«Жалобная книга»

Жалобная книга (fb2) - Жалобная книга 1849K (книга удалена из библиотеки) скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Макс Фрай

Макс Фрай Жалобная книга

Книга публикуется в авторской редакции

© Макс Фрай, текст

© ООО «Издательство АСТ», 2016

* * *

Стоянка I

[1]

Знак – Овен.

Градусы – 0° – 12°51′25''

Названия европейские – Альнах, Альнат.

Названия арабские – аш-Шаратан – «Две отметины».

Восходящие звезды – бета и гамма Овна.

Магические действия – заговоры на любовь и ненависть.

«Сука, – думаю я. – Тупая сука. Тупая. Сука. Тупая сука. Тупаясука, сукатупая. Сукатупаясука. Тупаясукатупаясукатупая».

Мысли перекатываются, как стеклянные шарики в пригоршне. Гладкие, холодные, твердые. Постукивают, соприкасаясь. Это приятно. Следовательно, вот мне и облегчение. А постороннему человеку никакого ущерба.

Вслух я, понятно, называть ее тупой сукой не стану. Не за то она мне деньги платит. А за ясный взгляд, покровительственный тон, мистический флер и прочие задушевные прибамбасы.

Вот и договорились.

Улыбаюсь тупой суке. Сочувственно. Сердечно. Но и снисходительно: дескать, и не такое видывали, и не с такими бедами справлялись. Все будет путем. Все как у людей, только чуть-чуть лучше. Гарантирую.

Она мне верит. Ей со мною хорошо. Того гляди, на грудь обрушит тяжесть телесную. Впрочем, до такого пока ни разу не доходило. Ко мне все больше ходят воспитанные люди. Дрессированные, безопасные зверушки. Не хищные даже, просто всеядные. Другдругоядные в том числе, кстати… Да уж, кстати-кстати, кис-кис, тати.

Брысь.

Ничего из ряда вон выходящего не происходит. Не консультация – лафа, послеобеденный отдых. Сорокалетняя ложная блондинка Лена уже давно перестала меня слушать. Даже вопросы задавать перестала. Поняла, что никакие вопросы не воссоединят ее горемычный сигнификатор[2] с вожделенным Королем Жезлов. Разве только приворотное зелье, но от меня ничего в таком роде не дождешься. Духовных академиев по курсу православной космоэнергетики чай не кончали. Не начинали даже, бог миловал.

Зато со мною можно поговорить по душам, чем она и занимается. Рассказывает, разглагольствует, жалуется, возмущается. Издает разнообразные членораздельные звуки моя прекрасная Лена. Разделяет, стало быть, члены. Вот и умничка.

Мне остается только слушать. Ей бы два высших образования вместо одного полусреднего, сидела бы теперь не у меня, а у психотерапевта – с тем же примерно эффектом. Оно ведь так устроено: человек всегда получает то, чего хочет. А хотят человеческие существа, как ни удивительно, вовсе не счастья, не канонического покоя-воли даже, а возможности как следует пожаловаться. Исключения из этого правила, несомненно, существуют, но обходят меня (и коллег моих, психотерапевтов) стороной, как чумной барак.

И, вероятно, правильно делают.

Мне часто попадаются совершенно несносные дурищи, но Лена, надо отдать ей должное, – это просто чудо какое-то. Таких я давно не видела. Таких, как правило, еще в юности обувают уличные цыганки-мошенницы, и навсегда отбивают интерес к мантическим практикам. Естественный, так сказать, отбор.

Однако Лена как-то справилась с негативным опытом отрочества и добралась до меня. И поскольку за час моей жизни уплочено вперед, придется потерпеть.

Терпеть осталось тридцать минут – всего-то. И говорить не о чем, если бы не зуб. Внизу справа болит глупая, бессмысленная костяная фиговина. Под коронкой, как я понимаю. Следовательно, дело дрянь. Кирдык, следовательно. Алмазный мой пиздец. Что и требовалось доказать.

Терпи, казак, атаманом будешь. Или не будешь – как повезет. Но ты все равно терпи. Не принимать же обезболивающее в присутствии клиентки! Не в моих правилах проявлять слабость. Скривиться, руку к пульсирующей челюсти прижать или, тем паче, охнуть, пожаловаться – низ-з-з-з-зя. Нехорошо это, не по-божески. Десакрализация называется. Гадалке, у которой могут быть проблемы, пусть даже и преходящие, пустяковые вроде больного зуба, веры нет.

А их вера в меня – это мой хлебушек.

Хлеба я, к слову сказать, не ем. Разве только черный ржаной клейстер да сухие, безвкусные лепешки из рисовых, гречневых и еще не пойми каких зерен – вот тебе и хлебушек.

И ни слова о масле.

Ничего не попишешь: наследственность у меня не ах. Матушка к шестидесяти годам достигла воистину необъятных размеров. Да и папа, мягко говоря, не кузнечик. А мне излишки плоти ни к чему. Рука моя должна быть тонкой и когтистой, как птичья лапка, щеки впалыми, как у сексапильной туберкулезницы, а прочая тушка пусть стремится к нулю. Стоит щекам округлиться, и лицо мое станет ничем не примечательной добродушной рожицей, способной внушить разве что мимолетную симпатию, но уж никак не трепет. Увы, крючковатого ведьминского носа природа мне не подарила, а без этого артефакта фальшивые смоляные кудри, подлинные насупленные брови и даже в совершенстве освоенный зловещий, ухающий, совиный смешок – пустяки, дело житейское, как говаривал роковой мужчина моего детства, лучший в мире Карлсон.

Вот так вот.

Мне тем временем излагают очередную главу бесконечной саги о нелегкой судьбе белокурой Лены. Слушаю ее жалобный щебет вполуха – все как всегда плюс зуб, следовательно, минус милосердие. Но ничего, держусь. Вставляю порой полтора слова, благо больше от меня и не требуется. Даже скалюсь время от времени – фальшиво, но лучше чем ничего. Лена, пожалуй, не заметит разницы, а с собственной совестью на сей раз договорюсь: форс-мажор, как-никак.

Ох уж этот мне форс-мажор.

Зубная боль не убивает меня, но и сильнее не делает. Что скажете, гражданин Ницше? Не отворачивайтесь, отвечайте, когда вас спрашивают. Нет ответа? Что ж, очко ваше достается команде соперников, и не жалуйтесь потом на суровые наши обычаи…

Тридцать минут моей му́ки и рады бы замереть дрожащим студнем, стать вечностью, но не умеют пока. Иссякли, наконец. Гитлер капут. Ура.

– Спасибо, – щебечет Лена, кутаясь в шкуры нерожденных бараньих младенцев. – Вот, поговорила с вами, так даже зуб болеть перестал. Как сюда шла, разнылся, а пока сидела, перестал.

Вот так-так. Подружка по несчастью, значит.

– У вас зуб болел? – переспрашиваю участливо. – Нужно было мне сказать, попросить таблетку. Что же вы?

– Ну… Неловко было, – мнется. – Но он сразу прошел, зуб-то. Не болит больше, я ж говорю…

Неловко, значит. Лекарство попросить. Ну-ну. Обе мы хороши, конечно…

Она наконец уходит, а я пулей несусь к секретеру. Там, в потайном ящичке, хранятся не зловещие сатанинские талисманы, как, наверное, думают некоторые несознательные граждане и гражданочки. А вовсе даже цитрамон. Коего сожру сейчас три таблетки, дабы проняло. Вот такая черная магия, чернее не бывает.

Разрываю бумажную упаковку. Распахнув пасть навстречу спасению, вспоминаю, что нужна еще и вода: если уж вознамерилась столько дряни сразу заглотить, лучше бы ее запить. Оглядываюсь в поисках бутылки нарзана: с утра ведь была, а теперь спряталась. Выходи, партизан, все равно ведь найду и уничтожу!..

И тут я понимаю, что вода мне больше не нужна. И цитрамон не нужен. Зуб мой одумался, присмирел. То есть не утих, не затаился, не убавил громкость, а просто перестал болеть, так, словно бы не он испохабил мне давешнюю консультацию.

Зуб на мое ворчание реагирует с видом оскорбленной невинности. Мог бы – непременно стал бы сейчас многословно доказывать, что не было ничего. Мне, дескать, померещилось.

Ладно уж. Если даст слово вести себя прилично, сделаем вид, будто и правда померещилось. Не было никакой зубной боли. Моя коронка – лучшая в мире, они с зубом – идеальная пара, их союз нерушим. Они еще всем покажут, всех переживут, в том числе и меня. Меня, собственно, в первую очередь.

Да я и не против. Обратный вариант пугает меня куда больше.

И, если уж все так удачно сложилось с зубом, а желающих испытать судьбу на горизонте вроде бы не видно, можно потребовать у Маринки положенный мне кофе. С нее, согласно нашему договору, причитается три чашки в день. Сегодня я выпила только одну, а значит, смысл бытия пока для меня не утрачен.

Выхожу в зал, на ходу нащупывая в кармане ключ от своей каморки. Ключ на месте, следовательно, дверь можно захлопнуть. Чтобы ни одна Алиса не пробралась в мою «страну чудес». Мне в общем по барабану, а вот ребенка жалко: разочаруется. Ни тебе летучих мышей по углам, ни скелета в шкафу, ни змей гремучих, даже корня мандрагоры завалящего, и того у меня нет. Только несколько карточных колод, древний, как проституция, ноутбук, да потертая, трижды недоеденная молью дубленка из меха черных баранов, самая демоническая вещь в моем скромном хозяйстве. И самая тяжелая.

Пять часов пополудни, но в кафе почти пусто. Такой уж удивительный день понедельник. Вечер понедельника – благословенное время, когда пусто даже в московских кофейнях. Словно бы начало рабочей недели убивает в людях способность передвигаться, и они лежат в своих офисах, пережидают понедельничный паралич, молчаливые, неприкаянные, лишь зубами клацают жалобно, предвкушая маленькие радости грядущего вторника.

Зато Марина мне рада. Скучно ей, а тут все же развлечение. Подбираю долгополую «форменную» юбку, взбираюсь на табурет у стойки.

– Маринушка, – говорю, – спасай меня немедленно.

– Да как же тебя спасти, душа пропащая? – смеется.

– Сама знаешь. Как всегда.

Кивает, гремит посудой. Три минуты спустя я получаю чашку эспрессо, кусок тростникового сахара, салфетку и пепельницу. Марина, пригорюнившись, разглядывает мою скорбную рожу.

– Неприятная была дамочка? – спрашивает.

– Да нет, ничего. Зуб у меня разболелся, – жалуюсь. – В самом начале, представляешь?

Она молча сует мне под нос початую пачку пенталгина. Мотаю головой:

– Спасибо, уже не нужно. Ты прекрасная, Маринушка. Все прошло.

– Ну, слава богу… – вздыхает. – Это что ж ты ей нагадала, с больным-то зубом? Конец света? Пожар? Потоп? Новый дефолт?

– Обойдешься. Просто муж к ней не вернется. Но это и без карт было понятно, к таким не возвращаются… И потом она просто поговорить хотела. Как начала рассказывать, не остановишь. Ей, наверное, больше не с кем поболтать.

– Всем не с кем, – кивает Марина. – Ну, почти всем. Мне вот с тобой повезло.

И то верно.

Мне, впрочем, тоже с нею повезло. Еще как.

Марина хорошая. Ей, насколько мне известно, сильно за пятьдесят, она не закрашивает седину, не следит за фигурой и не терзает лицо кремами от морщин, но называть ее по имени-отчеству кажется мне нелепостью: Марина и Марина. Или еще лучше Маринушка.

Это кафе открыл специально для Марины ее сын: решил осуществить мамину заветную, несбыточную, как казалось ей до недавних пор, мечту. Молодец мальчик, ничего не скажешь.

Я видела его только один раз, мельком. Маленький смуглый мужчина с лицом индейского вождя. Вождь назывался незатейливо: Алексей Иванович (строго говоря, Хуанович, но с русским языком лучше так не шутить). Отец его, по словам Марины, был студентом не то из Чили, не то из Перу. У них даже романа толком не вышло – так, минутная слабость, клуб одиноких гениталий, вспомнить толком нечего. Ребенка она, однако, оставила. Не сдуру, не во имя моральных принципов и, тем паче, не по расчету. Просто была в те годы помешана на культуре южноамериканских индейцев, вот и родила себе маленького Тупака Юпанки – можно сказать, в коллекцию. А потом понемногу и любить научилась. Так, говорят, часто бывает.

О занятиях полуправнука инков Марина сама толком ничего не знает, зато подозрений ее хватило бы на дюжину детективных романов. Мы, собственно, и познакомились-то, когда она решила раз и навсегда успокоить материнское сердце при содействии карточной колоды – если уж иначе не выходит. Моя тогдашняя квартирная хозяйка оказалась Маринкиной дачной соседкой; она-то и отправила ко мне скорбящую мать, по знакомству. Мне в ту пору в голову не приходило гаданием зарабатывать. Хобби себе и хобби. Подружкам, если попросят, могу карты разложить, и довольно. Но с квартирными хозяйками надо дружить, поэтому пришлось согласиться на визит незнакомой дамы.

Незнакомая дама очаровала меня с первого взгляда; я ее, кажется, тоже. Гадание у нас, правда, вышло вполне заурядное: без грубых ошибок, но и без особых озарений. Весь вечер на стол ложились лишь мечи да пентакли, из чего мы с Мариной сделали вывод: бизнес у Лексей Хуаныча опасный, зато прибыльный. Впрочем, как раз это Марине и без меня было понятно.

Тем не менее, она сманила меня к себе в кафе. Объяснила: дескать, ей такой экзотический сервис поможет привлечь новых клиентов, да и старых, возможно, крепче привяжет к заветному месту. Ну и мне, соответственно, лафа: двадцать пять процентов, которые я отстегиваю своей нанимательнице, символические деньги, почти формальность; зато в рабочем кабинете вполне можно жить, не скармливая алчному божеству столичной недвижимости двести долларов в месяц. А с Марины, согласно договору, еще и бесплатный кофе причитается – чем не коммунистический рай для отдельно взятой меня?!

Мне, впрочем, с самого начала было ясно, что Марина ухватилась за возможность ежедневно узнавать новости о сыне – хоть от карточных рыцарей да принцесс, если уж иначе не выходит. Мне-то что, мне не жалко. Интересно даже. В конце концов, криминальный индеец Леша – уникальный экземпляр моей коллекции, единственный человек, о чьих делах я справляюсь ежедневно, на протяжении целого года. Ну, почти целого. 20 марта слово «почти» утратит актуальность. Скоро уже. Совсем скоро.

Спасибо Маринушке, это был самый беззаботный и, пожалуй, самый короткий год моей жизни. Даже не верится, что он уже пролетел. По внутренним часам месяца четыре прошло, не больше, а ведь прежде мне всякая московская зима вечностью казалась. Безвременьем, массовым добровольным сошествием в царство Хель, откуда никто не вернется живым; одна надежда – травой по весне, грибами по осени прорасти, если удастся пробить мягким темечком городской асфальт…

Залпом допив кофе, благодарно тычусь лбом в плечо своей кормилицы, соскальзываю с табурета, обретаю, наконец, твердую почву под ногами. Отправляюсь к себе. Жопа я буду, если не воспользуюсь свободной минуткой, чтобы заняться переводом. Воздастся мне в таком случае в ночь с четверга на пятницу, ибо пятница обозначена в моем ежедневнике страшным словом «deadline». Мертвая, стало быть, линия. Лежит там, в несбывшемся пока «потом», одна, холодная, бездыханная.

Плохи ее дела.

Моя задача состоит в том, чтобы опустить бедняге веки. А для этого придется как следует поработать.

Впрочем, переводить Штрауха – удовольствие. Язык нельзя сказать, чтобы прост, но и не шибко замысловат. Видно, что журналист писал: в какие бы метафизические дебри ни занесло его воображение, а излагает четко, собака. Так четко, что волосы дыбом.

«Люди полагают, – пишет Михаэль Штраух, – будто города – порождения их собственной созидательной воли, труда, воодушевления и скуки. Думают, в городах нет места хаосу и наваждениям. Уверяют себя: мы живем в тихом квартале, дети ходят в хорошую школу, торговцы на рынке приветливо с нами здороваются, у нас свой столик в пивном ресторане за углом – что, ну что может нам тут угрожать?! Горожанин беспечен, о да. Уверен: худшее, что может поджидать его на улице, – хулиганы, пушеры да нетрезвые водители. Неприятно, конечно, но, ничего не попишешь, дело житейское.

Никто не ожидает, что где-нибудь на пересечении Хохштрассе и Марктплац, между табачной лавкой и зоомагазином, перед ним разверзнется бездна.

Что ж, тем восхитительней нечаянная встреча.

Иные чудеса и правда предпочитают подстерегать свою добычу в пустынях и подземельях; на худой конец – в ночном лесу или на горной тропе. Но их не так уж много осталось. Нынче тайны изголодались по свежей крови, вот и предпочитают держаться поближе к людям. А мы… Что ж, мы, как известно, строим для себя города и заполняем их своими телами, все еще пригодными для работы, сна и любви.

Для чудес мы тоже, как ни странно, вполне годимся. Сладкая, калорийная пища, сухие дрова для костра – мы нужны им, и это не всегда хорошая новость».

Вот-вот. Не всегда.

На этом месте я вчера и остановилась. Вернее, просто уснула в обнимку с ноутбуком, не разложив толком футон, – умаялась. Проснулась от писка разрядившейся батареи, едва сохранить успела сделанную работу…

Ах, Михаэль, Михаэль, любовь моя, что же ты со мной делаешь?.. Сколько халтур за плечами, а ведь впервые хочется загрести под себя весь текст.

Ага, съест-то он съест, да кто ж ему даст?.. Мои полторы сотни страниц – всего четверть общего объема. Еще двести Наташка, милый мой дружочек, переводит сама, а остатки, кажется, спихнула бывшему мужу. Как началась и чем закончится диковинная история сумасшедшего директора музея, мне неведомо. И мочи нет терпеть до выхода книги. Решено: стану клянчить файл. Наташка решит, что я свихнулась, и будет совершенно права. Она, впрочем, всегда права; даже Аркан Судьбы у нее – Юстиция. Обхохочешься.

…и это не всегда хорошая новость.

Возможно. Но все остальные новости идут в задницу.

Такие, брат, дела.

Через час пришлось выключать все на фиг, ибо Маринушка прислала ко мне очередного клиента. Дядечку. Ну, удружила…

Дядечки ко мне ходят нечасто. Считается, не мужское это дело – по гадалкам шастать. Оно и неплохо: будь моя воля, я бы вовсе дела с ними не имела. Тяжелый случай. Жаловаться на жизнь и распускать хвост одновременно – уму непостижимо! Они, тем не менее, как-то умудряются совмещать эти два мероприятия.

Этот, впрочем, с первого взгляда показался мне исключением из общего правила. Высокий, импозантный господин с седыми висками, в дорогом кашемировом пальто. Взор, однако, как у побитой собаки, руки дрожат – едва заметно, и все же… Крепко его, видать скрутило. Такой вряд ли станет выпендриваться.

– Марина Иннокентьевна сказала, вы на картах гадаете, – смущенно шепчет. – Я хотел только спросить… Только спросить.

– Спрашивайте.

– Вы про здоровье тоже гадаете? Или как?

– Теоретически говоря, да, – отвечаю осторожно. – Но про здоровье лучше все-таки у врача спрашивать. Я вам разве что общую картину могу обрисовать: насколько опасна болезнь, на что можно рассчитывать… Но диагноз я вам не поставлю.

Говорю, а сама чувствую, как каменеет мой желудок. Сколько себя помню, отношения наши с пузом складывались прекрасно, хоть в музей медицины меня сдавай, как обладательницу самого здорового желудка на планете. А теперь – что за дрянь такая?! Словно бы каменный шар проглотила, и предмет сей постепенно превращается в свинцовый. Только этого не хватало, что ж тут будешь делать?!

Однако держу лицо. Приветливо улыбаюсь клиенту. Хорошо бы все же не отпускать его восвояси. Я, конечно, наложением рук не исцеляю, толку от меня – чуть. Но какой дурак откажется от соблазна услышать: «Все будет хорошо». Затем он, надо понимать, и пришел.

– У врача я уже был, – поспешно докладывает дядечка. – И завтра снова пойду. Да, завтра… Понимаете, Варя… вас ведь Варя зовут?

– Варвара, – ответствую с достоинством.

С именем моим такая беда: его до «Вари» сокращать не надо бы. Совсем несолидно звучит: «Варя». А «Варвара» – очень даже неплохо. Особенно сейчас, когда вдруг возродилась мода на все эти якобы исконно русские имена.

Исконно.

Русские.

Убиться веником.

А ведь была бы я Барбарой, если бы папа проявил чуть больше настойчивости, не дал бы запугать себя толстой тетке из ЗАГСа. Ну да чего теперь локти кусать, дело прошлое.

– Варя, – он меня вовсе не слушает. Повторяет: – Варя. Завтра мне нужно идти за результатами анализов. И у меня, милая Варя, сердце не на месте. Не то действительно предчувствие, не то просто нервы. Нехорошо мне, Варя. Страшно. Вот и пришел к вам. Можно узнать: в живых-то я хоть останусь?

– Это можно, – отвечаю спокойно.

Желудок меж тем болит так, что я сейчас выть начну. Ну, не в голос, конечно, а тихонечко так поскуливать. Как замученная злодеями мышь. Но дело прежде всего, а потому я достаю из мешочка колоду Кроули. Когда человек уверен, что пришел ко мне с вопросами жизни и смерти, иные колоды бессильны. Проверено уж не раз.

– Садитесь, – говорю. – Можете снять пальто, а то жарко вам будет.

Мотает головой. Ну, как угодно. Впрочем, на вопрос его ответить – минутное дело. Нет ничего проще, чем подарить человеку жизнь или смерть. Вот чтобы восемнадцатилетней дурище помочь с женихами разобраться, как минимум час уйдет, да еще и семью потами моими омытый.

Даю дядечке колоду. Нужно, чтобы он подержал ее в руках. Это не очень обязательно, но так все же проще. Да и нечестно это, когда самое заинтересованное лицо вовсе в процессе не участвует. Неправильно. Без труда – и вдруг рыбку.

– Что с ними делать? – спрашивает.

Эх. А руки-то у него влажные. Ну да что уж теперь…

– Ничего не нужно делать, – говорю. – Просто подержите. Обдумайте свой вопрос.

– Да я ни о чем другом все равно думать не могу!

О да.

Понимаю.

Наконец отбираю у него колоду. Перемешиваю. Раскладываю. Всего четыре карты. Больше и не нужно.

Переворачиваю карты, гляжу на результат. При этом у меня, надо думать, такое лицо, что дядечка мой изготовился в обморок грохнуться. Решил, что он труп. А это не он труп, а я. У меня в желудке поселился маленький василиск. И уже начал проедать во мне дыру. Снаружи пока не заметно, но скоро он прогрызет меня насквозь и выберется наружу.

– Нет-нет, – успокаиваю клиента. – У вас все очень хорошо. Просто прекрасно. Сейчас я вам объясню. Все боятся Аркана «Повешенный», знаю. Но для вас он символизирует текущую ситуацию. Показывает, как вы себя сегодня чувствуете. Неважно, судя по всему. Вам страшно, вы беспомощны, у вас болит…

– Желудок, – подсказывает он.

Ага.

Значит, желудок.

Сглатываю горькую, густую, как полынный гоголь-моголь, слюну. Продолжаю.

– Вторая карта говорит о вашей проблеме. Король чаш. Тут вам важно знать вот что: помимо прочего, он – король иллюзий. Не буду утверждать, что вы свою болезнь выдумали, просто ваше воображение делает слона – ладно, не из мухи, а, скажем, из енота. Имейте в виду: ваши страхи – никакие не предчувствия. Просто страхи. И бог с ними… Самое главное, что вам нужно знать: последняя карта – Солнце. Просто замечательно все для вас закончится. Вы даже не ожидаете сейчас, что так хорошо может быть. И живы останетесь, и жизнь эта будет феерически прекрасна. Лучше прежнего. Много лучше.

– Правда, что ли? – хмурится недоверчиво.

– Ну сами поглядите, – показываю ему карту. – Это – итог. Чем дело кончится, иначе говоря. Как, по-вашему, может такая картинка что-то плохое означать?

– Вряд ли.

Клиент мой наконец расслабился. Улыбается даже. Ну, слава тебе господи. Прежде чем умереть от зубов внутреннего василиска, я, кажется, увеличу число счастливых идиотов на одну человекоединицу. И это правильно: счастливых идиотов должно быть больше, чем нас, несчастных придурков. Когда это случится, наступит рай на земле, истинно говорю вам. Жаль только, жить в эту пору прекрасную уж не придется…

Мне, кажется, и вовсе больше жить не придется. Сдохну ибо, здесь и сейчас. Безотлагательно.

«Стоп, – говорю я себе. – Миленькая, солнышко мое, ну потерпи еще чуточку. Вот дяденька уйдет, и тогда делай что хочешь. Хоть на стенку лезь. Но не сейчас, ладно? Доведи дело до конца, будь человеком».

– У вас врач женщина? – спрашиваю.

Кивает.

Это хорошо. Откуда мне знать, на какую из его баб указывает распрекрасная Дама Кубков, которая позиционируется в данном раскладе в качестве способа решения проблемы? Вполне могла быть жена или подружка, чья любовь окажется целительнее всех лекарств. Но тут я уже просто головой немного подумала. Решила: если уж все так серьезно, что человек результата анализа ждет с трепетом, вряд ли тут можно одной любовью, без докторов проблему решить…

– Это очень хороший врач, – говорю. – Держитесь ее, и все будет путем… И, кстати, имейте в виду: если вы вдруг положите на нее глаз, это может быть очень неплохое приключение. Или даже больше, чем приключение. Одним словом, если что, решайтесь.

Снова кивает. Глядит на меня изумленно. Неужто правда, красотка его лечит? Ай да я, ай да молодец! И все это, заметьте, граждане ангелы и прочие мучители, с каменным василиском в желудке. Внимайте и трепещите.

– Какая вы!.. – говорит он наконец. – Знаете, Варя, теперь я вам верю. Вы все правильно сказали про врача – ну, почти правильно. Я в нее много лет был влюблен, но тогда она была женой моего друга. А теперь и друг не друг, и она ему не жена. Словом, я и так собирался попробовать – если, конечно, завтра помирать не позовут. Но вы ведь говорите, не позовут?

– Ни в коем случае.

Мотаю головой. Стараюсь. Чувствую себя не то Жанной д’Арк, не то вовсе Зоей Космодемьянской. Или кого там еще пытали немилосердно?..

Мне тоже не слабо. Я держусь.

Дяденька мой наконец собрался уходить. Вынимает из бумажника пятидесятидолларовую купюру. Это, надо понимать, очень круто: час моей работы стоит триста рублей. А за такое коротенькое гадание больше двухсот брать стыдно.

– Столько – нормально? – спрашивает.

Отвечаю честно, хоть и не в моих это правилах – от денег отказываться:

– Даже много.

– Это ничего, – говорит, – так и надо, чтобы много. Спасибо вам, Варенька. Если все завтра обойдется, с меня еще причитается. Завтра же и причитается. Приду к вам с подарком, можно?

– С четырех до одиннадцати я тут, – киваю.

Его энтузиазм мне понятен. Это он не со мною, это он с судьбой торгуется. Я бы на его месте тоже наобещала с три короба. Да я и на своем наобещаю, пожалуй. Не помешает. Вот: если боль до завтра пройдет, я все эти дядины подарки Марине передарю. Даже если он мне серебристый «Мерседес» к черному ходу подгонит. Честно-честно, передарю. Обещаю.

Дала зарок и вроде полегче стало. Дурацкая детсадовская техника борьбы с бедой. Но она работает. А мне того и надо.

Клиент наконец уходит. И мы с василиском остаемся наедине.

Услышав, как хлопнула дверь, ведущая в зал, падаю ничком на футон. Издаю наконец протяжный стон. Господи, как же мне этого хотелось! Выкричать, выплюнуть, исторгнуть из себя боль. Всю, без остатка.

Она, и правда, выстоналась. Заткнувшись, я вдруг поняла, что желудок снова друг мне, а не враг. Не злодей, не масон, не шпион заокеанский. Свой в доску, братушка. Любит меня, жалеет, щадит. Не болит больше. Совсем.

Обретя способность соображать, я содрогаюсь. Обдумав все как следует, содрогаюсь снова. Поразмышляв с четверть часа, понимаю, что так и с ума сойти недолго. Покидаю свой кабинет, бегу, как крыса с тонущего корабля. Бегу к Маринушке. Она хорошая, она любой бред выслушает, скажет что-нибудь простое и мудрое, кофе, что ли, нальет. Посмеется надо мной: «Ну ты выдумала, Варвара-краса! От чужой боли, значит, корчишься? Сопереживание, говоришь? А простое русское слово «совпадение» тебе известно? – спросит. – Два совпадения в день – это, конечно, много. Но не слишком. Еще и не такое бывает, при твоей-то профессии. Пойди, что ли, – скажет, – прогуляйся».

А мне того и надо: прогуляться.

Стоянка II

Знак – Овен.

Градусы – 12°51′26'' – 25°42′51''

Названия европейские – Альботаим, Аллотхаим, Альрохан.

Названия арабские – аль-Бутайн – «Брюшко, Маленькое Чрево».

Восходящие звезды – эпсилон, дельта и пи Овна.

Магические действия – изготовление пантаклей для поиска источников и кладов.

С утра, дожидаясь завтрака в «Шоколаднице», я успел схоронить мамашу – это для начала.

Чуть не свихнулся от диковинной смеси тоски и облегчения; уши пылали от стыда, но к вечеру тоска отступила вовсе, а облегчение сорвалось с цепи и оказалось самым настоящим ликованием. Вины за собой я больше не чувствовал. Веселился, словно бы матушка не умерла, а, скажем, уехала в отпуск. Или, того лучше, вышла замуж за иностранца (если у кого-то достанет воображения представить себе иностранца, решившегося жениться на приземистой басовитой толстухе шестидесяти семи лет от роду), уехала на край земли и никогда, никогда, никогда не вернется. Ревнивый муж не позволит, например. Или просто не хватит денег на билет. А нам того и надо.

Два дня спустя, я впервые привел Галю к себе домой. В нашу с матушкой то бишь квартиру. Теперь это называлось: «к себе». У меня, пожалуй, хватило бы энтузиазма трахнуть ее непосредственно на мамашином смертном ложе, но Галя почуяла неладное. Спросила: «Где ее комната?» Сказала: «Я туда не пойду!» Ну и ладно. Не очень-то и хотелось. Так, разве смеху ради…

Устроились на моем диване, в гостиной. Призрак матушки не препятствовал моей эрекции, преждевременной эякуляции, напротив, не способствовал. Вот уж не ожидал от покойницы такого великодушия. Все у меня выходило не просто хорошо – отлично! Как никогда. И не только с Галкой. Постель тут вообще дело десятое. Главное, я теперь чувствовал себя так, словно вместе с матушкой в крематорий отправились все семнадцать пар моих коротких штанишек и восемь совочков из красной пластмассы, и ненавистный, громоздкий, гремучий дядькин велосипед, на котором я так толком и не выучился ездить: сперва ноги до педалей не доставали, а после просто надоело падать. И, кажется, в колумбарии упокоились воспоминания обо всех неудачах и промахах, ошибках и обидах. В тот вечер я был взрослым младенцем, почти без прошлого, почти без личной истории – так, карандашный набросок в несколько страниц, ничего толком не поймешь.

Галя выла, как раненая волчица, закатывала глаза и содрогалась так, что меня почти укачало. Но в финале вместо обычной благодарной сонливости я испытал азарт и досаду. «Как могло выйти, – думал я, – что за последние четыре года у меня не было никого, кроме этой женщины?»

А вот так и могло.

У Гали была квартира, у меня – матушка. Многие пары сходятся по той же причине. Одному некуда податься, другому, обладателю стылого, холостяцкого жилья, нужен хоть кто-то, хоть изредка, а лучше бы – на постоянной основе. Но это уж как повезет.

Признаваться себе, что я вовсе не люблю Галю, а довольствуюсь ею за неимением лучшего, было вовсе не противно. Было даже приятно, что греха таить! Разнообразные новые возможности сопели под дверью, цокали коготками в коридоре, как одомашненные ежи. Я наслаждался их близостью.

Галка почуяла неладное. Разревелась, укоренившись носом в моей ключице. «Я так люблю тебя! – говорит. – Мне так с тобой хорошо, так хорошо…»

Идиотка. Зачем реветь раньше времени, если хорошо? И зачем врать, если плохо?..

Я так ей и сказал.

Уже неделю спустя на этом диване побывала рыжая Оля, девятнадцатилетняя студентка, родом, кажется, из Подольска. Месяц изображала неутолимую страсть, в духе «Девяти с половиной недель», между делом осторожно вынюхивала: не подсоблю ли с московской регистрацией? Я бы и рад помочь, но жертвовать девственной чистотой собственного паспорта ради чужих бумажек – как-то уж очень нелепо. Да и хлопотно; не зря фиктивные браки денег стоят. Тяжкий, неблагодарный это труд – жениться.

Потом была Инна, маленькая, полная, усеянная веснушками, виртуоз, между прочим, в оральном деле, каких поискать. Этой от меня ничего не было нужно – разве только мужу-гуляке отомстить. Потому и не скрывала от него ни единой подробности, даже адрес мой зачем-то разболтала. После третьего кряду визита раззадоренного супруга пришлось завершить наш роман: войны мне хватало при мамаше, теперь отчаянно хотелось мира.

Обе рыжие совместными усилиями принесли мне удачу: появилась новая работа, случилась неожиданно успешная и быстрая, слишком быстрая даже, карьера. Волной пошли какие-то бесконечные выборы, от губернаторских до президентских; море работы, непрерывная, многомесячная медиа-истерика, и я в центре циклона, почти величественный в своем пофигизме. Где наша не пропадала? Да, собственно, нигде не пропадала пока.

В финале этого марафона была грандиозная пьянка по случаю нашего общего умеренного успеха и последний, решительный гонорар, размер которого позволял целую неделю упиваться собственным могуществом, а потом еще три месяца – просто радоваться. Отпуск на Филиппинах, недорогие, но качественные объятия туземных девиц, экзотические коктейли под звездным небом, ночное купание в океане, почти экстатический восторг и дикий, животный ужас, охвативший меня, когда тело осознало, что болтается уже не между небом и землей, а между двумя темными, густыми, как застывающее желе, безднами. Был и восторг благополучного возвращения на берег, всего-то несколькими минутами позже. Кому суждено быть повешенным, не утонет, как же, как же…

Потом дело пошло хуже, меня накрыла вялотекущая московская депрессия. Была какая-то фрилансерская работа, все больше по мелочам, утреннее пиво вместо кофе, непременный послеобеденный коньяк, вялотекущие ночные кутежи – когда в компании коллег по многочисленным бывшим халтурам, а когда и в полном одиночестве, лицом к лицу с новеньким монитором, чьи технические характеристики должны были уберечь мои глаза от слез, да вот не всегда справлялись с этой задачей.

И вдруг, откуда ни возьмись, румяная, черноглазая Маша, неожиданно упала мне в руки – не с неба, из окна бельэтажа. Ну, положим, не упала, а деликатно сползла с подоконника, под восторженный писк подгулявших подружек. Очень уж, – объясняла потом, – захотела познакомиться.

Был короткий, пылкий, как в школьные годы, роман и тихая, без особых понтов свадьба. Был новорожденный сын Егорка; когда я первый раз взял его на руки, содрогнулся от страха и, не стану врать, брезгливого недоумения: что за существо такое нелепое? И при чем тут, собственно, я?! И острая, щемящая, никогда прежде не испытанная нежность, накрывшая меня теплой волной несколько месяцев спустя – просто так, ни с того, ни с сего. Просто дошло, наконец. Как до жирафа. Были Егоркины первые шаги, и вторые шаги, и третьи, и четвертые. Слово «папа» он выучил гораздо позже, чем «мама» и «дай», но я на него не в обиде. «Мама» и «дай» действительно важнее. Умница, сынок.

В этой судьбе, судя по всему, не намечалось трагедий; впрочем, ничего интересного там тоже больше не намечалось. Поэтому я решил, что с меня хватит. Долгую, благополучную старость пусть проживает во всей полноте, было бы что проживать…

Я вернулся к собственной жизни и принялся уплетать блинчики с шоколадом, благо сонная Лолита с фиолетовыми волосами наконец принесла мой заказ. Угрюмый тип за соседним столиком, до белого каления доведенный невменяемой мамашей, так ничего и не понял. Поковырял кекс, допил кофе, скорчил брезгливую гримасу, расплатился и вышел вон. Ну да, они никогда ничего не замечают, обычное дело. Но именно к этому я и не могу никак привыкнуть. Раздеваешь человека, можно сказать, догола, присваиваешь самые яркие впечатления и острые переживания, отмеренные ему судьбой, а он ни сном ни духом. Другое дело, если червонец из кармана потащишь. Вот тогда визгу не оберешься.

Так то ж червонец.

Покончив с блинчиками, я огляделся по сторонам. Утренние посетители «Шоколадницы» – не бог весть что, но почему бы не попробовать еще раз? Миниатюрная женщина с черешневыми глазами, возможно, окажется отменным поставщиком упоительных ощущений. Сейчас-то она целиком в моей власти: хочет умереть, проклинает судьбу, себя, его и еще примерно дюжину человек, но это, будем надеяться, минутная слабость.

Поэтому – выдох.

И вдох.

Мое тело скукоживается на хрусткой простыне. На животе – грелка со льдом, под головой твердый ком свалявшейся больничной подушки. Телу больно и холодно, но оно ликует. На душе камень, сердце изодрано в клочья невидимыми, но немилосердными кошками, разум ошалел от давешнего наркоза, а тело, поди ж ты, ликует. Его наконец выпотрошили, опустошили и оставили в покое. Подарили ему блаженное одиночество, избавили от необходимости делить все на двоих.

Мне, надо понимать, только что сделали аборт. Мне, страшно признаться, хорошо, как давно уже не было. Потому что медицинская мерзость осталась позади, а впереди – все, что угодно, кроме этой мерзости. Сейчас я еще немножко полежу, посплю, а завтра начнется новая жизнь. Не обязательно прекрасная и удивительная. Вовсе не обязательно. Но все же новая. Все же жизнь. После смерти. Не сказать, что моей, но и не совсем чужой. Фиг поймешь, кто именно умер полчаса назад. И какая, к чертям свинячьим, разница?

Странно все же, почему я так боялась? Было бы чего бояться. Убийство себе и убийство, к тому же чужими руками; собственными ничего делать не надо… А вот интересно, братец-двойник Оле Лукойе, тот, который рассказывает детям Самую Последнюю Сказку – неужели он кладет на свое седло всю эту мелочь, нерожденных, невыношенных, ненужных младенцев, вычищенных на ранних сроках? Было бы странно рассказывать сказки этим малькам. С другой стороны, оставлять мертвых детей вовсе без сказок нехорошо. Очевидно, для этих крошек у Оле Лукойе припасены мертвые зародыши сказок. Сказки, которые однажды начинали рассказывать, да обрывали на полуслове, отвлекались на другие дела, а потом забывали или просто повода не было завершить рассказ.

Тихонько смеюсь, спрятав лицо в подушку. Лучше бы никто не слышал моего смеха. Заплюют ведь. Мне сейчас веселиться не по чину. Мне следует лежать с постной физиономией. Можно чуть-чуть поплакать, но тихонечко, чтобы не досаждать соседкам по палате и, самое главное, младшему медицинскому персоналу. Ибо месть его воспоследует незамедлительно.

Дальнейшие переживания куда менее интересны. Непродолжительный, но бурный загул по случаю «выздоровления». Пробуждение в постели с подружкой, веселое удивление, приступ вполне понятного энтузиазма. Открытие новых возможностей. Три непродолжительных, но приятных романа с красивыми барышнями – очень удобно, когда требуется спокойно, без суеты и надрыва дождаться прекрасного принца, без которого, как ни крути, не жизнь. А вот с ним, надо понимать, жизнь. Логически рассуждая.

«Жизнь» – это вот что. Жизнь – это у нас несколько тысяч качественных, добротных оргазмов и примерно столько же нервных срывов, тягостных для окружающих, но вполне сладостных для исполнительницы; несколько сотен умопомрачительных обновок, несколько десятков путешествий, пара-тройка вялых попыток вспомнить былые умения и устроиться на работу – с самого начала было понятно, что они обречены на провал и, в общем, никому не нужны, но… Но.

В любом случае с работой ничего не вышло. Принц был против, будущие начальники не то чтобы в восторге, да и сама не слишком-то хотела. Чего действительно хотела, так это отвлечься от дикого, неконтролируемого, непреодолимого страха смерти. Путешествия, нервные срывы, наряды и даже любовь с ним не справлялись. С каждым оргазмом ужас становился все сильнее, но это понимал лишь я; женщина с черешневыми очами так глубоко в себе не копалась. И вообще не копалась. Не так уж интересен человек, чтобы рыться в человеческих заморочках с утра до ночи, тем более, в собственных, – примерно так она думала.

Умница, маленькая моя.

«Маленькая моя», – это словосочетание мне доводилось слышать чаще прочих. И еще: «сладкая моя». Жизнь вышла такая же: вполне сладкая и не сказать чтобы большая. К тридцати семи годам тело вдруг решило, что с него хватит, и изготовилось умереть.

Я не стал докапываться до причин, не дождался диагноза, спешно ретировался, как только почуял, чем тут пахнет. Это поначалу мы все смакуем переживания умирающих, словно бы чужой опыт может оказаться для нас своего рода прививкой от смерти. Глупости, конечно. Не бывает таких прививок. Сильно жирно, надо понимать. Считается, что мы перебьемся.

Правильно в общем считается.

Я расплатился, накинул куртку, вышел из кафе. Пока я завтракал и снимал сливки с чужих судеб, машина остыла, но не фатально. Мерзнуть в салоне, ждать, пока прогреется, не обязательно. Вот и славно: дел у меня сегодня как никогда. Я уж отвык от такого ритма. Привыкать заново не имеет смысла: сегодняшний день – исключение из правила, пусть таковым и остается.

Правило это, не мною, понятно, придумано, но усвоено почти с восторгом. У накха не может быть собственной жизни, – примерно так я это для себя формулирую. Это не табу, нарушив которое ослушник лишится чего-нибудь распрекрасного и полезного, вроде головы. Просто подразумевается, что собственная жизнь ребятам вроде меня ни к чему. Отвлекает.

Так оно, по чести сказать, и есть. Я не раз проверял.

Но сегодня мне следовало предпринять великое множество мелких усилий ради длительного и комфортного хранения собственной шкурки. Получить три гонорара: один на юго-востоке Москвы, другой – на северо-западе, третий, самый мелкий, хвала всему, что шевелится, в центре. Пока находятся психи, готовые оплачивать мятой бумажной монетой пустопорожнюю мою болтовню, о шкурке можно не слишком беспокоиться. Чего-чего, а слов на мой век хватит. Венька, старый дружище, помнится, смеялся надо мной, говорил, что в прошлой жизни я был Оле Лукойе. Дескать, жил, не тужил, по чужим снам перекати-полем мотался, морочил голову детишкам, а умер по-дурацки, подавившись спьяну собственной сказкой. И вот теперь суждено мне хрипеть, отхаркиваться, стараясь выплюнуть ту, древнюю, недосказанную небылицу и умолкнуть наконец.

Не выходит пока. Трындеть мне не перетрындеть, что бы ни случилось.

С точки зрения бытовой выгоды, оно и к лучшему.

Часть денег следовало тут же отвезти квартирной хозяйке, еще несколько мелких порций поделить между телефонной станцией, интернет-провайдером и прочими полезными кровососущими организациями. Полупустые хлопоты, сущая ерунда, на исполнение которой в каком-нибудь уютном провинциальном городе ушло бы часа три, а вот в Москве если и хватит рабочего дня, то чудом. Хорошо хоть, жизнь моя так истончилась, стала столь незначительной, что вряд ли в ней найдется место апокалиптическим автомобильным пробкам. Разве что мелким заторам у светофоров. Это – пожалуйста, это перетерпим.

Дня мне кое-как хватило. В девять вечера я – не вышел, колобком выкатился из подъезда Виктории Борисовны. Влип я с нею, конечно. Застать на работе не успел, пришлось отправиться домой и принести время своей жизни в жертву законам гостеприимства. Снять ботинки, вымыть руки, полтора часа пить чай с ванильными сухарями перед телевизором, обсуждать, с позволения сказать, «новости». Спешно сочинять собственные мнения о текущих событиях, да так, чтобы, с одной стороны, не слишком разойтись с почти младенческими суждениями Виктории Борисовны, а с другой – чтобы самого не стошнило на крахмальную скатерть в процессе выступления. Не бог весть какое умственное усилие, но все же муторная работа. Хуже, чем статьи для дамских глянцев писать, ей-богу.

Дом – это очень, очень важно.

Дом нужен всякому человеку; другое дело, что глубинные мотивации у нас, квартиросъемщиков, разные. Кому-то дом нужен для того, чтобы туда возвращаться, кому-то – чтобы было куда приводить других людей, кому-то требуется место, которое можно обустраивать по своему вкусу и разумению, а кому-то – запереться на полдюжины замков и вздохнуть с облегчением: «Уж теперь-то наверняка доживу до утра». А мне дом нужен для того, чтобы было откуда уходить. Диковинная придурь, не спорю.

Сколько себя помню, всегда был одержим желанием уйти из дома. Вовсе не от родителей: детство у меня получилось не то чтобы счастливое, но вполне благополучное, жаловаться особо не на что. Уйти хотелось ради самого жеста: вот дом, я тут живу, смотрю сны по ночам, валяюсь на диване с книжкой, загораю на балконе, храню нужные, полезные и просто любимые вещи, и вдруг, ни с того ни с сего, переступаю порог, запираю дверь и иду неведомо куда и зачем. Просто ухожу, чтобы уйти, и все тут.

Я и уходил, собственно, великое множество раз, но всегда возвращался. Если не к ужину, то хотя бы на рассвете. Здравый смысл подсказывал: не вернусь сам – вернут силой. А превращать потаенную мечту в скандал, бунт и заведомо проигранную битву мне не хотелось. Не мой стиль. Всякий жест следует исполнять красиво или уж не делать вовсе, – так мне всегда казалось.

Став старше и поселившись отдельно от родителей, я окончательно убедился, что желание уйти из дома вовсе не было связано с потребностью избавиться от докучливых сожителей. Сколько бы лет ни жил один, а по-прежнему больше всего на свете хотел уйти из дома.

Другое дело, что, став взрослым, я вполне мог позволить себе такую придурь. Загулять на несколько дней, а то и недель, ночевать у друзей и подружек, завеяться в другой город – да мало ли вариантов? При этом совершенно не обязательно обещать себе: «Ни за что, никогда, ни при каких обстоятельствах не вернусь!» Вполне достаточно знать, что так может случиться как бы само собой, без особых усилий.

Собственно говоря, дважды такой фортель мне удался. Одна комната, за тысячу километров отсюда, до сих пор, небось, пустует на радость местным паукам, тараканам и мышатам. Ну и славно, надо же им хоть где-то отдыхать от бесконечной битвы с людьми…

Судьба второй навсегда покинутой съемной квартиры мне неизвестна. Могу лишь предположить, что ее законный владелец был совершенно счастлив, обнаружив, что я оставил там не только драные джинсы, да несколько ярких кофейных кружек, но и новехонький музыкальный центр. Очень уж не хотелось туда возвращаться; теперь, пожалуй, и не вспомню, почему.

Зато теперь я отлично устроился. Выходя из дома, могу быть совершенно уверен, что если и вернусь, то лишь полдюжины жизней спустя, никак не раньше. А это, если разобраться, много позже, чем «никогда». Несколько «никогда» спустя – так, что ли, получается?..

И, да, кстати, о возлюбленной моей «никогде». За мужество, проявленное при личном общении с Викторией Борисовной, мне, безусловно, полагается награда. Ничего из ряда вон выходящего, чашка кофе, пирог какой-нибудь яблочный и пара-тройка чужих судеб на закуску, чтобы слаще спалось.

Отличное решение.

Благо кафе – вот оно, через дорогу. Называется «Кортиле». «Дворик», если я ничего не путаю. Смешно, конечно: закрытое помещение «двором» именовать, да еще и писать импортное слово кириллицей. Зато вывеска славная, полосатая, а из огромных окон льется топленый, желтый, сливочный свет. Мне определенно туда.

Захожу, направляюсь в самый дальний угол, устраиваюсь на уютном гибриде дивана и садовой скамейки. Осматриваюсь в поисках добычи. Опаньки. А ведь, возможно, придется ограничиться кофе и пирогом. Больше ничего мне тут, боюсь, не светит. Кафе хорошее, но народная тропа к нему пока явно не протоптана.

Какая уж там тропа. Кроме меня тут только две барышни, черненькая и беленькая, этакий новейший римейк древней шведской поп-группы «Абба». Устроились у окна, на радость редким прохожим. Щебечут без умолку, бурно жестикулируют, телефоны – и те звонят ежеминутно. Тут мне точно ловить нечего: девочки слишком заняты друг другом и делами; вряд ли им придет в голову жаловаться на жизнь. Не тот момент. Да и темперамент, кажется, не тот.

Что ж, искренне рад за них.

А мне и кофе с пирогом сойдет, для начала. Беспокоиться не о чем: вечер только начался, а в этом большом городе полно мест, словно бы специально созданных для желающих пожаловаться на судьбу. Без добычи не останусь. Ну а пока можно пить кофе и радоваться своему открытию: не знаю, какая здесь кухня, но за интерьер и освещение многое можно простить авансом. По стенам тут развешены не картинки-фотографии, а какие-то немыслимые архитектурные планы и чертежи. В частности, над моей головой красуется подробная схема русской избы. За одно это счастье расцеловал бы троекратно здешнего дизайнера, невзирая на пол и возраст.

Но пока вместо дизайнера судьба послала мне хрупкого юношу. Юноша называется Денис – если верить надписи на груди. По счастию, юноша Денис вовсе не хочет целоваться, он хочет меня кормить и поить.

Что ж, достойная цель.

Делаю заказ, закуриваю. Наконец понимаю, что можно снять куртку – согрелся. Раздеваюсь, заодно беру со стойки газету под названием «Газета» – не читать, прикрываться. Как и зачем люди читают газеты, неведомо, а вот прятаться за ними действительно удобно. Думаю, для того и был изобретен газетный формат, чтобы всякий человек мог сокрыть лицо в общественном месте.

А зачем бы еще?

Чтобы, к примеру, скоротать время – скажете? Но мне вовсе не нужно скоротать время. Единственное, что, на мой взгляд, имеет смысл проделывать со временем – тянуть его, растягивать всеми доступными способами. Время – это, собственно, и есть жизнь.

Вот я и тяну на свой, особый манер. Выходит, что и говорить, причудливо. Но мне нравится – пока. А разонравится, можно будет выдумать что-нибудь еще. Все накхи, говорят, довольно быстро сходят с дистанции… Впрочем, что значит – «быстро»? С точки зрения стороннего наблюдателя, пройдет, скажем, пару лет, говорить не о чем. А для накха – тысячи, да нет, какое там, десятки тысяч жизней, почти настоящих, только немного короче и во много крат ярче. Сгущенные сливки, квинтэссенция, концентрат.

Люди, конечно, от всего устают, рано или поздно. Но я пока только вхожу во вкус. Второй год пошел; не так уж мало по нашим меркам. Но и не слишком много. В самый раз.

Когда мне принесли капучино – а какой еще аперитив может выдумать для себя вечный сиделец за рулем? – в кафе появилось новое действующее лицо. В высшей степени симпатичное действующее личико, обрамленное эффектной копной смоляных кудрей. Прошлась по залу, заглянула в соседний, вернулась, устроилась за столиком у окна, но тут же вскочила, переметнулась в дальний, самый темный угол, где и умостилась, наконец. Долго, со вкусом разоблачалась. Я с удовольствием разглядывал ее, прикрывшись газетой. В долгополой дубленке барышня выглядела чуть ли не кустодиевской моделью, но под толстым слоем овчины обнаружилось совсем немного плоти. Так, сущие пустяки.

Прекрасные, следует признать, пустяки, да еще и упакованные в черные шелка и ситцы, изукрашенные причудливыми этнографическими этюдами неведомой вышивальщицы. Девица, определенно, не от мира сего (оно и славно), но вкус при этом у нее отменный. Был бы барышней, сам бы так одевался – ну, иногда.

Любовался я, каюсь, не вполне бескорыстно. У всякого Серого Волка свой интерес. Одних волнуют тела прекрасных странниц, других – пирожки в их корзинках, а кому-то просто нужен хороший попутчик, чтобы вывел из чащи куда-нибудь к людям, всякое бывает. Вот и я, повинуясь не то привычке, не то любопытству, принюхивался к незнакомке, прикидывал: уж не моя ли добыча? Что у девочки сердце не на месте – не только опытный накх, обычный психолог сразу заметил бы. Нервничает. Беда, не беда, не знаю, но какая-то проблема у нее точно имеется. И вряд ли пустяковая. Подробности узнать ничего не стоит, но есть у нас такое правило: не лезть в чужие дела, пока человек не принялся проклинать судьбу. Жизнерадостность и стойкость – вот вернейший способ обезоружить накха. Вроде бы проще простого, но наука эта по плечу, в лучшем случае, одному из дюжины. Так что без добычи мы не останемся.

А вот кудрявая незнакомка жаловаться на жизнь пока не собиралась. Проклинать судьбу – тем более. Не из того она теста, сразу видно. Такая точно не станет ныть. Стиснет зубы, вздернет подбородок и пойдет на костер, чтобы сгореть там от любви к жизни. Хорошая.

Я и сам такой был. Да и сейчас, собственно, такой – если предположить, что от меня осталось хоть что-то.

Ну, надо думать, что-то все же осталось.

Минут двадцать я вполне бездарно на нее пялился, благо иных посетителей в кафе все равно не было. За это время я успел изничтожить суп из шампиньонов (почти божественный) и кусок яблочного штруделя (более чем посредственного). Лишь тогда во мне шевельнулось слабое подозрение. Впрочем, разум тут же устыдился, попытался сделать вид, будто и не было ничего. Ни единой вздорной идеи насчет прекрасных незнакомок. Что вы, что вы, да разве так бывает?!

Но я поймал себя на горячем. Ухватился за бредовое предположение, предпринял усилие, чтобы четко его сформулировать, проговорить – не вслух, про себя, но максимально членораздельно.

«Кажется, барышня из наших», – вот что я себе сказал.

Немедленно усомнился, почти смутился. Но проверил свою догадку, благо дело нехитрое. А после четырежды перепроверил, не доверяя собственному энтузиазму. Я и деньги так пересчитываю, несколько раз кряду, искренне удивляясь, когда сходится итоговая сумма. Словно бы привык жить в зыбком, неустойчивом мире, где концы никогда не сходятся с концами, а всякое правило работает лишь однажды.

Ну да, ну да, в каком-то смысле привык. Какой с меня спрос?..

Поверив наконец собственным органам чувств, внутренних дел и внешних сношений, я уронил газету на колени, руки на стол, а голову на руки. Я понятия не имел, что делать с обретенным сокровищем. Вот ведь всегда знал, что рано или поздно мне предстоит встретить нового накха, несмышленыша, представления не имеющего о собственном сладостном (и вполне бесполезном) могуществе, – и ни разу не подумал, что, собственно, буду с ним делать. Ну, представлял как-то смутно: стоит глазам нашим встретиться, и все уладится как-нибудь само собой – а почему бы, собственно, нет? Вот мы с Михаэлем, помнится, поняли друг друга с полуслова, разве не так? Со скверного, заметим, англосаксонского полуслова, искаженного немыслимым славяно-германским акцентом. Вообразить страшно, как бы это звучало для стороннего уха.

Все это однако не дает внятного ответа на единственный актуальный сейчас для меня вопрос: «Что делать?»

Зато совершенно ясно, кто виноват.

Михаэль, кто же еще?

Стоянка III

Знак – Овен – Телец.

Градусы – 25°42′51'' Овна – 8°34′02'' Тельца.

Названия европейские – Аскория, Аскорижа, Альхадмасон, Атхорайе.

Названия арабские – ас-Сурайя – «Люстра».

Восходящие звезды – Плеяды.

Магические действия – заговоры на любовь.

Маринушка, как я и предполагала, отправила меня гулять. Сказала: пойди, прокути свой гонорар. Что ж, правильно сказала. Сорок долларов невелики деньги, жизнь мою они вряд ли кардинально переменят, зато удовольствия можно получить море – ежели умеючи.

Заглянуть в художественный салон на Кузнецком, перемерять пару дюжин серебряных колец, повертеть в руках несколько ниток каменных бус, отказаться от всего разом и, повинуясь внезапному порыву, купить пару флакончиков-пробников туалетной воды. Махонькие совсем, зато в кошельке по-прежнему полно денег, а счастья недели на две хватит, пожалуй. По соседству, в вегетарианском кафе, обрести два пирожка, с вишней и с курагой, чтобы жевать на ходу. Пройтись пешком по вечернему городу, свернуть на Бульварное кольцо и потопать дальше, наслаждаясь долгожданным нулем по Цельсию, удобной колодкой ботинок и возможностью никуда не спешить. Добравшись до Покровки, заглянуть в магазин «Белые облака» на предмет мелкооптовой закупки звонких медных браслетов, дешевых, как трамвайные билеты. Обнаружить, что магазин закрылся четверть часа назад, пошарить по темным чуланам души в поисках хотя бы намека на досаду, убедиться, что настроение не желает портиться, удивиться, улыбнуться, сощуриться от удовольствия, выйти на улицу и обнаружить, что хочется кофе и покурить. Да так хочется – мочи нет терпеть.

Кафе – вот оно, в полусотне метров от закрытого магазина. Называется «Кортиле». Новое вроде бы. В прошлый раз на этом месте никакого кафе, кажется, не было… И что за хрень такая – «кортиле»? Представления не имею. Эх, не тем языкам тебя, мать, всю жизнь учили, отдавали предпочтение германским, игнорировали романские – вот и топчись теперь под вывеской, рот разевай.

Зато огромные окна, душа нараспашку. И интерьер мне понравился – насколько можно было оценить его, стоя на улице. И свет там хороший: теплый, но не слишком яркий. Неназойливый.

Вот и славно. Именно то, что требуется одинокой скиталице, которую злая судьба только что лишила полукилограмма медных браслетов. Что, в сущности, к лучшему.

Прежде чем войти, несколько секунд топчусь на пороге. Пограничное состояние, это я больше всего люблю: позади тьма, в затылок дышит еще зимний ветер, за шиворотом мокро от снежной крупы; впереди – свет, аромат кофе и сладкий табачный дым, щеки ласкает теплый воздух.

Хорошо.

Медленно пересекаю зал, оглядываясь по сторонам. Здесь почти пусто, только за столиком у окна сидят две девицы, блондинка и брюнетка. Не красотки, увы, зато лица живые, подвижные, глаза горят. Шепчутся озабоченно, размахивают телефонными трубками, словно бы дирижируют текущими событиями. В дальнем углу какой-то невнятный дядечка читает газету.

Иду дальше.

Второй зал, оказывается, для некурящих, тут и вовсе пусто. Понятно почему. Мы, «дорогие россияне», сперва подождем, пока американские ученые обнаружат в табаке какие-нибудь сверхполезные витамины, провозгласят корпорацию «Филлип Моррис» спасителем человечества и принудят всякую цивилизованную домохозяйку выкуривать хотя бы полпачки в день. И вот тогда-то объявим во всеуслышание, что у нас свой, особый путь, и бросим наконец курить. Дружно, всей нацией, в один день. Застуканному с сигаретой в зубах будет полагаться расстрел на месте, но сто баксов дани доброму дяденьке милицанеру, безусловно, продлят жизнь курильщика до следующей попытки.

Ну а пока в зале для некурящих ни единого посетителя. Только местные работники ножа и салфетки скукой маются. Встретили меня неподдельными, искренними улыбками. Вручили меню. Обещали принять заказ через две минуты. Теперь, небось, станут вытягивать на спичках: кому меня обслуживать. Все же развлечение, да и чаевые, теоретически говоря, могут случиться…

Прижимая к груди объемистое продуктовое досье, возвращаюсь в обитель дыма. Труднее всего выбрать подходящее место в почти пустом зале. Когда один столик свободен, он кажется подарком судьбы. А вот выбирать наилучший из доброй дюжины вариантов – тяжкий, неблагодарный, хоть и творческий труд.

В конце концов я уселась у окна, но тут же переменила решение. Это что же получается, я буду жевать, а уличные скитальцы в рот мне смотреть? Нет уж. В рекламном агентстве я уже служила, было дело. Едва три месяца выдержала, а потом сбежала малодушно, так и не заработав всех кровавых долларов. Не моя стезя. Ох, не моя…

Поразмыслив, я пересела в максимально удаленный от окна угол. Еще один такой же закуток застолбил любитель свежей прессы, а этот, стало быть, мой. Вот и договорились.

Убедившись, что место на сей раз выбрано верно, я с наслаждением избавилась от дубленки. Формула счастья для зимнего времени года: верхнюю одежду долой, и целая минута телесного восторга в твоем распоряжении. А то и несколько минут – если перед этим побегать подольше. Насладившись разоблачением, пролистала меню. Цены не то чтобы вовсе уж никакие, но заметно ниже среднемосковского уровня. Это приятно. Значит, можно не только кофе выпить, но и перекусить. Благо аппетит я нагуляла удивительный. Где там те пирожки?.. Теперь кажется, что не было никаких пирожков. Уверена, даже самим пирожкам теперь кажется, что их у меня никогда не было.

А пирожкам виднее.

После первого глотка кофе и первой затяжки на меня навалилось.

Так и знала. Вот ведь сучья подлость какая! Пока я гуляла, мне было хорошо, и должно было стать еще лучше. Совсем уж невыносимо, немыслимо прекрасно должно было мне стать от тепла, света и дымно-кофейной горечи во рту. Ан нет. Навалилось.

Все странные события дня…

Или стоп. Не будем преувеличивать. Строго говоря, всего два странных события. Но мне хватило. Сперва чужая зубная боль, потом чужая боль в желудке. Сколько бы я не твердила нехитрую мантру: «Совпадение, совпадение, совпадение, совпадениесов, падениесов, падение сов», – бесполезно. Сколько бы сов ни пало в этой битве, себя не обманешь. Во-первых, все сходится: пока я гадала крашеной блондинке, у меня болел ее зуб; пока разбиралась с хворым джентльменом, его персональный василиск грыз мое бедное пузо. Как только клиент за порог, мои хвори как рукой… Ага.

Так что все сходится. А на мой отчаянный вопль: «Что происходит?» – из колоды выпал Аркан «Шут». Не то глумится надо мной небесная канцелярия, не то факт, и без нее вполне очевидный, констатирует: ни фига ты, Варенька, не понимаешь. Тычешься, как щенок бессмысленный, во все углы, да еще и лужу со страху, того гляди, напустишь. Пока не отвисишь на Мировом Древе положенный срок, будешь ходить дура дурой. Такие, брат, дела.

Все это я и без гадания могла себе сказать.

Вопрос: и как мне быть теперь?

Гадать только здоровым, больных выставлять за дверь? Дескать, хреновый из меня Айболит? Боюсь, при таком подходе бизнес наш с Мариной, и без того чахлый, совсем дуба даст: люди, у которых все в порядке, по гадалкам не ходят. Черт бы с ним, с бизнесом, авось, переводами прокормлюсь, но ведь только-только во вкус вошла, а мастерство в таких условиях растет день ото дня, сама удивляюсь… Ну и да, жилье дармовое, уютное, комнату при кафе в самом центре Москвы, чего греха таить, жалко терять. Маринушка – хорошая, долго еще меня терпеть будет, лишь бы каждый вечер на индейца Алешеньку карты раскладывала, но висеть у нее на шее совсем уж убыточным проектом я сама, пожалуй, не захочу. К осени нервы мои не выдержат, уж я-то себя знаю.

И что, ежели так?

Стиснуть зубы и терпеть? Перечитать книжку «Овод», эту подростковую библию, тайный Завет латентных садо-мазохистов? Помнится, в тринадцать лет мы с тобой при помощи блистательного инвалида Ривареса открытый перелом ключицы перетерпели не пискнув…

Что, не нравится такая идея?

Не нравится.

А еще больше мне не нравится Аркан «Шут». Невыносимо это для меня – ничего не понимать. Какого черта?! Что за дрянь со мной творится?! Что за странный талант вдруг открылся? Наслаждаться чужими болячками, во всем многообразии – вот уж воистину дивный дар, спасибочки!.. Первые двадцать девять лет жизни все было хорошо, никакой тебе сверхчувствительности, и вдруг – нате, получите, распишитесь. Добро пожаловать в спецПТУ для начинающих чудотворцев, Варвара Георгиевна. Желаем приятно провести время и овладеть азами общественно-полезной бытовой магии.

Тьфу.

И ведь никому не расскажешь. Вот ведь как бывает: в кои-то веки захотелось пожаловаться, носом похлюпать, совета, что ли, попросить, а некому.

Свинство, граждане.

После третьего глотка кофе я зверски удавила окурок в пепельнице и наконец поняла, что все это вполне смешно. Я вообще смешной и нелепый персонаж, а уж нынче у меня, можно сказать, бенефис. Взрослая ведь тетка, с высшим образованием, дважды удравшая из-под венца, трижды начинавшая жизнь с нуля, книжки умные с утра до ночи не только читаю, а еще и перевожу – и вдруг подалась в гадалки, парик этот дурацкий ведьминский вместо шапки ношу, людям голову морочу, а теперь вот, словно бы этого мало для хорошей комедии, выдумала себе мистическую проблему. Сопереживание у нее, видите ли… Нет чтобы к дантисту, что ли, сходить. И заодно к гастроэнтерологу или кто там на пузе специализируется?.. Такой вариант развития событий тебе в голову не приходил? То-то же.

Дав себе смутное, практически невыполнимое обещание добраться на досуге до какой-нибудь приличной, но недорогой частной клиники и там, в светлом врачебном кабинете раз и навсегда покончить с истинными причинами давешних «мистических озарений», я приободрилась и принялась наслаждаться интерьером. Что ни говори, а хорошо здесь все устроено, в этом самом «Кортиле». Мне, во всяком случае, нравится. Одни только архитектурные чертежи на стенах дорогого стоят. И кофе ничего себе. Не как в настоящей итальянской кофейне, конечно, но не хуже, чем у Марины. И уж, конечно, лучше, чем способна сварить я сама. Много лучше.

Суп из шампиньонов оказался и вовсе изумительный. Вроде ничего особенного, но чертовски вкусно. Как говорится, лучше, чем у мамы дома. Впрочем, моя мама суп-пюре из шампиньонов отродясь не готовила. Ей бы все борщами, да рассольниками детей человеческих мучить…

Покончив с супом, окончательно оттаяв и пересчитав в уме свои миллионы, я расхрабрилась и заказала еще чашку кофе и яблочный пирог. Гулять, так гулять. Можно сказать, напоследок: теперь до пятницы носа из дома не высуну. Да и после – не факт. Жопой чую, в последний момент выяснится, что Наташкин экс-супруг похерил взятые на себя обязательства. Он ей через раз такое пристраивает, уже и сюрпризом не назовешь. И вот тогда не спать нам обеим до понедельника. Какие там прогулки.

Обдумывая эту, в сущности, не самую радужную перспективу, я в очередной раз понимаю, что абсолютно счастлива. Ну, или нет, ладно, не счастлива (если условиться, что «счастье» – состояние экстатическое), но живу именно так, как мне всегда хотелось. Это уж точно. Квартирные проблемы худо-бедно, временно, а все же решены. Родители и бывшие любовники-женихи остались за тысячу километров отсюда; вот пусть там и пребывают, так будет лучше для всех. В этом огромном городе у меня не наберется и трех десятков хорошо знакомых лиц, зато есть целых две работы, одна другой увлекательнее: гадания и переводы. Не Клондайк, конечно, но пропасть – не пропаду, это точно. И вместо начальства две подружки, Марина и Наташка. Идеальный вариант: у меня никогда не хватало времени и душевных сил на дружбу, а общее дело тут очень помогает. Я не дружу с этими женщинами ради выгоды иметь работу, скорее уж, работаю на них ради возможности наслаждаться их обществом. Это, кажется, всех устраивает. Меня-то уж точно.

И вообще, все у меня хорошо. А странности эти – с кем не случается? Пройдет, никуда не денется. В конце концов, нельзя ведь работать гадалкой и жить вовсе без чудес.

Неприлично даже.

Развеселившись, наворачиваю пирог с утроенным энтузиазмом. Не сказать, что он так уж хорош, жевали мы штрудели и порассыпчатей, и яблоки в них были сочнее, и подливка – не столь приторная. Но кто я такая, чтобы роптать? Сама ничего подобного даже под дулом револьвера не испеку, это уж точно.

А значит, и тут мне повезло. Жизнь прекрасна. Лучше не бывает.

Ням-ням, хруп-хруп.

В основополагающих, фундаментальных принципах мироустройства, несомненно, заложена некая роковая подлость. Не раз уже замечала: стоит мне привести себя в умиротворенное состояние, и тут же, незамедлительно случается какая-то дрянь. Ну, то есть не обязательно именно «дрянь». Событие может быть вполне полезное, даже приятное, но непременно выбивающее из колеи. Это обязательное условие. Очевидно, считается, что человеку душевное равновесие при жизни не положено. Покой и воля нам только снятся, ага.

Обидно.

А уж на сей раз событие не было ни приятным, ни, тем паче, полезным. Оно и событием-то не было. Так, ерунда, говорить не о чем. Просто невнятный дяденька в противоположном углу разлучился наконец с возлюбленной своей газетой. Гюльчатай открыла личико и оказалась вовсе даже не «дяденькой», а вьюношем пылким, со взором горящим.

Во взоре, собственно, и дело. Так на меня еще никто, никогда не смотрел. До нынешнего вечера я и вообразить не могла, что существуют столь пронзительные взгляды, от которых пылают щеки и бьет озноб. Он словно бы раздел меня этим своим взором. Снимал, впрочем, не только и не столько ненадежные текстильные покровы; плотный кокон прожитых мною лет тоже, кажется, был размотан почти до основания, и перед бесцеремонным незнакомцем сидела сейчас не взрослая, самостоятельная, скорая на язык, умеренно прекрасная общепитовская гадалка Варвара, а маленькая, голенькая девочка Варя – не новорожденная, скорее, годовалая. По крайней мере, примерно так я себя почувствовала. Последние лоскутки времени он, надо думать, попросту не успел отбросить в сторону, ибо погасил взор, опустил глаза, развернулся на сто восемьдесят градусов и неспешно удалился. Не к выходу, а в соседний зал. В клозет, вероятно, отправился. Где таким ясноглазым демонам на мой вкус, самое место.

В целом, все получилось, как в старом анекдоте: «Мама, что это было?!» В роли малолетнего олигофрена наша несравненная Варвара-краса. Наслаждайтесь, дамы и господа!

Он ушел, а я влипла в стул, как космонавт, расплющенный стартовой перегрузкой. Тупо глядела ему вслед, буравила глазами поджарую задницу, словно бы решила таким образом поквитаться за собственную давешнюю беспомощность. Он же и не вздрогнул, собака такая.

Вот именно, собака.

Пес поганый.

Рыжий тощий уличный кобель.

Ну, правда, не апельсиново-рыжий, не огненный. Куда более приятный оттенок. Когда-то, задолго до радикальной стрижки и обретения смоляного парика, я сама извела множество тюбиков краски, чтобы добиться такого теплого, медового оттенка. А некоторые нахалы получают его даром, от природы. Несправедливо, да… Впрочем, может быть, он тоже крашеный? В Москве мужик с крашеными волосами не то чтобы такое уж обычное дело, но и не экзотика. Бывает, словом…

Когда он вернулся и снова закрылся газетой, я поняла, что ни о чем другом уже и думать не могу. Крашеный или натуральный? И почему он так на меня смотрел? Или он просто посмотрел, а пронзительность взора я сама домыслила? И на кой ляд, спрашивается?!

Мне бы бежать отсюда, пока не поздно, а я лезу за очередной сигаретой. И словно бы со стороны слышу, как хриплый женский голос требует у кого-то капучино. Мой голос, надо понимать. Мальчик с нагрудной этикеткой «Денис» кивает и удаляется.

А я воровато оглядываюсь по сторонам.

Вроде бы никто на меня не смотрит. Девицы у окна по-прежнему щебечут, как утренние пташки, рыжий нахал прячется за газетой, мальчик Денис будет выколачивать мой заказ из флегматичного бармена как минимум минут пять. Значит, можно положить сумку на колени, аккуратно извлечь походную колоду, подпольно, по-партизански, не привлекая стороннего внимания, ее под столом перетасовать и извлечь одну-единственную карту, которая должна – нет, просто обязана! – оказаться одним из Младших Арканов и сообщить мне, что все в порядке, никакая это не страсть с первого взгляда, не роковая связь судеб, не начало приятного приключения даже, а так – странный, но незначительный эпизод, о котором уже час спустя забуду. Вот доберусь до дома, усажу себя за перевод, прочитаю пару абзацев Штрауха, да и забуду. Все выкину на фиг из головы: она мне для дела нужна, а не глупости всякие думать…

Вообще-то, я для себя редко гадаю. Почти никогда. Ни табу, ни даже суеверий каких-нибудь дурацких на сей счет у меня нет, просто в глубине души я всегда полагала, что мантические практики – удел слабых. Изучать эти причудливые правила общения с собственным подсознанием, чтобы помогать другим людям, как минимум, занимательно. Но вот личные проблемы улаживать – не царское это дело, – так я себя обычно уговариваю. А сегодня, гляди-ка, уже второй раз в колоду за советом полезла. Докатилась. Умница, нечего сказать.

А что делать? Такой уж нелепый выдался день.

Перемешивая карты, кое-как формулирую вопрос: «Что это за хмырь?» Понимаю, звучит не слишком романтично. Надо бы, воздев очи горе, вопросить: «Что значит для меня эта встреча?» Или: «Стоит ли мне рассчитывать на продолжение знакомства?» Но так уж я устроена: если меня выбить из колеи, я начинаю хамить – не столько окружающим, сколько сама себе, в ходе внутреннего монолога. А сегодня я уже и забыть успела: какая она была, моя колея? Да и была ли?

Эх.

Какой вопрос, такой ответ. Из-под стола на меня глядит Пятнадцатый Аркан, Дьявол. Только что не хихикает, как это у них, опереточных Мефистофелей, заведено.

Нормально. Приехали.

Искушение, значит. Зависимость, страсть, эрос-танатос всяческий и прочие радости жизни в двуполом мире. Заранее содрогаюсь, хе-хе… Но, между прочим, если вспомнить кроулианскую традицию, чудище сие советует мне: «Не бойся искусителя», – да еще и сулит какие-то новые знания. Тайные, надо полагать.

Ага.

Могу себе представить.

Я, конечно, храбрюсь, ерничаю, сама перед собой выпендриваюсь, как школьница. Сказано же: «Не бойся искусителя», – вот и веселюсь. А в глупой голове моей крутится меж тем невесть с какого потолка взятая цитата: «Правым глазом твори для себя сам, левым же принимай все, что создано иначе». Где я это выкопала? Кроули так писал или кто-то из интерпретаторов? Или вовсе сама выдумала[3]?

Пока я бегаю с мухобойкой по своему внутреннему пространству, дабы отвадить незваных вербальных гостей, рыжий искуситель успевает покинуть насиженное место и устроиться за моим столиком, напротив. Да еще и под стол заглянул прежде, чем я спрятала карты.

Ну вот. Допрыгалась. Он меня застукал.

Кошмар.

Ничего страшного, но… Ох. Словом, кошмар.

– Может быть, вы и мне погадаете? – спрашивает. – А то сидим тут с вами, в гляделки играем. Взрослые ведь люди…

Последний его аргумент почему-то меня успокаивает. Действительно. Взрослые. Взрослые люди мы оба, не школьники, не студенты даже, так и нечего краснеть, прятать глаза и делать вид, будто не желаю знакомиться с посторонним мужчиной в кафе. Еще как желаю! Вот если бы не подошел он ко мне, что бы я делала? Сидела бы, кофе давилась до последнего рубля, не оставив даже заначки на такси? А если бы он стал собираться? Ясное дело, напялила бы дубленку, шваркнула бы деньги на блюдце, постаралась бы выскочить первой, пошла бы домой пешком, чтобы дать ему шанс последовать за мной, пройти полпути по моим следам и напугать до полусмерти в каком-нибудь темном переулке…

А если бы он пошел своей дорогой, я бы, видит бог, разревелась от разочарования, уткнувшись в Маринушкино плечо. И потом всю ночь хлюпала бы носом, забив на Штрауха и прочие радости гуманитарного труда. Потому что дура впечатлительная и еще потому что Пятнадцатый Аркан. Искушение. Не член собачий. Понимать надо.

Поэтому я прячу карты в сумку и говорю:

– Можно и погадать. Но не здесь. Обстановка не та. У меня есть свое рабочее место, в другом кафе. Правда, отсюда пешком почти час идти. Зато на такси за полтинник можно…

– У меня машина, – с готовностью отвечает рыжий. – Поехали на ваше рабочее место. Сколько лет хотел, чтобы мне на картах Таро настоящий специалист погадал, а не слушательница каких-нибудь заочных эзотерических курсов…

– А что, есть и такие? – изумляюсь.

– Есть многое на свете…

Улыбается, смущенно пожимает плечами, словно бы извиняясь за банальную цитату. Зря извиняется. До «друга Горацио» не добрался, вот и ладно, вот и молодец.

– Давайте я заплачу за ваш ужин, – вдруг предлагает он. – Ну, вместо платы за гадание. Такие вещи бесплатно не делают, правда?

– Правда, – соглашаюсь. И честно предупреждаю: – Только учтите, вам это невыгодно. Я тут нажрала на полтора сеанса. А то и на все два.

– Будем считать, это надбавка за неурочное время, – решает он. – И за срочный вызов. И еще за что-нибудь. Например, за профессиональный риск. Вам ведь со мной в одном автомобиле по темному городу ехать.

Надо отдать должное, этот тип вполне способен рассмешить меня с полпинка. Ну ладно, не рассмешить, разулыбать хотя бы, зато практически до ушей. Ценное качество. С другой стороны, нечему удивляться: Пятнадцатый Аркан, кроме всего прочего, еще и чувством юмора заведует – по крайней мере, в одной из знакомых мне традиций.

– В автомобиле по темному городу – это серьезно, – киваю. – Уговорили, платите. И поехали. А то Марина кафе закроет, придется вас черным ходом проводить, тогда еще неизвестно, кто больше испугается.

– Страсти какие, – уважительно заключает мой прекрасный принц. И поднимается, чтобы подать мне пятикилограммовую дубленку. Ничего, на пол ее не уронил, даже не поморщился. Настоящий герой.

Вместо белого коня в нашем распоряжении оказалась горчичного цвета «Нива».

– Цвет, – говорит рыжий, – обычно оказывается решающим аргументом в дружеском споре на тему: у кого самый дерьмовый автомобиль? Стоит взглянуть на цвет, и всем ясно, что я – победитель… Зато она ездит.

– В смысле – хорошо ездит? – переспрашиваю из вежливости.

– В смысле – просто ездит. Для отечественной модели семи лет от роду это огромное, неоценимое достоинство.

Все. Купил меня с потрохами, окончательно и бесповоротно. Мужчина, способный столь пренебрежительно говорить о своем автомобиле, представляется мне почти ангелом.

Пока машина греется, мы курим и молчим, вприглядку. Вполне, надо сказать, легкое вышло молчание. То есть не идеальное, конечно, но ничего, сойдет. Для людей, которые только-только познакомились, практически духовный подвиг – так молчать на протяжении трехсот полновесных секунд.

Потом-то все становится проще: я показываю путь, он ругает дорожные знаки, то и дело понуждающие нас сворачивать с прямой и отправляться в объезд.

Наконец я объявляю:

– Приехали.

– Надо же, – радуется мой клиент. – Никогда не был в этом переулке. Тут ведь где-то рядом Маяковка, да?.. «Шипе-Тотек». Кафе «Шипе-Тотек» – надо же! Вот уж не думал, что хоть кто-то, кроме меня, знает это тайное имя бога!

– Марина – крупный специалист по индейским приколам, – объясняю. – Даже сына индейского себе завела…

– А значение этого имени она вам объясняла?

Пожимаю плечами. Она-то, может, и объясняла, да я вряд ли внимательно слушала. Разве все упомнишь?

– Наш вождь ободранный, – говорит рыжий.

– Что такое?!

Я правда не понимаю, к чему это он.

– Шипе-Тотек значит «наш вождь ободранный». Дословный перевод, если верить мифологическому словарю. Думаю, таким образом ваша Марина тонко намекает сведущему посетителю, что здесь его обдерут как липку. А несведущие пусть уйдут ободранными. Так им и надо.

– Ну и ну…

Я, признаться, озадачена. Вот уж не ожидала от Маринушки такого изощренного кокетства. «Обдерут как липку», – скажет тоже! Не те у нас цены, да и ассортимент наслаждений, честно говоря, не тот. Можно выпить кофе, можно коньяку, можно – кофе с коньяком. Это – ну, не все, конечно, но, так сказать, базовый пакет.

– Вас, – говорю, – не обдерут. – Вас уже ободрали. Вернее, вы самостоятельно ободрались, еще в «Кортиле» этом… Что за «Кортиле» такое, кстати? Что это слово означает? Не знаете?

– Наверное, знаю. «Дворик». Если, конечно, я ничего не перепутал.

– Странно. Закрытое помещение «двориком» называть… Есть в этом какая-то особая московская шиза.

– Ага, – радуется. – Это было первое, что я подумал, когда увидел вывеску… Ну что, идем? Гадать-то вы мне будете?

– Буду, – вздыхаю. – И кофе с коньяком для храбрости, за счет заведения.

– Кофе мне, коньяк вам. Я все-таки за рулем.

– От чайной ложки, небось, ничего с вашим рулем не случится.

– От чайной, пожалуй.

– А больше за счет заведения вам никто и не даст, – смеюсь. – Пошли.

Стоянка IV

Знак – Телец.

Градусы – 8°34′03'' – 21°25′43''

Названия европейские – Альдебаран, Альдеперам, Альделамен.

Названия арабские – аль-Дабаран – «Тыльный, Идущий Вслед».

Восходящие звезды – альфа Тельца, Альдебаран.

Магические действия – заговоры на злобу и ненависть.

Такая хорошая оказалась. Сама меня заметила, уставилась, глаз не отводила. Чутье называется. С таким чутьем оракулы без надобности; однако барышня полезла за гадальными картами. Я, впрочем, не сразу понял, зачем она копается в сумке. Тайком, под столом, как школьница на уроке. Я озадаченно наблюдал за ее действиями, прикрывшись газетой и наконец – скорее догадался, чем увидел. Незнакомка перетасовала под столом карты, заглянула украдкой, оценила неведомый результат гадания и призадумалась.

Крепко призадумалась.

Пока она думала, я вдруг понял, что вот он, шанс. Надо вставать, подходить, знакомиться. Сейчас или… Нет, вовсе не обязательно «сейчас или никогда», – почему же непременно «никогда»? Очень может быть, и полчаса спустя все у нас получится. Но упускать удобный момент в ожидании никем не гарантированного следующего было бы глупо.

Я и не упустил.

Подошел к ней, ног под собой, честно говоря, не чуя. С посторонними девушками я не раз знакомился, не только в кафе, но и на улице, на бегу, было дело. Невелика премудрость, как показывает практика. А вот заманивать неопытного, не подозревающего о собственной силе накха в бездонный капкан чудес мне никогда прежде не доводилось. До сих пор я сам всегда был тем, кого заманивают. Добычей, не охотником.

Добычей-то быть легко. Живешь дурак дураком, судьбы под собой не чуя, и тут, откуда ни возьмись, Злой Магрибский Колдун. Это ты, Аладдин, сын Али аль-Маруфа? Не Аладдин? Ничего страшного, имя не имеет значения. А ну-ка давай, собирайся, пойдем в Пещеру Чудес. Время твое пришло.

И ведь не отвертишься. Да и кто я такой, чтобы отказываться от чудесных даров во имя сохранения бытового душевного равновесия? Дурак дураком, да, но все же не настолько – с некоторых пор…

Я уселся напротив. Не удержался от искушения, заглянул быстренько под стол: что она там себе нагадала? Меня, как ни крути, ее дела теперь тоже касаются. Только они меня и касаются нынче вечером, если разобраться.

Она страшно смутилась, карты смешала и, не вынимая из-под стола, в сумку стала прятать. Но я все же успел заметить пятнадцатый по счету Старший Аркан. «Дьявол». Это у нас, надо понимать, я, любимый.

Смешно получилось.

Действительно смешно.

Рот мой распахнулся совершенно самостоятельно, без хозяйской команды. Пролопотал нечто невразумительное:

– Может быть, вы и мне погадаете?..

Как ни странно, девочке такое начало беседы понравилось. Так часто бывает: думаешь, что спорол бестактность, а оказывается, нет, очень правильные слова сказались. Самое то.

– Можно и погадать, – соглашается без церемоний. – Но не здесь.

И я тут же получаю приглашение посетить еще какое-то волшебное заведение. Где у моей новой знакомой, оказывается, имеется так называемое «рабочее место».

Хорошо-то как.

Я и опомниться не успел, а она уже сидит в моей машине. Курит. Ну и я тоже закурил, за компанию. Какое никакое, а все же общее дело. Говорить нам, пока машина греется, вроде не о чем… Вернее, мне-то есть, о чем с нею говорить; ради этого разговора, собственно, и затеял всю канитель с гаданием, но…

Но.

Тут нужно быть очень, очень осторожным. Брякнуть ни с того, ни с сего: «Девочка-девочка, сейчас я научу тебя пожирать чужие судьбы», – любой дурак может. Ну и толку от такого заявления? Неотложку, небось, вызывать не побежит, но вот отделаться от меня постарается незамедлительно. Я бы и сам на ее месте, пожалуй…

То-то и оно.

Пока мы курили, мотор разогрелся, и мы отправились в путь. Поплутали изрядно, это в центре Москвы обычная история: вроде, близко все, а ехать надо кругами, приближаясь к заветной цели, как хищник к добыче. Чтобы оставалась на месте, не улизнула, не укуталась туманом, не сгинула. А то знаем мы эти московские улицы-переулки-подворотни.

Ох уж эти мне подворотни…

Поездка наша завершилась неподалеку от метро «Маяковская». Никогда прежде не забредал в эти переулки. Ничего удивительного: моя Москва – лоскутное одеяло; некоторые фрагменты этого города исследованы мною более-менее тщательно, некоторые мне удавалось увидеть мельком, на бегу – вполне достаточно, чтобы убедиться в их существовании, но и только. А некоторые до сих пор зияют ослепительно-белыми пятнами прорех в моем образовании. Только на карте и видел.

А схемам-картинкам веры нет. Мало ли, что на бумаге нарисовано?..

Переулок, где я оказался по милости прекрасной незнакомки, как раз и располагался на месте одной из таких прорех. Оглядевшись по сторонам, я мысленно поставил переулку высший балл. Хорошее местечко, захочешь – не придерешься. Узкая мостовая, узкие тротуары, зато древесные стволы радуют глаз толщиной. Не сикоморы, конечно, но по московским меркам вполне великаны. И фонари тут правильные: лиловые, неяркие, как раз в моем вкусе. Скучных реалистических подробностей, вроде ржавых контейнеров для бытового мусора, облупившейся штукатурки, окурков и прочей мелкой подножной дряни на тротуаре при таком свете не разглядишь, зато настроение создается самое что ни на есть готическое. Еще бы по черному коту на всякую крышу да парочку летучих мышей в небесную чернильницу окунуть… Да нет, и так неплохо.

Черный кот тут, впрочем, имелся. Всего один, зато крупный, мохнатый и, кажется, чрезвычайно серьезный экземпляр. Экземпляр сей чинно восседал у входа в заведение общественного питания, увенчанное вывеской «Шипе-Тотек».

Я глазам своим не поверил.

– Вот уж не думал, – говорю, – что хоть кто-то, кроме меня, знает это тайное имя бога!

– Марина – крупный специалист по индейским приколам, – объясняет моя спутница.

Марина, надо думать, основательница этого заведения. Есть еще, значит, братья по разуму в стольном граде Москве. Некоторые, вон, даже кафе открывают, оказывается. Приятный сюрприз. Пожить, что ли, несколько дней нормальной человеческой жизнью, если уж так все хорошо? Вдруг обнаружится, что за время моего сугубо формального присутствия на обочине событий мир дивным образом переменился?

Впрочем, даже если и обнаружится – толку-то? Времени у меня, как ни крути, в обрез.

Ладно, проехали.

– Наш вождь ободранный! – говорю, не в силах скрыть младенческий свой восторг.

– Что такое?!

Она, кажется, не понимает. Хотя, казалось бы…

Приходится объяснять.

– Шипе-Тотек значит «наш вождь ободранный». Дословный перевод, если верить мифологическому словарю, – гляжу на ее вытянувшееся личико и из чистого ехидства прибавляю: – Думаю, таким образом ваша Марина тонко намекает сведущему посетителю, что здесь его обдерут как липку. А несведущие пусть уйдут ободранными. Так им и надо.

– Вас не обдерут, – утешает. – Вас уже ободрали. Вернее, вы самостоятельно ободрались, еще в «Кортиле» этом…

Тоже мне «ободрался». Ну да, оплатил ее ужин. Рублей на триста наела, всего-то. Ну, на триста с хвостиком.

Как, впрочем, и я.

И заказали мы, к слову сказать, одно и то же – не сговариваясь, сидя за разными столиками, не имея решительно никакой возможности подслушать чужой заказ. Суп из шампиньонов, яблочный штрудель, один капучино, два эспрессо. Я даже чеки наши на память сохранил. Как ни крути, а всякое совпадение – добрый знак. Особенно для того, кому кроме этого самого доброго знака и опереться-то не на что.

Как вот, например, мне.

– Ну что, идем? – спрашиваю. – Гадать-то вы мне будете?

– Буду, – вздыхает, как школьница в конце переменки.

И мы наконец переступаем порог заведения, посвященного памяти Нашего Ободранного Вождя.

Внутри, как я и предполагал, торжествует этнический стиль. Стены расписаны в духе кодексов Майя – явно старательным любителем, но все равно глаз радуется. А уж сердце как радуется, словами не сказать.

– Кто стены расписывал? – спрашиваю.

– Марина сама и расписывала. А братские молдавские штукатуры ей помогали. Словом и, что гораздо хуже, делом… Прошу прощения, секундочку, сейчас…

Она опрометью несется к стойке, вспрыгивает на высокий табурет, как ученая птица на жердочку, тычется носом в плечо высокой седовласой кельнерши. Та улыбается, строго и ласково, в лучших традициях Мэри Поппинс. Мама и дочка? Нет, вряд ли. Совсем не похожи.

– Маринушка, я все-таки пришла! Лучше поздно, чем никогда. И вот тебе за это новый клиент.

«Новый клиент» – это, надо понимать, я. Да уж, воистину сокровище. Непьющий и сытый хмырь. Да и кофе, по правде сказать, надувшийся за этот длинный, хлопотный день впрок, на неделю вперед. Горе горькое, а не клиент…

Подхожу к стойке, улыбаюсь натянуто. Дескать, вот он я, любуйтесь. Седая Маринушка отвечает на мой хтонический оскал столь искренней улыбкой, что сердце мое тает и неспешно стекает к ее ногам. Если хозяйке заведения нужна эта неопрятная, мутная лужица – что ж, мне не жалко. Она заслужила.

– Для начала дай ему кофе. И коньяку добавь чуть-чуть, – распоряжается гадалка. – За наш… в смысле за мой счет. Он меня ужином накормил. Авансом, за гадание. Видишь, как я низко пала? Работаю за еду, как ярмарочная шарлатанка!

Они смеются; между делом Марина включает кофеварку. Гремит посудой, исподтишка разглядывает меня. Довольно критически, надо сказать, разглядывает. Не то чтобы неодобрительно, но настороженно. Решила, небось, что у ее подружки завелся новый ухажер. И гадание – только предлог продлить знакомство. Правильно, в общем, решила. Ну, почти правильно. Я – хуже, чем ухажер. Много, много хуже.

– Вам повезло, – наконец говорит она. – Варвара – очень хорошая гадалка. Действительно хорошая.

Вот, значит, как ее зовут. Варвара. Варя. Редкое имя. У меня, кажется, ни одной знакомой Вари до сих пор не было. Ну что ж, как говорится, с почином…

– Да, – киваю, – повезло. Это я уже понял. И с кафе вашим мне повезло. Знал бы, что есть в Москве кафе, названное в честь ободранного вождя, был бы вашим завсегдатаем, хоть и неудобно сюда из Бабушкина ездить.

– Вы изучаете индейскую мифологию?

Марина расцвела. А я немедленно почувствовал себя самозванцем. Тоже мне, нашла специалиста…

– «Изучаю» – громко сказано. Просто читаю время от времени что под руку попадется. А попадается много занятного. Имена и прочие интимные подробности из жизни индейских богов – моя слабость. Одна только Уиштосиуатль чего стоит! Соленая богиня и покровительница распутства в одном лице… Моя любимица.

– А Тескатлипока! – подхватывает Марина. – «Дымящееся зеркало»! Ничего себе зеркальце: тело без головы, с дверцами в груди, – это у нас такой парадный облик, вечерний туалет. Чтобы, значит, не стыдно было людям показаться… Вам кофе, кстати, со сливками? Или просто с коньяком?

– Давайте со сливками. А коньяку чайную ложку, не больше. Просто для вкуса. Я за рулем.

– Руль – дело хорошее, – рассеянно соглашается Марина. – Особенно, если жить в Бабушкине… – вручает мне чашку и обращается к Варе: – Слушай, посетителей нет, и уже, наверное, не будет, все же понедельник. Я домой собиралась… Вы за полчаса успеете?

– Наверное, – отвечает гадалка. – Но тебе с нами сидеть вовсе не обязательно. Хочешь – иди, хоть сейчас. Я за тобой закрою и сигнализацию потом включу, как всегда.

– Как скажешь. А может быть, если так, сначала мне?.. Алешке весь день не могу дозвониться. Не нравится мне это.

– Ты же знаешь, ты у меня всегда первая в очереди, – улыбается Варя. – Пока человек кофе пьет и стены твои разглядывает, мы с тобой быстренько…

Уяснив, что Марине требуется сеанс прикладной футурологии, я тактично пересаживаюсь за столик у окна. Дескать, будьте покойны, ничего не вижу, ничего не слышу, так что и говорить не о чем.

Тем более, кофе тут неплохой, и стены действительно красивые. В такой обстановке и поскучать не грех.

Варя подходит ко мне, ставит на стол пепельницу. Это она молодец, о пепельнице я не подумал.

– Я недолго, – шепчет. – Просто Марина за сына волнуется… Вы не очень спешите?

– Я совсем не спешу. Могу ждать хоть до утра, если не выгонят.

– Никто вас отсюда не выгонит, – улыбается. – И вы это знаете.

Глаза наши встречаются. Так-так. Ну и дела. Кажется, Варя тоже решила, что я – «ухажер». И, насколько я разбираюсь в девичьих улыбках, ей такая версия по сердцу.

С одной стороны, оно, конечно, и неплохо. А с другой…

Трудно нам будет к делу перейти, ежели так.

Но никто и не обещал, что будет легко. Мне, если разобраться, вообще никто никогда ничего не обещал.

Впрочем, не стоит забегать вперед, да еще и переучет грядущих трудностей затевать на ночь глядя. Что будет, то и будет, а сейчас мое дело маленькое: сидеть тихонько за столом, курить, остывший кофе цедить сквозь зубы, стены разноцветные разглядывать. Ждать своего часа.

Я успел выкурить три сигареты и всласть налюбоваться настенными росписями, да пейзажами из кофейной гущи в собственной чашке. Но вот наконец Марина ушла куда-то в глубь помещения, одеваться, а Варя села рядом со мной.

– Не нравится мне это, – вздыхает. – Ох, не нравится…

– Все плохо? – спрашиваю. Не только из вежливости: Марина мне понравилась. Хорошо бы у нее все было в порядке. Был бы ангелом, с утра до ночи таких как она караулил бы.

– Да нет, не все, конечно. Алеша, думается мне, в полном порядке. По крайней мере, пока. А вот Маринушке светит Аркан «Башня». Нехорошо это. Не люблю я «Башню». Что-нибудь непременно медным тазом накроется…

– Ну, – говорю осторожно, – не всегда это плохо. Старое накрывается тазом, а потом в этом тазу вырастает новое. Прекрасное и удивительное, как анютины глазки… Как раз весна на носу.

– Это в теории, – снова вздыхает Варя. – Рождение нового – о да, на словах это звучит прекрасно. Заслушаешься. А на практике всякое рождение – это боль, мука, кровь и пот роженицы. Нам с вами, может быть, в охотку покряхтеть, а когда человеку за пятьдесят… Ну ее к чертям собачьим, эту «Башню»!.. Ладно, будем надеяться, просто табурет какой-нибудь сломается. Или кофеварка. Бывает и так. Неприятные пустяки вообще случаются куда чаще, чем глобальные катастрофы.

– Потому и живы мы все до сих пор, – киваю.

Марина выходит к нам в шубе, голова закутана какой-то сногсшибательной индейской шалью. Стучит каблучками, победительно размахивает сумочкой.

– Дозвонилась я до этого засранца! – объявляет. – Варенька, ты была права, как всегда. Говорит, за город ездил, на переговоры, а там Билайн не берет. Сердится, что я волнуюсь. Говорит: «Мама, я у нас бессмертный, как Маклауд». Ну, ты же знаешь Алешу… В общем, я пошла, а ты, пожалуйста постарайся что-нибудь уронить и сломать. Чтобы покончить с этой ужасной «Башней», раз и навсегда.

– Попробую, – вздыхает Варя. – Но лучше ты сама что-то сломай. «Башня» все же твоя, а не моя.

– А имущество тут мое, – упрямится Марина. – Так что все в порядке.

На прощание мне достается нежный, почти влюбленный взгляд и приглашение заходить почаще.

Пожалуй.

Куда я от Шипе-Тотека денусь?

Мы с Варей остаемся вдвоем. Она запирает дверь, гасит свет, оставляет только одну лампу, над барной стойкой.

– Чтобы не ломились, – объясняет. – Табличку «Закрыто» почему-то никто никогда не видит, хоть метровыми буквами пиши… Идите сюда, здесь уютно.

Правда уютно.

Но Варя вертит в руках колоду, недовольно хмурится.

– Что-то не так? – спрашиваю.

– Что-то не так, – соглашается. – Не пойму, что именно. Другую колоду, что ли, взять? Или уйти в комнату? Что-то мне тут не сидится.

– Как скажете, – я с готовностью поднимаюсь.

– Пожалуй, пойдем отсюда, – решает она. – А то свет с улицы видно. И вообще…

Не вдаваясь в дальнейшие объяснения, открывает дверь, ведущую в служебные помещения. Включает свет в коротком пустом коридоре. Берет под мышку пакет сока и бутылку минеральной воды. Гасит лампу над стойкой.

– Идемте.

Отпирает угрожающего вида железную дверь в конце коридора. За дверью обнаруживается крошечная комнатка без окон. Зато с кондиционером, шумным, но работящим. Так пашет, мерзавец, что я, пожалуй, даже куртку снимать не стану: холодно тут.

Деревянный пол, белые стены, в дальнем углу – полупустой стеллаж и собранный футон, накрытый черным пледом. В центре комнаты небольшой круглый стол и два кожаных кресла.

– Вот такой вот рабочий кабинет, – вздыхает Варя. – Но лучше, чем ничего. Гораздо лучше.

– Отличный кабинет, – говорю. – Здесь не только работать, здесь жить можно. Сам бы жил.

– А я и живу, – она пожимает плечами. – Незаметно, да? Просто одежда у меня в кладовой хранится. Чтобы клиентов колготками не распугать.

– Известное дело, – улыбаюсь невольно, – нет зверя страшнее, чем колготки.

Варя тоже улыбается. Напряжение, возникшее было после ухода Марины, кажется, рассеивается. Ну, будем надеяться. По крайней мере, она меня не боится. Вон, в комнату свою привела. Высшая степень доверия – по моим меркам. Ее мерок я пока не знаю. Но втайне предполагаю, что приглашение в кабинет – добрый знак.

Прежде, чем усесться в кресло, подхожу к стеллажу. Такая уж у меня манера знакомиться, с давних времен. Если есть возможность осмотреть чужой книжный шкаф, непременно это делаю. И в глубине души по-прежнему полагаю, что это и есть наилучший способ узнать человека. Глупо, конечно – при моих-то нынешних возможностях. Да и вообще глупо. Мало ли, кто что читает. Но вот, живучая оказалась привычка. Куда более живучая, чем прочие.

Книг на стеллаже совсем мало; добрая половина – на немецком языке. На русском лишь толстенный том Юнга, Тибетская Книга Мертвых, два разных издания Книги Перемен, очень старый, потрепанный скорее временем, чем небрежными читателями сборник персидских сказок, «Книга Тота» Кроули[4] да полное собрание Туве Янсон. Интересный набор. Есть о чем поразмыслить на досуге. Ну, Кроули и (возможно) Юнг – это у нас, надо понимать, методическая литература, профессиональная необходимость. Но все равно, интересный набор. Да еще и немецкие книги…

– Я вообще-то переводами зарабатываю, – говорит Варя. – Технические лучше оплачиваются, но я стараюсь только за беллетристику браться. Люблю я это дело. Вот погадаю вам сейчас и засяду Штрауха переводить…

– Кого?!

Фамилия Михаэля прозвучала для меня как гром с ясного неба. Я-то, конечно, в курсе, что он раньше книжки писал. Собственно, о книжках я узнал задолго до нашего знакомства. Можно сказать, случайно. Одна белокурая валькирия сразила меня наповал роскошной цитатой, из которой я запомнил лишь наспех переведенное специально для меня причудливое слово «судьбокресток». Schicksalkreuzung, кажется так. Очень уж в масть мне оно тогда пришлось…

Знал я и то, что книги Михаэля на русский язык никто до сих пор не переводил. Изумлялся нерасторопности отечественных издателей: всякую мутотень тоннами на рынок выбрасывают, а о Михаэле Штраухе слыхом не слыхивали.

И вот, оказывается, спохватился кто-то. Славно.

Славно-то оно славно, но чтобы Варя оказалась переводчицей Штрауха?! Девушка, которую мне предстоит посвятить в основы искусства хищения чужих судеб, переводит на русский язык книгу моего учителя. Забавно.

Впрочем, нет. Не «забавно». А очень и очень серьезно. Настолько серьезно, что кровь стынет в жилах, зато слюна закипает во рту. Ни с места двинуться, ни слова вымолвить.

– Михаэля Штрауха, он у нас еще никогда не издавался… Да что с вами? – тревожится Варя. – Что-то не так?

Мне удается наконец подчинить себе взбунтовавшиеся было органы речи.

– Наоборот, – говорю. – Все настолько так, вы вообразить не можете. Михаэль Штраух мой… Ну да, можно сказать, «друг». Он… Впрочем, это отдельная история. Я вам расскажу, если захотите.

– Вы знакомы со Штраухом?!

Теперь приходит Варина очередь неметь и цепенеть. А также бледнеть, шататься и хвататься за колонну – давным-давно я подцепил этот дивный набор штампов у Александра Дюма и до сих пор с удовольствием извлекаю на свет божий всякий раз, когда требуется посмеяться над бурными переживаниями, чужими или собственными.

Чаще – второе. Я, в сущности, вполне великодушен.

– Не просто знаком, – отвечаю. – Нас связывает своего рода братство. Я с удовольствием расскажу вам эту историю. Но она, предупреждаю, очень длинная. И мне нужно собраться с мыслями и понять, с чего начать… Давайте так: сперва вы мне все-таки погадаете, как обещали. А потом я к вашим услугам.

Я, честно говоря, в восторге. Теперь все будет гораздо легче. Михаэль, пройдоха, и тут ухитрился мне помочь. Вот уж сюрприз, так сюрприз!

– Господи, – говорит Варя, – конечно. Конечно, я вам погадаю. Я же обещала. Да-да-да. Просто вы меня совсем огорошили.

– А вы – меня. Сколько лет уже жду, что Михаэля кто-то переводить возьмется – и нате! Познакомился с переводчицей. Заодно и сам наконец почитаю, что он написал. Должно быть здорово…

– Так вы не читали его книг? – изумляется.

– Я знаю примерно полсотни немецких слов. Какое уж тут чтение…

– А как же вы с Михаэлем разговаривали? – недоверчиво хмурится она.

– Ясно как. По-английски. Не уверен, что уроженец Соединенного Королевства, случись ему присутствовать при наших беседах, понял бы хоть слово, но мы всегда оставались довольны ходом переговоров. Троечники, два сапога пара.

Варя смеется и усаживается наконец в кресло. Я устраиваюсь напротив.

– А что, собственно, вы хотите узнать? – спрашивает. – Меня, честно говоря, не покидает ощущение, что это скорее вы мне гадать должны, а не я вам. Чует мое сердце, потом окажется, что вы этим делом чуть ли не с рождения промышляете и половину руководств для начинающих самолично написали, под разными псевдонимами. Скажете, не так?

Чутье у нее действительно из ряда вон. Другое дело, что точности формулировок одним чутьем не добьешься.

– На картах, – говорю, – я вообще не гадаю. Никогда не пробовал.

Молчит, хмурится. Явно ждет чего-то большего. Неожиданное признание таинственного незнакомца – вот что от меня сейчас требуется.

Ну, ладно. Мне не жалко.

– А вот другими способами – это пожалуйста, – объявляю, выдержав паузу. – Могу просто книжку для вас открыть, пальцем ткнуть наугад. Могу тень вашу булавкой уколоть и послушать, как она запоет. Могу трещины на стенах поискать и расшифровать, если терпением запасетесь: дело долгое… Но насчет карт не переживайте, тут я полный профан. И мне действительно очень интересно.

– Но, получается, вы и так все про себя знаете, – обиженно говорит Варя. – Зачем еще и карты?..

– Себе гадать – нема дурных, – смеюсь. – Поначалу, конечно, каждое утро интересовался, как у меня дела. Задолбал Небесную Канцелярию расспросами. Но желание гадать для себя проходит очень быстро. Разве что в совсем уж экстренных ситуациях…

Не объяснять же ей, что человеку, который отказался от сомнительного удовольствия проживать собственную жизнь в обмен на возможность таскать из синего пламени чужие каштаны, мантические практики ни к чему. Что было, что будет, чем сердце успокоится, – какая теперь, к шайтану, разница?!

Но Варя и так меня поняла. Закивала одобрительно.

– Я себе тоже очень редко гадаю. Почти никогда. А вот сегодня – целых два раза. Такой дурной день…

А сама улыбается, как сытая, обласканная кошка. Побольше бы, дескать, таких дурных дней.

Понимаю.

– Что же вы хотите выяснить? – после недолгой паузы спрашивает Варя. И тут же перебивает себя: – Впрочем, мне знать необязательно. Важно, чтобы вы сами для себя сформулировали вопрос. А мне только в самых общих чертах скажите, чтобы выбрать оптимальный расклад. Ну да что я вам объясняю…

– Сейчас сформулирую, – обещаю. – И вам скажу, у меня секретов нет. Я хотел узнать, зачем мы с вами встретились. Вот, собственно, и все. Предельно честно, правда? Вы себя о том же спросили, еще в кафе, знаю. То есть вам, думаю, просто стало интересно, кто я такой. И выпал Аркан «Дьявол». Двусмысленная ситуация, не спорю…

Она уже готова возмутиться: ну да, только что уверял ее, что ни черта не смыслю в картах Таро – и на тебе. Того гляди, длинную лекцию о множестве разночтений Пятнадцатого Аркана заведу.

– Ну разумеется, я читал какие-то книжки про Таро, – говорю. – И кое-что из них уяснил – теоретически. Но гадать никогда не пробовал. Правда.

– Горе мне с вами, – ворчит Варя. – Чувствую себя как на экзамене. Но… Что ж, спасибо вам за такой вопрос. Мне и самой интересно: зачем? И многое другое мне интересно… Ладно, вот вам карты. Хотите, помешайте, хотите, просто в руках подержите. Это все равно.

Принимаю из ее рук колоду. Не Райдер, Кроули. Уважила[5].

Карты большие, в моих руках едва помещаются. Как же она-то их тасует? Впрочем, пальцы у нее длинные, справляется, небось…

Несколько секунд спустя убеждаюсь: да, еще как справляется! Словно бы специально для этих ловких рук делали колоду. Загляденье.

В тот момент, когда первая карта опускается на стол рубашкой вверх, раздается оглушительный грохот, и я с изумлением наблюдаю, как по белоснежной стене разбегаются трещины. Они словно просачиваются из-под металлической двери, текут, как вода из опрокинутого кувшина. Потом свет в комнате гаснет.

– Зажигалку! – требует Варя. – Была же!..

Чиркаю зажигалкой. При неверном свете пляшущего огонька вижу, как руки сметают со стола карты. Потом по комнате забегала проворная тень. Наконец раскаленный металл обжег мне палец, и снова сгустилась тьма. Все же я не спартанский мальчик, увы.

– Держи!

В руках у меня оказывается небольшой, довольно тяжелый предмет. Кажется, ноутбук. На шее повисает хладный шнур – блок питания, так, что ли? Ладно, потом разберемся.

– Пошли отсюда, быстро! – командует Варя. – Есть черный ход. Выйдем на улицу, поглядим снаружи, что происходит. По-моему, нас грохнули…

– В смысле? – переспрашиваю, ныряя за нею во тьму коридора.

Впрочем, не так уж тут темно. Там, откуда мы пришли, в зале кафе, занялся пожар. Сквозь дверные щели пробивается багряно-оранжевый свет. Плохо дело, кажется.

– В смысле – кафе Маринкино взорвали, – поясняет Варя. – По-моему… Ты ничего в комнате не забыл? А то потом не вернешься. Горит же все!

– Да нет, я раздеться не успел, – говорю. И спохватываюсь: – А ты? У тебя же там, наверное, деньги, документы…

Грохочет щеколда, и мои пылающие щеки встречаются с влажным мартовским ветром. Мы уже во дворе.

– Деньги и документы всегда при мне, в сумке. И карты я забрала. И книжку Штрауха. И ноутбук – у тебя, да?

– И еще шнур какой-то на шее…

– Значит, все в порядке, – заключает она. – Идем скорее. Посмотрим, как там твоя машина. Только бы не…

Машина моя в полном порядке. Ничего удивительного: припарковаться мне удалось метров за двадцать от входа. Во всех московских переулках по ночам аншлаг: места во дворах не хватает даже половине автовладельцев. Впрочем, те машины, что стояли ближе к кафе, насколько я мог оценить ситуацию, тоже уцелели. Зато «Шипе-Тотек» пылает. Великолепное зрелище, но Нерон из меня хреновый: меньше всего на свете я сейчас готов воспевать эту неземную красоту. Мне бы понять, что случилось, а потом оказаться где-нибудь на другом краю света. Или в обратном порядке. В обратном порядке, строго говоря, даже лучше.

Тут мы с Варей единодушны.

– Поехали, – требует она. – Все равно куда, лишь бы отсюда. И… да, мне надо позвонить. Марине позвонить, что ли… Или сразу Алексею? Нет. Марине. Откуда сейчас позвонить можно? Таксофоны где-то ведь есть?..

– Да ну, таксофоны… Звони.

Одной рукой завожу машину, другой протягиваю ей телефон.

– Хорошо, что у тебя сотовый, – кивает Варя. – А меня всегда жаба давила его заводить, даже когда лишние деньги были… Какая тут система? Просто цифры набирать, или сначала кнопку нажать какую-то?.. И поехали, поехали отсюда, скорее. Сейчас какие-нибудь менты с пожарными примчатся, решат, что мы с тобой и есть самые страшные злодеи-поджигатели. Им так удобнее. Всем так удобнее, а у меня еще и регистрации московской нет… Поехали!

– Сначала набираешь номер, потом нажимаешь кнопку с зеленой точкой, – говорю, трогаясь с места.

– Ясно.

– Марина! – кричит Варя в трубку. – Маринушка! Кафе взорвали… Да, только что. Я в порядке… Нет, грохнуло в зале, а мы были в комнате… Да, в машине, едем уже… Не знаю куда. Куда-нибудь подальше… Да, забрала… Нет, не вызывала никого, я же… Ага. Где-нибудь, найду, сейчас разберусь… Да, конечно!

Поворачивается ко мне.

– Какой у тебя номер? Чтобы Марина могла мне перезвонить…

Диктую цифры, она повторяет. Невидимая Марина на другом конце несуществующего провода, надо понимать, их записывает. Поразительно все-таки: взрыв, пожар, катастрофа, а три взрослых человека больше всего на свете озабочены необходимостью записать некую последовательность чисел.

Бред собачий. Но так почти всегда бывает.

– Она сейчас позвонит Леше – ну, сыну, – объясняет Варя, возвращая мне трубку. – Потом перезвонит, может, я к ней поеду… Нет, это плохо. Не надо ей со мной сейчас возиться. Если это Лешины проблемы, Маринушке лучше бы совсем потеряться, на какое-то время…

– Лешины проблемы? – переспрашиваю.

– Сын Маринкин какой-то бизнес-фигней мается, – объясняет Варя. – Мутная рыба. Кафе открыто на его деньги. А нравы у них там понятно какие… Я потому и решила сбежать. Не хочу связываться… А уж тебе с этой дрянью связываться совсем ни к чему. Влип ты со мной!

– Ну, зато на «ты» перешли, – замечаю меланхолично. – А так сколько бы еще церемонились…

Варя начинает смеяться. Тоненький, с привзвизгом истерический смех – но все лучше, чем слезы. А какая-то разрядка ей сейчас нужна. Позарез.

Да и мне, честно говоря, не помешала бы разрядка. Но я ладно, я перетопчусь до лучших времен.

Смех, впрочем, почти сразу переходит в тихий, но горестный рев.

– Господи, – бормочет Варя. – Господи, господи, да что же это?.. Вот она Маринкина «Башня»! Вот она… Но зачем это все?.. Пиздец какой-то сраный… Зима, ночь на дворе, мне работать надо, ничего не понимаю, зачем?!

Но она быстро берет себя в руки. В рекордно короткие сроки. Ее минута слабости длилась секунд сорок, не больше.

– Мы сейчас где? – спрашивает, шмыгая носом.

– На Садовом, не узнаешь? – я стараюсь говорить бодро и оптимистично, но фальшивлю, как малахольный педиатр в разгар эпидемии дифтерита. – Сейчас будем сворачивать на Проспект Мира. Поедем ко мне.

– Гадать? – она снова начинает смеяться. – Ну да, я же так и не отработала свой ужин…

– Чай пить, разговоры разговаривать. Про Михэаля тебе расскажу, если еще интересно… А вот гаданий с меня на сегодня хватит. Да и с тебя, пожалуй. Потом как-нибудь.

– Может быть, Марина позвонит, – нерешительно возражает Варя. – Я у нее могу переночевать. Или у Наташки, она на Менделеевской живет…

– Ты сейчас заснешь? – спрашиваю.

– Ну, вот прямо сейчас – вряд ли…

– И я – вряд ли. Поэтому поехали пить чай и успокаиваться. Захочешь, я потом тебя куда-нибудь отвезу. Мне не трудно, я ночная птица. После полуночи только и просыпаюсь толком.

– Я тоже сова, – откликается Варя. – Ложусь под утро, почти всегда…

– Вот и славно, – говорю. И, помолчав, добавляю: – Я, стыдно сказать, совсем не маньяк. Более безопасного занятия, чем отправиться ночью ко мне в гости, выдумать невозможно.

– А я, честно говоря, и не сомневаюсь, – она пожимает плечами. – Что-что, а опасность я всегда жопой чую. Помнишь, я же не смогла в зале кафе сидеть? Я ведь не собиралась тебя в свою комнату приглашать. Неловко как-то было… Но почувствовала, что в зале сидеть нельзя, и все тут.

– Хорошо, что ты себе веришь, – вздыхаю. – Я вот много лет себе верить учился; кажется, так и не выучился толком…

Варя улыбается, но лицо ее тут же снова искажается страдальческой гримасой.

– Ч-ч-ч-черт! У меня там книжки остались, – шмыгает носом. – И джинсы новые, и куртка, и три пары туфель. Ерунда, а так жалко! Стыдно, да-а-а-а?

На этом месте она принимается реветь в три ручья.

– Суки, – твердит сквозь слезы. – Суки поганые, твари! Ну кому Маринка-то помешала? Так ведь хорошо нам было, и никому не было плохо, и такое кафе! К Лешке в офис сунуться побоялись, так нам все испоганить надо было… Ненавижу, суки вонючие, ненавижу!

Я ее не трогаю. Пусть поревет, покричит, так даже лучше. Сам на ее месте с удовольствием поревел бы. Уж я-то знаю цену ее потерям. Книжки и обувь – то немногое, что до сих пор привязывает меня к реальности. Мог бы, на тот свет за собой уволок бы эти сокровища, ей-богу!

Телефон зазвонил, когда мы подъезжали к ВДНХ. Варя торопливо вытерла слезы и потянулась за трубкой. Голос ее звучал на удивление спокойно.

– Маринушка, – говорит, – ты не переживай за меня. Я выкручусь. Уже, считай, выкрутилась. Ты мне лучше скажи, что Леша говорит?.. Ага. Уже туда поехал? Разберется? Лучше прежнего?.. Ну, будем надеяться… Между прочим, правильно делает, что увозит. Я бы на его месте тебя не то что на дачу, на край света увезла… Нет-нет, Маринушка, мне в Москве надо быть. Мне книжку сдавать в пятницу, ты что, какие дачи?!.. Компьютер, да, унесла. Первое, что схватила… Ничего, найду. Ну да, пару дней у Натальи… Нет, она же без телефона. Вот так и живет, с пейджером, а что делать?.. Нет, сейчас не помню… А ты просто по этому телефону позвони, мне все передадут. Что?.. Сейчас.

Оборачивается ко мне, смеется тихо, прикрывая рот рукой.

– Марина спрашивает, как тебя зовут. А я понятия не имею.

Действительно смешно. А самое смешное – это мое замешательство. Всегда теряюсь в подобных случаях: какое имя называть?

В порядке исключения решил в кои-то веки сказать правду.

– Максим, – отвечаю.

Как говорится, заодно и познакомились.

Стоянка V

Знак – Телец – Близнецы.

Градусы – 21°25′44'' Тельца – 4°17′08'' Близнецов.

Названия европейские – Алюксер, Алингез, Альшатая, Альбашая, Альхалая.

Названия арабские – аль-Хака – «Завиток».

Восходящие звезды – звезды в ареале лямбды Ориона – в спиралевидной форме.

Магические действия – заговоры на дружбу; благоприятное время, чтобы способствовать таланту.

Автопилот мой, надо сказать, молодец.

Пока я беззвучно визжала от ужаса, он схватил в охапку все самое необходимое, включая оригинальное издание Штрауха и его рыжего приятеля, и спешно эвакуировался из зоны бедствия в автомобиле товарища по несчастью, можно сказать, почти сообщника. Наш брат, пассивный нелегал без московской регистрации, почти не боится смерти, зато цепенеет при мысли о возможном появлении потенциальных спасителей в милицейских погонах. Спасибо, не надо нас защищать. Сами как-нибудь справимся. Вы только не лезьте.

Позаботившись об отступлении, мой автопилот позвонил Марине, доложил обстановку, выразил соболезнования. И наотрез отказался от ее гостеприимства. Это он, надо понимать, обо мне заботился. Если уж выпал такой случай толкнуть меня, дуру неповоротливую, в объятия прекрасного незнакомца, грех его упускать.

Насчет объятий, понятно, не моя была идея. Автопилотова. С него и спрос.

Потом мы с автопилотом объединились и немножко поревели, от избытка чувств. Все же не каждый день взрывная волна выгоняет нас из уютных убежищ. Откровенно говоря, первый раз с нами такое. Потому и похныкали, совсем чуть-чуть, скорее для проформы. Автопилот решил, что так положено.

Я уже, можно сказать, успокоилась, начала наслаждаться поездкой и даже что-то щебетать, но вдруг вспомнила о прекрасных вещах второй необходимости: книжках, туфельках, курточке из цветных лоскутов кожи, замши и джинсы, специально для грядущих весенних теплых ветров припасенной, и разревелась еще раз, теперь уж по-настоящему. Потому что правда очень жалко.

Автопилот устыдился моего воя и сдал полномочия. Сказал: «Дальше сама выкручивайся, как хочешь». Бросил меня в чужой машине, наедине со свидетелем моего позора и его мяукающим телефоном.

Я вспомнила: Марина обещала нам перезвонить, как только поймет, что происходит и на каком мы обе теперь свете. Надо думать, уже поняла. Она вообще сообразительная, на лету хватает…

Поскольку автопилот меня предал, пришлось брать дела в собственные руки. Для начала я взяла в эти самые руки телефонную трубку: ее владелец даже не повернулся на писк. Наверное, тоже понял, что это мне звонят. Или просто за рулем разговаривать неудобно? Наверное, неудобно. Я, вон, без всякого руля слов нужных найти не могу.

Да и что сказать человеку, у которого полчаса назад взлетело на воздух любимое дело жизни, недавнее прошлое, прекрасное настоящее и неспешно, с любовью вымечтанное светлое будущее? По сравнению с этим моя грядущая бездомность – сущие пустяки. Тем более что Наташка меня на недельку точно пустит. И даже обрадуется, что все так сложилось: давно меня к себе на постой зазывала. Очень уж не любит одна жить.

Проблема в том, что я-то как раз люблю жить одна. Ну да ладно, чего уж теперь. Недельку потерплю, а там… А там что-нибудь, да случится. Всегда что-нибудь случается.

Но Наташке будем звонить позже. Сначала надо с Маринушкой разобраться. Бедная моя…

Все как всегда: я переживаю за Маринку, она – за меня. Мы идеальная пара кумушек, две непутевые истерички, озабоченные чужим душевным благополучием куда больше, чем собственными житейскими проблемами.

– Маринушка, – говорю, – ты не переживай за меня. Я выкручусь. Уже, считай, выкрутилась. Ты мне лучше скажи, что Леша говорит?..

Слушаю ее пересказ вполуха. Леша, понятно, много чего говорит. Материт своих врагов-приятелей поименно да пальцы гнет. Дескать, щас все у меня попляшут. А я их тем временем в бараний рог, все дела… Где заканчиваются понты Алексея Хуановича и начинается полезная информация, сам черт не разберет. Ну и ладно, не моя печаль. Моя печаль, чтобы нас, единственных свидетелей и без пяти минут жертв, по ментам не затаскали. Ну, вроде не затаскают, это Маринке твердо пообещали.

Вот и славно.

Марина тем временем пакует чемоданы. Ей велено собираться: сейчас приедет Лешин шофер, повезет ее куда-то, за сотню километров от Москвы, в загородный дом. Марина там не была никогда, дом новый совсем, только-только достроен, еще не обжит толком. Но, говорит, три этажа, сауна в подвале, круче не бывает. Закачаешься.

Качаться Марина предлагает совместно. Такого шикарного убежища еще ни одной жертве теракта, надо думать, не предоставляли. Звучит заманчиво, но…

Но.

Как я в пятницу буду в Москву добираться, за сотню-то километров? То-то же. А мне, между прочим, работу сдавать, обещано уже, не отвертишься. Да и на нынешнюю ночь у меня, честно говоря, немного другие планы. Я твердо намерена пить чай в Бабушкине с загадочным незнакомцем, если уж так все сложилось. Потому что если не поехать сейчас к нему в гости, то…

…то совершенно непонятно, зачем был нужен весь этот смертоубийственный фейерверк. Никакой иной пользы я в нем не нахожу.

Поэтому я отказываюсь от фантастического предложения. О намеченном чаепитии молчу, ссылаюсь исключительно на дела. Марина, впрочем, знает, как много значит для меня этот перевод. Я ей все уши прожужжала, отрывки зачитывала вслух. Так что она и не уговаривает особо. Все понимает, ага.

Ох, хорошо, что не все!..

Еще один непростой вопрос: как меня найти? Я, конечно, говорю, что поселюсь у Наташки (и сама в это более-менее верю). Они с Мариной знакомы; кажется, даже понравились друг дружке. Но диктовать Наташин телефон я почему-то не захотела. Соврала зачем-то: дескать, нет там никакого телефона. Есть пейджер; номера не помню. Как со мной связаться? Хороший вопрос… Ну вот, например, по этому же телефону. Товарищ по несчастью побудет нашим связным, все мне передаст, если уж так получилось.

Украдкой кошусь на своего спутника: как ему такой поворот? Кажется, доволен. Я бы даже сказала, ликует. Могу его понять. Я и сама практически ликую, хотя куртку и книжки все же жалко до слез. О, да, кстати, о слезах.

– Маринушка, – прошу, – скажи Леше или кто там будет разбираться с кафе, пусть мои книжки и одежку заберут, если не сгорело. Им – мусор, а мне – ценное имущество.

– Там двери железные, – утешает меня Марина. – И в твоей комнате, и в кладовой. Не сгорело ничего, думаю… Конечно, я Леше скажу. Все будет хорошо. Он же знает, что ты – мой второй ребенок…

«Второй ребенок». Надо же. Никогда не думала, что она ко мне так относится. Нет, ну понятно, сейчас у нас бурные эмоции, общее горе, общая радость: все-таки уцелели обе, почти чудом. Рвани оно на полчаса раньше и… Ох, нет.

Но мы живы, здоровы, и Маринушка называет меня своим «вторым ребенком». А мне приятно, черт побери! И плевать, что все это просто эмоции.

– Как его хоть зовут-то, твоего «связного»? – вдруг спрашивает Марина.

Вот это да. А я и не знаю.

Смешно. Кому сказать, не поверит.

Прикрываю трубку рукой, спрашиваю его шепотом. Молчит, думает. Вспоминает, что ли? Или сочиняет наспех?

Какая, впрочем, разница. Нет, пожалуй, информации менее важной, чем имя человеческое. Цвет волос, и тот может больше рассказать о своем обладателе.

Наконец рыжий принимает решение. Говорит, что его зовут Максим. Будем считать, так оно и есть. Не паспорт же у него требовать, в самом деле…

Получив это сокровенное знание, Марина спешно прощается. Говорит, ей надо собираться. Там, на этой трехэтажной даче даже посуды пока нет. Сауна есть, а, скажем, чайника или хоть кружки какой-нибудь нет. Об одеялах, да подушках и говорить нечего. Эх, ничего-то они в жизни не понимают, эти «новые русские». Даже те из них, которые, теоретически говоря, древние индейские…

– Мы, кстати, уже почти приехали, – объявляет Максим, принимая из моих рук почти раскаленную трубку.

Вид у него при этом вполне виноватый. Словно бы признает за собой некий злодейский умысел. Дескать, мог бы подальше поселиться – вот, к примеру, как некоторые буржуи, в сотне километров от Москвы, чтобы поездка наша длилась и длилась, не завершалась никогда.

Как будто прочитав мои мысли, объясняет:

– Не люблю, когда что-то заканчивается. Даже домой приезжать не люблю. То есть дома-то хорошо, но вот говорить себе: «Приехали», останавливаться, выходить из машины – ох, это не по мне!.. Не понимаешь, да?

Честно говоря, действительно не понимаю. Но молчу, слушаю. Не перебиваю.

– Для меня, – говорит, – всякая завершенная история – история о смерти, рассказанная смертным повествователем смертному слушателю. Мой внутренний ребенок очень этого дела боится, но верит, что бывают иные какие-то варианты, и вечно нудит: «А что было дальше?» – в надежде, что «дальше» было хоть что-то, кроме тишины…

Теперь, кажется, понимаю. Но его несет.

– В момент завершения всякого дела, даже такого пустякового, как поездка домой, я остро чувствую собственную смертность. Строго говоря, я встречаюсь со своей смертью всякий раз, когда паркуюсь у подъезда. Зато незавершенность представляется моему воображению чуть ли не пилюлей бессмертия из кладовых Лунного Зайца. В моей идеальной истории путник выходит из пункта А, но в пункте Б его ждут напрасно: этому счастливчику суждено увязнуть в какой-то собственной, персональной бесконечности; понравится ему это или нет – другой вопрос. А вот мне – скорее да, чем нет.

– А ты пробовал? – спрашиваю.

– Что? – вздрагивает.

Ну вот, проснулся. Вспомнил наконец обо мне. Надеюсь, хоть знакомиться по новой не придется?

– Ты так говоришь, словно уже пробовал застрять в этой самой бесконечности, – поясняю.

Ухмыляется.

– Есть такое дело. Пробовал. И не раз. Но это отдельная история, специально для твоих ушей. Очень, очень длинная.

– Я так понимаю, у тебя коротких историй вообще нет. Парочка просто длинных, а все остальные – бесконечные. Если я тебя правильно поняла.

– Ты, – говорит, – удивительно правильно меня поняла. Так правильно, что слов нет. Единственный нюанс: все мои истории бесконечные, даже те которые кажутся просто длинными. Просто я изобрел отличный способ их рассказывать. Нужно начать с начала, пропустить середину и наскоро придумать какой-нибудь хороший конец.

– Чтобы вышла волшебная сказка? – спрашиваю, выходя из машины. И замираю, жадно вдыхая теплый ветер, приправленный сосновым ароматом. Пахнет здесь, как в пригороде. Хорошее, оказывается, место это Бабушкино. А я тут и не была никогда до сих пор…

Он молчит, поднимает стекло, запирает дверцы, достает из багажника здоровенную спортивную сумку, копается в карманах, извлекает связку ключей. Хлопочет. И только благополучно завершив акт беспрецедентного насилия над кодовым замком и впустив меня в теплый, вонючий подъезд, соглашается.

– Ну да. Я и есть сказочник. Практически Оле Лукойе.

– Который из них? Первый или второй?

Хмурится, потом вспоминает, о чем речь.

– От второго, – шепчет доверительно, – я и сам прячусь.

Что тут скажешь?

Молчим. Топаем пешком на пятый этаж. Известное дело, хрущевка, без лифта. Я сама в такой выросла, хоть и за добрую тысячу километров отсюда. Наконец, он отпирает дверь, первым делом включает свет в коридоре и пропускает меня вперед. На меня тут же падает здоровенный черный зонт. Достойное завершение беседы, ничего не скажешь.

– Откуда он тут? Я же убирал в шкаф… Ну да, я великий владелец великого бардака, – смущенно смеется хозяин дома. – Прости. Будем надеяться, больше ничего на тебя не упадет.

– Да уж, – говорю жалобно. – Хватит на сегодня, пожалуй…

Дома у него, надо сказать, хорошо.

То есть невооруженным глазом видно, что квартира съемная. Ну не мог этот человек по доброй воле приволочь в дом столь жуткие шкафы: тот, что в коридоре, поменьше, и второй, надутый, бесформенный монстр, загромоздивший половину комнаты. Но даже хозяйская мебель почти не портит впечатление от жилья. Соломенные жалюзи на окнах и такие же циновки на полу. Повсюду валяются мелкие, пестрые подушки. А возможно, не просто валяются, а ползают по дому, как домашние зверьки, этакие мягкие черепашки. Где упал, там и спи, а подушки сами вокруг соберутся. Удобно. Впрочем, спать можно и на диване: подушек и там хватает. Другой мебели в комнате нет.

Зато на кухне оборудовано отличное рабочее место фрилансера. Уж я-то могу оценить. Узкая, но длинная тахта позволяет засыпать, не удаляясь от станка. На столе живет монитор, под столом мурлычет системный блок, на холодильнике обосновался принтер. Зато сканер, кажется, выполняет функцию подноса: на нем стоят пустая чашка и заварочный чайник.

Вполне уютный, милый моему сердцу бардак. Сама бы такой с радостью развела. И разводила ведь неоднократно, пока не пришлось поселиться, с позволения сказать, в общественной приемной, да будет ей земля пухом.

Эх!

– Ты, – говорит повелитель бардака, – пока броди по дому, ищи свое место. Где понравится, там и устраивайся, хоть в ванной. А я приготовлю чай, и принесу его, куда пожелаешь… Или все-таки кофе?

– Наверное, чай, – мычу нерешительно. – Для начала.

– «Для начала» – это правильно, – радуется. – Настоящая сова начинает глушить кофе только после полуночи. А сейчас всего половина двенадцатого.

– Ох, ни фига себе! – изумляюсь. – Быстро же мы все успели!

– Поужинать, познакомиться, покататься, взорваться и удрать с места происшествия, – подхватывает. – Долго ли умеючи?

Действительно.

Побродив по комнате, возвращаюсь на кухню. В комнате все же чересчур интимная обстановка. Я, честно говоря, совсем не против интимной обстановки, но…

Лучше пока посидеть на кухне. А то как-то слишком уж интенсивно прожила я последние четыре часа. Надо бы передохнуть.

А передохнуть, как показывает опыт, только на кухне и можно.

– Пока мое место будет тут, – говорю, с ногами забираясь на тахту.

И запоздало удивляюсь, осознав, что присутствие этого чужого, незнакомого, да еще и чертовски привлекательного мужика нимало меня не смущает. Напротив, успокаивает. Хочется быть к нему поближе, потому и на кухню вернулась так поспешно.

Что со мной происходит? У любви, с какого бы взгляда она ни наступала, насколько мне известно, совсем иной анамнез. И если поначалу мое состояние более-менее походило на обычную бытовую влюбленность, то теперь… Черт знает что со мной творится. Или это нормальная реакция организма на давешний шок? Или даже новый условный рефлекс? Нет, а вдруг? Этот человек был рядом, когда я чудом избежала опасности, вышла сухой из воды, и теперь мой организм реагирует на него, как на спасательный жилет, который всегда должен быть под рукой. А что, очень даже возможно.

Ужас, если так. Ужас-ужас-ужас. Куда же я теперь без него?

Но сейчас мне все равно хорошо. А «потом», будем надеяться, вовсе не наступит. Зачем нам какое-то дурацкое «потом»?

«Жилет» мой тем временем льет в чайник кипяток, и кухня наполняется запахом бергамота.

– Хороший у тебя чай какой, – вздыхаю.

– Да, ничего себе, – кивает. – У меня еще и печенье есть. И вообще до фига всякого разного прекрасного, – любовно пинает ногой туго набитую спортивную сумку. – Сегодня воистину удивительный день: прежде, чем встретить тебя, я посетил супермаркет «Восьмой Континент». Или все-таки «седьмой»?.. Я там был второй раз в жизни, кажется. И накупил всякой ерунды в красивых упаковках. Вот это, я понимаю, сила предвидения! А ведь могли бы сейчас мерзлый мышиный корм на балконе грызть…

– А что, – интересуюсь, – бывает специальный мышиный корм? Типа «Вискас», только для мышек?

– «Мышиный корм», – смеется, – это все, чем не брезгуют мыши. Чаще всего – просто крошки от позавчерашнего ужина. Но разные бывают варианты…

Он кутает чайник полотенцем и принимается метать на стол добычу. Какие-то пакеты, впрочем, отправляются в холодильник, доселе пустой и даже, кажется, пыльный. Наконец, покончив с хлопотами, достает две большие чашки цвета цитрусов: лимонно-желтую и апельсиново-оранжевую. Разливает чай.

– Кипятком разбавлять? – спрашивает.

Мотаю головой.

– Чай свежий, только что заваренный да водой разбавлять, – ворчу. – Вот еще!

– Согласен. Но здесь, в Москве, почти все чай разбавляют; гостя не спрашивают даже. Фигак полную чашку воды на чайную ложку чая – набулькивайся, гость дорогой! Я долго привыкнуть не мог к такому издевательству. Потом притерпелся как-то. Но уж дома-то…

– А ты тоже не москвич? – спрашиваю.

– Да ну, какое там… Ты их вообще видела, москвичей-то? Нет их в природе. Москва есть, а москвичей нет. Каждый откуда-нибудь, да приехал.

– Ну, сколько-то их есть. Та же Марина, например.

– Правда? – удивляется. – Москвичка? Что, прямо вот так и родилась в самой Москве? Не учиться приехала?.. Ну, значит, встречается еще редкий зверь коренной москвич в дикой природе. Кто бы мог подумать…

Отдает мне чашку, распечатывает круглую жестяную коробку с печеньем. Красота какая! Печенюшки там все разные, даже и не перепробуешь, наверное. Но я буду стараться.

Пока я вожусь с печеньем, хозяин дома помалкивает. Барабанит пальцами по столу, курит, думу думает. Молчание нарушается лишь моим безмятежным хрустом. Наконец, не выдержав тишины, прошу:

– Может, расскажешь про Михаэля, пока мы чай пьем? Если уж книжку его переводить мне сегодня не светит…

– Расскажу, – кивает. Хмурится почему-то. – Но сначала ответь мне на один вопрос…

И снова умолкает. Берется за следующую сигарету. Не то нервничает, не то просто слов нужных найти не может.

Немудрено. Вопрос его поверг меня в оцепенение. Чего угодно ожидала, только не этого.

– Скажи, – говорит, – с тобой, случайно, не бывает так, что?.. Ну, вот, к примеру, заходишь в комнату, где сидит, скажем, человек с больным зубом. Или головой, или ногой – не имеет значения. И у тебя тут же начинает болеть зуб, голова, нога – пока не выйдешь из комнаты… Ясно. Можешь не отвечать. По твоему лицу вижу, бывает.

– Сегодня, – говорю наконец. – Только сегодня. До сих пор, кажется, ни разу. Или я просто внимания не обращала?..

– Ты только сегодня заметила? – оживляется. – Вот это да! Выходит, не один я к свиданию подготовился…

Он смеется, но почти сразу же мрачнеет.

– Прости, – говорит. – Тебе, судя по всему, не до шуток, если сегодня все это случилось в первый раз. Как именно, если не секрет?

Какие уж тут секреты. Полдня ведь маялась, страдала, что некому пожаловаться, не с кем посоветоваться. К кому ни сунься, скажут: «Дура психованная», – да и выкинут из головы мою печаль. Даже Марина – уж насколько, казалось бы, завзятая чернокнижница, без прикладной эзотерики шага в сторону не сделает, но тут рукой на меня махнула и прогуляться отправила, от душного помещения подальше, чтобы дурь выветрилась. А этот тип вдруг сам угадал. Как, почему, с какой стати угадал – об этом я думать поостерегусь. И без того последняя черепица с крыши осыпается.

Я уж лучше исповедаюсь, пока есть такая возможность.

Рассказываю ему про давешнюю крашеную блондинку с больным зубом, про дядечку с василиском в желудке. В красках расписываю собственные страдания. Пусть пожалеет, да чаю еще нальет. Меня сколько уж лет никто толком не жалел, а иногда так хочется…

– Во время гадания накатило, значит? Интересный поворот!

Чаю-то подливает, а вот жалеть меня и не думает. Радуется, только что руки не потирает. Словно бы я клад нашла и теперь предлагаю взять его в долю, ежели, к примеру, лопату одолжит, или на шухере постоит. И вроде как заранее на все согласен. Улыбается до ушей. Улыбка, надо понимать, предназначается мне. Вся, целиком, сдачи не надо.

– А на меня, – говорит, – поначалу находило, когда я за фотоаппарат брался. Причем не только боль. Чужая жизнь во всей полноте, разом, без остатка на меня обрушивалась. Думал, волшебная вещь… А оказалось, это я сам волшебный, а фотоаппарат – ну да, хороший такой фотоаппарат. Но вполне обычный. Подарок старого друга… Просто каждому из нас нужен какой-то трамплин – для начала. У меня был фотоаппарат, у тебя – карты. Оно и понятно: я полжизни великим фотографом себя мнил, а ты гаданием, как я понимаю, всерьез занимаешься, зарабатываешь даже… Потом уже и без трамплина можно обходиться. Особенно, если знать некоторые приемы. Нехитрая техника, освоить ее проще простого, было бы призвание.

Я даже про печенье забыла. Сижу, слушаю его, ресницами хлопаю. Ничего не понимаю пока. Но – вдруг пойму хоть что-то? Когда-нибудь. Законспектировать, что ли?..

– Ты спрашивала про Михаэля, – он неожиданно меняет тему разговора. – Так вот, познакомились мы следующим образом. Я сидел в привокзальной кондитерской одного маленького немецкого городка. Пил кофе – помойного, к слову сказать, качества, – жевал черствый крендель, ждал поезд на Мюнхен и очень старался не сойти с ума, по целому ряду причин. Долго рассказывать, да и ни к чему сейчас… И тут подходит ко мне здоровенный белобрысый дядька в твидовом пиджаке, скалится приветливо, спрашивает что-то по-немецки. Объясняю ему, чуть ли не на пальцах, что на языке Штирлица и Гёте могу, в лучшем случае, команду «хэндэ хох» уразуметь. Дядька отмахивается: «нет проблем», – и переходит на английский. Первым делом он задал мне тот же вопрос, что и я тебе.

– И ты не послал его подальше?

– Ну, ты же меня пока не послала… И, потом, к тому времени я уже привык к разным… ну, скажем так, странностям. Ничего, кроме странностей со мной, можно сказать, не происходило в ту пору.

– Хорошая, должно быть, жизнь.

– Дело вкуса. Тебе нынешний вечер понравился?

– Даже и не знаю. С одной стороны, у тебя в гостях, пожалуй, интереснее, чем дома сидеть, уткнувшись носом в компьютер. С другой… Жалко кафе. И все остальное жалко. И ночевать теперь где-то надо. То ли квартиру искать, то ли по друзьям пока помыкаться… Ох, я же Наташке позвонить хотела! Двенадцать уже есть?

– Сейчас будет, – он смотрит на круглый циферблат настенных часов. Судя по исключительному уродству, вещица тоже хозяйская. Очень типичное убранство московских съемных квартир: все, что даже на дачу вывозить противно, можно оставить жильцам. И брать с нас на полтинник больше, за «меблировку».

– Не надо тебе никуда звонить, – будничным тоном говорит счастливый владелец дивного хронометра. – Разговор у нас будет долгий. Небось, тут и заснешь, прямо на этом топчане. В монологе я страшен, кого угодно усыплю.

– Ну да. Ты же Оле Лукойе, – улыбаюсь натянуто. – Тебе так и положено.

Предложение, что и говорить, соблазнительное. Я бы, следует признаться, огорчилась, если бы оно не воспоследовало. Но теперь, когда он сказал вслух то, о чем я все время думала, мне неловко. Не знаю, куда глаза и руки девать.

– Я, – напоминает мой гостеприимный хозяин, – не маньяк. Настолько не маньяк, что самому тошно. Но уж какой есть. Мой примитивный ум не терпит намеков и недомолвок. Когда я говорю: «спать», это и значит: «спать». Никаких дополнительных процедур. Когда я решусь выступить в роли коварного соблазнителя, я тебе честно об этом скажу. Заранее. Договорились?

– Договорились, – киваю.

Ну и как я теперь должна себя вести? Обижаться было бы совсем уж глупо. Напротив, такая откровенность должна бы меня обрадовать. Но ничего похожего на радость я не чувствую. «Не маньяк», видите ли… Что ж, получается, это я у нас маньяк?

По всему выходит, что так. Иначе с чего бы меня то и дело посещали мысли о «дополнительных процедурах»? Эти самые процедуры будоражат мое воображение куда больше, чем обещанный долгий разговор. Хотя, интересно все это, конечно. Кто бы другой рассказывал, слушала бы, рот распахнув.

Ладно. Рот можно оставить закрытым, а слушать все же придется. Программу вечера явно определяю не я. А если станет совсем невмоготу, ка-а-а-ак прыгну!

Такая постановка вопроса мне чрезвычайно нравится. Чувствовать себя охотником, а не добычей – это по мне, да.

– На чем мы остановились? – спрашивает безмятежно моя потенциальная жертва.

– На том, что ты познакомился с Михаэлем, и он спросил про больные зубы. Ну, в смысле не про зубы, а…

– Ага. А я все взвесил, подумал хорошенько – секунды три-четыре – и выложил ему все как на духу. Про фотоаппарат. О том, как оказываюсь в шкуре всякого человека, попавшего в мой видоискатель. Словарного запаса для такой беседы нам обоим немного недоставало, поэтому разговор получился очень конкретный. Приходилось называть вещи своими именами, без недомолвок. По-русски я, пожалуй, и не смогу выражаться так точно… Ладно, это как раз неважно. Важно, что мы с Михаэлем договорились. Он здорово удивился. Сказал, у меня интересный случай. Дескать, прежде ему никогда не доводилось встречать накхов, которые обнаружили свой дар при помощи фотоаппарата…

– Кого-кого?! – переспрашиваю, услышав незнакомое словечко.

– Не важно, – отмахивается с досадой. – Это я, считай, сдуру брякнул. Потом… Сейчас важно другое. Михаэль объяснил мне, что такой талант грех зарывать в землю. Дескать, его можно и нужно развивать.

– Талант страдать от чужой зубной боли? – уточняю язвительно.

– Забудь ты про эту ерунду, – вздыхает. – Подумаешь, зубная боль, горе великое… Это просто первый симптом. Вернее, не первый, а самый яркий. Потому что когда у тебя внезапно меняется настроение или мысли какие-то дикие в голову лезут, ты вряд ли станешь винить в этом своего ближнего. Тебе в голову не придет, что это его настроение, и его мысли. Спишешь все на собственную неуравновешенность. А боль – штука вполне очевидная. Рано или поздно непременно обратишь внимание на некоторые совпадения.

– Падения сов, – откликаюсь эхом. Лишь бы что-то сказать.

Но ему мой каламбур, кажется, по душе. Он безмятежно улыбается и вдруг ласковым, небрежным жестом гладит меня по голове. Вернее, гладит-то он парик: я как напялила его после обеда, для приема клиентов, так и не снимала. Забыла даже о нем. А ведь поначалу казалось, полчаса вытерпеть невозможно. Но вот, привыкла…

Не заметив подвоха, мой прекрасный не-маньяк встает и снова ставит чайник.

– Такой дар дает возможность не просто на миг оказываться в чужой шкуре, но и проживать чужую жизнь, не растрачивая при этом собственную, – говорит он, вскрывая пакет с карликовыми круассанами.

Голос его звучит совершенно обыденно, почти равнодушно. Будь он преподавателем вокала, обнаружившим у случайной знакомой божественное сопрано, энтузиазма и пафоса было бы куда больше, не сомневаюсь. А он разжигает духовку и кидает круассаны на противень.

– Надо бы их в микроволновку, – поясняет. – Но такого добра в этом доме нет. Не беда, и тут разогреются… Ты не понимаешь ничего, да? Из меня плохой объясняльщик.

– А из меня плохая понимальщица, – отвечаю ему в тон. – Два сапога пара… Как это – «проживать чужую жизнь, не растрачивая собственную»? И, собственно, зачем?

– Как – это я тебе покажу, – обещает. – Хоть завтра. На живом каком-нибудь примере. Если захочешь, конечно. А зачем… Хороший вопрос. Мне-то, собственно, с самого начала было очевидно зачем, – тут Михаэлю со мной повезло… Помнишь, о чем мы с тобой болтали в машине, когда приехали? О бесконечности, в которой можно и нужно увязнуть, чтобы не наступил конец сказки? Ну вот, это – один из способов. За сегодняшний день я прожил лет двадцать примерно. И это, мягко говоря, не самый впечатляющий результат: я все больше делами занимался, хлопотал, по городу мотался. Такой уж день, понедельник… А можно и несколько сотен лет в сутки упихать, было бы желание.

Теперь, кажется, понимаю. Как ни странно. Но обсуждать сей предмет пока не готова. Потом.

– Слушай, – говорю, помолчав, – а ты уверен, что твой Михаэль – и есть писатель Штраух? В книжке, которую я перевожу, ни слова на эту тему… Да и не похоже, чтобы писал человек, который кучу чужих жизней прожил. Он очень хороший, самый любимый автор у меня сейчас, но персонажи у него все же немножко одинаковые. Ну, то есть не одинаковые, а одного типа – так, что ли?.. Словно бы родились при сходном расположении звезд, а потом еще книжки одни и те же читали в юности, хоть и разные выводы из них делали. Это бросается в глаза. А на самом деле так не бывает.

– На самом деле еще и не такое бывает; выяснить бы еще, какое дело следует считать «самым», а какое – нет… А Михаэль – это именно писатель Штраух, да. Можешь не сомневаться. Я у него потом недели три жил и книжки на полках видел. И как он со своим агентом по телефону отношения выяснял, пару раз слышал… Видишь ли, насколько я понял, он последнюю книгу лет шесть назад закончил. А потом не до того стало.

– Так он не пишет ничего сейчас? – огорчаюсь.

– Ну, – пожимает плечами, – с другой стороны, это и странно было бы: всю жизнь книжки писать. Тем более, когда так все обернулось…

Достает из духовки круассаны. Запах горячей выпечки, да еще и щедро сдобренный ароматом ванили, кого угодно примирит с происходящим. Меня – так уж точно. Не пишет больше Штраух – и фиг с ним. Тем более, может, потом снова запишет. Так часто бывает.

Что же до всего остального… Бред, конечно, но мне он пока, что греха таить, нравится. У меня вдруг, непонятно, с какой стати, обнаружился какой-то загадочный «дар», в связи с чем рыжий незнакомец теперь твердо намерен возиться со мною, уму-разуму учить. Что ж, такая концепция меня устраивает, целиком и полностью. А там видно будет.

Примирившись же с происходящим, я внезапно обнаруживаю, что у меня есть тело. И его нужно как-то привести в порядок, а то испортит мне остаток ночи головной болью или внезапной сонливостью. Оно это умеет.

– Слушай, – говорю, – Максим…

И умолкаю. Как-то по-дурацки звучит это имя в моих устах. Может, оно и настоящее, но называть его по имени мне почему-то трудно и неловко. С чего бы, интересно?..

– Что-то не так? – огорчается.

– Все так. Просто если уж ты грозишь, что нынче ночью мне предстоит заснуть прямо здесь, на этой тахте, хотелось бы заблаговременно принять душ. И не только это…

– Господи, – он хватается за голову. – Я болван. Надо было сразу предложить…

– Не надо, – улыбаюсь. – Сразу – ни в коем случае. Мне бы стало неловко, я бы тут же начала Наталье дозваниваться, на ночлег к ней проситься. А теперь уже как-то не до того. Нужно про чужие судьбы с тобой разговаривать, да печенье твое лопать. Где я еще такое печенье найду?..

Когда полчаса спустя я вышла из ванной, кутаясь в чужой долгополый махровый халат, с одеждой в одной руке и париком в другой, рыжего искусителя чуть кондратий не посетил. Я предвидела такой эффект и заранее им наслаждалась. Но действительность превзошла мои ожидания.

Минуты полторы он молчал, разинув рот, потом, наконец, вспомнил всякие разные полезные слова. Ожил.

– Постриг приняла? – спрашивает. – Заблаговременно? Думаешь, поможет? «Да не убоюсь я зла»?..

Язвительность его – дитя растерянности. Грех обижаться.

– Да нет, – говорю, – так и было, с самого начала. Я всегда стриженая. Лысой пришла в этот мир, лысой отсюда уйду. А кудри – это парик. Спецодежда моя. Ведьмам так положено, с кучеряшками… Жаль, накладной нос крючком пока не по карману. Недостижимая мечта.

– Накладной нос?!

Он принимается хохотать. Не смеется, а именно ржет и, кажется, не может остановиться. Стонет, всхлипывает, закрыв лицо руками. Несколько секунд сочувственно наблюдаю это безобразие, потом присоединяюсь. Заразительно смеется, устоять невозможно.

«Устоять невозможно» – это у меня, впрочем, девиз вечера. Или даже целой новой эпохи царствования, как в древнем Китае.

Ну, поглядим.

Стоянка VI

Знак – Близнецы.

Градусы – 4°17′09'' – 17°08′34''

Названия европейские – Атайя, Алькайя, Альханна, Альшая, Альхага.

Названия арабские – аль-Хана – «Тавро, Отметина».

Восходящие звезды – гамма и эпсилон Близнецов.

Магические действия – заговоры на победу в войне.

Когда из ванной вышел взъерошенный подросток, этакий мокрый ежик, младший братец Муравьиного Льва[6], я в одночасье лишился дара речи и, кажется, всех прочих даров щедрой природы. Что за чудесное превращение?!

А ведь, казалось бы, такие пустяки. Прическа.

Но это я уже потом сообразил, что дело в прическе. А поначалу вообще не понял, кто вышел из моей ванной. Девочка, мальчик? И откуда оно взялось? Из чего образовалось?

Наконец опознал свою гостью. От растерянности брякнул:

– Ты что, постриг приняла заблаговременно? Думаешь, поможет? – кривляюсь. – «Да не убоюсь я зла»?..

– Да нет, – говорит. – Я всегда стриженая.

Всегда, значит. А кудри цыганские? Или это шапка-ушанка такая была?

Оказалось, не ушанка. Просто парик.

– Спецодежда моя, – хихикает Варя, потрясая шедевром престидижитаторского искусства. – Профессиональным ведьмам, видишь ли, положено, с кучеряшками бегать… Жаль, накладной нос крючком мне пока не по карману. Недостижимая мечта.

Этот «накладной нос» меня доконал. Я закрыл лицо руками и принялся ржать. Процесс сей куда больше походил на извержение вулкана, чем на обычное человеческое веселье. Хохот овладел моим телом, и я ничего не мог с этим поделать. Только переждать, перетерпеть, выстоять, не покрыться трещинами, не рассыпаться на кусочки от столь мощного сотрясения.

Безумие мое оказалось заразительным: Варя тоже принялась смеяться. Я уж было почувствовал, что вполне могу остановиться, но поглядел на нее и заржал с новыми силами.

Едва успокоились. Мне, впрочем, для закрепления успеха пришлось добраться до умывальника и остудить голову огненными и ледяными струями, поочередно. Так что в финале на моей кухне образовалось настоящее братство мокрых ежей. Маленькое, но сплоченное.

– Давно так не смеялся, – говорю, прижимая к сердцу пачку с сигаретами. Кое-как извлекаю одну, закуриваю. – Пару лет, точно. А может, и больше.

– Напрасно. Такой талант грех в землю зарывать.

– Да уж, таланты в землю зарывать не годится. Особенно наши с тобой таланты.

Смотрю на нее выразительно. Самое время сменить тон, вернуться к делу. Если, конечно, центральную тему нашей беседы можно назвать «делом». Слово-то какое… неуместное.

– Да-да, – оживляется Варенька. – Талант к чужой зубной боли, конечно. Дивный дар.

Опять двадцать пять. Крепко ей, видно, сегодня досталось.

– Слушай, – говорит она, помолчав, – ты все это всерьез, да? Совсем-совсем всерьез? Потому что если это просто тема для разговора, такой оригинальный повод завязать знакомство, то уже и не нужно ничего выдумывать. Уже словно бы лет десять знакомы. Или больше.

– Повод завязать знакомство я бы другой нашел. Да и зачем искать? Вот, к примеру, от кафе твоей подружки камня на камне не осталось, а мы живы-здоровы. Чем не повод?

– Да уж, повод, – вздыхает. – Жалко Маринку, и кафе жалко… Но камень на камне, надеюсь, все же остался. Как минимум один камень на другом таком же. И страховка у нее вроде есть. И, самое главное, Леша, который, если будет надо, десяток таких кафе для мамы откроет. Ничего, все утрясется как-нибудь… Может, и куртка моя уцелела? Тогда вообще счастье.

– Теперь, – решаю, – самое время сварить кофе. Себе сварю, по крайней мере. После полуночи он на меня действует как валерьянка. Успокаивает. А тебя?

– Понятия не имею. Но можно проверить.

Ставлю на огонь джезву, колдую помаленьку. Варя с интересом за мной наблюдает.

– Как это происходит? – спрашивает вдруг. – Как кино смотришь? Или сам участвуешь?..

Я не сразу понял, о чем она спрашивает. Решил, про кофе; удивился даже столь неуместному глубокомыслию. Участвую ли я в процессе приготовления кофе, который варю? А как там у нас насчет дао, выраженного словами и непристойными жестами?..

Потом только дошло.

– Никакого кино, – говорю. – Настоящая человеческая жизнь, во всей полноте. Только ярче и интенсивней. И при этом остается небольшой участок сознания, свободный от участия в игре. Что-то вроде командного пункта, где всегда сидит некий таинственный «дежурный офицер», готовый в любую минуту напомнить, что это – чужая шкура. Не дает заиграться, уйти на дно и навеки упокоиться под развалинами чужой судьбы.

– Немного похоже на то, как описывают контролируемые сновидения, – вздыхает Варя. – Я-то не знаю, как это бывает, только в книжках читала…

– Да нет, ни на что не похоже. Такие вещи не объяснять надо, а просто попробовать. Словами тут мало что скажешь…

– Ясно. Ну, значит, надо попробовать. Ты ведь можешь устроить так, чтобы я попробовала? Только не боль чужую почувствовать – хватит уж! – а прожить настоящий кусок чужой жизни. Это можно?

Вот так просто. Я-то думал, ее долго уговаривать придется. Страшно ведь, теоретически говоря. А ежели не теоретически, то и вовсе ужас.

Какая, однако, храбрая.

– Можно, – отвечаю, разливая кофе по чашкам. – И нужно. Собственно, ради этого разговоры и разговариваются.

– А можно прямо сейчас?

Глаза ее горят, как у пумы, сбежавшей из зоопарка. Ну, дела…

– Теоретически говоря – почему нет? Одно плохо: человек нам с тобой для этого нужен. Посторонний человек.

Варя хмурится, смотрит на меня вопросительно. Дескать, какой такой «посторонний человек»? Зачем он нам?

Объясняю:

– Жертва. Добыча. Охотничий трофей. А на такую роль не всякий годится. Если ты думаешь, что можно выйти на улицу и силой отобрать судьбу у первого встречного, вынужден тебя разочаровать. Это не так. Есть ряд правил, на которые можно было бы забить, если бы не одно «но»: они работают, вне зависимости от нашего к ним отношения.

– Рассказывай свои правила, – вздыхает. И в сердцах добавляет: – Ну почему всегда выясняется, что есть какие-то «правила»? Почему все должно быть сложно? Почему нельзя просто?!

– Вопрос к автору проекта «Жизнь Человечья», – смеюсь. – Я всего лишь скромная лабораторная мышь. Сижу в стеклянной колбе, весь в датчиках, экспериментальное сало лопаю. Взорвусь, не взорвусь, – время покажет.

– Не знаю, как сало, а кофе у тебя обалденный, – говорит присмиревшая Варя. – Фантастика просто… Так что за правила-то? Я сейчас настолько ничего не понимаю, что даже правила твои выслушаю, слова поперек не скажу.

– Первое правило такое. Судьбу можно позаимствовать лишь у того, кто на нее активно сетует. Это, честно говоря, не только техническая проблема. Этическая, как ни странно, тоже. Нарушить это правило, говорят, чрезвычайно трудно, но возможно. Впрочем, считается, что лучше не пробовать. Меня тысячу раз строго предупреждали: ни в коем случае. Все же не конфету у сироты отбираешь, а жизнь человеческую.

– Это как? То есть всякий, в чью шкуру ты забираешься, умирает? Ничего себе!

Не похоже, кстати, что ее такая идея пугает. Немного смущает, не более того. Ну, или я совсем уж не разбираюсь в людях, что, с учетом моего опыта, маловероятно.

– Тихо, ша! Уже никто никуда не умирает! – поднимаю руки, словно бы сдаться в плен собрался. Потом объясняю: – Все остаются живы и здоровы. Никто ничего не замечает, никогда. Даже удивительно… Строго говоря, они ничего не теряют, кроме, разве, интенсивности переживаний. Сомнительное сокровище; мало кто способен оценить его по достоинству.

– Этого я тоже не понимаю, – вздыхает. – Это ты мне потом еще раз пять объяснишь, хорошо?.. Я пока уяснила только одно: человек, чью жизнь ты собираешься прожить, должен жаловаться на судьбу. Это что, по лицу видно? Или как?

– По лицу тоже, если глаз наметанный. Но есть и другие приемы, куда более предпочтительные, поскольку исключают возможность ошибки. Тут, опять же, не рассказывать надо, а показывать. Если я говорить начну, только запутаешься. А показать – проще простого. Завтра же…

– А сегодня можно?

– Почему бы и нет? Просто думал, ты устала. Решил, хватит с тебя на сегодня…

– В общем, правильно думал, – Варя задумчиво чешет нос, хмурится. – Устала, да… Но если сегодня не случится ничего, кроме разговоров, завтра мне будет очень трудно. Ночь – это ночь, ночью в любую ерунду можно уверовать, был бы проповедник хороший. А утром все не так. Вот проснусь завтра в незнакомом месте, вздрогну, вспомню, как здесь оказалась, может, пореву немного из-за кафе, потом осознаю, что ты полночи донимал меня какими-то дикими разговорами – непонятно зачем, но явно не с благой целью. Буду грызть себя за то, что не поехала к Наталье, осталась ночевать у чужого, незнакомого и вряд ли вменяемого человека. Смущаться буду, кукситься и скукоживаться. Злиться – в основном на себя, но и на тебя тоже. Уж я-то себя, любимую, знаю… А тебе, соответственно, придется начинать все сначала. Только я еще и слушать ничего не стану, представляешь? Буду молчать, кивать, отворачиваться и искать глазами свои ботинки. Сама не хочу, чтобы так было, но поделать ничего не могу. Будет.

Правильно излагает. Утро вечеру не друг, а могильщик, известное дело.

– Надо так, – заключает Варя. – Чтобы прямо сейчас, сегодня, до того, как я лягу спать, случилось что-то из ряда вон выходящее. Не разговор, событие. Чтобы не отвертеться при всем желании. Даже с утра.

– Ужас, – говорю. – Ты такая умная. Сама все понимаешь. Причем куда лучше, чем я.

– Я не умная. Я опытная. Я болтовней про всякие разные чудеса на жизнь зарабатываю. Знаю, как дорого стоят такие слова вечером, и как дешевы они с утра. Вот и все.

– Ладно, – я убираю пустые чашки в мойку. – Убедила. У тебя волосы высохли?

– Более или менее…

– Тогда одевайся. Поехали.

– Куда? – спрашивает.

А сама уже схватила одежку в охапку, на пороге стоит. Оглядывается, прикидывает, где бы переодеться. В комнате куда как удобнее, зато ванная запирается на щеколду. Понимаю, дилемма.

– Куда-нибудь. Мало ли в Москве ночных заведений? И в каждом полно печальных людей, проклинающих судьбу, и вообще все на свете. Для них, собственно, и придумали ночную жизнь… Только парик свой не надевай, ладно? Стрижка лучше.

– Правда, что ли?

– А какой смысл врать? Я же тебя сопровождать буду. Твоя прическа – мое достояние, по крайней мере, этой ночью.

Варя расплывается в улыбке и скрывается в ванной. Все же там щеколда и – об этом я сразу не подумал – зеркало.

А я падаю на тахту, закуриваю и внезапно понимаю, что больше всего на свете сейчас хочу спать. Или хотя бы просто лежать на спине, лицом кверху. Уж, по крайней мере, не по ночным клубам колесить. Встал-то в восемь утра из-за всех этих дурацких хлопот, а лег перед этим хорошо если в четыре… И ведь ничего не попишешь, придется сейчас ехать куда-нибудь в центр, искать симпатичное заведение – остались ли они, симпатичные-то? – высматривать в полутемном зале достойную добычу, чья грядущая бурная жизнь сможет должным образом впечатлить Варю. Лучше бы мужчину, для остроты переживаний. Первый опыт – это в любом деле очень важно.

Михаэль, помню, такую барышню мне подобрал – закачаешься. Влюбчивую и страстную, любительницу танцев, подводного плавания и азартных игр; при всем при том – отравительницу, ловкую, умную, хладнокровную охотницу за наследствами. Ее не только не поймали за руку, даже не заподозрили ни разу. После пятидесяти она решила, что заработала достаточно, поставила крест на своем тайном увлечении ядами, занялась хатха-йогой и юными школьницами. Еще позже пристрастилась к нелегальным полетам в антигравитационном жилете и (в особенности) к безбашенным мальчикам-инструкторам. Умерло это прекрасное чудовище в восемьдесят с лишним лет от избыточной дозы каких-то новомодных стимуляторов. Ничего удивительного: в свой девятнадцатый день рождения она пообещала себе, что непременно станет наркоманкой в глубокой старости, когда уж совсем нечего будет терять, и честно сдержала слово.

Впрочем, это только для меня все события ее жизни – прошедшее время; сама-то героиня моего первого романа пока танцует, ныряет, трахается четырежды в день и планирует первое из доброй дюжины хитроумных убийств. Или даже не планирует еще: всего-то чуть больше года прошло с того дня, когда Михаэль пихнул меня локтем и возбужденно прошептал: «Начнем вот с этой красотки!»

Все у нее еще впереди, несмотря на то, что есть на земле человек, бережно хранящий воспоминания о ее будущем. Изумительные, надо сказать, воспоминания. Так сладко, страшно и стыдно, как в ее шкуре, мне, пожалуй, больше никогда не было – и вряд ли снова будет. А ведь с виду – девочка и девочка, обычная скучающая студентка, вынужденная проводить лето, подрабатывая в курортном захолустье. Мастерски Михаэль ее вычислил, ничего не скажешь!

Ясное дело, после такой охоты все пошло как по маслу, никаких дополнительных уговоров не потребовалось. Вот и мне сейчас придется как следует постараться – не для себя, для Вареньки. Чтобы сразу поняла, почем фунт лиха, изюма и прованского масла заодно.

Обдумав это, я яростно, с хрустом зевнул. Мысли о предстоящей ловле человеков не возбуждали меня совершенно. Вот если бы напороться на потенциального Спящего, примерно за четверть часа до начала летаргического оцепенения… И какой, спрашивается, смысл во всей этой нашей хитроумной магии, если никак невозможно человеку обрести при жизни могущество, позволяющее спать столько, сколько требуется, причем каждый день, а не от случая к случаю?..

Ох.

Надо бы все же как-то взбодриться, что ли.

Недолго думая, открываю кран – тот, что с синей нашлепкой. Снимаю носки, поочередно задираю ноги, подставляю ступни под ледяную струю. Неприятно, что и говорить. Зато эффективно. Не то что этот ваш хваленый кофе – напиток, бесспорно, вкусный, но для длительных бдений почти бесполезный.

К тому моменту, как Варя, при полном параде, покинула ванную, я уже был в порядке. И проснулся, и глаза обратно в орбиты вернул, даже носки успел надеть. И ботинки. Чего тянуть, действительно?

– Готова? – спрашиваю. – Поехали. Карты только с собой возьми.

– Зачем?

– Пригодятся, – обещаю.

– Лишь бы без взрыва обошлось, – вздыхает Варя, роясь в сумке.

– Только, – говорит она в машине, – ты учти, я все же не совсем палестинский беженец. Не нужно там, куда мы приедем, за меня платить. Деньги у меня какие-то есть пока, а в понедельник, по моим расчетам, еще приплывут. А если ты меня и сейчас будешь за свой счет выгуливать, я застесняюсь, и на все стану говорить: «Не хочу», – даже если захочу. Тем более что ужин я, по правде говоря, так и не отработала. И вряд ли в ближайшее время решусь: а ну как снова что-нибудь взорвется? Но теперь меня мучает совесть.

– Дело хозяйское, – соглашаюсь. – А чтобы совесть не мучила, можешь нынче ночью взять меня на содержание. Угостишь каким-нибудь молочным коктейлем – больше мне все равно ничего нельзя за рулем-то… Тебе, впрочем, тоже не до того будет, имей в виду. Разве только потом, на закуску.

– Договорились, – радуется Варя. – А вот знаешь что? Скажи-ка мне дату своего рождения, если это не очень страшная тайна. Хоть Аркан твоей судьбы вычислю, что ли. Интересно. Да и полезно бывает такое знать…

Да уж, пожалуй. Сказать ей, что ли правду? А почему, собственно, нет?

– Двадцать второе февраля.

– А год?

– Шестьдесят пятый.

– Правда, что ли? – изумляется. – Думала, ты младше.

– Образ жизни такой, – ухмыляюсь. – Вечная молодость и что там еще нашему брату Фаусту полагается… Ну и что там у меня за Аркан судьбы?

– Погоди, мне же посчитать нужно. Двадцать семь, минус… Ага. И еще, на всякий случай, два плюс семь. То что доктор прописал!.. Смотри, как интересно все получается. Согласно одной традиции, Пятый Аркан. «Иерофант». Согласно другой – Девятый. «Отшельник».

– Ясно. И какая традиция правильная?

– Обе правильные. По крайней мере, обе следует принимать в расчет.

– И что же мне светит? – интересуюсь.

– Тебе-то как раз ничего особенного. Светит – тем, кто рядом с тобой окажется. Ты, собственно, и светишь… Иерофант, теоретически говоря, идеальный проводник тайных знаний. Выходит, если уж учиться всяким потусторонним глупостям, то лучше – у тебя.

– Очень хорошо, – ухмыляюсь. – Именно то, что нам с тобой сейчас нужно… А Отшельник – это к чему? Напомни. «Псих-одиночка», как в детстве говорили?

– И это тоже. Но не только. Там, на картинке, если помнишь, дедушка не с пустыми руками, а со светильником бродит. «Свет твой так ярок, что никто не увидит тебя». Вот что сказано про Аркан «Отшельник». Впечатляет?

– Вполне. Отлично сказано. Хорошо бы, если действительно про меня.

– А есть сомнения?

– Сомнения, – говорю, – всегда есть. Живучие твари… Что ж, во всяком случае, проверим, какой из меня «Иерофант». А «Отшельника» просто примем на веру – уж больно приятно.

В «Китайском летчике» Варя никогда прежде не была. Она, впрочем, как я понял, и сама та еще отшельница. Да и странная эта идея: ходить по клубам, когда работаешь и даже живешь в кафе.

Она, как я заметил, была приятно удивлена. Ожидала, небось, что мы сейчас в казино какое-нибудь пафосное потащимся, а в «Летчике» обстановка мало чем отличается от моей кухни. Разве что гораздо просторнее; ну и народу чуть побольше. Но нам, собственно, этого и надо: чтобы люди живые вокруг сновали. Ради них и приехали.

Заказываю жасминовый чай, моя спутница требует джин-тоник. Когда миловидная девушка с раскосыми, хоть и не вполне китайскими очами уходит, Варя толкает меня локтем в бок и возбужденно шепчет:

– Ну и кто нам тут подходит? Или никто? Или ты еще не понял? А как ты их отличаешь?..

– Не хипеши, – прошу. – Такие дела с наскока не делаются. И, потом, я хочу, чтобы ты сама попробовала. Интересно ведь… Тебе-то интересно?

– Н-н-ну, н-н-н-наверное, – запинается. – А как?

– Выбирай любого, кто понравится. Можешь приглядеться, вычислить, у кого морда самая печальная, или просто на чутье положись, как хочешь. Потом сосредоточь на этом человеке свое внимание – так, словно ты ему гадать собираешься. Если трудно, можешь колоду свою взять, карту вытянуть, чтобы все по-настоящему было. Как тебе удобнее. А когда сосредоточишься, попробуй проанализировать собственные ощущения. Если в какой-то момент почувствуешь, что тебя грусть-тоска одолела или просто жалко себя стало до слез, или еще какая-то дрянь, покажешь мне свою находку. Я проверю.

Умолкаю. Перевожу дух. Закуриваю.

– А потом? – взволнованно спрашивает Варя.

– Суп с котом, – огрызаюсь. – Давай, давай, не тяни резину. А то они сейчас по домам разбегаться начнут. Концерт-то уже закончился…

– Суп с котом, – она улыбается до ушей. – Надо же! Когда я была совсем маленькая, папа так часто говорил. А я ревела в три ручья. Кота было жалко.

– Не отвлекайся, – прошу. – Пожалуйста. Про папу, кота и суп поговорим потом, по дороге, ладно? А сейчас давай другими делами займемся. А то местные чудеса обидятся на невнимание и разбегутся по углам. Лови их потом…

Кивнула, насупилась, принялась сосредоточенно изучать публику. Я-то уже наметил для нее один чрезвычайно любопытный экземпляр и еще парочку, про запас, если этот вдруг засобирается домой. Но было бы здорово, если бы она сама справилась. Это не обязательно, но так лучше.

Я точно знаю.

Минут через десять Варя снова принялась пихать меня локтем.

– Как тебе нравится дядя у входа, в коричневом свитере? – шепчет. – Со мной какой-то ужас творится, когда я на него смотрю. Изжога и тоска. Зверская изжога, а уж тоска вообще нечеловеческая. И карта вытащилась – Девятка Мечей[7]. Соответствует.

Что ж, очень неплохо.

– Один из трех, – говорю. – Браво. Остановишься на нем или продолжишь? Или ты уже всех обследовала?

– Какое там! Двоих всего. Сначала вон ту девочку в зеленой кофточке, видишь? Приятная такая девочка оказалась…

– Как я понимаю, у нее здоровые зубы? – ухмыляюсь, разглядывая очаровательную пьяненькую барышню с хитрющим от природы лисьим личиком.

– Правильно понимаешь. И не только зубы. Все у нее очень хорошо, по-моему… А вторым был этот дяденька. И я сразу решила тебя спросить: угадала ли?

– Как видишь. Только ты не «угадала», а окунулась на миг в его настроение. Нырнула, попробовала на вкус и выплюнула, ибо гадость редкостная… Видишь, я же говорил: это очень просто.

– А… все остальное тоже так просто? – спрашивает настороженно.

– Еще проще, особенно пока я рядом. Сама увидишь. Ну как, будешь других искать?

– Я бы поискала, если не нужно торопиться. Ты был прав, ужасно интересно. И удивительно, что у меня получается! Я как-то иначе себе все это представляла. А тут – обычная концентрация внимания, и человек как на ладони. Странно.

– Поищи, – соглашаюсь. – Маленькая подсказка: не трать время на девушек. Сегодня в этом зале нет ни одной скорбящей девицы. И это хорошо.

– Почему?

– Ну, как – почему? – улыбаюсь. – Хорошо ведь, когда все девушки вокруг довольны жизнью. Редко так бывает.

Еще четверть часа я провожу в обществе остывающего жасминового чая. Варе не до меня. Вошла во вкус. Вот и славно.

– Дядечка вон в том углу. Лысый, в очках, – наконец говорит она. – Очень несчастный и злой на весь мир. Я даже карту тянуть не стала. И так проняло. Ведь правильно?

Еще бы не правильно. Можно поздравить нас обоих с полной и сокрушительной победой. Лысый «дядечка» и есть мой главный кандидат. Уникальный экземпляр. Не могу сказать, что иметь с ним дело – сплошное удовольствие, но впечатление ей предстоит получить мощное. От такого утренний приступ скептицизма не спасет, пожалуй. А нам того и надо.

– Очень хорошо, – улыбаюсь. – На этом поиски можно завершить. Приступим к делу.

– Ой, – тихонько вздыхает Варя. – Мамочки!

Впрочем, мордашка у нее при этом не столько испуганная, сколько довольная. Словно я ее ночью на чердак затащил и страшные сказки рассказывать собираюсь, пока не заорет в голос. А ей того и надо.

Стоянка VII

Знак – Близнецы.

Градусы – 17°08′35'' Близнецов – 0° Рака.

Названия европейские – Аддиват, Альдиарас, Альдиараче, Альдимиах, Аларзан.

Названия арабские – аз-Зираайнн – «Два Локтя».

Восходящие звезды – альфа и бета Близнецов, альфа и бета Пса Малого.

Магические действия – заговоры на вражду.

А я пропадаю. Совсем, можно сказать, пропала. Пропадом. Зато – с музыкой.

Музыка негромкая, невнятно-этническая. Живой концерт закончился еще до нашего прихода, а теперь тут крутят пластинки. Оно и хорошо: со сцены громко орали бы, небось. Со сцены всегда громко орут. Вон какие мощные тут усилители, не усидишь рядом, пожалуй. И поодаль тоже не особо усидишь, пока концерт…

А нам надо бы усидеть. У нас, потому что, выездная сессия школы чародейства и волшебства. Убиться веником.

Но мне не до смеха.

– Сосредоточь на человеке свое внимание, – говорит мой «классный руководитель». – Так, словно гадать собираешься. Можешь даже карту из колоды вытянуть, чтобы все по-настоящему было. Как тебе удобнее. Если почувствуешь, что тебя тоска одолела или еще какая-то дрянь, скажешь мне.

Бла-бла-бла и прочие ценные указания. Торопит меня. «Давай-давай», – говорит. Хорошо хоть не скандирует «Arbeiten macht frei». С него бы сталось, пожалуй.

Он что, не понимает? Мне же страшно. И пугает меня, как мы, взрослые люди, понимаем, вовсе не грядущий «мистический опыт», не чужая грусть-тоска.

Больше всего на свете я боюсь, что ни фига у меня не получится. Не почувствую ничего, не угадаю, не сдам экзамен. И выяснится, что мой премудрый наставник все же ошибся. С кем не бывает? Пригрел на груди бездарь, без особых чернокнижных талантов.

И что он со мною станет делать?

Ясно что. Скажет: «Не беда», – доставит в Бабушкино, устроит на ночлег на кухонной тахте. А поутру усадит в автомобиль, отвезет к Наталье. Причем по моей просьбе, не по собственной инициативе. Просто сделает вид, будто не заметил, с какой неохотой я ей звоню. Высадит меня на улице, напротив дома, не станет заезжать во двор – зачем вызнавать адрес, который никогда не понадобится? Но из вежливости спросит и даже запишет на какой-нибудь бумажке номер телефона, продиктует свой, попросит держать его в курсе, рассказывать, как дела с Маринкиным кафе. Лучезарно улыбнется, чмокнет меня в щеку и исчезнет навсегда.

А я так не хочу.

Влипла я с ним, это понятно. И исправить, кажется, уже ничего нельзя.

Ладно.

Силюсь выгнать из головы все эти дурацкие «Воронежские страдания» под внутреннюю гармонику, сосредоточиться, согласно инструкции, на ком-то другом. На любом постороннем человеке. Ясно, что ничего не получится, но надо постараться. Мало ли, действительно… А вдруг?

Для начала выбираю очаровательную барышню с лисьим личиком. Разглядываю ее исподтишка, любуюсь. Хорошенькая, беззаботная. Зеленая кофточка ей к лицу. Но мне от этого – решительно никакой мистической корысти.

Ладно, попробуем иначе. Представим, что лисичка попросила меня погадать. Вот прямо сейчас и попросила. Загадала желание и просит вытянуть для нее одну-единственную карту. Сбудется – не сбудется? Самый простой способ гадания, проще не бывает.

А вот мы сейчас поглядим…

Нашариваю в сумке колоду, тасую ее тихонько, под столом. Смотрю на барышню и диву даюсь: кажется, я моментально опьянела. То есть не я, а она. Но я это вполне явственно ощущаю. Мне, как и ей, вдруг стало весело. И, самое главное, все по фигу. Ну вот абсолютно все! Море по колено – ей, а не мне, но и мне тоже. За компанию.

Товарищ Максим дело говорил: карты действительно помогают мне сосредоточиться: привычка. А сосредоточившись, я пробую на вкус чужое настроение. И ведь всегда так было, просто не столь ярко… Или дело в том, что я не обращала внимания на собственные ощущения? Не знала что это важно, а потому и в голову не брала.

Похоже на то.

Порадовавшись за пьяненькую барышню-лисичку и искренне пожелав ей удачи, переключаюсь на следующий объект. На сей раз поступила разумно: выбрала самого хмурого человека в зале, в расчете на то, что его настроение вполне соответствует выражению лица. Очень уж хотелось поскорее получить результат и пройти аттестацию. Пока рыжий Иерофант не нарисует «пятерку» в моем дневнике, не будет мне покоя. И полноценного удовольствия от упражнений, соответственно, тоже не будет. А ведь увлекательнейшее занятие оказалось – теоретически говоря.

Хмурый субъект не подвел. Приступ его изжоги одолел меня прежде, чем я взялась за карты. А когда все же взялась, изжога показалась мне почти приятным недоразумением. Такая лютая тоска грызла внутренности этого симпатичного, в сущности, дядечки, хоть заживо в землю его закапывай – хуже уж не будет.

Причины этой тоски остались для меня загадкой. В сущности, никакой информации, кроме сиюминутного состояния души и тела, я не получила. Поэтому полезла таки в карты. Вытащила Девятку Мечей. Ну да, пожалуй, все с ним ясно.

Бедняга.

Толкаю своего наставника локтем в бок. Этот жест доставляет мне неизъяснимое удовольствие. Во-первых, фальсификация близости. Веду себя так, словно бы мы вечность знакомы, будто еще дошкольниками вместе по чердакам лазали. А, во-вторых, что греха таить, мне просто нравится к нему прикасаться. У меня от этих, якобы случайных, прикосновений искры из глаз, помрачение рассудка и сладкая тяжесть в чреве. Кто бы сказал, что такое бывает – не поверила бы.

Однако – вот.

Но виду я, конечно, не подаю. Хотя, теоретически говоря, он такие вещи должен видеть как на ладони. Если уж все остальное подмечает…

Ох, нет. Не буду об этом думать.

– Как тебе нравится дядя у входа, в коричневом свитере? – спрашиваю.

Дядя ему, оказывается, очень даже нравится.

– Один из трех, – говорит. – Браво.

Один из трех. Значит, в этом зале есть еще два несчастных человеческих существа?.. Впрочем, это, как раз, не очень важно. Важно, что одного из троих страдальцев я таки вычислила.

Мамочки. Кажется, я все-таки сдала этот чертов экзамен.

Сдала?

Ну да.

– Остановишься на нем или продолжишь?

И он еще спрашивает. Конечно, продолжу. Уж теперь-то, когда я не боюсь… хорошо, скажем так: почти не боюсь провала, самое время разобраться, что, собственно, происходит. И как мне это удается. И еще великое множество вещей надо бы выяснить, пока я еще способна соображать, хоть чуть-чуть, краешком спинного мозга.

– Я бы еще поискала, – говорю. – Если нам не нужно торопиться.

Торопиться нам, как и следовало ожидать, некуда. Рыжий, кажется, рад, что я хочу еще попробовать. Да нет, какое там «кажется»?! Сияет ведь человек.

– Маленькая подсказка, – шепчет доверительно. – Сегодня в этом зале нет ни одной скорбящей девицы.

Ладненько, учту.

Начинаю планомерный осмотр мальчиков и мужей. Благо их не слишком много. Зал полупустой. Все же глубокая ночь, да еще и с понедельника на вторник. Удивительно, что вообще кто-то, кроме нас тут сидит.

Небритый, взлохмаченный ангел в красном свитере пьян до изумления, зато и жизнью своей вполне доволен. Минус один.

Его приятель, словно бы для контраста, причесанный и ухоженный, с узенькой мефистофельской бородкой, напротив, почти трезв. Но вовсю предается приятным, по большей части совершено непристойным грезам наяву. Бог в помощь, дружок. Минус два.

Спутник девочки-лисички вообще совершенно, по-детски счастлив, ибо влюблен по уши. Его можно понять. Минус три.

Странно даже: с чего это они все такие довольные? Должны ведь быть еще страдальцы? Или я что-то не так делаю?.. Ладно, поехали дальше. Кто тут у нас самый мрачный?

И только теперь, задавшись этим вопросом, замечаю в дальнем темном углу лысоватого очкарика. Невнятное существо неопределенного возраста, вида и комплекции, практически невидимка. Идеальный соглядатай. Сидит тихо, не шелохнется. Думу думает. Ну-ну, сейчас поглядим, что у него за дума.

В общем, можно было не слишком стараться. Или даже не стараться вовсе. И так все ясно: стоило лишь поглядеть на этого типа повнимательней, и настроение мое, только что вполне радужное, начало стремительно портиться. Но я, как все бывшие отличницы, умею перегнуть палку в самый неподходящий момент. Сконцентрировалась, как следует. Расстаралась.

И тут же огребла по полной программе.

До сих пор я думала, что в общем немало знаю о темной стороне человеческих будней. О жалостливом отвращении к себе, о молчаливой ненависти ко всему живому и других, не менее интересных настроениях, сопутствующих глубокой депрессии. Не только мои разнесчастные клиенты, но и я сама не раз забредала в этот тошнотворный лабиринт, где в конце всякого тоннеля – тупик, глухая каменная стена и никакого света. Но теперь следовало признать: то, что я считала наихудшими днями своей жизни, даже до черной комедии не дотягивает. Куда уж мне.

А вот очкарик, притаившийся в темном углу уютного ночного клуба, оказался крупным специалистом в этом вопросе. Так хреново, как было сейчас ему, мне вряд ли когда-нибудь станет. И вовсе не потому, что я рассчитываю на безмятежную жизнь и безоблачную старость, а просто способности не те. Для страдания тоже требуется талант, а очкарик, как я обнаружила, был непревзойденным гением в этой области.

Я так и не поняла, что он, собственно, так ненавидит: свою участь, прочее человечество, или органическую жизнь в целом, как явление. Не стала углубляться. Решила, что нужно мчать к начальству с докладом. Благо «начальство» – вот оно. Сидит, чай остывший допивает, на чайник глядит с ласковым отвращением – непередаваемое выражение лица, к слову сказать. Перенять, что ли?..

Снова пихаю его в бок. Зачем отказывать себе в столь невинном удовольствии?

– Дядечка, – говорю. – Вон в том углу. Лысый, в очках. Очень несчастный и злой на весь мир. Правильно?

Могла бы и не спрашивать. У рыжего все на лице написано. Чувствую себя, как овчарка, которой сказали: «Хорошая собака». Неведомая мне доселе разновидность счастья.

Кошмар, да.

– Очень хорошо, – улыбается. – На этом поиски можно завершить. Приступим к делу.

– Ой, мамочки!

Это у меня от избытка чувств вырвалось. Совсем тихонько, но все-таки вслух.

Он, конечно, услышал. Заулыбался еще шире. Подмигнул даже – ну, или это у него нервный тик такой своевременный случился. Мне приятно думать, что именно подмигнул.

– Давай лапу, – говорит. – Будем сейчас изображать нежную парочку, если ты не против.

Изображать, значит. Эх.

Впрочем, лиха беда начало. Кладу руку на стол, ладонью вниз. Он ее аккуратно переворачивает (еще раз «ой, мамочки», – только теперь уж про себя, вслух – ни звука, хоть режьте). Чертит указательным пальцем на моей ладони какую-то злодейскую загогулину. Мне щекотно и почему-то горячо. Не то от загогулины колдовской в жар бросило, не то просто от смущения, поди разбери.

– А теперь просто смотри на этого лысого. Никаких усилий не прикладывай, концентрация тебе больше не нужна. Все само собой случится.

Голос его звучит спокойно и так обыденно, словно мы диафильмы смотреть собрались. А меня охватывает настоящая паника. Могла бы – сбежала бы сейчас отсюда, все равно куда, хоть на край света, хоть в самую его середочку, да вот ноги как ватные. До уборной, и то не доберусь, хотя, кажется, надо бы… Или это мне от страха кажется?

Рыжий, конечно, все понимает.

– Страшно? – спрашивает. – Ничего, нормальному человеку и должно быть страшно, когда начинаются настоящие чудеса. Это только потом, когда привыкнешь, во вкус войдешь, на смену страху придет радость. Нужно просто как-то дотерпеть до этого момента. А я тебе помогу.

Как ни удивительно, эта галиматья меня почти успокоила. Ну и еще его рука на моей ладони. Делаю вдох, потом – выдох. Поднимаю глаза и принимаюсь разглядывать несчастного лысого очкарика.

Ничего особенного не происходит – секунд пять, наверное. Зато потом…

Зато.

Потом.

С отвращением гляжу на парочку юных идиотов за столом напротив. Лапки сцепили, зайчики какие нежные… Вот пакость. И при этом на меня какого-то хера уставились. Ну, ясно, более романтичного и возбуждающего зрелища, чем моя лысина, не сыскать.

На хуй таких детишек. И прочих пьяных ублюдков.

Впрочем, все равно пора уходить. Давно уже пора. Будем считать, повеселился.

Дорога домой вышла не лучше, чем давешний концерт. В такси всю дорогу хрипел и блеял Шевчук; водила смалил такую мерзость – удивительно, что после первой же затяжки не сдох. И я вместе с ним, за компанию. Подъезд был засцан, как всегда, аж до четвертого этажа. Ну, хоть до моего пятого ни одна пьяная свинья живьем не добралась. Поэтому на лестничной клетке еще смердит – снизу, зато у меня в коридоре уже можно дышать – если, конечно, предположить, что это все еще имеет смысл.

Ладно, проехали.

Надо спать. Завтра дежурство. Буду с утра пораньше приводить в чувство человеческий мусор, шваль негодную, никчемную. Такая у нас работа: алкашей из запоев выводить. Чтобы головка не бо-бо, чтобы сердечко тук-тук, чтобы пиписька прыг-скок. Чтобы вонючая, бессмысленная масса сутки спустя снова встала на ножки и бодро зашагала вперед, в светлое завтра, к новым горизонтам и новым запоям, из которых я их снова, уж будьте спокойны, выведу – ну, не всех поголовно, а тех, кто готов оплатить это удовольствие. Потому что доктор я неплохой, и лекарства у меня ничего себе. По крайней мере, пока никто не жаловался. Напротив, через пару месяцев жены и родители чудесно воскрешенной мрази обычно вызывают меня снова. Говорят: «У нас в прошлый раз был Валентин Евгеньевич, такой хороший доктор». Просят: «Пусть он опять приедет, если можно».

Ну а почему же нельзя? Если рублей пятьсот накинут, я и в выходной приеду. Тем более, делать мне в выходные все равно особо нечего.

Да. Я врач-нарколог. Пациенты вызывают у меня омерзение, но их деньги дают возможность существовать. Совершенно верно. Жизнь моя вполне бессмысленна, но я держусь на плаву. Хук.

Еще вопросы есть?

Жизнь моя продолжалась, и дни по-прежнему были похожи один на другой; опухшие рожи зажиточных пьянчужек мелькали, как утренние газеты – на первый взгляд, есть какие-то отличия от вчерашней, но если приглядеться, разница несущественна.

Ну, правда, иногда случались девочки. Только ради этого, собственно, имеет смысл тянуть нелепую лямку. Потому что живешь-живешь, сычом сидишь в своем дупле, на весь белый свет дуешься, и вдруг появляется рядышком совсем другая, райская птичка. По имени, скажем, Оленька. Или, к примеру, Юлечка. Или вот Аннушка. В общем, все равно: надолго они у меня не задерживаются, улетают. Но я и тому рад, я их всех люблю – даже если ножки коротенькие, с толстыми щиколотками, даже если сисечки с дулечку или попочка не на всякий стул умащивается. Мне наплевать. Не всем же быть моделями. За один только телесный запах, совсем не похожий на звериную мужицкую вонь, можно их любить. Девочек моих. Птичек.

Викуша появилась на следующий день после моего сорокалетия. День рождения я особо не праздновал: не до того, дежурство. Да и как праздновать? Известно, у непьющего много друзей не бывает, а если ты при этом еще и не совсем дурак, пиши пропало. Ты царь, живи один, известная цитата, умный человек написал.

Но после дежурства я решил: надо себя как-то поздравить-порадовать. Как – это другой вопрос. Не в кабак же тащиться в одиночку; тем более, не в клуб. Находился уже, знаю. Пьяных морд мне и на работе хватает, а больше в этих клубах и нет ничего.

В конце концов, решил просто заказать пиццу с морепродуктами из ресторана, чтобы на дом принесли. Никогда раньше не заказывал: дорогое удовольствие. Можно в супермаркете через дорогу в пять раз дешевле купить и разогреть в микроволновке. Невелик труд.

Но если уж в именины себя не побаловать, то вообще непонятно, когда.

Ну и позвонил.

А Вика мне эту самую пиццу доставила. И, немного поломавшись, для проформы поблеяв положенное: «Ой, нет, что вы!» – согласилась составить мне компанию, благо конец рабочего дня. Мой заказ у нее был последний. Я ей честно сказал: день рождения, сорок лет исполнилось, и вот – сижу дома один, как перст, такие дела. Редкая одинокая женщина не устоит перед такой правдой жизни. А с замужними я шашни крутить не люблю. Хлопот с ними не оберешься, с замужними: у каждой свой персональный алкаш на руках и еще один, будущий, подрастает помаленьку, клей нюхать как раз учится, способный ребеночек, а потому у красавицы забот полно, ни минутки свободного времени. Уж я-то знаю, натерпелся от таких в свое время. Хватит с меня мороки: старый уже, можно сказать, мужик. Сороковник. На покой пора бы.

Но у Вики никакого мужа в помине не было. Только мама и папа, да и те где-то за две тысячи километров, не пойми в каком Мухосранске существуют. А она в Москве на жизнь зарабатывает, комнату в Митине с тремя такими же бедолагами делит. Неудивительно, что предложение остаться в моей хрущебе навсегда, или хотя бы надолго, вызвало у нее неподдельный интерес.

Девчонки, особенно приезжие, из провинции – они все корыстные, я знаю. И ничего не имею против. Не от хорошей жизни они на наши кошельки и хаты кидаются. Сами бы на их месте кидались, еще и глотки друг другу грызли бы – да и так кидаемся и грызем, собственно, изо дня в день. А им, видите ли, нельзя. Ну, считается так.

А по мне, только им и можно.

С женщинами почему приятно дело иметь: у каждой есть, что тебе предложить – честно и без обмана. Рожи, конечно, не у всех удались, покладистым характером почти никто не может похвастаться, но на бабу, у которой между ног вместо отлично оборудованного влагалища какая-нибудь непотребная дрянь, нарваться практически невозможно. Это я вам как врач говорю.

Конечно, Вика у меня в тот же вечер и осталась. Поначалу опасалась, но я ей показал паспорт с пропиской, дал телефон, сказал: «Если думаешь, что я маньяк какой-нибудь, звони подружкам или на работу – кому хочешь. Скажи, по какому адресу ночевать собираешься. Чтобы тебе было спокойно».

Она от такой прямоты рот разинула. Подумала немного, потом позвонила. Не подружкам, не на работу, а сестричке Жанне, в этот самый далекий Мухосранск. Дескать, это единственный человек, которому можно такие секреты открывать. Потом уже, месяц или два спустя, созналась: ни фига она меня не боялась, просто решила с сестренкой потрепаться на халяву, по межгороду – если уж выпал случай. Наговорила рублей на семьдесят.

Да я все понимаю. Мне не жалко. Тем более что она осталась. И не на ночь, не на неделю, а навсегда.

Хорошая оказалась девчонка – уживчивая, ласковая, но и не тихоня. И рассказать всегда что-нибудь готова, и выслушать, и утешить – насколько вообще можно утешить взрослого человека, чей предыдущий опыт свидетельствует: жизнь – дерьмо, дерьмее не бывает, люди от нее дохнут, как мухи-поденки, и ничего тут не сделаешь, не поправишь, даже если только для себя. Для себя, собственно, труднее всего.

Что она на самом деле замуж хотела выскочить поскорей, а уж потом разбираться, какой я человек, это тоже понятно. Но ведь ждала смирно, не трепала мне нервы, не ныла, не намекала полупрозрачно. Тесты на беременность не скупала по аптекам и по дому не раскидывала, а спокойненько жрала себе таблетки – я для нее сам какие надо выбрал, чтобы вреда поменьше. Золото, а не девка, я же говорю.

Полтора года спустя мы все-таки поженились. Я в ЗАГС идти, ясно, опасался, думал, грешным делом: как почувствует себя хозяйкой, так моя лафа и закончится. Сядет на голову. Но нет, не села. Даже блядовать не начала, хотя тут я бы ее не осудил: меня из-за работы этой поганой сутками дома нет, и куда молодой девке себя приткнуть, спрашивается? А она вместо того, чтобы загулять, повадилась со мной вместе на вызовы ездить. Дескать, в машине кататься любит, особенно ночью, когда пробок нет, а Москва красивая, как на открытке. И, потом, может, помощь какая будет нужна. Ну и вообще ей без меня скучно.

Скучно. Без меня. Ей. Надо же! Впервые в жизни такое услышал, кажется. Тем более – от женщины; тем более – от законной, прости господи, супруги.

С ума сойти.

Я все это, собственно, к чему. Если бы не Вика, я бы так и не решился осуществить свой запасной план, специально придуманный, чтобы утешать себя, когда совсем уж тошно станет.

Поначалу, когда нужда погнала меня на эту работу, я чуть с ума не сошел. Чтобы дипломированный врач гробил свое время, знания и опыт не на лечение больных, а на облегчение похмельных мук всякой человеческой мрази, которой, по-хорошему, лучше бы вовсе на свет не родиться. А если уж родились безвольными ничтожествами – извольте хотя бы отвечать за свои поступки. Прокошмаришься несколько дней, как следует, в похмелье, потом хорошо подумаешь прежде, чем в новый запой уйти. Человек – такая же скотина, как все живое; там, где «инженеры человеческих душ» и прочие болтуны видят «духовные борения», в большинстве случаев просто работают условные рефлексы. Ну, скажем так, сложные, многоярусные системы этих самых условных рефлексов. Но все же.

Мука похмельная – хоть минимальный, а все же шанс для пропойцы остановиться. А моя работа как раз и состоит в том, чтобы эту муку свести к минимуму. Чтобы бескрылое двуногое животное под капельницей урчало блаженно, потом дрыхло чуть ли не сутки, а после – добро пожаловать в новую жизнь. Пивная как раз за углом.

Каким я себя конченным уродом чувствовал в первый год пахоты на частную клинику «Алкостоп», слов нет рассказать. Несколько раз срывался, высказывал пациентам все, что я о них думаю. А толку-то? Они, пока под капельницей лежат, смирные, тихие, умиленные, хоть в лицо им ссы – слова поперек не скажут. Но и пользы от таких бесед никакой. Почти ко всем вызывали повторно, и в третий, и в четвертый раз. Не меня, так кого-то из коллег. Я специально по журналу проверял: у нас почти все клиенты постоянные. Рецидивисты, так сказать. А которые перестали нам звонить, спорить могу, бухать не бросили, просто другую клинику подыскали. Ну, или денег нет на такое удовольствие. Хотя, большинство «наших» алкашей умудряются как-то зарабатывать, и неплохо. Уж, по крайней мере, побольше чем я. Сам поражаюсь.

Ну, видно жизнь наша такая сучья, что только мрази всякой и фартит. Не знаю, почему так, и знать не хочу.

Мне бы уйти оттуда, куда глаза глядят – ан нет. Купил, на свою голову, «Москвич» у приятеля – специально, чтобы по вызовам ездить, между прочим. Потому что иначе с водилой делиться приходится, и тогда вообще работать не имеет смысла, этого я в первые месяцы нахлебался по самое немогу. Ну вот и купил первую попавшуюся подержанную таратайку. В долги залез по уши; тогда казалось – чуть ли не всю жизнь расплачиваться буду. Расплатился, кстати, за полгода, но фишка не в этом, а в том, как я в те дни спасался – чтобы остатки самоуважения не растерять.

Я принялся разрабатывать план: как всякого вверенного моему попечению алкаша на тот свет отправить – тихо, мирно, чтобы ко мне и моим коллегам никаких претензий. Чтобы не сразу окочурился, чтобы, скажем, полегчало ему сперва, и только потом, дня через два-три – хлоп, и нету несчастного уродца. А еще лучше – через неделю, или месяц. Чтобы про его запой и наши неоценимые услуги вообще никто не вспомнил.

План планом, а вот как его реализовать на практике, я поначалу представить себе не мог. Даже с какого конца подступиться, не представлял. То есть это я как раз представлял, но очень смутно. Ну вот и подступился однажды, с того самого смутного конца. Книжек и журналов перечитал тогда море. Английский пришлось подтянуть: почти вся нужная мне литература на русский отродясь не переводилась. Кому это здесь надо. А переводчикам платить – таких бабок я в ту пору не зарабатывал. И вряд ли когда-нибудь буду.

Но спешить мне было некуда, поэтому – сам, все сам. Ну и хорошо, что так. Все же дело нашлось, куда как лучше статьи со словарем по складам разбирать, чем от ярости зубами скрипеть… Я еще и на курсы повышения квалификации дважды ездил, в надежде что-то полезное там услышать; направление буквально зубами выдирал. Коллеги напряглись было, думали, я карьеру делать вознамерился, и всех обойти, но когда поняли, что я в начальники не мечу, успокоились. Решили: тихий, старательный дурачок, любит свою работу, потому что никуда больше приткнуться не может.

Ну, будем считать, угадали – наполовину.

Долго ли, коротко ли, но я изобрел свою, особую схему уничтожения ублюдков. Вполне осуществимую – в том смысле, что все необходимые составляющие можно достать, не привлекая к себе внимания, и смешать состав в домашних условиях. Смерть должна наступить дней через десять после введения яда, не раньше. То, что доктор прописал. (В этом месте, наверное, надо смеяться.)

Никаких гарантий, что мои расчеты подтвердятся на практике, конечно, не было. Голая теория. Но я почти не сомневался. Ну и в любом случае, проверить пока не решался. Зато всякий раз, когда меня скручивал пополам приступ ярости при виде очередного алкаша, которого мне предстояло уложить баиньки, я говорил себе: «Если очень хочешь, ты можешь его убить».

И, в общем, становилось полегче.

Ну а потом появилась Вика, и душевные муки поутихли – на какое-то время. Да уж какие там муки: первые несколько месяцев я просто трахался, как кролик, без остановки, упиваясь давно забытой возможностью делать это не от случая к случаю, а всякий раз, как взбредет в голову. Или даже просто от нефиг делать. Я в ту пору как контуженный ходил от такого непрерывного кайфа.

Но время шло, трахаться мы стали пореже – семейные все же люди, попривыкли друг к другу и к ситуации. К тому же Вика начала ездить со мной на вызовы – от случая к случаю, «покататься», а потом все чаще и чаще. Через несколько месяцев я решил: раз такое дело, надо ее оформлять на работу. Санитаркой или еще как. Чего ей, молодой, красивой бабе, пиццу всяким бездельникам возить? Тем более, все равно мне помогает – бесплатно. А могла бы за деньги, хоть и небольшие, а все же что-то.

В общем, обсудили мы с Викой это дело, и я ее потихоньку, без особых напрягов, оформил. Начальство, собственно не возражало: от меня им до сих пор сплошная польза была. Строго говоря, им даже выгодно, чтобы жена вместе со мной работала. Вроде как привязан буду крепче. Хотя, ежу ясно, что нашего брата не женой, а премиальными привязывать надо, самые крепкие оковы – золотые.

Ну, впрочем, ладно. Не о том речь.

А о том, что помощницу мою однажды пробило на откровенность. К тому времени мы уже больше двух лет вместе прожили и почти год проработали бок о бок – казалось бы, никаких неожиданностей быть не может. Ан нет, вылезла неожиданность. Еще какая.

Вика мне прежде о своей семье мало рассказывала, разве только о сестричке все уши прожужжала: Жанна то, Жанна это, и такая красавица, и такая несчастная! Ну, понятно… Но больше ни о чем она не рассказывала. А я не спрашивал. Ну, неинтересно мне, как она жила раньше. Зачем голову ерундой забивать?

И вдруг однажды, по дороге домой, ни с того, ни с сего – в слезы. «Хуйней, – говорит, – мы с тобой занимаемся, Валечка. Полной хуйней!»

И начинает излагать мне ровно то, что я и сам себе регулярно говорю, с первого дня на этой клятой службе. Дескать, алкаши ради своего мелкого, поганого кайфа уродуют жизнь себе и своим близким, а мы их спасаем. Ну да, не бесплатно, но все-таки… А по-хорошему, их бы не под капельницу спатки, а на площади кнутом пороть. Чтобы неповадно было.

Вот такое единодушие. Я чуть со столбом фонарным не поцеловался, от неожиданности. Но ничего, как-то пронесло.

Вика, конечно, в основном мои монологи повторяла, слово в слово. Все же я ей пару раз жаловался, было дело. Но не как попугайчик долдонила, а очень прочувствованно говорила. Явно больная тема оказалась. Отец у нее, что ли, пил?

Ну да. А как еще коротает досуг мужское население бесчисленных Мухосрансков? Это у нас, в Москве, еще есть варианты, да и тех – раз, два, и обчелся.

И отец у Вики был алкаш – впрочем, почему, собственно, «был»? До сих пор жив-здоров, из матери кровь ведрами пьет, а поутру, похмелившись, кается. И у любимой сестрички Жанночки муж – такой же алкаш. Второй уж по счету, а толку-то? Можно и этого выгнать, нового мужика в дом привести, ничего от такого расклада не изменится. Потому что все пьют, поголовно, кроме, разве что, совсем уж грудных младенцев и нищих пенсионеров, которым в начале всякого месяца даже на аптечный фанфурик собрать не удается. Отсутствие денег, как известно, единственный заслуживающий внимания аргумент в пользу трезвости.

«Ты думаешь, почему я в тебя так вцепилась? – спрашивает моя законная супруга, размазывая слезы и тушь по щекам. – Думаешь, москвич, с квартирой, думаешь – поэтому?.. А вот и нет. Я бы в тебя и без всякой квартиры вцепилась, даже если бы ты проездом в Москве, из Казахстана какого-нибудь оказался. Просто ты сказал, у тебя день рождения, а бутылки на столе нет. Вот я и вцепилась, да-а-а-а…»

И ревет, и ревет.

А мне ее признание очень даже по вкусу. Да, и такая бывает любовь с первого взгляда. И такой бывает женский расчет. Ничем не хуже ваших страстей и ваших расчетов. По мне так даже лучше. Мудрее. Прозорливее.

Дома мы до утра проговорили, благо дежурство закончилось, а следующее – аж послезавтра. А телефон можно и отключить, чтобы внеурочными вызовами не беспокоили. Имеем право.

В ту ночь я ей все и рассказал, как на духу. И про изобретение свое тоже все выложил – ну, понятно, без подробностей. Вика все равно ничего не поняла бы: образование-то у нее – средняя школа да техникум какой-то дурацкий. Торговый, что ли… Никогда бы не подумал, что смогу ей такое про себя рассказать. Но, кажется, правильно сделал. Потому что с того дня я стал по-настоящему понимать, что это значит: иметь близкого человека. Совсем-совсем близкого. Ближе не бывает.

Я уже тогда знал, что однажды Вика скажет: «Давай попробуем». И, что греха таить, ждал этого дня как праздника. Правда, не думал, что она прошепчет это под скрип диванных пружин, когда я… Вот только не понимаю, почему она принялась меня трясти? Схватила за плечи, и трясет, трясет, а я не понимаю ничего, совсем ничего не понимаю, кроме одного: жизнь моя кажется, подошла к концу. Почему – моя? Мы ведь совсем не о том говорили…

А она трясет и трясет.

Трясет меня зачем-то. Не человек – лихорадка тропическая. Ухватил за плечи и трясет.

– Варя, – шепчет. – Варенька! Возвращайся давай. Хватит с тебя пока. Слышишь меня? Давай, давай, миленькая. Иди сюда. Хватит!

– Слышу, – говорю. – Все я прекрасно слышу. Не нужно меня трясти, тут же… Ой. Тут же люди.

Людям-то, конечно, по барабану, чем мы тут заняты, кто кого трясет, кто кому что шепчет. И не смотрит на нас никто. Всяк занят своим стаканом. Алкаши, уродцы никчемные…

Ох, нет. Что это я? Куда меня занесло?

– Господи, – бормочу, начиная понемногу осознавать произошедшее. – Господи, как это? Что со мной было?

Хватаю за руку мужчину, который меня только что тряс. Тут уж не до церемоний.

– Максим, вы… ты… Мы же перешли на «ты», правда? Это ведь было?

– Было, было, – ласково говорит он. – Все было. Все хорошо.

– Все хорошо, – повторяю за ним, как попугай. – Слушай, я, кажется, такой мерзкий тип – была?.. Или мне показалось, что была? Вернее, был. Я была – «он», дядька. Противный очень. Несчастный, сумасшедший, очень злой дурак. Но этот дурак была именно я. Не посторонний какой-нибудь человек. Не понимаю – как, но это была я. Это прошло? Или я теперь всегда буду «он»?

– Прошло. Навсегда. Это я тебе обещаю. Выпей-ка свой джин-тоник. Именно то, что надо. Расслабишься хоть чуть-чуть.

Джин-тоник я, надо сказать, пью без отвращения. Хотя казалось бы…

А потом начинаю понемногу осознавать случившееся и жалею лишь об одном: что не заказала полную бутылку джина, без всякого тоника. Чтобы выжрать ее залпом, из горла и упасть замертво. Потому что есть вещи, которые не то чтобы хуже, но явно труднее смерти.

И со мной как раз произошло нечто в таком роде.

– В следующий раз, – вкрадчиво говорит рыжий, – подберем тебе более комфортный вариант, обещаю. Просто ты сама просила сильных впечатлений. Ну вот и…

Улыбается, разводит руками. А я вдруг вспоминаю, что Аркан его судьбы «Иерофант». И поэтому удерживаюсь от искушения вцепиться ногтями в довольную, лукавую морду, выцарапать сияющие серые глазищи. Ни к чему это. Он просто исполнял свой долг, следовал своей судьбе, а понравилось это мне или нет – другой вопрос.

И вообще мне с ним теперь дружить надо. Без него мне – гаиньки, кранты, кирдык. Сердцем чую.

– Ты, – прошу, – что ли, присматривай за мной, пожалуйста, если уж втравил меня в эту жуть. Мне страшно очень. Никак не могу понять, кто я на самом деле. Вроде бы, я – Варя, вроде бы, все о себе помню… Но и о том, как была Валентином Евгеньевичем, забыть не могу. И вряд ли когда-нибудь смогу.

– Так и не надо ничего забывать. Ни в коем случае. А отделять себя от чужой личины трудно только поначалу. Ты быстро привыкнешь, обещаю. Все быстро привыкают… И, да, конечно, я буду за тобой присматривать. Для того, собственно, я и рядом. Помнишь, я тебе говорил, что жил у Михаэля почти месяц? Теперь понимаешь, почему? В первое время любому из нас нужно, чтобы рядом был кто-то опытный. Это нормально. К тому же, традиция… Это я к тому говорю, чтобы ты завтра с утра переезжать не порывалась.

– Что такое «завтра»? – вздыхаю. – И что такое «с утра»? «Переезжать» и «порываться» – это я еще как-то понимаю. Все же глаголы… Я не буду порываться и не буду переезжать. Как скажешь. Мне без тебя совсем страшно станет.

Он укоризненно качает головой. Обнимет меня за плечи, гладит по щеке, как ребенка. Успокаивает.

Со стороны мы, надо думать, выглядим как влюбленная парочка.

Если бы.

Позже, уже в машине, спохватываюсь.

– Слушай, он же, наверное, начнет убивать людей, этот дядька, которым я была. Вместе со своей жуткой женой будет травить запойных пациентов. Ну, не всех подряд, но некоторых – наверняка. Мы … То есть они уже договорились вроде бы. Ну, решились, по крайней мере. Психи несчастные… И что теперь делать?

– Ничего не делать, – голос его звучит на удивление строго. – Ничего тут не поделаешь, Варенька. Во-первых, все это случится – если еще случится – много лет спустя; что к тому времени будет с нами – неведомо. А во-вторых, для таких, как мы с тобой, существует второе, оно же последнее обязательное правило: «Не вмешивайся». Теоретически говоря, можно ведь, побывав в шкуре законченного злодея, ужаснуться и попробовать спасти от него мир. Понятный порыв. На первый взгляд, даже похвальный. Но это нельзя делать, ни в коем случае… Ты, впрочем, и не сможешь ничего изменить, так уж все устроено. Но даже пытаться не надо. Вернее, нельзя. Ни в коем случае.

– Ослушник погибает на месте, как жена Синей Бороды?

– Никто не знает, что бывает с ослушником. Потому что, насколько мне известно, никто не пробовал. Но гипотезы имеются, одна другой краше. Погибнуть на месте – это бы еще ладно. А вот как тебе понравится перспектива навеки увязнуть в одном-единственном мгновении чужой жизни?

– Зачем ты так? – содрогаюсь. – Я теперь спать не смогу.

– Просто я стараюсь говорить правду – или то, что мне в данный момент кажется правдой, – он пожимает плечами. – А спать ты будешь, как миленькая, долго и счастливо. И видеть исключительно приятные сны. Уж это я тебе гарантирую.

– Хорошо бы, – вздыхаю. – Ох, хорошо бы…

Стоянка VIII

Знак – Рак.

Градусы – 00°00′01'' – 12°51′25''

Названия европейские – Альматура, Аламиатра, Альназа, Анатрахия.

Названия арабские – ан-Насра – «Ноздря (Льва)».

Восходящие звезды – туманность Ясли (эпсилон Рака).

Магические действия – заговоры против узников.

Варенька в общем держится молодцом. Страшно ей, конечно, крыша едет в неведомом (не только ей, но и мне неведомом) направлении; путается, не может нашарить вертлявую границу между «на самом деле» и «как будто», понять: где заканчивается она сама, и начинается бесноватый Валентин Евгеньевич. Обычное дело.

Но держится, повторяю, молодцом.

А я, конечно, скотина бессмысленная и беспощадная. Такого монстрюгу девочке подсунул, самого в дрожь бросает – теперь, задним числом. А поначалу казалось, я – великий стратег. Увлекательное, необычное приключение девушке обеспечил. Чтобы вовек не забыла.

Ну, что да, то да. Вовек и не забудет.

– Я, – говорит жалобно, – теперь спать не смогу.

– Спать, – обещаю, – будешь, как миленькая. И видеть исключительно приятные сны. Уж это я тебе гарантирую.

– Хорошо бы, – вздыхает. – Мне бы, как Мальчишу, ночь простоять, да день продержаться. Простою ли? Продержусь, как думаешь?

Напрасно сомневается. Баюкать – это я и правда умею. А уж для нее сегодня, ясен пень, расстараюсь. В лепешку расшибусь.

Дома Варя тут же забирается с ногами на кухонную тахту. Как-никак, обжитое место. Ей тут спокойнее, чем в комнате. Пожалуй, даже заикаться не буду, что можно бы перебраться на диван. В конце концов, возможность вытянуть ноги – не самое главное в жизнь. Есть вещи и поважнее. Душевный покой, например.

Ставлю на плиту чайник, отправляюсь рыться в шкафу. По счастию, все необходимое лежит на поверхности: чистая байковая рубашка, обрезанные до колен вельветовые джинсы, новехонькие шерстяные носки. Вываливаю эту роскошь перед своей гостьей.

– Это, можно сказать, пижама, – объясняю. – Не в юбке же спать будешь, правда?

– Ох, правда! – радуется она. – Мой разум как раз встал в тупик, пытаясь обрести ответ на вопрос: в чем спать? Думала, халат твой банный снова позаимствовать. Но ты, конечно, лучше придумал.

Переодевшись, Варя окончательно преобразилась. Вот так, оказывается, бывает: приводишь в дом шикарную кудрявую даму, а спать укладываешь стриженого подростка неопределенного пола. И ведь никакой магии, сплошное надувательство.

Мне, впрочем, такое «надувательство» пришлось по душе.

– Сделать тебе чаю? – спрашиваю. – С ромом или без, на выбор. Или сразу спать?

– Сразу спать. Сразу же после чашки чая с ромом, – улыбается. – И поговори со мной, ладно? Расскажи что-нибудь. Только не про дядьку, чью жизнь я прожила. Про дядьку и про жизнь ужасно интересно, но это – завтра. Или еще когда-нибудь. А сегодня расскажи, например, сказку. Ты наверняка умеешь сочинять сказки. Правда же?

– Я был самый крутой сказочник в нашем дворе, – ответствую горделиво. – И когда мы с друзьями прятались на чердаке, где я обычно ораторствовал, десятки посторонних ушей трепетали на ветру от любопытства.

– Примерно так я это себе и представляла, – Варя принимает из моих рук полную кружку сладкого чая, разбавленного двумя столовыми ложками рома. – А ты умеешь рассказывать сказки на кухне? Или полезем на чердак?

– Ни в коем случае. На чердаке хорошо слушать страшные истории, чтобы на обратном пути шарахаться от всякой сохнущей простыни. А я тебе расскажу что-нибудь слащавое и сентиментальное. После трудного дня только такое и катит.

– Очень хорошо.

Она делает несколько глотков, ставит чашку на стол, укладывает руки на подушку, а голову на руки. Готова слушать. А я, кажется, готов рассказывать. Тем более что для меня это единственный шанс исправить давешнюю, почти роковую ошибку. Надо очень, очень постараться.

– Давным-давно… – начинаю, и тут же укоризненно качаю головой. – Нет. Не просто «давным-давно», а так давно, что скорее никогда, чем когда-то, жил-был Маленький Динозавр. То есть сначала он не жил и не был. Сначала его вовсе не было. А потом Маленький Динозавр вдруг взял да и появился. Но не родился, как, скажем, щенок или котенок, а вылупился из яйца. Динозавры – они ведь вылупливаются из яиц, совсем как цыплята. А ты и не знала?

Варя уже окончательно вошла в роль избалованной маленькой девочки. Подыгрывает мне: смеется, головой мотает. Дескать, представления не имела.

– Ну, не страшно, – подмигиваю. – Мне тоже совсем недавно про это рассказали. Раньше в голову не приходило. Зато теперь будем знать.

Кивает с энтузиазмом. Вдохновленный поддержкой слушательницы, продолжаю.

– Надо сказать, что наш Маленький Динозавр вылупился не в самый подходящий момент. Он умудрился покинуть яйцо аккурат в Конце Времен. То есть не всех времен вообще, а в конце динозавровых времен. Динозавры в ту пору как раз собрались вымирать – ну и времена их, соответственно, в связи с этим подошли к концу. А наши, человеческие времена тогда еще и не думали начинаться. Скажу больше: динозаврам такая глупость, как люди, хотя бы даже и троглодиты пещерные, вообще в голову прийти не могла. Если бы кто-то стал им рассказывать про людей, они бы, пожалуй, забыли на время о необходимости вымирать, и принялись бы хохотать, упершись хвостами в бока. А хохот динозавров – это, скажу тебе, не шуточки. От такого дела гигантские хвощи гнутся к земле, птеродактили сбиваются с намеченного курса и улетают на край света, а из океана выползают моллюски, чтобы посмотреть, что стряслось, уж не упал ли на Землю очередной метеорит? Ан нет, это просто динозавры веселятся. Бывает, ага.

Небольшая пауза: мне нужно видеть восхищенные глаза Вари и заодно промочить горло. Вдохновившись и отхлебнув чаю, продолжаю.

– Мама и папа Маленького Динозавра были Печальные Динозавры. Имен у них не было: когда динозавры узнали, что живут в Конце Времен, они и думать забыли про имена. Вымирать – дело серьезное, тут на всякую ерунду отвлекаться не следует, – так они полагали. Большие существа вообще отличаются серьезностью и основательностью: чем больше, тем серьезнее. А динозавры, как известно, были большие звери. Некоторые размером с трехэтажный дом, некоторые – с пятиэтажный, а некоторые еще больше. Таких огромных зверей никогда больше не было на Земле. Разве что, киты, но они, строго говоря, живут не на земле, а вовсе даже в океане. А значит, не считаются.

– Не считаются, – сонно подтверждает Варя – просто для того, чтобы я понял: она все еще меня слушает.

– Итак, наш Маленький Динозавр вылупился из яйца совсем невовремя. Если бы он сделал это, скажем, на полмиллиона лет раньше, все было бы здорово. Жизнь у динозавров в ту пору была веселая: хочешь – папоротники нюхай, хочешь – полетом птеродактиля любуйся, хочешь – сражайся с другими динозаврами. Не жизнь, а просто праздник какой-то. Но в ту пору, когда родился Маленький Динозавр, взрослые динозавры уже не интересовались ничем, кроме вымирания. Как еще его мама и папа яйцо снести ухитрились – вот загадка. Другие динозавры смотрели на них с изумлением, украдкой крутили хвостами у висков. Дескать, надо же, что учудили. С какой, интересно, стати?.. Но вслух ничего такого не говорили. Динозавры – очень тактичный народ, хоть с виду и не скажешь.

Впрочем, мама и папа Маленького Динозавра сами не очень понимали, что им теперь делать. С одной стороны, Маленького Динозавра надо было как-то воспитывать. Учить уму-разуму и прочим полезным вещам. Вот, скажем, все те же полмиллиона лет назад было совершенно ясно, чему нужно учить маленьких динозавров: как охотиться, где пастись, в какие игры играть с друзьями, как дразнить тиранозавров (все остальные динозавры очень их недолюбливали за сварливый нрав и командирские замашки), как устраиваться на ночлег и какие сны в какое время года следует смотреть. Теперь же, в Конце Времен, все эти знания были малышу без надобности – так, по крайней мере, казалось его родителям и другим взрослым динозаврам. Зачем учиться, если все равно вымирать? Собственно, только этому и стоило теперь учиться: как правильно вымереть, без лишних усилий и дополнительных хлопот, – так думали взрослые.

Поэтому мама и папа быстренько объяснили Маленькому Динозавру, как отличить съедобные хвощи от несъедобных, и оставили его в покое. Ушли на Поляну Печали: грустить и ждать, когда Маленький Динозавр станет достаточно взрослым, чтобы грустить и вымирать вместе с ними. А пока – о чем с ним разговаривать? Правильно, совершенно не о чем.

Поэтому Маленький Динозавр рос, можно сказать, в одиночестве. Других маленьких динозавров вокруг не было: все взрослые решили, что если уж все равно скоро вымирать, то и яйца нести ни к чему. Мама и Папа, конечно, иногда приходили взглянуть, как у него дела, но ненадолго. Они были очень, очень заняты. Такое уж дело печаль: удовольствия от нее никакого, а времени и сил отнимает так много, что на другие дела почти ничего не остается.

Но Маленький Динозавр совсем не скучал. Он быстро привык обходиться без общества других динозавров. Если честно, без них ему было даже веселее: по крайней мере, никто не слоняется с постной рожей и не пытается разглагольствовать о всяких непонятных, но печальных вещах. То ли дело хвощи и папоротники. С одной стороны, красивые, с другой – вкусные. И, к тому же, никогда не грустят. Растения вообще не умеют грустить, и это их сильная сторона. Если подружиться с каким-нибудь растением, можешь быть уверена: по крайней мере, один неунывающий приятель у тебя теперь имеется. Запомни это, вдруг пригодится?

– Запомню, – оживляется Варя. – Самое ценное указание из полученных мною с тех пор, как мама научила меня самостоятельно ходить на горшок… Ой, извини, я не хотела тебя перебивать. Ты рассказывай, рассказывай!

Рассказываю. Куда ж я теперь денусь?

– Кроме хвощей и папоротников у Маленького Динозавра были и другие товарищи по играм. Например, Ветер. Никогда не знаешь, с какой стороны он сегодня подует. Устраиваясь на ночлег, Маленький Динозавр всякий раз представлял себе, что играет в прятки с Ветром. Сможет ли Ветер найти утром его убежище или будет без толку продувать все окрестные пещеры? Иногда в этой игре побеждал Ветер, а иногда – Маленький Динозавр. Они были на равных, а это делает всякую игру особенно интересной.

Еще, конечно, был Океан. Играть с ним было даже увлекательнее, чем с Ветром. Каждое утро Маленький Динозавр приходил на берег и играл в чехарду с океанскими волнами: забрызгает? Не забрызгает? Понятно, сколько не уворачивайся, а рано или поздно окажешься мокрым от макушки до кончика хвоста. Но Маленький Динозавр и не возражал против такого умывания. Быть мокрым ему, честно говоря, нравилось даже больше, чем оставаться сухим, а от волн он уворачивался исключительно ради спортивного интереса. Это было гораздо увлекательнее, чем просто купаться.

Искупавшись, Маленький Динозавр принимался чертить хвостом узоры на песке или выкладывать мозаики из раковин моллюсков Он никак не мог решить, какое из этих занятий нравится ему больше. Оба – больше. Не о чем тут спорить.

Океану эти игры тоже очень нравились. Он утихомиривал волны, чтобы дать Маленькому Динозавру закончить работу без помех. И тихонько шептал: «Хорошшшшшо. Оххххх, хорошшшшшо!»

Маленькому Динозавру это было очень приятно. Как все начинающие художники, он любил комплименты, особенно искренние. А Океан, как известно, никогда не врет.

Впрочем, в те незапамятные времена врать вообще никто не умел. Это уже потом, гораздо позже, люди придумали, что нужно иногда говорить неправду, чтобы, скажем, не получить дубиной по голове. Ну, так то люди. Что с нас возьмешь.

После обеда Маленький Динозавр обычно забредал на какой-нибудь луг. Укладывался на землю и смотрел на облака. Это было его самое любимое занятие. Смотреть на облака он любил больше, чем прятаться от Ветра и уворачиваться от волн Океана. Больше, чем рисовать узоры на песке. Даже добывать обед и сочинять сны казалось ему не столь важным занятием, как любоваться облаками. Он бы без сожалений отказался от сна, еды и игр, если бы облака потребовали. Но облака не требовали от него никаких жертв. Во-первых, им ничего такого ни от кого не нужно, а во-вторых, облака вряд ли вообще подозревали о существовании Маленького Динозавра. Он, конечно, быстро рос и уже был размером с двухэтажный домик, но ведь сверху не видно, что делается на земле. Да и не интересно это облакам.

Маленький Динозавр, впрочем, и не надеялся, что облака обратят на него внимание. Да это и ни к чему, – думал он. Пока облака разрешают на себя глядеть, все в порядке. Больше ничего не требуется.

Когда Маленький Динозавр вырос до размеров трехэтажного дома, его Мама и Папа решили, что он уже достаточно взрослый, чтобы учиться вымирать. И, конечно, печалиться. Печалиться – это в первую очередь. Без печали, как известно, и вымереть-то толком не получится, как ни старайся.

И тогда родители пригласили Маленького Динозавра посетить вместе с ними Поляну Печали. Это был очень торжественный день, так они считали. В этот день Маленький Динозавр должен был узнать Смысл Жизни. А когда кто-то маленький узнает Смысл Жизни, он становится взрослым – так, между прочим, до сих пор считается. Другое дело, что и тогда, в незапамятные времена, и теперь, в очень даже «запамятные», все то и дело узнают чужой Смысл Жизни. А свой собственный почти никто не узнает – так уж все смешно, по-дурацки устроено.

Вот и родители Маленького Динозавра решили, что ему вполне подойдет их Смысл Жизни. А их Смысл Жизни состоял в том, что пришло время вымирать. Это был очень грустный и, если честно, довольно глупый Смысл, но иного у них не было. И у остальных динозавров тоже не было никакого другого Смысла Жизни. Им даже в голову не приходило, что может быть как-то иначе.

Нечего и говорить, что Маленькому Динозавру такой Смысл Жизни совсем не понравился. Нет, он, конечно, очень внимательно выслушал Маму и Папу. И даже задал несколько незначительных вопросов. Не потому, что ему действительно было интересно (ему было скучно), а просто, чтобы сделать им приятное. Чтобы они поняли: он очень внимательно слушает и обдумывает услышанное. Не то чтобы он хотел их обмануть (в те времена, напоминаю, вообще никто не умел обманывать), а просто из вежливости.

Маленький Динозавр провел на Поляне Печали целый день и, честно говоря, затосковал. Заняться там было решительно нечем – разве что, хвощей пожевать, да папоротников пощипать. Все остальное время полагалось грустить и думать о вымирании. А это, положа руку на сердце, не самое увлекательное занятие, особенно с непривычки.

Больше всего Маленького Динозавра удручал тот факт, что даже облака над Поляной Печали почти не проплывали. Всего два облачка за дань, да и те какие-то маленькие и бесформенные, явно случайно забрели на этот участок неба, который все прочие облака старательно обходили стороной.

Еще несколько дней Маленький Динозавр приходил на Поляну Печали, каждое утро, как мы теперь ходим на работу. Он честно старался исполнять свой долг. Думал: что хорошо для мамы и папы, наверное, хорошо и для меня. Если быть взрослым динозавром значит научиться печалиться и приготовиться к вымиранию – что ж, тогда нужно постараться одолеть эту науку и никого не огорчать.

Он правда очень-очень старался стать печальным взрослым вымирающим динозавром. Но все равно ничего не получалось. То залюбуется узором листьев папоротника, то улыбнется невольно, подставляя морду свежему ветру, то облачко в небе заметит, а то вдруг сон станет выдумывать – да не грустный сон о мире без динозавров, а какое-нибудь веселое, легкомысленное видение о драке с тиранозавром, которого он, честно говоря, в глаза не видел: все тиранозавры к тому времени тоже сидели на какой-то своей Поляне Печали и грустили так, что все окрестные хвощи завяли.

От всего этого печаль как-то незаметно уходила, родители хмуро косились на довольную мордашку Маленького Динозавра и горько вздыхали, не понимая, как это из их собственного яйца мог вылупиться такой легкомысленный оболтус.

В конце концов Маленький Динозавр понял, что высокое искусство печали и вымирания ему не по зубам. Каждый должен заниматься своим делом, – решил он. Если взрослые динозавры умеют оставаться печальными сутки напролет – что ж, молодцы, мастера, гении. А у меня, – думал Маленький Динозавр, – неплохо получаются узоры на песке. Океану, по крайней мере, нравилось…

Так он и сказал родителям. Дескать, простите, дорогие, я старался, ничего не вышло, сами видите.

Мама Маленького Динозавра плакала, Папа грозно бил хвостом и в гневе выкорчевал несколько крупных хвощей на краю Поляны Печали. Они хором кричали на Маленького Динозавра. Обещали ему, что он все равно вымрет, ибо время динозавров подошло к концу, но вымрет дураком. Только род их опозорит напоследок, а больше ничего не добьется.

Маленькому Динозавру было грустно и даже немножко стыдно: всегда неприятно видеть, что доставил кому-то огорчение. Выслушав родительские причитания, он развернулся и зашагал в направлении Океана. По дороге сочинял новый узор, который можно будет начертить на песке еще до заката. Так увлекся, что забыл о Поляне Печали, о родителях и об их грустном Смысле Жизни. Зато узор придумал отличный. Океану, по крайней мере, понравилось, и он шуршал громче обычного: «Хорошшшшо! Оххххх, хорошшшшшо!»

А на следующий день после обеда Маленький Динозавр снова смотрел на облака. И думал о Смысле Жизни – такая у него появилась новая привычка. «Что ж, – говорил он себе, – вымирать у меня явно не получилось. Сколько пытался, все без толку, одно расстройство. Надо, если так, какой-то другой Смысл Жизни себе придумать. А то совсем неловко получается».

О Смысле Жизни Маленький Динозавр думал довольно долго. Может быть, неделю, а может быть и полмиллиона лет. Часов и календарей в те времена не было, поэтому сказать точнее решительно невозможно. Но ничего путного он так и не придумал. Решил жить, как живется, а там – по обстоятельствам.

Таланта к вымиранию у Маленького Динозавра действительно не было. Все прочие динозавры уже давно вымерли, а сам он как был Маленьким Динозавром, так им и остался. Вырос, правда, размером с шестиэтажный дом, но рост – он ведь ничего не меняет, если честно. По утрам Маленький Динозавр все так же прятался от ветра, потом играл в чехарду с океанскими волнами, строил пирамиды из раковин моллюсков и украшал их букетами из папоротников. А на закате любовался облаками, все как всегда.

Маленький Динозавр не получил хорошего образования, а поэтому не знал, что всякий, кто подолгу любуется облаками, сам рано или поздно может превратиться в облако. И когда это случилось, он так удивился, что тут же пролился дождем на ближайшую рощу. Хвощи, надо заметить, были очень довольны: растения любят дождь. Дождь, впрочем, все любят, только некоторые люди обзывают его «плохой погодой» и хватаются за зонтики. А чего еще ждать от людей?..

Что же касается Маленького Динозавра, он быстро взял себя в руки, и дождь прекратился. Оно и хорошо: у того, кто недавно стал облаком, много других забот. Нужно научиться парить в небе, кататься на ветре, окрашиваться солнечным светом, и еще многим важным вещам, о которых те, кто ходит по земле, даже не догадываются. Зато облакам не нужно размышлять о Смысле Жизни. Им это даже противопоказано. Какой уж тут смысл.

Динозавры, как известно, вымерли так давно, что теперь даже трудно поверить, будто они действительно жили на Земле. Сказочные драконы, мифические звери-песьеглавцы и девушки-русалки с рыбьими хвостами – и те выглядят куда правдоподобнее, чем динозавры. Но облачко в форме динозавра по-прежнему путешествует по небу. Иногда, впрочем, оно забавляется, принимает причудливые, фантастические формы – в точности, как те узоры, которые рисовал на песке Маленький Динозавр. Так уж оно развлекается. Но чаще всего это облачко похоже на динозавра. Его вполне можно увидеть в небе, над любым городом – если, конечно, повезет.

Выдержав паузу, добавляю:

– Но тебе-то уж точно повезет. Это сразу видно. Невооруженным глазом.

– Спасибо на добром слове, – сонно бормочет Варя. – На всех добрых словах тебе спасибо. Такая сказка прекрасная… Ты слышал ее где-то, или на ходу сочинял?

– Сочинял, – говорю. – Но не совсем на ходу. Дня три назад придумал, все записать собирался, да руки не доходили. А теперь и записывать не обязательно. Вполне достаточно, что ты ее услышала. Пусть это будет только твоя сказка.

– Спасибо, – повторяет она. – Теперь я, наверное, все-таки посплю. Думаю, получится…

Очень может быть. Но я в таком деле на случай не полагаюсь. Только на себя. Поэтому кладу руку ей на лоб, сам закрываю глаза, сосредоточившись, шепчу тихонько:

– Все уснули до рассвета, Лишь зеленая карета, Лишь зеленая карета Мчится, мчится в вышине, В серебристой тишине.

Это просто детский стишок, сочиненный неизвестным поэтом[8], но в моих устах он становится могущественным заклинанием. Случайный подарок почти случайного знакомца; мне всю жизнь отчаянно везло на мимолетные чудесные встречи. Этим стишком я кого хочешь усыплю – кроме, разумеется, себя. Себя околдовать труднее, чем постороннего человека. Да что там, почти невозможно. Известный капкан.

Поэтому посижу покурю. А потом, на рассвете, может быть, заснется. Там поглядим.

Смотрю на спящую Варю, умиляюсь. Чувства мои, вероятно, похожи на отцовские – с той только разницей, что отцы редко бывают так заинтригованы собственным душевным раздраем. Все же для них эта диковинная смесь умиления, восхищения, инстинктивной готовности принять на себя всю ответственность за чужую жизнь и потаенного, почти немотивированного ужаса перед этой ответственностью – в порядке вещей. А для меня внове. Поэтому в голову лезет всякая романтическая ерунда.

Самый традиционный сюжет: благородный рыцарь спасает прекрасную принцессу от дракона, – говорю я себе. – Так то и дело бывает. Драконьей колбасой уже, небось, сироты по приютам давятся, которое столетие. Кого не хватает на этом сказочном рынке труда, так это специально обученных рыцарей, готовых проводить к драконьему логову всякую принцессу, жаждущую встречи с Неведомым. Не факт ведь, что ее именно сожрут. Так считается, да, но мало кто проверял.

Ну, вот и проверим заодно. Важно только оставаться рядом с принцессой, пока намерения дракона неясны. Если вдруг все же жрать вознамерится, пусть обоих лопает. Так, по крайней мере, честно.

Голова моя сама опускается на руки, не выдержав столь тяжкого труда. Обдумывать всякие глупости на рассвете, пытаясь выдать вялое течение бесхозных мыслей за интеллектуальный подвиг – то еще занятие. Голова моя не желает ввязываться в столь безнадежную затею, она предпочитает отяжелеть и опуститься на руки до начала пыточных умственных работ. И это лишний раз доказывает, что у меня чертовски хорошая голова.

– Что за карета такая? Почему зеленая?

Открываю глаза. За окном идет снег, поэтому в комнате сумеречно и очень светло одновременно. Я лежу на диване. Когда и как туда перебрался, неведомо. Но автопилот у меня молодец, вот только за дело берется лишь в самых крайних случаях. Ну, и то хлеб.

Варя сидит на полу, подле дивана, скрестив ноги.

– Извини, что разбудила, – говорит. – Просто уже полдень. Я подумала, поздно…

– Поздно – что? – спрашиваю, отчаянно тряся головой. Готов поклясться, что с волос моих во все стороны летят брызги сна, который теперь уж не вспомнить. И фиг с ним.

– Извини, – вздыхает. – Просто я места себе не нахожу с тех пор, как проснулась.

– Да уж, места здесь мало, – улыбаюсь. – Надо было сразу меня будить. Нечего со мной церемониться. Ты хоть кофе нашла? И все остальное…

– Я, честно говоря, только в душ успела сходить. А потом сразу пришла тебя мучить… И все-таки, «Зеленая карета» – что это было? Когда я засыпала, ты вдруг стал рассказывать про зеленую карету. Но я все пропустила.

– Ничего ты не пропустила. Это была колыбельная, – смеюсь. – Просто колыбельная. Ты еще пять минут поживешь без меня? Мне бы тоже в душ. Я быстро.

– Хоть десять, – мужественно соглашается Варя. – Я кофе пока могу сварить.

– Вот это было бы славно, – радуюсь.

Зря радовался. Неспособность Вареньки приготовить хороший кофе была явлена столь драматически, что я бы, пожалуй, не взялся исправлять эту ошибку природы. Вроде бы воду в джезву она лила родниковую, как положено, и кофе не экономила, а результат вышел удручающий. Передержала на огне, до кипения довела, ясно. И, кажется, не только это.

Я сделал вид, что все в порядке, но про себя решил к плите ее больше не подпускать. Лучше уж сам. Справлюсь как-нибудь. Сколько уж лет справляюсь.

– Лишь зеленая карета мчится, мчится в вышине, – мечтательно повторяет Варя. Ей-то собственное варево по душе. Разбавила сливками, пьет и облизывается, как котенок. – Видишь, кусочек про карету я запомнила. Такой хороший стишок. Успокаивает.

– Если так, тверди его почаще, – советую. – Спокойствие тебе пригодится.

– Догадываюсь. Знаешь что? Давай теперь ты все-таки объяснишь мне, что вчера произошло. И зачем это нужно. И что теперь будет – со мной, и вообще?.. И, кстати, с тем безумным неземным[9] дядечкой. С Валентином Евгеньевичем. Что с ним-то будет?

– Что с ним будет, ты знаешь лучше, чем я. Вернее помнишь.

– К сожалению. Хочешь сказать, он проживет все это еще раз? Точно так, как это было со мной?

– Почти так, – говорю уклончиво. – Есть один небольшой нюанс, но… Давай по порядку, ладно?

– Давай. Если есть в этом деле хоть какой-то порядок, почему бы по нему не давать?

Невольно улыбаюсь. Все же мне с нею повезло. Талант поддерживать беседу так, чтобы только что разбуженный человек то и дело расплывался в улыбке, в моих глазах куда более ценен, чем способность варить пристойный кофе.

– То, что с тобой случилось, – говорю, – я описываю для себя термином: «слизнуть судьбу». Мои коллеги обычно говорят: «украсть судьбу», – и я иногда за ними машинально повторяю. Но это, по-моему, не совсем корректно. Строго говоря, никто ничего не крадет. Человек, чью жизнь ты прожила вчера вечером, не дал дуба сразу после нашего ухода. И не даст. Будет жить-поживать, злобра наживать, словно бы и не было ничего.

– «Слизнуть судьбу», – повторяет. – Смешно звучит. Но сам процесс – не сказала бы, что веселый.

– Ну, это смотря на кого нарвешься. Бывает очень здорово. Просто такая уж твоя фортуна: выбор у нас вчера был невелик, а ждать ты сама не хотела.

– Не хотела, – подтверждает. – Ради этого утра, собственно, и не хотела. И мотивацию помню: боялась, проснувшись, решить, что ты весь вечер нес галиматью сектантскую, которой ни один вменяемый человек значения придавать не станет. Не хотела взирать на тебя с отвращением, как на самозванного гуру районного масштаба… Не представляла, что мое утро может наступить не «завтра», а аж через несколько лет. Жизнь – она ведь длится, и длится, и длится, день за днем, даже чужая. Ты был прав, когда говорил, что можно соорудить собственную бесконечность между пунктами «А» и «Б». Только я тогда вообразить не могла, о чем речь. Пока не попробуешь, не узнаешь, это да… Я ведь правильно понимаю, что можно было в его шкуре до самого конца оставаться?

– Конечно, можно. Просто вряд ли нужно. Потом, со временем, сама сможешь решать, когда остановиться. А вчера я понял, что перегнул палку, и помог тебе катапультироваться. Но, в общем, хоть до самого конца оставайся, ничто этому не препятствует. Некоторые вот очень любят умирать чужой смертью.

Варя глядит на меня с откровенным ужасом.

– А ты… Ты тоже пробовал? – спрашивает наконец.

– Конечно. И не раз. Но мне, честно говоря, не слишком понравилось. Так что теперь эвакуируюсь заблаговременно. Как крыса с тонущего корабля, ага.

– Значит, это не обязательно? – в голосе ее звучит явное облегчение.

– О боже. Конечно, нет. Все вообще необязательно, кроме двух правил, которые я тебе вчера изложил. Не трогай того, кто не жалуется; после завершения сеанса не вмешивайся в жизнь своей добычи, даже заговаривать не смей. Больше никаких ограничений.

– Неужели никто не пробовал эти запреты нарушать? Не верится. Человек такая упрямая скотина, ему только скажи: «нельзя», – на дыбы станет.

– Ну, положим, не всякий человек. А пробовать – пробовали, конечно.

– И что? – Варя берет ехидный тон. – Умирали на месте, сраженные небесными молниями?

– Не обязательно. Просто никому не удавалось осуществить задуманное. Непременно что-нибудь случалось. Как вот вчера этот взрыв в кафе, когда ты мне погадать собралась. Надо понимать, мы с тобой собирались нарушить еще какое-нибудь правило, лично мне неизвестное. Я, по крайней мере, так подумал в какой-то момент. Когда мы уже в машине сидели…

– Ясненько-понятненько, – вздыхает Варя. – Вот ведь… В детстве, когда читала сказку о Синей Бороде, думала про его жен: «Какие же дуры, зачем они открывали эту запретную дверь?» А теперь – ох, как я их понимаю!

– Это пройдет, – говорю мягко. – Это от страха. Так часто бывает: когда человеку очень страшно, он начинает искать способ немедленно довести умеренно пугающую ситуацию до критической точки. Чтобы уж скорее рвануло, и больше не надо было бояться. Во всяком случае, со мною так бывает.

Она хмурится, улыбается, чертит мизинцем узоры на столешнице. Пробует мой кофе. Вздыхает:

– У тебя вкуснее получился. Почему?

– Потому что кухня моя, – утешаю. – На своей территории всяк великий герой.

– А у меня так давно нет своей кухни, что я утратила все основные инстинкты, – кивает. – Э-э-э… Слушай, я почему-то совсем не могу называть тебя по имени. Хочу сказать: «Максим», – и язык не поворачивается. Это потому что тебя на самом деле не так зовут? Или я вообще ничего не понимаю…

– Да нет, именно так меня и зовут, – пожимаю плечами. – Хочешь, сократи до «Макса», многим этот вариант больше нравится. А хочешь, придумай что-нибудь свое. Или вовсе никак не зови. Можно ведь обойтись без имени.

– Попробую обойтись. На мой вкус, «Макс» еще хуже… Так вот. Ты обещал объяснить мне, как будет жить дядечка, чью судьбу я вчера, как ты говоришь, «слизнула»… То-то вкус такой во рту мерзопакостный. А ведь полтюбика твоей зубной пасты извела, пальцем по деснам елозя!

– Как? Да вот так и будет, – пожимаю плечами, а сам некстати огорчаюсь, думаю, что надо было ей зубную щетку, что ли, купить в круглосуточном супермаркете, проезжали ведь мимо. – То, что ты пережила, – не фантазия, не галлюцинация, а самая что ни на есть живая жизнь. Как это происходит, не знаю. Никто не знает. Известно лишь, что оно происходит. Этого вполне достаточно.

– Но ты обмолвился, есть некий нюанс…

– Есть.

Я наконец собираюсь с мыслями и выкладываю ей все как на духу. Давно пора было, но очень уж скользкий момент. Опасный. Любят неофиты на этом повороте истерику закатывать. Понятно почему.

А врать в таком деле нельзя.

– Видишь ли, как, – говорю, – обстоят дела. Он-то, конечно, проживет свою жизнь, этот дядечка. И все, что было с тобой, сбудется для него, это правда. Просто он… – черт, ну как сказать-то?! – мало что почувствует. Понимаешь?

Мотает головой. Что ж, по крайней мере, честно. Хуже, если бы сделала вид, будто все ясно.

– Все будет для него как под местным наркозом, – объясняю. – Не только и не столько физические ощущения, хотя и это тоже. Восприятие в целом притупится. Вместо того чтобы испытывать радость, человек будет думать: «Я радуюсь». С другой стороны, в наихудшую минуту своей жизни – если, скажем, ребенок умрет – все тоже ограничится размышлениями на тему: «Кажется, я очень страдаю». Вместо феерического оргазма будет лишь констатация факта: «Все в порядке, мне хорошо, кончаю». Зато и боль будет лишь раздражать, но не мучить. Что мы действительно воруем, забираем себе, так это остроту восприятия. А мысли, события, люди, идеи и прочая незначительная мура, конечно, остаются хозяину.

– Если вспомнить, что на самом деле у человека нет ничего, кроме восприятия, выходит, мы забираем все, – строго говорит Варя.

– Именно так.

– И какой смысл им оставаться в живых? – почти равнодушно спрашивает она.

– А какой смысл оставаться в живых всем остальным?

Глядит на меня, хлопает глазами. И тогда я достаю из рукава козырный туз. Единственный стоящий аргумент.

– Мы забираем самое драгоценное, что есть у человека, это правда. Но имей в виду: эта драгоценность в большинстве случаев валяется в самом темном чулане, пыльная и грязная. Сколько усилий предпринимают люди, чтобы притупить свое восприятие, неужели это для тебя новость? Одни изо дня в день пьют пиво, другие раскладывают электронные пасьянсы, третьи мусолят романы, четвертых от телевизоров за ноги не оттащишь… Собственно, все эти ухищрения не обязательны: достаточно поменьше спать и побольше жрать, это тоже отлично работает… А потом удивляются: отчего в юности счастье и му́ку ломтями резали а нынче тонким слоем мазать приходится на хлеб насущный? Куда ушла острота ощущений? Почему сердце больше не рвется на части по всякому пустяковому поводу? И одни вздыхают покорно: «Старею», другие радуются: «Мудрее становлюсь, обретаю власть над эмоциями». А самые лучшие понимают, что уже положены живьем во гроб, терять почти нечего, и идут вразнос, тело свое в первый попавшийся костер на растопку кинуть готовы, лишь бы обрести хоть на миг растраченное по пустякам сокровище… Другое дело, что оно не утрачено. Лежит себе в подвале – только отыщи да пыль смахни. Но это, как ни странно, труднее всего. Сгореть много, много проще.

– Наверное, я знаю, о чем ты говоришь, – вздыхает Варя. – Я, как ты понимаешь, насмотрелась на таких, с погасшим, но беспокойным взором. Они ко мне часто заглядывают, а как ты думал?..

– Ни на секунду не сомневаюсь. Думаю, ты действительно понимаешь.

– Но все равно как-то нечестно получается. У всех остальных хоть какой-то минимальный шанс остается привести себя в чувство. Не знаю уж, как – ну, хоть йогой, что ли, заняться на старости лет, почему нет? А для этих, чью судьбу мы с тобой слизнем, выходит, все кончено? Без вариантов?

– В общем, да, – признаю. – Именно поэтому существует правило, которое запрещает нам отнимать жизнь у тех, кто на нее не жалуется. Пока человек не проклинает судьбу и не жалеет себя, он в безопасности. Никто из накхов не посмеет даже близко к нему подойти.

– «Накхов», – Варя с явным удовольствием повторяет незнакомый термин. – Ты уже говорил это слово, да? Вчера. Я еще переспросила, а ты сказал: «Ерунда, потом»… Что это означает?

– Да просто самоназвание такое, – пожимаю плечами. – Древнее, как сама традиция. Кто его придумал, понятия не имею. Никакого значения оно не имеет, но – да, понтовое словцо.

– Да, ничего себе. А форма женского рода имеется?

– Нет. А зачем? Мальчик, девочка – все это имеет какое-то значение, пока мы в своих собственных шкурах остаемся. Ты вот несколько лет пробыла мужчиной по имени Валентин Евгеньевич – и это только начало. Не самое приятное, да. Моя вина.

– Твоя, твоя кульпа, – безмятежно улыбается Варя. – Неприятно, да, но я вдруг поняла, что это мне теперь, задним числом неприятно. А тогда все было очень даже славно. Валентин Евгеньевич вполне себе самодовольный тип, ну вот, и я была весьма довольна, пока в себя не пришла. Настроение у него плохое часто было, это да, это проблема… Зато такой сладострастный тип попался! – она осеклась, густо покраснела и вдруг, махнув рукой, рассмеялась. – Между прочим, зря считается, будто женщины больше удовольствия от секса получают… Ну, или это мне такой феномен попался. Катастрофа просто. Не знаю теперь, что и думать.

– Разные бывают мужчины и разные женщины, – говорю. – Обобщения почти всегда оказываются следствием недостатка личного опыта.

– Даже страшно подумать о твоем личном опыте, – Варя делает круглые глаза и становится похожа на школьницу-подлизу.

– Да уж, – соглашаюсь. – И не говори. Поневоле станешь крупным специалистом в делах такого рода.

Посидели, помолчали. Варя обрабатывает информацию, я отдыхаю после выступления. Жду: что скажет?

– Все равно ведь назад дороги мне уже нет? – спрашивает.

– Ну как тебе сказать? По большому счету, нет, конечно. Но это – по самому большому. В том и только в том смысле, что назад дороги нет вообще никому. Все дороги ведут вперед и только вперед. А так… Силой никто не заставит, можешь быть спокойна. Хочешь, живи себе дальше, словно ничего не случилось. Моя обязанность – дать тебе шанс, если уж так вышло, что я тебя встретил и увидел, что ты – одна из нас.

– «Из нас» – это из кого? Из «накхов»? – голос ее звучит настороженно. – А как у вас все устроено? Тайная организация?

– Тайная, да. В том смысле, что явной она никак быть не может. Если бы даже захотели рассказать о себе миру – ну как, интересно, ты себе это представляешь? Разве только роман фантастический написать, на потеху скучающим пассажирам подземки… А вот слово «организация» тут вряд ли не подходит. Что тут организовывать? Узнаем друг друга в толпе, встречаемся изредка небольшими компаниями – ну, как альпинисты на привале. Поболтать о том о сем, рассказать, кто над какой пропастью повисеть успел и до какой вершины добраться. Предупредить об опасности, если вдруг встретилась на пути. Все-таки живые люди. Хочется иногда просто побыть среди своих. Среди тех, кто все понимает. Вот и вся «организация». Если захочешь, познакомлю тебя с товарищами по «масонской ложе». А если не захочешь, не познакомлю. Дело хозяйское.

– «Захочешь», «не захочешь» – это не разговор, – вздыхает Варя. – Ты же сам сказал: по большому счету, назад мне дороги нет. А маленький счет меня никогда не интересовал. Я вон даже когда гадаю себе, если вытащу Младший Аркан, в суть особо не вникаю. Неинтересно.

– Если я тебя правильно понял…

– Ты меня правильно понял. По крайней мере, я хочу еще раз попробовать, – твердо говорит она. – А там поглядим.

Стоянка IX

Знак – Рак.

Градусы – 12°51′26'' – 25°42′51''

Названия европейские – Атарс, Амарс, Архаам, Альхарф.

Названия арабские – ар-Тарф – «Взор (Льва)».

Восходящие звезды – каппа Рака и лямбда Льва.

Магические действия – изготовление пантаклей, чтобы вредить путешествиям.

– Я, – говорю, – хочу еще раз попробовать. А там поглядим.

Интересно, со стороны заметно, что я сейчас визжать начну от страха, как свинья по дороге на бойню? Дай я себе волю, страшный вышел бы крик. Но нет, молчу. Улыбаюсь даже, кажется. Зоя д’Арк. Жанна Космодемьянская. Ай молодца.

А ведь могла бы…

Я, к слову сказать, крупный специалист в области свиного визга, так уж вышло. Когда-то невероятно давно, еще при советской власти и чуть ли не до Куликовской битвы, мы с сердечным дружочком все лето дачу снимали на окраине большого южного города, за сущие копейки, поскольку до моря полчаса на троллейбусе; кроме нас не нашлось дураков там селиться. Каждый вечер принимали гостей, жарили шашлыки; сухое вино не то что лилось рекой – водопадами грохотало. Часа в два ночи, когда гости расходились, а мы выносили в сад резиновый надувной матрац, покрывали его пестрым, изодранным в сладкой му́ке, пледом и прижимались друг к дружке покрепче, чтобы в траву не скатиться с узкого ложа, мимо нашего дома ехали грузовики с визжащими от обреченности свиньями. У этих «эшелонов смерти» не было выходных, разве что, в ночь с субботы на воскресенье они появлялись пораньше, сразу после полуночи. Потом оказалось, бойня где-то совсем рядом, чуть ли не в трех кварталах от нашего арендованного рая.

Свиньи пронзительно кричали, предчувствуя скорую гибель, а мы, счастливые пьяные дураки, вторили им, кривлялись, заводились от этого так, что притворные вопли то и дело перерастали в подлинный утробный вой. Говорили потом друзьям-подружкам: «Трахаться нужно в состоянии полного свинства», – и загадочно улыбались, не вдаваясь в объяснения. Никто, кроме нас, так и не узнал, что речь шла вовсе не о выпивке, вернее, не только о ней.

Это была наисладчайшая из наших интимных тайн, но мы и сами не догадывались, как много для нас обоих значат эти языческие пляски на костях и копытах. Поздней осенью, когда на даче стало совсем уж холодно, и пришлось разъезжаться по городским квартирам, наша страсть почти сразу же превратилась в нежную, но вполне равнодушную дружбу – такая часто возникает между стариками, которые крутили шашни в молодости, но почти невозможна между бывшими любовниками, если им на двоих едва-едва сорок лет.

Уже потом, годы спустя, я удивлялась, что эти ночные концерты превращали меня в нимфоманку, а вовсе не в вегетарианку. Вроде бы нежная, жалостливая, сентиментальная девица – и на тебе. Как все же причудливо устроен человек…

Господи, о чем я думаю? Что у меня в голове?!

– Одевайся, поехали, – командует тем временем мой рыжий учитель-мучитель. То ли он и правда не заметил моего путешествия в прошлое, то ли просто внимания не обратил. Неинтересно ему.

Ну и правильно, что неинтересно.

– Еще раз попробовать – это святое, – говорит. – Такое дело откладывать не годится. И… Знаешь, я отлично понимаю, что словами делу не поможешь, но ты не бойся, пожалуйста. Самое страшное в любом случае позади. Кайфа от раза к разу все больше, а проблем – меньше. И контролировать ситуацию все легче. Рано или поздно настанет момент, когда будешь очень четко понимать, где заканчивается чужой человек, и начинаешься ты сама. С этого момента вообще сплошное удовольствие, как в кино, только с более полным погружением.

– А что нужно сделать, чтобы этот прекрасный момент наступил «рано», а не «поздно»? – спрашиваю. – Хорошо бы так!

– Ничего делать не нужно. Просто подождать, когда все уладится само собой. Все люди разные, у каждого свой темп.

– А у тебя как было?

– У меня было феерически, – смеется. – Все не как у людей. Поначалу почему-то «кино смотрел», как опытный накх, не забывал о себе ни на секунду. Михаэль надивиться не мог на такое чудо природы. Зато неделю спустя, когда я уже благополучно присвоил чуть ли не сотню чужих судеб, меня вдруг переклинило. После всякого сеанса подолгу путался в воспоминаниях: где мои, где чужие? Порывался звонить каким-то, якобы любимым – добро бы только девушкам, но ведь и мальчикам тоже, – навещать чужих мам, писать письма невесть чьим приятелям… Михаэль, бедняга, едва успевал пресекать мою активность. Вот уж кто никогда меня не забудет! Развлек я его знатно. Но потом все как-то само собой утряслось. Надо было просто подождать, оказывается.

– А где гарантия, что это снова не начнется? – спрашиваю.

– Гарантия? – ухмыляется. – А ты не замечала, что в жизни человеческой вообще нет места гарантиям? Было бы странно, если бы они были в нашем деле – в качестве исключения. С какой стати?

Крыть нечем. Пойду, что ли, действительно одеваться, ежели так. Чего тянуть?

– Может быть, на кафе хочешь взглянуть? – спрашивает он, пока греется машина. – Можем мимо проехать, поглядеть, как там дела…

О чем это он?

– На какое ка?.. – и умолкаю, не договорив, потрясенная.

Забыла ведь о вчерашнем происшествии. О Маринушкином кафе, о своей возлюбленной куртке, погребенной под гипотетическими руинами, вообще обо всем забыла напрочь. Хотя, казалось бы, о чем теперь всю жизнь помнить, как не об этом чрезвычайном происшествии?

– Боже, – вздыхаю. – Я ведь даже не поняла сначала. А ведь какое приключение было у нас с этим кафе. И как ревела вчера, помнишь?

– Я-то помню, – улыбается. – В отличие от некоторых… Не бери в голову. По твоим ощущениям, это все было лет пять назад, верно?

– Ну да. До моего счастливого сожительства с Валентином Евгеньевичем.

– Именно. Ну что, хочешь поглядеть на руины при свете дня?

Ну да, пожалуй. Не то чтобы хочу, но взглянуть не помешает. Надо же знать, как обстоят мои собственные дела.

Киваю и пожимаю плечами одновременно.

– Это всегда бывает, – мягко говорит человек, которого я все никак не привыкну называть «Максимом», хотя бы про себя. – Собственная жизнь очень быстро становится столь малозначительной и неинтересной, так что приходится силком заставлять себя делать какие-то обязательные вещи. Деньги на прокорм зарабатывать, за квартиру платить… Очень трудно поверить, будто все это по-прежнему необходимо.

– Ой, – спохватываюсь. – Кстати о прокорме. Мне же перевод заканчивать нужно. Кровь из носа, умри, но сделай. Иначе не видать мне потом халтур, как собственных ушей. Наташка такие вещи только бывшему мужу прощает, да и то до поры, до времени.

– Ну вот, и работай. Кто ж тебе не дает? Весь сегодняшний вечер и грядущие дни в твоем распоряжении. Компьютер-то у тебя свой? Тогда вообще нет проблем. У меня тоже дела поднакопились, так что я тебе мешать не буду. Разве что сопеть озабоченно. Но не очень громко.

– Это как раз ничего. Хоть электродрелью орудуй, я еще и не к такому привыкла. Лишь бы голова служить не отказалась. Все же без нее сложно работать.

– Не откажется. Ты еще удивишься, когда поймешь, насколько все стало проще. Именно потому, кстати, что больше не имеет значения, не является чем-то «важным». Но это отдельная тема. Потом как-нибудь.

Слово «потом» в его устах звучит чрезвычайно соблазнительно. Понятно почему. Как бы там ни было, а не все аспекты собственной жизни кажутся мне «малозначительными» и «неинтересными». Ох, не все…

Ну, поглядим, как оно дальше пойдет. Но мне почему-то заранее кажется, что невзначай оброненное обещание рыжего Иерофанта оставаться рядом со мной, еще долго будет кружить мне голову. Потому что таких идиоток, как я, еще поискать.

Мы, между тем, трогаемся с места. Дворники с визгом елозят по стеклу, рыхлые комья снега разлетаются в стороны, из-под колес с хлюпом и чавком летит грязища. Какая ни есть, а все же весна. Ну, почти. Февраль не то на исходе, не то уже изошел; мне бы на календарь, что ли, взглянуть, для обретения хоть какого-то равновесия…

– Сегодня, – спрашиваю, – зима или весна? Какое число?

Рыжий достает из-за пазухи телефон, глядит на него с умным видом. Там, надо понимать, все про времена года написано. И еще таблица умножения в придачу, как же, как же.

– Первое марта, – объявляет. – Значит, весна.

Смотри-ка, а ведь действительно число написано на пузе у этой буржуйской игрушки. И время. Зашибись. Я обескуражена чудом техники, но виду не подаю.

– Ага. У них это называется весна, – ворчу. – Глотать чернил и какать…

Мой спутник начинает ржать; телефон, дабы продемонстрировать лояльность хозяину, тут же принимается трезвонить. Имитирует, что ли, веселье?

– Да, – говорит властелин хитроумной машины, одновременно уворачиваясь от метнувшегося на встречную полосу троллейбуса. – Слушаю вас настолько внимательно, насколько это возможно… А, конечно, она рядышком. Передаю ей трубку.

– Неужели меня? – спрашиваю, почему-то шепотом.

– Ну да. Начинаю понимать, что во мне погиб образцовый секретарь. Так, оказывается, приятно, когда телефон звонит у тебя, а беседой грузить собираются кого-то другого…

Маринушка, конечно. Волнуется: как у меня дела? Кажется, очень обрадовалась, обнаружив, что мы с рыжим по-прежнему неразлучны. Она уже давно мою личную жизнь устроить мечтала. Иногда я думаю, что в каждой женщине живет сваха; только добрые хотят, чтобы все вокруг были счастливы, а стервозные не могут допустить, чтобы хоть кто-то увильнул от всеобщей каторжной семейной повинности. Вероятно, именно поэтому вторые ведут дела куда более ловко. А вот Маринушка моя еще ни разу в жизни никого не сосватала. Даже собственный сын, как я понимаю, по сей день бобылем живет, хоть и завидный, теоретически говоря, жених, богач и не чудовище. На меня ее предпоследняя надежда.

Но она, конечно, понимает, что сейчас мне такие темы обсуждать неудобно. Владелец телефонного аппарата рядом, как-никак. Поэтому от расспросов меня бог миловал. Оно и хорошо: что, интересно, я стала бы ей рассказывать? «Сначала мы немножко поколдовали, а потом он спел мне колыбельную?» В моей жизни и всегда-то было слишком много правды, которую фиг кому-то расскажешь, а уж теперь…

В итоге мы с Мариной просто чуть-чуть поговорили про кафе. Дескать, зал – вдребезги, наша витрина и соседские окна – в пыль, зато подсобные помещения более-менее целы. Вещи мои, соответственно, тоже. Забрать их можно у Лешиного помощника. Даже нужно. Он очень просил сделать это как можно скорее. А то, дескать, ревнивая супруга в офис с обыском нагрянет – и как ей объяснишь происхождение двух мешков разноцветных колготок? Только ради Алексея Хуановича и пошел на риск. Теперь сидит, дрожит, валидолом давится.

Марина звонко хохочет. А я записываю телефон потенциальной жертвы семейного террора, радуюсь. Туфельки мои, книжечки, курточка, тряпочки – ура-ура! Все живы.

– Ты, – спрашиваю, – будешь теперь с кафе что-то делать? Или хватит с тебя?

Но Марина сдаваться не собирается. К лету, – клянется, – откроемся. Во что бы то ни стало. Ремонт сделаем лучше прежнего, Леша охрану обеспечит, а все остальное останется по-старому.

«Все остальное» – это у нас я. И мой мистический сервис.

Прежде чем попрощаться, Марина взяла с меня слово, что я вернусь, как только все уладится. Причем с жильем до лета ждать не придется. Недели через две в моей комнате снова можно будет жить, так ей кажется. Ну, в крайнем случае, через месяц. Не позже.

Вслух я сказала: «Да, конечно», – а про себя подумала: «Поживем – увидим». Не потому что губу раскатала до небес. Каких-то особенных, из ряда вон выходящих планов на будущее нет у меня пока. Да и вряд ли они появятся – с чего бы. Просто я уже знаю кое-что о пропасти между пунктами «А» и «Б». Понимаю, каким образом месяц может стать вечностью.

Впрочем, может и не стать. Никаких гарантий, товарищ Максим дело говорил. Никаких чертовых гарантий.

Попрощавшись с Мариной, я безотлагательно начинаю маяться дурью. Надо бы позвонить счастливому обладателю двух мешков моих колготок и прочего барахла. Подъехать, куда скажет, забрать. Казалось бы, чего проще? А я сижу, молчу, мучаюсь. Это ведь нужно спросить разрешения позвонить. За телефон все же не я плачу, следовательно… Ох! Потом снова просить: «Давай заедем туда-то». И ведь понятно, что отказа мне не будет. Но от этого я только стесняюсь еще больше. Слова вымолвить не могу.

Это потому что дура-дура-дура.

Дурища великовозрастная.

Рыжий, кажется, все понимает. Видит меня, как на ладони. Косится с уважительным любопытством, как на музейный экспонат. Наконец, притормозив у светофора, говорит:

– Ты звони, если нужно. И лучше прямо сейчас. А то потом окажется, что мы не в ту сторону едем. А на Проспекте Мира развернуться не так уж много вариантов.

– Спасибо, – бормочу, уставившись в окно.

Беру трубку, набираю номер, кнопки пищат под моими пальцами, словно бы щекотно умной машинке. Хранителя моего барахла зовут Дмитрий Абусаидович. Покруче, чем «Алексей Хуанович», пожалуй. Может быть, Леша подбирает приближенных именно по такому принципу? Чтобы над шефом даже за глаза не смеялись? Вполне ведь возможно… Хоть бы не запнуться, что ли, когда говорить буду. Люди с диковинными отчествами очень болезненно реагируют, если кто запнется. Натерпелись уже от братьев по разуму…

Но нет, бог миловал, выговорила с первой же попытки. Очень мило пощебетали с Абусаидычем; он мне прежде, чем адрес назвать, два анекдота рассказать успел. По чужому-то телефону.

Едва распрощалась.

– Прости, – говорю, – что долго трепалась. – Такой дядька общительный попался… А ехать мне надо на улицу Алабяна. Это, как я понимаю, очень далеко.

– Все, что в черте города, не очень далеко, – беспечно отмахивается рыжий. – В самый раз. Бешеной собаке семь верст не крюк… И знаешь что? Прекрати, пожалуйста, а?

– Что прекратить? – пугаюсь.

– Бытовой ужас, – смеется. – Ну что ты, в самом деле? Сколько можно меня стесняться?

– Ну, слушай, – говорю, – неужели непонятно? Я не привыкла сидеть на чужой шее. А на твоей второй день сижу. Ем твою еду, сплю на твоей тахте, разговариваю по твоему телефону, а теперь еще и по делам тебя на другой конец города гоняю. Конечно, мне неловко…

– О! – восклицает он с неожиданным энтузиазмом. – О! Эта ужасная женщина загоняла меня по делам, съела мою еду и выспала всю мою тахту, до последней пружинки! Что я теперь буду делать? О-о-о!

Я невольно улыбаюсь, а этот злодей ржет в голос, довольный собственным выступлением.

– Мы с тобой, – отсмеявшись, говорит он, и голос его звучит на удивление строго, – не для того встретились, чтобы подсчитывать, кто кому сколько теперь должен. У нас с тобой, Варвара, одна забота: рыть окопы вечности на поле боя человека со смертью. Наше дело солдатское: из одного котелка хлебать все, что туда навалено. А уж чей котелок, это в боевых условиях никого парить не должно.

Молчу, потрясенная его пафосом. Что тут скажешь?

– К тому же… – задумчиво мычит он, сворачивая на Сущевский вал.

Я жду продолжения пламенной тирады, но рыжий снова меня огорошил.

– Ты меня вчера чаем напоила, – мечтательно говорит он. – Жасминовым, в «Летчике». Помнишь?

– Вовек не забуду, – улыбаюсь невольно. – Такое разорение. Шестьдесят рублей за порцию. Убиться веником.

– Какая разница, сколько рублей? Меня, между прочим, никогда еще девушки по ночным клубам за свой счет не водили. И вдруг сбылось. Я с тобой, можно сказать, невинность утратил. За такое ничего не жалко.

Да уж. Крыть действительно нечем.

– Есть вещи, которые имеют значение, – резюмирует мой Иерофант, тормозя у очередного светофора. – Их, честно говоря, очень мало. И есть вещи, которые никакого значения не имеют. Их великое множество. Мне бы не хотелось, чтобы мы с тобой тратили драгоценное время своей жизни, обсуждая, или, хуже того, мучительно обдумывая последние. Угу?

– А как отличить одно от другого? У каждого свой список…

– Что касается списка, просто верь мне на слово, ладно? Потому, что я на несколько сотен лет старше – не по документам, конечно. Но документы как раз относятся ко второй категории ценностей… Смотри, как нам везет! Будний день, обеденное время, а Сущевка пустая. Вот это действительно важно, а все прочее – суета сует, коллега Соломон не даст соврать.

Экая все же скотина. Если он и дальше будет такой хороший, остроумный и обаятельный, я ведь совсем увязну. Пропаду пропадом. Должен бы понимать такие вещи, если уж на несколько сотен лет старше. Быть великодушным, установить рычажок регулятора своего очарования на минимум. Неужели трудно?

Вот если бы он притворялся, сознательно меня охмурял, то-то было бы славно – во всех отношениях. Но нет. Кажется, он просто такой и есть. Даже когда один дома и никто его не видит.

Какой ужас.

Два часа спустя мы кое-как припарковались на Большой Дмитровке, и без нас под завязку забитой автомобилями. Дела мои к этому моменту, надо сказать, обстояли хорошо, как никогда прежде. Спасенные вещи обрели пристанище в багажнике, а в сумке у меня покоился конверт из плотной, жемчужно-серой бумаги. В конверте я обнаружила великое множество иноземных купюр и записку от Леши: «Милая Варвара, я считаю, что мой долг возместить вам моральный ущерб и компенсировать неудобства, связанные с известными вам прискорбными обстоятельствами, ответственность за которые отчасти лежит на мне. С уважением…» – и неразборчивая подпись с индейской завитушкой, словно бы срисованной с одной из страниц Кодекса Майя. Впрочем, почему «словно бы? Именно что срисованной. Его Маринка подучила, давным-давно, в те доисторические времена, когда заковыристое отчество и эффектная загогулина вместо подписи были единственным достоянием прыткого юноши с незаконченным гуманитарным образованием.

Мой «моральный ущерб» был оценен в две тысячи долларов. Не то чтобы очень дорого, но и не слишком дешево. В самый раз. Другое дело, что до этого момента мне и в голову не приходило как-то оценивать этот самый «ущерб». Мастеров-саперов все равно не найти, а если уж взыскивать, то с них. Но, поразмыслив, я решила, что Алексей Хуанович поступил со мною по справедливости. Взрыв в кафе – побочный эффект каких-то его делишек. И хорошо, что он сам это понимает. Очень хорошо. С такими жуками в голове обычно живут дольше, чем без оных. Можно сказать, закон природы.

Да и мне деньги не помешают, чего уж там. Давненько их у меня не было, по крайней мере, в таком количестве.

Благодетель мой отнесся к новости с оптимистическим равнодушием. Сказал: «Ну вот, как все славно, будешь теперь меня чаем в клубах поить до скончания дней», – и тут же, кажется, выкинул из головы неинтересную информацию о моем внезапном богатстве. У него была иная забота: найти место скопления обиженных на судьбу. Колесил по Москве, неодобрительно оглядывал вывески, пока наконец не свернул на Большую Дмитровку. Дескать, тут есть очень хорошее местечко. Именно то, что нам требуется.

Кафе мне понравилось. Маленькое, но поделенное на целых три зала. Везде круглые столы, старые стулья с гнутыми спинками, темные деревянные полы, по стенам – не картинки, фотографии. Черно-белые, эстетские портреты фантасмагорических бритоголовых девиц с сигарами в зубах. Они развешаны повсюду, но живых курильщиков привечают лишь в самом дальнем помещении. Понятно, что именно там аншлаг; два других зала пустуют. Думать потому что надо головой, а не задницей.

Мы, конечно, проникли на задымленную территорию, благо один свободный столик там все же нашелся. Когда мы уселись, стало ясно почему: рядом ревел кондиционер, маленький, но сердитый. Меня только что со стула не сдувало.

– Если кто-то уйдет, пересядем, – без особой надежды пообещал мой персональный Вергилий. – Но это, поверь мне, единственный недостаток места. Вокруг – сплошь наши клиенты, за редчайшим исключением. Богема потому что, а какой же русский художник без экзистенциальной муки?.. При этом кофе здесь – лучший в Москве. Ну, или почти лучший. Есть еще два превосходных местечка, покажу как-нибудь… Я даже не стану тебя торопить. Сначала попробуй эту неземную красоту. Ну и оглядись. Выбери, кто тебе по душе.

– Сегодня пусть будет девочка, – говорю решительно. – Для разнообразия.

– Хитрая какая, – улыбается. – Думаешь, девочкой быть проще? Ну-ну. Попробуй.

Угадал. Я действительно так думаю.

– А разве нет? – спрашиваю.

– Честно? А черт его знает! Нет никакой закономерности. Разные бывают мальчики и девочки. На кого нарвешься.

– Видишь, там, у входа, близнецы? – шепчу. – Две девочки, близнецы. Такие красотки… Всю жизнь мечтала узнать, каково это: иметь рядышком свою точную копию? В юности думала, была бы у меня сестричка-близнец, и никаких мальчиков не надо. И вообще никого. На самом деле, наверное, не так это сладко, как кажется, но мне до сих пор ужасно интересно.

– Понимаю. Ну вот и проверь пока, как у них дела. А я пойду, возьму нам кофе. У них тут нет официантов. Но это и неплохо. Ждать никого не надо.

Убежал. А я сижу, разглядываю близняшек. Такие красавицы, эх! И, кажется, очень хорошие. Ну, или мне просто приятно так думать…

Но мало ли, что мне приятно. Надо бы по-настоящему на них поглядеть, как вчера ночью. Неужели снова получится?

Сконцентрироваться никак не удается, поэтому нашариваю в сумке карты. Пробую на вкус настроение, да уж, умри – лучше не скажешь. И как я раньше жила без этой точной формулировки? Блуждала, можно сказать, во мраке невежества…

И тут же выясняю, что одна из девочек счастлива и почти безмятежна, только немножко волнуется за сестру. Даже не волнуется, а лишь подозревает, что, возможно, имеет смысл начинать волноваться – вот как все сложно, оказывается, бывает у людей устроено. Заглядываю быстренько под стол: что за карта у меня в руках? Двойка Чаш, ну-ну, все нам теперь понятно. У нашей красавицы роман; вряд ли самый грандиозный в ее жизни, но чрезвычайно приятный. Упоительный, я бы сказала. Вот именно. Упоительный.

С нами, девочками, такое то и дело случается, ага. И только у мисс Варвары все не как у людей. Или даже так: все, как у нелюдей.

Тем не менее, продолжаем осмотр.

Вторая близняшка привела меня в замешательство. Судьбу она, вроде бы, не проклинает, но ей очень грустно и чертовски жалко себя. «Никому-то я не нужна, во всем мире» – вот такое у нас настроение. Интересное дело. Это считается или как? Придется ждать господина почтеннейшего наставника. Без него и пол-литры тут не разберешься.

Он как раз и вернулся, можно сказать, с пол-литрой. В каждой руке по здоровенному стеклянному кофейнику.

– Будем, – говорит, – пить френч-пресс. Эфиопский кофе иным способом грех готовить. А я хотел, чтобы ты попробовала эфиопский…

Ну и кто из нас пустяками озабочен?

– Проблема? – спрашивает, усаживаясь рядышком. – Ничего, сейчас разберемся. Быть того не может, чтобы мы да не разобрались.

И гладит меня по голове, небрежным таким, ласковым жестом. Словно бы мы уже лет триста знакомы, и он давным-давно привык именно так меня утешать.

Какие уж тут проблемы. Все как рукой сняло. Даже не сразу вспомнила, в чем, собственно, дело.

– А, – мычу минуту спустя. – Ну да. Проблема. Не могу понять, как быть с той близняшкой, которая слева. Вроде бы себя жалеет. Но судьбу, кажется, не проклинает. Ну или ты сам лучше погляди… Как тут быть? Можно или нельзя?

– Хорошо, что ты задала такой вопрос. О самых важных вещах я, как правило, сказать забываю. Теоретически жалость к себе – достаточное основание для… – он оглядывает сестричек и решительно заключает: – Годится. Самое то. Имей в виду на будущее: формулировки не имеют особого значения. Вовсе не нужно ждать, пока человек воскликнет: «Проклинаю тебя, судьба», – и кулаком потолку погрозит, для убедительности. Жалость к себе, если ей не сопутствует готовность выстоять, во что бы то ни стало – именно то, что нам требуется.

– Ясно, – киваю. – Бедная девочка… Но мне, конечно, повезло. Чего хотела, то и получила. Что-то мне весь день везет, кстати. Даже деньги эти вдруг выплыли, откуда ни возьмись…

– Это как раз понятно. Ты следуешь своей судьбе, вот тебе и везет. Так всегда бывает. Я поначалу тоже удивлялся: как все становится легко и просто, когда… Когда. Давай лапу.

– А кофе? Ты же говорил, сначала кофе, – предпринимаю последнюю, вялую попытку отсрочить чудо, как в детстве старалась отдалить все мелкие неприятности, вроде неизбежных ежегодных прививок и еще более неизбежного маминого рассольника. Теоретически понимаю, что лучше уж сразу в омут с головой, чтобы все побыстрее закончилось, но нет – тяну до последнего, в надежде, что все как-нибудь само рассосется, без моего участия.

Фиг оно «рассосется», конечно.

Рыжий все понимает. Улыбается, кивает, вручает мне чашку.

– На здоровье. Будем надеяться, они не сбегут.

Делаю несколько глотков, не ощущая вкуса. В ушах моих звон, ступни и ладони пылают, зато лоб холоден и, кажется, влажен.

Боже мой, как же я боюсь. Больше, чем вчера. Гораздо больше. Оказывается чуть-чуть знакомая неизвестность куда страшнее, чем полная. А ведь, всегда казалось, наоборот.

– Ладно, – решаюсь, – давай прямо сейчас. Пока я в обморок не грохнулась.

Даю ему руку, почти не ощущаю прикосновения – вот как перепугалась. Но вместо того, чтобы ворожить, он подносит мою ладонь к губам, целует кончики пальцев.

– Храбрая какая, – говорит. – Надо же.

Я бы и рада откреститься от незаслуженной похвалы, сказать, что трусиха, каких свет не видывал, но дар речи утрачен почти безнадежно. Только и могу, что хлопать ресницами, обмирать от сладкого ужаса, предвкушая возможность утонуть в его глазах, свинцово-серых, как зимнее море и, боюсь, таких же холодных… Или нет?

Если и суждено мне когда-нибудь получить ответ на этот вопрос, то явно не сейчас. Потому что рука моя уже лежит на гладкой деревянной столешнице, тайный знак начерчен, как должно, а значит, тонуть в чужих прекрасных глазах будем когда-нибудь потом, или вовсе никогда не будем, потому что сейчас меня не станет. Если уж сон называют «маленькой смертью», что говорить о путешествиях, вроде того, что предстоит совершить мне? Увесистая, упитанная смерть средних размеров – так, что ли?..

– Не отвлекайся, пожалуйста, – шепчет мой строгий наставник. – Смотри, пожалуйста, на девочку. А то мне трудно.

Слушаю и повинуюсь. Смотрю. Чувствую, что лечу в бездонную пропасть, но глаз не отвожу. Делаю, как велено.

…И понимаю, что сейчас запла́чу. А потом заплачу́, развернусь и уйду, не дождавшись сдачи, хотя на эту сдачу можно было бы, конечно, продолжать плакать в такси, а не давиться слезами на эскалаторе метро, на радость сотнями других таких же несчастных идиоток.

– Что ты, Иннушка? – спрашивает Ирина. – Что-то случилось?

Ага. Так я ей и сказала. Говорить-то как раз и нельзя, ни слова, ни единого словечка, потому что, заговорив, я уже вряд ли смогу остановиться, и на третьей, самое позжее, четвертой минуте монолога, наверняка скажу что-нибудь лишнее, напугаю ее до полусмерти, оттолкну назойливостью, а так…

А так, возможно, просто расстанусь с сестричкой ненадолго. На полдня, или на день – на какое-то время, которое можно как-то пережить, переждать, перетерпеть, вылежать, свернувшись калачиком – можно. Я знаю, что можно. Не в первый раз.

Заставляю себя улыбнуться, встаю, кладу деньги под блюдце, надеваю дубленку, делаю обязательный между нами, с детства заученный прощальный жест, выхожу, ног под собой не чуя. Ира должна быть довольна: ее свиданию я не помешаю. Поеду домой, займусь… Пусть сама придумывает, чем я займусь. Мне не до того.

Реветь я действительно начинаю еще в метро, на эскалаторе, ну хоть не на Пушкинской, а в переходе между Краснопресненской и Баррикадной, на полпути домой. Какой стоицизм.

Зато когда я возвращаюсь на поверхность и бреду по грязному, склизкому льду Зубовского бульвара, глаза мои сухи, даже руки больше не дрожат. В общественном месте плакать, оказывается, полезнее, чем дома. Не то чтобы успокаивает, но – да, опустошает.

Дома ложусь на диван, лицом вниз. Проходит вечность, потом еще одна и еще, и еще. Ничего. Рано или поздно наступит ночь, Ира придет домой, и нас снова будет двое. Когда нас не двое, я не умею жить. Когда я одна, меня, кажется, вовсе нет – ну, или почти.

А для сестренки моей все не так, вот что по-настоящему плохо.

Она может жить без меня. Без меня, собственно, ей даже проще. Гораздо проще. Поэтому она не просто может, а хочет жить без меня, так нынче обстоят дела.

Ну, то есть Ира меня, конечно же, любит. Все нормальные люди любят своих сестер и братьев, вот и она тоже. Любит, да-да. Но священная для меня формула: «быть вдвоем», – не является для нее фундаментом бытия. Моя потребность спать рядышком, на одном диване, как в детстве, ей в тягость. «Жарко, – говорит. – В доме, – говорит, – полно, – говорит, – мебели. Какой, – говорит, – смысл тесниться?».

Вот так. Искренне не понимает, какой в этом смысл.

Никто не виноват. Просто мы очень разные. Совсем одинаковые с виду, но очень, очень разные. Поэтому Иринушка моя сейчас сидит в кафе со своим мальчиком, а я лежу дома, на диване, одна. Поэтому ей хорошо, а мне плохо.

А больше, кажется, никаких проблем.

Я думаю, что самым разумным решением было бы взять, да и умереть. Все лучше, чем свинцовой куклой висеть на шее у сестренки, которая совсем не виновата, что мы так по-разному устроены. В сотый раз уже перебираю в уме возможные варианты, но в глубине души сама понимаю, что не решусь. Странно все же, что самоубийц называют трусами, слабыми духом. По-моему, нужно быть очень храбрым человеком, чтобы на такое решиться. Я, например, не могу.

Поэтому я ничего не предпринимаю, а лежу на диване, лицом вниз, до полуночи. Жду не дождусь, когда затрезвонит домофон. Но вместо этого слышу телефонные трели. Ира, конечно, не придет ночевать. Я могла бы и сразу догадаться, но нет чувства более дурацкого, чем надежда: оно лишает нас не только воли, но и способности соображать.

Эта ночь мало чем отличается от великого множества других ночей. Я одна, а это значит, что меня почти нет. Тут ничего не поделаешь, можно только ждать: до утра, или до следующего вечера, или неделю, или месяц. Ждать, когда закончится очередной Иринин роман, и она на какое-то время успокоится. Возможно даже, обидится на весь мир, вернется домой, скажет: «Иннушка, да ну их всех не фиг, никто нам с тобой не нужен, правда же?»

Так уже не раз было; так, надеюсь, будет снова. Снова и снова, всегда.

Только немножко подождать.

Подождать.

«Ждать-дать-дать-ать», – сперва шепчу, потом говорю все громче. В доме пусто, стесняться некого. Вот и подражаю эху, которое, к слову сказать, никогда не вторит моему голосу. Сколько уж раз проверяла, еще в детстве, и потом, конечно, тоже проверяла, втайне от всех, даже от Ирины. Убедилась, что эхо нипочем не желает повторять мои слова, ни в горах, ни в тоннелях, ни в пещерах, где чужие крики мечутся подолгу, как мячики во время теннисного матча, ни при каких обстоятельствах. Родители не знали, что на это сказать, а потому игнорировали сей факт, как могли, вытесняли его из сознания – небезуспешно, впрочем. Но я-то с детства понимаю, в чем дело: я и сама – эхо. Иринушкино эхо, по какой-то ошибке обремененное человеческим телом.

Я и сама не знаю, зачем мне оно. Мешает ведь.

Очень мешает.

Ира вернулась домой утром, небрежно чмокнула меня в щеку: «Вставай, засоня, везде опоздаешь», – и снова убежала. Куда, интересно, я могу опоздать?

Ах, ну да. На работу. Надо ходить на работу, потому что… Потому что надо. Я не понимаю зачем, но Ира говорит: надо. А я стараюсь с нею не спорить. Эхо не может спорить, это противно его природе. Поэтому я встаю, одеваюсь, иду, еду, снова иду, куда-то прихожу, раздеваюсь, сажусь за стол и, кажется, даже работаю.

Дальше – не очень интересно; дальше, если честно, совсем неинтересно, потому что сестрички моей нет рядом со мною до вечера. Только какие-то чужие люди, бессмысленные и бесполезные. Зато вечером мы с Ирой встречаемся в кафе, вместе пьем кофе, вместе едем домой, по дороге вместе заходим в магазин, вместе готовим еду и ужинаем тоже вместе.

Сестричка моя засыпает совсем рано, прошлой ночью глаз, можно сказать, не сомкнула, а я сижу рядом, глажу ее волосы – вот это и есть моя жизнь. Настоящая жизнь, именно то, что мне требуется для счастья. Я, в общем, знаю, что завтра все будет иначе, и послезавтра, и, скорее всего, и через месяц, и через год, и всегда будет иначе. Хотя бы потому, что для моей сестрички быть вдвоем – приятный, но скучный эпизод, краткий отдых от «настоящей жизни», о которой я имею весьма смутные представления. Но – мало ли, как оно там будет. Сейчас, сегодня, все по-моему; этого достаточно.

Засыпая, я думаю, что в крайнем случае можно ведь смотреть в зеркало. Сразу не поймешь, чье там отражение: мое или Иринкино. Если постараться, вполне можно себя обманывать – ну, хоть какое-то время, полчаса в день. Это лучше, чем ничего…

– Хватит с тебя, пожалуй. Тяжелый случай. И дальше будет только хуже: дальше в лес, больше дров, уж поверь старому партизану.

Слава тебе господи. Рассеялось наваждение. Никакая я не Инна, оказывается. Варя меня зовут, Варвара. Очень приятно, да. А особенно приятно, что у меня нет сестры-близнеца. Это так прекрасно, слов нет.

– Ну как? – спрашивает мой рыжий погубитель.

Зря, наверное, спрашивает. Должен бы понимать: мне сейчас не до разговоров.

Он, впрочем, все понимает. А интересуется моим самочувствием. Состоянием крыши в частности. Не требуются ли услуги квалифицированного кровельщика?

Я и сама не знаю, честно говоря. Пока – не знаю.

Ох, крыша моя, крыша, редкий Карлсон долетит теперь до середины тебя, а долетев, вряд ли рискнет здесь поселиться…

– А сколько времени прошло? – интересуюсь.

– Секунд десять примерно. Я практически сразу понял, что ты влипла, и все это прекратил… А по твоим ощущениям, сколько все продолжалось?

– Фиг знает. Трудно с ощущениями. То ли пару дней, то ли месяц, то ли целая жизнь. Восприятие времени какое-то иное совсем. Сов – семь. Самураев тоже семь. Семь раз отмерь, потом перережь себе глотку… Не смотри на меня так. Я в порядке – ну, более или менее. Просто ты хочешь, чтобы я с тобой разговаривала, вот я и разговариваю. Мету, что попало. Извини.

– Ты смотри, мать, – улыбается с явным облегчением. – И да, прости, что так грубо прервал твое путешествие. Я с самого начала сомневался, что жизнь этой девочки – такая уж увлекательная штука. Но даже не представлял, до какой степени все запущено. С сумасшедшими иметь дело не стоит. Удовольствия от этого, мягко говоря, немного. А получать удовольствие от происходящего – наша основная задача. Иначе – зачем?

– А это вообще возможно? – спрашиваю. – В смысле получать удовольствие? У меня начинает складываться впечатление, что мы окружены психами. Несчастными, невменяемыми параноиками. Такая, казалось бы, милая девочка – и такой ужас. Хуже вчерашнего. Валентин Евгеньевич при всех своих недостатках хоть баб любил, и то радость. А этой вообще ничего не нужно, лишь бы за сестричкой своей ненаглядной тенью метаться… Противно вспомнить.

– Ну, ты ведь хотела знать, что чувствуют близнецы. Теперь знаешь. Многие знания – многие печали, кто бы сомневался… Но бывают все же симпатичные исключения из этого прискорбного правила. И не так мало, как тебе сейчас кажется. Следующий вариант я сам тебе подыщу, договорились? Твою руку легкой не назовешь.

– Да уж, – вздыхаю. – Слушай, может, хватит на сегодня?

– Не хватит, – твердо говорит он. – Неприятные переживания следует незамедлительно разбавлять приятными. Тем более, в самом начале пути. Уж ты мне поверь.

– Придется, – вздыхаю. – Другого выхода, надо понимать, у меня нет.

Стоянка X

Знак – Рак – Лев.

Градусы – 25°42′52'' Рака – 8°34′17'' Льва.

Названия европейские – Альзезаль, Альгельба, Альгельех, Альгед, Агеф.

Названия арабские – аль-Джабха – «Лоб (Льва)».

Восходящие звезды – альфа, гамма, дзета и эта Льва.

Магические действия – заговоры для укрепления созидаемого.

Варенька так азартно подпрыгивала на стуле, так хотела оказаться в шкуре одной из близняшек, что я спорить не стал. Хотя девочка по имени Инна мне с самого начала не понравилась. Я психов и потенциальных самоубийц с некоторых пор за версту чую, благо сам не раз обжигался, особенно поначалу.

Но я думаю, всякий человек должен непременно получить то, чего хочет, какими бы дурацкими ни были его желания. Возможно, именно дурацкие-то и следует исполнять в первую очередь. Если можете осуществить чужую мечту, непременно потрудитесь, выньте да подайте на подносе с соответствующей подливкой и непременной добавкой, чтобы закрыть вопрос раз и навсегда. Иначе неосуществленное желание повиснет на загривке, как тощая пиявка. Сколько их нужно, этих неутомимых кровососущих, чтобы выпотрошить одну добротную человекотушу? Пару десятков? Сотня? Правильный ответ на этот вопрос из области прикладного природоведения мне неизвестен, но ведь не в цифре дело.

Поэтому я позволил Вареньке влипнуть в чужие неприятности. Ненадолго, чтобы только один коготок замочила птичка; увязнуть я ей не дам. Пусть, – думаю, – денек-другой поживет в этой шкурке, гладкой снаружи, наждачной изнутри. Отпустил ее помытариться, неохотно, с тяжелым сердцем, но все же отпустил, как отпускают старшеклассницу дочку на пикник с друзьями. Да тут же и вытащил назад, чуть ли не за ухо. Раньше даже, чем планировал. Нервы, что ли, сдали?

Пожалуй.

– Ну и как? – спрашиваю.

Ребенок мой, ясное дело, мотает головой, как контуженный солдатик. Прислушивается к собственным ощущениям. Молчит, головой качает. Наконец, интересуется:

Сколько времени прошло?

– Секунд десять примерно.

Глаза ее округляются и стремительно увеличиваются в размерах. Хотя казалось бы, куда дальше?

Да, я понимаю. Трудно в такое поверить, почти невозможно. Не только в первый раз, не только во второй и в третий. К тому, что творится со временем в ходе наших путешествий по чужим тропкам, привыкнуть невозможно в принципе. Можно только принять к сведению, что дела обстоят именно так.

Но держится Варя молодцом.

– Прости, – говорю, – что так грубо прервал твое путешествие. С сумасшедшими иметь дело не стоит. Удовольствия от этого, мягко говоря, немного. А получать удовольствие от происходящего – основная задача. Иначе – зачем?

– А это вообще возможно – удовольствие от такого дела получать? – вздыхает. – У меня начинает складываться впечатление, что мы окружены психами. Несчастными, невменяемыми параноиками. Такая, казалось бы, милая девочка – и такой ужас. Хуже вчерашнего. Валентин Евгеньевич, при всех своих недостатках, хоть баб любил, и то радость. А этой вообще ничего не нужно, лишь бы за сестричкой своей ненаглядной тенью метаться… Противно вспомнить.

– Ну, – пожимаю плечами, – ты ведь хотела знать, что чувствуют близнецы. Теперь знаешь. Следующий вариант я сам тебе подыщу, договорились? Твою руку легкой не назовешь.

– Да уж, – соглашается. – Слушай, может, хватит на сегодня?

Могу ее понять. Но останавливаться сейчас нельзя, ни в коем случае. Если в самом начале не набраться приятных впечатлений, как потом убедить себя, что великое множество чужих страданий предпочтительнее, чем одна-единственная нелегкая человеческая жизнь. Короткая, зато своя.

– Не хватит, – говорю. – Ни в коем случае не хватит. Неприятные переживания следует незамедлительно разбавлять приятными. Тем более, в самом начале пути. Уж ты мне поверь.

– Придется, – ворчит. – Другого выхода, надо понимать, у меня нет.

У нее, разумеется, есть другой выход. Но напоминать об этом сейчас не стану. Лишь бы сама не сообразила встать, развернуться и уйти, пока я оглядываюсь по сторонам.

Но нет, не встает, не уходит.

Вот и хорошо.

Новую шкурку для Вареньки выбираю долго, со всей ответственностью, с великим множеством предосторожностей. Только бы не ошибиться, не вляпаться снова в очередной экзистенциальный ужас.

Задача, мягко говоря, непростая. Приятных человеческих жизней, чего греха таить, немного. Юдоль скорби как никак, а вовсе не санаторий для переутомившихся дэвов. И, честно говоря, немногих счастливчиков удается застукать в минуту слабости, сетований и сожалений. На то она и счастливая судьба, чтобы к ней полагался легкий характер, не заточенный под нытье.

Разве вот, на богемных девочек-мальчиков вся надежда. Так уж они воспитаны, специально обучены мастерить крупных, матерых слонов из всякой случайной мухи. Поэтому я и привел Вареньку в «Кофеин». Для нашего брата это местечко – просто остров сокровищ. Где еще и искать скорбящих баловней судьбы, как не здесь.

В конце концов, я и нашел. Именно то, что требуется. Отличный мальчик, лет двадцати, не больше. Впечатлительный, нервный (с годами, надо думать, пройдет), зато умненький (а это качество, надеюсь, все же при нем останется). Кажется, очень влюбчивый – вот, собственно, и причина его сиюминутного отчаяния. И, самое главное, везучий, хоть на штурм Лас-Вегаса его отправляй. Невооруженным глазом видно, что быть таким мальчиком – отменное удовольствие, сам бы не отказался, честно говоря. Но сегодня с радостью уступлю его своей подопечной. Ей нужнее, а я свое как-нибудь наверстаю.

Показываю мальчика Варе. Она хмурится, но кивает.

– Н-н-ну… – мычит, – славный, да… Маленький совсем, но славный. Ладно, давай попробую еще раз. Может быть действительно…

Вот и хорошо.

Черчу на ее ладошке затейливый символ – единственный известный мне магический знак; иных, впрочем, и не требуется. Как он действует, из какой традиции пришел, почему чертить его нужно средним пальцем левой руки на правой ладони – всего этого я не знаю. И, кажется, вообще никто. Но факт остается фактом: символ работает; насколько я понимаю, именно его сила помогает нам освободиться от власти времени, вырваться из потока. Не вынырнуть на поверхность, скорее уж, лечь на дно, затаиться в глубоководной пещере, не то перевести дух, не то, напротив, задержать дыхание, а потом снова присоединиться к общему траурному шествию и убедиться: никто ничего не заметил. Даже само время, кажется, не в курсе, что одному из пленников удалось совершить побег, а потом тихонечко вернуться в темницу. Течет себе и течет, как прежде, словно не было никакой прорехи, и вообще ничего не было.

Но ведь было.

Только это и важно. Только это.

Последний штрих. Теперь мой волшебный рисунок завершен. На старт, внимание, приготовились.

Еще несколько секунд лицо Вари остается напряженным, потом мышцы внезапно расслабляются. На губах – улыбка, похлеще, чем у Моны Лизы. Все. Вари здесь больше нет.

Но пока я держу ее за руку, я, некоторым образом, остаюсь в курсе дел. Не наблюдаю, конечно, не живу рядом с нею день за днем, просто, в общих чертах, понимаю, что происходит. На примитивном уровне: «сладко-горько», «выносимо-невыносимо», «приятно-больно», «жить-умирать» – не более того.

Так вот: не просто «выносимо», но и сладко, и приятно. И чертовски увлекательно. Ай да я! Угадал. Молодец.

Сажусь, пять.

Не тороплюсь, даю Варе возможность прожить пару десятков чужих лет. Пусть взрослеет вместе с этим мальчиком, пусть насладится чужой зрелостью, обнимет всех его женщин и понянчится с его детьми, а вот стареть мы ей пока не позволим. Рано еще. Потом, когда придет опыт, будет сама решать, хочется ей этого, или нет. Удовольствие-то на любителя, к числу коих я, честно говоря, не принадлежу, до сих пор. Хотя Михаэль, помнится, говорил, что возможность прожить чужую старость сулит накху-гурману какие-то удивительные, утонченные наслаждения.

Может быть. Просто я у нас не гурман, увы.

В общем, довольно пока. Пора домой, нагулялась.

Снова черчу на Вариной ладошке волшебный знак, на сей раз – в обратном направлении. Начинаю с последней черты, завершаю первым штрихом. Так мы закрываем врата, зовем домой заигравшегося в чужие игрушки странника. Хватит, набегалась, наплакалась, насмеялась. Теперь можно немножко пожить собственной жизнью, для разнообразия. Десять минут или пару часов, а то и вовсе сутки. Там поглядим.

На сей раз узнать меня ей нелегко. Глядит изумленно, хмурится. Пытается понять, что происходит, припомнить: где мы встречались?

– Аркан «Дьявол», – говорю. – Он же «Иерофант», он же «Отшельник». Погубитель «Шипе-Тотека», как оказалось. Я тебе этой ночью колыбельную пел, помнишь? Про зеленую карету…

Содрогается, кивает. Отводит глаза, а потом и вовсе кладет голову на руки.

– И сказку рассказывал, – говорит наконец. – Про маленького динозавра, который не хотел вымирать. Я – девочка, да? И звать меня Варвара, а вовсе никакой не Вадим… Господи, трудно как все… Как же, господи, трудно! Двадцать с лишним лет псу под хвост. И Машка моя псу под хвост, такая распрекрасная. И Борька, значит, под хвост все тому же псу, и кино наше. Мы же с Алимом мультфильм хотели снимать по Андерсену, с использованием новой обонятельной палитры; чтобы Русалочка пахла весенним морским ветром, ведьма – подгнивающими водорослями, а принц – просто по́том, как все очень взрослые и регулярно пьющие мужчины, едва уловимо, но явственно. Такая находка: с виду прекрасный, юный мальчик, а запах все рассказывает о его безрадостном будущем без Русалочки – для тех, кто понимает, конечно, для чутких и сообразительных… Это моя была идея, Алим от восторга прыгал. И ведь деньги уже нашли, грант получили, аппаратуру арендовали… И тут вдруг выясняется, что грант не мой, и кино тоже не мое, и Алим чей-то чужой друг. Машка – и та чужая. И – я правильно понимаю? – вообще еще не родилась.

– Тебе виднее. Кто такая эта Машка? Жена?

– Дочка, – поднимает голову, улыбается, и я вижу, что глаза у нее на мокром месте. – Четыре годика исполнилось. Такая умнющая девка! Доченька моя.

– Не твоя, – напоминаю мягко. – А этого молодого человека. Все у него еще впереди: и Машка, и Борька, кто бы он там ни был, и друг Алим, и кино… Давай, возвращайся обратно. Здесь у тебя тоже совсем неплохо дела обстоят. Здесь у тебя кофе стынет, шоколадка не съедена, денег полные карманы…

– Здесь у меня ты сидишь, – вдруг говорит Варя. – И это – решающий аргумент.

Тут же смутилась, спохватилась, покраснела. Зато в себя пришла, окончательно и бесповоротно. Вскочила, едва не опрокинув все окрестные стулья своей длиннющей юбкой.

– Чего тебе взять? – спрашивает. – Мне совершенно точно нужно выпить коньяку. А тебе коньяку совершенно точно не нужно, ибо ты за рулем. Это единственное, что я сейчас понимаю в вашем тутошнем мироустройстве.

– Вполне достаточно, – улыбаюсь. – Базовые тезисы, считай, усвоила. Возьми мне кофе, лучше бы какой-нибудь африканский сорт. К примеру, кенийский, если у них есть. И стакан газированной воды.

– С бульбашками? – уточняет.

Киваю. Улыбаюсь, глядя ей вслед. «Бульбашки», надо же…

Десять минут спустя, вернувшись с напитками, Варя строго говорит:

– На сегодня хватит с меня твоих чудес. Я не железная. К тому же мне еще твоего приятеля переводить с басурманского наречия на нормальный русский язык. Только что вспомнила, чуть не поседела… А ты, пока меня ждал, сколько жизней успел прожить? И чьих, если не секрет?

– Ни одной, – улыбаюсь. – Я занят был, кофе твой допивал, пока он окончательно в помои не превратился. Серьезное дело, не до баловства чай.

– Правда, что ли? – удивляется.

– Конечно, правда. Зачем тут врать?

– Тогда, пожалуйста, сделай это при мне, – просит она. – Я хочу знать, как… Как это выглядит со стороны. Хочу видеть, как ты вернешься обратно. Я не знаю почему, но мне очень-очень нужно, чтобы ты… Или ты сейчас не можешь?

– Да нет, почему. Могу. Запросто. Если для тебя это важно, смотри на здоровье.

Очень удачно все получилось. Я как раз одну милую женщину присмотрел, пока Варя в очереди скучала. На всякий случай, про запас: вдруг моя подопечная добавки потребует. Ну вот, самому пригодилась заначка. Очень своевременно и, я бы сказал, справедливо, А то уже больше суток живу, как последний дурак, собственной жизнью, на удивление насыщенной и занимательной, это да, но все же, линейной до отвращения – для тех, кто понимает, конечно.

– Пока, – подмигиваю Вареньке, рукой машу словно бы, и правда, уходить собрался. – До встречи!

И быстренько, быстренько, пока она не передумала…

Стоянка XI

Знак – Лев.

Градусы – 8°34′18'' – 21°25′43''

Названия европейские – Азобр, Ардаф.

Названия арабские – аз-Зубра – «Загривок (Льва)».

Восходящие звезды – дельта и тэта Льва.

Магические действия – заговоры в пользу бегства узников.

Не знаю, что за черт меня дернул. То ли просто захотелось поглядеть со стороны: как это бывает, увериться, что во время отсутствия с губ моих не капала слюна, а глазные яблоки не закатывались под веки, обнажая страшную, влажную, яичную голубизну белков. То ли на нечто большее рассчитывала.

К примеру, надеялась наглядно убедиться – не на слово поверить, а увидеть, ощутить, почуять – что мы в одной лодке, я и мой рыжий «Иерофант». Что он – не лукавый гипнотизер, не новый Сен-Жермен, подыскивающий податливого медиума для грядущих ярмарочных выступлений.

А то мало ли. Еще и не такое, говорят, можно человеку внушить.

Я хотела видеть и верить; точнее, увидеть и поверить. Тут нужна совершенная форма глагола. Самая совершенная из существующих глагольных форм.

– Пожалуйста, – говорю, – сделай это при мне. Мне очень-очень нужно. Или ты сейчас не можешь?

Ну да, ну да. Тут же спохватилась и устыдилась, уже готова пойти на попятную. Действительно, кто его знает, как там все у них – у нас? – устроено? Может быть, человек столько сил на эксперименты со мною угрохал, что сейчас, того гляди, помрет. А что, вот возьмет и свалится под стол, а там помрет, надорвавшись.

Но он только обрадовался.

– Запросто, – отвечает. – Если для тебя это важно…

Подмигивает мне, ручкой машет, на стуле подпрыгивая. Юродствует, словом. Потом вдруг внезапно успокаивается. Сидит, молчит, улыбается, как обкурившийся сфинкс, забывший правильный ответ на собственную загадку. Передумал, что ли?

Ничего не понимаю. И спрашивать не решаюсь под руку: вдруг человек готовится, концентрируется как-то – ну, что там положено делать в таких случаях? Мне-то ничего делать не приходилось, только сидеть и ждать, когда оно начнется.

Вот и сейчас буду сидеть и ждать. Курить и грустить.

О господи. А грустить-то с какой стати?

Вынуждена признать: мне почему-то обидно, что он с таким энтузиазмом ринулся выполнять мою просьбу. Сразу как-то стало понятно: ему тут со мною скучно. Надоело уже. Ничего интересного не происходит. Настолько ничего, что первая попавшаяся чужая жизнь словно бы медом намазана. По крайней мере, там нет занудной меня. Не нужно возиться…

Глупо, конечно, но я, кажется, просто ревную. Практически незнакомого человека, который всего-то и сделал, что пару раз погладил меня по голове, пустил поспать на кухонной тахте да колыбельную спел. Ревную, да. Не к чужой женщине, а к чужой жизни.

Бред собачий. Докатилась. Идиотка. Впрочем, нет, хуже. Гораздо хуже, чем просто идиотка. Для такого случая имеется политкорректное выражение: слабодумающая.

Такая и есть.

– Ты что загрустила, Варвара? – спрашивает рыжий.

Смотри-ка. Передумал.

– Передумал? – спрашиваю на всякий случай.

– Почему «передумал»? – изумляется. – С какой бы стати? Просто все уже, финита ля комедия, усталый странник вернулся домой после продолжительного отсутствия. Ты вот не могла никак поверить, что для стороннего наблюдателя так мало времени проходит, теперь можешь убедиться…

– В чем же, интересно, я могу убедиться, если я вообще ничего не заметила? – спрашиваю. – Я думала, ничего еще не происходит. Решила, ты просто готовишься, старалась тебе не мешать…

Безмятежность его несокрушима.

– Ну и правильно. Молодец, что старалась, мешать действительно лучше бы не надо… О, кофе совсем не остыл, здорово! Хочешь половину?

– Давай, – вздыхаю. – Заодно узнаю, о чем ты думаешь. Народная примета, страшная сила.

– Да я и сам тебе все расскажу. В настоящий момент я думаю, – он щурится от удовольствия, запивая кофе минеральной водой, – что нам с тобой следует отправиться домой и заняться делами. Через час на проспекте Мира будут страшенные пробки. А пока есть шанс их проскочить.

– Конечно, поехали. Только сначала покажи мне, кого ты… – и умолкаю, потому что единственный пришедший мне в голову глагол «потрошил», – как-то совсем уж неуместен.

– Женщина в белом свитере, видишь? – шепчет.

О. Женщина в белом свитере, еще бы! Смоляные кудри, ахматовский профиль, смуглая кожа, сумрачный взор. Такую поди не заметь.

– Красивая какая, – вздыхаю невольно.

– Ну да, пожалуй. Хороша. Хотя она собой чрезвычайно недовольна – и в данный момент, и вообще. Особенно носом и ногами… Ты одевайся давай. Правда ведь, пробки жуткие будут. Задержимся на десять минут – потеряем как минимум час. А то и все два.

Потом уже, в машине, он принимается смеяться.

– Ты ей, между прочим, тоже понравилась, – говорит, наконец.

– Кому?

– Ну как – кому? Даме в белом. Она-то как раз тобою исподтишка любовалась. Очень жалела, что ты не одна. Огорчилась, когда мы ушли, ругала себя, что не нашла предлог познакомиться. Ты, знаешь ли, совершенно в ее вкусе.

– Она что, по девочкам специализируется?

– Ну, если это можно назвать «специализацией», то да… Она, к слову сказать, теперь часто будет сюда заходить, тебя высматривать. Очень уж ты ее зацепила. Но ничего у вас не выйдет. То ли ты больше сюда не придешь, то ли просто не совпадете ни разу. Факт, что не выйдет, и слава богу…

– Не повести печальнее на свете, – усмехаюсь.

– Ничего, потом у нее заведется изумительная девочка, вылитая ты. Все у них будет очень, очень хорошо. Мне, по крайней мере, понравилось.

Я почему-то сижу как на иголках. Так, словно речь идет обо мне. Хотя, казалось бы, при чем тут я? Мало ли, кто на кого похож…

– Прости, – говорит рыжий. – Вот уж чего я точно не хотел, так это тебя обидеть. Хотел насмешить.

– А ты не обидел. Ты смутил.

– И этого я тоже не хотел, – вздыхает. – Только развеселить.

Я молчу, пока мы едем по Большой Дмитровке. И на Малой Дмитровке тоже помалкиваю. И на Садовом кольце не издаю ни звука, давлюсь невысказанными словами пополам с сигаретным дымом.

И только когда мы свернули наконец на проспект Мира и почти тут же остановились среди десятков таких же, как мы, наивных, приехавших сюда в надежде проскочить все грядущие вечерние пробки, меня прорвало.

– Слушай, – говорю, – ну ладно, дама в белом эта твоя от меня в восторге, и черт с нею… Но ты-то взрослый человек, сам говорил, на несколько сотен лет меня старше и о людях знаешь, надо думать, куда больше, чем мы сами о себе. И, надеюсь, понимаешь, что когда ты подошел ко мне в кафе, у меня вовсе не мистические эти твои штудии на уме были…

Запинаюсь, останавливаюсь, чтобы набрать воздуху в легкие, а сама – хорошо хоть сознание от ужаса и стыда не теряю. Ну вот что, что, интересно, я ему собираюсь говорить?!

Но рыжий великодушен. Он не дает мне продолжить, и за одно это я ему должна быть век благодарна.

– Понимаю, конечно.

Глядит мне в глаза, улыбается обезоруживающе.

– Если тебе действительно интересно, я целиком и полностью разделяю восторги дамы в белом. И, в общем, даже рад, что тебе зачем-то понадобилось выколотить из меня эту информацию.

Словно бы в награду за его благородное поведение, автомобили чудесным образом приходят в движение. Где-то далеко впереди на светофоре наконец зажегся зеленый огонек. И горел, не угасал, пока мы не переползли потихоньку этот воистину роковой перекресток. А дальше и вовсе распрекрасно оказалось. Пулей домчались до Рижской, немного потолкавшись там, снова вырвались на волю, пролетели мимо Алексеевской и встали только возле ВДНХ. На сей раз, кажется, основательно.

Я сижу тихонько как мышка, не то что слова сказать, пошевелиться не смею. Потому что никак не могу решить: хочу ли я продолжать этот разговор или ну его, хватит пока. И ведь сама не понимаю, чего боюсь. Просто предчувствую почему-то, что в финале этого романтического трепа не то тупик, не то и вовсе бездонная пропасть. Вот и надеюсь переждать, отмолчаться, оставить все как есть.

Не надо было мне этот разговор заводить, вот что.

Но мой товарищ по счастью-несчастью и без посторонней помощи возобновил беседу. Ему-то что, ему, надо думать, этот тупик-пропасть – дом родной. Он там и так сидит безвылазно, привык уже, небось…

– Я ведь говорил тебе уже утром, – вкрадчиво начинает он. – Есть вещи, которые имеют значение, и есть вещи, которые решительно никакого значения не имеют. Так вот. Все мои чувства, желания и, так сказать, симпатии относятся ко второй категории. Если бы я не увидел, что ты – одна из наших, я бы к тебе не подошел. Поглядел бы, полюбовался, да и забыл бы несколько минут спустя. Ни к чему заводить лишние знакомства и, тем более, романы, когда живешь от случая к случаю, пользуешься собственной судьбой как холостяцкой квартирой: поспать, переодеться, и дальше поскакать…

– Зачем ты мне все это говоришь?

Я правда не понимаю: зачем все эти сослагательные наклонения? Подошел бы, не подошел бы… Уже все случилось, уже подошел, влез в душу, на шею себе посадил, второй день меня за собой таскаешь. При чем тут «если бы»?

– Просто не люблю врать, – он пожимает плечами. – Ненавижу всякие недомолвки. Не хочу, чтобы мы с тобой друг для друга придумывали задние мысли. Все это ни к чему. Нам бы с передними разобраться… Нужно, чтобы ты знала: мы слеплены из одного теста, в этом все дело. И я влез в твою жизнь только по этой причине. Это тоже обязательное правило, но не для новичков, а для стреляных воробьев: помогать своим становиться на ноги и делать первые шаги.

– А потом? – спрашиваю, собственного голоса не слыша.

– А потом следует оставить человека в покое. Ну, или не оставлять, – он неожиданно мне подмигивает и улыбается до ушей. – Это уж как сложится. По обстоятельствам.

Молчим, курим, ползем еле-еле. Но все же не стоим на месте.

Все же не стоим.

– Просто ты все еще есть, а меня уже почти нет, – вдруг говорит рыжий, яростно изничтожая окурок в переполнившейся за день пепельнице. – Только в этом дело. Больше никаких проблем. Вообще никаких.

Не уверена, что я его понимаю. Еще меньше уверена, что хочу его понять. Ох, вряд ли…

– И… как тут быть? – спрашиваю озадаченно. Лишь бы не молчать.

– Да никак не быть, – отмахивается. – Просто верь мне на слово почаще. Так часто, как можешь. Если получится верить мне всегда – совсем хорошо.

– Попробую. Ну вот скажи мне что-нибудь, а я тебе поверю. Надо же, что ли, тренироваться…

Он хохочет, да так, что автомобильная пробка вдруг рассеивается, разбивается на резвые кучки, разъезжается в разные стороны, кто куда.

Путь свободен. С ума сойти.

– Говорю, – отсмеявшись, объявляет мой наставник. – А ты принимай на веру, как обещала. Так вот, вполне возможно, что больше всего на свете мне сейчас хочется махнуть на все рукой и закрутить с тобой роман. Да такой, чтобы котам дворовым, ангелам небесным и чудищам подземным, хтоническим завидно стало. И ведь можно бы, теоретически говоря. Славно бы получилось… Тем не менее, в ближайшие дни мы будем заниматься не этими приятными вещами, а всякими ужасающими и непостижимыми глупостями, потому что именно для этого и свела нас судьба. А она, в отличие от нас с тобой, дама серьезная, до невменяемости. Поперек ей слова не скажи… Ну как, принимаешь мои слова на веру? Или не получается?

– Не получается, – вздыхаю. – Как-то все это… малоубедительно. Сказал бы уж, что у вас, злых колдунов, обет безбрачия, что ли… Мне хоть понятно было бы.

– Да я бы и сказал, – рыжий пожимает плечами. – Но зачем? Это ведь неправда. Никаких запретов, никаких обетов воздержания, ничего в таком роде. Другое дело, что человеку, проживающему дюжину чужих жизней в день, все это быстро становится не слишком интересно, в чем ты сама вскоре убедишься…

– Ну, ничего страшного. Можно и поскучать изредка. Не все коту масленица.

Говорю настолько язвительно, насколько это вообще возможно. Кажется, я начинаю на него злиться. Очень своевременно, конечно… Но ничего с собой не могу поделать. Достал уже своей мутной болтовней.

– Варенька, – на сей раз скользкий тип не говорит даже, а вкрадчиво мурлычет, – я же просил: постарайся верить мне на слово. Иначе – ну, я не знаю, как тут быть. Думаешь, я просто голову тебе морочу? Кокетничаю, как уездная барышня на вечеринке с шампанским? Но зачем, интересно?.. Я, мягко говоря, не совсем барышня, и текущий расклад не в моих интересах… Ладно. Сейчас проверим, зачем нас свела судьба. Может быть, я дурак, действительно. Все ведь в первый раз!

Я не успеваю слова – не то что сказать, в уме из слогов сконструировать, а он резко сворачивает к обочине, проворно, но аккуратно паркуется у тротуара, обнимает меня и целует – сначала в уголок рта, потом требовательно прикусывает верхнюю губу, потом…

Удар. Не по воротам, а сзади. Не сказать, чтобы сильный, но все же весьма чувствительный. Подлость какая. Удар сзади – всегда подлость. Если бы мне довелось сочинять идеальную «декларацию прав человека» для какой-нибудь несбыточной утопической державы, я бы начала с пункта: «Всякий человек имеет право на защищенный тыл». Возможно, на том бы и закончила. Не так уж много на свете по-настоящему важных вещей.

Пока я хлопаю ресницами и прихожу в себя от столь стремительного развития событий, рыжий успевает выскочить на улицу и скрыться из поля моего зрения. Оглядевшись, обнаруживаю его сзади. Жестикулируя, щупает пострадавшую автомобильную задницу. Укоризненно говорит что-то пожилому джентльмену в кроличьем треухе, владельцу белой «шестерки», вероломно напавшей на нас с тыла. Джентльмен огорчен до крайности и до крайности же растерян.

То же самое можно сказать и обо мне.

Я, кажется, все поняла. И почти нет надежды, что поняла неправильно.

Несколько минут спустя мой несбывшийся возлюбленный возвращается. Поворачивает ключ в замке зажигания, одновременно прикуривает сигарету.

– В общем, – говорит, наконец, – отделались малой кровью. Дядька-то себе передок солидно помял и еще фару грохнул, в качестве бонуса. А у меня – ну, бампер погнулся. Почти незаметно. Я с этого олуха даже денег брать не стал. Да и, по справедливости, нет на нем никакой вины. Бедняге можно только посочувствовать. Несладко быть орудием моей судьбы.

– Если ты меня еще раз поцелуешь, в нас опять кто-нибудь врежется? – спрашиваю.

Ибо следует поставить точку над единственной буквой «i», которая меня сейчас интересует. Сколь бы отвратительно жирной ни казалась мне пресловутая точка, каких бы мерзких очертаний ни принимала она под моим микроскопом, все равно рано или поздно надо будет ее ставить. Так лучше уж прямо сейчас.

– Не обязательно именно врежется. Но что-нибудь веселое и интересное непременно произойдет. Хочешь еще раз проверить?

Пожимаю плечами. Я-то, ясное дело, хочу. Но машинку жалко. Да и наши бренные тушки надо бы поберечь до лучших времен. Они нам еще, пожалуй, пригодятся.

– Я не думаю, что так всегда будет, – оптимистически заявляет рыжий. – Только пока я тебя учу. С другой стороны, совершенно непонятно, как все сложится потом. Ну, поживем – увидим. В общем, интересно даже… Я же говорю: для меня все это тоже впервые. Прежде меня учили и опекали, а вот теперь – я сам. И ведь нет, чтобы на какого-нибудь невнятного хмыря напороться… Вот Михаэлю твоему распрекрасному со мною повезло. А мне с тобой – не слишком.

– В каком смысле? – спрашиваю.

Не потому что действительно не понимаю, а просто, чтобы не зареветь. Ибо к тому явно идет.

– Михаэлю было на меня наплевать, – объясняет. – Сделал дело, научил меня уму-разуму и отпустил, как птичку, купленную на рынке по случаю хорошего настроения. Как я тут летаю и летаю ли вообще, ему фиолетово. Так и надо бы друг к другу относиться – ежели по уму. А я сейчас вот сижу, прикидываю: а если, к примеру, во дворе еще раз тебя поцеловать? Дерево упадет? Гараж чей-нибудь взорвется? А если дома? Подумать страшно, что может случиться с человеком дома… Правда, знаешь, есть у меня одна идея.

– Какая?

Я, кажется, смеюсь сквозь слезы. Только смеха моего не слышно, а слез не видно. Оно и хорошо. Достаточно, что я сама знаю: смеюсь сквозь слезы и, наверное, так теперь будет всегда.

– Можно, – шепчет он с видом заговорщика, – снять номер в гостинице. Выбрать такую, чтобы совсем не жалко было. Чтобы не памятник архитектуры и народу чтобы поменьше. Поселиться на первом этаже, чтобы в случае пожара сбежать легко было. Отключить электричество, спрятать спички, запереться на все мыслимые и немыслимые замки, надеть каски на случай внезапного обрушения потолка, и тогда… Тогда, думаю, можно попробовать снова. Во всяком случае, дольше пяти секунд продержимся. Уже что-то.

А вот теперь я действительно смеюсь сквозь слезы. Звук и жижа овеществились. Реветь в таких обстоятельствах стыдно, зато смеяться – почти героизм, так что в сумме, надо понимать, выходим по нулям.

Ну, хоть так.

– Сначала, – говорю наконец, – закончу перевод. Не хочу Наташку подводить. И уж совсем будет плохо, если такая хорошая книжка по моей вине не выйдет в срок – а вдруг потом издатели и вовсе передумают? Ну, или срок по правам закончится, не знаю, на сколько лет они договаривались… В общем, давай так: сперва я закончу работу, а потом можно повторить эксперимент. Я, кажется, совсем не боюсь. Хотя надо бы, наверное.

– Не обязательно, – утешает меня рыжий. – Я, честно говоря, тоже не боюсь почему-то. Но перевод – да, доделай, пожалуй. И дай мне почитать, что же там Михаэль понаписал такого замечательного? А потом – гори оно все огнем. Подумаешь – судьба… Обхитрим как-нибудь. Или измором возьмем. Не люблю я, когда меня дрессируют. Ох, не люблю…

– А сам – меня…

– Я тебя не дрессирую. Я тебя обучаю. Это разные вещи, Варенька, – на сей раз голос его звучит строго, как у классного наставника. – Учить и дрессировать – это очень разные вещи. В первом случае человеку показывают разные новые фокусы, дают понять, в чем их прелесть, и помогают овладеть техникой. А во втором – просто по ушам бьют за всякую оплошность или сахар в пасть суют за примерное поведение, ничего толком не объясняя. Честно говоря, моя судьба не первый год со мною знакома. Могла бы уже уяснить, каким языком следует разговаривать.

– А может быть, – спрашиваю, – это не твоя, а моя судьба шалит?

– Все может быть. Лишь бы не вышло так, что они сговорились. Вот тогда нам с тобой действительно крышка. Сколько не пили решетки, отрубленная голова дракона всякий раз будет вырастать заново… Мы, кстати, уже почти приехали. Но если тебе кажется, что это случилось слишком быстро, можем просто покататься по Бабушкину. Благо здесь пробок не бывает никогда.

– Да нет, – вздыхаю. – Не слишком быстро. В самый раз. У меня, знаешь, действительно много работы. Подумать страшно, не то что сделать…

– Могу только посочувствовать. У меня, в общем, тоже накопилась гора всякой ерунды. Значит, приехали.

– Приехали, – повторяю эхом. – Допрыгались, докатились, доигрались. Приехали, да.

А на доме у нас, между прочим, написано: «Улица Изумрудная». Стало быть, оказалась я в лапах у Гудвина, великого и ужасного. Что ж, запомним. Интересный факт.

Стоянка XII

Знак – Лев – Дева.

Градусы – 21°25′44'' Льва – 4°17′08'' Девы

Названия европейские – Дискорса, Асторсиама, Альзарфах, Азарфа.

Названия арабские – ас-Сарфа – «Мена».

Восходящие звезды – бета Льва.

Магические действия – заговоры для облегчения бегства пленных и рабов.

– Приехали, – говорю.

– Допрыгались, докатились, доигрались, – подхватывает Варя. Оглядывается по сторонам и восклицает: – Ой, а улица-то не какая-нибудь, а Изумрудная!.. Ну да, где еще жить великому и ужасному волшебнику?!

– Я, если честно, не очень великий. Средних размеров и средней же ужасности.

– Ничего, размеры – дело наживное. Зато я теперь знаю, как тебя называть. Гудвин – это правильное имя. Гораздо лучше, чем какой-то там «Максим».

– Как скажешь, – киваю. – Лишь бы тебе нравилось.

Помогаю ей вытащить из багажника чудом спасенное имущество. Ребенок тут же, во дворе, принялся демонстрировать мне свою любимую куртку. Хорошо хоть колготки остались лежать в пакете. Мне в общем не слишком интересно, а вот дворовые старухи полегли бы, небось, с микроинфарктами. А так только пошипели неодобрительно, созерцая наши экстатические пляски вокруг автомобиля.

Зато дома Варя тут же преисполнилась серьезности. Без лишних расспросов переоделась в выданную ей накануне «пижаму», вцепилась в свои бумажки, включила ноутбук и устроилась с этим добром в комнате, на подушках. Тут же забормотала что-то под нос, да по клавишам застучала, пыхтя сигаретой.

Гляжу и радуюсь. Надо же, больше не стесняется меня, не обращает внимания на мои перемещения по квартире. Словно бы не первый месяц делим на двоих это жилище. Очень хорошо. Неожиданный, но благоприятный результат давешнего дорожного происшествия. Я-то, признаться, ругал себя последними словами за такое мальчишество, предчувствуя карнавальное шествие новых, доселе невиданных проблем. Плюньте мне в глаза, если еще хоть раз вякну, будто разбираюсь в людях. Ничего я в человекоустройстве не понимаю. Ничегошеньки. И опыт многочисленных путешествий по чужим шкурам и судьбам тут не помогает: только путаюсь еще больше.

Я решил воспользоваться случаем, написать всякой ерунды впрок. Недельный или, чем черт не шутит, двухнедельный запас. Поэтому от компьютера оторвался только в полночь, когда на кухне появилась Варя и, улыбаясь до ушей, спросила, есть ли в доме что-нибудь съедобное.

– Да уж, – хватаюсь за голову. – Гостеприимнее меня нет на земле хозяина. Но ты и сама хороша: давно уж могла бы взять меня за глотку.

– Заработалась. Знаешь, как это бывает? Только сейчас осознала, что мне чего-то не хватает. Тщательно проанализировав ситуацию, поняла: всего лишь еды. Ты только не хлопочи из-за меня. Меня вполне устроит деликатес под названием «бублик обыкновенный, черствый с дыркой». Или что-то в таком духе.

– Все, что найдешь, твое. Если мой совет не прозвучит чересчур самонадеянно, предлагаю начать с холодильника. А я, что ли, чайник поставлю. Или кофе сварить?

Варя в растерянности.

– Чашка кофе мне точно не помешает. Суточная норма еще толком не выполнена, а мне бы, в идеале, полторы одолеть, чтобы спалось спокойнее. Но и чаю твоего тоже хочется. Как быть?

– Нет проблем. Все сделаем. Ты давай, лезь в холодильник. Там обретешь великое множество удивительных вещей. Некоторые, возможно, окажутся съедобными.

Минуту спустя стол завален остатками вчерашней роскоши, чайник мой урчит и фыркает, джезва стоит на плите, а я инспектирую пряности. Можно на сей раз игнорировать мускатный орех, корицу и имбирь. Сварю-ка я нам кофе с кардамоном, дабы подкрепить свою репутацию Волшебника Изумрудной Улицы.

Пока я чешу репу, Варя успевает изничтожить шмат подсохшего сыра, шмыгнуть в комнату и вернуться с ноутбуком в руках.

– Надоело быть именем существительным, – вдруг объявляет она.

Я, признаться, озадачен.

– Ну, – говорю осторожно, – дело вкуса, конечно…

– Да нет же, – смеется. – Это не мое частное мнение. Это я тебе Штрауха читаю. Такой странный отрывок… Меня как-то очень уж проняло. Хочешь?

– Спрашиваешь. Читай, конечно.

– «Существительное» – жуть какая, только вслушайтесь. Быть надо бы прилагательным; быть, например, чем-то белым. Снегом, манной небесной, ненавистной детсадовской манкой, жасминовым цветом или хоть ложной мучнистой росой на листве – польза от нас или вред, кому какое дело? Нам жить, нам поживать, да и помирать тоже нам, а не левым дядям-тетям, милостивым государям, дамам и господам. И вот если уж так вышло, что начали жить, хорошо бы побыть чем-то белым – ладно, не всегда, но хоть этим летом, чтобы знать, как это: чем-то белым. Белым. Надо же. Ну, или быть, скажем, чем-то черным. Кошкой в комнате, топливом для котельной или, что ли, бруском сухой китайской туши из сувенирной лавки, где все не всерьез. Мне нравится думать, что сухую тушь разводят слезами, но не выплаканным горем-глупостью-злостью, а просто слезами, которые текут по щекам, если долго-долго глядеть на огонь и не моргать. «Белым-черным» – это, понятно, придурь. Это не обязательно, это смешно даже: «белым-черным». Детский сад, начальная школа чувств. Но вот ведь, хочется побыть не «кем-то», а просто «каким-то», не существительным, несущественным прилагательным побыть – до осени хотя бы, а потом и вовсе стать бы глаголом, но это, я понимаю, перебор, невиданное нахальство, несбыточная фантазия…

Варя переводит дыхание и поспешно объясняет:

– Там, в оригинале, была, конечно, не «детсадовская манка», а «ненавистное нянькино ризотто». Но я взяла на себя смелость заменить. Немногие из читателей знают, что «ризотто» – это просто рисовая каша; вряд ли у кого-то была няня-итальянка. А вот «детсадовская манка» – никого не минула чаша сия. Да и после «манны небесной» мощно звучит, правда?.. Я, собственно, почему читала: решила посоветоваться. Ты все же с Михаэлем знаком. Как думаешь, он бы остался доволен таким переводом?

– Единственное, в чем я действительно уверен: Михаэлю проблемы перевода до одного места. Не до того ему нынче, мягко говоря. Но если тебя интересует мое скромное мнение, «детсадовская манка» – именно то, что надо. И текст, ты права, пронзительный. Странный немыслимо. Не думал, что Михаэль так пишет. Совершенно с его образом не увязывается.

– На самом деле он не совсем так пишет. Это был из ряда вон выходящий монолог, к тому же вложенный в уста образованного пожилого бюргера, впервые в жизни испытавшего экстатическое состояние… Там, видишь ли, директор музея посетителей тайком каким-то наркотическим газом травил, чтобы искусство больше любили. Чтобы дня без искусства жить не могли. Ничего себе, да?

– Отличный сюжет, – говорю, одной рукой споласкивая заварочный чайник, а другой помешивая кофе в джезве. Был бы многоруким Шивой, я бы себе еще и бутерброд сделал, и печенье для Вари из буфета достал бы. Но по сравнению с Шивой, я почти инвалид, поэтому придется набраться терпения и выполнить эти прекрасные действия последовательно.

– Ой, да, – мечтательно вздыхает Варя, взбираясь с ногами на диван. – И сюжет будь здоров, и написано отлично. Лишь бы наш перевод не очень все испоганил… Я-то ладно, я хоть стараюсь, по меньшей мере, стараюсь стараться, но мы втроем одну книжку переводим. Я бы хотела сама все сделать, но времени мало. Вечно так получается. Обидно.

За ужином она непрерывно тараторит. Пересказывает роман Михаэля, нахваливает свою коллегу Наташу, которая, собственно, и обеспечивает ее приработком. У самой Вари никаких связей в издательских кругах нет, обивать пороги она не любит, да и не умеет, так что только на подружку надежда. Имя Варино, понятно, в выходных данных не значится, зато деньги Наталья делит по справедливости. Ну да, не слишком большие. Но получать хоть что-то за любимую работу, от которой не тошнит – счастье. Так ей кажется.

Слушаю вполуха, наслаждаясь скорее общим строем беседы, чем ее содержанием. Словно бы со стороны наблюдаю: вот, мы сидим ночью на кухне, жуем, болтаем – надо же! Все как у людей. Как у настоящих, взаправдашних взрослых людей, чья жизнь заполнена работой, любовью, дружбой, приятными воспоминаниями и совместными планами на ближайшее будущее, а вовсе не смутными чудесами, которые, по правде говоря, составляют единственный смысл моего существования.

Не то чтобы меня не устраивали чудеса, просто иногда, изредка приятно бывает примерить на себя иную какую-то роль, сказать себе: «Гляди-ка, а ведь я тоже мог бы довольствоваться одной-единственной судьбой и чувствовать себя вполне счастливым или даже совершенно счастливым – при условии, что мне было бы не с чем сравнивать». Приятное чувство, немного похожее на ощущения заядлого автомобилиста во время пешей прогулки: «Вот это да, а ведь ходить мне, оказывается, тоже нравится!»

Другое дело, что человек, который опаздывает, вряд ли пойдет пешком, что бы он там ни твердил о любви к пешим прогулкам. Бросится к автомобилю, никуда не денется, да еще и благословит небеса, что есть под рукой хоть какое-то транспортное средство, плохонькое, да свое.

Опаздывающий правдив поневоле. «У меня нет времени!» – твердит он, даже не подозревая, что как никогда близок к пониманию истинного положения вещей.

Вот и у меня нет времени. Иногда, чтобы не портить приятный вечер, вроде сегодняшнего, я позволяю себе думать, будто времени у меня почти нет.

Но я знаю цену этому «почти».

На самом деле времени, конечно, нет ни у кого, зато есть приятная, но бесполезная привычка планировать свою жизнь так, словно мы бессмертны. Планы – о, да, есть в изобилии, а вот времени нет; будущее никому не гарантировано. Это утверждение вполне общеизвестно, банально даже. Но для подавляющего большинства составителей планов безжалостная эта формула все же – абстракция. А для меня – непреложный факт, с которым я уже привык сосуществовать. Ну да, да, почти привык.

Опять это чертово «почти».

В отличие от прочих накхов, моих старших товарищей, которые не раз любезно давали мне советы, твердили, что нет ничего лучше для нашего брата, чем расслабиться и пожить обычной человеческой жизнью: полгода, год, или даже больше, а потом снова вернуться в прежний «рабочий» режим, я должен во что бы то ни стало разместить свою персональную бесконечность на отрезке длиною в год.

Следующая весна для меня – последняя. Приговор, кажется, окончательный, обжалованию не подлежит. Не знаю в точности, что со мною случится, и знать не желаю. Возможно, просто умру, перестану быть, как и положено хрупкому комочку органики. Возможно, стану кем-то (чем-то?) иным. Возможно, обрету несколько новехоньких чудесных судеб вместо одной утраченной. Возможно, просто потеряю все, кроме способности осознавать эту потерю. Возможно…

Все возможно. Поэтому я предпочитаю не задумываться о будущем, а обживать уютную пропасть между пунктами А и Б, если уж мне посчастливилось ее обрести. Чем больше чужих черепов употреблю я на строительство собственной пирамиды, тем позже мой поезд доберется до этого чертова пункта «Бэ». А вот пока я сижу здесь, на кухне и подливаю чаю разрумянившейся Вареньке, я несусь к конечной станции во весь опор.

А я не хочу во весь опор. На кой ляд она мне сдалась, эта самая «конечная станция»?

Нет ни единой теории посмертного бытия, которая казалось бы мне приемлемой; с другой стороны, немного найдется популярных версий, которые я готов решительно отмести, со словами: «Этого не может быть!» В том-то и дело, что все может быть, абсолютно все. Вместо веры я довольствуюсь смутным ощущением, что всякое живое существо умирает своей смертью, встречается с собственной, единственной и неповторимой версией бесконечности, которая, разумеется, не может быть ни наградой, ни наказанием – разве только, в том смысле, в каком наградой, или наказанием является зеркало.

Положиться в смертном сне можно только на себя, вот что. Это, по крайней мере, я вполне понимаю. И потому, мягко говоря, не очень спешу.

– Ты всегда думаешь о смерти, когда ешь колбасу? – вдруг спрашивает Варя.

Отвечаю ей изумленным взглядом и тут же обнаруживаю, что в руке у меня и правда здоровенный бутерброд с салями. Следы зубов неопровержимо свидетельствуют, что я его кусал; скорее всего, неоднократно.

– Спасибо, что привела меня в чувство, – улыбаюсь. – Надо же, такую вкуснятину пожирал, не сознавая, что делаю. Обидно!

Но Варенька не отвечает на мою улыбку. Смутилась, стушевалась, оправдывается торопливо.

– Прости. Я нечаянно. Ты сам меня научил пробовать чужое настроение, и теперь я сделала это почти машинально. Совсем не хотела узнавать твои секреты… Ты что, всерьез помирать собрался?

– Ни в коем случае. Просто у меня с детства идиотская привычка: часто и подолгу думать о смерти, да с такой страстью, словно бы завтра же, с утра пораньше на расстрел поведут. Не бери в голову.

– Постараюсь.

Ох, что-то не верится.

Несколько минут спустя она понуро возвращается в комнату, к своим бумажкам, и я остаюсь наедине с пустыми чашками да погасшим экраном монитора. Не беда: чашки можно вымыть, компьютер – разбудить одним щелчком по клавиатуре, а вот Варе придется нанести короткий неофициальный визит на предмет поглаживания стриженой головы. Иначе – никак.

Иду в комнату, усаживаюсь на корточки рядом со своей подопечной. Едва касаюсь кончиками пальцев коротких темно-русых волос; наградой мне становится ее взгляд, благодарный, но и укоризненный.

– Твой план побега, – внезапно говорит она, – на первый взгляд, не бог весть что. Зато не утопия. Вполне реальный, рабочий план.

– Побега? – переспрашиваю. – Побега – откуда?

– От смерти, конечно, – Варя зябко поводит плечами. – Разве не ты с самого начала говорил мне, что вся затея с охотой на чужие судьбы нужна именно ради этого? Тогда я еще ничего не понимала, зато теперь начинаю представлять. Приблизительно, да. Очень приблизительно… Но твой побег от смерти подразумевает и побег от жизни. Можешь не говорить мне, что невелика печаль и приобретение твое куда более ценно, чем потеря. Во-первых, я и так знаю, что ты это скажешь, а во-вторых, ты, наверное, прав. Просто мне сейчас обидно, что я болтаюсь где-то снаружи, в стороне от твоего убежища. Могу, конечно, начинать рыть собственную яму. Я уже понимаю что – да могу, и не скажу, что эта затея мне совсем уж не нравится. Но я не могу вырыть свою яму прямо на дне твоей. Вдвоем чужую жизнь не проживешь, и это меня печалит. Пока, во всяком случае, печалит. Я ясно выражаюсь?

Молча киваю. Куда уж ясней.

– У тебя внутри работает счетчик, – вздыхает она. – Тут уж ничего не поделаешь, он работает. Всякая минута, проведенная здесь и сейчас, рядом со мной, записывается в минус. Я понимаю. И постараюсь принять – просто, как условие задачи… Сколько времени у тебя осталось, если не секрет? Я почувствовала, что очень мало, но все же сколько?

– Год как минимум, – говорю. – Очень мало, с точки зрения обычного человека. Но для накха – почти вечность. Не нужно мне сочувствовать.

– А я не тебе, я себе сочувствую. Я, как ты уже понял, по уши в тебя влюблена. Это, знаешь ли, мешает упиваться твоими чудесами… и вообще мешает. Хочется чего-то попроще. И хорошо бы, без взрывов и автомобильных аварий. Но мало ли, чего мне хочется…

– И мало ли, чего хочется мне, – эхом добавляю я. – Но ты не грусти, пожалуйста. Мы все равно успеем – не все, конечно, но что-нибудь успеем непременно.

– Ладно, – неожиданно легко соглашается Варя. – Если так, принеси мне, пожалуйста, еще чашку чая. А я попробую сделать вид, будто ничего, кроме текста Михаэля Штрауха, нет у меня на этой земле. Тем более, это – вполне правда.

Заснула она на сей раз без моей колыбельной. В обнимку с гудящим ноутбуком, часа за два до рассвета, с почти торжествующим выражением на почти мальчишеском лице. Почти-почти-почти – других слов у меня словно бы и не осталось.

Зато я ворочался на кухонной тахте до тех пор, пока солнечные зайчики не начали охоту на снулую зимнюю муху, поселившуюся на потолке. Лежал, запрокинув голову, наблюдал за метаниями крылатой страдалицы, старался выколотить из себя ответ на вопрос: понимаешь ли ты, что делаешь? И если да, то какого черта?!

Но партизан я куда более опытный, чем дознаватель. Вышел победителем из неравной схватки с собой. Молчал под пытками, ни намека на ответ не произнес. А потом и вовсе заснул, утомленный душевным раздраем, но все же вполне довольный собой.

С чего бы, интересно?

Стоянка XIII

Знак – Дева.

Градусы – 4°17′09'' – 17°08′34''

Названия европейские – Алальма, Азалим, Азаляме, Альхейре.

Названия арабские – аль-Авва – «Лающий».

Восходящие звезды – бета, гамма, дельта, эпсилон и эта Девы.

Магические действия – заговоры для получения милостей от могущественных лиц.

Текст Михаэля стал для меня чем-то вроде охранного талисмана. Стоило мне всерьез углубиться в работу, и жизнь вдруг потекла размеренно и спокойно – по сравнению с двумя предыдущими днями, конечно.

Всю среду я безвылазно провалялась на подушках в компании ноутбука. Мой в меру великий и явно недостаточно ужасный Гудвин с пониманием отнесся к ситуации и слинял сразу после завтрака. В город, «развеяться», по его собственному выражению. Пообещал вернуться «лет через сто, не позже полуночи». Звать меня с собой не стал. Сказал, что я честно заслужила передышку, а Михаэль – шанс на хороший перевод, так что нас следует оставить наедине и посмотреть, чем это кончится. Шепнул: «Береги его», – и подмигнул заговорщически. Я подумала, что с такими ужимками хорошие подруги перепоручают друг дружке общего любовника; хотела сказать это вслух, чтобы вместе посмеяться, но прикусила язык, сама уж не знаю почему.

Весь день я работала, почти не отвлекаясь на ревнивые размышления о людях, чьи судьбы проживает сейчас рыжий колдун. То есть время от времени эта дрянь все же лезла мне в голову, особенно, когда я отрывалась от компьютера, чтобы сварить кофе, или начинала резаться в «Червы» с неизменными виртуальными партнерами, Трусом, Балбесом и Бывалым, в надежде получить передышку.

В гробу я, честно говоря, видела такие передышки.

На закате я неожиданно дала слабину и немного поревела, сама не понимая, что оплакиваю. Себя? Рыжего Оле-Гудвина-Максима, твердо уверенного в собственной недолговечности? Мальчика Вадима, чью счастливую судьбу я вчера почти нечаянно, почти по неведению стибрила в кафе, не оставив ему ни единого шанса на яркие переживания? Девочку Инну, которая медленно, но верно сходит с ума от невозможности навсегда стать тенью сестры-близняшки? Угрюмого человеконенавистника Валентина Евгеньевича? Утро минувшего понедельника, когда и стены «Шипе-Тотека», и мое сердце были целехоньки, любо-дорого поглядеть?

Но я почти сразу успокоилась. Отправилась в ванную, окатила голову должным количеством проточной воды и тут же пришла в себя. Как ни в чем не бывало.

Да, собственно, и не бывало. Ни в чем.

«Удрать бы, что ли, сейчас отсюда, – лениво думала я, перезагружая подвисший за время моего отсутствия компьютер. – А что, вот взять, да и удрать. Позвонить Наташке, договориться, переночевать у нее, завтра закончить перевод, а потом… Куда угодно можно направить свои стопы, да хоть бы и за границу, Лешины деньжищи прокучивать. При таком раскладе сперва нам обоим (или только мне? – ладно, не важно) будет очень плохо, зато потом – вполне хорошо. А если не удеру – тот же сценарий, но в обратном порядке. Сегодня он снова погладит меня по голове, и завтра тоже погладит, а послезавтра, возможно, мы отыщем безопасное место для поцелуев, чем черт не шутит? Зато потом…»

Ох. Не хочу додумывать.

И, кстати, черт бы с ними, с его дурацкими чудесами. Не уверена, что они мне нравятся, эти чужие судьбы. Хотя…

В итоге я рухнула на подушки и снова набросилась на Михаэлев текст, как пьяница на брагу. Ясно ведь, что не удеру никуда. Буду тут сидеть, пока силой не выпрут. В сущности, все ужасно. Но стоит вообразить, как…

Это многоточие, если разобраться, и держит меня в плену. А вовсе не обещанные и явленные чудеса. Хреновая из меня ведьма. Аж никакая. Не зря ведь носом не вышла.

Виновник моих терзаний вернулся задолго до полуночи. Возможно, с его точки зрения, разлука наша и правда длилась сотню лет, но со стороны это не было заметно. Накормил меня ужином, напоил ароматным чаем, терпеливо выслушал мой сбивчивый отчет о мелких лингвистических победах, а потом уложил спать и рассказал на ночь целых две сказки. Сперва про рыбку, которая долго искала и наконец нашла хитроумный способ сбежать из аквариума и уцелеть. Потом – про птичку, которая нарочно давалась в руки птицеловам: очень уж ей понравилось, когда мальчик, купивший ее на рынке, открыл клетку и сказал: «Лети!» Птичка прекрасно понимала, что идет на риск: где гарантия, что следующий покупатель окажется столь же великодушным? – но не могла противиться соблазну. Судьба была к ней милосердна: безрассудная птичка раз за разом получала свободу, и тут же принималась рыскать по зарослям в поисках новых тюремщиков.

Сказочником мой Гудвин оказался отменным, что да, то да. Я чуть было не предложила ему записать и как-нибудь издать все эти истории, да вовремя прикусила язык, вспомнив, что у него мало времени. «Не до пустяков», – не скажет, так подумает. Поэтому я просто закрыла глаза и уснула – на удивление безмятежно.

Четверг прошел примерно по тому же сценарию. Не знаю уж, сколько лет похитил у вечности рыжий Иерофант, зато я закончила свою работу. В пятницу, на радостях, подскочила пораньше, наскоро проглядела текст, вылизала, где требуется – не так уж много ошибок, по правде говоря. Позвонила Наталье, поехала к ней, сдала работу, выпила несколько чашек кофе, слопала чуть ли не полкило «лимонных долек». О переменах в своей жизни рассказывать не стала. Понятно, что новость про кафе рано или поздно перестанет быть секретом, но – не сейчас. А то ведь придется объясняться, отказываться от ее гостеприимства, сочинять на ходу, рассказывать, где я теперь живу, врать напропалую, памятуя, что любая чушь выглядит достовернее, чем моя правда. А врать мне сейчас лень. В результате сидела на кухне у лучшей подружки сама не своя, как на иголках. Хотелось покончить с обязательным необязательным щебетом и пулей обратно, домой.

«Домой», подумать только.

Домой.

Зря, между прочим, торопилась. Однокомнатный Изумрудный Город томился без гнета нежного своего тирана почти до полуночи. Если бы не поход в ближайший супермаркет, да стандартный набор компьютерных игр, я бы, пожалуй, рехнулась. В одиночестве, без работы – какой простор для душевных метаний! И сколь великий соблазн перетрясти шкафы в поисках сведений о хозяине квартиры, который, между прочим, до сих пор не рассказал о себе ни единого бытового факта – кроме разве что даты рождения. В общем, идеальные условия для барышни, желающей известись, изнервничаться, довести себя до ручки, да еще и совесть свою отяготить. Но нет, на сей раз обошлось, хвала шопингу, Саперу и Солитеру. Голова только отяжелела, но и это прошло от одного небрежного прикосновения рыжего Гудвина.

– Ты не переоценила наши с тобой глотательные возможности? – спрашивает, с изумлением оглядывая заполненный моими стараниями холодильник. – Ну, спасибо! Половины этих продуктов я не то что не ел никогда – в глаза не видел!

– Я тоже, – признаюсь. – С другой стороны, когда еще выпадет шанс почувствовать себя… кстати, а «нувориш» женского рода вообще бывает? И как это должно звучать? «Нуворишка»? «Ну, воришка»?

– Шут его знает, – смеется. – Ты мне лучше вот что скажи: ты к светскому рауту морально готова? Или еще недельку подождешь?

Ответ ему – мои вытаращенные глаза. Какой такой «светский раут»?!

– Я говорил тебе: иногда мы встречаемся друг с другом. «Иногда» – нынче это у нас значит: по субботам. Есть одно славное местечко. С виду кафе как кафе, по сути – закрытый клуб. Можно прийти туда в любое время, с шести вечера до полуночи. Или с самого начала до конца просидеть, как захочется. Я подумал: вряд ли тебе следует довольствоваться моим обществом и тем более моим руководством. Я же не очень опытный, честно говоря. И вообще не приспособлен кого-то учить. Учитель должен быть немножко тираном, а я раздолбай и пофигист. К тому же…

Гляди-ка, замолчал, отвернулся; я успела заметить улыбку, хитрющую и мечтательную одновременно. Но переспрашивать не стала. Если не хочет, все равно ни фига не скажет.

– Только учти, – говорю, – я чужих людей очень стесняюсь поначалу. Не знаю, о чем с ними говорить, и вообще…

– Так то ж людей, – беззаботно отмахивается рыжий. – К тому же чужих. А накхи тебе теперь самая что ни на есть родня. Все, конечно, «цари», живем поодиночке, бобылями, как предписано классиком… Но одной крови, это сразу чувствуется.

– Славно, если так, – соглашаюсь. – Только выйдем из дома пораньше, заедем куда-нибудь, поохотимся, ладно?

– «Поохотимся»? – ухмыляется. – Ну-ну. Быстро же ты во вкус вошла…

– Да не вошла я ни в какой вкус. Просто хочу еще раз проверить: получится ли? Вдруг разучилась за три дня? Тогда тебе и волочь меня туда не следует. Зачем зря позориться?..

– Ох, Варенька! – он хватается за голову. – Хорошо же ты все это себе представляешь! Разучиться, ты уж прости, невозможно. Другое дело, что ты еще и не научилась толком ничему. Когда сможешь путешествовать по чужим шкурам без моей помощи, тогда и поговорим снова на эту тему… А слово «позориться» удали как-нибудь на досуге из своей активной лексики, ладно?

– Что ж ты строгий такой? – удивляюсь.

– Я не строгий. Просто момент принципиальный. «Позориться» – слово из лексикона обычного человека, озабоченного чужим мнением и прочими социальными грузилами. А здесь, на изнанке человечьего мира, нет никого, кроме тебя. Если и покажется, будто мельтешит кто-то, имей в виду: мерещится. Мираж в пустыне. Глупо ведь всерьез интересоваться мнением миража…

– И ты, что ли, мираж? – спрашиваю угрюмо.

– Я-то?

Он умолкает. Но не просто держит паузу, а, кажется, всерьез обдумывает ответ.

– Нет, пожалуй, – говорит, наконец. – По крайней мере, пока я тебя учу, миражом меня назвать трудно. Для тебя я даже слишком реален. Надо бы, кстати, мне об этом не забывать… Но слово «позориться» из головы все же выкини. Без него дышится вольготнее.

На сей раз мне удалось вовремя заткнуть внутреннего спорщика и принять его слова на веру. В награду мне был дарован длинный, уютный вечер, заполненный чаепитием и разговорами – досужей болтовней даже. Забавные истории про детство, любимые книжки и кинофильмы – отличные темы для собеседников, которые готовы многое сказать друг другу, но еще не знают, что именно хочется услышать.

Наш случай как раз.

Вечер длился и длился; ночь так и не наступила. Только утро, но это уже потом. Много позже.

Проснувшись далеко за полдень, я первым делом рванула к окну, глядеть на погоду. По правде сказать, больше всего на свете меня сейчас занимал вопрос о куртке: можно уже ее надевать? Или еще холодно? Когда предстоит показать себя множеству незнакомых людей, о которых и подумать-то боязно, нужно найти хоть какой-то повод для довольства собой. Давно уж заметила: когда я себе нравлюсь, посторонние тоже приходят в восторг от такого зрелища. А вот если я собой недовольна, лучше вообще никому не показываться. Только что в рожу не плюют.

Место гадалки в «Шипе-Тотеке», кстати, тем и нравилось мне, что там я была дома. А значит, можно в долгополой юбке ходить, кружевной шалью укутавшись, острый носок туфли кокетливо демонстрировать восхищенным взорам клиентов, исподтишка любоваться собственным отражением в стекле витрины: ай да Варвара-краса, можешь ведь, когда хочешь! Но по грязным московским улицам в таком виде особо не попрыгаешь, а уж в узких «парадных» туфельках я – добро, если до выхода доковыляю.

Словно бы насмехаясь над моими девичьими проблемами, природа удерживала столбик ртути на отметке «ноль». Кошмар. Был бы мороз, ясно, что без дубленки не обойдешься. А вот если плюс, хоть небольшой, значит, можно рискнуть. А тут ноль. Что делать прикажете?

– Тебе, между прочим, не нужно полчаса топтаться на остановке, или идти пешком к метро, – флегматично заметил мой опекун. – Что ты мучаешься? Я же тебя катать буду. Автомобиль затем и придуман, чтобы нам с тобой тулупы не носить.

А ведь действительно. Но как он догадался?

– Тоже мои мысли читаешь? – вздыхаю.

– Тут, – смеется, – можно и дедуктивным методом обойтись, дорогой мой Ватсон. Что у вас с курткой взаимная любовь сейчас в самом разгаре, это даже совсем уж негодный идиот вроде меня не мог не заметить – ты ведь ее оплакивала, когда кафе кирдык пришел. Понятно, что сегодня ты хочешь быть красивой и нарядной, поскольку заранее известно, что на тебя будет глазеть куча незнакомцев. Я и сам в подобной ситуации призадумался бы… Что ты смотришь на меня так удивленно? Думаешь, это сугубо женская задача – хорошо выглядеть? Хорошо выглядеть, Варенька, – это ведь вопрос не столько тщеславия, сколько вежливости. Постараться, чтобы других не очень тошнило от моего вида. А если удастся кого-то порадовать – что ж, совсем хорошо.

– Для меня, – вздыхаю, – тщеславие все же как-то актуальнее. Пусть глядят с восхищением, и знать не желаю, кого там от чего тошнит!

Он улыбается. Укоризненно качает головой. Водружает на плиту кофеварку и, приобняв за плечи, подводит меня к окну. Следую за ним на ватных ногах, земли под собой не чуя. Все же это безобразие. Нельзя так размякать от чьих бы то ни было прикосновений. Стыдно, сладко и добром не кончится.

Добром эта история, впрочем, в любом случае вряд ли кончится.

То-то и оно.

Из окна открывается вид на проезжую часть, блочную девятиэтажку и маленький лоскуток соснового леса, чудом уцелевшего среди новостроек. Желающий заблудиться в этих соснах, подозреваю, по колени провалится в ноздреватый мартовский снег. Но выглядит все равно заманчиво. Будь у меня ботинки понадежнее, я бы еще вчера исследовала эту дивную территорию. А так – отложила до лучших, сухих времен.

– Отсюда не видно, – говорит, – но там, за соснами, растет одна моя знакомая яблоня. Мы с нею подружились, кажется, на следующий же день после того, как я сюда переехал. Надо будет вас познакомить, когда она проснется.

– Кто проснется? Яблоня? Ты меня с яблоней хочешь познакомить? – переспрашиваю, стараясь не допустить до лица идиотскую ухмылку.

– Ну да.

Вид у него при этом совершенно серьезный. До смешного.

– Мне кажется, вы с нею друг дружке понравитесь. А ты завяжешь полезное знакомство. Деревья, знаешь ли, такие существа, дружба с которыми как-то исподволь приучает нас всегда быть в хорошей форме. Они ценят в человеке только внутреннее тепло и душевное равновесие. Другие наши качества им совершенно неинтересны. Даже умище мощностью в сто шестьдесят лошадиных ай-кьев. А вот куртки да ботинки оказываются порой чрезвычайно важными вещами: когда человек доволен собой, душевное равновесие как-то само наступает… Это все я к тому говорю, что ты в общем совершенно права. Наряжайся как следует. А я тем, временем, кофе постерегу.

– В цепи его закуй, – ворчу. – В кандалы! Тогда уж точно не сбежит.

– Вопрос не в том, чтобы не сбежал. Надо, чтобы закипеть не успел, а только-только начал об этом всерьез подумывать. И тогда – хлоп! – лишаешь его такого шанса. А не ждешь, пока он гейзером к потолку взлетит…

– Это намек?

Я почти обиделась, в первую очередь потому, что сама понимала: мой кофе по сравнению с его шедеврами – гнусные помои. Но рыжий невозмутимо качает головой.

– Это не намек, а инструкция. Тайное алхимическое знание, хозяйке на заметку.

Из дома мы в итоге вышли в половине шестого вечера: очень уж серьезно я подошла к выбору гардероба. Когда выбирать особо не из чего, процедура принятия решения становится особенно долгой и мучительной. Маэстро косился на меня с известным сочувствием, но с советами не лез. Зато в финале наговорил должное количество комплиментов. Ровно столько, сколько требовалось, чтобы я наконец сдвинулась с места.

И я сдвинулась.

О том, чтобы предварительно «поупражняться», я больше не заикалась. Во-первых, что бы там ни думал мой великодушный наставник, во вкус я так и не вошла. А, во-вторых, решила, что мне, как новенькой, вероятно, следует прибыть на шабаш пораньше. Из вежливости, да, ну и чтобы увидеть побольше. Интересно ведь, как ни крути.

На сей раз мы пулей пролетели по проспекту Мира, да и на Садовом не пришлось сбавлять темп. Суббота все же. Граждане по домам сидят, у голубых, как мечта, экранов. И хорошо, и правильно. Пусть будет коту вечная масленица. А то ведь томится зверюга с тех самых пор, как неведомый злодей из народа про него поговорку придумал.

Посвятив себя думам о коте, я так и не поняла толком, куда мы приехали. Понятно, что где-то в центре остановились. И понятно, что в одной из тех частей необъятного центра Москвы, которые я пока толком не исследовала. Замоскворечье, что ли? Где-то рядом должна быть улица с диковинным названием Большая Полянка, если я ничего не путаю. А я, скорее всего, путаю… Или все-таки нет?

Так и не разобравшись, оглядываюсь по сторонам. Очень типичный московский переулок: в меру приятный глазу, изрядно потрепанный (не столько временем, сколько усилиями детей человеческих) и совершенно безликий. Здесь обретаются пункт приема химчистки, безымянная продуктовая лавка и магазин женского белья, в витринах коего томятся бесстыжие манекены. Напротив, через дорогу, большой жилой дом с аркой, на углу аптека. И никаких тебе злачных мест.

– Кафе во дворе, – объясняет рыжий, подхватывая меня под локоть. Впрочем, какое там «подхватывая». Едва прикасается, откровенно говоря. Лишь бы не подумала, будто волоком тащить меня собрался, так, что ли?

– Плохо же у них, наверное, с посещаемостью. Я бы тут кафе искать не стала. И никто не стал бы.

– Ну, в том, собственно, и фишка. Свои дорогу и так знают, зато чужие вряд ли объявятся. Очень удобно. Собственно, именно это и ценят завсегдатаи: в Москве почти невозможно найти надежное укрытие от посторонних – кроме разве совсем уж дорогущих закрытых клубов. Ну, или на кухне с друзьями сидеть, по старинке… Всяк, кто мечтает по примеру философа Сковороды объявить в конце жизни: «Мир ловил меня, но не поймал», – дорого даст за такое местечко.

– Завсегдатаям хорошо, – соглашаюсь. – А хозяева не разорятся?

Пожимает плечами.

– Завсегдатаев здесь, знаешь ли, предостаточно. И не только по субботам. В иные дни здесь тоже тусуется публика. Порой прелюбопытная. Надо будет как-нибудь на неделе тебя сюда затащить.

С этими словами он устремляется в дальний угол двора, где, словно первый предвестник грядущего весеннего расцвета, зеленеет дверь[10].

– А стена, – говорю, – почему не белая? Непорядок.

– Поначалу, рассказывают, и была белая – правда, не вся стена, а только часть. Но белые наружные стены в Москве – безумие. Раз в месяц освежать приходится как минимум. Поэтому поклонникам мистера Уэллса пришлось адаптироваться к суровой серо-буро-малиновой действительности.

Кафе, к слову сказать, так и называется: «Дверь в стене». Но вывеску я разглядела лишь когда уткнулась в нее носом. Зеленым по зеленому писано, точнее изумрудным по травянистому. Какое, черт побери, оригинальное дизайнерское решение!

Я ерничаю и бурчу во имя самосохранения, потому что, кажется, влюбилась с первого взгляда, второй раз на этой неделе. Правда, на сей раз – не в живого человека, а в помещение. Или даже не в помещение, в абстрактную идею. Сердце-то забилось в груди прежде, чем мы переступили порог.

Надежно спрятанное в глубине двора кафе, приют для тех, кого «мир ловил, но не поймал» – надо же! Для таких, как я, выходит? Вернее для идеальной меня, для великолепной, несбывшейся Барбары, которую я придумала себе в утешение и в назидание, чтобы хоть какой-то заоблачный смысл придать собственному, вполне бессмысленному, откровенно говоря, существованию.

Но все-таки.

Как только мы вошли, я окончательно поняла, что сопротивление бесполезно. Интерьер не представлял собой ничего из ряда вон выходящего, просто – так уж вышло – совершенно соответствовал моему невысказанному представлению об идеальном интерьере. Просторный холл, одно настоящее окно и три нарисованных. Пейзажи за рисованными окнами, разумеется, разные; один – так и вовсе марсианский какой-то: алое небо, лиловые пески. Отсюда можно пройти в один из двух небольших залов. Над входом в левый написано «Кофе», над правым – «Чай».

– Что, – спрашиваю, – неужели в кофейном зале ни чашки чаю не дадут?

– Ага. А в чайном не дадут кофе. Таковы правила. Зато здесь принято кочевать от столика к столику. Выпьешь, скажем, чашку капучино, решишь, что на самом деле неплохо бы и чаю тоже попробовать – встаешь, берешь в охапку креманку с недоеденным мороженым и отправляешься в соседнее помещение. А там, вполне возможно, встречаешь старого друга, или любовь своей жизни, или бывшую одноклассницу, или, или, или… А может быть, никого не встречаешь – как повезет. Знаешь, на планете есть зоны сейсмической активности? Там землетрясения случаются чаще, чем в других местах…

Киваю. Интересно, неужели он думает, будто я действительно не знаю, что такое «сейсмическая активность»? Ну, дела.

– … А, по-моему, еще есть зоны фаталистической активности, – неожиданно объявляет мой лектор. – Места, где колесо судьбы вертится стремительно и непредсказуемо, а не с тоскливым скрипом, к которому мы привыкли… Скорее всего, я фантазирую, но если все же так, то «Дверь» – одно из таких мест.

Да я в общем и не сомневаюсь.

Для начала мы отправляемся в кофейную комнату. Там почти пусто, только за столиком у очередного нарисованного окна сидит здоровенная тетка лет пятидесяти. Не толстая, а именно вот – здоровенная. Великанша, богатырка. Наверняка вдова Ильи Муромца. Когда мой спутник, просияв, подлетел к ней обниматься, выяснилось, что мадам выше его на полголовы как минимум.

– Капа, – ликует мой наставник и поводырь, – а я-то думал, ты нас покинула.

– Ну уж нет, – гудит басовитая Капа. – Просто я от вас отдыхала. И от всего остального.

– Отдохнула?

– Устала, – смеется. – Нет ничего утомительнее, чем остаться наедине с собой. И как люди с собою по семьдесят лет кряду живут? Вот чего я никогда не пойму.

– Нормально живут. Просто к хорошему быстро привыкаешь, – назидательно говорит рыжий.

– Гляди-ка, такой мудрый стал, – великанша качает головой, впрочем, скорее насмешливо, чем восхищенно.

– Вовсе нет. Просто память у меня хорошая. Избирательная, но хорошая. Ты не заметила, что мы почти слово в слово воспроизвели наш диалог почти годичной давности? Только ролями поменялись. Я вернул тебе твою собственную мудрость, даже без процентов. Не настолько у меня светлая голова, чтобы чужие премудрости с процентами возвращать.

– Ладно тебе прибедняться, – отмахивается огромная Капа. – Ты меня лучше с девушкой познакомь.

«Девушка» – это у нас, надо понимать, я.

Прежде, чем я успела опомниться, великанша заключила меня в объятия. И вот ведь что удивительно – прежде я прикосновения чужих людей терпеть не могла. Даже случайных, в метро или в троллейбусе, старалась избегать. Я, собственно, и родной матери тискать себя не особо позволяла – лет с семи примерно. А уж от назойливых лап чужой тетки, меня по идее, стошнить могло бы.

Но тут я, страшно сказать, мгновенно растаяла. Руки у Капы оказались горячими, а огромная грудь – мягкой и уютной, как диванная подушка. Ее богатырское тело источало тонкий, удивительно свежий аромат – смесь подснежников и алоэ, так, что ли? Я собралась было спросить, что за парфюм у нее такой чудесный, да постеснялась.

– Хорошая какая, – одобрительно пробасила Капа, отпуская меня на волю. Отстранившись, еще раз оглядела с ног до головы и заключила: – Добро пожаловать!

А я гляжу на нее заворожено, ничегошеньки не понимаю. Ну, почти. Они вдвоем как-то меня усадили за столик у нарисованного окна, даже капучино мне заказали, посыпанный не корицей, а тертым шоколадом, как я люблю. Как угадали?..

– Капитолина Аркадьевна, – рассказывает мой поводырь, – наш единственный добрый ангел. Первая, кого я встретил в этом клубе. Я ведь почти случайно сюда попал. Михаэль – немец, в Москве никогда в жизни не был, о существовании местной тусовки знал сугубо теоретически. Вернее даже не знал. Просто подозревал, что вряд ли я окажусь единственным накхом в таком огромном городе как Москва. Сказал мне на прощание: «Обязательно разыщи там своих. Иногда это бывает позарез нужно». Теоретически я был с ним согласен, а на практике совершенно не понимал, как я буду кого-то искать? Где искать? По улицам, что ли, мотаться, прохожих за грудки хватать, в глаза заглядывать?.. Со временем понял, конечно, что за грудки никого хватать не нужно, даже близко подходить не обязательно. Но и другое стало мне совершенно очевидно: потребуется огромное, нечеловеческое везение, чтобы нарваться на еще одного накха. Ну я и забил на это дело. Решил: перебьюсь. Обещал себе, что в случае чего найду способ смотаться к Михаэлю. Ну, или хоть по телефону ему позвонить можно – так я себя успокаивал.

– И как же ты в итоге всех нашел? – спрашиваю. Лишь бы спросить, показать, что я слушаю. Очень внимательно слушаю. Это, между прочим, чистая правда.

– Я-то как раз ничего не нашел, – смеется. – Меня нашли. Один из тутошних завсегдатаев приметил меня – где бы ты думала? – в «Летчике». Положил на стол визитку и поспешно удалился, я звука произнести не успел. Когда человеку, в детстве контуженному Уэллсом, суют под нос картонку с надписью «Дверь в стене», точным адресом и примечанием, от руки: «Каждую субботу, по вечерам», – как-то не до комментариев… Конечно, я сюда прибежал, из чистого любопытства, поглядеть: зачем звали-то? Предположения были самые разные, от мистических до криминально-эротических, так что я был начеку…

– Теперь это называется «начеку», – ухмыляется Капа. – Скажи уж прямо: шел и не знал, что тебе предстоит, помереть на месте или просто усраться с перепугу!

– Ну, почему… Крутились у меня в голове и другие варианты. Но и эти два имели место, ты права.

Тут он торжествующе глядит на меня.

– И что же ты думаешь? Первой я встретил Капитолину Аркадьевну. Она тут же заявила: «какой хороший мальчик!» – и я, понятно, расслабился. Если бы в эту минуту появились придуманные мною монстры и злодеи, могли бы брать меня тепленьким.

– Это мое хобби, – объясняет великанша. – Я тут единственная, кто по-настоящему интересуется коллегами. Сую нос в чужие дела, даже сплетнями не брезгую. Мне правда интересно, несмотря ни на что. И еще люблю приходить сюда пораньше, чтобы не пропустить новенького, если вдруг появится. В первый раз все стесняются, это понятно. Но загвоздка еще и в том, что мало кто понимает, зачем, собственно, его сюда принесло? И ведь порой два часа просидишь, а так и не поймешь, зачем все это. Мы все, по большей части, с причудами. Даже пригласить сюда по-человечески мало кто способен, а уж объяснений каких-то вообще не дождешься. Это тебя за ручку привели, как первоклашку в школу. Повезло.

– Да, – соглашаюсь. И снова умолкаю.

– А вот пришла бы сюда неделей раньше, не было бы тебе никакой Капитолины Аркадьевны, – назидательно говорит рыжий. – Она нас на целый месяц покинула.

Глаза у него при этом непроизвольно округляются, брови ползут вверх, приобретая трагический излом. И я вдруг осознаю: да, конечно, для накхов месяц – огромный срок. Почти вечность.

– Ладно, – откликаюсь рассеяно, – я ни за что не стану приходить сюда неделей раньше, обещаю. Спасибо, что предупредил.

Собеседники мои развеселились, а я даже не сразу поняла: что тут смешного? Вот до чего обалдела.

Кафе понемногу заполнялось посетителями. Здесь оказалось не так уж людно. Почти треть столиков в кофейной комнате к восьми вечера оставалась пустой, а в чайной засел один-единственный дядечка средних лет, улыбчивый и молчаливый. За весь вечер он ни разу не поднялся с места, словом ни с кем не обменялся, но разглядывал присутствующих с доброжелательным вниманием – тех, кто не был скрыт от его поля зрения двумя дверными проемами.

Все происходило совсем не так, как я себе представляла. Мне-то мерещилось что-то вроде общего собрания, чуть ли не групповое камлание за круглым столом. На повестке дня прием нового члена в тайную организацию; метание жребия, строгое собеседование со старейшинами, закрытое голосование, общее решение, присяга и прочая масонская суета.

Ага, как же.

На самом деле наша компания из трех человек оказалась самой многочисленной. Сюда приходили поодиночке, многие так же и рассаживались; лишь изредка кто-то вставал, ненадолго задерживался у соседнего столика и почти сразу же возвращался на место. Со стороны можно было подумать, что все присутствующие забыли дома спички и зажигалки и теперь друг у дружки одалживаются.

Все вели себя так, словно бы зашли сюда случайно, изнывая от субботней скуки. Делали заказы, вертели в руках сигареты, неторопливо цедили напитки; некоторые принялись ужинать. Толстяк в дальнем углу читал книгу и, кажется, за весь вечер ни разу от нее не оторвался, даже ел, не глядя в тарелку. Блондинка с длинной косой подсела к загорелому жилистому старичку, тот извлек из портфеля карманные нарды, и они принялись играть, не обращая решительно никакого внимания на окружающих. Ослепительно красивый юноша-азиат, с раскосыми и жадными, как положено, очами, хмурясь, листал глянцевый журнал; время от времени делал на полях какие-то пометки. Не то выпускающий редактор номера, не то просто очень внимательный читатель, поди разбери.

Несколько человек все же подошли к нам – не все сразу, понятно, а по одному, с большими интервалами, – коротко поздоровались с моими опекунами, одарили меня скупыми, но вполне приветливыми улыбками. Имя не спрашивали, да и сами не представлялись – за одним исключением. Кудрявая, худая, как подросток, брюнетка положила на стол возле моей чашки белую гвоздику с коротким стеблем, шепнула: «Меня зовут Ляля, зимой я молчунья, но как-нибудь, ближе к лету, непременно поболтаем», – и тут же удалилась в другой конец зала. Прочие разглядывали меня издалека – неназойливо, вполне доброжелательно и без особого любопытства, как новую деталь интерьера, приятную, но вряд ли судьбоносную перемену.

В другое время, в другом месте я была бы разочарована, даже обижена: как же, обещали отвести в чудесное место, перезнакомить с волшебными какими-то людьми, а тут скукота, хуже, чем в Маринкином кафе по понедельникам, да и «волшебные люди» кажутся обычными московскими обывателями, сидят вон, жуют помаленьку и не то что на меня, друг на друга внимания не обращают.

И – ничего не происходит.

Но я, напротив, наслаждалась удивительной атмосферой этого разобщенного собрания. Исподволь разглядывала ничем, на первый взгляд, не примечательные, но исполненные обаяния лица. Любовалась сдержанной пластикой жестов. Жадно вдыхала теплый воздух, пропахший кофейными зернами, специями и дорогим табаком, а выдыхала медленно, неохотно, словно бы надеялась, что настроение заразно и передается, как грипп, воздушно-капельным путем.

Настроение, да – вот чем приворожило меня это место. Тут царили мифические покой и воля, в концентрированном виде, без примесей. Я расслабилась настолько, что рта не открывала, хотя обычно, познакомившись с новым человеком, трещу без умолку.

Мой персональный Иерофант тоже помалкивал; нескольких вновь прибывших он удостоил кратким визитом, прочих – молчаливым кивком. По собственной инициативе заказал мне чизкейк с малиновым соусом. Пару раз прикоснулся к моей руке, словно бы подавая знак: все очень, очень хорошо. Это я, впрочем, и без него прекрасно понимала. Вернее, не понимала я ничегошеньки, зато чувствовала всем телом – изумительное ощущение.

Когда чизкейк был практически побежден, Капитолина Аркадьевна вдруг встрепенулась и принялась шепотом рассказывать мне о присутствующих.

– Витя, Виктор Сергеевич, который толстяк с книжкой, – один из самых опытных. Лет десять, говорят, чужие судьбы таскает, с тех пор, как съездил в командировку в Ирак и нарвался там на какого-то местного чудо-дервиша. Тот его всему и обучил. Витя понять ничего не успел, как стал накхом. Как я понимаю, был прежде простой, хороший мужик, реалист, без особых претензий и фантазий – и на тебе. Теперь чуть ли не старейший московский практик и единственный среди нас теоретик. Исследует сей психофизический феномен изнутри, как он сам выражается… Правда, с большими перерывами на семейную жизнь. Мы-то все монашествуем, иначе не выходит, а у него жена, сын, две дочки, и ничего, на все его хватает – удивительный случай… А вот Юрка Ли, кореец, будешь смеяться, мой учитель. Выглядит очень молодо, правда? На самом деле ему под сорок, и добрая половина присутствующих обязана ему своими умениями. Так уж ему везет, куда бы ни сунулся, вечно на новичков нарывается. Говорит, уже так привык учительствовать, хоть спецПТУ открывай для подрастающей смены… А Лялечка, которая подарила тебе гвоздику, моя девочка. «Моя» – в том смысле, что я ее нашла и всему научила. Приметила в троллейбусе. Несколько остановок промучилась, придумывая, как бы завязать разговор, и тут она сама спросила: «Вы что-то хотите мне сказать?» Очень талантливая девочка. Чужие мысли – не все, конечно, а лишь самые «громкие», так, что ли? – еще до встречи со мной читала, как газету. Скорбный, по правде сказать, дар. Со своими-то думами не всякий справляется, а уж чужие… Зато ей потом очень легко было. Я имею в виду, учиться. И о ерунде не беспокоилась, с самого начала.

– О какой именно ерунде? – спрашиваю осторожно. – Ерунды – ее ведь много, разной.

– О той ерунде, которую из доброй половины новичков палкой не выколотишь. Вопрос вопросов: имеем ли мы право снимать сливки с чужих судеб?.. Ты-то, кстати, не терзаешься?

– Немножко, – признаюсь. – Одного мальчика было очень жалко: такая хорошая жизнь, и, считай, почти ничего не почувствует – зачем тогда все?.. Но это не очень мешает. Гуд… Максим с самого начала одну правильную подсказку мне дал. Напомнил: все равно ведь люди прилагают массу усилий, чтобы притупить остроту собственного восприятия. Стремятся ощущать как можно меньше. Очень стараются. Я все взвесила, припомнила своих родителей, знакомых, клиентов и была вынуждена согласиться. Чего там, я и сама этим грешу. Могу сутками напролет в компьютерные игрушки долбиться, лишь бы душевная мука оставалась сугубо умственной проблемой. А если так, почему бы не взять то, что все равно никому не нужно?.. Другое дело, я пока не уверена, что это нужно мне. Но и в обратном я уже не уверена. Поэтому пусть все идет, как идет, а там поглядим.

– Правильный подход, – кивает Капа. – Даже удивительно слышать такие речи.

– Да нет, – говорю, – ничего удивительного. Просто я профессиональная фаталистка. Так заигралась в гадалку, что теперь думаю, как гадалка, чувствую, как гадалка и веду себя соответственно…

Великанша качает головой – не то одобрительно, не то насмешливо, кто ее разберет. И продолжает.

– Девочка с косой – Мила, Милана. Югославка. Приехала в Москву работать в какой-то фирме, месяца три назад. Сама нас нашла; как – не знаю, не расспрашивала. И никто, кажется, не расспрашивал. Может быть, чутье, а может быть, еще дома адресок раздобыла. Ее дело. Важно, что нашла. Теперь ни одной субботы не пропускает: они с Данилычем как впервые увиделись, переглянулись, да и засели в нарды играть. Кажется, только за этим сюда и ходят… Илья Данилович, к слову сказать, тоже Юркин ученик. Тот его у себя во дворе приметил, среди играющих пенсионеров. Пару недель кругами ходил, не знал, на какой гнилой козе к старику подъехать. В итоге в нарды играть выучился – специально, чтобы Данилыча как-то заинтересовать. И так бывает, да… Дама в зеленой кофточке – Алена Геннадьевна, вроде бы японский где-то преподает. Тихоня, очень скрытная, сюда заходит редко. Даже я о ней ничего толком не знаю: кто ее выучил, как к нам попала? Но раньше меня, это факт. Блондин кудрявый в дальнем углу – Олег, Подземный Житель. Охотится исключительно в метро. Там, говорит, жалобщики и страдальцы табунами бегают. Теоретически оно так, но я под землей не люблю почему-то в чужую жизнь с головой нырять. И, кажется, никто не любит, кроме Олега.

– Я пробовал пару раз, – неожиданно оживился рыжий. – По мне, никакой разницы. Другое дело, что по кафе более перспективная публика ошивается. Я имею в виду, неординарных личностей много, прекрасных уродов и мутантов, как выражается один мой старый приятель, сам тот еще «урод». А среди тысяч метрошных страдальцев нелегко интересную судьбу отыскать. От скуки с ними свихнешься, вот что.

– Возможно, Олег как раз и любит, чтобы попроще? Каждому свое, – Капа пожимает богатырскими плечами. – Или же умеет как-то выбирать самых интересных. Надо будет расспросить его при случае.

Она снова приближает губы к моему уху, продолжает экскурсию.

– Рядом с Олегом сидит Мишель. Канадец, клерк из посольства. Тоже Юркина добыча, тот его на каком-то дурацком приеме подцепил. Забавный паренек. Говорит, всю жизнь мечтал в России побывать, а еще лучше – пожить. Приложил какие-то невероятные усилия, чтобы заполучить это место; при этом сам не понимал, с какой стати ему понадобилось все бросать и ехать в Москву? Думал, дескать, все дело в Пушкине и Достоевском, а оказалось – предчувствие чудесной судьбы… Очень старается с нами подружиться. Мы-то все психи-одиночки, а он по-настоящему дружить пытается, чтобы все как у людей. У меня в гостях пару раз был, за Лялей ухаживает почти всерьез, Юрку вечно зазывает в какие-то кабаки, а теперь вот к Олегу прилепился. Тот его с собой в метро берет иногда. С точки зрения Мишеля – настоящее приключение.

– У каждого свои представления о приключениях, – смеюсь. – А элегантная дама в очках – тоже иностранка?

– Нет. Сибирячка. Вернее, выросла в Академгородке, под Новосибирском, но это уже давненько было. А с виду – да, ты права, этакая парижаночка, без возраста и с кучей чужих тайн на сердце.

– Последнее утверждение, как я понимаю, просто констатация факта?

– Да и первое тоже. Все мы люди без возраста. Знаю, что не слишком похожа на школьницу, но ведь семь тысяч лет мне тоже с виду не дашь, верно?

– Почему именно семь тысяч?.. – удивляюсь, и только потом понимаю, о чем она толкует. Не сдержав любопытства, спрашиваю: – Неужели вы считали?

– Ну да. С самого начала вела подсчеты и аккуратно все записывала, специально для того, чтобы впоследствии запугивать новичков вроде тебя огромными цифрами.

Мы тихонько смеемся; на шум, как бабочка на свет, устремляется официантка. Капа заказывает себе луковый пирог, а мы – еще по одной чашке капучино: уж больно он тут хорош.

– А кто этот человек в чайной комнате? – спрашиваю.

– Понятия не имею. Наверное, просто случайный посетитель. Чай пьет, как видишь.

Вот так-так.

– А разве… Разве сюда приходят посторонние? – изумляюсь. – Я думала, здесь все свои.

– Ну, на деле, так оно и есть – почти так. Но теоретически кафе открыто для всех. Двери нараспашку, никакой охраны – ты же сама видела. Так что единственной гарантией уединения может быть только наше общее желание: «Хоть бы сегодня не было чужих!» Обычно это работает, да и сегодня, можно сказать, сработало: человек всего один, вроде бы симпатичный, устроился в другом зале и никому не мешает.

– Зато смотрит во все глаза.

– Да пусть себе. Ничего интересного все равно не увидит. Сидят какие-то люди, пьют кофе; некоторые знакомы друг с другом, некоторые вроде бы нет. Самая что ни на есть обычная картина.

– Да, – соглашаюсь. – Даже слишком. Я-то, честно говоря, думала, вы пообщаться сюда приходите. А кроме нас с вами никто не разговаривает…

– Конечно, мы собираемся именно пообщаться, – кивает Капитолина Аркадьевна. – Этим и занимаемся. Просто нам вовсе не обязательно разговаривать, тебе это не пришло в голову?

А ведь действительно. В одном помещении собрались люди, способные погружаться в чужое настроение с полпинка. Я вон – и то, как оказалось, могу, а они все же опытные. Сидят вот, читают друг дружку, как стопку открытых книг. Наслаждаются, сопереживают, поднимают друг другу настроение – наверное, так.

Погоди-ка, это что же получается, они и меня насквозь видят?

Ох. Мамочки. Влипла!

Хотя, с другой стороны, что мне, собственно, от них скрывать? Уж какая есть, такая есть, ничего не попишешь. Терпит же меня как-то Небо (Бог/Космос/Судьба) – как ни назови, а все равно терпит, даже в те дни, когда веры моей в Провидение хватает, разве что, на неуклюжую шутку. Конечно, терпит: ежели не разразило пока громом, не уничтожило, не растерло и не выплюнуло, значит, вполне устраивает моя персона Небесную Канцелярию.

И, если так, какое мне дело до прочих мнений?

Стоянка XIV

Знак – Дева.

Градусы – 17°08′35'' Девы – 0° Весов

Названия европейские – Ашмех, Азимель, Азимеш, Амирет, Азимет, Альхумех, Ахурет.

Названия арабские – ас-Симак аль-Азаль – «Безоружная Опора».

Восходящие звезды – альфа Девы (Спика).

Магические действия – изготовление пантаклей для любви и для излечения больных.

Капа, как я и надеялся, незамедлительно взяла шефство над Варей. Девочки замечательно спелись; было бы можно, я бы с радостью перепоручил Капитолине Аркадьевне свои педагогические обязанности – насовсем. Но так, увы, не делается. Почему – неведомо, но не делается. Не положено.

Ненавижу.

Куда бы я ни сунулся, как бы причудливо не менял судьбу, сколь призрачным ни делал бы собственное существование, а все равно рано или поздно из какой-нибудь темной щели скорбным, хромым тараканом выползает очередное «не положено», шевелит усами, нагоняет бытовую тоску.

Я в сущности хороший игрок – в том смысле, что легко обучаюсь новым играм, быстро в них втягиваюсь и охотно подчиняюсь чужим правилам, – но лишь до тех пор, пока мне оставляют возможность считать игру всего лишь игрой и думать, что правила будут меняться по ходу. Когда мне предлагают относиться к игре всерьез, я испытываю почти непреодолимое желание перейти на другое поле.

Но не поднимать же, в самом деле, бунт на «летучем Голландце»…

Вместо бунта предаюсь чревоугодию и братской любви. Нас нынче почему-то мало, да еще и в чайной комнате незнакомый дядька засел – каким ветром его сюда занесло? Явно ведь не из наших. Разглядывает всех с интересом, сам не понимает, почему ему тут так нравится. А ведь приживется, небось, в кафе. С нами-то каши не сваришь, но, возможно, завтра же он сварит отличную кашу с астрологами. Или, скажем, в среду с нумизматами. Или просто с девушкой хорошей однажды познакомится, как вот я с Варенькой в «Кортиле». И, в отличие от меня, будет знать, что делать с такой удачей.

Всех, кажется, здорово забавляет, как я влип. Юрка, тот вообще погибает от внутреннего хохота. С его точки зрения, ситуация анекдотическая.

И он, по большому счету, прав.

Подхожу к нему поболтать. Одно дело проникаться настроением друг друга, и совсем другое – вести связный диалог. Мы все же не телепаты из научно-фантастического сериала, поэтому беседовать о делах приходится по старинке, с участием голосовых связок, губ, языка и гортани.

– Да, – говорю ему, – действительно весело. Обхохочешься… Возьмешь девочку в науку, если ситуация выйдет из-под контроля?

– Можно подумать, она сейчас под контролем, – ухмыляется, не отрываясь от своего драгоценного «Конкистадора». – Ладно, если что, передай своей подружке Знак и присылай ко мне. Учить я ее, строго говоря, не могу, но приглядеть на первых порах – почему нет? Дело привычное. Но ты все же постарайся сам.

– Конечно, постараюсь. Но – ты же видишь, как все складывается. Спасибо тебе.

– Нiма за що, – кривляется, щурит и без того узкие глаза.

Мы оба знаем, что могли бы стать очень хорошими друзьями, если бы жили по-настоящему, а не имитировали жизнь в промежутках между увлекательными путешествиями по чужим будущим. Могли бы, да еще как. Если бы да кабы.

Но без грибов во рту мы, пожалуй, как-нибудь обойдемся.

В половине одиннадцатого стали понемногу расходиться. Наблюдатель из чайной комнаты тоже ушел, так и не отважившись пересесть к нам поближе и завязать с кем-нибудь знакомство – а ведь как ему хотелось!..

Капа сперва удивилась: почему все так рано разбегаются? – потом поглядела на часы, всполошилась и принялась собираться. Варя прощалась с нею, как с обретенной после долгой разлуки сестричкой, даже телефон записала. Хорошо, что так вышло: если Юрка, в случае чего, станет для нее идеальным инструктором, то Капитолина – это гарантированная моральная поддержка. Задушевная подружка, которой не нужно ничего объяснять: сама все понимает. Куда больше, чем положено людям понимать друг о друге. Со старыми друзьями Вареньке теперь говорить особо не о чем, разве только одну ложь на другую нанизывать да греметь этим монистом в темноте под закрытыми веками. Непростой период; я бы и сам в свое время не отказался от дружеского плеча, а ведь у нее проблем куда больше, чем у меня в ту пору. В отличие от Вари, мне чертовски повезло с учителем. Ну, по крайней мере, я не был в него влюблен.

В том, собственно, и дело.

– Поехали? – спрашиваю.

– Как скажешь, – улыбается. – А мне теперь всегда можно сюда приходить?

– Конечно, – говорю. – Можно – всегда. А по субботним вечерам, пожалуй, даже нужно – в первое время. Ты еще не со всеми перезнакомилась. Ну и вообще такие встречи – они для нашего брата как поливитамины по весне.

– Похоже на то, да…

Мечтательная улыбка не покидает ее лицо. Напротив, укореняется там, обживается понемногу, словно бы решив остаться навсегда. Даже лютый холод, воцарившийся за время нашего отсутствия в машине, не властен над Вариными губами. Дрожит в своей пижонской курточке, скукоживается на ледяном сидении, но – улыбается. Щеночек Сфинкса. Такая хорошая, хоть плачь.

Дар речи Варя обрела минут через пять после того, как я включил печку.

– Наконец-то согрелась, – вздыхает, жмурясь от удовольствия. – Слушай, а так странно все у вас происходит! Со стороны посмотришь, не поймешь даже, что вы друг с другом знакомы. Я ведь думала, у вас настоящее собрание…

– Ага, – смеюсь, – профсоюзное. И протокол кто-нибудь пишет. «Слушали – постановили».

– Ну уж, протокол! Нет, я думала, у вас какие-нибудь тайные масонские ритуалы… Ну, не масонские, конечно. Какие-то свои. Красивые и ужасные. Пока Капа не напомнила мне, что вам совсем не обязательно вслух разговаривать, я вообще не понимала, что происходит. Хотя сидеть там с вами все равно было приятно. Меня, получается, уже приняли? Или пока только поглядели?

– Что значит «приняли»? Думаешь, это какая-то особая бюрократическая процедура? Все просто: если ты – одна из нас, можешь приходить и чувствовать, что оказалась среди своих наконец-то. А если нет – что ж, тоже можешь приходить, просто в этом случае ничего не поймешь. Вообще не заметишь, что происходит нечто особенное. Как тот дядечка из чайной комнаты. Ему явно очень понравилась атмосфера в кафе, он теперь туда наверняка каждый вечер ходить станет. Но он ничего так и не понял. Да и что тут поймешь?..

– Странно все, – повторяет Варя. – Другое какое-то измерение. Иные люди, иные обычаи, иные способы быть вместе. Все не так, как в жизни.

– Вот это, – соглашаюсь, – правильно. – Действительно, не так, как в жизни. Мы и правда стоим где-то в стороне, спрятались в кустах, на обочине, глядим на дорогу, смотрим длинные, бессвязные сны о путниках, а сами не трогаемся с места. Думаю, с точки зрения стороннего наблюдателя – если предположить, что тут есть за чем наблюдать, – существование накха совершенно бессмысленно. Но – такая уж судьба. Вполне диковинная, не находишь?

– Нахожу. А потом снова теряю. И снова нахожу, – Варя все еще улыбается, но голос ее звучит вполне печально. – Слушай, – говорит вдруг, – все это как-то нечестно получается.

– Что именно – «нечестно»?!

Я правда не знаю, что и думать.

– По-хорошему, – объясняет она, – если бы я действительно была одной из «ваших», я должна бы сейчас подпрыгивать от нетерпения и требовать: пошли на охоту! Разве не так?.. А я-то как раз думаю: хоть бы не нужно было сегодня чужими судьбами заниматься. Пожить бы немного этой вот, текущей жизнью, в которой вдруг наступила ночь, и ты везешь меня куда-то, скорее всего, к себе домой, в Бабушкино, а в общем все равно куда, лишь бы вез и – да, ты был прав! – лучше, чтобы эта поездка вообще никогда не закончилась… Но она закончится, понятно. И счетчик твой все тикает да тикает, и время твое уходит впустую, пока ты со мною тут возишься. Мне нравится, что ты все же возишься, несмотря ни на что, но, в сущности, грустно это все.

– Не выдумывай. Не тикает никакой счетчик. И отправляться, как ты выражаешься, «на охоту» совсем не обязательно. Неужели, думаешь, я тебя стану заставлять?

– Нет, это вряд ли, – угасшая было улыбка снова освещает ее лицо. – Ты не похож на человека, который станет кого-то заставлять. Может быть, это и плохо. Может быть, меня как раз и нужно строить, гонять по плацу под горн и барабан, с речевкой… Не знаю. Если ты все время будешь говорить мне: делай, что хочешь, – я, пожалуй, навсегда поселюсь на твоей кухне. Скажу: не надо мне никаких чудес, кроме вечерних посиделок за чаем да сказок с колыбельными на сон грядущий. А ты не для того со мной носишься, я понимаю.

– Я уже сам не знаю, для чего с тобой ношусь, – говорю. – И имей в виду: если я тебя сейчас поцелую, домой нам, возможно, придется добираться пешком. Только это меня и останавливает.

Варя глядит на меня внимательно и недоверчиво. Явно пытается попробовать на вкус мое настроение, понять: правду я сказал, или просто голову ей морочу. Но сконцентрироваться не может, волнуется. И только спустя несколько минут, когда мы проезжаем мимо Алексеевской, кивает:

– Может быть, и так. Пешком – да, пешком слишком уж холодно… В любом случае хорошо, что ты это сказал. По крайней мере, я больше не чувствую себя несчастной дурой. Впрочем, счастливой дурой я себя тоже не чувствую. Так, серединка на половинку.

– Пансионат «Вербы», – говорю вкрадчиво. – Сто сорок километров от Москвы. Стоит в лесу. Место более чем скромное, зато и не бандитское. Недостатки, говорят, такие: там хреново топят, и вода в душе едва теплая, соответственно. Ну и мебель жуткая, хуже, чем московские старухи на дачи свозят. Все остальное – сплошь достоинства. Глухомань, вокруг – никого, сосны и жалкие остатки снега. Что там с нами случится – неведомо. Скорее всего, просто пожар с потопом. Но, возможно, судьба окажется изобретательнее… Тебе интересно?

– Да, – сдержанно отвечает Варя. – Чрезвычайно интересно. Пожар, сосны, снег, едва теплая вода в душе, специально для потопа – именно так я и представляю себе рай.

– Поехали? – спрашиваю.

– Что, прямо сейчас?! – она глядит на меня с откровенным ужасом.

Вот так-так. Интересное дело.

– Прямо сейчас, пожалуй, не стоит, – успокаиваю ее. – Сомневаюсь, что мы найдем там кого-то с ключами. Да и ночью по загородному гололеду кататься – нема дурных.

– Ну вот, и я подумала… – с явным облегчением вздыхает Варя. – Давай завтра… Нет, не завтра. Давай через несколько дней туда поедем, ладно? Скажем, в среду. Или в четверг. Я почему-то уже боюсь – вот так, с головой, в омут. Поначалу не боялась ни черта, а теперь хочу, но боюсь. Может быть, не будет никакого пожара, а просто все вдруг возьмет, да и закончится? Ну, как-то само закончится, независимо от нас. Так ведь бывает?

– Все бывает.

– Мне бы еще пожить у тебя несколько дней, – шепчет Варя, отвернувшись к окну. – Просто так. Сказок про запас послушать, что ли… Вдруг оказалось, что твои сказки – это и есть самое главное. Выходит, ты и правда Оле Лукойе…

– Оле Луковое, – смеюсь. – Будут тебе сказки, Варенька. Сколько пожелаешь, все твои. У меня их много. А снов наяву – еще больше, сама понимаешь.

– «Снов»? – переспрашивает. – Ты имеешь в виду… Прожить чужую жизнь для тебя – все равно, что сон увидеть?

– Ну да. И не только для меня. Просто ты еще не…

– Не вошла во вкус? – подхватывает Варя. – Ну да, не вошла. И не уверена, что войду. Я же говорю: мне тут, рядом с тобой, в машине, в тысячу раз лучше и интереснее, чем…

Запнувшись, умолкает. И, кажется, вполне готова зареветь. Дело, конечно хорошее, но пользы практической от ее рева никакой.

Останавливаюсь, выхожу. Открываю дверь для Вари, маню ее пальцем: иди-ка сюда! Глядит на меня удивленно, но выходит, не задав ни единого вопроса. Беру ее под локоток, увожу подальше от проезжей части, от фонарных столбов и электрических проводов, от домов, на крышах и карнизах которых притаились смертоносные сосульки. По узкой тропинке, протоптанной местными жителями, углубляемся в крошечный сквер у кинотеатра. Там, хвала всем моим ангелам-хранителям, безлюдно и светло: луна почти полная, да и снег, серый и ноздреватый днем, сейчас сияет вполне ослепительной белизной.

Наконец понимаю, что пора остановиться: еще немного, и мы дойдем до последней черты этого сквера, выскочим на соседнюю улицу, и придется топать обратно – ненужная, неинтересная, некрасивая суета.

Обнимаю Варю, прижимаю ее к себе, слегка касаюсь губами коротких стриженых волос. В глубине души ужасаюсь собственному лицемерию. Поцелуй мой, конечно, не иудина ласка, но объятия, как ни крути, часть стратегического плана – всего лишь.

– Сейчас будет тебе, – говорю, – подарок.

Касаюсь ее лба своим. Никогда прежде не пробовал совершать этот фокус, зато зрителем был не единожды, беспомощной, счастливой жертвой прекрасного наваждения. Но Михаэль обещал: когда придет время, все получится само собой. Только вспоминай, больше ничего делать не надо. Только вспоминай.

Вспоминаю – впервые в жизни не для себя, а для другого человека. Вспоминаю в подарок.

Горячее весеннее солнце, ледяная озерная вода, дикое гусиное семейство в полном составе, с полудюжиной серебристо-зеленых, как вербные почки, гусят. Отворачиваюсь от птиц, приоткрываю губы, повинуясь настойчивому зову инстинкта и судьбы, почти теряю сознание от прикосновения человека, которого впервые встретила сегодня утром, за завтраком, в гостинице при гольф-клубе, куда приехала вовсе не ради любовной романтики, а в поисках материалов для туристического справочника.

«Так бывает, – думаю я. – Так, оказывается, бывает».

Но прежде, чем рухнуть с головой в сладостную пропасть, успеваю себе возразить: «Так не бывает. Слишком уж хорошо».

Ага, есть. Поехали дальше.

Нравственного закона во мне как не было, так и нет, зато звездное небо над головой имеется, и оно воистину прекрасно. Ночью, на спине, лицом кверху[11], да, но я-то не умираю, напротив, возвращаюсь к жизни после полугодичного тления на силиконовой плантации. Первый вечер первого дня моего отпуска близится к завершению, и я не иду спать лишь потому, что жаден неописуемо. Еще несколько минут, а то и пару часов почти невыносимого кайфа украду у сна, а если и отрублюсь прямо тут, на пляже, невелика беда: проснусь на рассвете от холода, да и поползу понемногу в коттедж. Пожалуй, именно этого мне и надо, для полного счастья.

В наушниках Нико тянет заунывно песенку про all tomorrow parties, и я, кажется, подпеваю ей во весь голос. Могу себе позволить: песчаный пляж безлюден, как пустыня. А если и появится кто-то в зоне моей видимости, я, подобно сфинксу, грозно погляжу на путника и произнесу вслух единственно актуальную на данном этапе загадку.

«Покурить найдется? – спрошу я всякого, кто захочет пройти мимо, и, пожалуй, расхохочусь, что бы мне ни ответили. Просто так, от счастья.

Хватит, пожалуй.

«Смотри, сова летит, – говорит Митька. – Настоящая сова!»

«Такая длинная? – удивляюсь. – Колбаса это с крыльями, а не сова!»

«Сама ты колбаса с крыльями! – хохочет мой мальчишка. – Это была сова, как в «Твин-Пиксе». Летела на дачу к какой-нибудь Лоре Палмер».

Совсем взрослый, надо же. Уже смотрит те же фильмы, что и я, хотя книжки пока другие читает. Но это дело поправимое. Главное, что время, когда кроме фильмов и книжек у Митьки не было ничего, закончилось. Будем думать, навсегда.

После обеда мы часа четыре бродили по лесу, вернее, по лесам. Сперва по березовому, потом через дубовую рощу шли, по сосновому бору гуляли, пока, наконец, не забрели в смешанный лес – такой дальний, что я сама впервые сюда забралась, хотя с детства на родительской даче лето провожу. Старожил я тут, старожилка, старожилица, старая, словом, старушка, хе-хе!..

Мы в общем заранее знали, что грибов не наберем: июль вон какой сухой был, – но шли себе и шли, делали вид, будто грибы ищем. Только час назад обратно повернули. Вернемся, будет совсем ночь. Ай да мы! Прошлым летом для Митьки час на ногах провести – подвиг был, а нынче – вот бежит впереди меня, как ни в чем не бывало. Но, кстати, надо бы ему все же отдохнуть.

Плюхаюсь в мокрую от вечерней росы траву. «Все, – говорю, – загонял ты меня. Перекур».

«Какой перекур? – удивляется. – Ты же бросила!»

«Ну, значит, не перекур, а перекус. Бутерброды мы зачем брали? Чтобы обратно домой принести?»

«А мы брали?! Что ж ты молчишь?»

Да я вроде бы и не молчу…

«Зажилить хотела, – огрызаюсь. – Ты же меня знаешь!»

«Сыр стал как плавленый, – радуется сын, разворачивая бутерброд. – Вкусно! Надо всегда так бутерброды готовить: нарезать, а потом в карманах полдня таскать. Лучше даже, чем у бабушки Клары в духовке получается. Попробуй!»

Беру половинку, откусываю, жую. Действительно здорово: хлеб еще мягкий, а сыр теплый, и маслом все насквозь пропиталось. Или просто мы аппетит такой нагуляли?

«… и все-таки это была сова», – говорит Митька.

Сова так сова.

Ага, замечательно.

Поезд, согласно расписанию, дернется-двинется-поползет ровно через две минуты. В купе, кроме меня, никого. Еще бы две минуты продержаться, а потом можно расслабиться – до Бреста, по крайней мере. Но там, говорят, в первый класс редко подсаживаются. И еще говорят, поезд Москва-Берлин в это время года полупустой ходит. Я уже почти верю. Две… нет, уже полторы минуты спустя, поверю окончательно.

С ума сойти. Уже! Тронулись, поехали. Мои часы, оказывается, отстают на целую минуту. В коридоре вроде никто не топочет. Значит, буду ехать один. Развеселый гражданин – едет поездом в Берлин – он сидит в купе один – он везучий гражданин.

Как-то так.

Я года два, наверное, об этом мечтал: как я буду сидеть в купе, неподвижно, прижавшись носом к стеклу, а Москва станет уплывать, убегать от меня. Посторонится, даст мне дорогу, отпустит.

Вот и отпустила. Теперь я без пяти минут (ладно, без полутора суток) берлинский житель. Что будет там – на фиг неведомо, но мне, по правде сказать, плевать. Я не верю в будущее, будущего нет, всегда есть только здесь-и-сейчас, – банально, но ведь правда, глупо ее не знать. Мое здесь-сейчас прекрасно, оно, помимо прочего, не отравлено даже наличием попутчика. А я очень, очень, очень-преочень хотел ехать в одиночестве. Если бы существовали купе какого-нибудь сверх-первого класса, рассчитанные на одну персону, я бы, видит бог, никаких денег не пожалел на билет. Голый, голодный, с пачкой «Беломора» в драной авоське, а поехал бы этим «сверх-первым». Но такой услуги нет, а первый класс – это почему-то одно купе на двоих. Потому и замирал я, глядя на часы, с замиранием сердца прислушивался к топоту ног в коридоре и перестуку чужих чемоданов. Но теперь уже все. Я еду в Берлин, один в купе. Ничего лучше и вообразить нельзя.

Достаю флягу с коньяком, чокаюсь с собственным отражением в оконном стекле, а потом – с еще одним, в зеркале. «За нас, мужики, – говорю шепотом. – Добро пожаловать в новую жизнь! И да будет нам земля небом!»

Просто прекрасно.

Скоро наступит рассвет, а я брожу по городу, ног под собой не чуя. У моей погибели зеленые глаза, у моей жизни глаза тоже зеленые. Она спросила: «Когда ты придешь?» – и я обещал, что приду на рассвете. И рад бы теперь заявиться пораньше, но обещал – на рассвете, и мне почему-то кажется очень важным сдержать это, именно это (возможно, только это) обещание. Я брожу по городу, зеленоглазая ждет, ворочаясь на узкой, скрипучей тахте; у моей вечности зеленые глаза, и скоро она для меня наступит. Сажусь на корточки, подношу зажигалку к белой пуховой черте: на этом бульваре цветут тополя, а значит, пришло время вспомнить любимую игру своего детства. Тополиный пух вспыхивает и почти сразу же гаснет, я смеюсь и говорю вслух: «У моей погибели зеленые глаза». Поднимаюсь и иду туда, где меня ждут. Уже пора. Почти пора.

Отлично. И, думаю, на первый раз достаточно. Закончим на этой звенящей ноте, почему нет?

Очень элегантное решение.

Обнимаю ошалевшую Варю за плечи, отвожу обратно, к машине, помогаю устроиться на сидении.

– Ну и как тебе эти сны? – спрашиваю, вставив ключ в замок зажигания. – По вкусу ли?

– А как ты думаешь? – вздыхает. – Что это было?

– Мои сокровища.

Машина успела немного остыть, поэтому мы пока никуда не едем, ждем. Достаю из пачки две сигареты, одну протягиваю Варе.

– Хочешь?

– Ох, а я-то все не могла сообразить, чего мне не хватает для полного счастья?.. Спасибо. И все же, что это было? Я ведь не в твою жизнь залезла, правда? Тем более, там и женщины были. Влюбленная дама у озера и мама, у которой сын выздоровел… Такие хорошие обе! И вообще все.

– Просто воспоминания о моих путешествиях, – объясняю. – Вряд ли даже «самые лучшие», тут ведь трудно понять, где «самое лучшее», где «не самое»… Просто несколько очень хороших воспоминаний об очень приятных эпизодах чужих биографий. Еще один способ рассказывать сказки. Кстати, я впервые в жизни это проделал. Не был уверен, что у меня получится. А то бы не тянул, каждый день показывал бы тебе такие «мультики» – с утра пораньше, и на ночь. Мне не жалко… Тебе-то хоть понравилось?

– Господи, – вздыхает Варя, – конечно. Куда лучше, чем целую жизнь прожить. Потому что жизнь – она штука длинная, всякое может случиться. И случается. А таких счастливых эпизодов – раз, два, и обчелся.

– Ну уж, «раз, два», – смеюсь. – «Раз, два, три» – как минимум!

– Три, так три… Слушай, а нельзя всегда так делать, чтобы только самые лучшие моменты прожить и все?

– Так нельзя. Тут уж будь добр, проживи все, что суждено; а не понравится – вовсе выходи из игры, никто не неволит… Зато мы можем делать вот такие подарки друг другу. Самое лучшее, что один накх может сделать для другого, если разобраться. Чем больше у тебя таких воспоминаний, тем ты богаче – как даритель. Я, к счастью, могу закутать тебя с ног до головы, и не единожды, как купец соболями.

– А ты-то сам получал такие подарки? – спрашивает Варя.

– Дважды от Михаэля, один раз от Юрки и… А, собственно, все. У меня, видишь ли, репутация совершенно самодостаточного типа, которому ни от кого ничего не нужно. В сущности, это правда, так что все в порядке.

Я наконец трогаюсь с места.

– Знаешь, – говорит Варя, – если ты не очень устал… Может быть, съездим в какое-нибудь кафе, поохотимся? Между прочим, я вспомнила: недалеко от нашего «Шипе-Тотека», возле Белорусского вокзала, есть такое полезное для полуночников местечко «Москва-Берлин». Работает круглосуточно, там даже под утро кто-то непременно сидит. Может быть, туда?

– Тебе, – улыбаюсь, – сейчас очень нравится это словосочетание: «Москва-Берлин», правда?

– А, теперь понятно, почему я вдруг вспомнила, – удивленно соглашается она. – Ну что, поедем?

– Хочешь насобирать букет сладких грез мне в подарок?

– Мог бы и не спрашивать. И так ведь понятно.

И так понятно да.

Имя мне – Дерьмовый Манипулятор. Так и запишем, огненными скрижалями, граждане ангелы и прочие интересующиеся.

А в сущности я молодец. Практически гений.

Обратно, в центр, мы едем в полном молчании. Но атмосфера в машине почти благостная. Учимся легкому молчанию вдвоем; уже, считай, почти научились.

– Я больше не влюблена в тебя, – вдруг говорит Варя почти полчаса спустя.

Я как раз занялся поиском места для парковки и не сразу обратил внимание на ее слова.

– Все гораздо хуже, – мрачно добавляет она, пока я аккуратно втискиваюсь в щель между двумя лакированными джипами. – Кажется, я тебя просто люблю. Это ужасно.

– Не очень, – вздыхаю, выключая поочередно дворники, фары, печку и, наконец, мотор. – Ужасно было бы, если бы я от такой новости в джип впечатался. А так – ничего, дело житейское. Карлсон порекомендовал бы тебе принять несколько банок варенья.

– Лишь бы не внутривенно, – огрызается Варя.

Изумленно смотрю на нее; секунду спустя, мы оба хохочем, обнявшись – не то от холода, не то от полноты чувств. Имеем право. Как точно подметил герой одного из моих приятных воспоминаний, нет ничего, кроме «здесь-и-сейчас», а в нашем здесь-и-сейчас очень холодно и очень весело – на мой вкус, прекрасная могла бы получиться вечность!

Но остановить время мне не под силу. Разве только прогрызть в его ткани очередную дыру, вырыть еще один подкоп, спрятаться, затаиться там до поры, но это, как мы понимаем, совсем иной коленкор.

Стоянка XV

Знак – Весы.

Градусы – 0°0′01'' – 12°51′25''

Названия европейские – Альгафия, Альгалия, Агхафа, Альгарф.

Названия арабские – аль-Гафр – «Покрывало».

Восходящие звезды – фи, йота и лямбда Девы.

Магические действия – заговоры, помогающие в поисках источников и кладов.

Я не знаю уже, что со мной творится. Не знаю, не понимаю и знать-понимать не хочу. Пусть себе творится. Пропадать, так пропадать, хорошо бы с музыкой, но можно и так. А пока я жива, и хоть голова идет кругом, соображаю кое-как, да и веду себя прилично – контролирую, стало быть, процесс погружения в пучину, слишком сладостный, чтобы отказывать себе в этом удовольствии.

Поэтому погружаться постараюсь медленно и аккуратно. А подниматься на поверхность не стану вовсе. Знаю, что бывает с теми, кто поднимается на поверхность. Кессонная болезнь и прочая мутота. Нетушки. Лучше уж погибать ма-а-а-ала-а-а-а-адым!

Истерика у меня, истерика, да. Натуральная истерика. Но, по счастию, внутренняя, молчаливая. Со стороны, небось, и не заметно ничего. А вести машину в гололед и одновременно разбираться с моим настроением очень сложно. Может быть, даже вовсе невозможно сочетать эти два вида магической деятельности. По крайней мере, я на это надеюсь. Не хотелось бы сейчас беззащитным девичьим ливером наружу выворачиваться. Благоприятна стойкость, да-с.

Мы тем временем едем, едем, едем, в далекие края. Хорошие соседи по карме, веселые друзья. Ну, скажем так, условно веселые.

Условно веселые, о да, это про нас.

Едем, понимаете ли, колдовать. На охоту за чужими судьбами, вместо того чтобы с собственными разбираться. Потому что, оказывается, прожить дюжину чужих долгих жизней куда легче, чем один свой день – иногда. Не так больно, не так страшно и, самое главное, всегда можно спрыгнуть с поезда, на полпути, между станциями.

Меня ведь, собственно, не магия сама по себе занимает. Мне нравится знать, что там, в кафе, он за руку меня возьмет. Ну да, не из романтических соображений, а для того, чтобы знаки свои каббалистические или какие они там, чертить – что с того? Возьмет, этого достаточно. А потом за плечи обнимет, чтобы в чувство привести, и я буду несколько секунд головой трясти ошеломленно, вспоминать: кто это рядом со мной? И наконец все вспомню, и сладостная судорога скрутит мое тело, а миг спустя полегчает, останется лишь сквозная дыра в сердце, да теплая, темная тяжесть внизу живота.

Знать это радостно и совсем не страшно – ну, почти совсем. А вот ехать с рыжим искусителем за город – страшно. И не потому что пожар-потоп, и что там еще полагается нам, злым колдунам за бытовое блядство, – неприятности почему-то страшат меня меньше всего. Пропадать, так с музыкой, пусть гремят взрывы и выстрелы, пусть рушатся потолочные балки, пока мы… Ох, нет. Не думать бы об этом сейчас, потому что я пока не готова спрашивать себя: «А что потом?» Не хочу вот так сразу – в пропасть с головой. Хочу помучиться. Уж больно сладкая мука получается из перемолотой меня. Ударение, понятно, ставим по вкусу.

Между тем мы, кажется, уже приехали на Белорусскую. Ну да, ну да, сюда нам и надо. В «Москву-Берлин»… А славно, кстати, было тому дядьке в поезде. Хорошо так отъезжал в свою персональную неизвестность… И я ведь знаю немножко, как это бывает, когда старая жизнь уже закончилась, с новой еще непонятно, как повернется, и пока едешь в поезде, прилипнув носом к стеклянной границе между светом и заоконной тьмой, наступает великое безвременье, прекрасная пора, когда не происходит ничего, кроме движения, которое, впрочем, происходит само собой, без твоих персональных усилий. Вот только первым классом мне до сих пор ездить не доводилось. А хорошо бы вот так – одной в купе, а еще лучше – вдвоем; хотя если вдвоем, то уже непонятно, зачем нужен поезд, и зачем нужно все остальное, и вообще…

– Я больше не влюблена в тебя.

Это – нет, не я говорю. Еще чего не хватало. Само выговаривается зачем-то. Будь моя воля, я бы звука не издала.

Но воля, надо понимать, не моя. Или вовсе ее нет, воли этой.

– Все гораздо хуже, – продолжает вещать моя внутренняя идиотка. Ведет репортаж, так сказать, с места событий, из центра циклона, тоже мне, вечерняя звезда прямого эфира. – Кажется, я тебя просто люблю, – объявляет она.

Я содрогаюсь от такой немыслимой пошлятины и уже самостоятельно подвожу итог:

– Это ужасно.

– Ужасно было бы, если бы я от такой новости в джип впечатался, – вздыхает несчастная жертва моего коровьего бешенства. – А так, – утешает он меня, – дело житейское. Карлсон порекомендовал бы тебе принять несколько банок варенья.

Карлсон? Он сказал: «Карлсон»?! Ну, слава богу. Кажется, понимает, что это не я говорила. Как я ему благодарна за эту в сущности неуклюжую и бестактную шутку, описать невозможно.

– Варенья? Ну, лишь бы не внутривенно, – улыбаюсь.

Он изумленно на меня таращится. Миг спустя мы уже хохочем, обнявшись от полноты чувств. Хорошо бы ржать вот так всю ночь, не успокаиваясь ни на минуту, замерзнуть бы, к черту, в этом несчастном автомобиле, под утро, все еще хохоча и, самое главное, не размыкая рук. В том смертном сне, не сомневаюсь, нам приснились бы прекрасные и удивительные сны.

Но все это глупости, конечно. Ничего не выйдет. Несколько минут кряду – и то трудно смеяться. Не так уж вынослив человек, увы.

А успокоившись, мы тут же начинаем дрожать от холода. Быстро-быстро выскакиваем из машины и наперегонки бежим к тускло-золотым окнам кафе. Я, разумеется, побеждаю в этом забеге: уж больно тонкая у меня куртка. Тут поневоле спринтером станешь.

Ослепительно красивая белокурая девушка дежурит у входа, сторожит свет и тепло. Предложила нам три свободных столика, на выбор; мы, не сговариваясь, выбрали самый дальний, в темном, почти неосвещенном углу.

Мест в зале, надо сказать, почти нет: все же вечер субботы. К тому же здесь только что закончил играть какой-то популярный среди посетителей московских клубов ди-джей. Имя его не говорит мне ровным счетом ничего, да и немудрено: в клубной музыке я не разбираюсь. А ведь когда-то бегала по всем рок-концертам, полу– и четверть-подпольным, не особо интересуясь составом выступающих, лишь бы на живой концерт попасть. Но здесь, в Москве, перестала почему-то интересоваться той музыкой, которая звучит за пределами моего плеера. Совсем Золушкой девяностые прокуковала; вот закончатся скоро, все вокруг станут, небось, вспоминать их как прекрасную-страшную сказку, а мне и квакнуть будет нечего. Не жила потому что. Работала, крутилась как-то, книжки читала-переводила, карты рисовала, сочиняла для себя сны, которые все равно никому не расскажешь – не потому что тайна, а просто слов таких нет в известных мне человеческих языках. Ну вот и досочинялась.

И романов у меня, к слову сказать, не было давно. Ох, давно! Может быть, в этом все дело? Засиделась в своем вигваме из слоновой кости, вот и уцепилась за первую попавшуюся возможность поиграть в знакомую, но немного подзабытую игру? А вовсе не…

Спасительная, черт побери, концепция.

– Ты прости, – говорю. – И не обращай внимания. Сама не знаю, что на меня нашло в машине. Этот твой, с позволения сказать, подарок совсем мне крышу снес. У них там любови какие-то роковые, все больше неземные и нечеловеческие. И трудно понять, где заканчиваюсь я, и начинаются все остальные. Мне и прежде нелегко было в этом вопросе разобраться, а теперь и вовсе…

Погубитель мой молча улыбается, кивает и накрывает мою ладонь своей, горячей настолько, что я невольно съеживаюсь в ожидании ожога. И обрываю бодрую, лживую речь на полуслове, потому что – вот она, судьба, боль и благодать, все в одном флаконе, взбалтывать перед употреблением, прятать от детей и домашних животных, ибо – яд.

– Все в порядке, – улыбается. – Ты выбирай давай, чем вечер скрашивать будем?

Хватаюсь за меню, и только потом понимаю, о чем речь.

– Вот так, – вздыхаю. – Не магическое у меня сознание. Самое что ни на есть обывательское. Одно на уме – пожрать.

– А я именно это и имел в виду. Ты за весь день, кроме куска пирога, ничего не съела. Что за магия может быть на пустой желудок?

Гуманный какой и благородный. Даже тошно. Был бы по-настоящему тактичным человеком, постарался бы не казаться таким хорошим. Невыносимо ведь!

Впрочем, в любом случае невыносимо.

– Не нужно так себя изводить, Варенька, – шепчет он. – Все очень, очень хорошо.

– Да, наверное, – соглашаюсь. И вдруг, ни с того, ни сего, снова огорчаюсь: – Вот ведь, ты можешь называть меня по имени, а я тебя – нет, до сих пор. Даже про себя.

– Ну, просто мы очень разные. Все – разные. Не делай из мухи слона. Лучше решай, чем тебя кормить. И осматривайся понемножку. Здесь такая публика – пальчики оближешь!

И ведь да, облизываю пальчики. Облизываю их с наслаждением, дважды… нет, трижды кряду. Сперва, испробовав местный салат из авокадо с креветками, по настоятельному совету рыжего Гудвина. Впервые в жизни это самое чудо-авокадо заморское попробовала, между прочим. Всю жизнь почему-то думала, гадость жуткая, а тут решила, что теперь нечего терять, и рискнула. Оказалось, вкусно. Да и терять мне есть что, как никогда есть – это если не врать себе, не сотрясать внутреннее пространство пионерскими лозунгами…

Больше не буду.

Второй раз я облизала пальчики, еще раз последовав совету своего наставника и прожив пару десятков лет, по праву принадлежащих прекрасной даме в голубом свитере. Кажется, приступ ревности и отчаяния, сотрясавший ее плечи в кафе «Москва-Берлин» морозной мартовской ночью, был чуть ли не единственным печальным эпизодом этой биографии. Следующей серьезной драмой оказалась простуда, подхваченная лет пять спустя, во время романтической прогулки по берегу Женевского озера. Третьей – пропажа бриллиантового кольца в гостинице в Лиссабоне. Иных огорчений она мне не доставила. Быть Анной, дамой в голубом свитере оказалось приятно и просто. Бывают же такие вот легкие, почти невесомые судьбы! Рассказали бы – не поверила бы, кстати. Сказала бы: чушь собачья, вы просто не знаете, каково ей на самом деле.

А вот, оказывается, и так бывает: под личиной счастливой, богатой бездельницы скрывается именно что счастливая бездельница, достаточно умненькая, чтобы не заскучать от мелких приятностей сытой жизни, достаточно примитивная, чтобы не затосковать от такого существования.

Вот и я не заскучала, не затосковала, а как иначе? Еще долго не расставалась бы с нею, будь моя воля, но мой наставник заботливо вернул меня к реальности. На сей раз не тряс, просто положил руку на затылок – и я тут как тут.

– Зачем тебе вместе с нею стареть? – спрашивает. – Невелика радость… А так-то хорошо, правда? Просто рай на земле.

– На рай не тянет, но – как в санаторий съездила, – говорю.

И, между прочим, не содрогаюсь больше, соприкасаясь с ним ладонями и коленями. Мне теперь кажется – это в порядке вещей, вот как расслабилась.

– Ну и славно, – отвечает. А рай – что ж, на рай, думаю, ни одна человеческая жизнь не похожа. С какой бы стати?

– Ну, я все же не про мифы-архетипы. Как оно там с загробным бытием обстоит, неведомо, сплошные сказки, да гипотезы… Когда я говорю: «рай», я имею в виду место, где мне было бы очень-очень хорошо. Так хорошо, что можно провести там вечность и ничего иного не желать. Что это за место – не представляю, но теоретически предполагаю, что такое возможно… А ты, кстати? Ты представляешь?

– Что? Рай?! Странный вопрос. Никогда об этом не задумывался… Что ж, по крайней мере, ясно одно: мой рай должен быть переменчив. В условиях вечности любое однообразное блаженство – бессмысленная пытка.

– Пожалуй. Но что именно должно меняться?

– Да пусть все меняется. Даже погода, хотя сейчас мне кажется, будто лучше пасмурного неба при температуре +19 по Цельсию, трудно что-то придумать. Но ведь это сейчас, а что я на исходе вечности запою? Вообразить невозможно… Нет уж, мой рай предполагает постоянную смену событий, впечатлений и ощущений. В идеале это, выходит, дорога. Комфортное, неспешное странствие по разным местам-мирам-городам, пешком и на разных видах транспорта; великое множество приятных, но необязательных знакомств. В моем раю мыслящие-осознающие существа радуются всякой встрече, не замечают расставаний, с наслаждением трындят о пустяках – ну вот как я тебе сказки рассказываю… и еще пусть оказывают друг другу мелкие необязательные услуги, это всегда приятно.

– Какие именно?

– Всякие. Ну вот, например, прекрасная необязательная услуга: большой горшок на голову человеку надеть и придержать…

– Зачем?! – изумляюсь. Вот уж воистину огорошил. Чего угодно ожидала, только не этого.

– Что – зачем?.. А, горшок… Да просто первое, что пришло в голову. Там, знаешь, гул, как в морской раковине, только гораздо сильнее. Мощное впечатление! Меня однажды приятель накрыл здоровенной такой керамической кадкой, я потом весь день бродил контуженный, но счастливый. Так что горшок – это важно.

– Хороший у тебя рай получается, – улыбаюсь. – Приятный и какой-то… несолидный. Именно то, что надо.

– Рад, что тебе нравится… И да, кстати, само сознание тоже должно быть переменчиво. Какой же это рай, если воспринимать все всегда одним и тем же способом? Дисбат это, а не рай.

– Слушай, – говорю, – но ведь, получается, ты уже практически в раю?

– Ну да, в каком-то смысле, – соглашается рассеяно. – По крайней мере, базовый принцип: переменчивость, – вполне соблюден. Дело за деталями… Хотя, вот сейчас, сегодня, когда мы с тобой катаемся по городу, бродим по кафе, воруем чужие судьбы, болтаем о всякой ерунде в промежутках – да, очень похоже.

Ого. Выходит, я у нас подходящий спутник для райских посиделок? Что ж, запомним. Что и запоминать, если не такие вот мелочи? Приятное, черт побери, признание, хоть и сделано почти случайно, почти в шутку.

Расхрабрившись, я решила совершить еще одну вылазку, на сей раз, положившись на собственный, самостоятельный выбор. И, как ни удивительно, облизала пальчики в третий раз.

Можно было подумать, что бритый налысо, небрежно, но шикарно одетый мужчина, похожий одновременно на полководца и подростка, последовательно, до тошноты напивавшийся за соседним столиком в ознаменование очередного краха своей очередной карьеры, подслушал наш разговор и сознательно выстроил свою судьбу в полном согласии с мечтами моего наставника.

По крайней мере, разнообразия и легкости в его жизни хватало. Нескончаемые путешествия, добрая дюжина профессий и на порядок больше увлечений, бесчисленное множество бурных, но коротких романов с мальчиками и девочками, преимущественно студентами – и те и другие интересовали его в равной мере, пока не начинали выглядеть и рассуждать, как взрослые. Он был напрочь лишен моральных принципов, повиновался лишь зову собственной природы и шел напролом, куда глаза глядят, не задумываясь о последствиях. Но в силу все той же своей природы, оставлял за спиной не пустыню, а цветущие сады, да ярмарочные балаганы; последние – много чаще.

Я провела в его атласной шкурке лет десять и покинула ее не в трудный час, а, напротив, на пике очередного взлета. Впервые мне удалось не только худо-бедно контролировать процесс, держать как-то дистанцию между собственным и чужим сознанием, но и самостоятельно прервать путешествие. Мною, как ни странно, руководило великодушие. «Несправедливо, если такой славный человек не получит никакого удовольствия от собственной замечательной жизни», – примерно так я решила. Хотя сформулировала уже потом, задним числом; на самом-то деле, это был импульс, порыв, вдохновенный, почти не поддающийся объяснению поступок.

Рыжий убедился, что я в порядке, посоветовал заказать кофе по-ирландски, который якобы способствует окончательному возвращению в реальность, и надолго умолк. Призадумался. Кажется, моя самостоятельность здорово его удивила.

– Делаешь успехи, – говорит, наконец. – Не думал, что так быстро освоишься. С таким репетитором, как я, могла бы всю жизнь в двоечницах проходить…

Смеется. Кажется, правда, очень доволен.

– Теперь у меня есть для тебя подарок, – объявляю. – Или даже два. Или больше. Запаслась. Научишь меня, как дарить свои воспоминания?

– Научу, конечно. Но попозже. Спешить нам особо некуда; к тому же это умение по традиции передают в самом конце. После того, как научишься самостоятельно путешествовать. Совсем без моей помощи, даже в мое отсутствие. Тогда и подарки дарить можно.

– Теперь я, наверное, быстро всему научусь, – обещаю. – Сегодня мне по-настоящему понравилось. Теперь я понимаю, что можно этим заниматься не только ради того, чтобы ты со мной продолжал возиться, но и ради собственного удовольствия.

– Удивительно хорошо, если так. Я-то думал, что все испортил…

– Ты ничего не испортил. Без тебя вообще ничего не было бы. Без тебя я бы сейчас сидела в своей комнате, или еще где-нибудь, играла бы в «сапера», подумывала бы, что, в общем, пора спать, а перед сном почитать что-нибудь хорошо бы… Ерунда, а не жизнь.

– Но ведь тебе нравилось?

– Ну, как сказать… Как пауза между двумя жизнями, прошлой и будущей – да, вполне нравилось. Уютная, покойная, безопасная яма, заполненная сладкой ватой, отличное место для отдыха. Но если бы пришлось признать, что это и есть моя жизнь – ужас! А ведь да, это была самая настоящая жизнь, но без вкуса и запаха, как манная каша, сваренная на дистиллированной воде.

Кивает, очень серьезно.

– Хорошо, что ты это понимаешь. И ты, пожалуйста, имей в виду: как бы все не обернулось, дистиллированной манной кашей твоя жизнь больше никогда не будет. Только это и важно, по большому счету.

– Наверное, – говорю, уставившись на ободранные носки собственных зимних ботинок. – Наверное, так.

Стоянка XVI

Знак – Весы.

Градусы – 12°51′26'' – 25°42′51''

Названия европейские – Альсибена, Альгинит, Азубене, Ахубен.

Названия арабские – аз-Зубанан – «Две Клешни».

Восходящие звезды – альфа и бета Весов.

Магические действия – заговоры на ненависть.

Варенька умаялась после давешних подвигов, еще в машине носом клевать начала. Уснула почти сразу же, так что конец наспех выдуманной сказки о крысенке, который родился в трюме «Летучего Голландца» и твердо вознамерился оттуда удрать, я сочинял уже не для нее, а исключительно для собственного удовольствия. Или все же надеялся, что Варя слышит меня сквозь сон? Или мне вовсе не было дела до слушательницы?

А черт его (меня) знает. Кто разберет? Уж, во всяком случае, не мы с чертом. Оба сломаем в этом деле ногу; надеюсь, всего одну на двоих.

И не только о сказке речь, ясное дело. Речь, в общем, вовсе не о сказке. Сказка сказкой, но я правда не понимаю уже, что делаю по велению сердца, а что – из стратегических соображений. Ну, или тактических, не важно.

Важно, что я сам толком не ведаю, где пролегают границы моей искренности. Да и есть ли они вообще? И бываю ли я искренним хоть пять минут в день? Или, чего доброго, остаюсь искренним всегда?

Вечно так. Всякий раз, вывернувшись наизнанку, обнаруживаю, что ткань моего бытия – двусторонняя, а потому и на изнанке все выглядит красиво, на худой конец, пристойно; только цвета узоров поменялись местами, обычное дело, а так – никакой разницы. Даже вывернувшись, выставив на всеобщее обозрение собственные беззащитные потроха, можно, оказывается, продолжать пускать алмазную пыль в нежные, близорукие чужие глаза.

Боль и мука подлинные – потроха-то действительно наружу, – а изнанка все равно фальшивая, праздничная. Все узлы и мертвые петли надежно спрятаны в несуществующем пространстве, между двумя лицевыми сторонами, не доберешься, не докопаешься.

Оно, в сущности, и хорошо.

Проспав несколько часов на кухонном топчане, я подскочил, можно сказать, ни свет ни заря. Во всяком случае гостья моя еще дрыхла беспробудно: ни шум воды в душе, ни грохот посуды ее не потревожили. Поразмыслив, я решил воспользоваться случаем и удрать, пока она не проснулась. Покататься по городу, нырнуть пару раз с головой в чужую какую-нибудь вечность, авось и собственная дурь повыветрится. А то ведь невозможно ходить без конца по кругу, спрашивать себя: «Зачем ты девочку напугал? С какой стати выдумал, что романа у вас быть не может? Зачем поцелуй с аварией подстроил на пустом месте, своевременно воспользовавшись приближением первого попавшегося неудачника и собственным обостренным чутьем на чужие неприятности? И какого черта ты теперь так упорно гнешь эту линию, стращаешь ее каким-то идиотским загородным пансионатом, пожаром и потопом, вместо того, чтобы обнять, поцеловать, разбудить – для начала, а там – по обстоятельствам? Хватит уж катастроф, уймись. Почему не сделать так, чтобы всем было хорошо? Тебе, между прочим, в первую очередь…»

Спрашивать – напрасный труд; прибегать к пыткам – бессмысленная жестокость, ибо ответ мне и так известен. Просто я не хочу снова ввязываться в азартную, эмоциональную и, чего греха таить, захватывающую игру под названием «жизнь человечья». Ведь только-только получил возможность сидеть на скамье запасных, наблюдать со стороны за нелепой чужой суетой, выскакивать то и дело на поле, чтобы подменить одного из игроков, но тут же возвращаться обратно – обязательное, непременное условие душевного комфорта.

Варя была права: я не способен забыть, что у меня очень мало времени. Я не знаю, что именно случится следующей весной: я умру? Уйду? Превращусь неведомо во что? Просто исчезну? – но помню значение красивого импортного слова «deadline» и отчетливо понимаю: переступить неподвижную, мертвую, бездыханную черту, за которой – полная неизвестность, я пока не готов. Сколько еще чужих судеб потребуется похитить, чтобы пресытиться любовью к жизни, неведомо, а потому время терять нельзя. Мой внутренний счетчик тикает и тикает – вот даже сейчас, когда я гляжу на спящую Вареньку, впиваясь зубами в собственную губу, не чувствуя боли, словно бы со стороны наблюдаю, как тяжелая капля крови ползет по подбородку, того гляди капнет на свитер. В последний момент успеваю стереть ее тыльной стороной ладони, отвешиваю себе сердечный подзатыльник, отворачиваюсь и иду в душ, умываться.

Смываю яркую, горячую кровь прозрачной холодной водой – такая вот поучительная притча о слабости и силе. Щелкаю по лбу ошалевшее от такого обращения зеркальное отражение, набиваю коротенькую записку: «Вернусь к вечеру, отдыхай от чудес», – распечатываю ее на, слава богу, почти бесшумном принтере, одеваюсь и быстро, очень быстро уношу ноги.

На улице счетчик мой продолжает тикать, но уже гораздо тише. Стряхнув с ветки сиреневого куста горсть колючего, смерзшегося снега, завершаю умывание и внутренний диалог заодно. Мне, правда, не следует тратить время на такую ерунду. И без того мой вчерашний день был слишком короток – обычные человеческие сутки, двадцать четыре часа. Бесстыдное расточительство.

Гонимый демонами алчности, кружу по Москве, суюсь куда ни попадя, живу как попало, лишь бы жить, кидаюсь на все, что шевелится и жалуется, не разбирая судьбы. Веду себя, как пьяница, ограбивший банк: скорее, скорее, скорее! Завтра будет поздно, а если не будет – тем лучше, значит, завтра продолжим банкет, нон-стоп, пока не захлебнемся.

Самому смешно.

Лет двадцать маялся в шкуре домохозяйки, навеки заблудившейся меж трех непарных мужских носков. Почти столько же скитался по начальственным креслам, одно другого мягче, пил, жрал, врал беспробудно, как по писаному, да на девчонок-секретарш орал всласть, пока не подошло время сердечных приступов. Тут-то я и опомнился, остановился – в отличие от своей жертвы, тот образ жизни менять не собирался, ибо не представлял даже, что можно существовать как-то иначе. Потом пел какую-то дикую галиматью (сам понимал, что кошмар, но пел как миленький). Впрочем, жизнь эстрадной полузвезды показалась мне чересчур утомительной, всего лет пять выдержал и махнул рукой: продолжайте без меня. Покружив полчаса по центру Москвы, зашел в книжный магазин, где собрал неплохой урожай. Сперва возил туристов по всему свету (были еще бесконечные, изматывающие и унизительные сцены ревности дома, но в целом беспокойная жизнь очаровательной загорелой брюнетки Нади пришлась мне вполне по вкусу). Потом учительствовал в дорогой частной гимназии и с наслаждением воспитывал собственных внуков. Ну и еще, по мелочам. Утолил, что называется, жажду.

Вечность моя, надо сказать, уместилась в совсем коротенький промежуток времени. Домой я вернулся не к вечеру, как обещал, а много раньше. Часа в три дня. Благодушный и немного усталый, как нагулявшийся кот, но вполне готовый к новым подвигам.

И с порога почуял неладное. Под потолком сгустились тяжкие свинцовые тучи, невидимые глазу, но вполне осязаемые. Даже озоном в воздухе, ей-богу, пахло, как перед настоящей грозой.

Варя не выскочила навстречу, не окликнула меня из комнаты, даже смущенный, печальный взгляд исподлобья мне не достался. Как сидела с ногами на подоконнике, скрючившись, чуть ли не узлом связав гибкое свое тело, так и не двинулась с места при моем появлении, только отвернулась демонстративно. Одета, между прочим, с ног до головы. И парик уже на ней, вместо шапки, и ботинки. Только дубленка лежит на диване, в позе распятого, чтобы надевать удобно было. Раз – и руки в рукава.

Хорошенькое дело.

Сердце мое – не то чтобы опустилось в пятки, а рухнуло, ко всем чертям свинячьим, куда-то в городскую канализацию, да там и осталось валяться. Заполучить его обратно не было ни единого шанса.

Паршиво. Не знаю, что, как, почему и зачем, но – паршиво. Очень.

Онемевшими, неповоротливыми, неудобными, как вареные сардельки, пальцами расстегиваю куртку: все же натоплено. Ботинки не снимаю. Мало ли, вдруг, и правда, придется на улицу бежать за этой красоткой… Не надо было оставлять ее одну на полдня. Ох, не надо. Хотел бы я знать, что она напридумывать успела, пока я развлекался?

Тоже мне, великий гуру. Кто же ребенка в самом начале обучения наедине с собой бросает? Да еще и влюбленного ребенка. Совсем плохо, совсем идиот.

Но Варя нашла для меня иное определение.

– Какое же ты дерьмо, – говорит. – Изумительное, нечеловеческое дерьмо… Или нет. Еще хуже. Самое обыкновенное дерьмо, ничего выдающегося. Такого вокруг полным-полно.

Очень может быть. Спорить не буду. Слова ей поперек не скажу. Мое дело маленькое: не дать ей удрать. А говорить может все, что угодно. Радуюсь, что хоть в молчанку играть прекратила. Значит, есть шанс договориться. Правда, я ничего пока не понимаю, но… Ладно. Будем считать, что брань ее я честно заслужил. Так проще – считать, будто заслужил все, что с тобой происходит.

Да, вот именно, проще. А мне лишние сложности ни к чему. И без того все запущено, дальше некуда.

– Что стряслось-то? – спрашиваю. Не то чтобы действительно рассчитываю на внятный ответ, но – вдруг повезет? Мало ли…

– Значит, не понимаешь? – она внезапно переходит почти на крик. – Ничего. Я тебе объясню. Сейчас я тебе все объясню!

– Да уж, пожалуйста, – соглашаюсь. – Объясни, если можно.

– Есть люди, их полным-полно, – Варя неожиданно сбивается на элегический тон, – которые постоянно твердят, что чудес не бывает. Бога нет, и черта нет, вообще ничего такого, чего нельзя пощупать, увидеть, понюхать, прямо здесь и сейчас. А потом мы все умрем, известное дело…

Она очень спокойно говорит. Почти ласково. Только губы побелели от ярости, а так – и не догадаешься, что барышня готова впиться зубами в мою глотку, и не впилась до сих пор, кажется, исключительно по причине брезгливости, а вовсе не потому, что милосердию нашлось место в ее сердце.

Весело, кстати, будет, если она драться полезет. Что тогда делать – ума не приложу. Отбиваться? Уворачиваться? Хорош «злой колдун», нечего сказать…

– Такие люди, – продолжает Варя, – конечно, лишают нас радости и надежды. Но они не очень эффективно действуют. Они, как правило, необаятельны, не слишком умны и, мягко говоря, не очень счастливы. Поэтому – зачем их слушать?.. Это довольно быстро становится понятно. Вот и ладненько…

Пауза. Обвинительница моя сползла наконец с подоконника, но к дубленке не метнулась, а уселась на пол, в самый центр пестрой кучи подушек. Вот и молодец. Давно бы так. Удобнее ведь – на подушках-то. И мне спокойнее.

Руки ее тут же зажили вне хозяйской воли: упали на колени, затеребили юбку, потом десница взмыла к волосам: крутить завитки, а шуйца забегала проворно по циновке. Да, до драки у нас, пожалуй, не дойдет. Ярость ее угасает. Немудрено: сама себя словами убаюкала. Тараторит ведь без умолку. А что сказать хотела, я так и не понял пока. Хорошо, если сама знает.

– Хуже другое, – говорит она. – Например, появляется человек вроде тебя и вдруг выясняется, что чудеса ждут нас на каждом углу, следовательно, небеса кишат божествами, а леса и подвалы – демонами; бездна с утра до ночи вглядывается в нас, вечность уже трепещет на кончиках пальцев. Наш брат, доморощенный стихийный мистик, ясен пень, развешивает уши и готов идти за долгожданным пророком куда угодно, лишь бы позвали… Но по дороге, на первом же привале, вдруг выясняется, что посланец Страны Чудес – обычный мудак и сволочь, каких и без него вокруг полно. И становится ясно, что такое дерьмо не может быть частью чудесного мира. А значит, никакого чудесного мира нет вообще. Все обман, надувательство, фокусы, в лучшем случае гипноз какой-нибудь поганый… А даже если и есть чудесный мир, тогда еще хуже. Выходит, там – такая же гадость, как все прочее. И лучше бы вовсе не было ничего!

Ба, да у нее глаза на мокром месте. Хорошенькое дело.

– Интересная постановка вопроса, – говорю. – Ладно, положим. Я – дерьмо, мудак и сволочь. Очень может быть. Тебе, вероятно, виднее, а мне даже любопытно побыть в таком статусе. Единственное, что мне хотелось бы понять: каким образом ты пришла к такому заключению? Вчера вечером все вроде было в порядке. Что изменилось?

В морду мне летит тетрадка в коричневом переплете. Уворачиваюсь, выставляю руки. Орудие бытовой агрессии падает на пол. Поднимаю, листаю. Мелькают фразы: «позиционироваться в качестве прекрасного принца», «порвать трусы на алые паруса», – и прочая ахинея в таком роде.

Чушь собачья. Ничего не понимаю. Стиль не мой и почерк не мой, это точно. Да и не пишу я руками, сколько лет уже. Не царское это дело. Грех, чай, в эпоху высоких технологий чернила изводить.

– Ну и что это? – спрашиваю.

– Да-да, конечно, – Варвара аж дрожит от злости. – Сейчас ты будешь доказывать, что это не твоя тетрадь. Даже интересно поглядеть, как ты будешь стараться…

– Стараться я вовсе не буду. С какой бы мне стати стараться?.. А вот образец почерка могу тебе предоставить, если хочешь.

Достаю из кармана ручку, выдергиваю из сигаретной пачки клочок оберточной бумаги. Воспользовавшись загадочной тетрадкой, как столешницей, пишу: «Ничего не понимаю», – сперва правой рукой, потом левой. Варя, кажется, не заметила пока, что я двурук, но лучше уж перестраховаться. Чтобы потом, неделю спустя, скажем, снова не поднялся вопрос об авторстве таинственного документа.

Отдаю ей свои ужасающие автографы, один другого неразборчивей.

– А в тетрадке твоей, – говорю, – скорее всего, женщина писала. Хотя я, конечно, не специалист по почеркам. И вообще эта ваша графология – вредная лженаука. Тексты набивать надо, а не руками писать.

Варя недоверчиво изучает мои каракули. Я понимаю: ей очень трудно примириться с мыслью, что загадочная тетрадь не имеет ко мне никакого отношения. Потом она, возможно, поверит и даже обрадуется, что я вовсе не такой злодей, как она придумала. Ей в общем выгодно, чтобы я оказался хорошим. В мире, где я хороший, Варе жить приятно и интересно, в этом мы с нею уже не раз убеждались. Но прямо сейчас ей очень трудно будет признать себя истеричной идиоткой и попросить прощения. Лучше уж и дальше сверлить меня презрительным взором, отметать все оправдания, не верить алиби.

Я ее понимаю, сам когда-то такой был. Потому и молчу. Пусть себе медитирует над образцами почерка. Я могу ждать: сутки, неделю, да хоть год. Мне не к спеху. Это ведь не моя Вселенная рухнула, когда Варя исследовала тетрадку. А значит, не мое это собачье дело – облегчать ее душевные муки. Свой небесный свод каждый чинит в одиночку. Тут захочешь – не поможешь, а я пока не уверен, что хочу ей помогать. Потому что – грешен, сержусь. Почти всерьез.

Но что же там написано, в этой тетрадке? Что такого можно написать, чтобы обычные буквы привели человека в неистовство? Вообразить не могу. Обрывки строк про трусы, паруса и принцев ситуацию не проясняют. Скорее уж наоборот.

– Почитать-то можно? – спрашиваю. – Интересно ведь.

– Нет, подожди, – она накрывает тетрадку рукой. – Нет. Так не пойдет. Если это твоя тетрадь, ты все знаешь, нефиг ломать комедию. А если чужая… Тогда тем более не надо ее тебе читать. Там дрянь всякая написана. Глупая, дурацкая дрянь. Про меня и не про меня. И не только вранье. Или вообще сплошь правда, не знаю. Но все равно дрянь.

– Правда, – говорю, – дрянью не бывает. Правда – это просто правда.

– Может быть, – машинально соглашается Варя. Закрывает лицо руками, сидит неподвижно минуты две. Потом просит, глухо, не отнимая ладоней от губ: – Ты вот что. Ты меня извини, наверное. Я, наверное, действительно зря так. Лучше пусть я буду дура, чем ты – дерьмо. Первое стыдно и неприятно, но второе – настоящая катастрофа. Давай так: я покурю и успокоюсь. А ты нам сваришь кофе. Я бы и сама сварила, но в таком настроении у меня яд получится, наконечники стрел мазать можно… А потом я тебе покажу тетрадку. И еще раз извинюсь, когда окончательно пойму, что она не твоя. И потом мы вместе подумаем, что это за дрянь, откуда она взялась и вообще…

– Умничка, – говорю. – Ты меня пристыдила. Я-то думал, ты неделю еще будешь меня сволочью обзывать, лишь бы не извиняться.

– Правильно думал, – вымученно улыбается Варя. – И обзывала бы, и не извинялась бы. Просто как-то все совсем уж невыносимо. Умру я, если буду думать, что ты гад. Вот прямо тут, на месте подохну, как собака. Поэтому, пожалуйста, не будь им, ладно?

– Что я точно могу сделать, так это сварить нам кофе. А быть, или не быть гадом – не моего ума дело, – отвечаю. – Это тебе решать. Как скажешь, тем и буду.

– Не хочу тебя понимать. Но все равно, кажется, понимаю.

Она отворачивается к окну. А я иду на кухню. Все будет хорошо, теперь это ясно. Надо только дать человеку успокоиться. Она, небось, пореветь хочет, а при мне стесняется. Зря, конечно: при мне еще и не такое можно. Нужно даже. Если уж злобный зверь грызет твои внутренности, нужно орать, реветь, визжать, звать на подмогу, а не зубами скрежетать. Спартанские мальчики, как известно, добром не кончают. Скверный пример для подражания.

Другое дело, что злобных, невидимых, прожорливых тварей, обитателей душевных глубин, следует держать в цепях и намордниках, чтобы шелохнуться не могли, не то что боль причинить. Но этому высокому искусству я и сам только учусь. Выучусь ли – бог весть…

Кофе я поставил на медленный огонь. Без малого полчаса колдовал над джезвой, а уж табаку извел почти промышленное количество. Рассудил так: если Варя соскучится, сама меня поторопит. А если хочет посидеть одна, нужно дать ей побольше времени.

Когда в ванной зашумела вода, я мысленно похвалил себя за нерасторопность. Умывается человек. Классический счастливый финал всякой бури. Сейчас, готов спорить, придет на кухню. И спросит, какого черта я копаюсь. И я отвечу… Ну, что-нибудь, да отвечу.

– Ну и какого черта ты копаешься?..

Смеюсь. Она тоже улыбается. Немного насторожено, но это лучше, чем ничего. Много лучше.

– Объяснить, почему я копаюсь? – спрашиваю наконец. – Или сойдет и так?

– Сойдет, пожалуй. Ты мне лучше кофе налей.

– Яволль, – кривляюсь. – Айн момент, майн фюрер!

– Господи, ну и произношение у тебя, – вздыхает. – Хуже почерка, ей-богу.

В комнату возвращаемся втроем: Варя, я и джезва. Вообще нам обоим больше нравятся посиделки на кухне, но сейчас вдруг стало очевидно: подписывать мирный договор следует в том же помещении, где развязалась война. Поэтому мы идем в комнату. Это почему-то важно.

Коричневая тетрадка нас не страшит: мы опять друзья. И есть надежда, что расследование не слишком испортит нам настроение. Впрочем, Варя, пожалуй, с радостью отложила бы разговор о тетрадке на неопределенное будущее, но я-то погибаю от любопытства. Да и будущее для меня слишком уж туманная абстракция. Я могу прожить почти вечность, и не одну, но так и не причалить в гавань всеобщего завтрашнего утра – теоретически говоря.

– Значит так, – говорю, наделяя ее полной чашей. – Давай, рассказывай по порядку. Утром ты спала, я написал тебе записку и умотал, как последний дурак. Что потом? Откуда взялась тетрадка?.. Нет-нет-нет, лоб хмурить не нужно. Все хорошо. Все у нас очень, очень хорошо. Просто нужно разобраться. Нельзя оставлять занозу в пальце, правда?

– Особенно в двадцать первом, – бурчит.

Детский сад просто.

Я улыбаюсь, Варя хмурится. Понятно ведь, что все равно выйдет по-моему. И ей это понятно.

– Сначала все было отлично, – вздыхает она. – Я проснулась, увидела твою записку, немножко огорчилась, что ты ушел, но потом даже обрадовалась, что можно чуть-чуть побыть одной. Искупалась, пожевала, включила компьютер, вспомнила, что работа уже сделана, в «Сапера» поиграла, но мне быстро надоело… Ох, лучше бы я до сих пор играла!

Поднимаю брови. Дескать, что стряслось-то?

Варя хмурится. Вздыхает тяжко, почти стонет.

Понимаю. Ей не хочется приступать к основной части повествования. А мне не терпится ее выслушать. Но не под пыткой же вымогать информацию. Срочно требуется компромисс.

Компромисс, по счастию, вполне возможен. Компромисс называется «Бейлиз» и хранится у меня в кухонном шкафу. Как я успел уяснить, Варя всякую сладость невыносимую любит до горлового спазма. Деточка. Маленькая. Вечно конфетку хочет. Хоть среди ночи ее разбуди, непременно ведь выяснится, что конфетка сейчас не помешает…

После рюмки ликера она снова вздыхает, но куда менее тяжко, чем прежде. Встает, пересекает комнату, усаживается на подоконник. Глядит исподлобья.

– Ну да, – говорит, – главная гадина у нас получаюсь я, в любом случае. Тебя не было, ты мне ничего не запрещал, ну и… Ты сам виноват. Ты ничего о себе толком не рассказывал. А мне интересно. Не то чтобы это действительно важно. Не важно совсем. Но любопытно. Очень. Очень-очень…

– Опять я тебя не понимаю. Ты прежде, чем каяться, объясни: что натворила? Может, выяснится, что и каяться не нужно.

– Что-что… – бурчит. – Обыск я у тебя устроила, неужели не ясно?

– А, – смеюсь, – обыск это не страшно. Обыск – дело житейское. Я бы и сам на твоем месте… Ну да, интересно же!

Она совсем ошалела. Глядит на меня, как деревенская дурочка на Матерь Божью. Неужели думала, я ругаться стану? О, господи…

– Варенька, – говорю умоляюще, – ну поверь мне на слово: ничего плохого ты не сделала. Обыск – абсолютно нормальное поведение в доме таинственного незнакомца. Расскажи лучше, где тетрадку нашла? Думай, что хочешь, но я ее впервые вижу.

– Ну, где… В ящике.

Она снова хмурится, но лишь потому, что искренне старается вспомнить. Соскользнув с подоконника, пересекает комнату, оглядывает ужасающий хозяйский платяной шкаф, пожимает плечами.

– В самом верхнем ящике, по-моему. Это важно?

– Понятия не имею. Но лучше знать все подробности. Зачем-нибудь.

– Ага. Чтобы в следующий раз лучше прятать.

Варя смеется, но в глазах тревога. Очередной приступ недоверия. Это ничего, это пройдет. А потом снова вернется. Ей теперь будет со мной нелегко – какое-то время. Ничего не попишешь.

– Почитать-то можно? – спрашиваю. – Ну, или хоть перескажи, что там написано. Отчего ты так взбеленилась?

– Ну, я тебе вряд ли могу запретить, да? Но мне будет очень неприятно, если ты станешь читать эту гадость. Пересказывать тем более неприятно. Там всякая дрянь написана, в основном про меня. Как я мечтаю, чтобы ты меня трахнул. Все довольно правдоподобно, хотя я не думала, что все настолько запущено.

– Ой, – говорю. Потом молчу. Наконец спрашиваю – лишь бы не затягивать паузу: – Неужели ты решила, что я веду дневник? И пишу туда заметки о девушках, которые в меня влюблены?.. Просто фантастика! Хорошо же ты себе представляешь мой досуг…

– А что я должна была подумать, когда нашла у тебя дома тетрадку, где описаны некоторые события, действительно имевшие место? С датами, между прочим. И, в общем, все правда, только тон гнусный такой… И выводы – хоть вешайся! Вполне достаточно чтобы мое личное небо рухнуло на мою личную землю, и осколки… Ох, нет. Обойдемся без лирики. Просто все рухнуло. Этого достаточно.

– Ясно, – вздыхаю. – Ладно, если тебе неприятно, не буду читать. Невелико удовольствие, судя по всему.

– Если ты это не писал, то и не читай, – просит. – Пожалуйста, не надо. Если прочитаешь, я уж не знаю, как в глаза тебе смотреть потом. Ты понимаешь?

Понимаю. Еще бы я не понимал.

Все это однако не дает ни малейшего намека на ответ: откуда взялась тетрадка? Прежде таких наваждений в моем доме не водилось. Да и с какой бы стати?

– Прежде таких наваждений в моем доме не водилось, – говорю вслух. – Ничего не понимаю, хоть убей.

– Да какое же, на фиг, наваждение? – звереет Варенька. Хватает тетрадь, стучит ею по полу. Резюмирует: – Настоящая!

Пожимаю плечами. Тоже мне доказательство.

– Обойдемся без теоретических споров. Все равно я буду считать этот предмет наваждением – по крайней мере, до тех пор, пока не родится мало-мальски внятная версия его земного происхождения. Значит, говоришь, всякая дрянь про нас с тобой там написана? С датами? Ну-ну…

И умолкаю. Надолго. Я, как Мартышка из всенародно любимого мультфильма, два раза про одно и то же думать не умею. Поэтому придется думать до победного конца. В следующий раз, пожалуй, не соберусь.

Варя тем временем подливает себе «Бейлиз». Вот и умница. Так и надо. Хоть какая-то польза от этой липкой ерунды: глядишь, хороший человек расслабится.

– Знаешь что? – говорю наконец. – Ты только не пугайся и не обижайся, ладно? Имей в виду: у нас с тобой магическая проблема, а не бытовая. Поэтому выполни, пожалуйста, одну мою просьбу.

– Какую? – спрашивает настороженно.

– Просто напиши несколько слов. На бумажке. Это называется: «образец почерка».

Взор ее становится совсем уж яростным, но Варя берет себя в руки. Потом – о чудо! – берет в те же самые руки ручку. Пишет что-то. Поднимает на меня глаза:

– Сверить, да? Думаешь, я сама все написала?..

– Сверь. Я не думаю, будто ты это написала. Но не удивлюсь, если…

– Почерк похож, – честно признает Варя. – Очень похож. Но зачем мне это могло бы понадобиться? Сфабриковать эту жуткую тетрадку с гадостями, чтобы устроить тебе скандал?.. Чтобы скучно не было?!

– Нет, что ты.

Я наконец позволяю своей ладони опуститься на ее запястье. Осторожно надо бы с такими жестами. Но сейчас, пожалуй, сам бог велел. Сейчас мне предстоит объяснить ей необъяснимое. Понятия не имею, как стану выкручиваться.

– Почерк похож на твой только потому, что эта тетрадка – твой личный кошмар. Пока ты спала, он материализовался. Так бывает. По крайней мере, в моем доме точно бывает. К счастью, редко. Просто ты здесь новый обитатель, вот он и расшалился…

– Кто – он?

Варя окончательно растерялась. Но лапку не отнимает, и это отличная новость.

– Дом, – говорю. – Жилище. Помещение, будь оно неладно. Раньше был дом как дом. Но я тут довольно долго живу. И вот, добро пожаловать в пещеру чудес… Прости, я должен был думать головой, а не жопой, когда тебя сюда притащил. С другой стороны, выбирать нам с тобой было не из чего… Да и не хотел я других вариантов. Мне очень нравится, что ты теперь тут живешь.

– Почему?

– А бес его знает. Просто есть в этом что-то правильное. Ты уж, пожалуйста, живи тут у меня, ладно?

– Да мне пока и деваться-то особо некуда. Если уж после тетрадки этой никуда не ушла… Хотела, очень хотела, но не смогла.

– Вот и хорошо, – говорю, – что не смогла. Вот и молодец.

А у самого комок в горле. Это что-то новенькое. Вернее, навсегда – так мне еще совсем недавно казалось – забытое старенькое. Вот и втянулся в игру, покинул-таки скамью запасных – всерьез, не кривляний ради. Добро пожаловать в настоящую жизнь, дружище.

Беру Варину руку, подношу к губам.

«Гори все огнем, – думаю. – Гори все огнем».

Но, кажется, очень громко думаю. Варя, во всяком случае, услышала. Иначе с чего бы ей смотреть на меня с таким ликованием? Жест-то сам по себе не слишком значительный. Мало ли, кто кому ручки целует. Приятный, ни к чему не обязывающий, старомодный церемониал.

Стоянка XVII

Знак – Весы – Скорпион.

Градусы – 25°42′52'' Весов – 8°34′17'' Скорпиона.

Названия европейские – Альшиль, Альхиль.

Названия арабские – аль-Иклиль – «Венец (Скорпиона)».

Восходящие звезды – бета, дельта и пи Скорпиона.

Магические действия – изготовление пантаклей для помощи тем, кто был обманут.

Стыдно мне, Господи. Так стыдно, что, если бы испепелил ты меня, дурищу убогую, вот сейчас, на месте, я бы тебе, Господи, только спасибо сказала бы, потупившись. И развеялась бы пеплом без сожалений, лишь заручившись обещанием: что никогда, никогда, никогда больше не придется мне глядеть в глаза доброму чудовищу, которое, по правде сказать, почти ангел, снисходительный, терпеливый и невозмутимый, как всегда. Как всегда, да.

А я – истеричная идиотка, тварь неблагодарная, непропеченная Галатея, позорно, с грохотом вывалившаяся из печи в самый разгар обжига. Если мерзостная тетрадка действительно порождение моих тайных страхов и стыдных предсонных грез – не знаю, как меня земля носит. На ее месте я бы не. Я и на своем-то месте от омерзения содрогаюсь – теперь, задним числом.

– Прости, – говорит тем временем несостоявшийся Иуда, рыжий полуангел, Пятнадцатый мой Аркан, Максим (не соврал) Юрьевич, согласно обнаруженным в ходе обыска документам, Оле Лукойе по профессии, Иерофант по нумерологическому раскладу, Гудвин – не то чтобы шибко великий, зато, увы, вполне прекрасный. Настолько, что девочку Элли к нему лучше бы на пушечный выстрел не подпускать, да и насчет Железного Дровосека есть у меня некоторые сомнения…

– Я, – говорит он, не слишком старательно изображая покаяние, – должен был думать головой, а не жопой, когда тебя сюда притащил… С другой стороны, мне очень нравится, что ты теперь тут живешь.

– Почему? – спрашиваю, лишь бы что-то спросить.

Нет, вру, не лишь бы. Просто, вопреки всему, надеюсь: вот, сейчас произойдет некое невероятное событие (скорее взрыв, чем поцелуй, хотя второе больше в моем вкусе), которое отменит все, что я успела сдуру наворотить. Или, ладно, не отменит, просто наполнит новым каким-то смыслом, и я пойму, наконец, зачем все это было нужно: мерзостная тетрадка в переплете цвета свежего дерьма, помрачение рассудка, визг, вопли, снова визг, неохотное, недоверчивое раскаяние и, наконец, испепеляющий, невыносимый стыд.

– Есть в этом что-то правильное, – туманно объясняет рыжий. – Ты уж, пожалуйста, живи тут у меня, ладно?

Нашел кого уговаривать. Можно подумать, я чемоданы пакую. Ага, как же!

Но, по крайней мере, я стараюсь быть честной. Терять-то мне все равно нечего. Хуже точно не будет.

– Если уж после тетрадки этой никуда не ушла… – говорю. – Хотела ведь сбежать, очень хотела, но не смогла.

– Вот и хорошо, что не смогла. Вот и молодец.

И вдруг берет мою руку, подносит к губам. Изумленно гляжу на него. Не знаю даже, что сказать на такое старомодное безобразие? А уж в текущем контексте выглядит и вовсе как издевка. Зачем?..

И тут, не знаю уж, каким – шестым, седьмым, двадцать вторым? – чувством улавливаю его настроение, если такой чудовищный душевный раздрай можно назвать «настроением». И понимаю: невозмутимый мой наставник в таком же смятении, как я сама, если не хуже. Ну и дела!

«Гори все огнем», – думает он сейчас.

Я с ним совершенно согласна. Гори все огнем, да, действительно. Хорошо бы синим пламенем, но и обычное оранжевое тоже сойдет. Не в моем положении носом крутить, выбирая оттенки.

Покорная нашему слаженному дуэту, на окне вспыхивает соломенная штора. Это не обычное «бытовое возгорание» – или как там пишут в протоколах пожарной службы. Ни горящей свечи, ни спичек, ни лампы, ни даже пепельницы с окурками не было на этом подоконнике. Об увеличительных стеклах и солнечных зайчиках даже говорить смешно на исходе пасмурного мартовского дня. Просто мы подумали, да. А этот дом, выходит, действительно вполне волшебное место. Если уж гнусную тетрадку из моих потаенных рефлексий смастерил, то занавеску ему подпалить – тьфу. Не фокус даже, а обычное течение дел.

Мой автопилот тем временем успел смотаться на кухню. Открыл кран до упора, схватил первую попавшуюся кастрюлю, поставил ее наполняться водой, а сам, с бутылкой «Святого источника» наперевес, вернулся к месту пожара. Выплеснув газировку на пылающую солому, побежал обратно, на кухню. Я тут, правда, не при чем. В критической ситуации у меня обычно нет ни собственной воли, ни выдержки, ни характера. В критической ситуации я впадаю в ступор, и за дело берется мой автопилот. Вот он действительно молодец, но в этом нет никакой моей заслуги. Просто повезло.

Хозяин дома тем временем тоже не зевал. По счастию, его автопилот мыслил куда более глобально, чем мой. Пока я моталась по воду, он содрал горящую занавеску с окна, уволок в ванную. На том, собственно, катастрофа и завершилась.

– Можешь закрывать кран, – говорит. – Обойдемся, пожалуй, без хлябей.

Нервно хихикая, я – именно я, автопилота к тому времени уже след простыл, – повинуюсь. Иду на кухню, перекрываю воду. Как раз вовремя, узкий слив не справлялся уже с этаким напором. Предотвратив потоп, чуть было не пришедший на смену пожару, рассеянно оглядываюсь по сторонам в поисках какой-нибудь медной трубы, а потом опускаюсь на топчан, кладу руки на стол, голову на руки, смеюсь тихонько. Победитель огненной стихии бродит где-то рядом. Поскрипывает половицами, постукивает дверцами кухонных шкафов. Внезапно разражается тихой, но вполне задушевной бранью. Я поднимаю голову. Что стряслось?

– Печет, – лаконично объясняет он. – Обжегся-таки… Ничего, у меня мазь хорошая, облепиховая. Только я от нее буду сейчас желтый, как канарейка, с головы до ног. И все вокруг, соответственно. Ты в том числе.

– Почему? – удивляюсь.

– Потому что мазь красится. А я при этом свинтус, каких поискать. Вот сейчас, смотри, буду ставить флакон на место, и испачкаю шкаф. Имей в виду: я не нарочно. Само получается…

Он честно выполняет свое обещание. На дверце появляются два ярких желтых пятна. Виновник безобразия немедленно влезает в одно из них рукавом; миг спустя, неловко поднимает руку, и кончик его носа тоже становится желтым. Я хохочу, как сельская девчонка, впервые попавшая в цирк.

– Ты бы, между прочим, – говорит он, – рубашку мою, что ли, надела. А то вот полезу к тебе обниматься, и кирдык твоей блузке, не отстираешь потом эту дрянь. Жалко…

Загипнотизированная его угрозой, иду переодеваться. На всякий случай, юбку тоже долой, вместо нее наденем хозяйские вельветовые штаны. И хотелось бы оставаться красавицей (сейчас как никогда, если уж на то пошло), но слишком уж скуден мой гардероб, а целебная мазь и правда желта и вездесуща сверх меры.

Вернувшись на кухню, обнаруживаю, что джезва в полной боевой готовности снова стоит на плите (на ручке желтое пятно), а хозяин дома устроился на топчане, пачкает сосредоточенно свою клавиатуру, мою чашку и заодно покрывало. Отлично, словом, время проводит.

Завидев меня, подвинулся: дескать, садись рядом. А мне того и нужно, собственно. Посидеть с ним бок о бок, бедро к бедру – для начала. А если выполнит свою угрозу и обнимет – что ж, я за себя не ручаюсь.

И ведь действительно руку на плечо мне положил. Вполне, кажется, по-братски, но лиха беда начало.

– Бед мы с тобой, Варенька, можем натворить, – говорит строго, – немыслимых. Впрочем, не только бед, надеюсь. Из давешнего пожара основной вывод: нужно очень, очень осторожно думать, когда мы вместе. И все будет путем.

Киваю молча. Что тут скажешь? Сама ведь видела, как пламя занялось; сама знаю, почему так вышло.

– Это, – спрашиваю осторожно, – у всех… ваших… наших… Это у всех накхов так происходит?

Ответ я, как мне казалось, предвидела. Но он меня огорошил.

– Никогда ни с кем из «наших-ваших» ничего такого не происходило. И не должно бы… Ты приготовься, Варенька, я сейчас каяться буду. Если уж все так повернулось… Только сначала кофе с плиты сниму. А то ведь убежит.

Я-то заранее решила, что не стану вставать, давать ему дорогу. Пусть уж через меня перелезает: я – маньячка, мне будет приятно, мы оба это понимаем, и нечего церемониться. Но этот хитрец ступил одной ногой на тахту, второй – на хлипкий кухонный стол и миг спустя приземлился у плиты. Разлил кофе в разноцветные кружки и тут же, кажется, забыл о нем. Присел рядом со мною на корточки, уперся лбом в мое колено.

– Начинаем процесс покаяния, – объявляет. – Ты имей в виду: поцелуй с аварией – это не козни какой-то там «злой судьбы», это я подстроил. Ну, не совсем подстроил, просто вовремя почувствовал, что шансы получить мелкого пинка велики, вот и рискнул. Разыграл все как по нотам, безупречно, ты свидетель. Есть чем гордиться… Ты погоди, не нужно в комок сжиматься и отпихивать мою башку коленкой тоже не нужно, ты, пожалуйста, сделай глубокий вдох и медленный выдох, а потом расслабь мышцы и дослушай. Слушаешь? Вот и хорошо. Логика у меня была простая: мы встретились для того, чтобы я научил тебя определенным вещам, так уж всегда в нашей традиции происходит, а иных традиций я не знаю. Следовательно, все, что мешает обучению, придется похерить – так я тогда думал. При этом сам не понимал, кто меня за язык тянет дразнить тебя дурацкими идеями о пустых гостиницах и загородных пансионатах, где мы можем рискнуть жизнью ради пары-тройки поцелуев – подразумевалось, что ничего больше все равно не успеем… На что я надеялся? Что ты испугаешься такого расклада и скажешь: «На фиг, на фиг»? Или что ты вцепишься мне в рукав и скажешь: «Поехали, сейчас же, немедленно»? Так ведь нет, оба варианта не устраивали меня в равной степени. Проблема в том, Варенька, что я и сам не понимал, чего хочу. Да и сейчас не очень-то понимаю. Тебе достался хреновый учитель. Мало того, что неопытный, так еще и влюбленный. И, как я понимаю, не совсем безответно, увы. Что тут делать – неясно. Дров я с тобой уже наломал и еще наломаю, это несомненно. С другой стороны, такая уж твоя судьба. И моя. И вообще.

Вот оно как. Надеюсь, он не рассчитывает на внятный ответ. Надеюсь, он вообще ни на какой ответ не рассчитывает, потому что я двух слов связать сейчас не смогу. В голове у меня не просто каша, а размазня, малоаппетитная с виду, но сладкая. Такая сладкая, что…

Ох.

Так и не обнаружив среди известных мне слов ни одного подходящего к случаю, я просто погладила его по голове. Не собиралась, честно говоря, даже в мыслях не держала, просто его голова вовремя подвернулась мне под руку. Так бывает.

И вот мы сидим и молчим, так долго, что за это время успевает наступить ночь.

Почуяв ее приход, Гудвин мой встрепенулся, поднял, наконец, голову, обратил на меня потемневший за компанию с небесами взор.

– Что ж, тетрадка эта дурацкая – твое личное наваждение, – говорит. – А вот пожар – наше общее. Хоть это мне понятно. Но больше – пока ничего. Мир взбесился, дергается в наших с тобой неумелых руках, орет, как новорожденный, того гляди, зашибет. Правила техники безопасности нам неизвестны, а нужны позарез. За советом идти некуда: ни с кем из наших ничего подобного не случалось. Что делать будем, Варвара? – и, не дождавшись моего ответа, заключает: – Будем жить дальше. С максимально возможным удовольствием, но очень, очень осторожно. И чтобы мне больше громко не думать!

Улыбаюсь ему.

– Может быть, все к лучшему? – спрашиваю. – Просто к лучшему и все… Так ведь часто бывает: ныряешь головой в прорубь, думаешь, что там – холод ледяной, тьма и бездна, жидкое царство Хель, изготовленное из сухого концентрата и – правильно – воды. Известная рецептура… Заранее содрогаешься, но ныряешь. Потому что надо. И – не слабо. Ну и вообще, где наша не… И прочий лирический героизм. Но нырнув, переведя дыхание, обнаруживаешь, что вода в проруби теплая, чистая и прозрачная, так что дно видно. И там, на дне, мало того, что песочек шелковый так еще и сокровищ понараскидано, и ни единого дракона. И вообще лафа.

– Может быть, – говорит он, снова утыкаясь лбом в мое онемевшее от негаданного счастья колено. – Все может быть… Ты знаешь что? Ты давай, иди, одевайся. Поедем-ка, поохотимся. Считается, будто время все лечит – даже краденое, даже время чужой жизни. Пару десятков лет спустя, нам обоим будет куда легче решить, как жить дальше.

– Сколько сотен чужих лет ты уже прожил? – вздыхаю. – И есть ли от этого толк?

– Если ты спрашиваешь, значит, действительно никакого толку, – смеется. – Но надежда, Варенька, она ведь не просто умирает последней. Она, говорят, даже к погребальному костру своего господина с дарами приходит порой… Вот и я все думаю: когда-то ведь наконец перейдет это чертово количество в более-менее пристойное качество? Или ну ее к черту, эту школьную диалектику?

– Диалектике, – отвечаю, – в пекле самое место. А прогуляться я не прочь. Не думаю, что двадцать чужих лет спустя все у нас само собой рассосется – до сих пор-то не рассосалось… Но, с другой стороны, надо же как-то успокоиться, тут ты совершенно прав. Только нос отмой, пожалуйста. И брови. И ухо левое… нет, все, теперь уже оба.

– Может быть, проще докрасить все остальное? – вздыхает. – А что, буду желтым Человеком-Из-Другого-Анекдота[12]. Один из любимых персонажей у меня, между прочим…

Оно и видно.

Стоянка XVIII

Знак – Скорпион.

Градусы – 8°34′18'' – 21°25′43''

Названия европейские – Аркало, Альшальб, Альхах, Альтоб.

Названия арабские – аль-Кальб – «Сердце (Скорпиона)».

Восходящие звезды – альфа Скорпиона (Антарес).

Магические действия – заговоры с целью сеять несогласие.

Сижу, уткнувшись лицом в собственные старые штаны, которые топорщатся над Вариными коленями. Всем телом чувствую, как течет сквозь меня время, но даже это сейчас не мешает мне быть счастливым. Ну да, просто счастливым идиотом, без царя в голове – фиг с ним, пусть себе скитается по пустыне, подобно коллеге своему Лиру, не нужен он мне. Долой монархию в отдельно взятой башке – моей!.. Варенька права: некоторые ужасающие с виду бездны оказываются чрезвычайно приятными местами, не грех и побарахтаться тут какое-то время.

Ну вот, барахтаюсь.

Мне, страшно сказать, хорошо. И с этим, между прочим, надо что-то делать. Например, использовать текущую минуту слабости как восхитительную прелюдию к очередному практическому занятию. Варе, пожалуй, будет полезно отвлечься от лирических интермедий. Да и мне тоже, если начистоту.

– Знаешь что? – говорю. – Ты давай-ка, иди, одевайся. Поедем, поохотимся. Считается, будто время все лечит – даже краденое, даже время чужой жизни. Пару десятков лет спустя, нам обоим будет куда легче решить, как жить дальше.

– Сколько сотен чужих лет ты уже прожил? – неожиданно спрашивает Варя. – И есть ли от этого толк?

Черт побери. Она права.

– Никакого толку, – соглашаюсь. – Но надежда, она ведь не просто умирает последней. Она, говорят, даже к погребальному костру своего господина с дарами приходит порой… Вот и я все думаю: когда-то ведь наконец перейдет это чертово количество в более-менее пристойное качество? Или ну ее к черту, эту школьную диалектику?

Варя укоризненно качает головой.

– Диалектике твоей в пекле самое место. Но прогуляться я не прочь. Не думаю, что двадцать чужих лет спустя все у нас само собой рассосется – до сих пор-то не рассосалось… С другой стороны, надо же как-то успокоиться, тут ты совершенно прав. Только нос отмой, пожалуйста. И брови. И ухо левое… нет, все, теперь уже оба.

Смотрю на свои руки. Желтые по локоть, действительно. Что я увижу в зеркале, заранее понятно. Хорош «чернокнижник», нечего сказать!

– Проще докрасить все остальное, – вздыхаю. – А что, буду желтым Человеком-Из-Другого-Анекдота. Один из любимых персонажей у меня, между прочим…

– Живой человек редко может позволить себе роскошь стать «персонажем», – строго возражает Варя. – Посему – отмывайся.

Слушаю и повинуюсь. Четверть часа угрохал на послушание и повиновение и, можно сказать, отмылся. Хотя если бы прокрутить меня в стиральной машине с отбеливателем, вышло бы совсем хорошо.

Ну, по крайней мере, Варя теперь не станет от меня шарахаться, прикрывать руками драгоценную свою куртку. А мне того и надо.

Я все-таки поцеловал ее – уже не дома, еще не в машине, а во дворе, благо ни одна любопытная старушка не способна засидеться на скамейке мартовским вечером, когда лишь сырые московские ветры властвуют безраздельно, даже пресловутые силы зла от них по подъездам прячутся. Ну вот и мы почти невольно прильнули друг к другу: греться. В северных странах любовь приобретает особый, практический смысл, что да, то да.

Не то чтобы я в руках себя держать не мог – увы, я еще и не такое могу, – просто хотелось раз и навсегда убедиться, что моя дикая выдумка, да еще и подкрепленная Вариной верой, не поспешила овеществиться, стать новым законом дурацкого нашего бытия. А то знаем, плавали…

Ничего страшного не случилось, только одна за другой завыли, запищали, затявкали автомобильные сигнализации. Молчала лишь моя «Нива» – и не потому, что соблюдала наши интересы, просто сигнализацией не оборудована. С таким хозяином, как я, удивительно, что она хоть колесами да рулем оборудована, какая уж там сигнализация…

Нас автомобильный концерт сперва изрядно напугал, а потом, когда стало ясно, в чем дело, насмешил; сцена у подъезда, в итоге, вышла скорее комическая, чем лирическая, но мы оба остались вполне довольны.

– Гляди-ка, не так все страшно, – задумчиво заключила Варя, устроившись рядом со мной на переднем сидении. – Я-то думала, гром грянет, и ближайшая сосна рухнет на наши распутные головы. Или бандитские пули засвищут. Или, скажем, инопланетяне во дворе у тебя высадятся, чтобы начать плановую перестрелку с агентами Скалли и Малдером. А вой этот – ерунда, смешно даже…

– Я же все выдумал, – напоминаю. – Не должно быть ни грома, ни сосны, ни инопланетян, ни даже агента Малдера. Вообще ничего – теоретически.

– Ты, может, и выдумал, да я тебе поверила. И до сих пор, будешь смеяться, почти верю. И сдается мне, ты и сам собственным выдумкам веришь – не только этой, вообще всем. И от этого они перестают быть выдумками… Скажешь, нет?

– Есть такое дело, – признаю. – Но не всегда. Не настолько все запущено, честное слово!

И снова ее обнимаю. Во-первых, вошел во вкус, а во-вторых, грешен, эксперимент ставлю, проверяю: вдруг на сей раз обойдется?

Почти обошлось. А что всклокоченный дворовый кот на капот вспрыгнул и завопил дико – так это, можно сказать и не происшествие даже. Так, пикантная приправа к нашим собственным страстям.

– Что, в случае чего, будет с твоей квартирой, подумать страшно, – смеется Варя, когда я, наконец, отрываю как-то себя от ее губ и приступаю к своим основным обязанностям: медленно, задом выруливаю на улицу.

– Ну… Надо думать, тараканы объединятся с мышами и перебьют нам всю посуду, – предполагаю. – Ничего не попишешь, сам виноват.

– Это правда, – очень строго говорит Варя. – Сам виноват, да. Никто тебя за язык не тянул… Да-да, я понимаю, что звучит двусмысленно. Того и добивалась.

Вид у нее при этом чрезвычайно довольный. Да нет, какое там, совершенно счастливый у нее вид. Нет мне прощения, и не будет.

И не надо.

– Понятия, кстати, не имею, какого черта мы с тобой куда-то едем…

Эти слова формируются в моей гортани совершенно самостоятельно, и наружу вылетают без каких-либо усилий с моей стороны. Совершенно нелепое высказывание – если учесть, что большая часть пути уже проделана. Возвращаться домой надо было сразу же, после того, как прогнали с капота кота. А еще лучше – вовсе в машину не садиться. Но если уж поехали, зачем теперь морочить девушке голову всякой высокопарной романтической ерундой?

Но Варе, кажется, по душе такая непоследовательность. Теперь уже она объясняет мне, немного снисходительно, невольно имитируя мою недавнюю речь:

– Едем проветриться, развеяться успокоиться, собственные роковые страсти-мордасти чужими судьбами закусывать. Твоя идея, между прочим. Не помнишь?

– Помню, – вздыхаю. – Все я помню. Не обращай на меня внимания, я сегодня еще не раз глупости говорить буду. Возможно, ничего, кроме них. Я, Варенька, совсем отвык жить собственной жизнью. Буду теперь заново учиться или переучиваться, как пойдет… Шаг, и – плюх на задницу, еще шаг – и снова тем же макаром.

– Ничего, улыбается она, – я и сама, честно говоря, отвыкла от… От многих вещей. Сама себе выстроила высокий терем, сама себя туда заточила, а косы остригла заранее, чтобы не было искушения лестницу для непрошеного гостя сплести. Да вот, как видишь, не помогло… «Вигвам из слоновой кости» – вот как я называла свое убежище. Мне, впрочем, нравилось, пока не… Правда, нравилось.

– Верю.

– Поехали в «Летчика», если ты не против, – предлагает Варя. – Страдальцев, думаю, везде на наш век хватит, а мне там понравилось. По-домашнему как-то все, уютно, хоть и рожи вокруг незнакомые… «Дверь в стене» мне еще больше по душе, но туда, как я понимаю, на охоту не ходят? Не та публика, да?

– Ну, положим, публика там всякая бывает. В иные дни недели не хуже прочих мест. Но там – да, ты права, «нейтральная полоса», заповедник. Мы там добычу не ищем. Хотя специально, вроде бы, ни о чем таком не договаривались.

– Должно же быть хоть что-то святое, – язвительно поддакивает Варя.

– Ехидная какая, – удивляюсь.

– На самом деле – да, ехидная, – признается она. – Хуже, чем ты думаешь. Просто я тебя стесняюсь, вот и не проявилась пока во всей своей красе.

– Ага. Во всей красе значит еще не… – теперь уже я язвителен, насколько позволяет запас моей прежде неприкосновенной, но внезапно пущенной в реализацию нежности. – Значит, – говорю, – это были цветочки. Значит, все еще у меня впереди.

– И никто не уйдет живым, – подхватывает она.

Сворачиваю с Садового на Мясницкую, оттуда – на Чистопрудный бульвар, до Лубянского проезда рукой подать, переулками. Считай, приехали.

Но прежде я паркуюсь на самой темной из обочин, чтобы еще раз испытать судьбу. Может быть, на сей раз обойдется без кошачьих и автомобильных воплей?

Обошлось, как ни странно. Ни единой безумной старухи не спустили на нас небеса: стучать клюкой в окна, да брюзжать, напоминая о бренности всего сущего. Ни единому подростку не пришло в голову запустить в небо шипящую и воющую шутиху. Даже местные пьяницы не пришли мочиться на мои колеса. Все это я бы, пожалуй, пережил, но судьба была подозрительно милосердна, демоны безмолвствовали, а мы – что ж, мы захлебывались друг другом на автомобильном сидении, как американские подростки, ей-богу, хорошо хоть поп-корн не грызли в промежутках между поцелуями.

– Ну вот, а говорил: «не маньяк», – шепчет Варя. – Еще какой маньяк, не сомневайся! Снова наврал, выходит. Вечно ты врешь, и врешь, и врешь…

– Может быть, действительно, ну его все к черту? – спрашиваю. – Поехали обратно?

Но она неожиданно заупрямилась.

– Нет уж. Давай сделаем, как собирались. Вернее, как ты собирался. А то, чего доброго, по дороге домой, решишь, что надо бы все же сначала пару чужих жизней прожить, чтобы руки не так дрожали. И я снова соглашусь, и мы поедем обратно. Так и будем всю ночь туда-сюда мотаться.

– Ты, правда, считаешь, что я передумаю?

– Не знаю, – вздыхает. – Ничего я не знаю. Ничегошеньки. Просто издеваюсь – скорее над собой, чем над тобой, но и над тобой тоже, да. Ты уж извини. Просто я на взводе. Я, правда, боюсь. Как будто все в первый раз… Да нет, какое там, хуже, чем в первый раз! Гораздо хуже.

– Боишься – чего?

– Всего. Например, что карета превратится в тыкву, а ты – в Белого Кролика… Ну, не знаю я. Не знаю. Просто – боюсь. Поехали лучше в «Летчика». Хоть над ни в чем не повинными людьми поиздеваемся всласть. Чего я теперь точно не боюсь, так это магии твоей дурацкой. Нет ничего проще, чем прожить чужую жизнь – когда в собственной все так запутано.

Сдаюсь. Прекращаю спор. Вряд ли Варя права, но ссориться с нею сейчас – это было бы уж вовсе запредельной какой-то дуростью. К тому же нет у меня уверенности, что моей решимости хватит на всю дорогу домой. Жил бы где-нибудь в районе ВДНХ, так и не сомневался бы. А до Бабушкина, вполне возможно, действительно успею охолонуть, успокоиться, все взвесить. И решить, что тайм-аут не помешает.

Вот же черт! Когда, интересно, она успела меня так хорошо изучить?

Ясное дело когда. Мы с Варей не просто два сапога пара; мы, кажется, похожи настолько, что дурацкие истории о разлученных в младенчестве близнецах сами собой лезут в голову. Вроде бы взрослый человек, понимаю прекрасно, что вся эта чушь не то что правдой, даже глупой шуткой быть не может, не имеет права, а все равно, целуя ее, чувствую, что это как минимум инцест – да и то лишь потому, что специального медицинского термина, обозначающего сексуальное влечение к собственной тени, никто не потрудился изобрести.

Кто из нас чья тень – это, кстати, отдельный вопрос. И ответ на него, надеюсь, каждый будет искать в одиночку. А не то ведь вдрызг рассоримся, сражаясь за сомнительную честь не быть оригиналом.

Стоянка XIX

Знак – Скорпион – Стрелец.

Градусы – 21°25′44'' Скорпиона – 4°17′08'' Стрельца.

Названия европейские – Екзарала, Екзола, Экзарала, Экзола, Аллатха, Ахала, Хикула.

Названия арабские – аль-Шавла – «Жало (Скорпиона)».

Восходящие звезды – ипсилон и лямбда Скорпиона.

Магические действия – изготовление пантаклей для войска и вообще для удачи.

Все мои прежние «страшно», все мои «мамочки», даже ахи безмолвные, утробные – это, оказывается, были цветочки. А вот теперь – да, теперь ягодки пошли. Созрели вишни в саду у дяди Вари. Какие, впрочем, к чертям свинячьим, «вишни»?! Мой нынешний ужас – ягода-арбуз. Зеленая, как тоска, полосатая, как тигр, да еще и кубической формы, на новомодный японский манер, чтобы углами в сердечко тыкаться, не умещаясь в груди.

Потому что когда все так неописуемо, несбыточно хорошо, как в сладчайшем из снов, самое время проснуться. А если я сейчас вот прямо проснусь – сдохну на месте, это точно.

Поэтому в Бабушкино я пока возвращаться не готова. Ни за что. То есть я очень этого хочу, но – нет, не сейчас. Потом.

Потом, потом, потом.

– Поехали лучше в «Летчика», – говорю. – Чего я теперь точно не боюсь, так это магии твоей дурацкой. Нет ничего проще, чем прожить чужую жизнь, когда в собственной все так запутано.

Ухмыляется, злодей. Дескать, будь по-твоему. Это у меня, надо понимать, сейчас такой счастливый период жизни: все по-моему. Еще часа два-три все по-моему будет, если очень повезет. А потом – суп с котом, или еще хуже, вегетарианский вариант: суп с мертвой, вареной улыбкой сбежавшего от охотников Чеширского Кота. И после первой же ложки карета – в тыкву, а тыква – вдребезги, наверняка ведь. Добром такое кончиться не может, потому что окончание само по себе не имеет никакого отношения к «добру», даже закавыченному.

– Все не так ужасно, как ты себе представляешь, – мягко говорит осиновый кол сердца моего. – И вообще не ужасно. Странно просто, это да.

Голос его вонзается мне в вену, впрыскивает в организм еще одну порцию сладкого ядовитого дурмана. Мне снова хорошо. Упоительно мне, вот так-то.

По улице иду, по лестнице спускаюсь, ног под собой не чуя. Задницы под собой не чуя, усаживаюсь на зеленый стул, локтей под собой не чуя, кладу руки на красную столешницу. Оглядываюсь по сторонам с нетерпеливым любопытством: родился ли на свет человек, чья участь столь увлекательна, что я смогу наконец получить передышку? И если родился, хватило ли ему ума сюда заглянуть?

Вряд ли, конечно. Но – чем Пятнадцатый Аркан не шутит…

– Девочка в синем, – шепчет рыжий. – Девочка-девочка, в синем-синем-синем, видишь, вот, у окна? Ты бы и сама ее вычислила, не сомневаюсь. Но чего зря время терять? Считай, это мой подарок. Что-то вроде букета ландышей-фиалок… Лапу давай. Будет тебе сейчас небо в алмазах.

Вручаю ему руку, заинтригованная обещанием. Неужто именно в алмазах? Мне, собственно, и стразы сошли бы – для начала, и вообще из этих ладоней столько уж яду принято, что…

Что.

– Можно, – спрашиваю, – посмотреть, что ты там чертишь?

– Нельзя.

Очень уж жестко отрезал. Я опешила даже. Не ожидала, признаться. Он и сам, кажется, не ожидал. Тут же зашептал в ухо, ласково-ласково, но все же строго:

– Пока я не уверен, что ты способна контролировать всякую ситуацию и возвращаться, когда пожелаешь – фигу тебе, а не Знак! Я тебя сам за ручку еще долго водить буду, мне так спокойнее.

Да и мне, собственно, тоже. К тому же слово «долго» завораживает в его устах. «Долго» – это, конечно, не «вечно», не «всегда», но тоже сойдет.

– Давай твою синюю девицу, – вздыхаю умиротворенно.

Глаза мои наполняются слезами; с ужасом понимаю, что не справлюсь на сей раз с атакой внутренних вод, разревусь в публичном месте, господи-господи-господи, да что же это за блядство такое?!

Комкаю у лица носовой платок, словно бы насморк у меня, обычный московский весенний насморк, ради которого, надо думать, и приехала в безрадостную эту, помпезную северную глушь из теплых наших краев. Тоже мне маскировка… Тьфу!

Достаю деньги, сую их под пепельницу. Хватит, пожалуй, да нет, точно хватит, с избытком. Спасибо скажут и дурой назовут, а значит, все в порядке. Сгребаю в охапку одолженную сердобольной Муркой шубу из анонимного рыжеватого меха – стара, страшна, как самый первый смертный грех в истории человечества, но все лучше, чем мой пижонский плащик, в котором по Москве, небось, только в июне можно будет гулять. Уношу ноги из дурацкого подвала, где хорошая музыка и дешевая водка, но, черт побери, слишком уж светло, так что нельзя человеку спокойно поплакать. Зато идти вверх по Лубянскому проезду и реветь в голос – самое то. Я уже – не я, а незнакомая пигалица в драной шубке, у нее горе-беда, а у меня – нет. Я ни при чем. Я вообще, может быть, в гостинице сейчас сижу, бумаги деловые с умным видом изучаю.

Кстати, о бумагах. Надо будет ими заняться, как наревусь. Работу мою никто не отменял и, в общем, слава богу.

Слезы приносят облегчение; поездка в такси, папироса, выкуренная в номере (правила техники безопасности: с ногами на подоконник, голова – в форточку), снотворное и сто граммов чистой, неразбавленной можжевеловой водки на ночь закрепляют результат. А наутро меня будит телефонный звонок и Иосиф, старый, добрый, долготерпеливый Прекрасный Иосиф. «Лия, Лия, глупый мой ребенок, подумай еще раз, зачем тебе эта Москва? Индийская вакансия все еще открыта, ты ведь так хотела, просила, прохода мне не давала, помнишь?.. А в Москву как раз есть кого посылать вместо тебя, ты же понимаешь, очередь выстроилась: у одних мамы-папы там, у других сестры-братья, а у тебя никого…»

Ну да. Уже, можно сказать, никого. А можно и не говорить. Все равно – никого. Никого. У меня. Ни-ко-го.

Обкатываю это слово во рту, пробую на вкус, привыкаю. Привыкну, куда денусь. У-ме-ня-ни-ко-го. Ну вот, умница. Легко всему обучаюсь, этого у меня не отнимешь.

А вот Иосиф – ангел. Добрый, добрый ангел. Все знал, все предвидел, оставил мне шанс одуматься, опомниться, удрать в Страну Чудес, о которой я несколько лет мечтала, и руками-ногами вцепилась бы в эту возможность, если бы не…

Ну вот, уже, считай, не.

«Никогда, никогда, слышишь, никогда больше не жертвуй мечтой ради мужика! И вообще не смей ничем жертвовать, – говорю я себе. – На этом все девочки прокалываются. Основной инстинкт у нашей сестры такой: непременно, во что бы то ни стало загубить свою жизнь ради возможности регулярно спариваться с неким избранным самцом. Хватит уж наступать на одни и те же всеобщие грабли, а? Если уж непременно надо на что-то наступать, свои, что ли, грабли изобрети, единственные и неповторимые… Не будешь дурой, все остальное само как-нибудь уладится. И вот, видишь, улаживается уже, скажи спасибо Иосифу».

И я говорю ему спасибо, а потом, не сдержавшись, рыдаю, хлюпаю, хрюкаю, уткнувшись сопливым, малиновым носом в телефонную трубку, благо на том конце провода – лишь короткие гудки. Реву-то на сей раз скорее от облегчения, и от умиления, и от благодарности, конечно. Начальник у меня – ангел, мой персональный ангел-хранитель. У вас, у всех – мучители да вампиры, а вот у меня – ангел, завидуйте, вешайтесь на подтяжках по сортирам, йо-хо-хо!

Я была бы последней идиоткой, если бы не закрыла главную лирическую тему своей московской эпопеи тем же вечером. Но я не последняя идиотка, не предпоследняя даже, я в первых рядах, всегда. Позвонила возлюбленному существу, сказала должное количество разных слов, уместных и не слишком. Ни одно животное не пострадало в ходе моих переговоров: мужчина, ради которого я примчалась в Москву, похерив все, что только можно было похерить, вздыхал с заметным облегчением, возражал скорее формально, чем навзрыд. Баба с возу кобыле легче. Жеребцу – тем паче. Теперь, когда я уеду, рядом с ним останутся всего две влюбленные истерички, плюс бывшая жена, плюс жена текущая, плюс потенциальная невеста, плюс Тайная-Платоническая-Виртуальная-Страсть-По-Переписке (хорошо, если одна) – вполне можно жить.

Потом я работала, как проклятая. Закрывала дела, подтягивала хвосты, улаживала проблемы. Скорее, скорее, скорее! Ближе к ночи повторила проверенную комбинацию: слезы-папироса-снотворное-джин. Заснула как миленькая, спала, как младенец, проснулась почти бессердечной тварью – какое блаженство!

За труды мне воздалось сторицей.

Индия, Индия. Кому-то грязь, нищета да антисанитария, насекомые и жара, а мне – в самый раз. Никакой любви, дом на берегу океана, щедрое до назойливости солнце, диковинные запахи, тревожные звуки. Никакой, повторяю, любви, зато острая и сладкая еда, душевный покой, крепкий сон, полгода такой жизни – и плюс пять килограммов живого, счастливого веса, на радость местным ценителям прекрасного, для которых я, впрочем, так и осталась тощей, драной козой, даже скелетом драной козы: что мне – жирная жопа и толстое брюхо, то им – смех один. И пусть себе смеются, зато – никакой этой вашей дурацкой любви, много путешествий и мало, очень мало, по чести говоря, работы – ровно столько, чтобы не заскучать. Почти бесконечный, почти отпуск, но с пользой для дела, кармана и душевного здоровья.

Я пристрастилась к кальяну, бетелю и сладостям, синему домашнему сари, пешим прогулкам, созерцанию звезд, огня и воды; к автомобильным поездкам по ужасающим загородным дорогам и неспешным беседам, вовсе не похожим на деловые переговоры, но нередко приводящим к желаемому результату. Начала коллекционировать: сперва узорчатые тряпки, смехотворно дешевые местные драгоценности и прочие сувениры, потом – впечатления и пейзажи (первые записывала в специальную «Индийскую» тетрадь, вторые, понятно, просто фотографировала в надежде, что дороговизна камеры компенсирует мое неумение).

Индия как-то сразу, с первого взгляда – если не влюбилась в меня, то, по крайней мере, приняла без возражений, а приглядевшись, оказала знак наивысшего доверия: необъятная, приземистая старуха, темная, как ночь перед новолунием, древняя, как пустыня, Мата (мама) Тара, Мататара стала моей подругой и, можно сказать, конфиденткой. Среди предков ее были индийцы всех мастей, европейцы, китайцы и даже бабка-африканка; возраст придал и без того фантасмагорическому облику известное величие и художественную завершенность. Она бегло тараторила на всех мыслимых и немыслимых наречиях, ни один из языков не почитая родным – кроме разве что птичьего, – гадала на картах, игральных костях и спитом чае, походя предсказывала судьбу молодым, разглядывая линии на их ступнях да ладонях, читала прошлое стариков по морщинам на их лицах. Мастерила действенные, но недолговечные (как луна пойдет на ущерб, сними, закопай в саду) амулеты, ставила безошибочные диагнозы, обнюхивая пациента как собака, и готовила из безобидных, не запрещенных законом, трав, корней и семян такие «веселящие тело» и «умудряющие душу» отвары, что я перестала понимать: зачем, собственно, заморачиваться с легализацией марихуаны? На кухне моей второй мамы, ласковой черной Мататары, вполне можно обойтись без канабиса.

Но основной бизнес у моей новой приятельницы был совсем иной. Мататара держала маленький ресторанчик с домашней кухней на углу двух улиц, с двумя разными входами и двумя залами, соответственно. Через парадную красную дверь, под золоченую вывеску «Яха Абхи» («Здесь, сейчас») заходили худо-бедно освоившиеся в пригороде иностранцы, вроде меня, любители умеренной экзотики, не отягощенной кишечными инфекциями, и (изредка) богатые горожане из других кварталов, не знакомые с причудливым местным контекстом. Через другую, когда-то зеленую, как весенняя трава, а ныне – просто обшарпанную, проникали окрестные жители, из «зажиточных бедняков», тех, кто мог себе позволить транжирить в закусочной скудные денежные излишки. Для них вывеску делать не стали: кому из соседей приспичит поесть у Мамы Тары, сам, небось, знает, куда идти, а чужих тут не надобно. Цены в залах были разные: нам, иноземным богачам, приходилось изрядно переплачивать, зато местным еда и напитки доставались чуть ли не по себестоимости, то есть практически даром. Длинная барная стойка располагалась в центре этой несправедливо устроенной вселенной и служила надежной границей между двумя мирами. Хозяйка зорко следила за перемещениями посетителей, любезно, но непреклонно пресекала всякую попытку проникновения в соседний зал. Двуликая, с нами она была подчеркнуто радушной, но сдержанной, с соседями – по-матерински властной и голосистой. Крохотная кухня скрывалась где-то сбоку, поэтому тот факт, что на всех готовят в одном и том же котле, не слишком бросался в глаза. А если бы и бросался – вряд ли это отвадило бы нас от заведения Мататары. Больно уж хорошим поваром оказался ее единственный внук, горбун и молчун, с лицом, красивым, как у заколдованного сказочного принца, на удивление приветливо улыбалась его маленькая жена, убирая посуду; что же до самой Мататары – ее власть над сердцами и помыслами клиентов невозможно было переоценить. Приворотное зелье здесь наверняка подавали всем, вместо традиционного пряного соуса, и мы принимали его из темных ласковых рук с любовью и удовольствием.

Меня черная старуха почему-то сразу выделила и, можно сказать, приблизила. Называла: «Батча-Ли» («детка Ли»), бессовестно урезав мое, и без того коротенькое имя. Но я и пикнуть не смела: ясно ведь, как Мататара скажет, так и будет, Лией мне больше не бывать – по крайней мере, не в этих стенах. Порой, когда в ресторанчике становилось совсем уж пусто, она демонстративно приглашала меня на «индийскую половину», выносила поднос со сладостями, наливала чаю, доставала игральную доску и кости: беседовать с Мататарой и не играть при этом с нею в нарды не дозволялось никому.

Когда дружбе нашей сравнялось полгода, она вдруг сказала: «Однажды я тебе погадаю». Не предложила услугу, не стала спрашивать разрешения, а просто поставила меня перед фактом. И вернулась к игре, не вдаваясь в подробности: когда, зачем, и что я ей за это буду должна?

Неделю спустя сообщила: «Я гадала на тебя, Батча-Ли. Все у тебя еще будет, даже муж – кто бы мог подумать?! Не пугайся, еще нескоро, успеешь нагуляться… И учти, это будет не мальчишка уличный, а старый, богатый муж, настоящий мужчина. Он станет тебе вторым отцом и лучшим другом, а его взрослые дети примут тебя как сестру. Своих ты не родишь, но вырастишь много приемышей; когда придет время, они приведут к тебе своих малышей и скажут: «Спасибо, мамочка Ли», – так что неблагодарности не бойся. И бедности не бойся, она тебе не суждена. За что возьмешься, все будет приносить доход. Карты говорят, что тебе станут платить даже за небылицы, которые ты сочиняешь – не знаю, бывает ли так, но с картами не поспоришь».

Я чуть не завизжала от счастья. Мататара, понятно, ни сном ни духом, не ведала о моих первых литературных опытах и связанных с этим волнениях. Здесь, в Индии, я принялась вдруг от скуки записывать по памяти сказки о страшных и смешных приключениях вечной девочки Рави и ее тени, мальчика Ша, которые придумывала когда-то для сестренки Елки. По ходу дела так увлеклась, что не смогла остановиться. Мне собственные сочинения нравились чрезвычайно, но стоило подумать о том, чтобы показать их еще кому-нибудь, тем паче, настоящему живому издателю, и земля уходила из-под ног от стыда и страха: невозможно!

И тут она говорит такое … Богатый муж, приемные дети – бог с ними, разберемся, но неужто правда выйдет толк из моей писанины?

«Жизнь твоя будет больше похожа на праздник, чем на настоящую женскую жизнь, – продолжает старуха. – Оно и неплохо, тебе понравится: ты ведь не хочешь взрослеть… Все у тебя хорошо, есть только одна беда. Большая беда, Батча-Ли, хуже, пожалуй, не бывает».

И я, современная европейская женщина, с двумя высшими образованиями, трезвомыслящая, скептическая, в сущности, особа, ни разу в жизни от черной кошки не отшатнувшаяся, охнула, всплеснула руками: «Что за беда Мататара? С мамой? С папой? С Елкой моей маленькой? Или все-таки со мной? Когда будет? И что?»

К этому времени я уже твердо знала: может быть, нет в мире ни магии, ни чудес, ни бога с чертом, а сплошь халтура, шарлатанство, да надувательство, но одна настоящая колдунья на этой планете все же имеется. Имя ей Мататара, и волшебные дела рук ее были явлены мне неоднократно – черная старуха творила чудеса случайно, мимоходом, чуть ли не по рассеянности, чем производила на меня, давно привыкшую к эстрадным номерам западных поп-кудесников, глубочайшее впечатление.

«За родных не бойся, – говорит, – беда только у тебя. И не «будет», а есть. Давно уже есть, скоро год как есть, Батча-Ли, бедная ты моя. Голодный демон ест твою душу с того самого дня, когда ты плакала от любви и ревности в холодном, грязном северном городе. Помнишь, ты удивлялась тогда, что слезы не так уж и горьки? Это потому, что голодный, жадный до жизни демон вошел в тебя и разделил твое горе на двоих».

Это что ж, выходит, в Москве вселился в меня «демон»? Глупости какие: откуда бы в Москве демонам взяться?.. Ничего не понимаю. Разум мой не готов принять этот бред, но…

Но я вдруг начинаю вспоминать девушку по имени Варя. Кто она? Откуда взялась в моих воспоминаниях? Или поставим вопрос иначе: откуда взялась другая девушка, Лия? Я одна или нас двое? Она – это я? И с кем тогда говорит сейчас проницательная индийская старуха? С Варей? С Лией? Где заканчиваюсь я, где начинается другое существо? Вот так, надо думать, и выглядит шизофрения – ежели изнутри, не со стороны наблюдать. Выходит, я – шизофреничка?

Боюсь, хуже.

Много, много хуже.

«Не нужно бояться, – говорит Мататара. – Демонов бояться нельзя, с ними нужно уметь сражаться. Тем более твой демон – он совсем не злой. Любопытный и голодный, но не злой. А вот гнать его надо. Останется, глядишь, всю твою жизнь проживет вместо тебя, а потом, чего доброго, умрет вместо тебя твоей смертью и возродится вместо тебя в чистом чреве, а ты исчезнешь во тьме, бывает и так… Но я тебе помогу, если не испугаешься и заплатишь. Ты знаешь, я люблю тебя, как собственную внучку, но за колдовство надо платить».

«Сколько платить-то?» – спрашиваю, собственного голоса не слыша. Кто спрашивает: Лия? Варя? – об этом лучше не думать.

«Половину того, что лежит сейчас в твоих карманах. Не слишком много», – смеется она.

Не слишком много, да.

Выворачиваю карманы. Наличных совсем мало, а мне так страшно, что я не могу жадничать и мелочиться. Достаю кредитную карточку, показываю старухе: «Это тоже деньги, Мататара. То есть если засунуть эту штуковину в специальный автомат, оттуда посыплются деньги. Много денег. Все, что я заработала за прошлый месяц и еще кое-какие остатки. Половина – твоя».

«Ты честная, это очень хорошо. Могла бы и не показывать свою карточку, решить: что старуха в этом понимает? Хотя у меня такая же есть, эх ты, глупышка… – заливисто смеется Мататара. – А теперь пошли ко мне. Сначала я поговорю с твоим демоном. Если он уйдет, ты мне заплатишь. А не уйдет, тогда и платить не за что, верно?»

Она отдает какие-то распоряжения внуку, усаживает на свое место зардевшуюся от смущения малышку невестку, берет меня за руку и уводит наверх, где в лабиринтах с горем пополам обустроенного жилого пространства, можно найти дверь в ее спальню – если знать дорогу, или если очень повезет.

Еще прежде, чем мы переступили порог, я окончательно понимаю, о каком «демоне» шла речь. Ну ни фига себе – «голодный демон»! Это же я, Варя, подглядываю, можно сказать, в щелку за чужой жизнью, а вовсе не…

Впрочем, нет. Не просто подглядываю, а глодаю чужую судьбу, как собака кость, мне ведь все объяснили заранее, нечего от правды нос воротить.

Черная старуха берет меня за плечи, швыряет с размаху на циновку; кажется, она всерьез изготовилась шаманить, но это, честно говоря, без надобности. Я и так все уже вспомнила, поняла, осознала, а посему – все, ухожу. Действительно свинство – такую славную девочку остроты ощущений лишать. Добро бы злодея какого, маньяка или просто глупую дуру, а уж ее-то, Лию, мою умницу-красавицу Лию, никак нельзя грабить…

«Погоди-ка», – говорит Мататара.

Она склонилась надо мной, держит за плечи, глядит в глаза. Не сомневаюсь: ее пламенная речь на ломаном английском, расцвеченном непонятными местными словечками, предназначена именно мне, а не Лие, которую она называет «Батча-Ли» и любит так, как только старая, мудрая ведьма способна любить молодую, глупую, можно сказать, бесхвостую ведьмочку, как, к слову сказать, полюбила меня добрая толстуха Капа – вот и это я теперь о себе, оказывается, помню…

«Я чую, ты сейчас уйдешь, – шепчет Мататара. – Хорошо, молодец, не хотелось бы мне тебя обижать, бедняга, бродяжка неприкаянный. Но прежде чем уйти, выслушай мой совет: чем кормиться чужими судьбами, отрасти собственную. Это трудно вашему народу, знаю, но ты попробуй. Что толку воровать, все равно рано или поздно за руку поймают. И потом, знаешь, кто не жил своей жизнью, не сможет умереть своей смертью, а уж это – воистину страшно!.. Ясно тебе, о чем я толкую? Что ж, теперь ступай».

Я протягиваю ей руку, говорю: «Мне нужен знак», – и с наслаждением, как в теплый омут, ныряю во тьму, залитую, впрочем, тусклым электрическим светом.

– Ни фига себе! – наставник мой выглядит потрясенным. – Ты сама попросила забрать тебя, Варенька, – торопливо шепчет он. – Ты потребовала начертить на твоей ладони знак, так и сказала: «Мне нужен знак!» Что случилось? Что не так? Это ведь была хорошая, очень хорошая жизнь. Зашибись просто, какая распрекрасная…

– Распрекрасная, – соглашаюсь. – Просто меня, знаешь ли, изгнали.

– Как это?! – он почти в ужасе. Или даже не «почти», а просто в ужасе. – Впервые о таком слышу, – говорит.

– Обыкновенно, как демонов изгоняют… Нет, обрядов никаких зловещих вроде не было, до этого не дошло, меня просто уговорили уйти. Моя добыча, видишь ли, задружилась с настоящей индийской ведьмой, та меня вычислила и сказала: «Надо изгонять». Но я и сама решила уйти, как только осознала, что происходит. Как только поняла, что я – не она. Свинство это – такого кайфа человека лишать. Правда свинство: девочка-то хорошая, лучше не бывает, жаль не сестричка мне… впрочем, нет, жаль, я сама не такая… А ведьма подумала, я демон, представляешь? Сочувствовала мне от всей души, посоветовала «отрастить собственную судьбу». Имей в виду, именно этим я и собираюсь заняться немедленно. Поехали к тебе, прямо сейчас, ладно? А то действительно глупо: чувствую себя, как богачка, обворовавшая сиротский приют.

– Именно как богачка? – растерянно переспрашивает мой рыжий Иерофант.

Я, кажется, здорово выбила его из колеи. Мы словно бы поменялись ролями: теперь он ничего не понимает, а я не знаю, как объяснить. Пока не попробуешь – не узнаешь, так-то.

– Конечно, богачка, – говорю. – Моя судьба – самая завидная участь в мире, по крайней мере, нынче вечером. Я вот как раз вспомнила, что люблю тебя, а ты весь вечер приставал ко мне с этими своими дурацкими сентиментальными поцелуями, вместо того, чтобы просто волочь в койку и драть до утра, пока обоим тошно не станет… Впрочем, не сомневаюсь, именно так ты и поступишь, рано или поздно, сегодня, или тысячу лет спустя, хотя лучше бы, конечно, не тянуть с этим делом. Поэтому и называю себя «богачкой»: ни с кем такой судьбой не стала бы меняться, ни за что… Ох, прости, пожалуйста. Я жуткое хамло, знаю, да. Сама себе в рожу плюнула бы, да не умею. Зато больше ни черта не боюсь. Чего бояться демону, которого только что изгнали на фиг, лишили законной добычи, да еще и пристыдили напоследок?

– Бояться тебе в любом случае нечего, – улыбается он. – Разве что приступа тошноты под утро, да уж, действительно… Одевайся, «демон». Попробую не обмануть твоих ожиданий.

Стоянка XX

Знак – Стрелец.

Градусы – 4°17′09'' – 17°08′34''

Названия европейские – Нагаим, Абнахая.

Названия арабские – ан-Нааим – «Страусы».

Восходящие звезды – гамма, дельта, эпсилон, дзета, эта, сигма, тау и фи Стрельца.

Магические действия – заговоры на злобу и ненависть.

– Одевайся, «демон», – говорю я Варе. – Попробую не обмануть твоих ожиданий.

И ведь вру, все вру. Причем не по малому счету (по малому я как раз честен, как никогда), а по большому. Но если я сейчас скажу ей: «Не о том сейчас думать надо», – это ведь будет феерическое, нечеловеческое, фантастическое почти свинство. Честность честностью, но нельзя так с людьми поступать, тем более – с девушками, тем более – с ученицами, влюбленными в своих непутевых наставников, которые и сами, честно говоря, давно уж потеряли голову на одном из поворотов, теперь уж не отыщешь.

Да и не стану я искать. Очень надо.

Без головы мне сладко и славно даже; дурак я был, когда принялся вдруг мастерить из мухи слона, из указующего перста высосал проблему, сотворил призрачную угрозу из собственного ребра. Прекрасно все, действительно прекрасно, дары судьбы следует принимать со смирением и благодарностью; я это очень хорошо понимаю теперь, когда на горизонте замаячила настоящая, нешуточная проблема.

«Изгнали», надо же! Никогда ни о чем подобном не слышал. Да и как, собственно, можно «изгнать» накха, которого, строго говоря, нет в чужом «здесь-и-сейчас»? Чай не бес в свинью заточенный. Мы роем свои норы во времени, сидим, затаившись в чужом прошлом, встреченные раз в жизни, виденные мельком, забытые… Впрочем, какое там – «забытые»?! – вовсе не замеченные, не осязаемые, не овеществленные, только кончик длинного змеиного языка высовываем вперед, в будущее: сливки снимать…

«Изгнали», значит. Невероятно, необъяснимо, дикость какая-то. Да, я помню, конечно, что Индия у нас – страна чудес и священных коров, и вообще восток дело тонкое, договорились, товарищ Сухов, спасибо за подсказку. Вы тысячу раз правы, тонкое, да, как писк комариного младенца, тоньше не бывает, но, хоть убейте – немыслимо, немыслимо, немыслимо!

Если думать об этом долго, очень долго, можно, наверное, понять, что именно случилось с Варей и как оно случилось. Понять, и в тот же миг сойти с ума, съехать с катушек, окончательно и бесповоротно, в точности, как старший брат моего школьного приятеля. Тот был моряком дальнего плавания, кажется, помполитом или еще какой шишкой в судовой иерархии. Обычный такой мужик, окружающим он казался немного занудливым, зато положительным и надежным – до тех пор, пока во время продолжительного рейса не стал вдруг ходить по ночам на палубу, разглядывать незнакомые созвездия Южного полушария, силясь представить себе бесконечность Вселенной. И однажды ночью поднял на уши весь экипаж страшным, протяжным криком. Орал, пока ему не сделали укол, и потом снова орал всякий раз, когда действие медикаментов подходило к концу. Добился, надо думать, своего, понял кое-что про бесконечность и обрел последний, вероятно, приют в комнате с войлочными стенами, ибо есть вещи, которые куда легче смиренно принять на веру, не вдаваясь в подробности, чем вообразить умозрительно.

…«изгнали», значит, ну-ну… Бред собачий.

В машине я обнимаю Вареньку, прижимаюсь к ней всем телом в надежде вернуться на малую свою землю. В моем жесте куда больше отчаяния, чем нежности и, кажется, остро не хватает подлинной страсти. Не о ней, о себе я сейчас забочусь. Я не такое чудовище, как может показаться, просто мне действительно очень нужно отвлечься от размышлений, найти иное занятие.

«Иное занятие» – ужасно звучит, да. Мне бы сейчас не думу думать, мне бы – господи, да все что угодно, хоть девушку обнимать, хоть в кресле дантиста сидеть, хоть с парашютом прыгать, лишь бы по замкнутому кругу больше не бродить, бессмысленной белкой в колесе не скакать, карусельной лошадкой не вертеться. Мне бы шаг в сторону сделать как-то, всего один аккуратный шажок – неужели я прошу слишком много?

Ужели, ужели.

Варя льнет ко мне, но прячет лицо. Тычется носом в шею, мягкими губами касается мочки уха.

– Ты не о том сейчас думаешь, – шепчет. – Тебя не я занимаю, а то, что произошло у меня с индийской старухой… Прости, я бы рада ничего не замечать, мне же было бы лучше, но ты для меня – как на ладони. Сам виноват, научил. Ты хороший учитель.

– Учитель из меня – хуже не придумаешь, – говорю. – Сельских ребятишек ботанике учить, и то не справлюсь. Просто ты у нас молодец. Учишься, несмотря ни на что… Прости, Варенька, ты права, я почти ничего не чувствую сейчас и почти не понимаю, что делаю. Но ты уж потерпи, пожалуйста. Побудь чем-то вроде плюшевого мишки. Я скоро оклемаюсь, очень скоро, честное слово. Я шустрый.

– Ладно, – неожиданно смеется она. – Мишка, так мишка, мне не жалко. Я даже гэдээровской железной дорогой побыть могу, если надо. Если это как-то поможет. Ту-ту-у-у-у-у-у, чух-чух-чух-чух…

Такая хорошая, хоть плачь.

Несколько минут тепла и покоя, дюжина медленных вдохов дюжина медленных выдохов, две дюжины пауз между ними, и я, кажется, вполне готов жить дальше. А если и не жить, то, по крайней мере, завести мотор – вот что надо было сделать сразу же. Пока я с ума схожу, машинка греется, глядишь, пришли бы в чувство одновременно и покатили бы дружно куда-нибудь, то ли домой, то ли действительно в загородный пансионат «Вербы», которым я Вареньку стращал. Вряд ли туда сейчас заселиться можно, но долгая дорога и смутная, сладкая цель привлекают меня чрезвычайно.

– Я погадаю, – вдруг говорит Варя. – Ни тебе, ни себе, ни нам даже. Просто вот спрошу: «Мама, что это было?» А то сидим, головами глупыми думаем, вместо того, чтобы у Бессознательного проконсультироваться… Непрофессионально как-то.

– Умничка, – говорю. – Погадай, пожалуйста. А я покурю в ожидании приговора.

– Ну уж, «приговора»…

Она тасует карты, наконец, достает одну наугад, усмехается краешком рта:

– Можно было это предвидеть. Принц Хаоса, во всей своей красе.

На картинке и правда не рисунок, бардак какой-то. Разбитое вдребезги желто-зеленое изображение: крупная антропоморфная фигура управляет обломками колесницы, три совсем мелких человечка влекут эти обломки, каждый – в своем каком-то направлении. Но общее впечатление скорее жизнерадостное, чем тягостное. И то хлеб.

– А разве есть такая масть: «хаос»? – удивляюсь запоздало.

– Масти нет. А Принц Хаоса тем не менее есть. Принц Мечей исправно несет эту службу. Жалоб и нареканий со стороны клиентов до сих пор не возникало, он отлично справляется. Можем расслабиться: ситуация, в любом случае вне нашего контроля. Она скорее прекрасна, чем ужасна, но с ума свести может, вполне. Это, впрочем, и без гадания было ясно. По-хорошему, нам обоим нужен бы мудрый наставник, надсмотрщик даже, жесткий, хладнокровный, но милосердный – такой совет дает эта карта. Но у меня есть только выбитый из колеи ты, а у тебя, как я понимаю, и вовсе никого? Или все-таки?..

– Надо, что ли, Михаэлю позвонить, – вздыхаю. – Не думаю, правда, что он сталкивался с чем-то подобным. Знал бы, рассказал бы мне непременно, а он – ни сном ни духом… Но иных вариантов все равно нет. Разве вот у Юрки спросить? Если кто-то может быть в курсе, в чем я, честно говоря, крепко сомневаюсь, то только он. Непростой он парень. Ох, не простой… И сам по себе – вполне Принц Хаоса. Железный Роджер за такого персонажа дорого дал бы: вполне в его вкусе, но с иными, экзотическими прибамбасами.

– Юрка – это Чингизид из «Двери в стене»? – оживилась Варя. – Ну, такой… с раскосыми и жадными очами, иго татаро-монгольское?

– Вообще-то Юрка наполовину кореец, наполовину казах. Диковинная смесь, да… Но если ты назовешь его Чингизидом, да еще и Блока процитируешь, он будет счастлив.

– Учту, – кивает. – Люблю делать правильные комплименты малознакомым людям. Чувствую себя в этот миг единоличной владычицей связки ключей от всех сердец на земле.

– Еще бы!

По дороге мы все больше молчим; каждый сражается с собственными демонами. Не знаю, как дела у Вари, а мои соперники к моменту прибытия на улицу Изумрудную побеждают с разгромным счетом. 7:2, скажем, или даже 94:11. Но я учусь понемногу уворачиваться и отбиваться, даже пару успешных контратак уже провел, и до конца матча еще есть время – все время моей жизни, собственно говоря.

А подъезжая к повороту во двор, я цепенею. Хорошо хоть притормозить успел. То ли Варенька – лучшая из гадалок на этой земле, то ли снова сработал эффект хорового думанья на заданную тему, но Принц Хаоса явился к нам собственной персоной. На обочине стоит Юркина «тойота», которую опознать проще простого: номер 007, на радость всем любителям Джеймса Бонда. А рядом с нею топчется закутанный в элитную овчину владелец. Ухмыляется, только что не облизывается.

В гробу я видел такие совпадения.

– Это что, действительно твой Чингизид? – Варя ошеломленно моргает, вертит головой, щиплет себя украдкой, явно в надежде проснуться.

– Ну да, – вздыхаю. – Чему ты удивляешься? Сама же его и напророчила.

– Я просто диагностировала хаос, – вздыхает. – Господи, как же все… перекручено.

Совершенно с нею согласен.

Проезжаю чуть вперед, останавливаюсь, выхожу из машины. Юрка не дает себя труда сделать вид, что удивлен такому совпадению. Ну и правильно в общем. Зачем зря кривляться?

– Неужели меня караулишь? – спрашиваю.

– Караулю, как видишь. Тебя или любое другое живое существо с мобильным телефоном. Я свой где-то забыл или просто потерял, это еще разбираться надо… И вот, заглох по дороге в очередные гости. Похоже, со сцеплением какая-то фигня. Дай телефон, я в «РОСНО» позвоню, у меня там специальная страховка. «Помощь на дороге» называется.

– Пошли ко мне кофе пить, – предлагаю. – Оттуда и позвонишь. Все равно твоя помощь раньше чем через час сюда не доберется.

– По моим наблюдениям, хорошо, если через два часа приедут… А ты где-то рядом живешь?

– «Рядом» – слабо сказано. Прямо здесь. В этой вот пятиэтажке. Иди к первому подъезду, а я машину где-нибудь во дворе пристрою, и – к твоим услугам.

– Повезло мне, – Юрка плотоядно улыбается, потирает лапы в кожаных перчатках. – А ведь мог бы тихо-мирно замерзнуть на обочине!

Ага, «повезло». Теперь это у нас так называется. Я и сам лицемер изрядный, если очень припечет, но…

Ненавижу.

– Ну что, будем продолжать делать вид, будто ты совершенно случайно застрял в сломанном автомобиле, без телефона, в сотне метров от моего дома? – спрашиваю, водружая на огонь самую большую джезву. – Или сразу откроем карты? Телефон, впрочем, в твоем распоряжении. Звони куда хочешь, хоть в РОСНО, хоть в английскую разведку, хоть Святой Агнессе…

– Почему именно Святой Агнессе?

– Не знаю. Мелодия такая у Стинга есть: «Горящий поезд и Святая Агнесса». Просто музыка, без слов. Очень хорошая… А чем сломанный автомобиль хуже горящего поезда?

– Ничем, – кивает. И тут же принимается названивать в страховое агентство. Неужели, правда, совершенно случайно тут застрял, без задней мысли?

Дыбосы волом.

Варя глядит на нас обоих с неподдельным изумлением, но вопросов не задает, помалкивает пока. Здороваясь, протянула Юрке руку, которую тот почти машинально поднес к губам; потом подозрительно разглядывала поцелованное место, словно бы ожидала, что там непременно проступит некий таинственный каббалистический знак.

Не дождалась.

– Какой у тебя телефон? – тем временем деловито спрашивает Юрка. – Мастер сюда будет звонить, когда подъедет… Ага, сто восемьдесят один… Девушка, милая, записывайте, пожалуйста!

Девушка на другом конце провода пишет цифры, а я кладу в кофе кардамон, щедрой рукой отмеряю имбирь, добавляю крошку муската, корицу на кончике ножа. Выдержав должную паузу, снимаю джезву с огня, надеваю на правую руку кухонную варежку-прихватку, методично хлопаю по донышку, выстукивая мне самому незнакомый ритм.

– А это зачем? – хором спрашивают мои гости.

– Так надо, – пожимаю плечами. – Говорят, бедуины так делают. Зачем – не знаю. Меня друг научил, из тех, чьи слова просто принимают на веру. Зато могу рассказать, что будет. Сначала пенка побелеет, потом исчезнет вовсе. Тогда можно разливать по чашкам. Осадка, кстати, точно не будет. Может, ради этого все делается?

– Ты мне так кофе не готовил, – ревниво отмечает Варя.

– Потому что лентяй, а тут видишь как долго стучать приходится? К тому же я все время забываю этот рецепт. Сейчас вот вдруг вспомнил… Юрий Канатыч, ты, часом, не хочешь покаяться, пока я в тамтам стучу?

– «Покаяться»?! – изумленно переспрашивает он. – Если уж на то пошло, это ты должен каяться. Или вы оба. Объясните на милость, что такое чудовищное происходит в вашем космосе, что моей машине пришлось поломаться на этой улице? Я-то хотел с вами поболтать, да, но моя болтовня вполне могла ждать до субботы.

– Ладно, – соглашаюсь, – ежели так, будем считать, что это наших рук дело. Проще поверить тебе на слово, чем применять пытку… Видите, какой кайф?

Показываю им джезву. На поверхности сейчас белопенные облака да мелкие шоколадно-коричневые пятна, изысканная декоративная живопись. Жаль, недолговечная – как, впрочем, почти всякая кулинарная красота.

– Расскажи ему свою историю, Варенька, – прошу, наливая ей остатки «Бейлиза» – не в рюмку, в коньячный бокал. Чего мелочиться? Все равно ведь выпьет, сколько ни дай.

Она адресует мне вопросительный взгляд. Смотрит почти с упреком. Дескать, ты бы еще на стул меня поставил, стишок новогодний гостю читать.

– Глупо получится, если я стану пересказывать все с твоих слов – учитывая, что сам ничего пока не понимаю…

– Ладно, – вздыхает.

И тихим, бесцветным голосом, зато очень подробно рассказывает о том, как жила жизнью молодой женщины по имени Лия, которая приехала в Москву специально ради возможности как следует пострадать от воистину роковой любви, зато потом одумалась и воспользовалась первой же возможностью унести ноги. Как от души наслаждалась длительной индийской командировкой, как подружилась случайно с тамошней ведьмой, которая каким-то удивительным образом почуяла неладное, и однажды обратилась – не к своей подружке, а именно к ней, к Варе. Сказала: «Уходи», посоветовала «отрастить собственную судьбу», – пришлось послушаться.

– Интересно, – мечтательно мурлычет Юрка, – а что бы она стала делать, если бы вы не поддались на уговоры? Готов спорить, ничего не смогла бы. Ну вот что, что можно сделать с накхом, которого надежно охраняют время и Знак?! Не поймите меня неправильно, Варя, я вас не упрекаю. Я бы и сам на вашем месте сперва унес ноги, а уж потом призадумался… Нет, сейчас все же вряд ли, но когда был новичком, точно сбежал бы. Небось так перепугался бы, что забросил бы практику к чертям собачьим – на какое-то время, или даже навсегда. Но теперь-то я умираю от любопытства. Мне бы эту девочку, что ли, найти, с ведьмой индийской потягаться… Она ведь не сразу уедет из Москвы, эта ваша Лия? Не сегодня?

– Через неделю примерно, – говорит Варя. – Она ведь вроде как в командировке тут, ей дела заканчивать надо перед отъездом…

– Где она ночует? – спрашивает Юрка. Глаза его сияют, как у голодного хищника, почуявшего добычу, уже разминающего лапы перед погоней, исход которой заранее ему ясен. – Впрочем, где ночует – это как раз не очень интересно. Интересно, где она будет завтра поутру кофе пить. Или обедать. Или, скажем, ужинать.

– Она живет в гостинице «Космос», – Варя морщит лоб, честно вспоминает. – Завтракать будет там же, в ресторане, потом поедет на работу, это в районе Мясницкой, но адрес я, пожалуй, не вспомню… Обедать не станет вовсе, освободится поздно, после девяти, и поедет ужинать в «Желтое море». Одна, если я ничего не путаю.

– Ага, значит, с утра – в «Космосе», после девяти – на Большой Полянке, ясно… И как у нее будет настроение? Надеюсь, не самое радужное?

– Ну, так, серединка на половинку, – неуверенно говорит Варя. – Поплачет еще не раз, но в остальное время – бодрячком… Но почему вы?.. Ой!

Вот именно, что «ой». Я и сам, честно говоря, в ужасе от Юркиных планов. Его затея представляется мне почти апокалиптической. Хотя… Любопытно, конечно, кто бы спорил.

– А разве так можно? – наконец спрашивает Варя. – Чтобы два накха одну и ту же судьбу обгладывали?

– «Обгладывали»! – ржет. – Ну и терминология у вас!.. Твоя работа, Макс, или она сама слова подбирает?

– Варвара, – говорю строго, – существо более чем самостоятельное. Что-что, а уж мой словарный запас ей точно ни к чему.

– Оно и видно… – Юрка подмигивает Варе: – Нет проблем. Все можно, лишь бы не одновременно… А что, по-вашему, мы им потом татуировки на лбу рисуем: «Осторожно, обглодано»?! Откуда мне знать, кто пользовался этой судьбой до меня? Очень может быть, что мы ежедневно друг за дружкой чужие блюдца вылизываем…

– От такого, – вздыхает Варя, – и свихнуться недолго.

– Свихнуться вообще недолго, – соглашаюсь. – Дурное дело нехитрое… Кстати, мне никто никогда не рассказывал ничего подобного. Ни Михаэль, ни этот вот «великий просветленный». Так что я тоже впервые слышу…

– Ну так и мне никто не рассказывал, – Юрка пожимает плечами. – А своя голова на что? Это ведь совершенно очевидно: нет ни у кого на лбу клейма-печати. Нипочем не угадаешь, попадал человек на глаза кому-то из наших или нет. Вероятность невелика, конечно – здесь, в Москве. Но даже здесь все возможно… Ну вот, мне стало интересно, и я решил проверить. У меня было много учеников, я в этом смысле везучий, ты же знаешь. Все время приходится кого-нибудь по городу выгуливать, показывать наши охотничьи угодья. Нет ничего проще: как только мой подшефный благополучно пришел в себя, можно тут же последовать по его стопам.

– И что? – спрашиваю.

– Да ничего особенного. Никакой разницы, сам проверь, если хочешь. Мы же не тушенку чужую жрем, которая может вдруг взять, да и закончиться…

Ну и денек сегодня однако. Сколько еще сводов небесных обрушится мне на голову прежде, чем судьба позволит почистить зубы и мирно лечь спать?

– Теперь, – оптимистически заключает Юрка, – мне это пригодится. Обязательно надо выяснить, что собиралась делать старуха. А то повадятся изгонять нашего брата, на поток дело поставят… Экзорцистов в любую эпоху много, а нас, бедных беззащитных демонов, мало. Но кто предупрежден – вооружен.

До меня наконец доходит, что он решил не просто развлечься, а совершить ни много ни мало подвиг. Рискует своей шкурой во имя общего дела, так сказать. По крайней мере, именно так себе все представляет… Интересно, почему мне самому в голову не пришло отправиться на разведку? Впрочем, если и пришло бы, что с того? Совершенно очевидно, я бы пальцем не пошевелил. Не из робости даже, просто – зачем? Так называемое «общее дело» интересует меня, признаться, меньше всего на свете. Хорошо, что кроме меня в Москве живут и другие накхи, мне приятно связывающее нас чувство братства и, что греха таить, некоторые коллеги пользуются моей нежнейшей симпатией. Но все это как-то не очень важно для меня – приятная, но необязательная составляющая призрачной моей жизни… Я-то все стараюсь (пускай не слишком успешно) увеличить и без того огромную дистанцию, отделяющую меня от прочих человеческих существ, привыкнуть к тотальному, словно бы посмертному уже, одиночеству, оберегая которое я вон даже роман с такой прекрасной Варенькой чуть было не прошляпил, под откос не пустил… Впрочем, это как раз до сих пор не факт. Вполне может быть, что и прошляпил, и пустил… Там поглядим.

Юрка, понятно, в курсе моих душевных метаний. Сидит, ухмыляется снисходительно. Да и Варя, похоже, все понимает. Собственно, и они оба для меня как на ладони. Юрка сейчас горит желанием спасти «своих» и героическим задором; Варя жалеет девочку Лию, чьи шансы прожить жизнь во всей полноте стремительно тают. Они оба озабочены будущим, причем скорее чужим, чем собственным, я же – лишь текущим моментом, нашим общим, одним на троих, здесь-и-сейчас, потому что не верю в будущее, как юный сельский пионер в лешего да банника: так боюсь, что изо всех сил стараюсь не верить.

Мы – отличная компания, что да, то да; прийти к согласию не сможем ни при каких обстоятельствах, но и ссориться не станем: не так мы глупы, чтобы расходовать попусту силу, время и слова. Вот и сидим, молчим, пьем кофе. О чем тут говорить? И так все ясно.

Юрка, что с ним ни делай, станет завтра выслеживать Лию. Если та, паче чаяния, будет в хорошем настроении, проводит ее до гостиницы, снова встретит утром, найдет, словом, способ не упускать ее из виду, дождется минуты слабости – когда речь идет о девушке с только что разбитым сердцем, это не самая трудная задача. А значит, и с индийской ведьмой Мататарой наш герой познакомится, рано или поздно, так или иначе, все вызнает, дайте только срок.

Варя очень хочет сейчас попросить: «Пожалуйста, оставьте эту девочку в покое. Она славная, пусть живет, пусть наслаждается – если уж меня совесть замучила, то и вы не лезьте». Но промолчит, конечно. Сама понимает: она в наших делах – совсем желторотый новичок, никто ее слушать не станет. Варе от этого грустно, но, слава богу, не настолько, чтобы одеться и уйти, хлопнув дверью. Только это и важно сейчас для меня – по большому счету. А по малому – что ж, по малому мне будет чрезвычайно интересно выслушать Юркин отчет. Словно бы в наказание за способность оставаться равнодушным к чужим делам природа сотворила меня любопытной обезьяной.

Звонит телефон; работник страховой компании обещает быть возле Юркиного авто через десять минут. Тот бурно радуется: «Смотри-ка, и часу не прошло!» – одевается, записывает на клочке бумаги мой телефонный номер.

– Я позвоню, – говорит. – Надеюсь, завтра же. Ну, в крайнем случае послезавтра. За вами, в конце концов, право первой информационной ночи, по справедливости. А если я не позвоню… – кладет на стол визитку. – Здесь все мои координаты. Домашний телефон, рабочий, мобильник – впрочем, его-то я, вероятно, посеял, придется новый пожинать… Еще е-mail, который вам, впрочем, на фиг не нужен. И вот мой домашний адрес, – пишет мелко, но разборчиво на белой картонке. – Макс, если я все-таки не позвоню до послезавтрашнего вечера, пожалуйста, постарайся меня найти. Мало ли что… Обещаешь?

– Ладно, – говорю. – Если не позвонишь – что ж, постараюсь.

– На самом деле, – лучезарно улыбается Юрка, – я уверен, что все будет хорошо. Или даже вовсе прекрасно. Это так, на всякий случай… Спасибо за обещание, за кофе, за новости. А вам, Варя, особенное спасибо. Надо же, как вы влипли – во всех смыслах, не только в экзорцистке вашей дело, ну да сами небось разберетесь… И не серчайте на меня. Я на самом деле хороший. Просто…

– Просто Принц Хаоса, – насмешливо подсказывает она.

Он явно польщен. Я сам пижон изрядный, но Юрке в этом смысле в подметки не гожусь. Впрочем, я ему в подметки по всем параметрам не слишком подхожу. Он по природе своей, от рождения Культурный Герой, а я в лучшем случае лирический.

– И ведь действительно хороший, – вздыхает Варя, когда за Юркой закрывается дверь. – Выпендривается, но хороший. И ты хороший – настолько, что я тебя почти ненавижу за это… И все остальные, кого я вчера в кафе видела, все славные, один другого лучше… Да и я, собственно, вполне ничего, правда?

– «Ничего», – это слабо сказано, – соглашаюсь почти машинально.

– А занимаемся мы все, по правде говоря, дрянным делом – неожиданно заключает Варя. – Совсем, совсем, дрянным. Я сначала не понимала: пока несколько действительно прекрасных судеб не испробуешь, не поймешь, но вы-то все опытные… Как вам-то не тошно? Нельзя так жестоко наказывать человека за минуту слабости. Подумаешь – ноет. С кем не бывает? Я вон тоже иногда ною, ну и что с того?

Ну вот, здрасьте, опять двадцать пять…

– Я уже говорил тебе: если мы что-то и отнимаем, этого никто не замечает. Люди не умеют ценить интенсивность переживаний. Отнимай, не отнимай – все одно это сокровище останется пылиться в дальнем углу – не сундука даже, выгребной ямы.

– Да, – вздыхает Варя. – Наверное, так. Но вот знаешь, я бы ни за что не променяла даже этот свой текущий мандраж на возможность просто думать: «Что-то у нас не так».

– А разве у нас что-то не так? – спрашиваю осторожно.

– У нас все не так, – сурово говорит она. – Но если ты не обнимешь меня немедленно, я и правда тебя возненавижу. Нельзя же вот так из живого человека жилы тянуть.

Она права. А уж из двух живых людей жилы тянуть – и вовсе зверство.

Стоянка XXI

Знак – Стрелец.

Градусы – 17°08′35'' Стрельца – 0° Козерога.

Названия европейские – Альбельда, Абеда, Альбердах.

Названия арабские – аль-Балда – «Тупица».

Восходящие звезды – дельта, дзета, ню, омикрон, пи и фи Стрельца.

Магические действия – заговоры для разрушения любовной связи.

Все не так, все не так, да. Кажется, хорошо, очень хорошо, но – не так.

Знамо дело: «не так» всегда и выходит, если ждешь чего-то, ждешь и ждешь, и ждешь. Сперва нетерпеливо, стуча копытом, раздувая ноздри, но потом привыкаешь ждать, входишь во вкус даже, осознаешь вдруг, что ожидание – не приятней, конечно, нет, но, безусловно, безопасней, чем вынос парадного блюдечка с траурной голубой каймой: получите, распишитесь! И вот, когда в организме уже накопилась критическая масса смирения и стоицизма, когда ждать бы еще и ждать, тянуть бы всласть резиновую эту лямку, вдруг – хлоп! – дождалась. Здрасьте пожалуйста.

В таких случаях все и получается не так. Потому что, по-хорошему, желания наши должны бы сбываться сразу же, незамедлительно, или вовсе никогда. Жестоко вышло бы, но честно, а не вот эта пресная экзистенциальная размазня, когда между первым импульсом, дикарским, младенческим воплем сознания: «Хочу, мое!» – и великодушным жестом небес: «Ладно, получай», – про пасть – не про пасть, но уж точно вязкое, тоскливое болото. Погибнуть не погибнешь, а вот изгваздаешься наверняка, и на смену давешнему страстному желанию придет смертельная усталость, и, того гляди, робкое признание сорвется с губ: «Мне бы сейчас помыться, обогреться, полежать тихонько в углу, в покое, отдохнуть, а больше и не надо ничего».

Небесная канцелярия от таких выкрутасов обычно ярится, и ребят в общем можно понять. Но и нас, счастливчиков, вымоливших, выклянчивших, высидевших по карцерам вожделенный дар судьбы, тоже понять можно. Потому что нельзя, нельзя вот так из живых людей жилы тянуть, пытать безвинно, заливая в горло расплавленное, свинцовое, тяжкое время ожидания.

– Нельзя же вот так из живого человека жилы тянуть, – говорю вслух зачем-то.

Погубитель мой глядит исподлобья, вполне сочувственно, немного виновато. Он тоже понимает: нельзя, но вот продолжает почему-то стоять неподвижно, накручивать на запястье самую последнюю мою жилку, тоненькую, голубую, пульсирующую. Пока не вытянет ее всю, не успокоится, знаю. Сама такая была.

И лишь убедившись, что ни единой невытянутой жилы не осталось в моем размякшем от тоски и восторга теле, привлекает меня к себе, тяжкую ладонь кладет на затылок, губы касаются губ, который уж раз за вечер, а все – как впервые. У него губы теплые, мягкие, а у меня – обветренные, шершавые. А ведь надо бы наоборот – при текущем-то гендерном раскладе… Надо бы, да, все вообще надо бы наоборот. Чтобы это он хотел меня сейчас больше, чем сделать следующий вдох. А я чтобы глядела с нежностью и печалью, ласково, но чуть свысока: если хочешь, бери меня, конечно. Такая малость, не жалко ни капельки, не убудет от меня, мне – нечаянная радость, а тебе – облегчение, бедняга…

Хорошо бы, если так: все были бы вполне довольны. Но у меня ничего не бывает по-человечески. Именно поэтому когда пришло время закрывать глаза, я оставила их открытыми: и без того почти незряча, одержима особой разновидностью куриной слепоты, не вижу ничего, кроме серьезного, почти сердитого сейчас лица человека, который, сам того не желая, умудрился заслонить от меня, глупой курицы, весь остальной мир. И – поэтому же, зэ, и, и краткое, калэмэнэ – когда пришло время взвыть, забыв наконец о себе, я впилась зубами не в его шею, а в собственное предплечье. Жест почти бессознательный, а потому вполне очевидный, расшифровать его проще простого: я не настолько тебе доверяю, чтобы причинить боль.

Но он, конечно, ничего не понял. Тоже мне колдун, чернокнижник хренов; что-что, а переводчиком (по крайней мере, тем, кто переводит дух с языка жестов на язык слов) ему вовек не бывать.

Ничего не понял, а потому гладил по голове, как ребенка, по имени – о господи, за что такое испытание?! – шепотом называл. Думал, небось, мне того и надо. Расчувствовалась, дескать, дурочка маленькая, как всякая человеческая самочка на исходе удачного траха. Ладно хоть не спрашивает: «Хорошо ли тебе?» – все-таки регулярные занятия магией меняют их брата в правильном направлении. Не соблюдает традицию, не болтает языком почем зря, ибо сам прекрасно знает, как мне. Так хорошо, что хуже просто невозможно, настолько распрекрасно, что умереть бы вот прямо сейчас, не откладывая на завтра, потому что завтра уже не захочется умирать. Слаб бывает человек поутру, слаб на передок, да и на задок тоже слаб: прошлое спросонок кажется почти сказкой, а будущее – по меньшей мере, заслуживающим краткой познавательной экскурсии.

– Жалко, что ты не совсем маньяк, – говорю наконец. – Перерезал бы мне сейчас глотку, к чертям собачьим, то-то славно было бы.

Ухмыляется – ну да, чего еще от него ждать.

– Я-то, может, и совсем маньяк, но нема дурных добро зря переводить, – отвечает. – Думаешь: раз и все, мне от тебя больше ничего не надо, можно в расход? Обойдешься. Лучше я тебя чаем напою, с ромом, для храбрости и бодрости, а потом еще что-нибудь ужасное сотворю. Но глотка твоя останется цела, так что и не надейся.

– Надежда, – говорю, – вообще идиотское чувство.

– Где-то я это уже слышал, – вздыхает рассеянно, оглядываясь по сторонам в поисках своего шмотья. – Цитата? Или это у меня дежавю?

– Да какая же цитата? Результат многолетней полевой практики… Но чай с ромом – это почти так же прекрасно, как перерезанная глотка. Тебе помогать?

Мотает головой, улыбается до ушей. Говорит: «Две минуты!» Мы оба знаем, что не две, а десять или даже пятнадцать, но почему-то принято именно так говорить: «Две минуты», – когда обещаешь сделать что-то очень быстро, но все же не мгновенно. Так все или почти все двуногие, прямоходящие русскоязычные формулируют, и это тоже знаем мы оба. То есть обретаемся мы все же в общем контексте – по крайней мере, до известных (хорошо известных, увы) пределов.

Только услышав, как шумит вода и звенит посуда на кухне, я позволяю себе молитвенно сложить руки, трижды благословить и трижды проклясть нас троих: себя, рыжего Гудвина и нашу общую судьбу, а потом – осторожно нацедить из правого глаза несколько скупых слезинок. Но левый, предназначенный для истинного отчаяния, глаз пусть остается сухим, не его время пока. После, после…

– Кстати, – говорит любовь моей жизни, водружая мне на колени деревянный поднос с кружками и усаживаясь рядом, напротив, так, чтобы глаза в глаза, чтобы не отвертелась, чтобы не отлынивала от обязанности ежесекундно тонуть в этих гиблых, серых, холодных озерах. – Кстати-кстати-кстати, – он словно бы пробует на вкус это свистящее словцо, – ты обратила внимание? Ничего не запылало, не взорвалось, не потекло, даже коты и сигнализации за окном вроде бы вели себя прилично. Я теперь понимаю, как же хорошо, что Юрка выбил нас из колеи! Мы и думать забыли обо всяких глупостях, которые я, болван, сочинял зачем-то, пока сам себе не поверил…

– Да, – соглашаюсь, – действительно.

И снова умолкаю.

Трудно мне сейчас с ним говорить. Оно, впрочем, и хорошо. Потому что если все же разойдусь – ох, я, пожалуй, такого намету, что потом точно на край света бежать придется. А я не хочу на край света, Если уж не умерла, как хотела, на месте, значит – все, проехали, я теперь к этому дивану пришпилена, как коллекционная бабочка-капустница булавкой к картону. Знала ведь, знала, что не нужно было в детстве бабочек ловить, да распинать, поддавшись повальному дворовому увлечению варварской энтомологией. И ведь даже тогда каким-то образом понимала: за это злодейство придется расплачиваться собственной шкурой, без дураков, без обмана. И вот – расплачиваюсь. Лежу тут, глупая, голая куколка, уже не гусеница, еще не бабочка, но уж бабочкой-то мне точно вовек не бывать, ибо время мое – нет, не вышло, просто остановилось.

Отставляю в сторону опустошенную чашку, снимаю поднос с колен.

– Иди сюда, – прошу. – Обними меня, пожалуйста. А то я начинаю думать…

– Думать – о чем?

– Просто – думать. А мне этого сейчас никак нельзя. Плохо мне станет, если думать, понимаешь?

– Пожалуй. Но… Ох, зря ты так! Я очень хорошо знаю, откуда берется искушение грустить, когда все хорошо. Говоришь себе: хорошо долго не бывает, скоро опять станет плохо, поэтому лучше уж начну страдать прямо сейчас, чтобы потом не переучиваться заново…

– Похоже, – улыбаюсь невольно, потому что его руки уже начали странствие по моему телу и, в общем, уже почти плевать, о чем мы говорим. – Но ведь это правда. В смысле хорошо долго не бывает и переучиваться неохота, да, действительно…

– Ерунду ты говоришь, – вздыхает. – Бывает долго хорошо, бывает, да так долго, что вообразить невозможно, бывает, поверь. Всякое, знаешь ли, бывает.

Наверное, да.

Всякое, вот именно.

А поутру светит солнце, настоящее, по-весеннему яркое, без дураков, к тому же мне приносят кофе в постель, и печенье мне в постель приносят, не убоявшись грядущих крошек, и даже стакан свежевыжатого апельсинового сока в придачу. Вернее, половинку стакана. Не жизнь, а просто розовая картинка из глянцевого журнала, для совсем уж конченных дур. Я, впрочем, с радостью побуду конченной дурой – хотя бы полчасика, если уж так повезло. Буду верить, что все это взаправду. Лишь бы получилось.

– В доме было всего два апельсина, – объясняет тем временем восхитительный виновник моей стремительной деградации. – И соковыжималка сломана.

– А как же тогда?..

– Обыкновенно, руками. Поэтому сока мало. Но мало – лучше, чем ничего, правда?

О да. «Мало – лучше, чем ничего» – какой прекрасный девиз! Мне он, чую, пригодится в ближайшее же время.

Но пока моя драгоценная малость – вот она, здесь, лежит в ладонях, и надо бы мне постараться не обращать внимания на сопутствующую мелодию бытия, ни о чем не думать, не понимать, что даже сейчас, когда, наконец, наступило лучшее в моей жизни утро, я, в сущности, погибаю от одиночества. Надо бы, да, но я не могу. Знаю: как бы ни хлопотал вокруг меня Пятнадцатый мой Аркан, помыслы его сейчас устремлены на совсем иные вещи. Он совершенно счастлив, это правда, но вовсе не потому, что я, такая прекрасная, тепленькая, голенькая, рядом – руку протяни да бери. Его другое занимает – и рада бы я не замечать ничего, да вот, талант, оказывается, у меня такой: знать всякое-разное о других людях и почти ничего о себе… Вот, гляжу на него и все, абсолютно все чую, да не сердцем каким-то там глупым, а всем телом, без остатка. Сопереживание называется, ага.

Юрка, храбрый Чингизид, и грядущая метафизическая дуэль с Мататарой – о да, это нам сейчас чертовски интересно. И еще любовь моей жизни испытывает колоссальное облегчение от того, что давешнее грехопадение наше обошлось без взрывов-катастроф: уж он-то знает силу собственных вымыслов… И – это, увы, тоже яснее ясного – больше всего на свете он сейчас хочет вытащить меня из постели и отправиться на очередную охоту, вместе, рука об руку, как ни в чем не бывало. Спешит убедиться, что вчерашнее приключение, вернее, все приключения вместе взятые, не отбили у меня охоту к учебе. Вот это его, кажется, действительно чрезвычайно беспокоит. «All you need is love», – ага, как же. Битлы – явно не его герои, увы.

А и не зря, кстати, беспокоится мой сладчайший наставник, идеальный любовник, мальчик моей мечты, самая бесчувственная из скотин в хлеву Великой Матери Цирцеи. Мне сейчас тут, с ним, как ни крути, хорошо – насколько это вообще возможно при текущем раскладе. Чужие шкуры мне нынче утром явно без надобности, да и свинство это, честно говоря, по чужим шкурам лазать. Как ни крути, а права была индийская ведьма, ох, права…

– Слушай, – задумчиво говорит мой погубитель, – ты что-то мрачная такая, еще хуже, чем вчера. Может быть, я что-то не то делаю? Таскаю тебе кофе в постель, как образцовый герой дамского романа, самому смешно… Может быть, если бы я запер тебя в кладовке, связав по рукам и ногам, а вечером покормил бы картофельными очистками, твое настроение было бы хоть немного лучше?

Невольно улыбаюсь, вообразив себя в его кладовке: руки заломлены за спину, морда в картофельных очистках. Этакая Жюстина[13] из Бабушкина, о да. История Вэ[14]. Высокий класс.

– Вот видишь! – торжествует. – Стоило только предложить, и тебе уже весело.

– Спасибо, – говорю вежливо. – Но, знаешь, пожалуй, все-таки не нужно. Не моя это стезя. Я бы сама тебя с наслаждением связала и где-нибудь заперла, дай мне волю… К тому же, в кладовке у меня будет масса возможностей подумать. О тебе, о себе и о нас. Представляешь, какой ужас?

– Не представляю. Почему – «ужас»? Все ведь хорошо, было и есть, а что будет – неведомо, но чертовски интересно, разве не так?

И тут я пала так низко, ниже не бывает. Разревелась ни с того ни с сего, практически на пустом месте, во время распрекрасного завтрака в постели, о каком и мечтать не смела – вот еще вчера утром, между прочим, не смела, а сегодня получила на свою голову, господи, да что же это?!

Он, слава богу, молчит. Гладит меня по голове, как ребенка. Да, снова – как ребенка. Любимых женщин гладят по голове совсем иначе, уж я-то знаю, но, ладно, сойдет, и на том спасибо, нельзя быть такой мелочной, в конце-то концов…

– Ничего, – говорю, – ничего. Все действительно хорошо, но не так, как мне хочется, а как-то иначе хорошо. Ты лучше всех в мире, правда, просто все не так. Но это нормально, в порядке вещей, этот закон природы я знаю, это мы проходили…

– Какой закон?

Ишь, вытаращился. Интересно ему. Действительно интересно. Мое небо обрушивается на мою же землю со скоростью сто двадцать катастроф в минуту, а ему, видите ли, интересно послушать, что я теперь скажу о законах природы. Фантастическая все же тварь. Ангел бессмысленный. И, как водится, беспощадный. Своими руками убила бы, если бы не…

Если бы не.

Но все же он молодец, поговорить – дело хорошее. Все лучше, чем носом шмыгать бездарно. Он у меня от слез распухает и краснеет с катастрофической скоростью, между прочим. Красота нечеловеческая, да уж…

– Одни люди, – объясняю, – от рождения пригодны для того, чтобы любить, а другие только и могут что быть любимыми. Они – вы! – не виноваты, знаю. Никто не виноват. Всякому чужая участь кажется лакомым куском. Но тут уж ничего не поделаешь, каким родился, таким и живи.

Мотает головой.

– Господи, Варенька… Да нет же. Все не так. А если даже и так, значит, мы с тобой путешествовали по этому морю в одной лодке, а не в разных. Просто я в какой-то момент оказался за бортом. Хочется верить, вполне добровольно. А ты все не спешишь нырять. Имеешь право. Но на твоем месте я бы в этой лодке не задерживался. Худая, в сущности, посудина.

– Ну, значит, увидимся на дне, – бурчу. – Рано или поздно.

– Что я, собственно, все это время стараюсь сделать, так это утянуть тебя в пучину, – улыбается он. – А ты брыкаешься зачем-то. Да еще и меня обратно, в лодку тянешь. И я бы в общем с радостью рядышком посидел, веслом бы помахал, просто давно уже оброс жабрами да плавниками. Мне в твоей лодке – погибель. То есть не именно вот в твоей, а в любой лодке. Мне теперь в море нужно жить.

– Заигрались мы с тобой в метафоры, – вздыхаю. – Еще немножко, сами себя понимать перестанем, не то что друг друга. Послушать нас со стороны – не жизнь человечья, а сплошь художественная декламация. Ужас. Взрослые ведь люди… Значит, так. Давай договоримся. Полдня ты будешь делать вид, будто любишь меня больше жизни, ни о чем другом помыслить не можешь. Знаю, трудно тебе придется, но ты уж постарайся, пожалуйста. А за это другие полдня я буду делать вид, будто мне действительно интересно учиться воровать чужие судьбы. Мне тоже будет трудно, но я приложу все усилия…

Он вдруг принимается хохотать – заливисто, от души, да еще и ладонью хлопает по коленке. Ну-ну.

– Знаешь, – говорит, отсмеявшись, – это даже немножко несправедливый договор получается. Мне и стараться особо не надо, а вот тебе придется как следует попыхтеть. Но тут уж ты сама виновата, я тебя за язык не тянул. И имей в виду: если тебе будет хотя бы на четверть так же легко выполнять этот договор, как мне, то о лучшей ученице я и мечтать не смел… Эх ты, балда!

Это у нас называется: учимся делать комплименты. Я даже не сразу въехала, а когда до меня наконец дошел смысл сказанного, кидаться на шею было некому: этот злодей в душ сбежал, не дождался моего просветления.

Ну и ладно, подожду, как водится, две минуты, всего-то.

Стоянка XXII

Знак – Козерог.

Градусы – 0°00′01'' – 12°51′25''

Названия европейские – Каальбеда, Кальдеба, Каальдабала, Содохаха, Зодельболюх, Зандельдена.

Названия арабские – Сад аз-Зибих – «Счастье Жертвоприносителя».

Восходящие звезды – альфа и бета Козерога.

Магические действия – заговоры для снятия вражды всякого рода.

День не прошел – пролетел, хоть и вместил в себя несколько десятков чужих лет. Я в общем перегнул палку, совсем не обязательно было сегодня покидать постель и отправляться искать приключения на свою задницу. Медовый месяц – это, конечно, перебор, но уж один-то единственный медовый денек, краткий и безмятежный вполне можно было себе устроить.

Я, однако, бываю порой упрям как осел – даже вопреки собственным насущным интересам. Под вечер велел Варе одеваться: пришло, дескать, твое время договор выполнять, а я снова заступлю на вахту после полуночи, как нам, демонам да упырям, и положено. Она, собственно, и не возражала, даже посмеялась над моими формулировками, словно бы это я, болван, договор такой нелепый выдумал собственной глупой головой.

Оно, впрочем, и хорошо, что посмеялась. Сразу бы так. Но теперь расслабилась наконец – не только моими стараниями, но и ценой собственных усилий. Погасила опасный огонек безумия, тлевший в ее зрачках со вчерашнего вечера, и вдруг снова стала прежней Варенькой, резкой, немного угловатой умницей-красавицей, острой на язык, властной и беспомощной одновременно – такое сочетание я прежде встречал только у совсем мелких детишек, избалованных родительской опекой. Откуда это в ней, такой самостоятельной, одинокой, давным-давно взрослой барышне? Неведомо. Однако же никуда не денешься, есть и идет ей чрезвычайно.

Ей, впрочем, все идет, кроме, разве вот, почти беспричинного отчаяния, которое, по правде сказать, вообще никого не красит.

Смех смехом, но Варя честно выполняла собственные условия. Изображала неподдельный энтузиазм, постоянно оглядывалась по сторонам в поисках подходящих объектов внимания, теребила меня расспросами. Сперва – все в той же кофейне на Большой Дмитровке, затем – в модном бутике и даже в вагоне метро, куда мы спустились по ее собственной просьбе: вспомнила вдруг давешний рассказ Капы про Олега Подземного Жителя заинтересовалась: а действительно, как оно бывает под землей? То и дело тянула меня за рукав: «Ты тоже давай, попробуй, тебе же хочется! Вон та тетенька с синими волосами – по-моему, просто прелесть! А мужик с портфелем тебе как? Кажется, там такие достоевские бездны кроются… Или ну его, как думаешь?..» Увлеклась новой игрой так, что почти демонстративное притворство постепенно превратилось в искреннюю заинтересованность – она и сама не заметила. Так часто бывает; я, собственно, на то и рассчитывал.

Потом, по дороге домой, Варя взахлеб рассказывала мне о короткой, но увлекательной жизни запойного художника, своей первой сегодняшней добычи. Меланхоличная девица из Prada впечатлила ее куда меньше.

– Ей, бедной, совсем-совсем не везло с любовниками. Все какие-то олухи немощные попадались, никто ее расшевелить не мог… Ну и вообще скучно. Сытая, красивая, зеленая тоска. Я лет пять с нею вместе помаялась и решила, что с меня хватит…

Зато студент Миша, которого мы отыскали в вагоне метро, понравился ей чрезвычайно.

– Такая, знаешь, простая, но хорошая, в сущности, человеческая жизнь, – сбивчиво объясняла Варя. – Сперва – сейчас вот прямо – учеба, много друзей, пьянки какие-то веселые, без надрыва, большая любовь, большой облом, зато по мелочам ему и тут везло, великое множество приятных мелких романов между делом успел провернуть. Потом аспирантура, пару лет покрутился, как мог, наконец, плюнул на все и уехал сначала в Англию, затем в Канаду, благо профессия позволяла… Он там отлично прижился, как родной, так вроде бы редко бывает. Женился на своей коллеге. Красивая такая мексиканка, настоящая Кармен, только характер ангельский… Родили, представляешь, восемь детишек; счастливы были и не сказать, что бедны. По крайней мере, на еду, жилье и учебу всем хватало, а больше им и не требовалось ничего… И, знаешь, никаких внутренних конфликтов, ни депрессий тебе, ни страхов, ни житейских катастроф, даже этого легендарного кризиса среднего возраста у человека не случилось. Просто счастливая семейная жизнь, да еще и работа вполне себе любимая, за хорошие деньги, представляешь?! Детки все отличные выросли, никаких с ними огорчений не было. Это, наверное, тоже талант – быть очень хорошим папой, да? Я бы, конечно, такую жизнь прожить не сумела, но вдруг, вот так, сверх программы – просто курорт, счастье!

– И совесть, – интересуюсь, – не мучает больше? Или ты просто честно выполняешь договор?

– Ох, действительно, ведь был же договор! – Варя смеется и честно, как на духу признает: – Забыла я про договор. Столько лет прошло!.. Так слушай, с тебя же, выходит, еще несколько часов гибельной любви причитается? Теперь припоминаю. До полуночи еще далеко, но…

– А как ты думаешь, с какой радости я домой тебя везу? Даже не предлагаю поужинать где-нибудь в ночном клубе. Совсем на меня не похоже, разве нет?..

– Не похоже, да… А с совестью своей я, будешь смеяться, как-то договорилась. Поняла кое-что. У меня теперь свой собственный кодекс чести, а вы, злые магрибские колдуны, живите, как хотите.

– А ну-ка, ну-ка, – прошу. – Расскажи про кодекс чести.

У самого-то заранее волосы на загривке дыбятся – так, на всякий случай. Мало ли, что она там придумала…

– Ну вот, смотри. Взять, к примеру, хотя бы этого же Мишу. Мне в его шкуре было приятно, ему, надо понимать, тоже. Но никаких особо бурных страстей у него и не было никогда. Не того склада человек. Ну вот, любовь эта великая, несчастная, в юности, да. Но такие острые ощущения кто угодно рад бы под наркозом пережить… А потом – все, успокоился. И уезжал отсюда, ни о чем не волнуясь, и женился больше по нежности, чем по страсти, и детей своих любил крепко, но как-то… ну, знаешь, без надрыва, что ли. Когда кто-то из них болел, я… то есть не я, конечно, а Миша говорил себе: «Дело житейское», – вызывал врача, покупал нужные лекарства и спал спокойно. Может быть, именно поэтому и оказался таким хорошим папой, что не дергался по пустякам. Я бы так точно не смогла, почти преклоняюсь!.. Это я все к тому рассказываю, что у него интенсивность переживаний отнимать – уж точно не грех. Потому что отнимать, строго говоря, нечего. Ну, будет он еще чуть-чуть спокойнее, невелика разница… С Мишей понятно?

– Понятно. Дальше рассказывай.

– Да тут и рассказывать особенно нечего. Смотри, ну вот тебе противоположный пример, художник этот из «Кофеина», жертва грядущего делириума… Это ведь даже благо, что у него ощущения притупились по моей милости. Потому что там такие страсти-мордасти, не приведи господи! Мне-то вполне интересно было, но только потому, что сегодня я четко отделяла себя от него, все время осознавала, что это – не моя жизнь. А то бы ужас вышел, вообразить боюсь… В общем, принцип тебе должен быть понятен: если я вижу, что мое воровство ничего не меняет или даже облегчает боль – ну и славно, значит, все дозволено. А если совсем хороший человек попадется вроде этой вот вчерашней Лии – что ж, тогда следует чуть-чуть покайфовать и оставить человека в покое. Так что хорошо даже, что меня вчера старуха изгнала. Надеюсь, она и Чингизида твоего изгонит как-нибудь. Потому что кому-кому, а Лие я от души желаю прожить свою жизнь во всей полноте. Она очень хорошая, для такой все оттенки настроения важны. Но подобных людей, сам знаешь, мало… В общем, вот такой у меня вышел расизм, дискриминация и прочий жуткий фашизм. Но люди ведь правда вовсе не равны – просто потому, что все разные. Разве нет?

Я смеюсь – скорее от облегчения, чем по иной причине. Что ж, коли так, дело в шляпе. Если Вареньке удобно сейчас делить человечество на тех, кого можно обкрадывать, и тех, кого трогать нельзя, – пусть себе чудит, это делу не помеха. Все накхи со своими жуками в голове, да и не только накхи … Эти самые жуки, возможно, один из основных отличительных признаков нашего вида.

Поворачивая ключ в замке, слышу, как за стеной начинает дребезжать телефон. Хозяйский аппарат – большой мастер издавать совершенно непотребные звуки. Словно бы нехороший человек решил вдруг спросить: «Как дела?» – даже не робот с телефонной станции, отягощенный списком моих долгов, а противный, полусгнивший мертвец из самого что ни на есть адского подземелья. Не то чтобы я с утра до ночи жду подобного звонка, просто – такой уж звук.

Я не спешу, поворачиваю ключ медленно, извлекаю аккуратно, пропускаю Вареньку в коридор и только потом захожу сам. На кухню тоже не бегу, иду вразвалочку. Да-да, я имею в виду те три с половиной шага, которые отделяют кухню от входной двери и гордо именуются «коридором». Сам понимаю, что невелика разница, с какой скоростью перемещаться, когда пространство практически отсутствует. Но все же есть надежда, что телефон умолкнет: не до него сейчас, кто бы ни звонил. Кто бы ни…

Увы, я все-таки успел.

– Я вас очень внимательно слушаю, – говорю, прижимая к уху трубку из ядовито-зеленой пластмассы.

– Правильно делаешь, – отвечает мой далекий собеседник. – Знаешь, тут такое дело… В общем, надо бы нам с тобой поговорить, лучше бы сегодня же. Действительно очень надо.

– Кому надо? – спрашиваю. – Вы на всякий случай имейте в виду: я так и не понял, с кем разговариваю.

– Не узнал? – удивляется трубка. – Неужто богатым буду? С каких бы шишей?

– Юрка? – спрашиваю. – Что-то ты не своим голосом говоришь. Никак ты теперь у нас тоже изгнанный демон?

– Что-то в таком роде, – бодро рапортует он. – Собственно, именно об этом я и хочу тебе рассказать. Ты сможешь сейчас ко мне приехать?

– Я все смогу. Всемогущий я у нас. Адрес диктуй. Где это?

– Я тебе его, между прочим, уже писал. На визитке. Неужели успел посеять?.. На Беговой я живу. И не нужно стонать: на самом деле, не так уж и далеко от тебя, если по Сущевке будешь ехать…

– Да-да, практически в соседнем дворе, – ухмыляюсь. – Визитка твоя – вот она, но ты объясни, как дом найти. А то знаю я эти московские адреса: если тебе нужен дом номер шесть, будь любезен свернуть возле четырнадцатого, сделать три поворота, выехать в некий безымянный переулок, и уже там найти нужный поворот, надежно спрятанный между каких-нибудь гаражей…

– Примерно так, – смеется. Подробно рассказывает, как найти его обитель, напоследок выдает страшную тайну кодового замка, потом, выдержав паузу, просит:

– Только ты один приезжай, ладно? Девочке своей сам потом все расскажешь. Или не все, а только то, что сочтешь нужным. Или вовсе ничего. Не хочу ребенку голову морочить. Она не моя ученица. Сам решишь, хорошо?

– Ладно, – соглашаюсь, – как скажешь.

Кладу трубку, поворачиваюсь к Варе.

– Ты поняла, что происходит, да?

– Было бы что понимать, – огрызается. – Тебя вызывают на тайные переговоры, а мне велено смирно сидеть на кухне и, за неимением под рукой киндера и кирхи, вышивать, что ли, на пяльцах…

– Примерно так. Только досуг – на твой выбор. Не хочешь оставаться дома, могу куда-нибудь по дороге тебя забросить. Например, в кафе или в гости. Буду ехать обратно – заберу. Что скажешь? А то знаю я твой великий талант к мировой скорби: затоскуешь ведь тут, потом, чего доброго, станешь думать всякую мрачную ерунду, к моему приходу как раз напьешься и ближе к утру побьешь меня веником, просто так, для профилактики. Чтобы знал, с кем связался.

– Как же ты меня хорошо изучил… – мечтательно мурлычет она. – Побить тебя веником, о да, это было бы прекрасно! Надо будет как-нибудь попробовать… Но, знаешь, не нужно меня никуда отвозить. Я, кажется, в полном порядке. И вполне готова просто почитать книжку или даже пасьянс разложить. Во всяком случае, имеет смысл попробовать. Только оставь мне номер твоего телефона. Если что-то будет не так, я тебе позвоню, ладно? Попрошу выслать команду спасателей. Ну, или просто скажу, что все плохо, а ты ответишь, что, напротив, хорошо, и внятно объяснишь почему… Ладно?

– Господи, – вздыхаю, – конечно. Вот тебе мой номер, звони, когда захочешь и не вздумай стесняться. Ага?.. А то, может, все-таки, отвезти тебя в гости?

– Некуда, – улыбается она. – Я тоже сперва подумала: позвонить Наташке или даже Маринке позвонить, вдруг уже вернулась в город с этой своей глупой дачи?.. Но, знаешь, поняла, что не хочу. Мне просто нечего им сказать. И услышать тоже нечего. Они – из прошлого. Из того времени, которое было до тебя. До того, как ты научил меня проживать сто чужих лет в один день. Мне… Мне будет трудно.

– Да, – киваю, – есть такое дело. Старые друзья давным-давно не могут меня к себе зазвать. Они славные; теоретически говоря, я по-прежнему их люблю, но – да, ты права, нечего сказать, нечего услышать. Умничка. Все-то ты понимаешь.

– Не все. Просто довольно многое. Зато если уж чего не понимаю, так не понимаю крепко, дубиной не перешибешь… Ничего, так даже смешнее жить.

Она приподнимается на цыпочки – скорее ради самого жеста, чем в силу насущной необходимости, касается губами моей шеи, шепчет:

– Если ты вернешься очень поздно и увидишь, что я сплю, порадуйся за меня. Значит, я действительно больше ни черта не боюсь, даже быть счастливой… И, кстати, не стесняйся меня разбудить, если что.

– Договорились, – обещаю.

Юрка, как выяснилось, жил в большом сталинском доме, совсем не похожем на те московские постройки, где мне доводилось бывать прежде. Не в архитектуре дело, архитектура-то как раз вполне обычная, но в подъезде – почти недостоверная чистота, широченные лестницы, да фикусы в кадках на каждой лестничной клетке. А под фикусами – табуреты и журнальные столики для курящих жильцов. Обшарпанные, что да, то да, но не столь убогие, как хозяйская мебель в съемных квартирах.

Дверь Юркина открылась прежде, чем я успел поднести руку к звонку. Ну да, наше фирменное чутье. Обычное в общем дело…

Вид у хозяина дома тот еще: взъерошен, но весел, словно бы немного пьян, но спиртным от него не пахнет. Да и не пьет он вовсе, насколько я помню… И, что совсем уж странно, напряжен, натянут как струна, только что не звенит. Бегун перед стартом в таком настроении – обычное дело, так то ж бегун.

– Кофе, – говорит с порога, – чур сам вари, я и позориться не стану: на фоне твоего вчерашнего шедевра это будут помои… Выпить не предлагаю: ты за рулем. Да и не держу я в доме эту дрянь, только для гостей покупаю, а гостей у меня давненько не было… Зато могу покормить. По глазам вижу – не откажешься.

– Не откажусь, пожалуй. Корми, только и про басни не забывай. Ты, как я понимаю, сходил уже на разведку?

– А то, – ухмыляется. – Сходил, сходил. Да так, что мало не показалось… Впрочем, это было прекрасное приключение. И прекрасное продолжение, надеюсь, воспоследует. Я, видишь ли, уезжаю. Надеюсь, очень скоро.

– Куда?

Спрашиваю, признаться, без особого любопытства. Просто из вежливости, лишь бы беседу поддержать. Мало ли, кто куда уезжает, тем более Юрка. У него, как я понимаю, вечно командировки всякие приятные, от журнала. Он, как главный редактор, самую сладость себе забирает – не из алчности даже, просто положено так.

И в любом случае какое мне дело до его перемещений в пространстве?

– Куда? А ты угадай. И нарисуй. Помнишь, была в годы нашего детства такая телепередача?.. Ну что ты так на меня смотришь? В Индию я еду. В Индию. Надо с этой теткой наяву повидаться. Живьем, так сказать.

Вот тут я цепенею.

– На фига она тебе живьем?

– А она мне свидание назначила, – добивает меня Юрка. – Предложила сделку: я оставлю девочку в покое, а она за это откроет мне тайны и чудеса, какие мне, дескать, и не снились. Сказала, из тех, кто устал учить, получаются самые лучшие ученики. Это про меня, о да! Давненько я ничему не учился. Хорошо бы…

– Знаешь, – прошу, – давай лучше по порядку. А то финал твоей истории пока звучит вполне нелепо. Я ведь не знаю, как вы там с нею договаривались и о чем…

– Вот! – восклицает он, воздев к потолку указующий перст. – Как и о чем, да! Это и есть самое интересное… Одно условие: мы пойдем на кухню, и ты будешь варить кофе. И не вздумай отказываться, я с утра об этом мечтал: как заманю тебя в гости под любым предлогом, и поставлю к плите. Это же просто наркотик вчера был, ни о чем ином думать не могу…

– А ты гляди, как я это делаю и запоминай. Невелика наука. Прежде всего, вода. Из-под крана не катит, и фильтр такой не годится, убери с глаз моих долой. Воду для хорошего кофе надо покупать. Родниковую.

– «Святой источник» подойдет?

– Не лучшее, что есть, но на безрыбье… Кофе у тебя какой? О, да кофе отменный! Молоть, имей в виду, лучше бы сейчас, перед варкой и ровно столько, сколько мы собираемся выпить. Но я это условие, честно говоря, редко соблюдаю. Если есть специи, сойдет и старый помол… Кардамон, имбирь, мускат, корица – у тебя хоть что-то из этого есть?

– Только корица и мускат.

– Надо было мне сказать, я бы из дома взял, если уж тебе так в душу запало… Ладно, попробую обойтись тем, что есть. Кофе у тебя классный, лучше, чем я обычно покупаю, поэтому, думаю, все у нас получится… А ты давай, рассказывай, не тяни.

– Да я вот, честно говоря, все соображаю: с чего начать?.. Ну, как я разыскал девочку и дождался, пока она загрустит, это не очень интересно, да? Сам не маленький, и без меня все понимаешь… Потом – все как обычно, пожил немного в ее шкурке. Это было скорее приятно, чем нет, особенно когда начался индийский период, но ничего выдающегося. Потом девочка, как и рассказывала твоя Варвара, познакомилась со старухой. Вернее, познакомится. Забавная путаница выходит у нас со временем, что да, то да… Скажем так: однажды, примерно год спустя, в нескольких тысячах километров отсюда одна старая индийская ведьма заговорит со своей юной подружкой и скажет – не ей, мне: «Сынок, да что ж ты такой неугомонный?!» И я всерьез задумаюсь: а действительно, с чего бы. Вернее, я-то как раз, не «задумаюсь», а «задумался». Глагол должен быть в прошедшем, на фиг от меня ушедшем времени. Странно, да?.. Наша беседа для этой тетки, Мататары, в будущем, а для меня – в прошлом, и, знаешь, не представляю, каким образом, но ведьма это прекрасно понимала! Возможно, куда лучше, чем я сам.

Он умолкает. Достает из холодильника обещанную кормежку: бутерброды с красной рыбой, оливки, сыр с прожилками синей плесени, еще какую-то прекрасную дрянь из серии «ужин одинокого буржуя». Я понимаю, нелегко человеку. Что-то такое нужно рассказать, для чего и слов-то пока не придумали. Некому было придумывать нужные нам сейчас слова, ибо из походов, подобных Юркиному, надо думать, мало кто возвращался. Вот и сбивается с одного на другое, жилы из меня тянет – не со зла, просто не выходит иначе.

– Что-то особенное между вами вышло? – спрашиваю. – Или просто поговорили по душам, и ты вернулся сюда?

– Просто поговорили по душам, да, пожалуй… Если ты имеешь в виду: не применяла ли она силу, то нет. Исключительно силу убеждения. Назвала меня «пропащей душой», представляешь? А потом предложила поговорить наедине, без свидетельницы. То есть без Лии этой, из-за которой весь сыр-бор.

– «Наедине» – это как? – изумляюсь.

– Не знаю. Трудно сказать. Все было странно. Она что-то такое проделала, какой-то неуловимый, незначительный, на первый взгляд, жест – знак, что ли, вроде нашего? – и мы вдруг оказались наедине. Тотальное уединение вдвоем, когда для меня весь мир состоял лишь из ее лица и голоса, а ее миром, надо думать, был я… Знаешь, на самом деле эта Мататара вовсе не старуха. И вряд ли просто ведьма. Она – нечто большее. Не знаю – что. Не богиня же, в конце концов…

– Почему нет? – ухмыляюсь. – Индия – страна чудес. Там боги и должны бы ходить босиком по улицам городов, или даже открывать рестораны национальной кухни. Самое то.

– Вот прямо сейчас не нужно надо мной смеяться, ладно? Потом, если захочешь, посмеешься. Мне и так трудно рассказывать.

– Прости. Я не смеюсь, но все равно, прости. И ведь знаю, что самые важные вещи трудно рассказывать, а сам, дурак, перебиваю. Все, заткнулся. Продолжай. Как это было?

– «Как» – это вопрос, на который у меня нет ответа. Как-то «не так» – вот тебе самое точное определение. Я и не помню-то толком ничего, кроме нашей беседы. Потому что разговор, каким бы диковинным ни казался – он и есть разговор, дело привычное. А все остальное было настолько не похоже на хоть что-нибудь знакомое… Ладно, все это интересно, но вряд ли очень важно. Важно то, что она мне рассказала… Начало, кстати, было впечатляющее, что да, то да! «Так и знала, что ты не демон, а просто человеческий щеночек», – говорит. Представляешь?

– «Человеческий щеночек»? Смешно звучит. Нелепо и трогательно. Точно ведь богиня… Ну ладно, ладно, Бодхисатва какая-нибудь. Не знаю я толком тамошнего пантеона, поэтому – все, молчу. Мол-чу! Где у тебя чашки? Сейчас отколочу твою посудину, и можно будет разливать.

– Варежку возьми, над плитой. А чашки сейчас дам. Так вот, потом эта… это… существо, с которым я остался наедине, вполне доходчиво объяснило мне, чем, собственно, занимаются накхи. Мы с тобой в частности.

– Хочешь сказать, ты прежде этого не знал?

– Хочу сказать, что прежде я знал, мягко говоря, не все. Я знал, что нужно делать и как. Знал, чего ни в коем случае нельзя, и что вполне возможно. И еще думал, будто знаю, зачем это нам нужно: победа над временем, накопление богатого персонального опыта в кратчайшие биологические сроки, стремительное индивидуальное развитие за счет интенсивного бытия, и все такое прочее… Думаю, мы все примерно одинаково это себе представляем. Так ведь?

– Ну… Да, пожалуй. Примерно так…

– Так вот, – вздыхает. – На самом деле дело обстоит совсем иначе.

Он умолк, прикрывшись кофейной чашкой. То ли формулирует, то ли просто наслаждается напитком. Я, по крайней мере, использую паузу, чтобы сожрать бутерброд. Забегались мы с Варей сегодня, заплутали в каменной московской тайге, на обед было у нас по чашке кофе, на ужин – мечтательное обещание себе: «Вот приедем домой, и уж там-то…»

А дома телефон этот трескучий. И, следовательно, никакого ужина.

– Ты вот что, – говорит наконец Юрка. – Имей в виду: то, что я тебе сейчас скажу, будет очень похоже на полную чушь. И ты от нее, скорей всего, отмахнешься. Я бы и сам с радостью отмахнулся – если бы вот так, с чужих слов… Проблема в том, что для меня это, уж прости за пафос, откровение. Всякая информация, полученная в столь невероятных обстоятельствах – откровение. Надеюсь, такие вещи ты понимаешь.

– Я тоже надеюсь, что понимаю, – говорю. – С трудом представляю твои «обстоятельства», но верю: это было нечто из ряда вон выходящее. Вид у тебя вполне всклокоченный… Ты, по правде сказать, сам на себя не похож.

– Надеюсь, что так. Меньше всего на свете я теперь хочу быть похож сам на себя… Ты дожуй, пожалуйста. И сядь. Ага, вот так.

– Думаешь, сознание потеряю? – ухмыляюсь.

– Скорее уж, поднимешь меня на смех. Станешь ржать, подавишься, не дай бог. Так бывает.

– Всякое бывает, – откликаюсь эхом. – Рассказывай, я уже проглотил. И смеяться вряд ли буду. Не думаю, что эта загадочная бабка травила тебе свежие анекдоты.

– Чего не было, того не было… Мне объяснили вот что. Дескать, любая человеческая жизнь – это, грубо говоря, подготовка к смерти, своего рода тренировка духа – как-то так. Ну это, как раз, вполне общеизвестная телега… Из нее логически проистекает, что есть только одно важное дело у всякого живого существа: закалиться настолько, чтобы выстоять перед натиском смерти…

– Выжить в момент взрыва, – подсказываю. – Ну да, нужен очень хороший внутренний клей, чтобы сохранить себя в этот миг.

– Совершенно верно. Откуда ты знаешь?

Он изумленно меня разглядывает, словно впервые увидел. Недоверчиво качает головой, кажется, хочет спросить: «Да ты ли это?» – но понимает, что такой вопрос прозвучит совсем уж дико.

– Ну, не то чтобы именно «знаю». Просто довольно много размышляю о смерти. И других расспрашиваю, при случае. Пытаюсь разобраться. Я ведь не говорил тебе, что однажды, когда еще не был накхом, почти случайно, заглянул в собственное будущее?.. Правильно, я никому, кроме Михаэля, об этом не рассказывал: звучит как полная чушь. Обстоятельства тогдашние пересказывать долго, да и ни к чему, просто имей в виду, очень похоже на твою ситуацию, когда даже полная, казалось бы, чушь не может быть ничем иным, кроме как «откровением»: обстоятельства больно уж невероятные[15]… Так вот, времени у меня, судя по всему, до весны следующего года. А дальше – темнота. Полная неизвестность. Смерть? Честно говоря, не знаю. Но похоже на то…

– Вот оно как, – Юрка гляди на меня с сочувствием и неподдельным интересом. – Да, у тебя куда более серьезные причины охотиться на чужие судьбы, чем у всех нас, вместе взятых… Плохо дело.

– Ну, не обязательно именно «плохо». Во-первых, нет гарантии, что я непременно помру. Мало ли что, вдруг вот возьму да и просветлею, как Будда какой, – смеюсь. – Потому и тьма, что непостижимое это состояние для нас, неразумных приматов… А во-вторых – ну да, ты прав. У меня серьезные причины охотиться, и я люблю это дело, так что следующая весна светит мне ох как нескоро! Все в общем в порядке.

– Дело плохо потому, – печально говорит он, – что я-то как раз собрался уговаривать тебя бросать эту охоту. Ну, не то чтобы всерьез уговаривать: я неплохой манипулятор, но с тобой у меня вряд ли что-то получится…

– С какой стати – отговаривать?!

Чего-чего, а такого поворота я точно не ожидал.

– Видишь ли, – мягко говорит он, – я выяснил, что наше, так сказать, участие в чужой жизни, куда более разрушительно для человеческого сознания, чем можно себе вообразить. Мне это объяснили. И показали – не спрашивай как. Сейчас не смогу воспроизвести, но тогда мне все было совершенно очевидно… да и до сих пор вполне очевидно, только я не могу пересказать. Тебе придется просто верить мне на слово. Или не верить – это уж как получится.

– Разрушительно – в каком смысле?

– Мы, образно говоря, питаемся тем самым волшебным клеем, который укрепляет человеческий дух, – вздыхает Юрка. – Мы забираем себе подлинность чужого бытия – и ничего больше. Звучит как полная чушь, да. Но я не могу подобрать иную формулировку.

– Ничего. Вполне внятная формулировка. Мне, по крайней мере, более-менее ясно… Да, теперь я понимаю, что с тобой творится. И ты наверняка хочешь, чтобы то же самое творилось со мной. И с теми, кому я расскажу о твоем чудесном озарении. Правильно в общем хочешь. Узнать, что несколько лет кряду не просто развлекался, а… ну, что ли, пожирал души человеческие – да, это серьезно. Хорошо хоть у меня есть возможность тебе не поверить.

– И ты ею воспользуешься?

– Почем я знаю? Не мне решать, во что я буду верить. Вера дело такое, она или есть, или ее нет, волевым усилием тут ничего не изменишь. Разве только, если себе врать умеешь, а я не умею, давно уже… Ты-то сам как теперь будешь жить? Бросишь все на фиг, уедешь в Индию искать эту ведьму?

Кивает.

– Искать особо не придется. Знаю, куда идти. Я же говорю: она мне свидание назначила. Улыбалась лукаво, говорила: «На самом-то деле ты уже давно меня разыскал, а теперь я наконец узнала, откуда ты тогда взялся», – вот такие у нас нынче парадоксы времени, почище, чем в фантастических романах… Обещала научить таким чудесам, которые прежде и не снились. Якобы, в обмен на свободу ее подружки, но я-то понимаю: договор наш – скорее любезность с ее стороны, чем насущная необходимость. К тому моменту я и без заманчивых обещаний был готов капитулировать. Но Мататара действительно хочет взять меня под свою опеку: я чувствовал искренность ее намерений. Да и сами обстоятельства нашей беседы исключают обман.

– Откуда такая уверенность? – спрашиваю зачем-то. Хотя и сам должен бы понимать такие вещи. Большой уже мальчик, больше не бывает.

– Чтобы врать, нужно все же быть человеком, а мы… Черт его знает, что на самом деле произошло между нами, но в тот момент мы оба вряд ли были людьми. И, знаешь, это как раз понравилось мне больше всего… О господи, конечно, я к ней поеду; надеюсь, еще на этой неделе успею умотать, благо с визой проблем быть не может. От таких шансов не отказываются, правда?

– Да уж, пожалуй. Я бы и сам на твоем месте… А кстати, знаешь, смешно было бы: снова изловить эту девчонку, Лию, составить ей компанию, дотянуть до сеанса «изгнания бесов», потребовать бесплатного обучения чудесам… Так бы постепенно всей компанией в Индию и перебрались.

– Смешно, – вздыхает Юрка. – Но старуха это учла. Просила передать, чтобы мы больше не трогали Лию. Сказала, в следующий раз будет не уговаривать, а сразу бить по башке. А она может, не сомневайся. Может убить, запросто, а может и заточить в одной-единственной секунде бытия, как в тюремной башне. Правда, может, хоть и не любит пользоваться этим умением. Она показала мне, как это бывает: застрять в одном застывшем мгновении – не для острастки даже, а в качестве аванса. Дескать, смотри, дурачок, как выглядят настоящие чудеса. Она вообще много чего мне показала, но я смутно все помню. Как сон: чтобы вспомнить его детали, надо снова заснуть, знаешь, как это бывает?

Еще бы я не знал.

Мы почти сразу распрощались, не стали затягивать беседу. Юрка сказал все, что хотел, я его услышал – чего ж еще?

– Что тебе пожелать-то? – спрашиваю на пороге. – Удачи? Счастливого пути?

– Не нужно ничего желать. Просто скажи мне «до свидания» вместо «прощай». И постарайся не умирать через год. Лучше уж действительно Буддой становись. Из тебя получится вполне симпатичный Будда… Впрочем, вру, вряд ли. Ты у нас из иного какого-то пантеона.

– Я, – говорю, – не из пантеона. – Я, судя по тому, как в последнее время пошли дела, из галлюцинации. Знать бы хоть, из чьей именно… Что ж, до свидания, если так.

– До свидания, – эхом повторяет он. – Я, имей в виду, знаю цену нашим с тобой словам. Поэтому теперь мы обязательно увидимся – где-нибудь, как-нибудь, когда-нибудь. И все будет очень, очень хорошо.

И улыбается мне лучезарно, словно ангел, свесивший ноги с верхней ступеньки Лестницы в небо, по которой мне еще карабкаться и карабкаться – при условии, что ветром не унесет на середине пути.

Но пока сырой мартовский ветер всего лишь срывает с меня шарф и влачит его куда-то прочь, на радость местному дворнику или иной какой-нибудь ранней птахе. В любом случае я за ним гоняться не стану: что упало, то пропало; я и сам не раз падал и не раз пропадал, дело житейское… А теперь мне надо просто выкинуть из головы всю эту прекрасную метафизическую чушь и ехать домой. Свихнуться всегда успею, ужаснуться собственным злодеяниям или, напротив, возгордиться – тем более, дурное дело нехитрое. А вот ехать домой следует прямо сейчас. Повернуть ключ зажигания, включить радио, обрадоваться знакомой мелодии, отбивать ладонью ритм, не думать ни о чем, кроме одного: там, дома, меня ждет Варя. И ведь не позвонила, между прочим, ни разу. Будем надеяться, потому, что все у нее хорошо. Может быть, даже спать легла. Вполне ведь может так случиться, что я приду, а она спит, и тогда мне следует за нее порадоваться, это я точно помню, хотя, убей бог, не соображу сейчас, почему…

Зато ее можно и даже нужно будить – уж это я не забыл. И, надеюсь, не забуду за какие-то разнесчастные двадцать минут.

А дома, оказывается, хорошо. Дома пахнет кофе, эфирным пихтовым маслом и сосновыми благовониями. Варенька, как ни странно, действительно спит. Свернулась клубочком в центре комнаты, на полу, среди подушек, в плед завернулась, книжка открытая рядом валяется, спасибо Томасу Пинчону за наши сладкие сны! А лицо у нее сейчас чрезвычайно серьезное и совсем детское, хоть Гумбертов со всей округи созывай любоваться.

Да и мне не устоять.

Усаживаюсь рядышком, глажу осторожно стриженую голову. Вроде бы и надо мне ее разбудить, и хочется, а жалко. Сам не могу решить, как лучше.

– Только ты у меня и есть теперь, – шепчу. – А больше ничего нет. Хотя я, конечно, буду еще какое-то время делать вид, что есть до фига всего, такого распрекрасного, хоть падай. Буду, буду, хорошая мина при плохой игре – мой коронный номер. Но имей в виду: на самом деле все, что у меня осталось – это ты. Ясно тебе?

Не знаю, слышит ли она меня, проснулась ли. Но губы ее складываются в улыбку, скорее самодовольную, чем лирическую. Потом Варя переворачивается на другой бок, глаз не открывает, зато почти демонстративно отбрасывает в сторону плед. Ну что тут будешь делать?

Что делать, что делать… Правильно, рядышком ложиться, обнимать ее, шептать на ушко всякую трепетную чушь, и между тем руки распускать, жертве своей на радость, не встречая сопротивления. Угрожать ей ласково: дескать, смотри, можно ведь зайти далеко, так далеко, что дальше и нет ничего; истомить, изжарить на медленном, очень медленном огне, довести до исступления, а потом исполнить наконец угрозу: зайти далеко, далеко-далеко, и еще чуть-чуть дальше; в финале умереть наконец с легким сердцем, а после – воскреснуть и почти сразу заснуть, утешаясь идиотской присказкой, что утро, дескать, вечера мудренее.

Кто, кстати, хотел бы я знать, такую чушь выдумал? Самое дурацкое время суток это ваше утро, по правде говоря.

Стоянка XXIII

Знак – Козерог.

Градусы – 12°51′26'' – 25°42′51''

Названия европейские – Коальдеболаш, Каальдеболах, Кальдеболяб, Кальдебда, Содобала, Зобрах.

Названия арабские – Сад аб-Була – «Счастье Поглотителя».

Восходящие звезды – эпсилон и мю (или ню) Водолея.

Магические действия – изготовление пантаклей для помощи в выздоровлении больных и для дружбы.

«Нет, так не бывает», – говорю я себе.

Подразумевается: так, может, и бывает, да не со мной. Не для того я на свет родилась, чтобы вдруг все – просто и хорошо, чтобы все – да по-моему.

Не верю.

Не верю-то я не верю, но пользуюсь случаем с удовольствием. Подставляю тело поцелуям, как солнечным лучам, не задумываясь даже, как оно выглядит при свете яркого оранжевого фонаря за окном. Плевать, уж какое есть, такое есть, кому надо, уже все увидел-разглядел-осмотрел и сделал после этого свой сознательный выбор: по крайней мере, не сбежал куда глаза глядят, вопя от ужаса и отвращения. Напротив, остался рядом. Поздно теперь что-то менять, говорить: «Подожди, любимый, сперва я уберу вот эту – видишь? – складочку на боку, и еще чуть-чуть подкачаю пресс, чтобы пузо подтянулось, сейчас вот сбегаю в фитнес-клуб, вернусь месяца через три, потерпишь?»

Смешно было бы, кстати, да…

Махнув на все рукой, просто беру, что дают. Высокое, оказывается, искусство: брать, что дают; мало кому оно по плечу. Прежде и мне было недоступно, а теперь – учусь вот понемножку. Делаю успехи. Беру словно бы специально мне на радость созданное природой чужое тело; шепот, льющийся в уши, тоже беру, не различая слов. Беру одеяло, когда меня им укрывают, и вторую подушку под голову тоже беру, а поутру беру с подноса чашку с божественным эликсиром – а как еще назвать кофе, сваренный на козьем молоке пополам с водой, сдобренный корицей, подслащенный слегка темным алтайским медом…

– Умеешь ты все-таки ухаживать за совращенными девушками, – улыбаюсь. – Избалуешь ведь меня.

– Ну, должен же хоть кто-то это делать, – отвечает. – А то всем ты, Варвара, хороша, одно плохо – недобалованная какая-то. Потому и трудно тебе было с собою ужиться. И со мною заодно. Но теперь будет легко, верь мне. Что-что, а уж недобалованность я исцеляю наложением рук, тут тебе повезло!

Я и это легкомысленное заявление принимаю на веру, и обещанное «наложение рук» встречаю с восторгом и благодарностью, беру пока дают, ага.

После полудня этот злой чародей временно перекрыл кран, из которого изливалась на меня благодать, изобразил на морде лица подобающую серьезность и уткнулся носом в экран компьютера. Объяснил: все же на жизнь зарабатывать надо, приходится с известной регулярностью всякую ерунду писать, и вот, как раз сегодня именно такой страшный день, когда придется расплачиваться за целую неделю оголтелого тунеядства. И, конечно, на самом деле надо было заняться этим хотя бы вчера. Но вчера – ты же помнишь? – было не до того, мягко говоря.

О да. Я помню.

– Сегодня, – вздыхает, – тоже явно не до того. Но у меня просто выхода иного нет. Потерять две кормушки сразу, а потом суетиться, новые искать – увы, не по мне подвиг.

– Да и не нужно ничего терять, – говорю. – Ты себе работай на здоровье, а я тоже попробую заняться делами. Это, конечно, правда – все, что я тебе вчера про старых подружек говорила. Просто так, для души, мне действительно не о чем с ними говорить. Но о делах – почему бы не поболтать? Мне, в конце концов, кучу денег должны за перевод. И еще кусочек старого долга имеется. Ну и Марину совсем терять из виду нехорошо как-то, она все-таки меня любит…

Удалившись на кухню, беру в руки телефон и принимаюсь яростно названивать по немногочисленным знакомым номерам. Меня вдруг разбирает азарт. Теперь мне даже интересно увидеть людей, которые стали уже частью моего прошлого. И они пусть на меня полюбуются. Интересно: разглядят ли на моем челе тайные знаки перемен? Впрочем, даже если разглядят, наверняка спросят: «Никак влюбилась?» И в общем будут правы. Действительно ведь влюбилась. А все это наше колдовство-чародейство – так, аксессуары вроде ароматных свечей и легкой музыки. Чтобы совсем уж красиво альков обставить, не как у других.

Созваниваюсь, договариваюсь, собираюсь. Рыжий мой колдун-фрилансер, кажется, только рад такому обороту. «Не могу я ерундой заниматься, когда главное дело жизни – вот оно, руку протяни», – объясняет.

Господи, кажется, я начинаю любить комплименты.

Он рассказывает мне, где лучше брать такси, строго велит возвращаться пораньше, записывает на бумажку свой адрес: «Ты же потом не будешь знать, куда ехать!» – смеется. Он, к слову сказать, прав. Металась бы по Изумрудной улице среди одинаковых пятиэтажек искала бы знакомую сосну да оранжевый фонарь, а и того, и другого здесь хватает… То-то веселье было бы.

Уже на пороге он вручил мне свой сотовый телефон. «Я, – говорит, – сейчас закопаюсь в работу и вряд ли стану тебе звонить, но мне будет приятно знать, что это теоретически можно сделать. Ну и тебе в случае чего не придется таксофон искать».

С ума сойти, как это все хорошо, оказывается. То, что прежде показалось бы назойливой опекой, сейчас – счастье невыразимое, глупое и бессмысленное, но ведь сладкое же!

И вот я уже сижу у Натальи на кухне. Болтаю ногами в клетчатых шлепанцах, пью зеленый чай с мятой: хозяйка дома в очередной раз дорвалась до здорового образа жизни. У нее теперь не то что кофе, обычного эрлгрея не допросишься.

Ну и ладно.

Она мне рассказывает о делах: оказывается, деньги за последний перевод будут через месяц, не раньше, зато долг старый – вот он, в конверте, ждет меня уже четвертый день. И вот, дескать, еще вопрос имеется: а не возьмусь ли я перевести второй роман Штрауха целиком? Объясняет: моя часть работы была исполнена столь безупречно, что редактор предложил отдать все «этой девочке, у которой так хорошо вышло». Говорит: «Заплатят тебе сущие гроши, но это, знаешь ли, шанс».

И она еще меня уговаривает! О господи… «Эта девочка» сейчас, кажется, от счастья орать будет. Да так, что стены Наташкиного жилья трещинами пойдут. Второй роман Штрауха. Целиком. Мне. Отдать. Зашибись. Хорошо хоть Наташкино начальство не знает, что я бесплатно согласилась бы Михаэля переводить. Теперь вот дадут мне за героический труд хоть малую, а все же денежку, наивные люди. А я, что ж, я возьму, ибо «бери, пока дают», – это у меня теперь девиз новой эпохи царствования, как у китайского императора…

И я, конечно, не ору, веду себя прилично, просто киваю сдержанно. Дескать, почему нет? Кто же от работы отказывается? Тем более если «шанс»…

Поддерживаю разговор, расспрашиваю о сроках, а сама меж тем смотрю на Наталью, как привыкла уже глядеть на людей, пробую на вкус ее настроение – просто так, из любопытства, ну и чтобы форму не терять. И обнаруживаю вдруг: а ведь ей чертовски обидно, что мой перевод так понравился начальству. Выясняю с легкой грустью: сперва моя подружка приложила немало усилий, чтобы загрести нового Штрауха под себя, как это было с первым романом. И только когда ей твердо сказали: «Нет, или второго Штрауха будет переводить ваша девочка, или мы пригласим Ободова», – присмирела, пообещала со мной поговорить. Этот незнакомый мне Ободов для Наташки – страшный враг, не знаю уж почему. То ли просто конкуренция, то ли было между ними что-то нехорошее, не знаю, никогда не лезла в ее дела.

Странно все же, что она так расстроилась. Должна бы, по идее, порадоваться за меня, хоть чуть-чуть. Сама ведь говорила, что при случае обязательно меня похвалит, добудет для меня самостоятельную работу, так, чтобы и фамилия в выходных данных значилась, и заработок более верный… А теперь вот огорчается. И ведь не сказать, что я у нее последний кусок хлеба отнимаю: чего-чего, а работы на ее век хватит, Наташка у нас нарасхват, она и меня-то, собственно, припахала, потому что не справлялась уже с золотым этим дождем в одиночку.

Мне бы рассердиться на нее сейчас, а я вот – сочувствую. Думаю снисходительно: «Ах ты, бедный мой дружочек!» Жалко мне живого человека, который может искренне огорчиться из-за чужой удачи. Значит, совсем уж плохи его собственные дела – по большому счету.

И ведь не скажешь прямо: «Ты не грусти, пожалуйста, что у меня так все хорошо. Это, знаешь ли, пройдет когда-нибудь». Нельзя открывать карты. Я бы сама очумела, если бы выяснилось вдруг, что мои сокровенные, не самые, мягко говоря, парадные переживания для окружающих – как на ладони.

Поэтому я просто говорю: «Спасибо». Добавляю смиренно: «Если бы не ты, я бы и мечтать о таком не могла». Объясняю тактично: «На самом деле мне еще учиться и учиться этой профессии, у тебя же, собственно, и учиться, просто Штраух – мой автор. Он пишет, как я говорю, даже – как думаю, с той же интонацией, в точности. Так бывает».

В общем, успокоила ее кое-как. Потом уже, задним числом, когда желтое такси увозило меня на Пятницкую, к Маринушкиному дому, сама себе удивлялась. Если бы мне довелось покопаться в Натальиных переживаниях всего неделю назад, я бы вызверилась на нее, обозвала бы дрянью и сукой, ушла бы, хлопнув дверью, дала бы себе слово никогда больше не иметь с нею дела – и плевать на все, проживем без копеечных этих халтур-подработок, выкрутимся как-нибудь». Именно так я бы и поступила, несомненно. А теперь – ничего, кроме сочувствия, так-то. «Бедная, – думаю, – как же ей, наверное, нелепо наедине с собой».

Сильный великодушен, о да. Нынче я как никогда прежде понимаю значение этой фразы. Я теперь, выходит, тоже сильная; был ведь когда-то такой журнал «Знание – сила» или даже есть до сих пор? Не знаю, как обстоят дела с журналом, но знание человеческой природы действительно дает силу. По меньшей мере, силу быть великодушной – вот как все лихо закручено.

Зато у Маринушки дома я наконец отдохнула душой. «Ты для меня, как второй ребенок» – эти слова, сказанные в минуту общей беды и растерянности, по-прежнему на удивление актуальны. И, как я теперь понимаю, наши дела обстояли так с самого начала. Это я, глупая, думала, что Маринка по расчету пригрела меня на пышной своей груди. А она, оказывается, просто полюбила меня с первого взгляда и, можно сказать, удочерила под первым попавшимся предлогом. Нет, ежевечернее камлание о делах Алексея Хуаныча, это для нее, конечно, очень важно, но если бы я гадать вовсе не умела, нашелся бы какой-то иной повод для дружбы.

И вот теперь я сижу рядом со своей покровительницей и купаюсь в ее настроении, как в молочно-теплом вечернем море. По сравнению с этой нежностью, весь прочий мир холоден и темен для меня, хотя я-то понимаю: на самом деле всюду тепло и светло, особенно сейчас, просто моя Маринушка, вероятно, самая добрая женщина на земле. Правда-правда, уж теперь-то мне есть, с чем сравнивать…

Сижу с ногами в кресле, пью эспрессо из новенькой, для будущего кафе купленной машины, уплетаю шарлотку, специально испеченную к моему приезду. Радуюсь, что дела «Шипе-Тотека» пошли на лад, с каждым днем все лучше. Алеша, зайчик такой, уже, оказывается, разобрался со всеми мыслимыми и немыслимыми злодеями. Говорит, подобное больше не повторится. Ну, будем надеяться… В кафе нашем уже полным ходом идет ремонт. «Скоро все будет, как прежде», – обещает Марина, а у меня хватает такта промолчать, не говорить ей, что «как прежде» ничего уже не будет.

Тем более что ее-то перемена моей участи, строго говоря, вряд ли касается. Где я буду ночевать – это мы, конечно, еще поглядим, а вот гадать посетителям, как раньше – что ж, отличное занятие, лучшего охотничьего домика для накха и не придумаешь. В «Шипе-Тотеке» всегда хватало унылых посетителей. Буквально магнитом их к нам притягивало…

– Ты где живешь-то сейчас? – спрашивает наконец Марина. – Все еще у Натальи?

Она, бедная, все это время погибала от любопытства, но врожденное чувство такта вынуждало ее продолжать самоистязание до последней капли терпения.

Отрицательно мотаю головой. Смотрю ей в глаза. Маринка понимающе ахает и прижимает ладони к щекам.

– Слушай, – говорит, – если так… Выходит, оно того стоило? В смысле Лешка этим бандитам еще и спасибо от нашего с тобой имени передать должен?

– Обойдутся, – смеюсь. – Вот еще – «спасибо» говорить! И без них справились бы. Все к тому шло, как ни крути… Кстати, никогда еще с мужчинами в кафе не знакомилась. Я имею в виду – так, чтобы с продолжением.

– А я – раз пять, – гордо сообщает Маринушка. – Или нет?.. Погоди-ка, дай сообразить…

Морщит лоб, загибает пальцы. Наконец говорит:

– Нет, все-таки четыре раза. Пятый раз – в университетской столовке, а это не считается. С Лешкиным отцом, между прочим, там познакомилась, так что он у меня – дитя общепита в каком-то смысле. В детстве больше всего на свете любил жареного хека и пюре столовское на воде, представляешь? Что бы я ни приготовила, а он все этого хека с пюре клянчил… Погадаешь мне, кстати? А то ведь по-прежнему молчит, поросенок, ничего мне не рассказывает. Ничему его жизнь не учит…

Ну, чему-то, надо думать, все-таки учит. Вон, на Большого Босса выучился как-то… Но вслух я этого не говорю, а достаю из сумки колоду. Погадать – дело хорошее, это я всегда с радостью.

Мешаю карты; одна падает мне на колени. На неловкость не спишешь: руки мои к этой колоде привыкли, просто так, случайно, карты из нее давно уж не валятся. Поэтому гляжу внимательно. Двадцатый Аркан, Страшный Суд. Странно как. Не «плохо», не тревожно даже, и опасности никакой вроде бы не сулит. Именно вот – странно. К чему бы это, ума не приложу…

Интуиция моя на сей раз молчала, как образцовый партизан на допросе. В итоге я вздохнула, спрятала карту в колоду и занялась Маринушкиными делами. Пять минут спустя она уже знала, что у сына ее все прекрасно, как никогда, даже девица какая-то на горизонте появилась – просто в лесу кто-то сдох, ей богу!

Ну, хоть с кем-то все ясно. И то хлеб.

Этот самый «Страшный Суд» у меня никак из головы не шел. Даже когда распрощалась с Мариной, поймала такси, сказала адрес, порадовалась про себя, что фраза: «На Изумрудную», – звучит для меня как призыв: «Домой, домой!»

И действительно ведь – вполне домой.

Но и дома, встреченная не ужином, а поцелуями (на то и надеялась), все думала: «К чему бы это? С какой стати? При чем тут «Страшный Суд»?!»

– Что-то не так? – спрашивает чуткий мой Иерофант.

Эх. Трудно все-таки с таким существом дело иметь. Скрывать-то мне, пожалуй, больше и нечего, но вот мелкие беспокойства вроде размышлений о значении двадцатого Аркана можно бы и при себе оставить. Просто чтобы не отвлекаться попусту от уготованных мне радостей.

– Все так, – улыбаюсь. – Просто шлялась целый день где попало, болтала обо всякой ерунде, теперь о ней думаю. Додумываю ее до конца, зачем-то. Действительно ничего выдающегося… Ты как, не хочешь ли прогуляться? А то я сегодня еще не прикидывалась примерной ученицей. Выходит, за мной должок.

– Ничего, – говорит, – переживу. Не поедем сегодня никуда, пожалуй. Можно подумать, мы найдем сейчас человека, которому хоть когда-нибудь будет лучше, чем нам прямо сейчас! От добра добра не ищут.

– Ну ни фига себе, «строгий наставник»! – изумляюсь. – Это я должна так говорить, а не ты. А ты, напротив, должен называть меня дурой и, ухватив за ухо, волочь к знаниям…

– А я тебе сразу сказал: из меня хреновый наставник, – ухмыляется. – Поэтому тема закрыта. Никто никуда не идет. Ты, надеюсь, не возражаешь?

Я-то, понятно, не возражаю, еще бы я возражала! Только вот странно это все. Ну хоть убей, не укладывается в голове. Было бы более-менее логично, если бы он не сегодня, а вчера меня пощадил, когда мне это действительно было нужно. Устроил бы сцену лирическую, сказал бы бедной девочке: «Мне с тобой так хорошо, что чудеса отменяются, пропади все пропадом». Так ведь нет же.

А сегодня, когда я готова наконец с радостью принять любые условия, он вдруг произносит ровно тот монолог, за который я вчера собственный скальп отдала бы, не торгуясь.

Ну, ладно. Будем считать, до него просто медленно доходит. Как до жирафа. Прекрасное такое животное, гордость нашего зоопарка…

И все же – ох, странно!

Стоянка XXIV

Знак – Козерог – Водолей.

Градусы – 25°42′52'' Козерога – 8°34′17'' Водолея.

Названия европейские – Заадодотот, Садабат, Хадецоад.

Названия арабские – Сас ас-сууд – «Счастье Счастий».

Восходящие звезды – бета и кси Водолея.

Магические действия – заговоры с целью навредить своему ближнему.

Утро хоть и весеннее, солнечное, а встречает меня прохладой. Окно нараспашку, обогреватель выключен. Закаляемся, значит. Как сталь, ага… Плед, в который я закутался накануне что мертвому припарка. Зато из кухни доносится запах кофе, а Варя стоит на пороге и – подумать только! – держит в руках мою чашку.

– Так и знала, что ты сейчас проснешься, – говорит. – Кофе кенийский, без молока, с корицей и тростниковым сахаром. Кажется, удался. Будешь?

– А как ты думаешь?

– Думаю, будешь. Кто ж от счастья своего отказываться станет?

Счастье, не счастье, а кофе варить она, кажется, научилась. Ну, скажем, так: не портить. И то, пора бы уж. Взрослая ведь девочка. Страшно подумать, насколько взрослая.

Думать, впрочем, вообще страшно. Лучше просто пить кофе, вставать, в ванную идти, душ принимать. Какое никакое, а все же занятие.

«Сколько еще, – спрашиваю я себя, – ты будешь придуриваться, делать вид, что ничего особенного не случилось и все идет как надо?»

Честный ответ на этот вопрос пугает даже меня. Бесконечно долго могу я вот так придуриваться, дай только волю. Ни одной жизни человеческой, даже Мафусаилова века не хватит, чтобы реализовать мою потенциальную способность делать вид, будто все в полном порядке – при ясном вполне понимании, что мой мир, собственно, рухнул еще вчера. То есть уже позавчера. То есть…

Тьфу, да какая, к чертям собачьим, разница!

«Тьфу» – это я не то чтобы в сердцах слюной брызжу. Это я зубы чищу. Ну и обдумываю житие свое заодно. Воздеваю глаза к потолку, вопрошаю небо: «Что делать-то, блин?!» – заранее подозревая, что ответа вряд ли дождусь. Небо – оно такое, консультирует нашего брата, доморощенного фаталиста, охотно даже бесплатно, зато исключительно в удобное для него самого время.

– … второй роман твоего Штрауха, представляешь? – рассказывает, тем временем, Варя.

Она беседует со мной, оставаясь на кухне. То ли уверена, что ни шум воды в ванной, ни даже бульканье во рту не помешают мне услышать ее негромкий голос, то ли просто считает, что мне не слишком интересны ее дела, потому и сообщает о них в тот момент, когда иных развлечений у меня попросту быть не может. Она, к слову сказать, ошибается – в обоих случаях! – но это сейчас не имеет значения, поскольку ее устами глаголет то самое небо, на чей совет я, признаться, не слишком рассчитывал.

«Идиот, – ласково говорю я себе. – Уёбище слабоумное. Михаэлю позвонить ты, конечно, без посторонней помощи еще пять лет не додумался бы!»

– Что? – переспрашивает Варя.

– Это я собой ругаюсь, – объясняю. – Перевожу внутренний конфликт на внешний план, чтобы без психологических глубин обошлось. Аквалангист из меня нынче хреновый…

– Что-то у тебя все же случилось, – вздыхает она. – Какой-нибудь привет из прошлого? Ты имей в виду: мне вчера, когда я Маринке гадала, Двадцатый Аркан на колени вывалился. «Страшный Суд» называется. У него много значений, но чаще всего он просто напоминает о старых грехах – ну, ты понимаешь, речь не о тех «грехах», за которые попы епитимьей стращают, а о былых ошибках и глупостях. И обещает, что все в общем можно исправить, подлатать, починить, было бы желание…

– По логике, «Страшный Суд» должен бы сулить воскрешение из мертвых. Разве нет?

– А он и сулит. Просто воскрешение из мертвых – это, знаешь ли, не каждый день случается. А вот разборки с прошлым – практически ежедневно.

– Угу… А что ты там говорила про Михаэля? Вода шумела, я почти ничего не услышал.

– Все идет к тому, что мне, кажется, отдадут его второй роман переводить. Полностью, представляешь?

– С трудом… Ты мне, болвану, скажи напрямик: это хорошо или плохо? В смысле, я «ура» кричать должен или сочувствовать, что тебя завалили работой?

– Кричать «ура», всем своим видом изображая сочувствие, – смеется она.

– Ты мне, между прочим, обещала дать почитать то, что вы уже перевели, – вспоминаю. – И что ж? Пiдманула, пiдвела! Имя тебе после этого, сама понимаешь, Вероломство… Кстати, а не поработаешь ли ты на меня, милое мое Вероломство, если я ему дозвонюсь? В смысле Михаэлю.

– А ты что, собрался ему звонить?

Варя заранее трепещет. Глаза горят, скулы пылают, нижняя губа закушена. Хорошо, наверное, быть известным писателем: вон что с девушками красивыми творится, от одного лишь упоминания…

Усаживаюсь рядом с нею, обнимаю, привлекаю к себе, целую в нос, глажу по голове, хоть и чувствую: обуревающие меня порой отцовские чувства Варю, мягко говоря, обескураживают. Они, впрочем, и меня самого обескураживают, будь здоров. А что делать?..

– Новости Юркины хочешь узнать? – спрашиваю. – Ты меня так ни о чем и не спросила. А я боялся, что спросишь, дурью маялся, придумывал, что бы такое тебе рассказать вместо правды? Или даже так: каким образом припудрить правду, чтобы тебе было приятно и интересно ее слушать… Не придумал. Хочешь услышать все без цензуры?

– Такая страшная правда? Ни фига себе, какие дела творятся, пока я тут кайфую…

– Не знаю, страшная ли. Странная – это точно. Я бы, пожалуй, не стал тебе все выкладывать, но уж если Страшный Суд из колоды, да на колени вывалился… Поработай для нас синхронным переводчиком. Слишком уж все сложно, чтобы на моем ломаном английском Михаэлю пересказывать. Поможешь?

– Господи, – вздыхает, – и ты еще спрашиваешь…

Вращаю диск телефонного аппарата, набираю великое множество цифр: код страны, код города, номер абонента. Теоретически говоря, надо бы до вечера подождать, когда поминутная стоимость болтовни с обитателями дальних стран уменьшится вдвое, но я повинуюсь внутреннему импульсу. Знаю: звонить надо прямо сейчас. Нельзя упускать удобный момент.

Михаэль берет трубку почти сразу, после второго гудка. Опознает мой голос – так, словно я каждый день ему названиваю, и тут же говорит:

– Max, you will laugh. You’ll really do! Listen to me. I just leaving for a week to Baden, I mean, I leaving right now, you understand, don’t you? So, I have already left my apartment. I has put a suitcase in the machine, then I recollected, I has not blocked my waterpipe. I had come back home. And here my phone has rung. So, now you may laugh. And you also may tell me, what’s happened[16].

Тараторит, черт, как заведенный. Я половину слов не разбираю, угадываю как-то. Кошмар! Что бы я без переводчика в такой ситуации делал – о да, это вопрос…

– Have You time for a long talking[17]? – спрашиваю.

– Be sure. But let me give you a call, if your problem needs a long time. I am а rich greedy German, and you are а poor Russian sloven, you know?[18]

Ржет. Я тоже улыбаюсь. «Богатый жадный немец», Михаэль-то, о да!.. Эту фразу он всегда говорил, когда платил за меня в ресторане: я-то, дурак, все лез в долю со своими грошами, совсем, кстати, как Варенька в начале нашего знакомства; все мы, в сущности, одинаково устроены – ну, или почти одинаково, только вот объясняем одно и то же разными способами… И, между прочим, очень великодушное и своевременное предложение с его стороны – перезвонить. А то правда вылетел бы я в трубу с этими международными переговорами, вообразить страшно.

Диктую ему цифры, кладу трубку. Варя метнулась в комнату за сигаретами. По пути еще и причесываться принялась зачем-то, хорошо хоть наряжаться не стала – перед телефонным-то разговором! Она вертится перед зеркалом, а я жду звонка; сердце мое выдает не меньше тысячи ударов в минуту: а вдруг не дозвонится? Дивное совпадение, о котором рассказал Михаэль, совершенно меня не удивляет: так бывает; мало того, только так и бывает! Но вдруг вот сейчас судьба обидится на меня за эту мелочную экономию и отрубит связь? Она такая, знаю я ее…

Но обошлось. После минутной паузы телефон мой заверещал; Варя тихонько ахнула от избытка чувств, а я схватил трубку.

– Do tell me your story[19], – без предисловий требует Михаэль.

– It’s a very complicated talking. Our English isn’t enough to understand one another, I’m afraid[20], – говорю. – But we are lucky, we have got a translator. You can speak German, I can speak Russian, that’s very comfortable, isn’t so? By chance the girl has translated your book and she’s also my student[21].

– So, do give her the phone! What are you waiting for?[22]

Варя берет трубку трепещущей рукой, очень тихо здоровается, краснеет до корней волос и знаками требует, чтобы я прикурил ей сигарету. Сама она с этим тяжким трудом, надо понимать, не справится, горюшко мое…

Потом вдруг выясняется, что я им пока не нужен. Сперва я не понял, с какой стати Михаэль так долго треплется с Варей о каких-то левых делах, и только потом сообразил: автору всегда есть, о чем поговорить с собственным переводчиком. Судя по выражению Вариного лица, друг мой чрезвычайно доволен результатом собеседования. Наверняка втирает ей сейчас, что и мечтать не смел о таком родстве душ, а между делом, по одним ему известным признакам выясняет, насколько был испоганен оригинал. Это у нас нынче называется: собрались злые колдуны о своих чернокнижных делах потолковать… Ну-ну.

– Михаэль, – объявляет наконец Варя, – просил передать тебе огромное спасибо за такой приятный сюрприз – в смысле за меня. Он спрашивает: это все? Или есть еще какие-то новости?

– Скажи ему, что новости еще и не начинались. Предупреди, что сперва ему придется выслушать твою историю, в качестве предисловия. И, пожалуйста, расскажи ему о своей индийской эпопее. Собственно, главное – эта старуха, Мататара. Как она тебя «изгоняла» или что там промеж вами на самом деле случилось… А я потом продолжу.

Несколько минут Варвара тараторит по-немецки; Михаэль, если верить краю моего уха, изредка перебивает ее монолог уточняющими вопросами. Наконец Варя вопросительно смотрит на меня: дескать, что дальше?

Рассказываю. Для начала – немного общих сведений о самом Юрке, потом описываю обстоятельства, приведшие его к моему дому аккурат в тот вечер, когда Варя влипла с индийской ведьмой. Наконец, приступаю к главному номеру программы, подробно излагаю содержание нашей с Юркой позавчерашней беседы.

Вареньке, пожалуй, не позавидуешь. Ей сейчас нелегко приходится: Юркины откровения для нее, как и для Михаэля, новость. Тут просто переварить услышанное и умом при этом не тронуться – подвиг, а она еще слова басурманские подыскивать должна, чтобы внятно пересказать чужой метафизический бред постороннему человеку. С другой стороны, синхронный перевод – самый лучший способ быстро усвоить неудобоваримую информацию, не слишком ее драматизируя: недосуг в обмороки падать, работать надо.

Ну, на то, собственно, и был мой расчет. Да и мне самому как-то проще рассказывать всю эту поучительную чушь не самой Варе, а вот, например, Михаэлю. Но при ее непосредственном участии.

Наконец наступает пауза – для меня. Варя-то как раз напряженно слушает ответ.

– Он говорит: «Тоже мне, великая новость!» – наконец произносит она.

У меня глаза на лоб лезут от такой его реакции.

– Совершенномудрый господин Штраух мне ничего подобного никогда не рассказывал, – огрызаюсь наконец.

– Я не знаю, как по-немецки «совершенномудрый», – пугается Варя.

– Ну тогда назови его «благородным господином»… не знаю, придумай что-нибудь. Суть в том, что он эту самую «не-новость» мне в свое время сообщить не удосужился.

– Михаэль говорит, новичкам такого не рассказывают. И «старичкам» тоже не рассказывают. До таких вещей, – говорит он, – сами додумываются. А если не додумываются, то так дураками и помирают, ничего страшного…

Она глядит на меня растерянно, как ребенок, который впервые в жизни обнаружил, что папа тоже не все на свете умеет. Скажем, кататься на коньках. И как теперь жить, совершенно непонятно.

Охохонюшки.

После недолгой паузы я прошу:

– Пожалуйста, спроси: он считает, что это нормально? То есть так и надо: знать, что мы лишаем человека пусть даже самого мизерного, но все-таки шанса на… ну, не знаю, как сказать, на развитие, что ли?.. Знать и спокойно продолжать этим заниматься? Пусть объяснит хоть что-то, потому что я уже устал бродить в трех соснах, разыскивая там свой внутренний нравственный закон…

– Ну ты лихо загнул, – вздыхает Варя. – Сейчас, погоди. Попробую сформулировать… Знаешь, Михаэль смеется и спрашивает: ты по-русски всегда так заковыристо выражаешься? Он-то думал, ты такой немногословный, застенчивый юноша…

– Конечно, немногословный, ежели по-аглицки, с моим-то словарным запасом! Зато мимика и жестикуляция у меня были, смею думать, на высоте… Пусть лучше на вопрос отвечает. Поржать надо мной дело приятное, понимаю, но ведь всегда успеется.

Снова пауза. Лицо Варино становится совсем уж серьезным.

– Михаэль спрашивает: «А кто ты, собственно такой, чтобы иметь в себе какой-то нравственный закон?» – наконец докладывает она. – С чего ты взял, будто от тебя что-то зависит? Что можешь кого-то щадить или, напротив, губить? Нужно быть последним болваном, чтобы полагать, будто сам выбираешь жертву. Судьба столкнула вас на дороге – зачем она это сделала? Ясно зачем: чтобы случилось то, что должно случиться. Ты – накх, вот и делай свое дело, не майся дурью. Если кому-то суждено утратить единственный драгоценный дар еще при жизни, он утратит его, рано или поздно, так или иначе. В любом случае, ты – не тот, кто принимает решения. Ты – просто инструмент. Пиле, которая страдает от необходимости пилить дерево, место в сказках Андерсена. А у нас не сказка, у нас жизнь… Ты только имей в виду, пожалуйста, это все я не от себя говорю, я – просто переводчик.

– Я помню, – улыбаюсь ей сочувственно. – Досталось тебе сегодня от нас, да? Бедный ребенок… Скажи ему вот что: судьба – это хорошо; быть инструментом судьбы – это мы понимаем, да. Вопрос иной: зачем судьба устроила эту катавасию с индийской старухой практически у меня на глазах? Зачем она вынудила Юрку пересказать мне – не кому-то, именно мне! – все эти откровения? Пила судьбы смиренно интересуется, как быть, если орудующий ею дровосек явно не в себе и пытается использовать ее – ну, скажем, как музыкальный инструмент? Или, хуже того, в качестве опоры для саженца? Что тогда делать пиле?

– Он говорит: «Главное не ржаветь, остальное как-нибудь образуется», – Варя невольно улыбается. – Просит тебя не преувеличивать. Судьба устроила все это с понятной целью: для тебя пришло время узнать, как на самом деле обстоят дела. Вернее, для нас обоих пришло время это узнать, если уж ты меня припахал переводить… Значит, такая у нас судьба: не быть слепыми котятами. Михаэль говорит: тут как раз нет проблем, все яснее ясного.

«Нет проблем», значит.

Ага.

Я понемногу зверею от этой телефонной проповеди, но стараюсь держать себя в руках. Слушать надо пока – если уж взбрело в голову советоваться. А звереть будем потом. Или даже не будем. Забью на все, забуду, плюну – и точка. Но это удовольствие тоже отложим на потом. Если уж решил что-то забыть, надо сперва это запомнить, а то и забывать будет нечего, и даже забивать не на что будет, эх!

– Значит, – уточняю, – следует считать, что все в порядке? Ну-ну…

– Михаэль спрашивает: тебе что, жалко всех этих людей? До сих пор – жалко?

«Жалко»?! Ну уж нет. Как, интересно, он это себе представляет?..

– Боюсь, у нас может выйти терминологическая путаница, – говорю. – Варенька, ты прости, пожалуйста, я тебя еще немного помучаю. Так вот, что касается жалости… «Жалость», как я ее понимаю, – это чувство, направленное извне и, как бы это поточнее сформулировать, – «свысока», что ли… Жалеть – это значит наблюдать снисходительно, со стороны чужое копошение, полагать собственное положение куда более завидным, а себя, соответственно, более удачным экземпляром. Жалость при этом вполне может подвинуть человека на благородный, или, по крайней мере, просто полезный поступок, но чести она никому не делает. Так вот, ничего похожего я к людям давно уже не испытываю. Потому хотя бы, что знаю Великую, блин, Тайну Бытия: все, как ни странно, умирают. Абсолютно все, без исключения, причем, сравнительно скоропостижно. Полагать себя «более удачным экземпляром», чем кто бы то ни было, при таком раскладе – глупость, мягко говоря. Вот если бы среди нас затесался какой-нибудь бессмертный простак, он бы, пожалуй, мог позволить себе жалость… Ты успеваешь переводить? Здорово, спасибо. Без тебя я бы и четверти всего этого объяснить не смог… Так вот, чувство, которое я порой испытываю к людям, чьи дела идут, на мой взгляд, скверно, следует называть не «жалостью», а «сопереживанием». Сопереживание, в отличие от жалости, всегда внутри. Чтобы испытывать его, требуется способность оказаться в чужой шкуре – у меня она, как нетрудно догадаться, имеется, – и уже оттуда собственными глазами оглядеть ближайшие окрестности и дальние пригороды чужой души. Не содрогаясь, но и не умиляясь, сохраняя спокойствие, как наедине с собой, перед зеркалом. Оттуда, изнутри, действительно очень просто понять всякого человека… Дурацкая, кстати, общеизвестная формула: «Понять – значит простить», поскольку настоящее, глубинное понимание наглядно показывает, что прощать, собственно, нечего.

Поневоле запинаюсь, захлебнувшись словами. Интересно, откуда столько ораторской страсти в полчаса назад всего проснувшемся органическом существе?

– Михаэль просит, чтобы ты продолжал, – Варя осторожно прикасается к моему плечу, очень осторожно, словно боится, что укушу. – Ему очень интересно. Он говорит, возразить пока нечего. И не понимает, откуда у человека, который так рассуждает, взялись какие-то дурацкие нравственные проблемы, в духе романтических театральных пьес… Прости, и не забывай: это не я сама такое определение придумала, это…

– Ну да, это твой любимый писатель придумал, – ухмыляюсь. Подмигиваю ей: – Все в порядке, ну что ты! Мы, собственно, всегда примерно так друг с другом и разговаривали. Только слов использовали поменьше – по понятным тебе причинам… Скажи ему вот что: мое сопереживание не мешает мне считать великое множество людей отвратительными самодовольными болванами, каковыми они, собственно говоря, и являются. Но оно же вынуждает меня видеть в каждой груде мяса надгробье заживо погребенного ангела. И когда мне говорят, что я своими руками лишаю этого ангела возможности взлететь – хотя бы в самый последний момент – я испытываю боль. Просто очень большую боль. Это, собственно, все.

– Он говорит, все правильно, так и есть. Ты и должен испытывать эту боль. Ты, и я, и он сам. Все… Михаэль считает, в том и состоит подлинное предназначение накха: носить в себе эту боль, которую никто, кроме нас, все равно не способен чувствовать. Накапливать ее в себе, учиться с нею жить, а потом, когда покажется, что стало невыносимо, снова учиться жить – вопреки ей. А не только кайф чужой витальный по карманам тырить… Зачем – он пока не знает. Говорит… Ох! Говорит, на Страшном Суде разберемся. На страшном, значит… Ржет вот теперь… Юмористы вы оба, однако. Кто бы мог подумать.

– Да уж, – вздыхаю. – Знаешь что? Спроси его, как отсмеется, нет ли у него каких-то практических советов. Скажи, теория его мне примерно ясна. А как быть теперь с практикой и с собственной жизнью заодно, по-прежнему неведомо.

– Михаэль спрашивает: а тебе не приходило в голову, что для начала можно пойти на компромисс? Забирать у человека не всю жизнь, а всего пару лет. Это уж точно мало что изменит в общем раскладе его бытия, и без того вполне неутешительном. Но если тебе неприятно – что ж, возможен вот такой компромисс. Ему кажется удивительным, что человек, сумевший столь четко сформулировать разницу между жалостью и состраданием, не набрел на такой простой ответ самостоятельно.

– Чему он удивляется? Вроде бы хорошо меня изучил, должен бы знать, что я всегда прокалываюсь именно на простых вещах… Ладно. Спасибо, Варенька. Попрощайся теперь и дай мне трубку еще на минуточку.

Несколько минут спустя я получаю трубку. О чем эти двое столько времени щебетали, неведомо. Снова, что ли, о проблемах перевода?

– Михаэль, – говорю, – You are the wonderful evildoer… And you are my best friend, that’s so. Thank You.[23]

– Нiма за що[24], – неожиданно отвечает он, коверкая украинские слова.

Этого вполне достаточно чтобы остатки твердой почвы ушли у меня из-под ног; боюсь – навсегда.

– I met a nice women from Ukraine last year, – объясняет он, хохоча. – She taught me a few words. I kept them specially for you![25]

Ну вот, всегда с ним так. Хоть стой, хоть падай.

Но я не стою и не падаю. Я кладу трубку на рычаг.

Варя тут же вцепилась в мой рукав. Представляю, что мне сейчас предстоит, о да. Но ей-то, бедняге, как ни крути, труднее.

Глаза наши встречаются.

– Он сказал, чтобы я звонила ему, когда буду переводить вторую книгу! – возбужденно говорит она. – И ему очень понравилось, что я заменила «нянькино ризотто» на «детсадовскую манку», представляешь? А я так боялась за это место, честно говоря, думала: дура, все испортила… Но я ему объяснила, что такое «манка», и что мы все ходили когда-то в детский сад, и оказалось, он бы сам так написал, если бы жил в России. Не может быть, что он просто из вежливости так говорит, правда?

– О нет. Михаэль ничего не говорит из вежливости, будь спокойна. Он о вежливости вообще понятия не имеет, неужели ты не заметила?

– Это он только с тобой не имеет, а со мной – очень даже имеет. Сказал мне, кстати, ты свинья, что впутал меня в это дело, – она самодовольно щурится. – Мало ли, что переводчик нужен… Дескать, он в присутствии новичка ни за что не стал бы такие вещи обсуждать… Но потом заключил, что такая уж, значит, у меня судьба. И добавил, что мне в общем очень повезло – во всех отношениях.

– Конечно, тебе повезло, – вздыхаю. – Вторую неделю со мной знакома и до сих пор жива. Удивительная, необычайная удача!

– Не шути так, – строго говорит Варя. – И без того страшно и в общем грустно. А ты хороший. Это я знаю точно. На том стою и стоять буду.

Я хороший, о да. И весь, имейте в виду, в белом.

Зашибись.

Стоянка XXV

Знак – Водолей.

Градусы – 8°34′18'' – 21°25′43''

Названия европейские – Каальда, Каальдабахия, Садамамбра, Ладалахия.

Названия арабские – Сад аль-Ахбийя – «Счастье Палаток».

Восходящие звезды – гамма, дзета, эта и пи Водолея.

Магические действия – изготовление пантаклей: для успешного выполнения своих обязанностей.

Я теперь живу так: сижу на кухне, стараюсь не думать ни о чем (думать сейчас смертельно опасно, а умирать в кои-то веки не хочется – не абстрактно, а по-настоящему, хоть криком кричи). Ну вот и не умираю, сижу, разглядываю свои руки. Уже минут пять примерно так живу.

Руки – что ж, руки – интересное в общем зрелище.

Подушечки моих пальцев расчерчены словно бы для игры в крестики-нолики. Игра, надо думать, еще и не начиналась толком, самих крестиков и ноликов почти нет пока, только пустые крестообразные поля. Мне не очень интересно, кто будет играть; исход игры, тем более, оставляет меня равнодушной. Единственное, что немного тревожит: расцарапают ли они мои пальцы до крови или обойдутся со мною бережно, вспомнив, что я, при всех своих странностях, вполне обычный ошметочек органической материи, хрупкое, уязвимое человеческое существо. Истекать кровью мне совсем не с руки. Не с обеих рук, ни с левой, ни с правой.

Хватит уж, наистекалась. Не хочу больше.

– Чем ты занимаешься, мать? – спрашиваю себя вслух. – Что за дурью ты маешься, Варвара Георгиевна? Охмурили тебя ксендзы, право слово. Один рыжий ксендз и его дружок, Бархатный-Голос-В-Телефонной-Трубке, немецкий, прости господи, оккупант твоей бедной головы. Тебе это, как я погляжу, нравится? Нравится да. Тем, собственно, хуже.

Говорю себе: «хуже», – а сама довольная, как кошка, перемазавшаяся в сметане. Перемазалась на совесть старательно, теперь долго еще можно будет облизываться, даже если крынку унесут.

А ведь крынку, между прочим, унесут. И, думается мне, очень скоро. Не может такого быть, чтобы вот эта невероятная крынка – мало того, что мне одной, да еще и надолго. Да и непорядки у нас там, в крынке, творятся, судя по давешним телефонным переговорам. Страсти сплошные в этой прекрасной крынке, того гляди, взорвется в моих руках.

Но пока ничего не взрывается, пока пальцы мои лишь расчерчены для игры, а сама игра, надеюсь, откладывается. А то, глядишь, и вовсе отменится дурацкая эта игра, и наконец-то начнется жизнь. Просто вот – жизнь. Но хорошая какая-нибудь. Такая, чтобы мне была по душе, по телу, по росту. Такая, чтобы – мне.

– Господи, Варенька, ты еще и хирологией балуешься? Мало тебе эзотерических приключений на крошечную твою задницу?

«Ксендз» мой легок на помине, как и положено блаженным. Я-то думала, надолго в комнате засел. То ли с мыслями собирается, то ли, напротив, разбирается с ними, не знаю уж, как там у него в башке этой прекрасной рыжей все устроено…

– И «логией», и «мантией», и прочей ерундой, лишь бы с приставкой «хер», – огрызаюсь почти машинально. – А ну-ка, кстати, покажи свои лапы. Я как-то внимания не обращала, что у тебя там творится. А то ты себе все краткий век пророчишь – вдруг врешь?

Укоризненно качает лохматой своей головой, но руки протягивает.

– Хорошо, если вру…

Гляжу, глазам своим не верю. Такого я вообразить не могла.

Левая ладонь гладкая, как у восковой фигуры. Нет там ничего, ни единой линии. Младенческая щека может так выглядеть, но уж никак не рука взрослого человека.

Инопланетянин. Как пить дать. А я-то думаю: откуда такой хороший взялся?..

Зато правая ладонь разрисована так, словно служила черновиком доброй дюжине небесных чертежников, которые проверяли на ней свои лекала. Одних только линий жизни пару десятков, не меньше. Короткие и длинные, прямые и извилистые, глубокие и едва заметные, они переплелись в какой-то пестрый, диковинный жгут. Черт знает что, а не рука. Увидеть и умереть. Конец науки хиромантии, и без того на сегодняшний день задрипанной.

– Я же говорил тебе, что своей жизни у меня нет, – ухмыляется этот монстр. – Зато чужих немерено. Правду говорил, как видишь. А чего ты хотела?

Да ничего я не хотела. Так, полюбопытствовала, на свою голову.

– Стихи – спрашиваю, – помнишь: «Нет, весь я не умру…»? Про тебя стихи, имей в виду. Свои ли, чужие ли, а две линии у тебя вовсе за пределы ладони вылезают беспардонно. Впервые вижу настоящего кандидата в бессмертные. Для полной гарантии, конечно, хорошо бы и на левой ладошке такой рисунок повторить, но там Небесная Корова языком все слизнула. Сладко ей было, думаю… У тебя всегда такие руки были?

Пожимает плечами.

– С некоторых пор.

– Ты так никогда и не расскажешь мне о себе, – вздыхаю.

– Думаешь, есть, что рассказывать? Первая часть моей истории довольно скучная – все как у всех, более или менее, – зато вторая не переводится на язык слов[26]. Поначалу я просто жил да был, как умел; умел плохо, а потому сам себе надоел чрезвычайно. С утра до ночи молил небеса о перемене участи. При этом, как ты понимаешь, не мог толком сформулировать, что именно требуется поменять. Ну вот, и вымолил себе в итоге не пойми что… Сперва мелкие чудеса начались, все больше приятные, да забавные, потом вся эта пушистая мелочь выросла, как водится, в мохнатых саблезубых тигров, а я все слонялся вокруг да около собственной тени, читал по складам знаки судьбы, старался следовать им, по мере сил. Все это продолжалось, пока меня не занесло в настоящий зачарованный замок, как какого-нибудь сказочного царевича, ей-богу… Там я, собственно, и свихнулся окончательно, поскольку живым людям сказочными персонажами лучше бы не становиться. Иногда думаю: может, я до сих пор стою там перед волшебным зеркалом, наслаждаюсь многообразием своих несбывшихся судеб, содрогаюсь, предчувствуя скорый конец всех историй сразу?.. Да нет, кажется, все же на кухне сижу, рядом с тобой. И это – хорошая новость.

В ответ я кладу руку ему на плечо. Ласковый и одновременно покровительственный жест. Не все же мне «деточкой» быть. Сегодня, судя по всему, его очередь.

– Расскажи про «зачарованный замок», – прошу, привлекая его к себе. – Михаэль там тебя нашел?

Мотает головой.

– Михаэль появился немного позже. Примерно час спустя, собственно говоря. Как раз вовремя, чтобы отвлечь меня от необходимости помнить обо всем, что случилось, и пытаться это понять. Возможность погрузиться в чужое бытие, как ты сама теперь понимаешь, наилучший способ «закосить» от повинности заниматься собственными делами. Увязнуть по уши в какой-то дурацкой прикладной метафизике, чтобы сохранить остатки вменяемости – о да, это как раз про меня! Анекдот просто… Варенька, милая, ты пойми: я бы и сам рад рассказать про замок и зеркало, про старика-невидимку и связку его ключей; я бы очень хотел показать тебе тайную изнанку всякого моего жеста, да только ничего не выйдет, пожалуй. Даже сказки путёвой не сложу из обрывков воспоминаний. Это ведь, знаешь, больше всего похоже на сон, который утрачивает связность и смысл сразу после пробуждения, но в памяти остается надолго. До тех пор, пока новый, еще менее внятный, еще более тревожный, сон не случится, по ходу которого, помимо прочего, будет объявлено, что все предыдущие чудесные видения следует считать недействительными… Ты же переводила первый роман Михаэля, да? Тогда ты поймешь: последние несколько лет моей жизни – бесконечный развлекательный тур по судьбокресткам[27]. Не было им числа… Правда, правда.

– «Судьбокресток»? – повторяю, не понимая, о чем речь.

– Ну да. По-немецки это слово, кажется, звучит: «die Schicksalkreuzung». Мне его начирикала давным-давно одна заезжая Лорелея, страстная поклонница нашего Михаэля, а я вот проникся, на всю жизнь запомнил. «Судьбокресток» – это, как ты понимаешь, отсебятина, вольный перевод.

– Забавная конструкция у тебя получилась… Но знаешь, этот фрагмент я точно не переводила. А полностью все прочитать как-то до сих пор не вышло, хотя дискету у Наташки вчера взяла. Сам видишь: не до чтения мне тут с тобой.

Он наконец улыбнулся, оценив мой нежный сарказм. Хорошо, что улыбнулся. Всегда бы так.

Помолчав, спрашиваю:

– Тебе хоть помог этот разговор с Михаэлем? Решил, как теперь нам следует жить-поживать?

Мотает головой, улыбается печально.

– Михаэль прекрасный. Но он, наверное, слишком мудрый для того, чтобы дать хороший совет дураку, вроде меня. «Хороший» – это ведь такой совет, от которого все внутри вдруг становится на места, а не просто умные мысли в голове появляются. У меня в башке сейчас невероятное какое-то количество умных мыслей, о да! Но на сердце – каменоломня. Даже как с тобой мне быть не знаю теперь… В смысле, учить тебя дальше, как ни в чем ни бывало? Или вот взять, да и передать тебе Знак, чтобы сама решала, пользоваться им, или нет? А на обучение забить раз и навсегда: и без того нам с тобой есть, чем заняться… Или вовсе не рисковать с этим Знаком?.. Ты-то сама что теперь обо всем этом думаешь? Я все-таки предлагал тебе занимательные приключения, а не злодейства в духе вампирских романов. Совершенно искренне предлагал. Думал, я – честный коробейник. А оно вон как обернулось…

– Да я, – говорю, – ничего об этом пока не думаю. Не хочется мне отбирать у людей возможность самостоятельно профукать свою жизнь, хоть и не сомневаюсь, что большинство твердо намерено ее профукать, а вовсе не какой-то там «внутренний клей» накопить… Но если ты скажешь что так надо – что ж, ладно, буду продолжать в том же духе. И, стыдно признаться, но пока ты рядом, с совестью своей я как-нибудь разберусь, а когда тебя рядом не будет, эта самая совесть окажется наименьшей из моих проблем, я тебя уверяю… Я уже сто раз тебе говорила: ты интересуешь меня куда больше, чем все эти чудеса. Если бы оказался парашютистом и потребовал, чтобы я с тобой вместе прыгала, пришлось бы, наверное, прыгать. Был бы Клайдом, я бы стала Бонни, хоть и не по душе мне эта гангстерская лирика. Я просто хотела оставаться рядом с тобой и до сих пор, собственно, хочу. С самого начала так, ничего не попишешь. Ты в общем и сам это знаешь, да?

– Знаю, – отвечает. – И это самая странная часть нашей с тобой истории… Накхи, знаешь ли, обычно не нравятся девушкам. И не нужно так ухмыляться: юношам мы тоже не нравимся. Вообще никому… Ты пойми, я не кокетничаю, не напрашиваюсь на комплименты, не спрашиваю, упаси боже, почему тебе приглянулся, а стараюсь честно описать, как обстоят дела. Дело вовсе не в том, что мы недостаточно прекрасны. Просто люди, как ни странно, довольно чуткие существа. Они как-то понимают, что нас, строго говоря, нет. Любить – некого. Вот и не обращают на нас внимания. Обходят стороной. А если проявить инициативу, удивляются, пугаются даже. Я, как ты понимаешь, проверял.

– Просто я храбрая, – объясняю. – В этом, наверное, все дело. Да и ты, по правде сказать, хреновый профессионал. Не справляешься со своими обязанностями. Только твердишь вечно, что тебя нет, а на самом деле – еще как есть!

– Вот я и сам удивляюсь, – говорит раздумчиво. – С какой бы это стати я настолько есть в последнее время? С тобой вот увяз по самое темечко, а теперь еще и новости эти несусветные… Вот уж никогда не думал, что мы такие страшные вещи с людьми творим!

Он еще что-то говорит, но я, стыдно сказать, не слушаю. Что мне надо, я уже услышала. Со мною он, значит, увяз. По самое, значит, темечко. И как после этого не бояться, что завтра наступит новый день, и все, возможно, будет совсем иначе?!

Вот это и называется – влипла. Мне воистину есть теперь что терять. Пятнадцатый Аркан – это у нас еще и зависимость. Наркотическая в том числе. Ну да что уж теперь…

Сидим, молчим. А мне, между прочим, помочь хочется. Хоть как-то, хоть чем-то, да помочь. А не юбку теребить в замешательстве.

– Погадать тебе? – предлагаю. – Знаешь, есть такой отличный расклад для случаев, когда у человека два пути, и он не знает, как правильно… Надеюсь, ничего не взорвется.

– Ну, если даже взорвется, это будет просто третий, самый простой, вариант… А, знаешь, погадай, действительно. Давненько мне не гадали. Сам обходился, в случае нужды, простенькими всякими фокусами: книжки наугад открывал, например. А потом и вовсе перестал интересоваться предсказаниями. Зачем, если впереди – сплошь чужие судьбы да собственная черная дыра?.. В тот раз, когда я с тобой знакомился, я, честно говоря, не хотел никаких пророчеств. Сама теперь понимаешь, я за карты твои просто как за предлог уцепился, мне нужно был новичка завербовать – впервые в жизни, между прочим, и я понятия не имел, с чего начинать… Может, кстати, и кафе ваше по моей вине накрылось. То есть бомбы в кармане у меня не было, конечно, но я и сам по себе – вполне бомба.

– Да, этого у тебя не отнять… Но теперь-то ты действительно хочешь, чтобы я тебе погадала? А то, может, лучше не рисковать? Какая ни есть, а все же крыша над головами.

– Не уверен, что именно хочу, но попробовать, пожалуй, готов. Как-то уж совсем все запуталось… А из меня хреновый стратег. Я и в шахматы играть по этой причине не выучился. Только в нарды. Такая специальная полезная игра для тактиков…

– Ладно, тогда вот тебе колода. Перемешай, или просто в руках подержи, как тебе больше нравится.

– Конечно, перемешаю. Чтобы я – да не попытался принять личное участие в происходящем, где это видано?!

Ухмыляется, а глаза грустные, как у спаниеля. Или даже как у бассета. Хоть миску с костями в пасть ему суй.

– Смотри, – говорю, отбирая у него колоду и принимаясь раскладывать карты. – Вот эта – так называемый сигнификатор. Покажет, какова на самом деле твоя роль в этом деле. Злодей или жертва? А может, просто эпизодический персонаж чужой истории, так что и волноваться не о чем?

– Самый привлекательный для меня сейчас вариант, – вздыхает. – Хорошо быть эпизодическим персонажем. Всю жизнь об этом мечтаю.

– Ну да, ну да, а как сбудется, взвоешь от тоски, на следующий же день. Можно подумать, сам не знаешь… А вот теперь смотри: в верхний ряд у нас с тобой ложатся карты, которые расскажут, что будет, если ты плюнешь на все и продолжишь жить как раньше. Ну, или как Михаэль советовал. Если останешься накхом.

– Ну да, ясно. А нижний ряд показывает, что будет, если я решу все на фиг бросить?

– Ага. Сейчас сравнишь оба варианта и выберешь что-нибудь одно; надеюсь, с легким сердцем. Но сначала разберемся с твоей истинной ролью…

Переворачиваю первую карту, не могу скрыть улыбку.

– Забавно вышло. Я сказала: «выберешь», – и тут же открылся Аркан «Влюбленные», который, собственно, и символизирует выбор. Почти смешно, да… Только нужно иметь в виду, это очень важно, оказывается, для тебя сейчас: сделать правильный выбор. Не было бы так важно, лег бы какой-нибудь Младший Аркан.

– Что важно, это я, Варенька и сам, мягко говоря, понимаю… Но вообще-то мне казалось, что если карта называется «Влюбленные», то и история у нас будет про любовь, а вовсе не про выбор. Разве нет?

– И так и так бывает. С одной стороны, «выбор» все же – основное значение Шестого Аркана. А с другой… По сути, ты прав, обычно именно влюбленным эта карта и достается. Ну, то есть можно не сомневаться, что какие-то сердечные движения имеют место или скоро возымеют. Но твой случай особый…

– Особый-то он особый, но «сердечные движения» тем не менее на месте, – смеется. – Что ж глаза-то закрывать на очевидные вещи…

– Это, как я понимаю, вместо взрыва, – ворчу. – Выведешь ведь гадалку из строя такими разговорчиками. Мне нельзя быть счастливой дурой, когда я гадаю. И несчастной дурой тоже нельзя. Надо быть умной и беспристрастной.

– Именно умной и беспристрастной? Ну-ну… Даже не знаю, как ты будешь выкручиваться.

Издевается ведь, черт рыжий. Ну и пусть его, лишь бы не грустил.

Стараюсь взять себя в руки. Карты верхнего ряда переворачиваю с трепетом, но вполне умеренным. Можно сказать, справляюсь как-то. Тем более что и расклад вполне прозрачный.

– Смотри-ка, сплошь Старшие Арканы, – говорю. – С другой стороны, чему я удивляюсь? Дело-то – важнее не придумаешь… Ну, слушай… Или тебе и без меня все уже ясно?

Мотает башкой.

– До сих пор не веришь, что я в этой науке – полный чайник? Ну и зря не веришь. Не могу же я знать все на свете.

– Ладно, тогда объясняю. Первая карта, то есть текущая ситуация, стартовая площадка – страшная, страшная Башня. Оно и понятно: все же твой мир, можно сказать, рухнул. К тому же одно из малоизвестных значений Шестнадцатого Аркана – раскол. Не такой, когда чашки бьют, а когда, скажем, попы друг другу в бороды вцепиться готовы, обсуждая, каким количеством перстов следует креститься. Или вот, к примеру, ваш с Михаэлем спор… Ну, ясно, да?

Кивает.

– Вот такой у нас старт. Зато вторая позиция – Десятый Аркан, «Колесо Фортуны»… Как видишь можно ни о чем не беспокоиться. Что-что, а это совершенно бесполезно.

– А в свободное от беспокойства время чем я теперь должен заниматься? – ухмыляется. – Чего не нужно делать я уже понял. Только этого мало.

– Тоже мне Арсений Александрович[28] выискался… Будь ты чужим человеком, которого я вижу в первый и в последний раз, я бы сказала: делай что хочешь, абсолютно все, ошибиться сейчас невозможно – по большому счету. Все равно твои решения и действия ничего не изменят. Вместо тебя эту партию будет доигрывать сама судьба, собственной персоной, так что не мельтеши, не толкай ее под руку, не мешай: все равно ведь сделает по-своему… Но тебе я так сказать не решусь, пожалуй. Просто примерно в этом направлении думай, остальное сам как-нибудь допонимаешь, ладно?..

– Теперь более-менее ясно. Спасибо тебе. А последняя карта – это у нас что? Итог? То есть в конце концов я стану ангелом? Как только натырю должное число чужих дней и ночей? Вот так все распрекрасно?

– Не совсем ангелом, хотя… Аркан «Умеренность» – это, строго говоря, проводник умерших. Не тот, кто губит, а тот, кто помогает, за ручку держит, в правильном направлении ведет. Учитывая все, что я сегодня от тебя услышала, – это, конечно, более чем странно. Но – сам видишь.

– Вижу. А другие значения у этой карты есть?

– Конечно. И немало. Скажем, Алистер Кроули, этот добрый волшебник с дурной репутацией, объявил бы тебя сейчас великим искусником. У него этот Аркан так и называется: «Искусство», а рисунок – видишь? – символизирует Великий Синтез, апофеоз всякой алхимической карьеры. Знатно ты, выходит, коллажи из чужих судеб клеить научишься… Предсказатель, верный старой традиции, вероятно, решил бы, что в итоге ты просто найдешь достойный компромисс, разработаешь для себя отличную «диету» – так, чтобы и твой внутренний волк был сыт, и невинные овцы не слишком пострадали. Ну, как Михаэль и советовал: бери у каждого пару лет, зачем тебе больше?.. Может быть, именно это и подразумевается? Тогда совсем просто…

– Пожалуй. Во всяком случае, тут есть, о чем подумать. Может быть, я понимаю; может быть, нет… Давай-ка поглядим второй ряд. Как все сложится, если я откажусь от возможности быть накхом?

– Конечно, поглядим. Куда мы денемся?..

Переворачиваю первую карту и цепенею. Снова «Башня». Как такое может быть? Я свою колоду не первый день, не первый год даже знаю. Число карт – 78, как положено. Ни единого дубля – зачем мне они? Я же не карточный шулер, и вообще не шулер. Я честная шарлатанка, истово верующая в каждое свое слово – по крайней мере, пока уста отверсты. А что я думаю по этому поводу потом, никакого значения не имеет. Скептицизм, приступы которого периодически меня одолевают, вернее, одолевали, до самого последнего времени – всего лишь удобный инструмент для сбивания собственной спеси, не более того.

Почти автоматически переворачиваю вторую карту. Аркан «Колесо Фортуны». Еще одно «Колесо», катится, стало быть, то ли под откос, то ли, напротив, в гору, ну-ну… А третьим номером у нас снова «Умеренность», кто бы сомневался. Такие, брат, дела.

Я гляжу на этот симметричный расклад долго. Так долго, что вечность проникает мне в кровь – опасная для жизни, непомерная доза вечности. И, надо думать, в результате отравления случается самое невероятное событие в моей жизни: я натурально теряю сознание. Прежде мне это ни разу не удавалось, а ведь порой так хотелось уйти из неприятной ситуации столь элегантным, исконно дамским способом.

Сейчас не то, сейчас-то я как раз предпочла бы остаться и поглядеть, что будет дальше.

Так нет же!

Пришла я в себя уже в ванной, голова – под краном, прочая тушка – в надежных объятиях.

– Ты меня топишь? – спрашиваю. – Или все же спасаешь? Потому что если спасаешь, то уже, считай, спас. А если топишь – ну, тогда я даже не знаю, что сказать… Может, не надо?

– Не надо, так не надо, – соглашается мой рыжий маньяк. – Если топить нельзя, я тебя целовать буду.

– Вот прямо сейчас? – изумляюсь.

– Ага. Прямо сейчас, мокрую и холодную утопленницу… Ты, возможно, сама еще не понимаешь, но сейчас только это тебе и нужно. И мне тоже. А волшба твоя подождет. Хватит на сегодня.

Разумеется, когда час спустя я выторговала таки разрешение отправиться на кухню (под конвоем, разумеется; меня и в душ десятью минутами раньше одну не отпустили) и собрать карты, они уже валялись на полу. Распахнутая форточка, весенний ветер, конечно, да. Как бы естественный ход событий. Мы взрослые люди, мы все понимаем, сделаем вид, что так и надо.

Однако пересчитала я их раз сто, наверное. Ну, ладно, не сто. Но десять-то раз точно пересчитала. Или даже больше.

Семьдесят восемь штук, да. Никто и не сомневался. И если по мастям разложить, а Старшие Арканы – по одному, по порядку, все равно семьдесят восемь. И ни единой лишней карты.

– Ты-то хоть видел, что они были одинаковые? – спрашиваю.

– Ну да. Видел и сделал соответствующие выводы, не дожидаясь твоей подсказки. Абсолютно все равно, как я поступлю. Нет никакого «выбора», только моя давняя, несбыточная мечта о возможности иметь выбор. Я не раз в этом убеждался, но столь явно мне еще судьба в лицо не плевала… Хотя такой вот плевок – вполне себе благословение, я же не спорю!

– Ну, то есть тебя не удивляет, что в моей колоде вдруг, ни с того ни с сего, появились парные карты?.. Хотя, конечно, это не твоя колода. Тебе проще…

– А когда в моем доме ни с того ни с сего появилась эта дурацкая коричневая тетрадка, рожденная твоими опасениями? Кстати, тогда ты в обморок не падала. А событие не менее странное, мягко говоря.

– Ну, все-таки то была чужая тетрадка, найденная в чужом доме. Мало ли, откуда она взялась. Вот если бы я в этой квартире пять лет прожила и каждый закуток здесь изучила, тогда – да… А это – моя колода, которую я знаю лучше, чем собственную биографию! К тому же тогда я злилась, если помнишь. А потом мне стыдно было. Сплошной адреналин, тут уж не до обмороков, сам понимаешь… Ты ее выкинул, кстати?

– Нет. Сама куда-то подевалась. Рад, что хоть теперь ты не станешь подозрительно на меня коситься, если я скажу: в этом доме творятся странные вещи. Например, мы с тобой тут творимся. И еще всякое разное, по мелочам…

О да. Мы тут творимся, лучше и не скажешь.

И еще, конечно, всякие чудеса.

Стоянка XXVI

Знак – Водолей – Рыбы.

Градусы – 21°25′44'' Водолея – 4°17′08'' Рыб.

Названия европейские – Альм, Альгафальбушор, Альгасальди, Альфарг, Фарагальмокаден.

Названия арабские – аль-Фаг аль-Мукаддам – «Передний Отток».

Восходящие звезды – альфа и бета Пегаса.

Магические действия – изготовление пантаклей: для защиты от всех опасностей.

Варя спит. А я вот все сижу, пялюсь в окно. Мое полупрозрачное отражение сливается с уличным пейзажем. В груди у меня вместо сердца мусорный бак, в горле колом стоит чей-то черный автомобиль, во лбу горит бледно-лиловый фонарь, зато голова проросла древесными стволами.

Всегда знал, что у меня хорошая голова.

Всегда.

И сейчас она советует мне: расслабься, не дергайся, подожди, поживи несколько дней как человек. Просто проживи их в свое удовольствие. До субботы, что ли, дотяни. А там сходим в «Дверь», повидаем своих, и все как-нибудь само собой – не уладится, так, по крайней мере, поймется.

Тем паче, что уж кому-кому, а тебе расслабиться – плевое дело. Технология известна, другое дело, что ты ее почему-то не спешишь вспоминать – сейчас и в других подобных случаях. Как маленький, ей-богу. Ну давай, выброси свою сигарету, вдыхай медленно: пауза, выдох, снова пауза – все на счет восемь. Или даже шестнадцать, если не угробил еще окончательно свои легкие. Смотри-ка, не угробил. Дуракам счастье.

Несколько десятков вдохов и выдохов спустя, я понимаю, что спать лягу, не почистив зубы. Потому что все суета сует и томление не пойми чего, в том числе и кариес. Кариес, если задуматься, в первую очередь, хоть и имеет, кажется, устрашающе общий корень со словом «кара». Ну, не прямо же завтра он у меня начнется, в самом-то деле? Возможно даже, не послезавтра. Вот и славно. Мне только и надо: несколько приятных, необременительных, ничем не отягощенных весенних дней. А там – по обстоятельствам.

Иногда я умею хотеть. Не страстно, с надрывом, срываясь то и дело на внутренний визг, – от таких желаний добра не жди – а просто вот хотеть и тут же получать желаемое. Выпросил себе у судьбы прекрасную передышку – и получил. Своими руками, конечно, сделал для этого немало, но и обстоятельства мне, честно говоря, благоприятствовали. Даже погода в эти дни была теплая, как в апреле, даже автомобильные пробки расступались перед нами, когда мы с Варей колесили по городу. Не охотились, не вспоминали даже о такой возможности (ну, скажем так, делали вид, что не вспоминаем), а просто вот гуляли вполне бесцельно, транжирили время, швыряли на ветер минуты и часы, как подвыпившие купцы, – купюры да ассигнации. Куда только подевалась моя былая жадность?

– Ты вот мне про свой идеальный рай рассказывал как-то, – говорила Варя, – а я в детстве… ну как, не совсем в детстве, лет в тринадцать, кажется, придумала себе в утешение совсем другую теорию. Придумала что в момент смерти человек, если очень постарается, может вспомнить самый-самый прекрасный момент своей жизни и как-то, что ли, зацепиться за него, застрять там, как мушка в янтаре. Логика у меня была понятно какая: если уж все равно – вечность, то пусть вместо небытия она будет заполнена каким-то понятным и приятным содержимым. Меня эта идея вдохновила, я стала коллекционировать такие моменты. Скажем, конец августа, закат обалденный, небо полыхает, а я сижу под тряпичным зонтиком, в кафе-мороженом, на обрыве, над пляжем, трескаю пломбир с клубничным сиропом, думаю: пусть, что ли, так будет всегда… Или еду в такси домой, за полночь, от любимого мальчика, с его последним рублем в кармане, и вдруг из приемника, к примеру, Моцарт, какая-нибудь «Маленькая ночная музыка», и фонари уже не просто мелькают, а поливают город золотым огнем, и почему-то кажется, что если опустить стекло пониже, ветер меня унесет, вместе с рублем, сумкой и босоножками – может быть, этот момент сохранить для посмертного блаженства?.. Потом, конечно, бросила эту игру. Не то чтобы совсем забыла, но – бросила. А в последние дни все время ее вспоминаю. Понимаешь почему, да?..

Еще бы я не понимал.

– Коллекция пополняется?

– Точно. Уж сундуки ломятся, а мне все мало, или даже не мне, а судьбе моей щедрой – мало… Скажи, ты сам-то хоть знаешь, сколько еще весь этот кайф будет продолжаться? Или ты тоже не в курсе?

– Я дал себе слово, что до субботы пальцем не пошевелю. С другой стороны, кто сказал, что движение моего пальца непременно обломает нам кайф?..

– Обычно так и бывает. Но это не беда: до субботы еще куча времени. Почти три дня. Вполне можно жить.

Потом у нас осталось два дня, потом – и вовсе один. Но даже в субботу утром мы оба проснулись в отличном настроении. Удивительное дело: прежде мне всегда казалось, будто счастье и мужество – из числа несовместных вещей. Думал, что человек способен оставаться твердым лишь в трудную минуту, а в радости размякает, слабнет и быстро становится беспомощным кусочком органики.

А оно вон как, оказывается. Даже вечером, в машине, пока ехали в Замоскворечье, щебетали беззаботно, как ученые щеглы. Восторгались, что закаты стали поздними, прохожие сменили дубленки на пестрые куртки, а лужи были, есть и остаются мокрыми, заморозков нет и не предвидится. Ничего более оптимистического, чем болтовня о погоде по весне и вообразить не могу. Словно бы впереди – не летняя жара а как минимум начало новой Золотой Эры, когда люди побратаются с духами стихий, и тут же выяснится что грустить, стареть и умирать больше не надо, все это неактуально уже, немодно, пережитки прошлого, тяжелое, но легко преодолимое наследие старого режима…

Варенька на сей раз влетела в кафе впереди меня, тут же угодила в объятия Капитолины Аркадьевны и, кажется, окончательно уверовала в повсеместное установление всеобщей гармонии. Ну да, у Капы в охапке во что только не уверуешь.

Я стоял на пороге кофейной комнаты, наслаждаясь этим умилительным зрелищем и впервые всерьез призадумавшись: пересказывать ли Юркины новости вместе с комментариями Михаэля, или оставить все как есть? Решил вытащить из кармана монетку, наугад: ляжет на ладонь орлом вверх – расскажу, решкой – промолчу пока. Но вместо заветной монетки в кармане оказалась расплющенная в блин пивная пробка, а на мое плечо легла чья-то легкая рука.

Я обернулся. Сперва удивился: с какой стати этот незнакомец обниматься лезет? А потом узнал его и удивился еще больше. Как же, как же, дядечка из чайного зала, тот, что неделю назад с таким интересом на нас таращился. Неужели решил напрямик спросить: «А где тут записывают в масоны?» – и начать именно с меня. Неужто у меня такой начальственный вид? Вовек не поверю…

Он приветливо улыбается, прикладывает палец к губам.

– Вообще-то сегодня я – Дама в сером, – объявляет. – Притворяться изо дня в день одним и тем же эпизодическим персонажем – это не по мне. Просто захотел, чтобы вы меня узнали. А теперь Дама в сером приглашает вас на чашку чая. Надеюсь, вы истинный джентльмен, и ей не придется услышать отказ…

Моргнув от удивления, понимаю, что передо мной, и правда, стоит дама. Женщина с коротко стриженными пепельными волосами, в сером свитере и бледных, вытертых джинсах. Возраст ее, кажется, скачет, как блоха, между отметками «20» и «40». Причем, насколько мне известно, люди обычно молодеют, когда улыбаются, а эта – наоборот, чем серьезнее, тем моложе выглядит. Нахмурится – вообще ребенок. А улыбка у нее, как у очень взрослого человека. Хорошо хоть не старушечья.

– Посидите со мной полчасика, – говорит. – Я видела, вы не один пришли, да и тут у вас большая компания, но надо бы поговорить. И так уже несколько раз откладывала, ждала чего-то… Впрочем, все к лучшему.

Она в общем-то могла бы и не стараться. Заглянув в ее пасмурно-серые глаза, я вдруг понял: вот он, поворот колеса судьбы, предсказанный Варенькой. Не знаю пока, чего хочет от меня эта дама, но чую: игра началась. И я, как честная фишка, должен занять свое место на зеленом сукне.

Накхи из кофейной комнаты провожают меня недоуменными взглядами, зато Варя вовсе не смотрит в мою сторону. Не то просто профукала роковой момент, не то справедливо рассудила, что отчаянный взгляд напоследок недорого стоит. То ли дело веселый, лукавый взор из-за плеча, напредпоследок, дарованный в тот миг, когда о сверхценности его никто не подозревал, а потому и вышло так хорошо, хоть навеки замуруй себя в этом мгновении, согласно Варенькиной наивной детской теории, которая, конечно, глупость, но будь я демиургом, непременно даровал бы своим созданиям такую возможность – больно уж хороша!

Мне до сих пор казалось, что я очень люблю чай ничуть не меньше, чем кофе, а теперь, гляди-ка, глотка не могу сделать. То есть это я второй глоток сделать не могу: первого с головой хватило. Вроде бы качественный, вкусный напиток, а – нет, не могу, тошно. Мне бы кофе, что ли, сейчас, в порядке исключения… Но исключений тут ни для кого не делают. Возможно, специально такое правило заранее придумали, чтобы меня сегодня помучить. А завтра с утра отменят его, как ни в чем не бывало.

Пока же я сижу как дурак над своей полной чашей, томлюсь жаждой – вряд ли духовного свойства. Закурить, что ли, разнообразия ради?

– Если вы не возражаете, начну с небольшого исторического экскурса, – говорит Дама в сером. – Не волнуйтесь, я очень коротко расскажу. Начну с того, что искусство многократного использования чужих судеб для получения индивидуального опыта то ли было изобретено в глубокой древности, то ли и вовсе появилось прежде, чем на земле принялись хозяйничать люди. Последняя версия кажется мне вполне правдоподобной: не только человеческая рука может начертить Знак, годится все что угодно – хотя бы и хвост… Но это сугубо теоретический вопрос, ответа на него не существует, да и не нужен он нам с вами, по правде говоря… Зато доподлинно известно, что поначалу это искусство применялось вовсе не для развлечения. У практикующих накхов были иные, куда более внятные задачи. Тут ведь такое дело: все или почти все существовавшие в древности эзотерические практики подразумевали, что неофит должен начинать обучение сызмальства, дабы не терять драгоценное время и, что не менее важно, не нахвататься в миру дурных привычек. А то потом выбивай из него мамины-папины повадки до старости лет… Теперь уж не то.

Умолкла, приняла мечтательный вид. Того гляди, начнет сейчас сокрушаться о старых добрых временах. Ну, дела…

С отвращением оглядев чайную чашку, поднимаю глаза и обнаруживаю, что напротив сидит вовсе не Дама в сером, а молодой человек, чуть ли не вдвое младше меня. Совсем то есть мальчишка. Кудрявый и смуглый, как цыган, в полосатой вельветовой рубахе и кожаном жилете. На лбу у него написано: «Я – самый компанейский парень во Вселенной».

– Тетка в сером оказалась слишком многословной, – говорит он, улыбаясь до ушей. – Моя вина, не нужно было ей много воли давать. Имей в виду: в этой ипостаси я не признаю «выканий», зато смогу объяснить все по-человечески. Так вот, умение прожить целую чужую жизнь за какие-то несчастные несколько секунд было на руку всяческим гуру: отличная возможность, не выпуская пацаненка за ворота монастыря – или как там их мистические ПТУ назывались? – наглядно показать ему все заморочки человеческой жизни. В результате получались детишки, чей жизненный опыт превосходил опыт любого старпера, а из такого материала Верховного Жреца какого-нибудь Ваала только ленивый не слепит. Понятно, да?

– Чего же тут непонятного? Интересно получается. Я-то все думал: откуда взялась эта традиция? А оно вон как: просто древнейшая педагогика. Куда более эффективная, чем более поздние попытки…

– Ни фига. «Педагогика», – с неожиданным пафосом говорит цыганенок, – это совсем другое. Это тысяча и один хитроумный совет: как искалечить маленького человека, перелепить чужое творение своими корявыми лапками, подогнать его, как сказали бы сейчас, под удобный для самих «педагогов» формат. А я тебе не про «педагогику», а про настоящее обучение толкую… Впрочем, ты и сам понимаешь.

Киваю. Предпринимаю очередную попытку одолеть свой чай. Еще один глоток мне наконец-то удался. Ай да я.

– В какой-то момент стало ясно, что такие эксперименты идут на пользу, мягко говоря, не всем участникам. Выяснилось, что чуваки, чью судьбу скармливали детишкам, чувствуют себя как гнилой зуб под новокаиновой блокадой, так и живут. Но это тебе и без меня известно.

Снова киваю. Меня сейчас, честно говоря, собственные телесные ощущения куда больше беспокоят, чем его речи. Тошнит почему-то слегка, и во рту как-то неестественно сухо. И глотать трудно. Воды, что ли, попросить?

Стакан воды появляется возле моего локтя как бы сам собой. Может, чудеса, а может и новый местный сервис: чтение мыслей клиентов на расстоянии, чтобы с меню не морочиться. Я бы, честно говоря, не слишком удивился…

Мелкими глотками пью воду; искренне ликую, обнаружив, что это, оказывается, совсем не сложно. Парнишка тем временем продолжает меня развлекать.

– В ту пору – тысяч двенадцать лет назад, чтобы ты примерно себе представлял, когда дело было, – и появились этические, так сказать, ограничения: традиция одалживаться судьбой исключительно у того, кто на нее досадует. Якобы брать только то, что владельцу все равно не нужно. Принцип лукавый и лицемерный: ясно ведь, что минута слабости у всякого может случиться. Ничего особенного в этом нет: пока человек жив, все всеможно; думаю, ты сам не раз убеждался, что ограбленный тобой нытик в дальнейшем не раз показывал себя с наилучшей стороны.

Ну да, ну да.

– Тем не менее, этот надуманный принцип был возведен в Правило. Нынешние накхи, небось, и в страшном сне его не нарушат, а ведь когда-то брали без зазрения совести всякую жизнь, что под руку подвернется… Ладно, проехали. Ты и сам все понимаешь, не маленький. А я совсем о другом хотел тебе рассказать. Фишка в том, что с древних времен параллельно вашему воровскому ремеслу существовало… Ох, нет, с этой телегой я, пожалуй, не справлюсь. Придется вернуть чувиху в сером. Ты не против?

Пожимаю плечами. Дескать, какая, к чертям собачьим, разница? Правда ведь, никакой.

– …С древних времен высшей формой мастерства накха являлось искусство охоты за несбывшимися вероятностями, – говорит моя давешняя собеседница.

Она уже тут как тут, подносит к губам пиалу с чаем, морщится недовольно – остыл. Но на сей раз термин настораживает меня куда больше, чем метаморфозы ее облика. Несбывшееся, значит. Ага.

– Если можно, – говорю, – подробней, пожалуйста. Не понимаю.

– Можно, можно. Затем-то я и тут… Хотя, по правде сказать, мне кажется, что вы отлично все понимаете… Ну да ладно, объясню, если хотите.

Красивая, к слову сказать, женщина. Просто это не сразу бросается в глаза. Неброская внешность, но чрезвычайно привлекательная. Шея длинная – вон какой ворот свитера высокий, а ведь едва до половины ее прикрывает. И руки на удивление хороши, несмотря на небрежно остриженные ногти… Господи, о чем я думаю?!

– Всякий человек, – флегматично объясняет она, – настоящий кладезь несбывшихся судеб. Вот сами подумайте, как могла бы сложиться ваша жизнь, если бы 4 июля 1975 года ваш отец не пошел бы на море с друзьями, а, скажем, отправился бы домой и, переходя дорогу на красный свет, угодил бы под маршрутный автобус? Были бы вы сиротой, а это, как известно, совсем иная участь и другие перспективы. Не обязательно, к слову сказать, «худшие», просто – иные. Впрочем, такие вещи вы и сами прекрасно понимаете… Отец под автобусом – ладно, это крайность. А если бы тремя годами позже вы, скажем, не поссорились бы с девочкой Милой, из-за которой начали ходить в театральную студию? И не бросили бы актерские занятия, а, напротив, продолжили бы их, добились бы успеха, стали бы мечтать о театральном училище, провалились бы на первом же туре, зато на следующий год… Можно не продолжать, да?

Ухмыляюсь понимающе.

– Ну да, конечно. Таких мелких развилок в каждом дне моей жизни по несколько штук. Но то же самое можно сказать обо всяком человеке, разве нет?

– Вот именно! – она поднимает к потолку указательный палец и глядит на меня со значением. – О том и речь. Вместо того чтобы проживать чужую, скучную жизнь, лишая людей и без того микроскопического шанса воспользоваться ею, чтобы закалить и отшлифовать собственный дух, можно просто собирать алмазы, которые валяются в пыли под ногами. Их там столько, что и пыли-то не видно… Всякий человек – ходячая сокровищница, кладбище дивных сюжетов, которые, увы, не станут даже достоянием небесных писцов: вряд ли кто-то из них пишет Книгу Несбывшихся Судеб.

– Вы хотите сказать…

Я начинаю понимать, к чему она клонит. Голова кругом от таких перспектив. Неужели?..

– Неужели такое возможно? – спрашиваю вслух.

– Есть еще один Знак, – мягко говорит женщина. – Кроме древнего Знака, который дает нам возможность ускользнуть от власти времени, есть второй, который позволяет преодолеть границу между сбывшимся и несбывшимся. Я, как вы понимаете, намерена передать его вам – а зачем бы еще нужна была наша светская болтовня?.. Но учтите, в этом деле может быть лишь один подопытный кролик – вы сами. А если потом, паче чаяния, захотите продолжать – что ж, возможно вас утешит тот факт, что ваши развлечения никому не причинят вреда. Напротив, лишь окончательно и бесповоротно расставшись с собственным несбывшимся, человек получает уникальный шанс прожить жизнь во всей полноте. Он будет, можно сказать, безупречен – не в поступках, а в восприятии. А все его несбывшиеся судьбы останутся в вашем распоряжении навсегда. Очень удобно: вот, к примеру, внешность и прилагающуюся к ней личность можно менять хоть по дюжине раз на дню. Отличное, между прочим, развлечение! Но, как вы сами не раз говорили своей ученице: пока не попробуешь, не узнаешь… Вы готовы попробовать?

– Не знаю, – говорю. И после долгой, томительной для меня самого паузы, снова: – Не знаю.

На самом-то деле все еще хуже. Ладно бы, просто «не знаю». По правде сказать, я ощущаю сейчас настойчивое шевеление давно позабытой вожжи под хвостом, неописуемое искушение не блеять нечто вежливо-невразумительное, а замотать головой, сказать: все это чрезвычайно интересно, да-да, но, на мой вкус – ерунда, дикость, глупость, чушь; был бы под рукой словарь, я бы еще больше синонимов подобрал, все вымороченное богатство русского языка призвал бы на помощь по такому случаю, не сомневайтесь.

И ведь не мне бы отмахиваться, негодуя, от подобных предложений; уж кому-кому, а не мне, о да. Но здравомыслие вдруг, ни с того ни с сего, на миг возобладало над привычкой принимать на веру всякую причудливую фантазию, подкрепленную мало-мальски наглядным чудотворством. Разум мой словно бы очнулся от долгой спячки и сдуру спросонок решил заняться делом, взять в свои руки разболтанные рычаги управления хозяйским бытием. И сейчас он возмущенно вопрошает: ну вот как, как можно – не просто вообразить, но прожить несбывшуюся судьбу?! То, чем занимаются накхи, – ну да, с точки зрения рядового вменяемого наблюдателя, такой же бред метафизический, но мне-то, – верещит разум, – понятно, в чем состоит разница. На то оно и несбывшееся, чтобы не случиться никогда, ни для кого, ни с кем. Откуда оно возьмется; даже так: куда я стану подглядывать? Где эта улица, где этот дом, где эта бездонная щель между двумя воплями бессмысленного, но трепетного органического мяча, чье дело – катиться себе да катиться по желобку, по своей единственной и неповторимой траектории, от первого сокрушительного пинка – к финальному удару, а, если называть вещи своими именами, от одной тьмы к другой тьме.

Но вместо всего этого я просто говорю: «не знаю», – такая уж моя правда на все времена, захочешь – не придерешься. Я ведь действительно не знаю ничего.

Ничегошеньки.

– Конечно, не знаете. Потому я и предлагаю попробовать, – ухмыляется Дама в сером, а вслед за нею, поочередно, цыганенок и давешний приветливый мужичок, он, она, оно – сведут меня с ума столь стремительные метаморфозы!

Молчу. Качаю головой в надежде, что этот жест может быть истолкован и как отказ, и как согласие, а значит, все решится без меня – как и было предсказано; впрочем, чего уж там, как всегда. Из меня никудышный приниматель решений, ни одного выбора в жизни не сделал я самостоятельно; мое дело солдатское: жрать что дают идти, куда ведут, геройствовать по мере сил и не жаловаться. Не жаловаться никогда, что бы ни случилось, куда бы ни завели меня невнятно очерченные, словно бы бесталанным похмельным ангелом сочиненные полководцы.

Это я худо-бедно умею.

И еще я умею молчать и слушать. Эти таланты и демонстрирую сейчас таинственной незнакомке. Молчу. Слушаю.

– Собственно, я не предлагаю вам ничего принципиально нового, – говорит Дама в сером. – Речь идет всего лишь о возможности вернуться к истокам традиции, известной вам, мягко говоря, не понаслышке. И заодно оставить людей в покое. Какое вам до них дело? Подозреваю, никакого. Просто вас научили шарить по чужим дырявым карманам, да и бросили посреди улицы: крутись, как хочешь. Нынешние накхи падки на чужое. А мы всегда начинаем с себя. Многим, по правде сказать, больше ничего и не требуется. Несбывшееся всякого человека это, как вы понимаете, вечность. Ну, почти вечность. Великое множество вариантов. И это именно тот случай, когда свой кусок слаще чужого. Много слаще.

Вопросительно поднимаю брови.

– Неужели непонятно? Собственное несбывшееся по определению слаще самой распрекрасной чужой судьбы. Потому что изначально под наш размер заточено, по нашей фигуре пригнано. Нет нужды ломать комедию, притворяясь кем-то иным. Не любительский спектакль, а живая правда, по сравнению с которой наша единственная сбывшаяся жизнь – пресная лепешка, а уж чужие – и вовсе дрянь. В каком-то смысле то самое индивидуальное бессмертие, ради которого вы готовы втискиваться во всякую чужую шкуру. А ведь они, мягко говоря, не бархатом подбиты, а «чертовой кожей»…

– «Чертовой кожей», – повторяю машинально.

– Ткань такая была когда-то, – охотно объясняет моя собеседница. – Жесткая, колючая дерюга.

Ну да, ну да.

– А прервать это путешествие тоже можно по собственному желанию? – спрашиваю. – Или уж – головой в омут?

– Все зависит от наличия этого самого «собственного желания» и от его силы. Никогда заранее не знаешь, кто захочет и сможет вернуться. И хватит ли у него мужества не оплакивать потом, задним числом, свой утерянный рай во время скитаний по чужим Елисейским полям, тоже заранее не угадаешь, так что… Головой в омут, да, пожалуй, лучше не скажешь.

Молчу, делаю вид, что думаю. На самом-то деле думать особо не о чем. Играть с нею в дурацкую игру вроде карточной забавы: «Верю – не верю» – так я и в детстве не слишком любил это развлечение. Когда предлагают попробовать, надо пробовать. Терять мне, собственно говоря, нечего, кроме одной-единственной тоненькой золотой цепочки; да и та вряд ли принадлежит мне по праву. Чужое сокровище, припрятанное за пазухой, иных у меня сроду не бывало.

Впрочем, о цепочке этой, о Вареньке, теплее и слаще которой не было для меня существа еще нынче утром, я размышляю не слишком долго. Секунды полторы – даже не размышляю, скорее уж просто констатирую факт: ну да, есть такая тема, и что с того? Найдется ли для нее место рядом со мной в этой новой вечности, откуда мне знать? Поживем – увидим, хотя уже сейчас ясно: вряд ли. Ох, вряд ли.

Но это ничего не меняет. Ничегошеньки. Когда на одной чаше весов – неведомое, непостижимое и неопределенное, а на другой – самая прекрасная в мире женщина и самая роковая на земле любовь, женщину с любовью выберет только распоследний болван, лирический литературный персонаж, выдуманный сказочником, ни черта не смыслящим в настоящих чудесах. Он еще и речь какую-нибудь пафосную произнесет по этому поводу, чтобы романтически настроенный обыватель не сомневался: самые удивительные вещи происходят с нами, дураками; все чудеса вселенной по сравнению с приключениями наших чутких сердечек – тьфу, баловство, детские игрушки для тех, кто не нашел пока свою половинку.

Я же не выдуманный и не лирический, а настоящий, живой, напуганный до потери дыхания, всей своей слабой плотью увязший в топком болоте чудес, а потому за двумя химерами не гонюсь, довольствуюсь той, что потолще. Законченный реалист и прагматик – в этом, и только в этом смысле.

– Да уж, странно было бы, если бы я отказался, – говорю.

– Ну вот, и я так думаю… Кстати, на моей памяти вы первый, кто не спрашивает: «Почему я?» Все обычно только и хотят, что узнать, с какой такой стати их причислили к лику «избранных». Мне в свое время тоже, собственно, было интересно. А вам – нет. Удивительно.

– Почему удивительно? Мне всегда казалось: случилось, значит, случилось. Какая, к черту, разница, почему небо в очередной раз рухнуло мне на голову? Оно рухнуло, следовательно, надо выстоять. Не до жиру, как говорится…

– Не стоит так драматизировать, – улыбается. – На моей памяти не было еще такого, кому не понравилось бы.

Молчу. Про себя думаю, что прогноз, в сущности, не слишком утешительный: я у нас большой оригинал, вечно все не как у людей, даже не как у накхов. Все как не. Как не все. Все никак.

– Ответ вам все же придется выслушать, – ласково говорит Дама в сером. – Хоть вы и не стали задавать вопрос. Вы – потому, что вы – накх, который зашел в тупик. В сущности, у вас нет выбора. Иных не имеет смысла беспокоить.

Пожимаю плечами. На открытие Америки это ее откровение явно не тянет.

– Когда в омут этот ваш нырять-то будем? – спрашиваю.

– Да хоть прямо сейчас. Чего тянуть?

– Прямо сейчас нельзя. Мне нужно кое-что уладить напоследок. Не знаю, кто вынырнет из этого омута вместо меня, но вряд ли это существо захочет заниматься моими делами. А даже если захочет – еще не факт, что справится… Мне совсем немного времени нужно. До полуночи хотя бы. Больше даже не стоит, пожалуй: чего душу травить?..

Кивает.

– Ладно. Возвращайтесь после полуночи, я подожду.

– Сюда? После полуночи? Так ведь кафе в двенадцать закроется…

– Ну да, все правильно. Закроется. А я посижу, подожду. Мне можно, я – владелец. Вернее, не я, а мужчина, который встретил вас на пороге. Но это, как вы понимаете, один черт.

Ага. Вот оно как. Магия малого и среднего бизнеса, значит.

Поднимаюсь, ног под собой не чуя, бреду к порогу; головы на шее не чуя, киваю небрежно своему грядущему – дескать, скоро увидимся, куда я денусь. Варя выходит мне навстречу из кофейной комнаты. Следила, надо думать за переговорами. Немудрено, на ее месте я бы тоже следил.

– Ты еще никуда не делся? – спрашивает.

Что, интересно, я могу ей ответить? С одной стороны, дурацкий вопрос: вот он я, здесь, хоть руками трогай, хоть ногами пинай – а что ж, поделом! Но, по большому счету – да, делся. Стою уже по ту сторону нашей общей жизни, по горло увяз в болотном мороке новой судьбы, которая, как ни бегай от нее, все равно ведь поймает и сбудется – с двенадцатым ударом часов, согласно сказочным обычаям.

И как прикажете глупости эти словами человеческими объяснять?!

– Поехали отсюда, – говорю. – Прямо сейчас. Черт с ними, с Юркиными новостями. Без меня как-нибудь разберутся, взрослые люди, по несколько тысяч лет каждому…

– Тем более что он сам всех обзвонил вчера, из аэропорта, перед самым отлетом, – сообщает Варя, путаясь в рукавах своей нарядной куртки. – Ну, то есть не всех, а только своих учеников. А они всем остальным рассказали.

– И что? – интересуюсь – вполне, впрочем, равнодушно.

– А как ты думаешь?

– На фиг его послали?

Кивает.

Ну да. А чего я, собственно, ждал?

Стоянка XXVII

Знак – Рыбы.

Градусы – 4°17′09'' – 17°08′34''

Названия европейские – Альгарфермут, Альгафальбухар, Альгарфельмукор, Альхрия.

Названия арабские – аль-Фарг аль-Муаххар – «Задний Отток».

Восходящие звезды – альфа и бета Весов.

Магические действия – заговоры на дружбу или ненависть.

Название для истории моей жизни придумано задолго до моего рождения, чужим человеком: «утерянный рай». Пафосно, зато точно. Число раёв, благополучно утерянных мною за короткую в общем жизеньку, у меня самой вызывает оторопь. И вот, кажется, сейчас…

Нет.

Не хочу об этом думать. Да и с чего бы, собственно, именно сейчас? Мало ли, с кем и о чем разговаривает сейчас рыжий мой Иерофант. Не так уж часто изменяется жизнь человечья от разговоров. Ну, то есть бывает, конечно, и моя собственная история наилучшее тому подтверждение, но ведь не каждый же день судьбоносным диалогам случаться, правда?

Неправда.

Мне нет нужды лезть в сумку за карточной колодой, ни к чему гадать, комкая в потных от волнения ладонях глупое свое сердце: я уже предчувствую-знаю-понимаю, как хочешь, так и назови, что… Что? Ну, все, в общем.

Все.

Так даже лучше, когда нет никакой, совсем никакой надежды. Она, зараза такая, делает нас слабыми, нежными, податливыми – хоть сразу в гроб клади, не жалко. А мне сейчас никак нельзя в гроб. Пока не найду на какой-нибудь горе Лао бессмертного старца, который научит меня, как соткать мою детскую мечту, персональную посмертную вечность из сладчайших фрагментов минувшей недели, о гробах и речи быть не может. Что мое, то мое, никому не отдам.

Надежды-то нет, но вот, сижу как на иголках, Капу вполуха слушаю, на прочих и вовсе внимания не обращаю, а ведь, казалось бы, такая компания. Извертелась вся, извелась, подглядывая: что там, в чайной комнате, происходит? Не исчезли еще из вещного мира черный ботинок, рыжий чуб да полосатый свитер? Странно, в общем, что не исчезли: сердце мое утверждает, что все кончено, а прочие органы чувств дружно возражают: дура, вот же он, твой ненаглядный, сидит на стуле, не делся никуда и вряд ли собирается. Чай вон прихлебывает, не подавится. Впрочем, оно и хорошо, что чай, на здоровье. Мне это только на руку. Где это видано, чтобы человек прямо во время чаепития с лица земли исчез?

То-то же.

Он и не исчез. Полчаса спустя примерно и вовсе поднялся со стула, явно вознамерившись покинуть помещение. Я тут же торопливо шепнула Капитолине Аркадьевне: «Сейчас», – и пулей вылетела в холл.

– Ты еще никуда не делся? – спрашиваю.

Идиотский вопрос, конечно. Что, интересно, он может мне ответить? Вот же, стоит человек здесь, в метре от меня, хоть руками трогай, хоть ногами пинай – а что ж, и пнула бы, пожалуй, поделом! Нефиг быть таким хорошим, если способен исчезнуть из моей жизни в любую минуту. При таких склонностях надо притворяться необаятельным злодеем, этаким подонком-неудачником. Понимаю, трудно. Но надо, черт побери, стараться!

А он даже сейчас не старается. Глядит на меня почти удивленно из своего дурацкого, наверняка распрекрасного далека, где мне, чую, не найдется места. Ну и ладно. Пусть не находится. Главное, что он пока тут, рядом. Еще, стало быть, несколько секунд можно любоваться – как минимум. А возможно, и дольше. Но на такую роскошь я, признаться, не слишком рассчитываю.

Однако же нет, прощаться со мною никто пока не собирается.

– Поехали отсюда, – говорит. – Прямо сейчас. Черт с ними, с Юркиными новостями. Без меня как-нибудь разберутся, взрослые люди, по несколько тысяч лет каждому…

– Тем более что он сам всех обзвонил вчера, из аэропорта, перед самым отлетом, – вспоминаю. Ну да, Капа ведь мне только об этом и рассказывала, все уши прожужжала, а я, корова, едва слушала. – То есть, – поправляюсь, – не всех, а только своих учеников. А они остальным рассказали.

– И что? – он спрашивает равнодушно – так, лишь бы разговор поддержать.

– А как ты думаешь?

– На фиг его послали?

Киваю. Смотри-ка, угадал.

– Угу, – резюмирует. – Ну, послали, так послали. Их дело. По крайней мере, уж точно не мое…А ты-то сама что обо всем этом думаешь?

– Ничего, – говорю.

– Теперь придется, – вздыхает.

На этой оптимистической ноте мы выходим на улицу. Когда я куртку надеть успела, интересно? Нет ответа.

– Почему «придется»? – спрашиваю наконец. – И почему именно теперь?

– Потому что сейчас, как приедем домой, я передам тебе Знак, – будничным тоном объясняет он, проворачивая ключ в замке зажигания.

Машина ожила, заурчала, загремела, заревела, а я, напротив, обмерла, застыла, не дышу почти. Знак, ага. Передаст. Мне. Он.

Ясно.

Это, надо понимать, и есть последний день Помпеи. Ближайший вулкан уже готов приступить к своим обязанностям, мне осталось лишь принять подобающую позу, чтобы когда-нибудь, пару тысяч лет спустя, археологам было бы не слишком противно соскребать мои останки со стен этого весеннего дня, погребенного под толстым слоем пепла.

– Варенька, – говорит рыжий, неспешно выруливая на проезжую часть. – Ты имей в виду вот что: нас ждут большие, очень большие перемены. И я пока не знаю, как все сложится. Ни малейшего представления не имею.

Молчу, курю. Жду продолжения. Пусть себе говорит. Слова – это еще ничего, не слов я сейчас боюсь, но событий, после которых, как правило, наступает тишина. Так что я бы еще послушала, если можно.

– В половине двенадцатого я уеду. Ответов на вопросы: когда вернусь? – вернусь ли вообще? – и даже: кто вернется вместо нынешнего меня? – у меня нет. Вполне возможно, приеду часа через два-три, завалюсь спать, как ни в чем не бывало, а наутро скажу: «И чего суетился, дурак? Зачем человека пугал?» Часто именно так и бывает после большого переполоха…

Ага. Это, надо понимать, начинается пытка надеждой. Я-то думала, хоть от этого буду избавлена.

– А может быть, – продолжает, – не вернусь вовсе. Вообще никогда. Так, мне сказали, бывает. А может быть, вернусь, но не найду дорогу домой. Или даже найду дорогу, но не узнаю тебя. Или узнаю, но не смогу вспомнить, что нас связывает. Ты уж, пожалуйста, напомни, если так случится, ладно? И не обижайся на дурака: фиг знает, сколько тысячелетий спустя я вернусь домой.

– Хорошие у тебя прогнозы. А толком объяснить слабо?

Я, честно говоря, начинаю сердиться. Ну вот зачем туману подпускать, когда и так давно уж на фиг ничего не понятно?!

– А толком объяснить слабо, – печальным эхом откликается этот засранец. – Толком – ишь ты! Толком я и сам ничего не понимаю. Мне обещали затяжной прыжок в восхитительную вечность. Прожить все возможные и невозможные повороты своей судьбы, в точности как мы проживаем чужие жизни. Ну, или почти в точности… И если тебе хоть что-то понятно, пожалуйста, теперь растолкуй это мне. Потому что я сам талдычу, как попугай, а понять – нет, не могу пока.

– Ну, то есть ты вернешься через пару часов, прожив очень много лет? – переспрашиваю осторожно. – Миллион какой-нибудь, так, что ли?

– Может, так; может, не так. Мне сказали, не все возвращаются. И непонятно даже, как лучше. Я, Варенька, правда, не очень понимаю, во что могу превратиться от жизни такой. И снесет ли меня после этого земля. То существо, с которым я чай пил, оно, знаешь ли, вообще не пойми кто. То дядька, то тетка, а то и вовсе мальчишка. Превращается, в кого попало, иногда, кажется, нечаянно…

– Это как раз ничего, – вздыхаю. – Из тебя получится вполне сносная девчонка. Будем, что ли, дружить.

– Тоже вариант… А теперь, пожалуйста, послушай меня внимательно, ладно? Если я к утру вернусь, мы с тобой, надеюсь, действительно как-нибудь разберемся. На худой конец, если совсем все забуду, влюблюсь в тебя еще раз. Дурное дело нехитрое… А если не вернусь, тогда вот что. За квартиру я заплатил до конца месяца. По крайней мере, на какое-то время крыша над головой у тебя будет. Если захочешь, договорись с хозяйкой, ее телефон я тебе оставлю, и живи дальше. Сто пятьдесят в месяц – не слишком дорого для Москвы. Скажешь ей, что я уехал, а ты моя сестричка, ну или еще что-нибудь придумаешь, ладно?

– Если ты до конца месяца так и не объявишься, вряд ли я буду в состоянии что-нибудь придумать, – говорю. – Чего-чего, а мыслительных способностей у меня к тому времени наверняка поубавится… Впрочем, ладно. Это я не к тому, что… В общем, про квартиру и хозяйку я, считай, все поняла, рассказывай дальше.

Он рассказывает. Говорит что-то про деньги, которые лежат в какой-то там дурацкой тумбочке, про свой мобильный телефон, которым я могу пользоваться – дескать, не пропадать же игрушке и кредиту! – про Михаэля, который скоро вернется с курорта и будет рад моему звонку, а если я вдруг захочу уехать в Германию, может устроить, запросто, ему – раз плюнуть. Заодно вспоминает про телефоны «наших» – накхов то есть, людей субботы. Которые якобы помогут, если что. Ну вот чем, чем, интересно, они мне помогут?! Бред собачий…

– Ты не слушаешь, – вздыхает. – Совсем меня не слушаешь. Ладно, дома на бумажке инструкцию напишу. Буквы-то разберешь как-нибудь.

– Разберу, пожалуй. Хорошее дело – буквы… Да-да, ты уж обязательно впиши меня в свое завещание. Мне нравится идея стать твоей наследницей. В сущности, это очень эротично.

Смотрит на меня ошалевшими, совершенно круглыми, как у совенка глазами. Смогла-таки удивить его напоследок. Это хорошо, что смогла. Пустяк, но приятно. Чертовски приятно, честно говоря.

Дома Иерофант мой принял совсем уж строгий вид. Приготовился, надо понимать, к магическому ритуалу. Но я его обломала. Разожгла огонь на плите, налила воду в джезву.

– Не нужно передавать мне Знак, – говорю. – Лучше так посидим, поболтаем.

Он только брови поднял, дескать, вот оно как. Кивнул, обнял меня за талию, приподнял в воздух и переставил на другое место, в метре от плиты.

– Кофе я сам сварю. А ты просто стой тут рядышком, ладно?

Вот уж о чем долго просить меня не надо.

Стою рядом, как велено. Одной рукой он отмеряет специи, другой обнимает меня за плечи. Увидела бы в кино такую лирическую сцену, плеваться стала бы: что за слюни-сопли развели! А в жизни, оказывается, быть участницей подобного эпизода чертовски приятно.

О, господи.

– Да, так почему «не нужно»? – спрашивает он десять минут спустя, разливая кофе по чашкам. – Нет, ты имей в виду, я не собираюсь настаивать. Не хочешь – не рассказывай. И передавать тебе Знак насильно не стану, да и невозможно это…

– Нечего тут рассказывать, – вздыхаю. – Просто не нужна мне эта твоя злодейская магия. И с самого начала не нужна была. Интересно, да, не спорю. Местами чертовски приятно, местами – омерзительно, как всякая человеческая жизнь, только разнообразнее. Но если мне больше не понадобится предлог, чтобы оставаться рядом с тобой – зачем какой-то Знак? Все равно без тебя не стану ерундой этой заниматься.

– Ясно, – кивает. – Ладно, если так, садись сюда, будем кофе пить. Отлично получился, по-моему… Ты мне только одно напомни: я уже говорил, что никто, кроме меня, передать тебе Знак не сможет, при всем желании? Или забыл сказать?..

– Почему? – спрашиваю. Мне в общем все равно, но чувствую: надо спросить. Из вежливости, что ли…

– Ну как, почему… Кто начал дело, тому его и завершать.

– Очередное дурацкое правило?

– Именно. Очередное дурацкое Правило.

Молчим, пьем кофе, курим.

– Это ты даешь мне понять, что если я передумаю, а ты не вернешься, ничего нельзя будет исправить? – спрашиваю наконец. – Необратимое, так сказать, действие, да?

Кивает.

– А если ты передашь мне этот свой Знак, никто не заставит меня им пользоваться, да? Дело хозяйское, я правильно тебя понимаю?

Снова кивает, не скрывая уже улыбку.

– И предполагается, что я, как умная девочка, сделаю вывод: всегда лучше оставить себе возможность выбора, поскольку – кто знает, какая муха укусит меня завтра? И не лучше ли заранее поберечь свои локти от укусов?..

– Молодец, – говорит. – Я бы так толково не сформулировал.

– Не прибедняйся. Язык у тебя отлично подвешен.

Снова молчим. Допиваем этот чертов кофе. Никогда больше, наверное, к нему не притронусь. Темная, горькая, ароматная, тростниковым сахаром подслащенная, головокружительная отрава. С каждым глотком смысла в моей жизни становится все меньше, потому что – время, время! Идет, черт бы его побрал. Утекает от меня, из меня, сквозь меня. Теперь я наконец более-менее представляю, как живется рыжему моему Гудвину, хозяину волшебного карточного домика на Изумрудной улице. А с виду и не скажешь. И не только с виду; если совсем близко подобраться, как я, к примеру, подобралась, все равно не скажешь. Даже завидно немножко. Вот в чьей шкуре, кстати, я не отказалась бы прожить хоть тысячу лет – да кто ж мне даст…

– Мне почему-то кажется, что уйти, не оставив тебе ни единой игрушки на память, – это какая-то совсем уж запредельная подлость, – вдруг признается он. – Оно и само по себе подлость – уходить от тебя в полную неизвестность, но тут уж ничего не попишешь: судьба, от которой я не откажусь. Сама же нагадала мне «апофеоз алхимической карьеры», ну вот и…

– «Игрушка на память», говоришь? – ухмыляюсь. – Ну-ну.

– Послушай, – просит, накрывая мою руку горячей ладонью. – Ну, я же не дурак, знаю, что если не вернусь, тебе будет несладко. Возможно, поначалу – невыносимо. А тут отличная возможность вместо собственных дней, часов и минут…

– Можешь не продолжать, – говорю. – И так понятно… Ладно, давай сюда твой Знак. Кто я такая, чтобы отказываться от «игрушки на память»? И зарекаться не стану, может быть, даже поиграю в нее как-нибудь, если совсем уж невмоготу… Давай, не тяни, а то снова передумаю. На некоторых неделях у меня не то что семь, дюжина пятниц случается.

– Да уж, знаю я твои пятницы, – смеется. – Ради тебя я даже не буду затевать настоящий ритуал. Зачем тебе весь этот церемониальный выпендреж, правда?..

Встает, оглядывается по сторонам, уходит в комнату, возвращается оттуда с лоскутом цветной бумаги и свечой. Приносит из ванной пинцет. Достает из буфета маленькое блюдце для варенья и деревянную зубочистку. Критически оглядывает все это барахло, бормочет: «Ладно, сойдет», – и снова усаживается рядом со мной.

Зажигает свечу, достает из кармана складной нож, тычет им в собственный палец, словно кровь на анализ сдавать собрался. Не поморщившись, выдавливает из ранки крупную темно-алую каплю, использует зубочистку как стило, старательно выводит на клочке бумаги сложносочиненный зигзаг с петлей на конце. Ничего похожего сроду не видела, но запомнить, пожалуй, будет несложно.

– Разглядела? – спрашивает.

Киваю.

– Очень хорошо.

Кладет бумажку в блюдце, подносит к ней свечу. Поджигает. Священный знак наш пылает недолго, но страстно: языки пламени переливаются всеми цветами радуги, взмывают к потолку, да еще и искрами разноцветными плюются, словно мы не крошечный лоскут бумаги жжем, а фейерверк затеяли.

– Теперь, – говорит мой прекрасный наставник, – тебе придется съесть пепел. Это совсем не противно, клянусь.

Гляжу на него изумленно. Съесть пепел – это, на мой вкус, перебор. Уж не разыгрывает ли он меня напоследок? Маленькая месть за то что выкобенивалась; кажется, вполне в его духе. Сейчас поглумится немного, потом сменит гнев на милость, и сделает все, как положено.

Но рыжий Иерофант мой так печален и строг, что я покорно беру блюдце и слизываю горстку темного, теплого еще пепла. Вкус у него, как ни странно, немного терпкий, с едва заметной кислинкой. Вот уж не подумала бы…

Вылизав блюдце дочиста, как голодный котенок, ставлю его на стол. Гляжу вопросительно, дескать, что дальше?

– Вот, собственно, и все, – улыбается. – Теперь этот Знак – часть тебя. Захочешь – не забудешь. Более того, чертить его на собственной ладошке тебе не придется. Достаточно сосредоточиться, разглядывая жертву, и представить себе Знак. А когда захочешь завершить путешествие, нужно просто вспомнить, как он выглядит. Это очень легко: Знак сам придет на помощь… Я бы, конечно, посоветовал тебе ставить первые эксперименты только в обществе более опытных накхов, но ты ведь все равно сделаешь по-своему. Знаю я тебя… Ну, будем надеяться, ты и в одиночестве не пропадешь. Да и с чего бы?

– Может быть, и не стану делать по-своему, – возражаю растерянно. – Да и вообще вряд ли когда-нибудь… Ладно, действительно, чего зарекаться? Там видно будет. Ты лучше обними меня, если тебе не пора уходить, ладно?

– А как ты думаешь, ради чего я так упростил ритуал? – смеется. – По-хорошему, я чуть ли не час должен был лопотать всякие церемониальные речи, и только потом… Ну да, я просто решил сэкономить время: оно нам с тобой пригодится. Иди сюда, солнышко. Я – удивительный мерзавец, меня пристрелить бы как бешеную собаку, а не целовать, но ты все равно иди сюда: пристрелить – это всегда успеется, дурное дело нехитрое.

Он был столь милосерден, что вытряс из меня душу и вытянул все жилы, измотал, иссушил, опустошил, так что к моменту его ухода у меня не оставалось сил на подлинное страдание. Я просто тупо пялилась в потолок и думала: «Ну вот и все, ну вот и все», – не слишком вникая в смысл слов, почти наслаждаясь их звучанием, почти упиваясь необходимостью проговаривать про себя дурацкую эту мантру.

Стоянка XXVIII

Знак – Рыбы.

Градусы – 17°08′35'' Рыб – 0° Овна.

Названия европейские – Анакс, Альботам, Альхальх.

Названия арабские – Бати аль-Хут – «Чрево (Рыбы)».

Восходящие звезды – бета Андромеды.

Магические действия – заговоры для благополучного путешествия.

«Ну, вот и все, – думаю, спускаясь по лестнице. – Вот и все». Слова думаются-проговариваются в ритме шагов, поэтому душевная печаль сопровождается вполне отчетливым телесным удовольствием: «ну-во-тив-сё-ну-во-тив-сё». По счастию, я слишком оглушен, опустошен и, чего греха таить, напуган; в таком состоянии не очень-то попечалишься, зато отбивать бессмысленно бодрый ритм ладонью по собственному бедру – в самый раз.

На улице по-зимнему холодно, сидение в машине ледяное, но мне это совсем не мешает, даже на руку: когда внутри – ледяная пустыня, пусть и снаружи будет лед. Оттаивать-то больно бывает, а замерзать – что ж, сладко даже. Вот и буду замерзать; печку, конечно, придется включить, стекло запотело, но я хитрый, открою окна до упора, и ночной мартовский ветер не даст мне раскиснуть.

Он и не дал.

Когда я парковался возле «Двери в стене», я был все еще оглушен и опустошен, зато и бесстрашен, и равнодушен ко всему – в точности Кай после второго поцелуя Снежной Королевы. Лучшего наркоза, чем ледяной ветер, оказывается, и выдумать невозможно. Какой уж там новокаин…

Иду через пустой, темный двор. Пальто нараспашку, руки в карманах, в голове гул: «Ну вот и всё, ну-во-тив-сё, нувотивсё, нуво…» Стоп. Пришел.

Дверь заперта, но я нашариваю кнопку звонка, жму на нее, не раздумывая. Незамедлительно раздается мягкий щелчок; путь, надо понимать, свободен. Осторожно, двери открываются. Следующая станция – подумать страшно, какая у нас следующая станция. Вот и не будем думать, замнем, умолчим.

Вместо Дамы в сером меня встречает улыбчивый дядечка. Оно, впрочем, и хорошо: у незнакомца вполне простецкий вид; глядя на него, трудно поверить, что мне предстоит сейчас совершить некий роковой поступок, отправиться в бесконечное путешествие по собственным недосбывшимся судьбам, коим, если верить давешней лекции, несть числа. В присутствии Дамы в сером я бы, пожалуй, содрогнулся; явись мне «цыганенок», как минимум насторожился бы, а дядечка этот – в самый раз. Уютный, несерьезный персонаж, в настоящих драмах таким не место.

Ну вот, значит, и не будет мне никакой драмы, всего лишь магическая комедия для заскучавших поселян, – так я это истолковываю. И понимаю ведь, что вру себе напропалую, принимаю страстно желаемое за действительное, что внешность «несерьезного» незнакомца – специально заготовленная для меня, безыскусная вполне иллюзия, но… в общем плевать. Все, что помогает сохранять хоть какое-то подобие спокойствия, мне сейчас на руку. А то ведь и в штаны со страху наделать недолго.

Правда ведь, очень страшно.

Очень.

Мир дрожит, дергается под ногами, как взбесившийся студень. И ведь ясно уже, что все равно придется лететь в пропасть, но последние минуты перед прыжком хотелось бы провести на более-менее твердой земле. А не выходит. Какая уж тут «твердая земля»: под ногами – сплошь скомканные, рваные небеса, грозовые тучи вперемешку со снежными и дыры, дыры, дыры… Слишком много дыр, на мой вкус, в центре этого циклона, и ничего не поделаешь, какой ни есть, а мой, персональный.

Дядечка молча пропускает меня вперед; я тоже молчу. О чем, собственно, говорить двум незнакомым людям, которых объединяет лишь обоюдное – не желание даже, намерение – совершить поступок, какому и названия-то нет ни в одном из языков…

Топаю себе потихоньку, пересекаю вестибюль. И чайный, и кофейный залы уже заперты, значит надо идти вперед, в бархатную, пахучую тьму подсобных помещений.

– Осторожно, тут ступенька, – предупреждает мой проводник. – Да-да, правильно, тут. Теперь нужно свернуть налево, нашарить дверную ручку – вы уж простите, что так темно, это не мой каприз и даже не разгильдяйство, скорее традиция, вполне дурацкая, согласен, но не мне ее менять… Открывайте и заходите, только очень осторожно: за дверью лестница. Держитесь за перила и спускайтесь вниз.

Спускаюсь. Лестница узкая, кажется, железная и на удивление длинная; можно подумать, мы не просто в подвал забираемся, но к центру Земли путешествуем. Или как минимум к тайной какой-нибудь, строго-настрого засекреченной, даже от вездесущих диггеров надежно спрятанной платформе Московского метрополитена.

Чем глубже мы забирались, тем сильнее становился охвативший меня панический ужас. Никогда прежде не думал, что боюсь подземелий; напротив, любил всякие там подвалы-погребы, да и в метро спускался с наслаждением, пока автомобиль не завел. А вот, поди ж ты, теперь с каждым новым шагом все страшнее становится. Как же я, оказывается, плохо себя знаю!

Лестница все же закончилась прежде, чем я окончательно решился укорениться на одной из ступенек, сесть на корточки, сжаться в комок, обхватить голову руками и заорать. Оно и хорошо: не опозорился лишний раз. Небось, успею еще…

– Теперь налево. Ага, сюда, – с явным облегчением говорит мой спутник. Сейчас включу свет, прищурьтесь.

Я не просто прищурился, а зажмурился, да еще и ладонями глаза защитил: не любят они у меня резких перепадов освещения. Но осторожно выглянув в щель между пальцами, понял, что переборщил с предосторожностями. Горела одна-единственная крошечная лампочка под темным травянисто-зеленым абажуром. Вполне можно убирать оборону.

Оглядев жалкий десяток квадратных метров, отведенный нам для переговоров экономной фортуной, не дожидаясь приглашения, плюхаюсь в одно из двух одинаковых глубоких кожаных кресел. Коленки-то дрожат – не то от нервного напряжения, не то от физической усталости, спускались же целую вечность, действительно… Кстати вот, если уцелею, вернусь из своей персональной бесконечности, сохраню какое-то подобие разума – как, интересно, наверх выбираться будем? Сдохнуть ведь можно…

– Еще раз простите, – вздыхает мой проводник, устраиваясь в кресле напротив. – Спускаться в полной темноте, черт знает куда, черт знает с кем – неприятное испытание. С другой стороны, практическая польза налицо: наверху нам могли помешать. Не так много по-настоящему укромных мест в этом мире, а уж в Москве отыскать норку, где тебя гарантированно никто не потревожит, практически немыслимо! Ну, то есть теоретически в кафе нам, скорее всего, никто не помешал бы, но ведь никаких гарантий, а я не люблю доверяться случаю…

И чего тараторит? Я ведь, кажется, ни слова в упрек ему не сказал. И вообще ни слова. Я по-прежнему нем как рыба, ибо не хочу расставаться с последними клочками морозного воздуха, застрявшими в гортани. Кроме них у меня и нет ничего. Было, совсем недавно еще было, да. Было и сплыло.

Да и черт с ним, со всем, чего уж теперь.

Воцаряется пауза. Понимаю, что от меня чего-то ждут, но оправдывать ожидания не намерен. Все равно ведь не угадаю, что это за ожидания. Да и гадать не стану. Неинтересно мне.

– У вас нет никаких вопросов? – наконец удивляется хозяин подземного бункера. – Никаких опасений, пожеланий и условий? Очень странно.

– Наоборот, – отвечаю, кое-как прочистив горло. – Слишком много вопросов, и всего остального слишком много. Нет смысла начинать: так мы до послезавтра болтать будем. Тем более, я и сам могу себе ответить, вы же понимаете. Есть у меня фирменный ответ, один на все случаи жизни: пока не попробуешь, не узнаешь. В лучшем случае, вы скажете мне то же самое, да и говорили уже нынче вечером – чего ж мне еще?

– Очень хорошо!

Теперь он улыбается до ушей и вид принимает совсем уж безобидный, до карикатурности.

– По мне, – говорит, – так вы честно заслужили гарантированную возможность вернуться, это как минимум. Давненько на моей памяти такого не случалось; да я и сам вел себя в аналогичной ситуации, как последний осел, насколько могу припомнить… Ладно, если так, решено: не буду оставлять вас в одиночестве.

Гляжу на него вопросительно: о чем, собственно, речь? Я правда не понимаю, к чему он клонит. В ушах у меня звон, перед глазами два размытых зеленых пятна, лампа и лицо моего собеседника, а внутренности так заледенели от ужаса и томительного ожидания, что, того гляди, разобьются сейчас с хрустальным звоном, дзынь – и нет меня.

Да и пусть бы, не больно-то жалко.

– Я останусь рядом с вами и, если понадобится, помогу, – терпеливо повторяет мой проводник. – Вы ведь спрашивали сегодня: можно ли будет вернуться назад, или – головой в омут? Услышали, что да, именно «в омут», но все же вернулись, решили попробовать. Так вот, теперь я вам твердо обещаю: рано или поздно, но вы непременно вернетесь. Я за вами присмотрю и, в случае чего, за шиворот вытащу.

– Почему? – спрашиваю; вполне, впрочем, равнодушно. – Думаете, из меня выйдет хороший «ловец человеков», на радость прочим хранителям традиции?

– Вот именно, – спокойно соглашается он. – «Ловец человеков», о да. Вы даже не представляете, насколько точно выразились… Ничего, впоследствии оцените собственную проницательность. А теперь давайте-ка руки, да-да, обе. Положу в них ключи от вашей сокровищницы, и – с богом, в добрый путь!

Он, кажется, правда, очень славный человек, симпатичный и вполне безобидный – по природе своей, о возможностях-то отдельная песня, в них я, мягко говоря, не слишком сомневаюсь. Но в глаза-то бросается его мягкость, а не гипотетическое могущество. И не захочешь, а расслабишься рядом с таким «добрым волшебником». Я вот не хотел, не хотел, собирался оставаться начеку до последнего, а толку-то! Как только протянул ему ладони, все мои внутренние ледники растаяли, губы невольно сложились в улыбку, тело обмякло, утонуло в темной глубине мягкого кресла – и как только я до сих пор ухитрялся сидеть с прямой спиной и вздернутым подбородком?..

– Ничего из ряда вон выходящего я делать не собираюсь, – тихо говорит мой наставник. – Просто передам вам Знак. Вернее, два Знака. Один вам привычен, то есть почти; есть небольшая разница, потом, возможно, поймете, в чем тут дело… А вот второй Знак будет вам в новинку. Вряд ли вам доводилось прежде сталкиваться с чем-то подобным, но вы, пожалуйста не пугайтесь. Собственно, именно он и открывает доступ к несбывшемуся … Ну что, поехали?

Киваю. Чего тянуть, действительно? Все же не в приемной у стоматолога сижу…

Правой рукой он чертит на моей левой ладони хорошо знакомый узор. Мне немного щекотно, совсем как в тот раз, когда Михаэль впервые привел меня в кафе «поразвлечься». Но одновременно происходит нечто совсем уж невообразимое: средний палец его левой руки вонзается в мою правую ладонь, входит туда как раскаленный шампур в мягкое масло. Изумленно уставившись в образовавшуюся на месте удара рваную дыру, я спрашиваю себя: «Должно быть больно, разве нет?» – но, не дождавшись ни боли, ни даже ответа на четко сформулированный вопрос, с головой ныряю в бездну, открывшуюся мне в центре собственной ладони, лечу и хохочу, как ненормальный, вспомнив некстати школьный факультатив для любителей «занимательной математики». Лента Мёбиуса, говорите? Ха!

Я не потерял сознания, ни на миг не утратил себя; словом, ничего такого, чего я, памятуя свои первые опыты, по-настоящему боялся, не случилось. Просто, отсмеявшись, я обнаружил над собой смутно знакомые лица, умиленные и взволнованные. «Смотри-ка, смеется, совсем большой парень!»

Лишь несколько минут спустя, я понял: эти люди – мои родители. Удивительно, что сразу их не узнал. Впрочем, куда более удивительно было обнаружить себе в шкуре совсем крошечного младенца. Я как-то не подумал заранее о такой возможности. Немудрено: накхам обычно не приходится иметь дело с детьми. А собственная жизнь, сбывшаяся или нет, начинается с детства. К этому я совершенно не был готов, а потому и заорал во весь голос, в полную силу крошечных своих легких, на радость несбывшимся маме с папой, которых мой вой скорее умилил, чем встревожил. Ну и правильно в общем: что уж тут тревожиться…

Эта моя жизнь оказалась долгой, умеренно счастливой и, можно сказать, вполне заурядной – ну, по сравнению с настоящей, сбывшейся. Я, впрочем, наслаждался вовсю – не столько даже событиями и ощущениями, хотя среди них обнаружилось немало сокровищ, прежде незамеченных, или вовсе мне недоступных, сколько возможностью что бы ни случилось, оставаться в роли стороннего наблюдателя, пребывая при этом не в чьей-то чужой шкуре, а в собственной. Устроился в темной, мягкой глубине, как падишах в паланкине; беды, болезни и горести почти не задевали меня, поскольку я ни на миг не забывал об иллюзорной природе текущего бытия, зато в счастливую минуту никто не мешал мне пуститься во все тяжкие, наслаждаться вволю, от чистого сердца, от пуза, как говорил доставшийся мне в этой версии реальности тесть.

Впрочем, когда пришло время умирать – а эта судьба собиралась подарить мне мирную, почти безболезненную кончину на склоне дней, – я насторожился. Скорее с испугом и отвращением, чем с любопытством наблюдал, как угасает сознание, хотя теоретически этот процесс вполне мог бы взволновать незаинтересованного зрителя, как, скажем, закат – художника; невелика, в сущности, разница. Но в финале глаза мои не закрылись, а снова открылись – в колыбели.

И все понеслось сначала – сперва с небольшими, несущественными, насколько я мог судить, отличиями, но вскоре стало ясно: это уже совсем иная какая-то жизнь. В частности, теперь мне не пришлось ходить в детский сад, зато читать я выучился много раньше; к тому же, вместо обыкновенной школы, меня отдали в английскую, после чего я окончательно перестал различать знакомые черты недавно прожитой жизни. Совсем другой коленкор.

Скончавшись от инфаркта в возрасте тридцати семи лет на пике стремительной карьеры журналиста-международника, я снова обнаружил себя в колыбели, с пустышкой в беззубом рту. Младенец, которым я был, бровью не повел от такой встряски, но я-то, взрослый, не один человеческий срок отрубивший уже мужик, забаррикадировавшийся в надежном убежище, в дальнем углу самой потаенной части его сознания, пополам сложился от беззвучного хохота, по достоинству оценив иронию судьбы.

Так вот, помаленьку я и привыкал к новым правилам причудливой этой игры. Мне, надо сказать, скорее нравилось, чем нет. Всегда ведь, с детства еще, хотел, по сути, только одного: быть уверенным в собственном бессмертии. Ну вот и получил по полной программе, полнее не бывает.

Несколько тысяч лет спустя стало ясно, что даже жадина вроде меня вполне может устать от жизни – просто у каждого свои представления об избытке. Примерно дюжину новых судеб я принял без особого удовольствия, но потом ко мне пришло второе дыхание, а за ним – третье и даже четвертое.

Всякая новая история моей несбывшейся жизни по-прежнему начиналась с детства, но теперь я приходил в себя не в колыбели, а на настоящем «взрослом» диване, порой – предусмотрительно огороженном стульями, чтобы ребенок не свалился на пол во сне. Очевидно, все «развилки», все возможные «если бы» первых трех лет моей жизни были, наконец, исчерпаны (как ни странно, я все еще помнил немудреную теоретическую лекцию Дамы в Сером, хотя прочие подробности той, настоящей, жизни безнадежно смешались с безыскусными правдами и вымыслами последний тысячелетий). Впереди по-прежнему маячила вечность, и не могу сказать, что меня это пугало. Пятое, шестое и седьмое дыхания помогли мне толком распробовать бессмертие, а когда пришло восьмое, я вдруг понял, что по-настоящему вхожу во вкус, словно бы прежние века – не в счет; так, примерка, прикидка, разминка перед настоящим забегом.

Поэтому я все жил да жил.

Люди почему-то полагают, будто время и место появления на свет, семья и врожденные задатки оказывают решающее влияние на становление всякого человека. Чушь собачья. Стартовые возможности у меня всегда были примерно одни и те же, а количество вариантов развития сюжета даже я сам не смог бы предвидеть, хоть и был всегда высокого мнения о собственной непредсказуемости.

Я перепробовал чуть ли не все возможные занятия, от стриптизера до дипломата, хотя чаще всего становился библиотекарем, актером, фотографом, переводчиком, учителем (дисциплины сменяли одна другую, но точных наук среди них не было почти никогда) и еще почему-то наемным убийцей – в этом качестве я, как ни странно, был чрезвычайно востребован. Несчетное число жизней я прокуковал бобылем, но, случалось, обзаводился женой и множеством ребятишек; пару раз мне даже удавалось сделать свое семейство вполне счастливым.

Не меньше дюжины раз я сдуру покончил с собой, не дотянув до совершеннолетия; иногда погибал в катастрофах (почти неизменно молодым), впрочем, гораздо чаще тянул свою лямку до самого конца. Ни наркоманом, ни алкоголиком я так ни разу толком и не сделался (тут-то, надо думать, и сказались какие-то врожденные особенности организма), зато обычный бытовой пьяница из меня получался неоднократно – не хуже прочих. Однажды я стал патологическим обжорой (обычное эпикурейство не в счет, в той или иной мере оно было свойственно мне почти всегда); раз пять порушил свою жизнь к чертям собачьим при помощи азартных игр и, к собственному изумлению, время от времени давал волю садистским наклонностям, неведомо в каких потемках доселе таившимся. Я неоднократно оказывался в смирительной рубахе, пару раз даже закончил свои дни в специализированной лечебнице, зато так и не сел в тюрьму (хотя, следует признать, дважды от такого исхода меня спасало лишь самоубийство). Обеспеченным и даже богатым я становился не раз; правда, настоящим миллионером побывал всего однажды, а вот бедствовал неоднократно; впрочем, до совсем уж неприглядной крайности, как правило, не доходило: способность как-то выкручиваться, очевидно, является врожденной, одним из базовых свойств вроде цвета кожи или числа пальцев на руках.

Несколько раз я становился гомосексуалистом; порой это не слишком мешало жить в мире с собой, но чаще приводило к душевному разладу, справиться с которым мне было не под силу. Иногда я великодушно разрешал себе любить всех без разбору, и мужчин и женщин, – такие варианты судьбы, как правило, оказывались даже более комфортными, чем традиционная погоня за юбками да бюстгальтерами; тем не менее, последняя выпадала мне на роду чаще всего. Случалось, я становился однолюбом, твердолобым и трогательным, на манер героев рыцарских романов, а бывало, пускался во все тяжкие. Впрочем, в крайности я впадал не так уж часто. Оно и хорошо, что обычно обходилось без крайностей: в противном случае мое путешествие по несбывшимся судьбам могло бы оказаться настоящей каторгой.

Зато страсть к перемене мест не оставляла меня никогда; неудивительно, что прожив сотни тысяч жизней, я ни разу не умер в том же городе, где родился. Даже дурацкие и бессмысленные юношеские самоубийства совершал, отъехав подальше от дома, словно бы давал себе шанс еще раз все взвесить и переменить решение; иногда это работало.

Что еще оставалось неизменным, так это страсть к чудесам. Не сказать, чтобы всякая моя несбывшаяся жизнь рано или поздно наполнялась тайными знаниями и удивительными событиями. По правде, такое случалось всего несколько раз, да и те чудеса не шли ни в какое сравнение с настоящей моей судьбой. Но я непременно находил себе какую-нибудь лазейку: хоть карточные фокусы разучить, хоть сказки сочинять, хоть руны резать для продажи в сувенирной лавке, хоть змеев воздушных, исчерченных каббалистическими знаками, в небо по ночам запускать – да мало ли на свете способов сымитировать чудо, если уж пережить его не дано?..

Собственно, лишь эти два факта о себе я продолжал помнить, когда начисто забыл начало истории и перестал понимать, что есть дорога назад, что в любую минуту можно вернуться к настоящей жизни. «Я – вечный странник, которому ничего не надо, кроме чудес», – такая примерно формула. Порой я излишне романтизировал это сокровенное знание о собственной природе; порой вполне цинично над ним посмеивался, но всегда помнил.

Всегда.

Даже когда запас моих несбывшихся судеб – не то чтобы совсем истощился, но явно перевалил за половину. Умерев, я возрождался к жизни не младенцем, не подростком даже, а взрослым вполне человеком. Впору было задуматься: почему так? Куда подевалось мое детство? Воспоминания о нем, конечно, всегда имелись, но они больше походили на краткое содержание прочитанных книг, чем на живую память тела. В одной из текущих несбывшихся жизней я весьма кстати заделался доктором философии и получил отличную теоретическую подготовку для размышлений о собственных странностях – вотще, конечно; ни одна книга не содержала даже подобия внятного ответа на мои вопросы, но сам исследовательский процесс, кажется, пошел мне на пользу. По крайней мере, я перестал наконец принимать происходящее как должное. Чувствовал себя, как заблудившийся на пляже малыш, который еще не знает, как найти родителей, не представляет даже, во что они были одеты; о том, чтобы вспомнить направление, определить, откуда пришел и куда, следовательно, нужно возвращаться, вообще речи нет, но, по крайней мере, ребенок уже осознал, что у него проблемы, отвлекся от игры с песочными замками и изготовился не то начать поиски, не то просто заорать от отчаяния.

Не думаю, что я бы справился с «поисками»: к тому времени, мои личные внутренние часы накручивали черт знает какое по счету тысячелетие. Игра эта началась для меня так давно, что я уже напрочь забыл о возможности жить каким-то иным образом; даже теоретически не мог сформулировать, в чем, собственно, дело, и только сравнивая себя с окружающими, был вынужден признать: что-то со мной не так. Или даже все со мною не так, или… Вот именно, «или».

Зато у меня хватило благоразумия «заорать» – а как еще можно назвать причудливую пародию на молитву, которую я неустанно возносил во всякий день каждой новой жизни: «Я хочу вернуться домой, если у меня все еще есть дом!» – при том что вообразить не смог бы ни этот самый «дом», ни, тем паче, процесс «возвращения».

«Молитва» моя возымела действие на исходе шестой, кажется, по счету жизни, посвященной поискам неведомого выхода из текущего, с позволения сказать, «круга перерождений». Я, помнится, как раз вышел на пенсию и поселился рядом со старшим сыном, давным-давно эмигрировавшим в Австралию и не раз зазывавшим меня к себе: мы всегда были добрыми приятелями и не тяготились обществом друг друга.

В то утро я, как всегда, сидел на берегу океана, тщетно пытаясь принять одну из йогических поз, которые с утра до ночи демонстрировали мне внуки. Сетовал на свои старые кости, но усилий не оставлял. В тот момент, когда мне наконец удалось кое-как уложить правую пятку на левую ляжку, на плечо мне опустилась чья-то тяжелая рука, и незнакомый глубокий голос сказал: «Ладно, действительно, хватит с тебя, пожалуй».

Возможно, я на месте окочурился от сердечного приступа, а может быть, просто потерял сознание. Важно другое: когда я обрел наконец способность осознавать – не происходящее, но сам факт собственного существования, – в глаза мне бил тусклый свет лампы под зеленым абажуром, а из темноты медленно приближалась бледная, непропеченная лепешка – Луна? Чужое лицо? Киноэкран с надписью «Конец фильма»?

Потом свет снова погас.

Когда я снова открыл глаза, были сумерки. За окном серело низкое московское небо, из приоткрытой форточки дул сырой, но ощутимо теплый мартовский ветерок. Оглядевшись, я обнаружил что лежу на диване, в изголовье сидит женщина в сером свитере, чей облик показался мне смутно знакомым, а в руках у нее прозрачный предмет цилиндрической формы, именуемый в народе «стакан». Обнаружив, что я подаю признаки жизни, она поднесла стакан к моим губам. Пришлось приподняться и сделать несколько глотков. Жидкость оказалась горькая, явно алхимическая дрянь какая-нибудь, изготовленная по рецепту средневековых знахарей, из жабьей селезенки да помета трясогузки, не иначе.

– С возвращением, – говорит. – Эх ты, задница, не сумел вовремя остановиться. Дотянул до того момента, когда сам уже не смог бы справиться. Повезло тебе, что я решил побыть рядом…

Почему эта женщина говорит о себе «решил», с какой стати обзывает меня «задницей» и о чем, собственно, речь? Ответ на все эти вопросы, чую, где-то близко, на самой поверхности, только вот нет у меня сил руку протянуть за сокровищем. Поэтому снова закрываю глаза. Спать проще, чем бодрствовать, это я с детства уяснил…

С детства, ага. А сколько у меня их было, этих самых детств?.. То-то же.

– Сейчас, – говорю вслух, – совсем рехнусь. Еще несколько подробностей вспомню – и все, кирдык моей крыше. Зовите, что ли, санитаров…

– Обойдемся как-нибудь без санитаров, – улыбается моя полузнакомка. – Сейчас вы спать будете, а не с ума сходить. Никуда не денетесь, я вам хорошее лекарство дала. А завтра все станет проще, вот увидите.

Ага. Теперь мы уже на «вы», зато она – именно «она». Ну-ну.

Утомленный размышлениями об этикете, я наконец позволил реальности оставить меня в покое. Она, собственно, и сама того же хотела, больно я ей нужен.

Наутро все действительно стало проще, но не сказать, чтобы слишком. Проснувшись, я обнаружил рядом с диваном опустевший стул; теперь на нем никто не сидел, зато стоял поднос, а на подносе – чашка с теплым еще кофе. Сделав глоток горького, ничем не подслащенного напитка, я содрогнулся, зато тут же вспомнил, что сам варю его гораздо лучше. Вспомнить великое множество других подробностей собственной единственной и неповторимой жизни оказалось проще простого, стоило только начать. Зато воспоминания о бесчисленных несбывшихся судьбах свалялись в один огромный, не подъемный пока ком. И аллах с ними, мне бы с текущей картиной бытия разобраться, а наваждения на досуге как-нибудь рассортирую… Или нет?

Там видно будет.

Попытавшись подняться с дивана, я обнаружил, что слаб как младенец. Встать на ноги мне все же удалось – с третьей попытки. Дошагать до двери на негнущихся ватных ногах, худо-бедно, тоже вышло. Я даже туалет почти сразу нашел: квартира хоть и незнакомая, но типовая, двухкомнатная, бывал я в таких и не раз. Несложно разобраться.

Трезво оценив собственные возможности, под душ я не полез, только умылся до пояса, стараясь не забрызгать синий кафельный пол. Натянув свитер на влажное еще тело, кое-как доковылял до кухни. Разжег огонь на плите, отыскал джезву и кофе, даже пластиковую бутыль с питьевой водой обнаружил под столом. Пока варился кофе, я сидел рядышком на табурете, грелся, массировал попеременно ступни, кисти рук и виски – словом, приводил себя в порядок, как мог. В доме меж тем не обнаруживалось никаких признаков жизни. Похоже, меня оставили одного в чужой квартире. Впрочем, ладно. Не самое, честно говоря, удивительное событие последней недели. Переживу как-нибудь.

Перелив готовый кофе в чашку, я пополз обратно, к дивану. Рухнул на него, пригубил напиток и понял, что начал понемногу оживать. Не сказать, чтобы так уж успешно, но – хоть как-то. Закрыл глаза, расслабился. Подумал, что надо бы позвонить Варе – я пока довольно смутно понимал, что нас связывает, зато твердо знал, что она меня ждет и волнуется – но не нашел в себе сил подняться. Обозвал себя свиньей и тут же снова уснул как младенец.

Разбудил меня хлопок входной двери. Проснувшись, я тут же вспомнил, что нахожусь в чужой квартире, и приготовился к встрече с хозяевами дома. Вот номер будет, если они меня не опознают…

Но в комнату вошла вчерашняя женщина в сером свитере. Поглядела на мою чашку, укоризненно покачала головой:

– Вы уже вставали? После давешнего снотворного – ну, даже не знаю, как вы до кухни добрались.

– Так это лекарство так действует? – я, честно говоря, обрадовался. Значит, не так уж плохи мои дела, просто наглотался всякой дряни, с кем не бывает… Пройдет.

– И лекарство тоже. Координация движений к вечеру восстановится, не волнуйтесь. Просто это был единственный способ вас успокоить. Вчера вечером вам еще не следовало углубляться в воспоминания. А сегодня, пожалуй, можно.

– У вас телефон есть? – спрашиваю. – Мне бы домой позвонить…

Кивает, уходит, возвращается с трубкой.

– Звоните, – говорит. – Я не буду вам мешать, подожду на кухне.

Но это не понадобилось. Взяв в руки телефон, я тут же понял, что забыл свой домашний номер, а о мобильном даже и не вспомнил тогда – то есть о самом факте его существования.

– Звонок отменяется, – вздыхаю. – Это нормально для человека в моей ситуации? Я имею в виду, такой идиотизм…

– Более чем нормально. Удивительно еще, что вы кофе варить не разучились. И меня узнаете… Вы же меня узнали, правда?

– Правда. Сегодня узнал. Вы лекцию мне читали, в чайной комнате… У вас несколько обличий, и одно из них – симпатичный такой дядечка, совладелец «Двери в стене». Обаятельный увалень с замашками ласкового психиатра… Ох, простите, это же, выходит, я о вас говорю? Ну да. Простите, пожалуйста…

– Да помилуйте, что тут прощать? Ничего неприятного вы обо мне не сказали, – улыбается женщина. – Я вон вчера вас «задницей» обозвала, не то на радостях, не то с перепугу. Но мне простительно. Хлопот с вами было – не оберешься.

– Могу себе представить… Как мы из подвала-то выбирались?

– Да вот так и выбирались, ножками, – смеется. – Хорошая физическая подготовка и никакой магии. Вы топать-то вполне могли, только не соображали ничего. Совсем. Мне, грешным делом, померещилось, что и не будете уже соображать. Вот был бы номер! Считается, что накхи с ума не сходят, но у вас были неплохие шансы изменить мои представления о законах природы… Впрочем, поделом мне. Нужно было раньше вас оттуда выручать. Но мне было интересно, сколько вы продержитесь…

Она еще что-то говорит, но глаза мои закрываются. Снотворное продолжает действовать, и это – отличный повод прекратить неприятную беседу. Чем меньше я буду знать и понимать, тем лучше – по крайней мере, пока.

– Когда вы проснетесь, все будет гораздо проще, – слышу я, засыпая.

Будем надеяться, так оно и есть.

Эпилог Луна. XVIII Аркан Таро

Ключевые слова к карте Луны:

архетип – ночь, начало рассвета

задача – смена направления

цель – возвращение к свету

риск – заблудиться в лабиринте, потерять цель

…нисхождение в Подземное царство – это задача, которую необходимо решить, чтобы дойти до цели путешествия, а не сама его цель[29].

Гость мой снова спит, как убитый. А я вот сижу, пишу ему длинную-длинную, почти такую же длинную и запутанную, как человеческая жизнь, записку. Точнее, инструкцию. По выживанию и не только.

В письме я стараюсь более-менее внятно объяснить, что, собственно, произошло. Воспроизвожу вкратце давешние устные разъяснения, насыщаю текст некоторыми сокрушительно интимными подробностями, чтобы вспомнил, как было дело, содрогнулся, ну или за голову хотя бы схватился. Бурные переживания, пожалуй, не помешают; в таком деле лучше перегнуть палку, чем пустить все на самотек. А то, чего доброго, решит, будто просто спал все это время на моем диване, смотрел страшный, но и сладкий сон о вечности – как он ее себе представляет. Скажет себе: «Не было ничего, только морок ночной, затянувшееся безумное чаепитие для отдельно взятого Мартовского Зайца».

Смешно вышло бы, кстати. Но развлечений и без того хватает, обойдусь как-нибудь.

Покончив с разъяснениями, перехожу к сути дела. Отвечаю на вполне закономерный вопрос: «И как теперь жить?» Не в том смысле, что «долго и счастливо», а тщательно составляю перечень правил новой для него игры (и техники безопасности заодно). В частности описываю Знаки и даже вычерчиваю подробную схему: что нужно делать, в какой последовательности и так далее. Тело-то его помнит; захочет – не забудет, но пусть будет инструкция, чтобы разум успокоить, маленькая такая уступка, как капризному ребенку: «К врачу мы с тобой все равно пойдем, детка, зато по дороге купим тебе шоколадку и мяч».

Вот и черчу. Конспирация меня не слишком беспокоит: если даже бумажка не ровен час попадет в чужие руки, любопытный пальцы в кровь сотрет, а результата не добьется. Ничего не произойдет. Вообще ничего. Знаки бездействуют, когда их чертит непосвященный; без личного приглашения ни в одну мало-мальски крепкую традицию не влезешь, а уж в нашу-то и подавно. Так уж все устроено, на горе любителям послеобеденных мистических приключений. На том и стоим: дурная репутация эзотерики сродни дурной репутации шоколада. В обоих случаях вина лежит исключительно на недобросовестных потребителях, только вот шоколад они лопают вполне настоящий, а вместо подлинной магии им, как правило, достается некачественный заменитель сладчайшего продукта. Не сказать, чтобы волки были так уж сыты, да и кто их видел, этих «волков»?! – зато большинство овец спускается с искусственно насыпанных склонов карликовых Тибетов, потеряв разве что пару клочков шерсти. Бегают потом, головами умудренными трясут, блеют покаянно: «Чудес не бывает!»

Ну да. В каком-то смысле чудес действительно не бывает – кроме разве что самого чуда человеческой жизни, со всеми вытекающими сокрушительными последствиями.

Поэтому нет нужды прибегать к иносказаниям, в письме своем я называю вещи своими именами, в деталях разъясняю: как действовать, чтобы совершить повторное путешествие в собственное несбывшееся, как проделывать подобные вещи с другими людьми, какие предосторожности следует предпринимать, чтобы всегда иметь возможность вернуться и, наконец, как передать собственное умение новичку. Это, собственно, самый важный пункт. Можно сказать, ради него все и затевалось.

Не стану делать вид, будто меня всерьез занимает проблема передачи традиции. Было бы так, уже не одна сотня моих учеников разгуливала бы по планете, вместо того, чтобы бесследно раствориться во тьме, о природе которой даже я предпочитаю не иметь представления. Но до сих пор мне в голову не приходило помочь кому-то вернуться. На самом-то деле всегда можно успеть прийти на помощь, для этого не требуется ни чувство времени, ни интуиция, ни даже опыт: со стороны отлично видно, что странник окончательно увяз. Тела их на этом этапе словно бы утрачивают четкость очертаний, начинают мелко дрожать, рябить, как листва на ветру. Верный признак, что следует действовать безотлагательно: несколько секунд спустя пристанище заблудшей (редко это выражение употребляется настолько по назначению) души вспыхнет ярким, но холодным пламенем и исчезнет, словно бы и не было никогда такого человека. Некоторые мои учителя полагали, что отправляя людей в такое путешествие, мы преумножаем число богов (правда, не уточняя при этом, какого рода существа следует считать богами); иные же были уверены, что заплутавших в собственном несбывшемся странников не ждет ничего – то есть их ждет ничто, – если не бояться точных формулировок. Не знаю и знать не хочу, что случается с ними, но я люблю смотреть, как они пылают; прекраснее этого зрелища, на мой искушенный взгляд, нет ничего. Что греха таить, для меня желание снова и снова любоваться превращением человека в живой, разноцветный огонь – куда более серьезная мотивация, чем какой-то абстрактный долг перед древней традицией, хранителем, продуктом и даже сутью которой мне суждено было стать.

Впрочем, ладно. Не о том речь.

Писать – утомительное, оказывается, занятие; легко ли оно давалось мне в школьные годы, не помню, но, судя по всему, вряд ли. Тем не менее, продолжаю работу. Доведу ее до победного конца прежде, чем часы пробьют полночь. Не то чтобы полночь действительно казалась мне таким уж важным рубежом, просто существу вроде меня привыкшему к вольному обращению с временем, удобнее работать по четкому графику: если уж решено закончить работу до полуночи, значит, так тому и быть, даже если придется оборвать письмо на полуслове. Без такого жесткого договора с собой я, пожалуй, зароюсь в бумажки на годы, буду писать, вычеркивать абзацы и переписывать набело, не обращая внимания на солнечный круговорот, да и адресата своего, пожалуй, провороню.

А мне его проворонить никак нельзя. Когда еще такой случай выпадет?..

Дело не в том, конечно, что, оклемавшись немного, он вряд ли станет сопротивляться искушению попробовать еще раз. Тут, собственно, можно не сомневаться, уж я-то знаю, как это бывает: сперва думать не захочет о новых экспериментах, на месяц-другой уйдет с головой в «настоящую человеческую жизнь», – так ведь они называют свое уютное, но вполне бессмысленное копошение? Пусть себе резвится напоследок, я-то знаю, что скоро он начнет смутно тосковать о несбывшемся, потом вдруг запаникует: неужели теперь всегда будет одна и та же, так называемая «настоящая жизнь», отныне и до самого конца?! И, наконец, устав от собственных тревог, решит попробовать еще раз. Еще один раз, и больше уж – ни-ни, никогда, ни за какие коврижки, рассудок дороже могущества. Но один раз все-таки стоит: просто убедиться, что невероятное путешествие в вечность по-прежнему возможно, чтобы выбор иметь, а не беспомощным пленником сидеть в клетке из кофейных зерен, женских рук и шерстяных одеял – обычное дело, все мы примерно так с собою договариваемся, ничего нового бесчисленные поколения охотников за чудесами, кажется, так и не изобрели. Вот и этот мальчик никуда не денется, попробует: кто хоть раз пригубил этот яд, не упустит возможности осушить всю чашу – не залпом, конечно, а по капле, по капле, в тайной надежде что дно никогда не оголится.

Я, собственно, по сей день лишь этой надеждой живу.

Но как оно там у него пойдет – не мое собачье дело, не моя печаль. Рано или поздно тронется лед – ну и ладно.

Я, повторяю, не ради его персоны стараюсь.

И не в том даже дело, что войдя во вкус, мальчик мой станет множить число себе подобных, расшвыриваться таинством почти забытой традиции направо и налево, благо чуть ли не все местные накхи у него в приятелях ходят, так что даже на поиски учеников время тратить не потребуется, по крайней мере, поначалу. Мальчик-то милосердный и великодушный; к тому же узнал недавно, что забавы накхов не идут, мягко говоря, на пользу их случайным жертвам. Спасибо индийской старухе, подсобила мне, сама того не зная. Великое все же дело колесо судьбы: крутится машина, бессмысленная и беспощадная, а сколь дивные узоры при этом вычерчиваются, мало кому ведомо – они ведь только на расстоянии видны, а от колеса судьбы поди отойди хоть на шаг… Вот и я сейчас не знаю, а лишь силюсь вообразить, что вскоре начнет твориться с теплой компанией этих горе-воришек, субботних посетителей «Двери в стене». Ну, примерно представляю, конечно. Что ж, традиции нашей такая свистопляска, пожалуй, на пользу: как же, свежая кровь! Дело хорошее, но и это, строго говоря, меня не касается.

Мне другое интересно. Меня, собственно, волнует эта девочка, которая ждет его сейчас, ни на шаг не отходя от телефона, к шагам в подъезде прислушивается чутко, как затаившаяся в норе, затравленная, но не побежденная пока лиса. Уже почти сутки миновали, а она ждет – и правильно, и молодец. Дождется, обнимет, заревет в тысячу и один ручей, по имени, наконец, назовет – на радостях-то. И все у них будет хорошо, в точности, как ей хотелось – ну, какое-то время. Как-то они еще поживут, попрыгают, погуляют – все это чертовски мило, но не очень интересно. Интересно станет потом, когда яд, просочившийся минувшей ночью в кровь моего гостя, возьмет свое, позовет в новое, почти бесконечное путешествие, а они – в этом я ни на миг не сомневаюсь – найдут какой-нибудь способ быть рядом. Девочке будет чертовски трудно; даже вообразить не могу, каково это: жить рядом с одним из нас, но она как-нибудь справится, из такого уж теста вылеплена, это сразу было видно.

Так вот. Я очень рассчитываю, что однажды – скажем, год спустя – этот мальчик, измочаленный необходимостью постоянно метаться между любовью и вечностью, сформулирует наконец вслух самое потаенное из своих смутных желаний. «А давай-ка, – скажет он, – махнемся своими несбывшимися судьбами, как ты на это смотришь?»

Ну, то есть, он, скорее всего, иначе как-нибудь скажет, не столь прямо и лаконично; возможно, целый вечер будет жонглировать словами, подбираясь впотьмах к заветному смыслу. Но – скажет. В этом я не сомневаюсь ни на миг, благо знаю его как себя, вижу как на ладони: в сущности, ему ничего не нужно, кроме чудес и бессмертия, он уже попробовал на вкус и то, и другое, и теперь непременно найдет восхитительный компромисс, догадается, как увязать смутную тоску по несбывшемуся со своей вполне земной и вполне роковой страстью. А если, паче чаяния, не догадается – что ж, подскажу. Я-то всегда буду где-нибудь рядом, благо из тысяч и тысяч моих лиц лишь три могут показаться ему знакомыми.

Это, собственно, все, чего я добиваюсь: чтобы они попробовали. Насколько мне известно, никто никогда не пытался еще заглянуть друг другу в глаза, одновременно начертить Знаки и рухнуть друг в друга. Я не знаю, зачем это нужно, и чем закончится, но не сомневаюсь: это будет воистину великолепный жест.

У меня в этом деле, можно сказать, никакой личной корысти; все, что мне нужно, – это оказаться свидетелем. Любопытство – единственный известный мне двигатель, способный заставить сердце столь древнего существа работать в режиме любви к жизни, да и просто – в режиме любви. Я, так уж вышло, очень люблю этих двоих, от всего сердца восхищаюсь ими, вот и делаю для любимых существ что могу: даю им шанс шагнуть за черту, совершить невозможное. Иные способы любить людей не кажутся мне заслуживающими внимания – оно и к лучшему.

Но все это будет когда-нибудь потом, а сейчас только и нужно, что дописать записку. Вот и дописываю, неприязненно поглядывая на часы; излагаю инструкции, советы и рекомендации. Завершаю работу за пять минут до полуночи. Раскладываю тщательно пронумерованные бумажки на столе, у изголовья постели, надеваю пальто, иду к выходу. Дело сделано, а личное общение нам сейчас ни к чему. В этом деле не следует перегибать палку. Прогуляюсь пока. По моим расчетам, через пару часов он проснется и засобирается домой.

Взявшись уже за ручку двери, оборачиваюсь. Гость мой, не то подопечный, не то жертва, не то и вовсе – вымысел, улыбается во сне. Профиль его сейчас похож на один из моих почти бесчисленных профилей – необходимое и достаточное условие чтобы сформулировать вопрос, который я, по правде сказать, люблю много больше прочих:

Кто из нас уходит? И кто остается?

Ответ звучит так: не знаю.

Я правда не знаю.

Сноски

1

Здесь и далее в качестве названий глав использованы сведения о стоянках Луны. Лунные стоянки – это 28 звезд и звездных групп – участков эклиптики, примерно по 12,86°. Разделяют движение Луны по кругу на 28 частей; при этом каждая соответствует среднему ежедневному движению Луны, начиная от 0° Овна. Фрагменты интерпретации этого деления восходят к астрономии и астрологии арабской, индийской и китайской. Хотя в целом учение ныне утеряно. Возможно, все эти системы восходят к «созвездиям на пути Луны» из вавилонской астрономии. По учению халдеев, влияние Луны следует рассматривать по положению в стоянках. Со времен Средневековья система стоянок широко использовалась в Европе для нужд магии и магической астрологии. Все сведения о лунных стоянках, включая текущий комментарий, взяты автором из Астрологического словаря (автор-составитель С. Ю. Головин, – Минск, Харвест, 1998 г.). Автор вовсе не утверждает, будто описанные события полностью согласуются с описанными в заглавиях перемещениями луны; внимательный читатель быстро поймет, что внутренний лунный календарь персонажей то отстает от реального, то, напротив, его обгоняет. Автору кажется, что это не имеет решительно никакого значения.

(обратно)

2

При гадании сигнификатором называется карта, которая обозначает вопрошающего.

(обратно)

3

Вот-вот. Автор тоже в недоумении и никаких пояснений на сей счет дать не может.

(обратно)

4

«Книга Тота» – последний большой труд Алистера Кроули, посвященный картам Таро. Книга содержит подробные описания символизма каждой из 78 карт, весьма отличные от классических, общепринятых трактовок.

(обратно)

5

Речь идет о выборе между двумя самыми популярными в XX веке традициями Таро. К одной из них относится колода Райдера, разработанная английским оккультистом Артуром Эдвардом Уэйтом. Уэйт придумал собственную колоду карт Таро, которую под его руководством нарисовала художница Памела Коулман-Смит. Впервые изданная в декабре 1909 г. лондонским издательством «Райдер», эта колода впоследствии получила название «Райдер-Уэйт-Смит»; однако часто ее для краткости называют «колодой Райдера». Колода Кроули (официальное название «Таро Тота») создана несколькими десятилетиями позже. Ее нарисовала художница Фрида Харрис под личным руководством Алистера Кроули. Каждая из описанных традиций имеет свои достоинства; однако для правильного понимания реакции персонажа («уважила») следует знать, что многие профессиональные тарологи предпочитают пользоваться колодой Райдера для решения повседневных, ординарных проблем, но в исключительных случаях прибегают к помощи колоды Кроули, втайне считая ее не просто системой гадания, но и могущественным магическим инструментом, способным кардинально переменить ход событий.

(обратно)

6

В сказке Туве Янсон «Шляпа волшебника» Муравьиный Лев, обладающий репутацией чрезвычайно грозного чудовища, побывав в волшебной шляпе, превращается в печального маленького ежика, а песок, соответственно, в воду. Поэтому ежик получился не только печальный, но и мокрый.

(обратно)

7

Буквальное значение Младшего Аркана «Девять Мечей» при гадании: «Страдание, у которого есть причины».

(обратно)

8

Поэт на самом деле вполне известный. Дриз Овсей Овсеевич. Снотворным заклинанием каким-то образом стал отрывок из его колыбельной «Зеленая карета».

(обратно)

9

Употребление сочетания «безумный неземной» выдает знакомство Вареньки с творчеством поэта-концептуалиста Дмитрия Александровича Пригова. Принципиального значения сей факт не имеет. Так, к слову пришлось.

(обратно)

10

Намек на рассказ Герберта Уэллса «Дверь в стене», где дверь зеленая, а стена – белая.

(обратно)

11

Название одного из рассказов Хулио Кортасара.

(обратно)

12

Здесь цитируется один из так называемых «абстрактных анекдотов», когда-то чрезвычайно популярных, а теперь, кажется, совершенно забытых. Человек приезжает на поезде в незнакомый город, выходит и видит, что все вокруг фиолетовое. Фиолетовый перрон, фиолетовые поезда, фиолетовые носильщики везут фиолетовый багаж фиолетовых пассажиров. Он выходит в город и видит фиолетовый асфальт фиолетовые деревья, фиолетовые дома и фиолетовых прохожих с фиолетовыми собачками. Он заходит в первый попавшийся фиолетовый ресторан; фиолетовый официант приносит ему фиолетовое меню. Вдруг в конце зала открывается дверь, и из желтой комнаты выходит совершенно желтый человек. У приезжего не выдерживают нервы. Он вскакивает, подбегает к желтому и спрашивает: «Ну вот хоть вы мне объясните: почему все так странно? Почему все вокруг фиолетовое, а вы – желтый?!» «Просто я из другого анекдота», – с достоинством отвечает желтый человек.

(обратно)

13

Отсылка к названию повести де Сада «Жюстина».

(обратно)

14

И еще одна отсылка к садо-мазохистской литературе. На сей раз пародируется название романа Полин Реаж «История О».

(обратно)

15

Автор совсем не уверен, что всякий читатель, получивший на этом месте дружеский совет обратить внимание на финал первого тома «Энциклопедии мифов», действительно удовлетворит свое любопытство. Скорее, напротив, еще больше запутается.

А нам того и надо.

(обратно)

16

Макс, ты будешь смеяться. Еще как будешь! Вот послушай. Я уезжаю на неделю, в Баден, то есть прямо сейчас, понимаешь, да? Я уже вышел из дома. Положил чемодан в машину, потом вспомнил, что не перекрыл водопровод. Пришлось вернуться, и тут зазвонил телефон. А теперь можешь смеяться. И заодно можешь рассказать, что стряслось.

(Автор напоминает, что здесь и далее диалог ведется собеседниками, для которых английский не является родным языком. Они стараются, как могут, но…)

(обратно)

17

У тебя найдется время для долгого разговора?

(обратно)

18

Не сомневайся. Но давай я сам тебе позвоню, если это надолго. Я – богатый жадный немец, а ты – бедный русский разгильдяй, ты в курсе?

(обратно)

19

Давай, рассказывай свою историю.

(обратно)

20

Это очень непростой разговор. Нашего с тобой английского, боюсь, недостаточно, чтобы понять друг друга.

(обратно)

21

Но нам повезло, у нас есть переводчик. Ты будешь говорить по-немецки, я – по-русски, очень удобно, не так ли. По счастливому совпадению, эта девочка переводила твою книгу, к тому же, она моя ученица.

(обратно)

22

Ну так дай же ей телефон! Чего ты ждешь?

(обратно)

23

Ты восхитительный злодей. И ты – мой лучший друг, такие дела. Спасибо тебе.

(обратно)

24

Не за что (укр.)

(обратно)

25

В прошлом году я познакомился с одной славной женщиной из Украины. Она научила меня нескольким словам. Я хранил их специально для тебя.

(обратно)

26

Варино любопытство вряд ли будет удовлетворено, по крайней мере, не сейчас; что же касается читателя, который, вероятно, уже пришел в бешенство от всех этих намеков и недоговорок (или же испытает это состояние в ближайшее время) – автор готов войти в его положение и дружески посоветовать прочитать (или перечитать) первый том «Энциклопедии Мифов», но при этом не может гарантировать, что речь в обоих случаях действительно идет об одном и том же человеке и, тем более, об одной и той же судьбе. Автор, как вы могли заметить, вообще не большой любитель давать гарантии.

(обратно)

27

«Штраух пишет, что есть такие места – он настаивает, что это именно реальные, а не воображаемые места, – где человек может пережить фрагменты какой-то иной, несбыточной жизни. Он придумал называние die Schicksalkreuzung – это можно перевести как «Перекресток судеб».

Попасть туда, по мнению Штрауха, может кто угодно, совершенно случайно, не предпринимая специальных усилий. Хотя шансы каждого конкретного человека найти такой «перекресток» очень невелики, потому что просто пройти мимо – бесполезно».

«Энциклопедия мифов». Том первый.

(обратно)

28

Варя имеет в виду поэта Арсения Александровича Тарковского, поскольку фраза «Только этого мало» вполне может считаться цитатой из его стихотворения; намеренной или невольной – это уже иной вопрос.

(обратно)

29

Для описания некоторых значений Аркана использованы фрагменты из книги Хайо Банцхафа «Таро и путешествие героя» – М.: «КСП+», 2002 г.; перевод Е. Колесова.

(обратно)

Оглавление

Стоянка I

Стоянка II

Стоянка III

Стоянка IV

Стоянка V

Стоянка VI

Стоянка VII

Стоянка VIII

Стоянка IX

Стоянка X

Стоянка XI

Стоянка XII

Стоянка XIII

Стоянка XIV

Стоянка XV

Стоянка XVI

Стоянка XVII

Стоянка XVIII

Стоянка XIX

Стоянка XX

Стоянка XXI

Стоянка XXII

Стоянка XXIII

Стоянка XXIV

Стоянка XXV

Стоянка XXVI

Стоянка XXVII

Стоянка XXVIII

Эпилог Луна. XVIII Аркан Таро Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg