«Дверь на двушку»

Дверь на двушку (fb2) - Дверь на двушку [litres] (ШНыр [= Школа ныряльщиков] - 11) 3130K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Дмитрий Александрович Емец

Дмитрий Емец Дверь на двушку

– Честно говоря, я не понимаю, что с вами со всеми происходит!

«А я понимаю, – подумала Тиффани. – Ты ведешь себя как пастушья собака, которая все время досаждает овцам. Ты не даешь им времени подчиниться и не позволяешь им понять, когда они сделали что-то правильно. Ты просто продолжаешь лаять на них».

Терри Пратчетт

Боюсь, что лишь некоторые из тех, кто заинтересовался словарем, прочли первые его выпуски, поддавшись влиянию новизны, но читать все остальные и не собираются, а откладывают его в сторону до какой-нибудь оказии. Грустно, что приходится писать, заведомо зная, что современный читатель это не прочтет, что самое лучшее из всего, что мне удалось в отдельных статьях, будет использовано, быть может, через пятьдесят или сто лет, по всей вероятности, способным человеком, который возьмет на себя труд заново все переделать.

Якоб Гримм

Люди очень быстро дрессируются, когда видят между событиями устойчивые связи. Например, я случайно подпрыгнул бы на левой ноге – и на столе передо мной появилась бы бутылка с газировкой. Я бы сразу сообразил, что прыжок дает воду. Хлопнул бы в ладоши – и появился бы цветок в вазе. Ага, хлопок = цветок. Опять ясно. И я тоже связал бы эти два события.

Не является ли и вся наша жизнь такой же закономерностью? Мы пытаемся поймать алгоритм, принцип, закон, но, возможно, ищем не там или плохо наблюдаем. Например, я подпрыгну в понедельник, а вода появится в четверг. Слишком много факторов для анализа. Слишком мало поступков от понедельника до четверга. Я никогда не свяжу эти события.

Но в каких-то главных моментах, когда я делал что-то очень плохое или случайно что-то очень хорошее, я ощущал, что поощряют меня сразу. И наказывают тоже сразу. Может, для того, чтобы я что-то понял и закрепил. Но я все равно чаще всего не понимал и не закреплял. Или отказывался верить, что связь есть. Или усложнял. Или мне было невыгодно верить. И в результате все равно делал то, что хочу я.

Из дневника невернувшегося шныра

Перед нами работа, требующая скорейшего выполнения. Мы знаем, что оттягивать ее гибельно. Мы слышим трубный зов: то кличет нас к немедленной энергической деятельности важнейшее, переломное событие всей нашей жизни. Мы пылаем, снедаемые нетерпением, мы жаждем приняться за труд – предвкушение его славного итога воспламеняет нам душу. Работа должна быть, будет сделана сегодня, и все же мы откладываем ее на завтра; а почему? Ответа нет, кроме того, что мы испытываем желание поступить наперекор, сами не понимая почему. Наступает завтра, а с ним еще более нетерпеливое желание исполнить свой долг, но по мере роста нетерпения приходит также безымянное, прямо-таки ужасающее – потому что непостижимое – желание медлить. Это желание усиливается, пока пролетают мгновения. Близок последний час. Мы содрогаемся от буйства борьбы внутри нас, борьбы определенного с неопределенным, материи с тенью. Но если единоборство зашло так далеко, то побеждает тень, и мы напрасно боремся. Бьют часы, и это похоронный звон по нашему благополучию. В то же время это петушиный крик для призрака, овладевшего нами. Он исчезает – его нет – мы свободны. Теперь мы готовы трудиться. Увы, слишком поздно!

Эдгар По

Глава первая Ежедневный быт творческих тараканов

Человеку свойственно прокалываться на мелочах. Например, я считаю свою знакомую Икс любящей спорить из-за ерунды, упрямой и неумной. Но если нужно будет убить полдня в пробках, чтобы отправить посылку со старыми сапогами для какой-нибудь неизвестной мне особы, то я сразу окажусь дико занят. Икс же сделает это как само собой разумеющееся. Поэтому иногда мне кажется, что на Страшном суде тоже будут сортировать людей по каким-нибудь страшно простым принципам, просто по поступкам: отвез посылку или не отвез; пустил переночевать, или у тебя оказались слишком маленький метраж и слишком храпящая теща. Ну и так далее.

Из дневника невернувшегося шныра

Рина возвращалась из нырка уставшая и вымотанная. В седельной сумке у нее лежала синяя закладка – крошечная раковина, вплавленная в камень и вспыхивающая, когда Рина к ней случайно прикасалась. Это была закладка ободрения, очень нужная одной не верящей в свои силы девушке. Рина потратила на ее поиски все утро и едва отыскала на прииске у Первой гряды.

Рина ныряла сейчас часто. Порой даже дважды в день, если первую закладку находила слишком легко и не успевала выбиться из сил. Ныряла и за себя, и за Сашку, и за Кавалерию, и за Яру, и за Меркурия – и за всех тех шныров, которые нырять не могли. Это было тяжело. Ныли руки, стертые о ручки саперки, тянуло плечи, болела спина…

Однако существовало и иное, о чем Рина никому не говорила. После тяжелейших нырков, после поисков закладки, после прохождения болота, после головной боли и плохо проведенной ночи она испытывала вдруг радость – неведомую, растворяющую, не этому миру принадлежащую. Радость была так велика, что Рина начинала плакать счастливыми, тихими, обильными слезами. Слезы эти – не слезы горя, а какие-то иные, особенные – приходили внезапно, без особого повода, и Рина чувствовала, что они были наградой. Такую награду порой получает каждый шныр: как уверение в том, что нырки – это счастье, это дорога, а не одни непрерывные страдания, тяготы и несчастья.

Но все же Рина оставалась Риной. В ней прекрасно уживались и нырки, и слезы, и… целая куча ее прежних творческих тараканов. И почти каждый день добавлялись новые. Очередным тараканом Рины стало то, что все свои вещи она теперь называла по именам. Она могла сказать: «Пока Андрюша кушает, я посижу на Арчибальде и почитаю Арнольда. Никто не видел Гришу и Федю? Ой, верни, пожалуйста, Гуниллу!»

Собеседник изумленно распахивал рот, ничего не понимая.

Рина терпеливо начинала объяснять.

«Андрюша кушает» означало «я заряжаю телефон», «Арчибальд» был единственным на этаже нормальным креслом, «Арнольд» – телефон. «Гриша» и «Федя» – тапки. «Гриша» – правая тапка, а «Федя» – левая. «Арон» – книга, которую она в настоящее время читала. «Гунилла» – электрический чайник. У Гуниллы было больше всего имен. Каждый шныр с подачи Рины называл ее по-своему. Витяра, например, называл чайник «Ой ты мать-то моя, дуся Альфонсина Сидоровна!».

Вернувшись из нырка, Рина позаботилась о пеге, отдала закладку и, приходя в себя, выполнила все успокаивающие ритуалы с Андрюшами, Арчибальдами, Арнольдом. Спрятала Гришу и Федю, чтобы их никто не утащил, вернула на место Гуниллу и вышла на улицу.

День был наполнен легкостью и радостью. Совершенно сказочный день. В Подмосковье таких один-два за осень. На листьях дрожали капли воды. Рина брала листья на ладонь и, не отрывая их от веток, вытирала ими лицо. Она поймала себя на мысли, что, представляя осень просто перед монитором, допустим для книжки, в отрыве от самой осени, она не смогла бы представить и пятой части того, что существовало на самом деле. Красные, зеленые листья, желтые с прожилками, без прожилок, полосатые, алые с черным и бежевым, светло-розовые, с окантовкой, без окантовки. В прокусах червячков, с мелкими точками, с крупными. Попадались белые, серебристые, скелетированные серединки, семена, куски коры.

Рина отправилась к Зеленому лабиринту. На полдороге ей встретился Горшеня. Он торжественно шагал через заросли, держа под мышкой ослика Фантома. Ослик болтался у Горшени в руках, на всякий случай делая крыльями вялые движения. Не то чтобы летел, а так, отмечался. Точно так же ведет себя собака, когда держишь ее над водой: машинально шевелит лапами, словно плывет. Рина хорошо знала, что даже среднего размера осел весит килограммов двести. Горшеня же нес его как хозяйка, переносящая через лужу небольшого мопса: без усилия, даже со снисходительным озорством.

Рядом с Горшеней шел Витяра и что-то оживленно ему доказывал. Горшеня останавливался и качал головой, не соглашаясь с ним. Витяра сердился, дергал себя за уши, размахивал руками и то и дело сердито восклицал: «От ты дуся! Да как же так! Вотанная же она тутонная!»

Увидев Рину, Витяра замолчал. Горшеня поставил Фантома на землю и несильно хлопнул его ладонью. Ослик, ничему не удивляясь, затрусил к пегасне. Вслед за этим оба – Горшеня и Витяра – развернулись и скрылись в зарослях, продолжая свой спор. Витяра опять подпрыгивал и размахивал руками. Горшеня же все так же качал головой.

– Могли бы хоть «здрасьте» сказать! – проворчала Рина. Но проворчала без обиды. Шныры обычно не заморачиваются с вежливостью, если чувствуют хорошее к себе отношение. Порой получается смешно. Если ты с человеком в хороших отношениях, ты почти не здороваешься или здороваешься нерегулярно. Если же в человеке не уверен и воспринимаешь его как источник возможных проблем, то здороваешься с ним порой даже дважды в день.

«Грустно как-то», – подумала Рина.

Возле лабиринта на полянке разгуливала Лара, ловила лицом осеннее солнце и разговаривала по телефону, выполняя ритуал «утреннего звоньканья». Рядом Фреда сажала косточку, которую нашла на двушке вплавленной в валун Первой гряды. Косточка походила на персиковую, и Фреде было интересно, прорастет она или нет.

Сажая косточку, Фреда невольно слушала и болтовню Лары. Говорила Лара всем поклонникам примерно одно и то же, часто повторяя: «Ну не зна-а-а-а-аю. Наверное, я не сма-а-а-агу!» К тому времени как Рина подошла, Лара закончила разговор и задумчиво (она нередко думала вслух) произнесла:

– У Андрея машина большая. А у Эдуарда маленькая!

Эдуард был банковский работник – верный поклонник Лары, который делал ей предложение руки и сердца строго раз в месяц и всякий раз сопровождал его таким букетом роз, что ослик Фантом поедал его потом целую неделю, травился удобрениями с голландских роз, характер у Фантома портился, и весь ШНыр потом писал жестокие романсы.

– У Эдуарда – восстановленный раритетный «Ламборджини»! – не выдержав, влезла Фреда. Ей хотелось задушить эту красивую курицу.

Лара посмотрела на нее бараньими глазами:

– Вот и я говорю: старье какое-то! Сидишь в нем как курица на насесте. То ли дело у Андрея! Большая машина! Смотришь сверху – а все остальные машинки рядом такие малюсенькие!

Андрей был другой поклонник Лары.

– У Андрея грузовик! Он мебель возит, твой Андрей! – мрачно сказала Фреда.

– Во! Я и говорю: прям грузовик! Даже мебель помещается!

Фреда внимательно посмотрела на Лару и убедилась, что та всерьез не понимает, зачем нужна маленькая старая машина, когда где-то рядом ездит грузовик, в котором поместится концертный рояль. Что тут скажешь? Может, Лара тайная дочь Кузепыча? Тот бы тоже не понял.

У самой Фреды с любовью все было сложно. Она лет с двенадцати считала себя некрасивой и была убеждена, что эта часть жизни для нее навеки закрыта. На молодых людей она обращала внимания не больше, чем собака – на живопись Гогена. Молодые люди служили для Фреды источником раздражения, потому что были глупы, назойливы, тормозили, плохо выполняли задания и поручения. «Ну что с них взять? Маль-чи-ки!» – говорила Фреда, подражая своей учительнице русского языка и после каждого слога ударяла костяшками пальцев по столу.

Но примерно год назад Вадюша, случайно увидев Фреду в спортивном костюме, не подумав, ляпнул, что «вот! Идет красавица-спортсменка!». С чего он это ляпнул, он и сам не знал, само выскочило, но теперь Фреда раза три в неделю бегала в спортивном костюме по шныровскому парку, даже под дождем. Причем бегала, что интересно, в те часы, когда Вадюша там прогуливался. А он прогуливался ежедневно, совершая моцион по одним и тем же хорошо известным ему дорожкам.

– Браво! Физкультпривет! – всякий раз кричал ей Вадюша и показывал большой палец.

Шныры воспринимали бег Фреды поначалу спокойно, не усматривая в нем дополнительных смыслов. Ну, бегает и бегает. Родион вон тоже бегает, ест воробьев и спит зимой на заваленном еловыми ветвями костре. Ну и что?

Но тут, в самый разгар ее бега, случилась кошмарная вещь. Как-то на консультации перед экзаменом по истории, когда надо было перечислить всех основных шныров, живших за несколько веков, этапы строительства школы, парковую архитектуру, все тоннели в Подземье и т. д., Вадюша вдруг прервался посреди очень умной и длинной фразы, подушечками пальцев потрогал свою курточку и произнес:

– А мне… кгхм… сегодня приснилось, будто бы я иду по парку с девушкой-математиком. И она вся такая воздушная и вообще… кгхм… – Вадюша принялся торопливо наглаживать свою курточку, – очень хорошая девушка! И вот она говорит мне какое-нибудь число. Например, 587 485. А я сразу понимаю, что это пятьдесят шесть в квадрате. Она охает, хлопает в ладоши, целует меня… Потом другое число говорит. Допустим, 9 684 958. И я понимаю, что это девяносто пять в квадрате. И она опять радуется, опять восхищена тем, как здорово я все схватываю, и опять меня обнимает! Вот вы, вы, кто-нибудь, скажите какое-нибудь число!

Вадюше явно хотелось, чтобы число сказала Лара, потому что он все время посматривал на Лару, но Фреда ее опередила.

– Шестнадцать! – краснея, выпалила она.

– Шесть в квадрате! – на миг зажмурившись, произнес Вадюша.

Будь у Фреды немного больше практического ума, она начала бы охать и обнимать Вадюшу, тогда за минуту получила бы больше пользы, чем за год бега, но… увы… во Фреде ни к селу ни к городу проснулась отличница.

– Но простите: шесть в квадрате – это тридцать шесть! Вам всякий скажет, что тридцать шесть! – негодующе произнесла она.

Влад Ганич захохотал как гиена. Вадюша покраснел, затопал ногами и закричал:

– Какие еще тридцать шесть?! Где тут тридцать шесть?! А то девушка-математик не знает, кого во сне хвалить! Начинаем экзамен! Никаких консультаций! Взяли листочки, начали писать!

И Фреда получила трояк, хотя перечислила больше всех первошныров и если и сделала какие-то ошибки, то только от усердия и желания сообщить побольше дополнительных сведений. Так, например, у одного из шныров она указала бабушку и немного ошиблась в имени: вместо Аграфена назвала ее Анфисой. И Вадюша моментально к этому придрался, хотя указывать бабушку Фреду вообще никто не просил. И еще в другом месте в дате рождения она переставила две цифры. Вместо 31 написала 13. И опять Вадюша придрался, хотя было ясно, что это описка. Шныр никак не мог не вернуться из нырка раньше даты своего рождения.

В общем, вот так вот аукнулось Фреде это злополучное шесть в квадрате. Самое интересное, что посматривать на Вадюшу она после этого не перестала. Фреда обожала щелчки по носу. Они сердили ее и заставляли мобилизоваться.

* * *

Рина продолжала свою прогулку. Чуть подальше, у входа в Зеленый лабиринт, на корточках сидела Алиса и смотрела на богомолов. Богомолы встречались здесь и прежде, но не в таком разнообразии видов и не в таком количестве. Возможно, они пришли через то окошко над закладкой, которое когда-то показывала Рине Кавалерия. Похожие на инопланетян, богомолы неподвижно сидели и поджидали добычу. Одного крошечного, недавно вышедшего из оотеки[1] богомола Алиса перенесла в комнату и посадила в контейнер, где тот висел головой вниз, питаясь плодовыми мушками, которые разводились в лежащем на дне контейнера кусочке яблока. Алисе казалось, что она создала замкнутый цикл – маленькую самодостаточную Вселенную, где от нее, Алисы, требуется только наблюдать.

В целом Алиса мало изменилась. Разве что стала немного спокойнее. Но разница в спокойствии, как определяла Рина, была гомеопатическая. В целом привычки Алисы остались прежними. Она или пребывала постоянно в Зеленом лабиринте, или отправлялась в Москву. Ездила в Москву она всегда одна. Алиса сделала удивительное открытие: ее раздражают люди, более медленные, чем она, и более быстрые, чем она. Уютно ей только с людьми ее темпа. В Москве у нее был любимый высотный дом. В этом доме она каталась на лифте. Вообще не утруждала себя нажимать на кнопки. Просто стояла в углу, а ее возили вверх-вниз разные люди, постоянно заходившие в лифт. Алисе было забавно: вот вызывает человек лифт – а в кабине непонятная девушка таинственно едет куда-то.

Если же лифт никто не вызывал, Алиса оставалась одна в замершей, с погасшим светом, кабине и представляла, что она вовсе не она, а, допустим, наклейка на стене. Вообще Алиса обнаружила интересную вещь: когда человек бегает, высунув язык, то и жизнь его проносится без вкуса, без запаха. Что можно увидеть на бегу? Только размазанную кашу из лиц, домов и деревьев.

Когда же человек надолго замирает на одном месте, к нему начинают во множестве слетаться мысли. Человеку внезапно становится ясно, что он не один в мире и не только его делами полна Вселенная. Он стоит ждет, а жизнь закручивает вокруг него водовороты и завихрения.

«А дерево? – размышляла в такие минуты Алиса. – Сколько же видит за свою жизнь дерево, которое вообще никуда не бежит, а просто стоит?»

А еще у Алисы постоянно продолжались ее пунктики. Они подплывали откуда-то извне, из темной недружелюбной незримости, и прицеплялись к ней. Мелкие, донимавшие как осы. Допустим, расческа лежит неправильно. Надо, чтобы зубчиками к окну, а не к двери. Алиса подходила и перекладывала ее. Или тапки у кровати касаются друг друга. Надо, чтобы не касались. Алиса наклонялась и раздвигала их.

Бывало, на неделю, на две она проваливалась в полудрему. Комната в ШНыре напоминала ей тогда маленькую медленную речушку с множеством затонов. Фреда, Рина, Лара, Лена воспринимались не как люди, а как некие препятствия в реке, которые надо было обтечь, не столкнувшись с ними.

Почему-то вспоминались моменты из школьных лет. Вспоминалась мама, говорящая:

«Когда ты была невесть где, звонила психологиня. Говорит, что много о тебе думала. Психическое здоровье у тебя как у бройлерного цыпленка. Просто ты придумала себе картинку и пытаешься ей соответствовать. А когда нормальный человек длительное время притворяется психом, он со временем им действительно становится!»

Алиса вдвигала стул в стену так, что у папы в мастерской разлеталась какая-нибудь греческая ваза и начинало остро пахнуть клеем.

«Она ничего не соображает! У нее не мозги, а студень!!!»

«Ты не права! Она к тебе хорошо относится. Даже любит!»

«Психологини не могут любить! У них голова не так устроена! Они различают сто видов любви и пятьдесят видов родительского чувства!» – отрубала Алиса.

Вот и сейчас Алиса зачем-то повторила эти слова вслух и внезапно обнаружила, что она, оказывается, не одна. Рядом с ней кто-то стоит…

– Эй! Это я! Здравствуй! – сказала Рина.

– И тебе того же. Не болей! – отозвалась Алиса.

– Чего с тобой такое?

– Ни-че-го! Со мной всегда все прекрасно! Мне только забавно вот что: мужчина выбирает… ну, может выбирать всех женщин… хотя бы даже они его и отшили. Ну, отошьют – отряхнется, дальше пойдет! А женщина выбирает только из тех двух-трех, что обратят на нее внимание! Ну, мне, разумеется, на это наплевать!

Рина задумалась. Говорить Алисе правду было опасно. А то начнет еще секатором щелкать, которым она лабиринт подстригает.

– А ты попробуй не хамить всем людям, которые тебе случайно улыбнутся! – посоветовала она.

– Они не улыбаются! – сказала Алиса.

– Улыбаются. Но вообще-то тебе опасно улыбаться… Понимаешь? Ты всегда с таким лицом разгуливаешь. Ну представь: как если бы шел человек с включенной бензопилой. Лицо странное, стеклянное, ни на кого не смотрит. Ты бы его окликнула?

Реакция Алисы удивила Рину.

– Окликнула бы? Я? Конечно да! – Она внезапно расхохоталась. – Да, кстати, постой! Если кому-то интересно, передай там, что золотые пчелы вылетели!

Рина шагнула к ней:

– Ты уверена?

– Еще бы! Рой загудел. Потом пять пчел отделились и куда-то унеслись.

– Может, просто полетели нектар собирать? – спросила Рина.

– Не похоже. Они далеко улетели, не к лабиринту. И пчелы были какие-то не такие, – сказала Алиса с сомнением.

– В каком смысле?

– Слишком крупные, сияющие, но отлив не золотой, а как бы бронзовый. И другие пчелы их словно прогоняли. Как-то не нравились они им. Вроде бы подлетают, чтобы ужалить, как пчелы чужаков жалят, но что-то их останавливает. Будто спохватятся, что все-таки свои, обознались. Потом другие подлетают жалить – и тоже спохватываются… И так и вьются вокруг клубком. А потом эти пять куда-то улетели.

– За новичками? – спросила Рина.

Алиса одарила ее долгим взглядом, от которого слабонервный человек впал бы в кому:

– Нет, за кефиром! Не хочу морщить мозг!

Рина хотела уйти, но тут Алиса заговорила опять:

– Я знаю, какими будут эти новички. Мнить себя крутыми, циничными, говорить ужасные вещи, а ночами будут плакать в подушку оттого, что им больно и плохо. – Голос Алисы звучал замогильно.

Рине стало страшно:

– Откуда ты знаешь?

– Да ниоткуда. Мы были такими же.

* * *

Уже больше двух недель Рина ничего не знала об отце. После того боя он просто пропал. Известно было только, что его зонт по какой-то причине оказался у Дениса, который нанес им удар рогрику.

Говорили, правда, что глава финансового форта ранен. Эти слухи расползались как-то сами собой. Непонятно из какого источника. Ссылались то на какого-то берсерка, то на копытовского таксиста, который ночью вез в город странных людей, один из которых постоянно разговаривал со своей куклой, и еще кого-то одного, бесчувственного, о ком тот, с куклой, говорил, что он пьян, но таксист-то видел, что не пьян он вовсе… Что он, пьяных не возил? Где-то на полдороге эти люди щедро расплатились и пересели в другую машину, за рулем которой была маленькая женщина, и этого своего «пьяного» тоже туда перегрузили, причем он и ногами даже не двигал.

Рина и верила этому, и не верила. Слишком страшно было допустить, что все это правда. По нескольку раз в день она набирала телефонный номер – отец не снимал трубку. Она перезванивала раз за разом и слышала один и тот же женский голос: «Абонент временно недоступен. Пожалуйста, перезвоните позднее!». Причем Рине почему-то казалось, что ей отвечает не фонограмма, а живой человек.

Слово «временно» сбивало ее с толку. Временно – это пять минут, от силы десять. Ну, пусть час, пусть три часа! Потом она опять перезванивала и слышала то же самое. Если раньше она упорно думала о нем как о Долбушине, то сейчас в ее мысли все чаще забиралось слово «папа». «Ну и где же, наконец, этот чертов папа?!»

Надо было узнать у кого-то еще. И вот Рина набрала номер Лианы. И опять ей отозвался тот же мертвенный голос: «Абонент временно недоступен!», и здесь он преследовал ее – женщина-робот была одна по обоим номерам… Рина немного подумала, большим пальцем, словно бесконечный рулон бумаги, пролистала телефонную книгу и позвонила Гамову. Спрашивать сразу об отце ей не хотелось, и она решила сыграть на опережение.

– Я скучаю!.. – выпалила она раньше, чем снявший трубку Гамов вообще открыл рот.

В трубке вопросительно молчали.

– Эй! – сказала Рина недовольно. – Ау! Связь, ты что, поломалась? А как же отозваться на признания молодого любящего сердца?

Трубка еще секунду растерянно помолчала, а потом красивый женский голос заторопился:

– Минуту, Анечка! Я сейчас позову Женечку! Он в ванночке, головку моет… Женечка, тебе звонит Анечка Долбушина!

Где-то зашумела вода, торопливо застучали по полу мокрые пятки, и в трубке возник голос Гамова:

– Привет! Я тут в полотенце замотался и выскочил! Погоди, дай голову вытру, а то вода в динамик заливается.

– Кто со мной говорил? – спросила Рина.

– Моя мама! Она в Москву на неделю прилетела, – голос то удалялся, то приближался. – Что ты ей такого сказала? У нее глаза были размером с тарелку.

– Да так, ничего. А с какой радости она назвала меня «Анечка»?

– А… ну она всегда так. Никогда не скажет «Татьяна Константиновна», а всегда «Татьяночка Константиновна», «тарелочка», «машиночка» и так далее… – попытался выкрутиться Гамов.

– Не хитри! Почему «Аня»?! – настаивала Рина.

– Э-э… ну это же ясно! Ты сохранена у меня в телефоне как «Аня Долбушина», а мама очень уважает Альберта Федоровича! Надеюсь, ты не сказала ей ничего лишнего? Она давно мечтает, чтобы… В общем, сама понимаешь!

Рина кашлянула:

– Нет, конечно. Просто неудачно пошутила. Пересохрани меня как «Рину» или убери из телефона вообще. Аня Долбушина! Классика конспирации, блин! Слушай! Я не могу связаться с… ну, в общем, с отцом. Не знаешь, что с ним?

Снова затопали мокрые пятки. Ощущалось, что где-то рядом замаячила мама, якобы принесшая сухое полотенце, и Гамов выискивает тихие уголки, где можно поговорить без помех.

– Слушай, – сказал Гамов негромко. Рина ощутила, что он смущен. – Тут такое дело. Альберта Федоровича ищут. Он ранен и скрывается. Его форт его защищает, само собой, так что не волнуйся.

Рина села на землю. Это было в шныровском парке. Вроде бы голова не кружилась, зато закружился весь мир.

– Опасно ранен? – выдохнула она с усилием.

– Не могу сказать. Как ты догадываешься, мне не докладывают.

– Ладно. Если чего узнаешь – позвони мне. Пока, – сказала Рина.

– Погоди… – заспешил Гамов. – Подожди секунду!

– Ну…

– Ты иногда видишь… э-э… Насту? – спросил Гамов настолько незаинтересованно, что моментально выдал себя со всеми потрохами.

– Ну, допустим, иногда вижу…

– Ты можешь ей сказать, чтобы она мне позвонила? А то я почему-то никак ей не дозвонюсь.

– У нее другой номер. Старая карточка испортилась, – объяснила Рина.

– Да? – удивился Гамов. – У меня почему-то никогда не портилась.

– А сколько раз ты стрелял в свой телефон из арбалета? Больше трех? А наконечники простые или бронебойные?

– Ясно, – сказал Гамов. – Так новый номер дашь?

– У нее теперь дурацкий кнопочный телефон. С собой она его редко носит, и он валяется по всему ШНыру. На нем народ в змейку играет, – сказала Рина устало. – А тебе вообще-то зачем ее номер?

– Понимаешь… – замялся Гамов. – Наста – прекрасный лебедь, который почему-то хочет оставаться гадким утенком… Ну то есть сам себе назло хочет остаться утенком… Что там вам во мне нравится? Волосы? Я их отрежу! Рост? Я буду сутулиться… Ну-с! Похвалите меня еще за что-нибудь! Я жду!

– Глупо, – сказала Рина. – Детский шантаж!

– Нет, тут сложнее… – перебил Гамов. – Наста… она очень искренняя. Но она трясет мир как клетку… Хочет в своей жизни что-то поменять, но не понимает, за что взяться, и все только ломает. Не видит себя по стороны, не знает своих удач… не понимает, за какие черты характера ее любят, а за какие нет. Даже внешности своей не чувствует… Например, у нее красивый смех, но если я ей это скажу, она будет смеяться как Буратино, которого распиливали пилой-болгаркой и случайно наткнулись на гвоздь.

– Смотри не обманись! – посоветовала Рина. – Номер я, конечно, сброшу, но ты держишь Насту за глупую девочку, которую можно раздразнить, влюбить в себя, поиграть и бросить. Но Наста не тебе чета. Она шныр. Причем такой, что в ущелья залетает, в каньоны, где можно с концами остаться… Ты рядом с ней птенчик!

– Правда? – спросил Гамов жадно.

– Правда. Ты принимаешь ее за гадкого утенка, но она если и превратится в кого-то, то не в лебедя. Она скорее беркут или степной орел, а тебе нужен хорошенький волнистый попугайчик… Это твой максимум!

Гамов сердито повесил трубку. Рине было все равно. Ее волновала сейчас только судьба отца. Она знала, что сейчас пойдет в сараюшку, найдет Сашку и будет плакать у него на плече. В конце концов, зачем-то же мужчинам нужны плечи!

Насту она встретила вечером, когда от Сашки вернулась в ШНыр. Вначале услышала сердитый звук автомобильного сигнала. К воротам подъезжала одноглазая «жирафа». За рулем сидел Кузепыч, колотивший ладонью по гудку. Наста высовывалась в окно машины и улюлюкала, едва не задевая головой столбы. У ворот Кузепыч затормозил. Выскочил из машины и, не удержавшись, стукнул кулаком по крыше.

– Слушай, ешкина кошка! В следующий раз пойдешь пешедралом! Жить тебе надоело?! Чего на ходу из машины выскакиваешь?!

– Да вы не волнуйтесь! Я на гарантии в медпункте! – успокоила его Наста.

– Да ясельный перец, на гарантии! А в дорожных рабочих зачем было пнуфом стрелять?

– Это были не дорожные рабочие. Они только маскировались под дорожных рабочих! – заявила Наста.

– А если не маскировались?

– Ага! На грунтовой дороге чинили асфальт! Еще бы! Хороший асфальт на дороге не валяется!

Кузепыч задумался. Это и правда было странновато.

– Хм… А где же тогда валяется? То есть ты бабахнула в дорожных рабочих только потому, что они были на грунтовой дороге? – уточнил он.

– А что бы я еще успела разглядеть? Вы же гоните как на пожар! – заявила Наста. – Все равно же не попала!

– Ты в них целилась!

– С пятнадцати метров. Из едущей машины. Это не стрельба, – отмахнулась Наста.

Кузепыч безнадежно махнул рукой:

– Топай отсюда, а то придушу! Стой, якорный пень! Захвати с собой пару пакетов из багажника!

Наста взяла один пакет, Рина другой, и они потащили пакеты на кухню к Суповне. Наста неслась как конь, хотя пакет ее был вдвое тяжелее. Рина не удивлялась этому. Двигательная энергия, заключенная в Насте, непрестанно заставляла ее переноситься из одного места в другое. Смысл этих перемещений если и существовал, то был сокрыт в глубинах самого человека, поскольку никакого наружного смысла многие ее метания не имели.

Оказалось, что в Копытово Наста заходила к Улу и Яре.

– И как они? Ребенка видела?

– Прикольный. На руках его держала. Держишь – он тебе на всякий случай улыбается!

– Почему на всякий случай? – удивилась Рина.

– А мало ли! Ему на шарике глаза и рот нарисуй – он и этому шарику улыбаться будет. Типа: не лопай меня, я твой друг! Я тоже так хочу!

– Улыбаться? – Рина никак не могла привыкнуть к перескокам мысли Насты.

– Нет, жить в чистенькой квартирке. Муж, семья и все такое. Шторы себе новенькие повесила, в ванной стиралка. Сидишь себе такая вся добренькая-предобренькая, правильная-преправильная! Сидишь и всех поучаешь! – с досадой произнесла Наста.

– Яра никого не поучает.

– Еще как! Ты просто не замечаешь!

– Гамов просил твой номер телефона, – вспомнила Рина.

– И ты дала?! – взвилась Наста.

– Угу. Скинула эсэмэской.

Наста остановилась и повернулась к ней всем корпусом. Рина испугалась, что Наста сейчас будет орать. Но Наста сунула руку в пакет и стала искать там что-нибудь такое, что можно съесть прямо сейчас.

– Ну и молодец, что дала. Я его отправлю в Арктику. У меня есть отличный пнуф, как раз для него, – с величайшим удовлетворением произнесла Наста.

Расставшись с Настой, Рина стала размышлять, как было бы хорошо, если бы каждый человек мог в двух словах объяснить другим свою жизненную программу. Написал бы на футболке, чего он хочет получить от мира. Один написал бы: «Согласен на честный обмен! Буду делать что-то для других, если другие будут делать что-то для меня». Алиса написала бы: «Отвалите от меня, но не оставляйте одну! Я в себе запуталась!», а Фреда: «Всем дрожать и восхищаться!»

А вот что написала бы она, Рина, на своей? Хм… Хороший вопрос! А вот непонятно что. Почему-то про себя понять это сложно, только про других запросто.

Глава вторая Штопочка идет в Сибирь, но остается в Копытово

Маркиз дю Грац отбирал фрейлин по поручению супруги наследного принца небольшого немецкого княжества. В замковый зал, скромно потупив взоры, входили девушки – дочери местных дворян. Их было около сотни, и многие отличались красотой.

– Двадцать один, двадцать девять, шестьдесят! – негромко сказал маркиз дю Грац.

– Что «двадцать один, двадцать девять, шестьдесят»? – спросил его граф де Лавалье, пьяница, буян и дуэлист, стоящий рядом с ним.

– В меня могли бы влюбиться девушки номер двадцать один, двадцать девять, шестьдесят. С остальными бесполезно. Об стену можно расшибиться – результат будет нулевой… Ну это я все чисто теоретически, разумеется. С девушками двадцать один, двадцать девять и шестьдесят я буду подчеркнуто противен и осторожен. И во фрейлины их тоже не отберу.

– А почему именно двадцать один, двадцать девять и шестьдесят? – спросил Лавалье.

– Сложно объяснить. Но откуда-то я это знаю!

Граф де Лавалье задумался:

– Пожалуй, вы правы, маркиз! В таком случае: сорок один! – произнес он неуверенно.

– Что «сорок один»?

– Меня могла бы вытерпеть только девушка номер сорок один! Но как, разрази меня гром, мы это чувствуем?! – выпалил граф де Лавалье.

ВВР (внутренние воображалки Рины)

Когда-то давно, когда Копытово считалось населенным пунктом всесоюзного значения и производило иголки, шила, вязальные спицы и рыболовные крючки для шестой части земного шара, в нем решили построить клуб. Причем такой, чтобы не ударить лицом в грязь и потрясти по меньшей мере ту же шестую часть земного шара. Клуб строили не в центре Копытово, а на поле между Копытово и Наумово, которые на генеральном плане Подмосковья предполагалось слить, дополнить новыми кварталами и воздвигнуть из них новый подмосковный город, не меньше Электростали. И клуб строился уже с замахом, чтобы обслуживать все это будущее величие.

Однако прежде чем клуб был воздвигнут, произошла одна из невеликих русских революций не то 91-го, то ли уже 93-го года. Игольный завод закрылся, и клуб, построенный больше чем на две трети, забросили. В Копытово его называли «Пентагон», потому что у него было пять сторон, а посередине большой двор, в котором, по скромному замыслу архитектора, должен был помещаться кинозал под автоматически сдвигающимся куполом.

Колоссальное здание быстро ветшало. По пустым коридорам бродили местные подростки, били уцелевшие стекла и писали баллончиками свои мысли. Мысли эти были очень пестрые, часто нецензурные, но одна из них выбивалась из общего ряда. Она занимала всю стену между вторым и третьим этажами. Мысль эта была: «Господи! Это я! Люби меня!»

Родион и Штопочка питали странную привязанность к этому огромному недостроенному зданию. Нередко они прибегали сюда и носились по многочисленным запутанным лестницам, гоняя подростков. Правда, бывали случаи, когда Штопочка начинала подкармливать их булками и поить чаем из термоса – она отличалась непоследовательностью.

Сейчас Родион сидел на крыше Пентагона и, свесив ноги в пустоту, смотрел с высоты на надоевшие ему домишки Копытово. И эти домишки, и неровное поле, и все Копытово казались ему утопающими в грязи. Все тускло, серо, ни одного яркого пятна! Единственным, что притягивало и радовало взгляд, было оранжевое полотенце у кого-то на балконе. И то: едва Родион жадно присосался к нему глазами, как вышла женщина, сняла полотенце и унесла.

– Вот бы ее грохнуть! – сказал Родион. – Интересно, из арбалета добьем? Нет, далеко…

– Перестань! – сказала Штопочка.

Она стояла рядом с Родионом и смотрела на то же, на что и он, но смотрела иначе, без драматизма. Штопочка ко всему на свете относилась просто, как к данности. Не искала нарочитых трагедий, видовых картин и ярких пятен судьбы. Даже занеси ее жизнь куда-нибудь на Колыму, она и там нашла бы немало хорошего – конечно, если бы рядом был кто-то, о ком можно заботиться.

– Говорят, у ведьмарей есть делибаш[2]. Вроде Танцора или Верлиоки. Но Танцор и Верлиока ради псиоса летали… А этому просто нравится убивать! Он летает на гиеле с красными глазами. Вот бы вступить с ним в бой и погибнуть, но и его с собой утащить, – сказал Родион.

– Ой, не начинай! – сказала Штопочка, морщась.

И Родион покорно перестал. Фраза «Ой, не начинай!» – волшебная фраза. Она ломает повторяющуюся психологическую игру, особенно если произнести ее с интонацией Штопочки. Как-то сразу одергивает и мешает войти в роль.

Родион стал бродить по крыше и, толкая носком ноги спекшийся рубероид, тосковать. Он ненавидел ШНыр, самого себя и свою теперешнюю жизнь.

«Надоело. Устал. Свалить отсюда, опять поселиться в бабкиной квартирке – и все. И наплевать. Шныры там, ведьмари, нырки… Один раз живем!»

Ему вспомнился случайный разговор с Афанасием, состоявшийся вчера в амуничнике пегасни. Родион, вернувшийся из нырка, вошел в амуничник и бросил под ноги Афанасию влажное, еще пахнущее болотом седло.

– Как меня все достало! – брякнул Родион.

Афанасий быстро взглянул на него. Челка у Афанасия была уже ниже глаз, поэтому он слегка смахивал на пони.

– Да ничего тебя не достало. На тебе лес можно возить. Просто тебе нужна женщина, причем не просто как женщина, но и жена нужна, семья! Якорь какой-то, цель существования помимо ШНыра. Все твои метания от этого! – сказал он.

Тогда Родион рассердился, а теперь думал, что Афанасий, пожалуй, прав. Отсутствие рядом женщины было самым главным, самым тяжелым его искушением. Он один об этом знал. Хотя почему один? И Афанасий догадывался, и болото знало. И показывало Родиону именно женщин, когда он пролетал по тоннелю. Никаких сложных видений, детских травм, забытых обид… Я вас умоляю, зачем? Насаживай самую простую приманку – это всего вернее.

Недавно, возвращаясь с двушки с закладкой, Родион засмотрелся на молоденькую шатенку. Поначалу презрительно, убежденный, что сумеет противостоять болоту. Уж он-то знает его уловки! Но уже через восемь секунд отпустил поводья и, наполненный темным жаром, едва не прыгнул в болото. Спасла его случайность: ботинок провалился в стремя, а когда Родион потянулся его выпутывать, то лбом и пылающим лицом коснулся гривы пега – и тотчас разобрался, что красавица, с которой он собрался разделить вечность, присосалась щупальцами к стенке, а рот ее смотрит черным распахнутым провалом, внутри которого кипит какая-то вязкая, явно желудочного происхождения жидкость.

«Нет… Пора валить… И с нырками прекращать. Или в следующий раз точно засяду… Я уже не держу удар», – угрюмо подумал Родион.

Но мечтать о женщине, для которой ты будешь всем и которая будет любить тебя, в конце концов, нормально и естественно. И Ул женился, и Афанасий встречался с Гулей, и Вовчик с Оксой, и много других случаев знала история ШНыра. Но вот только Родиону женщины нравились особые, не совместимые со ШНыром. Женщины, которые, он чувствовал, быстро перечеркнут саму возможность нырков и приведут его в лучшем случае к пнуйцам, а в худшем – и к ведьмарям. Женщины, которые привлекали его, все были одного типа: самовлюбленные, ухоженные, холодные и эгоистичные. В каждом их движении, каждом дыхании, каждой улыбке жил уютный кошачий эгоизм, желание устроиться получше, ничего не отдав взамен, кроме, быть может, снисходительного одаривания самим фактом своего присутствия.

Родион испытывал к ним притяжение, похожее на ненависть. Неизвестно, презирал ли он их больше или любил. Ему хотелось схватить такую женщину, встряхнуть ее так, чтобы у нее зубы щелкнули, поцеловать, покорить и… отбросить, как побежденного в рукопашной схватке берсерка. Такие женщины запоминают только опережающую боль, а по большому счету, вообще ничего не запоминают. Память требует энергозатрат, а это биологически неэкономично, и могут появиться морщины.

Сколько раз Родион говорил себе, что все это бред. Любить такую женщину он не сможет, и матерью она не будет хорошей, и его, Родиона оставит раненым, больным или просто неудачливым, как львицы легко бросают и выгоняют своего раненого или просто постаревшего льва. И все это Родион прекрасно понимал, но все же влекло его именно к таким ухоженным, холодным, капризным красавицам, притяжение к которым было тем сильнее, чем больше Родион их презирал.

«Все. Сейчас прихожу в ШНыр и говорю, что я… Нет, лучше ничего не говорить, чтобы не отговаривали… Просто беру вещи – и адью. Потом напишу сообщение Улу и отключу телефон, чтобы не приставали», – подумал Родион.

За спиной у него что-то щелкнуло. Родион обернулся. Штопочка стояла, держа в одной руке раскрученный бич, а в другой за крылышко большую зеленую муху, которую она протягивала прыгающему на краю крыши воробью.

Видя, что осторожный воробей не приближается, Штопочка бросила муху, и воробей тотчас, схватив ее, улетел. Штопочка засмеялась, а Родион вдруг подумал: зачем чего-то искать? Вот тут, всего в полутора шагах, стоит девушка, которой он нравится. Девушка, согласная бегать с ним по лесам и разделить любую судьбу.

«Ну вот же… – сказал Родиону внутренний голос. – Вот тебе твоя женщина! Чего тебе еще надо? Люби ее!»

– Ты могла бы пойти за мной в Сибирь? – внезапно спросил Родион.

Штопочка перестала сворачивать бич и удивленно посмотрела на него.

– Че? – спросила она.

– В Сибирь за мной пошла бы?

Штопочка хорошо подумала:

– Не, обломись… Я не подписывалась. Далеко.

«Вот… – подумал Родион. – И этой ты не нужен».

Штопочка о чем-то продолжала размышлять.

– Нет, ни за что… – повторила она и вдруг с покорной мольбой в голосе добавила: – Может, хоть полдистанции на поезде? Еще ж рюкзаки тащить… Хоть рогом упрись – больше восьмидесяти кэмэ в день мы не сделаем… Да и восемьдесят не сделаем, от силы шестьдесят… Да и зима на носу.

Родион вначале не понял, о чем она, а потом понял и расхохотался.

– Ты думала – бегом? – спросил он. – В Сибирь бегом?

– Э-э… – сказала Штопочка. – А как еще? Я думала, ты об этом.

Штопочка глядела на Родиона, и глаза у нее были простые и ясные. И вся Штопочка была простая и ясная, начисто лишенная кокетства. А вот женственность у нее была, но женственность испуганная, неуверенная в себе, дикарская. Как-то она попыталась накрасить губы и появилась в столовой в платье – и это напугало весь ШНыр. Не потому, что Штопочка стала страшной, напротив, она похорошела: все вдруг увидели, что у Штопочки есть ноги, руки, шея, есть даже грудь – вообще все есть, что должно быть… но все же Штопочка в платье… это было как-то непривычно, разрыв шаблона.

И Штопочка, ощутив всеобщую растерянность, тоже как-то поникла, некстати стала грубить, кажется, даже врезала Вовчику за какую-то его гримасу, а на другой день вновь появилась в драном ватнике и с бичом вокруг пояса.

– Так что, бежим в Сибирь? – спросила Штопочка, не понимая его взгляда.

Родион смутился.

– Ну… – сказал он. – В Сибирь попозже. Пока в другое место. Тут близко… Так, двадцаточка через лес. Причем там даже болот особых нет. Почти посуху пройдем.

Штопочка рассеянно кивнула. Для нее двадцатка через лес было все равно что для обычной женщины «сахар с кухни не принесешь?». И не важно, что двадцатка в одну сторону автоматически означала двадцатку, а то и тридцатку обратно до ШНыра.

– А куда? – спросила Штопочка.

– Увидишь. Оружие на всякий случай есть? У меня шнеппер, нож и десяток пнуфов…

Штопочка щелкнула бичом:

– А что, этого мало?

– Да по-всякому может сложиться. Ладно, побежали!

* * *

Пройти посуху, как обещал Родион, у них не вышло. Они бежали вдоль грунтовой, сильно раскисшей дороги. Трава вокруг дороги была по колено, а кое-где прямо к грунтовке подходил сплошной кустарник, и тогда приходилось прыгать между расползающимися колеями от лесовозов. Несколько раз лесовозы обгоняли их, и тогда из кабин на Родиона и Штопочку таращились громадные круглые лица, похожие на небритые арбузы.

– Не, ну дела… Лесовозы убитые, тормозов нет, двери без стекол. А ненормальными считают нас! – сказал Родион.

– А мы нормальные? – спросила Штопочка.

Родион поскреб подбородок и побежал дальше. Километров через восемь он свернул с грунтовки – там, где в лес ныряла едва заметная тропинка, тянущаяся вдоль берега ручья. Еще через пару километров Родион замедлился и дальше уже почти крался, стараясь не шуршать листьями и не трещать ветками.

– Обойди вон там! – шепнул он Штопочке, кивнув на рощицу молодых, тесно растущих деревьев.

Не успела Штопочка сделать и трех шагов, как в рощице что-то словно взорвалось, и навстречу им выскочил молодой лось. Уставился на них, на миг застыл и рванул в противоположную сторону. Летел он как стрела, не разбирая дороги, и как спички сносил сухие деревца.

– Мощный, да? – восхищенно спросил Родион. – Ты их еще в глубоком снегу не видела! Несется – а из-под него снег фонтаном, как из-под снегоуборочника.

И опять Родион побежал своим неутомимым и неспешным волчьим бегом. Примерно через четверть часа они со Штопочкой вырвались из чащи на лесную дорогу и, добежав до разветвления, остановились у нового, недавно установленного стенда:

«Охраняемый воспроизводственный участок.

Охота и все виды хоздеятельности запрещены».

Родион посмотрел на стенд и усмехнулся. Дальше дорогу преграждал шлагбаум, сваренный из толстых труб. За шлагбаумом стоял военный грузовик, в кузове которого был смонтирован вагончик с торчащей из него трубой.

– «ГАЗ-66», «Шишига»! Первый бескапотный армейский автомобиль! – представил Родион. – Может ездить по полному бездорожью – при условии, что рядом будет нормальная асфальтовая дорога, по которой к нему станут непрерывно подвозить запчасти. В целом, машина неплохая. Застревает только между деревьев в лесу или в стене поселкового магазина, когда после свадьбы у друга не вписался в поворот.

Внезапно голос у Родиона изменился и в движениях появилось нечто хищное. Вокруг «Шишиги» бродил обросший щетиной здоровенный егерь и изредка глубокомысленно толкал носом ботинка грязевые подушки на колесах.

– А вот и он… Егерь местный. Повадился тут охотников пускать… – прошептал Родион, прижимаясь к дереву так, что выглядывала только голова.

– Так ведь нельзя же?

– Нельзя. Но если денег дадут, то, оказывается, можно, – признал Родион.

По другую сторону шлагбаума, отделяющего воспроизводственный участок от грунтовки, стояли белая «Нива» и джип. До джипа, «Шишиги» и шлагбаума было метров шестьдесят. Родион использовал шныровский «бинокль»: средним пальцем левой руки коснулся левого глаза, а указательный палец поместил на вспыхнувшую русалку.

– Удачно они его изгваздали! Особенно трогательно смотрится забрызганный задний номер на относительно чистом багажнике! – одобрил Родион.

Рядом с джипом стояли четверо мужчин в новом камуфляже и о чем-то договаривались с хозяином белой «Нивы» – местным типом с синей борсеткой на пузе.

– Просто семейная идиллия! – сказал Родион. – Егерь притворяется, что ничего не видит. Деньги получает хозяин «Нивы». Он же находит и клиентов. Далее охотники перегружаются в «Шишигу» и едут к кормушкам. Там небось каменную соль заложили. Она для лосей – как для ведьмариков псиос.

– Чего болтать? Идем! – И Штопочка пошла к шлагбауму.

Родион, планировавший подобраться по-тихому, попытался затащить ее за дерево, но опоздал. Штопочку уже заметили, и Родиону ничего не оставалось, как просто идти с ней рядом.

Охотники и егерь смотрели настороженно. Но, видно, девушка в телогрейке и ее спутник опасными им не показались. Егерь поднырнул под шлагбаум и преградил им путь:

– Куда?! Нельзя! Охранная зона!

– Нам нельзя, а этим можно? – Штопочка кивнула на охотников из джипа. Те стояли тесной настороженной группой. Три спокойных мужичка в возрасте и один помоложе, лет двадцати пяти – рыжеватый и на вид задиристый.

– А с этими я сам разберусь! – сказал егерь и, видя, что Штопочка собирается перемахнуть через шлагбаум, попытался сгрести ее за ворот.

Штопочка врезала ему в челюсть. Верзила осел на землю. Мужичок с борсеткой кинулся к «Ниве». Внешне неспешно раскрутив завязанный вокруг пояса бич, Штопочка сделала им широкое просторное движение – и бич обвил бегущему ногу. Штопочка дернула, и он упал.

– Лежать и думать! – приказала она, подкрепив свои слова длинным ударом вдоль спины.

Верзиле егерю одного удара, как видно, было недостаточно. Он поднялся, трогая челюсть.

– Не вздумай! – сказал Родион устало.

Заросший егерь качнул головой, что-то медленно соображая.

– Остынь! – повторил Родион.

Егерь покосился на кабину «Шишиги», где у него осталось ружье, но к кабине не побежал, а неспешно вынул нож. Хлопок бича прозвучал как пистолетный выстрел. Нож выпал. Не дожидаясь, пока верзила его поднимет, Родион дважды врезал ему. Верзила свалился. Он лежал моргал, злобно глядя на Родиона, но не вставал. Что-то подсказывало ему, что лучше не подниматься. Родион подошел к «Шишиге», вытащил из кабины ружье и разрядил его.

– Это было последнее предупреждение. Еще хоть выстрел отсюда услышу – тебе конец!

Верзила угрюмо молчал.

– Эй, ты, как там тебя! Мы заплатили за охоту! – с угрозой произнес кто-то.

Родион повернулся. За его спиной стоял тот молодой, из приехавших на джипе. Карабином он пока не угрожал, но держал его так, что можно было легко им воспользоваться. У его спутников ружья были пока в чехлах, и они их не извлекали. Не хотели проблем. Хотели просто сесть в джип и уехать. Этот же рвался в бой.

– С тем, кому вы заплатили, разбирайтесь сами. Охотиться здесь нельзя. Это заказник, – сказал Родион.

– А тебе что за дело? Зверья много развелось. Контроль численности.

– Правда, что ли? В Подмосковье если какой-то контроль и нужен, то только контроль численности контролирующих численность, – хмыкнул Родион.

Глазки ретивого зарыскали по лицу Родиона.

– Что ты сказал?! А ну поднял руки! Живо! – взревел он, вскидывая карабин.

На нерпи Родиона полыхнул лев. Прежде чем охотник дотянулся до предохранителя, Родион выхватил у него карабин и узлом завязал дуло. Потом забросил его в кусты. Лицо у парня побледнело. Он хорошо представлял, какая сила нужна, чтобы проделать такое с оружейным стволом.

– Значит, ты охотник! Отдохнуть на природе решил, – одобрил Родион. – Но со зверями надо на равных. А то что? С вышки палить, как охранник на зоне? Хочешь охоту – будет тебе охота!

Родион наклонился, поднял нож егеря, выбитый у него из руки бичом Штопочки, и вручил его парню. Тот поначалу испугался его брать, но потом вцепился в нож и выставил его вперед, защищаясь.

– Взял нож? – спросил Родион. – Отлично. Нож у тебя теперь есть. А вот и вилы… Не идеально, конечно, но при должной сноровке сойдут за рогатину!

Он сдернул вилы с борта «Шишиги», где они крепились рядом с лопатой, и бросил их к ногам парня.

– Зачем? – заикнулся тот, по-прежнему держа в вытянутой вперед руке нож, чтобы Родион к нему не приближался.

– Сейчас ты отправишься в… Где мы последний раз бродили? – Родион повернулся к Штопочке.

– Мы много где бродили, – лаконично отозвалась она.

– Ну где на медведя напоролись?

– А, это у Ханты-Мансийска, – сказала Штопочка.

Переноситься с помощью сирина в разные точки карты – одно из немногих шныровских преимуществ. Конечно, нужно, чтобы на месте можно было зарядить нерпь, а то с обратной дорогой возникнут сложности.

– Вот! Я как раз про это! Не исключено, что ты окажешься нос к носу с крупным бурым медведем. Не забудь другой конец вил в землю упереть, когда медведь на тебя пойдет. И это, кстати, байка, что медведь перед нападением встает на задние лапы, подставляя горло и грудь. С какой радости он будет в лесу врагу сердце и горло подставлять? Это цирковые мишки так обниматься лезут. Чаще он бросается на четырех лапах, и невероятно быстро. Ну а если вдруг раздумаешь геройствовать – отходи назад медленно и по диагонали. Но это еще до того, как колоть начнешь! Потом поздно будет! Главное: ни в коем случае не беги! Удачи тебе, боец, и доброго отдыха на природе!

Парень тупо и недоверчиво слушал, но в вилы вцепился, как до этого в нож.

Родион больше не обращал на него внимания:

– Помнишь тушу задранного лося? Где мы его в прошлый раз видели? Представила? Давай!

Он взял Штопочку за руку, а свободную ладонь положил на вилы, за которые упорно держался горе-охотник. Что-то полыхнуло. Первый раз тускловато-молочно, словно заполняя пространство по контуру, а во второй раз ярко. Парню бы бросить вилы и отскочить, но он продолжал дергать их к себе.

Когда слепящий контур погас, стало видно, что охотник исчез. Штопочка уставилась на свою нерпь, сирин которой был теперь совсем тусклым.

– Никак не привыкну, что так можно, – сказала Штопочка.

– Можно! – подтвердил Родион. – При двух сильно заряженных сиринах. Еще месяц назад было бы нельзя. Сейчас при сильной закладке можно.

Он обошел шлагбаум и короткой дорогой направился в чащу. Вспомнив о чем-то, остановился и повернулся к остальным охотникам и егерю:

– Если вдруг надумаете вытащить вашего приятеля, запомните: Кондинский район Ханты-Мансийского автономного округа. Болот многовато, зато места там, виды – закачаешься! Только комарики беспокоят. – И Родион нырнул в овражек.

Штопочка нагнала его метров через двести, у тропы, по которой они сюда пришли:

– Не слишком мы круто с тем парнем? Егеря-то ты почти не тронул, – сказала она с укором.

– Да ничего этому парню не будет… Медведь небось тушу ободрал, завалил ее листьями и ушел. Парень там пару дней поскитается, в листве поночует, ума наберется, комариков покормит, а потом я его вытащу! – недовольно отозвался Родион.

Больше времени на разговоры они не тратили. Им надо было бежать обратно, немного поспать, и дальше Родион уходил в новый нырок. Жизнь вокруг двигалась, и надо было двигаться самому.

Глава третья И пришло к тебе дерево и сказало…

Человек падает, а потом поднимается. Сегодня он может быть плохим, гадким, грязным, а завтра что-то в нем переменится. Он станет мерзок сам себе, а потом словно кокон грязи лопнет – и он повернет на сто восемьдесят градусов! Это оттого, что в человеке непрерывно, до последнего его вздоха, действует свет из-за гряды, стараясь до него достучаться. В эльбах свет уже не действует. Тот остаточный, что был, они постепенно растеряли. Дальше эльбы становятся только хуже и хуже.

Кавалерия. Из карандашных записей на обложке нот

Гай сидел в кресле перед старым камином, П-образный портал которого был украшен причудливым орнаментом. Из сильно отличающихся между собой камней с величайшим искусством были выложены горы, лес и диковинные летающие звери. Если всмотреться, становилось понятно, что все эти камни когда-то содержали в себе закладки. Гай любил, закрыв глаза, провести по ним рукой. Бывало, какой-нибудь камень отзывался памятью былой закладки, и Гая на миг словно обжигало. Словно входил он в ледяную воду или в лицо ему дул резкий ветер.

Камин был недавно растоплен и еще толком не разгорелся. Гай любил эти минуты, когда камин медленно теплеет и из него выкатываются первые волны горячего воздуха, смешанного с дымом, проскользнет порой искра, замечется в воздухе. В эти минуты внутри камина оживали звуки и голоса.

Рядом с Гаем стояли Тилль, Белдо и Арно. Тилль, огромный, толстый, громоздился как фельдфебель, выставив вперед большой живот и держа руки по швам. Белдо шнырял вокруг кресла как ящерка, касался плеча Гая, отскакивал к камину, что-то лепетал, двумя пальцами подбрасывал в камин какие-то выпавшие щепочки и что-то виновато бормотал себе под нос, будто извиняясь перед щепочкой, что ее побег из огня не удался.

Арно стоял с большой папкой в руках, из которой торчали края обкусанных временем бумаг, и глядел на Гая блестящими хитрыми глазами. Эти глаза словно говорили: «Мы-то с вами знаем, что все тут дураки! На свете есть только два умных человека: вы и я…» Где-то же на самом дне глаз Арно жила и другая мысль, которую глаза точно и произнести боялись. Мысль эта была: «Мы-то с вами знаем… точнее, вы не можете этого знать, что умный человек тут только я!»

Гай не мешал Арно считать, что умный тут только он, как не мешал и Белдо, и Тиллю оставаться такими, какие они были, и мнить о себе то, что им хотелось мнить. Для Гая люди давно были чем-то вроде инструментов, каждый из которых годился для совершения какого-то строго определенного действия. Шило – для того, чтобы колоть. Ручка – чтобы писать. Топор – чтобы рубить. Были инструменты сложные, редкие, которые Гай старался беречь, а были легко заменяемые. Рядовые берсерки, например, или гиелы.

Одного Гай не знал, того, что человек всегда сложнее любого представления о нем.

Из камина вылетела большая искра. Она летела медленно и будто не решила еще, что ей делать дальше. В полете она подергивалась то вправо, то влево. Думая, что искра холодная, Гай позволил ей сесть ему на руку и только потом – секунду или две спустя – ощутил ожог. Он поморщился – больше от досады, что просчитался, чем от боли.

– Арно! Покажи нам бумагу! – приказал он.

Секретарь засуетился, с ненужной поспешностью открыл папку, и то, что лежало сверху, выскользнуло из нее на пол. Обычный двойной лист из школьной тетради подлетел к ногам Тилля. Тот попытался наклониться, чтобы поднять его, но ему помешал большой живот. Глава форта берсерков все больше становился похож на одышливого французского бульдога, когда тот на кривых лапах ковыляет по улице. Все же Тилль справился. Закряхтел, присел и, подняв бумагу, протянул ее Гаю.

– Благодарю вас, Ингвар! Вроде бы мелочь, но вот что забавно! И Белдо, и Арно ловчее вас, но когда надо, помощь почему-то приходит от вас от первого! – задумчиво, словно решая сам с собой какой-то вопрос, сказал Гай.

Тилль опять закряхтел, на этот раз от удовольствия, и с торжеством оглянулся на Белдо и Арно. Толстое лицо его было красным от недавнего усилия. Арно, скрывая ревность, глядел в пол. Дионисий Тигранович же с обычным своим кокетливым видом только плечиками пожал.

– Каюськаюськаюсь! – скороговоркой, словно звал кошку к миске, отозвался он.

Гай взял у Тилля лист, расправил его на маленьком столике и откинулся назад, приглашая всех подойти и посмотреть. Первым подбежал Дионисий Тигранович, делая в воздухе такие движения ручками, будто летел. Он же первым разглядел, что на листе отмечены Первая гряда, Вторая гряда, а между ними – довольно подробно – Межгрядье, занимающее практически весь центр листа. Скалы замыкались неровным полукругом, а в середине росли деревья с длинными выгнутыми корнями.

– Надо же, какие корни! Просто как ноги! – воскликнул Белдо.

Гай искоса взглянул на лист:

– Ну почему же «как»? Эти корни и есть ноги. Деревья ходят на корнях. Митяй Желтоглазый называл их Странствующими Ивами. Рождаются они у озера, которое окружено скалами. Ущелье узкое, тесное, и вот молодые деревца, чтобы их не затеняли взрослые деревья, разбредаются по Межгрядью. У них начинаются годы странничества. Крошечные такие деревца, поначалу не больше спички, но резвые. Бродят по Межгрядью, пьют воду из луж, охотятся за каплями росы и постепенно растут. Когда дерево становится взрослым, оно возвращается к родному озеру, врастает там в землю насовсем и… рождает новые деревья, которые опять разбегаются по всему Межгрядью. И так век за веком.

Белдо заахал, выражая свой восторг. Тилль и Арно слушали молча, терпеливо дожидаясь главного. Им было ясно, что Гай позвал их не на урок ботаники.

– Видите полукруг скал на рисунке? Это замкнутое, почти идеальной формы ущелье с единственным выходом из него… – продолжал Гай, очеркивая его ногтем. – Лично я там никогда не был. Знаю о нем от Митяя, хотя молодые странствующие ивы, бывало, встречал. Как-то уснул я в Межгрядье, а когда проснулся – у меня по лбу ползали два крошечных дерева и пили капельки пота. Я вначале подумал, что это насекомые, и осторожно пересадил их на траву…

Тилль удивленно шевельнулся. Ему не приходило в голову, что ползущее по коже насекомое можно не убить, не смахнуть, а посадить на траву.

– А кто это все набрасывал? – спросил Белдо, внимательно разглядывая тетрадный лист.

Он уже сообразил, что это рисовал не Гай, и уж конечно, не Митяй Желтоглазый. Лист был хоть и не новый уже, но глянцевый – и дышал тем временем, когда школьные тетради печатались либо на хорошей атласной бумаге, либо на бумаге желтой, пористой и газетной. Эта бумага была атласная. Ручка по ней скользила, а чернила, не впитываясь, размазывались. Были заметны надрывы от железных скобок.

– Это рисовал перебежавший шныр… Отличный был шныр. Нырял в Межгрядье. А однажды оказался у нас.

– Взял закладку? – улыбаясь, спросил Арно.

– А вот и нет. Даже закладки не брал, – сказал Гай.

Лицо Арно дрогнуло, потеряв усмешку. Тилль непонимающе заворочался. Он только-только переварил, что Гай сажал на траву ползающие по нему живые деревья, а тут еще кто-то отказался от закладки.

– Как не брал? Почему? – сипло удивился Тилль.

– Просто не взял, и все. Сдулся, устал, потерял радость. Выгорел, одним словом.

– Как «выгорел»? – спросил Арно.

– Да очень просто. Все как сейчас: осень, дожди, солнца мало. Наш шныр стал раздражаться, хуже нырять. Военкомат повестки присылает. Девушка бросила, родители между собой перессорились, разводятся, ну и все остальное паршиво… Потом он опять полюбил. Пчела привела в ШНыр девушку, хорошую. В первый или второй полет она не заметила электрического провода и разбилась. Даже на двушке не была. И опять вопросы, опять сомнения. Зачем пчела ее приводила? Кому нужна эта бесполезная смерть? И он всерьез обиделся на двушку.

Гай начал как будто иронично, кривя губы, но под конец голос его уже громыхал и глаза горели.

– Не испытывай судеб, – с комическим пафосом произнес Дионисий Тигранович.

– Это – да. Но как не испытывать? Испытываем же! Почему старый глухой дед вышел из лифта до того, как тот оборвался? А юноша, который успел заскочить в кабину именно потому, что старый пень, выходя, задержал ее, разбился вдребезги. Отчего?

– Рука провидения? – предположил Арно.

Гай недовольно дернул головой:

– Скажи еще: естественный отбор! Хотя фактор лифта в естественный отбор вроде бы не входит! Нет, искать справедливости – это не смешите моего эльба! Нет ее!

– А может, юноша дальше бы испортился, а старику что-то надо было еще успеть понять? – предположил Белдо, поддразнивая Гая. Глава магического форта умел провоцировать легко, изящно, с невинным, вдохновенным лицом.

Гай усмехнулся, оценив как довод, так и побуждения Белдо:

– Без сомнения, все так и было, Дионисий! А может, и нет. Если падает самолет, то разбиваются все, кто в самолете, включая грудных детей. И что? Их специально туда собирали, всех, кому полезно было умереть?

Старичок зацокал языком. Он жалел и деток, и себя, и Гая. Всех жалел.

– Да, – продолжал греметь Гай. – Да, нам был дан естественный закон! На поле выпущены миллиарды игроков, но как сложится мозаика, что будет с игроками и в какой конфигурации они окажутся в следующую минуту – этого не знает никто. Хотя, конечно, я видел Вторую гряду, за которой, говорят, для нас готов новый мир, и не надо мне объяснять, что все живое на Земле возникло из одной случайно мутировавшей амебы. Но я вижу и другое! Я вижу, как люди ломаются под тяжестью жизни!

– Человеку дана свобода выбора, – сказал Белдо и опять быстро высунул и спрятал язычок.

– Выбор – прекрасно! – упрямо сказал Гай. – Но какой выбор? Пойти за пчелой, а потом размазаться по асфальту, задев провод? Какая чушь! Все равно что чихнуть на ослабленного, едва стоящего на ногах человека, а потом сказать ему: «У тебя свобода выбора – заболеть или выжить!»

Белдо наклонил голову, прижав подбородок к груди. Он наслаждался тем, что говорил Гай. Тилль ничего не понимал и легонько позевывал, дожидаясь, пока закончатся разговоры и прозвучат понятные ему приказы.

– Вот и этот мальчишка-шныр все думал, все искал понятной ему справедливости, все больше осуждал, сомневался, охладевал, и поэтому когда однажды при выходе из нырка на него направили арбалет, он почти охотно, как мне говорили, полетел к нам на базу… Возле этого камина мы с ним и сидели.

Гай оглянулся. У него была хорошая память. Раз пережитое он ощущал как ныне существующее. Порой Гай думал, что в нем это от эльба. Человек не может иметь такой яркости воспоминаний. Во всяком случае в этом мире, пока то, что сейчас мягко и пластично, не стало еще вечным, неизменным и страшным. Вот и сейчас Гай так остро вспомнил все прошедшее, что ему казалось, что парень – маленький, взъерошенный, с примявшимися под сдернутой шапкой волосами – и сейчас еще стоит сбоку от камина и недоверчиво, почти свирепо взглядывает то на огонь, то на Гая. Но сейчас на этом месте переминался с ноги на ногу толстый Тилль.

Да, забавный был парень! Наивный, сердитый! Все обвинял в чем-то шныров, Гая, двушку, но не обвинял себя. А ведь человек – любой человек – при всей своей кажущейся сложности очень цельная сущность. У него очень простой и повторяющийся алгоритм отношения к чему бы то ни было. Память привычных состояний, которые заставляют тебя поступать… привычно, находя в этой привычности, быть может неверной, безопасность и успокоение. Ты или убегаешь, или сражаешься, или сдаешься, или не сдаешься, говоришь или «я не могу», или «я могу». Принцип всегда один. И у парня, возможно, где-то здесь была трещинка. Под нагрузкой трещинка расползлась, и человек разлетелся на осколки.

– Он долго пробыл у нас? – спросил Арно, хмуря лоб и пытаясь припомнить, кто же это был. Маленький Арно не любил чего-то не знать.

– Не очень. И было это еще до твоего рождения, Арно, – успокоил его Гай. – Мы с ним сошлись, хоть и спорили. Он любил меня до ненависти и ненавидел до любви. Его так и тянуло что-то мне доказывать! Сидит, бывало, напротив меня, положив сжатые в кулаки руки на стол. А по столу ползает его золотая пчела. Живая, бодрая, сердитая, но крылья обожженные. Он кричит, думает, что что-то доказывает мне, а на деле разубеждает сам себя! Я помалкиваю, потому что вижу, что он движется в нужном направлении. В такие минуты лучше человеку не мешать… Он сам себе все докажет. В конце концов нашему шныру наскучило спорить с самим собой, и он сделал мне вот этот подарок!

Гай самодовольно покрутил на столике лист. Лицо у Дионисия Тиграновича просияло. Старичок что-то вспомнил.

– Я знаю, о ком идет речь! – воскликнул он. – Когда я учился в ШНыре, о нем еще вспоминали! Это же его убил не совсем покойный Клавдий, мой предшественник?

– Совершенно верно, – подтвердил Гай. – Я при этом присутствовал. Клавдий позволил себе отпустить нечто ехидное по поводу его пчелки. Наш шныр вспылил, выхватил у моего охранника арбалет и выпустил в Клавдия болт с трех шагов. Странным образом вышло, что он промахнулся и болт попал в него самого. Через час он умер.

Страдая от желания закурить, Тилль гонял в губах незажженную сигарету.

– Клавдий что, развернул болт в воздухе? Вы бы так сумели, Дионисий? – прогудел он.

Белдо закрыл глаза и грустно покачал головой:

– Я – нет. Клавдий владел векторной магией. Нет у меня его талантов. Бедный я, бедный… Как бы я хотел поменяться с ним местами! – И старичок запечалился.

– Вы действительно хотите поменяться местами? Я могу узнать в болоте. Клавдий, как я понимаю, не просто так назван «не совсем покойным»? – негромко спросил Гай.

Дионисий Тигранович испуганно замахал ручками:

– Что вы! Не надо! Нельзя воспринимать все так буквально! Да, у меня нет его даров, но есть какие-то свои, маленькие, совершенно устраивающие меня способности!

Успокоив старичка, Гай поманил его к себе и с ним вместе стал рассматривать нарисованные шагающие деревья в полукруге скал. В качестве схемы или карты рисунок был далек от идеала. Было ясно, что искомое место находится в Межгрядье, где-то напротив закругления ручья. Ручей же – это знали все – закруглялся еще перед Первой грядой. Шныры любили искать там закладки, которые падали в воду с раскрошившихся скал.

– Да, найти будет непросто! – сказал Гай.

– А зачем искать? – прошептал Арно и отодвинулся немного назад, словно и не он это сказал.

Внимательные глаза Гая скользнули по обезьяньему личику секретаря, перебиравшему ужимки и выражения, как девушка перебирает предметы у себя в сумочке. Арно был похож на хорошенькую обезьянку. Он и жесты порой делал совершенно обезьяньи. Например, правой рукой через голову начинал пощипывать свое левое ухо. И спину чесал смешно, занося руку не назад, а снизу, через живот и дальше через бок. Можно было подумать, что Арно постоянно тревожат блохи, хотя он был чистоплотен и костюмы менял каждый день.

– Скажи, Арно, ты когда-нибудь читал Библию? – спросил Гай.

Вопрос был таким неожиданным, что секретарь не сразу нашелся как отреагировать, и лицо его на миг застыло без всякого выражения.

– У моей бабушки была Библия. В черной твердой обложке. У нее были очень тонкие страницы, а между ними лежали засохшие цветы, – наконец выдавил он.

Гай понимающе усмехнулся. Он привык, что Арно никогда не отвечает «нет», чтобы не показаться неосведомленным. Например, если спросить его «Не видел мою трость?», а Арно не будет знать, где она, то он не скажет «нет», а ответит: «Вчера она была у вас в руке, когда вы гуляли в саду».

– Помнишь Эдемский сад? Историю с яблоком, изгнание Адама и Евы из рая и что поставлен был ангел с мечом, чтобы не впускать их назад? А вдруг не впускающий ангел – это Вторая гряда?

– А плоды на райских деревьях, конечно, закладки? – спросил Арно, наблюдая за пальцами на своих сомкнутых руках. Пальцы были так спутаны, что Арно сам не понимал, какой палец какой руке принадлежит.

– Почему бы и нет? Закладки-ягоды мне встречались. Отчего бы за грядой не существовать деревьям, у которых каждый плод – закладка? Однажды, когда Матрена Аляпова заболела, Митяй принес ей фрукт – странный на вид, светящийся, почти горящий. Он разрешил ей съесть мякоть, а вот к косточке прикоснуться не позволил. Более того, нырнул с ней назад на двушку. Специально нырнул на двушку ради косточки! Недурно, а?

Белдо, сидевший тихо, как мышка, подался вперед:

– Косточка был несвоевременной закладкой? А мякоть тогда чем?

– Она спасла Матрене жизнь.

– А почему Митяй не оставил косточку в хранилище несвоевременных закладок? Оно уже существовало?

– Да. Однако там были все же не самые опасные закладки. Те закладки, которые никак не должны были находиться в нашем мире, Митяй оставлял на двушке. У него был тайник в Межгрядье.

Дионисий Тигранович втянул воздух носиком:

– У Первой гряды?

– У Первой гряды был общий тайник всех первошныров. Там мы держали закладки, которые могли пригодиться сегодня или завтра. Например, найдешь две-три красные закладки в один нырок – и лишние оставишь в тайнике, чтобы при случае не тратить время на поиски… Или кто-то возвращается пустым – всякое же бывает, – вот и прихватит что-нибудь. Но существовал и другой тайник – личный тайник Митяя! Он не любил о нем рассказывать. Хотя большинство первошныров все равно знали, что такой тайник у него есть… Сергиус все, помнится, пытался выспросить, какие там закладки, но Митяй отшучивался. Мне кажется, совесть у него была неспокойна. От двушки ему не поступало извещения завести тайник, а он завел.

– То есть поступил против воли двушки? Митяй? – недоверчиво спросил Арно.

Гай подставил ладонь под клуб сизого каминного дыма, точно желая поднять его и понести, но дым просочился у него между пальцами.

– Да! – подтвердил он. – Митяй, конечно, любил порассуждать, что если какую-то закладку брать не нужно, то ее не нужно брать с самого начала, а не таскать по двушке с места на место. Тебе разрешили ее трогать? Нет! Вот и ступай себе дальше!

Гай так хорошо передразнил Митяя, что Белдо, чуткий к таким вещам, впервые в жизни услышал голос знаменитого первошныра. И Дионисий Тигранович, к удивлению своему, осознал, что Митяй, которого он представлял себе чем-то вроде мудрого старца, никогда им не был. Вообще не был старцем – ни мудрым, ни каким-либо еще. Был мальчишкой, ушедшим за Вторую гряду.

– Но одно дело рассуждения, и совсем другое – поступок! – продолжал Гай. – Порой Митяй находил что-то настолько ценное, что рука не поднималась оставить. И вот где-то в Межгрядье он завел себе тайник. Кроме несвоевременных закладок там были и плоды из райского сада. Митяй рассказывал: все было как во сне. Он не понимал, сад это или не сад. Ему чудилось, он спит и срывает плоды, а потом оказалось, что они действительно у него в руках.

В Арно пробудился секретарь:

– А опись существует какая-нибудь?

– Какая еще опись?

– Закладок из тайника Митяя.

Вопрос был таким нелепым, что даже Тилль захохотал.

– Очнись, Арно! Какая опись? – сказал Гай. – Вспомни, какой был век! «Поганые пришли откуда не знаем, и куда удалились, не вем». И это государственная летопись! Данные внешней разведки, так сказать! Правители дарили друг другу целые княжества, закрепляя это на куске кожи, которая в торжественных случаях наматывалась на палку, украшенную серебряными бляшками. Чаще же обходились и без бляшек. Говорили: дарю тебе земли от реки такой-то и скакать на восход солнца, пока не падет лошадь. И практика показывает, что лошади в таких случаях оказывались живучими…

– Значит, списка закладок нет?

– Нет, конечно. И места, где находился тайник Митяя, никто не знал. Ну до того момента, пока этот перебежавший шныр однажды не полетел за шагающим деревом и не обнаружил ущелье! Какая жалость, что он ничего не взял из тайника!

– Может, ввел в заблуждение? Не взял в первый раз – мог взять во второй! – с подозрением отозвался никому не верящий Арно.

– Увы, не мог… Когда некоторое время спустя он захотел вернуться и взглянуть еще раз, двушка не пропустила его дальше Первой гряды. Несколько дней сомнений сделали свое дело. Двушка ощущает малейшие изменения в нашей душе. – Гай провел рукой над огнем, впитывая жар ладонью.

– Значит, он был уже другой? – спросил Белдо.

– Да. Он усомнился и потерял настрой. Сколько раз встречал людей, которые непременно стали бы героями, если бы случай для подвига подвернулся чуть раньше! Вот отставший от роты солдатик сидит в кустах с винтовкой и с единственной гранатой и ждет немецкий передовой мотоцикл. Он полон решимости: появись немцы сейчас – он бросил бы гранату и стрелял бы, пока не закончились патроны. Но идет дождь, немецкая разведка не едет, а вокруг такая тоска, такая сырость, такая безысходность. Да еще туман на дороге – влажный, липкий. Солдатика охватывает отчаяние. Он понимает, что все бесполезно. Война проиграна. Он закидывает гранату в канаву, после чего бредет по лесу не разбирая дороги и сутки спустя, обессилев, сдается первому попавшемуся обозному румыну, который сам пугается больше него, не зная, что делать с пленным. Он и стрелять не умеет, этот румын, потому что его призвали вместе с лошадью и телегой. А потом солдатик мучительно умирает в плену от холеры… А все потому, что немцы не появились часом раньше, когда он был готов к подвигу.

– Да-да-да! – закивал Белдо. – Совершенно типичная история! Шныр перегорел, и двушка больше не впустила его в Межгрядье. Но он не ошибся? Вы уверены, что он действительно видел тайник?

– Я ему поверил. Откуда бы еще он мог узнать про Странствующие Ивы и скалы, замыкающиеся полукругом? Вот бы найти это место и дотянуться до него!

Гай сказал это небрежно, но все, бывшие в комнате, мгновенно ощутили, что ради этого их сюда и собрали. Арно выпрямился и, вперившись в Гая взглядом, задрожал как ожидающий команды охотничий пес. Дионисий Тигранович улыбался уклончиво и мягко. Тилль стоял как болванчик, изредка двигая губами. Вся его мимика была настолько укрыта под толстым слоем жира, что по его лицу невозможно было что-либо прочесть.

Гай смотрел на огонь. Его зрачки впитывали отблески, ничего не отражая. Казалось, он поглощает огонь как черная дыра. Так же, как его руки недавно втягивали тепло. Но, видимо, где-то внутри огонь все же согревал пустоту Гая.

– Первые годы ШНыра были годами счастливой анархии. Это потом уже возник кодекс ШНыра и общий опыт, оплаченный кровью и ошибками. Не вдыхать испарений болота, не считать себя умнее эльбов, не надеяться на себя, не пускать сияние закладок дальше кисти, а лучше – не дальше фаланг пальцев. Десятки мелких правил и уловок, вроде той, что грива пега, если уткнуться в нее лбом, отгоняет наваждения болота. Я однажды даже зубами в нее вцепился. Знаете вкус лошадиного пота, смешанный со слизью болота? А я вот знаю!

Голос Гая звучал мирно, однако умненький Белдо предпочитал не встречаться с ним глазами. Торжественный, серьезный, старичок смотрел в пол и равномерно, согласно кивал, как кивает слон, шлющий поклон слонихе.

– Наше знание оплачивалось дорогой ценой. Поначалу же мы не боялись ничего. Трогали солнце руками, и оно не обжигало нас, потому что мы не боялись обжечься… Золотые пчелы, крылатые кони, двушка… мы воспринимали все как чудо! Понимаете – чудо, но обыкновенное! Мы не удивлялись чуду! Наш мир был полон чудес. Слону, пингвину или жирафу мы удивились бы даже больше, чем пегу или гиеле! Это сейчас мы зажаты сознанием! А тогда чудо было законным… Человек не мнил, что чего-то там знает! Он ощущал себя маленьким, но счастливым! – Гай замолк. Он настолько глубоко нырнул в свои воспоминания, что слова куда-то ушли, как река порой уходит в песок. Слова – это тень памяти. Когда память становится совсем яркой – слова исчезают.

Лишь когда у Тилля, неосторожно перенесшего свой вес с левой ноги на правую, хрустнула коленка, Гай, очнувшись, вскинул голову.

Тилль виновато засопел. Когда-то в молодости у него был перебит нос, и теперь при резком выдохе появлялся дополнительный свистящий звук.

– Ингвар! Вы, конечно, слышали, что каждого человека ожидает на двушке своя закладка, которая должна дополнить его до полноты физической, душевной и духовной красоты? – обратился к нему Гай.

– Обойдусь! – просопел Тилль.

Гай весело взглянул на его рыхлые щеки.

– Это, конечно, правильно! – одобрил он. – Но от силы, ловкости, способности ходить по воде и так далее вы бы не отказались?

Тилль угрюмо взглянул сверху вниз на свое брюхо, давно мешающее ему видеть ноги:

– Нет, конечно.

– Существуют и иные дары. Бодрость духа, способность никогда не угасать, постоянное умение радоваться… не отказались бы? – Тут Гай взглянул уже на Белдо. Старичок смутился, вспомнив свою коллекцию счастливых предметов.

– Ах-ах! – восхищенно прошуршал он.

– А дальше начинаются проблемы выбора! Представьте, что на одной тарелке лежит самопожертвование, а на другой, допустим, здоровье. И взять можно только что-то одно. К чему протянется рука?

– Я в доноры не записывался! – ухмыльнулся Тилль.

Белдо тактично опустил глазки. В данный момент он походил на отличника, которого завуч распекает вместе со всем классом за плохо написанную контрольную. Отличник знает, что написал ее прекрасно, но все равно считает нужным пригорюниться и, виновато кивая, выслушать нотацию, так что вскоре завуч, не чувствуя издевки, будет обращаться к нему одному.

Гай поднял глаза и посмотрел не на лицо Тилля, а на всего Тилля в целом.

– В том-то и сложность, дорогой вы мой! – сказал он голосом, зазвеневшим множеством мелких стекол. – Выбери вы самопожертвование – вы попали бы на двушку, за Вторую гряду. И там получили бы здоровье даром! И кучу всего другого тоже.

– Эльб меня побери! – буркнул Тилль.

– Да, Ингвар, да… Мы не верим двушке, пытаемся сами решать, что нам нужно – и ошибаемся. Например, бабочке нужны крылья для порхающего полета, на которых она, делая непредсказуемые прерывистые движения, улетит от любой птицы. Сама же бабочка – позволь ей кто сделать выбор! – возможно, пришла бы к выводу, что ей нужны огромные клыки, чтобы рвать птиц в клочья. И вот она обзаводится клыками, а так как она все же бабочка, то даже взлететь с ними не может.

– …И ее съедают муравьи, – скромненько произнес Дионисий Тигранович, на секунду опередив Арно, который хотел сказать примерно то же самое. В результате Белдо получил тот одобрительный взгляд Гая, который достался бы его секретарю. Арно мысленно взревновал.

– Но с другой стороны… – умоляюще продолжал Белдо, – с другой стороны, если уж взять эту бедную неразумную бабочку – что ей делать теперь, когда ее выбор уже совершился? Вот она лежит с тигриными клыками, и ее кусают муравьи.

– А как насчет отказа от клыков? Признать, что сделал ошибочный выбор? Попросить прощения? Пройти весь трудный обратный путь? Пусть бы даже лечение было мучительным. Митяй, уверен, выбрал бы такой вариант, – заметил Гай.

– А если нет? Если я буду стараться, а меня возьмут и не простят? Какие гарантии? Может, бабочке лучше питаться теми, кто наклонится, чтобы ее пожалеть? – с милой улыбкой сказал Белдо.

Гай усмехнулся:

– Вы радуете меня, Дионисий!.. В каком-то фильме была фраза: «Если вы еще раз назовете меня хищником, я скормлю вас своим детям!» Такое чувство, что вы ею тоже вдохновляетесь!

– Да-да, – пропел старичок. – Но скажите, Митяй что-то рассказывал о закладках в тайнике? Может быть, случайно проговаривался?

Гай потрогал пальцем незамкнутый круг камней на листе:

– Редко. Но однажды… не знаю уж, что на него нашло… он рассказал Матрене об одной закладке, а она рассказала остальным… Знаете, как это бывает. Доверьте секрет всего одной женщине – и можете не оплачивать рекламу.

– А что это была за закладка?

– Закладка бессмертия, – криво усмехнувшись, сказал Гай.

– Бессмертие! – воскликнул Белдо. – Но позвольте: мы же и так, в некотором роде, бессмертны, разве нет?

– Да, – сказал Гай. – Но люди бессмертны ТАМ и ПОТОМ. Тогда же, говорят, осуществляется и перерождение. Человек обретает новое тело с новыми свойствами. Не боится огня, воды, проходит через пространство и так далее. А это было бы бессмертие еще здесь, на земле.

– И как бы это работало?

– Да очень просто. Клетки бы делились без ошибок. Органы бы не старели, инфекция бы нас не разрушала, исчезли бы все болезни. Люди жили бы сотни лет и погибали бы только от несчастного случая. Победили же люди чуму и туберкулез – так почему бы не победить и смерть? А как работало бы? Тот, кто слился бы с этой закладкой, стал бы бессмертным сам. И, возможно, со временем мы научились бы передавать это бессмертие от человека к человеку.

Тилль облизнул губы:

– И почему Митяй оставил такую сильную закладку на двушке?

– Он счел, что это будет искусительное бессмертие. Такое, от которого тяжело отказаться, и одновременно не такое, которое ждет человечество за Второй грядой.

– Но как все же заманчиво! Быть всегда здоровым, юным! – выдохнул Белдо.

– Да-а… – протянул Гай. – На одной чаше весов – вечная молодость, медицина, сменные органы, клонирование, лекарства, заселение иных космических систем… то есть нечто реальное, последовательное, основанное на логике и физике. А на другой – невнятные грезы о двушке. Зачем рисковать? Не лучше ли взять то, что дают? И наш добрый желтоглазенький Митяй счел этот выбор настолько тяжелым, что ничтоже сумняшеся лишил все человечество бессмертия, которое запросто мог бы пронести через болото! Хорош, а?! За всех все решил, даже глазом не моргнул!

– Может, он понял, что нельзя делать бессмертными всех? Только лучших. Планета всех не прокормит, и начнутся войны… – озабоченно сказал Арно.

Арно мгновенно представил, как он входит в огромный зал, где горят свечи и стоят тщательно отобранные люди… и он, Арно, проходя мимо их строя, торжественно одаривает их вечностью. А вокруг четырехугольником сомкнулась гвардия бессмертных… лучшие бойцы всех народов, которых он, Арно, одарил вечностью, чтобы они защищали его…

Все эти мысли проскочили в сознании Арно за какую-то секунду. Гай поднял руку и мягким пальцем коснулся его лба.

– Остынь, Арно! Ты увлекся, дружок! Никто не знает, что Митяй увидел в первый миг, когда коснулся закладки… Двушка многие вещи объясняет не словами, а вспышкой, прозрением… А что именно он увидел, он не рассказывал ни мне, ни Матрене. Возможно, закладка показала ему, как люди, приняв такое бессмертие, превращаются в эльбов. Как вам человек, скрещенный с эльбом? – И Гай мелко, неприятно и вызывающе засмеялся.

Ни Тилль, ни Белдо, ни Арно не моргнули и глазом. Они знали, как нужно себя вести, когда Гай так смеется. Этого надо просто не слышать.

– Да, – продолжил Гай. – Человечество – версия 2.0, улучшенная, продвинутая, перепрошитая! Не мечтают ли люди об этом и сами? Десятки фильмов о мутантах и сверхлюдях, фантастические книги, попытки редактировать генные цепочки? Почему бы не скрестить человека с дельфином, с птицей, с медузой? Да, непривычно – но лишь поначалу! А сколько возможностей откроется! Можно, например, населить океан или Марс. Смогут ли люди остановиться на пороге? Не смогут ведь, Дионисий! А тут болото предлагает нам руку помощи! Мы вместе против двушки! Наш мир даст жизнь их задохнувшемуся миру!

– Это будет означать вечный союз! Разве эльбы враги? Они наши братья! – сияя, воскликнул Белдо, однако Гаю что-то не понравилось в его интонации:

– Не юродствуйте, Дионисий! Вы так пафосны, что слышать от вас серьезные вещи просто больно! Постоянно кажется, что вы издеваетесь. Но в целом это действительно означает союз. Болото предлагает нам эту закладку! Не для себя просит – нам предлагает! Про псиос я не говорю: тут они вообще готовы снять все ограничения!..

– А в чем оборотная сторона медали? – вдруг быстро и застенчиво спросил Белдо.

– Какая оборотная сторона? Что-то я вас не понимаю, Дионисий! То у вас братья и дружественный союз, то вдруг вы ждете подвоха!

Старичок смущенно заерзал:

– Я понимаю, но все-таки немного боязно. Что не так с этим бессмертием?

– Да что с ним может быть не так?! – отдуваясь, рявкнул Тилль. – Что вы такое городите, Белдо?!

– Но позвольте, Ингвар! – продолжал старичок, начиная спорить с Тиллем, потому что это было не так страшно, как спорить с Гаем. – Вдруг это бессмертие от закладки будет как бессмертие бройлерной тушки цыпленка в морозилке? Она не портится – но она и не живет! Не умрет зерно – не родится колос… Так, кажется, в какой-то книге…

Тут произошло нечто для старичка неожиданное. Круглое лицо Тилля исчезло, а перед Белдо возникло узкое дергающееся лицо Гая. Загнутым как рыболовный крючок пальцем Гай подцепил Белдо за ворот и притянул к себе. Жутко стало старичку. Запах от Гая был особенный, не человеческий. Так пахнет старый медицинский жгут, долго пролежавший в коробке с лекарствами. И сила в худых, очень холодных руках Гая была нездешняя. Даже показалось Белдо на миг, что не Гай с ним сейчас говорит, а тот, кто с ним слился…

– Поздно, друг мой, вы спохватились! – тихо прозвенел Гай. – Настоящей вечности захотели? Раньше надо было беспокоиться. Теперь берите же что дают! И пока дают! Вы меня понимаете?

Дионисий Тигранович закивал так трусливо и мелко, что со стороны казалось, что он трясется. Гай неотрывно смотрел на него, своим взглядом придерживая глаза Белдо и мешая ему опустить их.

– Прошу вас… не надо… – залепетал напуганный старичок.

Гай, опомнившись, пригасил взгляд и приветливо улыбнулся:

– Ну, раз просите! Итак, что скажете? Попытаемся взять эти закладки или согласимся с Митяем, что двушка лучше знает, когда и какие дары нам давать?

Голос Гая кипел деятельностью, и Белдо, откликаясь на нее, повел себя как старая кляча, услышавшая звук кавалерийской трубы. Полузакрытые глазки его широко распахнулись.

– Дают – бери, бьют – беги! Я думаю, надо брать! – сказал он.

– Прекрасно! – кивнул Гай. – Я не сомневался, что вы поболтаете-поболтаете, а потом остановитесь на этом решении. Итак, как будем добираться до тайника? Из нашего мира или напрямую? Кто из шныров сейчас ныряет в Межгрядье? А, Арно?

Галочкой отметив в сознании слова «из нашего мира», но пока отложив размышления об этом на потом, Арно ответил:

– В Межгрядье – только Ул. Меркурия мы подстрелили… Кавалерия не может нырять.

– А из перспективных?

– Перспективных много… Витяра. Родион под вопросом. Быть может, Рина, Наста… Даня? Макар? Афанасий? – перечислил Арно, имеющий на средних и старших шныров отдельную картотеку и постоянно пополняющий ее. – Яра вот, кстати, тоже. Хотя пока она не у дел.

– Яра… – с непонятным выражением повторил Гай. – И как у нее дела?

– Родила! – поведал Белдо и, чтобы лучше выразить восторг, ударил себя по груди кончиками пальцев. – Прекрасный малыш! Младочка тут ходила в магазинчик и случайно встретила их недалеко от автобусной площади. Желтая коляска, на Яре желтая куртка, шапка тоже желтая. Просто одуванчик! И рядом идет Ул, весь такой ответственный, правильный. Младочка, знаете, не склонна к эмоциям, но даже она умилилась! Счастье! Истинное семейное счастье!

– Млада ездит в копытовские магазины? Из Москвы? – невинно спросил Арно.

– Ну да, – восторженно закивал Белдо. – Оазис, истинный оазис! В Копытово чудеснейшая сельдь атлантическая. Где еще в наше полиэтиленовое время заворачивают сельдь в промасленную бумагу! И где пекут такой хлеб, что каждая буханка имеет свою форму, а по краям отпечатываются такие, знаете ли, дырочки от креплений! Если Младочка современная женщина, она что – должна все время сидеть дома, смотреть в потолок и есть «Фурм д’Амбер» с голубой плесенью?

Тилль пошевелил бровями. Видимо, пытался вспомнить, что такое «Фурм д’Амбер».

– А что ребенок? Как выглядит? – спросил Гай.

– Ну как может выглядеть ребенок в закрытой со всех сторон коляске? Несколько квадратных сантиметров красного лица, а все остальное – комбинезон и разные утробные звуки. Но родителям он, конечно, кажется, совершенством, – отозвался Белдо.

Тилль придвинулся к Гаю. Его кабаньи глазки поблескивали.

– Вам нужен этот ребенок? Только прикажите! – рявкнул он.

Гай шагнул к Тиллю и попытался за складками жира добраться до выражения его лица. И, видимо, добрался, потому что в лице Тилля что-то дрогнуло.

– Да, мне нужен этот ребенок! – сказал Гай, и голос его опять зазвенел стеклами. – Он будет ходить для меня в райский сад и приносить мне оттуда яблоки… Но тогда, когда этого захочу я! Вы же, Тилль, даже пальцем к нему не прикоснетесь! Если же прикоснетесь – останетесь без пальца! Или, напротив, от вас останется один палец. Я понятно объясняю?

Тилль угрюмо кивнул. Арно слушал с таким вниманием, что впитывал не только слова Гая, но и его дыхание. Арно умел определять желания своего хозяина не только по лицу, но и по движениям узких плеч, и по звучанию голоса, которое могло меняться от чисто стеклянного до звука фарфора или чашечки из голубой глины.

Убедившись, что Тилль все усвоил, Гай отвернулся и заходил по комнате:

– Ингвар! Для вашего форта наступают суровые трудовые будни! Нужно отобрать ваших лучших берсерков – лучших, разумеется, по интеллекту – и послать их в Копытово, на станцию и на все значимые дороги. Пусть ведут наблюдение. Золотые пчелы вот-вот вылетят, и в ШНыр прибудет пополнение… Мне не хотелось бы упустить этот момент!

– Сделаем! – кратко отозвался Тилль.

– Я надеюсь на этих новых шныров! Пчелиная матка откладывала яйца при старой слабой закладке, а личинки формировались уже при новой, с ее зашкаливающими силами.

Больше Гай ничего не объяснял, но губы Белдо тронула понимающая усмешка. Хороший подарок – эти зашкаливающие силы. Все равно что трехлетнему ребенку, покупающему в магазине игрушечный пистолет, подсунуть под его видом аннигилятор. И вот он идет по городу, палит из пистолетика во все стороны и, к радости своей, обнаруживает, что если направить пистолетик на машину, то она куда-то исчезает… Направишь на остановку – исчезнет остановка. И вот он дергает маму за руку и пытается ей похвастаться, но мама лишь отмахивается и разговаривает по телефону. Купили тебе пистолетик – вот и играйся, а маму не трогай!

– У пчел огромные силы, но что-то с ними может быть не так? – вкрадчиво вытягивая шею, спросил Арно.

Он, в отличие от Белдо, на воображение не полагался и предпочитал выяснять все до конца.

– С ними то не так, что привести они могут немного не того. А мы подумаем, как, используя «немного не тех», сделать ШНыр «немного не таким», – передразнил Гай.

Белдо забежал вперед, чтобы заглянуть Гаю в лицо:

– Неужели силы у новичков будут такими огромными?

– Не знаю. Но знаю, что особая пчела всегда зовет особого шныра, – отозвался Гай, но отозвался немного рассеянно.

Он думал о ребенке Яры и Ула. Пытался себе его представить, но вместо ребенка ему почему-то представлялся щенок гиелы в те первые минуты его рождения, когда мать только-только вылизывает его. Ее язык тормошит щенка, массирует, пробуждает его к жизни. Гай на своем веку перевидал многих щенков, многих велел утопить, но всегда умел увидеть и сберечь того самого, быстрого в полете, злобного, решительного, но вместе с тем покорного своему владыке щенка, от которого поведет потом новую ветвь. Вот и ребенок Яры представлялся ему почему-то щенком. Увы, человеческие дети так медленно растут! Должны пройти годы, прежде чем он научится осознанно пользоваться своим даром и сможет оказаться в Межгрядье, у тайника Митяя.

Что-то в этих мыслях заставило Гая остановиться и вернуться.

«Осознанно… – повторил он. – Осознанно… Да нет, это все равно что сбросить двухнедельного гиеленка с крыши в надежде, что он полетит… Как бы все выяснить наперед, чтобы не ошибиться? У кого?»

И Гай, покусывая ноготь, уставился на полукруг скал, замыкающийся на бумажном Межгрядье старого тетрадного листа.

Глава четвертая Недевочка выходит в свет

Если человек ездит на лошади раз в год, он готов заплатить за удовольствие приличную сумму. Но если устроится работать, например конюхом, то вскоре даром вообще в седло не полезет. В сущности, в этом главное отличие между приятным и неприятным, увлечением и работой. Если ты можешь относиться к работе как к увлечению и всякий раз открывать в ней что-то новое – ты счастлив. Если нет – несчастен.

Йозеф Эметс, венгерский философ

Ул и Яра переживали один из счастливейших моментов. Все было ново для них: и смешное чихание ребенка, и его еще «нехоженые», новые, совершенно круглые, с нежной кожей пятки, и пушок на курносом носу с желтыми пятнышками сальных желез, и то, как он, сжимая губы, сердито кривит на сторону рот перед тем, как расплакаться. Все это было впервые, и все это было прекрасно.

Даже семейные ссоры, если они и происходили в тот период, были смешными, уютными и из-за какой-нибудь ерунды. Например, из-за того, кто будет катить коляску. Сценарий же ссор всегда был один.

– А не вкрутил бы ты лампочку? – спрашивала, к примеру, Яра.

– Ладно. Если ты засунешь в стиралку грязные вещи, а то у меня ни одной чистой футболки! – сразу соглашался Ул.

– Хм… Ну, в принципе, и без лампочки достаточно светло, – спохватывалась Яра. – Лучше пошли потискаем малыша!..

И, точно заговорщики, они шли к малышу. Разглядывали его, дергали за ручки и ножки, щекотали, переодевали.

Для стороннего наблюдателя ребенок Ула и Яры не казался привлекательным. Он был тощенький, совсем не рекламный. Лицо как у бритого гномика. Круглые провисшие щечки, глазки-пуговицы, узенький, вечно сморщенный лобик, отражающий больше желудочные процессы, чем работу мысли.

Но Яре и Улу их младенец казался самим совершенством.

– Правда, он самый красивый? – спрашивала Яра.

– И какой силач! – восхищался Ул, которого малыш только что двинул пяткой в нос. Любой бы нормальный человек отодвинулся, но счастливый папаша только подставлял под пятку крепкие скулы.

– Поцелуй его в другую пяточку! – потребовала Яра.

– Хорошо! – согласился Ул и получил пяткой в глаз, отчего стал еще счастливее.

Но все же существовали вещи, тревожившие молодых родителей. Малыш вел себя беспокойно. Ворочался. Часто вздрагивал. Не спал ночами.

– Может, он недоедает? – предположила Яра во время посещения детской поликлиники.

Их участковая была очень круглая. Именно это слово приходило на ум каждому, кто ее видел. У нее было круглое лицо, круглые глаза, круглые руки, круглые ноги, даже пальцы, украшенные кольцами, состояли из кругов, вытянутых, исключения ради, в овалы. И, кстати, фамилия у нее тоже была круглая: Шарова.

Услышав вопрос Яры, Шарова надолго задумалась. Затем заставила Яру покормить младенца при ней и взвесила его до и после кормления.

– Ох, мамочка, как насосался! Просто как клещ! Я-то думала, молока у вас нет, а его вон сколько! Ладно, будем наблюдать! Так-то вот, мамочка!

У Шаровой была привычка все время произносить слово «мамочка».

– Но он здоров? – спросил Ул.

– Конечно, здоров, мамочка! – сказала Шарова, хотя Ул по всем признакам был явным папочкой. Просто участковая настолько привыкла к мамочкам, что слово «папочка» почти забыла.

Дальше события развивались стремительно. Той же ночью Яра проснулась оттого, что по ее щеке провели чем-то влажным. Она открыла глаза, зажгла свет. Рядом с ней на кровати лежал младенец и смотрел на нее бессонными глазами. В правой руке у него был зажат цветок, похожий на мак, но гораздо крупнее. Лепестки у цветка была красные и влажные, корни белые и длинные. Этим цветком он и задел Яру по щеке.

Спокойно глядя на мать, младенец скомкал цветок в ладошке и стал старательно засовывать его в рот. Яра с воплем вытащила цветок из его сомкнутой руки. Маленькие пальцы приходилось буквально разжимать. Мальчик закряхтел, собираясь плакать. Яра же принялась кричать на Ула, который, привстав на кровати, вертел головой:

– Это ты дал ему цветок?! Он чуть не подавился!

– Какой цветок? – зевнул Ул.

– ЭТОТ!

– Какой «этот»? Покажи!

Яра сердито начала искать. Она помнила, что швырнула его на пол, но цветка на полу не было. Яра бегала на четвереньках, заглядывала под кровать и отбрасывала в сторону попадавшиеся ей под руку тапки.

– Ты его спрятал! Признайся: спрятал! – обвиняла она Ула.

– Угу. В сейф закрыл. Какие цветы? Зачем я их домой потащу?!

– Естественно! Ты цветов своей жене не даришь! Ты бы свеклу какую-нибудь притащил или селедку! – не удерживалась Яра, забыв, что только что она обвиняла Ула совсем в противоположном.

Внезапно Ул издал неясный звук и показал пальцем вверх. Яра задрала голову. Мак, который она столь напряженно искала, прилип к потолку. Он уже расправился, словно малыш и не сминал его в ладони. На глазах у Ула и Яры цветок оторвался от штукатурки, неторопливо подплыл к аквариуму и опустил корни в воду. Он пил, и на глазах выпускал новые лепестки, старыми неспешно шевеля в воздухе как крыльями.

Ул опомнился первым. У него, как у всякого опытного шныра, чувство удивления было несколько снижено.

– Ишь ты какой, чудо былиин! Пьет! – сказал он.

– Что делает? – спросила Яра.

– Пьет. Его смяли. Он подзавял и теперь пьет, чудо былиин…

– Признавайся! Откуда ты его притащил? – мрачно спросила Яра.

– Это не я.

– А откуда он здесь взялся?

Ул подошел к цветку. Тот, шевеля лепестками, опасливо отлетел от его руки, но один из корешков оставил в воде. Пил он так быстро и так много, что аквариум обмелел на полпальца. Это было видно по влажному ободку на стекле. По идее, выдув столько воды, цветок должен был отяжелеть и раздуться, однако с ним этого не произошло. Он преспокойно продолжал висеть в воздухе, насмехаясь над гравитацией.

– Цветок из Межгрядья… – сказал Ул. – Весело. И где ты его нашла?

– Я забрала его из пальцев… у него вот! – с ужасом произнесла Яра. Малыш, недовольно кряхтя, колотил по воздуху ручками.

– Интересно, как он его поймал, если от нас он улетает? – недоверчиво поинтересовался Ул.

Ул с Ярой некоторое время ловили мак по комнате, но, так и не поймав и рассудив, что утро вечера мудренее, легли спать. Утром же цветка уже не было.

– В форточку, наверное, улетел! – предположил Ул.

– Форточка закрыта… – прошептала Яра.

– Ну, значит, он за собой ее закрыл!..

– Как?

– Листиком… – хмыкнул Ул. – Ладно, женщина, оставайся в пещере и выбивай бизоньи шкуры, а я на рынок!

На маленьком рынке у автобусной станции Ул ощущал себя как рыба в воде. Он рассматривал лук, ковырял ногтем картошку, выясняя ее цвет под кожурой, и строго спрашивал у теток:

– А картошка у вас не зеленая? Не так, как в прошлый раз? А то жена будет ругать!

– А что, в прошлый раз сильно ругала? – пугались тетки.

Копытово было небольшим поселком. Так что все рыночные торговки уже знали со слов Ула, как придирчиво Яра относится к картошке и вообще ко всем продуктам.

– Рвалась назад принести. Я едва удержал, – отвечал Ул печально, показывая в воздухе, как Яра рвалась и как он ее держал.

Испуганные тетки тщательно выбирали ему картошку, сочную морковь, свеклу и остальное. Закончив покупки, Ул победно возвращался домой.

– Вот, вернулся с охоты! – хвастался он.

Яра смотрела на овощи глазами, которыми рассеянная барышня могла бы посмотреть на паровоз.

– Ой, морковочка! Хорошенькая какая! Просто нарисовать хочется! – умилялась она и, внимательно взглянув на Ула, спрашивала: – Опять мной пугал?

Ул смущенно дергал себя за нос:

– Ну не то чтобы пугал… Скорее создавал тебе положительный образ в глазах поселковой общественности.

– Угу… Я это уже по взглядам на рынке ощущаю… Так не тронешь морковку, дашь нарисовать?

– Только быстро! – разрешал Ул. – Мне готовить надо! На завтрак у нас картошка по-деревенски в духовке! А морковь я пущу на борщ и на рагу!

– Рагу – это такой салат? – неуверенно уточняла Яра.

– Ну да. Примерно. Только вареный, – подумав, подтверждал Ул.

Уж кому как не ему было известно, что все, что Яра умеет делать с картошкой и морковкой – это рисовать их и вырезать из них человечков. И вообще в семье готовит обычно тот, кто острее ощущает голод. Эта истина стара как мир.

Больше про цветок они не вспоминали, а где-то около полудня, опять же недалеко от автобусной площади, Ул встретил Кавалерию. Кавалерия, которую ограда перестала пускать в ШНыр, жила теперь в писательском доме. В том подъезде, куда шныры водили ослика. Квартиру там ей устроил писатель Иванов, узнавший, что жившие там до нее киношницы на полгода уехали в Крым, где на Белых скалах снимался фильм про Мексику.

Кавалерия стояла у стенда и, придерживая рукой очки, чтобы соблюсти строго определенное расстояние между стеклами и глазами, читала местные объявления в стиле «Белый котик Васенька ушел жениться. Дети плачут. Нуждается в круглосуточном лечении. Район Профессорских дач, дом 8». Рядом с Кавалерией на шлейке бегал Октавий и внимательно обнюхивал столб. У собак тоже есть свои объявления.

Держалась Кавалерия неплохо. Внешне невозможно было сказать, что она переживает из-за того, что не может больше бывать в ШНыре. Разве что под глазами ближе к переносице залегли два темных полукружья.

– Доброе утро! Как вы? – спросил Ул.

Кавалерия задиристо взглянула на него, но Ул был так прост и улыбался так счастливо, что все дополнительные смыслы исключались сами собой.

– Лучше всех! Наконец-то сбылась моя мечта! Много гуляю, читаю. То мне казалось, что человечество без меня не проживет, а тут смотрю: живет себе и даже не чешется. Хороший смиряющий момент!

– Да, – признал Ул. – Человечество – оно такое! А зачем вы объявления читаете? Тут же нет ничего интересного!

– Ну почему же ничего? Вот, например – «Баба Валя доставит козье молоко к вам на дом». Почерк старушечий, аккуратный! Заметно, что бабулька писала! – умиленно возразила Кавалерия.

– Угу, – согласился Ул. – Потом немного пофотошопила, отдала в типографию и расклеила по всему Подмосковью. Ровненько так висит, нигде не топорщится, не отвисает. На ПВА так не повесишь. Набитая рука. Наклеили, губочкой разгладили, пузыри убрали – шик!

– Энергичная женщина.

– Не то слово. Я такие объявления и в Наумово видел, и в Кубинке, и в Чехове, и в Электростали. Видимо, эта баба Валя пользуется ведьмарскими дверями… Но, чудо былиин, сколько ж у нее коз? Сдается мне, на вторую тысячу перевалило. Можно звякнуть ради интереса. Зуб даю! Сама баба Валя приехать не сможет и пришлет узбека на «Газели».

Кавалерия перевела очки уже на Ула и посмотрела на него столь же внимательно, как на объявление:

– Ты, конечно, прав, но в другой раз, пожалуйста, оставь свои разоблачения при себе. Я уже представила эту бабульку и даже успела ее полюбить.

– Простите, – сказал Ул.

– Извинения приняты. Но тут и поинтереснее бумажки есть! Уже с нашим уклоном…

И Кавалерия ткнула пальцем в узкую полоску объявления «Потеряна варяжская секира. Нашедшему – вознаграждение».

– Вот! – сказала она. – Объявление, похоже, свежее. Вчера его точно не было. Ты же секиру не отнимал? Значит, опять без Штопочки не обошлось.

– Может, Родион? – предположил Ул.

– Нет, – уверенно сказала Кавалерия. – Если бы Родион с кем-то сцепился, хозяин секиры на другой день объявлений бы не писал. А тут чистое нытье. Видать, Штопочка его бичом пару раз вытянула, а он теперь уверяет себя и других, что не испугался, а просто девушку пожалел… Ты там присматривай за ней! Буйная она!

– Хорошо, – пообещал Ул. – Родиону скажу, чтоб за руку водил. Она только его слушается.

Кавалерия усмехнулась, прекрасно зная, что со Штопочкой все сложно и действительно только за руку ее водить и можно. А так говори ей, не говори – как об стенку горох.

Кавалерия изучила еще пару объявлений и отвернулась от стенда. Ул заметил, что в сторону ШНыра она ни разу не взглянула и вообще поворачивалась так, чтобы даже ведущая к нему дорога ни разу не попала в поле ее зрения. Она сняла очки, выудила из кармана очки-половинки с толстыми линзами, похожими на лупы, и через них посмотрела на Ула.

– Ты ведь ныряешь? – спросила она, всматриваясь в круги под глазами Ула. Круги эти всегда оставались после прохода болота и исчезали не раньше чем через сутки.

Ул осторожно угукнул.

– Ныряй, пока ныряется. Хоть по два нырка в день. Поначалу будет трудно, но потом планка отодвинется. Когда ж еще нырять, как не сейчас? Всякий дар, если его не тренировать, замещается своей наказующей противоположностью. Вот у меня, например, от природы были сильные руки. Но я никогда их особо не тренировала, и они превратились в две жирные колбаски!

Это, конечно, была неправда, или почти неправда, но Кавалерия с задором взглянула на Ула, проверяя, будет он опровергать или нет. Ул знал, что опровергать нельзя. И соглашаться нельзя. Лучше не услышать.

– Влад Ганич очень удивляет последние дни. Очень неплохие закладки приносит с «козырька». И всякий, чудо былиин, раз с таким лицом отдает, словно ему подсунули на рынке тухлый помидор, – сказал Ул.

Кавалерия засмеялась:

– Ну, с Ганичем ничего удивительного. Для него малейшее движение души такой подвиг, что двушка далеко его будет пускать. Ганич – титан духа! Вам это сейчас непонятно, но он действительно титан.

Ул недоверчиво моргнул:

– Да уж, титан! Да у него копейку кому-то дать рука не разожмется!

– На копейку не разожмется, а закладки отдает. А ведь за каждую закладку ведьмари бы его озолотили. А что кривится… Ну пусть себе кривится. Должен же он хоть какую-то компенсацию получить, чтобы всем было ясно, что он не в восторге!

– А Кирилл, Фреда, Лара? Они почему так себе ныряют? – сказал Ул.

– Лара себя жалеет и потому опасается далеко нырять, хотя могла бы. Ей еще не больно, а она уже пугается и назад поворачивает. А Кирилл слишком хитрый. Но ведь и он закладки приносит? А каждый раз, как мы через себя перешагиваем и делаем что-то для другого, мы делаемся на горошинку сильнее. Так что и он на верном пути.

– А Фреда?

Кавалерия куснула дужку очков. Улу показалось: для того, чтобы скрыть улыбку.

– Фреда похожа на меня в молодости. Я такая же была. Если Фреде скажут, что она в чем-то может быть неправа – она не поверит.

– А ныряет почему неважно? Вроде начинала неплохо, а теперь застопорилась.

– Я тоже, видишь, застопорилась… Фреда, как я понимаю ее проблему, не научилась пока никого слушать. А это очень стопорит. Иногда бывает: человек умный, а кашу руками ест. Ему говорят «да возьми ты ложку», а он не верит! – Кавалерия вернула очки на прежнее место и зорко всмотрелась в Ула. – Ну… Чего ты ерзаешь? Что ты хотел рассказать?

– Ничего.

– Неправда! Пошли!

Кавалерия подвела Ула к старой водонапорной башне, и он рассказал ей о ребенке и о летающем маке. Слушая Ула, Кавалерия гладила потрескавшуюся кору старой липы. Липа, разошедшаяся на три отдельных ствола, царствовала над всем маленьким парком.

– Ясно. Ну что вам сказать, папа и мама? Я советовала бы показать мальчика Лехуру, – произнесла Кавалерия, когда Ул перечислил, что ребенок беспокоен, вечно голоден, ест много, но плохо набирает вес.

– И про цветок ему рассказать?

Кавалерия взглянула на Ула с укором:

– А почему нет? Лехур понимает в медицине, в шнырах и в двушке. Можно найти кого-то, кто знает двушку и шныров. Можно кого-то, кто разбирается в медицине. Но на перекрестке этих качеств – только Лехур. Отправляйся-ка в ШНыр, садись на свою Азу и приведи мне пега! Нет, двух пегов: еще одного – для Яры! На свое усмотрение возьми кого-нибудь поспокойнее. Слетаем к Лехуру в Москву. Он, конечно, приехал бы и сам, но вряд ли он погрузит в свою машинку МРТ или рентген.

И Кавалерия достала телефон, собираясь звонить Лехуру.

– Погодите! – остановил ее Ул. – Яра не полетит с младенцем на пеге! Она даже на электричке его не возит! Ей повсюду микробы мерещатся! Максимум она согласится на такси – да и то замучает водителя вопросами, когда он в последний раз пылесосил салон.

Кавалерия усмехнулась:

– Не полетит, говоришь?

– Не полетит! Яра очень правильная мать! Окна не открывать, воду в ванночке градусником мерить! Да она со мной недавно даже на улицу не пошла! Сказала: ветер, ребенку холодно.

– А куда ты собирался? – вскользь поинтересовалась Кавалерия.

Ул потер лоб:

– Кажется, на строительный рынок… Думал, на детской коляске цемента чуток подвезти…

Кавалерия развернула его за плечи и подтолкнула в сторону дома:

– Иди давай за Ярой! Покупка цемента – чудная программа для прогулок! Неудивительно, что сразу поднимаются страшные холодные ветры! У меня, конечно, давно не было маленьких детей, но я запомнила, что если мать чего-то очень хочет, то и детям это тоже почему-то полезно. Я звоню Лехуру и начинаю собираться сама!

– Вы думаете, она согласится? – усомнился Ул.

– БЕГОМ!!!

Через пять минут Ул был уже дома. Яра в Москву лететь отказалась наотрез, заявив, что это бред, что ей малыша кормить, купать, укладывать, но при этом Ул обнаружил, что она почему-то быстро одевает ребенка и прикидывает, как всунуть его в «кенгуру».

– Это что такое? – спросил Ул ошарашенно.

– Где? Что? – всполошилась Яра.

– Руки твои что делают?

Яра посмотрела на свои руки и на короткое время убрала их за спину.

– Ничего! – произнесла она тоном БаКлы, перед которой кто-то сильно провинился. – Никуда я не полечу! Ты пегов привел?

– Нет пока.

– Так чего ты ждешь?! Что ребенок вспотеет?! Зачем же я его одевала?!

– А ветер? – сказал Ул, хотя это была явно материнская реплика.

– Какой ветер? Ну, я намажу малышу щеки кремом! И учти: если из-за тебя я простужу ребенка, я тебе этого никогда не прощу! – заявила Яра, немного помедлив.

Ул потрогал себе лоб. Следить за перескоками женского сознания ему было все сложнее и сложнее.

– Хорошо, – согласился он. – Ну ты, Яра, чудо былиин, зажигаешь!

В ШНыр Ул телепортировался, зная, что там легко подзарядит нерпь, и вскоре ехал через поле на Азе, ведя с собой в поводу Цезаря для Кавалерии и Миниха для Яры. Кавалерия и Яра, уже созвонившиеся и встретившиеся, поджидали его на окраине Копытово, чтобы никто из местных не увидел пегов. Впрочем, в Копытово к пегам начинали уже привыкать. Врач местной амбулатории как-то доверительно сообщил фельдшеру:

– Интересный факт, Григорий Иванович! Во всех подмосковных поселках стандартно ловят белочку, а у нас видят крылатых лошадок!

– А еще крылатого ослика и дядечек с секирами! – радостно произнес Григорий Иванович.

Врач вздохнул, задержал взгляд на красных крыльях носа своего фельдшера и, тронув его за рукав, добавил:

– И еще я хотел попросить вас, Григорий Иванович: верните мне, пожалуйста, ключ от шкафа с лекарствами! А то у закрытого спирта слишком высокая скорость самоиспарения!

Яра стояла с малышом и подпрыгивала. Женщины, надевающие «кенгуру», всегда подпрыгивают, иногда даже выше, чем это требуется в интересах укачивания. Видимо, следуя теории Станиславского, невольно входят в образ.

Увидев старину Миниха, Яра перестала подпрыгивать и опасно уставилась на Ула.

– Это что? – спросила она тоном гонщика, которому вручают ключи от «Запорожца».

– Но ты же просила кого-то поспокойнее?

Яра недовольно засопела и полезла на Миниха. Ножки ребенка задевали седло, но Яра их чуть расставила, и получилось, что малыш тоже сидит в седле. При этом он ухитрялся спать, как монгольский всадник во время долгих переходов.

– Ну просто Чингисхан! – сказала Кавалерия.

Яра с опасной внимательностью поглядела на широкое, ни в одну паспортную фотографию не вмещающееся лицо супруга.

– Уж да уж! И в кого бы уж! – сказала она.

До Москвы они летели на небольшой высоте. У Яры замерзли руки, лицо, шея, и она то и дело трогала пальцем ребенка, проверяя, не превратился ли он в ледяной истуканчик. Но малыш, покрытый толстым слоем крема, спокойно спал, ровно дыша красным, похожим на кнопку носом.

Пегов посадили в парке недалеко от Склифа и покрыли их попонами, потому что в центре Москвы нет таких парков, где каждую минуту не попадался бы собачник, мамочка с коляской или юная парочка, пришедшая на первое в жизни свидание, заблудившаяся, не знающая, о чем говорить, замерзшая и уже успевшая частично рассориться.

Еще несколько минут прошли в поиске, к чему привязать пегов. Пег – животное сильное. Если его испугать, он встает на задние ноги и откидывается назад – и тогда вырвет доску из любого забора. Но Ул был человек опытный. Он еще в ШНыре, седлая пегов, поддел под уздечки недоуздки. Пеги от этого приобрели сельский вид, потому что это в селах не снимают недоуздки месяцами, зато за недоуздок их можно было нормально привязать.

Аза и Цезарь встали рядом без проблем, а вот Миних, хоть и чистился в старых безобидных табуретках, был препротивный тип. Он подкрался к Азе, тяпнул ее за круп тупыми зубами, потом отскочил от взвизгнувшей кобылы и с таким невинным видом стал созерцать проезжающий автомобиль, словно собирался написать о нем диссертацию.

Вскоре Кавалерия, Ул и Яра были уже на проходной Склифа. Тут у них возникли сложности с охранником. Вид у них, прямо скажем, был подозрительный – все в какой-то пене и шерсти, – да и паспортов с собой ни у кого не оказалось. В общем, неблагонадежные люди. Лехур был на операции и выручить их не мог.

Яра увидела, как Кавалерия быстро коснулась серебряной руки на нерпи, после чего собственная ее рука на несколько секунд исчезла. Вслед за тем на мониторе, на который сводилось изображение с охранных камер, начало твориться натуральное безумие. Хлопали двери, распахивались окна, камеры кто-то закрывал рукой и загораживал. Потом перед одной камерой проплыл по воздуху пустой белый халат, который несла одинокая словно отсеченная рука, а перед другой заплясал превратившийся в змею распущенный бинт.

Ошалевший охранник схватился за рацию, однако сообщать о летающих стульях и пляшущих бинтах дальновидно не стал и, крикнув «Никуда не уходить! Ждать здесь!», умчался вместе со своим напарником.

Кавалерия, Ул и Яра преспокойно проследовали к лифту. Вскоре они уже сидели в кабинете Лехура и ждали, пока он вернется с операции. Кабинет у Лехура был небольшой, с одной стороны настолько лишенный индивидуальности, насколько лишен ее типовой кабинет врача в большой столичной клинике, а с другой – индивидуальность все же имеющий. Кресло у Лехура было деревянное, вырезанное из причудливых красных корней. На стене над столом висела странная маленькая подкова с шипами, которую Лехур нашел в старых окопах на Волоколамском шоссе.

Лехур обожал испытывать своих гостей на сообразительность, спрашивая у них, что это за подкова. Большинство гостей терялись, но порой кто-то и догадывался. Узнав место, где была найдена подкова, отвечали, что это горная подкова вьючного немецкого мула, павшего осенью сорок первого года. У немцев таких мулов были десятки тысяч, а еще больше – у румын и итальянцев.

Мулы на войне дадут лошадям сто очков форы. Они перевозят грузы по камням, по льду, в зарослях, по снегу. А еще не боятся обвалов, взрывов, шума и готовы работать по двенадцать часов в сутки.

– Вот бы и нам в ШНыре мулов развести! – внезапно предложил Ул. – Тогда мы смогли бы пробираться в каньоны Первой гряды. Там на козырьках закладок много. Пеги со скал сорвутся, а мулы нет.

– А мулов где взять? – спросила Кавалерия.

– Разведем! – бодро предложил Ул. – Осел у нас есть! Кобылы есть! Сошлем ослика на лето на Дон, на шныровскую базу.

Прежде чем Кавалерия успела озвучить свои мысли, не слишком утешительные для будущего крылатых мулов, в кабинет вошел Лехур.

– Всем привет, кого не видел! – сказал он, с явным неудовольствием созерцая Кавалерию в своем кресле.

– Кресла жалко? – понимающе спросила Кавалерия.

– Ну не то чтобы жалко… Но я в нем обитаю. Можно долго терпеть толпу гостей – но лишь до момента, пока они не посягают на твое кресло и на твои тапки… Ну, чего у вас такое? Рассказывайте!

Вскоре Лехур уже рассматривал малыша, раздетого и положенного на пеленку. В дороге тот проголодался, но пока не капризничал. Теперь малыш, что называется, «гулял» – то есть лежал на спине и дрыгал руками и ногами.

– И как тебя зовут, чудо? – спросил Лехур.

– Илья! – ответил за сына Ул.

– Никакой он не Илья! – запротестовала Яра, хотя если бы Ул промолчал, то она сама сказала бы «Илья».

– Но мы же называем его «Илья»! – удивился Ул.

– Илья – это временное имя, – неохотно признала Яра. – Не могу же я все время называть его «недевочка».

– Ну называй «Илья».

– Я и называю. Но имя уже как-то прилипает. Еще несколько дней – и прилипнет окончательно… А ведь поначалу я его этим «Ильей» дразнила! У Суповны котик был Илья, которого она нечаянно котлетой зашибла.

Лехур кашлянул, намекая, что обсудить имя можно и попозже.

– Я по детям не специалист. Вот когда вырастет и начнет ломать себе руки и ноги… – сказал он.

– Не надо! – испуганно воскликнула Яра.

– Ну, как мама скажет, так и будет! – легко уступил Лехур. – Так, на что жалуемся?

Слово «жалуемся» пробудило в Яре внутреннюю БаКлу. Она начала жаловаться, и жаловалась минут десять, причем на вещи самые разные и к делу явно не относящиеся.

– Много ест и вес не набирает? Так это ж счастье! У меня вот все наоборот: ем мало, а вес набираю! – улыбаясь, сказал Лехур.

– А цветок летающий?

– И это бывает. Я вот шел недавно на работу, и мне в голову прилетели цветы… Этажа так с пятого. Хорошо, что хоть без вазочки.

– Наш цветок был с двушки! – сказал Ул, считая это ценным добавлением.

Но Лехура волновали свои аспекты. Медицинские.

– Как он мог его схватить, если он движений рук не координирует? Вот месяцев в восемь – другое дело. Тут уж берегись, родители: все, что вижу – все ем.

– Вы его не знаете! – с гордостью сказала Яра. – Вот смотрите: за палец меня схватил и тянет в рот! Если его разуть, он и ногу свою в рот потянет.

– Можно и не разувать… – добавил Ул.

В дверь кабинета постучали. Пришла милая улыбчивая женщина – вызванный Лехуром неонатолог. Илью она вертела в руках так умело, что тот даже не капризничал.

– Гулит? Головку держит? – спросила она, высматривая и выслушивая что-то свое.

– Да. А еще улыбается… Ну так… изредка… Словно что-то хочет сказать! А ты молчи! Ты не видел! – торопливо сказала Яра, заметив на лице Ула ироническое выражение.

Неонатолог приподняла брови.

– А буквы знает? Стихи читает? – спросила она.

– А что, должен? – испугалась Яра.

К счастью, это оказалось шуткой. Но Яра все равно опасалась, что Ул не удержится и разболтает неонатологу, что она читает Илье справочник по коневодству. Там, конечно, тексты не самые простые, но Илья так важно, так по-министерски молчит, что, скорее всего, все понимает.

Вскоре Илью, завернутого в пеленку, быстро пронесли по двум-трем кабинетам. Там его взвешивали, просвечивали, простукивали, брали анализы. Потом неонатолог и Лехур отошли в сторону и долго между собой разговаривали.

– Любопытно! – сказал Лехур, вновь подходя к Яре и Улу. – Показатели крови у вашего Ильи такие, словно он тренированный спортсмен, проходящий подготовку в высокогорном лагере.

– А это плохо? – мнительно спросила Яра.

– Да нет, почему? – успокоил ее Лехур. – Но откуда это у него? Он что, с Эльбруса спустился? И еще момент… Вес вашего ребенка и его внешний вид не соответствуют друг другу. На вид он тощий такой куренок. А положишь на весы – богатырь. У него что, кости из кремния?

– Ну, не такой уж он куренок… – обиженно буркнул Ул.

– Куренок… – повторил Лехур, предпочитающий называть вещи своими именами. – Но плотность у куренка нездешняя. Вспомните мгновение перед нырком, когда нас охватывают крылья пега. Вот и ваш ребенок, скорее всего, так много ест, чтобы достичь этой плотности… Это, конечно, только моя версия!

– Он что, как стальное ядро, что ли? – попытался сообразить Ул.

Лехур ответил после долгой паузы, еще раз посмотрев все данные анализов и снимки:

– Да нет. Тогда б об него иголка сломалась, которой я анализы брал. Но втыкал я ее с трудом. То есть он явно плотнее, чем ожидаешь от младенца с цыплячьими ножонками и спичечной шеей! И, возможно, на каких-то стадиях сна он может становиться еще плотнее – и тогда полностью или частично оказывается где-то там.

– В Межгрядье?! – испуганно спросила Яра.

– Да уж не знаю где. Такое чувство, что ваш «недевочка» – ребенок не из нашего мира. Но и человеком двушки он пока не стал. Он где-то между… Для нашего мира слишком плотный, для двушки недостаточно плотный. Вот он и мечется между мирами как маятник…

Лехур замялся, словно хотел что-то добавить, но промолчал. Яра с зорким материнским прозрением сама договорила эти слова. Представила себе маятник, который мечется из мира в мир. А потом маятник останавливается и оказывается в… Что находится между нашим миром и двушкой?

Яра задохнулась от ужаса. Ей захотелось выхватить Илью у Лехура, выскочить из кабинета и побежать по коридору куда глаза глядят. Затаиться где-то, спрятаться…

– И что нам делать? – спросила Яра.

Лехур пожал плечами:

– Врач должен говорить только о том, что знает. Не все решения очевидны. Порой, когда болит нога, нужны таблетки от головы. А иногда достаточно проверить, нет ли в ботинке гвоздя. Здесь же сугубо область интуиции. Так что никаких гарантий!

– Но что бы вы посоветовали?

Лехур посмотрел на младенца. Тот беспокойно вертел головой и двигал ручками.

– Мне кажется, малыш что-то ищет, – предположил он.

– Что?

– Не знаю. Что-то такое, что позволит ему принадлежать одному из миров.

Ул и Яра посмотрели на младенца. Илья продолжал беспокоиться, вертеться. И это было не желание огорчить себя и уснуть, не потребность избавиться от пузырьков воздуха, а именно целенаправленный поиск чего-то, название чему ребенок и сам не знал.

– Да, ищет, чудо былиин! Точно ищет! – взволнованно признал Ул.

– Он еще маленький для двушки! – упрямо сказала Яра, с трудом подавив в себе другие, важные слова: «Я его туда не пущу!» Вот только как не пустить? Младенца, который просачивается сквозь наш мир, не удержать никакими оковами.

– Ну да, Яр… Понятно! Ну ищет же, чудо былиин? Младенец, ныряющий на двушку раньше, чем научился ползать, – это ого-го! – с отцовской гордостью произнес Ул.

Яре вспомнилась ее горячая молитва на двушке, в которой она просила, чтобы сын стал шныром. Несмотря ни на что, вопреки его возможностям, вопреки всему. Просьба, где-то даже близкая к гордыне. Вспомнился ей и ответ: «Запомни, ты сама вымолила его! И не жалей ни о чем».

Как же она теперь жалела об этой молитве! Но жалеть было уже поздно. Надо идти вперед. Надо прорываться. Губы у Яры запрыгали. Она прижала Илью к груди и, не прощаясь, выскочила из кабинета Лехура.

Кавалерия и Ул последовали за ней.

Глава пятая Лучшая в мире детская коляска

Представьте, что где-то есть красавица модель. Рекламные агентства сражаются между собой за право снимать ее лицо. Но на спине под платьем у нее мокнущая язва. И только она одна об этом знает, и потому так прекрасны и грустны ее глаза. И вот эта красавица… я понял как-то, что она олицетворяет всякий успех. Возьми любого шныра, художника, ученого, педагога, не важно кого – и он будет такая вот красавица и обязательно у него будет эта язва.

Из дневника невернувшегося шныра

Прошло несколько дней. Ничего значимого не происходило, и Ул с Ярой начали успокаиваться. Илья вел себя так, как должен вести себя идеальный младенец: спал, ел, гулял, опять ел. Разве что однажды ночью Ул и Яра проснулись от звука, который бывает, когда тяжелый мотылек бьется в стекло. Привстав, Ул увидел в освещенном проеме окна тяжелую ночную бабочку-совку.

Ул стал подниматься, собираясь открыть форточку и выпустить ее, но бабочка вдруг замерцала и исчезла. А еще секунду спустя Ул увидел, как совка, точно прощаясь, два или три раза ударилась в стекло, но уже с внешней стороны.

– Что это было? – спросила Яра, чувствуя, что Ул сидит на кровати.

– Бабочка… – глухо отозвался Ул.

– А-а… – протянула Яра и сразу заснула опять.

Ул подошел к кроватке и уставился на Илью. Тот лежал с открытыми глазами, не спал, не плакал и ничего не требовал. Довольно странное состояние для младенца. И вообще Улу показалось, что вид у его сына был хитрый.

– Это ты бабочку впустил? Спи давай! Нечего по ночам шастать! – тихо, чтобы не слышала Яра, прошептал Ул и лег спать.

Днем Ул с Ярой гуляли по копытовскому парку, а потом зашли в магазин. У входа стояла неприятная особа в соломенной шляпе, с полей которой свисало множество веревочек с узелками.

– Ой, какое чудо! Это ваш? А подержать можно? – воскликнула она и попыталась выхватить Илью из рук у Яры.

Прыжком молодой лани Яра скакнула через три ступени. Ей не нравилось, когда всякие незнакомые тетеньки пялятся на ее сына. В такие минуты ей хотелось рычать и щелкать зубами, но она подменяла это вежливой улыбкой, а так как улыбаться приходилось часто, то у нее сводило мышцы лица. И… как-то сама собой вспоминалась БаКла. Она тоже здоровалась с соседками во дворе так, словно они только что спасли ей жизнь, а потом приходила домой и говорила про них гадости… Ну пусть так! А ребенка все равно трогать не дам!

Копытовский магазин жил своей обычной дневной жизнью. Посетителей почти не было. Одна из двух продавщиц, открыв заднюю дверь, выкладывала штабелем пустые коробки. При этом по внешней гарнитуре телефона она ухитрялась ругаться с мужем, а так как динамик не бросался в глаза, все поначалу напрягались, не зная, с кем она ссорится.

Яра, всегда с интересом наблюдавшая чужую жизнь, заметила, что в последние годы женщины, ссорясь с мужьями, все чаще используют канцелярские обороты: «не обеспечил», «не снабдил», «не создал условий», «не позаботился», «не проанализировал потребность». Интересно, откуда все это пошло? Из телевизора? Скорее уж с производственных летучек. Вначале занудный начальник-мужчина отчитывает женщину на работе, что вот она не обеспечила, не учла, не предусмотрела, не просчитала последствий, а потом этот же начальник приходит домой и выслушивает все эти слова от своей жены, не понимая, откуда что взялось.

Ул быстро и толково сделал все покупки. Яра им просто любовалась. Не муж, а прямо человек-электричка, который идет в предсказуемом направлении. Главное – на него вовремя сесть, а потом уже с него никуда не сходить!

Потом они вышли из магазина. Странная личность в шляпе с крыльца исчезла.

– Эй! А где мы припарковались? – спросила Яра, тревожно вертя головой. Она вечно боялась, что уведут их коляску. Для любого жулика она была лакомым кусочком – новая, желтая, покрытая блестящим дождевиком. Колеса дутые, черные, ход мягкий, а бровки брала как вездеход. В подъезде Яра ее не оставляла – затаскивала по лестнице в квартиру, где она занимала половину коридора, потому что, боясь повредить новенький механизм, Яра ее не складывала.

– Уф! Вот же она! – с облегчением воскликнула Яра.

Сейчас коляска почему-то стояла дальше, чем они ее оставляли. Яра шагнула к ней, собираясь откинуть дождевик, чтобы можно было положить ребенка. Внезапно Ул удержал ее за руку:

– Ну-ка, постой!

– Чего ты?

– Яра, тебе говорят: стоять – бояться! – голосом, звякнувшим как лист жести на ветру, повторил Ул и неторопливо стянул с плеча рюкзак.

Дальше произошла вещь совершенно необъяснимая. Ул выдернул из рюкзака свой двухзарядный шнеппер и один за другим выпустил в коляску оба пнуфа: один в колесо, а другой прямо в заботливо сложенное одеяльце. Коляска полыхнула и исчезла, за мгновение до того утратив контуры.

Яра завопила, едва сдержавшись, чтобы не наброситься на Ула с кулаками. Помешал только Илья, который был у нее на руках.

– А-а-а-а-а! Моя коляска!

– Спокойно, чудо-былиин! Это была не твоя коляска! – мрачно отозвался Ул.

– Как не моя?! Твоя, что ли?! Ты ее выбирал?! Ты ее покупал?! – не слыша, кричала Яра.

– Ты не поняла! Это была вообще не коляска!

– Как не коляска?!

– Ты разве в грязи ее оставляла?

– Нет. Но она могла скатиться!

– Не могла. Она стояла колесами в грязи, но следов от колес не было! Понимаешь? Ты едва не скормила нашего Илью существу из болота! – повторил Ул.

В Яре мгновенно пробудилась шнырка. Вздрогнув, она недоверчиво шагнула к луже. Да, верно, следов от колес не было заметно, зато имелся другой след: широкий, с полосой слизи. Словно большая виноградная улитка проползла по асфальту.

– Кто это был? – спросила Яра жалобно.

Ул перезарядил шнеппер и огляделся:

– Охотничий эль. Не очень умная личинка-переросток, которую можно заставить принять определенный облик. Только в одном они ошиблись… Не надо было в грязь коляску закатывать. Поставили бы на месте нашей – мы бы и не заметили!

– Замолчи! Прошу тебя!

Яра прижимала к себе ребенка. Она была напугана и разозлена. Илья, ощущая, что что-то идет не так, недовольно похрюкивал. Яре вдруг вспомнилась жесткая, почти одеревеневшая куртка Носко Гнездило, пробитая арбалетным болтом. Вспомнила она и куртку Матрены. Почему в Зале Памяти две эти куртки висели отдельно от остальных? Для того ли, чтобы рассказывать новичкам эту романтическую, до дрожи пробирающую историю? Или, может, разгадка состояла в том, что ребенок отделил их от ШНыра? Особый ребенок, такой же, как у них с Улом… Или если не так, то что эльбы могли увидеть в крошечном ребенке? Разве только то, что, как говорили в ШНыре, он появился на свет в двух животах: в животе Яры и… в котле-животе Горшени!

– Почему ты мне сразу не сказал? – спросила Яра у Ула.

– И ты позволила бы мне выстрелить в коляску, чудо былиин? Ты можешь пожертвовать жизнью, но вот в мелочах… попробуй допросись у тебя какой-нибудь крышечки, шнурочка, пуговки, до расставания с которой ты еще не дозрела… Все, уходим отсюда!

Ул деловито обошел магазин и за штабелем пустых коробок обнаружил желтую коляску, кем-то туда задвинутую, чтобы она не бросалась в глаза. Эта коляска следы уже оставляла, но Яра все равно не решилась положить в нее ребенка. Недавно любимая, теперь коляска внушала ей лишь ужас.

– Разнеси ее тоже! Или дай мне шнеппер! – хищно потребовала Яра.

– Нет уж… Это наша коляска! Вот, смотри, твои салфетки!

Но Яра и салфеткам не верила, и ребенка предпочла нести на руках.

Вскоре, запыхавшиеся, они были уже дома. На всякий случай Ул проскользнул в квартиру первым, держа наготове шнеппер. Осмотрел комнаты, заглянул на кухню. Яра ни на что не смотрела, ничего не видела. Прижимая ребенка к груди, она опустилась на диван и заскулила как страдающий щенок.

– Чего ты? Перестань! – сказал Ул.

Яра, не помня себя, вскочила, замахала руками:

– Они хотели украсть нашего ребенка! Почему?! Он же младенец!

Ул выглянул в окно, проверяя, нет ли кого у подъезда. Смена формы – редкая мутация, поэтому охотничьи эли встречаются не часто. И уж конечно, не сами решают, на кого нападать. Ул сообразил это сразу, но Яре пока не говорил.

– Понятно, чудо былиин! Мне-то ты что доказываешь? Я что, против? – сказал он примирительно.

Яра всхлипнула и промокнула слезы теплой макушкой ребенка. Тот, ощутив прикосновение, скосил рот набок. Искал грудь. Яра покорно начала кормить его.

– Это Тилль его послал? Охотничьего эля? – спросила она.

Ул покачал головой:

– Тиллю незачем связываться с элями. Тилль послал бы пару четверок.

– Тогда Белдо?

– Возможно. Но тут другой вопрос: что эль сделал бы с Ильей, если бы мы опустили его в «колясочку»?

Ул быстро взглянул на Яру и осекся, сообразив, что это не лучший вопрос для обсуждения с испуганной женой:

– Ладно, ты корми! А я пойду с Родионом свяжусь.

Яра не понимала, что говорит ей Ул. Уловила только слово «Родион» и восстановила смысл по одному звучанию этого имени. Да, иметь рядом Родиона будет хорошо.

– Никто не охотится на детей! Ничего не бойся! Скоро к тебе придет дядя Родион! – убежденно повторила она в теплую, вздрагивающую пульсом макушку младенца.

Ул связался с Родионом по нерпи и попросил его как можно скорее прибыть в Копытово. И по возможности захватить с собой Макса.

– Только проследи, чтобы он не брал с собой слишком много арбалетов! – предупредил он.

Родион понимающе хмыкнул. Любовь Макса к оружию служила извечной темой шныровских острот. У них говорили, что если на дороге, ведущей из ШНыра в Копытово, появился уныло бредущий богатырь, навьюченный несколькими тяжелыми арбалетами, тубусом с болтами, кучей приспособлений для коррекции стрельбы и походной прицельной треногой, то все ведьмари знают, что это Макс тайно выдвигается на засадные рубежи.

Ул ходил у подъезда и ждал Родиона. Потом поднялся в квартиру. В ванной шумела вода. Яра мыла «недевочку», который почти уже стал Ильей. По шуму воды Ул заключил, что Яра перевела свое беспокойство в двигательную энергию. Это уникальный и спасительный дар женщин – истинный подарок небес, которым Яра в полной мере обладала.

– Пошли к Кавалерии! – предложил Ул, заглядывая к ней.

– Ребенок после ванны! Распаренный! Ему нельзя гулять! – отказалась Яра.

– Так это ж не гулять! Кавалерия от нас в трех шагах!

У Яры сдвинулись брови, и Ул понял, что лучше эту тему не развивать. Если жена говорит «распаренный» – значит, «распаренный», если говорит, что на соску, на секунду положенную на чистый кухонный стол, наползли микробы – значит, наползли. В конце концов, микробы могли притаиться, устроить трамплин, а потом резко стартануть с места, толкая друг друга локтями. Зато на другой день соска упала на лестнице, но Яре было лень возвращаться и мыть ее, и она заявила, что микробы на нее наползти не успели. Ну что ж, бывает! Понятно дело, не успели подготовить трамплин. Они же не знали, какое счастье им на голову свалится!

– Ты не подержишь Илью? – попросила Яра. – Я схожу за полотенцем.

Ул взял Илью на руки и стал дожидаться Макса и Родиона. Яра, которая только что считала Илью распаренным, полотенце так и не принесла, потому что отвлеклась на что-то другое, и ничего не имела против того, что Ул ходит с ним на кухне у открытого окна. Ул еще раньше замечал, что когда жена дает тебе ребенка на минутку, эта минутка легко превращается в часы. Видимо, опытные отцы на просьбу «возьми ребенка» многозначительно ухмыляются и отвечают что-нибудь вроде «Я бы с радостью, но у меня на руках микробы».

Ул ходил с Ильей по кухне, на всякий случай проверяя глазами, далеко ли лежит шнеппер, и думал, думал, думал. Представлял, просчитывал, пытался составить план действий. План не составлялся. Мысли прыгали и, буксуя на месте, шли уже по третьему кругу. Но все же Ул признал, что волнуется, не раньше чем поставил электрочайник на газовую конфорку и стал дожидаться, пока тот закипит.

– Пластиком пахнет. У тебя что-то горит? – крикнула из комнаты Яра.

Ул посмотрел на плиту и торопливо выключил газ.

– Уже нет, – сказал он.

Снизу просигналила машина. Ул выглянул и, отдав Илью Яре, сбежал по лестнице. У подъезда стояла одноглазая «жирафа» Кузепыча, только за рулем «жирафы» сидел не Кузепыч, а Родион.

– Ну что у вас тут, молодой папаша? Эли в коляски превращаются? Бригада по ремонту колясок прибыла! – ободряюще приветствовал он Ула.

Кроме Родиона в машине обнаружились Макс и незнакомый злой мужик в трусах и с зубной щеткой в руках, который сразу потребовал у Ула принести ему футболку и шорты.

– А ты кто вообще? – спросил Ул.

Мужик в трусах не ответил, только заскрежетал зубами.

– Это Макаров. Венд и гениальный мастер по ремонту арбалетов, – объяснил Родион.

– А почему он раздет?

Родион смущенно кашлянул:

– Да так получилось… Звоню ему утром: «Через сорок минут я за тобой заеду. Арбалеты посмотреть надо!» Он отвечает: «Да без проблем! Я буду готов!» Приезжаю к нему, жду, звоню. Он говорит: «Я уже в лифте!» Жду еще пять минут, опять звоню – «Я еще не поел!» Ага, думаю, человек в лифте ест. Ну, всякое в жизни бывает. Опять жду пять минут, снова звоню – «Я одеваюсь!» Вот, думаю, бедненький! Голеньким в лифт влез, чтобы там поесть, а теперь в лифте и одевается! Опять ему звоню через десять минут: «Ты где?» – «Я уже почти проснулся!» Ну, думаю, в лифте человек заснул! Трудная жизнь! Я к нему поднялся, а он в одних трусах по квартире бродит и зубы чистит! А тут ты позвонил! Ну, я вспылил немного, сгреб его и прямо с зубной щеткой в машину усадил…

Венд начал оправдываться и переругиваться с Родионом и Максом. Пока они ругались, Ул вынес ему свитер, шорты и шлепанцы. Макаров оделся и поднялся по лестнице. Шлепанцы, оттягиваясь, хлопали его по розовым пяткам. Макс и Родион открыли багажник «жирафы» и занесли к Улу десятка полтора арбалетов. Макаров засел на кухне и, принюхиваясь к запаху паленого пластика, занялся любимым делом. В том, как он чинил арбалеты, угадывался профессионал. С плоскогубцами и отверткой Макаров творил чудеса, а в качестве недостающих деталей использовал случайные проволочки, гвоздики и пружинки, которые находил у Ула в жестяной банке со всякой хозяйственной мелочовкой. Это потому, что, вытаскивая его из квартиры, Родион сгоряча забыл про инструменты.

Возня с арбалетами привела Макарова в хорошее настроение:

– Вот почему мы войну выиграли! Мы могли из вилки пулеметный прицел сделать, а у немцев если прицел отвалился, то все – разрыв шаблона! Опять же детали в немецком оружии так подогнаны, что песчинка попадет или смазка замерзнет – и все… не стреляет! А у нас конструкторы заранее знали, что автоматы на заводе будут подростки собирать, и так все просчитали, чтобы и без точной подгонки все стреляло.

– А чем тут так пахнет противно? Давайте я вам чайник поставлю! – предложила Яра.

– Я уже ставил недавно! – поспешно сказал Ул. – Ну все, Яр! Идем! Ребята тут покараулят, а нам надо к Кавалерии быстренько сбегать.

Илья был уже одет, и Ул с Ярой отправились к Кавалерии. Коляску Яра с собой не взяла, а Илью прижимала к груди. Проходя через детскую площадку, они едва не свалились в яму с прорвавшейся трубой. Вокруг ямы стояло человек десять местного начальства. В яме работал только один водопроводчик, а все остальные давали ему советы. Трудящийся водопроводчик отзывался на советы красноречивыми, идеологически незрелыми замечаниями.

– Не ругайся! Тут дети! – громко объяснило ему начальство, когда Яра пробегала мимо, пронося на руках Илью. До этого ругань водопроводчика начальство, как видно, не смущала.

– Вот она, польза образования! Получишь его – и можно не лезть в яму с разводным ключом, а стоять снаружи! – заметила Яра, когда они отошли подальше.

– Угу, в смысле ага. А кто тогда будет в яме, если и последний водопроводчик его получит? – заметил Ул.

– А в яме будут роботы!

– А кто будет начальником над роботами?

– Другие роботы.

– А куда тогда денется все это начальство? – усомнился Ул. – Нет, чудо былиин, тут что-то не стыкуется… Я уже решил: нам для Ильи образования не надо! Как только образование становится выше среднего – все в жизни становится ниже среднего!

Яра вздохнула. Она чувствовала, что по этому пункту они с Улом еще не скоро сойдутся.

Вот и писательский дом. Ул с Ярой поднялись по лестнице. На звонок Ула никто не отозвался. Он позвонил еще раз и, думая, что Кавалерии нет дома, хотел уйти. Но тут в коридоре залаял Октавий, знакомый голос спросил «Кто там?», и дверь открылась.

На пороге стояла Кавалерия. Она была какая-то непривычная: в кофте с большими пуговицами, сверху обтянутыми тканью, и в какой-то смешной шапочке.

– Кофта с пуговицами, женская, – зачем-то ляпнул Ул.

Кавалерия склонила голову набок и испытующе посмотрела на Ула.

– Правда? – вежливо спросила она. – А я кто? Фронтовой конь?

Так как руки у Ула были вновь заняты Ильей, Яра, спасая мужа, сама постучала его по лбу.

– Мой супруг пытался сказать, что вам очень идет, но визуально ему это непривычно, – перевела Яра.

Кавалерия отодвинулась, пропуская их в квартиру:

– Приятно, когда жена всегда может объяснить, что творится у ее мужа в голове, в кошельке и в сердце… Можно не разуваться!

Они прошли на кухню. Кавалерия села на табуретку и две табуретки придвинула Улу и Яре.

– Ну! – поощрила она.

Ул и Яра, перебивая друг друга, рассказали ей о коляске.

– Плохо… что тут еще скажешь… – отозвалась Кавалерия, когда Ул и Яра замолчали.

– Зачем они так? Это же младенец! – крикнула Яра.

Ощутив, что она начинает закипать, Ул обнял ее за плечо:

– Яр, погоди минутку! Давай послушаем Калерию Валерьевну…

Кавалерия взглянула на него с явным ехидством:

– То есть кофту с пуговицами? Прекрасно… Кофта выскажется! Вашего ребенка нужно охранять. Он зачем-то нужен ведьмарям.

– Может, это месть за рогрика? – предположил Ул.

– Может, и месть, но не припомню случая, чтобы ведьмари, отвечая шнырам, нападали на детей. К тому же в истории с рогриком вы двое не сделали ничего особенно героического. Вам-то за что мстить?

– Тогда что? – жалобно спросила Яра.

Вертя в руке очки, Кавалерия надела их так, что загнутые концы дужек смотрели не вниз, а вверх. Экспериментировать с очками было ее привычкой. С концами дужек вверх Кавалерии не понравилось, и, перевернув очки, она посмотрела на Яру с другой стороны стекол.

– Пока не знаю. Надо подумать.

– А если попытаться переселиться с Ильей в ШНыр? – предложила Яра.

Кавалерия покачала головой:

– Не получится. У него нет золотой пчелы.

– И что нам делать? – спросил Ул, не сводя с нее ждущих глаз.

– Возьмите несколько сильных охранных закладок. Спрячьте их в квартире, в подъезде, рядом с магазином, на местах постоянных прогулок и так далее. Это обезопасит вас от эльбов и боевых ведьм, – сказала Кавалерия.

Ул кивнул. Голодный Илья проснулся и захныкал. Ул с Ярой стали прощаться. В коридоре Кавалерия обняла Яру и тихо шепнула ей:

– Ну и главное: не падай духом! Нос должен смотреть на мир двумя бодрыми дырочками! Поводы для беспокойства существуют всегда, но главный подарок ребенку – это радостные и спокойные родители!

В тот же день, пока вооруженный до зубов Ул дежурил возле Ильи, Родион с Максом доставили в Копытово три десятка охранных закладок, которые до этого лежали за хозяйственным сараем у ворот ШНыра. Привезли их на машине Кузепыча, причем бедная «жирафа» едва ли не скребла днищем землю.

– А Кузепыч в курсе про машину и закладки? – поинтересовался Ул.

– К-к-кы… – заверил его Макс.

Родион усмехнулся, и Ул понял, что и с Кузепычем Макс говорил так же, причем из хитрости заикался сильнее обыкновенного. Макс еще в детстве сообразил, что когда начинаешь заикаться, у людей исчезает терпение тебя слушать и они соглашаются быстрее, чем поймут, о чем именно их просишь.

Выгрузив из машины припасенные ломы и лопаты, старшие шныры взялись за работу. По четырем углам дома они пробили узкие шурфы и, заложив в каждый по закладке, засыпали землей, а верхний слой еще и забетонировали. Когда бетон застынет, берсеркам, вздумай они откопать закладки, придется ударно потрудиться, да еще под обстрелом из окон.

– Т-твой дом т-теперь – самая охраняемая ты-ты-точка во всем м-мире. Во всяком с-случае от ведьмарей и эльбов, – сказал Макс, опираясь на лопату и вытирая пот со лба.

– Сколько закладок осталось? – крикнул Родион Улу.

– Ты громче покричи, конспиратор. Вон уже местные зашевелились, ночью придут откапывать клад, – усмехнулся Ул, кивнув на какого-то мужичонку, который, подчеркнуто не глядя в их сторону, уже в третий раз проходил мимо. – Шесть штук еще…

Еще несколько закладок они спрятали по дороге к автобусной площади и у магазинов, а последнюю – у детской поликлиники. Закончив работу, Родион и Макс вернулись в ШНыр, а перед этим завезли домой Макарова. Мастер починил все арбалеты, кроме двух, которые пустил на запчасти.

Ул, оставшийся дома, разложил арбалеты по подоконникам, сильно потеснив фиалки Яры.

– Неплохо получилось! – оценил он, обозрев свою работу. – Жаль, денег у нас маловато! А то можно было бы купить пару-тройку мешков сахара – и тоже их на подоконник. Бьешь из укрытия – и ни один болт в тебя не прилетит. По всем правилам оборудоваться, чудо былиин!

– А почему сахара? Почему не песка? – спросила Яра.

– Потому что сахар – он и есть песок. Еще мешок гречки. Тогда можно будет год не ходить в магазин… Сидишь отстреливаешься, чаек пьешь с сахарком… И тут же из пробитого мешка тебе прямо в кастрюльку сыплется гречка.

Яра фыркнула. Ничего себе мечты у Ула! А как хорошо и спокойно было несколько дней назад! Сама себе хозяйка, желтая колясочка, новенькая кроватка – а теперь ее уютная квартирка похожа на крепость в осаде! Всюду арбалеты, мужики какие-то ходят в уличной обуви, мебель сдвинута к стенам. Может, Ула такие ситуации и забавляют, но ее точно нет.

Вечером, когда Ул вышел вынести мусор, припаркованная неподалеку машина дважды коротко просигналила. Окно машины приоткрылось, выглянул какой-то человек и кивнул Улу на дальние гаражи. Ул постучал пустым ведром о мусорный бак, незаметно огляделся по сторонам и направился к гаражам. Знакомый автомобиль уже стоял там, выпуская из выхлопной трубы белое облачко и редко капая непереработанным бензином. Ул обошел машину, открыл дверцу и, убедившись, что на заднем сиденье никого нет, сел рядом с водителем.

– Привет! – сказал он.

– Привет, коли не шутишь! – отозвался водитель.

Это был Ларри, знакомый Ула из форта берсерков. Ларри было лет сорок. Лысенький, потертый, круглый и совершенно незаметный. Ходил всегда бочком, улыбался мягко и уклончиво, ездил на машине с заляпанными грязью номерами.

Когда-то давно Ларри был шныром, потом подсел на псиос и попал в форт к берсеркам. У берсерков ему не понравилось. Он перекочевал в финансовый форт. И там не ужился. Переместился к Белдо, и задержался у Дионисия Тиграновича надолго, хотя магией не владел. Однако капризный старичок Белдо из всех глав фортов был самый дальновидный. Он понимал, что у всякого взрослого человека есть свои сложившиеся правила, темпы, привычки, способности. Свой коридор жизни, в котором человеку уютно. Пусть конь скачет, а корова дает молоко. «Бери у каждого то, что он может тебе дать, и закрывай глаза на все остальное!» – это был основной рабочий принцип Белдо. Долбушин же с Тиллем регулярно пытались заставлять коров скакать, а коней мычать.

И Белдо не прогадал с Ларри. Тот оказался очень деловым. Долгие годы осуществлял посредническую деятельность между ШНыром и ведьмарями. Это не поощрялось ни шнырами, ни Гаем, но в услугах Ларри нуждались и они были востребованы.

К примеру, у ведьмарей со временем накопилось много разряженных, совершенно ненужных им трофейных нерпей, которых не хватало в ШНыре. Или вот куртки из драконьей кожи. Для ведьмарей они ценности не представляли, а ШНыру были необходимы. «Новых драконов больше не делают, а если и делают, то, ясельный перец, не про нашу честь», – говорил Кузепыч. Шнырам тоже было что предложить взамен. У них регулярно оказывались антикварные топоры и секиры, которые хозяин был не прочь вернуть. Кроме того, многие виды трав с двушки помогали против ряда болезней, а сами ведьмари их достать никак не могли. И вот на этом стыке возникала острая необходимость в Ларри. На своей невзрачной машинке он сновал между Москвой и Копытово и осуществлял обменную деятельность, не забывая, конечно, и себя.

Популярности Ларри не искал. К воротам ШНыра никогда не совался. К воротам базы в Кубинке – тоже. Он был как краб, сидящий под камнем и не нуждающийся в рекламе. Выскочил бочком из своего укрытия, ухватил добычу – и назад под камень. Держаться подальше от всякого начальства и поближе к источникам пропитания было главным принципом его существования.

– Чего приехал? – хмуро спросил Ул. Обычно он неплохо относился к Ларри, но сейчас ненавидел всех ведьмарей.

Ларри не обиделся. С ним можно было обойтись без болтовни о погоде, дружелюбных смешков и прочих «ну как твое ничего?». Как показывала практика, цен они все равно не снижали.

– Да есть там парочка нерпей на обмен, – уронил Ларри небрежно. Голос у него был тягучий, южный.

– И как они?

– Одна ничего, как новая, а другая растрескалась вся. Лет пятьдесят где-то провалялась… Даже не знаю, где ее раздобыли, – оценивая сохранность вещей, Ларри всегда говорил объективно. Здесь ему можно было доверять.

– Что хотят взамен? – перебил Ул.

Ларри потрогал автомобильное зеркальце и чуть повернул его:

– За хорошую нерпь – двустороннюю секиру. Берик один с вашим Максом схлестнулся – так обронил со страху. А теперь опасается, что до Тилля эта история дойдет, и хочет секиру вернуть. Она к тому же антикварная какая-то вроде бы.

Ларри произнес это с таким равнодушием к результату, что Ул безошибочно уловил, что с берсерка он содрал немало и крайне заинтересован в сделке.

– Ясно, – кивнул Ул. – Поищем секиру! Только придется еще куртку добавить шныровскую. За куртку мы что-нибудь отдельно подкинем. Слизняка какого-нибудь для умножения мужской привлекательности… Ваши это ценят!

– Коли не шутишь, поспрашиваю у ребят. Куртка товар редкий, – уклончиво пообещал Ларри, но Ул, неплохо его знающий, готов был поспорить, что спрашивать он ни у кого ничего не станет. Куртка у него явно где-то припрятана. Слизняки, обитавшие в трещинах Первой гряды, откуда их выковыривали палочками, ведьмарями очень ценились.

– Ну поспрашивай… Отчего ж не поспрашивать? – сказал Ул, и ему вдруг с дикой силой захотелось врезать Ларри. Всякий раз, как он, скашивая глаза, видел стену своего дома и вспоминал о Яре и об эле, превратившемся в коляску, пальцы у него сжимались сами собой.

– Лады, – не ощущая сгущающихся туч, согласился Ларри. – Кстати, а еще какие-то наши игрушки в ШНыре есть? Боевые молоты, алебарды, лабрисы, сагарисы, полэксы?.. Ну из редкого? Топоры попроще можете себе оставить.

– Вроде бы даже фламберг где-то валялся… – отозвался Ул, встречавший в одной из кладовок несколько ржавых клинков.

Ларри притворился, что сомневается, а сам опять зыркнул в зеркальце:

– Ну не знаю… Надо с ребятами перетереть, узнать, чего предложат. А что за клинок? Откуда взялся?

– А кто его знает… Но явно ваш, трофейный. Вряд ли Митяй Желтоглазый с фламбергом бегал…

– Это точно, – признал Ларри, поспешно что-то соображая. – Я понюхаю воздух. Есть у нас вроде несколько ребят, которые на железках помешаны. Но вообще-то, между нами, хороший топор всегда лучше меча. Я мечами занимался одно время, продавал подделки всякие. Скажу как спец: хороший клинок без раковин выковать нереально. Он или выходит слишком хрупким, или его невозможно наточить. И так хитрят, и сяк, и полосы переплетают, и наваривают режущие части – но все равно удачных мечей не больше чем один на тысячу.

– Да уж… А за вторую нерпь чего хотят? Которая плохо сохранилась? – спросил Ул. Он понял, что если не смотреть на Ларри, то терпеть его чуть легче.

Ларри мгновенно настроился на деловой лад:

– А вторую нерпь ведьма одна притащила. Травы ей нужны с двушки, кора, камешки из ручья. Вот она тут набросала…

Ул посмотрел список. Он был мелким почерком на целую страницу.

– А не жирно ей будет? Тут дня два собирать, если по всему списку проходиться, – заметил он.

Ларри наклонился к нему.

– Да она и на половину от этого согласится, – шепотом сказал он. – Ты собери чего сколько сможешь, а там уж я ее уломаю. А нерпь – она ничего… Снаружи обтрепалась, но фигурки целые…

– Ладно, что-нибудь найду, – буркнул Ул.

– А что? Нерпей совсем мало осталось? – быстро взглянув на него, спросил Ларри и рассеянно забарабанил пальцами по рулю.

– Лет на сто еще точно хватит, да только запас – он, чудо былиин, карман не тянет! – сказал Ул.

Ларри недоверчиво крякнул. Он догадывался, что нерпей у шныров осталось не много. И Ул догадывался, что Ларри об этом догадывается. Но вслух этого лучше не признавать – или в следующий раз Ларри задерет цены.

Оглянувшись, Ул увидел, что на заднем сиденье под газетами лежит помповое ружье.

– Что, ружье тоже на обмен? А за него чего хочешь? – насмешливо поинтересовался он.

Ларри испуганно дернул головой и натянул на приклад съехавшую газету.

– Нет, – сказал он быстро. – Ружье – это так… мало ли… Тут вот какое дело. Мне удалось вынюхать кое-что интересное. Я дико рискую, но ты же мой друг.

Ул кивнул, хотя прекрасно знал цену дружбе Ларри. Все свои обмены Ларри проводит только через него. Если с Улом что-то случится – лавочка автоматически прикроется, и Ларри растеряет свою клиентуру.

– У тебя ведь… того… говорят, ребенок родился? – продолжал Ларри нерешительно.

Ул на миг застыл, а потом уставился на костяшки своих пальцев.

– Да, – подтвердил он внезапно севшим голосом. – Родился.

– Сын? – спросил Ларри – и совершил ошибку. Возможно, первую за последний год, потому что он всегда был осторожен. Не всегда и не во всех случаях следует получать дополнительную информацию.

– Не девочка, – согласился Ул и почти обрадовался, что сдержался. Но вдруг произошло короткое, в секунду или в две, выпадение сознания, после чего Ул обнаружил, что держит Ларри за ворот, причем держит так, что у Ларри побагровело лицо, а щечки трясутся как две тряпочки.

– Отпусти… – прохрипел он, вцепляясь Улу в запястья. – Задушишь, дурак!

– И задушу!

– Я же как друг пришел. Предупредить хотел… Отпусти!

Ул разжал пальцы и отвернулся. Ларри хотел выскочить из машины, но остался и стал сердито поправлять одежду.

– Вот, пуговицу оторвал… Я к нему как к человеку – а он руки распускать… Да пошел ты… ничего тебе не скажу! – бормотал он.

Ул открыл дверь машины. Ему вдруг стало душно. Он боялся, что прикончит Ларри.

– Ладно! – решился вдруг Ларри. – Так скажу, как друг… Бери ребенка, жену и уезжай! Здесь не оставайся… Охранные закладки хорошо – я видел, как вы их закапывали, но они не спасут. Уезжай!

– Зачем? – спросил Ул.

– Ходят слухи… – Ларри быстро взглянул в зеркальце и потом сразу на Ула. – В руках себя держишь?

– Держу!

– Как-то не похоже! Только на меня не кидайся!

– Говори!

Ларри покосился на Ула и отодвинулся подальше к двери, взглядом прикидывая расстояние до своего помповика.

– Ну, в общем, поговаривают, что Гаю… зачем-то нужен твой ребенок.

– Зачем нужен? – почти по слогам выговорил Ул.

– Не знаю я! Я человек маленький. За что купил – за то продал. Мне один парень из охраны Гая изредка приносит разные новости. Дороговато, конечно, берет… – Тон у Ларри стал прощупывающим. Он соображал, не удастся ли ему вытянуть что-нибудь из Ула в награду за свою информацию. Но Ул выглядел таким злым, что Ларри решил не рисковать жизнью. – Короче, этот парень сам не знает, зачем Гаю твой ребенок. Он этот разговор краем уха зацепил. Но нужен… вроде бы они с Тиллем и Белдо о ребенке говорили. И Арно там был… – закончил он.

Ул внимательно разглядывал белые пятна на щеках у Ларри. Тот был и зол, и напуган, и как будто искренне оскорблен. В кои-то веки сделал что-то бесплатно – и его за это чуть не задушили. Нет, здесь Ларри не врет. Похоже, арбалетчик Гая, приносивший Ларри новости, действительно существовал.

Ул крепко переплел пальцы на руках. Пусть руки контролируют друг друга. Так для Ларри будет безопаснее.

– Ясно… Про нерпи, секиру и травы для ведьмы я узнаю. Тут мы договорились. А за остальное спасибо! – сказал он глухо.

– Как я смогу связаться с тобой, если ты уедешь? – быстро спросил Ларри.

– Я сам с тобой свяжусь. Ты же телефон не поменял?

– Нет. Но ты уедешь? Решать, конечно, тебе, но все-таки ребенок…

Ула охватило внезапное подозрение. Вдруг это ловушка? Не прокатило с охотничьим эльбом, увидели, что тут повсюду закладки, и ведьмари подослали к нему Ларри, чтобы он их выманил.

– Послушай… – продолжал меняла, вполне уже пришедший в себя. – А ты как-то не слишком удивился. Психанул, да. Но удивился не очень! Что, что-то еще было?

Ул разомкнул пальцы, взял Ларри за щеки и, повернув его голову к себе, пристально уставился ему в глаза.

– Выруби звук и слушай сюда! Кто помогает Гаю? Какие форты в деле? – спросил он.

– Тилля и Белдо. Но не Долбушина. Долбушин в бегах. Говорят, ранен мужик, и опасно… Как бы совсем копыта не отбросил, а то всякие ходят у нас слухи… – торопливо выговорил Ларри.

Ул отпустил его и вышел из машины.

Ларри, бросившись животом на опустевшее сиденье, захлопнул за ним дверь, и серая машина запетляла по двору.

Глава шестая Новички

В школе я постоянно играл в игру «Все против меня». На самом же деле никаких «всех» нет. Есть куча отдельных личностей, у каждой из которых своя жизнь, свои цели, мотивы и интересы. Так что все в равном положении. Когда человеку кажется, что весь мир ополчился против него – это иллюзия.

И никакого «всего мира» тоже не существует. Мир – это множество людей, которые хотят внимания и заботы. Как только я это понял, мне стало намного легче жить.

Из дневника невернувшегося шныра

Ракетка пошла сверху вниз. Отличный топс, от бедра. Коснулась, закрутила. Шарик, стремительно вращаясь и словно наматывая на себя воздух, пронесся над сеткой. Ударился о жалобно и запоздало подставленную ракетку противника и взмыл в непредсказуемом направлении.

– Я с тобой не играю! Ты нечестно играешь! – чуть не плача, крикнул Афанасий.

– От ты дуся! Сказанул! Почему нечестно? Уже два раза ноль-одиннадцать я тебя обдуваю! – обиделся Витяра.

– Потому и ноль-одиннадцать! Играть надо так, чтобы всем было приятно. Я тебе шарик перебрасываю – а ты мне! А ты бух-бух-бух! – как психопат какой-то.

И Афанасий швырнул ракетку на край стола. Рина, валяющаяся на новом диване, который недавно поставили в коридоре рядом с теннисным столом, засмеялась. Жалко, Сашка не мог бывать в ШНыре. Витяру могли победить либо Сашка, либо Ул, либо Родион. Да и то не в каждой партии.

– Тут темно! Надо лампочку поярче ввинтить! – сказала Рина, помогая Афанасию сохранить лицо. Все-таки проигрывать всухую не очень-то приятно.

– Да. Точно. Вот… – сказал Афанасий благодарно. – В общем, ты понял, ушастый, почему я проиграл. Потому что лампочка тусклая!

– Угу, – кивнул Витяра. – И еще потому, что ветер от моих ушей изменяет траекторию шарика.

– Как там Гуля? – спросила Рина у Афанасия.

– Грустит, – ответил Афанасий и загрустил сам.

Гулю он навещал почти каждый день. У той все еще продолжался траур по элю. «Трауром» его называла сама Гуля. Это был ее термин. Афанасий же видел, что у Гули элементарная ломка. Гуля тосковала без тех состояний, которые испытывала, когда выигрывала споры. Афанасий боялся, что однажды она опять отправится к Белдо за новой личинкой – и… все повторится. Правильнее всего было бы постоянно находиться при Гуле и контролировать каждый ее шаг, но Афанасий не мог надолго оставить ШНыр.

От мамы же Гули и от ее сестры толку было мало. Обе привыкли, что Гуля их всем обеспечивает, и теперь вели себя как обиженные царевны. Бедняжек заваливало бытом. Надо было шевелиться, что-то делать, работать, а они разучились. Вороненок говорит «кар!», а хорошо разжеванный червячок не падает ему в рот. Это неправильно, дорогая редакция! А кто виноват? Правильно: он, Афанасий, этот авантюрист из Подмосковья, который личиночку беззащитную убил, мягонькую, добренькую, все дающую, – а еще принцем притворялся, собаккер!

В общем, период отношений у Афанасия с Гулей был непростой. И осложнялся тем, что Афанасий сам был порядочный эгоист. С трудом выносил плохое настроение Гули и слушал ее бесконечные укоры. Просто тупик какой-то! С элем плохо, без эля скверно, а что хуже всего – самого себя постоянно жалко. Ну и за что это мне?! Афанасию хотелось все бросить и забыть про Гулю. Все думают, что любовь – это праздник. Непрерывные поцелуи, на руках тебя носят, тапочки в зубах, завтрак в постель и все такое. А потом оказывается, что это какой-то тяжелый воз. То ты его везешь, то сам лежишь на возу и везут тебя. И так до бесконечности. А в ШНыре жизнь идет своим чередом и очень непростые времена: погиб Меркурий, и Кавалерия больше не с ними. Тяжесть небесного свода легла на плечи старших шныров, которые совершенно к этому не готовы. Ну какой он, Афанасий, скажите, спаситель человечества?! Ну притащит порой закладочку-другую – но чтобы спаситель…

Он вообще не был уверен, любит он Гулю или нет. И может ли он любить эталонно, просто и верно? Ну так, как это показывают в кино. И изменял он Гуле мысленно довольно часто, и по сторонам любил посмотреть. Как-то в кафе, где он оставлял сюрпризец для ведьм Белдо – отличную охранную закладку, – Афанасий встретил поразительной красоты девушку-официантку. Красота у нее была не статичная, не в правильности черт и поцелуйной пригодности губ заключенная, а живая красота, растворенная во всем ее существе. Пока девушка стояла рядом, записывая в блокнот заказ Афанасия, он представил себе красивый роман с роковыми страстями и романтикой. В общем, натуральное кино с тэгами «мелодрама», «страсть», «такое возможно». И весь роман этот расстелился перед ним как скатерть по столу. А тут девушка вдруг оторвалась от своего блокнота, внимательно посмотрела на Афанасия, даже слова еще не сказавшего, и таким же деловитым, не особенно заинтересованным в ответе голосом, каким до этого спрашивала про кофе американо и эспрессо, спросила: «А женишься?» Афанасий ужасно растерялся, испугался и ляпнул «Нет».

Для него возможна была одна Гуля, которая ему часто не нравилась, которая его злила, которую он порой ощущал обузой, на месте которой нередко представлял другую, – но которая была уже его частью, как рука или нога. В конце концов, мне могут не нравиться мои ноги – но куда я от них денусь? Отрежу и поставлю пластмассовые?

В эти дни Афанасий, чтобы не думать непрерывно о Гуле и не злиться на нее за слабость, а на себя за бесхарактерность, опять начал слушать в электричке аудиокниги. Это успокаивало и наполняло. Словно опять вернулось детство. В детстве он впитал множество аудиокниг, не считая тех, которые ему безостановочно читала его сложная мама. Все эти бесчисленные книги перемешивались у него в сознании. Он не помнил ни автора, ни названия конкретной книги, ни часто даже имени героя. «Дочь хозяина ранчо, которая застрелила аллигатора… тьфу… каймана… тьфу… крокодила». Прочитанные книги становились субстратом, строительным материалом для собственного воображения. Годам к восьми Афанасий настолько переселился в мир своих грез, что обнаружил, что ему не нравится быть человеком. И долго, лет до десяти, в своих воображалках представлял себя черной пантерой с блестящей шерстью. Представлять себя человеком было… мм… ну как-то не так это было, не хотелось быть человеком.

Воображение у Афанасия всегда было зашкаливающее. Когда в детстве он смотрел страшное кино, то клал с собой рядом два игрушечных пистолета и саблю. Когда же становилось совсем жутко, например герой фильма крался по темному коридору, где его ждали убийцы, и играла зловещая музыка, он выбегал на кухню якобы попить воды.

Потом, уже лет в одиннадцать, Афанасий посмотрел «Белоснежку», но не мультик, а постановку в детском театре. Его впечатлило, что Белоснежку украли семь гномиков. Он стал представлять, что и его украли семь гномих. Нет, гномих не надо – семь красавиц… Такие типа амазонок, но не совсем. И все они в него влюбились. Эта влюбленность была детской такой, неопределенной, но Афанасий засыпал счастливым оттого, что где-то там, в незримой реальности, его любили семь амазонок. А где-то там за стенкой, в неинтересной ему реальности, ругались родители, мама зудела, бубнила, приставала, а папа долго крепился, а потом что-нибудь разбивал, – но все это было совершенно не важно.

А теперь вот его любит только Гуля, и то – любит ли? Ноет, выносит мозг. Но все же просыпалась порой в Афанасии какая-то новая, незнакомая ему горьковатая нежность, особенно когда Гуля сидела на кухне ссутуленная и грела руки о батарею. Может, это и есть любовь? Та, которая без гномих. Кто ее знает.

В коридоре послышался топот. Показался запыхавшийся Витяра, успевший отлучиться куда-то. Полукружья его ушей пылали.

– Маршрутка номер Н вернулась! Просто-навсего новичков привезла! – выпалил он и промчался сообщать новость дальше.

Было слышно, как он повторяет то же самое в дверях всех комнат. Рина, Витяра и Афанасий выскочили на улицу. Кузепыч стоял у ворот, смотрел на маршрутку и сопел. В нем кипел и плавился завхоз. Маршрутка № Н выглядела кошмарно. Из стекол уцелело только лобовое. Половина сидений были вырваны с мясом. Более того: у маршрутки куда-то исчезли руль и рычаг коробки передач. На одном из бортов было крупно написано помадой «СпАсиТе! НаС ПОхИтили!». Чтобы написать это, кому-то пришлось свешиваться из окна.

Искореженная маршрутка стояла у ворот. Из нее пока никто не выходил. Средние и старшие шныры толпились вокруг. Макар обошел маршрутку, пиная носком шины.

– Носит же земля таких вандалов!.. Колитесь: кто постарался? – крикнул он внутрь.

Никто не отозвался. Из маршрутки на него таращились испуганные глаза – и ничего больше. Макар наслаждался. Ему нравилось ощущать себя солидным. То на него все орали и называли его вандалом, а теперь он сам может немного покачать права.

Видя, что никто не выходит, а, напротив, пассажиры пытаются забаррикадироваться, для чего выдирают уцелевшие сиденья, Даня приблизился к маршрутке и хотел открыть дверь. Можно сказать, что ему это удалось, потому что дверь с грохотом упала прямо на него. Даня, от испуга отскочивший в сторону, опомнился, благородно выпрямился и прекрасным бархатным голосом произнес:

– Взаимное встречное почтение, господа! Добро пожаловать в ШНыр! Господа, пожалуйста, не надо ничем в меня кидать! Это же нелепо! Я представляюсь вам таким ужасным?

Голос Дани несколько успокоил находившихся в маршрутке. Баррикаду из вырванных сидений, немного помешкав, отодвинули, и из маршрутки выдвинулся упитанный, мощного сложения парень в синем свитере. Вряд ли ему было больше пятнадцати, но выглядел он старше. У парня был мясистый подбородок и круглые щеки. В руках он держал увесистый рычаг переключения передач, которым был вооружен как дубиной. Даня полез к нему с рукопожатием, но парень толкнул его плечом и прошел мимо.

Даня хотел обидеться, но вдруг заметил, что парень шагает как-то странно и словно на автопилоте. Примерно так ходят деревянные человечки. Даня даже засомневался, не лунатик ли тот. Пока он это обдумывал, вслед за первым парнем из автобуса вылез другой. У этого тоже оказались толстые щеки, подбородок римского патриция эпохи упадка и… еще один рычаг переключения передач. И он тоже не заметил руки Дани. За вторым парнем из маршрутки вылез третий. Надо ли говорить, что и он шагал как деревянный человечек, был в синем свитере, с круглым подбородком и с рычагом переключения скоростей?

Даня застыл столбиком и, никому больше не пытаясь протянуть руку, ошеломленно наблюдал. За третьим парнем вылез четвертый, за четвертым – пятый. Пока Даня пытался найти между ними хоть какие-то отличия, первый парень, описав во дворе полукруг, вернулся к маршрутке и залез в нее. За первым парнем, повторив все его движения, залез второй, за вторым – третий, а за ними еще несколько. Скрываясь в автобусе, каждый словно невзначай демонстрировал свою массивную железку.

Даня, убежденный, что все парни ушли, обернулся и вдруг увидел еще одного, неучтенного. Упитанный тип в синем свитере настороженно разглядывал его, постукивая рычагом переключения передач по ладони.

– А-атставить! – произнес он раньше, чем Даня о чем-то успел его спросить. – Где мы? Куда нас привезли?

– В ШНыр, – объяснил Даня и, видя, что это название парню ничего не говорит, растолковал, что ШНыр – это Школа ныряльщиков.

– То есть убивать нас здесь не будут? – уточнил парень.

– Н-нет, – заикнулся Даня и, сердясь на себя, подумал, что Ул для обуздания хамства назначил бы парню тридцать отжиманий, а он, Даня, почему-то стоит перед ним чуть ли не навытяжку и только отвечает на его вопросы.

Парень снисходительно кивнул и, оглянувшись, внимательно посмотрел на толпу шныров. Его успокоило, что в толпе были в основном молодые люди, лишь на несколько лет старше, чем он. Только девица Штопочка, Суповна и Кузепыч выбивались из общей картины, но и у них вид был не людоедский.

– Ясно. Значит, водолазный центр, говоришь? А ты кто? – насмешливо спросил парень у Дани. – Как тебя зовут, водолаз?

– Ну, Даня!

– Нуданя?.. Ну и развлекались же у тебя родители! – посочувствовал парень.

Даня решил, что пришла пора его осадить.

– Без «ну», – сухо сказал он, разглядывая пчелу, ползущую по рукаву свитера его собеседника. Пчела была непривычно крупной и на вид скорее бронзовой, чем золотой. Но все же это была определенно шныровская пчела. В этом сомневаться не приходилось.

– Точно без «ну»? Чем докажешь? – строго спросил парень.

Доказать Дане было нечем, но все-таки он порылся в кармане и нашел мятую квитанцию на получение заказного письма. Правда, на этой квитанции от его имени была только буква «Д». Парень некоторое время вертел квитанцию в руках, потом зачем-то посмотрел ее на свет и вернул Дане.

– Хорошо подделана. А я Андрей Нос! – сказал он.

– А те, другие, которые тут ходили? – Даня с опаской покосился на автобус.

– И эти тоже Андреи… – не пытаясь обернуться, заверил новичок.

– Носы? – спросил Даня недоверчиво.

Парень с угрозой качнул в руке рычаг:

– А-атставить шутки! Да, они тоже Андреи, хотя и не такие Носы, как я! Я главный Нос.

Он в последний раз просверлил Даню взглядом и махнул рукой, подавая знак тем, кто оставался в автобусе. Даня ожидал, что из маршрутки опять появятся те громилы, но из автобуса вдруг гибко вышагнула девушка. Даня мельком подумал, что она похожа на кошку, но вот чем именно похожа, этого Даня выразить бы сразу не смог.

Двигалась девушка по-кошачьи. Невероятно гибко она обогнула Даню и оказалась между Даней и подошедшим к нему Витярой. Витяре она мимоходом потерлась щекой о плечо, как трется голодная кошка. Потом точно так же потерлась о плечо Дани. Затем остановилась между Витярой и Даней, взяла их под руки и стала смотреть в ту же сторону, что и они. Выходило так, будто только Андрей Нос приехал на маршрутке, девушка же была своя, местная.

– Я Дина Кошкина, – промурлыкала она. – А те дуболомы – это его дубли! Невероятно, да? А когда они не нужны, они исчезают. Мы обалдели, когда они стали разносить автобус … А до этого он такой примерный сидел. Ну, до момента, пока мы не поняли, что едем не пойми куда, а за рулем никого. Я стала всех успокаивать, а тут эти дубли как обезьяны скачут, все крушат и ничего не соображают! На самом деле мы все были паиньки: это он один все разнес!

Андрей Нос откашлялся:

– А-атставить поливать меня грязью!.. Чем дублей больше – тем они глупее. Мой разум равномерно распределяется по всем дублям.

– Ты в кадетском корпусе, случайно, не учился? – не выдержав, спросил Даня.

Андрей Нос недовольно сунул руки в карманы:

– А-атставить догадываться! Меня оттуда убрали, когда я разнес спортивный зал… Канат оторвал, стены тоже, кажется, местами обрушились. Преподаватели не верили, что такое мог сделать один человек. Требовали назвать сообщников.

– А ты был один?

– Нет. Меня было двадцать человек… а когда двадцать – тут я совсем уже плохо соображаю, – с гордостью сообщил Андрей Нос.

Дина не ответила, тонко улыбнулась и, издав мурлыкающий звук, провела по лицу рукой. Дане почудилось, что кошка умывается лапкой. Прямо наваждение!

К Дане и Витяре постепенно добавлялись и другие шныры. Подошли Рина, Рузя, Окса, Вовчик, девица Штопочка, одетая в телогрейку и перепоясанная бичом. На Штопочку, хоть та и молчала, Андрей Нос покосился с опасливым уважением, которого к своей персоне Даня не наблюдал.

Тем временем, убедившись, что угрозы нет, из автобуса появились и остальные новички. Вышла очень высокая бледная девушка с темными волосами. Не рассчитав высоту подножки, она подвернула ногу и поморщилась. Рина, стоящая к ней ближе других, услышала, как девушка произнесла, обращаясь сама к себе:

– Мне больно. Но что такое боль? Защитный рефлекс. Повреждений нет, значит, защищаться не от чего.

Рина засмеялась. Высокая девушка укоризненно посмотрела на нее. Лицо у нее было строгое.

– Ей смешно! – сказала она вполголоса. – Но что такое смех? Когнитивный сигнал. Различают смех юмористический, социальный, истерический, физиологический, медикаментозный и нервную разрядку. Интересно, эта девушка понимает, каким смехом она смеется, или она наивная дурочка?

– Ты о чем? – растерялась Рина и опять засмеялась.

– Ага! – произнесла девушка, внимательно ее выслушав. – А вот это уже была нервная разрядка!

– Как это?

– А так! На тебя кидается собака, ты успеваешь испугаться – и тут оказывается, что собака на цепи.

Рина хмыкнула. Высокая девушка пристально посмотрела на нее:

– Вот! А это был смех смущения или беспокойства. Улавливаешь разницу? Ты не знаешь, как на меня реагировать, и потому издаешь все эти маскирующие звуки!

– Маскирующие что?

– Твое замешательство.

– Да, – созналась Рина. – Ты очень необычная.

– Умница! – похвалила девушка. – Я в тебе не ошиблась. Ты довольно умная на вид! Делаешь большие успехи!

Рядом кто-то громко, вызывающе захохотал. Оказалось, что Вовчик. Зачем-то он влез на одну из опор забора и стоял на ней во весь рост. Ему важно было продемонстрировать новичкам, что вот в ШНыре есть такая значительная, сильная и прекрасная личность, которая в упор никого не замечает, а просто хохочет себе на заборе по своей программе.

Высокая девушка мельком взглянула на Вовчика и кивнула самой себе.

– Вот! А это уже ржание, или смех ликующий! Данный вид смеха преобладает у приматов. Обратите внимание, он залез на возвышение и пытается бить себя в грудь, – сказала она.

– Я не бью! Я чешусь! – возмутился Вовчик.

– Что чешешь? Грудь? Это заменное действие, то есть примерно одно и то же.

Вовчик с трудом заставил себя опустить руку и дальше продолжал смеяться уже с некоторой натугой.

– Это тоже смех ликующий? – спросила Рина.

– Нет. Видишь, высота звука поменялась? Это патологический смех, или так называемый смех без причины… Такой бывает при лечении душевных болезней прямой электростимуляцией мозга… Кстати, пора знакомиться! Я Маша Белявская.

– У тебя тоже какой-то необычный дар? Клоны там или что-то такое? – спросила Рина, заметив, что в коротких волосах Маши мелькнула и сразу скрылась крупная, с бронзовым отливом пчела. Пчела эта была заметно крупнее обычных шныровских, и цвет у нее был размытый, тусклый, с бронзовым отливом.

– Мой дар – логический анализ. Я пытаюсь понять природу всех явлений. Если песчинка где-то сдвинулась – значит, подействовала сила, которая ее сдвинула. Так и человек… Вот ты сейчас моргнула два раза подряд. Это могло означать, во-первых…

– Хватит. Я уже поняла! – торопливо прервала ее Рина.

Из маршрутки показался невысокий крепкий юноша, чем-то неуловимо похожий на юного Меркурия Сергеича без бороды.

– Кто это? – шепотом спросила Рина у Маши Белявской.

– Федор Морозов. Загадочный тип. Пока Андреи Носы прыгали и все разносили, этот преспокойно сидел и дышал на свою пчелку. Я бы сказала, что он пытался на нее воздействовать, но у него не получалось, – так же шепотом ответила Маша.

– А что, должно было получиться? – заинтересовалась Рина.

– Не знаю. Данных для анализа недостаточно, поскольку нет достоверной статистики! – строго сказала Маша. – Но насколько я поняла, этот Федор оживляет предметы.

– Как оживляет?!

– Да очень просто. Возьмет и оживит, допустим, стул. Стул идет как собачка, а потом вдруг поднимет ножку – и из него выпадет гвоздик, – Маша Белявская засмеялась, причем не самым умным видом смеха. – При этом в движениях стула соблюдается внутренняя закономерность. То есть стул не сможет прыгать как кузнечик! А какая-нибудь лампа на пружинках сможет. А спичечная коробка будет ползти, выдвигая и вдвигая свою брюхоножку… Ну как там назвать ту штуку, где у нее спички лежат?

Рядом с Федором Морозовым шла девушка. Кожа на ее лице была такой нежной, что на ней виднелись все прожилки. Когда она краснела, кожа вспыхивала красными точками в разных местах. И точки эти тоже были разные: где-то алые, где-то розовые.

Девушка остановилась рядом с Машей Белявской, и Рине показалось, что Маша – смелая, уверенная, умная Маша – несколько зажалась. Во всяком случае, ее улыбка стала какого там типа? В общем, напряженная. Потом девушка прошла дальше, и лицо Маши с облегчением разгладилось.

– Ее зовут Ева. Она впереди меня сидела. Она очень вспыльчивая! – шепнула Маша.

– Все вспыльчивые, – сказала Рина.

Маша посмотрела на нее с тревогой:

– Правда? Значит, ты тоже все воспламеняешь?

– А-а?

– Вот-вот! И я о том же! – кивнула Маша. – Едва она начинает сердиться, как вокруг все вспыхивает. В машине, когда эти бабуины Носы буянили, она случайно порезалась осколком стекла. Так она достала зажигалку и стала свою рану поджаривать. И кожа моментально затянулась!

Послышался оглушительный свист, сорвавший желтые листья с деревьев. Это Суповна свистнула в два пальца, подзывая к себе новичков. Маршрутка № Н только этого и ждала. Она развернулась и умчалась.

Суповна посмотрела на свою руку и убрала ее за спину.

– Ну вот, – сказала она. – Я прекрасно понимаю, дорогие мои, что все вы направлялись не сюда, но у большинства есть с собой какие-то вещи. Об этом пчелки позаботились. Остальные вещи вы сможете заказать позднее. Правила вам объяснят.

– Я ехал в спортивный лагерь! – заявил Андрей Нос.

– А я – к подруге на дачу. Думала, дня на два, – промурлыкала Дина Кошкина и, не зная об кого потереться щекой, начала приглядываться к Суповне.

Суповна нетерпеливо дернула головой, пресекая дальнейшие рассказы, кто куда ехал.

– Стало быть, теперь вы в ШНыре! Нервничаете, переживаете. Это понятно, это со всеми было. Скоро начнете через забор прыгать – ограду изучать… Смотрите: если ночью сбегать начнете – на клумбу не скакать! Мои окна прямо на нее выходят! Из арбалета бить не буду, а вот картошечкой, не удержусь, запулю. Бегите уж через главную дверь – она всегда открыта.

Никто из новичков не сдвинулся с места.

– И вас сюда насильно привезли? – склонив голову набок, спросила Маша.

Суповна затуманилась воспоминаниями:

– А как же! Автобус тогда другой был… Желтый такой, двери гармошкой открывались. «ЛиАЗ». После уж, лет через пять, его ведьмарики поджарили. Ну и мы, конечно, тоже сбежать пытались по пути, – сказала она с некоторым смущением.

– А вы куда ехали? – спросил Федор Морозов.

– Как куда?

– Ну вам казалось: куда вы едете?

Суповна улыбнулась:

– Я-то? Не поверите. Нажужжала мне пчелка, что мне красную штору отдадут, а я из нее сошью юбку. Нет у меня до сих пор красной юбки.

– Га-га-га! Юбка! – захохотал Вовчик.

Суповна резко наклонилась и схватила его за ногу. На запястье у нее полыхнул сокол. Мгновение спустя Вовчик болтался головой вниз.

– Это вам теперь сопли в нос заталкивают! Тортик хочешь? На тебе тортик! Только, пожалуйста, изо рта не вырони! Нам соплей в нос никто не засовывал! – рычала Суповна, встряхивая попискивающего Вовчика в воздухе так, что из карманов у него сыпалась мелочь. – А у нас как было? Нужна тебе юбка – ты прешься за шторой, а потом сидишь и шьешь! Кто на машинке, а кто и вот этими ручками! – Заметив, что новички настороженно наблюдают за происходящим с Вовчиком, Суповна разжала руку и, небрежно уронив Вовчика на асфальт, приветливо улыбнулась. Это была фирменная улыбка атаманши разбойников, которая только что уложила из двуствольного пистолета кучера и форейтора и теперь галантно распахнула дверцу, чтобы помочь пассажирам выйти. – Простите, детки! На самом деле я тихая, только страсть как дураков не люблю!.. О чем, то бишь, мы говорили?

– Что сбежать можно через главную дверь, – напомнила Маша Белявская.

– Да. Можно. Но мой совет: лучше подождите пару деньков, осмотритесь. А там – никто вас не держит. Рассказать про ШНыр вы никому не сможете – так уж все устроено.

– А родители? – спросила Дина.

– За родителей не волнуйтесь – они вас отпустят. Каждый что-то свое поймет, даже если он очень мнительный. В общем, я все сказала. Может, Кузепыч еще что добавит?

– Я? Чего сразу я? – Кузепыч почесал свой подбородок-пятку. – Короче, мебель не ломать, стульев не резать. Маршрутку – ладно, тут мы привыкли, на первый раз простим, но если в самом ШНыре кто начнет выключатели отрывать… Тут я, якорный пень, лично с ним буду толковать на доступном, ешкин кот, языке…

Клешня, подписанная «КУЛАК», запрыгала перед самым носом у Андрея. Кузепыч с его огромным опытом хозяйственника уже разобрался, кто здесь главный вандал. Андрей потрогал свой одноименный нос и тревожно отодвинулся. Рина сказала бы, что эти двое ощутили друг друга на простом природном уровне.

– Почему нас сюда привезли? – спросила Дина.

Она стояла уже между Кузепычем и Суповной, видно в них ощущая главную силу, и терлась щекой то о плечо Кузепыча, то о плечо Суповны.

– Потому что вас выбрали золотые пчелы, – сказала Рина.

– Значит, все-таки пчела… Я так и думал, – пробормотал Андрей Нос. – А почему они нас выбрали?

– Не знаю, – честно отозвалась Рина. – Скорее всего, некоторое время назад вы сделали нечто внезапное, сильное, самоотверженное. Это мог быть и неприметный какой-то поступок, но очень важный… все меняющий.

– И? – спросила Дина, выныривая по другую сторону от Кузепыча. На миг Рине почудилось, что правое ухо у Дины какое-то немного не такое. А ее рука, которой она касается плеча Кузепыча… Рина закрыла глаза, чтобы не отвлекаться.

– Золотым пчелам почудилось, что в состоянии прорыва вы способны «понести». Стать опорой. Сами потом разберетесь.

– А что мы такого могли совершить? – спросил Андрей Нос тоном человека, которого подозревают в преступлении.

– Понятия не имею. Ул, например, пианино тащил по ступенькам. Все бросили, а он один волок. Часто люди и не могут вспомнить, что они такого сделали. Но поступок обязательно был.

Новички внимательно слушали. Все, кроме Федора Морозова, который всячески демонстрировал, что он личность независимая. В руке у Федора был телефон. То и дело он подносил его к губам и негромко, почти шепотом спрашивал: «О’кей, гугл! Чего все эти странные люди от меня хотят?», «О’кей, гугл! Как называется сумасшедший дом, в который я попал?»

Ева толкнула Федора локтем, чтобы он перестал бубнить. Федор не послушался – и тотчас под его ногами вспыхнула листва, заключив его в огненный круг.

– О’кей, гугл! Как объяснить девушке, что я все понял и это больше не повторится? – торопливо буркнул Федор в телефон и зайчиком выпрыгнул из круга.

– Но я же плохая! Я же все время ору! – растерянно сказала Ева, и где-то между Риной и Суповной вспыхнул куст сирени.

Кузепыч с тревогой покосился на него. Он уже предвидел, что придется оптом закупать в ШНыр огнетушители.

– Ну и ори себе! У кого душа большая – много неба зачерпнуть может. А эти вопли – так, зарядка! Я по себе знаю! – успокоила Еву Суповна и свистнула в два пальца, да так, что на пару секунд все оглохли. Свист Суповны означал конец вводной лекции.

– В общем, нечего людям мозги пудрить. Обедать пошли! Как маршрутка уехала, я сразу бросилась готовить! Радость-то какая! Новые шныры! – сказала Суповна. Внезапно она остановилась и, протирая глаза, уставилась на стоящего перед ней молодого человека, запоздало пытающегося затаиться. – А ты кто такой?! – рявкнула она.

Молодой человек испугался и задрожал.

– Как кто? Вы меня не узнали? Я Гоша! – сказал он, виновато улыбаясь.

– Какой ты, к чертякам, Гоша?! Ты не Гоша! Я Гошу оставила за пирогами смотреть! – рявкнула Суповна.

Гоша отскочил, спасаясь от Суповны, и рысцой метнулся к ШНыру. Вслед ему со свистом проносились шишки и яблоки-дички, которые Суповна подхватывала с земли. Мишень, хорошо знающая, что ей грозит, если Суповна попадет, все время петляла. Андрей Нос глазам своим не поверил, когда увидел, что одна из шишек, врезавшись в кирпичную стену сарая, разлетелась в пыль.

Наконец Суповна вспомнила, что Гоша хоть и плохонький помощник, но нужен ей живым.

– Ладно. Пошла проверять, что там в духовке! – заявила она и гренадерскими шагами затопала к ШНыру.

Новички подхватили свои рюкзаки, чемоданы на колесиках, сумки – у кого что было – и после короткого колебания последовали за ней. «О’кей, гугл! Куда все эти люди меня ведут?» – бормотал в телефон Федор Морозов. Дина мелькала теперь рядом с Суповной, возникая то с одной стороны от нее, то с другой, отчего Рине неуловимо казалось, что она трется головой о ее ноги как котик-попрошайка.

– Интересная личность эта Дина… В школе, наверное, сидела на первой парте перед учителем и смотрела ему в глаза, – сказала Рина.

– А я думаю, она сидела прямо на классном журнале и умывалась лапкой, – загипнотизированно произнес Вовчик.

– Какой еще лапкой? Ты о чем, елкин крот, бредишь? – не понял Кузепыч.

Вовчик встряхнул головой и признался, что сам не понял, почему это сказал. Откуда у девушки, да симпатичной, лапки!

– Странные они, новички эти! Никто через забор не прыгал, бежать не кидался, истерику не устраивал… – Витяра в растерянности дернул себя за мочку уха. – У нас, помнится, многие пытались, а эти… смелые какие-то. И пчелы у них крупные!

– И способности у них… как у эльбов! Может, инкубаторы? Тогда чего пчелы за ними полетели? Да-а, наприводили нам пчелки союзничков! – заявил Вовчик.

Штопочка толкнула его кулаком в бок:

– Не дрейфь, пацан! Маршрутку-то они разнесли! Значит, наши люди!

Произнесено это было жизнерадостно. Видимо, разнесенная маршрутка являлась в глазах Штопочки положительной рекомендацией.

* * *

Постепенно все разошлись. Витяра отправился в пегасню смотреть на Белого Танца, который воспринимался теперь в ШНыре как живая легенда: не испугавшись болота, добровольно вернулся с двушки. Конечно, Танец никому не мог рассказать, где он оставил Меркурия, но, судя по всему, далеко за грядой. Когда Танец вернулся, шерсть и крылья у него сияли, и даже болото не смогло притушить этого сияния. Оно начало понемногу тускнеть только день или два спустя.

Нельзя сказать, чтобы характер Белого Танца сильно изменился в лучшую сторону. Он не стал просветленным, все так же ел все подряд, боялся тупых зубов мерина Бинта и во всех прочих проявлениях остался самим собой. Иначе, обладай он стратегическим мышлением – разве променял бы он пастбища Межгрядья на сено в брикетах Одинцовской сельхозфермы, в котором и болтики порой попадались, и обрезки колючей проволоки?

Рина хотела пойти вслед за остальными и вдруг почувствовала, что соскучилась по Сашке. Она видела его вчера, но «вчера» – это ведь целых двадцать четыре часа назад! Убедившись, что Кузепыча рядом нет, она выкатила из сарая его старый велосипед и поехала через поле. В принципе, Кузепыч брать велосипед не препятствовал, но при этом лучше, чтобы он тебя на велосипеде не видел. Потому что если потом велосипед ломался или прокалывался, то Кузепыч сваливал все на того, кого видел на велосипеде последним. А ведь ездила-то на нем половина ШНыра! И поди докажи, что сломал его не ты.

Полевую дорогу развезло от дождей. Вскоре на колеса налипло столько грязи, что Рина ехать уже не могла, а везла велосипед за руль. Она вошла в лес и уже видела крышу сараюшки, когда сверху на нее что-то упало. Рина успела подставить ладонь и поймала мелкое яблоко. Когда-то здесь был совхозный сад, одичавший и смешавшийся с лесом.

– Сашка, сбрысьни! – сказала Рина.

– Откуда ты знаешь, что это я?! – возмутился голос у нее над головой.

– Кто еще будет кидаться в любимых девушек яблоками, да еще, – Рина откусила и поморщилась, – кислыми?

Посыпались листья и ветки. Сашка спрыгнул, упал, но сразу вскочил.

– А кто написал сообщение «Я соскучилась!»? – поинтересовался он.

– Когда это было?

– Сегодня в четырнадцать пятьдесят три! У меня есть доказательства! – Сашка потянулся за телефоном.

Рина с подозрением посмотрела на экран:

– Хм… странно, что я такое написала! Наверное, в четырнадцать пятьдесят три у меня было хорошее настроение! Типичное «четырнадцатьпятьдесяттрешное» настроение. А сейчас сколько?

– Пятнадцать двадцать шесть!

– Вот! Пятнадцать двадцать шесть! А в пятнадцать двадцать шесть я что делаю? Вредничаю и ворчу! Так что терпи!

Сашка вздохнул. Когда судьба связала тебя с такой сложной девушкой, только и остается что сидеть на дереве и швыряться яблоками.

– Спорим, я смогу довести тебя до белого каления стилем «акын»! – под влиянием этого настроения заявила Рина.

– Как это? – с подозрением спросил Сашка.

– Что вижу, то пою! Лучший доводильный стиль. «Вот идет ко мне, шатаясь, лучший друг мой Никодим! А в руках его булыжник! Очень пьян и нелюдим!»

– Меня ты не выведешь.

– Да где уж нам, клопам, вывести Сашку! Вот он смотрит на меня своими умными терпеливыми глазками. Вот он морщит лоб… вот он озадачен… вот о чем-то думает… вот открывает рот… вот хочет что-то сказать, но боится, потому что знает, что я это повторю… вот пытается посмотреть на меня строго… вот он в замешательстве!.. вот сдвигает брови… вот шевелит рукой… интересно, что он сделает дальше и как заставит меня замолчать?… вот наконец решился и идет меня душить! Это конец! Ой! Он, кажется, пытается меня обнять! Что ж, неплохой вариант, чтобы заставить бедную девушку немного помолча…

Кто-то резко и громко каркнул рядом. На них смотрела большая черная ворона, что-то делавшая в траве, и вид у вороны был пасмурный и недовольный: почему я подмосковная ворона? Почему не африканская? Отчего здесь так холодно? Нет… улечу в Африку, точно улечу… только водимся ли мы, вороны, вообще в Африке, у кого бы узнать? Ох, года мои тяжкие!

– Может, это не ворона? Может, это анимаг за нами следит? Посмотри, что он делает! – потребовала Рина у Сашки.

Сашка посмотрел и доложил:

– Дохлого ежика клюет.

– Фу… гадость какая… Слушай… Я поняла! А если это не дохлый ежик, а еще один анимаг? Допустим, тут была битва двух анимагов и один одержал верх!

Сашка запустил в ворону комком земли. Ворона недовольно каркнула и взлетела. Рина уселась на бревно и положила голову Сашке на плечо. Ей уже не хотелось играть в акына, а хотелось в «жалелку».

– Я ведь бедная?

– Бедная, – послушным эхом отозвался Сашка.

– Несчастная?

– Невероятно несчастная.

– Мне ведь много пришлось перенести?

– Очень!

– Но при всем при том я довольно милая?

– Не то слово!

Рина удовлетворенно вздохнула:

– Только ты можешь меня понять! Только ты, и больше никто, – сказала она благодарно. – Кстати, ты в курсе, что маршрутка привезла в ШНыр новичков?

– Че, правда? Прикольно! – отозвался Сашка. В голосе у него Рина ощутила скрытую ревность и поняла ее причины.

– Да ладно тебе! Им до тебя еще пилить и пилить, – заспешила она, меняя тему. – Я с тобой посоветоваться хочу! Ты же у нас выживальщик, все можешь, все знаешь!

– Ну, не все… – осторожно отозвался Сашка. Когда девушка, даже любимая, говорит: ты же у нас герой, все можешь, тут любой мужчина моментально напрягается, потому что дальше его будут нагружать.

– Вот смотри: если собака съест гремучую змею, она отравится или нет?

Сашка расслабился. Решать теоретические вопросы всегда проще, чем практические.

– А она ее с головой съест? В смысле с ядовитыми железами или без?

Рина хлопнула себя по лбу:

– Ага! Значит, в этом все дело. Я допишу, что голову собака выплюнула!

– Лучше, конечно бы, змею выпотрошить. Змея ведь могла съесть, например, скорпиона, – продолжал Сашка, любивший во всем разбираться досконально. – Опять же, если собака такая, как твой Гавр… Помнишь, он вылакал ведро белил и ничего ему не было?

– Как это ничего?! – возмутилась Рина. – Очень даже чего! Целую неделю у него был белый язык. И за ведро белил мне от Кузепыча влетело! Это ты тут на выселках живешь! Чтобы с тобой поругаться, Кузепычу надо часа два потратить, а он так далеко не ходит.

Откуда-то выскочили Гавр и Хюльда. Мокрые, в шерсти репьи. Гавр напрыгивал на Рину передними лапами и, оставляя крупные куски грязи, пытался лизнуть ее в подбородок.

– Гавр, фу! Брысь! – кричала Рина, отталкивая его. Ей не хотелось в лице Гавра лизаться со всеми копытовскими помойками.

Хюльда к Рине не приближалась, дичилась. Но возбуждение Гавра передавалось и ей, и изредка она начинала рычать и чуть подпрыгивать, отрывая передние лапы от земли.

Сашка, вытащив из кармана немного сухого корма, заманил Хюльду в сарайчик и закрыл ее там.

– Зачем? – спросила Рина.

– Я боюсь, она тебя укусит. Она когда играет, начинает порой зубы в ход пускать, – объяснил Сашка.

– А тебя не кусает? – спросила Рина.

– Я для нее авторитет!

– А зачем тогда кормом заманиваешь? Скажи «место!» – ехидно подсказала Рина.

Все-таки между гиелой, которую подкупаешь кормом, и гиелой, которая с первого раза слышит отданную ей команду, есть существенная разница. Но Сашка, кажется, ее не услышал.

– Погоди… Гавр тебя лапами испачкал! Давай отряхну! – сказал он и шагнул к Рине.

Он отряхивал грязь с ее куртки, потом пальцами другой руки стал стирать брызги с подбородка, и рука его все замедлялась, что сказывалось на качестве очистки. Рина почувствовала, что сейчас он ее поцелует.

«Все-таки гиелы, – подумала она, – целуют с меньшей подготовкой. У них это как-то натуральнее выходит».

Гавр что-то заметил, напрягся и вскочил. Рина повернулась, чтобы выяснить, что привлекло внимание гиелы. Лицо ее сильно изменилось. Гавр к тому времени уже рванул за сарай, за кем-то погнался, но вскоре вернулся ни с чем, поскуливая и извиняясь за свою неудачливость.

Сашка смотрел на вытянутое лицо Рины:

– Что там было?

– Черная кошка пробежала куда-то, а в зубах – фата невесты! – с дрожью в голосе объяснила Рина.

– Э-э… Точно фата? Ты ничего не путаешь? Может, пакет какой-то или штора?

Рина молчала. Барометр ее настроения упал уже бесповоротно.

– Мне пора в ШНыр! – сказала она.

Сашка пошел проводить ее, буксируя за руль велосипед Кузепыча. На его колесах налипло столько грязи, что временами они переставали проворачиваться, а просто скользили. Рина была мрачнее тучи. Почти до самого ШНыра она молчала, а потом вдруг остановилась и сказала:

– Я не верю в приметы! Но если в момент, когда тебя пытаются поцеловать, черная кошка тащит куда-то фату…

Сашка молчал. Он держал велосипед за руль, не глядя на Рину и сбивая ногой грязевые комья.

– И какой вывод? – спросил он.

– А вывод такой. Просто поцелуй меня, только уже быстро, пока не появилась очередная кошка! – Рина вскинула голову. На этот раз Сашка уже не мешкал. Велосипед, который он так и не отпустил, мешал. Одна часть его руля утыкалась в живот Рине, а другая – в бок Сашке.

– Вот так! И если черная кошка еще раз явится, мы ей наступим на хвост! – сказала Рина.

Глава седьмая Шапочка, шарфик и носочки – три товара по цене одного

Притворишься надолго пожарным – станешь пожарным. Притворишься сюсюкающей барышней – станешь сюсюкающей барышней. Тут все понятно. Притворство – первый шаг к врастанию, а дальше начинает действовать профессиональная деформация. Мне другое интересно: момент выбора. Что заставляет одного притворяться клоуном, другого – полицейским, третьего – пианистом? Первотолчок меня волнует. Как мысли попадают в сознание? Откуда? Ведь мыслей этих многие сотни, все они разнородны. Почему одни прорастают, а другие нет?

Из дневника невернувшегося шныра

Когда Арно постучал, Гай мельком посмотрел на часы. Секундная стрелка как раз соскакивала с 12, спеша всунуть свой любопытный журавлиный нос в следующие сутки.

– Арно, вы, часом, не Золушка? Чего от вас ждать в следующую минуту? Что вы потеряете туфельку? – спросил Гай.

Арно улыбнулся ровно настолько, насколько сам Гай оценивал свою шутку. Если улыбнуться больше – это будет подобострастие. Если меньше – неуважение. Секретарь жестом фокусника разложил на столе снимки. Снимали издали и чуть сверху, сильным объективом. Качество было хорошее.

– Что я вижу! Замечательные фотографии маршрутки номер Н, – похвалил Гай. – Все в лучших традициях детского вандализма. Итак, новички уже в ШНыре? Давно?

– С сегодняшнего дня.

– Есть их фотографии?

– Да. Сделали на «Планерной».

Поверх первого ряда снимков лег другой. Гай некоторое время разглядывал садящихся в маршрутку людей, затем рывком встал, собрал снимки и приказал Арно:

– Машину и двух арбалетчиков! Едем к Дионисию!

– Может, лучше его к нам? – нерешительно предложил Арно.

– Нет. Нам все равно нужно в Москву.

Два часа спустя тонированный автомобиль Гая стоял у подъезда дома на Садовом. На крыше бесшумно всплескивал синий проблесковый маячок, отражающийся на стенах дома и на мокром асфальте. Возле машины суетился Дионисий Тигранович, свежий, розовый. Точно его подняли не среди ночи.

– Младочка! Владочка! Что вы топчетесь, вороны? Гость-то какой к нам! Чаечек! Пюрешку с котлеткой? – вскрикивал он, всплескивая руками.

– Не надо! – поморщился Гай.

– Как не надо? С дороги же, с дороги! – хлопотал старичок.

Потеряв терпение, Гай за рукав втащил Белдо в машину. Автомобиль выпустил белое облако и тронулся. Млада и Влада, радостные, с нестертыми улыбками, остались в облаке газов.

– Куда это он его увез? – спросила Млада хмурым голосом, мало вязавшимся с восторженным выражением ее лица. Ее рука продолжала приветливо махать вслед машине Гая.

– Не знаю. Но могу поспорить, что утром наш вернется и будет злее собаки. Так что пошли пока отсыпаться, – не менее хмуро отозвалась Влада.

Это было вполне в стиле Дионисия Тиграновича. На встречи с любимым шефом он расходовал столько доброжелательности, что потом целый день ходил больной, сердитый, придирался к бедным «воронам» и колол их ржавой булавкой.

Тонированный автомобиль мчался по никогда не спящему городу. Кипели площади у вокзалов. Дама с собачкой на поводке кругами ходила вокруг единственного в своем районе дерева и думала, должно быть, о Гурове. Порой Арно казалось, что со временем, когда город еще больше населится, жители разделятся на ночных и дневных, как сейчас происходит в некоторых квартирах. Одни люди ждут, пока другие пойдут спать, чтобы спокойно посидеть на кухне или перед освободившимся компьютером.

– Куда мы? – все так же лучезарно улыбаясь, спросил Белдо.

– Это вы должны сказать куда, – не менее лучезарно отозвался Гай.

Дионисий Тигранович перестал покачивать ножкой и напрягся:

– Да я-то откуда знаю?

– Ох, Дионисий, не темните! Я специально дал вам время подумать.

– Подумать?

– Вы же подзеркалили Арно, когда он подвинулся, чтобы вас пропустить. Меня не решились, а его подзеркалили. Причем интересным методом. Я видел, как вы коснулись его пульса. Это позволяет мгновенно считать все значимые мысли, скажем, за последнюю неделю.

Арно побледнел. Его затошнило от смеси ненависти и страха. «Что делать?! Это ж сколько секретов он узнал!»

– Ах, дружочек! Не надо волноваться! У меня такая память… просто решето. Я и свое-то все забываю, – успокоил его Дионисий Тигранович и погладил Арно по руке, попутно опять коснувшись его пульса и считав еще неделю из его жизни.

Арно в ужасе врезался в дверь машины, едва не вывалившись на шоссе.

– Дионисий! – нахмурился Гай. – Хватит измываться над Арно! Его секреты – и мои секреты! Лучше посоветуйте, к кому из ваших ворожей нам обратиться. Я хочу узнать побольше о новых шнырах, тайнике Митяя и… кое о чем еще. – В голосе Гая возникло на миг что-то неуловимо тревожное, точно стеклянный стакан дал трещину.

Чуткий Белдо уловил эту тревогу.

– А ваш опекун? У него же высокий уровень! Зачем вам помощь моих девочек? – вкрадчиво спросил старичок, изучая город за стеклом машины.

– Мой опекун знает лишь то, что известно болоту. У многих же ваших ведьм были когда-то золотые пчелы.

Дионисий Тигранович закивал, щурясь от наслаждения:

– Да-да-да. Я вас понимаю. Тут все очень… очень тонко!

– Так к кому обращаемся? У вас было время обдумать, – поторопил Гай.

Белдо широко развел руками. Ему нравилось дразнить Арно, который, опасаясь, что Дионисий Тигранович опять его коснется, буквально вжимался телом в дверь.

– Я тут подумал о… Гамбетте, – вкрадчиво произнес старичок.

Гай приподнял брови:

– Это не та Гамбетта, которая убила дюжину берсерков при предшественнике Тилля?

– Они принесли ей не тот джем, – оправдывая ее, объяснил Белдо. – Видите ли, Гамбетта ненавидит черничный. Ну поставьте себя на ее место! Вы пожилая женщина, сидите все время дома. Просите берсерков купить джем, представляете, что будете пить чаечек… Готовите блюдце, ложечку! И тут вам раз! – и приносят черничный…

– Но ухлопать за это десять человек!

– Так говорят. Может, их было меньше. Может, больше. Тел все равно не нашли, – невинно хлопая глазками, сказал Белдо.

– Хм… ну не знаю… Гамбетта что, сильнее Круни?

Белдо пошевелил в воздухе пальчиками:

– Как вам сказать… Сильнее – слабее. Это детский спор вроде того, что в бою полезнее: лук или меч. Все относительно. Гамбетта легко считает по фотографии прошлое любого человека. В том числе и новичков.

Арно оттянул от шеи ворот рубашки.

– А она нас не того? Не убьет? – спросил он застенчивым шепотом.

Белдо очень удивился такому вопросу:

– Но вы же не собираетесь приносить ей черничный джем? Опять же: хорошо бы взять с собой Тилля!

– Для охраны?

Дионисий Тигранович замялся:

– Ну не то чтобы для охраны… Просто Тилль… в общем, давайте его возьмем! Гамбетта не любит берсерков. А Ингвар – он такой большой, такой искренний в своих душевных порывах! Его полезно иметь рядом, когда навещаешь капризную пожилую женщину.

Гай понимающе усмехнулся:

– Так бы и сказали, Белдо, что вам нужен смертник. Вы не исключаете, что Гамбетта выжила из ума, но если так, то первым она убьет Тилля. Берсерков она терпеть не может, не так ли?

Белдо смущенно зашмыгал носиком.

Полчаса спустя к ним присоединился Тилль. С ним было два джипа сопровождения, под завязку набитых его «мальчиками». Арбалетчики Гая тревожно завозились. Когда маленький босс встречается с большим боссом, не дело, чтобы у маленького босса было с собой больше охраны. Тилль обычно не нарушал этого негласного правила, но сейчас, разбуженный посреди ночи, видимо, занервничал и перестраховался.

– А это еще зачем, Ингвар? Отправьте своих мальчиков по домам, а сами пересаживайтесь к нам! – велел Гай.

– Лучше пусть останутся, – шепнул ему на ухо Белдо.

– Ладно, Ингвар! Вам повезло! Дионисий Тигранович за вас вступился! Пусть мальчики едут следом! Но вы все равно садитесь к нам! – поменял планы Гай.

Старичок приветливо хихикнул и, пропуская мимо себя Тилля, поджал ножки. Тилль, оказавшийся в автомобиле рядом с Арно, поначалу попытался его не заметить, но секретарь смотрел с вежливой улыбочкой, и главе форта берсерков ничего не оставалось, как пробурчать приветствие и протянуть ему руку. Руку он держал прямо, не пытаясь согнуть пальцы, словно вставлял в щель деревяшку. В ответ и Арно одарил его своей цепкой лапкой – прохладной, изящной, с нервно обкусанным ногтем мизинца. Руки соприкоснулись и брезгливо отдернулись.

– Как это символично! Крепкое мужское рукопожатие! Как жаль, что я не могу разделить этих пещерных восторгов! – восхитился Белдо.

Сам Дионисий Тигранович регулярно забывал, что он тоже мужчина. Мог временами сказать: «А вот вы, мужчины…» Вместе с тем и дамочкой он отнюдь не являлся. Был какой-то особенный, универсального пола, мстительнее и злопамятнее любой ведьмы из своего форта.

– Ой-ой-ой! Совсем забыл! Ингвар! У вас денежка есть? – внезапно спохватился Белдо.

Тилль на миг застыл. Как человек патологически жадный, он не любил вопросов про деньги.

– У форта проблемы с наличностью. Псиос выдается, однако банки контролируются фортом Долбушина и… – начал он.

Белдо утешающе потрепал его по плечу:

– Я не о том, Ингвар! Про ваши с Альбертом трения мне все известно. Я имел в виду: с собой у вас денежка есть? Совсем немного денежки? Забегите, пожалуйста, в магазинчик. Надо купить три банки джема, шерстяные носки и шарф. Водитель, как увидите ночной магазин – умоляю вас, будьте такой добренький!

Водитель, зная, что иначе старичок сварит его живьем, согласился быть добреньким и послушно зарулил на ближайшую автозаправку. Тилль вышел и, сопровождаемый толпой охранников – всего Арно насчитал восемь человек, – отправился в магазин при заправке. Охранники, держа руки под пиджаками, тесно окружали шефа.

– Вы это видели? Сильная картина! – ехидно сказал Арно.

Пять минут спустя Тилль вернулся. Толпа «мальчиков» проводила его до машины Гая. Белдо стал разглядывать покупки. И шарф, и шерстяные носки Тилль купил жуткие. Красные, с белой окантовкой, и настолько искусственные, что, оказавшись у огня, они свернулись бы и закапали как полиэтиленовый пакет.

– А шапочки что, не было? – прощебетал Дионисий Тигранович.

– Какой еще шапочки?

– Санты-Клауса. Судя по выбору, вы воспользовались распродажей! Шапочка, шарф и носочки – три товара по цене одного. Эх! Надо было послать Арно… – пригорюнился Белдо. – Джем хотя бы купили?

– Три штуки, – покорно прогудел Тилль.

– Что опять три? Покажите джем!.. Ну так я и знал! Читайте: чер-нич-ный!

Гай расхохотался. Белдо забрал у Тилля черничный джем, опустил стекло машины и выбросил его на асфальт.

– Другие два, надеюсь, не черничные? Ладно, поехали… Водитель, как у вас со зрительной памятью? Вы представляете себе вход в Московский зоопарк со стороны Садового кольца? Там есть такой желтый трехэтажный дом с узкими частыми окнами и фальшивыми полуколоннами.

Гай внезапно перестал смеяться:

– Вы серьезно, Дионисий? Гамбетта живет в этом доме? Вы не путаете?

– Нет.

Гай, словно не веря, покачал головой:

– Надо же! В четырех колоннах дома замурованы четыре эльба. Магическое поле там сильное, но жить там постоянно… Она живет там постоянно?

– Никогда его не покидает.

– М-да… Вы заинтересовали меня, Дионисий!

– Я старался! – скромно сказал старичок.

* * *

Дом был желт, но из-за ночной подсветки казался серебристо-белым. Вначале из машины вышли арбалетчики Гая, затем Арно, Тилль, Белдо и наконец сам Гай. «Мальчики» Тилля компактной группой уже толпились снаружи, пытаясь заглянуть в высоко расположенные окна первого этажа.

– Нам не сюда! Нам с другой стороны! – засуетился Белдо.

Он обошел дом и остановился у полуподвальной двери, к которой сбегали слизанные ступени.

– Вот сюда! – сказал Белдо, не трогаясь с места.

– А вы почему не спускаетесь? – внезапно напрягся Тилль.

– Я человек маленький! Герои идут вперед! – ответил Белдо.

Тилль посверлил старичка умными глазками и обернулся к своим берсеркам:

– Старая ведьма много о себе возомнила? Шарфики ей покупаем? Ты и ты! Живо вперед! И если окажется, что я даром потратился на носки, то…

Двое берсерков скатились вниз, толкая друг друга плечами. Хлипкая дверь рухнула от первого же удара. Открылся длинный темный коридор. Впереди была закрытая дверь комнаты, из-под которой пробивался свет. Обменявшись взглядами, берсерки пронеслись по коридору и одновременно врезались и в эту дверь. В чистой маленькой комнатке стояло инвалидное кресло на колесах. В кресле помещалась дряхлая старушка с волосами, похожими на ежиные колючки. В ушах золотые серьги, на запястьях – браслеты, позванивающие при каждом движении. На коленях у старушки стояла коробка, а в коробке лежали разноцветные камешки, палочки, косточки и растрепанные мотки разноцветной шерсти.

Один из ворвавшихся в комнату берсерков осклабился и перебросил топор из правой руки в левую.

– Здрасьте вам! – глупо сказал он.

Старуха выудила из коробки какую-то косточку и стала обматывать ее нитками.

– Здравствуй, милый! Пришел? – спросила она ласково.

– Пришел! – с ухмылкой подтвердил берсерк.

– Посмотри направо! – проскрипела старуха.

Берсерк посмотрел направо.

– Теперь посмотри наверх!

Берсерк послушно задрал голову к потолку.

– Теперь перестань дышать!.. Все! Ты умер! – грустно сообщила Гамбетта.

Берсерк, захрипев, упал и умер. Его приятель от ужаса выронил топор.

– Он не должен был меня слушать! Два раза послушался – на третий умер! – охотно объяснила ему Гамбетта и, бросив в коробку косточку, достала пустую катушку из-под ниток. – Теперь твоя очередь! Посмотри налево!

Берсерк, опасаясь послушаться, не посмотрел – и напрасно, потому что сразу же с той стороны прилетело шипованное бревно, врезалось в него и отбросило к стене. Старуха взглянула на тело и поморщилась.

– Что ж! Я действительно пыталась тебя предупредить! Ты мне понравился! – объяснила она мертвецу.

Когда бревно перестало раскачиваться, в комнату, театрально задирая коленки, вошел Дионисий Тигранович. За ним крался перепуганный Арно.

– Здравствуй, Гамбетта! – поздоровался Белдо.

– А, начальничек! – приветствовала его старуха. – Здравствуй и ты! Поклонись мне, начальничек, и пониже! В пояс поклонись!

Дионисий Тигранович, все так же мило улыбаясь, поклонился ей в пояс. Над его головой мягко пронеслась огромная секира на мощной пружине и, блеснув механизмом, скрылась в стене. Белдо проводил ее взглядом.

– Ты все такая же шутница, Гамбетта! – с мягким укором произнес он.

Не оспаривая этого факта, старуха достала из коробки деревянную трубку, окованную серебром.

– Вы принесли с собой джем? – спросила она.

Арно трусливо метнулся в коридор и втащил в комнату Тилля. Глава форта берсерков дрожащими руками вручил Гамбетте пакет.

– Вот шарфик… н-носочки…

– А джем есть? Черничный? – жадно спросила Гамбетта.

Тилль замотал головой с такой поспешностью, что жирные щеки его затряслись.

– К-клубничный! – выдохнул он, заикаясь.

Гамбетта вздохнула:

– Жаль, что не черничный. Я очень полюбила его в последние годы… Ладно, чем могу помочь?

В комнату вошел Гай. Окинул взглядом стены и, заметив в одном месте трещину, кое-как заделанную штукатуркой, понимающе усмехнулся. Гамбетта, не обращая на него внимания, набивала и раскуривала трубку. Дело было ответственное, требующее умения и времени. Сделав это, она подняла лицо и заглянула Гаю в глаза.

– Чего ты хочешь от меня, первошныр Мокша? – спросила она.

Гай вздрогнул, когда она назвала его так.

– Ответь мне на мои вопросы! – попросил он.

– А задавать ты их, конечно, не будешь? – угадала Гамбетта.

– Нет. Если ты знаешь ответы, то должна знать и вопросы.

Гамбетта выдохнула клуб дыма из трубочки.

– Здравый подход. Что ж… Отвечу как смогу! Всех лишних прочь! – приказала она.

Тилль прогнал берсерков. Те бросились по темному коридору с такой поспешностью, что едва не смяли друг друга у лестницы.

– Все ушли? – спросила Гамбетта у Тилля.

– Все!

– А сам почему остался?

Тилль с видом побитой собаки послушно поплелся за своими берсерками.

– А ну стой! – велела ему Гамбетта.

Толстяк остановился.

– Повернись! Дай мне взглянуть на твое лицо! Скоро ты умрешь! У тебя на лбу буквы смерти!

– Кого бояться? – сипло спросил Тилль.

– Того, кому ты желаешь зла! Иди, дружок, и благодарю за джем! И вы двое тоже… прочь!

Гамбетта махнула рукой, прогоняя арбалетчиков Гая. Один из них, уходя, взглянул на старуху с угрозой. Арно же остался, ожидая особого приглашения. Гамбетта выпустила еще один клуб дыма, и в этом клубе дыма Арно увидел себя, тонкого и дрожащего.

– Ты тоже сгинь, скользкий самоуверенный человечек, или я покажу тебе твой конец! И тогда ты поймешь, что твоя мудрость была на самом деле твоей глупостью!.. Но, впрочем, не бойся! Твоя смерть не так близка, как смерть того, другого… – сказала ему Гамбетта.

Секретарь Гая выскочил в коридор. Налетая на стены, на шкафы, вырвался на улицу и тут только перевел дух. Над его головой в небе висела луна – яркая и круглая. Арно завыл, и из зоопарка ему откликнулись волки.

Гамбетта дымила трубкой и, ни о чем не спрашивая Гая, рассеянно перебирала камешки, палочки и нитки. Одну из палочек она окунула в мед и некоторое время, морщась, подержала там. Затем, поочередно доставая камешки, стеклышки и кости, искоса поглядывала то на них, то на своих гостей, выясняя, кто на что больше похож. Дионисий Тигранович, весьма наблюдательный, быстро разобрался, что Гай – это длинный узкий камень. А он, Белдо, – ржавая пробка от боржоми. Старичок даже моргнул от обиды, однако спорить не стал.

– Почему она молчит? – тихо спросил Гай.

– Не торопите! Гамбетта сейчас не здесь! – прошептал в ответ Белдо.

– А где?

– Странствует во времени.

– И далеко она может заглянуть в будущее?

– Порой Гамбетту заносит далеко, – прошуршал Белдо.

Очнувшись, старуха подняла руку и поймала севшую ей на колено муху. Рука у нее тряслась, однако Гамбетте это не мешало. Она точно знала, куда муха сядет – и когда сядет.

– Как передается дар? – жестяным голосом произнесла она и оторвала мухе оба крылышка. – Чаще всего человек получает его от эльбов, соглашаясь стать инкубатором. Но бывает и иначе. Случается, что закладку взяли твой дед или прабабка. Так и жили с этим даром… И вот они умерли, а дар так и странствует по крови из поколения в поколение… И однажды их внуку исполняется пятнадцать, он поднимает голову – и внезапно видит на стене золотую пчелу…

– Мой опекун намекнул мне, что с новыми шнырами будет что-то не так. Я бы хотел узнать подробности, – сказал Гай.

– Вот пусть сам и скажет!

– Он не знает, – признался Гай.

Гамбетта пожевала пустыми губами:

– Пчел пять. Они крупнее обычных, но не такие яркие. Все они появились еще при старой закладке. Это хороший шанс для тебя, первошныр Мокша. Впервые в ШНыр попадут ученики, с рождения впитавшие в себя дары когда-то взятых их предками закладок.

– И защита ШНыра их пропустила! – завистливо воскликнул Белдо.

Ведьма сделала движение в воздухе, будто наматывала шерсть.

– Защита ШНыра не пропускает, если человек слился с закладкой сам. Если же это сделал его прадед, тут все сложнее. Пчела порой способна ошибиться.

– Получается, они будут играть на нашей стороне? – жадно спросил Гай.

Морщинистое лицо Гамбетты ничего не выразило.

– Для них нет никаких сторон. Все стороны пока их собственные, – строго произнесла она и, вытащив из коробки увесистый кусок скульптурного пластилина, разделила его на пять частей. Лепила она быстро. Прямо на глазах в руках у нее возникали человеческие фигурки.

– Первый новичок – Дина Кошкина. Самое неразумное, что можно сделать – это назвать ее анимагом. На деле все куда сложнее. – Гамбетта аккуратно поставила фигурку в коробку и взялась за другой кусок пластилина. – Второй новичок. Андрей Нос. Творит дублей. Третья пчела. Маша Белявская. Логический дар. Все пропускает через ум, а сердце у нее дремлет. Например, видит желтые листья и думает: «Наверное, это красиво! Я должна радоваться и чувствовать осень»… Она напоминает мне меня в молодости. Я тоже была такая…

Вылепив Машу Белявскую, Гамбетта после короткого колебания сделала ей одежду из разноцветных ниток. Белдо торопливо записывал что-то в блокнотике. Карандаш его порхал как птица.

– Четвертая пчела. Федор Морозов. Оживляет предметы. К миру относится презрительно, считает, что ненавидит людей, но лишь потому, что боится их. Если шныры его отогреют, Федор может быть потерян для болота… Пока же перспективен!

Федора Гамбетта вылепила схематично, без подробной проработки, и одевать не стала. Видно, он был интересен ей меньше Маши.

– И наконец последняя пчела! Ева! – Гамбетта чуть развернула свою каталку, чтобы свет от лампочки падал на пластилин. Еву она лепила старательно. Черты лица у Евы были тонкие, выверенные. Нос прямой, с легкой горбинкой. – Итак, Ева… У нее в разных поколениях закладки взяли сразу несколько родственников. Первый дар – дар огня. Второй – управление эмоциями. Например, когда Андрей Нос разнес автобус шныров, это на самом деле были эмоции… Евы. Но она сидела тихо как зайчик. То есть просто делегировала ему свои чувства, чтобы не взорваться самой.

– Любопытно, – сказал Гай.

– Эмоции Евы нестандартны. Когда надо плакать – она смеется. Когда надо смеяться – плачет. Бросается на колени. Творит безумные вещи. Я бы сказала, что она полная противоположность Маше Белявской. Маша подумает: «Меня, кажется, огорчили. Я должна страдать, но мне безразлично!» А Ева даже думать не будет. У нее просто все вокруг запылает.

Гай кивнул:

– Еще вопрос. Самый важный! Из-за него мы и пришли сюда! – сказал он и, мысленно задавая его, твердо взглянул на Гамбетту.

Старуха впервые забеспокоилась, облизнула губы и торопливо завозилась со своей коробкой. Встряхивала ее, перекладывала катушки, скрепки, рыболовные крючки, пузырьки из-под лекарств, птичьи перья. Ее пальцы погружались в эти предметы как в песок. Зачерпывали их, бросали, хватались за новые. Движения Гамбетты ускорялись. Долго, очень долго Гамбетта трясла свою коробку и все больше волновалась.

– Это не твоя мысль! Она вообще не человеческая! Тебе ее подсказали! – произнесла она.

Не споря, Гай наклонился вперед.

– Ты мне поможешь? – резко спросил он.

– Хорошо… Но обещай и мне дать немного, если все получится! – сказала Гамбетта наконец.

– Нельзя дать немного. Можно дать только все целиком.

– Хорошо. Я приму все целиком! – покорно сказала Гамбетта.

– В самом деле? Ты же не в восторге? – усмехнулся Гай.

– Да… но боюсь, что иного мне не получить, туда не пройти, а здесь хоть какая-то надежда, – с тоской произнесла Гамбетта. – Я устала от своей старости, но не готова уйти. Во мне до сих пор много жажды жизни… Я хочу испытать все опять… Так ты дашь?

Гай присел на корточки:

– Обязательно. Только помоги мне! Расскажи все, что видишь. Тилль действительно погибнет? Ты не обманула?

Гамбетта покачала головой:

– Я так увидела. Но будущее переменчиво. Уже оттого, что его озвучиваешь, оно порой меняется.

– А Долбушин?

– Долбушин угасает… Его рана опасна из-за слизи рогрика. И он угаснет, если не получит эту закладку. И он будет там в момент, когда все случится. Я видела это.

– Долбушин будет там?

– Да. И Тилль. Еще нужна Яра и нужен ключ, – сказала Гамбетта.

– Какой ключ?

– Ребенок Ула и Яры. Иначе до тайника не добраться.

– Мы должны схватить ребенка?

– Нет. Лишь строньте его с места – и дальше все устроится само. Ребенок не принадлежит нашему миру… Но и двушке он пока не принадлежит. Он как дельфин. Живет в одной среде, а дышит другой.

Гай сглотнул:

– Про ребенка я догадывался. Скажи: ты точно уверена, что все так и будет?

Гамбетта засмеялась:

– Ты второй раз задаешь похожий вопрос. Только прошлое спокойно и неизменно. Будущее все время меняется от миллиардов поступков миллионов людей. Вероятное будущее, осуществившееся, неосуществившееся… Перемотай фильм вперед, подгляди три-четыре кадра из разных мест и попытайся пересказать сюжет. Что-то, возможно, получится, но только если попадешь на ключевую сцену. А если нет? Если там будут просто трава, или собака, или говорящая пара героев, застывших с открытыми ртами?

На лице Гая мелькнуло разочарование:

– В любом случае, больше, чем от тебя, мы ни от кого ничего не узнаем. Тогда еще вопрос: как мне заставить родителей понести ключ в правильном направлении? Мало иметь ключ – надо еще подойти к нужной двери, которая расположена за тысячи километров, и вставить его в скважину.

Гамбетта запустила руку в коробку и достала из нее палочку от мороженого, чуть потемневшую от времени. Гамбетта надломила ее, потом заботливо выпрямила, возвращая прежнюю форму, и, подмотав вдруг возникшим у нее в руке скотчем, насмешливо посмотрела на Гая:

– Ты понял? В прежние времена колдуньи обожали загадывать загадки. Ребенок будет слабеть, как слабеет всякий, кто не готов к своему грузу. Ничего в этом мире не сможет ему помочь, и чтобы сохранить ему жизнь, Улу и Яре придется проникнуть вместе с ним в хранилище Митяя.

Гай оглянулся на жадно вытянувшего шейку Белдо:

– Но как сделать, чтобы Ул и Яра стронулись с места и увезли младенца из Копытово? В Копытово он неплохо защищен. Вариант с охотничьим эльбом у нас не сработал. Использовать берсерков опасно.

– Подбрось им череп! – не задумываясь, ответила старуха.

Гай вздрогнул:

– Какой?

Сухие губы Гамбетты растянулись:

– Уверен, что надо говорить какой?

Гай опустил голову, смущенный чем-то, но сразу же, чуть пожав плечами, опять ее вскинул.

– Да-да, тот самый! – подтвердила Гамбетта. – Яра прекрасно поймет, что это значит. Она вымолила этого ребенка, своей неразумной настойчивостью вырвала у двушки согласие, но она сама не понимает, что наделала… А ты… Ты ведь понимаешь?

– Еще как! Моя мать тоже вырывала меня в детстве из лап смерти. Я родился раньше срока, очень хилый… Едва дышал. Дед зарезал барана. Меня завернули в теплую баранью шкуру. Одни соседи сетовали, что мать не дала мне уйти на небо невинным ангелом, а другие – что она родила лягушонка и что это наказание за то, что я рожден вне брака. Моя мать не была замужем, никто не брал ее. Она была смуглой, курчавой, горбатой – и притом дочерью хромого колдуна. Хотя почему колдуна? Дед просто умел вправлять кости и дергать зубы… А она дерзко требовала для меня у неба яркой судьбы… Она всегда говорила мне, что я особенный, что меня принес черный ворон… И я верил ей, пока был маленький… И разве, если на то пошло, моя судьба не ярка? Так и ребенок Яры! Она дерзко вырвала ношу не по его плечам! Взяла у неба не тот ломоть счастья, который ему давали, а который захотела она! Записала на гладиаторский бой ребенка, уверив всех, что он великий боец… Неужели она думает, что его пощадят?

Гай говорил горячо, быстро, зло. Он укорял небо, он доказывал ему как дважды два – что вот это нечестно, и это нечестно, и это тоже. И здесь ты, небо, у меня в долгу! Если ты наперед знало, что я возьму закладку, что не выдержу, что сломаюсь – зачем молитву матери услышало? Зачем за мной прилетела золотая пчела?

Белдо и Гамбетта слушали Гая каждый по-своему. Дионисий Тигранович округлял глазки, касался подбородка, цокал языком, покачивал головой и всячески изображал понимание и сочувствие, точно платный психоаналитик, которому пациент жалуется, что потому ворует печенье из магазина, что в детстве ему не позволили завести кошку. Гамбетта слушала иначе, рассеянно кивала и рылась в коробке. Затем достала сросшуюся двойную спичку и еще одну спичку, отдельную.

– Знаешь ли ты, внук знахаря, что необычных детей, ходящих на двушку сквозь миры, будет трое? – внезапно спросила она.

– Так много?! – жадно переспросил Белдо, на секунду опередив Гая.

– Да, трое. Должно было быть двое, но Яра на двушке дерзко вымолила третьего. Один из троих – будущий Гай. Другой – будущий Митяй… Каждый сможет ходить на двушку когда пожелает. Я вижу этих детей! Они там, впереди, за поворотом дороги! Я вижу их так же ясно, как сейчас тебя! Они здесь… они мой застывший кадр! – Гамбетта вскинула руку в попытке ощупать что-то незримое. Пальцы ее скользили по воздуху, трогая лица, присутствующие только в ее воображении.

Гай вздрогнул:

– Значит, трое? Одного я знаю. А кто другие два? – спросил он стертым, лишенным выражения голосом.

Чуткие пальцы Гамбетты перестали осязать несуществующие лица и вновь погрузились в коробку, перебирая предметы.

– Они еще не родились! Должно пройти время… Родители первого уже любят друг друга. У его матери двойная биография, двойное имя… и всего одна жизнь!

– И который из младенцев ГАЙ и какой МИТЯЙ? – спросил Гай, потому что Белдо не решился это озвучить.

– Понятия не имею, – со спокойным вызовом отозвалась Гамбетта. – Я же говорила: будущее – безмерно хрупкая материя. Это прошлое затвердело как алмаз и невозможно отколупнуть от него даже маленький кусочек… Только трогаешь его – и царапаешься о его острые углы. И это безумно больно! Ведь когда-то оно было такое мягкое, такое послушное, так легко было все изменить… А сейчас оно только блестит и режет глаза!

Гамбетта сглотнула и надолго замолчала. Потом устало произнесла:

– Не исключено, что ни один ребенок не станет Гаем, как, возможно, и другой не станет Митяем. Выбор за ними. Но эти дети будут расти вместе. Потом, возможно, встретятся в ШНыре. Некоторые кадры позволяют мне предположить такое.

– А кто родители второго? – спросил Гай.

Сообразительный Дионисий Тигранович отметил про себя, что Гай не спросил про родителей первого, того, у матери которого была двойная биография. Про родителей же второго уже и у самого Белдо имелись кое-какие соображения. Гамбетта, угадавшая его мысли, остро взглянула на главу своего форта через сердечко для приготовления кексов, которое выудила из коробки:

– Да, начальничек! Ты прав! Можешь произнести это имя!

– НАСТА? – быстро уточнил Белдо.

– Наста – мать.

– А отец?

– От отца многое будет зависеть, хотя в ребенке всегда больше оттискивается мать… – сказала Гамбетта и, словно разом потеряв силы, закрыла глаза. Одновременно она взялась за колеса коляски и, показывая, что разговор окончен, повернулась к Гаю и Белдо спиной. – Можете не прощаться! – сказала она сухо.

Это произошло внезапно. Гай и Белдо не сразу поняли, что аудиенция закончена и пора уходить. В щелях стен зашевелилось нечто темное, неуловимое. Казалось, темные тени оживают.

– Пойдемте… умоляю… пойдемте… на воздух пойдемте… на солнышко… – тревожно залепетал Дионисий Тигранович и, двумя пальчиками ущипнув Гая за рукав, потянул его за собой. Про солнышко он явно обманывал, потому что снаружи была ночь, но Гай подчинился.

– Помни про обещание поделиться со мной закладкой! Я не забыла! – не оборачиваясь, крикнула Гамбетта вслед Гаю.

Поднявшись по слизанным ступенькам, Гай и Дионисий Тигранович обнаружили Тилля в сильном замешательстве. Он дрожал и тревожно озирался. Его берсерки топтались на месте, горя желанием поскорее сесть в машины и убраться.

– Ваш арбалетчик, – прошептал Тилль, отводя Белдо и Гая в сторону. – Ну который на старуху зубами скрипел…

– Что с ним? – резко спросил Гай.

– У… утонул.

Гай недоверчиво уставился на Тилля. Вокруг были лишь асфальт и Садовое кольцо. Чтобы утонуть здесь, надо было постараться.

– Как утонул?!

– В меду. Я не знаю, как это произошло. Он вдруг закричал, оторвался от земли, и его начало болтать по воздуху. А потом мы увидели, что он захлебнулся… медом.

– Помните, Гамбетта сунула в мед щепку? – прошептал Белдо на ухо Гаю.

Гай дернул головой.

– Поехали! – велел он Белдо. – А вы, Ингвар, останьтесь! Приберите тут!.. Старуху не трогать! Хотя, сдается мне, она себя в обиду не даст!..

Белдо с Гаем сели в машину, в которой уже ждал их Арно. Тилль по инерции сделал несколько шагов вслед за отъезжающим автомобилем, затем остановился и стал кричать на берсерков. Гай мягким, как щупальце, пальцем на миг коснулся лба Арно, и секретарь словно уснул, утратив слух и память.

– Полезный молодой человек, но очень любопытен! – сказал Гай, потрепав его по щеке. – Дионисий! Вы ведь слышали про Насту? Что она станет матерью Гая либо Митяя?

– Кажется, было что-то такое! – тревожно подтвердил Белдо.

– Не напрягайтесь, Дионисий! Я знаю, что вас смущает. Вы думаете, что я ревниво отнесусь к другому Гаю, и тем более к Митяю… Да напротив, я буду только рад! Нам, великанам, печально одиночество! А теперь хватит корчить все эти рожицы, Белдо! Отвечайте не задумываясь! Кто может нырять на двушку, минуя болото? Только не надо рассуждений. Просто одно существительное. Кто?

– Ребенок Яры, – сказал Белдо.

– Неверно. Не человек. Ну! Вы же умный, Белдо, смелее! Ну!

– Д… дракончик!

– Верно. А с кем связан дракончик? Кто его опекает?

– Наста.

– Вот! Опять Наста! Дважды Наста! Теперь вам все понятно, Белдо? Нам нужна Наста!

Белдо уже понимал, куда клонит Гай, но ему как главе форта хотелось услышать определенно высказанный приказ. Наста шныр, и в ее планы явно не входит жить по указке Гая.

– И что мне сделать с Настой? Похитить ее?

– Ни в коем случае! Вас что, Тилль покусал, что вы стали мыслить как он? Если Наста будет уходить из ШНыра, то только сама. Никакого насилия. Подключайте Гамова!

Белдо заерзал на сиденье.

– Но Женечке она и в самом деле нравится! Как же я его подключу? Это сработает в строго противоположном направлении… Нет-нет, не могу! Я отказываюсь!

Гай насмешливо взглянул на Белдо. Он знал, что все, что говорит старичок, нужно разделить на десять, потом отбросить все «не», а потом, пожалуй, останется правильный ответ. Если Дионисий говорит, что чего-то не может – значит, он по какой-то причине этого не хочет.

– Решайте сами, Белдо! Но мне кажется, что уж лучше Гамов, чем если Наста полюбит кого-то из шныров!

– А почему вы думаете, что Наста полюбит Гамова?

– Из-за его дара приспособления. Все, что мы на самом деле делаем – это ищем в другом человеке необходимый тайный синхрон. Знаете журавлиный танец и журавлиный дуэт? Танец ладно – это просто выражение настроения. Журавлиный дуэт куда интереснее. Обе птицы кричат нота в ноту. Так кричат, что со стороны кажется, будто в камышах скрывается всего одна птица. Хотя их там две. И для самих птиц это знак, что они созданы друг для друга.

– Ну, это же птицы… – сказал Белдо, поддразнивая Гая, чтобы доставить тому удовольствие опровергнуть его.

– Люди те же птицы, Дионисий! Каждое женское сердце – кодовый замок на три-пять чисел. Для одного сердца кодовые числа: ночь, гитара, костер. Для другого – возможность выговориться и с кем-то разделить одиночество. А когда синхрона нет – идет какой-то сбой и возникает момент подвисания. И вот ваш Гамов…

– Почему мой?! – протестующе пискнул Белдо.

– Ваш Гамов, – повторил Гай, – препорядочная бестия! Он имеет дар отыскивать эти синхроны. С одной он груб, потому что ей это нравится, с другой сдувает пылинки. В общем, natura sic voluit[3]. Мне нужно, чтобы Наста была с Гамовым. Пусть он уведет ее из ШНыра… И тогда… хм… ну, Митяем их ребенок точно не будет. А вот станет ли он мной? Хм… а все-таки вы правы, Дионисий: я ревную!

– Кажется, Женечка сам об этом подумывал… Про ШНыр, про Насту. Что-то мне такое Младочка говорила, – забормотал Белдо. – Ну, уведет он ее? И что потом?

– И пусть будут счастливы. А со временем их ребенок и тот, другой, будут носить мне закладки из-за Второй гряды. Разве это плохо, когда все счастливы, а, Дионисий Тигранович? – наклоняясь вперед, спросил Гай.

Белдо, внимательно изучавший своего владыку, пришел к какому-то решению, и его лицо загорелось искренним воодушевлением.

– Это не только замечательно! Это прямо-таки чудесно! – заворковал он. – Я попытаюсь повлиять на Женечку. Позвоню ему, узнаю, как его дела, а в финале разговора строго-настрого запрещу ему встречаться с Настой! А когда Женечке что-то запрещаешь…

– Понимаю, – сказал Гай.

Дионисий Тигранович радостно хихикнул:

– Как же я обожаю Женечку! Он такой якобы сложненький! Знаете, бывает, электрик неправильно поставит коробку выключателя и там, где «выкл» оказывается «вкл». Или на рычаговом кране знак горячей воды, а идет холодная, потому что шланги не так присоединили? Так вот – это наш Женечка! Поменял у себя в голове «выкл» на «вкл» и думает, что он хитро замаскировался и бедненький Дионисий Тигранович никогда не догадается, как включить в ванной свет…

Белдо замолк, почувствовав, что Гай его уже не слушает. Весь этот план с детьми Насты и Рины обретет ценность для Гая только в том случае, если не сработает план теперешний. Сейчас же все его мысли прикованы к тому ребенку, что хнычет в детской кроватке где-то в Копытово…

Прошло двадцать минут, тридцать… Водитель, не получавший от хозяина никаких приказов, не решался спросить, куда ехать, и кружил по Садовому. Гай не шевелился. Со стороны он казался спящим. Отключенный Арно сидел как истукан. Водитель тоже был почти неподвижен – лишь руки его порой смещались на руле, и мерцала красным приборная панель.

Белдо уже прикидывал, не шепнуть ли водителю, чтобы тот высадил его на очередном витке, как вдруг Гай коснулся его руки.

– Дионисий! – сказал Гай, и голос его зазвенел. – У нас была трудная ночь, не так ли?

– Да… – начиная тревожиться, промямлил тот.

– Отдохните! Скоро у меня будет для вас одно поручение!

Машина замедлилась и свернула в знакомый двор.

– Приехали! – повторил Гай ласково, и Дионисий Тигранович не то вывалился, не то вышел из машины.

Страшная ночь закончилась. Близилось утро. Небо над домами слабо светлело. Луна завалилась куда-то к Пресне, и из полумрака неожиданно четко проступила труба соседнего доходного дома, построенного некогда вдовой тайного советника Урюпиной. Труба была настоящая, но Дионисию Тиграновичу невозможно было поверить, что она настоящая. Что-то в ней было картонное, театральное.

– Декорация… – бормотал он. – Декорация…

Откуда-то сбоку к Белдо подскочил Птах, заботливо полуобнял его за плечо и повлек по лестнице.

– Дом… Милый дом… – пробормотал Дионисий Тигранович и, слабо улыбаясь, приготовился ворчать на Младу и Владу.

Глава восьмая Девушка, которая кусала комаров

Творцы бывают двух типов. Для первого типа биография не принципиальна. Ну живет где-то человек, сидит у мольберта, пишет маслом. Или прозу. Или стихи. Для второго же типа важно не столько само их творчество, сколько судьба, сплетенная с творчеством. Они как бы всею жизнью своей творят. Творчество умножается на легенду.

Йозеф Эметс, венгерский философ

Кузепыч сердито ходил по коридору и распахивал двери комнат. Летала пыль, с деревянным кряканьем открывались окна, двери бились о стены. Так как ШНыр давно уже не пополнялся, свободных помещений хватало.

Андрею Носу и Федору Морозову досталась комната напротив лестницы, в которой стояли три двухъярусные кровати – явно в три раза больше, чем им было нужно. Несмотря на это, Андрей попытался захватить как можно больше жизненного пространства. Для этого он «раздублился» и вместе с четырьмя дублями занял пять спальных мест из шести. Федор отнесся к такому захвату с полнейшим равнодушием. Он бросил спортивную сумку на последнюю оставшуюся кровать и завалился на нее в одежде, закинув ноги на спинку.

Вокруг него толпились дубли Андрея Носа и что-то однообразно лопотали. Кажется, требовали отдать им последний пледик. Федор отвернулся к стене. Дубли продолжали приставать. Андрей достал телефон.

– О’кей, гугл… Как мне объяснить этим ботам, что я не хочу общаться? – начал он, но договорить не успел. Дубли общими усилиями стряхнули его с кровати, забрали плед и куда-то унесли. Теперь у Андрея Носа было шесть пледов, а у Федора не одного.

Морозов встал с пола и отряхнулся. Дубли смотрели на него и самодовольно ухмылялись: мол, что ты нам сделаешь?

– Вот вы как! – сказал Федор. – О’кей, гугл! Как бы мне объяснить им, что они, конечно, крутые, но если эта здоровенная тумбочка сейчас оживет и озвереет, то…

Подчиняясь его взгляду, тумбочка зашевелилась и запыхтела как разгневанный кабан. Дубли, не теряя присутствия духа, сомкнули ряды и насупились.

И тут в комнате возник Кузепыч.

– Мальчики! Ну как вы? Устроились нормально? – спросил он, с подозрением глядя на тумбочку.

Тумбочка застыла. Дубли Андрея Носа исчезли, оставив своего хозяина в одиночестве.

– Устраиваемся помаленьку, – доложил Андрей.

– Помаленьку?

– Пмойму, да! – повторил Андрей.

Была у него смешная привычка говорить «пмойму». И еще одна привычка. Андрей, когда думал о чем-то важном, прижимал палец к носу и как бы замыкал отходящий контакт. Вот и сейчас он нажал себе на нос.

– Ну, раз «пмойму», то молодцы!.. Только вы это, кошкин еж, в душ всей толпой не ходите! У нас вода не резиновая! – сказал Кузепыч и ушел.

Андрей и Федор переглянулись.

– О’кей, гугл! Этот человек понимает, что он только что произнес великий мем? – спросил Федор у телефона.

Дине, Еве и Маше досталась комната в правом крыле. В ней было две двухъярусные кровати. Дина и Маша легли внизу, чтобы проще было спасаться бегством, если Еве вздумается хохотать или плакать и комната запылает.

– Простыни тебе, надеюсь, выдали асбестовые? – поинтересовалась Маша.

– Почему асбестовые? – спросила Ева.

– Ты не в курсе? Из асбеста делают костюмы пожарных. Чешешься, но не горишь!

– Ты всегда все рассчитываешь? – спросила Ева и засмеялась. В комнате ничего не загорелось, но стало жарко и душно.

– Да. Но что такое «всегда»? – спросила Маша и задумалась.

Она вечно мыслила цепочками. Например, «мне нравится этот парень». Но что такое «нравится»? Значит ли это, что я предпочитаю его другим? Но по какой выборке я сужу и насколько она статистически достоверна? И отчего он мне понравился? Допустим, он красивый – но что такое красота? Значит, если бы он перестал быть красивым, он бы мне разонравился? Следуя по цепочке своих мыслей, бедная Маша заходила в такие дебри, что ей хотелось выть на луну, но она боялась, что ее сочтут сумасшедшей, и вместо этого ела варенье. Думающему мозгу нужно много сахара.

Дверь толкнули один раз, потом другой. В комнату неуклюже ввалился Кузепыч. Он тащил на себе три матраса, был потен и красен.

– Вот. Держите. Раздобыл! – сваливая матрасы на пол, самодовольно заявил он.

Дина подошла и потрогала верхний матрас длинным, чуть загнутым ногтем, чем-то похожим на кошачий коготок.

– А почему они такие? – спросила она.

– Какие «такие»? – растерялся Кузепыч.

– Грязные. Летит из них что-то. Вы слышали про пылевых клещей?

Кузепыч уставился на нее круглыми совиными глазами. Кошка против совы. Хорошая схватка, почти на равных. Несколько секунд всем казалось, что сейчас Дина кувырком вылетит из окна, но завхоз взял себя в руки:

– Что-то не нравится? Возьми вон швабру – и вперед, дремучий пень, в трудовые будни! – Кузепыч распахнул окно, перекинул матрас через подоконник и, с торжеством оглядываясь на Дину, начал энергично работать ручкой от деревянной швабры.

Дина с сочувствием наблюдала, как завхоз трудится, но сама швабры не касалась и лишь отодвигалась от облака пыли.

– Матрасы же не новые? А кто на них раньше спал? – поинтересовалась она.

– Не волнуйся, ешкин кот! Кто спал – все уже померли. Никто забирать не придет, – утешил ее Кузепыч.

Когда пыль улеглась, явился Рузя звать девушек на ужин.

– А ужин у вас из скольких блюд? – спросила Дина и потерлась щекой о плечо Рузи.

Толстячок приятно порозовел.

– Из многих, – сказал Рузя. – Но еда обычно только на одном. И лучше поспешить, пока хоть что-то осталось.

Когда они спустились в столовую, из-за двери кухни донеслись грохот и пиратский вопль Суповны:

– Так их, так! Бей тарелки, чтоб кастрюли боялись!

Из кухни бочком выскользнул Гоша. На нем была майка «Сердце руками не трогать».

– Запоминайте! Это будет ваш стол! Видимо, вас назначат в одну пятерку! – грустно сообщил он новичкам.

– Какую пятерку? – деловито поинтересовался Андрей Нос.

Гоше объяснять не хотелось:

– Потом разберетесь!.. И после ужина не забудьте сказать Суповне «Спасибо! очень вкусно». Громко так, четко, лучше всего хором.

– А если мне будет невкусно? И я скажу это Суповне? – капризно уточнила Ева.

– Ну скажи! – воодушевился Гоша и, воровато оглядываясь на кухню, прошептал: – Да, скажи! Давно пора!

Еве не понравился Гошин энтузиазм.

– И что будет? – спросила она.

– Да ничего не будет. Совершенно ничего! Окно и так уже треснуто, дверь много раз вышибали, огнетушителей у нас целых два… Так скажешь?

Ева ложкой осторожно потрогала квашеную капусту. Квашеная капуста хороша уже тем, что, сколько бы она ни лежала, у нее будут только оттенки вкуса.

– Я подумаю, – пообещала Ева. – В крайнем случае, объясню, что это ты меня научил!

Гоша в ужасе отшатнулся и застонал. Бояться было уже нечего, но он все равно боялся.

Заметив, что Федор Морозов собирается пересесть за одиночный столик у окна, на котором стояла особая, чуть отличающаяся от других большая миска и такая же особая, тоже отличающаяся, большая кружка, Рина подошла к нему и предупредила:

– Сюда не садись! Это место Макса!

Федору предупреждение не понравилось.

– О’кей, гугл! Чего хочет от меня эта странная женщина? – забормотал он в телефон.

– Макс – это наш местный берсерк. Он довольно мирный, – объяснила Рина. – Но у него острое чувство собственничества. Его тарелка, его стул, его арбалеты, его место за столом… И еще он заикается. Когда кто-то на них покушается, то ему проще врезать, чем объяснить, – сказала Рина и, убежденная, что Федор теперь примет правильное решение, пересела за столик к новичкам, чтобы кратко рассказать им о ШНыре.

Дина, отвернувшись к колонне, сердито объясняла в телефон:

– Мам, ты такие глупые вопросы задаешь: почему я не дома! Я вообще с кем разговариваю? Меня у-кра-ли! По-хи-ти-ли!

Неизвестно, что ответила ей мама, но Дина, вспылив, нажала на отбой и уставилась на Рину. Рине показалось, что шерсть у Дины стоит дыбом, уши прижаты, а хвост… брр… какой хвост?! Какая шерсть?! Не было у нее никакого хвоста. Просто милая девушка сидела за столом и собиралась ужинать.

– Странно… – сказала Дина. – Моя мама шагу мне не дает ступить. Я каждую неделю меняю пароли в соцсетях! Каких только не подбираю! И «otstan_ja_vzroslaia», и «moia_mama_za_mnoi_sledit» – и она все равно их как-то выясняет! А тут я открытым текстом сообщаю ей, что меня похитили, а она только посмеивается!

– Обычное шныровское чудо. С адресом ШНыра то же самое. Скажи его маме хоть двести раз – она не запомнит, – сказала Рина. – Кстати, советую продумать список вещей, которые вам нужны. Каждый может заказать только восемь предметов. Если предмет не очень индивидуальный, то договаривайтесь, как им делиться, и не дублируйте.

– Принято. Я за всех все обдумаю, – сказала Маша.

– А-атставить! Пмойму, я тебя думать за меня не просил! – вспылил Андрей.

– Ты хочешь сказать, что обдумаешь все за себя сам? – мирно спросила Маша. – Прекрасно! Но давай разберемся в причинах! Тебе важно решить бытовые проблемы или любой ценой настоять на своем?

Андрей угрюмо буркнул «Решу без сопливых!» и уткнулся в тарелку. Рина готова была поспорить, что Маша его укатает еще до завтрашнего дня. У Маши были явные черты лидера: она никогда не злилась, была доброжелательной, упрямой, уверенной в своей правоте и все за всех знала.

Дина пожаловалась на Кузепыча и на пыльные матрасы.

– Кузепыч наша местная достопримечательность! – сказала Рина. – Однажды мы с ним собирались в поход. Поначалу все чуть не умерли, пока он собирался, но потом оказалось, что он взял с собой не просто ВСЕ, а АБСОЛЮТНО ВСЕ. Даже умывальник, проволоку, крючочек и переносную мыльницу.

Откуда-то вынырнул Вовчик и, пользуясь тем, что Окса была в пегасне, вдвинул свой стул между Евой и Диной.

– Здравствуйте, девушки! Я Владимир! – бойко затарахтел он. – Добро пожаловать в наш лягушатник! Сегодня у вас есть замечательная возможность пригласить в гости старшего шныра!

«Разве он старший? – удивилась про себя Рина. – Хотя… ну да, по идее… если мы средние, то он старший… или и мы уже старшие?»

– Мммммррр! – Дина потерлась о плечо Вовчика щекой. Вовчик просиял. Он мало знал кошек и думал, что Дина как-то особенно его выделяет. Откуда ему было знать, что Дина с такой же нежностью могла потереться щекой и о мусорный бак.

Вовчик вертел головой, разрываясь между Диной и Евой. Он еще не определился, за кем ему ухаживать. С Диной было попроще, но и к Еве его тянуло. Она была раскосая, тревожная, с широкими скулами, с каким-то непонятным дразнящим взглядом. Чувство Вовчика усилилось, когда Ева невзначай коснулась его руки. Вовчик ощутил, что между ними пробежала искра… но… мама!.. кажется, это была самая настоящая искра! Совсем не такая, которую имеют в виду, когда говорят «между ними пробежала искра».

– Я тебе нравлюсь? – спросила Ева. Негромко спросила, без кокетства. Просто хотела понять.

Вовчик тревожно заерзал. Спинка стула, на котором он сидел, отчего-то показалась ему горячей.

– Ты… милая… – сказал Вовчик.

– Это приятно, – благосклонно кивнула Ева. Ей, как и всякой девушке, нравилось узнавать о себе разные подробности. – А еще какая я?

– Сложная!

Ева нахмурилась. К ощущению горячей спинки примешался запах расплавленного лака. Вовчик тревожно принюхивался, не понимая, откуда он исходит.

– Так сложная или милая? Определись, пожалуйста! – попросила Ева, и стул, на котором Вовчик сидел, внезапно вспыхнул ровным жарким огнем. Вовчик сорвался с места и, завывая, кинулся наутек. Ева, скрестив на груди руки, последовала за ним. Она любила выяснять все до конца, до финального аккорда.

Рина и Маша совместными усилиями подцепили палкой горящий стул и выбросили его в окно. О том, чтобы потушить огонь, речи даже не шло. Даже металлические части ухитрились расплавиться.

В столовую вошла Алиса, ни на кого не глядя, села и уставилась на молоденькую редиску в тарелке с салатом. Потом взяла вилку и задумалась.

– Почему ты не ешь редиску? – спросила Маша.

– Смотри, какая живая! Трепетная! Как же я могу живое есть? – спокойно сказала Алиса.

– А картошку?

– А вот картошку другое дело! – добивающим движением гладиатора Алиса вонзила вилку в вареную картошку и трижды повторила свой удар. – Сдохни, собака, и корчись! На тебе! На! На! – И она ласково улыбнулась Маше.

– Э-э-э… – промямлила Маша. – В общем, рада познакомиться! Мне кажется, с Евой вы сойдетесь!

Ближе к концу ужина в столовую ворвалась Наста, которую Суповна послала за продуктами.

– Эй, вы, новенькие! – задиристо крикнула она. – Чего у вас такой кислый вид? Вас что, пытали? Пойдете со мной в магазин в Копытово?

– Первый день все-таки… Вдруг сбегут? – засомневался Витяра.

– Тогда уж лучше сбегать со мной вместе! Ну так что, вдовы, идете? А то Рузя меня покинул! – заявила Наста.

– Чего ты ее покинул? – шепотом спросила Рина у Рузи.

Рузя сидел рядышком на маленьком стульчике и ел холодные сосиски, оставшиеся от завтрака. Причем не от сегодняшнего завтрака, а от какого-то давнишнего. Сосиски нашла в холодильнике Суповна, после чего, понюхав, сказала: «Вроде нормальные! Надо их кому-нибудь скормить!» И сразу всем вспомнился Рузя.

– Чего ты Насту бросил? Сходи с ней в Копытово! – шепнула ему Рина.

– Не могу. В понедельник я обжег себе ногу. Наста меня лечит. Если я пойду, она подумает, что нога прошла, – уныло отозвался Рузя и съел еще одну сосиску.

Новички охотно согласились на поход в Копытово. Ева шла в обнимку с Настой, а та задиристо толкала ее кулаком в бок:

– Признавайся, вдова, ты решаешь, что тебе поджечь, или оно само вспыхивает?

– Само.

– То есть просить тебя разжечь сырой костер бесполезно?

Ева задумалась:

– Можно попросить кого-нибудь меня разозлить. Но есть риск, что костер так и останется сырым, а сгорит весь лес.

Наста хохотнула и, перемахнув через шныровский забор, одна из секций которого была вынесена в поле, потому что граница расширилась и надо было как-то наметить новую, спрыгнула на противоположную сторону.

– Ты мне нравишься! Я тебя никогда не убью! Ты тоже чокнутая, как и я! – заявила Ева, спрыгивая с забора вслед за Настой.

– Хороший комплимент! Лучший в моей жизни! Тогда я тебя тоже не пристрелю! – И, прокрутив в руке точно по волшебству возникший шнеппер, Наста хлопнула Еву по плечу.

Продукты были закуплены в рекордно короткие сроки. Федор продемонстрировал хорошую деловую хватку. Оживленная им тележка сама ездила между рядами. Другим сюрпризом стала конечная сумма.

– Эй, вдовы, у меня вынос мозга! Почему с нас так мало денег взяли? – озадачилась Наста, когда они вышли из магазина.

– Ты что, не веришь кассе? По-твоему, электронный мозг может ошибиться? – ехидно спросил Федор.

Наста глупой не была и, прищурившись, сгребла его за ворот:

– Признавайся: как ты это сделал?

– О’кей, гугл! Скажи этой дикой женщине, чтобы она меня отпустила! Я кассу не обманывал. Она посчитала все верно. Но она считала не продукты! – поспешно объяснил Федор, видя, что Наста ему не верит.

– А что?

– Она считала реальную стоимость продуктов. Знаешь, как устроены цены? Вот картошка в поле – она стоит рубль. Столько получает фермер. Эта же картошка на складе стоит уже два рубля. На рынке она же стоит три. Чипсы из этой же картошки стоят уже пять рублей… И вот касса подумала…

Наста выпустила его ворот:

– Хватит говорить мне, что подумала касса! Скажи еще «дерево подумало»!

– А деревья думают! Ты не знала? – удивился Федор. – Только они думают медленно. Одна мысль дерева может продолжаться полгода. И камни тоже думают и даже двигаются, но только медленно. Целые столетья!

Андрей Нос изготовил здоровенного дубля и навьючил на него пакеты. Дубль, пыхтя под тяжестью пакетов, направился через поле к ШНыру. Изредка он запускал руку в сумку, доставал что придется и начинал есть. Это могло быть мыло или пачка соли. Вкусовых предпочтений дубль явно не имел.

– Он один дойдет? – засомневалась Наста.

– Да! – сказал Андрей.

– Ну и прекрасно! Пусть тогда идет один!

– А мы с ним не возвращаемся? – заинтересовалась Ева.

– Что, вдовы, сматываться, значит, не будете? А я уж думала, вы на электричку – да и в Москву, – сказала Наста. И словно для того чтобы указать новичкам, где находится станция, за леском прогрохотала электричка. Федор вскинул голову и, запоминая место, скользнул взглядом по крышам домов.

Наста понимающе усмехнулась.

– Нет! – сказала она. – Поворот на станцию подальше, между теми домами.

– А тебе бы хотелось, чтобы мы уехали? – внезапно спросила Маша.

Наста вздохнула.

– Вы меня напрягаете. Вы и ваши пчелы. Они какие-то слишком громадные, – честно сказала она.

– Мы не уйдем, – ответила за всех Маша. – Мы необычные, и здесь необычно. Может, это наше место?

Наста цокнула языком:

– Ладно, вдовы… Я уже поняла, что вы упертые, и мне это нравится. Хорошо, так и быть, вернемся в ШНыр, но сперва я хочу вам кое-что показать. Только в ШНыре чур никому не рассказывать!

Глава девятая О’кей, гугл! и что ты чувствуешь по этому поводу?

Популярная обманка болота – логические перестановки с участием союзов «для» и «чтобы». Было «есть, чтобы жить» – стало «жить, чтобы есть». Было «автомобиль для человека» – стало «человек для автомобиля». Было «спорт для жизни» – стало «жизнь для спорта». Было «Думай, что делаешь» – стало «делай что думаешь». И так можно переставлять до бесконечности. В результате всех этих манипуляций из человека быстро получается очень здоровый труп.

Из дневника невернувшегося шныра

Наста придвинулась к новичкам и, непрерывно проводя пальцем по когда-то сломанной и неправильно сросшейся ключице – она бы сама удивилась, скажи ей кто, что у нее есть такая привычка, – негромко сообщила:

– Есть тут местечко. Железнодорожный мост идет через реку, а под ним труба толстая, в человеческий рост. И еще одна труба лежит на берегу в кустах. Как-то я попала под дождь и решила в этой трубе пересидеть… И тут оказалось, что мне не первой это пришло в голову.

– И кто там был? – со знанием дела спросил Федор. – Бомжи?

– Если бы, – сказала Наста и, загадочно усмехнувшись, быстро куда-то пошла.

Они петляли между кирпичными домиками. Из-за гнилых заборов на них, захлебываясь, лаяли псы. Копытовцы обожали отгородить себе кусок земли поближе к железной дороге, выстроить там сарай, а чтобы в сарай никто не влез, приковать рядом пару тощих дворняг, которых кормили от силы раз в неделю. Собаки выли, лаяли, бросались на прохожих не то с ненавистью, не то выпрашивая еду.

И вот сейчас Наста и шныры-новички шли мимо этих огородов. Порой, пожалев какую-нибудь особенно жалкую или особенно сердитую (что обычно совпадало) дворнягу, Наста перемахивала через забор и, рискуя быть покусанной, отвязывала ее и отпускала. Если же собака была на цепи, то расстегивала ошейник. Странное дело: оказавшись на свободе, только что рычавшая собака отскакивала в сторону, замирала в недоумении, и бешеный лай ее прекращался. Собака точно удивлялась и спрашивала: а что, можно было и так?!

Новичкам не нравились задворки Копытово. Даша Кошкина поглядывала на Насту вопросительно, будто желая выяснить, не для того ли Наста ведет их этим путем, чтобы они, передумав, поскорее сбежали из этого ужаса.

Наконец Наста спустилась по влажному берегу, ступила на железный мостик, и тот завыл под ее ногами, закачался, «загрюкал». Речушка была узкая, по колено перейти, но с топкими берегами. Недалеко от моста в кустарнике лежала большая труба. Наста достала крепкую длинную веревку, припрятанную заранее, и держала ее в руке.

– Ну? Кто первый полезет в трубу? – спросила она.

– И что будет? – спросил Федор.

– Что-то будет! – пообещала Наста.

– Давай я! – вызвался Андрей. Его дубль уже добрался до ШНыра, отдал продукты и исчез, поэтому речь Андрея звучала внятно и сам он вдвое поумнел.

– Браво, кадет! А-атставить панику! – передразнила Наста, обвязывая Андрея вокруг пояса веревкой.

– Зачем веревка? Труба же на земле лежит!

– Скоро поймешь! Полезай! А вы все держитесь за веревку!..

Андрей нерешительно подошел к трубе и заглянул в нее. В трубу легко было протиснуться, если ползти на четвереньках. И он стал протискиваться. В трубе было темно и гулко. И вдруг впереди, шагах в пяти, вспыхнули ГЛАЗА.

Что это было за существо, Андрей в полумраке определить не мог, но глаза у существа были огромные, светящиеся. На миг Андрею почудилось, что его просветили лучами. Захотелось смеяться, петь, чихать, плакать – и все в одно и то же время.

– Андрей Сергеевич Нос, – произнес голос, который в равной степени мог быть как мужским, так и женским. – По состоянию на десятое октября сего года в моем сердце числится любовь к вам в сумме XXХ___ руб. В соответствии с п. 46 вам необходимо срочно принять меры по взаимному ответу на упомянутые чувства. В случае, если они останутся безответными в течение тридцати секунд, я вынужден буду принять меры по прекращению безвозмездного распыления моих чувств с оставлением за собой права на обиду и агрессию.

– А-а-а? Что-о? – испуганно переспросил Андрей.

– Двадцать девять… двадцать восемь…

– Сколько секунд он тебе дал? – наклонясь к трубе, крикнула снаружи Наста.

– Тридцать. Осталось меньше… Но постойте, мне хочется с ним поговорить. Пмойму, он забавный. Кто это?

– Тащите его, вдовы! Быстро! – закричала Наста, хватаясь за веревку. Слабо сопротивляющегося Андрея вытащили из трубы. Наста залегла в овражке, награждая подзатыльниками каждого, кто пытался высунуться. Несколько секунд спустя из трубы вырвался поток сверкающих капель кислоты. Трава, на которую она попала, почернела и свернулась.

– Кто следующий? Или струсили, вдовы? Не боись, в трубе не мокро! Эта дрянь быстро испаряется! – Наста деловито отвязывала веревку от пояса у дрожащего Андрея.

– Что ты видел? – спросил у него Федор.

– Только глаза… Такое темное, широкое, на мешок похожее. Шеи нет.

– Конечно, нет. Надеюсь, ты ему в глаза не смотрел? – забеспокоилась Наста. – Эх, вдовы, предупредить забыла… Так, кто следующий?

– Ну я, – вызвался Федор.

– Ты, главное, не пытайся изнутри за трубу держаться. Не расставляй руки и ноги. Тогда мы сможем тебя разом дернуть! – подталкивая его к трубе, поучала Наста.

– А что… сам я не смогу вылезти? – недовольно спросил Федор.

– Я справилась сама, – сказала Наста. – Но у меня был опыт болота. Но еще немного – и он бы меня прикончил… Зубы он заговаривать умеет! Давай! Твоя очередь!

Наста поощрительно хлопнула Федора по спине, и тот полез в трубу. Кислота уже испарилась, но вонь стояла сильная. У Федора закружилась голова. В мыслях возникла путаница. Вперед он пробирался осторожно, трусливо шаря перед собой рукой. И вдруг страшные глаза вспыхнули прямо перед ним.

– Знаешь, я ведь даже написала тебе ответ, а потом удалила его! Ты смешной, милый, отличный собеседник! На твоих письмах капли кетчупа. Это так здорово… это настоящее, понимаешь? Лучше, чем духи или слезы… Мне что, тебе это, блин, постоянно говорить? – произнес голос. Поначалу он был бесполым, неопределимым, а под конец стал напоминать голос одной девушки, которая втайне очень нравилась Федору.

– О’кей, гугл! Она это вообще о чем? Зачем она мне это говорит? – недоверчиво забормотал Федор.

– Ты меня боишься, дурачок? Но чего именно ты боишься? Неизвестного. Как только оно станет известным, твой страх исчезнет! Думаю, за полминуты я тебе все объясню. Твой взгляд на мир изменится. Подползай ближе!

Федор послушно двинулся вперед, но застыл. Хоть голос и казался ему теперь знакомым, но глаза у той девушки точно не светились. И сама она не была похожа на комод. И от нее, если на то пошло, не воняло. Неизвестное существо ощутило его колебания.

– Понимаешь, тут какое дело… – заговорило оно. – Наша жизнь – такая, какой мы ее видим. Собака, орел, муравей и человек осязают один и тот же объект абсолютно по-разному. Ты должен подняться над этой разностью, должен стать универсальным…

– Федор, чего так долго? – крикнула снаружи Наста, наклоняясь к трубе.

– Да вот, разговаривает со мной… Чего-то хочет… – осторожно отозвался Морозов.

– Да плевать, чего он хочет. Время какое-то называл?

– Нет, – заторможенно отозвался Федор.

– Как нет?! Вообще ничего не называл?!

– Ну что-то там звучало про полминуты, но они, наверное, уже прошли… А что?

– ДЕРГАЙ! – завопила Наста нечеловеческим голосом.

Федора сильно дернули за привязанную к поясу веревку, и он вылетел из трубы как пробка, лишь на пару секунд опередив состоящее из капель прожигающее облако.

– Ну… кто следующий? – спросила Наста, вылезая из канавы.

– Я! – с внезапным бесстрашием сказала Дина и, позволив закрепить на себе веревку, полезла в трубу.

Двигалась она быстро и гибко.

– Ну, а мне ты чего скажешь? – с задором спросила она, когда впереди вспыхнули глаза.

– Меня зовут Флердолеза Конга Secunda. Я довольно недавно всегда, но не отнюдь! Я просто хочу тебя обнять и поделиться с тобой своей радостью! Мне рандомно, к какой расе, полу, биологическому виду ты, но поставьте по умолчанию. Всего через одну половину одной половины одной минуты…

– Дергайте! – закричала Наста раньше, чем Дина успела посчитать, сколько это.

Веревку дернули. Все попрыгали в канаву и дождались кислотного плевка из трубы. На сей раз он был особенно сильным.

– Ишь ты, схитрил! Должно быть, в прошлый раз мало выдохнул. Придержал заряд, собака страшная! – сказала Наста.

Дина, морщась, потрогала веревку:

– Давайте я еще туда сбегаю! А то все очень быстро произошло… Я ничего толком не поняла!

– Не стоит. Нечего там понимать. И, главное, слова он каждому свои находит, вот что интересно… – сказала Наста, и в лице ее появилась вдруг смущенная растерянность. – Ну что? Кто следующий?

– Ну, давайте я… быстренько! – решилась Маша. – Только я лягу с краю! И дергайте меня, если что, прямо за ноги!..

Так она и сделала. Легла с краю трубы и просунулась внутрь по пояс.

– Я знаю, что обманывать тебя бесполезно. Ты неглупая, не такая, как остальные. Давай просто побеседуем. Расскажи мне что-нибудь о себе! – мягко попросил голос, подождав, не подползет ли Маша ближе.

– Это все уловки! – сказала Маша.

– Хочешь обсудить это?

– С вами? Нет!

– Значит, испытываешь ко мне недоверие? И к миру тоже?

– И к миру, – удивленно признала Маша.

– Я так и думал. И что ты чувствуешь по этому поводу?

Маша поудобнее устроилась на локтях.

– Понимаете, – начала она…

– Дергай! – жестко приказала кому-то Наста, и Машу выдернули наружу.

– А ну прекратите! – заорала она, размахивая руками. – Он не называл время! Я внимательно слушала! Он пытался общаться со мной! Понять меня! – И Маша попыталась лягнуть Насту ногой.

– Так, вдовы! Связывайте ее! Она надышалась! – велела Наста, наваливаясь на Машу сверху.

Связать Машу не успели.

– ЕВА! – воскликнул вдруг Федор. – Она уже в трубе!

И правда, Ева была уже в трубе, даже не обвязанная веревкой.

– Я тебя люблю… и в ближайшие две секунды… – торжественно начал голос из темноты – и тут в трубе вдруг что-то полыхнуло. Все попадали с ног. Потом бросились к трубе, но из нее уже выбиралась Ева, покрытая копотью.

– Как ты выжила?! Он же тебя шарахнул! – крикнул Федор.

– Он меня шарахнул? Это я его! – буркнула Ева. – Любит он меня, как же… Никому я не нужна! Ненавижу, когда врут!

Наста заглянула в трубу и поморщилась. Из трубы шла сильная вонь. Никакие глаза там больше не светились.

– Это был не до конца сформировавшийся эльб. Не знаю уж, кто его сюда сунул. Может, сам заполз. Паразитировал на человеческих чувствах… Имейте в виду: с этой дрянью вообще нельзя разговаривать. Это первый закон прохождения болота. Все, вдовы, потопали! Считайте это первым уроком!

И под ногами Насты опять «загрюкал» железный мост. Новички догнали ее уже на другой стороне.

– А кто такие эльбы? – спросил Федор.

– Эльбы? – затруднилась Наста. – Ну, это такие… из схлопнувшегося мира. Охотятся за каждым человеком, не только за шнырами. Кроме эльбов существуют еще ведьмари! Вы с ними скоро столкнетесь. Им есть что вам предложить в обмен на закладки. Квартиры, поездки, псиос, работа в престижных корпорациях – все это у вас будет: или, во всяком случае, все это вам пообещают.

– А шныры что обещают? – спросила Маша.

Наста усмехнулась. Качнула автоматную гильзу в ухе:

– В этой жизни? Почти ничего. Ну, небо… ну, пегов… ну, много открытий на двушке… А еще то, что вам часто будет больно и тяжело. Так что, может, смотаетесь? Вон электричка идет!

– Не надейся! – сказала Маша.

Наста не отозвалась. Застыв, она смотрела поверх леса на летящую в их сторону серо-серебристую гиелу. На спине у гиелы кто-то сидел и махал над головой рукой.

Федор стал слепо нашаривать телефон.

– О’кей, гугл! К нам летит какой-то тип на крылатом не знаю на ком… Он нас явно заметил! Кто это? – ошарашенно забубнил он.

* * *

Чем ближе подлетала гиела, тем беспокойнее становилась Наста. Она то начинала пятиться, то проводила рукой по лицу, то собиралась бежать, то вдруг замирала с мрачным и отпугивающим видом. Не понимая, что происходит и какая опасность им угрожает, новички жались к ней со всех сторон как птенцы.

Не желая напугать их, всадник похлопал гиелу по шее, сбросил высоту и легко спрыгнул на землю. Стоял и ждал, не пытаясь приблизиться. С его плеча на ремне свисал арбалет. Наста упорно смотрела в сторону, притворяясь, что видит все вокруг, кроме этого единственного человека. Лес видит – лес есть. Станцию видит – станция тоже есть, а вот его не существует. Исчез, выпал из реальности. Всадник, казалось, прекрасно понимал, что происходит с Настой. Он просто стоял и смотрел в сторону, сунув руки в карманы. Гиела-альбинос набрала высоту и кружила в небе.

– Кто это? – спросил Федор.

– Никто! – резко ответила Наста.

– А он тебя, кажется, знает!

Наста чувствовала, что не может вдохнуть глубоко, а может только дышать мелко и зло. Мысли путались. Толпящиеся новички, с которыми она только что радостно возилась, теперь дико раздражали.

– Слушайте меня, вдовы!.. Вы дойдете до ШНыра сами! Короче, вон те огни – Копытово. Идете через автобусную площадь и дальше через поле…

– А ты? Давай я останусь с тобой! – предложила Дина и сделала щекой в воздухе движение, словно терлась о чье-то плечо.

– Нет. Я сама разберусь.

– А он не опасен? – забеспокоилась Ева. – Я могу засмеяться или заплакать – и тогда от него мало что останется…

– Не надо! – оборвала Наста. – Я сама могу засмеяться или заплакать. И от него тоже мало что останется! Все, вдовы, топайте отсюда!

Новички, часто оглядываясь, заспешили по дороге. Наста скрестила руки на груди и стала ждать.

– Левой в печень, лбом в подбородок… Нет, не надо! Просто скажу, что ненавижу его! – шептала она, настраивая себя на суровый лад.

Час спустя заплутавшие новички все же нашли ШНыр. Перед воротами ходил обеспокоенный Рузя, тер себе уши руками и притворялся, что гуляет.

– А где Наста? Она с вами? – крикнул он.

– Нет, – ответила Дина и грустно потерлась щекой о плечо Рузи. – Она, видишь ли, нас спасает… И, наверное, весь ШНыр тоже!

– От кого? – испугался Рузя.

– От такого… на летающей гиене… бывают такие?

– Гиеле, а не гиене! – заволновался Рузя. – Она в него стреляла?

– Не-а. Этот, который на гиене, просто стоял на поле и ждал.

Страдающий от ревности Рузя соображал быстро:

– А какого цвета была эта гиена?

– Белая!.. Ну, серебристая… – сказала Дина и опять утешающе потерлась о его плечо.

Рузя бросился бежать через поле. Падал, звал Насту. Опомнившись, попытался связаться с ней по кентавру, но Наста не отвечала. Запыхавшийся, потный, Рузя вернулся в ШНыр и стал жаловаться Рине на Гамова. Рина слушала подпрыгивающего, смешного в своем гневе Рузю и понимала, что Гамов – опасный соперник. Совершенно во всем он превосходит бедного Рузю – вот только Рузя не бросит Насту в старости или если ей оторвет ногу в камнедробилке, а Гамов… Да только как Насте это объяснить? В камнедробилку ее бросить? И как это сказать Рузе?

Глава десятая Один день из жизни Рины

Есть два варианта доехать на край света – на скрипящем рейсовом автобусе и на новенькой спортивной машине. И вроде как на спортивной машине привлекательнее кажется: и шустрее, и без давки. Да только скрипящий автобус худо-бедно доедет, ему не впервой, а вот спортивная машина наверняка окажется в кювете. Дорога-то больно разбитая, с ямами. Или выбьешься из сил и ночью замерзнешь, или за рулем заснешь, а в автобусе товарищ поддержит и отогреет.

Из дневника невернувшегося шныра

Ночь в ШНыре прошла всецело в духе заведения. Одни еще не ложились, другие собирались, но им мешали, третьи присосались к Wi-Fi и сонно смотрели красными глазами на экраны, не задумываясь, что через два-три часа уже вставать. Много раз заклеенный, заскотченный, с оторванной антенной, простреленный в разных местах – многие пытались с ним бороться! – роутер все же работал и раздавал свои злодейские волны всем, кроме Влада Ганича, золотая пчела которого ни с того ни с сего взяла да и проползла сквозь его телефон. Это было странно: пчела, настолько плотная, что ее и колесами поезда не раздавить, проползает сквозь экран телефона как сквозь кисель – и… телефон потом прекрасно служит, за исключением Интернета.

Уж как бедный Влад орал! О свою пчелу он измочалил толстенный словарь и даже попытался ее укусить. «Влад Ганич, кусающий пчелу» – это стало сенсацией ШНыра и передавалось из уст в уста.

– Что? Ломка началась? – спросила Фреда, наблюдая, как Влад злобно копается в настройках своего телефона.

– Отвали! Нет у меня ломки!

– Есть. Знаешь, что такое зависимость? Если я тебе скажу «Ты месяц не будешь слушать Моцарта!»…

– Да хоть триста лет, – перебил Влад.

– Правильно! От Моцарта у тебя зависимости нет… А если я скажу «Ты месяц будешь жить без Интернета!»?

– За собой следи! – взвился Влад, мгновенно забывая, что вопрос был теоретический и что не Фреда проползла сквозь его телефон, хотя жужжать она умела ничуть не хуже.

Не зная, чем себя занять, Влад бродил и всем мешал. Из-за него все перессорились. В результате, не обращая внимания на Фреду, которая не обращала внимания на Лару, Рина не обратила внимания также и на Лену, которая, обращая внимание на Кирюшу, оставалась совершенно не обращающей внимания на надоевшего всем Ганича, который как раз обращал особое внимание на всех не обращающих на него внимания и складывал такие выражения лица, за которые в менее благородном сообществе в индивидуумов могли и кирпичом засандалить.

Фреда на ночь глядя покрасила губы и подкарауливала у дверей гуляющего по коридорам Вадюшу.

– Ах! И снова вы! – восклицала она в удивлении.

– Не только я, но и вы! В восьмой раз за вечер вы поливаете эту фиалку, и всякий раз графином воды… Какая забота о цветах! – галантно приветствовал ее Вадюша.

Фреда мило краснела и возвращалась в комнату, где Алиса презрительно глядела на нее и с непередаваемой интонацией произносила «Ха. Ха. Ха». Именно так. Повествовательно. С точками и без восклицательных знаков.

Утром Рина дежурила по кухне. Суповна была не в духе: у нее с утра скакало давление. Вначале она читала всем морали на тему «Я люблю порядок!», хотя все прекрасно знали, что Суповна ужасная бардачница. Видимо, можно любить порядок – и ничего не выбрасывать годами. Это высший пилотаж любви к порядку. Поэтому в комнатку рядом с кухней никто не заходил: могло убить пригоревшей скороваркой или еще чем-нибудь, что громоздилось от пола и до потолка. А потом Суповна сохранила бы твой скелет, потому что он тоже мог на что-нибудь сгодиться.

Когда ворчать про порядок и про то, что никто ей не помогает его поддерживать, Суповне надоело, она разворчалась, что Кузепыч не покупает ей новую посуду. Завершились жалобы тем, что Суповна швырнула в стену железным чайником с кипятком, после чего сразу стали нужны новый чайник и картина на стену, потому что в стене появилась пробоина.

Пробив стену, Суповна огорчилась и ушла к себе в комнату вздремнуть. Рина и Гоша чистили к обеду картошку, а Надя сидела на подоконнике и рассуждала.

– Давайте подумаем: как поступила Суповна? Правильно, дурно! А почему она поступила дурно? Потому что у нее давление. И что мы теперь должны делать? Правильно: проявлять понимание! – говорила Надя, и ее голос звучал с педагогической непререкаемостью.

Кухонная Надя всю жизнь прокручивала три психологических игры. Первая игра была – что она смертельно устала. Вторая – «Давайте подумаем! Как мы поступили?» А третья… Третья была уже не игра. Надя упорно держалась за ШНыр и не уходила. Многие уже вылетели – Сашка, Денис, Платоша, еще десятки других. Даже Кавалерия и та совершила ошибку и жила теперь в Копытово, а вот Надя все еще была тут. И Рину не удивило бы, если бы после смерти, попав за Вторую гряду (ну, если очень повезет и ее перепутают с кем-то более хорошим), она встретит там Надю и Надя скажет ей: «Давай подумаем! Как мы можем тебя назвать? Умничка!»

Ближе к обеду вернулась Суповна, отдохнувшая и в хорошем настроении. Оказалось, что она не ложилась спать, а была в пегасне. На дыру в стене Суповна посмотрела теперь с удивлением, словно и не она ее пробила.

– А новички-то, новички! Обживаются! – сообщила она отепленным голосом. – Никогда таких самостоятельных не видела! Обычно неделю вдоль стеночки ходят, а эти… Эта… как ее… Ева сегодня уже на Миниха забралась! А второй… Андрей-то, с-носом-который, к Цезарю полез. Я, говорит, ааатставить! не буду ваши закладки искать. Я сразу в центр двушки мотанусь и посмотрю, понравится мне там или нет…

– Вы слышали? – влезла в разговор Надя. – Как он поступает? Неразумно. Почему он так поступает? Потому что не обладает чем? Знаниями о чем?

Суповна грозно махнула в воздухе кулаком, выключая у Нади звук:

– А чего? Нормальный настрой, боевой! – И она открыла холодильник, инспектируя взглядом, какие остались припасы.

– Наста чегой-то еще не вернулась. Беспокоюсь я за нее. А Родион-то со Штопочкой затосковали, засиделись… Чую я, вот-вот опять по лесам побегут, – что-то вспомнив, сообщила она Рине.

– Пустая потеря времени! – встряла Надя.

– Почему пустая? Я ведь тоже по лесам когда-то слонялась. На неделю уйду, на две…

– Там же звери! – воскликнула Надя.

Суповна усмехнулась:

– В лесах-то? Да не, какие там звери! Там безопаснее, чем в городах! Где людей нет, там везде безопасно!

Заглянули Кузепыч и Вадюша, чтобы осмотреть барахлящую плиту. Вадюшу Кузепыч захватил для усиления, испытывая перед Суповной давний страх. Вадюша поглаживал желтую курточку, постоянно шутил и к плите старался не приближаться, предоставив эту часть работы Кузепычу. Плита в ШНыре была особенная: такие используются в детских лагерях отдыха и в военных частях.

– На что жалуемся? – неосторожно спросил Кузепыч.

– На тебя, дармоеда! – мгновенно настроилась на боевой лад Суповна. – Колесико это видишь?

– Давайте не переходить на личности! Это выключатель! – назидательно сказал Кузепыч.

– Правда? Ой, а я-то, дура, не знала! Думала, чьи-то кривые руки его прицепили!

– Так он же работает…

– Глаза разуй! Где он работает?!

Кузепыч начал трусливо вертеть колесико. Контакт не появился, и он полез под плиту, чтобы что-то проверить. Суповна ехидно наблюдала:

– То-то и оно! А мы как с ним мучаемся! Два раза «вкл» – это «выкл». Три раза «вкл» – это тоже «выкл». «Выкл», «выкл», «выкл» – это «вкл», но только если эта пипка горит. Если пипка не горит, то и «вкл» и «выкл» – это «выкл» и надо вот так слегка стукануть!

И Суповна с удовольствием стукнула по плите ладонью, осыпав лежащего под плитой Кузепыча ржавчиной и гарью.

– Ешкин кот! Зачем столько эмоций?! – простонал снизу Кузепыч. – Мы все починим!

– Нет, милый, – сказала Суповна подозрительно мягким голосом. – Ты эту плиту себе оставишь, а мне купишь новую! Совесть имей! Дети голодные ходют, синие, крошки подбирают…

Тут Суповна стала рыскать по кухне глазами в поисках самого синего и голодного ребенка. И конечно, самым синим и голодным ребенком оказалась Рина, потому что именно в нее Суповна и ткнула в финале пальцем.

Кузепыч осторожно выбрался из-под плиты.

– Тут все понятно. Надо поменять контактную группу! – авторитетно сообщил он Вадюше.

– Да-да-да, – произнес Вадюша с невероятно глубокомысленным видом, как человек, очень хорошо понимающий, что такое контактная группа.

– Так меняйте! – потребовала Суповна.

Кузепыч в ответ разразился длинной речью, смысл которой сводился к тому, что не все так просто. Нужно выяснить, в каком состоянии остальная проводка, посмотреть на барахолке, нет ли старых плит на запчасти и какие могут быть замены, и только потом принять единственно правильное решение. Высказав все эти мудрые мысли, Кузепыч улизнул, а Суповна так и осталась со своим «два раза «вкл» – это «выкл».

Немного погодя Суповна куда-то вышла, а в кухню просочилась Даша. Она целое утро бродила по ШНыру и, точно кошка, выискивающая мышей, заглядывала повсюду – в кладовки, под лестницы, в закутки, где громоздились ванночки для фотопечати, валялись старые арбалеты или стоял в углу фитильный, с причудливой резьбой на прикладе, карамультук[4]. Если где-то случалась лесенка в три ступеньки – Даша спускалась по лесенке, если попадалась маленькая деревянная дверь – пыталась понять, что за ней.

Навестила Даша даже шныровский медпункт, в данный момент пустующий. Когда какой-нибудь шныр подхватывал что-нибудь заразное, то он изолировался там от других, сидел, ничего не делая, на двушку не нырял, читал книжки и только через окно корчил всем рожи.

– Ты ищешь что-то определенное? – спросила Рина, наблюдая, как Даша поочередно заглядывает во все пустые кастрюли, открывает все шкафы и ящички с винными пробками, вставленными друг в друга баночками по размеру и мумифицировавшимся, в труху осыпавшимся лавровым листом – в те самые ящики, в которые сама Суповна не заглядывала уже лет десять.

Даша покачала головой. Рина поняла, что она просто изучает новое пространство – как-то неосознанно для себя изучает, безмысленно. Но факт оставался фактом: Даша обживалась в ШНыре, и у Рины возникло ощущение, что задержится она надолго.

В окне как в раме остановился солнечный полдень. Между соснами с деловитым видом пробирался мордатый серый кот с расцарапанной в любовных битвах физиономией.

– Забор! Как он через него проник? – спросила Даша.

– Да запросто проник. Кошки как люди. Глупые только, когда им это выгодно, – отозвался Гоша.

Пока Даша бродила по кухне и повсюду заглядывала, кухонная Надя наблюдала за ней с затаенным злорадством. Больше всего ей хотелось, чтобы сейчас вернулась Суповна и, застигнув Дашу за изучением ее ящичков, устроила бы ей секир-башка.

Но произошло необъяснимое чудо. Даша, казавшаяся на первый взгляд особой капризной, вдруг взяла тряпку, ведро и без всяких понуканий стала мыть пол в столовой. И мыла очень толково и умело, не размазывая грязь, но и не устраивая потопа.

Именно за этим занятием ее и застала вернувшаяся Суповна. Застыла, словно не веря своим глазам, с минуту смотрела на Дашу с непонятным выражением, а потом бросилась обнимать, грозя раздавить насмерть в медвежьих объятиях. В глазах у Суповны стояли слезы.

– А я уж думала: нету больше таких людей! Смена! Смена растет! – бормотала она.

Кухонная Надя попыталась осторожно проболтаться, что Даша шастала по ящикам, и услышала в ответ:

– Давно пора порядок навести! Ты, грязнуля, годами туда не залезаешь! Тебе только тараканов разводить!

Надя чуть не взвыла от обиды, потому что это сама Суповна не залезала в ящики годами – и другим не разрешала.

* * *

После обеда Рину на дежурстве сменил Вовчик, и она смогла выбраться в пегасню. Рядом с денником Азы стоял Ул и объяснял новичкам технику безопасности при обращении с пегами. Кирилл с Леной убирали соседний денник и разговаривали.

– Ты куда вечером? Опять в гости, что ли? – ревниво спросила Лена, зная, что Кирюша опять намылился в Москву.

– Я не радоваться! – поспешно ответил Кирюша, считая это хорошей отговоркой. Ему казалось, что раз не радоваться, то и гости как бы не гости, а общественно-полезная работа.

– Смешная шутка! – сказала Лена холодно. Она давно уже пыталась внушить Кирюше мысль, что если у тебя есть девушка, то и в гости надо ходить с ней вместе, а не отдельно от нее.

– Я шучу? Я никогда не шучу. И даже не умею! – заявил Кирюша.

– Уж в этом-то я не сомневаюсь! – кивнула Лена.

Кирилл взглянул на нее с беспокойством: не все, что говоришь о себе сам, хочешь услышать от другого. Чтобы не спорить с Леной, он перебежал поближе к Улу. Ул терпеливо объяснял новичкам:

– Никогда не окликайте пега, если собираетесь сделать что-то неприятное. Укол, например. Ваш голос должен ассоциироваться у него только с приятным! Или он к вам никогда потом не подойдет.

– Глупости! – из чувства противоречия заявил Кирилл.

– Кирюша! – южным своим голосом пропела Лена. – Ты подумай! Если я всякий раз, говоря тебе «Кирюша», потом буду давать тебе по башке лопатой, скоро ты будешь вздрагивать при одном звуке имени «Кирюша».

Ул заметил Рину.

– Слушай, подменишь меня с новичками? – попросил он. – А я к Яре! Вроде Макс сейчас с ней, но на всякий случай… Волнуюсь я что-то в последнее время…

– Вы решили не уезжать?

– Да сомневаемся сильно. С одной стороны, у нас тут и крыша над головой, и для ребенка все условия. Я могу и Азу брать, и в нырки ходить, и в ШНыре народу помогать. Но Яра беспокоится. В Копытово мы как на ладони.

Рина заканчивала занятия с новичками, когда с ней по кентавру связалась Наста. Голос у нее звучал сухо, как у человека, который хочет свести общение к минимуму и поэтому сразу приступает к самой сути. Логика примерно такая: буду грубить первым, потому что меня все равно не поймут.

– Привет! – сказала Наста. – Можешь вынести мои вещи?

– Откуда вынести? – не поняла Рина.

– Из моей комнаты, из ШНыра! Покидай в спортивную сумку чего сможешь и принеси мне в Копытово. Если чего не поместится – не заморачивайся. Просто не знаю, кого мне сейчас просить. Не Рузю же…

Наста нервно хмыкнула.

– Э-э… А почему ты сама не можешь зайти и взять свои вещи? Ты что, с закладкой слилась? – озадачилась Рина.

– Очень смешно, – рассердилась Наста. – Просто не хочу, и все. Так сделаешь что я прошу?

– А зачем?

– Сделаешь или нет?

– Скажи зачем. Тогда, может, сделаю, – пообещала Рина.

– Ладно. Учти: ты обещала. Я… влюблена и ухожу из ШНыра! – выпалила Наста.

– И кто он? – спросила Рина, догадываясь уже об ответе.

– А то ты не знаешь! Две руки. Две ноги. Гуманоид.

– Очень смешно!

– Да, в общем, можешь смеяться. Мне все равно… Я жду на автобусной площади, если вдруг соберешь вещички… Если нет – наплевать!

Кентавр погас.

Рина собрала вещи Насты и, еще надеясь отговорить ее, отправилась в Копытово. Некоторое время она протопталась на автобусной площади, но Насту не нашла. Попыталась вызвать ее по кентавру – та не отзывалась. Рина уже собралась уходить, когда Наста вдруг возникла из одного из магазинчиков, поманила ее и исчезла.

Рина вошла. У магазинчика между двух дверей был небольшой предбанник. Наста ждала ее в нем.

– А сразу нельзя было выглянуть? – спросила Рина.

– Я хотела убедиться, что ты одна. Сумку принесла? Давай сюда! Спасибо! – буркнула Наста.

Рина бросила сумку на пол:

– Ты в своем уме?! Уходить к Гамову! Ты же его пристрелить хотела!

Наста пожала плечами.

– Помню. Да. Хм. Странно… Ну ничего. Может, пристрелю когда-нибудь. Пнуфы еще не закончились, – успокоила она Рину.

– Ты что, больная? Зачем тебе Гамов? Не хочу каркать, но…

– Не хочешь каркать, так не каркай! – перебила Наста. – Терпеть этого не могу! Всякое карканье начинается со слов «не хочу каркать», ворчание – со слов «не хочу ворчать», а грубость – со слов «не хочу быть грубой»!

Рина невольно улыбнулась, таким верным было замечание.

– А советы – со слов «не хочу советовать»? – спросила она.

– Ты ухватила самую суть! – Наста наклонилась за сумкой. – Ладно, вдова! Я потопала. Если кто чего спросит – скажи, что с закладкой я не слилась, к ведьмарям не ушла, пчелка моя живая. Короче, успокой всех! Я просто свалила!

– К Гамову?

– Что, завидно? Да, к Гамову!.. Короче, пока!..

Наста открыла ведущую наружу дверь. Из припаркованного рядом такси вышел Гамов и открыл багажник. Рине он улыбнулся издали и помахал рукой, однако Рина ощутила, что подходить к ней Гамов не собирается. Поэтому она подошла к нему сама. Тот как раз заталкивал сумку в багажник.

– Я говорил ей, что новое можно купить, а она ни в какую… Прости, что мы тебя нагрузили! – сказал Гамов, оправдываясь. На Рину он по-прежнему не смотрел. Устраивал сумку в багажнике с такой осторожностью, будто там был хрусталь.

– И куда вы? – спросила Рина.

– Да есть тут одно местечко. У моих знакомых под Москвой есть небольшой коттедж, – сказал Гамов с такой зашкаливающей скромностью, что небольшой домик вырос в представлении Рины до размеров дворца.

Наконец Гамов захлопнул багажник и забрался в такси. Наста же пока медлила, стояла рядом с машиной и смотрела на Рину со смесью вызова и вины.

– Не уходи! – попросила Рина. – Пожалуйста! Ты пожалеешь!

– Чего это пожалею?

– Думаешь, он тебя любит?

– А чего ж он делает?

– Капризничает. Капризному мальчику не купили игрушку. И мальчику теперь кажется, что только эта игрушка ему и нужна. Он плачет, топает ножками, все подряд обещает. Но купи ему эту игрушку – он через полчаса ее выбросит.

Наста ухмыльнулась:

– Что ж… каждый любит как умеет. Хоть немного тобой поиграются… Хоть кому-то ты нужна!

– Ты пожалеешь.

Лицо Насты стало неприятным:

– Я в любом случае пожалею. Если не уйду и если уйду. Так лучше уж уйти. Что мне, всю жизнь Рузю зеленкой мазать? Я что, сестра милосердия в белом платочке?

– Рузя тебя любит.

Наста не ответила.

– Гамов не настоящий, – сказала Рина, зло улыбаясь через стекло его белому, не слышащему ее лицу.

– И какой же он?

– Он актер. Когда-то давно он понял, что женщине, чтобы влюбиться, нужен не мужчина, а трафарет из трех-четырех качеств и восьми-десяти фраз. И все это он усвоил и пользуется.

Наста усмехнулась:

– Усвоил? Ну и прекрасно! А некоторые и этого не усвоили! Три-четыре качества – это ого-го как много! Если качеств больше, бедная женщина элементарно запутается! Это как восемью руками готовить суп. – Наста села в такси, захлопнула дверь, но потом вдруг опустила стекло. – На вот, нерпь мою возьми! Наследство новичкам! Отдай Еве, она ничего… Мне понравилась! – крикнула она, расшнуровывая нерпь и вручая ее Рине.

– Погоди! – заспешила Рина. – А дракончик? Ты же его хранительница! Ты его с собой берешь?

– Не совсем, – отозвалась Наста с виноватой уклончивостью.

Это означало, что дракончика она с собой не берет.

Рина стояла с нерпью в руках и смотрела вслед отъезжающей машине. Внезапно она поняла смущение Гамова и причины этого смущения. Гамов смущался не потому, что Наста из-за него бросила ШНыр. Подумаешь, ШНыр! Он извинялся перед Риной за то, что выбрал не ее, а Насту. Чертов Гамов и его перевернутые мозги! Рине захотелось взять кирпич и запустить его вслед такси. Но она лишь стояла и смотрела, как машина выруливает с парковки.

– Дать бы им обоим по шее… Но вместо этого я зачем-то притащила Насте сумку и помогла ей сбежать! – сказала она себе, разглядывая на ладони красный след от ручки. Сумка была тяжелая. – Я совсем глупая. Зачем я сумку тащила? Пусть бы вернулась за ней сама. Может, ее отговорили бы… Суповна там или кто.

И опять, поскольку Рина разговаривала сама с собой, ей не ответили. Вообще Рина заметила интересную закономерность. В детстве она часто проговаривала свои истинные намерения вслух: «Хочу обидеть! Хочу укусить!» Самое интересное, что и взрослой она сохранила ту же привычку. Только говорила про себя, потому что если высказывать вслух все, что ты думаешь, то самой становится неловко. Вот и теперь ей хотелось сказать: «Я совершенно ничего не понимаю! Все уезжают, все бросают ШНыр, все вылетают из ШНыра, и мне тоже хочется сесть в такси и уехать куда глаза глядят», – но она повернулась и раскисшим полем пошла обратно.

Ушла Рина недалеко. Желтое пятно такси еще маячило на дороге, когда на автобусную площадь выскочил Рузя. Он был красен, тяжело дышал. В руках держал взведенный шнеппер.

– Где он?! – вопил Рузя. – Где?! Я его убью!

Рина машинально оглянулась на такси. Рузя вскинул шнеппер и выстрелил. Попасть с такого расстояния из шнеппера было нереально, и Рузя не попал. Пнуф чиркнул по асфальту, и в воздухе на миг повисла дымная полоса. Теперь если подойдешь, то увидишь в асфальте узкий проплавленный шрам.

Убедившись, что промахнулся, Рузя швырнул шнеппер на землю. Рина все еще держала в руках нерпь Насты. Рузя посмотрел на нерпь, и руки его бессильно повисли.

– Почему ты ее не остановила?! – крикнул он.

– Как бы я ее остановила? Правой в челюсть и связать? – огрызнулась Рина.

– А хоть бы и так! Схватить ее, не отпускать!

– Как ты ее не отпустишь? Она сама так захотела!

– А если бы ребенок захотел выпить кислоту? Ты ему «Не пей!» – а он такой: «Да ничего мне не будет!» Ты бы тоже сказала: «Ну так пей, сам увидишь»? – Переводя дыхание, Рузя вытер со лба пот.

Рина подумала, что лучше не говорить ему, что она и вещи Насте принесла. Такого ей Рузя точно не простит.

– Она уже взрослая… – заметила Рина.

– Ничего ты не понимаешь! Она как ребенок! Она за пять минут способна трижды круто поменять свою жизнь! Позавчера она хотела уходить из ШНыра? Даже и близко не собиралась!

– Наста вернется, – сказала Рина, успокаивая его. – У нее жива пчела, она не сливалась с закладкой. Она разберется, что Гамов пустышка, и вернется. А если ее не отпустить – она вечно будет пребывать в иллюзиях…

– … что кислоту можно пить и злиться, что не дали! А так выпьешь – ни иллюзий, ни желудка! – отрезал Рузя.

Весь пар из него уже вышел, и теперь Рузя едва волочил ноги. Рина затащила его в кафетерий, где кроме них были только два типа странного вида, которые подливали себе в кофе подозрительные жидкости из аптечных пузырьков.

Рина заказала два чая с лимоном и сосиску в тесте и отбуксировала Рузю за дальний столик. Личности с аптечными пузырьками им совершенно не мешали, ничуть не меньше нуждаясь в уединении. Изредка одна из этих личностей брала со столика соль, открывала рот и начинала солить себе язык, премило при этом крякая.

Рузя, сидящий напротив Рины, давно уже капал в чай слезами.

– Я знал! Я чувствовал, что все так будет! Что я такое – а что она!.. Если я такой урод, нечего было меня рожать! – бубнил он, кого-то укоряя.

– А? Чего? – рассеянно переспросила Рина. Человек, поедающий соль, перетягивал на себя одеяло ее внимания.

– Ничего! Даже ты меня не слушаешь! И правда, зачем меня слушать! «Посмотри на него и ответь: может ли он не хотеть котлету?» – Тут голос Рузи изменился. Видно, он кого-то передразнивал.

– Погоди! – сказала Рина. – Не сложничай! Ты вхолостую расходуешься. Бестолковая такая борьба. Ранка зарастает – я ее расковыриваю. Опять зарастет – опять расковыряю. Тебе нужна Наста? Так просто верни ее, и все!

– Как я могу вернуть ее?

– Да очень просто. Просто взять и вернуть. А для начала поставь Насту об этом в известность! Обычно мы демонстрируем наши желания очень путано. Капризничаем, начинаем внезапно худеть, раздаем свои вещи, на всех срываемся и так далее. А все это детские сигналы. Люди не обязаны догадываться, что означают наши непонятные эмоциональные действия. Им надо объяснить все просто, на пальцах, как малыши договариваются друг с другом в песочнице: «Давай играть вместе! – Я не хочу! – Ну давай, пожалуйста! Давай! Давай! – Ну хорошо, давай, если ты так хочешь!»

– Что-то я не очень понял…

– Да тут и понимать нечего! Действуй напрямую! Хочешь понравиться девушке – скажи ей: «Я хочу тебе понравиться, но понятия не имею как! Что я могу для этого сделать? Помоги мне!» И девушка станет твоим психологическим союзником. Станет думать и советовать, как бы помочь тебе найти ключ к ее сложному сердцу! Вас будет двое против одного ее сердца, а вдвоем на одного – это уже не так страшно!

Рузя слушал Рину кисло и без доверия.

– Ага, – передразнил он. – А если хочешь получить повышение по службе – скажи начальнику: «Мне нравится моя работа! Я чувствую, что могу больше! Хочу продвинуться, но не знаю как!»

– Точно! – воскликнула Рина. – Вот так и надо сказать!

– Чушь! Иди с Кузепычем это проверни. Он скажет: «Иди бери лопату и вкапывай забор! Всего-то полтора километра бетонных секций осталось»!

– Ну тогда извини! – взорвалась Рина. – Если кто-то не хочет работать, а хочет только ныть и видеть все неразрешимым – это его проблемы. Ты собираешься сражаться за Насту или нет?

– У меня ничего не получится! Ты мне гарантируешь, что я ее верну? – угрюмо отозвался Рузя.

– Я сейчас тебе врежу! – сказала Рина. – Ты хочешь страховки! «Скажи мне, что я попаду в рай – только тогда я буду шевелиться… А так какая разница? Даже и пробовать не буду!»

Рузя молчал, хандря. Рина почти уже начала его презирать, как вдруг обнаружила, что Рузя не может придвинуться к столу, а сидит полубоком. А потом она поняла и причину. На коленях у Рузи стоял рюкзак с дракончиком. Даже устремляясь в погоню за Настой, Рузя захватил дракончика с собой.

– Вот смотри! – сказала Рина. – Ты бежал от самого ШНыра, а дракончика взял с собой! И именно поэтому я знаю, что и Насту ты не бросишь!

– Брошу! И дракончика брошу! Не я его хранитель, а она! – всхлипнул Рузя.

– Так бросай! – сказала Рина.

Рузя еще раз всхлипнул, вытер нос и, обхватив руками рюкзак с дракончиком, стал раскачивать его на коленях.

– Я толстый и страшный! – сказал он и тут же быстро взглянул на Рину.

Рина заметила, что люди вечно взглядывают на собеседника, когда скажут нечто такое. Видно, хотят поймать первое выражение его лица, а сами готовятся кричать «Нет-нет, я именно такой!». Рина оценивающе оглядела Рузю.

– Ты не страшный, – сказала она. – А лишний вес – да, есть слегка. Но только до тех пор, пока ты заморачиваешься. Тебе не обязательно притворяться вечно раненным, кстати говоря. Ты и так смог бы понравиться!

Рузя от возмущения плеснул на дракончика чаем:

– Я?!

– Да, ты, – заверила его Рина. – Просто ты никогда не пробовал добиваться. Ну, с тем рвением, с которым ты по конторам ходишь. Девушки – странные существа. Многие важные решения они принимают с опозданием и часто поначалу отвечают отрицательно. Например, молодой человек спрашивает: «Сходим куда-нибудь?» Девушка с перепугу отвечает: «Нет! У меня куча дел!» – «А завтра?» – «Нет!» Она была просто не готова к ответу, или настроение не то, или времени не было обдумать. Молодой же человек решает, что это категорический отказ, и больше никогда к ней не приближается. Думает, что неуспешен, что заметили его прыщик, спрятанный под челочкой и т.д. А всего-то и надо было через пару дней спросить еще раз. И еще раз спросить. И скоро ответ был бы положительный.

– Так уж прямо и положительный, – хмыкнул Рузя, но все же в глазах у него появился интерес.

– Почти любая девушка в глубине души хочет быть слегка несчастной, хочет ощутить, что она чем-то пожертвовала, наградила за настойчивость. Вот почему наглые гномики всегда ходят с красивыми девушками. Они не боятся задать вопрос двадцать раз и двадцать раз получить отказ. Красивые девушки вызывают робость. К ним боишься приблизиться, потому что кажется, что ты заведомо недостоин. Поэтому рядом с красивой девушкой всегда оказывается какой-нибудь самый обычный парень, который не усложняет, не задумывается о том, является ли то, что свисает у него над ремнем, кубиками пресса или все же не совсем. А красавчик тащится в двух шагах позади решительной кубышки и робко бормочет: «Оль, ну мы ж там уже были! Оль, ну мы ж там уже были!»

Рузя с наслаждением представил себе Гамова, который бежит за крокодилом в юбке.

– Да! – сказал он. – Да! Да! Да!

– Вот это правильно! Ты защитник Насты? Так и будь им до конца! Можно быть боксером, а можно любить бокс. Понимаешь? В одном случае ты тренируешься, а в другом – прыгаешь на кресле, нажимая пузом на телевизионный пульт. Вперед, мой герой! Ну, в смысле не только мой герой, а и вообще герой! – поправилась Рина.

Она говорила, в общем, обычные вещи, но чувствовала, что ее услышали. Лицо у Рузи стало такое, с каким он обычно штурмовал кабинеты чиновников. Лицо маленького упорного героя, не знающего слова «нет».

– Ты не в курсе, где ее искать? – деловито спросил он.

– Нет, – покачала головой Рина. – Даже номера такси не запомнила.

– Я знаю, кто точно знает. Белдо, – сказал Рузя. – И он мне все скажет! Я из него вытрясу всю правду!

Рузя встал, закинул рюкзак за спину и решительно вышел из кафетерия. Дракончик высунул наружу морду и выдохнул струйку пара. Человек, соливший свой язык, на миг оцепенел, а затем понимающе кивнул и опять подлил себе чего-то в чай.

«Ой, мама! Рузя будет разбираться с Белдо! – мысленно простонала Рина. – Что я наделала, зачем болтала?! Может, и мне надо было язык себе посолить?»

Она вернулась в ШНыр и отдала нерпь Еве. Та взяла ее и держала в руке, не очень понимая, что делать с ней дальше.

– Очень надеюсь, что хозяйка вскоре ее заберет, но пока она твоя! Держи и шныруйся… И вот что… когда кипишь – к русалке не прикасайся. А то мало ли… – сказала Рина, а про себя подумала: «Ну не странно ли, что первой из новых шныров нерпь получила Ева, которой, если честно, и вилку в столовой доверять опасно?»

Глава одиннадцатая Чувство юмора с элементами профессиональной деформации

В большинстве случаев поступки людей просчитываются по формуле «выгода, деленная на степень вложенного для ее получения усилия, умноженная на страх либо на степень риска». И если полученный коэффициент меньше им самим для себя определенного, человек легко предает или меняет планы. Но существует одна вещь, которая сбивает меня с толку. Порой человек совсем уже принадлежит эльбам, но вдруг как ни в чем не бывало отряхивается, полностью меняет поведение и идет совсем в другую сторону. Я называю это «фактором чуда». К счастью, такое происходит крайне редко.

Мокша Гай

Пасмурным утром из подъезда обычного панельного дома на окраине подмосковных Мытищ вышел высокий бледный человек. Он стоял и разглядывал безликий микроавтобус с рекламой строительной фирмы. Автобус этот подогнали только что, и ключи от него вручили Лиане.

– Ныряйте скорее, Альберт Федорович, пока вас никто не увидел! – поторопила Лиана.

Долбушин обозрел полупустой двор:

– К чему спешить? Или ты думаешь, что лучший способ остаться незамеченным в местах скопления людей – это перекатываться, прятаться за машинами, столбами, колоннами и ползти по-пластунски?

Лиана открыла боковую дверь фургона, пропуская внутрь Триша с куклой на руке, Ерша в бусах из связанных между собой носков и Короля Мусора. Последнего пришлось фактически заталкивать, поскольку он увидел вдали мусорник и рванул к нему, издавая утробные звуки.

Морщась от боли, возникающей при каждом резком движении, Долбушин забрался в машину. Чувствовал он себя скверно. Вроде бы выжил, бронежилет спас от выстрела, но когда Триш с Ершом его тащили, в одну из ссадин Долбушина попала слизь рогрика, и эта слизь разъедала и убивала его.

Доктора, которых приглашала к нему Лиана, противоречили друг к другу. В глазах же их умный Долбушин читал, что доктора сами ничего не знают и находятся в полном замешательстве. Долбушин не страдал от какой-то конкретной болезни – просто жизнь уходила из него по капле. Он стал слаб как ребенок. Бывали случаи, когда он видел, что ему надо пройти всего два или три шага, и… не вставал со стула – таким это казалось ему немыслимым, ненужным усилием.

Одна Лиана ничего не замечала – или притворялась, что не замечает. Она даже стала бодрее обычного, словно надеялась часть своей бодрости передать Долбушину. Она села на водительское место и с обычной хлопотливостью принялась придвигать сиденье.

– Интересно, как тут расположены педальки? Как везде? – спросила она.

– Кто выдавал тебе права?

– Не помню. А, помню! Красивый такой генерал… Я плохо разбираюсь в званиях. Совсем молоденький парень ведь может быть генералом? А это что за третья педалька? Здесь же коробка-автомат!

– Это ножной ручной тормоз, – сказал Долбушин, взглянув.

– Правда?! Вот прямо так?! Ножной ручной тормоз? Звучит очень филологично. Ладно, я могу не тормозить! Я буду бибикать и размахивать руками. Обычно этого от женщин и ждут.

Долбушин внимательно посмотрел на нее.

– Лиана! – сказал он, поддаваясь ее настроению и веселея. – Ты задираешься! К чему весь этот цирк?

– Я хочу быть беззащитной! Чтобы вы меня пожалели! – упрямо сказала Лиана.

– Я тебе жалею!

– Да уж! Я уже это почувствовала, когда вы обозвали бедную ножную педальку ручным тормозом! Итак, куда мы едем?

– Развязка возле Наумово, где асфальтовая дорога уходит на Копытово. Там с нами встретится Белдо.

Лиана так возмутилась, что не смогла пристегнуть ремень:

– Вы верите этой старой лисе?! А если он вас выманивает по приказу Гая?

– Дионисий и так нашел бы меня, если бы захотел. В его форте есть телепаты. И если до сих пор не выдал – значит, не видит в этом смысла. Думаю, стоит с ним встретиться и послушать, что он скажет.

Лиана наконец завела машину.

– У вас больше нет зонта! Болтается где-то в Межмирье, если его не затянуло в болото, – напомнила она.

Глава форта взглянул на свои пустые руки.

– Это непривычно, – признал он. – С другой стороны, с зонтом я чувствовал себя хранителем косы смерти.

Лиана выехала со двора и встроилась в поток:

– Так думаете, Белдо не предаст?

Долбушин молча разглядывал соседние машины. Автобус у них был высокий. Разноцветные крыши легковушек, расположенные ниже линии его взгляда, казались неподвижными, а город, напротив, куда-то ползущим.

«Земля движется вокруг Солнца и одновременно вращается вокруг своей оси. Но и Солнце не стоит на месте, а движется вокруг центра Галактики. Даже если предмет кажется абсолютно неподвижным – он все равно куда-то несется. Кто сказал, что едут машины, а дома стоят? Может, по отношению к вечному движению все наоборот: мы стоим, а город едет», – подумал Долбушин.

– Я ставлю себя на место Белдо! – сказал он. – Как человек судит о другом человеке, если очень упростить? Другой человек – или источник беспокойства, или источник радости. Беспокойство может быть большое или маленькое, радость тоже большая или маленькая. Но все сводится к тому же самому: друг ты мне или враг. Дашь ты мне косточку или укусишь. Если кусаешься – от такого общения убегают. Если даешь косточку – к такому общению стремятся. Вот и все!

Лиана хлопнула ладонью по гудку, объясняя какому-то лихачу, что не надо перестраиваться у нее перед носом.

– Вы изменились, Альберт Федорович! – сказа- ла она.

Долбушин поморщился и замолчал. Лиана пыталась расшевелить его, но он не реагировал. Не то чтобы специально ее игнорировал, но нырнул в себя и вообще позабыл, что есть на свете такая Лиана. Лиану – женщину красивую и яркую – такой расклад не устраивал. Она злилась, но злилась по-своему, то есть становилась еще более острой, блестящей и остроумной. Но Долбушин все так же смотрел вперед, интересуясь только пунктирным мельканием дорожной разметки. Лиана от этого выходила из себя еще больше, и ее язычок делался таким острым, что подрезал бы и крылья пролетающей пчеле.

– Невероятно! – воскликнула Лиана. – Любой российский банкир согласился бы собственноручно выгрузить вагон цемента, чтобы провести в моем обществе пять минут, а вы воспринимаете меня как таксиста!

– Конечно… нет…

– Вы уж определитесь, Альберт Федорович, «конечно» или «нет»! Министр крупной европейской державы однажды ответил «конечно», не расслышав вопроса, и ему немедленно пришлось подать в отставку!

– Мм… – страдальчески промычал Долбушин. – Лиана! Ты можешь пять минут не загружать меня звуками или хотя бы не требовать на них отзываться?

– Да запросто! Если я вам нужна только как таксист – пожалуйста! Но предупреждаю: ставки у меня высокие! С вас двести тысяч евро за сорок минут в моем обществе. Тариф: поездка с известным финансовым аналитиком.

– Это с тебя причитается. Мое время стоит дороже, – ухмыльнулся Долбушин.

– Да, но вы всю дорогу молчите.

– Молчание – золото, – ответил Долбушин.

Лиана вскинула брови.

– Ого! – воскликнула она. – Альберт Федорович, у вас появилось чувство юмора! Правда, с элементами профессиональной деформации. И вообще не помню, говорила ли я вам, что вы идеалист? Самые большие циники всегда втайне идеалисты.

Долбушину не понравилось, что его назвали идеалистом:

– Это еще почему?

– По простейшей защитной причине. Человек повышает себе планку приемлемого счастья до того уровня, которого достичь не может… и автоматически становится циником. Ему так удобно.

Разговаривая с Долбушиным, Лиана не забывала поглядывать на навигатор:

– Надо же! Я не пропустила нужный поворот!.. Приготовьтесь, Альберт Федорович! Сейчас я познакомлю вас с новым членом нашего форта!

– С новым? Откуда?

– Я приняла его на свой страх и риск! Он вам понравится, я надеюсь!

Лиана сделала телефонный звонок, свернула во двор, и уже через пару минут к ним в автобус подсел странный субъект. Это был мужчина лет тридцати в блестящих круглых очках.

– Знакомьтесь, Альберт Федорович!.. Николай Чубчиков! – представила Лиана.

Чубчиков приветливо улыбнулся и посмотрел на Долбушина не так, как обычно смотрели на всесильного главу форта, то есть подобострастно и с желанием произвести впечатление, а так, будто самому Долбушину что-то от него было нужно, а он, Чубчиков, очень желал ему помочь.

– Да-да-да! Очень приятно! И куда же мы едем? – спросил Чубчиков.

Лиана пальцем показала направление сквозь дома.

– О! Отлично! Если туда – значит, нам по дороге! Я поеду покупать зеленого зайчика! – сказал Чубчиков.

Долбушину почудилось, что он ослышался.

– Какого-какого зайчика? – переспросил он.

– У Николая уникальный дар! – улыбаясь, пояснила Лиана. – Он угадывает то, что люди действительно любят. Не то, что им кажется, что они любят, а что они действительно любят и ради чего живут!

– Да, – признал Чубчиков скромно. – Например, эта продавщица. Она работает в книжном, потому что там людно, горят яркие лампы и не так остро ощущается одиночество. К книгам она относится равнодушно. Зато обожает продавать зеленых зайчиков.

– А что за зайчики?

– Да просто точилки. У нее нет никакой личной выгоды от продажи этих зайчиков. И магазин не требует их продавать. Но когда она кому-то порекомендует этого зайчика и его купят, она получает удовольствие.

– Хм… – сказал Долбушин. – Мм… Ну да… И так что, каждый человек?

– Совершенно каждый, – скромно подтвердил Чубчиков.

– И я тоже?

– И вы.

– Но вы мне не скажете, что у меня заветное?

– Этого нельзя говорить… Ведь если я скажу продавщице, что покупаю зайчиков, потому что ей это приятно, а не потому, что мне нужны одинаковые точилки… ну, вы понимаете… – ответил Чубчиков.

– Кажется, понимаю, – сказал Долбушин.

Больше они ни о чем не говорили, а через десять минут Лиана высадила Чубчикова у торгового центра.

– Эй! Купите одного зайчика и для меня! – крикнул ему вслед глава форта.

Чубчиков в ответ махнул рукой, обещая, что да, ку- пит.

– Странно. Он ничего у меня не попросил, – задумчиво сказал Долбушин, когда они опять поехали.

– Он попросит. Но попросит только в том случае, если это станет вашим заветным желанием. А иначе он не сможет, – заметила Лиана.

– Почему не сможет? – удивился Долбушин.

– Как-то он жаловался, что ему непросто живется. Со своим даром он может покупать только те продукты, продажа которых доставляет продавцу ИСТИННОЕ удовольствие. Допустим, ему захочется яблок. Кругом сотни магазинов, но удовольствие от продажи яблок получает только какая-нибудь бабулька в Северном Чертаново, которая торгует у магазина из ящика. А пока он туда едет, бабулька уже распродалась и упорхнула. И так во всем.

* * *

Наконец они свернули с шоссе и запетляли по асфальтовой дороге, ведущей в Наумово.

– Ага! Вон он! – воскликнула Лиана.

На обочине стоял разрисованный микроавтобус Белдо. Рядом на лугу Млада и Влада кричали друг на друга и размахивали руками. От их криков в поле будто разрывы вырастали и осыпались столбы сухой земли.

– Как из миномета бьют! – сказал Долбушин.

– Это они ссорятся. Все, нас заметили! Перестали ссориться!..

Лиана подъехала и остановилась. Дверь микроавтобуса открылась. Вышел Дионисий Тигранович. В одной руке у него было яйцо всмятку, а в другой ложечка.

– Ах-ах! – закричал он, делая приветственное движение ложечкой. – Альберт Федорович! Какими судьбами! А я вот тут кушаю! А Младочка с Владочкой спорят, какой салатик я больше люблю. Младочка говорит – оливье, а Владочка говорит – с кукурузой.

– А вы какой любите? – спросила Лиана.

Белдо захихикал, очень довольный:

– А я им не сказал, и вам не скажу, потому что я ужас какой таинственный!

Продолжая щебетать, Белдо затащил Долбушина и Лиану к себе в автобус. Долбушин ощущал любопытные взгляды, которые бросал на него старичок. От него, кажется, не укрылись ни бледность главы форта, ни его слабость, которую тот пытался скрыть.

Триш, Король Мусора и Ерш, не дождавшись приглашения, топтались снаружи.

– Не вздумай! – предупредил Ерш, обнаружив, что Король внимательно смотрит на бампер микроавтобуса Белдо. – Я знаю, что он с трещиной, но это очень хороший бампер! Давай так: ты не смотришь на бампер, а я не смотрю на твои носки, которые ты истерзал своим гнетом и тиранством… Понимаешь? По рукам? А ты, Триш, спрячь свою куклу! А то подумают, что ты псих!

– А я и есть псих! – сказал Триш.

– Нет, ты нормальный. Это твоя кукла больная на всю голову!

– Уф… успокоил! А то я уже волновался! – обрадовался Триш.

В автобусе Белдо был стол. Млада и Влада, прекратившие терзать поле своими минометными скандалами, хлопотали как две пчелки.

– Никак не привыкну, что вы без зонта! – сказал Белдо.

– Я тоже, – Долбушин взглянул на свои пустые руки. – Но может, ближе к делу? Зачем вы искали встречи?

– Я беспокоился о вашем здоровье…

– И что теперь? Перестали беспокоиться?

Белдо быстро коснулся своей ручкой его запястья, на несколько секунд задержал ее там и сразу убрал.

– Нет, Альберт, не перестал… Все очень плохо! Слизь рогрика – она уже везде. В очень малой дозе, но везде: во всех органах и тканях. Она отравляет вас…

– И какой выход? Я обречен?

Дионисий Тигранович зашевелил губками:

– Не знаю, право не знаю. Я мог бы подселить вам личинку! Возможно, она вытянула бы слизь рогрика. Подобное исцеляется подобным.

– Сделать меня инкубатором, зависимым от болота, и подчинить финансовый форт магическому? – ухмыльнулся Долбушин.

Белдо вздохнул:

– Да, Альберт, боюсь, так бы все и было.

– Зачем же тогда предлагали? – спросил Долбушин.

– Я проверял, не отравил ли рогрик вашу способность к критическому мышлению. Она на месте, я рад… Нет, Альберт! Обманывать не буду… ваше положение незавидно…

Долбушин остро взглянул на Белдо. Старичок не притворялся удрученным, и глава форта был ему за это благодарен.

– Вы ведь знали, что я умираю, когда звали меня сюда? – спросил Долбушин.

– Да, – ответил старичок просто. – Стоило мне услышать про слизь рогрика, попавшую в вашу рану… Если на кожу – это полбеды, но в рану…

– И зачем тогда звали? Предложить личинку?

Белдо цокнул языком:

– Нет. Я знал, что вы откажетесь. У меня для вас есть нечто другое…

Словно приглашая подзеркалить его, Белдо повернул к Долбушину свое юное, со старческими морщинами личико, привстал на носочки и торжественно задрал подбородок кверху, точно маленького роста девушка, ожидающая, что ее поцелуют.

В глаза Белдо Долбушин заглядывать не стал, а сразу переключился на его лоб. В мыслях у Белдо все было приготовлено и подметено, как в доме, ждущем гостей. Снаружи все идеально. Все лишние предметы и опасные мысли рассованы по темным чуланчикам. Заглядывать в чуланчики Долбушин не стал, зная, что его сразу завалит старыми завонявшими обидками, которые старичок умел копить годами и использовал при случае как бактериологическое оружие.

То, что было приготовлено для Долбушина, лежало прямо на виду, в главной зале мыслей Белдо. Долбушин даже отпрянул: слишком уж это было невероятно:

– Вы серьезно? Предлагаете мне бессмертие?

– А почему нет? Это спасет вам жизнь и очистит от слизи рогрика!

– Что-то вы слишком добры, Белдо! Почему бы вам самому не пойти за закладкой?

– Боюсь, – ответил старичок просто и опять задрал головку, покорно позволяя себя подзеркаливать. – Само это место… Оттуда очень просто не вернуться. Но у вас совсем другое положение. Вы или достанете закладку и она исцелит вас, или погибнете по пути… Но если не пойдете – тоже погибнете.

Долбушин хмыкнул:

– В бизнесе это называется: предложение, от которого невозможно отказаться. Хорошо, я согласен! Но вам-то самому какая выгода?

– Самая прямая. Став бессмертным, вы подарите мне частицу своего бессмертия. Я устал от старости. Я хочу вновь стать юным и испытывать все те страсти, которые некогда откладывал на потом… Обещаете? – жадно и вместе с тем жалко спросил Белдо.

– Я редко что-то обещаю, чтобы не стать заложником обещания… Но скажем так: у вас есть надежда, что я это исполню, если и сам получу то, что надеюсь получить… – сказал Долбушин.

Белдо радостно закивал:

– Мне этого совершенно достаточно, Альберт! Но мой вам совет: берегитесь Тилля!

– Тилль знает об этом тайнике? От кого? От вас? – быстро спросил Долбушин.

– Нет. От Гая.

Долбушин усмехнулся:

– У Гая своеобразное чувство юмора. О чем он, интересно, думал, когда посвящал во все Тилля? Это все равно что отправиться ночью на площадь трех вокзалов, вывалить на асфальт полную сумку валюты, любезно принять помощь всех темных личностей, которые набегут из всех углов помогать собирать деньги, а потом, небрежно посвистывая, удалиться с этой сумкой в неосвещенные переулки…

– Ах, Альберт! Какой образ! Да, Гаю не стоило привлекать к делу Тилля. Но он хочет использовать его форт, чтобы шныры забегали резвее. Без шныров же нам, увы, до тайника не добраться! – вздохнул Белдо.

– Использовать форт Тилля? Когда?

– Да вот хоть сейчас, например. Я не просто так назначил встречу в двух шагах от Копытово! Птах, едем!

Микроавтобус стартовал с места так решительно, что Триш со своими спутниками даже добежать до него не успели: так и остались на лугу. Птах гнал как на пожар. Вскоре они подъезжали к Копытово. Микроавтобус пересек площадь, запетлял по сложной паутине внутренних дорожек и наконец вынырнул между двумя домами. Прямо перед ними, метрах в ста, находился третий дом.

– Ула и Яры? – спросила Лиана, бросая на него всеведущий взгляд.

– Точно! – подтвердил Дионисий Тигранович.

– И как вы решились сунуться в Копытово? Мне говорили: у шныров тут повсюду защитные закладки, – спросил Долбушин.

– Я давно живу на свете. Поверьте, мой автобус разрисован не просто так и не чем попало… Кто-то бронирует свои машины, а кто-то предпочитает магию.

– Ну и зачем мы здесь? – спросил Долбушин.

Внезапно Дионисий Тигранович схватил его за руку и показал на две серые тени, возникшие на площадке перед домом. Одна из фигур внимательно наблюдала за тем, что происходит вокруг. Другая извлекла из сумки предмет размером с маленький мяч, вложила его в сложенный вдвое ремень и начала раскручивать над головой. Вначале не очень быстро, а потом все ускоряя вращательные движения. В том, как она это делала, ощущалась красота умелых движений мастера, гордящегося своим умением почти до презрения к своему занятию.

В воздухе что-то блеснуло. Окно Ула и Яры, выходящее во двор, разлетелось вдребезги, и серебристый предмет закатился в квартиру. В ту же секунду серые тени повернулись и мгновенно исчезли, нырнув в нарисованную на ближайшей трансформаторной будке дверь.

– Все! Поехали! Больше тут смотреть не на что… Теперь они точно выкурят шныров из Копытово! – поспешно сказал Белдо.

Птах завел автобус и стал отъезжать задним ходом.

– И что они бросили им в окно? – спросил Долбушин.

– Я тут ни при чем, Альберт! Это были люди Тилля. Гони, Птах! Кажется, из подъезда выскочил этот псих со шнеппером!

Глава двенадцатая Прочь из гнезда

– Вот смотри! – сказала Рина Сашке, отрываясь от ноутбука. – Обычно в книгах все диалоги, диалоги! Прямо мозг выносят! А ведь они совсем не нужны. Вот смотри. Убираем все диалоги, и получается:

«– сказала донна Алисия, слабо и нервно улыбаясь.

– страстно произнес маркиз дю Грац, делая шаг вперед.

– воскликнула донна Алисия, выставляя вперед руки.

– отозвался маркиз, захохотав как гиена.

– воскликнула донна Алисия, выхватывая кинжал.

– возразил он, показывая ей кольчугу.

– простонала донна Алисия, покорно упав к нему на грудь».

«Истории маркиза дю Граца»

Когда разлетелось стекло, Ул и Яра стояли у кроватки ребенка. Серебристый предмет подкатился к их ногам. Яра завизжала, прикрыв ребенка своим телом, хотя стекла уже не сыпались и осколки сюда не долетали. Ул, наклонившись, пристально разглядывал то, что лежало на полу.

– Что там? – крикнула Яра.

– Ничего, – сквозь зубы процедил Ул и рванул к окну.

Пращник и прикрывавший его берсерк успели скрыться. Наблюдая из-за шторы, Ул заметил в соседнем дворе белый микроавтобус и в мгновенном прозрении ненависти узнал его.

– Белдо! Убью собаку! – крикнул Ул и, схватив шнеппер, рванул на улицу.

Белый автобус был уже далеко. Пнуфами стрелять бесполезно. Но Ул все равно выстрелил, причем дважды. Первый пнуф не долетел, а вспышкой второго зацепило и словно скальпелем срезало мусор- ный бак.

Ул постоял немного, потом повернулся и пошел домой. Возвращался он медленно, будто вбивая ноги в ступени. Каждый шаг – одна завершенная мысль. Еще с улицы он связался с Родионом и Максом и попросил их срочно прибыть. Когда Ул поднялся в квартиру, Яра металась по комнате с ребенком на руках, и вид у нее был как у кошки, которая ищет место, куда спрятать котенка.

– Ты понял?! Видел, что нам бросили?! Детский череп! – крикнула она.

– Знаю, – сказал Ул.

– И что Белдо? Догнал ты его?

Ул мотнул головой.

– Собирайся, – приказал он отрывисто. – Думаю, придется срочно уезжать. Скоро здесь будут Родион и Макс. А я зайду к Кавалерии.

Он перезарядил шнеппер, насыпал в карман запасных пнуфов, сунул под мышку саперку и вышел. Вскоре Ул был уже у дома Кавалерии. В квартире он ее не нашел, только послушал у дверей лай Октавия. Попытался связаться по нерпи – тишина. Уже выходя из подъезда, Ул встретил Лохмушкина. Обнаженный нерв эпохи шел с пустым мусорным ведром.

– Это не просто ведро! – проблеял он, ведром делая в воздухе вращательные движения. – Это мой пропуск в новую, светлую, полную высоких энергий жизнь! Я решил не ставить себе больших целей, они пугают. А ставить ближайшие… Разбить длинный путь через жизненный лес на сотни коротких отрезков! Например, вынести мусор и сделать мир чище! Потом на протяжении часа не войти в Интернет и не выложить ни одной своей фотографии! Ведь это же подвиг!

– Погоди, – прервал его Ул. – Кавалерию не видел?

– Она в гараже, – Лохмушкин ткнул пальцем куда-то через дом. – Ты не знал, что у нас с Ивановым есть гараж? И вот мы решили поделиться нашим гаражом с хорошим человеком! Ведь это же тоже шаг в новую жизнь, нет?

– Гараж где? – спросил Ул.

– Налево, налево, еще раз налево, – для точности закрывая глаза и чертя по воздуху маршрут, сообщил Лохмушкин.

– За домом, что ли? – попытался представить Ул.

Лохмушкин хлопнул себя по лбу:

– Точно, за домом! Какая емкость фразы! И кто из нас двоих поэт?

Ул повернул три раза налево – и действительно оказался за домом. Здесь он увидел железный гараж с открытой дверью. Кавалерия, толкая бедром, пыталась выдвинуть зажатое между стеной и шкафом тяжелое кресло. Ул помог ей.

– Спасибо! Можно было львом, а я нерпь дома оставила! – поблагодарила Кавалерия, вытирая пот со лба. – Есть две ступени промежуточного предательства: гараж и дача. Это место ссылки для некогда дорогих вещей, которые неудобно выбросить сразу. Это, в принципе, как про меня! Как только я не смогла находиться в ШНыре, меня как бы выслали в гараж, а потом… – Кавалерия быстро взглянула на Ула, и впервые заметила его лицо. – Что такое? – спросила она быстро и совсем другим, уже не жалеющим себя, а готовым оказывать помощь голосом. – Ну!

Ул рассказал. Начало этой истории Кавалерии было уже известно, так что ее финал не занял много времени.

– Ну и что нам делать? – спросил Ул. – Уехать?

– Мм… – протянула Кавалерия. – Тебе не приходило в голову, что череп подбросили именно затем, чтобы вы уехали? И та история с эльбом, превратившимся в коляску… Тут цель скорее была испугать.

– То есть нам оставаться?

– Остаться Яра не сможет. Я хорошо ее знаю. Она будет волноваться, а постоянное волнение матери – это удар по ребенку, – сказала Кавалерия.

– Тогда что же?

– Уезжать, но не так, как хочет Гай, а сильным большим отрядом. И нужен кто-то опытный, кто его возглавит… Подобный Меркурию.

– Второго Меркурия нет, – сказал Ул.

Кавалерия помедлила с ответом.

– Есть, – ответила она. – Его зовут Боброк… Недавно он звонил мне. Предлагал, если что, помощь…

– Кто это? – ревниво спросил Ул. Ему не понравилось сравнение с Меркурием. Для него Меркурий был неповторим. Он считал, что и для Кавалерии тоже.

– Сложная биография. Бывший миражист, потом шныр… Неплохо нырял, а потом вдруг все бросил. Ушел в венды, перекочевал к пнуйцам… Долгие годы портил берсеркам кровь. Берсерки боялись его как огня. Но однажды Боброку не повезло – им прошибли каменную стену… Ни одной целой кости. Лехур до сих пор не понимает, как он выжил. Говорит, по тяжести ран, Боброк должен был умереть…

– И как он? – спросил Ул.

Кавалерия замялась:

– Полностью восстановиться ему не удалось. Поэтому физически он, конечно, не тот, что прежде. Но хорошо знает ведьмарей, эльбов и все их уловки. После смерти Меркурия опытнее Боброка никого нет…

– И Боброк согласится нам помогать?

– Надеюсь, да. Я спрошу. Но живет он далеко. Не исключено, что нам придется к нему лететь.

* * *

Ребенок спал в коляске. На кухонном столе лежали два заряженных арбалета. Родион и Макс играли в шашки.

– А где Яра? – спросил Ул.

Родион показал пальцем на комнату.

– Спит, – отозвался он. – Не буди!

Ул осторожно заглянул в комнату. Яра лежала на диване спиной к нему. В комнате было холодно. Разбитое стекло заткнуто шторой и подушкой.

«Да, надо уезжать… Но вначале, чудо былиин, кое-кого навестить …» – подумал Ул. Он тихо прикрыл за собой дверь, вернулся на кухню и ладонью смахнул шашки с доски.

Макс и Родион разом подняли головы и уставились на него.

– Макс! Можешь один покараулить? Мы с Родионом кое-куда слетаем, – сказал Ул.

Макс покосился на детскую коляску как на бомбу с часовым механизмом.

– Кое-куда – это куда? – спросил Родион.

Ул пальцем потрогал остроту саперки.

– К Белдо, – сказал он.

Родион кивнул:

– Погоди! Давай еще Рузю с собой возьмем. Парень всерьез обозлился из-за Насты. Я чую: сам пойдет к Белдо – и не вернется. А так с нами. Если что – прикроем.

Ул и Родион собрались и ушли. В одном Ул ошибся: Яра не спала, а лишь притворялась спящей. Ей ни с кем не хотелось говорить. Она включила свет, зная, что он не пробьется в коридор, и стала ходить по комнате, собирая вещи в дорогу.

Вещей было немного, все аккуратно разложены в шкафу, и большая часть из них детские. Они с Улом как истинные шныры привыкли довольствоваться малым. Ул – тот вообще легко уложился бы в восемь предметов, из которых минимум три были бы разными видами оружия.

Наконец Яра собрала вещи. К тому времени Илья на кухне стал похныкивать, и она забрала его в комнату. Легла на диван, положила Илью под бок, закрыла глаза и, сама не заметив как, провалилась в сон. Вначале Яра плыла в черноте и радовалась, что просто спит. Но тут все изменилось. Вдали послышался звон колокольчика. Она увидела сначала огромного коня, потом лужу крови, впитавшуюся в солому, затем Азу, которой кто-то вцепился в повод, и наконец Гая, который тянул к ней мягкие, лишенные костей, но очень протяженные руки.

«Твой ребенок нам нужен! Отдай его сама!» – сказал ей вслед лишенный выражения голос.

Дальше Яра свой сон не запомнила. Кажется, во сне она с кем-то дралась. Проснулась она от боли. Рванулась и, разорвав паутину сна, села в кровати. На правой руке у нее были следы зубов. Кажется, она сама себя укусила во сне, причем больно, до крови.

Обмотав запястье туалетной бумагой, которая быстро начала буреть, а потом прилипла к ране, Яра торопливо оделась и стала ждать Ула. На кухне, положив голову на арбалет, спал Макс и причмокивал во сне. Ему ужасы явно не снились.

– Да, надо уезжать! – сказала себе Яра.

Глава тринадцатая Народные мстители

– Кажется, я постигла природу комического. Истинная природа комического – полная серьезность. В ней, как в сердце газового облака, рождаются парадоксы и дополнительные смыслы. Все истинные комики крайне серьезны. Вспомни Чаплина, мистера Бина, Винни-Пуха (ну если бы он был человеком). Они хоть раз улыбнулись когда-нибудь? Никогда!

Из разговора Рины и Сашки

У Кузепыча с вечера было острое предчувствие, что что-то должно произойти. На чем оно основывалось – он сформулировать не смог бы, да и не пытался. Ему хватало многолетнего чутья. В конце концов, кошка же не говорит себе: «Вот я, кошка, слышу шорох в кладовке за банками. Сопоставив визуальные, звуковые и обонятельные сигналы, я утверждаюсь в мысли, что с высокой долей вероятности за упомянутыми физическими объектами может скрываться мышь».

И с Кузепычем было то же самое. Он просто знал. И потому не стал ложиться спать, а поднялся ночью на второй этаж. Лампы в коридоре не горели, хотя выключатель находился в правильном положении. Много лампочек не могли перегореть сразу. Значит, кто-то немного вывинтил их из патронов, чтобы исчез контакт. Кузепыч покрутил крайнюю лампу, и она вспыхнула.

Едва появился свет, как в темноте кто-то крикнул «Шухер! Кузепа идет!» – и навстречу Кузепычу пробежали какие-то люди. Один из бегущих, видимо ослепленный лампой, схватил Кузепыча за плечо и крикнул в самое ухо:

– А ты тут чего стоишь?! Шухер! Кузепа идет! – и метнулся мимо него в темноту.

Крабья клешня Кузепыча схлопнула уже пустое пространство.

«Лунный пень! Веселится народ!» – подумал Кузепыч.

Он прошел по коридору, поочередно вкручивая все лампы. Из комнаты девушек-новичков доносились вопли. Сурово кашлянув, Кузепыч заглянул в комнату. Андрей Нос лежал на полу, а его душил деревянными ножками оживший чайный столик. Рядом воинственно прыгал Федор Морозов.

– О’кей, гугл, скажи ему, чтобы он держал своих дублей от меня подальше! – вопил он.

Увидев Кузепыча, Федор замолчал и отвернулся. Андрей вскочил и хотел кинуться на него, но заметил Кузепыча и застыл.

– Мебель мне не ломать! – рявкнул Кузепыч, косясь на застенчиво двигающиеся ножки столика, который короткими перебежками смещался к окну, занимая прежнее место.

– Я не ломаю! Я оживляю! – возразил Федор.

– И не оживлять!

– Ой! Здрасьте! Начальство пришло! – промурлыкала Дина Кошкина и потерлась головой о плечо Кузепыча.

Кузепыч сердито дернул плечом и покосился на верхнюю кровать. На кровати сидела куколка в бусах из автоматных гильз. Рядом висели снарядные перчатки-блинчики, украшенные розовыми ленточками. И тут же, повернувшись лицом к стене, крепко спала девушка.

– Это кто? – спросил Кузепыч.

– Ева… Тсс! – Маша Белявская поднесла палец к губам и показала на огнетушитель в углу. Это означало, что если Еву разбудить, то будет плохо.

Дальше между Машей как главным оратором молодого поколения и Кузепычем (оратором лаконичного спартанского духа) состоялась следующая краткая беседа.

– Ночь, – сказала Маша, намекая Кузепычу, что он хоть и начальник, но нечего ночью приходить в чужие комнаты.

– Режим! – рявкнул Кузепыч.

– Конфиденциальность! – укоризненно возразила Маша.

– Правила! – настаивал Кузепыч.

– А как же права? Право на… труд? Нет, не то. На одиночество? На личную тайну? – Маша призадумалась, вспоминая, какие у человека есть права.

Кузепыч сжал свой кулак, подписанный по одной букве на пальце начиная с мизинца. Маша намек поняла, а Дина опять потерлась головой о плечо Кузепыча и сказала «мурр». Собираясь прогнать из комнаты Андрея и Федора, Кузепыч распахнул дверь и заехал по кому-то, кто стоял снаружи и пытался подслушивать.

– А это еще что?!

На полу напротив комнаты новичков, потирая лоб, сидело привидение в белой простыне с прорезанными для глаз дырками. Ниже дырок желтела бирка из прачечной – типичный такой потусторонний момент. Рядом с привидением с шуруповертом в руке стоял некто в нахлобученной на голове коробке. Увидев Кузепыча, он торопливо повернулся и кинулся бежать. За ним, сослепу налетая на стены, потому что простыня у него сбилась, неслось привидение.

Кузепыч не стал их догонять, лишь отметил, что светлые, в тонкую голубую полоску брюки сбежавшего первым злодея напоминают брюки Вовчика. Привидение же, судя по некоторой женственности бега и непрерывным жалобным звукам «охохохох», очень походило на призрак Оксы.

– Кто это был? – спросила Маша.

– Да так… Напугать вас хотели, ешкин-кошкин! Прописать в ШНыре! – буркнул Кузепыч.

– Может, дублей им вслед отправить? – Андрей Нос сгоряча сотворил такую армию дублей, что они забили всю комнату. Сотворенные наспех и в слишком большом количестве, дубли получились такими тупыми, что не смогли даже протиснуться в двери. Толпились, налетали друг на друга, сталкивались лбами.

Кузепыч прогнал Андрея и Федора из комнаты девочек, растолкал дублей и отправился спать, уверенный, что привидение и злодей с коробкой на голове и были тем поводом для беспокойства, который заставлял его ходить по ШНыру.

* * *

Едва Кузепыч ушел и новички затихли в своих комнатах, одна из соседних дверей тихо открылась. Показались Рузя и Родион. Рузя был затянут в кожаную куртку и держал в руках арбалет таких пугающих размеров, что окажись такой в кино, герой разносил бы из него танк, меняя, разумеется, наконечник на соответствующий кумулятивный. И вообще, если посмотреть на Рузю непредвзято, то есть представить, что вы никогда прежде его не видели, он казался сейчас ну просто очень крутым, сердитым и мощным дядей.

Правда, впечатление удержалось бы недолго. Уже в следующую минуту, пока Рузя проходил по коридору, из его карманов сыпались пнуфы и метательные звездочки, которые он набрал для усиления своей боевой мощи и запугивания в хлам ведьмарей.

У ворот они встретились с Улом и пошли через луг в Копытово, собираясь воспользоваться ближайшими ведьмарскими дверями. Однако прежде чем они добрались до Копытово, в спину им уперлись фары. По раскисшей дороге, спеша и буксуя, их догонял микроавтобус.

– Это Кузепыч! Разбудили-таки! – с досадой сказал Родион.

Микроавтобус со страшными брызгами одолел последнюю лужу, стекло его отъехало – и выглянула знакомая мордень завхоза, сияющая красным подбородком-пяткой.

– Залезаем по одному, ешкин шпрот! – приказал Кузепыч мрачно. – Ну и куда вы? К Белдо, конечно, разбираться? А то я смотрю, что-то мне сегодня не спится. Я выглянул: а тут Рузя арбалет тащит…

Ул, заглянув через окно в салон, увидел, что рядом с Кузепычем на сиденье лежит знакомый обрез карабина.

– Вы с нами? – спросил он.

– А то! Куда ж я денусь! – сказал Кузепыч и свернул на ответвление дороги, выводящее на московское шоссе.

* * *

Ул не любил молчать. Даже сейчас, когда они ехали на опасное дело, Ул болтал.

– У Яры скоро день рождения! Какой лучший подарок мне? Саперка, шнеппер, куртка, седло, попона – в общем, что-то шныровское или лошадиное! – рассуждал Ул. – А какой лучший подарок Яре? Электродрель, миксер по бетону, бетономешалка, клей-пистолет, бензопила.

– Но ведь пользуешься ими ты? – фыркнул Кузепыч.

– Пользуемся вдвоем, но радуется Яра. А подарок – это, чудо былиин, радость, а не кто пользуется! – возразил Ул.

– А цветы? – спросил Родион.

Ул развел руками:

– Ну ты сказанул! Какие цветы можно дарить двум ненормальным людям, из которых один любит саперки, а другая – бензопилы?

В Москву они приехали глубокой ночью. Рузя, заснувший в дороге, вылезая из автобуса, уронил себе на ногу боевой молот, который он тоже, оказывается, захватил. Он стоял покачиваясь, ничего не понимал и целился из арбалета в спину Кузепычу. Ул решительно забрал у него арбалет, а чтобы Рузя не обиделся, ободряюще хлопнул его по плечу:

– Ты будешь в засаде! Нам нужен засадный полк, чудо былиин! В решительный момент на него вся надежда!

– А оружие?

– Оружие вот! – Ул вытащил из воротника зубочистку. На краю зубочистки была зеленая краска, которая обычно отличает чуть более дорогую зубочистку от дешевой.

Рузя тупо уставился на то, что ему вручили:

– Это же зубочистка!

– С первого раза угадал! Она самая и есть, чудо былиин! – восхитился Ул. – Если на тебя нападут – возьми ее пальцами за тот край, где нет зеленого… И двинь врага по голове! Нет, на мне не надо тренироваться! И на себе тоже. Здесь кусочки глины с Первой гряды и еще всякие мелочи.

Рузя двумя пальцами взял зубочистку.

– Отлично! – кивнул Ул. – А теперь быстро к дому Белдо!

И Ул с Кузепычем ловко запетляли в лабиринте двора. Родион скользил где-то впереди, возникая лишь изредка, чтобы подать знак, что все чисто.

Шныры подобрались к подъезду Белдо и затаились. Соваться внутрь было рискованно из-за множества ловушек.

– Мы его из норы выкурим! – пообещал Родион.

Прокравшись к автобусу Белдо, мирно стоящему в ряд с другими припаркованными машинами, Родион обошел его вокруг. Занес руку, собираясь хорошенько двинуть по двери, но Ул поймал его за запястье.

– Видишь эту акулу? Она была там. А теперь она уже здесь… – прошептал он.

Родион покосился на акулью морду на борту автобуса. Изображена она была лаконично: круглый глаз и с десяток зубов, острых, как зубья пилы. Тела не существовало: все скрывалось под столь же условными волнами.

– Хочешь сказать: я должен бояться нарисованной акулы? – мрачно спросил Родион.

– Это уж твое дело. Я больше боюсь тех дикарей на длинных лодках. Они были на передней двери, а теперь они почему-то у нас. Они, конечно, из одних черточек состоят, но копья у них очень уж зазубренные… Не факт, конечно, что двухмерное изображение станет трехмерным, но… чудо былиин… лучше не рискуй!

Родион убрал руку за спину.

– Ну и сволочь же этот Белдо! Нет чтоб драться как мужик! Вечно он хитрит и виляет! – сказал он.

Ул не ответил, и шныры затаились за припаркованными машинами, совещаясь, не заложить ли гостинчик-закладку где-нибудь поближе к крыльцу. Внезапно Ул быстро коснулся плеча Родиона. Во двор въехали два автомобиля. Это были тяжелые, почти четырехугольные джипы – визитная карточка форта Тилля. У подъезда Белдо они остановились. Вышел сам Тилль, а с ним еще несколько человек. Берсерки из джипов рассредоточились по двору. Шныры, прятавшиеся втроем за одной легковушкой, сразу оказались в невыгодном положении.

– Место кривое! Если засекут – нам отсюда и носа не высунуть! – сказал Ул с досадой.

Родион осторожно выглянул.

– Белдо вышел из подъезда с Младой и Владой… О чем-то разговаривают с Тиллем!.. – прошептал он. – Эх, не слышно! А Белдо-то жук! С Тиллем болтает, а Млада и Влада его страхуют!

Используя свойства кентавра и русалки, Родион коснулся сразу двух фигурок, которые слабо осветились контурами, после чего ухом прижался к нерпи. Обычно это позволяло усилить звук, однако сейчас Белдо блокировал всю магию и Родион ровным счетом ничего не услышал.

Тилль и Дионисий Тигранович о чем-то переговорили, после чего Тилль, не слишком довольный результатом, косолапо вернулся в свой джип. Белдо семенил следом, касался своего сердца и размахивал в воздухе ладошкой, прощаясь со своим задушевным другом.

– Во как подлизывается! Видать, обломал Тилля, кошкин еж… – буркнул Кузепыч.

Джипы тронулись. Тут нерпь Родиона вдруг запоздало заработала, и стали слышны непонятные слова, которыми Белдо вполголоса проводил Тилля:

– Чтоб ты там сгинул!

– За что я люблю Белдо – так это за хорошее отношение к друзьям! Ну а теперь приготовились! Наш выход! – вполголоса сказал Родион.

Белдо, Млада и Влада все еще были во дворе. Провожая Тилля, они переборщили с приветливостью и отбежали от подъезда едва ли не до угла дома. Это был хороший момент для внезапной атаки. Родион приготовил два гриба-трухляка с двушки – при броске они разлетались мелкой пылью и на время выводили из строя всю атакующую магию. Успей он бросить эти грибы – и они добегут до Белдо прежде, чем сам глава форта и его ведьмочки превратят их в жареных цыплят.

Ул придержал Родиона за плечо:

– Погоди высовываться! Там двое ребят Тилля зачем-то остались!

– Они же в джипах уехали?

– Не все.

И правда, у неприметной машины, въехавшей вслед за джипами, топтались двое мужчин. В том, как они топтались, угадывалась растерянность. Видимо, ранее они получили от Тилля приказ «присмотреть, если что», затем Тилль, вспылив, уехал, и теперь оба толком не знали, что им делать дальше: продолжать «присматривать» или можно уезжать.

Присутствие берсерков меняло все планы шныров. Если первым они атакуют Белдо – берсерки откроют огонь и вызовут еще не отъехавшего Тилля. Если первыми напасть на берсерков – угроза будет уже от Белдо и его злобных спутниц.

Пока Родион и Кузепыч соображали, как тут лучше поступить, Ул быстро отложил шнеппер, а саперку спрятал под просторный плащ, маскирующий сверху шныровскую куртку.

– Я к ним… Как закончу – сразу нападай на Белдо! – негромко сказал он Родиону, и сразу же с Улом произошла странная метаморфоза. Опасный, собранный боец исчез, а на его месте появился хорохорящийся мужичок, который перед тем, как с кем-нибудь сцепиться, раз шесть подпрыгнет и толкнет своего врага животом. Не скрываясь, Ул неуклюжей трусцой двинулся к берсеркам. При этом возмущенно потрясал над головой кулаками и словно настраивал сам себя на боевой лад. Вылитый работник офиса, который идет объясняться с соседом, занявшим его место на парковке.

Родион понимающе ждал. Ул предчувствовал драку и понижал у противника бдительность. И точно: берсерки подпустили Ула вплотную. Даже топоры из багажника машины не потрудились достать. Лишь когда Ул был от них в четырех шагах, берсерки что-то заподозрили. Похоже, кто-то из них встречал Ула прежде и узнал его. Один из берсерков начал смещаться к машине, но было уже поздно.

Толстый, смешной, петушащийся мужичок разом превратился в чугунное ядро, выпущенное из пушки в упор. Вначале рухнул один берсерк, а секунду спустя – другой. Ул, кажется, даже саперку не применял, ограничиваясь одним львом. У промышленного вентилятора простенькая техника удара, но поставьте его против боксера – и посмотрите, кто победит.

Все произошло так быстро, что Влада и Млада не успели вмешаться. И сразу же Родион метнул свои два гриба. Один из них взорвался под ногами у Дионисия Тиграновича, другой – между Владой и Младой.

А потом перед ними выросли Кузепыч с обрезом карабина и Родион. Белдо, Влада и Млада сбились испуганной кучкой. Млада и Влада быстро чертили что-то по воздуху острыми ногтями. Видя, что не срабатывает, бросали один вид магии и переключались на другой. Это сильно нервировало. Как если бы человек, все оружие которого обезвредили, все равно доставал бы все новые и новые пистолеты и щелкал бы тебе в лицо в надежде, что хоть один ты забыл разрядить.

– А ну, кончайте у меня! А то я тоже начну! – Кузепыч грозно клацнул затвором своего карабина.

Однако если Влада и Млада кого-то и испугались, то явно не Кузепыча. Именно в это мгновение к ним все таким же стремительным ядром подлетел Ул. Лицо его было красно, огромно и напоминало лица тех монгольских воинов, что на маленьких мохнатых лошадках захватили полмира.

– Так, – скомандовал он, глядя сквозь Младу и Владу. – Вы двое идите сюда!

Владу и Младу усадили на скамейку, и Ул сосредоточенно посыпал им макушки песочком из пузырька с широким горлышком, причем старался, чтобы на него самого не попала ни одна песчинка. Влада и Млада, только что кипевшие от негодования, застыли. Потом Млада медленно сказала:

– Бе-е…

– …зо-о… – отозвалась Влада пятнадцать секунд спустя.

– … бра-а-а… – добавила Млада через полминуты.

– Песок плюс глина плюс толченый шпат с Первой гряды дают очень хорошее замедление! С такими темпами они полчаса будут соображать, что песок можно просто стряхнуть, – сказал Ул.

Ул вернулся к Белдо, подошел к нему совсем близко и чугунным кулаком ткнул его в тощую грудь:

– Ну что, пообщаемся за жизнь? Черепа детские будешь еще в окошки бросать?

Голос у него звучал тихо, но Родион почувствовал, что Ула трясет, и отнял у него саперку.

– Не надо… Скрипку запачкаешь… Лучше кулаками! – посоветовал он.

Дионисий Тигранович был сообразительный. Он уже разобрался, что его магия работать не будет и что надо тянуть время.

– За меня страшно отомстят! – предупредил он.

– Вот и хорошо! Тогда тебе и бояться нечего! За тебя страшно отомстят! – порадовался за него Родион. Ул же, начиная воспитание, несильно ткнул Белдо кулаком в бок. Старичок подпрыгнул и схватился за ушибленное место.

– Эх, будь ты поздоровее… – сказал Ул с тоской. – Кто бросил череп?

– Не я! Это были люди Тилля! – торопливо пискнул Белдо.

– А ты просто сидел в машине и любовался? – спросил Ул.

Старичку не понравилось выражение его лица:

– Не распускайте руки!

– Кто распускает – я?! Я только еще начинаю!

– Хорошо… – внезапно уступил он. – Давайте договариваться! Вы меня отпускаете, а я вам все рассказываю!

Родион с Кузепычем с сомнением переглянулись.

– Соврет, яшкина мошка! – сказал Кузепыч. – Давайте я уж лучше прикладом… Маги – они креп- кие!

– Постой! Есть вариант, чтобы не соврал! – Родион достал баночку из-под крема, а извлек из нее нечто похожее на кривую спичку.

– Вот, – сказал он Белдо и положил эту спичку ему на плечо.

Старичок немедленно согнул ноги в коленях, словно его придавили бревном.

– Щепка сосны с каменного ската на Первой гряде… Там сильные ветра из Межгрядья, прямо со скал срывает. Из-за этого у тамошних сосен совершенно дикая плотность, и почему-то – уж не знаю почему – они очень реагируют на ложь… Если обманешь хоть в одном звуке – щепка будет проходить сквозь твое тело как сквозь кисель, – объяснил Родион и любовно поправил щепочку.

Дионисий Тигранович злобно скривился. Кажется, он знал о сосне даже больше, чем Родион, и то, что он знал, заставляло его ее ненавидеть.

– А теперь говори и старайся врать как можно больше! Расскажи нам, что ты ничего не знаешь про детский череп… Мы жаждем твоих добрых ведьмарских сказочек! – поощрил его Ул.

Дионисий Тигранович тревожно высунул язычок, прикидывая, нельзя ли отмолчаться, но Ул ткнул его кулаком, и он заговорил – с долгими паузами, тщательно подбирая слова.

– Есть тайник в Межгрядье. Митяй Желтоглазый хранил в нем… закладки, которые не должны оказаться в нашем мире, – сказал он.

– Он же в ШНыре! – удивился Кузепыч.

– В ШНыре просто хранилище несвоевременных закладок, которые однажды пригодятся. Те же закладки, что в Межгрядье, настолько опасны, что Митяй даже не рискнул проносить их через болото. Но мы знаем, что в точке, которая совпадает с этим тайником в нашей реальности, обязательно… окажется ребенок Яры.

Ул рванулся.

– А зачем череп? – Родион придержал Ула за рукав.

Белдо несколько раз начинал открывать рот, но тут же кренился под тяжестью щепки, давившей на него всякий раз, как он пытался солгать. Наконец старичок сдался:

– Ребенок же сам не может никуда пойти! Вот и нужно было стронуть вас с места! Клянусь, вреда ребенку никто бы причинять не стал! Он нужен Гаю, не мне. Я добрый, я люблю детей… Ай… Эта дрянь сломает мне ключицу!

Щепка перестала давить, и Белдо перевел дух.

– А охотничий эльб, превратившийся в коляску?

– Это все Гай! Клянусь! Смотрите: я правду сказал! Щепка подтверждает!

– А если мы останемся? – перебил Ул. – Если вцепимся в Копытово, как солдаты в последний рубеж обороны?

Дионисий Тигранович тревожно заерзал. Ему ужасно не хотелось отвечать.

– Не получится остаться, – сказал он мягко и почти виновато. – Вы же видите, что ваш ребенок слабеет? И не череп тут виноват, и не эльб… Умоляю: не надо сверлить меня взглядом! Я не главный негодяй мироздания! Просто ваш ребенок… ему нужно что-то из другого мира… Что именно? Этого я не знаю. Быть может, закладка из тайника или просто побывать в Межгрядье.

Тут Белдо напрягся, точно и сам не знал, солгал он или нет, но щепка лежала на плече спокойно и не дрожала.

– Где этот тайник? – спросил Родион.

– В Межгрядье. Там озеро, скалы и шагающие деревья…

– А в нашем мире это где?

– У озера Байкал. Точное место мы определяем, но предположение есть… Имеется там один дом с дурной славой, – жалобно выдохнул Белдо.

– Еще вопрос! Что означает «Чтоб ты там сгинул»? Ты сказал это про Тилля. Где «там»? В доме?

Белдо нервно облизнулся, косясь на щепку, караулившую каждое его слово. Однако раньше, чем он сообразил, как выкрутиться, кто-то, подкравшись сзади, двинул Кузепыча по затылку. Тот мешком свалился на землю, и в ту же секунду на Ула направили пистолет. Ул увидел красное лицо и бугристый нос Птаха, который, увидев в окно, что происходит, вооружился и подкрался к ним. Сгрудившись вокруг Белдо, шныры не выставили охраны и были теперь за это наказаны.

– Не двигаться! Шеф, бегите! – взревел Птах.

Белдо, надо отдать ему должное, сориентировался мгновенно. Он смахнул с плеча щепку и бочком проскочил между Улом и Родионом, без всяких церемоний наступив на грудь бесчувственному Кузепычу.

Птах, оставаясь на месте, продолжал держать Ула на прицеле.

– Если ты в него выстрелишь – я тебя прикончу! – сквозь зубы предупредил Родион.

– Спасибо, что предупредил. Тогда я первым застрелю тебя! – спокойно сказал Птах, переводя пистолет на Родиона.

И, похоже, он действительно застрелил бы Родиона, но на голову ему опустилась зубочистка с каплей зеленой краски. Эту зубочистку нежно, двумя пальцами, далеко отставив все остальные, держал Рузя – их забытый «засадный полк». Птах рухнул на оглушенного им Кузепыча.

– Рузя! Ты герой! Ты вырубил его зубочисткой! – похвалил Ул и тотчас, не теряя времени, кинулся к улепетывающему Белдо. В прыжке, достойном вратаря, он преодолел половину разделяющего их расстояния. Дионисий Тигранович, ощутив погоню, остановился. Родиону, внимательно наблюдающему за ним, не понравилось, как повела себя его левая рука. Между ее пальцами точно облако сгустилось. Действие грибов-трухляков ослабевало.

– Осторожно! Магия! – крикнул Родион.

Метнувшись в сторону, Ул успел уйти от тускловатой, не до конца вылепленной шаровой молнии. Белдо, судя по мелькнувшей на его лице досаде, не был доволен ни своим промахом, ни силой не до конца вернувшейся к нему магии. Не делая новых попыток атаковать Ула, он резво бросился к начерченной на стене дома двери и исчез за ней, бросив на произвол судьбы Птаха и Младу с Владой.

– Одурачил нас дедок! Надо и нам уходить. Скоро он вернется с подкреплением!

Коснувшись льва, Родион стянул в сторону Птаха, перекинул через плечо грузного Кузепыча и скорее, пока лев не разрядился, побежал к автобусу. За ним спешили Ул и Рузя. Вскоре они уже гнали по Садовому кольцу. За рулем сидел Ул. Кузепыч пришел в себя минут через десять, долго трогал свою голову и ругался, толпами выпуская на волю якорные пни и угрожая Птаху страшной местью.

– Рузя уже отомстил. Птах получил по голове зубочисткой! – успокоил его Ул. – А если и дальше продолжит влезать, получит по голове ватной палочкой. И не надо улыбаться! Шныровская ватная палочка – это крайне серьезно.

Кузепыч засмеялся, но тотчас охнул от боли.

– Ну как успехи? Что-то выяснили?

– Да… – отозвался Ул. – И немало.

Глава четырнадцатая Дрессировка Вадюши

Однажды в гримерке главного телеканала сидели философ, популярная певица и известная актриса. Было жарко, душно, кондиционер не работал. Съемки задерживали. Все трое надоели друг другу и ругались.

– Вы же красавица! – сказал философ актрисе.

– А вы гений! – съязвила актриса.

– Пик-пик! – замахала ручками певица.

– Девушка, не пищите, пожалуйста! – хором рявкнули на нее философ и актриса.

– Погодите! Сейчас еще богатырь придет! Только умоляю: не улыбаться, а то у нас вся передача по сценам расписана! – вяло сказал жирный ведущий, поворачиваясь спиной, чтобы ему затянули корсет.

В гримерку заглянул режиссер.

– Как вы, ребята? Живы? Микрофоны всем надели? Быстрее! Свет! Камера! – крикнул он.

И все кинулись в студию. Актриса мгновенно стала красавицей, философ рассуждал весело и умно, певица брала верхние ноты, богатырь гнул гвозди, а ведущий был изящен и мил.

Йозеф Эметс, венгерский философ

Вадюша с утра до ночи занимался новичками. У новичков было две пары утром, затем пегасня и боевой пилотаж, который по очереди преподавали Ул с Родионом, потом еще две пары. История, теория, законы первошныров, болотоведение, сравнительное эльбоведение. Устройство шнеппера и арбалета преподавал Макс. К счастью для новичков, он так сильно заикался, что много записывать не приходилось, а больше приходилось просто стрелять из чего угодно и куда попало.

Не все новички учились хорошо. У Андрея Носа голова работала своеобразно. Сложные вещи он схватывал на лету, в вот простые… Приходилось раз десять повторять ему что-нибудь вроде «Видишь русалку на нерпи? Коснешься ее – русалка засияет. А когда используешь магию – она погаснет. Ну, понял?»

Андрей мотал головой и раз за разом переспрашивал одно и то же. Средним шнырам хотелось его придушить. Первым, в чем дело, разобрался Витяра:

– От ты дуся! Он вовсе не глупый!

– А какой?

– Просто-навсего его не устраивают половинчатые ответы. Вам достаточно знать, что русалка производит чудеса. И все. А как она это делает – вам безразлично. А Андрей хочет понять сам механизм чуда. Понимаете: механизм! Как мысль становится делом чисто технически. Только тогда ему будет действительно ясно! А так, может, Андрей из нас единственный гений.

– Почему это единственный, господа? – скромно спросил Даня.

– Он мыслит всеобъемлюще. В конце концов, дублей может делать только он. А дубль – это же куча всего: и биология, и химия. Но главное – он везде ищет связи. А талантливый ученый – это способность находить новые логические цепочки там, где прежде их никто не видел. Допустим, если я нажму на этот гвоздик… – обкусанный палец Витяры мгновенно отыскал торчащий из подоконника гвоздик, – то где-нибудь там, в космосе, в ста миллионах световых лет отсюда, возникнет новое созвездие! Но я этого не узнаю, потому что слишком далеко. И вот интуиция – это способность понять, что мой гвоздик как-то связан с этим созвездием!

– Я-то думала, это шиза, а это, оказывается, интуиция! – хмыкнула Окса.

– И у Андрея еще один плюс! – продолжал Витяра, от радости за нового друга сияя ушами. – Он любит называть себя глупым! А ни одно действительно глупое существо никогда не сочтет себя таковым! Посмотрите на лягушку, на осла, на рыбу в аквариуме – какие они самодовольные, как удовлетворены своим умом! Кто из них готов признать, что его разум не величайший во Вселенной?

Ева училась скверно. Отвлекалась, смотрела по сторонам, укладывалась ухом на парту. Заставлять ее записывать что-либо было бесполезно – тетрадь загоралась. Поэтому лучший вариант для всех был, когда Ева просто лежала на парте ухом. Замечаний ей никто не делал: боялись.

Федор и Даша учились ровно, не радовали и не огорчали, зато Маша Белявская просто царила. Как-то утром Рина из любопытства зашла в класс к новичкам и обнаружила, что с Вадюшей творится нечто непонятное. Он подпрыгивал, блеял и поглаживал себя по животику.

– Чего с ним такое? – спросила Рина, когда Вадюша ненадолго вышел куда-то.

– Это все она! – Ева коротко хохотнула (тут все тревожно оглянулись, проверяя, не запылали ли где-нибудь обои) и ткнула пальцем в Машу.

Та сидела со счастливым лицом. Кожа на бледных скулах чуть розовела.

– Это, в общем, азы зоопсихологии… – объяснила Маша. – Человек всегда повторяет те действия, за которые его поощряют. Когда Вадюша делал что-то забавное, например подпрыгивал, мы – ну, в смысле все мы, кто здесь сидит, – выдавали ему подкрепление. Радовались, хохотали, устраивали овации. И он незаметно для себя начинал все чаще повторять этот смешной жест… Мы опять его поощряли, дожидались закрепления навыка и переходили к следующему.

– Вадюша же умный! Как же он этого не поймет?! – воскликнула Рина.

Маша улыбнулась:

– Этого никто не понимает. А оттого что Вадюша умный, он и обучается быстрее. Например, физик-ядерщик научится прыгать на одной ножке втрое быстрее дорожного рабочего, если правильно его подкреплять… Ну, если, конечно, не заподозрит…

– Чего не заподозрит?

– Что его дрессируют! Человек ни в коем случае не должен знать, что над его поведением работают! Тогда можно выучить его чему угодно: убирать за собой вещи, не хамить. Даже благородству можно обучить. Но тут есть важный момент! Если человек заподозрит, что его дрессируют – мы не только потеряем весь прогресс, но он еще и назло начнет все делать! А девяносто девять процентов дрессировщиков именно на болтовне и прокалываются!

С этого дня Рина стала приглядываться к Маше с возрастающим любопытством и вскоре обнаружила, что Маша дрессирует не только бедного Вадюшу. Она дрессировала вообще всех. Главным образом тем, что не слушала негатива и поощряла только позитив.

Алиса, допустим, говорила: «Как меня достал ШНыр!.. Я бы отсюда свалила! Хотя вот поставили новый теннисный стол, вроде ничего». Маша негатив пропускала мимо ушей, только рассеянно кивала, а едва звучала позитивная нотка, она моментально оживлялась и начинала расспрашивать: «Ух ты! А какой стол? А какая у тебя ракетка? Ты накладки сама клеишь? А какие?» – и Алиса моментально забывала все нытье и начинала рассказывать о ракетке и теннисе.

В другой раз Алиса Маше уже не жаловалась, а сразу несла ей позитивные новости, чтобы получить за них подкрепление. А с негативом можно было пойти к кухонной Наде. Надя всегда поощряла именно за негатив, охала, накручивала, сама накручивалась, всплескивала руками.

– Надя – это которая все время ноет и умирает? – уточнила как-то Маша, не всех еще знающая в ШНыре.

– Да, – подтвердила Рина. – Я все думаю, почему ее позвала пчела. И кажется, разобралась. Надя, хоть и ноет, все всегда доводит до конца. Например, нужно отчистить пригоревший котел. Другие уже через несколько минут видят, что он не оттирается, отчаиваются и бросают. А Надя трет его, трет, трет… Часами! Жалуется, что у нее руки болят, что вокруг все гады и эгоисты, что она одна все за всех тянет. Но при этом никогда не отойдет от котла, пока он не будет сиять!

– Ясно! – кивнула Маша, повернулась и куда- то пошла, потеряв, как Рина подумала, интерес к раз- говору.

– Куда ты? – крикнула ей вслед Рина.

– Я вспомнила, что Надя любит орешки в шоколаде, – отозвалась Маша и больше ничего не объяснила.

«Она что, собирается переделать характер Нади, купив ей орешки? Если б все было так просто», – подумала Рина с сомнением.

Через некоторое время все стали замечать, что характер у Нади не то чтобы улучшается, но порой она демонстрирует совершенно нормальные человеческие реакции: перестала, например, хлопать дверями и взвизгивать. И при этом пачка орешков в кармане у Маши опустела не больше чем наполовину.

– Это что, все та же? Я думала, ты ей всю пачку отдашь! – удивилась Рина.

Маша, улыбаясь, покачала головой:

– Она у меня зарабатывает по одному орешку. Когда она выдает какую-то хорошую, здоровую реакцию – например, в моменты раздражения сдерживается, – я угощаю ее орешком! Причем Надя, по-моему, раскусила, что орешек она получает не просто так. Злится, конечно, но все равно сдерживается… чтобы получить орешек.

– А не мало – по одному орешку?

– Да это еще много! Одна женщина из зоопарка выдрессировала двух белых медведей, давая им по одной изюминке! Представляешь, громадный белый медведь делает что-то правильное, пыхтит, старается – и получает в награду одну изюминку!.. У вас еще, кстати, Влад Ганич великолепно дрессируется.

Рине странно было слышать такое:

– Он же жмот!

– Понятия «жмот» не существует! Это не медицинский диагноз! – отрезала Маша. – Просто человек не умеет быть щедрым. Не научили его. Поощряй каждое проявление щедрости – и он тебе скоро каждый день подарки будет делать… Поначалу, конечно, ерунду какую-нибудь, типа прищепок из магазина одной цены, но и это уже движение души… Улыбкой можно поощрять, прикосновением, добрыми словами. Мы же только орем, когда что-то не так. А криков люди почти не боятся. Привыкли уже. Отрицательное подкрепление вообще с людьми не работает. А Ганич дрессируется блестяще! Все уроки усваивает с первого раза и навсегда! Повторять ничего не надо!

– Да он упрямый как осел!

– Упрямый он до тех пор, пока чего-то не понял. Ему систему во всем надо увидеть. Структуру. А когда структуру увидел – тут он как клещ. Мгновенно все схватывает. Это очень, очень перспективный объект с невероятно большим будущим!

* * *

Сразу после нападения шныров на Белдо в Копытово появилось несколько новых постов берсерков. Посты эти, выставленные в ключевых точках Копытово, очень осложнили жизнь всему ШНыру. Очень неудобно, когда даже для обычного похода в магазин нужно собираться отрядом.

Яра замкнулась, редко выходила из дома. Она худела, нервничала, у нее стало меньше молока. Илья не спал, вертелся, хныкал. Яра накручивала себя, плакала и характером так сильно начинала напоминать БаКлу, что Ул даже встретился с ВикСером в его магазине труб.

– Чего ж ты хочешь? Женщины – они тоже живые люди! – сочувственно вздохнул ВикСер. – Переживают… А когда еще и виноватый всегда под рукой – тут оно того… искушение им, конечно, большое поскандалить… Самые сложные годы брака – первые два. Потом со второго по десятый и с десятого по двадцать пятый. Дальше чуть полегче бывает. Главное, чтобы безразличия не появилось.

Тут ВикСер оглядел полки и, желая что-нибудь подарить Улу, вручил ему пластиковый кран – хороший, с длинной рычаговой ручкой и надежным запорным механизмом. ВикСер продавал только то, в чем сам был уверен.

– На, держи! Пригодится для чего-нибудь!

Ул взял кран и сунул его в карман. Когда он вернулся, Кавалерия сидела у них на кухне. На коленях у нее лежала толстая книга в деревянном, обтянутом кожей переплете.

– Вот, все перерыла и нашла про тайник! «И сотвориша за скалами место укромно, и сложиша тамо заклады, и изшед в печали»! – Кавалерия отчеркнула ногтем одну из строк. – В печали! То есть знал, что нельзя, а сделал! Собрал кучу закладок в одном месте!

– Ну, собрал и собрал. Не в наш же мир перенес! – буркнул Ул.

– А неизвестно еще, что хуже! – резко сказала Кавалерия.

– Почему?

– Перемещение сильных закладок внутри двушки вызвало смещение во всех трех мирах: на двушке, в нашем мире и в болоте. Возникли аномалии. Это как мощные магниты таскать! – Кавалерии явно хотелось сердито хлопнуть ладонью по книге, но из уважения к древней летописи она остановила руку в воздухе. – Первошныры, скорее всего, не знали, как карта двушки накладывается на карту нашего мира. География тогда была в зачаточном состоянии. Да и наложение сложное. Есть складки, загибы пространственной ткани – и в каждом таком загибе могут быть сотни километров. А тут еще сильные закладки в одну кучу стащили – еще больше все запуталось.

– А почему Митяй не вернул закладки по прежним местам, если понял, что натворил?

– Не успел. Вскоре он вообще не вернулся с двушки. Гаю же и до Первой гряды было не добраться… Да и сильной деформации миров тогда не было. Видно, не сразу все проявилось.

Ул покосился на летопись:

– Хорошенькая бочка с порохом, чудо былиин!

Кавалерия кивком подтвердила верность сравнения:

– Да, бочка с порохом… Я вот что думаю: мы часто представляем себе Митяя умудренным жизнью седовласым старцем! А он-то был мальчишка! Сколько лет было ему, Сергиусу, Матрене и прочим, когда они основали ШНыр? Подростки же, почти дети! Он и за гряду-то ушел молодым! Потому и закладок он натащил, что ему жалко было с ними расставаться… Я его отлично понимаю!

– А почему Гай и Белдо так уверены, что мы будем искать этот тайник? – спросил Ул.

– Из-за Ильи, – ответила Кавалерия. – Чтобы нормально развиваться, малышу что-то нужно с двушки. Он это и ищет, проникая в тот мир, но ищет хаотично. Что может взять младенец, на несколько секунд провалившийся в Межгрядье? Крыло бабочки, пучок травы… Но если окажется в той точке нашего мира, где в Межгрядье находится тайник Митяя… Кто знает – может, дотянется до чего-то, что ему поможет?

Яра слушала Кавалерию и прижимала к себе ребенка. Илья недовольно кряхтел. Яра успокаивала его, а сама вспоминала влетевший в окно череп. На другой день она похоронила его в лесу, под кустом шиповника, и теперь мысли ее постоянно возвращались к этому месту, засыпанному желтой листвой. Стоило ей подумать о нем – и она ощущала тяжесть этого внешне легкого черепа в своих руках. Это была тяжесть двушки – такая же, какую она порой ощущала в своем внешне невесомом и очень худеньком сыне.

– Мы уедем. Спрячемся! Я не могу тут сидеть и… Я уже ненавижу этот дом, Копытово ненавижу… Даже детской кроватки боюсь: вдруг положу – а это эльб… – голос у Яры задрожал, возвышаясь. Она словно взбегала по ступенькам с горой посуды в руках. Сейчас взбежит на самый верх – и…

– Да-да, мы едем, – поспешно сказал Ул. Он знал, что Яре нельзя позволять подниматься по этим ступенькам. – Калерия Валерьевна нашла Боброка. Он в Улан-Удэ…

– Но ведь и Межгрядье где-то в тех краях! Белдо сказал, что тайник Митяя у Байкала!

Кавалерия непонятно улыбнулась.

– Да, – подтвердила она. – И это наводит Боброка на целый ряд мыслей. Но об этом позже.

– А кто едет? – спросила Яра.

– Все едут! – сказала Кавалерия. – Мы слишком часто разлучались. Теперь я точно вижу, что во всех случаях жизни нужно быть вместе. Это единственная форма выживания.

– А в ШНыре кто останется? – спросила Яра.

Кавалерия начала водить пальцем по воздуху, передвигая костяшки невидимых счетов.

– Все новички… А еще Вовчик, Окса, Надя, Гоша, Вадюша, возможно, еще кто-то. Ну и конечно, Алису оставим присматривать за закладкой и лабиринтом. И еще Афанасий. Ему нельзя сейчас бросать Гулю.

Ул кивнул. Он знал, что Афанасий необходим Гуле, чтобы пилить его, плакать, любить, обвинять, прощать, всем для него жертвовать – и тут же проклинать. В общем, непростая у Афанасия была жизненная роль, но Афанасий понимал, что если он перестанет служить для Гули постоянным плечом (а заодно носовым платком, принцем, целью жизни и так далее), она опять подсадит себе личинку эля. Дионисий Тигранович всегда тут как тут – добрый, поэтический, воздушный, ахающий, всегда на все готовый, всегда «чаечек», всегда «печеньки», всегда рядом милые, сияющие улыбками Младочка и Владочка. Только дай слабину – мигом заговорит, подавит волю – и все, готово. У ведьмарей это теперь на потоке – новый осколок закладки мгновенно доставляет личинок из болота. Фирма «Эльбы, Дионисий и Гай» переведет ваше счастье в круглосуточный режим! Вечность гарантирована, похороны за счет фирмы!

– Что, все поедем? Нас же будет целый табор! – счастливым голосом сказала Яра, носом утыкаясь в макушку Ильи. Иногда счастье полезно прятать, чтобы не делиться им ни с кем. Разве что с этой детской макушкой.

– И что ж, если и табор? – сказала Кавалерия. – Я как-то видела в лесу под Иваново палатки из полиэтилена. Просто на палках натянуты шатры. В них жили цыганки и цыганята – около полусотни, наверное. Зима, мороз – а цыганки, веселые, шумные, стирают одежду в пакетах в снегу! А я ехала в поезде, который медленно тащился мимо их поляны, и все в этом вагоне как зомби торчали в своих телефонах. Вагон, полумрак и голубоватые экраны телефонов отражаются в стекле. И тут же – эта живописная поляна с кострами!

– А как мы доберемся до Боброка? На пегах вроде далековато! – спросил Ул.

– На пеге я ребенка больше не повезу! В прошлый раз мы его заморозили! Я ему нос до сих пор мажу! – засуетилась Яра, пытаясь выудить где-то в недрах пеленки и предъявить как доказательство красный нос Ильи, похожий на маленькую пятку. Видно, природа, заготовив много пяток, прилепляет их в разных местах детского организма – авось приживутся.

– Нет, не на пеге. Есть другой вариант. У меня вчера состоялся странный телефонный разговор, – сказала Кавалерия и замолчала, видимо смущенная.

– Чем странный? – заинтересовалась Яра.

– Абсолютно всем! Я вышла пройтись перед сном – и вдруг неизвестная личность, подпрыгивающая метра на четыре и зависающая в воздухе, вручила мне телефон. Просто сунула его мне в руку и удалилась прыжками. Я так растерялась, что стояла как столб, с телефоном в руке. Потом он внезапно зазвонил, я приняла вызов и услышала голос Долбушина. И что вы думаете? Он предлагал нам помощь! Любую, какая понадобится.

– И никаких условий? Просто помощь? Ничего не хотел взамен? – недоверчиво спросил Ул.

– Если и хотел, то ничего не просил.

– И какой ему смысл нам помогать? – спросил Ул.

– Не знаю. Но, с другой стороны, рогрик был убит его зонтом! И Долбушин был при этом ранен, – напомнила Кавалерия. – Но я поверила Альберту не из-за этого.

– Поверили? – Яра чутко уловила это «Альберту».

– Да… пожалуй, поверила…

– Но из-за чего?

– Из-за голоса. Он звучал сухо, недовольно, точно Долбушин сам на себя злился. В общем, я считаю, можно рискнуть и принять его помощь.

– И что мы попросим у Долбушина?

– Для начала самолет. Причем такой, чтобы можно было не просвечивать багаж и провозить с собой и арбалеты, и саперки, а может, и что-то посерьезнее… – сказала Кавалерия и скромно улыбнулась.

Глава пятнадцатая «Летающий самосвал»

Очевидно – по содержанию, по обилию и разнообразию идей Вы у нас первый человек и сам Толстой сравнительно с Вами однообразен… Но очевидно же: Вы пишете большею частию для избранной публики, и Вы загромождаете Ваши произведения, слишком их усложняете. Если бы ткань Ваших рассказов была проще, они бы действовали сильнее… Этот недостаток, разумеется, находится в связи с Вашими достоинствами. Ловкий француз или немец, имей он десятую долю Вашего содержания, прославился бы на оба полушария и вошел бы первостепенным светилом в Историю Всемирной Литературы. И весь секрет, мне кажется, состоит в том, чтобы ослабить творчество, понизить тонкость анализа, вместо двадцати образов и сотни сцен остановиться на одном образе и десятке сцен… Мне все кажется, что Вы до сих пор не управляете вашим талантом, не приспособляете его к наибольшему действию на публику.

Отзыв критика Страхова о романе Ф. М. Достоевского «Бесы»

Долбушин принял вызов сразу, хотя Кавалерия позвонила почти ночью.

– Грузовой самолет до Улан-Удэ? Откуда я его возьму?.. Лиана! – Было слышно, как Долбушин отрывает ухо от трубки и в комнате переговариваются голоса. – Лиана говорит: попытаемся достать. Спрашивает: а одного хватит?

– Пять баллов за рвение! – одобрила Кавалерия. – Но хватит и одного.

Весь следующий день шныры собирались в дорогу. Не исключая, что видит ШНыр в последний раз в жизни, Рина решила обойти его и на всякий случай попрощаться. Побывала в лабиринте, потрогала искрошенные болтами мишени на стрельбище, отыскала Горшеню, а под конец заглянула в пегасню. И сразу же в полутьме ей кто-то дружелюбно ткнулся мордой в живот. Рина сейчас находилась в таком размягченном состоянии, что не придумала ничего лучше, чем машинально прижать эту морду к себе и поцеловать. И потом уже только, ощутив жесткость грубого волоса, осознала, что прижатая и поцелованная ею морда была… мордой ослика Фантома!

Десять секунд спустя Рина уже сидела на брикете сена под подвесным фонарем и, лбом отталкивая морду продолжающего лезть к ней Фантома, торопливо строчила в блокноте:

«– Мне нравятся наивные женщины! – сказал маркиз дю Грац, поднимая бокал. – По сути, они самые счастливые и всех мужчин тоже делают счастливыми. Скажешь ей: «Я гений и великий поэт!» – она: «Мерси, месье!» – и любит тебя как великого поэта. Скажешь: «Нет, я пошутил! Я полководец!» – а она: «Я всегда подозревала это, сир!» – и полюбит тебя уже как полководца. «Стоп, нет! Я передумал! Какой из меня полководец? Я Карабас-Барабас!» – «Ой-ой-ой, как страшно!» – ужаснется она – и любит тебя как Карабаса-Барабаса».

Рину кто-то обхватил сзади, сдернул с брикета сена и вежливо вытянул из ее пальцев карандаш.

– А ну кончай муз плодить! – услышала она голос Суповны. – Марш в комнату! Завтра вставать ни свет ни заря!

Но Рине спать не хотелось. Какой там сон!

– Ступайте прочь, волшебная старушка! Я занята! Я творю! – сказала она.

Суповна без обиды посмотрела на нее и, деловито коснувшись Рининого лба, кивнула.

– Давай куриного бульону дам! У меня осталось где-то полведра с двумя картофелинами и одной луковицей! – предложила она.

– Для Гавра, что ли?

– Ага, щас! Буду я твою чудищщу дорогостоящим продуктом кормить! Ему и костей хватит. Тебе!

Рина в ужасе замотала головой:

– Издеваетесь?! Я не могу столько есть!

– А вот это напрасно. Когда Фантома кто сильно нагладится, лучшее лекарство – это сразу человека накормить. Сразу кровь в желудок отливает, человек успокаивается и бредить буковками перестает.

Поманив Рину половиной ведра бульона, Суповна отправилась в пегасню, где ей надо было еще лечить и осматривать пегов – теперь, когда Меркурий погиб, а Кавалерия не могла бывать в ШНыре, все это легло на ее плечи. Суповна не роптала. «Молодой человек живет на брачу, а старый – на отдачу», – говорила она.

Что же касается Рины, то посреди ночи она отправилась в Копытово к Кавалерии. По дороге Рина еще немного бредила и, строго поднимая палец, объясняла луне:

– Слушай, луна! Не знаю в чем, но я уникальна. Я ощущаю это! И не важно, сделаю я что-то великое или не сделаю. Напишу картину, книгу – или ничего не напишу, не сделаю. Мне достаточно ощущения, что я – это я!

И тут же Рина ухнула ногой в глубокую лужу, поскольку, когда смотришь на луну, того, что под ногами, как-то не наблюдаешь. Выбравшись из лужи, Рина опять настроилась на философский лад и попыталась ощутить в себе это ценное, мысль какую-то великую, незримое богатство – и не смогла. Так Рина и дошла до Кавалерии. От ночного холода вдохновение у нее выветрилось. В блокноте она больше не строчила и ограничивалась тем, что мешала Кавалерии готовиться в дорогу.

Кавалерия собиралась всегда подробно, по списку. А потом компактно паковалась. В результате маленький с виду рюкзачок весил у нее столько, что человека, не готового к сюрпризам и взявшего его одной рукой, на мгновение пригибало к полу. А все потому, что Кавалерия никогда не перевозила с места на место воздух, как она сама говорила. Например, если в вещах у нее была пластиковая чашка, то внутрь чашки она насыпала гречку. Если в вещах были ботинки, то внутри ботинка можно было обнаружить и зубную пасту, и мыло, и лекарства, и батарейки, и много чего еще.

Как-то с Дона, где у шныров была база, в Москву пересылали контейнер с вещами. Ограничение было только по объему, а наполнять этот контейнер поехала сама Кавалерия. Ну и… гм… справилась с поставленной задачей. Когда в Москве контейнер открыли – шофер грузовика только крякал и тряс головой. Такого ему видеть прежде не приходилось. Пространство внутри контейнера было не просто заполнено. Это была матрешка восьмого уровня. Для воздуха просто не оставалось места. Даже в коробке со спичками кроме спичек обнаруживались еще нитки, иголки и карты памяти.

Кавалерия упаковала рюкзак и села. Рядом прыгала Рина и, помогая, пыталась затолкать в карман рюкзака еще плитку шоколада. Но, учитывая, что и карман рюкзака тоже укладывала Кавалерия, это было невозможно. Поэтому Рина раз за разом откусывала от шоколадки и пыталась засунуть ее в укороченном виде.

– Давай сразу уложим шоколадку в тебя. Она перейдет в чистую энергию, и это будет самый компактный вариант! – улыбаясь, сказала Кавалерия.

Рина послушно доела шоколадку и села рядом с Кавалерией.

– Как-то я прилетела в аэропорт, такси брать не стала и решила из экономии поехать на автобусе, – сказала Кавалерия. – Купила билет и отправилась на стоянку. А это каменные джунгли. Десять рядов – и все с колоннами. И у каждой колонны по автобусу, и каждый едет в свою сторону, по своему маршруту. И у меня возникло ощущение лабиринта.

Рина кивнула, показывая, что понимает, но Кавалерия кивком не удовлетворилась:

– А в тот момент я очень жалела себя по ряду причин! И вот я смотрела на автобусы и колонны и думала, что наша жизнь, быть может, тоже лабиринт. И когда я умру, то мне покажут, сколько возможностей я упустила. Быть может, вон там, за той колонной, даже не видя меня, сейчас садится в автобус человек, который мог бы меня полюбить. А вон там, в третьем ряду, где желтенькая такая афишка висит, кто-то нуждается в моей помощи. Но я не подошла, потому что его не заметила или это требовало от меня усилий. Короче, смысл ясен: повсюду новые ходы судьбы, новые возможности, новые поступки. А я стою унываю и ничего не делаю! А все мои желания, быть может, уже исполнены, все где-то лежит готовенькое, а я этого не знаю, укоряю всех и злюсь! Ну как если бы человек умирал с голоду на складе с коробками, не пытаясь открыть их и не зная, что внутри коробок куча всякой еды!

* * *

В самолет они садились на военном аэродроме. Было утро, туман. Им открыли ворота, и автобус подъехал к самому самолету. Никаких досмотров, рамок, проверки документов. Рина не видела даже вышки аэродрома, локаторов, ограды. Лишь вспыхивало в темноте что-то красное, похожее на маяк. Повсюду туман и мокрое длинное крыло. Грузовой люк сзади самолета был опущен.

У люка, ожидая их, стояли Лиана и Долбушин. На Долбушине был желтый дождевик – длинный, мешковатый, при каждом шаге издающий половинчатый, незаконченный звук. Точно кто-то хотел сказать «ох», но останавливался после «о». Выглядел Долбушин неважно. Щеки запали, под глазами синеватые подковы. Лиана мерзла и притоптывала на месте.

– «Летающий самосвал»? – поинтересовался Родион, появившийся из автобуса со шнеппером в руках.

– Где? – строго спросила Лиана. – Кажется, речь шла только о самолете!

– Нет, – сказал Долбушин. – Наш самолет, «Ил-76», и есть «летающий самосвал». Так его называют. Но это еще старая модификация, не шестидесятитонник. Шестьдесят тонн шныров – это было бы слишком много.

Вслед за Родионом из автобуса стали появляться и прочие шныры. Вышел Кузепыч, деловой и молчаливый, с двумя большими, наглухо застегнутыми сумками. Вышла Кавалерия. Октавий у нее на руках вел себя подозрительно. Тихонько рычал и скалился.

– Я тебе не нравлюсь? – спросила у него Лиана.

– Не в том дело, – ответила Кавалерия. – У него характер такой. Раньше ревнивые мужья дарили таких собачек своим женам. При Октавии невозможно даже стакан воды себе ночью налить. Он поднимает хай, ворчит, ругается, истерит… а потом обратно в кровать не пускает, потому что успел уже место занять… Все! Молчите, Император, а то вас сейчас покусают!

Из автобуса появилась Суповна. На могучем плече у нее лежала жуткого вида палица, на тяжелом конце которой было вытесано человеческое лицо.

– Нравится? – спросила Суповна, подмигивая Долбушину как старому знакомому. – Это траншейная дубина – малоизвестное изобретение Первой мировой войны. Какие там винтовки и штыки! Если вы с Тиллем какую засаду устроите – с такой дубиной меня и троим не взять.

Тут Суповна махнула дубиной, и всем стало понятно, что ее не взять и пятерым. Одного ветра от этой дубины хватило бы, чтобы обратить в бегство любого врага.

– Да… – признал Долбушин, знающими глазами осматривая оружие Суповны. – Хороша дубина! Думаю, ее и метать можно. Похоже, тот, кто ее делал, вдохновлялся боевыми бумерангами.

Суповна с дубиной грозно промаршировала в самолет, а ее место на трапе заняли Ул и Макс, тащившие в брезентовых мешках арбалеты, секиры, запасы болтов и прочее оружие. Следом скромно шла Яра, прижимая к груди Илью. Илья, одетый в белый комбинезончик со смешными заячьими ушками, вид имел умилительно-жалкий. Он спал и во сне не очень эстетично выделял кефирчик из угла рта.

Влад Ганич катил огромную сумку на колесиках. В сумке грохотали банки консервов, выделенные на дорогу. Сгущенка – 26, тушенка – 30, горбуша – 25. На Долбушина Ганич поглядывал с явным интересом. Он знал, что Долбушин человек могущественный. Один его чих, одно его слово могут открыть новые горизонты.

За Владом в «летающий самосвал» загрузились Фреда, Даня, Витяра и Рузя. Последним из автобуса появился Сашка. Он все время оглядывался, но не на автобус, а на небо.

Ни в чем не хочешь сознаться? – проницательно спросила Кавалерия.

Сашка виновато оглянулся на нее:

– Он подкопал стену сарая, а потом просто летел за нами!

– Кто?

Из тумана, хлопая крыльями, вырвалось нечто могуче-радостное и сшибло Рину с ног. Долбушин, Кавалерия и Лиана смотрели, как Рина лежит на спине, а над ней, облизывая ей лицо и шею, нависает крупный самец гиелы. Рука главы форта лихорадочно зачерпнула воздух в надежде найти отсутствующий зонт. Привычка решать все проблемы зонтом или деньгами сохранилась у него до сих пор. Но если деньги как способ еще работали, то зонт уже, увы, нет.

– Спокойно, Альберт Федорович! Кажется, они это уже не в первый раз! – шепнула Лиана, наблюдая, как ловко Рина вертит головой и защищает нос сгибом локтя.

– Ничего он мне не сделает! Вот смотрите!

Привстав, Рина картинно рухнула на землю, раскинула руки и притворилась, что плачет. О правдоподобности она не задумывалась. Играла как актриса погорелого театра.

– Ой, грустно мне, мамынька! Тошна-а-а-а! Никто меня не жале-е-ет! Все моей смерти хотя-а-ат! Ы-ы-ы! – вопила она.

На Гавра ее вопли подействовали странным образом. Он заскулил, немедленно наклонился над Риной и принялся ее тревожно обнюхивать.

– Ладно, – сказал Долбушин. – Берем его с собой. Нам пора лететь! Смотри только, чтобы он не покусал пилота.

– «Нам»? – удивленно переспросила Кавалерия. – Разве вы летите с нами?

Долбушин молча поклонился.

– Для меня это новая вводная. Но спорить, насколько я понимаю, глупо. К тому же с вами на борту летчик точно не сгрузит нас в воздухе где-нибудь над Уралом.

– Я тоже лечу! – сказала Лиана. – Я бывала в Улан-Удэ. Мясные порции в монгольских ресторанах просто колоссальны. Мне кажется, когда местные говорят «один кусочек» – имеется в виду один баран.

– Рестораны нам, боюсь, придется отложить… – сказала Кавалерия и, держа под мышкой Октавия, поднялась в самолет.

Свободного пространства внутри было масса. Выбирая самолет, Лиана явно переборщила с габаритами. Больше всего «Ил-76» напоминал огромный ангар с полукруглыми стенками. После коротких поисков обнаружились и сиденья. Они тянулись в ряд вдоль борта. Грузовой люк закрылся. По салону озабоченно прошли два человека в камуфляже. Проверили герметичность, пару раз показали на ремни, но той бульдожьей настойчивости, которую проявляют стюардессы гражданского флота, не демонстрировали. Чувствовалось, что это люди военные и сильно рыдать не будут, если кто-то из пассажиров во время торможения пролетит метров тридцать по салону.

Рина и Сашка успели укрыть Гавра брезентом и сидели теперь на его краях, а под брезентом что-то копошилось, изредка совершая бешеные прыжки.

– Кто у вас там? – спросил один из камуфляжных, как позже выяснилось, штурман. – Животинка? Летать, наверное, боится.

Рина едва не ляпнула, что Гавр только и делает, что летает. Но внимание штурмана уже привлек здоровенный арбалет на коленях у Макса.

– Правил не знаете? В самолет с оружием нельзя! – строго сказал он.

Правда, как оказалось, это была такая военная шутка, потому что тотчас кто-то крикнул через весь салон:

– Аркаш, а неуправляемые ракеты мы выгрузили? А тогда в ящиках что?

Штурман сурово откашлялся.

– Это другие ящики, – сказал он и оставил Макса в покое.

Лиана спросила у штурмана про туман.

– Погодка неважная только внизу. Наверху все отлично и по курсу тоже. Долетим, – заверил он ее.

Камуфляжные люди прошли в кабину. Вскоре «летающий самосвал» затрясся так, как если бы рвался с места, но кто-то могучий удерживал его. После нескольких минут такой дрожи в вибрации моторов что-то изменилось, и самолет тихо и неспешно сдвинулся, выруливая на взлетную полосу.

– «Он сказал «Поехали!» и махнул рукой!» – процитировала Лиана и сделала рукой движение, будто в ней был платок.

* * *

На наружной парковке военного аэродрома среди машин сотрудников стоял неприметный автомобиль. В нем сидели Гай и Белдо. Белдо мерз и пропускал между ладонями магический огонек. Он был синеватый, похожий на шар. Касался одной ладони, после чего медленно переплывал к другой.

Гай потянулся к огоньку и с любопытством коснулся его. Ощутив чужое прикосновение, огонек заметался, начал разрастаться, меняя цвет с синего на розовый. Белдо испуганно охнул и засуетился, делая быстрые движения ручками. Шар пускал луч то с одной стороны, то с другой, то сразу несколько лучей. Белдо ладонями вновь заталкивал лучи в шар. На лбу его каплями выступил пот. Лишь минуту спустя шар подчинился и вновь встал синеватым, круглым, без всплесков.

– Нельзя было его касаться! – простонал Белдо. – Еще мгновение – и от нас остались бы только четыре пятна на асфальте. И то это были бы пятна не столько от нас, сколько от испарившихся покрышек!

Гай понимающе хмыкнул:

– Прирученная магия? Магия, которую нельзя безопасно отнять и перехватить? Как вы решились на такое, Дионисий? Ведь теперь непонятно, кто кем владеет.

Старичок опечалился. Это была давняя печаль, с которой он давно свыкся.

– Это одна из причин, почему я хочу взять закладку. Теперь мы не расстанемся и после моей смерти. Поэтому мне надо жить очень долго, – сказал он.

– Но почему вы на это пошли?

– Думаете, я просуществовал бы столько лет без сильной прирученной магии? Считаете, у меня нет врагов в форте? Да мои ведьмочки обратили бы против меня первое же из моих заклинаний!

За забором послышался гул. Прополз хвост тяжелого самолета, неспешно выруливающего на взлетную полосу.

– Альбертик улетает… – вздохнул Белдо. – Вместе со шнырами будет искать закладку бессмертия. Вы были правы. Кавалерия ему поверила и приняла протянутую руку помощи. А протяни такую руку я или вы… воображаю, какова была бы реакция!

Гай усмехнулся:

– Она поверила, потому что он не пытался ее обмануть. И вместе с тем он один из нас. Вы выяснили, какой у Альберта новый дар? Мой опекун утверждает, что он взял новый дар из прежней закладки… Двойная закладка в одном камне – это большая, очень большая редкость!

– Да, – торопливо ответил Белдо. – Я ощутил в нем этот новый дар при нашей последней встрече, но долго не мог понять, в чем он состоит. Это тревожило меня. Но потом я разобрался: это пробуждение сердца и умение начинать заново!

Гай перестал улыбаться и склонил голову:

– Хороший дар. Хотя Тилль бы, например, его не оценил. Он слишком неопределенный и не связан напрямую с работой желудка… Теперь наш Альберт – как вечно обновляющаяся птица Феникс! Обычно жизнь устроена как? Человек вначале просто бегает… радостный такой ребеночек. Потом в нем загорается искра таланта, главное его предназначение. Поначалу она едва тлеет, человек еще не верит в себя, не совсем понимает, просто ли так ему нравится портить бумагу или это нечто большее. Мало-помалу огонек таланта разгорается и при заботливом уходе становится сильным, ярким, прекрасным огнем. Проходят годы, талант начинает гаснуть, затем превращается в уголек и… пшик!.. Так вот Долбушин получил свой новый дар, когда прежняя его искра почти погасла! Но как же вовремя все случилось! Получи он ее прежде, хотя бы пять лет назад, он бы эту искру не сохранил! А теперь мы увидим обновленного Альберта!

За оградой взлетел самолет. Был виден его задранный нос и еще не убранные шасси.

– Если увидим, – не удержавшись, сказал Белдо.

– Из-за слизи рогрика?

– И из-за Ингвара. Тилль тоже хочет закладку бессмертия. Где-то в форте Долбушина у него есть шпион, который узнал про самолет… Сегодня ночью Тилль вылетел со своими лучшими берсерками, чтобы в Улан-Удэ устроить Долбушину встречу…

Гай нахмурился, а потом вдруг махнул рукой.

– Ну и прекрасно. Чем больше игроков на поле, тем интереснее наблюдать матч, – сказал он.

Глава шестнадцатая Семечко лимона

– Вот такая задача! – сказал Сашка. – Лейтенант Макарычев окончил училище по специальности «фронтовая разведка» и уезжает по месту несения службы – на погранзаставу. Ему дали увольнительную на четыре часа, чтобы жениться, а у него даже девушки знакомой нет. Лейтенант идет в семью подполковника Жоржикова, о котором известно, что у него три дочери-красавицы. Макарычев показывает им назначение и рапортует всему семейству подполковника, как обстоит дело. По условиям задачи всем трем дочерям лейтенант Макарычев понравился одинаково, но все дали ему разные ответы.

Первая дочь: Я очень хочу замуж и на пограничную заставу в лес!

Вторая: Я никогда не выйду замуж! Я мечтаю поступить в театральный.

Третья: Я терпеть не могу детей, они мелкие и противные. Меня достали пограничные заставы, дальние дивизии в лесу и отдельным списком мой папочка-подполковник.

Вопрос: кому фронтовой разведчик лейтенант Макарычев сделает предложение?

Рина думала недолго и хлопнула себя по лбу.

– Ой! – сказала она. – Неужели все так запущено?

Из разговора Рины и Сашки

День, когда все уехали из ШНыра, у Афанасия выдался тяжелым. И куча пегов в пегасне, которых нужно было чистить, кормить, и лабиринт, и пчелы, и всякое прочее хозяйство. А еще нужно было ехать в город Рузу сдавать отчеты – причем без Рузи. А в Рузе без Рузи… ох как тяжко было!

Еще по дороге начались комические моменты. Афанасий шел по грунтовке за каким-то парнем-дачником, отставая от него метров на тридцать. Обгонять парня было неловко, сворачивать в раскисшее поле – глупо, а тащиться сзади – тяжело и неприятно, тем более что парень шел медленнее, чем обычно ходил длинноногий Афанасий. Спиной ощущая приклеившегося к нему Афанасия, дачник нервничал. В сознании у парня происходили сложные процессы замещения агрессии. Он быстро взглядывал на Афанасия, после чего переставал его замечать и лихо плевал в траву. Сколько раз невзначай оборачивался – столько раз потом плевал. «Видимо, в ответ я тоже должен плюнуть, потом задрать ножку, потом нам надо обнюхаться и разбежаться, показав друг другу, какие мы крутые!» – с раздражением думал Афанасий. Похоже, парень не отдавал себе отчета, что действует по алгоритму, как робот. Но и Афанасий действовал по алгоритму, когда притворялся, что вообще не замечает парня, а интересуется только небом. Но лицо-то при этом деревенело и становилось нелепым.

Наконец Афанасий добрался до нужной ему государственной конторы, принимающей отчеты. Какая-то женщина в очереди делала все то же, что делал Афанасий. Вместе они пытались сесть на один стул, потом, сердито косясь друг на друга, хотели повесить одежду на одну вешалку – и это при том, что были и пустые вешалки. Потом он встречал ее у тех же аппаратов с кофе, потом на лестнице.

«Просто как приклеились мы друг к другу!» – раздраженно думал Афанасий, на всякий случай проверяя женщину на присутствие скрытой магии.

Чем дальше, тем сильнее Афанасий ощущал ее родство с собой. Она тоже с виду была жалеющая себя эгоистка, и тоже беспокойная, и отчасти великодушная, и театральная – и тоже отзывалось вот это все, хорошо ему понятное и близкое. И тоже благородно-страдальчески косилась на Афанасия, не понимая, зачем он все время торчит рядом. (Хотя торчала-то она!!!) Афанасий перешел на другой этаж, чтобы оказаться от своей копии подальше. Ему надо было серьезно подумать о Гуле. После того как Гуля побывала на двушке и потеряла своего эльба, она была вялая, как тряпочка. Иногда по привычке пыталась о чем-нибудь спорить, но проигрывала – и от этого только падала и падала духом. Люди, привыкшие получать от Гули разного рода бонусы – а она много раздаривала, многим помогала, материально тащила кучу своих родных и т.д., – теперь обижались на нее. Прежде всем казалось, что Гуля бездонный колодец, из которого можно вечно черпать. И тут колодец взял и обмелел! Безобразие!

На Афанасия Гуля не обижалась, не ссорилась с ним, хотя, конечно, порой принималась укорять. Но это были укоры не страшные, лишенные силы. Афанасий видел, что Гуля в нем нуждается, причем больше, чем прежде. Раньше у нее были два сокровища – способность выигрывать споры и Афанасий. А теперь сокровище осталось одно – Афанасий.

Радости оттого, что она побывала на двушке, Гуля не испытывала ни малейшей. И когда Афанасий говорил: «Ну там же здорово! И может, когда-нибудь ты снова там окажешься!», Гуля восторгалась не более, чем если бы ей обещали показать Чертаново или Бутово.

Ближе к вечеру Афанасий вернулся из Рузы, сидел у себя в комнате и просматривал бумаги. Из-за того, что когда-то они неосторожно оформили ШНыр как детский сад, с них теперь требовали отчеты по ста формам, сертификаты на питание, образовательные нормы и кучу всяких бумаг. Решить все вопросы магическим путем не получалось. Едва устранишь с помощью русалки одну проблему – как приходит еще бумажек десять с распоряжением срочно предоставить пробы песка из песочниц для анализа на яйцеглист или требование, чтобы все дети старше трех лет участвовали в конкурсе патриотической песни.

И вот теперь Афанасий сражался с бумагами, мечтая на следующую дошкольную комиссию отправить вместо себя Кузепыча, квадратный подбородок которого очень нравился главе районного образования, женщине, имеющей пристрастие к хозяйственным дуболомам.

Пока же Афанасий изобретал отписки и думал о Гуле. Гуле было уныло, и, сшитый с ней одной нитью, скованный одной цепью стараниями Дионисия Тиграновича, Афанасий разделял сейчас ее тоску и ее боль. Но справлялся он с этой болью лучше, чем Гуля. У Афанасия был ШНыр, была двушка, а у Гули – только ноющая мама, которая не понимала, почему раньше продукты в холодильнике всегда были, и деньги на карточке тоже, а теперь все это куда-то исчезло. И мама не то чтобы Гулю в чем-то винила, но всплескивала руками, ужасалась и страдальчески повторяла: «Мы будем экономить! Мы перейдем на черствый хлеб!», а затем, перепугав весь магазин непременным требованием черствого хлеба, покупала на последние деньги какие-нибудь деликатесные фрукты, мясную вырезку, дорогущий кофе или что-нибудь в этом духе.

Ко всем прочим радостям у Гули еще и зубы разболелись. Раньше можно было поспорить – и эльб бы все исправил, а теперь это требовало и затрат, и времени, и терпения. Стоматолог был огромный, толстый. Каждый палец как сарделька, дважды перетянутая проволокой. В животе у него бурчало – нежно, переливчато, точно ребенок дул в свистульку, наполненную водой. Гуля сидела и слушала успокаивающую мелодию его живота.

– Говорить не надо! Просто мычите! У вас все хорошо?

– Мммм! – мычала Гуля, из чего стоматолог заключал, что у Гули все невероятно прекрасно.

– Вы, девушка, не волнуйтесь! Кушать можно сразу! Материалы современнейшие. Полчасика буквально пройдет! – утешал стоматолог.

– Ммм! – с ненавистью мычала Гуля.

Он что, совсем глупый?! Неужели первое, что захочет сделать бедная худенькая девушка, вышедшая от стоматолога, – это накинуться на еду и жадно «кушать, кушать, кушать»?! Но живот стоматолога бурчал завораживающе, и она закрывала глаза. Сидела с закрытыми глазами и думала, что первое, что она действительно сделает, когда слезет с этого кресла и отойдет от заморозки – это позвонит Афанасию и будет ему жаловаться.

Когда тебе двадцать с небольшим, от любви ты ждешь радостей и приключений, а тут были нытье и слезы, и у Афанасия это восторгов не вызывало. Как-то, прочитав одну хорошую книгу, он узнал, что всего существует пять языков любви. Прикосновения, слова поощрения, помощь, подарки, время. Причем в подавляющем большинстве случаев человек говорит только на одном-двух языках любви, и часто эти языки не совпадают, и получается, что два близких, соединенных навеки человека говорят на разных языках. То есть ты, например, хочешь, чтобы жена тебя обняла (язык прикосновений), а она готовит тебе обед из семи блюд, не понимая, что на еду тебе наплевать. И на чистые рубашки тоже. Это хорошая мишень для арбалета, не более того. В результате обоим кажется, что с ними расплачиваются фальшивой монетой.

Вот и Афанасию сейчас мечталось, чтобы Гуля была всегда радостной, не жаловалась и бродила бы с ним по городу. И одновременно не мешала бы днем работать, потому что женщина, которая каждую секунду тебя дергает и мешает работать, кошмарна. Гуле же гулять не хотелось, и обнимать его тоже, и называла она его принцем все реже – а только ныла, ныла, ныла…

«И почему люди не могут договариваться? Это же так просто! Ну, типа сказать: ты меня обнимешь, а я послушаю твое нытье двадцать минут и потом схожу с тобой в магазин за какой-нибудь якобы очень нужной фигней, без которой прекрасно можно обойтись!» – думала одна часть Афанасия.

«Как почему? Да потому, что ей сейчас плохо! В душе у нее огромная пустота от эльба, которая ничем еще не заполнилась. Человек должен разговаривать. Он проговаривает свою боль, она от него отделяется и – фьють! – на помойку!» – отвечала ей другая часть, менее капризная.

Внезапно, где-то посреди всех этих мыслей, взгляд Афанасия упал на железную коробочку, которая, поблескивая, глядела на него с полки. Когда-то это была коробочка от согревающей спортивной мази, но ныне краска давно содралась, и теперь про мазь помнил только Афанасий, чей мозг хорошо запоминал различные, не имеющие никакого практического смысла детали.

Афанасий открыл крышку коробочки ногтем и увидел внутри семечко лимона. С одного края оно было раздувшееся от соков и сил, а с другого – тонкое, хилое, не до конца сформировавшееся. Афанасий вспомнил, что это семечко когда-то дала ему Яра. Яре же передал его Меркурий Сергеич со словами «Когда тебе будет. Паршиво. Просто дохни. На него!».

Тут Афанасия настигла волна грусти, подкатившая со стороны Москвы. Это тосковала Гуля. Выеденный личинкой провал души сосал ее своей пустотой. Афанасий торопливо закрыл коробочку, сунул ее в карман и встал.

– Пришло твое время! – сообщил он коробочке.

Время было неудачное для электричек. Хороший вариант был воспользоваться сирином, но вот семечко… Никогда не знаешь, как артефакт с двушки отнесется к простенькой магии сирина. Может, нормально, а может, останутся от тебя только шнурки.

И Афанасий решил взять такси. Самый простой вариант был сделать это из Копытово, где несколько желтых машин всегда стояло на центральной площади. И вот он пошел к Копытово, сжимая в кармане круглую железную коробочку.

Он шел по полю. Быстро темнело. Дул резкий холодный ветер. Ему казалось, что мир вокруг съежившийся, узкий, тесный, холодный, что просматривается он только до ближайшего леса, который сливается с горизонтом и как бы не до конца существует.

Афанасия сосала тоска, которую он разделял с Гулей. Непривычная ему тоска, потому что он был человеком бодрым, хотя и легкомысленным. Он думал о том, что если бы весь мир стал таким, как это вечернее, темное поле с воющим ветром, то его сил – сил всей человеческой жизни – хватило бы лишь на то, чтобы найти какую-нибудь девушку и продолжить род человеческий. И все. Никаких свершений, никаких поступков. Даже мысли съеживались, мельчали, замерзали на ветру.

Быть может, его согревала бы надежда, что далекие его потомки вырвутся из этого холода и мрака. И он стал думать о праотце Адаме. Тот был мудр, силен, говорил с животными и птицами на их языке (а это совсем не то, что бессмысленно лаять и мяукать, передразнивая кошек и собачек), слышал голоса ангелов и прожил 930 лет. Дальше дети и внуки Адама постепенно утрачивали силы, рождались все слабее, все глупее, жили все меньше, все меньше хотели, все меньше успевали. Ерундовые вещи становились для них препятствием. Огромный человек, сильный и мудрый, постепенно съеживался до простейших инстинктов и желаний. Эх, не прав был Дарвин! Нет никакой эволюции, а есть регресс: съеживается человек до небольшой жизненной программы, простеет, усыхает.

Тут Афанасий, не выдержав, сорвался с места и побежал. Когда бежишь – тебе не может быть больно и плохо. Человек не способен вместить бег и еще какую-то эмоцию. Это тезис, многократно проверенный Родионом. Афанасий бежал через поле. Освещенные окна крайних домов Копытово казались ему окнами сказочных замков с волшебными каминами.

Такси стояли на площади. В ряд, целых три штуки. И у каждого сзади была наклейка «Я сообщаю твоему начальству о твоих нарушениях, а ты сообщи моему о моих!».

– Общество взаимной порки, – буркнул Афанасий и постучал в стекло.

Водитель появился не из машины, а из ближайшего магазинчика. Лицо у него было круглое и простое. Он явно не собирался сообщать ни о чьих нарушениях, а вот с монтировкой выйти мог, это тоже как-то вытекало из общего выражения его лица.

Афанасий, чуткий к впечатлениям, смотрел на него во все глаза. В аэропорту или на вокзале всегда есть такой счастливый и довольный человек – с животиком, ни в чем не сомневающийся и совершенно не наблюдающий себя со стороны, а просто живущий. И вот красавчик Афанасий всегда завидовал таким дяденькам. Завидовал потому, что они были просты, а он был сложен.

Долго договариваться не пришлось. Существовал тариф, которого водители в Копытово придерживались с двумя исключениями: с пьяных и спешащих брали больше. Афанасий же пьян не был и даже спешащим не выглядел, разве что замерзшим.

По дороге водитель, которого Афанасий успел идеализировать и выдумать из него чуть ли не Платона Каратаева, стал как-то выпадать из своего идеального образа. Пару раз ругнулся на старушек, которые, пугаясь его машины, бестолково метались в свете фар, а одной дачнице на велосипеде внезапно резко загудел, загнав ее в кювет. Машину он почему-то вел одной рукой, а другой вообще не пользовался. Одной и передачи переключал, и рулил на поворотах. Когда же одной руки не хватало, он как-то невероятно хитро придерживал руль круглым животом. Афанасий начинал подозревать, что водитель однорукий.

Но тут таксист внезапно шумно почесался той левой рукой, которой в воображении Афанасия уже не существовало. И опять герой, к досаде выдумавшего его автора, оказался сложнее своего образа.

«Может, это какая-то особая рука и ею можно только чесаться?» – утешил себя Афанасий.

До дома Гули они добрались за полтора часа. Афанасий поднялся и позвонил. Ему открыли. Гуля стояла в коридоре – маленькая, одинокая, в неожиданно смешном комбинезоне под зайчика. У комбинезона были лапки-тапки и два кармана, тоже на заячью тему, хотя, кажется, настоящие зайцы не носят в карманах набивной моркови из ткани, да еще и пришитой к их животу. Но таков уж был этот комбинезон. Ты забирался в него – и становился… хм… грустным зайчиком.

Грустный зайчик потерся об Афанасия грустным носом… стоп! А зайцы разве трутся носами? Однако этот зайчик был не в курсе и потерся. И после на двух ногах пошел в кухню, причем не прыгал воробушком, а брел.

– Ты одна? А где твоя мама? – спросил Афанасий.

– Тебе нужна моя мама? – спросила Гуля, останавливаясь. – Мама ночует у подруги. Могу подсказать адрес, чтобы ты поехал ее навестить.

– Да нет… я не о том… – торопливо отказался Афанасий.

– А то смотри… могу сказать… могу даже машину тебе вызвать…

– Нет!

– Но ты же спросил про маму… Это очень здорово, когда спрашивают про маму! А то мамам, понимаешь, обидно. Растят они ребенка, растят, а потом о них даже не спрашивают…

Афанасий протянул руку и нажал Гуле на нос.

– Пык… – сказал он. – Это выключатель! Я выключил звук. Теперь ты не сможешь ворчать!

– Смогу! – заверила его Гуля. – Спорим, что смогу… нет, спорить нельзя… я уже не выигрываю… бесполезно…

На кухне Гуля начала вяло дергать дверцу холодильника. Готовила она неплохо, но очень по настроению. У нее почти не существовало дежурных блюд. Гуля или готовила что-то редкое, используя кулинарный канал, или не готовила вообще ничего.

Сегодня был второй вариант.

– Если ты голоден, могу предложить печенье с селедкой! – сообщила она Афанасию.

– Печенье с селедкой? – переспросил Афанасий с испугом. – Да-да, хорошо!

Он смирно сел и потрогал селедку кусочком печенья. Гуля мрачно наблюдала за ним.

– Чего ты молчишь? – подозрительно спросила она. Она только что попыталась помыть под струей чайную ложку, и ее обдало брызгами.

– Если я что-то сейчас вякну – ты со мной поссоришься, – заметил Афанасий.

– И если ты будешь молчать – я с тобой поссорюсь!

– Нет, – уверенно опроверг Афанасий. – С молчащим человеком поссориться невозможно, если он молчит доброжелательно. А я молчу невероятно доброжелательно, я умею!

Афанасий знал, о чем говорил. Его научил многолетний опыт общения с мамой. Еще в детстве он понял, что женщин надо слушать выборочно. Мелкие настроения у них меняются раз десять в сутки. Женщина может несколько раз в день сказать «Я люблю тебя меньше, чем вчера!», или ходить с трагическим лицом, или фыркать, или обижаться. Опытные учителя в школе в такие минуты зевают и говорят: «Петрова, выйди из себя и зайди обратно с нормальным лицом!» Но нервные, молодые, не очень уверенные в себе мужчины начинают страдать, накручиваться, переживать, хотя на самом деле это ровным счетом ничего не значит. В человеке надо ощущать постоянные ветра, а мелкие ветра так часто меняются, что опытные капитаны обычно даже не кидаются переналаживать паруса.

Гуля закрыла кран и тронула его пальцем, наблюдая, как падает тяжелая последняя капля.

– Мне снятся ужасные сны, – сообщила она. – Пересказывать даже не буду… Человек с содранной кожей – это почти приятный собеседник. Я радуюсь, если только им ограничится. А так и медузы, и стекло в меня вливают…

– Стекло?

– Да. Сегодня мне снилось, что я внутри пустая и что в меня вливают стекло, чтобы эта пустота исчезла. И я пью… плачу, но пью, потому что понимаю, что нужно.

«Она проходила через болото дважды – туда и обратно. Плюс долго была инкубатором. Болото хорошо ее знает… каждое слабое место…» – подумал Афанасий.

Но даже не это было самым страшным. Самое страшное, что болото понимало, что Гуля не боец, что она уступает натискам эльбов, а мирных жителей убивать проще. Зло ведь не только злое, но и расчетливое. Когда некогда в Техасе назначили премию за голову каждого убитого индейца-апачи, охотники за головами быстро сообразили, что апачи вообще-то и сами недурно стреляют, а в траве прячутся куда лучше белых, а вот рядом, в каньонах, обитают абсолютно мирные и безопасные индейцы с точно такими же головами и волосами… И потом как-то так получилось, что если из индейцев кто-то и выжил, то это были именно сопротивляющиеся апачи.

Гуля стояла у окна и беззвучно всхлипывала – только лопатки дрожали. Афанасий подошел и обнял ее сзади, коснувшись щекой теплого затылка. Так они и отражались в темном стекле: он – высокий, тонкий, изящный и она – похожая на встрепанную птичку.

– Все будет хорошо! – сказал Афанасий.

– Нет, не будет! – убежденно повторила Гуля. – Ты сам не захотел, чтобы все было хорошо… Ты принял решение за меня! Ты всего меня лишил… Я теперь пью стекло… ну и спасибо тебе за это… жму тебе лапу! Твой Бобик!

Афанасий, начавший незаметно доставать из кармана коробочку, пальцем задвинул ее обратно. Он опасался, что Гуля вышвырнет семечко в окно. Она вообще была упрямая, хотя и любящая, и упрямство у нее было патологическое. Ты словно на стену натыкался. Мягкая Гуля делалась твердой как кремень. Проявлялось это не часто, но в каких-то пунктах она держала оборону вмертвую. Например, ее невозможно было завести в храм. Едва ли не сложнее, чем подвести к закладке. Она сразу ощетинивалась, начинала размахивать руками, что-то доказывать, и они поспешно отступали от этой темы, чтобы не поссориться.

Не говоря ничего о семечке, Афанасий ногой придвинул табурет, сел и посадил Гулю к себе на колени, чтобы она видела себя в темном стекле как в зеркале. Он убаюкивал ее как ребенка. Когда она начинала ворчать, он принимался дрожать коленями, словно она тряслась по камням на телеге с деревянными колесами, а когда голос у нее становился спокойнее, то ход колес-колен сразу делался плавным, они обрастали резиной, и камни превращались в спокойное асфальтированное шоссе. Гуле прыгать на колдобинах не нравилось, и она поневоле переставала ворчать.

К тому же Гулю как скрытую птичку очень привлекало собственное отражение. Она смотрела на себя в темном окне – и невольно начинала поправлять волосы, прихорашиваться. Зеркало успокаивает женщин. Они делаются деловиты, что-то в себе преображают. Мужчины же обычно лишь сверяют собственное самоощущение со стеклом. Велик ли я? Грозен ли? Могу ли кого устрашить? Или лучше отодвинуться к стеночке и подождать, пока все пройдут?

Гуля мало-помалу успокаивалась. Вначале она говорила много, горячо и бессвязно, потом просто много, а под конец – много и даже связно. Внезапно она начала подозревать Афанасия, что он кого-то встретил, а ее не любит, бросит, что она ему не нужна.

– Нет, – терпеливо сказал Афанасий. – Никого я не встретил.

Гуля, не слушая его, все смотрела на себя в окне. Отражение жило и менялось. В чертах появлялось нечто обобщенное, фоном служило небо, к тому же через ее лицо временами пролетал вертолет. И оттого она наблюдала себя как интересную незнакомку, узнавая какие-то одни черты и не узнавая других.

– Я поняла секрет! – объяснила Гуля не только Афанасию, но и тому двойнику в стекле. – Девушка должна точно знать, чего она хочет! Это может быть простое желание, например купить пылесос. Или сложное желание: выйти замуж и родить трех девочек. Если женщина путается в желаниях, то путает вместе с собой и всех окружающих. Мужские желания – это отраженные женские программы. То есть женщина хочет, например, завоевать Египет. И вот она кричит: «Хочу, хочу, хочу Египет!» А мужчина уже думает, куда переставить какие-нибудь там пушки, дивизии и прочие другие скучные вещи.

Афанасий покосился на Гулю с сильным сомнением. У него не получалось представить себе Кавалерию, вопящую «Хочу Египет!» и топающую ногами на Кузепыча. Да и Гуля не была такой уж грозной. Вообще чем более роковой представляет себя женщина, тем обычно она добрее и мягче. Просто улитки прячут мягкое брюшко под толстым панцирем. Самые добрые девушки – те, у которых дома живут скорпионы, пауки и змеи.

– Сомневаюсь, – сказал Афанасий. – Мне кажется, все очень индивидуально. Важно, чего хочешь именно ты!

– Я хочу, чтобы мне не было больно. Хочу не бояться и… хочу тебя любить, – сказала Гуля.

Афанасий почувствовал, что лучшего момента уже не будет. С усилием просунув руку в карман, потому что Гуля сидела у него на коленях, он вытащил железную коробочку.

– Вот! Подарок! – сказал он и, открыв ногтем крышку, показал ей семечко.

Нельзя сказать, чтобы вид лимонного семечка потряс Гулю.

– Что это? Откуда? – спросила она.

Слово «двушка» Афанасий сказать побоялся. На слово «двушка» Гуля могла выдать такую же реакцию, как на слово «храм».

– Из коробочки! – торопливо сказал он. – Просто дохни на него!

– Зачем?

– Согрей его своим дыханием!

Гуля подозрительно изучала семечко. Лоб ее начал хмуриться, затем разгладился:

– И что будет?

– Что-то будет! Причем хорошее! – пообещал Афанасий. Он знал, что с Гулей опасно говорить про ее тоску и настроения. Позванные, они вмиг вернутся. Опять же если в семечке есть сила, она подействует и помимо знания. Когда детям дают антибиотики, то не объясняют, по какой формуле они работают.

– Как это «согреть дыханием»?

– Просто дохни на него. Ну, будто это крошечная сосулька, которую ты пытаешься растопить.

Гуля все еще сомневалась. Она еще не забыла, что когда вверяешься Афанасию, то вначале врезаешься на крылатой лошади в землю, потом летишь через трясину, потом не пойми куда попадаешь, твой милый эльб отдает концы, споры больше не выигрываются, а дальше тебя заливают во сне стеклом, чтобы внутри не было пустот.

– Давай с тобой вместе дохнем! – предложила Гуля. – Ведь мы же с тобой связаны! Если хорошо мне, то хорошо и тебе! И наоборот!

– Ну давай! – согласился Афанасий.

Гуля спорхнула с его с колен. Они положили семечко на табурет и вместе, сталкиваясь лбами, дохнули на него. В комнате стало светлее, точно к лампочкам люстры добавился еще какой-то источник света. Семечко налилось силой и сделалось отчетливым, как грива пега перед нырком. Кухня же вокруг размылась, словно невидимый художник, прорисовывая семечко, все остальное дал лишь как фон.

Афанасий, часто нырявший, умел улавливать такие состояния. Семечко явно становилось реальнее мира. Но все же главное Гуля заметила первой.

– Слушай… оно, кажется, хочет прорасти! – воскликнула она и, вскочив, зарыла семечко в стоящий на окне горшок, из которого торчали останки высохшего цикламена. Высох же он потому, что Гуля как-то, желая подкормить его заварочкой, полила его горячим чаем. Гуля тогда очень обиделась на цикламен: «Я заботилась о нем! Ковыряла землю спичкой, а он оказался такая вот скотина!»

Теперь Афанасий с Гулей стояли рядом и смотрели на горшок, из которого прошлогодней картофельной ботвой торчал бедный цикламен. И ничего пока больше не происходило. Так, брезжило что-то неясное, как за несколько минут до рассвета солнце лишь угадывается, но кругом еще тьма и только деревья в лесу начинают неуловимо раздвигаться и между ними появляются просветы.

Глава семнадцатая Боброк

«Есть, есть красота!.. До чего мне на тебя, господи, обидно: у людей – руки, у меня – рачьи клешни; у художника «вещие зеницы», у меня – пуговицы портошные. Умел бы я художество живописное, не стал бы я слов плодить, взял бы кисть и карандаш, показал бы разум, существо и мысль того, что видит око, да слов не имеет. Видимо изобразил бы невидимое, но присутствующее. Что такое красота? Необъятно понимание ее».

Борис Шергин

Едва самолет набрал высоту, как шныровская молодежь мгновенно начала по нему носиться. Еще бы! Чуть ли не целый физкультурный зал – а эхо какое! Крикнешь «Эгегей!» – и услышишь его раза два или три.

– Если еще раз кто-нибудь заорет мне в ухо, я лично попрошу пилота выбросить его за борт! – пригрозила Лиана.

Кирюша, к которому эти слова адресовались, хотел сказать «ха-ха!», но внезапно вспомнил, что «Ил» почему-то называют «летающим самосвалом». И значит, если очень постараться, то выбросить кого-нибудь во время полета – вещь абсолютно реальная. Кирюша сразу притих и, поблескивая своими белыми неровными зубами, перепорхнул на колени к Лене. Лена покачивала его на коленях и ласково говорила: «Мой маленький! Моя птичка!» И Кирюшу нисколько не смущало, что он сидит на коленях у девушки и его называют «птичкой». В конце концов, и Октавия не смущало, что он, грозный император, половину жизни болтается под мышкой у Кавалерии и рычит оттуда как распоследняя моська.

А Кирюша, кстати, действительно напоминал птичку. Даже нос его, красивый, тонкий, с горбинкой, слегка смахивал на клюв.

Давно замечено, что во всяком новом человеческом коллективе, возникни он хоть на необитаемом острове, мгновенно начинают проявляться социальные роли. Как по волшебству возникают вождь племени, роковая женщина, женщина-растяпа, первая красавица, надежный парень, супермать, мужчина-балабол, антилидер, антилидерша, главный умняшка, дон Жуан, восторженная дурочка, местный юродивый, неогрызающаяся жертва, огрызающаяся жертва, трудяга, прокурор, и наконец сваливается с потолка клоун-дурачок.

Сейчас коллектив не был новым, но в него влились Долбушин и Лиана, поэтому некоторые роли активно перераспределялись. Долбушин – уставший, похожий больше на собственную тень – вел себя скромно и, не претендуя ни на какие роли, предпочитал оставаться в тени. Зато Кавалерию как прежнюю женщину-лидера активно теснила Лиана, которая использовала те же коварные методы быстрых словесных атак с мгновенным отступлением и переключением темы.

«Ага, – соображала Рина. – Супермать, конечно, Лена. Дон Жуан – Кирюша. Красавица – Лара, гений – Даня, надежный парень – Сашка, антилидер… мм… Фреда? Нет, она прокурор. А я кто? Ой! Только не говорите мне, что я восторженная дурочка! А бывают восторженные не дурочки? Нет, они все равно косят под дурочек. Как-то сама собой на эту роль скатываешься».

Гавр ворочался под брезентом до тех пор, пока Сашка не бросил ему банку тушенки. Причем закрытую. Сделано это было с умыслом. Гавр мгновенно ее прогрыз, расплющил, всю перекорежил, а потом стал языком доставать из банки мельчайшие кусочки. Он мог заниматься этим часами и, разумеется, все это время был относительно безвреден для окружающих.

– А вот мне недавно стало грустно, и я покусала Гавра! – провокационно громко произнесла Рина, прекрасно зная, что Долбушин жадно вслушивается в каждое ее слово.

– Чего ты сделала? – переспросила Кавалерия.

– Покусала Гавра.

Кавалерия и Лиана одновременно вскинули брови. Настолько разом, что обеим это не понравилось и они недовольно покосились друг на друга.

– Ну, что ж… Судя по тому, что он жив, ты не ядовита! – похвалила Лиана.

Рина пришла в шаловливое настроение. Особенно ей почему-то хотелось дразнить Долбушина. Она даже размечталась, что вот возьмет и скажет ему сейчас громко, чтобы все слышали: «Пап, дай мне два с половиной миллиона на булавки!»

А он, весь такой правильный, ответит: «Нет, этим ты уменьшишь свои шансы достичь чего-то в жизни. Вот тебе сто рублей и еще пятьдесят мятой бумажкой!»

Дразня Долбушина, Рина переключилась на Сашку и начала проявлять заботу. Каждую минуту она спрашивала у него, хорошо ли он спал ночью, хорошо ли покушал, не промокли ли у него ноги, не дует ли ему, удобно ли сидеть. Застегивала ему молнию на куртке, пыталась обмотать вокруг шеи какую-нибудь тряпочку, которую называла шарфиком. Сашка, не привыкший к таким проявлениям заботы, тревожно ерзал и опасливо щурился, словно Гавр, когда Суповна начинала подходить к нему с кастрюлей. Поди угадай, в каком она настроении? Может, конечно, и покормить, а может и кастрюлей врезать.

Лиана понимающе посмеивалась. У каждой женщины по отношению к ее мужчине своя ролевая игра. Одна называет своего мужа только по фамилии («Мой Задонский, конечно, все купил, все сделал. Ужин приготовил, мне одежду выбрал! Ну что тут сказать? Умничка! Для себя старается!», «Ну пусть Великанов все и решает, раз он такой умный»), у другой – игра «жертва и деспот», у третьей – «папик и непослушная дочка», четвертая играет в «красавицу и чудовище», пятая гоняется за мужем с котлетками, пока в нее не швырнут этой самой котлетой. Тогда она наконец поймет, что дневной план заботы выполнен, и преспокойно отправится по своим делам.

Долбушин, чтобы не видеть, как его дочь возится с этим щеночком – он всех молодых людей считал щеночками, – пересел от нее подальше и случайно оказался рядом с Владом Ганичем, который от радости, что возникла возможность пообщаться, чуть не выпрыгнул из поясного ремня.

Тот заметил это и, испытывая его, предложил:

– Ну что тебе сказать… Переходи ко мне в форт со своей золотой пчелой и какой-нибудь закладкой поприличнее – и я подарю тебе… ну чего ты там хочешь?.. магазин? ресторан?

– Нет, – не задумываясь, ответил Ганич.

– Почему?

– Потому что если предлагают такую сделку, то она заведомо мне невыгодна. Значит, моя пчела стоит больше, – ответил Влад.

Долбушин, пожалуй, впервые взглянул на него с интересом:

– Хм… Это же ты всякие б/у телефоны перепродаешь?

– Не только телефоны. Еще раритетные пластиночные проигрыватели и исправные кассетные магнитофоны. На них фиксированных цен нет, все от качества зависит.

– А от магазина, значит, отказываешься?

– Я не говорю, что отказываюсь. Я говорю, что не хочу совершать невыгодную сделку.

Долбушин улыбнулся. Влад вдруг показался ему похожим на него самого в молодости. У него, правда, костюмчиков не было, а в остальном он тоже был такой же строгий и правильный.

– Слушай, а в тебе, пожалуй, что-то есть. Только вот тебе совет. Не важничай так сильно, а то ты кажешься полным ослом. Нельзя думать о себе, что ты НЕЧТО, а надо думать, что ты НИЧТО.

– Почему так? – серьезно спросил Влад. Он, кажется, даже не обиделся на «осла».

– Знаешь основной закон большого бизнеса? Главное – правильно подбирать людей. Если человек приносит компании сто монет, а себя оценивает в двести – с ним каши не сваришь. Он будет только вонять и качать права. Но вот если он приносит двести, а себя оценивает в сто – с ним уже можно работать.

– Это называется эксплуатация… – строго заметил Влад. – А если стоит сто и оценивает себя в сто?

– То это человек на мелкую должность. Легко заменяемый. Сегодня он работает на тебя, завтра уйдет в другое место, где условия чуть получше – и будет, конечно, прав. Если же человек действительно хочет двигаться и расти – в ШНыре ли, у меня ли в форте, – он должен оценивать себя в пятьдесят монет, получать сто монет, приносить выгоду в сто пятьдесят, а любить свою работу на двести монет, чтобы испытывать совсем уж шестикратное удовольствие. Тогда выгода будет и фирме, и ему самому. Но вообще лучше про это пореже говорить. Всякий раз, как ты точно называешь свою цену, твоя цена падает именно вследствие того, что была озвучена.

Влад слушал и запоминал.

Рядом с Лианой сидел печальный Рузя и думал о Насте. На коленях у Рузи помещался рюкзак. В рюкзаке что-то недовольно возилось. Когда рюкзак начинал подпрыгивать, Рузя быстро опускал в него одну-две сырые рыбки.

– Кто у тебя там? Кошка? – с интересом спросила Лиана.

– Нечто среднее между кошкой и свинкой! – деликатно поправил Рузя, и в этот момент «свинка» выпустила широкую струю огня, прожегшую рюкзак насквозь. Фреда завопила и, вскочив, начала искать огнетушитель.

– Да ничего не горит, он просто чихнул, – объяснил Рузя. – У драконов несколько видов чихов. Громовой, раскатистый, чих молнией, плазмой и так далее. Это был чих с холодным пламенем.

– Откуда ты знаешь?

Рузя провел пальцем по черному налету на борту:

– Видишь, копоть? Если бы плазмой – копоти бы не было. Была бы дыра.

Лиана заглянула в рюкзак и увидела дракончика. Чешуя блестела как зеркало. В кожистом гребне на нижней челюсти проявлялось уже нечто залихватское. Всякий раз, когда Рузе надо было утихомирить дракончика, он начинал пощипывать ему гребень. Дракончик сперва замирал, потом на глаза его опускалась перепонка.

– Это и есть знаменитый Гастрафет? – спросила Лиана.

– Угу, – смиренно подтвердил Рузя. – Вообще-то его хранитель Наста, но… – И Рузя опять загрустил.

Лиана решила поднять ему настроение.

– Хочешь витаминку? – предложила она.

Печальный Рузя покорно кивнул.

– А бутерброд?

Рузя захотел и бутерброд.

– Ешь-ешь! – поощрила Лиана. – Я сделала их слишком много. Мне одной столько не съесть. Альберт же Федорович, как известно, питается молекулами воздуха, безжалостно разгрызая их зубами.

Перекусив, Рузя не удержался и стал жаловаться Лиане на Насту. Не сразу, конечно, но Лиана сама эта устроила парой наводящих вопросов.

– Не унывай! Бабочки всегда летят на огонь. Он обжигает им крылья, и они становятся трудолюбивыми червячками, – утешила она Рузю.

– Но я не хочу трудолюбивого червячка. Я хочу бабочку!

– Хм… Но бабочки-то летят не на тебя, а на огонь! На тебя ползут червячки! Вот в чем проблема!.. – Лиана смеющимися глазами взглянула на Рузю. – Но не унывай! Гамов, конечно, соперник опасный, но, насколько я успела изучить мужчин, он типичный заяц-барабанщик!

– Кто-кто?

Лиана сделала пальцами разъясняющее движение:

– Ну, это такой заяц, который быстро-быстро колотит по барабану. Но потом у него заканчивается завод, и он останавливается. Так что в долговременной перспективе Гамова можно не опасаться. Жизнь штука длинная. И в ней лучше быть марафонцем. Спринтер вырвется вперед, уйдет в точку, а километров через пять находишь его на дорожке притворяющимся, что он завязывает шнурки.

Рузя тоскливо вздохнул. Конечно, здорово, что Лиана так думает, но для самолюбия ужасно больно признавать, что Наста предпочла его Гамову.

* * *

И снова был аэродром. И опять военный. Рина и здесь ожидала увидеть туман, но кругом были огромные просторы, высокое небо и невероятная, высокая, очень легкая трава, пробивающаяся даже сквозь плиты аэродрома. Эта трава вела себя как легкие детские волосы, которые, когда дуешь на них, начинают непредсказуемо метаться из стороны в сторону. Рине сразу вспомнилось стихотворение Майкова «Емшан» и степной хан, которого с чужбины заманивали на родину пучком травы. А вообще емшан – это полынь с горьковатым запахом.

Солнце тоже было какое-то иное. Да, круглое, да, светит, да, в небе. Вроде то же солнце, что и в Подмосковье, но чем-то уже и другое. Чтобы прояснить этот вопрос окончательно, Рина чуть дольше задержала на нем взгляд – и едва не ослепла. В глазах долго плясали темные пятна.

Шныры выгрузились из самолета и стояли в замешательстве. Кавалерия показала Родиону на небольшую точку, приближающуюся со стороны въездных ворот. Точка быстро превратилась в смешной иностранной марки автобус, похожий на ослика. Сходство с осликом усиливалось двумя зеркалами, которые, сильно выступая вперед, походили на ослиные ушки.

Автобус остановился и со звуком, напомнившим облегченный выдох, открыл двери. Сашка первым решился заглянуть внутрь. В автобусе, не считая водителя, сидели четверо. Трое быстро вышли и не то выгрузили, не то помогли сойти четвертому… Человек, которого выгрузили, был с тростью и с костылем. Костыль походил на выгнутое копье с подмышечным выступом и опорной перекладиной. Трость же больше напоминала топор. Проушина маленькая, ударная часть узкая, обух как молоточек. Похоже, создатель трости вдохновлялся валашкой – топориком карпатских горцев.

Выгруженного человека прислонили к автобусу, и тут он стоял уже сам. Сашка жадно разглядывал его. Он уже догадался, что перед ним был Боброк – былая гроза ведьмарей. Не верилось, что это одна из ключевых фигур у вендов и пнуйцев. Перед ними был расплывшийся дядечка в очках, в выпуклых стеклах которых явно таилась целая толпа диоптрий. Взгляд из-под очков был печальный, но с лукавинкой. Правая нога не сгибалась. Левая хоть и сгибалась, но двигалась как-то неправильно, видимо имея повреждение в бедре. Это Сашка обнаружил, когда Боброк сделал к ним шаг. Для этого шага ему пришлось опереться на костыль и на трость.

Подошла Кавалерия, поздоровалась с ним и обняла. Боброк на миг ткнулся ей лбом в плечо, и лицо его дрогнуло.

– Очень, очень рада! – сказала Кавалерия. – Мы все думали… Вообще невозможно было выжить.

– Да, – подтвердил Боброк. – Невозможно. Это точно. – Он помрачнел и отстранился от Кавалерии, словно она сказала что-то такое, что очень его зацепило.

Рядом с Боброком стояли еще трое. Один бритый, со смятыми борцовскими ушами, со шрамами на лице и с такими плечищами, что, должно быть, во многие двери ему приходилось протискиваться боком.

– Рр-рома! – представился он басом.

– Бывший берсерк! – уточнил Боброк с гордостью и одновременно словно поддразнивая. – К нам перешел. Единственный случай в истории. Не понравилось ему у них чего-то… Ну и дурак! Кормят тебя, поят, деньги дают – кто ж от берсерков к пнуйцам перебегает?

Рома осклабился.

– А как вы поняли, что он не засланный казачок? – спросил Родион.

Боброк пожал плечами:

– Да у нас тут нравы простые. Несется толпа на толпу. Одна толпа с топорами, другая с битами… Сразу видно, кто за кого. Битой вхолостую не помашешь. – Голос у Боброка был глуховатый и тихий. Отдельными интонациями он напоминал голос Меркурия, только Меркурий рубил слова, а Боброк выкатывал их как тяжелые бильярдные шары.

Даня, случайно попавший под выпуклый взгляд очков Боброка, съежился. Ему неудобно было быть таким огромным рядом с Боброком и его людьми. К тому же он опасался, что его огромный рост подействует на пнуйцев провоцирующе. Гномики любят бить хилых дрыщей. Но все же Даня не удержался:

– Мишель Монтень утверждал, что многие опытные фехтовальщики, которых считают бесстрашными, на самом деле смелы от своего умения и долгой тренировки. Но что это не настоящая смелость. Например, под залпы из мушкета они бы не пошли, потому что там их искусство им не поможет, а доверять себя случайностям они не желают.

Боброк одобрительно хмыкнул:

– Есть такое дело! Молодец Миша! Как там его фамилия? Понимает дело. Я б тоже под залп не полез.

Спутники Боброка захохотали. И бывший берсерк Рома, и оба его товарища. Эти были явные пнуйцы или, может, пнуйцы, перекочевавшие из вендов – жилистые, активные, резкие.

– Коря и Никита, – представил Боброк.

– Может, все-таки Коля и Никита? – улыбнулась Кавалерия.

– Нет. Я Коря, – строго поправил один из жилистых.

– Да, – подтвердил Боброк. – Он Коря.

Ул стоял рядом с Ярой, трогал свисающую из «кенгуру» ножку Ильи и с любопытством посматривал на Боброка. Боброк был как береговой лед Байкала – много раз ломанный, сросшийся, бугристый и непрозрачный. В глазах Боброка, причудливо укрупненных очками-лупами, обитала хмурость пожившего, битого жизнью мужика.

Рома, Никита и Коря были иные: молодые, отважные, жизнью еще сильно не битые. Возможно, и они, получив множество шрамов и укусов судьбы, станут когда-нибудь Боброками. Если, конечно, сложится и доживут.

Родион, Макс и присоединившийся к ним Сашка в шесть рук перекидали в автобус арбалеты и снаряжение. Боброк стоял у дверей автобуса и здоровался с каждым залезающим, остро и кратко взглядывая на него и определяя для себя что-то. Когда в автобус стал садиться Долбушин, Боброк топориком-тростью преградил ему дорогу.

Хотя никакого приказа отдано не было, Коря и Никита вдруг оказались по обе стороны от Долбушина. Громадный Рома набычился и сместил центр тяжести чуть вперед, готовясь мгновенно пройти в ноги.

– А этот ведьмарь куда лезет? – отчетливо спросил Боброк.

Кавалерия встала между Долбушиным и Боброком и рукой отвела трость.

– Я говорила тебе: Альберт достал самолет, – негромко сказала она.

Возникла пауза. Боброк что-то решал для себя.

– Вот пусть и улетает на своем самолете!

– Я останусь, – сказал Долбушин.

Боброк нахмурился. Коря, Никита и Рома смотрели на Долбушина как три породистых пса, ожидающих команды «фас». Не отдавая себе отчета, зачем она это делает, Рина подошла к ним и остановилась рядом с Кавалерией. За ошейник она держала Гавра. Тот, чувствуя напряжение Рины, опасно скалился на чужаков. Взгляд Боброка за толстыми стеклами очков не изменился. Рука скользнула по трости, перехватывая ее для возможного удара снизу вверх.

– Гиела… – сказал Боброк. – Самец молодой, но вполне состоявшийся. Яд, безусловно, уже сформировался…

Гавр потянул на голос Боброка, и Рина невольно засеменила вслед за ним. Хрупкой девушке, имеющей к тому же две точки опоры, невозможно удержать гиелу, у которой точек опоры четыре. Хлопья пены с губ гиелы попали Боброку на ботинок.

– Рома! – коротко приказал Боброк. Рука Ромы скользнула под куртку.

Рина повисла у Гавра на шее. Ей помогал Сашка. Гавр протащил их по плитам аэродрома, но потом успокоился и разрешил увести себя в автобус.

– Да… дрессировка на высочайшем уровне! – оценил Боброк.

Долбушин не старался, воспользовавшись возникшей из-за Гавра путаницей, проскользнуть в автобус. Стоял и настойчиво смотрел на Боброка.

– Ладно, – уступил Боброк. – Вы утверждаете, что вы не враг…

– Я враг, – сказал Долбушин. – Но не здесь и не сейчас.

– Прекрасно! А вот это мы сейчас проверим! Коря!

Коря сунул руку в карман, достал кусок окаменевшей розовой соли – мутно-прозрачный, с внутренними трещинами – и протянул его Долбушину.

– Что это? – спросил тот.

– Кусок застывшей слизи из болота. Если у вас что-то тайное на уме – мы это сразу увидим.

– Что? Слизь вам расскажет? – насмешливо спросил Долбушин.

– Она много не болтает. Она просто начнет размножаться. Через минуту вы станете похожим на кисель.

– И что я должен сделать? – спросил Долбушин. Голос его чуть дрогнул.

– Возьмите его в руку! Видите, Коре он не вредит, но Коря не враг… Или садитесь в самолет… Я бы на вашем месте выбрал второе.

Рина была убеждена, что отец так и поступит. Но Долбушин вдруг, мгновение помедлив, протянул руку, схватил застывший кусок слизи и решительно, словно желая раздавить, сжал его. Розовая соль вспыхнула, окрасилась, стала терять форму, обволакивая ладонь Долбушина как раскисшая медуза.

– Ага! – торжествующе воскликнул Коря, но тут слизь вдруг прекратила распространяться и медленно поползла назад в камень. Кусок соли, твердея, еще раз вспыхнул.

Долбушин, слегка побледневший, протянул камень Боброку. Тот посмотрел на него, поморщился и заложил руки за спину.

– Коря, забери! – приказал он. – Надо же! Эта слизь или вообще не реагирует, или сжирает человека целиком! А тут вдруг вскипела и… втянулась обратно! Ладно, поедете с нами!

Автобус тронулся, медленно выруливая с аэродрома. Дорога была узкой, явно случайной здесь – так, асфальтовый шрам на теле природы. По обочинам паслись тучные косматые лошадки.

– Уф, господа! Хорошо как здесь! Теперь главное – чтобы ведьмари не узнали, где мы! – важно произнес Даня.

Боброк посмотрел на Даню долгим взглядом. Хотя любой взгляд, которым посмотрели бы на Даню, невольно оказался бы долгим из-за протяженности самого Дани.

– Ведьмари уже все знают. Тилль прилетел на рассвете, за два часа до вас.

– ЧТО?! – переспросила Кавалерия.

– У него с собой человек пятнадцать, – спокойно продолжал Боброк. – Плюс проводники из местных берсерков. Плюс несколько боевых ведьм. Они бы уже были здесь, но им нужно время, чтобы вооружиться и приготовиться. Они летели обычным рейсом.

– Откуда вы все это знаете? – спросила Лиана.

Боброк улыбнулся. Улыбка на его лице смотрелась как трещина на дереве.

– У нас тут народ зоркий. С царских времен осталось. Если полицмейстер нацепил саблю – значит, Россия вступила в войну и надо срочно скупать золотые цепочки, муку, соль и спички. Если городничий вывесил на заборе мундир и выбивает его палкой – значит, приехала ревизия.

– И что дальше? Будет бой? – спросил Родион.

Боброк задержал на нем взгляд:

– Бой – это хорошо. У нас прекрасный подготовленный отряд. Младенец с мамой и папой, несколько девиц, калека на костылях, гиела и глава финансового форта с помощницей… Ну и человек восемь действительно могут сражаться…

Девица Штопочка, сидящая рядом с Родионом, резко выдохнула через нос. Это у нее означало смешок.

– Тогда как? – спросила она, поглаживая бич.

Боброк достал карту, разложил ее на сиденье и, склонившись над ней, стал показывать.

– План такой. Это Оймур. У берсерков один пост где-то в районе Заречного и еще один в Каменске. Посты так расположены, что они прекрасно успевают перекинуть отряд Тилля как к первому, так и ко второму. Взяли нас в вилочку…

– А что, Тилль может отслеживать наш автобус? – спросил Родион.

– Боюсь, да. Автобус у нас только этот. Его тут каждая собака знает. Плюс у берсерков, как я подозреваю, доступ ко всем камерам ДПС на шоссе.

– А если полями поехать? – предложил Кирюша.

– Засядем, – кратко отозвался Боброк и опять уткнулся в карту.

– Короче, вот… Мы делаем вид, что едем к Каменску. Они своими камерами все это фиксируют и перебрасывают в Каменск ребят Тилля… Мы же до Каменска не доезжаем и ищем, куда свернуть… Здесь, как видите, никуда не денешься: повсюду мешает вода. Ближайший мост – в Селенгинске. Оттуда мы уходим на Быково и на Оймур. Если все пойдет нормально, то ребята Тилля перехватить нас уже не успевают… Во всяком случае, до дома мы доберемся…

– До какого дома? До того? – быстро спросила Кавалерия.

– Да, – ответил Боброк. – Белдо вам не соврал. Тайник Митяя, скорее всего, там… В этом доме странные вещи творятся.

– Тогда нам туда! – сказала Яра.

Боброк взглянул на нее, на ребенка – и отвернулся.

– Эх! – сказал он тоскливо. – Свалились вы на мою голову! Еще вчера мой план был такой: укрыть вас в безопасном месте… и хорошо подумать, оглядеться, провести разведку. И дальше действовать небольшим подготовленным отрядом. Существовала договоренность, что за нами подойдет катер. Прогулочный, но из списанных пограничных. Он бронирован, и двигатель у него такой мощности, что в документах ее на всякий случай сильно занизили. Капитан катера бывший венд, а бывших вендов не бывает… Он перевез бы нас через Байкал в сторону Иркутска. Если бы берсерки попытались нас тормознуть, у приятеля нашелся бы чудесный немецкий MG-42 с боковым прицелом.

– Неплохой прицел! – одобрил Родион, и тотчас трость Боброка, возникнув неизвестно откуда, приподняла ему подбородок кверху.

– Неплохой? Сказочный! Одно мне непонятно: почему наши не могли такой же сделать на пулемет Дягтерева? Боялись, что Гитлер авторские права зажилит?

Боброк опустил трость и тяжело задумался. Видно, этот вопрос давно его волновал.

– Так что теперь? Эти планы уже в корзину? – спросила Кавалерия, наклоняясь, чтобы заглянуть в лицо Боброку.

Автобус качнуло. На миг ее очки соприкоснулись с очками Боброка, и Рине это оттиснулось в памяти яркой фотографией: толстые, с кучей диоптрий очки-лупы Боброка – и щеголеватые, в тонкой оправе очки Кавалерии. Рине даже почудилось, что одни очки ударились о другие.

– Похоже, в корзину! – сказал Боброк с досадой. – Теперь на голову нам свалился Тилль с целой толпой своих ребят. К месту, которое было запланировано как промежуточное укрытие, нам не пробиться. Получается, что мы должны идти в этот дом без подготовки, потому что другие варианты хуже.

– Значит, все-таки в дом? Без подготовки? И с Ильей? – подробно перечислила Кавалерия.

Боброк не отозвался, словно не услышал, но в его молчании ощущался ясный ответ.

За рулем пнуйского автобуса сидел веселый молодой парень. Как его звали, Рина не знала, даже лица не видела, лишь пару раз в профиль, но ощущала, что личность это крайне беспокойная. Есть такой тип людей, которых ведет по жизни вопрос «А что будет, если…». Вот и этот парень, видимо, всю жизнь отвечал на целую цепочку однотипных вопросов: «Что будет, если спрыгнуть со второго этажа в глубокий сугроб? Ничего? А с третьего? Ой, товарищ доктор! Ну откуда ж я мог знать, что под снегом окажется железный заборчик?», «Что будет, если положить пачку петард под скороварку, а потом сесть на нее сверху?.. Да не, не пробьет!.. Товарищ доктор! Да, это опять я, только не надо меня психиатру показывать!»

Вот и сейчас пнуйский водитель явно задавал себе столь же интересные вопросы, демонстрирующие намерение в короткие сроки добить автобус: «Что будет, если резко вильнуть?», «Что будет, если сильно разогнаться, а потом одной ногой нажать на тормоз, а другой на газ? Кто вообще сильнее: тормоз или газ?»

В общем, жизнь для него была полна интересных открытий.

Пустых мест было много. Кирилл и Макар прыгали по салону автобуса как кузнечики, пересаживаясь с одного кресло на другое. У Макара, как известно, были беспокойные ручки по типу «все в дом». Кирюша же, хотя и не страдал клептоманией, сам по себе был беспокойно-непоседливый. Увидит шкаф – немедленно попытается в него залезть, увидит запечатанную коробку – сразу попытается узнать, что внутри. Вот и сейчас Макар и Кирюша шныряли по автобусу и повсюду совали один свой нос, а другой – свои ручки.

В Селенгинске автобус свернул к мосту.

– Знатные места! – сказал Боброк, глядя в окно. – Во времена моего детства здесь были тысячи кур. И они совсем не боялись машин. Машина едет – ни одна курица не подвинется.

– Лень им было? – с любопытством спросил Родион.

– Кто ж его знает… Может, мало гибло и они не понимали опасности? Да и машин было – на пальцах одной руки посчитать. А потом неподалеку стали строить элеватор. Множество грузовиков каждый день носились через деревню. Куры гибли сотнями. Шоферы насбивают, закинут в кузов, а потом варят там у себя, где у них вагончики. И не сунешься к ним – в деревне мужиков столько нет, чтобы с ними разобраться… Но вот прошла пара месяцев – и вдруг с оставшимися курами что-то случилось! Курицу стало нереально сбить. Она и вправо уклонится, и влево, и подлетит, и поднырнет, и между колесами проскочит… И до сих пор так! Прям в кровь пошло! Вывели новую породу кур – байкальская автомобильная.

Слушающий Боброка водитель гоготнул и, ставя очередной эксперимент, попытался пугануть случайно встретившуюся курицу. Но это была прямая наследница байкальских автомобильных. Курица метнулась через забор, а сам водитель едва не улетел с автобусом в канавку.

– И у людей, видать, так же. Когда новая технология появляется – ну, там угольное отопление в сырых каменных домах, усиливающее чахотку, компьютерные игры или опасные лекарства с сильной побочкой, – вместе с технологией приходит и новая, не знакомая раньше смерть. И эта смерть в первые годы выкашивает… ну, пятую часть популяции… Это же очень непросто: сообразить, что грузовик для кур – смерть, если тысяча поколений до этого от грузовиков не гибли. А потом выжившие приспосабливаются и живут дальше… Ну, до очередного полезного изобретения.

Ул, Макс и Родион не теряли времени даром – осматривали арбалеты, готовили нежданчики для шныровского боя, вроде горсти утяжеляющегося песка, которая, если бросить ее, на малом расстоянии выкашивает не хуже картечи.

Кавалерия с подозрением косилась на девицу Штопочку. Та невинно водила ногтем по кнутовищу перепоясывающего ее бича. И чем тише вела себя Штопочка, чем мечтательнее, прозрачнее, романтичнее был ее обращенный в окно взгляд, тем сильнее Кавалерия подозревала, что где-то в карманах ее телогрейки чисто случайно завалялась парочка атакующих закладок.

– Ну-ка, милая, выложи все, что у тебя есть! Это не просьба, а приказ! – велела Кавалерия.

Штопочка покосилась на нее, усмехнулась и начала выкладывать. Коря и Никита смотрели. На соседнем со Штопочкой сиденье возникал аккуратный ряд предметов:

Шнеппер.

Пнуфы.

Кастет.

Нож с Т-образной ручкой.

Десантный нож.

– Еще! Здесь не все! – приказала Кавалерия.

Штопочка вздохнула, и на свет появилась пробирка медицинская, в которой находились: а) вода; б) желтая ягода; в) лист с прожилками; г) немного песка; д) рабочий муравей, который не очень понимал, куда ему ползти, и вертелся на месте. Все упомянутые объекты были тщательно отделены друг от друга кусочками губки так, что каждый находился в изолированном отсеке.

Кавалерия закрыла себе глаза ладонью.

– Я брежу. И это было с тобой в самолете?! – спросила она.

– А что, сильно рванет? – спросил Коря. – Сильнее, чем граната?

– Да нет, какая там граната! – невинно сказала Кавалерия. – Думаю, желтая ягода взорвется примерно как детская хлопушка.

На лице у Кори появилось легкое презрение. Он как бывший военный видел вещи и посильнее.

– Да… – продолжала Кавалерия хладнокровно. – Не сильнее хлопушки. Но этого будет достаточно, чтобы нарушить целостность губки, не правда ли? И тогда ягода коснется воды. Вода усилит взрыв в десять раз. Лист с прожилками усилит взрыв еще в десять раз. Дальше – или даже раньше! – пробирка разрушится, и дело дойдет до песка. А песок – он неоднороден, не так ли? Там много разных горных пород. И все они изначально находились в разных местах двушки, верно? Это усилит взрыв еще примерно в десять тысяч раз. И мы еще не учли муравья. О нем я даже говорить боюсь…

– Опс! – с уважением сказал Коря. – Хорошая вещь! На сотню танков хватит. Только как это бросать? Сам же из-под взрыва не уйдешь!

– А нам не надо уходить… Мы шныры! У нас вся надежда на благожелательный к нам авось! Авось не уроню! Авось вода под губку не подтечет! Авось стекло не треснет, когда я всю эту дрянь буду ночью у себя в комнате мутить! – сердито сказала Кавалерия.

С этими словами она сунула пробирку в карман, а кастет, перстень, ножи и пнуфы вернула Штопочке. Та если и огорчилась, то не особенно сильно. Только хмыкнула и плечами пожала.

– Одолжи мне ножик консервы открыть… – попросила ее Рина.

– На! – Штопочка сунула ей один из своих ножей.

Задержав нож в руке, Рина хихикнула.

– Чего ты? – спросила Штопочка.

– Да так! – отозвалась Рина. – Меня сегодня целый день преследует мысль, что «на» во фразах «на тебе хлеб!» или «на нож!» – это никакой не предлог, а древний побудительный глагол со значением «возьми». И что древние формы этого глагола – «на», «наю», «нама».

– А-а-а-а… – озадаченно протянула Штопочка. – Ну да, понятно!

Автобус с отдышкой сполз с трассы и остановился.

– Приехали! Выгружайтесь, а я назад! Попытаюсь их запутать, авось за мной увяжутся – время потеряют! – крикнул водитель.

Рина вылезла из автобуса вслед за Сашкой. Вокруг нее носился засидевшийся Гавр. Родион, Макс и Ул разбирали оружие. Долбушин вышел и остановился возле Рины, глядя в сторону и подчеркнуто ее не замечая. Ему хотелось поговорить с ней наедине, но возможности не представлялось.

Неподалеку от них к сосне прислонили Боброка. Это была сосна на выгнутых корнях, похожая на женщину, которая, приподняв длинную юбку, вброд переходит через ручей. И другие сосны были здесь такие же – изогнутые, кривые. Совсем непохожие на те деревья, что встречались им в других местах. Легко можно было представить, как ночью, неторопливо переставляя корни, сосны ползут по земле мелкими шагами. Вдали угадывалось нечто стальное, неподвижное, сливающееся с небом.

– Байкал, – сказал Рома.

Даня подошел и, точно пега по боку, потрепал ближайшее дерево по красноватой коре.

– Однозначно, господа, это сосны! Но на ивы немного смахивают. Вроде бы кто-то собрался нарисовать иву, но передумал и изобразил сосну… – заметил он.

Оказавшись в лесу, бывший берсерк Рома преобразился. Он то и дело отделялся от остальной группы и нырял в чащу. При малейшем подозрении падал на живот и полз, не обращая внимания, как выглядит со стороны. Видно, придерживался того мнения, что лучше десять раз показаться идиотом, чем один раз трупом.

– А по тропинке нельзя идти? – капризно спросила Лара.

Сама она плыла как белый лебедь. И единственной ее тревогой было – кому вручить свой арбалет, чтобы самой его не тащить. Рома, появившись как из-под земли, ручищей пригнул Ларе шею, чтобы ее голова не торчала выше кустов:

– Место нехорошее… Насыпь, склон и внезапный поворот тропинки… Посади тут пару стрелков – они весь наш отряд перещелкают. – И, прервавшись на полуслове, Рома врезался в кустарник. Появился он минуту спустя слегка разочарованный. Засады не было.

Рина с Сашкой шли между соснами, обмениваясь красноречивыми взглядами. Почти все здешние сосны были не только искривлены, но и имели заметный уклон – причем в ту сторону, в которую они сейчас двигались. Все это напоминало двушку. Там тоже сосны клонились, словно указывая дорогу. А искривлены были те из них, что находились на краях двушки ближе к болоту.

– Видела? – шепнул Сашка. – А эти и кренятся, и искривлены… Вроде как в одном месте и болото, и двушка!

Полчаса спустя Боброк остановился. До этого он шел, поддерживаемый Корей и Никитой, что позволяло ему не отставать от других.

– Мы почти на месте! – сказал он, ладонью вытирая пот с красного лица. – А дальше, если хотите жить, делайте только то, что я говорю. Если я говорю «Замерли!» – вы замираете, если говорю «Лечь в лужу и пускать пузыри!» – ложитесь в лужу и пускаете пузыри. Причем быстро и без вопросов!

Одна мысль, что ему в костюме придется ложиться в лужу, вызвала у Влада Ганича кучу эмоций.

– А если я не лягу? – спросил он.

– То я тебя застрелю и ты все равно ляжешь, чтобы из-за тебя не погибли остальные, – успокоил его Боброк.

Впереди был поросший травой холм, мешающий разглядеть, что за ним. Боброк стал с усилием подниматься. Подъем давался ему тяжело. Коря и Никита его поддерживали. На вершине холма Боброк остановился и, высвободив руку, оперся о копье-костыль.

– Дальше осторожно! Границу не переходим! – негромко скомандовал он.

– Границу? – непонимающе спросил Родион, и в ту же секунду увидел ее.

Травянистый холм был перерезан надвое будто ножом. Изрыт он был неглубоко, но извилисто. Склон спускался в неглубокий котлован, в центре которого за частично обвалившейся оградой из бетонных секций стоял дом.

– Пока. Просто. Смотрите, – сказал Боброк.

От подъема он запыхался, и речь его дробилась как у Меркурия. И от этого дробления веяло покоем.

Шныры жадно смотрели. Дом был кирпично-монолитным. Девять этажей. По форме не коробка, а восьмиугольник, усложненный выступами балконов. Кирпич красно-рыжий, местами выкрошившийся и пробитый изнутри, словно в доме временами оживало чудовище. Одна из железобетонных секций была вывернута, с нездешней силой изогнута и торчала наружу как причудливый цветок.

– Как вам дом? Впечатляет? – спросил Боброк.

– Это ти… типовой дом! У м-меня бабушка в таком ж-ж-ж… живет! – заикнулся Макс.

Боброк сквозь выпуклые стекла очков посмотрел на Макса:

– Значит, ты представляешь расположение лестниц, лифтов и квартир. Это хорошо. И кстати, если ты действительно встретишь здесь свою бабушку, не удивляйся.

Шныры переглянулись. Каждый из них проходил болото и знал, что не к каждой бабушке нужно бросаться на шею, особенно если место, где вы на нее наткнулись, не очень похоже на типичное место обитания бабушек.

– Я ее з-з-з… застрелю! – угрюмо пообещал Макс.

– Кого? – вежливо спросил Боброк.

– Б-бабушку. Потому что я з-знаю, что она не моя б-б-б…

– А вот стрелять не надо! – строго сказал Боброк. – Там такая чертовщина творится, что мы друг друга перебьем. Тем, кого ты примешь за бабушку, вполне могу оказаться я. Или вот она… – он показал на Лиану.

– А можно спросить, почему на меня показали? – мягко поинтересовалась Лиана. – Здесь же много народу: почему именно на меня? Я что, похожа на чью-то бабушку?

Боброк неосторожно сделал полшага вперед. Земля под его тростью раскрошилась. Потеряв равновесие, он качнулся, но Коря с Никитой, следившие за каждым его движением, подхватили его под руки. Обретя новую опору, Боброк поспешил надежно установить трость и костыль-копье.

– Грозен я, нечего сказать! Чтобы меня теперь испугаться – надо очень правильно ко мне подойти! Прям как начинающий боксер говорит противнику: «Ты встань вот тут, зажмурься и жди!» – И он расхохотался.

Однако Рина заметила, что ни Роме, ни Коре, ни Никите шутка Боброка не понравилась. Боброк переставил трость, быстро выбросил вперед копье и с неожиданной резвостью передвинулся вперед. Потом опять передвинул трость и копье – и оказался уже на взрытой земле.

– Держимся за мной! Идем не к дому, а вон туда… к бывшей караулке! Идем цепочкой, держим дистанцию! – подняв костыль, Боброк указал на приземистое одноэтажное здание, соседствующее с многоэтажкой, и решительно захромал вниз с холма. Выглядело это так: отрывается трость – и тело, лишенное опоры, начинает падать. Пока оно падает, Боброк тростью успевает нашарить новую опору, перетаскивает ту ногу, что более-менее служит, перебрасывает вперед костыль – и вот он уже на метр впереди. Коря и Никита не помогали сейчас своему командиру. Вместе с Ромой они внимательно следили, чтобы шныры «не слипались» и держали дистанцию. Даже когда Боброк, что-то не рассчитав, упал, Коря подошел к нему не раньше, чем тот, устав как жук ворочаться на земле, сам рукой подал ему знак, что подходить можно. Не дойдя до караулки метров двадцать, Боброк внезапно остановился и коротко скомандовал:

– Стоять!

Впереди была взрытая, чуть влажная земля, а на ней следы. В дом охраны они не заводили, а напрямую вели к многоэтажке, обрываясь у одного из окон. Следы выглядели свежими. Обернувшись, Боброк подал знак Родиону осторожно приблизиться:

– Ну… Что скажешь, следопыт?

Тот присел на корточки и хотел коснуться одного из следов рукой, но Боброк несильно ударил его по запястью тростью:

– Нет! Только глазами!

Родион, морщась, потер запястье.

– Прошли двое. Первый в туристических ботинках… Второй в резиновых сапогах. Старые какие-то сапоги. Один без каблука… – сказал он.

– Верно. Без каблука, – признал Боброк. – И все?

Родион продолжал всматриваться:

– Обычно идут с пятки на носок, а тут с носка на пятку. И нигде ни один след не накладывается на другой… Они что, специально так шли, чтобы на чужие следы не наступать?

– Верно! Дальше! – поощрил Боброк.

– Ну… вес… мало они проваливались… следы очень неглубокие.

– Еще!

– А что еще? Ну, дошли до окна, ну, скрылись в доме. Шли спокойно, не бежали.

Боброк кивнул:

– Все верно, такая вот реклама: «Дошли спокойно – и ничего не случилось!» Но главного ты не заметил.

– А что главное?

– Эти следы ниоткуда не ведут!

– Как ниоткуда? – не понял Родион.

Боброк не ответил. Родион скользнул по следам глазами и тихо выругался, досадуя на себя, что не заметил этого сам. Следы возникали из пустоты.

– Теперь понял? – спросил Боброк. – Они пришли из дома спиной вперед! Это первое! А второе: их было не двое, а всего один! Он пришел в туристических ботинках. Вот там он их снял, переобулся в сапоги без каблука и вернулся в то же окно… А ботинки… Вон они валяются!

Боброк махнул тростью. Метрах в пяти от них валялись ботинки. Выглядели они так, словно вначале их вываляли в бетоне, потом подожгли, после чего потушили, окунув в грязь.

– Вон из одного ботинка кость торчит! Старого хозяина из него просто выдрали… Интересно, новый хозяин их так с костью и надевал, что ли? Как же у него ноги выглядели? – спросил Родион.

– Лучше этого не знать! – серьезно отозвался Боброк и, вонзив наконечник костыля в землю, направился к караулке. Приблизившись к ней, он толкнул дверь костылем. Выждал немного, стоя на пороге и чутко прислушиваясь, а потом подал знак Коре. Тот сунул руку под куртку и извлек короткую дубину, похожую на отпиленную лопасть весла. Верхняя треть дубины имела расширение, вдоль которого в дерево были вделаны зазубренные камни.

– Дубина племени майя! – сказал Даня.

– Ею и вдохновлялись! Все камни – с двушки, все из бывших закладок, – сказал Боброк. – Получить такой дубиной очень неприятно, особенно если ты эльб… Коря, давай!

Коря прыгнул внутрь. Боброк напряженно ждал, за локоть цепко придерживая Родиона, который тоже хотел ворваться:

– Тихо! Коря знает, что делать! Ты пока нет!

В приоткрытую дверь караулки Родион видел, что Коря вертится как шаман, перемещаясь по комнате из угла в угол. Любое новое место, куда он ступал, он прежде проверял минимум тремя ударами своей зазубренной дубины. Проверив первую комнату, он нырнул в коридорчик, после чего вновь вернулся.

– Все чисто! В той комнате у них был только один лаз! Я его сломанным стулом отметил! – сообщил он.

Боброк кивнул и, уперев костыль в порог, перебросил свое тело в комнату. Родион, Яра с Ильей и Кавалерия последовали за ним. Голодный Илья хныкал, и Яра, успокаивая его, делала смешные приседающие движения, напевая «А-а-а-а! А-а-а-а!». Илья же, откликаясь, напевал нечто в стиле «У-у-у-у!».

Внутри все было без затей. Железная печка. Какие-то книги учета, ржавый огнетушитель, на стене наклеенный лист с телефонами городских служб. Лист сохранился лишь отчасти, полосками, в тех местах, где сквозь бумагу просочился клей. Вдоль стены стояли два ветхих дивана, стол и шкаф с оторванными дверцами. В дыру в кровле проглядывало небо. Родион прошелся по комнате, выглянул в коридор и, вернувшись, хмыкнул.

– Очень странный дом, если это дом охраны! – сообщил он.

– Почему? – спросил Ул.

– Что обычно делают охранники?

– Охраняют.

– Чего охраняют?

– Какой-то объект, чудо былиин.

– Правильно! А эти охранники охраняли сами себя… На окнах такие решетки, словно тут уран хранился. Внутри еще одна дверь – железная, сплошная, реальная бронеплита… Будто они строили сейф, но не для денег, а сами для себя, чтобы отсидеться в этом сейфе, если что… А тут – смотрите! – Родион показал на четыре кресла с ремнями.

– Это что, людей привязывать? – спросила Яра.

Взглянув на Боброка и видя, что он не запрещает, Родион осторожно опустился в одно из кресел:

– Людей. Но не привязывать, а привязываться! Здесь все так устроено, чтобы можно было самому затянуть этот ремень, потом этот, потом этот. А сюда просто вставить руку. Ясно? В этих креслах охранники чего-то пережидали. Перед этим они закрывали бронедверь, а снаружи было еще окно с решеткой. Странновато, да?

– Да ну… ерунда… – дрожащим голосом возразила Яра. – Лучше не пугай меня… мне и так не по себе…

В поисках спокойного места, где можно было покормить Илью, Яра скользнула в соседнюю комнату. Ул сопровождал ее. Внезапно Яра издала неясный звук. Ул увидел, что она показывает ему на стену. На отвисших обоях было три послания. Первое представляло собой написанное бурым, с подтеками, слово «БЕГИ!». Второе было вырезано прямо на стене. Резали чем-то вроде скальпеля.

«проба проба странно говорить чужими голосами сознание просачиваться вдруг мы не совсем однако тут вот где здравствуйте кто не спрятался тот виноват но это сотрудничество не вражда выживает не сильнейший а кто выжил достигнуто взаимопонимание».

Пока Ул пытался понять смысл, Яра коснулась его руки, показывая на стену напротив. Ул повернулся, и у него перехватило дыхание. Вся стена точно узором была покрыта причудливыми буквами. И эти буквы были уже не вырезаны, а словно вытравлены кислотой.

«Это не не ненеловушка а парадокс мы слились в одном и не за что ездила добро в этом доме у живущий людей имеется счастье но не имеются люди иногда порой частный случай что такой не выжить как называется внезапно ничего незачем бояться уже совсем все друзья слон заинтересован Ваше удовлетворение – это наш успех я хотел инстинкт без ключа, но важная составная часть движение кроме в том числе исходя из однако но вы не выживете но мы желаем удача то есть хороший доброжелательный подход с наилучшими пожеланиями ваши».

– Ты понял, кто это написал? – шепнула Яра, дрожа.

– Да что тут понимать? – мрачно ответил Ул. – Тут и понимать нечего! С наилучшими пожеланиями наши…

Илья продолжал хныкать. В центре комнаты пол был проломлен. Рядом стоял стул со сломанной спинкой. Яра смутно припомнила, что Коря что-то говорил про стул, но что именно – забыла. И ей вдруг подумалось, что неплохо было бы сесть, потому что стоя кормить ребенка неудобно.

Яра шагнула к стулу, но вдруг остановилась и окликнула Ула:

– Посмотри на Илью!

Илья, которого Яра держала лицом от себя и непрерывно покачивала, со странным вниманием таращился в пустоту над стулом. И тут стул вдруг шевельнулся. Яра взвизгнула. Что-то скользкое, страшное, не столько видимое, сколько угадываемое, возникло из дыры в полу, обвило Яре ботинок, дернуло и без усилия поволокло ее в пустое пространство над опрокинутым стулом.

Яра испугалась не за себя, а того, что малыша затянет с ней вместе.

– Илью! Возьми Илью! – закричала она Улу.

Но Ул совершил нечто строго противоположное. Не пытаясь взять в руки сына, он деловито извлек саперку и с силой ударил по отростку, затягивающему Яру. Саперка была отточена как бритва. Уже после третьего удара тянущее Яру щупальце, истекая слизью, метнулось в пустоту.

Отбросив саперку, Ул извлек шнеппер и дважды выстрелил – вначале из одного ствола, потом из другого. Первый выстрел в цель не попал. Пнуф врезался в стену, полыхнул и проделал в ней дыру размером с арбуз. Второй же пнуф внезапно лопнул в мнимом воздухе где-то над стулом. Ул услышал звук, похожий на вой, и увидел внешние границы вспышки.

На крики Яры из соседней комнаты прибежал Коря и замахал своей зубастой дубинкой над проломом. Ул видел, как дубинка замедляется, точно проходит через что-то вязкое. Кроме того, на краткие мгновения, что она проносилась над пустотой, дубинка словно исчезала. Наконец Коря опустил руку и деловито оглядел повисшую на дробящих камнях дубинки слизь.

– Было двое. Одного подранил ты… Другого уже я… Теперь они ушли! – объяснил он.

Ул сидел на корточках возле Яры, осматривая ее ногу. Яра пока не решалась сама посмотреть на нее и тихо охала. Коря наклонился.

– Обойдется. Кости целы. Но вот ботинок я бы снял и выбросил… – сказал он.

Яра подтянула к себе ногу. Ее добротный десантный ботинок расползался как мокрая туалетная бумага. Торопясь, она передала Илью Улу и принялась избавляться от обуви, не прикасаясь к слизи.

Коря одобрительно кивнул.

– Хорошо, что ботинки крепкие и подъем высокий. Будь ты в обычных кроссовках – ногу бы не спасли… Как ты вообще его увидел? – спросил он у Ула.

Ул приподнял Илью, показывая его Коре.

– Он увидел?! Не ты?! Во дела! – восхитился Коря. – Прям углядел?

Ул перезарядил шнеппер.

– И чудо былиин! Пнуфы как-то не так взрывались… Первым я вообще промазал, хотя бил в упор. Что-то тут не то с пространством! – пожаловался он.

– Ясное дело! – отозвался Коря. – Здесь же заплатка.

– Чего?

Коря повертел головой, соображая, как бы получше объяснить:

– Заплатка. Эльбы ставят, чтобы проходы свои прикрывать… Дыру в стене от своего пнуфа видишь?

– Вижу.

– А теперь сместись!

Коря легонько толкнул Ула, сдвигая его с места, и Ул сразу понял, о чем он говорит. Дыра в стене, появившаяся от взрыва первого пнуфа, исчезала, если смотреть на нее под другим углом. Ощущение было такое, точно кто-то тщательно вырезал часть фотографии и наклеил ее на воздух, создав декорацию. Наклеил тщательно, но освещение в комнате постоянно менялось, играли тени, света в комнату пробивалось то больше, то меньше, а заплатка оставалась неизменной.

Боброк окликнул их из другой комнаты:

– Располагаемся! Нам еще здесь долго сидеть. Ждем ночи и луны.

– Мистика и «колдуйбабки»? – поддразнивая, спросила Фреда, зная, как венды с пнуйцами относятся к магии.

– При лунном свете лучше видны ловушки эльбов. Лунный свет дробится, с разных точек в окно падает, от стен отражается… Заплатки проще находить.

Глава восемнадцатая Место временного шнырообитания

Все плохие вещи всегда начинаются хорошо. Потому что если бы они начинались плохо, никто бы и не влипал. Мышеловка тоже поначалу представляется вкусненьким кусочком сыра.

Из дневника невернувшегося шныра

На время основным местом шнырообитания (а заодно пнуйце-, драконо- и гиелообитания) стал бывший домик охраны. Его окна ощетинились арбалетами. Макс как курица-несушка перелетал от одного арбалета к другому и довольно квохтал, кучками снося запасные болты. Пнуйцы уселись на пол и вытянули ноги.

Рина потирала лоб пушкинским перстнем. Ей это нужно было для успокоения. Уж больно тут все было непривычно. «Пе-ре-груз, пе-ре-груз!» – мигала лампочка сознания. Творчество же, как известно, лучший способ переработать стресс в компактное сумасшествие.

Рядом с Риной на продавленном диване сидел Долбушин – типичный человек в футляре, захлопнутый, с каменным лицом. Временами он выглядывал из своего футляра – и сразу прятался в нем со щелчком крышки. И еще Рину волновало, что отец выглядел плохо. Дважды она уже услышала от кого-то шепот про слизь эльба в ране…

Тут же рядом сидел и Сашка. На коленях у Рины и Сашки, вытянувшись во всю длину, возлежал Гавр и изредка громко зевал. Рине и Сашке приходилось в четыре руки делать Гавру жесткий массаж – играть на его спине как на пианино. Только при этом условии Гавр соглашался оставаться мирным, спокойным существом. Если массаж становился менее жестким, Гавр моментально начинал носиться. Столько вокруг новых интересных людей! А в руках у некоторых еще и еда, которую люди почему-то всегда роняют, если нестись прямо на них и щелкнуть зубами где-то в районе их уха.

Потирать лоб пушкинским перстнем не так уж безопасно. Рина достала блокнот и, разместив его на боку гиелы, записывала приходящие ей сюжеты и осколки текста. Разошедшийся Сашка массировал Гавра так, что шерсть с того летела во все стороны.

– Ни у кого нет аллергии на гиелу? – спрашивал Сашка и сам же первый чихал.

Влад Ганич подошел и стал мрачно смотреть, как Рина пишет в блокноте. Почему-то его раздражало, когда кто-то счастлив и занят.

– Слушай! Давно хочу тебя спросить: ты и правда считаешь себя гениальной? – поинтересовался он у Рины.

Рина мило покраснела.

– Истинные гении на этот вопрос всегда отвечают «Нет», – скромно ответила она.

Ганич попытался еще что-то вякнуть, но вдруг обнаружил, что Долбушин, Сашка и Гавр – все разом подняли головы и смотрят на него, как охотничьи собаки на говорящую сосиску. Влад смекнул, что лучше помолчать, и стал пятиться.

Становилось холодно. Коря, Рома и Никита осмотрели печку-буржуйку. Сохранилась она хорошо. Единственным, что не пережило времени, была труба. Ржавчина съела ее с большим аппетитом, но пнуйцы вышли из положения, приспособив вместо нее кусок водосточной трубы. После этого отправились в лес за дровами. Из шныров они взяли с собой только Родиона и Даню. Сашка даже взревновал. Родион-то понятно – но почему Даню? Он что, лучший следопыт, чем Сашка?

– Думаю, тут все дело в размере охапки! – утешила Сашку Рина.

– Какой охапки?

– Ну у Дани руки длинные! Если ты принесешь охапку хвороста – это будет довольно средняя охапка. А если принесет Даня – то целый лес!

Вернулись пнуйцы с охапками хвороста. Между пнуйцами брела сухая старая сосенка на долговязых человеческих ногах. Пнуйцы направляли ее, чтобы она не наступила куда не надо. Сосенка вздыхала, подметала ветвями землю и при более близком изучении оказалась Даней.

– Бросай сюда! – велел Коря, после чего Даня сослепу свалил сосну прямо на взвизгнувшую от негодования Фреду.

– Девушку можно было, конечно, не заваливать, но молодец! Теперь не замерзнем!

– Но господа! Вы же сами сказали «Бросай сюда»! – возмутился любящий справедливость Даня.

– Но надо же и глазами смотреть! А если б я сказал «Плесни кипяточку»? Ты бы нахлобучил чайник ей на голову? – поинтересовался Коря.

– Я бы уточнил, куда именно плеснуть!

Наблюдая за попытками возмущенной Фреды вылезти из-под веток, Никита вздохнул:

– Я, конечно, не знаток женщин, но сейчас тебя будут убивать… Лучше уйди от греха подальше… На вон, оружие мое отнеси! Прислони там где-нибудь к стеночке! И к лазу эльбов не суйся! – И Никита сунул Дане короткий автомат, висевший у него на плече. Это был видавший виды «АК-74М» с диоптрическим прицелом.

Даня поспешил ретироваться, тем более что и Фреда уже почти вылезла из-под сосны. Автомат он нес за дуло в вытянутой руке. Когда Даня ушел, Коря, вспомнив о чем-то, озабоченно посмотрел на Боброка.

– Берсерки уже здесь! – сообщил он.

Для Боброка это не стало сюрпризом:

– Ясно. Много?

– Родион пошел проверить.

– Один справится?

– Вроде ловкий парень! Нож в зубы взял, в куст прыгнул – ветка не шелохнулась! – одобрительно отозвался Никита, выгребая из печки старую золу.

Родион вернулся через час. Макс, карауливший с арбалетом у окна, на секунду отвлекся. В тот же миг через порог кто-то перекатился, и в шею Максу уткнулся палец. Все произошло так быстро, что ошеломленный Макс только и успел что моргнуть. Куртка Родиона была испачкана глиной и листьями.

– Ты убит!

– Я мог тебя з-з-зы-зы-за… – запоздало забубнил Макс, глядя на арбалет.

– Это вряд ли. Мимо тебя экскурсии можно водить.

Макс угрюмо заворчал. Он не считал себя настолько безнадежным.

– Бериков видел? – спросил Ул у Родиона. Он сидел рядом с Ярой, боясь оставить ее даже на минуту.

– Да. Приехали на нескольких машинах. И с ними пара боевых ведьм… Замерз я что-то! Пойду погреюсь!

И Родион направился к печке. Проходя мимо Долбушина, он остановился и тронул указательным пальцем его голову. Долбушин сердито отбросил его руку.

– В чем дело? – спросил он раздраженно.

– Просто смотрел! Голова как голова! И чего он в ней нашел? – сказал Родион.

– Кто нашел?

– Тилль. Я слышал, как берики переговаривались. За вашу голову Тилль назначил награду. Так что на вашем месте я бы не маячил в окне благородным профилем.

Тотчас, будто для того чтобы подтвердить его слова, из леса прилетели два болта. Один выбил кусок рамы, а другой врезался в стену, никому не повредив. Родион, повернув голову, оценил выстрел.

– Хорошо бабахнули! Только планочку прицельную не передвинули, а то было бы примерно вот сюда! – со знанием дела объяснил он, показывая место где-то у ключицы Долбушина.

Макс и Ул легли к арбалетам, но больше никто не стрелял. Лес затих.

– Кого-то видно? – поинтересовался Боброк.

– Не-а, – отозвался Ул.

– То-то и оно. Тут разница как между войной и тиром. В тире все снайперы. Мишень увидел, дыхание задержал – готово… А на войне лежишь пузом в какой-нибудь ямке, щекой в землю вжимаешься, а высунуться не можешь. По тебе палят, а ты даже не понимаешь откуда, – ворчливо сказал Боброк.

– Один кто-то бьет… максимум двое… Хочется, видать, людям пострелять, – сказал Ул.

– Скорее бы перехотелось. Эх! А нам еще луны ждать! – недовольно сказал Боброк, наискось, от окна, взглянув на небо.

– Думаешь, на штурм пойдут? – спросила Кавалерия.

Боброк пожал плечами:

– Кто ж его знает, что у Тилля на уме… Вот что ведьмы боевые с ними – это скверно.

Печка понемногу согревалась. Вначале в комнате стало дымно, но потом дым вытянуло в щели и все, кроме караульных у окон, как-то сами собой сместились поближе к печке.

Рузя сидел, обнимая огромный разряженный арбалет, из которого недавно, сам не зная зачем, выпалил в лес. На этот воинственный поступок ушли все силы Рузи, и теперь он ни арбалет не заряжал, ни шевелился, а просто глядел в стену.

– Эй, человече! – окликнула его Суповна. – Хочешь котлету?

– Я котлет не ем. Их от меня тошнит, – отозвался Рузя угрюмо.

Кавалерия пересела поближе к Боброку.

– Ты ведь был здесь раньше? – негромко спросила она.

Боброк осторожно подцепил ногтями кривой почерневший гвоздь, выпавший из сгоревшей доски. Потрогал его, проверяя, остыл ли он.

– Приходилось. Лет пятнадцать назад. У нас тут было небольшое местное отделение вендов с уклоном в пнуйство. Вычищали из города ведьмарей, за обилие которых надо поблагодарить вот его… – Боброк неприязненно взглянул на Долбушина.

– А его за что? – задиристо спросила Лиана.

– За то, что хорошо подбирает кадры. Его делмэны быстро прибрали к рукам Иркутск и Улан-Удэ, скупили несколько зданий и создали отличные условия. А берсерки ведь народ ушлый… Быстро пронюхали, что квартиры дают, деньги платят, псиос, опять же начальство далеко… работка непыльная… В общем, набежало их как тараканов. Мы им помогали как могли раскаяться в их выборе… Но и нам доставалось. Много наших ребят полегло. А кто виноват? Я… Раз солдаты гибнут – значит, командир чего-то не просчитал. – Боброк снял очки. Голос у него звучал глухо, зло… – Почти у каждого боевого командира есть на совести солдат. Не вражеский, свой. Которого он забыл в лесу, утопил в реке при переправе, угробил на неразведанном минном поле… Не просчитал, не продумал, ошибся. И командиру до конца жизни приходится жить с этим. Но если он хороший командир, он этого солдата не забывает…

Рома, выцеливающий из арбалета лес, оглянулся на Боброка. Тот сидел и подслеповато, без очков, смотрел на огонь.

– Вон там, у Байкала, мы подстерегли боевую ведьму и делмэна! – сказал Боброк. – Не знаю уж, какие у них были планы, но явно не романтическая прогулка. Нас было трое. Вначале мы разобрались с ведьмой, а пока разбирались, делмэн выскочил из машины и забежал за крупный валун. Ну, делмэн и делмэн… Мы их как бойцов в грош не ставили. Я махнул парням рукой, чтобы его перехватили. Парни стали обегать камень, и вдруг я услышал выстрелы и крики… – Боброк сглотнул. – У делмэна был пистолет, а за валуном оказались камни. Кто-то давно, видать, лодку прикрывал, чтобы в глаза не бросалась. Из-за этих камней ребята не смогли сразу к нему добежать, и он застрелил обоих.

– Насмерть застрелил?! – испуганно спросила Лиана.

Боброк не отозвался.

– А что было потом? – спросила Кавалерия.

– Я кинулся к валуну, но этот делмэн уже сам из-за него выскочил и начал в меня палить. Я бросился в лес. Он упорно преследовал меня и стрелял, стрелял. Причем хорошо так выцеливал. Иногда одиночными, иногда бил по два выстрела. Одна из пуль зацепила мне ногу. Я хромал и не мог от него оторваться. Из оружия у меня был только нож, но так близко он меня не подпускал.

– Это было где-то здесь, рядом? – спросил Ул.

– Да. Издали я увидел этот дом и решил, что внутри-то я его подкараулю, если он за мной ворвется. Очень я зол был на этого делмэна… Убегаю от него, из стороны в сторону бросаюсь – а у самого только одна мысль: как я ему за ребят отомщу.

Дальнейший рассказ Боброка запомнился Рине вспышками. Боброка спасло то, что, пытаясь избежать выстрелов, он действовал стремительно и нестандартно. Обежал дом вокруг. Забрался на козырек черного хода, с него перемахнул на балкон второго этажа. Делмэн выстрелил в него снизу, но промазал. Через незапертую дверь балкона Боброк проник в дом. Тут ему показалось, что с освещением комнаты что-то не так. В воздухе висела какая-то полоса. Он сгоряча шагнул в эту полосу и, задыхаясь от непонятно откуда взявшейся вони, увидел метнувшиеся к нему фигуры. Лиц не разглядел, но и разглядывать было нечего – это были не люди. Что-то обожгло ему руку, и в голову полезла всякая муть, как во время прохода через болото.

Боброк рванулся назад – и фигуры исчезли. Он прижался к стене, тревожно вглядываясь в пустоту и сжимая в руке нож… Просто комната, просто стена… Но теперь он точно знал, что он тут не один… Угадывал это по неясной игре теней. Чутье у него обострилось. Рука ныла от ожога, кожа вздулась, ткань прилипла к ране на ноге.

Через коридор Боброк прорываться не стал, угадывая там множество странных островков, где свет вел себя неправильно. Уже много позже он понял, как невероятно ему повезло – он попал в дом в тот час, когда солнце заходило и заглядывало в окна через ветви ближайшего леса. Это приводило в движение тени, освещение постоянно менялось, и эльбы не успевали менять свои заплатки.

Боброк выглянул на балкон, проверяя, где делмэн. Тот сидел на корточках во дворе и, высыпав на землю патроны, торопливо вставлял их в магазин. Боброк сообразил, что он уже использовал все снаряженные магазины, но отдельные патроны были еще насыпаны у него в карманах. Пользуясь передышкой, он забрался на перила, подтянулся и перелез на балкон третьего, а потом и четвертого этажа.

Здесь дверь была закрыта, и Боброку пришлось разбить стекло. Никаких странных полос света в комнате он не заметил, хотя, может, солнце падало уже под другим углом. Боброк вернулся на балкон и еще раз выглянул. Делмэн, уже перезарядивший пистолет, смотрел на него снизу. Потом вскинул оружие и выстрелил. Боброк отшатнулся назад, уходя от выстрела, и опять выглянул. Делмэн, не стреляя больше, решительно шел к крыльцу. Видно, у него было мало патронов и он решил выследить Боброка внутри дома. Это был последний раз, когда Боброк видел делмэна. Больше они никогда не встречались. И в городе делмэн не появлялся. Просто исчез. Боброк был уверен, что он достался теням.

– Первый, второй, третий этаж – это уже практически мир эльбов, – сказал он. – Болото расползается как чернильное пятно. Они захватывают дом снизу, этаж за этажом. Мне повезло, что я не воспользовался ни дверью, ни окнами первого этажа… Представляю, что творится в подвале. Думаю, это уже стопроцентное болото.

Тогда же Боброк еще не знал, что делмэн погиб. Он был убежден, что тот сейчас примчится на четвертый этаж и надо его подстеречь. И потому стал красться по коридору, стараясь отмечать все необычное. В одном месте он увидел костюм химической защиты Л-1. Как известно, такой костюм состоит из нескольких частей. Куртка, брюки, боты. И вот когда Боброк заглянул в две смежные квартиры, разделенные глухой стеной, то в одной квартире увидел валяющуюся куртку от Л-1, а в другой – брюки и боты. И все части шевелились одновременно, хотя между ними была стена.

– Такое чувство, что кто-то пытался забраться и в куртку, и в брюки с ботами. И что этот кто-то – одно существо. Но забирается он СРАЗУ в двух помещениях, разделенных плитой. Причем между курткой и ботами несколько метров! Мне повезло, что это был единый комплект химзащиты. Иначе, возможно, я не связал бы эти события в одно целое…

– Через пол их шевелили? – жадно спросил Макар.

– Никто их не шевелил! – сказал Боброк. – Что-то было не так с пространством. И стена между квартирами тоже была какая-то искривленная, будто я смотрел на нее в лупу…

Боброк смекнул, что верить тут ничему нельзя. Точно волк, крадущийся по лесу, он обогнул два подозрительных места. Первым была квартира, в которой отсутствовала пыль и строительный мусор – прямо идеальная квартира, вот только люстра почему-то торчала из пола как гриб. Словно тот, кто устанавливал люстру, не знал, зачем она нужна. Боброк не стал туда заходить. Вторым же подозрительным местом была лестничная площадка, на которой стояли женщина и мужчина.

– Очень красивые… кожа чудесная, глаза, волосы… но что-то с ними было не так. Слишком идеальные, странные, в непонятном месте… – сказал Боброк. – Женщина, увидев меня, начала повторять как заведенная кукла: «Давай я тебя накормлю! Давай я тебя обниму!» А мужчина: «Не бойся! Я с тобой! Не бойся! Я с тобой!»

– Ух ты! – воскликнула Рина. – «Не бойся! Я с тобой!» Всегда мечтала, чтобы мне говорили эти слова!

– Не про «накормлю и обниму»? – уточнил Сашка.

– Нет, конечно! «Обниму и накормлю» – это текст для мужчин! – сказала Рина.

– Точно! – согласился Боброк. – Они смотрели на меня, но подойти не пытались. Хотели, чтобы я подошел сам. Открывали объятия, протягивали руки. Потом уж я понял причину: и мужчина и женщина были соединены с лестницей чем-то вроде пуповины. Я смотрел на эту пару и понимал, что эльбы осваивают человека. Идеальная иллюзия! Даже зрачок реагировал на свет!

– А почему тогда прокололись? – спросил Рузя.

– Не все просчитали. Мы для эльбов предмет изучения. Ну как если бы биологи захотели понять, как выглядит любовь у рыб. Узнали бы, что рыбья любовь – это когда в воде появляются определенные химические соединения, приплывают стайки рачков или световой день увеличивается… И вот экспериментируют. Добавляют в воду разные реактивы, меняют корма, освещение, температуру воды…

– Но сами в рыб не влюбляются, – угадала Лиана.

– Точно. Для них это как игра на инстинктах, рецепторах, привычках. А раз так, то они неминуемо совершают ошибки, но со временем, конечно, разберутся что к чему…

Пару минут Боброк побродил вокруг милой пары, а потом обнаружил три хороших, морально устойчивых кирпича и запустил в этих красавцев. И опять чудо! Даже не смог в них попасть. Кирпичи летели вначале прямо, потом описывали в воздухе дугу, минуя цель, затем опять летели прямо и только тогда врезались в стену.

Как всякому опытному пнуйцу, Боброку приходилось сталкиваться с магией, но тут магией не пахло. Кирпич не потому летел по дуге, что люди-манекены его отклоняли, а просто потому, что для кирпича никакой дуги не существовало. Он как летел по прямой, так и летел. Замечал дугу только сам Боброк.

– Искривленное пространство? – спросил Ул.

– Да, – кивнул Боброк. – Но я понимал, что оно искривлено, только когда смотрел издали. Когда я сам находился в этой кривизне, то ничего не ощущал.

Дальше Боброк заглянул в пустую шахту лифта и увидел уходящую в бесконечность спираль.

– Спираль? – переспросила Кавалерия.

– Словно я смотрел на огромную пружину. Где-то она была больше растянута, где-то меньше. Я помнил, что я на четвертом этаже, но в тот момент мне казалось, что этажей гораздо больше. И оттуда, из спирали, доносились голоса, смех, крики, плач, музыка…

Боброк слушал и смотрел. Из тоннеля гремели будто сотни радиостанций. Слова были невнятные, бормочущие, но порой он ухватывал одно слово, другое, нечаянно заинтересовался – и эта радиостанция становилась все громче. Их соединяла паутина, и по этой паутине в мозг к Боброку бежали бусины – вначале редкие, а потом все чаще, чаще. Боброк лежал так довольно долго. К тому времени ему уже было ясно, что делмэн не появится. Потом Боброк вернулся на лестницу, туда, где видел ту пару, но и там уже все изменилось.

– Я закрывал глаза, затыкал уши, и все было нормально. Я осознавал, что я – это я. Меня как-то там зовут. Я куда-то там иду. Но когда я открывал глаза и смотрел на лестницу, то уже не был уверен, что я – это я. Опять голоса, музыка, появлялись из стен какие-то люди, с которыми нельзя было разговаривать, потому что после одной-двух фраз я начинал терять разум.

Боброк решил вернуться к окну, через которое попал в дом, и через него выбраться наружу. Нога, зацепленная пулей, беспокоила все сильнее. Хромая, Боброк потащился к окну. Он старался не спешить, но где-то, видимо, сбился, потому что лица коснулась какая-то серая штора. Мир изменил свой цвет, и Боброк увидел перед собой плоскую, прижатую к полу тень. Тень бросилась на него, но Боброк успел рвануться в сторону. Что-то хлестнуло его по лицу, но он уже выскочил.

– И вот – след! Сам не пойму! То ли ожог, то ли порез…

Боброк коснулся лба, на котором у него навеки остался короткий некрасивый шрам.

После того как Боброка хлестнуло и обожгло, у него начались видения. Он лежал на полу, у стены, и его била такая дрожь, что мышцы сводило от напряжения. Лицо и тело были мокрыми от пота. Он понимал, что не только доползти до окна не сможет, но даже и встать.

– Я чувствовал, что умираю. И это было не страшно, я слишком обессилел, чтобы бояться… Я находился в самой большой комнате – с двумя окнами. Тут были проемы дверей, но без дверей, глупые надписи пеной на стенах – кто-то из рабочих развлекался… но главное – эти два окна. Снаружи в них пробивался закатный свет. Мне казалось, он шевелится. То ли потоки света перекрещивались, то ли еще что, но я видел, что в комнате было пять черных дыр. Одна большая. Одна совсем маленькая, с ладонь. А остальные где-то между ними. Дыры проедали пространство снизу, от пола. Все как черные столбы тумана. До потолка доходил только один столб – узкий и темный. Я, помню, подумал, что он пронзает весь дом снизу как стилет. Широкая дыра была где-то до середины стены, и не очень четкая. Еще одна – почти у пола. – Боброк провел ладонью над полом, показывая, на какой высоте была дыра. – Что находится внутри дыр, я не различал. Я и сами дыры угадывал благодаря перекрещивающемуся свету. Но в этих дырах что-то происходило. Там шло кипение какой-то злой жизни. Раздавались шорохи, какой-то свист, скрежет… Я чувствовал, что меня ищут – и, конечно, найдут! Чего меня искать? Только протяни руку – и возьми! Я тут лежу – валяюсь как тряпка на полу. Со мной справился бы и годовалый ребенок. – Боброк толкнул дверь печки. Обжегся, подул на пальцы. – Но минуты шли, а я почему-то был еще жив. И вдруг меня стали окликать. Они оскорбляли меня, пытались вывести из себя, но делали это как-то странно. Я понял, что они меня не видят! Мне неизвестно, что происходит в их черных дырах, а они не видят нашего мира. Чтобы они меня увидели – я должен отозваться на их вопли и начать их слушать! Тогда да – тут они уже в силе! Меня заманят, затащат – и будет ЭТО! – Боброк опять потрогал свой шрам-ожог.

– А эти мужчина и женщина? Они разве в пятне были? – спросила Кавалерия.

– Нет, но соединены с пятном… Думаю, как мы в чужую стихию – в воду – закидываем приманку на крючке и с леской, так и они в наш мир закинули приманку. Вот только не пойму, почему меня дразнили так нелепо.

– Ты не давал им обратного отклика! Лежал опустошенный, едва живой, равнодушный… Они не могли тебя нашарить! – предположила Кавалерия.

– Ну и что?

– Как «ну и что?»! Представь, что тебе надо обидеть, допустим, сороконожку… А ты знаешь сороконожку только по детским книжкам, где у сороконожки детки ходят в ботиночках, а она завязывает им шнурки. И вот ты кричишь наобум: «Эй, сороконожка! У тебя тридцать девятая нога кривая. Шнурки на ботиночке развязаны! Щетинки неровные, линька не удалась!» А сам даже не знаешь, обидно ли сороконожке такое слушать и есть у нее детки в ботинках или нет.

– Да, – кивнул Боброк. – Видать, эти эльбы со времен Митяя ни с кем из людей не сталкивались… Но как они оскорбляли, как старались! Мол, такой я лентяй, что мне и ложки деревянной не вырезать, и пахать я не умею, и лыка не вяжу – не сплести мне лаптей!.. Прям смешно даже, на что люди раньше обижались!.. А тут лежу и думаю: и это правда, и это… все кругом правда! В общем, лежал я так довольно долго. Солнце зашло, лучи в окна не били, и я опять потерял эти пятна… Но я хорошо помнил, где они находятся, потому что долго на них смотрел.

И тогда Боброк перевернулся на живот и на четвереньках пополз к ближайшему окну. Он помнил, что на пути пятен вроде не было. Выполз наружу, повис на руках, а потом просто оттолкнулся посильнее от дома и спрыгнул… Когда очнулся – пополз к машине. И там уже, у машины, его подобрали свои. Оказалось, его уже искали. Месяца два он восстанавливался… Рану на ноге залечили быстро, но с ожогом были проблемы. Видно, слизь попала в рану. Долго еще ему мерещилось всякое разное…

Долбушин поморщился. И ему много разного приходилось видеть, особенно во сне.

– Все эти годы я избегал этого места. В дом больше не ходил. Уверен, болото еще больше расползлось. Раньше лишь первые три-четыре этажа были захвачены, а теперь они уже и наружу вылезают, в наш мир… – Боброк кивнул на песчаный холм.

– Болото расширяется из-за тайника Митяя в Межгрядье. Этот дом – место смешения миров. Понять бы только, где тайник. Я имею в виду: точку в нашем мире! – сказала Кавалерия.

Боброк поморщился:

– Догадываюсь. Ручка есть? И бумага?

Кавалерия коснулась серебряной руки на нерпи, погрузила кисть в пространство, как фокусник погружает ее в свой черный цилиндр, и словно белого кролика извлекла из воздуха блокнот и ручку. Боброк недоверчиво потрогал ручку пальцем, хмыкнул и нарисовал дом. Поверх дома он изобразил три овала. Два верхних наплывали один на другой, нижний же с верхними не пересекался, но под их нажимом отодвигался вниз.

– Вот так, – сказал Боброк. – Когда у Байкала строили дом, то мало того что место выбрали неудачно – материалы для дома были еще хуже.

– Почему? – спросила Фреда.

– А самой догадаться? – Боброк искоса взглянул на Фреду.

Та приняла вызов:

– Вы, конечно, хотите сказать, что кирпич – это глина? Глина – это полевой шпат. Шпат – это каолинит и силикаты. И еще рядом уникальное озеро с базальтами. И наносы водных потоков с кучей примесей, осадочные породы, скальное выветривание, органический ил. Каждый кирпич этого дома уникален и неповторим. Наверняка попадаются части двойников закладок в виде мельчайшей пыли. И вот все это вместе собрали и – блестящая идея! – построили дом в той точке пространства, где Митяй Желтоглазый устроил в Межгрядье свой тайник!

Боброк покачал головой.

– Умна, мать! Умна аки ехидна! – серьезно похвалил он. – Мало того что давление на почву – тут еще и складки мира собрали в одну точку! И тайник Митяя в Межгрядье! В общем, наш мир вдавился в болото. Внутри этого дома миры смешались.

– И где, думаешь, точка, совпадающая с тайником? – спросила Кавалерия, разглядывая рисунок.

И опять Боброк едва не столкнулся с ней стеклами очков:

– Где-то тут. У этого дома глубокие подвалы. Я как-то пытался достать чертежи, но в строительном архиве кто-то вычистил всю папку. Там было только это… – Боброк вытянул из внутреннего кармана пожелтевшую газету. Крупный шрифт на первой странице сообщал: «Столичный предприниматель Ингвар Тилль открывает в Улан-Удэ клуб смешанных единоборств. Это стало возможным при финансовой поддержке фонда Альберта Долбушина». – Газету Боброк сунул под нос Долбушину. – Ваших рук дело?

Тот пробурчал, что не помнит. И правда, такие клубы его делмэны открывали во множестве, после чего передавали их форту Тилля. Тиллю они нужны были для взращивания новых кадров и одновременно как форпост на новой территории. Сам Долбушин в эти дела не влезал, предпочитая не знать, что происходит в этих клубах дальше.

– Ну да… – сказал Боброк, верно исстолковав ответ Долбушина. – Пусть мясник Тилль сам разделывает свои туши… Мы же подпишем счет – и забудем!

– Я не получал удовольствия! – раздраженно ответил Долбушин.

– Угу. В удовольствии-то все и дело! Палач скажет на Страшном суде: «А я не получал удовольствия!» И его сразу пустят в рай. Нет, дорогой мой! Эльбы требуют не удовольствия, а добросовестной работы!

Долбушин сжал пальцами худое колено. «Вот возьмет он сейчас да и скажет: «Да, я плохой! Зато дочка у меня какая! Умница-красавица!» – подумала Рина. Но мысль эта была скользящей. Глава финансового форта не защищал себя, не отвечал, просто сидел и ждал, пока Боброк замолчит.

В окно сторожки влетел арбалетный болт, срезал Витяре верхнюю четверть уха и, врезавшись в стену, еще два раза отскочил, пока не успокоился на полу. Крик Витяры заставил шныров встрепенуться. Все бросились разбирать оружие.

– Всем лечь! В окнах не маячить! – Рома борцовским проходом в ноги сшиб испуганного мечущегося Витяру.

Тот вопил от ужаса, не зная, насколько серьезно он ранен, и чувствуя, что его щеку заливает кровью. Еще два болта влетели в комнату. Еще несколько вонзились в баррикады на окнах. Макс в ответ выстрелил из тяжелого арбалета, но, судя по недовольному восклицанию, не попал. Еще один болт отскочил от стены к ногам Боброка. Тот спокойно поднял его и бросил на колени к Долбушину:

– А вот, кстати, и ваши тушки постреливают! Хорошо они освоили смешанные единоборства! Не желаете к ним выйти? Они вас ухлопают, и Тилль от нас отстанет.

– Выйти я могу. Но он не отстанет! – сказал Долбушин.

Тилль пришел сюда не только за его смертью. Тиллю нужен и тайник Митяя. Витяра стонал на полу. Кавалерия перевернула его и, заставив убрать руки от лица, обработала и забинтовала скулу и ухо. В районе уха бинт тотчас подмок от крови.

– Жить будешь. До свадьбы заживет! – успокоила она Витяру.

– А мое вухо? – жалобно спросил Витяра.

– От твоего «вуха» еще много осталось! – утешила его Кавалерия.

Шныры ждали нападения, но берсерки в атаку не шли. Сашка высунулся было, чтобы тоже выстрелить, но Ул дернул его за ногу:

– Не маячь, чудо былиин! Все равно не попадешь, только болт лбом поймаешь!

– Меня не видно! – возразил Сашка.

– …думал зеленый червячок на фоне белой стены. Не боись: кому надо – увидит. Когда зрение обострено, хватит нечеткой тени в окне. А вот ты в лесу никого не выцелишь. Лучше жди, пока на приступ пойдут.

– Берсерки? Навряд ли полезут… – сквозь зубы отозвался Рома.

– Почему?

– Там ребята не дураки, чтоб под наши арбалеты лезть. Им умирать резона нет. Если уж надо будет нас пришить – издали пришьют. Из гранатомета шарахнут, на худой конец. И не надо ля-ля про неписаные законы. У нас автомат, карабин – значит, и им можно не только с топориками бегать.

– Так почему до сих пор не шарахнули? – спросил Сашка.

– Хороший вопрос… – отозвался Никита. – Я б шарахнул. А они чего-то тянут. Значит, приказа не было.

– За приказом далеко бегать не надо – с ними сам Тилль. Странно, что боевые ведьмы не вмешиваются… Хватило бы пары колобков, чтобы всех нас тут испечь, – сквозь зубы сказал Родион.

– Может, у них нет ведьм? – с надеждой спросила Рина.

– Есть.

– Тогда ведьмы не вмешиваются, чтобы не поссориться с Белдо.

– А Белдо нам что – друг? Если он не на стороне Тилля, зачем его ведьмы вообще сюда притащились? – сказал Родион. – Нет, им ведьмы нужны для другого… Небось ожидают, чтобы мы к тайнику пробились и закладки им вытащили…

Боброк оглянулся на него из полутьмы. В очках его блеснул пробивающийся из печки огонь. В отличие от Никиты и Ромы он не пытался взять в руки арбалет, будто знал уже, что до арбалетов дело не дойдет.

Потом Боброк поманил к себе Кавалерию, Родиона и Ула. Те подползли к нему и стали совещаться.

– Это безумие! Если лезть, то при самой полной луне. Но и она поможет нам только у окон. А дальше… – Боброк махнул рукой.

– Значит, ждем луны, а потом идем все вместе! – упрямо сказала Кавалерия.

Боброк покачал головой:

– Нет. Войны выигрываются не числом. Если кому-то нужно разом покончить со всем ШНыром – это, конечно, лучшее решение.

– Тогда кто идет? – спросил Родион.

Боброк задумался:

– Ты идешь. Иду я. Идут Коря, Никита, Рома. Ул.

– Я иду! – сказала девица Штопочка, с вызовом взглянув на Родиона.

Боброк, успевший составить о ней благоприятное впечатление, кивнул, показывая, что лично он не против. Но Родион почему-то не слишком обрадовался:

– А тебе зачем идти?

– Да уж не для вашего тайника… Чушь это все… – презрительно отозвалась Штопочка.

– Что чушь? – вспыхнул Родион.

– Тайник – чушь! Митяй закладки в наш мир не приносил – значит, и нам не надо.

– Ты понимаешь, что такое тайник Митяя? Те закладки, что мы собираем сейчас, это как железные монетки по пять рублей. А тут вдруг – золотые слитки, – сказал Родион.

– То-то и оно. Представь, как сложно будет опять за пятирублевыми нырять после золота!

– Ну и не будем, значит! – горячо сказал Родион. – Мы приносим закладки – а что толку? Ничего не меняется. Нет уж, если преображать мир, то рывком! Мир иссох без чудес! Все тухло, скучно! Сейчас чудо – это если думали, что опоздали на автобус, а водитель колесо проколол и задержался.

Кавалерия недовольно махнула рукой, показывая, что ей все эти разговоры не нравятся.

– Я иду, – сказала она.

– И я! – сказал Долбушин. Боброк пристально посмотрел на него. Рина была уверена, что он начнет спорить, но Боброк пожал плечами:

– Ну, если кому-то не терпится попасть к дружкам-эльбам – милости просим… Ну, и главное – идет ОН! С мамой, конечно! – Палец Боброка показал на ребенка, задремавшего в руках у Яры.

Яра и раньше понимала, что Илью придется нести в дом, но все равно ее захлестнуло.

– А ему зачем идти? – жалобно спросила Яра.

– Он единственный сможет провести нас в Межгрядье. Без него это будет просто дом, полный эльбов.

Яра вспылила:

– Да?! И что же он? Уйдет в Межгрядье, возьмет там лопату, будет грузить закладки на тачку и перетаскивать нам?!

– Погоди! – перебила ее Кавалерия, которую слова Яры про тачку и лопату навели на свою мысль. – Ты сама знаешь, что если Илья не пойдет, то никто не пойдет… Ты затем сюда и прилетела, чтобы попытаться туда пробиться… Иначе мальчик не обретет плотности и угаснет.

Яра засопела.

– Да, Илья вряд ли, конечно, сможет взять что-то в Межгрядье, – продолжала Кавалерия. – Ему сейчас что двушка, что Марс – все едино. Но, возможно, вместе с Ильей в Межгрядье сможете попасть вы с Улом. Растащите несвоевременные закладки по Межгрядью… или хотя бы раскидаете их, чтобы не было точечного давления! И Илья коснется той закладки, которая ему нужна!

– И как вы собираетесь протащить нас с Ильей в этот подвал? – резко спросила Яра.

– Через лифтовую шахту… – ответил Боброк. – Что такое лифтовая шахта? Пустое вертикальное пространство внутри дома. Значит, в шахте наш мир должен был надавить сильнее всего. Как шарик, который давлением втащило бы в горлышко бутылки, если бы в бутылке был вакуум.

– Ты же говорил, что видел шахту как спираль? – спросила Кавалерия.

– Это из-за искажений нашего мира. Представь, что тонкую раскаленную пружинку пытаются просунуть сквозь яблоко. И она где-то прожигает его, где-то вкручивается.

– Значит, шахта – что-то вроде тоннеля через болото? И мы там не застрянем? Ты гарантируешь, что все выживут?

Боброк покачал головой.

* * *

Прошел час. Берсерки больше не стреляли. Пнуйцев клонило в сон. Рина слышала, как Коря переговаривается с Никитой.

– Если надо срочно взбодриться, берешь кофе «три в одном» и кока-колу. Все это смешиваешь и…

– Ага, есть такой вариант, – зевая, соглашался Никита. – Еще кофе с лимоном неплохо помогает. И черный хлеб с большим количеством соли.

Рана Витяры, поначалу казавшаяся неопасной, воспалилась. Кровь не останавливалась. Рука Кавалерии несколько раз ныряла куда-то и, посетив медпункт ШНыра, возникала с бинтами, пластырем, антисептиком, иглами и нитями для наложения швов.

– Чего он расклеился? Прям как не мужик! Ему всего лишь кусок уха оторвало! – возмутился Макар.

– Давай я тебе кусок уха ножом отрежу! И ты будешь мужик! – добродушно предложил Рома.

Больше Макар не вякал. Витяра лежал и тихо скулил. Потом перестал. Внезапно он сел и строго, точно собираясь открыть какую-то тайну, известную только ему, уставился на Боброка. Щеки Витяры были красными, движения порывистыми, глаза блестели.

– Я знаю, кто ты на самом деле! – сказал он.

– Кто? – спросил Боброк.

– Ты директор Луны!

– Ясно! – Боброк показал на Рому. – А он кто?

– А… и его знаю! Он директор Солнца!

– А он? – Боброк кивнул на толстенького Рузю, который сидел с дракончиком на коленях.

– Он хозяин Млечного Пути. Вот она… – палец Витяры указал на Рину, – коммерческий директор Альдебарана. Он… – палец уткнулся в Ула, – директор Галактики… Яра – жена директора Галактики. А вот этот мелкий, который у них на руках, – это замдиректора Вселенной!

– А ты кто?

– Меня нет! Я призрак, порхающий по Вселенной! Я черная тень, я летучая мышь! – торжественно заявил Витяра и улегся на спину, уставившись в потолок.

Кавалерия осторожно потрогала ему лоб – ту его часть, что была не под бинтами. Витяра весь горел. Губы были сухие, потрескавшиеся.

– Он бредит. У призрака, порхающего по Вселенной, сильный жар! Чем бы его сбить? – Кавалерия коснулась уникума, и рука ее исчезла. – Придержите его кто-нибудь, чтобы не садился… Быстрее!

– От ты дуся! Откуда дыры? Почему одной стороной повернута? Я запрещаю! – недовольно произнес Витяра.

– Это он про луну, – шепнула Лена.

– Разве директор Луны не Боброк?

– Теперь уже, видимо, нет.

Витяра опять заметался. Девушки помогали ему каждая по мере своих способностей. Лена деловито меняла компрессы. Фреда командовала окружающими: «Принеси то! Унеси это!», а Лара грызла ногти и шептала «бедненький!».

– Очень больно. Двушку жалко… Нас жалко… Берсерков жалко. Болото даже жалко… Почему нельзя сделать так, чтобы все вдруг взяли и стали хорошими? Тогда всех можно простить. Зачем эта свобода выбора, если кому-то от нее больно? Если двушка знала наперед, что мы слабые, зачем она взвалила на нас то, чего мы не можем поднять?

– Значит, можем, – задумчиво сказал Сашка.

Витяра его не услышал. Он заскулил как от зубной боли, заворочался. Кавалерия сделала ему укол жаропонижающего и начала мокрой марлей протирать лоб. У Витяры был такой жар, что марля высыхала почти мгновенно.

– Позовите ко мне Олю… почему нет Оли? Скажите ей, что ее зверь трогает меня ластами! – бормотал он.

Рина вспомнила девушку, живущую в воде, и поняла, что мокрая марля Кавалерии представляется Витяре ластами морского котика. И снова Витяра заметался, но все же укол начинал действовать. Четверть часа спустя Витяра перестал бредить. Приподнялся на локтях и, слабо улыбнувшись, сказал:

– Всем привет! Я снова тут, хотя уже и не с такими слонячьими ушами! Как бы плохо и грустно мне ни было, я всегда утешаю себя тем, что мимо меня вечно, со скоростью тридцать километров в секунду несется Солнце!

Родион, караулящий у окна с арбалетом, цокнул языком, привлекая внимание Боброка. Тот оперся на руку Ромы, кое-как поднялся и переместился к окну. От леса к недостроенной многоэтажке, сливаясь с ночным туманом, перетекали какие-то тени.

– Сколько их? – шепотом спросил Боброк.

– Немного… Явно не все, кто в лесу. Может, четверо… Может, шесть.

– Ясно, – отозвался Боброк. – Тилль послал группу своих людей в дом. Может, разведка. Может, засада. Заодно до тайника попытаются добраться. Сам, интересно, с ними?

– Кто ж его знает… Меня другое интересует… Он на эльбов напороться не боится? – Родион зорко всматривался в белеющую часть холма.

– С ними ведьмы… Похоже, для того они и нужны были. У ведьм интуиция на опасность хорошая.

– А нам с-сейчас что делать? Может, сы-сы-стрелять? – заикнулся Макс, нетерпеливо ловя перебегающие фигурки в прицел.

– Не трать болты, а то опять обстрел начнут… Никому из них оттуда не выйти! – сказал Боброк.

– Зачем эльбам трогать берсерков? – удивилась Штопочка.

Боброк усмехнулся, как усмехался раньше, когда его спрашивали, почему делмэна, прорвавшегося в дом вслед за Боброком, эльбы не выпустили живым. Но ответил все же не Боброк, а Кавалерия:

– Вопрос в стиле «за что черти варят в котлах великих злодеев, если те были за них?». В берсерках, даже в ведьмах Белдо, есть зло и есть добро. Они тоже плачут, страдают, дают милостыню нищим, смеются и кого-то жалеют. Они не злые – они смешанные. Даже худшие из них все равно смешанные. А добро… это не только нравственная категория – это физическое, реально существующее. За это эльбы их и терзают.

– Что-то сложно, – сказал Родион.

Из дома послышался крик – короткий, хриплый, сразу оборвавшийся.

– Минус один, – задумчиво сказал Боброк. – Если это первый, кого они потеряли, то они долго продержались.

– А мы чего ждем?

– Луны. Кто чего, а я луны. Ведь я, в конце концов, ее директор. При луне погибать веселее.

– Вы прям дядя Витя, – отозвался Сашка.

– Кто-кто? – переспросил Боброк.

– Да есть у меня дядя. Говорит все время гадости. Я его спрошу, например, про поход, а он сразу: «На байдарках? Очень советую! Под дождь попадешь, клещ укусит, плотину прорвет, мосты сорвет, а вы об сваи шарахнетесь». – «Не идти?» – «Ну почему не идти? До излучины вы точно доплывете!»

Боброк слушал мрачно. Коря же и Никита, глядя то на него, то на Сашку, внезапно принялись хохотать, толкая друг друга локтями.

– Ты что, не знал? – тихо спросил у Сашки Рома.

– Чего не знал?

– Боброк тоже дядя Витя. Ты думал, его мама Боброком назвала?

Глава девятнадцатая Лестница на тот свет

Какие невероятные, порой страшные глупости делает человек во сне! Он словно и воли своей не имеет. Если это аналог того, что будет во время прохождения мытарств, то запросто может случиться, что я буду, похрюкивая, пожирать на четвереньках опилки, обслуживая ту или иную мою страсть, и равнодушно посматривать на открытые ворота рая – мол, и не надо мне туда, тоже мне удумали. А рядом будет стоять довольный эльб, похлопывать меня по спине своим щупальцем и хвалить: «Молодец, свинка, молодец! Правильно выбрал!»

Из дневника невернувшегося шныра

Рина проснулась и не сразу поняла, где она. Сознание, замедленное сном, осторожно загружало картинку жизни. Какой-то обшарпанный потолок, какие-то рыбаки, усердно плетущие сети. Стоп, какие рыбаки?! Какие сети?! Рина долго вглядывалась и наконец поняла, что это пнуйцы готовят длинную веревочную лестницу. И где они только взяли столько веревки! Из уроков Меркурия Рина смутно помнила, что для пяти метров лестницы нужно примерно пятьдесят метров хорошего туристического шнура. Здесь же его было едва ли не впятеро больше. Видимо, шнур полностью занимал одну из больших сумок со снаряжением.

А вот сидя дремлет отец. Он худой, и лицо серое. На запавших щеках щетина. Рядом, положив голову ему на плечо, дремлет курчавая Лиана, похожая на юного Пушкина. Даже во сне вид у нее деловой. Ощущается, что она может проснуться – и сразу же, с ходу, начать планировать или составлять списки дел. Три секунды на раскачку – и все, поехали.

«Ее кудри – тайные пружинки. Вот почему она такая энергичная!» – подумала Рина.

Послышался звук, напомнивший раскат далекого грома. У открытой дверцы печки, из которой плескало рыжим веселым огнем, спиной к Рине стояла женщина и что-то такое особенное делала с узким железным листом. Она то просовывала лист в огонь, то принималась ворчать и хлопать дверцей. В движениях женщины было что-то от старой ворожеи, которая, тихо бормоча, колдует с огнем – дует, шепчет, развешивает над ним травы. Когда женщина отпрянула, перенося лист, чтобы что-то с него снять, и оказалась ярко освещена – Рина ее узнала: «Суповна! Печет блинчики!»

Рядом, привалившись спиной к печке и вытянув ноги, расположился Боброк. Здесь же сидела и Кавалерия. И было заметно, что им – Кавалерии, Суповне и Боброку – хорошо и уютно в их озаренном печным огнем пространстве и что они стараются не шуметь, чтобы никого больше не принимать в свою компанию.

Рина лежала и в щелочку век – чтобы не догадались, что она не спит, – смотрела на Суповну. Как же здорово, что у ШНыра есть Суповна! Она самый важный человек, может даже важнее Кавалерии! Благодаря Суповне ШНыр становится семьей. А счастливая семья всегда имеет центр. Это может быть мама, бабушка, прабабушка. Просто доброжелательно настроенный, пускай даже ворчливый человек, который постоянно находится на кухне и готовит, готовит. Ему можно выплакаться, можно пожаловаться, можно похвастаться – а он только хмыкает и готовит блинчики. Если такой человек исчезает – семья моментально распадается. Племянники, сестры, братья – все сразу перестают встречаться и теряют друг друга. И тогда становится ясно, что главным связующим звеном семьи была дряхлая бабушка, которая никого не учила жить, а просто готовила с утра до вечера, всех слушала, всем с любовью улыбалась и принимала гостей.

«Иосиф Сталин стоял на Мавзолее, глядел на ровные, грозные ряды солдат, проходящих мимо военным парадом, и грезил: «Где-то там, на далеком севере нашей великой страны, возможно, живет еще женщина, которая умеет печь блинчики! И она обязательно меня найдет!» – одними губами прошептала Рина. Она, кажется, опять нечаянно потерла себе лоб пушкинским перстнем.

По пальцам Кавалерии бегала золотая пчела. Взбегала на указательный, как на гору, спускалась в долину, затем поднималась в новую гору – на средний палец, дальше на безымянный… И снова в долину, и опять в гору. Пчела никогда не нарушала правил, но никогда и не пыталась слушаться команд: делала лишь то, что хотела сама.

Боброк сунул руку в карман и достал плоскую, чуть выгнутую фляжку. Отхлебнул из нее, опять закрутил – пробка была на цепочке – и на несколько секунд приложил фляжку ко лбу. Суповна фыркнула. Не осуждающе, а как только она умела фыркать. Мол, знаем мы такие лекарства!

Золотой пчеле Кавалерии фляжка Боброка не понравилась. Она перестала бегать по руке, взлетела, недовольно покружила над Боброком и исчезла.

– Как ты? – внезапно спросила Кавалерия, внимательно наблюдающая за Боброком.

– Нормально, – отозвался тот.

– А раны? Болят?

– Частенько, – отрывисто ответил Боброк и поморщился.

– Мне тоже больно, хотя и не так, как тебе… У меня душа болит, – в голосе Кавалерии Рине послышалось нечто новое – обида.

– Ясное дело… Вот говорят: благодарите! А за что? Что меня к стенке прислоняют, как старую мебель? Или вот ты… На тебе ШНыр держится – а ограда тебя не пускает. Его вон пускает, тютика этого в штанишках, а тебя нет… – Боброк брезгливо кивнул на спящего Ганича.

– Он ныряет далеко, – защищая Влада, сказала Кавалерия.

– Вот и я о том же! ОН НЫРЯЕТ!

– Перестань! – поморщилась Кавалерия. – Меня есть за что не пускать. Я расколола закладку. Отдала осколок ведьмарям. Из-за меня теперь десятки новых инкубаторов… Помнишь, ты говорил о полководце и загубленном солдате? А ведь инкубаторы тоже как солдаты.

– Инкубаторы сами виноваты. Сами соглашаются на эля… – упрямо сказал Боброк.

– Многие не знают, что это эль, – возразила Кавалерия.

– …но хотят приобрести сверхспособность. В общем, соглашаются сами. Выбор есть.

– Вот и у меня был выбор, – кивнула Кавалерия. – А я открыла дверь в болото, и через эту дверь хлынула слизь.

– Все равно нечестно! – рявкнул Боброк и, не удержавшись, хлопнул ладонью по полу.

– Что нечестно?

– Все нечестно! Ну не могу я многих вещей понять! Вот, к примеру, солдатик – молоденький, шея тонкая, сам как одуванчик – мерзнет на посту у штаба дивизии. Пальцы одеревенели, мороз, обувь сырая, кашель бьет – а погреться уйти нельзя, хоть немцев точно нет километров на сорок… А тут политрук – сытый, зараза, весь с иголочки, одеколоном от него пахнет – ведет под ручку в блиндаж хохочущую машинисточку… Ему можно, он барин, а по тебе вши ползают, ешкин кот! А бедный боец стоит с винтовкой и охраняет эту скотину… Трудно в такие минуты любить Родину! Березки там всякие, рассветы… Родина – она отдельно, Родина – она не политрук, но все равно как-то невольно в одну кучу все валишь. Хочется штаб связкой гранат рвануть и сбежать куда глаза глядят. Хоть к немцам!

Суповна перестала громыхать листом железа и удивленно посмотрела на Боброка.

– Все ты не о том врешь! – зычно сказала она.

– Как не о том? – взвился Боброк.

– Да так. Не о том. Каждый за свое ответ даст. Стой с винтовкой и терпи. Тебе людей и за себя защищать, и за него. Да и политрука рано судить. Ты его судьбы не знаешь. Люди – они обманчивы. Может, разок торкнет его совесть, сунется с гранатой под танк – и готов герой…

Боброк презрительно цокнул языком:

– Да под какой там танк! Из пистолетика в тучку бабахнет, для газеты снимется, речугу двинет – а сам поскорее в тыл. Эх, сложно все в жизни! Ничего непонятно! За что ни схватишься – все под руками обвалится… Кто там пищит?

– Ребенок проснулся, – прислушалась Суповна. Она стояла, облокотившись на рукоять своей траншейной дубины, и вид имела умиленный, как атаманша разбойников. Ребенок, маленький, слабый, но упорный, заявлял свое право на жизнь. Он не сомневался. Он точно знал, что ему нужно делать.

Боброк подался вперед и выглянул в окно. Луна выкатилась из-за туч и сбоку била в окна дома. И – чудо! – на взрытом поле отчетливо были видны три световых столба, а между ними какие-то тоннели.

– Это… – начала Кавалерия.

– Да. Оно самое и есть… Ну, идем! Пора! – и Боброк неохотно стал нашаривать трость, чтобы подтянуть к себе костыль.

* * *

Рина больше не притворялась спящей. Сидела и держала Гавра за наспех сооруженный из веревки ошейник. Отпускать его было нельзя. Гавр постоянно лез со всеми дружить. Особенно с дракончиком Рузи. Дракончик выдыхал пламя и дым. Гавр тряс брылями. Хлопья пены с его морды летели во все стороны. В общем, было довольно весело. Во всяком случае, для Гавра.

В полумраке торопливо собирался Долбушин.

– Вода. Фонарь. Телефон, – приказывал он Лиане голосом, которым хирург из комического шоу мог бы говорить медсестре: «Скальпель… зажим… глоток коньяка… еще глоток коньяка».

– Телефон взять или дать?

– Этот взять. Другой дать. Чего тут непонятного? – нетерпеливо отозвался Долбушин.

Лиана с театральной поспешностью повиновалась.

– И проследи, чтобы все было в порядке! – сказал Долбушин, искоса взглянув в сторону Рины, но все же не на Рину. Рина прекрасно поняла, что означал этот взгляд.

– Арбалет… – приказал Долбушин. – Нет, отмена распоряжения. Оружие я подберу сам.

– Я знаю, – сказала Лиана. – Вам сложно быть эмоциональным. И я понимаю, что со мной проще разговаривать существительными. Фото. Нотариус. Документы. Оформление. Встреча. Кофе. Любовь. Всего более медленного вы не переносите – это слишком большое сердечное усилие.

Долбушин уставился на Лиану как филин, в дупло которого направили яркий свет фонаря.

– Какая любовь? – непонимающе спросил Долбушин.

– Никакой, – сказала Лиана. – Это был предрассветный бред. Постарайтесь вернуться из этого дома, Альберт Федорович… Живым и здоровым.

Долбушин сглотнул, быстро оглянулся на нее, на Рину – и ничего не сказал.

Гавр рванулся, погнавшись за дракончиком, поддразнившим его струйкой пара. Рина выпустила ошейник. Одним прыжком Гавр перемахнул половину комнаты, в горячке погони сбив с ног Даню и Макара. Дракончик ловко проскользнул в окно между решетками и поддразнил Гавра уже оттуда.

Гавр сгоряча врезался в окно, но решетки не пустили, и тогда он, повернувшись, метнулся в двери, добавив к списку сбитых Кирилла с Леной. Выскочивший за ним Сашка увидел Гавра в небе. Дракончик и Гавр пронеслись над поляной и, набрав высоту, скрылись. Могучая рука в беспалой десантной перчатке зажала Сашке рот.

– Не ори! Все равно не услышат. Только берсерков переполошишь! – сказал ему на ухо Никита.

Наступила тягостная минута прощания. Шныры разделились на тех, кто уходил, и на тех, кто оставался. Рину с собой не брали. Она уже попрощалась с Кавалерией и вдруг неожиданно для себя спросила:

– А каким был невернувшийся шныр?

Кавалерия удивленно вскинула брови:

– Ты об Игоре?

– Да.

– Очень скромным. Он всегда говорил «сти» вместо «здрасьте». Идет по коридору и такой – «сти», «сти», «сти». И смотрит себе под ноги. Пытаешься к нему прикоснуться – шарахается. Некоторые считали его заносчивым. На самом же деле он был патологически застенчив… А почему ты спросила?

– Да сама не знаю. Нашла там как-то одну тетрадь… Ну, счастливо!

Кавалерия вышла. Рина же нашла мгновение втайне от всех прижаться к руке Долбушина и, не то обняв эту руку, не то втиснувшись в нее, прошептать:

– Возвращайся! И прости!

– И ты прости! – Долбушин вздрогнул, благодарно коснулся ее щеки своей колючей щекой и вышел.

«Мы с ним тоже невернувшиеся шныры. «Сти», «сти» – и все. А остальное в тетрадку», – подумала Рина.

Уже снаружи Боброк произнес краткое напутствие тем, кто шел вместе с ним. Он никого больше не пугал страшным домом, лишь сказал:

– Держать дистанцию. Стрелять только по приказу. В группы не сбиваться!.. Всем все ясно?

– Не боись, командир! Всем наваляем! Нас рать! – радостно и громко сказал Рома и, заметив, что некоторые почему-то напряглись, уточнил: – Ну, рать же нас… в смысле нас много… целая толпень!

И правда, несмотря на то что большая часть шныров остались в сторожке, их было немало. Первым, опираясь на трость и костыль, перебрасывал свое грузное тело Боброк. За ним следовали Коря со своей верной дубиной, напоминающей лопасть весла, и Никита. Рома, самый могучий из трех молодых пнуйцев, тащил на плече огромный баул с веревочной лестницей.

У Ула помимо шнеппера была с собой саперка. В одной саперке для него были сосредоточены и мачете, и лопата, и нож. Мог и человечков вырезать из моркови, и рубить в бою, и продираться сквозь колючий кустарник, и бережно, точно кожуру с яблока, срезать тончайшие пласты земли, когда долгожданная закладка уже откликалась ладони сквозь глину. А уж как Ул ее точил, как чувствовал металл! Вот и сейчас, в доме, он битых два часа потратил, чтобы еще острее сделать тот край саперки, которым и без того можно было бриться.

У Яры был только Илья. Она несла его в «кенгуру», повернув к себе лицом, и держала руками за ножки, грея их. Ножки под ползунками были теплые, с круглыми, не знавшими ходьбы стопами. Яру смущало, что ножка над стопой такая спичечная.

– Ничего! Скоро ты будешь толстый как папа! – ободрила она Илью.

Ребенок, с утра хорошо накормленный, икнул и пустил кефирчик. Это была обычная его реакция на все материнские поучения. Ул обернулся.

– Какой-какой папа? Папа сильный! – поправил он.

– …и будешь сильный как папа, – согласилась Яра.

Повторяя за Боброком все петли и обходя хорошо заметные здесь заплатки эльбов, они шли по лугу. Ул тревожно косился на лес и на провалы забора, которые держал под прицелом оставшийся в сторожке Макс. Из леса в них никто не стрелял. Осторожничая, Боброк двигался к дому не напрямик, а огибал его, ведя группу к той части, где смыкались две вертикальные линии выступавших балконов. Боброк и все, кто двигался впереди, спустились в небольшую низину и вошли в зону тумана, поэтому именно Долбушин первым заметил несколько мелькнувших впереди фигур.

Все произошло очень быстро. Долбушин даже не успел окликнуть Боброка. Возникнув из пролома в той части стены, которая не была видна из сторожки, фигуры быстро проскочили отделяющий их от дома участок. Одна из фигур, сопровождаемая еще двумя, охраняющими ее, была почти круглой. Другая фигура раскачивалась, но при всей внешней неуклюжести передвигалась с исключительной стремительностью. Она была как крупное убегающее насекомое. Добравшись до стены дома, ломкая фигура не подумала остановиться и бесстрашно, с такой же быстротой, с которой до этого шла по земле, начала карабкаться вверх. В одном месте, не имея за что зацепиться, она с легкостью отломила торчащий кусок арматуры и вонзила его в кирпичную стену как нож. Какая для этого нужна была сила и как должна была ободраться рука, страшно было даже представить.

«Растворенный… Они притащили с собой еще и растворенного», – понял Долбушин.

Фигура добралась до пятого этажа, исчезла в окне, осмотрелась и сбросила вниз тонкий шнур, по которому начала быстро затаскивать веревочную лестницу.

Долбушин остановился, чтобы посмотреть, что будет дальше, когда Коря, возникнув из тумана, сердито замахал рукой, чтобы он не медлил. Шагая в туман, Долбушин заметил, что растворенный скрылся в окне, а другие фигуры стоят у дома и чего-то ждут.

«Круглая фигура – это Тилль. Он лезет в дом, а остальные его прикрывают. Зачем он лезет? Закладки? Совсем с ума сошел от жадности», – подумал Долбушин.

Коря опять яростно замахал рукой, отзываясь тихому свисту из тумана, и Долбушин заторопился за ним. Он двигался в тумане, различая перед собой спину Кори и угадывая перед ним еще две или три тени, одна из которых, судя по птичьим, ныряющим перемещениям, была тенью Боброка. На полметра от земли туман был плотным, и оттого чудилось, что пнуйцы и шныры не имеют ног, а плывут как призраки. Выше туман постепенно редел, превращался в отдельные бродячие ватки, и наконец все заливал ровный лунный свет – такой же, как втекал теперь в окна дома. Долбушин не понимал, как Коря что-то различает в тумане, особенно у земли, где тоже могут быть ловушки эльбов, но тот то и дело размахивал своей дубиной – и глава форта сообразил, что пнуец проверяет пространство беспроигрышным методом научного тыка.

Немного погодя из тумана проступила одиноко стоящая арка, из такого же, как и дом, красного кирпича. Зачем была здесь эта арка, никто не знал, и Боброк остановился, предупреждающе вскинув вверх трость, чтобы не подходили. Земля вокруг арки и дальше нее все пространство перед домом были сильно изрыты. Котлованы, провалы, ямы, узкие мелкие рвы, точно водами молочной реки, наполненные туманом.

Боброк, опираясь на трость и костыль, стал осторожно перебрасывать свое тело к арке. Внезапно Долбушину показалось, что в воздухе за его спиной возникла длинная трещина – словно кто-то взял раскаленный докрасна нож и резанул им пространство. Долбушин был ослеплен яркостью этой трещины. Когда же он вновь обрел способность видеть, трещина уже закрылась. Глава форта сообразил, что это была врезка в пространство. Способность прокладывать временные двери. Человек, наделенный этим редким даром, как иголка в руке швеи пронзает ткань пространства, уходит в подкладку и возникает в любом другом месте. От телепортации этот дар отличается тем, что при телепортации человек вновь собирается из атомов, а тут само пространство раздвигается, пропуская тебя черным ходом – целого и невредимого. Боброк, ни о чем не подозревая, продолжал двигаться к арке, однако у него теперь появилась длинная серая тень. Тень следовала за Боброком, отставая от него самое большее на шаг, и точно клоун повторяла все его движения.

– Сзади! – опомнившись, заорала девица Штопочка, и ее бич щелкнул в воздухе как пистолетный выстрел.

До тени бич не достал, но щелчок бича заставил ее отделиться от Боброка и обернуться. Это был высокий, с длинными руками и ногами человек, держащий в руке палицу.

Родион вскинул шнеппер. Он бы давно уже выстрелил, но ему нужно было, чтобы тень окончательно отклеилась от Боброка. Боброк резко повернулся, с силой взмахнув тростью. Удар был внезапным, но тень легко отразила его своим непонятным шаром на длинной ручке. Дальше тем же шаром она несильно хлестнула, как клюнула, Боброка в голову. Боброк пошатнулся и упал, и сразу же, не добивая его, тень кинулась вбок и вниз. Красная прорезь будто свежая рана заалела в тумане. Родион выстрелил, но поздно.

Долбушин метнулся к тому месту, где упал Боброк, но тут прямо перед ним возник какой-то человек и, плохо различая в тумане его лицо, напряженно принялся его разглядывать.

– Эй! Чего тебе? – растерянно окликнул Долбушин.

Из-за того что человек просто стоял и смотрел, Долбушин не знал, кто это – друг или враг, может, кто-то из пнуйцев, – но тут человек вскинул руку, нацелив в лоб главе форта нечто, значения чего тот почему-то никак не мог осознать.

Одновременно он услышал крик Ромы, который, подскочив сбоку, метнул в фигуру тяжелую сумку с веревками. Сумка ударила ее, но с ног не сбила. Фигура от боли выронила топорик, который держала в опущенной левой руке, присела на миг на корточки, потом опять вскинула прыгающую руку, что-то лихорадочно сделала и бросилась в туман.

Долбушин ощутил, как что-то обожгло ему кожу на лбу и глаза стало заливать кровью. Подбежавший Рома схватил его за плечи и развернул к себе. Долбушина шатало. Ноги стали вдруг ватными.

– Ерунда… Вскользь прошло… Стальным шариком ударил!.. – крикнул Рома.

– Кто ударил?

– Да засада же!.. Топор поднимите!

Рома всунул в руку Долбушину оброненный берсерком топорик и метнулся в туман, откуда доносились крики и звуки боя.

Дальше началось что-то непонятное, хаотическое, чему невозможно было удивляться. Перед перепуганной Ярой возникла вдруг какая-то женщина и вцепилась в «кенгуру» с Ильей, сильно дернув его на себя.

– Отдай! – крикнула она.

Рванув Илью к себе, Яра уставилась на женщину, и та у нее на глазах начала приобретать новые черты. Длинное лошадиное лицо, длинные зубы, прилипшая ко лбу челка… «Черная? – подумала Яра. – Нет, рыжая!» И челка вдруг стала рыжей. Женщина опять рванула ребенка. Она была крупнее Яры, сильнее и не боялась причинить малышу вред. Яра попыталась лягнуть ее, вцепившись рукой ей в свитер… В свитер? Разве только что это была не куртка? Потом женщина с длинными зубами и рыжей челкой вдруг стала мужчиной, и не просто мужчиной, а охваченным огнем. Языки пламени плясали на его руках и перекидывались на «кенгуру» и на Илью.

Яра осознала, что должна срочно вытащить Илью из «кенгуру», или он сгорит. Она торопливо сорвала с себя «кенгуру» и начала вытаскивать из него ребенка, но вдруг ощутила болезненный укол в запястье. По руке у нее ползла золотая пчела, ужалившая ее для вразумления. И жала она при этом не лишилась. Все же это было создание иного мира – с иной плотностью. Яра завопила – страшно, надсадно, срывая голос.

Подбежал Ул.

– Хватай ее! Она хочет украсть Илью! – закричала Яра.

– Кто?

Яра завертела головой:

– Женщина! На лошадь похожа!

– Какая женщина?

– Нет, мужчина… Где он?! Куда исчез?!

– Никого не было. Ты дралась с воздухом. Шипела, вертелась. А потом хотела бросить Илью, – сказал Ул, успокаивающе обнимая ее.

– Она в него вцепилась! Она была!

Ул внимательно вгляделся в нее. Зрачки у Яры были расширены.

– Тебя кто-то магией накрыл… Ты сама с собой сражалась – хотела ребенка эльбам отдать. Если бы не пчела, чудо былиин… Валим отсюда быстро! Здесь где-то рядом маг!

Угрожая невидимому врагу, Ул вскинул руку со шнеппером и, волоча за собой Яру, быстро потянул ее к дому. Яра спотыкалась, прижимая к себе Илью. Именно она первой заметила, что вслед им, медленно вращаясь, летит нечто вроде большого ледяного блюда. Она закричала, предупреждая Ула, и тот вместе с ней рванулся в сторону. Блюдо врезалось в землю и раскололось, заковав льдом участок примерно в два квадратных метра. Медленная магия! Боевые маги применяли ее обычно из засады, потому что магия эта двигалась не быстрее, чем летит смятая в ком газета.

Пнуец Никита покатился по земле, сцепившись с кем-то. Не успел Ул прийти к нему на помощь, как на него кинулись трое, и еще один – на Яру. Одного из тех, кто бросился на него, и того, кто хотел схватить Яру, Ул успел снести выстрелами из шнеппера. Затем вступил в схватку с остальными. Он помнил, как бежал навстречу каким-то людям, один из которых поднимал ему навстречу арбалет. Ул несся отчаянно, как выпущенное ядро. Несся так, что ему казалось, что кто-то толкает его в спину. Потом прыгнул, успев рвануть рукав шныровской курки. Арбалетчик выстрелил. Болт пролетел выше головы Ула. Помнится, Ул успел заметить на лице у арбалетчика изумление. Он не понимал, почему промахнулся. На нерпи у Ула погасала русалка, простенькой магией которой Ул отклонил летящий в него болт.

В следующий миг Ул сшиб арбалетчика с ног, с ним вместе покатился по земле и на ноги вскочил уже один. Ни шнеппера, ни саперной лопатки в руках у него не было: он потерял их. Случайно Ул оказался в неглубокой фундаментной яме, где берсерки накапливались, готовя засаду. Раньше чем Ул успеть понять, сколько у него сейчас противников, его больно смазали по скуле. Обычно после удара люди отскакивают назад. Ул же умел прыгать вперед, на удар. Следующий удар он принял уже на лоб. Лоб оказался прочнее не совсем еще готового к удару кулака. Хрустнуло запястье. Ул ударил боковым в челюсть, и берсерк провалился в туман.

Другой противник обхватил Ула руками сзади – и сразу пожалел об этом. Ул был плотен как дубовая колода. Он обвис у него в руках, заставив врага наклониться, и, откинув голову, затылком ударил его в лицо. Берсерк выпустил его, и тут же Ул двумя ударами сбил его с ног. Больше противников перед Улом не было, но все равно его преследовало ощущение какой-то незавершенности.

И он понял, что это было, когда увидел белое обледенелое пятно на траве.

«Маг! Где-то тут прячется маг!»

И сразу же не найденный пока маг дал о себе знать острой болью. Ула точно шилом пронзило. Он упал, схватившись за плечо. Услышал хохот – не то женский, не то мужской. Некое существо – высокое, ломкое, со стертыми чертами лица – держало в одной руке фотографию Ула, видно, подготовленную заранее, а в другой – страшную ржавую булавку с перламутровой головкой.

На глазах у Ула маг извлек булавку из фотографии и собрался погрузить ее повторно, но уже в сердце. Ул понял, что это конец, смерть. Перед его лицом оказалась вдруг русалка, которую он использовал, отражая арбалетный болт. Она не совсем еще погасла. Края слабо светились. Не отрывая глаз от Ула, боевой маг вонзил иглу и разжал пальцы, оставив ее торчать в снимке. Магия иглы работала на десять шагов, между ними же было от силы пять. Сейчас шныр будет мертв. Но почему-то Ул смотрел на него и спокойно улыбался.

Ничего не понимая, боевой маг стал опускать глаза. Не успел он увидеть перламутровую головку булавки, как боль настигла его. Вытащить иглу он уже не успел – так и упал на землю. В его руке была вырванная страничка из собственного паспорта с собственной фотографией, в которую он сам вонзил ржавую булавку. Это все, что успел сделать Ул своей гаснущей русалкой.

Пока это происходило, Яра пятилась от берсерка, вынырнувшего из алой трещины в воздухе. В руке у него была палица, и она завершалась стальным набалдашником в форме кулака с зажатым в нем гвоздем. В опущенной палице, которая вроде бы даже не угрожала Яре, было что-то особенно страшное.

Яра отступала, прижимая к себе Илью, а сама все не могла отвести глаз от лица берсерка. Обычно, когда думаешь о злодее, представляется либо маленькое растрепанное существо – эдакий ученый-маньяк, либо краснолицый, с мощными бицепсами силач в щетине, с заплывшим подбородком и красными влажными губами – тип римского разбойника. Этот же в привычные рамки никак не вписывался.

Двигался он с ленцой, будто даже провоцировал, но создавалось ощущение, что флегматичность эта ложная, опасная. Яра смотрела на это лицо, и ей казалось, что она его уже видела – но где? Когда?

На вид ему было около тридцати. Высокого роста, худощавый, узкоплечий, больше всего он напоминал памятник Петру Первому работы Михаила Шемякина. Тот памятник, где он похож на вурдалака – крошечная голова и огромное вытянутое тело. Лицо не такое страшное, как у памятника Петру, но черты очень резкие. На щеках ржавая щетина, которая на подбородке и под носом, сгущаясь, образует молодую бородку. Рот длинный, но не рыбий и не тонкий. Края губ чуть опущены и дают двойной изгиб: вниз и сразу вверх. И это придает улыбке постоянную ироническую печаль. Бровь только одна – густая и широкая. Над вторым глазом брови вовсе нет – точно когда-то ее что-то сожгло и она больше не восстановилась.

Берсерк приближался. Опущенная палица покачивалась в его руке как маятник часов. Внезапно Яра узнала его – сперва по росту, а потом и остальное сошлось. Он был снят вторым в среднем ряду на одной из общих фотографий шныров, которая висела в коридоре у столовой. А рядом с ним… да, рядом на фото был еще Меркурий, выглядевший маленьким рядом с таким гигантом, но сохранявший достоинство сурового гнома из «Властелина колец». В памяти даже всплыло, что зовут его Сухан и он был учеником Меркурия. Вот только что такое «Сухан»? Имя? Фамилия? Прозвище? Яра не помнила.

– Сухан? – воскликнула Яра, робко проверяя свою память.

Гигант вздрогнул и оглянулся, будто Яра позвала кого-то, стоящего у него за спиной.

– Сухан? – повторила Яра. Берсерк молчал. – Любимый ученик Меркурия?

Берсерк остановился.

– Меркурия Сергеича, – поправил он сухо, словно это имя навсегда было уважительно слито у него вместе с отчеством. – Был, но ушел. Теперь я любимый наемник Тилля.

Слово «любимый» он особо подчеркнул, и губы у него дрогнули в усмешке. Он посмотрел на опущенную палицу и чуть провернул ее в руке – так что гвоздь в литом кулаке смотрел теперь на Яру.

– Вы в форте Тилля? – спросила Яра, чтобы не замолкать. Чтобы убить ее, он должен будет перестать говорить. Хотя бы на миг.

Сухан чуть помешкал, но потом все же заговорил. Голос у него звучал сипло. Сорванный, чуть ржавый от неупотребления – видно, молчун, открывает рот не часто, – но очень спокойный. Точно не бой рядом шел, а так, шумело море.

– Нет. Я не вхожу ни в один из фортов. Меня нанимают для неприятных дел.

Яра не решилась спросить, для каких именно. И на палицу боялась смотреть. В палице этой она угадывала смерть, как некогда угадывала ее в зонте Альберта Долбушина. Ей захотелось побежать, но она знала, что он ее догонит.

– У вас интересное оружие, – сказала Яра, продолжая пятиться, чего ее собеседник словно и не замечал.

Сухан взглянул на палицу. Голос у него потеплел. Ржавчина соскабливалась с него с каждым словом:

– Я отлил ее сам. На двушке, недалеко от границы болота, среди мертвых деревьев, Меркурий Сергеич нашел оплавленный кусок металла и подарил мне.

– Он знал, чем этот металл стал?

– Нет. Вскоре после этого я ушел из ШНыра, и этот металл долго лежал без дела… Как-то мне попалась в руки книга. В ней была гравюра, изображающая войско Яна Жижки. И там у одного солдата была такая палица – рука с гвоздем. И почему-то она привлекла меня больше всего, хотя оружие на той гравюре было у всех. Алебарды, молоты… но рука с гвоздем только одна. Я ее возненавидел и… отлил. У меня всегда так. Вначале возненавижу, потом начну упорно думать о предмете ненависти, а потом меня туда повлечет, – Сухан говорил спокойно, почти доброжелательно, но глаза его зорко следили за Ярой.

«Меня нанимают для неприятных дел», – вспомнила Яра, наблюдая, как палица начинает медленно, почти лениво подниматься.

– И какое задание у тебя сегодня? – спросила она, с ужасом осознавая, что сама подталкивает его. Самым простым ответом на ее вопрос будет удар палицы.

– Их два. Первое – такое! – внезапно рванувшись вперед, Сухан выбросил руку с палицей. Литой кулак промчался мимо уха Яры. Она услышала тупой неприятный звук. Оглянувшись, Яра увидела лежащего на земле человека с зажатым в руке топором. Судя по всему, это был разгоряченный боем берсерк, подскочивший к ней сзади.

– Зачем ты ударил его?! Он же за тебя! – воскликнула Яра, от испуга переходя на «ты».

– Он мало что соображал… Большой шанс, что зарубил бы тебя. Ну вот… опять…

Сухан повернул голову и досадливо поморщился. К ним подбегал Ул. Он несся как ядро, и было ясно, что это ядро живым или мертвым, но цели достигнет.

Положения тела Сухан не изменил, но кисть, сжимающая палицу, чуть приметно развернулась, и Яра почти увидела страшный сносящий удар, который придется сейчас по Улу.

– Не-е-е-ет! – закричала Яра, бросаясь к Сухану.

– Ну нет, так нет! – Сухан вскинул руку и провел сверху вниз, словно открывал незримую молнию. Из прорези полыхнуло чем-то алым, сухим и горячим.

Яра заслонила лицо сгибом локтя. В следующий миг Сухан схватил ее двумя руками, легко приподнял и вместе с ней не то шагнул, не то провалился в алую прорезь. Яра не успела даже испугаться – лишь прижала к себе Илью, чтобы он не ударился, когда они покатятся по земле.

Но покатились они не по земле. Рукавом шныровской куртки Яра проехалась по бетону, несильно коснулась лбом стены и сразу вскочила, убедившись, что ребенок не то что не ушибся, а даже не испугался.

Рядом с Ярой спокойно поднимался на ноги Сухан. Вокруг были стены с проемами пустых дверей и вертикальными линиями желтой пены на стыках плит. Сгоряча Яра бросилась от Сухана к окну – и отшатнулась, увидев внизу казавшийся крошечным двор.

– Осторожно! Парашюты здесь не выдаются! – предупредил Сухан.

Он по-прежнему стоял у стены, скрестив руки на груди, и к Яре не приближался, чтобы ее не пугать.

– Зачем ты меня сюда притащил?!

– Спасал от парня, который к тебе несся. Проще было его убить, но ты почему-то была против.

– Это был мой муж! И несся он к тебе!

Сухан задумался:

– Как все сложно! К девушке несется псих. А может, не к девушке. Может, вообще куда-то несется. По своим делам. Ты ее спасаешь – и оказывается, что это был вовсе не подвиг, а семейное разногласие.

– Да не было никакого разногласия! Отпусти меня! – потребовала Яра.

– Разве я кого-то держу? Лестница вон там! – сказал Сухан.

Яра метнулась в сторону, куда он показывал. Проход на лестницу был заложен мешками с песком. Тут же лежали самострел простейшего образца, так называемый a pied de biche, молот-клевец, инкрустированный и украшенный, и легкая секира с длинным выступом для укола и небольшими ответвлениями для перехвата вражеского клинка. Яра схватила эту секиру, чтобы не быть безоружной, и хотела перелезть через мешки, но вдруг остановилась, что-то сообразив.

Из недр дома слышался глухой рев. Подкатывали волны боли. Бывали мгновения, когда начинало казаться, что ты не на твердом полу, а внутри окаменевшей, временами начинающей оживать медузы.

Яра отскочила от лестницы так стремительно, что налетела спиной на Сухана и вскрикнула, выставив в его сторону острие секиры. Тот послушно отступил, показывая ей, что она врезалась в него сама.

– Занятно, когда тебе угрожают твоим же оружием. Хочется воскликнуть «Это нечестно! Оно же мое! Неужели оно сможет причинить мне вред?». Такое же недоумение испытываешь, когда кто-то едет на твоей машине. Думаешь: как это моя машина может ехать без меня? – сказал Сухан задумчиво.

Потом он вдруг отшагнул в сторону, будто совсем не к Яре. Длинная рука его распрямилась как передняя хватательная конечность богомола, и Яра обнаружила, что секиры у нее больше нет. Ее отобрали, но произошло это так быстро, что Яра не успела даже испугаться. Не оставив секиру у себя, Сухан легко метнул ее, и она вонзилась острием в мешок с песком.

– Не бойся! Добро пожаловать ко мне в гости! Мы на девятом этаже. Так высоко болото пока не поднялось. И кстати, я не договорил про мое задание. Оно состоит в том, чтобы защищать тебя и твоего ребенка от всех случайностей…

Глава двадцатая Тук-тук, кто в домике живет?

Человек, потерявший веру, похож на того, кого бьют в темной комнате дубиной, а он не понимает, кто его бьет, не понимает, за что его бьют, и вообще не верит, что его бьют, потому что не видит того, кто его бьет.

Боброк

Яра поначалу не поверила, а потом вспомнила разгоряченного берсерка с топором, от которого он ее спас:

– И кто тебе это приказал?

Сухан нахмурился:

– Слишком много вопросов. Считай, что это задание я дал себе сам.

– А второе задание? Ты говорил про два… – сказала Яра.

Сухан усмехнулся:

– Ну и память у тебя… Хотя женщины плохо считают только в магазине. А второе задание – уже от другого работодателя. Тиллю очень хочется прикончить Долбушина.

– Он нанял тебя, чтобы ты убил Альберта Федоровича?

– Да.

– И почему же ты не выполнил задание?

Сухан подошел к окну и прислушался к тому, что происходит на улице. Звуки боя то затихали, то вновь начинали доноситься крики и звон оружия.

– Не хочу поймать шальной болт. Да и спешить особо не стоит. Неизвестно еще, выберется ли сам Тилль из этого дома.

– Зачем ты перенес меня сюда?

– Это сейчас самое безопасное место для тебя и для ребенка. Я порой даже живу здесь. Мне нравится щекотать себе нервы. Я раздобыл окна, нашел дверь с коробкой, здесь ничего еще не было установлено, и устроил себе неплохую квартирку.

Яра разглядела стол на кривых красных ножках, антикварного вида стул и красивый, но почему-то уже разваливающийся диван, под спинку которого были подложены кирпичи и деревянные бруски.

– Что за жуткая рухлядь!

– Рухлядь?! – обиделся Сухан. – Королевская мебель! Из Лувра, кстати, стащил. Через изнанку мира крупные предметы не особо проходят. Пока я его проталкивал, что-то там треснуло…

Но Яра на диван уже не смотрела. Она опять заинтересовалась лестницей. Ей почудилось, что ступеньки шевелятся как живые, искажаются, мнутся, меняют форму. Это продолжалось секунду или две.

– Ты видел? – спросила Яра шепотом.

– Ну да… – кивнул Сухан. – Такое редко бывает, но бывает… Не знаю уж, как они это делают… но легко можно провалиться и залипнуть, если не поберечься.

– Ты говорил: болото сюда не поднялось.

– Это так, но гости снизу, бывает, являются… Разведчики или там не знаю уж кто… Причем оружие на них не особо действует. Как-то мне пришлось дезертировать с поля боя. Вернулся сюда только через сутки и убедился, что гости здесь не остались. Побродили и ушли. Да и ночью лучше не спать. Тебе регулярно кто-то снится и пытается убить, и если убьет, то с концами.

– Откуда ты знаешь, если тебя ни разу не убивали? – спросила Яра.

– Хороший вопрос. Задан со здоровым женским ехидством. Однажды мне приснилось существо, которое подползло, коснулось моего плеча и присосалось к нему. Я словно провалился в его сознание. На несколько секунд мы стали с ним одним целым. Ничего хорошего, могу тебя заверить. – Лицо Сухана сморщилось от неприятного воспоминания. – Я рванулся, и мне чудом удалось от него оторваться. Сразу же я проснулся от дикой боли. На плече у меня была рана, будто меня ткнули раскаленным железом.

Сухан скользнул к окну. Шум боя затих, и она различила окликающий ее взволнованный голос. Это был голос Ула. Он звал ее, окликал, искал. Яра собралась ответить ему.

– Не стоит, – серьезно предупредил Сухан.

– Почему? Он же волнуется! Что мне будет, если я крикну? – спросила Яра задиристо.

– Тебе – ничего. Но представь, как поведет себя он, когда увидит тебя в окне девятого этажа? Потеряет голову, кинется в дом и побежит вверх по лестнице. Интересно, добежит ли он вообще до нее?

Яра ощутила, что Сухану действительно интересно было бы это узнать.

– Верни меня к нему! – потребовала она.

Она готовилась спорить и настаивать, но Сухан неожиданно ответил:

– Мы поступим иначе. Я открою проход и буду его удерживать. Ты позовешь шныров и приведешь их сюда. Это безопаснее, чем лезть по стене. Ну а дальше посмотрим! – И он провел рукой сверху вниз, опять не то прорезая что-то, не то открывая невидимую молнию.

Яра увидела, что правая рука его светится до локтя. Даже сквозь одежду сияние просачивается.

– А почему ты их сам не позовешь? – спросила она.

– У пнуйцев есть скверная привычка палить во все живое и незнакомое. Да и твой муж опять будет играть в Халка. Не уверен, что смогу остановить его без хорошего удара палицей по голове. А мужья от этого новее не становятся.

Одной ногой Сухан шагнул в прорезь пространства и остановился, как человек, придерживающий для кого-то лифт. Смотреть в эту алую прорезь было почти невозможно: она резала глаза. Яра невольно повернулась спиной, чтобы прикрыть Илью.

– Ну! – поторопил Сухан. – Не бойся! Ты же уже проходила!

Яра шагнула, ненадолго окунувшись в сухой, но все же не смертельный жар. Ул увидел ее первым. Вскрикнул, бросился к ней, обнял, тревожно оглядываясь на алую прорезь в воздухе. Откуда-то вынырнули Коря и Никита, а с ними прихрамывающий Родион.

– Берика ловили, – возбужденно сообщил Никита.

– Ушел?

– Ушел-то он, конечно, ушел, но не слишком далеко. Очень уж товарищ сердитый, – Никита кивнул на Родиона. – Прямо на секиру кинулся… Застрахованный товарищ! На небе где-то сохранился, чтоб уровень заново не проходить, и в бой! Мы думали, его до пояса развалят.

Родион смущенно усмехнулся, стараясь не встречаться глазами со Штопочкой.

– Повезло… Вдоль тела удар прошел, – сказал он.

– А если б не прошел? – резонно возразил Никита. – Не, мне наш пнуйский способ больше нравится. Видишь боевого мага, подкрадываешься – и сразу: «Стоять! Руки за голову!» Он от неожиданности дернется, остановится, а ты его свалишь и пинаешь, пинаешь, пока пардону не запросит…

– А если не дернется, а только остановится? – спросил Родион.

– Ну, тогда, значит, тебе не повезло. Разворачиваешься на сто восемьдесят – и бегом со всех ног, пока тебе глаза вкрутую не сварили, – сказал Никита.

Яра не тратила времени даром. Вначале она затащила в прорезь Ула, а когда тот вернулся живой и здоровый, туда же нырнул и Коря. Пнуец мнительно озирался и размахивал в воздухе дубиной, озубленной острыми камнями из-под закладок.

– Ненавижу эти магические штучки! – бурчал Коря.

К Сухану и Ул и Коря отнеслись недоверчиво. Ул прикрывал собой Яру и, держа в руке шнеппер, настороженно наблюдал за ним. Вскоре на девятый этаж переместились и остальные, включая Кавалерию. Рома и Никита были ранены: Рома – в мякоть ноги, а Никита – в лоб и щеку. Кроме того, с ним неизвестно откуда оказались Сашка с Риной, Кузепыч с обрезом карабина, Макс с двумя арбалетами, причем оба были разряжены, и Рузя. Последним, тревожно озираясь и держа в руке топор одного из берсерков, шел Долбушин.

– А они все откуда? – шепнула Яра, кивая на Рину и Рузю.

– Прибежали на помощь, когда услышали крики. И очень вовремя прибежали. Помогли отбиться, – объяснил Ул.

Не спрашивая разрешения у хозяина, пнуйцы рассредоточились по этажу, повсюду заглядывая и проверяя, нет ли засады. На Сухана они посматривали задиристо, но когда Коря попытался отобрать у него палицу, Сухан, не двинувшись с места, едва заметно покачал головой. Советуясь, что ему делать дальше, Коря покосился на Боброка.

– Я его узнал. Это он тебя ударил! – сказал он.

Боброк, опираясь на трость и выгнутый костыль, изучающе смотрел на Сухана. Казалось, он хочет что-то понять: что-то, не касающееся даже этого удара по голове.

– Он не хотел меня убивать, – неохотно процедил Боброк.

– Нет… – отозвался Сухан. – Я спас тебе жизнь. За аркой прятались берсерки. Объяснять было поздно – пришлось вежливо оглушить. Заодно предупредил остальных.

Боброк оторвал руку от костыля, ощупал себе голову и поморщился:

– В другой раз предупреждай как-нибудь иначе… Например, словами. Иногда срабатывает…

«Только не с пнуйцами», – явно хотел сказать Сухан, но промолчал. Он вышел из прорези, провел рукой – и она закрылась.

– Я слышал о тебе… – продолжал Боброк. – Твой рост, опаленная бровь и палица не дадут спутать. Ты тот шныр, который десять лет назад доставлял ведьмарям кучу проблем. А однажды просто взял и исчез. Причем и из ШНыра тоже.

– Я не мог остаться. Вот…

Сухан приподнял правую руку, показывая ее Боброку. Кисть руки светилась изнутри. Свечение было слабым и, вероятно, днем мало бросалось в глаза, зато ночью…

– Закладка? – спросил Боброк.

– Закладка.

– Но почему только рука? Ты же, получается, не слился с ней?

Сухан усмехнулся:

– Тут все сложно. В четырнадцать лет, еще до ШНыра, я сломал локтевой сустав. Делал разные трюки и неудачно упал. Мои косточки так толком и не собрали, и сустав мне поставили искусственный. Титан и керамика, – Сухан потянул наверх просторный рукав, и все увидели, что правая рука его сияет до локтя, однако выше сияние не поднимается. – А дальше все как обычно. Примерно через годик прилетела золотая пчелка и начала будить во мне разумное, доброе, вечное. Когда мне надоело ставить над пчелой жестокие эксперименты, я сел в раскуроченную маршрутку и попал в ШНыр. Стал учеником Меркурия Сергеича.

– Он любил тебя… – тихо сказал Боброк.

Сухан сделал вид, что не услышал:

– И вот я таскал закладки, а в свободное время досаждал форту Тилля, – продолжал он. – Мечтал выследить Тилля, но все никак не мог. Осторожный был, гад. Других вместо себя подставлял. Да и вообще Тилль тогда опаснее был. Бодрый, подвижный, яростный кабанчик… Вы в курсе, что свинья – единственное животное в мире, которое не может задрать голову? Строение позвонков такое, что незачем ей на небо глазеть. Так что свинья из басни Крылова действительно не знала, что желуди растут на ветках дуба.

– Как случилось, что ты взял закладку? – перебил Боброк.

Вопрос был Сухану неприятен:

– Разве об этом спрашивают? И разве кто-то отвечает правду?

– И все же?

– Как-то на двушке я потерял сознание. Неудачно прошел болото, надышался. А тут еще простуда, недосып. Короче, меня рубануло, когда я был на спине у пега… Не знаю уж как, но я не свалился и очнулся, когда пег летел уже где-то в Межгрядье. Раньше я дальше Первой гряды не нырял, но сразу понял, что это Межгрядье. Летающие деревья, необычные тучи, цветы… Я плавился от жары и посадил пега возле озерца. Плюхнулся в него прямо с седла – и понял, что сделал глупость. Вода была очень легкая… разлеталась шариками. Плыть, разумеется, нельзя: не держит. На берег мне пришлось выползать, цепляясь за дно.

– И что было потом? – Родион стоял рядом с Суханом, жадно слушал и, видимо, верил.

– Я увидел дерево. Старое такое, скрипучее. Оно шло к озеру. Переставляло корни как ноги. В трещине коры сиял камень. Я сразу понял, что это закладка. Камень врос в ствол, и, пока я дергал его, свечение достигло моего локтя. Я заметил это слишком поздно. Стоял на цыпочках и дергал камень вслепую, уткнув лицо в кору.

– Закладка не рассказывала о себе? – не поверила Яра.

– Может, и рассказывала, не знаю. Чувствительность руки у меня сильно снижена… Я же говорил, что локоть у меня – титан и керамика. Потом я убедился, что сияние не возвращается в камень, сколько я ни тряс рукой. Оно уже вышло из закладки и обратно не уходило. Но и к плечу не поднималось: возможно, все дело в том же титановом локте. Он послужил преградой. Я сел на пега, вернулся в ШНыр. Ненавидел себя, проклинал свою глупость… И рука… она сияла как сейчас… Даже еще ярче…

– Прямо в ШНыр вернулся? А защита пустила? – быстро спросил Родион.

– Пустила. Только с рукой возникли затруднения. Каждый раз я протаскивал ее с усилием. Вначале протиснешься сам, а потом втягиваешь руку. И ничего, получалось.

– Надо же! И закладку получил, и в ШНыр вход открыт. И нырять можно было?

– Да, нырять я мог. Только через болото стало сложнее проходить. Руку притягивало к стенкам. Я накрывал ее гривой пега.

– А возможности закладки какие? Прорезать ткань пространства? – спросил Сашка.

– Да. Это безопаснее телепортации, хотя кожа воспаляется, когда часто ходишь.

– А на двушку с ее помощью? Не пытались?

Сухан ответил неохотно:

– Однажды попытался. Меня выбросило в Межмирье. Болтаюсь в пустом пространстве, дышу всей этой вонью… Пытаюсь начертить проход – а он расползается как промокашка. Еле сумел выбраться живым. Хорошо еще, в Межмирье оказался. Могло бы в болото швырануть. Больше я не рисковал.

Сухан говорил уже почти складно. Ржавчина с его голоса стиралась, но все же речь звучала с некоторыми затруднениями. Рине это нравилось. Любой профессиональный оратор похож на паучка. Бегает туда-сюда и плетет паутину словес. А сам ни во что не верит или, если верит, готов сам себя опровергнуть десятью разными способами. Сухан же говорил, чтобы донести волновавшую его мысль.

Боброк слушал опустив голову. Он помнил то время. На долгие месяцы юноша-шныр стал проклятием трех фортов. Он всегда мог подкрасться незаметно. Лишь однажды он переоценил свои возможности, и одной боевой ведьме удалось задеть его смазывающим реальность заклинанием… Вот он – шрам и выцветшая бровь! Кажется, будто художник неудачно пролил на акварель воду, а после губкой провел по четкому контуру.

То ли оттого, что он был полон ненависти, то ли из-за взятой закладки, нырять Сухану становилось все тяжелее. Вскоре даже у Первой гряды он ощущал себя как в парилке. Дышит, вытирает пот… сделает пару ударов саперкой, отваливая пласты земли, и снова дышит… И так пока, окончательно сдавшись, не перевалится животом через седло и не вернется в наш мир с пустой сумкой и злобой на берсерков. Хоть на что-то я еще годен! Ну, где вы там? Подстерегаете меня, надеюсь?

Параллельно в Сухане поселилась обида на двушку. Обида условно хорошего человека, получившего от жизни по носу и считающего это несправедливым. За что? От усталости заснул в седле, оказался в Межгрядье и здесь не совсем пришедший в себя, в состоянии полусна-полуяви взял закладку. Честно ли это? Ведь он даже не пожелал закладки, не прельстился ее даром – все дело было в его локте.

Временами, когда обида слабела, Сухан задавал себе вопрос: не была ли двушка опережающе умна? Не наказала ли она его вперед за еще не совершенный, быть может, поступок или охлаждение? Сухан не был философом, существовал в практической плоскости, и потому тяжелая мысль его в слова не оформлялась, а лежала в душе камнем. Может ли что-то произойти случайно, или все события в мире – части тщательно продуманного плана?

Можно ли предположить, что случайности все же существуют? Например, если сейчас я возьму кисть и ведро с краской, пойду по улице и буду мазать всех прохожих подряд, то означает ли это, что все люди, которых я испачкал, были к этому предназначены? Их что, специально собрали для этого вместе?

Все эти мысли терзали Сухана, и с каждым днем он все больше роптал против двушки. Все меньше оставалось в нем любви и верности, все больше появлялось сомнений, и все сложнее ему было преодолевать защиту ШНыра. Теперь он и рядом с Зеленым лабиринтом ощущал себя словно у Первой гряды – потел, пыхтел.

Но как же Сухан ненавидел в те дни ведьм и берсерков! Сильнее, чем собака – сама почти волк – ненавидит настоящих волков. И что-то сложное есть в этой ненависти, что-то противоречивое. Что ж… Металл, конечно, твердая вещь, но, плавясь, и он меняет форму. Так незаметно переплавился и сам Сухан.

– Да, крови ты им тогда попортил немало… – усмехнулся Боброк. – Признаться, я много о тебе думал. С тобой была связана тайна. Когда человек что-то очень сильно ненавидит – стоит приглядеться, почему он это делает. Не исключено, что это зона борьбы, зона воспаления.

– Я не уходил из ШНыра еще долго! Моя пчела до сих пор жива! – неохотно произнес Сухан, но пчелу не показал. Она еще ползала, но выглядела скверно. Маленькая, потемневшая, легкая как мумия.

И Сухан стал рассказывать о своих последних месяцах в ШНыре. Он устраивал засады, разносил отсекающие закладки, мгновенно наносил удар и мгновенно исчезал. За его голову была назначена награда. Берсерки и боевые ведьмы выслеживали его день и ночь, как некогда Боброка, когда Сухан внезапно ушел из ШНыра.

– Почему? – спросил Боброк. – Причины?

Сухан шевельнул длинными руками, лицо его стало сердитым:

– Много причин. И нырять едва мог… и жарко все время… просыпаешься в липком поту, хотя кругом все мерзнут. И в Меркурии я стал разочаровываться. Он был великий шныр, но несчастный человек. Любил пегов… да… и нас всех любил… но он был обычный человек, со слабостями, не сверхсущество… Я боялся, что, если останусь, он перестанет быть для меня идеалом… А ведь только Меркурий удерживал меня в ШНыре. И вот однажды я просто ушел. Утром собрался и, ни с кем не прощаясь, отправился по полевой дороге к электричке. Даже не воспользовался своим даром, потому что зачем мне электричка?

– И куда ты отправился? – спросил Боброк.

– В одну деревушку у Мурома. Нашел ее случайно. Мертвая деревушка. Все дома стояли заколоченные. Даже собаки там не жили… Нашел дом на отшибе, отбил доски от окон… Хороший дом. Даже печь никто не тронул, железа не выдрал: замажь глиной щели – и пользуйся… Там я прожил пару лет, безвылазно.

– И ты никуда оттуда не уходил? С твоим-то даром?

Сухан медленно, точно боясь ошибиться, покачал головой:

– Нет. Я ненавидел свой дар и почти им не пользовался, разве что, когда заканчивались продукты, навещал железнодорожную станцию и брал кое-что по мелочи из стоявших там товарняков. Иногда консервы, иногда муку… А потом в муромской деревеньке мне надоело, и я стал играть в Робин Гуда. Грабил делмэнов Долбушина.

Глава финансового форта отнесся к такому признанию равнодушно. Он сидел у стены вытянув ноги. Топор берсерка лежал у него на коленях, и Долбушин рассеянно трогал кожаный ремешок, которым была обмотана его рукоять.

– Деньги я отдавал нищим, но не всем они помогали. Однажды я подарил пять тысяч одному пьянчужке с грустными глазами… Я подумал: пусть я сам несчастен, но смогу же я сделать счастливым хоть кого-то? Через три дня я вновь попытался найти этого пьянчужку, а мне сказали, что он уснул ночью на морозе – думаю, все из-за тех же пяти тысяч. Выходит, моя доброта его только быстрее ухлопала… И тогда я пошел к Гаю. Явился к нему ночью через алую прорезь, оглушил арбалетчика и хотел убить Гая…

– Но не убил, – сказал Боброк.

– Не убил, потому что он не испугался. Сказал, что давно ждал меня. И я стал с ним беседовать. И… как странно: у нас оказалось немало общего! Мы говорили, что то, что существует сейчас, это не ШНыр. Пчелы находят подростков, у которых есть какие-то качества, и приводят в ШНыр. Там их вталкивают в куртки из заскорузлой драконьей кожи, вручают им шнепперы и саперки, а потом эти несчастные дети застревают в болоте, сливаются с закладкой или гибнут в первом же бою. Зачем пчелам тащить на войну этих смертников, если уже ясно, что они не выдержат? Свобода выбора? Но это для нас свобода, в нашем линейном времени! Двушке же наперед известно, кто сломается, а кто выстоит. То есть получается, что кто-то наперед рождается для страданий и для гибели!

– Я думала об этом. Спросила как-то у Меркурия, почему страдают и умирают дети, почему многие вещи несправедливы, и были другие вопросы в этом духе… – глухо произнесла Штопочка, стоявшая рядом с Суханом, но до сих пор молчавшая.

– И что он ответил? – жадно спросил Сухан.

– Он ответил, что не знает. Но потом добавил: «Загадка, загаданная в двухмерном пространстве. Совсем иначе. Решается в трехмерном. А если пространство. Стомерно. То и решать. Бесполезно. Прорвемся на двушку. И там все поймем. Надо просто верить».

– То есть мы видим все не так? И поймем только потом? Но я все равно не понимаю, почему из-за этих загадок дети должны залипать в болоте! Потому что они не выдержали и где-то ошиблись? – нахмурился Сухан.

Боброку не хотелось рассуждать на эти темы. Он был пнуйцем и видел мир просто. Вот враг – вот кулак. А что хорошо и что плохо – уже до нас разобрались.

– Почему ты не с Тиллем? – перебив, внезапно спросил он Сухана.

– Я сам по себе. Тилль мне много что поручает, но побаивается. Предпочел иметь рядом Зомби.

– Зомби? Это еще кто?

– Был у Тилля прекрасный боец, но вдруг подсел на псиос, в считаные недели опустился и подсадил себе личинку. Обычно растворенные ходят как роботы, но этот сохранил сообразительность и ловкость. Видно, эльб попался чуть повыше уровнем и сохранил ему мозг. Хотя Зомби, конечно, уже давно не человек. У него много всяких возможностей. Он поддерживает связь с болотом, может видеть проходы здесь… внутри дома и способен провести Тилля.

Пока Сухан говорил с Боброком, пнуйцы осмотрели этаж. В углу квартиры Сухана они обнаружили несколько деревянных ящиков и открыли их.

– Ого! Да тут полк вооружить можно! – присвистнул Рома.

Сухан подошел и небрежно пнул один из ящиков ногой:

– Полк нельзя. Роту нельзя. А вот взвод, пожалуй, можно, если сильно не капризничать и брать что дают… Есть луки, самострелы… Вот шпага-пистолет, непрактичная, но красиво отделанная… Шестнадцатый век. Я заряжаю ее песком и гравием с двушки. Сносит все как картечь. Остались, по счастью, запасы с прежних времен. Эльбы очень их не любят. – Он присел и потянул к себе другой ящик. – А здесь у меня белое оружие!

– Может, все-таки холодное? – переспросил Рома.

– Холодным его называет тот, кто не знает слово «белое», – строго поправил Сухан. – Мечи, сабли, секиры, кинжалы и разные промежуточные. Вот меч из коллекции Ресмана, а этот – работы мастера Юлиана дель Рея. Но лучший, конечно, Цезаря Борджиа. Хотя явно парадный, узкий, чисто для уколов… Уже больше шпага, чем меч. Едва ли хозяин хоть раз обнажал его для боя, а вот я как-то попытался… Не всем же убивать чужими руками – это может позволить себе только самое высокое начальство. – И Сухан не то насмешливо, не то с вызовом взглянул на Долбушина. Потом отбросил мешковину со следующего ящика. – Здесь у меня подсайдашные ножи, засапожные, даги. Арабского оружия много. А вот японское не люблю. Хрупкое очень. Чуть ошибешься – как стекло разлетается.

– Откуда такое богатство? – спросил Ул. Он догадывался, на сколько может потянуть такая коллекция.

– Навещаю западные музеи. Беру попользоваться. Когда надоедают, возвращаю. К вещам надо относиться просто. И кстати, это чушь, что четырехсотлетние клинки обязательно будут ржавыми и гнутыми. Хороший клинок времени не боится. А вот подделки ржавеют быстро. Весь девятнадцатый век два города в Италии и один в Германии только тем и занимались, что штамповали поддельное оружие и доспехи для нуворишей, купивших себе дворянство. Им важно было доказать, что дворянство у них древнее. Покупали замки и украшали их нарочно состаренными мечами с фальшивыми зазубринами, рыцарскими латами и щитами с гербом. Но это все, конечно, новодел.

У запасливого Рузи оказалась в кармане пачка охотничьих колбасок. Он хотел поесть сам, но из вежливости принялся всем раздавать. И, разумеется, ему единственному не хватило колбаски. Это, как известно, извечная проблема всех угощающих. Иногда хочется доверить угощать кому-то третьему, чтобы не хватило уже ему.

– А ты сам что, не хочешь? – участливо спросила Рина, которой Рузя отдал последнюю колбаску. Выражение лица Рузи – слишком просветленное и радушное – показалось ей подозрительным.

Рузя замотал головой, просветляясь еще сильнее. Все многочисленное оружие, которым Рузя недавно навьючивался, теперь было им благополучно растеряно. Остался только одинокий японский сюрикен, прочно прижившийся в кармане. Рузя с большой ловкостью надрезал им скотч, вскрывал консервные банки, отпарывал какие-то ниточки – и все лучше понимал японских ниндзя. Видимо, их знаменитая боевая ярость зарождалась, когда ниндзя по какой-то причине метал свой сюрикен во врага и, понимая, что ему теперь нечем отпарывать ниточки, чистить под ногтями и царапать на деревьях послания девушкам, приходил в бешенство.

Сейчас Рузя подошел к Сухану и попросил чем-нибудь его вооружить. Тот со знанием дела окинул Рузю взглядом, оценил рост, длину рук и относительную физическую силу при полном отсутствии ловкости.

– Тебе, пожалуй, подойдет что-нибудь классическое, опробованное нашими прадедушками. За что я люблю массовое оружие – так это за его продуманность. Дешево, сердито, интуитивно просто и разваливает врага до пояса уже после часового мастер-класса, – заявил он и вручил Рузе бердыш. Лезвие широкое, лунообразное, облегченное рядом круглых отверстий. Косица крепится к древку тремя гвоздями и обмотана поверх тонким кожаным ремешком.

Примериваясь, Рузя неуклюже взмахнул бердышом.

– Ну разве не красавец! – воскликнул Сухан, не ясно кого имея в виду: бердыш или Рузю. – Только ремень подбери!

– А ремень на бердыше зачем?

– Ну как зачем? Это бердыш конного стрельца. За спиной таскать в походах, чтоб рук не загромождал… Кроме того, и сам бердыш малость покороче. Как я его в запаснике Эрмитажа увидел, так он мне прямо человеческим голосом сказал: «Папа, я хочу к тебе!»

Коря с Никитой расхохотались. Шутка была по духу вполне себе пнуйская. Боброк опять достал фляжку, отхлебнул, коснулся лба и поморщился. Морщины на его мятом лице проступили глубже.

Голодный Илья захныкал.

– Будь мужчиной! – сказал ему Ул, но Илья, хоть и будущий богатырь, быть мужчиной оказался, поскольку просчитал, что ему это невыгодно.

Яра стала кормить малыша. Временами она ловила на себе быстрый, до конца непонятный ей взгляд Сухана. Она все пыталась понять выражение его лица – и наконец поняла. Сухан смотрел на нее, как плененный волк мог бы смотреть на дальний лес или как скованный разбойник, осужденный на пожизненное заключение, – на женщину с младенцем, пришедшую к кому-то другому: и с завистью, с мукой, почти с ненавистью, но и как на что-то высшее, иное, чего ему никогда не познать и не коснуться.

Глава двадцать первая Лестница. С девятого на четвертый

Мы вечно прокалываемся на несоответствии идеала и действительности. Нам кажется, что жена должна быть нежна и спокойна. Муж – остроумен и трудолюбив. Дети – послушны. Бабушки и дедушки обязаны возникать с мудрыми улыбками и, не давая навязчивых советов, вежливо исчезать в пространстве, незаметно оставив на тумбочке деньги. Откуда мы взяли идеальные семьи и на основании чего сформировали идеалы – до конца непонятно. Скорее всего, из каких-то книжек или фильмов, сюжет которых мы уже забыли, но помним еще кое-какие детали.

И уж конечно, никто не должен страдать, умирать и испытывать боль. Когда же все в жизни оказывается не так, мы злимся и долго ощущаем себя несчастными. А что, если изменить для себя правила игры? Если сказать себе: я буду благодарен за то, что есть, каким бы оно ни было, потому что оно послано мне и потому что это единственное и лучшее из того, что могло произойти именно со мной?

Из дневника невернувшегося шныра

– Зачем ты нам помогаешь? – спросил Боброк у Сухана.

Тот пожал плечами:

– Никому я не помогаю. Разве что ей и ему… – он кивнул на Яру и ребенка.

Яра отметила, что про задание охранять их, полученное от кого-то неназванного, он больше не упоминал.

– Ты хорошо знаешь дом? – спросила Кавалерия.

Сухан покачал головой:

– Здесь все вечно меняется.

– Но ты же тут живешь!

– Мне нравится щекотать себе нервы.

– А что под домом, ты знаешь?

– Был как-то раз… – помедлив, отозвался Сухан.

– Можешь провести нас сразу туда? Через свою прорезь мира? – спросила Кавалерия.

– Нет.

– Почему?

– Билет в один конец. Если переход будет слишком резким, мы набросимся друг на друга.

– Ты же в прошлый раз не сошел с ума! – напомнил Коря.

Сухан показал ему шрам на руке:

– Ну это как сказать… На что похоже?

– На зубы. Кто-то тебя хорошо так укусил. От всей души… – оценил Коря.

– Это я укусил мужика, который на меня набросился и хотел задушить. Ему это даже почти удалось. Потом, правда, оказалось, что этот мужик – я сам. И тот, который душил – тоже я! – сказал Сухан. – Идти туда придется ножками… Мой дар тут вряд ли поможет! Даже если мы все раздобудем противогазы – это ничего не изменит.

Боброк, сидящий у стены и опирающийся на нее спиной, попытался встать. Рука его зашарила, пытаясь найти опору. Коря и Никита, по досадной случайности, на Боброка не смотрели и того, что он нуждается в помощи, не замечали. Звать их Боброк не стал. Оттолкнулся от стены рукой, но не рассчитал и завалился на спину. Он лежал и ворочался как перевернувшаяся черепаха. Лицо его было злым и жалким. Попытался нашарить костыль и трость, но они отлетели дальше, чем он мог дотянуться.

– Проклятье! Сколько можно! Да гори оно все! Лучше б уж с концами тогда! – прохрипел он.

Сухан наклонился, чтобы его поднять, но Боброк заскрипел на него зубами.

– Коря, где ты?! Ослеп?! – рявкнул он.

Подоспевшие Коря с Никитой подхватили его под локти, поставили на ноги и ловко подперли командира тростью и костылями. Красный и раздосадованный, тот опять – чуть ли не в третий раз за последние полчаса – присосался к фляжке, а после, закрутив пробку, уткнулся во фляжку лбом и закрыл глаза. Кавалерия быстро переглянулась с Кузепычем.

– Может, не стоило бы сейчас, якорный пень? Потом уж вместе… – дружелюбным жуком зажужжал Кузепыч, но Боброк вдруг выбросил вперед руку и, зацепив завхоза ШНыра ручкой трости за шею, притянул к себе. Его зрачки показались Кузепычу расширенными.

– А ты не учи! Поживи в моем теле! Я точно стеклом набит: как ни повернись – все больно!.. А, что тебе объяснять – не поймешь ведь! Вот его учи! – Боброк дернул подбородком в сторону Сухана, отпустил Кузепыча и, двумя рывками перебросив свое тело к подоконнику, сел на него.

Коря с Никитой встали по правую и по левую его сторону, как два стража, готовые пресечь любое неуважительное отношение к командиру. Рома как ребенка нянчил на руках арбалет. Рина положила подбородок на плечо Сашке и выглядывала из-за его плеча как из укрытия. Штопочка как всегда находилась рядом с Родионом. И непонятно, как это получалось: вроде бы она не следовала за ним хвостом, но притяжение осуществлялось на уровне магнитных сил. Кавалерия покусывала губы, и косичка ее подергивалась и дрожала как кошачий хвост.

Все смотрели на Боброка и чего-то ждали. Боброк с минуту посидел молча с закрытыми глазами, а потом сказал:

– Что ж… медлить нельзя, пока луна светит… пожалуй, идем… А ты идешь с нами! – Боброк показал на Сухана.

– Вот как? Мне уже верят? – удивился Сухан.

– Нет! Но тебя лучше иметь рядом. Иметь тебя за спиной я не хочу.

– В таком случае, хочу кое в чем признаться… Хоть мы теперь и в одной лодке, у меня поручение от Тилля убить одного человека, – словно испытывая судьбу, сказал Сухан.

Правая ладонь Ромы, гладившая арбалет, сместилась на его рукоять. В остальном же положение его тела и выражение лица ничуть не изменились.

– Кого? – спросил Боброк.

Литой кулак палицы в руке у Сухана указал на Долбушина. Тот некоторое время с интересом его созерцал, а потом поднял руку с топориком и отвел кулак в сторону.

– Вот его… Я, кстати, уже говорил об этом девушке.

– А мне зачем сказал? Ждешь, что я тебя перекуплю? Предложу больше денег и псиоса? – спросил Долбушин.

– Не знаю… – отозвался Сухан. – Возможно. Но чтобы ими воспользоваться, надо еще выйти отсюда живым. Так что я думаю принять оба предложения: и ваше, и Тилля.

– Как это?

– Предоставлю все судьбе. Я не уверен, что все мы дойдем до подвала. Возможно, вы погибнете по пути. Возможно, погибну я. Возможно, Зомби не доведет туда Тилля… Нет смысла торопиться выполнять приказ, который либо выполнится сам, либо сам же отменится.

* * *

Дальше все разбирали оружие из коллекции Сухана. Тот благосклонно наблюдал, как редчайшие клинки перекочевывают в руки шныров, в могучие лапы пнуйцев и в крабьи клешни Кузепыча. Завхоз, впрочем, сохранил верность карабину и, кроме четырехгранного узкого кинжала, ничего себе не взял.

– Вот могу ножичек взять. Так, чисто для колбаски. Это, кажется, не самое ценное, – прогудел Кузепыч.

– Конечно, нет, – успокоил его Сухан. – Правда, за него в пятнадцатом веке предлагали город Мюнхен, но не волнуйтесь – сделка не состоялась. Хозяин кинжала от нее отказался.

Рома пытался клеиться к Штопочке. Топтался рядом, рассказывал несмешные анекдоты, пыхтел и напрягал мускулатуру. Ему казалось, что чем больше крови мужчина зальет в свои мышцы, чем больше воздуха наберет в щеки и чем более бараньими будут его глаза, тем неотразимее он станет.

Штопочка чувствовала внимание Ромы, и оно ей льстило. Порой она вопросительно поглядывала на Родиона, как бы желая узнать его мнение, но Родион вертел в руках клинки и, изредка прокручивая их, проверял баланс. Но все же Штопочка замечала, что внимание к ней Ромы Родиону совсем не нравится.

Рузя со своим бердышом, который он держал обеими руками, смотрелся комично. Вроде толстенького студента на репетиции в театре, которому реквизит уже дали, а костюм еще не приготовили.

– Ты не можешь держать эту штуку подальше от меня? – шепотом попросила его Рина.

– Боишься, рубану? – оскорбился Рузя.

– Боюсь, что уронишь.

Кавалерия подошла к мешкам, загораживающим проход к лестнице, и прислушалась.

– Как будем спускаться? – спросила она.

Сухан пожал плечами:

– Хороший вопрос. Этажа до пятого можно по лестнице. С большой оглядкой, но можно… Дальше по лифтовой шахте.

– А если на лестнице засада? – подозрительно спросил Боброк.

– Я могу пойти первым.

– А если тебя засада пропустит? Если твоя задача – заманить нас?

– Тогда я могу пойти последним.

– На кой эльб нам нужен проводник, который идет последним?!

– Я могу идти без оружия.

– И нырнуть в свою алую прорезь, чтобы вернуться через секунду с четырехствольным пулеметом?!

– Это с вертолетным? Он слишком тяжелый, и у него, кажется, электрический привод, – улыбаясь, сказал Сухан.

– А ты не улыбайся! – предупредил Боброк. – Мне вот что надо понять: почему не по стене дома? Пока ты не затащил нас сюда, мы собирались подниматься до пятого этажа по стене дома. Тилль тоже выбрал этот способ.

– Можно и по стене дома, – согласился Сухан. Он как будто не спорил, но в голосе у него угадывалась легкая насмешка. Новый вожак неприметно теснил старого. И старый, чувствуя это, скалился, но ничего не мог с этим поделать.

– По стене?! – рявкнул Боброк. – Чтобы нас перебили из арбалетов? Стреляй как в тире? Да еще такая толпа! Мы провозимся два часа!

– Тогда не знаю. Могу доставить вас во двор, на прежнее место, – предложил Сухан.

Рине показалось, что он с большим удовольствием доставил бы во двор одного Боброка. Причем хорошим пинком и через окно.

– Ладно… – ворчливо сказал Боброк. – Раз ты ничего не знаешь, решаю я! Коря, Никита, Рома и ты вот… как там тебя… – Боброк ткнул пальцем в Макса, – спускаетесь по стене дома, причем все сразу и из разных окон! Ты, гигант, – на восьмой. Идешь осторожно. Пространство перед собой нужно чем-то постоянно проверять. Подойдет любая палка, хворостина, топор. Можно песок бросать и смотреть, как он летит. Ясно?

Макс кивнул, предпочитая лишний раз не заикаться.

– Коря спускается на седьмой! Рома – на шестой, Никита – на пятый. Стараясь не напороться на заплатки, вы пробираетесь к лестнице и подаете сигнал, что все чисто. – И Боброк с вызовом взглянул на Сухана, показывая, что все будет именно так, и никак иначе.

– Я тоже могу! – вызвалась Рина, умеющая управляться с альпинистскими системами, карабинами и страховками.

– А ты можешь притвориться, что тебя с нами нет. Ты призрак, которого никто не видит и не слышит, – отозвался Боброк, равнодушно взглянув на нее.

– На пятый одного посылать опасно. Там могут оказаться берсерки и Тилль с растворенным… – сказал Родион.

Боброк поразмыслив, признал его правоту и изменил план:

– Согласен. Тогда на седьмой спускаешься ты. Коря же с Никитой… на четвертый!

– Почему на четвертый?

– Потому что кто знает, что там на пятом? Если начнется заварушка, полезно иметь кого-то у противника в тылу…

Минут десять ушло на приготовление к спуску. Карабинов и систем на всех не хватало, но Родион и Макс умели спускаться дюльфером и еще одним, похожим на него, способом, южноафриканским, на двух концах веревки. Спускались они все из разных окон. Первым, закинув за спину арбалет, наружу быстро скользнул Макс и вскоре негромким свистом сообщил, что добрался благополучно. За Максом последовал Родион. Его свиста пришлось ждать довольно долго. Лоб Боброка прорезала тревожная морщина.

– Седьмой эльбы не могли захватить? – спросил он у Сухана.

– Тут всякое случается. Я могу сходить и посмотреть, – спокойно предложил тот.

В этот момент с лестницы донесся свист Родиона, сообщивший, что он добрался. Сразу же, по знаку Боброка, Рома спустился на шестой, уже с карабином и системой, а вслед за ним из окна проворно, как ласки, выскользнули ловкие и жилистые Коря и Никита.

Перед тем как спускаться, Коря вручил свою зубастую дубину Сашке. Хотел сперва Кузепычу, но тот покачал головой и показал на карабин:

– Моя дубина вот… тут и приклад, и стрелялка – все на месте.

– Из обреза не попадешь далеко, – сказал Коря.

– А мне далеко не надо. Зато патрон не пистолетный… Хоть под куртку, хоть под сено. С обрезом мой дедушка еще большевичков гонял. Правда, у него от трехлинейки обрез был.

Помахивая дубиной, Сашка направился к лестнице. Сухан уже стоял у мешков рядом с Боброком. Кроме обычной своей палицы, никакого оружия он с собой не взял. Зато все прочие – и Штопочка, и Кавалерия, и Долбушин – взяли с собой арбалеты.

– Лишнее это… – сказал Сухан. – Оружие мешает выживать. Вместо того чтобы думать, как выжить, начинаешь думать, как убить. И тогда убивают тебя.

– Я ему не верю, – шепнул Рине Сашка. – Раз ушел из ШНыра, то не верю…

«Ты ведь тоже не можешь попасть в ШНыр!» – хотела сказать Рина, но почувствовала, что если ляпнет такое, то обидит Сашку.

«Странно. Мы вроде шныры, но все друг от друга что-то скрываем. Я скрываю, что я дочь Долбушина. Сухан – что-то свое… Есть среди нас хоть один, кто ничего не скрывает?»

Они стояли у мешков.

– Ну что? Вперед! – приказал Боброк и потянулся к фляжке, но, опомнившись, отдернул руку и поджал губы.

Рина заметила, что на лестницу он смотрит с мукой. Поначалу она не поняла отчего, но потом разобралась, что муки были связаны с самой лестницей. Кори, Никиты и Ромы с Боброком рядом не было, каждая же ступенька давалась ему с боем. Перекинув трость и костыль в одну руку, другой Боброк обвис на перилах и, подволакивая одну ногу, прыгал вниз на другой.

Сашка бежал впереди и дубиной Кори прощупывал пространство. Лунный свет на лестницу почти не попадал. Лишь местами на площадках лежали ровные его квадраты. Сашка уже было подумал, что эльбов на лестнице нет, как дубина вдруг во что-то врезалась, причем там, где явно ничего не могло быть. Он ощутил вязкость пустоты. Ход был у самого пола и шел из стены.

– Молодец! – шепотом похвалил Боброк. – Обходим – и быстро вниз!

– А эльбы? – спросил Сашка, разглядывая камни-закладки на дубине и убеждаясь, что они не покрыты слизью.

– Их там пока нет. Или ты думал, что, выстрелив в любое место леса, можно убить кабана? – Боброк остановился и вытер пот со лба.

Каждую ступеньку он брал с боем. Наконечники костыля и трости скользили, не давая опоры. Боброк пыхтел, сопел, хрипел, был зол и красен и еще минимум один раз приложился к фляжке и надолго уткнулся в нее лбом. Кавалерия изредка поглядывала на него, и лицо у нее было встревоженное.

На восьмом этаже к ним присоединился Макс. На седьмом – Родион.

– Ну как? – спросил у них Боброк.

– Н…н…н…н-нич… – начал Макс. После молчания ему всегда нужно было как следует разогреть свой речевой аппарат.

– Ясно. А ты?

Родион молча показал пальцем на свою шныровскую куртку. В одном месте на плече она была прожжена. Боброк, чтобы разглядеть, включил и сразу выключил фонарик.

– Кожу задело? – спросил он озабоченно.

– Да, вроде как обожгло.

– Кто это был?

– Да я что, видел? Обменялись парой ударов – и разошлись в темноте… Рукой двигать больно.

– Плохо. Могла попасть слизь. Обработайте ему кто-нибудь рану, – велел Боброк.

– И если попала, тогда что? – шипя от боли, спросил Родион, пока Штопочка, отобрав у Боброка фонарь, занималась его раной.

– Тогда все. В лучшем случае отделаешься бредовыми видениями.

Они спустились до шестого этажа. Здесь начинало уже пованивать болотом. Запах был затхлый, сладковато-размытый, жирный, липнущий.

– Маски нужны… Марлю… бинт… тряпки намочить… у кого что есть! – шепотом приказал Боброк.

Сухан, не вмешиваясь, пожал плечами. В том, как он это сделал, читалось: разве это вонь? Вонь начнется ниже. И там уже маски не спасут. Сам Сухан никаких респираторов не использовал.

Они продолжили спуск. Шли осторожно, замирая перед каждой ступенькой. Боброк опирался теперь на плечо Сашки, обвисая на нем при каждом шаге. Зубастая дубина перекочевала к Штопочке. Левой рукой Штопочка держала дубину, правой же безостановочно полосовала бичом воздух над ступеньками. Удивительно, как она ухитрялась работать бичом в тесном пространстве, но ухитрялась. Порой ей приходилось перехватывать бич и сильно его укорачивать. Бич тогда скользил по воздуху с тихим звуком, напоминающим свист ночных насекомых.

– Ты почувствуешь, если что будет? – спросила Рина.

– Тшшш! Еще как! – отозвалась Штопочка и, шагнув назад, остановила Сашку и Боброка. – Отпустите перила. Идите вдоль другой стены… И остальные тоже!

И первой, подавая пример, стала протискиваться вдоль стены. За ней протиснулся Сашка, с усилием буксируя за собой грузного Боброка. Потом пошли Рина, Макс и остальные. Совсем близко Рина видела перила, слабо проступающие в темноте. На вид они были такие же, но что-то с ними было не так. Как если бы кто-то заменил часть настоящего дома театральной декорацией.

– Заплатка. Нарисованный очаг в каморке папы Карло, – прошептала Рина.

И как, интересно, Штопочка учуяла это своим бичом?!

Когда до пятого этажа оставалась одна площадка, Штопочка кошкой прыгнула вниз и в кого-то вцепилась. К ней на помощь сразу метнулись Макс и Родион. Штопочка держала за ворот крупного мужчину. Тот обвисал на Штопочке и Максе и лопотал что-то несвязное. Размахивал руками. Смеялся. Плакал. Дрожал.

– Я его знаю. Это один из ребят Тилля… – негромко сказал Родион.

– Что с ним?

– Без понятия. Что-то увидел – и поехала крыша.

– Что увидел? – Рине не верилось, что такое возможно. Но тут одного взгляда было довольно, чтобы убедиться в правоте Родиона. Берсерка трясло, каждая мышца его жила своей жизнью, глаза вращались в орбитах.

– Я же тебя убил! Чего ты ко мне лезешь? Не трогай меня! Не смей! Уйди! – внезапно крикнул он и, с дикой силой оттолкнув от себя Макса, освободился. Сбил с ног Штопочку, опрокинул непрочно стоящего Боброка и кинулся к Яре, протягивая руки к ее ребенку.

– Возьми его и отстань! Я тебя боюсь! – кричал он.

Ул ударил его кулаком. Берсерк упал, но сразу вскочил и, шатаясь, бросился вверх по лестнице.

Его попытались остановить, но не успели. Он вбежал в заплатку у перил, которую обнаружила Штопочка, – и сгинул. Не донеслось ни крика, ничего – лишь короткий неясный звук, который бывает, когда предмет втягивает в вакуум. Только светились в темноте словно нарисованные и не слишком подогнанные к основной декорации перила.

– С кем он меня с-спутал? – заикнулся Макс.

– Не знаю. Но Илью он ни с кем не спутал, – мрачно сказал Ул.

Они спустились еще на площадку и остановились около числа 5, напыленного через трафарет.

– Пятый этаж! – шепнула Рина.

Макс и Родион вслушивались в пустоту этажа, пытаясь определить, слышали ли там их возню с берсерком. Не могли не слышать. Да и берсерк явно выскочил оттуда. Но все было тихо.

– Туда не пойдем. Там где-то растворенный. – Яра прижимала к себе ребенка. Ей казалось, что защиты надежнее ее рук существовать не может. И ребенку так казалось. Илья сонно посапывал и изредка дергал во сне слабой ножкой.

– Может, не там. Может, он где-то ниже, – возразил Родион.

– Тогда ниже с ним и встретимся, – отозвалась Яра.

Сухан одобрительно хмыкнул, оценив ответ. Яра была настолько поглощена сейчас своим ребенком, что слилась с ним в единое существо. Движением рук, колыханиями тела, дыханием успокаивала крошечный комочек жизни и ужасно боялась всего вокруг: страшного дома, темной лестницы, даже ржаво-небритого лица Родиона и его алых щек, возникающих, когда Родион неизвестно зачем засовывал себе в рот потайной фонарь.

Сухан наблюдал, как в Яре борются страх за ребенка и упрямая уверенность, что идти надо и что она обязательно дойдет. Наверное, это и есть женский героизм. С одной стороны – визжать при виде безобиднейших мышей и пауков, а с другой – выскакивать навстречу быку или крупному псу, если этот бык или пес несутся на ребенка.

Они спустились до четвертого этажа. Штопочка, полосуя бичом воздух, сгоряча сунулась было ниже, но вдруг застыла и попятилась. С лестницей творилось нечто непонятное. Она выгибалась как лестница Эшера, дробилась, закручивалась, и тени в ее углах шевелилиысь как живые.

Сашка не придумал ничего умнее, чем выстрелить в одну из теней из шнеппера. Пнуф, нацеленный почти в упор, лопнул где-то совсем в другом месте. И сразу же оттуда, где он лопнул, точно из шланга ударила слизь.

– Уходим! – приказал Сухан и, схватив Яру за плечи, втолкнул ее в ведущий к лифту коридор.

Едва остальные последовали за ними, как снаружи что-то треснуло, и целый пролет лестницы, по которому они только что спускались, был вырван, словно гнилой зуб.

– Вот спасибо! Раздразнил болото! – яростно крикнул Сухан и толкнул Сашку в плечо.

Сашка оглянулся за поддержкой на Боброка, но тот не слышал ни его, ни Сухана, ни звука обвалившейся лестницы. Боброк спешил, перебрасывая вперед свой костыль, тростью же успевая сделать еще взмахивающее движение по воздуху.

Откуда-то выскочили Коря и Никита и начали что-то быстро докладывать. По их мнению, до лифта можно было добраться, а вот дальше лучше не соваться. Боброк и Сухан осмотрели коридор. Две двери выглядели нормально, а из третьей росли какие-то верблюжьи колючки, с любопытством моргающие человеческими глазами. Некоторые из глаз успели завять, а еще некоторые были в завязях.

Сквозняк поднес к ногам Родиона бумажку. Он поднял ее, повертел и сунул Боброку. Тот осторожно осветил ее фонарем. Это оказалась пожелтевшая страница из школьного учебника.

– «Души прекрасные порывы!» – прочитал Боброк и важно кивнул: – Ишь как хорошо подмечено!

– Пушкин написал, – сказала Рина и скромно взглянула на свой перстень.

Боброк опять кивнул:

– Умнейший человек был! Мол, души порывы – и все дела, нечего им верить! Прямо в точку!

Он разжал руку и, отпустив страницу на свободу, осторожно зашарил фонарем.

Глава двадцать вторая Вниз, вниз, вниз

Если человек разумен, то почему он допускает элементарные и очевидные ошибки? Почему совершает то, бесполезность, вредность и разрушительность чего осознает разумом? Ответ один: он входит в зону СТРАСТИ – то есть уродливого, раздутого и бесполезного.

Из дневника невернувшегося шныра

Шагов за десять до лифта они наткнулись на ловушку, хорошо заметную в квадрате лунного света. Боброк презрительно хмыкнул и подтолкнул вперед Корю, чтобы тот обошел ловушку слева, но Сухан, выбросив руку с палицей, преградил Коре дорогу:

– А ну стоять! Раз-два!

Коря, у которого подчинение приказам сидело в подкорке, застыл.

Сухан поднял с пола несколько мелких камешков и широким движением бросил их туда, куда только что устремлялся Коря. Камешки пролетели с метр, и их с вакуумным звуком втянуло в пустоту. Ловушка была совсем низкая, малозаметная, но широкая, как мазутное пятно.

– Хитрят… Большая была для отвода глаз! – пояснил Сухан.

Боброк зашарил над пятном костылем, пытаясь определить его границы. Оказалось, что пройти все же возможно, но совсем вдоль стены, буквально вжавшись в нее спиной.

– Ты знал, что здесь ловушка? – спросил Боброк, когда они стояли уже по другую сторону заплатки.

– Нет. Но я ничему не верю. И в этом доме, и вообще, – сказал Сухан.

– Ну и глупо. Иногда верить надо. Порой тебе протягивают руку, чтобы вытащить тебя из ямы, а ты говоришь «не верю!» и продолжаешь сидеть в яме, – сказала Штопочка. Отвечала она Сухану, но смотрела почему-то на Родиона.

Долбушин подошел к шахте лифта. Он стоял опустив руки – худой, сутуловатый. Его силуэт напоминал силуэт шахматного коня. Испытав к отцу неожиданную нежность и близость, Рина подошла к нему сзади и поверх его плеча тоже стала смотреть в лифтовую шахту. Лифта здесь никогда не устанавливали. Это было просто вертикальное пространство, словно высверливающее дом изнутри.

Шахта подсвечивалась многоцветными вспышками, тревожными и переливчато-тягучими, как северное сияние. Рине чудилось, что она видит три воздушных шара, находящихся один внутри другого. Внутренний шар сияет – это он дает золотистый оттенок. Средний шар, синий, лопнул и, обвиснув на нижнем шаре, подкрашивает его сияние, кое-где совсем его перекрывая. И, наконец, третий шар – это их мир. Это он втекает в шахту зеленым туманом.

Из глубины шахты доносились смазанные звуки. Рине чудилось, что они выпивают из ее отца последние силы. Скулы Долбушина заострились. Кожа казалась пепельной. Отросшая щетина торчала как иголки старого больного ежа.

«А вдруг я в последний раз его вижу?.. Я же его люблю, но никогда ему этого не говорила… И он мне не говорил… Я только огрызалась, а он лез со своей опекой…» – подумала Рина.

Боброк грузно оперся спиной о стену. И он, откровенно говоря, выглядел не лучше. Лицо мятое, усталое, тоже серое. И опять у него была в руках фляжка.

– Ну вот и пришли. Видели, как наш мир всверлился в болото? – спросил он, отхлебывая и морщась.

– А если мы доберемся до тайника и раскидаем по Межгрядью все несвоевременные закладки? Они больше не будут в одной точке, давление миров ослабеет, и болото закроется! – предложила Яра.

Боброк усмехнулся:

– За что я люблю женщин – у них всегда все просто! Негде жить? Давай купим дом! Холодно? Возьми ведро, сбегай на солнце, принеси пару ведер жидкого газа!

Почему-то никто не улыбнулся. А Штопочка так даже и сказала серьезно и строго:

– А кстати, да! Хорошая вещь! Только ведро должно быть с крышкой!

Сухан вытянул из рукава нитку и подбросил ее. Нитку втянуло в шахту. Подсвеченная фонариком, нитка падала странно, по спирали. Ее будто затягивало в медленный водоворот.

– Ну что? Кто пойдет первым? – спросил он.

– Я… – глухо ответил Долбушин и вопросительно взглянул на Боброка.

Тот по-прежнему стоял у стены, держа фляжку у лба.

– Что ж… Оно конечно, терять вам особо нечего, – признал Боброк.

– Как спускаться? По веревке?

– Можно и по веревке, – согласился Боброк, причем согласился так неожиданно легко, что Рине это показалось подозрительным. Похоже, если бы Долбушин спросил: «Мне нырять ласточкой или с парашютом?», Боброк тем же голосом ответил бы: «Можно и ласточкой… Можно и с парашютом».

– Отлично, – произнес Долбушин тем деловым тоном, который, коль скоро решение уже принято, отсеивает все эмоции. – Если спуск пройдет нормально, я дерну веревку четыре раза. Вот только хватит ли длины веревки?

– Веревки тут этажей на десять… Да только ведь это спираль – с ней не пойми как… – флегматично отозвался Рома, прикидывая оставшийся запас веревок.

– По-хорошему, идти должны только двое: я и ребенок! Только для нас это вопрос жизни и смерти. Остальным смысла нет рисковать, – Долбушин оглянулся на Илью, не пытаясь, впрочем, коснуться его и даже отступив чуть назад, чтобы в Яре не включилась разъяренная кошка, защищающая своего детеныша.

– Да! Отдам я своего ребенка ведьмарям! Уже бегу! Для них и рожала! – зашипела Яра, из которой вдруг как-то разом, мгновенно, всеми своими пестрыми халатами, кухонными визгами, разливами желчи и чуть ли не со скалкой в руке выглянула БаКла.

– Да не ведьмарям! Напротив… – начал Долбушин, но, взглянув на Рину, замолчал, не пытаясь уговаривать дальше.

«Напротив, я отдал своего ребенка шнырам», – мысленно договорила за него Рина.

– Мы тоже пойдем! Я и Яра. Ну и он, конечно, – Ул через «кенгуру» коснулся спины сына.

Коря и Никита прикрепили к веревке груз и начали, травя свободный конец, быстро спускать ее в шахту. Веревка уходила вниз не прямо, а по спирали – как пружина. Коря, бормоча, на глаз отмерял метры.

– Нет, тут явно не четвертый этаж… – сказал он через пару минут. – И не шестой, – добавил он через минуту. – И даже не десятый, – сказал он еще немного погодя.

– А какой? – спросил Долбушин.

Пожав плечами, Коря вытравил еще несколько метров веревки, и она как будто чего-то коснулась, потому что обвисла. Коря подергал ее – веревка натянулась. Стал спускать – веревка опять обвисла, но чуть раньше, чем прежде.

– Зацепилась, что ли? – пробормотал Коря.

Выяснить это точнее не представлялось возможным. Веревка уже закончилась, и наращивать ее было нечем. Коря обмотал оставшийся конец веревки вокруг торчащего из стены железного стержня и подергал его, проверяя хорошо ли веревка держится.

– Ну что… готово… – сказал Боброк и вопросительно оглянулся на Долбушина.

Тот взял карабин, пристегнул его к восьмерке, пропустил через восьмерку веревку и, зацепив петлю карабином, изготовил устройство для спуска.

– Вот! Бывшего шныра сразу видно… А я уж боялся: ручками будете! – одобрил Никита, стаскивая с себя поясную систему, чтобы отдать ее Долбушину.

– Завели бы десантер или шайбу Шихта. А то с карабином и восьмеркой – это каменный век, – хмуро сказал Долбушин.

– Да мы люди простые. Альпинизм для нас дело десятое. Мы все больше кулачками, – оправдываясь, сказал Коря.

Долбушин оглянулся на Рину, словно желал ей что-то сказать, но не решаясь при других. Устало провел рукой по лицу и вдруг улыбнулся. Улыбка у него вышла невеселая, но очень человеческая – не та деревянно-заученная, устойчивая к непрерывным вспышкам фотокамер, улыбка бизнесменов и политиков, которую Рина так не любила.

– Ну… Я пошел!

Долбушин обмотал лицо мокрой тряпкой, чтобы не вдыхать слишком много испарений болота, и раньше, чем Рина успела ответить или хотя бы почувствовать в полной мере, что это момент важный, определяющий, быть может, их последнее общее воспоминание, шагнул в шахту. Еще секунду или две он был виден, а потом исчез.

– Хоть бы нож взял! – сочувственно сказал Рома.

– Зачем? – отозвался Никита. – Чтоб чушь какая померещилась и он сам себе веревку бы перерезал?

– А вдруг он с Тиллем договорился? Если там, внизу, ы хоть пара ведьмариков – они нас по одному примут. Тепленькими возьмут – не рыпнешься! – запоздало спохватился Родион и шагнул к шахте, как бы в раздумье, не перерубить ли веревку тремя-четырьмя ударами ножа.

И Рине вдруг – впервые за все время, что она была в ШНыре, – захотелось очень сильно ему врезать. Так захотелось, что она стиснула рукоять шнеппера, чтобы выстрелить в Родиона, как только тот вытащит нож. Но Родион ножа не достал. Вместо этого он тряхнул головой и сказал, как бы удивляясь сам себе:

– Ладно, пусть лезет… Что-то я перегрелся.

«И я перегрелась», – подумала Рина, убирая большой палец с предохранителя шнеппера.

Минут десять она беспокойно ходила туда-сюда и смотрела на веревку. Веревка временами подрагивала. Это означало, что отец продолжает спускаться. Звуки, доносившиеся до Рины, были все теми же зудящими, засасывающими звуками болота. Она усиленно заставляла себя не вслушиваться в шепот радиостанций, зная, что он сразу усилится и она будет готова поверить в любой бред.

«С отцом все хорошо, – повторяла Рина. – Я должна отвлечься и думать о чем-то постороннем… Нет, неужели действительно в любой бред? Придумаю такой бред, в который поверить невозможно. Допустим, Ул – пришелец из космоса. И он хочет захватить человечество».

Рина, не удержавшись, послала эту мысль в шахту – и сразу же осознала, что Ул действительно пришелец! Он очень плотен и силен, но довольно неуклюж. Это понятно: ему пришлось формироваться в чуждой для него среде. А еще Ул телепат! Он управляет ШНыром, Кавалерией, Боброком. Они все – его марионетки! Люди думают, что делают что-то сами, а на самом деле они его рабы! Только она, Рина, еще сопротивляется.

В этот момент Ул вдруг вскинул на Рину глаза и, чуть помедлив, отвел их.

«Он узнал! Он понял, что разоблачен! Он же телепат!»

Задыхаясь от ужаса, Рина вскинула шнеппер, но Сашка, схватив ее за кисть, отобрал его.

– Успокойся! Отойди от шахты! С Улом все в порядке. И со мной, на всякий случай, тоже… – произнес он мягко, но настойчиво.

– Как ты узнал?

– Ты бормотала «Он зеленый, а я его не слушаюсь».

Веревка дернулась четыре раза. Потом провисла.

– Все в порядке. Он внизу! Я следующий! – Родион прицепил к веревке восьмерку с карабином и, взяв у Ромы поясную систему, нырнул в шахту.

– Вот как он! Прям даже не держится. Не, реально мужик автосохраняется, – сказал Коря.

– Что ж из того? Я тоже могу спуститься без рук и без ног. И даже без веревки могу. Зато с травмами! – отозвался Никита.

Спускаясь вниз по спирали, которой он почти не ощущал, Родион то нырял в полосу неизвестно откуда взявшегося света, то проваливался во влажную полутьму, то выплывал в серый промежуточный сумрак. Мелькания чередовались, завораживая его. Ему казалось, что он внутри огромной осы и видит ее бесконечные полосы.

«Наш мир, двушка и болото не до конца смешиваются… Они закручиваются в узел, но смешиваются не до конца», – сообразил Родион.

Он все еще был под действием слизи. К тому же мокрую повязку не надел и быстро надышался. Вонь, поначалу непереносимая, быстро стала привычной, и он перестал ее ощущать. Голова кружилась. Со всех сторон Родиона атаковали мысли. Они были такие скверные, что он кусал в кровь губы.

«Да, – успевал подумать Родион, из влажной тьмы выплывая в серую полосу, а оттуда в свет. – Все начинается со страшной, ужасающей мысли. Она вводит в шок. Так пугает, что думаешь, что ты сумасшедший. Будь я нормальным, она бы не возникла. Но это мысль не моя, а болота. Это его паутинки ищут во мне брешь. Не надо зацикливаться, а надо просто идти дальше».

Но несмотря на то что как шныр он все это понимал, Родион продолжал дышать болотом и наполняться раздражением. Он абсолютно уверился в том, что Долбушин в сговоре с Тиллем. Им нужны закладки. Потом Родион словно раздвоился, и пока одна его часть продолжала спускаться, другая обнаружила, что тоннеля больше нет, а он сидит в полутемном зале. Вокруг угадывается величественное, громадное пространство: потолок, люстра, сцена, дыхание жизни в затаившейся оркестровой яме. Но ничего не происходит, и Родиону становится скучно. Он понимает, что его пригласили на праздник, видимо в какой-то театр, но праздник задерживают и надо ждать.

Родион чувствует, что выходить нельзя, что вот-вот начнется, но ему не сидится на месте. Он вскакивает и выходит. Бежит, спешит, на что-то натыкается… Ага, вот и двери! Он выходит будто бы в фойе, но под ногами оказывается трава и земля. Слышен хлопок, несколько раз повторяющийся. Это поочередно захлопываются двери, ведущие в зал. Родион видит сквозь щели, что в зале вспыхнул яркий свет, гремит музыка. Такая радость прорывается оттуда, такой восторг, что Родион уже не понимает: как он мог оттуда выйти?! Всего минуту не дотерпел!

Он бросается к дверям, начинает трясти их – но поздно. Вход ему преграждает охрана.

«Куда?» – «Да я там был! Я оттуда! Позовите начальника охраны!»

И начальник охраны сразу появляется.

«Есть приказ – пущу! Нет приказа – не пущу!» – грохочет он.

По упорным лицам охранников Родион видит, что они не пропустят. Сгоряча он кидается куда-то, ищет лазейку, надеется, что пролезет через оркестровую яму. Где-то увязает, откуда-то скатывается, бежит. Повсюду тыкается – и везде закрыто. Внезапно он видит щель под стеной, вроде бы огромную крысиную нору. Сгоряча он ныряет в эту щель – и проваливается в жижу.

Там так плохо, что сознание Родиона совершает рывок. Жижа расступается. Родион видит ручей и бумажный кораблик, который быстро плывет по ручью и вдруг застревает между камнями. Родиону почему-то важно, чтобы он не утонул. Это вопрос жизни и смерти. Он молит, он плачет, страстно желает отвалить камень, чтобы кораблик сорвало с мели. И от мольбы, от плача камень чуть сдвигается. На волос какой-то, но сдвигается. Родион понимает, что нужно кричать и молить. Может быть, тысячу лет придется кричать, может, две, но камень будет побежден.

Внезапно Родион обо что-то ударился спиной и плечом, и ручей с корабликом исчезли. Кожа на левой руке у него была содрана. Кажется, он хватался за разогревшуюся веревку, направляя и замедляя свой спуск. Кто-то притянул Родиона к себе и отстегнул карабин. Перед ним стоял Долбушин и настойчиво разжимал ему пальцы, вытаскивая из них шнеппер.

– Ты надышался… Потом отдам! – сказал Долбушин.

Родион забормотал, заворочался. Сел к стене и обхватил голову руками, изредка продолжая вскрикивать.

– Тихо! – прошептал Долбушин. – Здесь кто-то есть! Я слышал голоса.

– Чьи?

– Кажется, Тилля. И еще чей-то… Может, растворенного. Ты будешь молчать?

Сделав над собой усилие, Родион кивнул. Отпустив его, Долбушин подошел к веревке и дернул четыре раза. Вскоре из шахты поочередно вынырнули Сухан, Боброк, Кавалерия, Штопочка и трое пнуйцев. Никто больше не надышался. Пнуйцы предусмотрительно были в респираторных масках, а остальных защищали мокрые платки.

Коря и Никитой, встав у шахты, бережно приняли Яру с ребенком. Последним из шахты выскользнул Ул, навьюченный оружием и снаряжением.

– Воды взял побольше… Еду вообще всю забрал, – пояснил он, стаскивая с лица Ильи прикрывавшую его тряпку.

– А где остальные? – спросил Родион.

– Остались с Кузепычем. С Риной больше всех возни было… Очень рвалась, – объяснила Штопочка.

– А ты как же? – спросил Родион.

– Да что я… Я уж тут, с вами, – сказала Штопочка и смущенно хмыкнула.

Родион почувствовал, что ей хотелось сказать не «с вами», а «с тобой», и испытал смущение и досаду. Он не любил, когда кто-то что-то делает для него, потому что начинал чувствовать себя заложником чьего-то великодушия. Но Штопочка жертвовала собой так просто и настолько без пафоса, что у Родиона и слова все потерялись, тем более что веревка была уже перерезана.

– Эх, и стоило тебе соваться! Выпороть бы тебя, да некому! – сказал он.

Глава двадцать третья Идеальная девушка находит Родиона

Дурак должен быть радостным. Тогда он начинает автоматически умнеть. Радоваться же нужно тому, что здесь и сейчас. Если постоянно откладывать счастье до какого-то срока, до получения каких-то предметов, до отпуска и т.д. – привычка быть несчастным сохранится навечно.

Йозеф Эметс, венгерский философ

Приготовив оружие, поскольку Тилль и растворенный могли находиться где-то рядом, шныры стали осматриваться. Дышалось здесь трудно. Воздух затхлый. Глубоко вдохнешь – такие мультики тебе покажут, что долго не разберешься, кто ты, где ты и зачем ты. То ли ты тень бытия на быстро бегущем ручье времени, то ли гусеница в ветвях шелковичного дерева, то ли блик утренней зари в круглом овечьем глазу, то ли некий неведомый ментальный предмет, не ведающий собственных границ и сущности и стремящийся к самопознанию.

Пнуйцы с Боброком составили единый ударный кулак. Коря размахивал зубчатой дубиной. Рома бороздил углы, готовый сразу броситься, если потребуется помощь. Никита, надев очки ночного видения, пытался высмотреть Тилля. Боброк с размеренностью швейной машины проверял подозрительные пятна и полутени, нанося удары то острым наконечником костыля, то тростью.

Ул с Ярой двигались в центре группы. Долбушин просто шагал, высоко задирая худые колени. Яре пришло на ум, что он похож на грустного аиста. Неожиданно Никита остановился и стал подавать какие-то знаки. Рома, Коря и Боброк сразу напряглись, а Родион забежал вперед и остановился рядом с Никитой.

Ул, оставив Яру, тоже приблизился, чтобы взглянуть, что насторожило Никиту. Пнуец стоял у одной из квартир и осторожно заглядывал в дверной проем. Ул, хоть и не имел таких, как у Никиты, очков, ясно различал большой зал, образовавшийся, когда кто-то снес внутренние перегородки сразу нескольких квартир. Словно здесь прополз огромный слепой червь, проламывая все, что попадалось ему на пути.

Лунный свет втекал в окна. Среди обломков бетона и перекрытий лежали огромные существа, похожие на выброшенных на берег медуз. Существа эти будто выплывали из пола, не имеющего здесь четких границ. Все они были разные, отличались цветом, размером, плотностью. Некоторые сизые, зрелые, с какими-то орехами внутри, напоминающими мозг. Другие незрелые, почти прозрачные. Третьи уже слегка оплывшие, вытянутые, смахивающие больше на кальмаров, чем на медуз. Двигаться существа не могли, в чужой среде ощущали себя неуютно, но щупальца их протягивались далеко. На концах щупальца утончались и переходили в паутинные нити. Невозможно было определить, куда протягиваются эти концы. Легкие, тонкие, они приходили в движение даже от случайного дыхания. Начинали тянуться в его сторону, нашаривать, пытались присосаться.

– Кто это? Эльбы? – тихо спросил Коря.

– Да, те, что в наш мир просочились, – подтвердил Боброк.

Никита толкнул Родиона локтем, показав ему на что-то. Рядом с первой же в ряду медузой угадывалась человеческая фигура. Она стояла на коленях, уткнув в медузу голову, и почти вся была обвита ее подрагивающими щупальцами. По прозрачным щупальцам в тело человека, пульсируя, переливалось нечто смрадное. И плоть человека менялась, становилась такой же дряблой и прозрачной, как у поймавшей его медузы.

– Недалеко же он ушел! – прошептал Никита.

– Кто это?

– Один из спутников Тилля. Вон топор его валяется…

Страшная вонь, исходящая от медузы, берсерку совсем не мешала. Он шевелил руками, делая слабые, как это бывает во сне, не законченные, а лишь намеченные движения.

«Растворенный, Тилль и два берсерка… Один берсерк был на лестнице. Другой – здесь. Та группа, что прорвалась с ведьмами, далеко не ушла… Где-то сгинула, а то бы уже на них наткнулись. Значит, Тилль и растворенный впереди», – прикинул Ул.

Он уже сообразил, что иной дороги через квартиры со снесенными перегородками нет. Придется пройти вон к тому темнеющему ходу. Там лестница в подвал.

Яра, глядя на медузу, задумалась, пытаясь уяснить, как она, такая неуклюжая с виду, прижатая к полу дряблой тяжестью, смогла захватить и почти переварить берсерка. Видимо, первое же щупальце – тонкое еще, как волос – коснулось его и передало какой-то завлекательный образ. Или скорее сотни разных образов на пробу: женщины, деньги, еда, власть, обида. Большинство из паутинок берсерк, конечно, отразил, но одна какая-то мысль вызвала ответный отклик – и слабое место было найдено.

Дальше все мысли были только об этом. Медуза знала уже, кто перед ней и как на него воздействовать. По этому щупальцу и по многим другим, мигом присосавшимся к добыче, начали пробегать учащающиеся бусины образов и представлений, все более адресных, все больше на конкретного человека заточенных. Удовольствия, желания, надежды, запретные образы, поочередными волнами затапливающие сознание. И вот уже жертва застывала и переставала бороться. Еще минута – и зловоние становилось желаннее любого аромата. Мозг жертвы выжигался, все большая и большая встряска требовалась ему, чтобы хоть что-либо ощутить. Медуза прекрасно это понимала и, уже не таясь, притягивала жертву к себе, обхватывала ее толстыми частями щупалец. Уже не волоски входили в тело берсерка, а множество присосок касались его кожи, и через присоски прокачивались чудовищные дозы яда. Или, возможно, это был уже желудочный сок.

Ул, предпочитающий долго не рассуждать, пустил в ход саперку. Не нырял под щупальца, не мудрил, не пытался как-то по-особенному уклоняться от паутинок, а просто подошел к медузе и стал работать саперкой. Он работал деловито – короткими отсекающими движениями освобождал берсерка от дряблого тела медузы. Саперка Ула разрезала ее бока с такой легкостью, словно это было желе.

Щупальца, корчась, падали на пол. Ул взял берсерка под мышки, оттащил к лифту и прислонил к стене. Лицо у берсерка было бессмысленное, словно высохшим клеем покрытое слизью.

– Зачем ты ему помог? – с любопытством спросил Сухан.

Ул пожал плечами.

– Да никому я не помогал… Что ж его, бросить, что ли? – буркнул он.

Берсерк опустился на четвереньки и куда-то деловито пополз, расталкивая лбом ноги шныров. Он мычал, падал, но ползти не переставал. Рома поймал берсерка за шиворот и попытался придать ему вертикальное положение. Берсерк бестолково замахал руками. Рома отпустил его, и берсерк опять пополз.

– Куда это он? – спросил Рома.

– К медузам, – мрачно отозвался Сухан. – Вон они щупальцами шевелят! Его подзывают. Опять хочет испытать все это.

– Но разве ему не больно?

– Какое там! Чтобы что-то испытать, он должен ввести себе в мозг их щупальца. Тогда опять начнет получать удовольствие. Медуза его выжгла. После щупалец все настоящее кажется уже неинтересным. Совсем другие дозы удовольствия. Представь: ты работал целый день за сто рублей, а однажды тебе заплатили за день пятьдесят тысяч… За сто ты работать уже не захочешь, а тех денег тебе больше никто не платит – и все, пропал человек.

Рома поймал берсерка за шиворот и, развернув его к лифту, дал ему пинка. Берсерк растянулся на полу, но тотчас, не обижаясь, на четвереньках побежал обратно. Направление он держал как по компасу.

– И что же ему теперь делать? Вообще удовольствий не получать?

– Да можно получать. Только подождать хотя бы полгода, пока мозг не восстановится и чуткость восприятия не вернется. Но вот проблема: он же не хочет ждать!

– Что ж делать?

– Подождет. Уговорим, – пообещал Сухан и легонько тюкнул берсерка палицей по затылку. Оглушенный берсерк растянулся. Сухан умело связал его. – Пусть полежит. Как очнется, протащу его через прорезь на Малую землю. Есть у меня там избушка! Консервов я туда много натаскал, печка нормальная, – пообещал он.

Яра хмыкнула. Она уже успела понять, что Сухан любит устраивать себе жилища в экстремальных местах.

– А в Чернобыле у тебя, случайно, домика нету? Ну там, чуланчика какого-нибудь, с арбалетами и секирами? – спросила она невинно.

Сухан сдвинул брови.

– Откуда знаешь? – спросил он.

– Да так. Дар ясновидения в восьмом поколении! – сказала Яра, но Сухан, кажется, шутки не понял.

Гибель эльба, изрубленного Улом, обозлила других медуз, ответив на вопрос, может ли зло стать злее, если оно и так уже зло. Оказалось, что может. После гибели медузы другие медузы поменяли цвет. Теперь они были сизыми, внутри что-то бугрилось. Бусинки, пробегающие по щупальцам, стали черными. Вонь сделалась такой, что вышибала слезы. Слизь изрубленной медузы слабо светилась, и остальные медузы, опуская щупальца, втягивали ее в себя.

Яра посмотрела на ребенка. Илья показался ей маленьким и слабым. Ручки, даже согнутые в локтях, легко обхватывались двумя пальцами. А эта тонкая, как у куренка, шейка, едва держащая голову!

«Бедный! Ему надо скорее к закладке!» – подумала Яра с материнской ясностью, которая только обострялась оттого, что она была шнырка.

Медузы продолжали колыхаться. Порой некоторые их паутинки проникали и к лифтовой шахте. Заметив в пнуйцах и шнырах колебание, Яра шагнула вперед и пошла мелкими торопливыми шагами, прижимая к груди голову сына.

– Ты куда?! Меня подожди, чудо былиин! – крикнул ей вслед Ул и побежал следом.

К ним тянулись щупальца, касались кожи, прирастали, и каждое приносило свой образ. Яра видела красивые золотые украшения, хорошие книги и редкие записи на виниле, о которых когда-то мечтала.

Образы предметов оформлялись не сразу. Вначале Яра видела предмет вообще, как некую идею. Например, понимала, что перед ней диван. Но он не имел еще четкой формы, а существовал где-то на обочине зрения, среди множества других предметов, которые ей заботливо демонстрировались. Потом Яра вдруг понимала, что это диван, допустим, из ИКЕА – компактный, трансформирующийся, немотивированно дорогой диван с плоскими подушками, возле которого она три месяца назад простояла больше часа, размышляя о том, что его можно сделать и самому, если понять, как он устроен.

Видела она и какой-то важный документ на получение квартиры, уже подписанный кем надо – только руку протяни. Документ был настолько реалистичен, что на нем была даже скрепляющая веревочка с печатью. Не удержавшись, Яра начала читать. Чтение начиналось у нее всегда автоматически. Буквы, в первые мгновения лишенные смысла, выглядевшие как непрерывные «ыапрфыапашыд ууц лвоалвоы», мгновенно пришли в движение и обрели смысл.

Опасаясь, что может увлечься, а потом и начать получать эту где-то среди медуз затерянную квартиру, Яра дернула головой – и взгляд ее оторвался от букв с ощутимой болью, как примерзший детский язык отрывается от полозьев санок. Шаг за шагом Яра продвигалась вперед, переходя от одной медузы к другой, а их щупальца копались в ней как в чужом грязном белье, и каждое жадно искало, что ему ухватить. Вонь втискивалась в легкие.

Некоторых медуз Яра проходила легко. Возле других застревала. Мозг не справлялся с видениями, которые были настолько реалистичны, что ребенок на руках казался ей тряпичной куклой, которую надо срочно бросить ближайшей медузе.

«Все равно он ненастоящий! Вон у него лицо нарисованное!» – думала Яра, но тотчас, спохватываясь, совершала рывок вперед.

– Э-э… нет, – бормотала она. – Врешь – не выйдет у вас! Вы можете укусить только за свое. Если чего-то в человеке нет, то его этим не зацепишь.

Медузы заинтересовались ее словами. Их щупальца перестали тянуться. Яре показалось, что она победила и получила передышку. Ее охватила гордость, что у нее такой четкий, структурный разум, которому открыто то, что скрыто от всех прочих.

Яра задохнулась, внезапно поняв, что ее дурачат. Будят в ней внутреннюю БаКлу – непогрешимую, правильную, всех обличающую, ведающую абсолютную правду. Поощряли ее ораторствовать, потому что, ораторствуя, она опьянялась своей болтовней, глубже дышала и в легкие проникало больше вони. Яра попыталась сосчитать пальцы – и не смогла. Они были как щупальца. И ноги как щупальца. И было их очень много, не меньше восьми. И не то Яру испугало, что они теперь щупальца, а то, что она не знает, как на них ходят. Каким щупальцем из многих делать шаг? Этим? Нет, этим!

Яра спуталась, дважды сделала шаг одной ногой, споткнулась и упала на что-то, что показалось ей новым матрасом в клеенке. Повалилась она мягко, боком, с опорой на локоть, чтобы не ушибить ребенка, о котором не забывала ни на секунду. И только мгновение спустя, благодарно прильнув к матрасу усталой щекой, поняла, что образ клеенки возник оттого, что переродившемуся эльбу надо было скрыть в первый миг свою скользкость.

– Ул! – крикнула она.

Но Ул почему-то не спешил к ней на помощь. Шагах в пяти от нее он наносил по воздуху быстрые удары саперкой. Дрался Ул самозабвенно: то бросался вперед, то уклонялся, то вспарывал саперкой воздух. Вот только противника у Ула не было: он бился с пустотой.

Родион хотел броситься к Улу на помощь и тоже рубить и рассекать, но Боброк цокнул языком.

– Красиво эльбы сработали! – сказал он.

– Эльбы?

– Ну да. Засандалили в него паутинку, незаметно так, вкрадчиво. Вон она через затылок проходит. Была она тонкая, я едва различал. А сейчас уже как шпагат.

– И зачем?

– Для подмены реальности. Ул у вас человек устойчивый. Настоящий шныр, да еще и ребенка защищает. Обычными вещами его не подкупишь. И вот они транслируют ему, что кто-то напал на Яру. И он ее защищает. И до тех пор будет защищать, пока без сил не грохнется.

Долбушин подошел к Коре и молча забрал у него зубастую дубину. Взвесил ее в руке, как бы сравнивая с зонтом, затем подошел к Улу сзади и двумя ударами перебил медузе щупальце. После первого удара Ул едва не бросился на Долбушина, но после второго связь была уже нарушена, и, получив свободу, Ул застыл, недоверчиво глядя на Долбушина.

Только что он явно видел что-то другое, враждебное, причиняющее Яре вред, а теперь это другое вдруг превратилось в главу финансового форта, тоже врага, которого, возможно, стоило убить просто на всякий случай. И Ул стоял и пыхтел как бык, опасно держа саперку в полусогнутой руке.

Но тут рядом опять закричала Яра, и Ул метнулся к ней. Он летел напролом, не разбирая дороги. На бегу он взмахивал саперкой с такой яростью, что его разворачивало от силы собственного удара. Встречающихся медуз он просто разносил. Что у вас там? Стол с осетрами и черной икрой? Давно мечтал! И черная икра от удара летела во все стороны, правда, повисала почему-то на куртке не икрой, а каплями разбрызганной слизи.

Наконец Ул пробился к Яре и по ручку вогнал саперку в медузу, держащую ее в плену.

– Такой красивый матрасик… зачем ты его порвал? – с укором пробормотала Яра и закрыла глаза.

Там, где недавно прорубался Ул, возникла отчетливая тропа. По ней торопливо хромал Боброк, за ним пнуйцы, Сухан, Штопочка и Кавалерия. Кавалерия придерживала очки рукой, хотя они были с дужками и могли держаться сами. Когда какое-либо щупальце тянулось к ней, Кавалерия, все так же придерживая очки, пристально начинала смотреть на него. Препарируемые взглядом Кавалерии, щупальца отдергивались и искали себе добычу полегче. И нашли…

Родион, шагающий в стороне от основной тропы, намеренно выбирал медуз покрупнее и останавливался перед ними.

«Ну… что ты мне покажешь?» – словно спрашивал он.

Ему показывали богатство, успех, комфорт… он лишь брезгливо морщился. Какая-то молоденькая медуза, опутав ему щупальцами ноги, показала машину из автосалона, натертую, блестящую, пахнущую так, как это бывает только в автосалонах – смесью заводской консервирующей смазки и освежителя. Родион не стал допытываться, откуда современная машина могла взяться в доме, построенном несколько десятилетий назад. Его забавляло другое… Не особо разбираясь в технике, медуза торопливо, прямо на глазах, улучшала свою приманку. У автомобиля поменялся руль, сиденья, коробка передач… Двигатель, роль которого поначалу исполняло громоздкое сооружение, напоминающее паровой котел, когда Родион удивленно всмотрелся в него, само собой поменялся на восьмиклапанный, потом на шестнадцатиклапанный.

«Ага! Свечи-то забыл!» – подумал Родион.

По щупальцу панически забегали бусины, и на двигателе возникли вдруг шестнадцать маленьких полосатых свечей для торта, торчащих в четыре ряда по четыре штуки. Потом свечей стало разом тридцать две – эльб, видя интерес Родиона, решил удвоить мощность мотора.

«Бред! – подумал Родион. – Хотя почему бред? Все эти подробности эльб взял из моего мозга. Для него что автомобиль, что римская колесница – никакой разницы… Значит, такая путаница не у эльба, а у меня в голове!»

Втайне довольный, что может так забавляться, Родион поднял голову, пытаясь высмотреть Ула и Яру, но вместо них увидел незнакомую девушку. Она стояла у стены и смотрела на него, проступая из тьмы так отчетливо, словно в груди у нее было скрыто личное солнце. На девушке был неопределенный белый хитон и туфли из плетеных кожаных ремней, охватывающих точеную голень. Лицо доверчивое, губы припухлые, словно чуть воспаленные.

В этом затхлом доме, где царила смерть, откуда-то взялась прекрасная девушка, похожая на одуванчик… Почему одуванчик? Откуда вообще возникло это сравнение? А-а, понятно, это волосы у нее светлые и легкие как пух! Светлые? Они же только что были темно-русые? Слов девушки Родион не различал, хотя губы ее двигались.

– Что? Что? – тревожно переспросил Родион – и внезапно стал все понимать.

Одновременно с этим девушка доверчиво, словно тысячу лет его знала, протянула ему руку – будто она не одну руку ему вверяла, но и себя всю. Родион, не задумываясь, шагнул к ней. Моя! Только моя! Он не подпустит к девушке ни Корю, ни Никиту, ни Рому – будет рычать на них как пес. Он искал ее всю жизнь, искал в десятках разных лиц – и нашел здесь, сейчас и навеки.

Штопочка что-то с яростью закричала ему. Родиону стало жаль ее. Бедная Штопочка! Разве она знает, что такое настоящая любовь? Разве у нее были когда-то такие волосы? Нет, ей бы только бегать лесные марафоны… Но тотчас Родион спохватился, что ведь это он таскал ее за собой… Нет, нехорошо так расставаться! Все-таки они друзья!

Родион обернулся, чтобы ободряюще помахать Штопочке, и увидел, насколько Штопочка страшнее этой девушки! Лицо красное, потное, на скуле ссадина. И еще почему-то корчит рожи, будто считает Родиона ненормальным.

Сразу позабыв о Штопочке, Родион опять повернулся к незнакомке. Теперь она держала его за руку. Пока он не смотрел на нее, в ней как будто что-то изменилось… Разве на ней были джинсы? Нет, кажется, что-то другое… Родион никогда не мог запомнить ничего, связанного с женской одеждой. Например, ему тысячи раз объясняли, что такое блузка, но он сразу забывал. Он же не Афанасий, в конце концов, и не герцог Бэкингем, который описывает наряд французской королевы так, словно в свободное время занимается пошивом женской одежды. Родион был устроен гораздо проще. Он определял, красивая девушка или нет, помнил голос, улыбку, помнил очень точно фигуру, запястья и лодыжки, а вот цвет глаз, волос, во что одета – все это были детали малозначащие.

В ШНыре он встречал иных девушек, совсем не одуванчиков, а в куртке из драконьей кожи, в которой можно было прокатиться по асфальту и уцелеть. Но это были боевые товарищи… С ними было легко, просто и понятно. Подкараулить утратившего бдительность берсерка, перетереть что-то про закладки, а то и просто помолчать. Ведь чем близкий человек отличается от не близкого? С близким можно долго молчать, не вымучивая общения – и это не напрягает. Да и вообще с Родионом всегда почему-то действовал один закон. Чем меньше девушка ему нравилась, тем ему с ней было проще. Он бывал тогда благороден, даже остроумен в своем каком-то колючем стиле.

Но едва девушка начинала ему нравиться, как Родион и в словах путался, и ревновал, и кипел, и ненавидел. И сомневался в своем чувстве. И спешно, чтобы не быть безоружным, искал у нее какие-то недостатки. И, конечно, находил их.

Но с незнакомкой все было иначе. Едва он начинал сосредотачиваться на каком-то ее недостатке, как тот сразу исчезал, и Родион сам себе удивлялся, как он мог подумать, что такой недостаток мог у нее существовать. Например, едва ему показалось, что у девушки негустые брови, как тотчас он обнаружил, что они едва ли не смыкаются между собой.

Их губы оказались вдруг рядом.

«Так быстро? – подумал Родион. – Я ведь даже не знаю, как ее зовут! Но ведь это настоящее…»

Он наконец нашел то, что искал, причем там, где и не думал найти. Девушку красивую, мягкую, добрую, покорную, радостную и главное – без токсичной программы. Каждая женщина реализует свою жизненную программу, унаследованную от родителей. Одна считает, что на мужчину нужно кричать, выставлять его из дома, хлопать дверью перед носом, потом прощать, потом снова хлопать дверью, потом остаться одной и восторжествовать, что требуемое состояние одиночества наконец достигнуто. Другая думает, что мужчине нужно все повторять сто раз, иначе он не услышит. Третья считает, что нужно постоянно выказывать мужу свое недовольство, чтобы он не расслаблялся.

Возможно, конечно, что и мужчины делают то же. Один ищет женщину, которая стала бы для него чем-то вроде внешнего контролера, заменив ему силу воли. Другой – женщину, которую можно презирать. Третий – ту, которая просто приготовит ему ужин и родит ребенка, а с остальным он уже заранее смирился.

Послышался хлопок лопнувшего пнуфа. Кажется, стрелял Ул, причем во что-то, находящееся рядом с Родионом. Родион стал освобождать руку, чтобы посмотреть, в чем дело, но девушка, сильно вздрогнув при выстреле, с мягкой настойчивостью потянула его к себе, и он уступил.

«Поцеловать… а потом уже все остальное!» – подумал Родион.

Он почти уже коснулся ее губ, когда рядом внезапно возникла Штопочка, подняла руку с саперной лопаткой и ударила его возлюбленную отточенным краем по шее. Зарычав от ярости, Родион хотел броситься на Штопочку, но его вдруг облило слизью, такой мерзкой, что ему показалось, будто его окунули лицом в дачный туалет.

Под ногами у Родиона оплывала небольшая, быстро теряющая форму медуза, из которой саперка выпотрошила ее дряблые внутренности. Родион отскочил, брезгливо вытирая лицо.

– Надо же! – сказала Штопочка. – Что, не нравится? А только что ты с ней поцеловаться хотел! Давай валяй, я отвернусь!

Она презрительно отвернулась и, высоко поднимая ноги, чтобы не запачкать ботинки в слизи, отправилась к Улу возвращать лопатку. Родион пошел было за ней, но его шатало. Почему-то он не мог держать равновесие. Рука чесалась как от химического ожога. На ней появилась красная сыпь. Шея тоже чесалась. Он чувствовал, что и на ней такая же сыпь. И лицо жгло, и глаза… Он уже ничего не понимал, ничего не хотел, задыхался.

Родион не помнил момента, когда упал, но осознал, что Штопочка опять рядом. Лицо у нее красное, злое, чем-то обеспокоенное. Родиону вдруг очень захотелось сказать Штопочке, что она хорошая, только не надо быть такой сердитой и колючей, но у него выдавилось только мычание.

– Он выживет? – словно сквозь туман, услышал он голос Ула.

– Надышался сильно и слизи хлебнул. Конечно, не рогрика, но все же… Наружу надо тащить. А там кто знает… Но в ближайшие сутки он точно не боец, – ответил Сухан.

Родион даже руки не мог поднять. Он сузился до одного факта своего существования. До мыслящей точки в пространстве, понимающей, что она есть. Есть некое Я, которое окружающими воспринимается как ОН. Но как стыкуются эти ОН и Я, Родион ни за что бы сейчас не определил. Он благодарно смотрел на Штопочку, и ему хотелось прикоснуться к ее щеке. И брови у нее были редкие, и нос торчал кнопкой, и фигура, затянутая в шныровскую куртку, казалась слишком плотной и широкой – но все эти недостатки сейчас не отталкивали его, а сплетались во что-то новое. И воспринимал Родион Штопочку не как любящую его девушку, а как некий остров красоты, надежности и спокойствия. Так, наверное, младенец Яры смотрел на Яру, не задумываясь, есть ли в мире другие женщины. Даже кто такая мать, он не знал, а просто в ней были сосредоточены безопасность, радость и исполнение всех желаний.

Штопочку смущал непонятный, прозрачно-восторженный и чистый взгляд Родиона.

– Эй! – крикнула она. – Что ты на меня пялишься своими глазками-пуговками?

Но Родион и отвернуться не мог. Просто смотрел. Штопочка приподняла ему голову. Он был покорен, послушен и как-то непонятно радостен. Штопочку испугало, что из Родиона ушла вдруг вся его колючесть:

– Хватит шутки шутить! Ты что, умирать, что ли, собрался?!

Родион попытался шевельнуться, но получилось двинуть лишь губами и глазными яблоками. Штопочка подсветила его сбоку фонариком. На коже Родиона бледные участки чередовались с обожженными и воспаленными. Подошел Сухан и опустился рядом с Родионом на колени. Смотрел он на Родиона скорбно, но деловито.

– Надо его срочно отсюда вытаскивать! – сказала ему Штопочка. – Доставь Родиона через свою прорезь на берег озера. И меня вместе с ним.

– Нет, – качнул головой Сухан.

– Почему?! – взвилась Штопочка.

– Не получится. На несколько этажей выше – да, а здесь…

– Что здесь?

– …слишком большое давление миров. Наш мир, болото, двушка… Если я открою сейчас свою прорезь – тут все придет в движение. За изнанку мира хлынет вся эти слизь.

– А мы быстро!

Сухан невесело усмехнулся:

– Быстро втащим раненого? Это все равно что сказать: я возьму с собой на океанское дно шкатулку с воздухом. Открою ее, положу жемчужину и быстро закрою, не пропустив ни капли воды.

Рома, дошедший до темного пролома в стене, посветил в него фонариком и испуганно отдернул луч. Боброк тоже заглянул – и тревожно свистнул, подзывая к себе Корю и Никиту. Там, у стены, несколько фонарей образовывали нечто вроде шевелящегося островка света.

– А если я подтащу его к окну и вытащу наружу через окно? Здесь же первый этаж! – предложила Штопочка. Она все думала о Родионе. Сухан покачал головой:

– С окнами тут все сложно. Помнишь искривление пространства в лифтовой шахте? С тем миром, что снаружи, тут большие нестыковки. Можно спрыгнуть с пяти сантиметров – и размазаться о бетон так, словно у тебя не раскрылся парашют. Оставайтесь у лифта, пока все не закончится. Там воняет, но довольно безопасно.

Боброк свистнул, на сей раз подзывая Сухана. Штопочка склонилась над Родионом. Тот лежал, ни во что не вмешивался и беседу ее с Суханом, касающуюся его жизни и смерти, слушал отрешенно, как маленький ребенок слушает разговор мамы с прохожим, у которого она узнает дорогу. Слушает и не пытается понять и запомнить, зная, что ему это не надо и мама все сделает и запомнит сама.

Сухан ушел к Боброку. Подняв лицо и подсвечивая фонарем, Штопочка оценила самую короткую дорогу до лифта. Много медуз было уничтожено, но много оставалось и живых, особенно у стен, где пока никто не проходил. Временами исследующие паутинки этих медуз тянулись к Штопочке. Она угадывала это по быстрым, вкрадчивым покалываниям, но паутинки сразу отдергивались, словно Штопочка была теперь для них слишком горячей.

Штопочка ползла на коленях и тащила за собой Родиона. Выглядело это так. Она брала его под мышки, откидывалась всей тяжестью назад и передвигала свою ношу на тридцать-сорок сантиметров. Потом опять откидывалась. Родион был тяжелый. Эти тридцать-сорок сантиметров за один рывок – все, на что ее хватало.

Штопочка устала. Вначале она избавилась от шнеппера, решив, что заберет его позже, потом – от рюкзака за плечами. Она уже потянулась к бичу, чтобы и его тоже оставить, но бич почему-то задержался у нее в руке. Несколько мгновений Штопочка что-то прикидывала, а потом, размотав, пропустила ремень бича под мышками у Родиона, завязала, другим концом бича обернула себе плечи и потянула Родиона как бурлак тянет лямку. Похожий способ она видела на военной фотографии, только роль бича там выполняла плащ-палатка, а девушка ползла на четвереньках, укрываясь от обстрела.

Рывками, которые теперь давались ей легче, она сдвигала Родиона к лифту и изредка подавала голос, чувствуя, что он не видит ее и тревожится. И Родион, слыша родной голос, успокаивался и переставал на время беспокойно двигать глазами, пытаясь ее высмотреть.

Глава двадцать четвертая Точка абсурда

Есть две лошади. Одна – быстрая, но нервная и суетливая. Отпустишь ее одну – выколет себе глаз о ветку или распорет бок о колючую изгородь. Другая – осторожная, ленивая, склонная к созерцанию. Оставь ее одну – так и не выйдет никогда из конюшни. И вот этих лошадей навеки привязали друг к другу и вместе запрягли в одну телегу, чтобы они восполняли недостатки друг друга. Это великая загадка соединения двух судеб!

Йозеф Эметс, венгерский философ

Пнуйцы, Ул и Сухан светили в пролом. Там была не лестница, а другой ход. Плита, провиснув с одного конца на арматуре, уходила вниз как горка, открывая дорогу в подвал. В лучах фонаря шныряли небольшие существа. Скорость их передвижения была пугающей. Коря сгоряча выстрелил из арбалета, но лишь взбудоражил их. Одно из существ взбежало наверх по накрененной плите и повисло у него на ляжке.

Сразу три фонаря осветили его с разных сторон. Это был крупный, размером с тарелку, полупрозрачный паук с восемью тонкими лапками. Внутри у паука были три сросшиеся пульсирующие бусины – красная, желтая и синяя. Временами одна из них раздувалась, а две другие уменьшались и меняли форму.

Дальше все разворачивалось очень быстро. Коря вскрикнул, стал поднимать дубину, но она вдруг выскользнула. Держать дубину Коре было уже нечем – пальцы куда-то исчезли. Одежда начала сползать и становиться слишком просторной. Одно плечо куртки приподнялось, а другое провалилось. Отовсюду, из всех зазоров одежды, из брючин, из рукавов посыпалась серая мелкая пыль.

Не прошло и трех секунд, как на полу лежала уже просто пустая одежда, под которой шевелился раздувшийся, укрупнившийся паук, которого запоздало опомнившийся Сухан сбросил вниз ударом палицы. Тем временем Ул из шнеппера перебил держащую плиту арматуру, и плита грузно завалилась на поспешно бросившихся в разные стороны пауков.

Молчаливая, плотно сбитая толпа шныров и пнуйцев, отшатнувшись от места смерти, шарахнулась в дальний угол, туда, где из-под пола пробивался зеленоватый, кажущийся сказочным свет. Там оказался еще один провал. Пролом в полу был достаточным, чтобы, повиснув руками на краю, спрыгнуть вниз. Боброк, как-то сумев опередить всех, страшно рявкнул и костылем преградил дорогу.

Он смотрел назад, туда, где погиб Коря. О его смерти никто не говорил. Коря просто был – а теперь вдруг исчез. Такое недоумение охватывает обычно стайку мелких рыб в аквариуме, когда сачок выхватывает из них одну и она вдруг исчезает. Куда исчезла? Зачем? Существовала ли вообще? Все эти вопросы так сложны и запутанны, что рыбы даже не пытаются на них ответить. Стайка смыкается, и опять все как прежде – только серебристая струйка воздуха вырывается из фильтра.

– Надо уходить! Здесь нас всех перебьют! – сказал Рома.

Рука Боброка сгребла Рому за плечо и надавила вниз, пригибая к себе. И Рома покорно наклонился, хотя был выше Боброка и мощнее.

– Забудь. Наверх пути нет! Только вперед, к тайнику!

Долбушин заглянул в провал. Быстро передвигающихся пауков там уже не было. Зеленоватый же свет исходил от водорослей, покрывающих стены и потолок. Это были тонкие, непрерывно шевелящиеся водоросли, от которых временами, точно на нитях, отрывались и повисали тягучие, как от сладкого сиропа, капли. Капля лениво касалась пола, потом неторопливо, как по утолщающейся нити, перебегала сверху вниз и наконец обрывалась.

– Что там? – Боброк оглянулся на Сухана. Тот покачал головой, показывая, что понятия не имеет:

– Я там не был.

– Я спущусь, а вы мне подсвечивайте! – Долбушин опустился на колени и ногами соскользнул в щель. Секунду или две он висел, свесив ноги в темноту, а потом разжал руки и спрыгнул.

Заметавшиеся лучи фонарей выхватили Долбушина стоящим неподвижно и озирающим стены. На него никто не бросался. Он ни с кем не сражался. Главу форта несколько раз окликнули, но он почему-то не отозвался. Только смотрел по сторонам и неспешно о чем-то размышлял. Ему скинули дубину Кори. Долбушин поднял ее, но тоже как будто с недоумением, не зная, зачем она ему.

За Долбушиным в пролом соскользнули Никита и Рома. Остальные пока оставались наверху. Стояли и смотрели, как Долбушин, Никита и Рома ходят внизу, чертя пустоту лучами фонарей. Движения их были странными, хаотичными. На вопросы они не отвечали. Потом Долбушин вдруг присел на корточки и стиснул руками виски. Иногда он что-то бормотал, но неразличимо.

Никита же и Рома ходили все быстрее, изредка останавливаясь и разговаривая, но не друг с другом, а с пустотой. В голосах их угадывались недовольные, из детства идущие интонации, по которым безошибочно определяется, что человек спорит с кем-то из родственников. Потом родственные интонации вдруг исчезли. Теперь Никита и Рома спорили уже не с родными, а с кем-то, кого люто ненавидели. Рома орал на какого-то капитана, угробившего ребят, которых он послал без разведки. Никита защищал девушку, хотя внизу не было ни девушки, ни того, кто бы на нее нападал. Но с каждым мгновением Никита распалялся все больше. Потом вдруг достал нож, повернул его лезвием вниз и короткими движениями стал словно пробовать воздух перед собой.

Одновременно с этим и Рома выхватил из-под куртки короткий топорик-клевец и, вытянув руку, лихо завертел им. Пока что Рома и Никита друг друга словно и не замечали, но сверху хорошо было видно, как они неприметно для себя сближаются по дуге.

При этом Никита продолжал защищать воображаемую девушку, а Рома – угрожать несуществующему капитану. Прежде чем остальные успели понять, чем это чревато, Рома и Никита столкнулись лицом к лицу, бросились друг на друга и покатились по полу, нанося один другому удары. В одно мгновение оба покрылись кровью и грязью. У Ромы ножевым ударом было рассечено лицо. Никита, пытаясь ножом отбить топорик, был ранен в кисть руки.

– Давай за мной! Платки на лицо! – крикнул Сухан и ловко спрыгнул в пролом. За ним с обезьяньей ловкостью, чуть придержавшись вовремя выставленной рукой, ухнул Ул.

Он ни платка, ни респиратора не натянул, второй раз совершив однотипную ошибку. Ул считал, что сразу свалится на Никиту и Рому и растащит их. Но когда приземлился, Никита и Рома оказались далеко. И сразу зеленоватый свет залил его. Ул остановился, удивленно во что-то вглядываясь.

На душе у него стало вдруг тоскливо. Он увидел всю свою жизнь так, словно смотрел на нее в большую лупу. И жизнь эта была скучна. Родители его, все бабушки и дедушки были трудяги. Всю жизнь вкалывали на полезных государству незаметных должностях. Несмотря на жалобы на зарплату и общее недовольство жизнью, умели как-то извернуться, скопить на дачу и машину. Машина обычно нужна была, чтобы возить материалы на стройку и умирать на огороде. В другое время ее не использовали. Зимой она стояла под окнами, превращаясь в сугроб.

Порой в погоне за длинным рублем предшественники Ула на дороге жизни отправлялись на всесоюзные стройки или перебирались в крупные города. В городах кто-то приживался, а кто-то нет. Некоторые начинали пить, другие не справлялись с жизненной нагрузкой и ломались. Человек может оцепенеть в ненависти. Окоченеть в едином монолитном ненавидящем состоянии, когда даже время кажется законсервированным. Куда ни рванешься, в какую сторону ни дернешься – повсюду одна безнадежность и полное ощущение, что ничего никому нельзя объяснить.

Каждый – в клетке своих интересов, каждый чем-то скрыто травмирован. Много-много клеточек, из которых только и можно что протягивать руку и касаться изредка еще чьей-то руки. Буквально трех слов нельзя сказать, чтобы не наступить на чью-то больную мозоль, чтобы кто-то не вспылил, чтобы кто-то не принял на свой счет, не встрял, не начал орать. И сам постепенно заводишься, а внутри тебя корежит, выжигает, обессиливает, оставляя золу апатии и глухого равнодушия. Кажется, начнут у тебя на глазах кого-то арестовывать или голубь будет тоскливо умирать в углу помойки – и то лишь ухмыльнешься и спокойно пойдешь дальше. Плохо тебе? А такова жизнь, друг мой! А я, можно подумать, не страдаю!

Были, конечно, в жизни предков Ула и радостные всплески, и рыбалка, и грибы собирали, и в походы ходили, и застолья, и поездки к бабушке в деревню, сопровождавшиеся рекордным количеством выпитого и съеденного. А потом что-нибудь обязательно строили или перестраивали – баню, сарай, перекладывали крышу. Каждый год обязательно заканчивался (или начинался) какой-нибудь стройкой. Не могли они без этого, руки сами просились.

И вот в такую семью аист принес Ула, и не пойми за какие заслуги – может, потому, что попер пианино по лестнице, когда остальные разбежались, – он был выбран золотой пчелой. И оказался в ШНыре – в странной школе, которая чем-то напоминала те провинциальные училища с общежитиями, с которыми ему и прежде приходилось сталкиваться.

И здесь уже, в ШНыре, на него сразу навалилась куча всего. Было много хорошего, но в целом трудно, и главное – каждый день нырки, головная боль, закладки для других, и вкалывать, вкалывать, вкалывать. И завтра будет работа, и послезавтра, и хорошо еще, что любимая. Вот есть у него Яра, но она когда-нибудь постареет, характер у нее испортится, и она станет как ее бабушка – такая же праведная всезнающая электропила, высверливающая мозг деду, без которого и шага не смогла бы ступить.

Обычно жизнерадостный, Ул легко перешагивал через такие состояния, но тут он впервые примерил на себя ношу Родиона – ношу вечных сомнений, смутных деструктивных поисков и неудовлетворенности.

Его наполнила вдруг дикая ненависть. Под ногами у Ула кто-то дрался и возился, обмениваясь ударами. Ул в своем теперешнем состоянии уже не помнил, кто это дерется и зачем. Ему нужна была разрядка. Что угодно, только не думать. И вместо того чтобы разнимать Никиту и Рому, он бросился на них сам. Ударил по голове Никиту и, прыгнув сзади на спину гиганту Роме, схватил его согнутой рукой за шею. О том, чтобы свалить его одним ударом, нельзя было и мечтать, а вот придушить – кто знает. Может, и повезет.

И вот они уже барахтаются, яростно и безмолвно. Рома старается оторвать от себя руку Ула и освободиться от захвата. Однако Ул держится как клещ. Отчаявшись сорвать его с себя, Рома с трудом поднимается и начинает разгоняться, пытаясь приложить Ула спиной о стену.

Сухан, дыша через мокрый платок, не пытался разнимать дерущихся или хотя бы оглушить их, чтобы по одному вытащить наружу. Его, казалось, не волновало, что Рома и Ул вот-вот прикончат друг друга, а Никита лежит без чувств. Вместо этого Сухан деловито оглядывал заросшие стены. Он разобрался уже, что зеленоватый свет вокруг – это миллионы светящихся тончайших паутинок, похожих на подкрашенную вату. Свет фонаря местами пронизывал паутину насквозь, а местами путался в ней. Когда Сухан делал шаг или проводил рукой сверху вниз, паутина рвалась, почти не оказывая сопротивления.

Сухан стал прочищать паутину вначале вокруг себя, а потом рядом с Улом и Ромой. Паутина повисала на палице Сухана, на его одежде, но все же восстанавливалась медленнее, чем он ее прорывал.

Ул и Рома перестали драться. Вначале разжал руку Ул. Рома, почти им задушенный, судорожно втянул воздух, повернулся, чтобы кинуться на Ула, но не кинулся, а только мотнул головой. Потом Ул, встав Роме на плечи, выбрался наверх, в щель в потолке, и спустил вниз закрепленный ремень, по которому поднялся уже Рома, после чего они с помощью Сухана втащили бесчувственного Никиту.

Раненая рука Никиты быстро опухала. Лицо Ромы тоже нуждалось в серьезной починке. Боброк, находясь в странном, оцепенелом состоянии, посмотрел вблизи на Никиту и Рому – раздраженно, почти сердито, буркнул «Живы? Вот сволочи!» и, оттолкнув Рому, шагнул в темноту. Там не было ни свечений, ни ловушек. Просто угол, засыпанный строительным мусором. Яра, обладающая чутким слухом, услышала странный звук, похожий на рычание и одновременно ни на что не похожий. Это, кусая руки, рыдал Боброк.

– Дела-а, чудо былиин! – сказал Ул, вспоминая то ощущение безысходной ненависти, которое охватило его внизу. – Вот оно: болото! Я ведь там по-другому все видел! То же самое, но по-другому! И убежденность такая была… не знаю, как описать… Десять лет бы отсидел – но этим гадам бы врезал! – И Ул с подозрением посмотрел на Рому, словно не веря до конца, что тот так быстро исправился и больше не нуждается в трепке.

– Сам ты гад! Ты первый полез! – обиделся Рома, забыв, что сам минуту назад едва не отправил в мир иной Никиту и пытался глобально уменьшить поголовье Улов в России.

* * *

Сухан пока оставался внизу. Кавалерия, находясь с фонариком у пролома, видела, что он стоит рядом с Долбушиным, разглядывает его и почему-то ничего не предпринимает. А тот все так же сидит на корточках, стиснув виски руками. Долбушина окутывают плотные зеленые водоросли. Еще немного – и он совсем скроется под ними и станет чем-то вроде пенька в новгородских болотах.

Кавалерия забрала у Боброка респиратор и с осторожностью – своей ловкости в прыжках с высоты она не доверяла – спустилась.

– Чего ты его не распутаешь? – спросила она у Сухана.

В ответ Сухан провел выступающим гвоздем своей палицы сверху вниз, очерчивая место, где сидел глава форта. Гвоздь рассекал паутину без усилий, но она сразу же смыкалась за ним. Долбушин, не замечая ни Кавалерии, ни Сухана, раскачивался. Бормотал что-то, смеялся, всхлипывал. Порой голос его менялся, передразнивая кого-то, и тогда становилось ясно, что в сознании у главы форта звучит целый хор.

– А если… – бормотал Долбушин и качал головой. – Нет, не то. А если так? – И что-то опять начинал бормотать.

Вслушиваясь в его слова, часто отрывочные и бессвязные, Кавалерия что-то начинала понимать и складывать. Долбушин перебирал варианты своей жизни – другой, не той, которую прожил. Отбрасывал один вариант, хватался за другой. Диалоги, монологи, споры с самим собой – десятки втискивающихся очень разных голосов. Могло показаться, что в Долбушине, сухом, деловитом, редко улыбающемся, все эти годы скрывался актер.

Зеленые водоросли на стенах пульсировали, посылая все новые волны пьянящего вдохновения. Кавалерия со своей женской терпеливой способностью не разрезать узелки, а распутывать любые нити, умело собирала из мозаики его слов целое.

Вариант 1.

Долбушин не обратил внимания на золотую пчелу. Не попал в ШНыр. Не взял закладку. Не встретил Нину. Окончил вуз с финансовым уклоном. Выбился в люди. Олигархом не стал, но вполне состоялся. Женился, развелся, потом опять женился. Счастливый отец трех дочерей и уже, возможно, счастливый дед. Кроме квартиры в Москве – дом в Сочи и квартира в Италии, в которой он бывает раз в год и где углы цветут от плесени, потому что некому проветривать дом в остальное время года.

Вариант 2.

Долбушин остался в ШНыре. Его предприимчивость сделала из него кого-то вроде Кузепыча, но без жлобского уклона, любви к запасанию старых рам и прочего, что пригодится только археологам. Долбушин нашел где-то деньги, перестроил ШНыр, поставил на широкую ногу пегасню. Закупил для пегасни автопогрузчик, очень облегчающий быт. Вовремя избавившись от напрасно занимающего денники старичья, развел много породистых пегов. Нина осталась слепой. Со временем они все равно поженились. Поселились в Копытово. Купили тот дом с желтой крышей, где всегда так громко смеются за высоким забором. У них родились дети.

Вариант 3.

Долбушин не слился с закладкой сам, а сразу отдал ее Нине. Нина прозрела, но закладка, как все чужие закладки, дала сильный побочный эффект. Глаз у нее стало двенадцать. По всему телу. Некоторые могли видеть даже сквозь бетон.

Вариант 4.

Долбушин ушел из ШНыра – не вылетел, а именно ушел по своей воле, оставив себе пчелу, и женился на Виктории – самой первой своей любви, которую называл Победа Победовна. Потом, конечно, с ней разошелся, но достойно разошелся, «по-хорошему». Победа всегда умела себя продавать. Свое образование, красоту, тело, ум. Но он, Долбушин, с годами становился все более богатым и ликвидным, ликвидность же Победы падала. Угадав верным чутьем скорое расставание, Победа бросила Долбушина первая. Ушла к пожилому чиновнику, который всем всегда доволен, щедр, любит спорт и приятно смеется красивыми, великолепно сделанными зубами.

Детей у Долбушина и Победы не было.

Вариант 5.

Самый реалистичный. Состоящий из сотен внутренних самораспаковывающихся «если».

Гай потребовал от Долбушина отдать дочь в ШНыр, но Долбушин перехватил ее по дороге. Застрелил фельдшера Уточкина прежде, чем тот написал его дочери вторую судьбу. Опираясь на свой форт, Долбушин осуществил переворот. Избавился от Гая и Тилля и, заручившись поддержкой Белдо, сам занял место Гая.

Почему шныры и ведьмари должны обязательно ненавидеть друг друга? Что за шекспировские страсти?! Вражда не окупается. Не потому ли многие бегут из ШНыра, что там элементарно неуютно? Текущие унитазы в туалетах, тяжелый быт, общие комнаты и т.п. Людям неуютно, они плохо отдыхают и оттого плохо ныряют. Давно пора соединить ведьмарей и шныров. Пусть не прямой союз, пусть косвенный, с оглядкой, с недоверием, но союз.

Он, Долбушин, поможет перестроить ШНыр. Вы только ныряйте и приносите закладки, а все детали мы продумаем. Никаких перехватов в небе, никаких гиел, столь любимых его чокнутой дочкой. Нормальные условия жизни и быта. Каждому семейному шныру – квартиру. Поле у Копытово застроить нормальными таунхаусами для бывших шныров, которые не могут проходить за ограду, но хотят всегда быть рядом. Спортзал, бассейн, спортивные врачи, правильное питание, витамины и т.д. помогут быстрее восстанавливаться между нырками. А сейчас что? Сумасшедшая бабка с кастрюлями, завязывающая в узел лом – и она же, кажется, и роды у кобыл принимает в том же фартуке! Стерильность, блин, версия «восемь-ноль»!

Далее: оптимизация самого нырка! Эффективнее будет искать закладки бригадами по три-пять человек. Более опытные ищут, одновременно обучая неопытных. Все найденные закладки оставляются на промежуточном складе, устроенном там же, на двушке, сортируются по степени своевременности, и более опытные шныры проносят их через болото. Потерь тогда будет втрое меньше. Одновременно работать над изучением природы закладок и характера их дара, чтобы уменьшить возможные деформации.

А то сейчас как? Берсерк перехватывает в небе закладку силы, предназначенную для кого-то другого. Насмотревшись фильмов про супергероев, он решает, что и ему сила не помешает, сливается с закладкой, после чего становится настолько тяжелым, что проламывает земную кору и навеки исчезает где-то в гранитах и базальтах.

Поехали дальше. Какие еще планы?

а) Составить геологическую и географическую карты двушки. Давно же собирались, но нарисовали только какое-то безобразие в стиле викингов или Марко Поло, которые шпарили все по памяти, пропуская целые страны и изображая на берегах придуманных чудовищ.

б) Завезти на двушку необходимое оборудование: мониторы, сканеры, разные поисковые устройства из арсенала геологов. Говорите, на двушке они растекутся, потому что там пластик, микросхемы, электроника и т.д.? Ничего! Сделаем из натуральных материалов. Конечно, это потребует колоссальных расходов, но расходы оправдают себя.

Кавалерия слушала внимательно и не перебивая. И Сухан тоже слушал. Брови Кавалерии несколько раз начинали смыкаться, когда Долбушин говорил о своей дочери. Нет, ее имени он не называл, но голос пытался передразнить, и тогда Кавалерия хмурилась еще больше. Там, наверху, начинали уже нервничать.

– А если просто вытащить его отсюда? – спросила Кавалерия у Сухана.

– Не получится, – отозвался тот. – Эта зеленая муть за ним и наверх потянется.

– Долбушин сам ее подпитывает. Так закопался в своих придуманных мирах, что реальный мир для него перестал существовать. А если оставить его здесь?

– Умрет. Вон уже еле шепчет… Надо, чтобы эта зеленая муть сама его отпустила.

Кавалерия задумалась. Сверху в трещину просунулась голова Яры.

– Точка абсурда! – предложила она. – Помните, вы нам рассказывали, как Арсений Тартилло пытался ведьмарей к Луне примагнитить?

Кавалерия хмыкнула:

– Не примагнитить и не ведьмарей! Арсений Тартилло предлагал с помощью системы зеркал спроецировать на поверхность Луны силу нескольких мощных закладок. Создать так называемую «ТОЧКУ АБСУРДА». В этой точке один и тот же предмет можно наделить противоречащими свойствами – например, «тяжелый и легкий», «огромный и маленький», «самый горячий и самый холодный». По мысли Арсения Тартилло, это должно было вывести из игры всех эльбов, прорвавшихся в наш мир, оглушить всех опекунов, ну и так далее. Но, увы, это лишь мечты. Таких зеркал ШНыру не потянуть. Да и как передать силу закладок через зеркала?

Сухан недоверчиво покосился на Кавалерию:

– И как эта точка абсурда выведет эльбов из игры?

– Там сложное объяснение. Надо читать философские труды Тартилло. В общем, если совсем упрощенно, то в человеке присутствует творческая энергия – редчайшая вещь во Вселенной. Она дар неба. И вот в людях она есть, а в эльбах нет, хотя люди – существа в сравнении с эльбами намного менее мудрые. Но тут мудрость эльбам только мешает.

– Это еще почему? – спросил Сухан.

Кавалерия как ребенка погладила бормочущего, не слушающего ее Долбушина по голове и ответила Сухану:

– Видишь ли, человек чуду не удивляется. Не пытается чудо постичь, на чудо замахнуться, сдернуть с чуда завесу. Просто воспринимает его как данность. Допустим, у нас в подвале ШНыра появился бы выключатель солнца – обычный такой выключатель, как для лампочки. Щелк – солнце зажглось, щелк – солнце погасло. Нереально, глупо, нелогично! И главное: как работает – непонятно! Первую неделю мы бы щелкали этим выключателем каждую минуту, чесали бы в затылке, удивлялись, но постепенно нам надоело бы его трогать и мы бы уже ворчали: «Эх, только я гулять вышел – опять какой-то гений выключил солнце! Пойти ему по шее надавать!» Или: «Слышь, Вась, ты вроде ничем не занят? Иди включи солнце! Надо чуток погреться!»

– А эльбы?

– Эльбам надо до всего докопаться. Если бы возникла «точка абсурда» – такой вот выключатель в подвале, – она бы противоречила их представлению о мире, и у них перемкнуло бы мозг. Ну как у мухи в невесомости. Так, во всяком случае, считал Арсений Тартилло. Он говорил: «У эльбов нет сердца, а где нет сердца – там нет творческого мышления и пространства для чуда. Потому их мир и задохнулся, что они пытались жить разумом там, где нужно пускать вперед сердце, любовь и веру».

– И где мы возьмем такую «точку абсурда» здесь? – крикнула сверху Яра. – Может, придумаем что-то?

Кавалерия сочувственно разглядывала Долбушина, который уже был похож не на человека, а на древнюю статую в пещере, куда есть постоянный доступ света и воды. Толстый слой зеленого мха покрывал его руки, ноги, одежду, лицо. Мох этот шевелился, и казалось, что на подбородке у главы форта произрастает зеленая борода.

– Ничего особенно абсурдного нам, конечно, не соорудить – но тут ведь и не эльбы, а так… первосущность какая-то болотная… Растения-паразиты… – произнесла себе под нос Кавалерия. Она зажмурилась. Лицо у нее стало просящим, напряженным, почти страдальческим. Она быстро коснулась нерпи, и рука ее по локоть исчезла. А еще мгновение спустя появилась вновь.

На ладони у Кавалерии плясал крошечный живой огонек. Желтый, переходящий в красный, затем в рыжий, и образующий быстрые завихрения. Кожу огонь не обжигал. Жара от него тоже не было. И, главное, непонятно, что его кормило. Это был просто огонь – материальный, живой, но ничем не подпитывающийся. Все, кто стоял вокруг, неотрывно смотрели на него и испытывали непонятную, осветляющую радость.

Даже Долбушин, бормочущий, запутавшийся в паутине из бесконечно ветвящихся «если», поднял голову и вначале рассеянно, а потом все более осмысленно уставился на огонек. На его лице таяли и оплывали зеленые водоросли. Вот они повисли пеной, вот стали отдергиваться и сворачиваться. То же происходило и с водорослями на стенах. Они забивались в щели, съеживались, отбегали как живые.

– Это чудо! – прохрипел Боброк, свалившийся сверху на руки Роме и Улу и теперь стоящий шагах в двух от огонька. Казалось, огонек резал ему глаза. Боброк смотрел на него искоса, с недоверчивым страхом, держа у бровей руку козырьком.

– А вот не знаю, – просто отозвалась Кавалерия. – Наверное, чудо. Да.

– А откуда он?

– Тоже не знаю. Это как с тем тумблером, отключающим и включающим солнце… Когда-то давно я поняла, что если попрошу чего-то у двушки… изо всех сил прошу… а потом протягиваю руку туда… то достаю этот огонек… Но он не всегда бывает. Иногда я прошу очень сильно – а его нет. А иногда прошу слабо, с самопонуждением – и он есть… Наверное, в те минуты он мне особенно нужен…

Боброк потянулся за фляжкой. Достал ее, отхлебнул, закрутил крышку, по привычке машинально приложил ко лбу и вдруг выронил ее, вскрикнув. Яре показалось, что он обжегся. В досаде Боброк пнул фляжку ногой, и она укатилась в дальний угол.

– Не любит вредных привычек… – проворчал Боброк, потирая обожженное место и с удивлением косясь на свою руку, грубые пальцы которой жара почему-то не ощутили. – Да что ж еще делать, если я разваливаюсь?

Рука Кавалерии вновь исчезла, когда же вернулась, огонька в ней уже не было.

– Больше сегодня я, к сожалению, использовать его не могу. Чудес происходит мало, и они очень дозированны, если, конечно, это настоящие чудеса, а не то, что творят эльбы, – сказала она.

Боброк постоял, повздыхал и… потащился в темноту за фляжкой. Было слышно, как он ищет ее, а после, ругаясь, пытается за ней наклониться.

Глава двадцать пятая Блуждающее деревце

Стоишь, бывало, перед зеркалом и думаешь: я такой красивый, такой умный – и никому не нужен. Ну что за жесть! А потом понял, что каждый человек такой же. Почему люди должны меня замечать, если я только себя замечаю? Вот и остальные живут в себе и 90 процентов времени видят только себя. Что из глазных окошек их черепов различимо, то и видят. Поэтому, чтобы человек тебя заметил, надо не себя ему показать, а его самого увидеть. Если хочешь, чтобы тебя оценили – наплюй на себя, заметь первым другого. Встань перед чужими окошками-глазницами и настойчиво размахивай ручками.

Из дневника невернувшегося шныра

Постепенно вниз спустились все, кроме Никиты. У него была сломана кисть и еще сотрясение мозга (там-парамм! благодарность Улу!). Никиту отнесли к лифту и посадили рядом с Родионом под защиту Штопочки. Штопочка как тигрица в клетке прохаживалась взад-вперед, положив руки на бич, вновь переместившийся на ее не самую тонкую талию, и с мрачным видом охраняла свое хворое войско.

Порой стонал Родион, порой Никита начинал хорохориться и пытался вскочить, но Штопочка энергично усаживала его назад.

В подвале Сухан и Боброк разглядывали дверь, находившуюся в центре стены. Каждые несколько секунд она шла рябью и меняла свой внешний облик. То это была черным кожзаменителем обитая и проволочкой с гвоздиками-звездочками украшенная твердыня дома-крепости. То мощная, со следами многих неудачных и удачных взломов дверь сельского магазина. То противная хлипкая дверка с закрашенным стеклом и красной цифрой на стекле – дверь медицинская, процедурная. То невообразимо кособокая, с множеством ручек, замков, цепочек и шпингалетов преграда в старушечью квартиру.

– Это еще что? Магия? – неприязненно спросил Боброк.

– Не совсем, – отозвался Сухан.

Он стоял и, внимательно глядя на двери, что-то считал. Дверей было около двадцати. Доходя до двадцатой, они начинали повторяться по кругу: опять магазинная, опять кособокая, опять со стеклянным стеклом… Ага, ясно!

– Некоторые двери выбить довольно просто. А некоторые так даже и не заперты… – заметил Боброк, смотревший на все по-пнуйски.

Сухан кивнул.

– Это – да. Но стоит ли? – загадочно отозвался он.

– А почему нет? Разве нам не туда?

– Не уверен, что туда. Я ведь сам хожу по изнанке мира. Там все очень близко, но один раз ошибся – и готово. Вот и большая часть этих дверей ведет в болото. И лишь одна, возможно, нет.

– Откуда ты знаешь? – подозрительно спросил Боброк.

– Они похожи на двери ведьмарей. Ведьмари ведь, в целом, не придумали ничего нового. Их прыгуны – это якоря реальности. Без них их бы раздробило, раскидало по закоулкам и никогда бы не собрало… Из-за моей руки, прорезающей границы, я стал одним из первых странников… Прыгуны и нарисованные двери Белдо изобрел уже после. Я же шастал по изнанкам мира без всего, как актерский ребенок шныряет за кулисами. И как за кулисами – все вокруг ложь, декорации, иллюзии, ничего прочного. Зритель видит рыцарский замок – а ты видишь картон с подпорками, который рухнет, если пнуть его посильнее. Но заблудиться и сгинуть можно очень легко.

– И какая дверь наша? – нетерпеливо спросил Боброк.

Сухан пожал плечами.

К двери осторожно подошла Яра с Ильей в «кенгуру» и остановилась в нескольких шагах. Илья дремал. Яра его покачивала, слегка приседая сверху вниз. Она до того привыкала к этому постоянному укачивающему приседанию, что и без «кенгуру» продолжала машинально приседать и одновременно крениться назад, будто вперед ее оттягивал ребенок. И люди смотрели на нее как на ненормальную.

Стоило ребенку появиться у двери – как двери почти замелькали. Изредка они сливались, контуры размывались. Ручка могла отползти выше или ниже, рейки, до этого параллельные, закручивались как змеи. Дверь перекашивалась и подрагивала как обросший мхом рот подводной рыбы, ожидающий, пока любопытная добыча сама заплывет в него.

– Странно, – сказал Боброк. – Дверки уж очень засуетились.

– Из-за меня? – спросила Яра.

– Нет, похоже, из-за него!

Яра тревожно посмотрела на малыша:

– Какую опасность для них может представлять ребенок, который даже ползать не научился?

– Просто так они бы не паниковали. Эльбы и хотят, чтобы он туда вошел, и опасаются. Ну, словно дошкольника отправляют отнести поднос с грязной посудой. Может, дойдет, а может, грохнется и все разобьет. И вот взрослые сидят, замерев, и не дыша смотрят, как ребенок тащит этот поднос с кучей тарелок и пирамидой стаканов.

– И разобьем! – сказала Яра упрямо.

– Да разбить-то дело нехитрое. Только посуда-то столовская, платить заставят, – заметил Сухан.

Кавалерия ходила по подвалу и светила себе под ноги фонарем.

– Что-то ищете? – спросил ее Долбушин.

Он стоял и смотрел на Кавалерию. Речь его звучала растянуто. Казалось, глава форта забывал слова. Точнее, значение слов еще жило в нем и он его ощущал, видел мысль, представлял образ… а вот сами слова… Их Долбушин еле нашаривал.

Выглядел глава форта хуже, чем раньше, хотя выглядеть хуже, казалось, было невозможно. Бледный, обезвоженный, не слишком ориентирующийся в пространстве – но глаза маниакально-упрямые, как у Родиона во время его дальних забегов.

– Когда я уносила огонек, мне показалось, на полу что-то блеснуло, – сказала Кавалерия, заметив, что Долбушин ждет от нее ответа.

– Я тоже… видел… я стоял рядом… – отозвался Долбушин. – Вот! – Он наклонился и, подняв кристалл кварца, протянул его Кавалерии.

Кристалл был тяжелее, чем можно было ожидать при его размерах, но все же это был именно кварц – в определении пород Кавалерия не ошибалась. У кварца было синеватое вкрапление. Здесь некогда был вплавлен маленький камешек, ныне отсутствующий.

Кавалерия куснула себя за мизинец – так, чтобы выступила капелька крови, – и осторожно погрузила мизинец в выбоину камня. Это был старый шныровский способ узнавать прошлое камня, в котором когда-то была закладка. А то, что этот камень был с богатым прошлым, она ощутила сразу.

Отойдя в сторону, чтобы никто с ней не разговаривал и не мешал, Кавалерия несколько минут простояла с закрытыми глазами, выслушивая историю, которую камень рассказывал ей на горном языке, в котором столетие было как один удар каменного сердца, а тысяча лет – как одно крошечное движение. Поэтому, конечно, прямого разговора с кварцем получиться не могло. Зато узнать кое-что Кавалерия смогла: камень запоминал все яркие, произошедшие с ним события. Как сто тысяч лет назад в него ударила молния, как шестнадцать тысяч лет назад он слегка треснул, не ведая, что это произошло от рождения в нем закладки, семя которой было посажено молнией, и как совсем недавно – всего миг назад по каменному времени – его коснулась человеческая рука и закладка выпорхнула из него как птица из распахнутой клетки. Кварцу все еще было больно и обидно. Он плакал мелким, как песок, каменным крошевом. Ведь вместе с закладкой у него отняли и душу.

– Кто-то уже проходил здесь! – сообщила Кавалерия. – Совсем недавно. До нас.

– Тилль, – не то спросил, не то утвердительно сказал Долбушин. – Раздобыл где-то закладку с подходящим даром. Может, у шныров отнял когда-то. Без закладки Тилль не прошел бы все этажи…

– А растворенный?

– Растворенный растворенным, но и закладка не помешает. Я Тилля знаю.

К ним подошла Яра. Настроение у нее стремительно портилось. Опять наплывали тревожные мысли. Она начала понимать про Ула всякие грустные вещи. Он бросит ее с сыном где-нибудь там, потому что давно не любит. Ему на них наплевать. Как-то ночью она попросила его переодеть ребенка, а он так заскрипел на нее зубами… Кавалерия, как-то угадав мысли Яры на ее лице, поймала ее за локоть и, показывая на стены, прошептала:

– Не раздувай!

– Чего «не раздувай»?

– Не знаю, что ты раздуваешь, но не раздувай. Водоросли опять отрастают. Почувствовали, что огня больше нет. Надо поскорее уходить отсюда.

Стены подвала зеленели, сгущались, оживали. И вместе с ними оживали подозрения. Долбушин вновь начал омрачаться своими «если», Боброк и Сухан косились друг на друга все более враждебно.

И тут Яра увидела это. Оно передвигалось по полу короткими шаткими рывками, переставляя крошечные ломкие лапки. Первой мыслью Яры было, что это крупный паук. Она отскочила, подавив визг, но потом вгляделась… Нет, не паук! По выщербленному бетонному полу брело крошечное деревце. Оно деловито огибало препятствия, перебиралось через выбоины, а в спорных случаях, когда можно было и обогнуть, и перешагнуть, на короткое время останавливалось и размышляло. Деревце ступало на корнях, которые поочередно переставляло, как насекомое переставляет лапки. Были у него корни опорные, относительно толстые и крепкие, и существовал еще один корень, тонкий, длинный, которым оно прощупывало пространство вокруг. Если отыскивало капельку влаги, то подходило и втягивало ее в себя.

Что-то было в этом деревце такое, что сразу изымало его из мертвого мира эльбов. Живое, не сомневающееся, счастливое. Вонь болота ему не вредила. Деревце не принимало враждебных мыслей, а спокойно впитывало капельки воды, натекавшей с потолка.

Яра, наклонившись и придерживая спинку Ильи, осторожно кралась за деревцем. Деревце не боялось ее, не оборачивалось…

«Я брежу! Как оно обернется? У него ни головы, ни глаз! Вот уж антропоморфизм! Все равно что сказать «дождик заплакал» или «солнышко улыбнулось»!» – одернула себя Яра.

Вскоре стало ясно, что деревце движется не хаотично, а направляется к той меняющейся двери.

– Оно из Межгрядья! – сказала Яра, дрожа. – Понимаете, что это значит?

– Что отсюда можно напрямую попасть туда! – ответила Кавалерия.

– Во всяком случае, дереву, – трезво заметил Долбушин, предпочитающий фиксировать лишь доказанные факты.

Деревце продолжало уверенно продвигаться к двери. Оно не замедлялось, не сомневалось, не боялось, не удивлялось – все это не про деревья. Оно просто направлялось куда ему было надо.

– Пойдем за ним! Быстрее! Ул, где ты? – торопливо крикнула Яра, и сразу у нее исчезли все сомнения. Да и колебаться было некогда. Деревце отделяли от стены считаные метры.

– А если оно ошибется? – спросила Кавалерия.

– Нет, – Яра вгляделась в решительные перемещения деревца. – Это люди ошибаются. В подвале нет света. Значит, за светом – туда, за водой – сюда. Думаю, оно часто здесь шмыгает.

Ул уже стоял у стены, рассматривая меняющиеся двери, и, шевеля губами, что-то подсчитывал.

– У нас примерно две секунды на проход. Иногда даже меньше. Надо сразу, рывком!

Деревце добралось до стены и остановилось, почти касаясь ее. Его тонкий исследующий корень замер в воздухе. Едва появлялась очередная дверь, как оно просовывало внутрь корень и спустя мгновение отдергивало его. И всякий раз кончик корня оказывался или закопчен, или срезан словно бритвой. Это означало, что за дверью дерева не ждут и настаивать не стоит. Каждая ошибка стоила дереву примерно полсантиметра корня, но его это не смущало.

– Корень отрастет, чудо былиин! А вот наши пальцы вряд ли. Так что их лучше не совать! – сказал Ул.

Он взял Яру под локти, развернул и осторожно прижал к себе. Илья оказался зажат между отцом и матерью, как сыр между кусками хлеба в сэндвиче. Спустя несколько мгновений, нашарив корнем то, что ему было нужно, деревце скользнуло в широкую щель между досками очередной двери и исчезло. Это была разболтанная, с большими зазорами дверь, похожая на дверь сарая.

Ул рванул дверь на себя. Дверь открывалась от себя. Ошибка стоила Улу секунды. Понимая, что иначе не успеть, он крепче прижал к себе Яру и, защищая ее своим плотно сбитым телом, ринулся вперед. За ними успел броситься Долбушин – и все. Дверь сменилась.

– Я эту дверь запомнил! В следующий раз пройдем! – прогудел Рома.

Однако план не сработал. Уже следующая дверь застыла неподвижно, и была она скучная, тяжелая, обитая жестью.

Когда Ул и Яра поднялись на ноги, то обнаружили, что вокруг все изменилось. Потолок и стены исчезли. Под ногами лежал твердый глинистый песок. В песке во множестве зияли дыры, над которыми воздух шевелился и лучи света искажались, как это бывает над потухающим костром. Приближаться к дырам ни Улу, ни Яре не хотелось. Они чувствовали, что дыры таят опасность и как-то связаны с болотом.

Между дырами сквозь слежавшийся песок пробивалась трава, и была она легкая, нездешняя, похожая на ковыль. Другие растения, отдаленно напоминающие орхидеи, с широкими, как паруса, нижними листьями и бугристыми корнями, летали по воздуху. Если они оказывались над дырой – дыра проглатывала их. Но если дыра была не из самых крупных – слышался хлопок, и песок вокруг стягивался. Растение же летело дальше.

– А где Долбушин? Он же тоже прыгнул? – спросила Яра.

Ул осмотрелся. Долбушина рядом с ними не было.

– Не знаю… Он позже вошел. Может, дальше где-то его выбросило?

Яра расстегнула «кенгуру» и проверила, как там Илья. Малыш, причмокивая, сосал пластиковый страховочный карабинчик на «кенгуру». Судя по всему, чувствовал он себя неплохо. Зато Ул уже вовсю пыхтел, вытирая со лба выступивший пот.

– Надышался болотом, и вот выпаривает, чудо былиин… – виновато признался он Яре.

– Мы в Межгрядье? Без нырка? Без пегов? Без болота?

– Ну в болоте-то, пожалуй, мы побывали, – заметил Ул. – Вся эта многоэтажка, по сути, была одно сплошное болото. И все эти дыры с ним связаны. Вон, сосут как пылесос.

Ул отодвинул Яру от крупной дыры, которая из-за внезапного провала изменила форму и из круглой сделалась овальной. Недалеко от них были скалы – стершиеся, составленные из осыпавшихся, наползших друг на друга валунов. Когда-то вся эта масса единомоментно, в виде раскаленной лавы, выдвинулась из земли, остыла и со временем потрескалась. Кратер заполнился водой. Проход между валунами был не виден, но Ул надеялся, что он есть.

– Идем! Я первый, ты за мной! – сказал он.

– Куда мы?

– Туда! Топай за вожаком стада! След в след. Дистанция шагов шесть.

– А если вожак уйдет под песок?

– Если уйдет, то вожак ты!

Яра оценила продуманность плана.

– Сбылась мечта Гая. Можно попасть в Межгрядье прямиком из нашего мира, – сказала она.

Ул промокнул лоб сгибом руки и посмотрел на дрожащие на коже капли пота:

– Гай не сюда хочет. Ему надо за Вторую гряду. А здесь он сварится. И мы, боюсь, сваримся. Идти-то нам не близко. И еще кое-что… – Ул замолк, сомневаясь, стоит ли продолжать. Яра ждала. – Ты ничего странного не заметила?

– Нет.

– А так? – Ул наклонился и положил ладонь на песок.

– Тоже нет, – сказала Яра.

– Всмотрись. Вот песок, а вот моя кожа… Сравни!

Яра сравнила. Рука Ула казалась вырезанной из промокашки.

– Плотность, – сказала она.

– Да. Без пегов мы не приобрели плотности. И здесь мы как призраки. Не совсем, конечно, но что-то в этом роде. А вот Илья, похоже, стал плотнее. Не сердись, но ты словно нарисованная, а он настоящий.

Яра взяла сына за ручку, сравнивая ее со своей рукой. Сравнение, увы, оказалось не в ее пользу. Так вот отчего Илье было так скверно в обычном мире. Он был для него слишком плотным. Но и для Ильи Межгрядье не стало пока домом. Здешние трава, песок и деревья казались реальнее, чем Илья, отчетливее, определенней.

– Да… Он другой… Мне стало тяжелее его таскать, – признала Яра. – Но все равно и он не очень плотный. Он промежуточный. Мы из промокашки, а он из картона.

Ул опять провел рукой по лбу, посмотрел на ладонь и быстро опустил ее, не показывая Яре.

– Идем, промокашка! Надо успеть донести картон до места! – поторопил он и тотчас понял, что едва не проговорился. Яре ничего не стоит превратить его слова в полную фразу «Мы здесь скоро сваримся».

– Вода… – сказала Яра, как-то угадывая, что он имел в виду. – Там будет озеро.

«Но вода окажется слишком плотной, – подумал Ул. – Мы попросту не сможем в нее погрузиться».

Ул попытался представить себе тайник. Как он может выглядеть? Едва ли Митяй устраивал его как-то сложно. Он просто складывал камни рядом, может используя естественную нишу. Разумеется, всего этого Ул не знал наверняка – просто примеривал ситуацию на себя.

Еще в ранней юности, играя в заброшенной котельной в страйкбол и получив под кожу три пластиковых шарика, он убедился, что самый верный способ не ошибаться – это ставить себя на место противника и сражаться как бы с самим собой. Все ошибки связаны с самомнением. Ты кажешься себе умным и оттого погибаешь. Но никто не станет бежать в открытую с громкими воплями – все будут продираться через крапиву, чтобы влепить пулю тебе в спину. Поэтому в крапиве и нужно сидеть, а защиту главной лестницы доверить девочке в очках-лупах, которая после каждого выстрела, отложив автомат, обязательно бежит смотреть, попала она или нет.

Ул с Ярой сделали около сотни шагов и потеряли, наверное, по полстакана жидкости каждый, когда Яра внезапно схватила Ула за руку. Ул увидел высокую фигуру, двигающуюся к ним наперерез. Шла фигура шатко, часто падала. Шаги у нее были крупные, заваливающиеся. Голова накренена.

– Растворенный!

Растворенный был один, Тилля рядом с ним не наблюдалось. Находиться в Межгрядье растворенному было сложнее, чем Улу и Яре. Лицо у него было красное, словно вареное, но на лице застыла счастливая улыбка. Почему ему не больно – он же должен просто подыхать от боли? Видимо, заглушая ее, эльб напрямую замкнул контакты удовольствия и, затапливая полумертвый мозг псиосом, безжалостно гонит свою лошадку на верную гибель.

– У тебя оружие есть? – шепнула Яра.

Ул показал ей пустые руки. Он не помнил, где потерял саперку. Двуствольный шнеппер тоже отсутствовал. Кажется, он выронил их, когда, обхватив Яру, прыгнул вместе с ней в дверь. Да и какое оружие поможет против растворенного? Он и с дырой в груди продолжит бежать.

У Ула не было с собой стеклышка, которое позволило бы разглядеть эльба на плечах у растворенного, но он и так знал, что увидел бы коротконогого карлика, погрузившего пальцы-корни в мозг своей жертве.

– Почему эльб не погиб? – спросила Яра.

– Этот участок Межгрядья отравлен болотом. В другом месте он бы не выжил. Но он и здесь сварится, чудо былиин… У него всего несколько минут осталось. Он хочет забрать у нас Илью и прорваться к тайнику, – это Ул договорил, уже начиная буксировать Яру за собой.

Они побежали, но уже через тридцать шагов зашатались, а еще через двадцать шагов жар бросил на землю вначале Яру, а после и наклонившегося поднять ее Ула. Оба прижимались к земле и задыхались. Бег отнял у них последние силы. Слишком поздно Ул сообразил, что лучше бы они шли большими медленными шагами, сильно накренившись вперед, как это делал растворенный. Тогда бы их хватило еще шагов на сто.

Ул судорожно дышал. Пот стекал у него со лба и каплями повисал на кончике носа. Яра ползла впереди Ула, прижимая к груди головку малыша. Скалы – только что такие близкие – теперь отодвинулись и будто дразнили их. Временами Ул оборачивался и убеждался, что растворенный настигает их.

Он не полз, как они, а просто шел. Шаги его стали совсем медленными, но это были именно шаги. Лицо растворенного уже было не лицом, а оскаленной вываренной маской.

– Надо вставать! Так он нас прикончит… Теперь или никогда…

Ул ладонями оперся о землю, подтянул вперед колено, рванулся и убедился, что получилось. Он шатается, но стоит. Ул посмотрел на скалы и различил проход. Два соседних камня раздвигались, а между ними словно белой нитью было проведено. Наклонившись к Яре, Ул помог ей подняться.

Дыхание сбивалось, и он только пальцем смог показать, куда им идти. Они двинулись. Яра с закрытыми глазами заваливалась вперед и начинала падать. В падении выставляла ногу и понимала, что еще один шаг сделан. А потом все повторялось. Яра приоткрывала глаза, ориентируясь в пространстве, опять падала, опять выставляла ногу – и так шла. Когда же становилось совсем тяжело, утыкалась носом в волосы сына. Илья страдал от жары меньше. Он деловито крутил головкой и изредка сгибал и разгибал ручки.

Временами Ул оборачивался и убеждался, что, несмотря на их попытки оторваться, растворенный нагоняет. Его голова окончательно упала на грудь, а улыбка превратилась в оскал. Вся энергия псиоса уходила, чтобы ослабить боль. На удовольствия ее уже не оставалось.

Но и проход в скалах становился заметнее. Если раньше они видели его как нить, то теперь, пожалуй, белая полоса стала шириной с ладонь. Теперь все зависело от того, что произойдет раньше: они доберутся до скал – или их нагонит растворенный.

– Давай… немного… поднажмем! – с трудом выговорил Ул.

Он не объяснил Яре, почему она должна поднажать. Яра поняла это сама и пошла быстрее. Теперь, выставляя вперед ногу для очередного падения, она не закрывала глаза. Скорость увеличилась, зато теперь ей казалось, что кто-то бьет ее по затылку мягкой дубиной и в голове у нее переливается бульон.

К проходу в скалах они добрались одновременно с растворенным. К тому времени Ул с Ярой уже вновь ползли, и растворенный тоже полз. Одежда на нем, пропитанная болотной жижей, почти вся прогорела. Волосы на черепе еще как-то держались, но брови и ресницы уже вылезли. Яра ползла первой. Ул прикрывал ее. Это был странный способ защиты. Состоял он только в том, что Ул находился между Ярой и преследователем. Значит, первым схватят его, и пока будут убивать, у Яры, возможно, появится несколько лишних секунд.

Яра обогнула скалу и увидела впереди небольшой, наполненный водой кратер. Отчаяние охватило ее. Ползти по камням было тяжело, и она почти остановилась.

– Туда… там спуск к воде… – пропыхтел Ул, показывая Яре левее. Оттуда прямо к озеру спускалась блестящая, словно отполированная, тропинка. Она была узкой, но все же по ней можно было скатиться к воде.

В этот момент, выбросив длинную руку, растворенный сгреб Ула за ногу и дернул, подтягивая к себе. Ул лягнул его в лицо свободной ногой. Голова растворенного мотнулась, но пальцы он не разжал, и Ула потащили по камням, сдирая спину в кровь. Понимая уже, что ему конец, Ул подтянул свободную ногу к груди и всю остававшуюся силу вложил в последний пинок. Причем пнул не в лицо растворенному, а чуть выше, туда, где, он знал, должен находиться эльб.

Голова растворенного дернулась. Пинок, пришедшийся по эльбу, разом натянул все корни, нарушив их связь с мозгом. Выпустив ногу Ула, растворенный упал на камни и забился. Ул, освободившись, бросился догонять Яру. Она была уже на той тропе и пыталась скользить, придерживая «кенгуру» с сыном. Ул подтолкнул ее, и Яра заскользила.

Зашуршали камни. Растворенный вновь уже подползал к ним. Видно, эльб как-то справился и восстановил управление. Ул бросился на склон животом и заскользил вслед за Ярой. Секундой позже – он угадал это по звуку – то же самое проделал и растворенный.

Ул то скатывался, разгоняясь, то замедлялся, цепляя плечами камни по склонам. Хорошо, что с детства у него сохранился немалый опыт спуска с ледяных горок. Он катился головой вперед и почти все время видел впереди Яру. Та скатывалась на спине, ногами вперед, чуть приподнявшись на локтях и руками страхуя ребенка.

Так ногами вперед Яра и влетела в легкую воду озера. Потом то же самое сделал и Ул, и оба исчезли в брызгах. Ул забарахтался на дне, пытаясь плыть. Чуть дальше от себя, в пузырьках воздуха, он различал Яру. Потом что-то еще плюхнулось в воду, и Ул сообразил, что растворенный тоже достиг воды. Ул заметался, не зная, плыть ли ему к растворенному, чтобы попытаться утопить его, или к Яре, которая тоже могла утонуть. Но растворенного он не видел, а Яру видел. И он поплыл к Яре.

Точнее, попытался. Вода не держала. Он лишь напрасно загребал ее руками. Вода легко уступала его ладоням и будто исчезала под ними, спеша превратиться в пузырьки и ускользнуть. После нескольких напрасных взмахов Ул опомнился и пополз по дну, хватаясь за камни. Начал захлебываться и понял, что погибнет, если не сделает хотя бы одного вдоха.

Сообразив, что если оттолкнется от дна, то, возможно, сумеет вытолкнуться на поверхность, Ул с силой ударил ногами по камням, выпрямил спину и… вдруг высунулся из воды чуть ли не пояс. И тотчас ему стало стыдно. Он понял, что барахтался у самого берега.

Яра, которой он собирался помогать, уже выбиралась на сушу, левой рукой придерживая ребенка. Вспомнив о растворенном, Ул стал искать его – и увидел метрах в четырех. Растворенный стоял в воде. Правая рука его бессмысленно шарила в воздухе, но совсем не там, где находились Ул и Яра. Потом рука повисла. Лицо растворенного оплывало, словно вылепленное из воска. Растворенный покачнулся, попытался удержать равновесие – и тяжело повалился в воду. Ул некоторое время подождал, не поднимется ли тот, но этого не случилось. Вода в том месте, где он упал, закипела сердитыми, быстро лопающимися и все скрывающими пузырьками.

Ул перевел дух. Торжества он почему-то не ощущал. Напротив, ему пришло в голову, что они и дошли-то сюда лишь благодаря растворенному. Если бы тот не гнал их, желая прикончить, они бы на секундочку прилегли отдохнуть и… чудо былиин, не встали бы уже. Получается, этот ненавидящий их эльб, сам того не желая, продвинул их к живительному озеру в скалах.

Яра уже стояла на берегу и взволнованно оглядывала сына, проверяя, все ли с ним хорошо. Ул опять плюхнулся животом в воду и окунул в нее лицо. В воде было не так жарко, хотя порой начинало казаться, что и его постигнет судьба растворенного.

– Ну, как Илья? – крикнул Ул, высовывая из воды голову.

– Нормально. Даже не плачет. Моргает.

Ул вылез из воды и приблизился к ним, чтобы посмотреть. Увидел, как Илья коснулся ручкой застежки «кенгуру» и, отдернув ее, начал кукситься. Ротик его стал возмущенным, глаза распахнулись. Это было то мгновение перед детскими слезами, когда человечек вбирает в себя воздух, заряжаясь для долгого возмущенного крика.

– Обжегся! Быстрее вытаскивай его из «кенгуру»! – велел Ул и, дуя на пальцы, стал высвобождать ребенка.

Застежка «кенгуру» плакала пластиковыми слезами. Ткань тоже коробилась. Она была натуральной, но, видно, в краске и в прошивавших ее нитках имелись примеси. Сейчас все это начинало разогреваться и пузыриться. Скорее всего, «кенгуру» «поплыло» почти сразу, как они попали в Межгрядье, теперь же, намокнув в воде, быстро разрушалось.

Передав ребенка Улу, Яра освободилась от «кенгуру» и бросила его на камни. Вокруг «кенгуру» с любопытством шмыгали крошечные деревца, похожие на паучков. Другие деревья, неохватные, морщинистые, с наклоненными к воде ветвями, сомкнутым строем окружали озеро. На ветвях у них было нечто вроде тополиного пуха. На глазах у Яры ветер подхватил несколько пушинок и опустил их на камни. Вначале прокатил их, бесцеремонно кувыркая, несколько даже сбросил в воду, но пушинки цеплялись за камни, а потом вдруг стали разбегаться как живые. Яра поняла, что это крошечные, но уже полностью сформировавшиеся деревца. Сейчас они, спасаясь от ветра, жмутся под влажные камни. Вскоре им перестанет хватать под камнями света, и, окрепнув, они начнут отбегать от своих укрытий все дальше, все смелее, а затем и вовсе, поверив в свои силы, оторвутся от родных мест и будут скитаться по Межгрядью.

Чем дольше Яра всматривалась, тем больше видела. Что-то двигалось в трещинах скал, бежало непрерывными струйками. Это были юные, ловко карабкающиеся по скалам деревья. Их были многие тысячи. Целая струйка молодых деревьев привычно сбегала к озеру, пользуясь знакомыми трещинами в скале, а другая такая же цепочка деревьев, уже напившись, спешила вверх по скалам.

А потом Яра вдруг увидела в стороне от озера сияющее пятно. Вначале не очень отчетливо. Просто отметила, что это место какое-то не такое, как все, что его окружает. В полукруге тесно растущих старых деревьев лежал большой камень. Верхушка камня была стесана. Углубление делало камень похожим на чашу. И эта чаша не была пустой. Из нее бил свет.

– Пошли туда! Скорее! – шепнула она Улу и почти побежала вдоль берега. И откуда у нее взялись силы! Видимо, озеро смыло слизь болота и Межгрядье стало принимать Яру легче.

Ул же, напротив, после озера отяжелел. Каждый шаг давался ему с усилием, он задыхался, и Яра легко обогнала его. Илью она теперь держала на руках. Приближаясь, Ул постепенно различил, что чашу заполняют камни – большие и маленькие. Угадывались александриты, опалы, фиолетовый аметист, голубой аквамарин, розовый топаз, зеленый аметист, дымчатый кварц, лабрадорит, темный гранит с красными и коричневыми вкраплениями. Почти все они были обработаны и отбиты от больших кусков породы. Он уверенно мог утверждать это по местам сколов. Однако главное сияние исходило не от камней, а от крупных, не тронутых порчей плодов, лежащих между ними. Из знакомых плодов здесь были груша, персик, гранат, слива, абрикос. Были и другие плоды, названий которых Ул не знал.

Ул остановился. Он почувствовал, что ближе чем на десять шагов к чаше приблизиться не сможет. Он стоял, покачиваясь, смотрел на чашу – и чувствовал, что все, что в ней, а особенно плоды, реальнее его самого. Сам себе Ул казался неплотной серой тенью. То же ощущение, как в нырке, когда опаздываешь приобрести плотность и жалобно смотришь на крылья пега, которые все яснее пропечатываются в бытии, а сам ты болтаешься в седле как привязанная к нему картонка и понимаешь, что если пег не накроет тебя крыльями в момент прохода, то все, конец.

Ул попытался сделать еще хотя бы шаг, но ему стало невыносимо жарко. Каждый новый сантиметр давался так, словно он полз в доменную печь.

«Может, я начинаю таять? Как растворенный?» – Ул взглянул на свои пальцы. Пальцы пока не таяли, хотя на коже и дрожали бульонные капельки пота.

Для Яры граница не была выставлена. Она продолжала осторожно продвигаться к чаше. Илья не тянулся к камням, но поглядывал на них искоса, привлеченный их блеском – руки у него пока еще жили по своей программе и стихийно захватывали лишь те близко оказавшиеся предметы, которые можно было затянуть в рот. Ул стоял и покорно смотрел на Яру, понимая, что ее пускают, потому что своей любовью она составляет с ребенком единое целое. Митяй Желтоглазый подходил потому, что был достоин – даже в заблуждении достоин. Он же, Ул, приближаться не должен и потому ощущает себя здесь как мороженое возле дачной печки.

А еще Ул понял, хотя эта мысль оформилась гораздо позже, сейчас же он ее только ощутил, что, может, не в том проблема, что кого-то не возьмут за Вторую гряду, потому что накажут и не захотят там видеть. Просто таковы будут свойства вновь рожденного мира, что не все могут их выносить. Может, там, за Второй грядой, навстречу тебе покатится полоса радостного, животворящего, трепещущего огня? И что те, в ком самом живет этот огонь, который они прежде, сами того не подозревая, собирали по искрам, побегут к нему радостно, ощутив, что он животворящий и любящий. Для других же, как для растворенного вода, тот же самый огонь станет пожирающим – в силу того, что он слишком пористый, слишком много насосался болота и слизи эльбов, слился с ними, стал неплотным. И вот одни испуганно побегут от этого огня прочь, спеша забиться в любые щели, в трясину – куда угодно, только чтобы не видеть этого сияния, – другие же, напротив, войдут в этот мир.

А вот он, Ул, интересно, куда? Сейчас он просто стоял и раскачивался, ощущая, как испаряется с куртки вода. Ему хотелось крикнуть что-то важное Яре, но крикнуть он не мог, а когда кричал, то понимал, что шепчет, причем так шепчет, что и себя не слышит.

А Яра была уже там, впереди, у чаши. Ул видел, как она, осторожно держа Илью, наклоняет его над чашей, вдвигая в границу яркого света. Делает она это, не страшась жара, который должен ее испепелить, но почему-то не испепеляет. Илья же болтается у нее в руках, и, говоря по правде, лицо у него ничуть не более глубокомысленное, чем у всякого младенца его возраста. Он сопит и едва ли понимает, что с ним происходит.

А потом Илья вдруг начинает сиять. На него больно смотреть, и с ним вместе, приобретая его сияние, сияет и Яра. Ул, не выдержав, отступил назад. Здесь он тяжело опустился на камни и закрыл лицо сгибом руки. Ему показалось, что лицо его плавится от жара.

* * *

С Долбушиным произошло вот что. Попав в Межгрядье чуть позже, чем Ул и Яра, он оказался от них в нескольких сотнях метров. Почти сразу ему стало жарко, да еще и одежда потекла, поскольку не была шныровской.

Долбушин рассердился на Лиану, хотя в ее обязанности вовсе не входило выбирать правильные рубашки, которые на двушке не превратятся в текущие полимеры. Но все равно он рассердился. Когда мужчина забывает что-то дома, в этом всегда виновата женщина – что не подумала и не положила, – хотя он, конечно, главный, а она курица.

Избавившись от той части одежды, что не выдержала испытания Межгрядьем и пыталась вплавиться в кожу, Долбушин стал соображать, как ему найти Яру и Ула. Неподалеку от него находился серый валун. Он решил забраться на него и посмотреть сверху. Обходя провалы в земле, глава форта подошел к валуну и, соображая, как на него залезть, случайно заглянул в щель в растрескавшемся камне. Заглянув же – отпрянул. В трещине, занимая ее целиком, стоял какой-то мужчина, прячущийся в ней от жара, и неотрывно смотрел на Долбушина.

Мужчина этот был раздувшийся, истекающий потом. Провисшие щеки дрожали как желе. В опущенной руке он держал автоматический пистолет, но о пистолете сейчас не вспоминал и, видимо, не мог даже вспомнить. И Долбушина не узнавал, хотя смотрел на него в упор.

– Тилль? – нерешительно окликнул Долбушин.

Услышав свое имя, мужчина с усилием вгляделся в Долбушина. Что-то в его взгляде изменилось. Теперь он хотел убивать, но хотел устало, вяло, словно по необходимости. Протиснувшись из щели, он шагнул к главе форта, чтобы схватить его, и вдруг застыл. Кажется, ощутил, что сжимает в пальцах какой-то предмет… Он тупо уставился на него, соображая, что это. Наконец как будто что-то понял. Лицо Тилля выразило торжество. Он занес руку и… с силой швырнул в Долбушина пистолетом, видно уже не соображая, что из него можно стрелять. А может, и соображал, что что-то в самом пистолете уже потекло и пришло в негодность на двушке.

Но и Долбушин в этой жаре, среди льющегося отовсюду неощутимого света, повел себя как ведут люди во сне. Даже не сообразил, что можно увернуться. Тяжелый пистолет больно зацепил ему лоб, рассек кожу и ухнул в одну из дыр в песке. Долбушин и Тилль разом обернулись, провожая его взглядом. Оба были по-детски огорчены потерей пистолета. Ведь можно было поднять его и запустить во врага еще раз.

Тилль кинулся на своего врага. Они сцепились и, обмениваясь ударами, покатились по песку. Долбушин еще помнил про опасные провалы, Тилль же, кажется, уже нет. Он не помнил даже о закладках, о тайнике и о том, зачем пришел сюда. Через дом он пробился с помощью растворенного. Свою охрану растерял где-то по пути.

Измученный и полуживой, он наконец оказался в подвале. Что было там, он не помнил – какие-то непрерывные ужасы, – но Тилль держался за растворенным, ни о чем не думал, и тот протащил его и здесь. Наконец у меняющейся двери Тилль использовал закладку, и они с растворенным прошли, оказавшись в Межмирье. Здесь было настолько жарко, что Тилль сразу перестал что-либо соображать. Растворенный куда-то исчез, а Тилль забился в щель и сидел в ней, пока его не окликнул какой-то человек, в котором он узнал своего злейшего врага.

И вот теперь они яростно катались по земле. Тилль был грузнее и сильнее Долбушина. Кроме того, когда-то он был хорошим борцом, но сейчас не думал о борьбе. Просто стремился убить, а уж как убить… какая разница… он не ответил бы сейчас даже на вопрос, сколько у него пальцев на руке.

Долбушин же еще что-то понимал. Он видел, что они катятся к дыре, которая сейчас проглотит их. И видел, что Тилль этого не понимает. Он пытался сопротивляться, но берсерк сдавил его как в тисках. Уже почти у ямы Долбушин нашарил что-то в воздухе. Что-то легко-невесомое, опускающееся сверху. Это было крупное, на листьях-парусах летящее растение, как щепка по краям водоворота носящееся вокруг сглатывающей пространство дыры. Долбушин вцепился в это растение как утопающий в соломинку.

В следующую секунду и Тилль, и Долбушин, и растение, которое он так и не выпустил, ухнули в дыру. Послышался хлопок. Дыра, разом проглотившая слишком много, стянулась.

Глава двадцать шестая Карлсон прилетел и улетел

Я прожила на свете много лет, и все равно многого не понимаю. Но одно я знаю точно: все настоящие, самые нужные, самые важные вещи даются в этом мире абсолютно бесплатно. Снег, солнце, дождь, улыбка, верность, материнская любовь и многое другое. Более того: всякая платная, даже копейку стоящая вещь, главной вещью никогда не является. Это просто полезный предмет, не более того.

Кавалерия

Ул лежал в озере, на мелком месте, временами опуская лицо в воду. Глазами, которых он не закрывал, он видел множество мелких пузырьков. Улу чудилось, что пузырьки возникают оттого, что сам он раскаленный и кожа щек его очень горячая.

– Пора эволюционировать! – выглядывая из воды, крикнул Ул.

– А? – не расслышав, отозвалась с берега Яра.

– Говорю: в Межгрядье я смогу жить только в воде этого озера. Со временем отращу ласты и стану чем-то вроде тюленя, чудо былиин. Интересно, рыба тут есть? Тогда придется питаться живыми деревьями! Интересно, они съедобны? – И он так посмотрел на молодые деревца, подошедшие к воде, что они, поняв значение его взгляда, прыснули в разные стороны.

Яра с ребенком стояла на берегу, между озером и чашей-тайником. Илья от жары не страдал, но все же Яра раздела его, чтобы искупать в озере. Илья выглядел бодрым и довольным. Улыбался розовыми деснами и колотил по воде ручками и ножками.

Самой Яре, после того как с Ильей она подошла к чаше, тоже не было особенно жарко. Во всяком случае не больше, чем на юге в знойный день. Она искупалась вместе с Ильей и вышла на берег, чтобы его одеть.

– Может, мне тоже подойти к закладкам? Просто одним глазком глянуть? – вслух предложил Ул.

Вода вокруг него забурлила втрое сильнее, и пузырьки стали вращать его и переворачивать.

– Я пошутил! – крикнул Ул и, когда вода успокоилась, добавил: – Вот интересно: озеро что, имеет разум? Или во мне самом что-то физически меняется от неправильных мыслей, что для озера я становлюсь чужим?

– Наверное, все-таки второе, – сказала Яра.

Она одевала сына, и по мере того, как на нем становилось больше одежды, лицо ее делалось все более серьезным и озабоченным, точно вместе с ползунками и кофточками она и на саму себя навьючивала тревоги и заботы.

– И что дальше? – спросила она. – Мы не можем уйти от озера, потому что ты сваришься! Пегов у нас нет – да и как бы мы ныряли с младенцем через болото?

– Закладки же в чаше? – спросил Ул, что-то соображая.

– Да.

– Ты не прикасалась к ним?

Яра покачала головой. Правда, одна закладка коснулась головы Ильи, когда она перехватывала его поудобнее и чуть расслабила руки. Но ведь нельзя же слиться с закладкой за одно мгновение? Пусть даже это мягкий, не закрывшийся еще родничок на темени ребенка.

– А теперь придется. Вытащи их из чаши! Пока они вместе, они вызывают деформацию миров.

– И чего? Я должна брать закладки и возвращать их на место?! – возмущенно спросила Яра.

– Откуда Митяй принес их, мы не знаем. Думаю, достаточно просто раскидать закладки в разные стороны. Делаешь несколько шагов – бросаешь закладку как можно сильнее. Возвращаешься, берешь следующую – опять бросаешь. Вы в школе мячи метали?

– А как же! Я подбила глаз учительнице физкультуры… – похвасталась Яра.

– Ого! Она хотя бы стояла далеко?

– Она показывала мне, как правильно размахиваться. Ну я и размахнулась, пока она еще не отошла.

– Мм… – протянул Ул. – Ну, по барабаниусу. Придется рискнуть. В крайнем случае можно их просто разнести шагов на пятьдесят. Хотя их придется долго держать в руке… Нет, так не пойдет!

– А я справлюсь? Мы же не плотные. Наверное, закладки покажутся тяжелыми.

– Нормально! – успокоил ее Ул и сел в воде, выбрав лежащий на дне крупный камень.

Яра передала ему Илью.

– Держи крепко! – предупредила она.

Зная, что ребенок не любит перекочевывать с ее рук, Яра передала его отцу коварно – спиной вперед. Илья оказался в руках у Ула, но глазами видел мать. Вроде бы все правильно, но все равно Илья ощущал какую-то нестыковку, и от усиленной работы мысли его лицо багровело, а рот подозрительно кривился.

Яра подошла к чаше, и на лице ее замерцали краски – она словно зачерпывала руками северное сияние.

– Бросай сильнее! И долго не держи: сольешься! – взволнованно крикнул Ул.

Он вдруг сообразил, какой опасности подвергается Яра. Она должна будет поочередно взять большое количество закладок, и каждая расскажет ей о своем даре, каждая попытается привлечь. И кто знает, не замешкается ли Яра с броском.

Яра помешкала, набираясь храбрости, и, прикусив губу, схватила первую закладку. Вскоре Ул убедился, что сил, чтобы бросать закладки, у Яры достает. Ее плотность была достаточной. Хватала Яра их быстро, как печеную картошку из огня. Бросала же пугливо и неуклюже. Некоторые отлетали всего на несколько метров. Тогда Яра подскакивала к ним, снова хватала и отбрасывала дальше – и так раз за разом. Особенно странно было наблюдать, как она бросает плоды из-за Второй гряды. Вот полетело яблоко, вот закрутилась в воздухе желтая груша и свалилась в воду недалеко от Ула.

«Расшалившаяся Ева бросает в Адама плодами из райского сада», – подумал Ул.

Один раз, когда Яра сомкнула пальцы на небольшом крошащемся осколке мергеля, ее руку охватило сияние. В одно мгновение оно поднялось до локтя. Яра застыла, завороженно глядя на него.

– Бросай! – заорал Ул. – Быстро!

Яра неуклюже бросила, и сияние, немного помедлив, все же потянулось за брошенным осколком.

Ул с облегчением перевел дух. Пронесло! Яра секунд десять простояла, прислушиваясь к эху отброшенной закладки. Потом пошла к чаше и уже быстро, деловито, стала разбрасывать камни и плоды. Некоторые из них с берега скатывались в озеро. Ул всякий раз проверял, не охватит ли сияние воду, но вода даже не бурлила. Видно, закладке нужен был человек.

Недавний крик Ула «Бросай!» и резкое движение, которым он сопроводил его, испугали Илью. Маленький мыслитель у него на руках запоздало обнаружил, что голос у раздвоившейся мамочки звучит как-то странно. Примерно как у волка, который в сказке просит козлят открыть дверь.

Ул стал укачивать сына. С камня он слез в воду и смешно приседал и вставал в ней, погружаясь по грудь. Вода расходилась от них волнами. Яра торопливо разбросала оставшиеся закладки и с одной из них, с последней, подошла к Улу. Руку она держала на отлете. В ладони у нее находилось нечто, напоминающее сливу. Очень мягкая, в одном месте чем-то задетая или пораненная, слива источала сок. И запах ее был приятен.

– А эту ты почему не бросила? – спросил Ул.

– Это для Долбушина, – сказала Яра нерешительно. – Та самая… Бессмертия…

Ул заметил на руке у Яры сок и забеспокоился:

– А ты не того… не сольешься?

Яра покачала головой:

– Это плод из-за Второй гряды. Я разобралась. Он не так действует. Через руку с ним не сольешься. Надо откусить.

Ул продолжал с подозрением изучать сливу.

Яра приняла у него сына и прижала его к себе одной рукой так, что детская щека оказалась у нее на плече. Запястьем другой руки, той, что с закладкой, она касалась его спины. И слива была теперь совсем близко от ее глаз – такая притягательная, истекающая соком.

– Даже странно, – сказала Яра. – Держу закладку, которая могла бы сделать меня вечно юной! И знаю, что нельзя ее даже откусить. Даже языком коснуться, наверное, нельзя.

– Может, можно? – спросил Ул.

Яра покачала головой, с трудом оторвав от сливы взгляд. Даже теперь, когда она не смотрела на нее, слива неясно шептала какие-то слова, передавала мысли и образы… Они не были такими настойчивыми, как у других несвоевременных закладок. Им можно было сопротивляться, они не охватывали руку сиянием, не стремились достичь локтя, а потом и плеча, но все же их сложно было не слушать. Человек умирает, потому что клетки начинают ошибаться. А тут в руке у нее было бессмертие… Конечно, от разрывной пули в сердце оно не спасет, но старение и болезни станут невозможными. В запасе у нее появятся сто лет, двести, а возможно, и больше. И будут они годами молодости и силы.

Почему бы не взять их? Перед Ярой в воздухе будто повисли гигантские весы. На одной чаше весов было здоровье, совершенная медицина, человеческое бессмертие… а на другой – всего лишь иллюзорная и не очень надежная мысль, что вот есть еще какая-то двушка и новый мир за Второй грядой…

И сложно было поверить Яре в этот мир, хотя Вторая гряда была перед ней. Яра видела ее, синеющую вдали: видела яснее, чем видят все люди из нашего мира, для которого и гряда и двушка – лишь смутная абстракция, размытые слова из древних книг, которые так просто разрушить обычной математической логикой. Видела – и… не хотела верить, что там что-то реальное. Что будет какой-то новый мир и что не стоит прямо сейчас взять и жадно засунуть сливу в рот, оставив кусочек Улу, Илье, Кавалерии, БаКле, деду и, может, шут с ним, еще Долбушину. Мысленно Яра уже формировала этот список, возможно даже слишком большой для одной сливы… И… стоп! Ну у сливы же есть еще косточка. Можно посадить ее, создать все условия, Долбушин уж найдет хороших садоводов – и тогда, быть может…

Ах, как же трудно человечеству будет отказаться от этой сливы! Особенно в страдании, в болезни, в усталости, в замедлении мысли, в созерцании своего отражения, словно сползающего по стеклу старостью. Даже многие шныры согласятся откусить от сливы под самым благовидным предлогом. Например, я живу четыреста лет не для себя, а для служения ближнему. Добро чтоб делать. Ясно вам? Это вы гады, а я полезный! Чего там надо прожевать?

– Эй! – крикнул Ул. – Яр! Ты меня слышишь? Ау! Видишь что-то?

Яра, опомнившись, обнаружила, что он с беспокойством размахивает у нее перед глазами рукой. И давно, кажется, размахивает.

– Вижу пять пальцев. Один толстый. Остальные четыре тоже толстые… – сказала она.

Ул убрал руку.

– Это Карлсон. Он прилетел. А теперь улетел, – сказала Яра.

– Ты меня напугала. И сейчас все еще пугаешь!

– Я и сама себя пугаю. Мне хочется хотя бы губами к ней прикоснуться. А потом облизать губы… Ведь, наверное, так можно? Бессмертной я не стану, но хотя бы чуть-чуть… Хотя бы лет так восемьдесят молодости… – Яра качнула головой. – Нет, нельзя! Если я стану бессмертной сейчас, то не получу другого бессмертия, настоящего. И что я буду делать тогда в новом мире, когда из-за гряды однажды брызнет свет, растворит болото, зальет наш мир и все обновится? Все изменятся – одна я не изменюсь! Буду как страшный зверек в банке! И что мне тогда делать?

– А если того бессмертия не существует? А есть только такое бессмертие? – спросил Ул.

Чувствовал, что нельзя говорить такое, что искушает, но все равно зачем-то ляпнул.

– Нет, – уверенно сказала Яра. – Митяй ее здесь оставил и сам не откусил – значит, это не такое бессмертие. Но если усомниться, что там, за Второй грядой, что-то ждет, тогда… – И Яра опять мелко дернула головой, точно досаждающих комаров отгоняя тревожащие ее мысли.

– А Долбушину, значит, можно? – спросил Ул.

– А? Что?

– Ты взяла эту сливу для Долбушина! – напомнил Ул.

– А-а-а… – протянула Яра, совсем об этом забывшая. – Да, точно… Для него. Ну, я не знаю, если честно… Он умирает. Пусть решает сам.

– Ладно, – кивнул Ул. – Надо идти!

– Куда?

– Возвращаться туда, откуда мы пришли…

– А вдруг там не окажется двери? Мы же не видели ее, когда нас выбросило. Дверь только ТАМ, – сказала Яра. О доме она вспоминала с ужасом. Возвращаться туда ей совсем не хотелось.

– Ты разбросала закладки. Возможно, что-то изменилось и с домом, – сказал Ул. – В любом случае надо рискнуть, чудо былиин! Я, понимаешь, пытаюсь тут свариться…

Яра с тревогой взглянула на него. Ул плавился даже рядом с водой. Долго ему не выдержать. Ей стало стыдно, что она совсем не вспоминала об Уле, занятая мыслями о закладке.

– Идем! – сказала она торопливо. – Надо проверить, есть там проход или нет. Если что – вернемся к озеру.

– Погоди! Я еще раз окунусь! – Ул бросился к воде. – Уф! Ну, теперь идем!.. И еще одно… Если вдруг со мной чего случится, вы возвращайтесь к озеру. Договорились?

Яра чуть не швырнула в него сливой бессмертия. Это было единственное, чем можно было сейчас бросить, не считая Ильи.

– Давай топай! Живо топай! Мелешь чушь какую-то! – взвизгнула она, и в голосе у нее появились истеричные интонации БаКлы.

Ул же, глядя на ее сердитое лицо, впервые понял, почему чаша подпустила к себе Яру и не подпустила его. Женщины, в отличие от мужчин, больше способны на поступок – внезапный, самоотверженный, мгновенно разрывающий все мелкие паутинки болота, которые, может, и опутывают их быстрее из-за более высокого уровня эмоциональности.

* * *

Яра шла первой и несла ребенка. Ул за ней. С носа его каплями стекал пот, а лицо было красным. Временами он оглядывался, прикидывая расстояние до озера.

– Нет! Даже не думай! – говорила Яра. – Деревья же как-то проходили в тот подвал! Значит, проход есть!

И Яра, наклоняясь, высматривала на песке живые деревца. Они изредка попадались, но далеко не всегда куда-то брели. Многие просто стояли, раскинув тонкие веточки, и, расправив листья, ловили свет. Уж им-то не было жарко. Ул даже позавидовал.

– Может, их спугнуть? Потопать ногами? – предложила Яра.

– Ага, чудо былиин, блестящая идея! И они сразу побегут прятаться в недостроенную многоэтажку другого мира… Просто спрятаться под камень они, конечно, не сообразят.

Яра хотела ответить, но вдруг, вскрикнув, показала на что-то Улу. Недалеко от них они увидели Долбушина. Глава финансового форта сидел на камне и держал в руках растение. Двумя руками держал, как беспокойную курицу. Изредка растение принималось хлопать листьями и подниматься к небу, а с ним вместе приподнимался и Долбушин. Но все же для растения такая ноша была тяжеловата. Приподняв его метра на два-три, растение, утомившись, складывало два центральных крупных листа, а остальные мягко, как на парашюте, опускали его на землю.

Когда Яра и Ул приблизились – Яра подбежала, а Ул едва дотащился, – растение опять рвануло вверх.

– Не пугай его! – сказал Долбушин Яре.

– Я не пугаю.

– Пугаешь. Ты к нему наклонилась! Оно не любит затенения сверху. А вот когда берешь его снизу, оно не против.

Ул разглядывал растение:

– Как вы его поймали? Я видел такие прежде, когда на пеге летал. Но меня они обычно не подпускали.

– Само как-то вышло, – помедлив, отозвался Долбушин.

– Зачем вы его держите? – спросила Яра.

– Не знаю. Оно спасло мне жизнь. Теперь можно бы и отпустить, но я все как-то не решаюсь.

О своей схватке с Тиллем Долбушин не упомянул. Говорить об этом не хотелось, и вспоминать тоже.

Произошло же все так. Вместе с вцепившимся в него Тиллем Долбушин скатился в отверстую пасть провала и сразу потерял все ориентиры. Наверху что-то сухо лопнуло, дыра затянулась, и всякий свет исчез. Выпустив друг друга, они с Тиллем покатились куда-то вниз. Потом падение замедлилось. Что-то хлюпнуло под ногами, полетели брызги, и… опять стало светло.

Но свет был уже другим, не тем светом надежды, что наверху, а мертвенным, зеленоватым, и исходил из разлетевшихся капель вещества, которое они с Тиллем взбаламутили своим падением. Вещество это напоминало рыхлый жир или зеленый гель. Оно разливалось здесь повсюду и доходило до колена. Что это было за вещество и почему оно светилось – тревожно как-то, трупно, – Долбушин не знал.

Он сделал шаг, отодвигаясь от Тилля, и масса под ногами зашевелилась. От места соприкосновения его ног с жижей опять полился мертвенный свет. Долбушин различил кривой потолок и выщербленные стены. Похоже, это была подземная проточина – пещера, возникшая там, где болото, пытаясь прорваться из-за искажения миров, мало-помалу подгрызало Межгрядье.

Рыхлый гель хлюпал под ногами. Пах он очень мерзко, но было в его отвратительном запахе и нечто притягательное. Долбушин, хотя и пытался не дышать, вскоре начал получать тревожное, выжигающее удовольствие, сходное с удовольствием, которым эльб выжигает растворенного, когда гонит его на гибель. Но ведь удовольствие же! И в этом страшный тупик для человека. Тот самый философский парадокс пьяницы: «Я пью, потому что мне плохо. И плохо потому, что я пью».

Вначале Долбушин смотрел на рыхлую жижу с омерзением. Потом подумал, что можно не сопротивляться, а просто сдаться. Все равно им никогда не вылезти из этой осыпающейся пещеры. Пусть будет хоть это, потому что все остальное страшно и тупиково. Словно в затянувшемся сне сидишь в жутком месте, и все, что у тебя есть, это огромная коровья кость – единственная связь с действительностью. И ты упорно грызешь эту кость, боясь даже поднимать глаза, боясь увидеть что-то кроме этой кости. А там, по углам, шевелится что-то бесформенное, о чем страшно даже подумать, и потому ты уткнулся в эту кость – и грызешь, грызешь, и это будет тянуться целую вечность… И ничего больше нет, кроме этой кости и шорохов. Так пусть будет хотя бы кость… Без кости страшнее!

Что-то вразумляюще хлестнуло Долбушина по щеке. Растение, в которое он вцепился, падая в яму, и зачем-то все еще держал. Растению здесь активно не нравилось, оно хлопало листьями и рвалось отсюда прочь, и вот листом задело Долбушина по лицу.

Этот удар листом, более плотным, чем сам Долбушин, несмотря на то что это был всего лишь лист, вразумил главу форта. Он сумел услышать свою закладку. Дар бесконечного обновления, бесконечного открытия нового включился в нем. Человек со слабой волей видит путь, но не идет по нему, возвращаясь к привычным и удобным ошибкам. Мысль остается мыслью, не обрастает плотью практики. Но Долбушин всегда был решителен. Закладка, таящаяся внутри камня той, другой, первой закладки, помогла ему.

Зеленая жижа вспыхнула от чьих-то трепыханий, и Долбушин вновь увидел Тилля. Тот ползал на четвереньках и утыкался в вонючий гель лицом. Заглатывал его, смеялся, загребал руками. Жижа под его пальцами превращалась в пачки денег, сочные шашлыки на шампурах, автомобили, крошечных кривляющихся женщин, преуспевающих сыновей, окруженных целым выводком розовых свинячьих внуков, тоже цепко-преуспевающих, ненасытных как клещи, какие-то перекошенные, с кривыми крышами особнячки. Все это было бесформенное, неаккуратно вылепленное и, видно, только для Тилля реально существующее.

От контакта с гелем тело Тилля оплывало, съеживалось. Он точно огромное колесо с большой скоростью прокручивал свою жизнь, гнал ее вперед, убыстрял, упивался. Глотал свои грядущие удачи, как человек, который, решив поскорее узнать финал фильма, проматывает его вперед в ускоренном просмотре. Тилль не ощущал подмены. Упивался происходящим, пожирал тупиковые мечты, одерживал ничего не значащие победы, не догадываясь, что единственная ставка этих побед и единственный выигрыш – вонючий дряблый гель. Щеки его становились мягкими, словно стекали куда-то. И сам Тилль становился меньше. Уцелевшая одежда провисла на нем, будто стала ему разом мала.

Долбушин наклонился и стал теребить Тилля за плечо. Тилль, не поднимая головы, зарычал как собака, оскалился и опять уткнулся в свой гель. А сам все опадал, опадал. Долбушин подхватил его под мышки. Тилль был уже легким, пористым. Тело оплывало. Долбушин отпустил его, боясь, что Тилль порвется и стечет в его руках. Плотность, все та же плотность – она здесь решала все!

«А! Должно быть, так, – торопливо сообразил Долбушин. – Напрямую болото в Межгрядье не прорвалось! Иначе бы давно хлынуло. Проходы между двушкой и болотом проточены, но они узкие. И ничего крупное в них затянуть нельзя. Чтобы затянуть что-то, болото должно растворить добычу до состояния жидкости. И потом капля за каплей всосать, как Тилля».

Выпущенный Долбушиным, Тилль со вздохом облегчения рухнул в гель, и тот сомкнулся над ним. Некоторое время Тилль еще копошился внутри, это было видно по расходящимся волнам зеленого света, а потом и копошиться перестал. По сути, весь Тилль, не считая крупных костей, стал уже гелем.

В том месте, где находился Тилль, гель стал менять цвет. Он темнел, сгущался, и вдруг его едва заметно потянуло вниз, точно там вот-вот должна была возникнуть – или уже возникла – воронка. Долбушин понял, что сейчас то, что осталось от Тилля, затянет в эти крошечные капилляры болота. Там внизу уже создается огромное давление.

«Просто как в вакуумном унитазе!» – подумал Долбушин, сообразивший, какая судьба сейчас постигнет весь гель и вообще все, что в пещере.

И растение в руках у Долбушина тоже это как-то смекнуло. Оно вдруг стремительно рванулось. Долбушин едва не выпустил его корень, но, ощутив, что тот тянет его вверх, вцепился в него так, что ногти посинели от усилия.

Растение рыло песок как крот. Похоже, воевать с песком ему было не впервой – это было боевое, сердитое в своей правоте растение. А за ним, не выпуская его корень, как морковка из грядки, как червяк, неуклюже изгибающийся, барахтающийся, задыхающийся, на поверхность выбрался и глава форта.

Едва он отполз от ямы, как в яме словно произошел двойной хлопок. Вначале яма, с силой всхлипнув, втянула свою добычу, заглотив Тилля вместе с гелем, потом всхлипнула еще раз, будто икнула, и на поверхность выбросило череп. Был ли это череп Тилля? Да, скорее всего.

Долбушин оглянулся на череп – без страха, без каких-либо мыслей или сожалений – и быстро пополз по песку прочь от него. Потом поднялся, побрел к ближайшему камню и сел. Он не знал, что ему делать дальше, и просто ждал. А потом появились Ул и Яра.

И вот теперь Долбушин смотрел на сливу, которую протягивала ему Яра.

– Что это? – спросил он.

– Бессмертие, – ответила Яра просто.

Долбушин недоверчиво усмехнулся:

– Слива – бессмертие? Отчего именно слива?

– А почему яблоко – познание добра и зла? Отчего не апельсин? – ответила Яра.

Долбушин замолчал, серьезно глядя на сливу.

– А что с тайником? – спросил он.

– Яра разбросала закладки. Они все еще довольно близко друг от друга, но уже не опасны для миров.

Долбушин посмотрел на Ула, на Яру, на малыша у нее на руках. Протянул руку к сливе и взял ее. Видимо, закладка начала рассказывать ему о себе, потому что он стал серьезным и задумался. Он держал сливу в руке, а она истекала ему на ладонь соком.

– Вы пробовали? Откусывали? – спросил Долбушин.

Яра мотнула головой:

– Нет.

– Отчего? Не хотите стать бессмертной? Вот вам счастье на блюдечке – а вы фыркаете?

– Я уже бессмертна. Все бессмертны.

– Ну да… бессмертием зерна, которое посадят в землю и которое превратится в колос. Где-то это уже было… не помню где… Ну да, в землю-то посадят, это факт… А вот второе, между нами, под хорошим таким вопросом… Сомнительный факт, недоказанный… – И Долбушин усмехнулся. Нехорошо так, тревожно. Яра ничего не ответила, и глава форта продолжил: – Значит, гонитесь за надеждой, что вас пропустят туда? – Долбушин оглянулся на Вторую гряду.

– Кто его знает… Может, и пропустят, – ответила Яра мирно.

– А если нет? Может, лучше синица в руке, чем журавль в небе? – продолжал терзать ее Долбушин.

– Митяй нырнул за Вторую гряду. И Меркурий… – сказала Яра.

– Ты сама это видела? Письмо они оттуда прислали с фотографией? Может, кости Меркурия где-то в горах Первой гряды валяются. Там ущелий много. Да и кости Митяя, возможно, там же… Я бы поискал.

– Каждый, чудо былиин, думает, как ему проще! – сказал Ул, вытирая пот со лба. Спокойно сказал, не зло.

Услышав голос Ула, Долбушин уставился на него.

– Ага, ее муж! – напомнил он сам себе. – Отлично! Значит, Яра не захотела себе бессмертия. А ты?

– И я тоже нет…

– А ваш ребенок… опять забыл, как его зовут… и его вы лишили бессмертия?

Яра чуть замялась:

– Этого бессмертия – да.

– И капельки сока ему не дали? Что ж так? Он нуждался в той же закладке, что и я!

– Я искупала его в озере. А когда подержала над чашей, он стал тяжелее. И я подумала, что ему довольно… Я это почувствовала, а здесь, на двушке, я верю чувствам, – сказала Яра.

– «А здесь, на двушке, я верю чувствам!» – передразнил Долбушин. – Знаете, почему вы притащили эту закладку? На самом деле?

– Для вас. Чтобы она вам помогла. Избавила вас от слизи рогрика, – сказала Яра.

– Нет! Не для этого!

– Почему не для этого?

– Сами-то вы не взяли! Ведь от этой сливы можно было и пять раз откусить. Тут и крошечного кусочка достаточно, даже капли сока.

– И зачем же мы ее вам принесли? – спросила Яра недовольно.

– Вы принесли ее, потому что решили, что для меня за грядой места нет! – Долбушин взглянул на Вторую гряду. – И вот эту голову, – он коснулся согнутым пальцем лба Яры, – посетила такая мысль: «А пусть он будет бессмертен там, на земле! Ведь за Вторую гряду ему не пробиться… Он, как ни крути, все равно погибший ведьмарь, хоть, быть может, и не самый плохой. Но что ждет его после смерти? Болото ждет, как и Тилля! Так пусть он хоть отсрочку получит».

– Я так не думала, – сказала Яра.

– Ну, может, и не так. Я слишком уж по полочкам все разложил. Но основная мысль была именно такая.

Яра смутилась:

– Я принесла просто потому, что принесла!

– «Я дерусь, потому что дерусь» – так, кажется, говаривал Портос? Ладно… Будем думать дальше! – хмыкнул Долбушин и посмотрел на сливу. – Хорошая вещь – закладка бессмертия! Будущее мира в моих руках! Я могу откусить маленький кусочек, а остальное отдать Гаю, и он станет мне лучшим другом. Никаких гонений, никаких неприятностей. Все позабыто. В быстро меняющемся мире Гаю нужен будет трезвый советник, и, конечно, им стану тоже я… Лично Гаю закладка, конечно, не нужна. Эльбы и так его обновляют. Думаю, что он и от пули дырку залечил бы… хоть в сердце ему стреляй… да и какое там сердце может быть у этого трансформера! – Долбушин оглядел скалы вдали, деревья, цепочкой следовавшие куда-то… Облака, опускающиеся к озеру напиться, чтобы потом, раздувшись от влаги, отправиться к дальним кручам. – Но, с другой стороны, сейчас я в Межгрядье! Напрасно Гай не отважился пойти со мной. Вряд ли он испугался дома и болота, если даже Тилль не испугался… Нет, он устрашился Межгрядья. Знал, что здесь он сразу растает, даже быстрее, чем мы с тобой, старичок… – рукой с закладкой Долбушин показал на Ула.

– Вы не такой уж и взмокший! – огрызнулся Ул.

Долбушин похлопал его по плечу:

– Просто я тощий. Кости не потеют… Но я знаю и другое: это мой последний шанс. Больше на двушку мне не попасть! Мне надо или надкусить эту сливу и бессмертным вернуться в прежний мир, или возвращаться, не слившись с закладкой – но для меня это верная смерть. Хорошенькая русская рулетка из двуствольного ружья с двумя заряженными стволами! – Он подкинул сливу на ладони. – Итак, одно из двух, – подытожил Долбушин со своей обычной ясностью суждений. – Или я становлюсь чем-то вроде вечно живой мумии фараона, или отказываюсь – и тогда слизь рогрика доконает меня в несколько недель.

Он сел на землю и надолго задумался. Его плечи стали еще более сутулыми, а спина в потекшей, кусками висящей рубашке казалась худой и костистой. Ул и Яра не могли ждать долго. Ул таял как сосулька, язык потяжелел, распух, и скалы у него уже двоились. Даже жен у него стало уже две, и два одинаковых сына. И оба сына начинали синхронно плакать от голода одним громким и настойчивым голосом.

Долбушин потрогал болтающийся манжет. Манжет, точно давно ожидал этого, мгновенно свалился и, съеживаясь, стал корчиться на песке.

Теперь голос Долбушина звучал хрипло. Ржаво. Фразы стали короче.

– Вот, – произнес Долбушин. – Решил. Я в Межгрядье. Из меня сейчас выгорает все лишнее. Все, что не отсюда. Значит, и слизь рогрика. И пока я здесь, болото до меня не доберется. – Он поднял голову и взглянул на Вторую гряду. Гряда была видна отовсюду – огромная, уходящая в небо. И вершины ее, никому неведомые, были скрыты в непроницаемых тучах. – Сколько идти до той гряды? – спросил Долбушин. – Десять дней? Месяц? Митяй отправился туда на пеге. Меркурий тоже на пеге. А я пойду пешком. А потом мне еще предстоит перебраться на ту сторону.

– Вы не дойдете. И тем более не переберетесь. Это даже не Эверест. У вас нет снаряжения, еды – ничего… Да вы расплавитесь еще до гряды! – сипло сказал Ул.

– Возможно. Но зачем же предвосхищать события? – ответил Долбушин мягко и с укором.

– Это слишком дерзко. Просто так взять и пойти ко Второй гряде, – строго сказала Яра.

– Да, – сказал Долбушин. – Дерзко! Но надо же куда-то идти… У Гая я уже был, в болото не желаю… И потом, если уж я здесь оказался, значит, какой-то шанс мне все же дают. Может, это просто шанс умереть в Межгрядье. И, кстати, мне вдруг пришло в голову, что и Тилль до того, как погиб, имел шанс отправиться к гряде. Ведь он оказался здесь самым первым. Да, он не сделал этого – но ведь мог? – Долбушин шагнул к далекой гряде и остановился, обернувшись к Улу и Яре. – Ну вот. На один шаг уже меньше. Осталось еще… впрочем, не будем считать! – произнес он задорно. – Он провел рукой по лбу и сделал еще шаг. – На два шага меньше… Даже на три…

– Останови его! Он сошел с ума! Он и километра не пройдет! – испуганно крикнула Яра, обращаясь к Улу.

Ул шагнул к Долбушину, хотел удержать его, но зашатался и едва не упал. Не в той он был форме, чтобы кого-то держать.

– Не стоит нам сейчас бороться! Только оба потеряем силы, – предупредил его Долбушин. – Здесь наши дороги расходятся. Мне – к гряде, а вам – туда… вы ведь, наверное, заблудились? – Он оглянулся, шаря пальцем по равнине и что-то соображая. – Та точка, где я вылетел из двери, была там… Видите два красноватых камня? Рядом я начертил круг и крест. Забавно. Просто как самопророчество.

– Зачем начертили? – испуганно спросила Яра.

– Не поверите. Просто чтобы отметить место. Не галочку же камешками выкладывать. Начертил палочкой крест. А где крест, там и круг. Но почва была слишком твердой. Так что моего круга и креста потомки не увидят… – Долбушин вдруг помрачнел. Не без иронии произнесенное слово «потомки» неожиданно запустило в нем тревожащую цепочку мыслей. – Мне пора. Я напрасно теряю силы, – сказал он. Потом вспомнил о чем-то и повернулся к Яре. – Вот закладка… Держите! Делайте с ней что хотите. А то как бы не откусить, если буду страдать от жажды…

В руках у Долбушина по-прежнему трепетало растение. Оно выглядело прирученным. Даже позволило заглянуть себе под нижний, заботливо свернутый трубкой лист. Внутри листа обнаружилось еще одно такое же растение, только маленькое. Долбушин подставил свободную руку и через трубочку листа сдул его себе в ладонь. Юное растение слабо затрепетало листиками, чуть взлетело и опять доверчиво плюхнулось ему на ладонь.

Долбушин передал его Улу.

– Вот! – сипло сказал он. – Там у вас девушка есть, Риной зовут. Отдай его ей!

Раньше чем Ул успел удивиться, глава форта повернулся и зашагал длинными, как у журавля, циркульными ногами. Ему смотрели вслед, но он ни разу не оглянулся. Кажется, первой его целью было озеро, которое Ул и Яра недавно покинули. Похоже, Долбушин так и собирался брести от озера к озеру, купаясь и набираясь сил.

– А если он соберет разбросанные закладки? – озабоченно спросил Ул.

– Да нет, не станет, – отозвалась Яра. – А вот какой-нибудь плод, может, и съест… Это ведь только для нашего мира закладки несвоевременные… Ну это я так, просто что в голову пришло… Идем! Ты меня уже не слышишь!

И она потащила заваливающегося на нее и едва стоящего на ногах Ула к красным камням. Еще не добравшись до камней, они увидели, что в воздухе творится нечто непонятное. Его словно штопали золотистой нитью, причем места, где мелькала золотая нить, затягивались не сразу. А потом места вспышек сместились и оказались прямо перед Улом и Ярой.

И тут Яра увидела дракончика. Нахождению своему в Межгрядье он удивлялся не больше, чем кошка поразилась бы подлиннику картин Леонардо. Шнырял туда-сюда, прорывая границы мира с легкостью, с которой игла прорывала бы ткань. Слизи болота на его золотистой чешуе заметно не было. Значит, прорывался дракончик на такой скорости и в тех местах, где сдувшийся мир болота не мог ему помешать.

– Это Гастрафет! – крикнула Яра Улу.

– Нет, – вяло отозвался тот.

– А я тебе говорю: это он!.. Видишь, царапина на кожаном гребне? Это он в ШНыре сквозь стекло столовой пролетел. Гастрафет!

Дракончик продолжал возбужденно метаться, то исчезая, то вновь появляясь. Возможность таких перемещений, недавно им для себя открытая, возбуждала Гастрафета своей новизной. Он то начинал гоняться за летающими растениями, то описывал в воздухе круг, то опять исчезал.

Яру и Ула дракончик не узнавал и никак на них не реагировал, как разгулявшаяся собака не слышит голоса хозяина. Потом дракончик случайно врезался в Ула, уселся на землю и удивленно на него уставился. Ул так вымотался, что у него не было сил подзывать дракончика. Тем более что дракончик если кого и слушался, то только Насту и Рузю, да и то лишь тех команд, которые считал полезными для себя: «Иди обниматься!» и «Лопать будешь?»

Но сейчас Гастрафета явно вел какой-то инстинкт. Он приблизился к Улу, высунул язык, как ящерица, и несколько раз коснулся им в разных местах кожи Ула. Не лизнул, а именно ощупал, исследуя, как это делают змеи, для которых язык – главный осязательный орган.

Что-то определив для себя, дракончик замелькал у ног Ула, описывая вокруг них окружность. Он носился вдесятеро быстрее самой быстрой ласки, а там, где он проносился, возникал временный золотой колодец.

– Не двигайся! – прошептала Яра. Она не шевелилась, чтобы не спугнуть дракончика.

– Чего он делает?

– Помогает тебе. Дельфины выталкивают из воды утопающих. У них инстинкт поднимать детенышей для первого вдоха. А у драконов, наверное, инстинкт выталкивать с двушки все неплотное… Может, они своим раненым так помогают…

Ул заметил, что золотое свечение под его ногами становится невыносимо ярким. Он почти не мог смотреть себе под ноги – так сильно его слепило.

– Иди ко мне! Быстрее! – крикнул он Яре.

Яра с сыном послушно шагнула к нему. Ул обхватил ее. Дракончик, мелькая все быстрее, описал еще с полсотни кругов, а потом золотой колодец вспыхнул и закрылся, а сам дракончик ловко и легко скользнул в него в самый последний момент.

* * *

И опять они оказались в подвале, который недавно покинули. Яре он показался тесным и сырым. В первые секунды она ничего не видела, ослепленная золотым сиянием перехода и яркостью Межгрядья. Потом уже стала что-то различать. Рядом мелькнул и куда-то исчез Гастрафет. Возможно, опять вернулся на двушку.

Яра увидела Кавалерию, Сухана, Боброка. А вот Рома исчез. Должно быть, помогал Штопочке с ее ранеными. На руках у Яры всхлипывал и жался к ней начинающий мерзнуть малыш. Рядом с облегчением, с хрипом переводил дух Ул. Яра с беспокойством огляделась. Теперь, когда они разбросали закладки, это был просто заброшенный недостроенный дом. Сильнее всего он напоминал океанский берег при отливе. Вяло и дохло переваливались в мелкой воде застрявшие, давящие себя дряблой тяжестью медузы. Бочком переползали крабы, рыскающие в поисках дохлой рыбы. С камней свисали нити зеленых водорослей… Но только это был все же не берег и не море, а дом… Плиты, перекрытия, потолок…

Кто-то подошел к Яре, коснулся ее руки, а затем мягко, участливо потянул у нее из рук Илью.

– Вот! – сказала Кавалерия. – Завернем пока в мой платок… И давай выбираться отсюда! Сыро очень!

– Мы сможем выбраться?

– Да, похоже на то. Через час-два дом станет безопасным. Как дело пойдет, – подтверждая свое предположение, Кавалерия вопросительно взглянула на Боброка и Сухана.

Яру удивило, что никто не спрашивает у нее и у Ула, что случилось в Межмирье. Получилось у них или нет. И очень скоро Яра поняла почему. Давление на миры ослабевало. Происходило как со спущенным шаром. Все, что подпитывалось болотом, оседало. Ловушки эльбов провисали как мыльная пена на кафеле ванной. Медузы погибали, задыхаясь, после чего тряпочками сдутых шариков сползали в небытие.

Духовное указало материальному его место, и материальное, как строгий бухгалтер, приводило теперь в порядок всю отчетность. Притягивало за уши физические законы, решало уравнения, заполняло таблицы, и со стороны могло показаться, что духовного и вовсе не существует, а все решают эти физические законы, таблицы, перепады давлений, молекулярные структуры и прочая физика.

– Где Тилль? – спросил Боброк.

– Погиб, – ответил Ул, вспомнив слова Долбушина.

– А Долбушин?

Ул замялся. Он едва не произнес «и он тоже», но вдруг ясно представил себе одинокую худую фигуру, которая сильно кренясь вперед, бредет ко Второй гряде. На что она надеется? Дойти? Это невозможно. Перебраться через гряду? Еще невозможнее. Но ведь идет же.

– Долбушин остался в Межгрядье. Мы не знаем, что с ним, – отозвался Ул и кратко рассказал, как все было.

Боброк, помедлив, кивнул, пытаясь выудить из информации главное.

– И этого, значит, нет. Неплохо отомстили за Корю, – сказал он, подытожив.

Младенец на руках у Кавалерии захныкал. То ли не согрелся, то ли руки были незнакомые. Яра торопливо стала помогать Кавалерии кутать его – и вдруг что-то ей помешало. Какой-то мягкий и раскисший сладкий плод в руках…

Яра едва не отбросила его, не понимая, зачем она держит эту скользкую, сладостью истекающую гадость. И потом лишь – долгую секунду спустя – поняла. Слива бессмертия! Вначале она с ребенком в руках почти волокла на себе Ула, после же дракончик вернул их так быстро, что они не успели ничего решить про закладку и не оставили ее в Межмирье.

Слива мешала Яре. Она порыскала глазами, соображая, куда ее положить, но положить было некуда. Она хотела уже потихоньку сунуть ее Улу, как вдруг поймала пристальный, горящий взгляд Боброка, устремленный на закладку.

– Это ведь она, та самая? Давай подержу! А ты мальцом занимайся! – сказал он и протянул руку.

Яра послушно протянула ему сливу, но пальцев разжать не успела.

– Нет, – резко сказал Сухан. – Не давай!

– Почему? – удивился Боброк.

– Не давай! – повторил Сухан и оказался между Ярой и Боброком. – Давай сюда! Я приберу!

Он резко провел рукой сверху вниз – и появилась огненная прорезь. Теперь, когда болото схлынуло, это стало возможным и в подвале.

Яра растерялась. Все было слишком неожиданно. Сухан и Боброк смотрели друг на друга как два пса. И псы эти явно не собирались лаять, а сразу готовы были рвать. Рука Боброка поползла по трости.

– А вот этого не надо! Брось трость! – приказал Сухан, и его палица вспорхнула на плечо, скрыто готовая к мгновенному удару. – Я прекрасно знаю, что ты хочешь сделать!

– И на что я буду опираться, если брошу? – с неожиданным миролюбием спросил Боброк.

– Это уже не мое дело.

– А ты бросишь свою палицу, если я брошу трость и оставлю только костыль? А потом поговорим! – допытывался Боброк.

– Да.

– Обещаешь? Что ж, я тебе верю! Раз… два…

Боброк бросил свою трость уже на счет «два» и тяжело повис на костыле. Сухан швырнул в сторону палицу. Палица, кувыркаясь, полетела по воздуху, покатилась и затихла в углу как живая.

– Вот у меня и нет трости, – спокойно сказал Боброк.

– И отлично, что нет! – кивнул Сухан. – Яра, дай мне закладку! Ну!

Яра колебалась, тревожно поглядывая на Ула. Отдать закладку Сухану, едва не набросившемуся на Боброка? Шпиону Гая? Конечно, раньше между ними и начало формироваться что-то вроде доверия, особенно когда он тепло смотрел на ребенка, но…

Левая рука Боброка скользнула в карман и что-то быстро перебросила в правую. Компактный, лаконичного дизайна пистолет.

– HS2000 – хорошая хорватская модель. Почему-то не так известен, как «беретта», «вальтер» и «глок», хотя по многим параметрам надежнее, – все так же миролюбиво сказал Боброк. Темное дуло смотрело Сухану точно в лоб. – Староват я, чтобы прыгать и фехтовать. А вот стрелять еще не разучился. Не двигайся… В свою изнанку миров ты уйдешь только с моей пулей!

– Ты обманул, когда отбросил трость, – сказал Сухан.

– Обманул? Я не утверждал, что у меня нет оружия. Я лишь согласился бросить трость… Ну, хватит болтать! Давай сюда закладку!

И дуло пистолета неожиданно для всех перепорхнуло с Сухана на Яру. Яра застыла. Сердце запоздало, отказываясь пугаться, прыгнуло у нее в груди.

– В тебя я тоже успею попасть… Так что без геройства… – предупредил Боброк Сухана и скосил глаза на Ула. – А ты, папаша, стой там, где стоишь… Нет, руки поднимать не надо… Просто держи их так, чтобы я видел, и не дергайся… Никаких там фигурок на нерпи и всего такого прочего.

– Я же говорил: отдай мне! Я бы успел унести… Эх! – тоскливо сказал Яре Сухан.

Прорезь в изнанку миров выцветала, утрачивая форму как струйка дыма в пространстве. Яра подумала, что если она сейчас бросит закладку в прорезь… Но нет, было уже поздно. Прорезь исчезла. Да и не дали бы ей бросить. Боброк не сводил глаз с закладки.

– Как ты догадался? – спросил он у Сухана. – Фляжка?

– Фляжка, – подтвердил Сухан. – Когда ты в третий раз вжался в нее лбом… Вначале я решил, что это просто привычка к алкоголю, но после…

– К алкоголю тоже… – усмехнулся Боброк. – А фляжка… Это случилось уже после моего ранения, когда я чудом выкарабкался. Я был изломан. Смят. Не спал ночами от боли… А однажды мне подбросили фляжку. Да, эту самую! Просто разлетелось стекло – и вот она лежит на полу… – Другая рука Боброка, подмышка которой опиралась на костыль, скользнула в карман за фляжкой. Боброк качнул ее на ладони, а потом быстро привычно коснулся ею своего лба. Фляжку он при этом, как прежде, не открывал и содержимого ее не отхлебывал.

– Видите эти литые виноградные грозди? В них псиос. Когда я прикладываю их ко лбу, псиос переливается в меня. Не слишком много псиоса, разовая доза… Ее хватает на час. Потом опять. Меня псиос не опьяняет. Не вызывает образов и всего прочего. Он нужен мне просто чтобы жить…

– Зачем? – спросила Яра.

Боброк усмехнулся.

– Зачем жить? – спросил он. – Да так вот просто. Жить-то хочется. Я же говорил, что должен был умереть. А вот живу.

– Я не о том. Не зачем жить, а зачем псиос? Почему вы не выбросили фляжку?

– Почему-то не выбросил. Она пролежала у меня в столе с месяц. Однажды ночью я стал задыхаться, решил, что умираю, и, сам уж не знаю как… вцепился в эту фляжку… Через несколько дней сделал это опять. Теперь я на псиосе. Двигаюсь, хожу только благодаря псиосу… Без него я стану лежачим. Только зрачками смогу шевелить. И вечная боль, боль, боль… Вы не знаете, что такое боль.

– Закладка исцелит тебя от боли, – сказала Кавалерия.

Боброк угрюмо взглянул на нее. До этого смотреть на Кавалерию он избегал.

– Ее придется отдать Гаю.

– Почему?

– Я на псиосе. Думаю, вы даже не понимаете, какие дозы псиоса я принимаю… Если фляжка перестанет давать мне псиос, я начну кататься по полу еще до сегодняшнего вечера.

Кавалерия кивнула. Не осуждающе, но с глухой скорбью.

– Гай догадывался, что вы обратитесь ко мне. Все к этому шло. Тут и тайник у Байкала, где я живу, и гибель Меркурия… И одновременно знал, что с псиоса мне не соскочить… Я на крючке… А теперь, девочка, давай сюда закладку, не пугай ребенка! Вы дадите мне уйти, и я никого не трону… И не думайте, что я переметнулся к ведьмарям. Я по-прежнему их ненавижу. – Эта мысль, как видно, согревала Боброка.

– А Коря знал про псиос? И остальные? – внезапно спросила Кавалерия.

Лицо Боброка дернулось:

– Нет, никто не знал. И не надо об этом болтать… Поковыряйся в ранках у кого-то другого! Закладку, живо! – Он вскинул руку с пистолетом, угрожая Яре.

Однако прежде, чем он сделал что-то еще, Кавалерия быстро коснулась уникума. Она не сдвинулась с места, но ее вынырнувшая из пространства рука схватила закладку с ладони у Яры и исчезла вместе с ней. Боброк на мгновение застыл, а потом в ярости перевел пистолет на Кавалерию. Кавалерия спокойно стояла и ждала. Ее руки – той, что схватила закладку, по локоть словно не существовало. Она обрывалась в пустоту. И закладка тоже была где-то там, в пустоте.

– Отдай! Я тебя застрелю!

– Возможно. Но ты не знаешь, где сейчас моя рука. И я, кстати, тоже не знаю, потому что спешила… Где-то над Тихим океаном. И когда ты выстрелишь – рука разожмется. Стреляй! А потом можете начинать искать. – В голосе у Кавалерии был вызов. Почти желание, чтобы он выстрелил.

Боброк стиснул зубы. Несколько секунд казалось, что он действительно нажмет на курок. Но вдруг Боброк согнул руку и уткнул пистолет себе в висок:

– Тогда только так. Других вариантов я не вижу! Или палить во всех вас, пока кто-то не выбьет у меня костыль… Одна только просьба: не говорите Роме и Никите, как все было на самом деле.

– Нет, – резко сказала Кавалерия. – Не смей!

– Что «не смей»? Я проиграл.

– Ты проиграешь, только если нажмешь на курок!

– Я псиосный! Отберите у меня фляжку – я буду ползать по полу и дрожать как желе… А потом поползу на коленях к Гаю просить псиос. Вы не знаете, как сильно можно его желать. Землю грызть будешь… Пора закругляться! Ставлю точку!

– Нет, – упрямо повторила Кавалерия. – Не смей!

Она шагнула к Боброку и положила руку ему на запястье. Это была та же рука, что исчезала, странствуя над океаном. Но уже пустая.

– И где? – спросил Боброк, заметив это.

– Не знаю… Где-то на дне. Или еще опускается на дно.

– Отлично… Что ж, и мне пора кончать… Отойди! Или тебя забрызгает моими мозгами!

– Не смей стрелять! Нет ситуации невозврата. Вынырнешь ты или нет в самом конце – только это имеет значение!

– Я не вынырнул.

– Ты еще можешь! Долбушин взял закладку, даже две – и вынырнул. Дошел он или нет – мы не знаем, но остался в Межгрядье. А ведь Гай и его поставил перед тем же выбором.

– Куда он там дойдет в Межгрядье? Пару километров, и все… Готов шашлык! – буркнул Боброк.

– Этого мы не знаем. Как не знаем и про Меркурия. Но чувствуем, что они победили. А сердце здесь не обманывает. А ты проиграешь, если выстрелишь.

– Я все равно сдохну, когда меня начнет ломать… Пока держусь, но уже недолго, – мрачно буркнул Боброк.

– Если ты умрешь, сражаясь с эльбом, ты все равно выиграл, хотя бы потому, что отказался от псиоса. А если выстрелишь, то проиграл. В каждой ситуации нужно видеть задачу, которую задает тебе Вторая гряда. Это как квест. Понять, зачем перед тобой поставлена именно эта задача и какое решение правильное. Как только квест пройден – сразу переход на следующий уровень. И новый квест… И так бесконечно. А пока ты не решаешь задачу – ты остаешься на прежнем уровне!

– Правильные слова… Ну, все! Сворачивай агитацию, мне пора! – Боброк оттолкнул Кавалерию плечом, зажмурился. Но рука его дрожала. Палец прыгал на курке. – Умереть, сражаясь с эльбом. Какое тут сражение! Скоро я и зрачками шевельнуть не смогу… Что за… – бормотал он, видимо споря с собой.

Яра испуганно ждала, прижимая к себе сына. Боброк вдруг открыл глаза, оторвал пистолет от виска и, ощутив что-то новое, с удивлением посмотрел на свою руку. По его пальцам ползла золотая пчела. Ползла и сияла, разливая ровное золотистое свечение.

– За тобой прилетела золотая пчела! – радостно воскликнула Кавалерия.

Боброк тупо смотрел на нее:

– Чушь! Моя пчела умерла!

– Прилетела другая.

– Это невозможно! Второй раз в ШНыре оказаться нельзя…

Но пчела, ничего не объясняя и ничего не опровергая, просто ползла по его пальцам. Это была совсем молодая пчела, сияющая, совсем новая. Огромная, заскорузлая, грязная рука Боброка, должно быть, представлялась ей чем-то вроде дерева с множеством коротких веток. Пчела исследовала их, обегая каждый палец в отдельности. Потом исчезла и сразу, почти без перехода, оказалась на лбу. Молодые пчелы любят исследовать хозяина. Им важно узнать о нем все, пересчитать каждый волос, присвоить хозяина, сделать его только своим. Причем изучение это всегда очень деловито. Так пчела могла бы изучать новый улей.

Боброк стащил с глаз очки и застыл, близорукий, ничего не видящий, но чувствующий, как что-то литое, упорное, перемещается по коже его лба, перебираясь на волосы. Он осторожно поставил пистолет на предохранитель и убрал в карман. Бросать заряженное оружие на пол – жест, конечно, киношный, но пуля в единственной, более-менее неизломанной стопе была ему сейчас не нужна.

Одновременно с этим что-то затрепетало в руке у Ула, листьями настойчиво хлопая его по пальцам. Маленькое дерево, которое он должен был отдать Рине, напоминало о себе.

Конец

1

Способ, при помощи которого отдельные виды моллюсков и тараканообразных откладывают яйца.

(обратно)

2

С тюркского – «удалой воин, лихой наездник».

(обратно)

3

Так пожелала природа (лат.).

(обратно)

4

Длинноствольное ружье у азиатских народов примерно XIX – начала XX века.

(обратно)

Оглавление

Глава первая Ежедневный быт творческих тараканов

Глава вторая Штопочка идет в Сибирь, но остается в Копытово

Глава третья И пришло к тебе дерево и сказало…

Глава четвертая Недевочка выходит в свет

Глава пятая Лучшая в мире детская коляска

Глава шестая Новички

Глава седьмая Шапочка, шарфик и носочки – три товара по цене одного

Глава восьмая Девушка, которая кусала комаров

Глава девятая О’кей, гугл! и что ты чувствуешь по этому поводу?

Глава десятая Один день из жизни Рины

Глава одиннадцатая Чувство юмора с элементами профессиональной деформации

Глава двенадцатая Прочь из гнезда

Глава тринадцатая Народные мстители

Глава четырнадцатая Дрессировка Вадюши

Глава пятнадцатая «Летающий самосвал»

Глава шестнадцатая Семечко лимона

Глава семнадцатая Боброк

Глава восемнадцатая Место временного шнырообитания

Глава девятнадцатая Лестница на тот свет

Глава двадцатая Тук-тук, кто в домике живет?

Глава двадцать первая Лестница. С девятого на четвертый

Глава двадцать вторая Вниз, вниз, вниз

Глава двадцать третья Идеальная девушка находит Родиона

Глава двадцать четвертая Точка абсурда

Глава двадцать пятая Блуждающее деревце

Глава двадцать шестая Карлсон прилетел и улетел Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg