«Пепел к пеплу (сборник)»

Пепел к пеплу (сборник) (fb2) - Пепел к пеплу (сборник) (пер. Татьяна Васильевна Адаменко) 1150K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Мейнард Вуд - Марта Стэнхоуп - Фрэнк Торнтон - Герберт Грант - Джек Китчинг

Пепел к пеплу Готическая и детективная фантастика в переводах Татьяны Адаменко

Предисловие от составителя. Идеальный партнер по преступлению

Хотя детективный жанр – это высокое и раскидистое древо с крепкими корнями, он совсем не чуждается сотрудничества с другими жанрами, и, как правило, от этого выигрывают оба. В самом деле, разве хороший сюжет можно испортить тайной и преступлением?

Составители этого сборника горячо любят готику, фантастику и детектив во всех его обличьях. Готика представляется нам этакой чопорной английской бабушкой множества современных жанров. Ведь сюжетный центр любого готического рассказа – это тайна; а где тайна, там должна быть и разгадка тайны.

Поэтому первые намеки на детектив появляются еще в классической готической новелле «История Черного леса» Мейнарда Вуда, в которой довольно беспутный молодой аристократ, спасаясь от кредиторов, уезжает в глухую йоркширскую деревушку и вскоре убеждается, что она полна тайн, которые могут угрожать его здоровью и жизни.

«Крепкий сон» – классическая история о призраке и семейных скелетах в шкафу.

В маленьком рассказе «Барон-музыкант» сверхъестественное возмездие настигает того, кого в наше время окрестили бы маньяком-убийцей.

Про автора рассказа «Гнев призрака» Джона Китчинга практически ничего не известно, кроме того, что он был знаком с родоначальником мистического детектива Уильямом Хоупом Ходжсоном и по его настоянию опубликовал в журнале «Лентяй» эту дружескую детективную пародию. Других публикаций этого автора нам найти не удалось; возможно, остальные его произведения так и остались известны только в кругу друзей.

Рассказы Герберта Гранта уже полностью принадлежат двадцатым годам прошлого века – а ведь это была не только «бель эпок» всей Европы, но и Золотой Век классического детектива. Расследование, кстати, ведет реальное историческое лицо – глава Скотленд-Ярда времен его становления сэр Чарльз Роуэн. Несмотря на то, что в мире фентези-детективов мистера Гранта существует магия, он соблюдает главное правило классического детектива – дает читателю все ключи к самостоятельной разгадке тайны.

В рассказах миссис Марты Стенхоуп, которая публиковалась с тридцатых по пятидесятые годы прошлого века, действует очень необычная для тех времен героиня: девушка-патологоанатом Элис Тэйл. Прочитав ее биографию, можно понять, чем был определен такой выбор. Произведения миссис Стенхоуп можно назвать судебно-медицинским фентези-детективом, поскольку в мире Элис действует довольно необычная магия Талантов.

И завершает сборник рассказ Фрэнка Торнтона в антураже шестидесятых «Прозрачная история». Автор этого рассказа очень много путешествовал, и его заметки с отчетами об увиденном охотно публиковало большинство второстепенных английских и американских журналов того времени. Все его фантастические рассказы тоже прямо или косвенно затрагивают тему путешествий. В «Прозрачной истории» инопланетян Шабдрунг пытается найти виновного среди экипажа космического грузоперевозчика. Детективная линия размывается, хотя при желании читатель все равно может поиграть в самостоятельный поиск отгадки; главным является описание экзотического мира, где каждый может видеть чувства другого.

Мы надеемся, что этот «ряд волшебных изменений милого лица» покажется Вам, уважаемый коллега по любви к детективу, интересным и увлекательным.

Мейнард Вуд (1815–1870)

Родом из состоятельной семьи банкиров. Священник, собиратель фольклора, спортсмен, филантроп. Детство и юность вместе с родителями провел в Индии, никогда не учился в школе, что не помешало ему в 1824 году поступить в Оксфорд. Получил степень магистра, затем был рукоположен и назначен в приход Мейхем-парва в Девоншире. Был одним из учредителей публичной бесплатной библиотеки, основу которой составило его личное собрание книг. За гонорар от первого сборника рассказов на основе фольклорного материала отреставрировал фрески в церкви своего прихода. В отличие от сборников фольклора, готические рассказы и новеллы он публиковал под множеством псевдонимов; авторство нескольких вещей, в том числе «Истории Черного леса» он признал в частных письмах друзьям, но предполагается, что на самом деле им написано намного больше. Занимался игрой в крикет, плаванием, фехтованием. Коллекционировал трости и зонтики.

История Черного леса

Пролог

Уже второй час Билли Спенс обходил кругами рождественскую ель, главное (и единственное) украшение площади Блэквуда. Высотой эта ель была не менее сорока футов – стройная красавица-великанша, и нижние ветви опоясывали гирлянды из небрежно отшлифованных ярких камешков. На каждом камне красовался причудливый знак, похожий на скандинавские руны, выписанные готическим шрифтом; а между гирляндами ангелы из фольги, пряничные человечки, разноцветные шары и позолоченные массивные кресты увешивали ее так густо, что трудно было даже рассмотреть цвет хвои. Тем более трудно в зыбком свете луны было определить, действительно ли иглы и ствол этой ели имеют причудливый фиолетово-черный оттенок, или это всего лишь забавная оптическая иллюзия.

Даже не всматриваясь слишком пристально, можно было заметить еще одну странность: в неподвижном морозном воздухе ель легонько покачивала лапами, словно кокетливо приглашая собой полюбоваться.

Билли смотрел на движения ели равнодушно, с философским спокойствием повторяя круг за кругом. Только когда его взгляд возвращался к желтым прямоугольникам окон в домах, окруживших площадь, на его лице проступала тоскливая зависть.

Время от времени в окнах появлялись силуэты: мать поднимала ребенка на руки, чтобы он еще раз мог полюбоваться сияющей рождественской елью и ее дозорным. Иногда к ним подходил еще и отец семейства, и, вынув изо рта трубку, дружески кивал сторожу. В такие моменты Спенс вспоминал, что его обязанность не только скучна, но и почетна; Билл Спенс выпрямлял спину и изображал воинское приветствие в собственной интерпретации.

Но знаки внимания скрашивали его дежурство все реже и реже, пока все окна в домах не закрылись ставнями, как глаз спящего закрывает веко. Поверх грязно – белого, истоптанного сапогами всех обитателей Блэквуда, снега на площадь уже ложилось белоснежное покрывало, становясь все толще с каждой минутой.

Сторож делал один круг за другим молча, досадливо пыхтя; останавливался он только для того, чтобы достать массивную флягу, отвинтить крышечку и плеснуть под корни ели жидкость темно-красного цвета. Она упругими толчками лилась из широкого горла фляги вниз, и ель вздрагивала, словно женщина, которая брезгливо подбирает юбки от уличной грязи. На белом снегу лужицы казались то пурпурными, то черными, похожими на кровь; но далеко расходившийся в звонком морозном воздухе запах подсказывал, что это обычное вино.

Но когда все окна погасли, а снег на площади сиял по-прежнему, Билли Спенс нарушил молчание. Теперь тишину зимней ночи разбавляло не только похрупывание снега под его сапогами, а еще и его жалобное, невнятное бормотание, из которого иногда с поразительной отчетливостью вырывались слова «вино… лучшее… церковное…», «чертов жребий», и «дряная деревяшка!».

Прислушавшись к ним, можно было сделать вывод, что Билл Спенс недоволен своим жребием не в метафорическом, а в самом что ни есть буквальном смысле – именно он из всех мужчин Блэквуда вытащил жребий на это странное дежурство. Кроме собственной катастрофической неудачливости, его страшно возмущало то, что «лучший кагор» идет не ему в глотку, а впустую под корни «деревяшки». Так он бормотал довольно долго, находя все новые краски для описания своих несчастий. Он уже позабыл о том, что каких-то пару часов назад, во время представления, он был героем для всей детворы Блэквуда; и видел только нынешние свои страдания, с каждой минутой становившиеся все нестерпимей.

Наконец на одной из своих остановок он, воровато оглянувшись, часть содержимого фляги отправил под корни, а часть употребил внутренне. С каждой новой остановкой он обделял ель все больше и больше, пока на ее долю не пришлась пара последних капель, а на долю Билли Спенса – остальное содержимое фляги.

Ель теперь не просто раскачивалась, а дрожала, игрушки на соседних лапах сталкивались с мелодичным звоном; наконец один из хрупких стеклянных шаров не выдержал, и его осколки брызнули Билли прямо под ноги. Он бестрепетно, словно не заметив, наступил на них сапогом.

– Ты… стой здесь, а я домой пойду… греться! – внушительно помахал Билли флягой. Сказано – сделано, и, слегка загребая ногами, Билли пошел с площади прочь. Видимо, вспомнив о долге, он обернулся:

– Никккуда! Не уходи… ик! Я с утра… приду, проверю!

И, больше не оборачиваясь, отправился домой, к жаркому камину и уютной постели.

Ангел из фольги слетел вниз и утонул в винной луже. Мнимый ветер, раскачивающий ель, то затихал, то снова усиливался. Снег давно был сброшен с еловых лап, игрушки болтались на них, как серьги в ушах местной красотки на ухабистой дороге; к звону разбивающихся шаров добавился скрип и треск. Лопнула нить гирлянды, и камешки разноцветной стайкой ссыпались вниз.

Вдруг одна еловых лап – не засохшая, с побуревшими иглами, а широкая, пушистая, в полном расцвете своих жизненных сил – оторвалась от ствола и рухнула вниз. От того места, где оторванная ветвь раньше крепилась к стволу, по коре прошла странная рябь, треск усилился. Ель кричала почти человеческим голосом, раскачиваясь, словно в бурю.

И вдруг кору изнутри прорвали пять вертикальных трещин. Они быстро побежали вверх по стволу, который со звуком оборвавшейся струны треснул и раздвоился у корней. Из трещины сочились медленные черные капли. Толстые клейкие нити словно пытались скрыть и стянуть рану, но трещина все ширилась; и уже можно было увидеть, что внутри ствола с надсадными стонами копошится какое-то существо, пытаясь увеличить разлом. Наконец ему это удалось.

Задыхаясь, нечто выбралось наружу и рухнуло в снег. Ель затрепетала в последний раз и усыпала лежащего на снегу черными иглами.

Декабрь 18.. года

«Дорогой Джеймс!

Ты уверен в необходимости соблюдении стольких мер секретности при обычной дружеской переписке? Я полагаю, что ты переоцениваешь изобретательность моих кредиторов; а твои слуги известны всему Лондону своей неподкупностью. Но ты настаиваешь, и я подчиняюсь – из уважения если не к твоему возрасту (возраст как таковой никогда не вызывал у меня должного почтения), то к твоему уму и опыту.

Тем не менее, я был убежден, что в Блэквуде, графство Йоркшир, меня ждет только йоркширский пудинг и скука, скука, скука… и еще раз ennui. Поэтому я взял с собой решительно все средства борьбы с этой кровопийцей. Так как вряд ли в этой деревне имеют понятие о покере и фараоне, – а обчищать вдовушек в бридж в мои планы пока не входит, – я взял с собой твою книгу о фольклоре Северной Англии. Думаю, вряд ли твое авторское тщеславие до сих пор было удовлетворено тем, что я держал ее на самом почетном месте – неразрезанной. Теперь я твердо намерен ее прочитать! Ты упоминал, что там есть и легенды, собранные в Блэквуде.

Уверен, хотя бы несколько из них касаются той colossale черной ели на площади. Рано утром, когда мой дилижанс сквозь метель въехал на главную площадь, я вначале даже не понял, что это дерево. А когда понял, то мне немедленно захотелось нарисовать ее и окружающую ее обстановку, используя только две краски – белую и черную. Белый лист и уголь… Как обычно, прекрасную картину испортили люди. Целая толпа разъяренных пейзан искала какого-то сторожа и грозилась разнообразными карами. Сторож благоразумно не появлялся. Список кар, очевидно, был взят из Библии, так что я изрядно позабавился.

К сожалению, этюдник, как и многое другое, я был вынужден оставить в Лондоне. Сайлас, мой камердинер, наконец взбунтовался и объявил мне, что нашел «место, где платят». Оказывается, он нашел работу у торговца, разбогатевшего на войне настолько, что он смог купить дворянский титул. Какое падение! Но в результате мне пришлось самому тащить весь свой багаж в дилижанс. Мой гардероб не вошел в одно отделение – пришлось раскладывать его по двум, за что кучер самым наглым образом потребовал доплаты. Но я одарил его только фирменным взглядом Блессингемов «исподлобья сверху вниз». Кучер был фраппирован и отступил.

Дорога была настолько ужасной, насколько вообще может быть пятидневная дорога с ночевками в дешевых тавернах с отвратительным пивом и первосортными клопами. В одной из таких таверн я откупорил бутылку «Моэт и Шандон» из своего багажа и сам себя поздравил с совершеннолетием. Больше в дороге ничего интересного не происходило, поэтому лучше я напишу тебе о доме и о моей неожиданной находке в нем. Впрочем, пока эта находка кажется мне весьма intrigant.

Итак, дом – двухэтажное каменное строение в преимущественно одноэтажной деревне, угрюмое, запущенное и с тьмой сквозняков, прекрасно заменяющих фамильные привидения. Уверяю тебя, что если бы ты его увидел, первой мыслью, посетившей тебя, стала бы мысль о ревматизме. Итак, я не торопясь, обходил свои владения и пытался вспомнить, в какой степени родства я состою с Ирвином Блессингемом, завещавшим мне это сокровище. Выходило что – то вроде двоюродного дядюшки сестры моей матери… или дедушки?

Я бывал здесь несколько раз в детстве, когда моей матери пришло в голову, что у меня слабые легкие; а так как уже тогда мы временами вынуждены были существовать в режиме строжайшей экономии, то вместо Ривьеры меня возили сюда. Целительная сила природы и пр. – не помню, как это будет на латыни. (Я твердо убежден, что мертвые языки – не для живых людей, и ни одному учителю не удалось меня в этом переубедить). Смутно помню самого старика Ирвина – пожалуй, только фирменные черно-седые блессингемовские брови и приятный запах его трубочного табака.

Но ничто в обстановке дома не разбудило моих воспоминаний. Так как я приехал неожиданно, то не смог заранее договориться об уборке, и дом встретил меня во всем своем misère. Я бродил мимо громоздкой, покрытой отсыревшими чехлами мебели, мимо паука, свившего свою паутину прямо на камине, по скрипучей лестнице на второй этаж. И тут, подобно Робинзону Крузо, я заметил в многолетней пыли следы.

Стараясь двигаться как можно тише, (хотя до этого я перемещался по дому отнюдь не бесшумно и давно мог спугнуть таинственного посетителя) я вернулся к груде своего багажа и достал лежащий сверху пистолет – один из той дуэльной пары, за которую я должен Монктонам двадцать фунтов.

Осторожно, стараясь, чтобы ступеньки под моими ногами не скрипели, я поднимался по лестнице, прислушиваясь к любому звуку. Но дом был полон ими – шуршанием, щелканьем, вздохами и стонами ветра в каминных трубах.

Следы заканчивались у двери одной из спален. Я не знал, вломиться ли туда с решительным криком, на манер героев бульварных рассказов, или красться, затаив дыхание; а потому выбрал нечто среднее.

На широкой кровати, до подбородка укрывшись сорванным клочьями балдахина, сидел человек и смотрел на меня широко открытыми, блестящими глазами. Длинные черные волосы сбили меня с толку – на мгновение мне показалось, что это женщина; но лицо, полускрытое спутанными прядями, было мужским. Мой незваный гость сидел молча, все больше вжимаясь в стену. Взгляд переходил с моего лица на мой пистолет. Я не заметил на его лице ни испуга, ни удивление, одно только напряженное внимание. Он, казалось, сосредоточенно размышлял, глядя на меня; и я чувствовал, что мой гость способен на труднопредсказуемые поступки.

– Вы кто такой? – задал я резонный вопрос. – Он промолчал.

– Откуда вы взялись? – попробовал я снова. – Что здесь делаете?

И снова молчание.

– Вы немой?

– Вы преступник?

Он медленно покачал головой. Его спокойствие в чужом доме выглядело довольно странно.

– Ты не немой, но говорить не хочешь, – начал я раздражаться. – Excellent! И что, по-твоему, я должен с тобой делать?

– Придется закрыть тебя здесь и сообщить местным о таком госте.

И снова спокойное молчание.

– Ну, раз ты не возражаешь, значит, согласен, – заключил я и направился к двери. Признаться, я плохо себе представлял, где искать ключи, чтобы запереть его в спальне. Но мой блеф сработал – гость заговорил.

– Не нужно… местных. Пожалуйста.

– Почему? – счел нужным поинтересоваться я: хотя я думал, что отлично понимаю его мотивы, мне хотелось послушать, какие он приведет аргументы. Но мой visiteur снова сумел меня удивить.

– Они убьют меня, – произнес он до того просто и убежденно, что и я на мгновение поддался его уверенности. Выговор у него был довольно правильный, но со странным, не свойственным жителям здешнего захолустья акцентом.

– Что же ты натворил? – поинтересовался я.

– Ничего, – спокойно ответил он.

– А почему прячешься?

– Здесь чужих не любят, – просто объяснил он. – А я очень замерз. Выпустите меня, и я уйду. Пожалуйста. Я ничего у вас не взял.

– И не собирался?

Он снова промолчал, пожатием плеч отметая мои подозрения. Его поведение интриговало меня все больше и больше.

– И куда же ты собираешься? – полюбопытствовал я. Мой собеседник утратил спокойствие – в глазах промелькнула растерянность.

– Я еще не знаю, – задумался он. – Только не надо никого звать, прошу вас. Просто… разрешите мне уйти.

Я задумался. Конечно, не было ничего удивительного в том, что он боялся порки за бродяжничество; к тому же, вполне вероятно, что он ее заслужил, но почему-то мне не хотелось отдавать его в руки местного правосудия. За время нашей беседы (если это можно так назвать) я успел рассмотреть его подробнее: парень был еще очень молод, даже младше меня, и тощ, как squelette. Под заостренными скулами зияли провалы щек, и большие глаза редкого сине-зеленого оттенка на исхудавшем удлиненном лице придавали бродяге неожиданное сходство с ликами святых.

– Я… бродяга, – осторожно начал он. – Чищу, чиню, латаю. Я поссорился со своими… компаньонами. Они бросили меня… недалеко отсюда. Я забрался к вам в дом, чтобы не замерзнуть. Я не знал, что… у него есть хозяин. Мне очень жаль…

Он замолчал, и я задумался, как мне поступить с моей неожиданной находкой. Ты знаешь, что обычно я стараюсь избегать ответственности – не раз меня в этом упрекал, – но мой гость ухитрился загнать меня в ethique тупик. Выгнать этого бедолагу на мороз было впрямую равносильно assassiner; а местные власти после хорошей порки за «самовольное вторжение» вернули бы его зиме, как законную добычу. К тому же, мне совершенно не хотелось их разыскивать в первый же день моего приезда – я устал и нуждался в отдыхе.

А как бы ты поступил на моем месте?

Пока я раздумывал, мой гость с почти неестественным спокойствием ждал моего приговора, ни словом, ни жестом не стараясь больше меня убедить. И наконец я принял решение.

– Что ты еще умеешь – кроме как чинить, латать, паять? – спросил я. Мой собеседник не растерялся. Без пафоса, с едва уловимым оттенком гордости ответил:

– Все!

Втайне я обрадовался такому ответу.

– Тебе очень повезло, что у меня освободилось место камердинера. А еще повара, прачки и приходящей прислуги. Согласен?

Я редко получал столь полное и горячее согласие, даже когда назначал встречи tete-a-tete лондонским прелестницам.

Жалованья не будет, только жилье и пропитание, – счел нужным я предупредить. И, клянусь, в голосе этого бродяги сквозила ирония, когда он ответил:

– Поверьте, сэр, меня это полностью устраивает.

Ну, Джеймс, что ты думаешь о моем маленьком приключении? Я постарался пересказать тебе наш разговор как можно точней.

К вечеру я уже убедился, что он не лгал – возможно, несколько преувеличил, но не лгал. Он снял все чехлы, уничтожил паутину, развел огонь в камине, превратил мой скудный набор продуктов в отличный ужин и заставил угрюмый дом сиять чистотой. К тому же он убежденный трезвенник – отказался даже от глотка бренди из моего дорожного набора. Учитывая, что об оплате речь не идет, я считаю, что заключил выгодную сделку и вдобавок получил загадку, которую намерен разгадать; поскольку его объяснениям я не поверил ни на йоту.

Если ты собираешься встревожиться, вспомни, что я занимался боксом и способен за себя постоять. Самое ценное из моего скарба (то есть дуэльные пистолеты) я храню у изголовья, а скудную сумму наличности – на поясе. Ну все, мне пора заканчивать, правая рука уже начала болеть. Пожалуй, письмо вышло чересчур сумбурным, с избытком мелочных подробностей – но ведь ты, как писатель, любишь détails?

А я наконец-то отправляюсь в постель с «Легендами, сказками и преданьями Северной Англии». Надеюсь, сон не сморит меня раньше, прежде чем я доведу до конца хотя бы один рассказ.

Завтра начну свое знакомство с Блэквудом. Хотелось бы, чтобы оно не стало слишком тесным – я начал скучать по Лондону, еще не уехав.

С наилучшими пожеланиями,

твой достопочтенный, но беспокойный

– Энтони Блессингем»

Из книги «Легенды, сказки и предания Северной Англии в обработке эск. Дж. Э. Фоллоу»

«… Когда чума уже во второй раз собирала богатый урожай в Англии, она заглянула и в одну деревушку в Северном Йоркшире. Говорили, что приехала она на возке комедиантов, которые, разъезжая по самым отдаленным уголкам страны, продолжали в то смутное и страшное время давать представления.

И, несмотря на все предостережения священника, люди пришли поглазеть на жонглеров, метателей ножей, акробатов, мага и женщину-змею. Артисты остались в деревушке на несколько дней, и когда их возок, покачиваясь, уехал прочь, никто их не задерживал. Но через день после их отъезда один фермер заметил у своей собаки зреющий в паху бубон. Он избавился от собаки, но было уже поздно: еще через день заболели свиньи, а потом фермер и вся его семья. Узнав про это, священник напомнил пастве о том, как они пошли смотреть представление язычников и тем самым подвергли опасности не только свои души, но и тела. Кроме того, священник сообщил о начавшейся эпидемии владельцу деревушки, барону. Барон страшно разгневался. Он приказал сжечь дом и двор фермера, и все его имущество, и самого фермера с семьей, чтобы остановить черную смерть; но этим барон не ограничился. В ярости на тех, кто, как он думал, привез смерть в его владения, барон организовал погоню и сам возглавил ее. В желающих поучаствовать не было недостатка.

Барон со своей свитой оседлали самых быстрых коней, каких только могли найти, и бросились в погоню. Разумеется, лошади, что были под бароном и его людьми, не шли ни в какое сравнение с клячами, что тащили разноцветный возок; уже на второй день они увидели вдалеке, на повороте дороги тех, кого преследовали. Но если погоня заметила комедиантов, то и они заметили погоню. Они не спрашивали, кто и почему их преследует, потому что в те смутные времена главным было вовремя скрыться от опасности. Не так далеко от них виднелся лес – мрачный лес, где черные ели высились среди прочих деревьев, как исполины-надзиратели. Обычно люди избегали черного леса, и дорога была проложена в объезд его, по самому краю, но у циркачей не было выбора. Бросив весь свой скудный скарб на дороге, они скрылись в черном лесу.

Барон приказал сжечь их повозки и, спешившись (потому что ели росли так густо, что лошадям негде было проехать) – снова возглавил погоню. Латы и кольчуги на преследователях замедляли их шаг, а циркачи бежали налегке. Барон увидел, что им грозит неудача, и остановил своих людей. Он сказал им: «Мы не будем ловить их по одному, а выкурим, как крыс, вместе с огнем». Сказано – сделано, и его люди начали рубить деревья и разводить огонь.

А циркачи в это время стояли так близко от них, что могли услышать каждое слово барона, и в ужасе прижались к деревьям, и каждый молился о спасении, чувствуя запах дыма. А ели шумели и раскачивались, словно на ветру, только раздувая огонь. И вдруг сквозь треск хвороста они услышали свиной визг – оттуда, где раньше стояли барон с его людьми. Циркачи не сразу решились подойти: но они слышали только визг, треск хвороста и ни единого человеческого голоса. Они боязливо вышли на поляну и едва не были затоптаны свиньями. Спасло их только то, что эти свиньи были в латах и кольчугах, пеленающих и сковывающих короткие свиные шажки. И когда циркачи поняли это, то подняли палки и принялись охаживать свиней по их щетинистым боками так, что те с обиженным визгом разбежались по всему лесу. Когда свиньи разбежались, циркачи погасили костры и задумались, что им дальше делать. Все их имущество, реквизит, даже змея в клетке и золоченые булавы жонглера – все сгорело. Долго думали, в усталом оцепенении, пока не выступил вперед маг в рваной мантии и сказал: «Лес нас защитил, лес нас и накормит».

Такова одна из версий происхождения деревни Блэквуд. Следует заметить, что нынешние ее жители ничуть не похожи на предполагаемых предков.»

«Дорогой Джеймс!

Вместе с твоим ответным письмом пришел и твой подарок. Моя красавица Джинджер! Не буду кокетничать, отказываясь от нее и говоря, что я недостоин, только для того, чтобы обелить собственную совесть … и дать себя уговорить! Да, я знаю, что недостоин, и в первую очередь недостоин такого друга. Я только что вернулся с верховой прогулки по йоркширским холмам – и тут же взялся за перо, чтобы выразить переполняющую меня благодарность.

Не могу описать свою радость, когда я увидел Джинджер… Каким неожиданным счастьем для меня было здесь, в этой глуши, полностью оторвавшись от всего, что прежде составляло мою жизнь, обрести вновь часть утраченного! Теперь мой распорядок дня существенно изменится к лучшему. (Ты поймешь, о чем я, когда я подробно опишу его далее).

Как ты ухитрился ее выкупить? Лорд Мортон никогда не отказывался от «еще одной партии» в надежде пополнить свою конюшню моей любимицей. В конце концов, как ты знаешь, Фортуна ему улыбнулась. Правда, до этого он не раз пополнил мой тощий кошелек, так что зла на него я не держу.

И я думал, что он ни за что ее не продаст – ведь в деньгах он не нуждается и фанатично увлечен скачками. Неужели слухи о том, что он пленен твоей воспитанницей, charmant Софи, все-таки верны, и это начало его превращения в достойного члена общества? А я полагал, что ему не хватит ума, чтобы оценить ее ум… прости за неудачный каламбур.

Ты рассказал мне о всех свежих новостях и сплетнях Лондона (Даффи наконец научился вязать?), а я в ответ могу отблагодарить тебя только длинным и скучным описанием жизни изгнанника в забытой Богом и почтовым министерством деревне. Обмен неравноценный, а потому прилагаю свои рисунки – портреты самых интересных местных обитателей; среди них мисс, с которой у меня состоялось приятнейшее знакомство… но об этом – позже.

Итак, встаю и ложусь я возмутительно рано, в десять часов. Небольшой променад для аппетита (местные провожают меня удивленными взглядами, словно впервые видят человека, который прогуливается без определенной цели), и я возвращаюсь к завтраку. Все свои repas я запиваю кофе, а чай могу себе позволить только в гостях.

Но до вечерних визитов я успеваю поработать в библиотеке, и в оранжерее – осваиваю непривычные для себя виды деятельности и в промежутках делаю философские умозаключения. Например, следующее: приятнейшее ничегонеделание возможно только при наличии compagnons, а в одиночестве приходится трудиться; и что нет ничего такого, к чему бы не мог принудить человеческое существо непрерывный снегопад в союзе со скукой.

Спешу тебя успокоить: я уже преодолел свою mélancolie, вызванную этим открытием. Представь себе, как я был удивлен, когда обнаружил в этом доме на втором этаже библиотеку, и довольно обширную, содержащую редкие и ценные тома, но в отвратительном состоянии. Вообрази себе «Маллеус Малефикарум» первого издания, переплет и обрез которого практически проела плесень! А также «Ангельские ключи» Джона Ди, любимого астролога Елизаветы, и «Внешний круг» Мирча Элиаде. Разумеется, продать их в таком состоянии невозможно, поэтому я просушиваю их у камина, подручным средствами стараюсь удалить плесень, чищу переплеты, etc.

Обедаю я чаще всего бутербродами и кофе, ненадолго отвлекаясь от груды лежащих передо мной книг. Когда у меня возникает такое желание, посещаю устроенный на заднем дворе импровизированный тир – но нечасто, потому что приходится беречь патроны.

В оранжерее объем моих работ несколько меньше: практически все делает мой valet de chambre, а я лишь иногда захожу выслушать лекцию о свойствах различных трав и, возможно, переставить горшки. Знания, которые он мне невольно демонстрирует своей работой, куда больше, чем может обрести обычный бродяга, но пока ни в одной беседе он не дал мне намека на их происхождение. Когда я вынуждаю его высказаться (по любому поводу – от погоды до моих рисунков) он говорит настолько кратко и уклончиво, насколько это возможно. Меня быстро утомляют эти бесцельные расспросы, и я оставляю Холлиса в покое – ненадолго. Тем не менее, вчера он дал мне краткую возможность заглянуть в его мысли. Начну с предыстории.

Ты знаешь, что Джинджер получила свою кличку не случайно, а благодаря горячему и diablement своенравному характеру. По дороге она себя не посрамила, едва не расколотив фургон для перевозки; а когда оказалась на открытом пространстве двора, то немедленно взвилась на дыбы, стряхнув с себя старшего конюха. Он, не вставая, отполз подальше от ее копыт; остальные конюхи к ней и не приближались, безмолвной группой оставаясь у фургона.

Я открыл рот, надеясь, что Джин успокоится, услышав знакомый голос… но тут я увидел, как Холлис спокойно идет к ней через весь двор, так же уверенно и буднично, как женщина идет к колодцу за водой. С той же спокойной будничностью он наклонился и подобрал поводья, заставив Джин замереть, как памятник самой себе. Я был уверен, что Джин окаменела от его нахальства не больше, чем на пару секунд, и сам поспешил Холлису на выручку, стараясь двигаться быстро, но плавно и спокойно, чтобы не взбудоражить Джин еще сильней; а она, к моему удивлению, просто фыркнула, помотала головой и без дальнейших возражений позволила Холлису отвезти ее на конюшню.

И тем же вечером мой камердинер сказал кое-что любопытное. Я разглагольствовал о характере и привычках Джинджер; и между прочим похвалил его за смелость, которая, как я внушительно сказал, «граничит с téméraire». Он что, и вовсе не умеет бояться животных?

– Но ведь бояться следует только людей, не так ли? – спокойно возразил мне Холлис. Свет от камина давал мало возможности разглядеть его лицо (свечи мы экономим), и тень превратила его лицо в гротескную маску, похожую на маски комедии дель арте, но без их грубоватого юмора – один только спокойный, сосредоточенный гнев. Выражение это стерла очередная прихоть светотени; осталось только вежливое внимание ко всему, что я пожелаю сказать дальше.

Но я молчал, обдумывая услышанное. Фраза, которую Шиллер мог подарить своему герою – из уст английского бродяги. Загадка все интересней, правда? Но пока единственным моим выводом, построенным на зыбком песке, стало то, что я предполагаю у своего замечательного слуги некоторый опыт конокрадства.

Как видишь, описание моих трудов (в которое вплелось описание моего камердинера) заняло куда меньше времени, чем они сами, и это довольно insultant. Перейду к своим развлечениям: они окрашены в скромные, пастельного цвета тона. Это вечерние визиты к доктору Стоуну, к мисс и миссис Чамберс, и в таверну «Черная смола», где иногда выступают местные самобытные таланты. К сожалению, самобытности в них намного больше, чем таланта; но, когда я вспоминаю струнные квартеты у леди Дэлси, скрипачей миссис Уитмор или клавикорды баронессы Шеффилд, то начинаю получать от здешней музыки самое искреннее, ничем не замутненное удовольствие.

Помнится, ты описывал мне необыкновенный напиток, который делают только в здешних краях – еловый джин «Черная смола». Я его предвкушал, и в таверне «Черная смола» я его попробовал. Боже мой! После этой чудовищно горькой, вяжущей небо и напрочь отбивающее вкус настойки я не шевелился и не дышал еще, кажется, с полчаса. То ли то «необыкновенный, мягкий вкус» сильно испортился с тех времен, когда ты здесь побывал, то ли твой собственный вкус в вопросе выбора напитков отличается редкой оригинальностью. Но справедливости ради скажу, что те, кто заказали «Черную смолу» в тот вечер вместе со мной, тоже жаловались хозяину на ее вкус и говорили, что «смола какая-то не такая». По-моему, наоборот – как раз такая смола, какой она и должна быть. Доктор Стоун любезно просветил меня, из чего ее делают – оказывается, из той самой черной ели, что я видел на площади. Для изготовления джина на один бочонок идет не больше трех иголок. По моему скромному мнению, и они были лишними.

Затем возвращаюсь к себе домой (непозволительно рано, как я уже говорил), где у изголовья меня теперь ждут целых две книги: «Легенды Блэквуда» и присланные тобой три выпуска «Ярмарки тщеславия». Увлекательно, но автор уж слишком лелеет и декларирует собственный цинизм, что, на мой взгляд, доказывает поверхностные знания автора по этому предмету. Если бы он изучал его более углубленно, то знал бы, что истинный цинизм скромен, его девиз «Не словом, а делом». Вот увидишь, автор не сможет закончить книгу, не подарив счастья всем ее героям!

Продолжу письмо завтра с утра, от свечи остался коротенький пенек. Тогда и расскажу историю моего знакомства с местными представителями Beau Monde. Боюсь, сейчас я только перескакивал с пятого на десятое, стремясь сжать впечатления двух недель на одном листе.

P/S: Никогда я не был таким деятельным, как в борьбе со скукой…

Из книги «Легенды, сказки и предания Северной Англии в обработке эск. Дж. Э. Фоллоу»

«…Никого в Блэквуде не было красивей, чем Кэтрин Стоун, дочери старого вояки Стоуна. Она была такой же неугомонной и быстрой, как ручеек, скорой на улыбку и на шутку, заботливой, как перепелка, а уж красивой! Глаза как фиалки лесные, волосы цвета пшеничных полей, кожа белей, чем шерсть новорожденного ягненка. Многие кумушки Блэквуда, глядя на эту девушку, мечтали о такой работящей невестке. Сыновья их в материнских намеках не нуждались (хотя вряд ли задумывались о том, какая из Кэтрин работница), и всегда на танцах и гуляньях Кэтрин собирала возле себя толпу парней, как душистый цветок – гудящих пчел. Много раз могла она выйти замуж, но всем отказывала; и уже пошли слухи о том, что она – де привередлива и капризна, и пора отцу ее приструнить. Но старик обожал свою единственную дочь, свое солнышко, и ни к чему принуждать ее не хотел; и к тому же боялся, как он сам-то с молодым зятем уживется.

И вот однажды жарким летом Кэтрин с подругами пошла в лес за ягодами. Когда коробы их наполнились, девушки поставили их на землю, а сами сели под елью и – понятное дело – стали парней обсуждать да сплетничать, кто кому нравится, да кто на кого как посмотрел… а Кэтрин молчок – ни слова. Девицам любопытно стало, и давай они выпытывать, неужели ей ни один из фермерских сыновей не был хоть чуточку хорош? Столько раз к ней сватались, что уж могла бы выбрать себе кого-нибудь по сердцу! Вспыхнула тогда Кэтрин и сказала, что все они хороши, но ни один ее сердце чаще биться не заставил. И сказала мечтательно, глядя вверх: «Вот если бы встретился мне парень такой же прямой и сильный, как эта ель, такой же высокий и черноволосый… я бы вышла за него замуж!»

И едва она это сказала, как на нее насмешки словно из мешка посыпались. Сильнее всех те девушки старались, кому красота ее и добрый нрав были, что кость в горле: предлагали здесь, под елью, остаться, с елью повенчаться и шишки рожать. Кэтрин такого не ожидала: сначала отшутиться попыталась, потом разозлилась, а потом поняла, что вот-вот расплачется, и пошла от насмешниц прочь все быстрее, пока слезы из глаз не брызнули. Притихли девушки с ее уходом, но звать-искать не стали – домой пошли. Решили, что сама она вернется, как свечереет.

А Кэтрин-то как раз дорогу к дому потеряла: бродит по лесу, бродит – а солнышко уже к закату клонится. Хотела она уже гордость перебороть, позвать подружек, но вдруг видит: человек в лесу стоит – высокий, широкоплечий, черноволосый, как ель прямой. Стоит и глаз с нее не спускает. Оробела Кэтрин, но подошла поближе – а когда в глаза его заглянула, то весь мир и себя потеряла, слышала только, как сердце ее стучит. Часто-часто, как полковый барабан. Долго она ни слова вымолвить не могла; наконец спросила у незнакомца, как его зовут и кто он. Улыбнулся молодой человек ей ласково и сказал: «Зовут меня Пайн Три, и я тот, за кого ты обещала замуж выйти».

Он взял ее за руку, а Кэтрин молча за ним пошла. Вернулись они к той ели, под которой она с подружками сидела. Только короб ее под елью остался. Один шаг Кэтрин сделала по черной хвое, второй… а третий уже по облакам. Ахнула в ужасе, но спутник крепко ее за руку держа, не давая упасть, успокаивая… и, когда страх утих, Кэтрин увидела, что облака на самом деле не белые, а разноцветные: алые, синие, золотистые, и волнуются, как целый океан. А на горизонте этот океан в зеленую землю переходит, и лес по ней черной полосой.

Когда ступили они на эту землю вдвоем, Кэтрин увидела, что лес похож во всем на лес Блэквуда – но не такой. Яркий, словно на витраже церкви в солнечный день. Пайн Три вывел ее на поляну к дому, красивее которого Кэтрин не видела, хотя так и не смогла понять, из чего же он построен. Перенес он ее через радужный порог, и внутри Кэтрин увидела женщину, уже седую, но красивую и стройную, очень похожую на ее спутника, только еще выше, чем он.

Пайн сказал: «Мать, это моя жена, позаботься о ней». Кэтрин смутилась, глаза потупила и подумала: «Разве так можно? Разве люди так поступают – ни с того ни с сего жену в дом привести, не предупредив и не спросясь. Ой, сейчас она на нас накричит и выгонит!» Но миссис Три ответила сыну: «Рада я, что ты после стольких веков наконец отыскал себе девушку по сердцу. А раз так, то я о ней, как о дочери буду заботиться!» И улыбнулась Кэтрин так тепло и приветливо, что ей показалось, будто в комнате солнышко взошло.

Хорошо ей жилось в новом доме. Днем она вместе с миссис Три работала по хозяйству: пряла, ткала, вышивала, паутину развешивала, учила с птицами лесными новые песни, присматривала за облаками и дождиком; а вечером муж приходил, и были эти вечера полны тепла и смеха, а ночи – ласки и нежности. Долго ли, коротко ли, а живот Кэтрин округлился.

Сама она этому очень рада была, но заметила, что муж почему-то встревожился, нахмурился, тройной заботой ее окружил и из дома практически не выпускал. Но однажды вышла она на утреннюю прогулку и увидела, что на кусте возле их дома расцвел цветок красоты неописуемой, потому что таких красок на земле нет; захотелось ей цветок этот в косы вплести, чтобы еще краше для мужа стать. Вдруг вспомнила она, что муж запретил ей что-либо рвать с этого куста; но подумала, что теперь, в ее положении, он на нее не сможет рассердиться… и потянула за стебель. А тот не поддается!

Она рассердилась и потянула сильнее – и вдруг весь куст корнями вырвала, а на том месте, где он рос, увидела дыру, в которую можно было разглядеть, что внизу, на земле происходит – только иногда облака мешали. Стала Кэтрин на колени возле дыры и глянула вниз – и вдруг свою деревню в кольце леса увидела. Вспомнила она тут о том, что своего старика отца бросила, не знает он, что с ней, и неведомо, жив ли еще? И пронзила сердце ее стыд и жалость, захотелось ей увидеть старика, утешить его, обнять и успокоить, рассказать, как ей живется. В тот день пропал из глаз Кэтрин покой и счастье безмятежное. А вечером муж ее вернулся и, едва в глаза ее заглянул, сразу все понял. Застонал он: «Жена моя, что же ты наделала!». Опустился на пол, голову в руках спрятал, и не хотел плакать, а заплакал. С первой слезой его дождь пошел, со второй гроза началась, а Кэтрин стояла рядом, вздрагивая от грома и беспомощно руки опустив. Наконец поднял он лицо и сказал ей: «Ты вспомнила свою землю, свои корни – и не сможешь больше здесь оставаться, эта земля не примет тебя больше и убьет. Теперь я должен тебя домой вернуть. Ах, жена моя, жена, зачем ты меня не послушалась!».

Плакала Кэтрин и противилась, но поделать уже ничего нельзя было. Заснула она – а проснулась уже на околице села, и рядом – тот самый короб с ягодами, который она тогда в лесу бросила. Села Кэтрин на землю и заплакала так, как будто у нее сердце разрывалось, плакала даже тогда, когда у нее слез не осталось… Долго она горевала, но вспомнила о своем отце и встала. Кэтрин подняла свой короб и удивилась его тяжести. Заглянула внутрь – а все ягоды в нем в золотые превратились!

Вернулась она к отцу, который уже не чаял ее живой увидеть, и продлила ему своей заботой жизнь на долгие годы. Больше дочки он любил только своего внука, черноволосого и синеглазого.»

Итак, дорогой Джеймс, я продолжаю. Утро, и бодрящий сквознячок из щелей перекошенных рам не дает мне забыть о прелестях зимы. За ночь на окнах намерзает трехдюймовый слой льда, закрывающий его до половины. Скоро мой камердинер выведет Джинджер во двор, и я отправлюсь на традиционную (традиция длиной в два дня порой ничуть не хуже традиции длиной в два века) утреннюю прогулку. А пока вкратце, как и обещал, изложу историю своего знакомства с доктором Стоуном, мисс и миссис Чемберс и прочими лицами на моих portraits.

С доктором Стоуном проще всего – он сам явился ко мне с визитом на следующее утро после приезда в компании священника и мэра. Признаюсь, меня немного насторожила такая делегация – словно конклав специалистов по вопросам здоровья телесного, душевного и имущественного собрался меня освидетельствовать. Это должно было польстить мне, но не польстило. Я отменно вежливо пригласил их в гостиную, и завязалась светская беседа о целях моего приезда, возможной его продолжительности и впечатлениям от уже виденного в Блэквуде. Я сумел удержаться и не ответил, что холмы и овцы, которых я увидел в Блэквуде, ничем не отличаются от холмов и овец в других частях Англии – я понимал, что это может уязвить гордость жителей Блэквуда; хотя их бесцеремонное любопытство буквально бесило меня, и в начале разговора я едва удерживал рвущиеся с языка колкости.

Именно доктор Стоун смягчил мой настрой и перевел нашу беседу в более agréable русло. Несмотря на свой почтенный возраст (как минимум вдвое старше меня), он чужд деревенского ханжества: и вскоре я с гордостью описывал ему изобретенный мной «Дамский пугач», который произвел такой furor на улицах и в каретах Лондона.

Если ты еще не знаешь, что это такое (а временами ты ухитряешься быть больше не от мира сего, чем какой-нибудь пустынник) – то вот тебе его устройство. «Дамский пугач» – это простой свинцовый тюбик художника, заполненный вместо белил водой, и с проделанными иглой отверстиями в крышечке. Сжимаешь тюбик и – вауля! Восторженное возмущение подбирающих юбки дам. Особенно весело применять «дамский пугач» в карете, где меньше вероятность промахнуться, но больше риск и самому быть облитым. (Сразу скажу, что подобным изобретением я полностью заслужил бы твой гнев – если бы возмущение дам было искренним).

Вдобавок доктор Стоун был единственным, кто после расспросов обо мне счел нужным рассказать что-то о себе сам – в этой беседе и последующих. Остальные двое, видимо, так укоренились в Блэквуде, считая его центром мира, что не могут допустить и мысли, что их славные имена кому-то могут быть неизвестны.

Ты незнаком с доктором лично – во время твоего визита он был в отъезде; но, безусловно, слышал о его семье – они из первых поселенцев Блэквуда, с ясно видной во всех его потомках деловой жилкой. Именно Стоуны несколько поколений назад построили лесопилку, которая медленно, но верно изменила облик Блэквуда и позволила ему вырваться из захвата леса на прибыльные просторы овцеводства. И, как любое семейство, скопив достаточный капитал, Стоуны устремились к культуре.

Джозеф Стоун был младшим из двух братьев, и отец отправил его сперва в школу иезуитов, а затем, по его желанию – в медицинский колледж Лондона; а старший сын в то же время постигал тонкости управления фермерским хозяйством. Такое состояние дел, насколько я понял, устраивало всех, пока его брат не погиб на доживающей свой век лесопилке – дерево вопреки всем законам природы упало прямо на него. Отец, уже décrépit старик, ненадолго пережил своего старшего сына. Насколько я помню, собирая легенды, ты несколько раз беседовал с ним. Ты описывал его как бесцеремонного старого тирана переполненного горьким, как «черная смола» ехидством, но его сын мало похож на отца. Для такой глуши, как Блэквуд, у него прекрасные манеры – думаю, этим качеством он обязан проведенному в Лондоне времени.

Джозефу Стоуну пришлось вернуться домой, не завершив образование, и принять бразды правления в свои руки. Управляет он семейным предприятием, насколько я могу судить, успешно, но гордости из-за этого не испытывает и душу вложил в иное дело – в какие-то научные исследования, о которых он пока рассказывает только намеками. А все жители Блэквуда от батрака до мэра, несмотря на отсутствие диплома, зовут его доктор Стоун. У него даже есть небольшая медицинская практика – в основном друзья семьи и intéressant медицинские случаи.

Я тоже кажусь ему интересным случаем – он часто наносит мне визиты и настаивает на ответных, всегда принимая меня с искренним радушием. Чем-то он напоминает мне тебя, Джеймс, и в его речах практически нет ограниченности, свойственной village. Внешность у него тоже интересная, как видишь – такие резкие черты легко и приятно рисовать, даже неопытный художник сможет передать приблизительное сходство.

Более-менее закончив с доктором Стоуном, перехожу к почтенному Николасу Хейру, мэру этого райского местечка. Мэр в точности соответствует твоему описанию трехлетней давности – невысокий, вялый, толстый человек, похожий на связку сарделек. Не покидающему его лица сонному выражению странно противоречит светящийся в небольших глазках ум и скрытое ехидство – поэтому нарисовать его портрет, несмотря на каменную неподвижность оригинала в кресле, было не так-то просто! Говорил он тогда мало, а после того, как выяснил главное – что я не предвещаю массового приезда богатых лондонцев, да и сам к этой категории отношусь только occasionnels – то замолчал окончательно.

Желание нарисовать священника у меня не возникло – уж больно непримечательная личность. Узнав о нашем знакомстве, он долго распространялся о том, как плодотворно вы сотрудничали. Похоже, это было одним из самых ярких событий в его жизни, даже – если судить по твоим возмущенным рассказам – его сотрудничество заключалось в том, что он всячески ставил тебе палки в колеса. Я часто сталкиваюсь с ними обоими в гостиной доктора Стоуна, и не могу сказать, что follement рад этим встречам.

Но, кроме дома доктор Стоуна, в Блэквуде есть еще один дом, который я навещаю так регулярно, насколько это позволяют приличия – дом миссис Чемберс. Premier я познакомился с мисс Чемберс, а потом уже с ее уважаемой матушкой. Прочитав историю нашего знакомства, я знаю, что ты будешь смеяться – надеюсь только, что со мной, а не надо мной.

Где-то на третий день своего пребывания здесь я вышел на утреннюю прогулку, тщательно выбрав свой наряд и в то же время с горечью осознавая, что здесь некому оценить мой галстук, завязанный кударше. Я шел, погруженный в меланхолическую задумчивость, но при этом все же тщательно выбирая, куда поставить ногу на обледеневшей и заснеженной булыжной мостовой. И вдруг, как раз в тот момент, когда я неустойчиво балансировал, обходя накатанную детьми дорожку льда, мне под ноги кидается злобно лающий комок шерсти. Я невольно отмахиваюсь от покушений на мою лодыжку – все больше теряю равновесие – и с грацией умирающего лебедя или подрубленного дерева опускаюсь на лед, чтобы проехать по нему добрых десять ярдов. Мой полет прерывается у ног прекрасной молодой мисс, которая смотрит на распростертое внизу тело огромными серыми глазами, еще больше расширенными от ужаса и сочувствия. В руке у нее поводок, на другом конце которого так самая злобная пустолайка, не прекращающая своих покушений на мою, хм, гордость.

Мисс прикрикивает на свою собаку «Спокойно, Дейзи, спокойно!» и старательно помогает мне встать из всех своих воробьиных сил. Следуют взаимные извинения:

– Простите, мисс… Я вас испугал?

– Нет, нет, что вы! Позвольте, я вам помогу! Простите Дейзи, пожалуйста… она боится незнакомцев, вот и кидается первой в атаку! Ох, мне так неловко! Вы не сильно ушиблись?

– У Вас очень храбрая собака. Она не могла выбрать более удачный момент для атаки, мисс…

– Чемберс, Хелен Чемберс. А вы?

– Энтони Блессингем. Очень рад, что счастливый случай поверг меня к вашим стопам!

– А я думала, что не столько случай, сколько лед… Вы не ушиблись? Вам нужно почистить одежду… и выпить чашечку чаю… Вы не откажетесь к нам зайти?

И с такой приятной настойчивостью она пригласила меня к себе домой, где нас встретила ее матушка, миссис Мэри Чемберс. Вот так завязалось наше знакомство, а теперь я расскажу об обеих дамах подробней. Достань портрет старшей, миссис Чемберс. Как ты видишь, она еще очень хороша собой, глаза говорят о уме, тонкие губы – о прижимистости, а лоб без следов морщин об égoïsme, который добавляет красивым женщинам очарования, а в дурнушках просто отвратителен.

Мистер Чемберс давно умер и оставил довольно скудный капитал, но миссис Чемберс полна решимости участвовать вместе с дочерью в следующем сезоне Лондона. А пока в целях экономии средств – и заботы о здоровье дочери, naturellement, – они снимают дом в Блэквуде. Она не расспрашивала меня о причинах моего появления в Блэквуде (что еще раз доказывает ее ум) – но, думаю, что она рада нашему знакомству. Ты думаешь, что я начал себе льстить? Ошибаешься, Джеймс, я как никогда от этого далек. Просто миссис Чемберс рада возможности завершить образование Хелен уроками необязательного, но изящного флирта; поэтому она не возражает, когда я рисую Хелен, когда я приношу ей самые невинные книги из своей библиотеки, выгуливаю вместе с ней «лапочку Дейзи», а, главное, рассказываю ей о правилах и привычках лондонского света. Ради этого она согласна эпатировать жителей Блэквуда столь дружеским общением двух не помолвленных молодых людей. Весьма практично с ее стороны. К своей дочери она относится очень нежно, и это, пожалуй, ее единственная слабость. Думаю, по тем же причинам она не будет возражать, если я буду обучать Хелен верховой езде (к сожалению, Джинджер не самая подходящая для этого лошадь, но я что-нибудь придумаю).

И я должен тебе сказать, что портрет Хелен Чемберс из всех пока самый неудачный. Ее лицо столь гармонично, что малейшее отступление от истины грозит потерей сходства; к тому же его привлекательность заключена в гармонии красок и оттенков красок, а не линий – ничего особенного не было бы в ее почти треугольном личике с широко расставленными глазами, если бы не рассветно-серый цвет глаз, золотистый отлив густых каштановых кос и неожиданно яркий румянец на нежных щеках. Она идеальная модель – очень терпеливая, всегда готовая слушать; и теперь я хочу нарисовать ее акварелью.

Посылаю вместе с этим письмом тысячу благодарностей –

Энтони

P/S. Не мог не заметить в твоем письме попытки узнать, сколько же я на самом деле взял с собой спиртного. Признаю, что попытка была выполнена весьма деликатно, – а изящный подбор слов еще раз подтверждает твое мастерство писателя – но я все равно обиделся.

К счастью для меня, постепенно понимание того, что ты руководствовался самыми благими намерениями, пересилило мою обиду. Так что вместо гневных тирад ты получаешь подробнейшее описание моих пасторалей. Как видишь, никаким горячительным напиткам крепче кофе в нем места нет.

P/P/S Перечитав сегодня вечером, перед отправкой, свое письмо, я заметил, что перехвалил доктора Стоуна. В расспросах по поводу моего камердинера он был впереди всех. Вообрази себе: «У вас замечательный слуга… Я – благодарю вас, Холлис действительно стал для меня настоящим сокровищем… Стоун: но вы ведь приехали в одиночку, разве не так? Где же вы нашли это сокровище? Я – мы приехали вместе, он помогал мне выгрузить багаж. Стоун: но все видели, что вы приехали один. Я – значит, все ошибаются». Ох уж это деревенское любопытство!

Из книги «Легенды, сказки и предания Северной Англии в обработке эск. Дж. Э. Фоллоу»

«Жили на самой окраине деревни две соседки – одну звали Салли, а вторую Эмили. Салли и Эмили были подругами не разлей вода, хотя таких непохожих друг на дружку еще поискать: Эмили молчаливая и задумчивая, Салли бойкая на язык, что бритва, Эмили светловолосая, Салли чернокосая, Эмили замужем, Салли вдова.

Салли работала в таверне «Черная смола» подавальщицей, а Эмили кормилась со своего огорода, кур, козы, да еще тем, что собирала в лесу травы и делала из них целебные отвары от простуды, лихорадки, грудной жабы, сердечного колотья, юношеских прыщей и облысения. Еще поговаривали, что она умеет варить приворотное зелье – иначе как бы она женить на себе первого красавца их деревни? Тихая, неказистая Эмили должна гордиться таким мужем и постоянно помнить о том, как сильно ей посчастливилось – таков был приговор всех кумушек деревни.

Эмили и была счастлива, смирившись с тем, что на работе от ее красавца мужа проку не больше, чем от курицы, и уж всяко меньше, чем от козы; а привычку ее супруга любезничать с любой дамой от пятнадцати до сорока пяти она оправдывала его «веселым нравом».

– Характер у меня кислый, и шутки я понимаю скверно, вот мне в невинной шалости и мерещится всякое, – беседовала она со своей лучшей подругой, а Салли, вздыхая, поддакивала.

Понимая, что она такого счастья не заслуживает, Эмили все делала, чтобы мужу угодить: дом в чистоте держала, отменно готовила и рубашки ему белила, а о помощи по хозяйству просила только тогда, когда без этого совсем никак обойтись нельзя было.

Но Эмили всем в своей жизни была довольна, пока муж совсем не перестал ей говорить, как сильно он ее любит, что для него она раскрасавица, других не надо. Напротив, теперь он только и делал, что жаловался дружкам в трактире на свою загубленную жизнь и жену-ведьму, а домой возвращался все позже и позже. Но Эмили и это стерпела, потому что любила его без памяти. Только когда он перестал в трактире засиживаться, а домой возвращался по-прежнему засветло, Эмили осмелилась спросить у него, где же ее муж пропадает.

Муж на такой вопрос сначала побледнел, а потом покраснел и заорал, что с ее вопросов дурацких его воротит, как и с лица ее унылого; а жизнь с ней хуже каторги, поэтому она должна быть ему благодарна, что он вообще домой приходит. Эмили так под его криками растерялась, что ни слова вымолвить не смогла, только глазами хлопала; а он все высказал, дверью грохнул и ушел на три дня. Все эти три дня Эмили проплакала, никому не жалуясь – а потому в деревне решили, что сама она во всем виновата. Но через три дня муж вернулся, и теперь, даже если Эмили просыпалась среди ночи и видела, что она одна в супружеской постели лежит, то утром никаких вопросов не задавала. Любовь не всегда бывает доброй и милосердной – Эмили ее любовь заставила от себя самое отказаться, лишь бы ее мужу было хорошо. Часто она тосковала по тем временам, когда жила одна и была сама своему сердцу и своей жизни хозяйка, но как не старалась, ничего с собой поделать не могла – ради его взгляда она по-прежнему в огонь и воду бы бросилась, потому что любила своего мужа с детских лет, сколько себя помнила.

Так жили они, и врозь и вместе, и она будто бы привыкла к такой жизни, пока не пошла в лес и не обнаружила, что ищет травы целебные возле озера под черной елью; а под елью, как и под сосной, как всем известно, никаких трав не растет, потому что это деревья могучие и их соседство молодым растениям не под силу. Тогда она села под этой елью и разрыдалась взахлеб с причитаниями, а слезы точно из глубины ее покалеченного, измученного сердца шли. «Совсем память потеряла… ничего не соображаю… на все согласна… только бы избавиться от любви этой проклятой… выгнать изменника…. узнать, с кем он ночи проводит, мерзавец, и перестать себе душу травить!» вырывалось у нее между всхлипываниями. Так она и просидела под елью, пока не свечерело, то плача, то жалуясь, а когда солнце к закату склонилось, взяла пустую корзинку и пошла домой; и впервые за год ее супружества на сердце у нее немного отлегло.

И той же ночью муж ее на локте приподнялся, прислушался к ее дыханию, и когда увидел, что она спит, тихо из постели выскользнул, оделся, взял лампу и вышел во двор. А затем перемахнул через забор покосившийся, что их дом от дома Салли отделял, и постучал вдове в окошко! Она выглянула в окошко, обвила его за плечи руками белыми, но тут же опомнилась и вглубь комнаты спряталась.

– Тебя никто не видит? – шепотом спросила она.

– Никто, моя радость, никто! Супружница моя безобразная спит. Так что накинь на себя что-нибудь и пошли в лес!

– Экий ты прыткий, сразу в лес! А поговорить? – недовольно заметила Салли.

– Красавица моя! – взмолился прелюбодей. – Ну что я могу сказать, если от прелести твоей давно и язык, и голову потерял, и ты сама об этом знаешь!

– Видно, ты и впрямь голову потерял, если так орешь, – сказала ему Салли. – А если она проснется?

– Ну и что, моя медовенькая, моя сладкая? Что она сделает, ты знаешь?

– Смолчит и стерпит, как обычно, – хихикнула Салли. – Хотя все-таки боязно мне, аж дрожь пробирает…

– Ну чего тебе бояться, мой цветочек?

– Какой же я тебе цветочек, – фыркнула Салли. – У цветка один стебелек тощий, словно твоя жена, а у меня вот – есть за что подержаться!

– Да-а, моя красавица, я об этом знаю, – затрясся ухажер от нетерпения. – Ну пойдем же в лес скорее, пока не рассвело!

И долго он еще ее красоту на все лады расхваливал, пока не согласилась она во двор выйти, а потом и в лес. Видно было, что дорожка ей эта хорошо знакома.

Устроились они на берегу того самого озера, куда днем Эмили ходила. И Салли попросила мужа своей подруги лампу не гасить, потому что в темноте ей страшно было. Изменник радостно согласился – не потому, что боялся, а потому, что хотел как можно лучше рассмотреть то, чем обладал без всякого на то права.

И когда они после утех любовных прилегли отдохнуть, Салли первой странные звуки услышала: словно недалеко от них кто-то огромный сквозь лес пробирается. Задрожала она и торопливо натянула платье, а потом растолкала своего любовника.

– Слышишь? Слышишь?

– Ничего я не слы… – только и успел он сказать, потому что совсем рядом с ними кто-то застонал жалобно, а за стоном – глухое ворчание. И опять стон… Налетел ветер и погасил лампу, так что остались любовники в темноте. Все стихло, и деревья замерли, так что они вдвоем только стук зубов собственных слышали. И вдруг на них град шишек посыпался, но не с вершины ели, а сбоку откуда-то, словно их бросают чьи-то руки, да еще метко и больно до синяков!

Тут они совсем обеспамятели и бежать бросились, не разбирая дороги. Лапы еловые их по голому телу хлестали, корни на землю валили, иглы в волосах запутались, а шишки синяками разукрасили и в озеро загнали, на самую серединку. И едва любовники до середины озера доплыли и за какую-то корягу уцепились, как град из шишек прекратился.

Они бултыхались долго на середине, слушая, как в лесу все снова стало тихо и мирно, чувствуя только, как ноет каждая косточка в теле. Так прошло не меньше часа, пока не Салли выбранилась вполголоса:

– Вот ведь черти лесные, чтобы их перевернуло и встряхнуло, все платье изорвала, все тело болит, в волосах колючки застряли, как у ежа!

– Не говори ты так, – шепотом ее любовник сказал.

– Что не говорить?

– Ну, чертей не поминай… вдруг опять начнется…

– Вот ты и молчи, храбрец! – разъярилась Салли. – А я лучшее платье на свиданку одела не для того, чтобы его порвать в клочья! Когда я еще такое красивое куплю!

– Ты и без всяких платьев хороша, душечка, – сказал любовник ее. Но с определенным усилием, потому что встрепанные волосы в колючках, исцарапанные плечи, а главное – огромный синяк под правым глазом красоту ее серьезно попортил. Но Салли продолжала хныкать.

– Я за него недельное жалованье отдала, а теперь одни лоскутки остались…

Любовник ее продолжал отмалчиваться. Салли подбавила красок.

– Думаешь легко это – вот так в трактире горбатится, зная, что никто не поможет, платья не подарит, и все самой покупать приходится…

– Да зачем ты его тогда вообще в лес надела?! – не выдержал любовник. – Зачем вообще меня в этот лес потащила и скулишь сейчас на все озеро? Хочешь, чтобы это вернулось? – спохватившись, добавил он шепотом.

– Это я тебя в лес потащила? – от возмущения Салли едва не захлебнулась. – Лююбовничек! Герой! Вот клянусь, выберемся отсюда – я тебя больше никуда не потащу! – и поплыла к берегу.

– Да кому ты еще нужна, товар второй свежести! – крикнул он Салли вдогонку, но та не обернулась.

Она почти доплыла до берега, когда услышала, что ее любовник снова ее зовет.

– Салли, милочка, душечка, вернись! Красавица моя, любимая, вернись, пожалуйста. Салли, Салли, прости!

– Салли, помоги! – но она молча продолжала плыть от него.

– Меня коряга схватила!

– Салли, Салли, милая! Я тебе платье куплю, нет, два платья, только помоги мне пожалуйстааа…

Услышав это, Салли все же вернулась на помощь любовнику.

– Как это тебя угораздило, – ворчала она, плавая вокруг коряги. – Видно, руки-крюки, вот зацепился… И вдруг вскрикнула испуганно.

– Что случилось? – отозвался любовник.

– Я… оно меня схватило! Само схватило!

– Так у кого руки-крюки? – позлорадствовал сперва любовник, а потом понял, что больше на помощь ему прийти некому, и затих.

Уже почти рассвело, и в серых лучах можно было разглядеть, что вокруг запястий Салли и ее любовника обвились корни этой коряги, да так плотно, что и щепку в зазор не вставить.

– Давай попробуем доплыть с ней до берега, а там уже попытаемся освободить руки, – предложила Салли. Они попробовали плыть ногами, но коряга держалась на месте, как заякоренная, и они только выбились из сил. Так они и дрейфовали в середине озера в мрачном молчании, друг на друга не глядя.

А в деревне уже все проснулись, и трактир открылся, а подавальщицы все нет! Сперва хозяин рассердился, а когда время за полдень перевалило, то и встревожился. Того, что муж Эмили тоже пропал, не знал никто – ведь она к таким исчезновениям привыкла и не беспокоилась. В мыслях она оба эти исчезновения никак не связала, а за подругу испугалась. Эмили знала, что не было у Салли в планах отъезда, тем более такого внезапного. А время шло, и Салли не показывалась.

К вечеру было решено собрать людей и отправить, пока не стемнело, поисковую партию в лес. Эмили тоже решила пойти с ними, потому что никто лес лучше нее не знал, и судьбе было угодно, чтобы именно ее группа пришла на берег озера.

Вначале люди даже не поняли, что это такое плавает – коряга и коряга с водорослями налипшими. Только когда Салли подняла голову и закричала, узнали ее по голосу. На скорую руку сколотили плот, подплыли, и увидели, что она там не одна, а рядом с ней супруг Эмили в синяках, ссадинах, и нагой, как Адам. Отцепили их от коряги – без всякого труда причем – перевалили на плот, и, едва сдерживая смех, на берег повезли; если бы не Эмили, что на берегу стояла, ждала, так и в голос бы хохотали, а тут…

Плот причалил, и увидела Эмили, что нашла она не только подругу, но и мужа. Лежат оба на плоту, как дохлые рыбины, у Салли волосы в колтун слиплись, все в листьях и колючках, под глазом синяк, кожа в пятнах от смолы и царапин, и вся поморщенная и синяя, того оттенка, который у людей обычно не наблюдается; и супруг ее драгоценный не лучше – лежит, стонет еле слышно, воду отплевывает, даже срам ладошками прикрыть не в состоянии. Куда только вся красота его делась!

А мужчины стоят и с тревогой на Эмили поглядывают – понятное дело, узнав о измене мужа, баба все, что угодно способна вычудить.… Надо успеть ее перехватить, если кинется… он ведь точно себя сейчас защитить не в состоянии!

А Эмили стоит, рот то открывает, то закрывает… и вдруг как захохочет! Согнулась в три погибели, и заливается, как колокольчик; только чуть подуспокоится, как один взгляд на мужа – и ну давай опять смеяться! Ее уже водой облить хотели, как она сама утихла.

Подошла к ним двоим, улыбается так ласково и мужу говорит:

– Не раз я тебя, муженек дорогой, в мыслях и к лешему, и к водяному посылала, да только не думала, что ты сам туда пойдешь! Видно несладко в гостях пришлось?

Муж ее зашевелился. Постарался что-то сказать, но она, не слушая, дальше продолжала:

– Что ж, теперь ты можешь куда хочешь идти. Поглядела я на тебя, красавчика, и вся моя любовь исчезла! Пропала! Нет ее совсем! Вместе со смехом видно, вышла.

– А ты, подружка моя сердечная, забирай этого красавца себе. Искренне тебе удачи желаю и больше видеть не хочу.

Сказала она так, развернулась и пошла прочь. А мужики, что на берегу озера стояли, поразились – вот истинно красавица! Что ж они раньше этого не замечали? Видно, раньше ее несчастливая любовь к земле гнула, плечи ссутулила, глаза погасила.

Муж ее вместе с Салли уехал куда – то из Блэквуда, как только после купания в озере оправился – туда ему и дорога. А Эмили после того, как изменщика выгнала, недолго одна жила – посватался к ней кузнец, один из тех, что в тот вечер прелюбодеев из озера выловил. И когда ему намекал кто-то, что, вот, жена ему и не совсем жена-то, у него только два довода было, зато увесистых. Так что намекать вскоре перестали, а когда их первый ребеночек родился, и вовсе забыли, что брак у них не освященный – до того дружно и ладно они жили. Дай Бог всем нам так жить, но только без тех испытаний, через которые пришлось пройти Эмили!»

«Дорогой Джеймс!

Опять мне приходится начинать письмо с благодарностей за ящик легкого красного санджовезе. (Замечу в скобках, что никогда еще извинения не принимали для меня столь приятной формы, и покончим с этим). Я внес его в дом осторожно, как младенца.

Вероятно, в Лондоне уже можно ощутить наступление весны – по раскисшей слякоти под ногами и кошачьей песне любви. У нас же зима знать не желает календаря, и ее отношение к жителям Блэквуда не потеплело ни на йоту, поэтому в процессе обучения приходится преодолевать неожиданные трудности.

Вообрази себе картину: серенькое, возмутительно раннее утро, зверский холод – и я с лопатой и пыхтением расчищаю задний двор от снега в компании моего камердинера. Невозмутимо падающий сверху снег старается уничтожить плоды наших трудов, но мы продолжаем; к визиту прекрасной гости учебная площадка готова, а с моих щек и кончика носа медленно сходит царственный пурпур.

Чувствую, что должен попытаться хотя бы отчасти развеять твое предубеждение (Кстати, ты заметил, что чем больше между нами расстояние, тем назидательнее твой тон?). Ты говоришь, что я, не задумываясь, играю чувствами девушки, которая слишком юна, чтобы понять разницу между сердечным увлечением и уроками флирта. Отвечу тебе, что у тебя крайне idéaliste взгляды на чувства юных девушек. Мы с Хелен всего лишь союзники в борьбе с ennui, и правила ясны обоим игрокам. Ее мать ни за что бы не допустила нашего сближения, если не была бы полностью уверена в том, что сердце ее дочери не так-то легко завоевать. А Хелен, зная о мимолетности нашего знакомства и чувствуя мою к ней симпатию, временами позволяет себе дружескую откровенность. Вот ее слова: «Я чахну в этой глуши и уже готова полюбить любого. Любого баронета с пятью тысячами годового дохода». Готов спорить один к пятнадцати, что она станет sensation principale следующего сезона.

Добавлю еще, что эта девушка в своем юном возрасте прочитала втрое больше, чем я, и полностью разделяет мои взгляды на финал «Ярмарки тщеславия»! Более убедительных доказательств я тебе предоставить не могу, так что суди сам.

Рад сообщить, что я придумал, как усмирить Джинджер на наших занятиях: за ней присматривает Холлис. В его присутствии она ведет себя идеально, послушна каждому слову и жесту. Я рассказал Хелен подлинную историю нашего с Холлисом знакомства, и она была крайне заинтригована. По ее просьбе Холлис организовал нам экскурсию в оранжерею. Я сам давно туда не заглядывал и был поражен муравьиным трудолюбием Холлиса. Хотя беспорядка там по-прежнему намного больше, чем порядка, и я не понимаю, зачем ему понадобилось выворачивать полуразбитые плитки дорожки, за такое краткое время он добился поразительных успехов. Все, что осталось от старого Блессингема – чахлые розы и несколько карликовых елей в кадках – воспряло и зазеленело; контраст с унылым запустением, в котором я нашел оранжерею в день своего приезда, был разительным.

Он наполнил ящики свежей землей и высадил в них лесные травы; не знаю их названий, не уверен даже, что травы именно лесные, но из них вышли чудесные приправы. Еще он вырастил розовый куст, на котором, вопреки законам природы, цветут розы всех оттенков красного, от бледно-алого до цвета старого бургундского, ни разу не повторяясь. Хелен осталась довольна экскурсией, и я, видя ее радость – тоже.

Кстати, оказывается, Хелен читала твои «Легенды, сказки и предания…». То есть не просто поставила на видное место в библиотеке, как это сделали все уважаемые семьи Блэквуда, (я как то пытался узнать у почтенного мэра, какая из твоих историй пришлась ему по душе больше всего… и, сам того не желая, поставил беднягу в неловкое положение) а действительно прочла.

Заметив книгу в моей библиотеке, она пожелала ее обсудить – а я не сказал ей о том, что лично знаю эск. Дж. Фоллоу. Думаю, тебе любопытно узнать рецензию непредубежденного читателя. «Кажется, сперва автор записывал легенды более или менее так, как ему их рассказывали; но где-то к середине роль простого рассказчика перестала его устраивать. Тогда он берет, переписывает историю по своему, используя факты только для украшения. От оригинала при этом мало что остается… хотя, конечно, очень увлекательно». Ну, что скажете, уважаемый автор?

Мое знакомство с доктором Стоуном также крепнет и развивается. Он рассказал мне кое-что о своей теории. Она не нова, и не доктор ее первый создатель, но… меня удивляет его искренняя убежденность. Отчасти это старый добрый пантеизм. Если бы несколько абстрактная вера в духов камней, деревьев и озер вдохновляла его на стихи и картины, как нашего общего знакомого, я бы оставался спокоен; но доктор Стоун в своих воззрениях пошел намного дальше, я бы сказал – далеко за область здравого смысла, или, как сказала Хелен – он слишком холит и лелеет свою petit manie.Жизнь в интеллектуальном одиночестве весьма этому способствует.

– Тысячи лет вырабатывались правила общения с духами Природы, а потом человечество добровольно себя ослепило! Мы забыли о них, и мы освободили их своим невежеством! Подумайте, сколько вреда могут причинить существа, которых якобы нет!

Я процитировал тебе финальную часть речи доктора. Начал он довольно спокойно, с принципов натурфилософии, что еще простительно; но постепенно распалялся все сильнее, пока не заявил прямо, что верит в лесных духов так же, как верили его предки.

– Я верю в Природу… – говорил он, – верю, если она в своей мудрости создала человека, как это блестяще доказал доктор Дарвин, то почему она не могла пойти дальше и не создать иную форму жизни? Природа гениальна, молодой человек… если бы вы изучали ее, как я, десятилетиями, вам было бы проще в это поверить. А вы – под вами я подразумеваю все человечество – подменили истинную веру пустым суеверием.

– Любопытно, я хотел сказать то же самое, – не удержался я, хотя и понимал, что спорить с человеком, одержимым idée fixe, бесполезно. Он не способен оценить даже самые точные и изящные аргументы, фанатично цепляясь за свои убеждения.

Доктор пообещал в мой следующий визит предъявить мне доказательства существования у Природы воли и разума – любопытно будет послушать.

Теперь, когда я записываю и попутно анализирую нашу беседу, у меня возникла собственная теория – о происхождении теории мистера Стоуна. Если ты помнишь, его брат погиб от несчастного случая – на него упало дерево. Порой человеку легче смириться со злой волей, чем со слепой бессмыслицей судьбы – вот мистер Стоун и придумал себе в утешение злонамеренных духов, которые почему-то пожелали погубить его старшего брата. Может, вначале это носило характер, игры, утешительной выдумки, но со временем превратилось в подлинную манию. Печально видеть!

Зима, которая никак не пройдет, или весна, которая никак не наступит, и мне угрожает меланхолией. Но я борюсь с этим подступающим к горлу чувством простыми, надежными методами – сажусь в седло и пускаю Джинджер в галоп. К тому же, на здешних холмах, спешившись, я собираю подснежники для мисс Чемберс.

Мэр хочет, чтобы я нарисовал портреты его двух дочерей. Я боюсь, что если нарисовать их в натуральном виде, то он будет недоволен, а если польстить им хоть каплей краски, хотя бы одним взмахом кисти, то они сделаются неузнаваемыми. Но родительская любовь слепа, поэтому ответил я весьма уклончиво. Мэр все равно ушел недовольным, но тут уж я ничего поделать не могу.

Я стараюсь проводить дома как можно меньше времени.

В этом доме (зачеркнуто, неразборчиво)

В этом доме мне снятся странные сны – воспоминания о них не исчезают вскоре после пробуждения, а целый день остаются горьким привкусом во рту и навязчивой головной болью. Начинается все довольно мирно. Мне снится, что я лежу в темноте, словно погрузившись в теплую темную воду, и наслаждаюсь покоем. Все мои мысли и чувства – приглушены и неясны.

Но со временем, которое во сне кажется бесконечно долгим, во мне просыпается тревога и жажда сделать… сделать нечто, чему я не могу подобрать определения, хотя четко понимаю необходимость этого свершения. И когда приходит эта жажда, окружающая меня темнота вдруг меняется, она больше не кажется теплым покрывалом, напротив, это холодная черная пустота, в которой я ничтожен и мал, словно былинка… Одиночество переполняет меня, и я просыпаюсь. Остаток ночи мне снится всякая чепуха, в которой иногда, как могильные камни среди людной улицы, возникают осколки моего прежнего сна.

Этот сон повторяется каждую ночь с незначительными изменениями. Прошлой ночью во сне мне чудилось, что меня кто-то зовет, но я не могу услышать голос, не могу понять, кто это, даже не могу разобрать, существует ли этот зов на самом деле… и меня снова сковывает одиночество.

Что скажешь, Джеймс? В Лондоне я спал, как убитый, и кошмары меня не посещали. Какой злой дух из «Легенд и преданий» навевает мне эти сны? От кого я должен откупаться молоком или медом?

Пост скриптум: Только что перечел письмо перед отправкой и увидел, что оно буквально imprégné унынием. Не спеши тревожиться – тому есть две вполне веские причины. Во-первых, я писал его несколько дней, по строчке в день; и так уж получилось, что я выбирал из этих дней самое худшее (не считая моих с Хелен уроков). Во-вторых, уже несколько дней я неважно себя чувствую – небольшое воспаление и боль в горле. Очевидно, я несколько переборщил с зимними верховыми прогулками. Холлис поит меня травяными отварами, которые настолько отвратительны на вкус, что я исцеляюсь с невиданной скоростью.

С нетерпением жду ответного письма, искренне твой

Энтони Блессингем.

Из книги «Легенды, сказки и предания Северной Англии в обработке эск. Дж. Э. Фоллоу»

«Жил на окраине деревни, в ветхом покосившемся домишке, человек настолько ленивый и нерадивый, что его так и называли – Лентяй Стивенс; а настоящего имени никто уже и вспомнить не мог. Мать его давно умерла, сведенная в могилу непосильным трудом, и некому было починить его одежду или заставить снять шляпу, такую же драную, измочаленную и дырявую, как крыша его домика; а тряпье его напялить не каждое пугало бы согласилось. Куры его были такими тощими и проворными, что летали через заборы, как ястребы, выхватывая еду у соседской птицы. День-деньской Стивенс околачивался в трактире, жалуясь, что больная спина ему работать не дает, а не то бы он развернулся! Была у него сокровенная мечта, о которой вся деревня знала – Стивенс мечтал найти клад и зажить по-королевски, ни единого дня не работая. Каждый раз, как глаза его после трех пинт пива туманились, кто-нибудь говорил: «Не иначе, Лентяй сейчас свое золото тратит». Стивенс на такие речи внимания не обращал – вздумал бы обидеться, так никто бы ему больше не налил на дармовщинку.

И вот однажды хозяин трактира, видя Стивенса в задумчивости, посоветовал: «А ты иди к Лесному человеку на работу – коли угодишь, он тебе все клады в округе покажет. Мне бабка моя рассказывала, что если выйти в полночь на поляну, где в центре пень стоит, да не всякого дерева, а обязательно елового или соснового, и прокричать трижды: «Лесной хозяин! Есть ли у тебя для меня работа?!», то в третий раз он появиться на пне собственной персоной и даст задание; а взамен научит, как клад отыскать».

Стивенс встрепенулся и, не обращая внимания на насмешки, начал подробно выспрашивать, что да как, да в какое полнолуние, и точно ли пень должен быть еловым. Хозяин, хоть и посмеивался, но отвечал охотно, потому что не верил, что лентяй и трусишка Стивенс способен ночью в Черный Лес войти, даже если он и поверил в эту байку, которою хозяин на ходу для забавы сочинил.

А зря не верил, потому что впервые в жизни у Стивенса жадность пересилила лень, и аккурат в полнолуние он вступил под сень Черного леса, комкая в руках заранее заготовленный мешок. Перед глазами его стоял золотой блеск, голова туманилась мечтами, сердце стучало и ухало, как молот. В пути на него не раз накатывало сомнение – а вдруг он не сможет задания выполнить? Что сделает с ним лесной человек? И ужас наваливался на него знобкой волной, руки дрожали, колени подгибались, перехватывало дыхание… но снова мерещился ему маслянистый блеск чистого золота, и страх отступал, Стивенс продолжал свой путь.

Наконец он вышел на выбеленную луной поляну, собрался с духом и выпалил:

– Хозяин! Есть ли у тебя для меня работа?

Тихо и неуверенно прозвучал его голос, и никто не отозвался. Стивенс откашлялся и произнес во второй раз, уже погромче, поуверенней:

– Эй, хозяин! Есть ли у тебя для меня работа?

А в третий раз совсем громко вышло, но никто на его крик не отозвался, кроме филина.

– Эх… – вздохнул Стивенс и плюнул досадливо.

– Что расплевался? – вдруг раздался сварливый скрипучий голос. Стивенс поднял глаза и обомлел: вроде секунду назад никого не было, а вот – сидит на пне старичок, высохший весь, как щепка, в зеленом камзоле, и трубку еловыми шишками набивает.

– Подойди, дай гляну на тебя, работничек!

Стивенс, дрожа, подошел.

– Так ты работу ищешь? А что умеешь?

– Вот как Бог свят, все умею! – выпалил Стивенс. – Пахать, косить, овец пасти, чинить, латать, в кузне работать, печи класть… Дайте мне работу любую, не пожалеете!

– Если ты ее не сделаешь, то сам пожалеешь, – сказал старичок, и вдруг… Стивенс перестал видеть человека. Над ним, шумя ветвями, возвышалась черная ель, с корнями-ногами, с ветвями – лапами, вместо лица безобразный грибной нарост.

– Озеро, что посередине леса, заилилось – надо его очистить, – сказал старичок, снова присаживаясь на пень.

– Нно, господин, – заикаясь, сказал Стивенс. – Одному человеку, даже такому умелому, как я, эта работа не по силу, разве что три года не нее потратить! Я готов, конечно…

– Нет. Работа будет сделана к первому дню осени. Тебе нужно золото? Я покажу тебе, где оно лежит, но сначала ты наймешь работников, чтобы они очистили озеро. Того, что останется, тебе будет достаточно. Даже внукам твоим будет достаточно! Ну что, берешься за работу, человек?

– Да! – Не раздумывая, ответил Стивенс.

Старичок протянул ему руку для пожатия, и как же Стивенс опешил, когда один из пальцев старика остался у него в руке! Стивенс разжал ладонь, а на ладони – корешок, отчасти на человеческую фигурку похожий.

– Это альраун, – подхихикивая над ошеломленным Лентяем, сказал старичок. – Он может ответить на любой вопрос. Он покажет тебе место, где лежит клад. Оживи его следующей ночью каплей своей крови, и он будет преданно тебе служить – до тех пор, пока ты служишь мне…

Сказал – и растаял, только несколько хвоинок на пень посыпалось. Лентяй вздохнул раз, другой… и бросился бежать, как сумасшедший! Прочь, прочь из леса, домой! Однако альрауна не выронил.

Следующей ночью Лентяй, морщась, выдавил каплю крови из пальца на корешок. Вдруг тот задергался, зашевелился, вскочил на корни-ножки и побежал: по столу, по руке, хозяину на плечо и зашептал что-то на ухо писклявым голоском.

На следующий день Стивенс в трактире золотой монетой расплатился. Дивились все, откуда у Лентяя деньги взялись, но никто не подумал, что он лесному хозяину в услужение пошел. Купил себе Стивенс лучший дом в деревне, коня, карету и десяток пуховых перин, чтоб крепче спалось, и каждый вечер всю деревню в трактире угощал. Так половина лета прошла.

И однажды пришел Стивенс на берег озера с ведром. Увидел, что действительно оно заилилось, выгреб одно ведро, другое… и умаялся, а на следующий день уже не пришел. Иногда, когда он смотрел на свои деньги, то вспоминал, что надо бы на них работников нанять, но сам себя останавливал. «Что я им скажу? Как объясню, почему озеро очистить захотел? Так меня на смех поднимут или, хуже того, обо всем догадаются! Надо в соседнюю деревню выехать и работников там нанять… завтра»

Но завтра все никак не наступало, а Стивенс ел, спал, пил в свое удовольствие… пока не пришел домой и не увидел, что его альраун исчез. «Куда он, паршивец, подевался?» – разозлился Стивенс. Глянул в окно – а на деревьях уже листья желтеют! Из окна окликнул он соседа:

– Марк! Скажи, пожалуйста, какой сегодня день!

– Ты что, Джон! Неужели не помнишь? Сегодня же последний день лета! – услышал Стивенс в ответ. Его словно громом поразило. Стивенс заметался по комнате – что делать? Что делать? Уехать немедленно!

Выскочил, велел карету запрячь – а упряжь на ней вся сгнила! Попросил у соседа лошадь – а та вдруг на дыбы встала, и Лентяй так хлопнулся оземь, что чуть весь дух не вышибло.

Отнесли его домой соседи, потому что он не мог ни рукой, ни ногой пошевелить, и только охал. Просил:

– Уехать мне надо… уехать… я заплачу… – но сельчане решили, что он от боли бредит. Отнесли его домой, устроили на постели. Он в соседа своего вцепился, просил не уходить. Но никому, по совести, не хотелось с Лентяем в его доме сидеть, который он уже успел загадить до самой крыши. Все делами отговорились, и остался он один, дрожа от страха. Сам себя стал успокаивать:

– Ну что он мне в каменном доме сделает, в центре деревни? А завтра я оклемаюсь и уеду…

Первым наутро заметил неладное сын трактирщика.

– Папа! Папа! А у Лентяя на крыше дома елки повырастали!

Трактирщик сперва хотел дитятке подзатыльник отвесить, чтоб чушь не молол, но сын так настаивал, так клялся, что трактирщик, кряхтя, оделся и вышел на улицу – поглядеть, что за елки у соседа на крыше. Вышел и глазам не поверил – истинно так, на крыше ели раскачиваются! А когда поближе подошел, то понял, что ошибся – не на крыше они растут, а на земле, просто дом насквозь прошили, как игла протыкает полотно; еловые лапы стекла выбили, из окон торчат. А как же там Лентяй на постели? Трактирщик перекрестился и побежал остальных будить.

Не сразу они решились войти к Лентяю в дом – только после того, как священник трижды молитву прочитал и святой водой окропил. Вошли – и словно в лесу очутились. Странно было среди елей столы видеть, стулья, на ветви надетые, шкаф, которому даже некуда упасть было – только дверцы покосились и посуда на пол попадала…

Лестница, что на второй этаж вела, в спальню, тоже была донельзя покорежена – никто по ней подниматься не хотел; но Лентяй на крики не отзывался, и, хочешь не хочешь, а пошли они втроем – кузнец, трактирщик и священник. Кузнец топор в руках держал, но никак не мог себя заставить на ели замахнуться.

Дверь в спальню была открыта. Из нее тоже еловые ветви торчали, но негусто, можно было войти. Зашли они втроем… и обомлели. В первый момент им показалось, что Лентяй им навстречу с постели встал и рукой машет – все в порядке, мол.

Только почему простыня его не белая, а бело-красная? Почему он руки раскинул, словно хочет ель от них защитить? Почему изо рта дорожка алая идет, а из груди еловая ветвь торчит, хвоя на ней слиплась вся? Почему его ладони к стволу прижаты и сучьями насквозь пропороты?

А ель раскачивается, его раскачивает, и при каждом движении струйки крови взбрызгивают, но все слабей… пока не утихли совсем, у них на глазах.

Как они из дома выбрались, никто из них потом вспомнить не мог. Дом сожгли вместе с его мертвым хозяином, а стены по камешку разобрали. Но одна ель не пожелала сгореть вместе с домом – так и осталась посередке площади как памятка о том, какой окончательный расчет получил Лентяй Стивенс от лесного хозяина»

Черновик неотправленного письма к Джеймсу Э. Фоллоу

«Дорогой Джеймс!

Наконец я добрался до своего письменного стола. Знаю, что ты (зачеркнуто)

встревожен моим долгим молчанием. Я должен тебе сказать, что, несмотря на все усилия доктора Стоуна и снадобья Холлиса, моя болезнь все-таки развивается. Я очень устал и прошу прощения за свои каракули – рука все еще слишком дрожит, и перо то и дело выскальзывает из пальцев. Пока мне тяжело даже читать. Не так-то просто удержать на плечах чугунную голову.

Лихорадка то треплет меня в зубах, то отпускает; и я остаюсь лежать в постели обессиленный, задыхающийся, но в ясном сознании. Так продолжается уже около недели, и, к счастью, периоды лихорадки становятся все короче. Сегодня я смог с помощью Холлиса подняться с постели и добраться до письменного стола. Едва смог уговорить его оставить меня одного.

Естественно, за эту неделю у меня очень мало новостей, я слишком слаб даже для того, чтобы слушать местные сплетни. Болеть, когда спадает лихорадка, становится невыносимо скучно, и меня развлекает только противостояние доктора Стоуна и Холлиса у моей постели, противостояние, никогда не принимающее форму открытого конфликта: доктор Стоун считает это ниже своего достоинства, а Холлис… кто знает, что думает Холлис? Он невозмутимо почтителен и крайне заботлив, лучшей сиделки я бы не мог пожелать. То есть не мог бы, если бы Холлис знал грамоту и читал бы мне вслух, когда я в состоянии следить за сюжетом.

Думаю, что доктор Стоун подозревает о том, что Холлис самовольно исправляет его назначения. Когда они сталкиваются в моей комнате, он сух, вежлив, немногословен и не спускает с него глаз, как с шулера во время карточной партии. Справедливо, кстати, подозревает, – а поскольку официальная медицина давно убедила меня в своем бессилии, то я не возражаю. Тем не менее, мне повезло, что доктор Стоун лечит меня «как друг», потому что если бы он лечил меня «как врач», я бы не смог оплатить его услуги. Главное – пережить ночь. К утру мне всегда становится лучше… Я похож на кролика, шмыгающего кролика с отекшими красными веками, красными глазами и распухшим красным носом, и голову изнутри бьет красная боль.

Почему-то постоянно вспоминаются детские пословицы и поговорки, которых я не слышал, наверное, лет пятнадцать, и не думал, что помню. Например, когда ко мне приходит доктор Стоун, я едва удерживаюсь от того, чтобы продекламировать

Доктор Фостер

Отправился в Глостер.

Весь день его дождь поливал.

Свалился он в лужу,

Промок еще хуже,

И больше он там не бывал.

Мне скучно… Когда я лежу в постели, мне кажется, что я лежу в пустыне и меня медленно заносит песком, а на горло надели раскаленный железный ошейник. Песок забивается мне в нос и обдирает грудь, к ночи он так раскаляется, что я не верю в зиму за окном. Вчера я даже хотел открыть окно, чтобы проверить точно, но Холлис вовремя меня оттащил.

Некому было прочитать твое письмо мне вслух – Холлис неграмотный, а Хелен давно не приходит. Доктор Стоун говорит, что она приходила, просто я был слишком слаб – но я в этом не уверен. После доктора ко мне зашла леди Дэлси со своим той-терьером на руках. Холлис никак не мог его прогнать, он лаял всю ночь. Мерзкая собачонка, никакого толку от нее не было.

Она даже не смогла прогнать того, кто заглядывал в окно.

Тише, мыши, кот на крыше. Кто не слышал, тот и вышел!

Я уверен, что (зачеркнуто) на самом деле я здесь не один.

Раз-два-три-четыре-пять – Вышел сахар погулять. Рядом зубки поджидают – В прятки с сахарком играют: – Хруст-хруст!.. Ай-яй-яй! По столу растекся чай!

Матушка вместе с доктором Стоуном советует мне терпеть. Я не хочу!

и никто не хочет мне ответить.

Почему с деревянного потолка мне в рот капает черная смола

Почему перестала скрипеть половица

Кто заменил окно

Почему стены меняют цвет

Что случилось со вторым кроликом

Эки, беки, чай и крекер, Эки, беки, бай. Дятел номер двадцать девять, Вы-ле-тай! Вылетают птички, Вылетают птенчики, Вылетает леди В темно-синем чепчике. Сероглазой леди Очень нужен чай. Эки, беки, крекер, Эки, беки, бай!

Почему под утро

в моей постели на полу на подоконнике на дне чашки лежат черные иглы

Что случилось с черным кроликом

Почему утром на подносе была только одна чашка

Он сказал, что вторую уже убрали, но он лжет.

Я спустился на кухню ночью

Я это видел, ты должен мне поверить, Джеймс, я в самом деле это видел.

Она не ушла. Она была там, на кухне, стояла за его спиной, пока он заваривал чай. Он был обнажен по пояс. Худая спина, гладкая смугловатая кожа. Хелен гладила его по спине тонкими белыми пальцами с какой-то задумчивой лаской. С улыбкой, едва намеченной уголками губ, абсолютно женственной улыбкой на полудетском личике…

Она любовалась… Бестрепетно прикасалась к растущим на его спине иглам – длинным, тонким, черным… Они топорщились от ее прикосновений, но его лицо оставалось невозмутимым. Его губы шевельнулись, он что-то сказал – слишком тихо, чтобы я мог услышать. К тому же у меня так шумело в ушах…

Она осторожно, кончиками пальцев сжала одну иглу и вдруг дернула, прикусив нижнюю губку… по белой ладошке вниз сбежала капля крови от кровоточащего основания иглы.

Она аккуратно уложила иглу на дно чашки, кивнула, и он залил ее кипятком…Она старательно помешала ложечкой, разгоняя поднимающийся над чашкой синий пар… Пар медленно растаял, и вот она смотрит на Холлиса вопросительно, с лукавой улыбкой протягивает чашку ему… Он, выслушав ее, делает глоток и возвращает чашку ей…

Она выпила до дна, не отрываясь. Свободная рука продолжала гладить его по спине, по слишком тонким для мужчины плечам, по черным жестким волосам… И он вдруг упал перед ней на колени, глядя снизу вверх на ее раскрасневшееся, торжествующее лицо… Я не помню, что было дальше, может быть, я упал в обморок. Я очнулся в своей постели, и Холлис сказал мне, что мисс Чамберс сегодня не приходила.

Но я знаю, он лжет. Он подарил ей розу Ее корни в моей голове – Маленькая девочка, Скажи, где ты была? Была у старой бабушки На том конце села. – Что ты пила у бабушки? Пила с вареньем чай. – Что ты сказала бабушке? – «Спасибо» и «прощай».

Я знаю (зачеркнуто) знаю, что этот дом ненавидит меня.

Надо попробовать отвлечься. «Легенды, сказки и предания» давно меня ждут.

Из книги «Легенды, сказки и предания Северной Англии в обработке эск. Дж. Э. Фоллоу»

Первый, неопубликованный вариант «Сказки о двух братьях»

Ох и верно сказано, что зависть – собачье чувство! Раз впустил – уже не уйдет, и добра от такой гостьи не жди. Вот жили у нас в деревне два брата…

Были они погодки, оба высокие, широкоплечие, сильные, и всегда, с детства самого, друг за дружку горой. Когда отец их умер, то наследство они поделили тихо-мирно, без ссор – что редкость большая! – и дома рядом выстроили. У каждого свое дело есть, оба работящие и потому не бедствуют оба… казалось бы, живи да радуйся!

Только в одном отличие было – у старшего брата жена родами умерла, а младший себе все невесту подыскивал, никак решиться не мог. Наконец привел он в дом жену, скромную сироту-бесприданницу. Не выдержал однажды старший, сказал ему: «Выбирал ты долго, брат, но уж выбрал! За двоих теперь тебе работать придется». Младший только отмахнулся «Ну и пусть! Хоть за двоих, хоть за троих!». «Не понимаю я тебя, брат…» – снова начал было старший. «Да, не понимаешь», – отрезал младший.

А жена поначалу глаза от пола поднять боялась и слово лишнее молвить – чувствовала, что не одобряет ее родня. Но когда освоилась, успокоилась, к новой жизни привыкла, а пуще того – в любви и ласке мужа отогрелась, то похорошела несказанно. Глаза, раньше вечно потупленные, у нее оказались блестящие, зеленые, как молодые листики, на щеках румянец заиграл, даже волосы каштановые, казалось, сами завились-закудрявились.

И вот однажды старший брат решил спилить в своем саду грушу, что еще прошлым летом засохла. Он это давно собирался сделать, но каждый раз что-то отвлекало, и откладывать приходилось – а тут срочных дел нет, спешить никуда не нужно, и денек такой славный, летний!

Груша была старым деревом, большим в обхвате, и работы ему предстояло немало. Он ее уже где-то до половины выполнил, когда решил передышку сделать. Положил пилу, разогнулся… и вдруг слышит – из соседнего двора песня доносится, задумчивая, протяжная, и напевает ее голос, что наводит на мысли о капающем в ульях меде – такой же сладкий и тягучий…

Не утерпел старший брат, заглянул осторожно через забор младшему в сад. Видит он – сидит золовка на лавочке под липой, поет и живот свой поглаживает, что уже округлился заметно, а волосы ее, наполовину заплетенные, ветерок игриво шевелит и до конца заплести мешает. И так глаза ее сияли, так она улыбалась, что старший брат от забора отшатнулся, словно ослеп от той улыбки.

Теперь, куда он и шел – везде она ему мерещилась, везде голос ее слышался… Понял наконец, что младшенький в ней нашел! Пришла к нему любовь, злая, запретная, а вместе с ней в сердце змеей зависть заползла. И в одночасье изменился старший брат – стал хмурым, молчаливым, угрюмым, все что-то обдумывал. И видно, мысли ему те не нравились, потому что желваки по щекам катались. А младшенький, заметив такие перемены, встревожился; очень узнать хотел, в чем же дело: в гости зазывал постоянно, расспрашивал, жену просил быть с ним приветливей, принимал-угощал со всем радушием.

И вот однажды показалось ему, что нашел он причину таких перемен. Были они в лесу тогда, выбирали дерево для сруба колодца. Зашли они довольно далеко, так что никто их беседе не мог помешать и подслушать.

– Ты, брат, не обижайся, но вот что я тебе скажу – в последнее время изменился ты сильно и говорить не хочешь, в чем дело. Хоть и говоришь, что все в порядке, но я-то вижу! Весь почернел, исхудал… Может, это оттого, что один, как сыч, в доме своем живешь? В одиночестве сердце глохнет… Я вот, пока не женился, не мог понять, что за радость семейному быть, а теперь чувствую, что только так человек и может быть счастлив по-настоящему…. Я вот что подумал… Лидия умерла давно, детей у вас не осталось… может, жениться тебе нужно?

– Может, – глухо отозвался старший, и младший, приободренный продолжил:

– Вот, например, Анни Спенс – веселая, добрая, приветливая, да и на тебя, прямо скажем, заглядывается…

– Нет. Мне не Анни нужна.

– А, так, ты уже выбрал кого-то? Что ж раньше не сказал?

– Да, выбрал. Ты прости меня, брат…

– Ничего младший понять не успел; ни закрыться, ни замахнуться в ответ, когда старший его топором ударил – только упал, землю лесную кровью залив. Старший глядел молча на обиду и недоумение в его глазах… недолго глядел, пока не убедился, что шансов выжить у того нет… развернулся и ушел. А перед тем, как уйти, сказал:

– Обещаю, что ребенка твоего как своего воспитаю. И жену твою постараюсь утешить…

Младший ему вслед не кричал, не упрашивал вернуться, только зубы стиснул до боли и смотрел, как тот уходит. Попытался пальцами рану зажать, чтобы кровь не хлестала, но слишком она была широкая – ничего не вышло.

Так он и лежал под елью, истекая кровью и постепенно проваливаясь в мутное бессилие. Мерещился ему то волчий вой, то шаги, а когда возвращалась к нему ясность ненадолго, он понимал, что умирает. И одного ему перед смертью хотелось – умереть, глядя в синее летнее небо. Пошевелиться он уже не мог, а ветви ели над ним сплелись наглухо и ни единый клочок неба не проглядывал.

Потом утих волчий вой, утихли шаги – он вообще что-либо слышать перестал, кроме шума в ушах и все убыстряющегося стука сердца. И в открытый рот с дерева черная смола капала – кап…кап…кап… горечи невыносимой! Но даже сомкнуть губы у него не было сил.

Разгулялся ветер, он игриво подталкивал ель, и та качалась, то открывая его взгляду голубое небо, то закрывая его вновь… И снова вдруг начало ему мерещится, что уже не ель над ним раскачивается, а склоняется человек, огромный, ростом с ель, и по плечам у него рассыпаны черные волосы, такие же жесткие и упругие, как еловые иглы. Наклоняется над ним, берет его на руки и поднимает вверх так высоко, что он становится намного ближе к облакам, чем к земле; и даже верхушки самых старых елей остались далеко внизу.

Он понес его прямо к своему лицу, такому огромному, что в его черных глазах было не одно отражение Дэвида, а несколько десятков, и спросил:

– Что ты мне дашь за свое исцеление?

– Все… Все, что угодно, – корчась от боли, пообещал Дэвид, вспомнив о последних словах брата.

– Ты согласен дашь мне то, о чем я попрошу, что бы это ни было?

– Да!

– И ты сдержишь свое обещание?

– Мое слово крепкое, как камень… как у всей нашей семьи…

– Хорошо!

И Лесной хозяин снова положил его бережно на землю и осторожно раскрыл ель, его кровью помеченную, раскрыл, словно занавеси отдернул, и поместил его прямо в золотистое, смолистое нутро дерева.

Почувствовал Дэвид, как укрепились в земле его корни, как заструилась по телу смола, как его мысли зашумели на ветру… почувствовал, что засыпает…

И снились ему дивные, спокойные сны о том, как он был деревом весь остаток теплого лета, и осень, и принял на свои ветви груз снега зимой… А весной, в самом ее начале, когда нет еще никаких примет и изменений, только цвет неба меняется и запах ветра, пришел к нему тот, кто поместил его в ель. Пришел и сказал:

– Все, пора. Или забудешь, что ты человек. Просыпайся! – он постучал по стволу, и тот загудел в ответ, словно тетива на луке.

– Просыпайся!

И он вдруг почувствовал себя не единым целым с деревом, а чуждой его частью, и стал задыхаться в ужасе в своем плену. Но от одного прикосновения пальцев того, кто стоял снаружи, ствол разошелся и выпустил человека… словно бы даже с сожалением.

– Вставай! – приказали ему, и он встал.

– Ты помнишь, кто ты такой?

– Да, помню… Меня зовут … Дэвид… – и вместе со своим именем он вспомнил все остальное, своего брата и свою жену. Вспомнил и взглянул невольно на бок, куда пришелся удар. Тонкая розовая нить шрама почти исчезла на непривычно белой коже. Как Дэвид не был ошарашен, но понял, что следует поблагодарить того, кто перед ним стоит, с виду похожего на человека.

Запинаясь, Дэвид принялся его благодарить, многословно и довольно-таки бессвязно, пока тот его не прервал.

– Нет. Не благодари. За то, что ты сейчас пойдешь невредимый к жене и сыну, ты обещал мне дать то, о чем я попрошу.

– И чего же ты хочешь? – осторожно спросил Дэвид, смутно догадываясь, что речь пойдет не о деньгах.

– У чуда высокая цена, – словно прочитав его мысли, ответил Лесной хозяин. – Когда твоему сыну исполнится пять лет, ты приведешь его в лес и оставишь здесь.

– Что? Что ты с ним сделаешь?

– То же, что и с тобой, только он не будет спать.

– Ты… ты засунешь его в дерево?

– Нет. Он сам… станет деревом. Духом дерева, его душой. И счет его жизни пойдет не на десятки, а на сотни лет. Он будет счастлив.

– А… если я не отдам его? Своего сына?

– Тогда… – Лесной хозяин вздохнул – словно ветер в кронах прошелестел.

– Тогда я буду забирать одну жизнь в каждом поколении твоего рода. Лучше тебе сдержать свое обещание, человек.

Когда Дэвид вернулся домой, он был так счастлив, что смог забыть о своем обещании.

Брат окружил его жену терпеливой заботой, и она охотно ее принимала, совершенно растерявшись после необъяснимого исчезновения мужа. Она терзалась вопросами: «Может быть, я стала ему нехороша, а он не сказал? Может, он бросил нас и ушел туда, где его лучше принимают? Что же я делала не так?»

Но когда его брат в первый раз завел речь о браке, Дженни отказала ему. Просто не смогла сказать «Да», что-то поперек горла стало. Он, не смирившись, те не менее скрыл свою обиду и продолжал помогать ей, дожидаясь, пока она привыкнет к нему настолько, что не сможет обходиться без него.

Когда Дэвид подошел к своему дому, дверь ему открыл его брат. И хотя, Дэвид изменился, он сразу узнал его, всей силой своей нечистой совести. Узнал – и за грудь схватился, и рухнул бездыханный на пороге, а Дэвид, чтобы жену обнять, спокойно через порог переступил.

Конечно, он ей не все рассказал. Как бы у него язык повернулся сказать, что он должен отдать их сына как плату за свою жизнь. Хотя иногда, глядя на ее сияющее радостью лицо, он думал, что она могла бы согласиться с такой ценой – но не испытывал ее любовь и молчал. Спустя год жена родила ему дочку, бойкую, круглощекую и кудрявую, как мама, а еще через год – второго сына, малыша Ника. Дейзи, их дочь, унаследовала голос своей матери и уже в три года уверенно распевала с ней хором, заливаясь смехом, когда отец пытался им подпеть голосом медвежьим что по силе, что по слуху музыкальному…

Дэвид после своего возвращения стал с женой еще нежней, еще ласковей, просто наглядеться не мог, и в деревне про влюбленную парочку зачастую говорили: «Воркуют, как Дэвид с Дженни». Только иногда Дженни огорчалась, замечая, что муж ее с Питером ведет себя намного суше и строже, чем с другими своими детьми; но тут же говорила себе, что на своего первенца Дэвид возлагает больше всего ожиданий, потому и строг с ним… но это вовсе не значит, что он его не любит.

Так, в мире и согласии, которое иногда тревожили призраки воспоминаний, прошло четыре года и семь месяцев. Когда закончился седьмой, январь, Дэвид решился.

К этому его подтолкнуло известие о смерти его дядюшки из Скарборо. Своих детей у него не было, и он завещал все свое имущество любимому племяннику. Имущество, надо сказать, немалое: добротный дом, рыбачий баркас, половина доходов от местного паба и определенная сумма звонкой монетой. Дэвид решил переехать туда, в Скарборо, подальше от Черного леса и от своего обещания. А еще – от воспоминаний о том, как он был деревом, слишком часто ему снился покой и родство с небом и землей…

Но Дэвиду еще нужно было уговорить жену так круто изменить их жизнь. Она возражала:

– С чего бы это нам переезжать туда, где мы никого не знаем? Ни родичей, ни друзей… Разве мы так плохо здесь живем? И Питеру будет тяжело с друзьями расстаться… а Ник еще слишком мал для переезда…

– Подумай, дорогая, – терпеливо уговаривал ее муж, – сколько мы потеряем, если решим все продать. Нам придется согласиться на ту цену, которую нам скажут, потому что вряд ли на дядюшкино наследство будет много покупателей. Да нам же просто руки выкрутят!

– И поэтому нам нужно срываться с места, где мы всю жизнь прожили, и ехать неизвестно куда?

Таких бесед было много, они забрали два месяца и две недели из трех оставшихся. Наконец его жена в слезах потребовала:

– Ну объясни мне, почему ты так хочешь отсюда уехать?! Ведь не в наследстве дело, я чувствую!

И Дэвид не выдержал, сломался, рассказал любимой жене все, без остатка. Рассказал, что не лесной отшельник подобрал его и выходил, а Лесной хозяин. Рассказал о заключенной сделке, о плате за свою жизнь. Рассказал – и замолчал, с тревогой глядя в глаза жены. А та не расплакалась, как он ожидал, наоборот, слезы высохли.

– Ты мне веришь? – наконец спросил он.

– Ты меня простишь?

– Может быть. Потом. Когда вспомню, что твоего сына еще не было на белом свете, когда ты это пообещал, что ты его не знал, не видел… не чувствовал…

Казалось, она опять готова была разрыдаться, но удержалась. И наутро стала собирать вещи, выдраивать дом, побежала по соседкам, чтоб те присмотрели за скотиной в их отсутствие… Как они не старались, а сразу уехать не получилось.

В ночь, когда Дэвид должен был отвести своего сына в лес, он собрал всю семью вместе и до утра рассказывал детям байки, пока они не стали клевать носом. Тогда, уже на рассвете, он уложил их спать и вместе с женой сидел над их кроватями, пока не пропели третьи петухи. Роковой день прошел, и ничего не произошло. Абсолютно ничего. Дэвид успокоился, его желание уехать из деревни как можно скорей немного утихло.

Дом их опустел, вещи перекочевали со своих привычных мест в сундуки и свертки, а большинство, за умеренную плату – в дома соседей. Даже на сам дом нашелся покупатель, который не стал им руки выкручивать и заплатил по совести – управляющий какого-то лорда, что их дом собирался снести и построить новый, каменный. Дэвид с женой благословляли чудаковатого лорда, который ради летнего отдыха пожелал забраться в такую глушь, и продолжали избавляться от остатков своей прежней жизни. Дженни не пожелала оставить себе ни единой памятной мелочи – даже картины, что она так старательно и с такой любовью вышивала по вечерам, она без сожалений раздала подругам.

Они грузили вещи в дилижанс, когда Дэвид спохватился:

– Дженни, а где же Питер?

– Побежал с друзьями прощаться, – отозвалась она, яростно нажимая на крышку сундука.

– Пора ему уже вернуться!

Но Питер не вернулся ни в оговоренное время, за час до отъезда, ни когда собрались все остальные пассажиры, ни когда отец заплатил кучеру, чтобы тот задержался еще на час, ни когда терпение кучера иссякло, и дилижанс в клубах поднятой им пыли уехал прочь. Сидящее на сундуках семейство беспомощно смотрело ему вслед.

– Ну, я его найду, паршивца! – пригрозил Дэвид, но вскоре его гнев сменила тревога, тревога, в которой он не хотел признаваться, и оттого еще более мучительная. А когда выяснилось, что Питера нет ни в их доме, ни у его друзей, ни в одном из его любимых местечек, то он увидел ту же мысль, ту же тревогу в глазах своей жены.

И вечером, когда уже стемнело, Дэвид решился – он отправился в лес с фонарем и топором. Долго плутал, прежде чем нашел то место, где пять лет назад валялся, обессиленный, и сел на землю, прислонившись спиной к стволу, потому что дрожащие ноги его не держали. Сидел, глядя на огонек свечи, пока тот не вспыхнул в последний раз за стеклом особенно ярко… и погас. И в обступившей его темноте Дэвид услышал голос, медленный и печальный.

– Зачем ты пришел?

– Это ты забрал моего сына? – собрав всю свою смелость, выпалил Дэвид.

– Нет, – ответил ему Лесной хозяин.

И не успел Дэвид обрадоваться, как он добавил:

– Твой сын сам пришел ко мне.

– Питер… сам? Не может быть! Ты лжешь!

– Я не лгу, – спокойно, без злобы ответил Хозяин. – Сын оказался честнее отца. Он узнал о нашей сделке и пришел сам, хотя очень боялся. У тебя хороший сын… Но было уже поздно, день выплаты прошел…

– Так верни его! Умоляю тебя, верни его! Он человек, его место среди людей! Можешь забрать меня вместо него, только отдай сына матери!

– Я не могу, – ответил ему Лесной хозяин, и на озере вдруг плеснула волна, вздохнул ветер…

– Почему?! Почему не можешь?

– Вы, люди, все время пытаетесь обойти законы равновесия… не понимая, что это все равно невозможно. Они для всех одинаковы. Чем дольше избегаешь расплаты, тем больнее она будет, и тут уже ничего не поделаешь. Твоему сыну будет здесь хорошо, а ты… возвращайся домой.

– Нет! Отдай мне моего сына, или я весь твой лес в щепки изрублю! – Дэвид выхватил топор и замахнулся на ту самую ель, что пять лет назад приняла его к себе. Ель застонала, из раны потекла черная смола… а Дэвида швырнуло на землю так, что едва не переломало кости.

– Уходи, безумный человек! Я уже забрал одного в поколении, и не стану тебя убивать! Убирайся!

– Тебя… и весь твой лес… в щепки… – шептал Дэвид Стоун распухшими губами, выбираясь из леса. – В щепки, слово даю, а мое слово крепче камня…

А на поляне, рядом с огромным пнем старой ели, покачивалась совсем тоненькая черная елочка; вряд ли ее ствол насчитывал более пяти колец»

Отрывок из дневника мисс Хелен Чемберс

… Получилось! У меня получилось! Напрасно я сомневалась, меня просто переполняет энергия, бодрость, уверенность в своих силах и необыкновенная легкость! Мне кажется, что если я глубоко вдохну, то могу взлететь!

Как же прекрасно чувствовать, а не изображать радость жизни! Я и не подозревала, как тяжело мне было притворяться, ведь притворялась почти всю жизнь! А теперь боль в груди и во всех костях и суставах – исчезла! Свинцовая тяжесть в голове и груди – исчезла! Клокотание и сипение – тоже! Вечно подавляемый кашель – ушел! Больше никаких платков с кровью, которые нужно прятать от мамы! Наступил вечер, и а лихорадки все нет! Я даже буду скучать по тебе, дорогая, ведь ты делала мои глаза огромными и блестящими, но все же – уходи! Теперь я могу искренне предвкушать Лондон и свой первый сезон; и не разочарую свою матушку внезапной кончиной, ха-ха! Подумать только, что все, что я узнала от Э.Б., могло бы мне никогда не пригодиться, если бы не моя сообразительность.

Как легко мне все удалось! Первый мой осторожный намек на то, что его могут вышвырнуть из этого дома по любому поводу, который я не поленюсь придумать – и он все признал! Видимо, я правильно поняла – он слишком уязвим для подозрений. Мне кажется, что-то ищет в этом доме и пока не нашел. Что-то жизненно для себя важное, иначе, я чувствую, он бы не сдался так легко, несмотря на всю шаткость своего положения. Кажется, я знаю, что именно!

А отговорки о том, что я «слишком хрупкий стебель и могу не выдержать», я считаю неуклюжей ложью. (Может, чтобы не тревожиться всерьез? Нет, для этого я слишком хорошо себя чувствую!)

Вот единственная трудность – мне было ч-вски неловко. Абсолютная неестественность ситуации вынудила меня прятаться за щитом вежливости, и у нас, пока он заваривал «чай», состоялась довольно странная беседа. Закончилась она неожиданно и быстро.

Записываю, пока впечатления еще не стерлись из памяти. Пожалуй, я пожертвую ритуалом, не буду сжигать этот дневник на Рождество – пусть остается на память о моей победе.

Я легко ускользнула от маман и так же легко попала в дом. На кухне и состоялся наш разговор, помню его дословно. Сперва он предложил мне «чай», и я отказалась.

– Благодарю… но сначала вы. Выпейте первым.

– Я не могу.

– Почему?

– Для меня это будет… довольно мучительно. Я могу умереть.

– Сочувствую. Но вы только можете умереть, а я знаю, что умру, и довольно скоро, и не хочу рисковать ни единым оставшимся мне днем. Я не знаю, что здесь – лекарство или яд, и не буду пить его первой.

– Я думал, что мы уже обо всем договорились.

– А я меняю условия. Я знаю, как сильно вы нас ненавидите, и не путаю милосердие с глупостью. Пейте, у вас нет выбора.

– Я знаю.

– Вот и отлично…

– Спасибо. Ох, до чего горько! Хотите, пока побуду с вами – если вам действительно станет плохо? Пока что вы выглядите вполне нормально.

– Благодарю вас, не стоит.

– А вы и в самом деле побледнели… Вообще-то, я не верю, что мой туберкулез исчезнет от нескольких глотков.

– Вы сумели поверить в меня… настолько, что стали шантажировать… это труднее.

– Знаете, это был первый раз, когда мое непомерно развитое воображение и любовь к чтению сослужили мне добрую службу. Конечно, о вашей способности исцелять напрямую там не говорится, но… я умею читать между строк.

– Весьма полезное свойство.

– Согласна… так вот, силой своего воображения я могу поверить в чудо, но в чудо абстрактное и далекое, никак ко мне не относящееся. В чудо, которое должно произойти непосредственно со мной, мне поверить намного труднее. Пока же я в своем состоянии особых изменений не чувствую… но что с вами? Вставайте!

Он не зря меня предупреждал. Он упал на пол в обморок прямо к моим ногам, едва не зацепив юбку, а потом забился в судорогах, изо рта поползла белая пена… В самом деле, это было ужасно – убедившись, что я ничем не могу ему помочь, а мне нужно торопиться, чтобы успеть к тому моменту, когда матушка зайдет пожелать мне спокойной ночи, я ушла.

Во всяком случае, он не умер, иначе доктор Стоун знал бы об этом. А мне пора, я слышу шаги матушки, она ни за что не оставит мне свечу. До завтра, мой любимый дневник! Приходилось ли тебе раньше слышать что-нибудь более интересное?

«Дорогой Джеймс!

Прошу простить меня за столь долгое молчание – я был нездоров. Только вчера впервые за три недели смог самостоятельно выйти из дома. Странно, как мало я обращал внимания на собственное тело, пока болезнь не вывела его из повиновения. Теперь самые простые вещи для меня словно чудо – чудо, что я снова могу свободно дышать, ясно мыслить и спокойно ходить, хотя еще слегка пошатываясь.

Мне очень повезло, хотя сейчас я не могу в полной мере порадоваться своему везению. В Блэквуде была настоящая эпидемия болезни, которая началась, как обычная весенняя простуда, а потом полдеревни свалилось в лихорадке. Она унесла семь жизней. Странная болезнь – она практически пренебрегла самой легкой и самой первой добычей любой болезни – детьми и стариками. Умирали крепкие, здоровые мужчины, которых я не раз видел за соседними столами в «Черной смоле»; но последней ее жертвой стала Хелен.

Мисс Хелен Чемберс умерла в это воскресенье, а я не смог даже прийти на ее похороны, я был тогда слишком слаб, даже чтобы подойти к окну.

Может, это и к лучшему – я запомню не черный прямоугольник, окруженный черной процессией, а живую милую Хелен. Как много воспоминаний для нашего недолгого знакомства, слишком много, чтобы оставаться спокойным. Я чувствую себя опустошенным этой смертью, выпотрошенным и выскобленным изнутри грубым ножом, как рыба на разделочной доске. Почему, Джеймс? Почему все должно было закончиться так беспощадно и внезапно? Действительно, после такого проще верить в Природу, которую обожествляет доктор Стоун, чем в Бога, подобного человеку и так поступающему с людьми.

Вчера меня навестила ее мать. Из эффектной дамы неопределенного возраста она превратилась в ссутулившуюся старуху – я не сразу ее узнал, впрочем, как и она меня – после болезни я выгляжу не лучшим образом. Она пришла поблагодарить меня за все те незначительные услуги, которые я оказывал ее дочери, но на самом деле просто для того, чтобы поговорить о Хелен.

Я не смог отказать ей в этом. Миссис Чемберс рассказывала мне, что отец Хелен умер от чахотки, и Хелен с детства страдала слабыми легкими. Все детство Хелен прошло для миссис Чемберс в непрестанной тревоге за дочь.

– Она у меня была стойким оловянным солдатиком, – вспоминала миссис Чемберс. – Я всегда подозревала, что она и вполовину не показывает, как ей плохо. Бывало так, что я сижу у ее постели, плачу, а она улыбается и меня успокаивает, хотя у самой жар и руки горячие… Но здесь ей стало намного легче, и я уже начала надеяться…

Она остановилась, чтобы справиться со слезами; и у меня самого сдавило горло, так, что я не смог произнести ни слова утешения. Справившись с собой, миссис Чемберс рассказала мне, как нравились Хелен наши уроки, как она всегда их ждала.

– Вышивание, музыка – это не слишком ее увлекало, а вот о лошади она мечтала давно, но наш доход не позволял… Когда-то мы гостили у моего троюродного брата в его поместье, у нее было пони. Как она плакала, когда нам пришлось оттуда ехать! Когда она успокоилась, то пообещала мне, что когда-нибудь покатает меня по Гайд-парку. В синей карете с серебряными звездами, представьте себе! У нас были очень доверительные отношения, мистер Блессингем… Поэтому я не могу понять…

Миссис Чемберс оказала мне большую честь: она принесла дневник своей дочери и дала прочитать некоторые отрывки – записи, смысл которых был ей неясен.

Вопреки моим ожиданиям, даже с ее дневником на руках я не смог разобраться, как относилась ко мне Хелен. Не знаю, почему она так мало писала обо мне – то ли потому, что я стол же мало занимал ее мысли, то ли потому, что (как подсказывает мне мое тщеславие) занимал их слишком сильно.

Но много другое …(зачеркнуто) Теперь я уверен, что это не было бредовым видением, которое мне навеяла лихорадка, пока я мирно лежал в постели. (зачеркнуто).

Миссис Чемберс уехала сразу после похорон к дальним родственниками.

– Буду там компаньонкой – приживалкой. Впрочем, теперь мне все равно, лишь бы уехать, – сказала она почти равнодушно.

Ты бы понял, насколько глубоко ее горе, если бы знал, как тщательно миссис Чемберс лелеяла свою гордость и независимость. На прощанье я отдал ей портрет Хелен. Просидел всю ночь, чтобы успеть закончить. Но я думаю, что это не все, что я могу для нее сделать. Думаю, я должен (зачеркнуто)

Думаю, я должен окончательно выздороветь в ближайшие два-три дня.

Тогда и попробую написать тебе более бодрое письмо.

Э. Б.

Черновик неотправленного письма к Джеймсу Э. Фоллоу

«Дорогой Джеймс!

Наконец я все понял! Нет, нужно начинать не так. Как говорил Белый Король, нужно начать с самого начала, дойти до конца и там остановиться. Хотя где здесь можно найти начало, если мой приезд сюда был предопределен двумя вещами задолго до моего рождения: проигранным наследством моего отца и его дружбой с тобой. Вынуть карту – и домик рассыплется… Голова кружится, когда пытаешься следовать по запутанным цепочкам совпадений и случайностей.

Как я и обещал тебе, через два-три дня после отправки письма мне стало намного лучше. Доктор Стоун, убрав слуховую трубку от моей груди, торжественно объявил, что из нее исчезли всяческие хрипы, и теперь он слышит только ровное дыхание здорового человека. А потом заявил, что нам нужно поговорить, причем обязательно не здесь, не в моем доме. Мне было и любопытно, и досадно – лечащему врачу ведь не соврешь, что слишком плохо себя чувствуешь для поездки, верно? Пришлось согласиться, и мы отправились к нему домой в его карете. Когда мы приехали, и я получил бокал глинтвейна в целях укрепления здоровья, он заговорил о своей теории; и я подумал было, что сбылись мои самые худшие подозрения… но вышло так, что я был вынужден потом извиняться за свое недоверие.

Доктор Стоун показал мне две вещи – деловой журнал своей семьи за три поколения и реестр Блэквуда, где были записаны все смерти и рождения за то же время – и предложил мне поискать сходство в этих толстых томах. Я взялся за эту работу с явной неохотой, не рассчитывая ничего найти. Если бы не некстати вернувшаяся слабость, тепло от камина и покой кресла, в котором я сидел, я бы развернулся и ушел. Я думал, что совпадения, которые выискал там доктор Стоун, менее пристрастные глаза не найдут даже с лупой. Но он не подталкивал меня, не навязывал своих выводов, не пытался ни в чем убеждать – молча сел в кресло напротив, а я открыл первый том. Джеймс, через час (проведенный в полном молчании!) я не поверил таким явным, грубым, бесспорным и необъяснимым совпадениям. В голове даже мелькнула мысль о подделке, но, когда я по-новому оценил толщину этих книг, их истрепанность, обилие имен и цифр, разные почерка и разные чернила, которыми делались записи, мои сомнения исчезли. Вот что я узнал.

Оказывается, черный лес Блэквуда вовсе не состоял из одних только черных елей, напротив, эти гиганты всегда были довольно редки среди обычных елей и сосен, и каждый случай, когда рубили черную ель, записывался отдельно.

И, сравнив записи, я увидел, что в те годы, когда рубили черные ели, смерть собирала в Блэквуде урожай, вдвое-втрое превышающий обычный; но люди умирали не от оспы или холеры, а от малейших царапин, после которых начинался антонов огонь, от кровохарканья после простуды, от кори и других детских болезней. Умирали мужчины в самом работоспособном возрасте от двадцати до сорока, которым, казалось, такие хвори должны были быть нипочем.

А ты знаешь – хотя откуда, ведь я не писал тебе – что у той, последней черной ели на площади треснул ствол, иглы пожелтели и осыпаются? Трещину заметили в день моего приезда… а через месяц умерло шесть человек… и Хелен.

Неужели это похоже на совпадение, на случайность? По-моему, это больше похоже на месть, и теория доктора Стоуна об одухотворенной Природе обретает иной смысл. А если допустить на мгновение существование духов Природы, в которых тысячелетия верили наши предки – то можно допустить, что они могут испытывать чувства, сходные с нашими. Что они, по-твоему, должны чувствовать к людям, уничтожающим их дом и убивающим их собратьев, после того, как они веками навязывали нам свою волю, веками внушали страх?

Может, ты еще не веришь, подыскиваешь правдоподобное объяснение, чтобы остаться в спокойном и привычном мире логики. Но я уже не могу так поступить, я чувствую, что самое невероятное с точки зрения здравого смысла и есть истина, какой бы неправдоподобной она не казалась.

Кажется, что все произошедшее со мной с дня приезда подготавливало почву к этому объяснению – даже твоя книга! Ты никогда не пробовал взглянуть на свои записи серьезней, чем на побасенки многовековой давности? Ты никогда не думал, что за ними стоит история во всей ее обнаженной неприглядности, что многое из того, что ты записал и обработал, следует понимать буквально? Не спеши считать доктора Стоуна безумцем, чья мания заразительна – ведь тогда его безумие разделяет вся деревня. Помнишь, ты мне рассказывал, что на Сочельник в церкви освящают елочные гирлянды? А сторож, который всю ночь перед Рождеством обходит ель дозором? Ты ни от кого не мог добиться объяснения этих традиций и счел их, для собственного спокойствия, причудами сельской глубинки. Действительно, в последнее время этот ритуал несколько утратил серьезность, с которой совершался раньше. Именно потому, что обряд был нарушен и вдрызг пьяный сторож отправился домой, долго сдерживаемый дух смог освободиться. Не все поняли серьезность происходящего, лес был укрощен и уничтожен слишком давно для короткой человеческой памяти.

Но доктор Стоун, в чьей семье лес забирал себе жертву в каждом поколении, не склонен был недооценивать угрозу. Он не разглашал своих подозрений раньше времени – он наблюдал и делал выводы. Теперь я с ним полностью согласен. Теперь я понимаю, почему в бреду мне мерещилось, что раскаленная черная смола капает мне в рот. Дневник Хелен, то, что я сам видел во время болезни, и наблюдения доктора Стоуна – все слилось воедино. Ты знаешь, что опорные балки в моем доме, единственном во всей деревне, сделаны из черной ели? Я не знал… Но теперь понимаю, что могло привлечь сюда Холлиса.

Как же я был слеп! Это он убил Хелен, опасаясь разоблачения. Он опасалась быстродействующего яда, а он дал ей медленный. Ее смерть не останется безнаказанной. Звучит достаточно выспренне, верно; но это то, что я сейчас думаю и чувствую.

Успокойся, Джеймс – я не стану ничего предпринимать, пока не удостоверюсь в истинности моих подозрений. Разве это мое намерение не подтверждает, что я остался в здравом уме и трезвой памяти? Всегда есть крохотный шанс ошибиться, и я не причиню вреда невиновному.

Вместе с доктором Стоуном мы обдумали наши дальнейшие действия. Признаться, я был восхищен его способностью превратить любой, самый запутанный клубок противоречий в ровную и тонкую путеводную нить.

От него я вернулся домой, сделав вид, что мне вновь стало хуже, и сразу улегся в постель. Мне почти не понадобилось ничего изображать – от открытий, обрушившихся на мою голову, я чувствовал жуткую слабость и головную боль. Моя «вернувшаяся» болезнь даст мне возможность проследить за Холлисом. Если подозрения Хелен верны, и он что-то ищет в моем доме, он обязательно чем-то себя выдаст. Я вспоминаю, как он всегда отказывался от моей помощи в оранжерее и старался побыстрей меня выпроводить…

P/S Странно я себя чувствую… Словно я долго плыл по самой поверхности жизни, никого не замечая из-за поднятых мною брызг, не замечая и не желая замечать… а события последней недели потянули меня на глубину, и я увидел, что кроме того жалкого барахтанья, которое я называл истинной жизнью, есть целый подводный мир, живущий по законам, мне неизвестным, но, тем не менее, имеющим надо мной власть, а я никакой власти над ним не имею. Я был слеп, но теперь я прозрел.

P/P/S Думаю, я давно понял, что пишу это письмо только для себя, чтобы избавиться от потрясения. Джеймс, несмотря на воображение писателя, ни за что мне не поверит – он не дышит воздухом Блэквуда, он не поймет. В его возрасте проще оставаться организованным скептиком. А я – вполне ли я верю, несмотря на все доказательства, несмотря на то, что я видел собственными глазами?

Кажется, мне действительно удалось успокоиться, упорядочить разбегающиеся мысли. Нужно сжечь письмо.

Черновик неотправленного письма к Джеймсу Э. Фоллоу

«Дорогой Джеймс!

Кажется, за время моего пребывания в Блэквуде я приобрел еще одну скверную привычку – самокопание.

Скажи, приходилось ли тебе испытывать странное ощущение, когда ты понимаешь, что история окончена, но прочувствовать это ты еще не успел. Мысленно ты еще там, в прошлом, договариваешь недоговоренное тем, кто давно ушел; и кто-то легким прикосновением (уж не ты ли сам?) снова заводит в душе маятник сомнений. Одно утешение – что амплитуда колебаний постепенно уменьшается, и это обещает, что когда-нибудь наступит день, когда ты сможешь насладиться душевным спокойствием в полной мере. Diable, я до сих пор не знаю, точно ли я его убил.

Может, это был навеянный лихорадкой кошмар, хотя я помню тяжесть пистолета в моей руке, помню рывок отдачи и звук выстрела. Но тело, которое на полу рассыпалось ворохом еловых ветвей, отдаленно напоминающим человеческий силуэт – да полно, было ли это? Однако если я и в самом деле вернулся на скользкую дорогу воспоминаний, то лучше пройти по ней с самого начала (извини, Джеймс, но, похоже, ты не получишь это письмо)

Когда я вернулся домой после беседы со Стоуном, то следом вернулась слабость и шум в ушах, я едва смог вскарабкаться по лестнице, а потом к ним присоединились головная боль и жар. Холлис, поставив возле меня чашку отвара, спустился вниз, а я лежал в постели и скучно переживал собственную беспомощность, пока не уснул.

Проснулся уже за полночь, словно от рывка, и, невзирая на свое состояние, решил все-таки попробовать проследить за Холлисом. Почему-то я не ожидал найти его в своей комнатушке, и не удивился, когда его действительно там не оказалось.

Я спустился вниз очень тихо, из-за жара мне казалось, что я беззвучно плыву в сером облаке; осторожно, не для опоры, а скорее желая вернуть реальный мир, я прикасался к чудовищно холодным стенам одной рукой. Во второй у меня был пистолет, но я не помнил, как и когда я успел его взять – все было стерто серым облаком.

За эти два месяца половицы и ступени каким-то чудом перестали скрипеть и потрескивать, что сейчас было мне только на руку.

Чтобы убедиться в том, что Холлиса в доме нет, у меня ушло около часа – не знаю точно, время тогда не имело большого значения, оно то останавливалось, то снова бросалось под ноги. Наконец я пошел в оранжерею. Сквозь щель во входной двери я действительно увидел Холлиса и решил не входить – пока.

Он стоял ко мне спиной, согнувшись над тем самым розовым кустом. Я не знаю, как он не почувствовал мой взгляд – наверное, был слишком увлечен работой. Он осторожно вынимал из огромной, полуразбитой декоративной вазы, где рос куст, горсти земли, постепенно освобождая корни. Это продолжалось довольно долго, потому что Холлис действовал очень осторожно, ласково, напевно что-то приговаривая. Я не мог видеть его лица, но был уверен, что он улыбается.

И когда я уже устал и собирался уходить, Холлис сжал шипастые стебли у основания и выдернул куст из вазы. Он спокойно держал его на вытянутой руке, на весу, словно не замечая, что по его пальцам бегут темные ручейки крови, а за корни розового куста, словно марионетка за свои нити, цепляется уродливое подобие человеческой фигурки. Фигурка дергается, и при каждом движении с нее на пол и на сапоги Холлиса опадают влажные и скользкие на вид пятнистые хлопья.

Свободной рукой Холлис осторожно помогает счищать эти хлопья, продолжая что-то говорить, спокойно и ласково, меняя тембр и интонацию в почти песенной манере. Я на мгновение отворачиваюсь. Когда я возвращаюсь к щели, то вижу, что Холлис огромными садовыми ножницами осторожно обрезает корни, удерживающие фигурку, а затем сажает ее на ладонь и слегка сжимает, испачкав ее (видимо, нарочно) в своей крови.

Я больше не могу на это смотреть, я вхожу. Холлис вздрагивает и делает бесполезную попытку спрятать ладонь за спину.

– Что ты… – начинаю я. – Что ты… Я и сам не знаю, что собираюсь сказать, но тут уродец в руке Холлиса начинает отчаянно извиваться и вопит:

– Хозяин, убей его!

И все наконец-то становится просто и ясно. Я поднимаю пистолет, нажимаю на спуск, и звук выстрела бьет меня по ушам, я едва не падаю. А Холлис – падает, молча, прямо, не отрывая от меня взгляд. Мне кажется, что он падает бесконечно; но вот на пол с мягким шорохом обрушивается ворох черных ветвей, среди них застыла скорченная фигурка. Я подходу ближе и на всякий случай давлю ее каблуком, но она не шевелится. Вот и все.

Остальное – то, как я вернулся в постель, то, как утром приехал доктор Стоун и сказал, что черная ель на площади все же рухнула – уже несущественно. История закончилась.

Сейчас (думаю, об этом надо упомянуть) я живу у доктора Стоуна. Он настоял, и теперь я наслаждаюсь покоем и комфортом, а также его обществом. Я бы хотел познакомить вас, Джеймс, думаю, вы нашли бы общий язык.

P/S Мне жаль только, что я не успел сделать копию с портрета Хелен, мне все difficile вспомнить ее лицо.

Энтони Блессингем перечитал письмо несколько раз, сосредоточенно хмурясь. Затем он встал из-за массивного стола красного дерева, подошел к камину и опустил лист на тлеющие красноватые угли. Несдержанно позевывая, он следил за тем, как догорает бумага; следил до полного превращения письма в пепел, а затем отправился в спальню.

Балдахин его кровати поддерживали четыре искусно вырезанных дриады. Улегшись, Энтони равнодушно смотрел на улыбающееся лицо одной из красавиц, пока ее черты не расплылись в густой, убаюкивающей мгле. Энтони Блессингем безмятежно уснул.

Ему снилась картинная галерея на окраине леса, где как раз проходила выставка его работ. Он ходил по выставке, чрезвычайно довольный собой, с прекрасной дамой под руку. Он смотрел на прекрасные картины своей работы: марины, акварели, рисунки углем, тщательно выписанные натюрморты, портреты…

– Ты здесь мне очень польстил, – раздался голос его спутницы из-под вуали. Голос был прекрасен, но Энтони хотел увидеть ее лицо; однако вместо этого послушно уставился на портрет перед ним. Он изображал тоненькую сероглазую девушку во всей прелести расцветающей женственности, а ее улыбка говорила о том, что она знает о своей красоте. Энтони повернулся к своей спутнице с облегчением – конечно же, это она, это Хелен, это ее рука, затянутая в тонкую кружевную перчатку, прикасается к его руке…

Она кивнула и сняла вуаль – Энтони ухмылялся скелет с прилипшими к черепу прядями волос. Цепко схватив его за руку, скелет потащил его к следующей картине –

– Смотри, – сухим, шелестящим голосом велела она. Но в золоченой раме не было изображения, одна непроглядная чернота. Энтони послушно вглядывался в эту тьму, пока не ощутил, что падает прямо внутрь картины.

И вдруг в окружившей его тьме вспыхнул красно-синий огонек. Высокий язычок пламени, похожий на огонек свечи, то вытягивался, то застывал в неподвижной, давящей тьме. Почему-то Энтони следил за его колебаниями со страхом, близким к иррациональному, неконтролируемому ужасу.

Вдруг огонек взвился вверх, подсветив чье-то лицо. Теперь было видно, что пламя горит прямо на ладони Холлиса.

– Ты умер! – закричал Энтони.

– Я знаю, – пожал тот плечами и улыбнулся торжествующей, восторженной улыбкой. Стерев улыбку с лица с лица, Холлис подул на огонек на ладони; тот заколебался, меняя очертания. Вскоре он превратился в точное подобие человеческой фигуры и замер неподвижно. Энтони не отрывал от нее глаз – это была не просто человекоподобная фигурка, а точная копия… точная его копия? Холлис снова ласково улыбнулся и осторожно подул на ладонь. Огонек слегка вздрогнул.

– Аааа! – обезумев от боли, завопил Энтони. По лицу его текли слезы – никогда еще ему не было так больно. Словно кто-то ломал ему позвоночник, словно раскаленными щипцами вытягивали внутренности. Он рухнул навзничь и забился в судорогах, отсветы пламени метались по корчащемуся от боли телу. Побелевшими губами Энтони пытался произнести «хватит», но изо рта выходило только придушенное, почти беззвучное сипение. В крошечном промежутке между приступами боли Энтони заметил, что Холлис уже не улыбается, и смутно удивился этому.

И вдруг боль ушла. На ее место пришли новые непередаваемые ощущения. Перед его глазами проплывали картины – испуганно озирающиеся в лесу люди в оборванной, но яркой одежде. «Фигляры», подумал Энтони, и вдруг, словно эта мысль открыла шлюз, к нему хлынул поток мыслей и образов. К нему пришло понимание. Он знал, кто они – первые поселенцы Блэквуда. Он видел, как они обживались и строились, он помнил, как они приходили к нему, в лес, в минуты величайшей радости или скорби… Он ощущал желание леса помочь им…

– Я хочу, чтобы ты понял, – вторгся в его видения голос Холлиса, в вновь поплыли картины. Сейчас Энтони не смог бы ответить на вопрос, кто он такой – человек или дерево. Он дышал миллионами листьев, он оставался неподвижным, но в его теле бурлили жизненные соки, не замирая ни на минуту… Он чувствовал родительскую любовь леса к этим неразумным существам. Он чувствовал, что приближается чума, но знал, что малые мира его защищены от этой беды. Целебные флюиды, что выделяли черные ели, защитным покровом распростерлись над деревней, и люди, вдыхая яд, вдыхали одновременно и лекарство. В тот раз никто не заболел. Жители Блэквуда тогда самую малость напоминали своих покровителей – крепкие, стройные, высокие, здоровые… Так продолжалось долго. Сменилось бессчетное множество поколений людей и три поколения елей. Они поддерживали равновесие. Энтони был там, он жадно тянул воду корнями из сухой, каменистой земли, и вместе с водой впитывал вековечные знания леса. Это было… счастье?

А потом – боль, ужас, недоумение. Боль всего леса, когда падает еще одна черная ель. И защитный покров все тоньше. Равновесие нарушено, как ни пытайся его удержать. Болезни, которые ждали на границе этого круга, скаля зубы и взрыкивая, наконец то смогли наброситься на свою добычу, выбирая пока самых слабых, тех, чье тело привыкло полагаться на целебную силу леса. А лес умирал, все еще пытаясь помочь неразумным детям…

Но эти неразумные существа были все же не так уж глупы. Настойка на иглах черных елей – только раньше ее делали на опавших иглах! – все, кто ее пил, остались живы и здоровы. Значит, настойка целебна. Но для нее нужна только одна ель. Одна, последняя, скованная и регулярно обдираемая, с льющимся под корни ядом. И вдруг сквозь болезненное забытье она ощутила Зов –

Зов крошечного семечка, которое было готово превратиться в ель, но рядом не было ни почвы, ни воды… Энтони – человеку этот зов тоже показался знакомым – как отзвук другого сна.

И ель выпустила свою душу, чтобы помочь…

Снова лицо Холлиса в темноте.

Энтони задыхался, словно выброшенная на берег рыба. Н хотел бы обвинить Холлиса во лжи, и весь этот сон во лжи, но какая-то часть его души уже понимала, что это не ложь и это не сон. Не совсем сон.

– Я не верю, я не понимаю, – бормотал он, сам понимая, как слабо и глупо это звучит.

– Лес не убивал. Мы не мстим. Это доступно только людям, – бесстрастно сообщил Холлис. – Одержимые жадностью, вы сами срубили сук, на котором сидели.

Затертое выражение настолько подходило к ситуации, что Энтони невольно улыбнулся (Этот сон длится слишком долго, – подводным течением пронеслась в голове мысль).

– Значит, все эти эпидемии…

– Ваша вина.

– Я не верю, – повторил Энтони. Холлис не стал возражать или доказывать. Он молча ждал. Наконец Энтони спросил:

– Почему Стоун ничего мне об этом не сказал?

– Он одержим местью. Он одержим своей идеей.

– А то, что вы убиваете одного в каждом поколении – это не месть? Это справедливо?

– Мы не убиваем. Мы поддерживаем равновесие. Мы соблюдаем договор, которые его предок заключил с лесом, и каждая душа обретает новое тело.

– Это несправедливо!

– Равновесие и есть справедливость.

– Но ты хотел меня убить!

– Нет.

И снова краткая вспышка образов – он сам в двери оранжереи глазами Холлиса – искаженное лицо, безумная решимость, медленно поднимается пистолет. И альраун, которого он вырастил с таким трудом, вырастил для того, чтобы тот нашел семечко, кричит – хозяин, он тебя убьет!»

Видение прошло. Энтони отчаянно пытался хоть что-то понять.

– Скажи, это сон?

– Не больше, чем жизнь – это сон.

Вдруг Энтони с ясностью, которая все же бывает только во сне, понял, что его собеседник не солжет ни на один вопрос.

– Но это ты убил Хелен?

– Да, – так же спокойно прозвучало в ответ. – Но я ее предупреждал.

Энтони ожидал, что Холлис пустится в дальнейшие оправдания, но тот замолчал.

– Предупреждал… о чем?

– Моя кровь могла обновить жизненные соки только в теле, которое еще пригодно к жизни. Ее уже было испорчено. Все равно, что хлестать кнутом полумертвую лошадь – краткий рывок, а затем становится только хуже. Ее тело не выдержало.

Энтони невольно вспомнил строки из дневника Хелен о «слишком хрупком стебле».

– Но почему тогда все заболели? И я тоже, ведь я пил настойку… хотя всего один раз.

– Когда я вышел из ели, она умерла. Просто это не сразу стало заметно, – лицо Холлиса выразило неподдельное горе. – И настойка утратила все свои целебные свойства.

– Но почему Стоун не рассказал мне? Он доктор… он должен был понять…

Холлис снова промолчал.

– Зачем ты мне все это… – Энтони запнулся, выбирая между «показал» и «рассказал».

– Ты тоже слышал Зов. Ты можешь найти его, последнюю надежду. Оно где-то в доме. Найди его и вырасти, и я прощу тебе свою смерть…

И снова Энтони оказался в лесу. Лес был прекрасен, и его черные стражи вовсе не выглядели угрожающими – они были… совершенными и абсолютно необходимыми. Любуясь ими, Энтони чувствовал себя счастливым, как никогда, сливаясь с лесом воедино… Это было почти так же больно, как пытка огнем – душа человека не предназначена для таких сильных чувств. На мгновение Энтони самому захотелось стать черным деревом, стражем на границе неба и земли…

Когда он проснулся, то продолжал плакать.

Вечером того же дня Энтони Блессингем, не объясняя причин, вернулся к себе и заперся отшельником в собственном доме, никого не принимая. Доктор Стоун на удивление легко оставил его в покое видимо, полагая, что дело уже сделано, а со своими душевными терзаниями Энтони разберется и сам. Но Блессингему некогда было терзаться – он искал.

Первая запись в дневнике Энтони Блессингема

«тридцатое марта 18.. года

Я нашел его! Наконец то нашел! Смог бы сделать это и раньше, если бы подумал. Крохотный черный гладкий камешек в щели потолочной балки в моей комнате, весь укутанный в вязкую смолу…

Я мог бы догадаться и раньше, ведь Холлис обшарил весь дом – кроме моей комнаты, ведь я почти не входил отсюда во время болезни! Вот почему я слышал Зов – ведь оно было ко мне так близко! Только бы оно взошло, ведь я ничего не понимаю ни в садоводстве, ни в выращивании елей! Но почему-то я чувствую, что, едва я опушу его в почву, оно сразу же начнет расти»

«Восьмое апреля

Сегодня из земли показался росток»

Спустя три месяца

Молодой человек, изрядно небритый, со всклокоченными волосами, осторожно поливал из кувшина ту самую полуразбитую вазу, в которой вырос альраун. Энтони когда-то счел, что именно она лучше всего подходит для его цели; но теперь, когда едва проклюнувшийся росток чахнул, ни дюйма не прибавив в росте за прошедшие три месяца, он во всех своих поступках готов был усмотреть непоправимые ошибки.

– Скажи, что я делаю не так? – наконец в отчаянии обратился он к вазе. – Я поливаю тебя, ухаживаю, ездил за пять миль, чтобы набрать самой жирной земли… почему ты не растешь? Ни разу не оставлял тебя на целый день… А в глазах местных я уже их деревенский сумасшедший, свихнувшийся лордик, которые позорит себя, пиликая на скрипке в трактире… И каждый вечер охотно идут в трактир полюбоваться. И Стоун тоже… А что поделаешь, деньги нужны, а сидеть вечно на шее у Джеймса я не могу…. Стыдно вспоминать, как я их выклянчивал намеками! Это все Холлис виноват, после того сна во мне что-то переломилось…или выпрямилось? Вот бы еще гордость свою переломить, потому что знал бы ты, как я ненавижу эти выступления!

Все же хорошо, что мама когда-то мечтала выучить меня играть на скрипке, и я узнал основы, прежде чем изломать скрипку в щепки! Наверное, не стоит при тебе про щепки, верно? Хотя, если подумать… Это и есть ваша, деревьев, жизнь после смерти – превратиться в тысячу красивых и полезных вещей. Разумеется, если в руки мастера попадешь. Или нет, черной ели недостойно быть скрипкой, разве что скрипкой Страдивари…

Наверное, я и вправду деревенский сумасшедший, и нечего отнекиваться от этого титула. Сижу тут и разговариваю с деревом, которое даже не желает расти… А вот если бы ты вырос так, чтобы выдержать переезд, я написал бы наконец Джеймсу, что хочу стать арендатором одной из его ферм в Уэльсе… Он бы обрадовался, что я наконец-то за ум взялся. Тогда я пересадил бы тебя в тамошнюю землю, она очень похожа на эту. Здесь тебе расти нельзя, никто не позволит мне воссоздать Черный лес… Признаюсь тебе, что у меня и корыстная цель есть, хотя не для меня, скорее для моих внуков. Когда вырастет хотя бы рощица елей, устроить вместо фермы пансионат, пусть бы всякие болезные приезжали подышать целебным воздухом… Что скажешь?

Увлекшись своим монологом, Энтони посмотрел на росток, как посмотрел бы на своего собеседника. Взглянул и оторопел – куда исчез чахлое, скрюченное растение желто-зеленого цвета? На его глазах буйно-зеленый росток наливался силой, кажется, даже немного подрос, слегка склонившись в сторону Энтони, как молчаливый, но внимательный собеседник.

– А… – глубоко вдохнул Энтони. – А… ты что хочешь мне сказать – чтобы ты рос, с тобой разговаривать надо?

И, хотя в оранжерее июльским вечером не было не ветерка, росток слегка кивнул верхушкой.

Крепкий сон

Из сопроводительного письма лорду Галифаксу

«…Зная Ваш интерес к подобного рода историям, осмелюсь предложить Вашему вниманию рассказ, который Вы можете включить в знаменитую «Книгу привидений лорда Галифакса.» Некоторые имена и названия мне по понятным причинам пришлось изменить, но в остальном это самое точное и подробное изложение событий, на которое только способны мои ум и память. И хотя в нем нет привидений в буквальном смысле этого слова, я полагаю, что он удовлетворит Ваш вкус к сверхъестественному.

…Признаюсь, что написал я его, надеясь таким образом избавиться от тягостных воспоминаний о пережитом»

Итак, в 18… году наша семья получила приглашение от леди Эшби провести летние вакации в ее поместье. Леди Эшби приходилась мне родной теткой, и, соответственно, родной сестрой моей матери, но отношения между ними никогда не были сердечными. Причиной тому был ранний брак моей матери со священником небогатого прихода. Ее выбора не одобрили ни отец, ни старшая сестра, и это самым существенным образом отразилось на сумме полученного ею наследства. Впрочем, мать была счастлива с моим отцом и никогда не жалела о утраченных деньгах, потерянной возможности выезжать и отсутствии штата прислуги.

Но когда она рассказывала о Тодд-холле, месте, где безоблачно прошло ее детство, матушке никогда не удавалось в полной мере скрыть свою печаль. И я рос на рассказах ее о белоснежном доме с изящными, словно пальмы, колоннами, о мозаичном полу в холле, о гнездившихся под его крутыми крышами ласточках – и о голубой ленте речушки с перекинутыми через нее мостиками, которые из окна детской казались просто игрушечными.

Как вы уже догадались, переписка между двумя ветвями семьи была крайне прохладной. Старшая сестра сообщила о своем замужестве, через полтора года пришло известие о рождении ребенка, а в начале этой весны – о гибели ее сына в возрасте тринадцати лет. За ним и последовало письмо с вышеупомянутым приглашением. Леди Эшби не писала прямо об охватившей ее скорби, но моя мать, зная сдержанность Хелен, была крайне встревожена, великодушно забыв о холодности и высокомерии, с которым ее сестра некогда отдалилась от нее. Она непременно поехала бы, если бы неопасная, но тяжелая болезнь моего отца, приковавшая его на время к постели. Мать не могла, да и не хотела нанять сиделку ухаживать за ним, что и постаралась объяснить в письме, полном извинений. В ответном письме леди Эшби настаивала, чтобы к ней приехал хотя бы один член ее семейства, и повторила свое приглашение уже исключительно для меня.

Моя мать вначале колебалась, стоит ли отпускать меня одного в дом, перенесший так недавно столь тяжелую утрату. Способен ли юноша почти того же возраста, что и погибший, стать некоторым утешением – или же он будет постоянным напоминанием о постигшем их горе? Но я горел желанием увидеть Тодд-холл, и моя мягкосердечная мать, вопреки своим предчувствиям, все же сдалась…

…Единственным изображением моей тетки был карандашный набросок двух девочек: та, что постарше, прямая и неулыбчивая, держала на коленях свою пухленькую, круглолицую сестру. По нему затруднительно было судить о теперешней внешности леди Эшби; но я, признаться, ожидал некоторого семейного сходства с моей матерью и был разочарован. Ни ровным греческим профилем без намека на переносицу, ни глубоко посаженными темными глазами и подковообразным ртом она ничем не напоминала свою сероглазую хохотушку сестру. Разочарование это определенно было взаимным, потому что первым, что произнесла леди Эшби вместо после приветствия, было:

– Ты совсем не похож на своего деда, – и поворотом головы указала на висевший в холле портрет. – Его писал сам Лоренс.

Тогда я еще не знал, что Томас Лоренс удостоен чести быть придворным живописцем, и отнесся к заявлению тетушки равнодушно. Портрет же, на мой полудетский вкус, грешил отсутствием ярких красок и некоторой помпезной монументальностью; однако сходство покойного лорда и его старшей дочери было очевидным: тот же профиль топора, тот же рот с брезгливо опущенными уголками губ.

Леди Эшби подвергла меня подробному допросу: кажется, ей пришлось по вкусу мое заявление о том, что я не стремлюсь к карьере священнослужителя, но в целом ее взгляд человека, изучающего нечто крайне малопривлекательное, почти не изменился.

Ее муж, полковник Эшби, в разговоре участия не принимал. Он сидел в кресле, заботливо укрытый пледом, и хотя его жесткие серо-желтые, выдающие заядлого курильщика усы непрерывно шевелились, а губы двигались, с них не сорвалось ни звука, кроме полувнятного приветствия. Леди Эшби, перехватив один из моих опасливо-любопытных взглядов на ее супруга, вспыхнула гневом. Ее вопросы стали еще более бесцеремонными, а голос -пронзительным и дрожащим. Она объявила, что из-за желудочной болезни полковника они принимают пищу строго по часам, и обед я уже пропустил.

Я промолчал, протестовал лишь мой желудок. Наконец аудиенция была окончена, и я торопливо удалился из гостиной. Я сомневался в том, что стеклянистые глаза моего дяди хоть сколько-нибудь повернулись в глазницах вслед за мной; но я был уверен в том, что мою спину сверлит пристальный взгляд леди Эшби. Тогда у меня еще не было привычки анализировать свои ощущения, иногда полезной, а иногда весьма обременительной, но я не мог не заметить, что полковник выглядит полностью парализованным своим горем, тогда как на внешности и манерах леди Эшби оно заметно не отразилось.

Любопытство заставило меня замедлить шаг во время поисков кухни. Снаружи Тодд-холл во многом походил на мечтательное описание моей матери, но внутри он меня скорее разочаровал, чем очаровал. (Забыл добавить, что в конце разговора тетя отдала мне приказ: ходить только по краю ковра, а не по его середине, чтобы уменьшить износ, и я послушно жался к стенам). Тодд-холл оказался намного меньше, чем я представлял себе по рассказам матери: его красота зкалючалась скорее в гармоничности линий и красок, нежели в массивной величественности настоящего замка. Сейчас особняк полностью вернул себе былую красу, но в те дни в нем было слишком много пыли и слишком мало света; слишком много зачехленной мебели и слишком мало живых обитателей.

Кухарку, например, я обнаружил не с первого раза: старая морщинистая ведьма вынырнула откуда-то из-под стола, поспешно утирая рот. Мы рассматривали друг друга во взаимном молчании: я тщился найти хоть одну привлекательную черту в этом сморщенном, как печеное яблоко, лице. Наконец я, не выдержав, сбивчиво изложил свою просьбу о еде. Лицо кухарки дрогнуло и расплылось в улыбке, углубившей все ее морщины так, что глаза-изюмины почти утонули в них, а уши зашевелились. Я невольно улыбнулся в ответ, избавившись таким образом от мучительной неловкости.

Покачивая головой, Грейс продемонстрировала мне адское варево из булькающей овсянки и сомнительный ломтик ветчины. Если желудок полковника и мог с этим смириться, то мой яростно взбунтовался, и Грейс, в отличии от леди Эшби, вняла его мольбам. Скрывшись ненадолго, она разожгла с моей помощью огонь и поджарила на нем необыкновенно аппетитную яичницу с сыром и ветчиной. Более вкусной я не ел ни до, ни после, и Грейс только улыбалась, глядя на то, как быстро исчезает еда со сковородки. Думаю, что именно мой неуемный аппетит растущего мальчишки сдружил меня с Грейс: ведь ее талант повара оскорбляли протертые и переваренные блюда, которые она вынуждена была готовить для полковника.

К сожалению, беседы давались Грейс с трудом: она страдала некой обратной формой заикания – мучительно растягивала слова до полной их неузнаваемости.

Кроме нее, прислуга на тот момент состояла из личной горничной и компаньонки леди Эшби Сары – старой девы с кислым лицом, неряшливого дворецкого Парфита, кучера и конюха Берка и садовника Джима Уэсли с сыном. Еще два раза в неделю из деревни приходило убираться трое женщин, но их усилий было явно недостаточно. Личный камердинер полковника умер два года назад, и никто его до сих пор не заменил. Даже моему неискушенному взгляду было ясно, что штат слуг слишком мал для поддержания дома и сада в нормальном состоянии; конюшня разваливалась, конюх скорбел о проданных лошадях и красноречиво вспоминал охоты прежних лет, когда дамы в амазонках и джентльмены гнались веселою толпою за лисой или выезжали стрелять фазанов, а по возвращению их ждал пышный пир со специально выписанными музыкантами.

Причина же нынешнего унылого упадка заключалась отнюдь не в недостатке средств, а в политике неразумной бережливости леди Эшби, которая три года назад уволила экономку и взяла власть в свои руки. Среди прислуги ходили слухи, что даже желудочная болезнь полковника Эшби – не более чем предлог, ведь не существует ничего более экономного, чем овсянка. Хотя… после смерти сына полковник едва ли обращал внимание на то, что именно лежит у него в тарелке. Горе лишило его всякой способности к сопротивлению, и власть окончательно перешла в руки леди Эшби.

Таким образом, одна скупая женщина довела дом до такого состояния, которое обычно объясняется семейным проклятием: мрачный, запущенный, с колышущейся в углах паутиной, погруженный в полумрак и переполненный странными звуками. Ничего удивительного, что такая обстановка постоянно наводила меня на мысли о привидениях. Слушая, как в дождливую погоду хлопают плохо закрепленные ставни, я воображал, что их гневно распахивает призрак моей пра… прабабушки. Эта решительная женщина жила во времена лорда Кромвеля, и когда солдаты короля пришли разрушить часовню, она бросала в них из окна камни с немалой силой и меткостью.

Еще моя мать уверяла, что однажды, возвращаясь с бала, она лично видела, как в окне комнаты над галереей двигался огонек. Во времена ее деда – рассказывала она – это была комната дворецкого Джеймса Мэттьюза. Всю ночь перед самоубийством он метался по комнате со свечой в руке. Шаги были слышны до трех часов ночи, а в три раздался выстрел. Причина, по которой несчастный покончил с собой, так и осталась неизвестной.

Но главной легендой Тодд-холла все же был не он, а Задушенная леди.

* * *

Мой отец по должности своей выступал против подобных историй, которые «взращивают суеверия», но и он не один раз с плохо скрываемым удовольствием слушал мою мать. Она, бесспорно, обладала незаурядным даром рассказчика в сочетании с гибким и выразительным голосом; и во время ее драматических пауз никто не осмеливался дышать.

Согласно легенде, один из прежних лордов Тодд отличался крайне вспыльчивым нравом и неумением разбираться в людях. Его окружение не делало ему чести. В возрасте тридцати двух лет он неожиданно женился на шестнадцатилетней дочери соседа-помещика, девушке красивой и скромной. Но окружение лорда Тодда она восстановила против себя не своми недостатками, а добродетелями. Среди ее зложелателей была женщина, имеющая определенное влияние на лорда Тодда; и она считала его молодую жену своим личным врагом.

Хотя лорд Тодд, бесспорно, женился по любви, его жена не имела никакой возможности заставить его изменить сложившемуся мнению или привычке: он не пожелал отойти от прежнего круга друзей и позволил, чтобы те клеветали на юную леди Тодд. Та женщина занималась этим особенно ловко и умело: она смогла возбудить у лорда подозрения в супружеской измене без малейших на то оснований.

Все больше и больше поддаваясь искусно вливаемому яду, лорд обрушивал на голову своей юной супруги невыразимые бури гнева и требовал от нее признания в несовершенных грехах. Постепенно он изолировал ее от всего мира, и даже родители имели право навещать ее не более чем неделю в году; но эти меры не успокоили его терзаний, а, напротив, усугубили их.

Я подозреваю, что та женщина представила лорду какие-нибудь поддельные доказательства и тем разожгла его гнев; а самым печальным было то, что гнев этот являлся обратной стороной самой искренней и пылкой любви, какую только можно представить.

Через три года такого брака лорд Тодд довел себя практически до состояния потери рассудка; и однажды он ворвался в будуар жены, когда та писала письмо. Он потребовал показать его, и леди Тодд ответила отказом. Лорд мгновенно преисполнился уверенности, что она пишет любовнику, и задушил несчастную, стоя к ней лицом. Он был сильным человеком: прекрасным наездником и боксером-любителем, но его жена умерла не сразу, потому что он в своем бешенстве наслаждался ее агонией. Когда же он позволил ей умереть, то все-таки прочитал письмо. Она писала своему брату, писала о том, что считает свой брак счастливым, о робкой надежде уговорить мужа уехать из поместья хотя бы на несколько месяцев, мечте быть для него интересной…

Дочитав письмо, лорд Тодд прошел в свою спальню, взял свой дуэльный пистолет, вернулся к телу жены, приставил пистолет к виску и спустил курок…

С тех пор в спальне иногда можно услышать хрип, прерываемый судорожными вздохами и мольбами, а затем – раскатистый звук выстрела.

Признаться, я часто вспоминал эту историю, поднимаясь в свою комнату на ночь, хотя дом с тех пор не раз перестраивали, и комнаты как таковой уже не существовало – а когда она была, то находилась совсем в другом крыле, которое сейчас занимала чета Эшби.

Впрочем, в Тодд-холле я часто сталкивался с привидениями иного рода: отпечатками мыслей и чувств умершего. Книги по военной истории Рима, стоящие так, чтобы их удобно было достать, и изрядно потрепанные; скамейка с вырезанными на ней инициалами Ч. Л. Э.; забытое в беседке увеличительное стекло и «Божественная комедия» Данте; рисунок, изображающий Белого короля с глупым и растерянным лицом и приближающуюся к нему Черную королеву, который я поднял с пола библиотеки…

Не сомневаюсь, что для родителей таких мучительных знаков-воспоминаний было намного больше… вещи, что остались, когда родной человек ушел, лгут страшнее всего – они создают иллюзию, что он только вышел и в любую минуту может за ними вернуться…

Но леди Эшби, если она и страдала, то делала это молча, ничем, кроме траура, своих чувств не выдавая. Она старалась проводить в стенах Тодд-холла как можно меньше времени. Каждый ее день был заполнен делами столь же обязательными, сколь и незначительными; и о жизни обитателей Тоддмаркхема она знала едва ли не больше, чем они сами. Впрочем, не позже восьми она обязательно возвращалась в особняк, а в десять чета Эшби осуществляла свой неизменный отход ко сну.

Я мало до сих пор распространялся о полковнике Эшби; признаюсь, в начале своего пребывания в Тодд-холле я просто его боялся. Его водянистые голубые глаза, постоянно устремленные в некую точку за твоей головой и огромная, почти жабья щель рта вызывали у меня инстинктивное отвращение; а его длинные белые пальцы беспрестанно шевелились и подергивались, напоминая мне копошение червей в банке. Полковник, в отличии от тетушки, говорил очень мало, глухим извиняющимся голосом, затихающим к концу каждого предложения так, что невозможно было разобрать слова. Временами за совместной трапезой челюсти его останавливались, он замирал, но тетушка, бросив на него скорее раздраженный, чем встревоженный взгляд, не делала никаких попыток вывести его из транса. Но со временем мне все же удалось наладить с полковником подобие дружеских отношений. Вот как это произошло.

Однажды я обнаружил полковника в библиотеке сидящим за шахматным мраморным столом, где черно-белая столешница одновременно являлась доской. Тетушки не было с самого утра, и Бог знает, сколько просидел он здесь, глядя на нетронутый строй двух армий. Я подошел и попросил разрешения сыграть с ним партию. Признаюсь, меня к этому побудило впервые шевельнувшееся чувство жалости. В первый раз он совершенно меня разгромил; и губы его по завершению партии неуверенно дернулись, вспоминая улыбку. Сейчас, оглядываясь на пережитое, я могу сказать, что ни до, ни после я не видел ничего более трогательного и жалкого, чем эта улыбка. С тех пор вечерняя игра вошла у нас в привычку; конечно, полковника трудно было назвать интересным собеседником, но я полагал, что в моем обществе молчать ему было чуточку легче.

Но я, увы, так и не смог до конца преодолеть свою первоначальную инстинктивную неприязнь к полковнику; нередко мне приходилось заставлять себя спуститься в библиотеку. А после одного события, речь о котором пойдет ниже, моя неприязнь вернулась с прежней силой.

В сущности, это происшествие было совершенно незначительным. Тетушка вернулась домой, устав более обыкновения, и почти сразу уснула в кресле напротив полковника, некрасиво открыв рот и похрапывая.

Я уже спускался вниз, когда перехватил взгляд, брошенный полковником на лицо своей жены. Намного позже мой приятель-художник пытался мне доказать, что глаза якобы не способны выразить что-либо сами по себе – все зависит от незначительных сокращений мимических мышц. Я не приводил этого аргумента в споре, но мне всегда вспоминалось лицо полковника: каменная маска, на которой глаза горели испепеляющей злобой и завистью, словно глаза дракона.

Полковник был глуховат – он слишком поздно услышал мои шаги. Едва он понял, что здесь есть кто-то, кроме него, как ядовитая зависть исчезла из его глаз; он даже попытался улыбнуться моему приходу, но я, как ни старался, не мог себя убедить, что взгляд этот мне только почудился.

После этого я стал избегать его общества; дни тянулись монотонно, и, смешанное чувство любопытства и скуки побудило меня к расспросам об умершем Чарльзе Эшби. Грейс рассказала мне, что мальчик сгорел буквально за три дня; он никогда не отличался крепким здоровьем и однажды в грозу весь промок. К вечеру он горел, тело покрылось багрово-синими пятнами; спешно вызванный доктор не смог ничем помочь, и на третий день Чарльз скончался в бреду и лихорадке. Он был любимчиком Грейс – я понял это по тому, что ее речь, и так обычно невнятную, становилось совершенно невозможно разобрать, когда шла беседа о Чарльзе. К тому же, добавила она «паренек не очень-то с родителями ладил».

Как страшно, наверное, раскаиваться во всех глупых, брошенных в гневе словах, когда поздно, непоправимо поздно просить за них прощения! Но я, как ни старался, не мог найти в себе достаточного количества сочувствия к лорду и леди Эшби и без колебаний платил неприязнью за неприязнь. Возможно, вначале, посылая приглашение, тетушка действительно руководствовалась благими намерениями, но увидев меня вживе, не смогла избавиться от мысли, что я, незнакомый нахальный юнец, унаследую Тодд-холл вместо ее сына; ведь возраст тетушки делал рождение второго ребенка весьма сомнительным. В любом задаваемом мне вопросе мне чудился скрытый смысл; мне казалось, что тетя ищет во мне зерна всех пороков, неизбежно проистекающих из того факта, что у моего отца нет и трехсот фунтов годового дохода.

Поэтому пребывание в Тодд-холле не доставляло мне никакой радости: я готов был полюбить дом, прекрасный, несмотря на запустение, но не его обитателей.

Я забыл упомянуть о комнате, в которую меня поселили: она не отличалась комфортом, и внезапно разразившая летняя гроза сделала ее непригодной до такой степени, что даже тетушка была вынуждена с этим согласиться.

Она отдала приказ, и мои скудные пожитки перенесли в комнату Чарльза Эшби.

* * *

На следующую ночь снова бушевала гроза; я лежал в постели без сна, жмурясь от вспышек молний. В комнате становилось все холоднее и холоднее; как я ни старался свернуться под одеялом, мои руки и ноги медленно превращались в лед. Наконец я, преодолев смутный страх, сбросил одеяло и встал проверить окно. К моему удивлению, рамы были плотно пригнаны, нигде не тянуло холодом, а я между тем покрывался гусиной кожей.

Вспышка молнии дала смутный блик отражения в оконном стекле; и я в ужасе подпрыгнул, увидев, что за моей спиной кто-то стоит; только спустя несколько секунд, когда мне удалось успокоить перепуганное сердце, я сообразил, что стекла двойные, и мое отражение, повторившись в них, создало эффект присутствия кого-то еще в комнате.

Но, несмотря на здравое и разумное объяснение, возвращаться в постель мне не хотелось. Я мерил шагами комнату, пытаясь согреться, когда до моего слуха донесся звук, отличный от завывания ветра и раскатов грома. Это был хрип, отчаянный, захлебывающийся, и оборвался он так же внезапно, как он начался.

Я застыл на месте. В голове промелькнули все рассказы матери о Задушенной леди; и если при свете дня я мог отнестись к фамильным привидениям с некоторой снисходительностью, то теперь, во мраке и холоде мой скептицизм куда-то улетучился. Я с внезапно подступившей слабостью ждал звука выстрела… и вот он раздался!

Боюсь утверждать наверняка, но, кажется, я закричал.

Тетушка, что открыла мою дверь, выглядела в ночном чепце уморительно; и это отчасти помогло мне прийти в себя и осознать, что «выстрел» был всего лишь звуком хлопнувшей двери.

– Тетя… – еле выговорил я.

– Не думала, что ты боишься грозы, – недовольно заметила она.

– Тетя… вы слышали?

– Естественно, я слышу гром! Более того, я из-за него заснуть не могу!

– Нет, не гром, хрип! Я слышал жуткий хрип. как будто… Задушенная леди…

– Вижу, моя сестра успела забить твою голову суеверными байками, – резко заметила леди Эшби. – Никакого хрипа не было. Должно быть, ты заснул, и тебе приснился кошмар. Неудивительно – в такую погоду! Ложись спать, Александр.

– Но, тетя… вы точно ничего не слышали? Я не думаю, что мне приснилось…

– Ложись спать! – леди Эшби развернулась в облаке рюшей и лент и захлопнула за собой дверь, унося с собой свечу. Я неохотно вернулся в постель и, должно быть задремал, пока не почувствовал, что рядом со мной кто-то лежит. Я отчетливо помню, как открыл глаза и полностью проснулся, осознавая, кто я и где нахожусь… но не в силах пошевелить ни единым членом, а на плече у меня покоилась незримая, но вполне осязаемая голова.

Я лежал неподвижно, близкий к обмороку, и пытался собраться с духом. Не знаю, сколько времени прошло, прежде чем я вскочил одним прыжком с постели и сорвал одеяло: естественно, постель моя была пуста.

Но мне уже было довольно: я решительно устроился в кресле, накрывшись пледом и постоянно держа кровать в поле зрения. Также я придвинул кресло к стене, чтобы никто не мог подкрасться ко мне сзади. Только под утро меня сморил легкий неуверенный сон; и за завтраком я выглядел просто ужасно, что тетя не преминула отметить. Полковник Эшби выглядел не лучше моего: вероятно, ему не дала выспаться гроза.

Мне было нужно хоть с кем-то поделиться пережитым, и я пошел на кухню. Грейс отнеслась к моему рассказу вполне серьезно; в своей обычной растянутой манере она поведала, что компаньонка леди Эшби Сара не раз жаловалась, что слышит по ночам хрипы, а иногда и неразборчивые крики. Также Грейс с помощью кивков и подмигиваний смогла сообщить, что свои расшатанные нервы Сара укрепляет лауданумом и оттого даже днем ходит, как сомнамбула. Я же, признаться, до сих пор приписывал это увлечению Сары поэзией и любовными романами.

Трудно описать, как мне не хотелось вечером возвращаться в мою комнату; я тайком отрабатывал удары на бильярде, пачкал бумагу набросками, возился с флегматичным пойнтером полковника… пожалуй, я бы согласился переночевать в библиотеке, если бы не обеденные рассуждения тетушки о слабодушии современной молодежи.

Я запасся свечой и комедиями Шеридана; но тетушка, зайдя на огонек пожелать мне спокойной ночи, забрала свечу с собой; ей стоило значительных трудов высказывать свое возмущение подобным расточительством не более получаса.

Но вот наконец она удалилась, и я остался один в темноте. Обуреваемый не самыми добрыми чувствами, я смотрел в потолок, пока незаметно для себя не заснул. Мне снилось, что я дома, сижу у камина вместе с отцом, и он горячо и взволновано мне что-то втолковывает, держа за руку. Помнится, я еще во сне удивился, насколько она холодна рядом с жарким теплом камина. Мне не хотелось просыпаться, но чем сильнее я старался удержать свой сон, тем настойчивей он бежал прочь. Я проснулся; я был укрыт одеялом практически с головой, из-под него во сне высунулась только кисть правой руки. Я понял, почему рука отца казалась мне такой холодной, и попытался вернуть свою в тепло. Но мне это не удалось!

Исчезла наша кухня, исчез камин и отец, но в темноте чужого дома кто-то продолжал держать меня за руку так, что я никак не мог ее вырвать! И едва потусторонняя хватка на моем запястье ослабла, как издалека послышался уже знакомый мне хрип! Он быстро сменился стоном и затих, а я продолжал лежать, вслушиваясь в темноту. Наконец я встал, подобрал одеяло, передвинул верное кресло к стене и перебрался в него. Стоит ли говорить, что весь остаток ночи я не сомкнул глаз?

Днем я уклонялся от любых разговоров – весь день торчал на кухне, а когда Грейс ушла, перебрался в сад. Но когда я пришел в излюбленное мое место отдыха, беседку, то не смог пройти дальше порога. Я стоял и смотрел на книгу Данте, которую сам лично отнес в дом.

Книга вдруг открылась, и зашелестела страницами, словно ее перелистывали невидимой рукой. Меня нечто мягко подтолкнуло поближе к столу: книга теперь была открыта на тридцать второй песне. Это было больше, чем я мог выдержать; и я бежал до самого дома садовника, успокоившись только тогда, когда увидел его честную физиономию над капустными грядками.

* * *

Вечером я написал матери: не упоминая подробностей, я умолял выдумать благовидный предлог и забрать меня из Тодд-холла. Однако ночь прошла спокойно; я не ощущал ничьего присутствия, только холод и адскую головную боль. В конце-концов, я заснул мертвым сном и проснулся, только совершенно окостенев в кресле. Было сияющее радужной свежестью утро, и, если ночью и раздавались хрипы и прочие потусторонние звуки, я благополучно их проспал. Устыдившись своего малодушия, я после завтрака решил сжечь письмо; но вернувшись в свою комнату, я не нашел его. Нашел лишь пепел на полу. Был день уборки, но я напрасно спрашивал девушку, которая занималась моей комнатой; она настаивала, что никакого письма не брала и тем более не сжигала. Мое радужное настроение испарилось, как роса под солнцем, и я несколько раз за обедом открывал рот – поговорить с леди Эшби; но встречая ее тусклый неприязненный взгляд, тут же отказывался от своего намерения. С полковником беседовать было и вовсе бесполезно: он выглядел совершенной развалиной и на все вопросы отвечал невпопад с видом человека, занятого собственными мыслями.

Несмотря на то, что солнце еще и не думало заходить, я чувствовал себя как в ловушке. У меня было немного денег на отъезд домой, но я не представлял себе, как можно было бы осуществить такой побег и не вызвать скандал. К счастью, до даты моего предполагаемого отъезда оставалось всего четыре дня.

Два из них прошли совершенно мирно, и я уже успел успокоиться, когда вечером третьего из деревни прибежал мальчишка и задыхаясь, сообщил, что «кони чего-то шарахнулись и понесли, карета -в щепки, леди Эшби сломала ключицу и ногу. Правую». Врач оставил леди Эшби у себя дома, хотя она яростно пыталась вернуться в Тодд-холл. «Уж так бушевала!» – добавил мальчишка, ухмыльнувшись. Но доктор был непреклонен, а сломанная нога не дала леди Эшби возможности поступить и на этот раз по-своему, как она привыкла.

Узнав новость, я, как бы ни кощунственно это звучало, обрадовался, ведь теперь я спокойно мог переночевать в библиотеке, не опасаясь внезапного визита тети. Полковник же, напротив, не просто встревожился, а пришел в настоящий ужас и долго шлепал побелевшими губами, прежде чем что-то сказать. Вспоминая тот полный злобы и зависти взгляд, я не мог этого понять, но решил и не задумываться – ведь завтра, завтра утром я уезжал!

Итак, я со всем возможным комфортом устроился в библиотеке, окрыленный мыслями о предстоящем отъезде. Мы с полковником надолго засиделись в тот вечер: оба молчали, поскольку он не считал нужным что-либо говорить, а я не хотел первым начинать разговор. Когда время приблизилось к полуночи, он вдруг высоким голосом предложил научить меня игре в покер, что, по его словам, непременно должно мне было пригодиться. Но я, отчаянно зевая, сообщил, что иду спать.

Мы одновременно поднялись наверх, обменялись пожеланиями спокойной ночи и тут же разошлись по комнатам.

Я сгреб в охапку подушку и плед, искренне сожалея, что не умею раскладывать пасьянсы, поскольку сомневался, что сумею заснуть на коротком бугристом диване… и тут в мои мирные размышления вторгся зловеще знакомый хрип.

Подушка из моих рук мягко упала на пол. Хрип длился, как мне оказалось, бесконечно, так что в легких человека давно должен был бы закончиться воздух. Едва прервавшись, он начался опять, смешавшись со стонами, на одной протяжной ноте, полной невыразимой тоски.

Предыдущие ночи дали мне кое-какую закалку: мне сразу пришла в голову идея позвать полковника, благо он сегодня остался в одиночестве. Подстегнутый следующим жутким, булькающим и свистящим звуком, я выскочил в коридор. Звук усилился, к стонам и хрипам прибавилось неясное бормотание… я почти уже мог различить слова…

Я кинулся за подмогой в спальню четы Эшби. Открыл дверь… и замер на пороге. Источник потусторонних звуков был здесь, в спальне! На постели в судорогах, пытаясь вдохнуть перекошенным ртом, бился лорд Эшби. Глаза его были закрыты.

Все мысли о привидениях и страх потустороннего вымело из моей головы. Я бросился к полковнику, по пути нечаянно отшвырнув склянку лауданума. Впрочем, уже совершенно пустую.

Тогда я не обладал никакими познаниями в медицине, и принялся просто хлестать полковника по щекам. Как ни странно, едва он открыл глаза, как хрипы по волшебству прекратились, и он задышал ровнее. Полковник попытался сфокусировать глаза на моем лице.

– Генри… снова пришел меня мучить?

Я попытался возразить, напомнить, что меня зовут Александр, спросил, как он себя чувствует, но лорд Эшби меня не слышал. Вернее, слышал, но не слушал, полностью находясь в своем, созданном лауданумом мире.

Постель во время его метаний совершенно измялась и сбилась, а подушки перекочевали вместе с одеялом на пол. Я поднял одну из них, так как в памяти всплыло, что при проблемах с легкими… или, может, с сердцем… страдальца надо устроить повыше.

Но реакция полковника была весьма странной: уставившись на подушку в моих руках, он залился истерическим хихиканьем.

– Хочешь напомнить… опять? Разве я когда-нибудь об этом забывал? Разве… разве я сторож брату моему?

И он снова захихикал, как сидящая в клетке обезьяна. Хихиканье оборвалось: он устало зевнул и протер глаза рукой.

– А ведь я не сплю три дня, Генри! Сколько еще нужно, чтобы я сошел с ума? Чувствую, немного, немного…

Тут голова его бессильно упала на простыни, но он сумел приподняться снова на локте и повторил:

– Разве я сторож брату моему? – свободной рукой он неожиданно крепко схватил меня за запястье и притянул к себе, вынуждая меня сесть на его постель.

– Ты забрал моего сына, – хрипло сказал он. – Рассердился на то, что я попытался от тебя сбежать? И верно – от Судьбы не сбежишь…

– Полковник!! О чем вы, я не понимаю?! – я отчаялся что-либо уразуметь из его бреда. – Отпустите меня!

– А почему ты меня не отпускаешь? – на удивление здравым голосом возразил полковник. – Хочешь услышать все снова?

И я, сидя на краю постели в холодной неосвещенной спальне, услышал признание лорда Эшби в убийстве.

* * *

Генри Эшби, его единокровный брат, был старше полковника на год и во всем: росте, учебе, внешности, привязанности друзей и вниманию родителей – был на голову выше его (Я завидовал, да, я завидовал, – хрипел полковник, цепляясь за меня). Но зато младший брат остался здоров, когда Генри свалила инфлюэнца. Несколько дней он находился на грани жизни и смерти, и младший брат молился о его выздоровлении вместе с родителями, но… когда наметился перелом к лучшему, облегчения он не испытал.

Дни, когда всех интересовало только состояние здоровья Генри, а на него никто и не думал обращать внимания, превратили его подспудную неприязнь в настоящую ярость.

Однажды он увидел, что сиделка за чем-то вышла из комнаты Генри и, следовательно, брат остался один. Оглянувшись, он торопливо проскользнул внутрь: узнать, как брат себя чувствует. Но участливый вопрос замер, не родившись – Генри спал. Его брат долго смотрел на красивое лицо спящего… а потом накрыл его подушкой. Генри, ослабленный болезнью, сопротивлялся недолго.

Так он стал единственным ребенком своих родителей и будущим лордом Эшби, о чем давно мечтал. Но счастлив он не был – его стали преследовать странные приступы удушья, возникающие, едва стоило ему заснуть, – и тут же исчезающие при пробуждении. Бессонница то отступала, то возвращалась, и каждую ночь, ложась спать, он не знал, что его ждет. А если он и спал, то снились ему беспокойные сны, в которых он оправдывался перед кем-то безликим…

После женитьбы он продал свое поместье и переехал в Тодд-холл. И вначале все было замечательно, он в прямом и переносном смысле этого слова задышал свободно, полной грудью. Но… три года назад приступы возобновились, и теперь он полностью зависел от жены. Сын полковника умер в тот же день и в том же возрасте, что и Генри.

Эту чудовищную исповедь я слушал на протяжении четырех часов: потому что то и дело голос полковника слабел, глаза закатывались, и он падал в постель, а через секунду начиналась агония.

Я будил его снова и снова, вынужденный прибегать к самым жестоким методам: я держал в руке нож для разрезания бумаги и колол ему пальцы, бил по щекам, кричал, тряс, чтобы он проснулся. Он открывал глаза и продолжал с полуслова: сбивчиво, несвязно, торопливо; он удивлялся тому, что до сих пор не покончил с собой, и плакал о своей трусости… рыдания, беспомощные рыдания взрослого мужчины переходили в хрип, и снова я тряс его, бил по щекам, колол руки… Я не давал ему снова провалиться в сон, чувствуя себя при этом палачом.

Перед рассветом полковник в очередной раз пришел в себя и запричитал:

– Неужели я страдал недостаточно? Отпусти меня, умоляю!

Странное чувство охватил меня; мое горло словно оледенило, и чужим беспощадным голосом я произнес:

– Нет.

Полковник снова зарыдал.

– Поверь, нет ни дня, ни часа, чтобы я не раскаялся! Прости меня, брат!

– Нет.

Умоляю! – в отчаянии крикнул лорд Эшби. И в третий раз я ответил ему:

– Нет.

Третий отказ истощил его силы, и он перестал бороться. Я вновь и вновь приводил его в чувство, сам мечтая о минуте сна. Комната пропахла потом и страхом; наконец, когда забрезжил рассвет, полковнику удалось заснуть спокойно.

Я просидел около него еще минуты три, прислушиваясь к ровному дыханию, пока не понял, что сам сейчас свалюсь – в сон или в обморок. Встать мне удалось с трудом – всю ночь я посидел в одной и той же позе; и, шаркая, как девяностолетний старик, я отправился к себе.

От тяжелого сна меня пробудил приезд тети. Она прибыла в экипаже, вся обложившись подушками и в гипсовой броне, и, как мне потом рассказывал кучер, невыносимо орала при малейшем толчке. Теперь я понимал ее: она спешила занять пост у ложа мужа. Сколько она провела таких бессонных ночей, подобных одной моей? И знала ли она о преступлении полковника, когда выходила за него замуж? Я понимал завистливый взгляд, которым полковник смотрел на спящую жену….

У меня не было желания доискиваться ответов. Для тети я мирно провел ночь в своей постели, а полковник той ночью не был способен отличить реальность от кошмара. Я уехал с нескрываемым облегчением и никому не рассказывал подробностей моего пребывания в Тодд-холле. Мать пыталась меня расспросить, но отступила с присущей ей деликатностью, заметив мое нежелание… или что-то большее, чем нежелание, говорить о Тодд-холле и его владельцах.

Как вы знаете, я избрал своим поприщем медицину и добился на нем определенных успехов. После смерти тетки и ее мужа в 18.. году я унаследовал Тодд-холл и долго колебался, стоит ли привозить туда молодую жену или выставить поместье на продажу. Наконец я решил, что зло гнездилось не в доме, а в его обитателях и принялся за самый решительный ремонт. Мать была счастлива переехать в дом своего детства (отец к тому времени уже, увы, скончался) и трое моих внуков сейчас превратили Тодд-холл в свою излюбленную площадку для игр.

Я старался не вспоминать о прежних обитателях дома, но однажды, много лет спустя, прочел в «Ланцете» интересную статью. Она была посвящена так называемому синдрому ундины, при котором человек может дышать, только находясь в сознании и контролируя процесс каждого вдоха и выдоха. Во сне, когда контроль бодрствующего сознания исчезает, человек задыхается.

Я полагаю, что полковник Эшби страдал этой редкой и, по-видимому, наследственной патологией. Из-за переезда в Тодд-холл и смены климата болезнь отступила, но со временем вернулась. Все, рассказанное полковником, я встретил в материале статьи. Единственное, что, видимо, навеки останется для меня неясным, это мое троекратное «нет» в ответ на мольбу о прощении.

Я не знаю, сам ли я отвечал полковнику, потрясенный его преступлением, или кто-то другой владел моими устами, но знаю, что никогда не забуду той ночи.

Барон-музыкант

Около тридцати лет назад я преподавал в собственной школе в деревеньке Р., графства Гэллоуэй. Груз моих обязанностей был не так велик, чтобы его требовалось разделить с еще одним учителем, так что я в своей школе был единственным работником; конечно, если не считать вдовы Абернети, которая по вечерам наводила в школе чистоту, а еще стряпала и забирала мои вещи в стирку.

Постепенно, несмотря на свой возраст и слишком кроткий вид (я был тогда белокурым и голубоглазым, будто ангелочек), я добился уважения от родителей своих учеников и прилежания от них самих.

Однако на исходе первого года существования школы я продолжал оставаться в Р. чужаком, и часто испытывал те же чувства, что и тугой на ухо бедолага в компании обычных людей: упускает две трети из сказанного, но переспрашивать не желает, чтобы не замедлить общий ход беседы. Только и остается, что удерживать улыбку на лице, как щит, прикрывая ею свое неведение.

Но вопрос, который заставил миссис Абернети побледнеть и перекреститься, мне самому мне казался совершенно безобидным. Просто я заметил, что один из старших учеников, Питер Роу, пугает своих товарищей почти до слез, наигрывая им веселую плясовую мелодию – звонкую, бойкую и на слух абсолютно безобидную.

Я насвистел ей несколько тактов, но миссис Абернети замахала на меня руками с неподдельным испугом на лице, умоляя замолчать.

– Да вы что, мистер Фоули, вы что! И время-то такое, уже почти ночь! Еще накличете…

– Кого? – с неподдельным интересом спросил я.

Вдова нервно оглянулась и, казалось, решила сомкнуть свои уста навечно, но тут я намекнул, что на моей кухне найдется пинта превосходного портера. Это заставило миссис Абернети смягчиться, и полкружки спустя она начала рассказ.

И вот что я узнал.

Оказывается, замок на холме, который я считал разрушенным в незапамятные времена, был уничтожен всего лишь в прошлом столетии, и последним хозяином его был барон-музыкант.

Говорили, что барон Р. появился на свет от кровосмесительной связи законной супруги барона, и ее брата-близнеца. Юный барон рос тихим ребенком, о котором никто не мог сказать ни хорошего, ни плохого слова. Он зачарованно слушал мать, когда та пела – красивым, сильным и низким голосом, а сам отличался разве что редкостной молчаливостью.

Когда ему исполнилось четырнадцать лет, умер тот, кто считался его отцом. Перед смертью старый барон совершенно обезумел и заходился в крике, если видел свою жену. А та уехала через два месяца после похорон – путешествовать вместе со своими братом и своими драгоценностями, и больше никогда не давала о себе знать. Ходили слухи, что это она выступала в Ковент-Гарден под псевдонимом Гвинелли.

В замке осталась ее незамужняя старшая сестра. Два года она выжимала из округи себе приданое, не обращая на племянника никакого внимания; а тот дневал и ночевал на сторожевой башне, чтобы не пропустить приезд матери.

На третий год она поняла, что не найдет жениха себе по нраву, а те, кого она может купить, обдерут ее потом до нитки, – и вдруг стала истово религиозной. Это не добавило ей ни доброты, ни ума. Она по-прежнему била своих горничных по лицу щеткой для волос и заставляла кухонных девок опускать руки в кипяток, если ей не нравился ужин; но теперь при этом еще сгоняла всех обитателей замка на утренние, дневные, вечерние и ночные богослужения.

До поры до времени племянника она не трогала – может, просто забыла о нем тем охотней, что ей было приятно забыть про законного наследника. Но постепенно, чем больше она чувствовала себя полноправной хозяйкой, тем важней было ей увидеть покорность племянника. И она пришла к нему на башню: сказать, что тот должен спуститься на общий молебен. Но юный барон молча отвернулся от нее.

Она поднималась к нему снова и снова, но племянник так ни разу и не заговорил с ней – вплоть до самой ее смерти, которая пришла к ней очень скоро.

Просто однажды ее нашли у подножия башни; и говорили, что ее лицо было изуродовано ударами до падения.

Говорили даже, что последними ее словами были «Отец Небесный ждет тебя… а она никогда не придет», хотя, на самом деле, никто не мог этого слышать.

А юный барон, вступив наконец в свои права, удивительно переменился. Пошла молва о том, что он слишком любит покутить и погулять. Барон собрал вокруг себя свору подхалимов, которые поддерживали любую его безумную затею, лишь бы он не забывал их кормить и поить за свой счет. Несмотря на это, многие окрестные помещики не отказались бы выдать замуж за него своих дочерей – и не успел барон отбыть траур по тетушке, как пошли визиты. И будто бы он всерьез выбрал одну из них, девушку добронравную и красивую, с лучистым взглядом, звонким смехом и голосом, как у соловья. Барон зачастил в дом ее родителей с визитами, дело дошло до помолвки, и многие понадеялись, что наконец-то молодой барон образумится.

Потому мать и отпустила будущих мужа и жену на прогулку в лес без тревоги, говоря себе, что для помолвленных допустимо сделать послабление.

Но с прогулки он вернулся окровавленный, с бездыханной невестой на руках, и сказал, что в лесу на них напал дикий кабан. И вправду, последними словами невесты было «Зверь! Зверь!».

Все сочувствовали барону, и никто не удивился, что после этого он в приступе черной меланхолии затворился у себя в замке, раззнакомившись со всеми окрестными дворянами. Теперь он выезжал только со своими подпевалами, развлекаясь дикой, безумной скачкой по лесу, по холмам, по возделанным полям… Барон вернул старые, жестокие законы, вернул кнут и дыбу, вернул колодки, ведьмин стул и железную деву. Кнутом он орудовал самолично, удар за ударом дробя каждый позвонок на спине.

В его замке теперь всегда жило по пять-шесть непотребных девок, и поначалу никто не удивлялся тому, что со временем одна меняется на другую. А дикого кабана так и не удалось поймать, и в лесах стали находить тела юных девушек, изуродованные, растерзанные… и барон тоже участвовал в безуспешных облавах, горячо желая затравить чудовище… но помощь его была так опасна, что многие молились об избавлении от нее: на каждой травле барон впадал в буйство от неудачи, и к нему было опасно подходить.

И однажды кто-то обнаружил, что в таком состоянии барона может угомонить музыка – простая колыбельная успокоит, а плясовая вытащит из бездны уныния.

С тех пор барона, словно Саула, повсюду сопровождали музыканты. Никто не выдерживал долго рядом с ним: один итальянец так и упал с проломленным черепом среди трехсот медных труб органа, который он обещал построить за три месяца, но не уложился в срок. Барону оставались только цыгане – те менялись, приезжая в замок табор за табором, и после залечивали свои раны золотом.

Но спустя полгода музыка стала терять свою власть над бароном. Все казалось ему знакомым, все наскучило, и ни одну мелодию, ни одну песню он не мог слушать дольше минуты. Барон винил в этом бездарность музыкантов. Однажды он в бешенстве вскричал, что по-настоящему хорошую мелодию готов слушать вечно. «Только пусть она будет дьявольски хороша!» – сказал барон.

А на следующую ночь в замок приехали смуглые, очень худые и тонкорукие люди с длинными пальцами и белыми зубами. И табор цыган, что расположился в замке барона, в ту же ночь снялся и уехал прочь неизвестно куда, оставив костры непогашенными.

Но барон не печалился – музыка, что играли пришлые, так зачаровала его, что он не мог прожить без нее и часа. Когда же дело дошло до скачки по холмам, барон с восторгом обнаружил, что эти музыканты могут играть и петь даже на полном скаку. Не фальшивя и не сбиваясь, они играли громкую, бурную, полную дикой радости мелодию, которая даже сердцу навязывала свой бешеный ритм.

Барон слушал и несся вперед, не обращая внимания, что вся его свита молчит, словно зачарованная, что полная луна вышла на небо и налилась кровью, что вечер давно сгустился в ночь, а его музыканты все играют, и глаза их сверкают во тьме.

– Хорошо… хорошо! Ар-ро, хар-ро! – вопил он и погонял своего черного коня все быстрей и быстрей, и музыка становилась все громче, а барон хохотал и кричал, что готов скакать так целую вечность.

И в ответ на его слова луна вдруг вспыхнула, словно небесный маяк; свет ее озарил музыкантов, и в одно мгновение с них лохмотьями слетела и растаяла плоть, и тогда барон увидел, что рядом с ним скачут скелеты с адскими углями в пустых черепах. И он увидел, что вся его свита приросла к коням, что рты у них зарастают кожей, а затем в муках эта кожа разрывается, брызгает кровь, и все они подхватывают припев.

Дадл-о, дай-ди-о! – разносилось далеко в ночи.

Наконец-то барон испугался и рванул поводья, чтобы остановить коня, но это было все равно что остановить лавину. Конь под ним продолжал свой бег, и музыканты продолжили свою игру, и копыта высекали искры в непроглядной ночи. Ринг-динг-ооо! – стонала под ними земля. Так проходил час за часом, а тьма все не рассеивалась, и туман спустился к ним и обернулся крылатыми тварями, которые начали отхватывать куски плоти от его свиты на лету – а они без единого крика боли продолжали петь.

В голове у барона помутилось, остался только мотив плясовой. Ар-ро, хар-ро!

– Куда мы скачем? – едва выговорил барон, сражаясь с мелодией.

Один из музыкантов повернул к нему ухмыляющийся череп.

– Домой, в ад!

Барон закричал и стал нахлестывать коня, стараясь оторваться от своей дьявольской свиты, но те держались с ним рядом, и продолжали играть, а веселая мелодия плясовой неслась впереди и шлейфом тянулась сзади. Ринг-динг-дай-ди-оооооо!

И если услышит кто эту мелодию и подпоет или топнет в такт ногой, он обречен присоединиться к барону и его музыкантам, и поскачет вместе с ними по бесконечной дороге в ад под музыку дьявола.

Конец

Джек Китчинг (1880–1916)

Возможно, был одним из полицейских, посещавших «Школу физической культуры» Ходжсона в Блэкберне. Погиб в битве при Сомме.

Гнев призрака

Майор Хоуп был знаком с отцом нынешнего владельца Фэстон-хилла, но самого лорда он видел сегодня впервые. Сразу после окончания Итона Джеффри Фэстон отправился путешествовать, и в Англии не показывался до тех пор, пока не узнал о получении наследства. Зная характер его отца, в котором необузданная гневливость сочеталась с крайне примитивным чувством юмора и любовью к разного сорта излишествам, майор Хоуп не осуждал лорда.

Кроме медных индийских божков, греческих краснофигурных ваз и египетских стаутаэток-ушебти, лорд Фэстон привез в Англию из своих странствий красавицу жену, и сейчас леди Эвелин ждала первенца. Но недавно счастливое семейство стали беспокоить странные «явления», и майор Хоуп откликнулся на просьбу о помощи.

…Внешне лорд Фэстон ничем не напоминал своего отца, круглолицего и курносого жизнерадостного толстяка. Он был бледен, длиннонос, с намечающимися залысинами, которые увеличивали и без того высокий лоб. Про себя Хоуп подумал, что, если Джеффри Фэстон лицом пошел в мать, это немного объясняет тот факт, что его отец всегда вел себя как заядлый холостяк.

– Значит, всего было четыре происшествия? – уточнил Хоуп.

– Да. Сначала мы не придавали особого значения тому, что кто-то по ночам насвистывает, стучит в окна или хлопает ставнями, но где-то с месяц назад ситуация изменилась. Однажды вечером, когда мы с женой собирались подняться в спальню, перед нами выросла стена огня.

– И что же вы предприняли?

– Меня удивило, что хотя огонь пылает вовсю, я не чувствую жара, и я попробовал поднести к нему руку. Я ничего не почувствовал, поэтому я рискнул пройти сквозь огонь, и моя супруга тоже, но утром ее ладони покрылись ожогами, а я лишился усов.

– А второй случай?

– Мы пили утренний кофе, и Эвелин как раз собиралась добавить молока, когда в чашку полилась густо-алая жидкость, очень похожая на кровь. Она упала в обморок, а стол перевернулся и прижал меня к стене так, что я не мог прийти к ней на помощь – я едва мог вздохнуть. Чашки и блюдца со стола вначале зависли в воздухе, а затем стали летать по комнате, разбиваясь о стены и мебель. Осколки на полу сложились в слово «Прочь!». Потом… на утренней прогулке мой конь меня сбросил и едва не затоптал; а ведь Абордаж всегда отличался на редкость спокойным нравом. А буквально неделю назад со стены моего кабинета рухнул портрет, который висел там со времен прадеда. Если бы я не отлучился тогда на минуту, он раскроил бы мне голову. После этого я и решился написать вам.

Майор Хоуп в задумчивости подергал себя за бакенбарды.

– Думаю, поселившийся в вашем доме дух не желает, чтобы вы оставались здесь.

– Это я понимаю, – сказал лорд Джеффри с легчайшей долей иронии.

– Избавиться от него довольно просто, но этот обряд требует наличия всех кровных родственников в доме. Право крови всегда больше, чем право бесплотного неумершего. Это возможно?

– Да, – с неохотой ответил лорд Джеффри. – Мои сводные братья, Фрэнк и Джайлз, живут неподалеку. И кузен Энтони тоже. А с нами в доме живет мисс Лавли, дальняя родственница моего отца.

– Могут возникнуть трудности?

– Отношения у нас с братьями напряженные, – сообщил лорд Джеффри. – Мой отец ведь был женат вторым браком… и они рассчитывали на большее, чем им досталось по завещанию. А кузен вел дела моего отца, но я думаю отказаться от его услуг, так как обнаружил немало ошибок.

– Тогда намекните, что их готовность помочь вам будет вознаграждена, – посоветовал майор. – Также должна присутствовать ваша жена. Из-за ребенка… гм… в ней сейчас кровь Фэстонов.

– Хорошо, – с нотой сомнения сказал лорд. – Но она может и не понять, насколько это важно…

За ужином майор убедился, что опасения лорда были не напрасны. Леди Эвелин была красива и подвижна, как колибри, а ее щебет не прекращался ни на минуту. Весь обед она обсуждала увлечение своей подруги, герцогини Миддлмарч, авиапланеризмом, не давая вставить ни слова в свой монолог. Прислуживал им дворецкий-индиец. Тонкостью черт и цветом кожи он напоминал медную статую, но свои обязанности, несмотря на экзотичность облика, исполнял безупречно, ничем не уступая своим английским собратьям.

Мисс Лавли, тучная старая дева с нелепо смотревшемся на ее лице вздернутым носиком, в беседе участия не принимала. Она ограничивалась тем, что рассеянно кивала в такт речам леди Эвелин.

Попытка майора заставить ее разговориться успехом не увенчалась: когда майор заметил, что читал статью мисс Лавли в «Magiс Guardian», она вспыхнула и пробормотала невнятно, что редактор был слишком добр к ней, скромной провинциалке…

– А почем бы и нет, Эдна? – со смешком заметила леди Эвелин и снова принялась уговаривать своего мужа, чтобы тот приказал дворецкому Абхи позировать для ее акварелей.

В среду приехали и братья лорда Джеффри вместе с кузеном Энтони, и майор был поражен их сходством с отцом Фэстона. Достопочтенный Фрэнк почти сразу отправился на конюшню.

– Там жеребенок от их Бивуака и нашей Буквы, – со слабой улыбкой пояснил лорд Джеффри.

– А где ваша книга заклинаний и хрустальный шар? – ехидно поинтересовался Джайлз Фэстон.

– Это игрушки для новичков-любителей, – вежливо ответил майор, и что-то в его голосе заставило Джайлза не развивать тему дальше.

Вечером они собрались в библиотеке. Майор попросил мужчин поставить в круг кресла для всех участников и сам рассадил их. Мисс Лавли взяла с собой вязанье и тихо пощелкивала спицами, пока майор не попросил ее прекратить.

– А теперь, – голос майора стал одновременно и мягким, и властным, – лорд Джеффри, леди Эвелин, попробуйте представить себе дом… подумайте о своем праве находиться здесь, о своей любви к дому… подумайте ваших детях, которые будут жить здесь, как и вы… Сосредоточьтесь на этом.

Почти убаюканные его голосом, лорд Джеффри и его жена обмякли в креслах. Братья сперва скептически переглядывались, но затем тоже закрыли глаза.

– Представьте себе дом, снаружи и внутри, флюгер и черепицу на крыше, каждое окно и каждую ступеньку… – ритмично говорил майор Хоуп.

И вдруг он оборвал себя на полуслове и одним взмахом зажег все свечи.

– Что такое? Не получилось? – посыпались вопросы.

– А я же говорил! – сказал то ли Джайлз, то ли Фрэнк.

Майор и сам был в растерянности; возможное объяснение происходящего крайне ему не нравилось, и потому он не спешил поделиться своей теорией.

– Лорд Джеффри, я приношу свои извинения… – наконец заявил Хоуп. Мисс Лавли улыбнулась, радуясь, что все закончилось. Все разошлись.

– Могу я на один вечер попросить вашу трубку и трубку вашего отца? – задержал Хоуп лорда.

– Зачем… хотя, если Вы считаете это необходимым… я вам доверяю. Видите ли, я слышал о вашем участии в деле Криппена, – пояснил лорд. Чуть позже он собственноручно принес в комнату майора две трубки – свою простую глиняную и отцовскую из бриара.

Майор не любил откладывать: едва лорд Джеффри скрылся, он положил две трубки рядом на столе и стал набивать табак. Затем она зажег огонь в глиняной трубке и затянулся, не сводя взгляда с бриаровой, оставшейся на столе. И вдруг из ее чашечки тоже стал подыматься призрачный, слабый дымок, постепенно становясь все гуще.

Вот как, – в удивлении произнес майор, – но кто тогда…

И надолго замолчал. Он размышлял всю ночь, курил, пользуясь уже своей трубкой, и дергал себя за бакенбарды. Утром он вызвал в комнату своего слугу Ходжсона и дал ему поручение.

За завтраком он объявил, что, так как его скромных сил оказалось недостаточно, он привезет самого Н.Н.

– Но ведь он сам выбирает себе клиентов и крайне придирчив…

– Он не откажет. С его другом и помощником мы когда-то вместе служили в Пенджабе.

Перед отъездом майор побеседовал с лордом Джеффри наедине. Тот был удивлен, но обещал исполнить его просьбу.

В четверг вечером пришла долгожданная телеграмма, что великий сыщик прибудет из Лондона через день. Естественно, вечер был посвящен обсуждению этого события, и гости вспоминали сложившиеся вокруг имени Н.Н. легенды и гадали, возьмется ли он расследовать последнюю газетную сенсацию – дело Свистящей комнаты.

Леди Эвелин тоже заинтересовалась, но не столько подвигами, сколько личностью гения дедукции, особенно упирая на его женоненавистничество; а лорд Фэстон, узнав, что они оба выписывают «Айлдер», вполне дружелюбно спорил со своим кузеном Энтони о том, какое дело в карьере великого сыщика было самым захватывающим.

* * *

– Хорошо, что он приедет. Майор Хоуп мне совсем не понравился, – заметила леди Эвелин на следующее утро за завтраком. Пристально глядя на льющуюся из носика молочника жидкость (на этот раз, слава Богу, она так и осталась обычным молоком), она чуть разбавила густую черноту кофе и протянула чашку мужу.

– Спасибо, дорогая, – поблагодарил тот.

– Стойте! Кофе отравлен!!

– Что…? – начал лорд, с негодованием глядя на майора, который появился словно ниоткуда.

– Какая ерунда! – фыркнула леди Эвелин.

– Мой слуга Ходжсон видел, как ваш дворецкий добавил в кофе какую-то жидкость. Я клянусь вам, что это не эликсир долголетия!

– Абхи? Но зачем… – Лорд Джеффри, нахмурившись, переводил взгляд с жены на майора.

– Он сообщник и любовник вашей жены! – заявил майор Хоуп и окунул в чашку небольшую, но тяжелую на вид статуэтку единорога на витой цепочке. Все трое в молчании смотрели на нее, но ничего не происходило. Статуэтка оставалась белой.

Леди Эвелин презрительно фыркнула и взяла свою чашку.

– Я ведь говорила, что он мне с самого начала не понравился! – с упреком обратилась она к мужу. – Да он просто-напросто сумасшедший!

Она сделала глоток и со звоном поставила чашку на блюдце. Майор Хоуп открыл рот, собираясь что-то сказать, как вдруг леди Эвелин, застонав, соскользнула со стула.

– Эвелин! Что с тобой? – лорд Джеффри кинулся к распростертой на полу жене. Она подняла к нему покрасневшее, искаженное от боли лицо.

– Почему не ты? – с ненавистью выдохнула она, и лорд в ужасе остановился.

Майор Хоуп вытащил почерневшего единорога из чашки леди Эвелин.

* * *

Когда выяснилось, что жизнь леди Эвелин вне опасности, лорд Джеффри потребовал объяснений.

– Я был абсолютно уверен, что провел обряд правильно, – начал Хоуп. – Оставалась единственная возможность: кто-то из присутствующих – не Фэстон. Каюсь, сперва я подумал о вас, но мой опыт на основе симпатической магии подтвердил, что вы, безусловно, сын Фэстона. Ваши братья и кузен, так же, как и мисс Лавли, очень похожи на вашего отца. Значит, оставалась только ваша жена. Точнее, ваш ребенок.

– Выяснив это, – продолжил Хоуп, – я принялся размышлять о происшествиях в особняке. Безусловно сверхъестественные, как ни странно, непосредственно жизни не угрожали, а вот остальные – взбесившийся Абордаж, рухнувшая картина… Я предположил, что все опасные случайности могли быть подстроены человеком в расчете на призрака. И я сразу заподозрил вашу жену.

– Но зачем это ей?

– Когда она забеременела, у нее, наверное, были определенные сомнения по поводу отцовства… Вы знаете, что это достаточно просто проверить обычной домашней магией. Когда леди Эвелин узнала, что у ее ребенка будут… слишком неанглийские черты, она решила избавиться от вас, а не от ребенка. Если бы ее план удался, безутешная вдова уехала бы, чтобы развеять свое горе путешествиями; а, вернувшись из-за границы, объявила бы, что у нее случился выкидыш.

– Ведь призрак начал бушевать именно тогда, когда стало известно о ее положении, верно? И леди Эвелин увидела в этом свой шанс. Заявив о приезде Н.Н, я ужесточил сроки. Вы должны были умереть до его приезда. Времени выдумывать очередной несчастный случай не было, они запаниковали и решили положиться на яд. Я приказал Ходжсону понаблюдать за ней. Для этого и я просил вашего разрешения ему и мне тайно остаться здесь. И он записал, – майор аккуратно достал из жилетного кармана мутную стеклянную пластинку, – весь их разговор.

– Почему тогда яд оказался в ее чашке, а не в моей?

– Вы забываете про третьего свидетеля.

– Духа? – удивился лорд Фэстон.

– Да. Думаю, это он незаметно повернул поднос…

Хоуп умолк, а лорд Фэкстон сосредоточенно рассматривал сцепленные на столе руки.

– Эвелин… – вздохнул Фэстон, – откуда в ней столько зла? Даже если бы мы развелись, я обеспечил бы ее подобающим образом….

– А положение в обществе? А ее подруга герцогиня? И вы собирались лишить ее этого.

Лорд снова надолго замолчал. Затем он поднял голову и спросил:

– А кто был призрак?

– А вы еще не догадались? Ваш батюшка искренне хотел защитить вас, но он никогда отличался большой рассудительностью. Но теперь, – добавил майор, – он знает, что вам ничего не угрожает, и обрел покой.

Эпилог

Лорд Джеффри не стал обращаться в полицию, и его развод с леди Эвелин прошел тихо и незаметно. Вскоре благодаря «Таймс» майор Хоуп узнал, что тот снова собирается жениться.

Хмыкнув, майор отложил газету в сторону и взял письмо из замка Балморал, гадая, с какой проблемой ему придется столкнуться на этот раз.

Герберт Грант (1886–1967)

Родился в городе Мейдстоун, графство Кент. Закончил Гринвичский университет. Преподавал биологию и философию в мейдстоунском грамматическом лицее для мальчиков. Об этом периоде в жизни после отзывался, что «он дал необходимую закалку моему характеру».

В двадцать восемь лет на паях с другом приобрел обанкротившийся пансион в Маргейте и стал там управляющим. Превратив пансион в процветающее предприятие, уехал в Лондон и два года работал свободным журналистом. Затем решил посвятить себя давнему увлечению – египтологии и, несмотря на хрупкое здоровье, уехал в Египет. Принимал участие во многих раскопках, некоторые финансировал. Во время Первой мировой войны не смог попасть на фронт по состоянию здоровья, но, возможно, выполнял поручения английской разведки. В 1920 вернулся в Лондон и решил посвятить себя сочинительству. Египетские детективные романы Гранта успеха не имели, и он решил написать документальное исследование о появлении, развитии и расцвете Скотланд-Ярда.

Вскоре в печати стали появляться рассказы о сэре Чарльзе Роуэне и сержанте Бэйнсе, построенные по законам классического детектива, но сдобренные изрядной долей фантастики. К фентези-детективу относится и единственная несерийная вещь Гранта «Дело опасной реки». Она вышла вскоре после смерти сэра Артура и вызвала немалое возмущение его поклонников, так как ведущую роль в расследовании Грант отдал доктору Беллу.

В годы Второй мировой войны Грант оказался выезжать из Лондона и работал в пожарной охране. В 1943 году, спустившись в бомбоубежище, он встретил свою будущую супругу – фармацевта Кэтрин Лоусон. Поздний брак оказался счастливым, супруги не разлучались до смерти писателя в 1967 году.

Огонь свидетель

– Вот что бывает, если подмастерье-первогодок берется за заклинания третьего уровня, – со вздохом произнес чародей Себастиан Моран, глядя на горку пепла на полу. Прорезавшие его смуглое лицо морщины сделали Морана почти стариком, намного старше его сорока лет.

– Да… ужасный несчастный случай, – отозвался сэр Чарльз Роуэн, внимательно рассматривая рабочий кабинет мага. В нем, за исключением вышеупомянутой кучки пепла, царил идеальный порядок: восходящие под потолок ряды книг выстроились, словно солдаты в шеренге; письменный прибор на столе сверкал чистым золотом рядом со стопкой белой глянцевитой бумаги; многочисленные флаконы, бутылки и колбы на стеллажах были сгруппированы по цвету и форме; и даже чучело крокодила в потоке света сияло каждой чешуйкой.

– Вы ничего здесь не убирали? – неожиданно спросил сэр Чарльз.

– Нет – нет. Я знаю, как это важно для расследования, и я все оставил, как и было … – заверил его хозяин кабинета с поспешностью, не вяжущейся с его массивной фигурой и военной выправкой, заметной даже под мантией.

– У него вашего ученика были родственники? – вмешался помощник сэра Чарльза, сержант Бэйнс.

– Нет, он сирота. Упорно учился, выиграл стипендию, – снова вздохнул Моран. – Талантливый мальчик, но всегда слишком спешил… Мы с ним могли в скором времени стать родственниками: он собирался жениться на моей подопечной. Эмили – дочь моего покойного двоюродного брата…

Бэйнс мельком видел рыдающую девушку в гостиной. Даже горе и слезы не смогли полностью скрыть ее хрупкую красоту танагрской статуэтки.

– Конечно, у Джастина не было ни гроша за душой, но я был уверен, что его ждет огромный успех в науке, – твердо заявил Моран. – А у Эмили есть собственный капитал. Им не пришлось бы нуждаться…

– Это она первой увидела… останки? – замялся сэр Чарльз, подбирая подходящее слово.

– Да, она. Я был на конференции в Кембридже, и, как только получил сообщение, ринулся домой… Приехал часа через три, застал ее в ужасном состоянии… Когда увидел все своими глазами, то сразу понял, что здесь произошло: мальчишка пытался вызвать Каргелита, одного из сильных огненных элементалей, и не справился с ритуалом…

– Ужасный несчастный случай, – печально повторил Чарльз Роуэн, прощаясь с магом и его убитой горем племянницей.

– …Держу пари, что это убийство! – выпалил сэр Чарльз, взволнованно вышагивая по своему кабинету. Черноволосый, широкоплечий и коротконогий, с глубоко посаженными карими глазами, он в этот момент поразительно напоминал скотчтерьера.

Сержант Бэйнс, которому уже не раз приходилось исправлять ошибки своего начальника, совершенные им из-за чрезмерного энтузиазма, тем не менее, уважал его за острый ум, неиссякаемое любопытство и жажду работы. Как говорил он сам в домашних беседах, «не ошибается тот, кто ничего не делает» – и сурово пресекал попытки подчиненных позлословить насчет свежеиспеченного главы Скотленд – Ярда. Впрочем, за полгода работы сэра Чарльза эти шепотки сами собой стали сходить на нет.

Вслух сержант сказал только:

– Почему Вы так думаете, сэр?

– Потому что я хорошо помню себя студентом, – неожиданно ответил Роуэн. – Но ни один суд не примет это как доказательство, к сожалению.

– А зачем бы ему убивать ученика? – выразил Бэйнс свое недоумение.

– Ты же видел его племянницу – чудо как хороша! А он еще не старик, вдовец, и вполне мог сам захотеть на ней жениться. К тому же, полчаса назад я связался с дядюшкой… И он сообщил мне по секрету, что Морану слишком дорого обходится его любовь к охоте и его научные эксперименты. Именно из-за них он сейчас на грани разорения. Он попытался доказать теорию Дэви, что элементалями можно управлять на расстоянии, без круга и ритуала призыва – и, конечно, у него ничего не вышло. Теперь он без денег и с подмоченной репутацией. Состояние Эмили могло бы поправить его дела… Бэйнс, я убежден, полностью убежден, что это убийство!

– Осмелюсь напомнить, что, даже если это и так, то улик у нас никаких, сэр, – заметил Бэйнс. – В момент смерти Моран читал лекцию сотне студентов. Отпечатки его ауры в его собственном кабинете ничего не доказывают. Даже если снова вызвать того элементаля, как его… Геркалита, и даже если Моран забыл связать его молчанием, хотя на дурака он не похож, то все равно показания иных существ на суде не принимают…

– Да, на дурака он не похож, – рассеянно согласился Роуэн. – Он похож на мерзавца, и убийство он совершил жестокое и хорошо продуманное… но выйти сухим из воды у него не получится.

Сказав это, Роуэн надолго замолчал, складывая их чистых листов бумаги трудноопределимые фигурки, а затем комкая и отправляя их в корзину.

Бэйнс терпеливо ждал, следя, чтобы сэр Чарльз в приступе задумчивости не добрался до последних донесений и приказов министерства. Одновременно он и сам размышлял над тем, как вывести Морана на чистую воду, все время упираясь в отсутствие свидетелей. Прислуги, которая всегда слышит и видит больше, чем хотели бы того хозяева, в доме не держали – маг обходился ларами. Эмили, если бы что-то подозревала, не стала бы молчать. И вряд ли Моран мог проболтаться друзьям по пьяной лавочке; у него и друзей-то, наверное, нет, одни коллеги…

– Если он сам не признается, ухватить его не за что, – мрачно подытожил сержант.

– А ты знаешь, Бэйнс, что маг не должен вызывать одного и того же элементаля два раза в месяц? – вдруг спросил Роуэн.

– Теперь да, сэр.

– Но главное – нельзя не только вызывать, но даже присутствовать при вызове, который проводит другой маг! Иначе даже самый надежный защитный круг не сработает… – вдруг широко улыбнулся Роуэн, отправив бумажный планер прямиком в открытое окно.

…На письмо с просьбой о консультации Моран ответил в самом любезном тоне, пригласив к себе Роуэна в любое удобное для него время; также он был не против присутствия сержанта Бэйнса и штатного заклинателя.

По странному совпадению, в тот же день, но несколько ранее кабинет чародея Морана посетили несколько высокопоставленных и богатых клиентов. Их капризы и требования (впрочем, весьма хорошо оплаченные), практически полностью истощили как терпение Морана, так и его магическую силу.

В кабинете Морана сэр Чарльз очень долго распространялся о том, какое впечатление на него произвела эрудиция и талант мага. Намекнул, что штатный заклинатель вынужден просить помощи у старшего коллеги.

Хань Фэй, которого Роуэн успел посвятить в суть дела, только печально кивал.

Польщенный маг обещал «любую помощь в рамках моих скромных возможностей».

Наконец сэр Чарльз перешел к сути дела:

– Видите ли, я недавно узнал, что это не первый случай возгорания при вызове Каргелита. В провинции было уже три таких смерти, – невозмутимо солгал Роуэн.

– Неужели? – удивленно отозвался Моран.

– Наш специалист предположил, что Каргелит убивает, руководствуясь чьими-то приказаниями на расстоянии, без непосредственного ритуала вызова.… Я знаю, вы долго пытались доказать такую возможность, – с уважением глядя на мага, сообщил Роуэн. – Но косность научной общественности…

– Да-да, – с некоторым недоумением отозвался Моран, глядя на действия штатного заклинателя.

Хань Фэй раскладывал на полу листья окопника и вербены, тщательно следя за тем, чтобы они не перекрывали выгравированных в каменной плите линий пентаграммы.

– Позвольте… – начал было Моран.

– Возможно, в ходе допроса мы сможем подтвердить вашу теорию… – мягко перебил его сэр Чарльз, а Хань Фэй уже выписывал мелом истинное имя элементаля в знаке призыва.

– Постойте! – Моран заметно взволновался. – Вы что, хотите допросить Каргелита у меня дома?

– Вы ведь понимаете, что, поскольку смерть вашего ученика является последней по времени, наиболее удачно ритуал пройдет именно здесь…

Хань Фэй отступил от пентаграммы на шаг и несколько демонстративно раскрыл свою потрепанную книгу заклинаний. На лице Морана не дрогнул ни единый мускул, но на лбу обильно выступил пот. Впрочем, едва Хань Фэй начертил имя призыва, в комнате сразу стало ощутимо жарче.

– Да-да я понимаю… но я не ожидал, что ваш визит займет столько времени, – маг демонстративно взглянул на часы, – и я сейчас должен сообщить коллеге, что наша встреча откладывается.

Моран рывком поднялся из кресла и решительно направился к двери.

– Взгляните, пожалуйста, Фэй ничего не упустил? – Роуэн деликатно преградил Морану путь. Моран бросил беглый взгляд на пентаграмму.

– Все правильно… будьте любезны, пропустите! – повысил голос Моран, и одновременно Хань Фэй спокойно, словно в кабинете не происходило ничего необычного, начал читать.

Температура воздуха поднялась еще выше, по стенам заплясали тени, словно от колеблемого ветром огня; шар под потолком замигал; а сержанту Бэйнсу на грани слышимости почудилась бравурная музыка.

Моран оттолкнул Роуэна и рванулся к двери.

– В чем дело, сэр? – сержант невозмутимо заступил дверной проем.

– Выпустите, меня, идиоты! Мы все сгорим! – яростно выпалил Моран, его желтое лицо изуродовала гневная гримаса.

– Почему же? – удивился Роуэн. – Ни Фэй, ни вы за этот месяц Каргелита не вызывали – я проверил учетные записи… Хань, продолжай!

В ответ на это заявление Моран попытался нокаутировать сержанта. Его кулак еще не успел долететь до челюсти Бэйнса, когда чародей был сражен ударом, известным профессионалам как «криббовский в висок». Этот удар отправил его на пол, где Моран и остался, ошеломленно мотая головой. Из его правого уха, словно темная змейка, проворно выбралась струйка крови.

Воздух в комнате словно уплотнился и пошел медленными, тягучими волнами, размывая пространство. По комнате начали виться жаркие ленты алого и пурпурного дыма, устремляясь к Морану.

Сержант Бэйнс тревожно взглянул на Роуэна. Он не очень разбирался в теории магии, но знал, что есть точка, после которой обряд уже нельзя остановить. Тем более это знал Моран.

– Остановите обряд! – отчаянно закричал маг.

– Зачем?

– Я… вызывал Каргелита в этом месяце, – выдавил Моран.

– Зачем? – сухо повторил сэр Чарльз на фоне монотонного речитатива Фэя.

Моран снова умолк, но когда багровый дым уверенно коснулся его лица, а раскаленный ветер рванул за волосы, он не выдержал:

– Я приказал ему сжечь Джастина, – простонал Моран. – Да остановитесь же!

– Хань, можешь прекратить, – отрывисто сказал Роуэн, и маг невозмутимо захлопнул книгу. Мечущиеся по стенам тени исчезли, из окон снова лился спокойный, ровный свет.

– Почему вы убили его?

– Эмили… Я хотел сделать ей предложение, но, когда появился этот наглый мальчишка, она пришла ко мне и сказала, что считает меня отцом. Меня – отцом! Только подумайте! – выпрямился в кресле Моран.

Роуэн посмотрел на него с нескрываемой брезгливостью. Коротко он приказал снять все амулеты, кроме целительных. Моран подчинился, но пальцы его плохо слушались, и сержанту пришлось ему помочь.

Алая дымка постепенно развеивалась в воздухе.

Бэйнс терпел очень долго. Только после суда, на котором Моран повторил свое признание, он спросил у сэра Чарльза:

– Так как же вы поняли, что он – убийца?

Сэр Чарльз с удовольствием принялся объяснять:

– Понимаешь, Бэйнс, мне сразу не понравился этот идеальный порядок в комнате! Я просто не смог поверить, что подмастерье-первогодок взялся за такой подвиг, как вызов элементаля, и не взял ни одного своего конспекта, учебника, хотя бы справочника! Самому доводилось проделывать нечто подобное… А в комнате у Морана не было ни одной раскрытой книги. Естественно, ведь он практикует уже десять лет и давно выучил ритуал наизусть.

– А! – только и сказал сержант Бэйнс, узнав, на чем основывалась убежденность сэра Чарльза.

На равных условиях

Сэр Чарльз так любил рассказывать эту историю из самого начала своей карьеры, когда глава Скотланд-Ярда еще не назвал его своим преемником, что включил ее в свои мемуары. Никто из его многочисленных друзей и родственников не удивился этому, и только сержант Бэйнс слегка расстроился, маскируя свое смущение недовольством.

В мемуарах сэра Чарльза это дело значилось как «Званый вечер и поздний ужин»

…Вечера, которые устраивал у себя декан факультета лингвистики Эмфилда, обычно проходили весьма приятно. Профессор Питерсон разумно сочетал интересных собеседников и хорошие вина, отменное угощение и уютную обстановку своей холостяцкой квартиры. На этот раз поводом к приглашению послужила покупка Питерсоном чучела нильского крокодила.

– Уникально хорошее состояние, господа! Ни единой слетевшей чешуйки! – гордо сообщил хозяин немногочисленным гостям. На этот раз он пригласил всего троих – своего нынешнего ассистента Филдса, старшего преподавателя Тэрбера и ассистент-профессора Литгоу.

– Либо уникальное, либо хорошее, – немного в сторону заметил филолог Тэрбер. Поставив на столик свой бокал с Шато де Лобад 1895 года выпуска, он бесцеремонно ощупал крокодилью пасть и признал, что все зубы сохранны.

Филдс, который обычно восхищался каждым поступком Питерсона как по должности, так и по зову души, только кивнул и пробормотал что-то неопредленно-хвалебное, чем вызвал удивленный взгляд наставника.

– Кстати, поздравляю вас с новой публикацией в «Логосе», – вмешался Литгоу, осторожно проведя рукой по лапам гигантской рептилии.

– Кажется, на этот раз я переборщил с числом соавторов, – непринужденно признался Питерсон.

– Нет, вы просто перечислили пофамильно всю кафедру, – так же непринужденно заметил Литгоу.

– Кроме вас, дорогой Джон, – вздохнул Питерсон. – Но я понимаю, вы были заняты исследованиями по своему гранту…

– Да, был, – кивнул Литгоу. – Пока в лаборатории не начался ремонт.

– Кстати, когда он закончится? – вмешался Тэрбер. – Мне нужно повторить даггеротипирование новых структур.

– По-моему, у вас и в первый раз удачно вышло… – покровительственно улыбнулся Питерсон. – Я сейчас как раз изучаю ваши снимки – очень интересный результат!

Тэрбер проворчал что-то невнятное.

– А у меня чудесная новость, – заговорщицки сообщил Питерсон чуть позже, когда все выбрали сигары по своему вкусу.

– Возможно, в Эмфилд приедет высокопоставленный гость… то есть, я имею в виду, очень высокопоставленный гость! – облако дыма над его головой на мгновение сгустилось и замерло в форме короны.

Но никто из гостей не выразил ожидаемого энтузиазма. Скорее, на их лицах читалась усталость.

– Опять развлекать фокусами? – сердито поинтересовался Тэрбер, и Питерсон уставился на него с не меньшим возмущением.

– Представьте себе, дорогой Тэрбер, мне стоило немалого труда устроить так, чтобы королева приехала именно к нам, а не в Кембридж!

– Я теперь понимаю, зачем к нам за один год приехали премьер-министр, король Бельгии и принц Монако… вы репетировали, – со смешком заметил Литгоу.

Питерсон ответил ему несколько фальшивой улыбкой.

– Гммм… Филдс, я сегодня видел в отделе кадров вашу супругу, – предпочел сменить тему Тэрбер.

Филдс выпрямился и расправил плечи, как это всегда было с ним при упоминании его жены.

– Да, Бетси подала сегодня заявление, она увольняется, – выпалил он.

– Увольняется? – удивленно переспросил Питерсон.

– Хорошую должность сейчас найти трудно, – заметил Литгоу, и это было приглашением объясниться. Дело в том, что красавица Бетси Филдс буквально излучала хорошее настроение и обаяние, но машинисткой она была крайне неважной, и, если бы ее муж не работал в Эмифилде, вряд ли Бетси получила бы даже свою нынешнюю скромную должность.

– Нашли что-то получше? – бесцеремонно спросил Тэрбер.

– Нет. Просто обстановка на работе заставила Элизабет волноваться, – неуклюже ответил Филдс. – Она ей не подходила.

– Да, может быть, – понимающе кивнул Питерсон. Вероятно, он вспомнил при этом характер большинства деканатских дам, далекий от ангельского. Например, патронессу факультета и его преданную помощницу леди Трэмпертон, возглавляющую это племя престарелых амазонок.

– Будете перевозить этого красавца на кафедру? – Литгоу задумчиво уставился на крокодила, который довольно нелепо смотрелся с растопыренными в воздухе лапами, и даже открытая пасть смотрелась скорее комично, чем устрашающе, словно рептилия заискивающе улыбалась гостям.

– Даже не знаю, – рассеянно ответил Питерсон, глядя на струящийся от его сигары дым. – Конечно, мой рабочий кабинет для него маловат, но вы знаете, что произойдет с ним в аудитории…

Разговор свернул на тему интеллектуального и культурного уровня студентов Эмфилда, которых сравнивали с готами, гуннами и варварами не в пользу студенчества.

Несмотря на то, что у каждого преподавателя было несколько любимых историй на эту тему и несколько свежих примеров абсолютной студенческой глупости, разговор не складывался, в беседе преобладали паузы.

Филдс, в силу своего возраста еще не полностью отринувший родство с гуннами, попросту отмалчивался, Литгоу постоянно возвращался к ремонту в лаборатории, а Тэрбер, охотно рассказывая про чудовищную безграмотность студентов, намекал, что и большинство преподавателей вовсе не являются светочами мысли.

Затем Литгоу, которого почему-то рассердили эти намеки, сообщил Тэрберу, что может поделиться интересной литературой по теме его кандидатской; а поскольку Тэрбер готовился к защите диссертации последние лет семь, если не больше, камешек в его огород получился весьма увесистым.

Только сам хозяин сохранял благодушный настрой и легкую улыбку; хотя иногда, при взгляде на молчаливого и мрачного Филдса улыбка ненадолго исчезала с его лица.

… Перед уходом гости снова пропели хвалебную песнь крокодилу, а заодно гостеприимству Питерсона и его превосходным сигарам.

– Оставляете меня наедине с этим чучелом, да еще так рано? – изобразил Питерсон обиду.

Но уговорам Питерсона остаться еще хотя бы на час-полтора не хватало искренности, так же, как и похвалам его гостей.

Вечер определенно не удался.

А следующим утром экономка Питерсона дважды за десять минут рухнула в обморок.

В первый раз это случилось, когда миссис Эштон открыла дверь квартиры декана и увидела измаранные стены, обглоданные части тела достопочтенного Питерсона и крокодила в центре кровавой лужи; а во второй раз потеряла сознание, когда пришла в себя на полу, и увидела, что ухмыляющаяся пасть стала на полшага ближе к ней.

К счастью, запас витальности в чучеле уже практически истощился: оно двигалось слишком медленно и не смогло причинить миссис Эштон вреда.

Опрометью она выбежала из квартиры мистера Питерсона и остановила на улице первого попавшегося констебля. Толком рассказать, что случилось, она не могла, но кровь на ее юбках и перчатках убедила полицейского в необходимости проверить квартиру.

Констебль с порога бросил взгляд внутрь, захлопнул дверь и понесся сообщить в Ярд о случившемся. В рекордный срок жилище Питерсона заполонили специалисты Ярда – и в рекордном количестве.

Первым делом из крокодильей пасти извлекли непосредственную виновницу происшедшего – розовую жемчужину акойя, разряженный аккумулятор витальности. Именно благодаря ей чучело обрело недолгую, но насыщенную вторую жизнь.

На место происшествия прибыл и сэр Чарльз, которого сопровождал сержант Бэйнс. Когда эксперты закончили собирать декана, словно Шалтая-Болтая, и увезли тело Питерсона вместе с чучелом, сэр Чарльз приступил к осмотру квартиры.

Сержант Бэйнс издал негромкое покашливание.

– Что, Бэйнс? – обернулся к нему сэр Чарльз.

– Рискну напомнить, сэр, что Хань Фэй уже едет и будет не больше чем через десять минут. Это все-таки кабинет профессионального мага… а вы, сэр, любитель.

Сэр Чарльз не успел ответить, когда к нему подошел один из констеблей.

– Я побеседовал с миссис Эштон, сэр, и она говорит, что вчера у декана было трое гостей. Я записал их имена.

– Всего трое? – обрадовался сэр Чарльз. – Отлично, просто отлично.

Тут для осмотра прибыл Хань Фэй; его переносная жаровня так задымила помещение, что даже заядлый курильщик сэр Чарльз был вынужден уйти на лестничную площадку.

Вскоре Хань Фэй позвал их обратно и перечислил предметы, к которым не стоило прикасаться при осмотре – записную книжку в обложке из гибкого стекла, шкатулку с фунтами и гинеями, талисман для борьбы с гневом и три альбома по эротической магии.

Видимо, деньги и по-настоящему ценные вещи декан предпочитал хранить в банке.

В ящиках стола нашлось несколько карандашей и новый роман Уилки Коллинза, на полках стояли только подарочные издания профессиональной литературы.

Зато в спальне на журнальном столике лежала монография Артура Тэрбера, с вложенными в нее снимками новых словесных структур. Сигаретный пепел на нескольких страницах доказывал, что декан действительно ее читал, а не использовал как подставку под кофейные чашки, в изобилии расставленные вокруг кровати.

Сэр Чарльз, на лице которого читалось разочарование результатами осмотра, заявил, что забирает монографию, и с этой небогатой добычей уехал в Ярд.

* * *

– Получается, только у этих троих была возможность оживить чучело, – подытожил сэр Чарльз, дочитав экспертное заключение.

– Но зато спрятать жемчужину в рукаве и засунуть ее поглубже в крокодильи потроха мог любой из этой троицы, – вздохнул он.

– Да, сэр. А что по жемчужине?

– Я думаю, ее могли продать в единственном магазине, у «Эспри».… Пожалуй, я сам прогуляюсь по Бонд-стрит. потом…хммм… побеседую с леди Трэмпертон; а вы, Бэйнс, отправляйтесь в деканат, и принесите мне оттуда хороший, пышный букет сплетен.

– Договорились, сэр.

.. Атмосфера в «Эспри» очень напоминала таковую в храме – приглушенные голоса, тяжелые драпировки, витражи, бросающие таинственные блики на мраморный пол. Управляющий, больше похожий на епископа, провел сэра Чарльза в кабинет немедленно, как только узнал, что один из самых щедрых клиентов на этот раз прибыл в «Эспри» по долгу службы.

Таинственным образом управляющий уже был осведомлен о «ужасной трагедии с деканом», но, увы… помочь ничем не мог, даже с учетом того, какую редкость представляли собой подобные акойя. Жемчужина была продана за наличные, подпись из книги регистрации покупок исчезла, работавшие в тот день продавцы, как один, говорили, что это был «обычный такой мужчина… лет тридцати, а может, и сорока…глаза серые, а может, карие, не худой и не толстый…».

– Сделал неприметку, причем, скорее всего, сам сделал, – вздохнул сэр Чарльз, уже у себя в кабинете подводя итоги. – На это у всех троих сил бы хватило, так что закидывать удочки на черном рынке смысла не имеет.

– Потом я побеседовал с леди Трэмпертон у нее дома, – продолжил сэр Чарльз.

– Белгрейв-сквер, 13? – уточнил сидящий напротив него Бэйнс.

– Точно. Застал леди Трэмпертон скорбящей, причем, на мой вкус, даже чересчур скорбящей. Но своими соображениями она поделилась охотно. Правда, насчет личности убийцы она тоже теряется в догадках, так как не может представить, что кому-то понадобилось убивать этого золотого человека, этого ангела…

– Ангела, сэр?

– Я цитирую, Бэйнс. Так вот. Зато она убеждена, что красотка жена Филдса «завлекала, флиртовала и соблазняла беднягу». – Роуэн очень похоже изобразил презрение в скрипучем голосе старой девы.

– Беднягу Питерсона? – уточнил Бэйнс.

– Разумеется. Набивалась к нему в личные секретарши. А затем муж прозрел и заставил ее уйти с работы.

– Сам прозрел или ему помогли? – заинтересованно спросил Бэйнс.

– Теперь леди это отрицает, но, похоже, что так. Сейчас она боится скандала, но все же гордится собой, это по лицу было видно. А что у тебя? – завершил сэр Чарльз свой рассказ.

– Я покрутился в деканате, но они там почти все сегодня были на похоронах, – начал сержант…

– Верно, я забыл, – досадливо поморщился сэр Чарльз.

– Тогда я взял адрес Филдсов и к ним отправился в Пимлико. Застал миссис Филдс за уборкой… у них только одна горничная на все, и ее уже не было к моему приходу, мужа вызвали к нам в Ярд; так что я спокойно поговорил с хозяйкой по поводу ее увольнения.

Она мне рассказала, что декан постоянно пытался с ней заигрывать, а она терпела, потому что сейчас сложно найти работу. Но когда Питерсон…гхмм… начал активничать, миссис Филдс решила, что больше не может там оставаться.

Миссис Филдс обсудила все с мужем, и они вместе решили, что ей нужно искать другую работу. А сам Филдс оказался в сложном положении – он не хотел, чтобы Питерсон оставался его научным руководителем, но еще не знал, что же ему делать.

– А леди Трэмпертон, – усмехнувшись, добавил Бэйнс, – миссис Филдс назвала «старой гадюкой».

– Очень интересно, очень… – сэр Чарльз смял лежащий на столе лист. – Дальше Тэрбер, верно?

– Да, сэр. Он живет в доме на Хай-Холборн со своей матерью и тремя незамужними сестрами. Кстати, миссис Тэрбер решила сначала, что я пришел по поводу пропавшего украшения.

– Жемчужного? – азартно насторожился сэр Чарльз.

– Нет, сэр. Рубиновые серьги.

Сэр Чарльз с разочарованным вздохом опустился обратно в кресло:

– И что ты узнал про Тэрбера?

– Прежде всего, Тэрбер один содержит всю семью, но сам полностью у матери под каблуком.

– Почему ты так решил?

– Миссис Тэрбер записывает все расходы и доходы, а ему выдает только карманные деньги, как десятилетнему. Она мне об этом сама рассказала – хвасталась, какого послушного сына воспитала. Очень разговорчивая дама. Очень. А декана, кстати, она просто ненавидела – считала, что он много лет использовал идеи ее гениального сына, а сам втихую губил его карьеру.

– А зачем? – уточнил сэр Чарльз.

– Чтобы тот продолжал оставаться у него на факультете. Даже не попыталась изобразить скорбь – железная женщина.

В голосе Бэйнса промелькнул намек на восхищение.

– Рассказала еще, что недавно работу Тэрбера напечатали в каком-то сборнике, которому вот-вот премию дадут. А заодно я узнал кое-что интересное про этого ассистент-профессора, Литгоу. Миссис Тэрбер считает, что Питерсон специально затеял ремонт в лаборатории, чтобы тот был скромнее и поделился своим грантом. Литгоу не мог ничего сделать без университетских приборов, ни в одной частной лаборатории нет….ээээ … семантикора и диахрониста. От этого гранта зависит вся карьера Литгоу, так что, декан, можно сказать, подвесил его на ниточке.

– Собственно, вкратце это все, сэр. К самому Литгоу я уже не успел. К тому же, в деканате не знали адреса его холостой квартиры, а живет он преимущественно там – где-то на Сент-Джонз -Вуд, – Бэйнс захлопнул блокнот.

– Да, я вижу, у тебя день прошел в трудах, – констатировал сэр Чарльз. – Но я тоже работал…и обнаружил кое-что интересное в монографии Тэрбера.

– Что именно, сэр?

Сержант Бэйнс вздохнул и устроился в кресле поудобнее.

– Посмотри сам на эти снимки. Вот этот… этот… и этот… они из монографии. На первый взгляд ничего особенного, верно?

Сержант Бэйнс старательно рассматривал изображенное на снимках нечто, напомнившее ему растущие на шахматном поле грибы.

– Возможно, сэр, – сдержанно ответил он.

– А теперь, смотри, увеличенный фрагмент, причем увеличивал сам Питерсон. Видишь? Возьми еще лупу.

Теперь на снимке был только один гриб и небольшой участок поля. Бэйнс навел лупу на угол черной клетки, куда указывал пальцем сэр Чарльз, и увидел, что ножка гриба очерчена не одной линией, а в несколько штрихов, очень напоминающих следы обычного карандаша.

– Это не дагерротип, это перефотографированный рисунок! – подтвердил сэр Чарльз.

– Почему тогда Тэрбер выдавал рисунок за дагерротип?

– Очень просто. Его монография посвящена образованию новых словесных структур, которые могут использоваться в заклинаниях. Теоретические расчеты и, как практическое доказательство – снимки тонких словесных материй. А доказательство, получается, нарисованное! – торжествующе заявил Роуэн.

– Наверное, за это и уволить могут? – заинтересовался Бэйнс.

– Разумеется. Как ты говорил, монографию уже опубликовали в обещакадемическом сборнике Эмфилда, а сборник выдвинули на шекспировскую премию. Интересно, успел ли Питерсон сказать о своем открытии Тэрберу? Если да, то у него тоже был мотив. Собственно, мотив есть у всех троих. Филдс – ревность, Литгоу – карьера, Тэрбер – шантаж…

– Интересно, – рассуждал дальше сэр Чарльз, – все трое опять оказались на равных условиях. Раньше они были равны по возможности совершить это, теперь еще и по мотивам… Любопытный случай, не правда ли, Бэйнс?

Тот молча кивнул.

– Кто из них, как вам кажется, способен на такое? – сэр Чарльз в задумчивости выдирал и комкал листы из уже собственного блокнота, не замечая этого. – Я бы поставил на Тэрбера. Он уже семь лет старший преподаватель, а дальше – ни ногой. Вечно обойденный, вечно обиженный, дома – под каблуком матери… и единственный его успех за многие годы – под угрозой! Он достаточно умен, чтобы придумать такой план и дождаться удобного случая…

– Но, сэр, ведь возможности на самом деле не равные.

– Это почему же? – поднял бровь сэр Чарльз.

– Ну… ведь только убийца мог… это… – от волнения Бэйнс вдруг стал косноязычен.

– Вы что, уже вычислили, кто подарил декану жемчужину? – недоверчиво перебил его сэр Чарльз.

– А вы разве нет, сэр? – искренне удивился Бэйнс. – Это ведь проще простого, то есть, я хочу сказать… – окончательно смутился он. – И, если выбирать из двоих… Хотя тут я не до конца уверен…

– Говорите, кто?! – потребовал сэр Чарльз.

Но ему потребовалось немало времени, чтобы выудить рыбку смысла из омута слов, в котором барахтался Бэйнс, пытаясь внятно изложить свою догадку. Когда это все же произошло, сэр Чарльз вздохнул:

– Но улик никаких… И повода для обыска нет…

– Повод можно организовать, сэр, – понизил голос Бэйнс.

– Что ты имеешь в виду? – нахмурился Роуэн. Но, когда Бэйнс объяснился, несколько просветлел и сказал только:

– Может, и повезет.

* * *

Арест Филдса посреди лекции, которую он читал своим студентам, стал сенсацией далеко за пределами Эмфилда.

Мельница слухов работала сутки напролет, предлагая версии одна фантастичней другой, но версия патронессы факультета лингвистики уверенно занимала первое место. Сама леди Трэмпертон только и сказала, что рада тому, что в Ярде нашлись люди, которым хватило ума к ней прислушаться.

Но когда она узнала, что Филдса освободили с благодарностью за помощь следствию, а Литгоу арестовали при попытке подкинуть в рабочий кабинет Филдса изоляционную оболочку от жемчужины – леди Трэмпертон в первый раз за долгие, долгие годы не нашла, что сказать.

Когда сэр Чарльз получил известие, что мышеловка сработала, он сокрушенно сказал Бэйнсу.

– И все-таки, я сразу должен был догадаться.

– Да что вы, сэр, где уж вам, – начал Бэйнс и осекся.

– То есть, я хотел сказать, что вы о деньгах вообще не задумываетесь, а если и задумываетесь, то точно не в первую очередь. Вот и не догадались сразу, что убить могли все трое, но вот купить такую дорогущую жемчужину Филдс совершенно точно не мог – на какие доходы? А для вас эта жемчужина просто интересная побрякушка была. Но, если бы вы еще подумали, вы бы догадались.

– Спасибо, Бэйнс, – без тени иронии сказал сэр Чарльз. – А почему ты был так уверен, что нам попадется Литгоу? Пусть Филдса мы исключили, но у него с Тэрбером были равные шансы!

– Просто… я подумал, что у Тэрбера семья, где он единственный кормилец, а Литгоу холостяк. Ему проще было бы на такое решиться.

– Да вы романтик, сержант! – с веселым изумлением воскликнул сэр Чарльз.

– Нет, сэр, – твердо возразил ему Бэйнс.

Узы крови

Сержант Бэйнс, поневоле прислушиваясь к скандалу, с грустью думал о том, что он явился в гости очень некстати. Своей пронзительной мощью, силой и легкостью, с которой звуки ссоры достигали второго этажа, они живо напомнили сержанту итальянскую оперу, в которой он недавно побывал по настоятельному приглашению сэра Чарльза.

Лидировала в дуэте миссис Уолнат, а мистер Уолнат вел свою партию на одной низкой басовой ноте, которая должна была действовать на супругу успокаивающе.

Однако та успокаиваться не желала. Из общего потока слов выделялось слово «деточка», произнесенное фальцетом миссис Уолнат.

Обстановка в доме накалялась уже несколько месяцев. Изменение ситуации можно было проследить по голосу миссис Уолнат: от первых ссор сдержанным шепотом до нынешнего крещендо. А мистер Уолнат по-прежнему держался и не увольнял свою помощницу Фанни.

Собственно, Уолнат не просто отказывался увольнять Фанни – он еще и всячески пытался ввести ее в семью, напористо требуя от своей супруги радушия и гостеприимства. Бушевавший внизу скандал на этот раз был вызван тем, что Уолнат настаивал – Фанни должна присутствовать на вечеринке в честь его дня рождения.

– Ладно! – услышал Бэйнс голос миссис Уолнат. – Пусть все будет так, как ты захочешь! Мы отпразднуем твои пятьдесят, и рядом с тобой будет двадцатилетняя вертихвостка! Твоя «деточка»! Может, ты хоть тогда поймешь, как глупо выглядишь!

Хлопнула дверь, и Бэйнс увидел, как миссис Уолнат в криво нахлобученной шляпке почти бегом переходит дорогу, явно по направлению к дому тетушки Мейзи. Бэйнс сокрушенно покачал головой. Соблюдая внешне строгий нейтралитет, чтобы его, упаси Боже, не призвали на роль третейского судьи в семейных ссорах, в душе сержант был на стороне миссис Уолнат. Но все же он спустился вниз, в курительную.

Когда-то они с Дэви Уолнатом служили вместе в Индии, и Бэйнс чувствовал себя вправе намекнуть, что Уолнат попался в ту же ловушку, что и миллионы мужчин средних лет до него. Он не мог сказать ничего плохого про Фанни Стилсон, которую видел мельком всего несколько раз – девушка выглядела энергичной, неглупой и абсолютно компетентной секретаршей. К тому же, мисс Стилсон никак не подчеркивала свою незаурядную внешность, цвет и стиль ее одежды вполне бы подошли для дамы на двадцать лет старше; однако белоснежная кожа в сочетании с темно-карими глазами, пышные каштановые волосы, точеные черты лица говорили сами за себя, и, естественно, внушали тревогу миссис Уолнат.

И если Дэвид не хотел увольнять мисс Стилсон, то он мог просто перевести ее в один из филиалов, даже с повышением жалованья – и восстановить мир в семье.

– Нет, Дик, ты ничего не понимаешь, – раздраженно отмахнулся Уолнат в ответ на все разумно смягченные аргументы Бэйнса. – У меня есть причины… но, конечно, если все и дальше пойдет так, как идет, мне придется действовать по-другому… – туманно добавил он. – Я обязательно поговорю с Дженни…

– Не знаю, что ты собираешься делать и говорить, – несколько раздраженно ответил Бэйнс, – но зато знаю, как действует тетушка Мейзи, и, поверь, если ты как можно скорей не успокоишь жену, то пожалеешь, что вообще на свет родился.

Тут следует пояснить, что тетушка Мейзи, хрупкая дама восьмидесяти с лишним лет, была настоящим мартиархом, и под ее зорким руководством Уолнаты множились и процветали. Зато и отступников она карала столь строго, что Дэвид Уолнат, обладая вполне независимым состоянием и немалым авторитетом в Сити, ничего не возразил тетушке, когда той вздумалось поменять обстановку в его собственном доме. Но на этот раз Уолнат отмахнулся даже от тетушки Мейзи.

– Я очень рассчитываю на тебя, Ричард. – Уолнат просительно взглянул снизу вверх. – Ты ведь знаешь, тетушка питает к тебе слабость, и, если ты завтра составишь ей компанию…

– Думаешь, мне под силу нейтрализовать тетушку Мейзи? – грустно усмехнулся Бэйнс. – Дэви, я, конечно, сделаю все, что смогу, но твоя жена – главная любимица тетушки, и, та, думаю, уже наслышана о твоем… упрямстве.

– Дженни не стала бы приплетать сюда тетушку. А если бы она что-то сказала, тетушка уже потрясала бы здесь зонтиком, – неуверенно попытался пошутить Дэвид.

– А, может, она копит боезапас? – устало возразил Бэйнс. – Дэвид, я, конечно, составлю ей завтра компанию, но есть очень простой, – и самый правильный способ, – уладить все твои неурядицы.

– Нет, я не думаю, что это правильно, – лицо Уолната словно окаменело.

Бэйнс неловко пожал плечами и начал прощаться. По дороге домой он с возрастающим неудовольствием думал о поручении Уолната. Быть любимцем тетушки Мейзи значило весь вечер сидеть рядом с ней, приносить ей прохладительные напитки, позволять ее терьеру жевать свои туфли и выдерживать косые взгляды тех, кто подходил поприветствовать «дорогую тетушку». Тетушка прижимала их к своей родственной груди, а потом обрушивала на Бэйнса поток сплетен. К сожалению, тетушку нельзя было назвать безобидной или беззлобной сплетницей: слушая ее, Бэйнс терял веру в человечество. Юбилей Уолната исключением не стал: Бэйнс вручил подарок, – элегантный хьюмидор, – сказал заранее заготовленный комплимент миссис Уолнат (та не ждала многого и поэтому осталась довольна) и железной волей приковал себя к тетушке Мейзи.

Небольшой оркестр играл негромко и вполне благозвучно, но, к счастью, заглушал приблизительно треть ее реплик. Блюда подавалось специально нанятыми официантами, а кухарка с двумя помощницами вложила в угощение всю душу.

Иллюзионист оформил зал неправдоподобно крупными, сияющими розами и побегами винограда, (я словно в джунглях, – возмущалась тетушка), и сейчас в примыкающей к залу гостиной развлекал детей. К сожалению, среди них не было детей четы Уолнат, только любимые и балованные племянники и племянницы: щедро уделяя им время и деньги, Уолнаты мирились со своей бездетностью.

Багровощекий Дэвид с легкой рассеянностью во взгляде принимал поздравления и провозглашал ответные тосты, а сержант, вполуха слушая болтовню тетушки Мейзи, все время искал взглядом изящную головку мисс Стилсон – и не видел. Когда Бэйнс понял, что мисс Стилсон по каким-то причинам не будет на юбилее, он почувствовал огромное облегчение. Теперь даже речь его спутницы, полная колкостей и двусмысленностей, не раздражала, а развлекала его. Хотя сейчас он понимал не все ее намеки. Например, с сестрой Уолната, сорокалетней болтушкой миссис Макрори она завязала внешне безобидный разговор о предсказателях, который заставил вдовушку побледнеть и замкнуться в себе.

– … и на вечере у Хортонов гостей развлекала гадалка, настоящая цыганка – было необыкновенно интересно. Утверждала, что она родственница той самой Ленорман, что гадала королям. На деньги, на удачу, на любовь…

– Да, тетушка, – выдавила Агнесс, и ее пухлые румяные щеки побелели и словно бы обвисли.

– Значит, ты тоже думаешь, что это хорошая идея? – тетушка Мейзи беззаботно обмахивалась веером.

– Не знаю, тетушка.

– Да, может, ты и права – это глупости, к тому же опасные глупости, правда, Агнес?

– Правда, тетушка.

Наконец тетушка сжалилась и опустила племянницу. Бэйнс не был настолько заинтригован, чтобы просить объяснений, а тетушка слишком горда, чтобы рассказать что-то по собственной инициативе; но в глазах у нее тлел огонек лукавого довольства собой.

Зато в случае с ее внучатым племянником Альбертом она снизошла до объяснений.

Когда Альберт – с широкой улыбкой на лице, – подошел поприветствовать тетушку, она, после нескольких незаначащих реплик о празднике, атаковала его вопросом:

– Когда выйдет твой роман, Альберт?

Альберт, элегантный обаятельный оболтус, переменился в лице и вдруг стал поразительно похож на нашкодившего кота.

– Эээ… роман, тетушка Мейзи?

– Ну да, тот самый, который ты хотел выпустить у моего старого друга Лэнга. Я прочла его с огромным удовольствием! Если бы ты объяснил, что те сорок фунтов тебе нужны были как залог издателю, я бы сразу вложилась в твой талант!

– Спасибо, тетушка… – неуверенно откликнулся Альберт. Кажется, он хотел поверить в ее слова, но почему-то не мог.

– К сожалению, Лэнг объяснил мне, что его издательства выпускает книги узконаправленных жанров – сказки, сборники, песенники, романы для юношества, детективы, любовные романы и прочее такое. Твой роман для них слишком… многогранен, – подчеркнула последнее слово тетушка, – так что тебе не стоит расстраиваться из-за отказа.

– Лэнг отказал…? – тупо переспросил Альберт, и лицо его, в противоположность миссис Макрори, не побледнело, а вспыхнуло – просто запламенело румянцем.

– Ох, милый, так письмо еще не дошло? Мне, право, очень жаль, что я первой сообщила тебе эту новость. Но, правда, не стоит расстраиваться – даже Барри перенес то ли четыре, то ли пять отказов, прежде чем его напечатали и признали гением.

Альберт механически кивнул, поблагодарил тетушку за поддержку и вернулся к гостям. Тетушка следила за ним, не убирая сочувственной улыбки с лица, а затем весело расхохоталась.

– Представьте себе, какой негодник! – весело обратилась она к Бэйнсу. – За тридцать лет не освоил ни одного дельного занятия, и вдруг решил, что способен написать роман!

– Так он его все же написал? – уточнил Бэйнс.

– Романом я называю то, что еще так-сяк можно читать, – фыркнула тетушка. – А он взялся, видите ли, за скучнейшую драму из семейной жизни, причем главной злодейкой сделал некую мерзкую тетушку, скрягу и престарелую кокетку, которая тиранит всю семью. И него еще хватило наглости прийти ко мне же занять деньги для издателя!

– Поразительно, – искренне сказал Бэйнс, глядя на часы. Ему пришло в голову, что, раз Фанни Стилсон здесь нет, ему не требуется выдерживать всю огневую мощь тетушки Мейзи в одиночку. Выждав для приличия минут десять, он уже собирался предпринять тактическое отступление в курительную, когда в потоке слов тетушки Мейзи он вдруг расслышал «мисс Стилсон».

… – получила приглашение? – закончила тетушка.

– Что, простите?

– Эта незаменимая помощница Дэви, о которой я в последнее время так много слышу, она что, не пришла?

– Видимо, да, – ответил Бэйнс, с трепетом ожидая следующих расспросов; но интерес тетушки к мисс Стилсон оказался мимолетным. Она отвлеклась на возмутительный фасон платья и глубину декольте еще одной своей племянницы, Нэнси, и сержант все-таки смог выбраться от нее в курительную. Там ему удалось побеседовать с Уолнатом: Дэвид кратко сообщил, что «Фанни отказалась прийти, чтобы не смущать родных». Зато сержант Бэйнс был немало смущен, наблюдая на лице друга умиление и мягкость, словно у бруска сливочного масла на сковородке.

Остаток вечера сержант Бэйнс провел вполне приятно, не считая выходки дядюшки Тоби, когда тот взмахнул костылем, словно косой, и снес парик с головы миссис Блэкуотер.

* * *

На следующей неделе Бэйнсу пришлось все силы отдать работе. Сэру Чарльзу пришло в голову, что будет очень неплохо начать издание всеанглийской газеты с портретами преступников и описанием их злодеяний. Бэйнс одобрил эту идею, но его одобрение мало значило по сравнению с мнением Палаты общин. Сэр Чарльз велел заняться «разрабатывать детали, пока я буду проталкивать идею», и сержант взялся за разработку с мрачным предчувствием, что понапрасну тратит время – скупость и консерватизм были присущи Палате в равной степени. Однако сержант недооценил связи сэра Чарльза, или, возможно, его дар убеждения, основанный на том, что он своим искренним энтузиазмом пробуждал его в других.

Первый номер полицейского листка «Хватай и держи» должен был выйти через неделю во всех графствах, и Бэйнс как раз рассматривал пробные оттиски, когда пришло сообщение о убийстве на Грейвз-стрит. Миссис Уолнат, владелицу дома, закололи ножом в ее кабинете. Вначале Бэйнс подумал про жену Дэви, и только спустя несколько ударов сердца обратил внимание на имя и номер дома. Миссис Маргарет Уолнат. Тетушка Мейзи.

Сержант Бэйнс привык видеть жестокость во всех ее многочисленных безобразных проявлениях. Но лежащее на полу хрупкое тело старушки пробудило в гнев такой силы, что он едва не раскрошил зубы, стиснув челюсти в попытке совладать с собой.

Она скорчилась у своего роскошного письменного стола, обтянутого зеленой кожей. На дряблых руках виднелись глубокие разрезы, словно она безуспешно пыталась защититься, на ткани легкомысленного розового домашнего платья расплывались бордовые пятна, сливаясь в единое целое на груди.

Ушел тот неукротимый дух, который всегда словно придавал тетушке несколько дюймов роста и делал на несколько лет моложе. То, что осталось, походило на вялую тряпичную куклу, с которой играл злой ребенок.

Громоподобное чиханье Хань Фэя вывело сержанта из задумчивости, и он мимолетно порадовался, что дежурным судебным магом сегодня был именно Фэй. Бэйнсу импонировало его немногословие, внимание к деталям и серьезное, почти благоговейное отношение к своей работе.

– Этот туман просто убивает меня, – скорбно сообщил китаец, глядя в затянутое желто-серой дымкой окно.

– Еще неделя – и он развеется, – сообщил Бэйнс последнюю сводку погоды с оптимизмом, но без особого доверия к ней.

– Лишь бы обошлось без пожаров, как в прошлом году, – вздохнул Хань Фэй и снова склонился над телом.

Этот короткий разговор помог Бэйнсу совладать с собой, и он смог спросить у мага:

– Время смерти?

– Около трех часов назад… Скончалась от обильной кровопотери. Если повезет, мы найдем здесь не только ее кровь, – поднял Хань Фэй нож для разрезания бумаги. – Думаю, она оборонялась…пыталась обороняться и поцарапала нападающего. Только потом он выхватил кинжал у нее из руки, – видите эти синяки на правом запястье? – и обратил оружие против нее.

Бэйнс хотел спросить что-то еще, но Хань Фэй разразился целой серией громовых чихательных залпов, и сержант ретировался, пробормотав, что пойдет допросить слуг.

Тело обнаружила личная горничная миссис Уолнат, которую Бэйнс до этого несколько раз мельком видел. Но сейчас она ничем не походила на ту жизнерадостную пухленькую болтушку средних лет с тщательно завитыми белокурыми локонами.

Все тело миссис Рид содрогалось от рыданий, лицо покраснело, рот кривился от неразборчивых причитаний. Выпив два стакана воды, она немного успокоилась и обрела способность отвечать на вопросы.

– Она сама отпустила меня до вечера… меня и всех слуг… Сказала, что на три часа у нее назначена важная встреча… – выдавила из себя миссис Рид.

– Вы не знаете, с кем?

– Нет, но она сказала, что преподаст кое-кому горький урок…

– И это все, что она сказала?

Да, точно так и сказала…А потом добавила, что, мол, грязи в доме не место.

– Грязи в доме не место? – повторил Бэйнс. – Вы, наверное, удивились, когда это услышали?

– Да уж точно, удивилась, и она меня сама успокоила, мол, душенька Эмма, я совсем не про ту грязь говорю, я знаю, что уборка в доме просто превосходная… Так и сказала – превосходная! – с гордостью произнесла миссис Рид. – И… и дала мне десять шиллингоооов…

– А утром кто-нибудь приходил? – сержант поспешил предотвратить своим вопросом новый поток слез.

Миссис Рид сурово нахмурилась.

– Приходил Этот.

С помощью терпеливых расспросов Бэйнс выяснил, что под Этим миссис Рид подразумевала посыльного от детективного агентства «Боу». Он доставил какие-то бумаги, содержание которых весьма обрадовало тетушку.

Сержант точно помнил, что поверхность стола была пуста, но решил обыскать кабинет и личные покои миссис Уолнат как можно внимательней.

Убедившись, что больше миссис Рид ничего не знает, сержант Бэйнс отпустил ее и увидел, что констебль Джонсон, посланный опрашивать соседей, уже вернулся и спешит к нему с очень довольным видом.

– Сэр, здесь есть один старик, который целыми днями сидит у окна… – торопливо начал констебль, – так вот, он видел, как в четыре часа из дома выходил мужчина! И хорошо его рассмотрел!

Выслушав описание, сержант Бэйнс посуровел, задал еще один вопрос – о том, в каком направлении уходил этот мужчина, – и, выслушав ответ, помрачнел еще больше. Он кратко поблагодарил Джонсона и поспешил на второй этаж, в кабинет, где судебный маг уже заканчивал свою работу с телом.

– Хань Фэй, вы бы не могли связать меня с сэром Чарльзом? – попросил он. – Это очень, очень важно!

На мгновение Бэйнсу показалось, что невозмутимое лицо китайца сейчас исказится в недовольной гримасе, но мгновение прошло, а Хань Фэй уже приложил к своем горлу кристалл. Тусклый, янтарного цвета огонек ритмично запульсировал в его серой глубине, постепенно разрастаясь и занимая собой все пространство кристалла.

– Да, кто вызывает? – из уст Хань Фэя донесся странно искаженный тенор сэра Чарльза. Сержант не раз наблюдал это явление, и даже знал, что все дело в эфире, который заставляет синхронно колебаться голосовые связки говорящего и говоримого, но все равно ему было слегка не по себе.

Он откашлялся.

– Сэр, я бы просил вас произвести обыск, И, возможно, арест.

– Бэйнс, я польщен доверием, но..?

– Сэр, вы позволите, я все объясню вам на месте? – произнес Бэйнс, и, очевидно, жалобная нотка в его обычно неэмоциональном голосе вынудила сэра Чарльза дать свое согласие.

* * *

– Мне очень жаль, Артур, – мягко произнес сэр Чарльз.

Бэйнс мола пожал плечами. Когда пришли результаты анализа крови и судебно-магической лаборатории, он собственными глазами увидел, что кровь на кинжале принадлежит двоим людям. Один из них – миссис Маргарет Уолнат, а у эритроцитов второго была одна особенность – часть их была не обычной круглой формы, а серповидной, как молодая луна. Это значило, что убийца был болен редким наследственным заболеванием – серповидно-клеточной анемией.

К моменту обнаружения кинжала кровь на нем уже засохла, и потому нельзя было провести прямой симпатический анализ, который доказал бы, что кровь принадлежит именно подозреваемому, но… эритроциты Дэвида Уолната были той же самой серповидной формы, что и у крови на кинжале. Вероятность такого совпадения приближалась к нулю.

В камине его спальни нашли обрывки сожженной бумаги и перчаток со следами крови.

И его дворецкий признал, что тетушка Мейзи несколько раз очень настойчиво приглашала его хозяина побеседовать; и в тот день мистер Уолнат сказал, что собирается «отдать родственный долг, заглянуть к старой ведьме».

И это было еще не последнее волоконце в той веревке, что начала затягиваться у лучшего друга сержанта на шее.

Детективное агентство «Боу» сохранило отчет о проделанной для тетушки Мейзи работе. Сведения, которые они собрали, касались мисс Стилсон. Оказалось, что она приехала в Лондон не из Ньюкастла, а из Бомбея; а в Индии она успела побывать в тюрьме, куда ее заключили за воровство у мужчины, который ее содержал с шестнадцати лет.

Все выстраивалось в единую картину вспышки гнева от того урока, который тетушка преподала сбившемуся с пути супругу племянницы в своей насмешливо-злобной манере. Горечь, гнев и ненависть от разоблачения его последней любви… Тетушка Мейзи, которая наслаждалась своей правотой…Одна капля, одна ехидная фраза, и чаша переполнена, Дэвид Уолнат поднимает на тетушку руку, а та хватается за нож…

С момента ареста Уолнат не произнес ни единого слова. Он не защищался, не оправдывался и ничего не объяснял. Даже по сержанту он только скользнул потухшим взглядом и отвернулся, рассматривая стену, пока Бэйнс не потерял терпение.

* * *

– Но, сэр, он не может быть убийцей! – упрямо повторил сержант, хотя оснований для его упрямства не было никаких.

С такими уликами проверять других подозреваемых было излишним, но сэр Чарльз сделал все, что смог. Агентство «Боу» не впервые работало на тетушку Мейзи, и полицейские побеседовали и нечистой на руку горничной, которую уволила тетушка, и с племянником Альбертом, и с миссис Макрори. Оказалось, что та потратила огромные деньги на прорицателя, который обещал ей финансовый успех и скорое замужество, и попыталась позаимствовать немалую сумму из опекунского фонда своего сына. Тетушка Мейзи вовремя пресекла эту попытку, и что немаловажно, сделала это за неделю до смерти, так что миссис Макрори не могла убить ее в приступе гнева, услышав плохие новости. А в день убийства она стояла за столиком благотворительной ярмарки.

К тому же, и у горничной, которая вышла замуж и уехала в Бирмингем, и у племянника Альберта, который страдал от последствий ночного кутежа в своем клубе на глазах десятка товарищей, было железное алиби.

– Я понимаю, что ты не хочешь верить, что твой друг…

– Это не вопрос веры, сэр, – поднял глаза сержант. – Все мы способны убить. Но все по-разному. Дэвид мог все обдумать, взвесить, как товар в лавке, и… взяться за дело. Это в его натуре. Был один случай… – сержант запнулся и начал заново, медленно подбирая слова.

– Дэвид всегда очень жалел наших новобранцев. Относился к ним, как отец. И вот, один парнишка из наших попал в госпиталь и умер, можно сказать, у него на руках. Мучился страшно, морфий не подействовал. А потом Дэвид узнал, что местный аптекарь морфием торговал на стороне, а солдатам давал крашеную воду… И тому мальчишке – тоже. В общем, этого аптекаря утром нашли с пулей во лбу, и никто ничего не видел, никто ничего не смог доказать. Дэви всегда оставался спокойным. Даже если мы все думали, что подохнем через минуту, он вел себя, как за чайным столом у королевы. И я не верю, что он мог в приступе гнева заколоть старушку… нет, не верю.

Сэр Чарльз беспомощно опустил глаза на страницу с заключением.

– Кстати, почему вывод не Хань Фэй писал, а его помощник? – немного оживился он.

– Хань Фэй заболел, – рассеянно отозвался сержант.

– Пожалуй, стоит побеседовать с его помощником лично? – предложил Роуэн. – Вдруг он что-то упустил…

– Конечно, сэр! – горячо отозвался сержант.

Но после визита в лабораторию ему пришлось признать, что в пользу Дэвида Уолната по-прежнему нет ни единого факта, кроме уверенности сержанта в его невиновности.

* * *

В день перед судом сэр Чарльз Роуэн пригласил сержанта к себе в кабинет, усадил его в кресло, а сам выскочил из-за стола и произнес небольшую речь.

– Сержант, если вы думаете, что я не знаю о вашем частном расследовании в пользу Уолната, то вы глубоко заблуждаетесь. Я позволил вам перевалить все дела на плечи ваших констеблей, позволил использовать служебное положение в своих целях… А теперь я хочу знать: удалось ли вам что-то выяснить?

– Нет.

Помолчав, сержант прибавил:

– Не удалось. Но я все равно верю, что это не Дэвид.

– Хорошо, – глубоко вздохнул Роуэн. – Я хочу тебе предложить: расскажи мне все, что знаешь, об этой семье. Все о неделе перед убийством. Не выбирай сведения, просто рассказывай. Может, нам удастся выудить зацепку…

Сержант согласился не столько из-за надежды на лучшее, сколько из уважения к желанию сэра Чарльза помочь. Он рассказывал, рассказывал, рассказывал…

И вдруг сэр Чарльз остановил его.

– Бэйнс, ты уверен, что она сказала именно это слово?

– Да, сэр, она сказала его очень громко.

– Но тогда… если это так… появляется еще один мотив…разочарование…наследство… – забормотал сэр Чарльз.

– Хань Фэй уже выздоровел?

– Да, утром он приступил к работе, – стараясь не обнадеживаться блеском в глазах сэра Чарльза, ответил Бэйнс.

– Хорошо, пойдем к нему!

Роуэн торопливо увлек сержанта за собой.

– Если я прав, эта кровь никак не может принадлежать Уолнату! – выпалил он уже на ступеньках.

– Но как же, сэр? – Бэйнс даже остановился на мгновение. – Эта, как ее, анемия…

– Ну да, именно она! – выпалил Роуэн уже у двери в лабораторию. – Именно!

Бэйнс со свистом втянул воздух, но тут же устыдился своих чувств и непроизнесенных слов в адрес сэра Чарльза.

После их ухода Хань Фэй постарался, чтобы его помощник осознал всю глубину своего несовершенства.

– Бестолочь. Олух. Невежда. Лентяй. Позор своей семьи, – шипел он, заставив несчастного прятаться за микроскопом. – Как же ты не смог сосчитать тельца Барра в нейтрофилах?

* * *

Когда Дэвида Уолната освободили и вернули в лоно семьи, он решил, что довольно с него Лондона, и, подыскав арендатора для дома, сам отправился с женой в Египет. Перед отъездом он, конечно же, навестил сержанта, но разговор вышел неловким и скомканным.

– Я все равно рад, что ей удалось избежать ареста, – отводя взгляд, сказал он. – И надеюсь, что у нее все будет хорошо. Она… она не безнадежна и не потеряна для добра…

Сержант только вздохнул; он понимал, хотя и не одобрял силу обрушившихся на друга чувств.

Он вспомнил свой разговор с сэром Чарльзом перед освобождением Уолната.

– Сэр, а как вы пришли к мысли, что кровь убийцы на кинжале может быть женской? – неуклюже сформулировал Бэйнс.

– Просто потому что иначе быть не могло. Я принял твою уверенность в друге за аксиому. И вот что у меня вышло: если это не его кровь, это кровь кого-то из родственников. Это не могут быть родственники по браку, ведь серповидно-клеточная анемия – наследственное заболевание, – сэр Чарльз поднял палец. – Но! Родители Уолната умерли, он сам был единственным выжившим ребенком в семье, и детей у него нет. Но если их нет в браке с Джоанной Уолнат, не значит, что их нет вообще. И тут я вспомнил слово «деточка», которое подслушала миссис Уолнат. Твой друг называл Фанни Стилсон, обычное ласковое слово верно? Но, может быть, оно значило именно то, что значило – дитя? Ребенок? Его дочь?

– Фанни Стилсон – его дочь? – ошеломленно повторил Бэйнс.

– Тогда все сходится. Когда она потеряла «место» у своего покровителя, то вспомнила, что у нее есть отец-англичанин, и решила попытать счастья, не особо надеясь на успех. Но…

– Дэви давно мечтал о ребенке… – подтвердил Бэйнс. – Наверное, она смогла представить доказательства…

– И Уолнат взял ее на работу. Он надеялся постепенно ввести ее в круг семьи и тогда же объявить, что она его дочь. Но этот план развалился, когда миссис Уолнат приняла Фанни за его любовницу.

– Все подумали так. Даже я так подумал, – кивнул Бэйнс.

– Вот. Фанни Стилсон, наверное, привыкла к своему новому положению. К тому же, она теперь надеялась на большее, на место в завещании и официальное признание семьей. И тут миссис Уолнат все-таки разгневалась достаточно, чтобы пожаловаться тетушке.

– Так в тот день тетушка пригласила не Дэвида, а Фанни? – озарило Бэйнса. – Это ее она имела в виду под «грязью»? Но почему тогда Дэвида видели выходящим из ее дома?

– Она пригласила обоих. Но Фанни – чуть раньше. Ей было любопытно поговорить с ней без свидетелей, а потом показать бумаги встревоженному и ничего не понимающему Уолнату. Однако тетушка годами привыкла издеваться над выдрессированными родственниками и забыла, что имеет дело с существом иной породы. Когда тетушка Мейзи начала оттачивать на Фанни свой язык, девушка пришла в ярость и ударила ее. Вначале дала пощечину, затем выхватила нож… Сразу после убийства Фанни Стилсон, потеряв голову, сбежала, даже не забрав отчет детектива.

– Его забрал Дэвид, – произнес сержант. – Он нашел тело, прочел отчет… и все равно решил защитить своего ребенка.

– Он был готов дойти в своей защите до последнего, – вздохнул сэр Чарльз.

– Хорошо, что этого не понадобилось, сэр, – улыбнулся Бэйнс. – И что вы скажете насчет зайти сегодня вечером в «Красный лев»?

– То же, что и всегда: с удовольствием принимаю ваше приглашение, Бэйнс! – ответно улыбнулся сэр Чарльз.

Дело электрического убийцы

Сам по себе возраст не превращает в консерватора: сэр Чарльз, разменяв шестой десяток, по-прежнему питал горячий интерес ко всем техническим, техномагическим и магическим новинками. Любое изобретение он рассматривал с единственной точки зрения – его полезности для Скотланд-Ярда; в точности как домохозяйка, которую при взгляде на картину интересует лишь то, сможет ли она повесить в своей гостиной. Но девять из десяти его идей не проходило цензуру сержанта Бэйнса – к великой радости сотрудников.

Ближайшее окружение сэра Чарльза давно усвоило, что не стоит поднимать темы «старых добрых времен» и засилья прогресса; но на конференции по вопросам судебной медицины, где собралось почти три сотни специалистов со всех уголков Британии, такое столкновение было почти неизбежным. Предотвратить его могло только чудо, но чуда не произошло.

И на третий, заключительный день, когда все участники плавно перешли из лекционного зала в уютный бар отеля, ровесник сэра Чарльза, патологоанатом из Суррея, ухитрился угодить в две ямы сразу: он протестовал против использования фотографии в судебной экспертизе и работы женщин – в любой из полицейских областей.

Следует уточнить, что в то время, каких-то десять лет назад, фотография из-за совмещения и наложения аур была дело исключительно трудоемким, кропотливым и медленным, и судебные эксперты обычно обходились схемами-зарисовками с места преступления; а для того, чтобы представить себе работающую в полиции женщину, у большинства не хватало воображения.

К счастью, сэр Чарльз был в мягком и добродушном настроении, возможно, благодаря отличному «Martell» из барных запасов. Поэтому он, согревая в руках бокал, всего лишь предложил рассказать историю о поимке одного талантливого убийцы.

Визави сэра Чарльза, предчувствуя недоброе, все же не смог отступить и воинственно встопорщил усы.

– Конечно, сэр, рассказывайте.

– Может быть, вы припоминаете дело электрического убийцы, как его окрестили в газетах? – начал сэр Чарльз. – Уильям Понсер. Его повесили год или полтора назад. Понсер сознался в двух убийствах, но мы уверены, что на его совести было как минимум четыре.

Так вот, обнаружить истину мне помог женский взгляд, брошенный на фотографию.

Брейнбридж, оппонент сэра Чарльза, сердито запыхтел и насупился, гильотинируя свою сигару.

– Неужели? – переспросил он тоном, который ему самому казался крайне язвительным. – Женский взгляд, брошенный на фотографию, и ничего больше?

– Да. Хотите взглянуть на это фото? – неожиданно предложил сэр Чарльз и широко, предвкушающее улыбнулся.

– Она у вас с собой? – Брейнбридж едва не смахнул свой стакан со столика.

Роуэн кивнул и вытащил из портфеля с десяток тонких конвертов. Разложив их на столе, вгляделся в надписи, похожие на сцепленные рыболовные крючки, и выбрал один.

– Последняя жертва Электрического убийцы? – переспросил в этот момент кто-то из сидящих за соседними столиками. Фотография, с разрешения владельца, пошла по рукам и вернулась к Брейнбриджу.

На фото невысокая женщина в длинном сером платье лежала, скорчившись, под окном. Из-за неудачного угла съемки блестящий и гладкий линолеум в черно-белую клетку казался чуть покатым. Ставни были наполовину распахнуты, а с подоконника свалился цветочный горшок, и земля засыпала светлые пряди волос, корни растения нелепо торчали рядом с ее головой. Подол платья задрался при падении, и яркое дневное солнце безжалостно высвечивало границу между пухлой плотью и утягивающими чулками. Женщина была обута в узкие высокие сапожки. Один каблук – точнее, то, что от него осталось – продавил изоляцию, запутался в растерзанном проводе и расплавился, стал похожим на сосульку. Второй был в порядке, не считая слетевшей набойки. Еще несколько запутавшихся, но неповрежденных проводов уходили под тело, и в правом углу фотографии виднелся неясный контур некого массивного аппарата.

– Позвольте рассказать вам обстоятельства дела? – предложил Роуэн, увидев, как Брейнбридж сдвинул брови.

– Да, пожалуйста, – кивнул тот, продолжая напряженно вглядываться в фотографию.

– Итак, суббота, десять часов утра. В полицию поступило сообщение о несчастном случае. Некто мистер Понсер, запинаясь и сбиваясь на рыдания, сообщил, что с его женой произошло ужасное несчастье, и она лежит в его мастерской мертвая. В тот день я не был занят ничем существенным, и поэтому выехал на место происшествия вместе со следственной группой.

Понсеры жили в Хакни, в скромном домике на одну спальню. Почти весь двор вместо грядок с цветами занимала мастерская – выложенная из кирпича неуклюжая коробка. Одна стена у нее была общей с домом, и попасть туда можно было как через наружную дверь, дворовую, так и через домашнюю кухню. Но, не усели мы войти за ограду, как распахнулась калитка соседнего дома напротив, и пожилая леди в платье из алого бархата кинулась нам наперерез. Зонтик она выставила как ружье, а многочисленные ожерелья на ее шее подпрыгивали, звенели и побрякивали при каждом ее шаге.

Она сказала, что ее зовут миссис Моуди, и лучше нам сначала поговорить с ней, а не с «этим гнусным отравителем».

Оказалось, что позавчера Понсер в качестве соседского презента вручил ей коробку шоколада. Когда миссис Моуди их съела, то почувствовала себя настолько ужасно, что впервые за тридцать лет едва не вызвала врача. Она совала нам в руки бумажный пакет с каким-то неаппетитным комком – слипшимися остатками конфет.

Тем временем Понсер увидел нас в окно, вышел и торопливо и завел в дом под градом оскорблений миссис Моуди.

Он провел нас к телу – открыл дверь мастерской, но дальше не заходил. Пока фотограф и судебный маг работали вместе, я беседовал со вдовцом в гостиной.

Он рассказал мне, что вчера вечером вернулся домой очень поздно после дружеской вечеринки, и был уверен, что жена уже легла спать. Чтобы не будить ее, устроился на диване в гостиной. Утром он увидел, что ее постель не смята, начал искать и звать жену по всему дому, пока не обнаружил тело в мастерской. Понсер в ней делал модели электрических махолетов и тому подобную дребедень. Он рыдал.

– Наверное, она подошла открыть окно, и пробила изоляцию… металлический каблук… и она держалась за железную ручку ставни… разряд прошел сквозь нее… ужасно, ужасно… может, она хотела сделать уборку…она так любила наводить порядок…

Действительно, в доме недавно сделали ремонт, и его обстановка, хоть и дешевенькая, сверкала чистотой: на стеклянном столике ни единого пятна, белые занавеси просто сияли, черно-белый линолеум был ровным и гладким, словно каток, а в прихожей парами стояли белые одноразовые тапочки для гостей.

Разговаривая с Понсером, я все больше проникался к нему недоверием, еще не понимая причин. Наверное, так искусствовед смотрит на картину и понимает, что это фальшивка, еще не взяв пробы краски, не определив степень впитавшегося времени и подлинность ауры художника.

Он был слишком красив, элегантен и молод для этой улицы, для своей работы и, да, для своей жены. В мастерской я не видел ее лица, но с плохонького портрета в гостиной на меня смотрела вытравленная перекисью очень полная блондинка лет сорока-сорока пяти. Художник, как ни старался, не мог польстить ее круглому пухлому лицу с носом-картошкой.

А Понсер не горевал, он картинно демонстрировал свое горе. Иногда он забывал о том, что должен быть в отчаянии, и спохватывался, возвращал в голос трагические интонации, рассказывал, как он любил свою Филлис. Несчастный случай, трагический, ужасный несчастный случай – он слишком часто повторял эти слова.

И, когда я попрощался с Понсером, то пошел прямиком к миссис Моуди. Я рассчитывал, что она расскажет мне что-нибудь интересное про своих соседей, и старушка не обманула моих ожиданий, пустившись в описание их семейной жизни. Понсеры жили не очень дружно: она прямо на пороге дома закатывала мужу сцены ревности, стоило тому опоздать хотя бы на десять минут с работы, а когда Понсер делал покупки, то всегда просил чеки, потому что жена проверяла все его расходы.

Месяц или два назад к Понсерам приходил страховой агент и надолго задержался у них в доме. Потом он зашел к миссис Моуди и, когда убеждал ее получить страховку, сказал, что ее соседи уже так и сделали. Миссис Моуди вспомнила фирму, которую представлял этот агент, и я отправил запрос. В «Иджис Лимитед» мне ответили, что мистер и миссис Понсер заключили договор на взаимное страхование жизни. В случае смерти одного из них второй получал десять тысяч фунтов.

Выплаты по страховке заставили меня поинтересоваться доходами Понсера и его жены. Понсер работал коммивояжером, его жена – продавщицей в табачной лавке, выплаты по страховке составляли едва не четверть от их заработка. Правда, их семейный бюджет недолго нес это бремя….

А потом пришел отчет – в конфетах было обнаружено сильнейшее слабительное. Дозы точно хватило на то, чтобы оторвать миссис Моуди на двое суток от ее наблюдательного пункта у окна. Может быть, потому что она намного точнее могла сказать, во сколько Понсер вернулся домой, чем его нагрузившиеся приятели? А патологоанатом обнаружил еще один ожог на теле миссис Понсер, глубокий, больше похожий на поражение электричеством, чем на бытовую травму.

На всякий случай я разослал фотографию. Понсера узнали в полиции Бирмингема: оказывается, тот уже был женат. Его первая жена купила стиральную машину, новомодную «электрическую прачку», и умерла от удара током. Были подозрения, но в конце концов, ее смерть признали несчастным случаем, а Понсер получил пять тысяч страховки.

К этому времени я уже был абсолютно уверен, что Понсер совершил мерзкое, хладнокровное и тщательно продуманное убийство. Но фактов, которые были у меня на руках, хватало только чтоб его заподозрить, но не арестовать.

И вот, однажды я сидел у себя дома в кабинете и смотрел на это фото, ломая голову над тем, как доказать, что это убийство, а не несчастный случай. А жена, которая пришла позвать меня поужинать, раз уж я пропустил обед, одной фразой разрешила мои сомнения.

– И что же она сказала? – это спросил не Брейнбридж, а один из десятка слушателей, повернувших свои стулья к Роуэну. Фотография с разрешения Брейнбриджа снова пошла по рукам.

– Попробуйте догадаться, – лукаво улыбнулся сэр Чарльз.

– Да это невозможно, – пробубнил молодой человек, который в тот момент рассматривал фото.

– Нет. Вы сейчас в намного лучших условиях, чем я, – строго сказал сэр Чарльз. – Я подал факты сжато и концентрированно. Ничего не упустил, и убрал все лишнее. У вас есть эта история и фото. Больше ничего не нужно.

Все задумались, переговариваясь вполголоса и выхватывая фотографию друг у друга, но никто не предложил своей версии. Затяжное пятиминутное молчание Брейнбриджа было равносильно признанию поражения. Сэр Чарльз улыбнулся и поставил бокал на столик.

– Моя жена сказала: «Ее ведь перенесли туда после смерти, верно?»

– Но почему?

– Пол. Дешевый рыхлый линолеум. Во-первых, ей показалось странным, что женщина, помешанная на чистоте, прошла в уличных сапожках сквозь всю мастерскую для того, чтобы открыть окно. Во-вторых, на одном из ее каблуков не было набойки. Даже с набойкой такие острые шпильки – при ее то весе, – оставили бы отчетливые следы, а без набойки просто процарапали бы пол.

Позже мы доказали это, когда дама ее роста и веса, обутая так же, как миссис Понсер, прошлась по мастерской. Она оставила отчетливые следы. А на фотографии – видите – ничего похожего на следы обуви, пол идеально гладкий. Это фото и стало одной из тех улик, которые сломали Понсера. Пригодились и косвенные улики, вроде снотворного в шоколаде миссис Моуди, – они помогли убедить присяжных. А когда все газеты напечатали его фотографию, и его лицо стало известно во всех уголках Англии, мы узнали о еще двух покойных женах в его прошлом. Кто знает, может, их было больше – а сколько еще могло быть? И я далеко не уверен, что смог бы справиться без подсказки моей супруги.

– Так что я совсем не против женщин в полиции, – добродушно подытожил сэр Чарльз, и никто не рискнул ему возразить.

Дело опасной реки

– Я жалею, что приехал, – со вздохом признался мне доктор Белл, глядя из окна загородного дома Бартонов на цветущий всеми красками мая сад. За ним, поблескивая на солнце, извивалась тонкая лента речушки, чьи берега обступил и частично скрыл камыш. Легкий ветерок доносил до нас благоухание сирени и птичий щебет.

Я согласно кивнул, хотя – замечу в скобках – у меня, ассистента доктора Белла, права выбора не было.

Сложившаяся в доме Бартонов с появлением Элис Лайтинг обстановка могла испортить любой отдых. К сожалению, непосредственная виновница ничего не предпринимала для того, чтобы исправить существующее положение дел.

– И о чем она только думала? – задал я риторический вопрос.

– О скандале, – пожал плечами доктор.

В самом деле, трудно было иначе расценить побуждения мисс Лайтинг, если она знала, что среди гостей будут Сирил Бартон и Генри Хатчер, – и все равно приехала.

Сирил был ее преданным другом, а закоренелого холостяка и сердцееда Хатчера она азартно пыталась женить на себе, но тот все время ускользал; и после каждого их разрыва мисс Лайтинг приходила за утешением к Бартону.

В настоящий момент она, кажется, была в ссоре с обоими, но очень убедительно предпочитала этого не замечать. Неудивительно, что Элис Лайтинг считали одной из восходящих звезд Эдинбургского королевского театра.

– Неординарная девушка, – подытожил я свои о ней размышления.

– Ярко выраженный истероидный тип личности, – хмыкнул доктор Белл. – Предельный эгоцентризм, жажда внимания, кажущаяся эмоциональность. Ненависть к одиночеству.

Эта характеристика показалась мне суровой и не вполне справедливой. После прочтения ее автобиографии, посвященной детству мисс Лайтинг в тени ее знаменитой матери-актрисы, я питал к мисс Элис некое заочное сочувствие, понимая, где кроются корни такой отчаянной жажды внимания. Поэтому я возразил:

– Вы не слышали, но мисс Лайтинг вчера сказала, что отправится с утра на причал и пробудет там до вечера одна – хочет позагорать, поразмышлять… Я, кстати, и сам собирался посидеть там с трубкой и удочкой, но она меня опередила.

– Мисс Лайтинг играет не только на сцене, – пожал плечами доктор Белл, глядя на меня с легкой насмешкой. – Это было не заявление о том, что она хочет побыть одна, а недвусмысленное приглашение нарушить ее одиночество. И я не удивлюсь, если Сирил опять пойдет за ней, как ослик за морковкой…

Я знал, что за резкостью его высказываний скрывалась самая искренняя симпатия к чете Бартонов, которым сейчас совершенно ни к чему были лишние волнения.

Этой зимой миссис Бартон перенесла несколько ревматических атак на сердце, которые вынудили ее отказаться и от давнего увлечения охотой, новейшего увлечения мотоциклетной ездой, а также от бурной общественной деятельности. Миссис Бартон была одной из тех незаурядных женщин, которые добились смягчения драконовских законов о разводе.

Еще миссис Бартон писала короткие юмористические рассказы, которые с каждый месяц с удовольствием публиковали в «The Scotsman».

Публичная деятельность полковника Чарльза Бартона ограничивалась председательством в Охотничьем клубе, но он, как соратник Гордона и герой обороны Хартума, был известен всей Британии. Сейчас он писал свои мемуары, или, как честно признавался он сам, «моя жена пишет мои мемуары»; поскольку полковник не отличался любовью к чтению, а его письма были либо шедевром лаконичности, либо подарком для криптографа.

Тишина и спокойствие их загородного дома должны были благотворно подействовать на здоровье миссис Бартон, но случилось как раз обратное. Оказалось, что незаконно построенная фабрика по выделке кож отравляет Ферс и ее безымянный приток на территории поместья Бартонов. Гостей предупредили, что купаться в нем сейчас чрезвычайно опасно – разгневанный кельпи мог растерзать любого оказавшегося в реке человека.

Миссис Бартон пригласила своего давнего друга и редактора «The Scotsman», Генри Хатчера, чтобы уговорить его напечатать разоблачительную статью о деятельности фабрики. И почему-то племяннику полковника, студенту Художественной академии, именно в это время пришла в голову мысль навестить на летних вакациях дядюшку с тетей, в чьем загородном доме есть такие живописные виды. Предупреждать о своем приезде Сирил счел излишним, и, когда прибыл, застал здесь своего соперника.

Уезжать оба сочли ниже своего достоинства, но миссис Бартон удавалось гасить все ссоры в зародыше, и вечера в гостиной проходили спокойно – пока не приехала мисс Лайтинг. Справедливости ради надо уточнить, что формальное право приехать у нее было – миссис Бартон была ее крестной и подругой ее матери.

Возможно, дело было не только в нечуткости, но и в банальном недостатке средств, так как на капитал, оставленный ей матерью, мисс Лайтинг могла себе позволить очень немногое.

Я с любопытством ждал нашего знакомства и увидел изящную, одетую с безупречным вкусом брюнетку. Чем-то она напоминала женщин с рисунков Бердслея, и, как мне показалось, сама усиливала и подчеркивала это сходство черно-белой гаммой одежды.

…А когда майор Блечли, давний друг четы Бартонов, снова затянул свой рассказ про оборону Хартума, мисс Лайтинг весело остановила его, а затем несколько минут продолжала с того же места, с теми же интонациями и слово в слово так, как всегда излагал события майор – а после вернулась к оживленному пересказу театральных сплетен и интриг. Ее остроумная и злая пародия заставила Блечли умолкнуть до самого конца вечера.

Мисс Лайтинг не обращала внимания на страдальческий взгляд Сирила, на полунасмешливый тон Хатчера. Она очаровательно смеялась, вытягивая из Сирила короткие угрюмые реплики, и пригласила Хатчера потанцевать, демонстрируя рискованный парижский покрой платья при каждом неожиданном пируэте.

За весь вечер улыбка исчезла с ее лица только однажды, когда миссис Бартон нечаянно разбила ее изящное коннект-зеркальце – да и то на несколько секунд, до того момента, когда миссис Бартон пообещала возместить последствия своей неловкости.

Пока я размышлял о вчерашнем вечере, мисс Лайтинг в чрезвычайно открытом купальном костюме вышла из дома и решительно направилась к причалу. Следом за ней дворецкий нес плетеное кресло, накидку и, кажется, несколько книг – мисс Лайтинг основательно подошла к своему намерению побыть в одиночестве. Доктор Белл хмыкнул, вглядываясь в ношу дворецкого, и спросил:

– Знаете, что за книгу она взяла с собой?

– Нет, я отсюда не могу разглядеть, – ответил я.

– Свою автобиографию! Вы ее читали?

Я признался, что да.

– Боже всемилостивый, какая может быть автобиография у девушки двадцати лет? – риторически вопросил доктор Белл и предложил мне спуститься в гостиную. Там мы застали полковника и Сирила. Сирил как раз уговаривал дядю позировать для портрета, а полковник смущенно и недовольно отказывался. Даже на исходе пятого десятка он обладал той особой мужской красотой, которую не портит возраст – правильные, хоть и резковатые черты лица, туго натянутая на скулах кожа, и, в контрасте со светло-серым цветом глаз, несмываемый африканский загар.

Доктор Белл весело присоединился к уговорам – подозреваю, для того, чтобы смутить полковника еще больше. Сирил тем времени поспешно делал с полковника набросок за наброском. Я углядел на журнальном столике свежий номер «Ланцета» и с волнением обнаружил, что там наконец напечатали мою статью о вазомоторной спинной сухотке. Только я собирался поделиться этой новостью, подняв журнал над головой, как флаг, как в гостиную вошел Генри Хатчер.

Сирил захлопнул свой блокнот с набросками и невнятно поздоровался.

– Отправляетесь на прогулку, Генри? – полюбопытствовал полковник.

– Собираюсь нагулять аппетит, – подтвердил Хатчер.

– И в каком направлении вы собираетесь его нагуливать? – вдруг спросил Сирил.

– Хотите составить мне компанию? – предположил Хатчер, вертя в руках свою щегольскую трость с массивным серебряным набалдашником.

– Нет! – резко отказался Сирил. – Я хочу знать, куда вы собираетесь идти!

– А я еще не знаю, – невозмутимо пожал плечами Хатчер. – Здесь повсюду такие живописные виды…

– Можно взглянуть на вашу трость, Генри? – поспешно вмешался полковник. – Вы уже собрали целую коллекцию!

– Да, эта сделана из боярышника, – протягивая трость, сказал Хатчер, – символизирует надежду и благоразумие.

Он взял один из набросков Сирила, лежащих отдельными листами на журнальном столике и диване; сказал, что доктор Белл ему очень удался, и вышел. Я был несколько удивлен – я знал, что Хатчер отличается вспыльчивым, холерическим нравом; а тут он невозмутимо вывел из себя Сирила и удалился, оставив победу за собой, но не доходя в ней до крайностей.

После его ухода на Сирила было жалко смотреть – мрачный, бледный, он никак не мог взять себя в руки. Наконец он объявил, что у него разболелась голова, и поднялся к себе. Полковник захотел снова побеседовать с доктором Беллом о здоровье своей жены, а я отправился в библиотеку, чтобы узнать, в какой компании оказалась моя статья, и время до обеда для меня прошло очень быстро.

Я только обрадовался, когда увидел, что никто из «остроугольного треугольника», если пользоваться выражением доктора Белла, к обеду не пришел; и пожалел, что совместного ужина все-таки не избежать.

Когда выяснилось, что мисс Лайтинг, которая не пришла к обеду, опаздывает и к ужину, никто не встревожился. На лице Сирила я увидел искренне мучительное ожидание явления божества, на лице Хатчера – ленивое любопытство. Но, когда ее опоздание перевалило за полчаса, миссис Бартон решила, что Элис, наверное, просто уснула на причале, и нужно послать за ней слугу.

И даже когда растерянный дворецкий доложил, что Элис на причале нет, я не слишком встревожился, в отличие от Сирила. Он решил убедиться и сам отправился на причал. Через зеркало в холле он подтвердил, что Элис здесь нет, и показал пустое кресло со смятой накидкой и раскрытую книгу на досках причала.

Уже начинало темнеть, и полковник быстро организовал из нас некое подобие поисковой партии. Только доктор остался с миссис Бартон, потому что ее состояние внушало Беллу серьезные опасения.

Вышло так, что в самом начале поисков я подвернул лодыжку и вынужден был вернуться домой – и это незначительное происшествие сделало меня свидетелем чрезвычайно странных поступков Белла.

…Миссис Бартон, устав от волнений, спала на кушетке в гостиной; а доктор Белл, когда я постучался к нему, вышел не из своей комнаты, а из комнаты Сирила Бартона!

– Джозеф! Что вы здесь делаете? – не удержался я.

– Осматриваюсь, – невозмутимо ответил доктор и снова скрылся в глубинах комнаты.

Подстегиваемый любопытством, я вошел следом за ним. Доктор Белл быстро открыл и закрыл ящики стола, поворошил костюмы в одежном шкафу, открыл потрепанную дорожную сумку художника, пролистал его записную книжку, где я мельком углядел ряды рифмованных строчек, переставил мольберт, чтобы рассмотреть его со всех сторон, вырвал один лист из брошенного на стул блокнота с набросками…

Двигался он быстро и точно, как во время операции, с такой же сосредоточенностью и уверенностью в собственных действиях, что я не сразу решился запротестовать.

– Зачем… – начал я, но доктор Белл меня оборвал:

– Тише, Артур, вдруг миссис Бартон, несмотря на лауданум, проснется, а мне нужно осмотреть еще три комнаты.

– Это чьи же? – от возмущения я снова обрел дар речи.

– Хатчера, полковника и мисс Лайтинг. Идемте скорей! – он нетерпеливо потянул меня в коридор. Как загипнотизированный, я следовал за ним.

Комнату Хатчера он осмотрел так же быстро и тщательно; прочитал стопку листов у пишущей машинки, повертел в руках лекарство от насморка, но особое внимание он почему-то уделил туфлям и трости хозяина комнаты.

– Взгляните, Артур, – протянул он ее мне, – это та же трость, что была у него утром?

Вначале я хотел ответить отрицательно, потому что вместо массивного серебряного шара набалдашником теперь служила голова орла; но сама трость, с незакрашенным, естественным рисунком древесных разводов показалась мне знакомой.

– Кажется… – неуверенно начал я, но Белл уже аккуратно вернул ее в прежнее положение и отправился в спальню полковника.

Там царил идеальный порядок вкупе со спартанской обстановкой, стены украшали карты Британской империи в обрамлении разнообразного холодного оружия. Доктор Белл недолго там задержался, но его дотошность дошла до того, что он стал на четвереньки и вытащил из-под кровати стоптанные комнатные туфли и заодно раскрытый экземпляр книги мисс Лайтинг.

В комнате самой мисс Лайтинг мы пробыли дольше всего. Она еще не разбирала вещей, и Белл без малейшего стеснения распотрошил ее новую дорожную сумку модного в этом сезоне лимонно-желтого цвета, добывая из нее платья, книги, косметику, массажные щетки, бутылочку масла для кожи, старенькое коннект-зеркальце в поцарапанной оправе, музыкальную шкатулку, недорогой массивный браслет ядовито-синего цвета с вырезанными на нем рунами воды и воздуха, одну изящную серебряную сережку, щетку для волос и прочие женские мелочи. Мне неловко было смотреть, с какой бесцеремонностью Белл осматривает комнату мисс Лайтинг, и я дал себе слово добиться от него объяснений.

Но, едва мы вышли в коридор, как послышались шаги возвратившейся поисковой партии. С надеждой мы спустились к ним, но мисс Лайтинг среди них не было.

Следующий день был заполнен надеждой и страхом, а вечером пришло сообщение, что ниже по течению из реки выловили изуродованное тело мисс Лайтинг. Наутро в поместье прибыла полиция для допросов.

Полицейские, выискивая улики, сновали повсюду, но особенно много их было возле причала.

Глава полицейских, инспектор Дженкинс, собрал нас всех в холле, чтобы сообщить, что на затылке мисс Лайтинг обнаружили след удара. Хозяева дома подтвердили, что все гости, в том числе и мисс Лайтинг, знали о разъяренном кельпи.

Дженкинс подытожил, что мисс Лайтинг, по всей вероятности, сперва оглушили, а затем сбросили в воду, чтобы там ее растерзал водный дух.

Поверить в это было неимоверно трудно – я так и заявил на допросе. К сожалению, в ходе беседы я вынужден был рассказать про «остроугольный треугольник» – точнее, подтвердить слова самого Дженкинса, которого уже кто-то из слуг успел ввести в курс дела. Также мне пришлось признать, что надежного алиби нет ни у Хатчера, ни у Сирила, ни у меня самого. Любой за тот долгий день мог выбрать момент, чтобы прийти на причал… И осознание этого факта угнетало меня больше всего. Неужели кто-то из них двое в гневе мог… Но кто из них?

Этот же вопрос я задал доктору Беллу, и заодно потребовал объяснений.

– Неужели, когда Элис не пришла к ужину, вы уже догадались…

– Я был уверен в том, что это не простое опоздание, – кивнул Белл. – Но я был бы рад, если бы мое предчувствие не оправдалось. Видели бы вы свое лицо в тот момент, когда я вышел из комнаты! С вас можно было ваять статую Праведного Негодования!

Я только покачал головой.

– Но вы хоть что-нибудь узнали? – спросил я без особой надежды.

– Да, – ответ упал, словно камень в колодец.

– Вы… – невольно я встал, – вы знаете, кто из них… кто убийца?

– Да, я знаю, кто это сделал, – мрачно подтвердил Белл. – Благодаря двум вещам…

Но меня сейчас интересовало не то, что это за вещи, а то, когда Белл сообщит о своих подозрениях Дженкинсу – о чем я и спросил. Ответ Белла поразил меня.

– Не сейчас. Я жду.

– Чего вы ждете? – возмутился я.

– Доказательств, – сказал Белл, и мне пришлось удовольствоваться этим, потому что больше за весь вечер он не произнес ни слова.

А на следующий день инспектор снова захотел побеседовать с нами. Со мной и доктором Беллом. Он начал с того, что попросил описать, во что была одета мисс Лайтинг, когда отправлялась на причал. Я добросовестно начал вспоминать:

– Синий купальный костюм с белыми полосками…. раздельный… и широкополая соломенная шляпа с синими и голубыми лентами… а почему вы спрашиваете?

В ответ инспектор протянул мне скомканный, запачканный, подпортившийся внизу от воды рисунок. Тем не менее, изображенную на нем мисс Лайтинг, которая, сидя в кресле, лукаво улыбалась из-под шляпки, держа камышинку, как удочку, я узнал сразу. Как узнал и манеру художника.

– Рисунок Сирила Бартона, верно? – довольный собой, спросил меня инспектор, а я в этот момент ненавидел его и его армию ищеек, которая отыскала, добыла свою улику… неопровержимое доказательство того, что Бартон был в тот день на причале. В отчаянии я взглянул на доктора.

– Вы уже проверили отпечатки ауры? – спросил у него Белл.

– Да, проверили, – спокойно ответил инспектор. – На нем отпечатки Бартона и еще одного человека, предположительно, мисс Лайтинг. Снять ее отпечатки ауры, увы, невозможно из-за состояния тела…

– А вы попробуйте сличить их с живыми гостями Бартонов, – вдруг посоветовал Белл. – Кстати, ваши люди во время поисков не находили еще чего-нибудь… необычного?

– А точнее?

– Например, набалдашника трости, – спросил Белл.

– Нет, – отрезал Дженкинс, но отпечатки ауры он все же снял. Как вскоре выяснилось, вторые отпечатки принадлежали… Генри Хатчеру.

– Как такое могло случиться? – безнадежно спросил я.

– Очень просто, – пожал плечами Белл. – Бартон приходит на причал, рисует Элис, затем они ссорятся, и он уходит. Затем приходит Хатчер, и рисунок становится новым поводом для ссоры. Он в гневе комкает его…

– Значит, это он столкнул Элис в воду? – с содроганием предположил я. – Хотя… он тоже мог уйти, а Сесил снова вернуться, в надежде помириться или наоборот…

– Да, этот листок не позволяет исключить кого-то из них, – мрачно признал Белл и погрузился в размышления. Я попробовал последовать его примеру, но всего лишь задремал.

А следующий день принес новую, шокирующую новость – Сирила Бартона арестовали. Как в ужасных канцелярских фразах объяснил инспектор Дженкинс, дневник, который подозреваемый пытался спрятать, выдал его намерения по отношению мисс Лайтинг.

Сирила увезли, и к вечеру у миссис Бартон случился новый приступ. Состояние ее внушало самые серьезные опасения, и, Едва у нас появилась свободная минута, я атаковал Белла:

– Вы говорили, что знаете, кто убийца – это Сирил?

– Нет.

Ответ доктора Белла не принес мне ожидаемого облегчения.

– Значит, надо что-то делать, – возмутился я. – Надо доказать…

– Вы правы, – бесцеремонно перебил меня доктор. – И вы должны мне помочь.

– Как?

– Найдите, пожалуйста, мне несколько веточек рябины, – с невозмутимым видом попросил доктор.

– Рябины? – удивленно переспросил я.

– Поверьте, это важно.

Когда я принес доктору рябину, он уже успел освободить пол от ковра, и заканчивал шестой угол Звезды. В ее центре, к моему удивлению, лежало старенькое зеркальце мисс Лайтинг.

Впрочем, я мог и ошибаться, потому что доктор взял у меня веточки, едва приоткрыв дверь, и не впустил меня в комнату.

Я вернулся к себе, но не находил покоя, расхаживая от стены к стене. Я знал, что доктор давно увлекается Высоким Искусством – но по-любительски, и если он ошибется… Спустя полчаса, если верит моим часам, кто-то постучал в мою дверь. Я рывком распахнул ее, в надежде, что это доктор Белл, но это оказался все лишь дворецкий Харрис. Взволнованно он сказал мне, что «мадам стало хуже, а доктор Белл не открывает». В коридоре тем временем распространился запах горящих пряностей.

Я подошел к двери Белла и осторожно прислушался, не зная, звать его или нет, как вдруг он сам открыл мне.

– Новый приступ, – выпалил я. Белл молча вернулся в комнату за своим чемоданчиком, и мы поспешили к миссис Бартон.

…Этот приступ оказался куда сильнее предыдущих – веки и губы миссис Бартон полиловели, глаза закатились, она задыхалась. Взволнованный полковник беспомощно и бестолково суетился рядом. Нам пришлось попросить его уйти.

Благодаря молниеносной быстроте действий доктора и удвоенным дозам лекарств нам удалось вернуть измученное сердце к работе, но мы оба знали, что это только временная, и очень короткая отсрочка. Когда миссис Бартон пришла в себя, она что-то прошептала.

– Это из-за Сирила, верно? – переспросил ее Белл. Она слабо кивнула.

– Вы знаете, что он невиновен, – строго сказал Белл. – И вы допустите, чтобы его повесили?

Я не понимал, что происходит, и порывался спросить, но доктор предостерегающе поднял руку. Миссис Батон слабо покачала головой.

– Чарльз…

– Вы не хотите, чтобы узнал ваш муж? Его здесь нет. Это вы убили Элис Лайтинг?

Я непонимающе смотрел на Белла: как эта ослабленная болезнью женщина могла незаметно выбраться из дома, оглушить и сбросить Элис в воду?

– Как…заподозрили… – выдохнула миссис Бартон.

Надо отдать вам должное – вы придумали идеальный план, – продолжил Белл. – Вам не нужно было бороться с Элис, сбрасывать ее в воду… вы просто не предупредили ее! И она решила в жаркий день немного искупаться…

– Она сама нырнула в воду? – переспросил я. – А след удара на затылке?

– Скорее всего, она сама ударилась об опору причала… Или – ее ударили, но только когда она очутилась в воде…

– Но зачем?

– Все думали, что Элис Лайтинг хочет женить на себе Генри Хатчера…но ее планы в последнее время немного изменились. Она знала о состоянии здоровья своей крестной… и решила стать следующей миссис Бартон. Я не знаю, как вы узнали об этом – жены всегда знают. Но я понял, что между полковником и мисс Лайтинг что-то есть, когда увидел книгу под кроватью.

– Ее мерзкая биография! – с ненавистью выплюнула миссис Бартон.

– Полковник никогда не читал ничего, кроме «The Scotsman» – так что или кто заставил его взяться за эту биографию? Только автор книги могла навязать ее – а ведь полковник не из тех, кто идет на уступки из вежливости. Здесь нужно более сильное чувство…

– Но убедил меня браслет для подводного плавания – зачем Элис брать его с собой, если она не собиралась купаться? – риторически спросил доктор.

– Может, просто завалялся в сумке с прошлой поездки? Или для украшения? – не выдержал я.

– Может, – доктор Белл ожег меня взглядом. – Вот только ее сумка была совершенно новой, купленной для этой поездки. В ней ничего не могло заваляться. И если она взяла с собой такую дешевку, абсолютно не подходящую к ее стилю, значит, она собиралась его использовать!

– Но почему тогда он остался в сумке? – не сдавался я.

– Потому что ей, как я уже говорил, было неловко носить такую дешевую и простую вещь. Ей не хотелось показывать, что ничего лучше она пока купить не может, и Элис взяла свой браслет на самый крайний случай. Сперва она попросила у вас запасной…

– И это все? – улыбнулась миссис Бартон.

– Нет, не все, – спокойно и даже печально ответил ей Белл. – Вы зря старались, разбили ее коннект-зеркальце. Оно было красивым… и неработающим. Настоящее, потрепанное и в оловянной оправе, она показывать не хотела, и придумала довольно изящный план – пусть кто-то из гостей разобьет его, и, естественно, купит ей новое… Правда, странно, что вы обе в тот вечер хотели одного и того же? Я нашел это зеркало, допросил, и оно дало мне все ее последние разговоры. Это вы пригласили ее, а не она приехала без предупреждения. Это вы сказали ей, что сейчас замечательная погода для купания…

– Это еще ничего не доказывает, – качнула головой миссис Бартон. – Может, я запамятовала… Может, сказала позже… ее мог предупредить любой из гостей.

– Верно. Только мы все, не желая расстраивать вас, с вашим слабым сердцем, избегали упоминать про неприятности с рекой… И даже если бы кто-то сказал Элис про опасность купания, она бы не стала поднимать скандал… опасаясь, что всплывет ее связь с вашим мужем. Ведь она хотела войти в респектабельное общество… а вы умная, незаурядная женщина, миссис Бартон, и если бы этот план провалился, вы бы придумали еще один вариант.

Миссис Бартон улыбнулась.

– Вы зря думаете, что у меня нет доказательств, – продолжал Белл. – Есть ваш разговор на коннект-зеркальце, и есть браслет на руке мисс Лайтинг, который полиция вначале приняла за простое украшение – он ведь намного более тонкой работы, чем обычный амулет… Легко доказать, что он принадлежал вам. Пока Сирила не арестовали, я молчал. Я знал, что скоро вы будете на Божьем суде… Я мог понять вашу ревность и боль…

– Нет, – вдруг резко сказала миссис Бартон. – Не ревность.

В первый раз за всю беседу я увидел удивление на лице доктора.

– Не ревность? Что же тогда?

– Несмотря на все ваши уловки, я знаю, что скоро умру. Я была бы счастлива, если бы знала, что после моей смерти кто-то позаботиться о Чарльзе – он ведь иногда беспомощен, как ребенок…

Слабая улыбка смягчила и осветила лицо миссис Бартон.

– Но Элис! Элис превратила бы его жизнь в ад, в бесконечный кошмар! Вы знаете. Вы видели, на что она способна, она была как вампир – вы знаете, что Сирил пытался покончить с собой из-за нее? – горько и торопливо говорила миссис Бартон. – Я не могла, не могла допустить, что после моей смерти Чарльз окажется в руках этой хищницы, этой пустой души…

– Но неужели вы допустите, чтобы Сирила судили за убийство, в котором он невиновен? – так же горячо спросил у нее доктор. Тень сомнения появилась на лице миссис Бартон.

– Не отягощайте свою совесть еще и этим грехом, – тихо добавил Белл.

Миссис Бартон закусила губу.

– Дайте мне бумагу! – наконец потребовала она.

Она писала признание долго, со всеми деталями и подробностями, потом зачитала его вслух и потребовала нас двоих поставить подписи, как при составлении завещания.

Начался новый приступ, который продолжался до самого утра. Утром она ненадолго пришла в сознание, нашла глазами доктора Белла:

– Чарльз… прошептала она. – Пусть он не узнает…

– Обещаю, – твердо ответил ей доктор Белл, и она перестала бороться. Я вышел и позвал полковника Бартона – попрощаться. Он вошел к жене, пытаясь удержать слезы – пытался, и не мог. Глядя на его горе, я от души надеялся, что доктору Беллу удастся сдержать свое обещание.

К счастью, так оно и вышло. Признание миссис Бартон вынудило Дженкинса освободить племянника, а миссис Бартон подлежала теперь только Божьему суду. Инспектор Дженкинс оказался неплохим человеком – он мужественно устоял пред атаками репортеров, которые в жажде подробностей обвиняли его в некомпетентности, и в газеты ничего не попало.

Был только один человек, которому пришлось рассказать о признании миссис Бартон – ее племянник. Белл настоял, что это необходимо: «иначе он превратит Элис в святую мученицу». Разглядывая во время этого неимоверно трудного разговора многочисленные портреты Элис в его квартире, я мысленно признал, что Белл был прав. К счастью, Белл сумел найти нужные слова; недавно я встретил Сирила на выставке под руку с очаровательной юной художницей.

Осталась лишь одна деталь, которая не давала мне покоя.

– Джозеф, – обратился я к своему старшему другу и коллеге, когда мы с трубками сидели у него дома, – что за чертовщина была с тростью Хатчера? Я уже стал подозревать, что именно ей он оглушил Элис, и потому вынужден был поменять набалдашник…

Белл добродушно рассмеялся.

– Доктор Дойл, неужели вы не заметили перемен в характере нашего уважаемого редактора?

– Раньше мы не встречались, но мне говорили, что он вспыльчив, как порох, – неуверенно ответил я, не понимая, куда клонит Белл.

– А что вы увидели тогда, в поместье?

– Он был очень хладнокровен, спокоен… Вы хотите сказать, что он был под воздействием успокоительного?

– Да. И судя по мощному эффекту, не вполне легального. Когда все отправились на поиски, он не мог взять с собой щегольскую трость – и поэтому взял хотя бы набалдашник как основной носитель заклинания… Но я уже отговорил его от таких методов.

– И как же? – полюбопытствовал я.

– Просто сообщил ему все возможные эффекты, и среди них…, – доктор Белл сдержанно понизил голос, сообщая, что именно так напугало сердцееда Хатчера.

Марта Стэнхоуп (1901–1970)

Родилась в Ист-Энде, одном из самых бедных районов Лондона. Работала уборщицей, продавщицей, няней. В 1922 году закончила курсы машинописи и стенографии и, сменив несколько мест работы, попала в частную стоматологическую клинику Э.К. Баррингтона. В 1924 году вышла за Э.К. Баррингтона замуж. В 1935 году брак распался из-за многочисленных измен мужа и обвинений в бездетности. Марта Баррингтон при разводе не получила ничего. Оказавшись без профессии и без денег, она снова стала работать продавщицей «Маркс и Спенсер», а в свободное время писала любовные романы, фантастические рассказы, истории о привидениях, детские сказки. В день, когда приняли ее первый рассказ, она без колебаний уволилась.

Под своей настоящей фамилий Марта Стэнхоуп издала только сборник рассказов о девушке-патологоанатоме. Возможно, медицинскую тематику ей подсказала профессия ее бывшего мужа; но, пусть в то время женщина-врач уже не казалась вопиющим исключением из правил, профессия патологоанатома оставалась чисто мужской, так что Марта существенно опередила свое время.

В 1938 году она повторно вышла замуж за редактора издательства «Хэмптон пресс» Реджинальда Тэйла, однофамильца своей героини. В этом браке у нее родилось двое детей.

Марта Стэхоуп, не относясь серьезно к своему писательскому дару, все же считала, что только ее талант дал ей ощущение смысла жизни после развода. Поэтому то обстоятельство, что система магии в мире Элис основана на Талантах, уже не кажется случайностью; хотя надо сказать, что героиня относится к Талантам очень критично.

Части дела

– И что вы можете о ней сказать?

Лейтенант Фелтон мужественно не отводил взгляда от лежащей на моем столе ноги. Для нашего захолустного городишки очень необычная находка… интересная работа для меня.

– Она была невысокого роста, где-то метр пятьдесят пять – пятьдесять восемь. Блондинка. Разделывал ее человек с кое-какими познаниями в анатомии – видите, сустав довольно аккуратно отделен? Орудовал… точно не скажу, но больше всего похоже на небольшой мясницкий топорик, остро заточенный. Расчленили тело уже после смерти. Судя по трупным пятнам, она пару часов пролежала на ровной поверхности. Может быть, в ванной.

– Почему именно в ванной?

– Нога абсолютно чистая, ни волосков, ни пыли, ни пыльцы, ни волокон. Похоже, что ее обмыли под направленной струей воды. Хорошо, что тот мешок для мусора был так тщательно упакован.

– Да, повезло, – сдержанно согласился лейтенант.

– Есть особая примета, но довольно незначительная – втянутый рубец на большом пальце, – я прицельно навела лампу. Детектив кивнул и что-то пометил в блокноте.

Еще я нашла на коже следы моющего средства. Пока неясно, что это – мыло, гель, шампунь, но в будущем может пригодиться. Если вы отыщете предполагаемое место преступления, я смогу провести симпатический тест. Кстати, пару дней назад она побывала в косметическом салоне: профессиональный педикюр и эпиляция. Вообще, дама следила за собой и вряд ли занималась работой, требующей физических усилий – видите, какой высокий подъем у стопы?

Детектив взглянул и снова раскрыл блокнот.

– А причина смерти?

– Это Ахиллеса убили в пятку, а мне нужна голова или туловище, а лучше всего и то, и другое.

– Мы над этим работаем, – пообещал лейтенант и прошелся карандашом по своим записям.

– А возраст? Вы ничего не сказали про возраст!

Ну наконец-то. Самое вкусное.

– С этим у нашей находки обстоит очень интересно. От тридцати до шестидесяти.

– Как же так? – лейтенант на мгновение забылся, бросил на меня удивленный взгляд и тут же отвел глаза от моего лица.

– Состояние мышечных волокон и кожного покрова не совпадает с состоянием костей. Кожа и мышцы тянут на тридцать-тридцать пять, а вот кости все изъедены остеопорозом.

Я вывела на экран результаты рентгена.

– Вот эти темные пятна – здесь, здесь, здесь…Но поверхность суставов гладкая, и сухожилия эластичные.

– Чем это может быть вызвано?

– Очень похоже на идиопатический, – я осторожно покосилась на лейтенанта, – ювенальный остеопороз Геттинга.

– Это редкое заболевание? – оживился Фелтон.

– Очень редкое. У нас в стране таких больных ведет только профессор Морган Уэст. Думаю, есть шанс, что ваша находка могла позволить себе лечение в его клинике. Вот, на столе журнал – там есть адрес. Перепишите, журнал мне еще нужен.

– Спасибо. Мы пошлем запрос, – солидно сообщил лейтенант. Он захлопнул блокнот, потоптался немного на месте, снова поблагодарил и наконец-то убрался: руководить грандиозным разгромом мусорных баков во всем городе. Я вздохнула с облегчением – посторонние на работе до сих пор выбивают меня из колеи, а их взгляды…

Нет, я не урод – в клиническом смысле слова. Просто низковатый лоб, широкая переносица, опущенные книзу уголки глаз и слишком короткая верхняя губа. Довольно много общего с внешностью умственно неполноценной в степени легкой, а то и средней дебильности. Мне повезло, что это сходство чисто внешнее: мой рост и вес при рождении, мое лицо, да и сам факт появления на свет в отделении «отказников» говорят в пользу того, что мои родители страдали алкоголизмом либо наркоманией, а, может, и тем, и другим.

Скорее всего, алкоголизмом: именно внутриутробное отравление этиловым спиртом может уничтожить Талант. Возможно, именно поэтому я так горячо увлеклась токсикологией…

Я замерла перед экраном с рентгеном стопы. Что-то не давало мне покоя, щекотало извилины; какой-то факт дразнил мою обычно неплохую память и не давал себя поймать… Не отводя взгляд, я попыталась снять перчатки, которые уже мирно лежали в корзине.

В этом узоре пробитых болезнью дыр мне почудилась какая-то система: я сощурилась, отошла на два шага, потом вернулась и едва не уткнула нос в экран. Нет, мысль издевательски плеснула хвостом и исчезла где-то в глубинах сознания.

Я пошла под вытяжку – курить. Сделала пару упражнений, разминая затекшие спину и плечи, хотя зарядка с сигаретой в руке, наверное, со стороны выглядела забавно.

Минуты через три ко мне поднялся Эндрюс, мой помощник: щелкнул зажигалкой, затянулся и начал самозабвенно сплетничать. Среди прочего я узнала, что симпатичного лейтенанта Фелтона перевели к нам из бостонского порта, где он то ли неудачно взял деньги, то ли неудачно отказался их брать…

Эндрюс, конечно, был уверен во втором варианте, я (мысленно) склонялась к первому. Портовые детективы другими не бывают. Даже в нашем тишайшем Танвиче.

Процентов на пятьдесят я уверена, что Эндрюс голубой, хотя, может, я выдаю желаемое за действительное; пока я считаю его голубым, мне с ним проще работать.

Докурив вторую сигарету, я отослала Эндрюса объяснять, – на сорока листах бланков, – зачем нам понадобились вопилки. Честное слово, с тех пор, как их сертифицировали, работать стало еще трудней. Инструкции, пункты, подпункты, противоречащие друг другу указания…обычное для бюрократов стремление предусмотреть все и уничтожить даже намек на ясность и простоту. Будто нарочно рыли вынимали доски из забора для адвокатов.

Полное название вопилок – кристаллы вопиющей несправедливости, – такое длинное и пафосное, что даже я, с моей отчаянной нелюбовью к профессиональному жаргону, называю их просто вопилками.

Основной принцип действия у них предельно прост, ну а в частностях Таланты разбираются уже сорок лет, и почти безрезультатно. Я, правда, не уверена, что этот вопрос надо было отдавать на откуп исключительно Талантам. Как мне кажется, талант и умение научно мыслить вещи разные; не обязательно они должны совпадать в одном человеке. Верно, иногда это случается, но это не стопроцентное правило. Хороший игрок не заменит всю команду и тренера, а Талант обязательно рвется руководить и зачастую ведет себя как избалованная рок-звезда, а тех, кто рискует возражать, обязательно припечатают если не собственными заслугами, так общей суммой заслуг, начиная с изобретения колеса и трех законов симпатической магии вплоть до Парижской мирной конференции, инсулина и сердечно-легочной реанимации.

Стоит задуматься о Талантах, и вся моя желчь закипает. Так. Надо вернуться к работе и вопилкам.

Дело в том, что размыкание цикла Креббса при естественной смерти происходит достаточно тихо – каждая клетка умирает в положенный срок с чувством выполненного долга. Исходящая витальность обнаруживается в следовых количествах: резко уменьшается на девятый, и полностью исчезает на сороковой день.

Но если смерть была насильственной, исходящей витальности, – которую в сенсационных статейках грубо и неточно называют «запасом жизненной энергии», – выделяется на порядок больше, чем при смерти от естественных причин. Витальность до сих пор точно не известным образом взаимодействует со структурой кристалла, заставляя его колебаться и – в итоге, – извлекает доступный человеческому уху звук. Очень мерзкий, кстати, не зря их прозвали «вопилками».

Я тихо понадеялась, что Фелтону и его команде удастся найти все тело. Можно будет провести уникальные опыты и понять, как вопилки реагируют на части тела и на тело, собранное вместе, но расчлененное. По принципу хрустального шара все свойства концентрируются в самом крупном осколке? Или же, по третьему симпатическому закону, каждая часть сохраняет в себе свойства целого? В инструкциях об этом ни слова. Я бы и сама давно выяснила, но здесь Эндрюс из помощника мог стать серьезной помехой.

Может, вскоре появятся фрагменты новых тел, и Танвич прославится как родина серийного убийцы? Не хотелось бы.

Спустя полчаса вернулся недовольный Эндрюс с тяжелой картонной коробкой. Внутри посверкивала синева. Пока кристаллы не завопят, на них приятно смотреть: массивные друзы цвета яркого летнего неба, изящно расчерченные темно-голубыми прожилками.

Этот кристалл промолчал и на стандартизованном расстоянии от ноги, и на максимально близком. Значит, или принцип хрустального шара, или особенно изощренное самоубийство.

Эндрюс сделал запись в лабораторный журнал и громко сообщил, что идет домой, – я взглянула на часы и рассеянно кивнула. Действительно, мы и так задержались почти на два часа; но я собиралась остаться и еще поработать с рентгеном. Сделала несколько снимков под разными углами, отыскала иллюстрации к остеопорозу Гиссинга в атласе… да, некоторое сходство есть. Нетипичный случай?

Озарение пришло, когда я перестала вглядываться в разложенные по всему столу снимки слишком пристально. Я зевнула, попыталась найти среди этого хаоса свой карандаш… и вдруг заметила, что пятна повторяются, складываясь в нечеткий узор. Я поменяла несколько снимков местами – узор сохранился. Слишком много ровных линий и прямых углов для простого совпадения, но чего-то не хватает. Ну конечно! Ведь у меня была только одна нога!

Я мгновенно сделала грубый зеркальный набросок и положила лист рядом со снимком; и вдруг узор из смутной догадки стал ясно видимым фактом.

Несколько ромбов, заключенные в квадрат.

Я стояла, смотрела и пыталась вспомнить, откуда мне это знакомо. Не рисунок, нет, – я могла поклясться, что никогда не видела ничего подобного, – но ведь читала о чем-то похожем… я читала в памяти вдруг всплыла обложка раритетного учебника по патанатомии 1913 года, который я купила на барахолке всего месяц назад и с удовольствием поставила на ней свой экслибрис «Элис Тэйл». Раздел «Специализированные воздействия». Да!

Я едва не ушла в бахилах – так торопилась к своей книжной полке.

Перекресток, еще один, входная дверь хлопает за спиной, сотрясая подъезд, пять этажей вверх, и наконец я дома, вытаскиваю весь первый ряд в поисках нужного тома. Вот он у меня в руках, и я читаю текст, написанный устаревшим витиеватым стилем.

«…специфика воздействия чрезвычайно сильно варьирует в зависимости от степени выраженности наказующего Таланта, что всегда должно учитываться в приговоре. Общей закономерностью может считаться только обострение хронических заболеваний и появление новых, преимущественно связанных с нарушениями в опорно-двигательном и дыхательном аппарате; апатичное, угнетенное состояние духа, доходящее до клинических форм депрессии; а также частые неудачи в осуществлении задуманного… специфика наказующих Талантов, такова, что осужденному всегда нужно предписывать соблюдать дистанцию не менее дести километров с наказующим, поскольку постоянное воздействие усиливает свое влияние в присутствии того, кто установил и закрепил изначальные изменения…

Вот оно!

«Картина любого наказующего заболевания, протекая в целом типично, отличается одной характерной чертой – поражения всегда симметричны, складываясь в общий узор, который варьирует сочетание прямоугольников, ромбов и квадратов. В качестве примера можно привести подкожные кровоизлияния при тромбоцитопенической пурпуре, которые выглядят похожими на татуировки…»

Или пораженные участки кости при остеопорозе!

Я аккуратно закрыла учебник, осторожно вернула его на полку, затем пошла на кухню сварить кофе; механически чиркнула спичкой, механически засыпала кофе, поставила джезву и села ждать, когда поднимется пена.

– Да не может быть! – сказала я вслух сама себе. – Не может быть!

Книга вышла тридцать лет назад! Кто в наше время наказывает «воздействием», то есть обыкновенной порчей? Да уже в год выхода учебника это было редкостью! Если этот закон не отменили, то только потому, что забыли отменить! Да сейчас в «воздействие» почти никто не верит! Поднялась и запузырилась пена, и я быстро сняла джезву с огня.

Размешивая сахар, я недолго поиграла с мыслью, что порчу могли наложить, гхм, в частном порядке, но была вынуждена быстро от нее отказаться. Никто не станет так рисковать. Скрыть Талант от других Талантов попросту невозможно. Даже если по каким-то причинам пропустить проверку в роддоме, свои всегда чувствуют своих, а государство всегда нацелено на поиск новых Талантов. Это базовое качество, узнаваемость, его не обмануть и не обойти, хотя многие пытались. Раз уж выявили даже мою крошечную, недогоревшую бесполезную искру…

Потихоньку привыкнув к мысли о порче, я поняла, что эта уникальность может стать серьезным подспорьем в идентификации тела. Надо будет сообщить руководителю кафедры, профессору Лонгу; может быть, он слышал о деле, в котором вместо тюремного срока наказали порчей… Интересно, чем наша «находка» заслужила такое оригинальное наказание?

* * *

– Конечно, вначале суд был против, граф сумел его переубедить. В конце концов, он действовал в рамках закона.

– Настоящий граф? – не выдержав, уточнила я, уж больно неправдоподобной показалась мне вся история. Профессор Лонг вернул свою шикарную ручку в малахитовое пресс-папье, закрыл журнал и сурово взглянул на меня.

– Настоящий граф Февертон. Родословная от Вильгельма Завоевателя, обширное поместье, замок и фарфоровый завод, работающий на уникальной февертонской глине. Тот мальчик, его племянник, был единственным наследником, и говорят, подавал большие надежды…

– Этот граф, наверное, настоящее ископаемое, – снова не удержалась я. – И где он нашел наказующий Талант?

– Графу уже за восемьдесят, а Таланту около шестидесяти, – сухо уточнил профессор. – И я могу понять, почему граф решил, что порча будет более серьезным наказанием, чем шесть лет заключения.

– Всего шесть лет? За доведение до самоубийства?

– Это всегда чрезвычайно трудно доказать, Элис, – теперь его голос был суше песков пустыни. – И, вообще-то, вы должны об этом знать. Поэтому ту женщину, Диану Паркс, судили не за доведение до самоубийства, а за ее предыдущие брачные аферы. Там все обошлось без смертей, она просто разрушала семьи, уничтожала самоуважение и потрошила банковские счета. И в этих случаях доказательного материала было более чем достаточно для обвинительного приговора. А граф получил согласие всех пострадавших на такую, эээ, своеобразную форму наказания. Сумел убедить.

В голосе у профессора прозвучала такая неприязнь к покойной мошеннице, что даже я не могла ее не заметить и задумалась – неужели и профессор некогда пострадал от брачной аферы? Забавно представить седого элегантного профессора в роли потерявшего голову от любви дурачка. Или пострадал кто-то из его родственников?

Выйдя из кабинета Лонга, я заторопилась к себе в подвал. Нужно было сообщить Фелтону имя жертвы и всю ее богатую предысторию.

Но Фелтон уже был здесь: пил вместе с Эндрюсом кофе. Я кивнула и сразу сообщила главную новость:

– Я выяснила имя нашей жертвы!

– Диана Мэри Паркс? – вдруг спросил Фелтон и торжествующе улыбнулся.

– Да… – тихо проговорила я, соображая, как лейтенант смог раньше меня добраться до истории о порче. – Как вы узнали?

Фелтон снова улыбнулся, сделал последний глоток и начал объяснять:

– Вы тогда сказали про салон красоты, помните? А он у нас в городе один. Я пришел, поговорил с девочками; повезло, одна работает там уже тридцать лет. Она узнала Диану Мэри сразу, как только та вошла в салон. И, да, во время массажа стоп она заметила рубец на большом пальце левой ноги.

– Наблюдательная девочка, – неуклюже попыталась я съязвить, и тут до меня дошла самая важная часть сообщения Фелтона. – Погодите, вы хотите сказать, что эта роковая женщина – местная?

– Да. Она здесь родилась, здесь закончила коллеж, и… – Фелтон сделал эффектную паузу, – здесь она вышла замуж. Всего год пробыла в браке и сбежала. Спустя полгода в первый раз объявилась в Филадельфии. Там она, судя по всему, и начала свою карьеру. Кочевала по крупным городам, засветилась в Чикаго, потом в Майами, Лос-Анджелесе, Нью-Йорке, – ее несколько раз арестовывали, но каждый раз отпускали. Пострадавшие отказывались заявлять на нее. Все равно, года через три в Америке ей стало слишком жарко, и она подалась к англичанам.

– Ее муж еще жив? Кто он?

– Жив и процветает. Это Брайан Паркс.

Эндрюс тихо охнул.

– Тот самый? Хозяин рыбного завода?

Фелтон выглядел довольным, как кот рядом с цистерной сметаны.

– Да, это он. И, что самое интересное – со своей первой женой он так официально и не развелся. Не мог найти и вручить повестку.

– То есть Диана Мэри Паркс может… могла претендовать на совместно нажитое имущество.

– А еще прислуга в доме Парксов дала показания, что восьмого сентября хозяин принимал кого-то в своем кабинете, они ссорились, и второй голос был женским. И тем же вечером Брайан Паркс отпустил всю прислугу на два часа раньше. А в отеле Мэри Диана сказала портье, что идет получать чеки от своего прошлого.

Фелтон вытащил из портфеля свой блокнот, а из блокнота – вчетверо сложенную бумагу.

– Вы знаете, как наш судья Далримпл «любит» Паркса. Показаний прислуги и портье ему хватило для ордера на обыск дома.

– Там мы едем?

Фелтон кивнул, лучась торжеством. Еще бы – за сутки узнать имя жертвы и найти стопроцентного подозреваемого…

– Могли и по дороге рассказать, – я бросила выразительный взгляд на чашки на столе, но Фелтона сейчас трудно было смутить. Уже в машине он жизнерадостно поинтересовался, какими путями я вышла на Диану, но мое объяснение выслушал вполуха. Кажется, в мыслях лейтенант уже видел свое триумфальнее возвращение в Бостон.

Я пыталась уговорить себя не расстраиваться: в конце концов, кому, как не мне, знать, что работа полиции совсем не похожа на блестящую цепочку умозаключений, которая петлей затягивается на шее убийцы; скорее это сеть, которая собирает девяносто процентов бесполезных фактов и дурацких совпадений и десять процентов того, что может пригодиться в расследовании. А может и не пригодиться. Случай здесь почти так же важен, как знание и умение. Стоит порадоваться, что Фелтон не дурак и расследование не будет полностью от меня зависеть…

Но до конца я себя не уговорила.

* * *

Кабинет дал интересные результаты: кто-то здесь упал, ударившись виском об угол стола, и довольно долго лежал на полу – из раны натекла небольшая лужица крови. Ее хорошо замыли, и, похоже, сожгли коврик, на который упало тело; но в камине осталась несколько обгорелых нитей основы, а кровь просочилась в щели между паркетинами.

Я взяла на образцы несколько стружек паркета, моющие средства изо всех ванных комнат роскошного дома и кухонные топорики с более-менее подходящим режущим краем; хотя и предполагала, что тот топор давно выбросили вместе с одной из частей тела.

Когда мы с Эндрюсом вернулись обрабатывать материал, оказалось, что полиция нашла и привезла нам голову с раной на левом виске.

А дальше события ускорили ход.

Вечером того же дня Фелтон буквально вырвал у меня из рук заключение, что на полу кабинета – кровь Дианы Мэри, и понесся арестовывать Паркса.

Вначале Брайан Паркс (элегантный сорокалетний красавец с вандейковской бородкой) вел себя в участке невозмутимо до наглости.

Он понял, что не стоит спорить с результатами экспертизы, и сразу признался, что его бывшая жена как-то сумела пробраться к нему в дом, скандалила и требовала денег; но утверждал, что не прикоснулся к ней и пальцем. Якобы Паркс был уверен, что Диана на суде проиграет: он легко нашел бы свидетелей того, что фактически брачные отношения распались семь лет назад, совместного хозяйства они не вели, вместе не жили. К тому же, всю свою собственность брошенный муж исправно оформлял на себя.

Паркс любезно сообщил, что все-таки дал ей пять тысяч долларов и обещал столько же, если они наконец-то оформят развод. К тому же, прибавил Паркс, «я ее пожалел».

Когда Фелтон спросил, почему Паркс решил пожалеть назойливую бывшую, которая претендовала на половину его состояния, он спокойно объяснил, что та выглядела совсем больной. Будто бы Диана Мэри беспрерывно кашляла, чихала, дрожала, жаловалась на боль в голове и в горле, и у нее носом шла кровь.

Под конец Паркс посоветовал поискать мужчину, с которым Диана приехала или познакомилась уже в Танвиче, потому что «ей всегда был нужен рядом мужчина». Это он решил отнять у Дианы пять тысяч, которые благородно дал ей Паркс, они поссорились… «Он ее убил и решил скрыть следы преступления таким ужасным способом».

Фелтон прибыл к нам, дрожа от ярости, и требовал, чтобы я доказала, что кровь натекла не из носа, а из раны на виске. Я честно сказала, что безоговорочно этого утверждать не могу – слишком хорошо был убран кабинет, – и полминуты Фелтон выглядел как иллюстрация к раннему инфаркту миокарда.

Он слегка подуспокоился, когда я рассказала ему, что порошок для посуды, изъятый с кухни Паркса, идентичен обнаруженному на теле жертвы моющему средству. Но это все были косвенные улики, которые лощеный нью-йоркский адвокат Паркса разнес бы в пух и прах. Нужны были железные доказательства.

И все запуталось еще больше, когда в участок пришла Ребекка Джонсон – признаваться в убийстве Дианы Паркс.

Миловидную пышечку Ребекку почти пять лет весь Танвич считал второй, абсолютно законной женой Паркса. Она была в доме в тот вечер, когда пришла Диана.

По словам Ребекки, она подслушала беседу Брайана и его жены. Та чихала, кашляла и наконец попросила приготовить ей глинтвейн, чтобы согреться. Ее муж, наверное, хотел немного побыть в одиночестве и прийти в себя, поэтому согласился, оставил Диану в кабинете и пошел на кухню.

Оставшись в одиночестве, Диана якобы тут же начала рыться по ящикам стола. Ребекка не выдержала, шагнула в кабинет, у них завязалась ссора, она толкнула Диану, та упала, ударившись головой об угол стола, и умерла почти мгновенно.

До этого момента все звучало более-менее правдоподобно, глинтвейн упоминал и Паркс, но дальше Ребекку спросили, как она поступила с телом.

Она на мгновение замялась, но потом бойко рассказала, что в одиночку дотащила труп до своей ванной, там разделала кухонным топориком и всю ночь тайно от супруга вывозила по частям.

Когда Ребекку попросили объяснить, как муж ухитрился не заметить такую активную деятельность в спальне жены, Ребекка сообщила: «спальни у нас раздельные. Я сказала, что у меня болит голова, и попросила меня не тревожить».

Как я позже узнала, в Танвиче многие искренне симпатизировали Ребекке и называли ее милой, обаятельной и заботливой, но ум в перечне ее положительных качеств напрочь отсутствовал.

Зато умница Брайан Паркс, узнав о признании Ребекки, взял с нее дурной пример и тоже сознался в убийстве. Его версия была проще и короче, но в основном совпадала: ссора, толчок, падение и смерть. Жену он якобы заставил принять снотворное, чтобы та не заметила, как он уезжает куда-то ночью. Тело он решил расчленить, потому что опознание неминуемо выводило полицию на Паркса, как это и случилось на самом деле.

Узнав такие новости, я любопытства ради порылась в подшивке местной газеты. О Парксах писали много и с удовольствием: предприниматель, меценат, идеальный муж и его хорошенькая обаятельная супруга, которая предпочитает сама готовит завтраки своему любимому мистеру П… От сентиментального бреда Парксов в интервью у меня чуть сахар в крови не поднялся; хотя, с другой стороны, на газетных фото они выглядели счастливыми и неизменно улыбались друг другу.

А я вообще неважный судья семейному счастью – как я могу судить о том, чего не знаю и не узнаю никогда?

…Растерянный Фелтон решил провести следственный эксперимент: по очереди попросил Брайана и Ребекку показать, по каким помойкам они развезли Диану Мэри.

И у нее, и у него были расхождения и неточности: Ребекка показала место, где нашли первую ногу и голову, Брайан – ногу, голову и одну из рук.

Благодаря этому я собрала почти весь комплект, но мне по-прежнему не хватало одной руки и туловища.

Ребекка, и Брайан объясняли провалы в памяти насчет руки и туловища состоянием аффекта. Оба нетерпеливо требовали суда и обвинительного приговора.

– Устрице понятно, что они прятали Диану вместе; но я никак не могу сообразить, кто из них действительно убил, а кто застал супруга на месте преступления? – печально подытожил Фелтон.

Я только пожала плечами, не в состоянии помочь ни сочувствием, ни советом. Это была логическая задача типа «Если…то», но я никак не могла определить то условие, улику, признак, который безошибочно отделил бы убийцу от помощника.

С двумя обвиняемыми, двумя мотивами, двумя признаниями дело разваливалось на глазах. Лейтенант понимал, что на таких условиях он дело до суда не доведет.

– Узнать бы, сговорились они заранее или сейчас импровизируют! – в сердцах произнес он и допил свое кофе одним глотком. Я снова молча пожала плечами. Лейтенант взглянул на меня с нескрываемым раздражением, затем постарался взять себя в руки и снова принялся уговаривать прийти в участок, пронаблюдать за допросами. Я снова отказалась. Нет уж, спасибо. Я буду наблюдать за допросом, а все копы участка будут пялиться на женщину-патанатома и гадать, почему я выбрала такую профессию – из-за моей жуткой рожи или моего отвратного характера. Плавали-знаем.

Фелтон и не рассчитывал на успех, потому что даже не пытался спрятать папку с копиями протоколов допроса, с которой пришел и которую оставил на моем столе перед уходом.

Дождавшись, когда уйдет и Эндрюс, я вытащила очередную сигарету из пачки и принялась за чтение.

На самом деле, этого было вполне достаточно. Папка за папкой, я видела, как Фелтон постепенно меняет тон и стиль общения с Парксами. Вначале он посчитал слабым звеном Ребекку: надеялся разговорить фальшивым сочувствием, а потом поймать на неувязках в показаниях. Но Ребекка просто повторяла раз за разом свое признание, отшлифовав его до мельчайших деталей; а когда лейтенант криком пытался сбить ее с накатанной колеи, она просто замолкала. Даже сквозь обильные слезы она продолжала гнуть свою линию, почти не запинаясь. У этой миловидной пышечки оказалось намного больше стойкости и упрямства, чем я могла предположить.

Одновременно Фелтон давил на Паркса, которого после первых двух допросов назначил в убийцы всерьез, в отличие от Ребекки. Сначала было похоже, что с мужем он добьется большего: Паркс согласился побеседовать с женой и попытаться убедить ее отказаться от признания.

Но из этой попытки ничего не вышло. Когда Паркса привели, Ребекка просто молча смотрела на мужа на протяжении всей его речи, а потом отрицательно качнула головой и улыбнулась.

– Расплылась в улыбке! – неприязненно описывал Фелтон. – Рассиялась! Теперь я уверен, что они сговорились!

– А Паркс улыбнулся в ответ? – уточнила я самым серьезным тоном.

– Нет! – рявкнул Фелтон.

Наконец лейтенант после очередного бесплодного обсуждения этого дела ушел, Эндрюс увязался следом, а я, чтобы хоть чем-нибудь заняться, решила еще раз проверить «вопилки»… Хотя теперь теорию «хрустального шара» можно было считать почти доказанной – основные свойства сконцентрировало потерянное туловище.

Кристаллы промолчали, как и следовало ожидать, я все не могла заставить себя уйти с работы.

Наконец я сдалась и отправилась домой.

Не спалось: я крутилась в постели, пока не намотала на себя простыни с одеялом в три оборота; перед глазами мельтешили цитаты из учебников и части Дианы Мэри Паркс. Нет, я не жалела покойную. Умерла она быстро, а к своей смерти шла целенаправленно.

И жалость у меня в списке запрещенных эмоций: слишком просто начать с себя и собой же закончить, сидеть перед зеркалом, никуда не выходить и жалеть себя, жалеть, думать о потерянном Таланте, думать о том, каким должно было стать мое лицо…

Тут я поняла, что заснуть все равно не удастся, и, прихватив одеяло, поплелась на кухню. Руки от бессоницы дрожали, я едва не уронила уголь себе на колени и порвала фольгу.

Наконец я справилась с кальяном и устроилась рядом с ним на полу, поплотней закутавшись в одеяло. Плохо, что молоко в холодильнике давно скисло, а на воде дым не выходит таким плотным и мягким. Зато я не забыла купить яблочный табак, мой любимый.

Первые пробные затяжки были еще жестковаты, но затем аромат табака раскрылся полностью и приглушил угольную горечь. Я улыбнулась и выпустила из ноздрей две дымные струйки, как настоящий дракон. Голубоватые изящные завитки постепенно сгущались над моей головой в туманный ореол. Тихо, успокоительно побулькивала вода в колбе кальяна.

Почему никто еще не пробовал гадать по кольцам дыма? Они сплетаются в такие сложные узоры, куда там кофейно й гуще… Завораживающие узоры…

И на мгновение в моей голове словно включили лампу на тысячу ватт – все стало четким, ясным, сияющим в своей простоте.

Я отложила трубку кальяна и торопливо набросала несколько строк, с радостью ощущая, что глаза у меня просто слипаются и нестерпимо хочется спать.

Уголь зашипел в раковине и погас, а я вернулась в постель и заснула почти мгновенно.

* * *

– Главное – найти туловище!

– Они не помнят! – в шестой или седьмой раз объяснил Фелтон, очень стараясь не сорваться на крик.

– Они по отдельности не помнят, – не сдавалась я. – Если дать им спокойно побеседовать, восстановить ту ночь в деталях…

– Тэйл, вы что, не понимаете, чего просите? Дать двум подозреваемым сговориться и выработать общую картину?

Я в шестой или седьмой раз объяснила, почему прошу.

Фелтон притих, задумался и наконец предложил компромиссный вариант: Брайана и Ребекку допрашивают два детектива одновременно, ищут расхождения, возвращаются и снова спрашивают.

Я вынужденно согласилась. Фелтон ушел, промычав на прощание что-то невнятное, а я села за письмо. Оно было коротким, но в конверт я вложила несколько фотографий тела Дианы Паркс.

Теперь оставалось только ждать результатов.

* * *

И мне наконец-то повезло – копы все-таки нашли руку и туловище.

Паззл Дианы Мэри Паркс был собран.

А кристалл промолчал.

В тот вечер я осталась в больнице допоздна: мне хотелось проверить все досконально и написать такое заключение, к которому в принципе невозможно будет придраться. В черном наклонном окне полуподвала отражался оранжевый огонек моей лампы, белый силуэт халата и размытый овал лица над ним. Все, кто мог, давно разошлись, больница затихла и опустела, в коридоре зажглись тусклые эконом-лампы вечернего освещения.

Я так увлеклась, переписывая набело последний, шестой по счету черновик, что услышала шаги в коридоре, только когда они приблизились вплотную к двери. К шагам примешивалось странное ритмичное посвистывание и тихий шорох шин.

Я замерла в недоумении. Привезли новую работу? Без предупреждения, не позвонив, не проверив, на месте ли я? Хотя все в больнице уже привыкли, что я задерживаюсь допоздна, но рассчитывать, что я буду на месте… в половину двенадцатого?.. нет, все-таки я засиделась…

Негромкий уверенный стук, и дверь открылась, не дожидаясь моего «войдите!».

В проеме показался мужской силуэт.

Я схватилась за трубку телефона.

– Мисс Тэйл? – спросил меня неожиданный визитер с явно выраженным британским акцентом. Черт! Талант! Из коридора по-прежнему доносился тихий свист, и кто-то массивный стоял у самых дверей.

– Д-да…

Я растерянно привстала со стула, наблюдая за тем, как Талант вначале отступил в коридор, а потом вернулся…вкатил инвалидную коляску с сидящей внутри мумией. К спинке коляски был прикреплен кислородный баллон, но пока мумия дышала самостоятельно, издавая при каждом вдохе и выдохе тот самый присвист.

Когда-то это был высокий, широкоплечий, ширококостный, и, наверное, сильный мужчина, но время оставило от него только эти кости и дряблую кожу в глубоких складках морщин. Тонкие и хрупкие, как веточки засохшего дерева, пальцы беспокойно шевелились на подлокотниках коляски. Только глаза под нависшими, как у ящерицы, веками, были неожиданно молодыми: внимательными, яркими и колючими.

Я медленно начала соображать.

– Февертон? Э… граф Февертон? – торопливо уточнила я. – Вы получили мое письмо?

Мумия величественно кивнула.

– Дай-ка мне на нее взглянуть, – звучным голосом, никак не вязавшимся с его усохшей плотью, потребовал граф. Свист в его дыхании почти исчез.

Я встала, подошла к стене и вытащила из нее нужную секцию. Тело Дианы Мэри Паркс окутали клубы пара. Граф ловко подкатил вплотную к ней и замер, вцепившись руками в кресло. Талант смотрел на меня хмуро и обеспокоенно, но мне, – пожалуй, впервые в жизни, – было плевать. Я завороженно наблюдала, как улыбка на лице старика сталкивает его загнутый крючковатый нос с подбородком.

* * *

…Хорошая девочка, вот если бы Энтони повезло встретить такую…

Узловатыми пожелтевшими пальцами граф перебирал мои газетные вырезки и копии протоколов.

Я молча кивнула в ответ.

– А что глуповата слегка, так женщина и не должна быть умной…

С полузакрытыми глазами, единственным, что еще жило на этом лице, граф еще больше походил на мумию.

– Эта дрянь, – кивок в сторону Дианы, – была умной. Обвела вокруг пальца бедного Тони и думала, что и меня сможет обмануть. Скрыть правду о своем поганом прошлом и выйти за него замуж.

– У нее не получилось?

Свист в дыхании графа вдруг усилился.

– Я нанял специалистов и узнал про каждого дурака, который был у нее до Энтони. Узнал, – и дал ему прочитать отчет. Идиот!

В груди у старика вдруг что-то булькнуло и заклокотало, он раскрыл рот и привстал в своем кресле, словно собираясь бежать… но над ним тут же склонился Талант. Он прижал два пальца к горлу старика и начал перекачку чистой жизненной силы. Я отвернулась, не желая на это смотреть. Прямое переливание крови через бамбуковую трубочку – вот что это было. Варварство. Медицинская порнография.

Но постепенно дыхание у графа стало медленным, глубоким, беззвучным, глаза заблестели и дряблое лицо слегка окрасилось румянцем.

– Энтони… не выдержал правды. Он был умным мальчиком, добрым, нежным… и хрупким, как фарфор. Ну почему он встретил такую мразь?

Граф отвернулся от меня и снова подъехал к вытянутой секции. Я подошла и стала напротив, с другой стороны от кое-как сложенного вместе тела.

– Она получила по заслугам, – начала я, но старик меня перебил.

– Полгода неудач и болезней, всего-навсего. Слишком быстро. Наверное, мне нужно было отозвать Диксона… а потом вернуть снова.

– Так или иначе, она мертва, и в ее убийстве подозревают невиновных. Без ваших показаний я не смогу убедить судью, что это был несчастный случай, – выпалила я, стараясь говорить спокойно.

Этот жуткий старый ящер, живущий по законам Ветхого Завета, выбивал меня из колеи даже сильнее, чем Талант за его спиной. Талант был просто системой жизнеобеспечения, и его личность совершенно потерялась в присутствии графа.

Граф надолго замолчал, и тишину нарушал только свист, отмечающий его вдохи и выдохи; взгляд был прикован к женщине, погубившей его племянника. Наконец он поднял голову и произнес:

– Хорошо, я напишу признание.

Я дала ему бумагу и ручку. Когда он на минуту или две остановился посередине строки, я напомнила ему:

– Вы британский подданный, и даже если удастся добиться вашей экстрадиции…

Но граф отмахнулся от меня и продолжил писать.

* * *

– А вы точно сможете доказать, что это был несчастный случай?

Фелтон удивился намного меньше, чем я ожидала.

– В заключении ведь было сказано… – посмотрев на выражение лица Фелтона, я остановилась, набрала в грудь воздуха и стала «переводить» свой отчет.

– У Дианы Мэри Паркс был остеопороз и грипп. Она постоянно чихала и кашляла: и Ребекка, и Брайан сказали об этом. Когда человек чихает, сокращается диафрагма, грудные мышцы, мышцы живота… Остеопороз – это значит, что кости похожи на дерево, источенное червями. Они становятся слабыми, хрупкими… Очень уязвимыми. Когда Брайан вышел на кухню, она чихнула еще раз и сломала себе два ребра. Это было еще полбеды, но ребра проткнули легкие. У нее начался клапанный пневмоторакс.

– Что это такое? – Фелтон слушал внимательно.

– Пневмоторакс – это, грубо говоря, продырявленное легкое, – продолжила я. – При клапанном пневмотораксе лоскут поврежденной легочной ткани становится как бы клапаном – при вдохе воздух проникает в грудную клетку, но при выдохе лоскут перекрывает дыру в легочной такни и не дает воздуху из плевральной полости выйти наружу. Объем воздуха внутри растет с каждым вдохом, сначала поджимается и сдавливается одно легкое, потом второе, это давление перегибает крупные сосуды, нарушается кровообращение, и наконец, останавливается сердце. Ей повезло, что она быстро потеряла сознание.

– Значит, об угол стола она приложилась сама?

– Да. И в тот промежуток времени, когда она умирала, а Паркс готовил глинтвейн, в кабинет зашла Ребекка. Она увидела только рану на голове и решила, что ее любимый муж убийца и его надо спасать. Муж, который застал Ребекку над телом Дианы, подумал то же самое.

– И они вместе… – не договорил Фелтон.

– Граф признался, что нанял Талант для того, чтобы тот продолжал преследовать Диану. Он щедро платил, но это была непростая работа. Талант ни на день не выпускал Диану из виду, не отпускал ее. Это уже не просто хронические болезни и неудачи, со временем это должно было стать смертельными хроническими болезнями и опасными для жизни неудачами.

И наконец, в тот вечер у Парксов, все сошлось воедино. Талант убедился, что Диана мертва, и уехал. Граф не назвал его имени, и вряд ли у нас получится предъявить ему обвинение.

– Зато у нас есть признание этого Февертона и есть ваше, Тэйл, заключение, что это был несчастный случай, – подытожил лейтенант и широко улыбнулся.

Я почти восхитилась тем, как быстро он перестроился.

Ведь Фелтон уже предвкушал, как его отблагодарит хозяин половины города за то, что он смог снять обвинение в убийстве. Конечно, Парксов обвинят в глумлении над телом, но, скорее всего, наказание будет условным.

* * *

Вскоре после суда лейтенант уехал – не в Бостон, а в Чикаго, с повышением. Не думаю, что он хоть что-нибудь рассказал Парксам о моей роли в их деле, и не собираюсь из-за этого волноваться. Граф спокойно вернулся в свой замок. Требование о выдаче последовало за ним, но все понимали, что это почти формальность. Я в отпуске побывала в Англии, и теперь у меня есть рабочая кружка знаменитого февертонского фарфора.

А Ребекка и Брайан получили месяц общественных работ и год условно. Вышли из зала суда, держась за руки, не отрываясь друг от друга.

И, – пусть я не верю, что когда-либо выйду замуж, – у меня вдруг появился четкий идеал семейной жизни и определение любви вообще. Брак – это когда ты готов помочь расчленить и спрятать труп, не задавая лишних вопросов; а любовь – потом взять вину на себя.

По-моему, исчерпывающе.

Дневник из тисненой кожи с позолотой

Я лежала на полу, упершись лбом в колени и до боли сцепив руки. Из горла рвалось какое-то тихое поскуливание. Черная, безнадежная тоска вязко плескалась в груди, мешая дышать.

На плаву меня держала только одна мысль – «это не мое».

Это не моя тоска. Не моя. Не моя. Не моя, не моя, не моя, неее… пошла прочь!

Кряхтя, охая и задыхаясь, словно девяностолетняя старушка, я кое-как поднялась на четвереньки, затем, цепляясь за опрокинутый в падении стул, встала на ноги.

И стоило мне бросить неприязненный взгляд на раскрытый для графологической экспертизы дневник, как в груди снова заныло, к глазам подступили слезы… я отвернулась и спешно заковыляла прочь.

Рассматривая в зеркале туалетной комнаты язык с глубокими отметинами зубов, я невольно задалась вопросом: как бы я жила, если бы Талант эмпата достался бы мне в полной мере? Не зря все-таки у них самый высокий процент самоубийств среди Талантов… Может, все к лучшему?

Но какой вышел прием!

Впрочем, закономерно. Моя искра не проявлялась уже почти полгода, и где-то в подсознании давно нарастало и копилось смутное беспокойство. Это почти как боль, но никогда не переходит в боль целиком. И вот, сегодня наконец-то я разрядилась.

Я выключила воду и направилась в кабинет, шагая так осторожно, словно держала на голове кувшин с кипятком.

Не понимаю. Смотрю на дневник и не понимаю. Тисненая кожа с позолотой, гладкая плотная бумага, инкрустация обложки розовыми и красными турмалинами. Камешки выложены так, что по всей обложке порхают розово-красные сердечки с перламутровыми крылышками. На жемчужной нити висит золотой ключик, сквозь переплет продеты дужки золотого замочка.

Дичайшая безвкусица, но все материалы дорогие и натуральные, они вообще не должны так впитывать эмоции. На это способны только искусственно созданные, синтезированные вещества. К счастью, их очень немного, хотя каждый раз, когда выпускают новый пластик или бетон, или что-то еще в этом роде, инженеры везут образец в больницу, – образцовое скопление отрицательных эмоций, – и молятся, чтобы он не почернел.

А уж если чувства впитали натуральные материалы, а меня так прошибло, что я в буквальном смысле слова рухнула со стула… Я застонала, уже не от боли, а от предчувствия новых неприятностей.

Ведь этот вульгарно-роскошный дневник проходил уликой по делу о доведении до самоубийства. Когда профессор Лонг говорил мне «что такие дела очень трудно доказать, и хорошо, что у нас их никогда не было», он не иначе как сглазил.

Три дня назад жена Аллена Торнуайта выпала из правой башенки особняка ее мужа. Высоты хватило. Записки не было. Горюющий муж заявил, что это был несчастный случай – жена якобы любила курить, сидя на подоконнике, хотя он неоднократно умолял ее не делать этого.

А родители Клары Торнуайт убеждали полицию, что она покончила с собой, и довел ее до этого любящий муж. Многие им верили.

Аллен Торнуайт и его дом были главной достопримечательностью Танвича. Архитектурное безумство из красного кирпича напоминало кукольный замок-переросток, а его владелец был похож на Кларка Гейбла и Кэри Гранта вместе взятых. Он старательно отыгрывал в нашем захолустье роль светского льва и плейбоя.

Почему именно здесь, в столь неподходящем месте? Скорее всего, для более крупного пруда ему уже не хватало капиталов. К пятому десятку Торнуайт успел изрядно растрясти состояние, нажитое отцом и дедом, в Вегасе, Лос-Анджелесе, Париже, Нью-Йорке и прочих ярмарках тщеславия.

В сорок шесть лет он вернулся, купил в долю в рыбзаводе, пристроил к отцовскому особняку нелепые башенки; а спустя год женился на девятнадцатилетней мисс Кларе Чепмен. Кажется, Торнуайт был всего на пару лет младше ее отца, Джозефа Чепмена, владельца местного магазинчика с громким названием «Все для женщин». Там продавались украшения, косметика, кремы, лак для ногтей, маски, ароматические соли, а также средства для мытья посуды, фартуки, полотенца, щетки и прочие прозаические кухонные принадлежности.

Клара Чепмен регулярно появлялась на последней странице в местной газете, рекламируя магазин отца: то со вздыбленными кудрями натурального светло-золотого цвета и баллончиком лака для волос, то с тройной нитью «совсем как настоящего!» жемчуга на длинной изящной шейке.

Торнуайт влюбился в ее фото, приехал в магазин, назначил свидание, а спустя месяц женился. Это было похоже на сказку – Принц и Золушка.

А в годовщину их свадьбы Клара Торнуайт выпала из окна. Отсутствие записки и пепельница говорили в пользу несчастного случая, но я так и не нашла зажигалку, зато нашла втоптанные в ковер хлопья мягкого, – не сигаретного, – пепла.

Слуги, которые работали еще у отца Торнуайта, а некоторые и у деда, твердили, что «мистер и миссис Торнуайт были прекрасной парой».

А вот родители Клары утверждали, что у нее была депрессия; что она уже пыталась покончить с собой; что муж запрещал ей видеться с родителями. И сегодня Торнуайт, с подобающим вдовцу скорбным видом пришел в участок и сам заявил, что хочет положить конец беспочвенным обвинениям. Как доказательство их счастливой жизни он предъявив дневник жены.

У Чепменов взяли старые письма и дневник Клары для сравнения, и вот, сегодня утром я приступила к работе. К вечеру я уже могла сказать, что это был именно ее почерк: округлый, полудетский, со слабыми связями между буквами и короткими пугливыми хвостами «у, «т», «ф».

А содержание дневника заставило меня едва ли не презирать миссис Торнуайт.

«Утром я проснулась и до восьми утра лежала в постели.

В полдевятого я оделась и вывела на прогулку наших чудесных Блэка и Уайта. Они ласковые, как щенки, а преданность и любовь в их глазах трогает меня до глубины души.

Мы гуляли с ними полтора часа по нашему чудесному парку. Аллен сказал, что он спланирован в итальянском стиле, и правда – там очень много статуй.

В одиннадцать я вернулась и разбудила моего любимого мужа. Он был немного не в духе – болела голова, – но я смогла его утешить как полагается хорошей жене.

Мы позавтракали с ним только в половине первого. Я обсуждала с ним свой план декорирования дома. Затем мы вместе пошли в спортивный зал.

Потом Аллену нужно было поехать в город на заседание совета директоров, и я попросила его подвезти меня на занятие моего кружка по керамике. В шесть часов мы встретились и поужинали в ресторане и только к восьми вернулись домой. Дома я села за вышивку, я очень хочу закончить мой подарок милому Аллену до его дня рождения, а он пошел немного потренировался в тире, потом вернулся с двумя чашками моего любимого какао! Какой он заботливый, мое золотко!»

Меня просто передернуло от этого «золотко», а ведь это была одна из самых подробных и связных записей в самом начале дневника. Постепенно они выродились во что-то вроде этой записи за 13 апреля.

«Я проснулась – 8.00,

С 9 до 10 выгуливала собак.

11.00 – села в машину, еду в город.

11.30–14.00 – ходила по магазинам, купила чудесную накидку, облегающее синее платье и шляпку-клоше. Встретила Мими Селлерс.

14.00–15.30 – сидела с Мими в «Яблочном пироге»…

И вот, на середине очередного расписанного по часам «безумно счастливого дня» меня накрыло.

Такого горя и отчаяния я не ощущала даже в самые черные свои дни, а это дорогого стоит.

… Я опасливо повернулась к своему столу, размышляя, что же мне теперь делать. Клара Чепмен была несчастна, когда писала этот дневник, но, пока сюда доедет настоящий Талант с правом давать экспертные заключения, все эмоции выветрятся. Натуральные материалы их надолго не удержат. Чудо, что я вообще смогла их воспринять.

Жаль, что дело не федеральное, тогда можо было бы пригласить некропата…

Я перевела взгляд на дневник Клары, который она вела еще в школе. Темно-зеленая глянцевая обложка, приклеенный к ней коллаж из багряно-желтых осенних листьев и вьющийся по краю переплета золотой шнур. По сравнению с безобразием в сердечках это был шедевр.

Затаив дыхание, я прикоснулась к одному из высохших хрупких листьев и тревожно прислушалась к себе. Тишина. Я облегченно вздохнула и принялась за чтение. Когда я работала над дневниками, я сравнивала, изучала записи, но, строго говоря, не читала. Теперь я снова не могла поверить своим глазам.

Одна из записей в самом начале дневника, задолго до встречи с Алленом.

«Мы с Кэти все же сумели выбраться на «Платиновую блондинку». Я недоумевала, почему так много парней на сеансе, пока не увидела Джин Харлоу на массажном столе, небрежно прикрытую простыней. Когда видишь такую необычную красоту, сочетание детского кукольного личика и роскошной фигуры, завидовать как-то глупо. Я так и сказала Кэти. Хотя, конечно, у меня внутри тоже шевельнулся какой-то завистливый червячок. А фильм очень веселый – изящная легкая комедия, мы хохотали взахлеб. И героиню Джин мне на самом деле от души жаль. Когда сразу получаешь все, что хочешь, просто перестаешь хотеть. Ведь и бедняга Маллиган был интересен платиновой блондинке только пока сопротивлялся…»

Рядом с этой записью было несколько набросков – Джин Харлоу в роскошном атласном платье, Клара, примеряющая на себя грудь Джин…

Таких набросков – легких, остроумных, узнаваемых, – в этой недорогой тетрадке было очень много. Зато в том дневнике из тисненой кожи с позолотой были те самые сердечки с крылышками (над именем мужа!) и розы, больше похожие на кочаны капусты в разрезе.

Интересная ситуация. И что мне писать в заключении?

Промаявшись над дневниками еще час, я решила посоветоваться с профессором Лонгом. Пусть он тоже поломает голову над этой загадкой.

Но, когда я толкнула дверь кабинета, то увидела, что напротив профессора в креслах для посетителей сидела пожилая пара.

– Экспертизой занимается компетентный и надежный специалист… – мягко и терпеливо, словно он говорил это не в первый раз, произнес профессор. При виде меня его породистое, чуть траченое временем лицо на мгновение исказилось в гримасе недовольства. Я растерянно замерла на пороге, и посетители профессора, проследив его взгляд, машинально обернулись.

– Мисс Тэйл? – вставая с кресла, спросил Джозеф Чепмен. Следом за ним порывисто подхватилась его жена. Они были неуловимо похожи друг на друга, и смотрели на меня с одинаковым выражением: смесь мольбы и горя.

Я невольно отступила под тяжестью этих взглядов. Черт, вечное мое невезение! Ну почему я не пришла часом позже или раньше?

– Д-да, это я…

– Мы хотели с вами поговорить… – речь Чепмена была немного невнятной, лицо искажено последствиями инсульта.

– Узнать результаты, – подхватила его хрупкая блондинка-жена. Я невольно отметила, как сильно она похожа на свою дочь… то есть это дочь была на нее похожа.

– Мы обязательно пришлем вам копию заключения, – начал профессор, переводя сочувственный взгляд с Чепменов на меня. Он знал, что для меня беседы с родственниками – как ходьба по углям.

– Пожалуйста, – тихо и как-то совершенно безнадежно прибавила миссис Чепмен, словно это простое слово вытянуло из нее все силы. Джозеф неловко погладил ее по голове, как ребенка. По ее красивому лицу беззвучно текли мелкие обильные слезы.

– Работа еще не закончена, – сглотнув, наконец выдавила я. – Мы пришлем вам заключение.

– Он и вас подкупил, да? – вдруг сказал Джозеф Чепмен. В этом вопросе не было ни ярости, ни злости, одно только горе, и потому я не сразу поняла смысл вопроса. А когда поняла, дико возмутилась.

– Я никому и ничему не позволю влиять на результат моей экспертизы! – отчеканила я, и Чепмены растерянно опустили глаза передо мной. Я тут же устыдилась своего громогласного пафоса.

– Но я сама хотела задать вам пару вопросов… по поводу дневника, – то, что я сказала, удивило меня саму, но не брать же свои слова назад! – Профессор, вы не возражаете, если я поговорю с ними в лекционном зале?

Профессор Лонг неохотно дал свое согласие, и я сняла с вешалки ключ.

* * *

Я даже не догадывалась, насколько тяжелым может быть разговор, когда все участники беседы мучительно стараются быть деликатными. Я очень смутно представляла себе, как нужно вести беседу с людьми, только что потерявшими любимую дочь, а Чепмены отчаянно боялись словом, взглядом, намеком задеть человека, который может найти доказательства вины Торнуайта. И я уже знала, что таких доказательств я им не обеспечу.

Они мучительно подыскивали слова, стараясь меня убедить. Кое-что показалось мне интересным.

– Он не позволил ей помочь нам, когда у Джозефа случился первый инсульт, – яростно добавила миссис Чепмен, когда на середине разговора о Кларе ее муж умолк и неловко отвернулся. – Она могла купить все что угодно и записать на его счет, но он не давал ей наличных, а когда она попросила, он рассмеялся и сказал, что она и так дорого ему обходится, и он не намерен вешать на шею всю ее семейку! А на следующий день подарил ей жемчужное ожерелье за пятьдесят тысяч! Ничего удивительного, что она… – миссис Чепмен осеклась.

Я подумала, что миссис Чемпен просто не может выговорить «самоубийство», «покончила с собой», но вдруг ее муж сжал ее ладонь и твердо сказал:

– Расскажи ей, Стефани. Кларе это не повредит, а нам тобой уже все равно.

– А Джеймс?

– Кто это, Джеймс? – спросила я после двухминутного общего молчания.

– Наш сын. Младший брат Клары, – с мимолетным проблеском гордости ответила миссис Чепмен и даже полезла за фотографией, но я успела ее остановить.

– Мистер Чепмен, миссис Чепмен, все, что вы скажете, останется вот здесь, – я прикоснулась ко лбу. – Я не полиция. И сейчас мне может пригодиться любая информация.

– Клара отдала нам несколько жемчужин из своего ожерелья, – тяжело вздохнула миссис Чемпен. – Редкий черный жемчуг, мы тайно продали его за треть цены, но все равно, этого хватило…Ей было очень больно, что она…что он вынудил ее так поступить! А у нас не было выбора. Джозеф был… в критическом состоянии, наши счета… закладная на дом…

– И Торнуайт узнал о подмене?

Тогда запрет на общение с родственниками становился логичным.

– Нет-нет, мы взяли другие…внешне было не отличить… – совсем смутилась миссис Чепмен.

– А как давно ваша дочь вела дневник? – решила я перевести разговор.

– Как только научилась писать. Лет с шести, наверное. Пряталась, придумывала какие-то ловушки для тех, кто захочет прочитать ее страшные секреты… – по лицу миссис Чепмен скользнула тень улыбки. – Она ведь хотела стать писателем, знаете? Или кинокритиком, или журналистом… Мы так просили ее подумать, не торопиться с замужеством… Она была такой хрупкой, такой доверчивой…наша девочка…

Я неопределенно кивнула. Наконец этот тягостный разговор закончился, и труднее всего было вынести надежду в глазах Чепменов, когда они прощались со мной. Я-то знала, что никакой надежды нет.

* * *

И все равно я медлила с заключением. Читала попеременно оба дневника, зажигала одну сигарету от другой, нахлесталась кофе, накричала на своего помощника Эндрюса… К счастью, он не обидчив: у него настолько легкий и счастливый характер, что я иногда подозреваю, что тут без наркотиков не обошлось. Особенно жутко его оптимизм смотрится в сочетании с местом работы, здесь как-то неловко «смотреться бодрячком!» и «быть огурцом!». Любимые выражения Эндрюса, мда.

Он даже попытался выяснить, что меня гнетет, хотя, казалось бы, давно усвоил, что я задушевных разговоров не поощряю. Вполуха выслушивать его поток сплетен, иногда выдавая в ответ что-то среднее между «да», «нет», и «эээ» – вот все, а что я способна.

Теперь, читая второй дневник, я была почти уверена, что Клара писала его не для себя. Он был именно тем, чем казался на первый взгляд – почасовым отчетом о проделанном. И нетрудно догадаться, кто требовал от нее этот отчет.

И тут в глаза мне бросилась строчка из первого дневника:

«Я перечитала три свои предыдущие тетрадки и заметила, что у меня уже появился определенный стиль, – такая смесь самоиронии и самолюбования, – а потом поняла, что уже давно описываю события в соответствии с этим стилем, а не так, как бы мне хотелось бы на самом деле. Может, завести второй – там будут голые неприкрашенные эмоции, все тоскливое нытье, которыми я боюсь омрачить эти страницы… Не помню, кто сказал, что дневник всегда мрачнее своего хозяина, но в моем случае это неверно…»

Я лихорадочно зашуршала страницами второго дневника, ища подтверждения своей идее. И вот оно

«Я самая счастливая женщина в мире, не устаю это повторять! Ты слышишь это не в первый и не во второй раз, мой дневник!»

И снова

«Мой дорогой вышел покурить на террасу уже во второй раз за вечер. Дневник, я так волнуюсь о его здоровье!»

И снова:

«Второй раз за неделю, мой дневник, я не удержалась, пошла в салон мадам Помфри!»

Мой… второй… дневник.

С мгновенной вспышкой понимания я подумала, что для Клары эти намеки были тайной радостью, спрятанной прямо на глазах у мужа. Плюшевая куколка из второго дневника окончательно исчезла, и вместо раздражения пришло сочувствие.

И тут же я засомневалась. Вдруг эти вырванные из контекста слова ничего не значат? Вдруг я просто подогнала их под свою теорию?

Но разительный контраст между двумя дневниками существовал. И горе просто лилось с этих «счастливых» страниц. И, насколько я смогла понять Клару, потребность писать дневник была для нее чем-то большим, чем простая привычка. Если она не могла писать открыто о том, что чувствует и думает про свою замужнюю жизнь…

– Нужно его найти! – я поняла, что сказала это вслух. Только когда Эндрюс удивленно поднял голову. Я махнула рукой и пробормотала что-то неразборчивое.

Да, нужно его найти, но как? Клара должна была очень тщательно прятать его от мужа и слуг.

Я могла бы приехать туда для повторного осмотра места происшествия, но в их огромном доме наверняка было столько подходящих под тайник мест!

Эндрюс закончил свою работу (и часть моей, – напомнила совесть), попрощался и ушел домой, а я все ломала голову над тем, где искать этот теоретически существующий второй дневник. Я просто не могла плюнуть и признать это безнадежным случаем.

В голове, как раскаленная иголка, засела боль, время от времени энергично протыкая череп, – это еще давали о себе знать последствия приема.

Если бы я была настоящим эмпатом…

А что бы мог сделать на моем месте настоящий эмпат? Глупо надеяться, что в этом шикарном доме стоят мутные оконные стекла… или почерневшие пластиковые панели, снятые с производства двадцать лет назад.

Я захлопнула дневник и снова попыталась подступиться к заключению, но мои словесные конструкции получались до ужаса корявыми даже для официального стиля. Я чертыхнулась, встала и принялась нервно кружить по кабинету, хотя он всячески намекал, что слишком тесен для этого: я задевала то угол стола, то спинку стула, то выдвинувшийся с книжной полки переплет.

Эмпат, эмпат, будь я эмпатом…

… будь я эмпатом, я бы легко нашла дневник по максимальной концентрации горя в доме.

Эта мысль была такой простой и очевидной, что я не могла понять, почему она не пришла мне раньше в голову. Будь я настоящим эмпатом, меня бы просто притянуло к ее дневнику, потому что именно там она хранила все свои чувства.

Проблеск радости тут же сменился еще большим унынием. Все равно, оформить приглашение независимого эксперта, – даже если вдруг получится, на это уйдет не меньше недели, плюс еще дня три-четыре на дорогу из любого крупного города. И с момента смерти Клары прошло уже четыре дня.

Пока он сюда доберется, эмоции успеют развеяться.

Родители так никогда и не докажут, что их дочь погибла по вине Торнуайта…

Я выругалась в голос и сжала виски, радуясь, что Эндрюс уже ушел.

И тут ко мне пришла в голову одна простая идея.

Я могу стать эмпатом. Правда, ненадолго, но мне надолго и не нужно.

Многие наркотики способны стимулировать способности Талантов. Один из профессиональных рисков, можно сказать. И я когда-то не устояла перед искушением попробовать каннабис сатива. Но сейчас мне требовалось что-то помощнее… Какой-то стимулятор…

Может быть, спросить Эндрюса? Я замерла, обдумывая идею, но тут же мысленно послала Эндрюса к черту. Объяснять, втолковывать, как это важно… В конце концов, у меня самой стопка дипломов по неорганической химии и токсикологии!

Надо только наведаться в аптеку.

* * *

Когда наша машина подъезжала к особняку Торнуайта, я была уже полностью в курсе, что чувствует ко мне Эндрюс, и сквозь взрывы головной боли пообещала самой себе быть с ним помягче. Намного больше уважения и опасения, – за меня! – чем я ожидала, и самая малость обиды.

Дорожка была идеально ровной и гладкой, но голова реагировала на малейший толчок. Я стиснула зубы, гадая, точно ли я рассчитала дозировку. Ошибки быть не должно, и все-таки…

Сквозь мутную пелену боли я почти не замечала ни вышколенных слуг, ни великолепной обстановки, ни фальшивой улыбки Торнуайта, зато в полной мере ощутила, как он кипит недовольством и недоверием оттого, что кто-то снова посмел его беспокоить. Этого лощеного престарелого красавчика стоило бы поместить в адскую палату мер и весов как эталон гордыни…

Я честно прошлась по всем этажам, не слишком удачно имитируя работу. Эндрюс недоумевал, и только присутствие рядом посторонних мешало ему спросить, что со мной происходит. У наших ног все время крутились два питбуля, черный и белый. Их уродливые красноглазые морды крыс-переростков постоянно были повернуты в наши стороны, в груди клокотало рычание. Когда один из них недвусмысленно вздернул верхнюю губу, я невольно оглянулась на Торнуайта. Он стоял, скрестив руки на груди, и насмешливо улыбался.

– Милашки, не правда ли? – невинно заметил он.

– Может, вы их все-таки отзовете? – нервно произнес Эндрюс.

Миллионер вздохнул.

– Блэк, Уайт, ко мне! Наши гости боятся…

Горем был пропитан весь этот чертов дом. Каждая стена, каждая лестница, каждое чертово кресло и каждая книга в библиотеке были покрыты черным налетом отчаяния, красными зигзагами гнева, серостью тоски… И одновременно – пурпурным и багровым цветом наслаждения, мутной болотной зеленью жестокости и власти. Это было раскаленное добела бесчувствие. Я не могла смотреть на Торнуайта, чужая боль выворачивала меня наизнанку.

Но эти чувства давили и стискивали мня всюду, а я искала нечто исключительное.

И вот, наконец, личные покои супругов в той самой башенке. С каждым шагом по лестнице багрово-черная тьма сгущалась, но сейчас меня это только радовало. Скоро я найду дневник. Скоро… Вот уже…

Я толкнула дверь и вошла в супружескую спальню… Горе, боль, покорность, подспудно тлеющая ненависть, ярость и удовольствие были здесь такими сильными, что у меня все поплыло пред глазами. Я нашла свой концентрированный источник чувств, только это был не дневник. Им оказалась широкая супружеская постель с черным атласным покрывалом. Белой шелковой нитью на нем были выписаны томные красавицы в непристойных позах. Меня шатнуло, я схватилась за вычурную ажурную спинку кровати из кованого железа.

Это было глупейшей ошибкой. Меня словно вдавило в пол, в ушах зашумело море. Я на секунду отключилась и тряпкой обвисла на той самой спинке. Перепуганный Энрюс распахнул ставни и подтащил меня к окну, но я оттолкнула его и рванулась в ванную, где меня долго выворачивало наизнанку.

Сколько я не плескала в лицо холодную воду, лоб горел, в голове крутились раскаленные шестерни, горло сдавило, а все тело было как ватное.

– У вас температура! – объявил встревоженный Эндрюс.

– Наверное, грипп… Желудочный, – прохрипела я.

Кое-как под ручку он дотащил меня до машины. Торнуайт провожал нас издевательскими соболезнованиями, но это было не самое худшее.

Я видела его лицо и слышала его чувства. Я знала: он понял, что мы искали. Он едва скрывал свое нетерпение и был в восторге от моей неудачи. Как только наша машина выедет за ворота, он сам примется за поиски.

Торнуайт найдет дневник… Все пропало. С этой мыслью я отключилась.

* * *

Я провалялась в больнице почти десять дней – сначала ничего не соображающим овощем с температурой на грани свертываемости кипящих белков. Ледяная ванна немного привела меня в чувство, я очнулась и смогла нормально руководить процессом лечения при поддержке профессора Лонга. Эндрюс внезапно принес в мою палату воздушные шарики самых диких расцветок, которые должны были меня раздражать, но почему-то не раздражали.

Меня регулярно трясло приступами, похожими на малярийные; а когда я была в состоянии думать, я думала только о деле Торнуайта. Я не сомневалась, что он уже нашел и уничтожил дневник. Я пережевывала все подробности снова и снова, пока не начинался очередной приступ. К счастью, картина моей болезни была настолько нетипичной, что даже профессор не догадался, что я поступила в больницу с передозом.

И когда на третий день моей болезни у меня снова подскочила температура и начался тихий бред, мне стало казаться, что на моей шее все туже затягивают жемчужные бусы. Я видела тусклый мягкий блеск каждой черной жемчужины и отстраненно наблюдала, как они все глубже вдавливаются в кожу. Наконец я потеряла сознание.

Когда я очнулась, то по торчащей из горла трахеотомической трубке поняла, что у меня был отек гортани. Зато голова была ясной и свежей, словно кто-то открыл окна и хорошенько ее проветрил. Теперь я знала, что нужно делать. Смогла самостоятельно спуститься с койки, и прежде чем меня заметили и загнали на нее обратно, успела позвонить Чепменам и проверить свою теорию.

Через час, когда я уже извелась от нетерпения, ко мне зашел профессор Лонг. Я попросила его сесть и выслушать очень длинную историю.

– …и помните, сэр, что я только-только из реанимации, – закончила я рассказ. Пожалуй, это напоминание было не лишним, потому что профессор просто бурлил от негодования.

– Настолько безответственным, непрофессиональным… – начал он и оборвал сам себя.

– Безответственным – согласна, – просипела я. – Напишу любое количество статей и буду работать круглосуточно.

– А на конференцию поедешь? – сощурился профессор.

– На конференцию? – меня передернуло от ужаса, но я вгляделась в выражение его лица и со вздохом согласилась:

– Хорошо, сэр.

– Сделаешь там доклад, – решил добить меня профессор.

– Хорошо.

– А по поводу твоей истории… Ты знаешь, что нам надо будет сделать эксгумацию?

– Он похоронил ее вместе с ожерельем?

– Красивый жест безутешного супруга, – пожал плечами профессор. Я молча смотрела на него, чувствуя, как под ложечкой сосет от страха и волнения.

– Пока к нам приедет Талант, я как раз успею оформить разрешение, – наконец произнес Лонг.

Я облегченно вздохнула и прикрыла глаза.

– Спите, мисс Тэйл, – услышала я уже где-то на тонкой грани яви и сна. За сомкнутыми веками все вокруг оставалось белым и спокойным. Белая прохлада простыней и тишина…

* * *

На работу я вернулась почти месяц спустя. Эндрюс выпроводил меня из подвала, заявив, что профессор запретил меня сюда пускать еще неделю, зато разрешил выпить со мной чаю в «Яблочном пироге».

Прихлебывя свой эспрессо, который я заказала вопреки укоризненным возгласам Эндрюса, я слушала его монолог; против обыкновения, внимательно.

– …и когда эмпат взял в руки ожерелье, ему так плохо стало, что он его отбросил от себя на десять футов. Потом взял себя в руки, упаковал в свинцовую коробку, а потом приехал сюда и написал такое заключение, что у Торнуайта никаких шансов не осталось. Мисс Тэйл, а как же вы догадались, что жемчуг в ожерелье фальшивый?

– Да мне сами Чепмены сказали! – недовольно поморщилась я от собственной глупости. Они признались, что подменили три жемчужины, а откуда у них деньги на натуральный черный жемчуг? Конечно, они взяли искусственный из своего магазинчика. Она носила его почти полгода. Судя по тому, что ты рассказываешь, этого хватило с лихвой, – я невесело ухмыльнулась, вспоминая свои ощущения от приема.

– Конечно, фальшивки чернели, впитывая ее чувства, но, так как жемчуг изначально был черным, Торнуайт этого не заметил. Сколько ему дали? – поинтересовалась я.

– Шесть лет.

– Выйдет через два года за примерное поведение, – угрюмо пробормотала я. Мне было очень неуютно и очень не хотелось, чтобы Эндрюс начал задавать вопросы насчет того обморока в доме Торнуайта и моей болезни. Но, либо его просветил Лонг, либо он поверил в версию желудочного гриппа с осложнениями. Во всяком случае, в лаборатории я тогда прибиралась тщательно.

Эндрюс пожал плечами, и вдруг оживившись, сказал:

– Кстати, у вас все газеты хотят взять интервью. И не только местные, сюда газетчики из нью-йоркского «Таймс» приезжали!

– Никаких интервью! – отрезала я. – Хватит с меня конференции.

Дело вопиющей несправедливости

Даже не знаю, ввязалась бы я в эту историю, если бы вопилки тогда уже сертифицировали. Скорее всего, списала бы на мифический 0,00000001 процент ошибки и успокоилась. Но профессор Лонг привез вопилки еще ДО их сертификации, потому что на экспертные новинки он реагировал, как ребенок на красный леденец.

И вот, благодаря профессору я в тот октябрьский вечер стояла перед вдовой Колина Дэя и мямлила что-то оправдательное. Мы уже второй день затягивали выдачу тела ее мужа, отказывая под разными предлогами. Я монотонно повторяла «приношу свои извинения», «необходимо было завершить все исследования» и «завтра утром».

Общение с родственниками всегда брал на себя Эндрюс, мой помощник, но в этот раз я очень некстати послала его в кафе за пончиками. Еще несколько раз я повторила волшебное слово «завтра», и миссис Дэй наконец удалилась, гневно цокая по кафелю каблучками черных туфель. Я облегченно вздохнула ей вслед. Очень красивая и холеная женщина, а я особенно неуютно чувствую себя в обществе красивых людей.

И не люблю лгать.

Чтобы проверить кристаллы в действии, Лонг решил сделать выборку – как он просил, хотя бы десять экземпляров. Восьмым оказался Колин Дэй, владелец лучшего в этом городке ресторана американо-итальянской кухни.

Дэй был персоной заметной, и возмущение его вдовы могло привести ко вполне реальным последствиям для всего отдела – но фанатичная любовь профессора Лонга к техническим новшествам временно перевесила все остальные соображения.

…Когда по ушам ударил вой и скрежет, я не удивилась – хоть насильственная смерть в Танвиче большая редкость, позавчера к нам поступил маргинал с колото-резаными, скончавшийся от обширной кровопотери.

Но, когда я убрала кристалл Джона Доу, вой слегка затих, но не пропал… и я неохотно повернулась к столу номер десять, на котором покоилась бренная оболочка Колина Дэя. Его кристалл продолжал вопить, заметно подрагивая.

Поставив кристаллы на изоляционную пластину, я застыла возле тела Дэя в глубокой задумчивости. Причиной его смерти была настолько очевидная внезапная коронарная смерть, с острой ишемией миокарда и пережатыми атеросклеротическими бляшками коронарными артериями, что хоть бери картинкой в учебник. Из странностей – только на удивление плохое состояние зубов.

Довольно быстро я методом исключения вернулась к своей первой мысли об отравлении. Токсикологию я знала как свои пять пальцев с обкусанными ногтями.

Стоя над телом Дэя, мысленно я вычеркивала один вариант за другим, и даже идея про яд уже не устраивала меня, почему-то казалась неправильным, слишком простым объяснением.

…Эндрюса я давно отпустила, а сама я закончила глубоко за полночь, и вся работа была проделала впустую. Я не обнаружила не только яда, но и возможного пути его введения. А отрицательный результат – не результат, если приходится сообщить о нем начальству.

– Так вы ничего не обнаружили? – переспросил Лонг на следующее утро, когда я пришла к нему с докладом.

– Ничего, – неохотно призналась я. – Но ведь кристалл не впустую вопил?

На лице профессора отразилась напряженная работа мысли.

– Кристаллы на самом деле еще не сертифицированы, – наконец задумчиво и словно бы в сторону выдал он. Я поняла, куда он клонит – если они не сертифицированы, значит, результаты исследования словно бы не существуют, во всяком случае, суд их не примет. Все логично и правильно, к тому же, избавляет от лишней работы.

– И вам совсем не интересно?

– Интересно? – Лонг эффектно поднял одну густую бровь и опустил уголок рта. – Элис, мне было бы очень интересно, будь это лабораторным результатом.

Исчерпывающе.

Вышагивая по коридору, я почти физически ощущала, как – в первый раз за год в Танвиче! – радостно пробуждается мой личный бес противоречия. И я помню, что было в прошлый раз, когда я пыталась не обращать на него внимания – шрамы до сих пор зудят.

Естественная неестественная смерть, чтоб ее четыре раза с переподвывертом.

И как искать разгадку?

…Остывший кофе навел меня на идею, которая понравилась своей абсурдной логичностью. Если нельзя выделить яд в теле жертвы, то можно узнать, что это было за вещество, от убийцы. Как абстракция идея хороша, но на практике…

И тут я вспомнила про Пейдж.

Пейдж Симмонс – репортер местной газеты и кулинар-кондитер по первому образованию. В ней действительно есть нечто уютное, сдобное: белая, как сливки, кожа, глаза цвета молочного шоколада и пышный бюст. Возможно, она и перенесла, как журналист, на профессиональную основу свою любовь к сплетням, но даже сплетничает Пейдж на удивление беззлобно. А еще мне очень понравилось ее поведение в тот день, когда она прибыла для интервью о деле Клары Торнуайт, которое профессор Лонг дал очень охотно, а я – по его приказу. Взглянув на меня, она сразу отослала фотографа, стараясь проделать это как можно незаметней.

Подругами мы так и не стали, – у меня вообще нет друзей, – но она единственная, кто время от времени сподвигает меня на какую-то социальную активность вроде похода в фильм или на выставку.

Я набрала номер Пейдж и пригласила ее в кофейню; она охотно согласилась.

…Когда я вошла в «Зерно радости», Пейдж уже сидела там за зеленым, отделанным под нефрит столиком. Яблочный пирог пока оставался нетронутым, значит, она опередила меня всего на пару минут.

Сперва я довольно долго убеждала Пейдж, что ничего со мной не случилось, просто захотелось отвлечься. Тяжелый рабочий день, капризы начальства, визит миссис Дэй… Тут я довольно ловко перескочила на личность безвременно усопшего Дэя.

Сын обеспеченных родителей, потерявших свое состояние во время Депрессии, он был вынужден был бросить учебу, зарабатывал на жизнь посудомойщиком, почтальоном, официантом… Пытался продавать свои идеи по оптимизации всего, с чем сталкивался, от почтовых перевозок до работы кассовых аппаратов, но никто не принимал его изобретения всерьез. Тогда Дэй занялся уличной торговлей, таскал по докам передвижную печку с горячей картошкой и скудным набором соусов. Усовершенствовал конструкцию печки, сделал ее более легкой, мобильной и дольше сохраняющей жар, скопил деньги на еще одну…и так далее. Очередная история человека, который сделал себя сам.

Действительно, даже я покупала на улицы бумажные, чуть замасленные пакеты у людей в желто-черной униформе. Со временем у Дэя появились последователи, они же конкуренты, но Дэй долгое время оставался «первым среди лучших», как гласил девиз на пакетах с картошкой; а потом, на пороге пятидесятилетия, он вдруг выкупил дом родителей в неказистом портовом Танвиче, продал «Горячую картошку» со всей кожурой, женился на секретарше, переехал и открыл здесь «Флоренцию». Шеф-поваром для своего ресторана он выписал настоящего итальянца Аймона Маркато.

– У них что-то не сложилось, – Пейдж нарочито понизила голос и достала сигаретку с запахом ванили. – Препирались в его кабинете каждый день. Маркато сейчас официально в отпуске, но, говорят, он и не вернется.

– Жаль, если ресторан потеряет класс. Ты ведь там постоянный посетитель?

– Скорее с черного хода, чем с парадного, – хмыкнула Пейдж. – На большее моих доходов не хватит.

Я удивилась, что там должны быть за блюда – позолоченные, что ли? – от пищи мысль перешла к зубам, и я вспомнила, в каком запущенном состоянии были челюсти Дэя.

– Ты не знаешь, Дэй следил за своим здоровьем?

– А у него даже страховки не было, – с удовольствием сообщила Пейдж.

– Почему? – неподдельно удивилась я.

– Я слышала, что, когда он еще был студентом, его чуть не угробили во время какой-то простенькой операции, с тех пор он врачам не доверял. Называл, гм, шарлатанами и кровососами.

Принадлежа сама к этой подозрительной, с точки зрения покойного, профессии, я только неопределенно качнула головой.

– Хотя на благотворительность щедро жертвовал, – поторопилась добавить Пейдж. – На новый томограф большую часть суммы он дал. Еще крытый плавательный бассейн недавно построил – может, слышала? Дэй собственной персоной прыгал с вышки на открытии. И содержал школьную команду по регби.

– Томограф? Это когда в нашей больнице была вечерника за полночь?

Про бассейн и команду регби я, конечно, ничего не слышала; а вот про такой шикарный подарок, как инфракрасно-ауриметический томограф, конечно, узнала в тот же день, хотя имя мецената напрочь вылетело из головы. Отличная штука, очень простая в обращении: становишься в обруч, как витрувианский человек, расставив руки и ноги, и аппарат за минуту сканирует выбранный орган. К тому же, после обследования наблюдается бодрость тела и ясность сознания за счет детоксикации, плюс эрекция у мужчин.

– Ага, пригласили всех спонсоров, плюс журналисты – я там тоже была, но не до конца вечера. В конце остались только спонсоры и ваш главврач, и еще ходили слухи о толпе стриптизерш в костюмах медсестричек.

– Господи, откуда стриптизерш-то в Танвиче взяли? – невольно рассмеялась я.

– Не в Танвиче. Их из Черити доставили, на вертолете санавиации, – невозмутимо ответила Пейдж.

…Мы вернулись к покойному, и я со слов Пейдж выяснила, что Колин Дэй за прожитые в Танвиче три года попытался стать для городка чем-то вроде Санта-Клауса; а вот его жена категорически не желала вписываться в местное высшее общество и выделялась на ярмарках домашней выпечки парижскими платьями, расшитыми жемчугом туфельками и бриллиантовыми сережками.

– Ей здесь не скучно?

– Она занимается самосовершенствованием: ходит на мастер-классы по витражной росписи и бальным танцам…

– То есть безумно скучно, – подытожила я.

– Кстати, – вдруг оживилась Пейдж. – Она должна быть где-то здесь.

– Кто? Миссис Дэй?

– Нет, – Пейдж встала и подошла к единственному стеллажу, благодаря которому эта кофейня гордо называлась «книжной», и вытащила оттуда тоненький томик в аляповатой суперобложке. – Вот! Его автобиография, которую написал Чайлд.

– Он нанял Таланта?

– Ага, поэтому читать интересно. У тебя есть что оставить на замену?

– Разве что «Судебную токсикологию».

– Ладно, оставлю Гарднера, я его все равно уже дочитала.

* * *

Дэй напрасно последовал привычке местного скороспелого бомонда покупать самое лучшее, невзирая на цену. Нет, Чайльд действительно написал увлекательную, почти детективную историю успеха вопреки всему. Яркими, энергичными мазками нарисовал портрет сильной личности. А еще – жадного, самовлюбленного эгоиста, не признающего ничьих заслуг, кроме своих собственных. Это достаточно ясно читалось между строк.

А мои размышления по поводу истинной причины его смерти снова и снова заканчивались тупиком.

Вопилки, которые, – как я тогда думала, – не могут ошибиться, свидетельствовали об убийстве. Состояние тела – о смерти по естественным причинам.

И как это совместить?

Естественная неестественная смерть.

Я вспомнила про содержимое его карманов. Ключи, два талисмана, мелкие купюры, и блистер «Клинкоцила» – легкого стимулятора нервной и сердечно-сосудистой системы; комплекс витаминов, гуарана и кофеин в микродозах. Выписано неделю назад. Даже пей он пузырек в день, это не успело бы стать причиной инфаркта. Уже дома, выключив свет и глядя на подступающий к окну туман, я засомневалась, что мне делать дальше, не стоит ли вообще плюнуть на эту естественную неестественную смерть, как это сделал профессор. Но любопытство, самое сильное чувство из моего небогатого набора эмоций, никак не хотело оставить меня в покое.

Те публичные ссоры супругов, о которых рассказала мне Пейдж, отсутствие Хелен Дэй тогда, когда она должна была присутствовать, – это что, легкое марево недовольства, как в любом браке, или дым полыхавшего вовсю пожара ненависти?

И тут я вспомнила про «Клинкоцил». Каким бы он ни был безобидным, в последнее время он вошел в список рецептурных препаратов. Значит, врач в окружении Дэя все-таки имелся. Мне уже не терпелось вернуться на работу и посмотреть, есть ли в портмоне Дэя бланк с рецептом, а на нем подпись и печать… Я строила предположения и злилась на то, как медленно тянется время, пока не заснула одновременно с рассветом.

Утром миссис Дэй подписывала необходимые бумаги у меня в кабинете. Она выглядела, как и полагается скорбящей вдове – вся в черном, с распухшими веками и носом.

– Примите мои соболезнования. Вы знали, что у вашего супруга было больное сердце?

– Нет, всхлипнула она. – Никто не знал… если бы он не боялся так врачей. Если бы у него была страховка… Он никогда не жаловался…

– И не принимал никаких препаратов?

– Он все лечил «Клинкоцилом» – головную боль, простуду, одышку… Больше ничего не принимал.

Разгадка естественной неестественной смерти оставалась такой же доступной, как вершина Джомолунгмы. К нашей задней двери уже подъехал черный фургон с неброской, но элегантной серебристой росписью. «Скорбь», лучшее бюро города, кто бы сомневался.

Надо будет прочесть некролог с отчетом о похоронах.

А сейчас – позвонить Брайану. Брайан – это экономный ипохондрик и местный эрсэсовец, работник санитарной службы. Занимается гигиеной питания.

Когда трепещущий Брайан примчался за результатами исследования (большинство моей аппаратуры вполне подходит для живых), я сообщила, не выпуская бланки из рук:

– Брайан, мне нужна твоя помощь.

– Да? – настороженно.

– Мне нужен список всех работников «Флоренции» вместе с уволенными за… за последние полгода, и адреса.

– Да? – на этот раз вышло скорее жалобно.

В итоге, с учетом позднего времени, мы договорились, что список он мне вышлет завтра с утра. Потом я сложила все бланки в стопку и стала перекладывать их справа налево, монотонно повторяя – «норма», «норма», «норма». Иногда мне кажется, что Брайан отыскивает в себе симптомы смертельных болезней только ради того, чтобы после обследования с новой силой почувствовать себя живым. Жаль, что этой радости ему хватает так ненадолго.

Стрелки часов приближались к семи, причин оставаться на работе не было.

* * *

Возле симпатичного особнячка в стиле модерн катастрофически не хватало мест для парковки. Окна первого этажа были задвинуты жалюзи, сквозь них пробивался свет и энергичная музыка – это занимался кружок латиноамериканских танцев. По витой, непривычно широкой лестнице я поднялась на второй этаж. Поколебавшись, я выбрала дверь с косо налепленным плакатом о фотовыставке в кафе «Сладкий куст».

Внутри за круглым столом, заваленным яркими лоскутками, кистями, открытыми банками, тюбиками и еще бог знает чем, сидел добрый десяток женщин. Они прилаживали к грампластинкам стразы и были на этом абсолютно сосредоточены. Навстречу мне поднялась женщина лет сорока, с пышным шелковым шарфом, на котором красовались то ли цветы, то ли кляксы, и дюжиной аляповатых браслетов от запястий до локтей.

– Добрый вечер, – улыбнулась она с точно отмеренной дозой дружелюбия. – Вы хотите записаться?

– Да я…собственно, только на разведку.

– Мы проводим пробные мастер-классы по батику, скрапбукингу, витражной росписи, акварели! У нас есть множество особых интересных курсов…Не все в этом мире, знаете ли, подвластно Талантам…

Понятно. Легкая фронда, обучение магии природы или гадание по кофе… Простой способ почесать свое тщеславие за ушком, поверить, что ты можешь в чем-то превзойти Талант. Интересно, сколько она за них берет? Впрочем, такая коммерция меня не интересует, им хватает совести и здравого смысла не лезть в целительство. Бывает намного хуже – мне приходилось видеть детей, жертв родительских предубеждений против Талантов. С декомпенсированным диабетом. На своем столе в прозекторской.

…Я записалась на роспись по шелку, сунула визитную карточку миссис Роу в свой переполненный рюкзак, и, уже прощаясь, спросила:

– А..гмм… подруга мне говорила, что к вам на занятия ходит миссис Дэй?

На круглом лице миссис Роу промелькнуло раздражение, но она овладела собой и с прежней улыбкой ответила:

– К сожалению, миссис Дэй нас уже давно не посещает. Месяца три примерно. А почему вы спрашиваете?

– Гммм… Мне не хотелось бы с ней столкнуться, – туманно объяснила я и поскорее ретировалась.

Но далеко я не ушла. На первом этаже как раз закончился сеанс пыток джайвом; я поймала энергичную девушку в розовом трико, и после разговоров о пользе бальных танцев задала тот же вопрос. Ответ был аналогичным: да, Хелен Дэй купила абонемент, занималась, но уже месяца три как бросила. Я поблагодарила и наконец вышла на улицу. Отзанимавшихся мужья разбирали по машинам.

Два выхода, консьержа нет… интересно, ради чего миссис Дэй забросила занятия? И знал ли об этом мистер Дэй?

Я люблю такое время – осень, тонкий момент между сумерками и ночью, голые ветви черной тушью на темно-синем небе, круглые оранжевые головы фонарей, прохлада недавно прошедшего дождя. Пустые улицы. Одиночество.

Делать выводы из того, что я успела узнать, было еще рано, но я все-таки поздравила себя с относительно успешным началом.

Утром по дороге на работу я купила газету. Бедный продавец, которому приходится вставать еще раньше меня.

На первой странице, как и ожидалось, отчет о похоронах. Выдающийся гражданин … партиот нашего города… огромная потеря и прочее бла-бла-бла. Интересным мне показались два пункта. Первый – на общем фото рядом с безутешной вдовой стоял Джейсон Лейси, главный врач нашей центральной городской больницы. Не слишком близко, но на остальных фото можно было увидеть, что соболезнующие подходили и уходили, а Лейси оставался.

Второе – подробности его завещания, заключенные в еще несколько слезливо – хвалебных абзацев. Открытие отделения гемодиализа на базе городской больницы. Коллекционный корветт, расписанный Энди Уорхоллом – в местный музей. (Если удастся найти помещение – осторожно уточнял корреспондент. Если нет, им, по-видимому, придется выставлять один капот). Дэй, сидя за рулем, махал читателям рукой с пятой страницы. Я припомнила, что несколько раз видела на светофорах эту машину, черно-радужную каплю нефти. Автомобиль кризиса среднего возраста. Пусть Талант и воплотил в ней сам дух Скорости – какой в этом смысл, если ездить по городишку с ограничением до тридцати миль в час, и забивать крошечный багажник продуктами из супермаркета?

Я глядела на снимок, сожалея, что не расспросила вчера парковщика. Если Дэй не стеснялся рассекать на такой инопланетной машине по городу, парковщик должен был запомнить, перестал он заезжать за женой три месяца назад или нет.

А я сегодня работала на городскую больницу, то есть, по сути, на Джейсона Лейси. Ничего странного – преступность Танвича не в состоянии обеспечить меня нагрузкой, адекватной зарплате, так что я основном выполняла работу больничного патологоанатома, а не судмедэксперта.

Сегодня один алкоголик – хрустящая циррозная печень, кровотечение из расширенных вен пищевода – скончался прямо в карете скорой; тромбоэмболия легочной артерии у роженицы; кардиогенный отек легких у восьмидесятилетнего. Простые случаи, но я, не обращая внимания на удивленный взгляд Эндрюса, достала «вопилки». Лучше перестраховаться, из-за Дэя я немного потеряла уверенность в себе. Но на этот раз кристаллы промолчали, подтверждая мое заключение.

Лейси намного лучший администратор, чем врач; это не комплимент, так как врач из него более чем посредственный. Красивый мужчина и очень следит за собой, зубы одного цвета с накрахмаленным халатом, ногти отполированы, волосы всегда уложены и пышной волной поднимаются над загорелым лбом.

Когда я приехала сюда впервые, Лейси радушно приветствовал меня и устроил целую экскурсию по больнице – показывал свои владения. Еще пару следующих месяцев просто кивал и улыбался при случайных встречах, а потом неожиданно вызвал к себе на третий этаж. Оказалось, что его не устраивает процент расхождения между прижизненными диагнозами его врачей и моими посмертными. После третьей такой нотации я кротко предложила уволиться с должности патанатома, и он почти согласился.

Эта знаменательная беседа состоялась две недели назад, больше Лейси меня не вызывал, и я не испытывала желания к нему наведаться.

Эндрюс, как большинство людей, не выносит тишины и заполняет ее чем угодно. Я его не слушала, пока он не упомянул в одном предложении Дэя и Лейси.

– Прости, что?

– Жаль, что он тогда как раз уехал на конференцию… Скорая ехала десять минут, а они ведь соседи…

– Зато Дэй теперь точно не передумает насчет диализа, – проворчала я.

На лице Эндрюса отразилась сложная гамма чувств, но мне было не до его эмоционального состояния. Еще утром я обнаружила, что на рецепте с «Клинкоцилом» была личная печать и подпись Лейси.

Написав заключение по тромбоэмболии, я принялась рыться в ящиках стола: где-то там у меня долен был лежать буклет конференции. Еще один штрих к портрету – на конференцию ехал только Лейси, но все сотрудники должны быть в курсе. Однако конференцию проводили в Колорадо – слишком далеко, чтобы он успел отметиться, убить Дэя, вернуться и прочесть доклад. Черт. Я бы не расстроилась.

Я еще раз взглянула на снимки с похорон и отправила газету в корзину для бумаг.

Тут наконец-то раздался долгожданный звонок от Брайана.

Список оказался на удивление коротким, и Маркато среди них не было – впрочем, Пейдж ведь говорила, что формально он в отпуске… Всего два человека – мойщик посуды и официантка, уволенная два дня назад.

Аймон Маркато арендовал дом в одном из самых спокойных районов Танвича. Роскошный вид на море и две минуты ходьбы до набережной по мощеным тротуарам; среди домов попадаются настоящие архитектурные жемчужины в стиле модерн; на оконных решетках и стройных фонарях вьется кованая виноградная лоза.

Шум моря, как размеренное дыхание великана, каждый вечер от него поднимается туман, он превращает дома и прохожих в зыбкие призраки. Мое излюбленное место прогулок, когда я выбираюсь из дома – от книжного магазина до пристани и обратно.

Перед звонком, перед тем, как назвать себя чужим именем, я все-таки остановилась; но бес противоречия толкал и тянул за руку. Естественная неестественная смерть. Неужели тебе неинтересно? Может, он знает ответ?

И я набрала номер.

– Алло? – голос, как глоток хорошего коньяку – бархатистый и согревающий.

Я нервно перебрала приготовленные слова и одним махом выпалила их в трубку. Маркато помолчал… а затем назначил встречу сегодня, в половину пятого.

Хорошо, что работы сегодня было немного. Я даже успела зайти домой, пообедать. Расшвырять вещи по комнате. Почти всерьез собралась накраситься.

И все время задавалась вопросом – зачем я затеяла этот разговор? На что я рассчитываю? На признание в убийстве?

Но даже признание не шокировало бы меня так сильно, как тот, кто открыл мне дверь в половину пятого.

– Я Пейдж Симмонс из… – я забыла название, желудок кто-то сжал холодной ручонкой и принялся выкручивать, и вдруг…

Маркато смотрел, не отводя взгляд, но в этот не было вызова или наглости – просто он не мог не смотреть на меня. Я чувствовала его страх так же, как и свой собственный.

Конечно, мне и раньше приходилось сталкиваться с Талантами – но только сидя на заднем ряду в лекционной аудитории или пребывая в самом хвосте восхищенной свиты на обходе больных. И моя искра никогда, никогда на них не реагировала! Внутри завывала тревожная сирена. Что – то было очень неправильно!

. – Пейдж Симмонс, газета «Танвич Пост», – наконец сказала я. – Договаривалась с вами об интервью, я звонила сегодня.

– Да. Интервью, – глухо отозвался Маркато. – Пойдемте.

А я бы на его месте захлопнула дверь прямо перед моим носом; но Маркато все-таки сумел взять себя в руки.

Он провел меня на кухню, больше похожую на пульт управления космическим кораблем. Если бы не умопомрачительный запах, я бы даже не сразу заметила, что на плите что-то готовится.

Маркато подвинул мне стул – тяжелый, деревянный, с неудобной высокой спинкой, – а сам остался стоять, переводя взгляд с меня на плиту и обратно, словно не решаясь задержаться на чем-то одном. Если он сбрил шевелюру, добиваясь сходства с невероятно популярным Юлом Бриннером, то зря – бугристый череп и узкий лисий подбородок не оставили ему на это даже полшанса. Хорошо, что не красавчик, это выбило бы меня из колеи еще сильней, если такое вообще возможно.

– Давно вы переехали в наш город? – лучшее, что я смогла придумать для начала.

– Около полугода назад.

– И какое мнение у вас сложилось о Танвиче за эти полгода?

Маркато всерьез задумался, а я поняла, что не смогу выдержать полноценную имитацию интервью, как планировала. Талант – так близко – лучше бы я сидела дома и лупила по пальцам молотком!

– Но вы сейчас в отпуске?

– Да. Как видите, – он широким жестом обвел кухню, и я в первый раз обратила внимание, как много шрамов на его руках. Порезы и ожоги разной степени тяжести, начинаясь где-то от локтя, покрывали кожу все гуще, кисти – словно вытесанные из дерева неумелым учеником.

– Ходят слухи, что у вас с Дэем часто были ссоры?

– Понимаете, – медленно начал Маркато. – Мне бы не хотелось говорить о покойном плохо, но… он совершенно ничего не понимал в высокой кухне.

– Правда?

– Горячая картошка – это был его предел. Он требовал… – Маркато замолчал, отвернувшись к плите.

Что он требовал? – Преодолевая себя, я встала из-за стола, подошла как можно ближе к повару и уставилась на плиту.

– Что вы готовите? – я стояла близко, слишком близко, угнетая его самим фактом моего ущербного существования.

– Я немножко импровизирую.

То, что он помешивал в кастрюльке, и вправду выглядело как чистейшая импровизация, но аромат от этой загадочной черно-красной субстанции шел божественный.

– Так чего же от вас требовал Дэй? – еще на полшага к нему.

– Он хотел, чтобы я был аптекарем! – нервно рассмеялся он.

– Простите?

– Ему везде мерещился перерасход продуктов, необоснованные траты, он отмерял каждую специю по грамму, считал каждую каплю масла на сковороде! – горячо сказал Маркато.

– И он вас уволил.

– Нет. Это я сказал, что увольняюсь, – неожиданно спокойно ответил повар.

– И Дэй пошел вам навстречу?

– Совсем наоборот. Он отказался меня уволить.

– Отказался? – как попугай повторила я.

– Когда Дэй убедился, что я серьезен, он предложил мне другой вариант. Сказал, чтобы я нашел замену себе во «Флоренцию», а сам остался бы в Танвиче и писал книгу рецептов итальянской кухни для американских домохозяек.

– И вы согласились?

– Каждый повар мечтает о своей книге! А Дэй к тому же предложил мне очень выгодные условия. И сразу, как только я нашел для его заведения нового шефа, мы с Дэем заключили контракт на мою будущую книгу… Но я не ожидал, что сидеть и работать над книгой будет настолько скучно, – вдруг признался Маркато. – Можно задать вам вопрос?

– После всех моих? Конечно, – я улыбнулась как можно шире.

– Что с вами случилось? – я буквально кожей прочувствовала, как в Маркато темной волной снова колыхнулся страх.

– Не знаю, это случилось очень давно.

– Насколько давно? – любопытство и страх вместе.

– Я еще не родилась, – сухо пояснила я. – Могу предположить алкоголизм одного или обоих родителей.

– Только предположить? – осторожно уточнил он.

– Спросить все равно не могу, – пожала я плечами. Пусть думает, что хочет.

– А когда выйдет статья? – Маркато бесцельно щелкал кухонной зажигалкой, ярко-синий огонек выскакивал из ее узкого медного горлышка и снова гас.

– Эээ… через месяц. Большое вам спасибо. Я, пожалуй, пойду.

Я встала, скрежетнув стулом по кафельным плиткам, и Маркато болезненно поморщился.

– Подождите… – вдруг сказал он, и я замерла.

– Да?

– Это же парадокс, если вы уйдете от повара голодной, – старательно рассмеялся он. – Я чувствую, вы проголодались. Может, поужинаете вместе со мной?

– Спасибо, но… мне пора домой, я тороплюсь.

И не двигается с места, наоборот, небрежно держит ладонь на ручке двери.

– Мне пора. Пропустите, пожалуйста.

– Извините. Да, я действительно задерживаю вас, извините…

– Задерживаете, – кивнула я. Спину выпрямить, дрожащие колени прикрыть сумкой.

– Но я бы хотел еще с вами поговорить, – признался Маркато.

– Вы Талант, а я нет, – надеюсь, это прозвучало без зависти. Как сухая констатация фактов. Интерес к патологии.

– Мне и правда пора… – я осторожно подошла к выходу.

– Может быть, вы придете еще как-нибудь?

– Да, хорошо. Непременно.

Несколько шагов до прихожей – Маркато, как любезный хозяин, проводил меня к двери – и вот я уже на улице. Можно перевести дух. В ворот моего свитера впитались головокружительные ароматы, царящие на кухне у Маркато. Интересно, почему он так панически боится потерять свой Талант? Насколько я знаю, в зрелом возрасте для этого есть только один надежный способ: но наркоман он или просто невротик, меня это уже не касается.

А я оставила свой любимый зонт у него в прихожей – пусть остается, как искупительная жертва всемогущему Случаю. Возвращаться за ним я точно не собираюсь.

* * *

А на следующие утро работа подбросила мне столько неприятных сюрпризов, что я забыла обо всем, кроме нее. Заболел Эндрюс. Сломался второй фотометр. И заместитель Лейси опять навязал мне мартышкину работу.

Думать, что патологоанатом для живых бесполезен – значит глубоко заблуждаться. Например, пациент уже на столе, брюшная полость открыта, и срез опухоли несут в мой подвал, чтобы я определила – доброкачественная или злокачественная. Ждет хирург, ждет анестезиолог, и больной под наркозом тоже ждет – от моего вердикта зависит весь ход операции и объем удаляемых тканей.

Но сегодня я собиралась отстоять свое право делать нужную работу. Я знала, что стоит мне растеряться, недостаточно твердо стоять на своем, как Дэвис немедленно повернет разговор так, что я буду выглядеть лентяйкой, не желающей выполнять свои прямые обязанности.

И как только я дошла до боевой точки кипения, как выяснилось, что еще и рентген не нашел лучшего времени, чтоб выйти из строя: пришлось вызывать и ждать специалиста по обслуживанию медтехники.

Прибыл специалист весьма не в духе.

– Врачам нельзя доверять технику! – поздоровался он, и продолжал развивать эту тему все время, пока копался во внутренностях аппарата.

Я крутилась рядом, ожидая, пока Флауэрс поставит диагноз. Наконец он распрямился.

– Здесь у вас…

Меня обдало потоком узкоспециальных терминов.

– Но вы можете это починить? – это было все, что меня интересовало.

– Кончено, – словно бы даже оскорбился техник. – Уж если я с томографом справился…

– А что, его кто-то уже сломал? – заинтересовалась я.

– Нет, просто включали без меня, – угрюмо произнес Флауэрс. – И чуть не сломали! – Если кто-то знает только про две кнопки в аппарате, то, по крайней мере, не надо бить по ним кулаком!

– А кто… – начала я, но Флауэрс вдруг замкнулся, показывая мне, что не настроен развивать эту тему.

Решив устроить себе маленький отдых перед разговором с Дэвисом, я включила кофеварку и села писать заключения. Работа несложная, и я сама не заметила, как погрузилась в раздумья по поводу вчерашней встречи. Стоило вспомнить перекрытый выход и любопытство, с которым он рассматривал мое лицо, как в горле пересыхало, и я снова поражалась собственному упрямству и безрассудству.

И тут у меня в голове словно вспыхнула спичка.

Девушка, уволенная на следующий день после смерти Дэя! Надо полагать, что уволила ее миссис Дэй? Если непосредственно перед похоронами у вдовы не нашлось другого занятия, то здесь должно быть что-то очень личное, а самый банальный ответ обычно самый правильный.

Оставалось придумать предлог для визита. Подсказкой мне стала сама дата увольнения.

… Норма Мортенсон жила в многоэтажном доме на окраине Танвича. Звонок возле ее двери висел, как полувыбитый глаз, на ниточке провода, стены расписаны ругательствами и любовными признаниями, а на сером коврике и дальше по коридору валяются золотистые и алые кружочки конфетти.

Звонить пришлось долго, хотя хлипкая дверь не мешала слышать, как пронзительное дребезжанье разносится по всей квартире. Наконец я услышала громкое хрипловатое «Иду!».

Дверь открылась, на меня с порога недовольно смотрела русоволосая девушка лет двадцати, пальцами пытаясь распрямить слежавшуюся прическу и убрать конфетти из растрепанной шевелюры. Симпатичное личико, хотя круги под глазами и напухшие веки никого не красят; и фигура суккуба, на которой даже махровый халат смотрелся как маленькое черное платье.

– Вы кто? – она скользнула взглядом по моему лицу, не задерживаясь, и снова вернулась к вычесыванию конфетти.

– Я… новый помощник бухгалтера, занимаюсь «Флоренцией». Судя по нашим ведомостям (я взмахнула бумагами, молясь, чтобы она не взглянула на них слишком пристально), – ресторан не выплатил вам премию.

– Премию? – удивилась девушка и наконец отступила в сторону. – А сколько?

– Пятьдесят долларов, – скромно ответила я.

– Заходите, – Норма улыбнулась, сверкнув белыми зубами. – У меня тут небольшой бардак…

Ага, или маленький – в масштабах вселенной, – хаос. Сплющенные банки из-под пива, наполовину сдутые шарики в пластиковых тарелках, вездесущее конфетти на вытертом ворсе дорожки.

– Вчера праздновали? – я постаралась, чтобы мой голос звучал нейтрально.

– Ага, – Норма привела мня в гостиную, где из обстановки был только диван и заваленный журналами столик. В углу комнаты блестел застежками чемодан цвета кофе с молоком, а рядом приткнулась небольшая элегантная сумка.

– Праздновали… мой отъезд из этой дыры!

– Переезжаете? Нашли новую работу?

– Да! Угадай, какую? – вытащив из-под журналов помятую пачку, Норма закурила. Зажигалка у нее была почти такая, как в доме у Маркато, даже с обрывком медной цепочки, которой она некогда крепилась к плите.

– Будешь?

– Спасибо, я лучше свои. Так что за работа?

– Нью-Йорк. Студия Эдисона. Я буду дублершей у самой Джин Харлоу!

Норма вскочила с дивана и кокетливо повернулась вокруг своей оси – как балеринка в музыкальной шкатулке, – предлагая мне оценить сходство. Если бы я еще помнила, кто такая эта Джин…Кажется, актриса или певица. Нет, точно актриса, у певиц ведь дублерш не бывает.

– То есть во «Флоренцию» вы возвращаться не собираетесь.

– Вернуться в «Флоренцию»? Ты что, шутишь? Да что я там хорошего видела? Кстати, где мне нужно расписаться за премию?

Положив купюру в сумочку, вытащенную из-под засаленных диванных подушек, Норма усмехнулась:

– Последний привет от дорогуши Колли. На дорожку.

– Дорогуши Колли?

– Да ладно тебе, не притворяйся, – хохотнула она. – Не может быть, что тебе еще не рассказали, что Колли любил со мной работать в ночную смену.

– Кстати, – вдруг забеспокоилась она. – У тебя неприятностей не будет, что ты мне эти деньги отдала?

– А почему у меня должны быть неприятности? Я расчетную ведомость три раза проверила.

– Ну да, ну да. Только твоя новая хозяйка если и выпишет мне премию, то оплачивать ее будет пинками под задницу. Ты лучше возьми их обратно, у меня на дорогу хватит.

Норма начала копаться в сумочке, я запротестовала, и она дала себя уговорить.

– Слушай, кофе хочется после вчерашнего просто адски, – наморщив лоб, сказала она. – А ты выпьешь чашечку?

… Поговорить Норма любила, в помощи собеседника не нуждалась.

– Жаль, что Колли не успел развестись со своей ведьмой!

– А он говорил, что разведется?

– И не один раз, – хмыкнула Норма. – Да он не только говорил, он уже и своего адвоката вроде как озадачил…

– А потом он собирался жениться на тебе?

– Нет, – твердо ответила Норма. – Зачем? А если бы и собирался, я бы ему отказала.

– Отказала бы? – я посмотрела гору посуды в покосившейся раковине, отстающие от стен обои и крошечное окошко, выходящее аккурат на стену противоположного дома.

– Я ведь не дура, – неожиданно горько сказала Норма. – Хотя похожа. Я знаю, что если закрыть что-то крышкой, то оно будет или киснуть, или гнить. А Колли был собственник высшей пробы, я бы сдохла с ним от тоски в этом городишке. И никаких съемок, куда там. Его жена не может работать, тем более – актрисой.

– А почему он хотел развестись с женой? Вдруг понял, что не сошлись характерами?

– Нет, не только. Хотя в основном ты угадала – ее этот городок совсем не устраивал, она хотела вернуться в Филадельфию, а ему здесь очень даже нравилось быть первой шишкой на ровном месте. Ну… а еще Колли в последнее время стало казаться, что в их семье не только он налево прогуливается. Может, обычная паранойя. Ну, ты понимаешь – чем больше он сам налево скачет, тем больше жену подозревает. Ему кажется, что если он, такой хороший, не удержался, то никто не удержится. Но это так, больше последняя капля, чем главная причина.

– К кому она бегает, не говорил?

– Нет.

Больше Норма мне ничего не могла или не захотела рассказать. Я вполне искренне пожелала ей удачи в Большом Яблоке и попрощалась.

Значит, Колину Дэю казалось, что его жена ему изменяет? Моя голова трескучей болью в висках намекнула, что не стоит из нее сейчас выдавливать какие-либо идеи.

Я просто шла под дождем домой, и лучшее, что я сумела сделать, вернувшись – это наполнить ванну и забраться туда, тихо и медленно заполняя теплом упадок сил после такого долгого общения.

Даже внутренний монолог, постоянно гудящий в голове, сейчас затих.

Но уже на остановке я вспомнила, что у меня дома ни грамма кофе, а сыр в холодильнике, хоть и с плесенью, но не имеет никакого отношения к рокфору.

В супермаркете «Элит» продавался настолько хороший кофе, что ради него я готова была терпеть подозрительные взгляды охраны, льющуюся из динамиков классику и сварливых уборщиц.

Переводя взгляд от «Мундо нуово» на «Мексика марагоджип», я вдруг заметила рядом с собой миссис Дэй в кокетливом черно-белом пальто с пышным воротником.

Поставив темно-зеленую бутыль шампанского в корзину, миссис Дэй развернулась и покатила корзинку прямо к кассе, а я осторожно последовала за ней. Днем в «Элите» можно услышать эхо своих шагов, и работает только одна касса, но к вечеру зал становится более людным, и меня с миссис Дэй в очереди разделяло еще два покупателя.

Она сухо кивнула на лучезарное «Добрый вечер» кассирши и предъявила ей серебристую пластинку постоянного клиента. Обручальное кольцо еще сидело у нее безымянном пальце, и россыпь бриллиантиков на белом золоте или платине слегка искрилась.

Шампанское… не слишком ли праздничный напиток для вдовы?

* * *

На следующий день необходимость поговорить с Дэвисом не только никуда не делась, но еще и обострилась; вдобавок Эндрюс продолжал лихорадить у себя дома, оставив всю бумажную работу на меня.

К Дэвису я шла в самом боевом настроении.

У них с Лейси – общий предбанник для кабинетов, в котором за массивной стойкой, более уместной в баре, сидит полированная перигидрольная блондинка Гвенда. Двери и размеры поблескивающих табличек одинаковые, но вот скромная дверь туалета для Высшей Больничной Власти – рядом с кабинетом Дэвиса, как можно дальше от Лейси. Слишком хорошая акустика, наверно.

Есть одна причина, по которой я невольно симпатизирую Дэвису – это его лицемерие; или умение владеть собой, формулировка зависит от настроения. Он смотрит на меня так, словно в моей внешности нет ничего необычного, не отводя и не задерживая взгляд.

– Элис? Как удачно, что вы ко мне зашли!

– Правда?

Дэвис предпочел не заметить мой сарказм.

– У меня есть один очень интересный пациент, – начало он. – Я практически уверен, что это доброкачественная липома. Но меня смущают ее размеры…

И раз Дэвису было нужно, чтобы я поработала сверх обычного, он неохотно пошел мне навстречу в вопросе с назначениями. На стене его кабинета я заметила новую картину – один из срезов сердца на нашем новом томографе. Я бы сказала, что томограф работал в импрессионистической манере, смело используя палитру от темно-красного до синего; хотя, конечно, такое богатство красок объяснялось наличием патологии – у здорового сердца цветовая гамма куда более скудная.

– Не ваше, я надеюсь? – кивнула я на картину.

– Нет, конечно, – любезно улыбнулся Дэвис. – Хотя я тоже не удержался, сделал себе томограмму.

– Что-нибудь обнаружили?

– Ничего, кроме хорошего настроения.

– Да, редко когда побочные эффекты бывают такими положительными.

– Кстати, у меня для вас кое-что есть, – заговорщицки улыбнулся он и полез в ящик стола.

Очередной дурацкий сувенир. Дэвис как сорока тащил со своих конференций разнообразное барахло. Н его полках научную литературу отчаянно теснили фарфоровые колокольчики, проволочные деревья, кристаллы кварца и аметиста, гадательные шары и прочая дребедень.

– Вот! Уже пора готовится к Рождеству.

Он протягивал мне упакованный в прозрачную коробку темно-синий елочный шар с белым узором снежинок. Точно по экватору вилась надпись «Колорадо – самый снежный штат».

– Спасибо, красиво, – я осторожно взяла коробочку в руки. Более бесполезного подарка для меня просто не существовало.

– Это с последней конференции, да? – поинтересовалась я, уже собираясь уходить. – На которой Лейси про антигипоксанты доклад читал?

Дэвис вдруг замялся.

– Вообще-то, это я его читал, – наконец заявил он. – И с большим успехом.

– А Лейси просто стоял рядом?

– Да нет, его просто на конференции не было.

– Что?

– Сказал, что там для него слишком холодно, и я отправился один, – пожал плечами Дэвис. – А что такого? Мы этот доклад готовили вдвоем, и вообще-то я написал большую часть.

– А… ладно…

Я почти бегом спустилась в свой подвал с шариком в руках.

Чашку с кофе я поставила прямо на скомканный буклет конференции. От алиби Лейси не осталось и следа, но нужно ли ему это алиби? Только если у него есть мотив.

А мотивом Лейси могла быть только миссис Дэй. И деньги ее мужа.

Но как узнать, есть ли у миссис Дэй и Лейси что-то общее, помимо белого штакетника? Я представила себе совершенно комические картинки слежки с дерева, с биноклем, и невольно фыркнула. Я и по собственной квартире не могу пройти, не наткнувшись на стул.

Еще раз я задумалась про абсурдность затеянного мной расследования. Даже если я смогу доказать вину миссис Дэй и Лейси, что пока не более вероятно, чем высадка на Марс, мне это даст?

Но вопрос уже сам в себе содержал ответ.

Естественная неестественная смерть. Если я найду убийцу, я узнаю, как ему это удалось.

И тут я вспомнила карточку в тонких пальцах миссис Дэй, и отрывок недавно увиденного сюжета в новостях, в котором улыбающийся Лейси был первым донором в пункте переливания крови.

Значит, нужно идти в пункт переливания… Еще один выход в свет, не слишком много их за сегодня? Тем не менее, бросать дело на полдороге просто глупо, – напомнила я себе. И отправилась в пункт переливания крови, на ходу изобретая нужный мне предлог.

К счастью, дежурный врач не отказался выделить пару кубиков крови для калибровки приборов, а мое желание заполучить для этого кровь именно Лейси вызвало у него только понимающую улыбку. Во-первых, пункт открылся всего неделю назад, и кровь Лейси была одной из немногих, которую успели проверить полностью, во-вторых, что важно для калибровки, она принадлежала абсолютно здоровому человеку. В третьих… была какая-то справедливость в том, что именно кровь главврача должна послужить на благо больницы. Теперь мне нужно было создать идеальное «сигнальное» антитело, и времени на это у меня было всего четыре часа.

Я работала, не разгибаясь, пока не убедилась, что созданная мной сыворотка содержит антитела с идеальной специфичностью и чувствительностью к антигену Лейси. Что самое приятное – для взаимодействия не требовалось прямого контакта с кровью Лейси, достаточно было простого присутствия на расстоянии не менее трех метров. Я могла бы сделать это расстояние меньше, но не захотела.

Я осторожно запечатала кружок фильтровальной бумаги с каплей сыворотки в пакетик размером с почтовую марку и поспешила в «Элит». Вся моя надежда была на вечер пятницы, вечер свиданий – и на карточку постоянного покупателя у миссис Лейси.

Я крутилась возле парковки «Элита», пока не увидела выходящую из практичного темно-синего форда миссис Дэй. Стараясь дышать глубоко и ровно, я вошла следом за ней.

Настроение у миссис Дэй было отличное: об этом свидетельствовала легкая улыбка на ее лице, плавная походка, танцевальные развороты между стендами в такт музыке.

Маневрируя тележкой, я старалась подойти как можно ближе и в то же время на попасться ей на глаза. Наконец мне повезло – она взяла пакет и оставила тележку у весов, направляясь в овощной ряд.

Я тут же полезла в карман. К счастью, клей под тонкой корректорной лентой еще не высох, я быстро оторвала ее и, воровато оглянувшись, налепила пакетик на донышко бутылки кьянти. Тележки я постаралась поставить так, чтобы охране не было видно, в своей я копаюсь тележке или в чужой.

Все! Домой! Быстрей, быстрей, быстрей!

* * *

На свой собственный кухонный стол я вместо тарелки поставила планшетку для определения групп крови и пробирку с сывороткой. Остановилась, глядя на них, и вдруг поймала себя на том, что замерла над столом с зажженной спичкой в одной руке и сигаретой в другой. Выдохнула, выбросила обжегшую пальцы спичку, потушила сигарету… аккуратно набрала сыворотку и капнула в углубление планшетки.

Второй по сложности задачей после создания сыворотки было добиться, чтобы она, подчиняясь закону симпатической связи, оставалась единым целым с той каплей, что увезла миссис Дэй на дне бутылки.

Теперь оставалось только ждать, произойдет агглютинация или не произойдет, появится Лейси на расстоянии трех метров от этой бутылки вина или не появится.

Из какого-то суеверного опасения я не стала больше ничего ставить на стол, поужинала с тарелкой на коленях. Заставила себя выйти, открыть «Ланцет» и прочесть статью, в которой не поняла ровным счетом ничего, даже названия.

Вернулась на кухню, включила кофеварку – капля оставалась ровной и спокойной. Семь вечера. Полвосьмого. Восемь. Я заменила высохшую каплю в планшетке. Восемь двадцать. Восемь двадцать пять.

В без пяти девять я решила опять обновить сыворотку, и вдруг, когда я протянула к ней руку с капилляром, жидкость на планшетке словно вздрогнула.

Еще не веря своим глазам, я схватила планшетку и понесла ее поближе к лампе. Так и есть – произошла агглютинация, множество мелких хлопьев в капельке, словно ее сверху присыпали мукой. Я осторожно покачала планшетку, чуть размешивая каплю – вдруг эта агглютинация ложная? Но хлопья оставались, своим присутствием наглядно подтверждая тот факт, что Лейси сегодня пьет кьянти у миссис Дэй.

Я вытащила из пачки новую сигарету, нашарила на столе спички и зажгла ее, не отрывая взгляда от планшетки. Несколько глубоких затяжек, и я чуть успокоилась.

И вдруг я села, чуть не поперхнувшись дымом.

Отравление без отравления.

Естественная неестественная смерть. Теперь я знала, как.

К сожалению, поделиться своей радостью мне было не с кем.

* * *

На следующий день я в обеденный перерыв зашла к Флауэрсу и его томографу; а сразу после этой беседы позвонила Пейдж и предложила ей вечером встретиться у меня дома.

К ее приходу я слегка навела порядок: собрала книги со всех ровных поверхностей и вернула их обратно на полки. Пейдж приехала точно в срок, захватив с собой упаковку с сырным пирогом.

– А у тебя просторно, – заметала она, с любопытством осматривая спартанскую обстановку моей квартиры: два книжных шкафа, книжные полки лесенкой, журнальный столик, стул и диван.

– Люблю, когда много воздуха, – я уже вернулась из кухни с двумя чашками кофе с молоком. – Располагайся.

– Элис, ты сама на себя не похожа. У тебя что-то случилось? – Пейдж подтянула пепельницу к себе поближе.

– Нет, у меня все в порядке, просто… гмм… у меня есть хороший материал для того, чтобы ты написала статью. Убойный материал, – уточнила я.

– Правда? – я видела, что Пейдж заинтригована. – И о чем речь?

– Учти, на самом деле то, что я тебе расскажу, все равно придется смягчить.

– Почему?

– Потому что я хотела бы обвинить Лейси в убийстве, а придется всего лишь в некоторой халатности.

– Лейси?… – Пейдж оставила упаковку пирога в покое. – Убийство? Элис, ты не шутишь? И кого он убил?

– Он убил Колина Дэя.

– Дэя? Но… он умер от сердечно приступа, ты же сама вроде бы написала заключение? – растерялась Пейдж.

– Да. Это был сердечный приступ. И все-таки он его убил, хоть и не в одиночку.

– У него был сообщник?

– Сообщница. Миссис Дэй.

– Но… медленно начала Пейдж. – Как? Каким образом?

– Это и есть самое интересное.

И я рассказала ей всю историю, начиная с вопилок: а потом так, как она начиналась для Дэя.

Это было два месяца назад, вечеринка в честь покупки ауриметрического томографа. Все знали о его удивительных побочных эффектах, в частности, протрезвляющем; и, когда вечеринка зашла достаточно далеко, Лейси решил включить аппарат, чтобы уважаемые спонсоры могли на себе испробовать свой дар больнице. Меценатом, внесшим наибольшую лепту, был именно Дэй, который благодаря застарелой неприязни к врачам не проходил серьезного обследования с юношеских лет. Как говорила его жена, одышку он лечил «клинкоцилом», а компенсированная сердечная недостаточность может и не давать серьезных симптомов.

Расхрабрившись под влиянием выпитого, Дэй стал в рамку, получил свою порцию бодрости, свежести мыслей и прилива сил… а по другую строну Лейси, не веря своим глазам смотрел на экран, на артерии с атеросклерозом и рубцы микроинфарктов. Возможно, первым его порывом было поговорить с Дэем о состоянии его здоровья – завтра, на свежую голову.

Но у него была целая ночь на раздумья, и даже если он провел ее в одиночестве, он наверняка вспомнил жалобы своей любовницы на то, что ее муж собирается с ней развестись. Как бы она ни относилась к самому Дэю, она наверняка привыкла к тому уровню комфорта, который обеспечивали его деньги.

– И тут Лейси, зная о некоторых особенностях характера своего соседа, придумал план идеального убийства, – задумчиво сказала я. – Знаешь, я им даже восхищаюсь.

– Дженис, ты меня пугаешь! – нетерпеливо сказала Пейдж, и зажигалка в ее пальцах действительно вздрогнула. – Что еще за идеальное убийство?

– Убийство, которое невозможно доказать. И, если бы не вопилка, я бы даже не задумалась…

Я долго не могла сообразить, в чем дело. Исключила все, что могла, поняла, что это должен быть яд, и не смогла обнаружить даже следов в организме, ни единого намека. Потому что ядом стал его собственный адреналин.

– О чем ты?

– Я говорила с Маркато, его чудо-Талантом и… гххм, женщиной, которая его неплохо знала, и они оба говорили одно и то же – Дэй был собственник. А жена, несмотря на то, что он собрался с ней развестись, все еще входила в список особо ценного (хотя бы с точки зрения затрат на нее) – имущества.

И вот, вечером восемнадцатого октября, когда Дэй вернулся домой, жена не встретила его у порога. Она была в спальне, вместе с Лейси. Я не знаю, закончили они, только начали, или были в самом разгаре своего занятия, но Дэю в любом случае этого хватило. Адреналин так подхлестнул его сердце, что оно не выдержало. Дэй свалился с инфарктом. Надеюсь, он не успел понять, что именно с ним проделали.

Я замолчала и затянулась сигаретой – в горле от такой долгой речи першило.

– Красиво, – наконец задумчиво сказала Пейдж. – Но ведь недоказуемо, совершенно.

– Да, красиво. Наверное, самый приятный способ убийства за всю историю преступлений. Но – не совершенно. Убийство да, недоказуемо, а вот халатность – вполне.

В глазах у Пейдж вспыхнули огоньки интереса.

– Так расскажи, – потребовала она.

– Две вещи. Первая – Лейси точно знал про сердечную недостаточность Дэя. Свидетелей того, как Дэй стоял в томографе, можно найти массу; равно как и того, что включал томограф именно Лейси. В их числе и ваш редактор, наверное. А самое важное – есть запись в памяти самого томографа, с датой и результатом обследовании. Я на вскрытии описала сердце Дэя довольно точно, и сопоставить одно с другим будет не сложней, чем зубную карту.

– Допустим, но так ты докажешь только, что Лейси ЗНАЛ. Но не то, что он умолчал об этом. Дэй просто мог отказаться лечиться.

– Мог. Но в этом случае, зная о сердечной недостаточности Дэя, Лейси не он не стал бы продлевать рецепт на клинкоцил с кофеином – а он продлил его уже после вечеринки. Он готовил сердце Дэя к инфаркту, ясно? По отдельности томограф и рецепт ничего не значат…

– Но вместе – доказывают как минимум халатность, – подхватила Пейдж.

– Именно. Лейси, зная о состоянии сердца Дэя, продолжал прописывать ему энергетик. Об этом стоит упомянуть…где-нибудь в одной строке с результатами следующей аудиторской проверки больницы. Понимаешь?

– Да, – кивнула Пейдж. – Но, чего ты хочешь добиться этой статьей?

– Я всерьез рассчитываю, что репутация Лейси будет настолько подпорчена, что его больше уже никуда не возьмут на работу.

– И все? – разочарованно спросила Пейдж.

– А что еще? – пожала я плечами. – Остальное действительно не доказуемо. Я не могу обосновать, что Лейси проделал это с умыслом, а не благодаря странному приступу забывчивости. Хороший адвокат раскатает такое обвинение в лепешку.

А главное – Лонг запретил использовать вопилки в официальном заключении, пока они не сертифицированы.

– Но… – нахмурилась Пейдж, – даже если его уволят, он спокойно женится на Хелен Дэй. И что, будут они жить долго и счастливо, на деньги своей жертвы?

– Скорее, как пауки в банке, – хмыкнула я. – Не знаю, но мне кажется, что эта женщина не позволит присосаться к своим деньгам.

Пейдж помрачнела еще больше, мой ответ ей явно не понравился. Я пожала плечами и передала ей бланк томограммы, копию результатов вскрытия, выдержку из протокола, где упоминался рецепт на клинкоцил, с подписью и печатью Лейси, а также ксерокопия самого рецепта.

– Этого хватит, чтобы убедить редактора?

– Вполне. Я ведь тебе говорила, он давно недолюбливает Лейси.

Пейдж смотрела на меня выжидающе, но у меня было все. Тогда она одним глотком допила свой кофе, сгребла бумаги в сумочку и встала.

– Ну, тогда я пойду.

– Хорошо.

– Удачи, – вежливо пожелала я, закрывая дверь. Вернулась в спальню и рухнула на диван, довольно улыбаясь.

Наверное, если бы меня интересовала справедливость, я бы расстроилась таким исходом дела. Но больше всего меня интересовала загадка естественной неестественной смерти, на которую я нашла ответ – и потому была до чертиков довольна. Даже статья для Пейдж была, лишней тратой сил, но мне хотелось логически завершить эту историю – и увидеть результат своих усилий в газетах, конечно.

Некоторое время раздумывала над тем, стоит ли сообщать итоги своих изысканий Лонгу. Хотелось бы устроить ему сюрприз в виде статьи, но… Лонг сразу догадается, кто дал Пейдж информацию, и работать с ним после этого будет… сложно. Лучше предупредить его заранее… и тщательно продумать формулировки.

Вернувшись на свою кухоньку, я решила, что стоит в честь победы повозиться и раскочегарить кальян, зарядив его персиковым табаком.

Наблюдая за вьющимся вокруг меня причудливым сплетением теней и дыма, я снова вернулась мыслями к загадке этой смерти, и мысли неожиданно перескочили от убийц к их жертве.

Что я знала про Дэя?

На самом деле, не так уж мало. Это неплохой способ разобраться в другом человеке – узнать, за что его убили. Если бы он преодолел свой страх перед врачами, он бы не износил так свое сердце. Если бы он не был таким ревнителем своего имущества, он бы не впал в безумный гнев при виде измены женщины, которой он сам изменял и с которой собирался развестись. Если бы он не диктовал ей так навязчиво, что она должна делать, может, она бы и не задумалась про его убийство.

И вдруг я подумала, что у нас с Дэем есть нечто общее. Как ни странно, я не удивилась такому сопоставлению, словно эта мысль давно стояла на пороге, дожидаясь только удобного момента, чтоб зайти.

Вести дальше линию сопоставления стало совсем неуютно, и я попыталась избавиться от этой мысли, но она возвращалась вновь и вновь. Я уже не радовалась тому, что мое абсурдное расследование завершено, и жизнь возвращается в привычное русло.

Я вспоминала все, что мне пришлось проделать, чтобы узнать разгадку. Использовать свои немногочисленные связи. Почти шантажировать. Врать. Впустую тратить деньги. Беседовать с незнакомцами! Это было так на меня непохоже…

И мне это удалось.

Я махнула рукой, разогнав ароматный дым, и подошла к телефону, чтобы набрать номер Маркато и объяснить, почему его интервью никогда выйдет в «Танвич Пост». Потом задумалась и положила трубку на рычаг.

Повернулась к своей библиотеке научной литературы. Где-то там должны быть статьи о природе Таланта, которые до этих пор старательно избегала читать. Уж если сообщать плохие новости, то хотя бы не с пустыми руками, и, если Маркато не окажется банальным наркоманом, я попробую решить и эту загадку.

Пепел к пеплу

Иногда моя работа бывает ужасна: с начала лета я тонула в бумажном море, проклиная возродившуюся моду на «серебряную пыльцу». Грохот от пишущей машинки, казалось, навеки застрял в ушах.

Сегодня тишина ночной улицы только подчеркивала этот пульсирующий шум внутри черепа, и я попыталась перебить его, вспомнив мелодию: «ночь надевает фонари, как нитку бус…мне некуда спешить, и я пою свой блюз…»

Наклеенная на тумбу афиша объяснила, почему на радиостанции в моей голове поставили именно эту пластинку. «Только один концерт! Биг-бэнд Санни Эрла! Все лучшие песни!»

В округе ни души, в карманах ни гроша, но я пою свой блюз, и ночь так хороша…

Я запнулась, сообразив, что, во-первых, пою вслух, а во-вторых, этот легкий и нежный блюз звучит у меня на мотив «Хмурого воскресенья».

Уже дома, пытаясь бороться с дурным настроением, я достала с полки один из его альбомов и наугад опустила иглу. Выпала «Девушка, которой не помочь». Самая безнадежная песня Санни Эрла, в которой его медовый баритон звучит неожиданно мрачно и мощно.

– В яблочко, – хмыкнула я, вспомнив, что, по слухам, эта песня была посвящена девушке-наркоманке, чей бэк-вокал слышен в припеве. Она умерла от передоза, – нет, не от «пыльцы», от банального героина, – спустя месяц после выхода пластинки. Интересно, каково ей было петь про ступени вниз, вниз, вниз, вниз?

Но серебряная пыльца тоже надежный метод самоубийства, просто чуть более медленный. Недавно в десяти крупнейших портах Америки полиция и Бюро удачно осуществили совместную операцию по борьбе с наркомафией, которая больше напоминала маленькую войну. Сотни тонн товара – таблеток, ампул, табака и порошка, – были уничтожены, налаженные каналы доставки по всей стране прекратили работу.

Но это очень похоже на работу системы кровообращения – если тромб закупорил одну крупную артерию, начинает работать сеть коллатералей, и десятки мелких сосудов берут на себя новую работу, постепенно расширяясь.

И потому порт Танвича в последнее время работает с небывалым (и нездоровым) оживлением, а мне приходится заполнять массу бумаг на все случаи ампутации и гибели на пожарах, хоть это и глупо до безумия. Как точка на пути серебряной пыльцы в большие города Танвич еще сгодится, но как место «промышленной» добычи… в нашем городишке живет слишком мало людей, чтобы спокойно убивать и похищать тела. Я уж молчу про подпольный крематорий, который просто необходим для производства качественной пыльцы!

И сегодняшний труп с пожара, при жизни бывший двадцативосьмилетним Чарльзом Миллером, – которого мне пришлось оформлять на сорока листах, – тоже никакого отношения к пыльце не имел. Правда, сама по себе работа была довольно простой: на тело упала часть стены и тем спасла его от обугливания. Никаких проблем с опознанием из-за татуировок. Причина смерти – несчастный случай. Парень сам кинулся в горящий дом спасать свое добро, его не смогли удержать, да и не очень-то пытались.

Миллера так и нашли с жестяной банкой из-под печенья в руках, в которой с пеплом мешались остатки банкнот, писем, открыток и золото. Правда, его дом загорелся не случайно – это был стопроцентный поджог с пустыми канистрами из-под бензина на месте пожара. Копы на вскрытии говорили о том, что поджог организовал Тони Мэлоуни в отместку за то, что Чарли попытался ограбить его дом.

Конечно, в свои шестьдесят пять он уже не делал этого лично, но его «доверенные лица» из числа портовых докеров вполне справились с поручением сами.

Оба копа то и дело вздыхали, (впрочем, не очень глубоко, потому что вытяжка не справлялась с ароматом подгоревшего бифштекса), как было бы здорово получить ордер на обыск его дома-яхты.

Но – ни свидетелей, ни улик, и я тут ничем помочь не могла. Впрочем, с паршивой овцы хоть шерсти клок: в золотых украшениях я опознала несколько побрякушек, которые были украдены из гостиницы у членов биг-бэнда Санни Эрла.

… Наверное, нужно было объяснить Аймону, почему я не хочу идти на концерт, а не отказываться с нескрываемым ужасом в голосе.

В конце концов, Санни Эрл, Красавчик Санни, Медленная Рука, Мускулистый Баритон, Кожаные Легкие – и еще десяток-другой прозвищ, – умер двенадцать лет назад, а его музыканты с тех пор занимались бесконечным переигрыванием всего, что он успел сочинить, подбирая все новых и новых вокалистов для озвучки. Каждый раз биг-бэнд торжественно извещал публику в газетах, что они нашли «наследника»; но все эти наследники оставались в бэнде на один-два гастрольных тура, а потом уходили, обычно с большим скандалом. С годами новости о «Биг-бэнде Санни Эрла» перекочевали с заголовков до коротких заметок в разделе музыкальных сплетен. Я не слишком удивилась, увидев их афиши в Танвиче, но даже не подумала купить билет. С моей точки зрения, это был бы поход на пляски гальванизированного мертвеца. Слишком большая плата за возможность потешить свою ностальгию и вспомнить, как я снова и снова включала «Чертову куклу», раздражая соседей по комнате.

А уж когда я приехала на кражу в их номер, то неподдельно удивилась, как они в таком свинарнике вообще смогли определить, что к ним вломились.

Раскрытые чемоданы с месивом из вещей внутри, мебели не видно за грудами пропахших потом сценических костюмов, на полу валяются, норовя подкатиться под ноги, пустые, полные и полупустые бутыли, а сорванный карниз еще держится на одном креплении. Но больше всего меня поразил забытый в заблеванной ванне саксофон.

Все остальное можно было, сощурив глаза и не всматриваясь, назвать творческим беспорядком. Но такое отношение к рабочим инструментам говорило о том, что о творчестве здесь давно забыли.

Музыканты валялись по диванам и креслам так же расслабленно и небрежно, как их сценические костюмы наверху. Я узнала бас-саксофон Троя и барабанщика Рамона, а навстречу мне – нет, не поднялся, а всего лишь перетек из лежачего положения в полусидячее, – гитарист группы, Марк Тэйлор.

– Милая, принеси мне кофе и аспирин, пока копы снова не пришли? – он попытался обаятельно улыбнуться, не открывая глаз.

– Вам нельзя принимать аспирин после вчерашнего желудочного кровотечения.

– Какое еще желудочное кровотечение? – он разлепил глаза чуть шире, и чувства, которые обычно вызывает мое лицо, вспыхнули на его собственном – отекшем и потасканном, но все еще красивом, – с яркостью неоновой вывески.

– В ванне вашего номера вчера кого-то рвало меленой. Черный цвет рвоты – признак свежего желудочного кровотечения.

– А откуда вы узнали, что это я? – без тени смущения спросил Тэйлор.

Я молча перевела взгляд на его некогда белую атласную рубаху.

– А! Точно, – он потянул на себя пиджак, даже не пытаясь застегнуться. – А вы доктор, мисс?

– В какой-то степени. Я патологанатом. И судебно-медицинский эксперт.

Это заставило его замолчать минуты на две. Я взяла отпечатки пальцев у Тэйлора и Троя, который тоже немного пришел в себя.

– А Микки остался в номере, ему было так плохо, что на концерт мы без него вышли. Это он увидел, как тот ворюга к нам залез и открыл сейф…

– А почему Микки его не остановил? – полюбопытствовала я. Трой тихо фыркнул, а Тэйлор снова опустил веки, как занавес, и надменно произнес:

– Ему было очень, очень плохо. Он лежал на полу, и вор его не заметил.

– Но ведь ворюгу быстро найдут, а? – нараспев сказал барабанщик, протягивая мне руку так, словно на ней сверкал кардинальский перстень.

– Микки так хорошо его рассмотрел? – невольно удивилась я, потому что укрытый курткой Микки продолжал лежать наполовину в кресле, наполовину на журнальном столике, и было совсем непохоже, чтобы его хоть раз стронули с места для допроса.

– Нееет, нееет, – отмахнулся Рамон. – Просто у него было тату на правой руке… Санни в профиль со своим саксом. Поклонник, а?

И неожиданно начал хихикать – залпами, через равные промежутки времени, будто икота. Но я не могла с ним не согласиться – найти вора с такой особой приметой будет несложно. Микки что-то невнятно пробормотал, застонал и перевернулся на правый бок, лицом ко мне. Он был самым молодым из бэнда, не старше двадцати пяти, но серая кожа, запекшиеся коркой синеватые губы и мешки под глазами превращали его почти в ровесника покойного Эрла. Его рука была сухой и холодной, а дыхание глубоким, редким и шумным… В моей голове словно звякнул колокольчик.

Я наклонилась над его лицом и втянула носом воздух. Вот он, почти приятный кисло-сладкий запах подгнивших фруктов, который маскировал табачный и алкогольный перегар.

В отличие от остальных членов бэнда, он был не в сценическом костюме, а в простой черной рубашке и джинсах. Я рывком расстегнула рубаху и приспустила джинсы, чтобы убедится окончательно.

– Ээээ… детка, Микки сейчас не в форме, – Тэйлор даже приподнялся с дивана, – приходи завтра вечером и сделаешь то же са…

Я увидела то, что и должна была увидеть: россыпь точек от инъекций, свежих и подживших, внизу живота.

– У него диабет, кетоацидотическая кома!

Я крикнула администратору, чтобы вызывал реанимобиль, и понеслась обратно в номер – искать инсулин. Но реаниматологи прибыли раньше, чем я отыскала его тайник в том чудовищном бардаке.

Глядя на то, как Микки колют, ставят капельницу и увозят, Тэйлор решил уточнить:

– Так у него диабет, да? И кето-как-то-там кома? А я-то думал, зачем он в живот колется, если у него еще дороги не паленые…

– То есть вены чистые? А пока вы думали, что он употребляет наркотики, вас все устраивало?

Тэйлор даже не сменил своей отдыхающей позы.

– Пока он не срывал концертов, остальное нас не касалось. Теперь, конечно, придется искать нового солиста…

Я словно раздвоилась: видела потасканного мужчину с намеком на живот и лысинку в длинных немытых волосах, и в то же время вспоминала золотоволосого юного полубога, который улыбался с афиши в моей комнате в приюте. Я видела под опухшими веками желтоватые белки глаз, которые при его образе жизни невольно заставляли заподозрить гепатит, а тринадцатилетняя сопливая девчонка внутри рыдала в три ручья, оплакивая такое превращение. Забавно…когда-то я стала фанатичной поклонницей «Биг-бэнда Санни Эрла» именно потому, что решила: голоса на пленке и лица на обложке – это безобидная и безопасная привязанность. Да уж, снова убедилась, что абсолютно безопасных привязанностей не бывает.

…Драматичное исчезновение Микки немного привело остальных участников бэнда в чувство. Тэйлор даже принес фотографию, на которой он, Рамон и Трой позировали в пропавших украшениях. Он перевернул ее, чтобы подписать, но я сообщила, что образец его почерка мне не нужен, и выдернула фото из рук.

Потом, восстанавливая этот безумный вечер в памяти, я вспомнила две вещи, к которым мне трудно было подобрать объяснение.

Во-первых, «Биг-бэнд Санни Эрла» не просто донашивал остатки былой роскоши. Их одежда, обувь, часы и украшения были новыми, модными и неимоверно дорогими не только по меркам Танвича, но и по столичным, что слабо увязывалось с гастролями в захолустье. Откуда такие заработки?

И, во-вторых, Рамон, который постоянно задавал мне один и тот же вопрос:

– А когда его поймают, можно будет с ним поговорить, а? Просто поговорить, а?

Через минуту-другую он забывал мой ответ и спрашивал снова. Кажется, его всерьез волновал этот вопрос.

* * *

А через неделю я всматривалась в остатки татуировки на обгоревшем плече, осторожно отделяя лоскуты кожи с самыми сохранными частями рисунка. Впрочем, сомнений у меня не было с самого начала: это был Чарли Миллер, и больше никому здесь не удастся с ним поговорить. Стереомикроскопические отпечатки со слизистой гортани, трахеи и бронхов были все в копоти. У мертвецов копоть в дыхательных путях не оседает, а значит, он был жив и дышал, когда попал в свой горящий дом.

Это еще не исключало возможности, что он попал туда живым, но обездвиженным, но характерных следов связывания на руках и ногах не было.

Я попросила Эндрюса взять кровь из сердца и определить уровень карбоксигемоглобина, а сама села за стол, обложившись снимками правого запястья погибшего и атласами по однотологии.

На руке Чарли Миллера была дугообразная укушенная рана; но я не сразу смогла определить, кто именно нанес укус. Ширина повреждения и глубина вкола зубов скорее говорили о разъяренной кошке; но не было характерной для кошек «вылизанной» кожи. Мелкая декоративная собачонка или крупная кошка? Из-за того, что тело пострадало от воздействия высоких температур, определить время этого укуса можно было только очень приблизительно. Да и вообще, имеет ли этот укус хоть какое-то отношение к делу?

И тут я вспомнила, что у меня есть свидетель. Микки Роу, которого уже перевели из палаты интенсивной терапии в обычную. Если в тот вечер заметил на руке вора след укуса, я с чистой совестью могу выбросить его из головы как не относящийся к делу.

Идти беседовать с Роу мне отчаянно не хотелось, и я отправила к нему в палату Эндрюса, но тот вернулся с сообщением, что больной на процедурах. В час дня Эндрюс снова поднялся наверх, но Роу как раз делали ЭЭГ. В три часа Роу просто ушел из палаты в неизвестном направлении – скорее всего, спрятался в парке и курил.

Отсылать Эндрюса в четвертый раз мне было неудобно, я сменила халат и все-таки отправилась в терапию лично. Как оказалось, Роу продолжал быть нарасхват – у него сидело двое детективов с самой удачной фотографией Миллера. Я замялась на пороге, собираясь уйти, но Роу успел меня заметить.

– Доктор Тэйл?

Теперь обернулись и детективы.

– Я зайду позже, – извинилась я, но тот детектив, что был вчера на вскрытии, сказал, что они уже уходят. Его напарник собрал бумаги и фотографии, они поблагодарили Роу, попрощались со мной и вышли.

Я рассматривала Майкла Роу так же пристально, как и он меня, стараясь не выдать моментально вспыхнувшее смущение и гнев. Роу выглядел намного лучше, чем неделю назад, хотя, конечно, найдется мало людей, которым кома будет к лицу. Смуглый тон кожи (тогда он был изжелта-бледным), черные волосы и высокие скулы вкупе с изгибом массивного носа намекали на примесь индейской крови в жилах.

– Как вы узнали, что я – доктор Тэйл? – нарушила я молчание.

Роу наконец отвел глаза.

– Ко мне четыре дня назад приходили Рамон и Трой. Они рассказали, что со мной случилось, и заодно описали девушку-патологоанатома, которая спасла мне жизнь. Кажется, для патологоанатомов это нетипичное поведение?

Я не ответила на его улыбку: представила, как именно, в каких словах описывали меня музыканты. Впрочем, неважно.

– У меня есть к вам один вопрос, – начала я. – Когда вы увидели Миллера, то есть вора, в своем номере, вы заметили у него на правом запястье след от укуса?

– Нет, не заметил, – качнул головой Майкл.

– Большое спасибо, – поблагодарила я и развернулась к двери.

– Но ведь это еще ни о чем не говорит… – медленно протянул музыкант. Я неохотно снова повернулась к нему.

– Потому что вор был в перчатках, – закончил Роу.

– О! – я снова вспыхнула от злости на себя. Что затромбировало мне мозги, когда я не додумалась до такой простой вещи? И тогда бы не пришлось ни гонять Эндрюса, ни подниматься сюда самой…

– Мне очень жаль.

– Простите, что побеспокоила, – сухо извинилась я и снова направилась к выходу.

– Доктор Тэйл, подождите! – встрепенулся Роу. Я неохотно остановилась.

– Доктор… поскольку я у вас и так в неоплатном долгу, можно вас еще кое о чем попросить? – Роу снова продемонстрировал в улыбке прекрасные зубы.

– Да? – неохотно отозвалась я.

– Мне здесь очень много чего не хватает: постельного белья, книг, смены одежды… Вы бы не могли наведаться в гостиницу и оставить им сообщение, что я прошу принести мне в больницу часть моего багажа и саксофон? Он кое-что принесли в прошлый раз, но не все…

– Играть в больнице на саксофоне у вас не получится, – заметила я.

– Я и не рассчитываю, – коротко усмехнулся Роу. – Но я хочу, во-первых, уберечь его от моих любимых коллег, а во-вторых, мне важно, чтобы он постоянно был под рукой, даже если я не могу на нем играть.

– Боюсь, у меня нет на это времени. Попросите кого-нибудь из медсестер, подкрепите просьбу пятеркой, – посоветовала я.

– Наверное, так и сделаю. Пока я дождусь, что они сами придут, я тут поседею и облысею, – Роу провел рукой по длинным смоляным прядям волос, которым уже не помешало бы мытье. – Вы знаете, они уже исключили меня из группы.

– Мне очень жаль.

– Да не о чем жалеть! – досадливо махнул рукой саксофонист. – Я и сам собирался от них уйти после первого же тура. Не хочу петь это старье…

– Тогда почему вообще стали там играть? – не выдержала я, обидевшись на «старье».

Он пожал плечами.

– Это был мой шанс стать чуть более известным.

– Разве может быть свой шанс на чужих песнях? – ядовито спросила я.

– Я и свои пишу, – не обиделся Роу. – А еще мне, конечно, хотелось узнать все секреты группы, включая тайну смерти Санни и то, где же его все-таки похоронили.

– А зачем? – теперь настала моя очередь пожимать плечами. – Это должно быть интересно только родным и близким.

– Это очень возвышенный взгляд на вещи, – весело заметил Роу. – Но вот в газетах эта тема муссируется до сих пор, хотя музыкальные критики давно про нас забыли.

– И как, удалось приобщиться?

– Нет, – качнул головой Роу. – Хотя не потому, что я не пытался. А теперь уже все…

– Печально, – согласилась я тоном, подразумевающим прямо противоположное. – До свидания, мистер Роу.

– Вы еще зайдете? – вздохнул он якобы с огорчением.

– Я не ваш лечащий врач. До свидания, – наконец-то я вышла из его аккуратной одноместной палаты и плотно закрыла дверь.

И остаток рабочего дня я чувствовала себя злой, расстроенной и выбитой из колеи. Вопреки традициям, я ушла с работы раньше Эндрюса, а он остался. Ему хотелось самостоятельно проверить свою догадку, про которую он мне так ничего толком и не сказал, намекнув, что если он прав, это будет потрясающий сюрприз. А я торопилась на встречу с Пейдж, хотя и предчувствовала, что разговор пойдет на неприятные мне темы.

* * *

В маленькой кофейне-шоколаднице было довольно уютно: деревянные панели на стенах, выкрашенных в золотисто-коричневый цвет; кружевные занавески и широкие подоконники, уставленные поделками дам из клуба рукодельниц; крошечные круглые столики на двоих и витающий надо всем аромат кофе.

Я иногда чувствовала себя здесь словно внутри миленькой дамской шкатулочки, но шоколадные конфеты ручной работы в целом примиряли меня с кофейней.

Сегодня вместо цветов в вазах красовались сухие листья, обведенные по краям бронзовым контуром. Осень за низкими маленькими окнами кофейни безапелляционно объявила о своем наступлении холодным ветром и дождем, и я пожалела, что утром поленилась отыскать куртку. Из прикрученных почти под шепот динамиков вдруг раздался знакомый голос.

Ночь надевает фонари, как нитку бус, Мне некуда спешить, и я пою свой блюз… Под шорох листьев я пою свой блюз… В округе ни души, в карманах ни гроша, Но я пою свой блюз, и ночь так хороша…

Я невольно улыбнулась. Расслабленный ритм и вкрадчивое мурлыканье саксофона убеждали отпустить все сегодняшние эмоции, бросить их в реку и смотреть, как тихая темная вода уносит их прочь. И какая разница, где, как и отчего он умер; какая разница, что Тэйлор, Трой и иже с ними оказались редкостными ублюдками; пусть останется только великолепная музыка, которая придавала смысл простенькому тексту песни.

Пейдж влетела в кофейню, стряхивая капли с зонтика на всех, кто имел несчастье оказаться поблизости, и решительно направилась к столику, по дороге громко извиняясь за опоздание. Голос Пейдж с легкостью перекрыл шепот динамиков, и я встрепенулась, стряхивая с себя навеянное музыкой оцепенение.

К сожалению, я угадала: Пейдж хотела поговорить со мной про Аймона.

А я нет.

…Я обследовала Маркато по всем параметрам, которые только можно было придумать, и, пока он приходил ко мне в подвал, все шло относительно неплохо. Мы нашли несколько общих тем, в том числе и музыку Санни Эрла, Бенни Гудмена, Джина Крупы и Воэна Монро. Мне нравилось рассказывать о своей работе и видеть в глазах собеседника спокойный интерес, без привычного мне жадного болезненного любопытства, а его рассказы о кулинарных традициях и блюдах разных стран временами превращались в настоящую поэму в прозе.

Но затем я все-таки смогла определить, что происходит с Талантом Аймона. Вначале меня подвела привычка искать четкое анатомо-физиологическое основание любого процесса. Только убедившись в почти идеальном здоровье Аймона, я принялась искать другие пути к разгадке.

К правильному ответу меня подтолкнул божественный аромат сваренной для меня чашки кофе, чей вкус оказался посредственным, с вяжущей кислинкой, характерной для дешевых растворимых сортов. Но так просто не могло, не должно было быть, невзирая на плачевное состояние поварского Таланта Маркато… если только тот страдал не от эндокринных, аутоиммунных или онкологических заболеваний, а «всего лишь» от неправильного использования своего Таланта. Такие случаи уже были описаны – правда, только два за всю историю изучения.

Как только у меня появилась эта гипотеза, я стала замечать все новые и новые подтверждения ее правильности: от постоянного перерасхода специй в ресторане и высокой даже для повара чувствительности к запахам до неказистых и несуразных с точки зрения флориста, но очень ароматных букетов в его доме.

Когда я рассказала о своей догадке Аймону и посоветовала попробовать парфюмерное искусство вместо кулинарного, он, мягко говоря, расстроился. Если я была права, он впустую потратил многие годы жизни на сложнейшую учебу.

Сказать что-то утешительное тут было трудно, и я была не настолько уверена в своей теории, чтобы подгонять и наставить; но Аймон справился и сам. Спустя неделю он уехал на трехмесячные подготовительные курсы в Париж. Я подарила ему в дорогу книгу Зюскинда и думала, что больше его не увижу.

Но Аймон вернулся: сияющий, торжествующий и настолько переполненный благодарностью, что она буквально выплескивалась у него из ушей. И его Талант наконец расцвел в полную меру. Я даже не представляла, насколько она велика. С тех пор наши дружеские встречи стали просто невыносимы, и призрак смерти Колина Дэя быстро утратил свою власть. Я поймала себя на том, что во время наших бесед все время мысленно повторяю «терпение, терпение, терпи…»

Наконец я задала себе вопрос, а зачем терпеть? Ради чего? Если Аймон благодарен мне за своевременно найденный ответ, я не меньше благодарна ему за интересную загадку; сочтемся на этом и разойдемся. Тем более что вскоре ему предстояло заняться учебой всерьез и снова надолго уехать.

Я честно сказала ему об этом, прибавив, что он может полностью избыть свой долг благодарности, если составит для меня именные духи с запахом спирта, талька и формальдегида; но Аймон шутку не поддержал и до сих пор почему-то не уехал из Танвича.

Я понимала, что со стороны мое поведение выглядит глупо и грубо, но я не могла, не хотела объяснять Пейдж, как тяжело мне дается общение с Талантами.

Поэтому я постаралась перевести разговор на биг-бэнд Санни Эрла и все, что с ними произошло в нашем тихом городишке.

– Судя по результатам экспертизы, Миллер сам бросился в огонь, – поделилась я.

– А что, у него дома были сокровища? Он ведь не успел спереть платок Санни Эрла…

– Какой платок? – удивилась я, радуясь, что беседа уходит все дальше от Маркато.

– Ты что, не слышала про знаменитую коллекцию Тони Мэлоуни? Он без ума от джаза и блюза и собирает вещи знаменитостей. Даже яхту назвал в честь одной из песен Санни. У него есть рубашка Крупы, ручка Армстронга, но гвоздь коллекции – платок Санни Эрла. Тот самый, которым он вытер пот на концерте в Новом Орлеане. Говорят, он выкупил его у той фанатки за десять тысяч долларов на следующий день после того, как Санни разбился.

Я пожала плечами – молча, потому что во рту у меня в это время таяло пралине с молочным шоколадом.

– Я уверена, что Миллер именно на платок нацелился, – задумчиво произнесла Пейдж. – Иначе с чего бы Тони так разъярился? Получилось даже поэтически: вор полез за чужим добром и погиб, спасая свое.

– Выглядит он сейчас совершенно непоэтически, – буркнула я в ответ.

– А ты пошла с Аймоном на концерт? – в отместку спросила меня Пейдж. – Я видела, как он билеты покупал.

– Нет, конечно.

– Ну почему «конечно»? Почему «конечно»? – начала горячиться Пейдж.

Я давно пожалела, что познакомила их с Аймоном. Заимствуя терминологию Пейдж, я надеялась на бурное романтическое увлечение, а вышло так, что они стали друзьями. Не остались друзьями, а именно стали, без всякого любовного анамнеза. Тут уж мне впору спрашивать с трагическими интонациями «почему?».

– Не пошла, потому что не хотела видеть то безобразие, в которое они превратили мою любимую музыку, – неохотно объяснила я. – И хватит об этом. Расскажи лучше про Тони Мэлоуни.

– Это персонаж! – оживилась Пейдж. На ее языке это значило, что данная личность – почти бесперебойный источник интересной информации.

– …восьмеро детей, одни сыновья… уже двадцать два внука, все в семье…Начинал вместе с Шляпником, Мейером и Лански, сам сейчас будто бы ушел на пенсию… ванная комната целиком из золота…Портретная галерея – Мэлоуни с жуткой мексиканской хохлатой псиной на руках рисовало одновременно десять художников не из последних, и он все работы развесил у себя в кабинете…

– Какая, однако, яркая личность оказалась у нас в Танвиче, – проворчала я. – Ладно, мне нужно еще зайти в гостиницу, оставить сообщение для этих музыкантов…

– А в гостинице их уже нет, – удивленно, словно речь шла про общеизвестный факт, сказала Пейдж.

– Все-таки выгнали? – позлорадствовала я. – И неудивительно, после того, что я видела в номере… Надеюсь, они ночуют на вокзале.

– Элис, ну о чем ты говоришь! Какое выгнали? Они платили гостинице такие деньги, что могли спокойно разнести там все по камешку! Просто Мэлоуни пригласил их к себе на яхту – концерт для самого близкого круга друзей.

– Вот как?

– Да они ведь и приехали ради концерта у Мэлоуни, выступление у нас у клубе – это так, подработка на сигареты и кофе, – пояснила Педж. – Ну, на этот концерт ты не попадешь, даже если захочешь.

– Не захочу, – качнула я головой. Теперь я поняла, откуда у музыкантов были деньги на разнос гостиницы по камешку, хотя мне по-прежнему казалось странным, что частные концерты дают такой доход.

Приближалось время закрытия кофейни, и нам с Пейдж пора было уходить, но что-то в сказанном ею раньше царапало изнутри мою память. Что-то очень важное. Аймон… нет, не Аймон… Гостиница, концерт, золотая ванная…

Я вспомнила, когда мы вышли на улицу и Пейдж великодушно прикрыла меня своим зонтом.

– Пейдж! – остановилась я, как вкопанная. – Ты говоришь, у Мэлоуни на яхте живет мексиканская хохлатая собака?

– Да, – недоумевающе ответила Пейдж. – Я ее, правда, не видела, но, говорят, до того жуткая псина…

– Еще бы, ведь она голокожая! – торжествующе рассмеялась я. – Она голокожая, а сейчас осень!

– И что?

– А то, что собаки этой породы крайне подвержены простудным заболеваниям, – объяснила я. – И сейчас ее нельзя выпускать из дома.

– Да, наверное, – согласилась Пейдж. – И что?!

– Если получится, я объясню все послезавтра, – пообещала я. – Может, даже с правом публикации. А если не получится, просто пожалуюсь.

– Хорошо, – уже спокойней ответила Пейдж.

Если все получится…если получится…я добуду доказательства на ордер. Но для этого мне самой нужно попасть на борт яхты.

* * *

А утром меня встретил невероятно довольный собой Эндрюс.

– Я был прав! – поздоровался он.

– В чем? – поинтересовалась я, наливая себе первую порцию утреннего кофе.

– Я с самого начала удивился, что в коробке слишком много пепла, если там горели только бумаги. Так вот… – он сделал драматическую паузу, – этот пепел почти весь органического происхождения.

Я села на стол, едва не выронив стаканчик с кофе. Черт, сюрприз удался.

– Это не может быть пепел Миллера, не та температура сгорания, – медленно произнесла я.

– Нет, конечно, – сияние Эндрюса чуть приутихло. – Думаете, это заготовка под пыльцу с яхты Мэлоуни?

– Нет, не может быть, – растерянно возразила я. – Все говорят, что его поймали на яхте при попытке кражи – неужели не обыскали бы как следует?

– Ну, есть разные способы…

– Быстро такое не проглотишь, – поморщилась я.

– Интересно, почему Миллер решился на две кражи за несколько дней? И тем более полез к Мэлоуни на яхту, отлично понимая, что его там наизнанку вывернут, если поймают. Правда, особым умом он не отличался, но все равно…

Я раньше над этим не задумывалась, в конце концов, мое дело – улики, а не мотивы. Но это и вправду был интересный вопрос.

– А что, если… – медленно начала я, – если ему нужна была вещь, про которую доподлинно известно, что она принадлежала Санни Эрлу?

– Ну да, он ведь был фанат… – пожал плечами Эндрюс.

– Может он хотел не просто украсть, а украсть и продать. Тогда доказательства подлинности повысили бы цену на порядок. Или… он хотел убедиться, что ему в руки действительно попал подлинник… платок с потом тут подходит как нельзя лучше, аура запечатлена на годы, а заказать сравнительный анализ можно вполне легально… – я уже снова надела куртку и лихорадочно искала зонтик. Тот ухитрился исчезнуть, хотя я выпустила его из рук только минут пять назад, не позже.

– Ладно, черт с ним, с зонтиком. Я поехала.

– Куда?

– На яхту к Мэлоуни! Поговорю с музыкантами!

– А вас пустят? – усомнился Эндрюс. – Подождите, я с вами!

– Нет, не нужно. Вдвоем нас точно не пустят.

Выбежав на улицу, я заставила себя остановиться и немного привести мысли в порядок. Докурив вторую сигарету, я решила, что буду очень вежлива и ненавязчива. Только бы попасть на борт, и тогда, если повезет, я убью двух зайцев сразу.

* * *

Все яхты по соседству от «Элеонор» казались карликовыми утками рядом с перекормленным белым гусем. Охранник клуба пропустил меня довольно легко, но главным препятствием была охрана самой яхты.

– Пожалуйста, передайте кому-нибудь из членов группы, лучше всего Марку Тэйлору, что пришла доктор Тэйл. У меня сообщение из больницы о состоянии Майкла Роу.

– И что, доктор, вы лично шли сюда из больницы? – недоверчиво спросил охранник, продолжая перекрывать причальный трап.

Я заставила себя глуповато хихикнуть.

– Понимаете, я давняя поклонница…хотелось еще раз увидеть… Но это и вправду важно! Прошу вас, просто скажите, что пришла доктор Тэйл!

Охранник бросил на меня еще один недоверчивый взгляд, но все же позвал напарника сменить его и отправился на борт яхты. Я осталась рассматривать увешанную китайскими фонариками палубу.

Ждать пришлось довольно долго, но я не рискнула достать сигареты. Захочет ли Тэйлор со мной поговорить? Вспомни ли вообще о том, кто я? На благодарность точно рассчитывать не приходится, но, может быть, ему станет любопытно? Я нервничала все сильней и сильней, а от взгляда охранника мне хотелось отряхнуться всей шкурой, как это делает выходящая из воды собака. Господи, только бы получилось, только бы получилось…

Над бортом показалась голова первого охранника.

– Пит, открой вход, – сказал он, и Пит неохотно посторонился.

Трап был таким устойчивым и широким, что здесь прошли бы не только мои мотоциклетные ботинки, но и самые высокие шпильки; наверное, на это и было рассчитано.

На палубе меня ждал Марк Тэйлор в белом, расшитом блестками костюме. Он коротко поздоровался и повел меня на тот борт, с которого открывался вид на море. Поднявшись на еще одну палубу вверх, он подвел меня к белым кожаным креслам рядом с еще пустым баром. Надо сказать, кресла с наброшенными на них белыми пуховыми пледами в такую погоду смотрелись на борту намного уместней, чем шезлонги.

– Так что случилось с Микки? – спросил меня Тэйлор, вежливо подвинув ко мне кресло.

– Ничего, – честно ответила я. – Но Микки просит вас принести ему саксофон.

– О Господи, он и вас к этому подключил, – картинно простонал Тэйлор. – Вы знаете, что сюда копы приходили с той же просьбой?

– Нет, не знала. А вы принесли ему саксофон?

– Еще нет. Завтра после концерта непременно отнесу, – пообещал Тэйлор. Белый цвет ему шел, и сейчас он выглядел моложе и свежей. Пропал желтоватый оттенок глаз и красные прожилки в них, а волосы на этот раз были чисто вымыты и уложены в нарочито небрежную прическу. Но все равно, в Тэйлоре проглядывала какая-то хроническая усталость, которую не получалось скрыть полностью даже в таких эффектных декорациях.

– Вы пришли только для того, чтобы передать поручение Микки? – с некоторым удивлением в голосе спросил Тэйлор. – Или вам хотелось увидеть яхту?

– Второе, конечно, – призналась я.

– А! Профессиональный интерес к месту преступления?

– Можно сказать и так, – пожала я плечами. Тэйлор рассматривал меня с ленивым любопытством, устроившись в расслабленной позе. Правда, сейчас он напоминал не тряпичную куклу, как в прошлый раз, а скорее кого-то из семейства кошачьих.

– Скажите, почему вы решили стать патологоанатомом? – вдруг спросил он. Я дала привычный ответ:

– Я ленива, а с живыми работать намного сложнее.

Тэйлор хмыкнул.

– Не могу не согласиться.

– Скажите, не могли бы вы показать мне коллекцию? – выпалила я, обреченно замирая. – Мне очень интересна история джаза и блюза и все, что с ней связано. Конечно, если хозяин позволит… – мой голос постепенно замирал.

– Разумеется, – Тэйлор поднялся на ноги одним плавным движением. – Хозяин просил нас чувствовать себя здесь, как дома, и, значит, я могу показать дом своей гостье. Только надо быть осторожней, на палубу эту голую крысу не выпускают, но внутри она бегает где хочет и может покусать.

– Голую крысу?

– Собаку, если можно так сказать. Порода мексиканская хохлатая.

– Читала о таких. Символ благополучия в доме, да?

Если снаружи яхта все же не была лишена некой элегантной функциональности, то внутри это была самая настоящая барахолка. Натыканные от пола до потолка произведения искусства, хорошие, плохие и отвратительные, выполняли одну роль – бить в глаза и вызывать головную боль. Вход в «Музыкальный мемориал» тоже ничего хорошего не предвещал, хотя мне понравилось неоновая вывеска. Непривычно было видеть слово «мемориал», игриво мерцающее красным светом.

Все экспонаты держали в руках обнаженные статуи, а одна из них носила ту самую рубашку Джина Крупы, не скрывающую бюст шестого размера.

– Гил Элвгрен? – узнала я нечто знакомое.

– Да, по его эскизам. А этими сосками можно уколоться, – Тэйлор аккуратно прикоснулся к отполированной верхушке груди.

– Будь она живым человеком, у нее была бы деформация позвоночника, – заметила я.

– Вы лишены чувства прекрасного, – обвинил меня Тэйлор. Мы уже дошли до конца зала, когда я услышала долгожданное тявканье. В массивную полуоткрытую дверь проскользнуло какое-то существо и семенящей рысцой направилось к нам, не переставая гневно взлаивать. Синеватый цвет голой морщинистой кожи подчеркивали пучки шерсти на голове, хвосте и конечностях. Верхняя губа недвусмысленно вздернулась, обнажая мелкие острые зубы.

Очень быстро я рухнула на колени и резко протянула к ней руку. Вначале существо так опешило, что даже отскочило от меня; но быстро опомнилось и от души вцепилось в ладонь. Я подождала несколько секунд, а затем попыталась стряхнуть животное, но оно держалась крепко. Только с помощью Тэйлора мне удалось освободить руку. Собака удалилась, победно рыча.

– Я же вас предупреждал! – укоризненно заметил он, глядя, как в глубине ладони потихоньку скапливается кровь. – Что это за внезапный приступ умиления? Узнали любимый ночной кошмар?

Я молча улыбнулась.

– Нужно это чем-то продезинфицировать, наверное, – заметил он, когда мы снова вышли к креслам, и шагнул в строну бара.

– Спасибо, у меня все в рюкзаке, – я достала спрей, и, зажмурившись, пару раз брызнула на рану.

– Какая предусмотрительность, – заметил Тэйлор, грохоча шейкером.

Я налепила пластырь и осторожно полюбовалась получившейся картиной.

Тэйлор вернулся с бокалом, украшенными дольками персика и присыпанными по краю сахарной пудрой. Себе он незамысловато плеснул виски.

– Шампанское и персиковый сок, – объяснил он, ставя передо мной бокал. Я с удовольствием сделала глоток, и тут наконец Тэйлор сказал то, ради чего затеял эту экскурсию и терпел мое общество.

– Копы, которые сюда приходили, сказали, что улики по делу Миллера находятся у вас.

– Да, – кивнула я. – Золото и пепел. Золото вам вернут.

Тэйлор все-таки был неглуп, он не стал уточнять и переспрашивать.

Я смотрела на бутылочно-зеленую массу вод за бортом и думала, что теперь главный вопрос – выпустят ли меня вообще отсюда. Но по сравнению с тем, как я психовала и дергалась в ожидании, пустят ли меня на яхту, этот вопрос был чистым научным интересом, лишь слегка подкрашенным эмоциями.

– И что вы собираетесь делать? – наконец произнес Тэйлор, точно так же следя взглядом за полетом чаек в быстро темнеющем небе.

– Ничего. Я не буду начинать дело, не продам историю в газеты, не отдам вам пепел. Мне кажется, это лучший вариант. Незаслуженно хороший.

Тэйлор болезненно скривился.

– Вы думаете, все так просто?

– А вы ждете сочувствия?

– Нет, наверное… – он допил виски и рассеянно побренчал нерастаявшим льдом в стакане. – Но Санни сам…

– Сам виноват? В том, что погиб?

– А вы думали, это был несчастный случай? – зло и резко спросил меня Тэйлор. – Между прочим, у него в крови нашли такой коктейль из препаратов, что странно, как он вообще доехал до того обрыва! И пыльца в нем тоже была!

– Это должно усиливать свойства пепла, – заметила я. – Он легко поддавался обработке в пыльцу? И как давно вы так гастролируете, продавая Санни поклонникам по щепотке?

– Только три года, – признался Тэйлор. – Мы пытались. Мы хотели удержаться на плаву, но без него все было не то. Это он виноват, он бросил нас!

В этом прозвучало столь неподдельной боли, что я удержалась, не стала возражать.

– Вы сидите здесь и осуждаете, – разгорячился Тэйлор, похоже, виски попало ему на старые дрожжи, – а что вы можете знать? Вы думаете, он нас бросил, когда умер? Нет, он сделал это, когда привел в группу ту дрянь!

– Девушку, которой не помочь?

Тэйлор кивнул, его глаза подозрительно блестели.

– У нас был договор: музыка превыше всего, никаких девушек в студии. А он приволок нам эту сучку и заставил взять ее на работу! Если бы она хотя бы что-то из себя представляла, но нет, пустышка, дешевка, которая сдохла сама, а перед этим подсадила его на героин. Мы ведь умоляли его… – голос Тэйлора пресекся, и я снова стала следить за чайками.

– Санни завещал его кремировать. И однажды я подумал, что это будет даже справедливо – он лишил нашу группу будущего из-за наркотиков, так пусть теперь сам постепенно превращается в наркотик.

– Поэтическая справедливость, да. Уже слышала, – буркнула я, вставая с кресла. Тэйлор открыл рот, собираясь что-то сказать, но тут откуда-то из недр корабля на палубу вышел Трой. Следом за ним на свободу вырвалась одна из самых неприличных песен Санни, про Снежную королеву и ее сладкую мороженку, которой не было ни на одном альбоме; но которую, тем не менее, знали все поклонники бэнда.

Заметив нас, Трой остановился.

– Марк, ты куда пропал? Ты вообще собираешься идти репетировать, а?

– Сейчас проведу нашу гостью и вернусь.

Он молча довел меня до трапа.

– Завтра я обязательно верну Микки его саксофон.

– Отлично, – кивнула я, оставив в памяти зарубку, что завтра наверх подниматься не стоит.

Когда я ступила на берег, в одну секунду фонарики загорелись приятным мягким светом и замерцали гирлянды. Корабль стал похож на огромную радужную ловушку.

Я отвернулась и почти побежала в родной подвал: фиксировать и сравнивать следы укуса.

* * *

Заключение кинолога говорило о том, что мексиканской голошерстной можно появляться на улице только при температуре воздуха не меньше 25 по Цельсию. В октябре она должна постоянно находиться в помещении, а иначе умрет от переохлаждения.

Значит, мексиканская хохлатая не должна была покидать яхты; а укус на моей руке и руке Миллера полностью совпали.

Я думаю, что Миллер, опустошив гостиничный сейф, сразу заподозрил, что собой представляет этот пепел – в конце концов, он был искренним поклонником группы. Но Миллеру хотелось знать точно, а для этого ему была нужна вещь, достоверно принадлежавшая Санни Эрлу и хранящая следы его ауры. Представив, по какой цене он сможет продавать этот пепел, если добудет доказательства подлинности, Миллер потерял голову и полез на яхту. Собачонка Мэлоуни цапнула его и подняла тревогу.

Сравнение моего укуса и укуса Миллера стало доказательством того, что вор все-таки побывал на корабле Мэлоуни; довольно хлипкое доказательство, если честно, но к тому времени и наша полиция сумела кое-что нарыть, так что в совокупности это дало судье основания подписать ордер.

При обыске на яхте нашли около десяти килограммов пыльцы, так что Мэлоуни сейчас находится под следствием.

Надо сказать, что биг-бэнд Санни Эрла убрался с корабля на следующее утро после нашего разговора и не был привлечен даже свидетелями.

А я в первые же выходные после визита на «Элеонор» наняла прогулочный катер. На борт я принесла хорошую магнитолу, которую одолжила у Пейдж, и маленькую пластиковую коробку.

Небо было серым, хмурым, с тучами, которые только и ждали, когда их распотрошит первая подходящая молния; и море было таким же серым и хмурым, под стать моему настроению.

Когда мы отплыли достаточно далеко от берега, я вставила в нутро магнитолы кассету и щелкнула рычажком. Выпал мой любимый ритм-энд-блюз, посвященный его первой жене:

Детка, ты превращаешь мое сердце в песок… Ты раскалила его – и остудила его; Ты раскалила его – и остудила его… Ты сделала это уже тысячу раз. На тысячу первый оно разорвется, оно превратится в песок. Скажи детка, зачем тебе нужен песок? Холодный и белый, слепой и безгласный, Зачем тебе нужен песок?

Нет, мне не нужен ни песок, ни пепел, – мысленно вздохнула я, глядя, как тонкая серая струйка сыплется вниз и обрывается в серой непрозрачной воде. Я осторожно сдула с ладоней последние крупинки и повернулась к капитану, сказать, что мы возвращаемся; но на миг замерла и заморгала, ослепленная пробившим серое небо лучом.

Фрэнк Торнтон (1936–1989)

Родился в городе Гильдфорд, графство Суррей, в семье промышленника Эдварда Торнтона. Занимался дельтапланеризмом, парашютным спортом, боксом, фехтованием, плаванием. Основал журнал «Автоспорт», где публиковал свои заметки о путешествии по Англии на автомобиле. В 1965 году получил медаль Королевского Общества Спасения Утопающих за спасение ребенка. В 1971 году открыл кинологический центр по разведению оттерхаундов – охотничьих собак, предназначенных в основном для охоты на выдр, и посвятил себя спасению этой породы. В 1975 году женился на сотруднице своего кинологического центра и стал отцом пятерых детей. Вместе с женой они побывали в Кении, Уганде, на о. Маврикий, Ямайке, Багамских островах, королевстве Тонга, Новых Гебридах и островах Питкэрн.

Прозрачная история

Уже четвертое утро Шабдрунг просыпался в настроении, которое прямо вело к «качелям равновесия», иначе и на улицу не стоит выходить. Лежа на спине и закрыв глаза, он представил себе весь спектр – от густо-фиолетового, почти черного, до раскаленного красного, и прочувствовал их все по очереди, постепенно уменьшая амплитуду, пока не замер в синей точке равновесия. Оттенок все равно был не тот, но он уже опаздывал на работу.

Смешно, – укорял себя Шабдрунг, – что его так выводит из себя мысль о неявившемся клиенте.

Когда его приятели из голубятни сообщили, что дали его адрес одному дикому, который настолько цветился, что его пришлось посадить в одиночку, и то он прошибал своим горем вплоть до входных дверей, Шабдрунг почти обрадовался. Частный сыщик, который открыл свое бюро всего три месяца назад, не должен перебирать заказчиками. И пусть работать с дикими физически тяжело, сама работа обычно была несложной и почти не требующей умственных усилий.

Но дикую радугу выпустили уже почти неделю назад, и он пока не торопился появиться в конторе Шабдрунга. Сыщик успел забыть, как тяжело ему далось последнее дело с диким, который сидел на «флегме», и помнил только о состоянии своего счета.

Оно оставляло желать лучшего. Этот факт раздражал, и как-то незаметно вел за собой цепочку рассуждений о землянах вообще и о том, что унизительно настоящему аллурцу использовать только глаза, но не голову.

Но, когда его клиент явился, сыщик все равно невольно зажмурился и глубоко вздохнул, прежде чем предложить молодому землянину сесть и изложить суть дела.

Неделей ранее

– Нет, мы должны его провести как полагается!

– Тебе тогда годового жалованья на хватит на штрафы. Не забывай, мы на Аллуре.

– Черт, как я про это забуду? Мы выбрали самую гнусную портовую забегаловку, и все равно бармен косится, стоит сдвинуть солонку на миллиметр!

– Потише, Кентон!

– Хорошо. А ты поставь солонку на место.

– Нужно смириться с тем, что эта планета не предназначена для праздников.

– И особенно для дня взятия Каринтиса, – педантично уточнила Эме, скрывая улыбку.

– Но почему? – жалобно вздохнул Кентон. Его права на этот день были неоспоримы – еще не прошло и двух лет, как закончилась Закатренская война. Тогда двадцатилетний Кентон Раш и начал искать себе гражданскую работу, обнаружив, что медаль «За мужество» еще не гарантирует хорошей оплаты и медицинской страховки. «Ванда Ли» была третьим кораблем, на котором он работал, и первым, где его наняли на почтенную должность младшего механика. Поэтому Кентон собирался оставаться на «Ванде» так долго, как только это будет в его силах. К счастью, экипаж ему попался хороший. Кентон почувстовал необходимость сказать это вслух, но очередной стакан переперцовки на минуту вышиб из него дыхание вместе с голосом.

Лин Иффенс тоже успел побывать десантником, но, так сказать, на два поколения раньше Кентона – во времена флота Ричера. Поэтому нынешний доктор, повар и на все руки мастер «Ванды» спокойней переносил особенности планеты, в чьем порту их угораздило приземлиться.

– Ну почему? – еще тоскливей протянул Кентон, получив возможность говорить вместе с новой порцией.

– Подумай, – слегка насмешливо предложил механик «Ванды» Фелт. – Ты ведь знаешь, что почти все на Аллуре видят чувства.

– Знаю, и что? Как это объясняет, что они помешанные на своих чертовых правилах выстроенные под линейку зануды? – старательно выговорил Кентон.

Фелт вздохнул и жестом приглушил ненавязчивое курлыканье синт-музыки.

– В обществе, где ты полностью в курсе о чувствах каждого, кто ближе двух метров, волей-неволей научишься защищаться от этих самых чувств. Поэтому, малыш, общение на Аллуре в высшей степени ритуализировано.

После его речи разговор угас на несколько минут – Кентон переваривал услышанное, остальные просто отмалчивались.

Тут на экране за головой бармена бесшумно закувыркались в невесомости игроки в синей и алой форме. Работая ногами и головой, они ловко перепасовывали друг другу продолговатый белый мяч. Иффенс перехватил вмиг ставший стеклянистым взгляд Кентона и с усмешкой повернул голову к второму пилоту Эме. «Надо же, даже здесь играют в спелл», – одними губами произнес он, и Эме слегка улыбнулась, хотя в ее глазах Иффенсу почудился промельк досады. Они оба знали, что спустя секунду или две Кентон скажет именно эту фразу.

– Надо же, даже здесь играют в спелл! – оправдал их ожидания Кентон, фанатичный поклонник этого вида спорта.

– Аллурцам тоже нужно выпустить пар, – снисходительно сказал Иффенс.

– Закончим вечер в вакууме? – полувопросительно сказал Кентон и, не дожидаясь ответа, стал выбираться из-за столика, который услужливо поджал углы.

– Нет, я пас, – торопливо отказалась Эме. – Я сегодня утром за последний семестр заплатила.

– Я не пойду, – синхронно произнесли Иффенс с Фелтом и синхронно же взглянули друг на друга с недовольством.

Кентон махнул рукой.

– Мне еще жалованье за полгода потратить нужно!

– Хочешь справиться за один раз?

– А почему бы и нет? – раззадорившись, ответил Кентон, уже предвкушая игру.

– Может быть, тебе тогда лучше купить курсы от ЭмТиАй? – мягко предложила Эме. – там несколько очень хороших вариантов для начинающих…

– Потом, – серьезно пообещал Кентон. – Это не последнее жалованье. И только не сегодня!

Пожалуйста, пойдем вместе! Допивайте и пошли! Это же спелл!

Кентон обвел взглядом компанию.

Я и один могу пойти, конечно… – разочарованно прибавил он и едва не смахнул стакан со столика. Глаза его горели, нет, пылали.

– Ладно, пойдем, – пробасил Иффенс, с тревогой глядя на парня.

– А мы успеем? – Фелт недовольно взглянул на экран.

– Эме поведет, – Кентон вопросительно взглянул на второго пилота. (Первый пилот, он же капитан, остался на корабле).

– Автопилот сейчас надежней, – со смехом отказалась девушка. – Тем более, что с нами аллурцы сделают, если поймают – застрянем здесь на месяц, а то и больше…

Кентон уже расплачивался у стойки с барменом.

* * *

– Значит, у входа на стадион охрана обнаружила у вас оружие? – подытожил Шабдрунг несвязные излияния своего клиента.

– Да. Я еще даже билеты купить не успел, – горько подтвердил Кентон. – Дрянной сувенирный ножик-зажигалка, но и этого хватило. Меня сразу отправили в участок и на два дня общественных работ. Для вас, аллурцев, это холодное оружие, и точка. Да пошли они по тяге, эти два дня, но ведь меня занесли в черный список! Год пройдет, прежде чем я смогу прийти на самый занюханный стадион, если не буду нарушать, а через месяц – финал Галактики! Это же… это несправедливо! Отпраздновал, называется.

Шабдрунга снова едва не ослепило багрово-красной волной возмущения, с черными и пурпурными осколками обиды и горечи. Следом мгновенно пришла тоска утраты, ничуть не потускневшая, щафранно-желтая до головной боли. Сыщик едва не попросил Кентона сохранять спокойствие и не цветиться так, но он видел, что мальчик и так сдерживается изо всех сил. Мимолетно Шабдрунг удивился, что для простого зрителя, не для игрока, спелл может значить так много.

– И вы уверены, что нож подбросил вам кто-то из команды?

– Ну а как иначе? Мы на Аллур прилетели в первый раз, весь день работали на разгрузке и в город выбрались только к вечеру. Не общались ни с кем, кроме бармена в припортовой забегаловке для землян. И то, знаете, его перекосило, когда мы попросили музыку погромче сделать! Про танцы я вообще молчу. Так вот, мы уже хотели наплевать на праздник и вернуться на корабль, когда я увидел афишу со спеллом. Нет, я уже думал об этом. Этот нож подбросил мне кто-то из наших, кто-то с корабля!

Чистая белизна и синь. Кентон был уверен в том, что говорил.

– И вы хотите отомстить?

– Нет, – энергично мотнул головой Кентон. – Я хочу узнать, за что? Я ни с кем не ссорился, и мне казалось, что я в команде нормально пристыковался… У нас все честно делают свою работу – никто не пересекается, не мешает, не подсиживает… после армии трудно найти себе место, и я очень старался…

Опустив голову, младший механик почти прошептал, стесняясь своей обиды.

– Я думал, мы друзья. И вот, кто-то из них так меня подставил…

И вдруг на белый цвет легла серая тень сомнения.

– Вы думаете, что это может быть ошибкой? Глупым розыгрышем? – уточнил Шабдрунг. – Потому что я чувствую, вы не до конца уверены в своих словах.

Кентон замялся.

– Я..я думаю, может быть. Это не мне… не меня… мы с Фелтом одеваемся почти одинаково, и со спины…вдруг и случилась такая перепасовка…

– Фелт – ваш корабельный механик?

– Да, и он просто гений, – без тени сомнения сказал Кентон. Тускло-золотой свет восхищения, чистый, беспримесный, блекло-зеленая дымка от осознания собственного несовершенства.

– Видели бы вы, как однажды мы нарвались на метеоритный рой! – выпалил помощник механика. – Это был просто как расстрел целым взводом… А Фелт бросался от стены к стене, работал, как четверорукий, накладывал заплаты по восемь штук сразу, я не успевал подавать ему материал. Одновременно он разогнал двигатель до предела, чтобы мы могли уйти. Я думал, что, если нас не пробьет, то взорвемся мы точно. А он смог. Два часа в таком адском темпе, и мы ушли. Я потом полдня спал, так вымотался, а ему хоть бы что! Настоящий титановый сплав. Даже капитан сказал, что это было чудо.

– Так почему вы думаете, что нож хотели подбросить ему?

– Ну… – смутился Кентон. – Характер у него такой… Вспыльчивый, и о других о не очень думает… В общем, совсем недавно мы из-за него на штраф попали, всем кораблем, да и до этого… Сразу Фелт расплатиться не смог, он никогда деньги не копит, и капитан теперь эту сумму из жалованья у него вычитает. Все думали, что он просто уволится, не будет еще три месяца на половинном пайке сидеть. Может, и капитан так думал. Если бы Фелт сам ушел, он бы кораблю разрыв контракта «простил», а капитан ему – штраф, по деньгам приблизительно то на то и выходило…А Фелт остался. Вдруг кто-нибудь решил его так выкрутить… А получилось, что нож попал мне.

Смущение и гнев, растерянность и обида темным облаком, сливаясь и переплетаясь, клубились вокруг Кентона, но стержневой синий цвет уверенности в принятом решении оставался неизменным.

– Я в участке получил несколько советов. Один парень дал мне адрес, сказал, что вы работаете и с людьми. Потом я поговорил с капитаном Рокашем, – пустился Кентон в объяснения. – Сказал ему, что я не брал ножа с собой. Показал билеты на финал Галактики… И капитан мне поверил. Он объявил экипажу, что мы будем с вами сотрудничать, кто откажется поговорить с сыщиком – тот и виноват. И все согласились к вам прийти.

Шабдрунг мысленно поморщился от такой сомнительной удачи. Он уже успел ознакомиться с материалами дела. Нож – штампованная поделка, которую можно купить в любом сувенирном автомате. Чистый, никаких следов, но это неудивительно – погода прямо-таки обязывает к термоперчаткам. Толпа у входа на стадион, никаких свидетелей. И никаких улик. Слепое дело. Но зато есть четко очерченный круг подозреваемых, а все, что ему, Шабдрунгу, остается – разговаривать с ними.

Столь изящная месть…единственный поступок, совершенный в нужное время в нужном месте, на год лишил его клиента едва ли не главного удовольствия в жизни. Он не попадет на финал Галактики – Шабдрунг ощутил, как при мысли об этом Кентона охватило самое настоящее, самое черное отчаяние.

Такая месть должна была вырасти из глубоко укоренившейся в сознании ненависти. По-настоящему сильное чувство при всем желании не скроешь полностью. И все, что нужно Шабдрунгу – найти эту ненависть.

Проще и не придумаешь.

Полностью прозрачная история.

Опять.

* * *

Экипаж составил своеобразное расписание, чтобы не слишком нарушать работу корабля, и первой на встречу с Шабдрунгом пришла пилот Эме Таркин.

Правая и левая половины ее лица были симметричны всего на 83. 5 процента, следовательно, по стандартам людей, не говоря уже об аллурийском, ее трудно было назвать красавицей. Рост ее превышал средние параметры, а грудная клетка была увеличена в объеме. Шабдрунг предположил, что Эме из «корабельных детей» и росла при пониженной гравитации. Одежда, как с удовольствием заметил аллурец, была подобрана в золотисто-коричневой гамме спокойствия и готовности сотрудничать, шоколадного цвета волосы собраны в высокую прическу, не закрывая лица и не затрудняя чтение эмоций.

Эме села в кресло напротив Шабдрунга и постаралась улыбнуться.

– Пусть ритм и цвет совпадают, – поздоровалась она.

– Пусть цвет и ритм совпадают, – приятно удивленный, ответил Шабдрунг. Эме не просто бездумно скопировала местное приветствие, она понимала его смысл – пусть все события в жизни собеседника приходят вовремя и тогда, когда он будет к ним готов.

– Вы не в первый раз на Аллуре, пилот Таркин? – мягко спросил он. Но даже при столь безобидном начале золотисто-коричневый замутился, к нему сигнальными флажками волнения прибавился оранжевые кляксы.

– В первый.

– А пилотом вы работаете…?

– Четыре года, пришла сразу после академии.

Простенькие, стандартные вопросы, которые задают, чтобы набрать материла для сравнения – но от оранжевого цвета у Шабдрунга просто рябило в глазах. Как жаль, что люди так плохо себя контролируют! – раздраженно подумал он и тут же устыдился, поняв, что отвлекся. Это просто замечательно, что пилот Таркин разговорчива – чем длиннее ответ, тем проще поймать и понять эмоции.

Таркин перечислила системы, в которых они обычно летали, и начала объяснять, как случилось, что они взяли заказ на Аллур, но вдруг запнулась, перебила сама себя на полуслове:

– Я… я очень хорошо отношусь к Кентону, и мне бы и в голову не пришло поступить с ним подобным образом.

На оранжевый словно плеснули водой, оставив первоначальное белое сияние. Затем к белому стал примешиваться мягкий янтарный цвет, с каждой секундой становясь все насыщенней – но без золотого отлива любви. Симпатия… дружеская, не отягощенная красным цветом желания. И, судя по интенсивности оттенка и скорости обретения цвета, привязанность искренняя и глубокая.

– Вы говорите правду, – подтвердил Шабдрунг. – А, как вы думаете, кто это мог быть?

Серый, глубокий, туманный серый цвет.

– Я в полной растерянности и не знаю, на кого и думать, – призналась Таркин. – Кентон такой… совсем мальчишка, энергичный, прямолинейный, всегда готов повеселиться сам и развеселить других, очень терпимый, щедрый…

Говорить о Кентоне Эме нравилось. Шабдрунг засмотрелся на облако ее эмоций всех оттенков пронизанного солнцем янтаря. Хоть люди и на удивление негармоничны, но в первобытной яркости и скорости чувств, рваном ритме их жизни тоже есть нечто привлекательное. Во многом они похожи на детей…

И вдруг появился холодный бледно-голубой, прошивающий облако молниями. Раздражение. На кого? Или на что?

– …только он из всего экипажа еще ухитряется терпеть Фелта, и Фелт постоянно у него одалживается…

– Ваш главный механик Териам Эккелс Фелт? – Шабдрунг специально произнес его полное имя, наблюдая, как бледно-голубой вытесняет все остальные цвета.

– Да, именно он.

– А почему вы чувствуете к нему… такую… злость? – медленно, всматриваясь в видимое только ему, спросил Шабдрунг.

– Злость? Вот еще! – фыркнула Таркин. – Вы ее, наверное, с презрением перепутали.

– Хорошо. Так почему вы презираете Фелта?

– Ооо, список будет длинным. Во-первых, потому что он считает, что гражданский пилот – это половина пилота, а гражданский пилот-женщина – вообще четвертушка; во-вторых, он при этом не стеснялся за мной ухаживать; в-третьих, он скандалист и чудовищный эгоист, в-четвертых, он учит Кентона так, что лучше бы и не учил…

Бледно-голубой рваным узором змеился по белому, не оставляя сомнений, что Эме говорит то, что сама считает правдой.

– А Кентон Раш утверждал, что Фелт как механик гениален, – заметил Шабдрунг.

– Ну еще бы, – Эме погрустнела. Бледно-голубой сгустился до фиолетового, почти черного. – Фелт очень талантлив, я не спорю. Мы бы никогда не заполучили механика такого класса, если бы не его репутация и характер. Но дело даже не в характере, при желании общение можно свести к минимуму, корабль позволяет. Просто Фелт делает все быстро, но слишком красуется и небрежничает там, где это просто недопустимо. Знаете, за что его уволили с перевозчика линии А?

– За что?

– Он не проверил вовремя систему циркуляции в грузовом шлюзе, и антисептик распылился в четверть силы: все пассажиры вместе с экипажем подцепили каманианскую лихорадку. А ведь могли и что похуже! Хотя и так, конечно, вышло невесело: все распухли, как баллонеты, и пришлось надевать сплошные костюмы, обработанные внутри дико вонючей мазью. Что самое ужасное, этот корабль вез девушек для участия в конкурсе красоты от системы Олимп, и, когда они сели, в порту собралась толпа журналистов. «Красавиц» хотели провести незаметно через грузовой трюм, но нашелся один ушлый пройдоха с камерой…В общем, заголовки были те еще. Например, «Сардельки под соусом».

– Печальная история.

– Фелту про нее лучше не напоминать даже намеком, расскандалится. Но показательная, согласитесь. А всего неделю назад мы из-за него заглохли прямо перед дырой, застопорили движение, из последних денег пришлось нанимать буксировщика. Я надеялась, что он не захочет штраф платить, уйдет, но с другой стороны – идти ему особо некуда, Фелт персона печально известная. И Кентона он учит быстро, небрежно, в расчете на эффект. А новичку это смерть, он так не сможет ни скорости, и точности наработать. Хорошо еще, что Кентон парень терпеливый и не настолько высокого о себе мнения, чтоб думать, будто ему не нужно учиться…

– А что вы скажете про остальных членов экипажа?

– Про капитана с Иффенсом? Ну, капитан вообще остался в тот день на корабле. Он-то давно знает, что у вас День космодесантника не отпразнуешь. Хотя видите – все ведь равно ухитрились вляпаться…Ну а Лин на такую пакость неспособен.

Снова белый и темно-синий – уверенность в своих словах.

– Знаете, в наших историях для детей есть такой персонаж – домовой. Это добрый дух, который следит за домом…

– Я читал ваш фольклор, – похвастался Шабдрунг.

– Отлично, – улыбнулась Эме. – Так вот, Иффенс такой же домовой, только наш, корабельный. Биография у него – закачаешься. Он на флоте Ричера десантиком был, потом его серьезно ранили, сердце пришлось заменить. После такого десантником уже не поскачешь, так он закончил во время перемирия ускоренные курсы и медбратом пошел в госпиталь, где сам лечился. Отработал там три года, а когда Ричер стал-таки президентом, военный госпиталь расформировали, а в гражданском его диплом не котировался. В охрану из-за сердца путь заказан, работы нет, денег нет – а он не перегорел на топливо, как большинство, а спокойно взялся в одной забегаловке за уборку и мытье посуды. Постепенно до повара дорос – оказалось, у него талант… Устроился в забегаловку рангом повыше, купил себе старый космокатер и принялся его не то чтобы чинить – буквально с каркаса заново строить. Построил, участвовал в гонках туманности Зазубренная Пила, занял шестое место из тысячи трехсот участников. На призовые открыл в порту на Гекко свой бар, и однажды туда зашел наш капитан, с которым они, оказывается, вместе служили и вместе в госпиталь попали. Про… беседовали всю ночь. А утром Иффенс решил, что ему в порту слишком скучно живется, и он нанялся на нашу «Ванду». Почти год уже с нами летает.

Облако Эме затянуло горчично-желтым цветом неуверенности, серым туманом сомнения – и так густо, что почти нельзя было различить, как внутри в красном облаке играют золотые искры.

– Иффенс никогда бы не действовал так, из-за угла. Он ни за что бы не лишил Кентона его любимого спелла.

И вдруг на этой фразе Шабдрунг снова заметил бледно-голубой и тускло-желтый цвет, некруглое сочетание раздражения и обиды.

– Значит, для моего клиента и вправду так важен спелл?

– Кентон настоящий фанат, – нахмурилась Эме. – Он из-за того, что ему на год спел запретили, бродит по кораблю и страдает, как фентонианец без симбионта. А когда билет на финал Галактики продавал, попросил меня нажать на «принять предложение». Сам не смог.

На лице Эме было сочувствие, но, как ни странно, в бледно-лиловом цвете искренней жалости сияли алые блики довольства.

– Думаю, я вам уже все, что смогла, рассказала, – полувопросительно произнесла Эме, не дождавшись новых вопросов от Шабдрунга.

– Позвольте выразить сам свою признательность, – поклонился Шабдрунг, все еще продолжая размышлять над алыми бликами. Но главным было то, что ни разу за время их беседы не проявился болотно-зеленый, глухой и тяжелый цвет ненависти.

* * *

Шабдрунгу было любопытно взглянуть на Фелта, которого так по-разному описали его клиент и Таркин.

Несимметрично-симметричен, и доволен своей дисгармонией – пришло в голову Шабдрунгу, когда механик опустился напротив него в кресло. Основным цветом его была серо-синяя уверенность, слегка расцвеченная бледно-желтыми штрихами любопытства.

Он сразу перешел к делу.

– Я против малыша Кена ничего не имею и точно не знаю, кто и за что взялся бы ему мстить. И ножа, понятное дело, не подбрасывал.

Фелт взял паузу, позволив Шабдрунгу внимательно его разглядеть. Желтый уже почти исчез, словно, едва появившись в конторе Шабдрунга, Фелт утратил интерес к происходящему. Серо-синий тоже таял, бледнел и наконец медленно выгорел до белого.

– Кстати, мой клиент высказывал предположение, что его перепутали с вами.

Серо-синее облако даже не дрогнуло.

– Я про это думал, – признал Фелт, устраиваясь в кресле поудобнее. – Я знаю, что меня на «Ванде» нет толпы обожателей, но смысл этой выходки? Спелл мне безразличен как таковой, безумно дорого и глупо. Я туда отправился, чтобы малыша без присмотра не оставить. Ну, поработаю два дня на сборе эфениума – так ведь по сравнению с моей основной работой это будет чистый отдых и нефильтрованный кислород, а вот Кентону придется придется тянуть за себя и за меня – то есть за четверых, к тому же вдвое медленней. Среди вандалов клинических идиотов нет.

– Вандалов?

– Созвучие, – устало и слегка разочарованно пояснил Фелт. «Ванда Ли» – вандалы.

– Это имя супруги капитана?

– Совершенно верно.

– И он согласен с таким переименованием? Просто от других членов экипажа я его не слышал.

– Главное, что это забавно, – уклонился от ответа Фелт, и в застывшем, как желе, облаке проскочила серебряная искра иронии.

– Значит, вы уверены, что нож подбросили именно Кентону?

– Уверен, что его не перепутали со мной, – уточнил Фелт, и снова его фигуру медленно окружило матово-белое сияние.

– Кентон Раш хороший механик?

– Когда-нибудь станет неплохим, – признал Фелт, и в облаке появился намек на янтарный цвет симпатии, растворенный в ржаво-коричневой снисходительности. Кое-где, кажется, сверкали даже бледно-голубые искры, но их было недостаточно для полноценного презрения. Насмешка? Насмешливая снисходительность? Но все очень быстро вернулось к равнодушию и серо-синей уверенности в себе.

– Малыш Кентон старается быть очень хорошим, – двусмысленно похвалил его Фелт. – Но скоро он поймет, что невозможно быть хорошим для всех. Может, уже начал понимать.

– Пилот Таркин говорила мне, что сейчас он страдает, словно каманианскую лихорадку подцепил.

Снова вспыхнули бледно-голубые точки, но их было слишком мало, чтобы сложиться в полноценный узор, похожий на вчерашние чувства Таркин. Фелт только дернул уголком рта.

– Похоже на то, – абсолютно равнодушно подтвердил механик.

Шабдрунг задал еще несколько второстепенных вопросов, постепенно убеждаясь, что и здесь он ненависти не найдет. Териам Эккелс Фелт все чувства направлял исключительно на собственную персону, считая, что весь мир постоянно недооценивает его и его работу. Эта тема вызвала у него легкий всплеск оживления, и, так как Шабдрунг не мешал ему выговориться, Фелт несколько повеселел.

Уже прощаясь, он снисходительно произнес:

– Знаешь, ты, может, и зря ненависть ищешь. А вдруг все наоборот?

– Что вы имеете в виду? – решил спросить Шабдрунг, не рассчитывая на внятный ответ. Он его и не получил:

– Может, кое-кто решил дать малышу горькое лекарство? Понимаешь?

И Фелт, довольно хохотнув, вышел из конторы Шабдрунга, не попрощавшись.

* * *

Иффенс после целиком замкнутого на себя Фелта вызвал у сыщика искреннюю симпатию, хотя множество уродливых побрякушек на его руках и шее сделало суперкарго похожим на передвижную сувенирную лавку. Увесистые кольца с остроносыми копиями боевых кораблей в оправах в драке вполне могли заменить кастет, но выглядел Иффенс, несмотря на его исключительный рост и мускулатуру, вполне добродушно, а двигался легко и плавно.

Шабдрунг понимал, что после беседы с пилотом и механиком, если не считать капитана, остался только Иффенс. Он со смешанными чувствами присматривался к облаку, в любой момент рассчитывая обнаружить плесневеющую зелень. Но пока спокойный серо-синий цвет, более насыщенный и переливчатый, чем у Фелта, разбавляла только легкая оранжевая рябь волнения.

– И вы ничего не увидели?

– Ничего до тех пор, пока на Кентона указка не упала. Но там такая теснота и толпа была, словно уже финал Галактики…

Иффенс огорченно вздохнул, и все цвета в его огорчении были чистыми.

– А вы тоже поклонник спелла?

Иффенс пожал плечами.

– Хороший спорт. Не лучше других.

– Тогда почему вы решили пойти на стадион?

– Я решил пойти с Кентоном. Мальчик совсем в раж вошел. Здесь, кажется, это не принято.

Легкий и неожиданно изящный серебряный узор иронии, но лаконичная манера Иффенса давало очень мало времени для наблюдений.

– Мы с Эме договорились вернуть ему деньги за билеты. Еще в баре.

– А почему только с пилотом Таркин? Вы ведь собирались пойти вчетвером?

– С Фелтом об этом разговаривать бесполезно, – отрезал Иффенс.

И вот, наконец-то если не подлинная ненависть, то очень близкий к ней оттенок, запятнавший ровное синее сияние.

– Я вижу, вы его недолюбливаете.

– Есть за что, – ответил Иффенс. Выжидательное молчание Шабдрунга на него не подействовало, а грязно-зеленый цвет сжимался, выцветал и таял с поразительной скоростью. Шабдрунг невольно подумал, что самоконтроль Иффенса не посрамил бы и аллурийца.

– И вы с самого начала были против того, чтобы Фелта наняли на корабль?

– Да.

– Так почему же капитан Рокаш к вам не прислушался?

– Рокаш уже три кредитных обвала пережил. Научился экономить. Думал, что механик класса Л – выгодное приобретение.

– А вы?

– Решения принимает капитан.

– Как вы думаете, не мог Кентон купить этот нож сам и забыть про него? – доверительно спросил Шабдрунг. Эта версия возникла у него тогда, когда он ознакомился с протоколом и увидел процент алкоголя в крови на момент задержания.

Иффенс задумался.

– Не думаю. Нет. Кентон был не настолько пьян, и у него нет привычки копить барахло. Хотя… – Иффенс выразительно пожал массивными, как горный кряж, плечами.

– Вы бы хотели в это поверить?

– Хотел, но не могу.

Мягкий белый свет плеснул на синеву молоком и без остатка растворил ее в себе. Иффенс не лгал и не собирался поддерживать самую удобную для экипажа версию. Скорее всего, он понимал, что, даже будучи официально принятой, она не исправит ситуацию, и черный осадок неприятных вопросов неизбежно будет подниматься на поверхность, отравляя атмосферу на корабле.

Шабдрунг еще немного побеседовал с Иффенсом о Кентоне. Суперкарго отвечал охотно и спокойно, и синева, перевитая темно-коралловыми лентами опеки и покровительства, ни разу мне замутилась зеленым. Облако вздрогнуло, только когда Шабдрунг снова упомянул пилота Эме Таркин. Пожалуй, если бы Шабдрунг не отчаялся выследить ненависть, и снова стал смотреть на игру оттенков в целом, он бы не заметил эту вспышку. Словно в вечернем небе на мгновение пробилось несколько лучей красно-золотого закатного солнца; и тут же их поспешил скрыть, затянуть, приглушить чернильно-синий туман. Но золото, хоть и невидимое, осталось там, надежно упрятанное в спокойствие.

Шабдрунг почувствовал себя донельзя неловко и на несколько секунд отвел глаза от чужой тайны. К счастью, Иффенс будто был ничего не заметил, оставаясь в своих ответах таким же невозмутимо лаконичным. Сыщик сам поторопился закончить их беседу.

* * *

Оставшись в одиночестве, Шабдрунг заварил себе эфениум и меланхолично уставился на радужные переливы. Горячий терпкий напиток играл и искрился в прозрачной чаше, как невиданная драгоценность. Почти машинально Шабдрунг начал старое упражнение – глядя на цвет, назвать чувство, а учитель размешивал эфениум все быстрей…

Тревога. Смущение, радость, страх. Недовольство, любопытство, смирение. Гнев, сожаление, спокойствие, уверенность… ярость… счастье…

Здесь не было только ненависти; не было и быть не могло, недаром эфениум называли благожелательным даром.

Точно так же не было ненависти в чувствах экипажа к Кентону. Но почему? – задался вопросом Шабдрунг, едва замечая вкус питья. Что он пропустил? Как вообще можно спрятать такую злобу? Может быть, он сам виноват? Ведь он едва не упустил чувство Иффенса к Эме Таркин!

– С-с-слепота! – вслух, пусть и шепотом, выругался Шабдрунг, благо услышать его было некому.

Он еще раз перебрал в памяти каждое звено из цепочки событий, которые привели Кентона Раша в его контору. Прибытие… разгрузка в порту…. бар… стадион…участок…

Снова и снова, пытаясь отыскать мотив и возможность. Возможностей было слишком много, зато ни одного мотива. И тут в голову сыщика одновременно с последним глотком эфениума пришла интересная мысль. Он отстучал на визоре номер клиента и почти сразу увидел его взволнованное лицо.

– Кентон, ко мне вы пришли на девятый день? А из участка вас выпустили в еще в пятый, верно? Почему вы так промедлили?

Выслушав подробный ответ, он попросил связать его с капитаном Рокашем. Беседа с ним заняла меньше минуты: капитан согласился принять аллурца у себя на борту завтра в восемь по местному времени, и обещал, что все будут на корабле и никто, кроме него, не в курсе его внезапного визита.

* * *

«Ванда Ли» оказалась небольшим, но на удивление изящным для транспортника кораблем, и Шабдрунг не мог не одобрить ее жизнерадостную ало-золотую расцветку. Одежда коренастого и круглолицего, начинающего лысеть капитана была выдержана в тех же тонах.

Рокаш вгляделся в Шабдрунга без уверенности, что это сыщик, а не посторонний зевака. Люди, несмотря на определенное сходство с аллурцами, вообще могли различать их только по росту, цвету волос и приметам возраста. Несовершенный человеческий аппарат зрения не позволял им оценить черты лица аллурцев, которые варьировались в несколько более узких рамках, чем у людей.

Сыщик поздоровался и представился. Несмотря на отчаянно оранжевое волнение, внешне капитан остался невозмутим.

– Вы уверены в своих выводах? – только и спросил Рокаш, ведя сыщика по узкому коридору в кают-компанию.

– Я не вижу других вариантов. Именно поэтому мне так важно застать всех врасплох.

– Хорошо. Я тоже хочу убрать эту занозу, – негромко пробубнил капитан, и его облако затянуло серой паутиной. Но в голосе, когда он по комму отдал приказ всем собраться в кают-компании, не было ни сомнения, ни волнения.

Через полминуты команда явилась в полном составе. Их эмоции едва не ослепили Шабдрунга. Он болезненно зажмурился и подождал, пока все не сядут по своим привычным местам.

– Дело в том, – начал Шабдрунг, – что мой клиент задал мне исключительно сложную задачу. Вчера, когда я поговорил со всеми причастными к этому делу, я думал, что так и не найду ответ. Собственно, я и сейчас так думаю. Но все же мне хотелось бы попытаться еще раз. Я по очереди задам вам два вопроса. На них можно будет сказать только «да» или «нет», но я прошу вас ответить максимально подробно.

– Напоминает те игры, с которыми пристают чокнутые мозголомы, – фыркнул механик.

– Так вы отказываетесь отвечать? – вежливо уточнил Шабдрунг.

– Нет, – ответил за него капитан. – Он не отказывается.

Фелт нехотя отвел взгляд. В бледно-голубой мощно вливался шафранно-желтый цвет, на пересечении давая зеленую злобу. Зеленый с каждой секундой становился все темней.

– Эме, – обратился сыщик к девушке. – Вы чувствуете горечь, обиду, неприязнь или ненависть к Кентону Рашу?

Кентон переводил взгляд с Эме на сыщика, подавшись вперед в неудобном кресле и до боли сцепив пальцы.

– Нет, – твердо ответила Эме, и, вспомнив, что отвечать надо как можно подробней, торопливо добавила:

– Не чувствую и никогда не чувствовала. Ненависти точно нет. Кентон мой друг. Ну, может, иногда обиду или раздражение, но ведь это нормально… не всерьез…

Ее голос затих, а Шабдрунг уже повернулся к Иффенсу. Ему он задал тот же вопрос.

– Нет, – пробасил Иффенс. – Я никогда не чувствовал к Кентону Рашу ненависти. И сейчас не чувствую.

Шабдрунг кивнул и сделал шаг к Фелту.

– Да за что мне ненавидеть малыша? И мстить, кстати, тоже не за что. Нет, – пожал плечами тот.

– Чтобы не было исключений, я хочу спросить о том же у капитана, – произнес Шабдрунг. Рокаш слегка растерялся, но послушно повторил, что нет, он не испытывает к своему младшему механику ничего похожего на ненависть, хотя злиться случалось.

– Все вы сказали правду, – торжественно объявил Шабдрунг.

Минутное облегчение в кают-компании снова сменилось тревогой. Эме Таркин переводила взгляд с Кентона на Иффенса, пытаясь ободряюще улыбнуться, но получившаяся гримаса мало походила на улыбку. Кентон ссутулился в своем кресле, не поднимая глаза. Веселое злорадство на лице Фелта чуть поблекло под грозным взглядом капитана. Иффенс незаметным движением выкатил свое кресло вперед, чуть заслонив Эме, и машинально, не замечая этого, крутил на пальце одно из своих жутких колец.

– Тогда кто подсунул мне нож? – не выдержал Раш. – Кто?

– Я думаю, второй вопрос уже не понадобится, – невпопад ответил Шабдрунг. – Почтенный капитан, мне очень жаль, но вам все же придется выплатить неустойку за разрыв контракта. Нож моему клиенту подбросил ваш старший механик Фелт.

– Что? – Фелт возмущенно вскочил. – Да я же тебе только что сказал, что не мстил малышу!

Иффенс, чуть вытянув ногу, ловко подсек Фелта обратно в кресло и вдавил кнопку на подголовнике. Механика с тихим змеиным шипением тут же оплели ремни безопасности. Фелт возмущенно забился в кресле, но добился только того, что упал вместе с ним.

Капитан рывком установил кресло в нормальное положение.

– Объясни! – потребовал он у Шабдрунга. – А ты замолчи!

Фелт послушно притих.

– Я ошибся с самого начала, когда принялся искать ненависть, – заговорил Шабдрунг, и в каюте-компании воцарилась такая тишина, что можно было услышать, как укладывается на место выбитая из ковра пыль.

– Ненависть и месть казались мне единственным объяснением для случившегося. Это было логично. Потом… у меня появился еще один вариант, на который мне намекнул сам Фелт.

Шабдрунг сделал небольшую паузу.

Заметно, что вас, Эме, раздражает фанатичное увлечение Кентона спеллом, – мягко сказал он. – Подброшенный нож и год без любимой игры, может быть, исцелили бы его от этой зависимости.

– Я… я бы никогда так тайком, исподтишка… – дрожащим голосом произнесла Эме, и, сама не заметив этого, нашла себе опору – руку Иффенса.

– Это же подло! Мне и правда было чуточку приятно, что теперь Кен обязан жить без спелла, мы с ним часто спорили на эту тему… Но не так! Никогда!

– И это правда, – улыбнулся девушке Шабдрунг. – На самом деле, здесь вообще не было замешано никакое сильное чувство, кроме патологической любви к себе. И ведь все твердили мне об этом. Я знал, что Фелт оштрафован и вынужден три месяца жить на довольно унизительном положении. Говорили, что Кентон единственный, кто восхищается старшим механиком, единственный, кто продолжает одалживать ему деньги без возврата. И что не в характере Фелта терпеть такие неудобства.

Вот он и не собрался их терпеть. Он хотел выплатить штраф деньгами, которые он займет у Кентона. Он знал, что у него есть нужная сумма, и был уверен, что помощник ему не откажет. Не знаю, почему он медлил и не попросил об этом еще до посадки – может быть, мешали остатки совести. Но, когда вы очутились в баре, ситуация стала критической. Если Кентон купит всем безумно дорогие билеты на игру, у него не останется нужной вам суммы – правильно?

Шабдрунг мимолетно взглянул на Фелта, чье лицо не обнаруживало никаких признаков раскаяния или стыда – одну чистую беспримесную багровую ярость.

– Что вам оставалось? Нужно было сделать так, чтобы Кентон не смог, не успел потратить деньги, которые вы уже считали вашими. И, надо признать, вы нашли очень изящное решение. Скорее всего, нож вы взяли в том же баре – там целая полка с такими безделушками. Или купили в предыдущем, неважно. Подбросить нож вам было очень легко, внимание моего клиента было в тот вечер изрядно притуплено. А сразу после выхода моего клиента на свободу вы встретили его просьбой. И Кентон одолжил вам нужную сумму – верно?

Именно поэтому вы, господин Кентон, пришли ко мне только через четыре дня после того, как вас выпустили. Вы никак не могли заставить себя продать единственный оставшийся у вас капитал – билет на финал галактики.

– А еще ждал, когда цена поднимется, – нехотя сказал Кентон.

– Но если вы все это и так поняли, если ненависть не причем, зачем вы пришли сюда снова спрашивать? – торопливо выпалила Эме.

– Я был не уверен до конца. Дело в том, что я нашел еще один мотив, но с ним не вязалось отсутствие ревности…

Иффенс не отвел глаза, не переменился в лице, но каким-то непостижимым образом он за секунду ушел в себя так, что при взгляде на него в голове звучало эхо захлопнувшейся двери.

– Но тут я вспомнил про еще одно несоответствие в моем разговоре с Фелтом. Мне говорили, что характер у вашего механика очень вспыльчивый; но, когда я для выяснения фона, еще ничего не подозревая, захотел увидеть его гнев и упомянул про каманианскую лихорадку, реакция была гипоэргической… то есть, очень бледной, слабой. Нетипичной для человека, которого называли скандалистом. Когда я задумался над этим, у меня появилось только одно объяснение – «флегма», успокоительный коктейль, который сбивает эмпата. Уверенность в своих словах, отсутствие волнения – и ложь выглядит для нас как истина. Но Фелт был спокоен не только тогда, когда говорил о ноже – он и вообще был слишком спокоен! Чтобы убедиться в своих подозрениях, я хотел увидеть естественный фон его эмоций, встретиться с ним неожиданно для него самого, чтобы он не успел принять препарат.

Я рассказал о своих выводах капитану, и тот согласился устроить эту встречу. Когда Фелт увидел меня, его облако так вспыхнуло, что никаких сомнений не осталось – его естественный фон намного ярче того, что был в моей конторе. Но я все же хотел довести эксперимент до конца. Прошу прощения, если доставил вам неприятные переживания, – слегка поклонился Шабдрунг.

* * *

Когда сыщик ушел, и кресло с Фелтом, – которому на грудь прилепили контракт и карту с компенсацией, – выкатили из корабля, в каюте снова наступило молчание. Если бы Шабдрунг еще было здесь, он определил бы в общем облаке облегчение, горечь и смущение в равных пропорциях, слегка подкрашенное радостью.

– Так, – медленно и веско сказал капитан Рокаш, и все головы повернулись к нему. – Знать ничего не знаю, но следующую годовщину взятия Каринтиса вы проведете здесь, на корабле!

Конец

Оглавление

Предисловие от составителя. Идеальный партнер по преступлению

Мейнард Вуд (1815–1870)

  История Черного леса

    Пролог

    Крепкий сон

    Барон-музыкант

Джек Китчинг (1880–1916)

  Гнев призрака

Герберт Грант (1886–1967)

  Огонь свидетель

  На равных условиях

  Узы крови

  Дело электрического убийцы

  Дело опасной реки

Марта Стэнхоуп (1901–1970)

  Части дела

  Дневник из тисненой кожи с позолотой

  Дело вопиющей несправедливости

  Пепел к пеплу

Фрэнк Торнтон (1936–1989)

  Прозрачная история Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg