«Голодная бездна»

Голодная бездна (fb2) - Голодная бездна (Голодная бездна - 1) 1840K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Екатерина Лесина

Карина Демина Голодная бездна

© К. Демина, 2016

© ООО «Издательство АСТ», 2016

Любое использование материала данной книги, полностью или частично, без разрешения правообладателя запрещается.

Глава 1

Мишка боялся темноты.

Тельма совершенно точно знала, что ее плюшевый мишка боялся темноты. И шорохов. Чужих людей. Он был вообще очень боязливым, что, конечно, совершенно неприемлемо для медведя. Но няня утверждала, что конкретно для этого медведя можно сделать исключение ввиду его плюшевости.

– Не бойся, – уверенным шепотом повторила Тельма и на всякий случай подняла ноги.

Под кроватью копошились тени.

И пахло плохо.

Нет, не под кроватью, но вообще в доме. В их с мамой доме прежде никогда так не пахло. И чужие люди, если и появлялись, то вели себя иначе, чем нынешние. А так… пол скрипел. Кто-то с кем-то разговаривал и громко. Кто-то даже ругался – немыслимое дело. И Тельма зажала медведю уши.

– Не слушай, – строго сказала она, – это плохие слова.

Она все-таки решилась сползти с кровати.

И медведя взяла. Пусть самолично увидит, что за порогом ничего ужасного не происходит.

До порога целых семь шагов. И дверь открывается беззвучно. В коридоре темно, и медведь требует вернуться. Позвонить няне. Тельма же качает головой: она звонила трижды, но няня, обычно являвшаяся сразу, теперь почему-то задерживалась.

А вдруг что-то случилось?

Тельма не хочет думать о таком, но дурные мысли лезут в голову. О ворах. Или о том убийце, про которого рассказывала миз Картерс, повариха, а мама ее еще отчитала за то, что горничным головы всякой ерундой забивает.

Откуда на Острове убийцам взяться?

Внизу горел свет.

А люди, которых Тельма слышала распрекрасно, куда-то исчезли.

Мамины гости?

Мама бы предупредила. Она всегда предупреждала, когда приходили гости. И даже разрешала Тельме немного посидеть, конечно, если Тельма вела себя подобающим образом. А она всегда вела себя подобающим образом, ее все хвалили, а мистер Фоккер обещал, что когда Тельма подрастет, то он возьмет ее в свой театр. Это было бы замечательно – работать в театре вместе с мамой.

Лестница казалась бесконечной.

А коридор, опустевший, освещенный тускло, пугал уже не только медведя.

Тихо… когда гости, тихо не бывает. Миссис Фокс играет на пианино, а мама поет, или еще Лючия, которая очень толстая, но это потому, что у нее голос волшебный и худеть ей никак нельзя. Поэтому для Лючии готовят эклеры и корзиночки со взбитыми сливками, а еще ставят вазу с сырыми куриными яйцами, от которых голос становится мягче.

Нет, Лючию Тельма услышала бы.

Она прошла мимо приоткрытой гостиной, остановившись на мгновение.

– …Боги милосердные… я виноват… – Тельма не видела мужчину, но лишь тень на пороге. – Я должен был предвидеть, что она…

Гаррет.

Откуда он взялся? Он ведь уехал. Мама сказала, что Гаррет уехал на весь уик-энд. И что когда вернется, они поженятся, и тогда Тельма сможет называть Гаррета папой.

Глупость какая.

Тельма ведь не маленькая, она знает, что Гаррет – вовсе не ее отец, и он тоже знает. И вообще, он ей совсем не нравится, даже больше не нравится, чем мистер Найтли, который как-то бросил, что Тельма поразительно некрасива. Но мистера Найтли Тельма простила, он, в конце концов, правду сказал, а вот Гаррет лгал.

Только мама почему-то не видела.

И сияла рядом с ним ярко-ярко. Ей даже новый контракт предложили в синема-сериале, и мама согласилась, потому что за синематографом будущее и, быть может, театры вовсе отомрут. Конечно, мистер Фоккер сердился, он синематографистов не любил, все твердил, что они извращают саму суть высокого искусства, но мамин агент сказал, что нельзя упускать возможность… сложно все во взрослом мире.

– Прекрати. Что ты мог знать? – этот голос был незнаком, как и тень – коренастая, разлапистая, отдаленно похожая на старый дуб. – Что ей придет в голову избавиться от ребенка?

Тельма нахмурилась.

Нехорошо подслушивать чужие разговоры. И мама разозлилась бы, узнай она, но… что-то мешало Тельме поступить так, как надлежит поступать воспитанной юной леди.

– Я… я не собирался их бросать! Нет… конечно, об официальном признании и речи быть не могло… ты ведь понимаешь… моя карьера… меня бы не поняли, если бы я… одно дело – знакомство с мисс Деррингер, и совсем другое – роман…

Роман – это книга.

Толстая книга, которых в библиотеке множество, и некоторые Тельме трогать не дозволено, потому что они написаны для взрослых. А иные и вовсе заперты, но Тельма книг не любит.

Скучные.

Нет, она умеет читать и читает, ведь если пойдет работать в театр – а она непременно пойдет работать в театр, когда вырастет, – ей придется читать и сценарии, и роли, и вообще много чего. Да и мама радуется, когда учителя хвалят Тельму.

– До выборов всего полгода… и у меня отличные перспективы… но я бы никогда не оставил своего ребенка… и Элизу… зачем она?

– Если хочешь, вызовем чтеца…

– Нет! – от этого крика Тельма отпрянула и пребольно ударилась о кованую подставку не то для цветов, не то для свечей, не то для хрупкой вазы. – Нет… не надо тревожить ее покой…

– Остаточные воспоминания…

– Ничего не изменят, Мэйни… Элиза не оживет, а я… я ведь и так знаю… в контракте дело… в проклятом том контракте…

Гаррет всегда говорил громко, даже когда за столом не было никого, кроме мамы и самой Тельмы. И улыбался. Тельме не нравилась его улыбка, пустая. И мистер Найтли соглашался, называл Гаррета политическим дерьмом. Но дерьмо – это очень плохое слово, и Тельма делала вид, будто не слышит его. Ведь именно так и надлежит поступать очень воспитанным особам…

– …я умолял ее не подписывать… зачем ей синематограф? Она и так была известна, но нет… агент настаивал… и гонорар обещали приличный… но неустойка… если бы она отказалась… двести тысяч…

Он говорил еще о чем-то, но Тельма не слушала. Она вдруг явственно осознала: случилось страшное. Здесь, в их с мамой доме. И Гаррет знает, что именно.

Мама…

Мама не разрешает Тельме гулять по ночам. Ночью дети должны спать. И она точно рассердится, если Тельма, нарушив все запреты, явится в мамину спальню. Но страшнее маминого гнева – как-нибудь Тельма переживет – было то, нехорошее, что чувствовалось в воздухе.

Запах.

Густой запах, словно все розовые кусты расцвели разом, чего быть не могло. И то, розы пахнут сладко, приторно, но не так. И лилии… мама терпеть не могла лилии, особенно белые, а ей после очередной премьеры слали целые корзины, и дом пах кладбищем.

Это мистер Найтли выражался.

Он всякий раз предлагал лилии выкинуть, но мама отказывалась. Нельзя так поступать с подарками.

Тельма сунула медведя под мышку, и подхватила подол ночной рубашки. Та была великовата, нянька вечно покупала вещи на вырост, утверждая, что ребенку и так сойдет. В конце концов, кто увидит Тельму в этой вот рубашке, кроме, конечно, самой няньки?

Никто.

А мама… главное, чтобы мама была… сказала, что ночные страхи – это глупость, что Тельма уже большая – ей скоро девять, а она все еще боится темноты.

И теней.

Шорохов.

Нет, она не боится. Медведь все… плюшевый… и мама поймет, поругается, быть может, но потом обнимет Тельму, поцелует и сама проводит наверх, в детскую. И в кровать уложит, споет колыбельную, ту, которая из «Волшебной страны». Тельма смотрела этот спектакль много-много раз, и была готова смотреть еще и еще.

Запах сделался нестерпим.

Тельма зажала пальцами нос.

Гадость какая!

Дверь была приоткрыта.

Странно. Мама терпеть не могла, когда в ее спальне дверь оставляли открытой, и даже горничную одну рассчитала, потому что та не желала запомнить это простое правило. А вот теперь… и пахло… уже совсем даже не цветами.

Духами.

Теми мерзкими, которые Гаррет на прошлой неделе преподнес. Крошечный флакон, альвийский хрусталь и духи, получается, тоже альвийские. Но вонючие – жуть. Тельма только чуть-чуть попробовала, и ее пришлось дважды купать, чтобы запах немного смылся.

А мама сказала, что духи эти – особые, их не так, как обычные, используют.

На кончике иглы.

И тогда запах получается волшебный, а если как Тельма, пальцами и за уши, то и вонять будут.

В маминой спальне духи разлили. То есть Тельме так показалось, что разлили, но нет, вот тот флакончик из темного хрусталя, стоит на туалетном столике. Закрытый. А почему воняет?

– Мама?

Тельма отпустила медведя.

– Мама… мне страшно…

Красное на кровати.

Мама варенье пролила? Или вино? Она пила иногда вино, а Тельме пробовать не разрешали, потому что вино – это только для взрослых. Но Тельме не разрешали и есть в постели. Или взрослым можно? Взрослым и без того можно куда больше, чем детям, и Тельма мечтает поскорее вырасти. Когда она станет большой, то будет обходиться без няньки.

И без горничной, которая заплетает слишком тугие косички.

Тельма велит сделать ей прическу, как у мамы. И мамину помаду возьмет, или лучше собственную…

– Мам…

Мама лежала.

Она как-то некрасиво лежала, на боку. И простыней накрылась с головой. Зачем простыня? Одеяло есть, а она простыней… и шелковой… эти простыни мама никогда не любила, все повторяла, что ей бязевые милей, а шелк слишком холодный и скользкий. И вообще, это сущее расточительство, платить по двадцать пять талеров за комплект простыней.

А тут…

– Мамочка, – позвала Тельма, и собственный голос прозвучал тихо-тихо. – Мамочка, тебе плохо?

Если так, то надо позвать доктора. Мистер Саймон добрый и приедет сразу же, как тогда, когда у Тельмы случилась горячка. Он трогал лоб и порошки прописывал горькие, а еще повторял, что юным леди болеть не стоит, что болезни – для стариков.

Мамина рука выскользнула из-под простыни, белая, гладкая как змея… и неправильная.

Тельма не сразу понял, что было неправильно.

Кольцо.

То кольцо с желтым камнем, которое Гаррет позавчера подарил, исчезло.

– Мам?

Тельма коснулась руки, а та оказалась ледяной, как… как мороженая клубника, из-за которой потом болело горло.

– Мама!

Пальцы шелохнулись и вцепились в ладонь Тельмы. И тело на кровати – уже тело, Тельма это знала совершенно точно – выгнулось. Сползла простыня…

…она и мертвая была прекрасна.

Теперь Тельма совершенно точно знала, что ее мать была мертва. Из раскрытого рта раздался сдавленный сип, пахнуло сырой землей…

…и Тельма проснулась.

Она открыла глаза, все еще пребывая в состоянии полусна, полуяви, но уже почти осознав себя. И просто лежала, пялясь на серый потолок.

Снова.

Где-то далеко загромыхал состав, и пусть до железной дороги было с четверть мили, но треклятая хибара, в которой Тельму угораздило снять квартиру, затряслась. Всякий раз у Тельмы возникало подозрение, что однажды дом просто развалится. И она искренне надеялась, что в этот, отнюдь не замечательный момент, она будет находиться где-нибудь подальше.

– Вставать пора, – сказала Тельма, мазнув рукой по глазам. Слава богам, слез не было. Закончились на первом году приютской жизни. Какой смысл плакать, когда из утешителей – один медведь. Он, верный, и ныне сидел на покосившейся полке. Жизнь изрядно его потрепала. В боях с приютскими детьми медведь лишился глаза и уха, а еще обзавелся кривым швом-шрамом через все плюшевое тело. Тельма сама шила, помнится, все пальцы исколола, но странное дело, они с медведем стали лишь ближе.

– Встаю, уже встаю… ты прав, нехорошо опаздывать в первый же рабочий день… – она сползла с кровати и поморщилась.

Пол был не просто холодным – ледяным.

Значит, трубы вновь прорвало. Или просто перекрыли их, не желая тратить газ. В конце концов, в этом клоповнике жаловаться не станут, а если станут, то управляющий пошлет всех жалобщиков куда подальше, и отнюдь не в жилищную управу.

Что ж, в Нью-Арке пойди попробуй отыскать жилье, чтоб дешево, и в центре, и приличное.

Вода из крана потекла тонкою ржавою струйкой и, что характерно, тоже холодная. А ведь только вчера Тельма четвертак в котел бросила. Неужто, закончился? Или соседи, ублюдки этакие, не побоялись трубу врезать?

Ничего.

Тельма разберется с этим вечером, а пока…

Она чистила зубы и мрачно разглядывала себя же в замызганном зеркале. Хороша, нечего сказать. Некрасива. Прав был мистер Найтли в своей оскорбительной откровенности. В Тельме нет ничего от знаменитой Элизы Деррингер.

И к лучшему.

Он, тот, другой, видел ее лишь мельком и десять лет тому, глядишь и не вспомнит. Маму точно бы вспомнил, а Тельма… кто такая Тельма?

…что с девчонкой делать? – Этот голос донесся сквозь красный туман, провонявший альвийскими духами. И второй, ответивший ему с немалым раздражением:

– А что ты сделаешь? В приют сдай…

Тельма сплюнула горькую пасту и вытерла рот ладонью.

…в приют…

Ублюдки.

Ничего… десять лет прошло… целых десять лет. А с другой стороны – всего десять. И Тельма ничего не забыла.

Глава 2

Дорогой Мэйни!

Полагаю, ты и сейчас будешь слишком занят, чтобы ответить мне, как был занят в последние семь лет. Признаться, я долго думала, стоит ли вовсе отвлекать тебя от твоих исключительной важности дел подобными пустяками, но совесть и столь нелюбимый тобою, но все же существующий, родственный долг не дают мне промолчать. Поэтому дай себе труд прочесть письмо до конца и отнестись к сказанному серьезно. Хотя, конечно, что могу я слабым своим женским умом понимать в вещах серьезных?

Пускай.

Мое дело сказать тебе, твое – решать, относиться ли к сказанному как к бабьей блажи, – и не морщись, Мэйни, я прекрасно знаю истинное твое отношение ко мне и всем женщинам – или же попытаться поверить, что не только ты в этом мире способен к мыслительному процессу.

Мэйнфорд поморщился: дражайшая сестрица и в лучшие времена отличалась излишней многословностью, и не стоило надеяться, что годы и должность хоть сколько бы ее изменили. Но письмо он не отправил в корзину. Иногда сестрица умудрялась сообщать и вправду полезные вещи.

А за сим бесконечно счастлива сообщить тебе, дорогой Мэйни, что твой запрос на предоставление третьему участку чтеца удовлетворен.

Мэйнфорд хмыкнул.

Вот уж и вправду новость… только новостью она перестала быть недели две тому.

Более того, тебе повезло получить лучшего выпускника, который, вернее, которая изъявила непонятное мне желание работать в твоем крысятнике.

Что?

Мэйнфорд прочел дважды.

Которая?

Они что, пришлют на участок бабу?

Томную девицу с голубыми очами и головой, плотно забитой романтическими бреднями о храбрых дознавателях и коварных злодеях, в поимке которых дева желала принять самое непосредственное участие?

Полагаю, ты вновь сквернословишь, что несколько примиряет меня с необходимостью писать тебе. Конечно же, ты был слишком занят, чтобы запросить личное дело чтеца…

Мэйнфорд выругался.

От души.

Следовало признать, что дорогая сестрица успела его изучить.

Занят…

Сначала те убийства на Таббор-стрит. Потом ограбление. Девять ограблений за неделю, и ублюдки умудрились уйти с добычей, что совсем не обрадовало начальство. Молоденькая актриска-светлячок, отравившая соперницу мышьяком…

Этот город давно обезумел, быть может, он изначально был безумен, построенный на крови, костях и кладбище чужих богов. И главное, что Мэйнфорд чувствовал, как медленно, неудержимо и сам соскальзывает в бездну.

…та давно уже ждала. Заждалась, можно сказать.

К Низвергнутым город.

Без чтеца отделение задыхалось. Конечно, ребята работали, как умели, но одно дело – опрос свидетелей, каждый из которых приукрашивает события в меру своей фантазии, и другое – более-менее приличный слепок.

А они шлют барышню.

Да ее после первого же выезда откачивать придется. А через неделю что? В Тихую пристань уйдет?

Твою ж…

Мэйнфорд, а теперь постарайся засунуть свой скептицизм в задницу и отнестись к девочке серьезно. Она отнюдь не глуповатая блондинка, из тех, с которыми ты предпочитаешь крутить романы. У Тельмы первый уровень с перспективой выхода на нулевой. Потенциал ее огромен…

…и что толку от этого потенциала, если использовать его не выйдет?

…и будь ее желание, Тельма получила бы место в Доме-на-Холмах, не говоря уже о том, что на распределение прибыли представители всех Корпораций.

…вот и ехала бы к цвергам. Или к альвам. Мэйнфорд успел усвоить, что к альвам юные девы относятся с особым трепетом, который изрядно экономит оным альвам, что время, что средства.

Как лучшая в выпуске, Тельма получила право выбора…

…только выбрала она как-то криво.

…и представь удивление комиссии, когда из всех заявок, она приняла именно твою. Мэйни, будь осторожен! Тельма – умная девочка, хотя ты напрочь отказываешься верить в существование женского ума. Но она никогда и ничего не делает просто так. И если уж она предпочла твой клоповник двадцатитысячному контракту, на то имеется веская причина. Другое дело, что я и близко не могу предположить, что именно подвигло Тельму на подобный шаг, и это меня, признаться, несколько тревожит.

…а уж как это тревожит Мэйнфорда. По прихоти взбалмошной девицы и он, и все третье отделение остались без чтеца.

Лучшая?

Да может, и лучшая на тренировочных полигонах. И артефакты старинные считывать умеет великолепно, но вряд ли девица когда-либо в куцей своей жизни с трупами сталкивалась.

С кровью.

С бессмысленной человеческой жестокостью, в которую собралась нырнуть…

…я пыталась поговорить с ней, но Тельма… она мила, вежлива, не более того. И отвечала ровным счетом то, что я хотела бы услышать. То есть ее ответы были слишком правильными, чтобы относиться к ним всерьез.

Я чувствую в ней не то, что второе дно, скорее омут, который Тельма скрывает ото всех. И скрывает так хорошо, что штатный наш душевед не способен даже почувствовать наличие этого омута.

Мэйнфорд пробежался по строкам.

Понятно.

Дорогая сестрица в очередной раз видит то, чего на деле не существует. Омуты, призраки… нет, призраки, естественно, встречались Мэйнфорду, но в большинстве своем были созданиями безобидными. Остаточные эманации личности, не более.

Ладно, в Бездну первородную призраков вместе со всеми страхами сестрицы. Хватит и без них проблем… или не проблем, но…

Мэйнфорд потер переносицу.

Ничего.

Он посмотрит на эту особу особо одаренную. А потом придумает, как от нее избавиться, чтобы отделение не пострадало.

Самое забавное, что, невзирая на уверения сестры, Тельма Дварге была блондинкой.

Голубоглазой.

На удивление некрасивой.

Блеклая.

Вымытая дождем добела. Волосы обрезаны неровно, вымокли, слиплись. Капли воды блестят на коже, которая тоже слишком бледна. Такая у трупов бывает, а никак не у живых людей.

Квадратное безбровое лицо с тяжелым подбородком. Узкие губы. А нос массивный с горбинкой. Глаза же, прозрачные, что лед, на этом лице теряются.

Форменный костюм сидит на ней… а как на корове седло и сидит.

Слишком высокая она.

Тощая.

И пиджак висит, что на вешалке. А юбка, кажется, вот-вот сползет.

– Вы нам не подходите, – Мэйнфорд нарочно разглядывал новенькую пристально, пожалуй, чересчур уж пристально. Не отказал себе в удовольствии задержаться взглядом в вырезе пиджака, в котором, правда, видна была лишь серая рубашка. И на ноги пялился старательно, хотя ноги, мосластые, слишком мускулистые, того не стоили.

– То есть, – блондинка заговорила низким грудным голосом, – вы отказываетесь от меня?

Она не краснела.

Не белела.

Не заикалась. Она спрашивала спокойно. И если повезет, если в ее голове, как то утверждала сестрица, и вправду имеется хоть капля мозгов – должна же Матушка-Природа хоть как-то компенсировать уродство, – то у Мэйнфорда получится объяснить дамочке, что лучше ей уйти.

– Да.

– Официально? – уточнила она.

– В каком смысле?

– В прямом. Согласно пункту третьему Уложения о контроле за Одаренными, относящимися к Первой категории общественной полезности, вы, в случае, если ваша заявка удовлетворена некорректно, обязаны, составляя отказ от распределенного по заявке одаренного, указать, что именно вас не устраивает.

Она произнесла эту чушь, глядя Мэйнфорду в глаза.

Проклятье!

Да не одна баба до этого дня… да что там, баба… собственный начальник Мэйнфорда и тот избегал прямого взгляда, а эта… еще и насмехается.

Нет, она предельно вежлива, и на губах ни тени улыбки, в глазах – тем паче, глаза эти вовсе будто из Предвечного льда вытесаны, но ведь Мэйнфорд всем нутром своим чувствует, что насмехается.

– И я, как специалист первого круга распределения, – продолжила девица, – имею право знать, в чем, собственно говоря, проблема. Вас не устраивает мой уровень?

Издевается?

Первый уровень с потенциалом на нулевой…

– Или же моя квалификация? – определенно издевается, понимая, что поставить под сомнение ее квалификацию – значит связаться с треклятой сенаторской системой сертифицирования, которая от Мэйнфорда мокрого места не оставит.

Даже если он прав.

Даже если он тысячу раз прав.

– В любом случае, я буду настаивать на комиссии…

Вот комиссия точно Мэйнфорду нужна не была.

Спасибо, сестрица, удружила. Не могла пораньше предупредить, пока это недоразумение не прибыло.

– Вам здесь не место, – Мэйнфорд испытывал преогромное желание хорошенько тряхнуть упрямую дурочку.

– Почему?

Она действительно не понимает?

Или… понимает? И понимает прекрасно. Но спрашивает исключительно потому, что знает – ее вопросы злят Мэйнфорда… и если так, то…

Демоны Бездны…

Он осторожно подвинул груду папок к краю стола. Переложил перо на подставку. Накрыл чернильное пятно пальцем. Простые действия успокаивали. А спокойствие требовалось, чтобы продолжить беседу. В конце концов, не хватало еще, чтобы какая-то особа, пусть и излишне наглая для своих юных лет, стала причиной внеочередного выброса.

– Вы… – Мэйнфорд вытащил костяной шар и сжал его в кулаке. – Вы вообще представляете, чем мы здесь занимаемся?

– Да.

Сухо. Коротко.

Обтекаемо.

– Вы вообще трупы живьем видели?

Прозвучало… нелепо.

Нет, попадались и такие, которые живьем, но эти проходили уже по четвертому ведомству.

– Видела.

И вновь молчит.

Смотрит.

Что с ней делать? Или… просто подождать? Пара-тройка выездов, и эта некрасавица сама запросится к цвергам, а там…

Глядишь, как-нибудь и наладится…

Глава 3

Он не изменился.

Нет, Тельма прекрасно знала, что десять лет для малефика его уровня – не срок. Но знать – это одно, а видеть – другое. И она робела, страшась, что вот сейчас этот мужчина встанет.

Обойдет огромный свой стол.

И скажет:

– Ну, здравствуй, Тельма. Ты выросла…

Выросла.

Когда в Каверли перевели, тогда и выросла. До этого три года по приютам, один грязней другого, словно ее нарочно пытались упрятать в самую глухую дыру в надежде, что она, как и сотни иных сирот, сдохнет. Не важно, от голода ли, от лихорадки, еще от какой напасти.

А она выжила.

И стоит вот теперь, смотрит в темные глаза. Что ему написали? А директриса написала, тут и думать нечего, предупредила дорогого братца… все они одной крови, одной грязи. И знать-то она ничего не знала, хотя изо всех сил притворялась другом, лезла в душу. Только Тельма к этому времени достаточно повзрослела, чтобы понять: друзей не существует.

А верить другим… что может быть глупее?

Нет, знать он ничего не может, подозрения же… пусть подозревает. Так интересней. Жаль, что прочесть его нельзя.

Запрещено.

Да и блок, наверняка, выставил.

Молчит.

Пялится.

Думает, Тельму взглядом смутить можно? Нет, взгляд у него… характерный. И колени подгибаются, а спина взмокла… или не спина, но пиджак, шитый из дрянной ткани. И выглядит Тельма, думать нечего, жалко.

Пускай.

– Хорошо. – Мужчина шелохнулся.

Человек-гора.

И в той ее прошлой памяти он горой сохранился. Голем из красного гранита, обманчиво неповоротливый, грозный.

– Тогда собирайтесь. Выезжаем…

Он ждал, что Тельма спросит, куда, но она с трудом сумела сдержать вздох облегчения.

Не узнал.

Принял.

И значит, у нее появился шанс. А ради этого шанса Тельма выживала. И трупы… трупами ее не испугать.

– Плащ захватите, сегодня дождит…

Дождь, зарядивший с утра, и не думал прекращаться. Он окреп, и серые нити воды прочно связали небо с землею. Они в целом были похожи, небо в рытвинах, земля в яминах. Из водосточных труб стекала желтая вода, и ямины наполнялись до краев. Вымывало мелкий сор, и по грязным мостовым растекались грязные же реки.

Служебный автомобиль медленно полз, жался к краю мостовой, точно опасаясь провалиться, и Тельма слушала натужный рокот мотора. Уж лучше его, чем сопение Мэйнфорда, который был слишком уж близок.

От него и пахло камнем.

Мокрым гранитом.

Старым склепом.

А маму похоронили на Сайлент-холле, хватило совести. И памятник поставили. Тельма читала газеты, где писали о трагической случайности и невосполнимой потере. И Гаррет прочел вдохновенную речь, которая принесла ему изрядно голосов. Он впервые появился на людях со своей невестой, на пальце которой сверкал такой знакомый желтый алмаз.

Лжец.

Кругом лжецы.

Автомобиль свернул на боковую улочку.

Этот район Тельма не знала, она вообще была знакома с Нью-Арком, тем, который за пределами Острова, большей частью по путеводителям и картам. Но сомнительно, чтобы о таком месте путеводители упоминали.

Темно.

И воняет.

Сточными водами. Гнилью. Погостом. Не приличным, на котором хоронят граждан из Первого округа. Нет, это был погост, возникший сам собою, на месте старых скотобоен ли, за приютским ли забором, освященный наспех, зато с хорошей оградой, потому как и самые жадные понимали, что лучше потратиться на малефика, чем на собственные похороны.

На таких погостах земля черна.

Жирна.

И мертва. Она, насытившаяся плотью, не спешит поглотить новую, но напротив, переваривает ее медленно, норовя выпихнуть обглоданные кости на поверхность.

…на Терревиле старшие гоняли младших за этими вот костями, которые потом продавали в местные аптекарские лавки. Кости уходили за гроши, и аптекари прекрасно знали, откуда взялся ценный материал, но кому до этого было дело?

– Нам туда. – Мэйнфорд поморщился.

Тоже чует?

Тельма избегала кладбищ. Слишком много на них лжи для того, кто проклят видеть правду. Она выскользнула из теплого салона.

Дождь усилился.

Плохо.

И отнюдь не потому, что холодно и мокро, и Тельма после нынешней прогулки обзаведется насморком. Гораздо хуже, что вода разрушает тонкие связи. Мэйнфорд не может не знать этого… и получается, нарочно привез ее сюда? Собирается доказать профессиональную непригодность?

– Поспешите. – Он не удосужился подать руку, напротив, с явным удовольствием смотрел, как Тельма пробирается по лужам к узенькой полоске бордюра. – У нас много дел на сегодня…

Мелькнула подлая мыслишка, что стоило согласиться на предложение цвергов. А что, двадцать тысяч в год, премиальные, сдельные, оплачиваемый отпуск, полная страховка и никакого дождя.

А что до кошмара… кошмары сегодня неплохо лечат.

– Нам сюда. – Мэйнфорд провел ладонью над неприметной дверцей, и печать полицейского управления растворилась. Странно, что ее вовсе не смыло. Или здесь ставят особые печати, с учетом специфики климата?

Надо будет уточнить.

За дверцей запахло розами. И Тельма остановилась, давая себе привыкнуть и к запаху, и к сумраку. На ладони Мэйнфорда вспыхнул огонек.

– Ну?

– Не здесь. – Запах роз был ощутим, но не приторен. То самое, нужное ему место, находилось рядом. – Коридором пользовались. После.

Она смахнула воду с волос.

И решительно шагнула в темноту. Ей больше не был нужен свет, напротив, он только мешал. И Тельма подняла руку. К счастью, говорить не пришлось, Мэйнфорд послушно убрал искру.

Хорошо.

Как бы он к ней ни относился, но отношение отношением, а работа работой.

Тельма шла на запах, который больше не пугал, напротив, он манил, раскрывался новыми нотами.

…терпкостью солодового виски…

…и холодным металлом.

…металлом горячим, впитавшим тепло человеческих рук.

Коридор закончился.

И Тельма оказалась в небольшом полуподвальном помещении. Некогда здесь хранили вино, а может, огурцы или капусту, картофель, кукурузу или еще что-то, столь же безобидное. Но это было до Восемнадцатого Декрета.

А после…

Она сделала глубокий вдох.

– Здесь. Руку.

Странно, его рука оказалась горячей, обжигающей просто. А камню положено быть холодным. Тельма отрезала эту мысль.

Ничто не должно мешать.

Никто.

Она сосредоточилась на запахе. Нет, еще не крови… раньше… металл… тоже не то… еще раньше… виски и духи. Отменный солодовый виски, ныне запрещенный к открытой продаже, и сладкие духи. Не альвийские, отнюдь. Откуда здесь подобная роскошь? Местные девочки предпочитали аптекарскую лавку, где за шесть медяков можно купить пинту ароматной жидкости.

…дым.

Сигареты курили здесь же, и дым поднимался к потолку, сизым покрывалом растягиваясь поверх выщербленного кирпича. В дыму тонула пара дохлых искр, которые, если и подпитывали, то слишком давно, чтобы искры эти протянули до конца недели.

Горели свечи.

Дребезжало старенькое пианино, скрытое в самом темном углу. И на самодельной сцене пела девушка в розовом открытом платье. Слабенького дара ее хватало, чтобы голос звучал, но и только…

– …дама пик…

– …да иди ты в…

– Сам иди!

Карты.

Покер? Или что-то попроще? Если подойти ближе… но Мэйнфорд удержал. Пишет ли? Хотелось оглянуться, посмотреть в лицо, глядишь, и удалось бы прочесть что-нибудь без погружения, но Тельма удержалась. И удержала хрупкую иллюзию остаточной памяти.

Карты не важны.

Как и игроки. И очередная блондиночка с сахарными кудрями, которая повисла на руке худощавого типа. Его лицо показалось Тельме смутно знакомым.

Узкое.

Смуглое. С характерным альвийским разрезом глаз. Из-под верхней губы выглядывают клычки. Белые волосы перехвачены лентой.

Полукровка?

Скорее квартерон. От полукровок след остается менее четкий.

– Котик, мне скучно… – Девица ноет и дует пухлые губки.

Светлячок, но слабенький, о чем она прекрасно знает. И думает, что ей повезло, и этого, клыкастого, полагает величайшею жизненной удачей. Он ведь любит ее.

Ей так кажется.

Ведь колечко подарил. И ожерелье, которое девица нацепила, чтобы все видели. Она то и дело касается этого бриллиантового ошейника, точно проверяя, на месте ли он.

– Погоди, – квартерон нервно дергает плечом.

Ему наскучила девица.

И ее капризы. Он здесь по делу. Если подойти ближе, но Мэйнфорд пишет, а смена диспозиции исказит запись. Вряд ли Тельму за такое похвалят. Уж лучше потом дубль сделать.

– Иди, – квартерон достает из кармана бумажник, а из бумажника – пачку талеров, которые сует девице в вырез. – Сыграй… развлекись…

Сыграть она не успела.

Только развернулась, качнув бедрами, и получила шлепок по попке. Захихикала. Смех ее, неожиданно громкий, заглушил тихий щелчок двери…

Запахло металлом.

Странно, но в такие минуты Тельма особенно остро ощущала именно запахи, хотя ее учили сосредотачиваться на визуальных элементах.

Будут Мэйнфорду визуальные элементы.

Но сама она не способна была отрешиться от запаха. Тельма от души ненавидела его, изысканный и в то же время удушающий, проникающий сквозь одежду, сквозь кожу, пропитывающий плоть ее…

…будет выветриваться потом сутки.

Или больше.

Ничего. Потепится.

…запнулась певица на сцене. Рот ее забавно округлился, но закричать ей не позволили. Первый из вошедших передернул затвор…

…а выстрелов не слышно.

Или это просто Тельма не слышит?

Видит пули.

Свинцовые пчелы, роем устремившиеся к сцене, чтобы войти в кукольное тело девочки-светлячка. Ее отбросило, перекрутило, но, изломанная, она продолжала жить.

…замолчало пианино.

Игроки бросили карты.

…и шестерка пик из чьего-то рукава спланировала в лужу крови. Они падали один за другим, не люди – манекены из «Блэйтсборн»… да, если думать именно так, то становится легче.

Еще бы запах убрать.

Блондинка в алмазах успела закричать. А спутник ее – вытащить пистолет…

…брызнули осколками стекла бокалы. Алмазы заливало кровью, яркой, что лак на ногтях блондинки. И кровь же пузырилась на ее губах.

А квартерон не желал умирать. Он цеплялся и за жизнь, и за бесполезный револьвер, и тело его мелко вздрагивало, принимая пулю за пулей. Старшая кровь была сильна. И все-таки не настолько, чтобы вырваться.

– Вот ублюдок, – то ли разозлился, то ли восхитился автоматчик, и автомат убрал. Из-под короткого плаща появился клинок. – Ну что, твареныш? Тебя ведь предупреждали…

Он подошел.

Медленно.

И Тельма вырисовала каждый его шаг.

Стекло, которое хрустело под ногами, впиваясь в толстую подошву ботинок. По ходу она отметила, что ботинки эти – поношенные, потертые, но еще крепкие.

Штанины коротковаты.

Мокры.

Значит, шел дождь. Капли воды стекали с короткого мятого плаща. А вот лица было не разглядеть. Тельма пытается зацепить хоть что-то…

…рассеиватель прихватили. Подготовились…

…и те двое, которые спокойно ждали в углу…

– Предупреждали, а ты не послушал. Думаешь, самый умный? – Автоматчик присел рядом с полумертвым квартероном и, вцепившись в волосы, потянул, заставляя того запрокинуть голову. – Все вы тут думаете, что самые умные…

Он щелкнул квартерона по носу.

А потом отпустил.

Привстал.

И размахнувшись, опустил клинок на шею.

– Твою ж… крепкий… – Клинок вошел до половины, и пришлось бить снова, что автоматчика не обрадовало. Больше он ничего не говорил, но высвободил клинок, размахнулся и ударил снова.

И снова.

И бил, пока голова не покатилась к столу.

– Вот так…

Клинок автоматчик вытер о розовое платье мертвой блондинки. А потом подхватил голову и махнул рукой:

– Уходим. Догги скоро явятся…

Уходили они и вправду узким коридором.

И уже там, снаружи, Тельма с немалым облегчением отпустила размытые тени. Они просто шагнули в дождь, чтобы исчезнуть.

А дождь.

Дождь – это хорошо… и даже замечательно… она вытянула руки, радуясь возвращению. И холодная вода больше не доставляла неудобств.

Затекает в рукава?

И плащ остался в баре? Пускай… главное, смыть этот запах… в душ бы, но что-то подсказывало, что в ближайшие часы душ Тельме не грозит.

Мэйнфорд стоял.

Курил.

Курил он на редкость вонючие сигары, но сейчас Тельма радовалась и этой вони, и даже подумала, что если попросить одну, он не откажет. Поделится. Нет, она сама не курит, но иногда вот. Лучше сигары, чем духи.

– Вы как? – первым заговорил Мэйнфорд. Он стоял, прислонившись к стене, которая выглядела не настолько чистой, чтобы к ней и вправду стоило прислоняться.

– Жить буду.

Собственный голос был сиплым.

Помолчал.

Покосился. Вздохнул:

– Блевать хочешь?

– Спасибо. Воздержусь…

– Смотри… если вдруг, то отвернуться могу…

Какая внезапная щепетильность. Почти умиляет. И Тельма, тряхнув головой, оборвала эту ненужную нить ненужной же заботы.

– Записали? – спросила она.

– Записал. – Он выпустил кольцо дыма. – С лицами…

– Рассеиватели.

– Ясно.

А пепел, отломив, бросил в лужу.

– У тебя неплохо вышло…

Мило. Почти комплимент. И Тельма кивнула: неплохо, так неплохо… ему видней. Она молчала. И он молчал. Курил. И стоило бы вернуться, но сама мысль, что снова придется спускаться в подвал, вызывала тошноту. Но и плащ бросать… другого у Тельмы нет. И при нынешней ее зарплате не скоро появится. Стоит поискать подработку. Те же цверги намекали… один-два заказа…

Хотя бы для того, чтобы одежду приличную прикупить.

Но об одежде не думалось, вообще ни о чем, кроме… певички, почти разрезанной пополам… и той девочке с алмазами… их ведь не тронули, хотя ожерелье стоило тысяч двадцать… по нынешним временам и того больше.

И бумажник у квартерона был солидный.

Касса опять же.

– Кто это был? – Молчать и дальше стало невыносимо.

…если попросить Мэйнфорда, он спустится за плащом. Но лучше уж самой, рискуя вляпаться в остаточное воспоминание. Воспоминание Тельма как-нибудь да переживет.

– Кто именно?

– Все.

– Веселый Билли…

– Квартерон?

– Заметили?

– Старшая кровь иначе воспринимается… это как… как в кровать крошек насыпать. – Тельма сама не знала, зачем ему объясняет. Никому и никогда не было интересно, что чувствует чтец.

– Понятно… да, квартерон… бабка из альвов… отрезанная ветвь… когда-то ушла из дому по большой любви, но… печальная история. – Он посмотрел на сигару. – Не мешает?

– Что? А… нет…

– Старик наш не любил, когда курили. Мятные леденцы будешь?

– Буду.

Сладкого хотелось. А леденцы… Тельма еще вчера собиралась прикупить коробочку, но забыла как-то.

– Вельма очень расстроилась, когда внука убили… и от ее расстройства нам одна головная боль…

Вельма… бабка… отрезанная ветвь… вряд ли она стара, альвы живут куда дольше людей, даже малефиков.

– Мы уговорили ее подождать… – Мэйнфорд поморщился.

И недокуренную сигару выбросил.

Глава 4

Зачем он вообще что-то объясняет?

Рассказывает?

Было бы кому… девице, которая ненадолго прибилась к участку, но неделька-другая и она передумает… или нет?

Стоит, обняла себя. Плечи узкие. Шея длинная. И белые волосы прилипли к ней. Вымокла вся. Пиджачок дрянной, юбка перекрутилась, сбилась набок. Мэйнфорд всегда задавался вопросом, из какого же дерьма шьют форменные костюмы. Этакую поганую ткань найти непросто, а поди ж ты…

Плащ свой оставила в подвале.

Спускаться не хочет.

Старик и не стал бы, послал бы кого, а эта молчит, гордая.

Но крепкая.

Ребят, которые по вызову прибыли, выворачивало, хотя они к местной кровище привычные. Эта же видела, как оно было, а держится. Побледнела слегка, и то не скажешь, то ли от увиденного, то ли от холода.

– Держи. – Мэйнфорд набросил на плечи чтицы свой плащ. – Не хватало, чтоб засопливела. У нас работы много.

Прозвучало так, будто он оправдывается.

И заботится.

Чушь собачья. Мэйнфорд, конечно, заботится, но исключительно о своих людях и из побуждений эгоистичных. Да и теперь… пока девчонка не сбежала, надо пользоваться.

Чтица она и вправду великолепная.

Первый уровень.

Он и не представлял себе, что такое и вправду первый уровень. Старик обладал третьим. И слепки его получались мутными, порой расплывались, рвались, выцветали до черно-белых и желто-бурых цветов. Ни звука, ни запаха.

Жаль, что запахи записать невозможно…

Или хорошо?

Вельма наверняка узнает и про чтицу, и про запись… и получит. Демонова баба всегда получала то, чего хотела.

– Им не нужны были деньги. – Тельма от плаща отказываться не стала, закуталась поплотней, так, что наружу торчали нос и белобрысая макушка.

– Не нужны.

– Тогда зачем это все?

Хороший вопрос. Мэйнфорд и сам им задавался, единственный ответ, который в голову приходил, ему совершенно не нравился.

– Они хотят войны.

– Кто?

– А вот это нам и надо выяснить. Вельма держит эту часть города. Торговля спиртным, игры, девочки. У нее широкий круг интересов.

И неплохое наследство, доставшееся от Громилы Ги, которое она не только сохранила, но и приумножила.

– Кто-то решил ее подвинуть.

– Убив внука?

– Не только. Если бы дело было только в нем, нашли бы другое место. Билли охрану не жаловал. И вообще на редкость безголовым типом был. Нет, дело не в том, что убили, а в том, как это сделали… ее клуб… ее люди… ее кровь… они пришли, чтобы положить всех. А голова – это и вовсе оскорбление.

– Иль-агра…

И о Предвечной искре, дарующей жизнь, она знает. С другой стороны, ничего удивительного, чтецов учат не только пользоваться даром.

– Да. Голову нашли… ее спалили в мусорном баке.

– И теперь он не сможет возродиться.

Мэйнфорд кивнул.

Старая ведьма явилась в управление. И да, на ведьму она походила меньше всего. Милая дама неопределенно средних лет…

Костюм из жатого шелка.

Нить черного жемчуга единственным знаком печали.

Сумочка на золоченой цепочке. Аккуратные пальчики с аккуратными ноготками. И сложно представить, что этими пальчиками Вельма когда-то выдавила глаза Веселому Джеку. Если, конечно, верить слухам… она всегда оставляла за спиной только слухи. Ни доказательств, ни уж тем более свидетелей.

– Моя клиентка, – она и разговаривала сама редко, предоставляя высокую сию честь семейному адвокату, – крайне опечалена ужасным событием, которое недавно имело место быть.

Опечаленной она вовсе не выглядела, скорее злой. И Мэйнфорд ощущал ее злость, как и давящую, но вместе с тем притягательную, силу Старшей крови.

– И она желает знать, какие действия предприняты полицией, чтобы покарать злоумышленников.

– Следствие ведется.

– Моя клиентка…

– Узнает обо всем в свое время.

Она позволила себе улыбнуться, показывая тем самым, что уже знает, и быть может, куда больше полиции.

– Моя клиентка…

Вельма подняла руку.

– Выйди. Нам с мальчиком надо поговорить.

Тихий ее голос, не голос – шелест ветра в гривах ив – заставил адвоката вжать голову в плечи. Ослушаться он не посмел. И дверь прикрыл плотно.

– Он вас боится.

– Люди в большинстве своем меня боятся, – согласилась Вельма. – Но не вы… с другой стороны, вас нельзя назвать в полной мере человеком.

Она склонила голову набок.

– Вы ведь не хотите войны, Мэйнфорд из рода Альваро? Во всяком случае, я очень надеюсь, что вы не хотите войны… конечно, с точки зрения разума, вам было бы выгодней не вмешиваться.

Острый язычок скользнул по губе.

А ей кровь нравилась. По слухам… конечно, не всем слухам можно верить, и сложно было представить, чтобы эта холеная дама, идеальная во всем, купалась в крови врагов.

Негигиенично это.

– Предлагаете постоять в стороне? Хорошая мысль… позволить таким, как вы, перебить друг друга…

– Таких, как я, больше нет, Мэйнфорд-мааре, не заблуждайтесь. Но… я не буду возражать, если ваша полиция и вправду… немного отдохнет.

Коготок коснулся коготка.

Беззвучно.

И все же Мэйнфорд вздрогнул.

– Если случится война…

– Погибнут невинные люди…

– Невинные люди всегда гибнут, – глядя в глаза, ответила Вельма. – Впрочем, я слишком давно живу, чтобы поверить, что невинные люди и вправду существуют. Что до остального, то небольшая чистка пойдет городу на пользу. Вам ли не знать, что он тоже любит кровь…

Она коснулась коготком губы.

– Город будет вам благодарен… очень благодарен…

– Обойдусь я как-нибудь и без этой благодарности.

Злила не откровенность, а сама бессмысленность разговора. Можно подумать, что Вельма и вправду испрашивает разрешения, чтобы развязать войну. Разрешения ей не нужны. И мнение Мэйнфорда, что по поводу войны, что по поводу самой Вельмы, глубоко безразлично. Тогда зачем она здесь?

– Жаль, – она встала. – И зря… поверьте, я умею помнить… оказанные услуги…

– И какую именно вы хотите получить?

Полусомкнутые веки, пелена ресниц.

Розовый румянец.

Она прекрасна, как может быть прекрасна альва, но… эта красота скорее отталкивает.

– Найдите тех, кто убил моего внука…

– Ищу.

– Ищите лучше. Из уважения к нашим предкам я дам вам две недели. Две недели Мэйнфорд-мааре – это много… а дальше город получит свою войну.

– Вы угрожаете?

– Помилуйте, кому может угрожать слабая женщина? Я… просто слышу, что происходит. И вы услышите, если дадите себе труд… если не побоитесь вспомнить о том, кто вы есть.

Она коснулась дверной ручки.

– Погодите. – Мэйнфорд поднялся. – Зачем вы приходили?

Не ради этой отсрочки, на которую Мэйнфорд не особо и надеялся, и не ради угроз. Тогда зачем? Вельма одарила его нежной улыбкой:

– Взглянуть на вас… давно было любопытно, каков из себя новый Страж…

– И как?

– Будем считать, что мое любопытство удовлетворено сполна.

Мэйнфорд зябко повел плечами.

Две недели.

И первая уже прошла, а у них пустота. Даже теперь пустота, потому что лиц не разглядеть. Чтица смотрит в дождь. Попросить дубль? И просить нечего, приказать стоит, она подчинится. Только какой в дубле смысл? Запись уже есть. И качество отменное. Ребята поработают, авось и скажут чего…

…по одежде.

…обуви.

…оружию… автоматы стандартны, таких сотни в городе, который и вправду любит кровь, и эту часть его древней натуры не изменить. А вот клинок… клинок – дело другое…

И Мэйнфорд нащупал кристалл.

А может… если показать Вельме, то… альвы способны видеть иначе, как знать… правда, увиденным она делиться не станет, скорее уж решит проблему так, как сочтет нужным: кроваво и громко, чтобы никто больше не посмел посягнуть на ее владения.

…и поговаривали, что во владениях этих Вельме давно уже тесно.

Война – хороший повод для передела.

– А вы не думали, – Тельма облизала губы.

Сухие. Обветренные. И на бледных щеках кожа шелушится. Из какой дыры она выползла? Надо будет заглянуть-таки в личное дело.

– О чем не думал?

– О том, что если они перестреляют друг друга, город станет чище… – она глядела не в глаза, но на потоки черной воды, на мусор, который качался на волнах.

– Это вряд ли.

Откровенный вопрос заслуживает откровенного ответа.

– Во-первых, погибнут не только те, кто завязан с бандами, сама же видела. Девушки. Пианист, бармен…

– От него пахло травкой.

Мэйнфорд хмыкнул. Надо же, заметила. Но запах… старик утверждал, что запахи относятся к той части остаточной памяти, зацепить которую почти невозможно. А она вот… первый уровень с потенциальным выходом на нулевой.

…Вельма заглянет к девочке…

…тронет?

…или все же и изгнанники блюдут Равновесие?

…впрочем, угрожать не обязательно, достаточно отыскать нужную приманку. Что ей надо, беловолосой чтице? Денег?

Нет, тогда она пошла бы работать к цвергам.

Славы?

Тоже нет. Сенат и альвы приняли бы ее с распростертыми объятиями.

Тогда чего?

Ах как не вовремя. Ему о войне грядущей думать бы, о том, кто рискнул выступить против старой ведьмы, а не разгадывать загадки девчачьих помыслов.

– Травкой здесь от многих пахнет. Есть еще во-вторых. Сейчас в Нижнем городе тихо. Относительно тихо. Последний передел случился лет десять тому. Если будет интересно, загляни в архив. Даже если не будет интересно, загляни. Туда вообще заглядывать полезно…

– Всенепременно, – это Тельма сказала абсолютно серьезно.

– За два месяца – около трех сотен трупов. Это тех, которые мы нашли и идентифицировали, а сколько пропало без вести, только Бездна знает. И да, плакать там особо не о ком, через одного – ублюдки, через второго – твари… только остались те же ублюдки и твари, но голодные, злые. Они выгрызали свой кусок, и когда выгрызли, пожелали получить награду. Немедленно. Здесь и сейчас. И сама понимаешь, кому пришлось платить.

…Мэйнфорд не любил вспоминать то время.

Темное.

И дождь шел почти всегда, словно город сам помогал прятать следы тем, кто потчевал его новой кровью. Нью-Арк умел быть благодарным.

И шутить.

…безглазый лавочник, насаженный на прутья ограды. И ведь нарочно выбрали место перед самым участком, показывая, сколь бессильна полиция…

…проститутка, забитая до смерти…

…упрямый торговец, решивший, что заработанные тысячи защитят его. Его нашли на седьмой день, безглазого, безъязыкого, с отрубленными пальцами, но живого. Правда, эта жизнь была хуже смерти. Впрочем, Мэйнфорд слышал, что мучился бедолага недолго.

…девушки, пропадавшие прямо с улиц, без следа, без надежды на возвращение. И холодное любопытство города, наблюдавшего за возней тех, кто полагал себя его хозяевами.

Тогда Мэйнфорд вновь услышал его.

И решил, что дед ошибся, и он все-таки сходит с ума.

…он и до сих пор сходил. Правда, от этого сумасшествия существовало спасение, лежало в кармане плаща, в жестянке, еще сохранившей аромат лакричных леденцов. И на вкус травяные пилюли, сотворенные Кохэном, походили на те же леденцы.

Лакрицу Мэйнфорд ненавидел.

Но шепот Нью-Арка, все его голоса, доносившиеся из Бездны, ненавидел куда сильней.

И порой пилюли уже не спасали.

Шепот проникал в сны, искажая их, превращая в красно-черный рисованный кошмар, выбраться из которого Мэйнфорд не был способен…

…и он увеличил дозу вдвое.

…а теперь трусливо думал о том, чтобы отказаться от пилюль вовсе. Если кто и знает, что творится на его улицах, то Нью-Арк. И тогда имеет смысл прислушаться к его голосу, вдруг да права старая ведьма… если именно за этим она и приходила?

Намекнуть.

Или поиграть, альвы любят играть с людьми. И вряд ли Вельма сильно отличается от сородичей. Нет уж, город способен свести с ума, а безумным Мэйнфорд точно работать не сможет.

И отогнав мысль о заветной жестянке, он сказал:

– Куда тебя подвезти?

– А разве…

– На сегодня достаточно. Отдыхай. И завтра пришлю за тобой машину. Не хватало, чтоб чтица заболела…

– У вас работы много.

Именно.

Работы. Много.

Глава 5

Колонка не работала.

Проклятие! Тысяча и одно проклятие! Тельма всю дорогу мечтала о душе. Она даже морально рассталась с четвертаком. И треклятая колонка четвертак заглотнула.

Но горячей воды не дала.

И холодной не дала.

Трубы гудели. Кран кашлял.

– Твою ж… – Тельма спустилась.

Ее распирала злость, не своя, но подхваченная в подвале вместе с чужим отчаянием, с отголосками боли, с тягостным ощущением собственной беспомощности.

Все уже было.

Случилось.

И эту память не изменить.

Только и остается, что бессильно пинать трубу, матеря управляющего…

– Это бесполезно, – раздалось сзади. И Тельма обернулась, собираясь высказать все, что накипело, а накипело многое, только…

…если кто и умел гасить гнев, то светлячки.

– Привет, – сказала девушка в стеганом халатике, – меня Сандрой звать. А ты новенькая, да? Вчера въехала, да? Я слышала…

Она сияла так ярко, что глазам от этого становилось больно, и Тельма зажмурилась.

– Я хотела пойти познакомиться, но подумала, что поздно уже. Пойдем чай пить?

– Воды нет.

Гнев таял.

И обида. И все остальное.

– Я набрала… и ты набирай. Купи себе ведро, здесь днем часто воды не бывает. Вообще-то она есть, но Твинкль перекрывает трубы, чтобы зря не тратили. Представляешь? Я уже к нему ходила ругаться, да бесполезно…

Сандра взяла Тельму за руку.

– Осторожно, я…

– Чтица, знаю… у меня тетка из ваших, так что я не боюсь… мне скрывать нечего…

Она была светом.

Чистым солнечным светом, которого так не хватало в Нью-Арке, да и не только в нем. Тельма уже и забыла, каким бывает солнце. А теперь вот вспоминала.

Теплым.

Как тот мамин свитер из тончайшей шерсти… кружевная шаль… и кружка из альвийского стекла, тонкого, такого, что как в руки взять, но и прочного. Стекло нагревалось, но не так, чтобы обжечься, и Тельме нравилось держать кружку в руках.

Вдыхать пар.

– А я тут уже второй месяц… дыра, конечно, зато недорогая… – Сандра вела за собой, и Тельма шла, страшась разорвать прикосновение и лишиться солнца.

Нельзя.

Светлячки и прежде встречались на ее пути, но никогда еще дар их не был столь сильным. Какой у нее уровень?

Хотя… светлячки не к той категории относятся, которой присваивают уровни.

– Ничего, вот стану знаменитой и перееду. Куплю себе квартиру на Острове. Или лучше дом? Как ты думаешь? Мой агент утверждает, что у всех звезд дома, а мне хочется квартиру… и чтобы непременно на Бэлторн-Биг… ты когда-нибудь бывала на Бэлторн-Биг.

– Да, – против воли ответила Тельма.

И тут же прикусила язык.

Ни к чему… случайная знакомая, временная соседка. Мечтает об Острове и славе. Все светлячки мечтают о славе. Или богатстве. О славе больше. Мистер Найтли, которого стоит найти, утверждал, что это – естественная потребность их натуры.

– И я! – К новости Сандра отнеслась с восторгом. – Ездила на экскурсию… пять талеров, представляешь?!

В ее квартирке уютно пахло свежей выпечкой.

– Садись. Там так… Боги милосердные… голова кругом идет! И туманов, говорят, никогда не бывает… не знаю, правда ли…

– Правда.

– Класс! Ненавижу туманы, они меня в тоску вгоняют. Ты булочки будешь? Я, когда нервничаю, всегда булочки пеку, а есть нельзя, сама понимаешь…

Сандра похлопала по плоскому животику.

– Мой агент говорит, что мне надо похудеть…

– Куда уж больше. – Тельма присела.

Квартира… обыкновенная квартира, отражение той, которую заняла сама Тельма. Узкий коридор. Закуток-кухня и комнатушка, но на этом сходство заканчивалось. У Сандры было тепло.

Нет, не потому, что из окна не дуло.

Дуло. И слабою защитой от сквозняка стал лоскутный плед, свернутый валиком. На пледе разлегся выводок матерчатых котов с глазами-пуговицами.

Светлые обои.

Светлые цветастые шторки. Светлые накидки на стульях, да еще и бантами украшенные. В этом клоповнике и банты. Рамочки на стенах.

Фотографии.

– Мама моя. – Сандра поставила на стол плетеную миску с булочками. – И тетка… они близнецы, представляешь? Я одно время думала, что у меня две мамы! Правда, их и вправду две… они с мамой меня вместе растили…

– А отец?

Тельма взяла булку. Из вежливости. И еще потому, что жутко хотела есть. И чтобы занять рот, потому что кому понравятся неудобные вопросы?

Сандре.

Она лишь отмахнулась.

– Понятия не имею. Мама говорила, что он в городе проездом был. Коммивояжер. Представляешь?! Папаша-коммивояжер… у меня, наверное, по всей стране сотня братьев и сестер… хоть бы с одной познакомиться. Я всю жизнь о сестре мечтала, но у мамы… что-то там не ладилось, а тетка сказала, что детей не хочет…

Сандра говорила.

О себе.

О матери. О тетке. О городке своем, который оставила с полгода тому, и совсем даже не скучает, разве что самую малость. Она пишет маме письма, правда, марки дорогие, и звонила бы, но у мамы телефона нет, а до шерифа, у которого есть – за деньги горожан поставлен, между прочим, – полторы мили ехать. И кто будет ждать?

И вообще, по телефону ей говорить не нравится. Неприятная магия.

Речь Сандры убаюкивала, обволакивал сладкой патокой голос ее, который хотелось слушать и слушать, не вникая, что именно там происходило или происходит. Главное, что голос этот, свет ее, освобождали собственную душу Тельмы от гари недавних воспоминаний.

– …вот он мне и сказал, что у меня вроде бы как дар есть, и что мне надо уезжать, что я могу знаменитой стать… я-то сначала не поверила, – Сандра подливала чай.

И булки ее… с корицей… в прежней жизни, в той, от которой остались одни кошмары, булки с корицей пеклись по субботам. И мама позволяла себе съесть одну, говоря, что если уж суббота, то можно…

– …мама была против, а тетка сказала, что мне надо попробовать. В любом случае есть куда вернуться. И я подумала, почему нет? Что я теряю?

– Ничего.

От Тельмы не требовалось поддерживать разговор. И это тоже было замечательно. Она совершенно не умеет притворяться, что чужие проблемы ей и вправду интересны.

– Вот! – Сандра все же отщипнула от булки. – Официанткой я всегда устроюсь… ну и собрала вещички… поехали… Дан, конечно, скотина еще та, но честный… квартирку вот нашел… и сессию устроил… я тогда так умаялась! Теперь вот просмотры… каждый день просмотры… а еще я пою немного… хочешь послушать?

– Сейчас? – Тельма очнулась.

Что она делает?

Сидит. Доедает булку, кажется, третью или четвертую, а может быть, и пятую, но главное, что это чужие булки, и квартира чужая, и жизнь, в которую ее, Тельму, за какой-то надобностью тянут.

– Нет, – рассмеялась Сандра, и голос-колокольчик спугнул недавние страхи. – Я в «Веселом колибри» выступаю. Знаешь?

– Нет. Я… в городе недавно.

– Это рядом. Еще одна дыра, но хотя бы платят. Дан говорит, что главное клиентуру наработать, а потом прорвет…

Сандра вздохнула.

– Ты как?

– Что? – Этого вопроса Тельма не ожидала.

– У меня тетка… она такая же… то есть чтица… не очень сильная, но все равно… с шерифом работает… округ-то тихий, но порой случается… она как-то даже пить начала, говорит, что чужая память не уходит. И поэтому нет у нее никого… ну, понимаешь?

Тельма на всякий случай кивнула.

– Был один… тетка влюбилась, а потом вот прочла… ну, она не говорила, чего прочла, только выставила его, а потом плакала… я помню… и она говорила, что когда я болтаю, ей легче становится… я тебя увидела и подумала, вдруг да тоже легче станет.

– Стало.

– Хорошо. – Сандра улыбнулась. – Ты не подумай, что я лезу, просто… тут так… холодно… особенно осенью… говорят, по осени старые боги оживают. Но это же ерунда, да? Ты ведь не веришь?

Тельме вспомнился подвал.

И певичка-светлячок, перерезанная пополам автоматной очередью, светловолосая, пусть и не такая яркая, как Сандра, но все же. И удушающий аромат крови, а может альвийских духов. Истончившаяся грань и жадное внимание того, кто прятался за этой гранью.

– Не верю, – солгала она, стряхивая ненужную память.

Прочь.

Чужое.

Не существует ни Бездны, ни тех, кто в ней заперт.

– Вот и я думаю… ерунда… тебе поспать надо. Тетка говорила, что если выспаться, тогда отпускает…

Хорошо бы.

Только Тельма подозревала, что сон не принесет ей отдыха.

Ошиблась. Снилась светлая столовая, и ветерок, который тревожил занавеси. Фарфоровый кофейник с серебрением. Полупрозрачные чашки.

Булочки с корицей.

– Гаррет, дорогой, не хмурься. Подумаешь, статья… – Мама сидела вполоборота, в короне солнечного света, такая легкая, такая воздушная. – Кто и когда верил газетам?

Листы упомянутой газеты шелестели. Сама эта газета, свежая, остро пахнущая типографской краской – Тельма уже тогда запахи ощущала ярко – встала черно-белой стеной. За стеной прятался Гаррет.

И хорошо.

Тельме не хотелось его видеть. И вообще, зачем он остался? Он ведь никогда прежде не оставался на завтрак, а тут вдруг. Даже аппетит пропал, хотя прежде на отсутствие аппетита Тельма не жаловалась.

– Ты не понимаешь. – Голос звучал раздраженно. – Из-за этой статейки пострадает мой имидж…

Мама фыркнула.

О ней писали много, часто и не всегда хорошее. Конечно, от Тельмы нехорошее старались скрывать, но она умела слушать, а во взрослых разговорах можно было услышать многое.

– …моя мать будет недовольна.

– И что? – Мама пила кофе.

И жмурилась от удовольствия.

– И моя карьера… – Он все же отложил газету. – Элиза, ты же понимаешь, что скоро выборы. И на моей репутации не должно быть пятен…

Мама отставила чашку.

И блюдце отодвинула. Тихонько звякнула ложечка, соскользнувшая со стола на пол.

– То есть, – она умела говорить так, что становилось неуютно, и если бы Тельма не боялась привлечь внимание, она спряталась бы под столом, – ты полагаешь меня пятном на своей репутации?

– Нет! – поспешно сказал Гаррет. – Что ты, дорогая… я… неправильно выразился… извини… но эта статейка… они намекают, будто у нас… будто наши отношения…

Он смешался под маминым взглядом.

И покраснел.

Тогда еще Тельма подумала, что хорошо бы, если бы мама обиделась всерьез, если бы выставила его из дому, как выставила однажды мистера Найтли. Но тот в конечном итоге был прощен, а вот Гаррету прощение ни к чему.

– Если тебя чем-то не устраивают наши отношения, дорогой…

– Элиза. – Гаррет выбрался из-за стола, он встал на колени перед маминым стулом, взял ее за руку. – Прости… я опять не подумал, что обижу тебя… я тебя люблю… ты же знаешь, что я тебя люблю… больше жизни… но моя карьера… моя партия… слишком многие поверили в меня. И как я могу их подвести?

– И что ты предлагаешь?

Все еще лед.

Но, к сожалению, не такой, который заморозил бы Гаррета. Тельма зажмурилась, представив себе расчудесную статую, вроде тех, что выставляли зимой в саду.

– Расстанемся… ненадолго… до выборов… всего-то несколько месяцев… я стану сенатором…

– Я беременна.

– Что?!

Растерянность.

И удивление.

– Я беременна, Гаррет. – Мама высвободила руку.

– Это точно? Ошибка…

– Исключена. Вчера я была у целителя. Собиралась сказать тебе вечером, но… похоже, вечер отменяется, – она усмехнулась, и Тельма сползла под скатерть, осторожненько, радуясь, что о ней вновь забыли. Под столом было тихо, и пусть ничего не видно, почти ничего, но так даже спокойней.

– Но срок…

– Четырнадцать недель…

– Как?!

– Обыкновенно… съемки… у меня и прежде случались недомогания… задержки, но тут… поздно что-либо делать.

Мамины домашние туфли легки.

Белая кожа. Розовый мех. Острые каблучки, которые стучат по паркету.

Ботинки Гаррета сияют свежим воском. Они огромны, длинноносы и похожи на двух черных крокодилов, которые неотступно следуют за мамиными туфельками. Того и гляди проглотят.

– И как…

– Как быть? – Мама остановилась. – Не знаю. Ты хочешь уйти? Пожалуйста. Я не стану держать. Если карьера так дорога…

Голос ее все-таки дрогнул, и стало так… так холодно, как будто солнце выключили.

– Но я не позволю, чтобы мой ребенок родился безымянным. Понимаешь, о чем я?

– Элиза…

– Нет. Послушай. Я не собираюсь обращаться в газеты и вообще говорить кому-либо. Мне нужна лишь запись в храмовой книге. И только.

– Элиза, дорогая… ты же понимаешь, что за этой книгой будут охотиться. А если найдется кто-нибудь, кто доберется… моя карьера…

– Ты способен думать о чем-то, кроме своей карьеры?! – Мама сорвалась-таки на крик. – Этот ребенок не виноват, что ты у нас слишком труслив, чтобы пойти против матери! И слишком эгоистичен… или что я оказалась настолько наивна, что поверила тебе…

Мама стояла, но носок левой туфельки нетерпеливо стучал по полу. Мерный, раздражающий звук.

– Наш сын заслуживает высшего благословения. И покровительства. Покровителя. И ты признаешь его, даже если мне придется обратиться в суд. Слышишь, Гаррет?

– Элиза…

– Уходи!

И он ушел.

Широкий шаг. И туфли-крокодилы оставляют на паркете едва заметные следы, а еще – запах воска. Он ушел, и Тельма вздохнула с облегчением.

Она не знала, что вечером Гаррет вернется. С букетом белых роз и кольцом. И что мама, выслушав его, примет и розы, и кольцо, а спустя сутки – умрет.

…с людьми такое сплошь и рядом случается.

Глава 6

Небо в тучах.

Черная размокшая земля. Ограда, с которой дожди слизали побелку. Старый дом, просевший под собственной тяжестью. Чахлые розы во дворе. Детские качели.

Пустые.

К качелям Тельму тянуло с неудержимой силой, и ей с трудом удавалось оставаться на месте. А еще приходилось слушать неряшливую женщину, которая захлебывалась словами и слезами. Слезы текли по рыхлому ее лицу, размывая косметику, и оттого лицо женщины казалось Тельме похожим на одну из цвергских ритуальных масок.

Альха? Хозяйка потерянных Путей?

Или кровожадная Мароха, во рту которой скрывается путь в Бездну?

– Это он… это все он, я знаю… – Женщина вытянула руку, указывая дрожащим пальцем куда-то в сторону забора. – Вечно тут ходит… смотрит… заберите его! Заберите!

– Заберем, – пообещал Мэйнфорд, подавив зевок.

А ведь ему было скучно.

Почему?

Ребенок пропал, мальчишка восьмилетний, а ему скучно. И не спешит он объявить тревогу. Из черствости душевной? Сомнительно, что у него вообще душа имеется. Но тогда зачем явился сам? Будто иных дел нет. Три дня прошло после визита в «Веселую вдову», а подвижек никаких. Слепок почти не помог. И значит, скоро война начнется, а Мэйнфорд, вместо того чтобы землю рыть, эту войну предотвращая, слушает какую-то истеричную дуру.

Тельму тянет к качелям. И оглянувшись – эти двое слишком заняты беседой, точнее монологом, и женщина, спеша удержать собеседника, вцепилась в его рукав, она уже не плакала, но все равно была страшна – Тельма отступила на шаг.

Само это место.

Земля дышала.

И вздыхала, словно тяжело ей было Тельму держать. Она хватала за ноги грязными губами, а потом отпускала, со всхлипом, со стоном жалобным.

И голоса…

…голоса слышались отчетливо, а еще музыка.

…кто-то играл на свирели.

…мистер Найтли однажды принес свирель, вроде бы альвийскую, костяную. Он играл на ней, а что именно, Тельма не помнит. Или ей так думается, что не помнит?

…конечно, она тогда слышала эту свирель во сне, и не было музыки чудесней. А потом Тельма очнулась в гостиной, в уродливой ночной рубашке, босая, растерянная и несчастная оттого, что музыка замолчала. Кажется, она потом всю неделю не могла спать, боялась и желала вновь ее услышать, а мама кричала на мистера Найтли…

– Тельма! – Мэйнфорд спугнул свирель, и эхо ее разлетелось на осколки, а осколки утонули в голодной земле. – Что ты творишь?!

Она не знала.

Что-то.

– Ты слышал?

– Что?

– Свирель.

– Какую, к Бездне, свирель? – Он зол, настолько зол, что пар из ноздрей идет.

…Бельхан, Владыка подземного огня, в чьей воле зажигать и гасить не только горны. Ему приносят в жертву клятвоотступников и убийц, а еще мертворожденных младенцев.

– Зачем мы здесь? – Тельма прислушалась, но свирель молчала. Какая жалость.

– Затем, что пропал ребенок, или ты пропустила?

– Дети часто пропадают, не так ли? – Если смотреть ему в глаза, то не увидишь ничего, кроме крошечного собственного отражения. – С ними вообще постоянно что-то случается…

…особенно с приютскими.

Но Мэйнфорд понял.

Правда.

Это ведь Гэрхэм-Никс, если не самая глухая подворотня Нью-Арка, то близко к ней. И пусть люди в Гэрхэм-Никс обитают в собственных домишках, но рядом свалка и кладбища, и грязная река здесь подбирается вплотную к домам.

Здесь пьют. Колются.

Мечтают о лучшей жизни. Теряют мечты. Обретают ненависть к тем, у кого получилось вырваться. Здесь дети рождаются часто, и часто же уходят за грань.

Так почему Мэйнфорд обеспокоился вдруг?

Это ведь даже не его район.

– Седьмой, – сказал Мэйнфорд и руку выпустил. – За последний месяц. Из тех, о ком известно.

– Седьмой. – Тельма повторила, прислушиваясь к себе.

Ничего.

Хотя она же не провидица, чтобы видеть через слова. Предметы – другое дело.

– Всегда дети из таких вот… неблагополучных районов… но из семей приличных. Относительно приличных, – поправился Мэйнфорд. – Поэтому и доходит до заявления. Я думаю, что на самом деле их гораздо больше, просто…

– Кому надо считать бродяг?

…или сирот.

– Да, – Мэйнфорд посмотрел на небо. – Если есть что… действуй, пока дождь не начался.

– Качели.

Старые. Их повесили, верно, лет десять тому. И веревки плотно вросли в плоть старой яблони. Ветвь ее прогнулась, вывернулась, будто дереву тяжело было держать и веревки, и пару дощечек между ними. Тельма провела пальцами по влажной пеньке.

Пустота.

…или все-таки…

Свирель дразнила, она была слышна, но так далека… а пахло не альвийскими духами, нет. Аромат свежих яблок. Откуда здесь?

Не важно.

Она села на качели, и дерево раздраженно заскрипело.

Тельма оттолкнулась, протянула руку, поймала жесткие пальцы Мэйнфорда. Хорошо, что он не знает, насколько она его ненавидит… хорошо…

…свирель звучала рядом.

Неназойливо.

Она звала за собой, но уходить со двора нельзя.

Тельма соскочила с качелей, едва не растянувшись в грязи, спасибо Мэйнфорду, удержал. Надо будет поблагодарить, потом, после, когда свирель замолчит.

Мальчишка на качелях просто сидел.

Бледный и длинный, будто росток, которому не хватило света. Он сгорбился и к дому спиной повернулся. А из дома доносились крики…

– …я горбачусь целый день! И имею право расслабиться! А ты…

– …скотина…

– Корова тупая!

Визг. И грохот, и вопль:

– Помогите!

Не помогут. Никто и никогда. И хорошо бы не слышать этих криков, не видеть ни матери, ни отца, которые, подравшись, помирятся за бутылкой виски.

Тельма не была им, восьмилетним мальчишкой, понимавшим слишком много для своего возраста, но в то же время явственно видела его чувства и желания. А еще слышала свирель. И голос ее обещал невозможное.

Он звал.

Куда?

В страну, где никогда нет дождя. Она скрыта за пологом туманов, она спрятана под зелеными коврами болот. В нее не приходит солнце, но разве оно так уж необходимо? Там горят костры, сотни и сотни костров, и у каждого будут рады гостю.

Там поют песни и пьют душистый яблочный эль, от которого на душе становится легко, весело. А по осени, когда приходит время отпускать туманы – их варят здесь же, в черных котлах, – открываются ворота, и тогда подземная страна может принять гостя.

Если конечно, он хочет.

– Билли! – хриплый голос заставил мальчишку вздрогнуть и обернуться. А ткань чужого воспоминания окрасилась гневом.

Как посмели его перебить?

Кого?

Потом. Мэйнфорд пусть разберется, а задача Тельмы – дать полноценный слепок.

– Билли, не слушай их! Подойди, Билли… что скажу…

Мальчишка шел.

И Тельма за ним, не выпуская руки Мэйнфорда.

Лужайка. Забор. И грязный человек, вцепившийся в штакетины. Нищий? Оборванец? Он длинен и желтолиц, длинноволос, но волосы эти свалялись, спутались. Из них торчали птичьи перья, куски лент, слабо поблескивали осколки стекла.

– Не слушай, я знаю правду, Билли, – оборванец подался вперед, но забор не пустил его, и человек пошел вдоль забора, перебирая руками. – Они лгут! Там темно, а в темноте живут чудовища!

Свирель почти замолчала. И тут же заиграла вновь.

– Уйдите! – Оборванец отпрянул. – Я там был! Я знаю!

Он закружился, и грязные полы его одежды раскрылись, придавая человеку сходство с огромною птицей.

– Прочь! Прочь! Прочь!

Он выхватил из-за пояса ветвь, замахал ею.

– У меня есть рябиновая гроздь! И бубенцы! – Во второй руке появилась связка бубенчиков. – Слышите? Я вам не поддамся! Прочь!

Мальчик отступил.

А свирель сделалась вдруг злой, и слушать ее было почти невозможно. Оборванец упал на землю, затыкая уши пальцами, он выл, скулил и выглядел жалко.

Мальчик же вернулся на качели.

Он сидел долго.

Ждал.

Чего?

Тельма позволила воспоминанию уйти.

– И что это было? – поинтересовался Мэйнфорд, уже безо всякого раздражения.

– Теперь-то вы слышали?

– Свирель?

– Да.

Издевается? Нет, непохоже. Стоит. Вертит в пальцах кристалл, думает. Интенсивно, надо полагать, думает, если лоб морщины прорезали, точно трещины в камне.

– Смутно, – наконец, признался Мэйнфорд. – И не свирель, а… звук какой-то… признаюсь, я поначалу решил, что просто помехи. Но если утверждаешь, что это свирель… и тот оборванец…

– Он слышал ее, – Тельма сунула руки под мышки.

Как же холодно. И туфли вновь промокли, а с ними – шерстяные чулки, которые накануне еще и порвались. Пришлось штопать, и теперь набрякший шов терся о пятку. Ее же и без того туфли растерли, и к вечеру до мозолей дойдет, хорошо, если не кровавых.

– Полагаю, с ним стоит побеседовать.

Тельма пожала плечами. Мэйнфорд – начальник, ему решать, с кем здесь беседовать.

Оборванца звали Ником, правда, местные величали его Безумным Ником.

– Совсем сбрендил парень… – сказал сосед, которому не терпелось узнать новости. – Значит, он мальчонку уволок?

– Разберемся.

– Он… кто ж еще… он так-то тихий, только музыки не любит – страсть… а вот детишек – так очень даже… наши-то не гоняли, безобидный… думали, что безобидный. А оно вона как…

– И где его найти?

– У реки.

От реки воняло тухлой рыбой, сероводородом и еще какой-то химической гадостью. Сама вода имела желтушный оттенок, который отбивал всякое желание не то что искупаться, но даже прикасаться к ней. Безумный Ник же устроил логово в старой лодке, наполовину утонувшей в береговой грязи. Вторая, более-менее целая половина, выдавалась в воду. Ник сидел на носу, спустив голые ноги в воду.

Гостям он не удивился.

– Они его забрали, – сказал он печально.

А Тельме подумалось, что Ник на самом деле куда моложе, чем кажется.

– Кто? – Мэйнфорд шагнул в лодку, и та закачалась, грозя вовсе соскользнуть в воду. А Тельме подумалось, что этакое купание вряд ли навредит начальству.

– Они… – Ник пожал плечами.

Тощий.

И весь какой-то… неправильный… худой? Да, но чересчур уж худой даже для бродяги, словно сами кости Ника были слишком тонки, слишком хрупки. Если приглядеться, а глядела Тельма против желания, мучимая несвойственным ей прежде любопытством, то становится заметна прозрачность желтушной кожи Ника, и хрупкость его волос, которые вовсе и не волосы – паутина.

– Зачем?

– Чтобы украсть его время. – Ник отвечал спокойно, не видя в вопросах, которые ему задавали, ничего-то странного. – Они всегда крадут чужое время… мое вот взяли. Но мне никто не верит. И ты не поверишь. Арестуешь?

– Еще не знаю.

Мэйнфорд не лгал.

– За что тебя арестовывать? – спросил он. А Безумный Ник улыбнулся безумной же улыбкой. Он встал, стряхнул с босых ног воду и сказал:

– Пойдем. Я тебе покажу.

Он был бос, но холода не чувствовал, он шел по узкой тропе, проложенной меж груд мусора, и пританцовывал. А Тельма не могла отделаться от ощущения, что если она приложит усилие, прислушается, то услышит яркие переливы свирели.

– Вот, – Ник остановился у очередной кучи и, отбросив дощатый щит, прикрывавший лаз в нее, сказал. – Все там. Вам хватит, чтобы… хватит вам.

Сам он сел на землю, скрестил ноги и, вытащив из рукава связку бубенцов, затряс ими.

Мэйнфорд, наклонившись, заглянул в дыру, но, верно, ничего не увидел. Огляделся, палку подобрал, сунул, пошарил… и вытащил-таки кристалл вызова.

Группа явилась через четверть часа. И это были не самые лучшие пятнадцать минут в жизни Тельмы. Дождь зарядил, мелкий и нудный, и странно, но на сей раз вода не избавила от видений, напротив, голоса бубенцов словно захлебывались в ней, а свирель звучала рядом.

Звала.

И Тельма с трудом удерживалась от того, чтобы не пойти на ее голос.

…а потом появилась-таки полиция.

Люди.

Цверг из экспертного отдела. Охотник с парой промокших гончих на сцепке. Псы налегали на ошейник, хрипели, не то лаяли, не то кашлем заходились. Из черных пастей их стекали нити слюны, седые шкуры блестели, словно маслом намасленные.

След они взяли, от дыры и до Ника, который не шелохнулся даже, когда носы собак уперлись в голые его пятки. Он больше не тряс бубенцы, но просто сидел, запрокинув голову, уставившись распахнутыми глазами в серое небо.

Гончие вздыхали.

И крутились рядом с Ником. А потом развернулись к воде. К берегу и привели.

– Там, значит… – Мэйнфорд дошел до самой кромки воды, и Тельма, о которой словно все забыли, последовала за ним.

Нет, ей вовсе не было любопытно.

Любопытство – опасное качество, но ее тянуло. К воде.

К грязной воде. Мутной воде. Полупрозрачной, как старое стекло. И Тельме казалось, что на нее смотрят.

Со дна.

– Дальше никак, – сказал Охотник и, присев, обнял собак. Он был похож на них, мосластый, неуклюжий с виду, но при том неимоверно опасный. – Если только водолазов…

Мэйнфорд покачал головой:

– Не найдут. Старое русло.

И ничего не добавил, но все поняли.

Водовороты. И омуты. И сама Бездна с ее неутолимым голодом, с привычкой брать все, что люди в неосторожности своей готовы подарить, не столь уж важно, мусор то или дети.

Водолазам не позволят спуститься здесь. Да и сами они… вряд ли в городе найдется безумец, который согласится рискнуть.

– Думаю, нам и так хватит…

Ник все еще сидел. А свирель, странное дело, Тельма не слышала ее больше, будто невидимому менестрелю стало скучно или же не скука была причиной, но обилие посторонних. Разве такую музыку слушают в компании? Вот если Тельма рискнет вернуться одна.

Меж тем из дыры извлекали вещи.

Потрепанная кукла в грязном платье. Стоптанные ботинки. Брошь и серьги – свирели не любят металл. Амулет на удачу, давным-давно разряженный, а потому бесполезный. И еще один, от нечисти. Смешно, разве свирель – нечисть?

Мокрый медведь.

Штаны с оторванным карманом. И еще туфельки, почти новые, пусть и заросшие грязью…

Ник улыбался.

И выглядел совершенно счастливым, но лишь Тельма могла сказать, почему: скоро его заберут туда, куда свирели не добраться.

Глава 7

У Мэйнфорда болела голова.

Случалось.

Надо просто выспаться. Поесть. Отдохнуть. И тогда боль отступит. А пока Мэйнфорд может глотать травяные пилюли, запивать их дрянным кофе и надеяться, что отпустит.

– Дерьмово, шеф? – поинтересовался Кохэн.

Мэйнфорд кивнул бы, если бы не опасался, что неловкое это движение не вызовет новый приступ. А ведь боль только-только отступила, отползла куда-то на периферию, где и затаилась. Час-другой продержаться, а там, глядишь, и вправду домой, в кровать… пару часов здорового сна.

Хорошо бы без кошмаров.

– Может, тебе того… – Кохэн щелкнул пальцами, и в воздухе запахло хвоей.

Пусть иллюзия, но дышать стало легче. Окно бы открыть, вот только за окном вода и смрад, городскую грязь ныне не смыть дождем. Так что пусть уж лучше призрачная хвоя.

– Потом… приехали?

– А то… – Кохэн сел в кресло, ногу на ногу закинул, руки на впалом животе сцепил. Вот поганец, никакого уважения к начальству. – Что воронье на падаль. Будешь говорить?

– Придется.

Встречаться с газетчиками желания не было. Вездесущее племя.

Любопытное.

Одаренное. И ложь чуют, что гончие кровавый след. А потому начальник управления и самоустранился. Пока все слишком мутно.

Призрачно.

– Что выяснили? – он потер виски.

– Ну… по предварительной оценке вещи принадлежат семнадцати разным жертвам, – Кохэн откинулся в кресле и глаза прикрыл. – Кое-что удалось соотнести, но… сами понимаете, в дыре этой сыро, вещи лежали долго. Она старается, шеф, но зацепиться не за что. Из последних есть пара приличных отпечатков ауры, а в остальном… только и может сказать, что разные хозяева…

– Семнадцать…

– Шеф, кто мог знать?

Никто не мог.

А более того, никто и не хотел знать.

– Подозреваемый наш ничего не отрицает, но и толку от него не добьешься. Сидит, улыбается.

– Откуда он вообще взялся?

Обыкновенный бродяга, которых в городе сотни и тысячи, если не сотни тысяч. Кто и когда считал их? Но ведь откуда-то должен был появиться Ник, прозванный Безумным.

– Выясняем… сделали слепок… но тут уж подождать придется.

Это Мэйнфорд понимал.

И все же ожидание давалось с трудом. Всегда-то он был нетерпелив, порой – слишком нетерпелив. И матушка, помнится, укоряла. Будущему Сенатору приличествует сдержанность, когда она еще думала, что с Мэйнфорда выйдет хоть что-то приличное.

Нет, не о том… не вовремя… позвонить Гаррету, пусть выступит с речью… у него-то всегда получалось с газетчиками ладить, но… вспомнят о родстве, взвоют… нет, Гаррет и так выступит с речью. И если подумать, отстраненно подумать, не о конкретном деле, но о Городе и нуждах его, то нынешнее дело как нельзя кстати…

…хороший кирпич в бастион предвыборной кампании.

– Что еще? – Мэйнфорд все-таки поморщился.

– Целителя пригласили, как положено… – Кохэн ущипнул себя за ухо, а значит, или озадачен, или недоволен, или и то, и другое. Но сейчас Мэйнфорду неохота разбираться в эмоциях зама, вообще в эмоциях…

– И что?

– Джорджи утверждает, что мы взяли не того…

– Что?!

– Джорджи, – спокойно повторил Кохэн, – утверждает, что мы взяли не того. Что наш парень и с мышью не справится. Крайняя степень истощения организма. Атрофия мышц. Стеклянные кости… он заключение составит, но я попросил пока погодить. Ну, с заключением…

Проклятие!

Мэйнфорд закрыл глаза.

Вот только этого не хватало. Джорджи ошибся. Или нет, он молодой, но талантливый паренек. Еще год отработки, и уйдет. Уйдут в какую-нибудь из центральных лечебниц, и будет не с преступным элементом возиться, а прыщи на сенаторских задницах удалять.

Нет, сам бы Джордж, может, и остался, но у него невеста.

А у невесты – запросы.

Она из Первого округа, из приличной семьи, а в приличных семьях целители, на полицейской ставке состоящие, не ко двору… все зло от баб…

Но дело не в ней.

А в Безумном Нике, и в том, что вряд ли Джорджи ошибся. И что отчет свой он напишет, как и должен, и будет в этом отчете именно то, о чем сказал Кохэна, а начальству сие не понравится.

Начальству нужен подозреваемый.

И обвиняемый.

Виновный.

Тот, кого можно вздернуть на радость газетчикам и во имя общественного спокойствия, а потому у присяжных, кои будут выносить приговор, не должно возникнуть и тени сомнений в виновности Ника.

– Хорошо. – Мэйнфорд поднялся. – Передай Тельме, пусть отдохнет часок… накорми чем… ну сам знаешь…

– Обогрей. Приголубь, – хмыкнул Кохэн. – Мэйни, надеюсь, ты не намерен девчонку выжить?

– Какое тебе…

– Прямое. Сам подумай, когда нам еще такое счастье обвалится? Ты же видел слепки. Нет, Бездна меня задери, ты же их делал! Да старик наш ей в подметки не годится. Я понимаю, что ты баб не любишь… и дурак…

– Не забывайся.

– С тобой забудешься, но… Мэйни, личное личным, а участку она нужна. Ты же понимаешь.

Хуже всего, что Кохэн был прав, и правота эта странным образом головную боль усугубляла, порождая в душе иррациональную злость на Тельму.

Какого демона она объявилась?

Именно сейчас?

С даром своим, с упрямством, с тайной, в которую Мэйнфорду придется сунуть нос, а у него и без того забот полно.

– Где она?

– В чистой комнате…

Она сидела на полу и смотрела на грязный мяч. Некогда он был сине-желтым, шитым из лоскутов кожи и, вероятно, дорогим. Но краска истерлась, кожа набрякла, а швы разошлись. Тельма сунула в дыру пальцы и… лицо отрешенное.

Некрасивое.

Неправильно, чтобы женщина была некрасивой. И все-таки… чудится нечто знакомое. Это из-за голосов, из-за призраков, слышать которых Мэйнфорд не желает, из-за переутомления и травяных таблеток, от которых во рту надолго поселился гадостный вкус лакрицы.

Что она видит?

Ничего, судя по легкой брезгливой гримасе на лице дежурного малефика. Ему-то надоело сидеть рядом и писать один смутный слепок за другим. А нормальных здесь не получится. Мяч провалялся в дыре не один день, а может, и не один месяц, и память его стерта. А если не так, то Мэйнфорду доложат. Сейчас же его ждут газетчики.

Он никогда-то не различал их лиц, хотя памятью обладал неплохой, но вот…

Клекот.

Голоса. Камеры. Яркие вспышки, которые отдаются в затылке мучительною болью. И микрофоны, что норовят сунуть Мэйнфорду под нос. Гул. И в этом гуле сложно вычленить отдельные слова.

Отдельных людей.

Да и не люди они вовсе – сила, запертая в махоньком конференц-зале, иррациональная, враждебная самой себе. Потоки ее расползались по стенам, точно пробуя их на прочность, и встроенные щиты трещали.

Искрили.

Но держали. Что им с полсотни газетчиков? Мэйнфорд – другое дело. Он сощурился, пытаясь отрешиться от этого зрелища, в чем-то захватывающего: вихри и протуберанцы, рождающиеся звезды и они же, сгорающие в столкновениях интересов. Воронки поглотителей, и потоки доноров, которые не желают быть донорами, но слишком слабы, чтобы самим поглощать.

Быть может, позже.

Повзрослев. Заматерев. Лишившись остатков человечности.

Мэйнфорд поднял руки, позволяя собственной силе выплеснуться на толпу. И та отпрянула.

– Что вы себе позволяете?! – Джаннер отряхнулся. Его единственного Мэйнфорд узнавал в лицо, наверное, потому что ненавидел, а ненависть – хороший стимул для памяти. – Это незаконно!

– Незаконно производить откачку без письменного на то разрешения источника, – отрезал Мэйнфорд. – Или у вас оно имеется?

Бледная девушка – ее он прежде не видел или видел, но не запомнил, – осела на стул.

– Имел место случайный отток… ввиду разницы потенциалов… – Джаннер облизнулся.

Он был отверженным даже среди своих.

Его ненавидели. И боялись. А потому разноголосая стая смолкла, отползла, предоставляя именно Джаннеру почетное право первого вопроса.

Первого броска.

И как никогда прежде Мэйнфорд чувствовал себя жертвой. Это ему не нравилось.

– Тогда будем считать, что и у меня имел место случайный выброс силы…

Джаннер захихикал, и плечи его мелко затряслись. Он умел ценить шутки, правда, предпочитал шутить сам. И оглянувшись, он подмигнул бледной дамочке.

– Раз уж вы здесь, мистер Альваро, – в его устах обращение звучало насмешкой, намеком, что Джаннер, как ни кто, понимает, насколько нелепы эти игры в обыкновенного человека, – то, может, начнем?

– Начнем, – согласился Мэйнфорд.

И камеры защелкали, как почудилось – с облегчением. И сила, притихшая было, потянулась к Мэйнфорду, разглядывая, пробуя на вкус.

– О скольких жертвах идет речь?

– Ведется следствие…

…слова-щит, ненадежный, но хоть какой-то, и все равно вопросы ударяют по нему, заставляя морщиться. Мэйнфорд не любит лгать.

– …более двух десятков жертв…

– Ведется следствие.

– …почему полиция взялась за расследование только сейчас?

Блеклый голос, как и сама она, но вопрос…

– Следствие…

– Уже слышали, мистер Мэйнфорд, – ответил Джаннер, приподнимаясь со своего места. – Это и в самом деле скучно. Вы же понимаете, что мы все равно узнаем правду…

…или то, что выгодно правдой счесть.

Самому Джаннеру на правду глубоко наплевать. Его волнуют тиражи и гонорары. Даже не так, гонорары, а уж потом тиражи, от которых, собственно говоря, гонорары и зависят.

Он оскалился.

И готов к прыжку… и значит, раскопал что-то… что? Мать мальчишки молчать не станет. Соседи опять же. И завтра, если не сегодня, о Безумном Нике напишут все газеты Нью-Арка, от степенной «Телеграф» до вечно находящегося на грани закрытия «Блуда».

Разве что «Сельскохозяйственный вестник» удержится от искушения. И то не факт.

– Два десятка жертв. – Джаннер говорил медленно, наслаждаясь бенефисом и почтительным вниманием коллег, которые отступили, примолкли, надеясь урвать хоть что-то из грядущего скандала. А скандалу быть, иначе Джаннер не был бы столь самоуверен. – И все дети – из бедных семей, верно?

– Ведется следствие. Личности устанавливаются…

– Чушь, – ноздри Джаннера раздувались, а серые глаза заволокло туманом. Он давно уже утратил контроль над собственным даром, позволив силе обжиться в человеческом теле, и потому тело это было напрочь лишено благоразумия. – Вы это знаете… мы это знаем… если бы пропал кто-то из богатых детишек, весь город стоял бы на ушах. А эти дети? Кому есть дело до них?

– Мне.

Не стоило этого говорить.

Поддаваться.

Но Джаннер умел зацепить. И сейчас, получив свое, осклабился широко, счастливо.

– Вам, – протянул он. – Конечно… вам и вашему брату… удачное стечение обстоятельств, верно? Скоро выборы… самое время напомнить людям о том, сколь многое зависит от правильного… выбора.

Он нарочно говорил медленно, делая паузы между словами, словно позволяя собеседнику осознать сказанное.

– Ваш брат… сенатор… кажется, ратует за расширение социальных программ…

Молчать.

Ни слова, иначе каждое будет обращено против Мэйнфорда.

– Борьба с бедностью… хороший лозунг. Не знаю, как вам, а мне он по вкусу…

Джаннер оглянулся.

И нити его силы потянулись к жертве, Джаннер не собирался отпускать ее. Нет, он не опустится до такой пошлости, как убийство, и критического истощения не допустит. Он лишь будет играть, высасывая ее почти до донышка, а потом отступая, позволяя восстановиться, чтобы при следующей встрече вновь насытиться.

Игра с законом.

Игра на грани.

И когда-нибудь Джаннер забудется и грань переступит. Что ж, Мэйнфорд умеет ждать.

– Этакий образ защитника слабых… угнетенных… таких вот детишек, на регулярные исчезновения которых городские власти не обращали внимания. Почему, к слову? Неужто полиция была так слепа?

Он воздел руки к потолку, театральный жест, нарочитый, в отличие от статей, которые при всей своей дерьмовости получались очень даже искренними.

– Или же дело в ином?

– В чем же? – поинтересовался Мэйнфорд, смиряя ледяную ярость.

– Скажем… полиции было выгодно до определенного момента не замечать… взаимосвязи?

И снова пауза.

Затянувшаяся.

Джаннер сел, сцепив руки на животе. Доволен? Ему и ответ не нужен. Да и что отвечать? Что заявлений было с десяток? Что попадали они на разные участки?

Что дети пропадают всегда?

Уходят сами, тонут, проваливаются под землю. У Нью-Арка сотня жадных ртов, а дети любопытны. Но что ни скажи – не поверят. Правда скучна, а вот жирная кость, брошенная Джаннером, дело иное. И теперь каждый в зале, в силу дара и природного ума, пытался понять, что именно он может вытащить из этой истории помимо сказки о маньяке.

Гаррет взбесится.

И начальник.

И послать бы их всех в Бездну, но…

– К слову. – Джаннеру надоело молчание. – Раз уж мы заговорили о том, что следствие ведется… хотелось бы поинтересоваться иным делом… о стрельбе в баре «Веселая вдова»…

Надо же, а еще недавно Мэйнфорду казалось, что хуже быть не может.

Может.

– Есть ли подвижки?

– Ведется…

– …следствие, – закончил фразу Джаннер. – И конечно, полиция прилагает все усилия, чтобы найти виновных. Мы это уже слышали, мистер Мэйнфорд… лучше скажите, раз уж вам не все равно, стоит ли ждать новой войны?

– А в городе случались войны?

Но Джаннер не счел нужным услышать вопрос, он вообще обладал удивительным свойством слышать лишь то, что ему было выгодно.

– Был убит внук Вельмы Таар… и не просто убит… тело осквернили… и полагаю, вы не настолько наивны, чтобы полагать, что Старая Ведьма это спустит. Она ведь приходила к вам?

– Миз Вельма Таар проходит свидетелем по делу…

– Свидетелем, – протянул Джаннер, – как любезно с ее стороны… к слову, мистер Мэйнфорд, вы в курсе, что миз Таар недавно приобрела акции «Бельтран Корп»?

– Нет…

– Что-то около тридцати процентов… компания не из крупных, но ей принадлежат склады на Восточных пристанях, а это, если не ошибаюсь, не совсем ее территория…

…Восточные пристани держит Хромой Лью, еще тот ублюдок.

Жесток.

Нагл.

И слишком умен, чтобы оставить следы.

– …с одной стороны, у миз Таар нет повода предъявлять претензии… скажем так, коллегам… не было, до недавнего времени…

– Вам бы в полицию пойти, – не удержался Мэйнфорд. И вновь не был услышан.

– …в нынешней же ситуации… – Джаннер выразительно замолчал, позволяя остальным сделать свои выводы. А выводы напрашивались до отвращения правдоподобные.

…убрать надоедливого мальчишку, который был слишком неосторожен, а потому подставлялся раз за разом. Рано или поздно, но его зацепили бы на серьезном деле, и на сделку он пошел бы, тут и думать нечего, сдал бы любимую бабушку, чтобы срок скостить.

…получить веский повод для войны.

…прямого столкновения Лью не выдержит, а остальные не станут вмешиваться. Убийство родича – веский повод для мести…

…захватить пристани…

Проклятие.

И если так, то что бы Мэйнфорд действительно ни сделал, войны не избежать.

В такие минуты он искренне ненавидел свою работу.

– К слову, – подал голос Джаннер, наслаждаясь произведенным эффектом, – мистер Мэйнфорд, а вы знаете, кому принадлежат остальные семьдесят процентов «Бельтран Корп»?

– Нет.

И чувствовал, что знание это не сделает его жизнь более радостной.

– Как же! Неужели вы настолько отошли от семейных дел? Если мне не изменяет память, «Бельтран Корп» была основана еще вашим отцом…

…подумалось, что начался-то день в общем-то неплохо…

Глава 8

– Джаннер – еще то дерьмо… качественное, можно сказать, высшей пробы, – от Кохэна, сына Сунаккахко, отчетливо пахло смертью. Аромат этот, ощутимый, надо полагать, не только Тельмой, – Кохэна, как она успела заметить, в управлении сторонились – не был неприятен. Напротив, он казался столь же неотъемлемой частью масеуалле, как и ровные, треугольные зубы.

Еще и клыки вызолотил.

Зачем?

Тельма этого не понимала.

Привлекать к себе внимание, вызывать страх, недоверие… ненависть. Впрочем, возможно, он, истинный потомок Древней крови, наслаждался чужими эмоциями? Чуял их определенно, а потому и не отступал от Тельмы, держался в стороне, достаточно в стороне, чтобы не просить его убраться, но все же слишком близко.

Тельма не боялась.

Недоверие?

Пожалуй, в этом мире не осталось никого, кому бы она верила.

Ненависть?

Ее ненависть предназначалась не ему, а потому Кохэну, сыну Сунаккахко, было нечем поживиться. А он все одно не уходил.

Наблюдал.

О чем думал? Кто знает.

– Они с Мэйни терпеть друг друга не могут, – Кохэн тронул золотую фигурку оленя, свисающую с косы. – Рано или поздно, но он его сожрет…

– Кто и кого?

Олень сменился… кажется, выдрой? Не разглядеть. И глядеть не стоит, дурная примета. Не то чтобы Тельма верила в приметы, но с масеуалле никогда нельзя быть уверенным: слишком инакова их магия, пусть и осталась от нее лишь тень.

Он же усмехнулся и выдру – все-таки выдру – отпустил.

– А вот на это, милая дева, можно сделать ставку…

Тельма фыркнула. Милой она никогда себя не считала, а девой перестала быть еще в пятнадцать, разменяв никому ненужную невинность на доступ к закрытой части библиотеки.

Старый Йорге знал цену своим сокровищам.

– И как соотношение?

В черных глазах Кохэна блеснуло… что? Интерес? Насмешка? Если долго глядеть в глаза масеуалле, можно увидеть не только Бездну, но и Низвергнутых.

– Семь к одному в пользу Мэйни.

– Пожалуй, воздержусь.

– Ты не азартна?

– А мы уже на «ты»?

Он подобрался близко, слишком близко, и тонкий аромат смерти кружил Тельме голову.

– Почему бы и нет? – Кохэн коснулся щеки. Пальцы его были теплыми, но прикосновение… Тельма отодвинулась. – Такая красавица…

– Ты всем это говоришь? – Она встала. – И как?

– Обычно, верят. Нет женщины, которая не считала бы себя красивой…

– Или ты просто таких не встречал.

– Возможно. – Он склонил голову набок. И теперь разглядывал Тельму с неподдельным интересом, более того, он позволил прочувствовать этот интерес… – К слову, ты и вправду довольно…

– Симпатичная?

– Не веришь? Хотя… не верь… не то слово… и не миленькая. Хорошенькой тебя тоже назвать сложно, – он обходил Тельму по кругу, не спуская взгляда. – Но вот притягательной… такие необычные черты лица… его сложно забыть…

Намек?

И сердце бьется пойманной птицей, надо успокоиться, потому как страх масеуалле почует. Уже чует. Вон, как трепещут ноздри, и губы приоткрыты, дыхание частое, хриплое…

…он не может знать.

Откуда?

Среди маминых друзей не было никого из… этих… их вообще не пускали на Остров… и сейчас не пускают…

– Маленькая тайна? – Он оскалился, блеснув позолотой клыков… а в левый и рубин врезан.

Это что-то значит, Тельма читала, но…

– Маленькая сладкая тайна… или не маленькая? Давняя… – Кохэн сделал глубокий вдох и зажмурился. – Тяжелая… она тебя мучит, Тельма? Хочешь поделиться?

– Нет.

– Конечно… ведь тогда тайна перестанет быть тайной. – Он отстранился, и Тельма вздохнула с немалым облегчением.

Хватит с нее!

– Не волнуйся, – Кохэн не собирался отступать. Алый камень в его клыке на каплю крови похож, настолько похож, что Тельма не способна отвести от этой капли взгляда.

Магия масеуалле?

Или собственная Тельмы слабость? Плохо, если так. Она не желает быть слабой.

Не здесь.

– Не то чтобы мне вовсе нет дела до твоей тайны. Скорее уж я готов признать, что тайны есть у всех… большие и маленькие… грязные и не очень… сладкие… знаешь, чем старше тайна, тем слаще она на вкус…

– Прекрати, – Тельма встала.

Встала бы, но смуглая ладонь легла на плечо.

– Погоди. Я хочу тебя предупредить. Джаннер… дерьмо первостатейное, как я уже говорил, но при этом умен, наблюдателен и любопытен без меры. У него талант, Тельма. И чужие тайны он любит не меньше меня.

– Какое ему дело…

– Ему дело до всех, кто так или иначе связан с Мэйнфордом. А ты теперь связана. Ты новенькая и девушка. Джаннер считает девушек беззащитными, легкой добычей.

Пускай.

Тельма как-нибудь сумеет за себя постоять. Получалось же у нее это в последние десять лет…

– Он умеет находить слабые места. И правильные приманки. Он доберется до тебя… и расскажет много интересного…

– О Мэйнфорде?

– И о нем… хотя, к великому разочарованию Джаннера, в прошлом Мэйни нет ничего страшного… или отвратительного…

…да неужели? Или у Тельмы не те представления о страшном?

– …а вот я… – Кохэн присел на стол и руку протянул, но Тельма не позволила себя коснуться, что, впрочем, нисколько его не огорчило. – В свое время он неплохо на моей персоне тиражи поднял. Раскрыл людям глаза на кровавую мою натуру. И тебе раскроет. В приватном порядке.

– Ты этого боишься?

– Мне не нравится Джаннер. И я бы с огромным удовольствием вырезал ему сердце. Но, к сожалению, это все еще противозаконно…

Безумие.

И все-таки он говорит правду, а сожаление в голосе – неподдельно.

– Думаете, не смог бы? – Кохэн смотрел на Тельму сверху вниз. – Я вырос в Ацтлане, в том новом Ацтлане, который оставили нам милостью победителей. И страхом их, потому как поняли, что подобные мне слишком тесно связаны с землей. Никогда не верь в милость победителей.

– Не верю.

– И правильно… есть только выгода… им было выгодно запереть нас там. Резервация… знаешь, что такое резервация? Это кусок прошлого, запертый в каменных стенах. Возведенные с полтысячи лет тому, они по сей день прочны… неприступны… во всяком случае, не найдется глупца, который по собственной воле подошел бы к Ацтлану. Нельзя сказать, что мы вовсе под замком. Нет, деточка… имеются избранники… – он щелкнул пальцами, выхватывая нужные слова, – те, кому выпала высокая и все же сомнительная честь представлять малую народность масеуалле в Сенате. Там их не особо любят. А масеуалле и вовсе считают едва ли не отступниками… не без причины. Но это все пустяки… так вот, Тельма, мой дед был отмечен печатью Ицлаколиуке. Слышала о нем?

Тельма покачала головой.

– Чаще его называют Обсидиановым ножом… – голос Кохэна звучал мягко, и не говорил он – пел, растягивая слова, выплетая из них мелодию. Он раскачивался, что кобра перед броском, и черные жирные косы извивались, а золотые фигурки, вплетенные в них, позвякивали, вплетая свои голоса в чудовищную песню масеуалле. – Он ступает по земле босым, и ноги его черны, покрыты запекшейся кровью врагов. Его руки украшены тысячей тысяч шрамов, и за каждым – украденная душа. Он держит в левой обсидиановый нож, а в правой – четыре стрелы. За спиной его висит не щит, но Дымящееся зеркало, в котором Ицлаколиуке по желанию своему видит мир и каждого человека в этом мире. А еще зеркало плодит ядовитые туманы…

– Он ушел.

– Был низвергнут, как и прочие боги этого мира…

…и если хоть малая толика того, что о них пишут, правда, то факту сему следовало лишь порадоваться.

– Но здравомыслящие люди понимают, что подобная сила не исчезает бесследно. Потому и был оставлен Ацтлан. Потому правительство и говорит о территориальной его независимости. Потому старательно закрывает глаза на все, что происходит за стеной. Так вот, мой дед был отмечен печатью Ицлаколиуке. А моя мать сама взошла на алтарь его, и отец собственной рукой вырезал ей сердце. Я этого не помню, слишком мал был. Мы были малы. Близнецы среди масеуалле появляются редко, а потому полагают их знаком особого расположения богов…

…Тельма не видела.

Не позволят ей увидеть, но вот ощутить… горький дым на губах. Отблески костров, которые пылают на вершинах пирамид. Сами эти пирамиды, уродливые, приземистые, выросшие из напоенной кровью земли. Корни их уходят вглубь проклятого города, на них, могучих, держатся дома и улицы, мощенные желтым камнем.

Корни добираются до стены.

И сворачиваются, не смея коснуться ее…

– …мы росли, зная, что избраны богами… – этот голос пробивался сквозь гул ритуальных барабанов. – Нас кормили мясом…

…и Тельма не стала уточнять, чье именно это было мясо.

– …нам было семь, когда отец решил, что настал его черед уйти Дорогой Птиц. В тот год случилась засуха, и колодцы Атцлана опустели. Он наполнил их собственной кровью… так нам сказали… и весь город плясал и пел, восхваляя силу его духа и величие жертвы…

…и вновь огни, и вновь барабаны. Душный смерти аромат и сладкий – благовоний. С вершины пирамиды город глядится крошечным.

Он далек.

Манит.

Но там, внизу, живут те, кому выпало от рождения кровью своей питать низвергнутых богов, дабы ослабевшие крылья их хранили благословенный некогда Атцлан.

– …нам поднесли золотую чашу, до краев наполненную кровью его. И я прекрасно помню ее вкус. Не бойся, девочка, я уже давно не пил человеческой крови…

…но камень в его клыке не поблек.

– Нам было тринадцать, когда моя сестра расцвела. Наступило время, которого весь Атцлан ждал с нетерпением: нас представили богам.

…демонам.

…с кривыми ртами, с языками, что вываливаются из этих ртов, словно ковровые дорожки. Полуслепым, но жадным, вечно голодным, и ныне – больше, чем когда бы то ни было.

– …я помню тот день… как сейчас помню… я вижу его во сне, маленькая девочка, которой мнится, что нет горше ее горя. Не каждую ночь вижу, нет. Но мне хватает, чтобы память была наказанием. У моей сестры смуглая кожа. Узоры на нее ложились ровно… девять часов, Тельма… девять часов я должен был стоять неподвижно, пока их наносили, орлиным пером и кистью из волос альхаши. И когда не осталось ни миллиметра чистой кожи, наши волосы разделили. Заплели…

…и вновь гудели барабаны, торжественно и мрачно, наполняя чужую душу предвкушением события воистину грандиозного. Чудо? Чудеса в Ацтлане случались часто, к ним привыкли, но нынешнее…

– …на шею ее повесили ожерелье из белых цветов. Мне достались желтые. Дед сам явился за нами…

Сухой старик с пергаментной кожей. И кожа эта расписана черными узорами, но нынешние не нарисованы – вырезаны костяным ножом, и это верно.

Старик облачен в плащ из человеческих шкур.

А на седой голове его возлежит величайшее из сокровищ Атцлана – Багряный венец. Правда, в нем не хватает камня…

– …он взял меня за руку… и мою сестру… никогда прежде он не позволял себе прикасаться к нам. Именно тогда я понял, что слышу их, всех, запертых там внизу, полных не отчаяния, но гнева. Пока еще лишь гнева… и голода… я ощущал эхо силы их и ужасался тому, сколь велика она.

…лестница.

Каменные грубые ступени.

Пламя на стенах. Рисунки. Тельма могла бы проникнуть глубже, и тогда поняла бы их значение. Искушение велико. К чему слушать рассказ, если можно увидеть все самой? Но она все-таки держалась на грани чужой памяти.

– …их не так много уцелело… дед, пока вел, рассказывал, что до войны народ масеуалле хранили две дюжины богов, а еще дюжина служила им. Но слабые первыми пали в той войне, а сильные лишились сил, ибо отступники отказали им в праве на кровь, священном праве, на котором держалась Земля Белых цапель. Они принимали чужую веру, уходили под чужую руку сотнями и тысячами, сотнями тысяч, говоря, что устали дарить богам жизни родных и близких, забыв, что нет чести выше…

…здесь не слышно было барабанов.

И ничего не было, кроме камня и воды, кроме зала, слишком большого, чтобы факел в руках старика мог осветить его. Но факел опустился, коснувшись каменного желоба, и в нем вспыхнуло пламя, растеклось рекою, окружило зал.

– И потому боги вынуждены были оставить своих детей. Они скрылись в Бездне, а враги запечатали выход, надеясь тем самым лишить их сил…

…в школе эту историю рассказывают совсем иначе.

– Однако пусть врата и заперты, но не настолько, чтобы разорвалась связь. Некогда боги сотворили благословенную землю из плоти своей, наполнили ее кровью, а из костей вырезали тех, кого вы зовете масеуалле…

За чертою пламени скрывались демоны.

И лики их были уродливы, но Тельма нашла в себе силы заглянуть.

– Мы помним о том, что едины, что пока живы боги, жив и мир. И потому масеуалле кормят богов своей кровью.

Черная женщина с кривыми руками и огромным животом, из складок которого выглядывают летучие мыши. В пустые глазницы ее вставлены синие камни поразительной чистоты, и потому взгляд богини кажется живым.

– Идущая-в-Ночи. Она дает силу женщинам и лишает сил мужчин, если те забывают, что и мир вышел из женского лона…

Уродливый горбун с рогатой головой… и белокрылый змей, в пасти которого лежит окаменевший младенец… их осталось шестеро, Демонов Бездны, некогда владевших благословенным краем. И перед каждым старик останавливался.

Он кланялся.

И касался рассеченной рукой алтарного камня. Всего-то несколько капель крови, не жертва, но лишь приветствие.

Кровь уходила в камень.

Боги оживали.

Они смотрели на Тельму, именно на нее, призраком проникшей в чужую память, пусть и случилось это с дозволения Кохэна. И в глазах давно ушедших богов ей виделось… любопытство?

– Мою сестру избрала Та-что-осталась-без-Имени, – Кохэн теперь шептал. Оно и верно, как иначе? Разве в месте, где еще обретают боги, говорят в полный голос? – И дед был счастлив. Он был бы вдвое счастливей, если бы и меня удостоили высшей милости. Но… случилось так, что боги не взглянули на дрожащего мальчишку, который думал вовсе не о чести, а лишь о том, что желает жить. Мне столько лет внушали, что однажды я взойду на вершину пирамиды, возлягу на алтарь. А я боялся, девочка… я не желал этого, как желала моя сестра, но дрожал от одной мысли, что однажды мне вскроют живот и вытащат сердце, что швырнут его на золотое блюдо, а затем сожгут… я едва держался на ногах… а вот моя сестра… она светилась от счастья…

Девочка, тонкая и хрупкая, только вошедшая в пору своего девичества. Смуглая ее кожа, расписанная узорами, была лучшим одеянием для нежной ее красоты…

– На следующий день ее омыли в семи водах. И вновь расписали кожу, уже другими узорами. Это не просто рисунок, Тельма, а рассказ. О ее жизни, о нашей матери, отце. О бабке и деде… о всех тех, кто был прежде. И только мне не было места на ее коже. Нет, мне позволили смотреть, но… тогда я понял, что все равно обречен. Кому в Атцлане нужен тот, от кого отвернулись боги? Тогда-то, кажется, я и решил бежать…

И заговорили барабаны.

Зло.

Осуждая труса.

Никчемное создание, с душой бледной, краденой будто, ибо у настоящего масеуалле она смугла и бесстрашна. Но пока существу, чья участь еще не была решена, однако, вне сомнений, незавидна, дозволено было присутствовать на празднестве.

И вновь весь Атцлан собрался у подножия пирамиды.

Женщины разрисовали лица охрой, а мужчины резали плечи и живот, добровольно отдавая кровь, чтобы путь в небеса той, которая вновь напоит силой остывающее тело города, был легок.

Она же всходила по ступеням легко.

И рубиновый венец на челе ее полыхал огненной короной.

…даже ущербность ее не бросалась в глаза.

– Она поцеловала меня на прощание. И сказала, что нечего бояться. Что смерть – это просто мгновение. Зато дальше мы будем жить вечно. Она и вправду в это верила, – Кохэн облизал пересохшие губы. – Я же… я солгал ей, что если так, то скоро мы увидимся… но уже тогда решил бежать. Правда, я не знал, как это сделать.

Он не позволил увидеть смерть.

Только пламя камней.

Только обсидиановый кривой клинок в старческой руке, достаточно крепкой, чтобы нанести удар.

Только сердце на золотом блюде…

– Ночью город праздновал. Ее смерть дала достаточно сил, чтобы прожить несколько лет… ее душа… я знаю, Тельма, что на самом деле им нужны вовсе не кровь и сердца. Они пожирают души, и эти души наполняют их силой. Чем ярче душа, тем больше сил. Моя сестра сама была огнем, пламенем, которое согрело Атцлан. Дед обронил, что, возможно, еще в утробе она взяла и мою силу, в том нет моей вины, но нет и чести. Он оставил меня. Все оставили меня, празднуя. Я же… я не знаю, как нашел выход из пирамиды, в которой жил. И прошел через город. Верно, этот город сам желал от меня избавиться. Я очнулся у стены, понимая, что нет такой силы, которая сумеет ее преодолеть…

Тьма, сгустившаяся, плотная, что камень, сама ставшая камнем.

Стена неразрушима, связана многими заклятиями. Она не пропустит никого, на ком лежит хотя бы тень богов.

– Тогда я сделал то, за что проклят. Я отрекся. От моих богов. От моих предков. От деда… и сестры, которая отдала жизнь во имя Атцлана. Я отрекся от самой своей крови. И был, наверное, искренен, если стена расступилась… я просто вышел.

Всего-то и понадобилось – шаг во тьму.

И забыть о пристальном взгляде, который сверлит спину. Кто бы ни смотрел, он останется в Атцлане навеки.

– Я не знал, что меня ждет, но надеялся, что хуже, чем дома, не будет. Просто шел, по дороге, потом испугался, что по следу моему могут выпустить охотников, и свернул в лес. Меня учили охотиться… смешно, никто давно не живет охотой, и лес Атцлана – такой же реликт, как и сам Атцлан, но охотиться все равно учили. И в настоящем лесу эти знания пригодились. Я шел две недели. И боги не спешили покарать отступника. Более того, я больше не слышал их… города не слышал… пустота… тишина… жизнь. Ты не понимаешь, что такое жизнь, которая дана просто так, без всякой платы. Я убил первого своего оленя. И искупался в реке. Рыбу поймал. Руками. Я ел сырое мясо, наслаждаясь вкусом его… а потом вышел к городу… там-то меня патруль и задержал.

Запыленного грязного мальчишку, слишком непохожего на других бродяг, чтобы просто отвесить ему оплеуху…

…да и не столько внешность его привлекла, сколько массивные браслеты на запястьях, широкая полоса ожерелья с красными камнями. Фигурки, вплетенные в волосы…

– Я оказал сопротивление. Не пожелал расстаться с золотом, за что и был бит. Меня обвинили в краже, в нападении на полицейского, и, возможно, вздернули бы… к чему оставлять свидетеля, но на счастье мое в городе оказался Мэйнфорд. Он-то и разобрался, в чем дело. Забрал меня… и золото…

– И началась твоя новая счастливая жизнь…

– Новая – это да, – Кохэн вытащил золотую сову с рубиновыми глазами. – А вот счастливая… я не знал вашего языка, ваших обычаев. Я не знал вообще ничего, но хватило ума понять, что Мэйнфорд – мой единственный шанс как-то устроиться. Он нанял учителей. Для начала. Затем устроил в школу. Не скажу, что я был счастлив. Я ведь рос, уверенный, что любое мое желание есть закон. А в первый же день меня прилюдно выпороли за неуважительное отношение к наставнику. Школа была частной и дорогой, но это не избавило меня от проблем. Напротив… дети из Первого округа… попадались даже сенаторские отпрыски… и какой-то масеуалле… учителя и те видели во мне животное. Меня не столько учили, сколько дрессировали. Я терпел… а когда мне становилось невмоготу, когда я начинал думать, что, быть может, лучше было бы остаться… смерть – всего лишь мгновенье, я вспоминал богов… и то, что ныне меня не просто положат на алтарь… нет, с изменников снимают шкуру живьем. А затем, выпустив кишки, оставляют на солнце. И поверь, магия масеуалле позволяет сохранять им жизнь не на часы – на дни…

– А Мэйнфорд? – Тельме было несколько… неудобно, пожалуй. Откровенность? Пусть так, это его выбор, но любая откровенность подразумевает ответный шаг, а Тельма не настолько расчувствовалась, чтобы выложить все как есть.

– Во-первых, он считал меня ребенком, а с детьми он никогда не умел ладить. Во-вторых, он полагал, что выполнил свою задачу. Школа ведь была хорошей. Дорогой. В-третьих, я сам не жаловался, гордость мешала. Потом случилась одна история, и я едва вновь не попал на виселицу. Но Мэйнфорд и здесь помог… многое всплыло… скажем так, его отношения с родней и без того непростые, еще больше осложнились. У меня же появилось с полдюжины высокопоставленных недругов. Впрочем, это не помешало мне пойти в полицию… собственно говоря, здесь я и работаю в последние семь лет…

– Рада за тебя.

– Я и сам за себя рад. – Он оскалился, коснулся ногтем рубина. – А это на память оставил… хотя и без того на нее не жалуюсь. Так вот, девочка, к чему это я все…

И вправду, к чему?

Только ли затем, что эту вот историю можно преподнести иначе? И именно этого Кохэн опасается?

– Я чую в тебе тайну. И не только тайну. Не знаю, чем тебе наш Мэйни не угодил, но он хороший человек. Даже если отрешиться от того, сколько раз он спасал мою шкуру. И поэтому, если в дурной твоей голове зародилась вдруг мысль напакостить Мэйни, подумай еще раз хорошенько. я не позволю ему навредить.

Он спрыгнул со стола.

– А еще оглянись… быть может, твои обиды – не более чем твои фантазии…

Глава 9

Мэйнфорд из конференц-зала вышел бодрым и злым.

Очень бодрым и очень злым.

Злости этой хватило, чтобы добраться до собственного кабинета, в котором уже поджидал Кохэн.

– Выпей, – он сунул в руки плошку с вонючей гадостью. И Мэйнфорд выпил: не было у него сил сопротивляться, напротив, появилась вялая надежда, что эта самая гадость успокоит раскаленные нервы, а то и вовсе погрузит Мэйнфорда в беспробудный сон недельки этак на три-четыре. И тем самым избавит от сомнительной радости объясняться с начальством…

…с Гарретом…

…надо бы позвонить, предупредить…

…братец придет в ярость… но с другой стороны, разве Мэйнфорд виноват, что семья не думает, кому продает акции?

Отпускало.

Травы ли были тому виной, – Мэйнфорд в очередной раз дал себе слово разобраться, наконец, что именно Кохэн выращивает в своей маленькой оранжерее – или же просто переутомление сказалось, но все вдруг стало неважным.

Акции… Вельма… стрельба… всегда стреляли. Гангстером больше, гангстером меньше – город сожрет всех, и самого Мэйнфорда в том числе. Рано или поздно доберется.

– Садись, – Кохэн толкнул в кресло. – И расслабься… тебе поспать нужно…

– Девчонка…

– Отвлек от работы, как и было велено…

Показалось, Кохэн недобро усмехнулся.

– Угрожал?

– Обижаешь. Когда это я угрожал женщинам? Предупредил. Она умненькая, поймет. Надеюсь, что поймет… чтица-то хорошая… заглянула, представляешь? Я не стал закрываться, а она заглянула…

– И не сбежала?

– Даже не стошнило. Откуда она взялась, Мэйни?

– Если интересно, возьми личное дело… – теплые ладони масеуалле сдавили виски. И значит, спать пора. Но нельзя. Не сейчас… то старое желание – это трусость. А на деле Мэйнфорд не может позволить себе сон. Слишком много всего… слишком мало его самого…

– Возьму, – послушно отозвался Кохэн, и голос его доносился издалека. – Ты знаешь, что она тебя ненавидит?

– Уже?

– Давно… у сов хорошая память и острые когти…

– Прекрати. Я не в настроении вникать в твою зоологию…

– Не вникай… поспи…

– Нельзя.

– Можно, – возразил Кохэн. – И нужно. Ты же сам понимаешь, что вот-вот свалишься. Часик подремлешь… не сопротивляйся… хочешь услышать море? Помнишь, ты меня отвез…

Мэйнфорд помнил.

Тогда у него, рядового малефика, было право на отпуск. И странное для посторонних желание провести этот отпуск не с семьей, но с мальчишкой-масеуалле, который только-только научился говорить на нормальном языке.

Море Мэйнфорд всегда любил.

Успокаивало.

И голос его заглушал иные, тогда еще слабые, позволявшие надеяться, что рождены они не городом, но собственным воображением Мэйнфорда. Так утверждала мать, отворачиваясь, чтобы скрыть разочарование – старший отпрыск древнего рода должен был быть идеален, а он слышит голоса. Какой конфуз! Не приведите Боги, узнает кто… и сохранения тайны ради – а в неполноценности Мэйнфорда она усматривала некий упрек свыше – она молчала.

Даже когда голоса стали невыносимы.

Даже когда…

Она жаловалась семейному врачу на мигрени и подсыпала в молоко снотворное. От снотворного становилось лишь хуже, но мать не желала слышать…

…а если бы Мэйнфорда сочли безумцем?

…разве ты не понимаешь, дорогой, какой ущерб это нанесет семье? Твоему брату? Нам с отцом? – Голос матери был слышен так, словно бы она стояла за спиной Мэйнфорда. – Просто потерпи, – матушка всегда говорила мягко, ласково даже, и было время, лет до восьми, когда Мэйнфорд обманывался этой мягкостью, принимая ее за любовь. – И все пройдет… я привезла лекарство… очень хорошее лекарство…

…откуда?

…из очередной лечебницы для душевнобольных, которую матушка в высочайшей милости своей взяла под крыло рода? Она платила щедро, и все полагали, что щедрость эта происходит от милосердия, а разве кто-то будет следить за столь милосердной дамой?

Заподозрит ее в воровстве?

Или усомнится, что матушка ее горничной и вправду нуждается в сильнейшем успокоительном?

…выпей, Мэйни, не капризничай… сегодня на приеме…

– Выпей, – это сказала уже не мать, но Кохэн.

Хорошо.

Ему Мэйнфорд доверяет несоизмеримо больше, пусть даже понятия не имеет, что именно он намешал. Главное, что смесь эта подарит немного тишины.

И Мэйнфорд глотает.

– Если позвонит…

– Не позвонит. Не дозвонится, – Кохэн подставил плечо. Он тощий, но жилистый, крепкий. Все равно надо встать. Ноги держат. Еще как-то держат… идут… куда? К дивану… старому продавленному дивану, после часового отдыха на котором спина разноется.

– Если…

– Ничего не случится, Мэйни. Просто отдохни…

Мэйнфорд все же сел в иррациональной попытке избавиться от колдовского тумана масеуалле.

– Я должен…

– Отдохнуть ты должен, пока живой. А всем, кто будет спрашивать, я скажу, что ты на выезде.

– К-каком?

– Каком-нибудь… не важно. Давай уже, ложись. Мэйни, нельзя же быть таким упрямым. Я, между прочим, не всесилен… поэтому расслабься… слушай море…

Серая вода.

Синяя.

И зеленая.

Главное, что свободная. Эта свобода, помнится, и восхитила Мэйнфорда, когда он впервые попал на море. Не на то, курортное, облагороженное, спеленутое полотнищами погодных заклятий, куда матушка выезжала ежегодно. Нет, то море не походило на море. Вечные двадцать пять градусов выше нуля. Синева. Легкие волны. Белый песок. Лежанки, дорожки, матушкины знакомые, с которыми следовало вести себя осмотрительно, если, конечно, Мэйнфорд не желает, чтобы о нем пошли слухи…

…другое море.

Старые скалы, подернутые зеленью водорослей. К полудню они просыхали, и покрывались белесой пленкой соли, а к ночи вода поднималась, все выше и выше, точно желая добраться до древнего замка. Стереть его. А он был слишком горд и самоуверен, чтобы замечать опасность.

Рог Безумца не боялся ни северных ветров, ни бурь.

– И тебе бояться нечего, мальчик. – Дед спустился из башни, в которую Мэйнфорду входить было запрещено. – Вовсе ты не сумасшедший. А твоя мамаша, уж прости, дура.

Дед носил трубку, которую набивал дешевым табаком.

Он был стар и не стыдился прожитых лет. Он не спешил убирать морщины, восстанавливать волосы или хотя бы, – матушку это неизменно огорчало – избавляться от повязки на глазу. Современная медицина глаз вернуть не смогла бы, но вот вставить стеклянный, качественный, почти неотличимый от настоящего… а повязка – это не только уродливо, но и вызывающе.

Почему-то, глядя на деда, Мэйнфорд не мог представить его себе со стеклянным глазом. А черный бархат, истершийся, сроднившейся с темной морщинистой кожей, был естественен, как и двойная жемчужная серьга в ухе. Или кривоватые зубы, прокуренные даже не до желтизны – до цвета бурого, отчего казались они вырезанными из дерева.

Дед носил старомодные дублеты с рукавами, набитыми ватином, рубашки из тонкого шелка и многослойные кружевные воротники. Он прожил без малого три сотни лет, и полагал, что это дает ему право на некоторые причуды.

– Слушай море, малыш. Когда будет становиться невмоготу, слушай море. – Дед протянул причудливую раковину, сам прижал ее к уху Мэйнфорда. – А мамаше своей, если сунется со своими таблетками, вели засунуть их в жопу.

– В чью?

– Того осла, который их выписал. – Дед хохотнул. Он курил в гостиной, не задумываясь о том, что для курения существуют курительные комнаты, а в гостиных пьют чай. Чай он вовсе не признавал, предпочитая дешевый ром, хотя в подвалах – Мэйнфорд самолично спускался в них – имелось вполне приличное вино. Более того, подвалы эти с содержимым их – винные бочки занимали лишь малую часть древнего лабиринта – являлись очередным камнем преткновения между матушкиными желаниями и дедовым стремлением оставить все как оно есть.

– Слушай, малыш… отдыхай… а как вернешься, то помни… ты не сумасшедший, ты просто проклят…

– Кем?

Странно, но шум морской раковины, прижатой к уху, успокаивал. От этой раковины тянуло прохладой, пахло солью и йодом, морем.

А голоса молчали.

Они, не оставлявшие Мэйнфорда в покое ни на мгновение, вдруг исчезли, растворились в мерном рокоте волн.

– Теми, кто владел этой землей до нас… – дед присел в низкое кресло и ноги закинул на столик, нисколько не заботясь о том, что сапоги его грязны, а столик, инкрустированный вишней и слоновой костью, разменял не одну сотню лет. – Твоя матушка рассказывала тебе, откуда пошел наш род? Рассказывала. Она этим гордится. Что сделаешь, в мать свою пошла… тоже красавицей была невероятной, но дура дурой. Нечем тут гордиться. Благородный дон Альваро вовсе не был благороден… ублюдок, каких мало… альв, но и свои его причуд не выдержали. Знатный малефик, это да… потому и не вздернули сразу, хотя было за что. Тогда ему предложили, как нынче модно выражаться, альтернативу. Он и решил, что виселица – это конкретно и скоро, чего не скажешь о путешествии. Пусть к краю мира, но до этого края еще добраться надо. Если хочешь, дам почитать мемуары…

Мэйнфорд не хотел.

Он слушал море. Он наслаждался шепотом его, и воем ветра, который, разойдясь к полуночи, терся о шершавые каменные бока крепости.

– Тебе будет полезно. На склоне жизни дон Альваро сделался задумчив и многословен. Он много писал. И многое, из того, что написано, разнится с официальной версией… Освобождения. Он даже решил быть по-своему честным. Признался, что в пути собирался поднять бунт, и не только он, но дон Кортезо на беду команды оказался еще более серьезным малефиком… может, потому и получилось у них добраться до Зеленого мыса? А там и дальше… они пришли как гости. И встречали их как гостей. У масеуалле имелось одно предсказание об ушедшем боге, и Кортезе в сиянии своей силы… он велел покрыть корабль позолотой и надел золоченый доспех. Он вывел на берег белого жеребца, к седлу которого приделал крылья. И те, кто вышел встречать его, уверились, что встречают бога…

Море шептало.

Оно могло рассказать собственную историю. Сотню историй. Тысячу. Столько, сколько хранилось на дне его исчезнувших кораблей, мертвых людей и утонувших тайн.

– Дон Кортезе и те, кто согласился принести ему клятву, прошли до самого сердца земель масеуалле. Они поняли, что земли эти богаты, а люди – слабы. И не только в слабости дело. Их всех, чимеков, таупелле, каюте, держит страх. Они пребывали в уверенности, что боги масеуалле всемогущи, а Кортезе сумел разрушить эту уверенность. Он взял в плен императора, а после, во время великого празднества, принес чужим богам богатую жертву. И те не покарали отступника, но приняли пролитую кровь своих детей как должное… да, Кортезе пришлось бежать из Атцлана, но он вернулся и не один, с сотнями и тысячами тех, кто еще недавно верил, будто бы нет силы, способной низвергнуть Проклятых. Наш предок описывает их путь, Мэйнфорд. И кровь, которая заливала его… отнюдь не кровь воинов масеуалле… и то, как Кортезе заключил мир, скрепив его клятвой на кресте и тернии, и пятеро поручились за нее своими судьбами. Он обещал оставить Атцлану свободу, если новый император присягнет на верность Короне, но когда тот явился дать клятву, то пленил… и пытал…

Море пело.

Оно звало Мэйнфорда, обещая, что в глубинах его он отыщет покой. Разве не покоя желает сам Мэйни?

– Дону Кортезе не было дела до богов и до жертв, которыми они кормились. Он желал золота, которым был полон Атцлан, и получил его. А получив, велел удавить ненужного императора и жен его. А малолетнего сына оставил, ибо масеуалле не желали покоряться людям с белой кожей. Им нужен был император. Кортезе предоставил его, а себя назначил наместником. Тогда он не понимал, не желал понимать, что его вера не защитит клятвоотступника. И пусть боги масеуалле вынуждены были покинуть мир, но нарушенная клятва оставила лазейку. Шесть лазеек. Наш благородный предок пишет, что начал слышать голоса уже на склоне лет, после того, как дон Кортезе сошел с ума… и иные его подвижники… они не оставили наследников, что было весьма мудро с их стороны. А вот дон Альваро обзавелся супругой, и не простой. Она приходилась родной сестрой императору. И вряд ли желала этого брака, но выбора не имела. Она родила сына, а после умерла. Дон Альваро женился еще трижды, на женщинах из Старого Света, благородных кровей и малого достатка, готовых на многое во имя семьи. Все трое… не вынесли перемены климата, – дед выдохнул сизый клубок дыма. – Из пятерых детей, что появлялись на свет, лишь один прожил больше месяца…

Море пело.

О том, что прошлое не имеет смысла, равно как и будущее. Что ждет Мэйнфорда? Венец пэра и место в партии? Мешок шерсти с монограммой – почетной данью прошлому? Высший Совет собирается раз в десятилетие и давно уже эти собрания ничего не решают. Конечно, Мэйнфорд слишком мал, чтобы разбираться в политике, но не глуп.

Матушка гордится принадлежностью к избранным.

И свой венец носит так, будто бы он – легендарная корона из Ивовых ветвей. Она готовится к каждому собранию, пусть женщин и не допускают в Дубовые палаты, но им и не нужно. Что им делать среди пыльной шерсти и табака, который традиционно сыплют под ноги? Для них созданы уютные гостиные и Белый зал с Белым же балом.

…раз в десять лет…

…величайшее событие…

…хранители памяти…

Море смеялось, рокотало, и волны, рожденные смехом, разбивались о камень.

– В конце концов, благородный дон Альваро был вынужден смириться и признать наследником полукровку. Тот, к сожалению, дневников не вел. Вообще был личностью нелюдимой, что, учитывая происхождение, понятно. Он взял в жены женщину-масеуалле, и это, полагаю, вызвало скандал… а вот их сын…

…цепь, сплетенная кровью. Цепь, длиной в столетия, и он, Мэйнфорд, последнее из ее звеньев. Или нет, есть еще Гаррет.

Он нормален.

Он именно таков, каким должен быть отпрыск столь славного и древнего рода…

– И вот тут, сынок, складывается интересная закономерность. Род Альваро не прерывался, но… если в нем рождалось более одного ребенка, старший… становился одержим.

– Значит, я сумасшедший? – Мэйнфорд отложил раковину. Не без сожаления, конечно, ему не хотелось расставаться с голосом моря, но он давно привык делать то, что было принято.

А в обществе не принято ходить с раковиной, прижатой к уху.

– Ты меня слушал? – Дед не злился, он перевернул трубку и постучал по донышку, вытряхивая табачный пепел. – Проклят. Одержим. С сумасшествием это не имеет ничего общего.

– Мать…

– Все прекрасно знает. Мы с ней разговаривали, но она слишком закостенела в своем высшем свете.

Это дед произнес, точно плюнул. Потом вздохнул.

– Знаешь, почему ты здесь?

– Потому что вы пожелали меня видеть.

– Я давно желал тебя видеть, – старик повертел трубку и с раздражением швырнул ее на стол. – Но мои желания давно уже перестали что-либо значить для твоей матери, однако…

Скрюченные пальцы.

И сама рука, торчащая из вороха кружев, походила на высушенную куриную лапу. Вот только вряд ли куры носили перстни с черными алмазами.

– То, что я скажу, Мэйни, непросто принять и взрослому.

– Мама хочет сдать меня в сумасшедший дом?

– Знаешь?

Мэйнфорд пожал плечами.

В этом не было тайны, во всяком случае, не такой, которую стали бы скрывать от слуг, а слуги… слуги всегда знали чуть больше, чем полагали хозяева.

– Она называет это санаторной лечебницей, – теперь дед позволил раздражению выплеснуться, и камень в перстне полыхнул. – Но ты прав, малыш, сумасшедший дом, он сумасшедший дом и есть, как его ни назови.

– Это потому, что я… слышу голоса?

– Это потому, что ты старший. И по праву рождения наследуешь не только титул, но и семейное состояние. Погоди, – дед поднял руку. – Так было заведено. Твоя сестра получит неплохое содержание, а когда вздумает выйти замуж – и приданое. Твой братец… ему тоже достанется кусок семейного пирога, но твоя матушка решила, что это несправедливо.

Она всегда любила Гаррета больше других своих детей.

И наверное, он был достоин этой любви. Он был идеален, золотоволосый малыш с синими очами, которые очаровали не только матушку. Вокруг Гаррета женщины вились, что няньки, что гувернантки, и даже миз Острикс, сухопарая наставница, которая, казалось, не умела улыбаться, таяла от умиления…

Гаррет никогда не капризничал.

Был вежлив. Почтителен со старшими. Мил со слугами. Он оправдывал ожидания и не имел никаких… странностей.

Из него, в отличие от Мэйнфорда, получился бы достойный пэр.

– Если тебя признают невменяемым, то лишат права наследования. Тогда и титул, и семейное состояние отойдут к этому лицемерному засранцу.

А вот дед Гаррета не любил, не давая себе труда скрывать эту совершенно беспричинную нелюбовь.

– А я?

– А ты… в лучшем случае отправишься в дальнее поместье. В худшем, но наиболее вероятном, никогда не выйдешь из лечебницы.

Он замолчал, позволяя Мэйнфорду оценить ситуацию.

В лечебнице.

Никогда не выйти.

Мама выберет лучшую из лечебниц, она по-своему заботится о Мэйнфорде, но… навсегда? Вот так… из-за голосов…

– Послушай, мальчик. Твой отец не совсем согласен, но он слишком слаб, чтобы противостоять матушке. Все, на что его хватило, – отправить тебя… в гости к умирающему старику.

– А вы умираете?

– Последние лет двадцать. – Дед осклабился. – Но не суть важно. Главное, что когда твоя мамаша прознает, куда ты подевался, она явится.

– И что мне делать?

– Нам, Мэйни… что делать нам… скажи, ты не боишься умереть?

Это было безумием.

Но если Мэйнфорд и без того сходил с ума? Или был одержим, проклят. Не важно, главное, что его мать не сочла возможным позволить ему остаться среди людей.

– Нет, – ответил Мэйнфорд. И потянулся к раковине. Быть может, дед и прав. Или не он, но море, с которым дед успел сродниться, главное, что всего-то шаг в свинцовую бездну, и все проблемы исчезнут.

– Вот и хорошо… если у нас получится…

…путь вниз.

В подвалы и ниже подвалов, и лестница меняется. Исчезают дубовые ступени, сменяясь серым камнем. Он груб, неровен, и подсвечник в руке деда опасно покачивается. Мэйнфорду кажется, что дед этот подсвечник не удержит, и тот полетит со звоном в бездну, и свечи с ними, и они вдвоем останутся в темноте. Нет, Мэйнфорд не боится. Напротив, ему спокойно, как никогда прежде.

И чем ниже они спускаются, тем спокойней.

– У твоей матери был брат… старший… хороший мальчик… на тебя похож… – Голос деда вязнет в камне, и кажется, что дед говорит шепотом, хотя это не так. – Я не особо верил в проклятие. Я был единственным ребенком, как и мой отец, и мой дед. И честно говоря, я не думал заводить еще детей… как-то не принято это было в роду, но так уж получилось. Родилась твоя мать. А спустя полгода Берри начал жаловаться на кошмары…

Виток за витком.

И камень под ладонью влажный, от него пахнет солью, и Мэйнфорд ощущает близость моря.

– Потом были голоса и видения. И твоя бабка пригласила целителя… затем целителей стало больше, чем слуг в нашем доме, но никто не мог сказать, что происходит с Барри. Его поили опиумным настоем, который слегка приглушал голоса, но я видел, что опиум лишает Барри остатков разума. И не было выхода… нам казалось, что не было, пока один старик не сказал, что дело не в болезни, что это проклятие пожирает душу Барри…

Стены были неровными. И Мэйнфорд пальцами ощущал, что неровность их – искусственного происхождения, что она неслучайна, как неслучайно его пребывание здесь.

– Барри покончил с собой, когда ему исполнилось шестнадцать. При нем неотлучно находились трое… компаньонов. Он и в уборной не оставался один, но… все равно сумел. Стекла битого наглотался. Он умирал долго, Мэйнфорд. Мучительно. Но при этом смеялся, говоря, что там уж не услышит голосов, что теперь-то город оставит его в покое…

…рисунок…

…не неровности, но узор, древний, как само это место.

…куда древнее деда или же старого замка, который слишком мал и неказист, чтобы жить в нем, но слишком знаменит, чтобы просто отречься.

– Твоей матери было восемь. Она помнит брата, хотя предпочитает делать вид, что никогда его не было. И возможно, она боится, что ты повторишь его путь.

Мэйнфорд не ответил.

Битое стекло?

Нет, не стоит дожидаться, пока к нему приставят компаньонов, охраняющих Мэйнфорда от него же самого. Надо успеть раньше, до того, как его безумие или проклятие – так ли важно? – станет слишком заметным.

– Тогда-то я и увлекся историей рода Альваро. Искал. Покупал старые книги, дневники… я даже приобрел плетения масеуалле, а с ними и старика-хранителя, который не побоялся бежать из Атцлана. Вот он-то и рассказал кое-что любопытное…

Лестница закончилась.

Не было ни двери, оббитой железом, ни сотни запоров, но лишь комнатушка с низким потолком. Мэйнфорду и то пришлось согнуться.

– Масеуалле были сотворены из божественной крови, смешанной с пеплом первых людей, грязью мира и прочим дерьмом.

В нем не было ни толики почтительности к малым народностям, отстоявшим право на собственную жизнь и веру, пусть и в пределах резервации. Про народности говорил отец, готовясь к выступлению в Сенате. И мама часто упоминала, собирая очередной благотворительный комитет.

– …главное, что порой эта божественная кровь оживает…

Пламя свечей скользило по обожженному потолку, стирая остатки рисунков. И Мэйнфорд гладил этот потолок, почему-то невероятно важным казалось понять, что именно изображено.

…люди.

…звери.

…чудовища, которые не люди и не звери.

…еще немного, и он вспомнит их имена.

…еще чуть-чуть, и он станет одним из них.

– Масеуалле чтили тех, кто способен был слышать голос богов. Они становились жрецами. Или императорами.

– И где моя корона?

– В Атцлане, – ответил дед. – А трон… вот твой трон…

Еще один камень.

Обломок? Осколок? Часть его гладка, отполирована, и в этом каменном зеркале Мэйнфорд видит искаженное отражение себя самого. Его тянет к камню с неудержимой силой, и не способный противостоять ей, Мэйнфорд идет.

Касается.

Его не пугают ни холод, ни острые грани разлома, которые вскрывают ладонь сотней ножей. Это кажется правильным, единственно возможным.

– Этот камень – часть алтаря, на котором императоры масеуалле восходили к богам. Так это называлось. Раздевайся.

У Мэйнфорда не возникло и тени сомнения. Он раздевался быстро, так быстро, как мог, раздражаясь, что одежды на нем было слишком много.

– И только тот, кто находил в себе силы вернуться, получал право повелевать своей кровью. И народом масеуалле…

Теперь голос деда доносился издалека, сквозь шум прибоя, сквозь голоса, которые ожили, оглушили воем, хором…

…ты наш…

…нет…

…наш, наш, наш…

…нет.

Мэйнфорд лег на камень, и острые грани впились в спину, он почувствовал, как ледяные иглы пронзают все его тело. Было больно, так больно, как никогда прежде, но ныне эта боль доставляла невыразимое наслаждение.

…наш… иди… к нам иди… слышишь…

– Нет, – он сумел сказать это, прежде чем обсидиановый клинок пробил грудь.

…и голоса смолкли.

…а боль отступила. Стало так хорошо…

Сон истончился, и появилась даже мысль, что Кохэн, ублюдок этакий, нарочно отправил Мэйнфорда именно в этот сон, а потом эта же мысль показалась нелепой. Масеуалле не способен управлять чужими снами.

Или мыслями.

Он такой же калека, как и сам Мэйнфорд, и его сила, точнее остатки ее, его же проклятие. Потом стало не до Кохэна. Стерлось имя, и запах трав, сквозь который пробивался аромат дрянного кофе. Зато вновь заговорило море.

Оно звало.

Сменив равнодушие на милость, шептало, что рано еще Мэйнфорду уходить дорогой Птиц, что тело его, отягощенное многими поколениями чужой крови, не насытит землю, а пробитое сердце – вовсе не тот дар, который солнце готово принять.

И значит, надо вернуться.

Он видел это море, серое, слепленное из многих лиц, и все они были безглазы. Но рты шептали:

– Вернись.

Он видел черную иглу скал.

И замок на ее вершине.

И стеклянный ветер, который замок заворачивал в хрупкие шали собственных крыльев. И в шелесте их вновь слышалось повелительное:

– Вернись.

Он видел и башню, и старика, древнего, но не настолько, чтобы древностью этой восхитились и море, и ветер. Старик стоял у окна, опираясь на трость, и на руке его, плененный камнем, сиял огонь. И он тоже говорил:

– Вернись.

Огонь манил.

И Мэйнфорд потянулся к нему, и к старику, с которым ощущал странное родство. Он хотел просто коснуться, но упал, провалился в яму собственного тела…

Задохнулся от боли.

Задышал.

Закричал. Закричал бы, но из горла вырвался сип… тело жило… странно, что жило, он ведь умер. Мэйнфорд знал это совершенно точно, однако знание не мешало ему ощущать и боль, и неудобство в затекшей ноге, и жажду, и желание иное, противоположного свойства.

– Ну, здравствуй, Мэйни, – сказал старик, положив на голову руку, которая показалась тяжелой и горячей, словно сама она была соткана из пламени. – Я уж начал опасаться, что ты не вернешься…

– Я…

Мэйнфорд пил не воду – ром, крепкий, слишком крепкий для мальчишки тринадцати лет, но это был единственно верный напиток.

– Я… здесь…

– Здесь.

– И… что теперь?

– Посмотрим, – ответил дед.

Глава 10

Кохэн притворил за собой дверь. И встал перед ней охраной.

– Что там? – Тельме не было любопытно, почти не было, но и слабой тени своего любопытства она с легкостью нашла объяснение.

Ей следует узнать о Мэйнфорде как можно больше.

Информация – то же оружие.

– Ничего. Отправляйся домой, уже поздно. Отдохни…

– А он?

– И он отдохнет. Если получится. – Масеуалле не улыбался, он выглядел уставшим.

Плевать.

Все устали.

И Тельме, если разобраться, отдых жизненно необходим. Вот только может ли она позволить его себе? Ей бы с вещами закончить. В чистой комнате осталось еще с полдюжины предметов. И тот же Мэйнфорд наверняка разозлится, если Тельма бросит их до утра, а то и вовсе ухватится за предлог, выставит, сославшись на профессиональную некомпетентность…

– Я… пожалуй…

– Езжай домой, – покачал головой масеуалле. – Никому не пойдет на пользу, если ты доведешь себя до предела. С меня одного болезного хватит.

И Тельма решила не спорить.

Домой.

Она действительно устала.

От чужой памяти, которая и не память даже – ворох истлевших газетных вырезок, готовых рассыпаться пеплом при малейшем прикосновении, открытки с истершимся рисунком, тени запахов, призраки людей, которых, быть может, удастся опознать…

Но это не ее работа.

И хватит думать за других, но не думать не получается. И хуже всего – приторное, искусственное ощущение счастья, которое приклеилось к каждому предмету, заглушая иные его сути. Тельме приходилось пробиваться сквозь это счастье, воспринимавшееся вязким розовым киселем.

Никогда-то она кисели не любила.

И теперь ощущение прилипло. Оно держалось на языке назойливым привкусом псевдокофейного напитка, который делали из желудей и корней цикория, а после, смешав со жженым сахаром, разливали по бумажным стаканам.

Медяк за один.

Лучшее средство согреться. И покупали. Сама же Тельма покупала утром. И еще, кажется, в обед приносили такой же стакан и черствый пончик, но пончик в горло не полез, а кофе она выпила. Во время работы зверски хотелось пить. И сейчас жажда навалилась вместе с усталостью, а следом – и знакомое чувство беспомощности. Что бы ни было, это уже произошло, а изменить произошедшее не в силах Тельмы.

Ее удел – читать.

Наверное, она задумалась, что бывало с ней не так уж редко, если не заметила, как добрела до остановки. И только там, на пустой промокшей скамье очнулась, огляделась.

И правда поздно.

Темно.

Единственный фонарь слегка развеивает темноту, и в свете его видна серая дорога, сам столб с железной табличкой, правда, расписание стерлось, поэтому остается только ждать. Ждать Тельма умеет.

Она села на мокрую лавку, подняла воротник плаща. Надо будет зонт купить.

И ботинки приличные.

Или хотя бы крепкие, чтобы не промокали.

– Доброго вам вечера.

Человек вынырнул из пелены дождя.

– Давно ждете?

И сам себе ответил:

– Давно… неужели в управлении не нашлось свободной машины? Хотите, я вас подвезу? Мне не сложно.

– Не хочу.

Тельма разглядывала человека не потому, что особа его была ей хоть сколько бы интересна, скорее уж больше здесь смотреть было не на что. Не на столб же ей пялиться, в самом-то деле. Но он, самовлюбленный, решил иначе.

– Боитесь, что ваше начальство не одобрит… подобного рода контакты?

Тельма пожала плечами.

– Разрешите, я присяду?

– Нет.

– И все-таки присяду. Лавочка, уж извините, в муниципальной собственности находится.

Он сел близко, пожалуй, слишком близко. И Тельме отодвинуться бы, а лучше бы встать и уйти. Одобрит Мэйнфорд или нет, но близкое знакомство с Джаннером не входило в собственные планы Тельмы. От этого человека отчетливо несло падалью, и даже дождь не был способен избавить его от этой вони.

Тельма поморщилась.

И что делать?

Уйти?

До следующей остановки пара кварталов, да и Джаннер, похоже, всерьез настроен на беседу, не отпустит так просто.

– Не возражаете?

Он вытащил портсигар. Золотой. С камнями. А зажигалка дешевая.

– Постоянно теряю, – пожаловался он. – Знаете… а у нас с вами много общего. Я вот тоже не люблю назойливых людей. Но сами понимаете, порой приходится переступать рамки… профессия требует…

Тельма молчала.

– Я, к слову, тоже не всегда был состоятелен… сирота… и все, чего добился, я добился собственным трудом, пусть не все способны этот труд оценить.

А табак был хорош. Терпкий. Со сладковатым ароматом, с толикой перчинки и шоколада. Знакомый сорт, и память услужливо подсказала: именно такой предпочитал Тедди, мамин агент. А вот мистер Найтли покупал самый дешевый, кислый.

Он жив еще, не табак, а мистер Найтли.

И обретается по прежнему адресу, хотя давно мог бы переселиться на Остров. Он известен, если не сказать – знаменит. Захочет ли встретиться с Тельмой? Впрочем, она сама еще не решила, нужна ли ей подобная встреча.

– Правда, с приютом мне повезло. Дар открылся рано… – Джаннер выразительно замолчал, позволяя Тельме оценить степень своей информированности.

Значит, личное дело читал. Или краткую справку. И кто сдал? Кто-нибудь. Управление большое, и помимо Мэйнфорда в нем изрядно народу.

– Вы были лучшей в выпуске. Первый уровень. Огромный потенциал. Огромный выбор… и вдруг затрапезный полицейский участок. Почему?

– Хочу нести пользу людям, – Тельма стряхнула воду с рукава.

Свитер промок.

И майка под ним. И хорошо, если Сандра уже вернулась. Она посочувствует и нальет чаю, поставит на стол банку с липовым медом, а главное, станет говорить, о всякой ерунде щебетать, но ее щебет согреет Тельму лучше чая с медом.

Она обещала Сандре купить муки, но бакалея наверняка закрыта… еще сахару бы надо, и чаю с полфунта, потому как закончился. Значит, выйти придется за две остановки от дома, там на углу супермаркет, который работает до полуночи. Цены, конечно, завышены, но Тельма сама виновата.

– Знаете… в вашем личном деле многое… непонятно. – Джаннер выбросил сигарету. – Отец неизвестен… мать – некая Нэнси Н., эмигрантка последней волны…

Он вновь замолчал, уставился. Думает, зацепить ее взглядом? Забавно… нет, репортер его уровня на многое способен, но… и вправду смешно.

– Вам было девять, когда она умерла… печально…

Печали он не чувствовал, вообще ничего не чувствовал, любопытство и то было вялым. Она, Тельма, Джаннеру сама по себе была не интересна.

– Наверное, тяжело вот так. Вы были слишком взрослой, чтобы забыть прошлое, приспособиться…

Теперь он говорил мягко, и если бы Тельма была обыкновенным человеком, наверное, приняла бы мягкость за сочувствие.

Понимание.

Понимающим людям хочется открыться.

Это не воздействие, не то, во всяком случае, воздействие, которое можно отнести к разряду запрещенных. Джаннер знает закон и не намерен его нарушать, не ради девочки-Тельмы, слишком молодой и глупой по его мнению, чтобы увидеть правду.

– Вы много болели… несколько раз едва не погибли… как вам удалось уцелеть на Джан-хилл? Та история с черной лихорадкой в свое время наделала шуму…

– Что вам нужно?

– Информация. – Джаннер вытащил еще одну сигарету. – Будете?

– Нет.

– Как хотите. У вас именно тогда дар проявился? Будем считать, что тогда… и вы попали в школу. После Джан-хилл, наверное, она показалась раем. И вы чувствовали благодарность к людям, которые сочли вас этого рая достойной, а все последующие годы в вас эту благодарность старательно взращивали…

Интересно, неужели он сам не замечает, сколь самолюбив?

Самоуверен?

Глуп?

– И ваш якобы добровольный выбор… скажите, на него повлияла директор школы? Не напрямую, полагаю, но она вложила в вашу голову мысль о долге перед обществом? О том, что долг этот надлежит отдавать именно здесь?

Он взмахнул рукой, рассекая пелену дождя.

– Вы знали, что она – родная сестра вашего непосредственного начальника? И что без ее помощи он никогда бы не получил специалиста вашего уровня. Лучшее, на что мог бы рассчитывать Мэйнфорд – середнячок с задатками, а то и вовсе… заявок всегда больше, чем свободных чтецов. Вас использовали, Тельма…

– Спасибо, что открыли мне глаза. – Она не стала скрывать издевку. – И что дальше? Я должна разочароваться во всем? Разозлиться? И проникнуться благодарностью к единственному человеку, который был со мной честен?

– Неплохо бы. – Джаннер вовсе не выглядел смущенным или разочарованным. – Но я рассчитывал не столько на благодарность, сколько на взаимовыгодное сотрудничество.

– Зря.

– Подумайте. – Он осклабился и подвинулся еще ближе. – У меня много знакомых. Я могу помочь вам устроиться в городе, неплохо устроиться. Переберетесь из того клоповника, в котором ныне обитаете в приличную квартиру. Одежды себе прикупите. Да и деньги лишними не будут…

– Уходите.

– Слишком честны? Или горды? Зря. Гордость еще никому не помогала в жизни. Надо быть гибче…

Тельма встала.

Хотела встать, но Джаннер вцепился в руку, стиснул, показывая, насколько он сильнее…

– Мы еще не закончили, милая девочка…

– Отпустите.

– Отпущу, конечно, отпущу, но… дорогая, подумайте хорошенько. Со мной лучше дружить. В противном случае, я могу крепко испортить жизнь. А мне бы не хотелось доставлять неприятности такой… милой особе.

Его лицо – белое пятно.

Нос.

Рот искривившийся. Джаннер еще что-то говорит, брызжа слюной… а Тельма смотрит в глаза. Какие они у него… глубоко запавшие, будто кто-то взял и вдавил глазные яблоки в череп Джаннера. И зрачки дрожат пламенем свечи…

– …у тебя ведь есть тайна? У всех есть тайны…

…от этой свечи пахнет травкой, отчетливо так, терпко…

– У меня на тайны особый нюх…

…травка нюх отбивает напрочь, но Джаннеру все равно. Он счастлив…

– …девочка, которая попала в приют взрослой… кто-то хорошенько подчистил твое личное дело…

…Тельма не знала, кто именно, но была искренне благодарна этому человеку, который проделал за нее ее же работу.

– …но кое-что упустили… убрали копию твоей метрики, потерялась якобы… фамилия матери неизвестна, однако по логике ты должна была ее помнить…

…Нюрхард. Нэнси Нюрхард, слишком неблагозвучно для Бельвери-стрит.

– …тогда почему ее не восстановили с твоих слов? А свидетельство о смерти? Копия протокола? Направление? Все бумаги вдруг исчезли… куда?

Тельме тоже хотелось это знать.

– Тебя спрятали, деточка… от кого? Но убрали не все, далеко не все… к примеру, остался акт приемки твоих личных вещей… интересная бумага… чулки из альвийского шелка… нижняя рубашка из него же… домашнее платье с меткой «Альхаро»… ты знаешь, сколько стоит такое платье?

Больше, чем Тельма получит за месяц, а то и за два.

– Конечно… вязаное пальто с опушкой…

…там почему-то забыли упомянуть золотые серьги с топазами, цепочку и лилию-кулон. Заставили снять, уверяя, что на дезинфекцию, а после отдадут. Естественно, не отдали. Тельма была столь наивна, что потребовала вернуть, полицией угрожала…

И впервые оказалась в карцере.

Нет, это называлось комнатой для раздумий, но по сути своей являлось именно карцером.

– Интересный перечень, неправда ли? В сумме вещички потянут на сотню талеров… откуда у бедной эмигрантки такое состояние? А если она была не бедной, то… почему ты оказалась в такой дыре?

И об этом Тельма тоже спросит.

Когда доберется до Гаррета. А она доберется.

– И вот мне очень интересно, кто ты такая? – Джаннер сжал руку, вывернул, сам же подался вперед, уперся лбом в лоб Тельмы, заглянул в глаза. Он привык к тому, что сильнее.

И к страху чужому.

И к тому, что сила его, которую Тельма ощущала клубком смрадного дыма, спасет… не спасет… не от Тельмы… он сам виноват.

– А ты? – тихо спросила она, вдыхая кисловатый запах его тела, – кто ты таков?

Она нырнула в зыбкое пламя его зрачков, сквозь травяной дурман.

…иди ко мне, малыш…

Женщина развалилась на кровати, она была не той, кого Тельма ожидала бы увидеть. И открытие внезапное не поразило, скорее рассмешило.

Выходит, и на солнце бывают пятна?

…иди же, ближе… обними мамочку…

А ведь без одежды она еще более некрасива. Плоска. Угловата. И дорогое белье лишь подчеркивает дряблую белесую кожу.

…ты же не хочешь меня разочаровать?

Черная плетка змеею обвивает ее запястье. А вот лицо скрыто за кожаной маской. Предосторожность? Глупо. Ее легко узнать, несмотря на маску.

…кто у нас такой непослушный?

Джаннер… нет, здесь у него нет имени, здесь он всего лишь раб у ног госпожи. И ныне, исполняя ее, он ползет, задыхаясь от отвращения к себе, к этой женщине, которая получила слишком много власти. А он, глупец, когда-то думал, что сумеет урвать и свой кусок.

Плетка, взвизгнув, опускается на голые плечи.

Боль опаляет.

И разрывает контакт.

Почти.

…ты забываешься, малыш… – Голос женщины доносится издалека. – Без меня ты – никто. Помни… я дала тебе силу… я могу и забрать ее…

Этот голос тонет в дожде.

И Джаннер, отшатнувшись, оттолкнув Тельму – спиной она впечаталась в ржавый столб, – пятится.

– Ты… ты не имела права! – Он вытирает лицо рукавом, а изо рта текут слюни. – Ты не имела права… я буду жаловаться… я в суд подам… это незаконно…

– Неужели?

Тельма отряхнулась. Столб? Синяк останется. Гаденыш на удивление силен, но ничего, Тельма потерпит.

– Разве я тебя касалась? Напротив, я просила отпустить меня, но ты проявил настойчивость. Испугал… а сильный стресс, как ты, наверное, знаешь, ведет к спонтанным выплескам.

– Ты… ты… – Он все же быстро опомнился. – Ты соображаешь, куда ты полезла?

– Тебе же нравятся тайны. – Тельма шагнула к нему, и Джаннер отпрянул. – Почему ты думаешь, что только тебе они нравятся? Скажи… эта твоя… маленькая тайна… она понравится твоим коллегам? И сколько они заплатят, чтобы узнать ее? Какой скандал… ладно ты, но она не простит, если правда выплывет наружу… не простит.

– Ты… не посмеешь!

– Почему?

Его страх ощущался острым запахом пота, табака и мятных драже, которыми он пытался улучшить запах изо рта.

– Это… незаконно…

– Информация получена в частном порядке. – Тельма отряхнулась. – Я имею полное право распоряжаться ею по своему усмотрению. А если вздумаешь жаловаться, я потребую глубокое сканирование. Неприятная процедура, но в моем положении к ней привыкаешь.

– Ты…

– Убирайся, Джаннер. – Тельма облизала воду с губ. – И сделай так, чтобы больше не попадаться на моем пути. Ты ведь не хочешь сесть за попытку подкупа служебного лица? Или за использование для того закрытых данных? Как ты думаешь, Мэйнфорд, если ему намекнуть… воспользуется ли он таким шансом?

– С-сука…

– Не я такая, Джаннер… жизнь такая… сам ведь говорил, надо быть гибкой…

Он все-таки убрался.

Вернется.

Проглотит страх, сживется с мыслью, что кто-то стал свидетелем его унижения. И захочет отомстить.

Дерьмо.

Но Тельме не привыкать. В ее жизни было изрядно дерьма.

Автобуса она все-таки дождалась.

…сны не отпускали.

Бывало с ним такое, когда Мэйнфорд четко осознавал, что пребывает во сне, но все же не имел сил вырваться. Он пытался, но лишь глубже увязал в паутине.

Как тогда.

Он лежал, не способный пошевелить и пальцем, но в то же время прекрасно осознающий, что происходит.

– Что ты творишь? – Голос деда грохотал.

– То, что давно должна была сделать!

Мама явилась на рассвете. Она никогда не вставала раньше полудня, а тут явилась на рассвете. И вошла в комнату Мэйнфорда, и положила на его грудь камень, небольшой, с кулак младенца, но камень этот оказался тяжелее старых валунов, из которых был сложен замок.

– Прости, малыш, – сказала мама, коснувшись его волос, и это прикосновение Мэйнфорд ощутил явственно. – Так будет лучше для всех. Берите его. Уходим, пока старик не очнулся…

И двое в белых жреческих одеждах подняли дубовую кровать.

Кажется, именно тогда Мэйнфорд испугался. Он вдруг осознал, что умолять бесполезно, мама не послушает. Даже если бы у него хватило сил умолять, хотя бы открыть рот. Она уже все решила. А решений своих мать никогда не меняла.

– Не беспокойся, Мэйни. – Она гладила его щеки, и эта ласка была сродни прощанию. – Я выбрала очень хорошее место… пошевеливайтесь…

Дед успел.

Наверное, это было сродни чуду. А быть может, старик просто слишком хорошо знал свою дочь.

– Поставьте кровать на место. – Он появился в дверях, смешной и немного безумный в стеганом своем халате, наброшенном поверх пижамы. В колпаке. И с тростью.

– Уйди, дедуля… – Его не приняли всерьез.

Его никогда не принимали всерьез. И дед лишь хмыкнул.

Вскинул руку.

И жрец сложился пополам, захлебываясь собственным криком.

– Убирайтесь, пока живы, – велел дед. И больше не нашлось никого, кто посмел бы спорить. Только мать горестно вздохнула.

– Опять ты лезешь не в свои дела, папа!

– Дура.

Мэйнфорд видел все, почти все, потому что повернуть голову он не был способен. Но кровать поставили криво, и теперь в поле его зрения находились и дед, и мама. В черном костюме, строгом костюме. С гладко зачесанными волосами. С жемчужными капельками в ушах… с сумочкой… почему-то именно сумочка, крохотная, с бабочкой-застежкой, его особенно покоробила. Или не в бабочке дело, а в том, что сумочка эта идеально подходила, что к серьгам, что к костюму. И значит, матушка готовилась к этому визиту столь же тщательно, как и к прочим.

– Убери эту пакость. – Дед ткнул тростью в камень, но тот не шелохнулся.

– И не подумаю.

– Мало я тебя порол…

– Папа, – мама коснулась серьги, – давай поговорим серьезно. Ты же понимаешь, что мальчику нужна профессиональная помощь. Симптомы усугубляются… и ты… мы оба знаем, чем все закончится.

– Мы провели ритуал.

– Боги милосердные! Папа… да нет таких ритуалов, которые спасут его от шизофрении! Ему нужен покой, лекарства, присмотр круглосуточный! А не какой-то там ритуал…

– А что нужно тебе, дорогая?

Тишина.

И почему они говорят именно здесь, будто бы Мэйнфорда и нет? Или дед хочет, чтобы Мэйнфорд слышал? Понял. Убедился сам, сколь мало он значит для матери. А она… для нее Мэйнфорд уже не существует, как не существуют горничные, лакеи, садовники…

– Я все равно его заберу. Ты же знаешь. – Мама заговорила первой. – Завтра сюда явятся судебные приставы… полиция… столько, сколько понадобится. Конечно, я не хотела вовлекать в семейное дело посторонних, но ты не оставляешь мне выбора.

Дед молчал.

Почему он молчал? Она ведь и вправду вернется с приставами, с полицией, с судебным постановлением, исполнить которое дед будет обязан. А если не захочет, то его заставят. Он силен, но не настолько, чтобы противостоять полиции.

Мэйнфорда заберут.

Запрут.

– Да и твое собственное здоровье давно внушает мне опасения. А сегодняшний инцидент лишь подтвердил их…

– Решила признать меня слабоумным?

– Недееспособным, – поправила мама. – Все-таки возраст…

– Думаешь, выйдет?

Она погладила жемчужное крыло бабочки.

– Получится. – Дед усмехнулся. – С твоими-то знакомыми. Они рады будут написать бумажку-другую… угодить… и меня отправят… куда? В сумасшедший дом? Или к таким же, как я, слабоумным старикам?

Смешок.

Неужели дед совсем не боится? Ладно, умереть, смерть, как выяснилось, это совсем не страшно, даже легко, но с мамы станется и вправду объявить его слабоумным.

Она ведь говорила…

Нет, не Мэйнфорду, он слишком мал и не понимает ничего во взрослой жизни, к тому же сам ненормален, но отцу. А Мэйнфорд слышал, просто не придал значения. Что такое один разговор в череде прочих? Мэйнфорд даже не уверен, что тот разговор на самом деле был.

– Оформишь опеку…

– Я должна заботиться о своей семье. – Мама повернулась, и теперь Мэйнфорд не видит ее лица, только ухо с жемчужной серьгой, и шею, и волосы, уложенные тщательно. И еще белый воротничок с едва наметившейся складкой-заломом.

Золотой знак на рукаве. Змея и кубок…

– А теперь, дорогая, помолчи и послушай. – Дед оперся на старое кресло, и трость поставил между ног, что было неприлично, и наверняка мама поморщилась. Она терпеть не могла, когда в ее присутствии кто-то вел себя неподобающим образом. – Три года тому я изменил завещание. Если вдруг со мной приключится беда… не важно, умру ли я, лишусь ли вдруг рассудка, все мое имущество, движимое или нет, получит Мэйнфорд…

Дед вскинул руку, не позволив матери произнести ни слова.

– Если по каким-либо причинам Мэйнфорд не будет способен распоряжаться семейным имуществом, то за него это сделает совет попечителей. Я выбирал цвергов, дорогая.

– Ты… ты…

– Цверги честны. По-своему. Надежны. Они точно знают, что нужно делать с золотом, а уж их юристы… – дед прищурился, и вид у него был весьма довольный. – Конечно, у тебя есть шанс завещание опротестовать… судиться… но сама понимаешь, это дело долгое… Раббенфауры, кажется, вторую сотню лет в судах разменяли…

Мамины пальцы вцепились в бабочку, словно желая оторвать ей крылья.

– Да, я оговорил мелочи. Мои внуки… другие внуки получат содержание. Скажем, по пять тысяч талеров ежемесячно. Страховка, естественно, оплачена. Образование. Иные неотложные нужды… ты же знаешь цвергов, дорогая. Они прописали каждую мелочь.

Бабочка хрустнула.

Никто не слышал, как хрупкая бабочка хрустнула.

– И само собой, доступ к своим трастовым фондам они получат… в свое время. Девочка чуть раньше, раз уж Боги обошли ее даром. А твой выродок – не раньше пятидесяти. Пятьдесят – это же такая мелочь для одаренного. Не отворачивайся, или думаешь, я не знаю правды?

– За что ты меня ненавидишь? – Ее голос дрогнул.

И сейчас мать казалась слабой… почти слабой, если не видеть пальцев, которые продолжали сминать крылья бабочки.

– Помилуй, дорогая. С чего ты взяла, что я тебя ненавижу? Я просто говорю с тобой на языке, который ты понимаешь.

– Ты… ты оставляешь нас… без средств…

– Не я. – Дед переложил трость и поднялся, с немалым трудом. – Без средств вы сами себя оставили. Твоему супругу следовало быть осторожней в игре, а тебе – не увлекаться благотворительностью…

– А дети… в чем дети виноваты?

– Именно, в чем виноват этот вот ребенок? – Трость ткнулась в кровать, и Мэйнфорд ощутил эхо этого удара. – Почему ты так упорно желаешь от него избавиться?

– Я хочу его спасти! Или напомнить тебе, что случилось с моим братом? Я не желаю, чтобы Мэйни… он хороший мальчик, но болен!

– Исключительно в твоем воображении…

– Папа…

– Я все сказал.

– О да, ты сказал… ты готов отдать семейное состояние нелюдям, лишь бы оно не досталось Гаррету! Ты обвиняешь меня в том, что я несправедлива к Мэйни, тогда как сам… ты фактически лишаешь мальчика наследства! За что?!

Гаррет… она всегда беспокоилась только о Гаррете, и наверное, Мэйнфорд должен был ощущать обиду, но он не чувствовал ничего.

Разве что желание избавиться от камня на груди.

Дед не спешит отвечать.

Он дышит тяжело, с хрипотцой, и теперь Мэйнфорд, слух которого странным образом обострился, помимо этой хрипотцы слышит и клокотание в дедовой груди, будто легкие его наполнились вдруг морскою водой. А кровь загустела от соли. И сердцу тяжело с ней справиться.

– Ты не можешь простить ему собаку, так? Боги милосердные… да он ребенком был! Он не понимал, что делает… ему просто было любопытно…

– Любопытно? Твой засранец вспорол Гизелу живот, а потом сидел и ждал, когда тот подохнет. И не говори мне о любопытстве!

Трость с размаху опустилась на туалетный столик, брызнуло стекло, и сам столик вдруг накренился, захрустел.

– Не нервничай, папа. – Мама оставила бабочку с изломанными крыльями в покое. – Сердце не выдержит. В твоем возрасте надо аккуратней относиться к своему здоровью… что до той истории, то, помилуй, ты думаешь, это Гаррет убил пса? Он же объяснил, что нашел твою собаку в… таком состоянии…

– Хватит. Уходи. – Дед махнул рукой. – Убирайся. И подумай хорошенько…

Мать не стала спорить.

Она подошла к кровати, подняла камень, тронула волосы…

– Бедный мой мальчик, – сказала она, но Мэйнфорд не поверил. – Ты же видишь, он не оставил мне выбора. Его смерть, папа, будет на твоей совести.

Мэйнфорд хотел ответить, что уже умирал, но не смог.

Камень исчез, а силы не вернулись. И он просто лежал, дышал, шумно, судорожно, пытаясь надышаться. И поэтому не понял, когда же мать ушла.

– Вот и все, малыш. – Дед тяжело опустился на кровать. – Этот бой мы выиграли…

– Ты… и вправду… цвергам…

– И вправду.

– Почему?

– Потому что ей нужны деньги. И всегда нужны были только деньги. Вся в мамашу… та тоже не по большой любви за меня пошла. Продала красивую мордашку за хорошее содержание. Я понимал. В этом все дело, малыш, в том, чтобы знать правила игры. Тогда ты научишься их обходить. Пить хочешь?

– Хочу.

– Терпи… я пока… я и вправду старый уже… разваливаюсь… ничего, глядишь, и не развалюсь. – Он извлек из-под полы флягу. – На вот, глотни…

Ром.

Крепкий. Обжигающий. Запрещенный. Кто дает детям ром? Безумные старики. С другой стороны, и глотка хватило, чтобы отступила отвратительная слабость. Мэйнфорд и сесть сумел, оперся на дедову тонкую руку, но сумел же.

– Она…

– Не вернется. Сделает вид, что ничего особенного не произошло. Видишь ли, Мэйни, твоя семейка давно уже живет не по средствам. Твой папаша мнит себя великим финансистом. Вечно лезет куда-то… свое состояние, а оно немаленьким было, он просадил лет пять тому. А заодно уж и приданое твоей матушки. Она же любит пустить пыль в глаза…

– И ты… их… содержишь? – От рома ли, от слабости ли, но голова кружилась. И это головокружение было Мэйнфорду крайне неприятно.

– Вроде того. Подбрасываю время от времени кость… только костей им мало. Им всегда будет мало, Мэйни, запомни. Сколько бы ты ни дал, попросят еще. Или не попросят, а потребуют. Они голодны, как весь этот проклятый город…

…он говорил еще что-то, старик из сна, который стал именно сном, а не куском прошлого, выплывшим некстати. Только слова его стирались.

А после дед рассыпался пеплом.

И черный замок. И скалы.

Только море держалось, не желая отпускать Мэйнфорда. Но и оно отступило, уступила бездна бездне…

…и Мэйнфорд оказался там, где должен был быть.

На серых улицах.

Он шел по мостовой, которая была тонка, как папиросная бумага. И бездна, затаившаяся по ту сторону, ждала, когда же бумага эта треснет.

Бездна была голодна.

Всегда голодна.

И когда мостовая расползлась под ногами Мэйнфорда, она рассмеялась:

– Здравствуй, – сказала она голосами Низвергнутых. – Наконец-то, Мэйни… я так долго тебя ждала…

Глава 11

Сандра была дома.

Наверное, не стоило к ней заглядывать. Ни к чему, чтобы эти отношения, и без того слишком тесные, перерастали в нечто большее.

Во что?

В дружбу?

О дружбе Тельма имела весьма смутные представления. В той, первой своей жизни, ей было не с кем дружить. Не с нянькой же? И не с горничной, а остальные, те, кого Тельма по наивности своей полагала друзьями, просто снисходили до забавной девочки. Позже… какая может быть дружба там, где каждый сам за себя? Когда и спишь-то с осколком стекла под подушкой, чтобы быть готовой эту подушку отстоять. Или не подушку… всегда находилось что-то, нужное другим.

– Да ты вся промокла! – Сандра открыла сразу.

В домашнем платье.

В туфельках на каблуке… всегда только на каблуке, как у нее ноги не болят-то? И растрепанная слегка, но такая домашняя, она выглядела родной.

– Я… чай купить забыла.

– Ничего. – Сандра взяла за руку. – Что, опять работа, да?

– Опять.

Уходить.

Попрощаться. Извиниться. Придумать повод, или не придумывать, но Тельма скидывает мокрые туфли, и чулки шерстяные с толстым швом. Он, разбухший, кожу на ногах растер, и Сандра, этакое безобразие увидев, головой покачала:

– Тебе надо нормальную одежду купить.

– Деньги…

– У меня есть. – Она отмахнулась, будто бы Тельма говорила о какой-то ерунде. – Потом отдашь…

Тельма не хотела потом. Она не привыкла быть в долгу, и быть с кем-то, если этот кто-то не мужчина, с которым она намеревалась провести ночь или час… или… не важно. Главное, что не место ей в чужой квартире, на чужой кухне.

В чужом теплом халате, от которого пахнет хлебом и корицей…

– …и вот представляешь, что он мне заявляет? – Сандра разливала чай, и кажется, не видела в происходящем ничего особенного. – Мол, таких как я у него сотня… и если я хочу пробиться, то надо проявить гибкость! Представляешь?!

Она была возмущена.

И все одно сияла ярко-ярко, так, что смотреть было больно, но Тельма смотрела, пила этот свет, который согревал лучше халата и травяного чая.

– А я ему ответила, что если ему потаскушка нужна, то пускай себе в другом месте ищет. Я приличная девушка! – Сандра плюхнулась на стул и взяла булочку. Повертела. Вздохнула. И вцепилась зубами. – В общем… нет у меня теперь агента… и что делать?

– Найти другого.

Чужие проблемы, как это с ними часто случается, казались мелкими, пустыми. Агент? Да агентов в Нью-Арке полно. Правда, половина из них – обыкновенные сводники, а вторая половина – неудачники, сами пытавшиеся пробиться на сцену. И только единицы и вправду хоть на что-то да способны.

– Я-то найду. – Булочку Сандра жевала сосредоточенно, целиком отдаваясь процессу. – А если и новый… понимаешь, я ведь… я, может, не особо умная, но… видела девочек, которые не первый год… они перегорают. А я не хочу… и если домой вернуться…

Домой?

Сандра не может домой вернуться! Как тогда Тельма? Она будет возвращаться в этот клоповник без малейшей надежды согреться?

Это несправедливо!

Это… это хуже, чем хлеб отнять у наивной девчонки, которая свято уверена, что на полдник детям подают черничные кексы или, на худой конец, медовую коврижку…

– Не обращай внимания. – Сандра слизала с пальцев сахарную пудру. – Это я так… печалюсь.

– Не печалься. – Тельма не знала, что делать с этой своей растерянностью.

И с Сандрой.

С ее светлыми волосами, собранными в хвост, стеганым халатом, родным братом того, который был сейчас на Тельме, с домашними туфельками на каблуке и розовыми помпонами из кроличьего меха… помпоны Сандра гладила, и взгляд ее был туманен.

А свет погас.

Нельзя так!

– Послушай, – Тельма провела языком по зубам, чувствуя их неровность. Слева коренные выросли криво, и, наверное, мама поставила бы скобы, а кому в приюте дело до кривых зубов? Целы? Уже повезло, – я… не стану ничего обещать, но… у меня есть знакомый… был знакомый… не уверена даже, захочет ли он со мной встречаться…

Однако встретиться надо.

Ради мамы.

Тельмы.

Волшебной свирели, которая, наконец, оставила Тельму в покое… и Сандра… она сияет ярко, по-настоящему, и свет ее еще не пропитался ядом местных дождей.

– Я все равно попробую. Быть может, он согласится посмотреть на тебя…

– Здорово, – не очень уверенно произнесла Сандра. И улыбнулась. – Но если не согласится. Я все равно останусь. Не хочу возвращаться вот так…

– Хорошо.

Ночью Тельма шла по улице.

Мокрая мостовая. Серые шкуры домов. Сами дома – Тельма точно знала, что они живые. И ранимые, а потому прячут в раковины железа и бетона хрупкие нервы электрических проводов, газовые трубы и сердца электрогенераторов…

Дома следили за Тельмой.

А она шла. Куда? Туда, куда звала ее волшебная свирель. Она же играла, и не было музыки прекрасней. И в какой-то момент, кажется, на площади, Тельма закружилась в танце. Она летала над мостовой, и чувствовала, как раскрываются за спиной крылья, те самые из органзы, украшенной стеклярусом, которые мама надевала для «Волшебной ночи». Только сейчас крылья были живыми, как и дома, и город.

Тельма взмахнула ими и поднялась высоко.

Теперь весь город лежал перед ней, как на ладони. Кругляш Острова с короной небоскребов. Во сне они искрились силой. И жилы четырех мостов гудели от избытка ее. Сверкали алмазами особняки Первого округа, и тускло светились дома Второго.

Но путь Тельмы лежал на окраину, туда, где жила свирель.

Здесь пахло, как на берегу, йодом и плесенью. Гнилью. Страхом. Здесь под ногами хрустели кости бродячих собак, а мертвые кошки прятались в мотках колючей проволоки. И только крысы плясали. Тельма никогда прежде не видела пляшущих крыс.

Выглядели они отвратно.

И она бы взлетела, но крылья опали, набрались местной гнилой воды, повисли грязными тряпками. А ноги увязли в болоте. Свирель пела, только вот в песне ее что-то изменилось. Нет, музыка была прекрасна, однако появилась в ней фальшь невыполнимых обещаний.

…вечность…

Зачем Тельме вечность?

…счастье…

А разве оно возможно?

…мир, где нет ни забот, ни бед, где Тельма вернется в прошлое. Она ведь мечтает об этом? С того самого дня, как оказалась в приюте. Каждый день, каждую ночь она упрямо возвращалась… и вот ей дают шанс. Кто откажется от такого?

– Я откажусь, – сказала Тельма крысам, которые устроили хоровод вокруг нее. – Прочь…

Крысы не слышали, они-то были очарованы музыкой.

…глупая, глупая девочка… неужели она и вправду надеется… а на что надеется? На месть? Добраться до Гаррета и… убить?

Тогда Тельму казнят.

Объявят безумной, но все одно отправят на виселицу. А Гаррета сделают невинной жертвой. Он не заслужил того, чтобы быть жертвой, он сволочь и лжец, об этом все должны узнать.

…смешная… кому интересно то, что произошло десять лет тому? Над нею посмеются. Или вновь же объявят безумной, самозванкой. У нее нет ни друзей, ни даже знакомых, которые бы поддержали. А Гаррет ныне Сенатор, и в Канцлеры баллотироваться собрался… все об этом говорят.

Разве Тельме позволят опорочить светлый его образ?

Да и кому это нужно?

Мать давно мертва. Гаррет о ней забыл. Тельма помнит, но если она согласится, если пойдет за флейтой, то ей помогут избавиться от ненужной памяти.

Там, внизу, весело.

Там горят костры, а на кострах стоят котлы. И древние твари, имена которых забыты, в этих котлах варят пиво из кореньев, костей и жирной кладбищенской земли. Пиво это сладко, хмельно…

…оно нужно земле.

…оно поит город и Бездну под ним… и Бездна спит, всем во благо…

– Нет, – Тельма закрыла уши ладонями. – Ты лжешь.

И крысы остановились.

Зашипели кошки, а кости под ногами зашевелились. Расползлась земля, из черного зева ее выступила фигура.

Он не был человеком.

И альвом, Тельма видела альвов. Он не был ни цвергом, ни масеуалле, никем из тех, чье существование было признано… слишком высокий, слишком тонкий, прозрачный почти.

Белесые волосы его слабо светились.

А вот лица, сколь Тельма ни старалась, не могла рассмотреть.

– Уходи, – сказала она, отступая, и крысы с визгом выскочили из-под ног. – Я не пойду с вами… я не ваша…

Он ничего не сказал, но лишь протянул руку.

Такую… тонкую… будто стеклянную.

– Нет. – Тельма сделала еще шаг назад. И второй. – Мое место здесь.

А он усмехнулся и поднял свирель, которая казалась слишком тяжелой для этого невесомого тела. И Тельма поняла, что не может позволить ему заиграть, что сейчас и здесь у нее не хватит сил сопротивляться.

– Не надо… пожалуйста…

Она пятилась, и кости хрустели под ногами, земля поднималась, точно желала поставить подножку, а тот, со свирелью, смотрел.

Ждал, когда Тельма упадет.

И она упала бы, позволив земле сожрать себя, смешать, что с прахом, что с грязью, что с мертвой травой, корни которой торчали седыми волосами.

Первый хрустальный звук свирели заставил ее оступиться… она зажмурилась, вскинула тряпичные крылья в тщетной попытке взлететь… и не упала.

Не позволили.

Шею опалило жаром чужого дыхания, а когтистые лапы стиснули плечи. И Тельма с облегчением подумала, что сейчас ее просто-напросто убьют. Какая радость! Обыкновенная смерть, без проклятых подземелей, котлов и свирели, которая играла… только Тельма не слышала ни звука.

То, что стояло за ее спиной – а обернуться мешал страх – не спешило убивать.

Оно слушало.

Внимательно слушало, но, сколько бы ни старался призрачный менестрель, существо – это Тельма чуяла всей своей сутью – не способно было оценить музыки.

И ему надоело просто стоять.

Оно вдохнула запах Тельмы, заворчало, но не грозно, скорее уж успокаивая, а потом вдруг… это не было рыком, это не было криком, это было просто… звуком.

Всеобъемлющим.

Заполнившим собою все пространство, и Тельму тоже. Она в какой-то миг перестала быть человеком, превратившись в сосуд. И этот сосуд грозился треснуть…

…рассыпались прахом крысы.

И кошки.

И даже кости, похожие на траву… сама земля горела, избавляясь от бледной сети корней. А менестрель стоял, прижимая к губам бесполезную свирель… он и сам вспыхнул зеленым пламенем, ярко, словно целиком, от волос до босых ног состоял из стеарина высшего качества.

Она не хотела смотреть на это, но и отвернуться не могла, вовсе перестав принадлежать себе.

А потому стояла и ждала, когда безумный этот сон – конечно же, сон, как иначе? – закончится. Уж лучше бы снова мама привиделась, с этими кошмарами Тельма как-то научилась сосуществовать…

…свирель упала.

…и ушла в обгоревшую землю.

…а чудовище распахнуло кожистые крылья и обняло Тельму. Надо же, какие заботливые твари водятся в ее кошмарах.

Глава 12

Все-таки ночевка на диване была не лучшей идеей. С одной стороны, Мэйнфорд выспался, и даже сны, на редкость яркие, и тем выделяющиеся и в череде обычных его кошмаров, не слишком помешали, с другой – тело ломило.

Он никогда еще не чувствовал себя настолько… древним.

Именно, пожалуй, он был древним.

Как одна из треклятых статуй, которые дед хранил отнюдь не из любви к искусству, но назло матушке. Она требовала отдать статуи на реставрацию, а лучше – передать тому, кто способен распорядиться этаким сокровищем. Дед не соглашался.

Статуи старели, сырели, покрывались пылью. Под пылью прятался потускневший мрамор и трещины. И кажется, одна, особо древняя, даже рассыпалась как-то.

Мэйнфорд тоже вот-вот рассыплется.

Он сполз с дивана на четвереньках, помотал головой…

– С добрым утречком. – Кохэн выглядел до отвращения бодрым, а еще прямо-таки лоснился довольством. – Кофе подать?

– Я тебя ненавижу.

– Подать.

– Руку сначала подай…

Кохэн отступил на шаг.

– Извини, босс, но руки мои мне еще пригодятся.

И ушел.

Вот же… Бездна его задери.

Вставать пришлось самому. Спина ныла. Плечи тянуло. Шея… шеи Мэйнфорд вообще не чувствовал.

– Ваш кофе, сэр. – Кохэн явился с серебряным подносом, на котором возвышался серебряный же кофейник, кажется, из фамильного сервиза, сахарница с обсидиановой крышкой, пара крохотных, с наперсток, чашек, молочник, держатель для салфеток и сами эти салфетки, льняные, с монограммой.

– Смерти моей желаешь?

– Жизни. – Поднос Кохэн водрузил на стол. – Поверьте, босс, я как никто заинтересован в том, чтобы ты был жив, бодр и готов к обороне…

– Все так… дерьмово?

А кофе Кохэн варить умел, именно такой, к какому привык Мэйнфорд. Крепкий. Горький. И густой, что патока. Сам он разбавлял напиток сливками, сахар клал щипцами, и в этой неуместной великосветской церемониальности было что-то донельзя забавное.

– Звонил твой брат.

– Злился?

– Верещал. – Кохэн поднес чашку к губам, и крылья носа его дрогнули. – Требовал тебя. Потом был начальник участка… заместитель мэра… они желали знать, когда нашего сумасшедшего повесят.

– Вот так и сразу?

– А чего тянуть? – пожал плечами масеуалле. – Общественность возмущается. Сам понимаешь, когда общественность возмущается, мэр испытывает некоторое беспокойство. Все-таки избиратели.

Кофе несколько примирял Мэйнфорда с реальностью, в которую пришлось вернуться, хотя, видят Боги, с куда большей охотой он остался бы во сне.

– Еще Джаннер пробовал подкатить к нашей девочке.

– И как?

Надо было набить ему морду или притопить в какой-нибудь канаве. Пожалуй, это убийство Мэйнфорд расследовал бы не очень тщательно.

– Подробностей не знаю, но он сбежал, поджавши хвост.

И это тоже было интересно.

– Не спрашивал?

Кохэн покачал головой:

– Сам попробуй. Она уже пришла. Работает.

Хорошо.

Сейчас не время остаться без чтеца, и если девчонка продержится хотя бы до конца недели… неплохо будет, если продержится. Мэйнфорд сам тогда в храм заглянет, поставит дюжину свечей, откупаясь от всех Богов разом.

Правда, в отличие от Бездны с ее обитателями, Боги о существовании Мэйнфорда и не вспоминали.

– Что еще? Нового? Хорошего? – сваренный масеуалле кофе согревал кровь.

Бездна, а почему так холодно?

Осень с ее поганым плаксивым норовом только-только началась, а Мэйни уже знобит. И руки трясутся.

– Нового… есть и кое-что новое… не сказать, чтобы хорошее, скорее уж любопытное. Пришли результаты по ауре…

– И?

Мэйнфорд отставил чашку и пошевелил пальцами. Дрожь – это от холода. Холод – от дождя, который, и думать нечего, всю ночь лил, вычищая треклятый город.

– Еще? – Кохэн не стал дожидаться ответа, поднял кофейник, наклонил. Он смотрел, как льется черный, слишком густой напиток, и не спешил заговаривать, а Мэйнфорд не торопил.

Это были его минуты тишины, законного покоя, который вот-вот прервется, и не важно, что будет тому причиной – очередной вызов, явление начальства или дражайшие родственники.

– А то, что есть такой… в базе пропавших. Николас Альгерти. Десять лет тому ушел из дому и не вернулся. Предположительно, сбежал…

– Десять лет…

– Ему было семь.

– Десять лет тому. – Мэйнфорд принял чашку осторожно, теперь напиток пах перцем и еще какой-то приправой, и значит, будет острым, жгучим. Именно то, что нужно, чтобы встряхнуться. – Значит, сейчас…

– Семнадцать.

– А выглядит…

– Наш док утверждает, что с точки зрения банальной физиологии, Нику хорошо за восемьдесят.

– Хрень какая-то, – язык обожгло, гортань опалило, и Мэйнфорд с трудом сдержался, чтобы не выплюнуть кофе. Это ж надо постараться, сварить такое. – Быть того…

– Не может, – Кохэн всегда соглашался легко. – Я тоже так решил… совпадение…

И прищурился, глядя в стену.

Мэйнфорд тоже поглядел. Стена обыкновенная. С обоями в полоску. С полкой и парой снимков в рамке. Снимки принесла матушка, когда еще надеялась вразумить блудного сына, и стоило бы снять их, да руки до такой ерунды не доходили. Потом снимки прижились, срослись со стеной, покрылись слоем грязи, которой зарастало все отделение. И стекла в рамках посерели, помутнели, теперь при всем желании сложно различить лица.

– Он хотел поговорить с вами…

– Поговорим.

Ник безумен. Дети пропали, вещи остались. Улики. И эти улики вещественны. Аура… десять лет тому ауру снимали на дагерротипические пластины, а этот метод ненадежен. И значит, всего-то совпадение.

– Поговорите… пока он еще способен говорить.

– Что ты…

– Допивай кофе, Мэйни. День будет тяжелым…

Вот кого он меньше всего ожидал встретить у камеры, так это девчонку. Стояла, вцепившись в прутья, прислонившись к ним щекой, и выглядела такой несчастной, что у Мэйнфорда возникло почти непреодолимое желание погладить бедняжку.

С желанием он управился быстро.

– Что ты тут делаешь?

– И вам доброго утра. – Она не отпрянула от решетки, как человек, которого застали не в том месте и не за тем занятием, но обернулась.

Две розовые полоски, на щеке и на виске.

Стоит давно.

А костюмчик прежний, вчерашний. Или позавчерашний? Какая, на хрен, разница, главное, что убогий, мятый и наверняка не греет. А внизу холодно, куда холоднее, чем наверху.

– Так что?

– Он звал. Я решила, что если спущусь, то, быть может… – девчонка протянула раскрытые руки.

Белые ладони, иссеченные многими линиями, среди них и судьба прячется, и смерть, и тысяча возможностей, как утверждал дед, приговаривая, что в людской натуре плевать и на судьбу, и на возможности.

– Он ведь не против, но… не пускают.

Мэйнфорд хмыкнул.

Прочесть Ника?

Это позволило бы получить однозначный ответ, правда, что-то подсказывало, что ответ этот придется не по нраву мэру, а заодно уж начальству и широкой общественности.

– Пустят. – Он принял решение. И рукой махнул дежурному. – Уверена?

Чужой разум – зыбкая штука. Старик, помнится, с трясиной его сравнивал, чуть оступишься, и поймает, затянет, спеленает чужими кошмарами, закрутит в омутах памяти, а затем и вовсе растащит на клочья, на куски.

– Не знаю. – Девчонка не стала лгать. Страшно ей было? Определенно, страшно. Обняла себя, вцепилась в серые рукава. – Но… если это не он?

– А если он?

– Тогда я буду знать.

Наверное, в этом был высший смысл безумной этой затеи. Будет знать.

Она.

И Мэйнфорд.

Кохэн. Остальные – это уж как получится.

С замками дежурный возился долго. И решетка отворилась с протяжным скрипом, а помнится, Мэйнфорд просил разобраться с петлями. Внизу и без того неуютно, а еще и скрипом нервы дерут.

Ник лежал.

Он вытянулся поверх тоненького одеяльца, руки сцепил на впалой груди… дышит? Дышит. Веки дрогнули, и в мутных глазах мелькнула искра… разума?

– Вы пришли. Хорошо… я хотел сказать спасибо…

– За что? – Мэйнфорд наклонился над стариком. А сейчас Ник выглядел куда старше, чем накануне. Восемьдесят? Да все девяносто или сто, или сто двадцать, если обыкновенный человек способен протянуть сто двадцать лет.

Белые волосы.

Белая кожа. Как у Тельмы. Почти как у Тельмы.

Белые глаза, в которых теряются маковые зерна зрачков.

Ник дышал, но дыхание его было слабым, поверхностным. И Мэйнфорд ясно осознал, что до суда, даже если треклятый суд состоится нынче же вечером, подозреваемый не дотянет.

– Вы… заставили его уйти… дверь закрылась… они ушли, и дверь закрылась… одна дверь…

– Кто ушел?

– Тот, кто лжет…

– Ник, послушай. Это Тельма. Она чтица. Ты знаешь, что это означает?

– Да… она видела… все видела… жаль… с крыльями ей было бы лучше… пусть смотрит… я… хочу, чтобы она посмотрела… я… скажите маме, я не хотел убегать…

Его голос стал слабым, и Мэйнфорду пришлось наклоняться к самым губам безумца. Странно, но пахло от Ника вовсе не помойкой.

Костром.

И землей еще, и пылью, тленом, старым склепом, в который однажды лег дед. Самую малость – морем, с солью его и дурной натурой.

– Отойдите, – попросила Тельма. И руку протянула. А пальцы-то ледяные. Это не дело, надо сказать Кохэну, пусть приоденет девчонку, раз уж сама она не в состоянии о себе позаботиться.

Она присела у лежака.

Пальцами свободной руки коснулась лба.

Провела по носу… прикрыла глаза…

– Он умирает. У нас мало времени… и я не уверена, что выведу двоих.

– Постарайся, – Мэйнфорд не собирался отпускать ее одну. Нет уж, у любого безумия должен быть предел.

– Постараюсь…

Ее голос доносился издалека.

Из-за ограды.

За оградой расстилалось поле, бурое, покрытое редкими кочками. На кочках росла трава, но за лето она выгорела, а потом сгнила, и ныне стебли ее расползались поверх земли.

– Ник! – Мэйнфорд обернулся на голос.

Дом.

Старый. Грязный. С крышей, которая – он точно знал, протекала, и тогда по дому расставляли ведра и тазы, собирая воду. И его задачей было следить, чтобы ведра эти не переполнялись.

И еще за сестрами присматривать.

Старшая-то ничего, зануда, но и только, а вот Дженни нарочно все делает. Ник ей одно говорит, а она… мама же и слушать не желает. Мол, Ник уже взрослый, единственный мужчина в доме, обязан…

– Ник, вернись!

Мама возникла на пороге, широкая женщина в старом пальто, наброшенном поверх халата. – А ну, кому сказала?!

А вот и не вернется!

У него планы были! И он отпрашивался, еще вчера отпрашивался, и позавчера, и говорил, что пойдет на рыбалку. Рыбы принесет. Ну, Ник надеялся, что принесет. С рыбой если вернуться, мать не так зла будет, рыба – это еда, хотя и говорят, что рыбу из Синюхи есть нельзя, травленная она.

Ничего, может, и можно, если поварить хорошенько.

Все не крупяной суп.

Крупы эти уже из ушей лезут…

– Ник, поганец ты этакий… – Мама шла по двору, быстро, и Ник спохватился. Если догонит, то вернет.

Запрет.

И вообще… он взрослый уже! Сама говорила, что Ник – мужчина, а мужчины решают сами, что им делать. Подумаешь, слухи! Роэн пропал? Сто пудов сбежал, как собирался. Он хотел в Атцлан пойти, за сокровищем масеуалле, и значит, пошел.

Вот будет весело, если найдет и вернется!

То-то все, кто Роэна дурачком называл, попляшут. А вот Ник никогда не дразнился. И даже удочку свою давал. С ним Роэн сокровищем поделится.

– Я вечером приду!

Ник ловко перемахнул через ограду.

– Приду, слышишь?

Он не бросает никого, он просто погуляет. К реке. К реке ведь все ходят. А если так, то безопасно. Девчонок же с Ячьей фермы – все это знают – циркачи украли, те, которые весной приходили. Ник сам бегал глядеть, как они на дальнем поле шатры ставят. И на зверье всякое, и на людей, которые на людей вообще не похожи. Особенно впечатлила женщина-людоедка, которую в клетке держали, как и медведя со львом. Лев не понравился, старый и дохлый почти, а женщина была голою и кость грызла, большую, может, даже человеческую, если уж людоедка.

…девчонки те, поговаривали, непростыми были.

Может, из них тоже циркачей вырастят. Или еще кого.

Тропинка сбегала с холма. Вскоре и дом, и ограда, и мать осталась позади. Ничего, к темноте Ник вернется. Мать, конечно, поругает, может, поплачется, но бить не станет. Это папаша, чуть что не по нраву, за ремень хватался.

Хорошо, что сдох.

Нет, так говорить нельзя, но ведь и в самом деле хорошо. Ник нисколечки не огорчился, а что мамаша выла, это для порядку. Всем легче жить стало. Она на работу ходит, сутки через двое, а Ник с малыми сидит. Следующим летом и он пойдет, сосед обещался взять на подработку. Тогда и деньга в доме появится.

Что ни говори, а жизнь была хороша.

И рыбы он наловит.

Малые рады будут. У них от крупяных супов животы болят.

Он съехал с холма, почти к самой воде. Штаны промокли, но Ник на этакую мелочь внимания не обратил. Он штаны вовсе снял, кинул на ветку дуба – на ветру скоренько просохнут, а там и грязь сбить можно, чтоб мамаша не сильно злилась.

Вода в Синюхе давно уже утратила исконно синий цвет, сделалась темною, с грязным желтушным отливом. Он, как поговаривали, появился из-за завода и труб заводских, из которых в реку лилось всякое дерьмо. Вот и дохла рыба.

И земля.

И вообще все, тут даже комарья не водилось, хотя Ника именно это обстоятельство нисколько не печалило. Да и кто в здравом уме о комарах переживать станет? Вот рыба – дело другое…

Ник вытащил из-под корней ивы сверток. Удочки свои он хранил здесь с того самого дня, когда папаша – чтоб его в Бездне демоны сожрали! – спьяну поломал все, которые Ник дома оставил. И самому Нику тогда досталось, неделю пластом лежал. Мамка тогда за целителем в город бегала, а папаша ныл, что в доме и так денег нету, чтоб их зазря тратить. Небось, и без целителя Ник бы поднялся…

Плотная ткань промокла, но это ничего. Инструмент у Ника самый простецкий, ежели чего попортится, то мигом Ник исправит. Он разогнулся, и тогда увидел Роэна.

Тот сидел на корне и смотрел на Ника.

Сидел.

И смотрел.

Глаза круглые, что у совы. Рот приоткрыт. Роэн всегда ходил, приоткрывши рот, и порой изо рта слюни текли, которые Роэн вытирал рукавом. Но вовсе он не был придурком, как другие говорили. У него там чего-то с челюстью не того было, так мамашка объясняла, когда просила, чтоб Ник, значит, Роэна не бил. А он и не собирался. Он же ж, может, тоже понимание имеет.

– Привет. – Ник выпустил сверток. – А тебя все ищут.

Голова Роэна дернулась.

Она была большою, несуразно большою, а шея вот – тонкою и длинной, и оттого голова на этой шее гляделась, что тыква на палке.

– Я так и подумал, что ты из дому сбег. Так?

Роэн вновь дернулся.

Плечи тощие, а сам… куртейку свою потерял, видать, и рубаху, и сидит в одной майке с узкими лямками. Майка серая, шкура белая, в красных точках вся. Стало быть, не сгинули комары, вона, пожрали как.

– Клад искал?

– Ис-кал, – отозвался Роэн.

– И как, нашел?

– На-ш-шел… – Он облизал губы языком, розовым и непомерно длинным, будто не язык, а леденец, из тех, которые в лавке продаются по грошу за два дюйма. Когда-то, когда папаша еще не все пропивал, Нику покупали. И он, Ник, тоже купит сестрам. Следующим летом, когда его на работу возьмут, а с той работы заплатят.

А может, и раньше, если Роан и вправду клад нашел.

– Покажешь?

Роан соскользнул с корня, и движение это, необычно гладкое, будто и не человек – змея, заставило Ника отпрянуть.

И… почему ему не холодно?

Нет, сам Ник к холоду привычный, а вот Роан всегда мерз, потому и норовил на себя натянуть любое тряпье, которое попадалось. Он и летом-то ходил в старушечьем драном платке, который завязывал на животе узлом.

А тут в майке одной.

И не дрожит.

– А… чего ты так одет?

Роан пожал плечами. И вновь движение это…

– Клад… т-там… – Роан указал на обрыв.

Место это Ник знал хорошо. Да и все знали. Сюда и городские-то бегали. Обрыв-то, хоть и гляделся страшным, а на деле имелась там особая тропочка, по которой любой спуститься мог и к самой воде. Аккурат же в этом месте речушка разливалась, расползалась, и вода светлела, чистою гляделась. Летом – милое дело посидеть. У бережка самого и мелко, на дне – песочек, камушки, а чуть дальше пройдешь, то и глубина приличная, чтоб поплавать.

Но вот клад…

Обрыв этот изрыли не только ласточки. Ник и сам как-то глину красную долбил, все мнилось, что, если хорошенько покопать, то докопается до костей, навроде тех, которые циркачи привозили, врали будто кости эти – демонов. А учитель потом сказывал, что не демонов, а доисторических животных. Ник только собачьи нашел.

Выходит, Роану больше свезло.

Или нет?

Сомнения крепли. И вместо того чтобы к обрыву шагнуть – вот он, близехонько тропка заветная, за камнем белым прячется, Ник попятился.

– Я… тогда домой сбегаю, – сказал он. – Мамке скажу, а то волноваться станет.

Если Роан следом кинется… но тот стоял, прижавши голову к плечу, глядя на Ника круглыми глазищами своими…

– А клад… ты про него никому не говори, лады? Мы его потом перепрячем, а то если кому скажешь, то сопрут.

Ник шмыгнул носом и отступил.

Не было никакого клада… да и то, откуда здесь сокровищам взяться? Тот же учитель – хороший он мужик, хоть и тронутый немножко – сказывал, что земли эти пустыми стояли. Что не было тут никого, кроме бизонов и носорогов шерстистых, а люди уже потом пришли, после большой войны. А если так, то… не бизоны ж клад прятали?

Бизонам золото ни к чему…

– Я скоренько… а то ж ищут тебя все…

Ник и штаны свои подбирать не стал.

Он бросился прочь, думая лишь о том, что если доберется до ограды, то останется цел. Откуда взялась эта странная уверенность? Он не знал.

Не добрался.

Он услышал музыку, когда впереди показалась дорога. А за нею – и ограда с треснувшею перекладиной, через которую перебирались коровы, а старик Фармер никак не мог эту перекладину починить…

…свирель пела.

…звала.

…умоляла вернуться. Ник ведь так и не взглянул на золото. Откуда оно взялось? Разве это важно? Главное, что оно есть, лежит в трещине, у самой воды. Только руку протяни. Ник ведь не боится протянуть руку? Он и на кладбище ночью ходил, на спор, а тут день. Что плохого может случиться днем?

– Я… не пойду! – Ник упал на колени, заткнул ладонями уши, только шепот свирели все равно проникал в голову.

Золото.

Много золота. Столько, что одному не унести сразу. Поэтому Роан и прячется, он ведь не совсем дурак, понимает, кому можно верить. Нику вот можно. Он разделит золото на двоих.

Мамаше не придется больше ходить на работу.

И дом починят. Там ведь крыша течет, а денег, чтобы подлатать, нет. Ник принесет. Он же мужчина, единственная опора матери и сестер. Их одевать надо, вон, зима скоро, а ботинки дрянные. Ник купит красивые, из козлиной кожи, как те, которые в витрине стоят. Чтобы красные и с подошвой высокой, которая не промерзнет. А внутри – мех…

И пальто теплое, для мамы, для малых тоже… а самому Нику – ремень с пряжкой.

Он не заметил, как вновь оказался у реки.

Он не видел воды, но лишь монеты, огромные золотые монеты, за каждую из которых можно построить дом, а то и два. И лишь в последний миг очнулся, чтобы взглянуть в лицо того, кто недавно притворялся Роаном.

…вот только лица Мэйнфорд не разглядел.

Он снова стал собой, и испытал при том огромное облегчение, а еще – запоздалый страх от осознания, что мог остаться кем-то другим, застрять в этой чужой памяти, в нескольких часах ее.

Теперь же он был там, на берегу, и в то же время не был. Он видел и воду, и старое дерево с растрепанной гривой ветвей, словно сквозь туман. Как и мальчишку, что медленно и покорно заходил в воду. Как и существо с флейтой, тонкое и бледное, неимоверно хрупкое, словно из сахара сделанное.

А потом…

…потом была вода, ледяная и затхлая.

…земля.

…темнота.

Костры, разложенные на костях. Закопченные котлы. И ямы, прикрытые решетками. В ямах тесно. Сыро. И холодно. Дно их и вправду устлано золотом, теми самыми монетами, которые можно перебирать, потому что больше здесь нечего делать. А если не делать совсем ничего, то сойдешь с ума.

Танцы.

Свирель.

Одна свирель, но много беловолосых белолицых тварей, что выползают из нор и приносят к кострам полные горсти жирной земли, куски тухлого мяса и ленивых червей.

…твари пляшут.

Водят хороводы вокруг уродливого дерева с перекрученными ветвями.

Но не в этом суть, а в свирели, она поет.

Лжет.

Но другие почему-то не видят этой лжи. И Роан, настоящий Роан, сам идет к костру, и принимает чашу, до краев наполненную темным пивом. Он пьет и смеется, и становится в хоровод. И кружит, кружит вокруг костра, не замечая, как растет, вытягивается, аккурат, что трава, лишенная солнца. И волосы его становятся белы, а кости тонки, и он превращается в тварь.

И другие.

Не Ник.

Он встал в хоровод. Ему пришлось. Его бы не выпустили из ямы, но он взял с собой горсть монет. Нет, не надеялся подкупить тех, кому принадлежат все подземные клады, все жилы и травы, но золото тяжелое, а больше у него не было ничего тяжелого.

Он надеялся…

Не надеялся, но лишь не хотел становиться одним из них. И когда оказался у дерева, то швырнул монеты в лицо тому, который играл на свирели…

Это воспоминание оборвалось резко, и Мэйнфорд отшатнулся, вскинул руки, инстинктивно защищаясь от…

…чего?

Камера.

Обыкновенная камера. Чудеснейшая камера с каменными стенами. Никакой земли, никакой гнили. И пол лишен золотого покрова. К чему он в тюрьме?

Мэйнфорд засмеялся. И сам же схватил себя за горло, запирая этот неуместный смех.

Чужая память… дрянная была идея… а с другой стороны, ведь получилось же! Он и не предполагал, что подобное вообще возможно. И даже интересно, как оно на записи будет.

– Ты… как? – Он осознал, что стоит, упираясь обеими руками в стену, нависнув, что над лежаком, что над Тельмой. Та сидела, сжавшись в комок, обняв себя, и мелко тряслась. – Эй, живая?

А если истерика?

С женскими истериками Мэйнфорд управляться не умел.

Или с ума сошла? Придется отчет писать. Дурная мысль… отчет – это ерунда, а вот управление вновь без чтеца останется и на неопределенное время.

– Жива. Пока, – Голос ее все-таки дрогнул, и показалось, что еще немного, и Тельма расплачется.

– Это хорошо.

А вот подозреваемый был мертв. Возможно, что оно и к лучшему. Суда не будет, а значит, и казни, и совесть Мэйнфорда, которая в принципе ко многому привыкла, успокоится.

Дело закроют.

Определенно закроют. И запись не поможет. Уж больно момент удобный… заявить? Изымут. Засекретят. Перешлют на Остров, а там уже… в Доме-на-Холмах хватает специалистов по зачистке.

Кто эти твари?

И почему дети? Или… нет, в этом как раз есть смысл. Ответ очевиден, но… почему о них только сейчас узнали? Да и то, узнали ли… Кохэн в архивах поищет. Должна быть статистическая закономерность… возраст… пол… район…

Потом.

Мэйнфорд для начала выберется из-под земли. Он вдруг явственно ощутил всю тяжесть камня, который вот-вот рухнет на голову.

Семь этажей.

И чердак с голубями.

– Давайте руку. – Усилием воли он подавил приступ паники. – Идем.

– Куда?

– Для начала отсюда.

Руку она приняла.

Оперлась. И оказалось, что это прикосновение лишено той женской воздушной томности, которая донельзя раздражала Мэйнфорда. Тельма встала. Поправила перекрутившуюся юбку. Поморщилась: на колене виднелась дыра.

– Скажешь Кохэну, он купит чулки… и вообще, если чего надо, скажешь Кохэну.

– Он купит?

– Купит, – подтвердил Мэйнфорд. И подавил тягостный вздох. Сейчас он ощущал себя еще более древним, чем утром.

Может, и вправду в отпуск уйти?

А город… да Бездна его не возьмет. Простоял не одну сотню лет, простоит и пару недель.

Глава 13

Тельма с трудом дождалась окончания рабочего дня. Нет, ее не дергали, напротив, про нее будто бы забыли. Посадили в чистой комнате, которая, кажется, плавно переходила в полное Тельмы владение. Кохэн принес чулки, а кроме них – и обед в картонной коробке. Особенно умилила жестянка с лимонными леденцами, перевязанная розовой ленточкой.

– Если что-то нужно… – Масеуалле сегодня был серьезен.

– Знаю. Сказать тебе. Ты купишь.

– Я серьезно.

Тельма отмахнулась, признаться, в тот момент ей хотелось одного – остаться наедине с собой. Выпить треклятый холодный кофе, в который сахар сыпали щедро, силясь сладостью заглушить отвратительный привкус жженой муки. А потом медленно, тщательно прожевывая каждый кусок, съесть и сэндвич. Закусить конфетой.

Тельма так и сделала. А потом вызвала дежурного, прикрепленного к ее особе. И с этого момента время потянулось медленно.

Работа была.

Вот только сосредоточиться на ней не выходило. Тельма брала вещь за вещью, всякий раз с трудом преодолевая брезгливость. Вещи, пусть и просохли за ночь, но все одно были грязны, страшны, некоторые успели зарасти плесенью. И очевидно было, что с них и чудом ничего не вытянешь, но чудеса – чудесами, а протокол – протоколом.

Взять.

Сосредоточиться. Попытаться не думать о том, что вялая ладонь дежурного – вовсе не то, что ей нужно. Профессионалу должно быть безразлично, кто именно делает запись. И что у этого кого-то руки потеют. Сделать вдох. И выдох. Провести по влажноватой поверхности самыми кончиками пальцев, знакомясь, уговаривая то, что скрыто внутри улики, не бояться.

Память тоже живая.

И не всякому готова открыться. Это очевидно, только наука считает очевидное ересью, и если так, то Тельма – еретичка.

Память выманить непросто. Обрывки-нити, иногда – голоса, чаще – смутные запахи, а если повезет, то и картинки, пусть размытые, но техники обработают. И тогда, быть может, получится вытянуть из них хоть что-то.

В базе сотни пропавших детей, так ей сказали вчера.

Ушли и не вернулись.

Ушли и…

Вещи закончились как-то и вдруг, почти как леденцы из жестянки, которую Тельма сунула в карман, как и розовую издевательскую ленточку. Вздохнул с немалым облегчением дежурный. Устал? Или ему неприятно было находиться рядом с Тельмой?

Какая разница, главное, что коробку с кристаллами он принял и запечатал.

Ушел не попрощавшись.

Плевать.

Тельма же бросила взгляд на часы: четверть восьмого. И рабочий день давно закончился, и время для визитов, если разобраться, не самое подходящее.

Чем не предлог отсрочить встречу?

Один день погоды не сделает.

Тельма тряхнула головой: нет уж, хватит бегать. А то этак она и вправду уверится, что сидит в участке исключительно в силу своего желания служить обществу.

К счастью, нынешний вечер выдался ясным. Ощутимо похолодало, но к холоду Тельма давно привыкла. Тридцатый автобус высадил ее на границе района. И можно было бы пересесть на двадцать второй – маршрут Тельма давным-давно изучила – но она решила пройтись пешком. Всего-то два квартала, а ходьба – то, что нужно, чтобы очистить голову.

Настроиться.

Только настроиться не получалось.

Тельма шла. И отражение ее переползало из витрины в витрину. Здесь не боялись ставить огромные стекла, вероятно, у владельцев хватало средств на установку щитов. В стеклах, омерзительно чистых, отражались фонари, которые, что характерно, работали все.

Здесь и пахло иначе.

Сдобой крохотных пекарен, кофе и пряностями, еще красками, свежестью, радостью какой-то, которая заставляла Тельму чувствовать себя чужой. И она сторонилась, что витрин, что собственного в них отражения – всклокоченной мрачной девицы, одетой не по месту неряшливо.

Она сама не заметила, как ускорила шаг, спеша убраться с этих ровных улиц, сбежать от домов из красного кирпича, от фонарей и кованых вывесок, от людей, которых было много, несмотря на поздний час. Напротив, вспомнилось, что Второй округ с наступлением ночи оживает.

Художники и писатели, актеры и актрисы, достаточно успешные, чтобы позволить себе здесь квартиру, пусть и крохотную, съемную. Мама рассказывала, как жила здесь, с улыбкой, словно сама не верила, что было это в ее жизни.

Нет, ни к чему воспоминания.

Не сейчас.

Дом, в котором обретался мистер Найтли, для разнообразия был сложен не из треклятого кирпича, но из серого камня. Он выделялся и формой своей – одноподъездный, но в пять этажей, дом напоминал башню. И узкие окна усиливали сходство, как и круглая крыша с флюгером-всадником. Всадник этот утратил голову, но при том безголовая его фигура удивительным образом гармонировала с общим мрачным обликом здания.

Вместо дверного звонка с ручки свисал бронзовый молоток.

Тельма осторожно коснулась гладкой его рукояти. Как ни странно, но открыли сразу. Мистер Найтли собственной персоной.

– Ну здравствуй, дорогуша, – сказал он, дыхнув в лицо горьким дымом, – а я уж начал опасаться, что не доживу до твоего появления. Проходи.

Он не изменился.

Разве что меньше стал, Тельма помнила его высоким, а оказалось – он на полголовы ниже ее самой. И лысина разрослась, а кожа потемнела, обрела желтый болезненный оттенок. Кофта же его, серая, вязаная косичкой, осталась прежней. Лишь кожаные нашлепки на рукавах повытерлись до белизны.

– Не мнись, дорогуша, чай, не чужая.

А какая?

Чужая. Своих не бросают, а ее, Тельму, бросили. И теперь нечего притворяться добрым старым дядюшкой, хотя добрым мистер Найтли никогда не был.

В доме его пахло табаком. Дерьмовым, к слову, табаком, самого дешевого сорта, который он предпочитал прочим. Здесь было тесно и как-то пыльно. Захламлено.

– Иди, не стой, прислуги не держу.

– Позволить не можете?

– Могу. – Мистер Найтли бодро ковылял по узкому проходу, освещенному единственной лампочкой. Она свисала на длинном шнуре, покачивалась, пугая тени и клочья пыли. – Но не хочу, чтоб в моей квартире всякие шарились. Прислуга, дорогуша, имеет нехорошую привычку совать свой нос туда, куда не просят.

Вещи мешали друг другу. Старый буфет с пузатыми дверцами нависал над крохотным столиком, выстроились вдоль стены стулья, а табурет взгромоздился на полосатую некогда софу. Ее обивка расползлась, и из дыр торчали клочья конского волоса.

– Некогда заняться. Ты не смотри, я здесь не живу почти. И парадным ходом не пользуюсь. Считай, что для тебя исключение сделал.

Он остановился у подножия лестницы.

– Спасибо, – отозвалась Тельма, обходя кусок не то кресла, не то зеркальной рамы.

– Всегда пожалуйста, дорогуша, всегда пожалуйста… сочтемся, я думаю.

Мистер Найтли по ступенькам поднимался бодро, и хромота его была почти незаметна. Тельме не осталось ничего, кроме как идти следом.

Второй этаж.

И запах запустения, музея, в который давно уже никто не заглядывает.

Третий. Четвертый. Лестница узкая, как повернуться, но на стенах висят картины, правда, слишком темно, чтобы разглядеть, что именно изображено на них.

Пятый.

Громко щелкает выключатель, вспыхивают лампы, заставляя Тельму зажмурится. Здесь все иначе. Чисто. Упорядоченно. И, пожалуй, уютно.

– Привык, понимаешь ли… – Мистер Найтли потер руки. – А мои привычки – то немногое, что у меня осталось. Целители настаивают, чтобы я переехал. Климат тут, видишь ли, неподходящий. Пыль. Еще и лестница. Для сердца вредно. Что они понимают, идиоты!

Красная дорожка с зеленым бордюром. Вишневые панели, разменявшие не один десяток лет. Фотографии. Тельма ожидала, что угодно, но не эти фотографии.

– Узнаешь? Конечно, еще бы… все-таки ты не была младенцем.

– Мама?

Черно-белые снимки, и Тельма уже забыла, насколько они могут быть выразительны.

– Это… из «Потерянного сердца», верно?

Элиза Деррингер в белом платье, почти подвенечном. На самом деле платье – Тельма точно помнила – было бирюзовым, но на снимке почему-то казалось белым.

– А это… «Влюбленные из Хамары»? И еще «Последняя жертва Атцлана»? И это… «Сердце Масеуалле»… «Корхэма»… здесь все, да?

– Все, которые я ставил. – Мистер Найтли погладил снимок. – Она была великолепна. Потом были и другие, но не то… все не то… они висят ниже. Здесь – ее место.

Но не Тельмы.

И эти снимки, которых у самой Тельмы не было, – куда подевались? – заставляли ее острее ощущать собственную некрасивость. Неполноценность даже.

– Но ты пришла не для того, чтобы посмотреть на старые фото. Если хочешь, я сделаю для тебя копии. Пленки остались.

Хочет.

Но… не сейчас. Быть может, позже, когда Тельма сможет позволить себе, если не дом, то хотя бы квартиру, чтобы без соседей и неудобных вопросов, не ответить на которые она не сумеет.

К счастью, в кабинете фотографий не было.

Кабинет этот вообще выглядел удручающе пустым. Четыре стены. Секретер. Стол. Кресло на львиных лапах. И второе, вовсе не столь роскошное, надо полагать, поставленное для редких посетителей. А в том, что посетители здесь случались нечасто, Тельма не сомневалась.

Она стояла, разглядывая выцветшие обои, бархатные щиты штор и зеленый ковер с парой заплат. И единственное украшение – статуэтка крылатого льва. Золотой зверь растянулся на пьедестале из яшмы, и выглядел он почти живым.

Мистер Найтли с кряхтением взобрался на кресло, слишком большое для субтильной его фигуры. Тронул льва, развернул к Тельме и сказал:

– Приятно, когда твои прогнозы сбываются. Из некрасивой девочки получилась некрасивая женщина.

Это не было хамством, лишь откровенностью на грани хамства.

– Так зачем ты пришла, Тельма Деррингер.

– У меня другая фамилия.

– И что с того? У меня их пять. Это очень удобно, дорогуша, иметь несколько фамилий. Можно подобрать ту, которая подходит к настроению. Скажем, Найджел Найтли груб, а Мелисса Вернон льстивая тварь.

– Это псевдонимы.

– А какая разница? Я примеряю этих людей на себя, я становлюсь ими. Здесь. – Он постучал пальцем по покатому лбу. – И поэтому хочу спросить тебя, кто ты?

– Тельма.

– Деррингер?

– Отчасти…

– Ты научилась играть со словами.

– До вас мне далеко. – Тельма все-таки присела, хотя кресло, поставленное для гостей, выглядело на редкость неудобным. Широкое. Жесткое с виду. И шляпки гвоздей вошли глубоко в черную грубую кожу, местами прорвав ее.

– Так зачем ты пришла?

– Наверное, за правдой…

– За всей? – Он насмешливо приподнял бровь.

– За частью. Вы, в отличие от прочих, умели говорить правду, даже когда она была неприятна. Особенно когда она была неприятна. А еще, мне кажется, вы любили маму… по-своему. – На всякий случай уточнила Тельма, ибо представить Найджела Найтли влюбленным в кого-то было невозможно.

Он же рассмеялся хриплым каркающим смехом, которым и захлебнулся. Мистер Найтли кашлял сипло, громко, сгибаясь пополам, утыкаясь лбом в полированную столешницу.

– Сиди, – велел он, когда Тельма поднялась. – Целители не помогут. Туберкулез. Запущенный. Мне могут продлить жизнь, но при том отберут всякую радость. А к чему мне жизнь без радости.

Он вытер губы клетчатым платком, который отправил в ящик стола.

– Еще годик-другой протяну… а там… главное, ты права, деточка. Я любил твою мать. Примерно так, как художник любит величайшее свое творение. Или скульптор. Или еще какой пустобрех, который спит и видит, как бы ему стать знаменитым. А я стал… благодаря ей стал.

Мистер Найтли протянул руку ко льву.

– Вот оно… свидетельство… память – штука хорошая, но материальные свидетельства нужны, когда эта память начинает блекнуть. Пить будешь?

– Буду.

– Виски, – мистер Найтли вовсе не выглядел больным. Тельме доводилось встречаться с теми, кто умирал от туберкулеза. В нем не было ни восковой бледности, ни слабости, ни отчаяния в глазах.

– Пускай будет виски.

Бутылка появилась из нижнего ящика стола, а к ней – два складных стаканчика с чеканкой.

– Мир ее душе, – мистер Найтли поднял стакан.

– Мир, – эхом отозвалась Тельма.

Когда-нибудь мамина душа и вправду упокоится с миром, а Тельма перестанет видеть кошмары.

– Что ж… твоя мать… знаменитая Элиза Деррингер… до нашей с ней встречи никто и не слышал об Элизе Деррингер. Она жила в какой-то конуре, подрабатывала в местном баре. Пела. А когда не пела, то разносила заказы. Получала чаевые, но не такие, какие могла бы. У твоей матери были свои принципы. И когда я пригласил ее на пробы, она с порога заявила мне, что не станет спать ни со мной, ни с режиссером, ни со спонсором… меня это повеселило. Она мне понравилась. Характер. И потенциал. Но одного потенциала мало. Я предложил сделку. Были кое-какие задумки… и наличные… наследство от бабушки. Для нас обоих это было авантюрой…

Он налил себе еще.

– Несколько операций… ее лицо стало более выразительным.

– Операций?

– Ты не знала? Хотя… откуда тебе… да, дорогая, операций. Пришлось изменить форму подбородка, у нее был несколько тяжеловат. И нос. Линию бровей… в общем, мелочи. Но в итоге мелочи сделали из симпатичной девушки Нэнси красавицу Элизу. Потом были пробы… мой знакомый искал свежее лицо… дебют, после которого Элиза проснулась знаменитой. А дальше просто. Я помогал ей делать карьеру…

– У нее был агент.

– Был. Мальчик, который занимался финансовой стороной. В театральных делах он ничего не смыслил. Нет, во всем, что касалось действия, Элиза слушалась меня. А я получал свой процент.

И не только в деньгах дело.

О режиссере Найджеле Найтли услышали после первой его постановки, да и как не услышать, когда ведущую партию взяла сама Элиза Деррингер?

– Правильно мыслишь, девочка. – Мистер Найтли погладил льва. – Мне стало не хватать закулисной игры. Я понял, что способен на большее. Элиза меня поддержала. Хотелось бы сказать, что она во всем и всегда меня поддерживала, но это было неправдой. Да, я ставил неплохие спектакли. Тогда самому казалось, что гениальные… увы, истина в том, что гениальными их делала Элиза. После ее… ухода, – он запнулся, тоже не желая произносить то самое слово, – я не поставил ничего, что заслуживало бы внимания…

Он крякнул.

– За упокой моей карьеры… режиссерской… агент из меня неплохой. И критик, говорят, отменный… не верю. Нельзя верить тому, что говорят. Льстят, сволочи. Кругом одни сволочи, дорогуша. И я не исключение.

Тельма хмыкнула: до этой простой истины она и сама дошла.

– Но ты ж не за воспоминаниями явилась… не за теми воспоминаниями… спрашивай.

– Почему вы меня бросили?

Не то. Этого вопроса не было в списке. Это день сегодняшний виноват. И холод. Виски, которое растеклось по крови.

– Гм… – мистер Найтли отставил стакан. Руки сцепил. Наклонился, вперился в Тельму взглядом. – Бросили… значит… я думал, что ты про Гаррета спросишь.

– И про него тоже.

У нее вообще множество вопросов накопилось.

– Видишь ли… с одной стороны, все просто, а с другой – запутанно. Начнем с того, что ты не была моим ребенком. Если честно, я вообще детей недолюбливаю. Хотя, конечно, для соплячки ты была довольно мила. Во всяком случае, не изводила никого капризами…

Наверное, это можно было счесть своего рода комплиментом.

– Смерть Элизы стала большой неожиданностью для всех нас. И неожиданностью, мягко говоря, неприятной. И дело отнюдь не в трагедии… о трагедии тогда я не думал. Что поделать, такая уж я эгоистичная сволочь. Меня куда больше интересовали уже подписанные контракты. Неустойки, которые придется платить. Или не платить, но тогда – судиться. Устные договоренности. Обязательства. Моя премьера, которая должна была состояться… нет, она состоялась, но сама понимаешь, без Элизы это был уже совсем иной спектакль.

Странно, не то чтобы Тельма никогда не думала о деньгах – думала, как думала о доме на Острове, о маминых драгоценностях, о картинах и скульптурах, которые, как она понимала теперь, стоили немало, – но не о сорванных контрактах.

Спектаклях, которые не состоялись.

Съемках, пробах и иных обязательствах.

– Особенно альвы нервы потрепали. «Блумс Корп». Первый подписанный контракт с человеческой женщиной. Новая линия косметики. И главное, что основные материалы были сданы. Так нет же, заявили, будто смерть Элизы наносит ущерб ее образу. Сволочи. Ты слышала такое?

Его возмущение не было наигранным!

– Ставит под удар всю компанию… потребовали выплатить неустойку… мы с ними два месяца бодались, а в результате они выплатили лишь пятую часть от суммы контракта. Дескать, остальное с радостью передадут прямым наследникам. Так что, Тельма, можешь попробовать.

Судиться с альвами?

Доказывать, что она, Тельма, прямая наследница великой Элизы Деррингер?

– Сто семьдесят пять тысяч, – мистер Найтли усмехнулся. – А доказать твое родство будет несложно. Контракты они подписывали кровью. Достаточно будет сравнить.

Сто семьдесят пять тысяч… запредельная сумма. Тельме и представить такую сложно, искушение велико. Бросить все, получить деньги, те, которые по закону принадлежат ей.

– Нет, – сказала Тельма. – Не сейчас, во всяком случае.

– Умная девочка. Что ж, просто знай, что деньги эти есть… вот, – из очередного ящика – а в столе, похоже, их было множество – появилась шкатулка, которую мистер Найтли подтолкнул к Тельме. – Здесь ключ. «Цверг Инт». Центральное отделение. Пятая ячейка. Там найдешь бумаги.

Шкатулка дразнила близостью своей.

Знакомая такая.

Деревянный куб с накладками из мамонтовой кости. Куб выглядит цельным, но Тельма помнит его секрет.

– Перед тем как идти, активируй кровью. Это твое наследство. То, которое удалось спасти… пригодится. Ты же собираешься утопить этого засранца?

– Гаррета?

– А есть другие? – Кривоватая усмешка не шла мистеру Найтли, он и прежде не умел улыбаться, а теперь и вовсе будто маску нацепил. – Его… я предупреждал Элизу, что добром это не кончится… не слушала… сердцем чувствовала… все они… светлячки, мать их за ногу.

Он сплюнул на столешницу, и плевок вытер засаленным рукавом старой кофты.

– Как же я на нее злился! Тебе не рассказать… погибнуть так глупо… только что толку-то?

Тельма отвела взгляд. Она тоже злилась. Нет, поначалу горевала. Плакала. Ждала, что появится кто-то, кто скажет, что произошла ужасная ошибка, но день шел за днем, месяц за месяцем, и надежда умирала. Зато появлялась обида.

После обиды – злость.

Как она могла так поступить?

– Натура такая… светлячкам нужна любовь. Всем, говорят, нужна, но мы-то с тобой и без нее прожить способны, а они без любви гаснут. Вот и цепляются за каждую роль, и лезут по головам, не ради славы – ради любви. И готовы лететь за любым придурком, который приласкает. По углям побегут, по стеклу… и светить будут ярко… ей нужны были цветы. И письма поклонников. И Гаррет. Он сумел убедить Элизу, что и вправду любит. Дурочка несчастная… ладно, любовь… ладно, деньги… многие содержат дармоедов. Но завещание на него писать?!

– Какое завещание? – Куб-шкатулку Тельма подвинула к себе. Провела пальцами по грани. Дерево потемнело, кость стала желтой, что руки мистера Найтли, а резьба заросла пылью.

– Не знала? Конечно, откуда тебе… видишь ли, деточка, твоя матушка с какой-то стати решила, что этот ублюдок – надежен. И что если с ней вдруг произойдет несчастье, он тебя не бросит. Все ее имущество, конечно, переходило к тебе. Но ты же была несовершеннолетней. Вот Гаррет и назначался твоим опекуном.

Безумие.

Она не могла быть настолько слепой!

Или…

– Кстати, узнал я об этом, когда он заявился и потребовал отчет. Бухгалтерские книги ему… за все годы… дескать, я обкрадывал Элизу… обманывал… скотина… я всегда был честен со своими девочками! А этот… судом грозился… семейными связями… я послал его в Бездну. Там таким ублюдкам самое место.

Увы, пожеланию этому не суждено было исполниться. А жаль, глядишь, Бездна и избавила бы Тельму от многих нынешних забот.

– Тогда и выползло… он давно подгреб активы Элизы… вроде бы как вложил в выгодный бизнес. Семейное дело… дом продал. Драгоценности… сама понимаешь.

Понимает.

И теперь, пожалуй, больше, чем когда бы то ни было.

Деньги. И дом. Сколько стоит дом на Острове? А драгоценности, которых у мамы было много. Тельме позволяли играть с ними. Что стало с алмазной диадемой? Или с тем браслетом из желтых топазов? Рубиновое ожерелье и камень-подвеска, величиной с голубиное яйцо. Мама говорила, что это подарок…

– Он рассчитал всю прислугу, которая была в доме… и не только рассчитал. – Мистер Найтли тарабанил по столу и выглядел задумчивым. – Я пытался найти твою няню. И выяснилось, что она уехала из города. Как и горничные… и повариха… все вдруг решили уехать из города…

Интересно.

А ведь Тельма думала поговорить с этими людьми. И от намерения своего не отказалась.

– А с тобой и вовсе получилось забавно. Мне сказали, что ты отправлена в пансион. В очень хороший пансион, где получишь все необходимое… но встречаться с тобой нельзя.

– Почему?

– А кто я такой? Старый приятель матери? Мужчина сомнительных привычек и еще более сомнительной репутации? Нет, деточка, юной леди не стоит иметь дела с подобными особами. Требовать встречи? А на каком основании? Искать… я пытался, честно, но увы, здесь мои связи оказались бесполезны. Вот и осталось, что ждать, когда ты появишься.

– А если бы я не появилась? – Тельма сдавила куб.

Не треснет. Не развалится. Он куда прочнее, чем выглядит. И когда-то именно в нем хранился тот алый камень, по легенде вырванный из короны масеуалле. Маме нравились легенды, а вот камень она недолюбливала. Говорила, что от него тянет бедой.

Права оказалась.

– Значит, не судьба… но ты появилась.

Он замолчал, застыл, баюкая в ладонях трубку с погрызенным чубуком. Он треснул, но вместо того чтобы купить новую – Тельма знала, что мистер Найтли может позволить себе купить не одну сотню трубок, – он замотал чубук кожаным шнурком. Вряд ли это улучшало вкус табака.

– Ты появилась и хочешь крови. Я не знаю, кто был твоим отцом, но иногда мне кажется, что он… как бы это выразиться, не совсем, чтобы человек. Элиза наотрез отказывалась говорить, да я и не настаивал… говорю же, не люблю я детей.

Это было сказано вполне искренне, и Тельма поверила. Вспомнилось, что мистер Найтли всегда был не в меру язвителен, а порой и откровенно груб.

– У тебя был характер. И вижу, не испортился.

С данным утверждением многие бы поспорили.

– Хорошо… но будет сложно, деточка… очень сложно…

– Я это понимаю.

– Не совсем. Гаррет сам по себе дерьмо и ничтожество, но те, кто за ним стоят… в него много вложили. А кому охота терять свои вложения? Так что, деточка, будь осторожна. Очень осторожна.

Он поднялся и обошел стол. Сейчас хромота мистера Найтли стала особо заметна.

– Пойдем. Покажу кое-что… после смерти твоей матери оказалось вдруг, что я больше не нужен. Сцены Нью-Арка разом закрылись для меня как режиссера. От моих девочек отворачивались. Мои прежние друзья… я был так наивен, что думал, будто у меня есть друзья… вдруг исчезли. Мне намекнули, что стоит уехать… успокоиться… поискать славы, скажем так, в провинции.

– И вы?

– Прислушался к совету. Я же не самоубийца, деточка. И не герой. Никоим образом не герой. Пять лет катался. Потихоньку налаживал новые связи… потом вернулся… сначала на окраину, постепенно вот… критиком стал. Некоторые полагают, что мне нужно было выплеснуть яд.

Мистер Найтли скромничал.

Тельма не знала, как обстояли дела пять лет тому назад, ее это интересовало мало, но сейчас слово Найджела Найтли могло возвысить, или наоборот, свергнуть с вершины. Он зажигал звезды, и что за беда, если звездам этим было далеко до Элизы Деррингер.

– Как бы там ни было, но у меня к этому засранцу свой счет имеется… если позволишь совет, деточка…

Если даже не позволит, совет будет дан. Согласие Тельмы – формальность, почти такая же, как ее присутствие в доме.

– …ищи не только в прошлом. Прошлое мало кому интересно. И доказать ты ничего не докажешь… были любовниками? Это простят. Примут. Обокрал сироту? Скажут, что у твоей матери были долги.

– А у нее не было долгов?

– Она зарабатывала сотни тысяч, деточка. И считать деньги умела. Пока не встретила Гаррета. А вот он привык жить на широкую ногу… поигрывал опять же… скачки, рулетка… с размахом, потому как родовитым ублюдкам размах положен. Только вот оплачивать долги его было некому. Но это не мешало ему черкать расписки. Твоя мать, безголовая женщина, эти расписки скупала… говорила, что сожжет, но, к счастью, не успела.

Эта дверь скрывалась за панелью, и Тельма, пожалуй, не сразу нашла бы ее, окажись она в кабинете одна. Мистер Найтли надавил на стену, и часть ее отошла.

– Расписки она передавала мне. На ответственное, так сказать, хранение.

Вторая комната была невелика.

И сделали ее, надо полагать, по особому заказу. Железные стены. Железная, как выяснилась, дверь. Ни окон, ни щели воздуховода, и потому воздух здесь спертый, тяжелый. Тельма не дышит – задыхается.

Отступает, пропуская старика в эту нору.

И страшно вдруг становится. А что, если это ловушка? Что, если ждали ее, но вовсе не затем, чтобы помочь? Что стоит закрыть ее вот в этом гробу? Закрыть и забыть. На день. Два. Пока не иссякнет воздух. Можно и вовсе оставить. Цверги, небось, позаботились об изоляции, они всегда ответственно относились к контрактам. Тогда достаточно не открывать дверь, и мистера Найтли не будет беспокоить запах.

– Он думает, что расписки Элиза сожгла… вот… – Мистер Найтли вышел с металлическим ящиком, который нес с немалым трудом. – Не знаю, пригодятся ли… срока давности долги не имеют, уж поверь старику, который на чужих деньгах собаку съел. И заверены они кровью, поэтому отказаться не выйдет.

– Сколько здесь?

Ящик Тельма приняла.

– Полмиллиона.

– Сколько?!

– А чего ты удивляешься? Их семейка привыкла к роскошной жизни… поэтому не спеши, деточка. Ищи… люди не меняют старых привычек. Разве что учатся прятать свое дерьмо.

Глава 14

Гаррет улыбался.

Он всегда, Бездна его задери, улыбался.

Привычка? Мэйнфорду бы такую. Говорят, улыбка располагает людей, только у него получалось редко, что улыбаться, что располагать.

– Ты понимаешь, в каком положении я оказался? – Гаррет улыбался официантке, которая от этой улыбки таяла. И менеджеру, который таять не спешил, но делался исключительно любезен. Старым знакомым. И вовсе незнакомым людям, как и нелюдям, которых искренне недолюбливал. Но видят Боги Старого Света, Гаррет скорее издох бы, чем позволил бы ощутить хоть толику этой нелюбви.

– Опять молчишь? – Он аккуратно расстелил на коленях льняную салфетку. – Мэйнфорд, я тебя не понимаю!

Мэйнфорд сам себя не понимал. Бездны какой он вообще согласился на эту встречу?

Впрочем, Гаррет умел уговаривать.

Он улыбался.

И даже по телефону эта улыбка располагала.

– Что ты хочешь услышать? – Рядом с младшим братом Мэйнфорд ощущал себя неуклюжим, неповоротливым, а еще воспитанным дурно, но последнее обстоятельство не печалило. – Что мне жаль? Да, мне жаль, что у тебя хватило мозгов связаться с Вельмой.

Улыбка несколько поблекла.

– Нам нужны деньги.

Это Мэйнфорд слышал при каждой встрече, к счастью, те случались не так уж часто.

– Вам всегда нужны деньги.

– Мэйни. – В голосе Гаррета прорезался легкий упрек, даже не упрек – намек на него. – Сейчас особый случай.

У него любой случай был особым.

Грядущая свадьба. Кампания. Матушкин благотворительный бал, на котором Гаррет планировал встретиться с нужными людьми. Случаев было великое множество. Мэйнфорд не успевал следить за всеми.

– Грядут выборы. У меня неплохие шансы. Очень неплохие. Я могу стать самым молодым Канцлером за всю историю… если ты поможешь.

– Каким это образом?

– Сделай так, чтобы этот урод заткнулся.

А вот эта вспышка гнева – что-то новое, и похоже, Джаннер и вправду наступил на больную мозоль. Впрочем, даже сейчас Гаррет не перестал улыбаться, а улыбка его не утратила и толики той подкупающей искренности, которая заставляла людей верить Сенатору.

Чтоб его.

– Каким именно образом? – Мэйнфорд покрутил ложечку для икры, которая в неуклюжих пальцах его казалась вовсе крошечной, почти игрушечной.

Помнится, был у дорогой сестрицы игрушечный набор для полной сервировки стола, со всеми этими икорными ложечками, ножами семи видов и фарфоровыми подставками для именных табличек.

– Не знаю. – Взгляд Гаррета скользнул по официантке, и та зарделась, поспешила отвернуться, благо была занята другим клиентом. Женщины Гаррета любят, и официанточка, если намекнуть, с радостью прыгнет в постель многоуважаемого Сенатора… или не в постель.

Братцу и подсобки хватит.

Или туалета, как в тот раз, когда… снимки едва не попали в прессу. Гаррет, помнится, был вне себя от ярости, а Мэйнфорду стоило двадцати пяти тысяч дело замять.

– Придумай что-нибудь. Ты же у нас умный, – это прозвучало с издевкой. – Ну там… денег дай…

Деньги у Джаннера имелись. Но Мэйнфорд подозревал, что к попытке подкупа Джаннер отнесется с немалым восторгом…

– Или закрой. Обвини в чем-нибудь…

– В чем?

Разговор этот нравился Мэйнфорду все меньше и меньше.

– Да какая разница? – искренне удивился Гаррет. – В изнасиловании, убийстве… у вас же есть нераскрытые убийства? И тебе польза будет…

– Нет.

– По-прежнему принципиален?

– Да.

– Мэйни, гибче быть надо… этот человек мешает нам.

– Кому это – «вам»?

– Не важно. – Взгляд Гаррета следовал за официанткой, и девушка чувствовала внимание. Она то и дело останавливалась, чтобы поправить волосы. Или табличку на груди. Касалась то щеки, то губ. Пунцовела без причины.

– Пойми же, он опять лезет туда, куда лезть не стоит. И пора его остановить.

– Тебе пора. – Мэйнфорд положил ложечку на место. Огляделся.

Идеальная сервировка.

Идеальной белизны скатерть. А тарелки – из черного стекла с незатейливым вензелем в центре. Серебряные подстаканники. Высокие стаканы. Бокалы четырех видов.

Лед в вазочке.

Тоска.

Он полчаса здесь, а уже задыхается.

– Ты и останавливай.

– Мэйни! – Гаррет коснулся колокольчика, и официантка вздрогнула, повернулась, а в глазах ее вспыхнула безумная надежда.

Или показалась?

Она далековато стоит, чтобы рассмотреть глаза, не говоря уже о надежде в них. Мэйнфорду вновь мерещится.

– Послушай… я понимаю, что выразился несколько… резковато… я вовсе не собираюсь ставить под сомнение твои моральные принципы. Я знаю, сколь они высоки.

Ложь.

Он и деду всегда лгал. И матери, только та, ложь различая прекрасно, почему-то предпочитала ей верить. Не потому ли, что при всей лживости, Гаррет как нельзя лучше устраивал ее? Он молод. Красив. Амбициозен и, что куда важнее, успешен.

Если он станет новым Канцлером, род Альваро возвысится как никогда прежде.

– Но ситуация на самом деле несколько… необычна. Мои аналитики говорят, что за день я потерял три пункта! Три пункта, Мэйни! А могу потерять еще больше!

– Выступи с заявлением.

– Конечно. – Гаррет поморщился, он терпеть не мог советов, в которых не нуждался. Во всяком случае полагал, что не нуждается. – Мы уже готовим опровержение, но… сам понимаешь, мне сложно объяснить некоторые… факты…

– Вроде вашего партнерства с Вельмой?

– Таар-мааре. – Гаррет склонил голову, всей позой своей выражая глубочайшее почтение к поименованной особе, – чиста перед законом. Тебе ли не знать…

Пауза.

Голос Гаррета – еще один инструмент обольщения, и не суть важно, кого он обольщает, мужчины и женщины, дети и старики – его готовы были слушать все. Не вникая в суть слов, но лишь наслаждаясь звучанием этого голоса, и тогда каждая пауза становилась мукой.

Когда-то и на Мэйнфорда это действовало.

– Будь у вас на нее хоть что-то… она лишь слабая женщина, которая пытается выжить в исконно мужском мире. Она не побоялась взять дело мужа в собственные руки и преуспела. А такой успех не прощают. И потом проще облить ее грязью, чем признать…

– Гаррет, – Мэйнфорд откинулся на спинку стула, – хватит. Это ты на пресс-конференции расскажешь. А мне не надо по ушам ездить. Что у тебя с ней?

– Дело. Просто дело, Мэйни! Да, она вложилась в компанию…

– Только в компанию?

– Ты же знаешь, мы благодарны всем, кто счел возможным поддержать меня…

– Чек?

– Анонимное пожертвование. Мы на эти деньги купили книги для детского приюта. И оплатили счета женской общины, помнишь, я рассказывал… или это не тебе рассказывал? Ах да, конечно, не тебе. Тебе ведь некогда слушать мои рассказы. Ты у нас делом занят.

– Гаррет!

– Вельма – мой деловой партнер, и только. Бизнес законный. Прозрачный абсолютно! Нас уже проверяли… налоговое управление. И внутренняя безопасность. И снова налоговая… Боги Бездны! Да мы креветок поставляем! Лобстеров!

Он позволил себе повысить голос, всего-то на полтона, но этого хватило, чтобы официантка обернулась. И густо покраснела, встретившись взглядом со взглядом Гаррета.

– У Вельмы есть связи среди побережников, но не было транспорта. А наши суда простаивали. Да до нее компания была убыточной!

– Что ж, – Мэйнфорд тряхнул головой, пытаясь избавиться от назойливого шепотка, – в таком случае я рад за вас. А пресса… думаю, с этим недоразумением ты и сам справишься.

И ответ его вовсе не обрадовал Гаррета.

– Мэйни, что он еще знает?

– Джаннер?

– Не притворяйся, ты прекрасно понял, о ком я говорю! Что он раскопал?

– Откуда мне известно? – Мэйнфорд разглядывал брата с интересом. Надо же, нервничает. И не из-за Вельмы… законный бизнес?

Креветки и лобстеры?

Интересно, насколько выгодна торговля креветками и лобстерами? Хватит ли прибыли, чтобы покрыть затраты на покупку четырех судов? Или же помимо креветок с побережья везут что-то еще?

Не столь безобидное.

Совсем незаконное. К примеру, пыльцу желтого лотоса? Опиум-сырец? Морскую кость? И морскую же кровь, которая опаснее и опиума, и лотоса вместе взятых?

Гаррет не ответит.

Он и вправду может верить в лобстеров с креветками, не потому что глуп, но потому как это безопаснее. Разумнее. Не следует лезть в чужие дела.

К сожалению, эту простую истину Мэйнфорд никак не мог усвоить.

– Возможно, он спрашивал о чем-то?

– Джаннер?

Мэйнфорд был последним человеком, к которому Джаннер обратится с вопросами, если, конечно, ему нужны будут ответы, а не очередной скандал.

– Или запросы подавал… ты же говорил, что доступ к архиву ограничен… – Гаррет выпустил официантку из поля зрения. И это было что-то новое.

Архив?

Что может быть такого в архиве, что заинтересовало бы Джаннера? Или, правильнее было бы спросить, испугало Гаррета настолько, что он признался в самом существовании этого интереса?

– Рассказывай, – велел Мэйнфорд.

– Да нечего рассказывать, просто… – Гаррет замялся, и, пожалуй, человек, плохо знакомый с братцем, решил бы, что Гаррет испытывает замешательство, что ему сложно определиться, с чего начать рассказ, но Мэйнфорд прекрасно знал: все это – очередное представление. – Видишь ли… некоторое время тому я получил предсказание…

– Поздравляю.

– Мэйни, пожалуйста, не сейчас. Ее прогнозы до этого дня сбывались.

Он вздохнул, точно собираясь с силами.

– Аная – Провидица. Сертифицированная. И… настоящая.

С Провидицами Мэйнфорду сталкиваться не доводилось, он искренне надеялся, что и не доведется, поскольку цену за свои услуги Слепые девы заламывали неимоверную, и платить приходилось не только наличностью.

– В прошлом она неоднократно помогала мне. И прогноз был благоприятен. До недавнего времени. – Гаррет тронул мизинцем двузубую вилку. – Аная Черноокая редко ошибается… действительно редко…

Мэйнфорд ждал.

И закипал.

Слова и вновь слова, пустая вязь, которая тянет время и нервы.

– Если вкратце, то она сказала, что меня погубит мое прошлое.

– Туманно.

И для работы точно не годится, потому как в прошлом Гаррета накопилось изрядно дерьма, большей частью постельного толка. Но помимо мелких измен, бесконечной череды романов, на которую мудрая супруга закрывала глаза, понимая, что сие есть малая плата за право зваться женой сенатора, имелись грешки и покрупнее.

Взятки.

Подкупы. Служебное положение, использованное в личных целях.

– Не совсем… она сказала, что в этом замешан ты.

– Я?

– Меня это тоже… несколько удивило. – Гаррет поморщился. – Она сказала, что пришло время возвращать долги. Что прошлое явится к нам обоим. И если ты решишь исправить ошибку, которую допустил когда-то, я погибну.

Вот уж и вправду, странное предсказание.

Прошлое?

Ошибка?

Ошибок Мэйнфорд в свое время допустил изрядно, но чтобы вернулась… бред какой-то.

– Мэйни, я понимаю, что тебе все это кажется… странным, но подумай, не происходило ли с тобой в последнее время чего-нибудь необычного?

– Чего?

– Да если бы я знал! – А вот в этом восклицании скользнула нотка фальши. – Допустим, к тебе обратятся со странной просьбой…

– Ко мне постоянно обращаются со странными просьбами.

– Или предложат… станут задавать вопросы о старых делах…

– Я буду молчать, – хмыкнул Мэйнфорд, поднимаясь. – Гаррет, или признавайся, в какое дерьмо ты вляпался…

…и если верить Провидице, вляпался отнюдь не в гордом одиночестве.

– …или сиди и пиши очередную речь…

– Для тебя все это игра. – Теперь Гаррет играл печаль, и улыбка его, по-прежнему искренняя, несколько поблекла. – Ты не понимаешь, что на кону стоит будущее нашей семьи. Род Альваро слишком долго находился в тени. И наступило время вернуть ему былое величие…

– Об этом тоже расскажи избирателям. Или спонсорам.

Мэйнфорд бросил на стул льняную салфетку.

Хватит с него.

И так час потратил, да и то не пообедал толком. Ничего, по дороге перехватит.

Кохэн ждал у ресторанчика. Он оседлал мусорный бак и, упершись ногами в бордюр, покачивался. Бак скрипел, прохожие оборачивались, и это их любопытство явно доставляло Кохэну немалое удовольствие.

– Что? – Он постучал шляпой по колену. – Притомился. Присел. Хотел войти, но не пустили. Как понимаю, записку передать тоже не удосужились?

– Не удосужились, – признался Мэйнфорд.

– В следующий раз выбери для встречи менее пафосное местечко.

Кохэн потянулся и зевнул широко, демонстрируя золоченые клыки.

– Если ты только для этого явился… – Мэйнфорд сквозь стекло наблюдал за братом и официанткой, которая, склонившись к столику, внимательно слушала клиента. И не просто слушала, она была очарована Гарретом, он же откровенно наслаждался своей внезапной властью.

Куда они отправятся?

Нет, не сейчас… Гаррет не настолько неблагоразумен. Позже. Сегодня или завтра. Очередной мотель, где не спрашивают имен и не запоминают лиц, а номера сдают на час.

– Не все, – Кохэн напялил шляпу, – твой старый знакомый вернулся… тот, который с лилиями.

Берег.

Пологий и длинный, этакий земляной язык, протянувшийся от мостовой до кромки воды. Вода – черная, густая, что деготь. Когда-то здесь была пристань, но она давно сгнила, и остались лишь облезлые столбы, которые из воды торчали.

Неуютное место.

Тянуло холодом. Воняло. И Мэйнфорд, привычный к вони, все же морщился. Он разглядывал и берег, и кусок брезента, на берегу растянутый, и тело на этом куске. Пожалуй, сюрреалистичная эта картина, знакомая едва ли не в каждой детали, была интересна.

Джаннер сумел бы заснять ее.

И странно, что этот подонок с его сверхобостренным чутьем до сих пор не объявился. Мэйнфорд хмыкнул: этак он и волноваться начнет, не случилось ли с Джаннером дурного?

…а ведь и вправду. Где его носит? Вон, другие охотники за падалью слетелись уже, крутятся у полосатой ленты, тянут шеи, норовя разглядеть побольше. Стрекочут камеры. И если прислушаться, то ветер донесет обрывки фраз.

Не будет Мэйнфорд прислушиваться.

– Кто ее нашел? – Он был благодарен Кохэну, что тело почти не трогали.

Ждали.

Техотдел уже разобрался. Чтица… Мэйнфорд поискал в толпе знакомую фигуру и, не обнаружив, повернулся к Кохэну:

– А где?

– Зачем она? Из воды же достали. А у девчонки и без того работы хватает.

В этом был смысл, но все-таки самоуправство Кохэна порой раздражало.

– Впредь, будь добр предупреждать.

– Всенепременно, если ты дашь себе труд оставаться в пределах моей досягаемости, – этот поганец и поклон отвесил, не то на публику играл, не то индивидуально для Мэйнфорда. – А нашли ее мальчишки. Вон, маячат. Рыбачить пошли. И вытянули рыбку…

Мальчишки сидели на старом ящике, укрытые одеялом и преисполненные чувства собственной важности. Напуганными они не выглядели, скорее расстроенными, что близко к трупу их не подпускают. Над мальчишками хлопотала пара женщин, похожие друг на друга, что две куклы с одной полки. Завитые волосы. Клетчатые платья с юбкой-колоколом. Заколки-банты.

И к Мэйнфорду они повернулись одновременно:

– Вы не имеете права! – сказала первая, с мушкой под левым глазом.

– Мы будем жаловаться! – поддержала ее вторая, мушка у которой стояла над губой.

– Дети и без того натерпелись.

– Ма-а-а-м… – заныли упомянутые дети, но остались неуслышанными.

– По какому праву вы задерживаете нас здесь? – У той, с мушкой под глазом, помада на губах была ярко-оранжевого оттенка. И оттого губы эти казались непомерно огромными, слишком большими, чтобы на лице поместилось еще что-то. Женщина наступала, потрясая деревянной лопаточкой для блинчиков, которую сжимала, точно саблю. – Дети не виноваты!

– Никто не виноват, – миролюбиво отозвался Мэйнфорд. И улыбнулся.

Все-таки улыбка располагает людей.

Но эти конкретные люди отшатнулись, и женщина выставила лопаточку между собой и Мэйнфордом, предупредив:

– Не приближайтесь!

– Не буду. Мне надо услышать, что они видели…

– Ничего не видели! – ответила вторая, которая держалась позади подруги, а помаду предпочитала красную.

Хорошо, что Тельма не красится.

И платьев избегает.

– Я не с вами разговариваю. Или молчите, или… – Мэйнфорд махнул рукой на ленту. – Будете ждать там.

Женщины оскорбленно поджали губы. И жаловаться станут. На грубость. На полицейский произвол. На оскорбительное поведение и так далее…

Ну их…

Зато мальчишки смотрели на Мэйнфорда едва ли не с восхищением.

А история простая. И глупо было надеяться вытащить из нее хоть что-то. Двое приятелей. Родительский запрет. И манящая близость реки. Тайный сговор. Побег. Несостоявшаяся рыбалка.

– Ее к берегу прибило, – сказал старший с виду парень. Он был белобрыс, конопат и вид имел донельзя деловитый. – Мы сразу поняли, что чегой-то не так.

– Ага, – поддержал его второй.

Тоже конопатый, но стриженный так коротко, что цвет его волос не представлялось возможным различить.

– Сюда всегда чего-то прибивает… – старший мазнул рукавом по носу. – В прошлом-то месяце дохлую собаку… а теперь вот трупяка.

– Ага.

– Ее за коряжину зацепило. Там под водою коряжины старые…

– Ага.

– Ну и пакет порвался, значится… я гляжу, что рука из воды торчит. Белая… вот…

– Ага.

– Тут и вперлось, что надобно полицию звать.

– Ага…

– Мы и сбегали скоренько к телефону… там, правда, дядька слухать не хотел, – пожаловался пацаненок, шмыгнув носом. – Уши ободрать грозился.

– Не обдерет, – пообещал Мэйнфорд. – Что ж… спасибо за гражданскую сознательность.

Пацан важно кивнул, а его приятель расплылся в счастливой улыбке. Ну хоть кому-то хорошо. Честно говоря, пацанам этим, для которых найденный на берегу труп был всего-навсего приключением, Мэйнфорд завидовал.

– Видеть вы ничего не видели?

– Так чего тут увидишь? – удивился старший. – Дорога-то старая, только третий маршрут и ходит, который до новой пристани.

– Ага… и еще на завод, когда ездют, – поддержал его младший, который ерзал от нетерпения. – Но они редко… вчера вот никого не было.

– А ты знаешь?

– Знаю! Меня мамка в комнате заперла, чтоб учился…

– А ты не учился? – Мэйнфорд присел и глянул пацану в глаза. Серые. Ясные. И врать еще не то чтобы не умеет, скорее уж не видит смысла врать в данном конкретном случае.

– Не-а… тоска… я в окно глядел… тож тоска. Дождь был. И дорогу видать… когда кто едет, то фары палит. А тут никого за целый вечер.

Тело могли сбросить и выше по течению.

Здесь, как Мэйнфорд прикинул, от дороги далековато. Берег, хоть и пологий, но вязкий, машина в таком сядет и без тягача не вытащишь. А если бы вытаскивали, остались бы следы. Оставлять на дороге? И волочь тело к воде? Далековато выйдет. Неудобно. Да и район, пусть и не из приближенных к Первому кругу, но и не из тех, где никому нет дела до дел ближних своих. Скорее уж наоборот, в таких вот местах все знают обо всех. И появление незнакомца – само по себе событие.

– Если вдруг вспомните что-то, то звоните. – Мэйнфорд вытащил из кармана визитку, которая, на счастье, оказалась не слишком мятой. – Вот. Только скажите, что вы по делу утопленницы.

– Так она не сама утопла, – резонно возразил старший.

Умные ныне дети пошли.

Не сама.

Да и не утопла. Их всех находили в реке, в разных местах, в разное время. В разном же состоянии. Но ни одна из них не утонула. И подходя к телу, распростертому на черном брезенте, Мэйнфорд уже знал, что увидит.

Сахарную блондинку, погасшего светлячка. Сейчас в ней не осталось ничего красивого, напротив, бесстыдная эта нагота, синюшность тела, покрытого узором черных порезов, была уродлива. И Мэйнфорд заставлял себя смотреть.

Подмечал детали.

Нынешняя жертва в воде пробыла недолго. И повезло, что осень, и вода холодная, поэтому тело если и тронуто разложением, то самую малость. Кожа набрякла, но еще не поползла гнилою тряпкой. Лицо… типично.

Правильный овал.

Аккуратный нос. Четко очерченный рот. Глаза закрыты, но гадать нечего – голубые. Он, кем бы он ни был, предпочитал голубоглазых блондинок.

Натуральных.

Ухоженных. И здесь не изменил привычке. Волосы, растрепанные, спутанные, но хотя бы не покрытые слоем трупного воска и водорослями, вились. В жизни она носила прическу волной, тщательно следя, чтобы ни одна прядь не нарушала искусственного совершенства этой волны. И брови выщипывала так, чтобы оставались тонкие нити, которые подкрашивала косметическим карандашом.

Наклеивала ресницы…

И ногти.

Мэйнфорд склонился и, преодолев минутное отвращение – вот не любил он утопленников, было в них что-то подлое, вроде стремления спрятать под водой истинный след, – взял девушку за руку.

Ногти ей обрезали.

И покрыли темно-красным лаком. Причем покрыли аккуратно, профессионально почти. Совершенствуется, зар-р-раза…

Кохэн молча подал пинцет. И рот покойнице помог раскрыть. И вздохнул, когда из горла женщины появилась вялая лилия. Мятая. Размокшая. Уродливая. На ней насчитают с полусотни лилий, вырезанных ножом. И Мэйнфорд знал, что прочтет в заключении: резали их на живой еще жертве.

…они все жили подолгу.

Два дня.

Три дня… самая выносливая, судя по степени заживления старых ран, продержалась около пяти. Сколько мучилась эта?

– В этом нет твоей вины, – Кохэн разглядывал тело.

Что видел?

Ничего.

Если бы хоть что-то, хоть мелочь какую-то… Кохэн знает, насколько важны мелочи.

– А чья?

– Города. И того психа, который их режет…

…он начинает с ног. Аккуратные, неглубокие раны, которые сильно кровоточат и причиняют боль. Он не позволяет жертвам умереть от потери крови.

И заботливо смазывает раны заживляющим бальзамом.

Он выжигает лилии на коленях.

И разрисовывает спину узором из цветов. Он аккуратен и методичен. И наверняка получает немалое удовольствие от процесса. И он никогда не трогает лицо.

Почему?

Этот вопрос мучил Мэйнфорда давно. Он обращался к душеведам, но те готовы были говорит с Мэйнфордом о нем самом, но отнюдь не об убийце…

…он заканчивал всегда одинаково: вспарывал жертве живот, удалял матку и яичники, а внутрь клал камень. И это тоже что-то значило.

Кто бы сказал, что именно.

– Пусть пакуют. И… Кохэн… скажи, чтобы взглянула. Можно, завтра. Когда она обсохнет. Вдруг да повезет…

…единственная надежда. Только какая-то безнадежная.

Глава 15

Единственной лампы было недостаточно, чтобы осветить просторную гостиную. И вишневые обои в полумраке казались черными, как и ковер, тем разительней выделялись белизной резные креслица, совершенно неподходящие ни к этой комнате, ни к ее хозяину. Впрочем, данный факт нисколько не мешал мистеру Найджелу устроиться со всеми удобствами. Он откинулся, вытянув ноги, возложил их на деревянную скамеечку, а под голову сунул подушку.

И вид имел расслабленный.

Несерьезный.

– Свирель, говоришь, – он все еще пил, при том не пьянея, и было ли это результатом многолетних тренировок, либо же естественным свойством организма, Тельма не знала. – Не думал, что ты запомнила…

– Я и не помнила, пока… не услышала вновь.

Она пыталась понять, что именно стоит рассказывать и стоит ли вообще.

– Интересно… очень интересно… а свирель… по случаю досталась. Я одно время гонялся за всякими редкостями… идолы масеуалле… у меня даже есть камень из алтаря, который, если верить продавцу, стоял в главном храме… правда, продавцам всегда стоит верить с оглядкой… а есть булыжники мостовой Старого Света. Хочешь посмотреть?

– Хочу.

Историю Тельма не то чтобы не любила, просто история, которую давали в приюте, оставалась чем-то в высшей степени абстрактным. Даты. Имена.

События.

А тут булыжники мостовой.

– Посмотришь. – Мистер Найтли кивнул, не то Тельме, не то собственным мыслям. – Камень как камень. Может, и вправду обыкновенный, не из Старого Света, а из какой-нибудь местной деревушки…

Он хохотнул и вновь закашлялся, но на сей раз приступ не длился долго. И откашлявшись, мистер Найтли мазнул ладонью по губам, посмотрел на руку, нахмурился.

– А она все ближе и ближе… и никуда-то от нее не деться. Ладно, деточка… свирель… вот уж, и вправду, диковинка. На Рыбачьем рынке купил. Нравилось мне бродить по рядам, искать что-нибудь этакое… порой находил. Большею частью, конечно, барахло, но… не в нем дело. В людях. В рассказах. Ох, какие истории я слышал! Каждая вторая на сцену просилась… пускал. Будь добра, сходи в библиотеку. – Он смежил веки. – Третий стеллаж. Вторая полка. Книга в красном переплете. И не спеши… мне уже некуда. А тебе пока незачем. Помнишь, как пройти?

– Да.

Спуститься на этаж.

Темный коридор. Скудное освещение. И вновь снимки, на которые Тельма старательно не смотрит. И еще более старательно гонит из головы мысли о том, что дело, оказывается, не только в ребенке, который мог бы появиться на свет, если бы мама…

…в деньгах.

…и в страхе, что кто-то узнает о долгах.

В библиотеке, как сие и положено, царили тишина и полумрак. Здесь шторы не задергивали, и в комнату проникал свет с улицы. Яично-желтый, густой, он разливался по паркету и коврам неровными лужицами. Выплескивался на полки. Подсвечивал корешки старых книг.

Когда-то Тельме нравилось здесь бывать.

Надо же, а она и забыла… в приюте ей казалось, что она из дому-то не выходила, а если и выходила, то исключительно для прогулок в парке. А все ведь иначе было. И когда-то она частенько оставалась у мистера Найтли. Он отводил Тельму в библиотеку. Мистер Найтли придвигал вплотную к столу кресло, на кресло кидал пару внушительных томов «Истории Нового Света», к которой он относился с изрядным скептицизмом. На тома – подушечку. А уж на подушку усаживал Тельму. Вручал ей листы бумаги и карандаши.

– Веди себя тихо, – говорил он. – Не мешай работать.

Сам же устраивался в дальнем углу, на софе, где и проводил часы, сгорбясь, уставившись невидящим взглядом в очередную стопку исчерканных листов.

Или же нервно расхаживал по библиотеке, бормоча себе под нос что-то.

Порой он вовсе забывал о Тельме, но ее это не пугало… она рисовала.

Или, когда удавалось сползти с кресла-трона – позже Тельма научилась делать это без труда, – бродила по библиотеке. Вытаскивала книги, разглядывала, что картинки, что желтые листы, что буквы, далеко не всегда знакомые. С книгами она обращалась аккуратно и всегда возвращала на место, а потому, когда мистер Найтли однажды поймал ее за разглядыванием «Энциклопедии малых божеств масеуалле», то не рассердился…

Та книга стояла на прежнем месте. Теперь она не выглядела ни большой, ни внушительной. Обыкновенною. Потрепанной, замусоленной слегк.

Тельма провела пальцами по темному переплету.

Не сейчас.

Какой там стеллаж?

Третий. И полка вторая. Книги мистер Найтли расставлял согласно собственной системе, разгадать которую вряд ли бы у кого получилось.

«Легенды Старого Света», огромный фолиант в обложке красного сафьяна, стоял бок о бок со «Свадебными традициями чичемеков», а с другой стороны его подпирал «Малый справочник животновода». За годы совместного существования книги сроднились, и Тельме пришлось приложить немало сил, чтобы выдрать треклятые «Легенды». Она попробовала было пролистать книгу, но лощеные некогда страницы слиплись, точно «Легенды», оскорбленные столь непочтительным с собою обращением, не желали посвящать Тельму в свои тайны.

Ну и пускай.

– Свет выключила? – поинтересовался мистер Найтли. Сперва Тельма решила, что за время ее отсутствия он задремал, а то и вовсе помер – до того бледной и недвижимой гляделась его фигура. Но нет, мистер Найтли встрепенулся, и стакан умудрился не выронить. – Неси сюда… открывай оглавление. Ищи главу про сирен.

Он не стал дожидаться, пока Тельма справится с упрямой книгой.

– Сирены… проклятые дочери Мельпомены…

– Кого?

– Была в Старом Свете такая богиня. Сгинула вместе с ним… но не сирены.

Книга со скрипом открылась, естественно, не на той странице.

– Наполовину женщины, наполовину птицы. От матери они унаследовали чудесный голос, от отца – дикий и необузданный нрав. Некогда сирены населяли Эгейское побережье. Оттуда расселились по многим островам. Особо нравились им скалистые утесы, рифы. Море, чувствуя родство с их кровью, охотно давало укрытие. Да и могучие крылья сирен способны были унести их на многие и многие мили…

Книга дразнила.

Перед Тельмой мелькали чудища прошлого.

Рогатые лошади и люди с собачьими головами. Вовсе не люди, но твари столь отвратительные, что и на картинках они внушали безотчетный ужас.

– Сирены кормились с кораблей. Они пели. И голоса их очаровывали моряков. Корабль шел на скалы. Разбивался. А там уже сирены и кормились. На деле, если брать свидетельства очевидцев… очевидцев оставалось не так уж и много, не было в них ничего птичьего. Ты с книгами управляться разучилась?

– Нет.

Тельме удалось-таки открыть на нужной странице.

С гравюры глядела женщина, полунагая и очаровательная в этой наготе. Она стояла вполоборота, заглядывая себе через плечо, и взгляд лукавый ее дразнил.

Мол, неужели ты, Тельма, веришь в подобные сказки? Даже если веришь, то сирены исчезли, ушли в воды Мирового океана вместе с породившим их Старым Светом…

– Там дальше еще есть. – Мистер Найтли послюнявил палец и, дотянувшись до книги, с легкостью перевернул страницу. – Да и женского в них тоже немного… разве что изнутри.

Облик этой твари был ужасен, хотя, если разобраться, что ужасного может быть в рыбе? А сирена больше всего аккурат на рыбу и походила. Веретенообразное тело ее лоснилось не то от качественной краски, которая и за годы не поблекла, не то по замыслу художника. Окрас оно имело темно-бурый, светлеющий к брюху, где, насмешкой над всеми эротическими фантазиями, выделялась пара молочных желез. Пожалуй, их можно было бы принять за женскую грудь, но Тельма не представляла того извращенца, которого подобная грудь привлекла бы.

– Морские обитатели, вероятнее всего, наделенные какой-то магией, естественного свойства. Полуразумные. То есть в достаточной мере разумные, чтобы создать стаю…

– Волки тоже создают стаю.

– Возможно, когда-нибудь найдется человек, который и их назовет разумными, – миролюбиво согласился мистер Найтли. – Как знать… сирены умели делать орудия. Копья с каменными наконечниками. Остроги.

Руки, приделанные к этому рыбьему телу гляделись чуждо и нелепо.

Отвратительно.

Как и треугольная голова, выраставшая прямо из плеч.

Плоские акульи ноздри. Широко расставленные глаза. И провал-пасть, полная мелких острых зубов.

– На побережье находили следы древних стоянок с рисунками, осколками глиняной посуды… был даже один чудак или, правильней сказать, безумец, утверждавший, что некогда сирены были разумным видом, сродни людям, цвергам или альвам, но море изменило их…

В пятипалой руке тварь сжимала кривоватое копье с широким наконечником.

– Когда-то, быть может, они и вправду охотились на корабли. Когда корабли строили хрупкими, а люди не умели защищаться от ментального воздействия. Позже появились амулеты-рассеиватели, купола, изоляторы… в общем, много чего. Да и сама защита корабля не позволяла так просто посадить его на рифы. Вот сиренам пришлось перейти на рыбу… по-прежнему опасность они представляли для рыбаков или побережников. Причем особенно чувствительны к голосам сирен были дети.

Тельма осторожно коснулась картинки.

Тварь не ожила.

Не извернулась, не замахнулась дрянным своим копьецом, не впилась в палец. И вовсе ничего-то эти пальцы не ощутили, кроме гладкой, слегка липкой бумаги.

– Уже люди охотились на сирен. И незадолго до Катастрофы истребили, если не всех, то почти всех. И отнюдь не потому, что сирены приносили такой уж вред. Нет, деточка… выяснилось, что в горле их имеется особый костяной нарост… средоточие их магии. Источник волшебного голоса…

– И из него делали свирели?

– Не только свирели, деточка. – Мистер Найтли кивнул, как показалось, с одобрением. – Скажем так, из него делали амулеты ментального воздействия, а уж какие – тут зависело от малефика. Но да, музыкальные инструменты были весьма распространены. Обычно изготавливали что-то попроще. Дудочка. Или даже нагубник, который мог крепиться, скажем, на флейту. Или вовсе свистки. Свирель… свирель, деточка, это уже искусство. Наросты были не столь велики. И на одну свирель ушло бы не менее десятка…

…десяток тварей.

Нет, Тельма им не сочувствовала, как не сочувствовала мамонтам и гигантским ленивцам, истребленным на заре Освоения. Скорее уж ее восхищала целеустремленность малефика, задавшегося целью изготовить именно свирель.

Сирены Старого Света не выглядели легкой добычей.

– Свирель Альваро…

– Кого?

– Альваро, милая моя… Альваро, хотя, конечно, следовало бы использовать полное его имя – Альвитарро-эль-Ягни-из-Холмов-под-Шеффолк-Холлом, – мистер Найтли оскалился, сделавшись вдруг неуловимо похожим на сирену, впрочем, сходство это было мимолетно. – Проклятая ветвь… почему и как – не спрашивай, не знаю. Дела Старого Света…

Выходит, Мэйнфорд Альваро – потомок альва?

Нелепость какая! Да в кресле, в котором Тельма восседать изволит, альвийского больше, чем в Мэйнфорде.

– Так вот, о нем вообще мало известно, лишь то, что он создал Свирель. А уж о Свирели Хроники упоминают неоднократно. Она позволила Писарро захватить императора Альпауку. Она была у Кортезе, когда тот вступил в Теночтитлан. Она играла, когда Монетесума велел своему войску сложить оружие и покориться чужакам… она голосом своим очаровала богов масеуалле и привела их на край Бездны.

Старик смолк, и молчание его длилось и длилось, но Тельма не смела торопить.

– И она же, говорят, однажды откроет врата. К счастью, та Свирель давно ушли в прошлое.

– А ваша?

– Деточка, – мистер Найтли не то хихикнул, не то кашлянул, – неужели ты думаешь, что артефакт подобной силы остался бы без внимания? Чему тебя только учили.

Тельма стыдливо потупилась.

Конечно… она не подумала о фоне, который должна была бы излучать подобная вещь.

– В теории именно та Свирель была уничтожена. А купленная мной – бледное подобие, это как стекляшка и алмаз. И то, и другое блестит после огранки, но разница меж тем в самой сути… нет, я купил свирель ради легенды. И ради забавы решил сыграть. И не ожидал, что ты так отреагируешь. Верно, в ней и вправду есть кости сирены. Я ее убрал… да…

Он вновь задумался, а Тельма не мешала. Она разглядывала книгу, прикидывая, позволит ли мистер Найтли изъять этакое сокровище? Или же стоит лишь название переписать? Глядишь, да сыщется в городской библиотеке подобное издание.

– Вот что интересно… – он заговорил, когда Тельма почти уже решила попрощаться, – с полгода тому меня нашел Тедди… ты помнишь его? Агент твоей матери. Пробивной был мальчик… нахрапистый, я бы сказал…

Тельма пожала плечами.

Возможно, если бы она встретилась с Тедди лицо к лицу, то вспомнила бы его. А так… в мамином окружении имелись люди куда более яркие. А Тедди… от этого имени тянуло канцелярской скукой, серыми костюмами и кожаным кейсом с позолоченной ручкой. Еще, кажется, часы у него имелись, старые, если не сказать, древние. Тедди ими очень гордился и носил в нагрудном кармане жилета. Он доставал их по нескольку раз в день, чтобы завести.

Тельма помнила часы.

И серебряный ключик на цепочке. Но не самого Тедди.

– Он меня тоже о свирели спрашивал. Предлагал неплохие деньги… очень неплохие деньги… начал с двадцати тысяч. Закончил четвертью миллиона…

Мистер Найтли провел пальцем по губам.

– Четверть миллиона?

– Мне это тоже показалось… интересным. И сам Тедди… он изменился. Не внешне. Время всех меняет, но вот суть его… гнильцою тянуло… не люблю гнилых людей. Не верю.

– И вы продали свирель?

Четверть миллиона – это безумная сумма. Кто способен заплатить столько? А главное, зачем, если артефакт – подделка… ладно, пусть не подделка, но бледное подобие того самого, о котором легенды говорили.

– Нет.

– Почему?

– Деточка. – Мистер Найтли поднял стакан. – Мне не так долго жить осталось. Зачем мне четверть миллиона? Я и со своими-то капиталами не знаю что делать. А свирель… скажем так, можешь считать это прихотью старого дурака, но мне показалось неправильным отдавать ее. И вот что еще интереснее… недели не прошло, как меня попытались ограбить.

Тельма подалась вперед.

– И?

– И ограбили, – хмыкнул мистер Найтли. – Две сотни талеров. Пара картин, вполне, кстати, приличных, но они хотя бы застрахованы были. Кое-какая серебряная ерунда… они прошлись по всему дому.

Мистер Найтли поднялся с немалым трудом. Он замер на мгновение, упираясь обеими руками в подлокотники кресла, пытаясь отдышаться, на лице его появилось хорошо знакомое Тельме упрямое выражение. Была ли причиной внезапной слабости болезнь, или же виски, или же и то, и другое разом, но Найджел Найтли не собирался сдаваться.

– Идем… и будь добра, помоги старику, – эта просьба далась ему нелегко. – Надо было сразу… если бы сказала, я бы сразу… теперь ходить… между прочим, мне давно спать пора… отдых больным людям необходим.

Он почти повис на руке Тельмы, однако упрямо шел, переставлял негнущиеся ноги. Перед лестницей замер, окинул ее взглядом оценивающим и вместе с тем злым, так смотрят на врагов.

– Я сама могу. Я запомнила…

– Может она… можешь, наверное, но я сам… должен сам… если свирель ему так нужна… я скоро сдохну… и чую, что скорее, чем думал… может, не от болезни вовсе… ничего, завещание я оставил… а остальное… вовремя ты пришла… вовремя…

Тельма старалась не вслушиваться в это болезненное бормотание, но просто помогала преодолеть ступень за ступенью.

– Стой. – Мистер Найтли, добравшись до кабинета, вырвал руку. – Дальше… за мной… я собирал редкости… я так долго собирал редкости… и этот дом тоже редкость. Сам по себе. Мне повезло однажды оказаться здесь… подожди…

Он ткнул пальцем в снимок, один из сотни снимков, украшавших стену. Потом надавил на второй. И еще на пару одновременно. Выглядело это нелепо: мистер Найтли, раскинув руки, пытается стену обнять, а может, сродниться с нею. Однако когда стена вдруг поддалась, продавилась под ним, а после и вовсе лопнула пузырем, чтобы, впустив человека, срастись за его спиной, Тельма не испытала удивления.

Она вообще слишком устала, чтобы удивляться.

Длинный был день.

И что-то подсказывало, что завтрашний будет не короче.

Про свирель придется рассказать Мэйнфорду, и про сирен. Про мистера Найтли? Похоже, что и про него, Тельме ведь придется объяснять… когда-нибудь объяснять придется многое, но Тельма очень надеялась, что не в ближайшем будущем.

А мистер Найтли достаточно умен, чтобы не сказать лишнего.

Он появился из стены же, но чуть левее, и с очередной коробкой в руке.

– Этот дом привезли из Старого Света по частям. Потом собрали… но семья, которая здесь жила, разорилась, и дом пришлось продать. Здесь была торговая компания… разорилась… адвокатская контора… его перестраивали несколько раз, и никто не задумывался, почему изнутри он меньше, чем снаружи, – мистер Найтли вытер рот рукавом, но лишь размазал кровь по лицу. – В Старом Свете любили такие шутки… потом его превратили в жилой дом… если бы ты знала, сколько времени мне понадобилось, чтобы привести его в порядок. Но он понял… отблагодарил.

Мистер Найтли провел ладонью по стене, и дом отозвался. Теперь Тельма слышала его, нечто иное, напрочь нечеловеческое, но по-своему разумное.

– Если со мной вдруг… позаботься о нем.

– Непременно.

Дом не поверил этому обещанию, а мистер Найтли хмыкнул:

– Позаботишься, куда тебе деваться? У тебя теперь передо мною долг… такие как ты не забывают долгов.

И это было правдой.

– Бери.

Он протянул узкий футляр.

– Бери и уходи… девочка из прошлого… прошлое возвращается, чтобы отнять будущее… но будущего у меня нет… иди-иди… такси вызови… аппарат внизу… деньги там же… мелочь на столике.

– Я…

– Потом вернешь… при случае.

– Может, целителя…

– В жопу всех целителей… иди-иди, девочка… спеши… а мне уже некуда.

Спорить Тельма не стала.

Глава 16

Увидев позднего гостя, Мэйнфорд от души пожалел, что не остался ночевать в отделении. А ведь была такая мыслишка, и казалась она донельзя разумной. Но нет же.

Поддался сиюминутной слабости.

Переночевать захотелось на своей кровати, а не на треклятом диване. Ванны горячей. Вспомнилось некстати, что он уже третьи сутки умывается водой из графина и скоро вонять будет не хуже беспокойника. Нет, в подвале отделения душ имелся, но горячая вода в нем бывала хорошо если раз в неделю. Да и простых полицейских, кои душ облюбовали, не хотелось смущать явлением своей мелконачальственной задницы.

А дома ванна.

Огромная чугунная ванна на львиных лапах.

С золочением.

С пастями оскаленными. С краном, из которого лилась упоительно горячая вода…

Вот аккурат сейчас и лилась. А рядом с ванной, в серебряном ведерке для шампанского доходила до нужной кондиции пара бутылок портера. К нему имелся набор бумажных коробок из ближайшей закусочной… в общем, какое-никакое, а счастье было возможно.

– Твою ж… мать. – Осознание, что в ближайшие часа два счастливым ему не стать, ранило Мэйнфорда настолько, что он не сдержался.

– Да, дорогой, это я. Вижу, ты рад меня видеть. – Матушка подставила щеку для поцелуя, а когда его не последовало, коснулась этой самой щеки пальчиком. – Ты по-прежнему груб. Ничего не меняется.

– Уходи.

– Нам стоит побеседовать. – Острие матушкиного зонтика легонько ударило по руке Мэйнфорда. – И вынуждена признать, что разговор предстоит нелегкий.

С легкими она не являлась.

К счастью.

Нет, некоторое время после смерти деда мать пыталась играть в воссоединение семьи и счастливое возвращение блудного сына. Но Мэйнфорд, к огромному ее огорчению, игру не поддержал.

– У меня нет настроения на беседу. – Мэйнфорд испытывал преогромное желание захлопнуть дверь, останавливало лишь то, что запертые двери никогда не являлись для матушки препятствием.

– У тебя никогда нет настроения для разговоров с матерью. – Она отстранила его и вошла.

Огляделась.

Брезгливо поморщилась. Сняла шляпку, перчатки…

– Будь добр, пристрой их куда-нибудь… чтобы без запаха… Мэйни, дорогой, могу я быть откровенна?

– Нет.

– Ты совершенно не следишь ни за собой, ни за своим… жилищем. А это тревожный признак. Очень тревожный признак…

Она двумя пальчиками подняла туфлю Мэйнфорда, покрутила ее, разглядывая столь пристально, будто бы именно на этой, не самой новой туфле, могла обнаружить явные свидетельства близящегося безумия.

– Если не хочешь заниматься этим сам, найми кого-нибудь…

Туфлю матушка выронила, и та упала подошвой кверху, демонстрируя, что подошва эта поистерлась, а в рисунок на ней забились мелкие камни и рыжая глина.

– Я пришлю завтра кого-нибудь, кто уберется здесь.

– Нет.

– Дорогой, не время для капризов…

– Вот именно, мама. – Почему-то Мэйнфорду всегда хотелось назвать ее по имени, но каждый раз он себя останавливал. – Не время. И не место. Или говори, что тебе нужно, или…

Он указал на дверь. Получилось грубо, но доходчиво. Во всяком случае матушка убрала батистовый платочек, которым она протирала пыльную полку, и сказала:

– Ладно. Но, Мэйни, тебе стоит показаться целителю. Я знаю одного…

– Мама!

– Успокойся, дорогой. Тебе нельзя нервничать. Помнишь?

Еще бы… вот только само присутствие дорогой матушки нервировало.

– Присядь. – Мэйнфорд огляделся. – Куда-нибудь присядь… я сейчас.

Он перекрыл воду и, зачерпнув горячей, обжигающей просто, вылил на голову. Растер. Не помогло. И никогда не помогало. Ничего, ванна подождет. Лед в зачарованном ведре тоже не растает. И лапша в жирном соусе не станет менее съедобна, а значит, жизнь продолжится.

Когда Мэйнфорд вернулся в гостиную, то застал матушку за разглядыванием мужского журнала. Она, устроившись в кресле – слишком старом, чтобы быть удобным, и не настолько старом, чтобы считаться антиквариатом – разложила журнал на коленях, разгладила мятые страницы и теперь перелистывала их, подцепляя каждую ноготочком.

– Интересно, – сказала матушка задумчиво, – это и вправду кого-то возбуждает?

Она повернула журнал к Мэйнфорду.

Обнаженная блондинка, прикрытая лишь полупрозрачным шарфом, томно изгибалась.

– Мэйни, дорогой, лучше найми кого-нибудь… право слово, это будет более… естественно.

– Я уж как-нибудь сам разберусь.

– Конечно. – Матушка произнесла это со всем смирением, и журнал соскользнул с колен. – Ты снова во всем разберешься сам. Мэйни, я понимаю, что ты мне не доверяешь, мой отец… к сожалению, ты оказался жертвой наших с ним разногласий, и он сумел настроить тебя против семьи…

– Прекрати.

– Но мы не враги тебе! Я не враг тебе! Я пыталась защитить тебя… и до сих пор пытаюсь!

– Заперев в сумасшедшем доме?

Нельзя было ей отвечать, но Мэйнфорд слишком устал, чтобы сдерживаться.

– Дорогой, ты преувеличиваешь, – матушка изобразила обиду.

О да, она чудесно умела изображать эмоции, пожалуй, редкого таланта актриса смогла бы превзойти миссис Альваро, чей род был слишком древним, чтобы замужество сподвигло ее на смену фамилии.

– Я просто хочу, чтобы ты позволил осмотреть себя, чтобы здраво оценил свое нынешнее состояние. Ты беспокоен. Нервозен. Подозрителен не в меру. И признайся, ты продолжаешь слышать голоса?

Мэйнфорд отвернулся. Уж лучше на стену глядеть, чем на матушку.

– Ты за этим пришла? О голосах узнать?

Вряд ли.

И снова пауза. Матушка паузы любит, позволяют насладиться вниманием собеседника и чувством собственной значимости.

– Голосов я не слышу, и если это все, что тебя беспокоит, – Мэйнфорд поднял журнал и бросил его на столик, в стопку других журналов аналогичного содержания. Возможно, в квартире и вправду стоило бы прибраться. Пыль там протереть, вещи собрать. Подштанникам на спинке дивана не место, как и грязным рубашкам. Бутылки выкинуть стоило давно, и пустые коробки, от которых пованивать начинало.

Завтра Мэйнфорд поговорит с миз Тризкет, женщиной пожилой, глуховатой и слишком раздражительной, чтобы иметь постоянную работу.

Убиралась она не сказать, чтобы хорошо, но ему блеск был не нужен.

Заодно белье в прачечную снесет.

– Мэйнфорд, скоро тебе исполнится пятьдесят, – матушка произнесла это со вздохом, будто сожалея, что он вообще дожил до этакого возраста.

А он и забыл.

И вправду скоро.

Он родился в месяц осенних гроз и бесприютных крыс, которые выползали на улицы, потому что городская канализация захлебывалась. И река, осоловелая, раздувшаяся от воды и гноя, выползала из берегов. В этот месяц люди старались лишний раз не высовывать нос из дому, преступность и та естественным образом шла на убыль.

– Поздравлять меня пока рановато. – Мэйнфорд упал на диван, и тот заскрипел, покачнулся.

Мебель досталась ему с квартирой, и когда-то Мэйнфорд всерьез раздумывал над тем, чтобы ее сменить, да и вообще ремонт устроить, но как-то очень быстро стало не до ремонта.

Стены есть. Крыша не протекает. Мебель пока стоит, и ладно.

– Что ты думаешь делать?

– В каком смысле? – Он вытянул ноги, откинулся, насколько позволяла продавленная спинка. Поза эта наверняка бесила матушку полным отсутствием изящества. – Торт… девочки… пиво. Можно без торта. И без пива. Виски тоже сойдет.

– Мэйнфорд, – вот теперь раздражение, скользнувшее в голосе, было вполне себе искренним, – ты ведь прекрасно понимаешь, о чем я говорю.

О деньгах.

О проклятых деньгах, которые перейдут в полное распоряжение Мэйнфорда.

О замке и замковых подвалах, куда матушка до сих пор не добралась, но надежды не потеряла. О фонде семейном. Акциях. Основном капитале, с которого кормится десяток разнообразных банков, капитал этот год от года приумножая.

О Гаррете, полагающем, что имеет куда больше прав на состояние Альваро. И пусть братец давно перестал плеваться ядом – с той поры, как сообразил, что и от безумца-Мэйни может быть польза – но вряд ли желания его так уж переменились.

– Завещание моего отца было… несколько неожиданным.

– Неужели?

Матушка пропустила высказывание мимо ушей, она вообще обладала на редкость избирательным слухом.

– Он не имел права так поступать с нами.

– С точки зрения юриспруденции имел, – возразил Мэйнфорд.

– Но не с точки зрения морали.

– Мама, тебе ли вспоминать о морали.

– Почему нет? Мэйни, ты снова меня в чем-то подозреваешь? – Маска оскорбленной невинности, слегка сдобренной печалью, была одной из ее любимых. – Мэйни… мы все беспокоимся о тебе. Твоя работа… я никогда не понимала, зачем тебе это надо?

Мэйнфорд и сам поначалу не очень понимал.

Просто надо было чем-то заняться, пустота времени его убивала.

– Ты изматываешь себя, доводишь до предела. Не спишь сутками. Питаешься какой-то дрянью. И твой масеуалле травит тебя… ты хотя бы проверял, что он тебе дает? Нет? Конечно, ему ты веришь… тебе проще подозревать во всех грехах родную мать, чем приблудыша…

Она всхлипнула и платочек прижала к щеке, потом, правда, вспомнила, что не так давно этим платочком пыль вытирала и от щеки убрала.

– Что еще? – сухо поинтересовался Мэйнфорд.

– Ты можешь погибнуть. В тебя стреляли… тебя пытались отравить… а та бомба? Мы так переживали!

Конечно, переживали. Еще бы. Мэйнфорд три дня был на той самой грани, с которой многие не возвращаются. И если бы все-таки ему повезло перешагнуть ее окончательно, семейные активы, столь желанные Гаррету, перешли бы под управление цвергов.

Это было бы неприятно.

– И что мне следует сделать?

Матушка совершенно точно знала, что принято делать в подобных случаях.

– Написать завещание. Нет, Мэйни, не возражай! Если вдруг с тобой все-таки случится несчастье… я консультировалась с несколькими специалистами. Так вот, в случае отсутствия твоего волеизъявления, могут возникнуть некоторые проблемы. Конечно, наследственное право на нашей стороне, но ты понимаешь, сколько там всяких нюансов. А цверги вряд ли захотят расставаться с деньгами. Тем более что мой отец выразился несколько… резковато.

– Я не собираюсь умирать.

– Конечно, дорогой. Никто не собирается умирать, но ты ведь не поставишь семью в неловкое положение…

– Не поставлю.

Если завещание – это все, что ей нужно, Мэйнфорд отделается малой кровью. Тем более что и вправду стоило бы заняться семейными делами.

– Замечательно. В таком случае ты, надеюсь, сделаешь все, чтобы документ не признали недействительным?

– По причине?

– Скажем… твоего душевного нездоровья. Мэйни, – матушка вскинула руки, – успокойся. Я вовсе не считаю тебя сумасшедшим! Но речь идет о деньгах! Об огромных деньгах. И цверги… ты ведь прекрасно знаешь, на что способны эти нелюди ради золота! Мой бедный отец в своей беспричинной ненависти к Гаррету…

– Погоди, – Мэйнфорд без сожаления прервал матушкин словесный поток, – то есть ты полагаешь, что цверги…

– Если у кого-то возникнут хотя бы малейшие сомнения, повод для малейших сомнений в твоей адекватности, завещание опротестуют.

Безумный разговор. Впрочем, у них с матушкой разные представления о безумии.

– Мама…

– Нет, Мэйни, послушай… хотя бы раз послушай, что я говорю. От тебя всего-то требуется показаться целителю. У меня есть на примете очень хорошие специалисты.

– Не сомневаюсь.

– Но если ты им не доверяешь, что ж… выбери сам. Любого. Главное, чтобы его квалификация не вызывала сомнений. Выбери двоих или троих… да стольких, скольких пожелаешь!

– И чем больше, тем лучше?

– Несомненно. – Матушка была предельно серьезна. – Я понимаю, что у нас сложились не лучшие отношения, и давний инцидент мешает тебе поверить, но я никогда не желала тебе зла… Мэйни, сейчас я пытаюсь достучаться до твоего здравого смысла. Да, вы с Гарретом не особо дружны. Ты перенял беспричинную неприязнь, которую испытывал к нему мой отец…

– Мы с Гарретом не особо, как ты изволила выразиться, дружны, потому что он засранец и мне надоело убирать за ним дерьмо.

– Мэйни, не выражайся при матери! Как бы там ни было, но ты должен подумать о брате!

– Только о брате? У меня, помнится, и сестра есть…

– Зачем ей деньги? – почти искренне удивилась матушка. – Ей выделили неплохую долю. А Гаррет…

– Мама, вот давай своими деньгами я буду распоряжаться по собственному усмотрению.

– Гаррет…

– Гаррет достаточно взрослый, чтобы самому о себе позаботиться. Он же Канцлером собирается стать? Вот пусть становится. А я… да, я составлю завещание, раз уж это тебя беспокоит. И деньги не уйдут из семьи. Но если ты надеешься, что он получит доступ к семейному капиталу, то вынужден тебя разочаровать.

– Мэйнфорд!

– Мама, я все сказал. – Он поморщился и потер виски. – И ты сказала… поэтому, будь добра, уходи. Мне вставать рано.

Она поднялась.

Медленно. Всем видом своим демонстрируя обиду. Плевать…

– И еще, – матушка заговорила вновь уже у дверей. – Тебе пора жениться. И произвести наследника.

Вот уж не было печали.

– До свидания, мама. Не могу сказать, что был рад повидать тебя.

Холодное пиво не смыло мерзкое послевкусие от этой беседы. Впрочем, на такое Мэйнфорд и не надеялся. Зато спал он почти без снов.

Глава 17

В отделение Тельма явилась без четверти семь. Она пришла бы и раньше, но Архивы открывались именно в семь, а Мэйнфорд являлся к восьми. Часа хватит, чтобы осмотреться.

Архивы располагались в подвалах Третьего управления, столь обширных, что в них без особого труда разместилось полтора десятка сопутствующих служб. Здесь пахло камнем и бетоном, ядреным мужским потом и еще мылом, самым дешевым, дегтярным, которое хранилось в подсобке и выдавалось под роспись. Здесь, несмотря на ранний час, было людно. Ночная смена заняла души, пользуясь тем, что горячая вода все же появилась. Дневная спешила переодеться. И Тельма в этой суете была лишней.

Отвлекала.

Ее не задерживали, все же серый форменный костюм делал ее отчасти своей, а нашивка-ромб предупреждала о специализации. Но на Тельму смотрели.

Жадно.

Оценивающе.

Кто-то даже свистнул вслед, кто-то попятился, спеша убраться с пути. Кто-то заговорил. Она, не расслышав вопроса, отмахнулась. Ее интересовали вовсе не душевые, хотя, конечно, это несправедливо, что открыты они исключительно для мужчин. Тельма тоже не отказалась бы принять душ за государственный счет. Но ее путь лежал дальше.

Ниже.

Мимо зеленых дверей Технического отдела, над которыми висели упреждающие таблички: «Посторонним вход воспрещен». Мимо кладовых, запечатанных парой магических замков, будто бы не было в управлении вещей ценней, нежели запасы формы и дегтярного мыла. Мимо стальных ворот, за которыми располагалось хранилище улик.

Пять ступеней.

И поворот.

Пустота.

Полумрак. Светляка над дверью следовало бы давно заменить, но, похоже, Архив был не самым популярным местом. А может, о его существовании вовсе забыли? Немудрено, если так.

Тельма постучала и, не дождавшись ответа, толкнула обшарпанную дверь, которая отворилась с протяжным скрипом. И на скрип этот донеслось:

– Кому тут, Бездна его подери, не спится?

– Мне. – Тельма переступила порог. – Можно?

– А если я скажу, что нельзя, уберешься? – с немалой надеждой поинтересовался цверг-полукровка.

– Нет.

– Тогда чего спрашиваешь?

– Приличия ради.

– Надо же, какая приличная выискалась на мою голову. Что стоишь? Заходи. И дверь прикрой, а то сыростью тянет.

В Архиве пахло пирожками. И запах этот, свежей сдобы, мясной терпкой начинки, был столь же чужд месту, что и цверг.

– Новенькая? Тельмой звать, – цверг облизал пальцы. Пирожки он не просто ел – вкушал, расстелив на столе газеты, возможно, старые и подотчетные, а поверх газет – клетчатый носовой платок, размером с небольшую скатерть. На платке стояла тарелка. А на ней уже возвышалась груда пирожков. Румяных. Свежих. С корочкой. Нашлось на столе местечко и для крохотной алхимической плиты. Пылал алым пламенем кристалл. Раскалялось дно медной джезвы, и вода в ней шла мелкой рябью. У плиты выстроилась череда разномастных банок, содержимое которых цверг изучал пристально, куда пристальней, нежели незваную гостью.

– Я. Тельмой звать, – подтвердила Тельма.

Она отметила и серебряную масленку с куском отменного сливочного масла. И блюдце с сыром, порезанным тончайшими полупрозрачными ломтиками…

…и много иных мелочей, вроде кружевного подстаканника тонкой чеканки.

А после перевела взгляд на самого цверга.

Был он молод, пожалуй, можно сказать, почти непозволительно молод, едва ли не моложе самой Тельмы. Невысок, как сие водится за цвергами, вызывающе рыжеволос – а это уже наверняка человеческая кровь сказалась, поскольку среди цвергов Тельма такой масти не встречала. Волосы его отличались завидной густотой. На макушке он собирал волосы в пышный хвост, еще два завязывал на баках, словно дразня ту, нечеловеческую родню, которая к этакой вольности отнеслась бы без должного понимания.

Баки – это чрезвычайно важный элемент в убранстве цверга.

А вот бороду он брил – немыслимое дело. Или же попросту не росла? И подбородок, гладенький, мягонький, гляделся беззащитным.

Цверг разглядывал Тельму не менее внимательно.

И усмехнулся.

– Ну что, хорош? – Он щелкнул по кружевному воротнику, одернул черный жилет, расшитый традиционными золотыми монетами, которые указывали, что роду он принадлежит весьма знатному. – Или как?

– Или как, – отозвалась Тельма. – Мне Архив нужен.

– Поздравляю. – Он усмехнулся во все зубы, демонстрируя и золотой, этакое себе свидетельство совершеннолетия, а значит, и мастерства. Знать бы, в какой области. – Ты пришла правильно. А что именно, дитя человеческое, тебе в Архиве надобно?

– Старые дела.

– Надо же, какая неожиданность, – цверг покачал головой, затем вытер пальцы о край платка, того самого, служившего скатертью. – А я уж подумал, что ты решила навестить несчастного Гильдебрахта из любопытства или желания скрасить его одиночество беседой…

– У меня час остался. Меньше.

– Тогда иди, – цверг махнул рукой в сторону полок. – Бери, что нужно. Стол найдешь. Закончишь – поставишь на место. И будь добра, веди себя прилично. Архив все-таки… здесь память хранится.

Память хранилась в аккуратных серых папках, с виду совершенно одинаковых. Разнились лишь надписи на корешках, сделанные аккуратным же почерком. Папки стояли в шкафах. Шкафы выстроились вдоль стен. Изнутри Архив выглядел упорядоченным и огромным…

– По годам смотри, – донеслось откуда-то со стороны выхода. – На шкафах написаны. А на полках уже по алфавиту. Если не знаешь имени, то можешь в картотеке глянуть.

Цверг появился в проходе. В одной руке он держал изящную чашку, во второй – пирожок.

– Там несколько направлений классификации. По фамилии потерпевшего. По адресу. По фамилии следователя, который вел дело. По типу совершенного правонарушения…

– Спасибо.

Тельма сказала это вполне искренно.

Фамилия… какую искать? Мамину настоящую? Или ту, под которой ее знали? Адрес… Остров не относится к Третьему округу. Но и Мэйнфорд никогда не служил в округе другом, а если он вел дело, скажем, как и дело Безумного Ника, то и храниться оно должно здесь. Если не само, то хотя бы копия.

Еще бы цверг убрался.

Но нет, стоит, смотрит, если не сказать – любуется.

– В кино сходить хочешь? – поинтересовался он между делом.

– Нет.

– А в театр?

– И в театр не хочу.

– Брезгуешь? – Он облизал пальцы.

– Чем?

– Мною…

– Нет, – подумав, ответила Тельма. Она задержалась на развилке между двадцать третьим и двадцать четвертым годами. В этом прошлом папки потемнели, отсырели будто. И было их как-то слишком уж много. – Я не люблю кино. И театр.

– А что любишь? – Цверг склонил голову набок.

– Работу.

– Смешная. Я тоже люблю работу, но это еще не значит, что я должен жить исключительно работой. – Он отпил душистый кофе, запах которого дразнил Тельму. – Ладно, мешать не стану. К слову, время было шальным… очередная война… поэтому личности некоторых жертв так и не были установлены.

Тельма кивнула, давая понять, что учтет.

Двадцать второй… двадцать второй год занимал дюжину шкафов. И папок в них было несколько сотен. Некоторые – совсем тонкие, другие – пухлые, иные и вовсе толщиной с солидную книгу. Тельма провела пальцем по пыльным корешкам.

Фамилии.

И снова фамилии. Множество фамилий, которые совершенно ни о чем ей не говорили. И среди них единственная, которая и вправду волновала.

Не Деррингер.

Даже в этом ей отказали. Тельма тронула папку.

Пустота. Ни тени эмоций. И было бы странно ожидать иного. Кто бы ни ставил эту папку на полку, для него Элиза Деррингер была чужим человеком.

– Вот и я… – тихо сказала Тельма. – Ты уже заждалась, наверное…

Нелепо разговаривать с бумагами.

И смешно надеяться, что среди бумаг этих отыщется хоть что-то, способное скомпрометировать Гаррета. Но Тельме нужно знать, если не как все было на самом деле, то хотя бы как это представили.

Она прижала папку к груди.

Мелькнула безумная мысль вынести, сунуть под рубашку, прикрыть пиджаком, но Тельма ее отбросила. Архив, конечно, не хранилище улик, но и здесь стоят сторожки, а вылететь с работы за попытку украсть старое дело – это совсем не то, что ей сейчас нужно.

Она устроилась с папкой у стены. Стол был старым, но чистым, пыли и то не наблюдалось. Светильник зажегся с первого щелчка, и яркий, стало быть, или заряжали недавно, или пользовались мало.

Тельма выложила блокнот.

Ручку.

Пару острых карандашей.

Точилку.

И дальше откладывать неизбежное стало невозможно.

Она столько раз представляла, как доберется до этой папки. Откроет… и… и на этом мечты обрывались, потому что здравый смысл, которого в Тельме резко прибыло в первый год выживания, подсказывал, что не стоит ждать ни истины, ни великих открытий. А надежда… надежда, которая, как водится, жила до последнего, нашептывала, что именно эта папка станет первым гвоздем в гробу Гаррета.

Тельма провела ладонью по шершавой поверхности, стирая ту малую пыль, с которой не справлялись амулеты-очистители. Поднесла ладонь к носу. Понюхала. Бумага и чернила. И да, пыль, куда без нее. Но ни духов, ни крови. И это хороший признак? Или наоборот?

Хватит.

Она открыла папку.

Зажмурилась и так просидела долго, показалось – вечность, но на деле вряд ли больше нескольких минут. Зато дыхание выровнялось, и сердце успокоилось.

Надо отнестись к этому как к задаче.

Логической.

Головоломке, вроде тех, до которых охоча была директриса… Она и в Тельме видела не человека, а очередную головоломку, разгадать которую не получалось. И это директрису злило неимоверно. А Тельма… Тельма веселилась.

Странно, что ее веселила чужая злость. Это же ненормально?

Она брала в руки лист за листом, просматривая бегло.

Перечень документов, которым надлежало быть в папке. Первичный протокол осмотра… время вызова… анонимный звонок? Забавно. Приезд бригады… список людей, находившихся в доме… и ни слова, почему дело передали Третьему округу. И естественно, никакого упоминания о Гаррете… а ведь он был там! Был! Тельма помнит!

Она нашла собственное имя.

Усмехнулась.

Оказывается, ее тоже допрашивали, но безуспешно. Шок с ней приключился. Истерика. И потребовалась госпитализация. Надо же… ее, оказывается, отправляли в госпиталь Пылающего сердца. Недешевое заведение, только… почему-то Тельма не помнит, чтобы вообще переступала его порог.

Показания горничной.

Некая Алисия Бертеран, урожденная Вильчевски, эмигрантка…

Алисия… кто такая Алисия?

Элис! Конечно, теперь Тельма вспомнила эту девицу, вечно хмурую, недовольную. У нее было такое выражение лица, будто все зубы разом болели. Ее приняли в дом незадолго до маминой смерти. Месяц? Или около того… старая Гертруда попросилась на покой и привела вместо себя племянницу. Да, мама говорила, что иначе в жизни не наняла бы подобную особу…

Вспоминалось легко.

И тот разговор, с Луизой, кажется… кому еще сетовать на недовольную прислугу? И сама Луиза, и Алисия, которая ходила вразвалку, медленно…

…и примеряла мамину шубу, которую ей велено было отправить в холодильник, к иным мехам. Тельма случайно увидела ее, Алисию, в шубе и перед зеркалом. Надо было рассказать маме, тогда, быть может, она бы выставила дрянь…

Тельма перечитала лист дважды.

Бисерный почерк. Буковка к буковке, и каждая аккуратна, выверена. Таким почерком писать бы любовные послания… пусть бы и писала.

Ложь.

Все ложь.

…постоянная депрессия…

…усугублялась выпивкой…

Мама позволяла себе бокал вина за обедом. И пьяной, по-настоящему пьяной Тельма никогда ее не видела.

…ссора с агентом…

…слезы…

Мама не плакала. Нет. Она была счастлива. Она получила кольцо и предложение, и думала, что теперь ее жизнь изменится.

Как она могла так ошибаться?

…за завтраком Элиза упомянула, что ждет одного гостя, которого было велено пустить с черного хода…

…да, Алисия хорошо запомнила его. Но описание дала размытое. А вот чтеца, чтобы образ снять, не приглашали.

Зачем, когда все ясно?

На бумагах сохранился не след – призрак его, старые, слежавшиеся эмоции. Немного страха. Капля злости. И глубочайшее удовлетворение, будто все произошло именно так, как должно было быть.

Гость явился в четверть третьего. Алисия точно запомнила время, и ушел спустя час. Элиза потребовала виски. Она явно пребывала в расстроенных чувствах. И когда Алисия поинтересовалась, нужно ли хозяйке что-либо, то Элиза попросила ее не беспокоить.

Твою ж мать…

Тельма отложила лист и потерла глаза, заодно заставляя себя успокоиться.

Девке заплатили и заплатили немало. И гонорар она отработала сполна. Но почему не допросили других? Кухарку? Дворецкого? И вторую горничную… как же ее звали? Мария… Марианна… как-то так, но она в доме работала давно, гораздо больше Алисии. А ее показаний и нет. Зато имеются от няньки. Подробные такие показания.

И вновь ни слова правды.

Выпивка.

Кутежи… снова выпивка. Глубокая депрессия. Заброшенный ребенок, лишенный материнской ласки… ссора с агентом. Приказ не выпускать девочку из комнаты, который нянька не посмела нарушить.

Показания агента.

Сволочь.

Мистер Найтли был прав, когда говорил, что пахнет от него гнильцой, только раньше, наверное, этот запах не слишком пробивался, если мама не почуяла. Она ведь верила Тедди, которого тоже рекомендовали. Кто и когда? Тельме не узнать.

…контракт с синематографом. Жесткие условия.

…постоянные нервные срывы. Таблетки, которые он, Теодор, должен был доставать, чтобы великая Элиза могла работать.

…усугубление состояния… роман с неизвестным…

Как же, неизвестным. Тедди случалось встречаться с Гарретом, наверное, тогда они и почуяли друг в друге родственные души.

…нежданная беременность, которая грозила поломать все планы. А разрыв контракта повлек бы не только неустойку. Нет, об Элизином характере давно пошли нехорошие слухи, и с ней уже не хотели работать. Синематограф – был тем шансом, который Элиза не должна была упустить.

А она забеременела.

…и Тедди пригрозил, что уйдет.

Тогда она, наверное, и решилась.

Тварь, какая же он тварь… но почему? Мама мало платила? Или же Гаррет пообещал заплатить больше? Тельма выяснит, всенепременно выяснит.

…протокол допроса некоего Лаферта Лайма, целителя второй категории. Не протокол даже – чистосердечное признание.

…нервный почерк. Буквы то клонятся к строке, будто кланяясь, то расправляются, расползаются. И в этом Тельме видится отражение чужих переживаний. Она продирается сквозь дебри слов, отголоски эмоций, среди которых превалирует обреченность.

Тоска глухая. Раскаяние.

Почему?

Он мог бы не признаваться… отрицать… и показаний Алисии было бы недостаточно, чтобы привлечь его к суду. Но он сознался во всем.

…обращение пациентки с требованием прервать нежелательную беременность.

…попытки отговорить – операция незаконна, а на подобном сроке и небезопасна для матери.

…ее настойчивость. Угрозы даже…

…деньги.

…согласие.

Он был хорошим целителем, но обстоятельства сложились так, что именно в тот момент он испытывал некоторые затруднения финансового свойства. И потому согласился. Он искренне раскаивается, надеясь, что суд учтет явку с повинной…

Явку с повинной.

То есть он пришел сам? Зачем? По портрету, составленному Алисией, искать его могли долго, если не сказать – вечность. В Нью-Арке целителей тысячи, а уж тех, кто без лицензии работает, и вовсе десятки тысяч, а тут вдруг… словно нарочно, чтобы в этом треклятом деле не осталось недомолвок.

Почему?

Совесть замучила?

Но операция вряд ли была первой. Даже если допустить мысль, что мама сама захотела бы избавиться от ребенка… безумную эту мысль, она бы не пошла к первому, чье имя встретилось бы в телефонной книге. Его должны были бы рекомендовать и именно как специалиста, способного помочь в этой деликатной проблеме.

А значит, за аборт он брался не в первый раз.

Раньше пациентки выживали?

Или в другом дело… что с ним стало? В папке больше ни слова о Лаферте Лайме. И газеты о нем не упоминали. А если бы был суд, разбирательство… громкое дело, которое не обошли бы вниманием. Нет, в газетах писали о скоропостижной кончине, не ударяясь в подробности.

Вспомнился вдруг Джаннер.

Подсказать?

Направить?

Нет, такой союзник опасен самой Тельме, да и пока не произошло ничего, с чем бы она сама не справилась.

– Эй, новенькая. – Отвратительно бодрый голос цверга вывел из задумчивости. – Ты говорила, что у тебя час, но тут торчишь два, если не три… не мое, конечно, дело, но я вот подумал, вдруг да у девушки и вправду дела? А часы сломались.

Твою ж!

Ей казалось, что она только-только за папку взялась, а уже половина десятого.

Мэйнфорд наверняка явился.

– Спасибо. – Тельма закрыла папку и мысленно повторила имя. Она запишет его, но позже, когда останется одна. Уж больно внимательно наблюдает за нею цверг.

– Да не за что. Приходи, а то тут тоска смертная, словом перемолвится не с кем. А ты и вправду театр не любишь?

– И вправду.

Она отнесла папку, хотя расставание с ней претило.

– Почему? – Цверг не собирался отступать. Впрочем, это было не в цвергской упрямой природе.

– Воспоминания детства. Дурные.

И почти не соврала.

– Тогда да… знаешь, зря ты это дело вытащила.

– Какое?

Цверг усмехнулся и нежно, трепетно даже, погладил шкаф:

– Слышала, что говорят о цвергах? Каждую монету в лицо знают… и это правда. Мой отец служит в Казначействе. Он помнит все купюры, которые когда-либо проходили через его руки… у него даже есть своего рода хобби. Собирает старые. Те, что по второму или третьему кругу возвращаются. Это свойство крови. Мне, конечно, до него далеко, но я знаю в лицо каждую треклятую папку… и не только в лицо. Я же сам их расставлял. Классифицировал. Думал…

Его взгляд затуманился.

– Отец говорит, что деньги способны многое рассказать, главное, уметь их слушать. Он на досуге записывает забавные истории, которые якобы услышал. А может, и вправду услышал? Я же только чую, что стоит за бумагами… эти врут.

– И ты…

– А кто я такой? Всего-навсего архивариус. Кому какое дело до моего чутья?

Это было сказано с насмешкой.

– А если дело есть?

– Тебе?

– Да.

– Свой интерес?

Отрицать очевидное было глупо.

– Да.

– Загляни завтра… или послезавтра… как-нибудь загляни, а я поищу… глядишь, и найдется что-нибудь…

– Спасибо.

– А театр ты зря не любишь.

Глава 18

Мэйнфорд был зол и мрачен.

– Где тебя Бездна носит? – поинтересовался он, оторвав взгляд от бумаг, которые держал так, будто с трудом сдерживался, чтобы не разорвать их в клочья.

– В Архиве. – Тельма надеялась, что выглядит вполне себе невозмутимо. – Я отметилась на проходной.

И уволить ее за опоздание не выйдет.

– И нашла что-нибудь интересное? – Бумаги Мэйнфорд швырнул в ящик стола.

– Вот. – Тельма протянула футляр со свирелью и книгу. Закладку она еще накануне поставила. – Возможно… техникам будет интересно взглянуть.

– В Архиве? – Мэйнфорд футляр принял, осторожно взялся, за самый краешек, не то не желая и случайно прикасаться к пальцам Тельмы, не то испытывая какие-то свои подозрения относительно содержимого.

– Нет.

– Где же?

– Старый… знакомый… подсказал.

– А сказать про этого старого знакомого было недосуг? – Крышку с футляра он снял.

Замолчал.

И молчал долго, этим молчанием последние нервы вытягивая. Затем снял трубку. Надавил на рычаг.

– Кохэн, загляни… кое-что есть по твоему профилю… так что там со старым знакомым? – Внимание Мэйнфорда вновь переключилось на Тельму. – Интересные у тебя знакомые.

– Мы… давно не виделись. Я не была уверена, что он захочет говорить со мной… а с полицией и подавно. Но…

– Старый… знакомый… – Мэйнфорд вытащил свирель, и Тельма удивилась, до чего бережны могут быть эти толстые неуклюжие с виду пальцы.

Он держал свирель осторожно, будто сделана она была не из кости, но из пыли и ветра, он и дышал-то в сторону, чтобы случайно не развеять магию, эту свирель создавшую.

– Рассказывай.

Тельма заговорила.

Говорила кратко. Сухо. И стараясь придерживаться исключительно фактов.

– Вот как… очень интересно…

Что именно было ему интересно, Мэйнфорд сказать не успел: дверь приотворилась, впуская Кохэна. Сегодня он был в бледно-лиловом. И наверное, на ком-то другом костюм подобного цвета смотрелся бы смешно, но, глядя на Кохэна, улыбаться не хотелось.

– Смотри, что нам Тельма принесла. – Мэйнфорд протянул свирель масеуалле. Но тот, качнувшись было в ее сторону, замер. Дрогнули крылья носа. Приподнялась верхняя губа. И на лице масеуалле появилось выражение хищное и вместе с тем… он испугался?

Тельма чуяла страх.

Если не шкурой чуяла, то затылком, волосы на котором зашевелились. Еще немного и дыбом встанут.

– Где? Взяли?

Кохэн облизал губы. И рубин в клыке полыхнул ярко.

– Да вот… у нашей девочки, оказывается, есть старые знакомые…

И когда это она успела стать их девочкой?

– Положи.

– Куда?

– На место. Ей… не нравится… ты, – Кохэн повернулся всем телом к Тельме, – ты возьми.

Брать свирель в руки не хотелось совершенно. Почему-то вспоминалось чудовище из книги, уродливая тварь, пародия на человека. Но не подчиниться Кохэну Тельма не посмела.

Свирель была прохладной.

И гладкой.

Не такой гладкой, какой бывает кость… нет, это была гладкость льдистого альвийского стекла. Или же камня, отполированного текучей водой. И даже руны, украшавшие свирель, не способны были нарушить это совершенство. Нет, они, вдавленные, вовсе не ощущались под пальцами.

Свирель, попав в руки, ласкалась.

И Тельма поймала себя на том, что ей ужасно не хочется расставаться с вещью столь чудесной. Да и зачем? Разве не Тельма ее услышала когда-то?

Свирель позвала.

Из всех, собравшихся в доме, она выбрала именно Тельму, ничем непримечательную девочку, и хранила верность выбору годами.

Ждала.

Терпела прикосновения чужих рук, не способных оценить этого совершенства. Смиряла гнев. И дождалась. Тельме надо лишь поднести свирель к губам и дунуть.

Легонечко.

Всего-то один вдох, и все здесь подчинятся ее, Тельмы, воле. Разве не того она желает? Мэйнфорд, каменный Мэйнфорд, ныне замерший, вперившийся в Тельму настороженным взглядом, признается во всем. Он будет рад услужить Тельме.

И сделает все, что она попросит.

Он сам покарает своего брата. Или приведет его туда, где Тельма сыграет еще одну песню. Она может играть долго, бесконечно долго…

– Нет, – Кохэн ударил по руке, и сила удара была такова, что Тельма не удержала свирель. И та, выпав, зазвенела громко, обиженно.

От этого звона стакан на столе Мэйнфорда взорвался, брызнули осколки.

Хрустнул графин.

Люстра и та качнулась…

– Нет. – Кохэн перехватил руки Тельмы, в голове которой билась одна-единственная мысль: она должна добраться до свирели первой.

Масеуалле навалился, прижав Тельму к столу. Она извивалась, рычала, пыталась высвободиться, но проклятый был слишком силен.

– Мэйни, да сделай что-нибудь! Я долго ее не…

Свирель плакала.

И звук нарастал. Почему никто не слышит, как дребезжат запыленные стекла, и бьются пойманными бабочками старые снимки под покровами их? Как звенит окно, по которому вот-вот поползут трещины… как сам камень гудит.

Тельме нужно успокоить свирель.

Спасти.

Но ее оторвали от стола, тряхнули и, отвесив пощечину, велели:

– Очнись.

Голос этот перекрыл звук свирели. И все исчезло. Кроме, пожалуй, разбитых губ.

– Мэйни, вот ты…

– Сам просил что-нибудь сделать, – буркнул Мэйнфорд, как показалось, виновато. – А мне больше ничего в голову не пришло…

Он все еще держал Тельму, и хватка была стальной: захочешь – не вырвешься. Тельма больше не хотела рваться. Она вдруг осознала, что пуста.

Вычерпана до дна.

И вот-вот отключится. В ушах гудело, сердце бухало громко, тревожно.

– Я… – Тельма слизнула каплю крови. – Уже… в… норме…

Каждое слово давалось с трудом.

– Пить… только… если… можно.

– Присядь. – Мэйнфорд просто поднял и перенес ее в кресло. Усадил. Огляделся. – Из графина будешь? Стакан… немного того…

Тельма кивнула.

Будет. Она так хочет пить, что, кажется, и всего содержимого графина будет недостаточно, чтобы утолить ее жажду.

Графин был тяжел, и без помощи Мэйнфорда Тельма его не удержала бы. Она пила, жадно, захлебываясь, не обращая внимания на то, что вода течет по шее, по груди. Запоздало вспомнилось, что сменной одежды при себе нет, а блузка промокла насквозь…

– На вот, – Мэйнфорд графин отобрал, намочил платок и протянул Тельме, – лицо оботри, легче станет…

И смущенно добавил:

– Он чистый.

– Спасибо. – От платка пахло табаком и лакричными леденцами, и Тельма, прижав его к лицу, трусливо пряталась за этим запахом.

Она едва…

…ее едва…

…в школе ведь предупреждали, что далеко не все артефакты безобидны…

…дремлющие ловушки…

…резонанс по ауре…

…рассеивание внимания, как отвлекающий фактор…

А она взяла и забыла.

Дура!

И сейчас у Мэйнфорда появился замечательный повод выставить Тельму.

Профессиональная непригодность… Боги Бездны.

Но Мэйнфорд не собирался выгонять. Он медленно, как-то слишком уж медленно развернулся к Кохэну, который, присев на корточки, изучал свирель.

– Встань.

Масеуалле подчинился. И от удара заслоняться не стал. Согнулся. Захрипел. Сглотнул слюну. И задышал, пусть далеко не сразу.

– Понял, за что? – поинтересовался Мэйнфорд, ласково похлопав масеуалле по плечу.

– Д-да.

– Точно понял? Или еще поучить?

– Н-не стоит… я… п-понятливый…

– Ну смотри… – Мэйнфорд повернулся к Тельме и та сжалась: на подобные методы воспитания она согласна не была.

Мэйнфорд вздохнул и почесал затылок.

– Ты… как?

– Нормально. Почти…

– Есть хочешь? Хочешь, конечно. Кохэн…

– Понял. Только уберусь сначала, а то мало ли… ты сам как?

– А никак. – Мэйнфорд, наклонившись, поднял свирель. – Я вообще ни хрена не понял. Так что… давайте, объясняйте… нет, сначала вот ее накорми, а потом объясняйте. И переодеться возьми, а то мокрая, как дохлая мыша.

Великолепно.

С мышью ее, конечно, сравнивали, но вот чтобы с дохлой…

– Извини. – Мэйнфорд ущипнул себя за ухо. – Но… ладно, вали за едой. А ты сиди уже… на вот.

Из старого шкафа появился старый же, если не сказать, древний плед. От него разило нафталином, и еще пылью, и кажется, виски, но сам факт заботы умилял.

Как ни странно, вернулся Кохэн быстро, с подносом, на котором уместился фарфоровый кофейник, тройка чашек, сахарница на тонких паучьих ножках, кувшинчик со сливками…

Экая роскошь.

Тельма, если бы не была так вымотана, удивилась бы.

Поднос поставили на стол, и Мэйнфорд, стоило ей пошевелиться, буркнул:

– Сиди уже… а еда где? – Это, исключительно вежливый вопрос адресовался уже Кохэну, и тот ответил кивком, вышел и вернулся, но уже не с подносом, а с парой промасленных пакетов.

– Надеюсь, ты не на диете? – запоздало поинтересовался он, протянув пакет Тельме.

Диета? Да она за один запах жареного мяса, который из пакета сочился, убить готова.

– Не на диете… не спеши, никто не отберет.

Ели молча.

Тельма сосредоточилась всецело на гамбургере, на мягкой булочке, щедро посыпанной кунжутом, на салате, листья которого не успели превратиться в тряпки, на сочной говяжьей котлете и куске сыра, что расплавился ровно настолько, чтобы тянуться тончайшими нитями, но в то же время не растекаться.

Гамбургер был хорош.

И соус к нему.

И кофе, черный, крепкий до того, что каждый глоток его приходилось запивать водой. Откуда-то к кофе появились шоколадные трюфели, пропитанные коньяком, и, Бездна задери, это было чудесно.

– А теперь говори, – не то велел, не то дозволил Мэйнфорд, при том с трудом подавив зевок. Тоже не высыпается? В нынешнем состоянии благостной сытости Тельма была готова посочувствовать ему.

Немного.

– Да в общем-то говорить особо не о чем… старая вещь, очень старая… я бы сказал, древняя.

Указанная вещь вернулась в бархатный футляр.

– Это не… – уточнила Тельма сиплым голосом.

– Все может быть. – Кохэн понял с полуслова. – Хотя… не знаю… я помню ту легенду… и не только вашу легенду. Мой дед рассказывал ту историю иначе. Он говорил о людях, которые пришли из-за моря и назвали себя детьми бога. И не было никого, кто бы усомнился в их словах. И сам Император склонился пред ними…

Нет, все-таки это не может быть она.

Слишком… просто?

Совпадение?

Бывают совпадения, но чтобы вот такие…

– Дед сказал, что… последний Император был глуп и слаб, он не решился последовать заветам предков и не взошел к солнцу, а потому и не сумел противостоять волшебному голосу. И это сгубило всех масеуалле. Боги вмешались, но поздно. Белых людей стало слишком много. У них была сталь. И сила. И многое, чего лишены были масеуалле.

Это Кохэн рассказывал, глядя в чашку с кофе, которую держал в горсти.

– Та война оставила след на землях. И наши Боги вынуждены были отступить. Но и ваши люди потеряли свою силу… нет, я не думаю, что эта та самая свирель. Но еще я знаю, что создана она была отнюдь не богами Старого Света, а малефиками. Одним конкретным малефиком.

Взгляд масеуалле обратился к Мэйнфорду, который лишь плечом дернул.

– В архивах я ничего не нашел.

– Ты не то в них искал…

– Возможно.

Странный разговор, Тельма понимает слова, но не понимает, о чем идет речь.

– Да и осторожный человек даже на пороге смерти не станет упоминать об опасных вещах. Мало ли кому попались бы ваши архивы… не о том речь. – Кохэн отставил чашку и потянулся. – Свирель, которая играла для войны, была совершенным оружием. А эта… в ней чувствуется некая… неправильность? Она жива, да, но и только… эхо силы… на наше счастье. И вот что мне подумалось… он ведь не сразу их создал. Ты понимаешь, о чем я?

Мэйнфорд кивнул.

– Я не понимаю, – Тельма отправила в рот последний трюфель, подумалось, что это не совсем вежливо, с другой стороны, шоколадные конфеты – недозволительная роскошь, а значит, грех не воспользоваться случаем.

Ответил, как ни странно, Мэйнфорд.

– Ни один артефакт не создается сразу. Расчеты. Чертежи. Потом – экспериментальный образец или даже серия. Помогают выявить скрытые недостатки. Доводка. Снова экспериментальные образцы. Их могут быть десятки, если не сотни. Все они в той или иной мере будут обладать заданными свойствами.

– Но не будут совершенны, – добавил Кохэн.

Он поставил локти на стол.

Сцепил пальцы.

Согнулся, уперся подбородком в эти пальцы. Замер.

– Значит, это прототип…

– Или чья-то попытка воссоздать старую легенду. Хотя, – Мэйнфорд поскреб щетинистый подбородок. – Все же я склоняюсь к прототипу. Уж больно материал… специфичный.

Тельма согласилась.

Вряд ли в нынешнем мире, появись у кого безумное желание воссоздать легенду – а желания у людей, как успела убедиться Тельма, порой возникали самые разные, – удастся найти кости сирен Старого Света. Нет, свирель жила давно.

Вот только что ей от Тельмы понадобилось?

Вопрос она не задала, но облизала пальцы и вздохнула.

– Ее… хотели купить. Так он сказал.

– Кто хотел?

– Не знаю.

Это не ложь, это просто маленькая… недомолвка, потому что неизвестно, как поступит Мэйнфорд, если узнает, что купить свирель желал поверенный его родного братца. Впрочем, на ответе Мэйнфорд не настаивал.

– Почему она? – Кривой палец его ткнул в Тельму. – Я вообще ничего не почуял.

– Иммунитет?

– Чего?

– Если ее действительно создал твой предок, очень далекий предок, то с его стороны было бы благоразумно обезопасить себя от собственных созданий.

– Кровь… – Мэйнфорд вновь кивнул и задумался, вперившись в футляр недобрым взглядом. – А ты?

– А я… будем считать, что я не совсем человек… той свирели, – Кохэн подчеркнул голосом, – не было разницы, кто перед ней. А эта… выбрала самую легкую жертву.

Жертвой быть Тельме не нравилось. Она открыла было рот, чтобы сказать, что уже была знакома со свирелью, и дело не в слабости вовсе, но в том мимолетном знакомстве, которое оставило свой след.

Первичное запечатление.

Азы артефакторики.

Но тут же Тельма спохватилась. Если упомянет, то придется излагать и обстоятельства этого знакомства, а там… нет, пожалуй, давняя история к нынешним делам отношения не имеет.

– А знаешь, что самое поганое? – Кохэн обошел стол и наклонился, тонкий нос его уперся в пыльный бархат, глаза закрылись. – Она до сих пор живет… и если дать ей волю…

– Обойдется.

И Тельма вновь согласилась с начальством: волю свирели давать никак нельзя, иначе она, Тельма, потеряет разум. А разум ей нужен.

– Это правильно… и еще… техникам ее показывать нельзя. Слишком много там… народу.

– И что предлагаешь?

– Отнесу ее одному своему знакомому. Он у меня любит подобные игрушки… может, еще чего скажет…

Кохэн вздохнул, едва слышно, но и на этот вздох, на близость его, почти человека, достаточно человека, чтобы очаровать своим голосом, свирель отозвалась протяжным высоким звуком.

– Не стоит стараться. Я с рождения тугоух был, – сказал Кохэн, накрыв футляр ладонью. И тут Тельма поняла, что сейчас лишится свирели, быть может, навсегда.

Сама ее суть воспротивилась.

Ей надо запретить.

Потребовать.

Это ее вещь! Подарок и…

– А скажи-ка, деточка, – нарочито мягко поинтересовался Мэйнфорд. – Ты в морге уже бывала?

Глава 19

В морге пахло зимой.

Не той волглою, которая подползала к дверям приюта, чтобы после долгой агонии сдохнуть в бесконечных дождях. Та зима не знала снега, а если он и выпадал, то уже серым, грязным. Та зима не помнила морозов, но от холода ее не спасали ни хлипкая обувь, ни дрянная одежда. Та зима на праздник Черной ночи приносила дары простуд, а простуды перерождались в пневмонии, и всегда следом за праздником, вялым и тоскливым, как и все в приюте, следовала неделя похорон.

Ту зиму Тельма ненавидела.

Но здесь…

Она закрыла глаза и сделала глубокий вдох.

Чистый воздух. Такой возможен только на Острове с его щитами, и прежде он не казался ей чем-то особенным. А теперь Тельма готова была пить его, как пьют не воду – дорогое вино, особое, созданное для нее одной. С нотами мандаринов и свежей хвои, с пыльцой золотой пудры, которую щедро сыпали на венки, с терпким ароматом восковых свечей…

Она бы так и стояла, наслаждаясь моментом, но Мэйнфорд подтолкнул в спину и рявкнул:

– Опять жрешь на рабочем месте?

Иллюзия рассеялась.

Зима?

Холодно, но холод этот – исключительно искусственного происхождения. Пара сверхмощных охладителей. Спецпокрытие стен. Ледяной пол. А для свежего воздуха – мощная вытяжка со встроенной функцией ароматизации. И хвоя нынешняя – иллюзорна, как и прошлое Тельмы. Вот мандарины – настоящие, во всяком случае были настоящими, потому как лысоватый неряшливого вида человечек поспешно сгребал мандариновые корки в мусорное ведро. При том он столь же торопливо, давясь, жевал, и желтый сок стекал по щекам, по подбородку.

– Сколько повторять можно? – Мэйнфорд обошел Тельму. – У тебя что, места другого нет?

Человечек отчаянно замотал головой и вытер подбородок рукавом.

– Ну… ну… фто ты ф самом-то деле…

– Прожуй для начала, потом уже говори.

Мэйнфорд заглянул в мусорное ведро и нахмурился.

– Пьешь?

– Я? – неискренне удивился человечек. – Да чтоб мне в Бездну провалиться!

И в какой-то момент Тельме подумалось, что этот, невероятной белизны пол, расползется, позволяя Бездне поглотить клятвоотступника. А в том, что человечек был пьян, она не сомневалась. Нет, не то чтобы настолько пьян, чтобы ноги не держали, скорее уж состояние легкого опьянения являлось для него естественным, и вне его человечек чувствовал себя несчастным, пожалуй, настолько же несчастным, как и его многочисленные клиенты.

– Мэйни… ну ты же меня знаешь…

– Поэтому и спрашиваю. – Лапа Мэйнфорда упала на плечо человечка. – Послушай, Вилли… ты мне друг…

– Конечно, друг… я ж тебя с первых дней знаю! Я… да я за тебя…

– Вилли, ты пьешь на работе.

– Разве что чуть-чуть…

Не потому, что он алкоголик. Нет, себя он вовсе не считает алкоголиком, просто само это место располагало к мыслям о вечном. И люди, которые сюда попадали. Недаром же когда-то было решено, что полиции надлежит обзавестись собственным моргом. Вот и свозили сюда… да кого только не свозили.

Утопленники и жертвы автомобильных наездов. Ночные бабочки, задохнувшиеся ли от альвийской пыльцы или придушенные очередным клиентом в припадке безумия. Сутенеры, попавшие на нож. Мелкая ночная шушера с разможженными головами, со вспоротыми животами, с телами, начиненными свинцом столь густо, что делались они неподъемными. Младенцы, придушенные после рождения. Дети, попавшие под горячую руку, ибо часто им случалось оказываться не там, где надобно. Старики и старухи…

Люди убивали людей.

Город убивал людей руками других людей. И забавлялся. Это Вилли знал точно, как и то, что продолжаться сие будет до скончания времен. И что ему оставалось, кроме как топить знание в виски?

– Вилли! – Голос Мэйнфорда пробился сквозь шепот сотен призраков, нашедших в этих белых обындевевших стенах последний приют. И если поначалу их удерживали гнев и обида, нереализованные мечты и умершие надежды, то постепенно само это место становилось ловушкой для бесплотных теней.

И Мэйнфорд тоже ощущал их присутствие.

И потому гнев его угас.

– Послушай, Вилли, – теперь он говорил тихо, ласково почти, – ты хороший специалист. И я тебе верю… пока еще верю. Но ты понимаешь, что однажды ошибешься? И чего твоя ошибка будет стоить?

Вилли всхлипнул.

Он не хотел пить, но не было никаких сил находиться здесь. А стоило выйти, и его тянуло в морг неудержимо. Только здесь, в ледяной этой пещере, он ощущал себя по-настоящему нужным.

– Я… я понимаю, Мэйни… но ты ведь слышишь их! Ты видишь их! Прогони! Скажи, чтобы замолчали… ты можешь… ты…

– Прости.

Мэйнфорд отвел взгляд.

Почему?

Не мог избавить место от остаточной энергетики? Или же… конечно. Холодильные установки. Тонкая магия цвергов, которая не потерпит постороннего вмешательства. А есть еще хранилища. И стазис-камеры, чья стоимость исчисляется сотнями тысяч талеров. Лаборатории. Оборудование.

И потому Мэйнфорд тщательно подбирает потоки силы, закручиваясь в них, точно в кокон.

– Я напишу заявку. И здесь все почистят. Обещаю.

Ложь. И произносит он ее не в первый раз. Нет, Тельма не сомневается: заявка будет составлена, но вот кто рискнет вызывать тех же цвергов для консервации оборудования? И сама чистка обойдется в немалую сумму. Куда проще закрыть глаза на легкое безумие Вилли.

И выписать ему премию.

Чтобы хватило на виски.

– Конечно, Мэйни… я буду ждать.

Вилли и сам взгляд отвел, уставившись на руки.

– Видишь, не дрожат… и я ведь не один… тот мальчик заходил. Мы с ним вместе смотрели твою… лилию…

– Джонни?

– Джонни, – согласился Вилли. – Хороший паренек. Глазастенький. И руки крепкие, а главное, что уважительный… да… понимает, с кем работает… только ничего, Мэйни. Как в прошлый раз… и в позапрошлый… сколько их еще будет?

Этот вопрос повис в тишине, нарушаемой гулом холодильных установок.

– Знакомься. Это Тельма. Наша чтица. – Мэйнфорд предпочел не отвечать, и Тельма понимала, почему. – Пусть она глянет… вдруг да…

– Конечно, конечно… не бойтесь, мы ее в порядок привели… честь по чести… не стыдно будет показать… а так-то мертвяки безобидные… пугаться не надо.

– Я не боюсь.

Тельма все же спустилась.

Пять ступеней вниз, и с каждой ощущение чужого присутствия нарастало.

Пол холодный. Она ощущает холод сквозь подошвы туфель и чулки.

Белый.

И с едва ощутимым наклоном.

Гладкая плитка, идеально ровная, глянцевая. И в ней отражается свет мощных ламп, пожалуй, таким бы в госпитале место, а не в морге. Белые же стены. Синяя сталь холодильных камер. Дверцы заперты, но Тельма не способна отделаться от ощущения, что за ними прячутся… нет, уже не люди.

Но еще не тела.

Ее учили думать о телах, как о разновидности биологического материала, но почему-то на практике было легче, чем сейчас. Наверное, потому что на практику и вправду попадал уже материал, лишенный и сути, и остатков эмоций.

– Тельма, это Уильям. Наш лучший специалист. Все еще лучший, – добавил Мэйнфорд.

Пара столов, к счастью, пустых и чистых. Сложная осветительная система, похожая на спящего богомола. Передвижные столики с инструментами, прикрытыми тканью.

Краны.

Шланги.

И круглые рты водостоков.

Чистота и порядок. Стерильная чистота и удушающий порядок, в который не вписывался только сам хозяин этого места.

– Рада знакомству, – вежливо произнесла Тельма.

– И я… и я… очень-очень рад, – мелко закивал Вилли.

А пальцы у него не дрожали.

Почти.

– Покажи ей…

Руку Вилли забрал поспешно и заковылял к шкафам.

Щелкнул замок. Откинулась дверца, изнутри выкатился клубок беловатого пара, и запах хвои стал четче, осязаемей. Полка выдвинулась резко, и с грохотом упали опорные ножки, слишком тонкие с виду.

– Вот она. – Вилли провел ладонью над простыней. – Подойдите. Или вам сподручней на столике будет?

– Подойду.

А ноги деревянные.

Нет, Тельма не боялась мертвецов. И эта девушка, в чье лицо ей предстояло заглянуть, тоже не пугала. Но вот тело под простыней.

…не шелковой.

И здесь не старый дом, не мамина спальня, а полицейский морг.

Девушка мертва давно, а еще упокоена, ибо, если бы просматривались в ней искры иной жизни, сторожевые кристаллы засекли бы.

Только доводы разума помогали слабо. Тельма шла, заставляя себя приближаться к телу, чувствуя спиной тяжелый взгляд начальства. Улыбаясь. И плевать, что улыбка не очень уместна.

А то, неразумное, общее, сплетенное из сотен потерянных душ, хохотало.

Оно тоже видело Тельму.

Это ведь основное правило, которому чтецов учат на первом же занятии: видишь ты, видят тебя.

Вилли отступил в стороночку и был так любезен, что простынку с лица убрал.

Нет!

Да быть того не может!

Тельма отшатнулась и зашипела, вцепилась зубами в руку, потому что боль – лучшее лекарство от всех иллюзий. А та, что лежала на столе, не могла не быть иллюзией!

Белые волосы.

Округлое личико, слишком правильное, чтобы быть подарком Богов. Нос аккуратный. Ямочка на подбородке…

– Мама… – Этот шепот услышали призраки, но не только.

– Что? – спросил Мэйнфорд, который каким-то чудом, не иначе, оказался за плечом Тельмы.

– Ничего. – Она потерла руку и в карман спрятала, чтобы не показывать ему следы зубов. Хотя… поздно, все равно заметил. Должен был заметить. Стоит, раскачивается… смотрит на Тельму сверху вниз.

– Что ты увидела?

– Мне… показалось… она похожа на одного человека… – каждое слово приходилось вытаскивать из себя.

И конечно, похожа, всего-навсего похожа, пусть и сходство это пугающе.

– На кого?

– На… актрису… – Тельма наклонилась. – Она была когда-то знаменита…

Лицом к лицу. И от лица мертвой девушки все так же пахло хвоей.

…под венками прятали подарки, не все, лишь мелочи. Шоколадное печенье в золотой фольге или карамели-трости, цепочку с кулоном-лилией из белого нефрита.

…ты уже большая девочка, Тельма. А у всех больших девочек есть драгоценности.

Сколько ей было? Немного. Лилия эта вряд ли стоила много, позже мама покупала куда более дорогие игрушки, но для Тельмы не было украшения прекрасней.

Но почему лилия, если лилии Элиза Деррингер ненавидела?

– Как она выглядела раньше?

– Живой? – уточнил Мэйнфорд, который разглядывал тело внимательно и хмурился, верно, пеняя, что не улавливает никакого сходства.

– Живой, – согласилась Тельма и, вспомнив о том, что услышала от мистера Найтли, добавила. – До операций.

– Каких операций? Вилли!

– Чего?

– Ей делали операции?

– Так а я…

– Вилли!

Он вынырнул из-под стола, потеснив Тельму, и положил руки на виски покойницы. Сдавил голову, потянул, повернул. Наклонился. Он действовал молча, но был сосредоточен, настолько сосредоточен, что Тельма и дышать старалась тише. Из карманов грязного халата Вилли появились очки и лупа, и тончайшая кисть.

Пудреница.

Только вместо пудры в ней была травяная смесь.

К запаху хвои добавился мятный аромат, и еще какой-то, терпкий, неприятный. Кисть порхала над лицом мертвой девушки, которая к манипуляциям подобным оставалась равнодушна. Но мраморная кожа ее, покрываясь тончайшим слоем смеси, окрашивалась загаром.

– Еще минуточку, – пробормотал Вилли, отпуская жертву. – Надо же… как я сам?

Он отступил, отошел к столику с инструментами, чтобы вернуться с огромной лампой на ручке.

– Глазки закройте, а то ж слезиться будут, – любезно предупредил он. И Тельма подчинилась. – В мое время женщины под нож если и ложились, то по великой надобности, а тут…

Свет был ярким, он проникал и сквозь веки, но вместе с тем отпугивал призраков.

– Все, – сказал Вилли, когда лампа погасла. – Сейчас мы вытрем… аккуратненько вытрем… и вправду операции были… посмотри…

Теперь кожа мертвой девушки обрела темно-ореховый оттенок.

– Потом смою, это временное окрашивание… для выявления, так сказать… – Вилли посмотрел в лицо Мэйнфорда и запнулся. – Ей линию подбородка исправляли. Вот остаточные шрамы. Смотри, здесь и здесь.

Он ткнул пальцем в едва заметные шрамы, которые тоже окрасились и ныне походили на метки грифельным карандашом.

– Разрез глаз… и форма носа… веки…

Шрамов было множество.

– Линия скул… это что-то новое, не самая приятная процедура, сколь помнится. Болезненная. И осложнений много. Уши и те подрезали. Вот… – Вилли повернул голову покойницы набок. – Извини, Мэйни… я… и я вправду должен был заметить!

– А другие?!

Мэйнфорд был зол, пожалуй, еще более зол, чем утром. И Тельме подумалось, что, возможно, злость – это его естественное состояние?

– Не знаю! Да откуда мне… я… – Вилли отступил, сглотнув. – По ним же ж не видно… как узнать? А каждую мазать… может, ей и сиськи делали, и задницу…

– Вот ты и проверишь, делали ли ей сиськи и задницу. – Мэйнфорд повернулся к Тельме. – Откуда?

Объяснять придется. И ей нужно молиться, чтобы он съел это объяснение. Но, всех Низвергнутых ради! Как не вовремя… и сказать про маму придется, не про родство, конечно, а… если промолчать… нет, поздно молчать, раньше следовало бы, но это было бы нечестно по отношению к девушке.

К девушкам.

– Я… мне… – Тельма облизала пересохшие вдруг губы. – Мне просто подумалось, что такое сходство не может быть случайным. И… и если другие… можно попробовать сравнить первые снимки с… с тем, какими их нашли… метод, конечно, не самый лучший, но…

Мэйнфорд кивнул.

– Еще что?

– Ничего пока, – он что, надеется, что Тельма назовет имя убийцы? Вот так и с ходу? Да если бы она могла… – Я попробую, но… она ведь в воде была, верно? И долго?

– Сутки, а то и дольше.

– Вода…

– Я знаю, – сказал он мягче. – Но буду благодарен, если ты хотя бы попробуешь.

Будет благодарен? Еще чего не хватало. Если Тельма что и делает, то не ради него, а ради этой несчастной девушки, которая так похожа на маму.

– Деррингер, – Тельма коснулась ледяного плеча. – Ту актрису звали Элиза Деррингер…

Она вскинулась, всматриваясь в лицо начальника, сама не зная, что желает увидеть. Хоть что-то… недовольство, что старое дело всплыло. Страх. Или удивление. Но Мэйнфорд лишь головой покачал.

– Потом посмотрю.

Он даже не помнит… помог скрыть убийство, а не помнит. Разве возможно подобное?

Не стоит думать об этом сейчас. И Тельма вернулась к мертвой девушке с лицом, разукрашенном во все оттенки охры. Она провела по высоким скулам, стирая пудру, удивляясь, что прикосновение это не неприятно.

…биологический материал обладает на редкость неустойчивой памятью, которая завязана на многие параметры, от собственно материальной структуры – жировая ткань наименее приспособлена для хранения тонкой информации, тогда как костная наиболее стабильна – до источника происхождения. Разумность источника существенным образом увеличивает запас прочности…

Строки из учебника не мешали.

Помогали сосредоточиться.

Как и сухая теплая ладонь Мэйнфорда.

Мышечная ткань не отзывалась. Кость… потребовать рассечения? Вилли поможет добраться до кости. И сердце не мешало бы извлечь. Если думать об этом, как о работе с материалом, обыкновенным биологическим материалом…

Простыня сползла.

И пальцы Тельмы скользили по рисунку шрамов.

Лилии… и снова лилии… еще одно совпадение? Почему именно они? Или… если сказать, то возникнут вопросы, множество вопросов. Откуда Тельме знать, что Элиза Деррингер ненавидела лилии?

А кулон?

Он пропал вместе с другими вещами. Нет, это не та информация, которой Тельма может поделиться. Хватит с Мэйни и того, что он уже узнал.

Он не глуп.

И если сходство имеет хоть какое-то значение, то Мэйнфорд докопается до сути.

Тельма наклонилась к лицу, коснулась губами губ, вдыхая толику жизненной энергии.

Это не магия.

Не крови.

Не та, которая запрещена, но… пожалуй, немногие знают об этом способе. Старые книги, древние методы, слишком опасные, чтобы использовать. И нить жизни, протянувшаяся между Тельмой и девушкой тонка. Тельма способна разорвать эту нить.

Наверное.

Мэйнфорд заворчал.

Видит? Конечно, и недоволен, будто бы не сам просил. Его руки переместились на плечи, большие пальцы легонько сдавили шею, и как ни странно, это Тельму лишь успокоило. Пока он здесь, дурного не случится.

Главное, чтобы не мешал.

Не вмешивался.

Она положила ладонь на лоб покойницы. И расширила поток. Сила уходила, утекала, что вода из пробитой фляги, и Тельма ощущала себя этой самой флягой. Еще немного… реакция должна быть… хоть какая-то реакция, а должна быть. И Тельма уже почти слышала слабый отклик.

Надо лишь постараться.

Пальцы Мэйнфорда чуть сильнее сдавили шею, предупреждая.

Нет!

Вот… уже… и покойница, захрипев, распахнула глаза… показалось, что распахнула, потому что силы Тельмы не хватило бы, чтобы поднять мертвеца. А вот его память, ту остаточную, до которой не добралась вода, она разбудила.

И эта память хлынула.

Сладким медом. И половинкой яблока, которую протягивала бледная рука…

…горечью разлуки.

…болью в лице… шепотом…

…потерпи, пожалуйста, уже немного осталось… вся ты прекрасна, возлюбленная моя…

И губы, опухшие губы, повторяют за этим голосом.

…другие губы, сухие и жесткие, склоняясь к лицу, подбирают капли крови.

…вся ты прекрасна…

…и лилии взрастают на теле твоем, ибо нет в нем изъяна…

Крик.

Хрип. И вновь губы, которые больше не делятся ни медом, ни вином, но лишь собирают вдох за вдохом, крик за криком. Холод губки, пот, застилающий глаза… снова боль.

…вся ты…

…вода… вода со льдом, который опаляет свежие раны. И крик клокочет в горле.

…прекрасна…

Руки сдавливают горло, а так хочется дышать, хотя бы раз… хотя бы немного…

…и Тельма хрипит, бьется пойманной рыбиной в чужих руках, которые слишком сильны, чтобы вырваться. Она ловит ртом воздух, но тот, пропитанный запахом лилий, не дается…

Обрыв.

И возвращение.

Но последнее, что Тельма видит, теми, чужими глазами, – перстень-печать с нефритовой лилией, которая касается еще не мертвых губ.

А потом было падение.

И Бездна, уютно распахнувшая объятья. Она обняла Тельму, сдавила… встряхнула.

И обожгла.

Не Бездна – Бездна рассыпалась водяным стеклом, но Мэйнфорд.

– Ну? – Он тряхнул Тельму. – Добавить?

– Н-не н-надо…

Холодно было.

Так холодно, что зуб на зуб не попадает. А губы разбил. Снова. Как ей теперь домой попасть с разбитыми губами? Сандра увидит, спрашивать начнет… волноваться… почему-то эта мысль, что Сандра начнет волноваться, изрядно мешала.

– В могилу вы меня загоните со своими экспериментами, – проворчал Мэйнфорд, обнимая. Тельма хотела было воспротивиться, но разве можно оказать сопротивление голему? Он и не заметил, поди.

Зато голем был упоительно горячим.

И потоки силы его, алые, что живое пламя, обвивали Тельму. Сила ласкалась, покусывала искрами обледеневшие пальцы, обвивала ноги, поднимаясь выше, и это было почти неприлично.

Наверное.

Но морг – не то место, где приличия имеют такое уж значение. Не сейчас. Тельма наслаждалась потоками этой чужой и в противовес всем учебникам сродственной – разве бывает такое? – силы. И стояла бы вечность, однако Мэйнфорд сам отстранился.

– Ты как?

– Нормально.

Даже хорошо.

Как будто выпила, и отнюдь не плодового сидра, который приютские покупали у фермеров, чтобы, спрятавшись где-нибудь в закутке распить его, кислый, едкий, закусывая единственно горьким табаком. Нет, если Тельма и пила сейчас, то вино.

А почему нет?

Она купит бутылку. В супермаркете. Пусть и не самую дорогую, из тех, которые за два талера на выбор. Им с Сандрой хватит.

Посидеть.

Помолчать.

Чтобы каждый о своем. А этот хмель… уйдет. И человек. Поскорей бы, теперь Тельма рядом с ним чувствовала себя неуютно.

Глава 20

Ошибались.

С самого начала во всем ошибались. И теперь Мэйнфорд пытался понять, когда именно он допустил ошибку. Когда нашли первое тело? Когда появилось второе? Тогда, помнится, он стоял рядом с Вилли, следил за каждым треклятым его движением. И получается, что тоже недосмотрел.

Не сообразил.

Да, жертвы выглядели похожими, но это-то как раз было логично. Нравятся ублюдку круглолицые блондиночки, вот он и выбирает себе таких.

А тут получается, что не только выбирает.

Он их создает.

Пожалуй, если бы Мэйнфорд был один, он позволил бы ярости выплеснуться. На треклятые белые стены, за которыми прятались патрубки установок, на пол, на обындевевшую сталь.

И плевать, что Вилли досталось бы.

Вилли бы потерпел.

Глядишь, после и спасибо сказал бы, когда бы всю извращенную суть морга выжгло бы. Но в присутствии Тельмы, хмурой, собранной, приходилось сдерживаться. Девчонка стояла, опираясь на Мэйнфорда, и он сквозь слои ткани ощущал ее близость. Острые лопатки упирались в грудь. От макушки пахло леденцами.

Он видел длинную белую шею. И синюю ленту артерии, проступившую четко.

Он слышал учащенный стук ее сердца.

И голод.

Он делился силой, осторожно, опасаясь опалить, повредить, рискуя в любой момент утратить контроль над собой, и это было бы не худшим вариантом. Глядишь, и избавился бы от свидетельницы своего позора.

Но она силу приняла.

Или сила приняла ее? Мэйнфорд как-нибудь потом подумает об этом. А сейчас у него других забот хватает. Законно или нет, но у них появились зацепки.

…голосовые дорожки техники подчистят. Авось, и поймут, кто говорил. Нет, сличать голоса пока не с чем, все ублюдки из картотеки проверены не единожды, но в работе Мэйнфорду виделось спасение.

…еще лилии.

…досье на предыдущих девушек. Тельма права, по фотографиям можно будет сличить их.

Зато понятно, почему тела появлялись так редко. Операции – дело небыстрое, никто не возьмется сразу переделывать все лицо. Скорее уж имел место ряд последовательных изменений. И клиники могут быть разные, чтобы девушку не запомнили.

…девушек.

…светлячки часто меняют внешность. И в Нью-Арк они слетаются со всего Нового Света. А значит, вряд ли кто-то ищет…

…но в клинике должны остаться документы.

Кто-то ведь оплатил операцию. Операции. А если Вилли утверждает, что сделаны они на уровне, то так оно и есть. Хороший целитель берет немало, Мэйнфорду ли не знать.

…итак, схема, если разобраться, проста.

Он состоятелен.

И светлячки это чуют.

Знакомство. Роман. Скорее всего, тайный… да, никто из знакомых девушек, тех девушек, которых удалось опознать, не упоминал о поклонниках. Значит, и вправду тайный.

Светлячки болтливы, но не тогда, когда речь заходит о действительно важных для них вещах. Скажем, о карьере.

Кто он?

Человек с деньгами. С возможностями обустроить чью-то жизнь. Они это чувствуют сразу. И соглашаются… на все соглашаются. А он, сделав из них копию той актриски, убивает.

Безумие?

Не более чем все остальное. И это безумие, в отличие от собственного, Мэйнфорд может проверить. Чем и займется.

– Ты. – Он с некоторым сожалением выпустил Тельму. – Вызову машину. Отправляйся домой. Отдыхай. Завтра… не опаздывай.

– Я не опоздала, – она выдержала взгляд и подбородок вздернула. – Я в Архиве была.

– Все равно не опаздывай.

Начальник он или так?

Из управления Мэйнфорд выбрался после десяти.

Было темно и пусто. Дождь в кои-то веки прекратился, но воздух был пропитан сыростью. Восточный ветер растянул над городом покрывало сероводородных облаков, и вонь их перебивала прочие запахи. Завтра по радио объявят о внеочередном выбросе и о том, что последствия его ликвидированы.

Предприняты меры.

Установлены фильтры.

И наверное, где-то они и вправду предприняты и установлены, где-то в Первом округе, а может, и вовсе на Острове, но местный воздух, если и освободится от сероводорода, то лишь затем, дабы пропитаться запахами бензина, угольной пыли и плесени.

Порой Мэйнфорду казалось, что город этот гнил заживо.

Он поднял воротник плаща, поежился – все же похолодало изрядно – и бодро зашагал по лужам. До стоянки было недалеко, и ныне прогулка радовала Мэйнфорда. Впрочем, радость его длилась ровным счетом до того момента, когда он увидел собственный «Плимут-верж», в тусклом свете единственного фонаря казавшийся черным, и женщину, усевшуюся перед ним.

Она устроилась на асфальте, и ее, казалось, вовсе не заботило, что асфальт этот мокр и грязен, что ныне холодно, а будет еще холодней. Она сидела, скрестив обнаженные ноги, и смуглая кожа ее блестела, словно покрытая лаком. Пожалуй, этот блеск – кожи и металла – роднил ее с автомобилем.

– Чем могу помочь? – вежливо поинтересовался Мэйнфорд, отчаянно надеясь, что Вестница явилась не по его душу.

Но нет.

Не повезло.

Вестница задрала голову, и влажные косы рассыпались по голым ее плечам. Рука, унизанная браслетами, коснулась шеи.

– Великая Провидица послала меня за тобой, – ее губы оставались неподвижны, а голос доносился со всех сторон. И Мэйнфорд поморщился: вот как-то никогда ему не были по душе подобные ярмарочные фокусы.

– Передай Великой Провидице, что я всенепременно загляну к ней на чай. Скажем, в ближайшую субботу…

– Великая Провидица, – Вестница поднялась на ноги одним текучим движением. Она сама была водой. Отчасти. – Сказала, что ты будешь упрямиться. Но если вдруг тебе захочется узнать, зачем нужны свирели, то ты придешь… ты сможешь задать и другие вопросы. Если, конечно, не побоишься.

Мэйнфорд тряхнул головой: он не мальчишка, которого надо брать на «слабо».

– И да… ее цена будет тебе по силам.

Ему даже показалось, что по губам Вестницы скользнула улыбка, но лишь на мгновение.

Послушать?

Подчиниться?

Личное приглашение – большая редкость. И многие желали бы оказаться на месте Мэйнфорда.

Отказаться?

Или все-таки рискнуть? В конце концов, что он теряет, кроме пары часов жизни?

– Хорошо… когда и куда ехать?

– Сейчас. Грин-роуд. Дом двадцать три. Она будет ждать.

Вестница взмахнула руками, и браслеты на них зазвенели, и звук этот резкий заставил отшатнуться. Мигнул фонарь, почти погас, а когда все же свечение выровнялось, то оказалось, что Вестница ушла.

– Вот же… баба… – пробормотал Мэйнфорд, стряхивая с макушки ледяные капли, надо полагать, прощальный подарок.

До Грин-роуд он добрался быстро. Дороги по вечернему времени были приятно пусты, а узкие каналы мостов, соединявших Остров с остальным Нью-Арком, еще открыты. Урчал мотор. Свет фар разрезал темноту, и скатывался с глянцевой поверхности дороги, ложился бликами на черную воду залива. Остров завораживал. Сколько бы Мэйнфорд ни бывал здесь, а все равно не мог отрешиться от ощущения, что попадает не просто в другой округ – в другой мир.

Корона небоскребов в пылающем убранстве света.

Витрины.

Мостовые. И крохотные магазинчики, которые закрывались рано, ибо таков был изначальный порядок, но все одно их окна светились мягким желтым светом, будто приглашая заглянуть.

Статуи и парки.

Мягкая прохлада фонтанов.

И тишина, удивительная тишина, которую Мэйнфорд посмел нарушить. Редкие патрули оборачивались вслед его «Плимуту», слишком старому, невзрачному и грязному, а потому недостойному местных улиц.

Мэйнфорд свернул на тисовую аллею.

Она и вправду была зелена, даже ночью, поскольку на Острове не было принято экономить на освещении. И возле каждого растреклятого дерева, аккуратного, словно постовой у сенаторского дома, стоял собственный фонарный столб с целым выводком огневых шаров.

Машину Мэйнфорд бросил у подъезда.

Взбежал по ступеням, коснулся дверного молотка, выполненного в виде бронзового человека, и дверь открылась.

– Вас ждут. – Эта Вестница как две капли воды походила на ту, что передала послание, а может, и была той самой. – Поднимайтесь.

И свечу протянула. Восковую.

Слабый огонек ее был слишком слаб, чтобы осветить весь холл. А холл, судя по эху, рожденному шагами, был слишком велик, чтобы со свечами возиться. И Мэйнфорд не мог отделаться от ощущения, что это – часть одного большого представления, разыгранного специально для него.

Он дошел до лестницы, мраморной и витой, естественно, выглядевшей впотьмах бесконечной.

– Тьфу ты… – На языке вертелись слова покрепче, но Мэйнфорд сдержался.

Раз уж явился в чужой дом, то вести себя следовало прилично. Это было не столько правилом, сколько проявлением здравого смысла.

А Провидица… коли ей охота играть в подобные игры, то Мэйнфорд потерпит.

Как-нибудь.

Он поднимался, ступенька за ступенькой, сдерживая раздражение, которое постепенно нарастало. Белый мрамор. Полированное дерево перил. Шорохи, которые раздавались сзади, будто кто-то крался за Мэйнфордом. Возможно, в человеке более чувствительном и шорохи, и сквозняки, что касались изредка кожи этаким ледяным дыханием самой Бездны, пробудили бы многие страхи, но Мэйнфорд давно не относил себя к чувствительным людям. И достигнув вершины лестницы – она вовсе не бесконечной оказалась, всего-то три витка – он огляделся, втянул пряный воздух и сказал:

– Выходи. Хватит уже в игры играть.

Он не столько увидел ее, сколько почуял тяжелый мускусный аромат ее тела. И темнота отозвалась, породив еще один огонек.

Две свечи? Как мило.

– Приветствую Мэйнфорда-мааре в доме своем. – Она произносила слова нараспев. Мэйнфорд отметил, что голосом Провидица обладала низким, грудным.

Красивым, пожалуй.

– И я рад. Встрече.

Ее лицо скрывала деревянная маска, расписанная желтыми и алыми спиралями. В полумраке они походили на свернувшихся клубком змей, и Мэйнфорд не мог отделаться от чувства, что, стоит Провидице пожелать, и змеи очнутся ото сна, дабы покарать нечестивца.

– Тогда что же Мэйнфорд-мааре стоит на пороге? Пусть пройдет он…

– Куда?

– Куда пожелает. Тысяча дверей в доме моем… тысяча путей руках твоих. Выбирай любой.

Она отступила, позволив ему увидеть – на сей раз темноту разгоняли свечи, все те же, восковые, тонкие и давно уже вышедшие из моды – узкий коридор со множеством дверей. И над каждой имелся знак.

Рыба.

Собака на пороге.

Ключ.

Дальше Мэйнфорд разглядывать не стал. Может, его впечатлительный братец и бродил по этому дому часами, разглядывая знаки и пытаясь соотнести их со своей исключительной внутренней сутью, но Мэйнфорд время свое берег.

И дверь толкнул ближайшую.

Кажется, с собакой.

Или с ключом?

Открылась она беззвучно, и свечи погасли, будто и не было их.

– Хороший выбор, Мэйнфорд-мааре…

Провидица ступала бесшумно. Она хлопнула в ладоши, и под потолком – слава всем Богам – вспыхнула обыкновенная лампочка. Свет ее поначалу показался слишком даже ярким. И Мэйнфорд зажмурился, а когда глаза открыл, увидел, что стоит уже в центре небольшой комнаты.

Странной немного.

Ни окон. Ни… двери? Нет, никуда она не исчезла, Мэйнфорд чувствовал выход, но тот, кто комнату отделывал, постарался, чтобы изнутри дверь сливалась с обоями.

Желтые, что песок Великой пустыни. Желтые подушки, от махоньких, с кулак, до огромных, украшенных шнурами и шитьем. Желтая люстра-шар, донельзя похожая на солнце. А ковер – красный, с мягким ворсом, который Провидица, устроившаяся на этом ковре, гладила. И выглядела задумчивой, хотя, конечно, как угадать выражение лица той, которая само это лицо прячет под маской?

Сколько ей лет?

Молода. Возможно, юна даже. Или лишь выглядит юной? С ними, как и с альвами, не угадаешь. Она невысока и стройна, если не сказать – болезненно стройна. И простое платье, даже не платье, а кусок хлопка, обернутый вокруг бедер, не скрывает стройности.

Маленькая грудь с выкрашенными алой краской сосками.

Плоский живот и колечко-серьга в нем. Не то белое золото, не то обыкновенное серебро, но на темно-шоколадной коже оно смотрится неплохо. Во всяком случае, Мэйнфорду проще смотреть на это кольцо, чем на обнаженную грудь или шею.

Странно, а нагота Вестниц его нисколько не трогала.

– Вестницы – не совсем люди, Мэйнфорд-мааре, – произнесла Провидица и легла, сунув под голову высокую подушку с вышитым на ней дромадером.

– А ты?

– И я. Но я больше человек, чем они… намного больше… и ты это сам знаешь.

– Откуда мне?

– Ты не привык себя слушать. Это плохо. Если ты не слышишь даже себя, то как услышишь кого-то еще? – Она спросила это без тени насмешки. – Почему, Мэйнфорд-мааре?

– А ты не видишь?

– Вижу. Но все равно не понимаю, – это она произнесла с печалью. – У тебя дар, а ты…

– А я схожу с ума.

Невежливо перебивать тех, кому известно если не само будущее, то его варианты.

– И это тоже возможно, но… подумай. Боги дали тебе глаза, и ты не боишься ослепнуть от обилия красок, которыми богат мир…

Тонкие пальцы ее скользили по бисеру очередной подушечки, будто бусины пересчитывая.

Или лаская?

– Боги дали тебе уши, но ты…

– Да, оглохнуть я тоже не боюсь.

– Видишь, какой ты смелый человек, Мэйнфорд-мааре… присядь… и разуйся, здесь не принято ходить в уличной обуви.

Мэйнфорд сел и ботинки стянул. Подумал, снял и носки, которые за день изрядно утратили свежесть. Пошевелил босыми пальцами, очень надеясь, что ее хваленые Боги наделили Провидицу не очень тонким нюхом.

– Плащ, – подсказала она. – Здесь нет дождя.

– Я заметил.

Она рассмеялась.

– Ты забавный… и я рада, что не ошиблась.

– В чем?

– Ты не похож на своего брата. Он часто ко мне приходит… все спрашивает и спрашивает. Я отвечаю, только он не понимает и снова спрашивает.

– Ответь иначе, так, чтобы понял.

Она легла на спину и руки закинула за голову.

Она не смотрела на Мэйнфорда, она разглядывала его, изучала, и под взглядом этим он чувствовал себя даже не голым – со снятой шкурой.

– Тогда в этой игре не будет смысла, – наконец, произнесла она. – Но тебе я отвечу так, чтобы ты понял. Постараюсь. Иногда то, что говорю я, говорю вовсе не я…

– И что взамен? Деньги?

– Деньги приносит твой брат. Много денег. Он думает, что пока держит в руках золото, то имеет над ним власть. Но на деле он находится во власти золота и уже давно… мне больно видеть таких людей.

– Но не их золото?

– Мне и моим сестрам нужно на что-то жить, – вновь насмешка, и уже явная. Мол, скажи, что сестры могут вести и более скромный образ жизни. Но Мэйнфорд промолчал.

– Присядь. – Провидица указала на пол. – Или приляг…

– Чего ты хочешь?

– Тебя.

– В рабство? – Мэйнфорд приподнял бровь.

И она рассмеялась.

– Я бы не отказалась… но нет.

– Тогда что?

Тонкая рука скользнула по груди, задев алые бусины ожерелья. И браслеты соскользнули, почти соскользнули, накрыв пальцы золотым полотном.

– Тебя.

– Выражайся ясней.

– Видишь, Мэйнфорд-мааре, и ты не способен меня услышать. Что может быть яснее? Я женщина, а ты мужчина. А женщинам нужны мужчины. Хотя бы изредка.

Вот теперь он точно не знал, что ей ответить. Но Провидице не нужны были ответы, он перевернулась на живот, и полотняная юбка ее соскользнула. Под юбкой не было ничего, кроме, пожалуй, широкого браслета-цепи, обернувшегося вокруг бедра, впившегося в это смуглое бедро.

– Знаете… ваше предложение несколько… неожиданно.

– Ты смущен.

– Немного.

– Почему? Я не привлекаю тебя?

Запах ее, животный, тяжелый, сделался почти невыносим, и все же тело Мэйнфорда откликалось на этот запах.

– Привлекаю… это естественно. Это дар Матери-Сааре своим дочерям. – Ее пальцы коснулись ноги Мэйнфорда, и он почувствовал жар, исходящий от них. – Это наше право… наша плата…

Голос завораживал.

– И в том нет стыда, чтобы откликнуться на этот зов. Хотя бы раз, Мэйнфорд-мааре, отпусти свой разум. И позволь телу быть свободным.

– Я как-то не привык…

Бежать?

Почему-то эта мысль не казалась трусливой. Напротив, тот самый разум, который требовалось оставить в стороне, был согласен на побег. А тело, отяжелевшее, почти подчинившееся даже не магии – естественному зову той, которая все же не была человеком, жаждало прикоснуться к смуглой коже.

Собрать с нее бисеринки пота.

– Тебе не хватает ритуалов? Той охоты, которые ваши мужчины устраивают на женщин, наивно полагая, что именно они являются охотниками?

Она ползла, по-змеиному, извиваясь всем телом, и Мэйнфорд не мог отвести взгляда от этого тела, вызывающе черного, украшенного золотом и белой полосой татуировки по спине.

– Если это так важно, то после можешь послать мне цветы… я люблю цветы…

– Лилии?

– Нет, лилии оставь для того, кто так и не смирился с потерей…

– Что ты о нем знаешь?

– Ничего. Я лишь вижу пути, Мэйнфорд-мааре, но спрашивай, и если в моих силах будет дать ответ, я дам… я всегда отвечаю.

Красные спирали на маске ее меняли цвет, переползали, сворачивались и разворачивались, а запах, в нем теперь отчетливо ощущались цветочные ноты.

– Но сначала скажи, дашь ли ты мне то, чего я хочу? – Ее рука дотянулась до шеи Мэйнфорда и острые треугольные ногти царапнули кожу.

Она была так близка.

И невероятно желанна.

И вспомнилось вдруг, что с женщиной Мэйнфорд давно уже не был. Конечно, он предпочитал иметь дело с профессионалками, но… какая, к Бездне, разница?

– Ты покажешь мне свое лицо?

– А у тебя хватит смелости заглянуть под маску? – Шепотом спросила Провидица, приподнимаясь.

Хватило.

И не только на маску. В конце концов, она и вправду женщина. А Мэйнфорд – мужчина. Что еще нужно?

Глава 21

– О Боги Всемилостивейшие, если бы ты его видела! – Сандра закатила глаза, – если бы ты его видела!

– Не видела. – Тельма забралась на стул с ногами. Еще одна дурная привычка, избавляться от которой у Тельмы не было ни малейшего желания.

– Увидишь, – отмахнулась Сандра. – Я вас познакомлю обязательно, потому что он…

– Такой! – Тельма тоже умела закатывать очи.

И Сандра рассмеялась.

Сегодня она горела ярче обычного, полыхала даже, но странное дело, свет этот был неправильным. Холодным? Лихорадочным? Тельма никак не могла подобрать определения. И разглядывала подругу – а подумав, она решила, что Сандру можно считать другом, – с удивлением.

– Когда он на меня смотрит, у меня прямо коленки слабеют! А Лизхен говорит, что это – верный признак. Лизхен ты не знаешь, она вместе со мной выступает… нет, не совсем, чтобы вместе. Я вообще только пою. Я сразу сказала, что петь – это всегда, а другое – не для меня. Вот Лизхен танцует. Ты понимаешь?

Сандра качнула бедрами и по груди себя хлопнула.

– У нее очень большой… опыт…

– Если опыт – то это да.

Надо вытаскивать ее из той дыры, в которую Сандра угодила, пока дело не дошло и до танцев или чего похуже. И как получилось, что, поговорив с мистером Найтли обо всем, Тельма забыла о Сандре?

– Так вот, она говорит, что у нее с мужем также было. Только он потом козлом оказался, но это же любовь… а тут розы! Представляешь? Мне, конечно, выпить покупали и предлагали… ну, всякое предлагали. – Сандра смутилась, впрочем, ненадолго. Она отбросила тяжелые волосы, на которых, видать в силу праздничности ее настроения, осталась еще серебристая пыльца лака. – Розы! И целая корзина!

Упомянутая корзина заняла почетное место на столе. Точнее уж, она заняла почти весь стол, оставив лишь краешек его, на котором и вместилась, что бутылка вина, принесенная Тельмой, что шоколадные конфеты Сандры, извлеченные по особому случаю.

– И вот эту корзину прямо на сцену выволакивают… я аж дар речи потеряла!

– Неужели?

– А потом и Донни… он такой… такой… – Сандра протянула руку, – на, посмотри.

– Что?

Столь легко люди памятью не делятся, особенно если это память о чем-то действительно важном, а этот Донни, он и вправду был важен для Сандры. И все-таки.

– Посмотри! Ты же можешь! Я тете всегда показывала, когда что-то случалось. Ну, обычно не очень хорошее… например, когда Элли Кид меня чернилами облила! Она была такой противной! А чернила – красными, и потом еще не смывались долго. Тетка сказала, что это от зависти. Я была красивой, а Элли – просто дочкой шерифа, ей Билли нравился очень, а он за мной ходил… ой, опять заболталась, да?

– Да, – подтвердила Тельма и с трудом удержалась, чтобы сказать, что эта болтовня, об Элли, Билли и прочих людях, когда-то существовавших в жизни Сандры, возвращает ее исконный свет.

Ясный, что солнце.

Теплый.

– Ничего. – Сандра подняла чашку с вином, которое оказалось на диво неплохим. – За нас, да? А потом ты посмотришь! Не подумай, что я настаиваю. Просто, понимаешь, я привыкла говорить обо всем, а здесь больше не с кем. То есть девчонки, конечно, послушают. Но я же не совсем дура, я понимаю, что они мне теперь завидуют. И сначала выслушают, а потом сплетничать станут… а то и…

Сандра вздохнула.

Вино она выпила одним глотком и занюхала ладонью, которую вновь протянула Тельме.

– Ты не будешь завидовать, я знаю. Ну, то есть не знаю, но мне кажется, что не будешь.

Белые пальцы, тонкие пальцы. Запястье изящное, почти как у мамы.

Мама любила кольца.

И браслеты.

Прикасаться к другому человеку было не то, чтобы вовсе непривычно, нет, Тельма хорошо контролировала свой дар. Но…

Чтобы вот так.

Добровольно.

– Ну же. – Сандра сама обхватила ее запястье. – Вот увидишь, Донни тебе понравится!

…нет.

С первого взгляда, даже не взгляда – запаха. Резкого. Хищного. Подавляюще мужского. И Тельма едва не отшатнулась, закрываясь от человека, который смотрел на нее в упор.

Не на нее.

На Сандру.

Сандрой она и была, вихрем смятенных эмоций, в котором смешались и восторг, и недоверие, и подспудный ужас. И все же восторга было больше.

– Я был очарован вами, – Донни наклонился и коснулся пальцев губами. – Я лишился покоя. Я приходил сюда вновь и вновь…

И ей так хочется верить!

Тельма чувствует это желание и неуемную, неудовлетворенную жажду любви, той истинной, что с первого взгляда и до последнего вздоха. Эта любовь, вернее, сказка о ней, ожидание ее, заставляет отринуть и саму тень сомнений.

Конечно, он приходил.

Сандра просто не замечала. Со сцены зал плохо виден, это ведь сцена освещена, а столики, напротив, традиционно находятся в тени, как и те, кто за ними сидит. «Колибри» – заведение непростое. Об этом Сандре намекали уже, мол, сюда не каждого пустят.

Зато уж если кого и пускают…

Сандре стоит присмотреться к людям.

Хватит нос драть и недотрогу из себя корчить. Да она за один вечер может заработать столько, сколько за месяц ей платят. А то и побольше. Но нет, что-то кочевряжится, будто бы особенная…

…эти мысли мелькнули и исчезли.

– Я долго не мог решиться…

Хищник и не из мелких. Нет, слишком самонадеян, слишком… опасен, и Тельма чувствует эту опасность даже через искажение чужих эмоций. Она смотрит глазами Сандры, но видит вовсе не очаровательного красавца, который – о диво, – ухаживает за Сандрой!

Нет, ей дарили цветы.

Иногда.

И даже в кафе приглашали, но чтобы розы и букетами, вернее корзинами! Невообразимо! И девчонки наверняка обзавидуются.

Пускай.

…дурочка…

…не влюбленная, но уверенная, что эта ее жажда, эта вера в сказку – и есть любовь.

Длинный узкий нос с характерной горбинкой. Высокие скулы. Глаза глубоко посажены, и цвет их разглядеть не выходит, хотя Сандра и старается. Нет, не потому, что для нее имеет значение такая мелочь, но просто ей хочется знать о нем, рыцаре ее грез, все.

– Почему? – Она дрожит, и эта дрожь, подспудный страх манит хищника, как запах крови.

– Потому что не мог вообразить, что вы одна…

Она одна.

Ей предлагали. Ночь вдвоем или даже на выходные прокатиться на Остров, снять номер в отеле, чтобы с шиком эти выходные провести. И денег сулили. Она не поддавалась. Она же ехала в Нью-Арк не за деньгами – за мечтой. Только та оказалась недостижимой, то есть Сандра почти поверила, что достигнуть этой мечты не выйдет, как ни старайся.

– Я одна… – робкое признание.

Его губы задерживаются на запястье чуть дольше дозволенного. Он не столько целует, сколько пробует новую свою игрушку на вкус.

– Это несправедливо, но я счастлив.

И сейчас он не лжет.

– Быть может, тогда и у меня появится шанс…

Именно сейчас она готова отдать ему свое сердце, наверное, если бы могла, Сандра упаковала бы его в хрустящую фольгу, а поверху завязала бант. И вновь же, он чувствует эту ее готовность, и желание, и многое иное.

Забавляется.

Воспоминание померкло, выскользнув из пальцев вместе с рукой Сандры.

– Правда, он чудо? – Та пребывала в облаках мечтаний, и Тельма сгорбилась. Она понятия не имела, как следует поступить.

Рассказать? Но поверят ли ей? Или Сандра решит, что Тельма тоже завидует, как девушки из «Колибри»? Вовсе откажет от дома?

Промолчать и… и если он причинит ей вред?

– Как его зовут?

– Донни, – с легким удивлением произнесла Сандра. – Донни…

– А фамилия?

– Не знаю. Не спрашивала. Зачем мне его фамилия?

Донни… если он и вправду хищник не из мелких, то в картотеке отыщется. Тельма хорошо его запомнила, более того, можно попробовать показать портрет, если не Мэйнфорду, то хотя бы Кохэну.

Конечно, это сделает ее обязанной, но…

…если за Донни числится что-то большее подпольной торговли спиртным, Сандру стоит предупредить. Правда, имелись у Тельмы некоторые сомнения. Маму ведь тоже предупреждали. И что?

Светлячки безрассудны.

И так остро нуждаются в любви.

Человек, привязанный к креслу, еще жил.

Жить ему оставалось недолго, и, пожалуй, это человек понимал куда лучше тех, кто пришел в его дом. Они были профессионалами, а потому легко справились и с замками, и с сигнализацией. Они пробрались, прикрываясь пологом маскирующих щитов, и сонный дом слишком поздно ощутил их присутствие. Он очнулся, но лишь затем, чтобы осознать свое бессилие. Возможно, там, в Старом Свете, где остались его корни, дом сумел бы защитить хозяина, но здесь и сейчас он мог лишь наблюдать.

Запоминать.

И зеркала становились его глазами.

В них отражалась гостиная, некогда элегантная, но ныне несколько заброшенная. Пыльные портьеры задернуты плотно. И окна закрыты на задвижку. Заговоренные, они защищают дом от уличного шума, но и на улице не слышно ничего, что происходит в доме.

Окна гости проверили. И остались довольны.

Они были столь любезны, что убрали старый ковер, и столик, который помнил еще великолепие иного мира, отодвинули к стене. Разожгли огонь в камине, и сунули в открытое пламя кочергу.

Гости принесли кресло, тяжелое, сработанное из честного дуба и украшенное бронзовыми накладками. Ему случалось принимать людей весьма непростого звания, и потому новая роль, навязанная чужаками, была креслу противна.

Однако что оно могло?

Упираться?

Цепляться когтистыми грифоньими лапами за паркет, оставляя на нем выразительные царапины? Кресло подвинули к камину вплотную. И в огонь подбросили пару заговоренных шаров. Пламя взметнулось, опалив лицо пленника, словно приноравливаясь к будущей добыче.

И человек закричал бы… если бы в этом был смысл. Если бы имелся хоть крошечный шанс, что его услышат. Но нет, дом надежно хранил свои и чужие секреты, а человек был слишком горд, чтобы орать просто так. Пожалуй, гостям его крики не доставили бы радости, нет, они вовсе не получали удовольствия от чужих мучений, скорее уж, просто делали свою работу. И что за дело, если частью этой работы был инструмент вида весьма специфического.

Ножи и ножики.

Щипцы.

Тонкие зажимы.

Их раскладывали так, чтобы жертва могла видеть, чтобы она, осознавая близость огня и металла, отринула саму мысль о сопротивлении.

Смерть неизбежна.

И только за человеком выбор, какой она будет.

Нет, никто не сказал ему этого, ночные визитеры вообще работали молча, проявляя при том удивительную слаженность. Однако он и сам понял. Неясным оставалось одно: почему они не начинали? Впрочем, вскоре человек получил ответ и на этот вопрос. Гость, стоявший у двери, будто бы дремавший, хотя не время и не место было для дремы, встрепенулся и дверь отворил.

– Доброй ночи, Найджел, – произнес человек в кашемировом пальто.

Шляпу из серого фетра он снял и бросил на столик, тот самый, из Старого Света.

– И тебе… доброй… – Найджел Найтли облизал губы, прикидывая, сколько он выдержит.

Если среди спецов нет целителя, то недолго.

И дело не в легких, в Бездну легкие, изрядно побитые туберкулезом. Нет, кровью захлебнуться ему не позволят, но сердце… целитель предупреждал, что болезнь и до него добралась, что Найджелу надобно поберечь себя.

Избегать волнений.

И нагрузок.

Иначе это самое сердце не выдержит, а тогда ему, Найджелу, не поможет ни один, самый лучший целитель. И кто бы мог подумать, что он будет радоваться этой новости?

– Когда ж ты скурвился, Тедди? – Найджел откинулся в кресле, впрочем, в нынешней ситуации сложно держать лицо. – Сейчас? Или еще тогда… конечно, тогда… без тебя не обошлось бы… скажи, ты же любил Элизу… все знали, что ты любил Элизу.

– И что?

– Но похоже, деньги ты любил больше?

– Возможно. – Кашемировое пальто Тедди пристроил на оленьих рогах.

Сбил водяную пыль с перчаток из тонкой лайки. Огляделся.

– Вот скажи, Найджел, что тебе не сиделось-то тихо?

Вопрос этот был риторического свойства, и потому Найджел Найтли позволил себе промолчать.

– Все уже закончено, забыто. Тебе даже позволили вернуться. Вести свою жалкую жизнь, покусывать таких же жалких выскочек. И ты, как нам казалось, все правильно понял.

Найджел смотрел на огонь.

Тот, обжившись в древнем камине, растянулся рыжим покрывалом, расползся по пыльной утробе и запах горелого наполнил комнату, заставив Тедди брезгливо морщиться. Он то и дело подносил к хрящеватому носу платок, и кривился, и вздыхал.

Не спешил заговаривать.

Встал за спинкой кресла, так, что Найджелу приходилось выворачивать шею, чтобы разглядеть собеседника. Только шея вскоре устала, а в груди появилась неприятная тяжесть. Прав был целитель: не стоит с сердцем шутить.

Сердце – оно такое, шуток не приемлет.

Хорошо бы, если бы прямо сейчас, пока у Найджела есть остатки гордости и крохотный шанс умереть достойно, без криков и соплей.

– Зачем ты его нанял?

– Кого?

– Того сыщика. Десять лет, Найджел… десять лет тишины и мира, и вдруг… что ты искал, Найджел?

– Ничего.

– Лжешь. – Пальцы Тедди постукивали по дереву, и едва слышный, этот звук пронизывал все тело. – Мы-то знаем, что задание твое он выполнил. Умный был мальчишка. Верткий. Но не настолько умный, чтобы избежать клятвы крови.

…и не настолько верткий, чтобы выжить.

Парнишку где-то даже было жаль. Рыжий. Взъерошенный. С цепким взглядом и уверенностью, что способен в одиночку перевернуть этот мир. Чем-то он Найджелу его самого напомнил.

– Ничего.

– Найджел, – Тедди щелкнул пальцами, – к чему это геройство? Мы ведь оба знаем, что ты боишься боли. Насколько ты боишься боли. Помнишь, тот вечер, когда ты руку порезал? Лопнувший стакан. Всего-то пара царапин. А вою-то было, вою… Элизе пришлось отправлять за целителем.

– Я и крови не люблю.

– Что ж, – теперь он улыбался, и эта улыбка была слышна, – мои люди постараются, чтобы крови было немного… и все-таки, может, скажешь сам?

– Я… хотел убедиться… что Анна не собирается от меня сбежать…

– Анна? Это та старлетка? Найджел, право слово, ты бы придумал ложь поинтересней…

Еще один щелчок, и человек, не человек даже – тень во плоти, – преклоняет колени. Это не жест почтения, просто так удобней снять с Найджела тапочки.

И носки.

Человек заботливо закатывает штанину, подкалывая ее у колена парой булавок. Потом повторяет то же со второю штаниной.

– Это… были мои… дела… и тебя они не касаются!

Страх сжимает горло. Заставляет говорить, потому что Найджел и вправду боится боли, но сейчас он еще может сделать вид, будто выдержит ее.

– Ты прав, твои дела меня не касаются. Но ты влез вовсе не в мои дела, Найдж. – Тедди касается волос. – Расскажи. И умрешь быстро. Безболезненно. Один укол, и сердце остановится…

Чьи-то холодные руки сдавили виски.

– …а станешь упрямиться, и поживешь. Только сомневаюсь, что жизнь эта будет тебя радовать. Или надеешься, что твоя болезнь тебя спасет?

Не то палец, не то кисть коснулась лба, повела линию слева направо и, развернувшись на виске, двинулась вниз.

– Тебе не позволят просто уйти.

Холод по шее.

И рубашка трещит, сыплются на пол пуговицы.

Знаки, которые рисуют на груди, Найджел ощущает так, будто бы их врезают в кожу. Руны жизни. Руны силы… только приходится закусывать губы, чтобы не рассмеяться.

Тедди всегда был слишком самонадеян. Эти руны рисовали каждый месяц, приходил молоденький паренек, которого Найджел нашел в театре. Еще один актер-мечтатель, хотя и не обделенный силой. И силу он тратил щедро, рассчитывая на ответную благодарность.

Найджел отблагодарил.

Потом, когда-нибудь, паренек поймет, что один толковый целитель стоит целого выводка актеров средней руки. Глядишь, оплаченное обучение, если хоть капля мозгов у него есть, не пропадет даром. Впрочем, у цвергов никогда и ничего даром не пропадает, а целители им нужны больше, чем людям.

Редкий дар.

Подземные боги не любят слабых.

…но главное не это, руны, те самые руны, в которые чужак старательно вливал силу, с каждым разом действовали все слабее. Их не хватит надолго.

Вопрос лишь в том, сумеет ли Найджел продержаться и эту малость.

Он ведь и вправду боится боли.

– Так что, Найдж, расскажешь мне, что тебе понадобилось? Нет? Твой выбор…

И раскаленный металл коснулся ступни. Боль была яркой, словно пламя. Всеобъемлющей. И крик клокотал в горле. Боль ломала и корежила, выворачивала не столько тело, сколько сознание, подстегивая трусливый голосок, что Найджелу и вправду не стоит упрямиться.

Чего ради?

Кто ему те девочки? Светлячки всегда были глупы. И ему ли теперь за чужую глупость платить? За доверчивость? За готовность лететь на свет, пусть даже рожден он был мертвой звездой?

– Ты как? – Тедди заботливо поднес стакан с водой. – Видишь, Найджел, по-моему, ты несколько переоцениваешь свои силы…

– Скажи… – Воду он пил жадно, хотя вода никак не могла успокоить пульсирующую боль в ноге. – Завещание… оно ведь было поддельным?

– Что?

– Элиза была влюблена, но не была дурой… редкое исключение. Ослеплена им, но не настолько, чтобы рискнуть будущим дочери… ему бы она не доверила свою девочку… и поэтому завещание…

– Какая разница? – Вопрос, похоже, удивил Тедди. – Это все давно уже никому не интересно.

– Мне… интересно… знать хочу… правду…

– Найдж, как ты вообще до своих-то лет дожил, такой наивный? Правда… а что такое правда, как не некоторые обстоятельства? Завещание было настоящим. В какой-то мере.

Он покачал головой, отодвигая новый приступ боли, пусть на секунды, но, Боги Бездны, это были замечательные секунды, едва ли не лучшие в жизни Найджела.

– Она подписала его собственной рукою. Правда, не думала, что подписывает именно завещание. Она ведь была так рассеянна с бумагами…

– И доверяла тебе.

– Увы…

– Свидетели…

– Люди, которые были кое-чем мне обязаны. Как и нотариус. Сам понимаешь, главное, что любая экспертиза установила бы подлинность подписи. Остальное же…

Никогда Найджел не верил нотариусам. Во всяком случае тем, которые были человеческого рода. Выходит, не зря…

– …но мы ведь не об этом, Найдж. Мы о том, для чего ты мальчишку нанял? Скажешь?

Боль в груди свернулась колючим комком. Но сердце еще жило. И Найджел жил.

– Твой выбор, Найдж… только твой… аккуратней, он должен жить, – это было сказано вовсе не ему, но Найджел рассмеялся бы, если бы мог смеяться.

Впрочем, вскоре смех сменился хрипом.

– Не упрямься…

…расскажи.

…ты же не знал, что нити тянутся к этому ублюдку.

…ты бы не стал трогать его, не стал привлекать внимания…

…ты просто хотел понять, куда они исчезают, девочки-светлячки, такие наивные… такие неосторожные…

Боль приходила.

И отступала, позволяя надеяться, что Найджел выдержит. Еще немного, еще секунду. И упрямство его, несговорчивость злили Тедди, а эта злость, как ни странно, придавала сил.

– Что ты там бормочешь? – Тедди наклонился к самым губам. – Знаешь, Найдж, мы ведь все равно выясним. Дом обыщут, уже обыскивают. И найдут. Ты ведь всегда отличался бережливостью… и бумагам верил больше чем словам. Отчет где-то здесь…

Ублюдок был прав.

…был бы прав, приди они вчера. Или позавчера, когда Найджел еще сомневался, стоит ли ему делиться такой информацией… и Тельма… не вовремя появилась. Если за домом следили…

…не посмеют тронуть.

…не сразу.

…полиция такого не прощает… и Мэйнфорд… старший, быть может, не такое дерьмо, как младший. Глядишь, получив отчет, не отправит его в мусорное ведро.

Он еще задыхался, цеплялся за жизнь, хотя недавно и думал, что расстанется с нею легко, когда одна за другой порвались струны целительского заклятия. И человек, стоявший за креслом неподвижно, будто и не человек вовсе, встрепенулся. Он вскинул руки, пытаясь удержать упрямую душу, но уже осознавая, что попытка эта обречена на провал.

Чудеса не творятся вот так.

– Готов, – как-то разочарованно произнес Тедди. – Вот же… всегда был упрямым засранцем. А вы ищите…

Он протер платочком изголовье кресла.

– И убраться не забудьте.

Глава 22

Она утомила.

Вымотала.

Высосала все силы, но при этом Мэйнфорд ощущал себя если не счастливым – это состояние было ему в принципе незнакомо, то всяко удовлетворенным жизнью. Что тоже было неплохо.

Провидица лежала рядом, и на смуглой коже ее свет рисовал узоры.

– Ты не спрашиваешь, – первой заговорила она.

Мэйнфорд пожал плечами. Вопросы, ради которых он сюда ехал, вдруг стали неважны. И он осознавал нелепость этого ощущения, но ничего не мог с собой поделать. Хотелось даже не спать, а просто наслаждаться тишиной и моментом, и чтобы момент этот треклятый, тишины, которая снаружи и внутри его, длился как можно дольше.

– Когда-то ко мне пришла женщина и спросила о том, что ждет ее в браке… – Провидица пальцем собирала браслеты, рассыпавшиеся по ковру. Она двигала тонкие золотые кольца медленно, лениво, и эти движения по-своему были притягательны. – И еще о том, что ждет ее ребенка. Я сказала, что Боги пошлют ей троих. Двух сыновей и дочь. А она ответила, что это слишком много. Ей нужен был один.

Что ж, это похоже на матушку, не соглашаться с высшей волей, если оная не совпадает с личными ее интересами.

– Я ответила, что не создаю будущее, но лишь вижу вероятности его развития. Но если ей кажется, что остальные дети будут лишними, она вполне может обратиться к услугам целителей.

Браслет за браслетом.

Кружево из золота толщиной в две нити, но на каждом – собственный узор.

– Эта женщина была забавной. Она не хотела ничего делать самой. Убийство детей она считала аморальным, а предохранение – ненадежным. Она ушла очень недовольной, ибо я не увидела ни одного пути, который бы показался ей приемлемым. Но вскоре вернулась. Не ко мне. Она принесла щедрые дары нашей Матери…

Мэйнфорду подумалось, что Провидица куда старше его самого. Сколько ей? Сотня? Или две? И говорят, что они, несущие в черной крови благодать Лалохи Всевидящей, до самого последнего дня остаются вот такими, юными девами.

– И потому, когда она обратилась с просьбой провести обряд, ей не отказали.

– Какой обряд?

Мэйнфорд насторожился, он впервые слышал, чтобы Провидицы баловались магией. Нет, они могли рассказать о будущем, о тех гранях будущего, которые становились доступны их взгляду.

– Для нее переплели нити ваших судеб.

– Это как?

На полных резко очерченных ее губах мелькнула даже не улыбка – тень ее. И этой тени достаточно стало, чтобы лицо Провидицы, совершенное, но мертвое, как деревянная маска, ожило.

– Если суждено родиться троим, пусть так. Она решила, что из всего помета она выберет того детеныша, который воплотит в жизнь ее мечты.

Еще одно безумие, сокрытое завесой прошлого.

Интересно, в этом городе вообще существуют нормальные люди? Если да, то где они?

– Она пожелала, чтобы у этого детеныша было все. Красота и обаяние ее дочери. С девочки для успешного замужества хватит и приданого… не смотри на меня так, Мэйнфорд-мааре, это не мои слова…

– Значит, красота и обаяние?

А ведь она, дорогая сестрица, всегда отличалась поразительной непривлекательностью, которая заставляла матушку морщиться, вздыхать, удивляясь, в кого же пошла эта девочка.

Она никогда не была милой.

Или очаровательной.

– Что же забрали у меня?

– Твою удачу. Почти всю, до капли. Твое здоровье, те крохи, которые тебе выпали от судьбы. Твою силу…

– Ошибаешься, моя сила со мной.

– Нет, Мэйнфорд-мааре, не твоя, но твоей крови. Твоей иной крови, которой суждено было проснуться на древнем алтаре. Эта кровь слишком стара, чтобы подчиниться Пряхам. Так что да… кровь не позволила отнять у вас все.

– Спасибо.

– Не меня стоит благодарить. И не Пряху. Она лишь делала то, что просили. Однако не хмурься, Мэйнфорд-мааре, нельзя отнять, ничего не дав взамен.

– И что же мы получили?

На браслетах в любовном экстазе свиваются змеи, и крохотные сапфиры их глаз то и дело вспыхивают, стоит коснуться их.

– Его совесть… честь… и чувство долга.

Да, пожалуй, у Джессемин чувство долга порой брало верх над разумом.

– Ценные приобретения.

– Какие есть… мне хотелось, чтобы ты знал.

– А разве вы не обязаны хранить тайну? – Этот вопрос не то чтобы интересовал Мэйнфорда. Пожалуй, это знание, сколь бы далеко ни было оно от реальности, вряд ли что-то способно было изменить в его жизни.

– Дочери Великой Лалохи обязаны чтить ее волю. Она избрала тебя.

Вот только подобной чести ему не хватало. Богам случалось снисходить до смертных, но ничего хорошего смертным это не приносило.

– Не бойся, Мэйнфорд-мааре, – рассмеялась Провидица, и смех ее был подобен скрежету гвоздя по стеклу. – Великая Лалоха не имеет обыкновения вмешиваться в судьбы. Она лишь смотрит. Мы лишь смотрим.

Провидица коснулась глаз.

– Иногда – говорим. Никогда – не действуем. Действуют люди… но люди порой прислушиваются к тому, что мы говорим, и верят в то, что мы видим.

Ну да, обычное божественное словоблудие.

– Твой брат – сильный малефик, – наверное, она и сама устала, если заговорила напрямую.

– Быть того не может.

– Почему?

– Его нет в списках.

– О матушка! – Провидица вновь рассмеялась. – Наивность тебе оставили.

Мэйнфорд засопел.

Обидно было осознавать собственную дурость. Конечно. Списки и тестирование. Обязательное ежегодное тестирование, которому подвергался каждый житель Конфедерации после достижения им одиннадцатилетнего возраста.

И самого Мэйфорда проверяли на камне.

Камень нельзя обмануть. А вот человека, который держит этот камень, вполне можно, если не обмануть – не тот путь – то подкупить.

Чего ради?

Дар – это честь. Знак свыше, если не избранности, то хотя бы расположения. Но сильный дар – еще и ответственность. Чем выше уровень, тем больше обязательств и пут, которых Гаррету, судя по всему, удалось избежать.

Он не лил свою кровь на Черный алтарь.

Он не приносил клятву.

Он… был отвратительно свободен.

– Вижу, ты понимаешь. Твой брат амбициозен сверх меры. За троих, скажем так. А род Альваро всегда отличался стремлением к власти. Твой брат… способен. Очень способен. Тебе он кажется человеком недалеким, но это – одна из масок. Твой брат способен нарушить равновесие и выпустить из Бездны тех, кто в ней заперт. Это… многим не по вкусу.

– И мне следует его остановить?

Мэйнфорд поднялся.

Сколько он здесь провел? Час? Два? Все десять? В комнате без окон время чувствовалось иначе, и Мэйнфорд не удивится, если окажется, что в доме Провидицы он провел даже не часы – дни.

С дочерей Великой Лалохи станется пошутить.

– Было бы неплохо. – Она подала мятую рубаху. – Но не нам указывать тебе, что делать.

– Да неужели.

Раздражение нахлынуло вместе с усталостью. Ладно, секс был хорошим, это стоило признать, но ни один хороший секс не стоит потерянного на пустые разговоры времени.

– Мэйнфорд-мааре! – Она все же села, скрестив ноги, нагая и совершенно бесстыдная. Или лучше сказать, совершенная в своем бесстыдстве? – Мне кажется, что я вновь плохо объясняю. Великая Лалоха не требует от тебя принести на алтарь сердце твоего брата.

– Спасибо и на этом.

– Но предупреждает, что на этом алтаре может оказаться твое собственное.

Рубашка была мало того что мятой, так еще и несвежей. И почему-то именно сейчас это обстоятельство безумно злило Мэйнфорда.

– Ему кажется, что его сил достаточно, чтобы удержать цепных псов Бездны, чтобы поставить их служить себе, как то делали масеуалле…

– Погоди… – Мэйнфорд запутался в рукавах, которые переплелись, связались жгутом. – Что делали масеуалле?

– Не все и не всегда. Ты когда-нибудь задумывался над тем, что такое боги?

– Нет.

– Зря. Боги… скажем так, представь себе изначальную силу, обладающую собственной волей и сознанием.

С рукавами Мэйнфорд сражался сосредоточенно, но на Провидицу в ее стремлении поделиться откровением, это не действовало.

– Эта сила нематериальна. Она лишена возможности напрямую воздействовать на мир, но однажды были созданы те, кого можно назвать… допустим, посредниками. Слабые существа. Смертные существа. Сосуды, способные вместить каплю этой силы. Искру.

– Образно.

С рукавами он справился и рубашку надел, и с пуговицами завозился.

– Но беда в том, что у этих… сосудов оказались собственные воля и разум, которые мешали им быть просто инструментом. Нет, порой появляются истинные избранники, но ты сам знаешь, что это – лишь пустые оболочки, срок жизни которых исчисляется неделями, если не днями. Плоть не способна выдержать чистую силу…

Она наклонила руку, и на розоватой гладкой ладони проступили капли золотой росы.

– Люди были созданы для нужд богов, но представь, что однажды именно люди нашли способ подчинить себе изначальную силу.

– Как?

– Кто знает, Мэйнфорд-мааре.

Она, та, чьи глаза наполнялись живым золотом, и не только глаза. Золотая испарина покрыла лоб и щеки Провидицы, а на переносице ее появилась вертикальная складка Спящего Ока.

– Но масеуалле… не все масеуалле, лишь избранные, сумели обуздать силу своих создателей. Они управляли Богами. И восходя к ним на алтаре, наполнялись их силой. И возмещали взятое кровью своих подданных. Однако когда на земли масеуалле явились люди в железных доспехах, оказалось, что боги масеуалле слишком слабы…

– Случилась война, и боги эти были низвергнуты, – завершил Мэйнфорд, не зная, как поступить дальше. Определенно, хамить той, что являлась вышеупомянутой силой, обретшей временное пристанище в теле верной дочери своей, не следовало.

А быть вежливым против своей воли он никогда не умел.

– Мы не хотели войны. – Великая Лалоха рисовала золотые узоры по ковру. – Мы были не так уж сильны. Наша земля умирала, а эта… эта была слишком чужой, чтобы черпать из нее силы. Мы могли бы заключить мир, как и собирались сделать, но люди решили иначе. Масеуалле воззвали к богам, и те подчинились воле смертных. Подчинились охотно, будто псы, для которых слово хозяина – священно.

Она печалилась.

И лила слезы, которые стекали каплями расплавленного золота, но то не опаляло ковер, лишь растворялось в нем, порождая мягкую зыбь.

– Твой предок… воссоздал одну вещь.

– Свирель.

– Она подчиняла разум, нет, не богов, людей. Но если боги были послушны людям… масеуалле сами заперли их в Бездне.

И война закончилась.

Жители Старого Света, чья агония все еще длилась, получили шанс и многие мили плодородных земель, по которым прошлись Темные Всадники.

Оспа и чума.

Холера.

Сыпной тиф.

Потница и испанка очищали эти земли во славу новых хозяев. А старые… старым оставалось укрыться в Атцлане, стены которого превратили город в неприступную крепость. Или тюрьму. В конце концов, разница меж тем и другим невелика. Но какое это все имеет отношение к Мэйнфорду?

– Твоему брату внушили, что свирель и кровь масеуалле дадут ему власть над Запертыми-в-Бездне, – золото таяло. Как первый снег, как первый вздох моря, опаливший лицо, как… дальше Мэйнфорд не додумал. – Но на алтарь взошел ты… и этого он не простит.

Глава 23

Кохэн явился в седьмом часу утра.

Он поднялся по лестнице, постучал в дверь, и, не дождавшись ответа, эту дверь толкнул, а она и открылась, потому что место это не имело сил сопротивляться.

Оно было слабым.

И боязливым, как управляющий, высунувший крысиную морду из своей норы.

– Вы к кому? – спросил он в спину, но ответа не был удостоен. Однако управляющий не убрался, мучимый не то любопытством, не то страхом.

– Утра доброго! – Голос Кохэна проник сквозь картонные стены, заставив безумную семейку, в которой никогда не прекращались скандалы, притихнуть.

Скрипнула дверь наверху.

Заныли половицы. Что-то упало, что-то зашелестело. И звуки эти были столь непривычны очнувшемуся дому, что Тельма рассмеялась.

Настроение с утра было неожиданно хорошим.

– Заходи. – Она взяла стаканчик с кофе и коробку с пончиками. – С чего такая щедрость?

– Так велено было заботиться. – Кохэн огляделся. – Скажи, что тебя держит в этом месте?

Он провел пальцем по обоям, под которыми проступили пузыри побелки, словно стена вдруг приболела оспой. Прислушался к скандалу, вновь вспыхнувшему – ранний гость не был поводом надолго отрываться от обычного занятия, – и покачал головой.

– Деньги, – честно ответила Тельма. – Точнее, их отсутствие.

– Понятно… – Кохэн осторожно присел на край стула. – Ты могла бы найти подработку. Старик наш так делал.

– Наверное. Возможно, еще найду. Попозже.

– Когда работы станет меньше?

– Примерно так.

– Не позволяй Мэйнфорду собой управлять. Это он у нас помимо работы ничего не видит… кстати, ты не знаешь, где он может быть?

– Не знаю.

– А все же?

И прищурился. Он что, подозревает, что Тельма начальника прячет? Интересно, где? В кровати? Или в шкафу? Нет, пожалуй, шкаф был маловат для габаритов Мэйнфорда. Если где он и поместился бы, то в закутке, который домовладелец гордо именовал в объявлении ванной комнатой.

– Извини. – Кохэн отвел взгляд. – Я просто подумал… ты женщина, а он мужчина…

– И что с того?

Мысль не то чтобы вовсе безумная, скорее уж нелепая. Тельма женщина? Пожалуй, она иногда вспоминала об этом. Мэйнфорд мужчина? Не из ее снов точно. С другой стороны, ей ли ссориться с Кохэном, которого она собиралась попросить о помощи.

– Да вот… как-то… – Он дернул себя за косу. – Вы друг другу подходите. Не смейся, я чувствую. Считай это проявлением моей магии.

– Ну да.

Кофе, к слову, оказался отменного качества.

Пончики свежими.

Кохэн не торопил с завтраком, он сидел, закинув ногу за ногу, погрузившись в полудрему, и только пальцы, которые перебирали золотые фигурки на лентах, выдавали, что масеуалле вовсе не спит.

– Значит, исчез? – Не то чтобы пропажа начальника сильно обеспокоила Тельму. Мэйнфорд взрослый и имеет право отлучаться, не ставя свою смуглую няньку в известность.

– Он засиделся допоздна. Потом… уехал. Машины на стоянке нет. А домой не добрался. Куда мог податься?

– Точно не ко мне. С ним…

– Нет, ничего плохого я не чувствую… он был с женщиной.

– Вот и замечательно, – Тельма слизала с пальцев сахарную вату.

С женщиной.

Мэйнфорд и женщина.

Это… нелепо. Не безумно, не невероятно, просто нелепо. Какая женщина позволит приблизиться к себе подобному существу? И дело вовсе не во внешнем его уродстве, если разобраться, Мэйнфорда нельзя назвать уродливым. Просто… он слишком чужой, чтобы… Впрочем, если сравнить его с давешним знакомым Сандры, Тельма, пожалуй, выбрала бы Мэйнфорда.

Она хмыкнула, поняв, о чем думает.

– Он предпочитает приглашать женщин к себе.

Какая занимательная подробность.

– Пользуется услугами одного агентства…

– Слушай. – Тельма закрыла коробку, пирожки еще оставались, но и ладно, будет запас на случай, если она вновь забудет купить нормальной еды. – Зачем ты мне это рассказываешь?

– Я не хочу, чтобы вы враждовали.

– Мы не враждуем.

И это было чистой правдой.

– Что он тебе сделал?

– Почему мне?

– Не тебе. – Кохэн кивнул и вытащил из связки фигурок золотую сову. Отцепив ее, он протянул Тельме. – Совы хорошие охотники, но днем они слепы.

– Учту.

Фигурка была теплой и потому казалась живой или почти живой. Исполненная столь искусно, что каждое перо было видно, сова печально взирала на Тельму глазами из драгоценных камней.

– Кохэн! – Сову не хотелось выпускать из рук. – Моя подруга встретила человека… влюбилась…

Тельма никогда не умела просить.

Сначала в этом не было надобности, поскольку ее пожелания и так исполнялись. Потом… потом она быстро поняла, что просьбы делают просящего слабым. И теперь слова буквально приходилось выталкивать из горла.

– И мне кажется, что этот человек… не самая подходящая для нее компания… мне кажется, он может быть… принадлежать к… уголовному элементу.

И Кохэн кивнул, избавляя ее от дальнейшего унижения. Он протянул руки, ладонями вверх и велел:

– Показывай.

Это было проще.

Мгновение прикосновения, ощущение неправдоподобно горячей кожи. Эхо чужой силы. И чужой личности. И россыпь фрагментов, из которых выбрать нужный несложно. Все занимает от силы секунду. И Кохэн хмурится.

Морщится.

– Ты его сама видела?

– Нет. Сандра показала.

– А она не могла ошибиться?

Тельма покачала головой.

– Не могла. – Сам себе ответил Кохэн. – Слишком подробно и… скажи своей подружке, чтобы уезжала.

– Куда?

– Туда, откуда явилась. А лучше сама увези. Так оно надежнее.

– Кто это?

– Красавчик Донни. – Кохэн вытер ладонь о брюки и поднялся. – Редкостного сволочизма человек. Не думал, что он вернулся. Собирайся, я… тебя на лестнице подожду.

Наверное, Тельма должна была испытывать радость от мысли, что оказалась права, что чутье ее не подвело. Но радости не было.

Разочарование.

Расстройство.

И страх.

Не за себя, за себя она давно уже не боялась, но Сандра-светлячок, личное солнце Тельмы, беззащитна. И, что гораздо хуже, влюблена. Она не откажется от любви, как не отказалась мама. Не уедет. А если Тельма ее увезет, то вернется.

Тельма собиралась быстро.

Если этот Донни так хорошо знаком Кохэну, то в управлении должно быть досье. Выносить подобные документы запрещено, как и снимать с них копии, но иногда правила можно обойти. Тельма ведь не собирается сдавать досье прессе, она лишь покажет его Сандре. И быть может, та осознает свою ошибку.

Желание любви – это еще не любовь.

И близко не любовь.

На лестнице Сандра щебетала с Кохэном. Она смотрела на него с восторгом и удивлением, и говорила, говорила… а еще сияла.

– Ой, вам, наверное, пора. – Сандра спохватилась. – А я тут вновь заболталась… я такая… извините…

На щеках ее вспыхнул румянец. И в этот момент Сандра стала чудо как хороша.

Тельма сама ею залюбовалась.

– Пора. – Как-то странно ответил Кохэн и, наклонившись, взял тонкую ручку Сандры. Поднес к губам. – Но мы вернемся… обязательно вернемся. И мне бы очень хотелось увидеть, как вы поете…

Кажется, он не лгал.

Он молчал, пока спускался. И дверь открыл пинком, на ней, бессловесной, вымещая раздражение. И машину вел резко, нервно. Закурил бы, если бы курил.

– Она не совсем, чтобы влюблена, – сказала Тельма, еще сомневаясь, стоит ли вмешиваться в подобные дела. – Это ей кажется, что любовь, а на деле… она мечтала встретить…

– Принца?

Глухой голос. Чужой.

И улыбки нет. Лицо Кохэна кажется неприятно нечеловеческим. Слишком острые черты. Слишком узкие и широко расставленные глаза.

Ухмылка эта.

Рубин в зубах.

– Принца, – согласилась Тельма. – Или просто человека, который бы ее полюбил…

– Я дам тебе досье. Скажи ей… скажи, что такого не изменишь. Идем. Пока Мэйнфорда нет, а то… не важно… если она откажется уехать…

– Откажется.

– Скажешь мне?

– Уже говорю.

– Ладно… не обращай внимания, со мною бывает. Город сегодня особенно беспокоен. Предчувствие на редкость поганое.

Тельма кивнула. Предчувствие? Пускай так. Вот у нее предчувствий не было никаких, ни поганых, ни… вообще никаких. Управление стояло, возвышалось серой громадиной над окрестными домами, которые рядом с этою башней гляделись еще более приземленными, нежели обычно. По асфальту расползлись грязные лужи. Небо затянули тучи, что было привычно. А в остальном…

Все как всегда.

Или все же…

– Идем? – Кохэн выбрался первым и дверцу открыл любезно. С тихим шелестом над головой Тельмы развернулся зонт. – Беречь велено…

Раз велено, то пускай.

А Мэйнфорд в Управлении так и не появился, но данное обстоятельство нисколько не расстроило Тельму. Напротив, она словно передышку получила, и знала, на что ее использовать. Благо просить Кохэна не пришлось. Он сам принес в комнату, которая постепенно превращалась в личный кабинет Тельмы, пухлую папку.

– Читай. И… все это бездоказательно. Она не поверит?

Скорее всего.

И даже доказательства не убедят Сандру в том, что избранник ее – первостатейная сволочь. Но Тельма попробует. Попробовать она ведь может?

Донни Дескоро, прозванный Красавчиком, на свет появился в Нью-Арке, а потому, невзирая на то что родители его прибыли с очередной Волной, мог искренне называть себя коренным жителем Нового Света. Что и делал.

В семье его, помимо самого Донни, было пятеро детей, и данное обстоятельство, похоже, несколько огорчало почтенного главу семейства, некогда успешного дельца, а после – одного из многих сотен беженцев, кому город дал прибежище.

Только прибежище.

Тельма никогда не задумывалась, каково это, поменять один мир на другой. Ее собственный просто уничтожили, но это было малой, личного свойства, бедой, тогда как гибель Старого Света являлась воистину всеобщей трагедией.

Так во всяком случае писали газеты.

Агонизирующая земля убивала своих детей, а те, кому посчастливилось уцелеть, бежали, спасая жизни, но не имущество. И здесь, на другом краю океана, их встречали вовсе не радостно.

Пособие.

Продуктовые карточки.

Социальное жилье, за которое вычитают из того же пособия, а потому многие предпочитали селиться в землянках или норах, под мостами, на свалках.

Отец Джонни начал пить, и спился быстро. Мать… что ж, она, похоже, была достаточно хороша собой, чтобы найти местечко в борделе. Там же оказались старшие девочки.

Обычная, наверное, история.

Виски.

Пыльца, которая дарила забвение. Падение, растянувшееся на годы. И тот же бордель – единственный шанс. Донни тоже побывал в нем, хотя данный факт собственной биографии отрицал наотрез. Но именно в борделе он и познакомился с Гризли Гро, некоронованным королем Нью-Арка, чьи странные привычки, не слишком-то согласующиеся с воровской честью, сделали его царствование на редкость коротким.

Донни успел ухватить свое.

И он же, похоже, сдал своего любовника конкурентам. А после возглавил остатки банды.

Тельма листала документы.

Серия вооруженных ограблений… арест сообщника… договор с прокурором во избежание петли. И смерть от той же петли в камере. Самоубийство, в которое никто не поверил.

Снова ограбление.

«Принцет-банк» назначает награду за голову наглеца, который…

…расследование.

…банковская охрана вскрыта изнутри.

…полиция выдвигает версию о наличии сообщника среди сотрудников банка.

…секретарь главы отделения покончила с собой.

Была ли она виновна, девочка-куколка с высокой прической и бровками, выщипанными в нить? На снимке она гляделась наивной.

Влюбленной.

Как и другая, которая перерезала себе вены в ванной. Продавец ювелирного магазина, который был ограблен. Убиты двое охранников.

…третья.

И четвертая. Все похожи друг на друга, словно сестры, и не столько внешностью – блондинки и брюнетки, даже рыжая отыскалась – сколько выражением лица. Они жили в мечтах.

Наверное, полагали, что эта мечта вот-вот исполнится.

…затишье.

…отъезд из Нью-Арка, больше напоминавший бегство. Кольцо вокруг Донни сжималось, и среди людей его нашлось немало тех, кто был недоволен существующим положением дел. Донни был… осторожен, пожалуй, что осторожен, если протянул так долго. Хитроумен.

Опасен, как гадюка.

И чужд дну Нью-Арка.

Донни любил красивую жизнь. И частенько появлялся на Острове в компании новой подружки. Правда, потом эти подружки исчезали, а куда – неизвестно.

…в Нью-Арке довольно укромных местечек.

Глава 24

Домой заезжать все-таки пришлось.

При солнечном свете машина Мэйнфорда гляделась еще более неказистой, чем обычно, да и сам он куда острее чувствовал свою чуждость этому месту.

Слишком аккуратному.

Правильному.

Продуманному в каждой своей черте.

Проклятие, оно все, от плавучих ресторанчиков, защищенных от непогоды куполами заклятий, до небоскребов в центре, напоминало Мэйнфорду матушкину гостиную. Стильно.

Великолепно.

Непригодно для жизни.

И он с облегчением перевел дух, оказавшись на той стороне Залива. Не удержавшись, Мэйнфорд все же оглянулся: солнечный свет отражался в куполах, и сам Остров походил на огромную жемчужину, зажатую в черных цапах мостов.

У дверей Мэйнфорда ожидала стопка почты, среди которой выделялся пухлый желтый конверт, запечатанный алой лентой заклятия.

Надо же…

Он провел над конвертом ладонью, закрыл глаза, прислушиваясь к ощущениям.

Бумаги.

Просто бумаги. Ни взрывчатки. Ни «пыльцы» нежданным подарком, ни свернутых проклятий, которым хватит и случайного прикосновения, чтобы зацепиться.

Давненько Мэйнфорду не посылали обыкновенных писем.

Конверт он вскрыл на кухне, и содержимое вытряхнул на стол, ради этого сдвинув коробку с засохшими останками пиццы в сторону. Наклонился. Понюхал листы, сосредоточился, пытаясь поймать тень опасного аромата.

Ничего.

Бумага. Чернила. И, кажется, кровь. Нет, не его, что и понятно. В лаборатории выяснят, чья именно. Кто бы ни отправил бумаги – а обратного адреса на конверте Мэйнфорд не обнаружил – он весьма предусмотрительно отметил каждую страницу. Кровь как гарант безопасности?

Оригинальное решение.

Мэйнфорд бросил взгляд на часы: половина десятого. И Кохэн наверняка землю носом роет. А с другой стороны, раз в жизни имеет он право опоздать? У него, может, причина уважительная имеется…

Бумаги Мэйнфорд читал, устроившись на полу. Брал лист, пробегался взглядом, откладывал в сторону. Брал новый. Пробегался… откусывал черствый хлеб, которым и плесень побрезговала. Заедал сыром. И пытался понять, сколько во всем этом правды.

Имена.

И фамилии.

Одиннадцать девушек. Три официантки. Одна начинающая актриса. Художница. Домработница. Трое продавцов, и судя по месту работы, девушки работали в неплохих магазинах. Две секретарши. Самой младшей – девятнадцать. Старшей – двадцать семь.

Пятеро – обыкновенные люди, шестеро – светлячки со слабо выраженным даром.

Все одиннадцать мертвы.

Мэйнфорд потер переносицу.

Ничего криминального. Почти ничего криминального. Подпольный аборт на поздних сроках. Кровотечение. Летальный исход, который, наверное, можно было бы предотвратить, если бы девушки вовремя обратились за помощью.

Но ведь не обращаются.

Всегда молчат до последнего, терпят, надеясь, что кровотечение само собой остановится. Прячутся за универсальными амулетами, которые, может, и способны залечить пару-другую царапин, но уж никак не предназначены для серьезных случаев. А они… боятся.

Дознания.

Допроса.

Того, что грязная маленькая тайна выплывет наружу. Предпочитают умереть, но не заговорить.

Одно непонятно, зачем эти бумаги прислали Мэйнфорду?

Он перебрал все страницы.

Что еще? Банковская выписка. Счета имелись не у всех, лишь у четверых. И счета эти пополнялись регулярно, третьего числа каждого месяца. Суммы на них скопились изрядные… что из того?

А откуда они брали деньги?

Пятая приобрела авто. Шестая и седьмая – подписали договора на покупку квартиры и даже внесли залог. Интересно. Похоже, у всех имелись спонсоры, что, в общем-то неудивительно. Обыкновенная история… почти обыкновенная.

Анализ крови.

Пыльцы. Фельмонал. Что за дрянь? И гетбутилан. Еще одна дрянь. И наверное, это что-то значит, если эта строка дважды подчеркнута. Но Мэйнфорд ни хрена в целительском деле не смыслит. Зато у него имеется человек, который смыслит. И наверное, увидит в этих бумагах больше, чем Мэйнфорд.

Не зря же их отправили?

Во всяком случае, чутье подсказывало, что в этом дерьме еще предстоит покопаться. Мэйнфорд бумаги собрал и сложил в конверт. Облизал пальцы, икнул.

Поспать бы все-таки… но не судьба.

В Управлении – о чудо из чудес – было тихо, и эта тишина внушала некоторое подозрение. Кохэн, кивнув издали, скрылся. Дуется, что ли? Ну да… стоило бы позвонить, сказать, что все в порядке, но с другой стороны, Мэйнфорд – не мальчишка, чтобы отчитываться.

Извиняться он точно не станет.

И вообще, он к техникам еще вчера зайти пытался. Да и дока отыскать следовало бы, пускай в бумагах покопается. Со свирелью разобраться. С Тельмой. Гарретом…

У техников пахло пирожками, канифолью и спиртом, который этому отделу выделяли щедро, не особо вдаваясь, на какие, собственно, нужды он уходит. Здесь царил вечный полдень, иллюзия которого поддерживалась полусотней хрустальных шаров низкой степени излучения. Бетонные стены скрывались под плакатами, и если часть их, вроде схемы распределения магических потоков по неорганической материи, хоть как-то относилась к делу, то постеры с девицами в бикини явно были лишними.

– Доброго дня! – Мэйнфорд оценил новенькую, брюнетку с бюстом столь обильным, что поневоле закрадывались некоторые сомнения в его естественности.

Голос его угас в пустоте зала.

Тускло мерцали хрустальные экраны. И отблески их ложились на лица людей, придавая коже характерный синюшный оттенок. Гудел трансформатор, и гул его порождал в стенах и полу дрожь. Мелко тряслись плакаты, что со схемами, что с бабами.

Запах спирта и паленой пластмассы сделался явственней.

– Доброго дня! – рявкнул Мэйнфорд. И кулаком по стенке саданул, позволив силе выплеснуться.

Самую малость.

Лишь для того, чтобы гудение притихло, а поверхность экранов – полноразмерных, поставленных за деньги налогоплательщиков и Города, а потому не предназначенных для просмотра стрип-кристаллов, – пошла рябью.

Впрочем, помогло.

– Мэйни! – Старший техник поспешно стянул с головы тяжелый шлем, который, верно, от избытка усердия, едва не уронил. – А я думаю, кто тут шляется! Я ж табличку повесил, чтоб не беспокоили…

Мэйнфорд табличку видел.

Висела она уже третью неделю, а потому изрядно утратила актуальность.

– А это ты! Ты бы позвонил…

Брюнетка, та самая, с плаката, томно изгибалась, терлась пышным задом о блестящий столб. Внушительный бюст ее от каждого движения колыхался, а с ним и кристалл. Надо полагать, запись делали без ведома девицы.

– Я решил лично…

– Ты это… не думай… – Дельм передвинул пару рычажков на пульте, и экраны погасли. – Следственный эксперимент… из отдела нравов попросили…

– Предписание, надеюсь, имеется?

Дельм потупился.

– Какое предписание… сам понимаешь… его пока согласуешь… там подпись, сям подпись… а у нас окно вот… и свои ж ребята, сочтемся.

Он был невысок.

Бледен, не столько оттого, что в Нью-Арке солнце показывалось редко, сколько из искренней своей нелюбви, что к солнцу, что к открытым пространствам, которые, по собственному признанию Дельма, его премного смущали.

Уютно он чувствовал себя лишь в подвалах. И бетонные стены, чью суть не способны были скрыть плакаты, отнюдь не казались ему клеткой, скорее уж, защитой от опасного и непредсказуемого внешнего мира. Изредка этот мир просыпался, посылая Дельму небольшие подарки вроде девиц легкого поведения, аккурат тех, что проходили по соседнему ведомству, полулегальной травки, которую он искренне полагал лекарством, или бутылочки-другой контрабандного виски.

На это закрывали глаза.

Дельм не переступал границ и старался не попадаться, что у него, в общем-то, получалось, ибо негласный кодекс Управления предписывал предупреждать о визитах заблаговременно. И ныне Дельм, застигнутый за делом не то чтобы вовсе незаконным, чувствовал себя неловко.

– Ясно, – вздохнул Мэйнфорд.

Неловкости он не ощущал, скорее уж, глухое раздражение от осознания собственной ошибки, пусть мелкой, но все же… не стоило ссориться с техниками.

– Для меня что-нибудь есть?

– А то! – с преувеличенной радостью воскликнул Дельм. – Еще как есть! Вайс!

Этот окрик остался без внимания.

– Вайс, оторви свою задницу! Наш лучший… он твоими кристаллами занимался… вообще, конечно, класс. – Дельм потирал руки. – Давно не встречал такой работы, чтобы пять слоев и отменнейшей записи… минимум шумов, минимум примесей, потому и заметили. Вайс, чтоб тебя!

В глубинах зала, сокрытых за экранами и связками проводов, с которых свисали почерневшие пластины отработанных перфокарт, низки кристаллов, не подлежащих восстановлению, обломки некоего механизма, надо полагать, уже списанного с баланса, раздался шелест. Затем что-то упало.

Бахнуло.

И по полу потянуло дымом.

– Иди туда, – велел Дельм и пальцем подтолкнул Мэйнфорда. – Вайс хотел послойное сравнение сделать. Он хороший мальчик.

Мальчиком вышеназванный Вайс, если и был, то лет этак двадцать тому. Ныне же он представлял собою особь явно мужского полу и неопределенного возраста. На лице его с чертами крупными и по-своему привлекательными, застыло выражение легкой растерянности, словно бы Вайс до конца и не понял, где находится и как попал в это удивительное место. Пегие волосы его росли клочьями, отчего казалось, что на круглом покатом черепе пробивался сразу десяток лысин. С уха Вайса свисала серьга, а с серьги – цепочка с черным кристаллом, который он, пребывая в задумчивости, имел обыкновение крутить.

Облачен был Вайс в ярко-розовую рубаху с коротким не по сезону рукавом. Рубаха эта плотно облегала рыхловатое тело, а на животе, круглом, аккуратном – поневоле закрадывалась мысль о беременности – натягивалась, и крохотные, отделанные перламутром пуговки почти выскальзывали из тесных петель.

– Чего? – на Мэйнфорда Вайс уставился с упреком, и пончик, который сжимал в кулаке, не подумал отложить, впрочем, как и очередную перфокарту, от которой явственно несло гарью.

– Того. По моим кристаллам есть что?

Вайс нахмурился. Светлые бровки его, почти неразличимые на белой коже, сошлись над переносицей. Он явно вспоминал, кто вообще стоит перед ним и о каких таких кристаллах идет речь.

– Дело в «Веселой вдове»…

– А! Так это… я заключение пишу. – Вайс махнул рукой, той самой, с пончиком, и сахарная пыль разлетелась над бумагами, по виду которых можно было судить, что над отчетом работали давно, плодотворно, но без малейшей надежды довести эту работу до конца. – Если подождете…

– Не подожду.

Хотелось отвесить наглецу подзатыльник.

Или хотя бы пончик отобрать.

И наверное, на лице Мэйнфорда промелькнуло что-то этакое, предупреждающее, если Вайс пончик отложил – аккурат на упомянутый отчет, вздохнул, вытер пальцы о рубаху. И повернулся к Мэйнфорду спиной.

– Глядите…

Щелчок пальцами, и тусклое зеркало экрана вспыхивает. Синеватый искусственный свет столь неприятен, что Мэйнфорд щурится, заслоняется от зеркала рукой.

– Я поначалу решил, что ошибся. Ну там стандартные помехи или прочий мусор… – Пухлые пальцы Вайса проплыли над панелью. Они трогали рычажки, крутили крохотные шестеренки, двигали бусины в хитросплетениях силовых проводов.

– Вообще, тут мусора изрядно попадается… чем чтец хуже, тем больше фона. Бывает, что придет кристалл, так намучаешься, пока подчистишь. Пару часов проковыряешься, а что в итоге?

На горном хрустале разворачивалось знакомое уже действо.

Бар.

Певица. Игроки.

– …а тут вроде запись приличная. То есть отличная. Я прям офигел, когда увидел. Такого скрута давно не попадалось!

– Чего?

– Скрута. – Вайс удостоил Мэйнфорда снисходительным взглядом. – Сжатия. Когда запись из ментала переводится на материальный носитель. Пишущий выступает в роли посредника, который…

– Это я знаю, – прервал Мэйнфорд.

– Вот… короче, обычно и поднимают слой кое-как, и скрут хреновый, если не сказать хуже. Когда силы недобор. Когда… ну а тут – идеальненько. А помехи есть…

Фигуры стрелков были размыты, словно нарисованы поверх самой ленты, и нарисованы крайне небрежно.

– Рассеиватели, – уточнил Мэйнфорд, и Вайс хмыкнул:

– Сам знаю. И не стандарт. Стандарт дает одну линию, и если запись позволяет, всегда можно глубже копнуть. Нет, чистое лицо не вытащишь, тут хоть самим магистром будь, но кое-что выцепить получится. А у этих ребят на всех уровнях помехи. И такие… вот…

Он переключил рычажки, и изображение изменилось, стало плоским, чересчур резким, будто каждую линию вырезали на хрустале.

– Погоди… да…

Резкости поубавилось. Но теперь предметы выглядели размытыми, словно в дымке, одни видны были четче, другие вовсе почти растворялись. А вот люди – другое дело.

Ярким огоньком сияла сцена.

Понятно – певичка была из светляков.

И второй огонек маячил в зале. Тусклые болотно-зеленые ауры игроков. Вельмин внук выделяется, словно пламени плеснули на экран, только пламя это порченное, бурого оттенка. На него и смотреть-то неприятно.

А вот стрелки светились алым.

И вновь же, фигуры их, ауры их, гляделись размытыми, словно Мэйнфорд смотрел на них через толщу воды. Он вглядывался, пытаясь вычленить хоть что-то. Не потому, что сомневался в квалификации техника, но, скорее уж, привык доверять себе и только себе.

– Видишь? – отчего-то шепотом поинтересовался Вайс.

– Нет.

– Ауры… глянь в другом диапазоне. Этот ловит психокинетику…

Синие тона. Мягкие. Приглушенные, интимные даже, но в этой уютной интимности катастрофа выглядит еще более отвратительной. Здесь не видны предметы вовсе. И потому удивительны движения фигур, лишь отдаленно напоминающих человеческие. Синие всполохи гаснут один за другим. Кто-то тихо, обреченно, кто-то – яростно вспыхивая напоследок.

– Еще не видишь?

– Нет, – вынужден был признать Мэйнфорд.

– Они одинаковы!

– Кто?

– Да стрелки! – Вайс ерзал на месте, и брюхо его колыхалось. Пуговицы все же не выдержали, и теперь между полами розовой рубахи проглядывала белая кожа. – Посмотри внимательно! Они на всех уровнях совершенно идентичны! А это невозможно! Рассеиватель рассеивателем, но ни один растреклятый амулет не способен полностью унифицировать ауру! Да чтобы до самого глубинного уровня…

То есть среди нападавших был не просто малефик, но малефик-артефактор как минимум нулевого уровня, способный сотворить этакие чудо-амулеты.

Замечательная новость.

– Это еще не все… я прогнал помехи. Сделал спектральный анализ… в общем, я там все напишу, ладно?

– Ладно, – милостиво разрешил Мэйнфорд.

– Вот… ну спектр помех, он тоже показателен. Навроде отпечатка, только сложней… короче, я сразу почуял знакомое… смотри.

Он вытащил кристалл из гнезда и ловко загнал второй.

Мигнувший было экран восстановил хрустальную свою синеву, а спустя мгновение на нем появилась картинка.

Двор.

Старый дом с дощатой верандой. Размокшие клумбы, расползшаяся грязь дорожки. Ограда. Качели… и фигура на качелях.

Это же тот мальчишка! Запись, сделанная скорее по привычке, чем из острой на то надобности. Но теперь, глядя на эту запись, Мэйнфорд видел не пропавшего парня, а смазанное пятно.

…нарисованное карандашом.

…наспех нарисованное и полустертое.

– Понял, да? – с азартом воскликнул техник. – А теперь дальше… это то, чего из камеры притащили. Вообще, я прежде с живой памятью дела не имел… но вы классно поработали. Четкость великолепная…

…куски чужих воспоминаний мелькают в ускоренном темпе, чтобы замереть на одном эпизоде.

Грязная река.

Обрыв.

Дерево. И фигура тщедушного голого паренька. Точнее, он лишь мгновение существует на экране, а затем расплывается…

Быть того не может.

– Я прогнал все кристаллы… ну, думал, что, может, это индивидуальное… иногда бывает, что чтецы непроизвольно портят запись…

Хорошее объяснение, логичное весьма. Но Мэйнфорд чувствовал – неправильное.

– Так вот… те, которые базовые идут, с ограбления на Байвел-стрит… и еще мы просили парочку тестовых записать… в общем, на них чисто. А с тех вещичек, ну, которые… – Вайс крутанул в пальцах кристалл и поморщился. – С берега… там на всех помехи присутствуют…

Быть того не может.

Что общего между стрельбой в баре и пропавшими детьми?

– Это еще не все… я вообще трижды проверил… ночь всю просидел. – Вайс не жаловался, рассказывал. – Вот… я… не знаю, почему это…

Последняя запись.

Та, из морга. Нет изображения. Всполохи. Пятна. Что-то они значат, и раскладку к отчету приложат, а заодно и пояснение от штатного психокинетика, который, впрочем, ничего толкового не скажет.

– Вот. – На последней секунде запись застыла. – Здесь. Смотри. Снова помехи и очень сильные… очень…

На экране это выглядело пламенем свечи.

Белый центр и золотая корона.

– Не засветка… это… оригинал, я бы сказал.

Вайс теперь откинулся на кресле, да что там откинулся – он почти сполз с этого кресла.

– Спектр тот же, но там, на прошлых, он слабый, смешанный. А тут – яркий… Я подчистил… сделал обратку… как негатив и позитив… это же элементарно. Сила воздействия обратна по вектору… расчет по Люму… восстановление… подумал, что получится.

– И как?

Вместо ответа Вайс щелкнул, в очередной раз меняя картинку.

Корона не исчезла, нет, скорее уж, она обрела характерное многоцветье ауры. Здесь не было белого, как и золота, скорее уж, превалировали агрессивные тона. И королевский пурпур светлел, обретая чистоту проклятого рубина. И в нем уже прорастали спирали багряных завихрений.

В ней была и плотность.

И глубина.

И своеобразная красота, которую ощущал и Вайс, уставившийся на экран завороженным взглядом. Но вот он вздрогнул, отряхнулся и тихо сказал:

– Я, конечно, подам запрос на базу, но…

…шансы, что в базе найдется схожий отпечаток ауры, ничтожны.

– А отчет я допишу, – жалобно произнес Вайс. – К вечеру. Ладно?

– Ладно.

Мэйнфорд потер виски.

И вот как быть дальше? Объединять необъединимое, руководствуясь заключением техников? Потребовать проверки? Ее в любом случае придется устраивать.

Притвориться, что никакой связи нет.

Или…

Королевский багрянец заливал экран.

…ты знаешь, что делать, Мэйни.

…но ты боишься.

…признай себе, что ты просто-напросто боишься.

Королевский багрянец грозил выплеснуться за рамки экрана. Еще немного, и силы его не выдержит хрусталь, треснет, а трещины закровоточат.

…ты болен, Мэйни.

…признай, что ты болен. Отступи. Сдайся.

– Нет, – сказал Мэйнфорд, отворачиваясь.

Болен он или нет, но найдет того ублюдка, который начал эту игру.

Глава 25

Этой встречи Тельма и боялась, и все же ждала, втайне надеясь, что ее дара хватит, чтобы получить ответ на все вопросы разом. Но дар разбился об обаяние Гаррета, словно волна о каменные глыбы.

– Не знал, что в этом месте можно отыскать подобное сокровище. – Он взял руку Тельмы осторожно, словно рука эта была из горного хрусталя вырезана. И к губам поднес.

И коснулся.

Тельма прислушалась к себе.

Ничего.

Пустота.

Ни звуков, ни запахов, ни обрывков образов, не считая странного желания сделать все ради этого вот мужчины, который стоял в шаге от нее, разглядывая Тельму с почти неподдельным восторгом.

Он был совершенен.

Тельма раньше и не представляла, что мужчина может быть столь совершенен.

Высок.

Гармонично сложен. И серый строгий костюм подчеркивает его красоту. Он сам по себе, безотносительно Гаррета, произведение искусства. И логично, что два таких произведения созданы друг для друга.

– Как вас занесло в места столь мрачные, милая фэйри? – он не спешил отпустить руку, уже не удерживая, лишь придерживая за кончики пальцев.

– Работаю я тут. – Тельма моргнула.

Да что с ней такое творится? Она же не дурочка, из тех, которые готовы вздыхать на прекрасную картинку! А Гаррет… лучше картинки, определенно, намного лучше.

И Тельма не отказала себе в извращенном удовольствии разглядеть его лицо.

Она помнила распрекрасно, но… все-таки десять лет прошло. И лицу этому стоило бы измениться, но нет, будто Гаррет хлебнул-таки водицы из источника вечной юности. Ни морщинок, ни предательских складок, за которыми бы угадывались будущие морщинки. Ни подвисающего подбородка, ни наметившихся брыл. Ничего.

Кожа сияла здоровьем.

Лучились восторгом – откуда только взялся он? – синие глаза.

Светлые волосы слегка растрепались, и Тельма поймала себя на мысли, что отчаянно хочет прикоснуться к этим волосам, убедиться, что на ощупь они столь же мягки, как и с виду.

– Я вас раньше здесь не видел…

Руку она все-таки убрала. Что ж, теперь понятно, почему матушка влюбилась. Сама Тельма, кажется, вот-вот пополнит армию поклонниц сенатора.

А оно ей надо?

– Раньше я здесь не работала…

– Логично. – Он улыбнулся, и от этой улыбки кровь прилила к щекам Тельмы.

Дура!

Как есть дура! Сейчас она проникнется пониманием, что этот человек, кругом столь совершенный, что от совершенства этого начинает мутить, просто-таки физически не способен на дурной поступок. И что матушку он не убивал, и Тельму не обокрал, и вовсе кругом, как ни глянь, кладезь достоинств.

– Если вы к Мэйнфорду, то он, кажется, у техников… подождите… – Тельма спрятала руки под мышки. Злилась она на себя. И еще на него, такого очаровательного, что сахарный леденец на палочке.

– Мне уже сказали… увы, бывает. Мы с братом редко видимся… хотел его пригласить на ланч, но он вернется не скоро…

Гаррет бросил взгляд на часы.

Браслет из белого золота, широкий, но не настолько, чтобы выглядеть громоздким. Массивный корпус, украшенный алмазами.

…ты меня балуешь, Элиза…

…ну что ты, дорогой. Я как только увидела их, сразу о тебе подумала. Переверни, там…

…Гаррету от Элизы на вечную любовь… как мило…

…мне не хотелось, чтобы ты забывал меня…

…разве я способен хотя бы на миг тебя забыть?

– Так что? – Этот вопрос вернул Тельму в мир яви, а заодно уж разбил остатки иллюзий.

– Извините, я… немного задумалась.

– Вы составите мне компанию?

– Компанию?

– За ланчем. – Он вовсе не сердился, повторяя это предложение. Верно, решил, что Тельма чересчур ошеломлена той великолепной перспективой, которая перед ней открывалась. – Я не люблю обедать в одиночестве…

– Сейчас? – уточнила Тельма.

Отказаться? Вряд ли ему когда-либо отказывали, и уж точно не девицы, вроде Тельмы. Нет, отказ вызовет подозрение, а согласившись, она получит шанс узнать старого врага получше.

Ему ведь что-то надо.

Не случайно он заглянул в чистую комнату. И обаяние свое расточает отнюдь не потому, что очаровали его сомнительные прелести Тельмы. Узнал? Нет, вряд ли. Скорее всего, он забыл о той девочке, как забыл и о самой Элизе…

– Сейчас, – подтвердил Гаррет. – У меня зарезервирован столик в «Солнце Энзарра». Это недалеко. И я обещаю, что доставлю вас обратно…

– Тогда хорошо.

«Солнце Энзарра» было из тех редких заведений, которые, не располагаясь в заветной черте Острова, все же сумели обзавестись славой элитных.

Второй округ.

Древний маяк из красного камня. И огромные глыбины, из которых он сложен, впечатляют сами по себе. Не говоря уже о паутине ржавых лестниц, эти глыбины опутавших.

В «Солнце Энзарра» не признают подъемников.

А цена блюд определяется уровнем, на который посетитель готов взойти. И конечно, Гаррет идет наверх, на открытую площадку, где поместилось всего-то три столика.

И Тельма поднимается следом.

Ступать страшновато.

Лестница выглядит столь древней, что, того и гляди, вовсе рассыплется в прах. И Тельма убеждает себя, что эта древность – лишь вид, часть антуража, который здесь берегут и поддерживают. Что на самом деле металл прочен, а паутина заклятий не даст случиться беде. Что «Солнце Энзарра» пережило десяток землетрясений, два наводнения и колдовской туман шестьдесят шестого, когда половина зданий Нью-Арка просто обрушилась… а наверху ветра нет.

Разве позволят посетителям, готовым выложить три десятка талеров за тарелку супа, испытывать этакое неудобство? Полог защитного купола был прозрачен, и следовало признать, что вид с башни открывался великолепнейший.

– Здесь довольно мило, – сказал Гаррет, отставляя массивный стул. – И обстановка, знаете ли, способствует…

Чему именно способствует местная обстановка, Тельма уточнять не стала.

Она присела, а сумочку свою – массивную и вызывающе дешевую, пристроила на спинку стула, чем вызвала брезгливую гримасу у официанта, который, верно, не привык ни к подобным сумочкам, ни к посетительницам, не способным позволить себе пристойный ридикюль. Впрочем, гримаса эта скорее ощущалась, чем была видима.

Местную прислугу хорошо дрессировали.

И меню Тельме протянули с почтительным поклоном.

– Мне как обычно… а даме…

– Я… – Тельма с трудом удерживала массивную папку. – Я не знаю… а что вы посоветуете?

Она надеялась, что выглядит в достаточной мере растерянной.

И очарованной.

Впрочем, «Солнцем Энзарра» легко было очароваться. Маяк возвышался над морем красно-бурых крыш, прорезанных тончайшей сетью улиц. И дымка, подернувшая что крыши, что улицы, гляделась этакою пеной.

– Суп из акульих плавников. Фирменный салат с морепродуктами… – говорил официант, не глядя на Тельму, с вежливой улыбкой, которая Тельму не обманула. Она чувствовала эмоции остро, пожалуй, острее обычного. Но только официанта.

Почему так?

Гаррет носит амулет? Это логично. Сенаторам нужна защита, в том числе от ментального воздействия. Но амулет Тельма засекла бы…

– …филе трески на гриле с овощами… и на десерт…

– Хорошо. – Тельма робко улыбнулась.

Скромным служащим полиции не полагается переборчивость, и Гаррет милостиво кивнул, отпуская официанта.

– Здесь, наверху, и дышится иначе. Я люблю смотреть на город, представлять себе, что он живой. Это странно, должно быть?

– Не знаю, – честно ответила Тельма.

И вновь появилось это алогичное чувство – желание не столько угодить, сколько удержать внимание мужчины, сидящего рядом. А он говорил… что-то такое говорил… кажется, о городе, о себе… рассказывал какие-то истории, несомненно, забавные. И Тельма, удивляясь самой себе, хохотала. Вполне искренне, хотя ей казалось, она давно уже разучилась смеяться.

Принесли суп, тот самый из плавников акулы.

И салат.

И горячее. Гаррет ел мясо, причем едва-едва тронутое огнем. Надо же, а десять лет тому он предпочитал выжаренные стейки.

– …и вот так я живу, – Гаррет промокнул губы салфеткой. – А вы… вы ведь из летнего выпуска, верно? Сестра писала о вас…

…кто бы сомневался.

– …очень хвалила. И я еще подумал, что моему непутевому брату наконец повезло…

– Почему непутевому?

Это слово как-то категорично не подходило Мэйнфорду. Непутевый…

– Не знаю… как-то вот с детства повелось. Он всегда был немного странным. Это очень беспокоило нашу маму. Огорчало ее.

Тельма сочувственно покачала головой.

А Гаррет вдруг чуть подался вперед. Локти его уперлись в столешницу. Пальцы переплелись. Взгляд сделался… нет, не колючим, скорее туманным, поплыли зрачки, и Тельма поняла, что не способна отвести глаз.

Что ей хочется смотреть в этот туман.

Любоваться им.

Слушать его голос. Она сжала вилку так, что серебряный край впился в ладонь. Это отрезвило. Но… странно. Чтецы априори устойчивы к ментальному воздействию. Естественный иммунитет, оборотная сторона силы. А здесь…

– …потом случилась крайне неприятная история. Мэйнфорду нужна была госпитализация, но дед воспротивился. Он был весьма… специфическим человеком… резким, несправедливым…

Гаррет не ментал.

Не может быть менталом, поскольку все они стоят на учете. Или это правило придумано для тех, за кем не стоит стена из родовитых предков и серебряных талеров?

Тельма моргнула.

Старый фокус. Песчинка в глазу. И этой песчинки довольно, чтобы ослабить давление, а заодно уж оценить собственную защиту.

Внешний слой ауры остался нетронут. А вот глубже… нет, эти изменения выглядели вполне естественными… для влюбленной женщины. Усиление эмоциональной составляющей. И физиологический сдвиг. Учащение сердцебиения. Дыхание поверхностное. Давление нарастает. И не только давление.

Тельма плавилась от желания.

И это было более чем странно.

Нет, ей случалось заниматься сексом. И не только с престарелым архивариусом, позже, любопытства ради – ей хотелось понять эту сторону человеческой физиологии – она находила других партнеров. Но все три раза испытывала лишь любопытство. Поначалу. После любопытство переходило в разочарование.

Ничего-то в этом не было.

Возня на простынях.

Пыхтение. И максимум – физическая усталость. А здесь вдруг отчаянно захотелось вцепиться в Гаррета. Содрать пиджак. И рубашку, и укусить его за шею.

Тельма провела языком по зубам, убеждаясь, что клыки у нее не выросли. А после спокойно желание подавила. Временно. Не хватало и вправду с этим уродом в постели оказаться. Потом, позже, если само не пройдет, Тельма подыщет себе кого-нибудь.

– Теперь вы понимаете мое… беспокойство?

– Д-да, – Тельма облизала пересохшие губы.

Желание не ушло, нет, оно затаилось.

И близость Гаррета, который как-то умудрился оказаться слишком близко – дубовый стол не та преграда, которую невозможно одолеть, – волновала. Тельма остро ощущала запах его туалетной воды, терпкий, морской. И собственный, Гаррета, с легкою нотой кислоты. И снова почти тонула в его глазах.

– Замечательно. – Он говорил почти шепотом, и Тельме приходилось наклоняться, чтобы не упустить ни слова. – Это ведь так важно… найти человека, который тебя понимает.

Он говорил с придыханием. И трогал галстук, будто обещая, что как только они останутся наедине – упасите Боги от этакого счастья – Гаррет избавится от этой ненужной части туалета. А после и рубашку снимет… или позволит Тельме…

Она вцепилась в треклятую вилку, всерьез раздумывая над тем, чтобы воткнуть ее себе в бедро.

Или Гаррету в руку.

В ту самую руку, которую он протянул, бережно накрыв ее ладонь.

– Вы так напряжены… вам жарко?

Если он предложит раздеться, то Тельма, возможно, и разденется. Прямо здесь, а потом ляжет на треклятый стол и раздвинет ноги. Отменный десерт получится.

Об этом подумалось с неожиданным цинизмом. И дышать стало легче.

Сердечный ритм выровнялся. И кажется, вовсе не потому, что Тельма сама справилась. Нет, ему не нужна была она, сошедшая с ума от внезапной страсти. И секс с нею он рассматривал скорее как необходимость. Теперь Тельма чувствовала истинное отношение.

Все верно.

Видишь ты, видят тебя.

Первое правило. И единственное, которое имеет значение.

Она втянула воздух, холодный, но не настолько, чтобы наваждение схлынуло. Ничего, чем бы ни была магия Гаррета, она подчинялась общему закону. И он, пытаясь повлиять на Тельму, приоткрылся сам. Всего лишь малость, но и ее хватило.

…раздражение.

…скука. Сколько было их, влюбленных девиц, готовых на все ради еще одной встречи. И порой Гаррет снисходил. Ему нравился восторг в их глазах. И безумное желание угодить.

…разочарование. Чтица была некрасива. Чересчур высока. Костлява. И фигурой обладала мужеподобной. Гаррет предпочитал женщин иного типа.

…в постели все они одинаковы. И может статься, эта мокрая мышь проявит себя. Гаррет даст ей шанс. Несколько шансов, ибо этому роману суждено продлиться месяц или два. А потом… потом все изменится.

…главное не переборщить. Сегодня девица должна уйти. Это ее раззадорит. И заставит сомневаться. Ждать. А сомнения и ожидания породят страх, с ним – и желание новой встречи. Неудовлетворенность, нарастающая день ото дня, поможет ей решиться.

И все будет хорошо.

– Вы ведь сами сказали, что в последнее время он вел себя странно. – Гаррет поглаживал пальцы Тельмы, жест ласковый, интимный даже, но теперь она с трудом сдерживалась, чтобы не стряхнуть его руку. Ничего, позже вымоет.

С мылом.

Мыло в управлении хорошее, ядреное, с него и кожа слезет.

– Д-да? – Тельма старательно хлопала ресницами.

И пялилась на Гаррета с восторгом. Во всяком случае она надеялась, что он прочтет только восторг и ничего кроме.

…когда она говорила, что Мэйнфорд ведет себя странно? И говорила ли вовсе?

– Н-наверное… я плохо его знаю…

– Я хочу ему помочь…

– Д-да…

– Но он упрямится. Это плохо… очень-очень плохо…

Наверное, ей следовало проникнуться, но Тельма лишь кивнула. Актриса из нее была отвратительная, и встречу эту следовало бы закончить, пока она, Тельма, не совершила какой-нибудь глупости. Разжав руку, она положила вилку на стол и от себя отодвинула.

– Моя бедная матушка не находит себе места. Мы все не находим себе места, – ворковал Гаррет. – Он отказывается посещать врачей. И принимать лекарство перестал.

– К-какое?

– Успокоительное. Вы, наверное, удивитесь, но Мэйни с раннего возраста проявлял, скажем так, излишнюю эмоциональность… он очень впечатлительный…

Вот уж новость. Впечатлительности в Мэйнфорде, как по мнению Тельмы, было немногим больше, чем в булыжнике.

– И конечно, лекарства несколько нивелируют эту проблему, но приходится следить, чтобы Мэйнфорд их пил. Иначе… – Гаррет сделал паузу, позволяя Тельме всецело проникнуться важностью момента, что она и сделала. – В прошлом году его отстранили на месяц. Он избил подозреваемого и так сильно, что бедолага едва не скончался. А до того был стихийный выброс силы… и много мелких… инцидентов.

Любопытно.

Очень даже любопытно. И информацию эту легко проверить. На что Гаррет рассчитывает? На то, что влюбленной барышне вовсе мозги откажут? Или же есть за Мэйнфордом грехи, о которых Тельме пока неизвестно? Если разобраться, то неизвестно ей многое.

– Ужас! – Выдохнула она почти искренне. – Почему его не отстранили?!

К слову, вопрос непраздный. Если все обстоит именно так, как Гаррет рассказывает, то отстранить Мэйнфорда были обязаны. Кому нужен безумный малефик, не способный управиться с даром?

– Увы… наша семья обладает многими связями. И Мэйни не стесняется порой использовать их во благо себе… но не волнуйся, дорогая…

Когда она уже успела стать дорогой?

– …он не опасен. Если принимает лекарства. И ты же проследишь, чтобы он их принял?

На столике появился прозрачный флакон с белыми пилюлями.

– Они легко растворяются. Не имеют вкуса и запаха. Не определяются магией. Защитные амулеты не отреагируют на их наличие. Специально выпускают для пациентов с легкой формой паранойи…

А вот и то, ради чего весь этот спектакль и затевался. И голос Гаррета понижается, в нем появляются бархатистые нежные ноты. Клубится туман в глазах, вот только на Тельму это очарование больше не действует. Она словно видит со стороны себя – нелепую девушку в уродливой форме. Девушка и сама не слишком-то красива, а уж форма и вовсе лишает ее всякой привлекательности.

И мужчину.

Великолепного мужчину. Самого лучшего в мире. Единственный шанс на настоящую любовь, который Тельма не имеет права упускать.

Не шепот.

Не внушение.

Что-то кроме, неизвестное или же хорошо забытое, но действенное. Прежде действенное. Куда что ушло? Или правы учебники, утверждая, что иммунитет к сродственной магии возникает быстро? И чем сильнее одаренный, тем быстрее появляется этот хваленый иммунитет.

– …одна-единственная таблетка в утренний кофе. Тебя ведь не затруднит подать ему кофе?

Кофе приносит Кохэн, и теперь в этом видится особый смысл. Вряд ли эта магия воздействует и на мужчин, а если и воздействует, то хватит ли у Гаррета сил соблазнить масеуалле?

Тельме пришлось закусить губу, чтобы не захихикать.

– …он оценит… поверь, женщины не балуют его вниманием… – Гаррет убрал руку, и Тельма ощутила эхо сожаления, только чьего – своего или же навеянного Гарретом? Она поддалась, подалась вперед, не желая разрывать прикосновение. – Ты же сделаешь все, как я прошу?

Он протянул баночку.

Два десятка пилюль. Вряд ли яд, Гаррету вроде бы незачем травить своего братца. Тогда что? Успокоительное? Что-то в этакую родственную заботу Тельме не верилось.

– Возьми.

Она взяла.

– Подумай хорошенько, – теперь он не обещал, теперь он угрожал отнять мечту, которую сам и создал. Интересно, как многие дурочки хватались за эту подделку? Спешили угодить, лишь бы не отнимал он у них даже не надежду – Сенатор был давно и прочно женат, об этом многие знали, – но саму тень этой надежды. – И когда решишься… позвони.

– Д-да…

Заветный пузырек Тельма сжала.

Куда его девать?

Выбросить?

Отнести алхимикам? Она новенькая. Возникнут вопросы, а человека, который без вопросов сделал бы анализ, у Тельмы нет. И Мэйнфорду всенепременно донесут. А объясняться с ним Тельма не готова.

– Ты умная девочка. – Гаррет позволил себе погладить Тельму по голове. – И делаешь все правильно… ради нас…

…ради нас… конечно, Элиза, я все понимаю прекрасно… твои гастроли… я не смогу сопровождать тебя… поверь, это исключительно ради нас… зачем тебе новые слухи? Подожди немного… я поговорю с матерью, она поймет… она устроит все наилучшим образом…

– Конечно, Гаррет. – Тельма сумела улыбнуться, глядя ему в глаза. – Я все сделаю… ради нас.

Глава 26

Пожарные экипажи давно расползлись, да и зевакам наскучило пялиться на выгоревший дом. Некоторые, особо упрямые, еще прохаживались, делая вид, что исключительно прогулкой и увлечены, пусть погода к прогулкам не располагала.

К вечеру вновь зарядил дождь.

Капли тарабанили по мембране зонта, заставляя Мэйнфорда болезненно морщиться. Каждый удар отзывался в голове эхом, и эхо это плодило странные картины.

…черного автомобиля, припаркованного на соседней улице. Мэйнфорд, сосредоточившись, мог бы назвать марку. «Бьюик». Определенно «Бьюик-импер». Почти новый. С поврежденным левым крылом и нарисованной на заднем стекле летучей мышью.

Руль обернут кожаным шнуром.

А на сиденье лежит клетчатый плед.

…людей, которые молча выныривают из переулка и садятся в машину. От них пахнет гарью и свежей кровью, и Город помнит этот запах. Городу он даже нравится, но не сейчас.

Чужаки его беспокоят.

…водитель стягивает фетровую шляпу. И смотрит на часы. Долго смотрит.

– …да сейчас уже займется. – Голос тихий, шелестящий, и от звука этого голоса волосы на загривке Мэйнфорда встают дыбом.

– Надеюсь.

Волосы водителя полупрозрачные, словно из слюды сделанные, и сам он бледен.

Мертв.

Давно уже мертв, но это невозможно. Однако чутье не обманывает Мэйнфорда, ту его часть, которая сейчас идет по следу.

…затоптанному многими десятками ног. Передавленному холодным железом трамвайных путей. Впитавшемуся в камень мостовой.

Этот след слишком чужд, чтобы стать частью города.

– Шеф? – Прикосновение Кохэна разрушило хрупкую иллюзию.

Запах исчез.

А ведь Мэйнфорд почти добрался. Почти… добрался.

Он стоял в узком переулке меж двух домов. Знакомом переулке, хотя Мэйнфорд готов был поклясться, что в жизни не бывал здесь раньше.

Во всяком случае во плоти.

– Все нормально?

Нет.

– Да.

Мэйнфорд огляделся. Кирпичные стены. Мокрые, как и все вокруг. Мостовая. Мусорные баки, заполненные доверху. Крысы. А людей нет. Но на асфальте чернеет масляное пятно.

– Здесь стояла машина, – сказал Мэйнфорд.

Сумасшествие? Пускай. Но и от него может быть польза.

– «Бьюик-импер». Левое крыло смято. Левый фонарь разбит. На заднем стекле – рисунок. Стилизованная летучая мышь.

…в городе отыщется сотня-другая «Бьюиков», глядишь, и нужный среди них будет. Почему-то Мэйнфорд не сомневался, что машина, в отличие от водителя, была местной.

– …трое… – он повел носом, но больше не ощущал того гнилостного, но очень и очень характерного запаха. – Мертвецы.

– Уверен?

Вот что было хорошего в Кохэне, так это его способность воспринимать маленькие и, положа руку на сердце, не слишком маленькие странности спокойно.

– Не знаю. – Мэйнфорд опустился на колени. Не лучшая идея, ибо спина вновь заныла, а мостовая в ближайшем рассмотрении оказалась всего-навсего мостовой. Ни четких следов, ни тайных знаков. – От них… пахло мертвецами.

– Ну если пахло… я пришлю кого из техников. Может, остаточный след найдут… – это Кохэн произнес не слишком уверенно.

Что отыщешь под дождем?

Смыло все.

– Они поработали в доме. – Мэйнфорд протянул руку, и масеуалле помог встать. – Не спрашивай, откуда я знаю, но…

– Если так, – рубин в клыке полыхнул ярко, – то следы останутся.

…пламя куда милосердней воды.

Дом горел.

Пожар начался в гостиной, и огонь, вырвавшийся из камина, проглотил ковер, лизнул кресло, тронул и человека, который в этом кресле сидел.

– Надо было вчера с ним поговорить, – масеуалле ступал осторожно, крадучись. – Сразу, когда…

Пламя сожрало ступни, от которых остались лишь черные головешки, обуглило голени, расползлось по бедрам, покрыв кожу уродливыми ожогами. И будь человек жив, ожоги эти причиняли бы ему немалые мучения.

Но он был мертв.

– Надо было. – Мэйнфорд присел у кресла. Скоро явятся техники. И комнату осмотрят, которую пламя должно было бы вычистить дотла, а после и сам дом, но тот, поганый, отказался умирать следом за хозяином. Он сумел справиться и с огнем, и с чужими чарами, огонь этот выпустившими.

Почти подвиг.

А Кохэн прав. Раздражающе прав. Следовало не к Провидице ночью заглянуть, а сюда, но… вчера этот визит не казался таким уж важным.

Свирель в футляре. Книга. Легенды старые… какое отношение старые легенды имели к делам сегодняшним? Но не из-за дрянной же рецензии его убили.

– Кто мог знать. – Кохэн остановился у окна и повел носом. – Позволишь?

– Погоди… девчонка где?

Магия масеуалле подождет. Она нетороплива, как само время, и надежна, как память крови. А крови, Мэйнфорд чувствовал, здесь пролилось немало. Он смотрел в лицо человека, некрасивого, старого и, пожалуй, обреченного, но умершего не потому, что срок его жизни, отмеренный Богами, истек. Нет, эта смерть, которую пытались скрыть в пожаре, вовсе не была случайной.

– Обедает, – отозвался Кохэн, зачем-то отступив к камину.

А мертвечиной в доме не пахло.

Наверное, тот, другой, который жил в Мэйнфорде, который был отчасти Мэйнфордом, сумел бы почуять их запах. Наверное, он прошел бы по следу и даже показал бы то, что происходило в доме так, словно присутствовал бы сам… наверное, Мэйнфорд даже согласился бы принять увиденное на веру, хотя отдавал себе отчет, что даже безумие не способно открыть в нем нового дара.

– Какого хрена?

– С Гарретом. – Кохэн поднял руки. – Не кипятись. Он заходил, пока ты был у техников. Пригласил девчонку…

…и теперь одной влюбленной идиоткой в окружении Мэйнфорда станет больше.

– А ты где был?

– Полагаешь, следовало напроситься третьим? – Кохэн насмешливо приподнял бровь. – И, к слову, двадцать талеров, что на нее не подействует…

– Принимаю.

Двадцать талеров – уже неплохо. Бутылка вина в утешение.

– Чего ему понадобилось? – Мэйнфорд труп не стал трогать. Он поднялся медленно, чувствуя, как ноют мышцы, и усталость наваливается. Пари? Давнее развлечение, но Мэйнфорд до сего дня не проигрывал.

Гаррета женщины любили.

Все без исключения.

И от осознания, что и Тельма пополнит число почитательниц Сенатора, на душе становилось мерзко. До того мерзко, что хоть волком вой.

– Не знаю… мне показалось, он именно за ней пришел, – Кохэн не сдвинулся с места. Он стоял, уставившись в развороченное жерло камина, перекатываясь с пятки на носок, с носка на пятку, и вид при том имел задумчивый. – Он заглянул к тебе, и потом сразу к ней направился. Если бы ему нужен был ты…

…Гаррет дождался бы.

Но Тельма… чем она могла заинтересовать братца? Тот предпочитал иной формат. Молодость. Красоту. Очарование. Да, пожалуй, Тельма была молодой, но и только. Думать об этих двоих в одной связке было неприятно, и Мэйнфорд тряхнул головой, избавляясь от мыслей, которые все равно ничего не изменят.

Девчонка вернется и… расскажет?

Или промолчит. Потупится, покраснеет, и это смущение станет единственно возможным ответом на его вопрос. А лучше вообще не задавать вопросов. В конце концов, Мэйнфорда подробности чужой личной жизни не касаются.

– Она тебе нравится, – произнес масеуалле, сковырнув кусочек сажи. Сажу он растер в пальцах, пальцы понюхал и поморщился.

– Она хороший спец. Жаль будет расставаться.

– Она тебе нравится, – это прозвучало почти как обвинение. – Только ты себе в этом не признаешься. А по поводу расставания… сорок.

– Что?

– Сорок талеров.

– Ты столько не зарабатываешь…

– Сбережениями рискну, – хмыкнул Кохэн, вытирая пальцы белоснежным платком. Вот же засранец… но злиться на него не выходило. – А что до остального, ты вот вправду думаешь, что тащить ее сюда – хорошая идея? Если они действительно были знакомы…

И замолчал, позволяя Мэйнфорду самому додумать.

Хуже нет, чем выезжать на место, где жертва – не абстрактна. Нет, абстракцией они никогда не были, всегда конкретными людьми из плоти и крови, но одно дело – человек посторонний, и совсем иное – видеть труп знакомого.

Случайного ли. Приятеля ли… друга…

Родственника.

– У нас, – Мэйнфорд покачал головой, – выбора особого нет. Ты же сам видишь, что…

Ложь.

Имелся выбор.

Дело не их. Чужой округ, а Второе Управление и без того недовольно, что Мэйнфорд время от времени им дорогу перебегает. Дело они примут. И даже расследовать станут, если повезет, тщательно. Только вот нутро подсказывало Мэйнфорду, что с расследования ничего не выйдет. Рано или поздно, но смерть эта ляжет в архив, пополнив печальную статистику нераскрытых дел.

Он даже знал диагноз, который поставят Найджелу Найтли: жертва ограбления.

А что, человек состоятельный. Владелец дома, в котором, надо полагать, сыщется десяток-другой интересных вещиц. И пытки будут истолкованы весьма однобоко: нападавшие работали или на заказ, или по наводке. Главное, что хозяина спрашивали, а он упрямился…

Нашли тайник?

Или все-таки Найджел Найтли сумел унести свою тайну в могилу?

При Втором управлении тоже чтец имеется. Мрачный нелюдимый тип, который и разговаривает так, будто одолжение делает. Он неплох. И у Мэйнфорда нет причин обвинять его в некомпетентности. Но и неплохому чтецу далеко до Тельмы.

Справится ли она?

– Справишься? – поинтересовался Мэйнфорд, помогая выбраться из машины. Тельме показалось, что сия помощь происходила не от избытка хорошего воспитания, которым Мэйнфорд никогда не страдал, но исключительно от нетерпения. Не отпускало чувство, что, будь его воля, он бы не руку подавал, а сгреб Тельму за шиворот и, держа на весу, как нашкодившего котенка, понес бы в дом.

В дом, в котором еще недавно она была гостьей.

А теперь…

Желтая полоса ленты. Пара сонных патрульных, которым явно наскучило бродить, дожидаясь, когда техники закончат свою работу. Черное пятно выгоревшего окна. Распахнутая дверь.

Запах химикалий.

Следы на ковре.

Множество следов, перекрывавших друг друга. Дорожка пропиталась водой и грязью, и странно было ступать на нее, испорченную. Найджел не потерпел бы подобного поведения, будь он жив.

…будь он жив.

Он ведь знал. И намекал, а Тельма не услышала. Не захотела слышать, в очередной раз решила, что эта, чужая беда, ее не касается. И теперь чувствует себя виноватой.

Не она убивала.

Надо абстрагироваться, как ее учили. Вытеснить эмоции на периферию. Вот только эта периферия уже трещит от вытесненного, и если так пойдет дальше, все, что за сегодняшний день накопилось, попросту выльется в банальную истерику.

Не сейчас.

Она поплачет дома. Она сумеет.

В конечном итоге у нее в сумочке целый флакон успокоительного имеется.

– Справлюсь, – руку Мэйнфорда можно было выпустить, но Тельма держала.

– Смотри, – он остановился перед лестницей.

Навис над Тельмой каменной глыбиной, стеной, которая, того и гляди, рухнет, погребет ее под обвалом, но, как ни странно, близость его не внушала страха или отвращения. Напротив, появилось желание прикоснуться к его лицу, проверить, и вправду ли оно из гранита, или же теплое, как рука. Живое.

– Послушай, девочка, – Мэйнфорд вздохнул, и плечи его опустились, – ты говорила, что знала этого человека. Верно?

Тельма кивнула.

– Он умер… далеко не сразу умер. И я даже предположить не могу, что ты увидишь, когда копнешь. Точнее, могу, и это меня совсем не радует.

Он потер переносицу.

Неуравновешенный? Излишне эмоциональный?

Подверженный срывам?

Рядом с ним Тельме было спокойно. А остальное… с таблетками она разберется. Как-нибудь… попросит, к примеру, Кохэна, соврет, что подруга ей принесла. Или подруге их принесли. Маленькая женская хитрость. А уж когда поймет, что именно ей подсунули, тогда и решит, как дальше быть.

– Когда такое происходит с людьми, вообще с людьми, то поневоле появляется мысль, что мир этот – выгребная яма. И ни хрена в нем нет справедливости. А уж когда попадаешь на своих… знакомых…

– Я справлюсь. – Ей пришлось заглянуть в глаза Мэйнфорда. – Ты бы не стал звать меня, если бы были другие варианты?

И кивок был ответом.

– Во Втором управлении есть чтец.

Плевать.

Он не знал Найджела, тот чтец. И это дело будет для него всего лишь очередным эпизодом, а Найджел заслуживает правды.

– Хорошо, – произнес Мэйнфорд удовлетворенно, точно опасался, что Тельма и вправду могла отказаться. – Но если вдруг захочешь прерваться, или плохо станет, или… просто скажи, ладно?

Тельма кивнула.

Скажет.

Наверное.

Но она сильная, она выдержит, многое выдержит. Раньше она и не предполагала, сколько всего способен выдержать обыкновенный человек.

Она вошла, держась за руку Мэйнфорда, и огляделась. Гостиная была пуста. Значит, тело уже забрали. Кто будет заниматься похоронами? Найджел ведь готовился умереть и должен был оставить распоряжения. А если нет? Тогда, наверное, придется Тельме.

Если ей позволят.

Кохэн, стоявший у камина, кивнул:

– Ты как?

– Нормально. – Тельма разминала руки. Вот беда, вечно они мерзли. Кожа у нее тонкая. И сосуды тонкие. Так говорил приютский целитель и качал головой укоризненно, точно Тельма виновата была, что по наследству ей досталась что тонкая кожа, что тонкие сосуды.

– Мне уйти?

Она покачала. Масеуалле не помешает. Закрыла глаза.

Зыбко.

Как будто она пытается заглянуть сквозь воду. А Мэйнфорд сам ее за руку взял. Хорошо. А то она, кажется, собралась отправиться в прошлую ночь одна. Так нельзя…

…комната кружила.

Выворачивалась.

Не давалась. И все, на что хватало Тельмы, – куски памяти. Огонь в камине. Человек у камина. Крик, преисполненный боли, и собственное желание заткнуть уши. Запах паленой кожи…

…в приюте с началом чумы разобрали старую печь. Расширили. Укрепили стенки. Малефик, которому пришлось это делать, спешил убраться от опасного места подальше, а потому что-то сделал неправильно, и запах не рассеивался, но выбирался из каминных труб, расползаясь по-над крышами старого дома. Запах просачивался внутрь, мешаясь с вонью гниющих заживо людей, со смрадом испражнений. И не было вони хуже.

– Не получается. – Тельма тряхнула головой. – Здесь прибирались… я не понимаю, что за магия. Погоди…

Она, не выпуская горячих пальцев Мэйнфорда – о него было приятно греться, приятней, чем о пламя, – прошлась по комнате. Свободная ладонь скользила по влажной стене… должно быть что-то… хоть что-то, иначе зачем ей дар, если видения ее ни на что не годны?

– Не торопись. – Мэйнфорд был терпелив. – Это очевидно, что здесь прибирались, но… вдруг да чего зацепишь?

Стена ледяная. Влажные обои с рисунком из темных лилий. Они чувствуются под пальцами и, если Тельма прислушается, то сумеет вытащить то давнее воспоминание о фабрике, где эти обои были изготовлены. Или заглянет еще дальше, в память камней.

Но ей не нужно.

Камин.

Опаленная решетка, искореженная, поплывшая… и опять же ледяная.

Эхо чужой боли – пламя, здесь разгоревшееся, стремилось на свободу, но чужая воля держала его в каменной клетке.

Слезы металла.

И крик, снова крик… Тельме хочется заткнуть уши.

– Где он умер?

Мэйнфорд не стал отговаривать. Он просто развернул Тельму к обгоревшему креслу.

– Здесь.

Прикасаться страшно. Вдруг она и вправду увидит? Вдруг рассыпавшиеся воспоминания сложатся в целую картину, и Тельма…

Она вцепилась в руку Мэйнфорда и силу потянула, непроизвольно, просто силы этой было много, а ей как раз не хватало малости. От него ведь не убудет.

…вновь зыбь.

Сине-зеленая толща воды, в которую Тельма ныряет. Она ненавидит воду, такую, как эта, ледяную, тяжелую, с запахом дыма. Вода не хранит запахи, но вот… надо прорваться.

Спуститься глубже.

Туда, где на дне, шевелятся тени.

Не тени – фигуры, далекие, нелепые, словно вылепленные из глины и наспех раскрашенные. Их пятеро.

Одна – в кресле. И эту фигурку удерживают суровые нити. К огромному облегчению Тельмы, у этой фигуры нет лица. Тельма всматривается в глиняного человечка с глазами-бусинами, с раззявленным ртом, измаранным красной краской, и лишь затем переключает внимание на остальных. Трое одинаковы, почти одинаковы – вылеплены из той же глины, но сверху щедро посыпаны мукой. Они облачены в черные плащи, сшитые из лоскутов ткани, а на нитяных волосах – белых-белых – с трудом удерживаются шляпы.

Эти фигурки неприятны. И Тельма быстро устает на них смотреть.

Пятая.

Человек. Почти человек. Она сделана особенно тщательно, будто тот, кто собирался показать Тельме спектакль, отчаянно желал, чтобы именно эту фигурку она опознала.

Крупный нос. Округлый подбородок. Ямочки на щеках. Глаза-бусины серого цвета. Аккуратные волосы, пусть и из пакли, но можно понять, что объект носит стрижку.

Костюм-тройка.

И имя, вышитое мелкими стежками на спине.

Воздух заканчивается как-то сразу и вдруг, и Тельма задыхается, она тонет в ледяной воде, пытаясь выбраться из ловушки, в которую сама же угодила. Водоворот обрывочных воспоминаний кружит…

…девочку отправь учиться… есть хорошие школы…

…ей нельзя в школу…

…лилии… ненавижу лилии… почему он не отпускает меня?

…ты ничего не понимаешь! Я люблю его, он любит меня! – визгливый женский голос ввинчивается в череп. И череп начинает вибрировать. Тельма видит его изнутри – высокий прочный купол и тончайшие пленки височных костей, которые вот-вот рассыплются…

Глава 27

Ее выдергивают за мгновение до катастрофы. И удар по губам – становится традицией, однако, – не причиняет боли, точнее, эта боль – в радость. Тельма почти счастлива, слизывая кровь с лопнувшей губы.

– Вот и все… все уже. – Ей не позволяют упасть, держат на весу, хотя Тельма точно знает, что держать ее – удовольствие ниже среднего. Нет в ней ни женской хрупкости, ни очарования. И надо бы сказать, что она и сама прекрасно справится, но на ложь сил не осталось.

Не справится, а потому позволяет себе прижаться к ожившему камню.

Упоительно горячему камню.

Переполненному силой, такой близкой, такой сладкой…

– Куда ж ты полезла, бестолковая? – Мэйнфорд почти нежен, и это противоестественно. Но Тельма не возражает.

Полезла.

Куда?

Самой бы понять. В конспектах ответ есть, и в голове Тельмы тем более, но сейчас эта голова категорически не способна к мыслительному процессу.

– Посиди… сидеть можешь? – Мэйнфорд перенес ее на низенькую софу, и сверху накрыл своим пальто, тем самым, пропахшим табаком и травами. – Вот и ладно. Посиди, мы скоро. Полчасика и поедем домой. Я тебя отвезу.

– Я… сама… д-доберусь.

– Конечно, сама. Я довезу, а потом уже добирайся. Только глаза не закрывай, ладно? Пока еще нельзя.

Тельма понимает. Сознание нестабильно, и уйти в сон – не лучшая идея.

– Посмотри. – Мэйнфорд присел рядом, хотя древняя софа явно не была предназначена для гостей подобных габаритов. – Кохэн магичить будет. У масеуалле странная магия, на крови. Может, ему удастся хоть что-то вытащить.

– А…

Неужели все зря было? Тот нырок. И вода. И… имя, вышитое на спине глиняного человечка.

– Общую картинку мы получили. – Ладонь Мэйнфорда легла на плечо Тельмы. – Но сама понимаешь, в таком виде ее ни один суд не примет. Обопрись. Там в кармане конфеты есть. Будешь? Тебе сладкого надо, и я пошлю кого-нибудь, чуть позже. Когда…

…она стабилизируется.

– Я… – Тельма потрогала разбитую губу, хотя и прикоснуться к ней получилось не сразу. Руки не слушались, да и вовсе она почти не ощущала своего тела. – Я… твою силу… тяну…

– Да на здоровье, – хмыкнул Мэйнфорд. – Хоть какая-то от нее польза…

Это он зря.

Нельзя так, сила ведь живая. И обижаться способна. Вот уйдет, и что тогда с ним станется?

– А за губу извини. Надо было тебя в чувство привести, а я…

– Ничего.

Губа – это мелочь. Хуже было бы, если бы Тельма застряла вовне. Она слышала истории о чтецах, которые уходили слишком далеко. И пополнить список потерянных ей никак не хотелось.

Меж тем комната вновь изменилась. Или прежней осталась, но изменилось восприятие Тельмы. Очертания плыли. Расслаивались. И стоило вглядеться, как возвращались обрывки голосов.

Правда, теперь слов Тельма не слышала, только нервный визгливый голос.

…люблю.

Любви не существует. Тельма точно знает. Но никому не скажет, потому что девушкам положено верить в любовь. А она, Тельма, девушка…

…но комната все равно плыла. И Кохэн не походил на себя. Он утратил всякое сходство с человеком. Еще одна фигурка, правда, не глиняная, а сплетенная из прозрачных трубок.

Четырехкамерное сердце.

И сосуды, идущие от него. Дуга аорты. Артерии. И тончайшие артериолы. Сети капилляров, венулы и вены… Тельма и не думала, что помнит все это. Но да, сейчас ее разум выкидывал странные штуки. Пускай, главное, что она была здесь, по эту сторону Бездны.

Кохэн, переполненный алой кровью – нарядный оттенок, Сандре бы пошел, – встал перед камином. И одним движением рассек себе запястье. Тельма поморщилась даже: нельзя так с цветом.

Если он весь покинет масеулле, то…

…что-то нехорошее произойдет.

Кровь сыпалась на пол стеклярусом.

Бисером четырех оттенков. И коснувшись опаленного паркета, разлеталась пылью. А Кохэн говорил. Низкий голос. Речитатив. Чужой язык, где рубленые слова и звуки шипящие, и вот уже сам он, все еще плетено-кровяный, утрачивает последнее сходство с родом человеческим.

Змей.

Крылатый. Зачем змеям крылья? А главное – Тельма осознала это явно – он сам не знает, что является змеем. Иначе дал бы второй своей натуре свободу.

Взмах куцых крыл.

И шипение, раздавшееся из пасти. И кровяная пыль, покрывшая паркет плотным слоем, шевелится. На это и вправду интересно смотреть, хотя в глазах рябит, и тянет эти самые глаза прикрыть, позволить себе мгновение-другое отдыха. Но Тельма не обманется. Тельма выдержит. И ей тоже любопытно, получится ли у змея то, что не вышло у нее.

Если да, то будет немного обидно.

Кровь вскипает, и из нее рождаются фигуры. Их можно узнать, потому что у каждой свой цвет. Найджел Найтли яркий, артериального оттенка, и это правильно. Ему идет этот цвет, показывает истинную свою суть. А трое других по-венозному темны, и это тоже верно. Правда, есть в их фигурах что-то на редкость нелогичное, но Тельма не может понять, что именно. Она смотрит-смотрит, пока глаза не начинают болеть, и появляется ощущение, что в них песка насыпали.

Приходится тереть, но легче не становится, только хуже.

Пятый. Последний. На сей раз лишенный имени, но сделанный из крови настолько черной, что и дураку понятно – печеночная, отравленная всеми ядами, какие только способен выработать человеческий организм. Эта кровь воняет.

И Тельма, позабыв о глазах, спешно зажимает нос.

– Пишешь? – сдавленно поинтересовался Кохэн-змей, крылья которого неудержимо тянуло к земле. Естественно, разве можно подняться в воздух на куцых крыльях? Да и вообще, кто позволит змеям летать.

– Пишу. Хватит.

– Нет… я… еще кое-что попробую…

И вновь речь сделалась неразборчивой, не голос – шипение, клекот в уродливой змеиной глотке, и взмах руками. Чешуйчатое тело змея перекатывается, грозя заполнить собой всю комнату, раздавить и Тельму, и Мэйнфорда, которого данное обстоятельство отчего-то не беспокоит.

А фигурки из крови дрожат.

Кланяются перед тем, кто является для них Богом. Они готовы пасть ниц, и, благодаря Творца за рождение свое, откроют ему все тайны. Что может знать кровь?

Многое.

Змей слушает, он внимателен как никогда прежде, а Мэйнфорд пишет. И значит, техник – вот же весело им, наверное, на такой работе, столько всего видят в записях – выделит дорожку.

Исповедь длится и длится.

И Тельма постепенно теряет к ней интерес. А следом наваливается усталость. Поспать бы… недолго. Всего минуту. Или две. Или пять… пять минут – это же мелочь. Что случится за пять минут? Разум рассыплется? Это детская страшилка, чтобы не лезли, куда не нужно. Тельме ли не знать, насколько он прочен, человеческий разум, и какие кошмары способен переварить. А значит, не будет беды, если она… нет, даже не заснет, всего-то смежит веки, чтобы утихла треклятая резь в глазах.

– Не смей. – Этот шепот, глухой с ворчащими нотами, отпугивает сны. – Или выпорю.

– Нельзя… бить подчиненных, – возразила Тельма, испытывая к голосу и хозяину его отдаленное чувство благодарности. – Это… противоречит трудовому кодексу… я в профсоюз жалобу подам.

– Подай. – Мэйнфорд погладил по спине. – Потом… еще немного, девочка… хотя бы десять минут. Продержишься, и обещаю, что лично спою тебе колыбельную.

– Хорошо.

За колыбельную Тельма готова выдержать и дольше десяти минут. Она моргает и трет глаза, почти ненавидит их, словно остекленевшие, бесполезные – комната плывет, двоится и троится, вовсе распадается на цветные пятна. Главное, что среди пятен этих слишком много красного.

– Что… получилось?

Змей исчез. А значит, она что-то все-таки пропустила, едва не соскользнув в предательский сон.

– Что-то получилось, – расплывчато ответил Мэйнфорд. И все же счел нужным объяснить. – Будь здесь кровь всей пятерки, вышло бы надежнее. Но и твой приятель рассказал многое… они не живые.

– Кто?

– Люди, которые его пытали. Точнее, я почти уверен, что это уже давно не люди.

– Неживые? – Тельма моргать перестала.

– Скорее уж, немертвые. Они не похожи на неупокоенных в классическом их понимании. Ты когда-нибудь видела…

– Видела. – Она поерзала, пытаясь принять позу, менее располагающую ко сну. – Близко. Они… мерзкие.

– По сути своей неупокоенное тело – это именно тело. База из плоти, напоенная силой, причем есть разница, естественным образом это получилось, скажем, в результате захоронения в нестабильном месте, или же вследствие внешнего вмешательства. Любой средней руки малефик способен создать примитивного голема на базе свежего покойника. Здесь важно качество первичного материала. Чем меньше повреждено тело, особенно нервная ткань, тем надежнее выйдет голем.

Любой? А Мэйнфорд? Делал ли он? Наверняка. Не существует малефиков-теоретиков, ибо это противно самой природе дара. И опасно. И если Тельму заставляли отрабатывать каждый параграф учебника, то и Мэйнфорду в свое время пришлось.

– Однако даже если взять свежего покойника и сделать все, как должно… а процесс это медленный и непростой, – его рокочущий голос отвлекал и от мыслей, и от снов. – Ко всему требующий приличных силовых затрат. Но итог выйдет предсказуемым. Сотворенные големы примитивны. Способны исполнить простые команды, скажем, переместить предмет. Или охранять определенный участок, но и только. Одно время… правительство решило, что големы – идеальны именно для охраны. Почти неуязвимы. А главное, малозатратны. Один раз поднял и…

Мэйнфорд мягко разминал плечи Тельмы. И ей, Бездна его задери, нравилось.

– …при грамотно выстроенных контурах подзарядки хватит надолго. Такую охрану не подкупишь. Плюс, если изменить базовые данные, то голем обзаведется отменным нюхом… или зрением… или слухом. Сплошная выгода.

– Ничего не вышло?

– Не вышло, – глухо отозвался Мэйнфорд. – Проект закрыли, после того как пара големов напала на Сенатора. Его амулет-метка разрядился, а без нее големы не способны отличить своих от чужих. Так что…

– Это не големы.

Тельма помнила глиняных кукол.

Они и двигались иначе. И вели себя вовсе не как спеленутые чужой волей мертвецы.

– Именно. – Мэйнфорд отстранился. – Это определенно не големы. Големы не способны разговаривать. Или использовать магию. Слишком сложно… это что-то другое, и я разберусь что, только…

– Нужно время.

– Именно, девочка. Нужно время.

Вот только оба осознавали, что этого времени у них как раз и нет.

Глава 28

В машине Тельма все-таки отключилась, и это было логичным, а еще, наверное, безопасным, поскольку спуститься к этой самой машине она сумела сама. Конечно, пришлось держаться обеими руками за перила, но Тельма справилась. Ей почему-то очень важно было справиться, хотя Мэйнфорд и был недоволен.

Ворчал, что ни к чему подвиги.

А это не было подвигом. Просто… так нужно, чтобы мир, наконец, успокоился. И рассыпающийся разум перестал рассыпаться. Чтобы она, Тельма, наново научилась дышать, ходить и что там еще положено делать человеку. Она бы и от машины отказалась, но представила поездку в городском автобусе, а потом и дорогу от остановки до дома, и решила, что и вправду для подвигов подберет иное время.

Машина тронулась с места мягко.

Мэйнфорд сам сел за руль и вел на редкость аккуратно, осторожно даже. Неудивительно, что ее убаюкало. Она даже сон увидела. С башней-маяком, со столиком под белой скатертью, с бутылкой вина – вот уж чего не было, не пьет Тельма в рабочее время… и с Мэйнфордом.

Он что-то рассказывал.

Улыбался.

И выглядел почти очаровательным, что было слишком даже для сна. А Тельма четко осознавала, что спит. Как понимала, что место это, сама ситуация – не более чем повторение недавних событий, вызвавших сильный эмоциональный всплеск.

Анализировать сон было на удивление просто и приятно.

Она сравнивала братьев.

И удивлялась тому, до чего они не похожи. Нет, если присмотреться, то в чертах лица усматривалось нечто близкое, к примеру разрез глаз или форма подбородка. Но у Гаррета эти черты находились в гармонии, лицо же Мэйнфорда было словно вытесано из гранита, причем наспех и скульптором не особо талантливым.

Но Тельме нравилось рассматривать его.

И слушать.

Правда, Бездна ее задери, чтоб она хоть слово понимала…

А потом машина остановилась, и сон закончился. Тельма открыла глаза, с сожалением отметив, что не отказалась бы, если бы дорога продлилась еще пару минут. Или пару часов.

Мэйнфорд любезно открыл дверцу и руку протянул.

– Я сама. – Тельма стряхнула обрывки сна. Жаль. Ей редко снятся хорошие сны. Но от нынешнего, как ни странно, осталось то самое терпкое послевкусие моря, которое поразило ее на вершине башни. И еще желание.

Запертое.

Сдерживаемое. Днем еще сдерживаемое, но ныне барьеры трещали, и Тельма знала, что хватит их ненадолго.

– Сама… конечно, самостоятельная… – Мэйнфорд добавил пару слов покрепче, и Тельма согласилась, что ситуация располагала. Весь нынешний гребаный день располагал.

Но главное, что дальше ее мнения не спрашивали. Мэйнфорд просто сгреб ее в охапку и поднял.

– Не нашла местечка получше? – Он ворчал, потому как тоже устал от молчания и всего дерьма, которое свалилось на них за последнюю неделю.

От тайн.

И слепоты, которая злила. Ведь Тельма чувствовала – разгадка близка. Руку протяни… главное, чтобы эту руку Бездна не сожрала.

– Зарплату поднимешь – найду… – Ей не хотелось больше отстаивать право на самостоятельность. И видят Боги, что нынешние, что Низвергнутые, лестница – хороший повод побыть беспомощной.

Сотня ступенек.

А то и две.

– С зарплатой – это не ко мне…

– Вот так, как с работой – это к тебе, а с зарплатой…

Ступеньки покачивались, но и мысли не возникало, что Мэйнфорд ее не удержит. Он надежен, куда надежнее скал, и моря, но Тельму волнует не это.

Запах.

Горьковатый, полынный. И еще с толикой табака и горького шоколада, с лакрицей, которую прежде Тельма на дух не выносила, а теперь ей хочется самой пропитаться этим запахом.

Это все откат.

Наведенное. Чужое. И Тельма ведь понимает прекрасно, и про наведенное, и про чужое, но все равно льнет, завороженная и запахом, и теплом.

Силой.

Кто бы мог подумать, что камень способен таить в себе столько тепла.

Нет, спать с начальством – дурная идея… и это даже если отбросить факт, что Мэйнфорд – сволочь первостатейная… но уютная же сволочь.

И горячая.

Сладкая.

Тельма тянула силу, понимая, что еще больше пьянеет, а чем больше она пьянеет, тем меньше остается желания сопротивляться инстинкту.

Надо.

Чего ради?

Соблюдения эфемерных приличий? Они суть ложь, а потакая лжи приближаешь Бездну. Не так ли было писано во всех книгах, которые называют священными?

– Ключи, – хрипло попросил Мэйнфорд, остановившись перед дверью.

– В кармане. – Тельме хотелось и смеяться, и плакать. А еще вцепиться в него, когтями и зубами, прокусить толстую кожу, чтобы до крови, чтобы сладость этой крови ощутить на губах.

И силу тянуть.

У него ведь много.

Он поставил Тельму.

– Держишься?

Держится. И опирается на стену, а еще на него, не отталкивая, скорее умоляя не убегать. А ему следует. Ему опасно оставаться.

Только и он не спешит.

В глазах – туман… откуда взялся? Эти ведь глаза обыкновенными были, а теперь вот туман… и рука, которая ищет ключи – обманула Тельма, они не в кармане, в сумочке, а где сумочка она сама не вспомнит. Но главное, что рука эта поглаживает мятую блузку.

Вытягивает.

– Отпусти, – это почти мольба, и Тельме, Бездна ее побери, нравится, что ее умоляют. – Завтра же жалеть станешь…

Быть может. Но когда еще будет это завтра? И она, подавшись вперед, с мурлыканьем, с сипом болезненным, вцепилась ему в губу. Это не было поцелуем.

Укусом.

И кровь оказалась действительно сладкой.

– Бестолковая… – Мэйнфорд не разозлился, и сила не отступила, напротив, потянулась к Тельме, обнимая, спутывая сотней петель. И каждая жгла.

Того и гляди, Тельма сама вспыхнет.

Прямо здесь.

На площадке… не самое лучшее место, но она не способна теперь шевелиться.

– Погоди. – Мэйнфорд не стал искать ключи, и за управляющим, у которого должны бы храниться дубликаты, не пошел. Он просто легонько пнул дверь, и та разломилась…

…завтра скандал будет.

…компенсацию потребуют за порчу имущества… и вообще, как Тельме на работу идти, если дверь сломана?

Здравые, в общем-то, мысли были сиюминутны. И то, дурное, наведенное, а может, всегда жившее внутри Тельмы, их отбросило. Оно требовало не мыслей – действий.

Содрать плащ.

И пиджак Мэйнфорда. Галстук его нелепый. На таком только вешаться… а Мэйнфорд не сопротивлялся. Мог бы уйти, или спеленать ее, или сделать хоть что-то. А он просто стоял, позволял себя трогать, пусть прикосновения Тельмы и были лишены даже тени нежности.

Она рванула рубашку, и ткань затрещала.

Пуговицы выдирала одну за другой, получая от этого извращенное удовольствие. Она дотянулась до шеи и оставила на ней свою метку. Еще одну – на плече… и потом, кажется, терпение Мэйнфорда иссякло.

Петли силы сдавили.

Полыхнули, опаляя. Следом вспыхнула юбка, распадаясь на клочья. Блуза задымила. Стоило бы испугаться, но прикосновение почти воплощенного пламени не вызывало страха.

Напротив, было хорошо.

Правильно.

– Не боиш-ш-шься? – поинтересовался Зверь с желтыми глазами, который слишком долго притворялся человеком. И потому ему, Зверю, было тяжело говорить.

– Нет.

Как можно бояться огня?

Тельма подняла руки, позволяя пламени растекаться по коже. И рыжие плети обвили запястья, поползли выше, сдавили локти, стягивая за спиной. Почти поймал.

Почти удержал.

И все же ослабил хватку. Дыхнул жаром на грудь, и в животе заныло, тяжело, противно. А Зверь просто перекинул Тельму через плечо…

…правильно, в коридоре слишком мало места.

Она же, не желая лежать спокойно, извернулась и вновь укусила Зверя… жаль, что крыльев нет, с крыльями ночь была бы куда интереснее.

…и все-таки она сошла с ума.

Пробуждение было болезненным.

Не так.

Пробуждение было стыдным.

Отвратительным.

Позорным.

Тельма открыла глаза и уставилась в потолок. Как ни странно, она помнила все, что произошло накануне.

Обед с Гарретом.

Вызов.

Такси, в котором водитель беспрестанно говорил о грядущих выборах и о том, что надо голосовать за Тиксера, потому что только консерваторы помнят, каким был сотворен Новый Свет, а всякие там либералы вот-вот развалят мир.

Дом. Пожар.

Комнату, в которой погиб Найджел Найтли. Свои безуспешные попытки. Магию Кохэна и самого его в образе Крылатого Змея. И она была бы рада, если бы память, в кои-то веки проявив милосердие, на том остановилась. Пожалуй, нынешнее утро располагало к легкой амнезии. И будь Тельма хоть сколько бы хорошей актрисой, она бы эту амнезию разыграла.

Но она отдавала себе отчет, что способностей у нее немного, да и не поверят…

Проклятие.

И что теперь?

Что-нибудь… надо придумать… объяснить… или просто сделать вид, что ничего не произошло? Самое отвратительное, что решать придется сейчас. Мэйнфорд, чтоб его Бездна забрала, не соизволил убраться восвояси.

Лежит рядом.

И не спит.

Тельма точно знает, что не спит. Руку за голову закинул, потолок разглядывает. Надо бы заговорить, наверное, надо, потому что чем дальше, тем более напряженным становится молчание. Вот только знать бы еще, что сказать.

Извиниться?

За то, что вчера едва не изнасиловала? Или все-таки изнасиловала, если до кровати добрались и… но он уже явно был не против? Если так, то обвинение ей не грозит, а вот увольнение…

– Так и будешь прятаться? – Он заговорил первым. И любезно подал одеяло, которое оказалось на полу. Одеяло Тельма взяла, натянула по самую шею, испытывая преогромное желание залезть под него с головой. В детстве помогало, помнится…

…только Мэйнфорд – не призрак из шкафа, сам не уберется.

– Я не прячусь. – Голос был хриплым, и горло отчетливо драло. А если… сказаться больной? Остаться дома на пару деньков, пока первые впечатление поблекнут, и вообще… – Я просто… мне…

Стыдно.

Нет, не так, стыд – это чувство, с которым Тельма давно научилась управляться. Она вообще не давала чувствам волю. А теперь ей хотелось исчезнуть.

Притвориться не то что больной – мертвой.

Тяжело заскрипела кровать: Мэйнфорд перевернулся на бок. Подпер голову кулаком. Смотрит. Лучше бы на потолок пялился.

– Мне следовало вчера уйти?

– Да и… – Тельма закусила губу. Простой выход. Обвинить во всем произошедшем его.

Но это неправда.

– Я не знаю, что со мной было. – Это признание далось с трудом, и куда хуже, что говорить его пришлось, глядя в глаза Мэйнфорда. Серые. Спокойные.

И никакого тумана.

– Раньше такого не случалось… и я пыталась сдержаться, но… если бы ты ушел, я… я не думаю, что это меня остановило бы.

Она выдохнула и замолчала. Вот и все. Сказано достаточно, и Тельме остается ждать ответа. А Мэйнфорд не спешит отвечать. Он хмур, но не больше обычного, и наверное, это вполне естественное для него состояние.

…а вот следы на шее остались.

И на губе, которую Мэйнфорд покусывает… на плече – царапины и глубокие, словно его кошка драла… это Тельма?

Больше некому.

Но у нее короткие ногти, а тут… до мяса почти.

– Больно? – Руки она сунула поглубже в складки одеяла.

– Да нет… ничего, – Мэйнфорд повел плечом. – Затянется и…

Он поскреб щетину на подбородке.

– Кажется, я тоже был… не вполне адекватен.

Тельма кивнула: в данном конкретном случае двое неадекватных лучше, чем один. И вспомнилось вдруг, что желтые глаза Мэйнфорда, что вихревые потоки силы его, которой хватило бы, чтобы разрушить не только квартиру, но и дом до основания.

И как это понимать?

Мэйнфорд защищен от ментального воздействия, должен быть защищен во всяком случае. Ментальные блоки – стандартная процедура для лиц, находящихся на государственной службе.

Вот только и у Тельмы защита имелась. Не помогла она при встрече с Гарретом… и получается, ее эхо накрыло и Мэйнфорда? А он, в результате, чудом не уничтожил жилой дом. И на фоне данных обстоятельств совместная ночь видится и вправду наименьшим злом.

И не злом вовсе.

Тельма хотя бы поняла, что люди находят в сексе.

– Так что… – Мэйнфорд провел по царапинам пальцем. – Будем считать это несчастным случаем на производстве…

Он замолчал, позволяя Тельме обдумать предложение.

– И еще… тебе не показалось… может, ты заметила… что-то необычное… ну, то есть не совсем, чтобы… – Он нарисовал знак вопроса в воздухе.

И Тельма рассмеялась.

Необычное?

Да вся ее жизнь – это одно сплошное недоразумение, которое все никак не разрешится.

– Ну да… – согласился Мэйнфорд. – Звучит глупо. Извини.

Было бы за что…

А вот простыни он пропалил. И матрац. И одеяло, которым Тельма укрывалась, тоже обзавелось полудюжиной дыр.

– Держи, – Мэйнфорд был столь любезен, что выбросил из ванной комнаты халат. – И это… составь список… что пострадало…

– Кохэн купит, – завершила фразу Тельма. Она говорила тихо, но все равно была услышана:

– Да… может, я сам?

Прозвучало это, почему-то, жалобно.

Глава 29

Спина чесалась, и Мэйнфорд с трудом удерживался, чтобы не потереться о стену, которая выглядела в достаточной мере шершавой.

А еще – хрупкой.

В этой квартирке, в душевой, где и умещался он с трудом, все было хрупким. И древним. И почти непригодным к использованию.

Как вообще можно жить в подобной дыре?

Впрочем, Тельме видней. И дело не в деньгах, хороший чтец всегда найдет подработку. Да и в принципе никто не заставлял ее идти в полицию. Небось, альвы сняли бы приличные апартаменты, если не на Острове, то в Первом округе точно. И водителя бы с машиной прикрепили. И охрану…

В трубах заурчало, и кран, откашлявшись, выдал тонкую струйку воды.

Холодной.

Вот же…

Мэйнфорд вздохнул и забрался в старую ванну, которая, несмотря на преклонные года, выглядела в достаточной мере крепкой, чтобы не развалиться. Правда, пришлось скрючиться, отчего поясница вновь напомнила о своем существовании. Или, точнее, о существовании целителей, которые здорово могли облегчить жизнь, если бы Мэйнфорд не избегал их с маниакальным упрямством.

Вода не принесла облегчения. Ржавая, с отчетливым запахом болота, она стекала по хребту, слегка унимая зуд, и Мэйнфорд просто сидел.

Прятался.

Трусливо прятался… подобного за собой Мэйнфорд не замечал. Прежде. С другой стороны, прежде он умел останавливаться именно тогда, когда следовало остановиться.

А вчера?

Что, Бездна его побери, вчера случилось?

Ему не пятнадцать. И даже не двадцать пять, когда подобные душевные порывы еще хоть как-то объяснимы. Ему пятьдесят скоро, а вчера… вчера он мог уйти.

Или остаться, но успокоить Тельму. Погрузить в сон. Парализовать. Отвезти в участок и запереть в допросной, что, конечно, вызвало бы пересуды, но избавило бы от нынешних проблем. А он не просто поддался, но сделал это с немалым удовольствием.

Вот за удовольствие как раз и было стыдно.

Мэйнфорд отряхнулся: угрызениям совести он как-нибудь потом предастся, подберет вечерок поспокойнее, выпьет бутылочку пивка или чего-нибудь покрепче. Сядет у камина и там от души настрадается. А сейчас не до того.

Дела ждут.

Он выбрался из ванны, которая все же хрустнула, но, к счастью, не развалилась. И не удержался, потерся спиной о прохладную стену… полегчало.

Вышел Мэйнфорд не то чтобы в прекрасном расположении духа, но вполне смирившись с реальностью, которая ко всему успела одеться в очередной серый и скучный костюм, а ему протянула простыню.

– Извини, но одежды у меня нет. То есть одежда есть, но тебе не подойдет… а твоя… кажется, немного того…

Это было слабо сказано.

Немного того.

От брюк остались клочья подпаленной ткани, рубашка была разорвана на аккуратные полосы. Пиджак… нет, одним пиджаком сыт не будешь. И это внезапное открытие почему-то Мэйнфорда развеселило. Этакого с ним не случалось и во времена бурной юности.

– А телефон в этой дыре имеется? – простыню он обернул вокруг бедер.

– Внизу. У управляющего…

– У управляющего…

Мэйнфорд представил себе путешествие на первый этаж и обратно. В простыне, пиджаке и ботинках.

– Тельма…

– Кому звонить? – вздохнула она.

Светлые волосы торчали дыбом. И пиджак сел косо… и вообще, выглядела она несколько помятой, но опять же виноватым себя Мэйнфорд не ощущал.

– Кохэну… попроси, чтобы одежду привез. И не беспокойся. Он будет молчать.

А Мэйнфорд пока осмотрит эту странную квартиру, раз уж попал сюда.

Здесь пахло… нет, не старым затрапезным жильем, которое могло бы рассказать пару-тройку прелюбопытных историй о прошлых своих жильцах. Хотя прошлые Мэйнфорда интересовали мало.

Он прошелся по спальне, слишком тесной, чтобы чувствовать себя комфортно. Заглянул в шкаф. Оценил содержимое: старое пальто, явно купленное у старьевщика. Пара блузок на плечиках. Пара пиджаков. Пара юбок. В ящиках – белье, крепкое, пусть и поношенное.

Никакого кружева.

Никаких легкомысленных вещичек, которым свойственно обретаться в женских шкафах.

Стоптанные туфли. Сапоги со стертой подошвой.

В ванной – дешевое дегтярное мыло, зубной порошок и щетка. Ни шампуней, ни бальзамов, ни даже крема для лица.

В гостиной… пустота. Дрянной ковер, дрянная мебель, очевидно, доставшаяся Тельме вместе с квартирой, и никаких личных вещей. Ни рамочек с фотографиями, ни цветов, ни фарфоровых безделушек, столь милых дамскому сердцу.

Почему?

Не из бедности. Мэйнфорду случалось бывать в жилищах еще более бедных, даже не в домах – в норах, и все равно их убогость хоть как-то пытались облагородить, пусть и хламом, добытым на свалке. А эта квартира… Тельма даже не пытается ее обжить.

Ей все равно?

И пыль не вытирает… нет, Мэйнфорд не осуждает ее за это, у самого бардак затяжной, но как-то… Сделав круг, Мэйнфорд остановился у массивного стола, занявшего с треть комнаты. Провел пальцами по столешнице… хмыкнул.

А вот на столе пыли не было.

Интересно. Ящики заперты. И в другой раз Мэйнфорд рискнул бы заглянуть, но… в другой раз. Разговор с Кохэном не продлится вечность, а объяснить свое любопытство, не слишком-то уместное, будет затруднительно.

Он вернулся в спальню и сел на кровать.

Еще раз огляделся.

И только теперь заметил старого потрепанного медведя. Игрушка пряталась на полке за стопкой тетрадей, которые Мэйнфорд пролистал, но без особого интереса – обыкновенные конспекты. Он лишь отметил, что почерк Тельмы, несмотря на кажущуюся неаккуратность, был весьма читабельным.

Прилежная ученица.

Почему?

Не из любви к науке, иначе не выбрала бы Управление. Для тех, кто одержим познанием, всегда есть особые пути. И Тельме, надо полагать, предлагали. Вот только от предложения она отказалась. Ото всех предложений, выбрав именно его, Мэйнфорда, заявку. И теперь эта странность, несуразность даже – ее возможностей и того, как применила она их – нервировала Мэйнфорда.

Позвонить сестре?

Она обрадуется. Джессемин так и не сумела поверить, что семья, та самая, которая суть опора и надежда Нового Света, хранительница традиций и вообще альфа и омега сущего, существует лишь в ее больном воображении. Она, его бедная сестрица, разочаровавшаяся в забавах высшего света, почему-то за эту фантазию держалась особенно рьяно. И каждый год являлась пред холодные очи матушки, дабы принять участие в пыточном действии, которое именовалось гордо – Днем Единения.

А за неделю до того начинала звонить Мэйнфорду.

И сейчас вот-вот объявится, вне зависимости от того, позвонит он или нет. Хотя… может, и к лучшему. Нет, Мэйнфорд не настолько безумен, чтобы украсить своим присутствием семейный ужин, но вот пообедать с Джессемин…

В конце концов, она единственная изо всех никогда и ни о чем не просила.

Мэйнфорд потер шею.

Решено.

Сегодня он свяжется с Джесс. И пригласит на обед. А там уже… глядишь, и расскажет сестрица о своей бывшей подопечной что-нибудь интересное. Если и нет, то… не важно.

Медведь смотрел на Мэйнфорда с упреком в разноцветных глазах. Левый был сделан из дешевой пуговицы. Оловянная оболочка и кусок цветного стекла. А вот правый… правый глаз был родным. Никакого олова. Никакого стекла, которое бы помутнело за годы. Глаз сверкал ярко, гневно даже.

Мэйнфорд взял в руки игрушку.

Повертел.

Понюхал. Пахло от медведя… как от старой вещи, которую хранили отнюдь не в музейных условиях. И все же сквозь запах плесени, гнилых ниток и подпревшего наполнителя, пробивался тонкий характерный аромат.

Надо же.

И пожалуй, стоило позвонить не только Джессемин. Впрочем, вряд ли Алиссия звонку обрадуется. До сих пор, надо полагать, сволочью его считает. И небезосновательно.

Алиссия была девочкой из хорошей семьи. С перспективами на успешное замужество, с планами, о которых, как выяснилось, знали все, кроме Мэйнфорда, и надеждами, цинично им растоптанными. Блондинка, кажущаяся достаточно глупой, чтобы не вызывать опасений, Алиссия собирала плюшевых медвежат. Она и Мэйнфорда называла «своим медвежонком», отчего он чувствовал себя частью коллекции, к слову, довольно обширной.

Об этой коллекции, помнится, даже писали. И Алиссия скупила половину тиража… на память.

Главное не это, главное, что за те полгода, которые длились их отношения – Мэйнфорд наивно полагал их ни к чему не обязывающими, – он здорово наловчился разбираться в плюшевых медведях.

Что ж, Боги умели шутить.

– И откуда ты родом? – поинтересовался Мэйнфорд. Медведь, как и следовало ожидать, не ответил. Что ж, и плюшевые игрушки имеют право хранить молчание.

Мэйнфорд потер лапу.

Понюхал пальцы.

И вновь потер. Так и есть, первое впечатление оказалось обманчивым. При всей своей неказистости, медведь был сшит не на подпольной фабрике Третьего округа. Вряд ли там использовали поликристаллический мех на основе цвергского горного шелка. И уж точно не пропитывали его альвийскими зельями, не то прочности ради, хотя поликристаллы способны и пожар выдержать, не то с другой какой целью. Алиссия что-то такое рассказывала, про ароматные игрушки.

Или игрушечные ароматы?

Для хороших снов.

Для успокоения.

Для… да и мало ли еще за какой надобностью. На медведе чувствовались и остатки магического плетения, но слишком слабого, чтобы зацепиться.

Мэйнфорд оттянул кожаный ошейник, вывернул… если его предположения верны, то должен быть номер. Или клеймо. Или хоть что-то, за что можно зацепиться.

Он успел.

Он слышал шаги. И то, как открывается дверь, которую он, кажется, вчера попросту высадил. И Тельмин голос:

– Он сейчас приедет…

И все равно не выпустил медведя.

Тринадцать сорок пять. Тройное «V».

Тринадцать.

Сорок пять.

– Что? – Тельма вошла в комнату.

– Ничего. Твой? – притворяться, что медведь сам прыгнул в руки, было поздно, и Мэйнфорд протянул игрушку. – Извини, что без спроса. У меня просто был похожий.

– Да? – Глаза ее побелели. И тон этот. Кому понравится, когда его вещи трогают без спроса.

– По-моему, у всех детей были свои медведи, – игрушку из рук Мэйнфорда практически выхватили. Надо же… этот медведь определенно значит для нее много.

Тринадцать сорок пять.

Алиссия, если звезды станут прямо, подскажет, что означают эти цифры. А если и откажется… Мэйнфорд хмыкнул. Да уж, дело о плюшевом медведе – это именно то, чего ему для полного счастья не хватало.

Медведя Тельма держала крепко. И возвращать на полку не спешила. И на Мэйнфорда смотрела, с трудом сдерживая злость. А ночью-то иной была, и та, иная, признаться, Мэйнфорду нравилась куда больше.

К счастью, звонок в дверь – Кохэн порой умудрялся проявлять некоторый такт – избавил от дальнейших разговоров.

Глава 30

Это было глупо, брать медведя с собой.

Игрушке не место в сумочке. Да и не та она ценность, на которую покусятся, но Тельме невыносима была мысль о том, что медведь останется в квартире.

В квартире, дверь в которую выбили.

И пусть Мэйнфорд любезно навесил полог, но все равно… дверь починят. Управляющий, получив двадцать талеров за причиненные неудобства – договаривался с ним Кохэн, и был при том предельно вежлив, – подобрел и пообещал, что дверь восстановят уже вечером.

Но до вечера оставлять медведя одного…

…разум твердил, что Тельме стоило бы побеспокоиться о сохранности иных вещей, скажем, шкатулки, с которой она так и не добралась до банка.

…или о той папочке с газетными вырезками. Их Тельма собирала годами, и вряд ли подобная находка обрадовала бы Мэйнфорда…

…он сидел рядом.

Близко.

И в то же время – далеко, всецело погруженный в собственные мысли. О чем думает? О вчерашней ночи? О ней, по-хорошему, стоило бы забыть. О Тельме? Или о своих собственных проблемах, которых, надо полагать, у него немало?

Не хватало еще о нем беспокоиться.

То, что случилось вчера… не повторится.

Не с ним.

Пусть кто угодно… наркоман с третьего… или неудачник-актер с пятого, который раз в неделю обходит квартиры, прося денег в долг. Ему не дают, потому что не имеет он привычки возвращать долги.

Незнакомец с улицы.

Гаррет…

Нет, мысль о Гаррете вызвала тошноту, и Тельме пришлось зажать рот рукой.

Никогда больше.

– Все хорошо? – Надо же, Мэйнфорд заметил. – Остановиться?

Тельма покачала головой.

– Все… нормально…

– Может, доку покажешься?

Какая забота. Нет, не нужен ей целитель. Не поможет. Ходила она… когда верила, что если поговорить с кем-то, кто способен выслушать, понять… а они так и норовили в душу влезть, да с ногами.

Выяснить все.

Выспросить…

Нет уж.

– Я… в Архив загляну… вдруг найду что-то… по этим девушкам… список клиник… врачей… если им делал операцию один и тот же… его бы не оставили без внимания… но может, он сам целитель?

– Что? – Мэйнфорд нахмурился. Неужели мысль столь очевидная не приходила ему в голову.

– Ты говорил, что резали их аккуратно, – если думать о мертвых девушках, становится легче. – А это не так просто – сделать красивый надрез на коже. Чтобы не просто, но узором… и целителю доверяют… если он сказал, что нужно изменить лицо… если бы предложил сам… или еще агент.

Мама вспомнилась некстати.

Она ведь тоже делала операции, а Тельма и не знала. Если подумать, она очень многого не знала о своей матери, и теперь это незнание ранило. Будь у них еще время, мама рассказала бы… все бы рассказала.

О Старом Свете, откуда приехала.

Об отце Тельмы. Тельма никогда не спрашивала, ей это было не особо интересно, но, может, повзрослев – если, конечно, взрослела бы она не в приюте, а дома, – она стала бы задавать вопросы. И еще о тысячах вещей, о которых матери говорят дочерям.

Или не говорят.

– Светлячки всегда слушают агента… или почти всегда. Если ему доверяют. Но агент-целитель – это чересчур. А вот просто целитель… к которому присылают на прием… или сами они приходят… или он их находит… – Тельма говорила. Если она замолчит, то в машине вновь станет тихо, а тишина действовала ей на нервы. – Главное, что бесплатное лицо – это хорошая приманка…

Мэйнфорд кивнул и крутанул пуговицу на лацкане пиджака.

– Если это целитель… они бы молчали… светлячки капризны… сложно удержать на краю… но риск остаться с недоделанным лицом – хороший стимул хранить тайну… или даже… нет, в клинике он не стал бы держать. Много людей. Другие целители. Сестры милосердия. Уборщики… Кто-то да стал бы задавать вопросы. А вот дом… они ведь неплохо зарабатывают, те кто занимается пластикой. Тихий уединенный дом… оборудовать операционную где-нибудь в подвале не так и сложно…

Пуговица оторвалась и упала, покатилась куда-то под сиденье.

– Проклятие.

Мэйнфорд потянул за торчащие нитки, но пальцы его были слишком неуклюжи.

– Дай сюда. – Тельма пересела. Не стоило этого делать: нити горячей его силы потянулись к ней, но тотчас исчезли. Мэйнфорд хорошо управлял даром.

– Не Остров. – Он выпрямился, будто Тельма не нитку вытащить собиралась, а совершала очередное покушение на тело его.

И разум.

– Почему нет?

– Остров… ты там бывала?

– Доводилось.

Нитка не поддавалась, торчала из серой плотной ткани хвостом, а стоило дернуть, как оказалось, что сидит она прочно.

И если бы у Тельмы были с собой маникюрные ножницы…

Ножниц не было.

Зато имелся плюшевый медведь.

– Ничего не ощутила?

– Нет.

– А на меня он давит, – пожаловался Мэйнфорд. – Я поле чувствую. Плотное. Почти непробиваемое. Там столько магии, что задыхаться начинаю сразу. И да, стабилизирующие заклятья… их усилили после землетрясения. Погодные. Защитные. Плюс всякая мелочовка, которую на дома навешивают. Десяток храмов, каждый из которых – сгусток энергии.

Тельма задумалась.

А и вправду, неужели не ощущала она ничего такого? И мама? И… раньше – не ощущала. Дар спал. А когда проснулся, оказалось, что на Острове Тельме делать нечего.

– Такая плотность приводит к тому, что усилий для самого простого действа требуется вдвое больше обычного. И энергии уходит прорва. Впрочем, все опять же зависит от типа магии… тем же траспортникам приходится туго. А вот прорицатели, напротив…

Он запнулся и замолчал.

А Тельма вновь кивнула: в дальнейших объяснениях не было нужды. Сродство магии. Совместимость и векторные потоки. Пространственное сложение… как же она ненавидела всю эту магометрию. Но главное понятно: целительская магия относилась к разряду тонких эфирных воздействий. И к помехам она была очень чувствительна.

– Поэтому там нет клиник. Есть центры срочной помощи, а вот клиник – нет. Матушка моя, когда… случалось ей лицо править, – это Мэйнфорд произнес с явной насмешкой, – всегда уезжала… говорила, что отправляется свежим воздухом дышать.

Он фыркнул.

– Значит, целитель… успешный и состоятельный… проклятие… ненавижу успешных и состоятельных.

– Почему? – Тельме все же удалось вытащить нитку, которую она протянула Мэйнфорду.

– Потому что за спиной каждого найдется дюжина адвокатов, без разрешения которых они не чихнут. И это не говоря уже о полезных знакомствах. Если бы ты знала, насколько затрудняют работу чужие полезные знакомства… ладно, не думай о плохом.

Будто было что хорошее, о чем стоило подумать.

– Сама идея неплоха… целитель… тихий дом… округ первый или второй… и то сомневаюсь. Во втором люди слишком любопытны. А в третьем он бы бросался в глаза… нет, первый… приличное место, иначе вновь же возникли бы вопросы… уединенный образ жизни. Приходящая прислуга…

– Имя назовешь? – Тельма все-таки пересела, как-то вот… неловко ей было ощущать кокон запертой силы, которой явно подобное обращение было не по нраву.

– Нет. Но составить список целителей можно… скажем, под предлогом консультации. Исключить тех, кто работает недавно. Или недостаточно состоятелен. Сверить с картой… Кохэн, у нас есть карта энергетических полей?

– Есть, – отозвался Кохэн, который до того момента молчал. – И что до всего остального, то многие целители живут рядом с клиниками отнюдь не из прихоти. Чистых мест в городе не так и много. Да и ушедших на покой я не стал бы исключать.

Тельма согласилась.

Мысленно.

– Если он не практикует сейчас, это не значит, что растерял навыки… как-то так…

…как-то так.

– Займешься? – поинтересовался Мэйнфорд, и это прозвучало так, будто он просил Кохэна о личном одолжении.

– А куда я денусь…

О Тельме они словно и забыли.

Может, это и к лучшему?

Она выскользнула из машины, не дожидаясь, пока Кохэн откроет дверь. Ни к чему лишние любезности. Подхватила сумку с медведем, прижала ее к груди, хотя никто не делал попыток отобрать ни сумку, ни игрушку…

– Я… в Архив все-таки загляну. – Тельма повторила это, втайне опасаясь, что Мэйнфорд начнет задавать вопросы. А ее версия о поиске целителя в Архиве не выдержит и малейшей критики.

Но спрашивать Мэйнфорд не стал.

Кивнул.

Бросил:

– Иди…

И отвернулся, будто бы ее вовсе не существовало. А ведь это хорошо… замечательно даже…

…в Архиве на этот раз пахло мясным салатом, и еще коньяком, который цверг не пил – смаковал из крохотной чашечки. Чашечку он держал в щепоти, и водил над нею длинным носом, вдыхая коньячный аромат. На Тельму цверг взглянул с упреком: как это вздумалось ей вновь нарушать покой Архива?

– Доброго дня. – Тельма придавила сумочку. Из-за медведя та раздулась и выглядела более уродливо, нежели обычно. – Я…

– Помню. Второй стеллаж. Третья полка. Думаю, тебе будет интересно.

– Спасибо.

Цверг величественно кивнул и вернулся к коньяку.

Интересно, он вообще знает, что пить на рабочем месте запрещено?

Знает.

И не Тельмы дело, чем он здесь занимается.

На третьей полке обнаружилось несколько папок, столь тощих, что Тельма сразу ощутила разочарование. Впрочем, она тут же себя одернула: не стоило надеяться на большее.

Устроившись за столом, Тельма открыла первую папку.

Лаферт Лайм.

Она провела по имени пальцем и палец понюхала. Ничем не пахнет, даже книжной пылью, не говоря уже об эмоциях. Разве что… скука.

Конечно.

Какие могут быть эмоции? У кого? У стенографиста, который вел протоколы допроса? У машинистки, что перепечатывала этот протокол? Нет, от рукописей отдачи больше, хотя… в мамином деле Тельма тоже ничего не ощутила, несмотря на то, что все протоколы были писаны от руки.

Почему здесь иначе?

…снимок.

Сухопарый мужчина с изможденным лицом. Он скорее похож на неизлечимо больного, нежели на целителя.

Эмигрант.

Последняя волна.

Женат, но супруга умерла родами. Воспитывает дочь, Аманду Лайм, которой на момент допроса исполнилось шестнадцать.

Владеет квартирой в Третьем округе. Не самое лучшее место, целитель, пусть и второго уровня, мог бы устроиться и получше. Ведет прием в клинике. Подал в отставку в связи с состоянием здоровья… заключение штатного целителя: необратимая дигрессия энергетических каналов.

Это же…

Он не имел права продолжать практику.

Из больницы ушел до того, как болезнь диагностировали, а значит, пытался сохранить лицензию. Открыл частную практику в том же третьем округе, где целителей было слишком мало, чтобы остаться вовсе без клиентуры.

Он умел многое. Опыт сказывался. И диагностом был хорошим. Коллеги весьма тепло о нем отзывались. Следователь удосужился их опросить, хотя и не понятно, зачем?

Имелось заявление.

Признание.

И Тельма перечитала его дважды, потому что не верила ни одному слову.

Матушка ее, которая и за пределы Острова выбиралась исключительно по острой нужде, самолично явилась в Третий округ? Отыскала этого целителя среди сотен иных? Предложила немалую сумму за услугу, которая была не только незаконна, но и небезопасна для ее здоровья. Он ведь понимал, чем чреват аборт на таком сроке.

Почему согласился?

Ладно, допустим, он был из тех, кто полагал, что женщина имеет право решать сама и за себя, и за ребенка, но… он ведь приносил клятву. И даже если клятва эта была лишь десятком пустых фраз у алтаря, оставался здравый смысл. Состоятельная женщина. Аборт. Возможные проблемы, в которых обвинили бы его… и ладно это, но почему он вообще появился?

Пришел с признанием.

Его бы не нашли. Не стали бы искать, потому как безнадежное это дело. А он сам… совесть замучила? В совесть Тельма не поверила ни на мгновение. Хотя бы потому, что этот аборт не был первым, на который решился доктор Лайм. Да и смерть… случалось ей с целителями встречаться. К смерти они относились куда спокойнее обычных людей.

Она пересмотрела дело, благо много времени на это не ушло. Дело было тонким. И прозрачным.

Передано в суд.

Приговор.

Смягчающие обстоятельства. Подорванное здоровье. Плохой прогноз. Невозможность остановить распад энергетической оболочки, вследствие чего проблемы с физической составляющей. Он прожил полтора месяца, Лаферт Лайм, чье лицо было Тельме незнакомо. И скончался в Берри-Соуд, что и не удивительно. Там и здоровые не выживали.

Тельма, перед тем как закрыть блокнот, записала еще одно имя.

Аманда.

Что-то подсказывало, что дочь Лаферта Лайма могла бы рассказать кое-что интересное. Шестнадцать ей было, далеко не дитя…

Следующая папка.

Тело Алисии Дженкинс, она же – Вильчевски, а в девичестве и вовсе Бертран, обнаружено в переулке на Мальдина-Грин с полусотней мелких травм и десятком ножевых ранений. Впрочем, как показало вскрытие, травмы являлись неотъемлемым элементом жизни вышеуказанной Алисии Дженкинс и проистекали из разногласий с супругом, по совместительству взявшем на себя и роль сутенера.

Эти снимки Тельма разглядывала с легким чувством брезгливости.

Она не сразу узнала женщину.

Та ведь была красива.

…в девичестве Бертран.

Но куда ушла красота? Опухшее одутловатое лицо, левая сторона которого заплыла. И Тельма закрыла эту сторону ладонью. Нет, ничего не изменилось. Женщине на снимке было хорошо за сорок. Алисия же… Тельма помнила ее молодой. Хорошенькой, несмотря на скучный наряд горничной. Легкой… а эта…

Банальная история.

Скоропалительный брак по любви. Покупка дома. Продажа дома и покупка квартиры… продажа квартиры во Втором округе и переезд в третий… жалобы соседей, впрочем, с переездом эта проблема ушла. В Третьем округе не было принято жаловаться на соседей.

Привод за проституцию.

Суд и штраф.

Еще один… и снова… обращение в клинику Минервы. Возвращение к мужу. Показания соседей, странно, что их удалось добыть. Парочка постоянно ссорилась. И муж Алисии, Дункан Дженкинс, не считал зазорным поучить слишком горделивую женушку.

Дурь выбивал.

Он и не скрывал, что в тот вечер снова избил Алисию, которая посмела прийти с улицы пустой. А ему нужны были деньги: он вновь проигрался.

Вообще не везло в последнее время.

Вот нервы и сдали.

Да, побил, но ушла она живой. Сбежала, сучка этакая, а на кого наткнулась, он уже не знает. Резать не стал бы, на кой ему жену резать, если она худо-бедно, а зарабатывала?

Читать это было мерзко.

Дело передано.

Признан виновным. Повешен.

Точка.

И странно, что вся эта история, в общем-то довольно трагичная – хотя Алисии сочувствовать не получалось совершенно, – заняла полтора года. А ведь останься она с мамой, прожила бы дольше. И все-таки… все-таки странно, что Дженкинс не признал за собой вины. Изобразил бы раскаяние. Поплакал бы, глядишь, и приговорили бы, с учетом обстоятельств, к годам двадцати каторги. Тоже ничего хорошего, но все лучше петли. А он до последнего упорствовал.

Может, и вправду не избавлялся от Алисии?

Может, все было иначе?

Неудачный брак. И деньги, которые супруг просадил быстро. Любовь, закончившаяся, надо полагать, сразу вслед за деньгами. Понимание, что идти некуда и надеяться не на кого. Попытка вспомнить старое. Заработать еще раз.

Могла ли она обратиться к кому-то, кого знала… о ком знала… маленькая тайна, которая была способна наделать много шума, и небольшая просьба о помощи.

Финансовой.

Потом еще одна просьба… или Гаррет сразу сообразил, что она не отстанет? Что проблему следует решить радикально. А там… виновный уже имелся. Следовало лишь немного подождать.

Что ж, в чем-то такой итог закономерен.

Высшая справедливость во плоти, вот только Тельме Алисия пригодилась бы живой. Папку она закрывала с легким чувством разочарования. И эта нить лопнула…

…третья. Предпоследняя. И Тельма, кажется, знает, о ком пойдет речь.

Мария Фирунас.

На снимке она почти такая же, какой Тельма ее запомнила: женщина неопределенных лет и скучного лица. Округлое, с чертами правильными, и в то же время невыразительными. Она собирала волосы в гладкий пучок на затылке и с удовольствием носила черные саржевые платья.

И не изменилась.

Мария Фирунас не выходила замуж.

И за проституцию ее не привлекали. Напротив, она являла собой пример благопристойной горожанки, чья жизнь проходила между домом, небольшой швейной мастерской, которую Мария Фирунас открыла во Втором округе, и храмом.

Что она носила Богам?

Хлеб и молоко, испрошая о прощении за малую ложь? Или не испрошая, но искренне веря, будто не совершила ничего дурного? Или свежую кровь со скотобойни? Нет, Мария и кровь… как-то оно не увязывалось одно с другим. Она отличалась патологической чистотой. И брезглива была.

Тельма усмехнулась: оказывается, сколько всего можно вспомнить о человеке спустя годы.

…или ничего не приносила, но покупала в храмовой лавке тонкие восковые свечи, которые ставила перед крестом. Малое подношение, но душевная молитва. Что еще надобно Безымянному Богу, не сумевшему стать единственным?

Суть не в том.

Ее благочестие не осталось незамеченным. И Марию пригласили в Храмовый женский комитет.

Тельма фыркнула.

К храмам у нее отношение было неоднозначным. Боги, может, изредка и заглядывали в мир, но вряд ли им были интересны храмовые дрязги. Что до комитетов, то занимались они одним и тем же – собирали деньги. На сей раз – во воздвижение нового приюта для скорбных разумом.

Какая благая цель!

И Мария внесла двадцать тысяч. Никто не спросил даже, откуда у скромной эмигрантки двадцать тысяч талеров, о чем имелась соответствующая запись в приходской книге. Ей даже благодарную грамоту выписали. На глянцевой бумаге. С золочением.

Тельма хмыкнула: а хороший, если подумать, бизнес. Никогда еще бумага не уходила за такую цену.

Пожертвование это ее и сгубило.

Или грамота.

Проникновение в дом. Следы пыток. Ограбление… неслыханное злодеяние для тихого района. О нем и в местной газетенке, надо думать, написали. А жрец с амвона проклял злодеев… только что им с того? По горячему следу взяли двоих любителей «пыльцы», у которых при обыске изъяли кое-какие вещи Марии. Этого оказалось достаточно для обвинения и приговора.

К сожалению, сами обвиняемые ничего толком в свою защиту сказать не смогли.

Суд был скор.

Возможно, даже справедлив. И оба отправились на виселицу…

Тельма отодвинула папку и, откинувшись в кресле, задумалась. Нет, все выглядело обыкновенно. Почти идеально, что редко бывает в подобных делах. Подозреваемые, улики, мотивы… просто и понятно. И зачем искать что-то большее?

Конечно, может статься, что ничего большего и не было.

Стечение обстоятельств.

Или та самая высшая справедливость в прямом действии… но Тельму смущали даты.

Мария Фирунас погибла спустя три дня после Алисии.

Совпадение?

А тот же почерк? Ножевые ранения… обеим перерезали горло. Хотя, конечно, смерть не самая необычная. Вот если бы их обеих удушили красными кружевными подвязками…

…она тоже просила денег? На храм? На приют для скорбных разумом? Или же просто Гаррет решил не рисковать?

Главное, обе нити оборвались.

Печально.

Тельма закрыла папку и отодвинула в сторонку. Кажется, у нее не осталось почти ничего… кроме очередного дела, сданного в архив. Это было неинтересно.

Непристойное поведение. Вождение в нетрезвом виде. Нападение на полицейского. Хранение «пыльцы», с полунции при нем нашлось. И фотография Тедди, который на этом конкретном снимке нисколько не походил на плюшевого медвежонка. Скорее уж на койота.

Взъерошенный.

Злой.

И злости своей не скрывает.

Перекошенное лицо. Выпученные глаза. Заострившиеся скулы. И веки набрякли. Видно, что пил он долго… а ведь задержали спустя две недели после маминой смерти.

…обвинение.

…и залог в семь тысяч талеров. Все-таки Тедди крепко досадил полиции, если такую сумму назначили. Деньги, помнится, у него имелись, но залог внесла адвокатская контора. И защитник был не из дешевых. Дело до суда так и не дошло.

Жаль. За «пыльцу» и нападение могли бы до десяти лет вкатить.

Но не вкатили.

И дело попало в Архив.

Значит, новый хозяин счел возможным выкупить Тедди. И с тех пор, надо полагать, Тедди служит ему верой и правдой. Отнюдь не из страха, давнее дело – не тот крючок, на который можно взять эту сволочь. А вот общая маленькая тайна…

…почему его оставили в живых?

…разве сложно было устроить несчастный случай? С автомобилем ли, с «пыльцой». Люди под дозой творят безумства. И никто бы не удивился, шагни очередной безумец с крыши.

Тельма закрыла папку.

Ничего. Она подумает об этом позже.

Глава 31

Джонни перехватил Мэйнфорда в коридоре.

– Можно тебя? – Он выглядел встрепанным, взбудораженным даже, что было для Джонни несвойственно. Напротив, он, следуя каким-то собственным фантазиям – а может, и не собственным, но идеалам своей невесты, – старался казаться более взрослым и степенным.

Он тяготел к черным строгим костюмам. Носил шляпу-котелок и тонкую тросточку, которая была слишком легкой и хрупкой, чтобы использовать ее по прямому назначению. Волосы Джонни зачесывал на пробор и щедро смазывал ароматизированным воском.

Ныне же одежда Джонни пребывала в некотором беспорядке.

Пиджак был расстегнут. И галстук ослаблен.

Часы выглядывали из кармашка жилета, и Джонни нервически постукивал по ним пальцем.

– На минуту… – Он сглотнул, глядя на Мэйнфорда с таким ужасом, что тот сразу заподозрил неприятности.

Что ему надо? Сообщить о том, что он нашел теплое местечко? И теперь жаждет уволиться, переехать поближе к Острову? Скорее приступить к работе, более соответствующей прямому профилю Джонни?

Хрена с два Мэйнфорд ему позволит уволиться!

– П-по личному в-вопросу, – слегка заикаясь, добавил Джонни. При этом он не сводил взгляда с Кохэна.

– По личному так по личному. Идем, – Мэйнфорд пропустил дока вперед.

…каким бы этот самый личный вопрос ни был – Мэйнфорд все же искренне надеялся, что речь пойдет о штрафах за стоянку или родственнике, попавшем в неудобное положение, ибо штрафы и родственник в сумме своей были предпочтительнее перспективы увольнения – но оный вопрос избавлял Мэйнфорда от необходимости объясняться с масеуалле.

И видеть его насмешливую физию.

И вообще…

Пропустив Джонни перед собой – надо же, а от дока едва уловимо пахло виски, – Мэйнфорд прикрыл дверь.

– Садись.

– Я… спасибо… я просто не знаю, к кому еще обратиться… у меня родственников здесь нет… и как-то получилось, что друзей тоже не особо…

Джонни не стал садиться.

Он встал за креслом, вытянулся вцепившись левой рукой в манжет правой.

– И… я понимаю, что вы не должны заниматься моими проблемами…

– Рассказывай, – велел Мэйнфорд, чувствуя, что эти стенания могут затянуться надолго. И Джонни вздохнул, провел рукой по волосам, отчего те, взъерошенные, вовсе встали дыбом.

– Я ведь… я ведь с побережья… Луни-Айд… маленький городок… там ни работы, ни перспектив. Отец рыбачил. Мать домохозяйка. Пятеро братьев и сестра… она маме помогает, а братья – с отцом в море ходят. Каждый день. Ставят ловушки на крабов. Мидий собирают. Рыбачат потихоньку. Я ненавижу рыбу. У нас дома только она и была. Там все рыбу едят. Остатки. Основное-то на завод сдают. Вы извините, что я так… просто… вот…

Он отпустил манжет и погладил спинку кресла.

– Утром рыба. Днем. И вечером. Иногда – с кашей. Чаще с хлебом. Запах этот повсюду. Меня от него по сей день воротит. Меня-то не брали по малолетству. Потом, конечно, заставили бы, но… случилось, что брат подрался. На пристани. С приезжими зацепились и… его ножом пырнули. А я так перепугался… думал только, что если он умрет, то мне придется в море выходить. И спонтанный всплеск случился. Пробой… когда рана затянулась, то я понял, что Боги дали мне шанс.

Улыбка Джонни получилась кривоватой.

– Мать радовалась. А отец сказал, что денег нет меня учить. Я знал, что это неправда. Есть. Он был скупым… все, что зарабатывали, отбирал. Прятал. И говорил, что это на черный день. Будто иные имелись. И тогда… тогда я решился. Взял деньги из тайника. Не все, две трети где-то. Написал записку, что верну… я вернул… я сбежал из города. А дальше… мне везло. Попасть в Гарпентер. Там имелся колледж. И целителей принимали по заявлению. Подписываешь договор. Согласие на отработку. И учишься за государственный счет. Дали койку в общежитии… кормили даже. Не рыбой.

Он вздохнул.

– Когда я поступил, то написал отцу… ответила мама. Сказала, что отец запретил со мной общаться, что знать не желает сына-вора. И вообще дети должны быть покорны родительской воле, а я вздумал искать свой путь. Я тогда обиделся жутко. Подумал, что добьюсь всего…

– И как? – поинтересовался Мэйнфорд. Эта история, признаться, мало его тронула. Он вообще уродился на редкость черствой сволочью, и теперь лишь пытался сообразить, как это прошлое дело связано с нынешней просьбой Джонни.

– Добился. Вы ведь знаете, что я был в колледже первым. И заслужил право на университет. И отсрочку по договору. Если бы не договор, я бы уже работал в хорошей клинике. По праву. И меня ждут… в трех местах ждут.

– Рад за тебя.

– Синтия хочет, чтобы я занялся пластикой. Это перспективно. И платят хорошо…

Мэйнфорд кивнул: за пластику и вправду хорошо платили.

– Но меня больше привлекает нейрохирургия. Я потому и не пытаюсь выкупиться, что собираю материал. В обычной клинике, чтобы получить доступ к телу, нужно подписать десяток документов… да и никто не отдаст новичку перспективный труп.

– А здесь трупов достаточно?

– Именно. Я тренируюсь… воздействие на нервную ткань требует высочайшей степени концентрации… если бы вы могли видеть силовые потоки мозга! Даже у животных… у мертвых каналы начинают распадаться моментально, но я разработал методику. Замедление распада… да и… не важно… я написал несколько статей… и подал запрос на апробацию… у меня и добровольцы имеются… вы не понимаете, какие открываются перспективы. Болезни Альцгеймера, Паркинсона… прогрессирующий паралич… последствия мозговых травм. Возможности воистину безграничны.

Теперь он говорил с жаром, и Мэйнфорд от души позавидовал доку. Когда-то он и сам горел на работе, свято уверенный, что в одиночку справится если не с миром, то с проклятым этим городом.

– И я кое-что опробовал… с согласия пациентов, естественно. И родственников… и результаты удивительные! Мне удалось достигнуть долговременной стабилизации нервных каналов в продолговатом мозгу… извините, я опять увлекся. Главное, что… я хотел, чтобы вы поняли… я в любой момент могу выкупить свой контракт.

Это было новостью не то чтобы ошеломляющей, но неприятной.

Мэйнфорд кивнул.

– Но… я пока не хочу уходить… доработаю…

– Спасибо уж.

– Пожалуйста. – Джонни вновь ссутулился. – Я писал родным… я посылал чеки, но они возвращались. Мой отец упрям, и ладно. Плевать. Но есть же мама. Я хотел, чтобы она купила себе… не знаю, новое платье. Или там шляпку… или еще что-то… и братья… у них, скорее всего, давно собственные семьи имеются. А значит, у меня есть племянники и племянницы… а на рыбалке много не заработаешь. Деньги не были бы лишними, а они… но вчера ночью позвонила мама.

Джонни все же присел, пусть и на самый краешек стула.

– Моя сестра… она моложе меня на пять лет. Мы не особо дружили, но я помню Нэсс… девчушкой помню. Рыжеволосой. И конопатой. Обыкновенной. А оказалось, что она выросла и тоже сбежала… светлячок. Оставила записку, что в Нью-Арк поедет… ко мне…

– Как понимаю, она не доехала.

– Нет. И мама… она просила ее найти… она никогда за пределы Луни-Айд не выбиралась. Ей кажется, что Нью-Арк похож… что те же три улицы и все со всеми знакомы. А я, если в полиции работаю… я писал ей… ответов не получал, но просто писал, чтобы знала, что у меня все хорошо. Чтобы они все знали, что у меня хорошо… вот… и она думает, что я просто так возьму ее и найду.

Он выдохнул и продолжил уже спокойнее.

– У Нэсс имелся мой адрес. Мама сказала. Она не прятала письма… попросила за Нэсс присмотреть. Я бы рад… я отправился на вокзал. Ей пришлось бы добираться с Луни-Айд до Градстора. А оттуда уже пересаживаться на поезд до Нью-Арка. Но ее не запомнили. Я описывал ее. Носильщикам. И еще проводникам. Полицейским, которые дежурят…

– Безрезультатно?

Джонни кивнул.

Интересно, а чего он ждал? Что найдется кто-то, кто запомнит рыжеволосую конопатую девицу провинциального вида? В Нью-Арк съезжаются тысячи девиц. А помимо них – десятки тысяч людей и нелюдей. И в той толпе, которая заполняет чашу вокзала, вероятность, что обратят внимание хоть на кого-то, ничтожна.

– Я рассказал Синтии… ее отец… вы, может, не знаете, но он входит в городской совет… и мог бы помочь… а она не захотела.

Ну да, удивительно, почему это рафинированная Синтия, которая в Управлении побывала лишь однажды, делая жениху огромнейшее одолжение, не захотела возиться с бедной родственницей этого самого жениха.

– Она сказала… что Нэсс взрослая уже. Совершеннолетняя. Ей есть двадцать один. И она в состоянии о себе позаботиться. И может, Синтия права, но…

– Но ты не согласен?

– Не знаю. – Джонни вздохнул. – Еще мне кажется, что она мне изменяет…

– Кто?

– Синтия.

Это было произнесено с таким отчаянием, что Мэйнфорду стало почти неловко.

– Она… она изменилась… очень изменилась… требует, чтобы я ушел из отдела… тем более что я могу… а я не хочу…

Мэйнфорд остановил этот словесный поток взмахом руки.

– Погоди… ты хочешь, чтобы я нашел твою сестру?

Джонни кивнул.

– Или чтобы невесту проверил?

Второй кивок был менее уверенным. И Джонни потер впалую грудь.

– Я… мне кажется, одно с другим связано… то есть, я не уверен… но… вчера ко мне обратилась миз Туровски. Вы с нею незнакомы. Очень серьезная дама… она вдова. И у нее с сердцем проблемы. Я иногда помогаю ей… ничего серьезного, обычная поддержка… она не одобряет Синтию. Все повторяет, что в ее время женщины вели себя иначе. Я, признаться, не слушал ее… миз Туровски семьдесят восемь. Времена изменились… но тут она сказала, что обо мне спрашивали. Рыжеволосая девушка… миз Туровски проводила ее до квартиры… открыла Синтия… у нее имеются ключи. Я понимаю, что так не принято, но меня порой подолгу не бывает дома, и чтобы ей удобно было ждать… и телефон, опять же…

– Я понял. То есть твоя сестра все-таки добралась до тебя?

– Получается, что так. Но Синтия, когда я у нее спросил, не видела ли она Нэсс, ударилась в слезы. Она говорила, что заявилась какая-то девица, которая утверждала, будто бы состояла со мной в… в связи… вы понимаете?

– Понимаю, – заверил Мэйнфорд.

– Синтия, конечно, ей не поверила… она знает, что я не стану ей изменять…

Какое редкостное благоразумие! Опыт подсказывал, что куда охотнее девицы, вроде Синтии, верили в обратное.

– Она выставила обманщицу, а мне не говорила, потому что не желала беспокоить. Она знает, как я устаю и… и получилось, что я упрекаю ее… незаслуженно…

– Плакала?

Джонни вздохнул.

– Плакала… и ушла… она выглядела такой расстроенной… я ей звонил… семь раз… а ее матушка сказала, что Синтия… что она…

– Заперлась у себя и не открывает.

– А вы откуда знаете? – удивился Джонни. Мэйнфорд лишь вздохнул:

– Больше не звони. Денька два. И сама объявится. А теперь давай по порядку. Ты описывал сестру этой твоей… вдове?

– Д-да… н-но… миз Туровски семьдесят восемь. И у нее катаракта на левом глазу. А на правом – дальнозоркость… и она не может сказать ничего толком. И я… я не знаю, зачем еще кому-то искать меня… а если это Нэсс, то почему Синтия соврала?

Мэйнфорд не стал говорить, что порой для лжи и повод не нужен. С парнишки и того хватит, что невеста его поутратила розового глянцу.

– И до того… я как-то встретил ее с одним человеком… с мужчиной. С молодым мужчиной, который явно был… не моего круга. Пока не моего, – ревниво уточнил Джонни, хмурясь. – Он был так… одет… и вообще… я ее спросил, кто это. А она сказала, что кузен…

– И ты поверил?

Джонни кивнул. Наивная простота. Что ж, может, оно и к лучшему будет, если его Синтия закрутит романчик на стороне, в надежде поймать более перспективную добычу.

– А потом мы с ее матушкой… очень уважаемая женщина… мы смотрели семейный альбом. У Синтии двое кузенов, и тот мужчина не был ни одним из них. Я не стал заострять внимания тогда. Не хотел показаться излишне ревнивым. Любящий человек должен доверять…

Мэйнфорд выразительно фыркнул, но Джонни лишь плечом дернул.

– Еще как-то она сказала, будто ночевала у подруги, но та… я хотел подъехать, забрать Синтию… а она отговорила… а через пару дней намекнула, будто Синтия ночевала совсем в другом месте.

Только Джонни не поверил. Как же…

– Я тогда решил, что эта девушка… она вела себя так, будто собиралась меня соблазнить. Или просто поссорилась с Синтией, вот и мстит… и Синтия тоже так сказала. Она никогда не стала бы мне изменять. И лгать. Я так думал.

Но реальность изрядно пошатнула веру. Стоило, наверное, порадоваться за Джонни, только вот сам пока не понимает, сколь изрядную услугу ему оказали Боги.

– Хорошо. – Мэйнфорд потер нос. – Так чего конкретно ты от меня хочешь?

Целитель понурился и, вздохнув, произнес:

– Не знаю, почему, но мне кажется… одно и другое… почему вдруг Несс решила приехать? Она ведь никогда мне не писала, забыла, как и остальные… а еще Синтия подробно о семье расспрашивала. Не собираюсь ли я приглашать их на свадьбу. Мы даже поссорились. Я хотел… не думал, что они приедут, но пригласить. А она убеждала, что если семья от меня отказалась, то и у меня перед ними нет обязательств. И деньги слать я не должен. У меня ведь своя семья появится… и про сестру… я хотел собрать ей приданое. Это старомодно, конечно, в Нью-Арке не так, а в маленьком городке, если у женщины приданое имеется, то она может рассчитывать на хорошую партию, – он произнес это на одном дыхании. – Синтия тогда… сказала, что я мог бы потратить эти деньги с большей пользой. Она… она машину хочет. Но родители не покупают, я… я присматривал, но это почти тысяча талеров… у меня она есть… и вот… я опять заговорился. Извините. Я просто вчера обо всем этом думал. И почему-то это машина вспомнилась. И обида… мне кажется, если я куплю машину, то Синтия простит меня…

Мэйнфорд не выдержал и рассмеялся, он смеялся долго, искренне, и наверное, это было обидно, если Джонни вскочил, стиснув кулаки.

Он покраснел. Оскалился.

– В-вы…

– Погоди. И успокойся. Ты сам все сказал. Твоей невесте нужны твои деньги. И да, купи ей машину, перестань задавать вопросы. Сделай, как она хочет, и будешь прощен… до следующего раза.

– Вы… вы не знаете Синтию! В-вы ее один раз в-видели!

Этого раза Мэйнфорду хватило. Лощеная девица, которая взирает на окружающих свысока, а с Джонни держится так, будто бы он является ее собственностью. Он же не замечает, как меняется рядом со своей ненаглядной Синтией. Как исчезают и надменность, и степенность, зато появляется желание угодить своей богине.

– Угомонись. Ты сам ко мне пришел, – Мэйнфорд поднялся. – И если пришел, значит, голова еще варит. Скажу больше, если хватит духу переступить через дурацкую эту влюбленность, которая тебе мозги туманит, ты даже более-менее внятную версию составишь. Только ведь не хватит?

Краснота отступала, и Джонни бледнел. Эк его… так, глядишь, и удар хватит. Будут говорить, что Мэйнфорд молодого перспективного специалиста до ручки довел.

– Поэтому повторяю вопрос, чего именно ты от меня хочешь?

Показалось, что Джонни сейчас соберет остатки гордости – вот уж что было лишним в нынешних обстоятельствах – и уберется, напоследок от души хлопнув дверью. Но нет, Джонни кулаки разжал, облизал губы и тихо произнес:

– Если вы скажете… то она со мною съездит.

– Кто?

– Чтица. Она ведь сумеет поднять пласт. Воспоминания свежие и… – и он запнулся, развел руками, мол, он сказал все как есть. И дальше дело за Мэйнфордом.

А тот… признаться, в первое мгновение он растерялся.

Чтицу?

Логичный выход. Простой. Самый простой из всех возможных. Если его драгоценная Нэсс и являлась по указанному адресу, то след останется. Да и с Синтией встречу покажет. И надо признать, голова у парнишки все же варит.

Но просить Тельму.

После того что было ночью… ладно, если бы это имело отношение к делу, однако…

– Я понимаю, что она не должна. Но я готов заплатить. У меня есть деньги.

– Погоди.

Однако Джонни не собирался отступать.

– Ей не понадобится ордер, потому что я являюсь арендатором, и работать она будет по моему приглашению. И я хотел сам подойти. Но подумал, что вам стоит знать.

Стоит.

И отказать пареньку не выйдет. Да и не хотелось отказывать, потому как прав он в одном – мутная история.

– Я имею право знать, что произошло, – сказал Джонни, глядя в глаза.

– Хорошо. – Мэйнфорд потер переносицу. – Тельма в Архиве. Спустись за ней сам. И объясни там, что к чему… вкратце. Скажи… скажи, что хочешь знать, кто приходил к твоей невесте в твое отсутствие. И что я не возражаю…

– Спасибо.

– Отработаешь. – Мэйнфорд вытащил конверт. Раз уж док сам явился, грех было не воспользоваться ситуацией. – Договоритесь на вечер. А пока… на вот, глянь. Что скажешь?

Глава 32

Кохэна Тельма встретила на лестнице. Она не могла бы сказать определенно, была ли эта встреча случайной, или же Кохэн, повинуясь каким-то своим представлениям, за нею приглядывал, но следовало признать, что появился он как нельзя кстати.

Тельму распирало желание сделать хоть что-то.

– Как настроение? – светским тоном осведомился Кохэн и пилочкой по ногтям провел.

И от простого вопроса этого Тельма смутилась, впрочем, смущение переборола быстро. Что бы он там себе ни придумал, ей все равно.

Хотя… она ведь сама искала встречи.

– Скажи, у тебя есть знакомый алхимик?

– Есть. – Пилочку Кохэн убрал в нагрудный карман и подул на ногти. – А тебе зачем?

– Вот, – она вытащила бумажный сверток, в который отсыпала с полдюжины пилюль. – Хочу понять, что это такое.

Кохэн сверток развернул, поднес к носу.

– Откуда счастье?

– Приятель принес… сказал, успокоительное.

– Тебе?

Тонкий момент, и ложь он почует.

– Нет.

Ноздри дрогнули, а в темных глазах блеснуло пламя. У змей отменное чутье, а он еще и крылатый.

– Кому – не скажешь?

– Не скажу, но… подозреваю, что это не улучшит состояние здоровья… этого человека.

Она не сказала ни слова неправды. И это, кажется, не понравилось Кохэну. Впрочем, возвращать сверток он не стал, но аккуратно сложил, убрал таблетки в тот же кармашек, в котором исчезла пилочка, и любезно предложил руку.

– Как прошел вчерашний обед?

Надо же… а Тельме казалось, спрашивать он станет о другом.

– Примечательно.

– Будь осторожней с Гарретом. Он любит играть. – Кохэн поднимался по лестнице медленно, явно подстраиваясь под шаг Тельмы. – А еще женщинам сложно отказать ему…

– Не знаешь, с чего бы?

Должно же быть внятное объяснение этому нечеловеческому обаянию.

– Не знаю… женщин сложно понять… почему вы так любите уродов?

– Он не уродлив.

– Я большей частью о моральных…

Какая содержательная беседа! Но уж лучше так фразами перебрасываться, чем обсуждать то, что обсуждать не хотелось бы.

– Я лишь предупредить хотел, – примиряюще сказал Кохэн. – А заодно поинтересоваться… обедать будешь?

– Буду. – Тельма руку забрала. – Но сама. Без вас. Понятно?

– Чего уж непонятного. – Масеуалле не настаивал, то ли повода не было, то ли… просто почувствовал, что Тельме надо побыть одной. – Зонт тогда возьми. А то дождина такая…

Небо и вправду разверзлось, словно накопилось в нем за последние дни обид несказанных, а может, просто устало оно от города, вот и решило разом смыть.

Или хотя бы вычистить.

Серый дождь.

Плотный.

Стеною. И Тельма, кляня себя за упрямство – можно было спуститься в столовую при управлении, – пробирается сквозь эту стену. Она шагает по лужам, которые уже не лужи – озера воды. Того и гляди, станут морями, а после сольются друг с другом в ласковых объятиях, превращаясь в океан. И прибой уже лижет пятки старых туфель.

Кружит желтоватую пену грязи и мелкого мусора.

А небеса грохочут медным громом.

– Позвольте. – Зонт, который вывернуло порывом ветра, подхватили. И Тельму, едва не ушедшую за этим зонтом следом, придержали. Она дернулась было из рук, но тот же голос, обманчиво мягкий, произнес: – Я не желаю вам зла. Я хочу поговорить о нашем общем друге… надеюсь, что мистер Найтли считал меня другом…

За дождем не разглядеть лица.

Вообще ничего не разглядеть, кроме серой же, словно сотканной из струй воды, фигуре. Плащ. Шляпа. И зонт, любезно одолженный Тельме Кохэном.

– Прошу. – Он не представился, человек дождя, но протянул руку, помогая перебраться через очередной поток. – Не стоит опасаться. Клянусь Ашуэнн-землей, что не причиню вам вреда ни словом, ни делом, ни молчанием, ни бездействием…

И на раскрытой ладони вспыхнула зеленая руна клятвы.

Все же не человек.

Люди не клянутся землею.

– Что вам…

– Не здесь, умоляю, сиятельнейшая… я так долго вас ждал, что совершенно неприличным образом вымок. – Он, Тельма готова была поклясться, улыбался. – А потому, не соблаговолите ли вы довериться тому, кто рисковал здоровьем своим, дабы удостоиться высочайшей чести лицезреть вас, и проследовать в одно уютное местечко неподалеку. Уверяю, наша беседа не отнимет у вас много времени, однако будет крайне полезна…

– Идем.

Тельма согласилась не из-за клятвы. Альвы издревле славятся умением давать правильные клятвы. И не из-за приступа смелости – все же было страшновато, мало ли куда заведет случайный знакомый, но потому что у нее имелся долг.

Найджел Найтли.

И дом его, который все еще скорбел по хозяину. Она ведь обещала о нем позаботиться, и слово сдержит, хотя пока не представляет, как именно.

– Тогда, о достойнейшая из женщин, прошу вас проследовать…

– Следую…

А ведь его забавляло, что нетерпение Тельмы, что ее раздражение – вот не любила она словесных игрищ, сразу чувствовала собственную неполноценность. Как бы там ни было, альв больше не произнес ни слова. Он шел сквозь дождь, и водяные стены расступались перед ним.

Альв привел ее к кирпичному дому, точнее, к лестнице, что вела в подвал.

И спускался, не выпуская ее руки, будто опасаясь, что в последнее мгновение Тельма передумает. Испугается. Закричит. Сбежит… еще какую глупость сделает.

…а ступеньки сухие.

И не в козырьке деревянном, лестницу прикрывавшем, дело, но в магическом пологе, который защищал от дождя и козырек, и ступеньки, и дубовую дверь с уродливой ручкой, больше похожей на лапу сказочного чудовища.

– «Нора» – место всецело достойное вашего внимания, о драгоценнейшая… – альв с поклоном коснулся ручки.

И дверь открылась.

Беззвучно.

Изнутри пахнуло теплом, и еще сдобой, кажется, горячим грогом, да не простым, а на альвийских травах заваренном. Такой не затуманит разум, но наполнит тело теплом и звенящей силой первозданных ручьев. Так писали в проспектах, и, кажется, у Тельмы появился шанс попробовать этот самый чудо-грог.

Альв, сложив зонт, скользнул следом.

– Ваше пальто… его высушат и вычистят. Если желаете, здесь есть и сменная обувь… присаживайтесь.

Он был любезен, как… как альв.

Тельма же вертела головой. О «Норе» она, в отличие от маяка, не то что не читала, и слыхом не слыхивала. Впрочем, данное обстоятельство не значило ровным счетом ничего: в городе имелась тысяча укромных мест. И «Нора» была одним из них.

Арочный потолок из переплетенных корней. Кружевные корзины с магическими светляками. Альвы не любят электричества, хотя оно и дешевле.

Но да… пожалуй, это место имело характер.

Стены, затянутые пышным моховым ковром. Тельма провела по нему рукой и хмыкнула: не иллюзия. Или такая, раскусить которую, ей не под силу.

Мох и на полу.

Сухой и горячий, что, как ей казалось, мхам не свойственно, но у альвов свои секреты. И тот, который привел ее сюда, не торопит, позволяя Тельме освоится.

Сам он избавился не только от плаща, но и от туфель с носками, и босой, гляделся вполне гармонично.

– Мне так удобнее. – Альв пошевелил тонкими длинными пальцами. – Но я помню о человеческом пристрастии защищать тело тканью.

И Тельма решительно стянула туфли.

А потом и чулки.

Мох был… мягким, словно шелковая ткань. И на ткань не походил совершенно, как и на ковер. Он был живым, теперь Тельма это чувствовала. На мгновение появилось трусливое желание попросить тапочки, она ведь человек, у нее пристрастия, но Тельма заставила себя сделать шаг.

И второй.

Альв любезно подал руку.

Здесь, внутри, он больше не казался мистическою фигурой. Обыкновенный, если это можно сказать про Рожденного-под-холмами. Высокий. Худой. Но худоба эта естественна, как и некоторая едва уловимая непропорциональность черт лица. Слишком высокий лоб.

Чересчур большие глаза.

Нос уж очень тонок, а скулы – высоки и резки.

А еще краски… идеальная белизна кожи. И темно-рыжий ровный цвет волос. Яркая зелень глаз, в которые Тельма заглянула лишь на мгновение, и тотчас отвернулась, вспомнив все истории, которые сочиняют про альвов и несчастных, замороченных ими дев.

Но сердце стучало ровно.

И желаний необычных не появлялось. Пока.

– О дева, светом луны объятая. – Альв поклонился, и будь он человеком, поклон этот церемонный выглядел бы забавным. Но вот беда, теперь Тельма явственно ощущала силу Старшей крови, а потому не имело значение, что альв был бос, что брюки он закатал по самые колени, что зеленые подтяжки его слегка перекосились, а рубаха измята. – Под кров сей явилась ты с Мерреком-Лисом, коий имел печаль задолжать кровь свою человеку. Невозвращенный долг иссушает корни древа моего… да и… пахнет от тебя другим.

Тельма только плечом дернула.

– Меррек-Лис не столь глуп, чтобы думать, будто в его силах Стражу противостоять. И ныне он желает лишь беседы.

Беседы – так беседы.

Тельма прикусила губу, сдерживая вопросы. И оперлась на руку альва, кожа которого оказалась холодной, что у покойника. Хорошо, хоть не влажной.

Если в «Норе» и существовал общий зал, то ныне его разделили на многие части, что каменными стенами, что легкими ширмами, поросшими тем же плотным зеленым мхом.

Было тепло.

И… странно.

Чужая сила. Не враждебная, но и не дружественная смотрела на Тельму зелеными глазами альвов. А ей, сколь ни старалась она, отбросив всякое стеснение, не удалось увидеть никого. «Нора» казалась пустой.

Но именно, что казалась.

Тени. Звуки. Обрывки фраз. Чей-то смех… и взгляд в спину.

– Им любопытно. Благо народ мой не утратил еще это свойство… это дает нам шанс, – Меррек-Лис остановился перед внушительного вида валуном. – О лунная дева…

– А ты можешь говорить попроще? – У Тельмы от этой альвийской образности уже глаз подергиваться начал.

– Могу. – Он сел прямо на мох, скрестив ноги и спину выгнув. И в этой позе было мало человеческого, скорее уж, острее проступала его инаковость. – Но так неинтересно. Ты голодна?

– Да.

Кокетничать и притворяться она не станет, только подумалось, что уже второй день кряду ее обеды проходят, мало того что в странных местах, так еще и в компании весьма сомнительного свойства.

Меррек не делал ничего.

Разве что веки смежил. Щелкнул пальцами. И на поверхности валуна появился деревянный поднос с горкой сухих лепешек. Следом вынырнули и глиняные миски с душистым варевом. Кувшины. Кубки.

– Тебе лучше ограничиться водой, – он сам налил Тельме упомянутую воду. – Наши напитки… оказывают на людей странное воздействие. А мне бы хотелось, чтобы ты сохранила свой разум ясным.

Занимательное предупреждение.

И значит, попробовать альвийский грог ей не судьба.

– Есть-то хоть можно?

Он растянул губы в некоем подобии улыбки.

– Можно. Надеюсь, тебе понравится.

И первым взял лепешку.

Чашку с варевом, Меррек-Лис поставил на правое колено, а кубок – на левое. Ел он неторопливо, отламывая от лепешки небольшие кусочки. И каждый кусок задумчиво полоскал в вареве, а вытащив, долго разглядывал, прежде чем отправить в рот. И при том ни капли не попало ни на брюки, ни на рубашку.

– Знаешь, почему людей не приглашают на традиционные обеды? – поинтересовался Меррек-Лис, облизывая пальцы. Язык его был длинным и тонким, и почему-то фиолетовым. – Вы чересчур много внимания уделяете внешнему.

– Чему это?

Тельма держала чашку в руке. От варева пахло травами, вид оно имело вполне съедобный – случалось ей пробовать и куда менее аппетитные вещи – но вот ни вилки, ни ложки к нему не предлагали.

– Одежде… правилам… вот ты голодна, но не ешь, потому что ставишь приличия выше потребностей…

Тельма хмыкнула и отхлебнула из чашки.

Зажмурилась.

Остро! И острота эта лишь нарастала. Она поспешно запила похлебку водой, которая показалась удивительно вкусной, вкуснее любого вина.

Лис рассмеялся.

– Вы забавные. Закуси, – и протянул кусок лепешки.

Тельма приняла. Чего уж тут… в чужой храм со своими молитвами не ходят.

– Ты собирался поговорить об альвийских традициях?

– Не совсем… знаешь, эта одежда очень мешает. Дома мы предпочитаем наготу. В наготе правда, а людей многие из нас считают скрытными именно из-за вашего пристрастия к тряпкам. И те же многие вспоминают времена, когда наши народы почти не пересекались… ныне мы зависим от людей.

– Почему?

Он не спешил с ответом. И жевать перестал. Тельма же, отломив кусок лепешки, сунула ее в варево: беседа беседой, а обед обедом.

– Однажды, много лет тому, один альв решил, что устал от цепей, которыми связывает его род. Альвы ценят свободу… и никто не стал препятствовать ему, уговаривать остаться или, паче того, запирать. Ему предоставили право совершать свои ошибки, и за это он тоже благодарен.

Лис вдруг наклонился и длинный его язык скользнул по пальцам Тельмы, подбирая соус.

– Он был самоуверен. Он думал, что способен справиться со всем, ведь он – Старшей крови. Что ему бояться людей? Их жизнь коротка, а сами они – глупы, слабы и беспомощны.

Тельма вытерла руку о моховой ковер.

– Он жил… как ему казалось, открывал для себя новое… женщин… выпивку… вещества, которые дурманили разум. И однажды очнулся на цепи, – Лис провел когтем по белой шее. – На короткой цепи из холодного железа. Я говорю об истинном железе, рожденном звездами. Редкость… как и альв. Оказалось, что людям тоже не чужды страсти. А еще среди них есть много любителей… всякого… следующие три года я сполна познал всю обширность человеческой натуры. Я пытался бежать. Освободиться, но железо лишало сил… я рвался, но цепь была крепка…

Лепешки без варева казались сделанными из картона. А вот варево без лепешек было острым. Пожалуй, исконно альвийская кухня на деле была вовсе не такой, как сие представляли в проспектах.

– И нет, меня не искали. Я ведь сам покинул дом. И в какой-то момент я смирился. С цепью. С ошейником. С «пыльцой», которую мне давали. Мне стало безразлично собственное будущее, как и прошлое, и настоящее… но появился человек, который оставил забавную вещицу. Стебель разрыв-цветка. И сказал, что будет ждать меня за углом… это было… весело. Да, пожалуй, весело, – Меррек-Лис улыбался во все зубы, и теперь Тельма видела, что зубы эти ровные и треугольные, одинаковые, что у акулы. – Я был под дурманом, когда слетел ошейник. Я просто ощутил, что свободен. И могу воздать по заслугам.

И капля крови на треснувшей губе ему идет, смотрится почти как рубин масеуалле.

– Я шел по дому… люди пытались остановить меня, но в крови кипела сила. А еще ярость. Гнев. Много чего… не смотри так, луноликая. Это случилось давно… сроки по этому делу минули. Да и суд ваш меня оправдал…

Тельма кивнула.

Пускай.

У альвов хорошие юристы. И наверное, пленение с последующими издевательствами, а заодно уж «пыльца», на которую, как Лис утверждал, его подсадили, послужили достаточными смягчающими обстоятельствами.

– Тот человек… не знаю, почему я его не убил. Наверное, просто сил не хватило. Я отключился на ступеньках. А очнулся в доме. В постели. Один. Я был обнажен. А человек сидел рядом и разглядывал меня. Знаешь, что он спросил? Кого вызвать… сказал, что я должен вернуться в свой дом, ибо только его стены спасут меня. И я осознал, что в пылу ярости вычерпал себя досуха… я испугался, что все повторится. Ошейник. Цепь. Пыльца… я назвал имя своей Матери.

– Она пришла за тобой?

– Я ведь позвал… следующие десять лет я провел под Холмами. Под теми Холмами, которые есть жалкое подобие прежних… я помню их, хотя был еще совсем молод, когда мы покидали дом. Меня лечили. Тело. Разум. Душу, – Меррек прижал раскрытую ладонь к впалому животу. – Вы думаете, что мы лишены души, но это неправда… я о многом говорил с Матерью… многое осознал… и нет, я не сожалею о людях, которых убил когда-то, хотя и понимаю, что среди них были такие же пленники, как и я сам. Но я благодарен Найджелу за то, что он решился помочь. Не испугался ни Вельмы…

– Вельмы?

– А кто еще решится поймать альва, как не другой альв? – вопрос ответом на вопрос. Эта игра Тельме была не по нраву.

– …ни других людей… ни моего безумия. Я написал ему письмо. Он ответил. Не думай, луноликая, что мы стали друзьями. Он все же был человеком. Но я помнил о долге, и потому, когда два дня назад он обратился ко мне с просьбой, я не смог отказать.

Теперь Меррек-Лис смотрел в глаза. И взгляд его дурманил.

Тельма отряхнулась, хватит с нее странных воздействий. И если с влиянием Гаррета она в конечном итоге не сумела справиться, то на одного самоуверенного альва ее силенок хватит.

– Он сказал, что умрет. Это было печально. И еще, что я буду его поверенным. Это было… разумно. У меня неплохая репутация. Ваши законы забавны. С ними интересно играть.

– Значит, поверенный.

– Он оставил все одной человеческой женщине… почти человеческой… – Меррек вновь наклонился и перехватил руку Тельмы, потянул, заставляя распрямить. Он уткнулся носом в ладонь, вдыхая ее запах, но в этом действии не было ничего личного, скорее уж такая перемена ее пугала. Меррек же, выпустив острый коготь, провел по белому запястью. Кровь он слизнул быстро, зажмурился. – У лилий горький вкус… и запах терпкий… теперь я понял, чем ты его привлекла.

– Прекрати. – Тельма попыталась руку высвободить, а то мало ли, несмотря на все клятвы не только запястье, но и горло перережут.

– Не бойся, луноликая… дети земли ценят чужие игрушки.

– Что ты имеешь в виду?

Холодный язык альва скользнул по коже, и рана затянулась.

Ну да, еще один урожденный целитель, чтоб его…

– Ты все сама поймешь… а пока… Найджел оставил все свое имущество человеческой женщине с тем, чтобы она позаботилась о его доме и его смерти. Но с условием, что права эти перейдут к тебе только когда игра будет окончена… если, конечно…

Он выразительно замолчал.

– Выиграю?

– Достаточно будет остаться живой. – Улыбка Меррека стала еще шире. – Полгода. Он поставил срок в полгода. Хватит ли тебе этого, луноликая?

– Прекрати меня так называть.

– А как надо?

– У меня имя имеется.

– Ваши имена ничего не значат. Вы забыли, что есть настоящее имя. И разбрасываетесь ими легко, потому в них больше нет ни капли силы. А луна – это твоя суть и твой облик. Но хватит ли тебе полугода?

– Хватит.

– Хорошо. Пока… я буду молчать. Это мое право. Еще он просил присмотреть за тобой и помочь, если вдруг окажется, что помощь будет нужна. Но от тебя пахнет Стражем. А он не любит чужаков.

Меррек замолчал, позволяя Тельме обдумать услышанное.

Она и обдумывала.

Только не думалось совершенно. Кто такой Страж? Мэйнфорд? Он единственный, чей запах мог бы остаться на Тельме, но… не объяснять же альву, что имело место… как там выразился Мэйнфорд? Производственная травма?

– Еще он просил рассказать тебе одну историю. Люди зовут такие истории, память о которых истончилась, легендами. Найджел собирал их.

Альв растянулся на мхах, положив голову на валун. Он забрал и кубок, и кувшин, который поставил под руку. И теперь смотрел не на Тельму, чему она лишь порадовалась, но в потолок.

– Давным-давно… или не так давно, но все истории принято начинать именно так… корни наших домов утратили связь с землей, – голос его звучал будто бы издалека. – Дети не сразу поняли, что мать их больна, и что болезнь эту не излечить ни малой кровью, ни большой. Дети пытались спасти ее. А люди бежали. Они нашли за краем моря другую землю. Но на ней жили другие люди. И началась война… она длилась и длилась, и многие из нас решили, что это хорошо. Быть может, люди, забывшись, перебьют друг друга, и та новая земля достанется нам.

Это было, по крайней мере, честно и лишено пафосной патетики, которая пропитывала все учебники истории.

– Но людей было слишком много. И размножались они быстро… а еще чуяли, что Старому Свету не устоять на спине Большой черепахи. Когда дети Земли осознали, что мать их безнадежно мертва, и что сами они в самом скором времени воспоследуют за ней, оказалось, что новый мир занят людьми. И да, в нем мы лишены сил… дереву без корней не устоять на ветру.

Поэзия. Снова хренова поэзия, хотя и со смыслом.

Новая земля не питала альвов, и Старшая кровь утратила прежнее могущество.

– Тогда нашлись те, кто решил, что наступило время говорить с людьми. И многие пошли за ними… теперь мы живем по вашим законам…

…вот это сомнительно. Вряд ли человеку сошла бы с рук кровавая бойня.

– …но были и такие, кто привез с собою семена из Старого Света. Они не желали мириться с тем, что отныне мир над землей и под землей принадлежит вашему племени. И вновь же, нашлись те, кто пошел за Илькадорром-Тенью его дорогой…

– И дальше что?

– Ничего… многие годы о них никто ничего не слышал. А наши дома пустили корни, но они оказались слабы. Мы живем потому, что нам разрешают жить. Мачеха никогда не станет матерью…

Это было сказано без тени печали. Факт. Еще один факт, с которым Тельма не представляет, что делать. Но она подождет, ведь история, которая на самом деле почти легенда, не окончена.

– Не так давно некоторые молодые альвы захотели уйти… не к людям, как я когда-то… нет, они говорили о том, что вскоре Холмы возродятся в прежнем своем величии. Что семя, которое лелеяли сотни и сотни лет, взошло. Осталось малое – напоить его жизненной силой.

– Звучит как-то…

– Обыкновенно. – Меррек приподнялся на локте, чтобы наполнить кубок вином. – Пей воду, луноликая, ты больше нигде в этом городе не попробуешь живой воды… я слышал всякие беседы… и Мать не похвалит меня, если я донесу их до человеческих ушей. Но подумай… у тебя есть уже многое… и да, забыл упомянуть. Про Илькадорра говорили, что он был великолепным музыкантом.

– И на чем играл?

– На флейте… свирели… может, на барабанах… давние истории порой неточны в деталях.

Теперь он откровенно смеялся над Тельмой, потому что знал точный ответ на ее вопрос, но что ей оставалось? Только улыбнуться в ответ.

И поблагодарить за историю.

Те, бледные создания, они ведь не могли быть альвами? Или все-таки… тонкокостные, изможденные, семена, выросшие без солнечного света, пустившие корни в чужую землю, отравленную чужою же силой и яростью низвергнутых богов.

– Пей, луноликая дева… пей и не думай о плохом… если будет нужда, просто позови. – Меррек коснулся когтем губы. – Я услышу голос твоей крови.

Глава 33

Джонни с бумагами устроился на диванчике.

Странное дело, получив согласие Мэйнфорда, он разом успокоился, точно поверил, что всенепременно получит ответы на все вопросы. Читал он внимательно. И с каждым листом хмурился все больше. Дочитав папку, аккуратно сложил листы. Выровнял их пальцами – это вряд ли было нужно, но Мэйнфорд не мешал – и снова приступил к чтению…

Некоторое время Мэйнфорд наблюдал за доком, но после одернул себя: хватает иных дел.

– Сиди уже, – велел он Джонни, который встрепенулся было. – Надоест – убери в стол. Ключ под столешницей…

– А…

– Бэ. Найдешь и договоришься. Я поеду с вами.

Это было совершенно лишним, но Мэйнфорду почему-то совершенно не хотелось выпускать Тельму из виду.

Ее и ее нелепого медведя, мысли о котором не шли из головы.

Сейчас, что ли, позвонить Алиссии? Нет, не из управления, где слишком много лишних ушей, да и… слишком уж Мэйнфорд расслабился. К работе вернуться стоит.

К допросной номер три. Мэйнфорд и сам не знал, почему именно здесь ему думалось легче. Он пробовал и вторую, и первую, и собственный кабинет, но там мысли текли иначе, лениво и хаотично. Эта же серая комната, в которой только и было, что стол, пара стульев и замечательная белая стена, обладала удивительным свойством мысли упорядочивать.

…номер первый. «Веселая вдова».

Стрельба.

На стене появился значок – пара перекрещенных автоматов.

А чуть ниже – альвийская руна «Таор».

Отверженная.

И лилия.

Мэйнфорд отступил, постоял несколько минут, пялясь на стену. Нет, ничего. Голова была пуста, голоса и те отступили, будто нарочно, чтобы позволить ему всецело осознать эту гулкую пустоту и собственную никчемность.

Ладно.

…под альвийской руной появилось изображение крошечного кораблика. А от него потянулась нить к сколопендре. Мэйнфорд сначала позволил силе оставить отпечаток, а уж потом хмыкнув, сообразив, каким обличьем наделил дорогого братца.

…и что это дает?

Ничего.

Ладно, второй эпизод. По хронологии выявления второй, а в реальности, возможно, первый.

Пропавшие дети.

Свирель.

И снова лилия.

Он задумался, стоит ли добавлять в общую картину свой безумный сон, но после отказался.

…мертвые женщины. И лилия. Даже венок из лилий, потому что это – личное, а значит, близкое. И если повезет, а Мэйнфорд очень рассчитывал на везение, этот след что-то да даст.

…светлячок.

И змея над кубком. Женщин искали. Женщин меняли. И найти того, кто способен на подобное, не так уж сложно.

– Наскальной живописью занимаешься? – поинтересовался Кохэн. Он вошел без стука и в дверях остановился. – Не жаль государственное имущество портить?

– Восстановлю. Не мешай.

Голубка.

Откуда взялась голубка? Порой в голове Мэйнфорда появляются странные символы. И этот удается понять не сразу, только когда сила привязывает несчастной птице колокольчики.

Золотые.

…та женщина, Мэйнфорд никогда не жаловал театр, но однажды пошел, уступив Алиссии. И постановка была романтической. А где романтика, там и голуби.

Голубки.

На Элизе Деррингер был белый костюм, расшитый золотыми лентами и перьями, он почему-то не казался глупым, как не выглядели наигранными театральные страсти. Кажется, в какой-то момент Мэйнфорд всерьез увлекся.

…то дело он не любил вспоминать, и не потому, что Гаррет был в нем замешан. Скорее уж из-за той голубки-женщины, которая в финале постановки умерла. И Алиссия рыдала у Мэйнфорда на плече, а он злился, помнится, не понимая, как можно романтическую историю заканчивать смертью.

…и как можно убивать свой дар?

…тогда в доме назойливо пахло кровью, густо, резко, как будто бы женщину и вправду выпотрошил мясник. Но она сама была виновата… конечно, сама.

…как и он в последовавшем срыве.

От голубки к светлячкам протянулась линия.

Надо будет сравнить, не фотографии, пусть полицейский художник поработает со снимками, постарается восстановить лица такими, какими они были до попадания в воду. И если сходство действительно существует, то к делу придется вернуться.

Мэйнфорд покачал головой.

Все?

Или нет… конечно, нет.

Свирель, соединенная с детьми… и с древней легендой, в которую Мэйнфорд не верил, потому что было глупо верить, что подобный инструмент позволили бы уничтожить.

Или спрятать.

Его оставили бы, пусть уже не для богов, но для людей, с которыми порой управиться сложнее. Но вот в деле свирель фигурировала, факт. А с фактами Мэйнфорд никогда не спорил.

Найджел Найтли проступил кривоватою руной «Авель». Жертва? Как есть жертва, но отнюдь не покорная, если держался так долго. Покорных убивают быстро, не тратясь на издевательства.

В пытках вообще нет смысла, если они не для получения информации или урока.

Урок?

Кому?

Нет, не то… а вот Найджел Найтли и свирель связаны. Как и Найтли с голубкой, которую он некогда вывел на сцену… случайность? Совпадение? Или связь, проступающая наружу.

И еще одна.

…тело Элизы обнаружил Гаррет. Он же и позвонил Мэйнфорду, в панике, в истерике почти… а когда Мэйнфорд его послал – на нем и без того полторы дюжины трупов висело – то позвонила матушка. И отец… родственный долг… скандал…

…и всего-то надо, сделать так, чтобы о связи Гаррета с Элизой никто не узнал.

Мэйнфорда ведь не просят о многом.

…помолвка.

…и выборы на носу.

…и еще что-то, столь же важное.

Ему пришлось тащиться через весь город. А потом держать осаду, объясняя, что в смерти этой нет ничего криминального, не считая, конечно, криминального аборта. Впрочем для широкой публики озвучили иную версию, не пятнающую светлую память Деррингер.

Но связь существует.

Элиза и дети?

Не ясно… у нее, вроде бы была дочь… или сын… кто-то был… надо будет у Гаррета поинтересоваться, он точно должен помнить, что случилось с ребенком.

Элиза и Вельма? Еще один знак вопроса. Могли они быть знакомы? Почему бы и нет. Вельма любила роль великосветской дамы, и если так, то в театры заглядывала. А значит, Элизу знала…

Нет, слишком натянуто.

Смутно.

Ладно, осталось последнее. Ожившие мертвецы, которые поведением своим совершенно не походили на мертвецов. Идеальные исполнители, но… кем созданы?

Для чего?

Стена не то чтобы закончилась, но паутина связей на ней выглядела до отвращения незавершенной. Мэйнфорд отступил, любуясь делом рук своих. Или не рук, но силы.

– Добавь еще кое-что… – Кохэн подал голос именно тогда, когда Мэйнфорд был готов его слушать. – Я тут наведался к… одному своему знакомому… в последний год резко возрос спрос на артефакты Старого Света. Особенно на музыкальные инструменты…

– Свирели?

Кохэн покачнулся, но не сдвинулся с места. И говорил он, глядя в сторону, всем видом своим выражая обиду.

– Альбрехт Корвадо. Композитор. Известный, между прочим. Прошлая зима. Ограбление. Помнишь?

Мэйнфорд кивнул. Громкое дело, тогда о нем по всем приемникам вещали, словно не было в городе преступлений более серьезных. Нет, по-человечески старика, разменявшего третью сотню лет, было жаль, но и только.

Его бы не тронули.

Не собирались трогать. Его вовсе не должно было быть дома в тот момент, но концерт сорвался, и Корвадо вернулся домой. Не повезло.

– В списке пропавшего значится флейта работы неизвестного мастера. По легенде Корвадо привез ее из Старого света. Но застрахована она не была, в отличие от картин и золота, которого унесли не один килограмм, поэтому никто на флейте внимания не заострял.

Кохэн присел, прямо у стены, и вновь же в этом привиделась обида.

– Полгода тому. Ограбление лавки старьевщика. Хозяин ее обретался на границе Третьего округа, скорее всего баловался контрабандой. А потому пуля в голове никого не удивила. Дело расследовали, но сам понимаешь… однако хозяин оказался личностью скрупулезной. Вел учет всему барахлу, которое в лавку попадало…

– Флейта?

– Сломанная свирель. Найдена на свалке, если верить записям. И унесена вместе с серебряным сервизом и двадцатью тремя талерами выручки. Дальше, три месяца тому. Неизвестные обнесли склад «Билсберри». На сей раз сторож отделался проломленной башкой и парой недель на больничной койке. На склад аккурат доставили партию антиквариата. Что именно – не известно, но груз был перекуплен через «Вайферро»…

Кохэн сделал паузу, дожидаясь кивка.

Мэйнфорд кивнул. Эту контору он неплохо знал. Веселые ребята из «Вайферро» не раз и не два напоминали о своем существовании и, что куда важней, о существовании замковых подвалов, содержимое которых интересовало их едва ли не больше, чем матушку.

– …по их данным, в коробах находилось ни много, ни мало, а груз, поднятый с «Герцогини Альба». Та же, согласно документам, перевозила имущество Королевского театра…

– И свирелей…

– По описи – целых пятнадцать штук. А еще флейты, трубы, несколько гобоев, кларнетов с полдюжины. Выбирай, что по нраву.

Старый свет.

Свирели с гобоями. Что ж, пусть будет для полноты картины, но это, кажется, не то, с чем Кохэн пришел.

– Тот самый мой приятель говорит, что за последний год те же «Вайферро» вдвое взвинтили цены на всю эту… древнюю музыку. Причем не о продаже речь. Они готовы покупать все, что есть, нерабочее, сломанное, не подлежащее восстановлению. Даже отдельные части. Лишь бы те и вправду происходили из Старого Света. И приятель полагает, что действуют ребята по заказу.

– Такой заказ требует денег…

Не было смысла произносить очевидное вслух, но Мэйнфорд не удержался.

И кто бы заказал?

Гаррет? У него самого денег вечно не хватает. Матушка не лучше. Проданных Вельме акций вряд ли хватило бы надолго.

Но свирели из схемы выбрасывать нельзя.

– Все? – поинтересовался Мэйнфорд, потирая глаза.

Значки двоились и стремились слиться друг с другом, но в их танце не было логики. Пока не было.

– Ну… список целителей я составлю к вечеру. Надо кое-что уточнить… подправить. А там посмотрим, может, отправим нашу девочку прогуляться…

– Зачем?

Эта мысль категорически Мэйнфорду не понравилась.

– Затем, что речь идет не о подозреваемых. И не о свидетелях, которых мы можем вызвать и допросить. Речь идет, Мэйни, об уважаемых и состоятельных гражданах, – Кохэн поднял палец. – И максимум, что можем мы с тобой – попросить их взглянуть на снимки… и как ты думаешь, если этот ублюдок и вправду из целителей, он признается, что видел девушку?

Мэйнфорд промолчал.

– А ты или я, мы оба не настолько хороши, чтобы почуять ложь. Он ведь будет готовиться к встрече, если уже давно не приготовился. Нет, Мэйни, нам с тобой ничего не светит. А вот милой девушке, которой охота мордашку подправить…

– Нет.

– Мэйни!

– Нет, – он повторил это тверже. – Если ты прав, то это слишком опасно. Она… она лишь чтица.

– И поэтому увидит больше, чем ты или я даже без прямого контакта. Достаточно будет прихватить какую-нибудь мелочь…

– Еще и воровать научишь?

– Если понадобится, то научу, – Кохэн скрестил ноги, а руки положил на колени. – Или так, или следить… за всеми следить не сможем. Даже если удастся сократить список, а прежде чем его сокращать… Мэйни, включи голову! У нас не так много вариантов. Или ты хочешь обнаружить еще один труп? Этак через годик…

– А не боишься, что мы обнаружим труп раньше? И отнюдь не…

– Риск существует, – не стал отрицать Кохэн. – И ты не хуже меня знаешь, что риск существует всегда. Но она не в его вкусе. Совершенно иной типаж.

Слабое утешение. Не утешение вовсе.

– Нет, конечно, ты и сам можешь походить… поспрашивать… мол, решил на старости лет физию подровнять, а то нет в жизни счастья…

– Не юродствуй.

– Я не юродствую. Я пытаюсь достучаться до здравого смысла. С чего вдруг такие нежности? Помнится, меня ты не жалел…

Верно.

Не жалел и жалеть не станет, как и себя. И других, которые при отделении работают, будь то техники, док или еще кто. Но они – мужики. Им положено шкурой рисковать, что по должности, что по сути своей. А Тельма – девчонка.

Пусть злится непонятно на что.

Хорохорится.

Пыжится, стараясь казаться больше и страшней, чем есть на самом деле, только ничего-то это не меняет. Ею нельзя рисковать.

Не так.

– Ладно, перевари пока. А потом саму спросим. Кстати, – Кохэн вытащил из кармана бумажный сверток. – Твоя подружка вовсе не так беззуба, как ты думаешь. Посмотри.

Смотреть было не на что.

Мятый лист в клетку. И пилюли самого благообразного вида. Беленькие, кругленькие, с разделительной полосой по центру.

– И что это?

– А это… это наша девочка мне всучила. Попросила найти хорошего алхимика, мол, приятелю ее… или приятельнице таблеток перепала от щедрот Бездны. Успокоительного.

– На самом же деле?

– Стопроцентной гарантии не дам, проверить кое-что надо, но очень похоже на медипред.

– Что?

Кохэн покачал головой и языком поцокал, выражая не то негодование, не то душевное расстройство от этакой начальственной неосведомленности.

– Медипред – если хочешь знать, новое слово современной фармакологии. Его всего год тому зарегистрировали официально. До того шли испытания. Кролики там, обезьянки… людишки, какие похуже…

– Короче.

– Если совсем коротко, то эти чудо-таблетки и вправду являются успокоительным. Да таким хорошим, что после приема его пациент успокаивается надолго-надолго. Дважды в сутки по таблетке из расчета на полторы сотни фунтов веса. Главное, что пациент не только нервничать перестает, он вообще на внешние раздражители реагирует слабо. А способности его, если имелись в наличии, блокируются. Разрабатывалось сие счастье как альтернатива лоботомии и ошейникам. Сам понимаешь, преступников много, а ошейники из холодного железа – вещь дорогая. Медипред обходится в разы дешевле.

Кохэн аккуратно сверток закрыл.

И в карман убрал.

– Есть еще кое-что… в меньших дозах, скажем, в половинчатой, а по некоторым данным и четверти хватит, он оказывает эффект подавления воли. Пациенты становятся на удивление спокойны, миролюбивы и внушаемы.

Миролюбивы?

Внушаемы?

Откуда она взяла эту пакость? Голова переключилась моментально.

Медипред. Год после регистрации… новое средство.

Новое – всегда дорогое.

И не в цене дело, хотя с деньгами у девочки было туговато. Его вряд ли можно приобрести в обычной аптеке. А в той, в которой продадут, стребуют рецепт, если вообще эти треклятые пилюли по рецепту продают, а не распределяют в рамках какой-нибудь экспериментальной программы.

– Любопытно, да? – поинтересовался Кохэн и карман погладил. – У меня были образцы… сравню… возможно, конечно, ошибаюсь…

В том, что касалось отравы больничной, да и вовсе алхимии, масеуалле не ошибался. Дар ли это? Талант? Врожденное свойство?

Мэйнфорд не знал.

– Откуда?

– Решил не выяснять. Девочка пока… нервная. Надавишь – правды не скажет, а во вранье запутается – всем будет хуже, – порой Кохэн бывал даже мудр.

И кое в чем прав.

– А ты как думаешь?

– А сам? – Кохэн предпочитал не касаться некоторых вещей. – Ты ведь все понимаешь, Мэйни. Его не извлечь из воздуха. Он не в каждой больничке имеется. На особом списке стоит. Подумай и просто открой, наконец, глаза… на правду. Признай ее.

Что признать?

Медипред.

Особый список… есть ли в нем клиники, которые матушка патронирует? Наверняка одна-две имеются. И взять медипред ей не составит труда. Ей и объяснять ничего не нужно. И так глаза закроют, как закрывали не раз и не два.

Деньги – хорошая плата за молчание.

…блокировка дара.

…или не это нужно? Миролюбивость? Внушаемость? Несколько дней приема и Мэйнфорд становится послушен, настолько послушен, что пишет правильное завещание.

…отсюда и интерес Гаррета… обед этот… и вчерашняя ночь…

Не стоило думать о таком.

Глухая ярость поднялась со дна. И сила, до того спокойная, послушная на диво – этакое с ней редко случалось – заворочалась, завихрилась, готовая выплеснуться и сжечь…

– Стой! – окрик Кохэна заставил ее отпрянуть, а Мэйнфорда стиснуть зубы. Не хватало еще комнату спалить. Даром что ли он столько времени потратил, стены расписывая? – Погоди… если бы она и вправду хотела накормить тебя этой дрянью, то не пошла бы ко мне с вопросами.

Логично.

И сейчас эта логичность заставляет вздохнуть с облегчением.

– Не знаю, чего хотел добиться твой братец, но… я же говорил, не на ту напал. С тебя сорок талеров.

– Это не доказано.

– Хочешь, прямо спросим?

Мэйнфорд покачал головой: не стоит пока. Масеуалле прав: лишние вопросы девчонку расстроят. И насторожат. И… просто нужно быть аккуратней.

– Я тебе чек выпишу, – проворчал он, сворачивая силу в тугой кокон.

Глава 34

Квартиру Джонни снимал в доме настолько приличном, что хозяева его расщедрились и на ковер, и на пару кадок с огромными фикусами. Впрочем, могло статься, что ковром этим они прикрывали слегка выщербленный гранит на ступеньках, а фикусами – трещины. Они, говорят, появлялись в кирпичных постройках лет через десять, знаменуя тем самым своеобразный юбилей существования дома.

– Лифт тут имеется, но он не всегда работает, – Джонни суетился, и от этого Тельма чувствовала себя еще более неуютно, нежели обычно. Она подняла воротник старого пальто, заслоняясь от взглядов.

Кохэн, казалось, смотрел с насмешкой.

Мэйнфорд вовсе не замечал. Как-то слишком уж старательно не замечал. И зачем он привязался? Ладно, дал добро на эту подработку… конечно, мог бы и приказать… третий параграф четвертого пункта.

…о ситуациях неопределенной значимости, кажется, так он звучал.

Нынешняя, если верить рассказам Джонни, как раз подпадала под определение этой самой неопределенной значимости.

То ли была сестра, то ли не было.

То ли произошло похищение, то ли…

…а денег пообещали. Сотку.

Сотка в ее положении много. Вот только усматривалась за этой начальственной добротой попытка откупиться. И Тельма твердила себе, что отныне она, вообще-то, в деньгах не нуждается, но…

…Лис взялся отстаивать ее интересы перед сородичами. Не бесплатно, конечно, так далеко его любезность не распространялась. Зато и вопрос с наследством он сумеет решить быстро. Быстрее любого человека, хотя люди обошлись бы дешевле.

…но эти деньги нельзя трогать. Как объяснить их появление? А вот сотню от Джонни Тельма сможет потратить, что и сделает с превеликим удовольствием.

– Мне надо заходить? – в пятый раз, кажется, поинтересовался Джонни, передавая связку ключей Мэйнфорду. – Или лучше здесь…

– Здесь, – ответил Кохэн. И взяв дока под локоток, сказал. – Ты лучше меня к этой своей… вдове проводи… побеседуем. Вдруг да припомнит старушка еще что-нибудь интересное?

Он увел Джонни, который не подумал возражать.

А Мэйнфорд открыл дверь и отступил, пропуская Тельму вперед. И вновь ни слова, будто… будто он вообще не желает с ней говорить. Почему-то от этого было обидно.

Тельма шагнула в квартиру.

Обыкновенную. Пожалуй, не слишком большую, хотя явно побольше ее собственной. И комнат здесь несколько, и ванна, надо полагать, такова, что развернуться можно. И с водой перебои, если приключаются, то редко. У них, возможно, и колонки-то нет, а плата за горячую воду включена в арендную.

Роскошь, что и говорить.

Тельма вдохнула запах.

…женские духи… терпкие, стойкие… если верить Джонни, невеста уже давно здесь не появлялась, но запах держался и довольно яркий.

Цветочный?

Нет. Что-то более крепкое, такое подошло бы зрелой женщине, а не девушке, которой недавно исполнилось двадцать.

Зависть, Тельма. Банальная зависть. Ты вот не в состоянии позволить себе духи, разве что самые дешевые, которые продают на разлив. Эти моментально выветрятся, а если и оставят какой запах – то кетонов и эфиров…

Помимо духов, женского присутствия не ощущалось.

Стойка для обуви. Несколько пар туфель, исключительно мужских. Тапочки, вновь же мужские. Два зонта, черные и строгие.

На вешалке – плащ.

В шкафу, куда Тельма не постеснялась заглянуть, пара пальто – осеннее и зимнее с пышным меховым воротником. На Джонни оно, должно быть, забавно смотрелось. Хотя нет. Пальто новое, вот и ценник срезать не стали.

С распродажи?

А Джонни при всей его любви к показному, стремится быть экономным. Там же в шкафу отыскалась пара шляпных коробок, в которых лежали именно шляпы, что характерно, каждая была обернута сухой папиросной бумагой. И мешочки с шариками от моли положили.

Кто?

Джонни. Тельма сама не знала, откуда взялась в ней эта уверенность. Она ведь не была знакома с невестой Джонни, вдруг та хорошая хозяйка?

Гостиная. И вновь очень… безликая? Пожалуй. Комната чиста, просторна, но лишена женского присутствия, и это даже не видно, это скорее ощущается.

– Что ты ищешь? – не выдержал Мэйнфорд.

– Ее личные вещи.

– Зачем?

– Эмоции. – Тельме не хотелось объяснять. – Я могу попытаться снять слепок с прихожей, но он вряд ли будет сильным. Или в гостиной. Чтобы все вышло, мне надо настроиться. И лучше через личные вещи, только…

– Их нет.

– Странно, да?

Он кивнул, а взгляд потеплел, и Тельма торопливо отвернулась. Нет уж, никаких романов на работе. Даже мыслей о романах на работе.

– Джонни говорил, что она часто здесь появлялась. Зачем?

Кухонька.

Небольшая и довольно уютная. Старая. Дерево. Плита. Камни почти разряжены и, судя по виду плиты, пользовались ею нечасто. Стол. Стулья. Посуда недорогая, но тарелки выставлены по размерам.

Этот факт Тельму позабавил, как и кружки с ручками, повернутыми строго влево.

– Он аккуратист.

– Почему ты думаешь, что это он? – Мэйнфорд держался позади. Не слишком близко, чтобы нависать, но и не так далеко, чтобы Тельма вовсе не ощущала его присутствия.

– Не знаю. Так показалось…

На подоконнике – пара горшочков с чахлыми фиалками. Если их и поливали, то давно.

– Она не готовила ужины. Не вязала салфетки для семейного гнездышка. Сомневаюсь, чтобы вышивала… тогда что она здесь делала?

– Читала книги? Занималась? – предположил Мэйнфорд.

Книги здесь имелись.

Подробный анатомический атлас Шульмана, на такой Тельма и сама заглядывалась, но новый он стоил почти сорок талеров, а в лавках букинистических пока не попадался. Атлас Джонни был потрепанным, но чистым. Пометки на полях он и то делал аккуратно, тончайшим карандашом.

И веяло от них – удовлетворением.

Ему нравилась его работа.

Что еще? «Основы физиологии».

«Тонкие материи» Вердена с разворотами.

«Нейрологические аспекты обмена энергии в критических условиях». «Бытовые травмы». «Методы функционального воздействия при полостных операциях первого типа»…

– Думаешь, она это читала? – Тельма вернула на полку очередной труд, не слишком солидную с виду, но наверняка заумную книженцию, посвященную, если она правильно поняла, стабилизации энергетического обмена реципиента после донорского вливания.

– Нет, – Мэйнфорд книги поправил. – Я ее видел. Если она и могла что-то читать, то комиксы… в ванной глянь.

Это Тельма и без него догадалась бы сделать.

Ванна сияла чистотой.

Белая сантехника. Красная плитка с черным узором. Коврики на полу тоже черные, стильные весьма. Полочка. И на полочке с полдюжины банок.

А серия не из дешевых. «Альвийский жемчуг». Помнится, мама такой косметикой пользовалась.

Крем для проблемной кожи.

Надо же, а невеста Джонни представлялась Тельме особой идеальной, у такой особы просто-напросто не может быть проблемной кожи. Шампунь для тонких и ослабленных волос… и еще бальзам в пару. Маски. Скраб. Крем вокруг глаз, обещающий замедлить старение.

Тельма перебирала баночки осторожно, не потому, что испытывала стеснение, копаясь в чужих вещах, но из попытки уловить хоть что-то. Благо, полку разместили над умывальником, а хорошая вытяжка давала надежду, что водяные пары в ванной не задерживались.

…раздражение. Эта квартира злила своей убогостью. А Джонни-дурачок верил, что нашел приличное жилище. Обыкновенный клоповник, где и консьержа-то нет, не говоря уже об иной прислуге. Синтии приходится убирать самой.

И это отвратительно сказывается на руках.

Но мама не поймет, если Синтия бросит перспективного жениха. В конце концов, ей уже двадцать пять. Критический возраст.

– А она лгала. – Тельма вернула баночку на полку. – Ей было двадцать пять.

– И что?

Для него пару лет не имеют значения. Тем более что Мэйнфорд – малефик, ему не понять страхов стареющей женщины, лишенной дара. А Тельма понимала.

Чувствовала.

Слабо, потому что чувства все-таки были смазаны водой, но среди баночек отыскался роскошный черепаховый гребень. Это хорошо. Женщины, расчесывая волосы, думают о многом.

…например о том, что ненавидят зеркала. Особенно вот это, конкретное, которое цинично подчеркивало, что за прошедший день Синтия не помолодела. Напротив, в уголках глаз появились характерного вида складочки. И линия подбородка стала мягче, того и гляди поплывет. А Джонни не замечает.

Он ничего не замечает, даже когда Синтия просит посмотреть. Смеется только, мол, ей слишком рано думать о радикальных переменах. И он против искусственной накачки силой, это вредно для собственных каналов Синтии, можно подумать, когда-нибудь у нее откроется дар.

Несправедливо!

…и волос седой появился. Она выдернула его, как выдергивала и прочие, но Синтия знала: еще день или два и возникнут новые. Матушка утверждает, что к тридцати уже была седа. И участь эта же ждет Синтию. Надо смириться и подыскать хорошую краску.

Краской проблему не исправить!

Ах, если бы Джонни не был так упрям… что держит его в Третьем округе? Его охотно возьмут даже в «Пылающее сердце», а оно славится своими геронтологами. И семьям сотрудников положена хорошая скидка. Да и не в скидке дело, но в очереди. Желающих омолодиться много, и Синтия… Синтия, даже если соберет нужную сумму, окажется в числе последних.

А он упрямится.

Думает, его будут вечность ждать. И Тео начинает это упрямство раздражать. Он, Тео, говорит, будто Синтия плохо старается… а она…

…ее тошнит от Джонни. От его заумных бесед, которые, как он полагает, ей интересны. От необходимости писать… Джонни думает, что Синтия желает ему помочь, потому и конспектирует его опыты… приносит свои блокнотики, исписанные нервным неровным почерком. Он раз от раза становится хуже. А Синтия принимает их с улыбкой и благодарностью.

Мол, счастлива помочь ради светлого будущего.

…она ничего не понимает. Каналы какие-то… стабилизация… потоки разноуровневые… схемы, их приходится перечерчивать особенно тщательно. А вместо благодарности что?

Тео, кажется, уверился, что Синтия всецело в его власти. Кинул ей награду, перспективного дурачка… и матушка счастлива. Все зациклились на этой его перспективности. Новое слово в медицине… да когда оно еще сказано будет? Годы пройдут, если не десятилетия.

Синтия состариться успеет.

Тео обещал, что поможет, но не спешит, мол, рано пока… а потом вдруг станет поздно.

Раздражение накатывало волнами.

И Тельма видела в зеркале не себя, но молодую женщину со злым лицом. Его портили отнюдь не морщины, которых Тельма в упор не видела, а поджатые губы. И складки на лбу меж сведенными бровями. Взгляд, полный плохо скрытой ненависти, причем ненависти иррациональной.

Этот взгляд приковывал.

И мешал сосредоточиться на обрывках мыслей.

…зря она позволила себя уговорить. Но Тео так хорошо все расписал. Перспективный паренек, неизбалованный вниманием… Он долго не мог поверить, что Синтия в него влюблена.

И правильно, что не мог.

Предложение сделал. Колечко подарил… бриллиант, конечно, крошечный, в полкарата, но Синтия почти искренне порадовалась. Родители пришли в полный восторг. Да и сама Синтия в какой-то момент поверила, что все будет именно так, как планировал Тео.

Она выйдет замуж.

И пусть подруженьки, которые давно личную жизнь устроили, кусают локти от зависти, когда Синтия переедет жить на Остров… правда, что-то там такое Джонни про Остров говорил, что жить там не сможет, но если любит, то постарается…

…только время шло.

Дни, недели, месяцы. Два года жизни Синтии сожрала эта затянувшаяся помолвка. А никому и дела нет! Джонни вечно в работе. Твердит, что любит, но денег дает мало, еще меньше, чем отец, который вообще убежден, будто теперь Синтию жених содержать должен.

Хорошо, хоть у матушки в голове хоть какое-то понимание сохранилось.

Потерпеть уговаривает.

Мол, еще немного… достали!

…и ладно бы как мужчина Джонни хоть что-то представлял бы, так ведь в постели столь же зануден и скушен. Каждая среда. Ровно в десять пятнадцать. Одна и та же поза, одни и те же слова. Синтия едва не засыпает прямо во время секса.

И Тео хорош… деловые отношения… нет, он сразу сказал, чтобы Синтия на другое и не рассчитывала. Да она не полная дура, понимает… но с Тео было весело. И любовник он интересный. И вообще, кажется, если кто Синтии и подходил, то именно он. Только это ровным счетом ничего не значит. Пожалуй, ее устроило бы, останься все по-старому, но нет… пора завершить роман… ожерелье для милой Синтии и полезное знакомство. Мол, Синтия устроит жизнь… ага, она взяла и поверила, что именно о ее жизни Тео и пекся. Вообще, если ему так Джонни нужен, сам бы и знакомился, и уговаривал. Но нет… еще и девка эта. А вдруг и вправду припрется?

Может, стоило Джонни сказать о телеграмме? А то неудобно получится… он и так слишком много вопросов задавать стал… но скажи, тогда точно поперся бы встречать.

Хуже нет бедной родственницы.

Припрет в квартиру, поселит, еще и Синтии поручит за бедняжкой приглядывать, будто у нее других забот нет. А главное, мамаша на его сторону встанет. Всучат эту дуру, и что тогда?

Синтия знает этаких девиц, молодых и жадных до чужого добра. Вот не верится, что воспылала она к братцу любовью вдруг, столько лет ни строчки, а теперь вдруг наведаться решила. Соскучилась, чтоб ее… присосется пиявкой. А если про деньги узнает, которые Джонни – нет, ну не идиот ли? – на приданое ей откладывал, тут точно спасения не будет. И Синтию попытается выжить. Сообразит, что на двоих братца не хватит.

Следить станет.

Доносить.

Нет, ни к чему… может, еще и не приедет… а если и приедет, то Джонни предупредил, что на сутки уходит. Значит, явится не раньше завтрашнего утра. Хоть что-то удачно получилось…

Тельма стряхнула чужую шкурку, которая сошла легко.

– Есть что? – поинтересовался Мэйнфорд.

Она кивнула.

Есть. Вот только Тельма не представляла и близко, что именно ей с этим, найденным, делать. Рассказать Джонни, как есть? А поверит ли? Показать… в принципе, воспоминания она закрепила, слепок снять – минутное дело. А там уж пусть док сам разбирается со своею невестушкой.

Да и Мэйни любопытно будет…

– Потом… пойдем в прихожую. Кажется, все не так просто…

Мэйнфорд молча протянул руку, и Тельма, преодолев секундное замешательство коснулась ее. Кольнул страх, что сейчас она тоже увидит что-то, скажем, о себе вчерашней ли, сегодняшней. Главное, что язвительное.

Колкое.

И тут же Тельма себя одернула: ей ли бояться, что слов чужих, что мыслей.

А вот прикосновение к руке его, теплой и шершавой, было приятным. И не чувствовалось за ним ничего, помимо силы, такой знакомой и близкой. Почти родной.

– Ты не устала? – Он развернул Тельму и заглянул в глаза. – Сегодня от тебя пахнет иначе.

Да сдались им эти запахи! Тоже мне… ищейка полицейская.

– Все нормально. Идем… чем скорее здесь разберемся, тем лучше.

И все же Тельму не отпускало чувство, что они безнадежно опоздали.

Глава 35

От нее пахло свежескошенной травой и альвами, почему-то последнее неимоверно злило Мэйнфорда. Он с трудом сдерживался, чтобы не устроить допрос прямо здесь.

Куда она ходила днем?

И зачем?

И почему вернулась задумчивая, мечтательная… запах этот… дразнил. Притягивал. И злил.

…альвам нельзя верить. Но голову они способны заморочить изрядно. Тельма еще молода, неопытна… и талантлива.

Коридор качнулся, поплыл и стабилизировался. Здесь ничего не изменилось или почти ничего не изменилось. На стойке добавились красные туфли на высоком каблуке, слишком яркие для черной этой квартиры. Из приоткрытого шкафа выглядывал хвост красного же плаща.

Запах духов стал резким, тяжелым, но и сквозь него пробивался аромат альва.

Мэйнфорд запомнит его.

На всякий случай.

А пока он осматривался, подмечая еще детали. Алый зонт. Шляпка-ведерко с пучком атласных роз на ленте. Перчатки из лайки. Интересно, не то, чтобы Мэйнфорд так уж хорошо в женских перчатках разбирался, но фирму знал. Даром, что ли регулярно оплачивал счета от нее. Если перчатки и вправду от «Хермета», как о том свидетельствует крохотная бронзовая монетка, то стоят они не меньше полутора сотен. Откуда у скромной девушки такие деньги?

Вряд ли Джонни расщедрился.

Девушка нервничала.

Она расхаживала по прихожей, то и дело останавливаясь, чтобы бросить взгляд на изящные часики. Еще одна дорогая игрушка.

Еще один вопрос.

Стук в дверь заставил девушку вздрогнуть и нервным движением взбить волосы.

– Добрый день, – дверь она открыла сразу, и голос ее звучал в высшей степени любезно. – А, это вы миз… что вам нужно? Конечно, конечно… боюсь, Джонни нет дома… и когда появится – неизвестно. У него очередной эксперимент. Вы же понимаете, с его-то увлеченностью… о нет, не стоит беспокоиться. Мы сами разберемся… проходи, милая…

Эта девушка пахла страхом.

И неуверенностью.

Она была типичной провинциалкой, серенькой мышкой в перелицованном пальто, в огромной старомодной шляпе, завязанной под подбородком пышным бантом. Шляпу пытались оживить, украсив цветами, но самодельный букет лишь подчеркивал, что возраст шляпы, что ее убогость. Из-под широких полей выглядывали рыжие пряди.

И Мэйнфорд ощутил тень чужих эмоций.

Раздражение. Чувство собственного превосходства… девушки разглядывали друг друга.

– Что ж, дорогая, давай знакомиться, – первой по праву хозяйки заговорила Синтия.

– Нэсс, – гостья поставила на пол обшарпанный чемодан.

И шляпу сняла.

Рыжие кудри рассыпались по плечам. Она оказалась хорошенькой. Очень даже хорошенькой, и вновь эмоции захлестнули Мэйнфорда: глухая злость. Ненависть даже.

К той, которая сама не понимает, до чего прелестна.

Сколькие женщины отдают состояние, пытаясь добиться такого вот ровного цвета кожи! Белая, полупрозрачная. Нежная удивительно. Волосы густые и, несмотря на неухоженность, сияют здоровьем. Нос курносый, аккуратный.

Брови тонкие вразлет.

Глаза огромные, ярко-зеленые.

– Синтия, – наконец соизволила произнести Синтия, протянув руку.

– А я знаю. Джонни про вас писал. Я все-все письма читала… мама давала. С папой еще в прошлом году удар случился. Я думала, что Джонни на похороны позовут, но Вильгельм, это старший наш, сказал, что папа ясно выразился… они с женой теперь к нам переехали.

Голос ее звучал до того бодро, что зубы сводило.

– И мы с ней не очень ладим. Я думала, что если поеду, то Джонни поможет устроиться. Работы я не боюсь. Все-все умею…

– Конечно, милая. – Синтия изобразила улыбку. – Ты, наверное, устала с дороги. Хочешь чаю?

– Я б и поела чего, – прямо сказала Нэсс, отбрасывая волосы с лица. – Ты не думай, я к вам лезть не стану, но Джонни сам писал, чтоб если что, то к нему обращались. А Вильгельм решил меня замуж выдать за приятеля своего. А он натуральная скотина! И я вот решила, если что, то замуж всегда успею… вы ведь не торопитесь. Джонни еще когда про помолвку говорил, а вы…

Она позволила привести себя на кухню.

Осмотрелась.

– А ты ничего не печешь? Мама вот каждый день что-то печет… и я умею…

– Замечательно.

Синтия сняла чашки. Не скрывая больше раздражения, сыпанула из фарфоровой банки чаю. Плеснула кипятку…

Крохотный флакончик появился из шкафчика.

Две капли.

И острый запах валерианы, который, впрочем, Нэсс не учуяла. Чай она приняла с благодарностью.

– А замерзла! Я, когда никто на вокзале не встретил, грешным делом решила, что Джонни мне совсем не рад…

– Он очень занят. Работает.

– А… ты?

– А у меня нет привычки ездить по вокзалам, – отрезала Синтия. – У тебя имелся адрес. Любое такси довезло бы…

– Такси дорогое…

– В этой жизни за все платить приходится, – это было сказано с искренней печалью. – Но ты же добралась. Пей чай. Отдыхай.

Мэйнфорд с трудом подавил желание выбить чашку из рук рыженькой. Она же чай понюхала… пригубила, пожаловалась:

– Горячий какой. Но у вас холодно – страсть! Я пока шла, заледенела вся прямо…

– Ничего, скоро отогреешься.

Синтия к чаю не притронулась. Она стояла, опираясь на плиту, разглядывая будущую родственницу со странной смесью брезгливости и зависти, и когда та, покачнувшись, начала оседать на пол, Синтия тело придержала.

Присела.

Приложила пальчики к шее. Прислушалась к чему-то. Кивнула удовлетворенно.

А потом вышла из комнаты.

Телефон у Джонни имелся, старого образца, массивный, и диск в нем проворачивался с явным трудом. Он возвращался на место, пощелкивая, и звук этот лишь усиливал раздражение Синтии.

…три… четверка, кажется… интересно, Тельма с другой позиции сумеет считать номер? Если нет, то можно подать запрос. Теперь, кажется, у Мэйнфорда есть все основания дело завести.

По телефону же не спешили отвечать.

Номер пришлось набирать трижды. И каждый раз Синтия нервничала все сильней. Но, наконец, ее усилия были вознаграждены.

– Будьте добры, пригласите Теодора… просто пригласите…

Мэйнфорд дыхание затаил, опасаясь случайно прервать цепь этих воспоминаний. Только подумалось, что не зря он прихватил форменные кристаллы с хорошим запасом памяти.

– Да, это я… – Синтия произнесла это с явным вызовом. – Да, я прекрасно помню, что ты просил тебя не беспокоить… скажешь, что пациентка… тебе постоянно пациентки звонят и никого это не удивит. Что нужно?

Теперь она не казалась ни красивой, ни привлекательной.

Интересно, Джонни видел свою невесту такой? Вряд ли. И увидев, не обрадуется.

– Мне нужна твоя помощь, Тео… то, что и обычно… его сестрица появилась. Убери ее. Куда? Да какое мне дело?! Ты ведь сам говорил, что в этом городе потерять человека – проще простого. Вот и сделай, чтобы она потерялась. Тео, не злись. Просто послушай. Эта девица, сразу видно, будет совать нос куда надо и куда не надо…

Она поморщилась, верно, сообщник ее не сдержался.

– Послушай, Тео, я по-человечески прошу… сколько раз я помогала тебе? И не задавала лишних вопросов… а ведь могу и задать. Я не пугаю, Тео. Я лишь напоминаю, что все еще нужна тебе. А ты нужен мне. И считай эту девицу моим подарком… конечно, ты сам привык выбирать, но она прелестна… и хватиться ее не хватятся… Джонни? Да он идиот, любому вранью поверит… да, она со мной. И мы ждем тебя. Да Бездна меня задери! Откуда я знаю, как ее из квартиры вынести… живая она… живая… хорошо, я сделаю так, как ты говоришь… да, запомню. Уймись, Тео… никто и ничего не узнает. Просто сделай так, чтобы этой девки не стало…

Она нажала на рычаг, и потом набрала новый номер.

– Добрый день. Примите вызов, пожалуйста. Моей родственнице стало дурно… она потеряла сознание… и я не знаю, что делать! – в голосе Синтии звучали панические нотки. – Приезжайте… конечно, я оплачу вызов! Адрес…

…она продиктовала адрес.

А потом вернулась на кухню.

– Не стоило сюда приезжать, девочка, – сказала Синтия, погладив спящую гостью. – Но выбора ты мне не оставила.

…в дверь позвонили быстро.

Синтия открыла не глядя.

– Вам просили передать, что зима – не самое лучшее время для лилий…

…по хребту Мэйнфорда побежал холодок. И тварь, сидевшая внутри смирно – почти смирно – заворчала. А в квартиру вполз характерный запах мертвечины.

Этих двоих разглядеть не получалось.

Мэйнфорд пытался.

И тварь его, которая взбесилась почти. Она желала добраться до теней немедленно, и уверения, что эти тени остались в прошлом, на нее не действовали.

От них воняло. И запах приводил тварь в неистовство. А потом ткань воспоминаний раскололась с болезненным звоном, с хрустом, как не должно было быть…

Мэйнфорд очнулся на полу. Он лежал… нет, не совсем на полу. На коленях Тельмы. И голову его она придерживала, и твари это очень даже нравилось.

– Извините, – сказала Тельма, заметив, что он очнулся. – Меня вышвырнуло… я с таким прежде не сталкивалась. Себя сумела защитить, а вы…

– Хаос, – Мэйнфорд потрогал языком зубы. Надо же, целые. И во рту нет привкуса крови. И в глазах не двоится, не троится, да и вообще ощущения, конечно, не самые приятные, но, кажется, обойдется без целителя.

Целителям он в свете последних событий как-то не доверял.

– Хаос? – переспросила Тельма и руку от щеки убрала. А вот это она зря. Тварь, та самая, о присутствии которой Мэйнфорд старался не думать, заворчала. Ей хотелось, чтобы ее гладили.

– Хаос-прорыв. Локального свойства. Случается при… скажем так. – Мэйнфорд не спешил вставать. Конечно, чувствовал себя он в целом неплохо, но момент располагал. – Он подкармливает этих тварей. Мертвым нужна энергия, но в отличие от живых, они не способны получать ее традиционным способом. Создателю приходится подкачивать ее постоянно. Энергия преобразуется. Потребляется. Но любой функционирующий организм не способен употребить все. Это основы… есть отходы. Мертвая мана.

Она слушала внимательно.

И не пыталась подняться, что было хорошо. А вот холодные ноги – это уже плохо. И твари не нравилось. Тварь даже беспокоиться изволила.

– Чем дольше функционирует мертвец и чем сложнее он изначально, тем больше он требуется энергии. И тем, соответственно, больше производится мертвой маны. Она накапливается. И время от времени случаются такие вот спонтанные выбросы. Мертвая мана – это хаос чистой воды…

…а ведь она все равно некрасива.

Блондинка.

Некрасивая блондинка – это нонсенс.

– Плохо, – сказала Тельма. – А запись…

– То, что до прорыва, будет в норме. А дальше – посмотрим… но вряд ли выйдет копнуть глубже. Хаос на то и хаос, чтобы разрушать…

…и хорошо, что имеется базовая запись. Второй всплеск, вызванный проникновением, вероятно стер и многие из того, что Мэйнфорд увидел. Зато кристалл цел. Судя по ровным контурам, даже не поврежден.

Радоваться бы, да только радости ни на грош.

– И теперь у нас есть все основания завести дело.

Мэйнфорд все-таки поднялся.

– А заодно допросить Синтию… если мы, конечно, успеем…

В этом у Мэйнфорда имелись некоторые сомнения. Кем бы ни был упомянутый Теодор, вряд ли он оставит подобную свидетельницу в живых.

Джонни было по-человечески жаль.

Глава 36

Он не стал задавать лишних вопросов.

Вообще ни о чем не спрашивал. Адрес назвал. И добавил:

– Я покажу.

– Может, лучше тут останешься? – предложил Мэйнфорд, понимая, что предложение это напрочь лишено смысла.

– Нет. Если… если с ней что-то… я… лучше я, чем…

Он мотнул головой и, сгорбившись, разом постарев – слетел вдруг напускной лоск – двинулся к лестнице. А спускался быстро, перепрыгивая через ступеньку, точно боялся, что оставят его на квартире.

Что ж, парень имеет право.

Да и пригодится там целитель, вдруг да повезет…

…не повезло.

Мэйнфорд осознал это, стоило повернуть за угол Грайсон-авеню. А ничего квартальчик, чистый, приличный, из тех, где можно открыть кофейню, а не рюмочную.

Прелестные улочки. Аккуратные тротуарчики. Невысокие дома со стеклами-витринами. Светофоры. Шары остролистов в глянцевых кадочках. Урны и те блестят, и от этого блеска ломит челюсть.

А еще от желания сесть поближе к Тельме.

Нервничает?

Явно. Сидит прямо, но руки шевелятся. Пальцы точно струны невидимые перебирают, и музыка, которая выходит, лишь ей одной слышна.

…с кем она встречалась за обедом?

…куда вообще уходила?

Зачем?

– Налево теперь, – глухо произнес Джонни, который устроился рядом с Кохэном. Этот смотрел на дорогу, и что за мысли бродили в великомудрой его голове, было неясно. – А потом прямо до… там универмаг будет. И дальше уже частные дома пойдут… ей здесь не нравилось. Все провинциальным казалось.

Он уже говорил о невестушке в прошедшем времени. Знак? Предчувствие, которое крепло с каждой минутой? Нет, Мэйни связался с местными. Патруль вызвал. Велел охранять девицу… дура… как есть дура… сидела бы на заднице своей аккуратной, так нет же… во что она ввязалась?

Но хоть имя есть.

Тео… Тео-Теодор… любовничек, о существовании которого Джонни и не подозревал. Явно любовничек, и давний, близкий, с которым Синтия не один вечер провела, а может, и не вечер, может, конечно, они днем встречались.

Проклятие.

Порасспросить бы девицу. Нагло она действовала. Глупо неимоверно, но нагло… шантажировать полезла… идиотка! Вот чего не хватало ей для счастья-то? Машины той самой, которую Джонни отказался купить? Браслетика? Еще какой цацки. И главное, что поддался любовничек на шантаж.

Почему?

Не проще было ли послать дуру… и убрать дуру… зачем он девушку забрал?

…у дома стояла пара полицейских экипажей и карета госпиталя с пылающим сердцем на бортах. Надо же… в открытую… хотя… если подумать, то семейство нынешнее в должной степени благопристойно, чтобы позволить себе страховку при хорошем заведении.

Кохэн остановил машину, перекрывая карете выезд. А водителю, возмущенному этаким беспределом, сунул в нос бляху.

– Да вы все равно права не имеете! – Водитель был человеком.

Живым. Полным и раздраженным, он что-то говорил, плюясь слюной, размахивая руками, но Мэйнфорд не стал слушать. Водителя он допросит позже.

– Идем.

Джонни уже бежал к дому.

Тельма не спешила. Она озиралась и хмурилась, и вновь обнимала себя.

– Что?

– Здесь как-то… холодно.

– Осень.

А у нее и одежды нормальной нет. Вон, хрипнуть начала, того и гляди сляжет. А ведь осень – не самая поганая пора в Нью-Арке, зима, она куда хуже.

– Нет… это другой холод. Как будто… не знаю. Ощущение такое.

Она сама взяла его за руку, и было в этом жесте что-то доверчиво-детское. Захотелось обнять. Успокоить. И еще замотать голую эту шею шарфом. Клетчатым. Старым. Мэйнфорд его не первый год носил, и шарф давно уже утратил изначальную свою колючесть, сделался мягким, теплым.

Не позволит.

И так между ними слишком все непросто.

– Если ты устала…

– Нет. – Она мотнула головой. – Я с тобой… я… мне жаль, Мэйнфорд.

– Что?

– Ничего. Просто жаль, что так все складывается.

Вот и попробуй пойми, о чем она. Женщины. Что в ваших головах творится? Мэйнфорд лишь вздохнул и подтолкнул данную конкретную женщину к дому. Он понятия не имел, что ждет их за порогом, но там хотя бы теплее будет.

– …моя девочка! – высокий женский голос ударил по ушам. – Моя бедная девочка!

Запахи.

Духов. Цветов. Свежей выпечки.

Горничная в сером наряде застыла у стены, пытаясь с этой стеной слиться. И у нее почти получилось.

– Где все? – Мэйнфорд отметил себе, что горничную стоит допросить. Порой прислуга на удивление много знала о хозяевах.

– Там, – горничная указала на лестницу.

Надо же, мрамор. Или имитация его? Если так, то качественная. Дорогая. В этом доме все выглядело дорогим, от треклятой лестницы с низкими ступенями до стеновых панелей, не то дубовых, не то вишневых. Статуэтки на резных тумбах. Картины в рамах массивных, золоченых для большей солидности. Хрустальная люстра на десяток ламп.

– Это из-за тебя… моя бедная девочка… она никогда бы… я буду жаловаться! Я тебя… мы тебя уничтожим… Синтия!

Женщина была немолода.

Нет, не так. Когда-то, несомненно, она была и молода, и хороша собой, и о той поре помнила распрекрасно, и потому делала все, чтобы остановить время.

А состояние позволяло сделать многое.

Убрать морщины с лица. Замедлить процессы старения кожи, отчего у кожи этой появился характерный оттенок фарфора. Такой хорош для кукол, не для людей.

И само ее лицо гляделось кукольным.

Неподвижным.

Кажется, это делается специально, чтобы на восстановленной коже вновь не появлялись морщины.

Пухлые губы. Аккуратный нос. Идеальная линия подбородка.

– Кто вы такой?! – Женщина повернулась к Мэйнфорду и, окинув его полным ненависти взглядом, велела. – Вы из полиции? Арестуйте его! Этот человек убил мою дочь!

Странно. Губы шевелятся, но вяло. А на лице – ни тени эмоций, только выражение глаз выдает, что ей на самом деле больно.

– Разберемся.

– Это он! – Женщина вцепилась в руку Джонни. – Он ее довел! Я всегда говорила, что не нужно ей было связываться с оборванцем… нашел девочку из хорошей семьи!

Визгливый этот голос отдавался в затылке.

Девочка из хорошей семьи… ну да, хорошая семья – это всегда гарантия того, что никакая погань в ней не заведется. Только попробуй сказать, и визгу не оберешься. Впрочем, и так будет.

Вспомнит о знакомых.

Приятелях.

Сядет на телефон обзванивать всех, кто способен повлиять на полицию. Костьми ляжет, чтобы посадить Джонни, которого ненавидит вполне искренне. Ей просто нужен кто-то, кого можно обвинить и наказать. Ей думается, что тогда станет легче.

Не станет.

Но кто Мэйнфорда спрашивает? И он просто отодвинул даму, она же, ошарашенная этаким обращением, до сего дня, надо полагать, полицейские вели себя крайне вежливо, памятуя, с кем дело имеют, не нашлась, что сказать. Она открывала накрашенный рот и закрывала. И щеки ее белоснежно-фарфоровые надувались, грозя лопнуть. А меж бровей пролегла складка…

– Идем. – Мэйнфорд выдернул Джонни из цепких рук несостоявшейся тещи. На Тельму не обернулся, знал, пойдет следом.

– Да как вы…

– Вниз. Ждите.

Ему удалось захлопнуть дверь перед носом нервной дамочки. И лишь после этого Мэйнфорд позволил себе обернуться.

Комната.

Большая комната.

Розовая.

С круглой кроватью, над которой двускатной бархатной крышей навис балдахин. С пушистым ковром и полусотней мягких игрушек, по ковру разбросанных. С полочками и куколками на этих полочках. И кукол рассаживали, старательно подбирая друг к другу. Откуда взялось это ощущение?

Мэйнфорд повел плечами, пытаясь избавиться от него.

Комната гляделась искусственной. Не жилое помещение, а сцена для спектакля. Или кусок кукольного же дома, притаившегося в дальнем углу. Неудивительно, что невеста Джонни норовила сбежать отсюда. Кажется, ее мамаша пребывала в уверенности, что Синтии все еще десять.

Ну да, у молодых женщин взрослых дочерей не бывает.

Она лежала на кровати, раскинув руки, и гляделась еще одной куклой.

– К сожалению, Синтия была уже мертва. – Только когда этот человек подал голос, Мэйнфорд увидел его.

Высокий. Сухопарый.

Какой-то весь тонкий, слишком уж тонкий, и мутно-прозрачный, слюдяной будто бы. Он почти терялся на фоне розовых с бабочками обоев, и похоже понимал это. Потому и подал голос.

– Теодор Белленштейн. – Парень поднялся и руку протянул, которую Мэйнфорд пожал крайне аккуратно: уж больно хрупкою гляделась эта рука. – Давний знакомый семьи. И когда Синтия мне позвонила, я приехал, пытался отговорить ее, но… не получилось. А пока добрался, она уже… ничего не мог сделать.

Теодор.

Совпадение? Или тот самый?

– Мне жаль, что так получилось, – смотрел этот Теодор не на Мэйнфорда – на Джонни, застывшего в дверях. А тот не способен был отвести взгляд от тела. – И я не думаю, что в произошедшем есть ваша вина. Синтия всегда отличалась повышенной эмоциональностью.

Он говорил сухо, спокойно, будто бы смерть давней знакомой вовсе его не задела. А может, и не задела, если он ее убил. И даже если не он, целители быстро привыкают к смертям.

Циничный они народец.

– Она… – Джонни все же нашел в себе силы подойти к кровати. – Она…

– Покончила с собой.

А Мэйнфорд взял и не поверил.

– Это я предложил миссис Маронски вызвать полицию. И остался, чтобы дать показания.

– Благодарю, – Мэйнфорд тоже умел быть любезным. Когда, конечно, в этом случалась нужда. – Так значит, она вам позвонила. Во сколько?

– Начало шестого… я точно не помню, но вы ведь сможете поднять записи. Все звонки фиксируются. И телефонная компания…

…без особой радости, но распечатку предоставит. Что ж, нечего было надеяться зацепить его на такой ерунде.

Мэйнфорд покосился на Тельму, которая стояла посреди комнаты. Вид у нее был отстраненный, и если бы не открытые глаза, Мэйнфорд решил бы, что она спит.

– И что она сказала? – Мэйнфорд огляделся и решительно шагнул к столу.

Тот выглядел кукольным, розовеньким и хрупким, годным разве что держать все собрание банок и баночек, которые выстроились ровными рядами. Да и стул выглядел не лучше.

К банкам он и бросил кристалл.

– Надеюсь, не возражаете, если я запишу нашу беседу?

– Конечно, – любезно ответил Теодор. – Я все понимаю. Синтия позвонила в начало шестого. Попросила меня… медсестра сказала, что это не первый ее звонок, но я был на операции. Миссис Грюнтвенгер. Девяносто семь лет…

Он прикрыл глаза, точно вспоминая.

– …круговая подтяжка лица и блефаропластика. Очень сложная пациентка. Работает только со мной или моим отцом. Мы провозились до пяти точно. Потом я ответил на звонок. Синтия рыдала… говорила что-то про разрыв… будто бы жених ее бросил…

– Я не…

К счастью, Джонни оказался достаточно понятлив, чтобы заткнуться.

– Я пытался ее успокоить. Говорил, что все влюбленные ссорятся, но она твердила, будто бы жизнь ее кончена. Это громкое заявления и, признаюсь, я не думал, что она и вправду решится на… подобное.

– Но вы приехали.

– Конечно. Ей явно требовалась помощь. Если не врачебная, то дружеская.

– А вы всегда ездите к друзьям на служебной машине?

…Кохэн допросит водителя, но вряд ли узнает хоть что-то новое. Тот, кто затеял игру с Хаосом, да и все остальное, слишком умен, чтобы проколоться на такой очевидной мелочи.

Нет, все будет именно так, как рассказывает паренек.

И операция. И миссис Грюнтвенгер. Знакомая фамилия, наверняка из маминых заклятых подруг или, на худой конец, из тех, в чьих руках достаточно власти и денег, чтобы испортить Мэйнфорду жизнь.

– Так быстрее. И да, это нарушение, но я волновался за Синтию. Конечно, она вам не сказала… о таком не спешат ставить в известность, но у Синтии с детства имелись проблемы с… поведением.

Он слегка запнулся, играя смущение. Но сцена – не для этого парня, Мэйнфорд ему не поверил, вот ни на секунду не поверил.

– Какие?

– Она была легковозбудима и порой вела себя… нерационально. Агрессивно даже. Я говорю сейчас не как целитель, но как старый друг семьи. Миссис Маронски будет все отрицать. Да и мистер, полагаю, тоже, но я понимаю, что вы должны разобраться во всем. И что скрыть некоторые происшествия… сложно. Постарайтесь лишь не причинять им новой боли. Синтия – их единственная дочь… и мой друг.

Джонни стоял у постели и с трудом сдерживался, чтобы не прикоснуться к телу. Сейчас ему приходилось нелегко, но тут уж Мэйнфорд ничего не мог сделать.

– Первый срыв случился, когда она была в десятом классе. Конкурс красоты… кажется, от «Джим-модельс». Победительнице обещана корона, меховое манто и контракт на двадцать тысяч. Синтия заняла второе место. Поверьте, для девушки, напрочь лишенной дара, это огромное достижение, но она не хотела быть второй. Сочла, что корону отдали несправедливо. И напала на победительницу прямо в зале, на глазах у судей. Скандал с трудом удалось замять. Синтию отправили на обследование. Потом было лечение…

Джонни разглядывал девушку, лежавшую на кровати. И о чем думал? О том, что виноват в ее смерти? Что пожалел ей денег на новую игрушку? Что обвинил ее несправедливо? Что…

Тысяча причин для чувства вины. И ни одной, чтобы оправдаться. Только Мэйнфорд с этим не согласен, но не здесь же объясняться.

– Было еще несколько срывов. Ей прописали успокоительное.

– Какое? – У Джонни сухой голос, равнодушный тон.

– Транезепам.

– Не видел, чтобы она принимала…

– В этом и беда, что она, похоже, решила, будто ей больше не нужны лекарства. Ремиссия длилась четвертый год. И Синтия, скорее всего, уверилась, что все проблемы остались позади.

Джонни кивнул.

Поверил?

– Прежде она не пыталась вредить себе…

– Что она приняла? – Джонни протянул руку, но тела не коснулся. Молодец, нечего стирать отпечатки, если таковые остались.

– Не уверен, но… мне кажется, теридоксин. Упаковка под кроватью, я не стал трогать, решил, что вам нужно…

– Спасибо.

– Где она… – Голос Джонни все же сорвался.

– У матери. Я сам прописывал миссис Маронски. У нее кое-какие проблемы с сердцем. А она… да никто не думал, что все так повернется… Синтия… мне тяжело это говорить, но в нынешнем ее состоянии…

Он лишь развел руками, показывая, что бессилен.

– Спасибо. – Мэйнфорд накрыл кристалл рукой. – Если возникнут вопросы…

– Конечно, с радостью отвечу. Я могу идти? Мне бы хотелось поговорить с миссис Маронски, если это возможно. Успокоить… вы же понимаете, при ее сердце такой стресс…

И Мэйнфорд кивнул.

Понимает.

Или наоборот, Бездна подери, ничего не понимает…

Глава 37

В этой розовой шкатулке, которая притворялась чьей-то комнатой, Тельма задыхалась.

Неужели они все не ощущают? Как давит низкий потолок, с которого свисают бархатные ленточки с гроздьями кристаллов? Сжимаются плюшевые стены? Воздух, запертый в этой шкатулке, не пригоден для дыхания, и Тельма с трудом сдерживается, чтобы не броситься прочь.

Паника нарастала.

И она почти поддалась ей. Поддалась бы, если бы не близость Мэйнфорда. Огонь его силы горел ровно, спокойно, и когда Тельма потянулась к нему, подался навстречу.

Она не брала много.

Она вообще не брала бы, если бы не паника, которая отступила.

Да что с ней такое? Запах духов? Его Тельма ощущала и прежде. В чумном бараке он стоял плотный, густой, и непонятно было, как другие в нем не задыхаются. Тогда Тельма не знала, что этот запах слышит лишь она.

Кровь?

Здесь не было крови, как и вообще ничего по-настоящему страшного. Пожалуй, комната Синтии отличалась редкой для мест преступления благообразностью. И тело на кровати нисколько ее не портило.

Тогда в чем дело?

И Тельма, с сожалением разорвав связь – сила Мэйнфорда потянулась к ней, явно не желая отпускать, – сосредоточилась на ощущениях.

Комната?

Стены… потолок… ленты? Зачем они нужны? Красоты ради? Нет, вид лент больше не пугал Тельму. Да и прикоснуться к ним не тянуло. Ленты… кристаллы… полки… куклы на полках. Жутковатое зрелище, эти стеклянные глаза, одинаковые лица. Нет, не та эта жуть, неверная.

Столик? Склянки? Серия узнаваемая, похоже, косметике Синтия была более верна, нежели жениху.

Не то.

Кровать?

Труп? Тельме видны лишь раскинутые руки. И волосы светлые, свисающие с края кровати. Нет, вид трупа эмоций не вызывал. Вообще.

Тогда что?

Человек.

Целитель. Тот, который говорил с Мэйнфордом. Вот странно, разговор шел в шаге от Тельмы, а она не помнила ни слова. Но главное, стоило взглянуть на этого человека, который вовсе не выглядел опасным, как паника вновь накрыла и с головой. И Тельме стоило огромных усилий не закричать.

…он не представляет опасности.

…даже если он убийца, то здесь и сейчас он не представляет опасности.

…он вообще будто бы и не видит Тельму, так чего бояться?

Он сейчас уйдет. Уже уходит. Наверное, рассказал все, о чем должен был. И случайно ли, нарочно ли, но, идя к двери, до которой и было-то – три шага – он задел Тельму.

Мимолетное прикосновение.

И кожа его холодна.

Отвратительна.

И Тельма отпрянула, инстинктивно, желая лишь поскорее оказаться как можно дальше от… от него, кем бы он ни был.

Не человек.

Кто-то похожий… кто-то притворившийся человеком… он же, точно не желая расставаться с Тельмой, придержал ее за локоть, не позволив упасть.

– Прошу меня простить. – От звука его голоса к горлу подкатил тугой ком. И Тельма стиснула зубы. Она выдержит. Столько всего выдержала. – Я порой бываю так неловок…

В бледных глазах его, почти бесцветных или даже скорее синевато-бесцветных, цвета старого льда, Тельме привиделась насмешка.

– Ничего. – Она сумела выдавить это слово и остаться на месте.

Нет. Хватит.

Тельма не позволит себя запугать. Видела она вещи пострашнее этих глаз. И подавшись вперед, она заставила себя смотреть.

Превозмогая тошноту.

И панику.

И… и чем дольше вглядывалась в это лицо, тем легче становилось. Обыкновенное, пожалуй. Некрасивое. Негармоничное, но все одно привлекательное. Чем?

Брови светлые, почти белые. И кожа белая. И волосы, которые он, вопреки обычаю целителей, не стрижет, но напротив, отрастил и в косу заплетает. А главное, что плетение это знакомо… определенно, знакомо… вот только где Тельма его видела?

– Простите. – Он улыбнулся, осторожно, не показывая зубов, и Тельма отметила несуразность этой улыбки. – Мы раньше не встречались?

– Нет.

Она бы запомнила человека, чей вид способен был вогнать ее в панику.

– Да… пожалуй… – Он все же убрал руку.

И убрался из комнаты.

– Ну? – Рык Мэйнфорда заставил очнуться, стер остатки страха. – И что это было?

Злится? Определенно. Сила вон готова выплеснуться, а этого допустить никак нельзя. Сотрет все, что тут есть. Если тут, конечно, хоть что-то да есть.

– Не знаю. – Она обняла себя. Кажется, ее колотило. – Он… он меня пугает.

– Чем? – Мэйнфорд успокаивался столь же моментально, как и вспыхивал.

– Не знаю. Просто… о чем он говорил? Прости, но… я, кажется, все пропустила. Раньше со мной такого не случалось. Я… исправлюсь.

– Куда ж ты денешься, – проворчал Мэйнфорд и, к счастью, оставил Тельму в покое. – Джонни, ты как?

– Она не сама. – Джонни встал на колени у кровати. – Она ведь не могла сама, да?

И вопрос его прозвучал столь жалобно, что у Тельмы появилось преогромное желание обнять этого паренька, который был ненамного старше ее.

– А мы это сейчас выясним… Тельма?

Она кивнула.

Работа поможет. Спасет. Спрячет. Только, прежде чем шагнуть за грань чужих воспоминаний, Тельма тщательно вытерла руку. След чужого прикосновения жег кожу.

…комната.

…и хлопнувшая дверь, на которой Синтия выместила свое раздражение. Плюшевый медведь, сброшенный с кровати.

Телефон.

Этот – новейшей модели, с изящным резным диском, который проворачивается легко, мизинчиком.

– Привет, это я… конечно, ты занят! Ты всегда слишком занят для меня! – Она разрыдалась и слезы были крупными, что горох. – Вы все… только пользуетесь… вот увидишь… все вы увидите…

Синтия прижала трубку к груди.

– Нет, нет… и не отговаривай меня! Жизнь окончена! Я не могу вот так… без него…

Последние слова она воскликнула, воздев руку к потолку, и грозди кристаллов, с лент свисающих, зазвенели.

– Он отверг меня… и я не желаю больше жить!

Синтия швырнула трубку на рычаг и упала на кровать. Она лежала так, глядя в потолок, минут пять. Потом встала, подошла к зеркалу, поправила несколько растрепавшуюся прическу. Присев на розовый пуфик, Синтия подвинула пудреницу. Несколько секунд она сосредоточенно разглядывала свое отражение в зеркале, затем коснулась пуховкой щек и шеи. Подправила линию бровей. Освежила помаду.

Заключительным штрихом стали духи.

Капля на запястье, капля на шею.

Удовлетворенно кивнув, Синтия вытащила из ящичка упаковку таблеток. Вновь посмотрела на часы… и высыпала таблетки на столик. Отсчитала дюжину.

Глотала по одной, не разжевывая.

Запивала водой из графина.

Упаковку с остатками лекарства она бросила под кровать.

Встала.

Покачнулась. Нахмурилась… и вновь посмотрела на часы.

К кровати Синтия шла шатаясь. Держаться на ногах ей явно было сложно, но она держалась. И дошла. И рухнула навзничь, раскинув руки. Так и замерла…

…пауза длилась.

Пять минут.

Десять. Тельма могла бы разрезать, выкинуть ненужное время, но она отчаянно боялась пропустить что-либо важное.

Пятнадцать.

И стук в дверь.

– Синтия! – Голос, который заставил Тельму вздрогнуть и отступить, едва не выпустив руку Мэйнфорда. – Синтия, открой немедленно…

Он стучал в дверь.

И та не выдержала, поддалась.

Теодор влетел в комнату и, выругавшись, – следовало сказать, что получилось у него более чем эмоционально – бросился к кровати.

– Синтия… что ты…

Он поднял ее, уже неживую – Тельма ощутила, что в этом кукольном теле жизни не осталось – и встряхнул. Голова Синтии безжизненно запрокинулась. Тельма отметила некрасиво раззявленный рот и нить слюны, что сползла до подбородка.

– Синтия… – Теодор это не произнес – прохрипел. И тело выпустил, но не отступился.

Тельма слышала, что порой целители способны одолеть саму смерть, но это был явно не тот случай. Теодор старался.

Он рванул клетчатое платье и, положив руки на кожу, выпустил силу.

Тельма видела ее.

Искристую.

Белую.

Оживший лед, не иначе… она залюбовалась сложным рисунком ее, и даже испытала сожаление, что не способна просто прикоснуться к этой силе, попробовать ее на вкус.

Это был бы вкус полыни.

И еще – крепкого кофе, и быть может, самую малость – перемерзшей рябины, той самой, что росла в Веринг-Хай, третьем по счету приюте. Рябина была старой и высокой, и до ветвей ее, увешанных красными гроздьями, было сложно добраться.

Но голод – хороший стимул.

И было время, когда та самая рябина, покрытая ледяной коркой, являла собой лучшее из лакомств.

…сила уходила в тело.

Сквозь тело.

И Теодор сдался. Он сел на стул и сгорбился. Бессильно опустились плечи, и руки повисли, и Тельма, здесь, в воспоминаниях, она нисколько не боялась его. Напротив, тянуло подойти, прикоснуться.

Успокоить.

Но она лишь позволила себе завершить работу.

– Она сама… – Тельма первой нарушила молчание и огляделась. – Она сама… себя… получается, что действительно сама?

Мэйнфорд качнул головой. Вот он не выглядел озадаченным, скорее уж уставшим. Какой день кряду на ногах? Ведь устает дико. И почему ей именно сейчас думается о нем и этой его усталости?

И еще о льдистой силе.

…у силы нет оттенков. Все – индивидуальное восприятие, оно любит шутки шутить.

– Не получается. – Мэйнфорд пинком выдвинул пуфик на центр комнаты. – Сама да не сама… док, глянь-ка на коробочку. Что скажешь?

Джонни, до того стоявший тихо, верно, опасавшийся движением или, Бездна упаси, звуком разрушить ткань воспоминаний, шевельнулся. Он наклонялся медленно, будто воздух вокруг него стал густым, и Джонни приходилось преодолевать немалое его сопротивление.

Он с трудом дотянулся до флакона.

В последний миг убрал руку, но лишь затем, чтобы платок достать. Правильно, вряд ли на этом флаконе что-то есть, но порядок осмотра должен быть соблюден.

– Теридоксин…

– Его и вправду прописывают от сердца?

– Да… для стимуляции работы…

– А если здоровый человек примет? – продолжал допытываться Мэйнфорд, но руки не убрал. Хорошо, что не убрал. А его сила другая, горячая, огненная. И наверное, поэтому они с Теодором друг другу не понравились.

Визуализация антагонизма.

Если сделать раскладку, то наверняка окажется, что сила их имеет обратные вектора воздействия. Редкое явление, достойное того, чтобы быть запечатленным в какой-нибудь заумной статейке.

– Смотря сколько принять… если одну-две таблетки, то сердечный ритм засбоит, но выровняется.

– А если с полдюжины?

– Не знаю. Я ничего подобного не слышал. Если теоретически… то он расширяет энергетические каналы миокарда. Улучшает питание. Способствует большему приливу энергии… превышение дозы… – Он задумался, повернув баночку боком. Открыл. Вытряхнул таблетки на ладонь. – Превышение дозы… сильное превышение… экстремальная стимуляция. Больше энергии. Шире канал. Но есть пределы… превышение пределов приведет к спонтанному прорыву… или схлопыванию. Однозначно – нарушению циркуляции силы… у человека с даром возможна компенсация за счет спонтанного выброса…

Он подошел к столу и, выбрав из таблеток одну, положил на зеркальце. Из нагрудного кармана появилась складная лупа.

– А у человека, лишенного дара… это как увеличивать давление внутри двигателя при заблокированных клапанах.

– Двигатель разорвет, – Мэйнфорд наблюдал за доком с явным интересом.

– Да… сердце… скорее всего, просто откажет. Но, как мне кажется, первичная реакция наступит не со стороны сердца… мозг… конечно, мозг… теридоксин считается миотропным препаратом, но он же является и нейролептиком… да… основа очень похожа… такая же у тоофена. Им лечат легкие расстройства… бессонницу, скажем, вызванную дисбалансом энергообмена. Усталость… неплохой стимулятор, хотя и устаревший… интересное решение.

– Док!

– Что? – Джонни отвлекся от таблетки. – Простите… конечно… передозировка тоофена вызывает гипервозбудимость. Приступы агрессивности. Или апатию… длительный прием ведет к энергетическому истощению, поэтому его сейчас сняли с производства. А вот теридоксин… теридоксин при схожих свойствах разрешен. И рекомендован. Надо будет написать…

– Напишешь. Синтия, – напомнил Мэйнфорд, и весь научный пыл Джонни испарился моментально. Он точно вспомнил, что держит в руках не просто решение логической задачи, но лекарство, которым отравилась его невеста.

– Если она приняла его… странно, конечно, но… ее мозг отключился бы первым. Глубокий обморок. А потом и остановка сердца… милосердная смерть.

– А что странного?

Тельма не мешала. Как на ее взгляд, странного в этой истории имелось с избытком. И оглядываясь на прочтенное воспоминание, она отмечала все эти странности.

Разговор по телефону.

Фразы эти, будто украденные из радиоспектакля о несчастной любви. Картинные слезы. Картонные позы. И эта истерика, которая отпустила Синтию слишком уж быстро. Настолько быстро, что Синтия решила перед смертью макияж поправить… пудра, карандаш, помада. Ей как будто было не все равно, в каком виде ее обнаружат. Или действительно не все равно?

Нет.

Фальшивка.

Все, от первого слова, произнесенного по телефону, до последнего вздоха, фальшивка. Только смерть настоящая.

– Дозировка… здесь на упаковке значится сотка…

– А на деле? – Мэйнфорд подобрался и руку убрал.

– А таблетки, вот. – Джонни подвинул пальцем ту, которая лежала на зеркальце, и лупу подал. – Пятисотки.

Лупу Мэйнфорд не принял, лишь уточнил:

– То есть, если представить, что умирать она не собиралась… всерьез не собиралась. А, скажем, хотела устроить спектакль с самоубийством… мол, прощай жизнь, коварный соблазнитель бросил меня накануне свадьбы…

Щеки Джонни вспыхнули. Это себя-то он считает коварным соблазнителем? Впрочем, Тельма смешок сдержала. Не время и не место.

– …и для того спектакля позвонила старому приятелю. А потом нажралась таблеток, чтобы он обнаружил ее в таком вот состоянии и спас… Тельма, ты считала? Сколько она съела?

– Около дюжины.

– Дюжина таблеток по соточке… смертельная доза?

Джонни задумался, но все же покачал головой.

– Нет. Она потеряла бы сознание и… и она не поступила бы так! Это же опасно! Это…

– Это заставило бы тебя мигом позабыть про пропавшую сестрицу и свои обвинения. Скажи, если б тебе позвонила мамаша Синтии и сказала бы, что ее дражайшая девочка от расстройства таблеток нажралась и ныне при смерти находится, ты бы прибежал?

Джонни отвернулся.

– Прибежал бы, – ответил за него Мэйнфорд. – И на коленях бы прощение вымаливал. Был бы прощен… там, глядишь, заодно уговорила бы она тебя уйти.

…а это многое объясняет.

Не самоубийство, а игра в самоубийство, рискованная, но с гарантированным выигрышем. Она ведь неплохо успела изучить Джонни. И пожалуй, прав Мэйнфорд, старый добрый недруг, во всем прав.

Прилетел бы.

И прощения просил бы, если не на коленях, то почти. И умолял бы вернуться, забыть распри. Сам бы себе на шею накинул поводок вины. А Синтии оставалось бы время от времени за поводок дергать, напоминая, кто в доме главный.

Джонни и сам не понимает, как ему повезло.

– Угомонись, док. – Мэйнфорд ткнул в таблетку пальцем. – Думаю, гениальная эта мысль не сама зародилась в голове у твоей подружки. Подсказали. А заодно и таблеточек дали. Она ж у тебя не особо в лекарствах разбиралась, верно?

Кивок.

И растерянный взгляд. Он, Джонни, достаточно умен и критичен, и когда покажут записи – а Тельма не сомневалась, что записи ему покажут, – признает правоту Мэйнфорда.

Озлобится.

Жаль. Озлобленных людей в мире куда больше, чем наивных. Но так выживать легче.

– Вот и я думаю, что сама она б травилась аспирином… или еще какой ерундой… нет, это вот, – несчастная таблетка выскочила за пределы зеркала, – ей дали. И сказали, сколько принять. Объяснили, что отключится она, а очнется уже в палате… и разыграть сцену заставили, зная, что писать станем.

Мэйнфорд хмыкнул и щеку поскреб.

– Этот гад над нами издевается, не иначе.

И в этом имелся смысл.

Глава 38

Джонни молчал до самого Управления.

Он сидел боком, сгорбившись, сунув бледные ладони в подмышки, и молчал. И когда машина остановилась, очнулся не сразу.

– Мне надо с тобой поговорить. – Он уставился на Мэйнфорда поверх дурацких своих очочков, которые съехали на самый кончик носа. И Джонни больше не пытался их поправить. – Пожалуйста…

– Хорошо.

Разговаривать не хотелось.

И пить не хотелось, а придется, потому как парень в одиночку пить не станет, гордый и глупый. Отправь его, и вернется в свою нору, закроется там и будет сидеть, зализывая раны, размышляя о том, где и когда ошибся. И как знать, до чего додумается.

Такие вот умники нередко доходят до удивительных глупостей.

– Кохэн…

– Отвезу.

Тельма, сонно прищурившаяся, кивнула. Вот и хорошо… хоть за кем-то присмотрят.

– А… мы куда? – Второй раз Джонни очнулся уже в баре, и то Мэйнфорд не мог бы сказать, что выпал тот из собственных мыслей надолго.

– Сюда.

– Зачем?

Глупый вопрос. Зачем ходят в подпольные бары? Чтобы напиться. И Мэйнфорд, усмехнувшись, велел:

– Пей. Полегчает.

А Джонни подчинился.

«Веселая рыбка» было заведением если не древним, то с историей. Возникло оно, поговаривали, вместе с Нью-Арком или немногим позже, и с той поры если и изменялось, то мало. Как-то так получалось, что несмотря на непосредственную близость к Третьему управлению, а может, именно благодаря этой близости, «Веселая рыбка» и жила, и процветала.

Здесь было тихо.

Для бара.

Ни тебе певичек, ни музыкальных автоматов, из развлечений – пара бильярдных столов, давно уже утративших исходную зелень, да колода засаленных карт, которую можно было одолжить у бармена. Поговаривали, что одно время в подвалах и казино имелось, но его сам хозяин закрыл, ибо доставляло оно немалое беспокойство.

В «Рыбку» заглядывали те, кто хотел напиться, просто и без изысков.

И местная атмосфера к тому располагала донельзя. Низкие потолки, серые скучные стены с серыми же снимками старого города. Запах табака и алкоголя, который здесь, отдавая дань нынешним веяниям, подавали в пузатых кривобоких чайниках.

«Рыбка» уважала закон. Полиция… у полицейских тоже случались дрянные дни.

– Пей. – Мэйнфорд поднял чашку. – За упокой души ее…

Джонни выпил одним глотком и поморщился. Не привык к подобному? Местный алкоголь и в лучшие времена имел сомнительное происхождение. Ныне же и вовсе… с другой стороны, что еще ждать от политиканов… восемнадцатая поправка… здоровье населения… ага, так и пошло вверх, это самое здоровье.

Мэйнфорд опрокинул чашку одним махом и зажмурился.

Ядреный.

А из закусок здесь – яичница с беконом и жареный хлеб. Хотя, следовало признать, яичницу готовили отменно. Наловчились за столько-то лет.

– Пей еще и слушай. – Лучше было бы, конечно, показать пареньку, что в квартире записали, но техников поблизости не имелось, а пить в Управлении – дело дурное.

Поэтому Мэйнфорд просто перескажет, как сумеет.

Он и говорил.

А Джонни слушал. Ковырял яичницу, которую подали прямо на чугунной сковороде. Та, судя по виду, была ровесницей «Рыбки», заросла снаружи угольной коркой, пропиталась запахом жира и острой приправы, которую местный повар сам делал, а из чего – лучше не спрашивать.

– Значит… значит, она меня не любила. – Джонни ел, вряд ли понимая, что делает. И пил. И не пьянел, и это не было хорошо. – Ну да… вам, наверное, смешно.

– Нет.

– Хорошо… я… б-боюсь быть смешным. А тут… она меня не любила, – теперь это было не вопросом, а утверждением. – Она… она п-правда сама ко мне… я бы никогда… она такая красивая… и состоятельная… я только-только в Управление п-пришел. Случайно п-познакомились. Мне казалось, что случайно… она свой платок забыла… такой…

Джонни нарисовал в воздухе что-то квадратное.

– Шелковый… и я д-догнал. Вернул… и н-не знаю, как решился п-пригласить. Она согласилась… мы начали встречаться. А выходит, что ей м-меня… п-просто м-меня…

– Отдали, – подсказал Мэйнфорд.

В голове слегка гудело.

– Д-да… отдали… н-но не п-пойму, зачем?

Этого Мэйнфорд и сам не понимал. Разве что… Джонни был своим в Управлении и доступ имел ко всем делам, что архивным, что нынешним. Но… слишком сложная интрига. Да и переписывала Синтия отнюдь не полицейские заключения, а опыты Джонни.

– Д-да… – Джонни сам налил себе и выпил, уже не морщась. – Это имеет смысл, если кто-то п-пытается п-повторить работу. Но все раскладки не п-полны… я лишь заметки делал. Они, конечно, интересны, н-но…

– Не настолько.

– Д-да… и если ему нужна моя работа, то п-почему Синтия настаивала, чтобы я ее б-бросил? В этом нет логики.

– Нет.

Второй чайник пошел легче. И в голове наступила если не определенная ясность, то во всяком случае покой.

– Я п-про д-другое хотел п-поговорить. – Чем больше Джонни выпивал, тем сильнее заикался, но при том речь его оставалась ясной. – Т-те б-бумаги, которые ты дал… их уб-били.

– Кого?

Мэйнфорду пришлось сделать усилие, сосредоточиться, чтобы вспомнить, какие именно бумаги он давал Джонни.

– Т-тех д-девушек… которые аборт сделали. Они не сами. Их уб-били… я так д-думаю… п-понимаешь. – Джонни ткнул вилкой в сковороду. – Все дело в п-препаратах! Смотри, п-пыльца… ф-фельмонал и гетбутилан. Н-не сочетаемо! – это Джонни сказал громко и еще кулаком по столу бахнул, верно, для особой выразительности. – Д-допустим, п-пыльца использовалась вместо морфина. М-морфин снял бы боль… аб-борт – б-болезненная п-процедура.

В «Веселой рыбке» не принято было слушать чужие разговоры, да и бар был пустым, или казался таковым, но Мэйнфорд все одно поднял завесу молчания.

– Но ф-фельмонал… ф-фельмонал… – Джонни повторил название препарата с явным удовлетворением, радуясь, что язык еще ему подчиняется. – Ф-фельмонал разжижает кровь… гетбутилан – расширяет сосуды… их н-назначают при п-проблемах с сердцем.

Вилка выпала из пальцев дока и исчезла под столом. Джонни попытался было наклониться, но покачнулся и едва не упал.

– Ой, – сказал он. – Г-голова к-кружится… я н-напился, да?

– Да, – охотно подтвердил Мэйнфорд. – Но не отвлекайся. Чего там…

– Гетбутилан… ага… пыльца тоже на сердце действует… оно биться чаще начинает… тук-тук… – Джонни постучал по столу. И снова, но чаще. – Тук-тук-тук… тук-тук-тук… кровь идет-идет… и выходит… п-при аб-борте на поздних сроках всегда существует риск не справиться с кровотечением. П-потому дают другие п-препараты, которые нап-против к-кровь делают густой. А тут… п-представь… у нее и так к-кровотечение… кровь не с-сворачивается… с-сосуды расширены… и с-сердце тук-тук-тук…

Мэйнфорд отнял чашку с виски.

– Погоди, то есть… эту дребедень не могли назначить случайно?

– С-случайно? – Джонни посмотрел на него с явной обидой. – Н-нет! Т-ты что… это же очевидно! Эт-то не ошибка… он хотел, чтобы они… чтобы не очнулись… и выглядело все, б-будто случайная смерть… т-только не п-понятно, п-почему никто не заметил.

Потому что никто не смотрел.

Очевидно же.

Девица подгулявшая. Нежелательная беременность. Подпольный аборт. И смерть.

Случается.

Случается даже чаще, чем хотелось бы того. И потому дорогой братец ратует за легализацию абортов, как единственный способ… чего-то там, Мэйнфорд читал предвыборные речи. И как-то даже дебаты слушал. Зачем тратил время на дебаты?

А хрен его знает.

Главное, что нет ничего криминального в такой смерти. Иногда удавалось состряпать дело. Сажали, да… коновалов, которые возомнили себя целителями и утратили чувство меры. Старух-травниц, промышлявших древним способом и в том не видевших беды.

Не на них же грех.

Однажды целый подпольный абортарий накрыли, вполне приличное заведение…

Мэйнфорд потряс головой, пытаясь избавиться от алкогольного дурмана. Нет смысла. Снова нет смысла. Кто бы ни промышлял абортами, в его интересах было сохранить жизнь пациентке.

Труп – это всегда проблемы.

А тут… почему?

Потому что он, Мэйни, тоже нажрался, вот и не сообразит, в чем дело… вертится же что-то такое, этакое… вертится-крутится… как пол «Веселой рыбки». К слову, почему рыбка-то?

Мэйнфорд каждый раз собирался спросить, но забывал.

Да ну на хрен…

…нет, он подумает о бумагах.

…и о тех девушках, которых убили… зачем? Ответ на поверхности, просто Мэйнфорд слишком надрался, чтобы его увидеть. И Джонни надрался тоже, но ему нужно, чтобы глупостей не натворил. Молод. Наивен. Верит, что мир справедлив, а значит, с хорошими людьми в нем ничего дурного произойти не может. И Мэйнфорд когда-то верил.

Ложь.

Все ложь.

Истина, она не в вине, а на дне бочки с самогоном. Как осилишь, так и откроется.

– Шеф, такси вызвать? – Местный бармен, на редкость удобный своей молчаливостью, умел чувствовать потребности клиентов.

Мэйнфорд посмотрел на Джонни.

Надо же, сморило дока.

Прямо за столиком и сморило, лег, руки вытянул, вцепился пальцами в сковороду, будто отнять ее, болезную, кто-то пытается. И сопит себе. Рот приоткрыт. Слюни пузырятся.

Диво, до чего хорош.

– А…

– Скажите, куда. Доставим в лучшем виде.

Это хорошо… это правильно… и надо бы Кохэну позвонить, чтобы приглядел за доком, а то ж мальчишка… протрезвеет раньше времени, полезет выяснять, кто ж его невестушку… а и вправду, кто?

Нет, вопросы потом.

– Доставьте. – Мэйнфорд встал.

Надо же… если он на ногах держится, значит, не так уж и пьян. Или все-таки… в голове пустота. И какое это блаженство. Может, надираться почаще? Глядишь, тогда и сумасшествие отступит… нет, не выйдет. Пьяным он работать не способен.

– Такси…

– Я провожу. – Безымянный бармен был вежлив и предупредителен, но при том не было в его предупредительности и толики лакейского подобострастия.

Хороший мужик.

И Кохэн… и вообще, хороших людей на самом деле много. Просто у Мэйнфорда работа такая, что подонки встречаются чаще.

Такси – престарелый «Бьюик» – ждало у подъезда. И Мэйнфорд, с трудом втиснувшись на заднее его сиденье, с наслаждением вдохнул запах кожи и дыма.

Он назвал адрес. И лишь очутившись на месте, понял, что приехал вовсе не туда, куда должен был… а с другой стороны, он пьян.

Чудит.

Пьяным это дозволительно.

Глава 39

Сандра выглядела встревоженной.

И виноватой.

– Он… ты пойми, что он меня очень любит. – Она повторяла эту фразу снова и снова, и Тельма не могла понять, кого именно Сандра пытается убедить, ее или же себя. – Да, он совершал ошибки…

Маленькая кухонька больше не выглядела уютной. Что исчезло? Салфетки на месте. И скатерть. И снимки. И даже кружки в вязанных крючком чехольчиках. Лампа.

Абажур.

Сонная осенняя муха, которая металась, то и дело о ударяясь об абажур с неприятным тяжелым звуком. И бледные руки Сандры с красными ноготками.

– Все совершают ошибки…

– Он тебя убьет. – Тельма уже жалела, что пришла сюда, на эту кухоньку, и принесла бумаги, которые разрушили прежний уют.

– Ты этого не знаешь! – вскинулась Сандра. – Он… он милый… он меня любит! Нет, ничего не говори!

Руки взметнулись.

И бумаги полетели на пол.

– Я… я понимаю, что ты хочешь, как лучше… ты за меня беспокоишься. Но я уже не маленькая! А он… он мне цветы принес… и конфеты.

Коробка стояла на столе. И следовало признать, что конфеты в ней были отнюдь не из местной лавочки. Благородные трюфеля, настоящий шоколад, пропитка коньяком и белоснежные бумажные стаканчики для каждой конфеты. Сахарный жемчуг, в котором больше красоты, чем вкуса.

Звездочка из корицы.

Элегантно.

Изысканно даже, как и белоснежные розы, которые заняли место не в вазе, но в огромном тазу. Конечно, в вазу такой букет не поставишь.

– И все вот это, – дрожащий пальчик Сандры указал на бумаги. – Ничего ведь не доказали! Обвиняли… но любого можно обвинить! Тебя, меня…

– Я поняла.

– Нет. – Сандра тряхнула головой, и белые кудряшки ее заплясали. – Не поняла. Ты… ты как мама… она всегда пыталась контролировать, что я делаю… с кем хожу. С кем дружу. Этот плохой… тот нехороший… репутация. Если бы ты знала, как в маленьких городках трясутся над репутацией! И мама свою погубила. Она не желала, чтобы и я тоже оказалась… чтобы оказалось, что меня использовали и бросили. Как лучше хотела, а выходило… она запирала меня. Представляешь? И порой являлась… на вечеринки являлась… все смеялись.

– Я не смеюсь.

– И я не смеюсь! – выкрикнула Сандра.

– Успокойся.

На бледной коже ее проступили алые пятна. Губы тряслись. А в синих глазах затаились озера слез. Что ей было сказать? Наверное, если бы у Тельмы раньше случались друзья, она бы умела разговаривать на такие вот неудобные темы. Но друзей не было.

Кроме Сандры.

Кроме влюбленной, и потому ослепшей Сандры.

– Я ему верю! Слышишь?

– Слышу.

– И он… он меня любит! Сейчас… я тебе принесу… покажу… – Она метнулась из кухни, едва не сбив Тельму, чтобы спустя минуту вернуться с футляром. – Вот. Посмотри.

Футляр этот Сандра сунула в руки Тельмы.

Узкий.

Тяжелый. Основа – благородное дерево. И бархатная шкурка. Крохотный серебряный замок.

Внутри – широкая полоса браслета.

– Видишь?! Ты видишь? – Сандра приплясывала от нетерпения. – Это он принес.

– Можно?

Тельма не спешила прикасаться. А вещица не из дешевых, даже если не принимать во внимание работу – а работа была отменной, – все одно не из дешевых. Белое золото. Алмазы мелкие, но много, в сумме карат на пять наберется.

– Думаешь, он его с трупа снял? – с вызовом поинтересовалась Сандра.

Неплохо бы… получилась бы улика, которой, глядишь, и хватило б, чтобы отправить героя-влюбленного за решетку. Сандра бы тогда… что, смертельно обиделась? Отказала бы в дружбе?

Но осталась бы живой.

– Смотри, конечно. И давай, если ты ничего не увидишь, просто закроем эту тему. И приятелю своему скажи… не надо сюда ходить.

Это она про кого?

Кохэн… конечно… тоже предупредить пытался? Бесполезно. Не послушает она.

– Донни… он хороший парень.

Наверное. Когда-то был. Все подонки, как подсказывал опыт, когда-то были или хотя бы казались хорошими парнями.

Тельма провела кончиками пальцев по холодной россыпи алмазов.

Драгоценные камни – это не плоть, это память воплощенная, исправить которую не так и просто. Потому-то и хранят родовые драгоценности, потому-то и бояться замарать их. А уж о проклятиях, на камнях сделанных, не один учебник написан.

И если хотя бы капля крови коснулась алмазов…

Камни молчали.

Нет, они помнили многое. Темную утробу горы. И столетия роста. Голоса вулканов. Удары кирки. Шорох воды, летящей по желобу. Унылую песню заключенных. Тельма могла бы рассказать, что добыли их на Кармейнской каторге. Камни помнили людей и руки, через которые прошли. Толстые пальцы оценщика. И ювелира, что долго возился, выбирая из груды подходящие…

…они помнили, как менялись, как роднились с металлом, преображаясь в браслет. И как лежали, дожидаясь своего часа.

– …выбирай. Эй ты, покажи нам что-то достойное этой красавицы… – Мужской голос доносился издали. – А ты, крошка, не стесняйся…

– Донни…

– Вот, глянь, какой браслетик… покажь его нам. Нет, не так. Сандра, примерь… тебе нравится?

И восторженный вздох. У нее никогда не было ничего подобного.

Алмазы!

Настоящие алмазы! Девчонки слюной захлебнутся. Нет, вовсе не зависть нужна Сандре, но затаенный восторг и подтверждение тем самым, что она сделала правильный выбор.

Донни ее любит!

Конечно, любит… вот он, вытащил бумажник и отсчитывает сотенные купюры.

Две тысячи триста!

Безумие! Да Сандра в жизни столько денег не держала…

– Крошка, ты прелестна… поцелуешь?

Поцелует.

И снова.

И будет целовать, не за браслет, он, конечно, красив, но Сандра ведь не шлюшка какая-нибудь, чтобы за цацку запродаться. Нет, она будет целовать, потому что любит его. Как иначе она докажет свою любовь?

Алмазам смешно.

И Тельма с сожалением вынуждена браслет вернуть.

– В нем нет ничего криминального. Чистый. – Она не привыкла лгать, и хотя, наверное, постаравшись смогла бы устроить ложное воспоминание, но… разве это убедило бы Сандру?

– Вот видишь! – Она вздохнула с немалым облегчением. – Я же тебе говорила…

– И обещала познакомить.

Браслет лежал. И Сандра не спешила его примерить, держала на вытянутых руках, любовалась, а примерить не спешила. Почему? Ей ведь нравится эта вещь. Или Тельма опять чего-то недопоняла?

– К-конечно, но… ты не обижайся только, ладно? – Сандра закрыла футляр и коробочку поставила на стол. – Я говорила с Донни и он…

…не пришел в восторг от идеи. Странно, с чего бы это?

– Видишь ли… ты все-таки в полиции работаешь… и чтица… и ты можешь увидеть что-то…

…за что дорогого Донни спровадят на виселицу.

– Я понимаю, что в его прошлом было много… всякого. Кое о чем он мне рассказывал… это тяжело… ему столько всего пришлось пережить…

– Сандра!

– Ты ничего о нем не знаешь! – с жаром воскликнула она. – Донни изменился. У него свой бизнес! Законный… он теперь антиквариатом занимается… и еще он квартиру в Первом округе снял. Для меня. Хочет, чтобы я переехала…

– И ты переедешь.

Сандра потупилась.

Переедет. Конечно. Зачем ей отказывать, ведь Донни чудесен. Да и Первый округ от Третьего отличается. И квартира та, в которой Сандра побывала, не чета нынешней. Она чиста и просторна. Окна ее выходят на залив, и, быть может, в хорошую погоду из них видны небоскребы Острова.

Под этой квартирой расположено кафе.

Или два.

Полосатые навесы. Прозрачные витрины. Мебель плетеная, и утренний кофе со свежайшими булочками. Нет, Тельма не завидует.

Нечему.

– Я… не знаю… он хочет, чтобы у нас была семья…

– Неужели.

– Почему ты не веришь? Да, семья! И дети! Трое! Но сначала он мне прослушивание устроит… или два… или даже купит роль. Представляешь? Донни считает, что я талантлива!

– Ты талантлива, – подтвердила Тельма.

…и в той сказке, которую Сандра сама для себя сочинила, ее талант не останется незамеченным. В этой сказке будет место и гениальному режиссеру, который совершенно случайно откроет для себя Сандру. И премьере. И оглушительному успеху. Все светлячки мечтают не просто гореть, а пылать сверхновой звездой.

– Я бросила клуб… – Сандра все же присела. – Послушай, я… я понимаю, что тебе нелегко признать, но у меня есть своя жизнь. И у тебя своя. И то, что я перееду, это ведь не означает, что мы не будем видеться.

Она говорила с Тельмой, как с ребенком.

– Я… я буду звонить тебе… Донни, конечно, не одобрит…

…уж кто бы сомневался.

– …но я обещаю, что буду звонить каждый день. И он поймет, что нечего бояться. И ты поймешь. Вот увидишь, вы еще станете друзьями.

Вот в этом Тельма всерьез сомневалась. Сандра же, присев на корточки, обняла руку Тельмы, поднесла ладонь к губам.

– Все будет хорошо… просто надо поверить в это…

Ах, если бы вера что-то да значила.

А под дверью Тельму ждали.

Мэйнфорд устроился прямо на грязных ступеньках. Он вытянул ноги, перегородив лестничный пролет, а бритым затылком прислонился к двери. И Тельме показалось сперва, что он спит, но стоило ей появиться, и Мэйнфорд открыл глаза.

Желтые.

Снова желтые.

Это ведь ненормально, иметь желтые глаза, как ненормально видеть самого Мэйнфорда здесь.

– Чего тебе надо? – Она была не в настроении.

Не в том настроении, чтобы любезничать. И если бы Мэйнфорд сказал хоть слово, Тельма не сдержалась бы. Он же молча поднялся, заставляя ее попятиться. Но отступать было некуда. И дверь, та самая дверь, которую только сегодня починили, послушно открылась, впуская хозяйку.

И того, другого, кем бы он ни был.

– Что ты творишь? – Тельма выставила руку, пытаясь оттолкнуть… и ладонь провалилась в пламя.

Горячее.

Не обжигающее, нет. Ласковое домашнее пламя, языки которого обвили запястье, поползли выше, под растянутый рукав свитера. И кажется, запахло паленым.

– Мэйни, ты… ты в норме?

В желтые глаза не стоит смотреть долго.

И в конце концов, сегодня Тельма в здравом уме. И в отвратном настроении. Сегодня она потеряла друга, кто знал, что друзья – это так… ненадежно. То ли дело враги. Они – величина постоянная.

Огонь дразнился.

Щекотал.

И отступал.

Покусывал кончики пальцев и обжигал ладонь. Почти поцелуй… и надо прекратить это безобразие. Надо… и Тельма прекратит.

Наверное.

Тельма прикасается к лицу своего – своего ли? – голема, чтобы он очнулся. А он, вместо этого лишь урчит и трется колючей щекой о ладонь.

– Ты пьян.

Целовать его Тельма не собиралась. Само как-то вышло…

Пьян.

И это все объясняет.

– Завтра жалеть станешь…

Сказал бы хоть слово… а и в Бездну слова. Лишние сейчас. А завтра… завтра все равно наступит, вне зависимости от желания Тельмы. Пока же у нее есть вечер. И мужчина есть. И быть может, не самое плохое сочетание. В конце концов, в прошлый раз ей ведь понравилось.

– Только, – Тельма сама толкнула его к спальне. – Квартиру не спали, ладно?

Зверь, который притворялся Мэйнфордом, согласно заурчал.

Конец первой части

Оглавление

Глава 1

Глава 2

Глава 3

Глава 4

Глава 5

Глава 6

Глава 7

Глава 8

Глава 9

Глава 10

Глава 11

Глава 12

Глава 13

Глава 14

Глава 15

Глава 16

Глава 17

Глава 18

Глава 19

Глава 20

Глава 21

Глава 22

Глава 23

Глава 24

Глава 25

Глава 26

Глава 27

Глава 28

Глава 29

Глава 30

Глава 31

Глава 32

Глава 33

Глава 34

Глава 35

Глава 36

Глава 37

Глава 38

Глава 39 Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg