«Держитесь подальше от театра»

Держитесь подальше от театра (fb2) - Держитесь подальше от театра 2201K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Анатолий Кондратьевич Гречановский

Анатолий Гречановский Держитесь подальше от театра

Держитесь подальше от театра

Когда-то вспомнят обо мне И то, что в сердце наболело, Спокойно, вдумчиво прочтут И добрым словом помянут.

Находя корень – пробуждаем мир,

Находя различие – сеем раздор.

После третьего звонка, в заполненном зале театра «На Таганке», уже на десять минут задерживали начало спектакля. Зритель начинал беспокойно ерзать в своих креслах и жидкими аплодисментами напоминать, что, дескать, представление пора начинать.

– Уважаемые господа! – раздался голос диктора по громкоговорящей связи. – В связи с тем, что декорация к спектаклю не успела прибыть с гастролей на Украине, задержана таможенной службой, действие пьесы будет осуществляться в импровизированных декорациях из других спектаклей. Администрация театра просит с пониманием войти в ее положение.

В зале погас свет, и жалобно заиграла музыка, которая через некоторое мгновение резко оборвалась.

– Экстренное сообщение, – тревожно прозвучал голос диктора. – В связи с тем, что в Москве снова появился Сатана со своей командой, администрация театра просит всех срочно отключить сотовые телефоны, с целью недопущения провокационных звонков с того света. Крепко прижать к груди свои сумочки и следить за карманами, чтобы в них не попали фальшивые доллары, евро, рубли, гривны и прочая валюта, подбрасываемая злыми силами в виде взяток.

В зале снова зажегся свет. На сцену вышла группа полицейских.

– А сейчас, – продолжал диктор, – будет исполнен гимн. Просим всех встать, чтобы проявить свою гражданскую солидарность. Тех, кто останется сидеть, просим передать органам правопорядка, как пособников империализма, или срочно сообщить о них по телефонам 01, 02, 03 для задержания при выходе из театра.

Зазвучал гимн. После первого куплета и припева диктор продолжил информацию.

– Благодарим всех за гражданскую позицию. Администрация театра, в знак благодарности за понимание, для всех присутствующих здесь зрителей делает скидку, пятьдесят процентов на дальнейшее приобретение билетов в театр на любой спектакль. По предъявлении сегодняшнего билета каждый зритель может приобрести в кассе театра льготу, ежемесячно, в последнюю неделю, в четверг, тридцать второго числа каждого месяца.

В зале погас свет, весело заиграла музыка, извещающая о начале представления.

В этот день в Москве стояла прекрасная, душераздирающая погода, когда весна еще не кончилась, а лето еще не наступило.

На балкон второго этажа репетиционного зала вышли прокуратор Иудеи Понтий Пилат, всадник Золотое Копье и Иешуа, по прозвищу Га-Ноцри, из города Гамалы, персонажи спектакля «Мастер и Маргарита».

– Чертов Ершалаим. Не могу, понимаешь, Филипп, ну не могу себя заставить быть добрым. Слова говорю, а внутри кипит злоба.

– Иван Анатольевич, – убеждал Филипп, молодой, лет двадцати пяти, исполнитель роли Иешуа, – мы играем Булгакова.

– Все понимаю, люблю, обожаю, но, понимаешь, – не могу. Я же солдат, присягал кесарю. – Взял лежащую на столике пачку сигарет фабрики «Ява», покрутил в руке. – Закуривай.

– Спасибо, не курю, бросил.

– Прости, забыл.

Прокуратор прикурил сигарету.

– Иван Анатольевич, вы же трубку курите, – удивился Филипп.

– Прости, нервы ни к черту.

– Успокойтесь, вашей вины здесь нет. На казни настаивал синедрион.

– К черту синедрион! – внезапно войдя в образ, возмутился прокуратор. – Если бы я хотел тебя помиловать, бродяга, никакой бы синедрион меня, Понтия Пилата, всадника Золотое Копье, не остановил.

– Иван Анатольевич, что вы так близко принимаете к сердцу? Ну, автор немного нафантазировал, но как гениально. Да и евангелисты…

– Да что евангелисты?! Там не все так просто. Существует какой-то подвох.

– Перерыв окончен, все по своим местам, – крикнула помреж Татьяна, высунув голову в дверь.

Филипп вдохнул полной грудью порцию весеннего городского кислорода и решительной походкой направился на сцену.

– Эх, пивка бы сейчас! – смахивая пот с лица, с сожалением крякнул Иван Анатольевич и, гася сигарету, непонятно почему, вспомнил пестро раскрашенную будочку с надписью «Пиво и воды» на Патриарших прудах. Но время прошло и вместо столь памятной всем москвичам будочки, где, за неимением пива и нарзана, пили теплый абрикосовый сок председатель МАССОЛИТа, редактор толстого художественного журнала Михаил Александрович Берлиоз, с молодым спутником – поэтом Иваном Николаевичем Поныревым, пишущим под псевдонимом Бездомный, зияло пустое место.

Несмотря на все это, весна продолжала буйствовать. Вокруг все цвело и благоухало. И почему-то в это время с людьми происходят разные странности. Одни оживают, как цветы от зимней спячки, другие, от смены температуры и давления, наливаются злобой и ненавистью. Поэтому в атмосфере происходит постоянное колебание положительной и отрицательной энергий. Но в этот субботний весенний день, наверное, преобладало больше положительной энергии, потому что люди, гуляющие на Патриарших прудах, были очень доброжелательными, улыбчивыми и дети проживающих здесь же, в элитных домах, слушались родителей, не капризничали, а весело играли и звонко смеялись. Надо сказать, что и район Патриарших прудов очень изменился, до неузнаваемости. Шикарные дома, накрепко огороженные чугунными решетками, подземные гаражи, дорогие машины. Все, как говорится, для человека. Не зря говорили большевики: «кто был ничем, тот станет всем». Можно даже позавидовать. Но всем завистникам, конечно, здесь места не хватает. Поэтому иногда, наверное, и начинает в этом месте преобладать отрицательная энергия и происходить всякие чудеса. Сами Патриаршие пруды изменились не очень, просто их немного уплотнили громоздкими и нелепыми скульптурами, невесть кем и зачем посажены на детской площадке. Но главное то, что здесь еще осталась какая-то, уже неуловимая, атмосфера прошлого, которая волнует душу и уносит наше воображение в мир иллюзий.

Упитанный человек, маленького роста, лысеющий, с порочным лицом, одетый в дорогой солидный костюм, сидел за столиком в ресторане «Обитель на Патриарших» и без всяких иллюзий смотрел в окно, с удовольствием прихлебывая из фирменного бокала любимое, покорившее сердце и желудок, темное густое пиво «Velkopopovicky kozel» 1874 г. со специфическим фруктовым ароматом с шоколадными нотками, поставляемое непосредственно из Чехии, т. к. нашему, выпускаемому по лицензии в Калуге, он не доверял, зная наверняка, что что-то добавят или разбавят. Перед ним на столе стояло несколько уже опустошенных бутылок с симпатичными наклейками «Велкопоповицкий козел» (написано, естественно, на иностранном) и картинкой, согласно легенде, нарисованной заезжим французиком, попробовавшим пива, и на волне вдохновения изобразившим козла с кружкой. Хочу сразу заметить, уважаемый читатель, что слово «козел» надо читать, делая ударение на первый слог, а не так, как принято у нас, имея в виду конкретное лицо. Да имеет ли какое-то отношение к пенистому пиву рогатый скот? История умалчивает. Видать, и здесь кроется какая-то чертовщина.

Напротив него сидел голубоглазый, скромно одетый молодой человек неопределенного возраста и тоже пил, но уже кофе – капучино, со взбитыми сливками. Падающий из окна солнечный луч освещал худощавое с тонкими чертами лицо, с короткой бородкой и длинными, слегка курчавыми каштановыми волосами.

– Дела, дела, дела, – заговорил упитанный, смахивая пот с лица, – доллар растет, евро растет, рубль дешевеет и цены растут. С одной стороны, плохо, – он обернулся к собеседнику, – с другой, можно хорошо наварить.

– Опять кого-то «обуть»?! – то ли спросил, то ли ответил молодой человек.

– Сема, не надо грязи. Я просто рассуждаю, а ты – обуть, обуть. Не раздражай меня, – он снова повернулся к окну, долго смотрел на пруд. Мысли роились в голове, словно комары на болоте. По наглому лицу пробежала легкая усмешка, и, обернувшись, он спросил: – Действительно, а что, может, еще жилой массив построить? Сейчас деньги понесут мешками, боясь инфляции.

Сема, чтобы не попасть впросак, пожал плечами.

– Ну ладно, – бросил упитанный. – Пошли на свежий воздух. Где этот халдей? – он повернулся в сторону официанта.

Тощий, словно жердь, несуразный, с длинными сальными волосами, завязанными в узелок на затылке, пригладив козлиную бородку, мигом подскочил к столику и молча положил папку со счетом. Упитанный не глядя отодвинул папку, достал из портмоне стодолларовую купюру и, сунув в карман передника официанта, встал. Официант шаркнул ножкой, раболепно что-то проблеял, поклонился и отошел к стойке.

– А сдачу? – возмутился Сема.

– Сема, не мельтеши, будь выше этого, дело не в деньгах.

– Конечно, дело не в деньгах, – пробубнил Сема, – дело в их количестве.

Из-за соседнего столика вскочили два мордоворота и бросились к входной двери. Они вышли на улицу, осмотрелись

по сторонам. Один из них даже посмотрел на верхние этажи примкнувших домов и кивнул швейцару. Тот учтиво открыл дверь и низко поклонился. Упитанный человек вышел на крыльцо и с удовольствием вдохнул полной грудью свежий весенний, ароматный воздух. Звали этого упитанного, хорошо одетого человека Вортан Баринович Крутой – он был одним из тех, кого сейчас называют «нуворишами», а проще – ворами в законе. Он махнул рукой, и один из мордоворотов сунул швейцару сотенную. За спиной Вортана Бариновича как тень появился Сема. Они спустились по ступенькам к машине. Водитель открыл шефу переднюю дверцу, и тот хотел сесть, но, видно, передумал. Посмотрев на мордоворотов, сказал:

– Стоять, мы с Семой немного прогуляемся.

И они медленно пошли по аллее в сторону пруда. Вортан Баринович вальяжно шел впереди, с упоением вдыхая аромат зеленеющих лип. За ним молча семенил Сема. Подойдя к пруду, они остановились, глядя на зеркальную гладь, по которой плавно скользили белые лебеди.

– Интересно, какое на вкус лебединое мясо? – спросил Вортан у Семы и громко расхохотался. – Надо как-то заказать своим халдеям.

Возмущенные лебеди захлопали крыльями и отплыли подальше, на середину пруда.

И тут с Вортаном Бариновичем приключилось совершенно необъяснимое, но, я бы сказал, вполне жизненное явление. Ворона, сидящая на ветке липы и как бы ожидающая этого момента, каркнув, опорожнилась на его новый костюм.

– Черт возьми! – выругался Вортан. – Одеться прилично нельзя, – и погрозил вороне кулаком.

Умная ворона улыбнулась и человеческим голосом прокаркала:

– Каин, зачем ты убил Авеля?

Ужас охватил Вортана Бариновича. Он закрыл глаза и вцепился рукой в Сему.

– Вам плохо? – испугался Сема, вытирая салфеткой костюм шефа.

Вортан Баринович открыл глаза и посмотрел вверх. На ветке было пусто, в пруду по-прежнему спокойно скользили белые лебеди.

– Фу ты черт! – выдохнул Вортан Баринович. – Давай присядем, что-то голова закружилась.

Они сели на скамейку лицом к пруду, и Вортан Боринович все всматривался в кроны деревьев, стараясь понять, что с ним произошло. Наконец успокоившись, вытер платком пот со лба и откинулся на спинку скамейки.

– Вы побледнели. Вас что-то испугало? – спросил Сема.

Вортан Баринович как-то внимательно посмотрел на Сему, пытаясь заглянуть в его бегающие глаза, и тихо, почти шепотом, спросил:

– Сема, ты веришь в приведения?

Сема испуганно оглянулся. Вокруг, на удивление, было безлюдно, на всей аллее не оказалось ни одного человека. Он нагнулся к Вортану и в самое ухо тоже тихо, почти шепотом, ответил:

– Нет, не верю.

– Надо бросать пить, – сделал заключение Вортан Баринович, – а то уже галлюцинации начинаются.

Стая ворон с шумом вспорхнула с макушек деревьев и с карканьем перелетела на другую сторону пруда.

– Прошу пардон, что прерываю вашу ученую беседу, – раздался рядом голос. – Вы господин Крутой?

Вортан Боринович поднял голову и удивленно посмотрел на человека в форме почтальона, высокого роста, узкоплечего, с низко надвинутым, почти до самых глаз, картузом.

– Вам телеграмма, оттуда, – он указал пальцем куда-то в сторону, – распишитесь.

Вортан Баринович открыл рот, чтобы спросить, как почтальон его нашел, но тот его опередил.

– Прошу пардон, я вас понял. У нас новая форма обслуживания, так сказать, «ноу-хау». Мы доставляем срочную корреспонденцию клиентам в любое место, где бы они ни находились и даже… – он ткнул пальцем вниз и жиденько захихикал.

– Странно! – сказал Вортан Баринович, но телеграмму взял. Раскрыв пакет, в котором находилась телеграмма, стал внимательно читать.

«ВСТРЕЧАЙТЕ СЕГОДНЯ ШЕРЕМЕТЬЕВО 21-00 РЕЙС 666 ЗАКЛЮЧЕНИЕ КОНТРАКТА».

Он вопросительно посмотрел на Сему, потом как бы вспомнил.

– Где расписаться?

Вокруг никого не было.

– Что за черт! – выругался Вортан Баринович. – Сема, ты что-нибудь понимаешь?

– Куда смотрит охрана, за что мы платим им деньги? – возмутился Сема. Тут он сделал паузу и, как бы извиняясь, повторил: – За что вы платите им деньги?

– Ладно! – махнул рукой Вортан Баринович. – Поехали!

Как вы думаете, какой должен быть офис у делового человека? Я вам отвечу – функциональный. А у жадного – скромный. Так вот, у Вортана Бориновича офис фирмы ОГО «ПРИЮТ», что расшифровывалось как Общество государственной ответственности «Производственное работодательное инновационное юго-западное товарищество», был скромно-функциональный, с грифом «секретно». Естественно, на входе стояли строгие охранники, так называемые «секьюрити». Вход для клиентов был делом длительным и утомительным, что придавало фирме очень серьезный имидж. Сначала, снимали информацию с клиента – кто, где, зачем? Затем налаживали связь с требуемым лицом и после долгих телефонных переговоров, с выяснением истинной цели прихода, клиенту выписывали пропуск, с точным временем входа и выхода. Лимитированного срока клиенту хватало только на то, чтобы отдать деньги и вернуться к выходу. Обстановка в офисе была очень скромной: канцелярские столы, венские жесткие стулья, сейфы. Диваны и кресла были только в кабинете директора и в холле офиса, садиться на которые сотрудникам было строго запрещено, за чем зорко следили секьюрити. Единственное, что в этом офисе было нескромным, – это две лепные обнаженные фигуры атлантов, держащих балкон над входом – пережитки дореволюционного режима. В связи с этим, одной из обязанностей секьюрити было следить за тем, чтобы несознательные элементы не дорисовывали им то, что было прикрыто фиговым листочком.

Дверь в офис была открыта. Секьюрити стоял на крыльце, опираясь на мускулистую фигуру атланта, курил, наслаждаясь своей значительностью перед проходящей толпой. Увидев подъезжающую машину шефа, он нервно стал смотреть по сторонам, куда выбросить окурок и, не найдя урны, зажал окурок в руке, ибо бросить его на тротуар было равносильно увольнению. Машина плавно остановилась у крыльца. Водитель открыл дверцу, Вортан Баринович вышел и, нахмурив брови, строго спросил:

– Почему открыта дверь?

Охранник, вытянувшись и семеня за ним, как бы оправдываясь, что-то лепетал по поводу отключенной сигнализации. Его лицо покрылось испариной, а глаза вот-вот выскочат из орбит – окурок капитально жег ладонь.

– Идиёт, – сквозь зубы прошипел Вортан Баринович. Навстречу шефу, с распростертыми руками, как бы желая его объять, уже бежала толстая, молодящаяся начальник АХО, тетя Маша. Не добегая метра, она резко затормозила и, как бы радуясь происшедшему, отрапортовала:

– Господин директор, свет отключен, все системы не работают.

– Как? Почему? – обходя ее, спросил Вортан Баринович. – Задолженность по оплате, – на бегу продолжала рапортовать начальник АХО.

В коридоре тихо перешептывались сотрудники отделов. На их лицах была то ли улыбка, то ли огорчение, но, увидев шефа, приняли стойку, расступились и стали раскланиваться.

– Все по рабочим местам! – строго приказал Вортан Баринович. В голове шумело, злость подкатывалась к самому горлу. Господи, кто бы знал, как он ненавидел эти морды. Вечно стонущие, вечно недовольные своей зарплатой, которую приходилось иногда им выплачивать, вечно в проблемах – то детей в детский сад не могут устроить, то жена рожает, то сами болеют. Но, кстати, болеть у Вортана Бариновича было не положено. Или работай, или увольняйся. Свято место пусто не бывает. Войдя в кабинет, он захлопнул дверь перед самым носом начальника АХО.

Тетя Маша посмотрела на секретаршу, пожала плечами и пророчески произнесла:

– Сейчас всех поставит ракообразно.

Сема тихо вошел в приемную и сел на стул напротив секретаря.

Полив из лейки цветы на подоконнике, Вортан Баринович сел за стол и с удовольствием откинулся в удобном кресле, но, увидев на столе телеграмму, пододвинулся и стал читать.

«ВСТРЕЧАЙТЕ СЕГОДНЯ 21-00 ПОЕЗД 999 ВАГОН 12 САНКТ-ПЕТЕРБУРГ НАЛОГОВЫЙ ИНСПЕКТОР».

Морщинки на лице как-то сами собой расправились, стало постепенно возвращаться хорошее настроение, и он даже улыбнулся.

«Странно, – подумал он, – едет налоговая, а я спокоен. Да, но почему из Санкт-Петербурга, а не наши? Может быть, это даже лучше, новый человек меньше возьмет. Наши уже зажрались, меньше ста тысяч и слушать не хотят».

Дверь неслышно приоткрылась, и в щелку просунулось худое сморщенное лицо главного бухгалтера.

– Можно?

– Входи, Соломон, – благодушно позвал Вортан Баринович. Он не любил этого старого еврея, у которого всегда плохо пахло изо рта, по причине того, что тот или никогда не чистил зубы, или чем-то болел. Но он уважал его, уважал за то, что никто, как Соломон, не умел так умно и надежно прятать деньги Вортана Бариновича по разным оффшорам. Да, Соломон немножко воровал, но воровал чисто, понемногу, но часто.

Соломон открыл толстый «талмуд», где по полочкам были разнесены дебет с кредитом.

– Этого не может быть. Это какое-то недоразумение, шеф.

Вортан Баринович подальше отстранился от главбуха, держа его на расстоянии, потому что, как всегда, у него изо рта пахло плохо, но сегодня почему-то очень плохо, какой-то затхлостью, как из тухлого болота. Видно, он, после сказанного тетей Машей, очень сильно волновался.

– Надо как-то решать, Соломон, – строго сказал, стараясь дышать в другую сторону, – пошли кого-нибудь, что ли… да, кстати, к нам едет ревизор.

– Налоговый инспектор, – тихо произнес Соломон.

«Вот сволочь, уже увидел. И что это я такой рассеянный стал? Надо было убрать раньше», – зло подумал про себя Вортан Баринович, пряча телеграмму в ящик стола.

– Готовить наличность? – вкрадчиво спросил главбух. Вортан Баринович злобно посмотрел на Соломона и отвернулся. Ему, конечно, жалко было денег, но больше всего его раздражала в этом человеке его врожденная еврейская хитрость, переходящая в ехидство, а может быть, потом и в предательство.

– Ленинградский вокзал, двадцать один ноль-ноль, – услышал он голос главбуха.

Вортан Баринович резко повернулся, в глазах его застыла мысль. Соломон отпрянул. Он всегда боялся этого момента – прихода мысли у шефа. Это говорило о том, что начнется буря и всех поставят, как выражалась тетя Маша, ракообразно.

– Во сколько, во сколько?

– Двадцать один ноль-ноль, – заикаясь, произнес Соломон.

– А как же Шереметьево?

У Соломона желудок поднялся к горлу, минуя легкие. Стало тяжело дышать, и наступило всеобщее опотевание. Он не понимал вопроса.

– Ну, ладно, иди и принимай меры, – спокойно сказал Вортан Баринович.

Соломон повернулся направо, затем налево и тихо поплыл к выходу.

– Странно получается. Один – в Шереметьево, другой – на Ленинградский. Оба в одно и то же время? Надо кого-то послать. Нет, неудобно. Бизнесмен, богатый человек – не солидно, да и налоговика надо было бы лично встретить, прощупать, что за птица, чего стоит. Господи, как это тяжело, когда надо думать, а положиться не на кого.

Дверь кабинета скрипнула, и вошла красивая-прекрасивая секретарша. Стройная как лань, глазки в разлет, губки бантиком, грудь – так и просится в руки, ножки от самой шеи, коротенькая юбочка до этого самого. Единственный дефект в ее внешности – багровый шрам на шее. Глазки Вортана Бариновича загорелись так, что в кабинете стало светлее, как будто солнышко вернулось с запада на восток и заглянуло в окошко. Протянув руки и глотая слюну, Вортан Баринович хотел что-то сказать, но секретарша опередила.

– К вам посетитель, – сказала она, играя грудью.

В этот момент, не дожидаясь приглашения, в кабинет решительно вошел мужчина плотного сложения.

– Давайте сразу к делу, – начал он и, хлопнув секретаршу по пышной попке, указал на дверь.

Та кокетливо улыбнулась ему, блеснув зелеными огоньками в глазах, и, обворожительно виляя бедрами, вышла.

– Кто вы такой? Как сюда попали? – возмущенно спросил Вортан Бариович, почувствовал запах тины и какой-то озноб, словно из-под стола повеяло сыростью.

– Хочу вам помочь решить вопрос с подключением электроэнергии.

– А вы… – он поежился.

– Я уже и задаток получил за услуги, вот квитанция.

– Разрешите посмотреть.

– Пожалуйста.

Вортан Баринович посмотрел на квитанцию и обомлел. Все было на месте – печать, его подпись, подпись главного бухгалтера на сумму в 50 тысяч рублей и расписка в том, что исполнитель, господин Азазель, получил причитающуюся сумму.

«Что же это такое? – подумал Вортан Баринович. – Когда это я успел подписать?» – жаба грязными руками сжала его сердце. Когда он трезв, его всегда душила жаба.

– Вчера поздно ночью, – предугадав его мысли, сказал посетитель. – Возвращаясь домой после посещения вашей секретарши, вы заехали…

– Ладно, ладно! – прервал его Вортан Баринович.

Да, вчерашний вечер для него был черной дырой. В памяти остались только отрывки воспоминаний. Он помнил, как приехал на квартиру, купленную им для «мегеры», так он называл сваю любовницу-секретаршу, как сели за стол, как она молча разделась и легла в постель. Дальше провал – что делали, о чем говорили, да и о чем говорить? Для него эталон женщины – красивая, лежит и молчит. Но странное дело, эти интимные моменты каждый раз навсегда исчезали из его памяти, и, хоть убей, их невозможно было вспомнить. Единственные ощущения, что натурально оставались в памяти навсегда, это исчезновения энной суммы с банковской карты.

– И вот результат нашего общения, – загадочно улыбнулся посетитель.

Вортан Баринович зачем-то стал шарить по столу, потом, как бы опомнившись, снял трубку телефона и стал набирать номер.

– Все на обеденном перерыве. Свет будет через полчаса, – услышал он голос Азазеля.

Из трубки доносились длинные гудки – никто не отвечал. – Да черт с ним! – решил Вортан Баринович. Положив трубку и откинувшись в кресле, открыл рот, чтобы уточнить еще раз события вчерашнего вечера, но перед ним никого не оказалось, и квитанция тоже исчезла со стола. – Ну, чудеса. При чем здесь вчерашняя встреча и сегодняшнее отключение света? Ну, чудеса, – пропел он не своим голосом.

Открыв тяжелую железную дверь, Азазель вошел в помещение МОСЭНЕРГО. В передней за столом неподвижно сидел молодой здоровенный детина, секьюрити, и тупо смотрел перед собой.

– Здравствуйте, где…

Сидящий человек не отреагировал.

«Фу ты, ну ты, лапти гнуты, – непонятно почему пришло в голову Азазеля, – он же спит».

Тихо, на цыпочках, он пошел в другую комнату, и, хотя за ним вошел следующий посетитель и громко хлопнула дверь, спящий не отреагировал, оставаясь в том же положении. В приемном зале, называемом «служба одного окна», толпилась масса народа. Секретарь, стоя за стойкой, хриплым, с утра осипшим голосом, глядя куда-то поверх голов, монотонно повторяла:

– Всем взять талоны, всем взять талоны.

Народ недовольно гудел от возмущения. Азазель, надев темные очки и прихрамывая, влился в толпу, стоящую в очереди к терминалу. В связи с неисправностью терминала за перегородкой сидела «машинистка» и на кассовом аппарате выбивала талоны. Получив талон за номером 666, Азазель улыбнулся и, помахивая талоном, вошел в зал ожидания. Это был узкий коридор, с одной стороны за сплошной перегородкой сидели консультанты, а с другой стояли стулья, засиженные тупо молчащими, потными от жары и духоты людьми. Одни обмахивались свежими номерами газет, купленными здесь же, другие – чем придется. Проход, где два человека не могли разойтись без ругани, жестко охранялся инициативными гражданами. Азазель посмотрел на табло – шел 350 номер, а 349 был повторен два раза, видно, очередного клиента вызывали неоднократно, но он, не выдержав испытаний, ушел. Криво усмехнувшись, Азазель, прихрамывая, направился к проходу, где стоял тучный мужик с красным потным лицом.

– Куда прешь? – рявкнул тот, преграждая своим телом дорогу.

– А? Инвалид я, плохо вижу, плохо слышу, – сиплым голосом произнес Азазель.

– Здесь все инвалиды, – грозно констатировал мужик. – Талон?

Азазель порылся в кармане и достал талон за номером 349. – Поздно, господин хороший, – злорадная улыбка растянулась на жирном от пота лице мужика. – Очередь прошла-с!

Терпение Азазеля лопнуло. Он выпрямился. – Не господин, а товарищ! – и, расстегнув пиджак, сверкнув зеленым глазом, сквозь сжатые зубы прошипел: – А героя не хочешь?

Толпа безмолвствовала. Мужик от удивления раскрыл рот. Под пиджаком, на груди Азазеля, красовалась звезда «Героя Социалистического Труда».

– Конечно-конечно, – чуть слышно прошептал мужик.

Азазель гордо запахнул пиджак и, проходя мимо него, почувствовал неприятный запах давно не мытого тела и страшное бульканье в животе, в желудке которого находилось всякое дешевое и просроченное дерьмо, из «Копеечки», «Дикси» или «Пятерочки».

– Ну, чудеса, – не уставал повторять Вортан Баринович.

В этот момент что-то щелкнуло, врубился компьютер, и на цветном экране выскочило «Добро пожаловать». За стеной сразу оживились голоса, и кто-то громко скомандовал грубым голосом:

– За работу, товарищи!

Эта фраза как-то сразу оживила Вортана Бариновича и вернула его из мира чудес в настоящую будничную жизнь.

– Как будем жить дальше? – громко то ли спросил он, то ли сказал сам себе.

Сема кашлянул, стараясь привлечь к себе внимание.

– Ситуация складывается интересная. Кого раньше встречать? То ли бизнесмена в Шереметьево, то ли инспектора на Ленинградском? Давай рассуждать логически, – обратился он к Семе, как бы продолжая давно начатый разговор.

– Поезд идет по рельсам и по расписанию, ему не страшен ни дождь, ни ветер, – начал Сема.

– И дождь, и ветер, и звезд ночной полет, – подхватил Вортан Баринович.

– А самолет? Нашему надежному «Аэрофлоту», как танцору, всегда что-то мешает, – продолжал Сема.

– То взлет, то посадка, то снег, то дожди, – сменил пластинку шеф.

– Вечно они опаздывают. – Сема замолчал.

– Значит, сделаем так, – уже серьезно заключил Вортан Баринович, уловив мысль Семы. – Сначала встречу налоговика, и ты отвезешь его в гостиницу, а я на второй машине махну в Шереметьево. Отлично!!! – Довольный собой, он сладко потянулся. К нему вернулось хорошее настроение. – Жить хорошо, а хорошо жить еще лучше! – блеснул пришедшей на ум знакомой фразой и, посмотрев на Сему, многозначительно произнес: – Надо кого-нибудь поощрить.

Сема улыбнулся и вскочил с кресла, как будто последняя фраза касалась его.

Но здесь, конечно, надо знать Вортана Бариновича. Когда у него хорошее настроение, его душа желает сделать что-то такое доброе, благородное, чтобы о нем все говорили, как о щедром меценате. Откинувшись в кресле, Вортан Баринович представил, как под звуки горна и барабанную дробь вошел отряд пионеров. Девушки в коротеньких юбчонках дарят ему улыбки и цветы, пионеры под звуки горна повязывали красный галстук. Но проходило время, и желание сделать доброе тоже проходило. Все возвращалось к жестокой действительности. Часы пробили положенный час.

Солнце зашло, день постепенно клонился к ночи. На улице зажглись фонари, но было еще светло, так как вечер уже кончался, но ночь еще не наступила.

Вокзал жил своей гулкой суетливой жизнью. Толпы куда-то спешащих людей, снующие носильщики, со своими скрипучими тележками, шум, гам. Один мордоворот проталкивался через толпу только что прибывших пассажиров, освобождая дорогу Вортану Бориновичу, второй мордоворот следовал за шефом, озираясь по сторонам. Сема шел за ними, как говорится, по чистой дорожке. Гость ехал в последнем, двенадцатом вагоне, поэтому надо было пройти до конца перрона, чему не способствовали носильщики с нагруженными доверху тележками. Дошли вовремя. На горизонте появился состав «САНКТ–ПЕТЕРБУРГ – МОСКВА». Он медленно стал проползать мимо встречающих. Вортан Баринович, удивленно провожая вагон за вагоном, спросил Сему:

– А почему одни плацкарты? Такого сроду не бывало. Сема, как всегда, пожал плечами.

– Проворовалась железная дорога. Надо бы этим вопросом заняться, а, Сем, навести порядок в танковых войсках, – пошутил он.

Подошел двенадцатый вагон. Проводница открыла дверь, протерла перила и пассажиры стали выходить, вытаскивая баулы и сумки разных размеров. Вортан Баринович не знал гостя в лицо и очень сожалел, что не сделали табличку с именем встречаемого, да и имени его никто не знал, поэтому он прощупывал глазами каждого выходящего. Последним вышел молодой, белобрысый, уже не юноша, в скромном поношенном костюме, без какого-либо багажа, с кожаным потертым портфелем подмышкой.

– Нет, этот не подходит, – повернувшись к Семе, промычал недовольно Вортан Баринович и хотел было уходить.

Уже не юноша посмотрел по сторонам и направился прямо к Вортану Бариновичу.

– Здравствуйте, господин Крутой.

«Ну, этот дорого не запросит», – подумал Вортан, пожимая руку гостю. – Милости просим, – сказал с улыбкой, и все направились к машине. – Простите, как…

– Профессор societas logos, Михаил Авраамович, но можно просто Михаил, – опередил его уже не юноша. – Послан «ЭХИЕ-АШЕР-ЭХИЕ» – громко произнес, указав пальцем вверх, – «Я есмь Тот, Кто есмь!».

– Очень приятно. Прекрасная шутка. Видите ли, дело в том, что ко мне прилетает мой партнер по бизнесу и мне надо его срочно встретить.

– Я знаю.

– Вас будет сопровождать мой человек, – он показал на Сему.

– Не беспокойтесь, Вортан Баринович, гостиница заказана, и мы с Симеоном Ивановичем поладим.

Они разошлись по машинам.

– Боже мой, профэссор, «ЭХИЕ-АШЕР-ЭХИЕ» – съязвил Вортан Баринович, – оно все знает, и даже Сему. Симеон Иванович, – зло засмеялся, садясь в машину.

Дорога была свободна, и «мерс» мчался, как стрела, нежно шелестя шинами колес. Часы показывали девять часов тридцать минут. Вортан Баринович чувствовал легкое беспокойство. Он поднял телефон и набрал справочную «Аэрофлота». Нежный женский голос сразу ответил, что рейс номер 666 еще на подлете. Это слегка удивило, но он значения не придал.

– Ну, слава богу! – открыл холодильник, налил рюмочку коньячка, с удовольствием опрокинул и закурил сигарету.

Аэровокзал Шереметьево на редкость оказался пустым. На табло отсутствовали все рейсы. Вортан Баринович подошел к справочной.

– Что это у вас такая тишина?

– Ждем спецрейс 666, – сказала милая девушка, глядя на экран компьютера. – Вот, пожалуйста, он уже идет на посадку.

– Отлично! – Вортан Баринович подошел к выходу прилета международных рейсов и, заложив руки за спину, стал ходить вокруг газетного киоска. Мордовороты стояли по обе стороны входной двери. Минутная стрелка на больших часах, висящих на стене, украшенной летящим в облаках лайнером, вздрогнула и показала ровно одиннадцать часов ночи.

– Господин Крутой, подойдите к справочной, – эхом раздался голос из репродуктора. Вортан Баринович остановился, как будто что-то кольнуло в сердце, глубоко вдохнул и быстро зашагал к справке.

– Господин Крутой, ваш гость просил передать, что он уже уехал и ждет вас в гостинице «Метрополь».

– Черт возьми! – выругался Вортан Баринович и быстро пошел к выходу. Навстречу ему в зал вваливалась масса народа, взявшаяся непонятно откуда. На табло выскочили все рейсы прибытия и убытия.

Девушка из справочной улыбнулась, и шапочка у нее на голове чуть-чуть приподнялась.

Шофер молчал. Спрашивать и задавать вопросы шефу было запрещено.

– Метрополь, – раздраженно буркнул Вортан Баринович.

Машина рванула и помчалась по пустой эстакаде. За ней рванула машина с охраной.

Вортан Баринович недовольно смотрел в окно. Аэропорт удалялся. Сверху промчался скоростной экспресс. В баре звякнула рюмка. Он достал коньяк, хотел налить в рюмку, но, передумав, глотнул прямо из горла. Закурил. Разные мысли шевелились в слегка затуманенных мозгах. Вортан Баринович нервничал – думать для него было непосильной работой. Он платил людям деньги, и они должны были думать. Но были вопросы, которые касались его лично.

«Что им от меня надо? Значит, отдых отменяется? – Он планировал с любовницей – какой именно, еще не решил – махнуть на Канары. Последнюю жену он неделю назад отправил на Бали, может, понравится и не вернется. Женат он был пять или шесть раз, уже точно и не помнит, и все неудачно. Вернее, не то, что неудачно, а вся причина в том, что он любил разнообразие, а они – деньги. И чем жена была моложе, тем сильнее любила деньги. Предпоследняя была моложе на двадцать пять лет. Сейчас она живет в Майями в купленной им квартире на ее имя, о чем он стал сожалеть после последнего к ней визита. В затуманенном мозгу стали всплывать эпизоды совсем нечистоплотной его жизни. Он даже вздрогнул и сначала даже испугался от нахлынувших воспоминаний, стараясь всеми силами не думать о них, а они, как змеи, шипя, выползали из щелей подсознания. Но скоро он успокоился и стал принимать все как должное. Хороших воспоминаний, кроме детских, совсем не прослеживалось. Да и откуда им взяться? Воспитывался он в условиях жестокой конкуренции соцсоревнования, запрограммированный с детства на достижения лидерства любыми средствами. Умом не блистал, в основном брал хитростью и находчивостью, используя других. В пионерии – председательствовал, в комсомоле и партии секретарствовал на разных уровнях. С началом перестройки социализма в свободное демократическое общество, умело воспользовался моментом, вложив партийные деньги в бизнес. А дальше пошло-поехало. Деньги, деньги, деньги. Любыми путями, даже самыми гнусными. Желательно чужими руками. Теперь стал осторожнее. Дела стал делать тише – «в законе».

Вортан Баринович открыл глаза. Машина стояла у гостиницы «Метрополь», и к ней бежал швейцар, чтобы открыть дверцу. Тяжело вывалившись из машины – затекли ноги, – он направился в гостиницу. Швейцар открыл перед ним дверь, поклонился и тихо прошептал:

– Гранд люкс, второй этаж, номер…

– Знаю, знаю, – Вортан Баринович знал, что это один из самых лучших номеров гостиницы.

В пустом холле его никто не встретил, и он поднялся на второй этаж. Подойдя к представительскому гранд-люксу, он остановился у приоткрытой двери.

– Входите, входите – пригласили из номера.

Дверь сама по себе открылась, и он увидел сидящего в антикварном кресле коренастого мужчину средних лет в дорогом черном костюме от Кордена, еще не разношенном, дорогих туфлях в цвет костюма. Яркий галстук отбрасывал цвет на лицо, отчего оно становилось моложе, но возраст определить было сложно.

– Добрый день, милейший Вор Баранович, – вставая и идя навстречу, заговорил хозяин с иностранным акцентом.

Произошла пауза, после которой Вортан Баринович, сделав над собой усилие, вежливо и членораздельно поправил:

– Вор-тан Ба-ри-но-вич, к вашим услугам.

– Извините, извините милейший Вор-тан Ба-ри-нович, это с дороги, это там день, – он показал куда-то

пальцем. – Добрай ночь, Вортан Баринович. Присаживайтесь, прошу. – Дружелюбно усмехнулся, вынул из кармана большие золотые часы. – Двенадцать! – сказал он как-то странно.

– Простите, – смущенно спросил Вортан Баринович, – как вас…?

– Как? Вы забыли мое имя? – удивился иностранец. – Мы с вами познакомились на международном симпозиуме, неоднократно встречались и заключили предварительный контракт о совместной приватизации евроазиатских железных дорог. Мое имя – Дэниц, милейший Вортан Баринович.

– Простите, – сконфужено прохрипел вдруг осевшим голосом Вортан Баринович, чувствуя нарастающий прилив головной боли.

– Да, кстати, я вчера прислал к вам своего секретаря с контрактом, – напомнил Дениц.

Вортан Баринович наморщил лоб, но вспомнить ничего не смог.

– Он от любовницы заехал в офис, там мы и встретились, – сказал неизвестно откуда появившийся Азазель.

– А он, – ткнув пальцем в сторону Азазеля, удивленно прохрипел Вортан Баринович, – по услуге МОСЭНЕРГО, за пятьдесят тысяч рублей.

– Что? – удивился Дениц и как-то странно посмотрел на Азазеля. – Ты взял у уважаемого человека деньги?

– Да ладно, ладно! Пусть заберет свои деньги, – недовольно пробурчал Азазель и, достав толстую пачку долларов, вытащил половину и бросил на стол. – Что мне, жалко? Да могу все отдать, – добавил он, засовывая оставшиеся доллары себе в карман пиджака.

Вортан Баринович собрал кучу долларов, повертел, сразу же вспотел, почувствовав некоторое беспокойство, в голове его мелькнула мысль сказать, что выплата была произведена в рублевом эквиваленте, но из скромности промолчал и положил деньги в карман.

– Исчезни, – бросил Дениц в сторону Азазеля. Затем встал, опираясь на палку, подошел к столу, снял салфетку. На сервированном подносе стояло все, что необходимо и даже больше. – Я вижу, уважаемый Вортан Баринович, что у вас болит голова от выпитого в машине некачественного коньяка? Не поручайте больше своему водителю покупать для вас коньяк. Он вас обманывает.

В дверь постучали.

– Входите, входите, мы ждем вас, – пригласил Дениц. В номер тринадцать вошел налоговый инспектор, а за ним улыбающийся Сема.

Попался, – пронеслось в голове Вортана Бариновича. Он почему-то икнул, сердце его сильно стукнуло и на мгновение куда-то провалилось.

– Присаживайтесь, господа, – по-хозяйски пригласил Дениц, – отметим нашу встречу.

– Интересный человек Симеон Иванович, – садясь за стол, начал профессор социологии, – большая умница, настоящий советолог.

Вортан Баринович зло посмотрел на Сему. «Иуда, продал за тридцать серебряников, уволю гада.

Дениц ловко разлил коньяк по специальным бокалам. – Ну, господа, выпьем за встречу. Сколько веков мы не встречались? – он многозначительно посмотрел на Михаила.

– Да, а надо было бы раньше, – так же многозначительно ответил Михаил, – не допустили бы такого.

Сема заметил, что в проеме открытой двери прошли высокий, щуплый, нагло улыбающийся мужчина в красном клетчатом пиджаке, под руку с кем-то лохматым, который чуть приостановился и помахал лапой. Дверь сама медленно закрылась.

Обласканная лунным обманчивым светом, Москва медленно погружалась в короткий сон. Реже суетились прохожие, боязливо забегая в свои дворы. Последние полупустые троллейбусы и трамваи спешили к своим ночлежкам. Наступало время субботнего покоя.

По лунной дорожке ночного города шли два субъекта. Один высокий, щуплый, в смысле худощавый, в узких джинсовых брюках, коротком красном клетчатом пиджаке, поверх которого накинут легкий шарф, на голове помятая мичманка. На яйцеобразном лице играла неопределенная и изменчивая лукавая усмешка. Рядом шло большеголовое, с повязкой на один глаз, волосатое, черного цвета черт знает что, похожее на облезлого кота с торчащими из косматой шевелюры ушами, вроде рогов.

– Что ни говори, а мне нравится эта планета. Чувствуешь себя как-то уютно среди этих улочек, переулков, подворотен, наглых дворников, мусорок, где всегда можно чем-то поживиться, – поглаживая усы, мурлыкал Косматый.

– Еще бы, – ответил Лукавый, – многие зарятся на нее. Ни одна цивилизация здесь не проходила без их вмешательства, – он ткнул пальцем куда-то вверх. – Земляне недооценивают опыт прошлых цивилизаций и сигналы, посылаемые космическими братьями. Все делают во вред себе.

– Что ты имеешь в виду?

Лукавый посмотрел по сторонам и, нагнувшись к самому уху Косматого, резко произнес:

– Десять заповедей.

– Фу ты, – замахал лапами Косматый, – чуть не оглушил. При чем тут они?

– А при том, что это нравственная категория, данная Моисею на горе Синай. И пока эти предписания не будут выполнены, не может быть гармонии веры и разума.

– Но какая-то истина должна быть главной?! – возразил Косматый.

– В этом была ошибка Бэкона и Канта. Ближе к решению двойственной природы человека концепция Фомы Аквинского о гармонии веры и разума. Сегодня мир может спасти только единство этих противоположностей. А истина – она одна, и другой быть не может. Хотя надо отметить, что в наше время истина – величина не постоянная.

– Умно сказано! – восхищенно польстил Косматый.

– Кто на что учился, – гордо ответил Лукавый.

– Ба, знакомые места, Патриаршие пруды, – радостно завопил Косматый.

– А вот и лавочка, на которой сидел босс.

– Как мне их жаль, как жаль, прямо сердце разрывается от жалости, – смахивая набежавшую слезу, жалобно простонал Лукавый.

– Ах, ах, как мы расчувствовались! Атеистов пожалел, – завертел головой Косматый.

– Когда это было?! Теперь все атеисты стали верующими демократами.

– Нет, я так не могу. Надо сесть и немного успокоиться. Принеси мне, пожалуйста, нарзану.

Косматый вскочил и хотел бежать, но Лукавый его остановил движением руки.

– Да какой, к черту, нарзан, ночь на дворе, да и ларька «Пиво и воды» уже нет. А жаль.

– Не выражайся. Если хочешь, могу достать, – предложил Косматый и, заложив руки за спину, с вожделением стал прохаживаться по главной аллее взад и вперед, любуясь еще живыми, спящими лебедями и вдыхая полной грудью запах цветущих лип. – Какой аромат. Ах, какой аромат, даже лучше валерьянки. Чувствую себя, как в своем болоте.

– А ты знаешь, – спросил Лукавый, направляясь к пруду, – один из очень высоких чиновников хотел засыпать пруд и на этом месте возвести гаражи?

– Не может быть! – возмутился Косматый.

– Представь себе.

– И что ему помешало?

– Жители этих домов устроили «майдан», денно и нощно стояли стеной в осаде вокруг Патриарших.

– И что дальше?

– А дальше чиновника обвинили в злоупотреблении служебным положением и отстранили от должности.

– Наверное, жена очень горевала?

– Да, обливалась горькими слезами на фазенде за бугром.

– Видать, бедность замучила. А его что, приговорили? – Да нет, его даже не судили. А если бы и судили, то оправдали. У них очень гуманный суд. Поэтому можно воровать, но в рамках закона.

– Не может быть?! Это же Клондайк! И где сейчас он?

– Ну… скажем, на Багамах.

Вортан Баринович уже не реагировал на многозначительные намеки, залпом выпил и принялся за еду, так как кроме пива и чашки кофе в его изголодавшийся желудок сегодня ничего не попадало.

– Так вот, – смакуя коньяк, продолжал дискуссию Михаил, – Симеон Иванович ратует за коммунизм, за равенство, за общественную собственность.

– Я вас прошу, – на лице Деница появилась кривая усмешка, – это уже было, Уинстэнли, Мор, Кампанелла, Сен-Симон, Фурье, все эти утописты-марксисты… Милейший Михаил, мы с вами все это прошли.

– Я не понял, – вдруг возник Вортан Баринович, – Сема, ты что, против частной собственности? Уволю без содержания. Пойдешь в дворники.

– Господа, минутку! Михаил Авраамович не совсем правильно меня понял. Я не против частной собственности. Пожалуйста, бытовые услуги, мелкий бизнес, кафе, рестораны – пусть будут частными, но основные энергоемкие производства, полезные ископаемые должны быть в руках государства. Это народное достояние, вернее, достояние всего народа, и я должен от этого что-то иметь в денежном эквиваленте, а не бумажки от этой прихватизации.

Вортан Баринович разлил всем коньяк, а себе полный бокал и, не дождавшись тоста, залпом выпил.

– Сема, то есть Симеон Иванович, все хотят иметь право на чужое имущество. Ты хочешь тоталитарную систему правления под контролем единой авторитарной партии? Но этого не будет! – Вортан Баринович сделал паузу и удивился самому себе, откуда у него такая глубина мышления. Его понесло дальше. – Уже было: и примитивный, и военный, и мировой, и анархокоммунизм, и коммунизм с человеческим лицом и без человеческого лица. И во что вылилось? Я вас спрашиваю! Отвечаю. Сын пошел против отца, брат против брата. Белые, красные, зеленые. Ужас! Общество разрушено, семья разрушена. А судьи кто? – он махнул рукой. – Сема, я тебя увольняю с завтрашнего дня. Нет, уже с сегодняшнего. Вот дай тебе сейчас ружье и скажи – иди и экспроприируй богатых, убей их, и все будет твое. А потом тебя обязательно обманут. Что ты будешь делать?

Сема загрустил. Таких речей от шефа он никогда не слышал, да и подумать не мог, что шеф такой гигант мысли. Но больше всего его расстроило то, что с сегодняшнего дня он безработный, такой работы он до конца своих дней не найдет.

– Вот истинное жестокое лицо капитализма, – чуть слышно прошептал Сема.

– Ладно, не огорчайся, – махнул рукой Вортан Баринович, – я тебя не уволю, буду проводить с тобой идеологическую работу.

Дениц и Михаил молча наблюдали за дискуссией между Вортаном Бариновичем и Семой, стараясь не вмешиваться в этот поток красноречия. Они понимали, что это русский менталитет. Как только выпьют – разговор о политике, на работе – о бабах, с бабами – о работе. Они знали наверняка, что коммунизм и прочие «измы» – это утопия и «от каждого по способности и каждому по потребности» – архиутопия. Равенства между людьми никогда не будет, ибо у каждого разные возможности и разные потребности. В природе все сбалансировано, и каждый выполняет свою функцию, тем самым сохраняет экологию и поддерживает равновесие. Но человек тем и отличается от животного, что он наделен разумом, от чего сам и страдает. В нем всегда сидит два начала, которые постоянно борются друг с другом. Кто победит? Добро или зло?

Дениц разлил всем коньяк, поднял бокал. – Ну, господа, начнем!

За душевной беседой Лукавый и Косматый, бродя по переулкам, оказались на Спиридоновке, затем у Никитских ворот, вышли на Арбатскую площадь, заглянули к «Дому журналистов». Здесь Лукавый неожиданно остановил Косматого и, облокотившись на ограду, с тоской в глазах предался воспоминаниям.

– Друг мой, ты даже не представляешь, как приятно вспомнить, что под этой крышей томились в поте лица и вызревали инквизиторы человеческих душ, сознательно отдавшие свою жизнь служению Мельпомене, – он принюхался. – Все уже не то. А какие были порционные судачки а натюрель, стерлядь в серебряной кастрюльке, а особенно филейчики из рябчиков, которые, как помнится, так и не удалось отведать. Эх-хо-хо! Было время.

Затем компания появились на Садовой у дома 10, где их застал рассвет. Прочитав текст на памятной доске, друзья переглянулись и, пожав плечами, вошли в подворотню. Не дойдя до конца, Косматый, что-то вспомнив, стрелой метнулся назад и рядом с памятной доской сделал надпись крупными буквами: «ЗДЕСЬ БЫЛ Я». Войдя во двор, он увидел рыдающего Лукавого.

– Радость какая! При жизни в бронзу одели. Увековечили, благодетели, – радостно всхлипывая, указал на стоящую у входа одного из подъездов скульптуру. – Увековечили за труды праведные. Радость разрывает мое сердце. А это твой младшенький, – он погладил бронзового кота по голове. – Сил нет. Надо немедленно отметить.

Косматый медленно, с опаской подошел к бронзовой скульптуре и робко прикоснулся к холодному металлу, чтобы убедиться, что это не сон, а явь. Наконец, освоившись, отошел на несколько шагов назад, чтобы оценить шедевр.

– Красавец! – безотносительно кого-либо произнес он.

– Красота – страшная сила.

– Иди, надо это дело обмыть, – услышал он голос Лукавого.

На капоте дорогой машины на газете «Комсомольская правда» была разложена закуска: нарезка сырокопченой колбасы, семга, бутерброды с черной икрой, кусочки бородинского хлеба. Лукавый достал из внутреннего кармана бутылку водки «Президент» и разлил по граненым стаканам.

– За искусство, – залпом выпили. – Закусывай, – предложил Лукавый. – Позаимствовал в ресторане «Пекин».

– Благодарствую, я лучше свое, – сказал Косматый и, достав из заднего кармана плавленый сырок «Дружба», развернул, стал закусывать.

– Ты что, меня не уважаешь? – обиделся Лукавый. – Продукты первой свежести.

– Да уважаю, уважаю. Но ты же знаешь, я не привык к изыскам, мне что-нибудь попроще.

– Тогда давай выпьем, – разлив по стаканам водку, Лукавый торжественно произнес, положив руку на грудь.

– Даю честное, – посмотрел на газету, – комсомольское слово, – поднял руку в пионерском салюте, – что своим трудом так же, как наши братья и сестры, оправдаю доверие народа, партии и правительства за оказанное мне доверие. – Он подошел к скульптуре и чокнулся. – Братан, твое здоровье, – и залпом выпил.

– Да нет сейчас партии, – опротестовал Косматый, закусывая сырком.

– Ты не прав, дружище. А Россия справедливая, а коммунисты России, а либералы «батьки» Жириновского, а…

– Какие это партии?!

– Не важно! Главное – ввязаться в борьбу за власть.

– Слушай, что мы все о политике и о политике, – возмутился Косматый, – давай разливай.

Лукавый разлил по стаканам. Раздался шум мотора и сигнал автомобиля. Из-под арки во двор въехал раскрашенный экскурсионный автобус.

Лукавого и Косматого как ветром сдуло, только на капоте остались остатки еды, пустые стаканы и пустая бутылка от водки.

Из автобуса вывалила группа детей. Экскурсовод расставила их вокруг скульптуры и стала рассказывать о достопримечательностях этого исторического места.

– Итак, мы находимся во дворе дома номер десять по Большой Садовой, куда осенью 1921 года в голодный и бесприютный город приехал и поселился писатель Михаил Афанасьевич Булгаков с женой, заняв комнату в огромной коммунальной квартире номер пятьдесят. Мы туда еще зайдем. Здесь он написал первые московские произведения и задумал роман «Мастер и Маргарита», обессмертив дом и его обитателей в «нехорошей квартире». Перед вами бронзовая скульптура персонажей романа – Коровьев и кот Бегемот, установленная 15 мая 2011 года, в ознаменование 120-летия со дня рождения Михаила Афанасьевича Булгакова. Автор скульптуры – Александр Рукавишников.

Рыжий разбитной мальчишка, стоявший ближе к скульптуре, несколько раз пытался погладить бронзового кота по голове, но не мог дотянуться рукой. Тогда, улучив момент, он ногой ткнул по бронзовой ноге кота.

– Не сметь! – послышался яростный вопль.

Все оглянулись. На капоте машины сидел черный лохматый кот и доедал колбасу. Его зеленые глаза искрились от негодования.

– Лови его, – закричал кто-то из детей.

Вся толпа бросилась ловить кота, который, почувствовав опасность, соскочил с капота и не спеша, вальяжно, презрительно покосившись, махнул под днище дорогой иномарки. Шумная компания детей, окружив машину, разными способами пыталась извлечь спрятавшегося кота, пока машина не стала подавать тревожный сигнал.

Оставшись без присмотра, бронзовый Бегемот жалобно посмотрел на бронзового Коровьева, покачал головой и горько произнес:

– Опять гоняют.

Вортан Баринович проснулся с тяжелой от похмелья головой. Чтобы открыть глаза, надо было вытащить изпод себя руки.

– Где я? – жалобно простонал он. – Жив или умер? «Не все ли равно – живой ли, мертвый ли», – ответил незнакомый внутренний голос.

В голове то тише, то громче гудел колокол. Когда гул тише – отдавало в виски, когда громче – в затылок. Превозмогая боль, он попытался позвать жену.

– Жена.

«А кто отправил ее на Бали?» – спросил внутренний голос.

И от этой мысли он почувствовал облегчение. – «Слава тебе господи. Няня».

«Заткнись, выходной у нее», – как-то грубо отозвался внутренний голос.

У домработницы был заслуженный выходной, и она уехала на его дачу наводить порядок.

– Надо встать, – он попытался высвободить из-под себя руки, но попытка оказалась безуспешной. «Повязали. Повязали народного избранника», – мелькнуло в голове. – Ну, погодите, я вас всех, – он стал раскачиваться из стороны в сторону и в какой-то момент, не рассчитав силы, свалился с кровати на пол. Шум в голове прекратился. Сделав над собой усилие, он на четвереньках подполз к креслу и, упираясь в него руками, стал медленно подниматься. Первое, что он увидел в зеркале – большой круглый красный шар, который постепенно, как бы выходя из нерезкости, приобретал форму лица.

«В гроб кладут краше», – съехидничал незнакомый внутренний голос.

– Ты кто? – спросил Вортан Баринович у своего отражения. – Чья это пижама? – Он пощупал, раскрыл борта, оказалось, что это пиджак, одетый наизнанку. – Ничего себе, – он стал ощупывать себя ниже, не опуская головы, потому что опустить ее было просто невозможно. Брюк не оказалось, трусы были на месте. – Это хорошо!

Держась за стены, Вортан Баринович неуверенной походкой направился в ванную.

Большие каминные часы неожиданно издали возмущенный скрип и пробили двенадцать часов дня, чем не на шутку испугали Вортана Бариновича. Он замахнулся на них и матерно выругался.

Какой же русский, как говорил товарищ Гоголь, не любит быстрой езды, имея такие бренды, как «Dodge», «Jeep», «Toyota», «Lexus»? Какой же еврей, имея гешефт, не занимается коллекционированием живописи и прочих ценностей? Какой же образованный человек сегодня не пишет? Только ленивый. Поэтому не будем мелочными и вредными в оценке эпистолярного жанра.

Сема, в позе йога, сидел на аккуратно застеленной кровати и смотрел перед собой в одну точку. Через широко открытые глаза можно было увидеть, как в его голове булькает мысль. Как только она прерывалась, он быстро возвращал ее назад и заносил в тетрадь.

Здесь пора рассказать о безрадостной судьбе Семы, вернее, Симеона Ивановича. Если честно, то Сема был совсем не Сема. Его дед был известным советским поэтом, отец – мелкий служащий, но тоже баловался писаниной, пока жена не нашла и не сожгла весь его творческий труд. А говорят, что рукописи не горят. Горят, и еще как. Женился отец, прости меня господи, на зловредной бабе еврейского происхождения. Это было что-то. В ней было много всего, начиная от пышно растрепанной прически и кончая пятками голых ног, потому что тапочки она не носила принципиально, но душа была ангельская. Таким образом родившийся ребенок, по традиции, в которой был сильнее женский ген, и стал Симеоном Ивановичем, то есть Семеном. (Русская форма древнеиудейского имени Симеон (Шимон), имеющего значение «слушающий», «услышанный Богом»). Рос он здоровеньким, смышленым мальчиком. С детских лет понял, что бежать впереди паровоза не надо, блистать умом перед дураками не стоит, лучше молчать, чем говорить правду, а если ее и говорить, то с юмором, как бы шутя, врать надо серьезно, а вообще лучше быть, как все. Одаренный божьей искрой, быстро овладевал наукой, увлекался философией, поэзией и даже втихую пописывал. Сокурсники уважали его за усидчивость и ум, но, как говорится, не до такой степени, и шутя прозвали «Фаустом». Несмотря на это, он с отличием окончил институт по специальности квантовая механика и был направлен на работу в престижный научно-исследовательский институт. Но штурмовать науку не пришлось – пришла нежданная перестройка с долгожданной свободой и демократией, и институт за ненадобностью ликвидировали. Умные люди, чтобы не захлебнуться ветром свободы, метнулись за границу, а Сема, поддавшись всеобщей эйфории, решил открыть свое дело. Но так как денег не оказалось, то и дело не получилось. Зато получилась выгодная женитьба, но обещанных денег не дали. Разочаровавшись в этой жизни, прислушавшись к своему внутреннему голосу, оценив свои умственные способности, Сема решил примкнуть к большому бизнесу. Так он оказался незаменимым человеком для Вортана Бариновича. Надо сказать, что Сема по наследству получил дар эпистолярного жанра, и когда в голове начинало булькать, у него чесались руки и, как говорится, «рука тянулась к перу, перо к бумаге».

Так он просидел, не меняя позы, всю ночь и половину дня. Время для него остановилось. Если Вортан Баринович пил реже, но помногу, то Сема пил чаще, но помалу. Однако его ничто не брало. Голова была свежей, и мозги работали четко. Он точно знал, что бизнесмен и профессор-налоговик не те люди, за которых себя выдают.

– Не те, не те эти люди, – не переставал повторять Сема.

– Натурально не те, – согласился внутренний голос, прозвучавший вдруг сурово, где-то не то внутри, не то над ухом, и как бы не принадлежащий Семе. – И ежу ясно. Взять хотя бы этих – худого и лохматого.

– Точно! Банда, шайка мошенников. Неужели мошенники? Иностранец, такой солидный. Не может быть, – и тут, как вспышка молнии, в голове Семы мелькнула мысль. – Гипнотизер, точно – гипнотизер.

– Бери выше, – посоветовал внутренний голос.

– Иностранный шпион?

– Дурак! – отчетливо сказал бас.

– Ну, это уж слишком, – не согласился первый Сема.

– Действительно, а если они с добрыми намерениями? Что они задумали?

– А ты послушай, – сказал бас.

Надо сказать, что Семе Боженька даровал способность слышать не только то, что люди говорят, но и то, о чем они думают. Это тяжкое бремя, но Сема его использовал с умом и по назначению, за что его и уважал Вортан Баринович. Сема даже сейчас смутно догадывался, о чем говорили между собой «не те люди».

– Хотят сговориться! – и как бы проснувшись от летаргического сна, соскочил с кровати и начал собираться.

– Надо срочно предупредить шефа.

Дениц ступил на трап, соединяющий пристань с легким прогулочным катером. За ним шли Азазель и Лукавый, на плече которого сидел черный косматый то ли кот, то ли черт знает что. Поднявшись на катер, Дениц увидел на корме фигуру Михаила, стоящего к ним спиной и беседующего с капитаном.

– Отдыхайте, – не оборачиваясь к идущим сзади, бросил Дениц. – Мое почтение, милейший Михаил Авраамович, – и, повернувшись к капитану, спросил: – Как здоровье вашей супруги, уважаемый Иван Афанасьевич? Принимает она снотворное? Имейте в виду, этим злоупотреблять нельзя.

– Можно, – Михаил кивнул капитану. Тот взял под козырек и пошел на мостик. – Честно говоря, мне не очень хотелось с вами встречаться, но сами понимаете, я не мог Ему отказать, тем более, за вас ходатайствовали, – тихо произнес Михаил, глядя куда-то в сторону.

– Неужели, чтобы встретиться, надо дожидаться конца света? Он и так уже не за горами. Разве вы не понимаете, что нас постоянно сталкивают, сеют раздор? Все жаждут зрелища, исполнения апокалипсиса, придуманного этим, как его, «рыбаком человеческих душ», Иоанном, где начнется армагеддон, священная война между небесным воинством, носителем добра, заступником верующих, возглавляемым архангелом Михаилом, и Сатаной, носителем зла. – Дениц сделал паузу и уже тише добавил: – Почему они постоянно воюют? – Мотор рявкнул, и катер тихо отчалил от пристани. – Пришло время разобраться. Слишком много греха накопилось в мире и стало трудно различать, что есть добро, а что есть зло.

Михаил с любопытством посмотрел на Деница. – И вы говорите о добре?

– Да, милейший Михаил, за эти тысячелетия люди так извратили мое имя и мои поступки и творят такое, что мне в страшном сне плохо не покажется. Самое время поговорить.

Катер плавно скользил по черной глади Москвы-реки, рассекая большие пятна мазута и прочей нечисти.

Азазель, Лукавый и Косматый сидели в салоне и резались в карты.

– Хорошо тасуй карты, – попросил Косматый.

– Ты меня просто удивляешь, – возмутился Лукавый, – разве можно играть нечестно в азартные игры? Пусть я три раза заболею гриппом, чем обману партнера. И вообще, не заставляй меня нервничать.

– Все ошибаются, – продолжал Дениц, – я, пусть он услышит, не хотел зла. Ведь вы сами знаете, я всегда раньше был рядом с Ним, и Он мне доверял. Он же сам доверил мне контроль над земной твердью и своими созданиями. Ну, скажите мне, кто были эти Адам и Ева? Что они собой представляли?

– «Сотворим человека по образу Нашему, по подобию Нашему», – сложив руки и закрыв глаза, произнес Михаил. – По образу Божию сотворил и дал владычествовать над всеми земными живыми существами.

– Созданные по подобию Его, – продолжил мысль Дениц, – следовательно, они уже были наделены свободой воли и жаждой познаний, поэтому я не возражал против вкушения плода с «Древа познания».

– А кто сказал, «вы будете как боги, знающие добро и зло»?

– Я сказал, что вы, как боги, будете знать, что есть хорошо, что есть плохо, чтобы могли избегать ошибок.

– Это Божие право решать. А человек проявил непослушание, нарушил запрет и совершил большой грех, за что был изгнан из Эдема, и вы виноваты в этом.

– Не знаю, не знаю. Он всезнающ, Ему известно и будущее. Он должен был предвидеть, что произойдет. Но вот в чем вопрос – плоды «Древа жизни» не были запрещены, почему тогда Адам и Ева не воспользовались ими? Я думаю, что Он сам хотел этого. Я выполнял его волю и не преследовал никаких собственных интересов. Он же простил Адаму его личный грех, вочеловечив в мир сына своего и послав его на мученическую смерть, искупил, тем самым, грехи человеческие. Так почему потомки до сих пор расплачиваются за них?

Ровно в два часа Вортан Баринович вошел в двери офиса. Из-за стойки ресепшна выскочила молодая девушка.

– Добрый день, Вартан Баринович!

«Почему не знаю? – спросил он сам у себя. – Откуда она взялась с этой дурацкой стойкой?»

В коридоре было пусто. Проходя в кабинет через приемную боком, чтоб не показывать лицо, бросил секретарю:

– Главного ко мне, кофе.

Пройдя в кабинет прямо к столу, сел в кресло, достал из сейфа бутылку коньяка, налил в стакан. Голова еще немного побаливала, а организм требовал оздоровительной дозы для восстановления. Легкий шорох привлек его внимание. Он поднял голову – в кресле, что в дальнем углу, сидел Сема.

– Сема? – удивился он. – Простите, Симеон Иванович. Вы что, здесь жить собрались? Я дорого беру, и вашей, извините за выражение, зарплаты, – он развел руками, – ну никак не хватит.

Сема вскочил с кресла и, подбежав к Вортану Бариновичу, чуть ли не в самое ухо, оглядываясь по сторонам, стал громко шептать:

– Шеф, горе какое. Вы даже не представляете, во что мы вляпались. Эти люди не те люди, совсем другие люди, и они даже не люди.

В это время дверь распахнулась, Сема спрятался за спину шефа. Вошла секретарша с подносом, а за ней семенил главный бухгалтер, как обычно, с толстой папкой, прижатой к тощей груди.

– Сема, не надо грязи, сядь и молчи, – сказал Вортан Баринович, не поворачивая головы.

Секретарша поставила на стол две чашечки кофе, одну перед шефом, другую рядом.

– А вторую зачем? – строго спросил Вортан Баринович.

Секретарша фыркнула и пошла к выходу. Как ни шумело в голове у Вортана Бариновича, но он с удовольствием отметил красиво уходящую попку и ножки.

– Пей, – он пододвинул одну чашку с кофе Семе и, повернувшись к главбуху, спросил: – Ну, что будем делать, Cоломон?

– Ничего, шеф, жить, как жили.

– С налогами или без?

– С налогами у нас полный порядок, с дебетом-кредитом тоже, – он похлопал по папке.

– А с объектами?

– Процесс идет, медленно, но идет. Вы ведь знаете, мировой кризис, – жалобно посочувствовал он. – На стройки, что за бугром, все акты в порядке. Природные катаклизмы, непредвиденные ситуации, цунами, метеориты.

– А там, как это, в этой ну, где мы только фундамент заложили?

– Шеф, бомбе все одно, что разрушать – или фундамент, или дом. Акт сдачи объекта составлен и подписан.

– За взятку?

– Материальная помощь городу. Взятки расписаны по мертвым душам, пусть земля им будет пухом. Одним словом, с государством мы дружим, с налогами все в полном порядке.

– Смотри у меня, Соломон. Головой отвечаешь.

– Пусть ищут. Но это бесполезно.

– Ладно, иди. Да, Соломон, ты хоть сейчас не воруй, дай профессору уехать.

– Боже мой, что вы говорите, шеф, – возмутился главный бухгалтер, и в глазах его сверкнули зеленые огоньки.

– Молчи, Муня. Я что, не знаю, что у тебя три квартиры на жену, дача на дочь, особняк в Хорватии на сына, машина, якобы служебная – это только у тебя. Иди, иди, бедный родственник.

Вортан Баринович устало откинулся в кресле. Он, конечно, все знал о каждом своем сотруднике. Зато сотрудники ничего не знали ни о нем, ни даже друг о друге. Ни о том, кто сколько получает, деньги выдавали в конверте, как говорится, «конвертированные», ни о том, кто чем занимается, все сидели в отдельных клетках и работали, работали, работали. Секретность была строгой. То, что было при советской власти в так называемых «почтовых ящиках», это были цветочки. Вортан Баринович посмотрел на притихшего в углу Сему. Вот даже о Семе никто толком ничего не знает. Даже отдел кадров не знает, кем он числится, какие у него функции и какая у него зарплата. Вортан Баринович никогда не называл его по должности, всегда говорил – мой человек. Сослуживцы его не то что уважали, но относились с почтением и немного побаивались, потому что только он мог говорить Вортану Бариновичу правду в глаза, иногда. За это Вортан Баринович платил ему премиальные или недоплачивал, в зависимости от настроения. Но это ему нравилось – вот так смело, прямо в глаза, перед сотрудниками, Сема становился на защиту справедливости, правда, по мелочевке. Но главное, за что он уважал Сему, так это за то, что тот всегда был в курсе всех дел и мог предугадывать события. Такое ощущение, что он был и здесь, и там, и даже там, где его не было. Одним словом – незаменимый человек.

– Сема, так о чем ты говорил?

Сема медленно, усталой походкой подошел к столу, сел и заплакал.

– Да ладно тебе, Симеон Иванович, обиделся, что я вчера сказал, что уволю? Шутка старого мишутки. Ты же знаешь, как я тебя уважаю. А чтобы загладить вину, вот прямо сейчас выписываю тебе премию – пятьдесят тысяч рублей. Мир?

Сема вытер платком глаза, взял протянутый шефом чек, как-то жалостливо посмотрел на него и тихо сказал:

– Спасибо. Я знаю, зачем они приехали.

– Ну ладно, Симеон Иванович, ты устал, я устал после вчерашнего, поехали по домам.

Не успел Вортан Баринович встать с кресла, как зазвонил телефон.

– Да, – и уже мягче, – хорошо, хорошо. Где? В «Раю»? Понял, едем. Так, отдых отменяется.

В уютном ресторанчике, под нежным названием «Райский уголок», с эстрады тихо лилась музыка.

В затемненном зале, за столиком в отдельном кабинете с хорошим обзором зала, сидели Дениц и Михаил за чашечкой кофе.

– Ну, вы сами подумайте, милейший Михаил Авраамович, какое отношение имеет смерть Авеля к грехопадению Адама? Молодые резвились, Авель упал и случайно наткнулся на острый предмет. И Каин тут совершено ни при чем, – рассуждал Дениц.

– Вас послушать, так не убийца, а херувимчик, – улыбнулся Михаил. – Вместе с первым существом, рожденным женщиной, в мир пришло зло. И вы к этому тоже причастны. До сих пор ходят слухи, что Каин – плод вашего сближения с Евой. Не случайно у Евы при рождении вырвалось восклицание: «Я породила человека от ангела Божьего». Хорошо маскируетесь, «милейший» Самаэль.

– Сплетни. Кто это может подтвердить?

– А откуда у него такая враждебность к Богу? И убил он Авеля из зависти.

– Всевышний сам спровоцировал его. Почему Он оказал уважение Авелю, принял его жертвоприношения, а от Каина – отвергнул? Каин посчитал, что с ним обошлись несправедливо, и это, естественно, было причиной их ссор. Но ссора – это не повод для убийства, тем более, под взором Всевышнего. Глупые писаки раздули из мухи слона и сделали из Каина убийцу. Это, наверное, очень было нужно богословам, чтобы монополизировать учение о «зле», как результат грехопадения. А история с Ноем? Вообще все перевернули с ног на голову. Здесь явный просчет Всевышнего при формировании земной поверхности. Быстрое таяние ледников привело к глобальному процессу подъема уровня мирового океана, что и спровоцировало общепланетарную катастрофу – всемирный потоп. Всевышний сам предупредил Ноя о предстоящей опасности, повелел построить ковчег и взять с собой семью и всякой твари по паре, а после потопа обещал восстановить порядок на земле, чтобы сохранить род людской. Надо признавать свои ошибки, – заключил Дениц. – Это в канонических книгах расписали всемирный потоп, как Божественное возмездие за нравственное падение человечества. Какого человечества миллион лет назад? Какой нравственности можно было ожидать от полудикого создания? Простите, милейший Михаил, но это бред!

– А Содом – тоже не ваша работа? – с издевкой спросил Михаил.

– К великому сожалению, нет. Там особый случай, – тихо сказал Дениц.

– Вы ведь сами там присутствовали.

Содом был цветущим, богатым городом, да и прилегающие к нему Гоморра, Адма, Севоим, Сигор тоже были не бедными. Плодородная земля давала богатый урожай зерна, надо было только воткнуть палку, чтобы она зацвела и дала плоды. На плантациях вызревал душистый, искрящийся на солнце виноград. Сочных трав на пастбищах хватало, чтобы прокормить тучные стада. Бойко шла торговля на многолюдном, многоцветном, многоголосом базаре. Лавки ломились от разнообразия товаров. Торговали всем, чем можно торговать, включая живой товар. Одним словом, все было как у людей богатых, пресыщенных вкусной, здоровой едой, хорошим вином и любовью. Одна беда постоянно нависала над городом. Всегда найдутся желающие на чужое добро. Такими оказались шумеры. Постоянные военные стычки между Содомом и царем шумеров Кедорлаимером истощали ресурсы города и развращали жителей в предчувствии близкого краха. Но большее зло коренилось внутри. Город кишмя кишел шпионами, предателями и сексотами, которыми были не только простолюдины, оплачиваемые царем шумеров, но и высоко стоящие особы, которым была обещана власть и богатство. Такими были зятья Лота, племянника Авраама, поселившегося здесь после раздела имущества.

– Дорогу, дорогу, уступите дорогу! – кричал возница, слегка придерживая лошадей.

Коляска остановилась пред крыльцом особняка, увитого цветущими лианами. С крыльца с распростертыми объятиями спускался Лот, за ним шли два зятя.

– Уважаемый дядя, как я рад видеть вас в добром здравии. Да благословит вас Господь. Милости прошу в мой дом.

– Мир дому твоему, – произнес Авраам, войдя в дом. Две дочери Лота, старшая и младшая, с матерью накрывали на стол. Увидев входящего Авраама, они низко поклонились. Он поцеловал их и благословил.

– Омойте ноги гостю, – приказал им Лот.

Сестры поставили ванночку и, поливая из кувшина, омыли ноги Аврааму.

– Идите все, оставьте нас одних, – сказал Лот.

– Что привело вас, уважаемый дядя, к нам в такое тяжелое время, когда по всем дорогам снуют шумеры. Ближайшие города с трудом удерживают их натиск.

Дверь слегка приоткрылась. За ней стояли два зятя, приложив ухо к щели, слушали разговор Авраама с Лотом.

– Нехорошие слухи идут из Содома, будто жители крайне развратились и погрязли в многочисленных грехах. Кто-то умышленно хочет навредить городу и вызвать гнев Всевышнего.

– Господи, пощади неразумных детей своих, – тихо взмолился Лот. – Нет на земле безгрешных, и не такой великий грех, чтобы карать их. Прости, Господи, прости творящих зло, ибо они не ведают, что творят. Надо срочно собрать народ на площади, пусть вознесут хвалу Господу нашему и покаются в грехе.

– Поздно, – сказал Авраам, вставая.

– Вопль злых языков жгуч и ядовит, достиг ушей Всевышнего. Он послал двух мужей проверить, велик ли грех жителей, и наказать нечестивых. Они уже подходят к воротам, иди, встречай.

– Так, беги к Мелхиседеку и предупреди его, – сказал старший зять, – а я буду поднимать народ.

Вечерело. Повозка Лота остановилась у городских ворот. Он сошел, подошел к закрытым воротам и приказал стражникам:

– Откройте ворота, это гости ко мне.

Один из стражников посмотрел в бойницу, но ничего не увидел. Пожав плечами, пошел открывать ворота.

Выйдя за ворота, Лот увидел двух выплывающих из сизого облака молодых людей. Он поклонился им до земли и сказал:

– Гости мои, зайдите в дом раба вашего и ночуйте, и умойте ноги ваши, и встаньте поутру, и пойдете в путь свой.

– Вставайте, вставайте, – кричал старший зять, стуча в двери и окна, – выходите на площадь, старый Лот ведет переговоры с шумерами, чтобы сдать город.

Люди выбегали из домов, бежали на площадь, хватая на ходу все, что ни попадя.

В доме Лота дочери готовили ванночки, чтобы омыть пришедшим гостям ноги, жена расставляла на столе еду. Лот готовил пресные хлебы. С улицы вначале тихо, потом все громче и громче слышался шум толпы.

Жители города от мала до велика с фонарями, палками, криком и свистом окружали дом Лота.

– Лот, где люди, пришедшие к тебе? Веди их к нам, мы познаем их!

В окно бросили камень.

– Лот, выходи…

– Спокойно, спокойно, я сейчас все улажу, это какое-то недоразумение, – успокаивал Лот гостей и испуганное семейство.

Он открыл дверь и вышел на крыльцо. В это время чтото резко осветило все вокруг, землю тряхнуло, раздался треск, грохот, словно раскололась земля. Запахло серой. Резкий ослепительный свет резал глаза, воздух наполнился зловонием, и хлынул ливень. Несмотря на это, дышать было нечем, люди задыхались, рвали на себе горящую одежду, сослепу бежали, проваливаясь в ямы. То там, то здесь вспыхивали языки пламени. Крики, плач, стоны летели со всех сторон. Коляска, в которой сидел младший зять Лота с царем Содома Мелхиседеком, перевернулась, лошади встали на дыбы, и все это провалилось в огромную воронку.

– Праведный Лот, – сказали двое мужей, – возьми свою жену, и дочерей своих, и тех правоверных, кто бы ни был у тебя в городе, всех выведем из сего места.

В зал ресторана вошли Вортан Баринович и Сема.

– Вас ждут, прошу, – любезно предложил Лукавый и повел их к столу, за которым сидели Дениц и Михаил.

– Я его где-то видел, – шепнул Вортан Баринович.

– Почтальон на Патриарших, – тихо ответил ему Сема.

Поздоровавшись, они сели за стол.

– Как вы себя чувствуете, дорогой Вортан Баринович? – проницательно улыбаясь, спросил Дениц.

– Спасибо, хорошо.

– А вы, Симеон Иванович? – спросил Михаил.

– Спасибо, вашими молитвами. Дениц недовольно скривил губы.

– Прикажете подавать? – спросил подошедший метрдотель. Он кивнул в сторону стоящих официантов, и на стол стали подавать всякие вкусные блюда, искусно украшенные и аппетитно пахнущие.

– Ну, господа хорошие, попробуем «Бордо» из подвалов маркиза де Карабу, тысяча восемьсот сорок пятого года выдержки. Ах, как мы тогда, да, кстати, – обратился Дениц к Вортану Бариновичу, – вы просмотрели контракт?

– А где он? Мне лучше водочки.

– У него на столе под чековой книжкой, которую он забыл положить в сейф, – сказал Азазель, ставя на стол запотевшую бутылку водки.

– Что это мы все о делах да о делах. Оставим их. Сегодня будем отдыхать, как люди, – весело заключил Дениц, наливая водки в рюмку Вортану Бариновичу.

Ресторан оживал, наполняясь шумом, смехом, писком девиц, ржанием подвыпивших мужиков. Оркестр заиграл задористей.

За соседним столиком сидели Азазель и Лукавый. Рядом на стуле стояла клетка для переноски домашних животных, в которой сидел Косматый. Лукавый, откинувшись на стуле и закинув ногу на ногу, наблюдал за веселящейся публикой. Азазель с каким-то остервенением ел цыпленка табака, громко чавкая и периодически икая.

– А мне? – высунув голову из клетки, жалобно спросил Косматый.

Азазель взял с тарелки косточку и сунул в клетку.

– Идиот, – зло фыркнул Косматый и покрутил пальцем у виска.

Азазель понял. Он взял кусочек белого хлеба, ножом поддел черную икру.

– Сначала маслом, – скомандовал Косматый.

Намазав хлеб маслом и толстым слоем черной икры, Азазель положил на тарелочку и подал Косматому.

– Спасибо, – тот вылез из клетки, сел на стул и стал с аппетитом уплетать.

Зал уже не шумел, а гудел. Мужики хорошо выпили, дамы порозовели, в атмосфере запахло развратом.

– А вы верите в Бога? – спросил Михаил Вортана Бариновича.

– Как вам сказать, – начал уже подвыпивший Вортан Баринович, – и да, и нет, вернее сказать, нет и да.

– Как это понимать?

– Так и понимать. Раньше как нас учила партия? Бога нет. Мы все были атеистами. Потом перестройка. Все срочно стали верить, крестить лбы и молиться.

Дениц слушал и внимательно смотрел на происходящее в зале.

– Но главный вопрос вот в чем, – Вортан Баринович поднял палец вверх, – искренне ли это? И есть ли в душе вера? А? Не знаете. – Он налил себе водки и залпом выпил. – И вообще, у нас много проблем, нам не до Бога.

Сема смотрел куда-то вдаль и вдруг почувствовал, что у него в голове забулькала мысль. Он автоматически полез в карман, достал тетрадку, но вовремя остановился, почувствовав на себе взгляд Деница.

– А вы, Симеон Иванович, верите в Бога? – обратился к нему Михаил.

– Он не верит, – ответил за него Дениц, – он атеист.

– Да, не верю, потому что бога нет. Кто его видел?

– Но это не значит, что Бог перестал существовать, – заметил Михаил. – Если мы не видим радиоволн, то от этого они не перестают существовать. Посмотрите вокруг и вы увидите множество творений Бога.

Дениц скептически улыбнулся, посмотрел на Михаила.

– Человек – венец творения Божия, – продолжал Михаил, – Бог возлюбил человека и для каждого приготовил свой путь. Может быть, вы считаете, что и Иисуса не было?

Сема смахнул пот с лица и, напрягая извилины, как бы извиняясь, тихо произнес:

– Теоретически, может, и был. В Палестине было большое количество бродячих проповедников, возвещавших скорый приход мессии, который освободит народ от римской тирании и социальной несправедливости. Возможно, он был проповедником одной из общин, типа Кумранской, проповедуя учение «спасение через веру». При жизни подвергался суровым гонениям, а после смерти был обожествлен сторонниками своих социально-освободительных идей.

Со сцены певичка уже заводила публику песней «…а в ресторане, а в ресторане…» Народ задвигался, начал ей подпевать, и начались разные телодвижения.

«Опасный человек этот Симеон Иванович, – глядя на него в упор, подумал Дениц, – надо быстрее избавиться от него».

На сцену высыпал цыганский табор, и под их залихватские напевы полуобнаженные девочки на сцене начали творить черт знает что. Зал остервенел. Публика не то что плясала, а просто уже балдела. Дрожало все, что могло дрожать, билось все, что могло биться, даже доставалось по мордам. Мужики прижимали и лапали баб так, что у тех трещали бюстгальтеры и лопались резинки на стрингах.

– А, к чертовой матери все эти партии. Всех этих вождей-пиарщиков. Была не была, гулять так гулять, – рубанул Вортан Баринович и, опрокинув рюмку водки, исчез в толпе.

Подогревая общее настроение, Лукавый дергался на стуле и даже Азазель начал отбивать такт ногой.

– А что мы?! – заявил Лукавый. – Пошли, Азазель, – и они исчезли в толпе резвящейся публики.

– А я чего сижу? Что я, рыжий? – Косматый соскочил со стула, стал расти и, расправив усы, подхватил пробегающую мимо пьяненькую девочку, умчался танцевать.

– Чертеночек ты мой! – замурлыкала девица и потонула в объятиях Косматого.

Народ обалдело балдел.

– Иди, веселись, – приказал Дениц Семе. Тот встал и послушно пошел к толпе.

– Это ваша работа? – обернувшись к Деницу, спросил Михаил.

– Но, позвольте, как я могу. Вы ведь сами видите, что я даже палец о палец не ударил, и зачем мне подрывать свой авторитет перед вами. Вон, даже мои поддались этой заразе.

– Да, – задумчиво произнес Михаил, – действительно у них много проблем, чтобы думать о Боге.

Музыка становилась все тише и тише. Стол с сидящими за ним «профессорами» стал окутываться сизой дымкой. «Профессора» встали и пошли по тропинке, продолжая беседовать. Вокруг благоухали полевые цветы, летали бабочки, чирикали птички.

– Вы меня смутили, господин Дениц, заронили сомнение. Ведь если не вы провоцируете на грех, тогда кто?

– Эффект полной ясности при чтении религиозных текстов достигается за счет безоговорочного доверия к традиционному истолкованию, но стоит немного освободить свой разум от стереотипного восприятия, как открываются новые стороны, казалось бы, давно известного. Милейший Михаил, как вы думаете, почему грех называется «первородным»? Потому, что заложен в человека с рождения? Переходил, переходит и будет переходить посредством наследственной передачи от родителей к детям и так далее? Значит – это вирус. И только с появлением Гомункула, искусственного зарождения или клонирования, используя генетические поправки, можно будет избежать греха.

– Что вы, что вы, – замахал руками Михаил, – какое клонирование, какой вирус? Господи, что он говорит? А я слушаю. Прости меня, Господи! – он трижды перекрестился. – Знайте, господин Дениц, человек рождается безгрешным, непорочным созданием. Над ним Божия благодать, – он трижды перекрестился. – Прости меня, Господи, – и, упав на колени, воздев руки к небесам, спросил: – Господи, что с людьми происходит, что им не хватает? Ты дал им землю, дал жизнь, дал десять заповедей. Что им еще надо? Ведь все так просто – выполняй заповеди и живи в добре, мире и благодати. Прошло более трех тысяч лет, а грехопадение не прекращается.

– И не прекратится, пока человек не избавится от зла. Религиозные тексты извращенно толкуют суть вопроса, якобы грехопадение открыло дорогу злу. Нет, зло породило грехопадение. Причина – двойственность человеческой натуры.

– Господи! Наставь их на путь истинный.

По-тихому, или, как еще говорят, по-английски выбравшись из ресторана, Сема в расстроенных чувствах и с тяжелым камнем на душе шел туда, куда несли ноги. Вечерело, а точнее сказать, тихо опускалась ночь. Непонятно, каким образом, он оказался на Патриарших прудах. Жидкий свет фонарей освещал полупустые аллеи. Подойдя к пруду, на котором плавали лебеди, он снял туфли, закатал штанины и сел на краешек бетонного окаймления, опустив ноги в воду. Глядя на водную гладь, в игре света он находил что-то мистическое, от чего его душа сжималась от горького разочарования. Всплывало самое близкое – воспоминания о родителях. Он любил их всей душой и особенно остро ощущал, как сейчас ему их не хватает. Как хотелось бы услышать голос строгой, вечно чем-то недовольной мамы, наставляющей его на путь истинный, увидеть всегда молчащего отца, только улыбающегося на выпады жены, субботние семейные ужины при горящих свечах. Он и сейчас помнит этот запах и струйки расплавленного воска, стекающего по свечам меноры – семисвечья, в тот незабываемый праздник Пейсах. В пасхальный вечер на столе, покрытом красной скатертью, стоит пасхальное блюдо, символизирующее исход евреев из египетского плена. Зроа – кусок жареного мяса с косточкой – память о пасхальном агнце, жертвенном ягненке, которого принесли израильтяне в жертву перед выходом из Египта и началом новой свободной жизни. Бейца – крутое яйцо, символизирующее праздничную жертву. Набор горьких трав, символизирующих горькую жизнь израильтян в Египте. Рядом аккуратной стопкой лежит маца – хлеб, выпеченный из пресного теста. Дядя Яков, мамин брат, с покрытой головой читает «Агаду» – книгу сказаний. Папа улыбается и медленно поднимает полный бокал красного виноградного вина. Рядом стоит красивый пустой бокал, который мама ставила для Илии-пророка. Позже Сема прочел в Торе, что Бог обещал, когда Илия вернется, то возвестит еврейскому народу о пришествии Мессии. Как это было давно, и как сильно со временем обостряются воспоминания о прошлом.

Патриаршие явно пошаливали, и магические волны в этот небывало жаркий вечер адским пламенем охватывали центральный округ криминальной столицы. Маргарита Николаевна, недавно переехавшая в Москву, возвращалась с работы домой всегда по одному и тому же маршруту. Садилась в метро на «Краснопресненской», переходила на «Баррикадную», проезжала одну станцию до «Пушкинской», выходила и по Тверскому бульвару шла к своему дому. Но в этот весенний майский вечер она, совершенно непонятно каким образом, прошла мимо метро и оказалась около зоопарка. В растерянности она остановилась и повернула обратно, в сторону метро.

– Дорогу ищете? – ехидно осведомился странный субъект в коротком красном пиджаке с помятой мичманкой на голове. – Идите прямо и выйдете куда надо. Вас там ждут.

– Благодарю за совет, – сухо ответила Маргарита. – Я сама решу, куда мне идти, – и, развернувшись, пошла в обратную сторону.

– Ну, ну! Не понравились мы ей, – с сожалением заключил субъект, погладив по голове возникшего рядом с ним черт знает кого.

Оказавшись на Патриарших прудах, Маргарита Николаевна чуть не столкнулась с приличным пожилым человечком с маленьким фибровым чемоданчиком в руке с необыкновенно печальным лицом.

– Позвольте вас спросить, – с грустью обратился он, – не подскажете, где помещается домоуправление дома № 302-бис на Садовой улице?

– Простите! – отрывисто ответила Маргарита.

– Покорнейше вас благодарю, – грустно сказал человек и пошел дальше.

Маргарита Николаевна сначала удивилась, как она сюда попала, хотя место было ей знакомо. Иногда меняя маршрут с работы домой, она проходила мимо пруда к Тверскому бульвару.

Стояла мертвая тишина. Природа словно замерла в ожидании какого-то чуда. Аллеи, как ни странно, не были безлюдны. У раскрашенной будочки «Пиво и воды» стояли два гражданина и пили пиво. Один маленького роста, упитан, лыс, в очках. Другой – молодой, в ковбойке, в заломленной на затылок клетчатой кепке. По главной аллее не спеша прогуливался мужчина в сером берете и с тростью под мышкой, окидывая взглядом окрестные дома, пруд, что свидетельствовало о том, что эти места он видит впервые. За ним шли двое. Тот, что в жокейском картузике и клетчатом пиджаке, вел на поводке большого черного косматого кота, который все время пытался встать и идти на задних лапах. На месте, где сидел знаменитый баснописец, на бронзовой скамье сидела пара, мужчина и женщина. Женщина в белом платье с серым пушистым боа, накинутым на обнаженные плечи. Мужчина тоже в белом костюме, красной в горошек бабочке, с моноклем в правом глазу и сигаретой в зубах. Он поманил Маргариту Николаевну пальцем.

– Вы знаете, что я бессмертен? Маргарита улыбнулась.

– Это невозможно.

– А я вам говорю, что я бессмертен, – настаивал он, начиная волноваться и постоянно поправляя выпадающий монокль. – Бессмертен, бессмертен…

Задребезжал звонок. Маргарита Николаевна обернулась. Старенький трамвайчик поворачивал с Ермолаевского на Бронную.

На боковой аллее, рассевшись по лавочкам, шумно спорила по квартирному вопросу курящая пишущая братия. Щуплый человечек с портфелем под мышкой, пробегая между спорящими, зажал пальцами нос и недовольно пробубнил.

– А чтоб вам провалиться! Загадят, все загадят.

У самого пруда на бетонном окаймлении молодая женщина со слезами на глазах в чем-то горячо убеждала угрюмого мужчину в халате, черной шапочке и шлепанцах на босу ногу, равнодушно смотрящего в сторону причала, где беседовали два человека в белых одеждах. Крупный, крепко сложенный, в белом плаще с кровавым подбоем, сидел в кресле, а перед ним стоял молодой человек лет двадцати семи в стареньком разорванном хитоне. О чем они говорили, Маргарита Николаевна не могла слышать, но вскоре молодой человек сел в лодку, стоящую у причала, и отплыл. И тут знойный воздух сгустился перед ним, и он растворился в сотканном из этого воздуха мареве.

Маргарита Николаевна не верила в мистические слухи, приписываемые Патриаршим, но, оказавшись здесь сегодня, сейчас, в этот аномально жаркий майский весенний вечер, как ей казалось, совершенно случайно, словно впала в состояние транса. Ее охватило новое, доселе незнакомое ей ощущение свободы, свободы от повседневной рутинной работы, свободы от постоянных переживаний прошлой жизни. Необычайная легкость, возникшая во всем теле, тянула ее вверх, душа вскипала от радости, каждая частичка тела наполнялась любовью, божественной благодатью.

Проходя мимо сидящего у пруда Семы, она остановилась и совершенно непроизвольно, игриво, чисто по-женски, спросила:

– Заболеть решили? Лечиться дороже.

– Что лечить тело, когда душа больная, – не поворачиваясь, тихо ответил Сема.

Маргарита присела рядом на бордюр.

– Меня зовут Маргарита. Я могу вам чем-нибудь помочь?

Сема обернулся. Словно огненный вихрь ворвался в его израненную душу, воспламенив едва тлеющий огонек былых чувств, и он совершенно неожиданно понял, что всю жизнь любил именно эту женщину. Равнодушие сменилось внезапным удивлением.

– Простите, а мы с вами разве незнакомы?

– Еще, вроде, нет, – засмеялась Маргарита.

– Простите. Сема. Простите, Симеон Иванович. Простите, просто Семен.

Сема очень волновался. Напрягая память, на что он никогда не жаловался, мучился, что никак не мог вспомнить, где он уже видел это до боли знакомое, милое, улыбающееся лицо, эту женщину, которую уже давно любил. Единственная отличительная особенность от той – глубоко затаенное одиночество в глазах. Он понимал, что надо что-то сказать, или она уйдет, и он опять ее потеряет и никогда больше ее не увидит, но не мог вымолвить ни одного слова.

– Я не уйду, – внезапно заговорила она. – Когда человеку есть что сказать, но он молчит, это лучше, чем попусту шлепать губами. Давайте вместе помолчим и послушаем тишину. А сейчас вытаскивайте из воды ноги и обуйтесь.

Сема послушно, словно ребенок, вытащил ноги и хотел надевать носки, но она остановила его, сняла с шеи платок и стала вытирать ему ноги. Внезапно набежавший порыв ветра всколыхнул пруд, приподняв возбужденных лебедей, помутилась вода, и раздался гул из-под воды. Затем все стихло. Сема даже не удивился, ибо понял, что на Патриарших прудах может происходить любая чертовщина.

Долго сидели рядком, прижавшись друг к другу, два одиночества. Уже и лебеди уснули, спрятав головы под крыло, уже и луна спряталась за макушки деревьев, покрыв аллеи длинными тенями.

– Надо идти, – как бы прервав беззвучную беседу душ, тихо, как бы сама себе, сказала Маргарита.

– Я провожу, – тихо, как бы сам себе, сказал Сема.

– Нет, нет, нет! – как бы проснувшись, запротестовала Маргарита. – У тебя и так дома будут неприятности.

Они одновременно встали, долго стояли друг против друга, не поднимая глаз, чтоб не бередить души, и каждый пошел своей дорогой. Он стоял и грустно смотрел ей вслед, а она временами останавливалась, оборачивалась в его сторону, как будто что-то вспомнила или что-то хотела сказать.

Но они не знали, что их судьбы уже давно предопределены и буквально скоро, даже очень скоро, пройдя определенный путь, они снова встретятся и уже навсегда, ибо для тех, кто владеет пятым измерением, удлинить или укоротить пространство и время не составляет большого труда.

Сема сидел дома, на кухне. Перед ним стояла тарелка с одной сосиской и кусочком хлеба.

– Сара, и это все? – обиженно спросил Сема.

– Сема, а ты что хочешь? Или быть умным, или сытым? Что я имею от твоей зарплаты? Расстройство желудка. Когда ты ее даешь, у меня, извини, начинается понос. А что мы имеем за собой? – она ткнула сковородкой в стенку с оборванными обоями. – Это же стыдно сказать людям.

– Сара, ты не понимаешь, у нас большое несчастье.

– Сема, пусть голова болит у твоего начальника, она большая.

– Они преследуют меня, они не люди, они не наши люди, – чуть не плача, жаловался он.

– Сема, у тебя мозги пошли в отпуск без денежного содержания.

Она бросила еще одну сосиску Семе в тарелку и вышла из комнаты. Он молчал, ковыряя вилкой холодную сосиску. Мысли его были где-то далеко-далеко.

– Шо я тебе имею сказать, – послышался голос Сары, – бери лопату и начинай работать, иначе я заберу Изю и уеду к маме.

Сема понимал всю безвыходность своего положения. Женился он на москвичке из приличной семьи, по окончании института. В то время семья жила в Одессе. После случая с дедом отец забрал всех поближе к родственникам матери. Таким образом, в Москве Сема оказался в примаках, как говорят на Украине. В памяти всплыли эпизоды приезда Семы в Москву.

После долгих переговоров родителей, бесконечных звонков из Одессы в Москву, Семе было дано «добро». Сема быстро простился с Одессой, и его срочно погрузили в поезд, в плацкартный вагон, и через двадцать четыре часа он оказался в Москве. На Киевском вокзале его встречали будущая жена Сара с мамой, сестра мамы и тесть. Прибыл состав «Одесса – Москва». Двери вагона открылись, и на свет появился торшер, а за ним Сема с подушкой, привязанной к чемодану. Радостно улыбаясь и громко заявив: «Я приехал!», – Сема предстал перед остолбеневшей и онемевшей «квадригой». – Я приехал, – уже чуть робко повторил Сема. Будущий тесть, потерявший, видно, ориентацию от увиденного, развернулся и хотел было сбежать, если бы не теща и ее сестра, повисшие у него на руках. Сара, отойдя от шока, стала нервно хохотать. Но жирная точка была поставлена в тот момент, когда двое носильщиков вынесли из вагона и поставили рядом с Семой радиолу «Ригонда». Вокзал опустел. Состав убрали. На перроне остались только «квадрига» с сидящим на ящике «Ригонды» растерянным Семой, прижимающим к груди пуховую подушку.

Теща была хорошей женщиной и даже любила его, но любовь к дочери была сильнее, и все семейные конфликты заканчивались на Семе. Тесть не вмешивался, так как был лишен права голоса. Соответственно, ребенок тоже воспитывался в неуважении к отцу. Расстаться не хватало ни сил, ни мужества, поэтому вся жизнь проходила с раной в сердце и болью в душе. Конечно, это не типично для еврейской семьи, но чего теперь ни бывает в нашем цивилизованном мире.

В гостинице «Метрополь», в номере тринадцать, шло совещание. Дениц в домашнем халате сидел в кресле и читал газету. Перед ним навытяжку стояли Азазель, Лукавый и Косматый. Мегира, служанка, стоя за креслом, массировала ему шею.

– Ну что, повеселились? Что же вы меня позорите перед Михаилом Авраамовичем? Вернуть вас всех обратно?

– Нет-нет, мы непременно исправимся, так сердце болит за народ, – оправдывался Лукавый.

– Босс, вы сами сказали, что надо как люди, – обиженно заметил Косматый.

– Но не уподобляться им.

– Да разгромить этот ресторан и сжечь, – решительно сказал Азазель.

– Спасибо, Мегира, – поблагодарил Дениц. Встал с кресла, подошел к окну. На площади, у памятника Карлу Марксу, шумели демонстранты. С одной стороны оратор, размахивая руками, произносил жаркие, пламенные речи, с другой стороны полиция через громкоговоритель предлагала разойтись, так как митинг был не санкционированный.

«Когда есть стадо овец, козел всегда найдется», – подумал Дениц и, отойдя от окна, сказал: – С завтрашнего дня все будете работать. Ты, – он указал тростью на Лукавого, – будешь чиновником в префектуре и приведи себя в порядок, что это за вид? Ты, – он посмотрел на Азазеля, подумал, – будешь работать в органах правопорядка, в полиции.

– Да там каждому второму надо голову оторвать.

– А ты действуй в рамках закона. Так, теперь ты.

– Начальником, – поспешил вставить Косматый.

Дениц улыбнулся. – Дворником при «ЖЭКе», гастарбайтером.

– Опять гонять будут, – махнул рукой Косматый.

– Нет счастья в жизни.

– Все готово, прошу за стол, – вежливо пригласила Мегира.

– А жить мы будем, – Дениц сел за стол и, немного подумав, сказал: – У Симеона Ивановича.

– Я возражаю! – заявил Косматый. – Двухкомнатная квартира, стены ободраны, санузел совмещенный, в унитазе постоянно льется вода из бачка, и потом, всего одна спальня, никакого комфорта. Я замучаюсь, Азазель храпит, этот, – указал на Лукавого, – во сне дрыгает ногами, а мне с утра рано на работу, за метлой бегать.

– А Симеона Ивановича что, на курорт? – оживился Лукавый.

– Разберитесь сами.

– Я ему голову оторву, – заявил Азазель.

– Ну как ты можешь? – упрекнул его Дениц. – Он же человек, Божие создание.

Азазель скривился.

– Человек – это звучит гордо, – вставил Лукавый, опрокинув рюмочку и закусывая соленым огурчиком.

– И потом он патриот, не бежал за границу, как другие, – добавил Косматый.

– Коммунист?! – ткнув вилкой в сторону Азазеля, выкрикнул, коверкая слово, Лукавый.

– Гражданин, – рявкнул Азазель.

– В общем, сделайте все деликатно и без рук, – промокая салфеткой губы, сказал Дениц, – с учетом его политической ориентации.

Задребезжал дверной замок. Сема оторвался от своей тетрадки, прикрыл ее, подошел к двери и посмотрел в глазок. В мутный глазок нельзя было различить лица стоящего в рабочей спецовке человека.

– Кто там, что вам надо?

– Работники «ЖЭКа». Сема открыл дверь.

– Милейший, дорогой вы наш Симеон Иванович, – входя, раскрыв объятия и улыбаясь, запел Лукавый, – как вы можете, мы ждем вас, ждем, а вы все не идете и не идете. Ну разве можно жить в таких условиях? – он обнял Сему за плечи. – Теперь я понимаю, почему жена забрала Изю и ушла к любимой мамочке, – горько, с дрожью в голосе посочувствовал он.

За Лукавым вошли Азазель и Косматый, с ведром и метлой.

– Разве можно так, – продолжал петь Лукавый. – Посмотрите на стены, а ванна, а туалет – это же дискомфорт.

– Идя навстречу человеку, – совершенно безразлично начал Косматый, – руководство «ЖЭКа» постановило, – он достал из ведра папку с надписью «Дело №», – вам, как ударнику коммунистического труда, вне очереди сделать капитальный ремонт, – и он с грохотом бросил папку в ведро.

– Спасибо, – спокойно сказал Сема, – я не нуждаюсь в ремонте. Вы не из «ЖЭКа», я знаю, кто вы.

– И все он знает, – начал нервничать Азазель, – кто много знает, тот плохо спит.

– Спокойно, товарищи, – успокоил его Лукавый, – Симеон Иванович просто еще не знает, что для него обслуживание делается совершенно бесплатно.

– Сегодня бесплатно только сыр в мышеловке, – спокойно ответил Сема. – Это не коммунизм.

– Да что он заладил? – окончательно взорвался Азазель.

– А ты его отправь в коммунизм, – хитро вставил Косматый.

– Надоел ты мне, – рявкнул Азазель и стукнул Сему по лбу.

Решетчатые ворота, с красной звездой на створках, со скрипом открылись. Духовой оркестр дружно грянул «в коммунистической бригаде с нами …». Санитарная машина въехала во двор. На площадке в праздничной форме, выстроенные по линейке, стояли члены «КОМИНТЕРНа, коммунистического интернационала, согласно оперативным документам. В народе бытовало как «приют» или «профилакторий». Мужчины – отдельно, женщины – отдельно. Немного в стороне стояла небольшая группа в белых халатах, из-под которых выглядывали офицерские штаны с лампасами. Впереди, в штанах с генеральскими лампасами, стоял Главврач, в компетентных органах кличка «Агасфер», среднего роста, круглолицый, с доброй улыбкой на лице, на котором торчала черная с проседью клиновидная бородка. За ним, с равнодушным выражением на однообразных лицах, стояли двенадцать «апостолов» от медицины.

Санитары скорой открыли заднюю дверь и выкатили каталку. К вставшему с каталки удивленному Семе подбежала маленькая сморщенная старушонка и, отсалютовав, четко отрапортовала:

– Дорогой Симеон Иванович, мы рады приветствовать вас в нашем дружном оздоровительном «Коммунистическом интернационале» № 4, – она взяла его правой рукой за шею и, резко пригнув, завязала галстук. – Добро пожаловать! – и, отсалютовав, побежала в строй. В ответ снова грянул оркестр.

К Семе подошел Главврач, обнял за плечи, как старого знакомого, и они пошли по чисто убранной аллее.

– Знаю, знаю, сам пописываю. Я тоже, так сказать, творческий человек. Работаю над диссертацией по теме «Дегенерация и ее лечение» и, только идя навстречу обществу, взял на себя ношу хозяйственника, – говоря это, он пощипывал бородку и как-то странно посмеивался. – У нас здесь все равны – нет ни руководителей, ни подчиненных. Это высокоорганизованное общество свободных и сознательных тружеников на основе самоуправления. Труд на благо общества – жизненная потребность каждого. Каждый, как говорится, делает по возможности, получает по заслугам. Вы здесь станете совсем другим человеком. Милейший, сегодня не подают, – обратился Главврач к маленькому человечку, стоящему у дверей старинного особняка со скромной вывеской, на которой мелкими буквами было выгравировано «ФНД», Фонд новой демократии, и, повернувшись к Семе, с улыбкой заметил: – Это наш «головастик», тоже из пишущих.

Ровно в десять часов «головастик» постучал. Дверь открылась, на площадку вышел швейцар, поздоровался и очень вежливо напомнил:

– «Фонд» по объективным причинам прекратил свою деятельность и выплат больше не будет.

На это «головастик» улыбнулся и тоже очень вежливо отвечал:

– Спасибо, мы не спешим. Подождем, – и затем многозначительно изрек: – Время – деньги!

От руки Главного шло тепло, глаза искрились сердечностью и доброжелательностью. Сема почувствовал облегчение, как говорят французы, déjà vu, после долгого, утомительного и напряженного дня. Все: уход жены, встреча с иностранцами, – удалилось, и их как бы и не существовало. Сема попал в другой мир. Он шел, прижимая к груди тетрадку, и на душе у него было светло, спокойно и радостно.

– Да, да, вы здесь станете совсем другим человеком. У нас все для человека и ради человека. Вы не будете скучать ни днем, ни ночью. Работа по зову сердца, отдых – яркое проявление вашей индивидуальности. Здесь вы напишете свой эпохальный роман, – и как-то странно захохотал. – А хотите – пойте, танцуйте, вяжите, у нас много разных кружков и вы обязательно будете их членом.

– А кто руководит кружками?

– Ну что вы, Симеон Иванович, я же вам сказал, у нас нет руководителей. Каждый проявляет свои способности самостоятельно. Вот, кстати, завтра будет концерт, посвященный девизу «Пролетарии всех стран – объединяйтесь».

К главному подошел внушительного вида Пионервожатый.

– Все готово.

– Отлично, отлично, – и, повернувшись к Семе, Главврач с улыбкой сказал: – Ну, на поселение, милейший Симеон Иванович, – и показал в сторону жилого корпуса. – Устраивайтесь, с дороги устали, отдыхайте. В изолятор, – тихо сказал санитару.

– Вот ты как-то говорил, – обратился Косматый к Лукавому во время вечерней прогулки, – что еврейскому народу были даны десять заповедей?

– Какая разница, еврейскому, не еврейскому – это общенародное достояние. А евреям потому, что он избрал этот народ, как более благонадежный, и они дали ему обещание.

– Ну, хорошо! Вот, к примеру, все выполняют предписание, а кто-то не выполняет. Что с ним делать?

– Этот «кто-то» зарабатывает плохую карму и в следующей жизни потеряет человеческий облик, его душа переселится в тело животного или мерзкую тварь. Кстати, задумайся о своих деяниях. – Лукавый рассмеялся.

– Да ну тебя! А в последующей жизни? – не унимался Косматый.

– Все зависит от кармы в предыдущей жизни.

– Интересное кино, – Косматый расправил усы. – А теперь вот с этого места еще раз и подробнее.

– Кутузов, ты что, совсем тупой или прикидываешься? – удивился Лукавый. – Ну ладно. Если по науке, «карма» в переводе с… – махнул рукой, – тебе это не надо, обозначает «деяние, поступок» – основной термин буддийской концепции, да и не только буддийской, о причинно-следственной связи, согласно которой плохой поступок неизбежно приносит плохие плоды, а хороший поступок – хорошие. Совокупность хороших и плохих поступков, совершенных в прошлых рождениях, формирует удел объекта в настоящем рождении. Твои поступки в этом рождении, в этой жизни, будут формировать твой удел в будущей жизни, – посмотрел на Косматого. – Не догоняешь? Хорошо! Теперь еще проще, по жизни. Если гены, полученные твоими родителями от предков, прежних поколений, деда с бабкой, хорошие, то вырастет хороший субъект, а если плохие гены, вырастет такой балбес, как ты, с плохой наследственностью. Вот тебе и карма, и генетика. Таким образом, соблюдение моральных требований – путь к спасению.

– Ну, дела! – Косматый почесывал за ушами.

– Не расстраивайся, – успокаивал его Лукавый, – какие твои годы? У тебя еще все впереди.

– Так сколько жизней мне надо прожить, чтобы обрести человеческий облик и встать на путь спасения? – грустно посетовал Косматый.

– А ты совершенствуй свою наследственность, совершай добрые поступки и, возможно, в следующей жизни станешь человеком, а там, глядишь, и Буддой, – посоветовал Лукавый.

– Как это Буддой? – удивился Косматый.

– Очень просто. Каждый человек может стать Буддой, просветленным, то есть мудрым, если будет вести праведный образ жизни и выполнять все заветы. Даже в течение одной жизни человек может достичь совершенства, стать Буддой и войти в нирвану.

– Куда-куда? – И вдруг Косматый зарычал, спина изогнулась, шерсть стала дыбом, уши рогами. – Безобразие! Какое неуважение! Руки надо оторвать тому, кто это сделал.

– В чем дело, дружище? – забеспокоился Лукавый.

– Смотри! – Косматый указал на театральную афишу. – Они нарисовали кошку, а написали «Кот в сапогах». Это оскорбление моего достоинства. Жулики! – закричал он не своим голосом.

– Успокойся, ты же не кот, – увещевал его Лукавый. – Что люди могут понимать в кошачьих тонкостях, и потом, не важно, кот это или кошка, все равно эту роль будет играть актер. Можешь сам убедиться, – Лукавый посмотрел на афишу. – Этот спектакль для взрослых. Тебе уже есть шестнадцать? – серьезно спросил он.

– Да ну тебя. Ты как этот… ни гордости, ни достоинства.

– Хватит болтать. Пошли, мы уже опаздываем.

В зрительном зале зажегся свет. Публика в антракте шумно повалила в буфет принять сто грамм и закусить бутербродами с икрой, колбасой, сыром первой, второй, третьей свежести или с достоинством выпить мутного кофе с пирожными недельной давности.

А в это время за кулисами случилось несчастье. С актером, игравшим кота, то ли от переутомления, то ли в связи с маленькой зарплатой и недоеданием, случился удар. И пока вызывали скорую, режиссер успел выпить от успокаивающего до расслабляющего все, что было в театральной аптечке, но выхода из сложившейся ситуации найти не мог, хотя в свое время, давным-давно, сам успешно длительное время играл кота. Была суббота, и в театре, кроме участников данного спектакля, свободных актеров, кто мог бы заменить болящего, не было, а искать по телефону – гиблое дело. Выход был один – отменить спектакль. Выйдя на сцену, режиссер почувствовал беспокойный гул зала, который после согревающего и третьего звонка с нетерпением ожидал лицедейства. Не решаясь сразу выйти на публику и чтобы немного настроиться, он выглянул в дырочку занавеса в зал и чуть не упал в обморок от увиденного. В правой ложе сидели два субъекта, и один из них был похож на то, что в это время уезжало на скорой. Еще не совсем осознавая, что творит, но понимая, что это спасение, он бросился через коридоры, фойе, вбежал в ложу, упал на колени перед Косматым и жалобно, чуть не плача, шепотом, чтобы не привлекать внимание зала, стал уговаривать:

– Благодетель, господом богом прошу, помогите…

Услышав напоминание о боге, Косматый схватил режиссера за грудки и прижал к стене.

– Заткнись!

– Одну фразу, только одну фразу со сцены. Просите любые деньги, – жалобно причитал режиссер.

– А кто кошку на афише нарисовал? – сквозь зубы прошипел Косматый.

– Еремеев, уволю мерзавца, завтра, сегодня, сейчас. Спасите, – заскулил режиссер, сползая по стенке на пол.

– Хорошо, веди, – согласился Косматый.

Насытившись, публика степенно рассаживалась по своим местам, дожевывая и перерабатывая принятое, в ожидании продолжения «банкета».

Занавес раздвинулся. По переднему плану сцены ходило что-то лохматое, длиннохвостое в большой шляпе с пером, изображающее кота. Но как знать, каждый режиссер сходит с ума по-своему. Среди сказочной красоты, в декорациях, обозначающей реку, стоял Никита, исполняющий роль маркиза Карабаса, ожидая команды кота. Косматый спокойно ходил по сцене, периодически поглядывая в левую кулису. Наконец за ней послышался стук копыт, издаваемый помощником режиссера двумя выщербленными деревяшками.

– Подбегайте к левой кулисе, – прошептал режиссер из суфлерской будки, слегка приоткрыв щель у передней рампы, – и кричите: «Сюда, сюда! Помогите! Маркиз Карабас тонет!».

Косматый разгладил усы, солидно вышел на середину сцены и торжественно произнес.

– «Сюда, сюда, господа! Помогите! Маркиз Карабас тонет!».

– Браво. Браво! – восхищенно закричал Лукавый и захлопал в ладоши. Публика робко поддержала.

– Идиот! – выругался в будке режиссер.

На сцену выехала карета, запряженная двумя актерами-рысаками. Окно кареты открылось, и из него высунулся король. Узнав кота, который стоял, облокотившись на перила ложи, в которой сидел Лукавый, приветственно помахал ему рукой и приказал страже выручать Маркиза Карабаса, а придворным принести наряд из королевского гардероба.

– Как жаль маркиза, – вытирая слезы, жалостливо посочувствовал Лукавый, – мог же и утонуть. Прямо сердце разрывается от жалости. Спасибо тебе, чертяка, что сообразил позвать на помощь.

– Добрые дела не забываются, – гордо ответил Косматый, поглаживая усы.

– Надо бы отблагодарить короля, – сказал Лукавый решительно. – Как-никак, а спас утопающего и одежонку не пожалел.

– Это можно, – согласился Косматый.

Красивый, статный Никита, в наряде с царского плеча, подошел к принцессе, царской дочери, и почтительно поклонился. Царевна смущенно опустила глаза. Король был очень растроган и пригласил маркиза в карету принять участие в прогулке.

– Нет, нет! – остановил их Косматый. – Так дело не пойдет. Я здесь полянку приготовил, надо отметить это событие.

– Что он несет! – застонал режиссер.

– Граждане! – выйдя на авансцену, обратился Косматый к залу. – Я что, не прав?

– Правильно, это по-нашему! – раздались крики из зала.

На сцену выкатили стол, сервированный по всем правилам этикета. Актеры в недоумении и растерянности смотрели на режиссера, который размахивал руками и, усиленно артикулируя губами, произносил какие-то слова, не доходящие до исполнителей, стоящих в противоположной стороне суфлерской будки. Наконец, тот не выдержал, высунул голову из суфлерской будки и истошным голосом просипел.

– Занавес, занавес закройте, сволочи!

Рабочий взялся за канаты.

– Не сметь! – грозно прорычал Косматый. – Поцарапаю! – и, обратившись к растерянным актерам, пригласил, указывая на стол. – Прошу, господа. А-ля фуршет! Маркиз Карабас угощает.

За кулисами стоящие актеры, рабочие сцены, костюмеры, – одним словом, все живые существа, что находились в данный момент в театре, молча, с каким-то радостным вожделением, наблюдали за чудесами, происходящими на сцене.

Никита, исполняющий роль маркиза Карабаса, вопрошающе посмотрел на Фомича, исполняющего роль короля. Тот пожал плечами и, решительно махнув рукой, подыграл.

– Ну, коль угощаешь, пошли, – и они направились к столу.

Рысаки, запарившись в теплых костюмах и поняв нестандартную ситуацию, сняли конские головы и стали расстегивать постромки.

– А вы, принцесса? – крикнул Косматый. – Некрасиво, ваша светлость, обижать уважаемого маркиза. Прошу! – и взяв ее под руку, подвел к столу.

Маркиз разливал вино по фужерам.

– Это бутафория, – шепнул он принцессе.

– Простите меня, маркиз, – вмешался Косматый, – все очень и очень настоящее.

– Закройте занавес, – стонал режиссер, стуча кулаками по сцене. – Всех уволю к чертовой матери!

– Уважаемый, – обратился Косматый к Лукавому, – этот человек мешает творческому процессу. Примите меры. А вам, королевское высочество, не мешало бы иметь шута при себе, чтобы веселить нашу компанию.

– Прошу пардон! – отозвался Лукавый, перелезая на сцену через перила ложи. – Граждане! – обратился он к зрителям. – Что это тут происходит? Некоторые товарищи, так называемые режиссеры, считающие себя творческими личностями, набрались наглости нами руководить, а сами отстали от современной жизни. Театр – это жизнь, а жизнь – это что? Правильно. Театр.

Зал зааплодировал.

– Зритель должен соучаствовать действующим на сцене актерам.

Зал бурно зааплодировал.

Лукавый поднял руку, успокаивая зал.

– Проведем демократические выборы на конституционной основе. Этот человек, – Лукавый указал на будку, – мешает творческому процессу. Что бы нам такое с ним сделать?

– Пусть покажется, – закричали из зала.

– С удовольствием! Ай, цвай, драй! – крышка открылась, выбросив из своего чрева растерянного, взлохмаченного, с испуганными, бегающими глазами режиссера.

– Граждане, и этот шут учит нас жить. Так что прикажете с ним сделать? – продолжал Лукавый.

– Голову ему оторвать, – кто-то сурово крикнул с галерки.

На сцене что-то грохнуло. Зал дружно ахнул. Это принцесса упала в обморок.

– Что-что? – отозвался Лукавый. – Голову оторвать? Хорошее предложение, но это не наш метод.

– Отпусти его, пусть мне зачтется в следующей жизни, – попросил Косматый, подавая режиссеру рог, наполненный вином. – Пей до дна.

– Браво, браво! – прокатилось по залу. – Пей до дна, пей до дна… – скандировал зал.

– Милосердие иногда стучится и в твое сердце, – язвительно заметил Лукавый, глядя на Косматого.

– Ты бы и нас попотчевал, – кто-то выкрикнул из зала то ли в шутку, то ли всерьез. – Мы ведь тоже участники представления?!

– Нет проблем! – радостно воскликнул Лукавый. – Сейчас мы устроим дегустацию заморских вин из погребов маркиза Карабаса.

И тотчас из-за кулис выкатились бочки с названиями разных заморских элитных марочных вин. В зал ударил запах хорошего ароматного вина. Публика оживленно зашевелилась. Симпатичные разливальщицы заняли свои места возле маленьких стоек у бочек с вином.

– Прошу, прошу! – орал Лукавый. – Без всякого стеснения и скромности. Совершенно бесплатно. Лучшие элитные сорта вин Франции, Испании, Италии. Подходите!

Публика как-то робко замялась, еще не понимая, что происходит, то ли это розыгрыш, задуманный по ходу пьесы, то ли это на самом деле дегустация вин.

– Бросьте нас разыгрывать, – недоверчиво заявил пожилой мужчина из первого ряда партера.

– Ну что вы, милейший! Как можно разыгрывать? – Лукавый подбежал к бочке, сам налил бокал вина и, поднеся к краю рампы, протянул сомневающемуся. – Прошу, настоящий «ШАТО БОЛЬЕ», чистейшая Франция.

Мужчина взял бокал, посмотрел на содержимое, отпил, подержал во рту и сделал глоток. Зал замер в ожидании.

– Феноменально! – заключил он, повернувшись к залу. Зал взорвался дружескими аплодисментами и криками восторга. И мгновенно на сцену кинулась лавина желающих.

Всю субботнюю ночь не прекращались звонки по телефонам 01, 02, 03. Родственники и близкие обзванивали больницы, морги, вытрезвители, отделы полиции с одним вопросом – не поступали ли к ним пропавшие или пострадавшие.

Занимался рассвет. Беспокойная ночь подходила к концу. Гасли фонари, улицы начинали оживать. Погасли фонари и у театрального подъезда. Вахтер на служебном подъезде мирно похрапывал. Мирно похрапывали и все зрители, разместившись по всем возможным сидячим и лежачим местам зрительного зала. На сцене, положив головы на тушки рысаков, спали король и маркиз Карабас в окружении стражи и придворных. В карете спала принцесса. В правой ложе, опираясь на свою трость с набалдашником, в своем любимом кресле, в окружении Лукавого и Косматого, сидел Дениц и с грустью взирал на мирно спящую публику.

– Скажи мне, любезный, – обратился он к Лукавому, – как изменилось народонаселение Москвы?

– Босс, во-первых, национальный состав. В результате распада СССР образовалось много самостоятельных государств из бывших союзных республик со слабой экономикой. Многие из тех, кто не смог найти себя на родине, хлынули в Россию. Мигранты из стран СНГ, особенно из Средней Азии, едут в Москву. Многие получают разрешение на постоянное проживание, тем самым увеличивая свой этнос, внося свои национальные привычки и религиозные обычаи. Но это еще не все, – Лукавый достал из внутреннего кармана пиджака затрепанную записную книжку. – Москву захлестнул поток нелегальных мигрантов.

– Как нелегальных? Ведь есть закон, запрещающий проживать без регистрации, – удивился Дениц.

– Босс, закон имеет и обратную сторону. По закону – нельзя, но если дать взятку – можно. Коррупция бессмертна.

– Слаб человек и легкомыслен. Не бережет свою душу, – и, помолчав, добавил: – Бездушие погубит его.

– Точно так, босс. Львиную доля преступлений, – продолжил зачитывать Лукавый, – изнасилование, разбой, грабеж, убийство – совершают иностранные мигранты. Среди москвичей нарастает раздражение попустительством московских и федеральных властей. Люди ждут, что власти примут законы, ограничивающие въезд мигрантов в Россию и Москву.

– Ты прав. Горожане сильно изменились, как и сам город. Конечно, прогресс налицо, – заметил Дениц, – но меня беспокоит более важный вопрос. Изменились ли эти граждане внутренне?

– Босс, тут запутанное дело, – недовольно скорчил физиономию Лукавый. – Чем больше о гражданах заботятся власти, тем ниже уровень жизни. На мой взгляд, одна из самых больших проблем – это разница в уровне дохода и качестве жизни людей.

– Босс, прошу прощения, – вмешался Косматый. – Восемьдесят процентов малообеспеченного населения страдает, – посмотрел в газету, – от «ЖКХ».

– Что это за новомодная болезнь? – удивился Дениц. – Объясни.

– «ЖКХ», жилищно-коммунальное хозяйство, которое постоянно повышает тарифы на квартплату, теплоснабжение, водоснабжение, свет, газ. У людей нет денег оплачивать эти грабительские услуги.

– Деньги, деньги, деньги! Опять деньги. Как люди любят деньги! Но здесь поневоле полюбишь. Ну что ж, одних деньги развращают, для других – это средство выживания. Но главная беда, – он громко произнес: – БЕДНОСТЬ. Они не могут позволить себе достойной, качественной жизни.

– Босс, светает, – напомнил Лукавый, – пора их поднимать.

– Жаль. – Дениц встал, подошел к краю ложи, окинул взглядом мирно спящую публику и с грустью сказал: – Они, как дети, наивные и доверчивые. Как их легко обмануть.

Наутро все газеты пестрели заголовками о необычном представлении «Кота в сапогах» для взрослых. К десяти часам утра у касс театра уже стояла колоссальная очередь в ожидании очередной порции обмана.

Одетый с иголочки, в хорошем настроении, Вортан Баринович ехал в офис. Какое-то предчувствие радости обуревало его с самого утра. Подъехав к офису, он вошел в открытую перед ним охраной дверь, но, передумав, вышел на бульвар, что напротив, и стал прохаживаться. Стояла прекрасная, теплая погода. Легкий ветерок нежно ласкал его бритый череп. Деревья уже пустили первые листочки. Служба «Зеленстроя», согнувшись, втыкала рассаду в парующую землю клумб. Вдохнув полной грудью свежего утреннего кислорода и мурлыча что-то себе под нос, он вошел в офис.

Войдя в кабинет, он подошел к большим напольным часам, на которых играли лучи восходящего солнца, и подтянул гири.

– Доброе утро, милейший Вортан Баринович, – услышал он голос за спиной, – я уже тут вас целый час дожидаюсь.

В углу в кресле сидел улыбающийся Дениц.

– Как он сюда попал? – мелькнуло в голове Вортана Бариновича. – Надо наказать охрану, совсем бдительность потеряли. Вы меня удивили, господин Дениц, как-то неожиданно, без предупреждения.

– Дела, срочные дела, не терпящие отлагательств. Вы подписали контракт?

– Какой? Ах да, но я его не видел.

– Как это не видели? Он лежит у вас на столе уже несколько дней.

Вортан Баринович подошел к столу и первое, что ему бросилось в глаза, – аккуратно оформленный контракт.

«Почему я его раньше не видел?» – подумал он.

Открыв суперобложку, стал внимательно читать, и по лицу его медленно расползалась довольная улыбка.

– В нескольких словах, – нарушил молчание Дениц. – Наряду с тем, что после вашей приватизации мы с вами будем являться акционерами всех евро-азиатских железных дорог, в пункте номер тринадцать сказано, что вы являетесь председателем «Всемирного совета по оказанию помощи среднему и крупному бизнесу». Я думаю, что это очень достойная оценка вашего авторитета в международных деловых кругах.

– Благодарю, но так сразу, – смутился Вортан Баринович.

– Вашего имени достаточно, чтобы совет принял такое решение.

– Здесь не указан процент моего долевого участия.

– Это будет в отдельном соглашении, после приватизации вами российских дорог. Главное, что указан процент вашего дохода.

– Заманчиво, заманчиво, – почесал затылок Вортан Баринович – очень заманчиво. Он взял ручку, еще раз погладил запотевший от напряжения череп и поставил под контрактом свою подпись и печать.

– Ну вот, – загадочно улыбаясь, сказал Дениц, – я вас поздравляю! А теперь, как говорят по-русски, это дело надо обмыть.

Дверь кабинета префекта открылась, и вошла секретарь.

– Иван Иванович, к вам посетитель.

– Сегодня не приемный день, – ответил он, не поднимая головы.

– Но он оттуда, – она показала пальцем вверх.

– Конечно, конечно, проси, – он встал из-за стола, чтобы встретить гостя.

Войдя в кабинет, Дениц подошел прямо к столу и, не давая префекту, протянувшему руку для приветствия, открыть рот, сочувственно сказал:

– Конечно, неприятный разговор получился у вас с мэром, но что поделаешь, надо перестраиваться и повернуться лицом к народу. Садитесь, Иван Иванович.

Префект еще шире открыл рот. Действительно, сегодня у него была встреча с мэром, и он получил серьезную взбучку за недостаточно активную работу с массами.

– Успокойтесь, милейший, – продолжал Дениц. – Для улучшения работы с населением к вам направлен новый сотрудник, вот приказ. Надо прислушиваться к голосу народа.

Префект взял документ. Приказ был датирован сегодняшним числом с печатью и подписью.

– Хорошо, пусть приходит, я поставлю ему задачу.

– Не беспокойтесь, Иван Иванович, он уже на рабочем месте и принимает посетителей.

Дверь открылась, и в щелку просунулось лицо пожилой женщины.

– Можно?

– Ну конечно, милейшая Анна Федоровна, – бросился ей навстречу Лукавый. – Скажу сразу честно и прямо – примем меры незамедлительно. Ворюгу, начальника «ЖЭКа», уволим к чертовой матери, крышу дома отремонтируем. Ни одна капля не проникнет в квартиры наших дорогих сограждан. Я понимаю, я прекрасно понимаю, у вас, как старшего по подъезду, больше всех болит голова. Нет, это форменное безобразие. Сколько раз вы были у начальника «ЖЭКа», сколько раз подавали жалобы? Пять раз! Возмутительно. Какое отношение к людям. Нет, я не выдержу, сердце разрывается, надо что-то принять. Скажу вам по секрету, как он воровал. Новое железо – налево, старое – на крышу. Нет, нет, нет, даже не уговаривайте, на Колыму, – категорически заключил Лукавый, провожая посетительницу к двери. – Что? Ах да, нет горячей воды. Но здесь дело серьезнее, надо сажать не одного. Подрядная организация «Водоканала» – бандиты. Ну одни бандиты. Вместо качественных труб закупили бракованные, а денежки тю-тю, – он похлопал по карманам, – и вот результат, прорыв то в одном месте, то в другом. Но ничего, Колыма большая. Я вам обещаю, – он ударил себя в грудь, раздался звонок телефона, – мы наведем порядок, всех выведем на чистую воду. Идите и спите спокойно.

Проводив посетительницу, Лукавый побежал к телефону.

– Ну как? – забросали вопросами ожидающие.

– Как в сказке. Жизнь прожила при разных режимах, но такого обхождения и внимания никогда не встречала, даже слово не дали сказать.

– Ну, наконец! – выдохнула толпа.

Косматый высыпал содержимое урны в полиэтиленовый мешок, взвалил на спину и понес на помойку. Перед ним, не доезжая до контейнера, остановилась машина, и из салона вылетел пакет с мусором. Не долетев, плюхнулся на асфальт и рассыпался. Фыркнув, машина полетела дальше.

– У, гады! – завыл и завертелся на месте Косматый. – Жопу поднять лень. – Он бросил мешок в контейнер, взял метлу и стал подметать рассыпанный мусор.

В это время на одном из верхних этажей распахнулось окно и вниз полетел пакет с мусором, чуть не задев Косматого. Тот успел отскочить, пакет от удара лопнул и мусор рассыпался.

– Ну, погоди! – угрожающе прорычал он и погрозил кулакам верхним этажам.

У окна, на седьмом этаже, стояла толстая, неряшливо одетая баба и ехидно улыбалась на угрозы дворника.

– Накось, выкуси, – она показала фигу через стекло. – Набрали гастарбайтеров, – и, виляя задом, пошла в комнату. По ходу поправила шторки на двери, горку подушек на железной кровати, еще прадедов наших, взяла леечку и стала поливать кактус в горшке, стоящий на столе под красным большим абажуром. И вдруг абажур зашатался и из него стал сыпаться мусор, только что выброшенный в окно.

– Караул! – закричала дама так громко, что было слышно на улице.

Косматый улыбнулся, погладил усы и, прихватив метлу, махнул за угол.

До часа пик оставалось еще два часа, и в метро было относительно спокойно. Местные жители, одетые не бедно, не спеша шли по своим делам. Приезжие, с толстыми сумками и безумными глазами, боязливо вскакивали на эскалатор и, чуть не падая, хватались за поручни. Другие тупо стояли на пути идущих, озирались по сторонам и всматривались в указатели с немым вопросом: «Куда я попал и как отсюда выбраться?». Азазель, в форме полицейского, с видом собственного достоинства, прохаживался по вестибюлю. Много молодых людей нерусской национальности околачивались у колонн, по бокам станции, шумно переговаривались, то ли ожидали кого-то, то ли делали гешефт. На лавочке, разложив продукты, закусывали два бомжа.

«Сколько бездельников! – подумал Азазель. – Большой город, легко затеряться и есть чем поживиться. Криминальный город».

У перехода стояла молодая беременная женщина, хорошо одетая, с грудным ребенком на руках. На груди весела небольшая табличка: «Помогите на лечение больному ребенку». Чувство жалости вдруг прилило в черствую душу Азазеля. Работа, проведенная боссом, выветрила из его головы затхлые злые намерения и зарядила неудержимой «совковой» тягой к добру. Душа его разрывалась. Он пошарил в кармане, достал пачку долларов и, подойдя к ней, как-то робко сунул в руку и быстрыми шагами пошел в сторону перрона.

Девушка сначала испугалась, когда он подошел, потом улыбнулась, а когда он сунул ей пачку долларов, от изумления раскрыла рот и от неожиданности выронила сверток, оказавшийся куклой.

Азазель посмотрел на уходящую электричку и подумал: «Что это со мной? Совсем расслабился».

Подошла очередная электричка.

– Конечная, – объявил голос. – Прошу всех выйти из вагонов.

Последней из вагона, ковыляя, вышла, опираясь на палку, старушка. На груди висела табличка: «Люди добрые, подайте на хлеб». Не успела старушка сделать несколько шагов, как к ней подошел молодой парень восточного типа, взял род руку и увел за колонну.

– Сколько заработала? – строго спросил парень.

– Сынок, немного, сегодня плохо подают, – она достала пачку купюр разного достоинства и передала парню. Он взял пачку и стал выбирать крупные ассигнации.

– Не обижай убогую старушку, – рявкнул Азазель, схватив парня за ворот.

Парень спокойно обернулся.

Старушка выхватила у него деньги и «мухой» метнулась к двери подошедшей электрички. Свиснув, электричка укатила.

– Пошли в отделение, сейчас разберемся, ворюга. Парень пожал плечами и спокойно пошел.

Они поднялись по эскалатору и вошли в полицейскую комнату.

– Принимайте ворюгу, деньги у старушки хотел отнять.

Дежурный с удивлением посмотрел на задержанного, на Азазеля, потом на своего коллегу, сидящего напротив.

– Спасибо, товарищ, а вы с какого отделения?

– С центрального, – ответил Азазель.

– Непременно позвоню вашему начальству, чтобы объявили вам благодарность, – дежурный встал. – Благодарю за службу! А с ним мы сейчас разберемся. В обезьянник его.

Дежурный пожал руку Азазелю, и тот с чувством выполненного долга вышел из дежурки.

– Руки холодные, как у покойника. Откуда он взялся? – дежурный сел за стол. – Выпускай. Ты что, чучело? – обратился к задержанному. – Хочешь нас подставить? Совсем разучился работать?

– Да я, как обычно, собирал бабло со своих клиентов, и тут возник этот.

– Так, не надо оправдываться, у тебя прокол. Я тебя предупреждал, что надо работать аккуратно, в рамках закона. С клиентами обращаться вежливо, осторожно, менять методы работы, а то все одно и то же – то на гармошке, то подайте на лечение больному ребенку, то на лекарство. Одним словом, фантазируй. Иди. Куда? А за ликбез?

Задержанный достал пачку долларов. Отмусолив пять бумажек, положил дежурному в открытый ящик стола.

– Ну, батенька, хорошо жить не запретишь! – увидев доллары, обрадовался дежурный.

– Стараемся, Петрович.

Парень вышел из дежурки и по эскалатору стал спускаться вниз в метро. Азазель в это время поднимался по эскалатору вверх. Увидев своего клиента, он сначала удивился, а затем крикнул:

– Стоять!

Тот обернулся, улыбнулся и помахал рукой в знак приветствия.

Азазель ворвался в дежурку.

– Зачем вы его отпустили?

– А что он сделал? – спокойно спросил дежурный.

– Заявления от пострадавшего нет, свидетелей нет, в чем его обвинять? Он сказал, что вы его замели за то, что он нерусской национальности, и потребовали взятку. Это, голубчик, уже пахнет сепаратизмом и должностным несоответствием.

Азазель, блеснув зелеными огоньками в глазах, равнодушно посмотрел на сержанта и вышел из дежурки.

– Ну, вот и порядок, – заржали блюстители порядка. Потирая руки, старшой открыл стол и достал доллары. – Две тебе, три мне.

Младший взял доллары и хотел сунуть их в карман, но что-то его остановило, и он стал их рассматривать.

– Они же фальшивые.

– Как? – не понял старшой. Он достал доллары. На банкноте вместо президента было лицо улыбающегося Азазеля.

Профессор налоговой службы, заваленный папками, сидел за столом, уткнувшись в бумаги. За соседним столом сидел Соломон и время от времени посматривал на профессора.

– Ищи, ищи, только зря время теряешь.

Соломон действительно был великим комбинатором в бухгалтерских делах. Он воровал в рамках закона, много для Вортана Бариновича и немного для себя. Ни одна налоговая проверка не могла найти криминала, хотя понимала, что он налицо, и от этого злилась. Гнев гасили вливанием зеленых банкнот.

«Может, сразу дать, чтоб не мучился», – подумал Соломон.

В комнату вошла секретарь.

– Чай, кофе?

– Что вы желаете? – спросил Соломон у профессора.

– Нет-нет, ничего.

– Не отказывайтесь, чай у нас настоящий, индийский, кофе из Бразилии, – подойдя к нему, проинформировал Соломон, заодно заглянув в документы, которые листал профессор. – Леночка, пожалуйста, свари нам кофе в турках, по-турецки, и что-нибудь такое, сама понимаешь. Он сел за стол, взял ручку и продолжил писать, но в голове вертелась одна и та же мысль.

«Дать или не дать, сейчас или потом? Не надо спешить, клиент должен созреть».

Он скомкал незаконченное письмо и бросил в урну. За окном вечерело.

Сторож закрыл ворота на замок. На аллеях зажглись фонари. К ярко освещенному подъезду Дома культуры имени Павлика Морозова потянулся контингент.

Изолятор, в котором имел честь находиться Сема, представлял собой шикарные апартаменты, состоящие из гостиной, кабинета, спальни и бассейна со всеми сантехническими удобствами, вроде того представительского люкса гостиницы «Метрополь», в котором поселился иностранный гость, а может быть, и лучше, а может быть, и тот же самый. Во всяком случае, антикварное кресло, в которое в данный момент с неподдельным удовольствием вживался Симеон Иванович, натурально было то же. Сема прекрасно понимал, что его нынешнее положение – результат вражеский действий «не тех людей», но сожаления и обиды на них в душе не было, а даже наоборот, душу щекотала тихая, стыдливая радость. Сема сам удивился тому, как с помещением его сюда изменились его мысли. Как-то смягчились в памяти плохие воспоминания, и приходили только хорошие.

– Господи, как мало человеку надо, чтобы быть счастливым!

Но самое удивительное то, что, когда Сема упоминал слово «счастье», его сердце начинало трепетать так, что, казалось, вот-вот вырвется наружу, ибо объяснить, что такое понятие «счастье», невозможно, его можно только почувствовать, как это случилось на Патриарших прудах. И случилось то, что и должно было случиться. Мистика, да и только. И вдруг он ясно вспомнил, на кого была похожа Маргарита Николаевна.

Будучи уже женатым и прожив в Москве уже определенное время, однажды совершенно случайно на Тверской он встретил своего одесского друга, работающего в театре, который в это время приехал на гастроли в Москву. Сегодня, в день премьеры и открытия гастролей, надо было в конце спектакля, как это полагается, от имени благодарных зрителей вручить цветы режиссеру-постановщику. И это должна была сделать симпатичная девушка-москвичка. Таким образом, ее надо было отыскать и уговорить.

– Дружище, сколько зим, сколько лет! Шо я вижу тебя таким красивым? И не говори. Уже час стою на вашей Дерибасовской и не вижу никакой красоты. Надо так жить, чтобы одесситу иметь головную боль в вашей Москве. Два часа до премьеры, а я еще не имею покоя. Режиссер хочет нюхать цветы из рук красивой москвички. Где я ему возьму – это же не Одесса.

Словоохотливый и разбитной одессит наметанным глазом дотошно осматривал проходящих девушек, чуть-чуть не раздевая их догола. Наконец, он остановил свой выбор и потащил Сему за образцом.

– Прости, я не могу. Обещал теще…

– Сема, не создавай мне напряжение и не кипяти мозги. Сколько лет мы не виделись? Давай, двигай ножками.

Девушка дошла до Пушкинской площади и повернула на Тверской бульвар. Друзья повернули за ней. Внезапно она остановилась, повернулась и заговорила сама:

– И долго вы будете преследовать меня?

Сема даже сейчас отчетливо помнит, как прозвучал ее голос и как поразила его не столько ее красота, сколько большие с зеленым блеском глаза.

– Женщина, вы меня не бойтесь – я из Одессы. Имею вам сказать пару слов. Сделайте радость нашему режиссеру, и вся Молдаванка будет носить вас в своих сердцах… до следующего года. На следующий год театр имеет гастроль на Киев. Папа хочет нюхать цветы из ваших рук. Он сильно понимает вашу красоту, а я имею головную боль.

Она улыбалась, но наотрез отказывалась.

– А почему молчит ваш приятель? – спросила она совершенно неожиданно, с хрипотцой в голосе, блеснув зеленым глазом, и как-то очень внимательно посмотрела на Сему. – Если ваш товарищ хочет этого, – обратилась она к одесситу, – я согласна. Какие вы любите цветы? – спросила она Сему.

– Я ромашки люблю, – радостно воскликнул Сема, подпрыгнув, словно сумасшедший.

Одессит удивленно смотрел на Сему.

– Нет, я что имею против.

– Давайте знакомиться, – предложила незнакомка, – Маргарита.

– Фима из Одессы.

– Сема, извините, Семен.

– А я, кстати, тоже актриса, – улыбаясь, сообщила Маргарита, – работаю в одном из подмосковных театров. Вам повезло, Фима из Одессы. Моряк моряка видит издалека, – и, взяв Сему и одессита под руки, они пошли по Тверской.

– Где у вас здесь привоз? – поинтересовался Фима. – Какой привоз? – удивилась Маргарита.

– Да он имеет в виду рынок, – пояснил Сема.

– Зачем вам рынок? – удивилась Маргарита. – Вон, рядом цветочный киоск.

– Мадам, вы мене сильно удивляете. Шо я буду иметь с вашего киоска? На привозе я имею, шо сказать людям.

Одним словом, компания отправилась на рынок. По дороге Фима без устали доказывал, что Молдаванка – это больше, чем сама Одесса, и что неважно, кто ты по национальности, главное, чтобы был человек хороший.

– Вы шо, не знаете Мишу Япончика и Соню Блювштейн? А Леня Утесов? Так это наши люди, с Молдаванки.

– Но Утесов жил в Москве, и говорят, что он не любил Одессу, – возразила Маргарита.

– Ой! Не морочьте мне голову! Вся Одесса будет сильно смеяться. Конечно, Москва – первый город, но и Одесса – не второй. На Ришельевской самые очаровательные дамочки. Париж отдыхает. Правда, сейчас Одесса на минутку глубоко болеет, но еще, я вам скажу, не вечер.

На рынке Фима долго торговался с продавцами, объясняя им, что он родом из Одессы и его там все знают. Окончательно утомив их, выторговал прекрасный букет красных бархатных роз за полцены. На сэкономленные деньги в кафе распили бутылку шампанского и к третьему звонку попали в театр.

За минуту до открытия занавеса Фима, используя свой метод – «имею, шо сказать людям», – уговорил возбужденных зрителей освободить два места в первом ряду, слева у прохода, куда усадил Сему и Маргариту, чтобы удобно было выйти на сцену для вручения цветов, а пожилую пару с триумфом усадил в директорскую ложу, на зависть бурчащим соседям с первого ряда. Занавес открылся и представление началось. Весь спектакль Сема чувствовал себя самым счастливым человеком на свете рядом с красавицей Маргаритой, исподтишка наблюдая за плотоядными взглядами мужиков в сторону его подружки. В состоянии полного блаженства он даже не заметил, как закончился спектакль, и под громкие аплодисменты зрителей на сцену на поклон вышла вся труппа, и дружными хлопками стали вызывать режиссера. Наконец, на сцену вышел здоровенный детина и стал неуклюже раскланиваться. Из-за края занавеса высунулась голова Фимы и кивнула. Маргарита, изображая на лице радость, взбежала по ступенькам на сцену прямо к режиссеру. Тот изобразил на лице удивление и, обхватив своими лапами Маргариту вместе с букетом роз в охапку, облобызал и облапил ее сверху донизу, не только как благодарную зрительницу-москвичку, но и как коллегу по актерскому цеху.

Занавес закрылся.

Не переодеваясь, вся труппа была приглашена на фуршет. Естественно, все сразу бросились к столу, а насытившись, стали импровизировать, каждый сам по себе и не сам по себе. Режиссер ни на минуту не отходил от Маргариты, погружая ее в глубокое творчество по системе Станиславского и периодически пытаясь ее облобызать. Супруга режиссера, ведущая прима театра, неодобрительно поглядывала за мужем и, в конце концов, устроила ему скандал. Фуршет закончился, как обычно, выяснением отношений в труппе и истерикой примы.

Простившись с Фимой уже поздно ночью, Сема, как истинный джентльмен, вызвался проводить Маргариту домой. Так как денег у Семы не было, пошли пешком, под видом – подышать свежим воздухом. Стояла сказочная осень, но в душе Семы бушевала весна. По дороге Сема разливался соловьем, объясняя Маргарите о бесконечном, что в конечном счете, ей было глубоко безразлично, хотя она делала умное лицо и периодически удивленно повторяла: «Да?!» Благо, Маргарита жила не очень далеко от театра, и они быстро дошли до ее дома. На лавочке, у подъезда, сидела группа ребят и играла на гитаре. Увидев подходящих Сему и Маргариту, гитарист прекратил играть и, медленно перебирая струны, с удивлением обратился к сидящим:

– Чтоб я так жил. Машка очередного лоха подцепила.

– Что этот очкарик сказал? – спросил Сема, но, наверное, несколько громче, чем следовало.

Слово «очкарик» очень не понравилось молодому человеку, и он кивнул своим товарищам.

Маргарита, блеснув зеленым глазом, растворилась, словно в дымке.

Сему били дружно, долго, с удовольствием, но аккуратно.

Когда он пришел в себя, то как-то сразу ясно понял, что не все то золото, что блестит, и любовь, как и искусство, требует жертв. Уже гораздо позже, идя, чуть ли не на ощупь, по ночной Москве, он понял еще одну истину: что это был перст свыше, преподавший ему урок по одной из заповедей – не прелюбодействуй!

– Семочка, ты шо имеешь к людям, шо тебе так испортили лицо? Мама, ну сделайте же шо-нибудь, шобы его глаза хотели меня видеть.

Обложенный тампонами с примочками, через оплывшие щелки век, Сема с трудом различал склонившихся над ним жену и тещу, как в почетном карауле над усопшим. Сема молчал, а в голове в закрытую дверь мозга кто-то стучал, и грубый незнакомый монотонный голос повторял одну и ту же фразу: «Не прелюбодействуй! Не прелюбодействуй!».

Сема открыл глаза. С экрана телевизора на него смотрел человек, «камзол в обтяжку, на плечах накидка, на шляпе петушиное перо, а с боку шпага». Блеснув зелеными огоньками в глазах, с хрипотцой в голосе он посочувствовал:

– Как говорят французы, C’est la vie. Но жизнь, к несчастью, коротка, А путь до совершенства дальний, Нужна помощника рука.

В голове сильно булькало. Сема, опираясь на жизненный опыт, прекрасно понимал, что те, кто его имеют, хорошо знакомы с пятым измерением и им ничего не стоит раздвинуть помещение до желательных пределов. Двойственные чувства боролись в его душе. С одной стороны, разливалось блаженство от ощущения комфорта, о котором он мечтал всю свою сознательную жизнь, с другой – ощущение опасности, исходящее от «не тех людей». Сознание подсказывало, что здесь дело нечисто, это понятно даже сумасшедшему, и колом ставило вопрос: «Почему?».

– А почему и нет? – вдруг как-то загадочно, с какой-то ехидцей спросил чей-то незнакомый голос.

Сема обернулся. В огромном экране телевизора снова появилось уже знакомое лицо в шляпе с петушиным пером.

– В самом деле, может человек позволить себе жить хорошо?! Сколько той жизни? Человек смертен и даже внезапно смертен. Надо пользоваться возможностью, которую предоставляет случай. Промчаться на белом мерседесе с хмельными красавицами, окруженным лихими друзьями, по улицам столиц на зависть своим врагам. Или с любимой девушкой… – сделал паузу. – Опять эта таинственная «дама пик», – повернул к Семе. – Хороша, не правда?

На карте изображена полуобнаженная раскаивающаяся грешница с прекрасными оливковыми волосами. Сема вздрогнул, узнав в ней случайную незнакомку по театру, но сдержался и не подал виду даже тогда, когда она улыбнулась и многозначительно подмигнула. Человек в шляпе с пером сделал паузу и, раскладывая пасьянс, продолжал: – … лежать на теплом морском берегу где-нибудь в Сочах, смотреть на безоблачное небо и радоваться жизни. Нежели с верой в справедливость промчаться по жизни без оглядки и в конце, стоя у помойки, с пронзительным чувством боли в душе, понять, что жизнь прожита впустую. Но это поправимо. Нет ничего невозможного.

              – Ты пламенем объят и в горе? Она твоею будет вскоре.

И вдруг, словно неведомый дух, вселившись в Сему, преобразил его, наполнив душу нектаром неудовлетворенных жизненных сил и бесконечной жаждой познаний. Незнакомый внутренний голос спросил:

– Ты кто?

– Часть силы той, что без числа

Творит добро, всему желая зла, – загадочно улыбнувшись, ответила «шляпа с петушиным пером».

              – Хоть среди чертей я сам не вышел чином,               Найдешь ты пользу в обществе моем. Давай столкуемся друг с другом,               Чтоб вместе жизни путь пройти. Благодаря моим услугам               Не будешь ты скучать в пути.

Первый Сема понимал, то, что предлагал человек с телеэкрана, было просто, понятно и логично. По сути, для человека из постсоветского пространства этот проект был вполне реалистичным.

– А что ты требуешь в уплату? – спросил второй Сема.

– Сочтемся после, время ждет.

– По рукам! – решительно произнес второй Сема.

              Едва я миг отдельный возвеличу,               Вскричав: «Мгновение, повремени!»

Все кончено, и я твоя добыча, – а первый Сема подумал: «Словам и обещаньям веры нет,

Там, видно, будет мой ответ».

Отвернувшись и скривив губы, «шляпа с пером» прошептала про себя:

              – Я жизнь изведать дам ему в избытке,               И в грязь втопчу, и тиной оплету.               Он у меня пройдет всю жуть, все пытки,               Всю грязь ничтожества, всю пустоту.

Из динамика полилась музыка, на экране зарябило. Все встало на свои места, и нежный женский голос проникновенно пропел:

– К сведению контингента. Через полчаса в Доме культуры имени Павлика Морозова состоится концерт под девизом «Пролетарии всех стран, объединяйтесь». Всем желающим, а также всему личному составу, присутствие обязательно.

– Надо прилично одеться. Ай-ай-ай, я же ничего с собой не взял, – всплеснул руками Сема.

Он посмотрел вокруг, подошел к шкафу, открыл. На вешалках висело несколько видов разной форменной одежды с бирками назначения.

– Так, халат не подходит, это нет, это тоже. Надо что-нибудь полегче. А, вот, летняя походная.

Он достал костюм. Легкая футболка оказалась в самый раз, штанишки коротковаты, но сидели отлично.

В приятном расположении духа выйдя во двор, Сема как-то легко, не свойственно ему, подпрыгнул несколько раз и трусцой побежал по аллее.

Дали третий звонок.

Сема вошел в зал, когда свет уже погасили. Он на ощупь прошел по проходу и сел на свободное место с краю. Занавес открылся.

На сцену вразвалку вышла маленькая, сморщенная старушонка, в которой Сема узнал встречавшую и завязывавшую ему галстук. Она встала в стойку и зычным голосом выкрикнула:

                   – Я волком бы выгрыз бюрократизм,                    К мандатам почтения нету,                    К любым чертям с матерями катись,                    Любая бумажка, но эту…

Она задрала юбку и что-то стала искать в кармане.

В это время из-за кулис выбежал мужичок с накинутой простыней, подбежал к старушке и, сверкая безумными глазами, спросил.

– Ты молилась на ночь, Дездемона?

Старушка ему мило улыбнулась и, видно, что-то, наконец, нашла, продолжала:

                         – Я достаю из широких штанин                          Дубликатом бесценного груза,                          Смотрите, завидуйте,                          Я гражданин,                          Советского Союза.

Она высоко подняла руку вверх, демонстрируя свою находку. К ней опять подбежал тот же мужичок в простыне и, похлопав по плечу, спросил:

– Еще раз спрашиваю, ты молилась на ночь, Дездемона? – и, не дождавшись ответа, хватил ее за горло.

Зал разразился долгими, несмолкающими аплодисментами. Сема хлопал не жалея рук.

– Какая удивительная трактовка, – обратился он к сидящему рядом соседу, – сколько юмора, сарказма.

– Классика, – ответил тот, не поворачивая головы.

Сильно запахло колбасой. Сема принюхался. На последнем ряду слабо освещенного зала сидело несколько диетчиков и диабетчиков, то ли закусывали, то ли втихую поедали колбасу и прочие запрещенные продукты.

На сцену вышел долговязый мужик со скрипкой.

– Паганини! – тихо прошептал сосед и радостно захлопал в ладоши.

Скрипач поклонился и стал долго устраивать скрипку под подбородок, затем долго крутил колки, настраивая скрипку, и, наконец, ударил смычком по струнам. Скрипка жалобно заскрипела, издавая какие-то фальшивые звуки, отдаленно похожие на «Танец маленьких лебедей» Чайковского. И, действительно, после одного из мощных пассажей, из-за кулис, по очереди, выскочили шесть человек в пачках, разного роста, разной весовой категории, разных полов и, взявшись за руки, стали изображать танец маленьких лебедей. Зал притих, только слышно было жалобный стон скрипки и топот ног танцующих. Вдруг одна лебяжья тушка упала. Зал ахнул и замер. Скрипач, не выпуская скрипки, рукой смахнул набежавшую слезу и снова заиграл. Тушка стала изображать умирающего лебедя. Остальные лебедушки, горько рыдая, продолжали прерванный танец.

Зал взорвался бурными, долго несмолкающими аплодисментами и криками: – Браво, браво!

Рядом горько всхлипывал сосед.

– Птичку жалко…

На сцене погас свет. В динамиках тот же нежный женский голос сообщил:

– Уважаемый контингент, согласно графику веерного отключения электроэнергии, свет будет дан через два часа. Просьба спокойно покинуть зал и разойтись по своим номерам.

Зрители стали тихо, организованно покидать помещение, и только где-то, время от времени, раздавались непонятные реплики:

– Вы на меня наступили.

– Руки уберите.

– Ах, извините, ошибся.

– Куда лезете под юбку?

– Извините, я «Правду» ищу.

В зале непонятно почему заиграла музыка.

На выходе Сема столкнулся с маленьким человечком с большой головой, густо заросшей растительностью.

– Покорнейше прошу извинить меня, – произнесли они одновременно и раскланялись.

«Знакомое лицо, где-то я его уже видел», – подумал Сема.

В небе ярко светила растущая луна.

Высокоорганизованное общество свободных и сознательных тружеников засыпало. В тихих коридорах потухли матовые белые лампы и вместо них, согласно распорядку, зажглись слабые голубые ночники.

Сема лежал в сладкой истоме, поглядывая то на смягченные отражения отблесков уличных фонарей на стене, то на луну, выплывающую из-за редких, пушистых, прозрачных облаков, и разговаривал сам с собой.

«Почему, собственно, я так взволновался из-за появления этих типов – загадочного иностранца со злыми разноцветными глазами и довольно учтивого и обходительного профессора из Санкт-Петербурга? К чему эти нелепые подозрения? Ну, приехали к шефу, ну а мне что до этого? Кто я ему? Да ну его в болото».

Неожиданно трезвые житейские мыслишки вытеснила музыка души. Блаженное тепло разлилось по всему телу и мозгам от фантазии о неосуществленных мечтах с тем счастьем, дарованным на Патриарших, в каком-то сказочном неземном пространстве.

Скрипнула балконная дверь от дуновения ветерка, и в комнате повеяло прохладой. Сема поднял голову и в ужасе прижался к спинке кровати. На балконе стояло не что иное, как главный египетский бог Ра с лунным диском на голове. Чудовище осторожно открыло дверь и вошло в комнату. И тут Сема узнал в нем человека, с которым час назад столкнулся на выходе из Дома культуры. Убедившись, что Сема один, посетитель приложил палец к губам и прошептал:

– Тсс! Покорнейше прошу извинить меня, я ваш сосед. Пришел засвидетельствовать свое почтение.

– Как вы сюда попали? – удивился Сема.

– Совершенно добровольно, через балкон. Только не подумайте, что я из этих… Разве я похож на слабоумного? Я главный редактор радиостанции «Эхо перестройки» и пришел сюда по велению сердца, выполняя свой профессиональный долг по защите прав трудящихся.

– А что случилось с правами трудящихся? – поинтересовался Сема.

Из коридора послышались шаги.

– Тсс, – прошептал пришелец и спрятался за портьеру.

В комнату повеяло сыростью.

– Симеон Иванович, Главврач просил узнать, как вы себя чувствуете, – спросил голос с хрипотцой. – Ничего не беспокоит?

Увидев санитарку, Сема не поверил своим глазам. Он реально, живьем увидел ту, которую недавно случайно встретил на Патриарших, о которой мечтал, с которой недавно витал в своих фантазиях. Это была она. В белом полупрозрачном халате, грешная, желанная, с прекрасными оливковыми волосами под белой шапочкой.

– Вы, вы… – у него перехватило дыхание.

– Ну и прекрасно, – она прижала пальчик к губам. – Спокойной ночи, – включила торшер с розовым абажуром, из-под которого разлился мягкий, спокойный свет. – Да, в номер рядом с вами поселился сосед, какой-то странный. Все время стучит в дверь и требует вернуть валюту за права трудящихся, – подошла, поправила портьеру, – Ну да черт с ним, отдыхайте, – и, уходя, обернулась, распахнула халат, поправила застежку на чулках, улыбнулась, блеснув зелеными огоньками в глазах, еще раз загадочно прижала пальчик к губам и, виляя пышными бедрами, удалилась.

Когда дверь захлопнулась, пришелец вышел из-за портьеры.

– Вот вам, пожалуйста, отношение к людям. Полное равнодушие, – выключил торшер. – Никакой демократии, попрание свобод и прав трудящихся.

– Тише, тише, – прижав палец к губам, прошептал Сема, – неужели это она? – В душе, словно сжатой чьей-то равнодушной рукой, возникло сомнение, и после длительной паузы, как бы опомнившись, спросил: – А зачем вы стучите?

– А как же, если не бороться, они без нас тут черт знает чего натворят. Душа болит за народ и рвется на свободу.

– Так в чем причина? Вы пришли добровольно и можете свободно уйти, куда душа желает.

– Нет, нет! – возмущенно воскликнул пришелец и после небольшой паузы с сожалением добавил: – Кому я там нужен?! Мне уходить некуда. Можно присесть?

Сема кивнул. Оба молча смотрели друг на друга.

– Итак, сидим? – прервав паузу, спросил Сема.

– Сидим, – ответил пришелец и горько улыбнулся.

А все начиналось очень хорошо. После взрыва демократии в развале перестройки стали активно появляться «продавцы» и «покупатели». На каждый товар есть свой покупатель. Особое внимание некоторые «покупатели» стали уделять «разговорникам», активно выступающим за новую демократию. В атмосфере запахло свободно конвертируемой «зеленью». Умные люди с хорошим обонянием быстро сгруппировались и запустили информационно-разговорное бесплатное вещание для изголодавшейся по правде массы, под эгидой «добрых дядей», искренне заинтересованных в стабильном и демократическом развале. И все пошло, покатилось. Началась принципиально новая разработка концепции на принципах новой свободной журналистики с целью «промывания мозгов» доверчивой массе аналитическим слабительным раствором «и нашим, и вашим». Свободное радио для совершенно свободных людей стало местом тусовки обеспеченных и высокообеспеченных, что соответственно обеспечивало безбедное существование борцам за права трудового народа.

А случилось это в понедельник, тяжелый для всего трудового народа день. В редакции «Эха перестройки» царило нездоровое оживление по случаю выплаты гонорара за удачно проведенную мозговую атаку и критику. А критиковать всегда есть кого и есть за что. Даже можно и ни за что – по просьбе трудящихся. Чем активнее критика и чем быстрее эхо долетает за бугор, тем крупнее обратная волна отражается на гонораре. Мудрый Петрович, старожил конторы, по этому случаю всегда имел собственное мнение и неоднократно предупреждал:

– Эта гонорея до хорошего не доведет.

Так и получилось в этот понедельник, как будто сглазил.

Главный сам, лично, в сопровождении двух охранников, секьюрити, на служебной машине «форд», работающей на сжиженном газе, в целях экономии средств акционеров, ровно в десять часов по московскому времени выехал в сторону западнее от Кремля. И все было бы хорошо, если бы не пробки в центре столицы. Томясь в душной машине, в которой не работал кондиционер, но активно чадила выхлопная труба, выбрасывая СО, отчего невозможно было открыть окна, Главный принял судьбоносное решение – идти пешком к намеченной цели, а машина с охранной прибудет по ситуации.

«Фонд новой демократии» находился недалеко от того места, где высадился Главный, в уютном переулке в старинном особнячке со скромной и непонятной надписью на маленькой бронзовой доске. Внутри офис был обставлен также скромно, но со вкусом. Трудолюбивые сотрудники, не поднимая головы, словно в тихой заводи, под зеленоватым освещением настольных ламп, усердно стряпали отчеты о проделанной работе по истекающему кварталу. И только секретарь советника, увидев Главного, стала быстро отсчитывать деньги. Туго перевязав пачки с купюрами, она с улыбкой пододвинула к краю стола. Главный потянулся за ручкой, чтобы расписаться в ведомости, но внезапно появившийся служащий, здоровенный детина, блеснув зеленым глазом, ловко перехватив руку Главного и обмакнув большой палец в штемпельную подушку, оттиснул на ведомости напротив означенной суммы. Протерев палец салфеткой, смоченной виски, детина то ли улыбнулся, то ли оскалился и на чисто английском изрек:

– WHISKY, O’KEY!

Совершенно ошалев, Главный, прижав пачки долларов к груди, направился к выходу, но, вспомнив, что он без машины, остановился и посмотрел в окно. Стоянка была пуста. Отойдя в уголок и не найдя, куда сложить пачки денег, папку оставил в машине, стал распихивать их по карманам. Успокоившись, поудобнее устроился в кресле в ожидании машины с охраной. В офисном зале стояла гробовая тишина, и только звук ударов маятника больших напольных часов напоминал, что жизнь еще продолжается. Как ни крепился, Главный почувствовал неодолимое желание посетить туалет. Открыв двери с условным треугольником, головкой вниз, он даже зажмурился от светящейся стерильной белизны. Обойдя, как в музее, и осмотрев все достопримечательности, он остановился у цветного объекта, стал готовиться к священнодействию и вдруг за спиной услышал резкий голос:

– Давай деньги, гад!

Главный вздрогнул и обернулся. Перед ним стоял огромный детина, тот самый, что буквально несколько минут назад использовал его большой палец в качестве печати. Зеленый огонек играл в его глазах. Детина сначала привел Главного в ужас, но тепло, исходящее от плотных пачек купюр, разложенных по карманам, согревало душу и наполняло мужественным отчаянием.

– Деньги давай, паразит! – детина схватил Главного за шиворот и окунул головой в наполненный водой цветной объект.

Главный ожидал всего: избиение, пытки горячим утюгом, паяльником, но подобное кощунство – окунание головой в писсуар – для интеллигентного человека, ответственного горлана и главаря системы массовой информации, было слишком унизительным. Поняв, что запах импортных духов с лица улетучивается, он добровольно стал извлекать зеленые пачки и бросать в пакет неизвестно откуда появившемуся Косматому.

– Считать будете? – спросил Главный у мучителя.

– Мы тебе доверяем, – ответил тот и воткнул Главного головой в унитаз, накрыл крышкой и спустил воду.

Когда стихли шаги и двери закрылись, Главный поднял голову, брезгливо смахнул с лица капли воды и обиженно произнес вслед ушедшим:

– Хамы! Никакой благодарности.

Все сотрудники «Эха» собрались в студии и уже три часа томились без дела в ожидании Главного. Вещание в этот день отменили, так как на четырнадцать ноль-ноль были заказаны столики в ресторане Дома журналистов. Вся контора готовилась обмыть внеплановый гонорар за очередную удачную подлянку. Свежая струя не проникала в наглухо задрапированные окна, вследствие чего сотрудники серьезно страдали от духоты, лениво наблюдая за одинокой мухой, попавшей сюда неизвестно откуда. Приближался обеденный перерыв. Стрелка на бесшумных часах вздрогнула и показала половину второго.

– Однако! – встав, сиплым голосом произнесла секретарша Нюра, коренная пензюшка, приехавшая в Москву за счастьем и удачно вписавшаяся в штатное расписание конторы. – Вы что, не знаете шефа? Он, наверное, уже в Домжуре кофеек попивает.

Глаза сотрудников радостно загорелись, и все бросились к выходу.

После пожара в Доме журналистов и прихода новой власти ресторан был заново отреставрирован и полностью сменен обслуживающий и руководящий состав. Единственное, что осталось от прошлого, это давно выцветшая накладная, висящая на ржавом гвозде в подвале продовольственной кладовой, извещающая, что такого-то числа такого-то года со склада Дома архитектора был выдан Дому журналистов балык в количестве (написано очень неразборчиво) на сумму (тоже неразборчиво), выдал (без подписи), получил – Арчибальд Арчибальдович.

Новое руководство, в лице директора ресторана, имея большой жизненный опыт работы в высших эшелонах государственной власти, системе общепита, взяло для себя за правило при общении с массой подвижников, отдавших свою жизнь на служение Мельпомене, не вмешиваться и не вступать ни в какие дебаты на политические темы, не иметь каких-либо политических взглядов, ибо, как показала жизнь, взгляд не есть константа, величина не постоянная, а деньги – истинная константа, вещь постоянная.

Обольстительно улыбаясь, наследник Арчибальда Арчибальдовича с искренним удовольствием принимал «эховцев», своих постоянных клиентов, как обеспеченных особ. Лично отодвигал стулья, усаживая дам, приятно осознавая, что оказанное внимание будет щедро вознаграждено. Официанты шустро засуетились у столиков именитых гостей, выставляя у приборов хрустальные рюмки, запотевшие графинчики с водкой, изысканную закуску из свежих морепродуктов и прочие деликатесы со сложными названиями. Зычно ударил джаз, и ресторан ожил после утреннего комплексного питания. Томление, вызванное ожиданием Главного, как-то сразу спало, и мозги после выпитых первых трех рюмок стали медленно расплавляться и перетекать в непринужденную светскую болтовню.

В самый разгар веселья вдруг кто-то крикнул: «Ограбили! Главного ограбили!». Громко ударили литавры и джаз, словно заигранная пластинка, со скрипом затих. В гробовой тишине кто-то, в сердцах стукнув по столу кулаком, да так, что зазвенела посуда, а за ней хрустальные люстры, невнятным голосом спросил:

– По-че-му?

– Мог бы и позвонить, – недовольно прозвучал женский голос.

Первой заволновалась Нюра. – Однако! – и, нагнувшись к обезумевшему от выпитого, мычащему диктору, тихо спросила: – А кто будет расплачиваться?

Ситуация накалялась. Поправив прическу, Нюра встала и, как бы между прочим, направилась в сторону выхода. Вслед за ней потянулись смышленые. Но момент был упущен. Умудренный опытом наследник Арчибальда Арчибальдовича, предвидя бунт, заблокировал выход живым щитом. Впереди, распростерши руки в белых перчатках, стояло лицо Домжура – швейцар, арап по имени Николай, в шикарной, цвета спелой вишни ливрее, расшитой золотыми галунами с аксельбантами. Белое жабо оттеняло оскаленную черную физиономию с белыми зубами и глаза с красными яблоками. За ним плотной стеной стояли официанты, прижав к груди подносы. Надежда на тихий уход улетучилась, как и алкоголь. Наследник Арчибальда Арчибальдовича сам стал названивать в полицию. Где-то в душе он сочувствовал пострадавшим, но долг и ответственность перед обществом были превыше чувств. Более всего омрачало душу то, что его человеческое внимание осталось без взаимного внимания.

Таким образом, каждое утро ровно в десять часов Главный подходил к двери старинного особнячка, стучал в «Фонд новой демократии» в надежде восстановить справедливость и защитить права трудящихся.

В течение дня «головастика» посещали члены сплоченного коллектива, то ли из чувства солидарности, то ли недоверия, проверить, получил ли он обещанные деньги и не «зажилил» ли их случайно. Доверяй, но проверяй. Сердобольная секретарша Нюра, за приличный оклад проникшись чувством сострадания, регулярно приносила стоящему на посту «головастику» немного еды, из того, что оставалось после общей трапезы, и постоянно жаловалась, что жизнь с каждым днем становится все дороже и что без него, «головастика», демократия начинает хиреть.

Закончив исповедь, «головастик» тяжело вздохнул:

– Эх, эх, как мне не везет.

– А что было дальше? – попросил Сема.

– Нет, нет! – как-то сразу сконфузился гость и пролепетал: – Спасибо за беседу, – и, не простившись, сгорбившись, быстрой походкой скрылся за дверью балкона.

– Бедный, несчастный человек, – вслед ему подумал Сема, – совсем потерялся в этом мире.

Из всего рассказанного «головастиком», Сему поразил не столько сюжет, сколько описание грабителей, в которых он сразу признал «не тех людей», но, как я уже сказал, обиды и сожаления на них в душе не было.

В двухкомнатной квартире Семы происходило то, что называют «стихийным бедствием». Содранные обои, куски штукатурки, обломки мебели и прочий строительный мусор. Если Косматый обещал сделать капитальный ремонт и, как ударнику коммунистического труда, совершенно бесплатно, значит, это должно было случиться – Косматый слов на ветер не бросает. В углу по еще уцелевшему телевизору показывали «Новости», события с драками, стрельбой, криками: «Россияку на гыляку!». Обезумевшая толпа молодежи прыгала под дикие вопли: «Хто нэ скаче, той москаль!», «Хто нэ скаче, той москаль!».

– Пир во время чумы. И они хотят жить в добре, мире и благодати. Потерянное поколение, – послышался спокойный голос Деница.

– Три поколения надо лечить, – уточнил Косматый, лежа на люстре и раскачиваясь.

– Они, наверное, думают, что теперь обрели свободу? Никогда не было, нет, и не будет никакой свободы, ибо это величина не конкретная, а абстрактная. Моисей сорок лет водил народ по пустыне, чтобы искоренить в душах рабство, а эти двадцать лет делали все, чтобы попасть в рабство. Выключи это недоразумение и никогда не смотри, оно влияет на пищеварение.

– Шеф, я расслабляюсь после напряженной работы, – заныл Косматый.

Телевизор отключился.

– Ну-с, подведем итоги сегодняшнего дня. Зачем ты высыпал мусор хозяйке на голову? – спросил Дениц.

– А зачем она выбросила его в окно, да еще обругала меня нецензурными словами? Это же бескультурье. И вообще, кругом сплошное свинство. В подъездах плюют, бросают окурки, шприцы, распивают водку, во дворе не успеваешь убирать мусор, а урны – как мишени, в которые попадают в редких случаях, – оправдывался Косматый.

– Это верно, – тихо произнес Дениц, – а ты попробуй вести разъяснительную работу, чтобы люди поняли, что чисто не там, где убирают, а там где не мусорят. А ты?

В туалете зашумела вода, спускаемая из сливного бачка.

– Осваиваюсь, – эхом донесся голос Лукавого.

– Меньше врать надо.

– Шеф, что я, один ремонтом заниматься буду? – возмутился Азазель.

– А тебя я не узнаю, Азазель, чувствительный стал, – и после паузы Дениц спросил: – Теперь понял, что есть добро, а что – зло?

Вортан Баринович вошел в Думу, окунувшись в легкий, беззаботный шумок улыбающихся, сытых и довольных своей жизнью людей. Прозвучало несколько музыкальных аккордов, и депутаты стали подниматься по широкой лестнице, устланной ковровой дорожкой, в зал заседания.

Председатель призвал присутствующих к тишине, объявил повестку сегодняшнего заседания, и Дума начала думать. Зал был заполнен наполовину. На заседания приходили те, у кого свои дела были сделаны, а у кого нет – всегда могли оправдаться, что были на встрече с избирателями. Но были и честные депутаты. Они внимательно слушали выступающих и даже что-то записывали.

Вортан Баринович беседовал со своим однопартийцами, бывшими партийными и комсомольскими бонзами, периодически поглядывая на оратора у трибуны.

– Надо предложить полную приватизацию всех железных дорог. Есть интересные предложения наших партнеров с запада. Мы все перекроим и перестроим.

– А деньги?

– Инвесторы есть. Приехал их бизнесмен с предложениями.

– А наше участие?

– Я вас когда-нибудь обижал?

На трибуне докладчик монотонно зачитывал текст.

– Ну я побежал, дел много, – сказал Вортан Баринович и, пожав руки коллегам, стал пробираться к выходу.

Дума думала с закрытыми глазами.

– Уважаемые жители, с сегодняшнего дня проводится месячник борьбы за чистоту под девизом «Чистый подъезд, чистый двор, чистая улица, чистый город», – вещал Косматый, передвигаясь по тротуару на детской педальной машинке, к которой спереди и сзади были приспособлены метелки, метущие тротуар по мере движения машинки.

По всему тротуару через каждый метр стояли урны в виде чертей, между деревьями были натянуты баннеры с кричащими надписями: «Соблюдайте чистоту», «Берегите зеленые насаждения», «Не рвите цветы на клумбах», «Уважайте труд людей». Из подъезда вышла семейная пара с ребенком. Толстый мужик стал заталкивать огромный пакет с мусором в урну, но пакет не лез. Он плюнул, ударил ногой по урне, и урна поддалась. Семья погрузила в салон свои туши, урна выплюнула мешок, и машина уехала с мусором на багажнике.

– Будьте добры, выносите мусор в установленные места, – продолжал свой путь Косматый, – не сорите и не бросайте окурки на тротуар, уважайте труд других, будьте вежливы и внимательны друг к другу.

– Молодец, – услышал Косматый голос техника-смотрителя, проходящего по двору, – вот это настоящий творческий подход, только сомневаюсь, поможет ли. Да, сегодня праздник – День санитара, выдают зарплату, иди получай.

– Развели гастарбайтеров, – возмущались две старушки-лавочницы, лузгая семечки. Ничего делать не хотять, лишь бы в трубу орать, а деньжиша гребуть. Куда правительство смотрит?

У самой кассы Косматый встретил своего коллегу.

– Привет, Салим!

– Совсем нехороший человек, совсем обманывает, – бормотал Салим, пересчитывая деньги.

Зарплату выдавал сам управляющий.

– Давай быстрее, ты последний остался, – он сунул ведомость, – распишись здесь.

Косматый расписался напротив своей фамилии за двадцать тысяч рублей.

Управляющий отсчитал деньги и сунул ему в лапу.

– А почему десять? – удивился тот.

Управляющий высунул голову в окошко. На его наглой роже было все написано.

– А у тебя прописка есть? Нет! Надо дать участковому. А у тебя санитарная книжка есть? – ехидно спросил он. – Не нравится, проваливай, другие на твое место придут.

Окошко захлопнулось.

– Ну, погоди, – поглаживая усы, пригрозил Косматый. Положив деньги в сейф, управляющий почувствовал бульканье в животе. Желание усиливалось. Быстро закрыв сейф на ключ, он метнулся в туалет. Послышалось кряканье, шипение и плеск спущенной воды. Управляющий вышел из туалета, но, не успев сделать и двух шагов, пулей влетел обратно.

Конец рабочего дня. Сотрудники «ЖЭКа» собирали свои пожитки, тихо расходились по домам и, проходя мимо комнаты, где на дверях был нарисован мальчик без штанишек, сидящий на горшке, с сочувствием прощались.

– До свидания, Семен Семенович!

– До завтра, Семен Семенович!

Из-за закрытой двери доносился жалобный стон, кряканье и шум спускаемой воды.

Последующие три дня председатель «ЖЭКа» руководил не выходя из туалета.

Перед зданием префектуры центрального округа уже собралась масса людей.

Выйдя из машины и увидев такую толпу, префект спросил у прохожего:

– Товарищ, скажите, в честь чего эта демонстрация?

– Это очередь на прием к товарищу Лукавому.

– Не может быть, – удивленно прошептал префект и пошел ко входу.

– Куда? В порядке очереди, – возмутилась толпа.

– Извините, я здесь работаю.

Подоспевший водитель стал аккуратно раздвигать толпу.

– Товарищи, это префект, пропустите, пожалуйста. Народ нехотя стал расступаться.

Что-то насвистывая, Лукавый шел на службу, как на праздник, легкой порхающей походкой. Солнышко светило, птички пели – жизнь была прекрасной и удивительной, если бы не толпа, стоящая перед входом в префектуру.

«Неужели будут бить? – подумал Лукавый. – Еще, вроде, рано. Ах да, это же на прием».

Вспорхнув на ступеньки, Лукавый распахнул объятия. – Здравствуйте, товарищи!

Люди радостно приветствовали, улыбались и, расступаясь, создавали для него проход. Он радостно отзывался на приветствия, называл людей по именам, похлопывал, ободрял, обнадеживал. От подъезда по лестнице и до самого кабинета стояли люди в затылок один за другим. Войдя в кабинет, Лукавый на секунду задумался, затем подошел к столу и нажал кнопку селектора.

– Лети ко мне, моя птичка.

В комнату вошла молодая секретарша.

– Господин Лукавый, что за шутки у вас, там же люди, все слышно, это же серьезное учреждение.

– А я не серьезный, я легкомысленный. Значит так, – сказал он, усевшись поудобнее в кресло и положив ноги на стол. – Идя навстречу нашему уважаемому и многострадальному народу, с целью удовлетворения всех жалоб, претензий и используя самые передовые методы удовлетворения, внедрим новую технологию. Бери бумагу и ручки, раздай всем – пусть пишут заявления с подробным описанием жалоб и указанием личности обидчиков.

Секретарша подошла к шкафу и, встав на носки, стала доставать бумагу и ручки.

Лукавый с удовольствием любовался ее красивыми ножками, а затем, сощурив левый глаз – приподнял ей юбочку слева, прищурил правый – приподнял юбочку справа. Все человеческое оказалось не чуждо и ему. Секретарша, смущаясь, оправила юбку и, прижав к груди бумагу и стопку ручек, вышла из кабинета.

– Эх, хорошо быть начальником, – потянулся Лукавый. – Косматый не дурак, но ничего не поделаешь – рожей не вышел. Так, посмотрим, чем занимаются мои коллеги, – он взмахнул рукой, и стена кабинета справа стала прозрачной.

В кабинете заместителя префекта по жилищно-коммунальному строительству Степана Степановича довольно вольготно, видать, свой, сидел посетитель и, попивая чаек, о чем-то недовольно говорил.

Лукавый нажал кнопку селектора.

– Этот объект ты обещал отдать мне. Мы подготовили всю сметную документацию, провели подготовительную работу, – обиженно говорил посетитель.

– Понимаю, понимаю, но обстоятельства изменились. Объект выставлен на аукцион. Он выявит, кто нас устраивает. Это не моя инициатива, это сверху. Кстати, сегодня последний день, – оправдывался зампрефекта.

– А кто вас устраивает?

– Интересный вопрос.

– Значит, будем решать, – посетитель взял листок бумаги, что-то написал и пододвинул заму. Тот посмотрел и отрицательно покачал головой. Посетитель сделал другую запись – начальник посмотрел, кивнул.

– Выиграл аукцион? – спросил посетитель.

Начальник удовлетворенно развел руками.

– Завтра в одиннадцать, – сказал посетитель, скомкал бумажку и положил ее в карман. – Желаю здравствовать!

– И вам не хворать, – пожимая руку посетителю, пошутил начальник.

– Ну, ну! – потирая руки, улыбнулся Лукавый. Он поднял телефонную трубку, набрал номер и деловым голосом спросил:

– Это прокуратура. Обращаюсь к вам за помощью. Зампрефекта по жилищно-коммунальному строительству центрального округа товарищ Деловой Степан Степанович берет взятки. Завтра в одиннадцать часов в его кабинете будут передаваться деньги. Кто звонит? Честный человек.

Азазель продолжал курировать метрополитен, но уже на другой станции. Подошла электричка. Он помог пожилому мужчине войти в вагон. Двери закрылись, и электричка тронулась. Молодые продвинутые «жеребцы» с отсутствующими, пустыми глазами и заткнутыми ушами сидели, а не продвинутые стояли, держась за поручни, болтались, словно сосиски на конвейере.

Среди сидящих особенно его внимание привлекли две девицы и парень. Девицы, одетые в черные безобразные кроссовки, черные одежды, с черными распущенными волосами (раньше таких называли «лохудры»), оттеняющими бледные безжизненные лица с синими губами, наполовину закрытые большими, сверхъестественных размеров, черными очками. Парень в грязном, непонятного размера, потертом комбинезоне, в крагах с высокими голенищами, голова с длинными, давно не мытыми волосами, покрыта шляпой, опущенной до переносицы.

– Наши люди, – сразу определил Азазель и улыбнулся, сверкнув зеленым глазом, но душа не откликнулась на зов предков, видно, босс накрепко зарядил ее на добро.

Взгляд скользнул дальше по сидящим и споткнулся на здоровенном качке с бицепсами килограмм по два, грудью третьего или четвертого размера. Детина, тупо уткнувшись в планшет, играл в «WORLD of TANKS». Сидящий рядом то ли узбек, то ли таджик, почувствовав взгляд Азазеля, встал, уступив место пожилой даме. Азазель начал накаляться добром. Он посмотрел пристально в глаза одному из «жеребцов», но ответа не нашел.

Если звук в наушниках может быть громким, то этот звук стал как удар грома, если замыкание батарейки не дает даже искорки, то это был удар молнии, поразивший всю электронику. Продвинутые вскочили, как ужаленные, с безумными глазами, но немного прочищенными мозгами.

Отравленный взрывом негодования, Азазель выскочил на улицу, чтобы вдохнуть порцию свежего выхлопного продукта. Снующая толпа трудящихся с однообразными, постными, озабоченными лицами-масками наводила на Азазеля жуткую тоску. Как перед рентгеновским аппаратом, перед ним проходила эта невежественная масса подлецов и негодяев. В каждом, даже самом благородном, сидела маленькая-маленькая подлянка, причем каждое поколение оказывается гнуснее прежнего. Нет человека с чистой душой, ну хоть убей, нет! Ему стало жалко этих замученных цивилизацией и урбанизацией людишек, расползавшихся, словно плесень, по израненному и изнасилованному научными и прочими противоестественными экспериментами лику земли. Как рыцарю смерти без страха и сомнения, ему захотелось взорвать к чертовой матери этот шарик, пока люди сами не сделали это, ибо зло в атмосфере разливалось все шире и шире. Раньше Азазель с радостью сделал бы это, не задумываясь залил бы потопом, сжег пожаром, горящей серой, но сейчас он был заряжен боссом на добро, и в его душе что-то перевернулось. Горло пересохло от нахлынувших незнакомых чувств.

Азазель решил зайти в первую попавшуюся кофейню что-нибудь выпить.

– Воды, минеральной, – попросил он, подойдя к стойке.

– Одну минутку, начальник… Шеф, к вам, – крикнул бармен в сторону кухни. К Азазелю подошел прилично одетый армянин.

– Добрый день! Вы новенький? – он достал пачку купюр и сунул Азазелю в карман. – Спасибо за заботу, – уже у самой двери сказал он, пожимая руку.

В полном недоумении Азазель вышел на улицу, оглянулся, хозяин, улыбаясь, помахивал ему рукой.

– Сволочь, – буркнул Азазель и быстро зашагал по улице. – Дадут где-нибудь попить? – Он резко дернул дверь попавшейся забегаловки и, войдя, грубо рявкнул. – Воды!

– Здравствуйте, здравствуйте! – поприветствовал подбежавший хозяин.

– Как семья, как дети, вы новенький?

– Старенький! – рявкнул Азазель.

– Воды.

– Сейчас, сейчас, – махнул рукой официанту, достал пачку купюр и сунул Азазелю в карман.

Официант принес кофе.

– Я попросил воды, – в ярости Азазель стукнул по столу и выскочил из забегаловки.

Хозяин в полном недоумении посмотрел на официанта.

В это время участковый, крышующий этот район, вошел в кафе, которое уже раньше посетил Азазель и сразу направился за стойку в кабинет хозяина.

– Приготовил?

У армянина от удивления очки упали на кончик носа.

– Так ваш человек только что приходил.

– Какой человек?

– Как обычно, попросил воды.

– Идиот! – старлей выскочил на улицу, осмотрелся и, не найдя никого похожего, матерно выругался.

Дениц, в домашнем облачении, сидел в кресле, вытянув ноги, а Косматый аккуратно завязывал ему на голову мокрое полотенце.

– Босс, вы бы доктору показались.

– Вот видите, милейший Михаил, с этими земными заботами не только мигрень заработать можно, – пожаловался Дениц. – Стар стал, видать, пора уходить на пенсию. Однако прошу прощения, мы с вами здесь не для того, чтобы говорить о моих старческих болячках. Вопрос гораздо серьезней. Я думаю, мы все устали от глобальных катастроф, происходящих в наказание за грехи земные, и хотелось бы, наконец, разобраться, в чем кроется истина. Вы, надеюсь, здесь тоже, чтобы установить первопричину. Да, покорнейше прошу прощения, что пригласил вас в эту не очень комфортабельную квартиру. Хочется попробовать жить по-людски.

– Каждому воздастся по вере его, – попивая чай, заключил Михаил. – А в чем, простите, перед вами провинился хозяин этой квартиры? Он не верит в Бога?

– Он не верит и в дьявола, но жить он должен по-божески. Ну да ладно, это потом. Давайте забудем на время наши разногласия и подойдем к решению проблем объективно. Как вы думаете, кто мы есть?

– Слуги Всевышнего, вестники Божией воли.

– Орудия Божьего промысла, – уточнил Дениц.

– Вы – носитель «света», я – носитель «тьмы». Оба сотворены им. И я, как вы помните, был первым по близости.

– Не надо было идти против его воли и ставить свое «я» в центре мироздания. Да и с Адамом и Евой нескладно получилось.

– Бог создал человека свободным. Без нее нет личности и нет любви.

– Только Бог личен и свободен, – поставив стакан, категорически заявил Михаил. – Его действия не ограничены ничем. Человек всегда ограничен, так как является частью Космоса и космические силы влияют на него извне и изнутри.

– Значит, для достижения божественной свободы, человек должен овладеть и божественными знаниями.

– Один только Бог обладает полнотой знаний. Разумные существа могут иметь познания в той мере, на сколько они приближаются к Божественному разуму. Таким образом, человек может познать Бога, мир и самого себя через изучение всего сотворенного.

– Что же это получается, шаг вправо, шаг влево – расстрел? – фыркнул Косматый.

– Бог против насилия. Он не ставит себя в положение начальника, а человека – в положение подчиненного. Он – Отец и хочет, чтобы человек был Ему сыном и по сыновней любви следовал за ним. Но люди перестали слышать голос Творца и потеряли связь с Ним. Отсюда рождаются страсти, которые в руках дьявола созревают в семь смертных грехов.

– Я полагаю, последняя фраза относится не к нам?! – обиженно заметил Косматый.

– А это как, думаете?

– Прошу вас не списывать все на нас, – возмутился Косматый. – У нас своих недоброжелателей хватает. Эти мерзавцы Левиафан, Бельфигор, Асмодель не спрашивают, что творят.

– Поди прочь, – приказал Дениц.

– Ну вот, слово сказать нельзя. Правду никто не любит, – бормотал Косматый, выходя из комнаты.

– Вот что меня беспокоит, милейший Михаил, мир катится к очередной катастрофе, и это непременно свершится, если мы не объединим свои усилия по его спасению. Я не беру во внимание активность солнца, метеориты, астероиды, мусор, – Дениц покачал головой, – которым люди засорили космос, я о другом. Мир стал ареной борьбы между добром и злом.

– Бог зла не сотворял, – мягко заметил Михаил, – и потому оно не имеет смысла и, как бессмыслица, – необъяснимо. Не будучи сотворенным, зло собственно и не существует.

– Это теоретически, а практически оно есть, – возразил Дениц.

– Это как мнимая величина, – переубеждал Михаил, – или небытие, которое божьим попущением может както проявляться.

– Значит, надо признать, что это ошибка, допущенная Всевышним?

– Нет, нет и нет. Это неправильно понятая свобода и неверно направленная воля. Они могут проявляться, поскольку имеют личность, которой принадлежат. Этой личностью, прежде всего, является… – сделал паузу, посмотрел на Деница, – конечно, и он создан Богом…

– А раньше называли «несущий свет». Вот видите, – криво улыбнувшись, возразил Дениц, – Бог не сотворял зла, но создал дьявола, для того чтобы тот творил зло. Так, получается? Нет, милейший Михаил Авраамович, дело не в этом, и даже не в том, съел человек или не съел это яблоко, узнал бы истину раньше или позже – ничего бы не изменилось. Причина в самом понятии – «добро» и «зло». Эти понятия довели до абсурда. Некоторые даже научно доказывают, что зло необходимо как альтернатива, противопоставление добру, и что бы делало добро, если бы не существовало зло. Без страдания нет сострадания… Бессмыслица… А как же свет и тень, жизнь и смерть, день и ночь? Это что? День – добро, а ночь – зло? Жизнь – добро, а смерть – зло? Это естественный, закономерный процесс, и добро и зло здесь ни при чем. Это этическая категория для выражения положительной или отрицательной (хорошо или плохо) оценки общественных явлений и поступков отдельных личностей. Зла как такового нет, а есть лишь отсутствие добра. Богословы монополизировали в своих целях это понятие и создали целое учение о добре и зле. Получается что? Хорошие поступки совершаются по воле Бога, а плохие – по воле дьявола? Вот на этой почве и возрастают семена раздора. А где же человек, разумное существо, частица космоса, нарушитель космических законов? Вы правы, люди действительно неправильно понимают, что есть свобода. И корень зла не в дьяволе, а в личности человека. Свобода – это соблюдение и беспрекословное выполнение ЗАКОНА. Соблюдает человек закон – свободен, нарушает закон – примерное наказание, здесь, сейчас, невзирая на лица. Строгость, распространенная на многих, возмещается общественной пользой.

– Да, причина всех страданий и бед человеческих – невежество, источник всевозможных бедствий. Духовная и нравственная деградация. Она разъедает душу и порождает зло во всех проявлениях жизни, – согласился Михаил.

– Наказание за нарушение духовных и нравственных законов столь же равно, как и за физические проступки, – настаивал Дениц.

– Наказание есть зло, – возразил Михаил.

– Да, это зло для тех, кто нарушает закон и творит зло. Я бы назвал это по-другому – торжество добра и справедливости.

– Бог есть любовь! «Ибо так возлюбил Бог мир, что отдал сына Своего единородного, дабы всякий верующий в него не погиб, но имел жизнь вечную».

– Жестокие времена, милейший Михаил. Вы сами видите – не до любви к ближнему, да и жизнь вечная по ту сторону их не очень интересует. Поэтому возникает вопрос – а нужно ли было такое жертвоприношение? Что изменилось в этом мире? Не стало войн? Люди стали добрее? Цивилизации уродуют людей. Прогресс делает человека потребителем, индивидуалистом, нарушает нравственные и все законы природы. Людям становится тесно на земле, и они хотят занять место на других планетах. А может быть, готовятся к очередной Божьей каре?

– Человечество как биологический вид смертно, и конец человеческой истории когда-то наступит. Локальные катастрофы с каждым годом разрушают этот мир, и люди бессильны перед ними, если не повернутся лицом к Богу. Ибо Бог – это Космос, это природа всего сущего, ибо Ему все подвластно и существует по воле Его. Но что случилось, то случилось. Теперь задача состоит в том, чтобы вернуть заблудшие души в Царство Божие – «Я пришел призвать не праведников, но грешников к покаянию».

– И установить единство ЗАКОНА, управляющего КОСМОСОМ, – добавил Дениц.

Дверь в здание префектуры раздвинулась, открыв большой холл с аккуратно расставленными столиками. Рядом с дверью на стойке висела табличка, написанная крупным ярким шрифтом: «Приемная для подачи жалоб и предложений». За столиками в комфортной обстановке сидели пишущие горожане, вдумчиво и неспешно изливали на бумаге жалобы на нерадивых чиновников и житейские проблемы, а также рекомендации по благоустройству жизни на этой планете. На столах стояли фрукты, конфеты, печенье (бутафорские), чиновники разносили чай или кофе, по желанию пишущих. Ожидающие, их было немного, сидели в специально отгороженном уголке и пили свежезаваренный кофе со сливками. Граждане, закончившие писать, подходили к приемщице, та с радостной улыбкой принимала заявления, тут же на машинке их регистрировала и выдавала чек. Наконец, власть повернулась к человеку лицом.

В кабинет Лукавого, постучав, вошла секретарь и положила перед ним огромную стопку заявлений.

– Принимайте результат вашей работы, – уходя, буркнула она.

– Это крик души нашего народа, – патетически крикнул он ей вслед.

За стеной что-то упало. Лукавый махнул рукой, и стена стала прозрачной.

– Осторожно, коллега, – сказал заместитель префекта, поднимая упавшую статуэтку великого вождя всех народов.

– Что это вы ее здесь держите? – недовольно произнес гость, открывая дипломат с аккуратно уложенными пачками долларов.

– Это совесть нации – гордо изрек чиновник, смахивая пыль со статуэтки и возвращая ее на свое место.

– Ах, ах, какие мы совестливые.

– Не юродствуйте, коллега. Одно другому не мешает.

– Считать будете? – выкладывая пачки на стол, спросил гость.

– Я вам доверяю, – и чиновник стал укладывать пачки в стол.

– Всем сидеть на месте, руки на стол, – раздались голоса ворвавшихся в кабинет бойцов спецназа.

Чиновник с испуга резко захлопнул ящик стола, прижав руку с зажатой в кулаке пачкой купюр. Спецназовец придержал ящик, не давая вытащить руки.

– Больно, – закричал зам.

– А сейчас, – сказал командир группы, – разожмите кулак, отпустите деньги и вытаскивайте руку.

– Какие деньги? Это подстава, – завопил зам.

– Разберемся. Всех в машину.

– Ах ты наш бедненький, ах ты наш несчастненький. Ну это уже не интересно, – безразлично махнул рукой Лукавый, и изображение за стеной исчезло.

– Итак, за работу товарищи.

– Помощь нужна? – вылезая из-под стола, предложил свои услуги Косматый.

– Нечестно покидать рабочее место, когда весь трудовой народ в едином порыве…

– Кончай полоскать мозги. Обеденный перерыв, имею право.

– Ну, тогда рассортируй по назначению.

Косматый сел за стол, дунул на пачку бумаг с жалобами трудящихся, и они стали разлетаться на пять отдельных стопок.

– Значит так, это мелкие жулики, это воришки из малого бизнеса, это убийцы, это ворье из крупного бизнеса, а это, – он хлопнул по самой большой пачке, – коррумпированная мафия.

– Какие люди, какие теряем кадры, душа разрывается от жалости, – Лукавый смахнул набежавшую слезу, – но долг превыше всего. Жуликов и мелкий бизнес – в чистилище, а остальных – поэтажно в ад. Что я делаю, что я делаю, как жить дальше?

В кабинет заглянула секретарша и, увидев за столом Косматого, с ужасом захлопнула дверь.

– Господи, что это, галлюцинации? – и, прижав плотнее пачку бумаг к груди, приоткрыла дверь и снова заглянула в щелку.

За столом сидел Лукавый и пальцем поманил ее войти. Оглядываясь по сторонам, она подошла к столу, положила пачку бумаг и, заикаясь, сказала:

– Это еще жалобы.

– Вот и прекрасно, замечательно, вы даже не представляете, как это замечательно. – Затрещал телефон, Лукавый поднял трубку: – Мы сейчас их всех пошлем к чертовой матери, – помахал рукой секретарше, чтобы уходила. – Да, я слушаю, Иван Иванович. Это я не вас посылаю… пока. Иду, бегу, лечу. Префект вызывает, – погладил Косматого по голове, – а ты работай, родина тебя не забудет.

– Не забудет, как же, в дворники определили, – недовольно пробурчал Косматый. Сел за стол, достал штампы и шлепнул на первую и вторую пачки – «чистилище», на третью пачку – «ад-коммуналка», на четвертую – «ад-хрущевка», на пятую – ад элитный».

Лукавый тихо вошел в кабинет префекта. Тот сидел, опустив потяжелевшую от мыслей голову на мозолистые руки. От напряжения золотой перстень вдавился в лоб, а золотые швейцарские часы остановили свой бег. По глазам было видно, что в развороченных мозгах шел активный поиск, как законопатить мозги следствию, в связи с возникшей ситуацией. Он медленно поднял голову, окинул Лукавого пустым непонимающим взором и как-то жалобно, почти шепотом произнес:

– Вы слышали?

– Что? – также шепотом спросил Лукавый.

– Арестовали моего зама.

– Как, за что? Такого человека! Да я… – Лукавый вскочил с места. – Сейчас же, немедленно поднять общественность…

– Тише, тише, – зашипел префект. – Говорят, у нас завелась «крыса».

– Не может быть, – удивленно пропел Лукавый. – Куда смотрит санэпидстанция? Это диверсия. Это все оттуда, из загнивающего запада, – он ткнул пальцем куда-то в сторону.

– Да не в этом смысле. Стукач завелся. Кто-то сообщил, что мой зам берет взятки, и его сегодня накрыли.

– Это завистники, – уверенно сказал Лукавый. – Видать, не поделился.

– Да этого быть не может, то есть я хочу сказать, что не может быть, чтоб Степан Степанович брал взятки. Это очень порядочный, честный, трудолюбивый, верный человек, – обиделся префект, – может, и допускал ошибки, но кто из нас не ошибается. Что будем делать? – уже спокойно задал вопрос Лукавому.

– Сидеть, ждать конца следствия. А может быть, – он перегнулся через стол, зашептал прямо в лицо префекта, – дать на лапу прокурору? Это Косматому раз плюнуть.

– Не возьмет, там баба, говорят, очень честная.

– Ну, тогда оторвать голову, – это работа Азазеля.

– Не получится.

– Да что это у вас все «не получится»? Это не получится, то не получится. Взятки не надо брать, честный вы наш.

Вошла секретарь.

– Иван Иванович, к вам пришли, – робко сказала она. Префект, встав из-за стола, махнул рукой Лукавому, чтобы тот уходил.

– За вами пришли, – пробурчал Лукавый, выходя из кабинета.

Рано утром, подъехав к офису, Вортан Баринович увидел толпящихся людей у главного входа.

– Что это за демонстрация? – спросил он у водителя. – Со вчерашнего дня митингуют, требуют вернуть деньги.

– Давай к служебному.

Сторож со скрипом открыл решетчатые ворота с красной звездой на створках, и машина через небольшой садик подъехала к служебному входу. Подходя к двери, которую услужливо открыл один из мордоворотов, Вортан Баринович обратил внимание на безграмотную корявую надпись КАМИНТЕРН, сделанную, видно, каким-то недоброжелателем по кирпичной кладке, виднеющейся из-под осыпавшейся штукатурки.

В офисе стояла гробовая тишина. За дверями кабинетов неслышно было даже шороха, и только громкие шаги метра нарушали этот тревожный покой. Секретарша, вздрогнув от хлопнувшей двери, уронила блюдце из-под чашки с кофе, который несла в кабинет шефа.

– Извините.

– Да ладно, – махнул рукой, – главного ко мне.

Положив папку на стол, он подошел к окну. Народу прибавлялось. Над возмущенной толпой виднелись самодельные плакаты с призывами.

– Вор! Вор! Вор! Верни наши деньги, – скандировали обиженные вкладчики.

Охрана едва сдерживала напирающую толпу.

– Граждане, не волнуйтесь. Приедет генеральный директор и во всем разберется, успокойтесь.

В кабинет тихо, на цыпочках, вошел главный бухгалтер.

– Соломон, что здесь происходит? – возмущенно спросил Вортан Баринович.

– Народ требует квартиры, которые должен был получить в прошлом и позапрошлом, а где их взять, мы…

– По-моему, народ требует денег, – перебил его Вортан Баринович.

– А их тоже нет, вы же сами…

– Знаю-знаю, а что, нельзя как-то уладить? Пообещай что-нибудь, ну сам понимаешь.

– Мы уже обещали, – робко возразил главбух.

– Не надо ничего обещать, – настойчиво сказал Дениц, внезапно появившись в кабинете.

– Надо заплатить, и сейчас.

Вортан Баринович и главбух от неожиданности потеряли дар речи.

– При той должности, что вы сейчас занимаете на международной арене, вам никак нельзя подрывать свой авторитет, – заключил Дениц. Он подошел к чайному столику и открыл стоящий на нем большой чемодан.

На лице Вортана Бариновича и Соломона отразилось все, что может отразиться на лице человека, увидевшего целый, огромный чемодан «зелени».

– А это… – Вортан Баринович указал рукой на чемодан.

– Это помощь международного комитета крупному и среднему бизнесу, который вы возглавляете. Я распорядился, простите, без вашего согласия.

– Ладно, ладно, я согласен. Если Европа нам помогает, я не против. Ну, Соломон, распоряжайся.

Соломон подошел к чемодану, нежно погладил рукой купюры, достал одну пачку, опытным движением пальцев пролистал и спросил:

– Считать будем?

– Не надо, там на всех рассчитано, – сказал Дениц.

– Хорошо, – согласился Соломон и как-то между прочим, незаметно, одной рукой закрывая чемодан, другой отправил пачку с купюрами к себе во внутренний карман пиджака и, подойдя к двери, сказал секретарю: – Вызови охрану, пусть заберут чемодан.

Охрана с трудом сдерживала толпу, рвущуюся к входной двери. Дверь открылась, и тетя Маша вышла на крыльцо. Напирающие отступили.

– Граждане пострадавшие! Кто не хочет иметь квартиру в Москве, а хочет вернуть свои деньги и жить на Майями, в порядке живой очереди, по одному, без суеты входят в эту дверь, и, по предъявлении договора и квитанции о внесенной сумме, обогащаются. Все ясно?

– Ясно, ясно! – дружным, радостным ревом ответила толпа.

– Почему не предупредили? А если нет с собой договора? – послышались выкрики. Но рев толпы заглушил одиночек. Довольный народ начал тут же совершать перестройку.

В большой зал холла рабочие принесли длинный стол и кресло для главного бухгалтера. Охрана принесла и поставила на стол большой чемодан. Соломон с пачкой документов сел за стол, сам лично решил осуществлять благое дело по обогащению пострадавших их же деньгами, украденными им же, может быть, не в прямом смысле, но при его участии.

– Впускайте! – раскладывая документы, приказал главный бухгалтер.

Двери под напором толпы трещали. Охрана уже с трудом справлялась с эмоциональным рвением трудящихся. Добровольцы, получившие одобрение народа и свои кровные, помогали вспотевшей охране по наведению порядка и очередности, выкрикивая периодически по списку десяток счастливцев для входа в офис. Но даже при этом, казалось бы, четком регламенте, в помещении толпилась довольно большая масса жаждущих скорее получить свои кровные. Под легким, непроизвольным напором, стол с сидящими за ним главным бухгалтером и кассиром скользил, приближаясь к стене, на которой ярко красовалось мозаичное панно «Дешевое жилье народу».

– Не напирайте, стойте спокойно, всем хватит.

Но уже было ясно, что всем не хватит. Невольный взгляд стоящих граждан на содержимое в чемодане действительно вызывал некоторое беспокойство – виднелось донышко, оклеенное черным бархатом.

«Господи, хватило бы мне», – думал каждый.

А деньги действительно кончались, хотя Дениц уверял, что хватит на всех. Но он не знал русской загадочной души и не мог даже предполагать, что проходя по нашим бухгалтерским расчетно-кассовым лабиринтам, произойдет естественная утруска и усушка содержимого чемодана. Здесь особенно четко действовал закон – «Качество влияет на количество». Но самое удивительное, что сумма по документам от начала путешествия до потребителя теоретически оставалась одинаковой.

– Ну что? – интересовался народ у выходящих счастливчиков.

– Да, вроде, деньги кончаются.

Волна возмущения взметнулась, и, тяжело выдохнув, толпа единым порывом пошла на приступ.

Сема лежал на кровати своего благоустроенного изолятора и пешком проходил по дороге своей сознательной жизни. Все, вроде, было как у людей, ровно, обычно и серо, без ярких всплесков, потрясений, от которых рождается радость бытия. Говорят, что человеку иногда нужно испытывать энергетическую встряску – выброс адреналина, чтобы придать организму свежий заряд и молодость. Вспоминая детство и юность, Сема не нашел ничего интересного на этом отрезке жизни – обычная приличная еврейская семья. Отец работает, мать занимается домом и детьми. Суббота – день благодарения. Воскресение – синагога. Друзей особенно не нажил, потому что был полукровка, ничей, ни еврей, ни русский, так болтался в промежности. Студенческие годы – куда ни шло, но на посиделки на Греческой и променад с видом на море и обратно ходил редко, больше внимания уделял учебе. Да, еще учился играть на скрипке. Мать говорила: «Сема, еврейский мальчик должен верить в Бога и играть на скрипке». Играть научился, а в бога как-то не повезло. Вернее, не то, что не повезло, а просто было время, когда выгоднее было говорить «не верю», чем «верю». Так и привык, а привычка переросла в убеждение. И потом, когда все время не везет в жизни и не чувствуешь помощи свыше, вера слабеет. Но где-то глубоко-глубоко в душе теплилась неудовлетворенность и сомнение в правоте своих убеждений.

Послышались шаги и в дверь постучали.

– Можно?

– Пожалуйста, входите.

В комнату в белом халате вошел Дениц.

– Добрый вечер.

– Добрый, – удивленно отозвался Сема, – вас тоже поместили сюда?

– Нет, – улыбнулся Дениц, – меня нельзя никуда помещать, я сам решил навестить вас. Вы мне симпатичны, хотя и не верите в Бога. Вот, я вам принес деликатесы. Знаю-знаю, у вас здесь прекрасно кормят, заботятся, но как-то приходить с пустыми руками у вас не принято.

– Спасибо, садитесь, – предложил Сема.

– Как ваше здоровье? – поинтересовался Дениц.

– Спасибо, не жалуюсь.

– Если вам здесь не нравится, можете уйти в любое время. Вы совершенно свободны. Я, как председатель «Попечительского совета», возражать не буду.

– Меня все вполне устраивает. Я здесь как на курорте – ни забот, ни хлопот, жаль только, скрипку не прихватил.

– Ну, это дело поправимое.

– А как в вашей «епархии»? – поинтересовался Сема.

– Спасибо, как у вас говорят, «с божией помощью».

– А что, он и вам помогает?

– Он помогает, к большому сожалению, всем.

– Чем он помог мне? – усмехнувшись, спросил Сема.

– А разве вас это не устраивает? Вы ведь сами хотели этого.

Сема подумал и спросил с легкой иронией:

– Вы хотите сказать, что бог есть?!

– Безусловно. Вот вы сами подумайте: откуда вы произошли?

– От отца с матерью, – твердо заявил Сема.

– А отец с матерью?

– От деда с бабкой.

– А дед с бабкой?

– От прадеда с прабабкой.

– А те? Мы будем так до бесконечности идти по вашей родословной, включая всех титулованных и коронованный ваших родственников.

– А при чем здесь титулованные и коронованные? – удивился Сема.

– В вашем роду были очень известные персоны, даже королевской крови, а еще раньше один из членов синедриона в Иудее, рабби Гамалиия, присутствовавший на процессе по обвинению Иисуса.

Ошеломленный услышанным, Сема несколько минут не мог прийти в себя и ошалело смотрел на Деница.

– Не может быть, – чуть слышно произнес он.

– Ну, если я вам скажу, что сам был свидетелем всех этих событий, вы мне не поверите, поэтому придется поверить не только на слово. В зале заседаний…

…малого священного синедриона – высшее религиозное учреждение и судебный орган Иудеи, – полукругом сидел весь состав из двадцати трех человек. В него входили кохены, левиты и евреи с родословной. Это были довольно образованные люди со знанием языков, основ науки и ремесел, а также обычаев астрологов и колдунов. Каждый из присутствующих был представителем одной из двух главных сект, фарисейской или саддукейской, враждующих между собой, но обоюдно ненавидящих того, кто называл себя Мессией.

Председательствующий первосвященник Каиафа махнул рукой и сидящий сбоку секретарь, кохен, встал и крикнул:

– Ввести обвиняемого!

Словно холодок пробежал по телу, и подсознание выплеснуло всю спрессованную годами информацию, заложенную с детства. Сема на минуту представил, как его в стареньком, изодранном хитоне, со связанными руками, двое монастырских охранников вывели и поставили перед священнослужителями.

Писарь развернул пергамент и стал зачитывать обвинение.

– Согласно заявлению свидетелей, слышавших беседы присутствующего здесь Назорея из города Вифлеема, следует, что он подговаривал народ разрушить храм.

– Он так и сказал? – спросил один из священников.

– Он сказал дословно: «Могу разрушить храм Божий и в три дня создать его».

– Сей храм строился сорок шесть лет, и ты в три дня воздвигнешь его? – с насмешкой заметил Каиафа.

Назорей стоял, опустив голову и по выражению его лица было видно, что он даже не собирается оправдываться.

– Верно ли это? Отвечай, ты перед судом синедриона, – повысил голос секретарь.

Назорей поднял голову и спокойно ответил:

– Один Бог мне судья, в него я верю.

– Кто твои родители? – спросил Гамалиия.

– Я не помню своих родителей, мне говорили…

– Есть сведения, – перебил его секретарь, – что он родился от внебрачной связи его матери с неким человеком по имени Пандира, – он заглянул в пергамент, – и еще он был учеником рабби Иешуа бен Перахия, бежал вместе с ним в Египет, оттуда вывез приемы колдовства. Это правда не…

– Где ты живешь постоянно? – спросил Гамалиия.

– У меня нет постоянного жилья, – ответил обвиняемый – я путешествую из города в город.

– Так ты говорил, что можешь разрушить храм? – раздались выкрики.

– Тайного я ничего не говорил. Зачем вы меня допрашиваете? Спросите тех, кто меня слушал, они наверняка знают, что я говорил.

Среди священников послышался недовольный ропот. – Он нарушил галлахи… он призывал не соблюдать наши законы… да молодой еще, не укрепился в вере… наслушался всяких проповедников…

Назорей с сочувствием и легкой усмешкой смотрел на членов синедриона, с трудом сохраняющих важность, и не отвечал на лжесвидетельства.

Судьи, при всей своей личной ненависти к подсудимому, сами чувствовали слабость лжесвидетельств.

Представленные доказательства не указывали на факт уголовного преступления. Больше всех от несостоятельности обвинения злобствовали фарисеи за обличение и посрамление их перед народом.

Однажды, узнав, что Назорей проводит беседы в синагоге с иудеями, фарисеи решили скомпрометировать его, уловив на каком-либо благовидном, но опасном вопросе. Подобный вопрос напрашивался сам собой – это был вопрос о податях. Двадцать лет, со времени превращения Иудеи в римскую империю, кесарю выплачивалась подать. Фарисеи считали это незаконным притеснением, противным духу Моисеевой религии и что только единому царю Иегове, собираемая для храма, существует одна законная подать.

Молодые лицемеры, ученики фарисейские, вмешались в толпу и повернули беседу в нужную сторону.

– Учитель, скажи, кому иудеи должны выплачивать подать? – послышались выкрики из толпы слушателей.

Фарисеи, как обычно, преследовали две цели: если он, как Мессия, ищущий земного царства и содействующий освобождению народа, объявит несправедливым взымание налога – предлог обвинить его перед римским прокуратором, если ответит в пользу римлян – сам отвратит от себя народ.

Наступила зловещая тишина. Назорей понял цель искусителей.

– Долго ли вам, – сказал он с негодованием, – искушать меня, лицемеры? Покажите монету, которой платят подать.

Фарисеи дали ему динарий – римскую монету с изображением кесаря.

Назорей взял монету, посмотрел на изображение и надпись и, отдав назад, спросил:

– Чье это изображение и какая надпись? – Кесаревы, – ответили фарисеи.

– Так что ж, воздайте кесарю кесарево, а Богу Божье. Первое не противоречит последнему, ибо кесарь требует свое и не запрещает Божьего.

Глядя на неоднородное отношение судей, Каиафа прикинул, что обвиняемый Назорей в своих проповедях больше обличал фарисеев, реже и меньше говорил против саддукеев. Будучи сам саддукеем, Каиафа постоянно конфликтовал с фарисеями по поводу веры и закона, а сейчас самый удачный момент посрамить и ударить по самолюбию фарисеев, сменив ненависть к обвиняемому на симпатию, – прекратить преследование, объявить Назорея невиновным за неимением доказательств и отпустить его с миром. Но существует одна проблема. До покорения Иудеи римлянами синедриону принадлежало право жизни и смерти, но после превращения Иудеи в римскую провинцию были введены ограничения, и для исполнения смертного приговора или помилования требовалось согласие римского правителя, в данном случае – прокуратора Иудеи Понтия Пилата.

Каиафа сидел на своем месте и сохранял спокойствие. Среди шума дебатирующих членов, встал и подошел к обвиняемому.

– Ты изгнал торговцев из храма? Какой властью ты это делаешь, кто дал тебе такую власть?

Назорей вспомнил, как, войдя в Иерусалим, он с учениками направился в храм для проведения предпраздничной проповеди в честь предстоящей Пасхи. Подходя к храму, они услышали блеяние и мычание животных и крики торговцев и покупателей. Войдя в храм, он возмутился увиденным. Храм был превращен в рынок. Там продавали овец, волов и прочих животных, которых потом можно было принести в жертву. Храм оглашало мычание, блеяние, крики менял. Бросив оценивающий взгляд на возмущенные лица паломников, Назорей схватил палку, стал выгонять из храма всех животных, торговцев, менял.

– Прочь, прочь! – кричал он. – Как вы смели дом Отца моего сделать домом торговли?

Он переворачивал лотки менял. Люди кричали и разбегались. Монеты рассыпались по земле. Животные разбегались в разные стороны.

– Дом мой домом молитвы наречется, а вы сделали его вертепом разбойников.

Назорей поднял голову и, глядя прямо в глаза первосвященнику, тихо ответил:

– Я не скажу тебе, какой властью я это делаю и чью исполняю волю.

– Ты что, сын Божий? – подойдя вплотную к обвиняемому и глядя на него в упор, тихо спросил Каиафа. У него было видение, и теперь он прекрасно знал, что ожидается Мессия и стоящий перед ним Назорей из Вифлеема тот самый Мессия, который должен отдать свою жизнь за грехи народа, и что еврейский народ ждет большое несчастье от Рима и этот человек был предвестником этого несчастья. Но видение видением, а реальность реальностью. Дело в том, что видение не соответствовало предсказаниям Пророков, где четко определялись задачи Мессии. Утверждение, что Мессия – сын Бога, всерьез восприниматься не могло, а принесение себя в жертву – идея кощунственная и противоречит духу Святого Писания, как любое человеческое жертвоприношение.

Назорей ответил:

– Если я скажу тебе, ты не поверишь, и если я начну тебя спрашивать, ты тоже не будешь отвечать. Но с этого времени Сын Человеческий будет сидеть по правую руку всемогущего Бога.

– Уважаемые члены синедриона, – обратился ко всем Гамалиия, один из тех, кто симпатизировал обвиняемому, – сейчас по всей империи бродит масса колдунов, чародеев, гадателей, разного рода проповедников, и мне кажется, вина Назорея не так велика, ибо в голове молодого человека еще много фантазий, и неизвестны намерения заявителей, так как они, к сожалению, не присутствуют здесь на разбирательстве, да и время уже за полночь.

– Рэбэ, ты бы меня отпустил, – неожиданно попросил обвиняемый первосвященника Каиафу, и голос его стал тревожен. – Я вижу, что меня хотят убить.

– Сделаем перерыв, – поднял руку Каиафа. – Уведите обвиняемого.

Священники стали расходится по храмовому пределу, обсуждая, какой вынести вердикт.

– Что нам делать с Назореем?

– Если мы отпустим, все уверуют в него.

– Да это несерьезно, молодой еще, наслушался самозваных пророков…

– Отпустить и не усложнять ситуацию.

– Где председатель? Позвольте пройти, – попросил вошедший в храмовый предел служитель. – Первосвященник, есть новость, – они прошли вглубь колоннады. – Есть сведения, что прокуратору попал донос о том, что Назорей высказывал мысли, оскорбляющие великого кесаря Тиберия.

– Кто это сделал?

– Неизвестно.

– Что еще?

– Иуда из Кариота просит встречи с вами. Он здесь. Он называет себя его учеником, – первосвященник с удивлением поднял глаза на собеседника. – Он плачет и раскаивается. Говорит, что сделал это из-за гордыни, а теперь его мучает совесть.

– Пошли, я хочу с ним поговорить.

Они вошли в небольшой придел храма. Лицом к стене, положив руки на стену, в старом поношенном хитоне стоял человек, раскачиваясь из стороны в сторону. Растрепанные волосы свисали с низко опущенной головы.

– Прости меня, прости меня, учитель, – не уставая, повторял он, стуча головой о каменную стену храма. Нарастающий гул в голове перерастал в воспаленном мозгу в восторженные крики толпы, приветствующей вступление Назорея в Ершалаим.

– Хошана, хошана! – ликовала толпа, выражая своими криками любовь, бросая пальмовые ветки и свои одежды под ноги молодому ослику, на котором ехал Назорей. Казалось, что весь Ершалаим, от мала до велика, высыпал на улицы, чтобы встречать и приветствовать его, как Мессию. С просветленным лицом, но с тенью великой печали в глазах он ехал в окружении учеников, которые теснились, как стадо овец, и каждый старался протиснуться в первые ряды, чтобы идти рядом с Учителем. Особенно в этом усердствовали Петр и Иоанн.

– Берегите его, берегите его, – неустанно и упорно шептал Иуда идущим Фоме и другим ученикам, – настроение толпы изменчиво, и ненависть фарисеев может изменить ситуацию. Надо быть готовым заступиться за Учителя, когда придет время.

– Они не посмеют, весь мир идет за нами, – заносчиво возразил Фома.

– Не за нами, а за Ним, – сурово поправил Иуда. – Это прелюдия к страданию и смерти. Близится суровое испытание. Готов ты защитить Учителя?

Восторженные крики толпы заглушили ответ на самодовольном лице Фомы.

– Хошана, хошана Сыну Давидову!

– Повернись, несчастный, – раздался брезгливый голос храмового служителя.

Иуда повернулся и, увидав первосвященника, упал на колени и зарыдал.

– Ты что, его ученик? Тогда зачем ты это сделал? – строго спросил Каиафа.

– Жалкий, корыстный раб, усомнился, предал кровь неповинного.

– Ты согрешил, ты и должен отвечать, – холодно, с презрением сказал Каиафа.

Все ученики ожидали увидеть в Назорее царя над Израилем, как сам Давид, и быть первыми слугами этого царства.

Иуда по своекорыстному нраву более всех заботился об успехе Учителя. В споре Учителя с синедрионом он полагал, что перелом в этом должен произойти в пользу Учителя. Приняв на себя временно лицо предателя, он был уверен, что народ, расположенный к Мессии, придет в волнение, узнав о пленении. Вострубят трубы, стены крепостей рассыпятся в прах, и народ ниспровергнет нелюбимый, потерявший свой авторитет синедрион и ненавистную власть. И воцарится справедливость, а человек будет свободен. Учитель волей-неволей сделается царем Израиля, а Иуде из Кариота будет принадлежать честь быть первым виновником такого счастливого поворота. «Таким образом, – думал Иуда, – я продам им их собственную смерть». Но он никак не ожидал такого поворота и не желал смерти своего Учителя.

– Возьми мою жизнь. Я готов идти в темницу и на смерть, – умолял Иуда, ползая на коленях у ног Каиафы.

– Хватит! – строго сказал первосвященник. – Дай ему несколько драхм, пусть купит новый халат. Молись, что впал в искушение. Прости их, отче, сами не ведают, что творят.

Служитель достал деньги и бросил Иуде.

– Пошел вон.

– Прошу уважаемых членов синедриона продолжить заседание, – объявил секретарь.

Первосвященник и старейшины направились в зал.

Стража увела Иуду. Разбросанные деньги остались лежать на каменном полу.

– Введите обвиняемого, – приказал секретарь.

Стража ввела Назорея и поставила перед членами синедриона.

– Развяжите ему руки, – попросил Каиафа.

– Первосвященник, если вы надеетесь после этого случая на освобождение Назорея в честь Пасхи, прокуратор на это не пойдет, – тихо говорил служитель, – он не станет себя подставлять Риму. Имейте в виду, он очень хитрый лис и будет вас уговаривать, чтобы вы от имени синедриона согласились отпустить Назорея, и это будет повод, чтобы уничтожить храм и начать искоренять еврейский народ. Это конец Иудеи.

– Ты знаешь Иуду из Кариота? – спросил Каиафа.

– Он очень добрый, образованный и любознательный человек, – улыбнувшись, ответил Назорей, – но его некоторые неразумные действия очень опасны. Мы много беседовали на разные темы, и он проникся к моим мыслям.

Каиафа сидел, задумчиво поглаживая бороду. Он опять вспомнил о видении о том, что Назорей умрет за иудейский народ, но не только за них, а за всех людей божьих, взяв на себя их грехи. Поэтому гибель одного человека спасет от гибели весь народ. И опять Каиафа увидел в этом противоречие здравому смыслу Святого Писания, где в основе – «мера за меру», т.е. каждый сам должен отвечать за свои грехи и сам искупать свои грехи. Не осудить Назорея было нельзя – это бы вызвало недовольство Рима. Поэтому надо осудить, а потом просить помиловать в честь великого праздника Пасхи.

– А что ты говорил о великом кесаре? – строго спросил секретарь.

В зале пошел легкий шумок.

– Я говорил…

– Молчать! – остановил его Каиафа. – Это дело Рима. Уведите его.

– Я чувствую, что случится большое горе, – тихо произнес обвиняемый. – Грядет страдать мне за грехи ваши, ибо нет праведного ни одного, нет разумного, никто не ищет Бога, все совратились с пути.

– Дело послать на рассмотрение тетрарха Ирода Антипы и римского прокуратора Понтия Пилата, – приказал Каиафа секретарю. – Введите следующего.

– Введите следующего, – приказал секретарь.

Охрана ввела связанного человека в новом хитоне. Повязка закрывала лицо по самые глаза. Человек мычал, пытался вырваться, но охранники с двух сторон крепко держали его за веревки.

– Задержанный Варавва, – начал зачитывать секретарь, – обвиняется за призывы жителей города к мятежу против римских властей, а также в убийстве двух римских стражников при попытке его задержания.

Среди членов синедриона стояла тишина. Никто не решался выступить первым. Все прекрасно понимали, что кроме казни другого решения быть не может, чтобы не озлоблять римские власти.

Первосвященник Каиафа с горечью смотрел на притихшего обвиняемого.

– Сколько горя выпало еврейскому народу за всю его историю. Кого только ни видела Иудея, перед кем только ни гнула спину. Здесь были и вавилоняне, и персы, и греки, но никто не сломил этот богом избранный народ. И теперь, когда Иудея оказалась под тиранией Рима, еврейский народ не склонил головы и продолжал бороться за свободу и веру своих предков.

– Развяжите его, – приказал Каиафа.

– Первосвященник, он опасен, – сказал один из охранников.

– Снимите повязку.

Как только повязка была снята с лица обвиняемого, тот заорал на весь зал.

– Что вы себе позволяете, черт возьми. Развяжите меня немедленно и прекратите этот спектакль. Я буду жаловаться.

– Это кто? – спросил Каиафа у секретаря.

Тот удивленно пожал плечами. Синедрион безмолвствовал.

Каиафа погладил бороду, посмотрел на обвиняемого, улыбнулся своим внезапно появившимся мыслям. – Увести преступника. И покрепче завяжите ему рот, чтобы своим криком не смущал народ.

Ярко светила луна. Вортан Баринович не кричал, а мычал, уткнувшись в подушку, пытаясь высвободится из-под одеяла, в которое успел закрутиться в процессе этого кошмарного сна. Наконец, вырвавшись на свободу, он вскочил на ноги и завопил не своим голосом: «Люди!» – безумным взглядом посмотрел по сторонам и, опомнившись, сел на кровать.

Вбежала домработница.

– Вортан Баринович, что с вами?

– Пошла вон! – заорал хозяин и, плюхнувшись на кровать, закрыл голову подушкой. – Господи, что это со мной?

– Вот что делают деньги и власть с человеком, – бурчала домработница, устраиваясь удобнее в своей постели.

В известном всем москвичам и гостям столицы Театре драмы и комедии на Таганке уже много лет, где-то с 1977 года и по сегодняшний день, шел спектакль «Мастер и Маргарита» – вольная композиция известного режиссера-новатора Юрия Любимова по книге Михаила Афанасьевича Булгакова – и, как говорят, «до сих пор сохранил форму и необыкновенную силу воздействия». Постановка полузапретного в то время романа не могла быть профинансирована, и Юрий Любимов с художником Давидом Боровским сделали спектакль, как говорится, из «подручных средств», используя элементы декорации из других постановок. На днях я с удовольствием посмотрел представление и убедился, что интерес к нему до сих пор не иссяк.

Итак, в это время на сцене театра члены Правления «МАССОЛИТа», одной из крупных московских литературных ассоциаций, изображали ужин в ресторане «Дома Грибоедова». Зычно играл джаз, и всем было не так уж грустно, несмотря на известие о гибели председателя правления, Михаила Александровича Берлиоза под колесами трамвая на Патриарших прудах. Волна горя взметнулась, немного подержалась, подержалась и спала. Да, погиб, но они-то живы! А тем более, за все заплачено. Не пропадать же куриным котлетам де-валяй?

На заднем плане сцены вспыхнул огонек, и заметалось белое привидение, стало приближаться к застывшим у столиков членам. Швейцар, пытавшийся преградить доступ, отошел, узнав в привидении известного поэта Ивана Николаевича Бездомного. Тот был бос, в белых кальсонах, а в руке нес зажженную свечу. Поэт поднял свечу над головой и громко сказал:

– Здорово, други! – после чего заглянул под стол и воскликнул. – Нет, его здесь нету!

Послышались голоса.

– Готово дело. Белая горячка.

Женский голос испуганно произнес:

– Как же милиция-то пропустила его по улицам в таком виде?

Иван Николаевич услышал и отозвался:

– Дважды хотели задержать, в Скатертном и здесь, на Бронной, да я махнул через забор и, видите, щеку изодрал! – Тут он поднял свечу и призвал: – Братья по литературе! Слушайте меня все! Он появился! Ловите его немедленно, иначе он натворит неописуемых бед!

– Что? Что он сказал? Кто появился? – раздались голоса со всех сторон.

– Консультант! – ответил Иван, – и этот консультант сейчас убил на Патриарших Мишу Берлиоза.

Зычно врубилась грустно-торжественная музыка, и на сцене погас свет.

И в этот момент из фойе в зрительный зал открылась дверь, и на фоне ярко хлынувшего света появилось три фигуры.

– Куда? Закройте дверь! Спектакль идет! – зашипела билетерша, подбегая к появившимся.

– Простите, иностранный гость, опоздали, большие пробки, – послышался сиплый голос.

– Дверь закройте! – уже спокойнее прошипела билетерша и, включив фонарик, повела непрошенных гостей по темному проходу зала.

– Вот одно свободное место вашему иностранцу, – посветила она фонариком, – а вы двое садитесь на ступеньки.

Музыкальная какофония стихла, и на сцене загорелся свет, выхватив ярким лучом актера, исполняющего роль Понтия Пилата, сидящего за массивной рамой, взятой из постановки «Тартюф». Изображая болезнь гемикранию, при которой болит полголовы, не удерживаясь от болезненной гримасы, прокуратор искоса посмотрел на исписанный пергамент и вернул секретарю.

– Подследственный из Галилеи? К тетрарху дело посылали?

– Да, прокуратор, – ответил секретарь.

– Что же он?

– Он отказался дать заключение по делу и смертный приговор синедриона направил на ваше утверждение, – объяснил секретарь.

– Приведите обвиняемого.

Двое легионеров ввели и поставили перед прокуратором человека со связанными руками, одетого в старенький хитон.

– Так это ты подговаривал народ разрушить ершалаимский храм? – тихо спросил прокуратор.

Человек со связанными руками несколько подался вперед и начал говорить:

– Добрый человек! Поверь мне…

– Это ты меня называешь добрым человеком? Ты ошибаешься. В Ершалаиме все шепчут про меня, что я свирепое чудовище, и это совершенно верно. Кентуриона Крысобоя ко мне.

Появился высокий, плотный, широкий в плечах кентурион.

– Преступник называет меня «добрый человек».

Объясните ему, как надо разговаривать со мной. Но не калечить.

Крысобой щелкнул плетью.

– Римского прокуратора называть – игемон. Других слов не говорить. Стоять смирно. Ты меня понял или ударить тебя?

– Не бей меня. Я понял тебя, – ответил арестованный.

– Имя? – прозвучал голос прокуратора.

– Мое? – спросил арестованный.

– Мое – мне известно. Не притворяйся более глупым, чем ты есть. Твое.

– Иешуа, – ответил арестант.

– Прозвище есть?

– Га-Ноцри.

– Откуда ты родом?

– Из города Гамалы.

– Кто ты по крови?

– Я точно не знаю, я не помню моих родителей. Мне говорили, что мой отец был сириец.

– Где ты живешь постоянно?

– У меня нет постоянного жилища, я путешествую из города в город.

– Это можно выразить короче, одним словом – бродяга…

– Нет! – раздался резкий голос из зала.

Сидящие в первых рядах обернулись. С тринадцатого ряда одиннадцатого места поднялся пожилой мужчина и, ударив тростью об пол, громко повторил:

– Нет! Этого не может быть! – и стал спускаться к сцене. За ним пошли двое сопровождающих.

На сцене произошло замешательство. Актеры в недоумении переглядывались, не понимая, что происходит.

Пожилой мужчина поднялся на сцену и, подойдя к актеру, игравшему Понтия Пилата, еще раз произнес с явно выраженным акцентом:

– Нет! Это никак не может быть, уважаемый Иван Анатольевич.

В зале царила мертвая тишина.

На сцену из-за кулис выскочила худенькая, среднего роста, с бешеным выражением на аскетическом лице, помощник режиссера.

– Гражданин, что вы себе позволяете? Вы мешаете работать артистам. Я полицию вызову.

– Кресло мне, – приказал мужчина, обратившись к сопровождающим.

Худой махнул рукой, и рабочий сцены вынес кресло.

– Вот именно, работать, – сказал пожилой мужчина, садясь в кресло. Он внимательно посмотрел на притихшую публику.

– Вы кто такой? – резко прозвучал в притихшем зале возмущенный голос помрежа, и твердой мужской походкой она двинулась к сидящему, но расстояние между ними ничуть не сокращалось.

– Татьяна, бриллиант вы наш бесценный. Их знает весь мир, – любезно стал пояснять один из сопровождающих – их имя, господин…

– Артист, что ли? – сменила гнев на милость помощник режиссера. – Вы артист?

– Я-то? – переспросил сидящий и, вдруг, задумался. – Да, пожалуй, режиссер… уже много веков режиссер.

Ведь я тогда предупреждал Каиафу, первосвященника иудейского, после заседания синедриона, что казнь Иисуса обернется против евреев и в дальнейшем станет идеологическим обоснованием гонения и преследования ни в чем не виновного народа.

– Но существует другая точка зрения, – заявил доселе молчащий актер, играющий Понтия Пилата.

– Это евангелисты в своих интересах, – категорически заявил второй сопровождающий, маленького роста, – изображают прокуратора Иудеи Понтия Пилата добрым, справедливым, который не хотел этой казни и всю вину, соответственно, переложил на синедрион и еврейский народ. Чтобы защитить свое учение, руководителям христианских общин необходимо было заручиться признанием римлян, превратить иудейского Мессию в мировое божество.

– Я как чувствовал, – воскликнул Иван Анатольевич, в эмоциональном порыве высунувшись по пояс из массивной рамы.

– Интуиция вас не подвела, мудрый вы наш, – улыбнулся маленький и, подойдя, пожал руку Пилату. – Если бы вы хотели, независимо от синедриона, использовали бы свою власть и отпустили невиновного.

– Но есть…

– Ничего нет! – твердо заявил пожилой гость. – Все просто. Четырнадцатого числа весеннего месяца нисана, на седьмой день Песаха, перед отъездом в свою резиденцию Кесарию, в круглый зал дворца Ирода Антипы вошел прокуратор Иудеи, всадник Золотое Копье Понтий Пилат, приглашенный тетрархом в Иерусалим в честь еврейского праздника Песах. В богатой тоге, хорошо сидевшей на крепко сложенной фигуре, коварный, жестокий сатрап, на совести которого сотни тысяч распятых евреев, для которого долг превыше всего, в окружении своих телохранителей остановился в центре зала и жестом поприветствовал тетрарха Иудеи Ирода Антипу.

Тот склонил голову в знак уважения.

– От имени своего народа я приветствую тебя, Понтий Пилат, в Иерусалиме. Надеюсь, присутствие прокуратора на великом празднике Песах, в честь исхода евреев из египетского плена, станет данью уважения наших традиций.

– Римская власть не нарушает ваши традиции.

Полуобнаженные рабыни разнесли напитки. Тихая музыка нежно ласкала слух.

– Здоровье императора Тиберия, – поднял кубок Антипа.

– Да здравствует император Тиберий, – поднял кубок Пилат.

– Да здравствует кесарь! – трижды прокричали телохранители, выбросив вверх копья и значки.

– Прокуратор не только хороший воин, – начал Антипа, – но и мудрый администратор.

– Тетрарх имеет в виду строительство водопровода?

– Да, синедрион жалуется, что нарушается иудейский закон.

– Римская власть не покушается на права духовной власти, а использует деньги храма.

– Но ведь это жертвенные деньги, – возразил Антипа. – Вот я и жертвую их на строительство. Водопровод будет построен. Если синедрион будет мешать и подстрекать народ к бунту, я введу в Иерусалим две когорты и подавлю все возмущения.

– Зачем крайности! Я думаю, синедрион все понимает, – согласился Антипа.

Вошел секретарь, почтительно поклонился и подал прокуратору список.

– Прокуратор, необходимо утвердить смертный приговор преступникам.

Пилат бегло просмотрел список и вернул секретарю. – В чем они обвиняются?

Секретарь развернул клочок пергамента.

– Дисмас, Гестас – разбойники, обвиняются в грабежах и убийствах местных жителей. Варавва – обвиняется за призывы к мятежу против римской власти, Назорей из Вифлеема обвиняется в том, что призывал

народ разрушить храм. Дословно: «Могу разрушить храм божий и в три дня создать его».

«Давно пора», – подумал про себя прокуратор и злорадно улыбнулся. – А что просит синедрион? – обратился он к секретарю.

– На усмотрение прокуратора.

– А что скажет тетрарх?

Антипа улыбнулся, вспомнив, как на допросе надеялся увидеть чудеса, сотворяемые Назареем, согласно слухам, но когда его надежды и желания не исполнились, нарядил Назарея в «светлую одежду» и стал насмехаться и издеваться над безобидным пленником.

– С разбойниками ясно, они опасность для общества, – выразил свое мнение Антипа, – а Назорей – безвредный проповедник, возомнивший себя «сыном божьим»…

Понтий Пилат еще не знал, что в неоднократных доносах кесарю Антипа будет обвинять его в оскорблении религиозных верований и обычаев евреев, что шло вразрез с веротерпимой политикой Рима в тот период, в жестокости, произволе, разорении и казни множества людей. Прокуратор будет вызван в Рим, но не успеет прибыть в столицу империи, как Тиберий умрет и судить его будет новый император Гай Калигула. В вину прокуратору предъявят не только доносы иудейского иерарха и синедриона, а, в основном, связь с Луцием Сеяном, префектом преторианской гвардии, личной гвардии императора. В 31 году Сеян совместно с Тиберием стал консулом. После смерти своего единственного сына Друза, Тиберий оставил государственные дела и удалился на Кипр. Получив полную власть, Сеян стал готовить заговор против Тиберия. 18 октября 31 года на заседании сената в присутствии Сеяна было зачитано письмо Тиберия, изобличавшее заговорщиков. Сеяна схватили и арестовали всех участников заговора. Понтий Пилат не имел никакого отношения к заговорщикам, он просто был в хороших отношениях с Сеяном, и тот покровительствовал ему. Но сам факт послужил поворотным моментом для дальнейшего унижения и гонения. Он будет отправлен в ссылку в Галлию, где и умрет. Но это будет потом.

– …с учениками из города в город, – закончил Антипа.

– Скоро во всей Палестине будут одни пророки и проповедники, – заметил Пилат.

– Говорят, он владеет способностью излечивать больных… – продолжал начатую тему Антипа.

Ирод Антипа еще не знал, что совсем скоро по доносу его племянника Ирода Агриппы, после смерти Тиберия, император Гай Калигула обвинит его в тяжком преступлении – тайном сговоре с парфянами. На основе этих обвинений Ирод Антипа будет отправлен в ссылку, где и умрет. А на софе, где он сейчас лежит, возляжет новый правитель Ирод Агриппа Первый. Но это будет потом.

– …в храме по случаю праздника Песах, – Антипа улыбнулся.

– Хотите себе еврея в святые взять? Все? – обратился прокуратор к секретарю.

– К сожалению, нет, – ответил секретарь и подал другой кусок пергамента.

– Кто доноситель?

– Неизвестно. Пергамент подкинули, – тихо сказал секретарь, – но есть подозрения, что кто-то из фарисеев.

Прочитав написанное, Пилат изобразил возмущение на лице.

– Да как он смеет? Кто ему дал право использовать власть? – прокуратор поднялся с топчана и громко верноподданнически изрек: – Никто не может обладать большей властью, чем император Тиберий и никакой иной власти над всем живым на территории империи нет и не может быть, кроме самой справедливой власти кесаря.

– Да здравствует кесарь! – прокричали телохранители, выбросив вверх копья и значки.

Швырнув к ногам секретаря пергамент, прокуратор резко, сквозь зубы, процедил:

– Распять всех, – и уже спокойно, обратившись к Антипе: – Глупец, народ без власти – что стадо без пастуха.

– Да здравствует кесарь! – прокричали телохранители, выбросив вверх копья и значки.

– Прокуратор, – секретарь поклонился, – согласно обычаю, установленному великим кесарем в честь праздника Пасхи, полагается помиловать одного преступника.

Понтий Пилат развернул свиток. На его лице появилась недовольная гримаса.

– Великий и мудрый кесарь, император Тиберий в честь еврейского праздника Пасхи, великодушно идя навстречу просьбе синедриона, дарует жизнь одному из обвиняемых на усмотрение прокуратора.

И тут прокуратора словно озарило, он понял, какую тонкую игру против него начал иудейский первосвященник Каиафа. Интрига затевалась вокруг Назорея.

Если прокуратор казнит Назорея и отпустит одного из разбойников, то даст повод Каиафе обвинить его в покровительстве бунтарям, подбивавшим народ на бунт против кесаря. Следовательно, в сложившейся ситуации надо освободить Назорея, так как вина его незначительная? Но почему тогда Каиафа не просит о помиловании Назорея? Значит, мнения у синедриона разделились и Каиафа не хочет брать на себя ответственность. А потом этот донос. Каиафа знает о доносе. Конечно, его можно было бы и не брать во внимание, тем более, что он анонимный, да и вина пустяковая. Подумаешь, выгнал торговцев из храма. Но как к этому отнесется император, если неизвестный доброжелатель донесет на него кесарю о проявлении неуважения к незыблемой власти императора.

С легкой руки Октавиана Августа культ императора распространился по всему государству, что даже стало обязательным поклонение статуи императора. Опасаясь за свою власть, нынешний император Тиберий возобновил действия старого закона «об оскорблении величия римского народа». Но он меньше всего думал о народе – он всеми средствами стремился укрепить собственную власть. Теперь этот закон применялся не только к делам, но и к словам. Никакому доносу не отказывали в доверии, и Тиберий дал волю всем возможным жестокостям. После смерти Сияна он стал особенно свиреп.

К горлу прокуратора подкатил комок ненависти, но выражение лица осталось спокойным.

– Берегись, Каиафа! Не будет больше покоя ни тебе, ни твоему народу. Итак, к смертной казни приговорены четверо, – он повернул голову в сторону секретаря.

– Дисмас, Гестас – разбойники, взяты римской властью, – ответил секретарь, – Варавва – призывал народ к бунту и при задержании убил двух римских стражников, Назорей…

Прокуратор поднял руку.

– Взяты местной властью и осуждены синедрионом, – продолжил он вместо секретаря.

– Совершенно верно, прокуратор, – подтвердил секретарь.

– Призывал народ к бунту, убил двух римских стражников и взят местной властью, – повторил прокуратор. – Вот пусть местные власти и несут за него ответственность перед кесарем.

Выпив из кубка вина, прокуратор торжественно изрек:

– В честь праздника Пасхи великодушный кесарь император дарует презренную жизнь, – он сделал паузу, вызывающе посмотрел на Антипу и, скривив недовольно губы, произнес: – Варавве.

– Да здравствует кесарь! – трижды прокричали телохранители, выбросив вверх копья и значки.

Секретарь с улыбкой поклонился, и его лицо приобрело лукавое выражение.

В шестом часу солнце обычно еще ярко освещает благодатную землю, но сегодня оно как-то боязливо пряталось за наплывающие черные тучи, предвещая грозу.

Толпы зевак в разноцветных одеждах, жаждущих зрелищ, сильных, острых, даже самых бесстыдных и жестоких, стекались с узких улочек на широкую мостовую, по которой, в окружении римских солдат, истощенный телом и душой, с терновым венцом на голове, сгибаясь под тяжелым крестом, шел Назорей к месту своей казни, на Голгофу. Одни открыто радовались, безнаказанно отводили душу: «Распните его! Распните!», «Да здравствует царь Иудейский!», – кричали с издевкой. Другие с грустью наблюдали за происходящим. Многие женщины плакали и рыдали. Среди них время от времени Назорей различал измученное горем лицо Марии, которая следовала за ним на всем его тернистом пути к Голгофе.

Кровавые струйки от шипов терновника стекали по изможденному лицу Назорея, застили глаза, в которых навечно застыли: ночь, Гефсимания, одиночество, молитва, напряжение, предательство.

Шум разъяренной толпы и крики уже не имели значения. Сквозь кровавое марево он с трудом различил среди толпы отдельно стоящего человека в белом плаще, из-под которого выглядывали штаны с широкими лампасами. Он что-то показывал, а губы его беззвучно произносили какие-то слова. И уже проходя мимо, Назорей расслышал обрывки фраз: «…возьми… верши суд». Но сквозь шум толпы он услышал другой глас, небесный: «Се есть Сын Мой Возлюбленный!»

Потрескавшиеся губы дрожали. Он пытался что-то сказать, но послышался лишь хрип.

– Отче, я иду к Тебе, прими Сына Твоего.

Тяжелый крест, кровь по лицу, глазам, мучительная жажда и безжалостно палящее солнце.

В Гефсиманском саду, где обычно Назорей совершал молитвы, на большом камне под деревом сидел Иуда, угрюмый, сосредоточенный, измученный непрерывной борьбой с самим собой.

– Господи, господи! Разве я не любил его? Всегда угождал ему, угадывал все его мимолетные желания, а он, украдкой направляя свой мягкий взор, чего-то еще ожидал от меня, – слезы градом лились по его изможденному, бледному лицу.

Черные, зловещие тучи быстро затягивали небо. Вырывающаяся луна вздрогнула от оглушительного удара грома и, пронзенная огненным перстом взорвавшейся молнии, с хохотом раскололась на мелкие кусочки.

Сема вздрогнул и, словно раненый зверь, повалился на пол. Острая боль пронзила правую, затем левую руку.

– Больно, больно!

Нога одна, нога другая.

– Господи, господи! Как больно!

Иуда корчился, извивался, царапал ногтями грудь, лицо. Раскрытым ртом ловил потоки хлынувшего ливня. Дыхания не хватало.

– Гос-по-ди! За что?! Зачем ты сотворил этот скверный мир?

Раскаты грома заглушили истерический вопль. Вспышки молнии осветили распростертое тело.

В комнату вбежала встревоженная сестричка Катюша. – Господи, что же это такое? – она помогла Семе подняться и уложила в постель, укрыла одеялом, включила ночник. – Гроза волнует? Ну, ничего, ничего. Все уже кончено, вы не бойтесь.

Иуда очнулся на следующий день после казни Назорея. В лучах заходящего солнца Иерусалим с высоты напоминал яркое кровавое пятно, постепенно тускнеющее и превращающееся в холодную серую массу. Порывы ветра трепали изодранное платье, скомканные волосы на голове, но он, скользя и падая, продолжал решительно идти по каменистому спуску в сторону Иерусалима. Слегка пошатываясь от усталости, с гримасой, вроде усмешки, на совершенно спокойном лице и безумным блеском в воспаленных глазах, он вошел в храм и огляделся. В глубине в колеблющихся отблесках светильников он увидел Каиафу с другими членами синедриона. Они молча встретили незваного гостя. Наконец, молчание прервал Каиафа.

– Что тебе надо?

Иуда выпрямился и, глядя прямо в глаза первосвященнику, хриплым голосом спросил:

– Вы знаете, кого вы осудили и распяли?

– Знаем, – потупив глаза, сказал Каиафа.

– Вы осудили и распяли неповинного и чистого агнца.

– Это решение прокуратора, – в один голос закричали священнослужители. – Пошел вон, предатель!

Иуда улыбнулся.

– Я обманул вас. Не его я предал, а вас предал позорной смерти, которая не кончится вовеки, – достал кошель. – Вот за сколько вы оценили его жизнь, тридцать шекелей и ни одним больше.

– Вон! – закричали священнослужители.

Иуда достал горсть монет и швырнул в лица священнослужителей. Крики и вопль разнеслись по храму, но Иуда уже не слышал проклятия и брань в его адрес, быстро проходя по улочкам Иерусалима. Он знал, что как бы они ни старались свалить всю вину на него и римские власти, их объединяет одно – предательство, и он навеки обрел позорную славу, и навеки его имя будут произносить с презрением и ненавистью.

Выйдя из города, Иуда направился на Елеонскую гору. На пути он натолкнулся на жалкую горсточку учеников, которые молча сидели, прислушиваясь к тому, что творится вокруг. Услышав шум осыпавшихся камней под ногами Иуды, они в испуге вскочили, но, узнав его стали, указывать на него пальцами и дружно выкрикивать в его адрес разные непристойности. И только Фома, подойдя к Иуде и пристально посмотрев в его глаза, с отвращением сквозь зубы произнес:

– Предатель! Изыди!

Выждав, когда выкрики немного утихнут, Иуда спокойно, но довольно громко спросил: – Вот вы кричите – предатель, предатель. А что сделали вы, дармоеды? Ты, Иоанн, любимый ученик, ты, Петр? Уверовали, что будете первыми в его царстве, а когда пришло время, вместо того, чтобы заступиться за него, разбежались в разные стороны, как испуганное стадо баранов. Где была ваша любовь? Да, я дурной человек, корыстолюбивый, лживый, но я любил его, и он чувствовал это.

– А что мы могли сделать? – растерянно произнес Фома.

– Я обнажил меч, – оправдывался Петр, – но он сам сказал: «Убери меч. Разве я не должен выпить чашу, приготовленную мне моим Отцом?»

– Когда человек любит, он идет на любые жертвы, – как бы размышляя сам с собой, произнес Иуда. И тут он вспомнил, как на вечере первого дня праздника опресноков Назорей обмакнул кусочек хлеба в чашу с подливой из горьких трав, протянул этот кусочек ему и тихо прошептал: «Что делаешь, делай скорее». – Значит, он хотел этой жертвы. Для одних жертва – это страдания, для других вечный позор, – и, выйдя из оцепенения, громко воскликнул: – Радуйтесь, малодушные неучи! Теперь никто не будет утомлять вас своими проповедями, вы сами будете посланниками. Своими льстивыми языками будете наставлять других и сочинять всякие небылицы о нем в угоду своим покровителям, за что будете расплачиваться собственной жизнью.

Иуда замолчал, опустив голову. И вдруг, словно судорога пробежала по всему его телу, резко выпрямился, безумным взором осмотрелся вокруг, будто увидел всех присутствующих впервые, и осипшим голосом пробормотал:

– Пора, время, я иду к тебе…

Тяжело дыша, согнувшись под тяжестью своих мыслей и грузом содеянного, преодолевая порывы холодного ветра, Иуда взбирался по каменной горе к единственной цели, которая могла, как тонкая нить, связать его с Ним.

– Я с тобой, я с тобой! – неустанно шептали его пересохшие губы.

Камни осыпались под ногами, он падал, поднимался, снова падал, полз, исцарапывая до крови ладони рук. Ветер злобно разрывал на нем остатки хитона, стараясь проникнуть сквозь дряхлое тело до самого сердца, чтобы разорвать его на части.

– Я с тобой, я с тобой! – безумно продолжал повторять одну и ту же фразу.

Добравшись до вершины, на которой стояло старое засохшее дерево с двумя торчащими в разные стороны сучьями, Иуда развязал шнур, опоясывающий хитон, перекинул через сук, который был ближе к обрыву, завязал петлю, неустанно повторяя:

– Я с тобой, я с тобой!

Не давая себе ни на секунду осознать происходящее, он накинул петлю себе на шею, посмотрел вниз обрыва, и в этот момент сознание вернулось к нему.

– Нет, нет, нет!

Но камень, на котором он стоял, пошатнулся и полетел в обрыв. По лицу и по всему телу пробежали короткие судороги.

– Хошана, хошана, – прохрипел он еле слышно.

Связались навечно – тот, кого предали на поругание, и тот, кто его предал.

– Значит, судьба Иисуса была предопределена заранее?! – произнес Сема, словно приходя в себя от пережитого нервного потрясения. По лицу стекали капли пота, словно кровь со лба, расцарапанного иглами терновника. – Всевышний при своем всезнании и всеведении знал, что Иуда предаст, и не попытался ему помешать. Предательство и крестная смерть изначально входили в Его планы. А могло ли быть чудесное воскресение без Иуды? – то ли спросил, то ли ответил себе Симеон Иванович, стоя на балконе и глядя на восходящий, молчащий диск луны. Деревья, стоящие в саду под окном и протянувшие свои руки к луне, тоже молчали, перестав шелестеть листвой. Даже кузнечики перестали стрекотать.

              – Большой ли пользы истиной достигнешь? Что, скажем, выше лба не перепрыгнешь?

Да, каждый получил свое… – услышал он голос Главврача, который непонятно каким образом оказался в комнате и, сидя за столом, рассматривал Семины записи. – Никому и ничему не верьте. Отбросьте все установившиеся авторитеты. Наблюдайте и изучайте. Хватит жить с чужих слов, и вы обретете свободу. Придет осознание того, что происходит внутри вас. Постараетесь понять себя. Как мог богоизбранный народ такое допустить? Меня беспокоит еврейский вопрос. Как жидолюб превратился в жидоеда? Его предали все – Иуда, синедрион, ученики и весь израильский народ.

– Синедрион – это маленькая группа влиятельных иудеев. Весь народ не выносил приговор. Его казнили римляне, Понтий Пилат, – возразил Сема.

– А кто кричал: «Распните его, распните»? Если бы он появился в наше время, его постигло бы глубокое разочарование. Белые братья опять надели бы ему терновый венец. Он сам пошел бы на крест, а распять нашлось бы кому. Что мы видим? Войны, мятежи на религиозной, идеологической, национальной почве, падение нравственности, духовности. И что мы тут имеем? Да, внешне достигнут большой прогресс. Но какой ценой? Убийство, насилие, садизм, порнография, наркомания, сексуальные преступления и прочее, прочее, прочее. Изменилась структура общества, но психологическая структура человека не изменилась. Нет, агнцу не дано изменить мир, агнец обречен на заклание.

– А как же заповеди Христа, который учил: «Любите врагов наших, благословляйте проклинающих нас»?

– Что за тварь – человек, созданный из грязи и воды, а Он еще зачем-то и душу вдохнул, – поморщился Главврач. – Душа ваша – мусорная яма. Мы, санитары, очищаем ваши души от мусора, стоим на страже закона и следим за тем, чтобы «свобода приняла вас радостно у входа… а равенство и братство не болтались без дела». – И рассмеялся от удачной где-то услышанной шутки, да так громко и раскатисто, что многие в ужасе выскочили из своих палат, а ворота с красной звездой жалобно заскрипели.

Весенний вечер благоухал ароматом молодой зеленеющей листвы и распустившихся ранних цветов на ухоженных клумбах. Оставив театр на совести лицедеев, Дениц появился на аллее Патриарших прудов, именно на той самой, по которой он совершал променад много лет назад. Подойдя к той самой «проклятой» скамье, на которой его оппоненты убеждали, что ни бога, ни дьявола и в помине нет, он увидел сидящего в глубокой задумчивости еще не совсем пожилого, убеленного сединами, симпатичного, скромно одетого мужчину. Хотел пройти мимо, но, уловив его грустные мысли, вернулся.

– Извините меня, пожалуйста, я могу присесть?

– Пожалуйста, – вежливо ответил мужчина.

– Не огорчайтесь так сильно, – положив руки на трость с черным набалдашником, произнес Дениц, – это были не лучшие годы в вашей жизни.

Мужчина с удивлением посмотрел на незнакомца.

– Босс, ну как ему не огорчаться?! – посочувствовал появившийся ниоткуда Лукавый. – Вы только представьте себе, сорок лет прожить в семейном браке – и все коту под хвост.

– Десять лет – в законном, тридцать – в гражданском, – уточнил Косматый, появившись из-под скамьи.

– Неважно. И вот в один прекрасный день – бац, «не хочу тебя больше видеть», – бац, «мы расстаемся».

– И что, на улицу? – удивился Дениц.

– Да нет, в коммуналку. Но сейчас, временно, до продажи живет на даче, которую сам построил, но не владеет которой.

– А он ничем не владеет, дурак – примак, – возмутился Косматый. – Квартира, которую он обустроил, дача, которую построил, коммуналка, машина – все записано на жену и дочь.

– Хитро продумано, – улыбнулся Дениц, – а в чем причина?

– Непослушание, босс. Поставил в доме на даче евроокна и, простите за прямоту, клозет.

– Что тут плохого? В доме стало теплее, меньше расход газа… и не бегать же ему зимой на улицу.

– Да все так, босс, но жена была против, а он не послушался. Обещал слушаться, но не сдержал обещания. Все делал не так, как приказывала жена.

– Но, позвольте! – возмутился Дениц. – Он же мужчина, у него есть свое мнение и он больше понимает в хозяйстве.

– Нет у него своего мнения. Мнение есть у жены. У нее есть все, – стал перечислять Косматый, – гордыня, эгоизм, амбиции, зависть, ненависть, а самое главное – неуважение к мужу, но бесконечная любовь к себе.

«Тяжелый грех погубил душу», – подумал про себя Дениц, а вслух возразил: – Человек – странное существо. Он может годами помнить плохое, а хорошее забыть на следующий же день. Тогда как этому человеку представляется жизнь? Сплошной кошмар – одни обиды, неприятности, разочарования. Но возможна и другая причина. Два человека, долго живущие вместе, создают устойчивые представления друг о друге, в отличие от того истинного облика, каким является каждый из них, ибо, постепенно освобождаясь от обусловленности, человек постоянно меняется в поиске самого себя. В этом пространстве между вами и тем, что вы наблюдаете, возникает конфликт, который разделяет людей во всех их отношениях. И здесь, естественно, любви быть не может. Внимание, именно внимание всего вашего существа к проблеме станет энергией, разрушающей эту проблему. И нет ни наблюдающего, ни объекта наблюдения. Эта энергия есть высочайшая форма разума, – и, сменив тему, спросил: – А что дочь? Все-таки отец, родная кровь.

– Что вы, босс! Какие сейчас дети?! Каждый сам по себе. Конечно, она добрая, любит отца, но влияние матери, сами понимаете.

– Ну и что вы так переживаете? – обратился Дениц к притихшему мужчине. – Все мучения кончились. Вы свободный человек. У вас богатая душа, а материальное – это прах. Все у вас будет хорошо. Это я вам говорю.

– Кто вы? – робко спросил мужчина. – Да это, впрочем, и не важно. Сейчас можно встретить много людей с совершенно уникальными способностями ясновидения, яснослышания, новым сознанием – представители шестой расы.

– Извините, имею честь представиться, Дениц. Не слышали? А это моя свита, Лукавый и проказник Косматый. Прошу любить и жаловать. Вы правы, в социуме, где основной доминантой жизни является эгоизм, как ни странно, начинает формироваться новая уникальная личность, с признаками нового сознания, значительно выше, чем у обычного человека, с обостренной чувствительностью, ранимостью, чуткостью и отзывчивостью к окружающим.

– Но каждое явление имеет свою противоположность, – возразил мужчина. – Все это делает человека подчиненным и зависимым от внешней среды.

– Верно, в этом причина серьезной опасности. Духовное и материальное – единое целое и должны находиться в равновесии. Но в больном обществе, в среде невежественного окружения и сопротивления, где главное – материальный комфорт, осуществить благородную миссию им нет никакой возможности. Жизнь их не щадит. Мы должны их уберечь. А вы, я вижу, философскими мыслишками балуетесь? Полагаю, идеи Елены Петровны Блаватской в «Тайной доктрине» и Елены Ивановны Рерих в «Живой этике» вам тоже знакомы?

– Да, интересовался. Все это теории. Размышления о человеческой природе, добре и зле, а мир потрясает безнравственность и невежество, – и, успокоившись, мужчина продолжил: – Современная наука блуждает в потемках своих гипотез и часто меняет ориентиры.

– Древние ученые намного опередили современных, – включился в разговор Косматый. – Надо внимательно изучать древнеиндийские тексты «Вед», «Пуран», «Упанишад», «Рамаяну», а особенно «Махабхарату», где тексты зашифрованы и глубокий смысл понятен не многим. В этих текстах скрыты тайны природы, взаимодействие с космосом, раскрытие которых невежественными людьми может нанести большой вред.

– Изменить сознание и открыть врата новому мышлению, космическому мировосприятию современным землянам предстоит не скоро, – твердо заявил Дениц. – Они еще не готовы к этому. Человечество, независимо от его желания, веры, расы, участвует в сложных процессах космической эволюции межпланетарного масштаба. Существуют другие пространства, где прошедшее, настоящее и будущее присутствуют одновременно, и другие измерения, которые человеку земли еще не известны… Вы атеист? – вдруг изменив тему разговора, спросил Дениц.

– Я уже не знаю, кто я, – смущенно ответил сосед.

– Верно! ДУХ заполняет вашу душу, вытесняя плотную материю.

– А скажите, – вдруг оживился мужчина, – правда, что нашу землю посещали инопланетяне?

– Не только посещали, но и осваивали, – торжественно произнес Дениц, – но переселиться не успели, планета погибла.

– Как? Но ведь должны быть какие-то доказательства? – Никаких доказательств не требуется. Существует строгая закономерность всего происходящего, и нарушение этой закономерности приводит к космическим катастрофам, – четко изложил Дениц. – Ваша земля – песчинка во вселенной, и нет и не может быть ничего, что не было бы частью ЕГО ВСЕЛЕННОЙ. – Дениц встал. – Прощайте, ищущий человек. Честь имею!

Пройдя несколько шагов, он остановился, обернулся. – Вера! Вот, что спасет человечество. Вера в ТРИЕДИНСТВО – ТВОРЦА, ТВОРЕНИЕ, МАТЕРИАЛ. Это ключ к раскрытию тайн Космоса, земли и человечества, – и, сказав, стал растворяться.

– Господи, что это со мной! – перекрестился мужчина.

– Сомнение отравляет сознание и убивает веру в свои силы. Надо действовать, – услышал он голос за спиной, – и в первую очередь исполнять хотя бы десять из шестисот тринадцати заповедей ЗАКОНА.

Мужчина обернулся, но за спиной никого не оказалось.

– Так, надо сосредоточиться. Спокойно, спокойно, спокойно.

Легкий шумок пронесся по кронам лип и затих где-то в глубине парка. Наступила тишина. Но это была не тишина, а что-то совершенно иное, равное красоте, равное любви. Безмолвие – продукт затихшего, спокойного ума.

Проходя по аллее к выходу, мужчина обратил внимание на двух идущих ему навстречу странных субъектов. Один из них, в белом халате и военных штанах с генеральскими лампасами, душевно обняв за плечи другого, одетого в полосатую пижаму, объяснял:

– Спокойный ум пребывает вне пространства и времени. Старый ум не способен разрешить проблему человеческих отношений, справедливого мироустройства, остановить надвигающийся хаос из-за нашей эгоцентрической деятельности, нашего страха, ненависти, насилия, нашего национализма. И когда мы говорим, что ничего не можем с этим поделать, это значит, что мы миримся с беспорядком в нас самих. Изменение должно начинаться с каждого из нас.

Ворота с красной звездой со скрипом закрылись за вышедшим мужчиной.

– Мы должны научиться тренировать свой ум, – продолжал Главврач.

– Однажды, как-то во время одного из симпозиумов, на которые Он собирал своих учеников, творческих работников, теперь, к сожалению, это не в моде, я спросил Будду: «Что это в вашей «Махаяне» так складно сказано о практиках, которые в Тибете называют «лоджонг», тренировка ума?», на что он мне ответил…

Сема с нескрываемым удивлением посмотрел на Главврача, в глазах которого блеснули зеленые огоньки.

– Вся жизнь человека – страдание, причина которого – искаженное восприятие действительности. Научитесь управлять своими эмоциями и вырабатывать верное видение. Практикуйте четыре основных положения:

Первое. Перестаньте сравнивать. Цените то, чем обладаете – вашу жизнь и здоровье.

Второе. Все преходящее и ничто не остается неизменным.

Третье. Осознание сансары – преодоление мирской суеты. Это состояние ума. Освободитесь от зависти, ревности, гнева, гордыни, алчности, высокомерия, привязанности.

Четвертое. Осознание кармы. Деяния в прошлом определяют нынешнее положение. Если мы хотим его изменить – должны нести ответственность за собственные действия тела, речи и ума.

Итак, – продолжил Главврач, не смущаясь изумления Семы. – Сострадание и еще раз сострадание – основное противоядие для наших негативных эмоций, которые служат причиной наших страданий и для всего, что беспокоит и тревожит наш ум.

Вортан Баринович ехал в Думу с каким-то очень нехорошим предчувствием. Конец недели как-то не сложился: то ночные кошмары, то эта толпа вечно недовольных вкладчиков, требующих квартиры, то проблемы с банком, нежелающим ждать погашения кредита, одним словом – чиновничий произвол. Единственное, что согревало душу – это необыкновенно широкая возможность, открывшаяся для него с подписанием контракта по крупномасштабной приватизации. Вортан Баринович всей кожей рук ощущал, какие финансовые потоки будут проходить через них. И вот сегодня в Думе будут решать вопрос о предоставлении ему права осуществлять этот проект. Заинтересованные люди подготовлены, а балаболы пусть кричат.

– Да, чуть не забыл, надо сделать несколько копий для Совмина, – полез в портфель, стал перебирать бумаги. Телефон жутко затрещал. – К черту! – выругался и, не отвечая, отключил трубку. – Занят я. Неужели оставил контракт на столе? – стал тщательнее перебирать бумаги. «Надо вернуться», – подумал, но, посмотрев на часы, передумал. – Опаздывать нельзя, вопрос на повестке стоит первым, контракт завтра подвезу.

Депутаты с радостными улыбками приветствовали друг друга и рассаживались по своим гнездам. Проходя к своему насиженному месту, Вортан Баринович принимал поздравления и пожимал руки своим единомышленникам по партии. Председатель постучал по микрофону, и в зале наступила тишина.

– Товарищи, сегодня у нас немного изменена повестка дня. К нам в гости приехал крупный бизнесмен, член всемирного конгресса, будущий инвестор господин Дениц.

Зал бурно зааплодировал.

– Предоставляем слово господину Деницу.

Вортан Баринович ожидал всего, но такого сюрприза не мог даже предвидеть. Холодная дрожь пробежала по всему его телу, носки вспотели, мочевой пузырь напрягся.

– Господа депутаты, – начал Дениц с легким иностранным акцентом, но четко выговаривая слова, – я хочу передать вам большой дружеский привет от членов всемирного конгресса и лично от нашего президента.

Заиграл гимн. Все встали. Бледный Вортан Баринович встал, опираясь руками на край столика, полусогнувшись, опустив голову и еще до конца не понимая, что происходит, но интуитивно чувствуя приближение конца спектакля. В его голове смешались музыкальные звуки обоих гимнов, и звон колоколов, возникающих периодически, возвещал о дальней дороге.

– Садись, Вортан, – потянул его за рукав сосед. – Что это ты сбледнул? Радоваться должен. Молодым везде у нас дорога. Сейчас этот денежный мешок подготовит нам стартовую площадку для нашего проекта, и мы такое натворим, что мало не покажется.

Вортан Баринович плохо слышал, о чем говорил выступающий, но постепенно до него стали все отчетливее доноситься слова говорящего с трибуны.

– …и сегодня, когда кризис охватил все мировое пространство, мы должны продуманно использовать наши финансовые ресурсы, направлять их на самые приоритетные направления. Наш совместный проект должен осуществлять честный и добросовестный исполнитель. Наши инвесторы, вкладывая большие деньги в этот совместный проект, хотят иметь стопроцентную гарантию, что их деньги будут использованы по назначению. Кандидатура, предложенная вами для руководства проектом, не приемлема.

По залу прошел легкий шумок.

– Мы не можем доверять человеку, – продолжал выступающий, – у которого, как говорят у вас, «за плечами криминал» – махинации с недвижимостью, подделка банковских документов, торговля оружием.

Зал зашумел громче.

– А доказательства есть? – послышались голоса из зала. – Необходимо провести депутатскую провер… – и, оборвав на полуслове, вдруг как-то сам собой запел: «Мы кузнецы и дух наш молод…», – испуганно зажал рот рукой.

– Это ложное обвинение, – закричал сосед Вортана Бариновича. – Мы не позволим позорить честное имя нашего товари… – и тут же высоким тенором, против своей воли подхватил: «…Куем мы счастия ключи…».

Зал притих.

«Это конец, – пронеслось в голове Вортана Бариновича. – Если начнут копать, как говорил некто, «глубше и ширше», проявится еще много кое-чего, а всех не купишь», – и от этой мысли ему стало как-то легко и спокойно. Он встал и стал пробираться к проходу.

Выйдя в проход, Вортан Баринович вместо того, чтобы идти к трибуне, повернулся и пошел к выходу.

Зал замер.

– Этот человек преступник, вор и убийца, – эхом в мертвой тишине донесся до него голос Деница.

И вдруг из зала дружно грянуло: «Вздымайся выше, наш тяжкий молот, в стальную грудь сильней стучи, стучи, стучи…».

Совершенно очевидно, что здесь не обошлось без участия регента-певуна, то бишь Лукавого, который был уверен, что «времени пение берет самую малость, а пользы от этого пения целый вагон». Сидя в Семиной квартире в кресле Деница у старенького телевизора, он стучал камертоном по пальцам и, обладая абсолютным слухом, с удовольствием импровизировал: – До-ми-сольдо. – Косматый и Азазелло, лишенные какого-либо слуха, дружно подпевали.

Вортан Баринович подъехал к зданию офиса, спокойно вышел из машины, вошел в офис, поздоровался с охраной, поднялся по лестнице, в коридоре пожал руку случайно выскочившему испуганному сотруднику и, проходя мимо секретаря, сорвал цветок из горшка на окне и, вручив ей, вежливо с улыбкой попросил:

– Пригласите, пожалуйста, ко мне главного бухгалтера и, пожалуйста, кофе, нет, два кофе.

Находящаяся в приемной начальник АХО, тетя Маша, от шока всей своей массой плюхнулась на жо… простите, на диван, да так откровенно, что отлетели все пуговицы на кофточке.

В кабинете Вортан Баринович поправил выдвинутые стулья, подошел к столу и стал пересматривать бумаги, но, не найдя нужного документа, стал высыпать на стол содержимое ящиков. В кабинет тихо, робко, как-то боком, вошел главный бухгалтер и секретарша, неся на подносе две чашечки кофе.

– Соломон, ты не брал контракт? – спросил Вортан Баринович.

Соломон отрицательно покачал головой.

– Ладно, черт с ним. Значит так, срочно закажи билет в Швейцарию, сними все деньги со счетов и положи на карточку. – Он налил в стакан коньяк и залпом выпил. – Ты слышишь, что я говорю?

Соломон жалобно смотрел на шефа и качал головой.

– Никак нельзя.

– Что нельзя?

– Денег нет.

– Как нет?

– Сняты вами со всех счетов, и здесь и там.

Вортан Баринович встал с кресла, подошел к Соломону, тот в страхе отстранился. Затем обошел вокруг, внимательно рассматривая его со всех сторон, подошел к окну и стал поливать коньяком цветы на подоконнике. Главный бухгалтер тихо-тихо выскочил из кабинета и, подойдя к секретарю, прошептал:

– Скорую, срочно.

Вортан Баринович видел через окно, как подъехала скорая.

Санитары поднялись в кабинет и в недоумении остановились.

– Спокойно, – сказал Вортан Баринович, – сейчас допью кофе и поедем.

Допив кофе, он перевернул чашку на блюдце и стал рассматривать разлившийся осадок.

– Ну что ж, это лучший вариант из создавшегося положения. Пойдемте, товарищи.

Выйдя на улицу в сопровождении санитаров, Вортан Баринович направился к машине «скорая помощь». Дверь машины открылась, и сидящий там Лукавый с улыбкой указал рукой в противоположную сторону.

– Туда, милейший Вортан Баринович.

С противоположной стороны, у открытых дверей машины «воронок», стояли, улыбаясь, двое полицейских.

– Велком! – пригласил Азазель Вортана Бариновича.

Лукавый, Косматый и Азазель сидели за столом и резались в карты. В другой комнате, расширенной до пределов служебного кабинета, в своем традиционном кресле, в длинной ночной рубашке сидел Дениц перед светящимся шаром, в виде глобуса, и внимательно следил за живыми событиями, которые происходили в разных уголках земли, морей и океанов. Квадратики земли при приближении расширялись в государства, населенные пункты и города. Многие территории были охвачены безумным передвижением толп людей, экологическими катастрофами, огоньками вспышек от военных действий.

– Биохимический эффект, – буркнул Дениц, не отрываясь от своего глобуса.

Семе снился страшный сон. Как будто он, раскинув руки, парит сквозь бесконечность вне времени и пространства, где нет ни начала, ни конца, среди мириад звезд, обласканный холодным мерцанием луны. И вдруг, огромное бурлящее солнце выплескивает огненную массу, и она несется за ним по направлению к земле. Догоняет, пробивает живую ткань атмосферы, обжигает. Дышать нечем. Магнитное поле сжимает все тело, создавая сильное напряжение. Что-то происходит с организмом. Тело мутирует. Сознание тускнеет. Наступает сильнейший психологический стресс. Состояние – от звериного инстинкта до полной апатии. Солнце тускнеет. Всюду царит мертвая материя, в которой не происходит никакой жизни.

Из комнаты, где находился Дениц, доносился шум толпы, грохот и нарастающий крик: «Гоньба, гоньба! гоньба!».

– Что это за диковинное слово «гоньба»? – послышался голос Деница.

– Босс, у них это обозначает – позор, – ответил Лукавый, повернувшись в сторону, откуда доносился голос.

– Ну и что же они хотят? – спросил Дениц.

– Хотят в Европу, – не прерывая игры, ответил Лукавый.

– Странная логика.

– Незалэжная от ума и здравого смысла, – вставил Косматый.

– Они и так на территории Европы, – удивился Дениц.

– Босс, все не так просто, – Лукавый встал и подошел к двери. – Они хотят присоединиться к Западной Европе и вступить в это…

– «Евросоюз» и «НАТО» – подсказал Косматый.

– А что, у них много денег? – после небольшой паузы спросил Дениц.

– Откуда у них деньги? Все уже разворовали. Остались только амбиции, на почве национализма и фашизма, а более того, желание навредить соседям. И вообще, у них там творится черт знает что, – посмотрел на Косматого.

– А я при чем? – удивился Косматый.

– Хто нэ скачэ, той москаль, – пробурчал Азазель, раскладывая пасьянс.

– Одним словом, «Вавилонское столпотворение», – уточнил Лукавый.

– Так в чем дело? – строго спросил Дениц. – Разрушьте и этот «Вавилон».

– Как прикажете, босс, – учтиво ответил Лукавый и, повернувшись к Косматому, добавил: – Слышал, что сказал босс? Приступай.

– Почему сразу я? – возмутился Косматый. Подбежал к двери, жалобно обратился к Деницу. – Босс, там все очень запущено. Там сошлись интересы многих государств.

– А ты подойди дипломатически, начни с переговорного процесса, – посоветовал Дениц, – подключи СМИ.

– Какие переговоры, босс?! Какие СМИ? Это – Слуги Мирового Империализма…

– Ну, ты уж слишком.

– Эти лицемеры уже все заврались, и их покровители врут. У них там гражданская война.

– Россияку на гиляку, – подтвердил Азазель.

– Ложь, сознательное несоответствие мыслей и слов порождает в пространстве диссонанс и разрушает отдельные участки коры головного мозга, что приводит к духовной гибели. Очередное насаждение демократии. Это не твои проделки? – поинтересовался Дениц.

– Что вы, что вы, босс, век воли не видать, – замахал лапами Косматый, – я к этому никакого отношения не имею. Это все Левиафан и Бельфигор. Разжирели от сладкой жизни.

– А что, Максимилиан Андреевич Поплавский тоже хочет в Европу? – вдруг неожиданно спросил Дениц у Лукавого.

– Это тот, что из Киева приехал в Москву принять наследство, квартиру номер пятьдесят на Садовой?

– Что вы, босс, он уже давно пребывает в местах более удаленных, чем Киев от Европы, – уточнил Косматый.

– Шизофрения.

– А жаль! – отозвался Дениц.

– А как мне жаль, – с дрожью в голосе посочувствовал Лукавый, смахивая набежавшую слезу, и вдруг вспомнил: – Так у него сынок в Киеве. Айн момент! – поднял телефонную трубку. – Алло! Это квартира господина Поплавского? Кто говорит? Секретарь домоуправления дома № 302-бис по Садовой улице в Москве.

– Цэ сын пэрэдчасно помэрлого з вашои выны, – донеслось с той стороны, – и я требую справедливости.

– Изумительно! – воскликнул Лукавый. – Я как услышал вас, сразу догадался, что это вы. Горе-то какое?! Ведь как же так?! Умнейший человек в Киеве, квартира в Москве, майдан, лечебница… Это что ж такое делается у вас? Сердце разрывается. Трах, бах, хрусть, все начисто. Нет, нет! Больше не могу, надо принять несколько капель самогона и закусить сальцом, – положил трубку.

– Нашэ сало жрэтэ? – донесся возмущенный голос с другого конца. – Ничого, скоро мы будэмо у ваший Москви.

– Просим, милости просим! – радостно крикнул Лукавый, схватив трубку. – Всегда готовы встретить вас. Рады будем вас видеть. Шеф приглашает вас в гости, в любое время, лучше в двенадцать, да, да, в квартире на Садовой. Что? Легионеры? Лучше в черном фраке.

– Слава Украине! – эхом донеслось с другого конца.

– Повальная шизофрения. Надо лечить, – заключил Лукавый, положив трубку.

– У человека в голове происходит своеобразная биохимическая реакция, в нем просыпается вера в свою исключительность, и это приводит к самоуничтожению. Европа слишком сильно возгордилась, а это большой грех, – заключил Дениц. – Ладно, пока не будем вмешиваться, посмотрим, чем закончатся эти игры. Ну-с, вернемся к нашим баранам. Что мы имеем за прошедший период?

– Босс, а что может измениться, как воровали, так и воруют, – начал Лукавый. – Я здесь массовую проверку устроил по жалобам трудящихся, подготовил смену в чистилище для перевоспитания, но не знаю, вряд ли что-то изменится. В них какой-то ген сидит – не могут жить, чтобы что-нибудь не украсть.

– Да головы всем надо оторвать, тем, кто берет и тем, кто дает, и будет порядок, – вмешался Азазель.

– Порядка не будет, – решительно сказал Косматый, – они еще что-нибудь придумают. Вот, – он достал деньги, – зарплату получил, расписался за двадцать тысяч, а получил десять. Ну, хорошо, участковому взятку дать, у них так принято, за то, что нет прописки, я понимаю, но зачем дворнику санитарная книжка?

– Это не ген, – размышлял Дениц. – Извращенность человеческой природы порождается социальной средой. Ну да ладно. Скоро полнолуние, и традиции надо соблюдать. Кто хозяйка?

– Ну, как всегда, Маргарита, – скорчив недовольную физиономию, ответил Азазель.

– Надеюсь. Всех поднимать не будем, обойдемся местными, свежей сменой.

– Прекрасная мысль, босс, – потирая руки, пропел Лукавый.

– А на тебе хозяйственные дела.

– Слушаюсь, босс, – с готовностью ответил Косматый.

Вечерело. Уже начали зажигаться фонари на столбах. В вечернем сумраке стали ярче видны бегущие кричащие рекламы на супермаркетах, громче стала доноситься музыка из открытых окон ресторанов, баров и дискотек.

В здании прокуратуры уже наступила тишина, и только недавно назначенный прокурор все еще сидела за столом, разбирая кипу бумаг.

– Маргарита Николаевна, ну хватит, пора домой, рабочий день закончился, а вам еще в театр идти, – взмолилась секретарь.

– Иди, Леночка, иди. Я тоже сейчас.

Секретарь быстро захлопнула все папки, сунула в сейф, схватила сумочку и выскочила из кабинета.

– До завтра, ой, до понедельника. Да, чуть не забыла, – она открыла сумочку и достала билет. – По блату, только для VIP-персон.

Она положила билет на стол и, помахав на прощание рукой, выбежала из кабинета.

– Ну и делишки у вас, Вортан Баринович! – закрывая папку, покачала головой прокурор. Она собрала со стола все документы, положила в сейф, закрыла на ключ, погасила настольную лампу и вышла из кабинета.

Театр «На Таганке» находился сравнительно далеко от учреждения, где работала Маргарита Николаевна, однако она не спешила, решив пройти пешком до метро «Пушкинская». Не спеша прошлась по Патриаршим в надежде встретить Симеона Ивановича, к которому, словно беззащитному ребенку, прониклась то ли женскими, как ей показалось, то ли материнскими чувствами.

Роман Булгакова «Мастер и Маргарита» ей был хорошо знаком, и она его даже полюбила, правда, со второго или с третьего захода. Глубокий философский смысл через мистику, романтику, импровизацию открывал путь к познанию истины. Многие персонажи ей нравились, но особенно Маргарита, и не столько как муза и вдохновительница Мастера, а как личность, стремящаяся к свободе.

Вечерело. Прохлада еще не пришла. Асфальт отдавал последнее тепло, чадящие машины массово рвались за город. Маргарита Николаевна уже привыкла, как городской человек, к этой сутолоке, разноязычному шуму, к загрязненному воздуху, плохой пище, в общем, ко всему, что вредит здоровью нормального человеку.

В театр Маргарита Николаевна попала ко второму акту. Шустрая Леночка, пользуясь своей молодостью и красотой, по полной программе использовала своих вздыхателей. Первый ряд, тринадцатое место, на которое она усадила Маргариту Николаевну, действительно, был для «белых», так как в кассе купить билеты на эти места было практически невозможно. Соседями Маргариты оказались довольно странные люди. Справа неподвижно сидел угрюмый, с застывшей то ли злобой, то ли обидой на лице, плотный мужчина и, не моргая, смотрел в одну точку на сцене. Слева небритый, с заросшей шевелюрой человечек, в засаленном пиджачке, все время хихикающий без всякой причины и вертящийся, словно сидел на раскаленной сковороде.

Дали третий звонок. Свет в зале погас, и священнодействие началось.

В полной тишине в глубине сцены замигал огонек лампадки и начал приближаться. На передний план вышел актер, играющий Коровьева. Свет от лампадки осветил его наглое с усиками лицо и треснувшее пенсне на носу.

– Вас удивляет, что нет света? Экономия, как вы, конечно, понимаете? Ни-ни-ни. Просто мессир не любит электрического света, и мы дадим его в самый последний момент. И тогда, поверьте, недостатка в нем не будет. Даже, пожалуй, хорошо было бы, если бы его было поменьше. Ну, к делу, к делу, – он вышел на авансцену прямо к тринадцатому месту. – Маргарита Николаевна, вы женщина весьма умная и, конечно, уже догадались, кто ваш хозяин?

От прямого контакта с актером Маргарита даже отпрянула в кресле.

Сидящий слева как-то странно захихикал.

– Вот-с, – Коровьев выпрямился, – мы враги всяких недомолвок и таинственностей. Ежегодно мессир дает один бал. Он называется весенним балом полнолуния, или балом ста королей. Народу, впрочем, я надеюсь, вы сами в этом убедитесь. Так вот-с, мессир холост, как вы, конечно, сами понимаете. Но ему нужна хозяйка. Согласитесь сами, без хозяйки… Короче! – вскричал Коровьев. – Совсем коротко, – он повернулся и пронзительно посмотрел на сидящую на тринадцатом месте первого ряда Маргариту Николаевну. – Вы не откажетесь принять на себя эту обязанность?

Сидящий слева хихикнул.

– Не откажусь, – послышался голос.

Луч света выхватил в окошке правого портала лицо актрисы, играющей Маргариту.

– Не откажусь, – твердо ответила Маргарита.

Ночь уже опустилась на город, и улыбающаяся луна медленно поднималась из-за торчащих макушек домов. Единственной отдушиной был бульвар, через который после работы Маргарита Николаевна всегда проходила по дороге домой. Народа было немного, но среди него она увидела угрюмого человека, который сидел в театре справа от нее, приметила еще при выходе из театра. Он независимо шел по соседней аллее, поглядывая на нее. Иногда скрываясь за деревьями и появляясь то далеко впереди, то сзади нее. На пересечении аллей Маргарита Николаевна остановилась, решив прямо спросить преследователя, что ему от нее надо. Она обернулась, но сзади никого не оказалось.

– Вы меня ищете? – раздался голос за спиной.

– Фу ты, – вздрогнув, обернулась Маргарита.

Перед ней стоял хитро улыбающийся Азазель.

– Покорнейше прошу прощения за доставленное беспокойство.

– Вы меня напугали.

– Неужели! А почему вы не в прокурорской форме? Она вам очень идет.

– Откуда вы знаете, кто я?

– Ну как же, как же, Маргарита Николаевна, вы недавно приехали из Санкт-Петербурга и еще не совсем освоились на новом месте. Но я вам скажу прямо – правильно делаете, что не верите психиатрическому заключению в психическое расстройство господина Крутого. Доктору дали взятку, а Вортан – опасный государственный преступник.

Маргарита Николаевна с удивлением слушала неизвестного собеседника и уже хотела спросить, откуда он это знает, но служебный долг оказался превыше всего.

– Короче, зачем вы меня преследуете?

– Ну, сразу преследуете, – возмутился Азазель.

– Просто хочу сделать вам предложение.

– Я замуж не собираюсь, – она резко повернулась и зашагала прочь.

– Дура, кому ты нужна, – проворчал ей вслед Азазель.

– И что они меня посылают по этим бабским делам? Послали бы Лукавого или Косматого.

Обидные слова «кому ты нужна», сказанные Азазель, больно кольнули Маргариту Николаевну в самое сердце. Накатилась слеза, стало трудно дышать. Она села на первую попавшую лавочку под раскидистой зеленеющей ивой, поставила сумочку и горько заплакала. Действительно, кому она нужна? Переехав в Москву после несчастного случая с отцом, на новом месте она еще не успела обзавестись знакомыми и друзьями, да и когда: работа с утра до ночи и характер, прости господи, не сахар. Она особенно остро почувствовала одиночество после смерти отца, известного бизнесмена. Дело было темное, и как она ни старалась, кого ни подключала, раскрыть преступление не удалось. Дело закрыли. Она вытерла слезы и хотела положить платок в сумочку.

– Извините, что я вас обидел, – попросил прощения сидящий рядом Азазель.

– Что вам от меня надо? – еще громче заплакала Маргарита, прижав платок к лицу.

– Какая тоска, – проворчал Азазель. – Прекратите, я не переношу этих нежностей.

– Оставьте меня, – крикнула Маргарита и, вскочив, пошла прочь.

– Ну и пожалуйста! А дело закрыли зря. Маргарита остановилась, повернулась.

– Кто вы такой?

– Ну, Азазель. Какое это имеет значение.

– О каком деле вы говорите?

– О покушении на вашего папашу.

– Вы знаете кто?

– Ну, скажем, знаю.

– Прошу вас скажите: кто? – она схватила его за пиджак.

– Прошу без рук. Мне не велено говорить. Пожалуйста, без лишних требований и угроз. Я приглашаю вас к одному иностранцу, который был свидетелем этого преступления.

– Что за иностранец?

– Крупный бизнесмен.

– Вы провоцируете меня.

– Воспользуйтесь случаем. Не хотите, как хотите.

– Хорошо, что я должна делать?

– Идите домой. Вам завтра позвонят.

– Господи, во что я ввязываюсь? – закрыв лицо руками, простонала Маргарита. – А это опасно? – она повернулась.

Полоска света от фонаря освещала место, где только что сидел собеседник.

И был вечер. Сема сидел за столом и заносил душевные воспоминания детства в тетрадку. Он прекрасно помнил своего деда, довольно известного писателя, который после странного случая попал в клинику. Выйдя после лечения, женился, и у них родился сын, отец Семы. С литературой дед завязал намертво и, сменив профессию, дослужился до звания профессора. Преподавал в университете на кафедре истории. Работал много, а в свободное время читал одну и ту же книгу Михаила Булгакова «Мастер и Маргарита». Жил он тихо, спокойно и только раз в году, с наступлением весенних праздников полнолуния, поведение его становилось неадекватным. Под вечер он брал книгу и, как по путеводителю, шел на Патриаршие пруды. Садился на ту самую скамейку, которая описана в романе, и беседовал с председателем правления «МАССОЛИТа», одной из крупнейших московских литературных ассоциаций, Михаилом Александровичем Берлиозом, и иностранным «гипнотизером», профессором черной магии.

Разговор шел о вере. Берлиоз, как убежденный атеист, будучи хорошо образованным и начитанным, настаивал на своей версии о невозможности для цивилизованного, культурного, умного индивидуума веровать в бога.

– Да, мы не верим в бога, ни в Христа, ни в царство божье, – с чувством собственного достоинства, уверенно отстаивал он свою точку зрения. – Существует атеистическая позиция, согласно которой религия – это «опиум для народа», не что иное, как выражение и результат слабости человека.

– Какая прелесть, – трясясь от хохота, воскликнул профессор по черной магии. – «Опиум для народа». Умно придумано. Однако в каком смысле понимать сказанное вами? То ли, как вы изволили выразиться, для народа – наркотик, дурманящее средство, мешающее правильному пониманию действительности, то ли как болеутоляющее, лечебное средство?

– Так и понимать. «Опиум для народа»!

– Но позвольте, уважаемый Михаил Александрович, если это атеистическая позиция, как вы утверждаете, почему в программе обучения нет предмета «научный атеизм»? Это что – боязнь прогневить Бога, или признание того, что научного обоснования опровержения существования Бога нет?

– Мы не верим в то, чего нет, – твердо ответил образованный редактор. – Ни одно из обоснований ничего не стоит. Древние народы были не в состоянии понять и объяснить явления природы и создавали мифы. Вавилоняне поклонялись Мардуку, верили в жизнь до и после смерти, в Древнем Египте почитали бога солнца Ра и верили, что душа не только не умирает, но и снова соединяется с телом, в Индии рождена идея реинкарнации, переселения душ. Мы – материалисты, и наша вера в научный коммунизм, а религиозный догматизм и фанатизм ограничивает духовную свободу человека. Надо вести борьбу с заблуждениями и пережитками, недостойными человеческого разума. Вера в бога – это удел людей невежественных и лишенных знания.

– Но позвольте, – удивился профессор по черной магии, – знание – маленький островок в области, которую охватывает вера. Что же это у вас получается? Все разумные – атеисты, а верующие все невежественные, – и серьезно спросил: – А Фотий – византийский богослов, а Нестор Летописец – автор «Повести временных лет», а Сергий Радонежский, основатель Троицкой лавры, а иеромонах Серафим Саровский, а Микеланджело, Руссо, да и ученые, Ньютон, Эйнштейн, Эддингтон? – и обратившись к Ивану Николаевичу, неожиданно спросил: – А вы согласны с нашим собеседником?

– Без веры жизнь человека бессмысленна, – сконфузившись, ответил Иван Николаевич. – В «Ведах» сказано, что знания должны дать душе духовный опыт. Но сейчас знанием называют только ту упорядоченную информацию, которая позволяет эффективно воздействовать на окружающий мир. Душа и Бог не входят в сферу познания. Меркантильный интерес отрывает нас от познания своей духовной природы. Вера – это вдохновляющая и мобилизующая энергия, способная возвысить человека над каждодневной проблемой выживания.

– Вот именно, – подтвердил профессор по черной магии, – именно сейчас, в век массового сомнения в единых ценностях Добра, Красоты, Любви, в едином спасительном Разуме, нужно сделать выбор между верой и неверием.

– Кризисные ситуации в жизни общества, – продолжал размышлять Иван Николаевич, – войны, эпидемии, стихийные бедствия – должны выявлять и обострять в намерениях, поступках и делах людей любовь к миру, любовь к ближнему, любовь к природе, любовь к вечности, и не важно, есть Бог или нет, вера – это готовность человека к пересмотру своей жизни, сделать ее лучше.

– Это все в идеале. В реальной жизни выглядит все иначе, – и, как бы что-то вспомнив, профессор по черной магии многозначительно произнес: – Именно так! Я еще тогда спросил Соломона, сына Давида: «Что это вы, милейший, так заумно написали в «Екклесиасте» про веру в вечной круговерти вселенной и человека, что будущие богословы почтут вас за еретика?», на что он мне ответил: «Что было, то и будет, и что делалось, то и будет делаться, и нет ничего нового под солнцем». Именно так! – и, обратившись к собеседникам, с сожалением проронил: – Время. Всесильное время. Люди не только не хотят, но иногда страстно жаждут не знать времени – старости, смерти, – освободиться от его власти, мечтают о продолжении жизни. Зачем их лишать веры?

– Выбор не так прост, – после паузы возразил Иван Николаевич, – опасны крайности. Слепая вера породила инквизицию, слепое неверие породило воинствующий атеизм, что привело, в обоих случаях, к массовому террору. Человек должен осознанно сделать свой выбор, особенно сейчас, когда произошел отказ от фальшивых идеалов. Внешние признаки религиозности у большинства населения, в том числе среди «элиты» и бандитов – это дань моде и не ориентированы на исполнение христианских заповедей. Но насаждение религиозности в качестве обязательного предмета – невозможно. Это ведет к разрушению веры и к неверию. – После небольшой паузы спросил, как бы у самого себя: – А необходимо ли делать выбор между верой и неверием, действительно ли этот выбор неизбежен? – и сам себе ответил: – С точки зрения логики – третьего не дано.

– Третье возможно, – твердо заявил профессор по черной магии. – В основе веры в Бога лежит не образованность и не невежество, а нравственность, внутренние духовные качества, которыми руководствуется человек. Они формируются в контакте с духовной информацией. Поскольку духовный опыт обладает вечной природой и не разрушается временем, он накапливается из жизни в жизнь и постепенно количество перерастает в качество, а при встрече с носителем духовного знания, Учителем, человек обретает решимость следовать духовному процессу.

– А если этих духовных качеств в сердце нет? – улыбаясь, с иронией спросил Берлиоз. – Если даже при высоком интеллекте человек не может понять или принять Бога? Не значит ли это, что у человека нет никакой веры?

– Вера – это вечное свойство души, – злобно сверкнув зеленым глазом и повысив голос, продолжал профессор по черной магии, – и теперь она просто устремится в противоположную сторону, к материи.

На пруду испуганно захлопали крыльями встревоженные грубым окриком лебеди. Стая ворон с криком поднялась с макушек деревьев, покружила над прудом и унеслась прочь.

– Имейте в виду, – уже спокойно обратился профессор к непреклонному редактору, – Бог существует. Пока существует человечество, будет существовать Бог. В нем начало и конец. Рано или поздно люди придут к нему. Главным побудительным фактором является беда, нужда, любопытство или поиск абсолютной истины.

– «Берегитесь лжепророков, которые приходят к вам в овечьей одежде, а внутри суть волки хищные. По плодам их узнаете их», – тихо произнес цитату из библии начитанный редактор.

На этом все расстались, каждый пошел своим путем. Иван Николаевич еще долго бродил по одним и тем же, понятным только ему, переулкам и возвращался домой совершенно больной. Бабушка делала ему профилактический укол и укладывала спать. Утром он просыпался спокойным и здоровым. Дед никогда не рассказывал о своем пребывании в лечебнице.

Сема попытался представить палату, в которой находился дед.

– Так, значит обязательно кровать у стены, как у меня… – и тут Сема осекся. Разве могла в лечебнице быть такая шикарная двуспальная кровать с резными спинками из дорогого мореного дуба? Сема метался из комнаты в комнату, но попытка визуализации не приводила ни к чему и разрушалась в пух и прах. Пораженный внезапно пришедшей мыслью, он остановился у окна с выходом на балкон, с опущенными бамбуковыми жалюзи.

– Решетки, несомненно, должны быть решетки.

Засомневавшись, Сема подскочил к дверям и дернул за ручку, дверь не открылась. С испуга он начал дергать еще и еще, но, опомнившись, повернул ручку и открыл дверь.

– Слава богу! – обессиленный опустился и сел прямо на пол.

Неожиданно завыла сирена, и голос в репродукторе очень серьезно объявил:

– Внимание, внимание! Газовая атака. Всем срочно покинуть помещение, получить противогазы и спуститься в бомбоубежище. Повторяю. Газовая атака. Всем срочно покинуть…

– Неужели война?! – Сема вскочил, больно ударившись о подоконник, заметался по комнате, ища, что с собой взять, но, передумав, схватил тетрадку, сунул ее за пазуху и выскочил в коридор.

Из комнат не спеша выходили жильцы и спускались по лестнице на первый этаж. Сема, удивленный этой медлительностью, расталкивая идущих, побежал к лестнице.

– Не спешите, все там будем, – сказал, улыбаясь, пожилой мужчина.

На первом этаже дежурный раздавал сумки с противогазами. Все получившие спускались в подвал и рассаживались на лавках, стоящих у стен. Когда все расселись, двери закрыли на запоры. В полумраке старший Пионервожатый в белом халате осмотрел всех присутствующих и скомандовал:

– Достать противогазы.

Все послушно достали маски и приготовились к надеванию. Маска Семы не слушалась и не хотела вылезать из сумки.

– Вы пуговичку расстегните, – тихо сказала соседка. Пионервожатый подошел к сухощавому мужчине среднего возраста, непонятного происхождения – то ли метис, то ли мулат, – сидевшему с закрытыми глазами, видно дремавшему от нехватки кислорода.

– Господин режиссер, газы, – рявкнул он на последней фразе.

Тот вздрогнул, непонимающе посмотрел на Пионервожатого, потом схватил маску и стал натягивать на лицо.

– Ну кто так надевает маску? – недовольно возмутился Пионервожатый, обращаясь к сидящей массе. – Сколько можно повторять, маску надо надевать от подбородка.

Он достал маску, растянул ее и хотел надеть, как что-то грохнуло.

Режиссер упал с лавки на пол и задергал ногами. Подбежавшая сестричка Катюша стащила с него маску и стала бить по щекам. Он с выпученными глазами жадно глотал воздух.

– Что с ним? – спросил Пионервожатый.

– Забыл клапан с коробки снять. Вы проверяйте, прежде чем командовать.

– Ладно, сами уже должны знать. Отбой!

Дверь открылась, и вспотевший контингент стал вываливаться из бункера.

А на улице творилось черт знает что. Гремел гром, извилистыми полосками на черном небе сверкала молния. Под порывами ветра трещали деревья, мотая ветками во все стороны. И вдруг все стихло. И сквозь эту тишину сначала тихо, а затем все громче и громче застучал по крыше дождь. Нагретый за день асфальт парил. Цветы подняли головки, впитывая небесный нектар. Большие капли постукивали в окно, струйками стекали по стеклу и дальше на пол с открытой двери балкона.

Сема крепко спал, и ему снился сон. За окном шумела гроза. В его палате на его кровати в противогазе лежал мужчина, а рядом сидела красивая, роскошная женщина и помечала в разрозненных листах то, что говорил муж.

– … как только она отойдет, рыжий должен сказать ей вдогонку, но тихо, как бы между прочим: «Тьма, пришедшая со Средиземного моря, накрыла ненавистный прокуратором город… Пропал Ершалаим, великий город…»

Скрипнула балконная дверь. Мужчина попытался приподнялся, но острая боль вернула его обратно.

Женщина встала и подошла к двери.

Дверь балкона сама по себе открылась. За ней появился неразличимый силуэт.

– Кто там? – превозмогая боль, спросил мужчина.

– Из «Товарищества».

– Да, – сказал гость, войдя в противогазе и белом плаще. Он подошел и сел на край кровати. – Ну, и какую «благую весть» ты еще нацарапал?

– Леночка, открой шторы, плохо видно. Вы из Большого театра? Я больше не пишу.

– Это хорошо. Главное, чтобы противогаз хорошо сидел. Душно. – Он встал, скинул белый плащ с красным, кровавым подбоем, под которым обнаружилась черная кожанка, подошел к столу и взял Семину тетрадку. – Еще один «апостол» нашелся, – он с остервенением стал рвать тетрадь, бросать листы на пол, топтать до блеска начищенными сапогами. – Как я вас всех ненавижу. И постановление есть, и сажаем, и распинаем, и отстреливаем, а они все пишут и пишут. Все же просто: сел – написал, написал – сел. Ну, смотри, – он погрозил кулаком куда-то вверх, вероятно, туда, где находился Сема, – не будет покоя ни тебе, ни твоему роду.

Сверкнула молния, загремел раскатисто гром.

– Пора! – заметался беспокойно гость.

– Постойте! – чуть приподнявшись, спросил мужчина. – А вы его отпустили?

– Я что, иудей? – оскалился гость.

– А где он?

– Вот, – ответил гость и указал на балкон. За оконным стеклом бился белый голубь.

Сема открыл глаза. Сел на постель и с тревогой оглянулся. Затем вскочил и подбежал к столу. Открытая тетрадка лежала на месте. На незаконченной странице в конце стояла незаконченная, написанная Семой фраза «Что есть истина…». Сема захлопнул тетрадку, прижал к груди. Где-то сильно загремело. Блеснула молния.

– Гроза! Сейчас начнется гроза! – раздался голос с хрипотцой, от которого у Семы вздрогнуло сердце. Перед ним вся трепещущая от возбуждения стояла санитарка. – Надоело, как мне все надоело. Всех к чертовой матери, – и вдруг, дико усмехнувшись, распахнув халат, стала медленно приближаться к Семе, отчего на него сразу повеяло ледяным холодом. – Дай-ка я тебя поцелую, – нежно сказала она. Загорелись зеленые огоньки в ее глазах и растворились в блеске сверкнувшей молнии.

Дверь распахнулась, и в комнату вбежала взволнованная сестричка Катюша.

– Ничего, ничего! Все хорошо. Не беспокойтесь, Симеон Иванович, все пройдет, – она нежно взяла его за плечи, подвела к кровати и уложила в постель. Гроза бушевала все сильней и сильней. Сестричка Катюша подошла к окну, закрыла балконную дверь. Где-то загремело. Дождь лил как из ведра.

Кооператив дремал, и только отблеск фонарей освещал чисто убранную аллею со спящими цветами на ухоженных клумбах. В одиноком слабо освещенном окне горела настольная лампа, рядом с лежащим на кровати Семой сидела сестричка Катюша и что-то беззвучно напевала, поглаживая его по голове и убаюкивая, словно ребенка.

Сема не спал. Он лежал на кровати с открытыми глазами и смотрел в потолок, находя в игре света и тени чтото мистическое, что возвращало его в прошлую жизнь, о которой он догадывался, но никак не мог восстановить в памяти. Где-то он был, что-то видел, но где и что, было недоступно. Единственное, что он чувствовал, так это то, что его душа то расцветала от радости, то сжималась от горького разочарования.

За стеной послышалось какое-то бормотание. Он прильнул к стене и прислушался. Женский голос читал:

– « …и люби Господа, Бога твоего, всем сердцем твоим, и всею душою твоею, и всеми силами твоими. И да будут слова сии, которые Я заповедую тебе сегодня, в сердце твоем; и внушай их детям твоим и говори о них, сидя в доме твоем, и идя дорогою, и ложась, и вставая», – чтение прерывалась негромкими рыданиями.

В дверь соседней «кельи» постучали, и молодой голос сестрички Катюши вежливо и тихо попросил:

– Мария Николаевна, дорогая, успокойтесь, вы разбудите соседей.

Мария Николаевна, соседка Семы, Машенька, так ее называли товарищи, была крепенькая старушка преклонного возраста, в прошлом, если верить слухам, то ли из графьев, то ли из князьев, непонятно каким образом выжившая в период становления советской власти. Это действительно была интеллигентная, тактичная, милая, очень образованная дама, знающая французский, английский, немецкий языки, но глубоко несчастная, потерявшая всех родных, близких. На этом празднике жизни оказалась лишней и брошена своим правнуком на произвол судьбы. Она очень переживала свое безрадостное положение и всю душу изливала в молитвах, находя радость в общении с Богом. Все знали, но не придавали этому значения, так как очень уважали ее и сочувствовали ей.

– С кем она разговаривает? – спросил Сема сам у себя.

– Не напрягайтесь, милейший Симеон Иванович, – услышал он голос Деница. В кресле у окна, освещенный лунным светом, сидел человек в черном плаще с капюшоном, закрывающим лицо. – Она разговаривает с Богом, это молитва, а когда Бог разговаривает с вами – это schizis phrenus. История человечества преподнесла великое множество и разнообразие религий. Нет ни единой страны, ни единой цивилизации, где бы религия не оставила свои следы. А как вы думаете, что есть религия?

– Власть, призванная управлять сознанием человека к послушанию и покорности.

– Запомните, – строго сказал Дениц, – без власти человек не может существовать. Власть – это ЗАКОН, «Dura lex, sed lex», «Закон суров, но это закон», который надо соблюдать для нормального функционирования государства. Нарушение закона разрушает мир и ведет к катастрофе, перед которой человек бессилен и никакой технический прогресс, никакая научная революция не спасет вас. Поэтому – религия нужна.

– Один из ваших богословов хорошо сказал: «РЕЛИГИЯ – это опознания Бога и переживания связи с Богом», – включился в беседу Михаил, появившийся из-за спины Семы. – Религия – это особая форма понимания мира. Суть религии связана с духовной жизнью человека, стремлением познать Божественную истину.

– Истину познать невозможно, – обреченно произнес Сема, почувствовав себя словно мышь, попавшая в мышеловку за кусочек сыра. – Что есть истина?

– Познаешь Бога, познаешь истину, – сказал Михаил, сев рядом с Семой на край кровати.

– Истина познается не абстрактными размышлениями о мироздании, – философски заметил Дениц, – не чтением священных и заумных книг и не духовными беседами, а Мудростью Духа, победой над самим собой.

– Что люди знают о Боге, непостижимом, невидимом? Да, Бог не материален. Его нельзя изобразить, он не имеет образа, – заключил Михаил и процитировал Семе слова пророка Моисея, глядя ему в глаза: «И говорил Господь ко всем из среды огня: Глас слов Его вы слышали, но образа не видели, а только Глас. Твердо держите в душах ваших, что вы не видели никакого образа в тот день, когда говорил к вам Господь на Хориве из среды огня».

– Почему же тогда люди наделяют его соответствующими им чертами? – спросил Сема.

– Потому что Он создал человека по образу и подобию Своему.

– Но вовремя сообразил и не сделал равным себе, – недовольно пробурчал Дениц.

– Но изображать его – грех, – продолжал Михаил. – «Не делай себе кумира и никакого изображения того, что на небе вверху, что на земле внизу и что в водах ниже земли».

– А как же многобожие язычников и наличие собственных богов у разных народов? – не унимался Сема.

– Бог един, однако представление о нем в разных религиях может отличаться в зависимости от индивидуальных особенностей того или иного народа. Поскольку человеческое воображение безгранично, то и образ Бога может быть от самого возвышенного до примитивного. В Нем начало и конец. Его власть не имеет предела. От него все происходит на благо человеку. Он дал человеку владычествовать над рыбами морскими, над птицами небесными и над всяким животным, пресмыкающимся на земле.

– И друг над другом, – язвительно заметил Дениц.

– Сам человек может выбирать, быть ему с Богом или нет. Но, отвергая Бога, человек не должен заблуждаться: вне Бога он не найдет ни покоя, ни радости ни здесь, ни в вечности. – Михаил встал и провел рукой по стене, на которой стала проявляться надпись «Бог един. Послал на землю учеников своих. Кроткие сердцем вознесены будут, а гордые будут унижены».

Сема, прочитав послание, хотел что-то сказать, но в комнате никого не оказалось. Он подошел к окну, внизу по освещенной аллее шли Дениц, Михаил и Главврач.

– Путь к Богу не размышлением, а чувством, – убеждал Михаил.

– Это возможно, – согласился Дениц, – если слепо следовать каноническому Писанию.

– Эти знания веками оттачивались философами, познавшими слово Божье, – настаивал Михаил.

– Да, видать так ловко отточили, что даже гностики, богословы уже не могут добраться до ИСТИНЫ. Человек – мыслящее создание, и, естественно, только мыслительный процесс может вызвать чувства, – спокойно ответил Дениц. – А когда он начинает осмысливать всю каноническую литературу, у него возникает разночтение.

– Это не разночтение, – возразил Михаил, – это непонимание предмета, находящегося в той или иной ситуации. Бог постоянно обновляет свое творение. В основе творения лежит Божественный план, а люди исполняют его волю. Бог всегда активно присутствует в деятельности человека.

– Мир насыщен массой разной информации, – с сожалением заметил Главврач, – религиозной, научной, бытовой и прочим мусором, и в этом потоке человек затерялся. В этой ситуации он составляет собственное, несовершенное представление о мире и Боге, приспосабливая к своему ограниченному пониманию.

– Бесконечность познаваемого мира, – улыбнулся Михаил, – и вечная ограниченность человеческого знания говорит о невозможности, с точки зрения науки, отрицать бытие Бога. Существует мир грубо материальный и мир тонко материальный. Это не два отдельных мира. Это единая реальность. Научное познание мира и духовное познание должны взаимодействовать ради общего блага.

Сема беспокойно спал, ворочался, что-то произнося во сне. Отзвуки религиозных взглядов особенно сильно действовали на его непорочную душу. Блики от экрана работающего телевизора, с которого, высунувшись прямо к спящему, смотрела и говорила «шляпа с пером», зайчиками прыгали по вспотевшему лицу Семы.

                    – Как ни плоха среда, но все подобны,                      И Человек немыслим без людей. Я не зову тебя к простолюдинам,                      Мы повидней компанию найдем.

На благодатной земле день был такой же, как и тогда. Солнце боязливо пряталось за набегающие тучки, предвещая грозу.

Сема, идя по улице в сторону Голгофы – теперь это в сторону гроба Господня, – встретил еще молодого, с холеным лицом, хорошо одетого еврея, очень похожего на Иисуса, почти такого, какого рисуют на иконах и картинах, но в современной одежде.

– Кто ты? – подойдя к нему, осторожно спросил Сема.

– Иисус из Назарета, сын Божий, – ответил еврей, – рожденный Марией от Духа Святого. А ты кто?

– Тоже сын Божий. Сотворенный Им по образу и подобию Его.

Они пошли рядом. На идущих, Иисуса и Сему, никто не обращал внимания, как будто они вообще не существовали.

– Куда путь держишь? – после паузы спросил Сема.

– Ищу Отца своего небесного.

– И я ищу Бога, – обрадовался Сема. – Пошли вместе. А где Он?

– Пошел за Святым Духом и Ангелами. Будут вершить Суд Праведный. Ведь в Нем начало и конец. Будет крестить вас Духом Святым и огнем карающим.

Иисус шел грустный, полный уныния и страха, что-то бормоча в ответ своим мыслям.

– Это что, Страшный Суд перед концом света? – испуганно спросил Сема. – Если Он это предвидел, зачем создал Адама по образу и подобию Своему?

– Будучи созданным, творение начинает жить по собственным законам, – грустно заключил Иисус. – В своем стремлении к всемогуществу Адам превратился в дракона с семью головами и десятью рогами, в Антихриста.

– Тогда ради чего ты пошел на крестную смерть, пролил кровь во искупление грехов людских? – возмутился Сема.

Лицо Иисуса переменилось, на губах появилась печальная улыбка.

– Устал я, – и надолго умолк.

Вокруг суетились местные жители, паломники, туристы. Среди последних даже была группа, несущая крест. Услуга, предоставляемая турагентствами за определенное денежное вознаграждение. Они сгибались, тяжело дышали, делая вид, что несут большую тяжесть.

– Живые мертвецы. Душа покинула их, – тихо произнес Иисус, не поднимая головы.

Возле обувной лавки с вывеской в виде сапожка Иисуса и Сему остановил улыбающийся человек в белом халате, из-под которого выглядывали штаны с генеральскими лампасами, раскрыв объятия и широко улыбаясь. Он был единственный, кто узнал бывшего узника, идущего на Голгофу.

– Агнец убит, но жертва не принята.

Он пригласил Иисуса и Сему в дом. Провел через лавку во внутренний двор и усадил в беседку, увитую виноградом. Здесь уже хозяйничали Марфа и Мария. Марфа накрывала стол разными закусками и фруктами. Мария взяла грааль с драгоценным нардовым маслом и, подойдя к Иисусу, миропомазала голову и ноги его и отерла их своими волосами. Иисус нагнулся, приподнял ее за плечи и крепко поцеловал в губы. Улыбнувшись, посмотрел на Сему. Мария поняла намек Иисуса, подошла к Семе и тоже миропомазала ему голову для освящения ума и мыслей и ноги для праведных дел.

Выпив вина и немного закусив, Иисус посмотрел на Агасфера и, улыбаясь, сказал:

– Ты свободен. Я прощаю тебя. Можешь покинуть эту бренную землю.

– Да нет, – спокойно ответил Вечный жид, – я уже как-то освоился, да и работу хорошую подыскал. Буду творить добро. Если мир изменить нельзя, то сделать его лучше можно, – и, почесав бородку, добавил: – В каждом из нас сидит кто-то другой.

– Поздно. Весь мир погряз в несправедливости. Грядет Божий суд, – с сожалением произнес Иисус.

– А я предупреждал тебя, когда ты шел с крестом на плечах, стать вождем, взять дело в свои руки, создать истинное Царство Божие, – с издевкой напомнил Вечный жид. – Я даже меч спрятал под одеждой, чтобы поднять его ради тебя. Ты тогда очень разозлил меня, и я крикнул: «С таким, как ты, каши не сваришь». На сей раз – нет, – с улыбкой продолжил. – Конец света временно отменяется. С твоим вторичным пришествием, Всевышний еще раз дал время сотворенным покаяться и начать праведную жизнь в любви и мире.

– Нет, нет, нет, – замахал руками Иисус. – Я возвращаюсь. Ничего больше не хочу. Мы втроем суть единое целое: Отец, и Сын, и Дух Святой.

– А как быть с приходом нового Мессии? – спросил Сема.

– Если совершать добрые дела, каждый буддист еще при жизни может стать Буддой. Так и христианин, выполняя заветы, данные Всевышним, сотворенный по образу и подобию Его, может стать Мессией, – с какой-то надеждой в голосе ответил Вечный жид на вопрос, заданный Семой, и многозначительно посмотрел на Иисуса.

На том и расстались. Каждый пошел своей дорогой.

А день стоял такой замечательный, такой светлый и многообещающий. Все делали свое дело. Солнышко весело наяривало, проказник ветерок заигрывал с деревьями и шептался с молодой листвой, мать сыра земля разродилась зеленой травкой, птички на все лады исполняли серенады любви и только в приюте бушевали человеческие страсти между умом и безумием одновременно.

Сема встречал этот новый, словно единственный в его распоряжении день, в состоянии полного блаженства. Закрыв глаза и заложив руки за спину, шел по цветущей аллее, вдыхая всей грудью ароматный, бодрящий весенний воздух, исходящий от цветущих лип и озерной прохлады, стараясь наполнить им каждую клетку истомленной души. По небольшому озеру, больше похожему на пруд, спокойно плавали черно-белые лебеди, и здесь же непонятно каким образом оказалось несколько козлов, спокойно пасущихся на зеленой лужайке.

– Стоять! – раздался командный голос сзади. Сема вздрогнул, открыл газа и остановился.

Объехав, рядом остановилась коляска. В кожаном кабинетном кресле сидел худой, заросший густой рыжей щетиной человек, в треснувшем пенсне на кончике носа, в форме НКВД без погон и знаков различия.

– Еврей? – спросил он с отвращением. – Ясно, с прожидью. Прикрой это безобразие, – он ткнул пальцем в сторону солнца.

Сема стал боком, прикрыв лицо инвалида от солнца. – Лицом, лицом ко мне, смотреть в глаза! – грубо приказал инвалид.

Сема повернулся и робко посмотрел на искаженное злобой лицо сидящего. Тот достал старую, пожелтевшую от времени газету «Правда», аккуратно сложил ее несколько раз и, отрывая квадратики, послюнявив, наклеил себе на нос и впалые щеки. Окончив процедуру, бесцеремонно почесал свой «алтарь» и, не глядя на Сему, рявкнул:

– Свободен… пока, – и покатил дальше.

Сема стоял в оцепенении, словно приговоренный, избежавший казни, пока не почувствовал теплое прикосновение чьей-то руки к своему плечу.

– Симеон Иванович, что вы так испугались этого придурка? Обычный душегуб, – улыбнулся Главврач и, обняв Сему за плечи, повел дальше по аллее, вглубь небольшого парка. – Здесь вы еще и не то увидите. Люди остались такими же, какими были на протяжении миллиона лет. Это страшная смесь ненависти, страха, доброты, насилия, жестокости, зависти, агрессии, отчаяния со случайными вспышками радости и любви.

Внезапно тишина взорвалась свистом, визгом и оглушительными аплодисментами. Акустические гитары и ударные выбросили в пространство оглушительные аккорды. На сцену выскочила поп-звезда, любимец публики, а за ним красивые молодые девушки, активно двигаясь полуобнаженными телами в такт музыки. Зал завыл от восторга. Выкрикивая фразы шлягера, поп-звезда, потрясая поднятыми над головой руками, кричала в зал:

– Руки вверх! Все, все! Я вас люблю!

– Да-а-а! – ревела зомбированная толпа, захлебываясь от восторга.

Музыка гремела и завывала так, что все тело Семы вибрировало, а мозг готов был разрушиться.

– Музыка массового поражения, – спокойно резюмировал Главврач. – Замаскированные в музыку звуки проникают в мозг и стремительно разрушают личность. Несчастные жертвы собственного невежества. В их душах вечная борьба. И я имею сразу вам сказать, что это борьба Бога с дьяволом. Бог на небе, а дьявол на земле. Посмотрите вокруг, вы не увидите его. Он любит изображать из себя ангела. Кстати, вон там с гитарой, в вышитой косоворотке, символизирующей дружбу народов, певец-перевертыш в кругу гнилой интеллигенции и особо преданных поклонниц, готовых получить автограф на любом месте. Душа у него кривая. В душе сидит бес. С виду мужик, а в душе баба. А та красавица, которой он украшает бюст размашистой подписью, Белладонна, девушка из «приличной семьи». Папа, главный редактор журнала «Голос народа», мама, бывшая балерина, сами понимаете, дурная наследственность. У нее есть все, как в «Копейке»: всего много, все доступно, но все не первой свежести. А что она еще вытворяет? Вы не поверите. На днях устроила шоу – конкурс обладательниц самого роскошного бюста. И что вы думаете? Вся Европа разделась. Они это называют сексуальной революцией – состояние, в котором находится планета и человечество. Конечно, наши психологи обследовали и пришли к заключению: диагноз – шизофрения, вирус, который искажает работу мышления и восприятия действительности. Назначение – ежедневная антиреволюционная цветотерапия, до появления симптомов заботы о семье, детях, внуках. А вон там, в кругу оппозиции, худощавая, яйцеголовая, оскалистая с транспарантом «Даешь свободу и демократию!» – сельская тигрица, простите, светская львица, независимая женщина. Здесь все: ненависть и нежность, радость и печаль, мудрость и безумие, жизнь и смерть. Это, я вам скажу, определенная психиатрическая категория. Так вот, все эти с нечистой совестью всем недовольны, особенно нашим демократическим, гуманным распорядком. Начинают шипеть, врать, кричать, что это дискриминация, что это нарушает свободу и права человека. Свобода слова заменила собой присутствие мысли. Я вам скажу прямо, что эти «пламенные демократы» и «патриоты» – легионеры. Диссиденты, шизофреники, наркоманы, неудачники, выкресты – психически ненормальные. Одним словом – вырожденцы с разложенным сознанием, стали жертвой психтеррора, «нон-летального» оружия, способа массового воздействия на психику с целью контроля над толпой. Это я вам как доктор говорю.

– Суета сует – все суета! – тихо заключил Сема, с жалостью глядя на суетящуюся толпу. – А где сестричка Катюша? – неожиданно спросил он.

– Какая? – удивился Главврач. – Ах да! Надоели мне эти бабы. Метаморфоз.

– Это как из гусеницы в бабочку?

– Хуже. Это как из головастика в лягушку.

В уютном парке «Окно в мир» было довольно многолюдно, как на 1 Мая, Международной праздник трудящихся. Внезапный удар колокола на башне святого Стефана, или, как ее сейчас называют, Биг-Бен, застал Сему врасплох, и он даже вздрогнул, но виду не подал. Дальнейшие прогулки по Елисейским полям с видом на Елисейский дворец, по аллеям прекрасного дворца Нимфенбург, поражающего своей непредсказуемой красотой и роскошью, и даже когда статуя Свободы опустила факел и подмигнула, Сему нисколько не удивили. Умный человек на то и умен, чтобы всякому найти научное обоснование. Как-то, будучи с шефом в поездке по Китаю, посетили в Шэньчжзне парк «Window of the World», где представлены в миниатюре архитектурные достопримечательности разных стран, а также их традиции, культура и обычаи. Поэтому фокус, подкинутый Главврачом, Сему нисколько не удивил. Но в данном случае и умный человек может ошибаться. Недаром девиз ученых мужей – «все подвергается сомнению». Сема, как земной человек с еще не измененным сознанием, даже не подозревал, что существуют субъекты, обладающие сверхразумом и супраментальным сознанием, способные перемещаться в пространстве одновременно в настоящем, прошедшем и будущем. Но что случилось, то случилось.

На вид нормальные, хорошо одетые люди разных национальностей стаями прогуливались по ухоженным, благоустроенным дорожкам парка. Многие были одеты довольно элегантно, женщины в дорогих украшениях и даже в норковых палантинах, пелеринах, боа на полуобнаженных плечах. Говорили между собой тихо, на разных языках, как будто боялись, что их подслушают. Женщины обмахивались веерами, на которых были изображены именные гербы с инициалами владельцев: «Леди Ю», «Фрау М», «Мисс Л», «Госпожа П» и так далее. Лица, словно застывшие маски, не выражали никаких чувств, и возле Главврача в их глазах вспыхивали злые зеленые огоньки. Они церемонно раскланивались, их губы растягивались в искусственной улыбке.

– Почему они боятся вас? – тихо спросил Сема.

– Страх! Страх за собственные души, – достал из кармана розовый пульсирующий комочек и показал Семе: – Душа, субстанция материальная. Тонкий инструмент, позволяющий испытывать радость и страдания, любовь и ненависть. А нужен один миг, – сжал ладонь, и что-то живое, трепещущее, выпорхнуло и рассыпалось в прах. – Страх, одна из величайших проблем жизни, – и, чтобы заглушить в себе нахлынувшие чувства, громко расхохотался. – Это вирус, которым заражено их сознание. Страх парализует волю и нарушает равновесие, а материальное благополучие развращает этих «тружеников с большой дороги». Движение от однополярного к многополярному, от определенного к неопределенному охватывает ум смятением, взращивает агрессию, порождает лицемерие, ненависть и приводит к насилию.

– Кто скрывает ненависть, у того сердце жестокое, уста лживые, мысли лукавые, – согласился Сема.

– Вот именно. Времена измельчали, нет Демокритов, Сократов, Платонов, Кун Фу, одно фу-фу, мелкие душонки, получить каждую можно за три копейки в базарный день, – он бросил лукавый взгляд на Сему. – Они втихую вынашивают мысль о создании «Мирового правительства».

– Возможно, в этом есть здравый смысл – создание единой концепции развития цивилизации.

– Красиво звучит, – и, как бы возмутившись: – А на деле – глобальная система власти под управлением масонов, кучки миллиардеров. Здесь главное даже не деньги, а… знаете, что Homo из семейства гоминид в отряде приматов отличается способностью к абстрактному мышлению?

И вдруг лицо Главврача резко преобразилось и приняло жестокое, надменное выражение, в глазах загорелись зеленые огоньки. Неизвестно откуда налетевший порыв ветра распахнул белый халат с красным, кровавым подбоем, и за вполне реальной фигурой проступает другая, похожая на некую тень или туманность. «Камзол в обтяжку, на плечах накидка, на шляпе петушиное перо, а сбоку шпага с выгнутым эфесом». Блеснули зеленые огоньки, и хриплый голос эхом пронесся по парку:

               – Смешон божок земли, всегда, во всех веках                Чудак такой же он, как был в начале века! Ему немножко лучше бы жилось,                Когда б ему владеть не довелось                Тем отблеском божественного света,                Что разумом зовет он: свойство это                Он на одно лишь смог употребить, —                Чтоб из скотов скотиной быть!

Сема напрягся, некая туманность, окружающая собеседника, исчезла, и снова перед ним оказался в своем обычном виде Главврач.

– Гете. Во мне погиб великий актер, – спокойно заключил Главврач, как будто до этого ничего и не произошло. – Как вам нравится? Утопия. Человечество еще не готово к подобным экспериментам?! – Он обнял Сему за плечи, и они пошли дальше по парку.

По лужайке среди плакучих берез прогуливалась молодая пара в белых одеждах и белых венчиках из роз на голове.

– Я хочу жить на этой чудесной, прекрасной земле, – одухотворенно изливал свои чувства молодой человек, – смотреть на цветущие под солнышком поля, вдыхать аромат яблоневых садов, слушать шум прибоя, совершать добрые дела для людей, любить красивых девушек, жить в удовольствии с самим собой и миром. Пойду в народ. Буду работать, пахать, сеять…

Мы не сеем, мы не пашем, а валяем дурака… – буркнул недовольно один из мужиков, сидящих на лавочке.

– Сам дурак, – огрызнулся парень. – Нет, пойду как Лев Толстой бедным странником. Пойду куда глаза глядят. Все религии проповедуют бедность. Буду страдать за народ.

– Как это прекрасно, – восторженно защебетала девица, – как это прекрасно, с котомкой, босиком по травке. Как это прекрасно. Полная свобода. А я полечу, полечу за тобой. Почему я не птица? Как это прекрасно. Парить, парить…

– А я с гарматы, с гарматы… – зло, сквозь зубы, произнес им вслед усатый мужик, помахав кулаком, и, повернувшись к партнеру, продолжил: – Ненавыджу, колы зачипають мою свободу и нэзалэжнисть, я прыходжу в справэдлывый гнив.

– Гнев – результат человеческой развращенности, – спокойно парировал невысокий, спортивного сложения мужчина в олимпийской куртке, не отрывая взгляда от шахматной доски. – Не существует ни справедливого, ни несправедливого гнева. Есть просто гнев, который приводит к жестокости, а затем к насилию.

– За идэю можна и понасыльнычать, – угрюмо пробурчал усатый, поправляя картуз с кельтским крестом над козырьком. – Сегоднишня молодь знаходыться в стани заколоту проты суспильства за свободу и национальну идэю.

Мужчина в олимпийской куртке поднял голову и внимательно посмотрел на собеседника. – Национализм, батенька, ведет к самоуничтожению. И потом, мятеж – это не свобода. Свобода – это состояние ума. Лучше жить в полной гармонии с самим собой и миром.

– Как можно жить в полной гармонии с самим собой в этом мире? – возмутился кучерявый, поправляя очки. – Миром управляет кто? Мафия. Имя ей – деньги, а деньги – это власть.

– Конечно, мир – это прекрасно. Я всей душой за мир, – пожевав галстук и как бы уступив собеседнику, согласился упитанный. – Надо только хорошо вооружиться и можно бороться за мир во всем мире.

– Врете, все вы врете, неугомонные вы наши, – заключил мужчина в олимпийке. – Мат!

– Спокойно! Делаем вид, что активно играем, – забеспокоился кучерявый. – На горизонте нарисовался «Вечный жид», – он показал взглядом на приближающего Главврача. – Необычайно живуч. Не умирает и все тут. Говорят, что он был очевидцем того, как Спасителя вели на Голгофу с крестом на плечах, а он отказал ему в кратком отдыхе. За это ему отказано в покое, и он обречен из века в век скитаться, дожидаясь второго пришествия Христа, который один может снять с него это бремя.

– Недобри часы вещуе поява жида, – зло пробурчал усатый.

– Карфаген будет разрушен, – многозначительно изрек мужчина в олимпийке.

– Черт побери, и здесь от него покоя нет, – скривил губы упитанный, но все дружно встали и, улыбаясь, приветствовали.

– Не будем вмешиваться в эту грязную политику, – с отвращением сказал Главврач.

– От беззакония исходит беззаконие, – успел добавить Сема, увлекаемый собеседником дальше, вглубь парка.

Музыкальную тишину нарушило тихое повизгивание, доносящееся из глубины парка. Обняв ствол дерева, извивался прилично одетый мужчина, а другой, тоже прилично одетый, но в сапогах, хлестал его плеткой с утолщением на конце. Вокруг стояли подобные особи, с явным удовольствием наблюдая за происходящим и бурно выражая свой восторг.

– Ах, как это прекрасно!

– Сколько чувств…

– Не говори, дорогая, это просто Ромео и Джульетта!

– Дорогой, я уже хочу…

– Народ торжествует!

– воздев руки вверх, воскликнул Главврач.

– Это хулиганство, надо их остановить! – Сема рванулся, но Главврач его остановил.

– Ни в коем случае. У нас теперь демократия. Это наши «Homo LGBT social movements», представители нетрадиционной ориентации: lesbian, gay, bisexual – борются за гражданское равноправие, соблюдение прав человека и социальную свободу. И знаете, как ни странно, несексуальное большинство идет навстречу сексуальному меньшинству. Видать, с мозгами поссорились.

В стороне стояла группа людей с транспарантом «Свободу заключенным», с интересом наблюдавшая за происходящим, но не принимавшая в нем участие.

– И чего мы тут топчемся? – обратился Главврач к упитанному человеку в очках, видать, из бывшей номенклатуры. – Кого освобождаем? – Повернулся к Семе. – Знакомьтесь, Симеон Иванович. «Transgenders» – вдохновители муз, с не определившейся ориентацией. Подлецы, парнасят там, где им выгодно, во благо демократии, – и усмехнувшись, шепнул Семе: – Ишь, чего захотели. На власть замахнулись, да руки коротки, – громко захохотал, своим особым смехом, явно с издевкой, пощипывая бородку. – Ах, это сладкое слово «демократия». Ой, я вас умоляю. Народ безмолвствует! Это как в анекдоте. Еврей решил улететь осваивать Марс, вы меня понимаете. Его спрашивают: – Почему ты хочешь улететь? Что тебя не устраивает? – Он отвечает: – Меня не устраивает ваше отношение к гомосексуализму. Раньше за это преследовали, принуждали лечиться, сейчас – вошло в норму. Вот я и хочу улететь, пока это не стало обязательным.

Обняв Сему за плечи, Главврач повел его дальше по бульвару Капуцинок, среди развалов живописных полотен разного толка. От самых жутких копий с картин художников прошлых веков, страданий современных богомазов, до откровенных, ну очень откровенных «ню». У одной из картин Сему остановил взгляд распятого Христа совсем не скорбный, а какой-то разухабистый. Сема смотрел на Христа, Христос смотрел на Сему, и, как показалось Семе, Христос подмигнул и сочувственно улыбнулся.

– Так вот, что я имею сказать за равноправие, – продолжал Главврач. – Бес сидит у них в двух местах – в голове и в «алтаре». Тот, что бьет – активный, садист, патологическая жажда власти. Тот, что крячет – мазохист, будущий псих – самоубийца, – остановился у большой картины, которая изображала Христа с терновым венцом на голове, а рядом жуткие рожи солдат, избивающие его плетками. – Комплекс саморазрушения – социальная проблема. Они, в конечном счете, уничтожают друг друга. Вот вам пример теории закономерности бородатого пророка, «апостола» пролетариев – «единство и борьба противоположностей», – и, тяжело вздохнув, добавил: – Такова наша повседневная жизнь.

Они вышли на Елисейские поля, место парижского творческого бомонда: музыкантов, поэтов и прочих лицедеев. Праздно гуляющая публика организованно фланировала по аллеям и между многочисленных лавочек с аппетитными кондитерскими изделиями и всевозможными подделками. Проходя мимо одной лавочки, Сема обратил внимание на большое количество разных изделий из желтого металла.

– Мадам, это все золото? – спросил он на чисто французском языке у сидящей уже немолодой, с помятым лицом дамы, в два раза шире прилавка.

– Мужчина, – ответила она на чисто русском языке, – не делайте мне нервы. Все золото сидит перед вами, а это – бижутерия.

Увлекшись рассуждениями об «апостолах» научного коммунизма, Главврач не заметил, что Сема остановился возле муравейника, завороженный этими удивительными насекомыми.

– Какая организация труда, – удивился Сема, – по сложности напоминает разумную. Говорят, что муравьи, одни из самых высокоорганизованных насекомых на планете, образуют три касты: самки, самцы и рабочие особи, добровольно исполняющие свои общественные обязательства, согласно специализации, и готовы к самопожертвованию во благо колонии.

Подойдя к присевшему у муравейника Семе, Главврач многозначительно изрек: – Соломон спросил, есть ли на свете кто-либо более великий, чем он. Муравей ответил, что считает себя более великим и царь не вправе слишком возноситься. Человеческое общество организовано по принципу муравейника, но, к большому сожалению, «Homo sapiens» взяли не самое лучшее. Существуют паразитические виды, муравьи-«рабовладельцы», которые проникают в гнезда муравьев других видов, убивают «царицу» и используют местных рабочих особей как «рабов»; бродячие муравьи – колонна из нескольких миллионов насекомых, солдаты, которые вооружены мощными челюстями, уничтожают практически все живое на своем пути. Как видите, милейший Симеон Иванович, и царь не вправе слишком возноситься.

– «Нечист и растлен человек, пьющий беззаконие, как воду», – и, повернувшись к Главврачу, Сема с сожалением спросил: – Неужели все так безнадежно?

– Ну почему?! Если на теле язвы, их можно излечить, а если все тело изъедено язвами, тело гибнет.

– А кто эти люди, артисты? – Сема указал на людей в камуфляжной форме.

– Можно сказать и так, – недовольно ответил Главврач, – а если точнее – клоуны. Театр абсурда на жизненной сцене. В нашем «КOMИНТЕРНе», уважаемый Симеон Иванович, есть все: и евро-опера, поющая с одного голоса, и евро-театр кукол-марионеток. У каждого своя роль. Вон тот, что жует морковку, – Кролик, провокатор, человек-кризис, тот, в цилиндре – Буржуин, владелец заводов, банков, пароходов, а вон тот, что играет с оловянными солдатиками, – Мальчиш-плохиш. Они сейчас строят сцену из покрышек – последний крик моды.

Дым от горящих покрышек, разложенных по периметру сцены, разъедал глаза, словно спрут расползался по земле, обволакивая своими щупальцами все живое, превращая его в безмолвное привидение. Человек – слабое существо, подверженный иллюзиям и в погоне за мимолетным удовольствием остается в неведении относительно подлинных опасностей, поджидающих его. В спящем сознании, с широко распахнутым ртом, собравшаяся толпа с упоением поглощала сливающийся со сцены сквозь языки пламени мутный поток в ожидании чего-то сокровенного.

– Братья, не бойтесь смерти. Смерть для нас, верующих, – это врата к встрече с нашим творцом. Когда есть вера – исчезает страх, – стоя на коленях и воздев руки к небесам, причитал грузный мужчина лет пятидесяти в белой сутане. – Идите вместе вперед и победите! – в экстазе выкрикнул он последнюю фразу, выбросив вперед руки.

– Кто роет яму, тот сам упадет в нее, – возмутился Сема.

– Не обращайте внимания на этого майданутого мормона, – успокоил Главврач Сему. – Это кровавый пастор, проповедник секты «Слово жизни», репетирует сцену из спектакля, в которой он будет читать проповеди и раздавать неверующим индульгенции от смерти. А какой у них режиссер? Я вам скажу! Товарищ Бендер должен снять шляпу перед этим авантюристом. Вы, должно быть, с ним уже виделись. Вон он сидит на пальме.

Сквозь пелену дыма Сема рассмотрел сидящего человека.

– А почему на пальме? – удивился Сема.

– Оттуда этому «творцу» лучше подслушивать, подглядывать, лучше руководить. Он сейчас готовит сценарий к очередному наступлению, простите, к выступлению, а вечером будет прогон. Представление закрытое. На просмотр и обсуждение приглашены только члены ОБСЕств безголосых, слепых и глухих. Вы даже не представляете, что там будет! Содом и Гоморра.

– Прогоните кощунника, и удалится раздор, прекратятся ссора и брань, – предложил Сема. – А что так рано собираются зрители?

– Это не зрители. Это – сочувствующие, а точнее, беспринципный сброд. Мимикрия. В отличие от насекомых, человек обладает способностью оглянуться назад.

– Но ведь человек может иметь и свое мнение?

– Безусловно. Но это не исключает историческую справедливость, гражданскую позицию и чувство патриотизма. К сожалению, средства массовой информации не способствуют идеологическому климату. Что мы видим: насилие, убийство, криминальные разборки, тусовки «новой элиты», помпезные шоу, пошлости на театральной сцене и экране. И это ее величество – демократия. Общество, потерявшее мораль, является больным, причем трудно излечимым.

– Внимание, внимание! – раздался голос в репродукторе. – Приглашаем всех желающих принять участие в театральном представлении на майдане. Оплата договорная.

– Я вам не советую связываться с ними, даже если будут предлагать главную роль.

– Почему? – удивился Сема.

– Потому, что эти театры и ОБСЕства нам в копеечку обходятся. Мы их финансируем, а что имеем? Что ПАСЕешь, то и пожнешь. Одни неприятности. Вот недавно из-за них на нас наложили санкции. Представляете, теперь рукопожатия отменяются. Приветствовать следует на римский манер. Выбрасывать вперед правую руку, как легионеры, а левой придерживать «алтарь», – и Главврач показал, как это делается.

– Да, прав Соломон, всему свое время: «Время разбрасывать камни, и время собирать камни». И что вы с этим легионом делаете? – поинтересовался Сема.

– Лечим, лечим, милейший Симеон Иванович, чтобы очередной раз не загубить державу. Большинство человеческих заболеваний склонно к самоизлечению, если будут устранены симптомы. И мы этим занимаемся. Используем разные виды терапии. Конечно, можно пользоваться хирургическими методами, но мы не сторонники этого вида лечения. Применяем в крайнем случае, если не найден консенсус. Я вам говорил, что работаю над диссертацией «Дегенерация и ее лечение»? Так вот, мы используем новую антишоковую терапию для расширения миропонимания больного до уровня космического сознания. Познать космическую реальность может МЫСЛЬ, ибо это есть субстанция материальная, обладающая мощной энергией. Жизнь человека – это непрерывный энергообмен на разных уровнях, плотных, тонких и прочих, с себе подобными и космосом. Мысли и чувства обладают способностью передаваться от человека к человеку. Чистая, возвышенная мысль от созидательных действий несет положительную энергию к сердцу и способствует преодолению губительных болезней. Негативная мысль подавляет и убивает психическую энергию и ведет к духовной немощи. Количественное накопление отрицательной энергии порождает агрессию, и она рано или поздно «замайданит», что осложнит болезнь и проявится в виде насилия в человеческих судьбах, судьбах народов и целых стран. Здесь у нас санитарно-эпидемиологический карантин, а мы – санитары человеческих душ. И вас, милейший Симеон Иванович, тоже вылечим.

– Но я здоров, – испуганно заметил Сема.

– Все так говорят. Здоровы, ну и прекрасно! Проведем обследования, составим медицинскую карту и… выпустим. Летите, как птица, куда хотите. Да, кстати о птичках. Сегодня, в ночь праздника полнолуния, вам оказана большая честь. Вы приглашены нашим благодетелем на весеннее шоу, но при условии полного молчания. Если случайно где-либо вы промолвите хоть одно слово, назад возврата не будет.

         – Над седой равниной моря ветер тучи разгоняет, между тучами и морем гордо реет буревестник, черной молнии подобный… ну и так далее.

Всю ночь Маргарита Николаевна провела в кошмарных мучениях и только под утро задремала. Проснулась часов в двенадцать, когда весеннее солнышко уже не только светило, но и грело. Вся заплаканная, в возбужденном состоянии, с предчувствием, что сегодня что-то произойдет. Сон, который приснился в эту ночь Маргарите, представлял полную бессмыслицу, но остался в сердце ноющей занозой.

На Лысой горе, на фоне покосившейся деревенской избы, ярким пятном выделялся плакат, натянутый между двумя деревьями, на котором крупными черными буквами на красном фоне была надпись: «Проведем посевную в кратчайший срок». Рядом с домом стоял «горбатый» запорожец без колес на деревянных пеньках. Левее, за покосившимся столом, который все время пытался упасть, сидела коллегия из трех судей, одетых в судейские балахоны с нашитыми армейскими погонами. В центре сидел Круглолицый, с доброй улыбкой на лице, на котором торчала черная с проседью клиновидная бородка. По бокам два мордоворота с равнодушным выражением на однообразных лицах. Еще левее, в огороженном вольере, сидели присяжные заседатели с вилами, косами и прочим инвентарем, пили водку и закусывали колбасой.

Послышался удар молотка.

– Встать, суд идет!

Судьи, что сидели по бокам, встали и отдали честь. Посмотрели друг на друга и сели.

– Введите пострадавшего!

Верхняя часть крыши запорожца отодвинулась.

– Пострадавший, встаньте!

В поднявшемся из кабины запорожца человеке Маргарита узнала своего отца.

– Папа, ты жив?

Он улыбнулся и помахал ей рукой.

– Суд удовлетворил исковое требование дочери пострадавшего, – зачитал судья, – и возвращает имущество, конфискованное у обвиняемого: собаку, кошку и клетку с попугаем.

Ударил барабан, и оркестр зычно урезал польку.

Официант торжественно подкатил тележку к столу главного судьи и легким движением руки снял салфетку. На столике ровной, аккуратной стопкой лежали туго перевязанные банковской лентой симпатичные, ароматные доллары. Главный судья взял одну пачку и понюхал, не ради удовольствия, а чисто в научных целях. На лице отразилась неописуемая радость бытия. Он взмахнул рукой, и оркестр оборвал начатую фразу.

– После «чистосердечного признания» суд отклонил ходатайство следствия об аресте обвиняемого, непосредственного организатора преступления, за неимением состава преступления, – зачитал судья и легким движением руки стукнул молоточком по наковальне, да так, что стол скрипнул и завалился.

И опять оркестр зычно урезал польку. Присяжные заседатели стали выскакивать из вольера и, издавая дикие вопли, пускаться в бешеный пляс. Из большой бочки в изобилии лилось вино, наполняя подставляемые емкости. Пили из всего, что попадало под руку, и даже из собственных галош. Из могил поднимались грешники в сохранившейся форменной одежде и бесстыдно обнимали девок с венками на голове. Очумевшие от выпитого молодые заседатели, прикрывая лица черными балаклавами, на радостях бросали взрывпакеты, из которых возгорались кострища. В чадящем дыму, в огне, в летающем пепле, вопле и грохоте вертелся, хороводил дьявольский шабаш, дирижируемый козлобородым судьей.

И в этот момент гнилые стены избы стали рассыпаться, открыв шикарный особняк, а «горбатый» запорожец превратился в черный мерседес. Два мордоворота распахнули кованые створки ворот, и машина выехала. За рулем сидел Круглолицый, с доброй улыбкой на лице, на котором торчала черная с проседью клиновидная бородка.

Встав с постели, Маргарита приняла освежающий душ и, посмотрев в зеркало, вспомнила, что ей должен позвонить вчерашний преследователь, а она совсем не готова. Подойдя к шкафу, она стала вытаскивать вещи, прикидывать, что ей надеть. Все не подходило. Вещи были строгого фасона и совсем не подходили для вечернего приема. Единственное, что было более приемлемо – это нижнее белье. Сняв полотенце, она надела комбинацию, которую ей когда-то привез отец из Франции, и посмотрела на себя в зеркало. Вещь сидела прекрасно, но опухшее от слез лицо и ранние морщинки не совсем радовали. В глазах играл какой-то нездоровый блеск, и распущенные волосы придавали лицу дьявольский вид. И тут пришла мысль, она спросила сама себя: «А зачем все это надо? Уже ничего не вернуть». – И от этой мысли на душе сразу стало спокойно и даже как-то весело, отчего Маргарита улыбнулась и подмигнула сама себе в зеркале. Вернув все вещи обратно в шкаф, она подошла к журнальному столику, села в кресло, взяла телефон и отключила связь.

В вечернем чистом небе висела полная луна. Деревья, одетые нежной чистой листвой, словно замерли в немом ожидании освежающего ветерка, и только радостное щебетание влюбленных птиц оживляло звонкую тишину.

Маргарита взяла модный журнал с красочными иллюстрациями, полистала без интереса и бросила на диван. Взяла телефон, включила, подумала и снова выключила, бросила на диван. И тут, ни с того ни с сего, включился телевизор. По экрану побежали цветные волны.

– Черт побери! – выругалась Маргарита. – Еще этого не хватало.

Она стала искать пульт, чтобы отключить телевизор, разбрасывая стопки журналов с журнального столика.

– Пульт ищете?

Она обернулась. С экрана телевизора на нее смотрел вчерашний преследователь, который назвался Азазелем. Он протянул ей пульт.

– Возьмите, он мне не нужен.

Непонятно почему, даже не осознавая, что делает, Маргарита, подчиняясь чьей-то воле, подошла к телевизору и протянула руку за пультом. И в тот же момент неведомая сила телепортировала ее за экран телевизора, и она оказалось в телевизионной студии рядом с Азазелем.

– Нехорошо отключать телефон, – покачал головой Азазель, и его глаза заискрились зелеными огоньками. – Слово надо держать, коль уж вы королевской крови. Идите прямо и ничего не бойтесь. Когда надо, вас найдут.

Он открыл дверь, и Маргарита оказалась в длинном ярко освещенном коридоре телецентра с множеством дверей, на которых висели таблички с названием разных редакций, технических служб, съемочных павильонов с мигающими табло «Внимание, идет эфир». Из комнаты в комнату, не обращая внимания на Маргариту, через нее бегали сотрудники с кипами бумаг, разнося их по редакциям, техники с аппаратурой, то ли съемочной, то ли звукозаписывающей, рабочие, перетаскивающие части декораций, а между ними, матерясь на чем свет стоит, метались звезды, такие далекие, но такие близкие нашему сердцу. Дойдя до конца коридора, Маргарита остановилась перед дверью, которая сама открылась, и спокойный голос пригласил:

– Входите, Маргарита Николаевна, мы вас ждем. Сердце Маргариты похолодело.

То, что Маргарита увидела, войдя в павильон, поразило ее до глубины души. Было такое ощущение, что она попала в комиссионный магазин старинной утвари. Специфические машины, агрегаты, всевозможные ретро аксессуары, украшения, изобилующие рычагами, вентиляторами, шестеренками, отделанные блестящей медью, деревом, кожей. Вокруг застывшие позы людей. Дамы в корсетах и кринолинах, в капорах и чулках с подвязками, в коротких юбках и просто кое в чем. Мужчины в костюмах с жилетками, коротких гетрах. Аристократы в цилиндрах и пальто, фраках, в брюках и рубашках с кружевами, курящие трубки и не курящие, пьющие и не пьющие со специфическими аксессуарами – часами на цепочке, тростью, зонтиком. Рабочие, в кепках, куртках, сапогах и прочем техническом и механическом оснащении.

– Вас удивило? – спросил ее незнакомый голос.

Маргарита обернулась. Перед ней во фрачном наряде, в цилиндре, в монокле, с подвитыми усиками на наглом лице, стоял английский то ли аристократ, то ли маг, чародей, переводчик, или черт знает кто на самом деле.

– Разрешите представиться – Лукавый. Не удивляйтесь! Это колбасятся паропанки, или, как они себя называют, – стимпанки. Мама родная, язык поломаешь, пока выговоришь. Для них мир застыл на технологиях второй половины девятнадцатого века, эпохи викторианской Англии. И пусть меня два раза переедет этот паровоз, если это не протест против сегодняшних разных ноу-хау, приносящих вред экологии и человечеству. А вообще, спасибо Жюль Верну, Герберту Уэллсу, и пусть мне не видать, как своих ушей, самого крутого в мире автомобиля «Bugatti Veyron», скажу честно, здесь наворочено все: романтика, драма чувств, юмор, пародия, фантазия, утопия и даже в наличии низкие страсти человеческой природы: похоть, гнев, тщеславие, алчность, зависть.

Подойдя к древнему фонарному столбу, на котором висел кусок рельса, Лукавый ударил по нему молотком и громко выкрикнул:

– Господа, ее величество королева! – низко поклонился Маргарите и тихо прошептал ей на ухо: – Оказывайте им знаки внимания, это ваши подданные.

В волосах у Маргариты блеснул королевский алмазный венец.

Зажглась иллюминация, и заиграла музыка. Сначала как бы сдержанно, в английской классической манере, затем плавно перешла то ли в арт-рок, то ли дарк кабаре, то ли в индастриал. Застывшие фигуры людей ожили и стали заниматься каждый своим привычным делом. Лукавый взял Маргариту под руку и повел по лабиринту между группами стимпанков, которые при приближении бросали свои занятия и радушно приветствовали королеву поклонами.

– Ваше величество!

– Позвольте вам представить, королева, – остановил Маргариту Лукавый. – Безумные ученые и инженеры, изобретатели паровоза, в поисках новых технологических процессов на пару.

Стимпанки низко поклонились.

– Мы приветствуем вас, ваше величество.

– Мы рады, мы очень рады, – ответила Маргарита.

– А это отважные путешественники. За восемьдесят дней вокруг света. Готовятся к новым открытиям.

Стимпанки низко поклонились. – Ваше величество.

– Мы в восхищении, – удивленно произнесла Маргарита.

– А этих вы узнаете, королева? Детективы Шерлок Холмс и Ватсон в кругу ваших верных слуг – тайной полиции, сыщиков и шпионов.

Стимпанки низко поклонились.

– Рады служить вам, ваше величество.

– Благодарим вас.

– Королева, – восхищенно шептали, кланяясь, первые феминистки, образованные и решительные дамы.

– Мы рады, рады, – пробурчал Лукавый.

– Ее величеству, королеве, гип-гип ура, ура, ура, – дружно рявкнула и дружно поклонилась военная элита.

– Благодарим за службу, – улыбаясь, ответила Маргарита.

– Ну, это преступники, маньяки, жулики, проститутки, – махнул рукой Лукавый, проводя Маргариту мимо.

– Имеем честь, – с показной кротостью приветствовали проститутки.

– А это, королева, революционеры, борцы за справедливость. Видите, они даже не повернулись в вашу сторону.

– Ваше величество, благодарим вас. Мы так вам признательны, – кланялись, вытирая подведенные глаза, геи.

– Мы в восхищении, – вскричал Лукавый.

– Ваше королевское величество, мы к вашим услугам, – степенно клали поклоны аристократы, финансисты, купцы и промышленники.

– Мы рады, мы очень рады, – вежливо ответила Маргарита.

– Да здравствует королева! – кричали горожане, мелкие служащие, клерки и прочие добропорядочные граждане, размахивая платками и бросая цветы под ноги королевы.

– А вы действительно королевской крови, Маргарита Николаевна, – многозначительно сказал Лукавый.

– Почему королевской крови? – спросила Маргарита.

– Самой что ни на есть. Вот, к примеру, сегодня в одном очень интересном заведении умерла одна очень интересная дама, Мария Николаевна – дочь бывшей фрейлины вашего последнего убиенного императора, кстати, ваша родственница.

– У меня нет никаких родственников, ни в каком заведении, – испуганно прошептала Маргарита.

– Ну это вы зря, Маргарита Николаевна, родословную надо знать. Если раскрыть некоторые дворцовые тайны, то, возможно, Елизавета Петровна, дочь императора Петра Алексеевича, с болью в сердце узнала бы о трагической судьбе своей прапрапрапрапраправнучки. Все в этом мире взаимосвязано. Каждая мысль, каждое слово и действие способствуют нарушению или установлению равновесия в космосе, и человек никак не может знать сегодня, что с ним может произойти завтра. Ну все, теперь к делу.

Лукавый остановился и резко повернулся к Маргарите.

– Короче! Вы не откажетесь и далее принять на себя эту обязанность? Какое будет ваше положительное решение?

Сердце Маргариты опять похолодело, но она твердо ответила:

– Не откажусь.

– Конечно! – выразительно ухмыльнулся Лукавый.

– Прошу!

Маргарита осталась одна в полумраке на каком-то подиуме. Снова повеяло холодком. Маргарита поежилась и тут осознала, что она все это время путешествовала полураздетой, в одной комбинации. Если бы она могла видеть себя со стороны, то увидела бы, как красная краска залила ее лицо.

– Приветствую вас, королева! Прошу извинить меня за беспокойство, – услышала она голос снизу.

Маргарита разглядела в коварных тенях от свечей внизу, в пустом партере зрительного зала, сидящего в глубоком кресле пожилого мужчину, одетого в полосатый домашний халат. Похоже, это был тот, который, по словам Азазеля, все знал и должен был открыть тайну гибели ее отца. У его ног на коврике сидела нагая девица. За креслом стояли уже знакомые Маргарите Лукавый, Азазель, во фрачных костюмах, и что-то лохматое в цилиндре и с бабочкой на шее.

Десять пар глаз уперлись в Маргариту. Несколько секунд длилось молчание.

«Они изучают меня», – подумала Маргарита и усилием воли постаралась сдержать дрожь.

– Устали и, наверное, замерзли? – спросил Дениц.

– Совсем нет, босс, – справившись с собой, тихо, но ясно ответила Маргарита и улыбнулась.

– Похвально. Ну что ж, хочу представить вам свое воинство, хотя с некоторыми вы уже знакомы. Представители последних поколений падших и наказанных за связь с людьми. Многие считают, что они развратили человечество, но я так не думаю, – он взглянул на свиту.

– НЕЧИСТЫЙ, имею честь, королева, – отрекомендовался Лукавый.

– Провокатор, подстрекатель, соблазнитель, одним словом, мелкий вредитель.

– Прошу пардон, босс, – обиделся Лукавый.

– Но совестливый, после содеянного мучается за содеянное.

Косматый протиснулся между Лукавым и Азазелем и, приподняв цилиндр, отрекомендовался: – БЕС, ЧЕРТ, как вам больше нравится, моя королева.

– Стоит только сказать «черт возьми», как сразу забирает душу. Жрет всех и все, не гнушается даже помоек.

– Простите, босс, я сейчас на диете.

– ДЬЯВОЛ, мое почтение, королева, – отрекомендовался Азазель.

– Жестокий, но справедливый. Иногда такое отмочит за моей спиной, что я бы сам до этого не додумался. Ну и моя служанка Мегира.

– ВЕДЬМА, моя королева, – улыбнулась девица со шрамом на шее, оскалив два клыка.

– По-вашему – красавица, спортсменка, комсомолка. Сообразительна, все может и всегда ко всему готова. Ну а я, сами понимаете, САТАНА, – закончил представление Дениц. – Закрой дверь, – обратился он к Косматому, – не чувствуешь, сквозняком потянуло. Простите, Маргарита Николаевна, радикулит замучил, а тут шабаш устраивать надо.

– Обратитесь к врачам. В Москве хорошая медицина, – посоветовала Маргарита.

– Как вы сказали? Хорошая медицина? – Дениц от души рассмеялся и долго не мог успокоиться. Он что-то бормотал про себя и снова закатывался смехом. – Как-то в беседе с придворным врачом Карла II и Вильгельма III Оранского, Гедеоном Гарвеем, я обратил его внимание на свою болячку и сказал, что врачи еще не нашли ни одного верного средства для лечения болезней. На что он ответил мне согласием. По мнению Гарвея, врач не должен воображать, будто лечит, выписывая всякие препараты, разрушающие организм. Он полезен только тогда, когда, определив причину болезни, остается в роли трезвого наблюдателя, направляющего лечение самой природой. Еще Гиппократ мне доказывал, что в организме живого существа заложены колоссальные нереализованные возможности самоизлечения и самоуничтожения.

– Босс, полночь приближается, – доложил Азазель.

– Хорошо! Теперь к делу. Каждый год я устраиваю весенний бал полнолуния. Но сегодня я решил изменить программу и устроить, как это у вас называется, ШОУ. Итак, прошу вас быть хозяйкой, – встал с кресла. – Заранее благодарю вас. Не теряйтесь и ничего не бойтесь. Моя свита всегда с вами.

Полночь приближалась. Какая-то сила вздернула Маргариту и поставила перед зеркалом. Мегира сняла с Маргариты комбинацию и стала надевать мантию древнегреческих богинь.

В театре шла подготовка к генеральному прогону новой пьесы по роману бессмертного классика. На сцене отрабатывались последние штрихи актерской кухни, уточнялись мизансцены.

Заезжий режиссер-авангардист, приглашенный руководством театра для внесения свежего семени в посев корифеев, сидел в темном зале за столиком под абажуром настольной лампы с кислым, недовольным выражением на лице, что придавало ему зловещий вид.

Ходили слухи, что он провалил не одну постановку. Одни говорили, что он очень талантлив, другие – что не очень талантлив по содержанию, но очень оригинален по форме и что даже был близко знаком с К. С. Станиславским и В. Мейерхольдом в детстве. Возможно, поэтому в нем бурлила адская смесь разных стилей и направлений. Но мы не будем брать это всерьез, потому что в театральном мире можно услышать и не то.

Наконец терпение лопнуло, он стукнул кулаком по столу, да так, что тот застонал, лампа погасла, и истерический крик понесся в сторону сцены.

– Стоп! – остервеневший режиссер подлетел к оркестровой яме, но, пересилив себя, жалобно, сквозь зубы произнес: – Народный вы наш, любимец публики, что вы жуете текст, что вы шепчете через губу? Я даже вас здесь не слышу, не понимаю. На сцене надо жить, а не самолюбоваться. Зачем отсебятина? – стал тыкать пальцем в развернутый экземпляр пьесы. – Он не хотел это говорить, – и, уже дав волю чувствам, в сторону, всем исполнителям: – Мне нужны не народные, а талантливые. А та, худенькая, что зузюкает. Где страсть, где эмоции, где чувства? Она жертва. Обманута, унижена, разрушено все святое, – схватился руками за голову. – Горе мне, горе! Ложь и притворство, – пошел к столику. – Никого не волнует судьба мира. Скоморохи, – обернулся. – Перерыв двадцать минут. Всем думать, думать!

Актеры стали быстро расходиться. Из-за кулис высыпали рабочие сцены и начали монтировать декорации, осветители готовили аппаратуру.

Режиссер молча, в одиночестве сидел в зале в тринадцатом ряду на одиннадцатом месте и грустно смотрел на сцену. В голове шуршало, что-то терзало душу и не давало покоя. Мысли обрывками текли сами собой, натыкаясь друг на друга.

– Я жить хочу, чтоб мыслить и страдать… Хана театру… уже все сделано… Быть или не быть?.. Нет великих целей… вот в чем вопрос… Нужен новый Гамлет… «Порой опять гармонией упьюсь, над вымыслом слезами обольюсь…» Хлеба и зрелищ… за большие деньги хотят развлечений, а не озадачиваться судьбой мира…

– Гениальная мысль! – воскликнул подбежавший руководитель художественно-постановочной частью театра, экспериментатор, еще круче самого режиссера. – Представляете, вся сцена в решетках. За решеткой мученики в кандалах и наручниках. Ходють, ходють, а кандалы гремять, гремять… Страшно!

Режиссер сморщил лицо.

– Хорошо, хорошо! Тогда выкатываем паровоз с прозрачным вагоном. Паровоз дымит, выпускает пар, а в стеклянном вагоне мученики. И вдруг, мы их газом, газом. Крик, стоны, плач, все бьются в конвульсиях. Страшно!

– Недурно, но в романе этого нет. Что скажет зритель? – поинтересовался режиссер.

– Да кто будет вникать? Зато какое будет зрелище, закачаешься.

– Хорошо, я подумаю.

Окрыленный пониманием, постановщик побежал дальше рожать новые идеи.

Мысли приходили и уходили, и только одна навязчивая фраза вертелась в голове режиссера, словно шило в одном месте: «Не верю, не верю, не верю…»

И вдруг, словно гром прокатился из пустого зала на сцену.

– Стоп! Все убрать к чертовой матери. Освободить сцену. Татьяна! Где Татьяна?!

– Я здесь, – выскочила из-за кулис испуганная помощник режиссера.

– Где лошадь? – Здесь.

– Выкатить на сцену.

Рабочие выкатили на сцену огромную фигуру лошади.

– Нет! Убрать! Татьяна! Где Татьяна, черт возьми?! – Я здесь.

– Где тебя носит?

– Копыта несу.

– Откинь к черту копыта, – заревел режиссер. – Где пирамида?

– Здесь.

– Тащите на сцену.

Татьяна с копытами метнулась за кулисы.

– Стой! Вызывай труппу. Стой! Кто у нас занимается пиротехникой? Давай сюда.

Истерически затрещал звонок.

Из-за кулис стали выходить артисты в театральных костюмах и спускаться в зал.

– Заявляю сразу, – решительно сказал пиротехник, подойдя к режиссеру, – бомбить не буду.

– Значит так, химик, дым и пламя, – начал режиссер и, взяв пиротехника за плечи, повел в сторонку, что-то объясняя и жестикулируя руками.

Когда вся труппа расселась в зрительном зале, режиссер вышел на сцену и с улыбкой, окрыленный новой идеей, заявил:

– Господа туристы! Прошу пардон, артисты, но эту сцену будем решать по-новому. Не будем паразитировать на трагедиях жизни.

По залу прошел шумок.

– Вспомним нашего милейшего Всеволода Мейерхольда. Мы забыли, что такое биомеханика. Будем смотреть в корень. Что есть «тур» от слова турист? Это круговое движение. Так вот, возьмем за основу этой сцены круговое движение, – он показал на пирамиду. – На самом верху стоит кто?

– Родина-мать, – кто-то сказал из зала.

– Правильно. Мать правосудия, Фемида, – он пошарил глазами по рядам сидящей труппы. – А что Колпакову я не вижу тут?

Помреж подбежала к режиссеру и что-то зашептала ему на ухо.

По залу пошел легкий шумок. Получив информацию, режиссер медленно выпрямился, медленно вышел на авансцену и медленно стал прощупывать взглядом всех сидящих в зале.

Зал притих и вжался в кресла.

Затем режиссер оскалился и сначала тихо, а затем с надрывом прокричал:

– Завтра премьера. Смерти моей хотите?! Не дождетесь! – и резко развернувшись, пулей вбежал на вершину пирамиды. – Вот здесь, на этой Голгофе я закопаю Фемиду.

Вся труппа дружно встала и дружно зааплодировала.

– Немного тесновата, но ничего, – расправляя складки, заметил Косматый. – Мантия – это ритуальное одеяние для совершения правосудия.

В волосах у Маргариты блеснул королевский алмазный венец.

Откуда-то появился Лукавый с весами.

– Королева, весы – символ меры и справедливости – надо держать в левой руке. На весах правосудия взвешивается добро и зло, вина и невинность.

Это чрезвычайно обременило Маргариту. Рука быстро уставала держать тяжелый предмет на весу на уровне пояса. Косматый подставил плечо. Держать весы стало легче.

Появился Азазель и вложил в правую руку Маргариты огромный стальной обоюдоострый меч. Меч хотя и упирался острым концом в пол, но держать его было до того тяжело, что Маргарита потеряла бы равновесие, если бы ее не поддержал Лукавый.

– Ничего, ничего! – бормотал Лукавый. – В руках Фемиды он символ возмездия. А есть люди, кому необходимо возмездие? Может, вы хотите отказаться?

– Нет, нет, ни в коем случае, – улыбнулась Маргарита.

– Повязку на глаза богини, – скомандовал Лукавый. Мегира поднесла повязку, и Лукавый повязал на глаза Маргарите.

– Правосудие не видит различия между людьми, оно следует закону и воздает лишь по праву. Не жмет?

– Нет, спасибо, – слегка волнуясь, поблагодарила Маргарита.

– И еще маленький нюанс, королева, – продолжал Лукавый. – Среди гостей на параде будут известные, ну очень, очень известные люди, и случайно оброненная нежелательная фраза, даже из уст Фемиды, может причинить массу неприятностей.

Как бы оправдываясь, Лукавый повязывал повязку на рот Маргариты.

– Ничего не поделаешь, королева, надо, надо, надо. Разрешите, королева, дать вам последний совет. В Москве очень загрязненный воздух, старайтесь дышать через нос.

Полная луна освещала Красную площадь. Было такое ощущение, что день не кончился, а ночь не наступила.

Часы на Спасской башне показывали, вот-вот двенадцать и через какие-то чуть-чуть минут начнется грандиозный парад.

Готовая к параду военная рать стояла, строго повернув головы в ту сторону, в которую указывала партия большевиков. По лицам стоящих ничто нельзя было определить, никаких чувств, кроме верности.

Наконец, часы пробили двенадцать.

Оркестр грянул так, что у Фемиды, стоящей на Голгофе, называемой «лобным местом», в руках зазвенели чашечки весов, и стрелка показала минус.

Из Спасских ворот выехала всем знакомая черная лакированная машина, выпускаемая нашим автопромом для ночной перевозки трудящихся. Возле рати верх машины открылся, и толстый маленький человечек в пенсне и шляпе спросил:

– Готовы, товарищи?

– Всегда готовы! – отдав честь, тихо доложил подбежавший начальник и махнул рукой в сторону рати.

– Ура, ура, ура! – трижды громко рявкнула рать.

Машина развернулась и выехала на Красную площадь. Оркестр грянул снова.

Парад начался.

На площадь вышла, четко ЧЕКАня шаг, с пистолетами наготове, военная рать.

Лукавый, как всегда раскинув руки навстречу колонне и радостно улыбаясь, вещал в квадратный микрофон.

– Наш неповторимый парад открывает всеми до слез любимая и легендарная, покрывшая себя славой защитница нашей внутренней и внешней безопасности. Посмотрите, как они ЧЕКАнят шаг, всегда готовые наказать без суда и следствия своих врагов. Как они гордо идут исторически сложившимися тройками. Они всегда за нами, охраняя наш тыл от всяких отступлений. Да, – Лукавый смахнул слезу, – их уже осталось мало, но ничего, и сегодня награда найдет своих героев.

За колонной военных двигались гражданские. Первыми шли люди в фуфайках, несущие на плечах бревна, за ними в полосатой робе ровными рядами шли тележечники, толкая впереди себя одноколесные тачки, за ними шли тягловые бурлаки.

– А сейчас, – вдохновенно запел Лукавый, – на площадь вышла колонна наших доблестных строителей Беломор-балтийского канала и прочих комсомольских строек. Этим героическим гражданам все по плечу, труд для них – дело чести, доблести и геройства, и ничто не может сломить их, кроме смерти за нашу любимую Родину.

С трибуны мавзолея улыбающийся товарищ Сталин видит движущуюся с транспарантами и радостными, восторженными криками массу и что-то показывает, тыча пальцем в проходящую мимо него толпу.

Гармошечники дружно заиграли. Колонна остановилась. Заключенные сначала медленно, потом чуть быстрее стали изображать танец. Притопывая ногами и выбрасывая руки с зажатыми кулаками, они как бы выражали внутренний протест, накопившийся годами в их искалеченных душах. Топот усиливался, заглушая оркестр и сотрясая мавзолей и кремлевские башни со звездами.

На площадь выехали машины.

– И вот, дорогие мои, наконец, мы видим нашу Бронетехнику, так любимую в народе и нежно называемую «воронок».

– Прекратить! Прекратить безобразие! Всех по машинам! – раздался командный голос.

Из «воронков» стали выскакивать чекисты. Расталкивая прикладами возбужденную толпу, затаскивали в машины. Сопротивлявшихся добивали прикладами и волоком тащили на загрузку.

Дрожащая всем телом Фемида выронила меч и весы – благо, что последние были прикреплены наручниками к кисти руки и не упали, – и, закрыв лицо, горько рыдала.

– Ничего, ничего, королева, – утешал появившийся рядом Лукавый, – ничего не поделаешь, такое время. Каждый несет свой крест. Ну, все, возьмите себя в руки, богиня. Жена Зевса тоже никогда не восставала против своего мужа. – Он поднял меч и вложил в руку Маргарите. – Это орудие возмездия, и оно еще пригодится, моя королева.

Руку с повисшими весами он аккуратно положил на плечо Косматому, отстегнул и снял с руки наручники.

– Теперь они не нужны. Вы сами будете решать судьбу людей строго и справедливо, взвешивая их деяния, – приговаривал он, снимая мокрые повязки, закрывающие рот и глаза. – Дышите полной грудью, – и громко крикнул: – Время!

Косматый достал сотовый телефон, набрал номер и передал Лукавому.

– Алло, это туристическая фирма «Преисподняя»? Вас беспокоит Лукавый. Душенька, а я как рад, как мы с эти чертом Косматым рады. Красавицы вы наши дорогие, дерьмушницы вонючие. Да, скучаю, очень скучаю. Хочу подослать вам клиентов. Конечно, конечно, и сами будем. Пять звезд. Да, да, да, по системе «все включено». Знаю я вас, баловников. Обслуживание ненавязчивое, без насилия, разврата и возврата. Привет от босса. Бай, бай. Ну что, дружище, – обратился к Косматому, сидящему за столом с трубкой в зубах, – выписывай путевки. А курить вредно, «Минздрав предупреждает».

Косматый открыл ящик стола, достал пачку направлений, разложил их на три стопки, тиснул на каждую стопку штамп и с воем: «Пошли к черту!», – хлопнул лапой по каждой пачке. Пыль поднялась столбом.

И тут же раскаленный красный огненный вихрь стал выхватывать «паразитов», опозоривших Образ и Подобие, из разных учреждений, магазинов, транспорта, служебных кабинетов, машин, шикарных особняков и даже с брачного ложа и уносить в спиралевидную воронку. В огненном вихре неслись вопли, крики, плач, истерический смех, ругань, – одним словом, все то, что можно излить в экстремальных ситуациях.

Грузовой ржавый, скрипучий лифт-клетка, заполненный плотно спрессованными телами вопящей массы медленно спускался по вертикальной шахте. Волосатое человекообразное существо, ходя по головам контингента, притаптывало особенно ретивых, пытавшихся высунуть голову выше других, чтобы сделать глоток затхлого воздуха.

На протяжении всего спуска со всех сторон шахты доносились вопли, стоны, рыдания, а огненные, обжигающие языки пламени облизывали стенки клетки.

В кромешный темноте раздался голос Лукавого и эхом прокатился по шахте: «Я ведь просил, просил, просил… создать комфортные условия доставки клиентов, клиентов, клиентов, клиентов…

– Не успевают за техническим прогрессом, прогрессом, прогрессом… – ответил голос Косматого. – Работают по старинке, старинке, старинке.

Загорелась свеча. Косматый накрутил ручкой пружину патефона и поставил пластинку.

Сначала жалобно, как бы не на той скорости, с шипом завыла, но, тут же настроившись, заиграла музыка, включились и забегали ожившие рекламы, цветные фонарики, защебетали птички, под дуновением морского бриза зашелестели раскидистые пальмы. Пятизвездочный отель «НЕЛАЗУРНЫЙ БЕРЕГ» ожил и был готов к приему очередной партии на вечное поселение.

Клетка с грохотом остановилась на посадочной площадке.

– Администрация приносит свои извинения за доставленные неудобства, – прозвучал нежный голос в репродуктор, – и просит всех прибывших пройти на ресепшн и зарегистрироваться.

Двери клетки сами собой открылись, люди стали вываливаться со стонами, причитаниями и даже некоторым возмущением.

– Что за безобразие, почему не предупредили, где директор?

– Граждане, только спокойно, все ваши просьбы и претензии будут удовлетворены, – успокаивал Лукавый. – Мы накажем всех виновных, по чьей вине произошли эти недоразумения. Правда, Косматый, накажем?

– Безусловно, и надерем задницы.

– Простите, – обратился к Лукавому мужчина в одних трусах, – меня без предупреждения вытащили из постели…

– Любовницы, – вставил Косматый.

– … я даже не успел надеть брюки, – невозмутимо продолжал мужчина.

– Зачем тебе брюки? – возмутился Косматый. – Я ведь тоже без брюк, ну и что? Проваливай на примерку.

– Я буду жаловаться, – пригрозил мужик.

– А, милейший Симеон Иванович, мы рады приветствовать вас в Преисподней. Устраивайтесь, обживайтесь. Как, что сказали? – Косматый приложил лапу к уху. – Правильно, молчание – золото.

На ресепшне оживший и повеселевший народ уже обживался. Стройные, красивые сотрудницы в соблазнительных униформах обмеряли клиентов, взвешивали, примеряли карнавальные костюмы. Женщины, освоившись, защебетали, усаживаясь в кресла для маникюра и укладки модных причесок. Некоторые уже барахтались в бассейне. Мужики пили пиво у стойки, курили гаванские сигары, наслаждались коктейлями.

К большому сожалению, в этот раз не пригласили на бал оркестр мировых знаменитостей с дирижером Иоганном Штраусом. И сегодня там, где раньше играл оркестр короля вальсов, бесновался черт знает какой джаз.

Лукавый, поддерживая под руку, вел Маргариту по скользким ступеням лабиринта, кишащим разной мелкой тварью, вниз в Ад. За ними шел Косматый с весами. Шествие замыкал Азазель с мечом на плече.

– Богиня, – любезно объяснял Лукавый, – мы с вами сейчас идем там, где еще не ступала нога человека.

– Живого, – добавил Косматый.

– Здесь, – он погладил рукой мокрую, истекающую кровавыми слезами стену, – покоятся многие погибшие миллионы лет назад цивилизации. Здесь сохранены тайные знания о великих открытиях и космических катастрофах. Здесь нельзя ни купить, ни продать. Здесь каждый получает по заслугам, независимо от того, кто ты – раб или император, бедный или богатый, умный или дурак. Здесь жизнь человека не стоит и ломаного гроша.

Публика, облаченная в маскарадные костюмы, быстро освоилась в предлагаемых обстоятельствах и на халяву резвилась по-разному: пили, закусывали, играли в азартные игры, купались в фонтанах, щупали баб и даже били морды друг другу. Стриптизеры и стриптизерши изгалялись перед молодящимися стариками и старухами, истекавшими половою истомою.

Под стеклянным полом, с горящими адскими топками, метались дьявольские белые повара, готовя шипящее на раскаленных углях мясо и шурпу из человеческих органов в больших чугунных котлах.

Звуки, издаваемые черт знает каким оркестром, становились все громче и перерастали в нарастающий шквал безудержного шабаша. В неистовом круговороте публика, увлекая друг друга, хороводила, доходя до полного безумства.

– Этот безумный, безумный, безумный мир, – обиженно заметил Косматый.

– Что ты от них хочешь? – спокойно резюмировал Лукавый, – сейчас не в моде хорошие манеры. У них битбокс, рэп, попкультура.

– Высокие отношения. Маэстро, врежьте польку! – крикнул Косматый дирижеру.

– Итак, к делу, королева, – обратился Лукавый к Маргарите. – Повязку на глаза богини!

Мегира поднесла повязку.

– Надо терпеть, надо, надо! Последний выход, и мы свободны. – Лукавый улыбнулся Маргарите и, завязывая повязку, продолжал: – Разрешите дать последний совет. Никому, королева, никакого преимущества. Закон и только закон.

– Они на этот закон… – хотел уточнить Косматый.

Лукавый осуждающе посмотрел на него, и тот, прижав лапой пасть, смущенно промычал. – Молчу, молчу, молчу.

– Здесь все преступники и грешники, преступившие закон, – наставлял Лукавый. – Ваша задача – вынести им соответствующий вердикт. Но никому, королева, никакого снисхождения. Отвечать только «да» или «нет».

Уносимая под руки Лукавым и Косматым, Маргарита вылетела на площадку, освещенную мягким, ласкающим светом.

– Руку можно будет положить на меня, если станет тяжело держать весы, – любезно предложил Косматый, поправляя на Маргарите амуницию.

– До полуночи еще десять секунд, – сказал Лукавый, достав из кармана будильник.

– Но часы уже пробили полночь, – заметила Маргарита.

– Ах, королева! – вздохнул Лукавый. – Время не всем подвластно. В праздничную ночь его можно и остановить.

Зазвонил будильник в кармане у Лукавого.

И тут вдруг что-то грохнуло. Это Косматый ударил деревянным молотком по наковальне и громко выкрикнул:

– Суд идет!

Наступило минутное затишье. Затем тела стали перепачковываться и группами подниматься к Голгофе, на которой стояла Маргарита в окружении Лукавого и Косматого.

– Какие лица! – воскликнул Лукавый. – Это наши, до боли знакомые люди, которых мы принимаем с открытыми объятиями. Богиня, я хочу вам представить бывший контингент, не подлежащий лечению: неизлечимые. В первых рядах крупные авторитеты, лидеры криминальных кланов, воры в законе.

– Ах, какие уважаемые люди, – заорал прямо в лицо пожилому седоволосому господину Косматый.

– Ваша честь, – склонив голову, поприветствовал Маргариту «пахан».

– Богиня в безумии, – крикнул Лукавый и, нагнувшись к Маргарите, прошептал: – На совести этих спортивных, ухоженных мальчиков десятки убийств, совершенных с особой жестокостью. Под их контролем незаконный игровой бизнес, оборот наркотиков и оружия.

– Преступление против личности. Мы в восхищении. Ваш вердикт, богиня? – завывал Косматый.

– Да!

– Пожизненное, но лучше расстрел, – пометил Косматый в своей большой красной папке с крупным названием «Меню». – Не понимаю, почему вор – и в законе.

– А это наши бессмертные террористы-смертники, – продолжал комментировать Лукавый проходящих мимо бородатых молодчиков. – Взрывы, поджоги, устрашение населения, захват заложников – все силы ради светлого будущего.

– Аллах акбар! – сложив на груди руки и склонив головы, приветствовали проходящие.

– Дааааа… – сквозь зубы прошипела Маргарита.

– Статья 205, 206, – листая «Уголовный кодекс РФ», пропел игриво Косматый, – но лучше расстрел.

В этот момент в группу террористов втиснулся мужик с короткой стрижкой, под «горшок», и в вышитой рубашке.

– Слава…

– Слава, слава, – замахал лапами Косматый.

– Куда он лезет без очереди? – удивился Лукавый. – Спешит в Европу, – развел лапы Косматый.

– Пошел в жопу. – Лукавый поддал мужику под зад и сбросил с пирамиды. – Это точно, хиреет народ.

Теперь по лестнице снизу вверх поднимался поток.

– Ваша честь…

– Ваша честь…

– Ваша честь…

Косматый только успевал выкрикивать номера статей: 105, 205, 277, 317…

– А это директор маленького колбасного заводика, – представлял проходящего Лукавый. – Представляете, богиня, этот Гермес умудрился из одного килограмма мяса изготовить десять килограмм сырокопченой колбасы, а чтобы она пахла, влил вредные ароматизаторы.

– Ни слова о продуктах, – замахал руками Косматый. – Уйду на пенсию, только свечной заводик. 105, пошел вон.

– Кого мы видим тут! – радостно всплеснул руками Лукавый. – Братья «Склифосовские». Тот, что маленький, – химик. Он заражает клиентов инфекцией, ну, скажем, псориазом, а тот, что высокий, действительно врач, имеет свою клинику. Так он за хорошие деньги лечит клиентов, которых поставляет ему любимый братишка. Семейный подряд.

– Куда их? – спросил Косматый.

– К чертовой матери, пожизненно, – не сдержалась Маргарита.

– Как скажете, королева, но покорнейше прошу не обижать меня и мою маму.

– А это, моя богиня, очень серьезные люди, – тихо прошептал Лукавый. – Мы называем их «хирургами», правда, к медицине их деятельность никакого отношения не имеет. Они через информаторов выслеживают нужную жертву, изымают нужные органы и продают.

Маргарита побледнела, покачнулась и, если бы Лукавый ее не поддержал, упала бы от потери сознания.

– Все ясно, моя королева, расстрел, – заключил Косматый.

К Маргарите приблизилась молодая женщина лет двадцати, необыкновенная по красоте, сложению, и с улыбкой приветствовала:

– Ваша честь!

– Мы безумно рады, – закричал Косматый. – Какого ребенка ты удавила?

– Пошел к черту, – махнула рукой красавица.

– Третьего, – вздохнул Лукавый. – Не удавила, – поправил он Косматого, – а выбросила на помойку. Мы в восхищении.

– Убийство матерью новорожденного ребенка, статья 106, – пометил Косматый.

– Господи, что же это такое? – не выдержала Маргарита.

– Ничего, ничего, королева, – успокаивал ее Лукавый, промокая салфеткой пот на лице Маргариты, – надо терпеть. Сейчас мелкота пройдет, а затем крупная рыбка приплывет.

– Эй, чья там морда прячется? – зарычал Косматый. – Иди сюда. Верни, гад, мои десять тысяч.

Из толпы вышел знакомый нам начальник «ЖЭКа», таща за собой на браслете целую группу разномастных чиновников.

– Ваша честь, простите, вышло недоразумение, – падая на колени, заныл управляющий. – Извольте, – протянул деньги, – хотел вам раньше отдать.

– А десять тысяч Салима? Гони, сволочь.

– Возьмите, возьмите, все возьмите. Простите, ваша честь, я больше не буду.

– Статья 159, – зарычал ему в лицо Косматый.

– Пошел вон, – пропел Лукавый. – А это, прекрасная богиня, наша элита, мэры-пэры, главы регионов, ведомств, крупный бизнес. Все, чего мы лишены, – Лукавый смахнул слезу, – наше народное достояние, забрали они. Денно и нощно, не покладая рук, качают из наших жил черное золото, не давая поГАСнуть огню, добытому Прометеем для людей. Посмотрите на эту бессмертную коррумпированную мафию, с оплывшими от бессонницы губами. Кто, как не они, думают о нас, заботятся о нас, стоят на страже наших интересов, на страже всех финансовых потоков, не давая им слишком разливаться на приоритетных направлениях, без «откатов». Цены им нет. Бесценные вы наши.

Лукавый, раскрыв объятья, прижал к груди первого попавшегося под руку.

– Большому кораблю – большое плавание. Все для людей – от 170 до 200 включительно, – уточнил Костатый, делая пометку в «Меню».

– Должен заметить, – вытерев руки платком, обратился Лукавый к Маргарите, – мне их особенно жалко. Косматый, валидол, сердце ни к черту, – и, нагнувшись к Маргарите, шепнул: – Их отстреливают, грабят, берут в заложники. Вы даже не представляете, как мне их жалко. Но у них «иммунитет», они живучие и быстро плодятся.

– Возлюби ближнего своего, как самого себя, – взмолился архангел Михаил и, обратившись к Деницу, стоящему рядом в партере зала, со слезами на глазах и дрожащим от возмущения голосом, воскликнул: – Что творят, что творят эти грешные человеки?! Ведь цель жизни христианина – стяжание любви к Богу и ближним.

– Милейший Михаил, человек подвержен страстям, – спокойно резюмировал Дениц, – любит себя и свою страсть. Разве может тщеславный и гордый любить Бога и ближних? Служение страсти и греху не позволяет исполнять самую главную заповедь – заповедь о любви. Без очищения от страстей о какой любви может идти речь? Любовь – это следствие, а главная цель – избавление от страстей. Конечно, в каждой страсти есть элемент греховного удовлетворения для человека. Сначала страсти служат удовлетворению греховных потребностей людей, а потом люди сами начинают служить им.

– Всякий делающий грех есть раб греха, – тихо пробормотал Михаил.

– Надо очищать землю от этой плесени, – решительно заявил Дениц. – Вы помните, когда Всевышний решил создать человека, Он сказал Гавриилу: «Пойди и принеси Мне с четырех сторон земли пыль, из которой Я сделаю человека». Земля отвергла его, не позволила Гавриилу собрать с нее пыль: «Мне назначено стать проклятием, и проклята я буду из-за человека». Да и вы сами со своим воинством поплатились за свои прекословия. Кто говорил: «Что есть человек? Что Ты так печешься о нем?». Многие отвергали его, так как предвидели, что человек погрязнет в грехах и раздорах, размножится, расползется по всей земле, превратив ее в вонючее болото, где все твари алчут сожрать друг друга. Да Он и сам, неверное, раскаялся, что создал человека на земле и уже не может справиться с собственным творением.

– Бог все видит, тоже гневается. Наступит судный день, и он воздаст каждому по заслугам, – возразил Михаил.

– Нет никакого времени ждать суда, – Дениц встал. – Передайте Ему, что я буду порождением Его гнева, карающим мечом на Его справедливом суде. Каждое ведомство должно заниматься своим делом. Азазель!

– Слушаюсь, босс, – улыбаясь и блеснув своим зеленым недобрым глазом, ответил Азазель и трижды хлопнул в ладоши.

И в тот же момент языки пламени вырвались из-под прозрачного пола, охватив публику, которая с диким криком металась и с воплями проваливалась дальше в Преисподнюю. Толпы гостей стали терять свой облик. Тление охватило весь зал. Прислуга превращалась в ползучих гадов, пожирающих людей и изрыгающих нечистоты. Крики, плач, стоны слились в единый протяжный вой.

– Что-то жареным запахло, – недовольно заметил Косматый, приложив к носу платок. – Пора сваливать, – и, обнявшись, он и Лукавый удалились.

Занавес, словно два больших крыла, медленно стал закрываться. Гром аплодисментов прокатился по залу, заглушая вопли, стоны и душераздирающие крики, доносящиеся со сцены жизни.

С противоположной стороны Сема видел, как два беса закрывали створки больших красно-кровавых ворот между Миром и Преисподней. Подхваченный общим безумием, под дикие вопли, он несся по спирали вглубь воронки, в пасть всепожирающего существа. Конец казался неминуем. Вдруг кто-то, словно пушинку, выбросил его в сторону, и он оказался в лабиринте, кишащем мелкой тварью и разными гадами. Как за соломинку, цепляясь руками за скользкие ступеньки, он полз на четвереньках, затем, встав на ноги, бежал вверх по кровоточащему, с извивающимися призраками, лабиринту, подальше от огненной геенны, с желанием выжить. Лабиринт разветвлялся, со всех сторон под адский хохот эхом доносились нежные, призывающие к себе голоса.

– Ко мне, ко мне, иди ко мне. Дай-ка я тебя поцелую, поцелую, поцелую…

Сема метался то в одну, то в другую стороны, пока не натыкался на сплошные стены. Наконец, выбившись из сил, он почувствовал, что это конец. Обхватив голову руками, чтобы не сойти с ума, он хотел что есть силы закричать, позвать на помощь.

– Нет! – раздался в наступившей тишине голос, похожий на голос сестрички Катюши. – Господи, что же это такое?! Ну, ничего, ничего. Все уже кончается, вы не бойтесь.

Последняя надежда еще теплилась в его измученном теле, и осознание, что это место может стать его могилой, остановило безумное желание. И тут он увидел внизу каменной плиты полоску света. Жадно прильнув, он узнал слабые очертания комнаты своей квартиры.

Полоска света из приоткрытой двери падала на босые ноги Маргариты, стоящей в темной и тесной прихожей Семиной квартиры, в одной комбинации и дрожащей от холода.

– Входите, не бойтесь, королева, – чей-то голос шепнул ей на ухо.

Дверь приоткрылась. Маргарита сделала шаг и резкий, красно-кровавый свет ударил ей в глаза. Она почувствовала необыкновенную легкость, словно сбросила, по меньшей мере, две трети своего веса. Дыхание резко перехватило, и казалось, что сердце на мгновение остановилось.

– Можете не бояться, – услышала она голос Деница, – атмосфера сильно разрежена, дышите глубже, спокойно идите, только не делайте резких движений.

Сквозь мелкозернистую красноватую пыль Маргарита увидела себя, стоящую в огромной пустыне, густо усеянной кратерами, гигантскими давно потухшими вулканами и бесконечными каньонами.

– Как вы себя чувствуете, Маргарита Николаевна? – поинтересовался Дениц. – Температура ниже пятидесяти градусов. Не замерзли? Здесь гораздо холоднее, чем у вас, в основном из-за того, что дальше от солнца. Но звезды видны даже днем, в спокойную, тихую погоду. Ну, что скажете? Как вам плоды высокоразвитой цивилизации? А раньше здесь была жизнь, они посещали ваши места, и я бы даже сказал, что собирались переселиться, но не успели. Вот к чему приводит нарушение гармонии между разумом и верой. Ну да хватит вас мучить. Скоро начнут бушевать пыльные бури. Нам пора. Нас уже ждут.

В раю было все так, как полагается быть в раю. Все цвело, благоухало в ярких лучах не заходящего солнца. Вокруг ярким ковром распускались полевые цветы, порхали бабочки, пели райские птички и резвились ангелочки, помахивая белоснежными крылышками, в такт нежно льющейся божественной музыке.

Маргарита в белом плаще, галантно накинутом ей на плечи лично Деницем, с венком из живых цветов на голове, в сопровождении Лукавого, Косматого и Азазеля, в белых туниках и белых цилиндрах, поднималась вверх по прозрачной лестнице, увитой живыми цветами, виноградной лозой, с переливающимися в солнечных лучах гроздьями. Шли молча, сохраняя божественную тишину. И как только появились нежные, пушистые облачка, команда остановилась и поклоном дала понять Маргарите, что дальше ей следует подниматься одной.

Пройдя еще несколько ступенек, Маргарита очутилась в райском саду, где ангелы восхваляли, серафимы славили, херувимы благословляли. За столиком, усыпанном райскими плодами, сидели архангел Михаил в ангельском хитоне и Дениц в белом плаще.

– Ну что, не замерзли? – спросил Дениц, приглашая Маргариту сесть рядом с собой.

– Что вы там прячетесь? – улыбнулся Михаил, подойдя к лестнице и приглашая Лукавого, Косматого и Азазеля, – поднимайтесь, раз уж пришли. Садитесь за стол.

Группа крылатых ангелов с арфами разместилась в беседке, и полилась божественная музыка.

Юные создания в легких просвечивающих одеждах подавали питье и еду, фрукты и сладости.

Архангел Михаил разлил по бокалам напиток.

– Что ваша душа желает, Маргарита Николаевна? Угощайтесь: райский нектар.

Маргарита подняла бокал с какой-то мутной жидкостью.

Все внимательно следили за реакцией Маргариты.

Она помедлила, как бы сомневаясь, затем решительно поднесла к губам и сделала глоток.

– Потрясающе! – завизжал Косматый.

– Правильно! В чужом доме выказывайте уважение, – сказал Михаил и, подняв бокал, чокнулся с Маргаритой.

– Угощайтесь, райские продукты.

– Натуральные. Первой свежести, – подтвердил Лукавый, – не то что у вас, генно-модифицированные.

– Какая гадость, – возмутился Косматый, – ради экономической выгоды они наносят экологический вред, разрушают генофонд. Лет через двадцать у них будут рождаться дауны и мутанты.

– А вы как считаете, Маргарита Николаевна? – поинтересовался Дениц.

– Многие ученые говорят о возможных опасностях, но сегодняшние исследования пока не показали какого-либо отрицательного влияния.

– И не покажут, – вмешался в разговор доселе молчавший Азазель, – натурально не покажут. Как можно доказать, когда исследования такого рода осуществляются за счет компаний производителей, которым выгоден положительный результат.

– Да, большие деньги были всегда важнее здоровья людей. А вы, Маргарита Николаевна, сейчас о другом думаете, – сменив тему, обратился Дениц к Маргарите. – Я знаю, что вы хотите спросить. Почему многие матери убивают или избавляются от новорожденных детей?

– Господи, что вы говорите? – перекрестился Михаил.

– Вот вам результат генной инженерии, – продолжал Дениц. – При ослабленном иммунитете употребленный транс-ген внедряется в генный код людей и мутирует. В результате рождаются уроды, дети с неизлечимыми заболеваниями.

– Убийство – это как эвтаназия. Без согласия родился – без согласия умер, – глубокомысленно изрек Косматый.

– Нет, нет и нет! Это страшный грех, – строго возразил Михаил, – Человеческая жизнь является священным даром Господа, и только Он вправе распоряжаться ею. Нужно молиться, делать все возможное, чтобы облегчить физические страдания, и наступит сверхъестественное исцеление, ниспосланное Всевышним.

– Сегодня быстро меняется отношение к этому виду смерти, – резюмировал Лукавый.

– Другая причина рождения уродов и больных детей, – продолжал Дениц, – массовое, неограниченное употребление спиртного, массовое курение, беспорядочная связь, уже скоро будет массовым употребление наркотиков, и, конечно, нарушение экологии и эпидемии.

– А человеческие страсти? – добавил Михаил. – Гордыня, алчность, зависть, гнев, насилие. И что мы имеем в конечном счете? Крах цивилизации. Да, и вы в этом не одиноки.

– А как вы относитесь к суррогатному материнству, Маргарита Николаевна, – неожиданно спросил Дениц, – когда женщина добровольно…

– За большие деньги, – вставил Косматый.

– Да сиди ты, – буркнул Азазель.

– … согласилась забеременеть, с целью выносить и родить биологически чужого ребенка, который будет затем отдан на воспитание чужим лицам?

– Живой инкубатор, – опять вставил Косматый. – Так и от инопланетянина можно. Это мы уже проходили.

Маргарита не сразу поняла, а поняв, ответила:

– Много одиноких семей. Много женщин, не имеющих возможности иметь детей.

– А вы представляете, какой в дальнейшем психологический стресс ожидает детей, рожденных суррогатной матерью? – сказал Дениц, пронзительно глядя Маргарите в глаза.

– Суррогатное материнство – путь к разрушению, – включился в разговор Михаил – Ребенок в чреве чувствует и реагирует на внешнее раздражение и воспринимает все то, чем живет мать. Выносить ребенка и отказаться от него – это разорвать естественную связь, сложившуюся в течение девяти месяцев беременности.

– Эти дети не чувствуют своей связи с родителями, – добавил Дениц. – С этим грузом им придется прожить всю жизнь.

Воспользовавшись паузой, Маргарита робко сказала:

– Пожалуй, мне пора. Поздно. Благодарю вас.

– Нам пора, – Дениц поднялся. – Рад был встрече с вами, милейший Михаил Авраамович. Надеюсь, она была полезна для нас обоих.

– К большому сожалению, я мало что успел сделать, – посетовал Михаил, – но Он и не ставил передо мной такой задачи. Он сказал, что знает, кто сюда придет с благой вестью.

– Я догадываюсь. Передайте, что я по-прежнему готов служить Ему. Прощайте.

Как обычно, после ужина полагалось личное время.

Это подразумевало, что личность может использовать свою личность для самосовершенствования своей личности в одном из видов творческого труда. Короче, чтобы контингент не расслаблялся и всегда был под надзором, его до отбоя охватывали культурно-массовыми мероприятиями.

Настали безрадостные дни. Сема по болезни был освобожден от всякого рода мероприятий. Врачебное обследование, действительно, подтвердило какие-то шорохи в области сердца и излишнее напряжение в области головы. Его оставили в покое.

Поседевший, осунувшийся Сема, подойдя после ужина к двери своих апартаментов, почувствовал, как невыносимая тоска и одиночество сжали его душу, и, повернув, направился туда, где еще теплилась какая-то жизнь. Войдя в специально для этого отведенное помещение, Сема получил замечание от смотрящего за опоздание, что являлось нарушением распорядка.

В большом зале, довольно обустроенном, каждый член имел свое место и сосредоточенно занимался своим, только ему присущим делом. Что сразу бросилось Семе в глаза, – это то, что многие рисовали. Проходя мимо, он обратил внимание, что рисунки очень необычно и ярко отображали прошлую жизнь через внутреннее состояние больного воображения.

За одним из столиков сидел бородатый человек и бил кулаком по куску глины, тихо приговаривая:

– Прах, прах, прах!

– Пожалей, – попросил его Сема, – ей больно.

Гончар проникновенно и как-то очень понимающе посмотрел на Сему и, опустив голову, стал пальцами разминать глину, профессионально придавая ей форму.

За соседним столиком сидела молодящаяся дама лет шестидесяти восьми и наряжала тряпичных кукол, причесывала, накладывала косметику.

Кто-то взял Сему за плечи.

– Это Мария Магдалина. Она всем пишет записки и всех приглашает на свидание. Не вздумайте признаваться ей в любви. А вы что, меня не узнаете?

– Нет, – удивился Сема.

– А так? – мужчина заложил руку за борт пижамы и повернулся в профиль.

– Нет, – смущенно сказал Сема.

– А так? – мужчина заложил руки за спину, слегка согнулся и стал ходить вперед и назад.

Сема никак не мог взять в толк, что от него хочет этот коротышка, но чтобы не обижать, согласился.

– Конечно, конечно!

– Отлично, теперь, батенька, к делу, – он потащил Сему к своему столику. – Пролетариат и беднейшее крестьянство готовы. Начнем экспроприацию экспроприаторов. Вот план. Изучайте и принимайте командование. А у меня, батенька, сами понимаете, семья, дети, броневичок ждет.

За столиком рядом сидел молодой человек, он аккуратно подписывал нарезанные кусочки бумажек и ставил печать. Почувствовав взгляд Семы, он улыбнулся и, нагнувшись к нему, шепотом сказал:

– Я министр финансов, только об этом – тсс… никому. Вот получу деньги от МВФ и куплю… жигули… без мотора. Это самый экологический вид транспорта.

– А как же ездить будете, – удивился Сема, – без мотора?

– А руль для чего?! – невозмутимо ответил сосед.

Где-то забренчал рояль. В углу нестройно запел хоровой кружок.

На столе перед Семой лежала карта метрополитена. Затрещал звонок.

Все сразу, как по команде, оставили свои занятия и направились к выходу.

Сема выходил последним и, подходя к своей комнате, увидел стоящего у дверей гончара. Тот протянул Семе вылепленный им нескладный, щербатый горшок, еще теплый от его рук.

– Он был тобой, – сказал гончар, не поднимая головы, повернулся и пошел по коридору.

Ошеломленный, Сема даже не успел поблагодарить гончара и только прижал к груди этот теплый комочек глины, который, как ему показалось, исподтишка вздохнул.

В коридоре погасли белые лампы и зажглись голубые ночники. Пробежала пожилая санитарка с клизмой и грелкой в руках. Сильно запахло нашатырным спиртом.

Открыв двери своих апартаментов, Сема не сразу даже понял, что произошло.

По закону, с пятым измерением, помещение может видоизменяться от шикарных апартаментов до размеров Семиной квартиры, а то и намного меньше, в зависимости от того, насколько субъект материально зависим.

Так как Сема не имел ни малейшего понятия о пятом измерении, он спокойно вошел в комнату и сел в уцелевшее от прошлой жизни антикварное кресло у открытого окна и, прижимая к груди щербатый горшок, смотрел куда-то вдаль, где, по его понятию, была свобода, но его туда уже не тянуло. Вереницы облаков ползли, как усталые мысли, подгоняемые какой-то неведомой силой, беспорядочно цепляющиеся друг за друга. Легкий ветерок шелестел листочками тетради, в которой он иногда делал пометки. Небо было ясное, с множеством натыканных звездочек.

– Интересно, – спросил себя Сема, – на небе тоже звезды пятиконечные, как на воротах? – Глупо, – ответил он сам себе и тяжело вздохнул. Тоска костлявыми пальцами больно сжимала его изболевшую душу. Мысли текли как-то неровно, в раскорячку. Светлых было мало, в основном черные. А собственно потому, что все складывалось не так. Рай, в который он попал, оказался совсем не раем, а приютом для отверженных, больше похожим на дом сумасшедших, класса VIP с классическим советским подспорьем. Да, условия неплохие: чисто, уютно, распорядок дня централизовано-тоталитарный – делай как все, не можешь – научим, не хочешь – такого здесь не бывает. Все свободное время охвачено интенсивной терапией и культмассовыми занятиями. Освобождались только больные, по заключении врачебной комиссии, с выдачей больничного листа, и мертвые – тоже по заключению врачебной комиссии и выдаче акта о кончине. Зато питание было отменное: колбаса действительно пахла колбасой, и в ней было мясо, сыр – первой свежести, ассортимент блюд небольшой, но приготовлено все вкусно, по-домашнему, потому что никто не воровал. А куда воровать? Все свои. И все, вроде бы, хорошо, а нет радости в душе. Люди рядом, а нет тепла – все сами по себе, все одинокие, со своими тараканами в голове. Страшная вещь – одиночество. Одиночество повышает чувствительность. Вот сколько времени здесь, а кто-нибудь поинтересовался? Жена, дети – все пустое. А ведь говорится в Писании «Почитай отца своего…», – в голове у Семы забулькало. Он открыл тетрадь и стал торопливо записывать, скользя по бегущей мысли: «Причина всех бедствий и страданий – невыполнение заповедей…».

– Ну как себя чувствует наш отшельник? – спросил знакомый голос.

Сема обернулся. В палату вошел Главврач в окружении своих «апостолов». Доктор подошел к столу, за которым сидел Сема, взглянул на записи в тетради, взял Сему за плечи и усадил на кровать. Один из «апостолов» пододвинул табурет, и ласковый, добрый санитар человеческих душ сел напротив, пристально уставившись на Сему.

– Вижу, вижу: начало депрессии. Будем лечить. Поставим диагноз и назначим лечение. Вот вы интересовались, почему до сих пор люди не исполняют десять заповедей. Помните о чем? Ну, ну. Вспоминайте, вспоминайте.

Сема напряг все извилины и начал медленно перечислять:

– Бог един…

– Хорошо, хорошо, дальше, – улыбнулся доктор.

– Не создавай себе кумира…

– Прекрасно, можно коротко, – успокоил его доктор.

– Не произноси имени Господа всуе…

– Помни день субботний…

– Почитай отца своего и мать…

– Не убий…

– Не прелюбодействуй…

– Не кради…

– Не лжесвидетельствуй…

– Не желай…

– Вот и прекрасно, милейший Симеон Иванович, – перебил его доктор. – Прошло более трех тысяч лет, как Всевышний дал Моисею на горе Синай десять заповедей. Казалось, все очень просто – бери и выполняй. Но это не так. Чтобы исполнить эти простые предписания, необходимо овладеть мудростью. Человек вкусил с дерева познания, но мудрость так и не познал. Так вот мой диагноз. Никогда, при существующих условиях, эти заповеди не будут осуществлены, и никогда, никогда не наступит «царство истины и справедливости». Homo sapiens никогда не был свободен. Он всегда психологически от кого-то зависим. С момента рождения и до момента смерти его ум формируют определенной конкурентной культурой в соответствии с узким шаблоном его личного «я», в постоянном сравнении с теми или иными идеалами. Нет идеалов – нет противоположности – нет борьбы. Осознаете вы, что вы обусловлены? Нет, не осознаете! Вот отсюда и начинает виться цепочка человеческих страстей, разрушающая сознание и душу. СРАВНЕНИЕ приводит к СТРАДАНИЮ, проще говоря, к неудовлетворенности, что создает проблему, или конфликт, который вырастает в СТРАХ, в страх перед возникшей проблемой. Чтобы решить проблему, необходимо действие – ЖЕЛАНИЕ, и вот в этом основа всех противоречий. Еще Соломон в книге «Екклесиаста», вошедшей в «Ветхий завет», глава 4, пункт 4, писал: «Всякий труд и всякий успех в делах производят взаимную между людьми ЗАВИСТЬ. И это – суета и томление духа!». А теперь коротко. ЖЕЛАНИЕ рождает ЗАВИСТЬ, ГНЕВ, НЕНАВИСТЬ, ЛИЦЕМЕРИЕ, ЖЕСТОКОСТЬ и наконец – НАСИЛИЕ. Еще короче. ЧЕЛОВЕК СТРАДАЕТ ОТ СРАВНЕНИЯ. И что я хочу вас спросить? С таким букетом вы хотите поиметь десять заповедей?

– Но что может сделать человек? – растерянно пролепетал Сема.

– Не ждите, чтобы я сказал вам ответ. Думайте сами, ищите сами. Если бы я был достаточно неразумен, чтобы дать вам систему, и если бы вы были недостаточно неразумны, чтобы ей следовать, вы бы только копировали, подражали, установили для себя новый авторитет, а ваш ум был бы мертв. Изучайте, наблюдайте без какого-либо выбора. Освобождайте ум от авторитетов и прошлого. Тренируйте свой ум, о чем мы с вами говорили ранее. Осознайте свою ответственность за состояние, в котором находится мир. Постарайтесь понять себя. Познание себя – начало мудрости, – и, обратившись к коллегам, санитар человеческих душ вынес вердикт: – Режим разумный, умеренный, спокойный. Все зависит от состояния ума пациента. Это состояние ума может понять только он сам.

Главврач, в окружении «апостолов», удалился. Сема сел к столу и открыл тетрадку. У творческого одиночества возникает острая необходимость с кем-то поделиться своими мыслями. В наступившей тишине Сема тяжело вздохнул.

Вздох повторился.

Сема посмотрел вокруг.

– Кто здесь?

Вздох повторился.

– Не может быть! – удивился Сема.

– Тс-с, может. Тебе же сказали, я был тобой, – вздох повторился. – Все – одно и то же. Вечная тема добра и зла. И все потому, что человек никак не найдет себя. Кто он есть, и в чем цель его жизни? Посмотри на небо, сколько звезд… и мы – лишь маленькая частичка этого мироздания, этого разумного Существа.

– Бога? – спросил Сема.

– Называй как хочешь. В верчении гончарного круга времени мы занимаем свое определенное место и выполняем свое определенное предназначение для осуществления единой цели, предопределяемой Высшим Разумом.

– Но человек свободен в выборе цели.

– Не смеши меня. Все, о чем ты говоришь, это метание за достижением результатов в стремлении к материальным благам. Человечество потеряло смысл жизни. Оно просто живет, понимая под смыслом уровень материального благополучия и положения в обществе. Судьба человека предопределена, «Из праха взят и в прах возвратишься». Ничто не вечно.

– А каков путь к спасению?

– Служить Ему. Если ты выполняешь свое предназначение, будешь вознагражден по достоинству, «Из праха кувшин изготовят навек, наполнят вином, оживет человек».

– А если нет?

– «Как пыль с сандалии Творца, поток размоет память беглеца».

– Значит, судьба человека предопределена? Но ведь судьбы могут быть разные?

– Все зависит от сочетания материального и духовного. Короче, вернемся к земному. Судьба – это движение по жизни от точки А в точку Б.

– И это движение тоже предопределено?

– Для преодоления этого пути существует много вариантов. Двигаясь по маршруту с точки А в точку Б с указателями развилок, человек сам выбирает направления в зависимости от его стремления к материальному или духовному. Чем дальше идет человек по жизни, преследуя материальный интерес, тем больше развилок на его пути, тем тяжелее его «поклажа».

– Ты имеешь в виду жизненный опыт?

– Нет, карму. Она может быть положительной, что очень редко, в основном – отрицательной, ибо человек – продукт социальный, а социум далеко не совершенный.

– Так в чем же истина?

– Вопрос философский. Чувствуй сердцем. Истина рождается в тишине и безмолвии, в глубине сердца, и не поддается никакому словесному выражению. Но если по жизни – в гармонии веры и разума. Чем богаче духовной жизнью человек, тем светлее, здоровее и осмотрительней его путь.

Сема тяжело вздохнул. Пучок лунного света, льющийся из открытого окна, освещал давно не бритое, заросшее рыжей щетиной лицо. Мысль скользнула по сознанию, но не удержалась в нем. Сема захлопнул тетрадку, еще немного посидел и, о чем-то вспомнив, встал, но, встав, тут же забыл, о чем вспомнил. На его напряженном лице отразились то ли обида, то ли недоумение, то ли сожаление о чем-то важном, но уже невозвратимом. Заложив руки за спину, он стал ходить по комнате из угла в угол, отсчитывая шаги.

Стояла беспокойная лунная ночь. Плывущие полупрозрачные то ли облака, то ли тучки, как вороны, скользили мимо огромного диска полной луны, поглаживая ее своими перышками. Из открытого, слабо освещенного окна Семиной кельи сначала чуть слышно, робко, потом сильнее, но не громко, запела скрипка. Эти звуки больше напоминали стон больной души, но стон не жалкий, а какой-то нежный, загадочный, идущий откуда-то из глубины сердца. Звуки благодатно разливались по притихшим, опутанным лунным светом кронам плакучих ив, шелестели по траве, скользили по водной глади водоема и затухали гдето в бескрайних лунных просторах.

– Композитор не спит. Пойди, скажи, чтобы прекратил, контингент отдыхает, – попросил санитарку Пионервожатый в белом халате, убрав руку с ее плеча.

– Не надо, – сказал Главврач, – пусть играет. Это обострение, связанное с полнолунием. Душа божьего человека соединяется с космосом. Она не является собственностью одного только бренного тела, а может находиться то там, то там. – Он снял очки, поднял голову к луне и закрыл глаза, погрузившись в льющиеся потоки звуков. – Музыка – лучшее лекарство для врачевания души. Все во вселенной находится в состоянии вибрации, в том числе и организм человека, который индивидуально воспринимает только ему свойственные низкие или высокие частоты. Эти ритмические колебания проникают глубоко в душу и преобразовываются в чувства, мысли, идеи.

Внезапно звуки оборвались.

Сема сверху, из-под потолка, увидел свое тело, лежащее на полу. Исчезли все болевые ощущения. Увидел, как в палату вбежали санитары, как положили его тело на каталку.

«Какой безобразный вид, надо было побриться», – пронеслась мысль.

Заплакала сестричка Катюша, закрыв лицо руками. Санитары покатили каталку в операционную.

– Сердце?

– Не прослушивается.

– Срочно реанимацию. Дефибриллятор, – Главврач плотно прижал электроды к грудной клетке Семы. – Разряд!

– Пульса нет.

– Прибавить.

– Пульса нет.

– Прибавить.

Сема чувствовал необыкновенную легкость и неописуемую радость планирования. Это то ощущение благости, которого он, наверное, ожидал всю жизнь. Внезапно его подхватил вихрь и понес по темному туннелю с ярким светом впереди. Мыслей никаких. Было только захватывающее ощущение движения. Наконец, он попал в ярко освещенную сферу. Небеса раскрылись, и в луче света появилась фигура в ослепительно-белой одежде. Лицо покрыто светящимся потоком. Он поднял руку, и движение остановилось.

– Я не звал тебя, – услышал Сема его голос. – Ты еще не отработал в земном мире свой срок.

– Где я? – в полнейшем недоумении спросил Сема. – Ты в мире надземном. Жизнь после смерти продолжается, но совершенно в других условиях, где ни один закон земного мира не действует.

– Какая красота! – вырвалось у изумленного Семы. Вся атмосфера светилась мягким, необычайно приятным светом, и все пространство благоухало покоем, от чего душа наполнялась неведомой ранее радостью. Стоило только подумать, как возникали горы, водопады, цветущие поляны, где каждая травинка, каждый цветочек были напитаны живым ароматом. Сема догадался, что все дело в его мысли. Стоит дотронуться мыслью до сверхчувствительной астральной материи, и можно материализовать любой образ. Надземный мир – это состояние нашего сознания.

– Я умер?! – растерянно произнес Сема.

– Здесь твоя душа, а физическое тело на земле.

– Простите, я так устал, позвольте мне здесь остаться.

– Ступай за мной, – после небольшой паузы предложил голос.

Они пошли по воздуху. Периодически Семин спутник раздвигал небесные завесы и показывал ему сверху, что творят на земле человеческие существа. Мощные испытания новейших видов оружия, войны, уничтожение человека человеком, техногенные катастрофы, горящие леса, засуха, циклоны, наводнения, разрушительные ураганы и раскаленное пульсирующее солнце.

– Стихия не имеет собственного характера, но имеет способность к отражению – копирует поведение человека, – настойчиво заявил спутник Семы. – Загрязнение человеческого рассудка негативными мыслями и животными страстями сделало его беспокойным и далеко не доброжелательным. Я дал им жизнь, дал землю, дал заповеди, и как они поступают? Живут честно и праведно? В мире и любви друг к другу? Кто их остановит и облагоразумит? Кто, если не мы?!

– Кто ты? – растерянно спросил Сема.

– ЭХИЕ-АШЕР-ЭХИЕ. Я Господь, Бог твой. Не время тебе. Возвращайся, сын мой. Тебе дано время успокоить сознание, установить мир в себе. Восстановить Царство Мое, миропорядок, к которому Я стремился.

– Я так одинок.

– Ты не одинок. Я всегда с тобой.

– Слушай сердце свое и разноси Слово Божие. Благословляю!

Хлопнул третий разряд.

– Пульса нет, – после паузы безнадежно доложила сестра.

– Ну, все, – сказал Главврач, он же хирург, – констатируйте смерть. Отключайте аппаратуру, – вышел из операционной, снял маску, перчатки. – Жаль, славный был человек, а как хорошо играл на скрипке.

В моечную вошел санитар.

– Ну что, вывозить в морг?

– Да. Сестра, приберите инструменты в операционной, – попросил хирург, вытирая руки после мытья.

– Давай каталку, – крикнул санитар, открыв двери в коридор.

Послышался истерический крик и грохот упавшего тела. Все бросились в операционную. На операционном столе, свесив ноги, сидел Сема и в недоумении смотрел по сторонам, не понимая, как он сюда попал. Народ замер.

– Господи, чудо свершилось, – тихо произнес хирург, надевая очки. – Слава тебе, Господи.

И лишь луна невозмутимо и бесстрастно взирала с высоты, отражаясь в неспокойных водах и освещая одинокую птицу, безмятежно сидящую на небольшой коряге.

В двухкомнатной квартире Семы за столом в домашнем халате и одном носке сидел Дениц, напротив него, сняв фраки, сидели Лукавый, Азазель, Косматый и резались в карты. Мегира штопала второй носок. Горящие свечи отбрасывали на лица неровный свет. В этих лицах проявлялось что-то призрачное.

– Ну что, вас очень измучили? – спросил Дениц и поманил Маргариту к себе, показал, чтобы она села.

– О нет, босс, – дрожа всем телом, чуть слышно ответила Маргарита.

Косматый галантно накинул ей на плечи плащ.

– Да, в раю тоже не очень жарко, – заметил Дениц.

– Как всегда, – возмутился Косматый. С окончанием отопительного сезона, согласно графику, отключили отопление, а на улице холодрыга.

– Совсем не думают о трудящихся, – добавил Лукавый.

– Это нервное, босс, – плотно закутываясь в плащ, оправдывалась Маргарита. – Уже поздно, мне пора.

– Ну что вы, Маргарита Николаевна, ночь еще не кончилась. К нам идет гость, с которым вам необходимо встретиться, – загадочно произнес Дениц.

– Сию секунду, босс, – радостно вскочил Лукавый, заметив вопросительный взгляд Деница. – Я слышу его шаги, да вот и он.

В комнату вошел одинокий гость и сразу был ошарашен сборищем столь знакомой и до боли ненавистной ему публики и, главным образом, «иностранным гостем».

– А, милейший Вортан Баринович! Я правильно вас величаю? – приветливо улыбаясь, обратился Дениц к гостю, у которого глаза вылезли на лоб. – Я счастлив рекомендовать вам, – обратился Дениц к Маргарите, – крупного бизнесмена, ведущего теневую экономическую деятельность, имеющего коррупционные связи в органах власти, и, кстати, Маргарита Николаевна, ваш дальний родственник по материнской линии.

Маргарита замерла.

– Как вы меня нашли? – заикаясь, пролепетал гость.

– Прошу прощения, пропащая душа, – Лукавый подошел вплотную к гостю. – Позвольте ваш телефончик или что там у вас – смартфончик, айфончик. Оп-ля!

И не успел Вортан Баринович даже сообразить, как Лукавый двумя пальцами достал у него из внутреннего кармана айфон последней модели.

– Вот и он, драгоценный вы наш. Нехорошо так носить близко к сердцу – смертельно опасно для головы. Но вам можно. Вот, – Лукавый обратился ко всем, – враг нынешнего века, разрушает тело и душу. А вы, – повернулся к гостю, – хотели узнать, как мы вас нашли? Очень даже просто. Благодаря этой штуковине даже дурак найдет и услышит вас где угодно, даже на краю света, куда бы вас ни упекли.

Лукавый швырнул смартфон на пол, который тут же вспыхнул ярким пламенем.

– Забавная и очень опасная вещичка.

– Извините, босс, – вмешался Косматый, – этот мерзавец умудрился упечь свою бабушку, интеллигентную женщину, Марию Николаевну, в дом для душевнобольных.

– Какая жестокость! – возмутился Дениц. – Да, кстати, – вдруг интимно понизив голос, обратился к бизнесмену, – разнеслись слухи, что вы незаконно завладели фамильными драгоценностями бывшей фрейлины. Да, оно и понятно. Стартовый капитал для будущего бизнеса добывается воровством и убийством.

– Каин, где Авель, брат твой? – подойдя к гостю, спросил Косматый.

После паузы Дениц обратился к Маргарите:

– Маргарита Николаевна, Азазель обещал вам, что Вы услышите от меня правду о гибели вашего отца? Я всегда выполняю свои обещания. Так вот, – Дениц ткнул тростью в сторону бизнесмена, – представляю вам убийцу вашего папаши.

В наступившей гробовой тишине Маргарита дернулась в сторону Вортана, но, сдержав свой гнев, закрыла глаза, из которых потекли крупные слезинки.

– Вранье, все вранье, не верьте ему, – возмутился бизнесмен.

– Разрешите, босс, я оторву ему голову и отошлю на Бомжедомку, – предложил Азазель.

– Разрешите мне, босс, – предложил свои услуги Лукавый. – Все просто, моя королева, и к гадалке ходить не надо. Видя, как процветает бизнес у вашего батюшки, этот Каин, да простит меня невинная душа, через подставное лицо… где эта свинья?

Азазель извлек прилично одетого мужчину, которого буквально шатало от волнения.

– Не виноват. Я нотариус. Я только занимался бумагами, – жалобно причитал он.

– Так вот, – продолжал Лукавый, – через подставное лицо заключил договор о покупке сорока пяти процентов акций компании, но денежки, тю-тю, не заплатил, а решил избавиться от вашего папаши. В качестве орудия убийства была выбрана автокатастрофа.

– Вранье! – хриплым голосом закричал бизнесмен. – Он сам попал в аварию.

– Натурально вранье. Вранье от первого до последнего слова. Этот способ убийства специфичен тем, что одновременно служит и способом сокрытия преступного характера наступления смерти. Налицо техническая неисправность транспортного средства, где собственно нет виновных.

– Да и водитель вашего папаши тоже оказался сволочь, – добавил Косматый, вытащив за ошейник мужика, – повредил тормозную систему и механизм управления, а сам прикинулся больным.

– Простите, Маргарита Николаевна, упав на колени, залился слезами раскаяния водитель. – Меня заставили.

– Сволочь, сволочь, – не выдержала Маргарита и вцепилась ногтями в лицо водителя, – как ты мог, отец так доверял тебе… – и, опомнившись, вытирая слезы, отошла в сторону. – Простите, босс, мой позор.

– Протестую, это не позор, – возмутился Косматый.

– Деньги, – задумчиво произнес Дениц. – Что ж, люди любят деньги, это всегда было, – и, обратившись к Маргарите, спросил: – Какое наказание предпочитаете для преступника? – указав тростью на бизнесмена.

– Застрелить! – воскликнул Косматый.

– Натурально, – ответил Азазель, – как же его не застрелить. Его обязательно надо застрелить.

– Нет, – тихо сказала Маргарита.

– Голову оторвать! – сменил решение Косматый.

– Нет! – громко выкрикнула Маргарита, – нет! – и уже спокойно обратилась к Деницу: – Босс, отпустите его. Его надо судить. Суд решит, какое наказание он заслуживает.

– Ни в коем случае, – замахал лапами Косматый.

– Молчи! – приказал Дениц и пристально посмотрел на Маргариту. – Вы, судя по всему, человек исключительной доброты. Высокоморальный человек. Добросовестный служитель закона. Но отпустить его нет никакой возможности. На суде вы ничего не докажете. Нет свидетелей.

– А нотариус и водитель? – тихо спросила Маргарита.

– Они выбыли в неизвестном направлении, – пояснил Лукавый, – а еще короче, их убили.

– Как видите, свидетелей нет, – продолжал Дениц, – а ваши предположения бездоказательны и будут выглядеть как личная месть. Судебный процесс будет намеренно затягиваться, слишком много заинтересованных лиц наверху, и, в конечном счете, очередное обвинение лопнет за неимением состава преступления, – он сделал паузу. – Так вот, чтобы избавить вас от этого томительного процесса, мы решили прийти вам на помощь. Каждое ведомство должно заниматься своим делом.

– Пошлите его к черту, королева, – радостно завопил Косматый.

– Не могу, не могу, – застонала Маргарита.

– Не бойтесь, посылайте смелее, я вам разрешаю. Но больше никогда, слышите меня, никогда не произносите этих слов, – предупредил Дениц.

Маргарита закрыла глаза и что было сил закричала:

– Пошел к черту!

Что-то щелкнуло. Вортан Баринович пошатнулся, лицо его исказилось злой гримасой, стало еще бледнее, в глазах загорелись зеленые огоньки, и вдруг он стал рассыпаться на мелкие кусочки. Маргарита вскрикнула и потеряла сознание.

Зазвонил будильник. Маргарита открыла глаза и посмотрела на часы. Было десять минут первого ночи.

По телевизору передавали новости. Маргарита с удивлением осмотрелась, не понимая, почему она уснула в кресле. Ее мозги были очищены от всех воспоминаний о произошедшем этой ночью и даже от вчерашней встречи с преследователем. В хорошем настроении она встала и пошла в ванную. Приняв душ, стала расстилать постель. На какое-то мгновение ее внимание привлекло сообщение диктора по телевизору: «Сегодня ночью в Бутырском СИЗО от сердечного приступа скончался подсудимый – бизнесмен, генеральный директор фирмы ОГО «ПРИЮТ» Крутой Вортан Баринович, обвиняемый в крупных коррупционных и финансовых махинациях».

– Ну вот, – огорчилась Маргарита, – и концы в воду. Придется дело закрывать. – Она подошла и выключила телевизор, и в этот же момент заиграла знакомая мелодия. Маргарита взяла телефон. Незнакомый хрипловатый голос с сочувствием спросил.

– Еще не спите?

– Кто говорит? – недовольно спросила Маргарита.

– Доброжелатель.

– Черт возьми! Вы с ума сошли. Час ночи, – возмутилась Маргарита.

– Слушайте внимательно, – спокойно продолжил голос. – Сегодня в одном из Арбатских переулков случится пожар. Одевайтесь. За вами приедут.

– Кто говорит? Как ваша фамилия?

Время не всем подвластно, но в эту ночь полнолуния праздничная ночь не спешила кончаться. Сема лежал на кровати и чувствовал, как что-то новое, светлое вливалось в его измученное тело. В его памяти еще стояли живые воспоминания неописуемого полета души куда-то в неведомое, где он был освобожден от своего физического багажа, обремененного прошлыми житейскими страстями. Сейчас он чувствовал себя новорожденным младенцем, чистым и непорочным. А та встреча, с тем, кого даже невозможно познать, ибо это выше человеческих возможностей? Что это было? Сон или явь? Может быть, наша жизнь – это сон, а то, с чем мы сталкиваемся и думаем, что это сон, и есть наша настоящая жизнь. Вся жизнь – суета ради выживания. И разве он жил? С рождения был запрограммирован на достижение чего-то. Сорок лет подавал надежды в вечной борьбе с самим собой и окружающим миром. Как по лестнице, шел к вершине, даже не оглядываясь по сторонам и даже не догадываясь, что, может быть, уже прошел то, к чему так стремительно шел. Вся жизнь в зависимости, и никакой внутренней свободы. Те, кто много говорит о свободе, – лгут, и мы сами себе лжем, когда думаем, что мы свободны. Если в душе постоянная тревога, это не свобода, это хаос, который мы стараемся оправдать любыми средствами. И что дальше? Наступила осень. Доволен ли человек прожитой жизнью? Сколько минут в этой жизни он был счастлив?

– Осознание смерти очищает мозги, – тихо и как-то загадочно произнес Дениц, сидя на своем обычном месте у окна, в лунном освещении. – Сказочная ночь. Только ночью человек становится свободным, оставаясь наедине со всей вселенной и, как птица, раскрыв крылья, мчится навстречу бесконечности.

– Клиническая смерть – один из вариантов измененного состояния сознания. Жаль, что люди мало думают о загробной жизни. Это легкомыслие им дорого обойдется, – входя с балкона, с сожалением заметил Михаил. – Встреча с Всевышним неминуема, но у них нет времени думать об этом. Деньги – вот их бог. Они любят деньги. Их пленит материальный мир, где можно купить все, кроме бессмертия. Поэтому в душе у них страх, и когда он начинает съедать их душу и тело, они обращаются за помощью к Богу. Бог всемилостив. Но справедливо ли это? Господи, прости меня.

Слушая Михаила, Сема почему-то ярко себе представил крупное, красное, вспотевшее лицо Вортана Бариновича и сухое, морщинистое лицо Соломона Матвеевича. Они оба очень любили деньги, что особенно сближало их, ненавидящих друг друга. Вортан Баринович любил деньги и открыто об этом говорил, потому что именно они приносили ему власть, любовь женщин и прочие материальные блага. Соломон Матвеевич любил деньги стыдливо, как мужик, любующийся молодыми девками в присутствии жены. Интересно, что они делают?

– Сидят, – ответил Дениц на вопрос Семы, – в одном из учреждений Нижнего города.

Дениц считал справедливым не посвящать Сему во все тонкости происшедшего с его сослуживцами. Если с Вортаном Бариновичем было все ясно, то случай, происшедший с Соломоном, главным бухгалтером «ОГО «ПРИЮТ», многие считали просто мистическим.

После исчезновения Вортана Бариновича Соломон желудком почувствовал, что с ним тоже может произойти что-то подобное, поэтому он напряг всю свою врожденную интуицию и еще осторожнее, внимательнее стал относиться к себе и окружающей действительности. Однажды, выходя из офиса, он обратил внимание на свисавший с карниза над входной дверью кирпич: непонятно каким образом, он вылез из-под осыпавшейся штукатурки. Ему даже показалось, что кирпич прямо на глазах выдвигается из своего насиженного места. Конечно, это ему только показалось. Как умный человек, с целью избежания опасности, Соломон сразу поставил в известность коменданта, тетю Машу, а сам, чтобы не рисковать, принял соответствующие меры. Тетя Маша каждый день, проходя в офис под висящим кирпичом, давала себе слово, что сегодня непременно исправит ситуацию, но проходили дни, и все оставалось по-прежнему.

Сорок дней, после трагического случая в СИЗО с Вортаном Бариновичем, Соломон, соблюдая осторожность, входил и покидал офис через черный ход, а кирпич так и висел в воздухе, дожидаясь его. На сороковой день Соломон, непонятно по какой причине, потеряв бдительность, вышел из офиса через парадное, и тут же кирпич свалился с карниза ему на голову и поразил насмерть.

– Случилось то, что должно было случиться, ибо кирпич ни с того ни с сего на голову кому-нибудь не падает. Зло должно быть наказано здесь и сейчас, чтобы другим было неповадно его совершать, – продолжал Дениц. – И это справедливо.

– Возлюби Господа своего всем сердцем и всею душой, всей крепостью своей, – воздев руки к небу, взмолился Михаил.

– Не получается у них возлюбить его, ну никак не получается, – взорвался Дениц. – Слишком добр он к ним, слишком милостив, и они этим пользуются, «не согрешишь – не покаешься». Нужна сила, и вы виноваты, что проявляете слабость.

– Возлюби ближнего своего, как самого себя, и будешь иметь жизнь вечную, – ответил Михаил. – Творец и природа – это Бог, главный Архитектор. Человек уникален. Проявляя любовь к себе, к миру, он ощущает свою связь с Богом. Они рано или поздно придут к Нему.

– Да, человек действительно уникален, уже пытается превзойти Творца, – саркастически констатировал Дениц. – Они не обращают внимания на предупреждения, оставленные прошлыми цивилизациями. Час пик настанет, и люди способствуют его ускорению. Важные перемены уже происходят, ад наступает на землю.

– Это цикл жизни, объявленный и управляемый Богом, – дополнил Михаил, выходя на балкон. – Но многое зависит от людей. Они сами должны избрать путь восхождения или падения.

– Перед отъездом, Вортан Баринович, ваш шеф оставил вам небольшой сувенир, – Дениц поставил на стол дипломат, в котором ровными рядами лежали новенькие пачки иностранной валюты. – Вы вправе распорядиться им по собственному усмотрению. А это, – он указал на рукопись, – вам ни к чему. Где нет души, там не поможешь потом, но это может послужить расчетом. Вы начнете новую жизнь.

– Помните, – эхом прозвучал голос Михаила, – благословление Господа многого стоит. Прощайте.

Черные тучи заволокли диск луны. Загрохотал гром. Сильный порыв ветра прошелся по макушкам деревьев. Ночь. Гефсимания. Одиночество. Молитва. Напряжение. Народ. Предательство. Обвинение. Осуждение. Унижение. Бессилие. Дорога на Голгофу. Разъяренная толпа. Тяжелый крест. Безжалостное солнце.

– Стойте, не уходите! – закричал Сема, кинувшись к открытому балкону.

Сверкнувшая молния осветила безумное лицо Семы, а раскаты громового ликующего хохота заглушили его крик. По экрану телевизора побежали черные волны, и появилась «шляпа с петушиным пером».

                – Все кончено. А было ли начало?                  Могло ли быть? Лишь видимость мелькала.

Сема подбежал к столу, схватил рукописи и вдруг увидел, что текст с листов стал исчезать, а бумага стала превращаться в труху.

                     – Чему быть, того не миновать. Не первый ты и не последний Чью душу должен черт забрать,

– сквозь хохот неслось с экрана вслед обезумевшему Семе.

Возмущенная душа искала выхода. Он выбежал из комнаты, пробежал по пустому коридору, спустился по лестнице и выбежал во двор. Открытые створки ворот скрипели под порывами ветра. Не обращая внимания на потоки дождя, Сема выбежал за ворота и, как бы ища и догоняя кого-то, метался в разные стороны, устало крича:

– Стойте, не уходите! – и в изнеможении, рыдая, упал на траву. – Не оставляйте меня. Освободите меня от этой жизни, – жалобно причитал он, раскачиваясь из стороны в сторону. – Заберите меня с собой.

Гроза бушевала с полной силой. Все погрузилось в темную бездну. Раскат грома расколол небо, и вспышка молнии ударила в метрах десяти от Семы. Яркий луч света, испускаемый сверху от плоского непонятного предмета, образовал на поляне яркое пятно, в котором возникло изваяние, завернутое в плащ. Плащ распахнулся, обнаружив фигуру Деница в каком-то странном, плотно обтягивающем тело, костюме.

– Кресло мне, – приказал Дениц.

И в ту же секунду появились Лукавый, Косматый и Азазель в точно таких же костюмах. Лукавый пододвинул кресло, и Дениц сел, а Косматый раскрыл над ним зонтик, хотя дождь не попадал на поляну, а продолжал бушевать вокруг появившейся компании.

– Скажи мне, любезный, сколько жизней надо прожить, чтобы заслужить свободу? – спросил Дениц у Лукавого, не поворачивая головы.

– Много, босс, но самое главное – надо достичь духовного совершенства.

– А достиг ли духовного совершенства этот человек?

– Нет, босс.

– Босс, отпустите его на волю, – вмешался Косматый, – социальная среда отравила его душу и лишила памяти прошлых жизней.

– А были у него в прошлой жизни заслуги? – обратился Дениц к Лукавому.

Тот закатил глаза и стал что-то нашептывать, загибая пальцы рук.

– Да что вы с ним возитесь, босс, пошлите к чертовой матери, что вспомнит по пути, там остановится и найдет потерянное, – не выдержал Азазель.

И в то же момент… как в калейдоскопе, перед глазами Семы замелькали события прошлых лет, уходя все глубже и глубже в вековую трясину. Страны, города, сражения, пожары, изуверства, лица людей разных эпох, времен и народов. Внезапно дикий рев медведя остановил бегущее время. Из лесной чащи по тропинке вышел Симеон-отшельник, крепкий, кряжистый, весь обросший, одетый в дряхлое рубище, с вязанкой хвороста за спиной. Рев повторился. Симеон остановился, прислушался и спокойно пошел дальше. Войдя в избу, наполовину врытую в землю и отапливаемую по-черному, подбросил немного хвороста в тлеющий очажок, присел к нему и стал разбирать пучок сухих трав, бросая некоторые в глиняный чан, стоящий на очаге. Тишину нарушил сначала чуть слышный, приближающийся скрип колес. Через некоторое время к избе подкатила телега в окружении трех отроков. На телеге неподвижно лежал молодец в разодранном кафтане. Симеон вышел навстречу.

– Отче, помоги княжичу, – они низко поклонились.

– Недосмотрели. На медведя один пошел. Еле отбили. Умрет – хозяин нас засечет.

Симеон подошел к княжичу. Тот со стоном повернулся.

– Прости, отче, видать, обиделась на меня Девана, что не совершил жертвоприношение.

Симеон молча ощупал его со всех сторон и пошел к избе. Вернувшись, принес глиняный горшок и охапку больших листьев лопуха. Разодрав кафтан княжича, стал смазывать его спину черной вонючей мазью и поверху накладывать листья лопуха. Затем приказал холопам оторвать боковину от брички и привязать к спине потерявшего сознание княжича. Сделав все, что было приказано, Симеон сам резко перевернул княжича на спину с привязанной доской. Княжич застонал и открыл глаза.

– Жив будешь, княжич. Истину реку. Лежи так до наступления новолуния, а там все по воле Перуна, – и, обернувшись к холопам, спросил: – Медведя забили?

– Нет, отче, не успели, утек. Княжича спасали.

– Плохо дело, – огорчился Симеон. – Медведь кровь почуял, теперича людей морить будет, дома разорять. Ну ладно. Везите княжича, да не дюже шибко. А с медведем я разберусь.

– Благодарствую, отче, – с трудом прошептал княжич. – Жить буду – век не забуду. Вернусь, дарами отблагодарю.

Когда телега исчезла в густых зарослях и скрип колес совсем не стал слышен, Симеон подпер дверь толстым бревном, достал рогатину и, взвалив ее на плечо, удалился в чащу леса. Недолго пришлось ему бродить по лесу. Рядом в кустах послышался треск ломающихся сучьев, и на поляну вышел огромный черный медведь. Став на задние лапы, он в развалку пошел на Симеона. Поплевав на руки, отшельник ухватил рогатину и было замахнулся, но вместо медведя возник Азазель и погрозил пальцем.

И снова замелькали, как в калейдоскопе, разные страны и события, пока не послышался рев боевых слонов, на спинах которых в кибитках сидели индусы лучники. Погонщики гнали слонов в атаку на когорту македонян. – Куда тебя понесло?! – послышался голос Азазеля. – Тебя там никогда не было.

И опять замелькал калейдоскоп времени, пока не послышался перезвон колоколов. Звон колоколов благовестил к вечерне, спугнул стаи ворон с крыш теремов и крестов храмов. На колокольне звонил сам царь, Иван Васильевич, высокий, стройный, в парчовой одежде с непокрытой головой. Рядом стоял рыжий Малюта Скуратов, мрачно зыркающий по сторонам из-под нахмуренных бровей.

В полумраке келейной библиотеки, за крепким дубовым столом, с пером в руке сидел молодой дьячок, Симеон, и усердно писал. Закончив очередную фразу, он почесал пером за ухом и посмотрел на диктующего. У полуоткрытого окошка, украшенного изразцами, стоял протопоп Сильвестр и задумчиво смотрел, как в багрянце огромный солнечный диск медленно скатывался за горизонт. Вечерело. Суета в Государевом дворе Александровой Слободы затихала, и только издалека доносились шумные излияния пьянствующих опричников и иногда проскакивал в сторону Москвы царский гонец.

– Темно, запали свечу, – приказал он дьяку.

Тот взял лучинку, подошел к лампадке, висевшей в красном углу под иконой, запалил ее и перенес огонь на толстую восковую свечу.

– На чем мы остановились? – спросил протопоп, не отходя от окна.

– Возлюби Господа Бога твоего всею душею своею… – зачитал Симеон.

– И со всею твердостью духа своего, – продолжал диктовать протопоп, – и стремись делом своим, привычками, нравами угодить Богу.

Низко наклонившись к свитку, Симеон старательно выводил букву за буквой, периодически обмакивая перо в склянку с чернилами.

– Притом возлюби ближних твоих, по образу божьему созданных, то есть всякого христианина, – продолжал протопоп, стоя у окна и вглядываясь в ярко освещенные окошки царской светлицы.

Беспокойные мысли в последнее время терзали душу Сильвестра. Он чувствовал, как изменилось к нему отношение царя. В начале нынешнего года Иван тяжело заболел и позаботился назначить себе наследником маленького сына Дмитрия. Но тут заявил свои права на московский престол двоюродный брат царя, Владимир Андреевич Старицкий, и большинство бояр примкнули к нему. При принятии присяги Дмитрию, Сильвестр по уговору с Адашевым не отказались принести присягу царевичу, но сохранили политический нейтралитет, не вмешиваясь в страстные споры. Иван выздоровел, но не забыл происшедшего.

– К вам Алексей Адашев, – войдя в келью, сообщил служка.

Ничего не сказав, Сильвестр вышел из кельи, крепко захлопнув дверь.

Симеон встал, потянулся, разминая затекшие от долгого сидения конечности.

Раздался благовест. Симеон подошел к растворенному окошку и выглянул на площадь. Вся Слобода пришла в движение. Опричники, услышав знакомый звон, на бегу надевали черные рясы поверх богатых кафтанов, а головы накрывали высокими шлыками. Множество блуждающих огней образовало длинную цепь от царского дворца к храму. Впереди шел царь – он был игуменом, за ним шли Вяземский, келарь, и Скуратов, пономарь. Царь усердно молился, бил себя в грудь и, рыдая, громко причитал:

– Боже, помилуй меня грешного. Помилуй меня, смердящего пса, живущего в пьянстве, блуде, убийстве, разбое. Упокой, Господи, безвинно погибших от рук моих.

Незаметно вошедший Сильвестр захлопнул ставенку перед самым носом Симеона.

– Продолжим писание, ибо это будет книга, глаголемая «Домострой», иметь себе вещи зело полезные, поучение и наказание всякому христианину.

Симеон сел за стол, макнул перо в чернила и приготовился писать.

– Страх Божий всегда носи в своем сердце и любовь нелицемерную и всегда помни о смерти, – протопоп тревожно заходил по келье. – Всегда соблюдай волю Божью и живи по заповеди его. Сказал Господь: «На чем тебя застану, по тому и сужу».

Сильвестр подошел к окну и открыл ставенку. Полная луна еще пробивалась сквозь густые тучи. Порывы ветра трепали макушки деревьев, предвещая надвигающуюся грозу.

– Уйду в монастырь, – сказал он кому-то в окно. – Негоже, ой как негоже.

Черная туча закрыла луну и разразилась громовым ударом.

Сильвестр закрыл ставенку, подошел к Симеону, тот встал и поклонился.

– Всякому христианину следует быть готовым к встрече с Господом, – сказал протопоп, положив руки на плечи Симеону, – жить добрыми делами, в покаянии и чистоте. Возьми на память четки, освященные митрополитом Макарием. Храни их. Теперь это твой путь – служение миру в освобождении его от зла и страданий, – благословил крестным знамением. – Ступай. Храни тебя Бог, а я буду молиться.

Небо словно разрывалось от грома и молний.

Крупные капли дождя падали на горячие каменные плиты, пузырились и превращались в пар. Симеон пересек площадь и за воротами Государева двора на торговой площади увидел множество виселиц и несколько срубов с плахами, окрашенных черной краской. Ударила молния и осветила стаи ворон, клевавших трупы истерзанных, обезглавленных тел и трупы, висящие на виселицах. Сорвавшийся с неба поток воды омывал искалеченные тела и тек красными реками в вырытые для захоронения траншеи. Ветер раскачивал, всполохи молний освещали мученические лица повешенных. Резкий порыв ветра сбросил к ногам Симеона отрубленную голову. С застывшей улыбкой открытые глаза вопрошающе смотрели на обезумевшего от ужаса Симеона. Все вокруг стало расплываться, мир перевернулся, и сознание покинуло молодое тело.

Очнувшись, Сема увидел, что лежит в поле на траве, недалеко от приюта. Дождь перестал, на чистом небе светила огромная чистая луна в окружении мириадов мигающих звезд. Стояла свежая, звонкая тишина. Сема поднялся и, что-то вспомнив, быстро пошел в сторону приюта. Пройдя двор и никого не встретив в коридоре, поднялся в свою комнату. Не зажигая свет, стал вытаскивать вещи, ощупывая каждую, внимательно проверяя карманы. Наконец, он обнаружил старинную, маленькую металлическую коробочку, слегка покрытую ржавчиной. Попытался открыть – не получилось. Он стал искать, чем поддеть крышку. Ничего не найдя, отчаявшись, он в сердцах бросил коробочку на стол, и от удара крышка открылась. На дне лежали хорошо сохранившиеся деревянные четки. Сема осторожно вытащил их из коробки и нежно прижал к груди.

– Слава тебе, Господи! – спокойная, светлая улыбка радости озарила давно не бритое лицо. – Знаю, Господи, грядет великое духовное возрождение. Благослови, Господи!

Теплый утренний свет разливался по ухоженному двору «КОМИНТЕРНа». Свежий воздух после грозы благоухал озоном, который с наслаждением вдыхали сидящие на традиционной лавочке три ответственных сотрудника.

Сема в простой удобной одежде без всякой поклажи, прижимая к груди скрипку, вышел из корпуса и направился к воротам.

– Симеон Иванович, вы куда-то собрались? – окликнул его Главврач, появившись в окружении своих двенадцати «апостолов» и ответственных сотрудников.

– Я ухожу, – подойдя к нему, тихо сказал Сема.

– Я знаю. На волю путь тернистый, – спокойно ответил Главврач.

– Большое спасибо за все, – поблагодарил Сема.

– Ну что вы, Симеон Иванович, как могли, – Главврач пожал Семе руку. – Прощайте!

– Прощайте! – Сема всем низко поклонился. – Я знаю дорогу, – улыбнулся Главврачу, повернулся и пошел к воротам.

– У каждого своя дорога в Светлый Град, – по театральному воздев руки, возвышенно произнес Главврач.

– Через страдания должны пройти все идущие к Свету, – блеснув зелеными огоньками в глазах, посочувствовала санитарка.

– Да, одной жизни не хватит, – серьезно заметил Пионервожатый.

Главврач снял очки, поднял голову к небу и, закрыв глаза, тихо прошептал:

– «Блажен, кто верует…», – и вся команда дружно заржала. – Все, – распорядился Главврач. – Пора. Нас ждут.

– Тогда огонь! – блеснув зелеными огоньками в глазах, вскричала санитарка.

– Гори, гори! – страшно прокричал Пионервожатый. И в тот же час багровый столб пламени взметнулся над крышей особняка.

Растущая толпа бездушных наблюдателей, словно загипнотизированная, с тупым равнодушием глазела на пылающий особняк, из которого временами доносились крики и плач.

Завыли сирены, и в открытые ворота с красными звездами на решетках въехали пожарные машины, скорая, а за ними черная машина, из которой выскочила удивленная прокурор Маргарита Николаевна.

– Это же офис… Не может быть!

– Может, – бросил Сема, сунув ей в руки скрипку, а сам побежал к горящему зданию.

– Куда? – закричала Маргарита. – Сгорите. Кто нибудь, задержите этого безумца.

Но было поздно. Сема уже вбежал в охваченное огнем здание. Балкон, что поддерживали две лепные фигуры, рухнул, а освободившиеся от дореволюционного и послереволюционного режима атланты крепко стояли на своем месте.

Пожарные заливали огонь, который постепенно угасал, и в этот момент с грохотом рухнула крыша. Столпившиеся вокруг ротозеи дружно ахнули и замерли.

– Господи, за что? – заплакала Маргарита, прижимая к груди скрипку.

В рассеивающемся клубе пыли стал вырисовываться силуэт Семы с сестричкой Катюшей на руках. Подбежавшие медики стали оказывать первую помощь. Пожар был потушен. Народ, среди которого оказались переодетые Главврач, санитарка, Пионервожатый и двенадцать апостолов, стал расходиться в разные стороны.

– Господь Бог помогает тому, кто сам умеет себе помочь, – пробурчал недовольно Главврач.

Пожарные машины и скорые уехали. В опустевшем Нащекинском, среди обгоревших развалин бывшего «ПРИЮТА», остались Сема и Маргарита. Маргарита сняла с головы платок, отерла лицо Семы и посмотрела на него так, словно всю жизнь ждала именно его, от чего его сердце бешено забилось, разрывая грудь от счастья, и он понял, что всю жизнь любил именно эту женщину.

– Кто из нас без греха?! – уходя все дальше от сгоревшего «ПРИЮТА», бормотал Главврач.

– Прощай, прошлая жизнь, – сложив ладони рупором, прокричал Сема в сторону развалин. Взял у Маргариты скрипку, улыбнулся и заиграл. Нежные, идущие из глубины души звуки разливались в утренней тишине и улетали к угасающим звездам. Сема и Маргарита вышли за ворота и направились прямо навстречу огромному восходящему солнцу. Ворота с красными звездами медленно со скрипом закрылись. С обеих сторон дороги к ним присоединялись люди: Пилат, Иуда и прочие исполнители. Они приветствовали их хвалебными криками «Хошана! Хошана!», громкими аплодисментами, шли за ним, осыпая цветами. Некоторые бросали им под ноги еловые ветки. Из-за кулис выбегали дети, обнимали их и шли рядом. В ярких лучах восходящего солнца растворялись фигуры идущих.

Под аплодисменты зрителей занавес медленно, словно два крыла, закрылся.

Конец

2013 – 2016

Оглавление

Держитесь подальше от театра Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg