«Эсэсовец (Сон)»

Надя Яр Эсэсовец (Сон)

Wir wachten nachts auf

und waren schwarz vor Fieber

— Paul Celan

Мы ночью проснулись

И были от жара черны

— Пауль Селан

Перед сном они говорили о смерти.

   — «Safe in their Alabaster Chambers —    Untouched by Morning    And untouched by Noon —    Sleep the meek members of the Resurrection —    Rafter of satin,    And Roof of stone…»[1]

У ведьмы был высокий девичий голос с ломкой стеклянной нотой. Недурной голос. Она любила читать стихи вслух и умела их выбирать. За прошедшие несколько дней Герман Граев успел прослушать здесь неплохой сборник. Стихи, стекло, Стекловский… Интересно, она всегда любила стихи, или этот бедовый поэт её заразил?

— У неё множество таких стихов, — сказала Надя, закрывая книгу. — Она всё время думала о смерти, потому что вокруг неё всё время умирали люди. Родственники, знакомые… Её окно выходило прямо на кладбище.

Чёрная кошка вылезла из-под одеяла, робко пошевелила усами и свернулась на коленях ведьмы. Ты обходишься без окна, в уме парировал он.

— Пернатый Змей любил её, — продолжала ведьма, — и хотел сделать своей женой, но что-то там не сладилось — то ли она отказывалась, то ли он слишком долго ждал. Он ведь ценил её стихи. Смертность была основой её личности, краеугольным камнем её тождества как поэта. Он, наверно, боялся разрушить в ней это и медлил. Она взяла и умерла. От горя он был… Вне себя.

Герман кивнул.

— Знаешь, как это выражалось?

— Какая-то разборка в Мексике?

— Массакры в Мексике, — сообщил Герман. — Ничего страшного — сколько-то десятьтысяч мёртвых…

Он внимательно наблюдал за её лицом. На миг там отразилось огорчение, но лицо это тут же опять обрело то самое возвышенно-мечтательное выражение, что проступало на нём при каждом упоминании Президента Нового Света. Надя была из тех украинских детей, которых Змей отравил своей пропагандой, неуловимой мечтой о свободе и невнятными обещаниями избавления от несуществующих тягот. Своими песнями, фильмами, даже стихами. Надя немного принадлежала Змею, часть её сердца была полна его образом, и с этим ничего нельзя было поделать. И она это распространяла. Строки всех этих её стихов — а это были в каком-то смысле её стихи — отслаивались в голове Германа и оставались в памяти навек.

Герман сидел и смотрел, продолжая изучать ведьму. По ней было видно, что ничего нового он ей не сообщил. Она знала про эти массакры. И что это значит? Во-первых: милый характер вероятного противника известен населению на уровне выпускников киевской средней школы. Не то чтоб это в случае войны могло решительно помочь, а всё-таки плюс. Но, во-вторых, такие знания, видимо, не мешают воспринимать мистера Серпента как положительного, романтического героя… Впрочем, у нас теперь, кажется, другой противник — нечисть, взрывающая жилые дома и атомные реакторы и отрезающая людям головы на Ю-тубе. Значит ли это, что мистера Серпента отныне надо считать союзником в общей войне?

Надя встряхнулась — или вздрогнула? — виновато погладила кошку и снова затеребила книгу.

— Герман, ты боишься умереть?

— Нет, — ответил он. И если бы у меня был выбор между естественной смертью и вечностью в компании твоего кумира, я тоже выбрал бы смерть, как Эмили. Но этого он Наде не сказал. У него не было приказа раздражать её или судить. Его прислали её охранять.

— Пока я есть, смерти нет, — пояснил он. — Когда она наступит, меня не будет. Мы с ней никогда не встретимся.

— Можно и так сказать. Но вообще-то это она положит конец твоему «есть». Обрежет нить твоего бытия, — сказала Надя. — Это и будет ваша встреча.

— Может, и так, но я уже не смогу это осознать. Значит, смерти как будто нет. Я её не боюсь.

Он вообще ничего не боялся, потому что не умел, но ей было необязательно это знать. Что бы она состроила за лицо, если бы он сказал ей, как её прозвали в среде московских либеральных неформалов? «Девочка-и-смерть». Если бы Герман умел бояться, он не попал бы на эту работу.

— Сейчас так многие говорят, — задумчиво сказала Надя. — И говорят, видно, правду, не лгут. А наши предки боялись смерти. Ещё в девятнадцатом веке люди умирали гораздо чаще, причём молодые люди. Эмили Дикинсон потеряла более тридцати друзей и подруг из-за одного только туберкулёза. Она была ещё не стара. Представь себе этот кошмар: не успеешь прожить полжизни, как половина твоих друзей, одноклассников и знакомых уже в гробу из-за туберкулёза, сенной лихорадки и прочей такой заразы. И всё это рядом, в соседних домах, у всех на виду… Герман, ты видел смерть близких людей?

— Нет.

Он её нюхал. Ему было четыре года, когда жители униатских районов Львова нашили на одежду красные кресты и организованно подожгли свой город — бензоколонки, магазины, парки, больницы, дискотеки, школы, приюты бездомных животных, дома престарелых… Даже собственные квартиры, родные хаты. Они убивали тех, кто пытался тушить огонь. Львовские милиционеры и пожарные либо погибли от рук поджигателей, либо к ним присоединились. На город были брошены союзные войска и спецподразделения пожарников. Среди них были братья матери Германа, Яков и Михаил. Семья так и не узнала, как они погибли — убило ли их слепое пламя или к этому приложили руку люди. Если, конечно, униатов Львова на тот момент можно было считать людьми. Много лет спустя Герман видел фотографии трупов в личном деле своей семьи — сухие, скорченные, прогорелые до костей кочерыжки, опознанные лишь по жетонам. Присланные с Украины гробы были закрыты и до, и во время похорон. Бабушка страшно выла во дворе, рвала на себе волосы и лицо и за два дня превратилась из статной красавицы в седую, горькую бабу преклонных лет, а дед сказал «Ну вот я и расплатился» — «Ich habe bezahlt» — и с тех пор ходил на выборы в сельсовет, как русские мужчины деревни. Никто не обращал внимания на тихого спокойного ребёнка, и Герман подошёл вплотную к длинным деревянным ящикам, покрытым алыми знамёнами, словно живым огнём, и хотел было поднять крышки, но передумал. Гробы источали тонкий, но явный запах палёной смерти.

— Я видел бабушку в гробу, — сказал он. — И деда.

После смерти бабушки Германа дед недолго прожил. Бывший эсэсовец лёг в русскую землю, как жил — кость, плоть и кровь — упокоившись рядом с Марфой, своей женой. Таким образом Марфина земля всё-таки стала его, хоть он её и не покорил. Это земля покоряла всё. Герману недоставало деда. Бабушка будто не ушла навек, её незримое присутствие ощущалось во многом — в церковном звоне подмосковных деревень, осенних листьях, сизых тучах и воде — а вот смерть деда оставила пустоту, которой не было заполненья. Петлица с руной СС на воротнике куртки только маркировала отсутствие, ничего не давая.

— Они были уже старые?

Он кивнул.

— Это другое. А «наглой» смерти молодых родственников ты не видел. Я тоже. Смерть не перед глазами теперь, и нам кажется, мы бессмертны… или бессмертие и не нужно. Я спрашивала своих киевских одноклассников и друзей — так и есть. Один сказал, что не хочет жить вечно, другой — что принял бы бессмертие, но не любой ценой, без условий. Он не хотел за это платить, особенно своей свободой. Мои покойные родные тоже не боялись смерти, Герман. Они прожили достойную жизнь свободных людей в великой стране и не привыкли бояться. Я думаю, в нормальных условиях люди не боятся смерти.

— Нормальных?

— В хороших, достойных условиях. Умереть боятся те, кому жизнь сильно недодала. Трудишься, трудишься, света не видишь, не разгибаешь спины, радости мало, а то и вовсе нет — а тут уже и помирать пора. Обидно. Смерть отнимает все шансы когда-либо ещё по-человечески пожить.

Герман промолчал. Он не совсем понимал, почему «хорошая» жизнь больше достойна зваться человеческой, чем «плохая». Это непонимание было, наверно, из тех вещей, что отличали его от обычного человека.

— Я когда-то читала, что в далёком прошлом люди нередко обращались в христианство, услышав о Воскрешении. Они не умели читать и вообще не знали Евангелий, но присягали Христу, узнав только, что Он преодолел смерть. Герман, я думаю, цель нашего Врага — отнять у нас достойную жизнь. Он хочет разрушить всё, что людям удалось себе создать — хорошую еду, высокие зарплаты, медицину, тёплые квартиры, выходные, отпуск… Чтобы мы снова существовали, как тягловой скот, и очень боялись смерти. Тогда, и только тогда люди почтут его за божество и приползут к нему за бессмертием. Соблазнятся обещанием достойной жизни за гробом, потому что не смогут как следует жить на земле. Тогда-то они сделают всё, что скажет Враг, будут принадлежать ему здесь и там, в жизни и после смерти. Жизнь будет — как там у Гоббса? — ужасна, жалка, жестока и коротка, а потом все умрут и попадут прямо в пасть этой твари.

Герман опять кивнул, показывая, что слушает. У него не было мнения насчёт Врага, а господин Арсеньев не отдавал по этому поводу распоряжений. Если бы воевода приказал считать Врага данностью, Герман Граев отталкивался бы от этой данности в своих решениях, но Арсеньев молчал, и Герман не делал выводов. Ему не нужно было составлять мнение о человеке — или нелюди — чтоб в случае необходимости с ним расправиться. В сознании Нади Враг существовал, и Герман считался с этим, как и с любыми странностями подзащитного объекта.

— Я сейчас напишу об этом в ЖЖ, — сказала Надя.

Она сняла с колен сонную кошку, положила её на подушку, вылезла из постели, села за стол и полчаса щёлкала клавишами. Перед отсылкой текста Герман подошёл проверить, что она написала.

— Ты следишь, чтоб я там не ляпнула лишнего?

— Угу.

Он пробежал глазами текст. Неплохо, но до скандальной статьи не дотягивает. Впрочем, лояльные скандального не пишут, они производят негромкий солидный контент, масштабно делающий погоду. Так, в общем, и надо.

— А что я такого могу написать? Что-то, что приведёт сюда Сашу, да? Не беспокойся, я там свой адрес не выдам. И даже район.

— И не нужно. Ты можешь просто описать вид из окна — угол, под которым в комнату падает солнечный луч — упомянуть неполадку в сети — а неполадка была именно в этом районе — и всё.

— Ну уж на это у меня ума хватит… — Но по её голосу было ясно, что о таких вещах она не думала.

— Вот-вот. Ума. — Повернувшись, Герман постучал пальцем по тёмной девичьей макушке. — Мы ж не хотим, чтоб эта миленькая головка скатилась с плеч.

Однако текст был в порядке. Надя произвела в нём косметические изменения и создала новую запись в блоге. Герман смотрел ей через плечо.

* * *

Чёрная кошка на белой подушке лежала вокруг хозяйкиной головы, словно живая шапка. Надя уснула, и кошка тоже. Герман включил мультисенсорную маску и просмотрел весь блок, от самого паршивого куста до Надиного подъезда. Облако скрытых камер на несколько минут стало его глазами, ушами, кожей… В округе всё было спокойно и всё живое и неживое там, где ему надлежало быть. Герман связался с внешними постами — на местах — и приглушил маску, чтоб отдохнуть от сенсорной атаки. Он сел на стул у книжной полки, привычно разделил сознание на две части и, продолжая наблюдать окрестности, погрузился в сон.

Его настиг один из дедушкиных снов. Всё было смерть, медленное вмерзание в кровавую каменистую землю, в степь, в растерзанную общую могилу, где смешались обломки людей и кости машин, покрылись пурпурным инеем, ледяною коростой, снегом, а ветер остро дул и резал вой, холодный вой, западный ветер. Он шипел:

Ты только глянь на себя, до чего ты дошёл! я послал тебя на восток, чтобы ты растерзал-и-убил всех этих схизматиков, атеистов, евреев, а ты, слабак, проиграл и сам оказался в земле — труп среди трупов! я на тебя уповал, а ты меня так подвёл!

Герман молчал. Он был нагая жалкая душа, он напрягал все силы — более чем все — пытаясь выбраться из ледяной преисподней, не затеряться в ней, не уплощиться до нуля, а ветер выл и ныл и резал, злобствовал и упрекал. Во всей Вселенной не осталось и капли тепла, вообще ничего, кроме льда, боли, трупа, вмёрзшего в евразийскую степь — и воя, жалоб и злобы проклятой твари. Если бы Герману дано было испытать ужас, это и был бы ужас. Это был ужас. Это было безвременье, но во времени ветер стих. С Твердыни Севера Хозяин бросил взор на раздробленную равнину и гибнущую во льду душу. Герман отчётливо видел его — простоволосого, с трубкой, изувеченная рука, китель — бессмертный облик Могущества, направляющий разум людей и ветров, снегов, отрядов и армий… Над стылой степью взошло великое, жаркое солнце. Проклятая тварь взвизгнула и исчезла, спасаясь от алых лучей. Хозяин смотрел на Германа. В пламенном горне очей не было гнева, прощения, ненависти и боли. То был бездонный колодец червонного жара, свободы, силы, и власти, и славы. Там распахнулись врата Царствия. Жар звал, он позволял войти, и умерзающая душа рванулась, освободилась из вдруг ослабевшего льда и метнулась туда, вниз по колодцу. Вверх. В свет.

— …Герман? Герман?

Ему чудился не то свист, не то вой, не то звонок в дверь, и он сразу глянул туда через маску, но лестничная площадка была пуста. Никого не было и у подъезда, а через долю мгновения Герман и сам осознал, что звук иллюзорен. Рука судорожно сжимала пистолет, автоматически вытащенный во сне. Дуло целилось прямо в окно, в темноту.

— Герман?

За окном тоже не было ни души. Он заставил себя опустить руку. Надя приподнялась в постели и смотрела на него.

— Герман, was ist?[2] Всё в порядке?

Он пнул маску на полную мощность. Всё было более чем спокойно, нормально, правильно на несколько миль вокруг. Его боевые инстинкты молчали, и Герман отправил оружие в кобуру.

— Alles in Ordnung[3], - сказал он. — Ты спи.

Он почувствовал у себя на коленях живую тяжесть. Кошка. Где-то в разгар его кошмара она покинула подушку ведьмы и прижалась к животу Германа пушистой каплей спасительного тепла. Хозяин держал своё слово. Давно покинувший этот мир, покоящийся в гранитной гробнице — мёртвый — он всё же предоставлял своим верным защиту и помощь. Герман осторожно погладил кошку — от напряжения рука ещё дрожала — и перенёс её обратно к Наде на кровать, ладонями чувствуя хрупкость животного тела. Надя смотрела на него из-за края одеяла, настороженно, сонно. Неумное, слабое существо. Я не скажу ей, что видел Хозяина, решил он. Она сама хочет его увидеть — его истинный облик — и будет завидовать, переживать. Ни к чему.

Он сел на место, спиной к упругим корешкам книг, и поднял руку к виску. Пальцы встретили каплю холодного пота.

* * *

— Герман! Герман!..

Чего тебе, ну чего, человече?

— Гееерман! Сделай блины.

И угораздило ж сообщить ей, что он умеет готовить…

— Я вообще-то не повар, — сказал он, перебрасывая пистолет из одной руки в другую.

— Почему же не повар? Повар. Ну сделай блины…

Она лежала на полу в гостиной, раскинув руки, и говорила в потолок. Тёмные волосы играли в прятки с узорами турецкого ковра и зыбкими лучами утреннего солнца. Зелёные глаза девчонки полыхали озорством. Герман ушел от этих глаз прочь, в коридор, а она звала и звала, задорно, капризно, весело, пытаясь прошибить своей бессмысленной радостью свинцовые стены его души. Он почти сожалел, что из этого ничего не выйдет. Надя подхватилась, как пружинка, прыснула мимо него на кухню и стала рыться в холодильнике. Выложила на стол молоко, сметану, масло, яйца, достала из шкафчика сахар, соль, уксус и соду и выжидающе уставилась на Германа. Интересно, Стекловский тоже готовил блины в этой кухне? Она пыталась и из него сделать человека?

Герман отыскал в шкафу миску и насыпал туда муки. Надя аж расцвела.

— Давай я сделаю начинку из тунца с яйцом?

— Не надо, — ответил он, выбирая хорошую вилку. Он любил технику, но использовать для бабушкиного блинного теста миксер было всё-таки выше его сил. Кроме того, надо же было как-то убить время. — Я сам всё сделаю. Сиди читай.

— Окей.

Она сбегала в спальню, принесла толстый комикс и демонстративно в него уткнулась, облокотившись об стол. Второй стул тут же заняла кошка. Герман не возражал.

— Интересно? — спросил он через пару минут, заканчивая взбивать яйца; спросил потому, что она этого ожидала. — О чём там?

— Про нацистов. — Она перелистнула страницу. — Неплохо. По этому комиксу делают фильм. Кстати, пойдём в кино?

— А что там сейчас идёт?

— Щас посмотрим. — Она положила комикс на колени и развернула лежавшую на столе программку. — Новости проката… «Inglourious basterds» — именно так, с «u» и «e» — военная сатира Тарантино. Опять-таки про нацистов. Много сейчас про них рассказывают историй.

— Нет, про нацистов не хочу, — сказал Герман.

Его дед со стороны матери был солдатом Ваффен-СС. Попав после разгрома дивизии в плен, он семь лет отработал на стройках в Сибири, был помилован, освобождён и, вместо того, чтобы вернуться домой в Баварию, женился на своей Марфе. Семья зажила в собственноручно построенном доме в деревне Варово под Москвой. Детей было сначала двое, потом трое, потом сразу пятеро, потом родился шестой… Дед был мелким ремесленником, но вскоре сколотил успешную строительную артель и предоставил жене возможность целиком посвятить себя мужу и детям. Дом два раза расширяли, пристроили пару спален, большую светлицу. Жизнь в нём ничем не отличалась от жизни обычных русских семей в таких же добротных домах от Камчатки до Крыма. Только в домашней библиотеке стояли книги на двух языках. Герман спиною помнил красное кожаное кресло, где он, малыш, помещался с ногами и читал Эдду — только вот на каком языке? Немецкий и русский путались в его детских воспоминаниях, как нити растрёпанного клубка. Он мог бы и упорядочить их — но зачем?

— Правда не хочешь?.. Знаешь, я думала об этом. Все эти истории про нацистов имеют смысл.

— Конечно, имеют, — ответил Герман. — Ещё какой. Но я его уже знаю, мне необязательно их смотреть.

— Точно знаешь? По-моему, нацисты у нас теперь «others». — Она обозначила пальцами кавычки. — «Иные». Это такая категория, которая воплощает всё, чего мы боимся и, главное, ненавидим — что мы замалчиваем в себе. Это проекция нашей тёмной, злой стороны на какую-то группу людей. Мы приписываем им качества, имеющие мало общего с реальными свойствами этой группы. Если там что-то и совпадает — как вот с нацистами многое совпадает — то в основном случайно.

Для человека её происхождения Надя была удивительно не предвзята против нацистов. В её крови и облике перемешались на украинской основе запорожские казаки и евреи, а где-то среди дедов и бабушек, похоже, затесался крымский грек. Грек и украинцы явно проглядывали в южнославянском с налётом Средиземноморья лице — тип «вечной девочки» — а еврейские предки дали о себе знать в очертаниях тяжёлой круглой груди и бёдер. Надя была девически стройна, но обещала после рождения детей раздаться в пышную бабёнку.

А Герман будто бы сошёл с нацистского агитплаката. Единственный из внуков старого Вольфганга, кто получил немецкое имя, он был беловолос, с «расово правильным» продолговатым черепом и ясными глазами цвета мартовской капели — крепкий, быстрый и жилистый мальчик. И Вольфганг отличал его — может быть, из-за имени, а может, потому, что Герман больше остальных внуков был привязан к неразговорчивому, суровому деду. Вольфганг считал, что внук любит его; то же думали все остальные. «Ты любишь дедушку? Так доешь кашу!» Герман не любил дедушку, он вообще не умел любить — нередкий побочный эффект немецкой «расовой правильности» — но даже если бы умел, то всё равно не усмотрел бы связи между любовью и кашей. Однако он был глубоко верен деду. В детстве Герман считал, что верность и есть любовь, что так любовь и выглядит во всех душах, и был впоследствии немало озадачен, увидев, как люди предают тех, кого якобы любят. Дед говорил с ним по-немецки, спрашивал содержание прочитанных книг, учил его, когда мог, строительному ремеслу и рассказывал о Баварии, которую так никогда больше и не увидел. «Там у нас никого нет, Герман. Семья погибла при бомбёжке. Накрыло весь двор…» Незадолго до смерти деда Герман приехал к нему на каникулы, и Вольфганг, открыв массивный дубовый сундук, достал свою старую форму, спорол с воротника петлицу с двойной руной молний и отдал её Герману, напутствуя:

— Береги.

Несколько лет спустя Герман примерил форму. Она пришлась впору в плечах, но была чуть длинновата — дед был на полтора вершка выше его. Герман снял форму и сложил обратно в сундук.

— «Иные» — наша коллективная тень, — говорила Надя. — Мы создаём свой собственный образ в противоположность им, на их фоне. Им не дают права голоса, это важно. Мы рассказываем о них истории, которые нам нужны и много значат для нас, но мы не предоставляем «иным» возможности рассказать о себе… кроме как в установленных нами рамках. У Толкиена, например, «иные» — это вастаки, южане, орки и прочий Мордор, лишённый любой правоты — чтоб не разрушить авторские представления о себе и своих.

Всё это звучало знакомо. Герман припоминал, что читал про «иных» две статьи. В одной говорилось, что всякий «иной» — это чужак, которого не удалось совершенно ограбить, убить или посадить в лагерь, и вот приходится с ним считаться. Автор второй статьи, не вдаваясь в культурологию, отметил, что в прошлом всё сиюмировое, от людей до камней и вод, считалось нормальной частью обычного, «среднего» мира, а «иной» — это некто непознаваемый и неотмирный, нечистый, тот, кто находится за гранью бытия. «Иной» — никто иной как дьявол. Из этих двух версий Герман предпочитал вторую. Когда ему было девять лет, в деревню приехал офицер КГБ из Москвы и среди прочего посетил дедушкин двор. Он заговорил с Германом.

— Твои звери? — Офицер указал на будку сторожевой суки, где под материнским боком дремали мохнатые полуслепые щенки.

— Мои, — ответил Герман.

— «Мои»… — повторил кагэбист. — Надо говорить «мои, господин офицер».

— Мои, господин офицер, — послушно сказал Герман.

Он был заворожен. Это было одно из ярчайших воспоминаний детства — алый пентакль на фуражке, ярые золотые погоны, северное сияние в бездонных тёмных зрачках, прикосновение холодных рук к плечам, к подбородку… В тот день Герман впервые соприкоснулся с запредельным.

— Ты их когда-нибудь убивал? — спросил московский гость.

— Нет, господин офицер.

Герман не удивился, что ему задали этот вопрос. Ему и правда было бы интересно взглянуть, как умирает собачка и что у неё внутри, но взрослые, которым он доверял, давно объяснили ему, что просто так разрезать животных нельзя, особенно собак и кошек, потому что эти звери — друзья, и мучить их — предательство и подлость. Тот офицер видел Германа насквозь. Уже тогда мальчик хорошо знал, что и сам был немного «иным».

— Ты уверен, что не хочешь посмотреть фильм?

Он был уверен. Через год после визита москвича его взяли в начальный класс Санкт-Петербургской Стрелецкой школы — с полной стипендией, как родственника погибших при исполнении. В Питере не было проблем с петлицей — Герман был уже на третьем курсе, когда Вольфганг умер — но потом он поступил в московскую Академию, и начались неприятности. Герман объяснил однокурсникам, что носит петлицу исключительно в память о покойном деде, но это не помогло. Его два раза жестоко били. После второго раза он отловил обидчиков по одному в курилках и туалетах, отправил кое-кого в травматологию, и его оставили в покое, но прозвище «эсэсовец» было уже не смыть. Герман и не старался. Нет, он не хотел смотреть кино про нацистов.

— Но я хочу в кино, — сказала Надя.

— Так соглашайся переехать в Кремль. И кинозал тебе будет — он там роскошный — и библиотека огромная, и безопасность. Меня там, главное, не надо повсюду таскать с собой.

Герман отрезал толстый ломтик сала, наколол на вилку, макнул в подсолнечное масло и начал мазать сковородку, наблюдая за ведьмочкой краем глаза. Надя лишь покачала головой.

— Какая правильная мысль, — сказала она. — Сало. Если смазывать сковородку пластиковой кисточкой, блины будут пахнуть маслом и пластиком, а если смазывать хорошим салом, они будут пахнуть маслом и хорошим салом. Пластик ведь тоже пахнет, и ещё как, мы этого просто не замечаем. А вот собаки…

Интересно, а склонность переводить стрелки, читая лекции, у неё тоже была всегда, или она заразилась от Стекловского и ею? Квартира была подарком покойного оперативника, книжные шкафы тоже — своего рода наследство — и Герман подозревал, что ведьма не променяет эти скромные дары ни на какой Кремлёвский дворец. Даже после смерти Эдуард Стекловский продолжал создавать досадные проблемы всем, кто его знал, и многим, кто только слышал о нём.

— Они могут взорвать весь дом, — сказал Герман и вылил полополовника теста на блестящую гладкую сковородку. Блин дивно зашипел. — Недавно с базы пропала ракетница с боекомплектом. В дом можно попасть одной из этих ракет, и он просто схлопнется внутрь, целиком. Эффективно. — Он положил лопатку и звонко хлопнул в ладоши.

— Ммм… — Надя заёрзала на стуле, косясь туда и сюда. — Кто упустил ракетницу?

— Кто упустил, того уже… наказали, но она же от этого не вернулась на место. Если сюда из неё выстрелят, погибнем не только мы — все. Здесь живут сотни людей — десятки семей.

— Думаю, Саша этого не сделает.

— Да? — Герман саркастически поднял бровь. — Он уже взрывал жилые дома, когда разбойничал в Европе.

Надя резко вскинула взгляд.

— Ты не знала?

За что ж ты его так ненавидишь, если не знаешь его мерзейших дел? Нешто всего лишь за теорию? Герман знал, за что он недолюбливает Сашу П. Этого типа, как и Германа, ровесники в своё время бивали. Герман узнал об этом из досье. И бивали за дело. Например, один раз на уроке истории тринадцатилетний Саша назвал царя Петра I пидарасом. После уроков Саше задали… да. Несмотря на наследственность и в чём-то схожий жизненный опыт, Герман Граев не полагал, будто имеет право подкладывать бомбы в атомные реакторы, а гексоген — в многоквартирные дома и отрезать головы чиновникам и милиционерам. Наоборот, он посвятил жизнь отлову и ликвидации всех тех, кто так поступал, и с полным правом считал, что если уж он со своей безнадёжной социопатией и немецкой эсэсовской кровью смог сделать правильный выбор, то Саше ничто не мешало сделать такой же.

— Ему тогда было семнадцать, восемнадцать лет — как тебе сейчас. Достаточно им узнать, где ты…

— Он знает.

Герман резко опустил руки.

— Знает? Ты об этом что, знаешь? — Ведаешь, ведьма? — Или ты просто так полагаешь, незнамо с чего?

— Думаю. Я так думаю, хорошо?

Она оперлась о стул ладонями, глядя на Германа снизу вверх.

— Нет, — жёстко ответил он. — С чего бы это?

— А помнишь Гэ Пэ?

— Гэ Пэ?

— «Гарри Поттер».

— Нет, я не знаю про Гарри Поттера.

— Ну, там злой лорд Вольдеморт убил родителей Гарри, — пояснила она. — И Гарри, совсем младенца, отдали Дурслям — тупой мещанской семейке. В доме Дурслей смертееды не могли ему повредить. Там было безопасно.

— Ага. — Герману вдруг почудилось, что он застрял в фэнтэзийной фантасмагории для детей. — Ты хочешь сказать, Саша Плятэр тебя тут как бы не видит?

— Нет, он сюда не придёт, хотя знает адрес. Эту квартиру мне снял Стекловский, он тут оставил книги, я их храню. Пока я здесь, Саша меня не тронет. То есть не тронет здесь. Эта квартира — safe house.

А что, похоже на Сашу Плятэра, решил Герман. Этот урод принёс Стекловскому на могилу цветы — изящный хрупкий букет хризантем, связанный, кажется, в японском стиле. Сентиментальное чудовище. Герман ощутил тень разочарования. В конечном счёте он даже надеялся встретиться с Сашей. Герман планировал отрезать ему голову, перевязать её голубой лентой и водрузить на могилу Стекловского рядом с букетом, поставив таким образом жирную красную точку во всей этой мутной истории. Воссоединить их двоих, так сказать.

Герман перевернул блин.

Кухня полнилась тёплым жареным ароматом. Через два блина Надя сказала:

— Герман, а мне снился сон. Интересный.

— Именно сон? Не видение?

— Сон. Не очень хороший. Тебе тоже что-то такое снилось — плохое, да? Ты утром долго спал и вообще какой-то мрачный… злой.

Он положил ей на тарелку горячий блин.

— Не расскажешь?

Вместо ответа он повернулся к плите. Надя принадлежала к тем редким людям, что искренне интересуются чужими снами. Она охотно рассказывала и свои. Герман подозревал, что Арсеньев потому и не настаивает на её переезде в Кремль. В Кремле Надя доставала бы его стихами, снами и лекциями про поэтов, комиксы и кино, а это не шутка — воеводе работать надо. Здесь же она могла доставать только Германа и кто ещё под руку попадёт.

— Тогда я расскажу тебе свой сон. Слушай. Ты помнишь фильм «Cloverfield»?

— «Монстро»?

— Оно. Мне снилось, что я в большом мирном городе — это Москва или Киев — и там бесчинствует такая тварь. Она как будто ищет меня, только она слепая, ничего не видит. Я маленькая, меня даже не почуешь. Я пробираюсь дворами с небольшим рюкзаком, а в рюкзаке сидит Чушка. Кроме неё, у меня только документы и фляжка с водой. Я уже отошла от того района, где оно крушит дома, и слышу, как оно грохочет вдалеке. То есть для нас это далеко, а ему-то оттуда ко мне — десяток шагов… Там под стеной сидели двое брошенных котят, совсем крохи, они даже бегать как следует не умели. Я их забрала, посадила себе на плечо и пошла. Они вцепились мне в плечо и друг в друга и так сидели. Через некоторое время я забрела за большой длинный дом и увидела кошку с котятами — пять котят. Они лежали около отдушины подвала. Один котёнок был близко, и я попыталась поймать его, но он убежал к маме. Там было ещё двое пожилых людей с первого этажа. Они стояли в своём садике, смотрели в небо на тучу пыли и пытались понять, что происходит. Я сказала: «Слышите этот грохот? В городе огромное чудовище, оно бросается грудью и рушит дома. Оно пока далеко, но может пойти и сюда, и тогда вам конец. Это большой дом, оно наверняка на него нападёт. Возьмите документы, воду и бегите как можно дальше, пока есть время.» Эти люди растерянно переглядывались. Они не хотели бросать свою квартиру и добро. Я сказала: «Пожалуйста, возьмите с собой этих котят и кошку. Я знаю, в таких ситуациях никто не думает о животных, но давайте вы будете исключением? Это же очень просто, а время есть: посадите их в большую сумку и несите. Они же лёгкие. Если чудовище обрушит дом, они погибнут. Пожалуйста, спасите их.» Вы знаете, ответил мужчина, их не поймаешь. Они дикие и никому не даются в руки. Если к ним подойти, они убегут в подвал. И эти люди поднялись к себе в квартиру, а я стояла и думала, что мне делать. Даже если бы я поймала котят и кошку, мне было б не в чем их нести. В рюкзаке уже была Чушка и двое котят у меня на плече. Я не могла бы унести ещё шестерых, тем более если б они вырывались. И я решила оставить их и надеяться, что чудовище тут не пройдёт. Потом я брела по какой-то сквозной галерее в огромном стеклянном здании и прошла уже треть пути, когда здание содрогнулось, и вниз полетело стекло. Я повернулась и побежала назад, к выходу, крича всем вокруг: «Спасайтесь! Крыша сейчас упадёт!» Я, кажется, успела выскочить. Не знаю, спасся ли кто ещё. Вокруг всё тряслось, и тварь ревела высоко над головой, как самолёты — жуткий завойный рёв…

Надя замолчала. Опять кошки, подумал Герман, эти её вечные кошки. И что у неё с этими зверьми? Пару дней назад он случайно увидел, как Надя плачет. Он вошёл в гостиную слишком тихо. Она сидела в кресле с Чушкой на руках, всхлипывая, не глядя на дверь, обнимала животное и шептала в кошачий мех: «Настанет день, и ты умрёшь, меня покинешь и уйдёшь…» Наивный, страшный импровизированный стишок. Кошка мурлыкала, вцепившись лапками в Надино плечо, а на столе перед ведьмой лежала открытая книга. Сборник стихов.

— Там было одно отличие от фильма, — добавила Надя. — Эта тварь не роняла паразитов и была, как бы, умная. Злонамеренная. Она разрушала прежде всего большие дома. И ещё её было не видно. Понимаешь? Герман, я думаю, это был Враг.

Всё о Враге, подумал Герман, да о кошках, да о Враге… Он вспомнил ледяной вой твари в своём кошмаре. Рука чуть не дёрнулась к кобуре. Спокойно, рука. Приказа верить в чудеса не поступало…

Дальше всё было очень быстро. Он снял со сковородки последний блин, привычно пробежал взглядом по конфоркам — а всё ли выключено? всё — и повернулся к Наде. Она закрыла комикс, положила его на стол, и Герман увидел обложку.

— Откуда это?

Он не читал её комиксы, но автоматически запоминал названия и обложки. Этого тома он ещё не видел.

— Почтальон принёс.

— Когда?

— Сегодня, час назад. Он был раньше обычного.

— Ты что, открыла кому-то дверь?

— Нет. Я спустилась к почтовому ящику.

Когда, когда это было?

— Герман, я…

— Одна?!

Когда она успела? Как это я не заметил? Что я делал?!

— Ты спал. — Какой умоляющий голос… — Герман, ночью тебе было плохо. Ты был… «чёрен от жара». — Она опять обозначила в воздухе кавычки. Это была цитата, очередная чёртова цитата. — Я не хотела тебя будить.

— Мне было плохо…

Ему действительно было плохо. До этого момента он не подозревал, как — и что ему ещё не стало хорошо. Он не помнил утреннего звонка в дверь, не помнил, как щёлкал замок, когда она выходила и возвращалась. Он даже не помнил, как проснулся.

— У ящика тебя мог ждать… Враг.

— Я ж говорю тебе — Саша сюда не придёт…

— Саша там не единственный, понимаешь?

Ведаешь ли ты, ведьма, что тебя ждёт, если…

— Знаю, знаю! Я знаю. Герман, оставь меня в покое. Ничего не случилось…

И тут прозвучал звонок. Герман выхватил боевой нож и пошёл к двери, подбрасывая нож в ладони. На лестничной площадке было пусто, в пролётах тоже.

— Кто там? — сказал он в домофон.

— Почта, — ответил снизу невыразительный голос.

— Надя, иди-ка в сейф, — приказал Герман, разглядывая гостя через маску. Явственно вооружён. Саша или не Саша? Дьявол его знает. Усреднённая морда с таким же тиком — они отвеку довеку одинаковы, эти черти… Надя шмыгнула в спальню с кошкой в руках. Герман услышал щелчок двери сейфа, ухмыльнулся, открыл дверь, нажал кнопку, впуская киллера в подъезд, и беззвучно поднялся на несколько ступенек вверх, к четвёртому этажу, играя ножом на ходу, как циркач. Его охватило чёрное, вольное веселье.

Под стально-голубым небом, тяжким  полуденным солнцем, вскоре покатятся головы. И немало. Среди них, может, будет твоя.[4]

Герман вспомнил и наконец оценил ведьминские стихи. Кто-то из новых немецких поэтов — Шрайер… На губах расцвела крокодилья улыбка. Незваный гость был один. Надеюсь, Саша Плятэр, это ты, думал Герман, прислушиваясь к профессионально тихим, ангельски осторожным, но всё-таки недостаточно осторожным и тихим шагам. Стекловский уже заждался тебя в аду. Твоей голове предстоит скорое свидание с его могилой.

Террорист в форме почтальона крался по лестнице, держа наготове короткий мощный автомат. Бомбы нет — хорошо — … Он поднял руку к звонку. Герман прыгнул и вбил его в стену, схватил за голову и полоснул ножом по горлу, давя на лезвие изо всех сил. Террорист судорожно дёрнулся. Автомат дал пол-очереди в потолок и затих, выпав из ослабевшей руки. Сталь распорола шею до позвоночника. Герман водил ножом туда-сюда, как пилой, слышал скрежет металла по кости и думал: сегодня одна могила украсится икебаной — …и вдруг почувствовал, что сопротивление под ножом растёт.

Скрежещущая кость как будто шевельнулась, вздулась, обмякший труп содрогнулся, хрипнул и, недоупав, пополз по швам, словно гнилой мешок. Из него показалось… Отскочив назад, Герман ударился спиной в дверь соседской квартиры. Из зияющего горла трупа рванулся паучий шелест, скрип, вой. Герман узнал этот вой. Мёртвая голова закатилась на спину, обнажая меняющийся позвоночник. Блестящая алым кость шла, распухая, поганым, новым и невозможным на земле цветом. Герман увидел зачаток голодной морды, слепые ямки, многочисленные зубы… Дверь квартиры распахнулась. Перед упавшим монстром стояла Надя. Её глаза были широко раскрыты, она прижимала к груди рюкзак. Оттуда торчала испуганная детская морда кошки. Герман взлетел на ноги, пронёсся над изгибающимися суставами Прожоры, который рвался в мир из тела своего агента, схватил Надю за руку и потащил на балкон, к пожарной лестнице…

Они бежали по улицам, сколько могли, потом шли. Весь большущий район за спиной превратился в каменный ад. Оттуда позли тучи пыли, грохот рушимых зданий, кирпичных, железобетонных лавин, летящих, словно песок под ударами урагана. Город трясся, будто бы великанья рука вертела его, как блин. Земля кое-где пошла трещинами, и Герман перепрыгивал их с Надей на руках. Девушка сжимала рюкзак с кошкой. Выскользнув у Германа из рук, она метнулась к какой-то стене и подхватила двух запылённых крошечных котят с бурой шерстью, сиреневыми глазами. Надя прижала их к груди и несла. Кошки, вечные ведьмины кошки… Чудовище потеряло их из виду и бросалось на окрестные здания, рассчитывая похоронить свою цель под обломками или же просто в бешенстве круша мир. Но они уже далеко ушли от эпицентра разрушений. Герман чувствовал себя маленьким по сравнению с этим врагом, малозначительным, слабым. Сзади раздавались беспорядочные выстрелы милиции, ГАИ и московского гарнизона, но они были почти не слышны за рёвом Прожоры. Когда же господин Арсеньев явит свой истинный лик и выйдет на бой с этой тварью? Американец, Пернатый Змей, уже сделал бы это — Хозяин сделал бы это — но Арсеньев отчего-то медлил. Почему? Чего ждать — пока Враг разрушит весь город?

И тут явилась холодная мысль. Что, если Арсеньев не в состоянии биться с Прожорой? Что, если тварь сильнее его? Немало людей обрадовались, когда грозный Хозяин умер — но как быть, если его преемник слишком слаб, чтобы расправиться с этим страшным врагом? Что, если для этого нужен монстр?

Я должен вернуться, подумал Герман, вернуться туда, где сражается гарнизон, и присоединиться к ним. Даже если это значит гибель. Арсеньев может делать что хочет, но я исполню свой долг до конца. Unsere Ehre heisst Treue.[5] Но ведьма важней. Или нет?

Приказа более не верить в чудеса не поступало. Они остановились передохнуть на углу девятиэтажного дома. Балконы первого этажа выходили в садики. Метров за десять у отдушины подвала сидела серая полосатая кошка. Вокруг неё сгрудились четверо пёстрых котят. Пятый котёнок прыснул из-под ног Нади, когда она нагнулась к нему, и убежал к остальным. С ближайшего балкона сошёл немолодой обыватель и присоединился к жене в саду. Оба прислушивались к грохоту гибнущих домов и рёву твари.

— Вам надо уходить, — сказала Надя. — Это чудовище разрушает город — громадная злая тварь. Ваш дом большой, оно наверняка на него кинется, если пойдёт сюда.

— Возьмите самое необходимое и бегите, — добавил Герман. — Всё тяжёлое бросьте.

Мужчина и женщина растерянно переглянулись. Как, бросить всё? — было написано на их лицах. Они были похожи той типичной схожестью, что отличает старые супружеские пары.

— Это ваша кошка? — спросила Надя. — Вы возьмите её с собой, и котят. Я знаю, в таких случаях никто не думает о животных, люди спасаются сами, но вы сделайте исключение. Если здание рухнет, они погибнут. Пожалуйста, спасите их. Посадите в сумку и унесите с собой.

Обыватели нерешительно посмотрели на Надю, на Германа, на его кобуру, на кошачью семью. Животные сжались в кучку и напряжённо прислушивались. Мужчина и женщина покачали головой.

— Это полудикая кошка, — сказала женщина. — Она здесь в подвале охотится и живёт. Еду оставишь — ест, но в руки — ни-ни. Погладить и то не даётся, котята растут совсем дикие. Если к ним подойти, они убегут в подвал.

— Да, их, к сожалению, не поймаешь, — поддержал её муж. — Они ничьи.

И оба скрылись на свой балкон.

— Что ж делать? — сказала Надя.

— Ничего, — ответил Герман. — Пойдём.

— Без этой кошки с котятами я никуда не пойду.

— Тебе трёх кошек мало?

— Мало. — Она погладила вцепившихся в её плечо малышей. — Вот что, Герман, ты их поймай. Набрось сверху куртку, в куртке и понесём.

— Ещё чего, — сказал Герман.

— Поймай. И не смотри на меня, пожалуйста, так.

— Не буду я их ловить, — сказал он.

Она опустилась наземь у стены, тяжко вздохнула и вытянула ноги. Ладно, подумал Герман, Прожора далеко, так отдохнём здесь полминуты. Всё лучше, чем её нести.

— А Саша бы это сделал, — сказала Надя. — Саша Плятэр попытался бы спасти кошек.

— Если ты не заметила, Саша и есть этот монстр, от которого надо спасать. — Герман уже ничему не удивлялся.

— Да, но если бы он им не был, — сказала Надя, — он попытался бы их спасти.

В её лице была непреклонность города, твёрдость «надо». Герман понял, что кошек ловить придётся. Зачем только он возражал? И вообще, почему бы нет?

— Ты их немного отвлеки веточкой, — сказал он. — Только не приближайся, чтоб не спугнуть.

Он обошёл садик, на ходу снял куртку и стал подкрадываться к кошкам сзади. Надя нашла под рукой хворостинку и мела ей по земле, всё так же придерживая рукой двоих котят на плече, с шевелящимся рюкзаком на коленях. Кошка нервно уставилась на неё. Котята явно были не прочь поиграть, но подойти опасались. Герману понадобилось всё его воинское искусство, чтобы подкрасться к ним незаметно. Был только один шанс поймать всех шестерых, и он использовал этот шанс. Он прыгнул и накрыл кошку с котятами чёрной курткой — телом, коленями, локтями удерживая края, упав на руки и ноги так, чтобы зверьё не вырвалось. Они и правда рванулись, особенно кошка, но Герман приземлился как раз правильно. Перед глазами у него был воротник с нашитой дедовой эсэсовской петлицей. Животные испуганно застыли.

— Теперь их надо собрать, — сказал Герман Наде. — Доставай по одному и крепко держи. А тех двоих поставь пока наземь, не убегут.

Надя заправила футболку в джинсы, отцепила от плеча котят и положила их себе за пазуху.

Потом Герман нёс кошку с тремя детёнышами в свёртке куртки. Надя держала за пазухой четверых, в рюкзаке — Чушку, и общее число несомых кошек было девять… Потом был бег по сверкающему коридору. Его хрустальные стены раскалывались и бились, сверху летели прозрачные копья, Надя кричала людям «Спасайтесь! Крыша вот-вот упадёт!», и Герман тоже пару раз крикнул «Беги!» в зазевавшееся лицо, вспомнив, что так надо поступать, исключительно потому, что так поступала она, его ведьма… Когда они скатились в парк и остановились передохнуть, Герман всё ещё сжимал куртку. Он развернул её. Животные были живы.

Позади раздался громовой грохот — удар — хруст и кошмарный раненый визг и вой. Визг западного ветра, вой Прожоры. Ну вот Арсеньев и добрался до тебя, тварь… Герман вздрогнул от радости, судорожно вздохнул и наконец распахнул глаза.

Ему чудился звонок в дверь.

— fin —

Примечания

1

«Safe in their Alabaster Chambers» — стихотворение Эмили Дикинсон (Nr. 216)

(обратно)

2

«Was ist?» (нем.) «Что такое?»

(обратно)

3

«Alles in Ordnung» (нем.) «Всё в порядке»

(обратно)

4

Оригинал стихотворения Саши Шрайера:

   Unter dem stahlblauem Himmel    geschwaengert    von einer mittaeglichen Sonne    werden demnaechst Koepfe rollen.    Und nicht zu wenig.    Vielleicht gehoerst auch Du    dazu. (обратно)

5

«Unsere Ehre heisst Treue» (нем.) «Наша честь — верность» (девиз СС).

(обратно)

Оглавление

Надя Яр Эсэсовец (Сон) Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg