Дезавуация[1] Городская технофэнтези
* * *
«…Не правда ли, что так всепоглощающе чувство душевной пустоты, когда рушится одна из взлелеянных тобой иллюзий? Это как не спать несколько ночей, а нагом потерять чувство времени и уже не беспокоиться, что там, «за бортом»: ночь или день, вечность или миг, жизнь или смерть — не правда ли? Чувства реальности и нереальности сливаются, нет границ ни того, ни другого… Чувство потери привычной ценности, привычной цели, привычной путеводной нити, привычного сознания — всепоглощающе. Пустота зияет и уносит тебя в пропасть, тянет к себе как магнит, а у тебя нет ни средств, ни сил, чтобы сопротивляться этому, даже в мыслях…
Возможно, в другой момент ты бы нашел защиту, и средства, и силы, но сейчас у тебя их нет. Ни плохих, ни хороших, никаких. Все, что ты можешь, — созерцать и быть участником обрушений своего мира, регистратором его мучительной гибели…
Где твоя свобода, человек?
Тебе легко было быть разрушителем чужих миров, а к краху своего ты оказался не готов…
Ты на самом деле всегда был к этому не готов, просто, когда ты разрушал чужие миры, у тебя не возникало чувства потери привычной ценности, потери цели и путеводной нити. Ты обрывал эти нити для других — не для себя.
Ты думал о том, что ты воин и мудрец в одном лице, находил эстетику в разрушении и битве… Ты тренировал и тренировал свое тело, наслаждался филигранной точностью движений, мышцы твои приятно уставали, ты с восхищением замечал, как меняется их форма, как от года к году они становятся все послушнее, же гибче, все сильнее. Ты радостно вбирал в себя эту странную манящую иллюзию будущей обещанной пустоты для других… Так ты готовился. А потом началась война. Ее начало оказалось и началом твоего медленного суицида. Никто не предупреждал тебя о такой возможности. Никто. И ни в одном манускрипте о такой инверсии сознания не говорилось. Разумеется, иначе как бы тебя заставили поверить в иллюзию?
Война… На тот момент ты уже сумел достаточно уверовать, что она в твоей крови, в генах, как несмываемая память, что ты подтянул эту память стараниями воина и мудреца, подтянул в сердце и сознании в центр своего Я, где уже кипела энергия и сила, вера и решимость.
Боги не скупились на войну. Они дали тебе целую планету. Они даже дали ей название — твое имя…».
* * *
Северин Олегович Гольцов, поэт, бывший военный врач, ветеран кавказских войн, майор в отставке, возможно, и ожидал от своего усугубленного вчерашними возлияниями сна каких-то других ярких событий, но увы: он опять видел свою планету…
Девственные материки и океаны, перекрытые перламутровыми спиралями громадных атмосферных фронтов. Семь из одиннадцати оставшихся золотистых спутников, привязанных друг к другу стабилизирующим гравитационным полем, как семь патронов в ленте крупнокалиберного армейского пулемета. Такое ощущение, что планета уже отстрелялась и просто оставила при себе эти «заряды» как напоминание, как символ готовности все повторить. По сотому разу. Он, Северин Круарх, знал, что будет дальше, знал, как начнет войну. Почему так? И почему этот сон, точно сериал, снизошел на него?
Северин Олегович не любил фантастику и, тем не менее, смотрел ее каждую ночь во сне в огромных количествах. И там, в этих огромных количествах, он был постоянным главным героем. Все, что видел и в чем участвовал Северин Круарх, не вызывало у Северина Гольцова претензий, никаких натяжек в сюжете и детализации боевых событий он не отмечал, но в то же время было…
Было какое-то внутреннее несогласие, как было несогласие с той реальной войной, на которую его направили добровольцем. На той реальной войне он, Северин Гольцов, сначала никого не убивал, только лечил и спасал, бывало, даже чужих, потом — случилось…
Отбивались с отступающей ротой солдат. Убили командира, и ему, полевому врачу-хирургу, пришлось взять командование на себя. Семнадцать чеченов из бандформирования положил он в итоге. Уже перед комиссованием, на базе, сержант-затейник Семка Кулиш как-то предложил ему сделать крутое тату трофейной машинкой на любом месте. Северин подумал и показал место: между средним и безымянным пальцами — крохотный участок для крохотной цифры 17. И больше никаких наворотов. Потом он пил…
Жена прислала длинное, все объясняющее письмо, смысл которого складывался в шесть фраз: «Север, прости. Жизнь дурна. Заявление на развод я подала. Дочка со мной. С тебя добровольные алименты. Прощай!..». Потом он писал стихи…
Хулиганские матерные стихи вперемешку с тонкой «струнно»-грустной лирикой и пил водку. Водка заявление на развод подавать не собиралась еще долго. Потом…
Ночью их закидали огненной смертью из минометов. Семка Кулиш умирал на его глазах. А Северину осколок разворотил полживота. Его успели вывезти на спасательном вертолете. Потом…
Почти год одних госпиталей…
А теперь вот сон. Несколько лет — сон, где он в облике Северина Круарха воюет с целой планетой. Один.
* * *
Жизнь дурна! Жизнь дурна? Жизнь дурна… Иногда он повторял эту фразу вместо зарядки, почти каждое утро. Потом обнаруживал, что к вечеру все его душевные силы, словно запрограммированные этой установкой, сдавались, а еще чаще сгруппировывались вокруг одного желания — отключиться. Он понял, что отключаться можно по-разному. Можно не спеша провоцировать и время, и пространство, плавно входя в пике, подрывать себя «замедленными минами» сожалений, раскаянья, смятения всех видов и планов, а можно, набрав высоту, «отключать двигатель», «вырубать связь» и падать со скоростью кометы, входящей в плотные слои атмосферы. Так гореть… И сгорать. А утром снова обнаруживать себя на кровати и проговаривать: «Жизнь дурна. Здравствуй, жизнь!». Он даже почти уверовал в себя как в оптимиста. Но чувство это скоро проходило, а время, время требовало заполнения чем-то осмысленным, чем-то человеческим, чем-то настоящим… Но не было настоящего. Были бессонницы со стихами или сны с затянувшейся фантастической войной.
Были еще друзья, которые иногда звонили и что-нибудь предлагали… Предлагали запись на телевидении, шашлыки на природе, веселых девочек, финскую сауну, ночные гонки на авто, чайные церемонии, походы в горы, прыжки с самолета в эластичных флаер-костюмах, просто пьяные и радушные компании. Предлагали все. Он разговаривал с ними, а про себя слышал, как они тщательно прятали от него свое заветное «жизнь дурна», и уличал их во лжи… Всех. Почти всех. Но принимал предложения. И, возвращаясь со всех приключений дня или ночи, думал, как и каким образом снова будет себя выключать. Однажды он задумался о том, почему никогда не планировал события дальше одного дня в будущее. Никогда не радовался и не предвкушал ничего из желанного.
«Что же ты за человек такой, Северин?» — вопрос звучал и звучал в это утро, как набат, как тугой выхлоп из фугасной установки, как назойливое чтение молитв в христианских храмах, вопрос звучал, но ответ не приходил… Все не приходил.
Ну вот, кажется, началось… Звонок мобильного с рингтоном «Реквием Моцарта», высветилось имя: «Глеб Курвиц»… Глеб, пошел бы ты к дьяволу! Хотя, нет, пожалуй, стоит послушать этого окололитературного прыща, пусть поговорит, покичится своей книгой, место которой, впрочем, в приемниках городского коллектора. Нет, не поговоришь. Передумал. Убью тебя как класс. Прямо сейчас…
— На проводе, — ответил Северин Олегович, сметая крошки хлеба с компьютерного столика. — Только ты, Глеб, наверно, вообразил, будто мы все такие отстойные… Старичье, мол, и все такое… Я помню твои приколы. Ты думаешь, ты оторвался от серых будней тесного душегубского социума?.. Ты думаешь, он тебя поблагодарит за неслыханный эпатаж? Ты, Глеб, еще маленький, понял? И не вздумай мне болтать о своем опыте. Нет его у тебя, нет! Ладно, как говорится, не будем о личностях… Теперь попробуй, выболтайся, моя жилетка еще сухая. Но долго я тебе этого кайфа не обещаю… Не хочешь говорить? Ты разочарован? Ах, прости, прости… Я старьевщик вольного нетрадиционного духа протеста против всего выдуманного… Пошел ты на, Глеб! И стихи свои выброси на помойку!
Так, пожалуй, с этим покончено. Одним понтовитым кривлякой станет меньше, хотя бы на глазах. Вряд ли теперь Глеб Курвиц, этот недоделанный эмо-переросток, сунется в одну кассету к нему, Северину Гольцову, поэту драматическою фарса и настоящему патриоту. Да, черт возьми, настоящему патриоту. Но объяснять свой патриотизм он никому не станет. Кто поймет, тот поймет. А для остальных сообщаем: пошли вы все на!
Северин Олегович отправился в ванную чистить зубы и умываться. В голове уже крутились первые строки будущего стихотворения:
Сомкнутъ ряды! Примкнуть штыки! В атаку… товсь! В атаку… товсь! А смерть не мякиш, мужики… Поем на жизнь, летим наскрозь…[2]Особенно ему понравилось это последнее слово «наскрозь», что-то из древнерусского, мощного, настоящего. Нынче таких слов не помнят, не знают: все какие-то «провайдеры», «дистрибьюторы», «энерджайзеры», «саппорты», «копирайтеры»… И мозги наших обезьян от бизнеса промокают, впитывают эти американизмы, как губка разлитую на столе сладкую водичку. Наскрозь, ясно вам, обезьяны, наскрозь, и точка! Открывайте словари и слова варите…
Завтрак. Да, теперь завтрак, но прежде проклятые таблетки. Держать селезенку, печень, сердце и кровь. Точней, сахар в крови. Диабет, будь ему пусто! Нервы сдались еще тогда, после Кавказа, после тяжкого ранения. Особенно сдались после письма бывшей жены. И на кого она его променяла? На какого-то коммерсанта с фамилией из рядов исконно братского народа: Нудельман…
И что ему, Нудельману, было за дело до его севериновой маленькой дочки? Удочерять он ее, Нудельман, естественно, не стал. Слава Богам! Хоть в одном жена проявила понимание, значит, не совсем конченой оказалась. Продала, конечно, за деньги свою молодость и желание сделать карьеру, но хоть фамилию Гольцовых дочери оставила. Катюха уже замужем и тоже себе свою фамилию оставила. Молодчинка! Отца она любит, хотя и звонит не часто. Не говоря уж о том, чтобы в гости наведываться. Эх, Катерина Севериновна, знали бы Вы, родная, на каких звездолетах Ваш отец во сне летает! А во сне ли?
Северин Олегович задумался. Хорошая идея мелькнула… Продать бы свои сны Голливуду, по миллиону на серию: озолотился бы, и Нудельману нос утер нешуточно… Мечты, мечты, где ваша сладость? Гадость… Таблетки…
Весь день до вечера Северин Олегович писал стихи. Все ладилось и строилось сегодня. Традиционные проводы Солнца были близки. Уже отпотевала извлеченная из северной мерзлоты холодильника бутылка «Медов», красовался на столе аккуратный, как японский садик, ужин холостяка, глянцево и загадочно поблескивал богемский хрусталь рюмочки и фужера, когда снова прозвучал «Реквием Моцарта» на мобилке…
— На проводе… — ответил, не глядя на высветившее на экранчике имя абонента Северин Олегович.
— Север, ты помнишь, что завтра концерт в Клубе ветеранов перестройки? Тебе выступать. Прочитаешь, как всегда, что-нибудь патриотическое. По списку ты после Курвица…
— После Курвица не буду. Лучше расстреляйте. Этому выскочке без года неделя! Откуда вы его подобрали, Модеста Ольгердовна? Я себя уважать перестаю. Вы председатель городского Лито, Модеста Ольгердовна, вы-то уж должны понимать, что такие Курвицы только портят ваше же стадо. Да, я не оговорился… все ваше литературное стадо. У которого вы, Модеста Ольгердовна, достойный вожак…
— Все сказал, Север? Я польщена. Но это все равно ничего не меняет. Ты после Курвица. Спокойной ночи.
— …!..?..!..?
Почему так получается, спросил сам у себя Северин Олегович: обязательно, когда ты хоть на время начинаешь сочувствовать миру, пытаешься вымученно улыбнуться ему, порадоваться хоть на каплю за себя и за него, и… вот тут же кто-нибудь, нечуткий, небрежный, далекий от твоих чувств человечек позвонит тебе и испортит пошедшее на поправку настроение? Неужели закон подлою упавшего бутерброда так неисправим? Куда физики смотрят? Куда смотрят все эти устроители пространства и времени? А хотя… Северин Олегович начал проводы Солнца.
К десяти часам он уже почувствовал сигналы отключки. Сон пришел к нему, как всегда, вовремя, словно по расписанию…
* * *
Земля выплевывает навстречу небу рой умных механических фурий. Навстречу небу несутся они, обтекаемые крылатые воздушные пираньи, настроенные на тепло, жаждущие найти, догнать тепло — и объять его жарким приветствием взрыва. Навстречу небу несутся они — и навстречу тебе.
Ты подпускаешь их почти вплотную, ты видишь их безликие, крашенные черным морды, твои тренированные нервы вибрируют в ожидании самого лучшего мига. Ты ложишься на крыло и в самый лучший миг пропускаешь их под собой. Под собой — и в километре над землей.
Обманутые, они быстро ориентируются и разворачиваются, чуя тепло твоих крыльев. Поняв это, ты чиркаешь перед собой теслажезлом, и рой пираний вспыхивает в огненных объятиях с выстроенной тобою стеной белоснежной плазмы.
Ты взираешь на землю с километровой высоты. Земля продолжает говорить с тобой — в разговор вступают холмы, молчавшие до того. Это невозможно — но это происходит. Ты уже производил разведку этих высот, они были пусты. Но теперь они плюются пираньями.
Это невозможно — но вся земля под тобой (земля, которую сто снов назад ты уже считал без мгновения своей) вдруг разверзается мягко-жесткими кавернами бесчисленных орудий, скрывается в дымах, язвится черными глазами и плюющими ртами…
И ты танцуешь в перекрестном огне, испепеляя теслажезлом самое пространство, хлеща молниями по земным глазам и ртам… Темнеют тучи вверху, низ затаривается дымом, и твои крылья боевыми веерами рассекают серую вязкость, застлавшую весь танцпол твоего оружия…
Твои крылья — шедевр биотехнологии, генераторы и регенераторы, четырехсуставчатая песнь титана, пластика и мозгового вещества. Они прорастают сквозь бронехитин доспехов в твое тело нервными окончаниями; они послушнее твоих собственных рук и быстрее твоих мыслей. Их размах накрывает батарею противника — и они, наконец, выносят тебя из дымной облачности.
Ты оглядываешься, ведь минуту назад тебе было все равно, что небо и земля тысячу раз поменялись местами. Ныне — прозрачный покой стратосферы.
Ты мысленной командой регенерируешь активные элементы в жезле. Бросаешь взгляд на землю, затянутую серым пологом.
Вдруг стягиваешь шлем, запрокидываешь голову и, вдыхая чистый ледяной разреженный воздух, находишь вдали золотистый отблеск спутника, одного из семи оставшихся на орбите.
Сотни снов назад ты одним махом уничтожил четыре его близнеца, обрекая планету на информационный хаос. Твой катер низвергся на столицу цивилизации, распространяя инфразвук и микроволны; поставив силовой купол над захваченным управленческим центром мира, ты предъявил ультиматум правительству, требуя признания власти Божественной Метрополии.
…Раса-энигма — вот как называют твои яростные боги, взрастившие и снарядившие тебя на войну, все народы галактики, исповедующие иную логику, иной способ мышления и не входящие (пока что не входящие) в Божественную Метрополию.
…Планета, загодя названная твоим именем, отданная тебе, воину-одиночке, на приобщение к Божественному сознанию, отвергла ультиматум. Ее административным иерархам и поныне все равно, в какую секунду ты
убьешь их. Ее населению точно так же важнее сопротивление, нежели жизнь.
Они все поднялись против тебя одного, и, пока не стихнет последнее их орудие, ты будешь сражаться. Ты уже пытался угрожать планете казнью заложников — целой столицы, изолированной под силовым куполом твоего катера. И, приводя угрозу в исполнение, ты надеялся, что больше не придется повторять. Когда замолчали инфразвуковые установки катера, двадцать миллионов человек были мертвы, но планету это не остановило. И больше ты не повторял содеянного. Ты принял выбор планеты — затяжную партизанскую войну — и уже много лет не уходишь с поля битвы.
Послушные крылья резко разворачивают тебя и устремляют вниз, к невидимой за дымами земле. Ты выводишь на внутреннюю поверхность забрала картину мира в тепловом диапазоне: земля под облаками горит. Радар сообщает, что в воздухе ничего не движется.
Ты пронзаешь дымное облако и обозреваешь замолчавшие холмы в свете пожаров. Тихий безжизненный ад. Ты уже вычислил командный пункт на одной из высот и спускаешься туда.
Потоками ветра от крыльев стена пламени сминается и гаснет; перед тобой люк, полузасыпанный пеплом. Теслажезл — слишком мощное оружие, чтобы взрывать им всего-навсего дверь, поэтому ты мысленным приказом трансформируешь его в квантайзер. Смертоносный полиморф ветвящимся разрядом буквально вдувает осколки бронированного люка в зев туннеля, а четырехсусгавчатые крылья сворачиваются за спиной так, чтобы ты смог войти в пространство, предназначенное для бескрылых.
Твои шаги бесшумны, несмотря на всю тяжесть тела, срощенного с броней трех видов. Все системы обнаружения работают на полную мощность — докладывая тебе, что система туннелей под холмом безжизненна.
И все же, повинуясь воинским рефлексам, ты не опускаешь квантайзер, и его фасетчатое око огненного василиска на миг опережает твои зрачки, пока вы (единым организмом шествуете по лабиринту, взрывая дверь за дверью и не находя ничего и никого.
Тихий смех.
Тихий, далекий, мелодичный смех звучит так неожиданно, что ты не сразу понимаешь: акустические системы шлема на него не среагировали… А он повторяется, еще дальше и тише, звонким дразнящимся переливом угасает в пустом подземелье…
* * *
Северин Олегович вздрогнул. Кто-то снял с него бронехитиновые доспехи! Кто-то лишил его защиты, и теперь его тело — объект для поражения… Оружие! Пальцы правой руки сжимали какую-то ощутимую рукоять… Тяжелый модифицированный квантайзер семнадцатого поколения с автопускателем и личной биополярной кодировкой… Но почему без доспехов?
Северин Олегович поднялся на кровати. Квантайзер исчез. В руке рукоятка обычного домашнего фена… Что за феня? Сон, это все сон… Мог бы привыкнуть. Но что-то изменилось. Начала работать ложная материализация предметов. Северин Олегович протянул руку к компьютерному столику, нащупал стопку листов… Взял верхний, поднес к глазам. Стал читать вслух:
— «Радиограмма… Я, Северин Гольцов, житель планеты Земля, русский, военный врач, майор в отставке, даю свое согласие моему двойнику Северину Круарху, одинокому Воину, участнику галактической войны против неисчислимой расы-энигма, остаться в параллельной реальности, в которой мы ведем эту беспощадную благородную войну уже вторую манвантару. Как биологический носитель и энергетическая матрица моего двойника, я осознаю всю ответственность своего шага. Выражаю искреннюю надежду, что мой честный и решительный поступок послужит успеху и скорой победе одинокого Воина Северина Круарха в означенной войне…». Е-мое! Когда я это написал? Вчера, что ли, перед тем как вырубиться? Я что, больше ничего не написал вчера, кроме этого? — Северин Олегович взял всю стопку листов и опустил наконец ноги с дивана…
На столе неубранная посуда после проводов Солнца, выпитая бутылка водки… Все как обычно. Нет, черт возьми, не все как обычно… Две стопки на столе. Неужели кто-то был у него в гостях? Какой абсурд! А он ничего не помнит. Ничего, кроме событий сна. А стихи… Где же стих, который он вчера начал сочинять? Там был такой, вроде, простой строй, и слова красиво ложились, и, что самое важное, чудесная концовка, философская…
Что такое «манвантара»? Елки-палки, откуда в его мозгу такие слова завелись? Это что-то восточное, наверняка… Он включил комп и вызвал «Гугл»…
Всезнающая «Википедия» написала следующее:
«Манванта́ра (санскр. मन्वन्तर, manvantara IAST, «период Ману», «века Ману») или Маха-юга [1] — мера времени в индуизме, эпоха божеств — девов. Согласно Пуранам 1 манвантара = 1/14 кальпы = примерно 71 махаюг = 852000 лет девов = 306720000 солнечных лет [2]. В каждой манвантаре мир, создаваемый заново, имеет своих богов и героев. Также термином «манвантара» обозначается период правления Ману. В космологии индуизма кальпа — период проявления активности, жизни Вселенной (фаза проявленной Вселенной), Противопоставляется пралае — фазе непроявленной Вселенной. Составляет 4,32 млрд земных лет. Однако обычно используют термин кальпа. Иногда в литературе можно встретить и другое название — шришти…».
М-да, японский бог, с такими цифрами не сладить! И все же… Война, которая длится чуть меньше… сколько же там нулей надо поставить? Это возможно? А почему бы и нет? Одни Боги ушли, новые пришли, а война все не кончается… Ладно. То есть не ладно… Вот что война не кончается, понятно, а откуда слово-то взялось в голове? Северин Олегович продолжат поглядывать на записку. Да ведь еще и написал сверху: «Радиограмма»… полный привет! Шизануться можно… Радиограмма в Ноосферу!
Термин «ноосфера» был Гольцову знаком и даже вызывал доверие. По его личной теории, все стихи, да и вообще любые тексты, однажды написанные на бумаге и прочтенные вслух их авторами, являются радиограммами в Ноосферу. Способ передачи: чтение в особом состоянии. Если так дальше продолжать рассуждать, то этим «особым» должны были оказаться, по теории, два совершенно разных состояния: первое — опьянение, второе — творческая экстатика. Ага, вот еще один термин…
«Хорош ты сегодня, Гольцов, — подумал Северин Олегович, — сыпешь терминами, как сбрендивший компьютер бегущими строчками…».
Жизнь чудна и удивительна! Нет, не его это слова… Жизнь дурна. И он сегодня себе это докажет, в который раз. Вечером он читает стихи на показательном выступлении в Клубе ветеранов перестройки. После Курвица. Вот и вся ноосфера…
* * *
Конференц-зал Клуба уже был изрядно наполнен. Ветераны перестройки, в большинстве своем городские чиновники, среднего, как раньше говорили, звена, занимали рядов пять-семь, начиная от третьего. Литераторы и им сочувствующие образцово оккупировали авангардные три ряда. На сцену пустили три луча софитов. Красный луч освещал выкаченный на середину черный рояль и весь задник сцены. Два синих луча в перекрестье Северин Олегович прочитал для себя как «Большое похерить», ярко-белый столб света, вертикально стоявший над микрофоном, напоминал фаллический символ древней греческой колонны.
Гольцов молча кивнул на все обратившиеся к нему взгляды собратьев-поэтов и сел в крайнее кресло. А кто там на галерке? Северин Олегович обернулся… Неужели еще какая-то молодежь приперлась на это сборище?
На самом последнем ряду дружной компанией сидели пять молодых упакованных в готическо-рокерские одежды парней, контрастом к их кожаным жилеткам, кепкам и замысловатым перевязям были веселые разноцветные надутые гелием шарики с мордашками смайликов. Шарики на нитках парни приторочили к себе так, чтобы были свободны руки. Глеб Курвиц был среди них. В левой руке Курвиц держал свою свежеизданную раскрытую книгу, что-то бубнил, очевидно, начитывая текст. Заметив издали взгляд Гольцова, Курвиц приветливо помахал ему книгой. Северин Олегович не среагировал.
«Вот же, — подумал он с досадой, — ему плюнь в глаза, а он: божья роса…».
На сцену вышла Модеста Ольгердовна Крейцер.
— Добрый вечер всем: нашим гостям, ветеранам перестройки, вам, дорогие мои писатели, хотя правильно считать, что гости сегодня здесь мы, члены Канделябринского городского ЛИТО имени Федора Гавриловича Зареченского. И по праву открыть сегодняшнее показательное выступление мы просим почетного гражданина Канделябринска, композитора и заслуженного маэстро, автора-исполнителя своих более чем четырехста песен, Аскольда Борисовича Непряткина, заодно поздравив его с шестидесятилетием творческого стажа. Итак, уважаемые коллеги и гости, под ваши бурные, горячие аплодисменты я приглашаю на сцену…
Бодрячок Непряткин сегодня, слава Богам, не пел, а лишь исправно отстучал по клавишам рояля свою новую увертюру «Штормовое предупреждение». Северину Олеговичу примерно на третьей минуте увертюры отчетливо показалось, что луч красного прожектора, бьющий в лысину заслуженного мэтра, даже побагровел, а рояль несколько раз отъезжал на скрипучих колесиках от исполнителя, как при качке. Очевидно, всему залу досталось от новаторства и драматизма музыкальной темы «Штормового предупреждения». Оргкомитет ветеранов перестройки наградил Непряткина пышным букетом цветов и пожизненной контрамаркой бесплатного посещения музея истории Канделябринска.
После выступления Непряткина на сцену, как из рога изобилия, посыпались поэтические таланты ЛИТО. Благочинно предупрежденные о том, что читать нужно не более одного стихотворения за прием, поэты горели неотступным желанием пролонгировать «светлый поток», но Модеста Ольгердовна с первого ряда давала сердитую отмашку рукой каждому из таких нерадивых отступников. Наконец очередь дошла до Курвица. Северин Олегович напрягся…
Глеб Курвиц вышел на сцену в сопровождении своей подписки, которую он, ослепительно улыбнувшись в микрофон, представил как неотъемлемую часть своего «лирического промоушена». Нагловатый новатор слова расположил своих растатуированных кожаных соратников, обвешанных шариками-смайликами, позади себя полукругом. В руках у соратников блеснули лезвия… Зал притих.
Глеб Курвиц с важностью заступил под потоки световой инсталляции сине-белых «Большого похерить» и «фаллической колонны» на фоне «огненного штормового предупреждения»…
— Стихотворение из вечности, — сказал Курвиц, артистично воздев правую разведенную пятерню над собой, над своей раскрытой книгой в левой руке и над залом, — «Время в рассрочку», посвящается Любви и Вселенной…
Дайвинг с Дарвином, сафари с Софоклом… Ты мою вдохновенность не трожь. Солнцелик, как витражные стекла, Разум мой, побеждающий ложь!Великолепно прочтенное стихотворение заворожило публику. Курвиц подал знак, и парни из его подписки дружно чиркнули лезвиями по ниточкам разноцветных шаров… Отпущенные шарики каким-то дивным образом, словно управляемые, полетели не к потолку сцены, а сгруппировавшись в красивый радужный клин, направились в центр зала и, покружив над головами обомлевших зрителей, так же загадочно рассыпались…
Аплодисменты, сначала робкие, превратились в единый хор.
Северин Олегович встряхнул головой…
Что-то не сходилось. Не было в книге Курвица такого стихотворения! Не было. Гольцов, манерясь и отплевываясь, проштудировал всю курвицкую писанину еще неделю назад… Заметив, что сидевший рядом начинающий поэт Ник Опырин держит в руках книгу Глеба, Северин Олегович попросил ее у Опырина на секунду. Открыл… Все стихи были совершенно другие, неизвестные и другие… Гольцов не поверил. Посмотрел на обложку. Обложка та же… Чертовня какая-то! Однако времени удивляться больше не оставалось. Модеста Ольгердовна объявила его выход.
«Жизнь дурна!» — шепнул себе под нос Гольцов заветные слова и встал с места… — Вы все лжете, — продолжал он шептать, подымаясь на сцену. — Вот она, точка «альфа и омега» моего пути! — дошептал он, становясь у микрофона. В голове что-то ярко вспыхивало. От какого света стоило больше защищаться: от внутреннего или внешнего? Дьявольски риторический вопрос…
Северин Олегович глубоко вздохнул, нацелил свой взгляд куда-то в заоконное пространство, отыскал на холсте вечернего неба едва различимую облачную дымку, в которой, как ему показалось, прочитывался плазменный след от гневного росчерка Перуновой молнии, придал себе вольно-торжественную осанку и начал:
— Патриотическое стихотворение «В России моей…»…Пишу, как дышу. Дышу как лечу… Солнце, я с тобой! Гой еси вам, граждане просвещенные, с кисточкой!..
Вы мне про материю драную Все время твердите, едреные в корень! Я лучше, как клизму, судьбу свою рваную По самые гланды вам вставлю, и вскореНесколько секунд конференц-зал Клуба ветеранов перестройки мрачно молчал. Модеста Ольгердовна и все почетные гости в первых рядах онемели. Еще через мгновение галерка, а точней группа поддержки Глеба Курвица и он сам, взвилась с мест и грохнула аплодисментами, свистом, притопыванием, бурным восторгом с выбрасыванием вверх кулаков и «рожек»… Только теперь Северин Олегович отчетливо понял, почувствовал, что переступил некую черту и что возврата не будет. Не будет больше для него этого Литературного объединения, и ветераны перестройки кислород ему перекроют надолго. Но ему было хорошо. И лица размалеванных ребят из группы Курвица показались вдруг неожиданно знакомыми…
«Рота!!! Вся моя рота там… Вон, вылитый Валек Синицын, рядом Бармалей, Столыпин, Колька Сизарь… Наваждение! Ребята, что со мной?.. Дайте воздуха… Ребята, заберите меня отсюда… Перунова молния! Это она. Я уверен… Да, я увидел тебя, светлая! Спасибо. Но спаси меня, прошу!» — и он крикнул в зал:
— Ребята! Курвиц! Я с вами! Уходим… Все целы? Раненых на плечи. Своих не бросать… — Стремительно сбежал со сцены и дальше по боковому проходу к ним, к тем, что ему приветливо махали руками, приглашая в свой круг.
Реальность возвращалась к нему по частям. Он осознал, где находится и что здесь происходило, но чувство, что вражеская территория все еще под ногами и вокруг него, оставалось явным и сильным. Однако, несмотря на странную двусмысленность происходящего, Гольцов понимал и другое, и это другое было важней и ценней всех его психологических наваждений.
Время изменилось. Теперь они побратаются. Он и эти странные эпатажные ребята. Да и не все, кто ходил в пирсинге с бритыми головами и тату, враги культуры. Северин выведет их отсюда, они прорвут окружение и соединятся со своими. Пойдут через горы, будут выставлять ночные посты и глядеть в оба… Вот бы еще с техникой повезло… Эх, сейчас бы пару БТРов! В вестибюле клуба Северин Олегович поймал себя на том, что уже по третьему кругу пожимает им руки, хлопает пятерней по-морскому по их ладоням, цедит сквозь зубы: «Ну, дьявол их разбери, мужики! Я все понял. Надо быть вместе и своих различать, чуять…».
Отдельное обращение посвящалось Курвицу:
— Глеб… Если я в чем-то погорячился, прости. У тебя классные стихи. Тонкие. Настоящие. Ты сам настоящий. Слушай, давай поедем отсюда и больше никаких потерь, договорились?
Курвиц щурился, улыбался, цокал языком и тряс крашенной под солому клочковатой шевелюрой…
— Да мы еще никого не теряли, Север. Но насчет настоящности… Тут ты прав! Ее ничем не заменишь. Отсюда и родство душ. Слушай, мы вот с парнями хотим слегка загулять… Поедешь с нами? Отвяжемся от стойла! Гульнем!
— Отвязаться от стойла? — повторил Северин Олегович вслед за Курвицем и почувствовал эйфорически нарастаюший азарт близящегося застолья. — С вами хоть куда. А девушки у вас есть?
— Так ведь уже ждут, Север. Целых три. Путешествуют с нами давно…
— Опан-ды! Путешествуют, говоришь… Так вы, значит, не местные?
— Не местные: последний раз были в Канделябринске очень давно. Мы тебе еще расскажем нашу легенду. Закачаешься…
Желание закачаться Северин Олегович испытал почли мгновенно. Одобрение засветилось на его лице. Он вспомнил о бумажнике в заднем кармане брюк, и перед его мысленным взором встали две крупные купюры. На свою лепту в общий котел ему хватит.
Курвиц, словно прочитав его скромные мысленные отпечатки, с упреждающей дружеской веселостью заявил:
— Никаких денег и такси, Север. Мы на своем Пегасе-Ландкрузере. И в багажнике, не в бумажнике, слышь, полно жратвы и выпивки.
— А куда поедем?
— Недалеко. Мы тут особняк арендовали клевый. Ну что, все готовы? Абзац, Гоголь! Вот они, наши водилы-шкиперы. Кто поведет машину?
— Я поведу, — Гоголь мало походил на своего знаменитого литературного «однопрозвищника»: запечатанный в тугую черную жилетку и черные джинсы, с выбритой на коротко стриженной голове пятиконечной звездой, он всем своим видом воплощал совершеннейший анархизм, возведенный в экспоненту энной степени из загадочно блестящих, немыслимой глубины голубых глаз, испытывающих мир вопросом абсолютного качества: «Ну что, большой мой чувак, ты, похоже, несвободен?».
Красный «Пегас-Ландкрузер», как оказалось, стоял на приколе в соседнем с Клубом ветеранов перестройки внутреннем дворике. Одного взгляда хватило Северину Олеговичу, чтобы мысленно присвистнуть, глядя на «божественного мерина»: восьмиместный двуприводной мощняга в триста лошадей размерами был не меньше гвардейского пехотного БТРа, весь сверкал никелем и навороченной крутизной.
— Он у вас, часом, не летает? — спросил пораженный поэт-ветеран у Гоголя.
— Часом, летает, — кивнул Гоголь с самым серьезным видом и нажал кнопку на брелоке с ключами. Пегас явственно заржал, притом басовито и заливисто с эффектом удвоенного эха. Гоголь вдруг засмеялся, выплескивая лучевой фонтан из своих необыкновенных глаз: — Такой у нас сигнал, забавный… Очень похож на оригинал. А чего мелочиться…
И правда, подумал Северин Олегович, чего мелочиться… Пегас так Пегас, ну не Конек-Горбунок, понятное дело… Отечественные «автоконьки-горбунки» уже давно не выпускались. Мировое (сиречь тайное, «моровое») правительство запретило. На том стоят, предатели…
* * *
Красный «Пегас-Ландкрузер» летел по вечерним улицам Канделябринска с такой внушительностью, что все машины, идущие по встречной полосе, притормаживали, едва завидев, что серый асфальт дороги в лоб рассекает едва ли не химерическое, пылающее чудовище с дорогущим частным номером, на котором стоят не цифры, а буквы, и буквы эти в свете фар читаются как «Space Shuttle». Под музыку Бернда Дер Графа, с его мощными вербальными пассами-заклинаниями на немецком, чувство полета усиливалось многократно.
— Всегда хотел спросить, — Курвиц сидел впереди и плавно дирижировал руками в такт пробирающей до костей музыки, — почему Канделябринск назвали Канделябринском, не знаешь, Север?
— Наверное, из-за бухт. Если посмотреть на береговую линию сверху, кажется, что поставили громадный канделябр из бухт и мысов прямо в море… Вообще, я даже посвятил этому один свой стих… Могу вспомнить…
— Красиво! — сказал Гоголь, поджимая педаль газа. — А вот и зажгли свечи на вашем канделябре, Север! Вы счастливый человек, и сами об этом не знаете…
Северин Олегович задумался…
— Ну, это как сказать, как посмотреть…
Раб продает себя, раб продает. Задешево, цена не стоит торга. Материя так предсказуемо ведет Детей к цепям, а не за грань восторга.— Это про нас, понимаете, — прокомментировал Гольцов свое стихотворение, — про славян… Мы слишком все заматериализовались и проигрываем битву темным зеркалам Правды уже очень давно. Какое же тут счастье?
Неожиданно голос подал Гримасник, что сидел вполуразвалочку на третьем сидении «Пегаса»:
— Вы, Север, и понятия не имеете, как далеко продвинулось русское слово… Лечитесь и учитесь и оставайтесь такими же сумасшедшими. Вселенная вас любит. Получите, навскидку:
Зачем перекрутил себя ты, О воин краснопятый, На фарш земным потребам: Селедки с черным хлебом?— Много ты понимаешь в селедке, пацан! — буркнул Северин Олегович.
Здесь встрепенулся и Абзац:
— Грим! И ты туда же?.. Сними плащи и облики сиюминутности… Ты, брат мой, слишком юн для такой морали… Лучше вспомни океан… Ты читал совсем другие тексты… И она тебя услышала, твоя любимая Каллистамейра…
— Абзац! — Курвиц не на шутку вскипел химерической эмоциональной атакой. — Отставить готику, слышишь! Сегодня у нас хард, дарк и трэш… «Сегодня» продлится до конца Манвантары, ясно, лирик тонкий со взором горящим?!
Да, поэты новой волны, похоже, открыли Википедию гораздо раньше него, Северина Гольцова. Ну а если они поют о новых энергиях, мать их разэтак, эти энергии, черт их знает, во что они выльются и откуда льются, — приходится учить матчасть.
— Глеб, хочешь харда?! — подхватил Гоголь. — Так это пожалуйста!
Он вывернул руль, и Пегас мягко вылетел на газон и понесся в пятно света от фонаря. Северин Олегович чертыхнулся, предчувствуя жесткие препятствия, таящиеся во мраке за пятном света…
Еще один гравитационный удар на крутом повороте, Пегас становится на дыбы, вновь заливисто ржет…
— Эй, полетаем! — восклицает Гоголь; Дер Граф откликается взрывом басового аккорда, Гримасник вторит им обоим и Пегасу боевым кличем… в лобовое стекло бьют радужные сполохи… Мать фонарную, откуда?!
Гольцов сжимает ручку дверцы, за окном полосы мрака чередуются с радужным сиянием, тело теряет вес и будто даже приподнимается на пружинистом сиденье, на секунду появляется идиотская мысль, будто он умер при аварии и сейчас несется на тот свет в несуществующем уже Ландкрузере…
Адски-ангельски-огненная музыка дразнит рваным ритмом синтезаторов и перкуссии, где-то в невообразимой дали переливаются звонкие нотки сириновского женского вокала. Вступает Граф, и Курвиц вдруг на чистейшем немецком подпевает, запрокинув голову и самозабвенно прикрыв глаза.
Тень в боковом стекле.
Северин Олегович скосил глаза и едва не отпрянул: в окно билась серо-розовая птица. Нет — это была просто игра света от мелькающих фонарей — синий, оранжевый, синий, оранжевый.
Фиолетовское шоссе. Вот где парни сняли особняк. Да, здесь можно загулять громко и надолго. Пегас мягко спружинил об асфальт, словно и впрямь совершил посадку. Полосы сине-оранжевого света неслись по салону.
— Хорошо водишь! — прокричал Северин Олегович в затылок, точнее в пятиконечную звезду, Гоголя. Звезда с достоинством качнулась.
— У кого еще остались балладные настроения?! — грозно вопросил Курвиц.
— Не кипятись, щас сымпровизируем постмодерн! — пообещал Абзац.
— Но вначале — мостмодерн! — Курвиц указал на сверкнувшие угрожающим черным чугунные витые ворота, а Гоголь уже направлял к ним маневренного Пегаса. — Наш мост между слабовидящей прозой житейской пошлой самодостаточности и просветляющими оксюморонами истинно настоящего момента!
Ворота раскрылись автоматически, и грохочущий акустическими системами автомобиль, словно сказочный огнедышащий дракон, «приземлился» во внутреннем дворе замка.
— Вот, Север, скромное обиталище восьмерых путешественников по субкультурным просторам Вселенной, — Курвиц ободряюще хлопнул в ладоши. — Хорохор, в багажнике наше препинание и пропивание, заберешь?
— А у девчонок, что же… сломалось? Зачем нам вторая форточка?
— Карина жаловалась на домашнюю форточку, что-то ее клинит…
— Вы что, евроокна в багажнике возите? — спросил Северин Олегович простодушно.
Вся великолепная пятерка грохнула хохотом, притом каждый на свой лад: Абзац с повизгиванием, Хорохор с посвистыванием, Гримасник с похрюкиванием, Курвиц с особым вдохновением, и только Гоголь как-то надтреснуто…
Выходили из «Пегаса», продолжая смеяться.
— Пойдем, познакомлю тебя с еврофорточкой, друг… — едва только Гоголь подвел Гольцова к багажнику, как из парадной двери второго этажа на широкую мраморную лестницу, ярко освещенную круглыми фонарями, вышли две высокие темноволосые девушки в златотканых шальварах и пурпурных, расшитых дорогими камнями жилеточках. Улыбаясь и восхитительно пританцовывая, девушки стали спускаться к рокерской команде…
«Вот так контраст! — полыхнуло в сознании Северина Олеговича. — Из какой же они сказки?».
Абзац, Хорохор и Гримасник вытащили из внутренних карманов своих кожаных курток маленькие флейты и, раскачиваясь из стороны в сторону и медленно кружась, сопроводили дефиле подруг-красоток игриво-протяжной мелодией, подобие которой Гольцов бы точно затруднился найти даже на этнофестах.
Курвиц протянул руки, держа в каждой из них по своей книжке. Девушки подошли к блистательному поэту. Курвиц махнул книжками перед собой, и они в ту же секунду превратились в великолепные бархатно-алые перьевые веера… Веера были вручены девушкам с изящным средневековым поклоном.
— Ну, вы как факиры, ей-богу! — вырвалось у Гольцова громкое удивление.
Курвиц повернулся к гостю.
— Молния и Карина, радости наши, вот хочу вам представить русского поэта Северина Гольцова, коего мы благополучно выкрали сегодня из чуждого ему зиндана ханжества и притворства… Возрадуемся свободе нашего гостя и его великому будущему!
— Ника дэвайята! Ника дэвайята! — воскликнули девушки хором. — Мы ждали вас, мы знали, что все завершится правильным выбором. Браво, Курвиц! Идемте же в дом, будем пировать!
Гоголь открыл наконец багажник «Пегаса» и вытащил из него прямоугольную рамку, чистую имитацию багета для картин, с той лишь разницей, что у «форточки» были необычные ножки, похожие на большие вакуумные присоски, и весила она явно больше своей деревянной родственницы. Северин Олегович пожал плечами, гак и не поняв всего юмора и того, что вызвало смех его новых странных сотоварищей и автолихачей вечернего Канделябринска.
— Хочу водки, — сказал Северин Олегович усмеха-
ющемуся Гоголю, надевшему рамку форточки себе на плечо.
— Хлеб-соль! — кивнул Гоголь, сменив иронию во взгляде своих лучезарных глаз на что-то, чему и названия не было: монолитно-цельное и многолико-сострадальное.
* * *
— Вот такое, значит, у вас печальное застолье… — консгатировал Северин Олегович, присаживаясь на одинокий стул, стоящий у длинного, застеленного красной
скатертью стола. — А ваши места где будут?
— Наши с нашей стороны, — сказал Курвиц и водрузил на стол тяжелый стоячий багет форточки.
Кожаные рокеры, флейтисты, острословы, лихачи, факиры и просто очень странные парни, внимательные и заботливые к своим красавицам-девушкам, сели с противоположной стороны стола.
— Что будем заказывать, Север? — Курвиц махнул рукой на форточку. — Банкуй, сегодня все твои желания для нас почетная миссия…
— Эх! — Северин Олегович вытащил из кармана пачку дорогих ароматизированных сигарет. — Пойду-ка
я лучше покурю на балкон покамест… А вы сами чего-нибудь поставьте на пол, раз уж обещались. А где у вас тут дверь на балкон?
— В соседней комнате, слева, — подсказал Гримасник и почему-то хмыкнул, оценив озадаченные липа друзей.
— Не хотите взять с собой флейту? — неожиданно вопросил Хорохор и тоже почему-то хмыкнул.
— На флейтах я не мастак, — ответил Гольцов.
Встал со стула и, закусив фильтр сигареты зубами, щерясь при этом на манер Жан-Поля Бельмондо, подкурил. Эффектно выпустив колечко дыма, отправился в соседнюю комнату. В соседней комнате оказалась биллиардная и библиотека. «Хорошее соседство, — подумал Северин Олегович, — надо будет им непременно предложить погонять шары. Давно я в руках кий не держал. А так, между прочим, наша древняя исконная русская игра…» — и вышел на балкон…
Затянулся сигаретой, прищурился и чуть не упал…
Бархатной перламутрово-алой каймой под светом трех лун светился, уходя к горизонту по немыслимой дуге, песчаный пляж. Темно-аметистовый океан накатывал на идеальный, словно расписанный по лекалам берег, пенный вал формировался далеко от линии прибоя, вытягивая линзу из гигантского тела волны, он казался неистовым в порыве и разрушительной силе, но, надвигаясь на сушу, словно расчесанный незримыми подводными рифами, мягко выстилался по алому песку к ногам… Да, к ногам чудесных обнаженных купальщиц — дев, от которых невозможно было отвести глаз. В свете трех лун их тела казались феерией форм неумолимого соблазна… Северину Олеговичу захотелось к ним побежать сейчас же, ловить, ласкать, целовать… Безумный магнетизм встрепенул все его поэтико-эротические фибры, и по их тонким ветвистым капиллярчикам побежала вселенская дрожь и смута…
Где он, Боги? Куда он вышел покурить? Это вам не канделябринские бухточки! Это вам такие цветочки, Северин Круарх-Гольцов, что вам их вовек не собрать… Сон? Неужели здесь, прямо сейчас на несуществующем балконе в ясном существующем сознании? Или тоже уже не существующем? Может, он в реанимации, под анестезией калипсола, и эти три луны — просто свет от операционных ламп, а эти девы — ассистентки? Но почему их так много? И все в чем мать родила… Только бывшему и больному военврачу могли прийти в голову такие аналогии! Окстись, Гольцов, они живые и они божественны! Беги к ним!
Северин Олегович с воплем отвернулся от картины очаровавшего его безумия, зажмурился и, сделав два шага, толкнул пространство там, где, по всем расчетам, должна была находиться балконная дверь.
— Хочу водки! — повторил Гольцов измученным голосом…
И вышел к пиршественному столу…
Курвиц, само радушие, усадил гостя к утешительным изысканным яствам.
Гольцов набросился на еду и выпивку. Компания поддерживала ветерана-поэта не менее заметным аппетитом и чуть более остроумными речами. На пятом тосте в честь бессмертной музы поэзии, предложенной Гоголем, Северин Олегович взволновался.
— Кстати, Глеб, а где же ваша третья девушка? Карина и Молния с нами, а кто же еще прячется в замке?
— Ее зовут Газель, — спокойно объяснил Курвиц, подкидывая в рот ядрышки соленого миндаля. — Она тихая, любит посидеть за компьютером, помечтать… Ну если ты хочешь, я позову ее…
— Позови…
Курвиц замер на секунду, подняв указательный палец.
— Сейчас она спустится…
— Тогда за музу поэзии! — Северин Олегович поднят полнехонький добротный граненый стаканчик, не иначе как из трактирного прошлого великой родины, браво и весело одним залпом выпил жгучее содержимое.
В комнату вошла девушка по имени Газель… Гольцов остолбенел. К нему приближалась… его бывшая жена, молодая и красивая, как свет…
— Ты бы еще Нудельмана с собой привела, пудреница размалеванная!!! — крикнул Гольцов с неожиданным остервенением. Он стервенел от невозможности опомниться.
Свет в сознании бравого застольщика на мгновение ярко вспыхнул и рассеялся…
* * *
Они подобны тебе. Да, они подобны тебе, эти люди (киборги? дроиды?) в металлокомпозитных панцирях, вооруженные пилами — твои сенсоры движения подсчитали число миллионов оборотов в секунду, но ты не смотришь на эфемерные цифры на периферии забрала, слишком занятый реальным боем.
Вначале тебя отвлекли танковой атакой, а пока ты расстреливал машины из квантайзера, панцирники ударили в спину. Ты уже сразил пятерых, вот они лежат, и после боя ты проведешь анализ материала пил. Это интересно, потому что они могут повредить бронехитин. Твои доспехи разрезаны трижды, да и чешуйки от крыльев чернеют под вашими ногами. Ты превратил полиморф из квантайзера в меч — тридцатикилограммовый фламберг, защищенный силовым полем. Похоже, только поле держит столкновение с пилами. Панцирники-аборигены сражаются далеко не так искусно, как ты, просто их больше.
Шестой падает, за ним седьмой, еще двенадцать свалят тебя, если ты дашь им такую возможность.
Восьмой. Миллиард восьмой, должно быть, если считать всех убитых тобой на планете твоего имени. Разве ты считал? Разве ты считал все эти годы? Ты считаешь только сейчас, кружась в средневеково-сверхсовременном ближнем бою, дирижируя фламбергом благодаря экзоскелету с легкостью порхания бабочки.
Не один миллиард, нет; не один миллиард. Девственно красивая некогда планета сейчас лежит в техноруинах. С какой бешеной скоростью они возводили фортификационные сооружения! Как будто сама планета рождала их, покрываясь коростой бункеров и дзотов вместо лесов. Сколько миллиардов уживалось на ней друг с другом и с лесами?!
В том командном пункте не было никого и ничего. Ни носителей информации, ни карт, ни живых, ни мертвых, будто всех и вся эвакуировали в некое гиперпространство. Призрачный смех… смех… помехи… что за помехи это были?
Некогда думать об этом в смерче пил. Бронехитин регенерирует после боя — если не дать убить себя, конечно же.
Конечно же, не дашь — ты обрушиваешь фламберг на последнего врага. Металлокомпозит не может защитить от твоих атак. Пила вырывается из руки поверженного и врезается в камень. Ты выдергиваешь ее силой экзоскелета, включаешь анализатор в наплечнике доспехов, смотришь на ряд формул, бегущих по забралу. Метрополии, наверное, будет полезен такой материал.
Лица всех убитых закрыты глухими шлемами. Ты шагаешь к последнему, протягиваешь руку в хитиновой перчатке. Ты всегда избегал смотреть в мертвые лица, но сейчас — порыв.
Приходит ментальный сигнал от катера, и ты отдергиваешь руку, словно обрадованный этим предлогом погасить порыв. Катер сообщает о сейсмической активности в месте стоянки. Может быть, ничего угрожающего в этом нет, да интеллект твоего транспорта запрограммирован на автопилотирование в самых разных критических ситуациях, как землетрясение, например. Но ты, воспользовавшись предлогом, взлетаешь. До катера два часа. За это время полета крылья заживут сами и заживят прорези в доспехах. Фламберг отправляется на плечевую клемму, законное место отдыха полиморфа.
Два часа полета во сне. Нет, сейчас ты не сознаешь, что это сон. Просто время проходит в архивированном режиме, в воинственной и стремительной медитации в колыбели необъятного горизонта.
…Но эту колыбель ты, одинокий воин, взращенный богами войны, превращаешь в ад. Так было задумано и записано. Записано под твоими небесами, задолго до твоего рождения.
…Вот катер — окруженный невидимым для глаза защитным полем, покоится в тихой низине на океанском побережье; низина укрыта скалами от случайного взгляда. Дуга берега плавно уходит за бок планеты, волны с высоты твоего полета — не более чем рябь на тонкой пленке.
Горизонт разбухает и несется тебе навстречу.
Идет темно-синяя стена.
Ты не веришь глазам. Приближаешь изображение на мониторе шлема. Цунами.
Ты даешь катеру приказ на взлет; но он не отзывается. Его разум молчит — это так пугающе ново, будто ты перестал ощущать часть себя самого.
Ты и цунами летите навстречу друг другу наперегонки. Дуга горизонта наклоняется, когда ты заходишь на вираж.
И отступаешь. Отступаешь перед темно-синей шелестящей стеной.
А она накрывает катер, ты успеваешь увидеть глазами своего снаряжения, как вдруг исчезает защитное поле; черный диск твоего корабля несколько вихрящихся секунд виден несущимся в толще обезумевшей воды и врезающимся в скалы. Чудовищная волна перехлестывает их, рассыпает тучи сверкающих на солнце брызг и растекается по плато, превращаясь в многоголосицу соленых рек. Ты пикируешь к пещере, только что сотворенной катером; ее еще заливают реки, падающие с плато. Корабль должен был уцелеть, должен подлежать восстановлению.
По монитору идут помехи: сильная электромагнитная аномалия.
Не столько опушенным радаром, сколько чутьем ты улавливаешь движение в воздухе и разворачиваешься, чтобы встретить рой ракет.
Они слишком хитры и юрки — они ловко обходят пылающие трассы теслаожогов, догрызаясь до тебя, вслед за тобой меняют траекторию; вспыхивают, пойманные твоей меткостью, клубятся термореакциями — чтобы из их оранжевых фейерверков вылетали новые охотники.
Удар в крыло. Насквозь. Разорваны металл, пластик и нервы. И ты застываешь на миг, край годами ковавшегося сознания приказывает двигаться, несмотря ни на что, но взмах искалеченного крыла швыряет тебя на скалу, а рой охотников с готовностью кидается вслед. Ты еще пробуешь двигаться сквозь эту боль срощенного с тобой биомеханизма — и такие же удары сыпятся на тебя; вихрь тесла вздымает каменное крошево, в этой взвеси ты падаешь вниз ко все еще далекой земле, а последняя ракета раскалывает грудную пластину доспехов.
…Уже все тихо, даже не верится, что только-только отговорили огонь и металл. Ты лежишь на камнях поверженным демоном с изломанными крыльями. Надо двигаться, поэтому ты отсоединяешь свою нервную систему от ее раненого продолжения. Впервые за много лет и снов ты не чувствуешь крыльев.
Вручную вскрываешь доспехи. Медленно выползаешь из них, точно моллюск из своего панциря…
Теперь ты стоишь и смотришь на брошенную погибшую оболочку, бывший шедевр божественной технологии. Бронированный сломанный демон — шелуха. Вот твое сраженное тело, воин, а ты неприкаянной душой застыл над ним.
Но полиморф ты возьмешь с собой, пусть даже без экзоскелета. Ты вытаскиваешь теслажезл из мертвых хитиновых пальцев.
Это ничтожно малое усилие опустошает тебя, и ты погружаешься в темноту.
* * *
Кто-то тряс его за плечи… Запах нашатыря… Вот еще не хватало! Одинокий воин так не будет возвращаться в битву. Ни за что…
Северин Олегович открыл глаза. Посмотрел на стол. Бутылки с водкой исчезли. Все.
Нет, так дело не пойдет…
Курвиц и Хорохор стояли рядом. Лица у них были озабочены.
— Тебе, Север, мы сегодня ставим низкий балл за остроумие и низкий балл по козлятности. Испугал ты нашу Газель. Кого она тебе напомнила? Жену, что ли? Вот смотри, забилась, бедная, в угол мечтать…
— За что — за что, ты сказал, мне причитается низкий балл? — Северин Олегович икнул.
— Не «за», а «по»… По козлятности, — объяснил Курвиц.
— Сами вы козлы! — выпалил Гольцов.
— Правильно, Север, правильно, — Курвиц выглядел серьезно-снисходительным. — Мы и есть козлы, а ты этого сразу не понял?
— Не понял…
— Ну, теперь уж давай понимай. Хотя, знаешь, давай я для большей доступности перейду на «вы».
— Ну перейди, ежели так нужно для… для субординации.
— Так вот, Северин Олегович… Мы, все, кого вы лицезреете, — из цивилизации живого Бога Пана. Мы — сатиры. Правда, с нами есть еще ганхарв, наги и даже одна апсара… Вот Гоголь, он, например, гандхарв, Молния и Карина — нагини, а Газель, которую вы с пьяных глаз испугали и обидели, — апсара. Хотите убедиться?
— Хочу, — Северин Олегович пьяно кивнул.
— Гоголь, — попросил Курвиц, — выключи свет на минуту. Девушки, вы слышали… Переодеваемся для нашего друга. Абзац, Хорохор, Гримасник, вы тоже…
Северин Олегович ехидно хмыкнул.
— Вы как стриптизеры, ей-богу!
— Ну в чем-то вы правы… Хотя стриптизерам до нас далеко. Уверен, что реакция у Вас будет бурная, но не в сексуальном смысле, конечно. Держитесь за стул, Северин Олегович…
Свет в комнате погас. И через минуту зажегся…
Совет Курвица держаться за стул был весьма уместен.
— Твою дивизию!!! — шепотом закричал поэт-ветеран и едва удержался на стуле…
В гостиной комнате находилось восемь существ невероятного облика и стати. Невероятность эта зашкалила планку психологической стойкости даже искушенного в фантастических снах Гольцова, который не далее как еще вчера вечером сочинил нетрезвую душеспасительную радиограмму своему биоэнергетическому двойнику — одинокому Воину Северину Круарху…
Половину гостиной занимали чешуйчатые кольца даже не змеиных тел, а морскозмеиных, судя по диаметру и сложной переливчатости. Еще половину — пестрые крылья. И отовсюду глядели иронично-вопрошающие глаза и сияли довольные улыбки.
Змеиные кольца принадлежали Карине и Молнии и служили им вместо ног; верхние части девушек оказались вознесены наговскими конечностями под потолок. Крылья в своем великолепном размахе сходились на Гоголе; помимо оных, у него вдруг выросли и даже заплелись в косу весьма длинные волосы.
Рокерский наряд он сменил на нечто ярко-этническое. Газель оказалась одета в облегающее ртутное платье, ее роскошная платиновая прическа невесомым веером парила в воздухе, словно на локоны апсары не действовало земное тяготение. Кожа ее была украшена серебристо-голубыми капиллярными узорами — причудливыми завитками вроде фракталов.
А Курвиц, Хорохор, Абзац и Гримасник задорно перецеживали козлиными копытцами, коими заканчивались козлиные же ноги, справедливости ради надо отметить, модельно длинные и стройные, покрытые на редкость ухоженной шерстью. Абзац даже щеголял меткими косичками на ляжках с вплетенными бусинами. Одеждой сатирам служили в чем-то узнаваемые кожаные жилетки, а также набедренные повязки.
— Как Вам демонстрация? — поинтересовался Курвиц. — Может, нам вернуться в человеческие тела?
Северин Олегович сглотнул и наконец произнес:
— А вас, Глеб, я попрошу остаться.
Курвиц пожал плечами, телекинетически выключил свет — и вот вся компания, кроме своего предводителя, приняла знакомый Гольцову облик.
— Что вы от меня хотите? Зачем вы меня привезли сюда? — спросил почти протрезвевший поэт.
— Видите ли, Северин Олегович, вы нам очень подходите… — объяснил Курвиц.
— Интересное заявление, блин!.. По каким же параметрам я вам подхожу, по козлячьим, что ли?
— Ну, хотите, пусть будет так: по отвязности, хулиганству, совестливости, праведной злости и добродушию. Видите ли, мы хотим вступить с вашим русским народом в контакт. Все остальные народы нам не подходят. Они будут засеяны…
— Засеяны? Как поле, что ли?
— Как поле, Северин Олегович. Но всходы, мы думаем, появятся лет через сто. Решайте.
— Что мне нужно решать?
— Решайте за свой народ. Вступаете ли вы с нами в контакт.
— Водки нальете? — Гольцов покосился на пустой стаканчик.
— Да сколько угодно, Северин Олегович! Притом отборного качества. Бессмертной водки хотите? — Козлоногий Курвиц подошел к пресловутой форточке, щелкнул костяшками узловатых пальцев — пустое пространство в псевдобагетной рамке вспыхнуло, как голубой мерцающий экран. Курвиц запустил руку в этот экран, как запускают руку в аквариум с рыбками. Рука с той стороны экрана вдруг вытянулась в бесконечность. Еще секунда, и вот уже Курвиц держит некий артефакт: квадратную бутыль, всю заросшую странными водорослями и ракушками. — Она самая! Из затонувшей коллекции нашего Живого Бога. Можно наливать не открывая. Тут специальный древний клапан…
Северин Олегович опустошил появившийся перед ним стаканчик древнейшей водки и промокнул губы рукавом рубашки.
— Мой народ, говорите… Мой народ, козлы, обкрадывали уже так много раз, что и памяти нет, а он все держится… Мой народ… Больше всех его, да будет вам известно, обокрали избранные…
— Избранные? Кто такие избранные? Вы скажите, мы, сатиры, точней, наш Живой Бог Пан все исправит.
— Исправит, говорите?.. — Гольцов тянул паузу, хотя, вот странное дело, язык у него перестал заплетаться. Напрочь перестал. — Были в нашей истории и такие исправители! Петры разные, первые и вторые, потом революционеры, Ленин, Сталин, Горбачев… Всех не перечесть… Пиастры недоделанные. И все они под избранными ходили.
А ваш Живой Бог, он, что, такой всемогущий?
— Ну, видите ли, у нашего Живого Бога несколько десятков планет в галактике. Они, как бы вам сказать, — сателлиты… поборники, сторонники…
— Союзники, иначе… Братва.
— Да, братва, — Курвиц опять же снисходительно кивнул. — Но наш главный мир на них не похож. Мы сатиры, а наши женщины — нимфы. Все они живут в океанах. Мы можем размножаться только с нимфами. Они вынашивают нам детей, а потом отдают их нам на воспитание. Мы очень древние воспитали, Северин Олегович.
— Так вы же хулиганье, козлы! Рокеры, готы, пьянчуги, дебоширы, ловеласы…
— Это фасад, Северин Олегович. На самом деле мы не способны изменять нашим нимфам-океанидам. Их океаны мы превратили в настоящие водные раи. Мы тоже можем там жить, но не слишком долгое время, только во время любви и зачатия.
Потом мы должны выходить на сушу и воспитывать детей. Но мы отвлеклись, Северин Олегович… Что вы намерены ответить на наше предложение?
— Водки нальете?
— Вы можете бросать только мысленный взгляд на свой питейный сосуд, Северин Олегович, он всегда будет вовремя наполняться.
— Черт, козлы!.. А вы умеете понравиться! — Гольцов покосился на уже полный стаканчик. — Ладно, вот мой ответ, гандхарвы и наги… Ваш козлячий рай, может, и хорош, не скрою… И я бы снял ваш славный балкон в аренду на недельку… Да, мне там понравилось. Но пусть мой народ подождет своих Богов. Где-то они, блин, там шастают в космосе… вы с ними не встречались случайно?
— Нет, Северин Олегович, не встречались.
— Жаль. А то мне от них по каналам этой, как ее, астральной связи все время транслируют одно боевое задание. И крутят этот фильм в моей черепушке уже несколько лет. Загадка…
— Мы правильно вас поняли, Северин Олегович: вы даже отказываетесь от нашего предложения получить стажировку на планете нашего Живого Бога Пана?
— Точно, козлы. Отказываюсь.
— Жаль, Северин Олегович… Но мы уважаем ваш выбор и мы вернемся на вашу планету за результатами засева.
— А что за засев такой? Расскажите!
— Видите ли, через сто лет, по нашим расчетам, засев Живого Бога Пана даст свои результаты. В процессе некоторых направленных психогенных мутаций большая часть народов Земли станет похожа на вас, русских. Нет, они не утратят своей генетической идентификации. Мутирует только, как бы вам было понятней… Душа! Все войны, Северин Олегович, на планете прекратятся совершенно. Вас ждет Золотой век!
— Надо же! Жаль, что я не доживу…
— Ну, это не обязательно. Мы кой о чем побеспокоились. Когда окажетесь перед ближайшим зеркалом, осмотрите себя, Северин Олегович. Вы врач и все поймете…
— А как мне быть с этой войной, что в моей голове никак не заканчивается? Может, совет какой дадите?
— Война скоро закончится. Любая.
— Ну хорошо бы так. А то, знаете, я думаю, если свои не помогают, так, может, вы, козлы, предскажете, чем все кончится…
Гольцов снова скосил взгляд на стаканчик. Трактирный символ великой родины был торжественно полон и светился ярким светом, словно сквозь него пробивался невиданной красоты божественный луч.
«Вот благодать-то!» — подумал поэт-ветеран и был на сто процентов прав.
— А хороша доза Бессмертия! — сказал Северин Олегович. — Ваше здоровье, козлы! И вашему Живому Богу Пану — многая лета! Многая лета, многая лета! — запел он неожиданно окрепшим молодым голосом.
Еще через минуту пришла отключка.
* * *
Позади тебя — неяркое пятно света. Впереди — корпус катера, вмурованного в скалу силой броска цунами. Ты сможешь освободить корабль из камня с помощью квантайзера. Только через несколько минут. Через несколько минут отдыха. Подъем по вертикали к пещере порядком измотал тебя, ведь твое биологическое тело немногим целее брошенных доспехов.
Ты прислоняешь квантайзер к боку катера и сам садишься рядом. Закрываешь глаза, на веках играет отблеск света от входа в тоннель.
Ни звука.
Просто — присутствие.
Ты распахиваешь глаза, хватаешь квантайзер — но в руке у тебя прохладный упругий стебель с лотосом вместо сопла, а перед тобой босая девушка в легком платье вместо панцирников с пилами.
Помехи… упархивающий смех…
…Потерять чувство времени и уже не беспокоиться, что там, «за бортом»: ночь или день, вечность или миг, жизнь или смерть…
— Здравствуй, наш Я.
Она присела возле него, коснулась лепестка лотоса. Цветок стал стрекозой и упорхнул вслед за незримым смехом к световому пятну.
Не запрограммирован полиморф на такое! Нет!
Чувство потери привычной ценности, привычной цели, привычной путеводной нити, привычного сознания стало всепоглощающим.
— Кто ты? — просто спросил он.
— Меня зовут Северина. Я планета, отданная тебе для войны. Я — это ты.
— Зачем ты пришла?
— Помочь тебе вернуться домой. Помочь тебе вернуться к себе.
— Я воевал с тобой, я убил миллиарды твоих людей. Так хотели мои боги.
— Они мудры. Они вырастили тебя воином, чтобы дать тебе планету — тебя самого. Чтобы Круарх сразился с собой самим и стал собой. Ты никого не убил, Северин-Я, ни одно существо. Войны не было. Она вся шла в твоем сознании.
Он ощутил морось крошечных брызг, обернулся. Вместо черного корпуса катера перед ним был водопад.
Он прошел сквозь воду и по ту сторону увидел лес до горизонта и белое солнце, строгое и поющее голосами цикад и ветра.
— Круарх проиграл войну, — сказала девушка-планета. — И победил. Для этого его создавали и растили.
…И вот ты завершаешь свою войну… Полной капитуляцией… Захватчика.
* * *
Северин Олегович открыл глаза. Утро. Легкое послушное тело выпрыгнуло из кровати, как в лучшие времена юности.
Жизнь чудна и удивительна! Сколько же мне теперь лет? А может, это и не важно, когда целых две манвантары позади…
Листы на компьютерном столике. Добрая традиция отправлять послания в Ноосферу. И принимать тоже. Иногда. Интересно, что у него там?
Гольцов поднял верхний лист, начал читать:
«Радиограмма. Северину Гольцову от Северина Круарха, одинокого Воина…
Тайна Нави
Славься, Перун! Славься, Велес! Долу летим мы в мерцающий лес. Там, у Стожар, в грозной Нави мирах Замкнут в ковчеге неведомый страх.«Здорово получилось, — подумал Гольцов, — неожиданно. Наша интегральная личность выдает новые радиограммы. Вечером напишу ответ… А сейчас — на берег океана, купаться…».
10 августа — 25 сентября 2013 года, СевастопольПримечания
1
Дезавуировать, дезавуация [фр. desavouer — отказываться, выражать неодобрение] — 1) объявить о несогласии с действиями доверенного лица или о лишении его права действовать от имени доверителя в дальнейшем. 2) публично разоблачить
(обратно)2
Здесь и далее стихи Валерия Гаевского
(обратно)
Комментарии к книге «Дезавуация», Валерий Гаевский
Всего 0 комментариев