«Инквизитор»

Инквизитор (fb2) - Инквизитор 774K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Мишель Альба

Мишель Альба Инквизитор

“Malleus Maleficarum”

… как бы ведьмы ни сохраняли в сердце своем веру, а на языке ее отрицали,

они все сочтутся отступницами вследствие заключения договора с дьяволом и союза с адом.

… Ведьмы заслуживают наказаний, превышающих все существующие наказания. Позорные дела ведьм превосходят все другие преступления. Они подлежат наказанию вдвойне: как еретики и как апостаты…

Яков Шпренгер, Генрих Крамер «МОЛОТ ВЕДЬМ» (1486 год)

Выражаю благодарность моим издателям, художнице и редакторам, профессионально и качественно подготовившим книгу к печати и выпустившим ее в свет. Особая благодарность психологу-консультанту Ирине Крайн.

Мишель Альба

Мишель Альба. ИНКВИЗИТОР. Все права принадлежат автору

Издательство A.B.C.

* * *

Часть первая

Глава 1

– И последний вопрос…

Ведущая ночного телешоу с впечатляющими формами идеально выструганной скрипки и кукольно залакированным личиком без единого изъяна, улыбнулась, задержав внимание публики на безупречно белоснежных зубках. Подиум "Мисс нашего городка" пришелся бы ей как нельзя к месту.

– … вам не страшно?

Триумфально-насмешливым взглядом она обвела наполовину заполненную студию и вместе с затаившими дыхание дилетантами-интеллектуалами перевела взор ожидания на гостью, наконец-то, поймав ту, как и предполагалось, в сети. Ну, сейчас-то она от ответа не отвертится.

Доменик, уже несколько подустала от затянувшегося, а, главное, бессмысленного поединка с "Мисс", дотошно тестирующей ее компетентность в области "философии разума", а, проще говоря, нейропсихологии. И попутно пытавшуюся копнуть поглубже, задавая некорректные вопросы о данных последних исследований.

Якобы, встревожившись, она парировала:

– А вам? Есть что бояться?

Развлечься не получилось. Теледива, очевидно, задетая за что-то живое, которое болит, сомкнула губки, стерев рекламную улыбку, беспокойно задышала и, отмахнувшись от Доменик, заученной скороговоркой проговорила:

– Вот и завершилась встреча с нашей очередной гостьей, сеньорой Доменик Фалльо, членом Международной ассоциации клинических психологов, в рамках когнитивной нейропсихологии специализирующейся в области исследования памяти. Всем спокойной ночи. Пока.

Ее где-то даже неприличное бегство с авансцены объяснялось очень просто – "каверзный" вопрос всплыл после того, как Доменик, избегая тяжелых на слух научных терминов, поделилась с публикой своими соображениями о сновидении как одного из самых загадочных видов мозговой активности, подытожив монолог встрепенувшим внимание слушателей предположением:

– Возможно, сон – это попытка подсознания вспомнить вашу прошлую жизнь.

Доменик, попрощавшись с операторами, поискала глазами "оппонентку", скоропалительно скрывшуюся где-то в глубинах опустевшей студии. Не вежливо как-то. И не поблагодарив.

Но та ее вдруг окликнула, перехватив уже на выходе:

– Могу я вам позвонить?

Доменик обернулась. Ее пытливая собеседница, потерявшая час на плетение западни, куда ученая гостья непременно должна была забрести, теперь довольно застенчиво прижимала к груди блокнотик с вопросами – "ловушками" хитроумного сценариста.

– Зачем? Я согласилась только на одноразовое участие в вашей программе. Всего доброго.

Стеклянные двери вновь разъехались, не задерживая ее, в отличие от настойчивой и вдруг стеснительной девушки:

– Нет, нет. У меня к вам частный вопрос.

Доменик бросила взгляд на часики – половина второго ночи, а утром вставать в шесть, чтобы в одиннадцать позавтракать уже в Сиене. После чего, "отстучав" пять лекций в университете, доползти, наконец, до дома и до чашки кофе перед сном.

– Слушаю вас.

– Знаете, иногда я вижу такие сны…

Как ни жаль, но Доменик совершенно не была расположена в эту позднюю минуту анализировать чей-то сон. Ей хотелось только одного – как можно скорее добраться до своего.

– Мы все иногда что-то видим. Прошу прощения, я не занимаюсь частной практикой. Спокойной ночи.

Она покинула телецентр, не зная, что в эту самую минуту в редакции затренькал телефон.

Абонент интересовался Доменик.

Глава 2

– При повреждении правовисочной области у больного наблюдаются приступообразные аффекты необъяснимой тревоги и тоски, страха, граничащего с ужасом. Вы обнаружите явные сдвиги и вегетативной системы, то есть покраснения, побледнения, потливость и дрожь. Есть вероятность усложнения состояния пароксизмами ярости. Что, возможно, приведет к развитию деперсонализации и дереализации…

Доменик запнулась, споткнувшись о колючий взгляд дымчато-голубых глаз, неотступно отслеживающих ее гуляние по аудитории. Ничего особенного, глаза как глаза. Если бы она не встретилась с ними за сегодняшний день пятый раз. Ровно столько, сколько лекций отчитала.

Слава Богу, эта, в соответствии со стрелками часиков, неотвратимо приближалась к завершению. Как и этот сумасшедший день, пробудившийся ранним утром в Риме, переломившийся в зените в Сиене, и обещающий уже скорый финал – дом во Флоренции. Осталось каких-то семь минут.

Но…

На эти глаза Доменик обратила внимание уже на первой лекции. Они будто приклеились к ней, неотступно сопровождая ее то к столу с компьютером, куда она направлялась каждый раз, чтобы найти нужный файл, то обратно к экрану со спроецированным на нем материалом теоретических выкладок, уже подкрепленных и практикой, то к узким проходам между взбирающимися вверх полукруглыми рядами, переполненных студентами.

Доменик не могла похвастать памятью на лица, тем более тех сотен слушателей, выученных ею за годы работы в университете.

Тем не менее, это лицо она запомнила – худощавое, с неряшливой щетиной, с ямочкой-пуговкой на подбородке, непримиримо сжатыми губами, крупным, со слегка выдающейся горбинкой носом, и… ежистыми глазами под треугольничком густых бровей.

Запомнила вынужденно, поскольку оно преследовало ее сегодня на протяжении всего дня.

Она даже зафиксировала такую мелкую подробность в его привычках, как время от времени вспахивать пальцами, от лба назад, волнистые волосы, не особенно нуждающиеся в тщательной укладке – густые, с проседью, они послушно украшали его голову.

Ему можно было дать лет сорок.

– Ну, что же, всего доброго, мои дорогие. На сегодня все.

Доменик улыбнулась, избегая поедающего взгляда бесцеремонного незнакомца, нехотя поднявшегося вслед за остальными и вышедшего, не попрощавшись.

Устало присев, наконец, на стул, она подвигала мышкой, закрывая один файл за другим, и, заскользив замочком-змейкой футляра ноутбука, хранившего мысли и разработки последних лет, окинула взглядом аудиторию.

Глаза, поблуждав, притянулись к центру восьмого ряда. Туда, откуда ее высверливал, прямо скажем, не радостный дымчато-голубой "резец" странного слушателя, уже давно расставшегося с бесхитростной (экзамены не в счет) студенческой порой.

Доменик, не вдаваясь, зачем она это делает, поднялась на первую ступеньку лестницы между скамейками, отдыхающих, наконец, от груза носителей знаний, и, поколебавшись, взошла на следующую.

Вот здесь он сидел.

Оглянувшись на дверь в аудиторию – если кто-то войдет, непременно удивится: "Ностальгия заела? " – она присела на край "его" скамейки.

Все как на ладони. И захочешь, не увильнешь от полноформатного обзора.

Доменик поспешно встала, успокаивая встревоженные мысли: "Глупости. Просто человек, действительно, не хотел пропустить ничего из того, что я начитывала. Похвально!".

Она не ошиблась. Он не пропустил. В том числе и машину Доменик, вырулившую с университетской стоянки.

Глава 3

Дома ее никто не ждал.

Лудовика, прихватив Спагетти, их премиленькую, способную ненавязчиво просочиться куда угодно таксу, умчалась с друзьями на уикенд.

"Буду к понедельнику. Паста в холодильнике. Не забывай питаться. Целую. Луди".

Записка, прикрепленная миниатюрной подковкой-липучкой к дверце холодильника, как нельзя исчерпывающе рассказывала о дочери, шестнадцатилетней девице, в девять лет учинившей "дворцовый" переворот и взявшей в свои руки управление их маленьким государством. И, в первую очередь, его единственной подданной – вечно куда-то спешащей матерью, на ходу жующей "левые" бутерброды и иногда забывающей в спешке выскочить из тапочек. Так в них и прибывающей на конечную остановку – или в университет, или в клинику, или, и того хуже, на какую-нибудь тусовку типа ученого совета.

Доменик безропотно согласилась на смену руководства, не сопротивляясь диктатуре вышестоящего органа власти, поскольку Лудовика без особых затруднений справлялась с возложенными на себя полномочиями – напомнить матери о ее же дне рождения, дать Высочайшее добро (или не дать) на цвет губной помады, успеть вовремя подсунуть mammine[1] суп-пюре (все прочие блюда откладывались на «потом»).

Они остались вдвоем, когда Луди еще не было и трех лет. Доменик тогда было двадцать один.

Подрабатывая в госпитале, она одновременно заканчивала третий год обучения на степень бакалавра в Падуе, где ею и заинтересовался когда-то ведущий профессор кафедры клинической психологии.

Позже Таддео, увлекшись очередной романтической студенткой – Доменик в свое время пережила тот же статус, случайно для ее поклонника перескочившего в "жену" – объявил о своем уходе:

– Не думаю, что у тебя будут ко мне претензии. И ты справишься. Дом, машина, кругленькая сумма в банке для Лудовики – этого достаточно, чтобы вы не напоминали мне о себе. Идет?

Конечно, "идет". Вопрос – куда "идет"? Ведь малышка требовала все больше внимания.

Но останавливать мужа не имело смысла. Хотя бы потому, что последние месяцы перед уходом он наличествовал в доме чисто номинально. Иногда заезжал порыться в своей многотомной библиотеке, увозя в новое пристанище кипу нужной ему для работы литературы, или перебрать скудеющий раз от раза гардероб, постепенно переселяющийся в чей-то шкаф.

Доменик справилась. Без напоминаний о себе и без предъявлений претензий кукушке-мужу.

Дом явно скучал по Лудовике и по пронырливой Спагетти, успевающей с радостным повизгиванием отметиться почти одновременно в давно насиженных местах – на коленях у Доменик, в ее платяном шкафу, научившись просовывать острый нос в узкую расщелину между неплотно прикрытыми дверцами, на диванных подушках, умудряясь по длине соответствовать всем трем сразу.

Вместо привычного слухового и зрительного бедлама, учиняемого бесконечными телефонными беседами Лудовики с ее многочисленными приятелями (время суток в расчет не берется) или прочно обосновавшимися в комнате дочери "рэпа", "рока", "металла" и прочих, не поддающихся звукоизоляции, музыкальных шумов, сдобренных вездесущей суетливостью Спагетти, ее встретили пустая тишина и немая темнота.

Ужинать не хотелось.

Доменик сварила кофе и забралась с ногами в кресло, получая несказанное удовольствие от возможности не сверяться с часиками, чтобы куда-то не опоздать, не заглядывать в телефон, проверяя пропущенные звонки, и просто не…

Она прислушалась…, показалось? Или…, действительно, шорох?

Глава 4

Вернув чашку на столик, Доменик всунула ноги в тапочки: "Проверю-ка я на ночь задвижки и защелки. Может, сквозняк? "

Ну, конечно. Штора над приподнятой створкой кухонного окна вздымалась, подталкиваемая ветром.

Доменик озадаченно покачала головой: "Как же я не заметила? Вот и заснула бы – заходите все, кому негде переночевать. Не похоже на Луди. Чтобы она забыла закрыть окно? А, впрочем…, в суете еще и не то забудешь".

Взглянув на всякий случай на щеколду и второго окна, Доменик пригладила успокоившуюся штору и, погасив свет, вновь уединилась с уже остывшим кофе.

Прощелкав с десяток телеканалов, и, так и не определившись с тем, что бы могло заинтересовать ее душу и мозги, она набрала номер телефона дочери, немедленно отозвавшейся:

– Я не стала звонить, подумала, что ты уже спишь. У меня все в порядке. Как ты? Устала? Спагетти, уймись. Ну, кому сказала? Мам?

– Да, милая, иду спать. Вымоталась до чертиков. Ты с кем?

– Все с теми же. Азелия с другом, Дженнаро с подружкой, и… Мартино.

– А это кто?

– Ну…, ты не знаешь. Познакомлю. Ладно. Спи. Не волнуйся. У меня батарейка на пределе, так что, если отключусь, не дергайся. Все нормально. Целую.

– Целую, малышка. Хорошего отдыха.

В этом вся Лудовика. Минимум информации, максимум краткости.

Доменик запоздало вспомнила о приподнятой створке окна, но передумала перезванивать – если батарейка на исходе, лучше поберечь ее на еще один, более существенный звонок. Если такой, не дай Бог, понадобится.

Опустив чашку с остатками кофе в раковину – завтра выходной, будет чем заняться – она поднялась в спальню и, загрузив пакеты для белья всем, что было на ней в эти два дня, задвинула за собой дверку душевой.

"My house is my castle[2]. Воистину так", – Доменик, отдаваясь упруго бьющим струям почти кипящей воды, буквально кожей чувствовала, как слой за слоем с нее смывается и вчерашняя телеведущая с ее смешной программой «Завеса тайны», наивно полагающей, что сия миссия – в одночасье сорвать эту самую завесу с любой загадки Вселенной – по плечу именно ей, и утомительный почти четырехчасовой маршрут Рим-Сиена, и безостановочная лекционная говорильня, и… терзающие глаза этого вечного студента.

Отмерив колпачком нужное количество шампуня, Доменик, мягко массируя высвободившиеся от заколок волосы, старательно изгоняла и почему-то не желающие успокаиваться под ними мысли.

"Что-то я зациклилась не на шутку. Не пора ли на отдых, старушка? Попрошу на пару-тройку дней отпуск. И с Лудовикой к Ирене. От всех подальше".

Мысли, сдавшись, испарились под напором обжигающих струй, не справившихся, однако, с его взглядом, застрявшим в памяти.

Взглядом тех же глаз, расплавляющим кабинку душевой с другой ее стороны и потому не смущающим Доменик.

По причине ее неведения об этом.

Глава 5

Накрутив на голову внушительных размеров полотенечную чалму и укутавшись в банный халат, Доменик подсела к зеркалу, застеклившему полстены спальни.

Качество кожи – подтянутой, без единой складочки – пока еще не отвечало стандартам бальзаковского возраста, несмотря на напряженный ритм будней и душевные убытки, понесенные от крайне неосторожного обращения с ее душой некоторых двуногих, вероятно, не подозревающих о наличии таковой.

Доменик ровненько нанесла на лицо тонкий слой ночного крема, бережно простучала пальчиками под нижними веками ее гордости – лодочкой уплывающих к вискам шоколадно-карих глаз, борясь с пока еще несуществующими морщинками. И, поставив оценку одиннадцать из десяти особе по ту сторону зеркала за качество отображения той, что жила по эту сторону, подмигнула ей.

Размотав чалму и утонув в пижаме, она, с чувством глубокого удовлетворения от контакта с постельными принадлежностями, дернула шнурок ночной лампы, погрузив спальню, а вместе с ней и дом, в густую темноту ночи.

Но заснула не сразу, несмотря на слипающиеся от усталости глаза.

Напряжение не только этой недели, чудом добравшейся до призрачной с высоты понедельника пятницы, после которой стопроцентно, без вариантов, всегда приходила отсыпная суббота, но и последних месяцев, сжавшихся в один долгий бесконечный беличий бег по кругу – лабораторные исследования, лекционные аудитории не только в пределах Италии, консультирование в клинике плюс нескончаемые заседания кафедры – добило, как оказалось, иссякаемую энергию Доменик.

Не хватало даже минуты пообщаться с дочерью, к счастью, а, может, к сожалению, не жалующейся на второплановость. Вот и о каком-то Мартино ей всего лишь упомянули в мимолетном телефонном разговоре.

Но она не в состоянии была изменить сложившийся распорядок жизни их маленькой семьи. Во всяком случае, на ближайший год, обещающий, наконец, так долго ожидаемые подвижки.

Из многих направлений клинической психологии Доменик, уверенная в собственном потенциале разобраться, наконец, в механизмах связи мозга и поведения человека, выбрала когда-то нейропсихологию.

Но, в дальнейшем, все подробнее исследуя факторы, влияющие на нарушения психической деятельности, и прослеживая закономерности распада психики, сузила искомое направление до "поднаправления" – изучение того блока мозга, который заботится за сохранность информации о событиях и ощущениях, случившихся в жизни человека.

Непочатый край работы. Если еще учесть попутные "маленькие" открытия, сопутствующие любым исследованиям, вроде обнаружения в мозге процессов структуризации в виде голографических образований всего того, что человек нажил на протяжении жизни.

От разворачивающейся перспективы дух захватывало – вытащить на монитор извлеченную из глубинных ячеек памяти информацию, собранную годами и дотошно закодированную мозгом! На реализацию задуманного ушли годы, и, вот, наконец…

"Нобелевка" зажглась яркой звездой на небосклоне их лаборатории. Осталась самая малость – еще и еще раз подтвердить полученные результаты, весьма недвусмысленно заявившие и о наступлении эры разгадки природы сновидений, как отголоска блужданий по временным потокам того, что когда-то назвали "душой".

О чем Доменик осторожно и намекнула в телестудии.

И именно сновидения сегодня ночью отказались сотрудничать с ней, провалившейся, наконец, в глубины собственного бессознательного без продуцирования картинок из ее прошлой жизни.

Как и настоящей, в которой чья-то тень скользнула к ее кровати.

Глава 6

«Что за черт?» – вопрос в буквальном смысле завис на языке, внезапно онемевшем и неповоротливом.

Доменик, ничего не соображая со сна, грубо прерванного непонятным дискомфортом во всем теле, включая язык, беспомощно жмурилась от яркого света, бьющего ей прямо в лицо.

За раздражающе слепящим лучом невесть откуда взявшегося фонаря темнился смутный силуэт кого-то в кресле напротив.

Доменик понадобилась еще пара секунд, чтобы окончательно проснуться и понять, что она уже не спит.

Первый рефлекторный позыв вполне соответствовал ситуации – вскочить и опрометью броситься куда-нибудь подальше от этой мрачной тени.

Но вскочить не просто не получилось, а, к ее непомерному удивлению, тело, несмотря на взбудоражено посылаемые мозгом импульсы к самосохранению, никуда не сдвинулось ни на йоту.

Более того, локализация тела распространялась и на рот, надежно закупоренного липучкой, больно растягивающей губы.

Доменик, протестуя, замычала, бессильная что-либо понять и предпринять. Паника, обрушившись на растерявшееся сознание, накрыла с головой, разбросав барахтающиеся мысли и сжав булькающее сердце, грозя его раздавить.

"Что происходит? Кто это? Где Луди?".

Имя дочери тряхануло по затянутым до предела нервам, растормошив проверенный веками материнский инстинкт. Она, безразличная к боли, забилась в стягивающих веревках, унявшись только после приструнившего ее воспоминания – Лудовика не дома! Слава Богу, не дома!

– Доменик Фалльо. Вы единственная, кто мне может помочь.

Доменик застыла, напряженно вслушиваясь в резковатый баритон. Раздражающий луч фонаря упрямо целился в нее, блокируя видимость за ним.

– Это вынужденное насилие над вами. В целях вашей же безопасности, чтобы вы не наделали глупостей. Я развяжу вас только после того, как вы скажете мне "да". В случае отказа я вас убью.

Он произнес это с такой легкостью, будто всего-навсего приглашал ее поужинать с ним.

– Хотя… я уже даже начал сомневаться, а нужно ли мне ваше "да".

Доменик вдруг заподозрила, что она всего лишь сошла с ума и галлюционирует, снедаемая дремлющей в ней, а потому не опознанной вовремя манией преследования. А что, вполне возможно. Разве можно так загонять себя работой, как у нее это происходит уже в течение… даже и неизвестно какого времени. Вот и получила… результат.

А некто продолжал размышлять вслух:

– Может, достаточно вас сжечь и… все?

Он, что, советуется с ней?

– Неплохая мысль. Если не будет вас здесь, может, не будет и там?

Нет, это не она сумасшедшая. Факт, подтверждаемый ежесекундно не ее бредом, а по-домашнему расположившегося напротив безумца.

Доменик попыталась просунуть неповоротливый язык сквозь плотно сцепленные губы с целью высказать маньяку (вот только ей его и не хватало) свое отношение к происходящему, но тут же отказалась от этой бесперспективной попытки.

Как ни странно, но голова несколько прояснилась в свете данных, изложенных без сомнения душевнобольным визитером: "Как он сюда пробрался? А-а, окно. Он влез через окно. Если бы я позвонила Луди… И что он хочет? Он хочет меня всего-навсего убить. С чего бы? А, может, это один из больных, с кем я работала когда-то? А голос? Не помню его".

Незнакомец поднялся.

"Все. Он принял решение. Господи, да что же это? Что это за напасть?".

Доменик приподняла голову, и, бесполезно уклоняясь от безжалостного прожектора, силилась проследить за "гостем". Собственно, ей ничего и не оставалось делать, как только прослеживать раскручивающийся перед ней ужас. Ладно бы, только перед ней, а то ведь с ней в главной роли.

Неутешительной роли жертвы.

Глава 7

Фонарь погас.

Глаза от напряженного всматривания в непроглядную темноту (он занавесил шторы?) заломило, и Доменик устало опустилась на подушку, до звона в ушах вслушиваясь в то, что делается впереди.

Но уже не впереди. Она уловила движение слева, и ее догадка тут же подтвердилась – он бродил где-то в метре от нее, наткнувшись на тапочки. Шаги глушил ковер, подогнанный под размеры спальни и не оставляющий шансов зафиксировать перемещения социопата, живущего в своем, им же самим выдуманном мире, где и ей почему-то нашлось место. И страдающего в добавок маниакальной шизофренией.

В том, что он как раз из этой серии "комиксов", Доменик уже не сомневалась – холодный расчет, не разбавленный эмоциями теплых тонов, бесстрастное равнодушие к боли и страданиям (включая душевные) ближнего, педантичное исполнение затеянного без учета последствий.

Добравшись до столь печальных выводов, она зафиксировала и полученный в результате обдумывания имеющейся картины букет сопутствующих обстоятельствам синдромов – тело сотрясала противная дрожь, сопроводившаяся липким холодным потом.

От безысходности никак не выходило мобилизоваться и прислушаться к голосу разума – этот негодяй не посмеет что-либо сотворить с ней без того, чтобы не поглумиться напоследок. Так уж у них, у социопатов, заведено.

Он сделает это хотя бы потому, чтобы поразвлечься, наблюдая за ее реакцией. Мучить, так уж по полной программе. И вот тогда Доменик обязана будет вставить ее последнее красноречивое слово для, хотя бы, оттягивания неминуемого приговора.

Но пока…

– Я изучал вас эти два дня. Вчера и сегодня. Не мог поверить, что вы на самом деле есть.

Он шуршал чем-то почти рядом.

Воображение Доменик, подогретое беспросветной чернотой, предавшим ее телом и уже предсказуемым поведением злоумышленника, вмиг услужливо нарисовало возможные варианты развития их взаимоотношений, где именно ей, независимо от вариантов, отводилась "почетная" миссия завершить их милое общение.

"Моя маленькая Лудовика, как же ты перенесешь это?", – мысль о дочери вновь влила силы, и она, напрягшись… застонала от боли. Веревки раскаленными проволочками врезались в тело.

– Тихо, тихо. Не спешите. Еще не время.

Он, наконец, нашел то, что искал – свет ночной лампы уютно позолотил спальню.

Присев на корточки и попав таким образом в поле ее измученного зрения, насмешливо подмигнул ей.

Если бы перед ней ожила мумия фараона Тутмоса Второго (о Первом у нее было мало сведений), Доменик, без сомнения, испытала бы непередаваемые ощущения, как любой нормальный человек, но в гораздо меньшей степени, опознав на расстоянии вытянутой руки от себя… все те же дымчато-голубые глаза, безразличные к ее перепуганному дыханию.

Так вот оно что!

Он следил за ней все это время. Все это время. С когда? Ах, да, сегодня и вчера. Так все началось в Риме. Где в Риме? Где он мог увязаться за ней? Если с утра и до четырех часов она не покидала отель, скучая на внеплановой конференции, обещавшей много, но не давшей, по сути, ничего.

А, потом…, она вышла, наконец, но только для того, чтобы заскочить в присланное за ней такси, примчавшее ее в телецентр для участия в уже плановой, но не менее скучной телепередаче.

Так, где?

– Не тужьтесь, – "вечный студент" усмехнулся, будто догадался, чем занята ее голова, – для меня вы такая же неожиданность, как и я для вас. Ну, что? Поговорим? Моргните мне, если согласны. Если нет, то…

Доменик поспешно зажмурилась, тут же открыв глаза и вновь встретив его издевательский взгляд.

– О'кей…

Он встал и рывком стянул с себя свитер, обнажив… тощее, до отвращения обожженное, тело.

Глава 8

– Как вы думаете, что это?

Если бы у Доменик и была возможность ответить, вряд ли бы она воспользовалась этой возможностью – представленная на обозрение "накожная живопись" вызывала тошноту беспощадной откровенностью.

Несомненно, это ожог. Вперемешку первой и второй степени. Местами кожа всего лишь покраснела и отекла, но кое-где пузырилась пылающе багровыми волдырями, частью уже лопнувшими и слезящимися сочащейся жидкостью.

Доменик отвернулась. Он еще и мазохист плюс ко всему. Надежда на иной разворот событий, нежели уготованный, таяла с каждой секундой. Если он так издевается над собой, что о ней говорить. Вот почему первым в его списке из упомянутых им способов ее "ликвидации" стояло сожжение. Профессионал, видимо.

– Да нет, уважаемая сеньора, глазки на меня, пожалуйста. Ну?

В его голосе впервые прозвучала живая интонация, правда, не предвещающая изменений к лучшему, а, напротив, обещающая все муки ада.

Нашедшие, наконец, выход слезы поползли по щеке: "Что за бред? Что он хочет от меня, в конце концов?”.

Она ни в коем случае не хотела разжалобить убийцу, понимая, что этот прием в данном случае не пройдет.

Скорее, еще более взбодрит его, а, может, и ускорит события.

Но слезы, не слушаясь, уже резвее съезжали на подушку, зля ее.

– Вы плачете? Что вас так огорчило?

Он, определенно, насмехался над ней.

И Доменик, вдруг, успокоилась, разозлившись уже на него: "Подонок! Я еще должна его и пожалеть. Мразь!".

– Вот это, – он ткнул в расплывшееся розоватое пятно на правой ключице, – появилось неделю назад, а это, – палец переместился к пупку, где алел, скукоженный по краям, прорвавшийся волдырь, – два дня назад. Разницу видите?

" Сходи к врачу, идиот. Я не специалист по травмам подобного рода", – Доменик с нескрываемой ненавистью перевела взгляд с изуродованного тела на глаза погорельца, ответившие ей тем же.

– И это еще не все.

Его голос обогатился еще одной интонацией, не знающей снисхождения.

Он, не отпуская ее глаза, в кучку собравшие все возможные проклятья в его адрес, не спеша расстегнул джинсы.

"Ну-ну, верхом не ограничимся. У нас есть еще нечто из нижних запасов – на закуску".

Это "нечто" во всей красе предстало перед ней ровно через секунду – те же ожоги, усыпавшие худые мускулистые ноги.

– Нравится? Здесь, – маньяк коснулся паха, – пока чисто. Иначе мы не беседовали бы сейчас с вами так мирно.

"Господи, да я-то тут при чем?", – Доменик разобрала ярость. В чем он ее обвиняет? И что там творится в его помутневшей голове?

Вот, кстати, то, над чем она должна сейчас подумать. От переживаний толку никакого. Только сбивают. Надо понять источник проблемы и рулить оттуда.

Он будто читал ее мысли:

– Вы виновница того, что со мной происходит.

Глава 9

Все ясно.

То, что она и предполагала – параноидная психопатия.

Диагноз – хуже не бывает. Маньяк не только не допустит ее вмешательства в разработанный план действий, но не позволит и себе изменить его.

Он никогда ничего не делает по прихоти, импульсивно, просто так. Все проговоренное им имеет намерение и цель. Всегда. Чего бы это не касалось.

Мотив – самоутверждение. Или защита. Но в любом случае, этот сукин сын тщательно продумывает свое поведение. До мельчайших подробностей.

Но, что самое неприятное и… опасное, это отсутствие у параноиков пассивных или мягких аффектов. Им не знакомы сентиментальные чувства. Напротив, их "конек" – высокий уровень агрессивности, взращенный склонностью к физическому садизму. И это "понятно". Он, несчастный, живет с осознанием постоянной угрозы от кого бы то ни было. А, поэтому, вынужден защищаться. Тоже от кого бы то ни было и от всех подряд. Активно защищаться.

В данном случае, от нее, Доменик, неизвестно когда и почему внесенной им в черный список "угроз" его безопасности.

Какой напрашивается вывод?

Заняться с ним психотерапией? Выяснить, что стоит за его гневом, и поработать над его скрытыми желаниями?

Доменик покачала головой, отметая идею – какая тут психотерапия, когда у нее, может быть, остались считанные минуты жизни?

– Да-да, именно вы, – он решил, что это ее ответ на его обвинения, – я не сплю уже больше двух недель. Нет. Буду точнее. Сплю, но урывками. По двадцать минут. Чтобы не сгореть.

Самобытный подход к самосожжению – постепенно, с перерывами на обед.

Правда, в общую картину поставленного ею диагноза, подобный способ самоутверждения – причинение ущерба себе – как-то не вписывался. Наоборот, параноики очень заботятся о своей безопасности. Все усилия направлены как раз на то, чтобы не быть ни больным, ни покалеченным. А, поэтому…

Доменик взглянула на него уже с некоторым налетом заинтересованности, так сказать, с научной точки зрения – "новое слово" в сфере параноидного личностного расстройства?

Жаль, нет времени позаниматься подобным экземпляром.

– Как только я засыпаю, этот проклятый костер тут как тут. И с каждым разом он подбирается все ближе. Ближе ко мне. И уже подпаливает меня. Как видите.

Он медленно натягивал на себя одежду, морщась каждый раз, когда ткань касалась ран.

"Понятно. Психосоматический синдром, вызванный болезнью – фобия, будто его кто-то хочет сжечь", – Доменик в который раз пожалела о невозможности более подробно ознакомиться с занимательным, но не в том месте и не в тех условиях объявившимся объектом, без сомнения, увлекательного исследования.

– Я боюсь заснуть, потому что каждый следующий сон это еще один шаг костра мне навстречу… или меня к нему. В конце концов, он убьет меня. По моим подсчетам, осталось три таких сна. А это два-три дня. Больше я не выдержу.

Он вновь опустился в кресло напротив, порылся внизу в чем-то и небрежно швырнул ей что-то чуть ли не в лицо.

Она вздрогнула. По ее одеревенелому телу в неуместной, согласно ситуации, ярко-желтой с зелеными атласными бантиками, пижаме рассыпались упаковки с таблетками – психотропные стимуляторы всех видов, назначенные ему, видимо, им самим же. Включая новомодный модафинил, активирующий психическую деятельность мозга.

– Но и это уже почти не помогает. Зверски хочу спать. Так что, моя жизнь в ваших руках, – он устало усмехнулся, – как и ваша… в моих.

Глава 10

От его последнего заявления потеплело на душе – у нее есть шанс. Он уже не требует, а просит о помощи. О помощи почему-то именно у нее.

Доменик слегка расслабилась. В душе, опять же, поскольку у тела это не получилось по известной причине:

"Парадокс. Я останусь жива благодаря тому, что приговорена умереть".

Видимо, луч надежды высветился и в глазах Доменик, поскольку от "благожелателя" немедленно последовало разъяснение, притушившее зародившийся оптимизм:

– Я дарю вам эти три дня. Моей и вашей жизни. Как вы собираетесь выкручиваться из этой истории и что будете делать, мне наплевать. Важен итог. И если вы не справитесь, – он бессильно, уже не кривляясь, развел руками, – уж, не обессудьте. Вы сгорите вместе со мной. Это просто как данность. И ничто вам не поможет. Я изолировал дом. И вас вместе с ним, как вы понимаете. Запер все выходы. Отключил телефоны. Вас нет. Ни для кого. Кроме меня.

Сегодня ночь с пятницы на субботу. Доменик взглянула на часы на стене напротив кровати – три часа. В ее распоряжении суббота, воскресенье, пон…, нет, в понедельник возвращается Лудовика. Всего… два дня. Она не успеет. Да и при наличии трех дней не реально вывести его из кризиса. Не говоря уж о полноценном лечении, которое ему необходимо – это приблизительно пять-шесть месяцев. И то, без обещания положительного результата. Слишком уж запущено заболевание. А, если выяснится, что это еще и наследственный подарок, шансов помочь ему почти нет.

Доменик загнанно вздохнула: "Глупо! Как глупо! Глупее не придумать! Все летит к черту. И почему? Только потому, что этот придурок что-то там видит во сне".

– Итак? Ваше "да"? Или…

Он, подавшись вперед, ждал ответ.

"Он не понимает, что мое "да" абсолютно ничего ему

не даст. Хотя… ему не даст. Но мне… Кто знает, что может произойти за эти два дня? А вдруг случится землетрясение…, или… всемирный потоп…, или… внезапное похолодание…".

Она тщетно старалась найти еще хоть что-нибудь, более будничное, нежели вселенский катаклизм, способное посодействовать ее освобождению. Но… все было против нее. Включая выходные дни, когда о ней никто и не вспомнит – ни в одной из сфер ее деятельности.

Он напомнил о себе:

– Я жду. И готов прождать еще три дня, – он пожал плечами, вдруг горько опустив уголки губ, от чего выражение его лица неожиданно преобразилось.

Перед ней сидел, действительно, потерянный несчастный человек, бесконечно уставший и беспросветно заблудившийся в лабиринте своей болезни.

Нечто, похожее на сочувствие, колыхнулось в сердце, до сей минуты переживающее ее собственные страхи.

Ну, попробовать имеет смысл. Хотя бы для того, чтобы дать ему понять, насколько серьезно его заболевание, и тремя днями здесь не обойтись.

Версия о сожжении его неким мифическим костром сразу была отметена – обычная фобия, нашедшая самовыражение в соматическом синдроме.

Вероятно, в его далеком и глубоком детстве случился пожар, что и повлияло на отклонение от нормы, все более и активно прогрессирующее. Странно только, почему все-таки он обратился именно к ней…

И тут вдруг в памяти всплыла телеведущая с ее глупой настырностью хоть в чем-то, но подловить ускользающую от прямых ответов Доменик: "Вам не страшно?".

Он узнал о ней из этой программы. Точно. Ну, что же, один-ноль в пользу прозорливой "Мисс", добившейся, пусть несколько и иначе, все-таки своего.

Она моргнула в знак согласия.

Глава 11

– Сейчас потерпите, будет больно, – он рывком отодрал липучку ото рта.

Доменик охнула – будто приложились каленым железом.

– У меня есть одно условие.

"Всего лишь одно? А мне показалось…", – иссушенная стрессом и жаждой, она облизнула онемевшие губы с благоприобретенным привкусом прогорклой синтетики.

– Вы не выходите из этой спальни. Ни под каким предлогом. Все, что вам понадобится, я принесу. Я имею в виду еду, воду, кофе, и не знаю, что вы там еще захотите. Остальное, что нужно для жизни – туалет, душ, одежда – здесь есть.

Распутывая веревки и стараясь по возможности не касаться Доменик, он вежливо попросил ее приподняться в нужных местах: " А как же ты меня обматывал этой дрянью? Не особенно ведь нуждался в разрешении".

Она молча подчинялась, разминая отекшие пальцы рук. Тело, не веря, пока не реагировало на свободу.

Сматывая веревку во внушительный клубок, он поглядывал на нее сверху вниз и, предупреждая ее порыв пнуть ногой ему в пах и удрать, лениво проговорил:

– Маленькое уточнение. О бегстве даже и не помышляйте. Церемониться с вами не буду. Вы уже догадались, почему. Правда? Позвольте я соберу свои средства первой помощи.

Наклонившись, он горкой сгреб упаковки с лекарством и, задержавшись в положении над ней, придвинулся ближе к ее лицу. Так, что Доменик до мельчайших подробностей изучила и следы изможденной худобы теперь уже ее, навязанного случаем, клиента, и накопившейся усталости в воспаленных с лопнувшими покрасневшими сосудиками глазах, и ранние скорбные морщины у губ:

– Разрешите представиться, Валерио.

Он резко выпрямился, и, уже не глядя на нее, швырнул в сумку "боеприпасы". Не оборачиваясь, глухо произнес:

– Переодевайтесь. И… начнем.

– Мне можно зайти в душевую?

Доменик, временно отодвинув мысли о побеге, а, соответственно, и о нанесении увечий ее тюремщику, как необходимой мере на трудном пути к свободе, спустила ноги на пол.

– Можно. Но без фокусов.

Раскрыв дверцы шкафа, взглядом поискала, во что бы

такое обрядиться, чтобы не слишком раздражать цветовой гаммой и без того натянутые нервы м-м-м… Валерио, и остановилась на темных, свободного покроя, брюках и бежевой блузке.

– Дверь в душевую желательно не закрывать. Тайну исповеди гарантирую.

Доменик, едва сдерживаясь, чтобы ему, не дай Бог, не нагрубить, уперлась взглядом в его спину и преувеличенно почтительно потребовала:

– Сварите мне пока обещанный кофе. Буду очень признательна. И две ложки сахара. Спасибо.

Она удивлялась самой себе – железное самообладание, ну, разве что сравнимое со стойкостью суперагентов.

Дождавшись, пока он выйдет, Доменик, игнорируя предостережения, подбежала к окнам, но, отдернув шторы, разочарованно пискнула. Все предусмотрел, засранец – стекла надежно защищали металлические жалюзи, привинченные накрепко к деревянной раме. Когда он успел так подготовиться? И как она ничего не услышала? Ответ прозвучал за спиной:

– Ваш кофе. На этот раз без снотворного.

Ах, вот оно что! Пока она бегала по кухне, борясь со "сквозняком", он уже был здесь, поработав над ее чашкой кофе на столике. А, потом, когда заснула…

Доменик, кипя от злости, обернулась:

– Но почему я?

– А вот это вы узнаете, когда разберетесь с моим сном. Заодно станет ясно, способны ли вы вообще что-либо изменить. И, если нет, у меня останется только один выход – избавиться от вас. Возможно, не уверен, но это будет тот самый единственный для меня путь выжить.

Она уточнила:

– Выжить, убив меня?

– Вы правильно меня поняли.

– Но это же абсурд.

– Оставим разборки. Вы сами все поймете… или не поймете.

Глава 12

Доменик загнали в тупик.

Как объяснить этому… Валерио, что все не так просто. У нее нет под рукой ничего для работы – ни электроэнцефалографа для фиксирования деятельности мозга, ни аппарата для измерения давления, ни датчиков, ни осциллографа, то есть, всего того, что позволит сканировать его сновидения и проанализировать их продолжительность, информативность, доминанту, значимость, класс, наконец, и много еще что.

Для себя она уже определилась с теми процессами, которые пережил и переживает этот несчастный. Сон – это просто навязчивая идея, рожденная больным мозгом. На самом деле, все гораздо сложнее – пожар, свидетелем или жертвой которого он стал когда-то, внушил страх повтора страшного события, в свою очередь развившегося в паранойю и вызвавшего вполне реальные следы ожога. "Взлелеянный" им инстинкт самосохранения дал обратный результат. Ну, и пик болезни – он ежесекундно занят поисками того, кто посмеет посягнуть на его жизнь.

И нашел. Ее. Доменик. Вопрос на засыпку, так и не получивший пока ответ – почему именно ее?

– У меня есть к вам ряд вопросов, – Доменик, принявшая душ, переодевшаяся и несколько успокоившаяся (все-таки, и два дня это немало, чтобы что-то придумать для выхода из этой идиотской ситуации), присела в кресло у столика.

Валерио, в двух шагах от нее, опустился на ковер.

– Только без этих ваших психологических штучек. Не терплю словоблудие.

– Тем не менее.

Она помолчала, мысленно формулируя вопрос так, чтобы, Боже сохрани, не задеть его израненную подозрениями психику:

– Какие ассоциации у вас связаны с огнем? Я спрашиваю не о болевых ощущениях.

– С огнем из моего сна?

Да что ж его клинит на этом сне!

– Нет. Просто с огнем. Первое, что приходит на ум, – и, чтобы не злить его, добавила, – о сне поговорим чуть позже.

– Вы хотите убедить меня, что я псих? – он взял быка за рога, – бесполезная трата времени. Еще вопрос?

– М-м-м…, расскажите, хотя бы вкратце, о вашей семье, о наиболее запомнившихся в детстве событи…

Он нетерпеливо прервал ее:

– Старик Фрейд нам тоже не поможет. Ну, и последний из ваших терапевтических запасов? Я вижу, вы не туда гребете. У меня нет времени на ерунду.

Доменик пригубила кофе: "Выскальзывает как уж. Правда, и не жалит. Пока".

– Вы разговаривали с кем-то о вашей проблеме?

– Нет. Повторяю, с этой, как вы говорите проблемой, можете справиться только вы. Вы ее заварили, вы ее и расхлебывайте. Все? Ну, а теперь о деле.

Валерио размешал гущу из пяти ложечек крепчайшего кофе и залпом выпил.

"Может, сердце подсадит? – с надеждой подумала Доменик, – и вопрос решится сам собой".

– Я расскажу вам, что мне снится.

Глава 13

Вокруг голоса. Их много. Десятки, сотни. Они тревожат, раздражают, беспокойным гулом рассказывая о неумолимо надвигающимся нечто.

Страшно болит голова.

Мысли, чувства забились куда-то далеко. Осталась только эта ковыряющаяся в голове боль.

Перед ним помост с педантично выверенными – что сначала, и что потом – охапками подсушенных веток, досок. Всего того, что обещает некое феерическое зрелище.

Взглядом он прирос к обессилено поникшей фигурке в центре помоста.

Она привязана к столбу. Густые пряди распущенных, давно немытых волос занавесили лицо. Плечи запятнаны ссадинами и синяками.

Он не может ее вспомнить. Гул голосов режет слух.

Помост окружают люди в черном с зажженными факелами.

Где-то сбоку медленно поднимается чья-то рука, и, словно перебитая, резко опускается вниз, служа сигналом к началу чего-то.

И тут же факелы вонзаются в хворост, мгновенно благодарно брызнувшего искрящимися огненными росинками.

Он силится вспомнить ее лицо. Но боль, вгрызаясь, тут же заявляет о своих правах.

Она жмется к столбу. А ручейки пламени, играючи, но все более разогреваясь, бегут к ее ногам.

Вскинув голову, она находит его глаза.

Дурман в голове вдруг рассеивается, и пращой выпущенная память взрывается криком:

"Корделия!!!".

Его зов слышит только он. И… она.

Пробуждение раздавило мозг:

"Нет! Господи милосердный! Нет!".

Миг, молнией соединив их, раскалывается под натиском разъяренного огня, с ненасытным урчанием пожирающего ее тело.

Боль возвращается, подкатив и к сердцу. И изорвав его…

– … и эта боль – она здесь, здесь, здесь…

Валерио остервенело бил себя по груди и, зарывшись в ладони, вдруг – Доменик даже растерялась – глухо зарыдал, хрипло всхлипывая.

Она вскочила, схватила чашку и уже бросилась было в душевую за водой, как он, поймав ее за ногу, втолкнул обратно в кресло:

– Куда? Я вас ни о чем не просил.

Доменик подчинилась: "Ну, не просил, так не просил.

Утешайся сам".

Валерио, задрав полу свитера, рывком протер лицо и, досадливо морщась, дотянулся до все той же сумки:

– Вот. Посмотрите, – он протянул ей измятые, видно, наспех исчирканные листы, – я попробовал все это нарисовать. Запечатлеть, так сказать, для потомства. Не моего, к сожалению. На свое я уже не успеваю.

Доменик перебирала неопрятные зарисовки буйствующего огня, переданного "художником" весьма умело.

За ним едва виднелась скрюченная фигурка девушки.

И лишь на последнем из набросков он изобразил, вернее, постарался изобразить ее лицо. Схематично, несколькими штрихами, отдав предпочтение глазам.

Доменик, сощурившись, пригляделась. Определенно, знакомые глаза.

Лодочкой уплывающие к вискам.

Глава 14

– Неплохо вы меня разыграли.

Доменик сложила листы в аккуратную стопку – она очень старалась сохранить хладнокровие. Даже голос не дрогнул.

– И это розыгрыш? – он сердито отогнул рукав свитера со свежим следом от ожога.

И тут Доменик прорвало. Жаль, но надо признаться, суперагентура не ее стезя:

– Вы что, и впрямь принимаете меня за идиотку? Позвольте вас разочаровать. Я хочу это увидеть.

– Что увидеть? – Валерио нахмурился, – я же вам показываю. Кажется, с этого я и начал. Со стриптиза, черт возьми.

– Нет, вы меня не поняли. Я хочу увидеть своими собственными глазами ваш… костер.

Она кивнула на представленный очередной аргумент в пользу придуманной им истории. Изощренно придуманной и продуманной. Это надо же, какая фантазия. Ее, Доменик, сжигают на костре во сне какого-то мошенника! А она уже было поверила. Даже диагноз составила. Великий актер! А все для чего? Просто, чтобы… точно!.. та девица из телецентра! И ее "заковыристые" вопросы. А потом она пыталась ей что-то еще и поведать напоследок. И Доменик отмахнулась от нее, не позволив перезвонить.

Более того, как-то уж очень скоренько она свернула свою программу. После чего? После того, как Доменик упомянула о сновидениях в связи со своими исследованиями. Зацепились!

Так они просто хотят выведать секреты ее работы! И подкинуть "бомбочкой" на очередной передаче. Вот, мол, сорвали-таки "завесу"!

И ход, придуманный ими – гениален! Прежде заинтересовать Доменик. Чем можно заинтересовать любого человека как не им самим? Вот и крючок – она собственной персоной в сновидении совершенно незнакомого ей Валерио. А для убедительности пошли даже на "самострел".

По их сценарию, она стопроцентно должна была попасться. А вся эта мишура с угрозами "убить" и "сжечь" понадобилась для нотки трагизма. Разогреть же как-то надо было. Д-а-а, умники и умницы. Нечего сказать.

– Поясните, – он занервничал.

Ну, еще бы! Одно дело забалтывать наивную ученую

тетку всякой ерундой, а, другое – неопровержимыми фактами доказать состоятельность сказанного.

– Вы заснете. А я…

– А вы сбежите. А я, тем временем, самоликвидируюсь. Неплохо придумано.

– Хм, вот об этом я, как раз, и не подумала. К сожалению.

– Нет, уважаемая. Придется вам поверить мне на слово.

– Хорошо. Заприте дверь на ключ и спрячьте его. С окнами вы уже разобрались. Мне некуда будет бежать. Кроме того, я предлагаю вариант сна под душем.

– В каком смысле? – Валерио смешался.

– Вы будете спать под душем. Что непонятно? Если все так, как вы мне тут изложили, и ожог появится, то вода тут же с ним справится. А одного доказательства мне достаточно, чтобы убедиться в правдоподобности вашей истории. После этого я немедленно вас разбужу.

– А если не разбудите? – он почти поддался ее предложению.

– Не сгорите. Вода вас спасет. И, потом, вы что, считаете я допущу пожар в моем доме?

Он приободрился:

– Только с одним условием…

– Нет уж. Теперь я ставлю условия. Если я своими глазами не увижу этот цирк, ни за что не возьмусь размотать этот узел. Не забывайте, я ученый-экспериментатор. Не кабинетная мышь.

Видимо, что-то в ее голосе убедило Валерио принять вызов. Он даже рассмеялся, вмиг утратив маску коварного злодея.

Но Доменик было совсем не весело.

Каков бы ни был результат этого сумасшедшего опыта, каждый из них оставался на своем месте, назначенным не ею.

Он – палач, пусть уже и косвенно. Не пойдет же он, на самом деле, на преступление только потому, что она не "расколется" и не выложит засекреченные лабораторные данные. Но вся эта игра даром для нее не пройдет. Пережитый стресс еще даст о себе знать.

То есть, в любом случае, она – жертва.

Часть вторая

Глава 1

Душевая кабинка в оригинале служила несколько иным целям, нежели быть экспериментальной площадкой для самовозгорающихся подопытных. Вероятно, поэтому и стул из столового гарнитура в стиле эпохи Луи тринадцатого с изящно изогнутыми ножками, не привыкший к навязанной ему функции – мокнуть под струями воды – весьма отдаленно вписывался в предложенную композицию.

Повертев его и так, и сяк, Доменик нашла, наконец, несмотря на сопротивления "Луи", наиболее удобную, соответствующую замыслу, позицию, пристроив его точно под грибочек душевой лейки. Ей, вкупе с кабинкой и стулом, отводилась тоже не совсем та миссия, к которой ее готовили проектировщики – в данном случае она исполняла весьма ответственную роль огнетушителя в прямом смысле.

Еще раз окинув взглядом "ящик Скиннера", Доменик пришла к выводу, что с помощью примитивных подручных средств сумела создать все необходимые условия для успешного проведения задуманного испытания.

Осталось лишь прибрать полотенца и коврики, дабы не замочить их фонтаном брызг, как вынужденной составляющей предстоящего опыта.

Кажется, все в порядке.

Хотя, нет. Она не могла предугадать поведение Валерио во время сна, поэтому все баночки, бутылочки, мочалочки и прочие лишние в данном случае мелочи пришлось собрать и временно перебазировать в шкафчики. – Я готов.

Валерио явился на пороге душевой. О, Боже! Без слез не взглянешь – лепрозорий отдыхает. И на чем только держались его плавки!

Тело, усеянное ранами и измученное регулярным (по его словам) недосыпом, не просто нуждалось, а настоятельно требовало обильного питания и немедленной госпитализации для длительного лечения.

Доменик поспешно перевела взгляд на великолепного "Луи" – глаза требовали отдыха на чем-то более эстетичном.

Она до упора раздвинула дверцы кабинки:

– Я тоже. Прошу вас. Устраивайтесь так, чтобы вам было… м-м-м… комфортно и удобно. Я понимаю, что положение лежа вас устроило бы больше, но… если бы я заранее была предупреждена о вашем визите, непременно бы пристроила джакузи. Так что… Ну, как? Все нормально? Ничего не мешает? Вас ничто не должно стеснять, чтобы заснуть спокойно.

Несмотря на некоторую долю сарказма в голосе, все-таки, червячок сомнения прогрыз крохотную дырочку в ее уверенности в существовании этого дешевого заговора против нее. Слишком уж быстро Валерио согласился на ее предложение. Он, в соответствии с "легендой", должен был бы проявить активное нежелание сотрудничества и настаивать на сфабрикованной кем-то линии поведения социопата, жаждущего компенсации за, якобы, регулярное появление Доменик в его сновидениях.

И, она, спасая свою жизнь и жизнь дочери, бросилась бы искать причины подобной неразберихи, используя разработанные ею методы диагностики.

Правда, аппаратура ей все-таки понадобилась бы. Как же они это не учли?

Вот и еще один аргумент в его пользу. Если бы это был преступный заговор, ее заперли бы в лаборатории, а не дома. Тем более что зачастую она засиживалась там до полуночи. И им не понадобилось бы этих трех дней. Для кражи информации достаточно одной ночи. Даже меньше, умеючи.

И тут Доменик словно окатили ледяной водой: "Неужели они пронюхали о "паучке"? … ".

– Вы, что, смеетесь? – Валерио раздраженно цеплялся к каждому ее слову, – если бы я имел возможность, как вы говорите, "спокойно заснуть", мне не помешало бы и положение стоя с открытыми глазами на шумном перекрестке.

"Нет. Вряд ли. Тогда бы он не изображал из себя клоуна с этой идиотской сказкой о сне, а пытал бы меня до посинения, моего посинения, естественно, чтобы залезть в тайник".

Она изобразила на лице максимум участия, что далось ей не легко на фоне мелькнувшей догадки:

– Тем более. Сейчас вам предоставляется улучшенный вариант этой возможности – сидя, при закрытых глазах и без шумного перекрестка. Я проконтролирую ситуацию, не волнуйтесь. Так что, спокойной ночи.

Валерио настроил подходящую ему температуру воды и отрегулировал мощность потока, морщась от колких струй воды, забарабанивших миллионом молоточков по телу.

Брызги, как и предполагала Доменик, тут же оросили пол и стены душевой, ручейками скатываясь с ее дождевика, предусмотрительно наброшенного на плечи.

Валерио поерзал на стуле, пристраиваясь таким образом, чтобы ни один дюйм его тела не остался не охваченным спасительным водопадом.

– Предупреждаю, я…

– Да спите уже, – насмешливо прервала его Доменик, – или вам спеть о красивой юной розе[3]? Я не сбегу. Вы уж постарались. Кроме того, теперь уже на мне ответственность за вашу жизнь. И я более лояльна в этом смысле. Всего лишь сообщу в полицию об инциденте. Молчите! И спать!

Глава 2

Он заснул мгновенно.

Несмотря на бьющие тугие струи воды, на яркий свет ламп, на бдительную подозрительность относительно обещания Доменик охранять его во время сна.

Она же с любопытством, куда затесалась вдруг и капля сострадания, его рассматривала.

Если бы не болезненная гротескная худоба анорексика с выступившими с жестокой откровенностью анатомическими подробностями скелета, он вполне соответствовал бы стандартному эталону мужской привлекательности – высокий, пропорционально развитый, с длинными стройными ногами, уже не слушающихся его и сползших за пределы кабинки.

Но… "мяса" явно не хватало.

Да и лицо – мужественности не отнять, несмотря на выступившую вдруг беззащитность прежде твердокаменно сжатых губ и напряженно прыгающих скул.

В голове Доменик, конечно же, плутала мысль связать его теми же веревками, сполна прочувствованными ее телом, выключить эту глупую воду и, растолкав его, применить к нему те же садистские методы угроз с требованиями выдачи ключа. Да, даже, если бы он отказался стать благоразумным, два дня уж как-нибудь она пережила бы в его обществе. У Лудовики есть свой ключ.

Но…, если кто-то и проболтался о "паучке", почему, все-таки, он согласился на этот дурацкий опыт?

А, может, он вовсе и не спит? И подглядывает сейчас за ней, дожидаясь, когда она устанет надзирать над ним и задремлет. И тут же причинит себе очередное увечье, якобы, проснувшись от боли.

Доменик поежилась – уж очень кроваво.

Вода беспощадно хлестала истерзанное тело, но он никак не реагировал на искусственно созданное неудобство, продолжая безмятежно похрапывать под ее пристально-недоверчивым взглядом.

Накинув на голову капюшон, Доменик, поколебавшись, коснулась его бессильно повисшей руки. Никакого отклика.

А, может, он, действительно, болен? И ему просто-напросто негде жить? И весь этот убийственный маскарад, рассчитанный на слабонервных, всего лишь для того, чтобы, наконец-то, отоспаться где-то под крышей? Поэтому он и не сопротивлялся ее предложению. Пусть и под водой, зато в доме, где, может, потом и накормят.

Но это же бред. В конце концов, полно в городе дешевых гостиниц, а, чтобы купить булочку и стакан чая, не требуется заработок программиста.

Он, что? Нищий? Надо посмотреть, что у него в сумке. Может, там и ответ?

Доменик развернулась, повесила дождевик на крючок для полотенец и направилась в спальню.

Его потрепанная сумка сиротливо дожидалась хозяина у кресла.

Веревка, фонарь, пачки таблеток, сигареты.

Доменик нерешительно дотронулась до портмоне. Вправе ли она рыться в чужих вещах, а, тем более, в документах? С другой стороны, а, вправе ли он был забираться в чужой дом, более того, угрожать жизни хозяйке дома?

Отбросив ложное чувство стыда, Доменик расстегнула портмоне.

Итак: "Валерио Кастальди – впечатляет, если верить только слуху. Сорок два года – прекрасный возраст для авантюриста. Хм, из Рима – ну, что же, non tutto oro quello che luccica[4]. Что еще? Не женат и детей нет. Не факт. Как будто одно с другим связано".

Доменик пощупала "денежное" отделение, в отличие от хозяина пухлое. Поколебавшись, отстегнула кнопку. Ого, да здесь тысячи две евро. Значит, не из бедных.

Она задумалась: " Ну, что же, версия с ночлегом отпадает. Тогда, что? Все-таки, заговор?".

Ответ донесся из душевой. Валерио стонал, бессвязно что-то выкрикивая.

Глава 3

Доменик не верила своим глазам.

Валерио остервенело метался на стуле, елозя вместе с ним по скользкой напольной плитке и вот-вот норовя с него свалиться.

– Нет…, не-е-т…, пожалуйста…, – он то жалобно всхлипывал, то угрожающе рычал, то в отчаянии покачивался, – … ты не смеешь так…, Корделия…, не уходи…

– Эй! Что с вами? – Доменик не на шутку испугалась. Но он не слышал ее. Валерио, действительно, спал, не

в силах отмахнуться от того, что мучило его там, по ту сторону перегородки между реальностью и бессознательным.

Торопливо натягивая дождевик, она потянулась закрутить кран и прервать ночной кошмар ее "гостя", но… рука замерла на взлете.

На правом плече Валерио несмотря на плотный водяной поток, затушивший бы не просто искру, а и справившийся бы с очагом возгорания более внушительных масштабов, вспыхнуло, багровея и вздуваясь, маленькое пятнышко, штопором буравящее тело и рвано раздирающее кожу.

А вот еще одно, и еще…

Доменик, охнув, отшатнулась, рефлекторно ища тот самый фитилек, незримо поджигающий несчастного.

Валерио застонал сквозь сжатые зубы, и, дернувшись, грохнулся с "Луи", не выдержавшего учиненной над ним экзекуции и в знак протеста потерявшего одну из изогнутых ножек.

Удар, видимо, был довольно ощутимым. Он моментально проснулся, отплевываясь от заливающей рот воды и кривясь от боли.

– Уб… уберите воду, что стоите столбом?

Его окрик отрезвил Доменик, и она поспешно кинулась прервать водоизвержение, пролившееся напоследок еще парой капель на Валерио, и без того пропитавшегося, казалось, водой до костей.

– Полотенце. Дайте полотенце и принесите мне мою одежду.

Она послушно выполнила и это, забыв впопыхах снять дождевик, наследивший на ковре.

– Вот. Пожалуйста.

Доменик протянула ему требуемое, не отрываясь взглядом от зловещих пузырящихся пятен.

"Откуда? Господи! Откуда? Как такое может быть? Никакой подставы. Они появились прямо у меня на глазах. Могу поклясться", – она с трудом соображала.

– Вы желаете соприсутствовать при переодевании? Так сказать, бонус к увиденному?

Покряхтывая, Валерио осторожно промокнул воспаленную кожу, отбросил полотенце и потянул плавки вниз, что и заставило Доменик, наконец, оценить ситуацию адекватно и юркнуть в спальню.

Пока он возился в душевой, она допила уже холодный кофе, выискивая объяснение случившемуся: "Спокойно. Да, это ожог. Все очень просто. Ожог, внушенный бессознательным конфликтом, пережитым когда-то и не нашедшим положительное решение. Или оставшимся совсем без решения. И в результате полученного стресса иммунная система дала сбой. Да, скорее всего. Тогда почему не последовала реакция на воду? Как будто ее и не… ".

– Ну, что? Убедились? Или нуждаетесь в повторе?

Он прислонился к косяку двери в душевую.

– Расскажите, что вы видели в этот раз, – Доменик поставила чашку на стол, почему-то боясь встретиться с ним взглядом. Она чувствовала себя круглой дурой.

– Играл в песочнице с королем Артуром. Вы все еще думаете, что я фокусник-виртуоз?… Все то же самое. Только гораздо ближе. Еще пару шагов, и меня втянуло бы туда. Если бы не ваш стул.

Доменик нервничала, не в состоянии отмахнуться от видения вспыхивающей на пустом месте кожи.

– Когда, вы говорите, у вас впервые это появилось?

– Больше двух недель назад. А, точнее, двух с половиной.

Валерио вновь уселся напротив нее, но на этот раз его вид вызывал не просто сочувствие, а сжимающую душу жалость – глаза впали, нос заострился, болезненная бледность вполне могла посоперничать с естественным цветом лица покойника.

Она опустила глаза, боясь выдать себя, и сконцентрировалась на изучении крошечной щербинки на подлокотнике кресла: "Нет. Всему есть объяснение".

– Предшествовала ли этому какая-то стрессовая ситуация в вашей жизни, после чего вам потребовалась помощь? Не важно, чья. Психологическая, врачебная, дружеская.

Его ответ отвлек Доменик от созерцания щербинки, ушедшей по значимости далеко на задний план – Валерио зло рассмеялся:

– И ту, и другую, и третью оказал себе сам. После того, как… погиб мой пес. Зачем вам это?

Доменик подалась вперед:

– Вопросы я задаю. И не от нечего делать. Будьте любезны отвечать. Вернемся к вашему псу. Можно подробнее?

Валерио, помрачнел:

– … я нашел его на свалке. Кто-то поиздевался над щенком и выбросил. Я подобрал. Двенадцать лет назад. Выходил и не расстался с ним, даже когда надо было уехать на год из Италии. Ну, короче… Месяц назад Биг заболел. Бешенством. И… я сам его…

Он замолчал, борясь с севшим голосом, сиплостью подсказавшего, что он переживал в этот момент.

– Вы убили его?

Доменик видела, насколько ему тяжело вспоминать случившуюся трагедию, но только на предельно ясные и четкие вопросы, пусть и беспощадные, она могла получить того же качества ответы.

– Да, – Валерио встал за сигаретами, – у вас курят?

– Вам можно. Как вы это сделали?

Он довольно долго молчал, и лишь с последней затяжкой, сминая "бычок" сигареты в импровизированной пепельнице-колпачке от микстурной бутылки, ответил:

– Застрелил. А… потом сжег.

Глава 4

Близилось утро.

А Валерио все говорил и говорил, вспоминая хвостатого друга.

И как он таскал его по ветеринарам, сочувственно разводящих руками: "Не жилец", пока не нашел того, кто согласился взяться за то месиво, что представлял собой щенок на тот момент.

И как однажды пес спас его, вытащив из взорвавшегося вскоре автомобиля.

И их поездку в Альпы, когда Биг, соревнуясь на скорость с несущимся вниз лыжником – поначалу он не сразу опознал в устрашающем снаряжении Валерио – повизгивая и кувыркаясь, добирался какими-то только ему известными окольными путями до конечной точки трассы и, невинно повиливая пушистым хвостом, приветствовал проигравшего.

И о дружбе пса с соседской кошкой, невозможной кокеткой, лениво пластующейся на подоконнике именно тогда, когда Биг крутился во дворе.

И…

Валерио привычным жестом вспахал волосы и буквально проткнул Доменик взглядом:

– Зачем вам все это? Это к делу не относится. Мы зря теряем время.

– Сделайте-ка мне еще кофе. И себе. И сообразите пару бутербродов. Завтрак на носу. А, что имеет отношение к делу и что нет, решу я.

Пока он ушел на задание, Доменик ополоснула лицо, освежив на какое-то время голову, поправила волосы и, вернувшись в кресло, задумалась, перебирая полученные данные: " Все-таки я права. В этом уже нет сомнения. Эмоциональный стресс, вызванный гибелью Бига и непосредственным участием Валерио в смерти собаки, пошатнул его иммунитет. И сон это как ретроактивный посыл памяти. Вопрос в другом, каким образом я замешана в этой истории?".

– Это все, что я нашел в холодильнике.

Валерио опустил на столик поднос с двумя чашками

кофе, тарелочкой с горкой бутербродов и вазу с фруктами.

– Плохо искали. Ну, пока и это сойдет. Присаживайтесь.

На самом деле, ей было не до завтрака – свалившееся на нее "чудо в перьях-ожогах" перекрыло аппетит надолго. И не только внешним видом.

Он тоже удовольствовался только кофе, опять приняв ту же позицию на ковре:

– Вы ждете, чтобы я рассказал вам, как убил Бига?

– И не только. Мне важно, что вы при этом чувствовали. Не протестуйте. Если вы хотите, чтобы мы докопались до причины вашего кошмара, придется потрудиться. Итак?

Валерио, сцепив руки, невидяще уставился перед собой. Желваки на щеках ходили ходуном.

– Началось с малого. Он вяло ел. Отказывался от воды. Потом больше – прятался по темным углам. Перестал выходить. Я подозревал, что это…, и договорился с ветеринаром о встрече. В тот день Биг не подпустил меня к себе. Рычал и отползал все дальше под кровать. А, когда доктор приехал…, он напал на него… У меня не было выхода, – Валерио отвел глаза от невидимой точки, – ну, и… вечером того же дня я его… кремировал…

– Можно подробнее о… последнем?

– К чему вам это? Как это связано с тем, что со мной происходит? Или вы просто тянете время? – Валерио в упор впился в нее взглядом. Его глаза колюче сузились, – если это так, мне придется вернуться к тому, с чего я начал нашу встречу.

– К мысли сжечь меня, как и… Бига?

Это был удар под "дых", но иначе Доменик не смогла бы вытянуть из него нужную информацию.

– Послушайте. Вы. Вам мало того, что вы видели? Надо уничтожить меня и изнутри?

Он вскочил и, шагнув к ней, оперся о подлокотники кресла, взяв, таким образом, Доменик в капкан.

Склонившись чуть не вплотную к ее глазам, Валерио прошипел:

– Когда Биг горел, я горел вместе с ним. Фигурально выражаясь. Я удовлетворил ваше любопытство?

Доменик выдержала его взгляд, пожирающий ее с ненавистью, перемешанной с болью, и как можно спокойнее заключила:

– Не "горел". Горите до сих пор. И не фигурально. Биг лишь катализатор. Того, что с вами произошло в прошлом. Задолго до вашего рождения.

Глава 5

Эта мысль была неожиданна даже для самой Доменик. И она вовсе не собиралась ее озвучивать. Случайно вышло.

Под давлением его безумного, иссушенного страданием, взгляда, нависшего над ней израненного тела и, едва сдерживаемого, но вполне ощутимого желания придушить Доменик в этом кресле.

Она должна была отвлечь его. И отвлекла.

Валерио медленно выпрямился:

– Что? Вы в своем уме? Очередная уловка?

– Почему же? Я как раз работаю сейчас над этим.

Доменик невозмутимо поискала в вазе абрикос.

– Над чем?

Валерио совершенно был сбит с толку, машинально следя за ее пальцами, перебирающими фрукты.

– Над… кладовыми, так сказать, памяти, если проще.

Доменик нашла, наконец, что искала – ровненький, желто-розовый в красных крапинках абрикос.

– Понятно. Тайм аут. Разрешаю вам отдохнуть полчаса. Не предполагал, что на вас все это так подействует.

Доменик, игнорируя его реплику, аккуратно надрезала фрукт, сковырнула косточку и протянула половинку абрикоса Валерио.

– Как вы узнали обо мне?

– Случайно. Просматривал телеканалы и наткнулся на вас. Не поверил сначала. А, когда отсидел с вами пять лекций, убедился в том, что вы именно та, которая в костре. Не просто похожи, а именно вы. Уж, поверьте, за две недели я вас хорошо изучил. Там. Во сне. Даже волосы те же.

– А как вы объясняете этот парадокс?

Доменик нацелилась на бутерброд с сыром.

Валерио присел на край кровати:

– Сначала никак не объяснял. Но после вашего выступления в той программе, и, особенно, наслушавшись ваших теорий, подумал, что…, – он замолчал, вновь пригладив волосы знакомым жестом, – … раз у вас так все продвинуто, так что вам стоит залезть в мои мозги и поворошить их.

– То есть, вы решили, что я, каким-то образом, пробралась в ваши сны и экспериментирую над вами?

Ей с трудом удалось подавить улыбку. Не дай Бог, он бы ее заметил – следующий абрикос, и не только, наверняка, полетел бы ей в голову. Неустойчивая психика чревата неожиданностями.

– Что-то вроде того, – Валерио устало потянулся, – а разве нет? Так что… исправляйте, что наделали. Иначе, пойдете со мной. Туда. В пламя.

Доменик быстренько отогнала возникшую в голове картинку того, что он пообещал.

– Вы разрешите мне поговорить с одной моей приятельницей? Боюсь, без ее помощи мне не справиться.

– Ну, конечно, сначала приятельница, потом приятель, и так дальше. Вы меня за дурака держите?

В его голосе опять прозвучала угроза. Едва слышимая, но очевидная.

Слава Богу, бутерброд уже был съеден.

– Кофе опять остыл. Я должна вам кое-что пояснить. В ваших размышлениях есть одна, но существенная ошибка. Зачем бы мне было себя афишировать в телепрограмме, зная, что есть некий процент узнавания меня вами? Тем более, в передаче, посвященной разгадке природы сновидений? Напротив, я, согласно вашей гипотезе, должна была бы изо всех сил от вас скрываться.

– Хорошо. Тогда, что это? – Валерио нахмурился. Определенно, он запутался, что не повлияло на его замысел излечения от "заразы", даже если ему придется пойти на крайние меры, – ведь это же вы заманиваете меня туда, в огонь. И это из-за вас я в язвах. Вам это до сих пор не понятно?

– Не совсем. А, поэтому, мне необходимо проконсультироваться с Ирене.

– Кто это?

– Моя однокурсница и коллега. Но она, в силу некоторых обстоятельств, изменила направление деятельности, став психотерапевтом-экстрасенсом. Ну, так как?

Глава 6

Она надолго исчезла тогда.

В тот день – день рождения Ирене – Доменик вызванивала ее с утра, каждый раз натыкаясь на вежливое предложение автоответчика повторить попытку связаться с абонентом позже.

Попытку повторила. И не один раз в течение дня. С тем же результатом. И это в свете вчерашних длительных переговоров о совместной стряпне к праздничному столу, для чего Доменик свернула "в трубочку" все дела, освободившись пораньше.

Бесполезно отстучав в запертые двери ее дома, она помчалась в клинику, где Ирене работала психоаналитиком. Но все попытки выяснить, куда она подевалась, закончились ничем.

Единственная информация, добытая Доменик через третьи руки, тоже мало что проясняла – Ирене уволилась, а, вернее, взяла бессрочный отпуск после того, как сегодня утром получила некий конверт из лаборатории.

Доменик бросилась туда, но ее выпроводили со словами о конфиденциальности информации, не вправе быть разглашенной без согласия Ирене.

– Да посмотрите на меня. Вы, что, меня не узнаете? А, если с ней что случилось? Ну, не в полицию же мне обращаться.

Один из лаборантов, Паоло, безразмерных объемов рыжий детина, над которым периодически подшучивали, грозя пристроить к лаборатории еще как минимум двадцать метров для расширения живого пространства, ощутимо недостающего, когда тот заступал на свое рабочее место, сжалился над Доменик, "предположив", что, вероятно, Ирене уехала в Римини, к родителям.

– Ничего мне не сказав? Как такое может быть?

– Девочка моя, – Паоло ручищей размером с лопату по-отечески погладил Доменик по голове, – все бывает в жизни. И это тоже.

– А это как раз нет, – она сердито отпихнула его руку. К Ирене постулат Паоло никаким образом не относился.

После того, как Таддео "позаботился" о них, Доменик растерялась – что делать? Подаренными откупными – а сумма, действительно, была не маленькая – она могла воспользоваться только через пятнадцать лет, когда Лудовике исполнится восемнадцать. То, что презентовали ей лично, хватило лишь на выплату остатка ссуды за дом. А жить на что?

Ее доходы покрывали оплату университета – а впереди еще год доучиваться на первую степень, которой она не собиралась ограничиваться – с небольшим остатком на все мелкие нужды. Чтобы взять няньку для Лудовики и речи не было – та "съела" бы этот остаток.

И обратиться-то было не к кому – родителей Доменик не знала, а, соответственно, и родственников, как непременную добавку к семейному "салату".

И вот тут ее жизнь разнообразилась, и, весьма заметно, с появлением Ирене.

– Никак не пойму. То ли кукла, то ли ангел. Вы позволите присесть рядом с вами, сеньорина?

Луди, постоянная спутница Доменик на большей части лекций, прижалась к "мамми", хлопая длиннющими ресничками на втеснившуюся рядом тетеньку с горой книг. Одна из них в яркой разрисованной обложке, в основном, с набором гастрономических деликатесов, включая нелюбимый ею куриный шницель, шлепнулась на ее коленки.

– Милое создание, я не очень отвлеку вас от Харольда Маслоу, если предложу вам шоколад "Бачи"? Не отказывайтесь. Этот продукт, как нельзя кстати, вписывается в его теорию.

Доменик согласно кивнула на вопрошающий взгляд Лудовики.

– Ну, что? Будем знакомиться? Ирене.

Из аудитории они вышли уже подругами с Лудовикой посередке, ухватившейся для равновесия и за палец вкусно пахнущей тетеньки.

Ирене решительно воспротивилась упадническому настроению Доменик:

– Вы, что это, сеньора? Спокойно! За тебя ТАМ уже все решили! Тебя ждет блестящее будущее! И скажи "спасибо" папашке этой девицы. Такую не каждый может сообразить.

Ирене кивнула в сторону Луди, сосредоточенно выясняющей отношения с очередным свалившимся на нее подарком от ее новой "подружки" – какой из этих смешных башмачков на передке с мордочками лисят левый, а какой правый? Лисята ведь одинаковые.

Доменик со временем приспособилась к сумасшедшему распорядку своей "одинокой" жизни, где, ну, может быть, полчаса в день уделяла сетованиям по поводу функций мамы и папы в одном лице, но и эти жалкие минуты вскоре ушли на более насущные проблемы – защита диплома, первый класс Лудовики, работа над докторской…

Если бы не "Вы, что это, сеньора?", звучавшее каждый раз, когда Доменик впадала в уныние, она, наверняка, притормозила бы на каком-то этапе своей деятельности. А, действительно, что это она?

Жизни так мало, а планов так много.

Доменик отправилась вслед за Ирене в Римини. Ей определенно не хватало "Вы, что это … ".

Но и здесь той не оказалось.

Мама подруги, сеньора Джалина, мягко отказалась обсуждать тему загадочного конверта, предпочитая беседовать о… Тибете и Далай Ламах:

– Как вы думаете, там не холодно?

Ирене вернулась через пять лет.

Глава 7

– Мам, лисят помнишь?

– Каких лисят?

– На моих малышовых туфлях.

Доменик торопилась допечатать последние строчки

завтрашнего выступления на кафедре и не особенно вникала в вопросы Луди, обычно трепетно оберегающей ее монолог с компьютером.

– А что с ними?

– С кем? С лисятами или с туфлями? – дочь, вероятно, решила до конца разоблачить историю своего гардероба.

Чтобы не разочаровывать ребенка вынужденным первенством программы "Word", ответила:

– Мне помнится, они были неразлучны.

– А кто мне их подарил, помнишь?

Доменик, на этот раз пропустив мимо ушей очередной вопрос Лудовики, задумалась, подыскивая наиболее верную формулировку заключительного тезиса.

– Вы, что это, сеньора? Вам напомнить, кто подарил?

Странно изменившийся тембр голоса дочери вывел

Доменик из задумчивости. А, вскользь брошенный взгляд в ее сторону, поставил жирную точку на так и не сформулированном тезисе.

– Господи! Ты?!

– Я, дорогая, я. Или ты успела меня забыть? Как тех лисят?

Доменик повисла на Ирене. Завидно похудевшей, от чего "гордость курса" – выдающаяся во всех отношениях грудь – вызывала еще большую гордость. Изменения коснулись и "бича" женщин всех возрастов – кожа, будто впитавшая золотистую пыльцу, светилась и дышала легким девичьим румянцем, явно, не искусственного происхождения.

Но в ее прозрачно-голубых рубенсовских глазах всегдашняя смешливая ирония разбавилась некой грустинкой, доселе незнакомой Доменик.

Прежде пышные волосы забавно топорщились колючими иголочками, на висках намекающих на былые кудряшки.

Они не нуждались в допинге, чтобы не спать эту ночь. В основном, рассказывала "блудная дочь".

О жизни и обучении в монастыре Самье, освященным самим Великим сиддхой Падмасамбхавой. Тем самым – рожденным из лотоса. О духовном наставнике Вейшенгламе, начинавшего каждый урок изречением Шантидевы: " Пока длится пространство, пока живые живут, пусть в мире и я останусь – страданий рассеивать мглу". О тибетском искусстве и культуре, санскрите, медицине, буддийской философии.

– Понимаешь, в чем она, главная-то истина жизни? – Ирене по привычке забралась с ногами на диван, обняв квадратик диванной подушки.

Доменик аж приоткрыла рот, усваивая не простую, прямо сказать, информацию. Автоматом спросила, ожидая услышать нечто только для избранных и персонально для нее:

– В чем?

Ирене помолчала, поглаживая висок:

– Не пугайся. Ничего особенного. Всего лишь… в умении сострадать и любить.

Доменик скривила разочарованную гримаску. Какое же это "нечто"?

– Нет, ты не вникла, – Ирене усмехнулась, – можно делать и то, и другое, сидя в кафе и размышляя о незавидной судьбе несчастных пигмеев, до сих пор убежденных, что носить повязку вместо трусов гораздо гигиеничнее.

– Нет. Я должна все бросить и помчаться сломя голову к их вождю с предложением примкнуть, наконец, к цивилизации.

– Не утрируй. Хотя зерно ты поймала. Быть готовой помочь. Да, именно так. Иначе сострадание и любовь так и останутся всего лишь "состраданием" и "любовью". Но и это еще не все.

– Так много только лишь для того, чтобы перевести старушку через дорогу?

– А всегда ли ты это делаешь?

Доменик не нашлась, что ответить.

– Так вот я как раз об этом. Бодхичитта говорит еще об одном необходимом условии – надо знать, как это сделать. От того, что, как ты говоришь, помчишься к вождю, вряд ли что изменится. А то и съедят ненароком. В отместку-то, что неуважительно посматриваешь на их повязки… Вода в этом доме есть? Жарко.

– Сейчас принесу. Подожди. И мысль не теряй. Интересно.

Доменик притащила заодно и фрукты и, складывая их в опустевшую вазочку, спросила не без доли скептицизма:

– Все это слышится хорошо и замечательно. Но… кто-нибудь подсчитывал количество страждущих и жаждущих любви и сострадания? Ты хочешь взять на себя миссию спасения человечества?

– Миссию-то взять можно, кто не даст? Вопрос – что с ней делать? С миссией. И ответ я нашла. Там, в Самье.

– О чем ты?

Ирене потянула к себе сумку:

– Посмотри-ка на это.

На ее ладони сверкнула серебряная пластина с выбитым символом – тонкие переплетающиеся, без конца и начала, полоски, закручивающиеся в замысловатый лабиринт.

– И что это значит? – Доменик безуспешно пыталась проследить путь выхода из, казалось, хаотичного смешения линий.

– Шриватса. Символ кармических связей. И он тоже помог мне.

– Помог? – Доменик вернула талисман хозяйке.

А Ирене уже была не здесь. Взгляд ее глаз с прозрачно-небесной голубинкой вдруг улетел куда-то далеко за пределы не только этой комнаты. Вероятнее всего, все к тому же геомагнитному храму Тибета.

Доменик вежливо кашлянула, чтобы привлечь, наконец, внимание подруги к ее скромной, относительно храма, персоне.

– Справиться с болезнью. Пять лет назад я заболела раком.

Глава 8

– У вас нет выхода. Или вы соглашаетесь на звонок Ирене, или…, – Доменик пожала плечами, – …я не смогу обойтись тем, что у меня есть. Это продвинутые, как вы говорите, технологии работы с мозгом, требующие соответствующей аппаратуры. И, еще, пока… все на уровне экспериментов. И, кроме того, наши клиенты – животные. Человеческий мозг выступит уже не в роли подопытного. Ирене же владеет другими методами. Вероятно, более полезными в вашем…, …нашем случае.

Валерио думал, да так напряженно, что на висках вздулась пульсирующая жилка. Доменик буквально прослеживала работу его мысли, скачущей от решительного " нет" к сомневающемуся "да".

– А… что будет, если вы не позвоните?

– Хороший вопрос. Практически ничего – ни моих знаний, ни знаний всех психологов вместе взятых недостаточно, чтобы разобраться с…, хм…, вашим внутренним миром за тот срок, что вы определили.

– Вы дурачите меня. Задача всего лишь в том, чтобы освободить меня от этого сна… и от вас.

Доменик, не сдержавшись, прыснула:

– Простите…

Валерио набычился, зло глядя на нее исподлобья:

– Не думаю, что к вечеру понедельника вам будет смешно.

Доменик выхватила из вазы первый попавшийся фрукт, чтобы "заесть" смешок:

– Еще раз простите, но ваше предположение, что надо "всего лишь"… Вы ошибаетесь. Я вернусь к тому, что сказала час назад – возможно, повторяю, воз-мож-но, ваш сон спровоцирован гибелью Бига. Вы в этой истории выступаете в весьма неприглядной и для вас травматической роли убийцы… Спокойно! – Доменик вжалась в спинку кресла, почувствовав его желание любым способом заткнуть ей рот, – от того, что вы меня сотрете в порошок, мы никуда не сдвинемся с места. Ну, разве что в направлении все того же… костра.

– Тогда фильтруйте выражения.

Валерио крепко сжал чашку с кофе, к счастью, не хрустнувшей.

– Я вынуждена называть вещи своими именами. Тем более, именно так вы и определяете себя в ваших мыслях. Разве нет?

Он пружинисто встал, и в бешенстве воззрился на Доменик, безмятежно откусившей налитый соком кусочек, как оказалось, персика.

Если он сейчас кинется на нее и пристукнет, что, судя по всему, и намечалось, в любом случае, это будет гораздо безболезненнее, чем вдыхать (Господи! Только не это!) запах своих горящих костей.

Оптимизма маловато, но…

– Вы правы, – он грохнул чашкой о столик, от чего та все-таки раскололась, выплакав горе каплей оставшегося на уже не существующем дне, кофе.

"Это должна была быть моя слеза", – с облегчением подумала Доменик.

– Так, я продолжу? – она поостереглась вкусить следующую порцию плода, дабы не раздражать обостренное восприятие, зрительное, в том числе, разъяренного "примата".

– Ну, попробуйте, – он был настороже.

И это Доменик учла, не назвав его еще раз тем, что так раздразнило слух чувствительного к правде Валерио.

– Но вы не могли не сделать того, что вы сделали. Почему? Потому что вами руководили, как ни странно, хм…, любовь и сострадание. Не только к ветеринару. К Бигу, в том числе. И, когда столкнулись два, казалось бы, противоречия – убийство во имя сострадания – произошел конфликт, усиленный самоосуждением и самобичеванием того, что вы сделали. Я предполагаю, что вследствие сего факта проснулась ваша кармическая память. Вы удивлены? Я тоже числилась в скептиках долгое время по этому поводу, пока…

Если бы Доменик сейчас вознеслась к потолку и свальсировала там "па", Валерио, сравнительно с тем, что он только что услышал, отнесся бы к этому более менее с пониманием – у каждого свои причуды.

– Вы что, серьезно верите в эту ерунду о всех этих прошлых жизнях?

Он нервно закашлялся, округляя глаза все больше от высказанного Доменик резюме:

– Ирене не просто верит. Она знает.

Глава 9

Как она услышала между строк то, на что Доменик даже не намекнула, одному Богу известно:

– Он тебе угрожал?

Доменик прижала трубку плотнее к уху, чтобы хоть таким образом заглушить возмущенные интонации в голосе разгневанной Ирене.

– М-м-м… да, но ситуация, действительно, серьезная.

– Да какая бы она не была серьезная! Какая низость! Нет, я звоню в полицию.

– Нет, нет. Ни в коем случае. Мне нужна твоя консультация.

Валерио стоял рядом. В шаге от Доменик. Или он что-то почувствовал, или, все-таки, увидел под ее непроницаемой маской признаки беспокойства, но вдруг решительно потребовал:

– Динамик включите. Я хочу слышать ваш разговор.

Доменик успела одновременно с нажатием кнопки проговорить:

– НАМ нужна твоя консультация.

– А он, что? Нас еще и слышит? – у Ирене, определенно, заработало шестое чувство, – отлично. У меня есть, что вам сказать, милейший…

Валерио грубо прервал ее:

– Нет. Это у меня есть, что сказать вам. Милейшая. Меня ничто не остановит. Что бы вы не предприняли. Если не хотите помочь, так и скажите. Минута на раздумье.

– Проверьте, часы заодно с вами? – в ее голосе прозвучала явная насмешка.

И он, и Доменик, как по команде, повернули головы в сторону прежде довольно звучно тикающих настенных часов. Прежде. Но сейчас секундная стрелка застопорилась в начале второго полуоборота, словно ожидая дальнейших указаний – отстукивать ли ей дальше к цифре двенадцать, или отдохнуть. А, может, добраться, наконец, до той же цифры двенадцать, но уже в обратном порядке?

– Ну, что? Минута прошла? – Ирене, определенно, издевалась, – значит так. Если хоть волос упадет с головы Доменик, я позабочусь о вашей обиженной кем-то душе. Искать обидчиков она будет уже до скончания веков. А теперь к делу.

Валерио тупо продолжал всматриваться в тоненькую ленточку стрелки, оставившей бесполезную попытку бороться со временем и закружившей дальше в размеренном движении по кругу. А, Доменик, намного раньше осведомленная об открывшейся когда-то Ирене взаимосвязи воли и духа, воспользовалась возникшей паузой, чтобы задать ей вопрос, так до сих пор и не нашедший ответа:

– Валерио утверждает, что в той несчастной из его сна он узнал меня. После просмотра телепередачи со мной в главной роли. Что ты думаешь?

– Так он утверждает? Хм, можно было бы засомневаться…

– Да, но есть рисунок…

– Он мог изобразить тебя уже после того, как увидел на телеэкране. Но, повторяю, можно было бы засомневаться, если бы не одно "но". Вспомни-ка, дорогая, чего ты боишься больше всего на свете? И почему у тебя в доме нет ни одной свечки? А спички? Ты вычеркнула их из списка достижений человечества. О зажигалках я уж промолчу. У тебя начинается слуховая аллергия только при упоминании сего полезного предмета. Продолжать не стоит. Правда? Ты боишься огня как… огня. Прости за каламбур. Вернее, твоя душа, которая в сегодняшней жизни боится снова обжечься, однажды уже… погорев. Там он видит тебя. Он не врет.

– Если вы обо мне, то я еще здесь, – Валерио, все еще пребывая под впечатлением от капризов часовой стрелки, вдруг воспротивившейся ходу времени, подключился к наболевшей, в прямом смысле, проблеме.

– Я не забыла о тебе, родимый, – Ирене не особенно с ним церемонилась, перейдя на "ты", – и у меня к тебе просьба. Разденься.

– Зачем? – он впервые изобразил нечто похожее на растерянность.

– Картинка смазана. Из-за твоей одежды. Мешает рассмотреть. Ну? Смелее.

– Вы что, издеваетесь? – Валерио, забыв о способности Ирене "остановить" время, а, может, и что-то другое, не менее значимое, рассвирепел, – эта… так называемая психолог, устроила мне купание чуть ли не со смертельным исходом, вы бегаете наперегонки с Копперфильдом…

И вдруг затих, ошарашенный ее лениво прозвучавшим комплиментом:

– Кстати, ваш последний проект шопцентра весьма неплох.

Валерио перевел взгляд на Доменик, "потерявшую" что-то на потолке и стремящуюся непременно это что-то там найти, безучастно к происходящему скользя глазами по территории поисков.

– Особенно интересна идея демонстрационного зала с кофепитием. Правда, не совсем нова. Помнится, Шахерезада запатентовала приемчик. Ну, как долго мне ждать? – Ирене нарочито громко зевнула.

Он метнул взгляд на телефон, безуспешно пытаясь соединить разрозненные структурные элементы композиции – аппарат, из которого донеслась весьма личная информация, невидимую чревовещательницу, каким-то образом проведавшую о пока никому не представленном проекте, и эту спальню, где не званный "соавтор" его работы определенно отсутствовал.

– А-а-а…, м-м-м…, хм…

Все три составляющие он поневоле по-своему озвучил и, не сумев собрать их в логическую цепочку, чертыхнулся, сдернув свитер.

– Н-да, вы, действительно, на пути к "просветлению", – Ирене помолчала, – а… вот эти два кружочка у пупка появились где-то с час назад. Правильно?

Доменик, вернувшись ни с чем (потолок не то место, где можно было что-то спрятать), подключилась к беседе:

– Да. Во время эксперимента. Вода, как ни странно, не подействовала. Мое заключение ты слышала – психосоматические последствия сильнейшего стресса, пережитого две недели назад. Две с половиной.

– Cогласна. Но не только это…, если вода не подействовала, – Ирене мимоходом вспомнила о Валерио, судя по сверкающему взору, едва сдерживающегося от нетерпения разнести все здесь в щепки, – одевайся. Тебе здесь не стриптиз бар для расшалившихся дамочек. И тихо посиди где-нибудь в углу. Мешаешь думать.

Валерио дернулся было что-то ответить, но Доменик торопливо остановила его:

– Для вашего же блага.

Ирене же не отвлеклась на мелочи:

– Я без предисловий. Он и ты связаны кармическим узлом. Именно поэтому вы нашли друг друга в этой жизни. Чтобы его развязать. Или опять не развязать. Это как… бумеранг. Что забросили, с тем и вернулся.

– Ты хочешь сказать, что…

– Да. Ты правильно меня поняла. Поработай со своим прошлым. В этом я тебе уже не нужна. "Паучок" справится. А вот потом… перезвони. А ты, болезный, – Ирене не церемонилась, – доверься Доменик. Тем более, что напортачил-то ты. И опять готов свалить с больной головы на здоровую. Хочешь гореть вечно? Ну, просто детский сад вторая группа.

Глава 10

Доменик под присмотром не дремлющего за последние две с половиной недели ока Валерио помешивала овсяную кашу.

Ее жизненное пространство после непродолжительных дебатов о праве на владение прилегающих к спальне "земель", нехотя, но позволено было расширить до пределов кухни, поскольку Доменик категорически отказалась сидеть на бутербродах.

– А чем она занимается? Эта ваша… Ирене? Ну, кроме вытаскивания из рукавов динозавров.

– Вы не особенно-то бросайтесь мыслью. Она ведь летуча. Ирене занята благотворительностью, – Доменик вприкидку посолила кашу, – в самом широком понимании этого слова. Госпитали, детские приюты, дома престарелых. У нее обширная клиентура.

– И что она с ней делает? С клиентурой?

Валерио, усевшись на высокий стул у стойки, не

спускал глаз с Доменик.

– Лечит. Ну, кажется, готово наше блюдо. Будете?

– Нет. Терпеть не могу овсянку. Вам приятного аппетита.

– Напрасно. Весьма полезно.

Она села напротив и, добавив в миску ложку сахара, приступила к пиршеству.

– А все, что она продемонстрировала, откуда это? Ведь не могла же она, на самом деле, видеть через телефон. А, часы? Мне же не показалось? Они, действительно, остановились. Как это может быть?

– Про ведьм слышали? Которые в лягушек превращают, – Доменик, уловив в его глазах мимолетный испуг с примесью недоверия, рассмеялась, – шучу. Куда ведьмам до нее. Только лишь стажироваться. Ну, что, с завтраком покончено. Давайте обсудим наш с вами кармический узел.

Она cварила кофе и поставила поднос c крохотными чашечками на стойку.

– Желательно, вкратце, – Валерио одним глотком выпил свою порцию, – у нас все меньше времени. Я засыпаю на ходу. Еще пару суток на таблетках продержусь, но не больше. И вас заберу с собой. Развязывать кармический узел.

Он усмехнулся.

Доменик будто не слышала его:

– Кто она, Корделия?

Валерио, поднявшийся было сварить еще кофе, резко обернулся:

– Откуда вы знаете?

– Ее имя вы дважды упомянули. Пересказывая ваш сон, и там, под душем. И… я резонно заключила, что это именно та несчастная, над кем издеваются, и вы в том числе, в вашем сне. Итак?

– Что за вопрос? Мне почем знать? И, потом, я над ней не издевался.

– Как вы думаете, что это было? Толпы людей, плаха. Что это – жертвоприношение, или… наказание?

– Не знаю, – он поставил кофеварку на плиту, – но…

Валерио задумался, забыв о пенящемся напитке, горкой устремившегося вверх и вот-вот чуть было не перелившегося через край. Шипение первых прорвавшихся к свободе капель вернуло его к плите:

– … похоже, что два названных вами акта имеют для меня смысл. Причем, равноценный смысл. То есть, это одновременно и жертвоприношение, и наказание.

– Интересно…, мне, пожалуйста, без сахара. А что вас привело к такому выводу?

– М-м-м…, наверное, чувство вины. Да. Чувство вины. За то, что я обязан в этом участвовать.

– Обязан? Это уже кое-что. Поставьте сюда, пожалуйста. Спасибо… То же чувство вины, что и в случае с Бигом. Правильно? И там, и тут, это все те же два акта. А вы можете описать это место, одежду людей или свою, какие-то подробности, чтобы понять хотя бы, куда вас занесло?

Валерио отрицательно покачал головой:

– Нет. Я вижу только этот… помост. И ее глаза. Все.

– А люди в черном? Кто они?

Он отхлебнул кофе:

– М-м-м…, думаю…, монахи.

– Почему монахи? А…, скажем…, не крестоносцы или члены какой-то секты?

– Н-не знаю. То есть, наоборот, уверен, что это монахи. Именно монахи.

– Ну, хорошо. В чем вы…, очень крепкий кофе…, еще уверены?

Валерио отвел взгляд – куда-то подевалась вдруг его напористая агрессивность, жесткость, местами соперничающая с жестокостью, колючесть, не допускающая и намека на насмешку или иронию.

Доменик не удивилась ответу, зная, в чем он признается.

– Я… любил ее.

Она удовлетворенно кивнула головой:

– Все верно. История повторилась. Один в один. Вы вынужденно убиваете тех, кого любите. Приносите их в жертву долгу или необходимости, называйте как хотите. И, любя, наказываете за совершенный проступок. Опять-таки, потому что обязаны наказать. И для вас это, своего рода, ритуал. Непременный и всегдашний обряд наказания. Вопрос в другом. За что вы ее наказали? Вернее, обязаны были наказать.

Валерио оттолкнул от себя чашку, и та, проехавшись до резной кромки стола, наткнулась на фигурный выступ, укоризненно закачавшись на бочке.

– Где выход? Что мне делать-то? Я сыт по горло вашими рассуждениями.

Доменик накрыла обиженную чашку рукой:

– Стул сломали, одну чашку разбили, со второй тоже разборки. Прямо-таки, терминатор. Будем искать выход. Тем более, что сожгли-то вы меня. И любили… тоже меня. Я здесь камень преткновения. Вы были правы.

Глава 11

Найти выход. А что его искать, если он буквально перед носом. В ее кабинете. В сейфе. Только руку протяни. Но, Боже ж мой, страшно-то как!

Страшно… стать первой и пока единственной в мире на апробирование ею же придуманного и разработанного сотрудниками датчика-"флешки", условно обозначенного "паучок". Не случайно – "паучок". Принцип работы которого, действительно, напоминал "плетение" шаг за шагом "паутинки" – информационного поля, в зону которого, по замыслу ученых собратьев Доменик, должны были попасть все до единого памятки, зафиксированные мозгом на протяжении жизни человека.

До сих пор только лабораторная крыса испробовала возможности "паучка", позволившие Доменик побывать в прямом смысле в шкуре подопытной грызуньи.

Вытащенная с помощью датчика информация о перипетиях жизненного пути Рэнси – белой, разленившейся в комфортных условиях клетки-люкс, упитанной "крысотки", как ласково к ней обращались лаборанты – произвела ураганный фурор, пока не пробивший хрупкие стены исследовательского центра.

Как выяснилось, память Рэнси хранила впечатления не только о пяти месяцах ее нелегкой крысячей жизни, посвященной с рождения служению ничего не ведающего о ее существовании человечеству, а и об испытаниях, выпавших на ее долю будучи в эмбриональном состоянии.

"Паучок" выдал на монитор даже такие сокровенные "тайны" Рэнси, как ее настырное карабкание к свету при рождении из утробы матери. "Крысотка" старалась изо всех сил, усердно расталкивая менее поворотливых родственников – братьев и сестричек.

Столпившиеся у монитора коллеги Доменик дружно не проронили ни слова до конца сеанса, но потом так же дружно все-таки его проронили, и в таком количестве и качестве, в основном, в адрес "паучка", что мысль не расставаться с ним пришла сама собой – Доменик категорически отказалась оставлять его на ночлег в лаборатории.

Она безусловно доверяла сотрудникам, но во избежание недоразумений – кто-то мог где-то хвастануть или просто не сдержаться, делясь впечатлениями – на ночь уносила его с собой, о чем опять-таки никто не догадывался.

Просматривая еще и еще раз "отснятый" датчиком материал, Доменик билась над объяснением некой странности, четко просматриваемой в двух последних "кадрах" захватывающего "фильма" из жизни кинозвезды поневоле Рэнси – в предпоследнем она "снялась" в стремительно несущемся потоке хвостатых икриноподобных образований. Одной из первых спеша попасть…

Доменик ахнула – Рэнси помнила момент зачатия!

Тогда, что в последнем "кадре"? Неужели…

На "снимке" – те же хвостатые, но плавающие в относительном покое в некоем киселеобразном сгустке. Так это до того, как папа-крыс оплодотворил маму-крысу?

А ведь "паучок" готов был продолжить плести свою паутинку и дальше. Куда дальше-то?

Она терялась в догадках, боясь согласиться с тем, что Ирене высказала без скидок на эмоциональное потрясение, настигшее Доменик без предварительной подготовки: "А, дальше – ее следующая крысячья, прошу прощения, жизнь. Уже прожитая".

О пробе "паучка" на человеческом мозге пока не было и речи. Весьма далекая перспектива. Вопрос – далекая для кого? Уж точно теперь не для нее. Когда на кон поставлена ее жизнь.

– Пойдемте.

Здесь и сейчас она задействует датчик на собственной

персоне.

– Куда?

– К тому самому "выходу", чтобы увидеть, и что же там, "дальше.

Часть третья

Глава 1

Италия, год 1484

– Корделия! Где эта маленькая бестия? Господь, наверное, с чего-то передумал и вместо мальчика сотворил девочку. Только вот на "замочек" вместо "ключика" и хватило времени! Корделия!

Я слышала ее. И, скорее всего, не только я, а и вся округа, которая, благодаря Агнесе, не ошибалась в своих предположениях по поводу того, что происходит на территории нашего палаццо.

Но муравейник сейчас интересовал меня больше всего на свете. Заткнув уши, чтобы их не тревожил визгливый голос няньки, я сосредоточенно рассматривала крошечное насекомое, без устали быстро перебирающее лапками на пути к норке, откуда порциями выскакивали и куда заскакивали его суетливые родственники.

Как же, он, такой малюсенький, худосочный, тащил в своих лапках-ниточках "бревно " во много раз тяжелее его самого?

Вот он добежал до трещинки на земляной дорожке. Для него пропасть. Замер, и…, правильно оценив препятствие, повернул обратно, в обход.

Я разлепила уши, куда тут же ворвался истошный крик няньки:

– …делия!

Агнеса неутомима. Она будет взывать к пропаже, пока ее не обнаружит.

Вот муравьишка опять наткнулся на что-то. Камушек. А для него опять – гора.

Я поискала глазами палочку или щепку и, отодрав от ветки засохшие листья, повела муравьишку по проложенному пути прямо к его домику, не давая заблудиться. По дороге он останавливался передохнуть, но вслед за этим снова упрямо хватался за щепочку и усердно семенил вперед по колее, выстроенной мной из веток.

– Нет, это невозможный ребенок! Корделия! Выпороть, прости Господи, один раз, чтобы слушалась.

Ну, вот, теперь все ближайшие соседи оповещены, что необходимо сделать для моего перевоспитания.

Муравей добрался-таки до холмика с дырочкой-входом в норку, юркнул в нее, и уже оттуда потянул добычу во внутрь. Судя по скорости продвижения щепки вниз, к нему присоединились его собратья. И зачем она им понадобилась?

Я, поднявшись, стряхнула с платья прилипшие кусочки древесины, вцепившиеся в подол увядшие, скрученные трубочкой, листья и столбом поднявшуюся пыль. Все то, что понасобирала на парковой дорожке,

Навстречу мне мчалась, подхватив юбку, флагом развевающуюся позади нее, утомленная поисками Агнеса.

– Девочка моя! Я вся уже обыскалась. Пойдем. Скорей. Тебя ждут.

Я знала, кто меня ждет. И, поэтому, не спешила, продлевая еще на миг, и еще, прощание с детством.

Запыхавшаяся нянька наклонилась, счищая с моего платья остатки мусора:

– Ну, как ты покажешься в таком виде? А волосы? Срам смотреть.

Я бросила прощальный взгляд на холмик-домик – его, скорее всего, затопчут копыта лошадей или раздавят колеса кареты, в которой сегодня после обеда меня заберут в Милан.

Как бы я старалась не думать об отъезде, он неотвратимо приближался, отдав мне, в конце концов, всего лишь три часа до той минуты, когда я помчусь навстречу не моему несчастью.

– Оставь. У нас куча времени, – я отвела руку Агнесы от растрепавшихся кос, – все равно к завтра не опоздаю. Оставь, сказала.

Уже издали увидела внушительный эскорт карет, и среди них безошибочно определила ту, что украсили лично для меня. Возле нее лениво прохаживался владелец кальцони, чуть не лопающихся от его тучности, что не помешало ему следовать моде. Укороченная джиорнеа открывала на обозрение всем желающим то, что обозревать пропадало всякое желание.

Он постукивал рукоятью хлыста по рвущейся из заточения штанов голени, нетерпеливо поглядывая в сторону парка.

Я, не замедляя рысцу, пронеслась мимо него, лишь ухватив краем глаза его приветственно согнувшийся корпус.

Агнеса тяжело дышала сзади:

– Я… выбрала… то платье, с тюльпанами…

Мне же было все равно, в каком платье я овдовею.

Глава 2

Оттягивать неизбежное не было никакого смысла. И, тем не менее.

Я "капризничала", находя изъян в очередной хитроумной прическе, сооруженной из моих, привыкших к свободе, волос. То, стянутые ввысь тугим узлом, они сковывали голову болезненным обручем, растягивая и черты лица, устремляющихся вслед за узлом. То, путаясь в лабиринте множества переплетающихся лент, там же и терялись, уподобляя голову ткацкому веретену.

В итоге, я вынуждена была хоть на чем-то остановиться.

– Дай мне мою сеточку, – я отобрала гребень у рассерженно "забулькавшей" Агнесы, – ту, что с жемчугом. И не пыхти, как дворовая кошка.

Расчесав измученные пряди, разбросала их по плечам и украсила более чем скромной сеточкой из золотых нитей.

И вдруг услышала всхлип за спиной.

– Ты? И плачешь? – я обняла мою няньку и кормилицу, частично взявшую на себя когда-то и роль матери, особенно, если это касалось чисто девичьих проблем, – перестань. Мы еще увидимся. Обязательно. Вот, чтоб мне… провалиться на этом месте. Ну, что ты.

Я врала ей.

Это были мои последние минуты в родном палаццо. Я не увижусь больше не только с Агнесой, но и с отцом.

От палаццо тоже не останется камня на камне. Огонь сожрет всех и все.

Но почему и как это случится, пока мне было не ведомо – ни один из знаков, посылаемых Господом, не раскрывал причину грядущего испытания.

Отчаяние от знания неизбежного, бессилие от невозможности хотя бы отдалить надвигающуюся катастрофу топили меня в бездонной яме горя, но… во мне, наперекор всему, тлела искорка надежды на их спасение. Как? Понятия не имела.

Нянька уже откровенно рыдала, умудряясь вставить между всхлипами:

– … милая… моя…, как же ты… без меня? …цветочек мой…, за что же мне… наказание такое…

Я не слезлива, но, зная о расставании навсегда и об ожидающей их беде, с трудом уговорила соленые капли, уже дрожащие на моих ресницах, не пролиться. Если бы Агнеса знала, что это слезы не только прощания с ней и моим домом!

Успокоить ее возможно было единственным и не раз проверенным способом – воззвать к заботе обо мне. И я, аккуратно ее отодвинув, нарочито грозно ткнула себя в грудь:

– Ты мне весь лиф замочила. Что теперь?

Агнеса, вмиг вернувшись к предначертанной ей вот уже как четырнадцать лет со дня моего рождения роли, задрала подол своей нижней юбки и шумно высморкалась, после чего прощупала указанное место и строго изрекла:

– Ничего. Поедешь мокрая. Уже нет времени переодеваться. Пока доберетесь, высохнет.

При воспоминании, куда я должна добраться, она снова собралась удариться в причитания, но я ее вовремя остановила:

– Так-то ты меня провожаешь? Нос опух, глаза как куриная гузка. Смотреть противно.

Сгрубила намеренно, зная не оставляющий в долгу характерец Агнесы. И окрик подействовал. Она тут же выказала ее всегдашнюю сварливость, воинственно уперев руки "в боки":

– Ты посмотри на нее! А еще дочь такого важного сеньора. Тебя послушать – чисто деревенская девка. А все этот Джакомо. Нахваталась от него всякой дряни, – нянька вздохнула, – ладно уж. Пойдем. А то получу нагоняй от твоего отца. И так все твои грешки беру на себя. Неприлично опаздывать… графине делла Ласторе.

Агнеса поправила съехавший набок чепец и с преувеличенной почтительностью, граничащей с гротескностью, распахнула передо мной двери, но, не справившись до конца с ролью придворной дамы, добавила со всегдашней поучительностью:

– Не лети, как угорелая. Помни, кто ты теперь. Я, следуя наставлению, с задранным подбородком и величавой осанкой зашелестела юбками, покидая мою половину палаццо.

Завтра дочь ювелира – Корделия Сотти – станет женой графа Франческо делла Ласторе. Я, которая сиденью за благочестивыми беседами предпочитала возню с лошадьми или копанию в отцовской библиотеке, должна была осваивать новую для меня роль со всеми придуманными для нее условностями, включая походку.

Уже на пороге гостевого зала меня встретил разгневанный взгляд отца, ясно передавший, что бурлило у него в голове.

В противовес испепеляющим молниям в его глазах, в группе присланных за мной посыльных, по цветастости узорчатых тканей плащей не уступающих моим попугаям, воцарились тишина и благоговение.

Один из них сдавленно вздохнул. Полагаю, не сдержав переполнившего восторга от моей несравненной красоты. А, могла ли быть другая причина?

И все четверо склонились передо мной в полкорпуса – очередная условность, которую я обязана была теперь принимать как должную.

– Ну, что же, дочь моя, – отец, с несвойственной ему напускной нежностью, приобнял меня, тут же мстительно ущипнув за бок (плотный бархат смягчил накал страстей), – эти высокочтимые сеньоры сопроводят тебя к твоему супругу.

Он приложился губами к моему лбу, к счастью, на этот раз без намерения нанести увечье.

Подтолкнув меня к "высокочтимым сеньорам", отступил на шаг, тем самым подтвердив, что договор в силе – его самая дорогая драгоценность передана из рук в руки в целости и сохранности.

Сделка удачно завершилась. Ему – должность придворного ювелира. Мне – титул. Пресытившемуся похождениями Франческо – юную красавицу жену.

Все остались довольны. Кроме меня, осведомленной о продолжительности моей супружеской жизни – ровно одна ночь.

Агнеса кинулась было помочь мне забраться в карету, но тут же была оттеснена одним из "высокочтимых сеньоров", намерению которого поддержать меня я категорически воспротивилась. Речь не шла о демонстрации пренебрежения к протянутой руке. Просто пока я еще звалась Корделией Сотти. Со всей прилагающейся к этому имени неповторимостью.

Уже из окна сбросила Агнесе, стянув с волос, золотую сеточку. Так я ее и запомнила – прижимающую к груди мой прощальный привет и с каждым шагом иноходца уходящую от меня в прошлое.

Что я могла сделать? Все предрешено. В том числе, и мой отъезд из Бергамо.

С собой я увозила и мою тайну, скрытую даже от Агнесы.

Глава 3

Милан встретил нас шумливой суетой сворачивающих товары торговцев и лавочников, спешащих до наступления темноты укрыть окна ставнями, сдержанной неторопливостью прогуливающихся перед сном горожан, утомленных дневными заботами, громыханием по мостовым повозок, груженых всякой всячиной.

Наша кавалькада проскочила огромную площадь с вздымающимся к вечернему небу непередаваемой красоты собором и устремилась к маячащему впереди стрелой вытянутому замку. Но… и он остался позади.

Я не люблю поездки в карете. Страшно трясет. Так, что на момент выхода из шелковой клетки теряешь представление о местоположении частей тела. В дополнение к подобному неудобству, ограниченность пространства и света создает иллюзию бочонка, сброшенного в море. Ладно бы пустого, а то ведь со мной впридачу.

По резкому толчку поняла, что, вероятно, наше путешествие, слегка затянувшееся, на этом и закончится.

Я спустила ноги со скамеечки, где безуспешно пыталась вздремнуть – волнение не дало выспаться ни ночью, ни сейчас. Обула выбранные Агнесой атласные туфельки и смиренно (нянька бы очень удивилась, узнав, что и смирение мне подвластно) ждала приглашения явить лик теперь уже моим согражданам.

Приглашение немедленно последовало – меня встречали две юные сеньорины.

Одна, до рези в глазах огненно-рыженькая и в бесчисленных крапинках-веснушках, с нескрываемом любопытством обежала меня взглядом с головы до пят и, видимо, удовлетворенная увиденным, радостно мне улыбнулась, подав руку для безопасного спуска. Другая, с прической "огурцом" и головой той же формы, состроив мордочку абсолютного равнодушия к моей персоне, придерживала дверцу кареты.

Поблагодарив за расторопность первую, воспользовалась предоставленной ею услугой и, чтобы как-то расшевелить вторую, вежливо обратилась к ней, приостановив нисхождение на графскую землю:

– А… что у нас сегодня на ужин?

Застигнутая врасплох игнорированием с моей стороны придворного этикета, она вынужденно сбросила маску безразличной ко всему куклы, под которой мелькнула растерянность, сменившаяся недоумением: " Так запросто?". В ее головке что-то крутилось. Скорее всего, ее мучил вопрос, нарисовавшийся и на личике: "А, где графиня-то?".

Ее сомнения по поводу моей причастности к предстоящему венчанию в ту же секунду развеялись от повелительного:

– Проводите донну Корделию в ее покои.

Ведомая свитой, я, так и не получив ответ на пока еще просьбу моего организма дать ему подкрепиться, проследовала в распахнувшиеся передо мной парадные двери палаццо с выгравированным по центру летящим ястребом – гербом дома Ласторе.

Сооружение подобного рода для меня было в новинку.

Мой бергамский "дворец" вполне мог пригодиться этому в роли охотничьего домика, но не более того. А уж апартаменты второго и третьего этажа, через которые лежал наш путь в "мои покои", сравнивать с тем, где я провела беззаботное детство, было бы даже не смешно.

Роскошь, блистательная, выпукло-вычурная, головокружительная, небрежно отодвигала все возможные чувства, благосклонно оставляя лишь одно – восхищение. Любуйтесь, любуйтесь.

Я забыла обо всем, успевая только выхватывать взглядом то огромное, чуть ли не в полстены, красочное полотно какого-то живописца. То высокие венецианские зеркала, отражающие нашу процессию и ошеломленную меня. То изящно расписанные потолки, утопающие в позолоте и бирюзе.

Наконец, прогулка по нескончаемой анфиладе залов завершилась перед высоченными дверьми, впустившими нас – тех самых девочек, что удостоились чести первыми лицезреть будущую графиню, и одного из "высокочтимых сеньоров", принявших меня из подтолкнувших к ним рук отца – в спальню, по великолепию не уступающую всему виденному прежде.

Пока я осматривалась, пытаясь понять, что меня здесь так взволновало, помимо непреходящего и все более усиливающегося чувства потрясения от окружающей красоты, кто-то за моей спиной с некоторым запозданием ответил на заданный ранее вопрос:

– А на ужин сегодня ваша любимая утка с маслинами.

Я обернулась.

Болезнь, распознанная мной в ту нашу первую встречу, вызревала быстрее, чем я предполагала.

Глава 4

Он откровенно рассматривал меня, и мне ничего не оставалось, как заняться тем же, изучая его лицо, мельком увиденное совсем недавно.

Так случилось, что неделю назад отец вернулся из очередной деловой поездки весьма возбужденный. До такой степени, что поднялся ко мне, на мою половину, что происходило крайне редко, поскольку с младенчества препоручил меня Агнесе, не особенно интересуясь моим физическим и духовным ростом.

Отогнав няньку в сторону, он приподнял меня с кресла, где я пыталась соответствовать предопределенным мне с рождения природой и Всевышним девичьим задачам. Одна из них – научиться все-таки вышивать крестиком вместо того, чтобы устраивать бешеные местечковые скачки с препятствиями или азартно доказывать конюху Джакомо, что я не жульничаю, играя с ним в карты.

Подтолкнув к окну, отец так пристально вглядывался в меня, что я даже заподозрила, не засомневался ли он, что перед ним именно я, а не, скажем, Зеленый рыцарь[5].

Вероятно, убедившись в том, что зрение его не обманывает, и перед ним, действительно, его единственная дочь, отец удовлетворенно потрепал меня по щеке и, вдруг что-то неумело замурлыкав себе под нос, с миром удалился.

Агнеса проводила его изумленным взглядом, с твердой уверенностью выдав свое мнение о событии из ряда вон выходящем, свидетельницей коего она стала:

– Заработался, бедный.

В продолжение необъяснимого тогда поступка отца, обычно почти не обращающего на меня свое отеческое внимание, ни разу не проявившего хотя бы намек на родительскую ласку и ни при каких обстоятельствах не исполняющего нечто похожее на песенку, я, без предварительного уведомления, была продемонстрирована одному из его высочайших гостей. Тому самому, который, проигнорировав представленные ему драгоценности из отцовского сундучка, заинтересовался лишь медальоном на его груди, действительно необыкновенно искусной работы. Красный с синевой овальной огранки рубин в пять каратов покоился на платиновом ложе в форме ракушки, внутри которой, в свою очередь, томился мой миниатюрный портрет.

Почему-то именно он, мой портрет (скромность – одно из моих достоинств), более чем "ракушка", произвел неизгладимое впечатление на высокородного сеньора, возжелавшего воочию убедиться в реальном моем существовании.

Официальное предупреждение о надвигающихся смотринах я так и не получила, что не помешало мне узнать об этом неофициально.

Граф со свитой посетил нас под вечер следующего дня.

Поскольку меня не известили о столь выдающемся не только для нас, но и для нашего городка, событии, я позволила себе после обеда прогулять моего Агата (отец подарил мне скакуна уже проименованного, и здесь оставшись верным делу его жизни).

Но, по возвращении домой, "зацепила" кончиком хвоста моего красавца неспешно направляющуюся к нашему дому процессию Его Сиятельства.

Мне пришлось слегка усмирить разогревшегося галопирующего Агата, чтобы без потерь для процессии обогнуть эскорт гостей.

И вот тут-то Франческо получил возможность лицезреть меня во всей красе – взмыленную наравне со скакуном, запыленную, поскольку мой маршрут пролегал не по мощеным улочкам городка, раскрасневшуюся от встречного ветра и от него же растрепавшуюся.

Я бросила на жениха мимолетный взгляд, поймав в ответ его, в котором прочла непреклонную убежденность в правильности выбора невесты.

И в тот же вечер сделка состоялась.

И в тот же вечер я узнала о надвигающейся беде, подсказанной всего лишь одним прикосновением, в знак восхищения, его губ к моей руке.

Знание о болезни Франческо кольнуло меня тем самым поцелуем в Бергамо.

Глава 5

Милостивый Господь наделил меня не только «несносным» характером. Он одарил меня и Божественным откровением, посвятив в чудесные таинства, о которых я не смела никому проговориться. Даже Агнесе. Господь научил меня этому совсем недавно, незадолго до замужества, дав прежде повзрослеть.

Свечи подмигивали светящимися в полумраке спальни огненными точечками.

Нянька, вороша вспыхивающие угли в камине, ненадолго призадумалась, потом, спохватившись, заговорила дальше:

– Ну, вот. А, потом, родилась ты, засранка. Я тогда была, сама понимаешь, помоложе да пошустрее. В помощницах убиралась на кухне. Ух, и шум поднялся, когда сеньора, маменька твоя, разродилась. И понятно. Она, мало того, что в девках засиделась, так еще и не сразу понесла. А в таких-то годах, – она кивнула на портрет над камином уже зрелой женщины, властно всматривающейся в то, что ей уже было неподвластно, – не только не рожают, а уже и внуков женят. Может, поэтому и мучилась в родах.

Агнеса звучно зевнула:

– Ладно. Спать пора. Завтра доскажу.

– Да, нет уж, сегодня не обманешь, – я подскочила к ней, схватив ее за руку, – как только я рождаюсь, тебя зевота раздирает. Обидно даже. Сколько можно? Третий вечер подряд. Итак, маменька разродилась…

Нянька послушно плюхнулась вслед за мной на кровать, где иногда перед сном я посвящалась в хронику семейных историй.

– … не отстанешь ведь, настырница… Разродилась и сбросила на кормилицу свое дитя. Тебя, то есть, красавица ты моя. А потом и начались все эти ее причуды. Устала я. Давай-ка, спать. Поздно уже. Завтра…

– … уже наступило. Продолжай. Ну, пожалуйста, пожалуйста…

– Ну, и упрямая ты козочка. Когда не надо. Это какое терпение надо с тобой иметь? Только мое.

Агнеса подобрала подол юбки, усаживаясь удобнее.

– До того, как ты появилась на свет, вроде, все было как обычно. А, вот, после… Будто у нее, матери твоей, в голове все перепуталось. По ночам стала бродить по дому. И, ладно бы. Да только пока шла, одежку-то с себя скидывала. А утром все ее юбки повсюду подбирали. А то как-то ночью в кухню забрела, и все, что там за день напарилось да наварилось, скинула на пол. И при этом так визжала, что у меня до сих пор звенит в ушах.

– И что это было?

– Кто его знает. Но как-то она вытворила такое, что папаша твой, сеньор Козимо, не выдержал и отослал ее в монастырь. Поговаривали, дьявол в нее вселился. А потом он все, что ее, повыбрасывал. Все. До единой нитки. Вот только кольцо и осталось. Я его для тебя сберегла…

Я задумалась, и Агнеса не преминула воспользоваться паузой, грузно осев в перине и незамедлительно захрапев с постанывающим присвистом.

Осторожно вытянув ненароком придавленную нянькой ногу, я, не тревожа ее сон, выскользнула из-под одеяла.

Этот портрет висел здесь всегда, сколько я себя помнила. И эта спальня принадлежала прежде ей, моей матери, хозяйке этого дома. Я когда-то попыталась вызвать у себя какие-то чувства к ней, мать же все-таки, но от усердия у меня страшно разболелась голова, после чего я успокоилась – для меня она жила только на этом портрете. Чужая, холодная, равнодушная.

Трясясь от холода – камин тоже задремал – я бесстрашно встретила суровый взгляд теперь уже всего лишь хозяйки портретной рамы.

А на пальце то самое кольцо, о котором упомянула нянька, и которое вот уже с десяток лет хранится в моей шкатулке. Отец о нем не знает.

Кстати, сейчас оно уже должно быть мне в пору.

Довольно простенькое, с маленьким изумрудом. Не долго думая, порылась в шкатулке. Вот оно.

У нее на безымянном пальце. Ему же подошел мой указательный. Вытянула руку, любуясь зеленью камня и гадая о причинах странного поведения матери.

Что же здесь случилось? Тогда, тринадцать лет назад?

Гадала не долго.

И испугаться не успела, вдруг шагнув туда, где моя мать еще и не помышляла покинуть эту спальню – на несколько лет назад.

Все случилось мгновенно, ничем не намекнув прежде об ожидающем ответе на поставленный вопрос – нечто незримое, отделившись от меня, ступило во вдруг ожившие, стремительно сменяющие одна другую, картинки.

При этом все мое осталось при мне, тут, в спальне, тогда как неизвестная до сих пор мне "Я" без стеснения бродила где-то там, в далекой от меня жизни моей непредсказуемой мамочки, подглядывая за ее проделками:

… она подходит к колыбели сучащего ножками младенца, наклоняется и вдруг плюет в беззубо улыбающегося ребенка…

… она подсматривает за кормлением малышки, царапая свою, переполненную молоком грудь…

… она с отвращением зажимает уши, отталкивая крик маленькой Корделии…

… она сжимает подушку… – я зажмурилась, что меня не спасло. Картинки галопом неслись у меня в голове – … и наваливается на спящего младенца…

… разъяренный сеньор Козимо…, prete[6], крестящий разбушевавшуюся сеньору…

… ее упрямое сопротивление заталкивающим обреченную узницу в карету…

… дрожащий фитилек свечи в ее келье, и она сама, забившаяся в угол более чем скромно убранной кровати…

Кольцо жгло палец, а меня лихорадило. И от жути настигшего прозрения, и от страшной трагедии, случившейся когда-то в этом доме сразу после моего рождения, и от… растерянности. Как это у меня получилось раздвоиться? И для чего? Чтобы увидеть это? А, зачем Бог позволил мне это?

Вместе с тем, многое встало на свои места. И увлечение отца медицинскими трактатами, среди которых царствовал Гален из Пергама с его утверждением о наличии "горячей крови" у рожениц, якобы проникающей в голову после родов и заливающей мозги – он не верил в одержимость жены и пытался найти причину ее заболевания.

И его холодность, и неприятие меня, ставшей причиной несчастья его жены. И желание побыстрей избавиться от меня, каждодневно напоминающей и внешностью, и манерами о ней.

Сорвав кольцо, а вместе с ним и проснувшийся во мне дар – увидеть Божественное предостережение и предначертанный Господом путь – я юркнула в кровать, прижавшись к сонной Агнесе. Она что-то невнятно пробурчала и обхватила меня теплой рукой, оградившей на время от всего.

В том числе, и от этой непрошеной милости – узнать скрытое от всех.

Глава 6

Несмело потянувшись к моим, уже без сеточки, волосам, граф вдруг дернулся, с надрывом закашлявшись, что избавило меня от вынужденного проявления с моей стороны неуважения и к его титулу, и к его дому – отшатнуться, опасаясь заразы. Надсадный кашель Франческо еще раз подтвердил – я не ошиблась в предвидении намного вперед будущих событий. А, значит, не ошиблась, приняв это замужество.

Плавающая в воздухе склизкая мерзость в очередной раз выбирала к кому бы прилепиться. Или к этой миленькой служанке, испуганно принявшей замаранный графской кровью платок. Или к вон тому напыщенному сеньору, брезгливо поджавшему губы.

Ожидая, пока мой будущий супруг придет в себя, осмотрела апартаменты – что меня здесь взволновало?

Нет, не блистательное великолепие, бросающее вызов разгуливающей по городу болезни, а… у окна стояло МОЕ кресло, с переброшенным через подлокотник, так как обычно, МОИМ мартингалом с серебряными пряжками. Взгляд метнулся к стене… МОЕ зеркало с маленькой трещинкой в нижнем правом углу. А на полочке под ним… МОЙ гребень.

Ошеломленная, я обернулась к Франческо. Тот улыбался опухшими губами:

– Так вам легче будет привыкнуть к дому и… ко мне, милая Корделия.

Я испытывала к нему довольно странную смесь чувств – здесь вдруг проснулась и дочерняя любовь, доселе мне не знакомая из-за холодного отчуждения отца, и страх перед близкой потерей человека, неожиданно ставшего для меня заботливым другом, и искренняя симпатия к нему как к мужчине – волевому, не ломающемуся под натиском болезни, из последних сил ей сопротивляющемуся.

На следующий день он вновь посетил меня, и его просьба не удивила меня.

Его состояние ухудшалось прямо на глазах. Если еще вчера Франческо в состоянии был, несмотря на головную и поясничную боли, держать марку рыцаря, покоряющего сердце Прекрасной Дамы, то сегодня он уже с трудом передвигался, мучимый жестокой одышкой, сопровождающей малейшие усилия – он уставал даже держать ложку. Участившаяся рвота довела его до жуткого истощения.

Жить ему осталось совсем ничего, но об этом знала только я.

Он же, уверенный в том, что застудился на охоте, пытался шутить над пожирающей его немощью: " Вовремя женюсь, есть кому меня выходить".

Граф не только не отложил венчание до лучших времен, но и ускорил событие – вместо назначенного прежде дня церемонию перенесли на завтрашнее утро.

Ко мне забегали и так же быстро убегали многочисленные портные с рулонами неописуемо богато выделанной ткани, обувщики, дотошно измеряющие мои ступни, ювелиры с коробками драгоценностей, парикмахеры с кучей зарисовок всевозможных новомодных причесок…

Наконец, резонно решив, что пора, пожалуй, определиться с перерывом на отдых, в коем нуждались, кстати, и все, кто стремился попасть в мои покои, я, показав язык очередному визитеру, немедленно вошедшему в состояние глубокой задумчивости от подобной выходки со стороны без пяти минут высокочтимой дамы, захлопнула перед ним двери. Что поделать, правила этикета требуют долговременной практики.

Остановить поток посетителей мне, действительно, необходимо было по весьма веской причине – количество вносимой ими заразы уже настолько превысило допустимый предел, что я слегка запаниковала. А выдержит ли моя "скорлупка" такой натиск?

Заперев дверь, я облазила все углы спальни, чуть ли не принюхиваясь к вполне свежему и по осеннему зябкому воздуху. Как ни странно, чисто. Но тогда откуда моя тревога? Будто нечто вязкое и склизкое гуляет вокруг меня.

Чума была здесь. Без сомнения. Пока робко подглядывающая за мной.

Я обернулась к зеркалу…

Будь у меня нервы послабее, точно тут же грохнулась бы без памяти – отражение не соврало.

Она, грязным столбиком покачиваясь за моей спиной, жадно облапила обнявшую мое тело голубовато-серебристую сферу, светящуюся ровно и спокойно, не прореженную или, более того, пробитую атакой.

Усиленная двуступенчатой защитой – тонким, но прочным и невидимым глазу каркасом с наложенной на него сверкающей пыльцой наподобие зеркального покрытия – "скорлупка" исправно отталкивала любое покушение на меня, в том числе и заражения, засорившие воздух. Все то, что могло причинить малейший вред коже, телу и внутренностям.

Бог был милостив ко мне, позаботившись и о моей безопасности. Для чумы я была не по ее гнилым зубам. Я знала, как защититься от нее.

Глава 7

До сих пор я помнила того огромного, зверски жужжащего шмеля, налетевшего на меня откуда-то сзади с явно не мирными намерениями. Мой пронзительный визг, побудивший подпрыгнуть задремавшую на скамейке Агнесу, к сожалению, на шмеля не произвел нужного впечатления. Более того, его, кажется, крайне заинтересовал мой нос – единственная выпуклость на относительно ровной поверхности всех остальных частей тела.

Всполошенная нянька уже неслась ко мне, но у шмеля шансов добраться до меня раньше ее, определенно было больше.

Страх даже не намекнул ногам на какое-то движение в обратную от хищного насекомого сторону, и я, в лихорадочных поисках выхода, не нашла ничего более полезного, как залезть от него под некий каркас-колпак, подкинутый мне моим детским воображением – хоть куда-нибудь спрятаться. Естественное желание засунуть голову в песок, только чтобы не видеть летящую боль и не слышать угрожающее жужжание, тут же нашло мгновенный отклик в каких-то моих потаенных кладовых, о существовании которых я и не подозревала.

Более того, в силу пока еще детской разумности, я не сомневалась в наличии этих самых кладовых у всех вокруг.

Тогда "скорлупка" выросла как по мановению волшебной палочки – моментально и такой прочности, что смертоносный шмель, со всего разбега-разлета ткнувшись в воздух в сантиметре от меня, видимо, лишился какой-то очень важной функции, сдавшись и шлепнувшись к моим бесчувственным ногам.

Нос был спасен.

А мне понравилась моя новая "игрушка", которая, как оказалось, было не единственная.

И никто не догадывался, в какие "игры" я играю.

Требовательный стук в дверь вывел меня из задумчивости:

– Донна Корделия, вас хочет видеть Его Сиятельство.

Мерзкая тварь, распавшись в пыль, рассеялась по спальне, а я подбежала к дверям.

Изумленный Франческо предстал передо мной:

– Милая моя…, вас что-то напугало, что вы… закрываетесь от меня?

– Нет, нет. Просто устала. Столько суеты. Непривычно.

Я отошла к окну.

С трудом доплетясь до кресла, он с облегчением вцепился в подлокотники. Отдышавшись, Франческо в упор посмотрел на меня. Он нервничал – уже одутловатое лицо, тронутое отметинами чумы, лихорадочно подергивалось:

– Корделия…, мне все хуже… Вы не будете против…, если… мы обвенчаемся… сегодня?

– Я – нет. Но вы меняете день уже третий раз, и те, кто приглашен…, герцог Галеаццо и Лодовико Сфорца…

Он нетерпеливо прервал меня:

– Они уже извещены о моей болезни… Подойдите ко мне…

Я послушно опустилась у его ног.

Он жадно рассматривал меня, выхватывая взглядом глаза, губы.

– Поздно…, поздно…

– О чем вы, Ваше Сиятельство? – мне невероятно трудно было изображать несведущую глупышку.

– Слишком поздно…

Франческо зашелся в кашле, испачкав платок кровавой слизью. Наконец, откинувшись к спинке кресла, он устало закрыл глаза:

– … я распоряжусь, чтобы вас подготовили…

Я осторожно потянула свою руку из под его вспотевшей ладони, но замерла, услышав придушенный шепот:

– … мне страшно…, поторопитесь…

Глава 8

И я торопилась.

Этой ночью его не станет. И эта ночь будет той самой единственной для того, чтобы успеть завершить начатое.

Франческо, не подозревая об уготованной ему роли благого пастыря, умрет, отдав мне немного своей крови. Всего несколько капель, взять которые мне, графине делла Ласторе, никто не помешает.

Я запретила себе думать, что все, на что я согласилась – переезд в Милан, венчание с человеком намного старше меня, с которым мне не суждено прожить ни дня – преследовало всего лишь одну цель. Но эта цель стоила того, чтобы пойти навстречу решению отца и, более того, поддержать желание Франческо ускорить церемонию.

Чума пока только плотоядно облизывалась на суетящийся под ее гниющими крыльями "муравейник", выхватывая хищным клювом, сочащимся смертельным ядом, приглянувшихся ей отдельных "насекомых". Среди которых оказался и граф делла Ласторе, еще неделю назад строивший радужные планы о воспроизведении, наконец, на Божий свет потомства – наследников древнего рода.

Но он, по иронии провидения, вынужден был теперь вспомнить о собственной душе, одной из первых в Милане безуспешно противостоящей заразе.

Одной из первых – вот что заставило меня ответить "да" на все вопросы, связанные с венчанием, без шумихи состоявшимся в церкви Санта Амброджио.

Франческо, предложив отцу сделку – ты мне дочь, а я тебе…, сам того не ведая помог мне, став недостающим звеном в том лекарстве, над которым я часами "колдовала" в каморке Джакомо. Лекарстве от чумы.

В его составе не хватало только одного – капельки чумной крови умершего.

Тот единственный поцелуй Франческо, когда его губы полыхнули жаром, не согревшим мои дрожащие пальцы, приоткрыл запретную дверцу познания, обнажив страшную правду и о его "недомогании", и о том, чем все это закончится. Не только для него. Для всех.

Мое " да" могло спасти многих.

У меня не было ни времени, ни возможности бегать по Милану в поисках пока еще редких заболевших, чтобы обратиться к ним с весьма странной просьбой: "Вы все равно умрете. Не дадите ли вы мне напоследок немного вашей крови?”.

Описание этого отвара я обнаружила в древнем, еще из папируса, свитке, затерявшемуся на полке отцовской библиотеки среди других, не менее ценных, рукописей и книг.

Неизвестный летописец подробно, не опуская леденящих кровь впечатлений от увиденного, живописал atra mors[7], снабдив письмена кошмарным до жути рисунком пораженного болезнью несчастного и… строчками-советом, как спастись от заразы.

Именно тогда во мне проснулся интерес к медицине.

Я переворошила всю книжную коллекцию отца, каждый раз тихо ахая от восторга, натыкаясь на очередную находку. А, раскопав одну из них, скромно задвинувшуюся в угол на самой нижней полке, просто застыла от потрясения – сочинения Александра-целителя![8].

Все двенадцать его трактатов я изучила от корки до корки, время от времени вспугиваемая воплем Агнесы, то зовущей на обед, то просто отслеживающей, ради своего спокойствия, место моего пребывания в данную минуту.

Причем, ее зов преследовал меня независимо от времени суток – она, несмотря на мое взросление, не отказалась от привычки вскакивать среди ночи, чтобы поправить одеяло, натягивая мне его чуть ли не на нос и, зачастую не находя охраняемый объект в постели, каждый раз ударялась в истерическую панику.

При этом нянька, лучше всех осведомленная о моих увлечениях, точно знала, куда ей кинуться на поиски. Тем не менее, пик ее беспокойства за меня оставался неизменным – на уровне разрушительного шторма. Что не остановило мою любознательность.

В итоге, к подсмотренным событиям недалекого будущего я подготовилась. Зная, как обезопасить себя и сохранить жизнь остальным.

И именно для этого мне нужен был Франческо, которого спасти уже никто не мог.

Кроме Всевышнего.

Глава 9

Он попросил зажечь все имеющиеся в спальне свечи, подспудно пугаясь опасности темноты.

Темноты по ту сторону жизни.

Франческо чувствовал приближение конца, все-таки упорно продолжая не верить в это и зло высмеивая свою беспомощность:

– Не хочу… вас разочаровать, милая, но… право… первой брачной… ночи я, несмотря… ни на что, оставляю за собой. Правда, первой… она станет, к моему… глубокому сожалению, не… сегодня, но завтра непременно. Надеюсь, вам… не трудно… будет подождать? Сядьте ближе. Держать… вашу руку я… еще в состоянии.

Заперев дверь – супружеская спальня пока оставалась супружеской спальней – я присела на край постели.

Его воспаленные покрасневшие глаза, окруженные мертвенной синевой, болезненно слезились, от чего он часто моргал, недовольно кривясь.

Я время от времени протирала его мокрое лицо, превратившееся за эти дни в уродливую вздутую маску, обезобразившую прежнюю грубоватую, отталкивающе-притягательную жесткую мужскую красоту.

Влажные волосы, обильно смоченные потом, по-детски скрутились в мелкие жесткие колечки.

– Не смотрите… на меня так. Без наследника… не умру. Вы слышите?

Последнее слово он натужно выкрикнул, выкашливая сгустки красной мокроты.

– Я с вами…, сеньор. Дайте-ка, я поправлю подушку.

Наклонившись над ним, я приподняла его отяжелевшую голову, намереваясь перевернуть отсыревший от пота валик, но вдруг была остановлена неожиданно сильным объятием.

Он, уткнувшись в жесткий корсаж моего венчального платья, все сильнее сжимал меня, хрипло бормоча:

– Не… оставляй… меня…

Я и так сдерживалась непонятно каким образом, с трудом давя слезы и насильно заставляя себя улыбаться. Но его руки, ухватившиеся за меня, как за тоненькую ниточку, еще связывающую с жизнью и вот-вот готовую разорваться, и его голова, прижимающаяся ко мне, отчаянно ищущая защиты от страшной неизвестности, и прерывистый жалобный хрип, молящий… не отдавать смерти, сломили показную веселость.

Бережно покачивая Франческо, словно испуганного ребенка, поглаживая смешные колечки его волос, я боялась разреветься в голос, чтобы еще больше не напугать его.

Что-то ответить я была не в состоянии – он все бы понял.

Не пытаясь высвободиться, дотянулась все-таки до подушки, перевернув ее. Но Франческо ни в какую не соглашался отпустить меня, и я вынуждена была прилечь рядом, перебирая его запутавшиеся кудряшки.

Плечо затекло. Правая рука онемела, неловко вывернувшись, поддерживая его голову. Но, если бы я сейчас сдвинулась хоть на чуть-чуть, смерть тут же воспользовалась бы этим. А пока она ждала, дав нам и так, больше чем нужно, времени для прощания.

Я знала, что, если отпущу его, она расценит это как знак к действию.

Франческо, каким-то чутьем почувствовав то же самое, изо всех сил, задыхаясь, жался ко мне, не оставляя смерти ни малейшей щелки пролезть между нами.

Наконец, той, видимо, надоело церемониться – впереди было много работы – и она, льдом окатив мою

спину, отодрала от меня его протестующе подергивающиеся руки.

Он вдруг обмяк, безнадежно просипев:

– Не… отпу…скай…

Но смерть расценила его просьбу по-своему.

Глава 10

Долго сдерживаемый стон, по-звериному протяжный, тоскливый, наконец, нашел выход.

Обхватив уже безразличное ко мне тело, я упрямо его покачивала, отдавая Франческо тепло и нежность, так и не испытанные им при жизни.

Его голова качнулась назад, и из приоткрытого рта по подбородку, изгибаясь, будто выбирая русло, поползла неровная струйка крови.

Я бездумно следила за ней, пока она, на мгновение застыв, не оборвалась крупной тяжелой каплей вниз, празднично раскрывшись черно-кровавой розой на ярко-голубой ткани лифа моего праздничного платья.

Это все, что смог мне дать Франческо в нашу первую супружескую ночь.

Свою кровь. То, что от него и требовалось.

Заскулив от безысходности, от необходимости идти до конца, я суетливо-растерянно вспоминала, куда же засунула пузырек и ланцет, заранее заготовленные для вскрытия вены.

Времени у меня почти не осталось – минут пять-шесть до того, как кровь потеряет текучесть.

Я должна была успеть. Уже даже не ради предположительных будущих спасенных, а ради самого Франческо.

Мне страшно было бы признаться, что он ушел просто так, выкинутый из жизни в угоду ухмыляющейся вслед ему заразе.

Он ушел, чтобы отдать.

Грубо вытряхнутая из накрывшей меня скорби напоминанием о мрачной роли графа в судьбе пока живущих, жизнь которых напрямую была связана с его смертью, я, не глядя на его вдруг постаревшее лицо, приподняла подол юбки. Одна из проволочек корсета надежно удерживала маленький бархатный мешочек, другая – перчатки.

Ну, что же, медлить дольше я уже не могла.

Его рука, не скованная пока еще холодом смерти, послушно легла мне на колени.

– Я постараюсь не сделать тебе больно… Слышишь, Франческо? …это даже будет совсем не больно…, прости меня…

Скорее, я уговаривала себя заглушить боль во мне.

Натянув перчатки из выделанной почти до прозрачности кожи, я внимательно, загнав все эмоции подальше, осмотрела вену на сгибе руки. Перераспределение крови уже началось в его теле, но трупных пятен от хлынувших сюда потоков пока не было видно, что явилось хорошим знаком.

Вооружившись ланцетом и отстранившись насколько можно было от места надреза, чтобы предотвратить возможное попадание брызг на лицо, острием коснулась взбугрившейся темно-фиолетовой полоски вены.

Фонтаном вырвавшаяся на свободу кровь оросила защищенные перчатками руки, пыльцой осев и на уже расцвеченном ею прежде платье.

Но мне нужна была не эта порция.

Чуть развернув его руку вбок, я дала струе успокоиться и подставила горлышко бутылочки под исчезающие в ней капли.

Одна…, вторая…, третья…, шестая…

Их должно было быть ровно одиннадцать.

Сменив окровавленные перчатки на чистые, я обернула бутылочку в припасенную для этой цели ткань и спрятала в тот же мешочек. Для ланцета и использованных перчаток нашлось место в другом мешочке. Их я позже закопаю.

Ну, вот и все.

Если бы не предавшие и покинувшие меня силы, оставившие один на один с затопившей волной горя.

Глава 11

Я с интересом рассматривала себя в зеркале. Именно, с интересом. Удивление и тревогу я уже испытала.

Оттуда меня изучала скороспело повзрослевшая, настороженно-задумчивая девушка, мало похожая на ту, восторженную и открывшую рот от изумления, что, подгоняемая сопровождающими ее придворными, отражалась здесь неделю назад,

Я перешла к следующему из зеркал. Франческо не поскупился, изобиловав ими гостевой зал.

Но и в этом меня не ожидали перемены – прежняя Корделия куда-то исчезла, не справившись только с тем, что изменить пока никому было не по силам. Те же, летящие к вискам, шоколадно-карие глаза, тот же, чуть курносый нос, и губы – чувственно изгибающиеся.

Все, как бы, при мне. Но… тяжелая глубина взгляда, сменившая мальчишескую бесшабашность, скорбная морщинка у губ, стершая их всегдашнюю улыбчивость, и… серебристо-седые ниточки, кричаще затесавшиеся в прежде угольно-черные волосы…

Я оглянулась на голоса за спиной.

– Никого не впускает. Это надо. Я третьего дня ухо стерла, чтобы хоть что-то услышать, но оттуда ни звука. Ни плача, ни тебе стенаний. Хотя б для приличия.

Доната. Крепко сбитая девица, так утянутая корсетом, что, казалось, вдохни она чуть глубже, то все, что в результате утягивания неминуемо всплывет в верхней половине ее тела, не совладает с затором и затопит не только этот зал.

– А с чего бы ей так уж переживать? Знала-то его всего два дня. Ладно уж и правда была б его женой, а то так…

Николина. Та самая, что затесавшись в свиту встречающих, норовила найти в карете еще кого-то, более соответствующего ее представлениям о знатной даме.

– Что, думаешь, не успел он ничего?

Доната насмешливо хмыкнула:

– Да какой там успел. Не смеши. Он умереть только и успел. Небось, она его и отравила. Или порчу какую навела. Как-то странно все это. Ты вспомни, он из Бергамо вернулся сам не свой. Она ему точно что-то подстроила. Вот как пить дать, прости святая Мария.

– Может, ты и права… Теперь-то она contessa[9], да с таким приданым… А она ж из простых, как мы с тобой.

Николина хихикнула.

Застигнутая врасплох в углу зала и не замеченная ими, я не вмешивалась в их перешептывания. Даже стало интересно – узнать правду о себе из уст "простых".

Они, увлеченно чирикая, удалялись к противоположному выходу, не полагая встретить меня здесь – я, впервые за эти дни после упокоения Франческо в графской часовне, рискнула показаться народу.

Всю эту неделю ко мне не допускался никто, кроме Бартоло, шута Франческо, однажды уж очень подперчившего остроту относительно любвиобильности графа и немедленно получившего довольно безжалостное ответное мнение Его Сиятельства о мужском достоинстве карлика, с тех пор так и прилепившееся к нему – Баччелло[10].

Насмешка была тем обиднее, что в противовес особенностям нижней части тела шута его нос, как бы компенсируя недосмотр Создателя, превосходил все возможные нормы, "уточкой" выдаваясь так далеко вперед, что глаза невольно скашивались только на него, теряя из виду остальные детали лица. Беседовали в итоге с носом.

В тот первый мой вечер в замке, за ужином, не ограничившемуся уткой с маслинами, Баччелло, кривляясь и жеманничая, весьма умело пародировал придворных дам, вкушающих яства за графским столом. То, подхватывая бокал с вином, оттягивал мизинчик, выстреливая им в сторону приглянувшегося "даме" кавалера. То, как бы случайно, сопровождая ойканьем во всеуслышание и смешным выкатыванием глаз, ронял каплю все того же вина за широкую горловину кокетливо выглядывающей из под бархатного колета сорочки, чтобы потом, медленно расстегивая почему-то все до единой пуговицы верхней куртки, и без того вовсе не мешающей избавиться от проказливой капли, обнажить более, чем нужно, интимную часть "оскверненной" груди.

Я от души хохотала, не испытывая неловкости, тогда как соседствующие со мной сеньоры и сеньорины, брезгливо морщась, делали вид, что отсылаемые им намеки к ним не имеют никакого отношения.

Вероятно, моя непосредственность понравилась Баччелло. И, чтобы уж окончательно не ошибиться во мне, он предпринял еще одну попытку проверить меня на искренность.

Проскользнув между мной и Франческо, карлик, приподнявшись, потянулся к пока нетронутому бокалу графа, что было вопиющим нарушением придворных правил и не позволительно даже ему. Балансируя на грани приличия, он, хитро оглянувшись на меня, проговорил:

– Edite, bibite, post mortem nulla voluptas![11]

Я окаменела, продолжая, уже натянуто, улыбаться – намек более чем прозрачен. Если вино отравлено, первый, на кого упадет подозрение, буду я. Мотивов хоть отбавляй.

Ах, ты ж уродец!

Шум за столом мгновенно стих. Привлеченные тонко разыгранным поединком, участвующие в пиршестве оторвались взорами от зажаренных поросят, от уже безобидно скалящихся с блюд кабанчиков и от прочей снеди, и, кто со злорадством, кто из чистого любопытства наблюдали за сценой.

Франческо напрягся. Я почувствовала это по тому, как он, якобы безразлично постукивал кончиками пальцев по подлокотнику кресла.

Вот эта, сбивающаяся с ритма, дробь, отчетливо слышимая в воцарившейся тишине, как ни странно, и придала мне уверенности.

Я, не сводя с шута глаз, подняла свой бокал, но, не пригубив, намеренно выронила его:

– Хм, какая я неловкая! Утка очень жирная, без вина не обойтись. Позвольте?

Пальцы Франческо сжались в кулак.

Баччелло с готовностью протянул мне, может быть, отравленное кем-то вино. А, мне, соответственно, ничего не оставалось, как выпить его, демонстрируя доказательства моей непорочности – я не желаю зла.

Более того, готова пожертвовать своей жизнью ради Его Сиятельства.

Но поднести бокал к губам не успела.

Граф по своему разобрался с проблемой – выбитый резким ударом из моих рук, сосуд отлетел, со звонким дребезжанием укатившись под стол.

Но Франческо и все остальные не учли одну, очень существенную деталь.

Я знала, что мне ничего не грозит.

Вместо благородного напитка в его бокале плескалась обыкновенная вода – чистая, родниковая, без капли яда.

В памяти тут же всплыла история с "утерянными" алмазами, когда Господь впервые побаловал меня подарком.

Мне тогда только-только исполнилось четыре года.

В тот знаменательный для меня день отец в бешенстве метался по кабинету. В сейфе, тщательно сокрытом от посторонних глаз под одной из картин, он не досчитался двух довольно крупных алмазов, и в не обработанном виде обещающих немалую прибыль.

О сейфе знал только он и… Агнеса.

Нянька обливалась слезами, клянясь, что и пальцем не прикасалась к сокровищнице, на что отец упрямо вопил, что продаст Агнесу сарацинам, хоть таким образом частично возместив убыток.

А мой папочка слов на ветер не бросает.

Я вцепилась в Агнесу, впервые став свидетельницей жуткой, не знающей снисхождения, ярости отца, и разрывающего сердце отчаяния няньки, выкрикнувшей сгоряча:

– Лучше умру! И Господь поймет и простит меня!

То ли от страха потерять Агнесу, то ли от вгоняющего в панику гнева беснующегося отца, я кинулась к нему, обхватив его колени, чтобы хоть таким способом защитить няньку и вдруг… УВИДЕЛА "пропажу" – два ничем не примечательных для меня камушка. Абсолютно ничем не отличающихся (опять же, с моей детской точки зрения) от тех, которыми был усыпан наш двор. Они скромно затаились за вазой на камине.

Увидела в своей голове в ту же секунду как ручонками сжала отпихивающие меня ноги отца. Но тогда, в силу малолетства, не оценила проснувшееся прозрение как нечто особенное. Более того, удивилась. Они, что ли, притворяются – и отец, и нянька? Может, это такая игра? Покричать понарошку, а потом помириться. Ведь оба, наверняка, знают, как и я, где "потерянные" камушки.

Пока перепалка-игра все более накалялась, я забралась на кресло и, приподнявшись на цыпочки, дотянулась до пресловутых "яблок раздора":

– Это плохая игра. И у меня уже болят уши.

Сбросив на пол, слава Богу, не расколовшиеся алмазы, я гордо удалилась, всем видом демонстрируя презрение к развлечениям взрослых. То ли дело у нас, маленьких. Ссоримся, так не понарошку. И сарацинов на помощь не зовем. Обходимся собственными силами.

Прикоснувшись к бокалу, я словно окунулась в свежее лесное утро, где журчит тот самый источник, питающий графский замок.

Никто не покушался на жизнь Франческо.

И она закончится так, как распорядится ею Господь Бог.

А Он не посоветуется с отравителем.

Глава 10

Будучи в неведении о подслушанном разговоре, две щебечущие камеристки выпорхнули, наконец, из зеркального зала, без сомнения, не отказавшись позлословить о событиях последних дней и в анфиладе следующих комнат. А, поскольку их количество не поддавалось исчислению, интригующая беседа юных сплетниц, наверняка, обогатится еще не одним десятком захватывающих предположений по поводу скорой женитьбы графа и его, не менее скорой, загадочной кончины.

Придворные дамы, действительно, уже неделю пребывали не у дел, поскольку я нуждалась в уединении и не допустила их ни к моей спальне, ни к моему телу, которые они, по долгу службы, ежедневно должны были содержать в идеальном порядке.

И их отсутствие, надо сказать, никоим образом не повлияло на нарушение этого порядка ни в первом, ни во втором предмете – я умела заправить постель, а уж одеться без чьей-то помощи мне было не привыкать.

Агнеса не утруждала себя глупостями.

Мне же было дорого время.

По городу уже бродили слухи о страшной, невесть откуда взявшейся напасти, пока еще наугад вползающей в дома и, прицелившись, жалящей первого попавшегося ей на пути.

Каждый день был на счету.

Запершись, я работала над лекарством. Растирала в пыль высушенные ранее травы. Взвешивала, перепроверяя каждый грамм, растолченные корни перечисленных в древнем рецепте растений. Каждое утро, по прошествии двенадцати часов, в полученную смесь добавляла следующую порцию мха, за ночь вновь разросшегося над прежде мясистыми листьями лесных цветов. И, наоборот, в полночь, раз за разом уменьшая количество капель крови Франческо, вливала ее в уже живую массу.

Снадобье, заботливо укрытое от солнечного света под моей кроватью, настаивалось, густея и приобретая золотисто-желтый оттенок. Чем не мед. Если не знать, из чего его собрали. Сегодня к вечеру оно должно окончательно "засахариться", и…

Хм, до вечера еще желательно бы не умереть от голода. Баччелло! Куда он пропал?

Я осталась вчера без ужина и сегодня без завтрака. Как правило, он минута в минуту доставлял мне заказанные блюда, предварительно оповестив о себе торжественно-ироническим:

– Бартоло у ваших ног…, м-м-м…, дверей, Ваше Сиятельство.

Или задумчиво-отрешенным:

– И долго мне здесь изнемогать от нетерпения увидеть вас, милая Корделия?

Карлик тяжело принял смерть Франческо, не смирившись с ней. Он продолжал, переламывая себя, исполнять когда-то взятую роль пересмешника, стараясь удержать иллюзию присутствия хозяина и игнорируя тот факт, что объекту его насмешек сейчас не до него. И вообще ни до кого.

Потерявшийся шут представлял грустное зрелище, и я понимала, что, если не поддержу его жалкие попытки сохранить хотя бы видимость благополучной повседневности, он не выдержит и сломается. Собственно, поэтому ему и была придумана новая должность – кормить меня в положенные часы.

Что он неукоснительно и исполнял. До вчерашнего полудня.

Я вынуждена была выйти на его поиски, все более волнуясь не за свой пустой желудок, а подозревая причину отсутствия маленького глупца-мудреца.

Вчера утром он, и так не обремененный обетом молчания, тарахтел без умолку, перескакивая с шутки на шутку, будто стремился предупредить предательскую паузу. Но она его все-таки поймала, закрыв ему рот всхлипывающим кашлем.

Заглушив его, Баччелло вдруг криво усмехнулся:

– Видно, Франческо там скучно. Без моего носа.

И, развернувшись на коротких ножках, без промедления выскочил за дверь.

Где простоял, опершись о косяк, еще какое-то время, собираясь с силами для следующего броска.

Он не зря вспомнил графа.

Глава 11

Уже равнодушно прощаясь с зеркалом, обнаружила, что там я не одна.

– Ваше Сиятельство?

Острый подбородок, устремленный вниз, бледная кожа, на скулах натянутая до блеска, узкие губы, сбежавшиеся в точку…

Я не знала эту сеньору, как и многих других, населяющих замок. По вполне понятной причине – здесь я живу всего ничего. Какие-то полторы недели, из чего большую половину отгородилась от всех.

Она присела передо мной, тут же выпрямившись с выражением ожидания на треугольном лице. Я с некоторой долей иронии привыкала ко всем этим церемониальным тонкостям придворной жизни, включая и к чему-то обязывающее "Ваше Сиятельство".

Агнеса получила бы непередаваемое удовольствие от зрелища всех этих приседаний перед "сорванцом" Корделией, по которой, по ее глубокому убеждению, плетка уже даже не плакала, а рыдала от безуспешной попытки до нее добраться. Она абсолютно была уверена в правомочности сего предмета переделать мой "невыносимый" характер, где упрямство было, пожалуй, самой положительной чертой. Опять-таки, по ее мнению.

– Мне нужен Баччелло. Покажи мне его комнату.

Остатки ее выщипанных бровок взметнулись вверх:

– Но… это внизу, Ваше Сиятельство.

Ее изумлению не было границ, судя все по тем же бровкам, застывшим в верхней точке выбритого лба.

– А ты, что, не знаешь, как туда добраться? Или тебе некогда?

Я не поняла ее заминки.

– Простите…, но это место для прислуги.

Теперь пришла моя очередь почувствовать себя дурочкой. Опять все те же бесконечные условности. О которых я совершенно забывала, взращенная Джакомо, нашим конюхом, с которым выдраивала своего скакуна, и Агнесой, зажаривая с ней подстреленного на охоте каплуна.

– А у них, что, голова вместо задницы или наоборот?

Мое желание уточнить особенности анатомии слуг, определенно, сеньоре не понравилось. Она передумала изумляться, изобразив на лице нечто наподобие растерянного недоумения пополам с безграничной грустью.

– Проводи меня. Где это?

Сеньора сдалась, вероятно, сравнив упомянутые части тела тех, кто внизу, с теми же, что носила она, придя к выводу, что все мы Божьи дети.

Посторонившись, она пропустила меня вперед и, семеня позади, тихим голосом направляла наше шествие:

– Сейчас направо…, здесь осторожнее, крутая ступенька…, нет, нет, сюда Ваше Сиятельство…, теперь прямо до конца…, это здесь…

Сеньора брезгливо согнутым пальчиком стукнула в его дверь:

– Сеньор Бартоло…

Его комната располагалась рядом с кухней, откуда

несся букет самых разнообразных запахов, по отдельности, возможно, и возбуждающих аппетит, но, объединившись, напротив, решительно его подавляли.

Нос с трудом справлялся с изобилием жареной, пареной и прочей другой снеди, поэтому я не стала дожидаться подступающего к желудку протеста и, уже без церемоний отодвинув ошеломленную подобным несоблюдением приличий сеньору в сторону, толкнула дверь в комнату Баччелло…

Он забился в угол, за штору, предательски выдавшей его скомканными складками от вцепившихся в нее крохотных рук.

Я оглянулась на заброшенную ошеломленную сеньору:

– Меня не надо ждать. Я помню дорогу.

– Но…, – она вконец смешалась.

– Передай всем – в его комнату никому не входить. Ни-ко-му. И ты за этим проследишь.

– Д-да, Ваше Сиятельство…

Сеньора ничего не понимала, и, вытянув шею, попыталась хоть что-нибудь разглядеть за моей спиной, что меня окончательно вывело из себя:

– Тебе что-то не понятно, курица ощипанная?

Не люблю, когда проявляют излишнее любопытство.

Она испуганно вздрогнула и, прошелестев парчой по стеночке, шмыгнула в правую ветвь коридора.

Теперь с месяц, если не больше, всем в замке будет что обсудить. И они будут правы в общем порыве подтвердить древнее изречение – neminem perfectum[12].

Баччелло задыхался, хрипло отхаркивая кровавую слюну. И не удивился, узнав меня:

– Зачем?… Зачем… ты здесь?

Он не дал мне приблизиться к нему, вдруг по звериному зашипев:

– Хочешь посмотреть, как я умру?… Это все ты… Сначала Франческо…, теперь я…

Опять та же тема. Мне это уже меньше понравилось.

Сорвав покрывало с кровати, я бросилась к нему, тут же остановленная его, как оказалось, сильными ручками.

– Это ты…, ты… нас изводишь…

Он забрыкался, отталкивая меня и поскуливая. Не долго думая, я накинула покрывало на его голову, и, обхватив тщедушное дергающееся тельце, приподняла, крепко прижимая сопротивляющиеся ножки.

– Отпусти…, оставь меня…

В попытке вырваться он укусил меня за плечо. Тканевая броня частично смягчила нападение. Но частично. Самое время напомнить ему сейчас о его "проказе" за графским ужином, когда он вознамерился убедиться в чистоте помыслов избранницы Франческо. Но я не злопамятна.

– Баччелло!.. засранец, да, перестань же…, послушай…, о, Боже…

Он придушенно зашипел, теряясь в покрывале:

– Я знаю…, ты выбросишь меня подыхать как собаку…

– Дурак! Замолчи! Я отнесу тебя к себе. И вылечу. И попробуй только меня еще раз цапнуть. Нос оторву.

– Ты врешь. Ты врешь. Зачем тебе больной урод? Поиздеваться надо мной? Как над Франческо?

Он извернулся и, пнув меня в очередной раз, зашелся в стонущем плаче.

Ну, что мне было делать?

Зажав ему рот, я вылетела из комнаты, к счастью, заскакивая именно в те коридоры, которые и привели меня сюда.

Кто-то шарахнулся от меня уже недалеко от спальни.

Но выяснять, кто бы это мог быть, у меня не было ни желания, ни времени.

Глава 12

Сбросив Баччелло на кровать, я прижала его к подушке, одной рукой надавив на грудь, а другой на колени:

– А, теперь, пошевели тем, что у тебя в голове, и ответь мне только на один вопрос, маленький драчун. Ты же не хочешь уйти туда, где твой хозяин?

Он выкатил на меня слезящиеся покрасневшие глаза, источающие боль, злобу и мольбу.

– Что молчишь? Выбор небольшой. Или позабавишься в мире усопших, или, все-таки, согласишься еще подразнить нас, живых. Ну? Отвечай, капризная мартышка.

Баччелло испуганно таращился на меня, довольно туго соображая, что я, собственно, от него хочу.

– Повторю помедленнее. И покороче. Ты хочешь поиграть с "черной смертью?"

Шут затих, услышав, наконец, приговор. И, вероятно, решив, что я намерена ускорить его встречу с графом, поднатужился, покраснев до бурых оттенков, и выплюнул мне в лицо:

– Зря я… не подсыпал… яд… в тот бокал. Спас бы Франческо… от тебя.

Я почти утопила его в перине:

– Да уж, опростоволосился.

Баччелло, вырываясь, задрыгал ножками:

– Ты же… получила все… Зачем… его-то… извела? Ведьма…, сучья дочь…, чтоб ты сдохла…

Пожелание разозлило.

– Может быть. Не думала об этом. Позже подумаем вместе. Я о другом. Еще покороче. Хочешь выздороветь? Быстро отвечай. Если нет, отпущу на все четыре стороны. Вернее, только в одну. Туда.

Я кивнула в сторону лазурного потолка с плавающими в золотистых облаках розовощекими ангелочками.

Он послушно осмотрел "поднебесную" высь, умело воссозданную каким-то художником в моей спальне, и судорожно замотал головой в знак протеста против указанного направления. То ли ангелочков оказалось многовато, то ли высь показалась вполне досягаемой.

Шут недоверчиво прохрипел:

– Выздороветь? Зачем ты смеешься надо мной? Если это… черная смерть…, эту заразу еще никто не обманул. Никто. И откуда ты взяла, что это… она? Или… ты и правда… ведьма.

– Называй как хочешь. Сейчас не об этом. Ты тихонько полежи, хорошо? А я тебя полечу. Ты будешь первым, с кем она не справится, – я успокаивающе ему улыбнулась, – не бойся. Я помогу тебе. И… Франческо тоже.

Почему-то на этот раз упоминание имени хозяина не вызвало отторжения. Напротив, Баччелло расслабился, даже улыбнувшись в ответ.

– Ну, вот. Наконец-то. И, еще. Доверься мне. И ничего не бойся.

Я погладила его по мокрой от слез щеке. И, не сдержавшись, все-таки съязвила:

– Может, от моего лекарства еще и подрастешь немножко. Если будешь благоразумным.

Подмигнув ему, я полезла под кровать за обещанным бальзамом.

А, вернувшись, кроме скомканного покрывала и замусоленной слезами подушки ничего не обнаружила. Вернее, никого.

Оглянулась вовремя. Занесенный надо мной стул пришелся бы мне как раз по голове, поскольку я удобно для этого стояла на коленях перед опустевшим ложем.

Чудом увернувшись от довольно тяжелого орудия (и как он только поднял его в таком состоянии), я опрокинулась на спину, чуть не выронив сосуд с драгоценной настойкой.

Вот как раз это и возмутило меня больше всего. Столько стараний, жертв, и все бы сейчас пошло к черту. Только потому, что этот карлик не верит мне. А как его заставить поверить?

Подавив раздражение, я протянула ему, шмыгнувшему от меня за кресло, бутылочку с лекарством:

– Вот. Посмотри. Пошире открой свои глазки. Это твое спасение. Оно здесь, в этой склянке. Я вынимаю пробку… видишь?… и на твоих глазах вылью все на этот пол. И ты умрешь. Потому что это одна-единственная бутылочка. Больше нет. Ты смотришь?

Я медленно ее наклонила, точно зная, что Баччелло прилепился к ней взглядом.

Я не оставила ему выбора. Или-или. Его выдали побелевшие костяшки пальчиков, судорожно ползающих по бархату спинки кресла, и жалобно-тягучий скулеж с нотками сомнения:

– Ты врешь! Ты хочешь убить меня. И отомстить мне. За тот бокал. Но ведь мне и так не долго осталось…

– Идиот. Я знала, что вода не отравлена. Как и ты. Ведь ты прежде ее попробовал. Как обычно. Нет? Ты просто разыграл меня. Но об этом знали только я и ты. Ты оберегал Франческо. Ну, а сейчас он позаботится о тебе. Он помог мне приготовить это лекарство.

– Он? Что ты такое говоришь? Ты лишилась разума! Нет. Ты… ведьма. Ведьма!

– Как хочешь. Ты выбрал.

Я обреченно вздохнула, так, чтобы интонация обреченности отчетливо прослушалась, и еще больше наклонила бутылочку.

– Почему тогда он умер? Почему? Почему?

– Решайся! Здесь твоя жизнь.

Лекарство через секунду должно было бы вытечь. Его пальчики, добежав до подлокотников, замерли.

Он взвизгнул:

– Нет! Нет! Ты все врешь, гадина!

Взвыв, Баччелло, словно раненая рысь, пополз ко мне, намертво вцепившись в мою руку.

– Нет!

Я мягко накрыла его руку своей:

– Ну, вот и умница. А еще дураком прикидываешься.

Я, конечно, врала. Таких бутылочек у меня было пятнадцать. Настойки хватит не на один десяток человек. Но и эту я не собиралась отдать за просто так.

Для пущей сохранности жидкости пробку я обернула еще и плотной тканью, что исключало потерю хоть капли выстраданного лекарства.

Глава 13

Уже на следующий день Баччелло почувствовал себя намного лучше – он успешно расстался с кашлем, вслед за ним исчезла кровавая мокрота, дыхание заметно выровнялось. И даже появился аппетит. И еще какой!

Где все то, что приносилось в десятках горшочков четырежды в день, помещалось, даже мне не удалось постичь. Маленькое тельце с большими возможностями.

Я не выпускала его из моей спальни. Во-первых, чтобы быть рядом, если ему станет хуже, во-вторых, мне просто было ужасно любопытно наблюдать, как он выкарабкивается из всеядного дерьма.

Древний рецепт превзошел все ожидания – ложечки лекарства в день хватило, чтобы к концу недели Баччелло окончательно и бесповоротно поправился.

Я стала свидетельницей чуда. На этот раз черная смерть ушла ни с чем. На прощание мерзко оскалившись скукожевшейся гнило-серой массой, пышущей ненавистью. Ко мне.

И пообещав еще встретиться со мной.

Я только усмехнулась – конечно, встретимся. Куда ж я денусь? У всех один путь.

Баччелло же, все быстрее убегая от обещанного смертью разложения, в том же темпе переваривал в голове, как выяснилось позже, и причину его чудесного исцеления. Не в пользу для меня.

– Корделия, ты долго еще будешь держать меня здесь? – уплетая за обе щеки рыбу в белом соусе, он потянулся к кувшину с вином, – в замке уже, наверняка, черт знает что говорят про твою спальню. В которой я. Несмотря на мой baccello, я все-таки мужчина.

Он гордо выпрямился, поправив шапочку на голове. С кончика его выдающегося носа приготовилась к прыжку капелька соуса.

Я рассмеялась:

– Ты ешь давай. Не отвлекайся. Мужчина. Твое желание выйти вот-вот исполнится. Разберись до конца с рыбкой и… в путь. Поедешь со мной. В монастырь.

Карлик чуть было не подавился, вовремя опорожнив бокал с вином, где утонула и сорвавшаяся в пропасть капелька.

Я сидела к нему спиной, но зеркало, изобразившее не только мои мучения с шарфом, отказывающегося скрутиться тюрбаном, передало и выражение лица Баччелло, сморщившегося вялой грушей.

– Куда?

– Ты что, оглох после болезни? Вот это уж я никак не могла предусмотреть. Знала бы, не спешила бы так.

Шарф все-таки смирился, накрыв скрепленные жемчужной сеточкой волосы.

Я повернулась к Баччелло:

– Ну? Ты готов? Тогда расправь-ка мне сзади складки.

– Корделия, детка, куда мы едем?

Забравшись на стул, он, пыхтя от перегруженного желудка, дотянулся до ворота симары[13].

– Я же сказала. В монастырь. К бенедиктинкам. Что у церкви святого Маурицио.

Баччелло чуть не свалился со стула. Мне пришлось ухватить его за шиворот, дабы он не разбился.

– А… что мы там забыли, Ваше Сиятельство? Или… вы…

– Дурачок. У нас пока здесь есть что делать! Давай, быстро. Иди переоденься. А то от тебя воняет как от потной лошади. Я жду тебя в карете. А ждать, сам понимаешь, долго не буду.

Пока Баччелло боролся с последствиями недельного заточения, я потребовала к себе Лорену – ту рыжую смешливую девчонку, что с нескрываемым любопытством оценивала выбор графа в мой первый день в палаццо. Да она, пожалуй, и единственная, кто его одобрил.

Камеристка явилась без промедления. Присев в поклоне, она взглядом исподлобья шмыгнула в каждый угол спальни, зорко цепляя аккуратно заправленную кровать, чисто подметенный пол и собранную горкой посуду с остатками завтрака. Любопытство, вероятно, не изменит ей ни при каких обстоятельствах.

Я дала ей время привыкнуть к забытой на неделю роли дамы, приближенной к моей персоне.

– Ну, как? Ничего не упустила? Все на месте, лисичка? Ну, а теперь внимание на меня. Палаццо закрыть. Для всех. Никого не впускать. До следующего моего распоряжения.

Лорена покрылась пунцовым цветом, не замазавшего, однако, ее смешные веснушки. Она непонимающе уставилась на меня:

– Простите, Ваше Сиятельство?

– Ты все прекрасно слышала. Кроме того, немедленно будешь извещать меня о любых нарушениях моего запрета. Того, кто выйдет, обратно не впускать.

Если бы ангелочки с потолка моей спальни выпорхнули в эту минуту в окно, она, вероятно, отнеслась бы с гораздо меньшим изумлением к подобному волеизъявлению маленьких небожителей:

– Я…, я не совсем понимаю…

– Сегодня, слышишь? сегодня, до окончания дня загрузить подвалы овощами, крупами, медом. Для поросят построить загон. Все закончить сегодня. И какое-то время мы продержимся. А там посмотрим. Этим займешься ты и Баччелло. И проследи, чтобы все тщательно промывали перед варкой. Откуда поступает вода в палаццо?

На этот раз Лорена по-настоящему испугалась, судя по заикающемуся перестукиванию выскакивающих слов:

– Из к-колодца.

– Нет. В колодце она откуда?

– Н-не з-знаю.

– Узнай. И сообщи мне. Пока не узнаешь – водой не пользоваться. И… вот еще что. Каждый день ты будешь обходить всех жителей замка и справляться об их здоровье.

– Что??

Лорена, определенно, забыла этикет. Да и мне было

не до него.

– Как только ты узнаешь, что кто-то почувствовал недомогание, немедленно мне доложишь. Все. Можешь идти.

Она, потерявшими гибкость ногами, добрела до выхода, на пороге нерешительно обернувшись:

– Но… зачем?

– Затем, чтобы не умереть.

Мое заявление добило ее окончательно, что придало

ногам, наконец, нужную скорость. Она ветром прошумела за дверью.

Ну, вот. Палаццо в безопасности. Что же будет с городом?

Глава 14

В глаза словно песок насыпали.

Ничто не помогало. Ни холодный душ, ни одна за другой чашки кофе, ни когда-то выручающие таблетки, количество которых уже превысило допустимую дозу.

Валерио был на пределе.

Он и не подозревал каких-то две недели назад, что сон, оказывается, это даже не потребность, а жизненная необходимость, потеря которой может довести человека до безумия. То, к чему он уже был близок.

Уши будто обложили многослойной ватой, не пропускающей ни звука, но ревностно оберегающей мерный гулкий набат, прочно поселившийся где-то глубоко в голове и отбивающий с упорством метронома глухие, разрывающие нервы, удары.

Тело зомбировало, вяло откликаясь на заторможенные жалобы души.

Он доплелся до кухни. Лениво перебрал с десяток ножей, выбрав тот, что заточили поострее. Царапнул кожу, убедившись, что усталые глаза не обманывают, и, долго не раздумывая, прицелился, ткнув острием в тыльную часть ладони.

Боль отогнала набатный грохот в ушах, выиграв первенство у всех пяти чувств.

Сонливость тоже трусливо сжалась где-то в подкорке, что и требовалось доказать.

Валерио вернулся в спальню, зажимая рану, и, едва не споткнувшись о ноги полулежащей в кресле Доменик, тупо уставился на препятствие.

Она спала. Вот уже… Он перевел взгляд на часы. Пять десять утра воскресенья. Вот уже семнадцать часов.

В то время, как он, в противовес ей, изо всех убывающих сил стремился к обратному – не заснуть. Те же самые семнадцать часов в добавку к последним двум с половиной неделям.

К ее затылку, тихо жужжа, прилепился паукообразный крохотный цилиндрик с прочно присосавшимися к вискам и лбу лапками-проводками.

Он, якобы – Валерио скривился в усмешке – поможет разобраться с его проблемой.

Так, если проблема – его, почему эту хреновину она не нацепила на него?

На все его вопросы он получил от нее только краткое: "Позже". А, куда уже позже? Еще сутки или чуть больше – и он просто рухнет. И тогда…

Забуравила мысль, штырем засев в голове – может, все-таки, убить ее? Как Бига…

И всем мучениям конец. Не будет ее, не будет и этого проклятого сна. Будет другой – спокойный и… долгий.

Долгий до тех пор, пока он не выпьет его до последней капли.

Часть четвертая

Глава 1

Баччелло, за тот срок, что я ему определила, приложил, видимо, неимоверные усилия для устранения соответствия с потной лошадью и благоухал так, что во мне немедленно взыграл девичий азарт выяснить, чем же он себя облагородил.

– Это что за запах?

Шут настороженно на меня зыркнул, не раз прочувствовав на себе мою прямоту "из простых" и, ожидая подвоха, нарочито равнодушно ответил, якобы поглощенный картинками из жизни города за окнами кареты:

– Да, так. Подарок. От одной прелестной сеньорины, понимающей толк в мужской привлекательности.

– Да уж. Что-что, а привлекательность не утаишь. Сложнее с таинственной сеньориной.

Карлик насупился, демонстративно упершись носом в стекло. И тут же проговорил невпопад:

– Странно.

– Ты о чем?

– Они еще ни о чем не знают.

Я проследила за его взглядом.

Город праздновал Рождество Девы Марии. Мимо чинно шествовали стайки детей, прикрывающих ладошками трепещущиеся на ветру бледные язычки свечных огоньков и усердно распевающих торжественные псалмы. Карета приостановилась, пропустив одну из процессий.

Мое внимание привлек мальчишка лет шести. Опрометчиво задвинутый в заключающего группы, он постоянно от нее отставал, то отвлекшись на угрожающе зашипевшую на него кошку, наложившую лапу на подгнившую добычу, то "споткнувшись" о кем-то оброненную монету, тут же им быстренько и прикарманенную.

Но, вместе с тем, не забывал и основное занятие, заученно выводя слова праздничного гимна "Ave maris stella, Dei Mater alma, atque semper Virgo…"[14] и крепко сжимая в ручке давно задутую ветром свечу.

Я подмигнула ему, поймав его блуждающий взгляд, задержавшийся на дверце кареты с картинкой все того же взлетающего ястреба. И уже потянулась открыть дверцу, чтобы подсластить мальчишке праздник горсткой скудо, но тут же отшатнулась, перепуганная жутким зрелищем.

Черты шкодливого личика малыша вдруг… сломались, будто перебитые плетью, зашторив его любопытные глазенки. А голова… конусом потянулась вверх, таща за собой и его обезображенную рожицу, вдруг взорвавшись столбом черного вихляющегося смерча, пыхнувшего на меня зловонием.

Он бешено завертелся, разбрызгивая драные лоскуты-перья, и… так же неожиданно исчез, явив моему взору как ни в чем не бывало улыбающееся личико ребенка, судя по всему, оставшегося в неведении – как и все вокруг – относительно случившейся с ним метаморфозы.

Не знаю, что отразилось на моем лице, но не трудно было догадаться что, судя по сползшей улыбке мальчишки, поспешно затрусившего к ушедшей далеко вперед группе детей… с тем же крутящимся и рвущимся вверх черным вихревым коконом вместо головы, остервенело метящим каждого из них печатью смерти.

Я с треском захлопнула дверцу, кажется, зацепив вездесущий нос выглянувшего наружу Баччелло, что заставило его отскочить вглубь кареты, и уже отрешенно наблюдала за обреченной толпой.

Смерть, насмехающаяся над моим даром увидеть скрытое от всех, подмигнула мне, указав на свои следующие жертвы. Вот, мол, смотри, глупышка. Ты хочешь со мной поспорить? С твоим жалким лекарством. Ну, не отдашь ты мне десять, двадцать, сто человек. Я поиграю с оставшимися тысячами. И среди них будет и этот проныра-мальчишка.

Она почти была права. Но – почти.

– Вы чуть не оставили меня без того единственного, что у меня все-таки выросло, Ваше Сиятельство.

Карлик, недовольно посапывая, ощупывал чудом уцелевший нос.

Мы, ускоряясь, тронулись дальше. Я – с болью, ловя то там, то тут посылаемые мне злорадные приветики чумной заразы, вспыхивающих черным пламенем выловленных ею и пока еще не знающих об этом жертв. Баччелло – с нескрываемым любопытством, сдобренного чувством превосходства над веселящейся толпой. Он-то избежал неизбежное.

Задернув занавесь, я лишила его удовольствия почувствовать себя избранным.

Меня колотило так, будто внутри отплясывали тарантеллу. Впервые я не благодарила Бога за данный мне дар прозрения.

Впустившие нас ворота монастыря отгородили от беснующейся среди ликующей толпы безжалостной твари, не проявившей нисхождения ни к кому. Будь то древняя старуха, юная дева или ребенок, не накопивший грехов.

Изгнав пережитый кошмар, я ступила на лесенку, предупредительно выдвинутую Баччелло, к ожидающей поодаль монахине. Пряча глаза, она пригласила меня следовать за ней.

Мать-настоятельница, вероятно, терялась в догадках, с какой же целью ее посетила графиня делла Ласторе.

Глава 2

В приемной густел странный, выворачивающий наизнанку, приторно-удушливый запах. Сразу же поползли ассоциации, и не в пользу живых. Я чуть было не воспользовалась рукавом, чтобы заглушить вонь. – Прикрой дверь, сестра.

Мать Катерина, маленькая, сухонькая старушка, с глазками пуговками, утопленными так глубоко в глазницах, что ресницы не просматривались, утонув вслед за глазками, дождалась, пока ее просьбу выполнили, и, лишь после этого, перевела взгляд на меня.

Мне ее взгляд не понравился. Слишком тяжел для такого иссушенного тельца. Будто она сожалела, что количество проступков, совершенных мной за последние четырнадцать лет моей жизни, включая и мое появление на свет, недостаточно для немедленной отправки меня в преисподнюю.

Но запах ее не раздражал.

– Присядь, дочь моя.

Я отметила некую половинчатость ее обращений:

"Прикрой…, присядь…", словно старушка согласна была и на то, чтобы гость постоял, и, желательно, недалеко от двери.

– Что привело тебя в обитель?

Мать Катерина села напротив, сменив укор в глазах на плохо скрытую настороженность.

Я же не спешила с ответом, вслушиваясь в свои, неясные пока, ощущения. И от скудно обставленной приемной – стол с прислоненным к нему посохом, два стула с высокими жесткими спинками у выкрашенной темно-серой краской стены, узкий, вытянутый к потолку обшарпанный книжный шкаф в углу. И от хозяйки монастыря, во всем уподобленной тому, чем она себя окружила – сухая жесткость в голосе, серое узкое невыразительное личико, черная, застиранная туника. И от этого тошнотворного запаха.

Девиз "Всякий смиряющий себя возвысится", вычеканенный напротив на стене того же жутко-скучного цвета, соблюдался здесь до мелочей. А это значит, что мать Катерина может решительно воспротивиться моему предложению слегка изменить образ жизни в монастыре, понимая, что не каждый прибывший будет готов возвыситься. И это будет ее козырем отказа в моей просьбе.

Сквозь стекла наглухо забитых стрельчатых окон-бойниц без штор с трудом пробивался дневной свет. Но, то ли в целях экономии, то ли следуя задаче умерщвления желаний плоти, помещение не баловали дополнительным освещением.

Настоятельница нетерпеливо заерзала в кресле:

– Близится час утренней литургии, дочь моя.

– Вы позволите мне присутствовать на службе?

На самом деле я не собиралась задерживаться в монастыре, но, прежде чем высказаться, необходимо было выяснить, а знает ли старушка о грозящей городу беде.

Мать Катерина оттягивала ответ, беспокойно перебирая псалтериум.

Ее нервозность все возрастала, судя по скорости бегущих сквозь пальцы шариков. Возможно, она, действительно, не допускала мысли опоздать на мессу, я ведь явилась без предварительной договоренности. Но, если бы дело было только в строгом соблюдении устава, она бы просто пригласила меня присоединиться к монахиням, ждущим ее в церкви, чтобы потом, после службы, продолжить нашу встречу.

У меня же создалось впечатление, что было еще нечто, повлиявшее на ее настороженно-возбужденное состояние, поэтому она и не засобиралась на мессу, прихватив и меня с собой, а, напротив, рассчитывала побыстрее от меня избавиться, но мой титул сдерживал ее указать мне на дверь.

Мелькнула мысль потихоньку пробраться в то, что творилось у нее в голове, и узнать причину ее недоброжелательности, но этот дар я использовала крайне редко. Просто потому, что чувствовала себя неловко. Словно подглядывала в замочную скважину неприбранной спальни.

– И это цель твоего визита к нам, дочь моя?

– Не совсем. Я пришла к вам с предложением помощи.

Настоятельница бросила теребить четки. Ее глаза вцепились в мое лицо. Очень неприятное ощущение. Меня "раздевали", пытаясь угадать подноготную столь странного заявления. Чтобы придумать предлог для отказа, если предложение покажется ей не выгодным. И законы устава святого Бенедикта пригодятся как нельзя кстати.

– Слушаю тебя, дитя мое.

– Не хочу задерживать вас, поэтому перейду сразу к тому, ради чего я сюда пришла. Я готова помочь вам с обустройством монастыря под убежище.

Мать Катерина, вероятно, ожидала чего угодно, только не этого. Она на мгновение окаменела, потом часто-часто заморгала выглянувшими на свет ресничками, выдавив сдавленной гортанью:

– Уб-бежище?

Ее настороженность достигла пика. Глаза и вовсе

скрылись где-то внутри черепа, забрав с собой и замельтешившие в голове мысли. Губы сбежались в малюсенькую бескровную точку, собрав вокруг веер морщинок.

– Для кого ты просишь убежище, дочь моя?

Я все-таки не удержалась и на мгновение проскользнула во впившиеся меня глаза. Боже, какой салат! Она испугана, растеряна, озлоблена. Причем, озлоблена не на шутку. На кого? На меня? Но почему? Я впервые ее вижу. Как и она меня.

Заинтригованная, поискала ответ в ее мыслях. Их было много. Но, с различными добавками, крутились вокруг одного – ненависти.

– … как она похожа на нее!..

Кто на кого?

– … Боже! Ты испытываешь меня!..

А о каком испытании речь?

– … да, это она! Защити нас, Господь!.. она пришла отомстить…

Странно, от кого защитить? От меня? И отомстить за что?

Не задерживаясь более в ее смятении, я поспешила успокоить старушку:

– Для детей и беременных женщин. В городе черная смерть, мать Катерина.

Настоятельница вдруг обмякла в кресле, расслабив и лицевые мышцы:

– Святая Мария, Матерь Божья, молись за нас грешников ныне и в час смерти нашей…

Склонив голову, она торопливо закрестилась.

Я выждала, пока настоятельница освоится с поступившей новостью:

– Необходимо подготовить помещение, постель, еду. Все, что нужно для…

– Но почему никому об этом не известно, кроме вас, сеньора графиня?

Старушка вновь выпрямилась, положив руку на молитвенник в центре стола, словно искала в нем поддержку.

– Мать Катерина, Вы предполагаете, что мой муж, граф Франческо делла Ласторе, единственный в Милане, кто скончался от чумы?

Судя по тому, что настоятельница перешла с "ты" на "вы", вычеркнув меня и из списка своих "дочерей", я поняла, что допустила какую-то ошибку, повлиявшую на качество наших "родственных" отношений с ней.

Она сжала молитвенник. И с ним же вылетела из комнаты, оставив меня в недоумении:

– Я сейчас вернусь. Если вас не затруднит, подождите.

Меня не затруднило, но безмерно удивила ее нервозность.

Она, действительно, отсутствовала всего лишь минут пять, и, безуспешно пытаясь скрыть волнение, поспешно свернула аудиенцию со словами:

– Господь позаботится обо всех нас… и покарает отвернувшихся.

Она с треском, уже без присущей ей недосказанности и без чьей-либо помощи, захлопнула за мной дверь.

Зажатый в ее руках молитвенник исполнил, судя по всему, роль защиты… от меня.

Глава 3

За спиной звенела праздничная литургия: "Ave verum Corpus, natum de Maria Virgine…"[15], но покидала я монастырь далеко не в праздничном состоянии духа.

Это скорее походило на бегство.

И все бы ничего, если бы на пороге, выдворенная впопыхах, я чуть было не опрокинула мисочку с молоком, незамеченную прежде. Сердобольные монахини заботились не только о своей душе.

Но по пути к карете я насчитала таких мисочек с десяток, если не больше, расставленных через каждые три шага по краю дорожки. У них что здесь, кошачий приют? Я разочарованно хмыкнула: "Ну, да, конечно, четвероногих блудниц содержать гораздо проще, чем сующих везде свой любопытный нос маленьких сорванцов или требующих особого внимания женщин на сносях".

Баччелло суетливо открыл мне дверцу кареты. А он-то что мечется?

Выезжая со двора монастыря, я не могла отделаться от не отстающего от меня запаха приемной настоятельницы. И была-то там всего ничего, а, вот надо же, как въелся. Кажется, ладан и… розмарин.

У ворот белела все та же мисочка с молоком. Но ни одной кошки поблизости не крутилось. А, зачем тогда…?

Господи, … ну, конечно! Как же я не поняла!

Мой древний учитель-медик, рассказавший в старинном манускрипте о чудодейственной настойке, упоминал и другие, смешные для чумы, и не только для чумы, способы защиты. И среди них молоко и различные ароматические составы, куда добавляли розмарин и ладан, якобы впитывающие отравленный заразой воздух.

Значит, настоятельница либо просто в целях предосторожности, на всякий случай, обороняется от какой-либо напасти, либо знает о заразе и пытается предупредить ее появление "проверенными" в народе способами. И кошки тут вовсе ни при чем.

Тогда, если так, почему она отказала мне? Чего она так испугалась? Моей мести? За что?

Глава 4

Мое появление во дворце сиятельного герцога Джанна Галеаццо не осталось не замеченным приближенными к персоне юного правителя Милана.

Придворные дамы, цветастой пестротой шелковых и бархатных тканей затмившие луга Ломбардии, без малейшего чувства неловкости разглядывали меня, обсуждая чуть ли не в голос "вопиюще черный цвет" траурного платья без единого украшения. Они и близко не догадывались о смысле мрачной символики одеяния, выдержанной и этим (не коричневым, как принято для вдов) цветом. И глухой драпировкой груди и шеи. И длинной непроницаемо-густой вуалью, покрывающей и плечи. И двумя, вместо одной, лентами из крепа.

Я скорбела не только о Франческо.

Они, скрипя жесткой тяжелой, с золотом, парчой, оборачивались вслед.

Мне было назначено прибыть ко времени утреннего переодевания герцога, не забыв прозрачно намекнуть, что желательно изложить суть дела как можно кратко. Краткость какой продолжительности – не уточнили. Я предположила, что заключительная фаза моего выступления должна была совпасть со звуком звенящих о дно тазика струй, омывающих лик Его Светлости. Короче уже просто было некуда – проснулся…, умылся…, …

И, кажется, я прибыла раньше назначенного часа, о чем сообщала кучка дворян, столпившихся у дверей спальни сиятельного сеньора Галеаццо.

Я остановилась поодаль, ожидая аудиенции.

Мне предстоял нелегкий разговор – двумя-тремя словами (четыре уже не войдут в отведенный регламент) смести остатки сна и призвать герцога к действию.

Пока я перебирала весь свой словарный запас, ища те самые решающие два-три слова, некто за моей спиной тихо окликнул меня.

Я не посчитала нужным вступать в беседу с кем бы то ни было, сделав вид, что не слышу, увлеченная обдумыванием предстоящей встречи, но призыв обратить внимание на взывающего ко мне повторился. И уже чуть громче. Какая бестактность!

– Разрешите выразить вам мое сочувствие, Ваше Сиятельство.

На этот раз я вынуждена была обернуться, чтобы не показаться невежливой.

И тут же познакомилась с пером неизвестной мне птицы на его шляпе, нежный пух которого взвился от проскочившей волны разбуженного воздуха между мной и высоким, слегка согнувшимся в поклоне, сеньором.

Я наблюдала за колышащимся пером, ожидая появления его владельца.

Незнакомец, настырно нарушивший мое уединение, наконец, выпрямился – утонченные черты лица с чуть впалыми щеками, внимательный взгляд глаз цвета утреннего неба, светлые усы и густая длинная борода, обрамляющие по-женски чувственные губы.

– Я хотел бы представиться…

– Зачем? – я не нуждалась в этом знакомстве, как и во всех остальных.

Моя резкость его не смутила, и он, не растерявшись, усмехнулся в усы:

– Чтобы хотя бы поддержать разговор, пока мы ждем пробуждения герцога.

Он меня заинтересовал – не стушевался, не взял на себя роль ментора, недовольного нарушением малолетней мадонной этикета.

Напротив, его глаза озабоченно прищурились, как бы спрашивая – тебя кто-то обидел, девочка?

Пожалуй, впервые за то время, что я в Милане, ко мне отнеслись с искренней симпатией. Без ожидания подвоха с моей стороны и проверки искренности.

– С вашего разрешения, я продолжу…

– Я не помню вас, сеньор. Где мы встречались?

– На погребении вашего мужа. Но… тогда вы, Ваше Сиятельство, не замечали никого.

Он был прав. Тот день запомнился мне раздражающим снованием роящихся вокруг меня теней, среди которых, вероятно, был и этот незнакомец, холодом непрогретой церкви, и непрекращающимся звоном в ушах, перекрывающим все остальные звуки.

Я никого не слышала и не слушала.

– Вы позволите мне задать вам один вопрос, Ваше Сиятельство?

Мое молчание он счел за согласие.

– Вы знаете, от чего скончался ваш супруг?

Продумывая вчера вечером одеяние на сегодняшнее

утро, я без колебаний выбрала именно эту вуаль, плотная густота которой не позволяла прочитать какое-либо движение чувств на моем лице.

И сейчас я похвалила себя за проницательность – все мое осталось со мной.

– Застудился на охоте., – и, помолчав, добавила, – так он думал.

– А вы?

Я с трудом сдержалась, чтобы не нагрубить ему –

мне вполне хватило откровений с настоятельницей Катериной, сузившей свой мирок до утверждения "Не Бог, так дьявол", и, соответственно распорядившаяся мной, засунув меня в лагерь грешников. И этот туда же?

Он повторил вопрос:

– Вы что думаете?

И вдруг я поняла, что он не просто так задает эти вопросы, не из праздного любопытства. Слишком настойчив. И, если это так, он знает о том, что всех нас ждет.

– Я думаю то же, что и вы, сеньор…

Он поспешил закончить:

– Леонардо ди сир Пьеро. Из Флоренции.

Глава 5

Мы вошли в покои Его Светлости рука об руку, неожиданно поняв друг друга с полуслова.

Светлокудрый герцог Галеаццо, с женственно мягкими чертами лица и розовощекий от сна, только-только соизволил проснуться, еще завидно нежась и потягиваясь в пуховой постели.

Все, кто присутствовал при высочайшем пробуждении, с заметным рвением торопился выпятить возложенную на него роль, как самую значительную из всех. И, в сущности, они были правы. С каким настроением герцог выйдет из спальни, с таким и примется за правление, от которого, кстати, зависела судьба и этих придворных.

Один из них усердно раздвигал тяжелые бархатные шторы, впуская света ровно столько, чтобы не потревожить больше положенного роговицу глазного яблока Его Светлости.

Второй бесшумно, заботясь о чувствительных барабанных перепонках правителя, придвигал роскошную шелковую ширму к его широченной кровати.

Третий уже наготове дожидался с кувшином воды, прежде неоднократно пощупав жидкость, чтобы, не дай Бог, не переохладить или, напротив, не обжечь нежную кожу потомка Галеаццо.

Четвертый… И так далее.

Я смиренно присела в реверансе, ожидая милостивого внимания сиятельного сони, не особенно спешившего покинуть герцогское ложе.

Наконец, недовольно зевнув, он соизволил взглянуть на меня:

– Как вы себя чувствуете, графиня?

Откинув перекрывавшую видимость вуаль, в данном случае мешавшую общению, ответила. Постаравшись в одну фразу вместить и сообщение о моем самочувствии, и новости общего характера, предупредив возможные пустые вопросы герцога, и, собственно, то, о чем я хотела с ним побеседовать:

– Благодарю вас, Ваша Светлость, все будет хорошо, если будут приняты меры по спасению города от чумы.

В спальне, до моего прихода не отягощенной известиями, требующими повышенного внимания, кроме, естественного тех, что касались персоны герцога, повисла напряженная тишина.

Все, забыв на какое-то время о своих исключительных обязанностях, воззрились на меня. Кто с недоумением, кто с удивлением, кто с опаской. Но все без исключения – с возмущением. Кроме Галеаццо.

Он подавился зевком…, зашедшись в, по-детски, задорном смехе.

Я не спешила.

Отсмеявшись, он резво соскочил с кровати и, минуя ширму, приблизился ко мне:

– Голубушка, вы перегрелись на солнце? Что это пришло в вашу хорошенькую головку? Какая может быть… чума в такой чудный день?

Открыватель штор, приосанившись, тут же согласно закивал головой.

– Или вам приснился сегодня страшный сон?

Герцог подбежал ко мне с другой стороны, заставляя меня крутиться вокруг своей оси – ему было бы обидно разговаривать с моей спиной – и вдруг приложил руку к моему лбу, тут же отдернув и скривившись, будто опалил ладонь:

– Вам, душенька, немедленно надо лечь в постель. Вы больны. И это понятно. Вы, Ваше Сиятельство, много пережили за последнее время.

Проказник хлопнул в ладоши:

– Что стоите пнем? Умываться, одеваться. Я ужасно проголодался.

Он, забыв обо мне, юркнул за ширму.

Я беспомощно оглянулась на сеньора Леонардо. Он, едва заметно кивнув мне, перехватил инициативу в столь увлекательной беседе:

– Ваша Светлость, смею вам напомнить, что подготовку к турниру я закончил. Его Светлость герцог Лодовико Сфорца назначил его на завтра. После полудня.

– Милый дядюшка балует нас празднествами. Я буду.

Я поняла брошенный мне намек.

Этот расшалившийся купидон не имеет особой власти

и права голоса. Ну, только лишь, в своей спальне.

Настоящий правитель – Мавр. К сожалению, на сегодняшний день озабоченный развлечениями весьма далекими от главного праздника этого года.

Праздника Смерти, где я, судя по всему, буду единственной гостьей.

Глава 6

«Остолоп. Мальчишка. Глупец…», – я впала в ярость, – «Это у меня жар? Высокородный засранец…».

Я вспомнила весь ругательный набор Джакомо, виртуозно им владевшему. И, в моменты откровения, щадя мои уши, заставлявшего меня их заткнуть. И как можно плотнее, чтобы я не набралась недостойных дочери почтенного сеньора слов и выражений, без которых конюху весьма затруднительно было выразить свое отношение к какому-либо частному лицу или предмету обсуждения.

Следуя его совету, я, признаться, не всегда тщательно его исполняла, обнаружив, таким образом, что мой итальянский весьма беден.

Мне представился случай вспомнить весь неиспользованный прежде набор благоприобретенной лексики. И Галеаццо оказался наиболее подходящим для этого объектом.

Выпустив пар, я сосредоточилась на более насущной проблеме, решить которую, как выяснилось, могла только я, без чьей-либо помощи.

И начать придется, видимо, с…

– Лорену ко мне. И побыстрей.

Дворецкого, устрашенного моим грозным видом, словно ветром сдуло, и камеристка явилась незамедлительно.

– Что скажешь? – я сбросила вуаль в кресло.

– Простите, Ваша Сиятельство?

– Кто-то выходил из замка?

– Н-нет, Ваше Сиятельство, д-да, Ваше Сиятельство. Позвольте вам помочь?

Я выдернула подол платья из ее рук.

– Так, кто это те, что "да"?

Выскользнув, наконец, из надоевших объятий безжалостно зажавшего в тиски корсета, поискала глазами гребень.

– Мауро. Он привозит нам продукты. И…

Лорена замялась.

– Ну?

– Сеньор Бартоло, Ваше Сиятельство.

– Баччелло?

Уставшие волосы благодарно рассыпались по плечам, заструившись под поглаживающим гребнем.

– Позови его.

– Но… он еще не вернулся.

– Что? – я обернулась, – когда он ушел?

– Я думаю…, вчера… ночью.

– Так он сбежал? Маленький проныра! Зачем? Куда? Не предупредив меня?

Лорена виновато пожала плечами.

– Пошли со мной.

Мы спустились в его комнату. Да, действительно, пусто. Причем, пусто везде – он перетряс одежду в шкафу, захватив с собой все. То же и с обувью. Здесь не осталось почти ничего, говорящее о хозяине.

Но мне нужна была хоть одна вещичка сбежавшего негодника, чтобы понять, что же здесь произошло.

Но… шут будто и не жил здесь. Хотя… постель.

– Когда меняют постельное белье?

Лорена наморщила лобик, пытаясь сообразить, какое это имеет отношение к сбежавшему карлику:

– Обычно в начале месяца.

Постель пока помнила его. Помнила его запах и хранила его ночные кошмары.

– Лорена, выйди. Ну, что застыла? Подожди за дверью.

Я откинула покрывало.

Придется все-таки заглянуть в "замочную скважину" тайной жизни Бартоло. И его мыслей. Оказывается, тщательно скрываемых.

Именно поэтому, что скрываемое зачастую не сулит ничего хорошего, я и не злоупотребляла этим даром – подсмотреть в спрятанные в уже ушедшем вчера или в еще не наступившем завтра деяния.

Глава 7

Едва я дотронулась до простыни, как тут же чуть не отдернула руку – снова ненависть! Он ненавидел меня. Смертельно ненавидел. И боялся. Потому что…

Настоятельница?

Он крутится у кареты…, она подзывает его…, вопрос-ответ…, вопрос-ответ…

Я не слышу их, но по выпученным глазам шута и трясущемуся подбородку аббатисы догадываюсь, что они обменялись неутешительными для меня сведениями. Настолько неутешительными, что мать Катерина просто выпроводила меня тогда, а карлик той же ночью удрал.

Поколебавшись – и что же он натворил или задумал натворить дальше? – прикоснулась к подушке…

И тут же, омертвев, сползла на пол.

… ночной Бергамо…

… танцующая тень пылающего палаццо…

… отблески огня на орущих с той же ненавистью и той же злобой толпящихся поджигателей…

… маленькая, весело подпрыгивающая фигурка… карлика…

Ведьма! Он был убежден, что я ведьма. Даже тогда, когда глотал мое лекарство.

А мать Катерина? Она чем-то подкрепила его убежденность. Да так, что сразу после разговора с ней он мчится в Бергамо. Чтобы…

Немо плача, смяла простыню, сорвав с кровати все его гнусное исподнее.

Отец, Агнеса… кто еще? Да все. Спали же.

Я не успела. Да и не могла успеть. Потому что ошиблась. Но только в одном – угроза дышала не из вонючего рта чумы. Здесь-то я уж вытащила бы их.

Она выпорхнула из крохотных ручек злорадного карлика. О котором я и знать не знала, покидая дом.

На колени свалился его ночной колпак.

– Проклятье!

Отшвырнув эту мерзость, волей-неволей коснулась его. Дар Всевышнего и здесь не подвел – призрак уродца подсказал еще один его секрет.

Он не остановится на смерти моих близких. Я – главный его козырь.

Захлопнув за собой дверь, наткнулась на встревоженную Лорену, в ожидании уставившуюся на меня.

– Боже! На вас лица нет, Ваше Сиятельство! Что там? Что случилось?

Я же предпочла больше не касаться истории с Баччелло.

– Проводи меня наверх…

И пока шла, собиралась с силами.

Глава 8

– Запри дверь и подойди сюда, к зеркалу.

Лорена несмело приблизилась.

– Встань рядом. И перестань трястись. Мы по-прежнему живы. Это пока самое главное.

Я осмотрела в отражении ее ладную фигурку, не нуждающуюся ни в каких зажимающих или стягивающих средствах, и перевела взгляд на себя.

Ее грудь явно проигрывала в турнире с моей, и… рост. В данном случае, наоборот – я почти на полголовы отставала от нее. Тем не менее…

– Раздевайся.

Лорена ошалело вытаращилась на меня. Весьма

красноречивый взгляд. Здесь я прочла все, что касалось ее мнения о запущенности системы воспитания в удаленной от столицы провинции.

Очередное мое предложение, вероятно, укрепило камеристку в этой мысли.

– Не бойся. Голой не выйдешь. Оденешь мое. Не это, – я кивнула на опавшее грудой траурное одеяние, – надеюсь, это тебе никогда не пригодится. Выберешь что-нибудь из моего гардероба. Ну? Поладили?

Эту словесную формулу мне тоже подкинул Джакомо, стремясь примирением к минимуму свести его проигрыш в карточной схватке.

… Джакомо… довольно улюлюкающий, когда я объезжала скакуна…

Лорена нервно глотнула, потянувшись к пуговицам лифа ее простенького из темно-зеленой шерсти платья.

Оно пришлось мне почти впору. Чуть длинновато, да и в груди теснило, но в целом сошло.

– Что ты стоишь? Иди, поройся в моих кассоне[16]. Ты лучше меня знаешь, что там. Иди, иди. Покажешь, что выбрала.

Пока Лорена копошилась в ларцах, я уложила волосы скромной косой и покрылась льняной накидкой, скрутив ее на манер Агнесы – коконом. Спрятав не только шею, но и плечи.

… Агнеса… безысходно тискающая мою сеточку…

– Ваше Cиятельство…

Обернувшись, я одобрительно кивнула:

– До принцессы не далеко.

У Лорены отменный вкус – ее медно-рыжие волосы в сочетании с желто-коричневым бархатом с золотистым отливом светились нимбом над хорошенькой головкой.

Камеристка, в свою очередь, опять же с любопытством рассматривала меня:

– А вы, Ваше Cиятельство, и в моем платье настоящая контесса.

– Ну, обменялись любезностями и довольно. Принеси мне твою симару.

– А… зачем вам все это, Ваше Cиятельство?

– Чтобы войти туда, откуда вышла.

Она непонимающе моргнула.

Я не соврала. Маскарад поможет мне смешаться с

толпой и… пойти дальше.

Несмотря на "козырь" Баччелло.

Глава 9

– С дороги! Эй, уши дома забыла?

Не сразу сообразила, что речь идет о моих ушах. Уйдя в свои мысли, я не учла опасности быть раздавленной под копытами лошадей. Отпрянув в сторону, пропустила нетерпеливого возницу, уже без помех с грохотом помчавшегося дальше.

Не хотела признаться себе, но одной на улицах огромного и пока еще незнакомого города было страшновато. Мои вылазки из замка за все то время, что я здесь, ограничились всего-то двумя поездками. И то – под контролем титула и всего того, что ему сопутствует.

Сейчас же я была сама себе хозяйка. Хозяйка в прямом смысле этого слова – с корзинкой для овощей, пекущейся о съестных припасах для ждущего обеда семейства, озабоченной повседневными делами и спешащей по одному из них.

Лорена подробно рассказала о месторасположении рынка, выразив тревогу за мою безопасность, но я категорически отвергла ее предложение составить мне кампанию:

– Ты же знаешь, что я из того же огорода, что и ты. Справлюсь как-нибудь. К вечеру буду.

Но моя решительность несколько поубавилась, как только я оказалась за воротами палаццо. Одно дело – Бергамо. Мой родной городок, изученный вдоль и поперек. И, совсем другое – столица Ломбардии, знакомство с которой ограничилось пока только дворцом Франческо и спальней Галеаццо.

Кроме того, сейчас меня не защищали графский титул и карета с ястребом, из окна которой я до сих пор взирала на этот город.

Ну, в конце концов, с чего-то надо было начинать. Ориентир, и весьма заметный на пути к рынку, сообщил о себе задолго до того, как я к нему приблизилась. Собор Санта-Мария Нашенте. Даже если бы я и запуталась в улочках и переулках Милана, игольчатые шпили собора, где-то высоко протыкающие неосмотрительные облака, не дали бы мне заблудиться.

Правое крыло собора перекрыли досками, но даже этот хлам не испортил бросающую вызов земным страстям его величественную красоту.

Не задерживаясь, продолжила путь, чуть не попав в тучу пыли, поднятой сброшенной сверху балкой.

– Решила камни пересчитать? Глаза разуй!

Грубый окрик сверху рассмешил. Я подняла голову, уткнувшись в сердитый взгляд взмыленного работой мастерового.

– А ты свои куда дел? Растяпа!

Приподняв подол юбки, перешагнула через бревно, напоследок услышав:

– А ты ничего. Красотка. Подожди, спущусь.

Не оспаривая сказанное, но уклонившись от скороспелого предложения прыткого каменотеса, поспешила дальше.

Piazza Mercanti[17] встретила меня многоголосой суетой желающих продать и сомневающихся – купить ли?

Я присоединилась к сомневающимся:

– Лимоны зеленые. Им бы еще повисеть.

– Да, вот и я думаю, – круглолицая женщина с многоступенчатым подбородком поддержала мое недоверие к достаточной зрелости фрукта, – купишь, а потом в рот не возьмешь.

– А мне сыну надо. Заболел. Уже все перепробовала, и никакого толка.

– Чем заболел-то? – женщина участливо построила брови домиком.

– Вроде как простуда. Кашляет. Ничего не помогает.

– Вот и у Марты, моей соседки. Не жилец мальчишка. День ото дня хуже. А до того старшего схоронила. Где-то, видать, захолодел. Ух, и страдал, бедный, – женщина спохватилась, поняв, что болтнула что-то не к месту – ой, не бери в голову. Вылечишь.

Она заторопилась, побросав на прилавок выбранные прежде лимоны.

Но все, что мне нужно было, я узнала.

Представление началось.

Глава 10

– Кладбище? Ты не здешняя? Выйдешь с рынка и держи все время прямо, к Арно. Дойдешь до площади, что у самого моста. А там и chiesa Santo Stefano[18]. В трех шагах от нее кладбище. Запомнила? А тебе-то зачем туда? Боишься не успеть?

Весьма сомнительная шутка вызвала у ее сочинителя – низкорослого мужчины с яйцеобразным и абсолютно голым черепом – волну визгливо постанывающего смеха, еще долго догоняющего меня.

Я не рассердилась. Смех, какой бы он ни был, все-таки, лучше плача.

Ничем особенным не примечательная площадь, если бы не светящаяся бело-зеленым мрамором красавица-церковь с тремя, радужно отсвечивающими многоцветной мозаикой, шестиугольными окнами наверху, вскоре выглянула из-за чинно расступившихся домов.

То, куда я спешила, чтобы найти неопровержимое подтверждение начавшегося пиршества смерти, не замедлило заявить о себе высокой каменной оградой с гостеприимно приглашающими зарешеченными воротами.

Кладбище пестрело свежими могилами, принявшими, судя по их количеству, не один десяток миланцев за последнее время. Да и сегодня, кажется, ожидается очередной "гость".

У ограды копошились двое. Один из них вяло утрамбовывал дно уже готовой к употреблению, раззявившей голодную пасть, ямы.

– Голова, будто в нее г… натолкали, – он притопнул напоследок и, подтянувшись, уселся на краю могилы, – … сам-то Рикальо пробовал это пойло, что продает?

– А тебя кто к нему гонит? Я же звал тебя вчера в ту тратторию, где мы были третьего дня, – его не в меру располневший напарник не только по обслуживанию кладбища, чувствовал себя, судя по землистому, в тон профессии, цвету лица и отекшим векам, не лучше вылезшего из ямы приятеля, – ты же что говорил? Помнишь? "Я знаю лучше, и нечего мне указывать". Рикальо тот еще пройдоха… А ты тут что бродишь? Или родственница этого?

Он пнул комочек земли в заглотнувшую его могилу.

– Нет. Ищу, где захоронена моя бабка. Может, подскажете?

– А когда ее схоронили?

Тот, что по-свойски примостился на краю поджидающей хозяина яме, кряхтя поднялся и, стряхивая с колен пыль, исподлобья окинул меня взглядом.

– Давно. Я еще и слова такого не знала – " бабка".

– А что вдруг ищешь? Зачем она тебе? Ей-то уж все равно, найдешь ты ее или нет.

– Да что ты ее пытаешь? Тебе бы не могилы копать, а грешников в преисподней подпаливать, – в нашу беседу вмешался противник траттории Рикальо, – мало тут осталось старых захоронений. Так что, девонька, бабуся твоя, скорее всего, во-о-н там сейчас проживает.

Я оглянулась согласно указанному направлению – в сторону ограды с возвышающимся над ней куполом аккуратной комнатки-часовни.

– Ты смеешься надо мной?

– Да какой тут смех. Вот, видишь? – он наступил ногой на чернеющий обрубок палки, обратным концом погребенного под наваленной на него горки свежевыкопан-ной земли, – подойди, посмотри. Не бойся.

Я не подошла, но посмотрела – изглоданная до безукоризненной гладкости отшлифованного алмаза прожорливыми мелкими тварями и обтесанная годами кость, когда-то покрытая человеческой плотью, теперь удостоилась всего лишь грязной подошвы сапога могильщика.

– Чего побелела? – он со смешком отпихнул остаток того, что прежде жило в ком-то, – это мы вытащили, а свеженькое втащим. И, знаешь, сколько их уже выкопано? А места все равно мало.

– Почему… мало?

Я знала ответ.

– Почему, почему… Да потому, что мрут как мухи. За последние дни, вот Черано не даст соврать, так устаем, что чуть ли не тут же, c покойничком в обнимку, валимся спать. И что им не живется? Ладно, ты тут ищи, чего тебе надо, а у нас есть чего делать. Черано, давай мешок. Заснул что ли?

Растолкав и, правда, придремавшего приятеля, мой собеседник принялся небрежно сваливать стукающиеся друг о друга останки в пыльный мешок, придерживаемый напарником. Последним прыгнул туда же оскаленный в беззвучном смехе череп.

– А куда вы их?

– В "костницу". Куда ж еще? Я ж сказал тебе, в часовне ищи свою бабку.

Сторонник траттории Рикальо осклабился, бросив вдогонку:

– Если по костям узнаешь.

Да-а, вышеназванное "пойло" не далеко увело его физиономию от поруганного им только что черепа.

"Костница" интересовала меня меньше всего. Вернее, в той лишь мере, чтобы приостановить насколько можно переселение туда когда-то упокоившихся здесь.

Опять же и работы у двух любителей острых ощущений поубавилось бы.

Меня больше ничто не задерживало, и я с облегчением покинула это печальное место, не тратя время на семенящего за мной украдкой Баччелло.

Не до него. Да и зачем уже теперь.

Глава 11

Утро следующего дня хмурилось не в пример позавчерашнему, даже высочайше отмеченного веселым Галеаццо. Вот-вот застоявшаяся в поднебесье влага тяжело обрушится вниз, затопив заиндевевшие мостовые.

Карета промерзла за ночь, и, если бы не беличья накидка, укрывшая меня до носа, я бы непременно продрогла до костей.

Госпиталь ощетинился строительными лесами и разбросанными в мало понятном порядке холмиками строительного мусора.

Я чересчур поспешила, вскочив сегодня ни свет, ни заря, не учтя, что и то и другое необходимо не только для моего пробуждения, и безлюдный дворик, досыпающий в предутренней мгле, равнодушно откликнулся ленивым эхом на мой требовательный стук в запертые двери.

Повторила попытку, уже не стесняясь эха, добившись, наконец, слабого отклика с обратной стороны.

– Кто нужен?

– Может, сначала впустите… графиню делла Ласторе? Некто перебрал множество гремящих засов, прежде чем дверь приотворилась ровно настолько, чтобы просунуть в теснющую щелочку только нос, изученный мной с не меньшей дотошностью за то время, что меня опознавали – вздернутый кончик, немедленно покрасневший от холода.

Нос принадлежал, как выяснилось, молоденькой монахине, поспешно дернувшей дверь на себя после того, как она убедилась, что перед ней, действительно, вот-вот закоченеет до посинения от безжалостной непогоды благородная мадонна.

– Входите, входите сеньора.

Она запоздало засуетилась, торопливо надавив на дверь, чтобы не дать взбесившемуся ветру влететь вслед за мной в остуженный за ночь, но, по крайней мере, не содрогаемый его ледяными порывами узкий коридор.

"Сестра-бенедиктинка " – по черной опрятной тунике и белому подплечнику я без усилий определила ее принадлежность к ордену, с одной из представительниц коего я уже имела честь побеседовать несколько дней назад. После чего каждая из нас решила не приближаться более друг к другу. В целях безопасности.

Девушка, разобравшись, наконец, с преградой ветру, обернулась ко мне.

– Чем я могу вам помочь, сеньора?

– Я хотела бы поговорить с ректором.

– Но… сеньор Протео…, его сейчас нет. Слишком рано. Если вы не против подождать…

– Я не против подождать. Согрей мне вино. И проводи уже куда-нибудь, где потеплее. Даже зубы замерзли.

Монахиня хлопнула ресничками, озадаченная непринужденностью нашего общения, и с некоторой заторможенностью пролепетала:

– Теплее… только в приемной ректора.

– Я согласна.

На этот раз девушка еще более смутилась, сбивчиво проговорив:

– Простите, сеньора, но его согласие тоже необходимо…

Она, судя по всему, испытывала некоторые затруднения в определении старшинства рангов – светского титула и духовной степени главы госпиталя. Путаница грозила ей возможным порицанием и с той, и с другой стороны.

Я облегчила ее страдания.

– Пошли в твою каморку. Где-то ведь ты спишь?

– Нет, сеньора. Здесь мы служим бедным, а к ночи возвращаемся в монастырь. Смею ли я предложить вам… кухню? – она зарделась от напряжения. А вдруг я сейчас разгневаюсь, воодушевленная своим высоким положением, и накажу несчастную за столь унизительный прием.

– Ну, в кухню, так в кухню. Главное согреться. Где это?

– Тут… рядом…, прошу вас…

Девушка сноровисто утеплила шерстяным покрывалом единственное здесь широкое кресло, придвинув его как можно ближе к огню и подложив под спину подушку для большего удобства. Она изо всех сил старалась мне угодить, добавив к горячему вину незапланированную сладкую булочку.

– Простите, сеньора, я должна обойти наших гостей и проверить, как прошла ночь.

– А как долго мне ждать ректора? У вас здесь почти как дома, не хочу привыкнуть.

– Обычно он прибывает к утренней мессе. Я приду за вами, как только он подъедет. Вас здесь никто не побеспокоит.

Если бы еще знать, когда у них начинается служба. Но уточнять я уже не стала, видя нетерпение монахини.

Прокравшееся под покрывало тепло усыпляло не хуже сонного зелья, размягчая не только податливое тело, но и успокоившиеся мысли, что вовсе не входило в мои планы – передо мной не стояла задача проверить, насколько эта кухонька комфортнее моей спаленки.

Ректор где-то задерживался и, движимая необходимостью подготовиться к встрече с ним, а, отчасти, и просто желанием ознакомиться с госпиталем, я высвободилась из усыпляющих объятий шерстяной дерюжки и отправилась на прогулку вслед за монахиней.

А, заодно, как оказалось, и на очередную встречу с облизывающейся в предвкушении обильной "трапезы", чумной погани.

Глава 12

Нескончаемо длинный уныло-скучный коридор оборвался огромным, не менее унылым залом, вдоль тусклых стен которого и по центру разместилось не меньше сотни кроватей с нехотя просыпающимися нищими, подтянувшимися сюда в поисках тепла и, пусть и скудного, но все же завтрака.

Кто-то уже отдал дань сну и ежился под нагретым за ночь хило-тоненьким одеялом, не спеша с ним расстаться. Остальные, наконец-то нашедшие на короткое время некое подобие дома, добирали остатки сна, укрывшись с головой и не откликаясь на надоедливые пожелания "доброго утра" назойливых монахинь.

Заходить сюда не имело никакого смысла. Одного взгляда было достаточно, чтобы увидеть главное – вместимость зала, приемлемый уход за временно поселившимися здесь и…

Она преследовала меня, не утруждаясь сменить обличье. А, зачем? Так проще напомнить о себе – столпившийся у купола смертоносный черный смерч уже вытягивал щупальца, без разницы, к кому, лишь бы ухватить.

Для меня не сделали исключения.

Один из отростков, почти вонзившись во взлохмаченные волосы позевывающего старика, безучастно рассматривающего завозившихся соседей, вдруг вывернулось острием в мою сторону, зависнув в сомнении – может, эта съедобнее?

Кухонная печка проиграла в состязании с обдавшим меня жаром. Казалось, вспотели даже ресницы.

Наш поединок длился секунды, но и их хватило, чтобы на мгновение укротить мою уверенность в стойкости защищающей меня незримой скорлупы. А, вдруг, пробиваема? Эта игла помощнее жала шмеля.

Извивающееся щупальце на время отложило не совсем аппетитную добычу, в эту минуту почесывающую редкую бороденку, по змеиному заскользив ко мне.

Я приросла к полу.

Из головы выветрилось все. Включая ректора и всех остальных. Их с успехом заменила несущаяся на меня тварь, которая, со своей стороны, почему-то решила, что я именно то, что ей не хватало до сих пор. Мое мнение не совпадало с ее, а, поэтому, мне достало мужества спохватиться за миг до ее прыжка и… запахнуться симарой. Просто, чтобы снять напряжение. Будь, что будет. В любом случае, представилась возможность узнать, насколько я уязвима. Неутешительная мысль. За неимением другой пришлось согласиться с этой.

Отравленное жало смерти дернулось в судорожном рывке, уже не разбирая, куда ткнуться – в нос, в плечо, в шею – и… на мгновение облепив нечто незримое, спеленавшее мое тело, вдруг размякло, слезливыми ошметками уползая назад в гнездо под куполом.

Милый шмель! Ты спас меня! Если бы не ты, как бы я узнала, чем одарил меня Господь!

Отпрянув от двери, я опрометью кинулась хоть куда-нибудь, но подальше отсюда. От омерзительной плесени чумы и ее ретивой, бесконечно ищущей чем бы поживиться, всеядной подружки-смерти.

Не заметила, как проскочила кухню, в итоге, скатившись по неизвестной мне лестнице в это самое "куда-нибудь". Чувства неловкости при этом не испытала – ни от бьющего по ногам корсета, ни от угрызений совести по поводу малодушного отступления с поля битвы.

Прижавшись к стене, беспокойно огляделась. Куда это меня занесло? Похоже в подвальчик. А, куда же еще? Было бы странным наоборот, если бы лестница вниз привела бы на верхний этаж госпиталя. Тогда имело бы смысл задуматься или об ошибке архитекторов, или о необратимых ошибках в моей голове как следствие пережитого страха.

Сюда едва пробивался дневной свет с проема наверху лестницы, откуда я влетела, и… сбоку, из щелки неплотно прикрытой двери, куда я, конечно же, вознамерилась заглянуть.

Но с обратной стороны меня опередил… Леонардо.

Глава 13

– Вы?

Мы одновременно удивились друг другу. В равной степени почему-то радости. Ну, я-то понятно, почему – испытав нервный срыв вследствие весьма волнительной ситуации, я нуждалась в отдыхе. Душевном. Причем, немедленно. И Леонардо, как нельзя кстати, соответствовал возникшей потребности – я помнила его искреннее участие и дружескую поддержку.

– Да…, вот…, немножко заблудилась… А вы что тут делаете?

Его шляпа с незабываемым пером покоилась на стуле у двери, а сам он ничем не напоминал того франтоватого сеньора, с коим я познакомилась во дворце Галеаццо – на плечи наброшена бесформенная серая джиорнеа, ноги обмотаны каким-то тряпьем, на руках зачем-то перчатки.

– Я… м-м-м…

Он определенно, потерял дар речи. И было от чего -

высокородная сеньора, долженствующая в столь ранний час досматривать десятый сон, свернувшись калачиком в своей изящной постельке, бродит по стынущим от холода подвалам далеко не аристократического заведения.

– Так и будем здесь стоять? Мне кажется, нам представился случай поговорить без помех.

Он, наконец, освоился с мыслью о моем присутствии здесь и спохватился:

– Простите, Ваше Сиятельство… Я сейчас, только сниму с себя все это и…

– Да не надо снимать. Мне это не мешает. Я могу зайти?

– Нет…, простите. Это… опасно. Я не задержу вас. Всего несколько минут…

Пока он пытался вывернуться из щекотливого положения – приближенный ко двору сиятельный сеньор в каких-то обмотках занят сомнительными делишками в отдаленных коридорах госпиталя – я приподнялась на цыпочки и заглянула через его плечо вглубь комнаты.

И, несмотря на то, что он аккуратно, но настойчиво буквально поставил меня на место, я успела краем глаза ухватить весьма странную картинку – почти пустое помещение с длинным столом в центре. А на столе…

– Я прошу у вас, уважаемая сеньора, всего несколько минут.

– Нет. Ни минуты. Я хочу знать, что вы здесь делаете с этим…, – я кивнула туда, где со стола свисала чья-то синюшная рука, – сеньор Леонардо, доверьтесь мне. Я предполагаю, мы здесь с вами по одному и тому же делу. И, может, я смогу быть вам полезна. Как и вы мне. Ведь мы поняли друг друга. Тогда. У герцога…

Его брови медленно поползли вверх, а губы уже почти сложились в протестующее "нет", но на ходу почему-то перестроились в соглашающееся "да".

– Хорошо. Но вы должны будете оставить здесь ваш плащ и туфли. Я принесу вам что-то другое.

С этим я уже не спорила. Надо было бы быть откровенной дурочкой, чтобы не понять, что здесь происходит. Но меня интересовал вопрос – при чем тут сеньор придворный вельможа? Хотя, хм, я тоже не с улицы.

Я подчинилась требованию облачиться в предложенные мне тряпки, включая повязку-маску, дабы не вызвать у Леонардо недоумение и отчужденность, если я заявлю о собственных, более серьезных средствах защиты, буквально несколько минут назад спасших меня от смертельной заразы. Не поверит ведь. А то и решит, что я повредилась умом от пережитого горя.

Переодевание не заняло много времени, и я, не без внутреннего трепета, перешагнула порог. Трепет был вызван отнюдь не страхом.

Я нашла единомышленника.

Леонардо молча провел меня во внутрь. Так же, не произнося ни слова, подвел к столу и без предупреждения откинул серенькое покрывало с трупа девочки ненамного старше меня. Без сомнения, скончавшейся от чумы. На ее еще детском угловатом теле, уже частично вскрытому моим нечаянным другом, проступили все признаки страшного заболевания – маскообразное лицо, сине-фиолетовый цвет кожи, вспухший, не вмещающийся в рот язык.

Все это для меня, к несчастью, уже не было неожиданностью. Но беззащитно обнажившиеся окровавленные внутренности в аккуратно рассеченной груди не улучшили настроение, и без того несколько подавленное. Я впервые узнала, как выглядит Божье создание изнутри.

Не знаю уж, какой реакции от меня ожидал Леонардо – запоздалого бегства без оглядки, томной бледности обморока или битья в истерике – но я, определенно, не оправдала его ожиданий. И вовсе не потому, что у меня сердце из железа. Однажды, всего неделю назад, я уже пережила нечто пострашнее – мучительное цепляние побежденного Франческо за жизнь.

– Вы ищете доказательства тому, о чем я говорила с Его Светлостью?

– Нет. Франческо лучшее тому доказательство, простите. Тогда, в церкви, я сначала не поверил, увидев следы его болезни, но ошибиться было невозможно. Только чума оставляет такие отметины, – он кивнул на уже равнодушное к холоду тело несчастной, – я хотел предостеречь вас, когда задавал вам не совсем учтивые вопросы в то утро, у герцога. И понял, что вы уже осведомлены о причине кончины вашего му…

Я прервала его:

– Так вы врач, сеньор Леонардо?

– И врач тоже.

– Но ведь ей вы уже ничем не можете помочь.

– Ей нет. Но она, да, поможет нам. Вот здесь, – чем-то очень напоминающим щипцы он ухватил за край взрезанной кожи и оттянул ее в сторону, – легкие. Сюда поступает воздух и здесь же он обрабатывается. Посмотрите, в каком они состоянии.

Я чуть наклонилась. Уж не знаю, что они там обрабатывали, то, на что он показывал, но до отказа вздувшийся пузырь будто ждал малейшего укола, чтобы взорваться и выплеснуть из себя уж точно не воздух.

– Очень похоже на пневмонию. Тяжелую простуду. Но…, – Леонардо подхватил резец в качестве указателя, – видите эти уплотнения красного цвета? Они будто наполнены кровью. Это то, что ее убило… за три дня. Теперь у меня есть все основания всерьез поговорить об опасности, нас ожидающей, с герцогом Моро. И постараюсь уже сегодня же убедить его перекрыть вход в город и остановить празднества.

Леонардо бережно прикрыл невинную наготу несчастной девушки.

А я вспомнила смешливо-беспечного Галеаццо:

– Не поверят. Для всех это простуда, или, как вы говорите пневна…, как это?… не важно. Ведь… вскрытие трупов запрещено церковью. Как вы докажете? Вас же немедленно поволокут на костер. Это проще, чем закрыть город. Вы понимаете, сколько они потеряют на этом?

– А вы умная девочка, сеньора. Если все так просто, зачем же вы пришли к герцогу Галеаццо?

– Сглупила. Кто ж думал, что оно вот такое? Это ваши рисунки?

Выписанный с потрясающей точностью тот самый пузырь, что я рассматривала минуту назад, словно перескочил во всей своей красе из тела девушки на квадратный лист бумаги, небрежно брошенный на стол у стены.

– О! Да здесь целая галерея. Вы еще и художник? Для чего это вам?

– Для работы, – Леонардо прикрыл зевоту, – Простите. Не сплю вторую ночь. Она, – он кивком показал на труп, – не первая. С того дня, на отпевании графа, когда я заподозрил, что мы на краю гибели, стало не до сна… Ну, хорошо, а вы что здесь делаете? Хотя, догадываюсь…

– Нет. Даже не догадываетесь…

Что-то звякнуло за дверью, и намеренно приглушенный топот коротких ножек не скрыл, кому они принадлежат.

Леонардо недовольно обернулся, но я придержала его узнать, кто нам помешал.

– Не волнуйтесь. Это мой шут. Он здесь по мою душу.

Глава 14

Выбравшись из подвала, я не затруднила себя поисками Баччелло – ни к чему. Даже если я его и притяну к ответу, это уже ничего бы не изменило.

– Сеньора, ну, где же вы? Сеньор Протео ждет вас.

Как раз ректор мне уже был и не нужен. Он мало что добавит к тому, что уже сделано. Скорее, напортит. Ведь, самый верный способ искоренить телесный недуг, по его глубокому убеждению, и не только его, как служителя церкви – очистить болящего от скверны греха.

Вот очистится болезный от неправильного поведения и тут же исцелится. Куда уж проще. Ну, а, если для очищения потребуется немножко больше времени, чем три-четыре дня, за которые болезнь возьмет на себя заботу о несчастном, это уже дело Божественного провидения. Нечего было гнаться за мирскими соблазнами. И справился бы. А то бы и вовсе не заболел.

– М-м-м… в другой раз. Неважно себя чувствую. Перемерзла, наверное. Уж очень холодно тут у вас. Больные не жалуются?

Спросила просто так. Не ожидая ответа. Но монахиня вдруг разговорилась.

– Они не жалуются. Они… умирают. Мы даже не успеваем иногда их исповедовать. Какая-то странная простуда. Она не проходит, а наоборот. Вчера вечером скончалась сестра Маурита, – девушка шмыгнула носом, – а заболела она за два дня до того. И у меня кроме нее никого нет. Никого. Совсем. Зачем Господь взял ее? Пресвятая дева Мария да простит меня.

Она отвернулась, устыдившись сказанного.

– Мне кажется, тебе пора бы отдохнуть, – я дотронулась до ее вздрагивающего плеча, – и… Бог тебя храни. Не провожай меня.

Я почему-то страшно устала, но поездка, несмотря на отказ от аудиенции с ректором, вовсе получилась не напрасной. Больше того, я и не надеялась на подобную удачу, как встреча с сеньором… лекарем-художником Леонардо.

– Так, что же вас привело сюда?

Он переодевался за ширмой, шелестя сбрасываемой одеждой.

– Я принесла лекарство.

Шелест прервался. Леонардо выглянул из-за укрытия:

– Простите, что?

– Вы не ослышались. Вот в этом…, – я покопалась в кармане симары, – …пузырьке снадобье, которое исцелит от болезни.

Сеньор тайный анатомист уперся взглядом в извлеченную бутылочку, до горлышка заполненную "сиропом" темно-медового отлива.

– Достаточно по ложечке в течении трех дней. Результат заметен уже через несколько часов – проходит кашель, спадает жар.

Леонардо дернулся было выскочить из закутка, но вовремя вспомнил о недостающих деталях одежды, заторопившись исправить ошибку и уговаривая меня не исчезнуть:

– Подождите…, я сейчас…, вот только… держите ее в руках, никуда не ставьте…, это опасно…

Наконец, он появился, натягивая перчатки:

– Можно взглянуть?

Я протянула ему пузырек.

Он и встряхивал его, и нюхал, и рассматривал со всех сторон, пока не соизволил обратить внимание на меня:

– Надеюсь, вы не хотите ввести меня в заблуждение?

– Она настояна на крови Франческо, моего мужа. Этого достаточно, чтобы развеять ваши сомнения? Я буду шутить с этим? И не смотрите на меня, будто я безумна. Кроме того…

Леонардо раздраженно прервал меня, на что я отнеслась с пониманием. Он не верил мне. Пока не верил.

– Н-но как? И… почему вы думаете, что это… исцелит?

– Проверено.

– Ваше Сиятельство, – он еще раз взболтнул настойку, – что здесь?

– О-о, и чего только нет. Но вы легко можете убедиться в правдивости моих слов. Там, – я подняла глаза к потолку, – в зале, почти все заражены. Поторопитесь. Ну…, а, потом, поговорим. А сейчас я должна идти.

Леонардо не сделал попытки остановить меня, и я беспрепятственно поднялась наверх.

Сегодня меня ждало еще одно неотложное дело. И весьма срочное.

Глава 15

Ладонь саднило.

Он обмотал руку полотенцем, что лишь частично спасло от кровотечения. Не учел погрешность. Боль болью, а потери крови желательно было бы избежать. И без этого туман в глазах.

Доменик не назвала час пробуждения. Предупредив только об одном – проснуться она должна без чьего-либо вмешательства. Иначе…

А что иначе?

Валерио скривился в усмешке – "иначе" ее ждет и без его помощи. Он факелом, хочет того или нет, сожжет этот дом вместе с хозяйкой. Организм, подвергшийся несусветной пытке в течение более чем длительного времени, не выдерживал. Более страшного наказания трудно придумать – вроде живешь, а, вроде, и нет. Осталась ровно одна цель – не дай Бог сомкнуть глаза.

Куда там инквизиторам с их причудами!

Чашка с кофе, качнувшись и не удержавшись, с глухим стуком свалилась под столик. Но Валерио, невидяще уставившийся прямо перед собой, одинаково равнодушным остался как к неверной траектории движения руки, невпопад опустившей чашку на столик, так и к ее падению.

Голову словно сдавило прессом.

…. инквизиторам… инквизиторам… инквизиторам…

Черные сутаны. Толпа перед помостом. Пылающая Корделия…

Так это же… он! Он Инквизитор! И не во сне. Нет. А тогда.

Очень давно.

Часть пятая

Глава 1

– Призываю тебя – опомнись и покайся. И ты получишь прощение.

– Я не нуждаюсь в вашем прощении, и мне не в чем каяться.

– Не наше прощение. Прощение Господа. Образумься и покайся во имя Господа. И мы подумаем о снисхождении.

– Вы заблуждаетесь. Господь направил меня и дал мне силы воспротивиться злу.

– Так ты утверждаешь, грешница, что на тебе почиет Божья благодать?

– Да, святой отец.

– Одумайся, вероотступница. Твой язык погряз в ереси. И ты смеешься над нами! Ты, которая вознамерилась извести всех в городе своими колдовскими гнусностями, прикрываешься Всевышним? Наше терпение не безгранично. Сознайся в колдовстве или…

– Я готова сознаться в грехах, ибо не безгрешна, но не в тех, что вы мне тут навязываете.

– Ты перечишь церковному суду. Ты забыла о присяге отвечать без оговорок?

– Я устала, святой отец.

Он, бедняга, утомился не меньше, с полудня добиваясь невозможного – моего признания в сговоре с дьяволом. Порывшись в кучке бумаг на столе, со вздохом согласился:

– Уведите ее.

У выхода меня настиг его скучно гнусавый голос:

– И не давать ей спать. Будет время подумать о содеянном.

Тюремщик, детина метра под два ростом, в чуть ли не трескающейся по швам сутане, слегка, по его разумению, дернул цепь, от чего я едва удержалась, чтобы не грохнуться оземь:

– Ну, чего стоишь?

Он прав. Чего стоять? Хотя вполне можно было обойтись только словами.

Переступив порог зала кафедральной консистории, я все-таки обернулась – Главный инквизитор, тот, что меня уговаривал сознаться в несодеянном, протирал вспотевшее лицо, уделяя особое внимание картофеле-образному в старческих пятнах носу, и укоризненно покачивал головой. Ну, как же! Столько усилий, слов, увещеваний, угроз – и все напрасно. Придуманное им наказание лишить меня сна всего лишь предупреждало о тех муках, которые я приму в случае отказа признаться в зломыслии и в заключении союза с нечистым. Он будто сожалел о тех страданиях, к которым сам же меня и готовил.

Слева от него, на ступеньку ниже, за высокой кафедрой перешептывались его помощники инквизиторы-судьи. Тот, что в середине, с опущенной головой, не участвовал в беседе коллег, сосредоточенно пересчитывая шарики четок. За все время допроса он единственный, кто не произнес ни слова, лишь изредка посматривая на меня и тут же отводя глаза в сторону, будто борясь с любопытством. Может, это первый для него процесс? И "ведьма" тоже первая?

И совсем уже у подножия главной кафедры за столом расположился озабоченный обязанностями птицеподобный секретарь, старательно записывавший мои ответы на протяжении допроса. Он, кося глазом, словно петух, выискивающий зерно в мусоре, глубокомысленно вчитывался в исписанную им бумагу, проверяя – не упустил ли чего.

– Мне тебя что, волоком тащить? Иди, давай.

Детина рассвирепел. Задержись я еще, уж точно, палкой пройдется по моей спине.

Но легко сказать " иди".

Железные обручи на ногах с цепью, громыхающей сзади, так сдавливали икры, что за неделю пребывания в подвале монастырской тюрьмы оковы стерли кожу в кровоточащие язвы, при каждом движении вызывая дикую режущую боль, будто их кромсало остро отточенное лезвие.

Кроме того, весили они намного тяжелее туфелек.

Я еле доплелась до клетки, взобраться в которую получилось лишь с третьего раза.

И все бы ничего, но до монастыря не близко, и по пути опять соберется толпа, с юродскими ужимками и посвистыванием забрасывая меня камнями. И уворачиваться от них бессмысленно. Летят и справа и слева. Успевай прикрывать только голову.

Как ни смешно, но монастырский подвал после того, что я выдерживаю по пути оттуда и обратно, истинное избавление от мук.

Здесь, по крайней мере, я защищена от нападок толпы и могу поберечь ноги, насколько это возможно.

Ну, вот я и "дома".

Едва решетка за мной захлопнулась, я без сил повалилась на соломенную подстилку.

Цепь, надежно приковавшая меня к мокрой и склизкой подвальной стене, не давала сдвинуться от нее больше чем на полметра. Но я и не помышляла о прогулке по мрачной, провонявшей крысами, клетушке.

Кто-то, пока я отбывала аудиенцию у Главного инквизитора, "позаботился" обо мне, подбросив миску с уже остывшей похлебкой и кувшин с водой. И почему-то этот некто забыл о длине цепи, не позволившей дотянуться ни до того, ни до другого.

Но мне предначертано умереть не от жажды.

– Эй, ты слышишь? Придвинь мне воду.

Тюремщик, уже не тот, что доставил меня сюда, а мой постоянный страж здесь, полная противоположность детине – недоросток, с закатанными до локтя рукавами, из-под которых сочились худосочные ручонки – не спеша вытер губы полой сутаны, с неохотой оторвавшись от своей миски уж точно не с похлебкой:

– Я тебе не слуга. Уж как нибудь сама. Или позови на помощь своего… хе-хе… хвостатого приятеля.

Он отвернулся.

– Тебе не поздоровится, если меня найдут тут бездыханную по твоей вине. Я нужна им живая. Ну?

– Разговорилась. Ишь ты. Я б таких как ты без всякого суда… С такими-то бесстыдными глазищами… Да ладно уж.

Лениво поднявшись и прихватив палку, он просунул ее под низ решетки, подтолкнув кувшин ближе ко мне. Ровно настолько, чтобы я могла кончиками пальцев царапнуть его бочок.

– Еще.

– Может, тебе еще и поднести?

Ухмыльнувшись, коротышка вернулся к заскрипевшему под ним стулу.

Сжав зубы, чтобы не застонать – колодки врезались в израненные икры – я понемногу притянула кувшин к себе.

Вода отдавала плесенью, но и за это спасибо. Мне ее приносили раз в два дня.

Отставив кувшин, я, кое-как пристроив больные ноги, задумалась, подсчитывая свои "грехи" – все пятнадцать бутылочек с настойкой нашли применение. Иными словами, сотня людей спасена. И это самое главное. А о новой порции, дозревающей под кроватью в моей спальне, слава Богу, никто не знает. Кроме Леонардо.

Очередной визит в церковный суд разнообразился появлением свидетелей моего отступничества от церкви. Но поскольку спать мне, действительно, не дали за эти три дня, тыкая в меня палкой каждой раз, когда я погружалась в забытье, голова туманилась, и я приложила неимоверные усилия сдержать зевоту. Тем более, подобный жест с моей стороны вполне мог быть расценен участниками процесса как пренебрежение и к ним, и к процессу.

– Считаешь ли ты себя послушной дочерью церкви?

– Да, святой отец.

– Ты лжешь, несчастная. И тому есть немало свидетельств, которые расходятся с твоими словами.

– Клянусь, святой отец, что это лжесвидетельства. И Бог видит это.

– Твоими клятвами ты только оскверняешь свою совесть и приближаешь свою смерть. Но если ты сознаешься в своих заблуждениях, то мы вернем тебя в дом Господень. Я обещаю тебе – суд будет справедливый.

Вот тут он меня разозлил:

– О какой справедливости вы говорите? Разогнать детей из замка и выбросить их на улицы зараженного города – это справедливость? У меня они получили все – уход, еду. Вы обвиняете меня в сговоре с дьяволом только за то, что я лечила заболевших – это справедливость? Побойтесь Бога, святой отец.

Его терпению тоже пришел конец. Он вдруг покраснел, будто ошпаренный кипятком, резко поднялся и, вытянув палец в мою сторону, гнусаво прошипел:

– А кто всему виной? Кто сотворил все это? Ты! Ведьма и вероотступница. Признайся в грехе колдовства! Сама. Сейчас. И смягчишь свою участь. Тебя не будут больше мучить. Обещаю.

Я расхохоталась, чем окончательно вывела его из себя.

– Карлика сюда!

Глава 2

Главный свидетель. Ну, конечно. Все остальное подтасовано под его наговоры.

– Подойди ближе. Твое имя.

– Бачч…, – он кашлянул, приосанившись, – Бартоло… Бартоло Мартелли. Сын Габино Мартелли из Турина.

– Знаешь ли ты подсудимую?

Еще бы ему меня не знать.

Баччелло покосился в мою сторону, и, снова кашлянув, звонко отчитался:

– Да, Ваше Преосвященство. Знаю.

Ну-ну, даже в ранге повысил главного судью.

Тот, и не моргнув, благосклонно отнесся к неприкрытой лести, подбодрив свидетеля еще и кивком головы.

– Назови ее имя.

– Корделия. Корделия ее имя. Дочь ювелира из Бергамо, Ваша Светлость.

Баччелло, определенно, был не в ладах с реестром званий и титулов, путая духовное со светским. Но в данном случае ему это было только на руку – Главный инквизитор готов был принять на свой счет, видимо, все возможные регалии, выстраивающиеся дальше вверх от его должности.

Если честно, меня кольнуло не упомянутое шутом "графиня делла Ласторе", будто никогда и не было Франческо в моей жизни.

– Что ты можешь свидетельствовать против нее?

Писец даже подался вперед, боясь пропустить хоть слово из домыслов карлика.

А он заторопился! Тыча в меня пальцем и брызжа слюной, Баччелло не утаил ничего из того, чему, действительно, стал свидетелем. Правда, в его интерпретации, все мои "деяния" вызывали не только телесную дрожь. Душа должна была бы тоже содрогнуться.

– Это она…, она его убила. Графа Франческо… Когда он за ней поехал, я предостерегал его от поспешного решения… Кто она, откуда? Он ничего о ней не знал… А у нее и мать ведьма…

Что? Паскудец! И до матери докопался!

– Не спеши так, сын мой, секретарь не успевает за тобой. Итак…

– Прошу прощенья… К ней он уехал, ну, чтобы привезти в замок и обвенчаться. Живой и здоровый. А вернулся уже не жилец. И не прошло трех дней как он скончался…

– Он уже был тогда болен. В Милане уже умирали люди от чумы. Я была на кладбище и знаю. Тебя же, подлеца, я вытащила с того света. Как видно, напрасно, прости Святая Мария.

– Замолчи, несчастная! – Главный инквизитор угрожающе загнусавил, нетерпеливо махнув в мою сторону рукой, – твои оправдания это всего лишь оправдания. У нас же есть факты твоего отречения от церкви.

Той же рукой, но уже жестом благосклонного поощрения – ладонью вниз, опустившейся на Библию – он подал знак своего расположения к шуту:

– Продолжай, сын мой.

Поддержанный "правосудием", Баччелло злорадно зыркнул на меня и, осмелев, даже рискнул подскочить поближе, благо сзади меня придерживали цепью – вдруг да сорвусь с места в ведьминской лявольте[19], бесстыдно подпрыгивая до потолка и тряся подолом в бешеной пляске.

– Это не ты спасла меня. Так было угодно Богу. Чтобы я исцелился. И чтобы изобличить тебя, ведьминское отродье. Да, ты была на кладбище. Но только лишь для того, чтобы убедиться в злодеянии. Могильщики…

– Что ты еще можешь добавить? – главный судья недовольно прервал его, напомнив шуту о занимаемом им месте в судилище – свидетеля, не обвинителя.

Баччелло, распалившийся было до праведного гнева, вмиг приутих, торжественно завершив выступление намеренно короткими броскими фразами, словно забивающими гвозди в крышку гроба "фактов":

– Спросите у нее, почему ее платье было все в крови в ночь смерти графа? Я знаю, почему. Она выпила его кровь. А еще у нее есть колдовская настойка. Дьявольская. Которой она хотела меня отравить. Но Господь защитил меня, – карлик вдруг завизжал словно недорезанный поросенок, плюя в мою сторону, – ты ведьма! Ведьма!

Даже Главный инквизитор поморщился, не ожидая подобной злостной бури от столь мелкого создания.

– Есть ли у вас еще вопросы, святые отцы?

Судьи за нижней кафедрой переглянулись, и слово взял тот, что посередине, на протяжении двух часов допроса прятавший от меня глаза и уже вконец замусоливший четки:

– М-м-м…, Корделия…, вы упомянули, что вытащили свидетеля с того света. Что это значит?

Впервые ко мне обратились по имени, что не совсем понравилось главе нашего форума, не скрывшего сей факт и раздраженно напомнившего забывчивому коллеге, кто устанавливает здесь правила:

– Отец Чезарио, мы допрашиваем свидетеля.

Но ни он, ни я и не вспомнили о Великом инквизиторе, поймав друг друга взглядом.

Да так, что слова уже были и не нужны.

Глава 3

Обо мне будто забыли. За две недели томления в монастырской «каморке» лишь коротышка напоминал о себе пустым зубоскальством и, не в пример ему, молчаливая монахиня, исправно доставлявшая все ту же похлебку из непонятно каких овощей, протухших настолько, что определить вид продукта не было никакой возможности.

Зато времени подумать у меня было предостаточно.

Могла ли я избежать запутавшей меня паутины судебного дознания? Могла. И еще как могла. Для этого я не должна была родиться Корделией. Это как минимум.

Тогда бы не произошло всего того, что произошло.

Цепочка событий в моей жизни – болезнь матери, передача отцом бразд воспитания дочери в руки Агнесы, ниспосланные одно за другим Божественные откровения, подготовившие и направившие меня сюда, в Милан, единственный город в Ломбардии, захваченный чумой – выстраивалась таким образом, что я должна была следовать по этому пути. И никак не по другому.

Если бы не встреча отца с Франческо…

Если бы не найденный рецепт настойки…

Если бы не болезнь графа…

Если бы не излечение Баччелло и…

Много "если бы". В конце концов, я могла просто не высовываться из палаццо и спокойно пережить заразу.

Могла. Но тогда бы пол замка вымерло. Вместе с городом.

Нет. Я ни о чем не жалела. Пусть мое участие в спасении заболевших и тех, кто стоял в быстро продвигающейся очереди на печать смерти, и было каплей в море, но капля-то весомая.

Иначе не было бы просьбы Леонардо – лекаря, художника, устроителя празднеств и кто его знает, чем он еще занимается – раскрыть секрет лекарства.

Или тот мальчишка. С потухшей свечей. Я его все-таки разыскала. И не только его. Нашедших приют в палаццо.

Я будто сама себя оправдываю. Что ввязалась во все это. Не сидела бы сейчас в этом подвале с истерзанными ногами, ожидая еще худших мук.

Но, надо признаться, несмотря на то, что я знала, какой конец мне уготован, внутри все равно теплилась надежда на некое чудо, которое обязательно вызволит меня из беды.

Нет, не Чезарио. Мой судья и… Я не позволю ему вмешаться. Не хватало еще и ему примкнуть к судилищу. Только уже в качестве пособника ведьме.

Вспомнив его глаза, с холодной серо-голубой льдинкой, бесследно растаявшей в том, скрестившимся с моим, взгляде, я улыбнулась.

– Чего скалишься? И скажи, что ты не ведьма. Другая бы билась тут и выла о прощении. А эта…, – коротышка застрял у решетки, наблюдая за мной, – или ждешь, что нечистый и тут тебя выручит? Может, расскажешь, как ты с ним договорилась-то? На красоту твою польстился? Или ты на его?

Он весело рассмеялся собственной шутке.

– Может, покажешь, чему он тебя научил? Говорят, вы там, на шабаше, чего только не выделываете. Так как? А я тебе за это отдам свой суп. Он-то получше, чем твой. Не пожалеешь.

– Ты о чем?

Я насторожилась. Что это пришло ему в голову?

Вместо разъяснений смышленый брат иезуит загремел ключами и, замешкавшись у входа, с показной решительностью перешагнул порог.

Я отползла к стене, тут же промочившей на спине дерюжку, выданной мне здесь же, в монастыре.

– Ты что-то здесь потерял, братец?

– Да ладно тебе корчить тут из себя. Видел я уже таких, – он присел рядом на корточки, – чего жмешься-то?

Откинув капюшон, пригладил редкие волосенки, и со вздохом, словно утомившись уговаривать, ухватился за мои колени.

Я буквально потеряла дар речи от подобной наглости, уставившись на его нетерпеливо сжимающиеся пальчики-червячки.

Он же, пораскинув мыслишками, вероятно, принял заминку с моей стороны за согласие на соблазнение, и, оторвавшись от коленок, потянул сутану вверх.

Моему изумлению не было границ. И от не подкрепленной ничем самонадеянности коротышки, и от его нахрапистости, не допускающей возражения. Но в основном от того, что скрывалось под его сутаной.

Мне бы испугаться – как-никак некоторые детали мужского тела для меня до сих пор оставались загадкой – но под влиянием, видимо, вынужденно стремительного взросления я зашлась в таком хохоте, что даже забыла на время о саднящих ранах.

Опешивший искуситель отпрянул назад, но, не учтя болтающуюся за ним цепь, опрокинулся на спину, тут же перевернувшись и на четвереньках заперебирав конечностями к выходу, что дало мне возможность рассмотреть особенности строения того, что у него спереди, и с обратной стороны.

Напрасно я не отвела глаза, поскольку жизнь моя буквально повисла на волоске. От смеха, оказывается, тоже можно умереть. И без мучений, как от чумы.

Выскочив, наконец, за пределы моей "спальни", несостоявшийся "рыцарь" почувствовал себя в относительной безопасности и, припав к решетке, высказал мне все, что он накопил, вероятно, за дни нашего знакомства:

– Потаскуха! Дьявольская потаскуха! Грязная тварь! На костре-то попляшешь! Чертова колд…

Его прервали.

За мной прислали "карету". На очередной допрос.

Глава 4

Каменный пол холодил ноги, и без того нещадно промерзшие в подвале монастыря.

– Итак, ты продолжаешь упорствовать, несчастная, и настаивать, что чиста перед Богом и людьми.

– Да, святой отец. Так и есть.

– Ну, что же… Введите пособницу, – Главный инквизитор якобы бессильно вздохнул, промокая платочком лоб.

За спиной засуетились, волоком втаскивая…

Да где же справедливость, наконец? Что же это творится?

Я узнала ее по рыжим с золотинкой волосам, почему-то не тронутыми "жалостливым" пыточником. Даже сейчас они вызывающе распушились, медно поблескивая. Больше от Лорены ничего не осталось – согнувшееся в три погибели истерзанное тело уже не передвигалось. Ее внесли, кое-как усадив на стул, с которого она тут же кулем и свалилась без единого звука.

Оцепенев, я искала в этом существе хоть что-то, что напомнило бы мне прежнюю Лорену – простодушную и сияющую от встречи с избранницей Его Сиятельства, обворожительную в парадно-богатых тряпках графини, резвую и стремительную в бегах по поручениям хозяйки.

Ей оставили только волосы.

Судьи за нижней кафедрой о чем-то вновь зашептались, покачивая головами.

Чезарио мельком взглянул на нее, вернувшись ко мне. Мы, по некой негласной договоренности, разговаривали глазами, сказав друг другу с последней встречи может даже больше, чем если бы это были слова. И на этот раз я прочла в них мольбу. На миг даже растерялась. Он просил меня… сказать "да". Да – я грешница. Да – я связалась с нечистым. Да – я принесла в город болезнь и смерть.

Он боялся за меня, зная, почему Лорену мне показали вот такой – искалеченной, изломанной и повредившейся рассудком от чудовищной боли.

– Повтори, нечестивая, в чем ты призналась.

Главный инквизитор, немало повидав на своем веку, в основном, в качестве возложенной на него ответственной должности – выявить коварных еретиков и, по возможности, их же и устранить, а поэтому не расположенный к сочувствию – тупо разглядывал дело рук своих.

Но судя по всему, зрелище ему не очень понравилось – он нахмурился. "Пособницу", явно, запытали. Перестарались. В смысле неспособности уличенной в ведьмовстве отреагировать на его обоснованное требование подтвердить прежде сказанное.

– Подведите ее ближе. Еще…

Лорена, мешком повиснув на услужливо подсунутых плечах двух святых братьев, не подавала признаков жизни.

Меня же будто приморозили к полу. За что ее так? Кто ее оклеветал? Неужто опять карлик? А ему она чем не угодила? Только тем, что она, единственная, кого я приблизила и кому доверилась?

– Приведите ее в чувство. Как угодно.

Вот это "как угодно" развязало мне язык. И предупреждающий взгляд Чезарио меня не остановил.

– Да вы что, ослепли? Господи! Где ваше сострадание? Вы же на ней живого места не оставили! Изверги!

Главный инквизитор вытаращился на меня, в миг растеряв сановитость и торжественность.

– Какая она ведьма? Да это ты, скорее, колдун. Жестокий, вредный и злой. И еще говоришь от имени Господа! Так, может, это ты нам расскажешь, как ты с дьяволом снюхался?

Согласна. Речь, не достойная Ее Сиятельства. Так и останусь дочерью ювелира… до уже близкого конца моих дней.

Чезарио окаменел, выронив четки.

Святые отцы буквально разинули рты, да так откровенно, что яблоко не среднего размера там точно бы поместилось.

Секретарь как раз наоборот, оживился, спешно застрочив скрипучим пером и удовлетворенно кивая мне в такт головой, подбадривая не останавливаться – наконец-то разговорилась.

Я же не унималась, беспредельно возмущенная творящейся на моих глазах гнусностью, и выложила все "да", но не те, что ожидал услышать Чезарио:

– Корчишь из себя святого, да? А что ты сделал для спасения города, святоша? Как ты защитил женщин и детей? Да, ты! Ну? Говори! Чего молчишь? Да, я нашла средство от чумы, и оно спасло не одну жизнь. Да, я собрала детей в замке, чтобы оградить их от болезни. Да, я была в госпитале. Но лишь для того, чтобы помочь тем, кто уже умирал. А ты? Чем ты занимался в это время? Vattene![20]

Джакомо остался бы доволен воспитанницей – его девиз: " Чем проще, тем понятнее" на этот раз нашел свое самое полное выражение.

Не знаю, что встряхнуло Главного инквизитора – первое или второе мнение о нем из моего последнего высказывания, скорее всего, и то, и другое, судя по излившейся ярости – но он вдруг довольно резво вскочил и неожиданно пискляво заорал, потеряв где-то гнусавость.

– На костер! На костер ее! Porka troia![21] – но, видимо, сообразив, что подобная мера укрощения недостаточна, сбивчиво заверещал, – нет, сначала на дыбу, и даже не на дыбу, на «трон». Делайте с ней, все, что хотите. Но живой оставьте. Чтобы костер для нее стал подарком. Нет и не будет снисхождения этой нечестивой собаке!

Ну, вот, теперь и мой черед испробовать все то, через что прошла Лорена.

Но я не жалела о сказанном. На Чезарио постаралась не смотреть.

Чтобы не увидеть боль.

Глава 5

У него получилось справиться со мной только потому, что прежде он слегка придушил меня, и очнулась я уже раздетая донага – правда, для этого всего лишь достаточно было стянуть с меня эту колючую шемизу, жалкое подобие нижнего платья – накрепко прикованная к подлокотникам и подножке стула точно из преисподней, часто утыканного остро заточенными шипами.

При малейшем движении они свирепо впивались в беззащитное тело, пронзая довольно глубоко, поэтому мое пробуждение сопроводилось такой адской болью, что я чуть было снова не потеряла сознание.

– Ну, как? Мягко тебе, красавица?

Разглядела его не сразу. В глаза словно запустили рой черных малюсеньких мушек, прыгающих и мельтешащих.

Боль, резкая, острая, потихоньку отступила, а с ней улетели куда-то и мушки, вернув зрение.

Пыточник удовлетворенно рассматривал плоды проделанной работы, бесстыдно бегая взглядом по моему беззащитно обнаженному телу с сочащейся кровью от порядком истыкавших его шипов.

– Щас мы ручки сначала пощупаем, да а потом и ножки тоже. Тебе будет еще удобнее.

Он весело загыгыкал, прихлопнув себя по бедрам.

В углу еще кто-то прыснул. Я, не крутя головой, чтобы шипы не проткнули затылок, скосила глаза в ту сторону, опознав все того же секретаря, заготовившего на случай моих признаний, или не признаний, пачку бумаги.

Отсмеявшись, пыточник – парень лет двадцати с ровненько выбритой тонзурой и копной вьющихся вокруг нее волос – еще выше закатывая рукава сутаны и открывая взору мощные мускулистые руки, прищелкнул языком:

– Давно у меня такой не было. А, брат Саверио? Все при всем, и личиком удалась, и тельцем. Вот ее поди дьявол-то за это и сковырнул. А за что б еще? А ты и поддалась, дуреха. Неужто он получше нас-то?

Писец, поквохтывая, захихикал.

Покончив с приготовлениями, пыточник порылся в ящике недалеко от моего "трона", гремя железками.

– Вот это нам подойдет. Да ты вот нам, нечестивая, и скажешь, подойдет или нет.

Он повертел у моего носа ощетинившихся зубьями щипцами:

– Это для пальчиков. Ты пока тут меня подожди. Я скоро. А щипчики-то подержи. И не урони, – шутник нежно погладил ощерившийся частокол и бережно опустил щипцы мне на колени, – только вот фартук одену. Кто его знает, вдруг блевать начнешь. Всякое тут было.

Он, радостно насвистывая, удалился к крюку в стене напротив и снял с него черный кожаный до пят передник с нагрудником. Смахнув невидимую пылинку, просунул голову в дырку, подправив кудри, и, развернувшись, подмигнул мне.

– Брат Саверио, не затыкай уши как в прошлый раз. Ты зачем здесь? Слушать и чиркать, слушать и чиркать. Ну, что, птичка ты моя, заждалась меня? Я иду.

Щипцы лязгнули в его руке.

Глава 6

Меня почему-то решили побаловать.

Не отправили в монастырь, оставив здесь же, в здании суда. Правда, в его самом нижнем помещении. Но сухом и без крыс, куда складывали отслужившую устаревшую мебель, неизвестно зачем храня останки. Кровать, по известным причинам, в их число не входила, поэтому ее заменил стол, жестковатый, но создавший иллюзию спального ложа.

Сняли цепь. А вместе с ней и оковы.

А к вечеру принесли роскошный ужин – настоящий, без вонючего запаха бобовый суп и горшочек с чечевицей, где я выловила даже маленькие кусочки мяса.

Прежде чем приступить к ужину, подтерла свиную кровь, обильно смочившую пальцы с якобы выдранными ногтями.

Подкрепившись, устроила подобие постели, раскопав среди набросанного здесь хлама чьи-то лохмотья, вполне сошедшие за простыню и подушку.

Мне требовался отдых. Хоть ненадолго, и, отгоняя жужжащие мысли, я провалилась в сон. Который нарушили.

Чезарио сидел напротив, бесшумно играя четками.

Я не удивилась его приходу. Потому что ждала.

– Ты мой духовник?

– Да.

– И ты тоже думаешь, что я…

– Не знаю. Мне все равно. Мне кажется, Бог оставил меня. Я умолял Его наставить меня в помыслах и… желаниях. Но Он не услышал меня. Я будто сошел с ума, когда тебя увели.

– Я расскажу тебе все. Поверишь?

– Корделия…

– Знаешь, что я хочу сейчас больше всего на свете?

Нам, как и с момента первой встречи, все другие слова уже не понадобились.

Сколько прошло времени – часы, дни, месяцы, годы? Мы отдали их друг другу, забыв не только о времени.

На исповедь остались секунды. На нашу исповедь.

– Я спасу тебя.

– Нет. Себя погубишь.

– Но я без тебя не смогу.

– Мы вместе.

– Сегодня.

– И завтра. И всегда.

Я буквально вытолкала его за дверь:

– Иди. Иди же. Нет. Подожди.

Он обхватил меня, зарывшись в мои волосы.

– Чезарио, обещай, что ты не сделаешь ничего, прежде не известив меня.

– Я уже сделал, – он отстранился.

– Так этот костолом с тобой в сговоре? Господи, ты понимаешь, чем это тебе грозит, если они узнают?

– Не узнают. Если ты подыграешь, как сегодня, – Чезарио, не сдержавшись, тихо засмеялся, – я все слышал и даже засомневался, а, может, он обманул меня. Ты так вопила, что у меня даже тонзура вспотела от переживаний.

– Это было совсем не трудно. Просто вспомнила Агнесу, мою няньку. Вот уж кому не было равных. Я только лишь ее повторила. "Прочтя" чуть-чуть иначе.

Мы, уже не сдерживаясь, хохотали до покалываний в животе. Даже слезы выступили. И только вторгшийся посторонний звук нарушил наше веселье.

Чезарио, вмиг преобразившись, приложил палец к губам, и, запихивая меня обратно в мою конуру, нарочито сердито выкрикнул:

– Колдовство – есть преступление страшное. И мы истребим с корнем плевелы греха и порока. Молись, грешница, молись за душу твою поруганную.

Он с грохотом захлопнул дверь, подмигнув мне на прощанье.

А я в этой самой душе ликовала – от любви, от безудержного счастья.

Правда, потом призадумалась – а не есть ли мое ликование вышеназванным "плевелом греха и порока"?

Но если да, истребить его вряд ли у кого получится.

Глава 7

Допросы приостановились.

Посовещавшись, мои судьи дружно пришли к мнению, что столь строптивая ведьма заслуживает самого пристального внимания пыточника, и только в случае признания ею вины ей предоставится возможность последнего слова на судебном форуме.

Последнего слова кающейся грешницы. Что вовсе не означало помилования. Скорее, наоборот. Кто же милует ведьму?

А поэтому в перерывах между "пытками" – Иларио превзошел сам себя, изображая свирепого изувера и не забывая обильно поливать меня свиной кровью – я искала способ все-таки избежать казни на костре.

Огонь ведь настоящий. Здесь кровью забитой свиньи никого не обманешь.

Сумасшедшая надежда на спасение не оставляла меня. И это несмотря на то, что я была уверена, нет, знала, что меня ждет. А вдруг лазейка найдется?

Я безоговорочно отвергла план бегства, предложенный Чезарио. Мы не спрячемся в городе с перекрытыми входами и выходами – герцог, под напором неопровержимых фактов, все-таки принял решение закрыть ворота.

Здесь у меня не было никого, кто бы помог скрыться и переждать беду. Более того, глашатаями разнесется весть о сбежавшей ведьме и впавшему в грех распутства святом отце. И волей-неволей люди, и так напуганные чумой, без сожаления и без сомнения выместят на мне свою ярость, как причину разгулявшейся по городу дряни.

Только на костре теперь я буду не одна. Чезарио составит мне кампанию.

Он не отставал от меня в продумывании способов вызволения из заточения. И что только он не предлагал! Даже договорился до того, чтобы припугнуть Баччелло и заставить его признать свидетельства наговором.

Я возразила:

– Больше чем сейчас его уже не напугаешь. И, потом, он-то не считает свои выдумки наговором. Он верит в то, что говорит, а купить его как Иларио не выйдет. Его уже купили.

– Почему ты так думаешь?

– А Лорена? – меня передернуло при одном воспоминании о ее изуродованном теле, – какая она ведьма? А… моя мать? Помнишь, что он сказал? Как он узнал о ней? Это наша семейная тайна. Только отец, да Агнеса знали об этом. Подожди-ка…, нет…, не только они. Господи…, вот дура!

– Не согласен.

Я высвободилась из его объятий, убитая догадкой.

Как же все просто, оказывается!

– Мать Катерина!

– Тогда, может быть, согласен.

– Это туда, в ее монастырь, отец отправил мою мать. Как я не поняла тогда! Ну, конечно. И я очень похожа на нее. Она узнала меня. Понимаешь? Мать была тяжело больна. И у отца не было выхода. После того, как она чуть не задушила меня подушкой. А Баччелло…, в ту же ночь он сбежал. В Бергамо. После нашей поездки в монастырь. И…, кажется, я знаю теперь, почему… Чезарио, что с моей матерью?

Он отвел глаза.

– Не молчи. Ты знаешь.

– Мы – лишь орудие в руках Господа…

– Что вы с ней сделали? Говори…

Ее сожгли два года назад. По доносу матери Катерины.

Это она, аббатиса, узнав во мне дочь "одержимой" и вытянув из Баччелло недостающие звенья цепочки неопровержимых "доказательств" и моего ведьмовства (в корзине с оливками персику не место) – шут, конечно же, не поленился выложить ей все, что он обо мне знал, включая подозрительно скорую смерть графа, мою "охоту" и за ним, и вдруг вспыхнувшей с моим приездом в Милан чумной вакханалии – струсила окончательно, поспешив выставить меня за дверь.

Она испугалась моей мести. Кто их, ведьм, знает, что у них на уме.

Баччелло тоже не медлил. Тут же склеил выданную аббатисой новость со всем, что имел, и дал деру. И мало того, энергично взялся за дело – уничтожить дьявольское гнездо, затягивая в круг подозреваемых все больше невинных людей.

– Приведи его ко мне.

– Кого? Карлика? – Чезарио нахмурился, – зачем?

– Я знаю, что нужно сделать, чтобы спастись.

Глава 8

То, что я задумала, переворачивало все с ног на голову – но! В случае удачи, я буду жить, и незапятнанная подозрениями в колдовстве. Более того, Баччелло уже никогда и никого не испачкает своими грязными поклепами. Напротив, займет все свое время уходом за больными. Чем хотя бы частично снимет с себя вину за смерть Лорены. И всех остальных.

Правда, я теряла в этом случае Чезарио. Мы не сможем уже быть вместе. И как сказать ему об этом, я пока еще не придумала. Мне было страшно. И за него, и за себя.

Для исполнения моего плана необходимо было узнать точную дату казни. В том, что она не за горами, не трудно было догадаться – Главный инквизитор, душевно израненный моим последним обращением к нему, упорно отказывался со мной встретиться. Хотя бы для того, чтобы сообщить о моей дальнейшей судьбе. И, возможно, он был прав, оберегая чувствительный слух, не обманывающее его зрение и придавленную фанатизмом совесть от неприглядной правды. Я бы не промолчала и на этот раз. Терять-то нечего.

– Он нужен мне.

Мы сидели друг против друга все за тем же столом, служившему нам и ложем.

– Ты не хочешь мне сказать, для чего?

Чезарио держал мои руки в своих, поглаживая запястья. Прикосновения необходимы были нам как воздух. Будь то исступленное объятие, или скользящий поцелуй, или нежное касание. Как сейчас. Мы должны были чувствовать друг друга каждую секунду, что были вместе. Секунды, которые неслись галопом к последнему нашему дню.

– Хочу. Но не сейчас. Мы, конечно, поговорим, потому что от твоего согласия зависит, пойду ли я на это.

– На что?

Я высвободила руку. Слегка провела по морщинке у его губ, спустилась к ямочке на подбородке, вернулась к губам, которыми он тут же мягко ущипнул мои пальцы.

– Не уходи от ответа. Ты что-то затеяла и держишь меня в неведении.

– Чезарио, мой Чезарио…

Он сжал мои пальцы, мягко отвел от своих губ и решительно поднялся:

– Я не могу больше бездействовать. Ты понимаешь? Ты что-то там решила, но об этом мне почему-то рано знать. А, если то, что ты придумала, не осуществимо? Просто потому, что тебя охраняет дюжина Божьих слуг. И если кто-то из них хоть что-то заподозрит, тебя уничтожат. В пыточной. Ты это понимаешь? Как Лорену. И Иларио уже и не вспомнит о тех монетах, что получил.

Все будет по-настоящему. И как мне потом жить? Без тебя.

– Чезарио, подожди, послушай…

– Нет. Это ты меня послушай. Я день и ночь ломаю голову, как нам выбраться отсюда, а ты уже все знаешь. Но я почему-то один из последних, кого ты посвятишь в свой план. Ты не доверяешь мне?

Я опустила голову.

– Ну? Отвечай же, Корделия. Ты играешь со мной?

Мое молчание он принял как подтверждение его глупым предположениям и так треснул по столу кулаками, что не будь ножки стола еще довольно крепкими, они непременно подкосились бы.

– Не рушь мебель. Спать не на чем.

– Что? – Чезарио в гневе воззрился на меня, – так о столе ты подумала. А обо мне?

Я сжалась, обхватив себя руками:

– Бог дал нам совсем чуть-чуть времени для радости. Не злись. Не омрачай эти дни.

Чезарио, будто споткнувшись, тяжело осел на стул:

– Я не отдам тебя им. Слышишь? Мы уйдем отсюда.

– Да, уйдем. Если все получится. А для этого мне нужен Баччелло.

Он сдался:

– Хорошо. Я приведу его. Завтра утром.

Глава 9

Но утром следующего дня ко мне пришел не Чезарио.

Приговор озвучили уста Главного инквизитора, соизволившего, наконец, допустить меня пред его осуждающие мое глупое упрямство очи.

Правда, с очами у меня так и не получилось встретиться, поскольку они то прятались, уткнувшись в медленно раскручивающийся свиток с вынесенным обвинением, то блуждали по лицам присутствующих, избегая остановиться на мне.

– Обвиняется в отречении от Бога, колдовстве и преступном сговоре с дьяволом Корделия Сотти, в замужестве графиня делла Ласторе, не признавшая вины. Господь сказал: "Не мир я вам принес, но меч". И возьмем этот меч и отделим овец от козлищ. И покараем согрешившую со всей справедливостью…

Его монотонно-зудящий голос, почти сонно вычитывающий список моих бесчисленных прегрешений, включая некую клятву, данную нечистому, крепчал и разрастался при изложении каждого следующего пункта совершенного "страшного преступления".

Но мне не было никакого дела ни до этого срывающегося уже на визг голоса, ни до самого выплевывающего ненависть Главного инквизитора, и даже ни до приснившегося ему в его воспаленном мозгу обвинения.

Я искала Чезарио.

За нижней кафедрой согласно кивали в такт падающим в никуда словам святые отцы-судьи, между которыми зияла пустота кресла Чезарио.

Я бездумно изучала его протертые подлокотники, слегка вдавленный вовнутрь кругляшок спинки кресла, отполированную за много лет деревянную окантовку – наверное, это кресло хранит запах его тела, а верхняя перекладина спинки запах его волос. Волос, которые я гладила этой ночью.

Она оказалась последней.

Мы не могли это знать. Да и не думали об этом – каждая встреча была для нас последней. И каждый поцелуй. И каждое слово. И каждый вздох…

– … даже пытки не вырвали из твоего грязного рта признания в содеянном, доказанном свидетелями…

Не понимая, о чем это он, я, уткнувшись взглядом в его возбудившийся от напряжения, и от того покрасневший и вспотевший нос, сейчас более всего уподобившийся огородному овощу, прислушалась.

Свидетелями? Баччелло!

Чезарио обещал привести его ко мне сегодня утром.

Чезарио… Где он? Тревога за него вытеснила все остальные "неприятные" новости этого дня.

Что могло случиться? Он заболел? Или просто задержался где-то? Или… Я не озвучила в своей голове еще одно опасение из страха угадать.

– … да очистит тебя огонь, и изгонит он из твоего тела бесовщину…

А, может, он испугался? За себя. И покаялся в грехе вспыхнувшей к ведьме страсти? Тому же Главному инквизитору.

– … а душу твою ждет суд Отца Небесного…

Но моя душа как раз в эту минуту заботилась не об оправдании. Она потерянно металась в поисках ответа на вопрос – что произошло? Если Чезарио "одумался" и признался в страшном грехе, то все, что творится сейчас, вполне объяснимо – и его отсутствие, и скорый приговор.

Порицающе-обличающие интонации уже вопившего голоса Главного инквизитора, достигли, наконец, верхушки потолка:

– … изыди скверна, изыди дьявольское семя…

Вытаращенными глазами он обвел участников процесса, замкнувшись на мне.

– Нет тебе снисхождения, вероотступница! И нет тебе прощения! И будь ты проклята!

Вложив в последнее пожелание, вероятно, остатки сил, он мешком упал в кресло и, отдышавшись, напоследок гаркнул:

– Отец Чезарио! … Где он?

– Я здесь, святой отец…

На плечи будто посыпались булыжники.

Я обернулась.

Глава 10

Взгляд замерзший. Голубизна глаз побелела.

Ворвавшись в зал "правосудия", он цепко оценивал расстановку сил.

Мне хватило мгновения, чтобы понять, что сейчас случится. И то, что случится, уничтожит его.

Пойманный врасплох обезумевший Чезарио, судя по всему, не знал о скороспелом решении Главного инквизитора покончить со мной.

И я поняла, что если сию секунду не сдержу его, он натворит бед – последнее пожелание "справедливого" судьи достигло его ушей.

И другого выхода – самого верного и немедленного – не было как отгородить его от всех и направить все, что творилось сейчас в его голове, на себя.

Я впилась в него взглядом:

" Чезарио, ты судья и мой духовник. Ты с ними. И я виновна! ”.

Повторяя безостановочно одно и то же, я влетела, уже не стесняясь подсмотреть в " замочную скважину", в его бешено крутящиеся мысли. И, не задерживаясь на их содержании – оно было известно – оттолкнула все, буквально вбивая только одну фразу:

" Чезарио, ты судья и мой духовник".

– Полчаса на исповедь. И на площадь…

Он вдруг обмяк. Черты лица, прежде напряженно стиснутые, безвольно расслабились. Чезарио покорно вслушивался в мой неслышный, но настойчивый голос.

" Ты исповедуешь меня, как того хочет Главный судья. Ответь ему".

– Д-да, святой отец…

– И прижечь перед казнью все дьявольские отметины. Я сам за этим прослежу. А то, смотрю, и пытки ее не берут.

Он напрягся, но я заставила его согласиться:

" Это твой долг. Ну, же, Чезарио!".

– Да, святой отец…

– Уведите ее. С глаз долой!

" Пойдем! И будь рядом!".

Мы вернулись в пыточную.

Ну, вот и все. Изменить ничего нельзя. Мои жалкие попытки обмануть уготованный ход событий, закончились ничем. Радовало лишь одно – Чезарио не тронут. Если мне удастся продержать его в этом состоянии послушания до казни. И внушить мысль о твердом следовании по выбранному им пути призвания.

Для исповеди не понадобилось полчаса. Чезарио что-то вяло спрашивал, на что получал односложные ответы. Вся процедура заняла минуты.

Покончив с формальностями, с меня сдернули обтрепанную шемизу и дотошно ощупали тело в поисках "ведьминских" пятен, коих обнаружили немало – крупную родинку под правой лопаткой на спине, россыпь родинок поменьше чуть выше левой груди, родимое пятно на внутренней стороне бедра…

Надо отдать должное Иларио, махнувшему рукой на еще десяток отметин и уверенно заявившему об их непричастности к дьявольской печати, уберегая меня от дополнительных мучений.

Я успела его спросить:

– Почему так скоро?

– Вместо твоей подружки. Лорены. Она отмаялась сегодня ночью. Не успела… принять отпущение грехов. Помост-то уже готов. Ну, так не пропадать же добру…

Не вовремя подоспевший Главный инквизитор прервал его, но Иларио уложился в те секунды, что подвязывал мои руки свисающей с балки веревкой, прошептав:

– Ты уж держись, девонька. При нем-то… Сама понимаешь. И… уж прости меня…

Он еще что-то хотел добавить, но не терпящий возражений и опротивевший мне гундосо-свербящий голос нетерпеливо взвизгнул:

– Крепче, крепче. Чтобы не вырвалась.

Иларио зло дернул веревку, процедив:

– Не вырвется, паскуда.

Раскаленный добела конец железного прута уже выбирал, куда бы приложиться в первую очередь, и этих мгновений хватило, чтобы успокоить Чезарио: "Ты мой духовник! И только!", и… забыть о шмеле.

На этот раз защита лишь навредит – обороняющая надежная скорлупа отведет от меня боль, но отделит от Чезарио и разорвет оберегающую его ниточку. И он, очнувшись, натворит непоправимых глупостей.

Запах горелого мяса забил ноздри.

Мой вопль пополам со слезами отчаяния разорвал могильный покой пыточной.

Глава 11

На площади яблоку негде было упасть.

Народ сбежался, казалось, со всего города. И чума их не остановила. То там, то здесь мелькали длинноносые маски. Черными точками суетились ретивые монахи, что-то нашептывая и без того возбужденной публике, теснящейся у созданной ими воображаемой границы, разделившей площадь на две зоны – сцену с помостом посередине и зрительные ряды, опоясывавшие место представления.

На почетном возвышении прямо напротив эшафота выстроились участники судилища во главе с Главным инквизитором. Тот деловито переговаривался с одним из святых отцов, согласно кивающему ему в ответ. Здесь же пристроился и писец, вертляво крутя головой во все стороны, в то же время успевая прислушаться и к монологу Главного судьи.

Я опустила глаза, на этот раз боясь встретиться взглядом с Чезарио – он, отпущенный мной, еще витал в полусне, постепенно пробуждаясь, устало покачивая головой и растерянно потирая висок. Еще немного, и он все поймет. Продлить его "сон" уже было не в моей власти – факелы зажжены, и мои палачи только и ждут сигнала, чтобы найти им пременение.

Я молила Бога уберечь Чезарио от нестерпимой боли прозрения, страшась только одного – ненужного сейчас затягивания расправы. Я должна была обернуться прахом до того, как он осмыслит происходящее. Ну, а потом…, потом он вынужден будет принять страдание. Страдание, которое уже не несет угрозу его жизни.

Помост, прогретый утренним солнцем, отдавал измученным ногам набранное тепло – последнее пьянящее приветствие жизни.

Я зажмурилась, прощаясь с ним. А вместе с ним и со всем остальным, что подарил мне Господь.

Накрывшие эшафот ветки с кое-где пожухлыми листочками щекотали икры.

До меня донеслось последнее "напутствие" моего мучителя:

– И очистится твоя душа от скверны…

Знак был подан.

Одновременно с четырех сторон факелы дернулись к подсушенному хворосту, тут же заискрившемуся потрескивающими огненными капельками.

В памяти всплыли наши ночные бдения с Джакомо у костра, где он поджаривал на вертеле тушку подстреленной утки: "Разверни ее бочком…, да не этим…, stupidella[22]…, чего боишься? Ей уже все равно…".

Но мне пока не все равно. Страх, долго сдерживаемый цепкой и глупой иллюзией на спасение, беспощадно отшвырнул ее прочь, облепив меня до кончиков пальцев тошнотворной трясучкой. Страх отпустить жизнь. И все, что было в ней.

Отца, Джакомо, Агнесу, Чез…

Я вжалась в столб, бесполезно пряча ноги от подобравшихся совсем близко игривых огненных змеек, уже ненасытно лизнувших подол шемизы. Дым слезил глаза.

"Корделия!!!"

Меня словно ударили молотом.

А его голос продолжал биться в моей голове:

"Нет! Господи! Нет!"

Обоженный воздух кривил тела прячущихся от дыма судей. Смрадная пелена густела, но я чудом выхватила из толпы его потеряно-обезумевший взгляд.

" Прости! Чезарио, прости! Я люб… ".

Огонь, обиженный моим равнодушием, яростно взревел, полыхнув обжигающим рукавом.

Господи! Помоги мне! Господи!!!

Часть шестая

Глава 1

Доменик застонала. Тонко. Протяжно. И жалобно.

Вот это "жалобно" и встряхнуло Валерио, в полубреду хаотично мятущегося по комнате, сметая и сокрушая все, на что наталкивался на пути.

– Я в западне. В западне. Она тут ни при чем. Это я. Я должен был ее спасти. Должен был. Должен…

Западня памяти, выудившей из каких-то там подвальных глубин и то убийственно-солнечное утро, и зверскую головную боль, и раздражающе-зудящий голос святого отца Урбано, и… ее, уже бесчувственную к боли.

И агонию. Его агонию. В два счета прикончившую рассудок и кромсающую тело и душу.

Все, что было позже, терялось в неясных звуках и подрагивающих тенях, мешающих ему искать. Искать ее. Искать всегда.

Валерио прислушался. Не показалось. Стон повторился. Скулящий стон испуганной загнанной девочки.

Он обернулся. Наконец-то!

Доменик просыпалась. Мотая головой словно с похмелья и морщась от боли в застоявшихся суставах:

– Пить. Пожалуйста…, дайте воды.

Валерио беспорядочно засуетился, спотыкаясь о сброшенные на пол книги, одежду, вывернутую из шкафа, ножки перевернутых стульев. Добравшись до столика, чудом не пострадавшего от разразившегося здесь буйства, нагнулся за чашкой, тут же повалившись на ослабевшие колени.

– Хочу пить. Пить.

– Да. Сейчас. Сейчас. Я сейчас.

С усилием поднявшись, он, покачиваясь, доплелся до ванной.

В который раз сунул голову под струю уже давно бесполезной воды, ничуть не притупляющей одно единственное желание рухнуть, не важно где, и послать все к черту.

Наполнив чашку и ухватив ее дрожащими руками, чтобы не расплескать жидкость, сосредоточился на обратном маршруте в спальню, по дороге подбадривая себя:

– Еще три… шага. Тут обойти… А, черт…, держите…

Все еще одурманенная долгим сном Доменик, жадно припав к чашке, залпом ее осушила и, смахивая с подбородка пролившиеся капли, устало усмехнулась:

– Ну, вот. И встретились…, Чезарио. Кофе сварите? Подопытной.

– К-как вы сказали? – Валерио отер слезившиеся глаза, – Повторите. Что вы сейчас сказали? Чезарио?

– Да, святой отец. И мой духовник. И мой…, хм, возлюбленный… Все-то я про вас узнала. Да и… про себя. Вот отсюда, – она постучала по датчику, – вы сомневались? Боже! А что с моей спальней? Вы что тут, подвязались еще и уборщиком?

Он неожиданно смутился:

– Ну, надо же было чем-то заняться, пока вы почти двое суток отсыпались.

Доменик равнодушно махнула рукой:

– Да ладно уж. Разберемся. Ну, что с кофе? Пошли? Там и поговорим. Кстати, который час?

Оба одновременно взглянули на стену.

– До окончания вашего ультиматума…

Он вдруг грубо прервал ее:

– Никакого ультиматума. Я все объясню. Пойдемте. Дай Бог, успеть еще хоть что-то в этой жизни…, Корделия.

Доменик медленно выпутала из волос "флешку":

– Соизволите пояснить, что происходит?

– Только после… тебя, дорогая.

Глава 2

Кофе неожиданно взбодрил. А, может, и не кофе. Они, молча узнавая-изучая, всматривались друг в друга – настороженно, недоверчиво и… с любопытством.

– Ну?

– Что?

Доменик пригубила кофе, не отрываясь взглядом от такого… да, что тут поделаешь, вдруг родного ей лица:

– Как настроение?

– Это ты к чему?

– К настроению. Все хорошо?

Валерио, не глядя, потянул сигарету из пачки.

– Терпимо. Пока. Бывало и похуже. Ты меня зачем обманула?

– Не понимаю. И не тыкайте мне.

– Запудрила мне мозги. Отфутболила. Для чего?

– Я, д-действительно, не понимаю о чем вы?

– Я там бегал как ужаленный таракан по сковородке, искал этого придурка. А ты, значит, все рассчитала.

Доменик нахмурилась.

– Хороша. Нечего сказать. И что в итоге?

– П-подождите. Где бегал? За каким придурком? Почетче мысль излагайте. Вы куда-то выходили, пока я занималась вашей проблемой?

– Я выходил, – Валерио скривился в усмешке, – чтобы заняться твоей проблемой. Поверил тебе как сопливый молокосос. Ты задурила мне голову: "Я знаю, как спастись". Я тоже идиот. Надо было брать тебя в охапку и дергать оттуда.

– Что?! – у Доменик буквально округлились глаза, – А как вы…

– Озарение нашло. Свет на меня снизошел. Открылись шлюзы. Вот тебе и новая тема для твоих умствований. Не важно. Отвечай. Ты зачем это сделала? В героини записалась? А обо мне подумать?

– Господи! Но ты же ошибаешься!

– Я все тогда обыскал. Все закоулки. Еле нашел этого урода. И, знаешь, где? В твоем замке. Хозяином уже заделался. За шиворот притащил, а тут на тебе. Собрались недоумки под крылом этого выжившего из ума старого пид… "Изыди". Я бы ему так изыдил, мало бы не показалось. Но ты! Так посмеяться надо мной.

– Да в чем я посмеялась? Валерио, очнись.

– Ты знала, что это последняя наша ночь. Утра уже не будет. Ты знала, что ничего уже сделать нельзя будет. Так какого же черта ты молчала? Надо было просто бежать из этого притона, и не ждать, как кролики удава.

Он зло сломал сигарету.

– И это еще не все. Есть еще кое-что пострашнее.

Валерио резко придвинулся к ней и, Доменик, не успев отшатнуться, попала в тиски его рук.

– Как случилось, что я ничего не помнил ни о последней исповеди, ни о пытке, учиненной над тобой и, вообще, не знал, как оказался на площади? А? – он затряс ее, – отвечай мне, bugiardа[23].

Перепуганная Доменик вскочила, еле отодрав от себя его руки:

– Да ты что, с ума сошел? Откуда я могла узнать об их планах? Если даже тебе, одному из них, не удосужились сообщить об этом. И, потом, кто пострадавший-то? Это меня там поджаривали как куропатку. Забыл?

– Ты права. Сошел с ума. Именно так. Я сошел с ума. Мозги не выдержали, когда увидел, как ты вспыхнула как свечка.

Валерио опустил голову, и еле слышно процедил:

– Мне казалось, что ты где-то рядом. То вдруг услышу твой смех, то мелькнет твоя фигурка, а… как-то почувствовал твои руки. Они гладили мои волосы.

Доменик притихла.

– Я бродил по улицам и искал тебя. Не помню, ел ли я вообще, и спал ли. Без тебя я… не жил.

Он поднялся сварить еще кофе. Ноги едва слушались, но довели до плиты. Доменик поспешно перехватила у него кофеварку:

– Я сама.

Но Валерио, вконец выпотрошенный уже и эмоционально, ухватился за кофеварку мертвой хваткой и, ни в какую не выпуская ее, будто она могла удержать его, вдруг тяжело осел на пол.

Доменик, со своей стороны уцепившись все за ту же кофеварку, паровозиком поползла вниз вслед за ним.

– Нет сил…, кажется…, и все, – Валерио путано забормотал, – ко мне… не подходи…, ключ под… настольной… лампой…, полицию вызови…, жаль…, и… Вызывай же полицию!.. Быстро!..

– Подожди… Какая полиция? Я вытащу тебя. Господи, подожди…, я попробую все исправить…, только не засыпай…, пожалуйста…

Доменик всхлипнула и бросилась к сотовому.

Торопливо набирая номер, она молилась, чтобы Ирене ей ответила.

Глава 3

Она ответила. Будто ждала ее звонок.

– С тобой все в порядке?

– Нет. То есть, да. Ирене, милая, очень мало времени. Мне нужна твоя помощь. Он может погибнуть. Ему очень пло…

– Меня интересуешь ты. Как "паучок"? Что было? Соберись, пожалуйста, и внятно ответь. Прекрати биться в истерике.

Доменик кинулась обратно в кухню, на ходу коротко пересказывая горести, выпавшие на ее почти пятисотлетней давности долю.

Ирене слушала, не прерывая и поддакивая в нужных местах:

– Я предполагала…, верно, гипноз… ах, недоросль…, спокойно, спокойно…

Валерио полусидел на полу у стола в той же позе и… спал.

– Черт! Черт! Он заснул! Я не доволоку его до душевой, – и тут же взвизгнула, – он горит!

– Разбуди. Скорей! – тут и Ирене заволновалась, – и слушай меня внимательно. Ты должна изменить прошлое. Только это ВАС спасет. Вспомни, зачем ей нужен был коротышка. Что она хотела от него? Буди погорельца и заставь его продержаться еще хотя бы пару часов. Ты уложишься. Все поняла?

– Но как? – Доменик трясло.

– Мозги включи, – Ирене повысила голос, – если тебе не нужна информация или она требует поправки, что ты с ней делаешь?

– Но это же не просто информация!

– Господи, Доменик! Принцип тот же! Просто в этот раз не спи. Направляй свою ведьмочку куда надо. Удачи!

Доменик отшвырнула телефон и, поскуливая от страха, затормошила Валерио, не стесняясь довольно сильно "похлопать" по его уже кипящим щекам.

– Просыпайся! Ну, же… Да что же это? … Валерио, очнись, мать твою…

Он лишь мычал что-то нечленораздельное, убегая все дальше в смертельный сон.

Ее отрезвил запах гари.

Доменик тупо уставилась на задымившийся на ее глазах пока еще крохотный участок кожи на шее Валерио. И на щеке. И…

Она до боли сжала ладонями виски:

– Стоп. Думай. Сначала его раздеть. А потом…

Срывая с него рубашку, брюки, цепко осматривала тело, ища и находя новые доказательства обреченности ее нежданного гостя.

– Так, теперь лед…, остудит… немножко…

Опорожнив морозильную камеру, высыпала на Валерио две коробки сверкающих кубиков.

– … что еще?… полчаса в запасе есть…, надо успеть… Куда я его положила? А, вот он.

Доменик, схватив флешку со стола, взбежала наверх, в кабинет, бормоча по дороге:

– Карлик…, все дело в нем…, Господи, только бы получилось…, и знать бы как…

Подсоединив ее к компьютеру, промотала "пленку" назад:

– …нет, …и это нет… Стоп. Вот она, голубушка. Ты уж прости, но гореть будешь уже не ты. А, поэтому…, отсюда… все сотрем к чертовой матери… Вот так… Отлично… А вот тут… поправим… Зачем перекладывать на завтра? Он приведет шута… сегодня…, немедленно…

Прикрепив "паучок" к затылку, она глубоко вздохнула, отгоняя вспыхивающие жгуче-красным и вопящие об опасности мысли – малейшее изменение в прошлом повлияет на изменения в будущем. Непредсказуемые изменения. Вплоть до…

– Ну, не подведи, дружок… Господи, помоги успеть!..

Глава 4

– Приведи его ко мне.

– Кого? Карлика? – Чезарио нахмурился, – зачем?

– Я знаю, что нужно сделать, чтобы спастись. Он нужен мне.

Они сидели друг против друга все за тем же столом, служившему им и ложем.

– Ты не хочешь мне сказать, для чего?

– Хочу. Но не сейчас. Мы, конечно, поговорим, потому что от твоего согласия зависит, пойду ли я на это.

– На что?

Она высвободила руку. Слегка провела по морщинке у его губ, спустилась к ямочке на подбородке, вернулась к губам, которыми он тут же мягко ущипнул ее пальцы.

– Не уходи от ответа. Ты что-то затеяла и держишь меня в неведении. Все-таки подкупить его? Или что? Запугать? Ну, говори!

– Чезарио, мой Чезарио…

Корделия вдруг запнулась, сжав его пальцы. А почему не сейчас? А если завтра уже будет поздно? Что, если это их последняя встреча? Но ведь… Чезарио одним из первых узнает о дне казни! А… если нет? И если это уже завтра?

Святая Мария! Откуда этот страх? С чего бы?

– Я… откроюсь тебе. Подожди… не перебивай. И я готова к тому, что после того, как ты все узнаешь, ты покинешь меня. Не протестуй. Я допускаю и это…

Как он примет то, что она скажет? Это удар. Страшный и непоправимый. И для нее и для него. Но не страшнее костра. Который…, возможно…, завтра…

Но почему завтра? Ведь до этой минуты она даже и не думала об этом. Не было причины. "Следствие" идет своим чередом. Хотя бы потому, что суд не откажется помучить ее до полусмерти.

Ее преждевременное признание Чезарио и, тем более, преждевременное действие могут только навредить. А если он не поддержит ее в том, что услышит? Или еще хуже – оставит ее? Как жить дальше, отвергнутой и им? Ведь приговор ей могут вынести и через полгода. А то и через год.

В мысли неожиданно, из ниоткуда, вплелись слова, тотчас прихлопнувшие сомнения: " Нет года. Нет даже дня. Есть только эта ночь".

Страх сжал ее. Кто говорит с ней? Чье это предостережение?

– Не молчи! – Чезарио требовал доверия.

Настигнутая предвидением – категоричным и не допускающим колебаний – Корделия решилась. Будь что будет.

Она рассказала все. С самого начала. С камушек на камине. Со шмеля…

Чезарио молчал. Только все ниже опускал голову, избегая встретиться с ее глазами. Она даже подумала, что он задремал. Но как только попыталась убрать руки, он поймал их, надежно накрыв своими.

– Вот и все. Ты хотел это услышать. Господь не просто так наделил меня…, – Корделия вдруг оробела, вспомнив неуклонное "Есть только эта ночь". Кто же ее предостерегал и… направлял? – …прозрением. Я… должна была исполнить Его волю. Быть поддержкой в несчастьи. Защитить тех же детей. Уберечь от смерти. Понимаешь? И нет у Всевышнего более верной ученицы. И если за Веру мою мне придется пострадать, я приму это как знак особой милости. Но… у меня есть путь отсюда…

Наконец, он поднял на нее глаза.

Корделия покорно ждала – вот сейчас он испугается, обругает ее последними словами, пожалев о преступной страсти, оттолкнет с отвращением, согласившись со "справедливым" судом, так же как и все обвинит в колдовстве…

Но его взгляд сказал другое.

И она вдруг не выдержала, разревевшись чуть не в голос. Чем как раз и напугала Чезарио:

– Ну, что ты, глупая ты моя… Я сразу понял, что ты… другая. Ты защищала себя. И все, что ты сделала. Баччелло так Баччелло. Он будет здесь. Я найду его. Но, может, поверишь мне до конца и расскажешь зачем? Что ты надумала?

– Это… страшно… для нас с тобой…

– Не мучь меня!

Она заговорила о самом беспощадном.

И тут Чезарио помертвел. Его руки дернулись, выскользнув из ее. Черты лица вдруг ожесточились, заострившись. Он немо, сдерживая ледяную безысходную ярость, вслушивался в то, что разум отказывался принять.

– … у нас нет выбора. Если мы хотим, чтобы я осталась жива. Тебе решать.

Если бы его голос обладал силой разрушения, в этой каморке не осталось бы даже щепки.

– Я согласен. Но если бы ее голос обладал силой возрождения, здесь зацвели бы тюльпаны.

– Я люблю тебя. И я знаю, на что мы себя обрекаем. Он с усилием выдавил:

– Где он? Шут твой проклятый.

– В замке.

Корделия почему-то не сомневалась ни капли, что он там.

Чезарио, не попрощавшись, вышел.

А Доменик с облегчением улыбнулась.

Кусочки льда, сброшенные на тело Валерио, давно растаяли, растопленные то там, то здесь играющими в прятки костерками.

Глава 5

Он втолкнул его словно крысенка в ее темницу.

Коротенькое тельце пыталось восстановить равновесие.

Баччелло еще хорохорился, одергивая смятый плащ и сетуя на грубое обращение. Его вездесущий нос нервно подергивался.

Корделию вдруг разобрала тошнота. Но отступать она не собиралась. Незримые тени Лорены, Агнесы, отца безмолвно поддерживали ее решение.

– Как дела, крошка? Недовольное сопение карлика смолкло. Он громко икнул, рассмотрев тень в углу, и скоренько заскочил за спину Чезарио. Запинаясь, поинтересовался:

– Ты? Зачем? Зачем привел меня сюда? Святой отец, ты же сказал, что Его Преосвященство хочет меня видеть? Он придет сюда?

Чезарио, не глядя, выловил его:

– Придет. Не переживай.

Он попытался, насколько позволяла пола плаща, накрепко удерживаемая Чезарио, попятиться к двери.

– Я хочу выйти. Слышите? Я подожду Его Святейшество там. Снаружи.

– Да, нет, любезный, не спеши так, – Чезарио подтащил его к кривоногому стулу, – отдохни, отдышись.

– Что вы хотите от меня?

Баччелло перепуганно перескакивал взглядом от Корделии к святому отцу, растеряв воинствующий пыл. – Сядь, Бартоло. Сядь, мерзавец. Не бойся. Все, что надо было бояться, ты уже пережил. И не трясись так, – она подсела к нему, от чего он еще более встрепенулся, подперев спинку стула, – ты здесь, чтобы помочь… себе. И мне.

– Помочь тебе? – он вновь распалился, – твое место в аду, проклятая ведьма.

Шут яростно плюнул ей в лицо, что не сказалось благоприятно на настроении Чезарио. Ей пришлось вскочить и прикрыть от него уродца. Иначе, помочь бы он уже не смог.

– Ты что разорался? Пока не режу. А надо бы. Чем тебе моя нянька не угодила? А отец чем провинился? Ну, сейчас не об этом. Чезарио, привяжи его. У нас нет времени.

Баччелло проявил удивительную сноровистость, прытко скатившись со стула и ринувшись к выходу. Затарабанив по двери, он зашелся в крике:

– Выпустите меня! Что вы хотите со мной сделать? Откройте! Отец Урбано! Где вы?…

Чезарио схватил его в охапку, приговаривая:

– Ты с ним увидишься. Скоро. Очень скоро. Даже скорее, чем ты думаешь, cane puzzolente[24].

Баччелло неожиданно утих, дав без сопротивления усадить себя все на тот же стул. И даже без споров выдержал совсем не ласковое затягивание тельца веревкой. Его личико вдруг скривилось, и он плаксиво заканючил:

– Ваше Сиятельство, Корделия, это не я. Богом клянусь, меня заставили. Мне пригрозили. Ты же знаешь, что я тебе жизнью обязан…

– Да я-то прощаю тебя. А что мне еще остается? Все, что ты натворил, уже случилось. А вот простит ли тебя Лорена, негодяй. Ты видел, что с ней сделали? Что ей пришлось пережить? Ну, да ладно.

Чезарио отступил. Все было готово. Пора. Время гнало вперед. Но…

Корделия взглянула на него, и они рванулись друг к другу.

Последний поцелуй. Последнее прикосновение. Последнее… их.

Оттолкнув его, напомнила:

– Мы не прощаемся. Мы вместе.

Чезарио отвернулся, уткнувшись в стену и грохнув по безразличному камню сжатыми кулаками.

Корделия же обернулась к Баччелло.

Вспученная кожа, раздираемая горящими волдырями, лопалась, оголяя уже обожженное мясо.

Глава 6

Карлик, дергаясь в попытке ослабить путы, в панике заверещал:

– Что ты смотришь? Освободи меня! Слышишь? Что ты задумала? Так вы снюхались? Святой отец вовсе и не святой? Это ты его околдовала! Как и графа! Я был прав! Ты ничего не посмеешь со мной сделать! В замке знают, с кем я ушел. Развяжи меня! Быстро! И я промолчу об этом…

Он кивнул на Чезарио, еле сдерживающегося, чтобы не попортить ухмыляющуюся физиономию расхрабрившегося шута. Она еще понадобится.

Корделия успокаивающе похлопала его по плечу:

– Не волнуйся так. Тебя развяжут. Потерпи. И в замок ты вернешься живой и невредимый. А пока… отдохни.

Чезарио, осведомленный о том, что произойдет, недоверчиво покачал головой:

– Мне придется куда-то его деть, если ты ошибешься. И тогда останется только одно – побег.

– Кого деть? Меня? – карлик встрепенулся, – меня не надо никуда девать. Я сам уйду. Клянусь всеми святыми, что буду молчать. Корделия, во имя Франческо…

Франческо.

Это он научил ее, что надо сделать, чтобы спастись. Тогда. В ночь его смерти.

Сжимая тряпично обмякшее тело графа, Корделия прощалась не только с ним. Рядом, в шаге от нее, ей улыбалась его… душа. Еще сохранившая черты его лица.

Некое летящее нечто, обнявшее ее на мгновение и без сожаления расставшееся с этим миром. И с ней.

Баччелло затравленно умолк, ошеломленный родившейся ниоткуда узкой лентой брезжущего света, соединившей его с Корделией.

– Эт-то ч-что? К-как эт-то?

Чезарио, несмотря на то, что она подготовила его, насколько возможно, к предстоящим чудесам, не менее озадаченно всматривался в струящийся ниоткуда свет, непроизвольно шагнув навстречу.

Корделия остановила его движением руки – только не мешать.

Карлик беззвучно хлопал губами, испуганно вжимаясь в кресло.

Шаловливые огненные искорки, путаясь во вспотевших волосах, хороводом окружили голову.

Она вознесла молитву-просьбу Богу не смалодушничать и не отказаться от приговора – ей, несмотря ни на что, было жаль карлика. По недомыслию и скудоумию оболгавшего невинные души. Одурманенного ложью и сгубившего родных ей людей.

И если его не остановить, кто знает, скольких он еще убьет. Включая и… Лудовику? Кто она? Но поразмышлять о вдруг пришедшем на ум имени уже не успевала.

– Успокойся. И… засыпай. Засыпай!

Пойманный на полувскрике, он вяло что-то прошептал, повиснув на веревках, что позволило Корделии беспрепятственно срезать локон его волос.

Чезарио напряженно следил за ней, предупрежденный, но все равно до конца не верящий в затеянное.

Но когда в коридор мерцающей ленты из тела по-детски посапывающего Баччелло выглянула его, притянутая любопытством, душонка, Чезарио, придавленный уже неоспоримыми доказательствами Божественности человеческой природы, оробело отступил, торопливо крестясь.

Опаленные ресницы дрогнули. Валерио стонуще замычал, не в силах отогнать убивающий его сон.

Словно принюхиваясь, дымка жизни Баччелло застыла у светящейся черты, шариком покачиваясь у ее грани.

Что и нужно было Корделии.

Глава 7

Если бы она, почуяв неладное, юркнула бы обратно в уютное и безопасное тельце шута, Корделия как ни странно, вздохнула бы с облегчением.

Не потому, что сокрушалась по поводу потери ею своего тела, к которому, по известным причинам, она прикипела за свои четырнадцать лет и довольно туманно представляла себя в иной юдали. А потому, что готова была… простить карлика с его мелкой незадачливой, не способной к милосердию, душонкой. Но душонкой живой и… чувствующей. Умеющей любить. Франческо тому доказательство.

Чезарио, вероятно, угадал ее сомнение. Он прервал молитву, вдруг ожесточенно подстегнув:

– Продолжай. Ну же!

Корделия попрощалась с… собой, в последний раз пригладив свои растрепавшиеся волосы, и нащупала за спиной заранее приготовленный стул, куда и опустилась, не устояв на трясущихся ногах.

Оставив локон Баччелло уже не в ее руке, она выскользнула из тела, поплыв навстречу новой судьбе.

Знакомое состояние раздвоенности, узнанное когда-то благодаря кольцу матери, увлекшему ее невесомое "Я" в давно ушедшие дни, или потом, проверенное в спальне карлика, откуда она неведомо как перескочила в монастырский дворик, разлучило, теперь уже навсегда, ее плоть от ее духа.

Подплыв к опустевшему и безучастному телу Баччелло, Корделия в заминке зависла перед неказистым пристанищем. Его душа, на сей раз неосмотрительно выбравшаяся из временного заточения, будто что-то поняла, качнувшись к ней.

Взглядом Корделия метнулась к своему брошенному телу, бесчувственно сползающему со стула – потерявшее душу, питающую его жизнью, оно продержится еще какие-то мгновения. Не более. В омертвелом теле душе уже нечего будет делать.

Но она промедлила еще немного. Совсем чуть-чуть. Чтобы запомнить Чезарио.

Мешкать больше нельзя. Иначе карлик станет бесполезным.

Мягко обвив мокрое от страха тельце, приняла его уродливые формы и втянулась вовнутрь. И оно, уже изнуренное нехваткой живительного тепла души, жадно ее впитало.

Огненные фонтанчики, пока еще лениво, будто пробуя на вкус истерзанное тело, беспорядочно выплескивались то тут, то там, ненасытно его облизывая.

Заволновавшись, призрачная дымка привычно кинулась к избранной когда-то и обжитой жалкой оболочке шута. Но, словно путник, сбившийся со знакомой и изученной просеки, запаниковала, потерянно ощупывая его тело в поисках входа. Входа в уже чужое для нее тело.

Встревоженная, отступила. В смятении потянулась вдоль мерцающего перехода, лихорадочно обшаривая его и наткнувшись, наконец, на локон волос Баччелло, зажатый в руке Корделии.

Растерянно коснулась его, узнавая. Поколебавшись, притронулась к пока чужой для нее руке, равнодушно рассказавшей о пустом сосуде, еще ждущего животворного тепла души.

Недоверчиво обняла… и… растворилась в новообретенном убежище.

Глава 8

– Свяжи ее. Чезарио! Она сейчас очнется. Чезарио, ты слышишь? Приди в себя. Ну же! Потом со мной разберемся. Быстрей!

Пока он суетливо возился с веревками, путаясь в них и перепугано оглядываясь на карлика-Корделию, с не меньшей робостью осваивающей смешные ручки, ножки и, конечно же, торчащий далеко впереди нос. Настолько впереди, что и не скашивая глаз, она рассмотрела все поринки и оспинки на его кончике.

Пока особого неудобства не испытывала. Если не считать врезавшиеся в тело веревки. Чезарио, определенно, перестарался.

Что-то долго он там копается.

– Что случилось?

Да-а, ну и голосок у нее. Словно скребанули по заржавевшему железу.

Чезарио задержал руку на щеке для него все еще Корделии, чем она, или, вернее, уже он, карлик, немедленно и воспользовался, укусом отомстив за причиненное стеснение в членах.

Ответный удар последовал бы незамедлительно, если бы не… она, с которой Чезарио прощался уже навсегда. Он остался верен ей даже сейчас. Зная, кто перед ним.

Задавив слезы, Корделия поторопила его:

– Нам пора уходить.

Эпилог

– Мам, ты опять проспала! Я твой будильник выкину за ненадобностью.

Лудовика! Ранняя пташка.

– Кофе сварила. Просыпайся и иди в душ. Я в колледж. Пока.

Теплые губы дочери ткнулись в нос.

Доменик, еще в полудреме, нехотя пролистала в голове ежедневник – понедельник, в девять репетиция. Генеральная. Вечером концерт.

Сон как рукой сняло. Скосила глаза на виновника просыпа – она, хоть убей, не слышит трезвон будильника.

Господи! Восемь двадцать! Вместо семи, как было заказано.

Доменик будто ветром сдуло с постели. Сбросив на ходу пижаму, выполоскала под душем остатки сна. Натянула на себя первое, на что "упал" глаз в шкафу. Хлебнула обжигающий кофе и, втискиваясь в туфли, провела помадой по губам.

Помахав отражению в зеркале, выскочила в гараж, зажав под мышкой футляр со скрипкой.

В запасе было двадцать минут. Было. Если бы не…

Доменик до упора придавила педаль тормоза разогнавшегося автомобиля – по центру улочки, ни на сантиметр правее или левее, навстречу мчался огромный лохматый пес, игнорируя предостережения, вероятно, хозяина, спешащего следом:

– Биг! Стой, черт подери! Куда ты несешься?

Собака, притормозив, скульптурно застыла точно перед бампером, дружелюбно повизгивая.

Доменик облизнула пересохшие губы. Как это понимать? И уже придумывала фразы возмущения безответственностью собачника, когда голос владельца пса опередил ее, обезоружив:

– Простите. Не знаю, что это на него нашло. Но подобную симпатию он проявляет крайне редко. Еще раз простите.

Дымчато-голубые глаза искрились смешком.

Где-то она их видела.

Где?

Август, 2012

Примечания

1

Мамочка (итал.)

(обратно)

2

Мой дом – моя крепость (англ.)

(обратно)

3

Колыбельная

(обратно)

4

У каждой медали две стороны (итал.)

(обратно)

5

«Сэр Гавейн и Зеленый рыцарь» – средневековый рыцарский роман.

(обратно)

6

Священник (итал.).

(обратно)

7

Черная смерть (лат.)

(обратно)

8

Александр Тралесский – римский врач (6 век н. э)

(обратно)

9

Графиня (итал.).

(обратно)

10

Стручок (итал.).

(обратно)

11

Ешьте, пейте, после смерти нет никакого наслаждения! (лат.)

(обратно)

12

Никто не совершенен (лат.).

(обратно)

13

Плащ (итал.).

(обратно)

14

О Звезда над зыбью, Матерь Бога Слова, Ты во веки Дева… (лат.)

(обратно)

15

Радуйся истинное Тело, рожденное от Марии Девы… (лат.)

(обратно)

16

Деревянный сундук-ларь (итал.)

(обратно)

17

Торговая площадь (итал.)

(обратно)

18

Церковь святого Стефана (итал.)

(обратно)

19

La Volta (итал.) – ведовский танец

(обратно)

20

Да пошел ты! (итал.)

(обратно)

21

Грязная шлюха (итал.)

(обратно)

22

Дурочка (итал.)

(обратно)

23

Лгунья (итал.)

(обратно)

24

Вонючий ублюдок (итал.)

(обратно)

Оглавление

Часть первая

  Глава 1

  Глава 2

  Глава 3

  Глава 4

  Глава 5

  Глава 6

  Глава 7

  Глава 8

  Глава 9

  Глава 10

  Глава 11

  Глава 12

  Глава 13

  Глава 14

Часть вторая

  Глава 1

  Глава 2

  Глава 3

  Глава 4

  Глава 5

  Глава 6

  Глава 7

  Глава 8

  Глава 9

  Глава 10

  Глава 11

Часть третья

  Глава 1

  Глава 2

  Глава 3

  Глава 4

  Глава 5

  Глава 6

  Глава 7

  Глава 8

  Глава 9

  Глава 10

  Глава 11

  Глава 10

  Глава 11

  Глава 12

  Глава 13

  Глава 14

Часть четвертая

  Глава 1

  Глава 2

  Глава 3

  Глава 4

  Глава 5

  Глава 6

  Глава 7

  Глава 8

  Глава 9

  Глава 10

  Глава 11

  Глава 12

  Глава 13

  Глава 14

  Глава 15

Часть пятая

  Глава 1

  Глава 2

  Глава 3

  Глава 4

  Глава 5

  Глава 6

  Глава 7

  Глава 8

  Глава 9

  Глава 10

  Глава 11

Часть шестая

  Глава 1

  Глава 2

  Глава 3

  Глава 4

  Глава 5

  Глава 6

  Глава 7

  Глава 8

Эпилог Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg