«Восхождение Сенлина»

Восхождение Сенлина (fb2) - Восхождение Сенлина [litres] (пер. Наталья Георгиевна Осояну) (Вавилонские книги - 1) 3483K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Джосайя Бэнкрофт

Джосайя Бэнкрофт Вавилонские книги Книга 1: Восхождение Сенлина

Josiah Bancroft

SENLIN ASCENDS

Copyright © 2013 by Josiah Bancroft

This edition is published by arrangement with Sheil Land Associates Ltd and The Van Lear Agency LLC

All rights reserved

Серия «Звезды новой фэнтези»

© Н. Г. Осояну, перевод, 2019

© Издание на русском языке, оформление. ООО «Издательская Группа „Азбука-Аттикус“», 2019

Издательство АЗБУКА®

* * *

Посвящается Шэрон, которая знает, как не заблудиться в толпе

Вавилонскую башню иногда называют Стоком Человечества. Ни один посетитель не в силах устоять перед ее необъятностью, разнообразием кольцевых уделов, загадочными и роскошными высотами. Мы стремимся к ней, как вода – к отверстию в раковине.

Введение к «Популярному путеводителю по Вавилонской башне» (14-е издание)

Часть первая Цоколь и Салон

Глава первая

Вавилонская башня наиболее известна изысканными шелками и чудесными воздушными кораблями, которые там производятся, но посетители откроют для себя другие, нематериальные товары, которые можно оттуда увезти. Причуды, приключения и романтика – вот чем на самом деле торгует башня.

Популярный путеводитель по Вавилонской башне, I.V

Путешествие на поезде от побережья до пустыни, где, подобно торчащему клыку, возвышалась Вавилонская башня, заняло четыре дня. Сперва они миновали пастбища, пестреющие тучными стадами и непривлекательными деревушками, а потом поезд тяжело поднялся к увенчанным снегами вершинам, где обитали кондоры, чьи гнезда были размером со стог сена. Путешественники уже забрались дальше от дома, чем когда бы то ни было. Дорога вниз лежала через сланцевые предгорья, которые, по его словам, напоминали поле, усеянное разбитыми школьными досками, а также – мимо кипарисовых деревьев, которые, по ее словам, походили на открытые зонтики, и в конце концов они въехали в засушливую долину. Земля была цвета ржавых цепей, и пыль от нее липла ко всему. Пустыня совсем не выглядела пустынной. Их поезд двигался в том же направлении, что и множество караванов, каждый – плетущаяся вереница колес, копыт и ног. Все утро путники прибывали, пока потоки не слились в огромную массу, такую плотную, что поезд замедлил ход и теперь едва полз. Их вагон как будто плыл сквозь бурные волны дилижансов и запряженных волами фургонов, сквозь толпы туристов, пилигримов, мигрантов и торговцев из всех провинций огромного государства Ур.

Томас Сенлин и Мария, новоиспеченные супруги, глядели на человеческий зверинец в открытое окно залитого солнцем спального вагона. Ее фарфорово-белая рука невесомо лежала поверх его длинных пальцев.

Мимо неспешно проехал отряд солдат в красногрудых мундирах, верхом на лошадях соловой масти, разминувшись с семьей в клетчатых головных шарфах, путешествующей на верблюдах. Сквозь громыхание поезда доносились трубные крики слонов, и тут и там в горячем воздухе над ними лениво покачивались воздушные корабли, неотвратимо дрейфуя к Вавилонской башне. Аэростаты, благодаря которым летали эти суда, пестротой напоминали майские деревья.

С той поры, как поезд повернул к башне, они не видели ее величественный шпиль из окна купе. Но это не помешало Сенлину описывать достопримечательность.

– Вспыхивает много споров по поводу того, сколько в ней уровней. Одни ученые говорят, что пятьдесят два, другие – что по меньшей мере шестьдесят. С земли оценить их количество невозможно. – Сенлин перечислял и перечислял факты, достойные внимания молодой жены, как делал на протяжении всего путешествия. – Некоторые люди, в основном воздухоплаватели и мистики, утверждают, что видели верхушку башни. Конечно, никто из них не может подкрепить хвастовство доказательствами. Ты не поверишь, но кое-кто из исследователей даже заявляет, будто башню все еще строят. – Тривиальные детали успокаивали его, как и всякое перечисление фактов.

Томас Сенлин был сдержанным и от природы робким человеком, который черпал уверенность в стабильности расписаний, схем и выписанных счетов.

Мария старательно кивала, хотя и откровенно отвлеклась на человеческий парад снаружи. Взгляд ее больших зеленых глаз возбужденно метался от одной экзотической диковинки к другой: то, что Сенлин вскользь подмечал, она поглощала. Сенлин знал: в отличие от него Марию будоражили зрелища и толпы, хотя дома ей редко доводилось видеть и то и другое. Действо за ее окном ничем не напоминало Исо, пропитавшийся солью рыбацкий поселок, от которого их теперь отделяла не одна сотня миль. Исо был единственным настоящим домом Марии, не считая консерватории для молодых женщин, где она училась на протяжении четырех лет. В Исо имелись два паба, клуб «Вист» и зал собраний, который по необходимости становился бальным залом. Вряд ли такое можно назвать центром культурной жизни.

Мария подпрыгнула на сиденье: рядом с нею неожиданно возникла голова верблюда. Сенлин попытался успокоить жену собственным примером, но сам чуть не взвизгнул, когда верблюд фыркнул и забрызгал их теплой слюной. Раздосадованный таким нарушением благопристойности, Сенлин прочистил горло и, размахивая носовым платком, прогнал животное.

Ложечки задребезжали в пустых чашках, оставшихся после завтрака, когда машинист затормозил и поезд почти остановился. Томас Сенлин планировал это путешествие и собирал деньги на протяжении всей своей карьеры. Он хотел увидеть чудеса, о которых так много читал, и хотя это должно было стать испытанием для его нервов, он надеялся, что самообладание и острый ум помогут справиться. Он всегда мечтал подняться на Вавилонскую башню, пусть даже совсем невысоко, и сейчас очень волновался. Впрочем, никто бы не понял этого, взглянув на Сенлина: он, как правило, держался холодно, скрывая бурю эмоций в душе. Так он вел себя в классной комнате. Он не умел по-другому.

Снаружи воздушный корабль прошел над землей достаточно низко, чтобы страховочные тросы задели головы людей. Сенлин удивился, отчего корабль так опустился – или он только взлетел? Мария весело вскрикнула и прижала ладонь к губам. Сенлин, раскрыв рот, уставился на капитана, который яростными жестами приказывал матросам разжечь топку и натянуть фалы, что они и поспешили сделать посреди всеобщей паники, но все же юноша из толпы успел схватиться за провисший трос. Искатель приключений тотчас же взлетел над скоплением людей, его ступни едва не задели крышу дилижанса, а потом бедолагу потащило вверх, и он скрылся из вида.

С земли сцена казалась комичной, но у Сенлина скрутило желудок, когда он представил, что чувствует юноша, летя высоко над бескрайней толпой, удерживаясь лишь благодаря силе рук. Да уж, быстротечный инцидент казался таким причудливым, что Сенлин решил выкинуть его из головы. В «Путеводителе» Рынок называли «беспорядочным местом». Кажется, на деле все еще хуже.

Он и не думал, что отправится в это путешествие как молодожен. Более того, он даже не представлял себе, что однажды найдется женщина, которая его привлечет. Мария была моложе на дюжину лет, но тридцатипятилетний Сенлин не считал их недавнюю свадьбу чем-то весьма примечательным. Однако в Исо по этому поводу кое-кто изогнул бровь. Жители поселка, примостившегося на отвесных скалах возле океана Ниро, с подозрением относились ко всему, что выпадало из привычного цикла приливов, отливов и рыбацких сезонов. Однако Сенлин, будучи директором и единственным учителем школы Исо, обычно относился к слухам безразлично. Молва, конечно, доносила до него многое. С его точки зрения, слухи были чем-то вроде театра для необразованных, а женился он не для того, чтобы предоставить всем и каждому тему для разговора за завтраком.

Он женился исключительно из практических соображений.

Мария была хорошей партией. Со славным характером, начитанная; задумчивая, но не мечтательная; воспитанная, но не высокомерная. Она сносила долгие часы, которые он посвящал занятиям, и его молчаливость, которую остальные ошибочно принимали за стоицизм. Он воображал, что она вышла за него, потому как он добрый, с ровным нравом и надежной работой. Он зарабатывал пятнадцать шекелей в неделю, а в год – тридцать мин; никоим образом не состояние, но для достойной жизни хватит. Внешность точно роли не сыграла. Если глядеть на черты его лица по отдельности, то они были достаточно красивы, но в совокупности представлялись слегка неуместными и неправильными. Ученики Сенлина между собой называли его Осетром, потому что он был худым, длинным и костлявым.

Конечно, у Марии имелись собственные необычные привычки. Она читала книги по пути в город, вследствие чего изорвала много юбок и не раз ссадила колени. Она не боялась высоты и время от времени забиралась на крышу, чтобы поглядеть, как из-за горизонта появляются паруса кораблей, идущих в гавань. Она играла на пианино – хорошо, но вместе с тем немного грубо. Она пела, как безумная русалка, и так неистово тарабанила по клавишам, исполняя баллады и веселые быстрые мелодии, что инструмент приходилось настраивать заново. Любопытно, что ее причудами как раз и восхищались. Горожане находили Марию очаровательной и часто просили сыграть в местных пивных. Даже унылые серые зимы Исо не унимали ее жизнелюбия. Когда она вышла замуж за Осетра, все растерялись.

Сегодня Мария оделась по-дорожному: на ней была юбка цвета хаки длиной до колен и простая белая блуза, а струящиеся темно-рыжие волосы скрывал в каком-то смысле эксцентричный пробковый шлем. Она выкрасила его в красный, что Сенлину не очень-то понравилось, но Мария заставила мужа смириться с этой деталью наряда, заявив, что так ее легче будет разыскать в толпе. Сенлин был в сером вельветовом костюме, который казался ему слишком легкомысленным даже для путешествия, но Мария заявила, что костюм модный и слегка шалопутный, а в чем еще смысл медового месяца?

Проворный мальчик в грубом жилете из козлиной шкуры вскарабкался по боковой части вагона. Сенлин купил у него большой бублик – мальчишка таскал их нанизанными на руку, и они с Марией разделили корочку и пышный мякиш, пока поезд полз к Вавилонскому центральному вокзалу, где заканчивалось так много железнодорожных путей.

Их медовый месяц пришлось отложить ввиду естественного хода школьных занятий. Сенлин мог бы выбрать более удобный и экономный пункт назначения – отель на побережье или деревенский коттедж, где можно уединиться на выходные, – но Вавилонская башня представлялась чем-то бо́льшим, нежели место для отдыха. Целый мир возвышался на основании из подстилающей породы. Будучи юношей, он читал о культурном вкладе башни в развитие театра и искусства, о ее достижениях в науке и высокоразвитых технологиях. Даже электричество – по-прежнему неслыханный товар во всех городах Ура, исключая самые крупные, – на высоких уровнях башни, по слухам, изобиловало. Она была маяком цивилизации. Старая поговорка гласила: «Не Земля сотрясает башню, а башня сотрясает Землю».

Поезд наконец-то остановился, хотя вокзала за окном не наблюдалось. Объявился проводник и сообщил, что придется сойти: на путях слишком много народу, чтобы состав мог двигаться дальше. Похоже, никто не видел в этом ничего необычного. После нескольких дней, проведенных сидя, в покачивающемся на рельсах вагоне, перспектива прогуляться показалась привлекательной. Сенлин собрал багаж: свой кожаный портфель и чемоданчик Марии, с колесиками снизу и нажимной ручкой – сверху. Он настоял, что понесет и то и другое.

Пока она затягивала шнурки на коричневых кожаных ботинках и расправляла юбку, Сенлин повторил три важнейших совета, которые вычитал в «Популярном путеводителе по Вавилонской башне». Прежде всего держать деньги при себе. Еще до отъезда он попросил сельского портного пришить потайные карманы на поясе его брюк и на подоле ее юбки. Во-вторых, не подавать нищим. Те от этого лишь наглеют. И наконец, никогда не упускать из вида спутников. Сенлин попросил Марию повторить эти пункты, пока они быстрым шагом шли по устланному золотым ковром коридору, соединявшему вагоны. Она подчинилась, но не преминула пошутить:

– Правило четвертое: не целовать верблюдов.

– Это не четвертое правило.

– Скажи об этом верблюдам! – отозвалась она и весело припустила вперед.

И все же ни он, ни она не были подготовлены к зрелищу, которое увидели, спустившись по ступенькам поезда. Вокруг простиралась толпа, похожая на застывшее желе. Поначалу они едва могли двигаться. Лысый мужчина с огромным конопляным мешком на плече и железным кольцом на шее пихнул Сенлина, и тот врезался в красноглазую женщину; она оттолкнула его, засмеявшись и обдав перегаром, а затем снова утонула в болоте тел. Над головами передавали клетку со взволнованными канарейками, которые осыпали плечи дурно пахнущими перьями. Дюжина женщин в черных одеяниях паломниц – сторонниц загадочной веры – прошла мимо, и бедра их колыхались в одинаковом ритме, как тела качения в огромном подшипнике. Немытые дети, груженные подносами с надушенными матерчатыми цветами, игрушечными вертушками и фруктами в карамели, протискивались мимо, и каждый ребенок был привязан к другому длинной веревкой. Кроме железнодорожных путей, здесь не было никаких дорог – ни брусчатки, ни бордюров, только ржаво-красная, сбитая до твердости камня земля под ногами.

Все это так ошеломляло, что на мгновение Сенлин окоченел, словно труп. Резкие возгласы торговцев, хлопанье брезента, звон упряжи и невнятный гул десяти тысяч чужеродных голосов творили общий шумовой фон, который можно было только перекричать. Мария схватила мужа за пояс у самого позвоночника, рывком вынудила стряхнуть оцепенение и двинуться вперед. Сенлин знал, что они не могут стоять на месте. Он собрался с духом и сделал первый шаг.

Их затянуло в лабиринт торговых палаток, повозок и шатких столов. Проулки между торговыми рядами были запутанными, как детские каракули. Над столами повсюду торчали временные бамбуковые стеллажи, покосившиеся от тяжести джутовых ковриков, луковых гирлянд, фонарей из дырявых жестянок и плетеных кожаных ремней. Яркие полосатые навесы от солнца загораживали небо, хотя даже в их тени присутствие светила не вызывало сомнений. Сухой воздух был горячим, как свежий пепел.

Сенлин тащился вперед, надеясь отыскать дорогу или указатель. Ни то ни другое не появлялось. Он позволил толпе увлечь себя, не пытаясь разыскать путь. Увидев просвет, он бросался туда. Пройдя таким образом, возможно, сотню шагов, он понял, что понятия не имеет, в какой стороне остались рельсы. Он пожалел, что отошел от них. Они могли пройти вдоль путей до Вавилонского центрального вокзала. Он забеспокоился из-за того, что так быстро заблудился.

И все же Сенлин был достаточно осторожен, поэтому время от времени поворачивался и улыбался Марии. Ее сияющая улыбка не угасала. Он не хотел, чтобы она встревожилась из-за незначительного затруднения.

Впереди обнаженный по пояс парнишка обмахивал висящие тушки ягнят и кроликов, не давая облаку мух осесть. Мухи и сладкая вонь, которой веяло из лавки мясника, вынуждали толпу огибать это место, и они смогли там ненадолго остановиться, пусть от смрада и мутило. Поставив чемодан Марии между ними, Сенлин вытер шею носовым платком.

– Да уж, многолюдно, – сказал Сенлин, стараясь не выдать растерянность, хотя Мария ничего не замечала; она смотрела куда-то поверх его головы, и на ее красивом лице отражалось потрясение.

– Это замечательно, – сказала она.

Над ними сквозь щель между навесами виднелась синева, и там, словно удерживающая небосвод колонна, стояла Вавилонская башня.

Обращенная к ним сторона башни пестрела белым, серым, ржавым, желто-коричневым и черным, выдавая множество разновидностей камня и кирпича, использованных в строительстве. Окраска напомнила Сенлину шкуру пятнистой кошки. В архитектурном смысле силуэт башни выглядел уныло, как покрытый вмятинами рифленый ствол пушки, но ее украшали огромные фризы, причем каждая полоса была выше, чем дом. Вершина башни пряталась за плотным кольцом туч. В «Популярном путеводителе» отмечалось, что верхние уровни постоянно окутаны туманом, хотя производило ли древнее строение облака или притягивало их, оставалось темой для рассуждений. Как бы там ни было, пик башни никто и никогда не видел с земли.

Описание Вавилонской башни в «Популярном путеводителе» не подготовило Сенлина к тому, какой немыслимо огромной она оказалась. По сравнению с нею зиккураты Южного Ура и цитадели Западных равнин выглядели игрушечными домиками, вроде тех, которые дети строят из сахарных кубиков. На возведение башни ушла тысяча лет. По мнению некоторых историков, больше. Ошеломленный этим чудом и кипучей суетой Рынка, Сенлин задрожал. Мария успокаивающе сжала его руку, и он выпрямил спину. В конце концов, он же директор школы, глава скромного сообщества. Да, надо протолкаться сквозь скопище людей, но стоит добраться до башни – и толпа поредеет. Еще немного терпения – и они, несомненно, окажутся в более приятной компании. Через несколько часов они будут сидеть со стаканчиками портвейна в недорогом, но уютном жилье на третьем уровне башни – местные называли его Купальнями, – в точности как планировали. Они будут спокойно изучать этот самый человечий рой, внизу, но с более комфортного расстояния.

Теперь, по крайней мере, у них был ориентир, к которому следовало стремиться.

Сенлин также постепенно открывал более действенный способ продвижения через толпу. Он обнаружил, что если остановиться, то снова пойти вперед трудно, однако можно добиться успеха, проявив побольше твердости и решительности. После нескольких минут следования за ним Мария достаточно успокоилась, чтобы отпустить его пояс, и от этого обоим стало намного легче идти.

Вскоре они оказались на одном из множества одежных базаров, неотъемлемой части Рынка. Кружевные платья, вышитые передники и рубашки с манжетами висели на крючках и веревках, которые изобиловали, как ветки в лесу. Костюм можно было отыскать любого цвета, от таусинного до палевого; детали интимной женской одежды свисали с бамбуковых лестниц, словно шкуры экзотических змей. На ближайшем столике возвышалась огромная, как сугроб, куча сложенных квадратиком носовых платков.

– Давай я куплю тебе платье. Вечера здесь теплее, чем мы привыкли. – Ему пришлось говорить ей на ухо.

– Хочу что-нибудь коротенькое, – сказала она, снимая пробковый шлем и открывая примятые бронзовые кудри. – Что-нибудь скандальное.

Он взглянул на нее, задумчиво хмурясь, пряча изумление. Он знал, что таким флиртом в медовый месяц наслаждаются, вероятно, даже благопристойные пары. И все-таки он был не готов и не смог ответить в таком же игривом тоне.

– Скандальное?

– Твоим ученикам об этом знать не стоит. Хочу всего лишь безделицу, чтобы скомпрометировать веревку для развешивания белья у нас дома, – сказала она и провела пальцем по его руке, словно зажигая спичку.

Он смутился. Впереди простирались акры палаток, извергающих каскады женского белья. В поле зрения не было ни единого мужчины.

Пятнадцать лет холостяцкой жизни не подготовили Сенлина к тому, что к ландшафту его спальни прибавилось нижнее белье Марии. Обнаруживая ее исподнее висящим на столбиках кровати и дверных ручках в своем старом святилище, он поначалу вздрагивал от ужаса. Но такая масса ночных сорочек, домашних кофт, корсетов, чулок и бюстгальтеров, которую прочесывали тысячи незнакомых женщин, была несравнимо унизительней.

– Я лучше останусь с багажом.

– А как же твои правила?

– Ну, если ты не будешь снимать эту красную миску, я преотлично замечу тебя отсюда.

– Если заблудишься, встретимся на вершине башни, – театрально произнесла она.

– Вот уж нет. Встретимся на этом месте, рядом с этой тележкой с носками.

– Какой же ты романтик! – сказала она, обходя двух крупных женщин, одетых в сине-белые платья с передниками, вышедшие из моды много лет назад.

Сенлин заметил с удивлением, что женщины были привязаны друг к другу толстой джутовой веревкой, прикрепленной к талиям.

Он спросил, не с востока ли они, и дамы в ответ назвали рыбачий поселок, расположенный неподалеку от Исо. Они поделились ностальгией, обычной для жителей побережья: восходы, морские звезды, милое ночное бормотание прибоя, а потом Сенлин спросил:

– Вы приехали отдохнуть?

Они ответили материнскими, слегка снисходительными улыбками.

– Наш отдых давным-давно закончился, – сказала одна.

– Вы повсюду ходите связанными? – Теперь его голос звучал чуть насмешливо.

– Да, разумеется, – ответила старшая. – С той поры, как потеряли младшую сестру.

– О, мне жаль. И давно она умерла? – спросил Сенлин, вновь искренне.

– Весьма надеюсь, что она жива. Но прошло три года. Кто его знает.

– Может, она каким-то образом сумела вернуться домой? – проговорила другая сестра.

– Она бы нас не бросила, – ответила старшая тоном, намекающим, что на эту тему они уже много раз спорили.

– С вашей стороны отважно приехать в одиночку, – вновь обратилась к нему младшая из старых дев.

– О, благодарю, но я не один. – Устав от разговора, Сенлин потянулся к рукоятке чемодана – и обнаружил, что тот исчез.

Сбитый с толку, он завертелся на месте, окидывая взглядом сперва землю, а потом – невыразительные, невозмутимые лица снующих людей. Чемодан Марии исчез.

– Я потерял багаж, – сказал Сенлин.

– Раздобудьте себе хорошую веревку, – посоветовала старшая сестра и, протянув руку, похлопала его по бледной щеке.

Глава вторая

Опытные покупатели насладятся Рынком, который расположен вокруг башни, у подножия. Не бойтесь повернуться и уйти во время торга: небольшое отступление может помочь заключить отличную сделку.

Популярный путеводитель по Вавилонской башне, I.IV

Сенлин сидел на плите из песчаника у подножия башни и ел фисташки, которые купил на завтрак. Потрескавшиеся губы саднили. Коричневые птички рылись в выброшенных скорлупках, выклевывая остатки ядрышек. Он не знал, что это за пичуги. Несколько часов назад он купил воды – один несчастный ковшик стоил столько же, сколько глоточек хорошего бренди дома, в Исо. Ему уже снова хотелось пить.

Как любой антрополог-любитель на его месте, Сенлин привез с собой блокнотик, чтобы записывать впечатления, но не раскрыл его ни разу после того, как сошел с поезда. Он не хотел записывать ничего из случившегося. В безвольно опущенной руке он держал «Популярный путеводитель». Рядом лежал неряшливый узел женского белья. От изнеможения у Сенлина кружилась голова и тряслись пальцы. Если бы он лег на спину на нагретый солнцем камень и закрыл глаза, то уснул бы мгновенно. Он опасался, что именно это и сделает.

Миновало уже два дня после того, как они сошли с поезда, два дня после того, как он впервые увидел башню через дырявый навес, два дня после того, как его жена отвернулась и, смеясь, ушла искать платьице. Скандальное.

Вавилонская башня вздымалась перед ним, словно ступень огромного плато, словно скала, которая тянется вверх, теряясь в облаках. Если не считать арочного входа, который зиял в конце утопающего в густых тенях туннеля в сотне футов от Сенлина, стены башни в нижней части не нарушали ни окна, ни карнизы. В вышине он различил торчащие из нее структуры, точно шипы на стволе старого розового куста. Воздушные корабли льнули к этим шипам, и с такого расстояния их гондолы казались размером с тлю. Небесные порты, предположил Сенлин. Он читал, что у большинства уровней башни – или «кольцевых уделов» – есть по нескольку таких портов. Ах, если бы они с Марией прибыли на корабле! Но путешествия по воздуху были слишком дороги; два билета съели бы его заработок за год. Что еще хуже, его укачивало. Жители Исо часто его из-за этого поддразнивали: «Рыбий учитель живет и не тужит, только волна ему голову кружит». Он не хотел начинать медовый месяц, свесившись через перила воздушного корабля и усеивая пейзаж содержимым желудка. Кроме того, путь к их пункту назначения, Купальням, был частью приключения, и Мария с нетерпением этого ждала.

Огорошенный внезапной мыслью, Сенлин вздрогнул и едва не свалился с камня. Бумажный пакетик с фисташками выскользнул из руки и упал к подножию плиты, бледные скорлупки раскатились во все стороны по красной земле, твердой как камень.

Он заранее знал, что найдет искомое в портфеле, и все равно принялся неистово рыться, проверил боковой карман, запасные ручки, щетку для пальто и чистые открытки, пока наконец рука не нащупала причину тревоги. Он вытащил два билета на поезд.

Ее обратный билет остался у него.

Сенлин только на мгновение отвлекся из-за потери ее багажа и ринулся сквозь плотную толпу торговцев и туристов, совершенно не понимая, в каком направлении скрылись воры. Вскоре он сдался и признал, что чемодан утрачен. Он вернулся к ларьку, почти уверенный в том, что именно возле этого прилавка с носками они стояли всего-то несколько минут назад, и провел там первый день, а потом и первую ночь их с Марией медового месяца в Вавилонской башне, переминаясь с ноги на ногу, совершенно один. Он не сомневался, что она найдет дорогу назад. Он сосредоточился на том, чтобы сохранять спокойствие, здравый ум и даже время от времени верить в лучшее. Это не такая уж большая неприятность. Возможно, это приключение – одно из тех, которые делают рассказы об отпуске столь увлекательными. Она вернется.

Но всю ночь он наблюдал, как свернули сначала один ларек, а затем другой, их товары утащили верблюд и мул, запряженные в сани и в фургон. Появились новые торговцы. Воздвигли новые навесы и столы, изменив рельеф проулков между лавками, изменив даже контуры неба над ним. Теперь стало понятно, почему «Популярный путеводитель» не включал карт Рынка. С тем же успехом можно было попытаться нарисовать схему завтрашнего заката. Эволюция Рынка не прекращалась. Когда киоск с носками, где Сенлин пообещал ждать Марию, превратился в лавку масляных ламп, он понял, что она никогда не найдет дорогу к нему. Он больше не мог стоять без дела.

На следующий день он взялся за систематические поиски, начиная с того, что осталось от шелкового района Рынка, где она исчезла. Он как мог двигался по расширяющейся спирали, время от времени покупая у торговцев то шелковую комбинацию, то пару чулок – мелочь, достаточную, чтобы ненадолго привлечь внимание и спросить, не видели ли они вчера женщину в красном пробковом шлеме. Он радовался по крайней мере тому, что мог с легкостью ее описать: женщина в красном шлеме. Она оказалась умнее и благоразумнее, чем он считал. Проведя таким образом день, он собрал неудобный узел женской одежды. Новостей о Марии не было. Одежные лавки превратились в гончарные, а столы с шелками уступили место галереям фаянсовой посуды и прочей керамики.

Там, где навесы и палатки стояли не очень густо, он взбирался на бочонки с ящиками и окидывал взглядом толпу, уверенный, что она должна выделяться среди людей, как птица-кардинал на дереве. Но в толчее невозможно было отчетливо разглядеть кого-либо. Почти неосознанно поиски уводили его все ближе к башне, которая оказалась дальше, чем он считал поначалу. Или, возможно, он всего лишь забрел далеко от нее. Сенлин ни в чем не был уверен.

Пока текли часы второй ночи, он растерял организованность и сдержанность. Он бессмысленно бродил туда-сюда, звал ее по имени. Увидев хоть проблеск красного, ломился через палатки и продавцов, отталкивал суетящихся покупателей, кричал, задыхаясь: «Мария, Мария!» – но обнаруживал всего лишь мужчину в красной феске, мальчика с красным бумажным фонарем на шесте или красную попону, выглядывающую из-под седла лошади…

Он не привык впадать в панику и не знал, как себя утешить под натиском отчаяния. Их медовый месяц испорчен, это уж точно. Придется сочинить роскошную байку и рассказывать друзьям, и он, конечно, Марии все возместит тихими выходными в сельском коттедже, но до конца их брака она будет помнить, каким ужасным испытанием оказался их медовый месяц. Зловещее начало.

Куда бы Сенлин ни взглянул, он повсюду видел группы людей, связанных веревками. Любое продвижение через толпу затрудняла паутина поводков. Почему «Путеводитель» упустил это зернышко мудрости? «Прихватите с собой хорошую веревку».

Сенлин спрятал билеты на поезд между страницами «Путеводителя», проклиная себя за то, что оказался так близорук и оставил оба в своем портфеле. Он задался вопросом, достаточно ли у нее денег на новый билет, и быстро подсчитал в уме. У него четыре мины, шестнадцать шекелей и одиннадцать пенсов, и, если Марию не ограбили, у нее примерно столько же. Билет в Исо, даже третьего класса, стоит по меньшей мере шесть мин. Нет, у нее недостаточно денег. Мария здесь застряла.

Худой как щепка старик, лысый и голый по пояс, прошел мимо каменной плиты, на которой устроился Сенлин. Дед шатался, согнувшись в три погибели под весом мешка. Почерневшие реки стекали по его спине – пот смешивался с угольной пылью. Старый раб с изогнутой, как у гуся, шеей шел нетвердой походкой и смотрел только на каблуки хорошо одетого туриста впереди. Оба были частью колонны путешественников, стремящейся ко входу в башню. В остальном местность вокруг стен пустовала. Ничейная земля простиралась на сотню шагов от основания. Сенлин не понимал, отчего пространство оставили пустым, в то время как на Рынке невозможно протолкнуться.

– Вы заблудились? – спросил молодой человек, остановившись рядом, у основания плиты.

– Почему вы спрашиваете? – спросил Сенлин.

Юноша моргал от яркого солнечного света, его густые темные волосы блестели, смазанные маслом. Он был невысокого роста, но широкоплечий и с узкой талией, как акробат, с кожей насыщенного оливкового цвета, на фоне которой золотистые искры в глазах сверкали особенно ярко.

– Большинство людей не отдыхают на Окаёмке. Этот камень, на котором вы сидите…

– Священный?

– Всего лишь надгробие. Оно упало несколько дней назад и раздавило туриста.

– Откуда упало? – потрясенно спросил Сенлин.

Юноша вместо ответа указал вверх.

Сенлин, теперь почувствовав себя на виду, сполз по гладкой поверхности каменной плиты.

– Я не понимаю, – сказал он, отряхивая штанины и расправляя пиджак. – Вавилонская башня – самое надежное сооружение в мире. Она стоит на подстилающей породе глубокого залегания. Валуны не могут падать с нее, как желуди с дуба. Это же чудо инженерного искусства! – Сенлин помахал «Популярным путеводителем» перед юношей, словно книга доказывала сказанное.

– О, еще какое чудо. Но иногда она роняет на нас маленькие чудеса, – ответил тот. – Не имеет значения, падает ли что-то со второго или с двадцать второго кольца. Все приземляется одинаково – на Окаёмке. Я бы на вашем месте палатку тут не разбивал.

Открытие совершенно не вязалось ни с тем, что Сенлин вычитал, ни с тем, чему он учил детей, рассказывая про башню, – а ведь это всегда были его любимые уроки. Он рисовал схемы башни и сети железных дорог, которые устремлялись от нее. Он излагал в общих чертах запутанную историю башни и цитировал маститых историков, которые спорили по поводу ее возраста, изначальных архитекторов, внутренней машинерии и ее назначения. Он даже рассказывал про Купальни, известные лечебными курортами, куда обещал взять Марию.

– Я прочитал дюжину книг про башню. Я никогда не слышал об Окаёмке.

– Может быть, ваши книги устарели. – Лицо юноши посерьезнело, когда Сенлин не улыбнулся в ответ. – Меня зовут Адамос Борей. Зовите меня Адамом.

Сенлин пожал сильную руку молодого человека и представился.

Зрелые речи Адама и его уверенность в себе немного обезоруживали. Хотя его борода все еще походила на лоскутное одеяло из юношеского пуха и более жесткой щетины, вел он себя совсем по-взрослому.

– Полагаю, вы торгуете шелком. – Адам кивком указал на узел женского белья, который все еще лежал на отвратительной каменной плите. Черные шелковые чулки высовывались из него, словно язык из пасти.

Сенлин сконфузился и затолкал чулки в узел. Его смущение лишь возросло, когда он сказал:

– Это для моей жены.

– А где ваша жена? – спросил Адам и изогнул шею, высматривая ее вокруг.

Язык Сенлина сделался сухим и неподатливым, как кожаный ремень. Он подумал, что подавится, если попытается сглотнуть. Он бы вознаградил по-королевски за глоток чего угодно, и все-таки хуже жажды было признание, которое застряло комом в опухшем горле. Он чувствовал себя так же, как в первый день перед классом, – мошенником. Ну что за муж мог потерять жену?

Сдернув узел с плиты и зажав под мышкой, он ответил Адаму жалкой улыбкой и сказал:

– Странно, что вы спросили о моей жене. Похоже, я ее потерял.

Глава третья

Счастлив тот путешественник, который ищет самый широкий, самый исхоженный путь, поглядывает на попутчика, чтобы вдохновиться его поведением, ведет себя как эхо, но не повышает голос. Опасно торить тропу, когда твою дорогу уже проложили другие.

Популярный путеводитель по Вавилонской башне, I.VI

Койка в спальном купе была недостаточно широка для двоих. Приходилось лежать плечом к плечу, и потолок нависал на расстоянии вытянутой руки. Луна мелькала за горными соснами, словно стробоскоп, и вагон тихонько покачивался, как колыбель.

Сенлин был во всех смыслах не готов к браку. Ему не хватало ни воображения, ни эмоциональной теплоты, которые требуются для близости. Так что он лежал на спине, словно рыба, выброшенная прибоем, осетр, задыхающийся без воды. Вот луна, и качающаяся колыбель, и никаких посторонних глаз, и вся романтика, какой только можно желать, и что же он сделал? Захлебнулся в возможностях.

Мария лежала, приподнявшись на локте, и смотрела на него, покуда он пялился в никуда. Она прижала палец к его щеке и приподняла уголок рта, нарисовав ему улыбку, похожую на рыболовный крючок, пытаясь как-то его расшевелить. Она потянула его за мочку уха, куснула за плечо, подула на шею. А он все лежал, иногда вздрагивая, но не отвечая.

– Скажи мне, Том, насколько глубок колодец под башней?

Сенлин сглотнул ком в горле и квакнул:

– Если я не ошибаюсь, шесть тысяч футов.

– Шесть тысяч футов! Если бы колодец был достаточно широк, чтобы башня в него провалилась…

Сенлин прервал ее, заикаясь:

– Н-невозможно. Колодец бы обрушился, если…

Мария продолжила, лишь чуть-чуть повысив голос:

– Будь он достаточно широк, башня по высоте вошла бы в него?

Он поразмыслил:

– Думаю, это возможно, ведь если в ней шестьдесят уровней, по сто футов каждый…

– Это возможно? – спросила она, коснувшись губами его покрасневшего уха.

– Возможно, – подтвердил он.

И луна мелькала сквозь осины, и вагон покачивался из стороны в сторону, унося их все дальше от знакомых вещей.

Темноволосый юноша склонил голову то ли в знак уважения, то ли в замешательстве, то ли в сочувствии. Шея директора школы так напряглась, что выступили желваки.

– Если вам от этого легче, вы не первый, кто кого-то потерял.

Сенлин принял Адама за местного или, быть может, посетителя, который явился сюда так давно, что в конце концов сделался эмигрантом. Юноша слишком много знал для обычного туриста.

– Я надеялся, что она пройдет здесь. Полагаю, вы не видели женщину в красном шлеме?

– Не очень-то подробное описание.

Ему впервые предложили рассказать о пропавшей жене больше. Все прочие расспросы вызывали только небрежные жесты: взмах рукой, пожатие плечами. Хотя Сенлину сделалось немного не по себе, надежда одержала верх над осторожностью. Он вынудил себя описать Марию.

– Она примерно вашего роста. Стройная, с темно-рыжими волосами и бледной кожей. Красивая.

– Багаж? – спросил Адам, и Сенлин покачал головой. – Примерно вашего возраста?

Сенлин помедлил.

– Моложе.

Маленькая птичка с темным хвостом опустилась на землю между ними и, не обращая внимания на людей, принялась клевать рассыпанные фисташки.

– Чернохвостый скромный чекан, – сказал Сенлин, опознав птицу. Он был рад возможности на миг отвлечься. – Я читал, они решительные птицы. Почти ничего не боятся.

Словно испытывая птаху, Адам придвинул к ней ногу. Чекан дерзко запрыгнул на мысок ботинка, а потом опять соскочил на красный песок. Адам весело фыркнул:

– Любите наблюдать за птицами?

Сенлин покачал головой:

– Я натуралист-любитель. Чернохвостых чеканов до сегодняшнего дня ни разу не видел собственными глазами. – У Сенлина возникло отчетливое впечатление, что молодой человек его разглядывает и в каком-то смысле изучает.

– Полагаю, вы уже посетили наше маленькое Бюро находок, – сказал Адам Борей и, приняв озадаченное выражение лица Сенлина за ответ, объяснил: – Это место, где заблудшие оставляют записки.

Сенлин просиял. Ну конечно! Здесь люди теряли спутников сотнями. Он не первый, кто кого-то ищет на Рынке. Казалось безупречно логичным, что существует место для воссоединения таких людей.

– Вы меня туда отведете?

– Отведу, – сказал Адам. – Но это не поможет.

– Позвольте мне судить. Пожалуйста, – сказал Сенлин, засовывая «Путеводитель» в портфель. – Ведите.

Сенлин следовал за Бореем к основанию огромной башни, и на мгновение в нем вспыхнула надежда. Готовность, с которой Адам ответил на его просьбу, напоминала поведение учеников во время занятий. Может быть, он все-таки не такой уж некомпетентный.

Окаёмка была пустынной, как соляное озеро, плоской, как сковорода, и такой же горячей. Казалось, солнце светило одновременно с неба и с земли.

Когда Сенлин впервые заметил башню из окна трясущегося вагона, с расстояния во множество миль она выглядела как темная царапина на синей линзе небес. Теперь она казалась выступающей частью Земли, чья поверхность устремилась вверх под воздействием странно изменившихся законов природы, включая гравитацию. На Рынке случались ночи двух видов: естественные, как и повсюду в мире, и странные сумерки, порожденные тенью башни. Удачно, что они приближались к башне, пока ту еще озаряло солнце, хотя ее густая тень подбиралась все ближе, словно стрелка монструозных солнечных часов. Башенная ночь должна была поглотить их через несколько минут.

Борей подвел его к той стороне ворот, где прилив путников естественным образом ослабевал. Повсюду вдоль изогнутого основания башни у стены кто-то стоял на коленях, прислонялся к ней или прижимался лицом. Они выглядели как пилигримы на молитве в храме. Фасад покрывали объявления и обрывки бумаги – вплоть до высоты, куда Сенлин мог дотянуться рукой. Эти выветренные и выцветшие лохмотья лежали множеством слоев, покрывая огромные гранитные блоки панцирем из папье-маше.

– Разве они не боятся падающих камней? – спросил Сенлин, указывая на людей, читающих объявления.

– Некоторые нужды затмевают страх, – ответил Борей.

И тут до Сенлина дошло, что бесконечная полоса истрепанной бумаги и есть Бюро находок. Он подозревал, что Борей наблюдает за ним, ожидая реакции, и поэтому, даже ощущая ускользающую надежду, расправил плечи и выставил подбородок, словно на уроке.

– Неудивительно, что объявлений так много. Видимо, вся стена ими обклеена?

– Я ее по кругу не обходил, но думаю, так и есть.

– Разумеется. И эти люди, рискуя погибнуть от того, что упадет сверху, ищут записки от потерянных любимых. – Сенлин наклонился к стене и прочитал объявление поновее.

Красивый почерк свидетельствовал, что автор – образованный человек. Объявление гласило: «Роберт, я отправляюсь домой. Приезжай следом. С любовью, миссис К. Проффет». От этой записки он перешел к следующей, написанной менее аккуратно и карандашом: «Моя дорогая Лиззи. Я жду тебя каждый полдень у Совиных ворот. Я под твоим желтым зонтиком. Твой любящий супруг, Абрахам Вейсс». Записка по соседству была лаконична: «Ху Ло, уступаю тебя новой жизни. Меня не ищи. Цзе Ло».

Он читал их одну за другой, поворачиваясь от объявления о разбитом сердце к объявлению надежды, и дальше. Он чувствовал, как зарождается одержимость, желание прочитать еще и еще. Может, вот это написано ее почерком? Или – вон то?

И все же он быстро понял, что может потратить остаток жизни, читая записки, которыми обклеили башню, но так и не найти письмо от Марии. Может, его и не было – или оно было, но оказалось похоронено под чужим отчаянным письмом.

Содержание записок породило более тревожные мысли. Сенлин впервые понял, что их расставание может оказаться не просто неудобством. Он может никогда ее не найти. Он может потерять Марию навсегда, она может пасть жертвой собственной беззащитности, болезни или насилия. Она может стать частью чужой жизни, сделаться женой другого мужчины, моложе… такого, который не потеряет ее столь быстро.

– Бесполезно, – проговорил он.

Полагая, что Сенлин имеет в виду ошеломительную протяженность Бюро находок, Борей сказал:

– Я вдосталь насмотрелся на эту стену, до помутнения в глазах.

– Вы кого-то потеряли?

– Мою сестру, Волету.

– Как давно?

– Два года и один месяц.

– Надо же. – Сенлин пошатнулся. Колени у него подогнулись, и он неловко прислонился к стене. – А как же местные власти, магистраты? На Рынке есть полиция?

– Где-то там бродят несколько констеблей. Время от времени можно заметить человека в мундире цвета хаки. Но в половине случаев это никакие не чиновники. Это попросту бандиты, которые воруют или покупают мундиры. Даже с настоящими констеблями надо держать ухо востро. Я знаю многих, кого они избили и ограбили. – Адам потер шею и продемонстрировал круглый шрам на предплечье. Рана была безупречно круглой, словно ее нарисовали циркулем.

– Неужели башней никто не руководит?

– Внутри дела обстоят чуть лучше, а выше – еще лучше. Во многих кольцевых уделах те или иные силы взяли на себя обеспечение законности.

Женщина с синяками под глазами с нависшими веками, изучавшая стену, начала читать что-то поверх головы Сенлина, словно его тут вовсе не было. Ему пришлось проползти мимо нее, чтобы снова встать ровно. Лицо у незнакомки было каменное, словно загипнотизированное. Но жалость к ней быстро переросла в решимость и желание действовать. Надо освободиться от ступора, охватившего его в миг, когда исчезла Мария. Сенлин провел последние дни, бегая по окрестностям без разбора, что было на него не похоже. Он с самого начала не отнесся к ситуации с должной серьезностью, а потом позволил панике руководить собой. Если он хочет найти Марию, надо положиться на здравый смысл, на способность наблюдать и анализировать. Он не так беспомощен, как эта несчастная, что тратит впустую отпущенное время, штудируя свиток обреченных. Он наделен умом. Отвага придет. Пока что ему следует поразмыслить.

Как могла повести себя Мария, справившись с первоначальным потрясением? Без обратного билета она была вынуждена блуждать по болоту торговцев и воров. Она должна была разыскать более надежное убежище. Она не лишена ресурсов: у нее припрятана в поясе некоторая сумма денег – не слишком много, но достаточно, чтобы на какое-то время обеспечить себе проживание и пропитание. На Рынке нет постоянных гостиниц, и он сомневался, что она могла снять палатку на ночь. Значит, логично предположить, что она отправилась в башню, помня об их предполагаемом маршруте и о том, что они собирались остановиться на третьем уровне, в Купальнях. Они не выбрали конкретный отель, потому что забронировать номер из такого далекого городишки, как Исо, невозможно, однако она должна была без проблем подыскать для себя комнату. Что она сказала перед расставанием? «Встретимся на вершине башни». Разве Купальни не были их вершиной? Разве это не предел их возможностей? Заверения Адама в том, что с законом и порядком там получше, придали этой идее убедительности.

На самом деле он мог сделать лишь одно – отправиться следом за женой и догнать ее.

– Мистер Борей, судя по всему, вы знакомы с Рынком. А насколько хорошо вы знаете кольцевые уделы башни?

– Нижние четыре я как следует изучил.

– Это все, что мне нужно. Вы не хотите поделиться со мной опытом на протяжении одного-двух дней? Я возмещу потраченное время.

– Должен признаться, такая работа мне не помешает.

– Можете начать прямо сейчас?

– Одну секундочку, – сказал Борей и развернул ослепительно-белый листок бумаги.

Пока он цеплял записку к стене, Сенлин не удержался и прочитал написанное четкими печатными буквами: «Волета, спасение близко. Адам». Борей заметил его взгляд и ответил с ироничной ухмылкой:

– Такая вот суеверная привычка.

Сенлин попытался скрыть снисхождение в улыбке, но он не мог не думать об увиденном как о потакании слабости, самовнушении, которые Борей принимал за надежду. Сенлин приготовился изречь несколько замечаний о достоинствах прагматизма, но его прервали далекие разноголосые крики. Они разносились словно зараза, превращаясь в хор. Сенлин повернулся вовремя, чтобы увидеть нечто размытое, падающее, большое, как сарай. Оно рухнуло на плотно сбитую землю с ужасающим грохотом.

Глава четвертая

Товарищество между путешественниками становится ощутимее по мере приближения к башне. Не удивляйтесь, если неожиданно для себя окажетесь участниками спонтанного парада.

Популярный путеводитель по Вавилонской башне, II.XIV

Облако красной пыли нахлынуло так быстро, что они в нем утонули. Сенлин успел прикрыть лицо ладонью за долю секунды до того, как на него посыпались щепки и камешки. Шальной обломок пролетел сквозь растопыренные пальцы и оцарапал щеку. От внезапной боли Сенлин хлопнул себя по лицу. Повсюду со стуком ударялся и отскакивал мусор, кусая кожу и осыпая башню. Земля сотряслась от глухих ударов, как будто рядом падали метеоры.

Когда Сенлин осмелился приоткрыть глаза, он увидел клубящуюся красную пыль, в которой ничего нельзя было разглядеть дальше вытянутой руки. Пыль на пальцах быстро превращалась в грязь. Миг спустя поток мусора сменил курс. Вместо того чтобы лететь сбоку, он сухим дождем посыпался на плечи и головы.

Адам, кашляя и уткнувшись лицом в сгиб локтя, вынырнул из темного облака рядом с Сенлином, сбитый с толку, но не раненый. Сенлин натянул лацкан вельветового пиджака на рот и нос и попытался вдохнуть воздух посреди простирающейся вокруг пыльной завесы. Первоначальные потрясенные крики, ненадолго приглушенные грохотом, зазвучали снова. Их тональность изменилась. Испуг и изумление исчезли, им на смену пришли возбуждение, нетерпение… восторг. Легкий ветерок унес красное облако прочь, открыв место крушения – всего-то на расстоянии брошенного камня от Сенлина и Адама.

Бо́льшую часть обломков прикрывали запутавшиеся в них куски шелка, которые вздымались, словно паутина на ветру. По мере того как воздух все больше прояснялся, Сенлин замечал конечности и тела среди руин: вялая кисть, свисающая со сломанного запястья, неестественно согнутое колено вывернутой ноги, похожий на сломанную книгу мужчина с затылком между пятками. Отдельные глухие удары, которые он слышал, были не падающими звездами, но кувыркающимися, обреченными воздухоплавателями.

Больше всего на свете Сенлин любил теплый очаг, согревающий ноги, и хорошую книгу, чтобы погрузиться в нее без остатка. Пока от вечернего шторма дрожали ставни и стакан портвейна грелся в руке, Сенлин читал до поздней ночи. Особенное наслаждение приносили старые истории, эпические сказания, в которых герои выполняли невозможные и благородные миссии, по пути сталкиваясь с опасностями и проявляя фаталистическую отвагу. Часто в дороге люди погибали, их убивали жестоким и противоестественным образом; их пронзали военными машинами, затаптывали лошадьми или расчленяли бессердечные враги. Смерти были пафосными и лиричными и всегда, всегда более романтичными, чем на самом деле. Смерть в книге выглядела не точкой. Она была многоточием.

В сцене, что развернулась перед ним, романтика отсутствовала напрочь. Как и многоточия. Трупы лежали на земле, подобные сломанным восклицательным знакам.

Это был воздушный корабль. Изломанные мертвецы – его команда. Кто или что привело к крушению, Сенлин не мог даже предполагать, но он знал совершенно точно: всего лишь несколько минут назад изящная летающая машина порхала в синеве небес.

Пока на него снисходило отвратительное озарение, обитатели Рынка хлынули к обломкам. Дородные торговцы и чопорные солдаты рылись в недрах треснувшего корпуса, переворачивая то, что осталось от ящиков и прочего груза. Хорошо одетые мужчины в вычищенных котелках и женщины в праздничных шляпках не сильно отстали, привлеченные на Окаёмку перспективой получить что-нибудь задарма. Крики, которые слышал Сенлин, были не криками о помощи или скорбными воплями, а заявлениями: «Мое! Я увидел первым! Я схватил раньше!» Они ободрали руины корабля, как крабы очищают кости рыбы, выброшенной на берег. Кто-то убегал, прижимая к груди шелка, нижнюю половину бочонка с зерном, бухту каната, железное ядро, гнутую латунную обезьянку, пару сапог с отворотами. Потом пришли люди с ломами и унесли планки, перила, крышки люков и даже одно чудесным образом сохранившееся витражное окно.

Сенлин не сумел отвернуться, хотя от зрелища мутило. Он был потрясен, увидев такое варварство у подножия Вавилонской башни. Какое безумие! Ему захотелось собрать всех мародеров, усадить рядами, встать перед ними и прочитать лекцию о благовоспитанности. Отчаянные времена никогда не становились лучше, если люди отказывались от идеалов!

Через несколько минут на месте катастрофы остался только кратер, россыпь мелкого мусора и полураздетые трупы команды.

А потом, словно кто-то задернул занавес, скрывая постыдную сцену, надвинулась тень башни.

От полумрака искусственной ночи Сенлин вздрогнул. Он прочистил горло и повернулся к Адаму, чей силуэт слабо виднелся на фоне быстро убегающей линии солнечного света.

– Кто их похоронит?

Сенлин осторожно потрогал забитую пылью царапину на щеке.

– Стервятники, – мрачно ответил Адам. – Нам пора. Чтобы попасть в Цоколь, требуется время.

Он вытащил кожаный ремень из парусиновых брюк и сделал петлю с пряжкой на конце. Затянул ее вокруг запястья и протянул другой конец Сенлину. Сенлин, хоть и слегка огорченный, взял поводок.

– Держитесь крепко, – сказал юноша. – В проходе немного тесновато.

Сенлин последовал за Адамосом, словно в полусне выгуливая собаку – или, наоборот, словно сонный пес, которого выгуливали. Бросив взгляд через плечо, он увидел, что женщина с кругами под глазами вытащила из кармана платья огарок свечи. Зажгла спичку, поднесла к фитилю и продолжила читать письма потерянных в желтушном свете свечи.

Три месяца назад Сенлин стоял у доски в классной комнате, сжимая ромбовидный кусочек мела, и рисовал последние штрихи в схеме Вавилонской башни.

Школа располагалась в доме без окон, с большими фронтонами, на бетонных сваях, который стоял в конце главной улицы Исо. Каждую весну школу красили в белый, как невесту, и каждый год сырость и ветер с океана медленно ее раздевали. Сенлин любил каждый завиток каждой доски дырявого, полного сквозняков строения.

Он носил длинный черный сюртук и узкие черные брюки, потому что так выглядела его форменная одежда и потому что ему это нравилось. Его голос возносился до высоких голых стропил. На центральной балке виднелись пучки соломы – там свила гнездо птица.

– Толщина стены Вавилонской башни у основания составляет четверть мили, – говорил Сенлин. – Это означает, что вход в башню – всего их восемь – ведет посетителей через каменный коридор длиной четверть мили. – Он повернулся на каблуках так, что квадратные фалды всколыхнулись у бедер, и посмотрел на четыре ряда древних кедровых столов. Его нынешние ученики представляли собой обычное сборище: сидящие с прямыми спинами сонные мальчики и девочки в возрасте от восьми до шестнадцати лет. Он постучал кусочком мела по виску. – Только представьте себе. Вы идете домой, открываете дверь, а потом вам надо пройти пятьсот шагов, чтобы оказаться в сенях. Это вам не через порог переступить! И даже тогда вы лишь прибудете в первый кольцевой удел башни.

Когда в ответ не последовало удивления, которого, как он думал, заслуживал предмет урока, Сенлин вызвал парнишку в заднем ряду, Колина Уикса. Мальчишка от грез наяву едва не окосел.

– Мистер Уикс, напомните классу, что такое кольцевой удел?

Пробужденный от мечтаний, мистер Уикс дернулся, ударился животом о край стола и тихонько крякнул.

– Уф, – сказал он.

Стулья заскрипели, одноклассники повернулись в его сторону. Деревенская ласточка на стропилах очень некстати издала трель.

– Мисс Стаббс, я полагаю, вы прочитали домашнее задание. Можете прийти на помощь мистеру Уиксу? – спросил Сенлин, поворачиваясь к девочке с остреньким носиком, которая сидела за первой партой с гордым видом корабельной носовой фигуры.

– Да, директор. Уровни башни называются кольцевыми уделами, потому что они похожи на маленькие круглые королевства, – сказала она пронзительным голосом, но с умным видом. – Они похожи на тридцать шесть провинций Ура, каждый уникален в своем роде, но вместо того, чтобы распространяться по карте, кольцевые уделы лежат друг на друге, как слои праздничного торта.

Класс захихикал над ее спонтанной аналогией, удивленный тем, что кто-то мог подумать о Вавилонской башне как о многослойном торте.

– Именно так. А есть ли в Вавилонской башне король? – Сенлин стряхнул мел с ладоней.

– Там есть много монархий, демократий и бюрократий, – сказала она. – Это будто пирог с начинкой. В ней полным-полно всяких экзотических ингредиентов. – Класс снова рассмеялся, и на этот раз Сенлин слегка улыбнулся, что заставило усердную мисс Стаббс покраснеть.

– Очень хорошо, хотя ваши аналогии заставляют меня задуматься, не проголодались ли вы. – Поджав губы, Сенлин проследовал вдоль доски, сплошь исписанной уравнениями и нескладными виршами с исправленными ошибками, к эскизу нижних уровней башни в разрезе: Цоколь, Салон и Купальни. – Конечно, мы не знаем, сколько кольцевых уделов существует в действительности, потому что они не были надежно задокументированы. Постоянные тучи вокруг верхней части делают наблюдения с земли невозможными.

– Почему бы не взлететь на корабле к вершине и не воткнуть туда флаг Исо? – спросил кто-то из среднего ряда.

– Хороший вопрос… – Сенлин вытянул шею, высматривая автора, – мистер Грегор. Но подумайте вот о чем… Я знаю, у вас есть маленькая лодка на веслах. Я видел, как вы курсировали в ней по бухте все выходные. А что случится, если вы подведете лодку к лучшему причалу в гавани? К тому самому, что в центральной части, чуть справа, – широкому, как школьный двор.

– Старый капитан Катберт уронит на нее якорь.

– Почему?

– Это его причал! – воскликнул мальчик, сердито всплеснув руками.

– Именно так. А если бы вы прошли через весь океан Ниро и попали в какой-нибудь экзотический порт, который охраняют форты с пушками и флот военных судов, хорошо бы вас там приняли? Им бы понравилось, что какой-то молодой бродяга вроде вас плавает рядом в своей лодчонке? – На это мистер Грегор улыбнулся, фыркнул и скрестил руки. – Полагаю, мистер Грегор, с башней все то же самое. Вы не можете рассчитывать, что любой порт встретит вас с распростертыми объятиями.

На этом занятия завершились. В прихожей ученики натянули ботинки, беззаботно болтая. Снаружи шел дождь, как это часто бывало весной. Вода бурлила под половицами школьного дома, наполняя класс запахом земли. Его подопечные знали, что не стоит хлопать дверью, уходя, но все равно удалялись шумно. Даже холодный ливень не мог приглушить их облегчение от мысли, что до конца дня они свободны.

Им было невдомек, что и он наслаждался мгновением свободы.

Водя тряпкой по доске, стирая схему, Сенлин воображал себя на палубе воздушного корабля, облетающего башню, с подзорной трубой у глаза…

Он ухмыльнулся. Нет, Осетру ни за что не превратиться в птицу.

Жесткая кожа ремня Адама натерла руку, но Сенлин все равно сжимал поводок так крепко, как только мог.

Проход действительно был длиной в четверть мили, но в остальном ничуть не напоминал фантазии Сенлина. Учитель ожидал гладких поверхностей и аккуратной дороги. Вместо этого перед ним лежал туннель, похожий на шахту. Ни обозначенных полос для продвижения, ни перил. Выходящие из башни толкались с входящими, как бараны на мосту.

Туристы, купцы, жулики и странники пихали его со всех сторон. Ему оттоптали пальцы, ссадили пятки, а локти потеряли чувствительность от тычков. Дым и сажа из редких масляных фонарей на стене обжигали глаза, как черный перец. Он не мог перевести дыхание. Дым тек вдоль железных стропил над ними, словно перевернутая река. Испуганные крики вьючных животных, упрямые вопли мужчины-погонщика и сбивчивые рыдания молодой женщины, которой стало плохо, усиливались в трубе стен туннеля, пока Сенлин не почувствовал, что вот-вот заорет и побежит.

Но бежать было некуда, и не хватало воздуха, чтобы закричать.

Картина была настолько ужасной и так расходилась с его представлениями о башне, что Сенлин, даже продвигаясь сквозь изнуряющий хаос, убедил себя, что это – аномалия, случайность. Может быть, он попал сюда в разгар ежегодного фестиваля или какое-то механическое устройство, вентилятор либо регулятор температуры, временно не работает из-за поломки. Он подумал, что это может быть вход для слуг.

После двух дней бессонной паники долгий переход и плохой воздух быстро истощили его. Когда давление тел резко ослабло и воздух немного очистился, Сенлин понял, что они наконец-то оказались внутри первого громадного кольцевого удела башни, хотя и не мог ничего разглядеть из-за тумана в глазах. Он вышел, шатаясь, полуслепой от слез в глазах, и рухнул на трясущееся колено на булыжную мостовую. И все-таки он продолжал держаться за поводок из пояса Адама, как альпинист, который, поднявшись на последний пик, не может поверить, что достиг вершины.

Впрочем, конечно, он ее не достиг. Он всего лишь нащупал дорогу к подножию башни. Здесь-то и начался его путь.

Глава пятая

Из колодца башни черпают воду, которая славится бодрящей чистотой. Именно этот безупречный источник придает местному пиву приятный вкус, ставший сенсацией.

Популярный путеводитель по Вавилонской башне, III.II

Сенлин проснулся в темной комнате от ужасного крика. Испуганный и сбитый с толку, он вскочил с хлипкой койки, на которой лежал без сил. Сосновые доски скрипели и прогибались под ногами, словно на старом пирсе, и воздух вонял гнилью и плесенью. Над ним, в мрачном углу комнаты, внезапно захлопала крыльями тень кровавого цвета. Сенлин вскинул руки, чтобы защититься от пикирующего красного призрака, и хрипло взвизгнул.

Большой попугай спрыгнул с жердочки, приземлился на край сбитой постели Сенлина и снова закричал, слишком пронзительно для маленькой комнаты. Птица взглянула на Сенлина, склонив голову и с любопытством моргая черными с белым ободком глазами.

Единственный свет исходил от масляной лампы с низким пламенем, которое лизало воздух, как кошачий язык. Лампа отбрасывала оранжевые отблески на стены, а те казались такими же тонкими, как покрывающие их заплесневелые обои. В помятую оцинкованную раковину капала вода из примитивного крана. Из прочей мебели был только трехногий табурет, в равной степени способный как сбросить человека на пол, так и не сбросить. Величественная птица, совершенно неуместная в подержанной комнате, крючковатым клювом ковыряла лежащее на койке скомканное коричневое одеяло.

Как долго Сенлин спал? Он не чувствовал себя хорошо отдохнувшим. На самом деле от тошноты изнеможения его желудок все еще скручивался в узел. Кажется, прошло два часа. Или четыре. Невозможно сказать наверняка.

Спустя миг Сенлин вспомнил, как попал в эту комнату.

К тому времени, когда они с Адамом вырвались из окутанной смогом норы и попали в пещеру Цоколя, Сенлин был уже ни на что не годен. Его глаза болели от паров туннеля. Руки и ноги казались неестественно тяжелыми, как будто он упал в воду полностью одетым. Он проголодался и истощился и не мог отдышаться, не подавившись сажей.

Адамос Борей помог ему устроиться в первом попавшемся жилье – и «гостиница» выглядела не намного лучше ряда брезентовых палаток. Никакого вестибюля или коридора. Двери «номеров» выходили на улицу, где толстошеий трактирщик сидел на перевернутом ящике, строгал твердую колбаску и бросал кусочки в рот. Запах копченой свинины показался Сенлину роскошным, словно запах ладана, и у него слюнки потекли, как у пса.

Будь Сенлин в лучшей форме, он бы не снимал комнату. Он бы решил, что весь ряд лачуг необходимо сжечь, а пепел – развеять. Но он слишком устал, чтобы спорить, и потому позволил Адаму арендовать комнатушку, где можно было поспать несколько часов, пока молодой гид присмотрит за его пожитками. Сенлин растекся по койке, его руки и ноги безвольно свесились по краям. Он слишком выдохся, чтобы заметить попугая на жердочке. Сон его был глубок.

Интересно, а где Адам?

Он включил кран. Трубы содрогнулись, из обмотанного тряпками колена брызнула струйка воды, а потом раковина начала заполняться. Мутная вода слегка отдавала серой, и будь Сенлин бодрей, он бы не погрузил в нее лицо с такой охотой. Омыть царапины на щеке и руке было приятно, однако, невзирая на сильную жажду, он не смог заставить себя напиться. «Путеводитель» рекомендовал соблюдать осторожность при столкновении с подозрительной сантехникой; немало отпусков было испорчено из-за единственного глотка плохой воды.

Снова выпрямившись, он понял, что намочил лацканы пиджака, а полотенца нет – только тряпка на колышке, слишком маленькая, чтобы вытереть хотя бы мышь. Его вельветовый костюм, порозовевший от пустынной глины, теперь становился красным – въевшаяся пыль превращалась в грязь. Вспомнив о смене одежды в портфеле, он повернулся, чтобы найти багаж.

Пока он стоял спиной к койке, попугай успел застелить постель. Умная птица снова пронзительно завопила, а затем, грубо имитируя человеческий голос, сказала:

– Пора уходить! Пора уходить!

– Одну минуточку! – растерянно ответил Сенлин. Воротник намок от волос, пока он рыскал по комнате в поисках портфеля.

Ему не потребовалось много времени, чтобы понять: тот исчез вместе с узлом женского шелкового белья. Потянувшись к карманам брюк, он обнаружил, что те вывернуты наизнанку. Мелочь, пенни и полпенни, пропала. Его ограбили. Его бритва и мыло, его дневник, его расческа и щетка для пальто, его льняные перчатки и носовые платки, его жилет, брюки, носки, его «Путеводитель» и билеты, спрятанные внутри. Все пропало.

В панике Сенлин ощупал пояс брюк. Многообещающая пачка банкнот на месте! Он уныло рассмеялся. Как он был умен, настаивая на потайных карманах! Впрочем, разве он и впрямь умен? Его ограбили во второй раз за считаные дни.

– Пора уходить! – грубо повторил попугай. Закончив наводить порядок, он опять запрыгнул на жердочку в углу и начал прихорашиваться.

Сенлин уже взялся за ручку двери, когда увидел книгу в тени под койкой. Упав на четвереньки, он достал ее вместе с прицепившимся комком пыли. Это был его «Популярный путеводитель». К огромному облегчению, билеты на поезд все еще сидели внутри, плотно, как закладка.

У него осталась бо́льшая часть денег и возможность вернуться домой. Весьма неплохо для новоиспеченной жертвы грабителя.

Как он мог так ошибиться в Адаме? Он всегда считал, что хорошо разбирается в людях. Многолетний опыт научил его отличать лжецов и мошенников от просто нервных учеников. Он должен был заподозрить человека, который все еще писал записки в Бюро находок после двух лет тщетных поисков. Борей был неразумным, суеверным и отчаявшимся. Таким людям нельзя доверять, какими бы отзывчивыми они ни казались. Адаму даже не хватило смекалки украсть «Путеводитель»!

Возмущенный новой неудачей, которая лишь сделает его воссоединение с Марией еще более унизительным, и смущенный неправотой своих суждений, Сенлин сунул «Путеводитель» в карман пиджака. Спрятал билеты в потайной карман, вытащил несколько шекелей и вышел из комнаты. С прощальным взвизгом попугай напомнил ему, что время истекло.

Улицы и кварталы Цоколя занимали одну огромную полость. Сенлин предположил, что весь Исо, от школы до отмелей в бухте, с легкостью поместился бы внутри. Трубы, покрытые каплями и испещренные желтым мхом, опоясывали стены огромной комнаты и поднимались к куполообразному потолку, где разбегались во все стороны, точно туннели лабиринта. Медленный дождь из конденсированной влаги падал на плечи, на синевато-серую брусчатку и глиняные черепичные крыши коттеджей. Тысячи улиток – некоторые размером с корову – ползали по водопроводным сооружениям наверху, и их раковины были цвета темного неотполированного нефрита. Следы гигантских существ блестели, словно трещины в стекле.

Хоть зрелище и выглядело странным, Сенлина в первую очередь покорили не сам город в бутылке и не до нелепости огромные улитки, а громадная железная карусель, которая вертелась посреди публичной галереи. Его привлек туда запах шиш-кебаба. Он купил два вертела с кусочками мяса и, расплачиваясь, по привычке спросил продавца, не видел ли тот недавно женщину в красном шлеме. От его вопроса небрежно отмахнулись, словно слышали такое уже сотни раз за последние дни. Козлятина на вкус была хороша, но, наверное, голод делал ее лучше, чем в действительности.

Жуя, Сенлин наблюдал за десятками взрослых мужчин, которые катались на черной карусели. Они выглядели такими же веселыми, как его ученики, когда их отпускали с последнего урока.

Карусель гремела, кружилась и рокотала, сотрясая землю. Она казалась древней, словно мельничный жернов. Двенадцать табуреток приварили к железному колесу, и под каждой имелись педали, как будто снятые с велосипеда. Если один ездок начинал крутить их медленнее, другие разражались подбадривающими криками и насмешками, вынуждая его вновь ускориться. Работая вместе, они двигали карусель, хотя ее медленное и тяжелое вращение не очень-то соответствовало неистовым усилиям ездоков. Это казалось странным времяпрепровождением для взрослых мужчин, пока Сенлин не увидел, как на коническом выступе в центре карусели пробудился фонтан. Вода каскадом заструилась по склону конуса к желобу, расположенному на уровне подбородка сидящих мужчин, и вспенилась в нем. От желоба ко ртам тянулись трубочки цвета слоновой кости, и ездоки принялись пить из этих закрепленных соломинок с большим удовольствием, не переставая крутить педали.

Сенлин слизал с губ жир от козлятины. Он не мог вспомнить, когда в последний раз так хотел пить.

И стоило подумать о том, что он достаточно отчаялся и готов погнаться за каруселью, попытаться запрыгнуть туда, где вертится фонтан, как вся машина содрогнулась от громкого и тяжелого удара и остановилась. Мужчины на ней едва успели нетерпеливо вскрикнуть, как весь диск завращался в обратную сторону. Он вертелся так быстро, что сгорбленные спины ездоков слились в размытую полосу. Желоба выплеснули наружу косой дождь. Некоторые зрители бросились врассыпную, чтобы не промокнуть, в то время как другие открыли рты, пытаясь поймать хоть что-то из расплесканного фонтаном. Всплеск жидкости угодил и в лицо Сенлину. Он попробовал едкую влагу, стекающую по щекам. Это была не вода. Это было пиво.

Внезапно один ездок потерял хватку, и его вышвырнуло с сиденья. Он сперва взлетел, а потом покатился по каменным плитам, которыми вымостили галерею. Проходившему мимо туристу пришлось отпрыгнуть, чтобы его не сбило с ног. Карусель, похоже, истощила накопленную энергию вращения и с щелчком замерла, словно часы, в которых кончился завод. Оставшиеся одиннадцать ездоков неуверенно сошли с нее. Они двинулись прочь на подгибающихся ногах, шатаясь, и их места вскоре заняли другие.

Охваченный сопереживанием, Сенлин бросился к упавшему ездоку. Еще не перевернув несчастного, по изодранному воротнику и вони он понял, что это нищий. Сенлин перевернул его на спину, глаза мужчины были закрыты; челюсть безвольно свисала, демонстрируя большей частью беззубый рот. Не убило ли его падение?

Но глаза мужчины резко открылись, и он испустил в лицо Сенлина вздох, вонючий, словно плевательница. Он не умер, просто был пьян. Вздох перешел в громкий гогот. Он схватился за пиджак Сенлина, чтобы встать, но сумел лишь оторвать лацкан целиком. Они оба уставились на обрывок вельвета, который нищий держал в кулаке. Пьянчуга безуспешно попытался приделать лацкан назад.

Сенлин с внезапной ясностью понял, что он не в состоянии спасти этого человека или, если уж на то пошло, кого-то еще. Стой они бок о бок на улице, вряд ли кто-то отличил бы их друг от друга. Всего лишь три дня после поезда, а он уже выглядит как попрошайка.

Его жена пропала. Надо взять себя в руки. Он же директор школы, в конце концов.

Под улитками и водопроводом раскинулся город трактиров, магазинов, ночлежек и коттеджей. Их неровные и рябые стены в большинстве своем были саманные, глинобитные или из рассыпающегося черного цемента. Газовые лампы погружали город в тусклые сумерки. Толпы были не такие многолюдные, как на Рынке снаружи, но такие же пестрые. Вот прошла женщина в платье с оборками, повиснув на руке хорошо одетого джентльмена, и оба благоухали ароматической смесью и воском для укладки волос. Через секунду мимо уже ковылял пилигрим в лохмотьях неопределенного цвета, воняя, словно торговец рыбой в августе. Сенлин что угодно отдал бы за славный очищающий морской бриз! Тут и там надежные сооружения высились как деревья среди камышей. Красные кирпичные фасады магазинов и гильдейских домов придавали улицам некое подобие респектабельности; в остальном архитектура выглядела довольно жалко.

Сенлин не мог не разочароваться: он ожидал увидеть блистающий центр культуры, а не это. Цоколь, при всей своей тусклости, выглядел портовым городом, куда моряки приходили, чтобы вспомнить, как шагать по твердой земле. Чего стоят только вездесущие пивные фонтаны! Ему попалось еще шесть после того, первого. «Популярный путеводитель» описывал атмосферу Цоколя слегка туманно, представляя этот уровень башни в виде чего-то вроде дружелюбного преддверия более привлекательных достопримечательностей наверху, но даже это оказалось преувеличением. Сенлин утешался, думая о Цоколе как о сенях башни. Здесь полагалось сбить грязь с ботинок, прежде чем войти в священные залы этажом выше.

Вдали, поднимаясь в точности из центра Цоколя, от улиц к куполу потолка тянулась белая колонна. Мраморный шпиль напоминал маяк – не только ввиду внушительных размеров, но и по ощущению надежности, которое внушала конструкция. Это был первый элемент архитектуры, казавшийся достаточно грандиозным. Даже улитки его не тронули. Он узнал колонну из описания в «Путеводителе»; это – лестница на второй уровень Вавилонской башни.

У Марии куда лучше получалось походя справляться с недостатками мира, поэтому она была неукротима и ее мало что могло разочаровать. Наверное, она нашла громадных улиток и пьяные карусели очаровательными.

Сенлин мельком увидел свое отражение в витрине магазина. Его обычно тщательно причесанные волосы теперь торчали во все стороны, как размочалившийся канат; его костюм выглядел кухонной тряпкой с карманами. Уж его-то Мария вряд ли нашла бы очаровательным.

Ничего не поделаешь. Нужен новый костюм.

Через полчаса Сенлин в примерочной портновской лавки рассматривал себя в настенном зеркале, одетый во все новое. Он выбрал костюм, который показался практичным, хотя на самом деле тот очень смахивал на униформу директора школы: сюртук длиной до бедер, с квадратными фалдами, подходящий черный жилет и брюки, белая рубашка с воротничком и черные ботинки с квадратными мысками. Переложив в карман достаточно денег, чтобы заплатить за новую одежду и все, что может понадобиться в течение дня, Сенлин спрятал оставшиеся в ботинках. Он был уверен, что даже самые ловкие карманники не смогут туда забраться. Испорченную одежду он аккуратно сложил в примерочной и оставил там.

Он слегка удивился, когда в лавку – где до сих пор не было ни души, кроме пожилого портного в очках, – вошел человек. Вновь прибывший был очень маленького – карликового – роста, с крючковатым носом и спутанной копной черных волос. Судя по золотой вышивке на жилете, делец. Кем бы ни был коротышка, он оказался довольно оживленным болтуном. Они с портным спорили из-за пакета одежды. Не желая прерывать их торг, Сенлин разглядывал носовые платки. Ему понадобятся по меньшей мере три.

– Но я не продаю дамам, – решительно заявил клерк.

– Подумайте об этом как о возможности расширить рынок. Я же не какие-нибудь лохмотья принес. Это качественный шелк! – Косматому коротышке пришлось как следует дернуть, чтобы вытащить из свертка предмет одежды. Он взмахнул им, словно флагом. – Видите, даже не мнется.

– Прошу прощения, – резко бросил портной и повернулся к Сенлину, который выбрал три белых, практичных носовых платка.

Они прошли к прилавку, где стояла кассовая машина с латунными краями. Сенлин заплатил за костюм, ботинки и носовые платки. Все это время коротышка наблюдал за обменом деньгами, как кошка – за птицей.

– Смотрите, – опять затараторил он, – шелка столь крепкие, что можно взять эту кофту, зашить концы, наполнить газом и поднять баржу!

Закрыв ящик кассы так резко, что звякнул колокольчик, портной снял очки и принялся энергично протирать линзы.

– Баржевых капитанов я тоже не обслуживаю.

Коротышка поцокал языком:

– Эх, нравятся мне люди с чувством юмора.

Только когда Сенлин повернулся, чтобы уйти, он увидел портфель, свисающий с плеча торговца. Эти строчки нельзя было ни с чем перепутать. Это был его портфель.

Возможно, Сенлин вдохновился новым костюмом и свежей рубашкой, которая приятно терла запястья и шею, или, быть может, низенький рост торговца напомнил ему об учениках и придал ощущение власти. Или все дело в том, что совсем недавно Адам предал его доверие, а потом обокрал? Как бы там ни было, Сенлин почувствовал прилив уверенности, граничащий с опрометчивостью. Он не позволит воровству остаться безнаказанным! Он поступит вопреки своей обычной сдержанности и примет меры. Но вдруг противник вооружен? Сенлин решил, что самый безопасный путь – застичь воришку-карлика врасплох.

Сенлин встал, прижавшись спиной к фасаду магазина у двери; он застанет вора совершенно неподготовленным, едва тот выйдет на улицу. Сенлин почувствовал, как от доселе неизведанного трепета предвкушения его бросает в жар. Дверь магазина открылась, и вышел вор, Сенлин схватил его за шиворот и оторвал от земли.

– Ха-ха, я тебя поймал! – с триумфом вскричал Сенлин.

Но от триумфа не осталось и следа, когда ему проворно врезали пяткой в пах.

Глава шестая

Носовой платок – универсальный инструмент опытного путешественника. Он может стать средством дезинфекции, покрытием для стула, пылевой маской, гарротой, бинтом, кляпом или белым флагом. Можно чувствовать себя хорошо подготовленным, имея в кармане этот скромный матерчатый квадратик.

Популярный путеводитель по Вавилонской башне, Приложение, I.IV

Помолвка с Марией была недолгой. Прошло две недели после того, как Сенлин преклонил колено в зарослях клевера и взял Марию за белую, словно мука, руку – и они поженились.

Жители Исо знали лишь одну причину для такой поспешной свадьбы.

Скандал разразился невероятный. Не потому, что это было необычно – многие женщины мчались к алтарю, спеша предъявить свадебную фигуру, прежде чем та сделается материнской. Скорее, это было невообразимо из-за главного действующего лица. Они с трудом верили, что Осетр способен на такое. Матросы, капитаны и торговцы рыбой сочли это великолепным достижением, по крайней мере для Сенлина. Городские дамы посчитали его не таким уж великолепным, они почувствовали себя в некотором смысле ограбленными; им нравились настоящие публичные ухаживания, а здесь обошлось без таковых. Дети считали брак своего учителя природной аномалией, вроде молнии зимой или двуглавой змеи. Правдоподобно, но маловероятно.

Нельзя сказать, что их директор школы – ненормальный. Просто он был слишком уж чопорным и сдержанным – и эти черты, казалось, соответствовали профессии. Горожане любили Сенлина, потому что его ученики – их дети – обычно вырастали трудолюбивыми работягами и стоиками.

Но все-таки он был с причудами.

Мария работала в «Универсальном магазине Беркс». Она раскладывала на полках товары и выдавала их в кредит так неторопливо, словно разматывала рыболовную леску, что вызывало терпеливое негодование мисс Оливет Беркс. «Наши клиенты – не рыбы, – однажды заметила мисс Беркс. – Чем длиннее кредитная линия, тем дольше ждать улова».

Мисс Оливет Беркс, добродушная, никем не отвергнутая старая дева, была второй, старшей кузиной Марии. Они жили в комнатах над магазином, редко ругались и часто навещали паб «Синяя татуировка». Оливет Беркс была там завсегдатаем, потому как любила сплетни и сливовый бренди, а Мария ее сопровождала, потому что в пабе на то время имелось единственное пианино в городе.

Мария барабанила по черно-желтым клавишам инструмента четыре-пять вечеров каждую неделю. Она играла и пела одну популярную песню за другой – сильным и странным голосом, словно птица-пересмешник. Это считалось лучшим развлечением в округе.

Мария была очаровательна с мужчинами и откровенна с женщинами. Все ее обожали. Но какие бы нежные чувства ни питал город к Марии, никто не распознал ее тайный роман с Сенлином, хотя тот, как все считали, продолжался уже несколько месяцев. Даже Оливет ни о чем не подозревала.

Мария наконец-то рассказала Оливет о помолвке, когда они делили пятидесятифунтовый мешок риса на мешочки по одному фунту. Мария взвешивала и рассыпала рис, а Оливет зашивала мешочки.

– Но почему он? Почему сейчас? У тебя какие-то проблемы? Зачем такая спешка? Почему бы не подождать до следующей зимы? Говорят, зимние браки надежнее.

– Он попросил меня выйти за него, я его люблю, и он подарил мне замечательный подарок. – Мария посмотрела на мерную ложку, которой черпала рис, и уголки ее губ приподнялись в непостижимой улыбке.

Оливет откусила нитку зубами и поморщилась:

– О, не надо ходить вокруг да около, называя это «подарком», Мария. Люди подумают, что ты такая же наивная, как он.

Сенлин уронил, но не отпустил рвущегося на свободу вора. Боль пронзила его, как трещина пронзает стекло, распространяясь и разветвляясь по ногам и вдоль позвоночника.

Было ошибкой вступать в драку. Он никогда не дрался, никогда не поднимал руку на учеников. Он избегал потасовок в пабе и поддерживал порядок в классной комнате исключительно благодаря своему суровому нраву. Потребовался карлик, пинающийся как мул, чтобы преподать Сенлину урок: самообладание не защитит его в кольцевых уделах башни.

Превозмогая желание свернуться клубочком от боли, полыхающей внизу живота, Сенлин спросил:

– Откуда у вас мой багаж?

– Ваш багаж? Я купил этот портфель два часа назад, – сказал вор на удивление звучным голосом с певучим акцентом, незнакомым Сенлину. – Я дал парню за него четыре шекеля.

– Где он сейчас?

– Ушел за ветром, насколько я знаю. Отпустите меня! – Его воротник вырывался из руки Сенлина.

Сенлин сорвал свой портфель с плеча карлика и отпустил его. Застежки болтались. Внутри было пусто. Далеко наверху участок трубы задребезжал и изверг короткий душ. Дождь пригасил их пыл.

– Как ваше имя?

– Финн Голл.

– Мистер Фингол, где мои вещи?

– Меня зовут Финн Голл. – Карлик произнес имя более четко. – А вещи, если они ваши, проданы. – Он помахал узлом женских шелковых принадлежностей. – Разве что вы и это хотите забрать?

– Да, благодарю вас. – Сенлин схватил узел. По правде говоря, тряпки были ему не нужны, он про них и забыл уже. От разочарования он занервничал. – Здесь что, все воры?

Голл с некоторым возмущением поправил рубашку и пригладил фиолетовый жилет, приведя себя в порядок.

– Сэр, я не вор. Не больше вашего – а вы-то меня только что ограбили.

– Меня зовут Томас Сенлин. И какие инициалы мы найдем на внутренней стороне портфеля? – Сенлин продемонстрировал Голлу вензель на краю.

– Вот так угораздило! – Охваченный жалостью к себе, Голл запустил руку в черные космы, взлохматив их еще сильнее. Похоже, коротышка любил драматизировать. – Забирай все, Том. Просто забирай! Честное слово, я ошибся. Мне стоило догадаться, что парень нечист на руку. Страусам нельзя доверять!

– Страусам?

– Страусам, страусам![1] – повторил карлик, словно желая, чтобы Сенлин лучше запомнил. – Тем, кого вышвырнули из Салона. Изгнали, подвергли остракизму, выкинули обратно в Цоколь. Им ставят клеймо на руку, чтобы снова не пробрались туда. – Сенлин вспомнил круглый шрам на предплечье Адамоса. – Если они все-таки это делают и их ловят во второй раз, – продолжил Голл и сделал такой жест, словно хотел вытащить глаз из орбиты, – лишают глаза. Тем, кто возвращается в третий раз… – он поцокал языком, – вырывают и второй глаз. Если увидишь кого-то без глаз – значит он плохо учился. Тот мерзавец, что ограбил тебя, скоро будет бродить по окрестностям с палкой и миской для подаяния.

– Мне не верится, что здесь обитают варвары, способные вырывать у людей глаза. – Сенлин хотел пренебрежительно хохотнуть, но закашлялся – пересохшее горло горело.

– Послушай, если мы собираемся спорить, давай поищем выпивку, пока кто-то из нас не задохнулся, – сказал Финн Голл.

Вскоре Сенлин оказался на бугристом сиденье того, что Финн Голл называл «пивной каруселью» или «пивоселью». Это была копия работающего на мускульной силе фонтана, за которым он наблюдал ранее, вплоть до желтовато-белых соломинок и педалей с накладками. Согласно Голлу, в Цоколе работали десятки таких «пивоселей», равномерно распределенных. Сенлин никогда не любил пиво, и лишь настойчивость Голла убедила его, что этот напиток чище и безопаснее, чем вода из водопровода. Пивные были многочисленными и заурядными, как фонарные столбы, и у всех, похоже, дела шли неплохо – но «пивосели» обладали заметным преимуществом, поскольку были бесплатными для тех, кто не возражал немного поработать.

Если бы завсегдатаи «Синей татуировки», которые считали метлу в уголке более жизнерадостной, чем директор школы, увидели, как Сенлин занимает место на механическом пивном фонтане посреди общественной площади, они бы принялись тереть глаза, хлопать себя по щекам и заказывать по три устрицы, чтобы протрезветь.

Оставшиеся десять тронутых ржавчиной сидений заполнились быстро, и началась работа. Уложив узел с женским бельем на колени так, чтобы он не упал, Сенлин схватился за изогнутый край пустого желоба и принялся крутить педали. Голл стоял на педалях, потому что маленький рост не позволял ему крутить их сидя. Он двигался рывками, и это казалось Сенлину неуклюжим, но Голлу было вполне удобно.

Они как будто пытались въехать на велосипеде вверх по склону в грязи, и лишь через несколько секунд их напряженные усилия позволили с трудом привести огромное колесо в движение.

– Почему шестерни такие упрямые? – пожаловался Сенлин. – Такого усердия даже бармен к бочонку не применяет!

Он пыхтел от натуги, и от этого горло еще сильнее пересохло.

– Ты что, инженер? Какая разница! Это же бесплатное пиво, – громко сказал Голл, и другие ездоки встретили его слова радостными возгласами.

Человек справа от Голла был в кожаном фартуке с грязными отпечатками лошадиных подков. Он заорал на них, словно бригадир, чтобы крутили живей. В раструбе фонтана забулькало.

Взгляд Сенлина упал на медную табличку, позеленевшую от времени и постоянной влаги, прикрученную к коническому водосбору перед ним. Он громко прочитал написанное на табличке:

– «Двенадцатиместный мускульный насос Сфинкса».

– А, так ты грамотный, – сказал Голл.

Его темные волосы намокли от пота и липли ко лбу.

– Конечно. Я же директор школы, – ответил Сенлин с непроизвольной гордостью. Когда Голл спросил, какие предметы он преподает, Сенлин едва не засиял. – Письмо, искусство, географию, физику…

– Математику?

– Ну а как бы я мог преподавать физику без математики?

Цепное колесо под ним задребезжало. На миг Сенлин подумал, что цепь сейчас слетит, но она снова встала на место.

– Уверен, ты должен вести записи. Оценки, посещаемость, школьные налоги и сборы, правильно? Может, иной раз приходится подыскивать домик для шекеля, который плохо лежит. – Голл отпустил желоб ненадолго и жестом заговорщика похлопал себя по карманам жилета.

Сенлин собирался возмутиться и сказать что-то добродетельное, когда из фонтана хлынула пена, словно лава из вулкана, и по конусу потекло пиво, с плеском заполняя желоба. Ездоки вытянули шею, напрягаясь, чтобы схватиться губами за желтовато-белую соломинку. Прохладное пиво коснулось саднящего горла Сенлина, словно бархат. Он никогда не пил ничего слаще. Краем глаза он видел Голла, который встал на колени на сиденье – педали он бросил, но те продолжали крутиться – и пил из соломинки, ухватив ее углом рта и ухмыляясь Сенлину. Кузнец с отпечатками подков на фартуке рявкнул на Голла, чтобы тот снова крутил педали. Голл вскинул руку в непристойном жесте, который Сенлин знал, но никогда не применял. Может, Голл и был ростом в половину Сенлина, но силы духа у него в два раза больше.

К тому времени, когда Сенлин оторвался от соломинки, хватая воздух ртом, его голова слегка закружилась от алкоголя.

Снова закрутив педали, Голл наблюдал за Сенлином почти безмятежно, как человек, который придерживает в уме шутку.

– Да ты талант. Тебе надо поучаствовать в вечерних гонках. Вот где голова идет кругом.

– Я не могу. Я спешу. Мне надо кое-кого найти.

– О, грязь-шмазь. – Голл, похоже, выругался, хотя Сенлин не был знаком с таким выражением. – Опять эта старая, грустная песня! Дай угадаю: ты потерял кого-то, кто страсть как дорог твоему сердцу. Тобой движет чистейшая преданность этому человеку. Ты не остановишься ни перед чем, чтобы найти мать-брата-тетю-ребенка-или-подружку, и я не хочу знать, кто…

– Она моя жена. Мария Сенлин. Она носила красный шлем.

Голл сжал руку в кулак и бил по краю желоба, пока тот не зазвенел.

– И зачем я трачу слова? – Он утешился, надолго присосавшись к соломинке.

Сенлин улыбнулся театральному поведению карлика. Когда Голлу понадобилось перевести дух, он сказал:

– Никому не говори, что ищешь жену.

– Тогда как я смогу ее найти? – спросил Сенлин недоверчиво, почти снисходительно. Он глотнул из собственной соломинки, продолжая крутить педали.

– Пустив в ход глаза, соображалку и без посторонней помощи. Скорее всего, ты ее вообще не найдешь. Женщин засасывает в башню, как угли в дымоход. – Он похлопал по желобу и хрипло присвистнул. – Что угодно взлетит, если оно в юбке! Ты рассказал парню, который тебя ограбил, о своей дорогой старушке?

– Да.

– И как прошло? Держу пари, он говорил добрые слова, обнадеживающие слова. Убаюкал тебя, словно младенца. Ты заснул, и тогда он тебя ограбил. – Голл затряс головой так, что с его темных волос полетели капли пота. – Ни одна живая душа не поможет тебе здесь. Добрым душам не хватит на это средств или ума, а злые попросту выдоят тебя досуха. Тебе продадут слухи, карты, путеводители и всякое такое, чтобы рыбу заворачивать, а не жен искать! Тебе так помогут, что ни шекеля не останется. Это если ты уже не обеднел, как ход… – И карлик рыгнул.

– Допустим, – уклончиво сказал Сенлин. Пусть Голл и выглядел сомнительно, его предупреждения звучали разумно. Чтобы путешествовать по башне, понадобится нечто большее, чем путеводитель и носовой платок. – А что такое «ход»?

– Не сомневаюсь, ты их видел. Лысые, худые как щепки, голые по пояс бедолаги с железными украшениями. Рабы. Ходы – это рабы. Они таскают мешки с песком, углем и камнями – вверх, вверх, вверх! Строительство продолжается. Башня еще с нами не покончила. А, грязь-шмазь, я болтаю, словно какой-нибудь мистик!

Пару минут назад Сенлин чувствовал свое превосходство над этим неотесанным, беспринципным человеком. Теперь он подумал, что было бы полезно заручиться поддержкой карлика.

– Послушайте, мистер Голл, я приношу свои извинения за то, как обращался с вами ранее. И я ценю услышанное. Может, вы поразмыслите о том, чтобы поработать на меня в качестве гида…

– Зачем я трачу слова? – перебил карлик, вскинув руки. – Может, ты их и ценишь, но не слышишь. Тебе никто не поможет. Ты должен все сделать сам.

Внезапно педали у них под ногами перестали вращаться. Остановка была такой резкой, что по ногам Сенлина прошла волна, и коленные чашечки болезненно щелкнули. Он ахнул, стиснув зубы. Оглядевшись, Сенлин понял, что случившееся не только его застало врасплох. Они достигли незримой вершины, для подъема на которую крутили педали. «Пивная карусель» подошла к пределу могучей внутренней пружины, которая лежала в центре большого колеса, свернутая туже гадюки перед лицом угрозы.

Включился новый механизм, звякнув точно колокол под водой, и педали под ногами потеряли всякое сопротивление. Финн Голл завопил и крикнул: «Держись!» – но его слова затерялись в стремительном полете «пивосели», когда сжатая пружина начала раскручиваться. Теперь вся конструкция вращалась против часовой стрелки, все быстрее и быстрее, и Сенлин почувствовал себя так, словно несется камнем вниз по склону той самой горы, которую только что покорил. Площадь превратилась в размытое пятно мокрого камня и мигающих газовых фонарей; лица людей в толпе растянулись, как ириски. Сенлин сосредоточил взгляд на неподвижной вершине конуса в центре колеса и прижался к желобу, пусть даже тот обдал лицо волной пива.

В этот миг тошноты и дезориентации он вспомнил слова Марии о том, каково было играть на пианино в «Синей татуировке». Она сказала: «Я играю, и мы поем, пока комната не завертится. Приятно находиться в центре веселого маленького круга».

«Но, моя дорогая, – ответил он, ошибочно приняв это за подходящее время для урока геометрии, – центр круга – это бесконечно малая точка. Его вообще почти не существует».

«Ну и хорошо. Я предпочитаю быть ничем в центре, чем надутым кем-то на краю». Она сказала это обычным небрежным тоном. И, сама того не зная, в точности описала его: надутый «кто-то» на краю всего.

Узел женского нижнего белья, который лежал у него на коленях, развязался. Чулки, панталоны и кофточки полетели в толпу на площади, приземляясь тут и там, как голуби в парке.

Глава седьмая

Вновь прибывшим может показаться, что кольцевые уделы башни похожи на слои торта и каждый следующий неотличим от предыдущего. Но это не так. Совсем не так. Каждый кольцевой удел уникален и изумителен. У кольцевых уделов башни есть лишь две общие черты: приблизительно круглые очертания наружных стен и возмутительно высокая цена на говядину. Остальное – своеобычное.

Популярный путеводитель по Вавилонской башне, I.X

Сенлин промокнул шею влажным платком. Два охранника в запачканных сажей красных мундирах с рваными золотыми эполетами стояли у подножия мраморной колонны. У них за спиной стеклянная дверь в колонне излучала притягательный золотой свет.

Охранники выглядели подозрительно потрепанными. Ножны на бедрах не соответствовали друг другу, чего можно было ожидать от стандартного оружия, и они, похоже, не совсем отвечали рукояткам сабель, которые из них торчали. Пуговицы мундира одного охранника натянулись на животе, а манжеты брюк другого морщинились внизу, как будто штанины были слишком длинными. Сенлин решил, что они мошенники, опасные оппортунисты вроде тех, о ком предупреждал Адам, какая бы ирония в этом ни звучала.

Но другого пути в Салон не было. Если Мария продолжила их маршрут, она прошла здесь…

Что еще она могла делать, кроме как продолжать? Что еще он мог делать, кроме как предполагать?

Он потерял след Финна Голла после того, как слез с «пивной карусели». Мир вертелся перед глазами. Сенлин прошел, шатаясь, через толпу, которую отвлекло разлетевшееся во все стороны нижнее белье. Он завернул в первый же переулок, где его настигла ужасная, неистовая рвота. Едва желудок и голова достаточно очистились, он вышел из переулка и разыскал водопроводную колонку с ручным насосом. Намочил платок и попытался привести себя в чувство.

Когда к нему вернулась способность держаться на ногах достаточно твердо, он, чувствуя себя немного подавленным, пустился в путь к белой колонне. Он держался за портфель, как потерпевший кораблекрушение в открытом море держится за кусок доски. Он не мог допустить, чтобы его снова ограбили.

Самозваные привратники в это время изводили нищего монаха в сером одеянии. Взволнованный старый монах пытался проповедовать стражам, твердя: «башня должна быть спасена! Она больна от корня. Мы гниль! С нею надо покончить, прежде чем человеческая зараза распространится до облаков и звезд!» В его голосе звучали пронзительные нотки безумия. Сенлин немного читал о мистиках, исповедовавших божественность башни, хотя в книгах писали, что орден почти вымер.

Более крупный охранник, чья темная борода разрослась до самых глаз, уперся сапогом во впалую грудь монаха и опрокинул его на спину:

– Прочь с дороги, чокнутый, пока я тебе уши не открутил.

Этого оказалось достаточно, чтобы лишить мистика силы духа, и он побрел прочь, что-то бормоча и потирая ушибленный зад.

Не успел Сенлин подойти, как его обогнал энергично раскачивающийся жесткий кринолин. Турнюр крепился к молодой женщине с зарумянившимися щеками и бойкими светлыми локонами. Она была достаточно хороша собой, но казалась холодной и самодовольной. Завидев ее, самозванцы отступили от двери, поклонившись и шаркнув ногой с сомнительной грацией. Сенлин вспомнил слова Финна Голла: «Что угодно взлетит, если оно в юбке!»

Вскоре после того, как симпатичная барышня прошла через тепло светящиеся стеклянные двери, Сенлин предпринял, как он надеялся, уверенную и решительную попытку пройти между охранниками, задрав нос, как лорд. Но стоило ему приблизиться, просвет закрылся, и в конце концов он вынужден был остановиться и обратить внимание на самозванцев, которые мешали пройти.

– Не так быстро, мистер Голенастый, – сухо проговорил крупный охранник. – Чтобы без проблем попасть в Салон, надо заплатить таксу в два шекеля.

Сенлин ответил самым здравомыслящим тоном:

– Я заметил, что дама впереди меня ничего не платила. По-моему, вряд ли можно считать справедливым, что ради нее делают исключение, в то время как я… – Доводам Сенлина был положен конец: охранник помельче ткнул его кулаком в живот. Сенлин сложился пополам, и за первым быстрым ударом последовал второй.

Он наивно полагал, что откровенные головорезы окажутся восприимчивы к доводам рассудка. Ничего не оставалось, как выучить урок, заплатить два шекеля и продолжить путь.

– Чтобы без проблем проследовать в Салон, надо заплатить таксу в четыре шекеля, – сказал крупный охранник, мрачный как машина.

Второй жадно улыбнулся Сенлину, надеясь на новый протест.

Сенлин выпрямился и сунул руку в карман. В тот миг он был готов опустошить ботинки, будь это необходимо, чтобы покинуть сырой, пропитанный пивом и насилием нижний этаж. Над ним простиралась вся башня, а он застрял в сенях, увяз в нечистотах с ворами и попрошайками. Ну в самом деле грязь-шмазь.

Стеклянные двери колонны открывались в коридор с ковровым покрытием, который спиралью уходил вверх. Это напоминало переход из ночи в день. Чистый и пустой проход ограждали латунные перила и хорошо освещали мигающие газовые лампы. Похоже на лестницу в оперном театре, который Сенлин однажды посетил еще студентом. В сладко пахнущем воздухе откуда-то доносился глубокий, размеренный гул, – словом, здесь было уютно, как в материнской утробе.

Через несколько минут подъема по ковровой спирали Сенлин услышал шум приближающейся толпы. Обогнув излучину, он внезапно оказался в хвосте очереди путешественников, которая медленно продвигалась. Они были лучше и чище одеты, чем большинство людей, с которыми он столкнулся внизу и снаружи. Он обрадовался, что ему хватило здравомыслия купить новый костюм.

Он отметил, что женщины в кринолине нигде не видно, и озвучил это наблюдение мужчине, стоявшему впереди в очереди. Мужчина, от природы общительный, не промедлил с ответом: ей позволили пройти вперед.

– По-видимому, – объяснил мужчина, – имеется нехватка женщин для запланированной пьесы.

Сенлин не совсем понял, что к чему, но решил притвориться, будто понял; ни к чему демонстрировать свое невежество.

Новый знакомец Сенлина был одет в строгий костюм-тройку темно-синего цвета. Тонкие усики – хорошо ухожены и навощены. Окажись он на улицах Исо, его бы признали записным модником. Он представился как мистер Эдсел Пининг. Сенлин принял его за мелкого аристократа.

Пининг спросил, первый ли это визит Сенлина в Салон. Попытавшись ответить, Сенлин сглотнул невпопад, и слова прозвучали тихо и невнятно. Он всегда делался особенно неловким в светском обществе. Умение аристократов беззаботно общаться лишь выбивало Сенлина из колеи: их уверенность в себе подрывала его собственную.

– Я спрашиваю только потому, что вы выглядите слишком невозмутимым, – добродушно сказал Пининг. – Как будто вас ничто не тревожит. И тут я, такой взволнованный, что хочется бегать по стенам. – Он наклонился вперед, сцепив руки за спиной.

– Я думал, новички нервничают сильнее, чем ветераны, – сказал Сенлин, вновь обретая дар речи.

– Нисколько. Вы понятия не имеете, что вас ожидает. Для вас это просто слово: Салон. Параграф в путеводителе. Точка на карте. Но стоит один раз посетить Салон, и всю оставшуюся жизнь будете планировать возвращение. – Пининг провел рукой по смазанным маслом темным волосам на виске. Сенлин предположил, что они с Пинингом примерно одного возраста, хотя их зрелость и выражалась по-разному. – Взгляните на меня. Я витаю в облаках! Мне такое не свойственно. Дома я неучтивый, угрюмый инвалид. Я бухгалтер. У меня на пальцах мозоли от костяшек на счетах и пера. Нет, вы не представляете себе, как Салон вас преображает или позволяет преобразиться самим. Это мой четвертый визит.

Разговор, сердечный и беззаботный, сбил Сенлина с толку. Он противоречил всему, что произошло раньше: бедолагам у стены Бюро находок, крушению корабля, предательству Адама и зловещим предупреждениям Финна Голла про аппетиты башни и легкость, с которой та поглощала женщин. У него все еще болел живот от недавнего подлого удара. Но вот он здесь, ведет светскую беседу с денди.

– Разве это не надоедает?

– Обещаю, мистер Сенлин, это никогда не надоест. Сюжеты переписываются каждый месяц, комнаты заново обставляются, и игроки, конечно, меняются местами. Я мог бы посетить Салон сто раз и никогда не насытиться. Нужно лишь немного воображения. Острый ум, конечно, не помешает, но даже фермер сможет здесь развлечься. Жаль только, что представления такие короткие – как правило, неделя. Потом спектакль заканчивается, и мы должны снова стать собой. – Казалось, он сейчас расплачется.

Сенлин не совсем понял, о чем говорит Пининг. «Популярный путеводитель» отзывался о втором уровне башни, Салоне, как о театральном районе, который за много лет произвел на свет массу прекрасных действующих трупп. Они с Марией планировали посмотреть представление перед тем, как отправиться на отдых в Купальни с их доступными номерами и многочисленными минеральными источниками. «Путеводитель» содержал кое-какие предложения по анализу пьес и указания по зрительскому этикету, но в нем не было ничего относительно расписаний или конкретных деталей, потому что все это очень быстро устаревало. Уже не в первый раз после прибытия в башню Сенлин почувствовал себя неподготовленным. И все же, вспомнив совет Голла: «Сливаться с окружением и вести поиски, не вызывая подозрений», он решил приложить все усилия к тому, чтобы сохранить внешнюю невозмутимость.

Впрочем, он не мог представить себе пьесу, даже самую масштабную эпопею, которая шла бы неделю. Несомненно, это преувеличение.

Очередь медленно продвигалась. Пининг без умолку болтал, выдавая весь репертуар юмористических наблюдений и бесцветной философии, а Сенлин, обрадованный тем, что собеседнику для поддержания светского разговора помощи не требовалось, лишь время от времени улыбался и поддакивал. Вскоре устремленная вверх спираль превратилась в площадку у занавешенного арочного входа, за которым обнаружилась комната, напомнившая Сенлину театральный вестибюль. Перед ними были четыре кассы, украшенные богатой резьбой, а за каждой стоял сверкающий турникет. В кассах, которые размерами немного превосходили гробы, сидели мужчины в белых ливреях и пепельно-серых жилетах. Их лица – восково-бледные, как у трупов, – лишь усиливали сравнение.

За одетыми в форму людьми располагались четыре двери: первую отмечала латунная буква «К», вторую – «Ш», третью – «Э», а последнюю – «И».

– Это капельдинеры Салона. Они скажут, какую роль вы будете играть, и объяснят правила поведения на сцене. Обратите внимание на правила, мистер Сенлин. Эти вещи утомительны, но у каждой шестеренки есть свое предназначение, верно? – сказал Пининг без малейшего намека на серьезность.

Он поправил концы воротника, и тут капельдинер вызвал его вперед. Пининг рассмеялся – сердечно, но беспричинно. Таков был его способ смазывать шестерни, впрочем без особого эффекта. Капельдинер остался мрачен, как судебный пристав. Несмотря на весь энтузиазм, с которым Пининг говорил о прелестях Салона, во всей этой сцене было маловато гостеприимства.

Сенлину махнул другой капельдинер, у которого была яйцеобразная голова с морщинами, начинающимися от лысой макушки, окруженной ухоженным «бордюром» белых волос.

Капельдинер вручил ему карманного размера печатный буклет. Книжка напомнила Сенлину буквари его учеников: потрепанная, с грубым переплетом и неровным передним краем.

– Вы будете играть дворецкого, сэр, – объявил капельдинер, и морщины на его лице не дрогнули.

На обложке сенлиновского буклета красовался штамп с именем персонажа: «Исаак».

– Я ничего не понимаю. Я не актер. Я бы хотел присесть, может быть, где-то сзади… – начал Сенлин.

Взгляд капельдинера был настолько пустым, что Сенлин не понимал, выражает ли длинная пауза неверие или отвращение. Мужчина выглядел невыразительным, как дверной молоток. Сенлин шумно сглотнул.

– Вы и актер, и зритель, сэр, – сказал капельдинер. – Вы можете присесть, если хотите. Правила Салона перечислены на обороте программы; я предлагаю вам ознакомиться с ними. Самое важное, сэр, чтобы вы проходили только через двери, помеченные буквой «И». «И» – от Исаак. Вход в дверь другого персонажа приведет к удалению из Салона.

– А нельзя меня удалить прямо сейчас? Я спешу в Купальни. – Он не собирался посещать театр, каким бы оригинальным и современным тот ни был, пока Мария неизвестно где. Должен ведь существовать коридор для туристов, которые идут дальше…

– Никого не удаляют на верхние этажи, сэр, только в Цоколь. Если вы хотели обойти наши развлечения, вы должны были взять билет на корабль, – сухо сказал капельдинер. – Во-вторых, мы просим вас разжечь огонь в каждой комнате, куда вы войдете. Топливо предоставлено, и я могу заверить вас, что всем персонажам положено заботиться о каминах, а не только тем, кто играет роль дворецкого. Отказ поддерживать огонь в очагах приведет к удалению.

Билетер попросил двенадцать шекелей, которых хватило бы, чтобы заплатить за гостиничный номер на три ночи. Сенлин был удивлен и недоволен суммой, но не увидел иного выбора. Он недавно узнал, к чему приводит торг из-за вступительного взноса. Он мог вернуться в Цоколь – или заплатить и пойти дальше.

Для оплаты пришлось снять ботинок. Он бы смутился сильнее, если бы не заметил краем глаза, как новый знакомый, Пининг, снимает тщательно отполированную туфлю по той же причине. Похоже, Сенлин не первый, кто ходит по собственным сбережениям. Открытие заставило его почувствовать себя менее умным.

Сенлин прошел через отполированный турникет, но прежде, чем он открыл дверь, украшенную латунной «И», Пининг коснулся его руки и сказал:

– Через неделю вас вытащат из приключения, и это будет похоже на будильник, прерывающий прекрасный сон!

Глава восьмая

Не позволяйте, чтобы строго определенный маршрут мешал неожиданным приключениям.

Популярный путеводитель по Вавилонской башне, III.II

Невзирая на загадочные объяснения капельдинера и энтузиазм Пининга, Сенлин по-прежнему ожидал увидеть ряды кресел, обтянутых бархатом, сцену, просцениум и занавес, – короче говоря, он ожидал увидеть театр.

Вместо этого он очутился на пороге вымощенного белой плиткой коридора, напоминающего раздевалку пансиона, в котором он учился много лет назад. Вдоль стены располагались кедровые скамьи и кабинки. Десятки одетых в белое прислужников со скучными лицами сновали туда-сюда, толкая вешалки с костюмами, таская стопки полотенец, волоча корзины, полные отполированных туфель. В отличие от капельдинера, которому он только что заплатил, по нарядам этих людей было видно, что они обычные трудяги. Воздух был тяжелым от пара и агрессивных ароматов одеколона, мыла и лосьона для волос. Он понял, где оказался: за кулисами! Но где же сцена? И кто на ней?

Сенлином занялся прислужник, который принес аккуратно сложенное белое полотенце с квадратиком розового мыла сверху. У прислужника были прилизанные волосы цвета камня и худые щеки, розовые от тщательного бритья; он выглядел претенциозным, как торговец рыбой. Сенлин слегка встревожился, обнаружив, что этот человек вооружен. На поясе у него висел однозарядный пистолет. Вновь окинув взглядом других прислужников в помещении, Сенлин увидел, что большинство вооружены. Непривыкший к свободному ношению пистолетов – даже констебль Исо не всегда носил свой, – Сенлин решил: это знак, что он вступил в более законопослушную часть башни.

Сенлин сердечно улыбнулся нелюбезному прислужнику. Тот в ответ не столько повел, сколько потащил его к незанятой душевой кабинке.

Невзирая на тревогу, Сенлин насладился горячей водой и грубым мылом с ароматом сандалового дерева. Похоже, это была первая настоящая роскошь, предложенная башней. Он бы постоял еще немного под источающими пар струями, не вмешайся сердитый прислужник.

Он измерил завернутого в полотенце Сенлина портновской лентой, потом ушел и вскоре вернулся со сменой одежды: фраком дворецкого и накрахмаленной манишкой. И то и другое подошло, но не польстило долговязому Сенлину. Дворецкий из него получился неубедительный. Красный галстук-бабочка на нем смотрелся так абсурдно, что Сенлин его сразу снял. Но прислужник быстренько подобрал выброшенный галстук и без нежностей вернул на шею Сенлина.

– Вы не можете менять костюм, сэр, – сказал человек с волосами цвета стали. – Взгляните на правила в программе.

Постепенно до Сенлина дошло, что ему пытались объяснить: он был и актером, и зрителем. Это не театр. Это шарада. Детская игра в «верю – не верю». Конечно, здесь нет настоящей публики. Кому захочется на такое смотреть?

Служитель велел Сенлину упаковать одежду и ценные вещи в портфель, что он и сделал с опаской. Ему претила идея расстаться с деньгами, билетами на поезд и путеводителем, но, похоже, выбора не было. Тот факт, что здесь все было устроено так по-деловому и так много внимания уделялось безопасности, давал некоторую надежду. Кроме того, выяснилось, что он не единственный, кто держит деньги в ботинке, – и насколько же это безопасно?

Затем его портфель заперли в тяжелом шкафу на колесиках, вместе с личными вещами других мужчин – все они, похоже, гораздо спокойнее расстались с имуществом. А почему нет? Никто в театре не волнуется, что пальто украдут из гардеробной. Эти люди пришли скрыться от действительности, играть, действовать! Они шутили, смеялись и вели себя как школьники, хотя большинство уже седовласы или вовсе лысые. Молодые мужчины тоже встречались, но были, как правило, толстоватыми, слегка неуклюжими или непривлекательными. Похоже, билетеры назначали на роль дворецкого мужчин, чьей наружности чего-то не хватало. Сенлин с горечью подумал, что ему среди них самое место.

Пока сопровождающий одевал и причесывал Сенлина, он прочитал программу. Программа описывала в общих чертах сюжет, который им предстояло приукрасить собой. Действие пьесы разворачивалось в особняке, поэтому сцена охватывала множество комнат, включая столовую, кабинет, кухню и еще дюжину домашних помещений. Героев было четверо: богатые муж и жена, поименованные Керрик и Элис Мейфэр, молодой подручный в делах по имени Оскар Шоу и Исаак, дворецкий – его роль в этом фарсе.

Игроки должны были вести импровизированный диалог на основе предоставленного сюжета. История оказалась достаточно банальной. Муж, мистер Мейфэр, поглощен деловыми вопросами. Он думает о молодом партнере, мистере Шоу, как о сыне, которого у него никогда не было, и много времени тратит на его подготовку к деловому миру. Между тем миссис Шоу, чувствуя, что муж ею пренебрегает, начинает флиртовать с мистером Шоу. Мистеру Шоу приходится выбирать между деловым будущим и чувствами, которые у него зарождаются к миссис Мейфэр – привлекательной, пускай и не без изъянов, женщине с переменчивым настроением.

Сенлин испугался, обнаружив, что дворецкому Исааку в конечном итоге придется решать, поддерживать ли сумасбродную хозяйку в ее неразумном поведении или раскрыть потенциальную измену своему работодателю, мистеру Мейфэру. Жуть кошмарная. Сюжет представлял собой именно ту разновидность тухлой мелодрамы, от чтения которой он отговаривал учеников. Подтекст был очевиден: любовь, чистая и вечная, побеждала все. Сенлин не верил в такую любовь: внезапную, эгоистичную и ненасытную. Любовь, какой ее часто изображали поэты, была лишь лысой похотью в пышном парике. Он верил, что у истинной любви больше общего с ученостью: она глубока, тонка и никогда не всеобъемлюща.

Капельдинер схватил утопающего в сомнениях Сенлина за плечо мозолистой рукой и повел через дальний конец раздевалки в зал с ковром на полу. Коридор перед ним мог бы быть коридором роскошного отеля. Выкрашенные в белый цвет двери размещались по обе стороны на равном расстоянии друг от друга, хотя в отличие от любого отеля, который он когда-либо посещал, в этом коридоре не было углов. Он тянулся и тянулся до тех пор, пока, постепенно изгибаясь, не исчезал с глаз долой. Коридор заполнили сотни мужчин разного облика, но каждый был одет в такой же черный фрак и накрахмаленную манишку, как Сенлин. Вездесущий красный галстук-бабочка, от которого зудела шея, делал владельца менее заметным в толпе, но зато более абсурдным.

Словно он шагнул между двумя зеркалами и теперь наблюдал, как удваивается снова и снова, превращаясь в тусклую бесконечность. От увиденного закружилась голова.

Грубый сопровождающий вручил ему ключ и сказал:

– Найдите незапертую дверь в коридоре. Если она не заперта, пьесе внутри все еще нужен кто-то на роль Исаака, дворецкого. Другие игроки, возможно, уже начали пьесу. Закройте за собой дверь. Ваш ключ откроет все межкомнатные двери, которые не отмечены, и дверь, через которую вы войдете. Если вы выходите в коридор, то не можете повторно войти в пьесу. Если вы выйдете через дверь другого персонажа, будете удалены из Салона. У вас есть вопросы?

Немного ошеломленный, но понимающий, что не в его положении задавать вопросы куратору – который, впрочем, все равно не в настроении отвечать, – Сенлин покачал головой.

– Наслаждайтесь вашим представлением.

«Пройди через Салон. Доберись до Купален. Она будет там», – снова сказал себе Сенлин.

Его охватили знакомые ощущения – комок в горле, пульсация в кончиках пальцев, сужение поля зрения, – предвещающие приступ паники. В тесном коридоре было слишком много народу. Ему надо вырваться. Он принялся прорываться через толпу дворецких, которые бродили туда-сюда и болтали, не очень-то спеша отыскать незапертую дверь. Это ведь, в конце концов, их приключение в отпуске! Они экспериментировали с театральными акцентами и сценическими жестами; они хвастали, какую сторону поддержат, как только начнется спектакль. «Любовь должна победить!» «Нет, брак – это святое!»

Ему захотелось кричать.

Мысль о том, чтобы вломиться в некую странную комнату, нервировала его, но не так сильно, как полный коридор дворецких. Он случайно попробовал дверь и обнаружил, что она заперта. Дернул другую – и тут неудача. Со следующей тоже не вышло. Ладони вспотели, и дверные ручки скользили под рукой. Его душевные страдания росли с каждой неудачей. На миг он словно отделился от собственного тела и увидел со стороны, как обезумевший тощий дурень дергает одну дверную ручку за другой.

Его двойники ворчали и вздергивали подбородки, когда Сенлин протискивался мимо. Он толкал дворецких, вынуждая тыкаться в деревянные панели на стенах и обои с позолотой, но не извинялся. Он не мог ничего с собой поделать. Он сходил с ума, и не только из-за знакомых тревожных спазмов, но и от мысли, что Мария могла оказаться за любой дверью, участвуя в спектакле, изображая жену одного человека и любовницу другого. Он схватился за следующую дверную ручку, как будто хотел ее задушить.

Она повернулась. Сенлин бросился внутрь и быстро запер за собой дверь. Тишина была чудесна.

Он стоял на пороге кухни. Как будто вошел в чей-то дом через заднюю дверь. Рядом с печкой-буржуйкой лежали аккуратной пирамидкой наколотые дрова. С пересекающихся потолочных балок под открытыми стропилами свисали сети, полные тыкв и лука. Банки с заготовками ярко блестели в свете масляной лампы без абажура. Лампа также освещала латунный выступ на стене, размещенный до странности высоко. От этой диковинки Сенлин быстро отвлекся на ветчину. Окорок, утыканный яркими вишнями, лежал на богато украшенном блюде на столе для слуг. Аромат древесного дыма, гвоздики, свинины и закаленного железа согревал воздух. Это было восхитительно. И безмятежно. Он с трудом верил, что все еще находится в Вавилонской башне.

Он разжег огонь и наполнил чугунный чайник водой из прочного зеленого крана. Сделал это по привычке; у него дома на плите всегда кипел чайник, чтобы в любую минуту можно было приготовить чашку чая. Трубы булькали и кашляли, как старый астматик. Работа по дому его утешила. Брызги жира на плите заставили подумать о завтраке: оладьи, печеные яблоки, жирный лосось шкворчит на сковороде. Он проголодался. Нет, он не просто проголодался – он умирает от голода. Сенлин забыл о приличиях и оторвал толстый кусок жирной корочки от бронзовой ветчины. Съев полоску в один прием, оторвал вторую, а потом – третью. Он жевал и жевал, задыхаясь. Он насыщался, стоя над ветчиной, как стервятник, и наслаждался одиночеством. От соленого мяса щипало губы, потрескавшиеся от жажды. Сенлин взял чашку с крючка и наполнил ее из крана, а потом выпил, постанывая от облегчения. Съев столько мяса, сколько смог, он завернул еще несколько кусочков в салфетку и сунул в карман.

Фарфоровая чашка в его руках приковывала взгляд, хотя ему потребовалось время, чтобы понять почему. Ее край был расписан причудливой гирляндой из цветков кизила. Всего несколько месяцев назад Мария, в процессе объединения их хозяйств, распаковала заполненный соломой ящик фарфора, украшенного таким же рисунком. Ее набор был семейной реликвией, подарком от бабушки на свадьбу. В тот день Сенлин заметил, что кое-что из набора отсутствует, и, вдохновленный желанием угодить, а также стремлением к полноте, предложил найти замену.

Мария поблагодарила его и потянула за шею, поцелуем стирая угрюмость с его лица. Теперь Сенлин задавался вопросом: неужели он всегда хмурился, даже когда они были одни?

– Недостатки также часть набора, – сказала она. – Их нельзя заменить. Я знаю, когда и что сломалось или потерялось. Я сама разбила тарелку, когда мне было девять. Теперь я бессмертная часть картины. Меня устраивают мои недостатки, спасибо. – Она подмигнула и прижала язык к верхней губе. Такую рожицу она иногда корчила в классе много лет назад, и, вспомнив об этом, он с нежностью улыбнулся.

Нет, он не всегда хмурился.

Сенлин рухнул в кресло посреди уютной поддельной кухни и спрятал лицо в ладонях.

Глава девятая

В конце концов, вы неизбежно и неизменно обнаруживаете, что не готовы сделать осознанный выбор. Когда сомневаетесь, скажите: «Да». «Да» – это вечный паспорт. «Да» – это неразменная монета.

Популярный путеводитель по Вавилонской башне, I.XII

Сенлина привел в чувство назойливый звон колокольчика. Он с удивлением осознал, что заснул. На стойке со множеством колокольчиков, прикрепленной над плитой, звенел один – дергался вверх и вниз, вторя рывкам шнура, который исчезал в стене. Сенлин прыгнул к двери под колокольчиками, все еще сжимая в руках чашку, которая заставила его предаться размышлениям.

Он вошел в длинный обеденный зал, который вполне вписался бы в провинциальный особняк, если бывают особняки без единого окна. Вдоль обеденного стола, блестящего от полировки, стояло столько стульев с высокими спинками, что хватило бы на целый парламент. На стене между гобеленами висели ярко раскрашенные щиты. Также обнаружилось еще несколько латунных штуковин, прикрепленных к стенам на большой высоте. Может, это воздушные клапаны? В просторном камине тлели угли, их хватило бы, чтобы зажарить кабана. Комната пустовала, но Сенлин услышал приглушенные голоса по соседству.

Решив как можно дольше избегать других актеров в фарсе, Сенлин подошел к стойке с дровами, выбрал два полена, разрубленных на четыре части, и аккуратно разложил на решетке. Он не мог понять, откуда доносятся голоса. Кто бы это ни был, говорили пылко; хотя весело или разгневанно – он не мог сказать. В голове все еще не прояснилось после сна. Интересно, как долго он спал? Спектакль уже начался? Он ожидал какого-то введения или преамбулы. Сенлин потрогал галстук-бабочку и спросил себя, что будет, если он спрячется на кухне и позволит мелодраме развиваться своим чередом.

Одна из множества дверей обеденного зала распахнулась, и влетела женщина в пышном кринолине, скалящая зубы – он не понимал, от досады или отвращения. Сперва она не заметила Сенлина, который застыл, словно кролик. Потом на него все же обратили внимание, и оскал превратился в неубедительную улыбку.

– Исаак, где наш чай? – спросила она. За открытой дверью раздавалась напряженная перебранка мужчин. – Разве ты не слышал, как я звоню?

Сенлину понадобилось мгновение, чтобы вспомнить: Исаак – это он.

– Да, – сказал он, чувствуя легкое раздражение. Он привык быть тем, кто звонит, созывая детей на урок. Он провел шесть лет в университете не для того, чтобы сделаться воображаемым слугой какой-то незнакомки. Но, желая избежать ссоры, он вынудил себя ответить согласно роли, хоть и без малейшего энтузиазма: – Еще не готов.

Она придвинулась ближе, и он увидел, что ее щеки покраснели. Ее волосы, темные, как мокрый сланец, были уложены в высокую прическу. Кожа у нее была карамельного цвета, как у уроженцев Южного Ура. Ее черные, словно уголь, глаза и густые брови впечатляли, но не сочетались с платьем в оборках, персикового цвета. Она выглядела как торт с переизбытком глазури. Зрелище напомнило Сенлину о том, насколько легко испортить красивое произведение искусства вычурной рамой. Низкий вырез ее платья открывал пышную грудь.

Она взяла у него чашку, заглянула внутрь и перевернула вверх дном – та была пуста. Одарив дворецкого разочарованным взглядом, она сунула чашку обратно:

– Забудем пока про чай. Мой муж и мистер Шоу ссорятся в кабинете. Я думаю, будет лучше, если в комнате появится кто-то более спокойный.

Сенлина смутила ее игра. Она выглядела расстроенной, испуганной даже, но называла мужчин согласно именам их персонажей. Может, перед ним – талантливая актриса? До Сенлина вдруг дошло, что в Салоне не все такие любители, как он.

– Что я должен делать?

Актриса вскинула руки, подгоняя его, – выглядело это так, будто она хочет прогнать своенравного цыпленка, а не человека.

– Просто тихонько войдите в кабинет! – Миссис Мейфэр на миг вышла из роли, заговорив с сельским акцентом. Быстро опомнившись, она закончила более уравновешенно: – Пожалуйста.

Снова выхватив у него пустую чашку, она начала использовать ее в качестве реквизита: принялась пить воздух, отставив в сторону розовый мизинец. Если это представление должно было убедить его, что миссис Мейфэр держит себя в руках, ничего не вышло. Когда она опустила чашку на блюдце, раздалось громкое дребезжание.

Сенлин ее пожалел; она здесь так же неуместна, как и он.

Вздохнув тихонько и решительно, Сенлин слегка поклонился и сказал:

– После вас, мадам.

Комната выглядела скорее собранием трофеев, чем кабинетом: стены украшали старые охотничьи рога, шлемы и сабли. Над камином растянулся на колышках огромный мушкет длиной около шести футов. Сенлин усомнился, что он настоящий. Угол комнаты занимало внушительное чучело зверя, чей длинный коричневый мех от старости немного свалялся, но остался густым. Сенлину понадобилось несколько секунд, чтобы опознать животное: гигантский муравьед. Густой черный мех на горле, растопыренные когтистые пальцы и маленькие глаза-заклепки выглядели более драматично из-за размера существа: стоя на задних лапах, оно возвышалось футов на семь. На другой стене висели головы оленя, вапити и лося. В тусклом свете камина казалось, что звери злобно глядят на Сенлина.

Двое мужчин в смокингах спорили, расхаживая туда-сюда возле барной стойки из красного дерева, иногда останавливаясь, чтобы перелить содержимое хрустального графина в стаканы.

Сенлин с удивлением узнал мужчину, что был худее и моложе. Им оказался мистер Эдсел Пининг, который по-прежнему держал руки за спиной, а во время разговора наклонялся вперед, словно клюющая зерно курица. Пининг, в роли Оскара Шоу, молодого и романтичного помощника, с наслаждением погрузился в лиричные рассуждения о нелогичности любви и бесплодности бизнеса. Похоже, он не стал откладывать начало кризиса, на котором зиждилась пьеса. Он нырнул в этот кризис с головой.

Более крупный мужчина, играющий мистера Мейфэра, был краснолицым, седобородым и, как с тревогой подумалось Сенлину, очень пьяным.

Спорщики не заметили Сенлина, и он, тихонько пройдя к камину, поворошил угли кочергой, создав для ссоры героев более яркое и более театральное освещение. Женщина в кринолине не отходила далеко от Сенлина. Она уселась на оттоманке у камина, разложив юбки.

– Я взял тебя в свой дом, открыл тебе свои финансы, и как ты мне отплатил? Лапая мою жену? – Мужчина, играющий Мейфэра, рявкнул, взмахом руки усиливая слова, и плеснул алкоголем на яростно вставшего на дыбы муравьеда.

– Я плачу вам ответным доверием. Я продемонстрировал вам счетоводные книги моего сердца. И в точности как делец не может по своему усмотрению заставить цены на товары расти или падать, человек, которым движет сердце, не в силах руководить душевными порывами. Фондовая биржа сердца – непостоянная вещь. Миссис Мейфэр…

– …моя! Это не бизнес, это воровство, – перебил мистер Мейфэр и, ко всеобщему удивлению, разбил стакан об пол.

– Возможно, мы продолжим наш разговор, когда у вас хоть немного прояснится в голове, – сказал Пининг, едва сдерживая восхищение страстностью сцены. Он повернулся к женщине, чьи юбки накрыли и скамеечку для ног, и половину ковра, на котором стояла оттоманка. Пининг наклонился и поцеловал ей руку. – Моя дорогая, теперь я вас покину, чтобы подсластить наше воссоединение! Разве солнце прекраснее всего не во время заката и восхода? Пусть наши вечерние и утренние зори будут такими же яркими!

Когда Пининг снова выпрямился, хрустальный графин взорвался, ударившись о его затылок. Ореол летящих осколков блеснул в свете камина, отчего Пининг, как подумалось Сенлину, на миг превратился в ангела.

Пининг рухнул на пол у ног миссис Мейфэр, и красные брызги запятнали подол ее персиковой юбки. Она в ужасе вскочила, перевернула оттоманку и упала на Сенлина, который по-прежнему стоял, оцепенев, перед камином, все еще держа в руках кочергу.

Над Пинингом стоял мистер Мейфэр, чья нижняя челюсть отвисла, а подбородок блестел от слюны.

– Она хочет меня, – пробормотал он, роняя зазубренное горлышко графина. Потом крикнул, яростнее: – Она хочет меня! – Ткнул пальцем в распростершееся тело Пининга. – Ты мошенник, маленький мошенник. Ты не смог бы удовлетворить эту женщину, ты, пижонский болтливый мошенник. Ей нужен мужчина! Ей нужен я! – Вне себя от выпивки и ярости, Мейфэр принялся мять и щипать собственное лицо, а потом, шатаясь, побрел к двери, через которую вошел Сенлин.

Улучив минуту, Сенлин бросился к Пинингу. Ему пришлось прижаться ухом к ковру, чтобы разглядеть хоть часть лица несчастного под густыми потеками крови. Глаз Пининга сосредоточился на Сенлине, и Оскар Шоу сумел выдавить из себя слабую и беззащитную улыбку. Он был жив. Это обнадежило Сенлина. Он жив! Конечно жив – ведь это всего лишь театр. Точнее, грубое подобие театра, но ведь все эти люди не сняли с себя человечность, как костюм, сменив его на сценические наряды. Главное сейчас – приостановить пьесу и заняться раной Пининга. Сенлин не раз видел, как мальчики разбивают головы на школьном дворе, и, хотя крови проливалось очень много, раны никогда не бывали смертельными.

Пол задрожал от тяжелых шагов, и закричала женщина.

Сенлин поднял глаза и увидел, как Мейфэр несется через комнату. Он снял со стены саблю и держал ее двумя руками, как знамя на поле боя. Но не было ни знамени, ни поля боя. Был только раненый бухгалтер в костюме, распростершийся на ковре с орнаментом пейсли.

Мейфэр, свирепо охнув, вонзил саблю Пинингу между лопатками.

Пининг выгнулся, словно намереваясь уползти, и стало видно, что сабля прошла через него насквозь и воткнулась в пол. Он дважды трепыхнулся на весу, а потом снова скользнул вдоль лезвия. Плавая в луже собственной крови, Пининг втянул воздух – звук был похож на храп, от которого просыпается даже спящий крепче всех. Но Пининг замер и больше не пошевелился.

Сенлин попятился к миссис Мейфэр, которая стояла прижимая руки к шее и рту. Мейфэр уперся сапогом в спину Пинингу и выдернул саблю. На лезвии поблескивала темная кровь. Дрожа за кочергой, Сенлин почувствовал, как его дергают за фалды; женщина тянула его к двери возле камина. Это была не та дверь, через которую он пришел, и Сенлин понятия не имел, куда она ведет.

Сенлин воспротивился понуканию женщины и вместо этого приблизился к Мейфэру, который стоял посреди комнаты и тяжело дышал, словно разъяренный бык. Сенлином овладело замешательство или, может быть, потрясение. Но надо было что-то сказать. Он вытянулся во весь свой учительский рост и произнес тем тоном, которым делал самые серьезные выговоры:

– Вы сошли с ума? Он же играл! Вы убили человека из-за его реплик в диалоге! Вы ей не муж. Вы не мистер Мейфэр. – Сенлин неистово ткнул пальцем в пол, словно приказывая псу сидеть. – Это всего лишь пьеса, и вы ее погубили.

Мейфэр провел кончиком языка по губам, словно избавляясь от дурного привкуса, а потом сплюнул на пол. У него был неуклюжий, апатичный вид человека, который только что выбрался из ванны. Он вяло взмахнул саблей – ковер украсила полоса кровавых брызг. Красные глаза Мейфэра блуждали и были сухими, как уголья.

– Отвали от моей жены, Исаак, – сказал он и направил саблю на Сенлина.

Глава десятая

Все, что отвлекает от спектакля, само становится спектаклем.

Популярный путеводитель по Вавилонской башне, III.V

Сенлин точно не знал, когда произошла перемена, но в какой-то миг на протяжении последних десяти лет, проведенных в качестве директора школы Исо, он начал считать весь поселок своей классной комнатой.

Он не был снобом, – по крайней мере, надеялся на это. Он не считал себя выше рыбаков или их жен, которые сушили, солили и консервировали треску и губана. Он не задирал нос перед горсткой перемазанных копотью железнодорожников, которые трудились на маленькой станции, или перед торговцами, которые снабжали город хлебом, одеждой и элем. Но он не мог удержаться от того, чтобы давать им крупицы знаний: объяснять, почему кристаллы соли образуются так равномерно, или вставлять замечания по поводу эволюции механизма парового клапана, или рассказывать об экзотических разновидностях домашних дрожжей. Местные терпели его импровизированные уроки, но не наслаждались ими. Они находили такие мелочи бесполезными, потому что те не облегчали их непосредственный труд. И все равно Сенлин упорствовал, движимый идеей, что знание – великий антисептик: чем образованнее общество, тем оно чище, безопаснее, тем лучше в нем соблюдается равенство и тем больше оно процветает.

Конечно, эталоном просвещения, на основе которого судили все остальное, была Вавилонская башня. Башня, в чем он не сомневался, была великим прибежищем обучения, средоточием цивилизации. Он проповедовал ее евангелие, а жители поселка закатывали глаза.

И возможно, они были правы. Вот он стоит, застряв в горле башни, и готовится умереть насильственной смертью. В голове у него не осталось ни единого факта.

Мейфэр кинулся вперед. Даже в ту мимолетную секунду Сенлин не увидел никаких следов раскаяния в лице мужчины: гнев полностью лишил его рассудка. Сенлин бросился назад, в открытую дверь, и споткнулся о тележку, нагруженную книгами. Он упал, а женщина кинулась мимо и всем телом прижалась к тяжелой двери. Задвижка щелкнула за миг до того, как с другой стороны в дверь застучали кулаками.

– Элис, дорогая, открой дверь! – крикнул Мейфэр.

– Меня зовут Эдит, чокнутый, и если ты сюда войдешь, я тебе глаза выцарапаю! – заорала она в ответ.

Сенлин порадовался, что она наконец-то перестала играть, но свирепость ее тона ошеломляла.

Дверь подпрыгнула на петлях.

– Она не заперта, – прошипела Эдит Сенлину. – Ключ! Где ваш ключ?

Когда он слишком промедлил с ответом – шестеренки его разума застыли от ужаса, – Эдит начала задирать юбку. Объемный чехол кринолина собрался комом вокруг ее талии. Обнажившаяся нога, казалось, принадлежала фарфоровой балерине, запертой внутри музыкальной шкатулки. От такого зрелища потрясение Сенлина не уменьшилось. Она вытащила ключ из-под белого чулка и, прижавшись к двери спиной, попыталась на ощупь засунуть в замочную скважину.

Но прежде, чем она успела это сделать, ручка повернулась, и рука Мейфэра ворвалась внутрь через ширящийся зазор. Он пошарил по двери, схватил Эдит за волосы и заорал:

– Делай, как я говорю, женщина!

Ее каблуки заскользили. Она проигрывала битву за дверь. Она закричала, призывая Сенлина на помощь, и волнения в ее голосе оказалось достаточно, чтобы покончить с его оцепенением. Он схватил первое, что попалось под руку, – тележку библиотекаря, доверху наполненную книгами, – и помчался к открывающейся двери, толкая тележку перед собой, как плуг.

Эдит отскочила в сторону, и Мейфэр распахнул дверь в тот миг, когда Сенлин запустил в него тележку. Катящийся снаряд ударил Мейфэра и опрокинул на барную стойку.

На мгновение Сенлину показалось, что противник потерял сознание, но, уже поворачиваясь к Эдит, он услышал позади звон бьющегося стекла и разгневанный, животный крик. Она снова бросилась на дверь, чуть не прижав Сенлина к косяку. Сунула ключ и закрыла ее на замок.

Удары возобновились. Дверная ручка яростно дергалась. Они слушали, как Мейфэр царапает собственным ключом замочную скважину, но ключ Эдит, все еще сидящий в замке, не давал ему задействовать механизм.

Окинув комнату быстрым взглядом, они поняли, что оказались в библиотеке. Переполненные книгами полки простирались от пола до потолочного карниза. Круглый карточный столик и четыре кресла располагались на медальоне большого ковра. В камине в форме веера тлел огонь. Сенлин в адреналиновом тумане поднял книгу, упавшую с тележки. Открыл. Страницы, которые он пролистал большим пальцем, были пусты, все до единой. Бутафория. Осознание заставило его перевести дух. Он понял, что возмущен. Нет, не возмущен – он зол! Он швырнул книгу-пустышку в камин. Она ярко вспыхнула, словно сгорая от отвращения к себе.

– Ну почему мы застряли не в оружейной? – спросила Эдит. Ее прическа рассыпалась, и темные локоны теперь обрамляли лицо.

Они одновременно увидели другую дверь, ведущую из библиотеки. Открытую.

– Надо ее заблокировать, – сказал Сенлин.

– Мы окажемся в ловушке, – возразила Эдит. Мейфэр заколотил в дверь энергичнее. – Я не хочу, чтобы меня загнали в угол. Там есть оружие. Вы его видели. Если оно заряжено, нам крышка.

– Тогда мы должны найти выход. – Сенлин подобрал упавшую кочергу. Он не мог себе представить, что пустит ее в ход, но тяжесть в руках успокаивала. – Вам придется оставить свой ключ в замке.

– Постойте, – сказала она, а потом, повернувшись к двери, крикнула: – Бедро не сломай, старый рогоносец!

Насмешка возымела желаемый эффект: Мейфэр удвоил усилия. Пока он с грохотом бился о преграду, они выбрались из комнаты через дверь, на которую никто не посягал.

На социальные тонкости и представления не было времени. Если им и удастся спастись от берсеркера Мейфэра, то лишь благодаря сообразительности и бдительности. С формальностями они разберутся позже, если выживут. Пока что главное – уйти. Они рассмотрели свои варианты, пока крались через дом.

Вскоре они поняли, что совершили тактическую ошибку, оставив ключ Эдит в двери, но с этим уже ничего нельзя было поделать. Будь у них ее ключ, они могли бы побежать прямиком в спальню героини, через которую Эдит вошла в пьесу, и выйти. Ее комната находилась в противоположном конце сценического особняка, далеко от комнаты с трофеями. Имея в своем распоряжении лишь ключ Сенлина, который открывал дверь в кухне, они были вынуждены возвращаться туда через комнату с трофеями или примыкающий к ней обеденный зал. Всего два пути, и пятидесятипроцентный шанс снова столкнуться с Мейфэром. Чтобы улучшить расклад, Эдит предложила завести Мейфэра как можно дальше вглубь дома, туда, где спальни были многочисленными, а коридоры – запутанными. Как только его удастся выманить из комнаты с трофеями, они вернутся в обеденный зал и сбегут через кухню. Если получится попасть в коридор Исааков, те, несомненно, помогут.

Сенлин предложил запирать каждую встреченную дверь. Так они собьют с толку и замедлят Мейфэра: если все двери окажутся заперты, у него не будет очевидного следа, по которому можно идти. Эдит согласилась и выразила надежду, что Мейфэр и дальше будет шуметь. Пока он движется так громко, им известно, где враг.

Шум немного утих, когда они вошли в тускло освещенную оранжерею с клавесином. Блестящий инструмент окружали стулья с бархатной обивкой. Здесь из стен торчало больше странных латунных клапанов. Похоже, они были в каждой комнате. Надеясь зажечь найденную свечу, Сенлин развел огонь в камине, где остался только пепел. Но поднеся щепку к свече, он вдруг понял, что в центре нет фитиля. Он швырнул восковую палку в свежие дрова, сбитый с толку глупой хитростью. Зачем вытаскивать фитиль из свечи? Абсурд какой-то.

Он собрался попробовать вторую свечу, когда далекий стук резко прекратился. Они на мгновение замерли, как испуганные олени, а затем без слов поспешили в солярий по соседству.

Солярий был ужасным издевательством. Его стены окрасили так, чтобы те напоминали окна, из которых открывался вид на облака, похожие на цветную капусту, и солнце, похожее на яичный желток. Малиновка, нарисованная в полете, больше напоминала раздавленного на стекле жука, чем живую птицу. Многие комнаты выглядели такими же: неуклюжими декорациями. Большинство предметов представляли собой пустые оболочки, бутафорию. Дом был сценой во всех смыслах, только вот там, где полагалось находиться публике, располагалась всего лишь еще одна стена. Сенлину вдруг захотелось, чтобы свет очей прогнал тени со сцены. В кои-то веки он пожелал оказаться в центре внимания.

Они пробирались через комнаты и коридоры. У Сенлина замирало сердце, когда ключ скрежетал в замке. Звук был мучительным, как трение песка о стекло. Даже их дыхание и шорох объемных юбок казались грохотом. Когда Сенлин приблизился к углу и увидел призрак вскинутой сабли, он взвизгнул и замахнулся кочергой.

Пустая вешалка ударилась о стену и с грохотом упала на пол.

Эдит от ужаса оскалилась на него. Он, беспомощно извиняясь, пожал плечами. Что он мог поделать? Он не приспособлен к таким интригам. Он попытался объяснить, но она зашипела, веля заткнуться, и поспешила дальше.

Заперев дверь в короткий унылый коридор, они вошли в спальню, где почти все место занимала огромная кровать с четырьмя столбиками, под балдахином из янтарных шелков. Дверь слева от кровати была обозначена полированной «К».

– «К» – это Керрик Мейфэр. Мы в его комнате, – сказал Сенлин, вороша угли в облицованном зеленой плиткой камине, чтобы осветить комнату.

Эдит сражалась с кринолином.

– Это просто смешно. – Она повернулась спиной к Сенлину. – Расстегните меня.

Просьба его ошарашила. Какая леди способна о таком просить? Он с глупым видом уставился на ее шею, на карамельную кожу, на темную россыпь веснушек. Он осознал, что с того мгновения, как их свели мрачные обстоятельства, избегал мыслей о том, кто она такая и как сюда попала. Сперва он предположил, что она леди, потому что такова была ее роль, – и теперь критиковал за поведение, неподобающее леди. Абсурд! Он-то никакой не дворецкий. Нет, она человек, как и он, с прошлым и с домом. Судя по всему, она потерялась или тоже кого-то потеряла. Возможно, где-то какой-то мужчина в эту самую минуту тосковал по ее шее, увиденной в миг близости. Эти мысли удивили Сенлина и оживили воспоминания о Марии и медовом месяце, который он испортил.

Расстроенный путаницей мыслей, Сенлин буркнул:

– Зачем?

– В смысле? Зачем снимать десять фунтов каркаса и оборок, пока за мной гонится вооруженный псих? – Она бросила на него взгляд через плечо, придерживая рукой волосы, темные как плодородная земля. – У двух женщин ушло полчаса, чтобы засунуть меня в эту штуку. Сама я не выберусь.

Он нервно огляделся и устыдился, когда увидел постель.

Она вздохнула:

– Вы монах?

– Нет.

– Тогда расстегните платье!

Их прервал тихий скрип, еле слышное потрескивание досок. Звук, казалось, исходил со стороны коридора, хотя с той же легкостью мог раздаваться с потолка или из-под пола. Вообще-то, у Сенлина возникло странное ощущение, что скрип доносится из угла комнаты, который располагался дальше всего от дверей и был пуст, если не считать латунного клапана на стене.

У него встали дыбом волоски на руках, как иной раз бывало в классе, когда он поворачивался спиной к ученикам. Волоски вставали дыбом, и он понимал: позади что-то не так, кто-то не на месте, или кто-то замахнулся, чтобы бросить бумажный шарик, или…

Он дважды повернулся вокруг своей оси, высматривая, что же вызвало такой эффект. Но вокруг не было ничего – только тени ползали по стене.

Глава одиннадцатая

Если актеры, сценарий или режиссер хоть в чем-то хороши, то публика будет бояться лишний раз вздохнуть. Не считая, конечно, комедий. В этом случае тишина в зале – вещь ужасная и мучительная.

Популярный путеводитель по Вавилонской башне, III.XI

Они разыскали спальню Эдит, там оказалось темно. Сенлин вернулся в предыдущую комнату, зажег щепку и принес, словно факел. Он быстро поднес палочку к камину, где громоздилась куча пепла, и разжег огонь, воспользовавшись дровницей. Пока он этим занимался, Эдит попыталась открыть крепкую дверь, украшенную буквой «Э». Она не удивилась, обнаружив, что та заперта.

– И почему я оставила свой ключ?

– Ничего не поделаешь. Я могу попытаться выбить дверь… – Еще не договорив, он вспомнил дверь, через которую вошел сам. Она была крепкой, как дамба.

– Вы уверены? – сказала она с сомнением, повернувшись к нему. Она правильно оценивала его силы, но Сенлину все равно захотелось убедить ее в обратном. Он ведь, в конце концов, ученый, а не головорез. Возможно, если бы в этом мире было побольше ученых и поменьше головорезов, им бы не пришлось спасаться бегством! Но он ничего не сказал. – Мейфэр точно услышит, как вы в нее колотите, и загонит нас в угол.

С этим он поспорить не мог.

– Теперь я понимаю, где нахожусь, – продолжила Эдит. – Фойе в той стороне.

Широкая лестница с узкой зеленой дорожкой поднималась к потолку, резко упираясь в плоскую штукатурку там, где должен был начаться второй этаж. Вход, расположенный напротив нижней части лестницы, был нарисованным.

– Несмотря на все свои двери, этот дом полон тупиков, – заметил Сенлин.

– Обеденный зал вон там. Мы почти добрались до кухни, – сказала она, подбирая тяжелые юбки с театрально преувеличенным усилием. – Если он там, а я запутаюсь из-за дурацких тряпок, виноваты будете вы. – На ее лице промелькнула нервная улыбка, а потом она бросила тревожный взгляд на кочергу, которая безвольно свисала в руке Сенлина. – Жаль, что у нас нет меча.

– Я никогда в жизни не держал в руках меч.

Как будто обезоруженная его прямотой, она снова улыбнулась:

– Я тоже. – Она увидела, что кочерга дрожит в его руке, и ее улыбка поблекла. – Помнится мне, там, на стенах, были такие штуки, вроде щитов. Верно? – (Сенлин кивнул.) – Я предлагаю снять один и, если понадобится, использовать его как таран. Мы вдвоем должны одолеть одного старого пьяницу.

– А если они бутафорские?

– Меч был вполне настоящим, – возразила Эдит.

Сенлин задумался: с чего вдруг? Почему здесь свечи-обманки и книги с пустыми страницами, но заточенные мечи? Жаль, что строгий служитель, который его одевал, не предупредил о таких вещах; и еще жаль, что этот служитель не ворвался сюда с пистолетом наготове и не положил конец кошмару.

Он отпер дверь в обеденный зал и заглянул внутрь, чувствуя, как прижимаются сзади скомканные юбки Эдит. Она вытянула шею, заглядывая через его плечо в расширяющуюся щель. Он не удивился бы, увидев бочкообразного Мейфэра сидящим во главе обеденного стола с видом короля в спектакле. Но в комнате шевелились только языки пламени и потрескивали дрова внутри глубокого каменного очага.

Щиты на стене покрывали эмалевые изображения ярких гербов. Они казались вполне реальными. Сенлин снял каплевидный щит с синим крестом. Это было все, что он мог сделать – держать толстую железную пластину перед ними. Он бы скорее умер, чем пожаловался на ее вес.

– Хорошо, а теперь потихоньку… – проговорила она, тыкая коленями в его ноги.

Зал перед ними удлинился. Дверь кухни отступила, когда они начали к ней продвигаться, низко пригнувшись за щитом. Из столовой вели шесть дверей. Было невозможно догадаться, с какой стороны Мейфэр нанесет удар. С тем же успехом он мог валяться на полу без сознания. Сенлин даже не знал, настоящие ли это двери. Волоски у него на руках встали дыбом. Не зная, куда повернуться спиной, он размахивал щитом в разные стороны.

Они прошли мимо кабинета, где погиб Пининг. Дверь была приоткрыта – недостаточно, чтобы заглянуть в комнату, но достаточно, чтобы из кабинета в обеденный зал падал луч света. Сенлин повернул щит к светящейся полосе, в ужасе думая, что сейчас она мигнет, ее рассечет тень, а потом Мейфэр вырвется из комнаты. Образ был таким ярким, что казался предзнаменованием, но, конечно, он не верил в подобные вещи…

Его размышления прервал скрип старых дверных петель. Сенлин прищурился на крепкую дверь и с удивлением понял, что щель ничуть не увеличилась.

– Кухня! – вскричала Эдит, и Сенлин резко повернулся.

Мейфэр заполнял собой дверной проем, ведущий в кухню. Он выглядел таким же испуганным, как они. Под мышкой массивной руки он держал окорок. В другой сжимал мушкет.

– Что такое инстинкт? – Сенлин стоял перед классом, прямой, как тотемный столб. – Инстинкт – это наследственная реакция на то или иное обстоятельство. – Его взгляд плыл по рядам уставших, но внимательных детей. – Скопа инстинктивно знает, как построить гнездо. Скумбрия инстинктивно плавает косяками. Медведи впадают в спячку, кролики роют норы, а квакша поет. Они не знают, почему поступают именно так, но такое поведение приносит пользу существу и помогает ему выжить.

Он быстро прошел по проходу между партами и выхватил из пальцев испуганного мальчика свернутый лист бумаги. Вернулся на место, разорвал записку, превратив ее в горсть конфетти. Лекция при этом не прерывалась.

– Инстинкт можно условно разделить на два стремления: стремление выжить и стремление размножаться. У людей сознательный разум в курсе этих стремлений. Мы построили общество, чтобы управлять инстинктами. На самом деле общество настолько основательно смягчает наши инстинкты, что легко и вовсе забыть об их существовании.

Он повернулся к доске и принялся набрасывать длинный список.

– У нас есть обычаи, приличия, правительство, констебли, традиции, образование, мода, коммерция, изобретательство и творчество, спорт и так далее. Все эти проявления нашего общества работают на одну и ту же цель: подавление и управление нашими инстинктивными реакциями. – Доска гремела и качалась на опорах, сотрясаясь от неистовой энергии, с которой Сенлин писал. – Инстинкт – это топливо, которое запускает двигатель цивилизации. Поколения трудились, чтобы построить и усовершенствовать этот двигатель. Каждый из вас, я надеюсь, проведет свою жизнь, работая над его сохранением. Потому что без него мы были бы опасными животными.

Он побежал, заслоняясь щитом. Теперь тот казался легче. Адреналин бурлил в крови, когда он помчался на Мейфэра. Громила стоял, как бык, оцепеневший от огней приближающегося поезда. Он казался старше и уязвимее, чем раньше. Сенлин это заметил и впитал, хотя новые сведения его не впечатлили. Он не испытывал ни намека на милосердие. Он не думал; он был сейчас выше мыслей как таковых.

И это было приятно. Он никогда в жизни не действовал вот так, очертя голову. Он чувствовал, как Эдит мчится следом через обеденный зал, и ее собственные инстинкты вторят его инстинктам. Они застигли Мейфэра врасплох. Они выживут.

А потом Мейфэр бросил окорок, поднял мушкет и выстрелил.

Сенлин сидел на дне колодца. Высоко над ним виднелась светящаяся точка. А в ушах звенела пронзительная нота. Она смутно напоминала звук, который раздается, когда пальцем водят по краю бокала.

Его руки и ноги как будто превратились в мокрые веревки. Он был сбит с толку, но странным образом не боялся. Он медленно поднимался со дна колодца, и его бесполезные конечности болтались в темноте. Свет приближался. Он очутился на полу обеденного зала.

Он уставился на собственную бледную руку, лежащую у лица.

Потом перекатился на живот и ощутил каждое ребро как отдельную полосу боли. Щит с примятым углом лежал неподалеку. Сквозь звон в ушах Сенлин услышал стоны и стук дерева. Опрокинутые стулья валялись на полу. Сквозь путаницу ножек он увидел удаляющиеся ноги в ботинках. Еще один стул упал на пол.

Это был Мейфэр – он шагал вдоль стола, бедром прижимаясь к краю, что сбило Сенлина с толку. Громила переворачивал стулья по пути, не выпуская из рук мушкет. При виде оружия туман в голове Сенлина рассеялся. Он понял, что Эдит больше нет рядом. Ему надо было встать.

Держась за край стола, он поднялся. Схватился за голову, чтобы она не взорвалась. Выстрел Мейфэра угодил в щит, а тот ударил Сенлина в висок. Он боялся, что снова отключится. Затем он увидел, как она скользит по полированной столешнице. Мейфэр тащил ее, держа за юбку. Стоя спиной к Сенлину, он приостановился, чтобы пьяно ощупать ее корсет из китового уса и выступающую беззащитную плоть. Эдит была в полуобмороке. Она застонала, ее голова перекатилась из стороны в сторону, а волосы рассыпались, когда Мейфэр снова ее потащил.

Сенлин обнаружил среди перевернутых стульев кочергу. Он поднял ее высоко над головой и на цыпочках бросился к Мейфэру со спины. Эдит пришла в себя за долю секунды до того, как он достиг цели, и начала пинать Мейфэра сквозь гору юбок. Мейфэр поднял кулак, но Сенлин успел раньше – ударил его кочергой в мускулистую выемку между шеей и плечом.

Мейфэр рухнул, опрокинув последние стулья. Сенлин выронил кочергу, и она полетела по полу, кувыркаясь. Он не побежал за нею. Он потянул Эдит за платье, помогая ей одолеть край стола и встать на ноги. Она привалилась к его груди, все еще слабая после полученного удара. Струйка крови стекала по лбу, огибая глаз. Сенлин увидел рану в волосах. Хотя кровь текла обильно, рана не выглядела опасно глубокой.

Они заковыляли к кухонной двери на четырех непослушных ногах, словно неуклюжий теленок. Одолели две ступеньки, ведущие в кухню, все еще пропитанную ароматами и причудливо-уютную, хоть фальшивка и утратила привлекательность. Буква «И» сияла на табличке на двери перед ними. Сенлин почувствовал, как к нему возвращается здравый смысл, и первая мысль, возникшая из тьмы инстинкта, была столь же простой, сколь и душераздирающей: если он умрет, Мария об этом никогда не узнает. Если он умрет, Мария решит, что он ее бросил.

Они были почти свободны. Несмотря на дрожь в руке, Сенлин поместил ключ в замок с первого раза. Тяжелая дверь распахнулась, и они вывалились в пространство между мирами.

Стая одетых в черное дворецких потрясенно вытаращила глаза на запыхавшуюся пару. Сенлин и Эдит выглядели ужасно. Половина ее лица была в крови, и кровь запятнала кринолин. Накрахмаленную манишку Сенлина покрывали кровавые потеки. С горящими от беспримесного страха глазами они заковыляли по коридору, словно участвуя в гонке на трех ногах, и ее рука лежала на его плече и шее.

Потрясение дворецких породило бедлам. Некоторые отреагировали согласно роли, кланяясь, когда Селин и Эдит проходили мимо, и в переполненном коридоре это было не очень-то удобно. Некоторые ругали их за разрушение иллюзии. Кое-кто отшатнулся в смятении, уверенный, что эти мужчина и женщина – убийцы, которые скрылись с места преступления. Сенлин прорывался через черные плечи и фалды, волоча за собой Эдит. Он снова подумал: «Она никогда не узнает, если я умру».

Сквозь невнятный шум толпы раздался крик. Он родился не в гортани, но в желудке. Это был безошибочно узнаваемый гневный рев.

Сенлин повернулся и увидел, что центр коридора опустел. Дворецкие бросились к стенам, как жуки в банке. В конце раздавшейся толпы стоял Мейфэр, глядя в прицел мушкета.

«Она подумает, что я ее бросил».

Грохот выстрела. Дворецкие забились в конвульсиях и упали в обморок.

Глава двенадцатая

Взятка выигрывает больше споров, чем здравый смысл.

Популярный путеводитель по Вавилонской башне, I.IX

Мейфэр упал, как театральный занавес. Обугленная рана в спине наполнилась темной кровью. Он испустил последний хриплый вздох.

Позади него стоял отряд людей в белом. Возглавляющий его служитель все еще держал в руке кремневый пистолет. Над дулом вился дымок. Сенлин узнал человека с оружием: тот самый служитель, который сопровождал его за кулисами. Лицо служителя было каменным; если он и раскаивался из-за того, что застрелил человека, то никоим образом это не демонстрировал.

Мейфэр превратился из жизнерадостного, румяного мужчины в кучу обыкновенного мусора. Его седая голова могла сойти за выжатую швабру; руки лежали, вялые, как прошлогодние кабачки; спина смахивала на плотно набитую подушку… Сенлин пытался не смотреть на него, на то, чем он стал. Если бы служители опоздали хоть на секунду, Сенлин сам бы превратился в кучу хлама на полу. Несмотря на то что за несколько последних часов он видел уже вторую насильственную смерть, вместо ужаса Сенлин почувствовал облегчение – огромное, безграничное облегчение. Он не умер.

Все еще держась рукой за его шею, Эдит сбивчиво вздохнула и рассмеялась. Она стиснула его в неуклюжем, кособоком объятии. Сенлин выпрямил спину и нахмурился. Никто бы не догадался, что всего несколько секунд назад этот же человек действовал исключительно на инстинктах. Невзирая на всю свою взбалмошность, Эдит почувствовала перемену в его поведении и чуть отпрянула. Сенлин одарил ее слабой признательной улыбкой.

Но облегчение было недолгим. Вскоре стало очевидно, что отряд вооруженного служителя собирается задержать его и Эдит. Их схватили под руки и потащили вперед – от изумления они двигались неуклюже, словно куклы. Это было унизительное шествие. Пройдя несколько десятков шагов по бесконечному коридору, они подошли к двери, примечательной лишь тем, что на ней отсутствовали какие бы то ни было обозначения. Их втащили в коридор, изобилующий глухими углами. Непримечательная дверь закрылась, оборвав какофонию, доносившуюся из предыдущего коридора.

Тишина продлилась недолго. Эдит об этом позаботилась. Она принялась жаловаться на то, что ее заперли с безумцем, и описала, как близки они были к гибели. Кто-то должен понести ответственность за катастрофическую ошибку! Она потребовала, чтобы ее отпустили, и дернула локтями; сопровождающие лишь усилили хватку.

Несмотря на все более разгневанные протесты Эдит, причина, по которой их вывели из коридоров Салона, осталась без объяснений. В самом деле, что можно объяснить, ничего не сказав? Сопровождающие не были настроены совсем уж враждебно, однако строгость их молчания выбивала почву из-под ног. Сенлину вспомнились предупреждения Голла о том, какие наказания бытуют в Салоне – клеймение и вырывание глаз. И все-таки он не мог поверить, что такая жестокость действительно возможна здесь, среди накрахмаленной хлопчатобумажной униформы, вычищенных ковров и хорошо освещенных коридоров. Несомненно, пыткам подвергались только невменяемые преступники. А они, как Сенлин все время себе напоминал, не сделали ничего плохого.

И все-таки жаль, что при нем нет кошелька. Может быть, этот человек ждет вознаграждения за спасение их жизней. Впрочем, разве разумно с его стороны ожидать чаевых? Он ведь сам конфисковал имущество Сенлина перед началом представления.

Коридоры, по которым они шли, были примечательны только количеством ниш и боковых ответвлений с обеих сторон. Заглядывая в сумеречные укромные уголки, Сенлин увидел молодых мужчин и женщин, одетых в темно-синие униформы банковских клерков. Эти «клерки» обычно сидели на табуретах с открытыми блокнотами для стенограмм на коленях и держали карандаши наготове или строчили. Каждый прижимался глазом к чему-то в стене. Сенлин миновал несколько ниш, прежде чем увидел предмет, которому они уделяли столько внимания. Это был латунный окуляр, похожий на часть телескопа.

И он тотчас же понял, что к чему. Латунные штуковины в стенах бутафорского особняка – не клапаны. Это – глазки!

Ему потребовалось еще мгновение, чтобы понять: это – хорошая новость. Шпион – он ведь в то же самое время очевидец! Должен был найтись свидетель того, что они перенесли. Кто-то видел, как убили Пининга. Кто-то видел, как Мейфэр стрелял в них, а затем утащил Эдит, – Сенлин вздрогнул, подумав, что намерения у него были самые отвратительные. У их пьесы все-таки были зрители. Его и Эдит оправдают!

Поняв это, Сенлин встретился с нею взглядом, пока она продолжала высмеивать их сопровождающих, и поднял брови, словно говоря: «Нет причин сражаться. Не волнуйтесь». Она пылко прищурилась, но прекратила нападки. На скулах ее заходили желваки. Ей не понравилось, что он вмешался, но Сенлин надеялся, что она успокоится, когда узнает причину.

Их путь оказался длиннее, чем позволяли его или ее силы, истощенные от мучений и ран. Кровь на лбу и щеке Эдит засохла ломкой темной корочкой, рана наконец-то затянулась. Ее лицо напомнило убывающую луну. Голова Сенлина все еще гудела от сотрясения после выстрела. И все-таки они на протяжении часа маршировали по изломанным коридорам, мимо сотен ниш, без каких-либо признаков прогресса или перемен.

Наконец белый гипсовый коридор перешел в зал, который можно было легко спутать с фойе государственного учреждения. Ряды скамеек, черные ореховые двери с затейливыми узорами, картины маслом и таблички с именами на стенах. В воздухе пахло воском для полировки стола и кожей. Десятки клерков в темно-синих пиджаках сновали по сводчатому фойе. Они носились из двери в дверь, словно мыши между норами. Как будто выражая почтение цивильной атмосфере их нового окружения, сопровождающие отпустили руки Сенлина и Эдит.

Здесь не было никаких свечей-обманок или нарисованных птиц, фальшивых дверей или пустых книг. Подделки уступили место реальности. Они, казалось, снова попали за кулисы, но на этот раз – не в гримерки. Сенлин предположил, что это деловая часть Салона. Куда же еще их могли привести?

Он хотел поделиться скромным откровением с Эдит, но она, похоже, не была готова поговорить с ним. Она, казалось, оскорбилась его более ранним сигналом соблюдать тишину и приличия. Возможно, она подумала, что он пытается ее опекать. Возможно, так и было. Это не имело значения. Он уже готовился забыть недавние перипетии. Он решил, что когда будет описывать случившееся Марии, то назовет Эдит «упрямой» и «дерзкой». Хотя на самом деле она была лучше приспособлена к такой катастрофе, чем он.

Морщась, он вспомнил просьбу Эдит расстегнуть платье. Наверное, об этом Марии лучше вообще не рассказывать.

В конце концов их вынудили остановиться перед столом на возвышении. Врезанная в стол табличка гласила: «Главный администратор», хотя трибуна напоминала Сенлину скорее судейскую скамью, чем пост, который мог бы занимать секретарь. Он предположил, что звание «администратор» в профессиональном жаргоне Салона означает нечто более важное.

Главный администратор казался немного измученным, перегруженным работой, хотя он все-таки сумел приветствовать их с профессиональным радушием, которое восхитило Сенлина. На поверхности стола высились горы папок, копирок, блокнотов для стенографии и переплетенных в кожу счетоводных книг. Если здесь и была какая-то система, разбирался в ней только он. Темные волосы чиновника говорили о том, что его юные годы миновали недавно, однако уши и нос больше подошли бы человеку в два раза старше. Три монокля свисали на драгоценных цепочках из карманов его жилета, и он часто их менял в зависимости от того, как далеко находился предмет интересов.

Администратор быстро отпустил их сопровождающих, нашел чистый лист бумаги и сказал:

– Судя по вашему виду, я могу провести весь день, извиняясь, и все равно этого будет мало. Но вместо того, чтобы ползать перед вами на коленях – пусть вы оба это и заслужили, – давайте я ускорю всю процедуру, чтобы вы смогли заняться своими делами.

Сенлин бросил взгляд на Эдит и с облегчением заметил, что ее лицо смягчилось после такого вступления.

Администратор сменил монокль, нашел ручку и спросил:

– Вы женаты?

Сенлин сказал: «Да», и одновременно Эдит ответила: «Нет». Это позабавило администратора, хотя он скрыл смех, кашлянув в ладонь.

– Я женат, но не на этой достойной даме, – объяснил Сенлин.

– Конечно. – Администратор дернул себя за кончик внушительного носа. – Разумеется, я ничего не знаю ни о вас, ни о том, через что вам пришлось пройти. Поэтому, если позволите, я задам несколько вопросов – боюсь, они довольно утомительны, но это все ради того, чтобы вы получили соответствующую компенсацию за все, что случилось сегодня. – Взглянув на них через тусклый монокль, он улыбнулся. – Пожалуйста, потерпите меня.

Эдит, со своей стороны, была откровенна в ответах, хотя вопросы показались Сенлину неприятно далекими от темы разговора. Ей тридцать четыре, она из фермерских районов южного Ура, родилась вблизи от города Нис. Провела два года в институте благородных девиц, который бросила, чтобы вернуться и работать на ферме отца, где надзирала за двумястами из трехсот акров семьи. Умела ездить верхом, могла отремонтировать забор и знала, как даже в самой засушливой долине найти воду, исследуя рельеф. А еще она недавно развелась, пробыв в браке девять месяцев.

– Вы уже бывали в Салоне? – спросил администратор, все еще записывая ее ответы в блокнот.

Она впервые немного смутилась:

– Я провела здесь последние два месяца, переходя от одного спектакля к другому. Думаю, всего их было шесть.

– Надеюсь, предыдущие опыты были удачнее последнего, – любезно сказал администратор, и она скромно пожала плечами.

А потом настала очередь Сенлина. Ему очень не хотелось рассказывать детали личной жизни, стоя посреди многолюдного зала. Он пытался быть стоиком, но вскоре начал невнятно бормотать и заикаться. Он чувствовал, как кровь приливает к лицу. Он был единственным ребенком; его родители умерли; он хорошо образован, есть работа и доход; женат; детей нет. Лаконичные сведения о самом себе смутили его, хотя он вряд ли смог бы объяснить почему. В кратком пересказе он казался таким непримечательным, таким заурядным. Наверное, он и был непримечательным. Но не чувствовал себя таковым.

Закончив опрос, администратор поблагодарил их за терпение.

– Теперь что касается сегодняшних событий… ваше дело передано помощнику старшего регистратора, мистеру Анену Сефу. Мистер Сеф – опытный и скрупулезный следователь. Другими словами, он выдающийся человек. Вас временно, ненадолго, буквально на минуту, поместят в отдельную комнату, пока мистер Сеф соберет все доказательства по делу. – Он моргнул, отпуская монокль, и тот качнулся на цепочке, упав на грудь. Администратор махнул высокому лысому клерку, который как будто был вшит в собственный темно-синий пиджак. Казалось, можно сосчитать его позвонки. – Этот служащий проводит вас в вашу комнату. И я благодарен вам обоим за терпение. Вы просто великолепны. Надеюсь, вы подумаете обо мне с такой же теплотой, когда будете вспоминать свое время здесь, в Салоне.

Долговязый клерк вывел их из большого зала, и, пройдя через новый лабиринт коридоров, они вошли в оживленную больничную палату. Она выглядела знакомой во всех отношениях, не считая, конечно, отсутствия окон, которые Сенлин всегда ассоциировал с современными больницами. В конце концов, солнце и свежий воздух необходимы для выздоровления. Они прошли мимо двух тележек: одна была заполнена мисками с кашей, над которыми поднимался пар, а во второй стояло шесть медных цилиндров размером примерно с ведро для молока. Они чем-то напоминали шлемы, только вместо забрала был всего лишь маховик клапана, такой же большой, как прибор целиком. Сенлин понятия не имел, для каких медицинских целей предназначено это устройство.

Мимо проходили медсестры в мягких белых кожаных тапочках, а пациенты с забинтованными руками, ногами и головами лежали на койках, отгороженных ширмами. Мысль о чистой постели и медсестре, которая обработает их раны, обнадежила Сенлина. Он был потрясен, измучен и избит; окажись он дома, отправился бы в постель на неделю и ничего бы не делал, только читал книги, пил чай и слушал, как волны поют бесконечную ритмичную песню.

Но его ждало скорое разочарование: клерк вел их все дальше и дальше, в другой конец палаты, в узкую, теплую, выкрашенную известью комнату. Напротив них был железный люк высотой в четыре фута. С петель отслаивались хлопья ржавчины.

– Помощник Сеф скоро прибудет, – сказал клерк, открывая люк тяжелым мастер-ключом.

Сенлин и Эдит переглянулись. Она выглядела испуганной. Он обнадеживающе ей улыбнулся. Искренне и великодушно, что случалось с Сенлином довольно редко. Администратор был так очарователен, что от нервозности не осталось и следа. Ужасное происшествие уже смягчалось и стиралось из памяти. Казалось, кто-то другой видел убийства, убегал, прятался и боялся лишний раз вздохнуть.

И все-таки эта теплая комната и внезапно бдительный клерк позади них пробудили в нем легчайшее беспокойство. Сенлин его отбросил, как и обычные остатки паники и страха.

Перед ними открылся люк. Пришлось наклониться, чтобы пройти, и по ту сторону сиял такой ослепительный свет, что они оба ничего не могли разглядеть. Воздух был горячий, как чье-то дыхание в лицо. Клерк толкнул Сенлина вперед, ткнув основанием ладони. Сенлин собрался повернуться и отчитать его, когда пол под ногами вдруг заскрипел и накренился, как ржавая кроватная пружина, лишая равновесия и сбивая с толку. Люк захлопнулся. Засов ударился о запорную планку.

Все еще слепой, Сенлин стукнулся головой при попытке выпрямиться. Он ощупал проволочную сеть над собой, быстро нашел угол и там обнаружил те же самые ячейки сети, образующие стену. Прищурившись, он рассмотрел, что они оказались чем-то вроде клетки для кур или кроликов, подвешенной в голубой комнате.

А потом Сенлин сообразил, что смотрит на небо. Не нарисованное небо, а настоящие голубые небеса.

Сенлин и Эдит сидели в клетке, прикрепленной к башне с наружной стороны.

Глава тринадцатая

Спросите любого встречного, не скучает ли он по солнцу? Не тоскует ли по луне? И вам ответят: а вы скучаете по тепловому удару? Тоскуете по волчьему вою?

Популярный путеводитель по Вавилонской башне, III.XII

В сотне футов под ними раскинулся Рынок, красочный и замысловатый, как лоскутное одеяло.

Сенлин неистово колотился в черную железную дверь. В ответ клетка сильно дребезжала. Каждое сочленение скрипело, и ржавчина сыпалась на них как дождь. Ячейка проволочной сети под ними лопнула. Эдит наконец призвала его остановиться, схватив за шею. Он почти ее не слышал от звука собственных ударов. Он предпочитал ее не слышать.

Администратор обещал им быстрый результат и отдельную комнату. После всего, что Сенлин перенес, он мог поверить лишь в одно: это оплошность. Кто-то ошибся! Почему люди вообще приходят в Салон? Неужели все они садисты? Да это какой-то дурдом!

Он ударился о дверь еще раз, хватая воздух пересохшим ртом. Потом позволил Эдит оттащить себя в сторону. Он рухнул на нее и вяло привалился к проволочной стене, чтобы унять головокружение.

– С вами такое уже случалось? – спросил он.

– Неужели вы думаете, что я бы вернулась, будь оно так? – Она чуть лучше владела собой, чем Сенлин, хотя голос все равно дрожал. Она посмотрела вниз сквозь сетчатый пол. – Сколько лет этой клетке? Такое ощущение, что она может рассыпаться в любое мгновенье.

Сенлин вспомнил в ярких деталях тошнотворные звуки, с которыми команда воздушного корабля ударялась о землю.

– Давайте поговорим о чем-то еще, – ответил он сквозь зубы.

Не хотелось думать о том, кто будет рыться в его карманах, если он упадет на землю.

Их клетка, со всех сторон проволочная, была размером с детскую кровать. Места хватало, чтобы сидеть спиной к сетке, но не стоять. У них не было выбора, кроме как прижаться друг к другу, что лишь усугубило страдания Сенлина. Он сухо сглотнул и сказал:

– Я не понимаю. Они ведь прекрасно знают, что мы не сделали ничего плохого.

– Все свидетели мертвы. Откуда им знать? – спросила Эдит.

Сенлин объяснил теорию о латунных глазках в стенах особняка и клерках-шпионах, которых он видел в закулисных коридорах. Она подтянула декольте платья, у которого было неловкое свойство скользить вниз, и сказала:

– Мне даже не приходило в голову, что кто-то наблюдает… Ох. – Она, похоже, прокручивала в памяти сцены из прошлого. – Эти глазки́ были в каждой комнате.

– Если вам от этого легче, я не думаю, что кто-то шпионит за нами сейчас, – сказал Сенлин, вытирая струящийся по лицу пот.

Солнце беспощадно издевалось над ними. Он соорудил небольшой навес из фрака, пропустив рукава через ячейки потолочной сетки и прицепив к открытым концам проволоки. Эдит расстелила пышные юбки, чтобы он на них сел, что немного смягчало колючесть проволочного пола. Он поблагодарил ее, как мог поблагодарить человека, который освободил место на скамейке в парке. Они слушали какофонию рынка, верблюжьи крики и лай торговцев. Сухой ветер уносил прочь песни далеких сигнальных свистков.

Когда глаз солнца спрятался за башней, настала искусственная ночь. Сенлин смог лучше разглядеть фасад над ними и обнаружил, что его изучение предоставило разуму возможность отвлечься, в которой он так сильно нуждался. Стены были из неотшлифованного известняка. Тут и там из трещин между плитами торчали старые птичьи гнезда. В них, похоже, никто не жил. Другие клетки вроде их собственной, необитаемые, виднелись на некотором расстоянии слева и справа. При взгляде вверх, на башню, через просвет в навесе из фрака у Сенлина так сильно кружилась голова, что он мог лишь коситься в ту сторону и тут же отводить взгляд. Это не имело значения. Там не на что было смотреть. Вдалеке из башни торчали платформы, как шипы из стебля. Он предположил, что это воздушные причалы, но наверняка утверждать не мог. В остальном фасад выглядел обширным и необитаемым, как пустыня.

Не считая заводного паука. Машина, которая проползла наверху по стене башни, была размером с большую собаку и выглядела одновременно пугающей и поразительной. Из сочленений восьми стальных лап выходили струйки пара. Сквозь медный скелет виднелись механизмы внутри. Это было самое замысловатое и элегантное механическое существо, которое встречалось Сенлину. Когда машина приблизилась, стало видно, что в сердце у нее горит ровный рубиновый огонек.

Сенлин был слишком поражен, чтобы испугаться, но ему хватило осторожности, чтобы соблюдать тишину, указывая Эдит на машину. Она быстро втянула воздух и схватила его за руку, но вскоре стало очевидно: заводной паук к ним безразличен. Он проследовал мимо, ступая обутыми в резиновые подушечки лапами, с уверенностью мухи, ползущей по стене. Стоило Сенлину спросить себя, не является ли эта штуковина лишь огромной игрушкой, как ее роль сделалась ясна. Она ремонтировала башню. Она выискивала на фасаде дефекты, которые исправляла, распыляя гель. Гель быстро затвердевал и блестел, словно кварц. Сенлин следил, как машина переползает от трещины к трещине, выдирая птичьи гнезда и латая щели, пока она не исчезла из вида.

Это был гениальный маленький автомат, практичный и действенный. Увидев его, Сенлин снова обнадежился. Башня не вся состояла из ужаса и смятения. Здесь были и чудеса.

Хотя все эти чудеса казались маленькими и далекими.

Никто не рассуждал вслух о том, как долго их тут продержат, принесут ли еду или воду, или птичья клетка станет их могилой. Озвучивая такие мысли, они бы лишь сделали ожидание еще невыносимее. Но через полчаса молчания Эдит сердито застонала и сказала:

– Воображение сводит меня с ума! Я вспомнила каждый конфуз, свидетелем которого могли оказаться шпионы, и придумала кучу способов умереть в этом курятнике.

Сенлин прочистил горло:

– Я тоже. Я лишь подумал о том, сколько стервятников должны усесться на эту клетку, чтобы их веса в сочетании с нашим хватило для…

– Надо поговорить о чем-то другом, – перебила она, хлопая себя по бедрам. – Итак, ваше имя – Томас Сенлин, вы директор школы, и вы женаты. – Это все прозвучало во время допроса, устроенного администратором, разумеется. – Много лет?

– Нет.

Обычно его ответ на этом заканчивался, но теперь что-то вынудило Сенлина продолжить. Возможно, всего лишь товарищеское чувство, которое естественным образом возникает от общей травмы. Или, быть может – хотя в этом он едва ли мог признаться даже себе, – Сенлин смутно осознал, что момент не лишен… интимности, а с нею пришло искушение. Чтобы прервать грешный ход мыслей, он выпалил:

– У меня месячный мед… Ой, у нас медовый месяц.

Он бы не винил Эдит, если бы она засмеялась. Но этого не произошло, и она ответила не сразу. Она погладила себя по щеке, счищая засохшую кровь. Казалось, она размышляет, прежде чем задать очевидный вопрос: «Где ваша жена?»

Он слегка удивился и одновременно вздохнул с облегчением, когда вместо этого она начала рассказывать о собственном прошлом. Поскольку больше заняться было нечем, ее байки быстро переросли в историю. Он понял, что она хочет не просто подвести некий итог, но и приукрасить хронику своей жизни всевозможными мелкими деталями. Его всегда тревожили такие длительные исповеди. Он не знал, как себя вести. Но все-таки, пока Эдит говорила, он понемногу расслабился. Она была совсем не такой, какой представилась ему в первый миг – одетая в персиковое платье и помыкающая им, как лакеем. Она не была мелодраматичной или тщеславной. На самом деле она была довольно симпатичной. Она ему понравилась.

Она рассказала ему больше о сельскохозяйственных угодьях семьи и полях, которые засевали под ее руководством. Когда она описывала свой талант к сельскому хозяйству, в голосе звучала гордость. Она знала, когда следует принести в жертву заболевшие посадки; знала, как разбираться с буферными зонами и что делать во время засухи, как выявлять нечестных бригадиров, пьяниц и где искать замену. У нее было два брата, оба старшие, но ни один не отличался талантом или интересом к семейному бизнесу. Оба управляли небольшими участками и делали это плохо. Ее урожайность всегда была выше. Отец, который хотел провести годы заката, охотясь и превращая плоды своих садов в сидр, гордился ею. Он называл ее Садовой Генеральшей.

А затем, чуть больше года назад, отец уговорил ее выйти замуж за друга семьи, человека по имени Франклин Уинтерс, владельца виноградника со скромными доходами. Она, Генеральша, не нуждавшаяся в мужьях, согласилась только потому, что отец стал развивать тему, какой они старались избегать много лет: ее братья были безответственными, ленивыми и, что хуже, вероломными. Если бы земля досталась им, они бы ее продали и промотали заработанное. Но он не мог завещать состояние незамужней женщине; она оказалась бы уязвима перед лицом судебных разбирательств, не в последнюю очередь затеянных братьями. Замужество защитило бы ее от таких атак; она бы продолжала руководить фермой в свое удовольствие.

Мистер Франклин Уинтерс оказался достаточно безобидным супругом. Он был немного сухопарым, с ровным характером, не влезал в долги и с наемными работниками обращался справедливо, что она отнесла к добрым предзнаменованиям. Важнее всего, он согласился с условиями брака: ее роль в управлении фермой не должна была измениться. Она останется Генеральшей. Он согласился, но с оговоркой. Она могла заниматься делами фермы до тех пор, пока это не представляло угрозы ее здоровью.

Эдит была не дура. Она знала: Уинтерс ожидает, что она забеременеет, и под этим предлогом можно будет убрать ее с поля. Ее отец тоже надеялся, что у нее будут дети, которые продолжат род. Она находила все это нелепым. По ее лицу легко читалось, что материнство никоим образом ее не привлекало. Она согласилась с просьбой Уинтерса лишь потому, что знала – это никогда не станет проблемой. Она была крепкой и флегматичной, но также бесплодной после случившегося много лет назад падения с лошади. Об этом знал лишь сельский доктор.

Условия были сформулированы, соглашение подписано, и они поженились.

Но вскоре после того, как она стала миссис Франклин Уинтерс, – на церемонии, которую сама Эдит описала как «несентиментальную», – муж нашел предлог, чтобы воспользоваться их контрактом в собственных интересах. У нее развилась легкая аллергия на сорняк, который весной рос повсюду вдоль дорожек в начале и в конце каждого высаженного ряда. Это был тот самый сорняк с длинным стеблем, который она раньше жевала, объезжая свежевспаханные поля и проверяя плодородие почвы. Теперь от цветения этой травы она чихала. Уинтерсу этого хватило, чтобы ссадить ее с лошади. Он и слушать не захотел о том, что половина бригадиров страдает тем или иным недугом: подагрой, сифилисом, катарактой. Ей пришлось повесить вожжи на гвоздик, спрятать ботинки-грязеходы, повязать ленту на соломенную шляпку и смириться с тем, что она слишком слаба здоровьем для руководства фермой. Эдит подозревала, что тем самым ее наказывают за неспособность родить сына. Справедливости ради и от самого Уинтерса в этом деле было маловато толку.

Сенлин бы покраснел, не будь он и так красным от жары.

– Значит, вы с ним развелись?

– Да, – сказала она. – Только вот он не оказал ответной любезности.

– Не понимаю.

– Я тоже! – Она рассмеялась, и теплый порыв ветра бросил спутанные волосы ей на лицо. – Он отказался со мной развестись, и потому я отказалась остаться.

– И вы приехали сюда…

– Чтобы промотать его деньги, мои деньги.

– Играя светскую львицу, – весело сказал Сенлин, но ее лицо помрачнело.

Он скривился, выражая сожаление.

– Это была дурацкая пьеса. – Она вновь опустила юбки, которые вздувались, как воздушный шар. – Мне пришлось играть разряженную куклу, в то время как два пустозвона говорили о делах. Никто из них в делах не смыслил. Фондовая биржа сердца! Я умоляю! Товар, не поддающийся количественному измерению, не продают на фондовой бирже. В этом суть акций. И, насколько я знаю, никто понятия не имеет, сколько весит любовь, какой у нее объем, можно ли ее разделить или с чем-то смешать… Сколько единиц любви требуется для начала романтических отношений? Пять? Двадцать? Фондовая биржа сердца! Если бы один пустозвон не обезумел, это бы случилось со мной. – Она говорила словно в бреду, но в сказанном звучали приятные насмешливые нотки.

Не успел Сенлин ответить, как в железной двери открылся люк.

Они ринулись к нему и увидели лицо молодого человека с тщательно напомаженными усиками, который им широко улыбался.

– Боже мой, как жарко, – сказал молодой человек, и его лицо на миг скрылось из вида, пока он промокал лоб носовым платком с рюшами.

– Выпустите нас! Что за нелепость; здесь опасно! – Сенлину не удалось скрыть отчаяние в голосе. – Мы не сделали ничего плохого.

– Да нет, я понимаю, но сперва я должен расследовать ваше дело, иначе вас снова притащат сюда.

– Тогда расследуйте быстрее, – потребовала Эдит.

Молодой человек прочистил горло:

– Я помощник регистратора. Меня зовут Анен Сеф, и я сегодня буду помогать вам. – Он говорил с запинками, то и дело сглатывая, и Сенлин по манере речи опознал в нем полнейшего неумеху.

– Быстрее, – повторила Эдит.

– Я завершил следствие и доложил о найденном регистратору, который принял решение…

– Что за регистратор? Какие у него полномочия? – перебил Сенлин.

Сеф улыбнулся, в уголках его рта появились морщинки.

– Какой вы забавный! – Потом столь же быстро его лицо разгладилось, как поверхность болота, на которую недавно наступили. – Вас, мистер Сенлин, препроводят на третий этаж, где весьма мило. Вам нравятся павлины?

– Не составил о них мнения.

– В Купальнях множество павлинов, а также курортов и термальных источников.

– Звучит замечательно. Отведите нас туда, – сказала Эдит.

– А-а-а. Видите ли… – Сеф сморщил нос, отчего стал выглядеть еще моложе, и опять прочистил горло. – Миссис Эдит Уинтерс не отправится на третий этаж. Ее высылают на первый.

– Высылают? Почему? – изумилась Эдит. – Вы заперли меня с убийцей, и я стала жертвой нападения.

– Не я. Я вас нигде не запирал – вы, как я понимаю, получили ключ и отправились на ту конкретную сцену Салона добровольно. – Сенлин опознал в ответе Сефа скользкую чиновничью трусость. Парнишка был подающим надежды бюрократом. – Существуют две проблемы. Первая заключается в том, как вы вышли, а вышли вы незаконно. Вас предупредили, что персонажи должны выходить только в свои изначальные коридоры.

– За нами гнался безумец с ружьем! – воскликнула Эдит, ткнув пальцем в юношу и чуть не угодив ему в нос.

Он снова помахал носовым платком перед лицом:

– Да. Но остается второй вопрос – камины, миссис Уинтерс, – продолжил он. – Войдя в Салон, вы согласились с тем, что будете разжигать огонь во всех комнатах, куда попадете. У нас множество свидетельств того, что мистер Сенлин справился с этим простым заданием, в то время как вы, миссис Уинтерс, отнеслись к нему безответственно. В результате несколько каминов погасли.

– Какая разница? Дайте спички, и я разожгу их заново, – сказала она.

– Боюсь, ущерб уже нанесен. Вас изгонят, и вам запретят возвращаться в Салон. Это решение администратора, и…

– Простите, – прервал его Сенлин учительским тоном. – Молодой человек, мы ранены. Нас подвесили на опасной высоте. Мы хотим есть и пить, нам страшно. Я заклинаю вас вернуться к вашему начальнику, вашему регистратору, с недвусмысленным сообщением: нас освободят, и мы оба продолжим путь в Купальни. Мы настаиваем на том, чтобы нам предоставили возможность объясниться в ваших судах, какими бы они ни были, и мы настаиваем на том, чтобы нас выпустили из этой бесчеловечной птичьей клетки, в которую вы нас несправедливо заточили.

Он говорил с силой и уверенностью, которых сам не чувствовал.

Это заставило Сефа ненадолго сбросить маску любезности, но он быстро взял себя в руки и снова улыбнулся:

– Я поговорю с ним и вернусь. А пока что у меня есть ужин. – Сеф передал через люк жестяную флягу и мешочек сухариков.

– Вы не могли бы позволить нам подождать внутри? – спросила Эдит, сдерживая гнев. Но Сеф уже закрыл люк. Она ударила по дверце основанием ладони. – Олух!

Они снова рухнули без сил на сетчатый пол, онемев от разочарования.

Менее чем в полумиле под ними над Рынком парил воздушный корабль, судя по всему, недавно взлетевший. Сенлин рассмотрел гондолу, что напоминала баржу с квадратным носом, и сложный такелаж, которым корпус крепился к аэростату. Огромный резервуар с газом был круглым и красным, как детский мяч. Сенлин ощутил приступ зависти. Ах, как бы он хотел взлететь! Стать воздушным шаром, воздушным змеем!

Эдит тупо уставилась на византийское многообразие раскинувшегося внизу Рынка и сказала:

– Слышал, как они поступают, когда вышвыривают тебя прочь, чтобы удостовериться, что ты не вернешься? – проговорила она таким обезоруживающим тоном, словно они были старыми знакомыми. – Том, они собираются меня заклеймить.

Глава четырнадцатая

Если вам когда-нибудь покажется, что в Салоне скучно, проснитесь. Вы спите, и вам снится нудный сон.

Популярный путеводитель по Вавилонской башне, III.LI

Он с самого детства любил воздушных змеев. Ему нравилась их безмятежность. Воздушный змей мог тянуть леску, нырять или рваться туда-сюда, но он никогда не паниковал, даже если неожиданный порыв ветра рвал привязь. Человек, запускающий воздушного змея, мог запаниковать, но сам змей – ни за что.

Он делал коробчатых, ромбовидных и бескаркасных змеев, всех форм и размеров. Каждый месяц он заказывал новую пачку разноцветной рисовой бумаги у мисс Беркс, и каждый месяц она громко изумлялась, не понимая, на что Сенлин тратит свободное время. В то время как другие мужчины в поселке проводили свободные часы, ремонтируя заборы и сооружая гребные шлюпки, директор школы бегал по полю с воздушным змеем. «Как же вы найдете жену, если все время тратите на игрушки?» – спрашивала мисс Беркс. Ему было наплевать. Ему много лет было наплевать. Он запускал воздушных змеев. Мисс Беркс закатывала глаза.

В конце тайных ухаживаний Сенлин соорудил для Марии воздушного змея и устроил послеполуденный пикник – и романтики в этом было куда больше, чем могла бы предположить мисс Беркс. Он сделал простого ромбовидного змея из красной бумаги – любимого цвета Марии. Он выбрал для пикника уединенное красивое место – скалу Мечтателей. Скала вздымалась над галечной бухтой, где рыболовецкий флот Исо покачивался на слабых волнах. Весенний день выдался необычно теплым. С моря дул устойчивый ветер. Единственным препятствием в обширном поле клевера была старая, бесплодная яблоня.

Запустив воздушного змея, он встал позади Марии, обхватив ее за талию и придерживая запястья, а она крепко вцепилась в катушку.

– Облака подсказывают, что делает ветер. Видишь? – сказал он. – Мы наблюдаем, как они растягиваются, ускоряются и собираются вместе. Но змей демонстрирует, что воздух более многообразен. Можно отследить каждое течение и каждый нисходящий поток. Похоже на летающий флюгер.

Она потянула за шнур пальцем, согнутым крючком, и, легонько толкнув Сенлина, сказала:

– Да, мне он тоже показался похожим на летающий… хм… флюгер.

Это хорошо, что она его постоянно дразнила. Подначки сбивали его с излишне серьезного настроя.

И все же он покраснел и отступил на шаг. Он обрел утешение в уроке, объясняя, как заставить воздушного змея нырять, взмывать вверх и плавно подниматься. Она слушала, тренировалась и кричала на змея, как на плохо обученную собаку. Сенлин предоставил ей свободу действий и постарался не давать непрошеные советы.

Очень скоро воздушный змей запутался в ветвях яблони. Столкновение случилось, когда Мария запаниковала, увидев, как змей пикирует с высоты прямиком на одинокое дерево. Слишком взволнованная, чтобы прислушиваться к указаниям Сенлина, она сильно дернула леер, и это лишь заставило красный снаряд двигаться к цели быстрее.

Авария его не расстроила. Он за много лет изничтожил стаи воздушных змеев. Мария была сентиментальнее. Она настояла на том, что этот талисман надо спасти. Сенлин предложил – как ему казалось, весьма разумно – подождать, пока порыв ветра не освободит змея. Может, он немного порвется, но отремонтировать его нетрудно.

Мария заявила, что сама его достанет, и, пока Сенлин протестовал, сняла туфли и носки, подоткнула юбку выше колен и вскарабкалась на дерево.

Сенлин с трудом мог это признать, но его взволновало зрелище голых ног, обвивших ветку. Несмотря на подозрения, которые позже охватили город, их свидания были достаточно целомудренными.

Нога Марии дернулась, когда она попыталась достать змея. Сенлин вынудил себя не грызть ногти. Миг спустя она распутала леер, скользнула обратно и спустилась вместе со змеем. От грубой коры на руках и коленях появились ссадины. Она их не заметила. Она повеселела от приключения и лишь рассмеялась, споткнувшись о корень, невидимый в густом клевере.

Она была красива самой беспечной и подлинной красотой.

Он набрался смелости сказать то, ради чего все это устроил.

Он встал на колено в клевере. Он взял ее за руку, как будто та была леером воздушного змея, и ее лицо парило над ним, а солнце озаряло ее темно-рыжие волосы. Она вдруг стала такой безмятежной.

Воздушный змей никогда не паникует. В тот раз и Сенлину удалось.

Он не мог поверить, что это случится – только не здесь. Они ни за что не заклеймят женщину. Это же башня, ради всего святого! Во всяком случае, испытание заставило его усомниться в нравственности и здравомыслии коллег-туристов. Как могла бы измениться башня, если бы туристы не притаскивали с собой недуги и пороки! Сенлин знал, что в башне есть местные жители, которые никогда не ступали на землю. Вот их-то умы были естественным образом возвышены окружающей средой, пропитанной изобретательским духом и стремлением к лучшему. Их влияние победит. Разум возобладает!

Он отказался утешать Эдит, потому как не верил, что она и впрямь в опасности. Скоро придет ответ, и их освободят. Он похлопал ее по руке. Это был своего рода знак спокойного ободрения, который он предлагал нервным ученикам в первый день занятий. Его похлопывание говорило: «Ну что ты, что ты! Все не так уж плохо».

Эдит была слишком ошеломлена новостями Сефа, чтобы заметить это жалкое подобие утешения.

Несмотря на его уверенность в том, что администратор быстро отзовется на их протест, наступила ночь, а ответа все не было.

Клетка, которая раньше казалась выставленной напоказ, теперь ощущалась до странности уединенной. Проступили звезды, как морозные узоры на стекле. Взошла луна, узенькая словно ремешок. Они поели сухарей и поделили воду; их молчание как будто усиливало шум Рынка внизу. От многочисленных костров поднимались звуки флейт, скрипок и барабанов. Песни переплетались, как музыка полевых сверчков.

Вечерний холод заставил пленников прижаться друг к другу в поисках тепла. Эдит прикрыла их колени чрезмерно пышными юбками. Осознание того, что ее могли заклеймить, приглушило прежнюю разговорчивость. Шли часы, и Сенлин чувствовал, как иссякает ее источник оптимизма. У него в голове вертелись слова Сефа. Он не мог понять сказанное, и это его грызло. Он спрашивал себя: что кроется за деспотическими правилами Салона?

– Эта одержимость каминами не кажется тебе странной? – спросил он, нарушая тишину. – Они не настаивают на том, чтобы мы мыли посуду или подметали полы. Нам нужно только разжигать огонь. У этого должно быть фактическое обоснование. Может, это связано с движением воздуха или согреванием труб…

– Это всегда было частью сценария, – сказала Эдит и подвигала плечом, прижимаясь к нему. – Не важно, о чем пьеса, огонь в камине надо поддерживать. Раньше я об этом помнила.

– У тебя на уме были другие вещи.

– Но ты-то не забыл.

– Только по привычке. Всякий раз, когда моя жена теряла меня в пабе или на вечеринке, ей надо было лишь проследить за дымоходом. Меня тянет к каминам. Того, кто занят разжиганием огня, не дергают.

– Когда выберешься отсюда, найди дымоход и встань рядом. – Тон подсказывал, что это шутка, но, ощутив, как Сенлин вздрогнул, она прибавила: – Уверена, с ней все в порядке.

– Поездка была моей идеей, – признался он. – Я хотел посмотреть на башню. Я привел нас сюда. Почему я так хотел привести ее сюда?

– Что гласит старая поговорка? Мы стремимся в башню, как вода в сток, – ответила она насмешливо-официальным тоном. – Ты другого ожидал, да?

– Описания в книгах нравились мне больше. Ты когда-нибудь бывала выше, в Купальнях или дальше? В Новом Вавилоне?

– Это самая высокая точка, до которой я поднималась. – Она поковырялась в изодранном тюле юбок. – И когда-либо поднимусь.

– Да ладно… – сказал он, похлопывая ее по руке. Даже ему самому жест показался снисходительным. Он перестал хлопать и вместо этого нежно сжал ее руку. – Мы здесь надолго не задержимся. Тебе надо вернуться домой и избавиться от мужа, а мне – пойти дальше и разыскать жену.

Мария провела рукой над клавишами и вдоль края пюпитра, по только что отполированной верхней доске пианино. Она с изумлением повернулась к Сенлину:

– Как ты…

Сенлин подтащил к ней скамеечку и врезался в стойку для шляп. Стойка зашаталась, но не упала. Для пианино с трудом нашлось место в тесной гостиной.

– Его привезли из Бромберри на прошлой неделе. Боюсь, немного старовато. Я купил его в твоей консерватории. Они освобождали место для новых инструментов.

– Пианино, Том. Ты даришь мне пианино! – Она села и опробовала клавиши, все еще не веря глазам.

– Я знаю, что большинство мужчин дарят кольцо, когда делают предложение. – Он пожал плечами. – Но я подумал, что если ты когда-нибудь будешь жить здесь, то для счастья пианино пригодится больше.

Она окинула комнату взглядом, понимая, что та изменилась:

– Но где же твой диван?

– Ты на нем сидишь.

Он перешагнул через скамеечку и сел рядом с Марией. Та под ними чуть покачнулась, и оба схватились за клавиатуру на случай, если старая скамеечка не выдержит двоих.

Этого не случилось, они рассмеялись, и Мария сказала:

– Это очень удобный диван.

Сенлин откашлялся и нахмурился:

– Мария, я… мне трудно выражать определенные… искренние чувства. Я… – Он сглотнул ком в горле и покачал головой. Он не так собирался произнести эту речь. Она терпеливо ждала, и ему удалось собраться с мыслями. – Из-за тебя мне больше не удается спокойно читать книги. Когда тебя нет рядом, я просто гляжу на слова, пока они не скатываются со страницы мне на колени и не собираются там, как вода в луже. Вместо того чтобы читать, я сижу и вспоминаю часы, которые провел в твоем обществе, и эта история кажется мне более очаровательной, чем фантазии любого писаки. Я никогда в жизни не чувствовал себя одиноким, но ты меня этому научила. Когда тебя нет, я превращаюсь в хнычущее ничтожество. Я думал, что достаточно хорошо понимаю, как устроен мир. Но ты опять сделала его полным загадок. Это сбивает с толку, пугает и изумляет, и я хочу, чтобы так продолжалось. Мне нужны все твои тайны. И если бы я мог, я бы подарил тебе сотню пианино. Я бы…

Она остановила его, нежно положив руку ему на плечо. Она встала, и ее ладонь скользнула к его щеке. Он попытался подняться, но рухнул на клавиши, и пианино издало нестройную череду звуков. Мария поцеловала его, ногой отодвинув скамеечку. Он попытался встать с клавиш, но она снова его на них толкнула неистовым поцелуем.

Жители Исо, которые тем вечером проходили мимо домика директора школы, удивлялись: откуда он взял пианино и почему играет так плохо, так громко и так долго?

Глава пятнадцатая

Обитатели океана большей частью живут на отмелях. С обитателями суши дело обстоит схожим образом.

Популярный путеводитель по Вавилонской башне, I.III

Он проснулся от порыва ледяного ветра. Клетка тихонько задребезжала; проволочные ячейки зазвенели, как бубен. Небо было темно-синим, а звездный свет окрасил башню в цвет ледника. Ночь выдалась настолько же безжалостно холодной, насколько жарким был день. До рассвета оставалось еще несколько часов.

Сенлин отлежал руку, и когда попытался ее сдвинуть, то понял, что во сне они с Эдит сплелись в объятиях. Ее щека прижалась к его груди; ее руки обхватили его. Ее густые черные волосы ветром занесло ему на подбородок и шею. Мучаясь угрызениями совести, он начал отползать в сторону.

Эдит либо не спала, либо пробудилась от его движения, потому что она быстро проговорила:

– Пожалуйста, не надо. Я замерзаю.

Ее голос звучал приглушенно. Ее дыхание согревало его грудь.

Сенлин остановился, и она снова к нему прижалась. Он чувствовал ее дрожь всем телом. Он как мог укрыл ее плечи самой широкой частью фрака.

– Через пару часов наступит утро. Постарайся снова уснуть.

К нему сон так и не вернулся. Он лежал в пурпурной тьме и размышлял. Он не мог помирить свои представления о башне с собственным опытом, и это его грызло. Он ввел в заблуждение учеников, когда взахлеб расхваливал башню, – это уж точно. Придется усложнить урок осенью, в новом учебном году. Он по-прежнему будет рассказывать о технологических достижениях башни и ее расплывчатой истории, но перестанет превозносить ее.

Что-то менялось в людях, когда они стояли в тени башни. Она подтачивала их человечность. Усиливала амбиции. Он не мог себе представить, зачем кому-то возвращаться в Салон после изгнания. Чтобы подвергнуться новым мучениям? Он этого не понимал. Неужто жизнь на Рынке действительно такая тяжелая? И все так ужасно разочарованы в себе, что не могут придумать лучшей цели в жизни, чем потратить ее на притворство? Он подумал о бедняге Пининге, приветливом олухе. Тот столько рассказывал о чудесах Салона. За миг до смерти он выглядел таким уверенным, довольным и счастливым. Но зачем притворяться, что любишь незнакомку? Зачем ухаживать за актрисой? Бессмыслица какая-то.

– Думаю, люди заплатили бы сотни шекелей за комнату с балконом, с которого открывался бы такой вид, – сказала Эдит, прерывая его мрачные размышления. – Как считаешь, диван тут поместится?

Сенлин улыбнулся:

– У меня есть вопрос, на который ты, конечно, не обязана отвечать, но это меня беспокоит, так что я чувствую себя вынужденным спросить…

– Не надо речей, Том. Просто задай свой вопрос, – перебила она, пусть и не грубо.

Он перевел дух:

– Почему ты столько раз возвращалась в Салон?

Она засмеялась и отвернулась:

– Я спрашиваю себя о том же. У меня нет хорошего оправдания. Просто есть что-то приятное, что-то утешительное в возможности стать частью чужой истории. Это странным образом расставляет все по местам и кажется важным. – Сенлин фыркнул в ответ, сдерживая смех, и она легонько ткнула его в ребра. – Не смейся. Я знаю, звучит глупо, но я смотрю на собственную жизнь и вижу только двусмысленность и путаницу. В ней ничего впечатляющего не происходит, по крайней мере не происходит внезапно. В реальной жизни ничего не случается быстро. Все лишь постепенно разрушается. Это сбивает с толку, расстраивает… и это скучно. Боже мой, как же это бывает скучно. Но есть Салон, и в нем все имеет смысл. Да, все просто. Да, все глупо. Но есть сюжет. Неделю назад я бы все отдала за жизнь, в которой есть сюжет. Теперь же я говорю: верните скуку. Дайте мне работу по дому, альманахи и девять часов мертвого сна без сновидений. Верните скуку!

Сенлин поразмыслил над сказанным:

– Полагаю, в этом есть смысл. Но я предпочитаю историю, которую ты рассказала о своем прошлом, банальной пьесе, из которой мы сбежали. Мне кажется, твоя жизнь интереснее.

– Значит, в моем рассказе были преувеличения.

Они помолчали, готовясь к очередному резкому порыву ветра. Сенлин стиснул зубы и зажмурился, ожидая, пока тот утихнет. Когда все опять успокоилось, Эдит продолжила, и ее голос сделался ниже:

– Я знаю, ты посреди собственного бардака. – Она снова уткнулась ему в грудь и продолжила: – Надеюсь, ты найдешь жену. Я правда надеюсь. Я думаю, ты сможешь. Если ты это переживешь, остальное будет легко. – Эдит остановилась, кашлянула, и Сенлин понял: она пытается не расплакаться. – Но у меня есть к тебе просьба. Я знаю, что не имею права просить и ты не обязан соглашаться…

– Не надо речей, – сказал он, пытаясь ее успокоить и удержать от срыва. – Просто попроси.

– Не бросай меня, пока все не закончится. Я смогу с этим справиться. Мне просто нужно немного поддержки.

Услышав страх в ее голосе, он сказал, что согласен, конечно согласен. Но поспешил добавить, что до подобного не дойдет. Регистратор обязан смягчиться.

На следующее утро невыносимая улыбка Сефа снова возникла в проеме люка, и он повторил предыдущий вердикт. Эдит будет изгнана. Она никогда не сможет вернуться. Сеф, старательно избегая любого упоминания о клеймении или телесных повреждениях, называл процесс, которому собирались подвергнуть Эдит, «остракизмом». По его словам, это была чуть ли не самая благоприятная вещь в мире, и он заверил, что больше ничего нельзя сделать. Альтернативы и апелляции исчерпаны.

Сенлин, который переваривал случившееся всю ночь, подготовил сердитую отповедь.

– Вы что, утратили последние остатки совести? – спросил он. – Не прикрывайтесь долгом и начальством. Ведите себя по-человечески! Не притворяйтесь, будто жестокость оправданна только потому, что за ней стоят деспотичная политика и жестокий бюрократизм. Не нужна апелляция, чтобы подтвердить известный факт. Нельзя калечить человека за то, что он не разжег огонь в камине. Ваша собственная совесть кричит, запертая в вашей же реберной клетке: «Отпустите ее!» – В его голосе звучал незнакомый доселе пыл, и в конце тирады он обнаружил, что дрожит от ярости.

Сеф помахал платочком перед лицом, словно прогоняя мошку:

– Ну-ну. Прекрасная речь.

Странный ответ ошеломил Сенлина. Клерк говорил искренне, пусть и с оттенком скуки.

– Спасибо.

– Но в конечном счете, это не вопрос совести, честное слово; это вопрос стабильности, – сказал Сеф педантичным тоном и, не давая Сенлину возразить, продолжил: – Если закон податлив, мистер Сенлин, он гнется и подстраивается под человека – и тогда человек начинает упорствовать в своих пороках. Закон существует для того, чтобы придавать форму человеческим идеалам. Если подумать, разве милосердие не служит нечестивым за счет закона?

Сенлин был готов протянуть руку через люк и задушить самодовольного клерка, который гладил завитые усики, но тут вмешалась Эдит и оттащила его от двери.

– Я согласна, – сказала она. – Покончим с этим.

– Нет! – вскричал Сенлин, отталкивая ее от окошка. – Почему ты сдаешься?

– Потому что они могут держать нас здесь вечно, а я не могу тут оставаться. Хочешь вот так умереть? Я не хочу. Я хочу умереть в далеком будущем, обрабатывая поле на собственной ферме, стоя ногами на земле. А ты… тебе надо найти камин и встать рядом. – Последнее она произнесла с грустной, но решительной улыбкой.

Второй довод Сенлин проглотил. Как бы ни была ненавистна мысль о том, чтобы поддаться несправедливости, он не мог спорить с Эдит. Он обещал оказать моральную поддержку. Пора выполнять обязательства.

– На самом деле процесс остракизма довольно гуманный, – сказал Сеф так, словно они делали из мухи слона. – На кого-то даже снисходит откровение.

Сенлин стиснул зубы, сдерживая упрек.

Когда они приняли вердикт, их снова пустили в коридор. Спины болели, ноги подгибались. Они потянулись и стали разминаться, чтобы кровь снова зациркулировала в ногах. Сенлин почувствовал себя так, словно выполз на берег из бурного моря. Во второй раз за прошедшие сутки он ощутил недоверчивую благодарность выжившего.

Сеф повел их в больничную палату, через которую они прошли накануне. Помещение патрулировали около десяти служителей в белых костюмах. Они медленно и бдительно шествовали через сеть загороженных ширмами кроватей. У каждого на бедре, под полой пиджака, висел пистолет. Сенлин подумал, что если они попытаются сбежать, то далеко не уйдут.

Пустые кровати, мимо которых они шли, предстали теперь в более зловещем свете. Всхлипы и стоны, которые в вымощенной плиткой комнате безжалостно усиливались, звучали отовсюду. И Сенлин внезапно понял. Это никакой не госпиталь. Сюда не приходили, чтобы исцелиться. Здесь несчастных изгнанников клеймили или вырывали им глаза. Здесь пойманных в ловушку туристов подвергали «остракизму». Перед ними – белая изразцовая камера пыток.

Через зазор между занавесками, отгораживающими одну ячейку, Сенлин увидел такое жуткое зрелище, что для него на миг остановилось время. Человека удерживали на койке в сидячем положении два прислужника. Его голову скрывал медный цилиндр с клапаном, которые Сенлин видел, когда впервые прошел через палату. Клапан торчал в центре невидимого лица, словно абсурдный нос. Медсестра склонилась над ним и крутила клапан резкими, напряженными рывками. По ногам и рукам человека пробегали судороги, испытывая силу двух прислужников, которые его удерживали. Несмотря на очевидные мучения, из-под герметичного шлема не вырывалось ни звука. Его пытали. Но медсестры, похоже, не чувствовали ни малейших угрызений совести по этому поводу.

Варварское устройство служит для удаления глаза. Сенлина едва не стошнило от отвращения.

На пустой, плотно застеленной койке, возле которой остановился Сеф, лежало хлопковое больничное платье. На изогнутой штанге над койкой висела длинная занавеска. Сеф велел Эдит подготовиться к скорому визиту медсестры. Сенлина он позвал за собой, опять болтая о красивых павлинах, которые повсюду гнездятся в Купальнях. Но Сенлин остался возле занавески, когда Эдит ее задернула. Он видел, как движется по ту сторону тень.

– Я подожду вместе с ней, – сказал Сенлин.

– В этом нет никакой необходимости. Она будет…

– Я подожду, – повторил Сенлин тверже.

Сеф выглядел искренне озадаченным. Он, казалось, собирался возразить, но потом передумал. Демонстративно пожав плечами, помощник администратора отошел на несколько шагов и принялся что-то строчить в стенографическом блокноте.

Подошла невысокая зрелая женщина в сестринском переднике и шапочке оттенка «кардинал», толкая перед собой белую эмалированную тележку. На тележке громыхал крышкой железный котелок. Из отверстия в крышке торчала длинная рукоять клейма.

Не обращая внимания на Сенлина, медсестра заглянула за занавеску, а потом отдернула ее. Эдит лежала под простыней в белом платье, которое ей выдали. Разорванный и испачканный костюм она сложила в изножье кровати. За миг до этого у Сенлина кипела кровь, но, увидев ее в белой постели, он необъяснимым образом успокоился. Конечно, все это не могло быть реальным.

Медсестра щебетала о том, какая Эдит красивая и как ей идет наряд, одновременно беря ее за правую руку и выпрямляя ладонью вверх на кровати. Эдит протянула свободную руку к Сенлину. Он опустился на колени у изголовья кровати, взял подругу за руку. Медсестра предложила ей свернутую ткань, чтобы сжать между зубами, сказав, что это поможет справиться с болью, но Эдит дернула подбородком и ничего не ответила.

Медсестра открыла котелок, воспользовавшись толстой кожаной рукавицей. Посреди красных углей светилось круглое клеймо, большое, как мужские карманные часы. От этого зрелища желудок Сенлина свернулся в тугой узел.

Он снова посмотрел на Эдит, а она пристально глядела на него. Ее темные волосы рассыпались по подушке; ее загорелая веснушчатая кожа поверх ключиц блестела от пота.

– Не застревай тут надолго. Тебе надо идти, – сказала она и вместо ладони схватила его за предплечье.

Натягивая кожаную перчатку кузнеца, которая доходила до локтя, медсестра сказала:

– Я должна держать железо неподвижно, пока не досчитаю до трех. Очень важно, чтобы ты не двигалась, дорогая. Если получится не то, что надо, придется начать сначала. – Эдит не отвела взгляда от Сенлина, ничем не показала, что услышала медсестру. Ее губы сжались в тонкую бледную нитку.

– Считаю до трех, – опять сказала медсестра. Когда клеймо коснулось кожи, на шее Эдит выступили вены, она вытаращила глаза, ногтями вцепилась в руку Сенлина – и ее скулы заострились, и воздух наполнился ужасным, но знакомым запахом горелой плоти, и медсестра звонким как колокольчик голосом произнесла: – Один.

Когда Сенлин видел Эдит в последний раз, она лежала без сознания, а медсестра обворачивала ее руку марлей. Обморок был маленьким благом. Она не издала ни звука, и в ее молчании он ощущал неповиновение. Матрона возобновила ненужную любезную болтовню, несмотря на то что Эдит не отвечала. Сенлин настаивал, что останется, пока она не очнется, но Сеф заявил, что, если он еще немного промедлит, дело придется снова открыть.

– Это ненормально, мистер Сенлин. Вы упускаете из вида приз! Вас ждут торжества, курорты и павлины! – сказал Сеф.

Невыносимая толстокожесть!

Как бы там ни было, Сенлин понятия не имел, что еще он мог бы сказать Эдит. Наверное, даже лучше, что они избежали неловкого прощания. Она должна вернуться домой, а он – взобраться на башню. Он надеялся, что вскоре она окажется на своей ферме, снова станет Генеральшей, а он сделается лишь малозначимым актером в ужасной истории, которую она постарается забыть. Как он мог сказать все это на прощание? Лучше расстаться так, чтобы оба сохранили лицо. У них и так слишком много отняли.

Испуганный и измученный испытанием, Сенлин молчал, пока его вели прочь из пыточной в просторные бюрократические коридоры. Появился прислужник с его одеждой и портфелем, и ему позволили переодеться, сняв помятый и пропитавшийся потом костюм дворецкого. Он обнаружил, что деньги на месте, но в депрессивном оцепенении понял: ему все равно. Застегивая рубашку, он трижды пообещал себе вернуться к постели Эдит. Пусть бросят его в темницу, наденут на голову ведро и вырвут глаза. Пусть попробуют!

И трижды он убеждал себя идти дальше. Впереди ждала Мария. Он надеялся, что она цела и невредима. Он бы хотел, чтобы она оказалась рядом, возникла сейчас же и утешила его. Он знал, что это эгоистичное желание.

Помощник Сеф выглядел непривычно притихшим, когда вел Сенлина к лестнице с мраморными стенами. Над дверью красовалась высеченная в мраморе большая надпись: «Купальни».

Сенлин не собирался затягивать расставание, но стоило сделать шаг, как Сеф схватил его за руку. Затем молодой человек с серьезным видом выпалил признание:

– Я знаю, все это было для вас более чем обескураживающим. Честно говоря, я боюсь, что подвел вас тем, как отыграл свою часть представления. Вы выглядели так естественно. Я вами восхищаюсь. Я надеялся сам сыграть роль регистратора. После такого не могу не задаться вопросом, готов ли я к ней.

– Ну, удачи, – буркнул Сенлин, не вникая, с чего вдруг омерзительный помощник регистратора стал подлизываться к нему и разглашать свои профессиональные устремления.

– Я хотел спросить: как вы думаете, может быть, я лучше гожусь на роль медбрата? По-вашему, такой персонаж лучше подойдет для моих талантов? Традиционно эту роль играет женщина, но потенциал для…

– Роль? – перебил Сенлин. – В каком смысле? Вы актер?

Сеф едва не завизжал от восторга; он укусил себя за кулак и залился краской:

– Ох, мистер Сенлин, какой замечательный отзыв. Вы сделали мой день!

Часть вторая Купальни

Глава первая

Вода из Фонтана Купален способна разгладить локоть старой карги, а также с равной легкостью исцелить от растяжения связок и разбитого сердца, избавить от самого стойкого нервного тика. Все, что вас беспокоит, забудется.

Популярный путеводитель по Вавилонской башне, IV.III

Группка щебечущих молодых женщин в войлочных платьях и вязаных крючком шляпках шла за ним по зигзагообразной лестнице. Она соединилась с другой, потом с третьей, пока путь вверх не слился с более внушительной дорогой – ступенями из розового мрамора, широкими, как городской квартал. Звук шагов поднимающихся туристов звучал в унисон, как дождь, перерастая из лишенного ритма перестука в грохот барабанного боя. Он был одним из тысяч, совершающих восхождение.

«Популярный путеводитель» называл Купальни «колыбелью человечества», хоть вера Сенлина в эту книжку была уже не той, что раньше.

Время, проведенное в клетке, сказалось на суставах. Ноги горели и дрожали. Дойдя до последней ступеньки, он едва не рухнул без сил, но падать было некуда. Не дав и минуты, чтобы перевести дух, его толкнули вперед, в одну из множества очередей внутри переполненного таможенного поста. Облицованные белой плиткой кирпичные стены блестели в газовом свете бронзовых люстр. Мужчины в темно-синих мундирах патрулировали помещение, наблюдая за толпой. На поясе у них висели полицейские дубинки и рапиры. Черные кожаные козырьки синих шлемов скрывали глаза, но Сенлин чувствовал, как агенты в мундирах следят за ним, за всеми вокруг.

В конце большого зала, примерно в сотне ярдов впереди, стоял ряд зарешеченных таможенных будок, крепких, как моляры. Сенлин знал, что это единственный путь в Купальни. Мария либо стояла здесь недавно, либо будет стоять в ближайшее время. После блужданий в лабиринтах Салона он почувствовал облегчение, снова оказавшись на прямой дороге.

Над таможенными будками бросался в глаза транспарант, оповещающий о пятипроцентном налоге на все товары и валюту. Второе уведомление обещало скорый суд над любым, кого поймают с контрабандой.

Турист сбоку от него носил высокий парик, пудрово-белый и помпезный, как грот-мачта с поднятыми парусами; его единственным багажом, похоже, была незакрытая сумка из крокодиловой кожи, откуда выглядывал беспокойный карликовый пудель. Толпа изобиловала богатыми чудаками в капорах с оборками и с зонтами в рюшах, с тростями из терновника и с золотыми цепочками для часов. Пусть эта толпа и была хорошо одета, вела она себя немногим лучше рыночной. Вновь прибывшие были агрессивными, напористыми и надменными. Если он переставал прижиматься к человеку, стоящему впереди в очереди, более проворный оппортунист втискивался в зазор. Женщина с большой птичьей клеткой в чехле ударила Сенлина по ногам, перескочив на его место в очереди. Он почувствовал себя зажатым и запаниковал. Чтобы не грызть ногти, сунул руки поглубже в карманы сюртука: с этой нервной привычкой, казалось бы, он давно справился.

Его мысли постоянно возвращались к Эдит, к ее лицу, исказившемуся от мучений, к садистскому отсчету сестры и отталкивающему, но знакомому запаху горелой плоти… Он ее бросил. Она сама так хотела, но это не уменьшало его вины. Его терзали муки совести: «Ты ее бросил, потому что испугался. Ты ее бросил, потому что с ней тебе делалось неуютно». Так все и было. Так и было.

Но что он мог сделать? Чего бы он добился, оставшись, кроме клеймения и изгнания для самого себя? И все же, если бы Сенлин узнал, что другой человек в другой палате бросил Марию так же, как он бросил Эдит, ни за что не простил бы негодяя.

Впервые в жизни ему пришлось столкнуться с ужасным фактом о себе. Да, он был застенчивым, нервным и немного лицемерным, но его порок заключался в другом. Он всего-навсего трус. Башня это доказала. Он струсил, а поплатилась Эдит.

После трех часов медленного продвижения и угрызений совести Сенлин наконец-то оказался в начале очереди. Ему оставалось только дождаться, пока напористая женщина с птичьей клеткой закончит отвечать на заученные вопросы агента: «У вас есть скоропортящиеся товары? Вы собираетесь зарабатывать деньги во время пребывания в Купальнях?» Все шло гладко, пока агент не попросил ее снять чехол с клетки. Она возразила. Он настоял. Она решительно отказалась, мотивируя это тем, что ее птица чрезвычайно чувствительна, а сама она – состоятельная дама, чей муж наделен чуть ли не сверхъестественной политической властью. Настроение агента заметно испортилось, и темный козырек его шлема опустился, прикрывая глаза, как будто он сильно нахмурил брови, не желая оборачивать все в шутку.

Повинуясь тайному сигналу, появился еще один агент и перегородил женщине проход. Он без колебаний сдернул с клетки чехол с миленьким узором из желтых цветочков. Его совсем не удивило, когда обнаружилось, что птицы в клетке нет. Клетка была набита банкнотами. В ней наверняка поместились сотни мин – маленькое состояние. Сенлин невольно вытаращил глаза.

Пустые угрозы женщины быстро переросли в раболепство: она принялась хлопать густо накрашенными ресницами и кокетливо вильнула точеными бедрами. Это было гротескное представление. Агент, не тронутый зрелищем, схватил ее под локоть и увел прочь. Удаляясь, ее голос становился все выше, достигая высоких, панических октав. Сенлин подумал о пытке, которая ее ожидала, и волосы встали дыбом.

Затем Сенлина толкнули вперед, за ограждение, и агент спросил, что он будет декларировать. Недолго думая, Сенлин снял ботинки, распаковал тонкую стопку больших бумажных банкнот, всего шесть мин и двадцать шекелей, его собственное маленькое состояние, и пересчитал на стойке. Он покорно отдал пять процентов в протянутую руку агента. Когда его попросили предъявить портфель для досмотра, он быстро подчинился.

На дне болтался «Популярный путеводитель».

– Меня ограбили, – объяснил Сенлин.

Эти сведения не произвели впечатления на неулыбчивого агента. Он направил Сенлина к дверям в конце туннеля, быстро дернув подбородком. Отделившись от бунтующей толпы, Сенлин побрел в Купальни, где отовсюду падали лучи света.

Свет ослеплял. Потребовалось некоторое время, чтобы понять, каким образом солнечный свет попадает в просторное помещение, где расположен еще один город Вавилонской башни – Купальни. На потолке повсюду сияли прямоугольные вентиляционные отверстия.

– Шахты, наверное, сотни футов в длину, – пробормотал Сенлин.

Он мог только вообразить, какие хитроумные приспособления с зеркалами потребовались для такого подвига. Дальше свет рассеивали многочисленные зеркальные шары, некоторые размером с карету, подвешенные к выкрашенному в синий цвет потолку. Эффект напомнил Сенлину, как солнце освещает стены приливной пещеры, отражаясь от воды. Все здесь блестело и переливалось. Это было красиво.

По обе стороны мощеного пешеходного бульвара возвышались трех– и четырехэтажные здания, между которыми не было ни одного переулка. Фасады пастельных тонов были изукрашены замысловатыми белыми карнизами, из-за чего дома выглядели как праздничные торты. Здесь разместились театры, танцзалы, рестораны и отели. Туристы были одеты согласно разнообразной моде родных государств: в короткие куртки для верховой езды и бриджи, в затейливые кимоно, в тоги и одеяния из кожаных лент. Но среди шикарной толпы Сенлин время от времени замечал голые спины и бритые головы ходов, которые, согнувшись и шаркая ногами, тащили тяжелые джутовые корзины. Таможенники не то сопровождали, не то погоняли бедолаг через орды состоятельных туристов, которые рассеивались перед ходами, словно боясь заразы. Сенлин вдруг понял, что в Салоне ходов не было. Как же им удавалось незаметно проникать на третий уровень? Он вспомнил замечание Голла о том, что в башне есть тайные пути. Наверное, ходы перемещались по менее публичным дорогам. И вряд ли это было приятное занятие.

Широкая улица закончилась тупиком, уткнувшись в совершенно круглое и сапфирово-синее водохранилище. Его размеры ошеломляли, и Сенлин задался вопросом: выкачали ли эту воду из глубоких водоносных слоев под башней или направили вниз из облаков, которые неизменно окутывали ее самую высокую часть? Неподалеку от берега рос тростник с белыми пушистыми кистями. Среди высокой травы чистили перья и пронзительно кричали стаи светлых фламинго. В центре водохранилища к потолку вздымался завитый спиралью шпиль, сужаясь к вершине, словно раковина моллюска. Повсюду росли гиацинты, и плющ изливался из каждой двери и окна, цеплялся за каждую поверхность. Среди зелени струился пар. Кованые пешеходные мостики соединяли курящийся шпиль с береговой линией. Арочные знаки над мостиками сообщали: «Один шекель за посещение знаменитых Фонтанных источников».

Водоем – судя по всему, главную достопримечательность, – окружали кабинки для переодевания. Брусчатый искусственный берег кишел купальщиками, молодыми и старыми. Чуть дальше от берега механические бегемоты с определенными интервалами открывали и закрывали пасти, выстреливая из глоток струи воды, к величайшему удовольствию множества детей.

Вот эту чудесную башню Сенлин ожидал увидеть, вот это место подходило для медового месяца! Он недооценил убожество и опасность более низких кольцевых уделов, но в равной степени недооценил и красоту Купален. Они великолепны! Он жалел лишь о том, что не может разделить момент с Марией. Она бы так обрадовалась, увидев все это.

Сенлин шел вдоль кромки воды, петляя между участниками пикников, шезлонгами и душевыми кабинками. В воздухе сильно пахло дюжиной разновидностей мыла. От ароматов зудело в носу. По привычке он высматривал любое красное пятно. Абсурдно думать, что она будет носить шлем всегда. Может, его вообще украли. Сенлину нравилось представлять, что она устроилась в гостиничном номере со всеми удобствами и ждет – может быть, прямо сейчас стоит на балконе, откуда открывается вид на этот берег, не знающий приливов, и думает о нем. Может быть, она нашла пианино и развлекает гостей душераздирающей игрой и волнующим голосом…

– Вижу лицо человека, который нуждается в гостеприимстве!

Веселый баритон заставил Сенлина вздрогнуть от неожиданности. Он посмотрел вниз и обнаружил, что стоит очень близко к полосатому шезлонгу, на котором возлежит купальщик – крупный мужчина с грудью как бочонок.

– Добро пожаловать в Купальни!

Незнакомец был бронзовокожий, полуголый, одетый только в красные плавки и темные очки. Раздвоенная черная борода подчеркивала его седую как сталь гриву. Для своего возраста он выглядел здоровым и спортивным. Сенлин немного спасовал перед шириной его груди и плеч, хотя улыбка казалась достаточно любезной.

– А это ошеломленный взгляд человека, который только что выбрался из обезьяньего загона. – Он картинно содрогнулся. – Салон – ужасное место.

Несмотря на возросшую подозрительность по отношению ко всем посетителям башни, Сенлин тотчас же ощутил товарищеский дух, объединяющий его с улыбчивым гигантом. Он задал вопрос, который мучил его с той поры, как он оставил Сефа у лестницы, ведущей из Салона.

– Они все актеры?

– Я не знаю. Возможно, они просто формалисты. В конце концов, какая разница? Они ужасны, и вы от них избавились. По крайней мере, в физическом смысле; чтобы очистить душу, возможно, потребуется бутылка вина – или, если вы очень травмированы, две недели в горячих источниках.

Сенлин указал костлявым подбородком на шпиль Фонтана:

– Зрелище невероятное, но я не думаю, что останусь тут на две недели.

– Ах. Впрочем, я тоже. Уезжаю завтра. Пора домой! – И великан коротко описал свою предысторию: он занимался горными разработками, большей частью в Циановых горах на севере, хотя Сенлин никогда бы не подумал, что гигант проводит много времени в недрах земли, выискивая мерцание во тьме. Он выглядел скорее как тип, который считает золото, чем как работяга, его выкапывающий. – А вы, я так понимаю… – великан окинул Сенлина долгим изучающим взглядом, – гробовщик?

Сенлин рассмеялся:

– Директор школы.

– Ну разумеется! Весь в черном, потому что вы оплакиваете утрату юношеской невинности! – Его низкий и зычный голос звучал наполовину уважительно, наполовину шутливо; Сенлину предстояло вскоре обнаружить, что этот ироничный и отрывистый тон он использует часто. – Образованный человек. Славно! У меня не было разумного собеседника уже несколько месяцев. Все здесь слишком тупые или слишком остроумные, чтобы изречь хоть одно честное слово. Я истосковался по умным разговорам. Давайте встретимся сегодня вечером в кафе «Риссо» за чаем, выпивкой или ужином, или что там вы, ученые, предпочитаете. – Кафе, как он указал, располагалось на берегу, сразу за ними. – В «Риссо» обслуживают медленно, зато улитки вкусные.

Хотя Сенлин не спешил брать на себя какие-либо обязательства на случай, если воссоединение с Марией состоится в ближайшие несколько часов, радостный титан не принял его извинений и пообещал, что беседа будет в худшем случае познавательной, а в лучшем – весьма приятной. В конце концов Сенлин принял приглашение, и, прежде чем расстаться, они официально представились друг другу.

Сенлин пожал руку Джону Тарру, который от души рассмеялся, когда новый знакомый попросил его порекомендовать отель.

– Они все одинаковые, директор. Все кишат молью с изысканным вкусом, которая никогда не устанет поедать ваши деньги. Отправьте письмо в свой банк, прежде чем попросить номер с видом!

Воодушевленный встречей с дружелюбным Тарру, Сенлин отправился на поиски Марии. Он решил сосредоточить внимание на многочисленных гостиницах и Таможенных воротах. Если она уже здесь, должна была снять комнату, а если она все еще в недрах башни, единственный вход – через таможню. Он застанет ее приходящей или уходящей.

Он снова пожалел, что ему не хватило предусмотрительности заранее забронировать отель. В сложившейся ситуации придется обыскивать все отели. Их было около шестидесяти. Что еще сложнее, он должен выслеживать Марию незаметно. Нельзя разглагольствовать напропалую о том, что потерял жену. Он не забыл совет Финна Голла: искать так, чтобы никто не заметил поисков. Он не хотел привлекать внимание воров или торгашей. Даже Тарру, каким бы любезным тот ни казался, придется заслужить его доверие.

И потому он придумал тайный способ узнать, остановилась ли Мария в каком-нибудь отеле. Он подходил к консьержу, будто желая зарегистрироваться, и просил только подтвердить, что его жена, чей спектакль окончился раньше, еще не сделала этого. Когда консьерж сообщал, что в настоящее время нет гостей с таким именем, Сенлин притворялся озадаченным и говорил: «Это отель „Монтгроув“?» – отлично зная, что нет, потому что сам только что побывал в «Монтгроуве» по соседству. Его ошибку исправляли, и он уходил, словно обычный рассеянный турист, который перепутал отель, но не потерял жену.

Вскоре Сенлин обошел два десятка отелей. Хотя ему не удалось обнаружить следов Марии, он успокоился тем, что хорошо начал. Процесс есть процесс; надо набраться терпения.

Он был на улице между отелями, когда куранты пропели красивую музыкальную фразу, а потом прозвонили пять часов. Вспомнив про обещание Джону Тарру, Сенлин вернулся в кафе «Риссо», успев порядком проголодаться. Он уже много дней не ел как следует, и перспектива поужинать выглядела весьма привлекательной. Кроме того, он надеялся, что сможет узнать что-нибудь полезное от человека, который в Купальнях чувствовал себя во всех смыслах как дома.

Он нашел Тарру сидящим за кованым столиком во внутреннем дворике кафе «Риссо», с бокалом вина и бутылкой. Окруженный низким забором дворик вмещал архипелаг кованых столов и стульев. Несколько одиноких посетителей сидели, любуясь водоемом, который в преломленных лучах заходящего солнца сделался оранжевым и фиолетовым. Неподалеку стоял за мольбертом художник, смешивая краски на палитре. Это был идеальный час для медитации.

Сенлин поприветствовал нового друга, который добавил канареечно-желтую рубашку к красным плавкам. Его эпатажный стиль забавлял Сенлина, но это, похоже, была местная мода: все здесь одевались как актеры странствующего театра.

Тарру посмотрел на Сенлина отстраненно, как будто тот был незнакомцем, который случайно оказался рядом. Сенлин оскорбился. Он неверно истолковал вежливость этого человека, приняв ее за искреннее предложение дружбы. Голл предупреждал его: в башне ни у кого нет друзей. Глупо было надеяться на обратное.

Сенлин собирался выскочить на улицу, когда Тарру внезапно вышел из транса:

– Директор! Нет, не уходите! Вы просто удивили меня. Я шел по дороге за тысячу миль отсюда. – Он энергично потер лицо. – Грязь-шмазь, от этого призрачного света разум блуждает в неведомых далях!

Тарру уговорами и лестью вынудил Сенлина занять место напротив, улыбаясь поверх раздвоенной черной бороды. Девушка в красном фартуке принесла второй бокал. Заказывая ужин, Тарру разыграл целое представление, кокетливо поддразнивая официантку. Он потребовал улиток и баранину, картофель и тушеные финики на гарнир, а затем перевернул пустую бутылку вверх дном над головой и заявил: «У меня мозги пересохли». Официантка захихикала. Она быстро вернулась с полной откупоренной бутылкой.

Вскоре перенаправленный снаружи солнечный свет потускнел и уступил место серебристому и куда более бледному лунному свечению. Лицо Сенлина раскраснелось от вина, живот округлился от отличной еды. Они опустошили тарелки, им принесли бутылку портвейна, и они развернули стулья к темной воде, которая поблескивала, как потрескавшийся оникс. Художник сложил мольберт. Зажглись газовые фонари вдоль улиц и пешеходных мостов. Музыка из танцзалов вперемешку звучала вдалеке. На террасе отеля позади них звонко смеялась женщина. Сенлин снова пожалел, что Марии нет с ним, хотя окажись все иначе, она почти наверняка заставила бы его встать со стула и утащила в ближайший танцзал.

Во время ужина разговор несколько увядал из-за волчьего аппетита, но теперь мужчины начали беседу с легкостью, словно старые друзья.

– Тут нет павлинов? – спросил Сенлин.

– Тут по два фламинго на каждого человека и тысячи зябликов, попугаев, ласточек и голубей, и я слышал про одного чудака, который выгуливает додо на поводке. Но павлина я ни разу не видел.

Сенлин рассмеялся:

– Я встретил человека, который был уверен, что тут есть павлины.

– Я с подозрением отношусь к уверенным людям. Видел таких, которые утверждают без тени сомнения, что в башне сорок шесть кольцевых уделов. Они из-за этого неопровержимого факта готовы даже драться. – Тарру втянул воздух сквозь зубы. – А еще я встречал на вид искренних воздухоплавателей, которые клянутся, что в башне всего лишь тридцать два кольцевых удела. – Тарру постучал по кончику носа. – Я знаю правду. Башня настолько же высока, насколько и человек, который взбирается к ее вершине.

– За неуверенность! – предложил тост Сенлин, и Тарру поднял бокал. – Раз уж тут нет павлинов, хоть ягнята есть. Это была самая сладкая отбивная из всех, какие мне случалось пробовать.

– В Купальнях нет места для ягнят, если не принимать во внимание скачущие повсюду стада куртизанок в ужасных шерстяных париках. Вы их видели! И каждая, я вам точно говорю, кишит вшами.

Тарру пустился в объяснения: оказалось, самые скоропортящиеся товары доставляют на воздушных кораблях, и этот же способ передвижения наиболее популярен у туристов.

– Только искатели приключений и стесненные в средствах поднимаются пешком, – сказал Тарру, заставив Сенлина застыдиться своего образа жизни. Он подумал, что для Тарру – как выяснилось, владельца трех шахт, в одной из которых добывали изумруды, – жизнь того, кто учит детей читать, писать и умножать, должна казаться весьма непритязательной. – Не хмурьтесь, директор школы. Так вот, ягненок сюда летит, а вы идете пешком! Вы же не ягненок. У вас есть пыл и смекалка. Здесь все мягче, тупее и беднее, чем притворяются! Они свиноводы и бакалейщики, которые вырядились по-королевски. – Тарру обвернул салфетку вокруг головы, изображая тюрбан.

Сенлин рассмеялся:

– Мне жаль, что вы уезжаете, Тарру. Приятно иметь хорошую компанию.

– Ах! Ничего не поделаешь. По правде говоря, я слишком долго откладывал возвращение домой. Наверное, жена уже продала все мои вещи.

– Вы женаты? – изумился Сенлин.

– Двадцать восемь… нет, двадцать девять лет. По ощущениям ни днем больше тридцати. Она терпеливая женщина, но я заставил ее ждать слишком долго.

Узнав, что Тарру женат, Сенлин испытал к нему еще более теплые чувства, хотя и задался вопросом: отчего мужчина в расцвете зрелости приехал в Купальни без супруги? Подобное разделение в каком-то смысле ставило под сомнение любовь и брак. Зачем жениться, если собираешься глазеть на чудеса света в одиночестве?

Впрочем, признался Сенлин, сам-то он именно так и поступил.

Глава вторая

Единственная настоящая опасность заключается в том, чтобы не заснуть, расслабившись в ванне. Чтобы ненароком не утонуть, отправляйтесь туда с компаньоном или познакомьтесь с кем-нибудь на месте.

Популярный путеводитель по Вавилонской башне, IV.IV

Дни шли за днями.

Сам собой возник регулярный график, что стало утешением для Сенлина. По утрам он втайне разыскивал в гостиничных реестрах следы Марии. Когда Сенлин оказывался на грани срыва, он напоминал себе, что Мария находчива, он терпелив, а башня конечна. Он читал «Путеводитель», свою единственную книгу. Он выискивал среди банальностей практичные советы, но мало что находил. Он жалел, что не взял с собой больше книг. Когда эти утешения переставали работать, он подкреплял себя бокалом вина.

Дни шли за днями.

Довольно скоро он обнаружил путь в кварталы, расположенные за похожими на торты гостиницами и галереями, – в более узкие улочки, где жили носильщики, горничные и продавцы. Эти закрытые от посторонних глаз жилища не были в полном смысле слова трущобами, но выглядели в целом скромными и ветхими. Кривые ставни свисали с незастекленных окон, веревки для сушки белья рассекали переулки. Воздух сперся от человеческих запахов. Отраженный свет здесь был тусклее, отчего лишайники в изобилии цвели на оштукатуренных стенах и брусчатке, покрывая их скользким губчатым серо-зеленым налетом.

Среди многоквартирных домов встречались пансионаты, где можно было быстро и ненадолго снять жилье. Вести эффективные поиски в пансионатах было трудно, потому что они оказались неорганизованными, переполненными и часто управлялись подозрительными владельцами, не настроенными помогать. Сенлин чувствовал себя заметным и нежеланным на задворках Купален, и вскоре он нашел повод, чтобы больше там не появляться. В конце концов, он очень сомневался, что Марии пришлось бы согласиться на такие серые и небезопасные условия проживания.

Дни шли за днями, и воспоминания о полученной в Салоне травме тускнели. Он почти убедил себя, что Эдит выздоровела и нашла дорогу домой. Осенний урожай не за горами. Ему нравилось думать, что Генеральша превозмогла аллергию и вернула власть. Шрам, клеймо Салона, останется с нею навсегда, но вместе с тем она будет наслаждаться полной и долгой жизнью вдали от тени башни.

Он взял обед с собой и отправился к Таможенным воротам, где было относительно нетрудно затеряться среди потока туристов. С самого первого знакомства с таможенными агентами он тщательно избегал их внимания. Это было нелегко: агенты в темно-синих мундирах сновали повсюду. Они подчинялись человеку, которого называли Комиссаром, – он часто становился предметом обсуждений, но на публике появлялся редко. Во всех остальных смыслах охрана правопорядка оставалась для Сенлина загадкой. По правде говоря, он надеялся, что так будет и дальше. «Популярный путеводитель» не сообщал ничего существенного о законах Купален, но Сенлину хотелось верить, что этот кольцевой удел цивилизованнее Салона и Цоколя. Он не искал доказательств противного.

Но вскоре ему предстояло убедиться, что от этих доказательств никуда не денешься.

По вечерам он ужинал с Джоном Тарру. Тарру не выполнил обещания уехать утром, и Сенлин вскоре понял, что это нечто вроде ежедневной дани уважения супруге: Тарру все время готовился отправиться домой.

Сенлин держал свое положение в секрете, хотя это казалось все более нелепым. Но он не мог заставить себя признаться Тарру в том, что потерял жену. Может, его осмотрительность переросла в паранойю. Может, он ценил невежество Тарру. Пока он не заговорил о Марии, они могли смеяться, препираться, философствовать и пить. Не будь этих развлечений, Сенлину пришлось бы столкнуться с ужасом, который разрастался в душе. Ужас был стойким, как пятно от вина, и пронизывающим, как озноб. А если Мария так и не появится? А если она нашла способ добраться домой без билета? А если она ранена, в плену или хуже…

Но ужас утихал в кафе «Риссо», где царила ирония Тарру.

Когда Тарру не приходил в кафе, его можно было обнаружить возлежащим на арендованном шезлонге у воды, недалеко от заводного гиппопотама, выпускающего элегантную струю.

– Сегодняшний день не годится для путешествий, директор. Ветер дует с севера. Если я попытаюсь улететь домой, меня унесет на Южный полюс, – сказал Тарру, глядя на него сквозь темные очки. Зеркальные шары, крутящиеся над головой, скорее усиливали, чем отражали изысканный блеск полуденного солнца. Сенлин бродил по Купальням больше двух недель и все еще не привык к рассеянному свету или к тому, как он порою тускнел, когда невидимые облака закрывали солнце. – Вы закончили свои таинственные дела или омовения, или на что вы там тратите дни?

– Всего лишь сделал перерыв. – Сенлин помахал рукой перед лицом, словно прогоняя вопрос.

На самом деле он сомневался, что Тарру действительно хочет об этом знать: великану просто нравилось его дразнить.

Сенлин заплатил служителю полшекеля, чтобы арендовать полосатый шезлонг рядом с другом. В длинном темном сюртуке он выделялся на фоне туристов в купальных костюмах, хотя неподалеку суетился еще один джентльмен, одетый неуместно. Тарру украдкой кивнул в сторону этого нервного человека.

– Я наблюдал за спектаклем все утро. Думаю, вы прибыли как раз вовремя, чтобы увидеть конец маленькой трагедии, – сказал Тарру.

Мужчина, о котором он говорил, был пухлый, среднего возраста и носил поддельные регалии адмирала: золотые эполеты, фиолетовый кушак и треуголку. Упитанный и ухоженный незнакомец, меряющий шагами берег у кромки воды, больше походил на загнанную в угол мышь, чем на военного командира.

– Он без гроша в кармане – с ними всегда так – и в страшных долгах, – сказал Тарру краем рта. – И все-таки он бережно сохранил свой самый помпезный костюм. Вот ваш павлин, директор. Но поглядите…

Через несколько минут появился отряд из шести таможенных агентов. С их широких лакированных поясов свисали дубинки и рапиры. Последний агент тащил корзину, полную угля. Агенты окружили торговца, который тут же принялся разглагольствовать о нарушении справедливости, о могущественных связях и о том, что его финансовое положение уже улучшается. Он прыгал с ноги на ногу, вскинув руки, как будто пытался пробраться через окруживших его агентов в темпе вальса. Не дрогнув, те схватили его и начали грубо раздевать. Сенлин, ужаснувшись, двинулся было на помощь, но Тарру быстро схватил его за руку и вынудил сесть. Тарру приложил палец к губам и суровым взглядом призвал Сенлина к осторожности.

Теперь, съежившись в растянутом и запятнанном длинном нижнем белье, мужчина плакал, в то время как два агента сперва остригли его ржавыми ножницами, а потом принялись брить кривой опасной бритвой. Пока они трудились, другой агент огласил имя этого человека, описал точную природу и размер его долгов и объявил, как долго ему придется работать в качестве хода, чтобы заплатить по счетам: двенадцать лет. Двенадцать лет! Эпоха потерянной человеческой жизни. Для чего? Чтобы компенсировать неоплаченный счет? Это казалось несоразмерным. Опозоренный мужчина всхлипывал, пока зачитывали приговор, и порезы на его голове сочились кровью. Дочитав постановление до конца, агент сослался на власть Комиссара, и на несчастного надели тяжелый ошейник. С железного воротника свисала шестидюймовая трубка, словно кулон. Агент свернул приговор и засунул в трубку, а потом завинтил крышечку. Новоиспеченного хода заставили взять корзину с углем и увели прочь.

– Куда он пойдет? – спросил Сенлин.

– Есть путь, по которому ступают только ноги ходов… Он называется Старая жила и вьется спиралью в стенах башни, лишенный света и чистого воздуха, как пещера. Мне говорили, там опаснее, чем в любой шахте, какую только выкопал человек. Молитесь, чтобы вы этого никогда не увидели, – проговорил Тарру тихим, суровым тоном. – Тот ощипанный павлин не выживет двенадцать лет. Он может даже не пережить эту ночь. Это урок, директор Том. Помните о своих долгах.

Сенлин едва не начал грызть ногти:

– Но это ведь нечастое явление?

– Такое же частое, как сами ходы.

Несмотря на яркое напоминание о том, что ни время, ни средства не бесконечны, Сенлин ощутил, как его поиски пошли на спад. Что-то в красоте и легкости окружения притупило его страх, отчего эпизод с ходом показался особо возмутительным.

Через несколько дней он завершил десятый обход отелей. Большинство консьержей уже давно раскрыли его уловку или перестали притворяться, что верят обману. Увидев его, они быстро качали головой, и он отправлялся к следующему пункту своего обычного маршрута. Иногда он задерживался под окном концертного зала, слушая веселые аккорды духового оркестра. Иногда он наблюдал, как дети резвятся на берегу, и думал о предстоящем учебном годе. Школа и его обязанности казались чем-то нереальным и неважным.

Он потерял желание читать. Он все еще брался за «Путеводитель» крепкими костлявыми пальцами и вперивал взгляд в страницу. Но потом его мысли ускользали в страну фантазий. Он представлял себе воссоединение с женой. Он вообразил множество версий этой сцены, пока бездельничал на парапете возле Таможни, ожидая, что она пройдет мимо, размахивая руками, или уткнувшись в книгу, или напевая песню, выученную в пивной. В некоторых версиях этих фантазий они сталкивались, как цимбалы, и там же, на глазах у всех, он брал ее лицо в ладони и целовал.

Тем временем Тарру продолжал играть веселого друга. Его потворство собственным капризам было заразительным, хотя сам Тарру не считал это потворством.

– Вы в Купальнях – и никогда не были у Фонтана? Это как забраться на гору и отказаться смотреть вокруг, директор. Будьте благоразумны!

Когда Сенлин наконец-то уступил, заплатил шекель и отправился к Фонтану, он обнаружил, что после нескольких минут в ванне в его голове не осталось ни единой мысли. Ужас, преследовавший его, испарился.

Фонтан, садовый шпиль, что поднимался из центра водоема, был истинным чудом слесарного искусства. Его облицованные изразцами внутренности наполнял ароматный пар, густой, как туман над океаном. С помощью труб и желобов вода перемещалась между сотнями белых мраморных ванн, установленных одна над другой, как чешуйки в сосновой шишке. Чем выше размещалась ванна внутри шпиля, тем труднее для купальщика было добраться до нее. Приходилось взбираться по лестницам, карнизам и узким ступенькам. Вода переливалась из верхних ванн в нижние – каскадом, словно фонтан шампанского. Дождь из конденсата и падающей воды был постоянным, но приятным. Откуда брали воду и как подогревали – загадка, над которой Сенлин разок-другой призадумался. Никого другого она, похоже, не волновала. Вскоре и он про нее позабыл.

Зная, что фонтан был единственным местом, которое посещали все – в конце концов, только здесь можно принять горячую ванну, – Сенлин озирался в поисках Марии, хотя тайком и сонно. Позже, когда они покинули шпиль Фонтана и туман в голове рассеялся, он подумал, чем его поиск лучше пустых слов, которых Тарру не жалел в адрес своей супруги. Неужели Мария и впрямь тратила бы время на ванны, потерявшись в чужом краю? А она вообще в Купальнях? Насколько он понимал, она могла застрять в мейфэрском кошмаре, покорно играя жену другого человека. Может, она лежала в заполненной пивом канаве Цоколя или сняла палатку вблизи от места их расставания на постоянно меняющемся Рынке. Он бы хотел знать наверняка. Он должен был знать наверняка. Он должен был лучше знать собственную жену.

В номере, который снимал Сенлин, не было ни окна, ни раковины, ни рабочего стола, но все равно жилье истощало его денежные ресурсы. Ужины с Тарру также увеличивали расходы, и еще время от времени приходилось платить за ванны…

Через месяц он подсчитал, что может позволить себе остаться всего лишь на десять дней или две недели, если перестанет по вечерам пить вино с Тарру, что внезапно превратилось в большое неудобство. Зарождающиеся притязания приводили его в ужас. Но таково было воздействие башни. Сперва она делала из роскоши необходимость, а потом – как будто нарочно – отнимала все претензии на счастье, достоинство и свободу.

Эта извращенная метаморфоза: «Из туриста – в королевскую особу, а потом – в хода» – изводила воображение Сенлина. Его ужас вернулся с удвоенной силой. Он мог не спать сутками напролет, а когда в конце концов падал от изнеможения, ему снились кошмары. В его сновидениях с человека-павлина снова срывали адмиральский наряд. Ссутулившись под огромной корзиной угля, бедолага присоединялся к потоку таких же несчастных, которые взбирались по извилистой Старой жиле. Во сне Сенлин рыскал вдоль ковыляющей процессии изможденных людей в поисках Марии, одновременно желая увидеть ее лицо и страшась этого.

Пока его постель пропитывалась потом, он шел вдоль голых спин с выступающими позвонками вверх и вверх по бесконечной башне – неделями, годами. Когда ощипанный павлин наконец-то рухнул, его измученное сердце выпирало из грудной клетки словно опухоль. И Сенлин, позабыв, что он – не ход, позабыв о поисках жены и застарелой тоске по дому, наклонился и подобрал его груз.

Глава третья

Даже красота при ближайшем рассмотрении утрачивает прелесть. Лучше бросить беглый взгляд, чем вытаращить глаза.

Популярный путеводитель по Вавилонской башне, IV.V

Колокольчик над дверью звякнул. Почтовое отделение было маленьким, как чулан, но высоким, словно бункер. Почтовый клерк, сидящий за зарешеченным окном в бесшовной мраморной стене, смахивал на кучку пыли. Его воротник, пусть и застегнутый на последнюю пуговицу, болтался на шее, как у скелета. Он сидел и что-то писал; скрежещущее поскрипывание пера не утихало. Не считая деревянного пюпитра для письма, почтовое отделение было пустым.

Сенлин попросил у клерка лист бумаги и перо. Просьба помешала клерку продолжить писанину, и Сенлин увидел сквозь решетку, что он методично вычеркивает слова в дешевой книжечке, продвигаясь от последней страницы к первой. Взяв у Сенлина деньги и передав ему лист бумаги, клерк возобновил нудный и отвратительный труд.

Слегка волнуясь, Сенлин подошел к пюпитру и взялся за письмо. Он не тратил время на размышления. Мысленно он дюжину раз написал и переписал это письмо утром, пока лежал среди скомканных простыней.

Дорогая мисс Оливет Беркс,

знаю, вы обрадуетесь, услышав, что все хорошо и мы наслаждаемся медовым месяцем в Купальнях. Улитки здесь очень вкусные, и они приятным образом напоминают обыкновенных литорин у нас дома.

В общем-то, нам здесь так хорошо, что мы решили продлить отпуск на пару недель. Я пишу вам как ближайшей родственнице с просьбой оказать помощь в связи с моим неизбежно запоздалым возвращением. Учебный год начнется через четыре недели, и поэтому я смиренно прошу вас использовать ваше значительное влияние, чтобы возглавить город в выборе подходящей замены на время моего отсутствия.

Это не отставка, но всего лишь просьба к жителям Исо немного продлить их добрую волю. Я вернусь с Марией до конца сбора урожая.

Ваш любящий кузен,

Томас Сенлин

P. S. Я в курсе, что вы уговаривали Марию не принимать мое предложение, и не держу зла по этому поводу. Она настоящее сокровище. Каждый день я стремлюсь заслужить ваше доверие, и потому навеки остаюсь вашим верным другом и слугой,

Т. С.

Он сложил лист, написал адрес и запечатал письмо, воспользовавшись воском и печатью почтового отделения. Он заплатил пыльному клерку еще шекель, чтобы тот принял письмо к отправке. И снова клерк прервал свое занятие ровно на столько времени, сколько потребовалось, чтобы взять у Сенлина деньги и сунуть письмо в щель на стене, а потом продолжил уничтожать книжицу.

Наблюдая за тем, как письмо исчезает в щели, Сенлин подумал, что у него нет никакой возможности узнать наверняка, не ведет ли желоб по ту сторону в горящую топку. От осознания беспомощности он вдруг озлился и сказал, сам не зная зачем:

– Плачу еще шекель за книгу, которую вы портите.

Клерк пожал плечами и без единого слова сунул книжицу с наполовину зачерненными страницами под решетку.

Вернувшись на улицу, Сенлин пустился обычным маршрутом, на ходу читая. Он шел вот так, читая и двигаясь словно во сне, пока занятие не поглотило его до такой степени, что пришлось покинуть поток нетерпеливых пешеходов и устроиться на скамье на берегу. Там он и дочитал произведение, надеясь, что это образчик слезливо-сентиментального чтива. Написанное точно не могло быть правдой.

Признания торговца женами

Аноним

Торговец женами – это, попросту говоря, человек, который находит, изолирует, наряжает и доставляет по назначению женщин, годных в жены богатым джентльменам, кои в них нуждаются. У толкового торговца женами под опекой не меньше трех и не больше шести женщин. Меньше трех – и джентльменам будет не из кого выбирать, а больше шести – внушает подозрение, что их угораздило связаться с гаремом.

Как определить потенциальную жену

Бродяжек в Вавилонской башне полным-полно, а вот принцессы в дефиците. Торговец женами бо́льшую часть времени тратит на выискивание в потоке особ женского пола тех, кто наделен талантами, выделяющими истинных жен. От потенциальных жен торговцы ожидают трех основных добродетелей.

Добродетель первая: здоровье. Жены должны быть способны к деторождению и избавлены от болезней, вшей и уродства. Некрасивая внешность естественным образом считается уродством. Личный опыт подсказывает, что семидесяти процентам женского населения первая добродетель не свойственна. Благородный читатель не удивится, узнав, что девяносто пять процентов потенциальных мужей можно описать как, мягко говоря, нездоровых.

Добродетель вторая: моральная устойчивость. Сие качество понимается не как наличие некоего свойства, но как способность противостоять отрицательным сторонам собственной натуры. Ибо как гласит профессиональная поговорка: «Из шлюхи женушку не сварганишь». Хотя мужья предпочли бы иметь дело с незапятнанной женщиной, жена не обязана быть девственницей до тех пор, пока сохраняет некоторые остатки невинности, скромности или, по крайней мере, застенчивости. Матери, конечно, исключаются из этой категории. Из оставшихся запасов вавилонских женщин достаточной устойчивостью наделена каждая вторая. Потенциальные мужья, разумеется, остаются цельными личностями, независимо от того, скольким партнершам они убавили моральной устойчивости вдвое, вчетверо, а то и в восемь раз.

Добродетель третья: шарм. Это, пожалуй, самая неуловимая из добродетелей, и многих торговцев женами погубила неспособность оценивать женский шарм. Начинающие торговцы часто ошибаются, считая, что он зависит от размеров бюста. Шарм, по моему опыту, обязательно подразумевает тайну. От женщины с шармом мужчин бросает в дрожь. Если женщина не вызывает в мужчине никакого любопытства или смятения, то она лишена шарма. Мужчины, коим это качество хоть чуть-чуть свойственно, больше всех алчут отыскать его в супруге.

Как отделить потенциальную жену

После того как торговец женами определил годный свадебный материал, он должен отделить ее от влияния родственников, друзей, соотечественников, коллег, сверстников и так далее. Этот процесс, именуемый загоном, обычно успешен, когда объект в затруднительном положении. Опытные торговцы не станут и пытаться отделить потенциальную жену от супруга или отца. Вместо этого они выслеживают заблудших, потерянных, обездоленных и отчаявшихся.

Когда женщина уже столкнулась с неизбежностью гибели, гораздо проще покончить с любыми надеждами, кои еще могли у нее остаться. Если женщина достаточно сильно напугана, возможно, ей даже не придется лгать.

Но, скорее всего, без этого не обойтись. Обычные разновидности вранья выглядят примерно так: «Этот человек – капитан торгового судна, чей маршрут пролегает вблизи от вашего дома». Или: «Этот благородный джентльмен – барон/секретарь/капитан порта, который будет относиться к вам как сестре, покуда не найдется ваша семья». А также: «Этого человека наняли ваши близкие, дабы он доставил вас в вашу старую спальню, оставшуюся без изменений, с вашими полевыми цветами, засушенными в энциклопедиях, и вашими тапочками под кроватью» – и так далее и тому подобное. Под видом милосердия отчаявшуюся женщину можно убедить последовать за любым типом – каким бы он ни был гаером, уродом или занудой – в его роскошную лачугу.

Как принарядить потенциальную жену

Покупая платья для жен в загоне, избегайте красного цвета. Это зловещий цвет, который предполагает сексуальную агрессивность, способную напугать псевдофункционального самца. Белых нарядов тоже избегайте, так как они намекают на ханжество, кое не разжигает либидо мужчин, неспособных естественным образом привлечь партнершу. Избегайте и черного цвета; он говорит о серьезности и независимости. Синие, розовые и желтые тона, как правило, взывают к притупленным вкусам горбатых гномов, кои выбираются из птичьих клеток, покрытых коркой дерьма, и, не стыдясь неблагородных кровей, охотятся за невинными и беззащитными.

Если ваша потенциальная жена не особо воспитана, робеет в разговоре или некрасиво смеется, сделайте все возможное, чтобы мягко отучить ее от этих привычек. Очень важно, чтобы вы заслужили ее доверие и узнали о ней как можно больше. Торговец женами не должен скупиться на многозначительные взгляды и похвалу. Проводите с ней побольше времени вечерами. Давайте замысловатые обещания. Пусть они будут все замысловатее, пока не дойдет до клятв собственной жизнью и могильной плитой. Чего бы это ни стоило, избегайте влюбленности в женщин в загоне. Не забывайте: вы негодяй, чудовище, хуже любого из развратных князей, что скользят по башне Вавилонской, как навоз по ноге верблюда. Не влюбляйтесь, чего бы это ни стоило. Дверь в погибель имеет форму сердца и окаймлена каменными розами…

Остаток книги был зачернен.

Конечно же, это – вымысел, грубая выдумка, написанная циником, которого отвергла возлюбленная. Нет никакого заговора, направленного на то, чтобы заманивать беззащитных женщин в несчастливые браки. Здесь же Вавилонская башня! И хотя он знал, что очутился не в безмятежном раю, это все-таки было, по сути и в самых лучших своих проявлениях, цивилизованное место. Нет, книжонка – либо домыслы, либо бред больного разума. Наверное, клерк обошелся с ней справедливо.

Сенлин, пренебрежительно фыркнув, сунул инструкции торговца женами в карман.

Утро было продуктивным. Ему не понравилось лгать мисс Оливет Беркс, и, конечно, нехорошо, что ложь теперь записана на бумаге и вошла в историю, но он знал: от общей тревоги в Исо не будет никакого толку. Если горожане прознают, что Мария пропала, они могут прислать поисковый отряд. Беркс точно приедет. И тогда их затянет в тот же самый бардак, куда ввязались он и Мария. Бог знает, скольких из них ограбят, собьют с пути, разделят или как-то еще погубят в суматохе Рынка. Нет, не стоит множить свитки со списком заблудших душ. Единственный выход – отыскать Марию самостоятельно и вернуться, пока не истек срок действия их билетов на поезд.

Он возвращался в отель «Ле Гри», чтобы возобновить расспросы, как вдруг заметил, что около беседки у воды собралась добродушно настроенная толпа. С белой балюстрады свисало черное знамя без узоров, похожее на длинный раздвоенный язык. Полагая, что актерская труппа готовит представление, Сенлин поддался любопытству и приблизился к краю толпы.

В беседке – или на сцене – находились двое мужчин. Впереди стоял юноша лет шестнадцати, в фартуке цвета хаки, какие обычно носили служащие отелей. У него были густые, черные как нефть волосы и весьма красивое лицо, искаженное мучительной гримасой. Позади него маячил мужчина непритязательной наружности и относительно хрупкого телосложения, который возился с белой льняной рубашкой, поглощенный красным пятнышком возле манжеты. Круглое брюшко и худые конечности придавали ему сходство с жабой, которое усиливал широкий рот. Соломенная шляпа с широкими полями почти скрывала лицо. Что-то в его улыбке встревожило Сенлина. Она была слишком неподвижной и ровной, как резная гримаса горгульи.

– Представление уже началось? – спросил Сенлин у пожилой дамы, которая тянула голову то так, то этак, чтобы получше рассмотреть сцену. Судя по накрахмаленному чепцу, она была прачкой.

Она бросила на него короткий взгляд и презрительно вздернула подбородок:

– Имейте уважение!

– Простите. Это какие-то знаменитости?

– Вы что, новенький? – Она взглянула на него опять, внимательнее. – Это – Носитель Мрака, Сумрачный Молотильщик собственной персоной. Это – Красная Рука.

Сенлин улыбнулся столь театральному представлению актера.

– Да, лицо у него достаточно мрачное. А мальчик кто такой?

Она продолжила раздраженным шепотом, поглядывая по сторонам, не подслушивает ли кто-нибудь:

– Безгрешный тупица. Работает в отеле «Монт капелла». По крайней мере, работал. Бедный Фредди.

Из толпы вышел таможенник и поднялся на две ступеньки беседки. Он принялся зачитывать текст с листа плотной бумаги.

– Мистер Фредерик Хаггард, вы признаны виновным в краже, растрате, клевете, подделке документов, уничтожении имущества… – Список продолжался и продолжался несколько минут. Обвинения, выдвинутые против молодого портье, оказались невероятно, абсурдно многочисленными. Сенлин спросил себя, каков смысл этого фарса. – …заговоре против Таможенного бюро, нападении, непристойном поведении, проникновении и изнасиловании.

– Ложь! – прошипела прачка рядом с Сенлином. – Фредди попался на глаза богатой старушенции, и она попыталась затеять с ним шашни. Фредди дал ей от ворот поворот, и она призвала Комиссара, чтобы тот с ним разобрался. Ну вот и результат.

– Желает ли осужденный покаяться?

Агент трусливо отвернулся от красивого юноши. До Сенлина дошло, что это не представление. Его угораздило попасть на казнь.

Юноша проговорил так тихо, что Сенлин едва расслышал:

– Я хочу увидеться с матерью.

Это была жалкая и честная просьба. Даже не зная ничего о жизни парнишки, Сенлин уверился, что видит ужасную несправедливость.

Сенлин хотел закричать, ворваться в беседку и сорвать черное знамя… но он привык опасаться таможенных агентов. И теперь он понял, что бояться надо кое-кого еще. Этот человек – как прачка его назвала? – Красная Рука. От него бросало в дрожь.

Словно зачарованный, он смотрел, как Красная Рука закатал свободный белый рукав, открыв бронзовый наруч на предплечье. К металлическому «манжету» крепились шесть флаконов, напоминающих шприцы для подкожных инъекций, и в каждом плескалась светящаяся рубиновая сыворотка. Не поднимая шляпу, что прятала лицо, Красная Рука повернул несколько стерженьков на латунном наруче, словно музыкант, настраивающий инструмент. Устройство перекачало светящуюся сыворотку из цилиндров в вены Красной Руки.

Из его рта вырвался булькающий крик, какой можно услышать на скотобойне, и на миг Сенлину показалось, что этот человек поранился. Но потом Носитель Мрака поднял правую руку над головой, и толпа ахнула: под кожей от ладони до плеча раскинулась сеть светящихся красных вен, которые словно корни проросли от бронзового наруча. Ветвящиеся линии дошли до плеча, просвечивая сквозь одежду, как просвечивает сквозь повязку кровь. Вскоре вся правая сторона его торса светилась красным.

Поза Красной Руки напоминала обезьянью. Каждая его мышца и каждое сухожилие стремились прижаться к земле. Он обошел вокруг парнишки, который теперь не умолкал от страха, все еще умоляя, чтобы ему позволили увидеться с матерью. Не успел никто и глазом моргнуть, как Красная Рука прыгнул на парня сзади. С поразительной ловкостью акробата он вскарабкался на спину приговоренному, встал ногами ему на плечи. Парень, пошатнувшись под неожиданным и несуразным весом Красной Руки, едва успел вскрикнуть, как палач нагнулся, взял его за челюсть, выпрямился – и голова красивого парня, оторвавшись от шеи, осталась у него в руках.

Взметнулся фонтан крови. Противоестественная башня из двух человек рухнула. Сенлин отвернулся слишком поздно, желудок у него скрутило, и его вырвало на ноги прачке.

Неподалеку от беседки несколько человек плавали на спине в блистающих водах искусственного озера.

Глава четвертая

Разговоры – унылый симптом пустой бальной книжки[2].

Популярный путеводитель по Вавилонской башне, IV.VII

Сенлин бродил по мерцающим улицам, загипнотизированный ужасным зрелищем. Он шел не бесцельно, хотя сам едва ли это осознавал. Он искал какой-то признак искупления, намек на то, что человеческие существа были способны не только на жуткие и насильственные поступки. Ему нужен был обнадеживающий довод, культурное достижение или художественный идеал. Поиски привели его к закрытым ставням концертного зала, и он несколько минут стоял, слушая бодрую игру струнного квинтета. Но то, что час назад прозвучало бы как мелодичный рефрен, теперь казалось легкомысленным пиликанием. Неисцеленный, он двинулся дальше и кружным путем добрался до романтической фрески, изображающей трех девушек, увенчанных лентами и первоцветами. Их лица выглядели одновременно экстатичными и невинными. Их руки и ноги были пухлыми, но невесомыми. Девы парили и улыбались, источая эротические флюиды, от которых он почувствовал себя несчастным и одиноким.

На тротуаре играла группа детей. Надеясь услышать какие-нибудь наивные слова, которые наполнили бы его тоской по оставшимся дома ученикам, Сенлин замедлил шаг, проходя мимо. Дети играли в классики на только что нарисованном игровом поле. Балансируя сперва на одной ноге, затем на другой, девчушка читала стишок. Сенлин никогда раньше его не слышал, и, как случается с такими малыми открытиями, новый для него и старый для мира стих как будто был написан специально к этому случаю:

Башня вверх растет, башня вниз растет, А внутри у ней пустота. Ход вверх идет, ход вниз идет, В пустоту идет, тра-та-та.

Простой стишок повторялся снова и снова радостным голоском под ритмичные шлепки детских кожаных подошв. Сенлин заткнул ухо пальцем, не давая песне и ее болезненным образам закрепиться в памяти. Он ускорил шаг.

Он отправился на поиски Тарру, желая найти утешение в вине. Обнаружив друга в кафе «Риссо», Сенлин навязал ему свое общество. Он выпил из бокала Тарру, когда его собственный задержали, и с горячностью рассказал о казни, на которую попал. Слова лились из него, как будто он читал лекцию, которая грозила перейти в гневную проповедь.

– Как мы можем терпеть такую дикость? Я думал, башня – оплот морали, но что она мне показала? Пытки, фальшивое правосудие и публичные убийства. Чудовищные люди со светящимися кровавыми руками. Безумцы и бессовестные актеры. Это не сток человечества, а канализация! О, не смотрите на меня так, словно я заснул на уроке, Тарру. Вы же знаете, что я прав! – Сенлин грыз ногти, отрывисто стуча зубами.

– Хватит грызть ногти, – сказал Тарру.

– Я не грызу! Я их укорачиваю зубами, потому что потерял кусачки для ногтей вместе со всем остальным, – сказал Сенлин, беспомощно смахивая солнечные зайчики, которые вспыхнули на его лице. Он едва не открыл масштабы собственных потерь, но вынудил себя замолчать. – И лучше мои ногти, чем вашу голову.

Тарру отпрянул в притворном испуге, прикрывая лицо руками:

– Убереги меня небо от весенней уборки, которую устраивает чужая совесть! Не кипятитесь, директор. Я рад, что вы поупражнялись в праведности, но не забывайте: наша раса не отличается чистоплотностью, здравомыслием и гуманностью. Наши мысли не записаны ровными строчками, наши сердца не подчиняются уравнениям, а что касается совести… – она плохо учится на ошибках, описанных в учебниках истории. О, умерьте свой гнев! – Любой, кто забрел бы в их угол внутреннего дворика, никогда бы не подумал, что эти двое – друзья. – Вы упускаете из вида красоту и преувеличиваете зло.

– Вы не видели, что ручная зверюшка Комиссара сделала с тем парнишкой! Его голова…

– Красная Рука – настоящий упырь, тут вы правы, – проговорил Тарру сквозь зубы и понизив голос. – И нет, я ничего не могу рассказать о том, почему он светится и откуда берет силу. Это не имеет значения. Он лишь пугало, источник ночных кошмаров. – Тарру с быстротой молнии потянулся через стол и большущей лапищей схватил Сенлина за запястье, едва не опрокинув бокал с вином, который ему наконец-то принесли. Его голос звучал хрипло, но уверенно: – Однако вам не стоит кричать о грехах Комиссара. Его уши повсюду. Тут есть люди, которые с восторгом встретили бы революцию, но нас мало.

– Вы могли бы уйти, – сказал Сенлин с обезоруживающей честностью, вырывая ладонь из руки Тарру.

Тарру выглядел уязвленным.

– Конечно я уйду. Завтра утром.

– Мне нужен еще бокал, чтобы поверить в эту сказочку, – сказал Сенлин.

Несмотря на ужасную казнь, несмотря на безнадежные, зашедшие в тупик поиски Марии, несмотря на ходов и мстительного Комиссара, Сенлин ощутил проблеск умиротворения. Их ссора и вино дали ему то, чего он в оцепенении искал, бродя по улицам, – ощущение контроля и порядка. Это чувство напоминало, как летним утром он неоднократно проводил время, ползая на коленях по полу школы и вбивая гвозди, которые выдвинулись из разбухших досок. В одиночестве, передвигаясь на голых коленях, в брюках, закатанных в толстые обтягивающие манжеты, он поднимал молоток над головками старых гвоздей. Каждый удар отдавался эхом между стропилами, словно хлопок выстрела. Это дарило ему слабое, но согревающее чувство выполненного долга.

Хотя каждое лето те же самые гвозди снова выпирали из досок.

Тарру дал знак официантке, и вскоре им принесли еще бутылку кислого вина: едкое дешевое пойло следующим утром безжалостно отомстит желудку Сенлина. Пока вино разливали по бокалам, оба соблюдали перемирие, но не успел Сенлин вернуться к теме бесконечного «завтрашнего отбытия» Тарру, как его друг обратил внимание на художника, который трудился на тротуаре рядом с их столиком.

У Тарру была привычка изводить бедолагу, горбуна средних лет. Художник почти не разговаривал, его волосы испачкались в краске, а глаза бегали. Помимо рисования, единственным занятием, которое доставляло ему удовольствие, было курение – курил он часто, и резкий желтый дым поднимался прямой, как флагшток, струей в безветренной атмосфере. Ряды его картин опирались на ограждение дворика и ножки мольберта, но прохожие уделяли маловато внимания трудам живописца. Тарру наслаждался, дразня художника за стиль – своеобычные мазки несмешанных красок. С расстояния эффект был неплохой, но при ближайшем рассмотрении полотна напоминали Сенлину разделочную доску, перепачканную рыбьей чешуей.

– Мазилка, у тебя что, пятна перед глазами? Тебя по башке ударили? Или ты играешь в точки, но еще не начал их соединять? – Тарру рассмеялся, пытаясь заставить Сенлина сменить тему разговора на более веселую. Он продолжил, обращаясь к Сенлину театральным шепотом: – Заметили, как от мазилки несет старушечьими духами? Кто, как вы думаете, финансирует эту мазню? Вдовы и старые девы. Банальные, как собачий зад, но богатые, как сама башня. Они ему позируют, как я слыхал, нагишом, и поэтому он наполовину слепой, а у всех его кистей катаракта! – Тарру перегнулся через заборчик, плеснул вином на тротуар. – Глянь, мазилка, у меня тоже есть талант, – сказал он, указывая на лужицу.

Горбатый художник терпеливо игнорировал Тарру, хотя Сенлин видел, что насмешки задели творца. Его и так короткая шея ушла еще глубже в горб. Стойкость и решительность мастера немного пристыдили Сенлина. Тарру же, напротив, опьянел, повысил голос и преисполнился уверенности, хотя момент был совершенно неподходящий. Да что с ним такое?

Женщина в меховой накидке приостановилась, чтобы рассмотреть картину. Тарру широким жестом указал на полотна, прислоненные к забору рядом с их столиком.

– У нас тут распродажа по бросовым ценам! Эти, мадам, вполовину дешевле. И к ним прилагается баночка с краской, чтобы вы смогли дорисовать недостающее, если пожелаете.

Женщина закуталась плотнее в накидку и поспешила прочь.

Сенлин вскинул палец, чтобы вмешаться, но тут художника прорвало. Глаза его глядели с обидой, красные и сухие от ненависти. Сенлин почти уверился, что сейчас художник застрелит Тарру.

– Твои издевательства лишают меня средств к существованию, Тарру.

Голос у него был тонкий, как звук глиняной флейты, в отличие от театрального баритона Тарру, но все же Сенлин слегка отпрянул.

Тарру лишь сильнее развеселился, но прежде, чем он успел ответить, Сенлин хлопнул в ладоши, прерывая шутку:

– Оставьте человека в покое, пусть работает. Мы еще не закончили разговор.

– Это ты мне сейчас хлопнул? – Тарру потер лицо, смяв половину раздвоенной бороды и развернув другую под безумным углом. Когда он снова открыл глаза, взгляд расфокусировался. Похоже, теперь его кораблем правил алкоголь. – Хватит разговоров, директор! Мир прогнил. Ну и шут с ним. Зачем расстраиваться?

– Я расстроен, потому что мы направили весь человеческий гений на строительство сложнейшей башни – и заполнили ее теми же тиранами, которые изводят нашу расу с той поры, как мы выползли из моря. Почему наша совесть вечно в стороне от прогресса?

– Моя совесть не дает мне придушить тебя или вцепиться в художника. Вот тебе и прогресс!

– Никакой это не прогресс, а страх перед законом! Но закон прогнил! Невинные все еще подвергаются жестокому обращению, их убивают. Я сегодня опять в этом убедился. Комиссар…

– Я не поддерживаю этого человека! – заявил Тарру слишком громко, и художник резко повернулся к нему с таким выражением лица, словно Тарру был идиотом, а не пьяницей. Этот взгляд немного успокоил Тарру, и он продолжил более сдержанным, хотя едва ли более трезвым тоном: – Он чихающий пискливый поросенок. У него аллергия на воздух. Заболевает быстрей, чем младенец. Каждые две недели он устраивает шутовской бал в своем особняке, где притворяется человеком и покровителем искусств. Человеком! И покровителем! Тьфу! На него работает гарем ценителей искусства, которые и говорят ему, чего стоит та или иная картина. Он настоящий прох… прох… – Тарру сплюнул, очищая сухой рот. – Прохвессор бухгалтерского учета. Если хочешь увидеть его коллекцию, надо добиться приглашения и нарядиться как непорочный шейх, но смотреть на картины придется через дюймовое стекло, потому что испарения красок плохо влияют на пазухи его носа. – Тарру комично изобразил, что сморкается.

– Надо же, я беспокоился из-за убийства. Я понятия не имел, что Комиссар еще и зануда, – едко проговорил Сенлин, пытаясь протрезветь. Должен же хоть кто-то оставаться трезвым?

Тарру лишь рассмеялся:

– Ну почему ты всегда такой кислый, директор! Что нам сделать, чтобы тебя подбодрить?

– Предпочитаю тиранов помельче, Тарру. Дайте мне скаредного пекаря или мэра, который засыпает во время весеннего концерта. Мне пора домой. Учебный год начинается через пару недель, и я должен подготовиться. – И еще Сенлин не стал говорить о том, что все сильнее подозревал: дома он обнаружит Марию, которая давным-давно вернулась каким-то способом, который он не смог вообразить.

Наверное, ей приходится терпеть самые разнообразные слухи и домыслы. Что она сказала соседям? Что новоиспеченный муж ее бросил? Что она, возможно, вдова? Разве у него есть другой выбор, кроме как вернуться домой? У него заканчивались деньги, а билет не действует вечно. Если бы он только мог позволить себе полет, чтобы не тащиться обратно вниз через башню!

– Я еду домой, – пробормотал Тарру, уткнувшись подбородком в грудь.

– Я серьезно.

– Как и я.

– Как давно вы здесь, Тарру? Шесть месяцев? Год? Вы кажетесь скорее частью пейзажа, чем гостем.

Великан подвигал челюстями, заскрежетал зубами и наконец прошипел:

– Шестнадцать лет.

– Лет! – От изумления голос Сенлина надломился. – Но почему?

– Я не обязан ничего объяснять. – Бутылка сдавленно фыркнула, когда он снова наполнил бокал. – Скажем так, я потерял счет времени. А потом, спустя некоторое время, возвращение домой сделалось невозможным. Что бы я сказал жене? Она взяла на себя руководство бизнесом много лет назад. Золото выходило из земли так же легко под ее присмотром, как и моим. Мы не так важны, как нам хотелось бы думать! Она присылает мне ежемесячное пособие уже много лет. Я пишу ей письма, которые не посылаю… жалкие, жалкие письма. – При упоминании писем он содрогнулся всем телом, словно подавляя озноб.

Сенлин представил себе, что́ они должны содержать – бесконечный поток обещаний. Тарру обмяк на стуле с трагическим вздохом, который больше походил на храп.

Час был поздний. Они напились. Доставленный извне свет луны творил отблески, которые словно гольян плыли по их коже и кованой столешнице. Мерцающее свечение соответствовало меланхолии. У Сенлина заныло в груди при мысли о том, что ему придется вспоминать об этом в одиночку. Он ни за что не опишет Марии то, что видел. Это лишь напомнит об их испорченном медовом месяце.

Куранты прозвонили десять вечера, нарушив затянувшуюся тишину. Художник складывал мольберт и краски.

– Я должен собрать вещи и купить билет, – сказал Тарру твердым, но все еще очень хмельным голосом. – Встретимся утром в Южном небесном порту, Сенлин. Мне нужны достойные проводы. Я принесу бутылку, чтобы ты бросил ее на корму. Или мне в голову. Такому другу, как ты, все по плечу. Спокойной ночи. – Вставая, Тарру чуть не перевернул столик и потревожил пустую бутылку, которую Сенлин чудом придержал мыском ботинка.

Потом Тарру налетел на ограждение и рассмеялся. Он вышел через калитку на тротуар и – намеренно или во хмелю – наткнулся на художника, выбив у того из рук собранные картины и коробку с красками. Художник, потеряв равновесие, распластался под фонарным столбом.

Тарру повернулся и отвесил упавшему нетвердый поклон:

– Да здравствует смерть революции! Мы потратили впустую наши жизни, мазилка. Но я, по крайней мере, не стал обременять мир, доказывая этот факт. – Он неровным галопом помчался прочь по каменным плитам тротуара, а потом – по брусчатке мостовой, и в пестрой тьме еще долго слышался унылый звук его шагов.

Мучимый угрызениями совести, Сенлин бросился к художнику, который сидел в смятении и прижимал длинные пальцы ко лбу, отчего морщины на нем становились похожими на волны. Сенлин многословно извинился за Тарру, признавая, что тот частенько изводил бедолагу-художника. И пока живописец сидел недвижный, как изваяние, Сенлин собирал тубусы и баночки, которые высыпались из коробки, как из рога изобилия.

К счастью, влажный холст, над коим художник трудился, приземлился лицом вверх. Картинам, которые были выставлены на продажу, не так повезло. Многие лежали на брусчатке изображением вниз. Сенлин осмотрел каждую в свете фонаря, ища повреждения и продолжая извиняться, аккуратно вытирая грязь с краев и выпрямляя замятые уголки. Но поток слов иссяк, стоило ему схватить последнюю картину.

На ней изображалась скамья. За скамьей переливалась утренним блеском вода в искусственном озере и вздымался похожий на витую раковину силуэт Фонтана, окруженный струями пара, точно белыми спицами. Сцена была запоминающаяся, пусть и изображенная в необычном стиле. Но не стиль и не задний фон поразили Сенлина. На переднем плане на скамье сидела женщина. Ее силуэт был обозначен всего лишь несколькими мазками, но Сенлин ни с чем не мог перепутать эту фигуру или алый пробковый шлем.

Униженный художник наконец-то встал и принялся стряхивать с колен уличную пыль, но Сенлин крепко схватил его за руку, держа в другой руке холст.

– Где вы это нарисовали? Когда вы это нарисовали? Где сейчас эта женщина? – в отчаянии спросил он, указывая на запечатленный художником образ Марии.

Глава пятая

Помимо монет и банкнот в вашем кармане, существует бесконечное множество валют. Иногда билет можно купить за улыбку; бокал вина может оказаться достаточной платой за увлекательную историю.

Популярный путеводитель по Вавилонской башне, IV.XI

Сенлин стоял на террасе на крыше двухэтажной парфюмерной фабрики. В квартире художника. Интенсивный, но смешанный запах пропитал все: грубо заштукатуренные стены и округлые ступени, по которым они поднялись, гобелен, которым занавесили вход, и букеты рисовальных кистей в терракотовых горшках. Аромат духов был таким густым, что отдавал гнилью. Сенлин нашел бы воздух невыносимым, если бы не отвлекся так сильно на восторг и сомнения, воюющие в душе. Что, если это не Мария на картине? Стиль письма такой расплывчатый! Даже если это Мария, что, если она всего лишь ненадолго отделилась от анонимной толпы и снова в ней исчезла, на этот раз навсегда? И если она была так близко, как же он ее пропустил? Хотя Сенлин был в смятении, он сохранял привычную мину.

Бо́льшую часть террасы занимала мастерская. Посреди нее стоял крепкий мольберт на четырех ножках. К парапету, окружающему крышу, были прислонены стопки холстов. Помимо скромной койки и потертого шезлонга, задрапированного цветастой тканью, из предметов мебели здесь нашлись только хлипкий карточный столик и два ротанговых стула.

– Я не понимаю, почему люди платят за вторую крышу, когда над головами уже есть одна. Полагаю, все дело в привычке, – сказал художник, извлекая недокуренную сигарету из полной пепельницы и зажигая ее.

Художнику еще предстояло ответить на первоначальный всплеск эмоций Сенлина при виде знакомой фигуры на картине. Сенлин чувствовал, что художник увиливает от разговора, и это его тревожило.

Художник официально представился: его звали Филипп Огьер. У него была нервная привычка заправлять тонкие светлые волосы длиной до подбородка за уши, круглые и торчащие. Черты его лица были достаточно благородны: яркие бегающие глаза и подвижный лоб уравновешивали длинный нос с небольшой горбинкой. Горб на спине больше выдавался справа, из-за чего Огьер выглядел немного скособоченным, когда стоял неподвижно или сидел. В его голосе и мимике ощущалось нечто женственное, но Сенлин обнаружил мощное эго за спокойным фасадом.

Огьер пригласил Сенлина сесть, что он и сделал, хотя и бдительно устроился на краю сиденья – отчасти для того, чтобы не дать хмельным мыслям разбрестись куда попало.

– Я знаю, вы новичок в Купальнях, но не могу сказать, что мне нравится выбранная вами компания, – сказал Огьер.

– Тарру слишком часто пьян, и его сердце слишком разбито.

– Выпивка и печали, в которых он сам виноват, едва ли его оправдывают. – Огьер невесело улыбнулся.

Сенлин решил, что понимает подтекст: Огьер вряд ли отнесется с сочувствием или благосклонностью к тому, кто развлекается с его врагом. Сенлину оставалось лишь надеяться, что художника можно подкупить. Впрочем, средств у него осталось маловато.

Огьер достал из синего шкафчика бутылку и два гравированных бокала. Прежде чем снова сесть, художник положил на стол большой мастер-ключ – черную грозную штуковину с круглой головкой, в которую можно просунуть два пальца. Сенлин не помнил, чтобы на дверях, через которые они вошли, были замки.

– Вы, кажется, предпочитаете вино, но не хотите ли немного шерри? Боюсь, он ужасно сухой, но хороший, – сказал Огьер, и Сенлин, чувствуя, что не может отказаться, принял выпивку.

Огьер выпил за здоровье Сенлина, и Сенлин ответил той же любезностью, хотя от страха и вина хотелось сжаться в комок. Финн Голл предостерегал его именно от такой ситуации; разоблачив свое отчаяние перед Огьером, Сенлин сделался уязвимым. Он был полностью во власти художника. Но с того дня, как потерялась Мария, он в первый раз увидел что-то, связанное с ней. Мысль о том, что она все еще может быть или, по крайней мере, была в Купальнях, дала достаточно надежды, чтобы выдержать поведение Огьера.

– Откуда вы знаете эту женщину? – спросил Огьер, указывая на картину, которая привлекла внимание Сенлина.

Окрашенная доска теперь стояла на мольберте, лицом к ним.

– Она моя знакомая, если это вообще она. Трудно сказать.

– Просто знакомая? Если так, мне будет неудобно делиться подробностями ее жизни, – сказал Огьер, взял со стола массивный железный ключ и принялся им поигрывать.

– Я оговорился. Мы, разумеется, родственники.

– А-а, ну да. Возможно, вы ее рассеянный кузен? – Огьер зажег вторую сигарету и демонстративно выдохнул клубы дыма в сторону Сенлина. Когда к вони духов добавился запах дыма, у Сенлина заслезились глаза. – Знаете, ваша первоначальная реакция показалась искренней, и я подумал, что вам правда нужна помощь. Но теперь вы такой хладнокровный. А вдруг вы мерзкий оппортунист? Извращенец с вопиющими намерениями.

Спокойствие Сенлина дало небольшую трещину; отблеск мольбы ослабил его хладнокровный взгляд.

– Она моя жена, хотя у меня нет никаких доказательств. Я обещаю, что она это подтвердит.

Огьер, добившись желаемого откровения, улыбнулся. Сенлину захотелось броситься на самодовольного художника через стол. Это стремление его удивило.

– И она потерялась? – Всколыхнувшийся дым сигареты Огьер понукал Сенлина продолжать.

Сенлин не мог придумать никакого довода в пользу того, чтобы сочинить историю их разлуки. Он зашел так далеко, как только мог. У него почти закончились деньги. Дальше он не продвинется без посторонней помощи. Огьер казался достаточно разумным человеком. Может, годы издевательств Тарру его немного ранили, и еще он был слегка самодовольным и, возможно, коварным… но все-таки не выглядел преступником. Кроме того, какой у Сенлина выбор? Он решил рассказать Огьеру всю правду, хоть это и больно.

Сенлин сухо и лаконично описал их прибытие на поезде, суматоху Рынка, свою ошибку в том, что позволил ей уйти, и минуту их неожиданного расставания. Он суммировал свои поиски, не упомянув – едва ли понимая почему – про Эдит, про их ошеломляющее заключение, ее пытку и то, как он ее бросил. Он не хотел усложнять повествование о преданности Марии, так что поспешил перейти к тому, как бестолково обыскивал Купальни.

С выражением эмоций у Сенлина всегда было плоховато, и он переживал, что Огьер примет его сдержанность за безразличие. Он мог лишь надеяться, что искренности его признания будет достаточно, чтобы художник хоть немного смилостивился.

– Значит, она пропала… почти пять недель назад? – спросил Огьер, и Сенлин кивнул.

Художник сидел, рассматривая горшки с орхидеями, которые украшали ограждение террасы, и его взгляд бегал даже во время размышлений. Художник оценивал рассказ Сенлина. Через минуту он пожал плечами, стряхивая задумчивость, и снова наполнил бокалы.

– Вы задаетесь вопросом, действительно ли женщина на картине – она. По нескольким мазкам краски, конечно, понять трудно, – сказал Огьер без намека на сочувствие.

– Так и есть.

– Также, полагаю, вы задаетесь вопросом, знаю ли я, где она сейчас, или она сидела там случайно в один прекрасный день, пока я работал.

– У вас прекрасное воображение, мистер Огьер. – Сенлин с трудом сдерживал горечь в голосе. Хотя он и рисковал всем, обидев художника, тот факт, что его честное признание встретили так сурово, вызывал досаду. – Уверен, вы этим гордитесь.

– Гордость – забавная штука. – Огьер осушил бокальчик и ухмыльнулся. – Больше всего ею наслаждаются те, кто менее всего ее заслуживает. Возьмем нашего друга Тарру. Он горд, но зато утратил собственное предназначение. Некоторое время назад его любили. Кто-то считал его великим человеком, но теперь… Ну, вы в курсе, как он проводит вечера. У него много знакомых, но маловато друзей, мистер Сенлин.

– Вы, конечно, более откровенны, когда он не рядом и не может защититься. Или вы хотите, чтобы я донес до него ваше мнение? – Хоть Сенлин и не мог спорить с оценками Огьера, он ощутил необходимость защитить запутавшегося друга. – Честно говоря, я не принимал никакого участия в той истории. Я относился к вам с неизменным уважением.

Огьер снова заправил за уши волосы – их кончики испачкались синей и зеленой краской с его запятнанных пальцев.

– Я вам это говорю лишь ради того, чтобы предупредить. Если вы ждете от него помощи, ваше терпение лопнет, или, еще хуже, он разобьет вам сердце. А вот я…

Он встал и прошел, словно чопорный землемер, к одной из множества стопок холстов, прислоненных к парапету. Он перебирал их, пока не нашел ту, которую искал. Это была маленькая работа, не больше ученической грифельной доски. Художник вернулся и передал ее Сенлину:

– Давайте-ка я сделаю вам свет поярче.

Он повозился с лампой, и из сумерек выступило лицо Марии, отображенное в странном, но волнующем пуантилистическом стиле Огьера. Ее волосы были распущены, и на ней не было красного пробкового шлема. Она сидела, выставив плечо вперед и повернув голову так, что спинка носа отражала волны темно-рыжих волос. За нею цвели орхидеи цвета слоновой кости, мандаринов и канареечных перьев, что позволяло немедля узнать место – ту самую террасу, где он сейчас находился. Такого выражения лица Сенлин у нее никогда раньше не видал. Оно напомнило ему восторженные, но безжизненные лики со старых икон. Но, разумеется, больше всего Сенлина потрясло то, что она была раздета до пояса.

Сенлин понял, что от него, видимо, ждут вспышки ярости. Он должен был возмутиться тому, что кто-то заставил его жену раздеться и воспользовался ее красотой. Но его чувства были слишком беспорядочны. Разом навалились печаль и потрясение, гнев и желание. Как будто два огромных барана яростно бились рогами в самом центре его сути. Столкновение с ее портретом оказалось таким мощным, что он больше не мог утешать себя доводами рассудка. Его стыдливость не исправит мир; его поиски не повернут время вспять. Его старое, уютное восприятие себя, жены и их совместной жизни утрачено. Его плечи задрожали. Он не смог сдержать слез.

Сенлин поднял глаза и увидел, как художник подался назад в замешательстве. Огьера, похоже, застиг врасплох внезапный всплеск эмоций. Живописец почему-то указывал тяжелым ключом на Сенлина, но, когда тот взял себя в руки, Огьер отвел ключ в сторону.

– Мне жаль, – сказал Огьер, и их с Сенлином взгляды наконец-то встретились. В беспокойных глазах живописца сиял ум. – Я забываю, что не все так безжалостны, как башня. Ладно, давайте поговорим по-джентльменски. Я слагаю оружие. – Он осторожно положил ключ на стол. – Сделаете ли вы то же самое?

– Я не вооружен, – сказал сбитый с толку Сенлин, глядя на ключ. – Что это такое?

– Это очень хорошо замаскированный и искусно изготовленный пистолет. Вы что, правда не носите никаких средств защиты?

– С чего бы это?

Огьер прижал горб к спинке стула, скрестил руки на груди с выражением приятного удивления.

– Вы действительно так наивны, как кажется. Впечатляет. Вряд ли я могу винить вас за дружбу с Тарру. Бьюсь об заклад, вы подружились бы и с барсуком. – Он позволил себе легкомысленный смешок. – Хорошо, я расскажу о вашей жене. Но сомневаюсь, что история вам понравится. – Огьер кивком указал на портрет обнаженной Марии, который Сенлин все еще держал в ослабевших пальцах, прислонив к столу.

Месяц назад Огьер рисовал на берегу водохранилища, недалеко от его обычного пристанища возле кафе «Риссо». Поздним утром появилась женщина в красном пробковом шлеме и села на скамейку. Как правило, Огьер не включал случайных пешеходов в свою работу, если только они не маячили вдалеке и могли быть изображены несколькими мазками. Но эта женщина сидела в самом центре его поля зрения, словно зачарованная. Она не шевелилась, лишь часами смотрела поверх головы художника. Итак, Огьер включил ее в свой пейзаж. Затем, когда дневной свет пошел на спад, Огьер собрал краски и сложил мольберт. Перед уходом он ненадолго прервал ее задумчивость, чтобы поблагодарить за то, что она так самозабвенно позировала.

Этим, по мнению Огьера, все и должно было закончиться.

Но женщина встала и пошла за ним.

Он этого не замечал, пока она не догнала его на ступеньках, ведущих в квартиру на террасе, пропитавшуюся духами. Она с легким смущением, но отважно спросила, платит ли он тем, кто для него позирует. Художник сказал, что, как правило, нет, за редким исключением обнаженных моделей, которых он иногда нанимал, – чаще всего это были бедные горничные или помощницы по хозяйству.

Женщина в красном шлеме ушла расстроенная, хоть Огьер и заверил Сенлина, что не делал никаких непристойных предложений. Он даже не думал, что туристка согласится позировать – обнаженной или как-то иначе. На самом деле он выкинул этот эпизод из головы. Списал все на каприз туристки, захваченной экзотикой Купален.

Но она вернулась на следующий день, преисполненная решимости позировать для него, получая деньги за свой труд.

– Надеюсь, вы поверите мне на слово, если я скажу, что ничего неуместного не случилось. – Огьер подчеркнул клятву, положив руку на сердце. – Она позировала. Я написал картину, которую вы держите в руках. Я ее поблагодарил. Я ей заплатил, и она ушла. Опять же, я думал, что этим все закончится. – Наверху в синем лунном свете блестели зеркальные шары, похожие на рыболовные приманки. Сигарета Огьера вспыхнула во тьме, как оранжевый глаз, а потом погасла, раздавленная. – Но все же я увидел ее опять. И потом мы встречались каждый день на протяжении недели. За это время она рассказала мне многое. Она говорила о трагедиях и разочарованиях, о плане спастись самой – и, как она надеялась, спасти супруга.

– Я отдам вам все, что у меня есть… – начал Сенлин самым твердым голосом, на какой был способен.

– Спасибо, но у вас нет того, что мне нужно, – перебил Огьер, и сочувственная гримаса сменилась жестким взглядом. – Вы потеряли то, что любите. Я тоже потерял то, что люблю. Поэтому у меня есть очень простое и очень справедливое предложение. Я хотел бы сказать, что мы будем друзьями и станем помогать друг другу, ведь в этом и заключается ценность дружбы. Но в башне не бывает друзей. Только деловые партнеры. Поэтому, если вы поможете мне вернуть то, что я потерял, я помогу вам.

– Согласен на любые условия, – быстро сказал Сенлин.

– У меня забрали картину. Украли, если точнее. Я понимаю, что одна картина может показаться чем-то несущественным. У меня их много, и я всегда могу написать еще. Но я не печатный станок. Мое вдохновение и мои способности меняются спонтанно. Могу сосчитать по пальцам одной руки работы, которые считаю по-настоящему успешными. Эта была величайшей из них, она мой единственный истинный шедевр – и ее украли. Я не могу ее воссоздать. Я потратил годы на бесплодные попытки.

Огьер подался вперед, и глаза его перестали бегать. Он, казалось, наконец-то дошел до самого главного.

– Два года назад Комиссар под выдуманным предлогом забрал мой шедевр. Мистер Сенлин, я хочу, чтобы вы его выкрали и вернули мне.

Глава шестая

Туристам, которые слишком часто и слишком тепло говорят о родном доме, не стоит рассчитывать на радушный прием. Местные называют таких ностальгирующих «пыльные головы» или «грязные умы». Их вряд ли можно винить. «Дом» – это преувеличение, которое с большого расстояния кажется правдой.

Популярный путеводитель по Вавилонской башне, IV.XII

С того самого дня, как он упустил жену из виду, Сенлин впервые ощутил подлинную надежду отыскать Марию. Мысль о том, что она может все еще жить – или, по крайней мере, недавно жила – в Купальнях, воодушевляла его в достаточной степени, чтобы выдержать грядущие опасности. Он был готов, если придется, ради нее развалить всю башню.

Всю ночь они с художником обсуждали замысел. Сенлин многое узнал о Комиссаре: о его роскошном доме, о пышных пирах, об аллергиях и галереях. Пользуясь всякой возможностью, Сенлин старался вернуться к теме Марии, чтобы больше узнать о времени, которое она провела с художником, о ее нынешнем положении, о том, что с нею случилось. Но едва Сенлин приближался к важнейшему вопросу, Огьер смыкал уста. Сенлин умолял его принять другую плату, даже высыпал на стол содержимое ботинок, но Огьер был непоколебим. Он соглашался принять лишь свою картину. Любовь в обмен на любовь; ничто другое его не волновало. У Сенлина не осталось выбора, кроме как слушать и узнавать об эксцентричном тиране и обществе Купален, а также о бурном прошлом Тарру и закате славы самого художника. Директор школы почувствовал себя учеником, готовящимся к экзаменам; голова переполнилась фактами.

С каждой новой порцией сведений задача казалась все более невыполнимой. Особняк Комиссара усиленно охранялся. Каждый час возле каждой двери и каждого окна размещались по два вооруженных агента. Многие охранники были вооружены кремневыми пистолетами, остальные носили дубинки или сабли. Хуже того, дом патрулировали собаки уникальной породы, наделенной особым талантом к ловле крыс, а также к улавливанию запаха и выслеживанию его источника.

Картина Огьера висела в бальном зале, под стеклом толщиной в дюйм. Она располагалась возле выхода на балкон, что выглядело удачей, пока Сенлин не узнал, что балкон, словно крепость, оснащен двумя тридцатифунтовыми легкими пушками и шестью охранниками с ружьями. И словно этого было недостаточно, стоило побеспокоиться еще и о Красной Руке, который регулярно рыскал по территории. Ходили слухи, что он бродит по особняку как вздумается, что он спит у подножия кровати Комиссара, что он живет в стенах или, может быть, просто появляется, сто́ит произнести его имя слишком громко.

– Какой отчаянный бардак! – застонал Сенлин.

– Совершенно верно. Потому-то и нужен доведенный до отчаяния человек, – ответил Огьер.

Когда на улицах затлели угли зари, Сенлин оставил художника, дав обещание, которое не надеялся сдержать: он вернется с шедевром.

Сенлин шел по пустынным бульварам Купален. Далекое бормотание фонтанов напоминало океан, запертый в раковине. Его смутно раздражало то, каким тошнотворным вышел берег моря в версии Купален. Это был берег без моря – мелкое и дурацкое место. Но что с того? Его разум отвлекался от насущной проблемы, обращаясь к уюту критики, чтобы спрятаться от надвигающейся реальности.

Даже если бы ему хватило смелости ринуться прямиком к Комиссару, понадобилась бы армия, чтобы прорваться за порог. Нет, силой ничего не добиться. Сенлин попытался представить себе, как пробирается ночью через особняк и лицо его укутано черным шарфом, словно у грабителя – долговязого, неуклюжего, несуразного грабителя. Нет, тайком он туда не проберется, значит оставался лишь обман. Комиссара надо убедить отдать картину Сенлину или переместить ее туда, где она окажется уязвимой, если такое место в Купальнях вообще существует. Комиссар был очень подозрительным и консервативным человеком. Обвести его вокруг пальца будет нелегко. Сенлин не привык действовать коварно.

Мюзик-холлы стояли тихие; ресторанчики пустовали. Была уже не поздняя ночь, но раннее утро. Сенлину пришло в голову, что ванна поможет ему сосредоточиться и найти вдохновение, но он быстро отклонил эту идею как трусливое потакание слабостям. Он должен принять вызов. Он должен превратиться в криминального гения. Мысль его рассмешила. Видели бы его сейчас ученики, лишенного всякой уверенности и власти, похожего на рыбу без воды. Действительно настоящий Осетр.

И как же вышло, что все его прежние добродетели превратились в недостатки? Его спокойствие, терпение, любовь к размышлениям, рационализм и беспристрастность – все эти качества теперь стали изъянами. Он должен быть самоуверенным и проницательным. Но даже случись оно так, разве сможет наглый книжный червь состязаться с могущественным Комиссаром? Сенлин ни в чем не мог бросить ему вызов, если речь не шла о состязании недостатков.

Состязание недостатков. Мысль сперва его рассмешила, а вскоре породила некий замысел.

На улицах появились утренние торговцы с тележками, нагруженными свежей выпечкой и фруктами. Потом настал черед ранних купальщиков и старожилов, которые неустанно говорили о витаминах и состоянии здоровья. Пара пухлых ребятишек под бдительным оком гувернантки разбила зеркало водоема, и от плеска проснулись фламинго. Кораллового цвета птицы позавтракали водорослями, что в изобилии собрались вокруг длинных лап. Таможенник флиртовал с лоточницей, которая продавала соли для ванн и ароматное мыло. Заводной гиппопотам снова выпустил впечатляющую струю. Сенлин шел мимо всего этого, настолько погрузившись в раздумья, что едва понимал, куда направляется, пока не оказался на месте.

Он стоял перед Тарру, который храпел под полотенцем на своем обычном шезлонге у аккуратной береговой линии. Сенлин снял полотенце с лица Тарру и несколько раз шлепнул друга по щекам, пока тот не проснулся, фыркая.

– Грязь-шмазь! Оставь меня в покое. – Гримаса Тарру едва ли смягчилась, когда он понял, что его разбудил Сенлин. – Я знаю, господин директор! Я пропустил свой корабль. Не надо меня хлестать. И так в голове звенит!

– Вставайте. Я куплю вам кофе.

– Да я еще не был в утренней парилке. Чего тебе от меня надо в такую рань?

– Нам предстоит многое успеть, друг мой. Сегодня вы ведете меня на торжество.

За чашечкой кофе в кафе «Риссо» Сенлин объяснил свой план, пережидая вспышки ироничного смеха Тарру. Смелая схема Сенлина развлекла великана, невзирая на похмелье. Он счел это проказой, откровенной шуткой. Насколько сумасшедшим надо быть, чтобы обокрасть Комиссара, человека, который держит поводок этого психованного пса, Красной Руки? Помимо абсурдности предложения, Тарру огорошило внезапное желание Сенлина помочь художнику.

– Какое вам дело до него? Пускай сам добывает свою шедевральную мазню. Я бы и двух шагов не сделал, чтобы подобрать такую картину с обочины, – сказал Тарру, следя за новенькой девушкой в шортах с высокой талией. Когда Тарру снова повернулся к Сенлину, он обнаружил, что директор его внимательно изучает. – Что такое?

– Минувшей ночью, пока мы с художником изображали сов, всплыли кое-какие факты. Шестнадцать лет назад вы не потеряли счет времени, как это следует из ваших слов, Тарру. Вы приехали в башню с женой – и потеряли ее.

От слов Сенлина лицо друга побелело, утратив всякие следы веселья.

– Вы ее ждали, не сомневаясь, что она найдет дорогу к вам. Но она этого не сделала. – Молодая туристка с голыми ногами, напоминающими ножницы, прошла мимо опять, похоже заблудившись, но на этот раз Тарру не удостоил ее взглядом. – Вы могли бы отправиться домой, но что, если бы ее там не оказалось? Что бы вы сказали ее отцу, ее матери? Нет, не надо ерзать и сутулиться, Тарру. Я вас не отчитываю; я напоминаю, как вы здесь застряли, словно комок в горле, который не движется ни туда ни сюда. Вы ее искали, вы ждали, вас тошнило от отчаяния и унижения. Всплески надежды были не менее болезненными. Ваши средства подходили к концу. И вот, когда надежда почти угасла, случилось чудо: в ваш отель пришло письмо от супруги. Каким-то образом, спустя недели после вашего расставания, она сумела вернуться домой. Она боялась, что вы потерялись или мертвы, но все равно отправила деньги, на всякий случай. А вы…

– Пожалуйста, хватит, – жалобно сказал Тарру.

– Вы, – настойчиво продолжил Сенлин, – взяли деньги. Рассчитались с одними кредиторами, уболтали других подождать, но ничего не написали в ответ… ибо зачем? Вы вернетесь и все объясните. Но стыд не позволил вам вернуться. Через месяц пришло еще одно письмо, и с ним – опять деньги. Она платила Вселенной десятину. Отдавала часть вашего состояния на случай, если вы живы и можете ею воспользоваться. А у вас появились новые долги, и на полет домой не хватало. Вы неделями колебались между стыдом и потаканием слабостям, похвальбой и самобичеванием. Постепенно вы стали частью местного светского общества. Вы превратились в главный элемент званых вечеров; вы могли заполнить собой комнату. Огьер сказал мне, что много, очень много вечеринок родилось и умерло по вашей прихоти. И все-таки вы не написали жене, потому как ей лучше было думать, что вас нет в живых.

– Я выпорю этого художника его же языком! – зарычал Тарру, но выглядело все так, словно он собирался задушить Сенлина как подвернувшегося под руку. Темные глаза горели под раскрасневшимся лбом, и он заметно дрожал от ярости. – Он не рассказал тебе и половины истории. Не притворяйся, что видишь меня насквозь!

Сенлин покачал головой с непоколебимой суровостью патриарха.

– Он показал мне портрет, который написал в дни вашей дружбы. В вашей бороде было меньше седины, но ошибка исключена – это вы. Он рассказал мне о ссоре, которая случилась после того, как вы спьяну все ему поведали. После этого вы не могли выносить его общество.

– О, так это его история о нашей распре! – Тарру фыркнул и стукнул кулаком по столу. – Дай-ка я расскажу тебе другую половину, и мы поглядим, кто окажется настоящим храбрецом!

– Меня это не волнует. Я не собираюсь вас ругать! – Сенлин схватил друга за руку. – Мы одинаковые. Я рассказал собственную историю, когда пересказывал вашу. Послушайте! Я потерял жену в этом ужасном месте. Я ее искал, болтался туда-сюда и доказал, что являюсь трусом. Я наполовину сошел с ума от надежды и угрызений совести. Я напивался до потери разума. Я спрятался от собственной жизни. Мне конец, Тарру. Я никогда не смогу вернуться домой. Только не в одиночку.

Во второй раз за последние часы Сенлин рассказывал сагу о потерянной Марии. Открыв свою трагедию, он поделился тем, что узнал от художника, не жалея деталей, хоть они и ранили. Было очень обидно думать, что она прошла так близко. Может, они дюжину раз миновали друг друга на улице, но все время смотрели в разные стороны.

Огьер сказал: Тарру ненадежный, ложный друг. И Сенлин мог только надеяться, что его нынешней самоуничижительной честности будет достаточно, чтобы доказать неправоту художника.

По заключении поразительной исповеди Сенлина Тарру вздохнул и повел плечами. Его глаза блестели, когда он взглянул на эфемерное движение под сверкающей мозаикой солнечного света.

– Мне жаль, что так вышло с твоей женой, Том. Никому не пожелал бы такого испытания. Такой жуткой пустоты внутри…

Сенлин не мог допустить, чтобы Тарру погрузился в жалость к себе, хотя, наверное, лучший друг предложил бы некоторое утешение. Но для жалости было слишком поздно.

– У меня не так много времени. Может, мой план и безрассуден, но у меня есть возможность, хотя бы маленькая возможность найти ее. Моя жена не в безопасности дома, Тарру. Она где-то здесь, и она заблудилась. У меня есть доказательства. – Сенлин услышал эхо предупреждения Огьера сквозь слова, что поднимались у него в горле, и ощутил, как возвращается прежний ужас. Возможно, художник был прав, когда сказал, что башня делает дружбу невозможной. Но на что ему еще надеяться? – Прошу тебя, друг, ради меня, ради моей жены, помоги мне украсть эту картину.

– Ты бежишь не с той стороны от бешеной собаки, директор. Зачем рисковать жизнью, когда проще взяться за художника и заставить его говорить? Он упрямец, конечно, но мы можем вытрясти из него правду. – Тарру потряс сжатыми кулаками.

– Вернуть украденную картину – это одно. Пытать кого-то – совсем другое, – сказал Сенлин; и не важно, был ли это наигранный гнев или искреннее убеждение, – Тарру понял, что спорить бессмысленно. – Я не позволю башне превратить меня в тирана.

– Ты понятия не имеешь, во что она тебя превратит! – Тарру рассмеялся и замахал рукой, словно пытаясь разогнать внезапный пафос Сенлина. Когда тот не дрогнул, смех Тарру превратился в невнятное бормотание. – О, уже поздно. Ты уже тронулся умом. Ты хоть представляешь себе, что сделает Комиссар с человеком, которого поймают на воровстве из его дома? Думаешь, твоя жена предпочтет мужа-мученика тому, который далеко, но живет? – Тарру искал на лице Сенлина признаки здорового страха. Вместо этого он увидел, как директор школы решительно подался вперед. – Ты правда хочешь через это пройти?

– Да, – сказал Сенлин.

Тарру достал из кармана белого халата маленькую серебряную фляжку и поднес к губам:

– Твой план плох. Ты ведь это понимаешь? Если бы твой план был лошадью, то с тремя ногами, двумя головами и без задницы. – Он пожевал губами и снова закрутил крышечку фляжки. Сенлин сидел без возражений, хотя Тарру, похоже, ждал хоть одного. Великан сдался первым. – Ну ладно! Дотащим мы твою клячу до города, директор, – твою рахитичную, дефективную клячу.

Тарру резко встал и похлопал себя по карманам в поисках кошелька.

– Мне понадобится новый костюм. Что-то павлинье – такое, чтоб прям жуть.

Снаружи особняк Комиссара напоминал роскошный отель. От улицы к дому вела колоннада. Каждая колонна была полосатой от обворачивающей ее широкой черной ленты. Белый мраморный фасад самого особняка украшали зеленые гирлянды, подвешенные над окнами, из которых лился электрический свет. Два ряда безупречно одетых таможенников стояли перед филенчатыми дверьми, такими же высокими, как колонны.

Сенлин изучал вид, ожидая товарища-заговорщика. Он побрился, причесался и выгладил костюм. Он выглядел почти щеголем, в основном благодаря цилиндру, который ему одолжил – навязал! – Тарру, но на фоне экстравагантной роскоши, что лилась мимо, мог бы с тем же успехом нарядиться в робу торговца рыбой. Костюмы гостей Комиссара были такими вычурными и разнообразными, что Сенлин спросил себя, уж не маскарад ли его ожидает. И гостей были сотни. Мужчины в белых париках или треуголках сопровождали женщин в блистающих тиарах и юбках с обручами или экзотических платьях и тюрбанах, изукрашенных драгоценностями. Он по-прежнему носил простой черный сюртук и узкие черные брюки, с которых по такому случаю срезал вылезшие ниточки. Он больше походил на тень, чем на гостя. Он мог лишь надеяться, что богатства Тарру хватит для них обоих.

Так оно и вышло. Когда Тарру появился, Сенлин не смог решить, на кого он больше похож: на короля или на королевского шута. Его расшитые золотом панталоны нелепо раздувались у колен, огромная шляпа выглядела подушкой для трона шейха, а у зеленых войлочных туфель загнулись кверху носы. Его борода и волосы были подстрижены и навощены, а кожа все еще сияла после недавней ванны. Он театрально поклонился Сенлину.

– Узри самоубийство моды! Ох нет, прошу прощения: модное самоубийство!

Сенлин выдавил из себя слабую улыбку:

– Должен предупредить, я ужасен на вечеринках. Я привык прятаться за яркой личностью жены. – Он поправил узкий черный галстук.

– Ты произведешь лучшее впечатление на нашего хозяина, будучи одетым как гробовщик. Он не такой, как его гости, брызжущие фейерверками и напускающие туман. Он не любит ярких личностей, не в обиду твоей жене, – сказал Тарру и похлопал друга по плечам. Прижав Сенлина к себе, он прошептал, не переставая театрально улыбаться: – Чувства юмора у Комиссара не больше, чем у гильотины.

– Это не утешает, – ответил Сенлин, съежившись. Жесткий воротник врезался в кожу, а желудок скрутило. Его отвага улетучилась, потом вернулась и тут же снова исчезла. – Что-то меня подташнивает.

– Жене с тобой ох и тяжко, – сказал Тарру и рассмеялся.

Глава седьмая

Политика башни похожа на садовую политику, на споры соседей о владении сливовым деревом. В ней можно обнаружить подводные течения соперничества и вражды, хотя ни одно из них не назовешь чересчур серьезным. И все же в вопросах местного управления лучше придерживаться гибких позиций.

Популярный путеводитель по Вавилонской башне, I.XIV

Они присоединились к очереди гостей, что заходили в высокие, как дубы, двери. По обе стороны от дверей стояли дворецкие в белых манишках и черных фраках. Сенлину их ливреи показались очень знакомыми.

Вестибюль тянулся вокруг них, словно стены ущелья. Гости швыряли плащи и пальто в дворецких, и те исчезали под завалами. Блистающие электрические люстры наделяли каждого ореолом, их свет был одновременно красивым и сбивающим с толку. Он немного читал об электричестве, даже встречал несколько примитивных моделей генераторов, которые плевались искрами, короткими, как ресницы, но никогда не видел и вряд ли представлял себе электричество в таком изобилии.

Высокие стены фойе, словно обои, покрывали произведения искусства; золоченые рамы блистали от пола до потолка. Хоть убранство и было избыточным, в нем ощущалась направляющая рука. На самом деле зал больше напоминал крыло переполненного музея, чем вход в жилой особняк. Но что касается музеев, даже самый поразительный из всех, в каких бывал Сенлин, не мог сравниться с тем, что он видел сейчас.

То и дело вдоль стен попадались таможенные агенты, которые стояли, точно оловянные солдатики, с каменными лицами и суровым видом, и каждый держал на поводке лысую собачку. Толпа здесь редела, потому что гости старались обходить бдительных собак по широкой дуге. Порода напоминала терьера размерами и формой, хотя безволосая кожа гротескно собиралась и свисала складками у челюстей и ляжек. Собаки, как объяснил накануне ночью Огьер, проверяли гостей, прежде чем им дозволялось войти в жилище Комиссара.

О многочисленных аллергиях Комиссара ходили легенды. Он был сверхчувствительным – единственной бутоньерки в комнате хватало, чтобы у него случился приступ чихания и сморкания. Если собаки чуяли хоть намек на духи, тоник, пыльцу или любое другое загрязняющее вещество, они рычали и кусали нарушителя, которому бесцеремонно заламывали руки, выводили прочь и больше не приглашали. Эта судьба постигла и Огьера. Его кожа и одежда необратимо пропитались ароматами парфюмерной фабрики, над которой он жил. Ему не разрешалось приближаться к Комиссару ближе, чем на сто футов.

Сенлин и Тарру тщательно вымылись и выстирали одежду, готовясь к вечеру. Хотя Огьер заверил, что отсутствие запаха не гарантирует безопасного прохода. Комиссар, как известно, мог симулировать приступ аллергии, если его раздражала чья-то компания. Он говорил, что какой-то запах, незаметный даже собакам, раздражал его нос. Комиссар весьма гордился своей чувствительностью. Это и вдохновило Сенлина на план.

Медленный темп процессии и постоянное пихание локтями и плечами вынудили Сенлина искать прибежища в изучении картин. Он рассматривал их, пока очередь тащилась мимо. Все полотна хранились под стеклом, чтобы краска не испускала пары, загрязняя атмосферу. В коллекции были представлены все стили и сюжеты. Сенлин узнал работы некоторых художников по элементарным урокам искусства, которые давал ученикам.

За широким коридором располагалась внушительная лестница, которая, изгибаясь, вела в огромный бальный зал. От сияния каплевидных люстр розовые мраморные колонны и полы сверкали так, как будто они были частью карусели. На стенах висели черные шелковые знамена, украшенные золотой астролябией. Сенлин никогда раньше не видел такого флага и не знал, какой стране тот принадлежит.

Струнный квинтет играл неудержимый вальс, а пары кланялись, кружились и мило сталкивались друг с другом на площадке для танцев, которую со всех сторон обступили зрители. Сенлин никогда не видел ничего подобного. Это совсем не походило на толпы, которые собирались на сонном побережье по утрам. У него не было шансов слиться с обществом. Куда бы он ни взглянул, люди отвечали настороженными взглядами, напускали на себя суровый вид или подмигивали; безумие какое-то. И посреди всего этого дворецкие разносили серебряные подносы с бокалами шампанского и закусками, невозмутимые, как сомнамбулы.

Приступы высокого смеха зазвучали громче музыки, наполняющей помещение. Женщина с золотистыми волосами забралась на рояль, на котором никто не играл, – он стоял под белой простыней вблизи от угла, где бродил Сенлин. Она задрала пышные юбки, демонстрируя белые панталоны в проявлении столь вульгарного веселья, что Сенлин поморщился. Неуместное выражение лица слишком выделялось, и она вперила в него взгляд – а потом жеманно и вместе с тем агрессивно ухватилась за свой бюст и стала его поднимать до тех пор, пока он не выпятился из корсета, словно тесто из лохани. Он попытался скрыть отвращение натянутой улыбкой. Женщина укусила себя за большой палец, не сводя с него взгляда. Тарру зашипел на него, чтобы он перестал разглядывать гостей, кривя физиономию, словно упырь. Он бы сбежал, если бы Тарру не схватил его за руку и не потащил вперед, внутрь, вглубь конвульсивно содрогающегося сердца пиршества.

Тарру на вечеринке был как рыба в воде. Он хлопал мужчин по спине, обстреливал недовольные пары вульгарными шуточками и у каждого попавшегося слуги требовал выпивку. Он, как показалось Сенлину, был рожден для этого бедлама. Сенлин забеспокоился, что Тарру забудет о плане и всецело отдастся позабытой светской жизни. Но, не переставая заигрывать с окружающими, Тарру неуклонно тащил директора школы через зыбкую толпу – все ближе и ближе к цели.

Как и договаривались, Тарру провел Сенлина туда, где шедевр Огьера одиноко висел между балконными дверями. Огромный балкон, казалось, привлекал молодых щеголей и женщин в поисках приключений. Они влетали и вылетали, как ласточки из сарая. Но там, где висела картина, образовался небольшой островок спокойствия, и именно здесь Тарру наконец-то оставил Сенлина:

– Возможно, меня не будет некоторое время. Я должен еще многим выкрутить руки и заново выслушать множество старых обид. Я уже много месяцев не участвовал в таких комедиях. Будь терпелив. Глотни разок. А лучше три раза. – И на этом Тарру исчез среди массы юбок и фалд.

Сенлину показалось, что он нашел на этой вечеринке камин, и мысль неожиданно напомнила ему об Эдит. Позади него танцоры качались с неустойчивой грацией. Он же обратил все внимание на картину Огьера. Он уставился на нее, как на огонь.

Картина, как ему и сказали, была маленькая: четырнадцать дюймов в высоту и восемь дюймов в ширину. Толстая золоченая рама, удвоившая размер картины, почти затмевала ее. Стиль Огьера узнавался сразу. Девочка с косичками, в белом купальнике стояла у берега голубого водоема. Вода достигала ее лодыжек. Поодаль виднелись другие купальщики, но девочка держалась особняком. Она была главной героиней, центром картины. Она стояла спиной к зрителю. Даже не видя лица, Сенлин чувствовал ее нерешительность. Она, казалось, не могла определиться, идти дальше или остаться у берега. В свободно опущенной руке она держала яркий белый бумажный кораблик. Хотя зеркальный свет был ослепительным, от девочки падала темная тень, похожая на дыру. Она словно парила над глубокой водой. Странно и красиво…

Размышления Сенлина прервала широкая ладонь Тарру, опустившаяся на плечо. Он повернулся и оказался лицом к лицу с невысоким худощавым человеком в узком сером костюме. Отвороты его брюк были такими высокими, что открывали носки. Локон волос цвета серебра, тонкий и жесткий, как рыболовный крючок, украшал красивый лоб. Его глаза были цвета влажного цемента, а бледная, восковая кожа довершала впечатление, что перед Сенлином черно-белый отпечаток человека.

– Мистер Сенлин, – начал мужчина высоким, певучим голосом. – Как я понял, это вас следует благодарить за возвращение Тарру. Вы добились того, чего не удалось добиться с помощью дюжины приглашений. – Он стукнул каблуком и отвесил Сенлину неглубокий ироничный поклон.

– Позвольте представить его неотвратимость Комиссара Эммануэля Паунда, – сказал Тарру с более величественным и глубоким поклоном, хоть тот и показался Сенлину не менее ироничным, чем поклон Комиссара.

Сенлина предупредили, что пожимать руку сверхчувствительному хозяину не следует, так что он тоже поклонился – так искренне, как только мог. Выпрямившись, он сказал:

– У вас потрясающая коллекция, Комиссар. Примите мои поздравления.

– Да. Эта работа Огера – моя любимая. – Он произносил фамилию иначе, чем художник, через жесткое «г», и звучала она так, словно Комиссар ею вот-вот подавится. – Оценена в триста мин. – Сумма была сногсшибательная. Сенлин на эти деньги мог бы построить второе, да и третье школьное здание. – Выгодная сделка, да-да. Она удвоится в цене, обещаю, прежде чем я решу с нею расстаться. – Комиссар дотронулся до верхней губы, как будто доверил Сенлину некий секрет. Сенлин сомневался, что Комиссар настроен держать в тайне какие бы то ни было оценки своего состояния, но повторил жест. Он собирался завоевать доверие этого человека и потому согласен был изображать попугая. – Тарру говорит, вы искусствовед? – продолжил Комиссар, подавшись назад, изучая Сенлина под новым углом.

– Я написал несколько статей…

И Сенлин принялся разглагольствовать, пересыпая речь скудными доказательствами своей компетентности. Он знал достаточно, чтобы произвести впечатление опытного искусствоведа, хотя на самом деле бо́льшая часть картин, что висели на стенах, были для него в новинку. Когда Комиссар упомянул некое художественное движение, с которым Сенлин был не знаком, он решительно высказался против, назвав все движение халтурой. Такую тактику использовали его ученики из худших; они насмехались над предметами, которые не сумели изучить.

Комиссар быстро согласился:

– Я не доверяю критикам, которым все нравится. Когда все хорошо, ничто не имеет ценности. Без мусора нет золота, не так ли?

– Абсолютно верно, – соврал Сенлин. – Но эта работа, – он снова повернулся к картине Огьера, – «Девочка с бумажным корабликом» – это что-то замечательное. Особенность здешнего освещения, похоже, породила новый художественный стиль. Может, он и примитивный, но вызывающий и по-своему точный.

– Согласен. У меня безупречный вкус, – сказал Комиссар и легким взмахом руки велел Сенлину продолжать.

– Я хотел бы написать статью об этой новаторской палитре. Вот, к примеру… – Сенлин наклонился ближе к толстому стеклу, защищающему картину Огьера, и, когда Комиссар последовал его примеру, Сенлин несколько раз чихнул, резко и судорожно.

Комиссар в ужасе отлетел назад, в Тарру, закрывая ладонями гладкое кукольное лицо. Выпучив серые глаза, пронзительно вызвал охрану. Лай собак перекрыл шум толпы.

Среди вальсирующих раздались вздохи и сдавленные крики. Музыканты запнулись, сфальшивили и прекратили игру. С нескольких сторон появились агенты в синих двубортных мундирах. Сенлин очень быстро обнаружил, что окружен. Один агент подал Комиссару оловянный поднос с черным резиновым противогазом. С двух сторон из маски торчали фильтры из золотой фольги, похожие на затупленные бивни. С отработанным проворством Паунд надел противогаз и плотно прижал к лицу. Темные линзы, большие, как крышки банок с вареньем, закрыли глаза. Только что он был на виду, но теперь сделался недоступен, и все за считаные секунды. Как мог Сенлин угодить человеку, не видя выражения лица? Но времени на беспокойство не осталось.

Сенлин поспешил объяснить:

– Уверяю вас, господин Комиссар, я не болен. Просто чувствителен к запахам. – Он достал носовой платок и осторожно, почти бесшумно высморкался. – Это может показаться абсурдным, но мне кажется, кто-то мог испачкать вашу картину духами.

Сенлин промокнул глаза, украдкой поглядывая на Комиссара. Он ничего не увидел за зачерненными линзами. Маска искажала дыхание Комиссара, хоть оно и было на грани учащенного. Весь зал застыл, прислушиваясь.

Дыхание Комиссара постепенно вернулось к равномерной последовательности свистящих звуков. Спустя секунду он разогнул и поднял палец, сигнализируя ансамблю продолжить игру. Музыка разрядила напряжение: кто-то рассмеялся, женщина на рояле сделала неуверенное па, и вечеринка возобновилась. Гости, как показалось Сенлину, были весьма привычны к приступам Комиссара и умели с ними справляться.

Все еще в противогазе, Комиссар вышел на большой балкон, и агенты повели Тарру и Сенлина следом. Поскольку его судьба была неясна, Сенлин попытался сделать вид, будто воспринимает это как часть экскурсии по особняку. Молодые мужчины и женщины, предающиеся нежностям у парапета, при виде агентов и Комиссара в маске быстренько вернулись в бальный зал.

Комиссар наконец снял противогаз, и Сенлин обнаружил, что миниатюрный и аллергический тиран внимательно его изучает. Казалось, Эммануэль Паунд щурится на сильном ветру.

– Похоже, нас объединяет нечто большее, чем понимание искусства, – сказал наконец Комиссар.

Сенлин с трудом сохранил невозмутимый вид, хотя от живота до затылка у него пробежал холодок. Конечно, он не почуял на картине даже следа духов, но понадеялся, что Комиссар подыграет шараде, лишь бы не рисковать репутацией самого чувствительного носа Купален. Надеясь, что тщеславие этого человека распространяется на его недостатки, он оспорил один из них.

– Как бы ни была гениальна работа Огера, она запятнана духами. Его студия находится над женским бутиком. Все его картины пропитались запахом до последнего атома. Я-то надеялся, что стекло удержит запах. Какая жалость. Придется ее продать, пока вонь не въелась. – Паунд поправил воротник и новым взмахом руки отправил агентов прочь.

– Комиссар Паунд, – поспешно вмешался Сенлин. – Но ведь работу можно спасти.

– Простите, профессор Сенлин, но в том, что касается моих носовых пазух, я не рискую.

– Тогда позвольте мне. Я могу предложить простой дезодорирующий процесс. Технику, которой мне пришлось научиться. – Сенлин промокнул носовым платком угол глаза. – Если не сработает, выставляйте работу на аукцион. Но было бы жаль потерять ее без нужды.

Комиссар вернул жесткому серебряному локону на лбу былое великолепие, нарушенное ужасной резиновой прокладкой противогаза.

– Я с подозрением отношусь к добрым самаритянам, мистер Сенлин.

– У меня есть скрытые мотивы, разумеется. Пока картина будет избавляться от запаха, я бы хотел изучить ее и, с вашей поддержкой, написать о ней статью. – Сенлин попытался сказать это так, словно делал небольшое признание.

– Мне некомфортно отдавать собственность незнакомцам.

– Я бы о таком и не попросил, Комиссар. На самом деле процесс, о котором я веду речь, требует лишь солнечного света. Я узнал, что прямое воздействие солнца устраняет почти все загрязнители, хотя за выставленными на солнце картинами нужно наблюдать, чтобы избежать выцветания и появления кракелюра. – «Кракелюр» был одним из наиболее неясных терминов в области живописи, которых Сенлин нахватался во время исследований. Теперь он им воспользовался, чтобы удостоверить свой профессиональный опыт – и, похоже, ему это удалось. Комиссар улыбнулся. – Может, вы могли бы выделить для меня уголок в одном из ваших небесных портов?..

Улыбка растаяла; губы Комиссара сложились в прямую линию, как щель на почтовом ящике.

– Порт? Даже не обсуждается. Там невозможно обеспечить безопасность. Помимо профессиональных грешников, пиратов и контрабандистов, в портах толчется легион кретинов-любителей: имбецилов, пьяниц, чьих-то шестерок, лизоблюдов, шлюх, мелких воришек… – Комиссар не столько завершил перечень, сколько прервал его, опрокинув бокал шампанского, который схватил с подноса. Эта параноидальная литания напомнила Сенлину список обвинений, услышанный перед тем, как Красная Рука оторвал голову бедняге Фредди.

Сенлин преисполнился отчаяния. Весь его план зависел от этой минуты; он должен был отделить Комиссара от картины Огьера, должен был вытащить ее наружу, подальше от агентов, их пушек и бдительных псов. В противном случае его замысел превращался в бессмысленную неразбериху.

Тарру тайком ухмыльнулся Сенлину, как бы говоря: видишь, директор, твой план рушится! Взгляни, как твоя трехногая, двухголовая кляча пытается бежать!

– Комиссар, если позволите. – Тарру сорвал с головы шляпу, напоминающую ядовитый гриб, и преклонил колени. – Есть много способов сварить яйцо. Насколько я припоминаю, вы владеете небольшой частью солнца. Ваш солярий! Хорош для развлечений, разумеется, но к тому же очень безопасный. Вы однажды мне сказали, что туда можно попасть только через здание Бюро. Ведь там у ваших людей казармы? Что может быть безопаснее? Профессор может писать заметки и наблюдать за тем, как солнце делает свое дело.

Тарру казался очень довольным своим предложением, хотя Сенлин едва ли разделял его энтузиазм. Он не был знаком со зданием Таможенного бюро, но услышанное ему уже не нравилось.

– Неглупое предложение… – сказал Комиссар, и Тарру продолжил его очаровывать: профессор мог выступить их канарейкой в золотой шахте, ведь когда он перестанет чувствовать зуд в носу от запаха духов, картина станет пригодной для воздуха, которым дышит Комиссар.

Вскоре Комиссара убедили. Он пригласил Сенлина в солярий утром.

– Скажу своим людям, чтобы ждали вас. Мне понадобится копия вашей книги, как только ее опубликуют, – сказал Комиссар на прощание, прежде чем ускользнуть к другим гостям особняка. – Надеюсь на упоминание в «Благодарностях».

– Я посвящу их вашей щедрости, – ответил Сенлин с улыбкой и поклонился.

Глава восьмая

Очень часто самый простой способ открыть дверь – это постучать в нее.

Популярный путеводитель по Вавилонской башне, IV.I

Ночью пузырьки шампанского обернулись песком, и Сенлин проснулся с тяжелой головой.

Он выкатился из вмятины в гостиничном матрасе и включил газовую лампу у кровати. От света в глазах защипало, и он поморщился. Пиджак, брюки, рубашка, носки и ботинки лежали тут и там на полу, отмечая путь к кровати.

Он смутно припомнил, как они с Тарру продолжили праздновать, когда покинули дом Комиссара. Его друг начал веселье с того, что пинком отправил нелепую шляпу в водоем и поднял на крепкое плечо огромную бутыль шампанского. Сенлин понятия не имел, где он ее взял. Тарру настоял, что им надо гульнуть как следует. Не успел Сенлин запротестовать, как Тарру наклонил в его сторону бутыль и облил лицо шампанским, вынудив инстинктивно глотнуть. О, Сенлин хотел бы притвориться, что его заставили! Но потом Тарру сказал: «Ступай в постель, если хочешь, Том. Я мошка, которая живет один день! Я должен жужжать, пока не умер». И Сенлин по доброй воле отправился жужжать с ним.

Он налил воды в треснувший керамический тазик на туалетном столике и плеснул себе в лицо. Медленно побрился перед зеркалом, не глядя в глаза отражению. Он не мог постичь, с чего вдруг минувший вечер заслужил превращения в празднество. Его план, пусть и плохо продуманный с самого начала, испорчен. Что праздновать?

Его план состоял в том, чтобы вытащить картину на открытую местность, где больше путей к побегу и меньше агентов. Шумный небесный порт казался наиболее подходящим местом; он был таким же хаотичным, как таможенное бюро, но не так усиленно патрулировался. В порт ежечасно прибывали корабли, заполненные состоятельными туристами. Отвлекающих факторов – множество. Сенлин бы подождал, пока какая-нибудь туристка, светская львица с птичьей клеткой, набитой банкнотами, не привлечет внимание агентов. Посреди суеты он бы поменял оригинал «Девочки с бумажным корабликом» на одну из менее совершенных копий Огьера. Художник сказал, у него много набросков, и Сенлин надеялся, что какой-нибудь сгодится. Он сомневался, что агенты заметят подмену – они же, в конце концов, не критики-искусствоведы. Пройдут дни или недели, прежде чем Комиссар достаточно внимательно изучит картину и поймет, что его ограбили. К тому времени Сенлин будет на полпути домой с Марией в объятиях.

Какое красивое заблуждение!

Тарру был прав, называя его план трехногой, двухголовой клячей. Тарру сомневался, что Сенлин достаточно ловок для подобной подмены, сомневался, что Сенлин сможет вытащить картину из рамы за считаные минуты. И как же он собирается доставить копию на место и вынести оригинал? Засунуть под рубашку?

Это уже не имело значения. Ему не удалось убедить Комиссара отправить картину в порт. Теперь придется собрать всю смелость и сунуться в штаб-квартиру Бюро, которую Тарру описал как улей офисов, казарм, оружейных складов и темниц. Возможно, его шансы украсть картину были выше, пока она висела в особняке Комиссара. Теперь ничего не оставалось, кроме как двигаться дальше и надеяться на удачу.

Взяв себя в руки, Сенлин пошел к консьержу и попросил чистый лист бумаги. Консьерж, несколько недель назад отметивший Сенлина как бедного гостя, который давал соответствующие чаевые, предложил ему тонкий, пахнущий плесенью и помятый листок. Слишком взволнованный, чтобы протестовать, Сенлин взял бумагу и написал записку художнику.

Уважаемый О.,

мне нужна хорошая копия «Девочки». Принесите ее в кафе сегодня вечером.

Ваш,

С.

Он надеялся, что художник правильно все интерпретирует. Казалось разумным соблюдать осторожность. Он написал на сложенной записке адрес пропахшей духами квартиры Огьера и отдал консьержу для доставки. Консьерж был удивлен, получив шекель – достойные чаевые. Не время скупиться; Сенлин должен знать, что записку доставят. Консьерж подозвал молодого портье и отблагодарил Сенлина чопорным поклоном.

Редкий знак уважения, возможно, обрадовал бы Сенлина больше, не сократись его средства до последних шести шекелей. Он почти на мели. Когда ему в следующий раз повстречается Тарру, придется попросить взаймы, усугубив тот долг благодарности, что уже имеется.

В узком переулке на задворках Купален, под знаменами сохнущих отельных простыней пожилой уличный торговец сидел возле жалкой коллекции книг, разложенных на потертом ковре. Если Сенлин хотел выдать себя за художественного критика, ему нужно что-то, на чем можно писать.

Он попросил тетрадь, и ему предложили книгу в переплете из сыромятной кожи, грубовато сделанную, но крепкую. Первые десять страниц какой-то бедолага заполнил потугами сочинить романтические вирши. Сенлин выхватил взглядом несколько строк: «Гиппопотам слюной плюется прям на нашу лодочку. А на носу твой локон вьется, я курс держу на юбочку».

Он скривился и, заплатив продавцу два пенса за дневник, вырвал страницы со стихами.

Здание Таможни цеплялось к стене Купален, словно огромный моллюск. Его самые отдаленные угловые камни, каждый в два человеческих роста, сливались с известняковыми стенами башни. Бюро располагалось слишком далеко от ослепительных зеркальных шаров, и потому здесь царили вечные сумерки. Гранитная кладка потемнела от пятен сырости и заросла лишайником. Здание напомнило покрытую мхом главную башню старинного замка. В стенах были бойницы с тусклыми стеклами, а высоко над ними дозорные патрулировали крепостной вал. Агенты входили и выходили из главных дверей, у них на бедрах поблескивали черные смоляные дубинки. Опускающаяся решетка над арочным входом напоминала разверстую волчью пасть.

Он поправил ремень портфеля на плече и позволил себе перевести дух. Это надо сделать, ради Марии. Нужно притвориться храбрым.

Комиссар, верный слову, приготовился к визиту Сенлина. Агент, стоявший на возвышении из палисандрового дерева под уже знакомым черным знаменем, сразу узнал «профессора» и подозвал кадета, который орудовал метлой в вестибюле. Прыщавый юнец, одетый в бледно-голубую версию униформы таможенника, получил указание проводить Сенлина в солярий. Кадет щелкнул каблуками и резким взмахом руки отдал честь. Послушание юноши со стеклянными глазами показалось Сенлину трагичным; он уже видел, как сильно Таможенное бюро уважает молодежь. В его ночных кошмарах снова и снова повторялась та жуткая сцена, когда парнишке оторвали голову, словно вытащили пробку из бутылки.

Внутри белые стены Бюро заливал свет электрических лампочек, которые горели ярко, как тигли. На каждом углу были стойки с винтовками и саблями. Железные двери распахивались со скрежетом и захлопывались с лязганьем. Топот каблуков по каменному полу звучал как град. Сенлин не мог понять, что за далекие звуки он слышит: смех, перешедший в завывание, или вопли, свидетельствующие о мучениях. Он все еще не чувствовал себя храбрым. Он ощущал себя хрупким и маленьким, как кусочек мела.

Они прошли мимо картографической комнаты со стеклянными стенами, как в террариуме. Внутри на постаментах стояли макеты башни. Подобно странам на карте, кольцевые уделы были окрашены в разные цвета. Невероятно, сколь много над ним все еще неисследованных частей башни! Возле тележки с чаем перед входом в картографическую комнату стояли несколько офицеров; их двубортные кители были расстегнуты, демонстрируя красную подкладку. Они следили за Сенлином внимательно, словно коты, сохраняя непринужденные позы. Кадет с безучастным видом двинулся дальше. Сенлин порадовался возможности проскочить мимо офицеров. Потом его провели через казарму, которая была достаточно большой, чтобы измерять ее в акрах. Команда прачек снимала постельное белье с ряда коек. Было очевидно, что в распоряжении Комиссара – целая армия.

Сенлин шел за быстро идущим кадетом еще четверть часа, прежде чем сообразил: фасад Таможенного бюро слишком мал, чтобы за ним можно было совершить такую долгую прогулку. Ничего удивительного: получается, все здание высечено в стене башни, словно кроличья нора в склоне холма. Каждый шаг приближал Сенлина к солнечному свету.

В конце концов они подошли к винтовой лестнице, которая заканчивалась большой железной дверью. Кадет остановился и повернулся к Сенлину; его молодое румяное лицо напряглось от необходимости смотреть в глаза более высокому «искусствоведу».

– Прошу прощения, сэр, можно задать вопрос?

Сенлин кивнул, одеревенев от изумления.

– На что похожа весна? – спросил кадет. И, смутившись, поспешил добавить: – Я читал, что земля раскрывается и из нее одновременно выскакивают цветы. А звуки при этом раздаются? Земля трясется? Как это пахнет?

Уголки напряженных губ Сенлина приподнялись. Он понял, что вопрос искренний, и ответил откровенно:

– Весна серая, убогая и дождливая на протяжении трех-четырех недель, пока тает снег. По канавам текут ручьи, и все становится влажным, как брюхо лягушки. А потом однажды утром ты выходишь на улицу и видишь, что показалось солнце, что канавы поросли клевером, что на ветвях деревьев показались листочки, словно десять тысяч наконечников зеленых стрел, и воздух пахнет… – он запнулся, подыскивая нужные слова. – …как полная комната прекрасных дам плюс один мокрый пес.

Кадет от удивления ухмыльнулся, но потом вновь напустил на себя безразличный вид и выпрямил спину, словно шомпол проглотил.

– Спасибо, сэр, – сказал он и удалился, щелкнув каблуками.

Сенлин проследил за ним взглядом, изумляясь самой мысли о том, что можно за всю жизнь ни разу не увидеть весны. Мальчик, по всей видимости, никогда не бывал снаружи. Разумеется, чем выше кольцевой удел, тем больше таких жителей.

Он сосредоточился на двери и повернул толстую ручку.

Ослепленный, со слезящимися глазами, Сенлин стоял в дверях солярия, моргая. Солнечные лучи подарили внезапное облегчение. Он почувствовал себя как утопающий, который – пусть и ненадолго – вновь очутился на поверхности.

Солярий выпячивался из фасада башни, словно волдырь. Застекленный каркас возвышался на двадцать футов над головой Сенлина. Свет заливал тщательно навощенный паркетный пол, который был пуст, не считая мольберта и стула. Одинокий агент с дедушкиным брюшком и серыми обвислыми усами представился, изобразив вялый салют, – он особо не утруждался и скорее наклонил голову к руке, чем наоборот. Но, невзирая на его апатичный вид, Сенлин не упустил из вида рукоять кремниевого пистолета, заткнутого за пояс.

– Я Кристоф, – сказал агент. – А вы – критик с грязью на ботинках. – Кристоф окинул его подозрительным взглядом, и Сенлин почувствовал себя мальчишкой, которого отец застукал копающимся в карманах. – Пожалуйста, предъявите сумку для досмотра. – Кристоф взял портфель Сенлина, проверил швы, сперва сжал карманы, а потом заглянул внутрь. Он раскрыл «Путеводитель», проверил завернутый обед и пустой дневник.

Пока Кристоф копался в его жалких пожитках, глаза Сенлина наконец-то привыкли к ослепительному свету, и он разглядел простирающийся за стеклом пейзаж.

– Засучите рукава, сэр, – попросил агент, взмахнув рукой с легким нетерпением – процедура была рутинной.

Сенлин продемонстрировал агенту худые как тростинки предплечья, выпирающие локти, похожие на бледные луковицы.

Вдалеке, на краю иссушенного бассейна, горы рассекали безоблачное небо. Те самые горы, на которые несколько недель назад – в начале их медового месяца – взбирался поезд. Да-да, те горы, где они наслаждались уединением в спальном вагоне, пусть тот и кренился из-за кривизны железнодорожных путей, пусть у них и закладывало уши, а сердца трепетали в груди, как пойманные птицы.

Но не эти нежные воспоминания пришли ему на ум сейчас, ибо в непосредственной близости на ветру величественно колыхались аэростаты воздушного корабля. Не один аэростат, а целых три, каждый по отдельности больше любой наполненной газом оболочки, какую ему доводилось видеть.

Сенлин однажды побывал на ярмарке, где энтузиаст с воздушным шаром на привязи катал желающих за шекель. Он слишком боялся высоты, чтобы купить билет, но несколько часов наблюдал за тем, как гондола поднимается и опускается. Шар казался огромным, словно луна, хотя на самом деле это была всего лишь небольшая джутовая корзина, в которой пара смелых духом поднималась на двести футов над землей. А вот трио воздушных шаров, на которые он глядел сейчас, разинув рот, выглядели по сравнению с ярмарочным шаром настоящими планетами. Сенлин шагнул вперед, чтобы за горизонтом перил, огибающих солярий, увидеть, какому великолепному судну требуются три Юпитера, чтобы удержать его на плаву.

Судно повисло на джунглях из такелажа. Оно едва ли напоминало морской корабль, как это частенько случалось с воздушными судами. Оно, скорее, выглядело Колизеем, вырванным из земли. Сенлин насчитал три уровня люков и увидел у основания корабля опущенный подъемный мост. Корабль пришвартовался к огромному кронштейну небесного порта. Прикрепленный к лееру черно-золотой флаг – тот же самый, что висел в особняке Комиссара, – развевался на ветру.

– У него на борту семьдесят восемь пушек. – Кристоф удивил Сенлина, незаметно объявившись за плечом; дыхание его смердело, как тряпка бармена. Сенлин насторожился, но не обернулся. – Тридцатидвухфунтовых малых пушек, которые могут проделать дыру и в горном склоне. Корпус имеет сто шестнадцать футов в поперечнике, сто восемьдесят три в обхвате. Я служил на нем восемнадцать лет, пока… – он отошел и хлопнул себя по животу, словно по барабану, – не насытился.

– Как он называется? – спросил Сенлин.

Шея Кристофа ушла в накрахмаленный воротник, потом показалась опять. Он удивленно оценивал Сенлина:

– Да у вас и впрямь грязь на ботинках. Толстым слоем. Этот корабль все знают. Это летающая крепость Комиссара – «Арарат».

Сенлин пожал плечами в ответ на обвинение в невежестве.

– Выглядит свирепо.

– И это славно, потому что он тяжелый, как мельничный жернов, и дерганый, как летучая мышь. Когда пушки стреляют, победа в кармане, но надо удержать завтрак внутри себя. – Кристоф рыгнул и взмахом руки указал Сенлину на стул перед мольбертом в центре комнаты. – Разглядывайте картину. Пишите заметки. Наш разговор вызвал у меня ностальгию.

Кристоф обходил солярий по периметру старательным и неторопливым шагом, надвинув на лицо синюю фуражку. Время от времени, когда он оказывался вне поля зрения Сенлина, раздавалось бульканье опрокинутой бутылки.

Сенлин притворился, что изучает полотно Огьера. Без защитного стекла и в лучах солнца, настоящего солнца, которое добавляло нарисованной сцене сияния, оно казалось еще чудеснее, чем когда висело на стене особняка. Тем не менее, Сенлин только притворялся, что рассматривает его. Он делал короткие бессмысленные заметки и издавал многозначительные восклицания, выражающие восторг первооткрывателя. Когда получалось, он поглядывал на Кристофа, который медленно двигался по своей орбите. Он пытался оценить интеллект этого человека. Кристоф казался немного утомленным жизнью, немного пьяным, но Сенлин решил, что он не столь флегматичен, как кажется. И работа у него легкая. Такая, которую в знак благодарности поручают хорошему солдату, бдительному и, возможно, хитроумному.

Сенлин пригласил Кристофа разделить обед. Он надеялся завести более непринужденный разговор. Они сидели: Кристоф – на полу, Сенлин – на единственном стуле, и ели холодный кебаб с курятиной, который он принес. Как только закончили, Кристоф достал собственный обед из кармана форменной куртки и съел, не угостив Сенлина. Он не выразил никакого интереса ни к одной из оливковых ветвей светской беседы, предложенных Сенлином, только глядел на него исподлобья, как бык. Кристоф жевал, словно корова, его лицо не выражало никаких мыслей, уголки глаз покраснели. Сенлин спросил себя, не переоценил ли он Кристофа: может, он всего лишь простофиля, способный пересказать технические данные, заученные наизусть? Он мог быть глупым дядей какого-нибудь капитана или другом детства далекого герцога – кто знает…

Еще через два часа солнце встало точно вровень с маленькой комнатой и начало жарить, а не освещать ее. Вытирая затылок платком, Сенлин объявил, что его работа на сегодня закончена, но пообещал вернуться на следующее утро. Он приказал Кристофу убрать картину в более темную комнату во внутренних залах – эти инструкции бывший солдат выслушал, без усердия маскируя зевок. Кристоф снова осмотрел портфель Сенлина и на прощание сказал:

– Может, завтра я задам вам вопрос, мистер Грязь.

Сенлин привлек мало внимания, пока шел без эскорта через коридоры Таможенного бюро. Он настроился оптимистично. Его походка была почти веселой. Может, его план не так и ужасен? Может, он сработает. Интересно, о чем его хочет спросить Кристоф – уж не про весну ли?

Глава девятая

Чем дольше вы задержитесь в чертогах Вавилона, тем сильней попадете под влияние союзов, кланов, королей и гильдий. Одиночка, как правило, считается заблудшим туристом или бунтарем. Многие столкнулись с тем, что первый – близкий родственник второго.

Популярный путеводитель по Вавилонской башне, IV.XX

Приподнятое настроение Сенлина испарилось, когда он вернулся в кафе «Риссо».

Он рассчитывал найти Тарру с бутылкой в обнимку, посреди кучки дневных завсегдатаев. Но дворик оказался пустым, не считая стола, за которым сидели два таможенника в доверху застегнутых мундирах. Перед ними стояли нетронутые бокалы вина. Сенлин за последние недели видел много агентов во хмелю, видел, как они в расстегнутых синих кителях бродили, шатаясь и распевая песни, среди кабинок для купальщиков, лапая девушек, которые продавали сигареты и апельсины. Агенты отнюдь не сдерживали душевных порывов во время отдыха. Но эти двое не выглядели так, словно пришли расслабиться. Они сидели, как пара сов, чьи головы вращаются над неподвижными торсами, а круглые глаза внимательно осматривают все вокруг.

Сенлин свернул в сторону от ворот дворика. Он притворился, будто случайно сменил курс, а не бежал в испуге, но почувствовал, что его метания заметили. Казалось, весь план написан у него на спине. Волоски на руках встали дыбом.

Огьер трудился в своем обычном уголке за ограждением кафе, но когда Сенлин направился к нему, художник предупреждающе вытаращил глаза – а потом бросил взгляд на сидящих за столиком агентов. Понимая намек, Сенлин во второй раз изменил маршрут и двинулся прочь, к берегу водоема.

Изнывая от паранойи, Сенлин шел вдоль кромки воды. Он пробрался к обычному месту Тарру на берегу, но любимый шезлонг друга пустовал. Сенлин спросил прислужника, который сдавал места в аренду, не видел ли тот Тарру, но молодой человек лишь покачал головой.

На один ужасный миг Сенлин решил, что Тарру его избегает. Возможно, он наконец-то уверился, что от неотесанного директора школы больше неприятностей, чем развлечения. Сенлин с трудом мог припомнить, когда ему доводилось чувствовать себя таким одиноким.

Чтобы не прятаться от посторонних глаз, тем самым привлекая к себе внимание, он разыскал скамью, обращенную спиной к воде, где уселся и принялся высматривать Тарру или Огьера. Идущий извилистым путем торговец с ящиком дребезжащих бутылок кричал: «Цапни граппу за четыре пенса! Цапни граппу за четыре пенса!» – снова и снова, как упрямый козодой. У скамьи Сенлина он остановился и повторял призыв, пока терпение директора школы не лопнуло. Он сказал торговцу, что купит бутылку, если тот согласится продолжить свою песенку в другом месте. Сенлин отсчитал четыре медные монетки и немного поразмыслил над горстью сдачи. Это было все, что осталось от небольшого состояния, которое он собирал годами. Годами! И ради чего? Чтобы потерять жену и повеситься? Он ничего так сильно не хотел, как откупорить бутылку и осушить ее до дна.

От этого его удержал не самоконтроль. Его удержал страх. Он боялся, что вылезет из бутылки уже в облике хода.

Куда же подевался Тарру? Наверное, испугался агентов, занявших его дворик, или отсыпается после вчерашней пирушки. Если Тарру и впрямь где-то храпел, момент был крайне неудачный. Сенлин нуждался в друге. Конечно, ему нужен человек, которого можно было просить – умолять! – о займе, но еще ему требовался свежий взгляд. Он все еще не придумал, как протащить в здание таможни подделку Огьера и тайком вынести оригинал.

Через полчаса из-за шеренги кабинок для переодевания, разделяющих бульвар и пляж, появился Огьер. Он нес мольберт, коробку с красками и кипу холстов. От груза его горб сделался еще более заметным и стесняющим. Раскрасневшись, художник сел на противоположный конец скамьи, даже не взглянув на Сенлина.

– Что вы натворили? – спросил Огьер тихо, с присвистом. Он прикурил сигарету от спички, которую зажег ногтем большого пальца. – Агенты сидят там весь день. Они ищут вас?

– Надеюсь, нет. Возможно, простое совпадение, – сказал Сенлин, хотя сам в этом сомневался. По крайней мере, художник наконец-то разделил с ним ужас. Это казалось справедливым. – Вы видели Тарру?

– Нет. – Огьер быстро раскурил сигарету, и ее кончик засветился яростным оранжевым конусом. – Надеюсь, вы на него не рассчитываете. Я же вам сказал, он ненадежен. – Он снова заправил испачканные краской волосы за уши. – Как ваши успехи?

Сенлин кратко объяснил свой план, неудачу с солярием и завершил описанием часов, проведенных под оком Кристофа.

– Он рылся в моем портфеле, словно гончая. – Сенлин вспомнил, как Кристоф проверил его рукава и как подкрался сзади, словно кот, и как хорошо он знал вооружение «Арарата». – Поди разбери, алкаш он или адмирал.

Огьеру услышанное не очень-то понравилось.

– Как вы протащите копию внутрь?

– Она снята с рамы? – спросил Сенлин, и Огьер кивнул. – Может, если я ее сложу…

– Это картина, а не газета! – перебил Огьер, и его голос надломился от тревоги. Он быстро взял себя в руки. – Нет. Появятся заломы. Копию мгновенно заметят. Кроме того, я не хочу, чтобы оригинал вернулся ко мне сложенным вчетверо. Можете его свернуть трубой, но ни при каких обстоятельствах не складывайте. Уж лучше я от всего этого откажусь.

– Ладно, забудьте. И мне все еще нужно придумать, как выманить Кристофа из комнаты. – Сенлин сжал длинную бутылку граппы, похожую на биту. Простенький ярлык, которым она была обернута, похоже, нарисовали от руки, хоть и не очень талантливо. Внезапно ему пришло в голову решение обеих задач. – Копия у вас с собой?

– Конечно, – сказал Огьер и достал из узла с художественными принадлежностями свернутый холст. – Это лучшее, что у меня есть. Пришлось работать по памяти и нескольким эскизам. Не знаю, выдержит ли она пристальное внимание.

– Паунд знает, сколько стоит его коллекция, но я не думаю, что он на самом деле изучил ее хоть вполовину так хорошо, как вам кажется. Копия может провисеть на стене не один год, прежде чем кто-то ее заметит – если вообще заметит.

– Думаете, это решит проблему навсегда? – спросил Огьер.

Сенлин пожал плечами:

– Даже если Паунд заподозрит подмену, с чем он будет ее сравнивать? Конечно, если у него и впрямь появятся подозрения, вы будете первым, к кому он придет.

– Я об этом думал. Я готов пойти на риск.

– Хорошо, – сказал Сенлин с натянутой улыбкой.

В душе у него все снова вскипало. Огьер готов рисковать всем, включая свою жизнь, включая жизнь Марии, ради единственной картины. Для Огьера Сенлин был всего лишь мальчиком на побегушках. Если Огьер решит пойти на попятную и не сообщать то, что ему известно о Марии, Сенлину останется лишь прибегнуть к насилию. Может, Тарру прав. Может, он бежит не с той стороны от бешеной собаки. Если Сенлин и Тарру застанут художника врасплох в его жилище на крыше, они могут вынудить его признаться…

Воображение Сенлина ни с того ни с сего выдало образ раскаленного докрасна клейма. Он снова увидел медсестру – точнее, ужасную женщину, притворяющуюся медсестрой, – которая прижимала горячее железо к гладкой коже Эдит. Тошнотворный запах горящей плоти был настолько свеж в памяти, что Сенлин ощутил его как наяву.

Сенлин с содроганием подавил воспоминание. Он застыдился того, что такое пришло ему в голову. Когда он снова взглянул на художника, гнев по отношению к горбуну рассеялся, и среди всех чувств возобладала жалость. Он увидел перед собой еще одного человека, которого любовь довела до отчаяния. Сенлин перевел дух и сказал:

– Все надо сделать завтра. Вы мне не одолжите пару спичек и немного воска?

– У меня есть свечной огарок. Подойдет? – спросил Огьер, и Сенлин кивнул. Художник протянул ему спички и огарок, и его взгляд затуманился. – Здесь я впервые увидел вашу жену, на этой самой скамье.

Признание, похоже, его взволновало. Может, наконец-то совесть проснулась? И он понял, что удерживает женщину в заложницах?

– Я рискую жизнью ради вашей картины, – сказал Сенлин. – Прежде чем я сделаю то, за что меня могут поймать и казнить, скажите: Мария жива и в безопасности?

Огьер нахмурился, рассматривая булыжную мостовую, и на вид сделался таким же несчастным, каким Сенлин себя чувствовал.

– Да, – сказал он в конце концов. – Встретимся завтра в пять здесь же. При вас должна быть моя картина. И чтобы ни единого залома.

На следующее утро Сенлин снова появился перед секретарем Таможенной службы. Сопровождения ему не предложили, и пришлось положиться на память, которую подстегнул страх. Сегодня коридоры казались чуть многолюднее, а агенты косились не так часто. Он чувствовал себя учеником, измученным шпаргалкой в носке. Только упрямая выдержка не давала перейти на бег.

Он выдохнул с облегчением, когда разыскал солярий, и почти обрадовался при виде Кристофа, который поедал круассан, облокотившись о перила. Одной рукой он придерживал длинные усы, а другой – засовывал завтрак в рот. Сенлин представил портфель для осмотра, и Кристоф с сонным видом, все еще работая челюстями, как корова, проверил содержимое. Он увидел, что на дне катается полная бутылка граппы, вытащил ее и осмотрел нарисованную от руки этикетку.

– Граппа. Отлично. – Кристоф ласково погладил бутылку и положил обратно в портфель, а потом усталым голосом, как и во время предыдущей встречи, сказал: – Снимите ботинки и подтяните манжеты брюк.

Сенлин подчинился и неуклюже запрыгал на одной ноге, снимая ботинок. Кристоф заглянул в каждый, а затем взмахом руки разрешил Сенлину занять место перед мольбертом.

Утро продолжилось так же, как и накануне: солнце жгло шею, Кристоф кружил по комнате с безразличием стервятника, а девочка на картине замерла в сомнениях вблизи от берега.

В полдень Сенлин распаковал обед: картофельные клецки и очищенные финики. Кристоф сел на пол, скрестив ноги, рассчитывая, что Сенлин снова с ним поделится. Так и случилось. Кристоф пришел в восторг, когда высокую бутылку граппы достали из портфеля. Агент пил из горла, как будто тушил огонь. Сенлин сделал куда более скромный глоток, пока Кристоф слизывал капли бренди с усов.

Они ели в молчании. Сенлин неоднократно делал небольшой глоток из бутылки, прежде чем передать ее Кристофу, который всегда пил больше. Кристоф прикончил обед Сенлина и опять достал собственный, который принялся пожирать стремительно, как машина. Сенлин потягивал неочищенный бренди и рассматривал вид за стеклом. Расстояние превратило расположенный внизу Рынок в одну из картин Огьера – полотно, написанное разноцветными мазками, лишенное четких граней. Казалось, он очутился на другой планете.

Кристоф неуверенно поднялся; его уши под непослушными седыми волосами покраснели, как помидоры. Усы висели криво, сообразно ухмылке. Он кое-как отсалютовал Сенлину, щелкнув каблуками, потом неуверенно направился к двери и прислонился к ней. Медленно сполз на пол, одновременно опуская фуражку на лицо. Вскоре он захрапел, переплетя пухлые пальцы на выдающемся брюшке.

Опасаясь, что агент устроил представление, Сенлин прошелся по блестящему паркетному полу на цыпочках, покачиваясь. Он решил: если Кристоф проснется, можно его спросить, где уборная. Когда охранник опустился на пол, ствол его пистолета задрался и теперь торчал вверх – смазанное маслом железное дуло как будто подмигивало Сенлину, пока тот приближался. Несколько раз боязливо переместившись туда-сюда, Сенлин наклонился и стукнул по мыску отполированного плевком ботинка. Кристоф не проснулся.

Убедившись, что дешевая выпивка сделало свое дело, Сенлин вернулся к картине. Чтобы вытащить холст Огьера из позолоченной рамы, много усилий не потребовалось, но вот снять его с жесткого деревянного подрамника, к которому он крепился десятками скоб, оказалось совсем не просто. Он расстегнул ремень и вытащил из брючных петель зубец пряжки, чтобы разогнуть проволочные подковы вокруг края картины. Он краем глаза наблюдал за храпящим Кристофом, пока трудился.

Сенлин пронес копию Огьера, обвернув ею длинную бутылку граппы, изображением внутрь. Как ни приглядывайся, казалось, что это просто чрезмерно большая этикетка. Он прикрепил холст к бутылке незаметной восковой печатью, а потом карандашом воссоздал грубую этикетку. Результат получился достаточно убедительным: такое пойло любой мог купить на улице.

Итак, Сенлин развернул копию и приладил ее к пустому подрамнику. Вернуть скобы на место оказалось сложнее, чем он рассчитывал. Пальцы пульсировали от боли, пока он прижимал скобы, чтобы те снова вошли в дерево. Если бы хоть одна застряла, Сенлину пришлось бы напряженно вбивать скобы донышком бутылки. Неприятная работа заняла четверть часа, и еще пару минут понадобилось, чтобы стереть этикетку. Но в итоге картина получилась прямой, ровной и центрированной, если смотреть на нее спереди.

А вот с задней частью все обстояло иначе. Если ее однажды вытащат из рамы, топорная работа тотчас же окажется на виду. Но он ничего не мог с этим поделать сейчас. Только надеяться, что картина провисит задней частью к стене еще не одно десятилетие.

Он обернул оригинал вокруг темной бутылки, изображением внутрь. Размягчил прихваченный с собой огарок спичками Огьера и потер им шов, чтобы запечатать новую, чистую «этикетку». У него не было времени рисовать все финтифлюшки заново, и он сомневался, что Огьер простит осквернение даже обратной стороны шедевра. Сенлину оставалось лишь снова спрятать бутылку в портфель и понадеяться, что Кристоф не станет приглядываться, выполняя досмотр на выходе. Если повезет, он все еще будет окосевшим от выпитого.

Завершив подмену, Сенлин снова сел перед мольбертом, держа на коленях небрежно открытую тетрадь, и солнечные лучи тепло ласкали затылок и края ушей. После долгого разглядывания оригинала он немедленно увидел разницу: копия была хуже. Она, конечно, обладала кое-какой художественной ценностью, и если бы он никогда не видел подлинную картину, то принял бы ее за скромное достижение. Но он видел оригинал. На подделке пропорции девочки казались недостаточно изящными, в ней появилось что-то от карлицы. Вода, пусть и густо покрытая бликами, выглядела плоской. Некогда великолепная, дразнящая тень у ног сейчас смотрелась невнятным пятном мрака. Композиция, палитра и стиль были схожи с оригиналом, но теперь Сенлин понял, почему Огьер был так одержим одной картиной и безразличен ко второй.

Прошло еще полчаса, прежде чем Кристоф фыркнул и проснулся. Он грубо откашлялся и вытер рот. Прищурился, несколько раз мигнул – его веки постепенно задвигались в унисон. Встав примерно тем же способом, которым опустился – скользя по стене, – он поправил фуражку и одернул край кителя. А потом принялся обходить комнату по кругу, словно и не делал перерыва.

Оказавшись за спиной Сенлина, сидящего перед подделкой, агент остановился. Сенлин почувствовал, как он приближается. Может, Кристофу пришло в голову, что Сенлин был слишком щедр, угощая его бренди, – вообще-то, подозрительно щедр. Кристоф мог в этот самый миг взяться за рукоять кремневого пистолета, прицелиться Сенлину в затылок в стремлении заслужить благодарность, которая его ожидала. Сенлин зажмурился.

И он сидел так, пока Кристоф, заговорив, не вынудил его бросить взгляд через плечо. Оказалось, агент оперся о перила, лениво разглядывая рынок и сонно поводя головой из стороны в сторону.

– Хотел бы я быть торговцем. Путешествия, экзотические загорелые женщины, свежее пиво, дождь и лужи… – проговорил Кристоф, прерывая долгое молчание. – Я ни разу не пробовал рыбу, которую не засолили или не утопили в масле.

– Вы родились в башне? – спросил Сенлин с облегчением.

Кристоф, похоже, не заметил подделку.

– Конечно. В Доме Пелл, да простоит он вечно… – Агент указал вверх большим пальцем, а потом стукнул им себя по кончику носа. – Мать надеялась, что я поднимусь немного выше по карьерной лестнице. Стану канцлером, или герцогом, или владыкой порта. Но оказалось, что у меня не очень-то хорошо получается раболепствовать и что именно этим занимались две трети высшего общества, хотя мне-то нравилась другая треть, – сказал он, подмигнув и сделав жест, намекающий на выпивку. – А теперь, мистер Грязные Ботинки, я готов задать свой вопрос.

Немного очарованный доверительным тоном Кристофа, Сенлин ответил:

– Ладно.

– На «Арарате» я был дозорным. Я оберегал корабль от неприятностей вроде ветровых сдвигов и пиратов. Я был достаточно внимателен и понимал знаки: полет птиц, разрывы туч, маленькие воронки, которые обозначают зыбучие пески… Лично мне наплевать, что вы хотите украсть картину Комиссара, мистер Грязные Ботинки. Но мне любопытно: вы одинокий волк или ишачите на Дом Альгез?

Сенлин чуть не подпрыгнул, но сумел сдержаться, лишь спина чуть напряглась. Он проговорил, тщательно скрывая изумление:

– Не понимаю, о чем вы.

Кристоф повернулся к Сенлину, который неловко выкрутил шею, сидя за мольбертом. Усы охранника теперь, казалось, изображали театральную хмурую гримасу.

– Послушайте, я устал облегчать жизнь коменданту Сопле. Он-то мою сделал весьма утомительной. – Сенлин распознал в голосе Кристофа бунтарскую озлобленность, и она дала проблеск надежды. – Каждое новое поручение оказывается вдвойне скучнее предыдущего. Если я вас сдам, не сомневаюсь, Паунд вознаградит меня, отправив охранять туалеты возле Фонтана.

Кристоф говорил уже почти трезвым голосом, хотя все еще пошатывался.

– Я знаю, ты не страус, у тебя на руке нет клейма. Если ты пришел из грязи, должен быть достаточно умным – возможно, спорым на взятку или мастерским стрелком. – Тот факт, что оценка Кристофа взлетела столь высоко над реальными достижениями Сенлина, поражал воображение. Но удивление быстро прошло, когда Кристоф вытащил пистолет – впрочем, без особой спешки. – Твои ботинки сделаны в Альгезе. Я увидел «А», выдавленное на стельке. Это может ничего не значить; ботинки из Альгеза продаются тут и там, как мне говорили. Возможно, это совпадение. Но возможно, и то, что твои документы подделаны и ты шпион Дома Альгез.

Обвинение озадачило Сенлина. Он никогда не читал про Дом Альгез и ничего о нем не слышал. Под дулом пистолета Кристофа соображать было трудно. Он сомневался, что отрицание убедит агента, но был слишком взволнован, чтобы придумать убедительную ложь. И потому он выпалил:

– Я директор единственной школы в рыбацком поселке под названием Исо. Я приехал сюда на медовый месяц с женой, но потерял ее. Художник, который нарисовал эту картину, скрывает информацию о моей потерянной жене, и он вынудил меня украсть полотно для него. Я делаю это только ради жены.

Кристоф стволом пистолета отодвинул фуражку и прицелом почесал лоб:

– Ты хороший обманщик.

Внимательность и подозрительность, которые сделали Кристофа отличным дозорным, похоже, лишили его умения верить честности. Что, наверное, было к лучшему.

– Спасибо, – только и сказал Сенлин.

– Эх, был бы ты хоть вполовину так хорош в живописи. Это ужасная подделка. Комиссар ее заметит – если не он, то кто-то из его жукоголовых кураторов. Сколько у тебя денег?

– При мне два с половиной шекеля.

– Очень бедный пират. Подумать только! За два с половиной шека я могу дать тебе фору в один час. – Кристоф спрятал пистолет в кобуру и спросил: – От меня пахнет выпивкой?

– Очень сильно, – сказал Сенлин, копошась в карманах брюк и пальто. Он вложил последние монеты в ладонь Кристофа.

– Тогда я дам тебе два часа. – Кристоф согнал Сенлина со стула усталым взмахом руки и сел, кряхтя. – Если когда-нибудь решишь, что работаешь на Дом Альгез, скажи им, что я открыт к сотрудничеству. Из меня бы вышла отличная крыса.

Сенлин запретил себе бежать к двери, хотя сердце подталкивало его именно к этому. Взамен он шел решительным, широким шагом, словно король на коронации. Он не побежит. Ни за что на свете.

Кристоф окликнул Сенлина уже у двери, и, когда директор школы повернулся, агент указал на картину, скаля пожелтевшие зубы.

– А зачем карлица ходит по воде? – спросил Кристоф, и его икота перешла в отрыжку.

Глава десятая

В Купальнях есть что-то от кокона куколки. Измученные мужчины и женщины закутываются в них и через две недели преображаются. Туда можно попасть червем, а выйти – бабочкой.

Популярный путеводитель по Вавилонской башне, V.III

В здании Таможенного бюро сделалось многолюдно: шла пересменка. Повсюду слышался какофонический топот, похожий на тарахтение плохо отлаженного двигателя и усиленный странной акустикой коридоров. Воздух загустел от мускусного запаха кожи и пота. Несомненно, атмосфера была бы токсичной для – как его назвал Кристоф? – коменданта Сопли.

Сенлин не мог удержаться от мысли, что агенты глядят на него с подозрением. Он резко свернул за угол и столкнулся с мужчиной, который был на голову ниже ростом. Небольшое недоразумение, но Сенлин почувствовал себя так, словно угодил под поезд.

Мужчина, одетый в белое, запрокинул голову и посмотрел на Сенлина из-под потрепанных полей соломенной шляпы. У него была очень гладкая, лишенная пор кожа, которая напомнила Сенлину вареное яйцо, а его большие округлые зубы казались стертыми от привычки что-то грызть – как будто он обгладывал все кости, что оставались на тарелке. Бледно-голубые глаза Красной Руки глядели равнодушно, почти сонно.

– Какой высокий! Да, интересный образчик; выдающийся лоб, тонкие губы… – задумчиво проговорил Красная Рука низким рокочущим голосом. – Острый подбородок и скулы – какой трагичный облик! Наверное, из краев трески, баллад и маяков. В точности по учебнику: особь мужеского пола из Восточного Ура.

Логические выводы Красной Руки поражали точностью. Невзирая на потрясение, Сенлина впечатлил его интеллект. Но он не успел сформулировать внятный ответ: Красная Рука прошмыгнул мимо, сунув в карманы сжатые кулаки, и подошвы кожаных сандалий тихонько шлепали его по пяткам. Сенлин сглотнул комок в горле и поспешил прочь.

Он мог лишь надеяться, что Кристоф сдержит слово. Хотя, по правде говоря, что толку от двух часов? Он-то думал, что до обнаружения подделки пройдут недели, собирался одолжить немного денег у Тарру, забрать Марию и оказаться на полпути от башни, прежде чем Комиссар спустит собак. Он хотел исчезнуть в человеческом лабиринте, прижимая к себе Марию – нет, он бы ее привязал, как связали себя те сестры, старые девы, на Рынке. Но столько всего пошло не так.

Хор колокольчиков прозвонил три часа, и Сенлин снова вышел на сумеречную улицу. Портфель казался тяжелым, словно привязанный к шее мельничный жернов, бутылка впивалась в бедро, как хлыст. Между ним и скамьей у сверкающего водоема, где предстояло встретиться с Огьером, простиралось много кварталов. Не осталось другого выбора, кроме как бежать.

Если художник окажется лжецом или злодеем, если выяснится, что он стоит за нынешними трудностями Марии и все это было уловкой, чтобы обманом заставить Сенлина взяться за грязную работу, – Сенлин сам не знал, как поступит. Может, задушит Огьера посреди улицы, у всех на глазах. Интересно, хоть кто-то попытается его остановить, или туристы и работяги лишь отойдут в сторону и притворятся, что отвели взгляд? Эта мысль его ужаснула.

Пока что все шло нормально. Никто не обращал внимания на его спешку. Он мчался как кролик между обочинами, перепрыгивал через канавы, полные пенистой серой воды, и увертывался от пожилых и молодых женщин, тащивших корзины с бельем. Он безостановочно сыпал извинениями налево и направо. К минуте, когда под ногами оказались чистые плиты, которыми вымостили бульвар, огибающий водоем, лицо Сенлина блестело от пота.

Набережная была переполнена продавцами. Промежутки между киосками, забитыми разными изделиями, тониками и мылами, часто перегораживали фургоны. Ему с трудом удалось протиснуться. Он свернул к береговой линии, где толпа казалась более подвижной, и пожалел о своем решении, завидев, что заставило людей расступиться. Таможенные агенты окружили мужчину, только что обритого и раздетого до пояса. У его ног стояла корзина с углем. Сенлин напоролся на сотворение нового хода.

Увидев, кто читает декларацию о преступлениях, он остановился как вкопанный. Это был Паунд собственной персоной, одетый так же, как и на балу, в черный костюм, который, казалось, сел на несколько размеров. На Комиссаре был кошмарный противогаз. Линзы на глазах чернели, как дно колодца. Создавалось впечатление, что они глядят прямо на Сенлина, и от иллюзии по коже побежали мурашки.

Это было несправедливо. Как он ни старался, где бы ни искал, он не смог найти Марию, зато постоянно натыкался на врагов.

Сенлин попытался снова раствориться в толпе, но оказался зажатым между повозкой с ароматными дынями и вереницей детей в полосатых купальниках, которые таращились на разоренного бедолагу. Его преступление, по-видимому, было полностью связано с долгом: Комиссар прочитал список неоплаченных счетов в ресторанах, магазинах одежды, танцевальных залах, театрах, гостиницах и прочих капканах удовольствий, какие могли предложить Купальни. Сенлин не сомневался, что обвинения преувеличены, как и те, что прозвучали перед казнью парнишки. Как бы там ни было, это не его трагедия, и у него нет времени, чтобы разделить страдания несчастного. Он сам к нему присоединится достаточно скоро, если не поторопится.

Сенлин сунулся предплечьем в толпу, пытаясь ее раздвинуть. Его усилия были вознаграждены тем, что одна девочка с силой наступила ему пяткой на ногу. Он вскрикнул от боли, и литания комиссара прервалась. Фильтры противогаза завертелись и уставились на него. Паунд крикнул:

– Мистер Сенлин! Мистер Сенлин. Я так рад, что застиг вас. – От этих слов у него застыла кровь, и дети попятились. Его как будто выпихнули на сцену. – Я слышал, вы очень активно ведете заметки. Хорошо. Люблю скрупулезных ученых. Человеку, который сам принимает решения, можно доверять. Обработка закончена?

Сенлин кивнул с облегчением – его пока что не раскрыли.

– Солнце делает свое дело. Ваш Огьер почти очищен. – Он потер нос и несколько раз изящно им шмыгнул. – Это было утомительно для меня, но я набросал кое-какие отличные впечатления.

– Отличные впечатления! – повторил Паунд словно эхо и хлопнул указом, который читал, по груди замешкавшегося агента. Агент с неуклюжей поспешностью едва поймал бумаги, прежде чем они рассыпались. – Мне пришло в голову, что, возможно, интервью послужит хорошим костяком для вашей работы. Голые факты – такая скука. Мы с вами должны сесть и обсудить мои мысли о мире искусства.

– Да, действительно. Конечно, – нетерпеливо сказал Сенлин.

Минуты ускользали. А если Марии сейчас плохо? Если она заперта в комнате посреди Купален или сидит в ванне в Фонтане? Может, ему понадобятся часы, чтобы ее разыскать, даже если Огьер точно знает, где она находится. Ему придется рыскать по городу, как вору. Впрочем, он же и впрямь вор.

К облегчению Сенлина, Комиссар потерял интерес к разговору. Директор школы приготовился отвесить прощальный поклон, как вдруг полуголый смуглый бедолага, новоиспеченный ход, прыгнул сквозь агентов и схватил Сенлина за лацканы. Он сжал его в яростном объятии, впился пальцами в спину. Отвращение Сенлина было инстинктивным: он отвернулся и попытался просунуть руки между ними, но ход лишь сжал его крепче:

– Дружище, это же я!

Сенлин снова повернулся, чтобы взглянуть в широкое лицо мужчины, испещренное струйками пота и крови из порезов, которые на щеках и коже головы оставила неумолимая бритва.

Без королевской бороды и стальной гривы, Тарру теперь казался призраком, выволоченным на свет из склепа. Узнать его можно было только по сланцево-серым глазам и теплому баритону.

Сенлин тотчас же повернулся к комиссару:

– Комиссар Паунд, здесь какая-то ошибка. Это же Тарру! Он был в вашем доме две ночи назад.

– Я в точности так же удивлен, как вы, мистер Сенлин. Нет никакой ошибки; бухгалтерские книги не лгут. Он не платил по счетам больше месяца, но продолжал жить как шейх.

Сенлин подумал обо всех ужинах и бутылках, которые его друг купил для них двоих. Он был щедрым и проявлял в этом упорство.

– Ну, так он немного припозднился; я уверен, теперь он выплатит долги. – Сенлин схватил друга за крепкие плечи. – Не время осторожничать с собственным кошельком. Разберитесь с этим!

– Не могу, – сказал Тарру. Весь его юмор, все язвительное остроумие исчезли.

Сенлин заглянул Тарру в глаза и увидел человека, который превзошел унижение, отчаяние и страх. Внутри его вскрылось некое первозданное ядро. Тарру был вне себя от ярости.

Он внезапно зарычал поверх головы Сенлина, обращаясь к глазеющей толпе:

– Я предал себя и друзей. Я растолстел и от всего устал. – Тарру схватил себя за бока: его некогда мускулистый живот обмяк и заплыл жиром. – Я пил, плясал и барахтался в ванне, как дурак, но так и не обрел свободы. Я просто морочил голову самому себе! Теперь я выгляжу как тот, кем был уже много лет, – как раб. – Толпа побелела, когда Тарру в порыве гнева размазал кровь с выбритой головы по глазам. – У нас есть общество, но мы одиноки. У нас есть свет, но нет солнца. Башня высасывает нашу жизнь, давая нам лишь немного поводов, чтобы отвлечься и уныло сдохнуть. Не принимайте унылую кончину! Требуйте величественного, громоподобного финала!

В то время как ненависти и желчи в каждой фразе становилось все больше, мужчины и женщины, которые пялились на происходящее с вуайеристским удовольствием, вдруг сами оказались в центре внимания. Комиссар и его агенты наблюдали за собравшимися в поисках любого намека на симпатию или бунт. Зрители стояли неподвижно, словно испуганные кролики. Оказавшись в тени ястреба, они могли только моргать.

Среди всеобщего ужасного напряжения Сенлин смутно заметил, как рука Тарру проникла в карман его сюртука. Затем Тарру так сильно толкнул его, что отбросил назад, на испуганную толпу:

– А тебя волнуют только твои картины и твоя книга. Ученый! Моченый! Ты труслив, как мидия! Твоя смерть будет похожа на пук!

Сенлин огорчился внезапным предательством друга, и потрясение открыто проступило на его лице. Но в следующий миг он понял, что двигало Тарру. Тот хотел не причинить ему боль, а защитить. Он демонстративно заявлял, что они не друзья и уж точно не соучастники заговора. Тем не менее Сенлина поразила эта вспышка бунтарства. Тарру всегда уклонялся от политических заявлений, как будто боялся, что его могут подслушать. Только сейчас, когда ему больше нечего терять, Тарру мог свободно высказываться – и, как подумал Сенлин, речь вышла прекрасная.

Комиссар крутанул запястьем, и его агенты кинулись на Тарру. Они ударили его лакированными черными дубинками по ногам, и колени великана подкосились. От второго залпа ударов по спине и плечам он рухнул. Тарру не закричал, даже когда его вынудили сжаться в комок на земле. Сенлин хотел ринуться в самый центр этого безумия, пробиться к другу и положить насилию конец. Но это бы означало конец всему. Самопожертвование Тарру окажется бесполезным, Мария будет потеряна навсегда. Ему придется снова сделаться трусом и снова бросить друга.

Комиссар небрежно возобновил беседу:

– Приходите ко мне домой сегодня вечером в восемь, мистер Сенлин. – Голос Паунда походил на жужжание осы в банке. – Возьмите с собой наточенный карандаш, а лучше два. Я немного расцвечу ваши факты. – Он отвернулся от Сенлина, завершая разговор, и указал на Тарру, который лежал, тяжело и сбивчиво дыша, и глаза его уже опухали. Бесцветным голосом Комиссар произнес: – Засуньте это в стену.

Где-то далеко колокола прозвонили половину четвертого.

Сенлин пробился наружу, работая плечом. Теперь никто не пытался отдавить ему пальцы. Они расступались, как вода перед камнем. И никто на него не пялился, все смотрели вниз, словно боялись. А чего же им бояться? Погибель была заразной. Если Тарру, которого все любили, потерпел такой быстрый крах и никто его не защитил, на что могли надеяться остальные?

Мария. А у нее еще остались надежды?

Сенлин застал художника сидящим на скамейке у берега, как они и договаривались. Рукава испачканной в краске блузы живописца были подвязаны на локтях. Огьер сидел, положив руки на колени, с видом безмятежным и рассеянным. Сторонний наблюдатель пожалел бы его: бедный горбатый изгой. Но Сенлин знал его лучше. В Огьере ничто не заслуживало жалости. Он был умным и властным. Он с достаточной легкостью воспользовался Сенлином.

Увидев Сенлина, Огьер почти не пошевелился, только кивком указал на противоположный конец скамьи. Сенлин сел и, глядя прямо перед собой, в сторону купальщиков, которые бродили туда-сюда, не обращая на них внимания, сказал:

– Они схватили Тарру. Его превратили в хода. – Наконец повернувшись к художнику, Сенлин почувствовал, как лицо краснеет от гнева. – Надеюсь, ваша картина того стоила. С моей точки зрения, нет. – Он почувствовал, как самообладание ослабевает. Ему очень хотелось обвинить художника, привлечь его к ответственности и наказать. – У меня есть только час, прежде чем поднимется тревога из-за вашей некомпетентной копии.

Сенлин наблюдал, как на лице Огьера, словно на сцене, развивается сюжет. Обуреваемый недоверием и отчаянием, художник то воодушевлялся, то поникал, то снова воодушевлялся. Было страшно видеть, как Огьер теряет уверенность, но то, как он изо всех сил ее восстанавливает – разгладив морщины на лбу, распрямив искривившиеся губы, – завораживало. Взяв себя в руки, художник отказался от былой осторожности и повернулся к Сенлину:

– Значит, у нас нет на это времени. Картина все еще обернута вокруг бутылки?

– Да, – сказал Сенлин и толкнул портфель на другой конец скамьи. Огьер быстро его схватил, встревоженный тем, как бесцеремонно Сенлин обращается с драгоценным грузом.

– Ждите здесь, – сказал Огьер и оставил Сенлина на скамье. Художник понес портфель к выкрашенной в зеленый цвет купальной кабинке, размером с уличный туалет, заплатил сонному прислужнику два пенса за ключ и исчез внутри.

Через несколько минут Сенлин был на грани того, чтобы встать и выбить хлипкую дверь кабинки, но художник наконец-то вышел. Огьер знаком велел Сенлину подниматься:

– Нам надо спешить.

– Расскажите мне про Марию, – заявил Сенлин, не шелохнувшись.

– По пути. У нас мало времени, прежде чем они закроют порты, чтобы запереть вас здесь. Это будет первым шагом Комиссара – затянуть петлю. – Огьер развернул маленькую бумажную гармошку и сверился с расписанием. Он просматривал график работы порта несколько минут, прежде чем объявить: – В начале часа из Северного порта отправляется паром. Нам надо успеть туда.

– У меня нет денег.

– Я все устрою.

– Мария там, в Северном порту? Скажите, где она, или, обещаю, я… – голос Сенлина задрожал, и ему пришлось сглотнуть ком в горле.

Он обнаружил, что сжимает кулаки и поднимает их. По спине пробежал жар, словно огонь по фитилю.

Художник улыбнулся Сенлину – улыбка была обезоруживающе хрупкой. Он смотрел с сочувствием, искренним и лишенным высокомерия, казавшимся чем-то вроде неустранимой печати. Как будто Огьер в один миг снял капюшон, который носил с тех пор, как Сенлин впервые увидел его.

– Мне жаль, что пришлось относиться к вам с таким подозрением, но я должен был удостовериться. – Сбитый с толку, Сенлин опустил руки, и Огьер продолжил: – Здесь полным-полно шпионов и предателей. Я должен был убедиться, что вы муж Марии. Вы дали мне все доказательства, которые требовались. Вы рискнете ради нее чем угодно. Я расскажу вам все, что знаю, но мы должны немедленно отправиться в Северный порт. Мы должны спешить, но так, чтобы этого никто не заметил.

Глава одиннадцатая

Правда, наконец-то облеченная в слова, нередко звучит странно, в то время как ложь так часто оказывается привычной.

Популярный путеводитель по Вавилонской башне, V.IV

Прижавшись друг к другу так, что со стороны их можно было принять за сиамских близнецов, Огьер и Сенлин пустились в путь к Северному порту. Они обогнули агентов, которые рыскали среди купальщиков, копошащихся на безупречном изгибе береговой линии. Они не смели бежать. С невидимой эстрады доносилась игра духовых инструментов, и пронзительная флейта-пикколо перекрикивала безрадостный оркестр. Послеобеденное солнце больше не ослепляло – уж скорее его блики напоминали чешуйчатую болезнь, которая испятнала туристов и покрыла оспинами пастельные фасады отелей. Фонтан испускал пар, как фабричная труба. Совсем юная продавщица в переднике, полном апельсинов, увертывалась от похотливого, развратного джентльмена, который пытался ущипнуть ее за бедро и погладить волосы. Девушка, увертываясь, отпустила уголки фартука, и апельсины рассыпались, покатились людям под ноги, подпрыгивая. Сенлин впервые за несколько недель вспомнил о своих учениках. Прошлая жизнь казалась чем-то вроде притчи – древним и бесхитростным идеалом. Он иногда мечтал привести класс в Вавилонскую башню на грандиозную экскурсию. Теперь он не мог представить себе ничего более лицемерного.

Все это время Огьер говорил, словно пересказывая хорошо отрепетированную историю, как будто случившееся с Марией занимало его сердце и разум не одну неделю.

Так оно и было на самом деле.

Мария удивила Огьера интересом к его творчеству: к тому, как он смешивал краски и выстраивал палитру, как он развивал свой новаторский стиль из резких мазков. Она внимательно выслушивала объяснения.

В конце первого сеанса Огьер отсчитывал ее оплату, пока она одевалась. Ее лицо смягчилось, стало мечтательным. Ее внимание привлек пейзаж, прислоненный к парапету. Она подошла к нему и отступила на шаг, сосредотачиваясь.

– Это как пестрое птичье оперенье, верно? – спросила она. – Издалека оно кажется одного оттенка, но вблизи видно, что цветов много.

Застегнув манжеты пожелтевшей блузки, Мария обратила внимание на холст на мольберте Огьера. Она сразу узнала себя: на темно-рыжих волосах то тут, то там пестрели зеленые блики; красные губы оттеняли синие мазки; кожу обнаженного живота и грудей покрывали розовые, коричневые и пурпурные пятна. Она никогда не видела себя, не считая зеркального отражения…

– Это совсем не похоже на то, каким видишь себя в зеркале. Так вот как я выгляжу? – спросила она скорее с удивлением, чем с сомнением.

– Для меня – да, – ответил Огьер. – Нередко самое трудное в работе живописца – убедить человека, что он похож на портрет.

Это был необычный разговор. Огьер, как правило, не обременял моделей философией. Позирующие ему девушки не обладали ни заинтересованностью, ни способностями, которые могли бы оправдать затраченные усилия; они приходили ради денег на карманные расходы, и только. Но эта женщина излучала интеллект, который редко встречался Огьеру среди одурманенных толп Купален, и он продолжил:

– Лесть в портретной живописи гарантирует долгую, но жалкую карьеру.

Мария сочла это логичным и кивнула, застегивая юбку на талии.

– Но если бы вы рисовали нас такими, какими мы хотели бы выглядеть, мы оказались бы неузнаваемы. Какой толк в портрете, что не соответствует оригиналу?

– Совершенно верно, – сказал Огьер. – Приходится лгать, не скрывая правды.

Прежде чем уйти, она успела очаровать Огьера своим любопытством и остроумием. Опять же, он спросил себя, почему такая женщина тратит день на позирование, зарабатывая скромную сумму. Напрашивался вывод, что у нее неприятности.

Интересно, она хоть понимает, насколько они серьезные?

Когда она вернулась на следующее утро, он не очень-то удивился.

Она была менее застенчива, предложив снова ему позировать и намекнув, что могла бы работать несколько дней подряд, если он захочет. Кому-нибудь другому Огьер выразил бы свое возмущение и оскорбился из-за предположения, что его вдохновение зависит от расписания натурщицы. Но перспектива более длительного изучения, более полноценной работы с проницательной и экзотической женщиной была заманчивой. И он согласился. Он попросил ее позировать так же, как и накануне, хотя больше провозился с драпировкой на спинке шезлонга, воссоздавая складки. Он хотел, чтобы картина была больше, чтобы она захватила всю фигуру, но не решался затронуть тему дальнейшего раздевания.

Мгновение спустя, словно прочитав его мысли, она вышла из-за ширмы полностью раздетой и устроилась на диване с природной грацией падающего листа. Его белые и желтые орхидеи творили ветер вокруг ее волос, плеч и груди. Он был в восторге.

Когда художник взялся за дело, у них сам собой начался диалог – не быстрый обмен сплетнями, не словесное перетягивание каната между молодыми умами, а скорее беседа двух стариков, играющих в шашки: с тягучими паузами, невысказанным согласием и ответами в виде пожатия плечами.

На протяжении сеанса она медленно рассказывала свою историю. Огьер узнал о ее недавнем браке и о том, как быстро сорвался медовый месяц. Она описала первые часы в одиночестве на Рынке, осознание того, что у нее нет билета или средств на приобретение нового, и быстрый вывод: она должна подняться на третий уровень, в Купальни, где, в конце концов, они с мужем планировали провести бо́льшую часть отпуска. Она прошла по залитым пивом улицам Цоколя, под трубопроводом на его куполе. Она стащила с дверцы фургона старьевщика поеденный молью плащ. Ее красный пробковый шлем был слишком заметен, поэтому она держала его под мышкой. Она ни с кем не разговаривала в Цоколе и всякий раз, когда к ней подходили, кашляла так сильно, словно умирала от чахотки. Даже отъявленные бандиты глядели на нее с прищуром и обходили стороной.

Огьер нашел ее изобретательность весьма занимательной.

Болото Салона она одолела менее чем за день, создав самую скучную и непривлекательную версию миссис Мейфэр, на какую только была способна. Она притворилась, что заснула в разгар чопорных признаний в любви, а потом всхрапнула, «просыпаясь». Она смеялась во время ссор и изобразила, что подавилась печеньем, когда мистер Мейфэр во второй раз поклялся в бессмертной любви. Два других актера хором изругали ее игру и, раздосадованные, покинули сцену.

Через два дня после того, как Мария потеряла мужа в толпе на Рынке, она отправилась в Купальни, страшась, что заставила его ждать. Ей неоткуда было знать, что в эти минуты Сенлин только вошел в Цоколь и вслепую бродил в толпе; его продвижению мешали сперва отрицание, а потом – потрясение. Очень быстро выяснилось, что разыскать мужа среди туристических толп и бесчисленных отелей – невыполнимая задача.

Сперва ее расспросы встречали насмешку или попытки вымогательства. Один поставщик отеля дошел до того, что предложил Марии расплатиться за его помощь натурой. Проведя много часов в пивных среди мужчин, которые утопили свое благоразумие, Мария в точности знала, как ответить на такое предложение, и заплатила негодяю ботинком в обе голени.

В конце первого дня в Купальнях, сообразив, что с оставшимися деньгами надо быть бережливой, Мария спросила молодую женщину, продающую мыло, где та живет. Ее направили в женский пансион, который содержала старая женщина с мышиным лицом по имени мисс Курд. Глаза у старухи были темные, взгляд – острый, как заточенный карандаш. Мария поселилась в чулане на чердаке дома мисс Курд, спрятала деньги под заплесневелый матрас – кровать была размером с гроб – и легла спать в одежде, слишком измученная для сновидений.

На следующий день она взяла немного карманных денег и красный пробковый шлем и отправилась на поиски профессиональной помощи. Она была уверена, что где-то в Купальнях существует заведение, которое помогает заплутавшим и потерявшимся. Госпожа Курд сообщила ей, что организованной миссии здесь нет, но предложила обратиться за помощью к некоему мистеру Горацию Фоссору, отставному таможенному агенту, известному своими социальными связями. Мисс Курд предложила организовать поздний завтрак в «Блинном доме». Мария не пожалела слов благодарности, и женщина с глазами-бусинками ответила артритным реверансом.

Мистер Фоссор, как оказалось, был чрезвычайно воспитанным человеком, свободным от пороков, за исключением нюхательного табака, который он принимал только с извинениями, оправдываясь после каждого неизбежного чихания. Наверное, он когда-то был красив. Он все еще был относительно худым, с зачесанными чернильными волосами, как у молодого человека, но тяжелые брыли и опущенный подбородок выдавали его возраст.

Мария не решалась довериться ему, научившись осторожности по предыдущим встречам в Купальнях, но мистер Фоссор обладал необъяснимой способностью по самым смутным намекам додумывать истинную природу проблем. Как будто ее одежда, незаметные движения и тембр голоса рассказывали историю вместо нее. Он обо всем догадался, и ей оставалось лишь подтвердить предположения, что Мария и сделала с некоторым удивлением.

Она спросила, был ли в способности угадывать чужую историю какой-то фокус?

– Никаких фокусов, моя дорогая, просто особый настрой, – кротко ответил мистер Фоссор.

Он настоял, чтобы ему разрешили воспользоваться связями и помочь найти ее мужа. Он был готов сделать это за весьма скромный гонорар в шекель в день и обещал вернуть деньги, если не сможет свести ее с мужем за две недели. Затем он заплатил за обед и отправился по делам, не дожидаясь окончательного решения Марии.

Но разве она могла не согласиться?

Она вернулась в пансион мисс Курд, собираясь пересчитать оставшиеся средства, учтя новые расходы, но обнаружила, что тайник с деньгами исчез. Она трижды перевернула отсыревший матрас, прежде чем поверить в это. Ее ограбили.

Выяснение отношений с мисс Курд оказалось бесплодным. Курд заявила, что все девушки в доме относятся к худшему сорту аморальных блудниц: воровство – еще не самая ужасная из их грязных привычек! Курд предполагала, что у Марии хватит здравого смысла не оставлять ценные вещи в комнате без замков.

– Я управляю пансионом, а не банком, мисси, – сказала она. – Арендную плату принесете утром.

В оцепенении Мария вышла из пансиона и побрела сквозь ежедневный хаос Купален, через толпу покупателей и торговцев, густую как заросли клевера. О, что бы она отдала за клочок травы или тенистое дерево посреди бесконечно кружащего тротуара! Она нашла скамейку у берега, деликатно уселась и погрузилась в размышления, которые кишели самобичеванием. Как она могла настолько глупо поступить? Она поднялась на башню так ловко и проворно – и теперь все рухнуло из-за единственной ошибки.

Ее последняя надежда заключалась в том, чтобы быстро воссоединиться с мужем, но единственный способ сделать это – заплатить мистеру Фоссору согласно ежедневной таксе, чтобы он пустил в ход свои связи.

Именно в эту минуту художник с краской в волосах поблагодарил ее за то, что она так хорошо ему позировала. Что привело их, как заключила Мария, к нынешнему соглашению: она стала натурщицей, и Огьер платил ей достаточно, чтобы мистер Фоссор делал свое дело, а она могла ночевать в постели.

– Вы слышали о мистере Фоссоре? – спросила Мария. – Может, на вечеринке или в пивной?

Огьер вжался в горб, как прячется в панцирь черепаха.

– Мадам, я персона нон грата в Купальнях. Я тут почти никого не знаю.

– Безвестность имеет свои преимущества. – Мария еле заметно пожала плечами, но художнику, который рассматривал ее словно в микроскоп, жест показался преувеличенным.

– Никогда не говорите такого живописцу, – парировал Огьер.

В конце второго сеанса Мария объявила, что мистер Фоссор в конце недели устраивает собеседование.

Огьер слегка встревожился, узнав, что Мария понятия не имеет, с кем ей предстоит встретиться. Она могла рассказать лишь следующее, со слов Фоссора: эти люди были тайным обществом альтруистов, еще не испорченных аморальным влиянием Вавилона, которые хотели помогать достойным. Это были принципиальные люди. Они верили в две экономики: материальную и вечную, чьей валютой были добрая воля и самопожертвование. Они называли себя «Клубом талантов» и, по словам мистера Фоссора, владели «галеонами золота».

– Мне бросили спасательный круг, – сказала Мария с облегчением, и от улыбки на ее щеках появились ямочки. – Знаете, как я готовилась к тому, что мы можем потерять друг друга из вида? Я покрасила шляпу в красный! Если я собираюсь когда-нибудь найти Тома, мне требуется помощь. Я не могу просто расхаживать по кафе в надежде, что меня заметят. Мне нужна помощь.

Не желая портить ей настроение, Огьер улыбнулся и скрыл сомнения. Впервые за многие годы он пожалел о том, что не обзавелся более широким кругом друзей и ресурсов.

«Клуб талантов» – ему не понравилось, как это звучало.

На следующий день она пришла в новом платье – бледно-синем, без бретелек, – которое льстило ее фигуре и подчеркивало тонкую шею. Платье было без привычных завитушек, морозных узоров из блесток и пучков перьев, которые вошли в моду в последнее время. Это было классическое и величественное платье с единственным украшением в виде продуманного декольте. Это было опасное платье.

Изо всех сил делая вид, что преображение его не тревожит, Огьер спросил, как продвигаются поиски мужа. Мария призналась, что пути мистера Фоссора оказались немного окольными.

Накануне вечером, после их сеанса, она снова встретила мистера Фоссора в «Блинном доме», и он настоял, чтобы они отложили ужин, пока она не переоденется в вечерний наряд.

– Моя дорогая, я был занят, распространяя среди моих друзей сведения о вашей добродетели, – сказал мистер Фоссор и, втянув носом щепотку табака, отвернулся, чтобы деликатно чихнуть на тротуар. Он извинился и повторил ритуал еще дважды. Когда он наконец пришел в себя, его глаза покраснели от чихания. – Я уже написал ради вас десятки писем, и в «Клубе» есть те, кто заинтересовался вами. – Он наклонился над столом, и брыли пошли складками вокруг нетерпеливо сжатого рта. – Один или двое, возможно, готовы бросить все ресурсы на поиски вашего мужа. Поверьте, это самые принципиальные из мужчин, но они еще и прагматики. Они не поддержат ту, кто терпит… – он окинул ее потрепанную блузку скорбным взглядом, – лишения. Они считают, что нищета естественным образом делает человека нечестным. И потому относятся к ней с подозрением. Ваш вид должен говорить о том, что вы в затруднительном, но не отчаянном положении, если вы меня понимаете. Короче говоря, вам надо придать немного лоска.

Мария призналась, что весь ее багаж украли на Рынке и что в настоящее время у нее серьезные финансовые затруднения. Арендная плата мисс Курд за проживание и питание, а также оплата услуг Фоссора – вот предел ее возможностей.

Фоссор, как будто этого и ждал, тут же предложил купить ей платье.

– Уверен, ваш муж возместит мне любые карманные расходы, и я знаю блистательную портниху, которая у меня в долгу.

Мария возразила, что не хочет быть ему слишком сильно обязана, но Фоссор не уступил.

– Подумайте об этом вот как: вы должны дать мне хоть шанс на успех. Я уже столько вложил в это дело. Если я не найду вашего мужа, можете оставить платье себе или вернуть его мне, как пожелаете. – Он улыбнулся, и брыли приподнялись немного по-волчьи.

Хоть и недовольная раскладом, Мария не могла спорить с его логикой. Если она будет выглядеть нищенкой, с нею, скорее всего, так и обойдутся. Поэтому остаток вечера ушел на примерку нового платья в достаточно дорогом бутике, куда ее привел Фоссор.

Работая, Огьер слушал ее рассказ с нарастающей тревогой. Он не мог знать, каковы истинные мотивы Фоссора, но очень сильно сомневался в существовании клуба богатых филантропов. Независимо от того, под каким соусом эти аристократы подавали свою благотворительность и в какой валюте предпочитали расчеты, в башне была только одна экономика – и ее не назовешь вечной.

– Сегодня вечером меня должны представить кое-кому из друзей мистера Фоссора, – сказала Мария, одеваясь в конце сеанса.

Огьер нахмурился, выжимая краску из кистей и болтая их в ванночках со скипидаром. Его гримаса встревожила Марию: уж не расстроен ли он картиной или тем, как она позирует?

Огьер ее успокоил.

– Нет, все идет хорошо, – сказал он, взмахом руки указывая на холст и проявляющуюся фигуру, почти призрачную. Он был доволен пропорциями и цветовой гаммой, хотя выражение лица ему по-прежнему не нравилось, казалось противоречивым: на губах играла улыбка, а взгляд получался сердитым. – Картина будет отличная, я уверен – ну, я надеюсь. Нет, я беспокоюсь за вас. Вы уверены, что мистер Фоссор в глубине души заботится именно о ваших интересах?

– Скорее всего, нет, – призналась Мария. – Он кажется мне жадным, тщеславным и недалеким. Уверена, он выжмет из Тома все до последнего цента, но это всего лишь деньги.

– Богатые говорят то же самое, но всегда не всерьез, – сказал Огьер и заплатил ей за сеанс.

Глава двенадцатая

Не нужно чувствовать себя вынужденным посещать каждый бал, принимать каждое предложение или допивать каждый поднятый бокал. Солнце иногда кажется ярче, если смотреть на него из тени. Иной раз, чтобы насладиться сценой в полной мере, мы должны сначала немного отступить.

Популярный путеводитель по Вавилонской башне, V.XIV

Сердце Сенлина, словно пузырек воздуха в колбе ватерпаса, моталось вверх и вниз в поисках центра, который, по-видимому, исчез.

Описание Огьером пастельно-голубого цвета ее платья напомнило Сенлину странную, наполовину зачерненную книгу, которую он спас от уничтожения несколько недель назад. В «Признаниях торговца женами», или как там она называлась, излагалась теория цвета, которая в то время показалась невероятно эзотерической. Теперь он не был в этом уверен.

Мраморные лики отелей усеивали блики солнечного сияния, похожие на горящие угли. Сенлин цеплялся за руку Огьера, и они неслись вперед сквозь тени, падающие от маркиз танцзалов и клубов, которые выглядели поеденными молью из-за света зеркальных ламп, что вращались наверху, словно глазные яблоки.

На протяжении следующих дней все продолжалось без изменений. Мария появлялась утром и уходила в середине дня. Во время перерывов Огьер заваривал чай и вытаскивал пирожные, которые она ела, пока он курил сигареты. Они разглядывали окрестности с форта на крыше, охраняемого орхидеями, потертыми гобеленами и изысканными ароматами, и чувствовали себя безмятежно.

У Марии был природный талант натурщицы: она осознавала свое тело, но не была в него влюблена; она вела себя непринужденно, без стеснения. И в итоге ее поза была прекраснее всего, чего достигли молодые горничные.

И всегда, пока он сидел, смешивая краски, и трудился над ее неясным обликом, нанося и стирая дюжину неудачных мазков, она развлекала его отчетами о своих вечерах.

Каждый вечер она сопровождала мистера Фоссора на очередную частную вечеринку. Фоссор выбирал для них порт назначения и отказывался объяснять, каким образом он это делал. Эти «званые вечера», как Фоссор их называл, большей частью происходили в роскошных арендованных гостиных и салонах, чьи стены неизменно покрывали шелковые обои с узорами из сусального золота или серебряной фольги.

Званый вечер был более степенным, чем празднество, но менее официальным, чем ужин. Присутствовало несколько десятков лощеных мужчин и скромно одетых женщин, незнакомых друг с другом. Всегда имелся компанейский, неутомимый хозяин, который не столько общался, сколько создавал переполох в комнате. И она могла лишь сидеть и кивать с улыбкой, тоскливо поглядывая на фортепьяно. Всегда имелось фортепьяно, и им непременно злоупотребляла вереница нескромных любителей и кокеток, которым медведь на ухо наступил. Это была пытка. Если бы кто-то из них уселся за пианино в пивной «Синяя татуировка», их бы свистом довели до рыданий.

Перед началом каждого вечера мистер Фоссор ритуально повторял подробные указания о том, как она должна себя вести. Ей надлежало ждать, пока другие гости сами подойдут. Она не должна была упоминать о тяжелых обстоятельствах или ссылаться на свою трагедию, если ее не спросят напрямую. Фоссор затронет тему ее нужды, когда это будет уместно; Мария только должна была выглядеть очаровательной и казаться заслуживающей внимания и помощи. «Они, моя дорогая, очень сдержанные люди. „Клуб талантов“ чрезвычайно щедр, но его члены считают благотворительность вульгарной. Они предпочитают покровительство». Он выделил это слово взмахом брылей.

Марию немного оскорбило отсутствие веры Фоссора в ее светский лоск, но, будучи в целом невежественной по отношению к этому обществу, она предполагала, что, вероятно, незнакома с некоторыми пунктами этикета. «И пожалуйста, пожалуйста, голубушка, не общайтесь с другими барышнями. Их семьи очень заботливы и будут нервничать из-за того, что такая… выросшая в экзотических условиях молодая женщина вроде вас сможет повлиять на их сестер и дочерей. Я знаю, это нелепо, но вы избавите меня от необходимости много кого гладить по загривку, если будете держать себя в руках».

Экзотические условия. С его слов получалось, что она похожа на белого горностая, кусочек янтаря или лимонное дерево из пустыни. Мария не могла представить себе более унылого и неэффективного способа вести себя на вечеринке. Но она послушно следовала его советам. По крайней мере, несколько вечеров подряд.

Первое время она чувствовала себя на этих собраниях немного смущенно. Она улыбалась и кивала, пока не начинала кружиться голова, и почти все ее игнорировали. Весь вечер она ела канапе и потягивала шерри или шампанское. Она развлекала себя, тайком придумывая истории для расфуфыренных мужчин, одетых в самые разные наряды – то придворные, то военные, то комично-авантюристские. Она никогда еще не видела так много воротников с оборками. Время от времени мистер Фоссор появлялся, ведя за собой то капитана, то куртизанку, и Мария, понимая, что это члены «Клуба талантов», одаривала их, как ей казалось, искрометными остротами. Но всякий раз ее новые знакомые быстро находили повод, чтобы удалиться, и она оставалась наедине с Фоссором, чьи брыли подпирали хмурую физиономию, как жутковатые книгодержатели.

Было трудно не чувствовать себя оскорбленной; она могла лишь предположить, что делает что-то не так, хотя понятия не имела, что именно.

Проведя несколько вечеров в качестве бесплатного приложения к гостям, она спросила у раздраженного Горация Фоссора, что ей следует делать по-другому. В углу оранжереи – где-то поодаль сбивчиво бренчал на фортепьяно молодой человек, у которого было больше юмора, чем таланта, – Фоссор ответил шепотом:

– У меня возникли затруднения с тем, чтобы заинтересовать кого-то вашими обстоятельствами, моя дорогая. Видимо, ничего не поделаешь. Вы просто сливаетесь с фоном.

– А чего вы ожидали? Вы даже не позволяете мне затеять беседу. Едва ли можно винить меня в том, что ваши вечеринки так ужасны, – ответила Мария тоже тихо, хриплым шепотом.

– Это действительно предел вашего обаяния? Я-то думал, вы более изобретательны, – огрызнулся Фоссор и взял щепотку табака.

Он не извинился, когда чихнул. Она забеспокоилась, что вскоре ему надоест тратить время на ее затруднительное положение и он перейдет к другим делам, другой благотворительности. Она сомневалась, что сможет позволить себе лучший предварительный гонорар, и понимала, что придется вернуть платье, которое служило пропуском в такие места.

– Позвольте мне обратиться к кому-нибудь напрямую, мистер Фоссор. Возможно, откровенную просьбу встретят более…

– Не может быть и речи. Если меня застигнут с отчаявшейся женщиной, вцепившейся в мой локоть, я погублен на сотню лет. Вы не знаете, что это за люди. Поверьте мне, их не интересуют жалкие создания, попрошайки и прокаженные. Их интересуют души, для которых еще не все потеряно. Нет, я совершил ошибку… – Их прервали сдержанные аплодисменты, когда любительская игра кое-как завершилась. – Я придумаю повод, и мы уйдем, – сказал он стоически, а потом отвернулся, не давая ей времени на возражение.

Мария подробно описала Огьеру, какая внезапная злость охватила ее в ту минуту. Она поняла, что защитник – каким бы низким типом он ни был – только что отправил ее в отставку и вскоре ей предстоит побираться на улицах. Ее благопристойность имела свои пределы, и, по правде говоря, ее гордость задело предположение, что она слишком серая личность, чтобы привлечь чье-то внимание. Она решила, что раз уж ее отлучают от аристократической груди, то уйти нужно эффектно.

Никто в комнате не обратил внимания на то, как она приглаживала юбки, опускаясь на скамеечку перед фортепьяно, или на ее секундное оцепенение при мысли, что придется играть при всем народе после недель без практики и без нот, которыми можно было бы руководствоваться. Единственной песней, которая пришла на ум, была старая моряцкая баллада, романтическая и слезливая, популярная в «Синей татуировке». Это произведение, в чем Мария не сомневалась, ужасно не соответствовало изысканным вкусам аудитории, но, поскольку выбора не было и ее охватило неведомое ранее проказливое безразличие, она принялась петь и играть так неистово и громко, что джентльмен, опиравшийся на фортепьяно, поперхнулся напитком, словно обжегшись.

Ее голос перекрывал неистовую игру, как колокол перекрывает шторм. Она всю себя посвятила трагичным стихам, в которых молодой рыбак утонул, а его безутешная вдова покончила с собой. Она играла, не обращая внимания на изумленные и недовольные возгласы; она закрыла глаза и пела, рискуя сорвать голос, пела, вспоминая дом – коттедж, который они делили с Томом, дорогим Томом, пела, пока перед ней не возникло его искреннее, неулыбчивое лицо и ее сердце не разбилось.

Измученная, она завершила перебором басовых нот, обрушив его на притихшую толпу гостей.

Когда Мария открыла глаза, рядом с ней на скамеечку уселся мужчина с короткой русой бородой, внимательно изучая ее профиль.

– Ваша игра напоминает бегущую лань – в ней та же испуганная грация.

Прежде чем она успела ответить, рядом оказался Фоссор, хотя он уделял больше внимания мужчине, чем Марии.

– Необычное выступление, мадам, – сказал он.

– Правда? А я так старалась слиться с фоном, – ответила она, наслаждаясь видом поежившегося Фоссора. Он собирался возразить, но Мария повернулась к нему спиной и пригляделась к человеку, который сидел рядом. Он был одет в дорогой шерстяной костюм серого цвета, лицо красивое, хотя щеки еще не утратили юношеской пухлости. Борода, похоже, должна была это как-то возмещать. – А вы, сэр, находите мою игру необычной?

– Вы же этого и добивались. Вы гордитесь своей странностью. – Мужчина, невзирая на умную улыбку, чуточку перебарщивал с самолюбованием.

– Лучше гордиться отсутствием собственного вкуса, чем пытаться угождать чужим вкусам, – ответила она, и новый знакомый беспечно рассмеялся.

– Чудесно! Мистер Фоссор, представьте меня этой очаровательной гедонистке.

Она провела остаток вечера, беседуя с бородатым молодым аристократом под бдительным оком мистера Фоссора. Она старалась не упоминать напрямую о своем затруднительном положении или потерянном муже, но все же бросала скрытые намеки на то, что ей не помешала бы помощь. Со своей стороны он выглядел отзывчивым и по поводу ее проблемы, какой бы расплывчатой та ни была, сказал, что всегда готов помочь другу.

После того как они покинули званый ужин, Фоссор рассыпался в комплиментах мужчине, который уделил ей внимание.

– Он неимоверно важный человек, настоящий принц. И вы ему понравились. Мне кажется, он готов помочь.

Мария этим утешилась, хотя византийская сложность происходящего ее все-таки беспокоила. Почему они все так кокетничают? Мужчина скрывал свое прошлое и даже имя сохранил в секрете. Но ведь не может быть такого, чтобы местные обычаи требовали не называть своего имени?

– Как его зовут?

– Терпение, моя дорогая. Он знаменит и славится любовью к конфиденциальности, хотя, уверен, в ближайшем будущем откроется вам в большей степени.

Обо всем этом Мария рассказала Огьеру утром, пока позировала.

А на следующее утро, которое оказалось последней встречей с нею, Мария вернулась с новыми историями о таинственном аристократе, которого назвала Графом.

– Я его так называю, потому что это его раздражает. И я не вижу причин для обходительности с таким самодовольным молодым человеком.

Она побывала на другом приеме, более эксклюзивном, и Граф вновь отнесся к ней с интересом, почти все время уделив обмену остротами, поддразнивая ее, подробно объясняя, чем та или иная разновидность шерри лучше другой. Гостей раздражала ее монополия. Граф, не обращая внимания на гримасы прочих молодых леди, настоял, чтобы она сыграла им другую песню, настоял, чтобы она вышла с ним на веранду, и, наконец, настоял, чтобы она призналась ему в том, чего хочет больше всего на свете.

Окольными путями они все-таки пришли к главному! Мария с облегчением сказала:

– Я потеряла мужа, и, чтобы его найти, мне требуется ваша помощь.

Граф хлопнул ладонями, затянутыми в тонкие перчатки, и немедленно согласился:

– Я найду вашего мужа.

– О, это просто чудесно! Чудесно! Я уже начала думать… – она осеклась, чтобы не дать волю сентиментальности. Их руки – он накрывал ее ладони своими, как устрица жемчужину, – радостно вздрогнули.

К величайшей радости Марии, Граф пообещал разыскать ее мужа к следующему вечеру.

– Мистер Огьер, – сказала Мария в тот последний день, который они провели в обществе друг друга, – сегодня вечером мы с Томом воссоединимся, если Граф обладает хоть половиной влияния, на которое претендует. – Она, снова одетая в красивое бледно-голубое платье, обошла мольберт Огьера, чтобы увидеть плоды недельного труда. Художник объявил, что картина готова, хотя он чувствовал, что надо еще повозиться над листьями орхидеи, которые поднимались над бледным плечом. Она немного изучила себя и расхохоталась.

Огьер в понятном смятении съежился, словно получил пощечину.

– Нет-нет, это прекрасно. Шедевр! Я лишь подумала, что скажет Том, когда я покажу, на что потратила перерыв в нашем медовом месяце. А я ему покажу, я должна! – Она снова рассмеялась. – Пожалуйста, позвольте привести его завтра.

Огьер занервничал; вероятность того, что женатый мужчина увидит портрет раздетой жены, не приходила ему в голову.

– Надеюсь, у него такое же чувство юмора, как у вас.

– Однозначно нет, но он самый разумный человек на свете. Он примет это как факт, странный и сложный факт, но уж какой есть. Он поймет, что это занятие помогло мне выжить, пока мы не воссоединились.

– Тогда я с нетерпением жду знакомства, – сказал Огьер, собираясь с духом.

Мария стащила художника со стула и энергично обняла, как сестра. От довольной улыбки ее щеки порозовели.

– Вы меня спасли. Я этого никогда не забуду. И это чудесная картина. Я бы хотела видеть весь мир таким. У вас такой романтический взгляд.

Мария не вернулась на следующее утро, и Огьер воспринял это как хороший знак: возможно, она воссоединилась с суженым. Естественно, утром лучше думать о чем-нибудь хорошем, не о том, как открыть ее мужу – и себе – истинные средства ее выживания. Вряд ли можно винить ее. Тем не менее, Огьер не мог не чувствовать легкого разочарования. Ее компания освобождала, воодушевляла. Ему с ней было хорошо. Хотя, изучая изображенную на холсте фигуру, он вынужден был признать, что результат оказался небезупречен. Он слишком увлекся ее характером и в итоге нарисовал идеал, а не женщину. Было в этом нечто поэтичное: она позировала без притворства, а он, сам того не желая, выставил ее тщеславной.

Огьер размышлял, стоит ли ему переделать картину по памяти – мягко говоря, рискованная перспектива, – когда вдруг раздумья прервал молодой бородатый мужчина, ворвавшийся в жилище на крыше.

Он был одет в необычный костюм для верховой езды, с жестким воротником и бриджами в складку. На красном кожаном поясе висела длинная кобура, из которой высовывалась позолоченная рукоять пистолета. За ним по пятам следовали двое широкоплечих мужчин, одетых не так роскошно, зато при саблях. По описанию Марии Огьер опознал в молодом человеке загадочного Графа. Они ворвались в его квартиру на террасе, словно их пригласили. Огьер понял: не стоит им говорить, что это не так.

– Ты Огьер, – сказал Граф без намека на вопрос. – Я пришел за картиной, которую ты недавно закончил. А-а, вот и она. – Он приблизился к портрету, который Огьер недавно рассматривал критическим взглядом. Краска еще блестела. – Честно говоря, я ожидал гораздо худшего. Это абсолютно адекватное сходство, мистер Огьер. Поздравляю. Я заплачу тебе десять мин, вдвое больше, чем она стоит, на самом-то деле.

Озадаченный появлением Графа в своем доме, Огьер не сразу понял подоплеку его визита.

– Зачем вы здесь?

– Ну, когда Мария рассказала, как ты воспользовался ее отчаянным положением, моим первым порывом было тебя убить. – Его рука опустилась на золотую рукоять пистолета, и на один напряженный миг Огьер поверил, что его сейчас застрелят на месте. – Охотиться на молодых женщин, чтобы удовлетворить плотские порывы, действительно отвратительно, мистер Огьер. – Граф убрал руку с пистолета и немного расстегнул воротник. Он наклонился к картине, стоя спиной к художнику, который метнул взгляд на двух мужчин, перегородивших путь к побегу. – С другой стороны, человек презирает сильнее всего то, что ему отвратительно в самом себе. – Он повернулся к Огьеру с развратной ухмылкой, и художник все понял. – Нет смысла бороться с тем, кто мы на самом деле.

– Вы не нашли ее мужа, – сказал Огьер.

– Нашел, – ответил Граф и, шагнув назад, поклонился для пущего эффекта. – Я и есть он, надо только дать обет. – Потом, снова повернувшись к картине, Граф посмотрел в нижний угол, где ярко выделялись черные буквы – подпись Огьера. Граф прижал к ним палец в перчатке и размазал так, что подпись сделалась неразборчива. – Сегодня я позволю тебе жить, потому что пытаюсь быть рассудительным. Но если я тебя снова увижу или услышу, что ты сказал хоть слово обо мне или моей будущей невесте, сделаю с твоей тушкой то же самое, что с подписью. Прижму большим пальцем и надавлю. Надеюсь, я выразился достаточно ясно. – Он снял испорченную перчатку, продемонстрировав чистейшие пальцы, белые, как клавиши фортепьяно. – Возьмите картину, – велел Граф своим людям.

Солдат отдал честь, схватил картину точно плачущего младенца и вынес, держа на вытянутых руках. Граф уронил на стол художника войлочный кошель.

– Набросков не осталось, верно? Эскизов?

Огьер энергично покачал головой.

– Если узнаю, что ты соврал… – Граф сильно ударил Огьера по лицу запятнанной перчаткой.

Пока художник стоял с круглыми от потрясения глазами, Граф бросил перчатку к его ногам, повернулся на каблуках и двинулся прочь с террасы.

Глава тринадцатая

Пассаты взвеваются вдоль башни по спиральным, запутанным маршрутам. Корабли не поднимаются и не опускаются подле нее, как грузила на лесках, но движутся вверх извилистым путем, как плющ по стволу дерева. «Вверх» – это вовсе не указатель прямого направления.

Популярный путеводитель по Вавилонской башне, I.XIII

Она ему не нравилась. Он пытался справиться с неприязнью, как сделал бы на его месте любой непредвзятый и достойный учитель, но она как будто сама для себя решила, что будет ему несимпатична и не примет его усталого терпения, как горный пик не принимает измученного альпиниста. В конце концов он поддался и рухнул к подножию неприступной вершины ее несимпатичности.

Он унаследовал ее от уходящего в отставку директора школы, который выглядел совсем как Старый год – борода у него была белая и длинная, словно ветроуказатель. Сенлин, со своей стороны, весьма смахивал на воплощение Нового года: щеки еще розовые и слегка пухлые, глаза чуть ли не на мокром месте от оптимизма по поводу юных умов, коим принадлежит завтрашний день. Мистер Реджимонд Дисей, убеленный сединами директор с тридцатитрехлетним опытом и примерно одиннадцатью сотнями выпускников, однажды душным летним утром торжественно вручил Сенлину ключи от школьного здания. На церемонии присутствовали только два отъевшихся на клевере кролика, которые прятались у изгороди.

Сенлин уже мысленно воспарил, представляя себе великие перемены к лучшему, которые он устроит в этом безнадежно устаревшем храме науки. Он ожидал заключительного мудрого совета от седого директора, который, похоже, все еще жевал остатки завтрака – или, может быть, разрабатывал челюсти. Дисей прерывисто вздохнул. Сенлин подался ближе.

– Эта Мария Беркс – чудаковатая маленькая засранка, – сказал Дисей. – Желаю удачи.

«Развита не по годам» – такова была более точная и, конечно, более великодушная характеристика поведения юной мисс Беркс в классе. Подперев рукой подбородок, она сидела за партой с видом маленького философа, это впечатление усиливали ясные глаза и сжатые в кривой усмешке губы. Но если она и была философом, то предпочитала философию противоречий.

Она испытывала на прочность все, что он говорил, а также его логику, доказательства и авторитет, причем делала это с таким мучительным упорством, что Сенлин был вынужден наказывать ее ежедневно. Сперва он забрал у нее промокашку и чернильницу – привилегии лучших учеников, – выдав взамен доску и мел, инструменты для новеньких. Потом назначил ответственной за цинковое ведро и тряпку, коими следовало каждый вечер вытирать доску, удаляя остатки схем, нарисованных за день. И все равно она бомбардировала его вопросами с дерзким любопытством: а вдруг солнце состоит из угля? Ноль – это правда число или он больше похож на абстрактную букву? Если мы не знаем, кто построил Вавилонскую башню, вдруг это был какой-нибудь вид животных, которые уже вымерли, – может, разумные жуки?

Он передвинул ее стол в переднюю часть класса так, что край касался его собственного стола, но она не испугалась удвоенного внимания учителя, а принялась критиковать длинные «хвостики», которыми пестрели слова, написанные им мелом на доске. Он развернул ее стол к стене, но она лишь повышала голос, вставляя замечания, и звучал он гулко, как будто у нее были миндалины великана. Ничто не могло сбить ее с толку. Единственное, что менялось изо дня в день, – цвет ленты в волосах, красных, как клен осенью.

Поскольку Сенлин еще не обзавелся уловками и не нарастил слоновью кожу опытного учителя, расспросы ученицы подвергали его уверенность в себе суровым испытаниям. К концу первого года он возненавидел чудаковатую рыжую девчонку, потому что постоянно задавался вопросом: а вдруг она права? Может, он мошенник и некомпетентный болван, который только портит будущие умы?

Но потом наступило первое лето и принесло с собой некоторое отстранение. У Сенлина появилось время, чтобы мастерить воздушных змеев, гулять среди утесов и перечитывать старые письма от любимых учителей, вследствие чего он понял: положение отнюдь не безвыходное. Он решил, что Марии Беркс не хватает ответственности. Ей скучно. И потому Сенлин вознамерился найти для нее развлечение.

В начале нового учебного года, но до того, как у нее появилась возможность сорвать урок очередным ужасным вопросом, на который, к ее вящему удовлетворению, невозможно было ответить, Сенлин объявил, что она, мисс Беркс, этой осенью станет помощницей преподавателя. В частности, ей предстоит заниматься с младшими детьми историей и чистописанием. Она будет вести уроки в дальнем углу школьного помещения, в то время как Сенлин проводил занятия со старшими учениками в его передней части. Конечно, мисс Беркс должна и сама успевать учиться, плюс еще полдюжины предостережений, но Марию они ничуть не смутили. Она ухватилась за эту возможность.

Были сорванные старты и промахи, но вскоре их удалось преодолеть, и Мария проводила хорошо организованные и хорошо принятые уроки по основам грамматики и элементарной истории государства Ур.

Она не прекратила расспросы сразу – да и насовсем тоже не прекратила, – но чем больше учила, тем больше проявляла терпения к урокам Сенлина. Она чаще оставалась после занятий, чтобы задать вопросы в частном порядке, и они были скорее продуманными, чем спонтанными. Он по-прежнему считал эту девочку себялюбивой и приставучей, но впервые смог ее терпеть.

Три года спустя Сенлин сделался уважаемым директором школы, который больше не страдал от ошеломляющей неуверенности любителя, а молодые шипы Марии стерлись, уступив место юмору и изяществу. Их отношения стали сердечными, почти коллегиальными. Он признался самому себе, что будет жалеть, когда она уйдет из школы.

Когда ученики покидали Исо, отправляясь в учебные заведения более высокого уровня, по традиции их провожал директор. Сенлин был склонен забывать про эту обязанность, потому что не любил прощания, в особенности публичные. Раз или два он прибывал на вокзал как раз вовремя, чтобы посмотреть на клубы пара, оставленные уходящим поездом, вследствие чего чувствовал слабые угрызения совести и неимоверное облегчение.

В день отъезда Марии Сенлин старался забыть расписание поездов и за полчаса до ее отбытия стоял на вершине лестницы, выщипывая комья травы из водосточного желоба своего домика, вспотевший от жары в середине июля, с повязанным на голове платком. Приступ некоего незнакомого чувства вынудил его спуститься с лестницы. Он должен ее проводить. У него не осталось времени вымыть руки, причесаться или сменить летние бриджи и нарукавники на другую одежду. Так что он выглядел как конюх, мчась по зеленому берегу в сторону городка и станции, которая находилась по другую сторону залива. Местные жители при встрече с ним не могли поверить глазам: неужели это директор пронесся мимо? Сенлин бежал, как испуганный страус, и все они убедились – хоть и не удивились, – что он сошел с ума.

Честно говоря, Сенлин и сам немного удивился: он не мог сказать, почему бежал и ухмылялся на бегу.

Взлетев на изъеденные временем доски железнодорожной платформы, он резко остановился. Вспомнил про платок на голове и едва успел его сорвать, прежде чем заметил мисс Беркс, которая стояла рядом с кофром, ожидая, пока деловитый носильщик закончит его взвешивать и маркировать. В ее волосах не было ленты; они были собраны в практичный узел, который ее взрослил. Платье она надела с высоким воротником и длинными рукавами, а подол почти достигал мысков ботинок, ярких и черных, как нос колли. Поскольку Сенлин увидел ее первым, она предстала такой, какой была на самом деле. И была она, как ему подумалось, опечаленной.

Увидев, как он идет, комкая в руках платок, Мария преобразилась. Она тепло улыбнулась и сказала:

– Вы опоздали, директор.

– Невозможно. Директора никогда не опаздывают. Наверное, солнце спешит.

Шутка ее развеселила, и ему было до странности приятно это видеть. Вскоре оба поняли, что слишком долго стоят, улыбаясь и покачиваясь, но не говоря ни слова. Она спасла положение, сказав:

– Вы уже выбрали нового помощника на осень?

– Я подумываю о том, чтобы дать шанс мистеру Баррету.

Она вздохнула и сморщила нос:

– Мистер Баррет немного туповат.

– О нет, он всего лишь не привык говорить на публике.

– Значит, из него получится идеальный учитель. Уроки будут состоять из пантомимы, – сказала она и изобразила руками, как это могло бы выглядеть.

Сенлин захихикал, потом рассмеялся и сам удивился этому смеху.

Носильщик поднял ее кофр по ступенькам вагона, игнорируя предложения помочь как от нее, так и от Сенлина, но принял два пенса, которые она предложила ему потом. С шипением заработал двигатель, вырвался пар, и машинист позвонил в колокольчик, призывая последних пассажиров на борт.

Тогда-то и наступила неловкая часть, которую Сенлин ненавидел всей душой. Он размышлял, как бы протянуть ей руку, когда она вдруг положила ладонь ему на плечо, приподнялась на носки ботинок-колли и поцеловала его в губы.

А потом исчезла в вагоне. И ему осталось лишь ошеломленно помахать бесстрастным механизмам поезда, рассеивая невидимое пятно, которое она оставила перед ним, стоя чересчур близко к ведущему колесу, обдавшему его кучевыми облаками пара.

Локомотив скользнул по рельсам. Гудок поезда раскатился над холмами, и Мария уехала.

«Вы опоздали, директор». Его разум казался таким же сморщенным и иссохшим, как и язык, который прилип к нёбу, пока он пробирался сквозь мрак шахты в Северный порт. Впереди гипнотически раскачивался медальон солнечного света, из монеты он превратился в блюдце, а из блюдца – в тарелку. Сенлин ощутил соленый воздух пустыни. «Вы опоздали, директор», – раздавался ее шепот, казалось, за барабанной перепонкой, вынуждая его идти вперед через оболочку башни, рука об руку с ее исповедником. Ты опоздал, директор; ты опоздал.

Северный порт высекли на фасаде башни, придав ему форму раковины моллюска-гребешка. Ступенчатая арка напомнила ему оркестровую яму амфитеатра. От отверстия в стене широкая дорога сперва вела к таможенной будке, а потом разделялась на три отдельных причала, как трезубец. Причалы лежали на впечатляющих подпорках. В порту был только один воздушный корабль, покрытый шрамами и пятнами, которые выдавали в нем старую рабочую посудину из тех, где на борту допоздна играют в карты. Судно выглядело серым моллюском, свисающим с голубоватой медузы.

Судя по вялым позам агентов, которые прислонились к синей таможенной будке, тревогу еще не подняли или она не дошла до портов. Пара грузчиков таскала ящики с одинокого корабля, тихонько постукивая по обернутым джутом столбам. Возле трапа, который сильно изгибался, когда по нему шли грузчики, собралась очередь из женщин, ожидающих конца разгрузки, чтобы взойти на борт. Женщины, хоть и молодые, казались желтыми и хрупкими в ярком солнечном свете.

Огьер вручил Сенлину клочок бумаги и сунул в ладонь десять шекелей:

– Шекели отдайте охранникам, а записку – шкиперу. Он у меня в долгу. Но беседовать он с вами не станет, так что не пытайтесь завязать разговор. На самом деле это хороший совет: говорите как можно меньше. Людям наверху не нравится, когда кто-то сильно умничает, Том.

Сенлин очень старался сосредоточиться на словах Огьера, но его охватило сильнейшее замешательство. Вопросы метались в голове. Он с трудом осознавал один, но тут же появлялся другой: кто такой Граф? Как он мог жениться на замужней женщине? Он опасен, он жесток? Где он живет?

– Новый Вавилон – ближайший порт, – сказал Огьер. – И самая дальняя точка, куда я могу вас отправить.

Один вопрос стоял особняком. На самом деле только он и имел значение.

– Как я смогу ее разыскать?

– На перчатке, которую уронил Граф, была монограмма: «В. Г. П.» Я почти уверен, что «П.» означает «Пелл». Пеллы – не просто семья; это богатая и могущественная династия с многовековой историей, и, к несчастью, их именем с радостью, пусть и без разрешения, пользуется дюжина аристократов помельче. Купальни, по существу, колония Пеллов, хотя в знатных кругах об этом говорят как о братских узах между домами. Комиссар – тот, кого они поставили следить за порядком: он пользуется их гербом, золотой астролябией, собирает таможенные сборы под их эгидой и отсылает кучи золота вверх, в их кольцевой удел. Если этот Граф и впрямь из Пеллов – а он был для этого достаточно высокомерным, – он увезет Марию туда, в Пеллу.

Юнга на пароме трижды позвонил в колокол, и женщины начали подниматься на борт по коварному, подскакивающему трапу.

– Томас, мне жаль, что я не смог довериться тебе с самого начала. Я думал, тебя подослал Граф. Я не сомневался, что ты шпион, который пытается меня спровоцировать. Знаю, моя проверка вышла жестокой. Прости.

Их обдало порывом прохладного ветра, когда струя более высокого воздуха ринулась вниз вдоль башни, и от шума они ненадолго потеряли возможность говорить. Сенлин положил руку на плечо Огьера, ощущая кривые кости горбуна. Ветер ненадолго очистил его разум от вопросов и обвинений, и, когда шум утих, Сенлин сказал:

– Спасибо, что помог Марии. Мне кажется, ты был не прав, говоря, что в башне дружба под запретом.

Огьер просиял от благодарности:

– О да, мы вовремя стали друзьями – чтобы больше никогда не увидеться. – Он развернул Сенлина, взяв его за плечи, и осторожно повел к таможенной будке. – Я положил в портфель подарок, – проговорил художник на ухо директору школы. – Новый Вавилон полон злодеев. Не забывай о моем ключе. Он стреляет жалкой дробинкой, и точность прицела плоховата, но однажды этого может хватить, чтобы спасти жизнь. Боюсь, он тебе понадобится.

– А как же ты? Что, если Паунд заподозрит… – начал Сенлин, но Огьер быстро его перебил:

– Как бы ему ни хотелось, Комиссар меня не тронет. В деле замешаны более важные силы, и, к счастью для меня, я нужен им живым.

– Я не понимаю, – сказал Сенлин.

– А времени на объяснения не осталось. Счастливого пути, друг мой.

Часть третья Новый Вавилон

Глава первая

Том II в серии «Популярных путеводителей» описывает многочисленные чудеса Нового Вавилона: Гнездо молнии, часовни крома, популяции экзотических мотыльков и летучих мышей, а также историю о том, как этот кольцевой удел заработал щекотливое прозвище Спальня. Сегодня же спрашивайте книгу в местных книжных магазинах!

Популярный путеводитель по Вавилонской башне, V.XXII

Под Сенлином покачивалась палуба. Облака сонно ползли над далекими горами, похожие на отару овец без пастуха. Может, на самом деле качался мир, а корабль застыл в неподвижности? Было трудно сказать наверняка. Он чувствовал подъем по нарастающему давлению на барабанные перепонки, но в остальном полет оказался вовсе не таким мучительным, как ожидалось. Все происходило довольно безмятежно. Сенлин однажды прочитал, что безмятежность – симптом шокового состояния. Ему пришло в голову, что он очень спокойно воспринял новость о том, что Марию похитил иностранный аристократ. Слишком спокойно. Может, он еще в это не поверил – или ожидал гораздо худшей участи для нее. Она, по крайней мере, жива. Как бы там ни было, на данный момент ему было все равно, откуда пришло чувство покоя и долго ли оно продлится. Мир плыл вокруг него, как детская – вокруг колыбели.

Корабль построили из самых легких материалов: сосны, тросов и ивовых прутьев. Перила под его локтем и скамья, на которой он сидел, сделаны из бамбука. Все скрипело, словно старые дверные петли, и стрекотало, как орава сверчков. Ветер продувал судно насквозь. Сенлин сидел в кормовой части вместе с двадцатью молодыми женщинами. Из-за высокого роста и относительно свежей одежды он выделялся, как цапля среди чаек. Их платья и саронги были в пятнах и прорехах. Их волосы взлохматились, и ветер лишь сильнее портил прически, бросая пряди на лицо. Каждая – измученная, со взглядом лани, которую преследовали, пока она не рухнула без сил. Лица пестрели синяками, болячками и пятнами грязи. Одна женщина с всклокоченными светлыми волосами уставилась на него, прищурившись, вынуждая прервать наблюдения. Она показалась Сенлину смутно знакомой, но не в значительной степени. Наверное, у нее было заурядное лицо, а ее саму заинтересовало: что мужчина делает на пароме, зарезервированном для женщин? Сморщив нос, показывая, что он ее не впечатлил, она резко отвернулась.

Сенлин спросил себя, каким образом этих женщин так ограбили, лишив достоинства и искры. Их обманом заставили бросить семьи? Или они, как Эдит, были когда-то независимыми и отважными? Они приехали в башню или здесь родились? Ему хотелось бы знать, лучше или хуже их нынешняя судьба по сравнению с судьбой Марии.

Граф, или У. Х. Пелл, или кем он там был на самом деле, приложил немало усилий, чтобы вынудить Марию пойти с ним добровольно. Видимо, это означало, что он не причинит ей вреда. Может, он достаточно бессовестный человек, испорченный положением и богатством, но на психопата не похож. Он не убил Огьера, хотя мог бы это сделать без труда. Когда Сенлин его разыщет – а он разыщет, – сперва надо попробовать его вразумить. Возможно, Графу будет труднее потребовать себе жену другого мужчины, если перед ним будет стоять муж собственной персоной.

Но если доводы рассудка не помогут, что тогда? Сенлин попытался представить, как вызывает Графа на дуэль или устраивает что-то другое, столь же жестокое и безнадежное. Воображение отказывало; он бы не смог даже сочинить хвастливую байку на эту тему. Для человека, по самую макушку набитого заумными истинами, он слишком мало знал, на что способен. Его познания о самом себе были ничтожны.

Почему же тогда он пробирался через ловушки башни, в то время как тех, кто оказывался рядом – Эдит, Тарру, – ловили и наказывали? Они были сильнее его, выносливее и больше заслуживали второго шанса. Сенлин надеялся, что на Огьера не обратят внимания, хотя это было маловероятно. Паунд его заподозрит. Он пошлет агентов, чтобы те разобрали на части квартиру художника. Когда там найдут украденную картину, появится ужасный палач, Красная Рука; соберется толпа; голова слетит с плеч.

Нет. Огьер спасется. Он проницателен и осторожен; он не хочет умирать.

Сенлин вспомнил о подарке, который упомянул художник, – и действительно, его кожаный портфель оказался странно тяжелым. Сенлин расстегнул медные застежки и заглянул внутрь. На дне поблескивал свежим маслом пистолет Огьера в форме ключа. Огьер назвал его «ключом тюремщика» и описал первоначальное двойное предназначение: ключ от тюремной камеры и защита от строптивых заключенных. Поскольку замка для ключа не было, он теперь служил лишь огнестрельным оружием. Сенлин никогда в жизни не заряжал и не стрелял из пистолета. Неужели пришло время научиться?

Осторожно положив ключ на место, Сенлин увидел в портфеле незнакомый деревянный угол. Наполовину вытащив штуковину, он понял, что это: вставленный в рамку этюд обнаженной Марии, контрабанда, которую Огьер спрятал от Графа. Это был величайший подарок, который Сенлин когда-либо получал. От того, что перед ним внезапно возникло ее лицо, ее запечатленная улыбка, перехватило дыхание. Он сгорбился над картиной, словно она была мерцающей свечой, готовой погаснуть. Волна тоски прокатилась по телу, словно озноб, и сотня ярких воспоминаний о Марии вышла на передний план. Он остановил прилив эмоций, строго прочистив горло, и снова вложил картину в раме в потертые складки портфеля.

Из прочих вещей у него остались «Путеводитель», распухший от многократного перелистывания, несколько скромных мелочей и дневник, который он недавно купил и начал заполнять. Если бы Тарру присутствовал при этой описи, он бы съязвил по поводу жестокости художника, который забрал бутылку граппы. Сенлин поморщился, вспомнив раздетого и обритого друга. Тарру выглядел жалким, как медведь, потерявший мех из-за чесотки.

Он вспомнил, что Тарру во время суматохи сунул что-то ему в карман. Недолго поискав, нашел кусочек бумаги, сложенный в маленький морщинистый квадрат. Развернул и узнал красивый почерк Тарру, который к концу письма сделался крупным и поспешным.

Мой дорогой Том,

прости за драматизм, но мне конец. Комиссарские «синие колокольчики» идут за мной, и я не сомневаюсь, что им нужна моя борода. Долги, как финансовые, так и космические, меня настигли. Можно сказать, схватили за хвост. Это печальная история.

Я, друг мой, пытался вернуться домой. Эта история длиннее, чем я рассказывал. Думаю, ты, великий знаток мрачных гримас, поймешь, насколько трудно быть откровенным, повествуя грустные истории о прищемленном хвосте.

Огьер – надежный человек. Характер у него невыносимый, но на него можно положиться. Доверяй ему. Я думаю, он никогда не поступал вопреки совести. Я же сошел с этого пути несколько лет назад и с той поры жил счастливо. По крайней мере, пока один чокнутый турист не заставил меня действовать. (Настоящим я признаюсь всем случайным читателям этого письма: я являюсь вдохновителем заговора против Комиссара. Том совершенно невиновен; он слишком лишен воображения, чтобы придумать такой план.)

Том, как лучший ученик башни, приглядывай за женой. Легче принять то, кем ты стал, чем вспомнить, кем ты был. Иди за ней.

До жути твой,

Дж. Тарру

Подпись сошла с края страницы.

Он прочел письмо дважды, а затем отпустил по ветру. Лист метнулся между склоненными головами обескураженных красавиц, а затем исчез, пролетев сквозь арфовые струны такелажа. Лучше было избавиться от записки. Сенлин не понимал намеков Тарру на совесть или космический долг, и его удивило, что тот с последним глотком свободы назвал Огьера надежным. Но заявление не было плодом сбитого с толку разума. Сенлин его прекрасно понял.

Из окна их вагона несколько недель назад башня казалась тонкой, словно трещина в зеркале. Теперь она выглядела широкой, как горизонт. Край башни был похож на изогнутый серп луны. Сенлину казалось, они движутся по орбите вокруг нее, он чувствовал ее необъятность и притяжение. Они пролетели так близко от стены из светлого песчаника, что Сенлин спросил себя: а что происходит, когда газовая оболочка задевает башню? Она лопается? Загорается? Или вскрывается и медленно сдувается, пока судно не падает с небес? Глядя на аэростат наверху, он изумился хрупкости воздушного корабля. Они болтались, прицепленные к штуковине, которая выглядела непрочной, как шелковая кофточка.

Никто другой не беспокоился, поэтому Сенлин предположил, что все совершенно нормально, и опять погрузился в умиротворение, отдыхая от перенесенного ужаса. Огромные блоки, из которых возвели башню, были размером с комнату. Их покрывали пятна древней краски и декоративная резьба в виде извилистых линий и узлов. Поверхность напоминала Сенлину старинный ковер – хорошо сделанный, изрядно послуживший артефакт. Но все это великолепие тратилось впустую на его попутчиц, которые, похоже, находили окрестности скучными, как неосвещенный железнодорожный туннель.

Корабль с проворством фрегата несся по извилистому курсу вверх и вокруг башни. Они взлетали, как лента майского дерева. От этого захватывало дух. Это было похоже на полет на воздушном змее.

Вдалеке появился порт, выдаваясь за край башни, и дозорный, который цеплялся за джунгли веревок, свисающих с газовой оболочки, закричал капитану:

– Впереди порт!

Все происходило очень быстро. За то недолгое время, пока порт не заслонил аэростат корабля, Сенлин увидел, что они подходят слишком низко. Они пролетят далеко под платформой. Может, капитан задумал сделать еще один круг? Интересно, сколько времени это займет.

Но едва Сенлин всерьез засомневался в способностях человека у руля, неторопливый капитан отрегулировал топку, и они резко взлетели. Как будто вышли из бушующей реки. Струйное течение превратилось в бриз, который легонько понес их прочь от башни. Порт снова появился, ниже горизонта аэростата, и Сенлин увидел, что бриз отнес их слишком далеко. Они даже кончик выступающего небесного порта не смогли зацепить! Полеты на воздушных кораблях требовали немалой ловкости.

Когда они зависли на одном уровне с платформой, несколько докеров выпустили большого воздушного змея. Он был огромным, как парус корабля, и за ним волочился свисающий хвост из джутовой веревки. Порт послал им буксирный трос.

Наблюдать за процессом было очень увлекательно. Змей устремился к ним, а дозорный потянулся к нему багром. После нескольких неудачных попыток ему удалось подцепить веревку. Он втянул ее на борт, перерезал маленький проводок, которым джутовый канат соединялся с леером воздушного змея, и тот полетел прочь от корабля.

Захлестнув буксирный трос вокруг такелажа, чтобы он не свалился за борт от собственной тяжести и раскачивания, дозорный скользнул вниз, на палубу. Там он обмотал канат вокруг крепительной утки, а капитан в это время развернул красный флаг на коротком древке и помахал порту. Докеры, взявшись за лебедку, принялись вытаскивать корабль из жерла термического потока и подтягивать к причалу.

Платформа лежала на ржавеющих опорах, расположенных треугольником; в ней было около сотни ярдов длины и вчетверо меньше ширины. Подъемные краны торчали, словно голые деревья на бульваре. Докеры выгружали мешки с единственного корабля, который был пришвартован на то время. Вход в башню, в отличие от фигурной арки в Купальнях, выглядел скромно, без отделки.

Две швартовочные опоры тянулись под причалом, к которому их подтаскивали, и докеры забрались на эти выступающие зубцы, болтая ногами над голодной бездной. Они поймали и закрепили корабельные якоря. Матросы парома бросили концы поджидающим стивидорам, которые завернули их вокруг железных тумб, тяжелых, как сорокадвухфунтовые пушечные ядра.

Женщины встали и вереницей двинулись прочь, сохраняя мертвое молчание. Каждая погрузилась в транс, поддавшись собственному отчаянию. Не зная, что еще делать, Сенлин пристроился к очереди. Грузчик в кожаном комбинезоне взмахом руки велел идти следом, и они пустились в путь через лабиринт поддонов и ящиков, в сторону башни и входа в Новый Вавилон, который, стоило признать, был не притягательнее пещеры.

Этот порт производил совсем не такое впечатление, как порты Комиссара – чистые, упорядоченные и на свой лад красивые. Здесь открытые ящики с продуктами притягивали тучи мух, под ногами хрустела угольная пыль, а дорожки перегораживали пустые поддоны, треснувшие бочонки и ноги храпящих лентяев. Таможенный пункт представлял собой покосившийся столб с прибитой доской. К мощеному возвышению прислонился придурковатого вида детина, грозно скаля зубы. Сенлин не видел ни туристов, ни аристократов, только множество измученных работяг. Интересно, кто же заведует этим беспорядком?

Детина был одет большей частью в старую кожу и грубую парусину. Его серо-коричневая борода сливалась с воротником из кроличьего меха. Он был похож на охотника с отдаленных горных склонов. В другой обстановке Сенлин счел бы его комичным, но здесь, на открытом воздухе, под палящим солнцем, вдалеке от друзей, он глядел на незнакомца как на воплощение ужаса.

Детина осматривал каждую женщину в очереди, будто скот на рынке. Он ощупывал шею на предмет чумных уплотнений, проверял руки в поисках предательского клейма Салона и тер грязным пальцем их зубы. Женщина должна была назвать имя и расписаться в реестре. Потом ее грубо хлопали по заду, и детина брался за следующую.

Тех, с кем он разобрался, сажали в открытый фургон необычного вида. Вместо лошадей, мулов или волов у него имелся локомотив, по форме и размеру напоминающий тележку, который извергал пар и подпрыгивал на двух осях. Сзади у него были катки с шевронными гусеницами, впереди – маленькие резиновые колеса. Этот поезд был сам по себе. Вагон без железной дороги. Автофургон! Невзирая ни на что, Сенлину захотелось подбежать и изучить его тикающие датчики и клапаны, его беспокойные поршни…

– А ты уродливая баба, – сказал детина.

Сенлин вздрогнул, огляделся по сторонам и с изумлением понял, что оказался во главе очереди. Не успел мозг Сенлина подвергнуть слова цензуре, как рот выдал ответ:

– Тебе виднее, сестра.

Единственным человеком, удивившимся ляпу Сенлина больше Сенлина, был детина, который растерянно фыркнул:

– М-да, именно то, что нужно Будуару. Еще один комик!

Детина выхватил у Сенлина портфель быстрее, чем он успел моргнуть. Запустил внутрь волосатую лапищу и вытащил «Популярный путеводитель». Опять фыркнул, демонстрируя книгу второму, более высокому и мрачному дозорному, который стоял у него за спиной, скрестив руки на груди. Сенлин взглянул на второго охранника – или агента, или привратника, или как его еще называть – и понял, что ошибся. Это была женщина, широкоплечая амазонка, такая же великанша, как Тарру, и даже на половину ладони выше. Намного старше женщин, что покинули паром, с гладкими веками и широким лбом, типичными для уроженцев мрачного арктического кольца. Ее короткие волосы цвета пепла, похоже, стригли вслепую, серпом. Вокруг талии она носила толстую цепь, обернутую трижды, словно лучше пояса не придумаешь. Сенлин не мог отвести от нее взгляд.

– Глянь, Ирен! Я нашел сборник анекдотов, – сказал детина.

На широком лбу амазонки не появилось ни единой морщины, намекающей на веселье. Детина ловко согнул руку и швырнул книгу поверх головы Сенлина. «Путеводитель» распахнул обложку, как птица – крылья, и рухнул в синеву за край портовой платформы.

Сенлин был потрясен, но не расстроен потерей «Путеводителя». Раньше он за эту книгу цеплялся, причем отчаянно, хоть толку от нее было маловато.

– Устарели они, – сказал он.

Верзила не проявил интереса к дневнику Сенлина или «ключу тюремщика», который, к счастью, принял за настоящий ключ, но картина Огьера заставила его насторожиться. Повернув холст к свету, он похабно присвистнул. Не стесняясь Сенлина, провел по изображению большим пальцем:

– Ах ты, грязный попрошайка! Задумал обнаженку протащить. – И детина повернулся, намереваясь выкинуть рисунок в бочку, переполненную карманными часами, медальонами, гребнями из слоновой кости и другими ценными предметами. Это был целый клад из сувениров.

В голове у Сенлина щелкнуло, словно взорвалось зернышко воздушной кукурузы.

Одной рукой он схватил запястье детины, а другой – картину. Детина взял Сенлина за горло, кожа его руки оказалась грубой, как коралл. Ухмылка пропала. В его глазах не наблюдалось и намека на горячность убийцы. Взгляд был равнодушным. Он с одинаковым успехом мог развязать сложный узел и задушить человека.

Сенлину не хватало воздуха, но он продолжал цепляться за картину. Он боялся, что она разломится в руках, как дужка птичьей грудной кости, но скорее позволил бы подвесить себя за шею над бездной, чем отпустил ее образ. Это оказалось неожиданностью; он достиг предела трусости. Итак, они оба стояли точно два воюющих краба, сцепившихся клешнями.

Детина, изумленный решимостью Сенлина, медленно оскалил плотину желтых зубов:

– Парня, который любит картинки с голыми бабами больше жизни, я могу уважить. – Он отпустил Сенлина и бросил картину в портфель. Затем, пока Сенлин еще прерывисто дышал, а цвет не торопился возвращаться к его щекам, детина спросил: – Имя?

– Мадд, – хрипло произнес Сенлин.

– Мадд, значит. – Таможенник развернул журнал к Сенлину. На краю лежал огрызок грифеля. – Ставь псису, Мадд.

Журнал заполняли нацарапанные крестики и нечитабельные иероглифы. В регистрационной книге не было ни единого подлинного имени. Сенлин намочил кончик грифеля языком и нарисовал самую витиеватую подпись, на какую был способен: «Томас Сенлин Мадд, доктор литературы». Он бросил карандаш в книгу, дерзко подмигнув. Он чувствовал себя немного сумасшедшим.

Охранник скривил губу в ответ на старания Сенлина.

– Ого, на шлюхиной барже приехал джентльмен. Дайте дорогу доктору Томасу Сенлину Мадду! – заорал он, приставив ладонь ко рту.

Сенлин чувствовал себя смелым и довольным собой до той минуты, когда амазонка, словно ожившая каменная горгулья, повернулась к нему и ее ранее стеклянные глаза сделались ясными, как у сокола. Она произнесла чистым баритоном, от которого по коже побежали мурашки:

– Так это ты – Том Сенлин.

Это был не вопрос.

Что-то подтолкнуло его вспомнить о былой трусости и броситься наутек.

Глава вторая

Самый простой способ сделать так, чтобы мир показался человеку загадочным и ужасающим, – заставить его убегать от погони.

Т. Сенлин. Башня для всех, муки для одного

Туннель был настолько грубым и неровным, что казалось, его прогрыз в стене чудовищных размеров червь. Здесь не было ни латунных перил, ни ковров с арабесками, ни белых панелей на стенах. Проход выглядел непривлекательным, как шахта. Пар от двигателей липнул к камням, словно туман к стеклу, и потому каждый шаг превращался в безрассудное, неустойчивое скольжение. С потолка свисала цепочка электрических лампочек, которые цветом напоминали яичный желток и светились немногим ярче. Сквозь сумрак Сенлин не видел ниш, где можно спрятаться, или перекрестков, куда можно свернуть. Единственным способом спастись от амазонки, что шла по пятам, бряцая цепями, как тамбурином, было оторваться от нее.

Темная качающаяся масса блокировала и рассеивала свет впереди. Автофургон. Когда он проезжал под очередной лампой, замысловатые тени женщин плясали по стенам. Машина тащилась со скоростью раненого зверя, и коридор фактически превратился в тупик. Если бы Сенлин попытался ее обойти, его бы, несомненно, раздавило бы о каменную стену. У него не было выбора, кроме как пойти поверху. Он запрыгнул на бампер фургона, крича: «Я иду вперед! В сторону! В сторону!» – и занес ногу над дверцей.

Женщины, и без того прижатые к перилам, как беженцы на океанском плоту, дали волю своему раздражению. Те, у кого получалось поднять руки, принялись его бить – в ухо, в ребра, между лопатками; другие вопили ему в уши пронзительные ругательства. Он пробивался между ними, сыпля извинениями. У гнева был по меньшей мере один положительный эффект: их неистовство не позволило амазонке забраться в фургон. Она получила отпор – ее пинали, на нее топали ногами. Ей, похоже, не хотелось расшвыривать женщин в стороны, хотя Сенлин не сомневался, что она могла бы пройти сквозь них легко, как лев сквозь заросли травы.

Сенлин воспользовался минутным замешательством, чтобы перебраться через заднюю стенку водительской кабины. Он уперся ногой в транец, схватился за дугу сиденья и забрался в кабину. Водитель, чьи белые волосы колыхались от пара, выдыхаемого двигателем, изумился, обнаружив Сенлина на сиденье рядом с собой. Он влажно каркнул и съежился в углу скамьи, как наказанный пес. Сенлин опять извинился, хотя шум поршней заглушил слова. Двигатель – неуклюжая рокочущая громадина впереди – извергал большие грибовидные облака пара, которые скрывали пол туннеля и цепь ламп.

Понимая, что единственный путь лежит поверх двигателя, Сенлин принялся искать опору для ног среди движущихся шатунов и бегущих ремней. Он осторожно сунулся ботинком, но поршень ударил по ноге. Его манжет за что-то зацепился на уровне бедра. Изогнув шею, он увидел, в чем дело. Могучая рука протянулась над головами разгневанных пассажирок. Амазонка, сверля его безжалостным взглядом, сжала хватку и приготовилась сдернуть добычу вниз, как вдруг одна женщина впилась зубами в изгиб ее руки.

Ее хватка на миг ослабла, и Сенлин вырвался на свободу. Времени на колебания не осталось. Он подтянул ноги к груди и положил руку на покрытый накипью купол котла. Вздрогнул всем телом, когда котел обжег ладонь, но не отпрянул. Он бросился вперед и перемахнул через переднюю часть динамо-машины, как мальчишка через забор.

Просто удивительно, что при приземлении он не сломал лодыжки и не попал под колеса медленно едущего автофургона. Каким-то образом ему удалось удержаться на ногах. Он сжал обожженную руку в кулак, как будто это могло уменьшить пульсирующую боль, и побежал дальше.

Вскоре коридор перешел в помещение размером с городской квартал, в котором размещался хаотичный склад. Десятки носильщиков роились, разгружая повозки и салазки. Водители с трудом разворачивали фургоны на покрытом гравием полу, в то время как другие люди сидели на зиккуратах из ящиков, пили из бутылок и орали на приятелей. То, что Сенлин поначалу принял за рождение бунта, оказалось исступленной игрой в карты, развернувшейся поверх бочки с солеными огурцами. Строгое двухэтажное здание, единственное строение в огромном помещении, стояло посреди хаоса этаким глухим дедушкой, и его белые гипсовые фронтоны и открытые квадратные концы балок выглядели столь же старыми, как отметины зубила на стенах. На миг он удивился тому, что эта непривлекательная пещера удостоилась имени «Новый Вавилон». Но потом понял, где находится: это была всего лишь маленькая полость в огромной структуре башни. Он еще не попал в кольцевой удел Нового Вавилона. Это была всего лишь станция взвешивания. Сенлин ринулся вперед, прижимая портфель к груди.

Он как будто пробирался через коровье пастбище: приходилось внимательно смотреть, куда ставишь ноги. Он переступил через небольшой завал из гниющих яблок, протанцевал между лужами смолы и прошелся через рассыпанные металлические опилки, которые казались идеальными для передачи смертельной инфекции. Преодолевая ловушки склада, он спрашивал себя, с чего вдруг амазонка за ним погналась. Она отреагировала на имя, словно ожидала его услышать. Сенлин прокрутил в памяти скудный список врагов. Сомнительно, что она работала на Комиссара. Даже если его влияние простиралось до Нового Вавилона, известие о совершенной Сенлином краже не могло попасть сюда быстрее, чем он сам.

Возможно, амазонка подчинялась загадочному Графу. Граф знал о сопернике в вопросе брака и мог прийти к обоснованному выводу, что проще убить Сенлина, чем рисковать возможной конфронтацией. Но ведь Граф никак не мог узнать, какой путь выберет Сенлин. Существовали десятки – возможно, сотни – портов и ворот. Неужели он установил слежку за всеми? И что более важно, зачем ему так напрягаться? По большому счету, Граф мог не страшиться бедного, бессильного рогоносца из рыбацкого поселка.

Когда Сенлин добрался до продолжения туннеля в дальнем конце просторного помещения, он уверился, что за этим всплеском паники не стоит Граф. Но если не Граф и не Комиссар, то кто и почему?

С этими вопросами он вошел в тусклый туннель, где вереница ламп, похожая на след из хлебных крошек, освещала темный путь к Новому Вавилону.

Над городом вспыхивали молнии цвета индиго.

Страх Сенлина угас при виде такого зрелища. Он поискал что-нибудь похожее из прошлого опыта, какую-нибудь теорию, придающую происходящему смысл, но подсказок в истории не нашлось. То, что он видел, превосходило воображение и знания бедолаги-учителя. Он стоял у выхода из портового туннеля и глазел на далекий куполообразный монолит в ореоле синих молний.

Было трудно смотреть на изломанные шипы электричества, которые плясали по решетке купола. Тот возвышался над мрачными, лишенными окон постройками, которые, не считая редких дверей, выглядели непроницаемыми, как кирпичи. Над гнездом молний метались летучие мыши, рассекая облака мотыльков, что суетились поверх купола. Каждую секунду мотыльки во множестве залетали в электрические дуги и сгорали, словно обрывки пиробумаги. Даже с большого расстояния было слышно, как молнии трещали и рычали, словно водопад. Сенлину пришлось отвернуться, пока он окончательно не оцепенел от зрелища.

И внезапно буря искр цвета индиго утихла, и сменившая ее тьма показалась такой ужасной и непроницаемой, что Сенлин на мгновение задумался, не умер ли он.

Но это было всего лишь что-то вроде ложной тьмы, которая окружает костер. Через мгновение его глаза привыкли, и Сенлин увидел множество тусклых электрических уличных фонарей, которые несли дозор на сети мощеных улиц. Безлошадные экипажи и всевозможные странные паровые двигатели ездили по сложнейшим маршрутам, наводящим на мысли об энтропии. Ходовые огни машин подпрыгивали и бегали, словно блуждающие огоньки в тумане над болотом.

Позади звякнул тамбурин, и инстинктивное желание бежать овладело Сенлином с такой силой, что он выскочил из-за угла на улицу, даже не оглядевшись по сторонам.

И сразу понял, что этот рефлекс смертелен.

В тот самый миг, когда он помчался вперед, высокий паровой автомобиль на бешеной скорости выехал из-за угла. Его дымовая труба извергала пар, густой, как тесто. Водитель в защитных очках заметил Сенлина, но угол поворота и плотное движение не давали ему возможности свернуть. Сенлину хватило времени лишь на то, чтобы съежиться перед лицом неизбежности.

Серебряная вспышка пролетела сквозь спицы заднего колеса автомобиля. Цепь натянулась, и жидкий металл резко отвердел. Для фургона это было сродни перелому ноги у лошади, скачущей галопом. Крюк сломал с полдюжины спиц, и автомобиль, мчащийся на Сенлина, завалился на испорченное колесо. Другой конец цепи закрутился вокруг фонарного столба на углу, и в момент аварии тот вывернулся из мостовой. Автомобиль с силой врезался в бордюр, и водителя в защитных очках сбросило с высокого сиденья. Фонарный столб рухнул на движущийся фургон, и двигатель остановился у ног Сенлина. Сбоку взорвался вулкан пара, поршень слетел с направляющей и принялся колотить по мостовой с тупой яростью. Перед тем как котел лопнул Сенлин успел только закрыть глаза и представить себе Марию. Медный купол взлетел, словно им выстрелили из пушки. Он скакнул по улице раз, другой, третий, оставляя вмятины на мостовой, словно на мокром песке, и наконец-то врезался в угол здания в квартале от аварии, оставив в месте удара кратер.

Когда Сенлин, чьи руки и ноги окаменели от вызванных ужасом судорог, обернулся, он обнаружил, что амазонка глядит на него, стоя по другую сторону дороги. Она выдернула свою цепь из груды обломков. Как она сумела прицепить едущий автомобиль к фонарному столбу – большой вопрос. А вот еще один: зачем ей это понадобилось? Она спасла Сенлина, и это означало лишь одно: его пытались поймать живым. У кого-то были на него планы. Он не мог себе вообразить какие, но всерьез подозревал, что не хочет этого знать.

Придя в себя, Сенлин бросился прочь от пробки, которая собиралась вокруг места аварии. Он обыскивал взглядом кварталы в поисках убежища, но увидел лишь ряды зданий, стоявших тесно, как надгробия на земле горшечника. Он не мог разобрать, где здесь деловые конторы, фабрики, магазины или жилые дома, потому что все они выглядели одинаковыми цементными коробками без окон.

Кроме одного.

Сквозь туман в конце улицы в нескольких кварталах от Сенлина круглый разноцветный диск светился как маяк. Подбежав к нему, он вскоре понял, что это окно-роза высоко в фронтоне здания, покрытого симпатичной белой лепниной. Широкие двери были приветливо распахнуты. Возможно, это миссия? В порыве оптимизма Сенлин задался вопросом, не приютят ли его здесь. К тому времени, как он добрался до дверей, еле дыша и терпя мучительные спазмы, он захмелел от надежды. Поверх широкой перемычки над дверью было написано печатными буквами: «Дом белого крома». Да, похоже на миссию.

Он посмотрел через плечо на улицу, полную лязгающих двигателей. Среди пешеходов, одетых в темную одежду заводских рабочих, не было никаких признаков амазонки. Он дрожал от холода и сырости и всматривался в двери. Его лицо обдало теплом. Воздух внутри, казалось, был наполнен меловой пылью, как будто кто-то выбивал тряпки для вытирания доски. Он не мог себе представить более гостеприимного зрелища. Он склонил голову и вошел.

К тому времени, когда Сенлин понял, что забрел в наркопритон, было уже слишком поздно.

Глава третья

Есть наркотик, который встречается только в башне и, в частности, в Новом Вавилоне; называют его в том числе белым кромом, или крошкой. Грузчики зовут его крошкой, потому что от него мир кажется чем-то таким, что мышь могла бы съесть в один укус и не насытиться.

Т. Сенлин. Башня для всех, муки для одного

Сначала он ничего не понял, потому что все выглядело слишком знакомым. Это место походило на дружелюбный паб, размещенный в доме собраний. Не видно барной стойки, но потолок – высокий, а края столов округлились от времени и лоснились. Он был не один; другие мужчины сидели за столами, спокойно и безмятежно склонив головы, укрытые белыми одеялами. Что казалось странным. Свет тоже был странный. Он лился от уличного фонаря снаружи, через окно-розу, рождая богатое разнообразие цветов и форм. Как будто смотришь в калейдоскоп. Все выглядело разбитым вдребезги и красивым.

Кроме женщины, которая приветствовала Сенлина. Седые волосы поблекшая от прожитых лет матрона собрала в узел, напоминающий снежок. Ее безупречный передник был накрахмален до хруста, и Сенлин не сомневался, что она старательно бережет его от пятен. Она была истинным воплощением подавальщицы чая.

Матрона проводила Сенлина к пустому столу, и он пошел с нею, потому что перепутал паб, который не был пабом, с чайной, которую посещал, учась в университете. Она усадила его на край длинной скамейки, и он взглянул на людей, изображающих маленькие белые горы. Что-то витало в воздухе – некая пыль парила над головой, словно лунный свет.

Каждый посетитель опустился лицом в стоящий перед ним тазик, словно желая исцелить простуду. Каждому на затылок накинули белую льняную салфетку, закрывая лицо.

Сенлин повернулся и увидел перед собой белую миску. Вода была настолько чистой и безупречной, что он бы не заметил ее, не постучи женщина по краю белым конвертом, размером не больше чайного пакетика. Она разорвала его, перевернула, и наружу высыпался белый песок. Когда он ударился о воду, пар поднялся вдоль рубашки Сенлина и коснулся его длинного носа. Он вдохнул. Женщина помогла ему наклониться над миской. Белый занавес отгородил его от мира. И потом…

Он стоял в корзине воздушного шара высоко над засушливой и плотной Вавилонской долиной и любовался потрясающим рассветом.

Над головой блестели длинные секции аэростата, похожего на очищенный апельсин. Пальцы ныли от инея, покрывающего плетеное ограждение тонкой коркой. Пол гондолы чуть сморщился, когда Сенлин отвернулся от спокойного восхода солнца и взглянул на подобную горе колонну башни. Он с трудом разглядел тень воздушного шара, скользящую по зданию, как клещ по валуну.

Он чуть высунулся наружу и увидел густые тучи, окутавшие самые высокие кольца башни. Его охватило внезапное желание прорваться сквозь эти тучи и узреть спрятанное от обитателей земли и самых бедных туристов. Наверное, там что-то великолепное и священное, некий престол философов и инженеров.

Он принялся лихорадочно поднимать мешки с песком, лежащие у ног, и кидать их за борт, потом сражался с узлами балластных мешков, болтающихся снаружи, и в конце концов избавился от последней унции веса. Края газовой оболочки изменили форму, когда воздушный шар поднялся и перешел в новое течение. Сенлин понятия не имел, как быстро взлетает, пока облака не сомкнулись вокруг него, молочно-белые и плотные, как катаракта, и башня не исчезла из вида.

Облака раздувались и текли вокруг, словно толпа призраков. Он все плыл и плыл, затерявшись в ватном тумане, среди призрачных тел уродливо округлых. На краю его поля зрения возникали лица, а потом искажались и исчезали, стоило ему к ним приглядеться. Сенлину начало казаться, что корзина, в которой он едет, всего лишь раковина или кожа, которую нужно сбросить. Он не летел – он возносился. Он становился призраком.

Чувствуя, как нарастает безумие, точно паника на смертном одре, он приготовился вскарабкаться по канатам. Другого пути нет. Он уничтожит воздушный шар. Сенлин поискал что-нибудь острое, желая разрезать шелковую оболочку, не сомневаясь, что лучше упасть и разбиться, чем подняться еще выше в облачную бездну.

Но тут гондола вырвалась из слоя облаков, и он перестал метаться. Появилось солнце, и огромная чаша лазурного неба, и башня тоже была рядом, но это была не та башня, которую он знал.

Она походила на огромную сожженную спичку: почерневшую, все еще тлеющую и скручивающуюся в хрупкий, неустойчивый обломок на далекой вершине. Самые настоящие руины. Внутри разбитых стен он видел зазубренные обломки разваленных зданий, парапеты и контрфорсы разрушенных портов, разорванные флаги и аэростаты кораблей, сожженные трупы, похожие на черные скульптуры, распростершиеся под воронками стервятников, которых насчитывались тысячи. Щебень сыпался с верхних уровней, как песок в песочных часах – башня рассыпалась и разрушалась.

Вздрогнув, Сенлин понял, что его несет на развалины.

Инстинктивно он шагнул назад и наткнулся на что-то более высокое и твердое, чем он сам. Он обернулся и увидел Марию, дорогую, милую Марию, которая склонилась над ним, и ее щеки были красны, как яблоки. Сначала показалось совершенно естественным, что это – она, но потом он засомневался, потому как она удвоилась в размере. Или, возможно, он уменьшился.

Он попытался обнять жену, но его руки оказались бесполезны, словно пустые рукава. Он беспомощно размахивал ими, чувствуя, как на глаза наворачиваются слезы. Охрипнув от дыма, который поднимался из разрушенной башни, он мог лишь принять ее, когда она наклонилась и взяла его на руки, как дитя. Его голова опустилась к ее груди. От нее пахло кузницей, но это странным образом успокаивало.

Он некоторое время подпрыгивал у нее на руках, а потом она снова наклонилась и поставила его на ноги. Позади нее улетал его шар; Сенлин не помнил, как выбрался из корзины. Посмотрев вниз, он обнаружил, что стоит на обуглившемся каменном выступе. Над ним склонялся черный пик башни, замерев во время обрушения. Мария положила неестественно большие руки на его щеки. Он сказал хриплым, каркающим голосом:

– Я люблю тебя.

Мария убрала одну руку, другую все еще прижимая к его щеке, и выражение ее лица было бесстрастным, как у сфинкса, а потом она ударила его по лицу так, что он увидел звезды.

Небо, воздушный шар и сгоревшая спичка-башня исчезли, и Сенлин обнаружил, что стоит под сернистым маяком уличного фонаря возле белой часовни. Там, где мгновение назад находилась Мария, теперь высилась амазонка. Она схватила его за шею, а другую руку отвела так далеко, что Сенлин сперва не понял – она что, потягивается? Пошевелив челюстью, он приготовился что-то сказать в свою защиту, и тут ее рука снова опустилась, широкая, как весло, и от удара по лицу он завертелся на месте.

Он увидел свое отражение с разинутым ртом в окне кареты, которая стояла рядом. Невзирая на дезориентацию от слабеющих галлюцинаций и пощечин амазонки, он все-таки поразился, узрев себя. Он выглядел как рыба, как белый карп-кои, который таращится из-под поверхности пруда, выкатив глаза на бесцветной морде. Он выглядел безумцем.

Карета была роскошная, обшитая черными лакированными панелями и украшенная позолоченной лепниной. Как и все фургоны в Новом Вавилоне, это транспортное средство было безлошадным и слегка подрагивало, даже стоя на месте. Рукава Сенлина резко натянулись под мышками – его схватили за шиворот. Дверь кареты отворилась, и отражение сменилось не таким уж незнакомым лицом.

Сенлину понадобилось еще мгновение, чтобы узнать смуглого херувима, который ухмылялся ему с обитой красным бархатом скамьи.

– Ну привет, Том, – сказал Финн Голл. – Все-таки не умер. Какой приятный сюрприз.

Глава четвертая

Порт Голла не был частью изначального облика башни. Его вырыли спустя эпохи после ее возведения, и в результате выглядит он весьма неприглядно. На протяжении веков череда амбициозных людей его переименовывала, но по сути он упрямо не становился ни лучше, ни благороднее того, чем был на самом деле – берлогой контрабандистов.

Т. Сенлин. Башня для всех, муки для одного

По контрасту с угольным и сернистым запахом города, фургон внутри благоухал камфорным и апельсиновым маслом. Это была роскошная маленькая хижина. Между высокими бархатными диванчиками красного цвета покачивалась каплевидная лампа, словно амулет гипнотизера. Хрустальные графины позвякивали в шкафчике, выложенном изысканными пробковыми буферами. Шторки на окнах покрывал миниатюрный узор пейсли. Фургон тихонько покачивался, как гамак, и Сенлин вспомнил о недавнем путешествии на поезде, – вспомнил чувство защищенности и незаметной скорости, ощущение роскоши, прикрывающей грубую механическую силу. Только сейчас он не знал, куда едет локомотив и когда остановится.

С какой нежностью Сенлин однажды вспомнил советы Финна Голла! Недели, последовавшие за их встречей в Цоколе, были настолько полны предательства и подозрений, что Сенлин цеплялся за краткое знакомство как за пример лучшей натуры башни. Если Финн Голл живет здесь, думал он, значит есть и другие добрые души. В стране немногих друзей Голл был человеком, не строящим тайных планов и не имеющим скрытых мотивов.

Ах, как же Сенлин ошибался…

Прежняя скромная внешность Голла, наряд торговца-караванщика полностью преобразились. Теперь он был одет в безукоризненное твидовое пальто и шерстяные брюки. Густые волосы были уложены черной волной, которая «шла» ровно, без перекосов влево-вправо. Голл сидел напротив Сенлина, поджав нижнюю губу и двигая густыми темными бровями, как будто втайне чему-то веселясь. Чем яснее становилось в голове у Сенлина, тем больше его беспокоил внешний вид Голла. Это какой-то анахронизм, космическая ошибка. Он-то что здесь делает?

Сенлин мог бы подумать, что все это продолжение галлюцинаций, – если бы не амазонка. Она сидела рядом на покачивающемся сиденье. В то время как Сенлин старательно смотрел в глаза Финну Голлу, она неприкрыто таращилась на него. Она наклонилась так близко, что Сенлин чувствовал ее дыхание.

– Вот это появление, Том. В порту тебя чуть не придушили, бедных шлюх в фургоне ты запугал до смерти, кинулся под колеса машины, а потом обдолбался в Доме крошки. Браво! Я впечатлен. – Голл похлопал ладонями по коленям. – Моя любимая часть – когда ты сказал Ирен, что любишь ее. – Он не то засмеялся, не то залаял в лицо огромной женщине, которая в ответ на шутку лишь неторопливо моргнула. – Между нами говоря, не думаю, что она из тех, кому надо замуж. – Он снова рассмеялся. – Бьюсь об заклад, ты научился этим трюкам не из своего «Путеводителя!»

Сенлин сдержал желание съежиться, невзирая на внезапное ощущение, что его унизили. Он отвернулся, нахмурившись, пожал плечами и сказал:

– Я не собираюсь защищать эту чушь. Просто невероятно, что «Путеводитель» может быть настолько ошибочным, но при этом выдержать четырнадцать изданий.

– Ничего удивительного, если знать, что большинство работавших над ним писателей башню в глаза не видели.

– Да ладно, – насмешливо сказал Сенлин.

– Но это многое объясняет, не так ли? – весело ответил Голл. – Дай-ка я расскажу тебе самый полезный факт, которого нет ни в одной книжонке: башня – это смоляная яма. Стоит коснуться ее хоть пальцем, и ты увяз навсегда. Никто отсюда не уходит. Никто не возвращается домой.

– Еще как возвращается, – возразил Сенлин, подавив печальное фырканье. Ему все труднее было изображать компанейский настрой. Да кто такой этот Голл, чтобы вот так его запугивать и относиться свысока? – Я не думал, что вы верите в заговоры, мистер Голл.

Сенлин собрался с мыслями. Он попытался привести в порядок манжеты, но те испачкались в смазке во время недавнего бегства. Карлик с удовольствием наблюдал, как он прихорашивается.

– Люди уезжают домой, – настойчиво повторил Сенлин. – Мы с женой уедем домой.

– Ага! – Финн Голл ткнул пальцем в амазонку, Ирен, и сказал: – Я же говорил, что с первого взгляда понял: он мне нравится, и он подходит для этой работы. Он такой серьезный. – Ирен хмыкнула, и Голл наставил короткий палец на Сенлина. – Собеседование получилось длинное, Том, и тебе пришлось пробираться сюда через канализацию башни. Я не мог знать, выживешь ли ты в Салоне. То, что ты выбрался из Купален, а не превратился в хода, – маленькое чудо. Но я надеялся, что у тебя получится.

– Не понимаю, о чем вы говорите. Я сюда пришел по собственной воле и не ради какой-то там работы.

– Да-да. Еще бы. – Голл закатил глаза. – Не веди себя так, словно я тебе делаю непристойное предложение. Мы ведем переговоры, Том; бизнес есть бизнес. В моем порту вот уже шесть месяцев нет капитана, с того самого дня, как последний… внезапно ушел в отставку; и я не могу разыскать ни одну живую душу, которая согласилась бы и подошла для этой работы. Мне нужен капитан порта, а тебе – работа. Сперва ты ничего не понимал, но работа была тебе нужна с той минуты, как ты сошел с поезда на Рынке. В башне все рано или поздно находят работу. Вопрос лишь в том, будут ли за нее платить.

– Признаю, что это не совсем тот отпуск, на который я надеялся, но работа мне не нужна. У меня есть одна – она ждет меня дома, – сказал Сенлин, хоть и сомневался, что это и впрямь так.

Ему стало тоскливо при мысли о том, что его уже должны были заменить. Учеников не предупредили, им ничего не объяснили. Начался учебный год, и они обнаружили на месте учителя чужака. Кем бы он ни был, они недолго останутся друг для друга незнакомцами. Связь между учителем и учеником формировалась и крепла быстро. Сенлин подавил растущее чувство потери, позволив гневу увести себя в сторону.

– И не веди себя так, словно ты каким-то образом сыграл решающую роль в моем выживании. Не было никакого собеседования; это не мой пункт назначения. На тебя и твою работу мне наплевать. И как только ты решишь остановить карету и открыть дверь, я отправлюсь своей дорогой.

Голл продолжил, не обращая внимания на протесты Сенлина:

– Но я уверен, тебе интересно, почему я не нанял нового капитана порта из числа портовых работников? Зачем спустился в Цоколь в поисках талантов? От меня требовалось лишь протирать штаны на заднице, наблюдая за прибывающим народом. Я бы спрашивал каждого примитивного дебила, что появлялся в воротах: «Считать умеешь? С преданностью как? С честностью? А с соображалкой?» – Голл отсчитывал добродетели, загибая растопыренные толстые пальцы. – Да, это я тоже делал и в итоге получил череду некомпетентных и ненадежных лгунов, которые чуть не оставили меня без гроша. Потому что, видишь ли, забравшись так высоко, большинство ломается. Они готовы сказать что угодно, лишь бы получить желаемое. Им нельзя доверять, и взывать к их здравому смыслу тоже нельзя. Чтобы узнать человека, понять характер, нужно знать, кем он был до того, как башня вывернула его наизнанку. Если не знаешь, как человек изменился, не поймешь, кем он стал. Сам факт, что ты сопротивляешься мне сейчас, свидетельствует о том, что ты подходишь для этой работы.

– Ты всем даешь тот же дурной совет, что и мне?

– Какой именно? Быть подозрительным и полагаться только на то, что увидишь сам? Разве это дурно?

– Ты велел мне никому не доверять, – сказал Сенлин, и ему хотелось пригрозить карлику кулаком, но мало ли как внезапное движение воспримет амазонка, которая не переставала сверлить его взглядом. Он попытался вложить весь свой пыл в слова. – Но я спасся из Салона и Купален лишь благодаря тому, что доверился друзьям.

– Правда? Все и впрямь так было? – Голл игриво и, похоже, неосознанно потер бороду. Сказанное казалось ему очень смешным. – Ты уверен, что не развил отношения с чужаками лишь для того, чтобы потом их использовать? Где теперь твои друзья? Они выбрались, как и ты? – Он раскинул руки в ожидании ответа. – По твоему угрюмому молчанию я понимаю, что нет. После всего, что было, по-твоему, эти люди доверились бы тебе опять? Они бы назвали тебя другом?

– Но ты-то ожидал, что я доверюсь тебе.

– Нет. Грязь-шмазь, нет! Власть имущие никому не доверяют. Они уважают, их уважают. Доверие – слабая связь, и она для слабаков.

– У меня на уме другие, более крепкие узы, – сказал Сенлин загадочно.

– А-а… – Голл откинулся на обшитую красным бархатом спинку диванчика, и на его лице проступило понимание. – Ты говоришь о жене. – Он протянул руку и поднял оконную шторку.

Снаружи скользили в пепельном сумраке здания Нового Вавилона, безыскусные, как дорожные столбы, и лишенные окон, словно гробы. Мир пах как нижняя сторона булыжника. Возле фонарей кишели мотыльки. Рука Голла задержалась на кольце шторки, и Сенлин впервые заметил у него на пальце золотое обручальное кольцо.

Когда Голл снова заговорил, в его голосе поубавилось пыла.

– Ты ведешь себя так, словно не потерял ее. Ты как пес, который воет на могиле хозяина. Но ее больше нет, Том. – Финн Голл улыбнулся Сенлину откровенно и меланхолично. – Люди думают, что разница между богатыми и бедными, могущественными и ходами заключается в отсутствии неудач. Но это не так. – Тут в голосе карлика появился прежний жар. – Могущественные люди терпят неудачи столь же часто, а может быть и чаще, чем горемыки. Разница в том, что они это признают; от своих провалов они не открещиваются, напротив, демонстрируют их. Они соглашаются с тем, что разочарование – часть жизни, и двигаются дальше! – Голл выпрямился и затряс кулаками в воздухе, как будто схватил за воротник невидимого негодяя. – Не будь ходом, Том. Ход все отрицает! Он не может признать, что его побили, и поэтому его продолжают бить. Твоя жена потеряна! – Его голос вдруг зазвучал хрипло и напряженно.

Где-то посреди диатрибы Финна Голла Сенлин уставился на свои руки. Грязные. Одну ладонь украшал волдырь, похожий на плоского морского ежа – награда за прикосновение к горячему паровому котлу. Сенлин попробовал размять руку, наблюдая, как воспаленная кожа набухает и растягивается.

– Моя жена не потеряна, – сказал он. – Ее похитил богатый негодяй по имени В. Г. Пелл, но она не потеряна. Я знаю, где она. Я ее найду, и ни ты, ни кто-либо другой меня не остановит.

Пылкая маска на лице Голла помертвела так быстро, словно у него случился удар. Карлик посмотрел на амазонку, которую он называл Ирен, и она, поняв намек, схватила Сенлина за шею и тряхнула, как будто наказывая строптивого петуха. По хребту Сенлина пробежали искры боли, все вокруг резко задергалось. Он был беспомощен в ее руках.

Снаружи в куполе снова пробудилась молния, и мощный гул все нарастал, пока пурпурные сгустки энергии метались меж прутьями клетки, озаряя город. «Карета» словно превратилась в живописную картину, написанную яркими красками. Сенлин понял, что его больше не трясут, и судорожно втянул воздух.

Потом автомобиль въехал в туннель, и молнии погасли. Тарахтение двигателя и скрежет колес отражались от стен и звучали громче.

Сенлину показалось, что его мысли вторят какому-то давно произнесенному высказыванию, словно эхо. И все же он, хоть и чувствуя себя опустошенным, приподнялся на локтях, прочистил помятое горло, влажно кашлянув, и сказал с непоколебимой уверенностью:

– Моя жена не потеряна.

Голл подался вперед и так свел густые брови, что показалось, будто у него повязка на глазах.

– Ты не единственный дурак, который сюда добрался, Том. В тот день, когда я говорил с тобой, я обработал еще десятерых кандидатов. И не один десяток за несколько дней до того. – Он щелкнул пальцами. – Ирен, перечисли!

Амазонка тотчас же начала читать по памяти список:

– Хейден Пил, Фарук Джива, Герт Ван Дейк, Уильям Мерсер, Эдгар Коул, Жан Флобер, Чин Мавэй, Томас Сенлин, Колин Ханна…

Голл нетерпеливым жестом велел ей умолкнуть.

– Думаешь, ты один умеешь писать, читать и складывать в столбик? Да вас, грамотеев, развелось что клопов! – Он перешел на крик, но потом успокоился так внезапно, что в этом ощущалось нечто маниакальное, и изящно откинулся на спинку сиденья. – Не хочешь браться за работу, Том, ну и удачи тебе. Но должен предупредить, что единственный ресурс, коего в башне всегда предостаточно, – это отчаявшиеся люди.

– Отчаяние – это не так уж плохо.

– Плохо, когда оно сочетается с безденежьем.

Как бы ни хотелось Сенлину признавать, Голл был прав в одном: он нуждался в деньгах. Чтобы найти Марию и пересечь башню, придется платить пошлины, взятки и кто знает что еще. Он больше не мог вести себя как турист. Он не мог и дальше зависеть от самопожертвования друзей и знакомых. Он должен придумать план, собрать силы и предпринять осмысленные действия. И все это требовало времени, а время требовало денег.

Голл пристально наблюдал за Сенлином, как будто догадывался, о чем он думает. Сенлин поджал губы, подводя итог размышлениям.

– Не люблю, когда мне заламывают руки, мистер Голл. Если вы предлагаете деловые отношения, я могу поучаствовать, но если вы собираетесь запугать меня и вести себя так, словно я должен вас благодарить за то, что вы мною воспользовались, то я лучше присоединюсь к ходам.

– Хочу внести ясность: у меня есть наемные работники. Я не держу ходов. Тебе заплатят за работу, которой ты будешь заниматься.

– В чем именно состоит эта работа? – спросил Сенлин, и Финн Голл изложил ему обязанности капитана порта, которые включали организацию докеров, инспекцию, установку цен, покупку и продажу импортируемых товаров. Он должен был составлять график смен для грузчиков, вести бухгалтерские книги, выдавать жалованье и, что важнее всего, готовить для Голла «Ежедневный восьмичасовой отчет».

– Работу легкой не назовешь. Ты видел порт, станцию и людей. Там все немного…

– Похоже на дрянной, дезорганизованный и мятежный бардак.

Финн Голл развел руками, соглашаясь:

– Словом, жалованье надо будет отрабатывать. Я буду платить тебе мину в месяц, помимо проживания и питания.

Это было меньше, чем его старая школьная зарплата, но Сенлин сомневался, что может выторговать лучшее жалованье. Поразмыслив, он кивнул. Пожимая руки, они смотрели друг на друга пристально, без тени доверия или уверенности. Это, решил Сенлин, в каком-то смысле похоже на Салон. Он будет играть роль, сколько потребуется, но его можно назвать честным работником не больше, чем Голла – честным работодателем. Рукопожатие всего лишь свидетельствовало о том, что они согласны разделять иллюзию до тех пор, пока это взаимовыгодно.

Через минуту экипаж прибыл на ту же станцию взвешивания, через которую недавно промчался Сенлин. Дверь машины открылась, и он выбрался наружу. Он ожидал, что Голл или Ирен последуют за ним, но они не выразили желания высадиться.

Голл, похоже, наслаждался, наблюдая за Сенлином через закрытую дверь и видя, как он таращится в ответ, всячески пытаясь не выглядеть учеником в первый школьный день. Работяга, тащивший плохо упакованные сани с дребезжащими ящиками, толкнул Сенлина, и он налетел на подъемный кран. Бутылка внутри ящика разбилась, и в щели между дощечками хлынула пена. Сенлин отпрыгнул в сторону, а затем ему пришлось пробиться обратно к машине.

– С чего мне начать? – крикнул он Голлу, который приложил ладонь ребром к уху и потряс большой головой, притворяясь, будто не слышит.

У Сенлина волосы встали дыбом. Он уже жалел о своем решении.

Голл сделал круговое движение пальцем, и машина укатила прочь.

Сенлин повернулся разинув рот, следя за роскошным экипажем, который с грохотом ехал обратно к туннелю, ведущему в Новый Вавилон, и на миг задумался, не побежать ли следом. Он чувствовал себя таким одиноким и опустошенным, словно потерпел кораблекрушение. Он был не готов обнаружить позади себя, совсем близко, загорелого молодого человека и от удивления подскочил так, что немедленно смутился. Молодой человек, мускулистый, но ниже Сенлина, конфуза не заметил. Он носил коричневую кожаную повязку на глазу и смотрел на Сенлина оставшимся глазом, ярким, как золотая монета. Это был Адам Борей.

Перед Сенлином стоял тот самый молодой грабитель, который ускорил его встречу с неотвратимым роком.

Сенлин часто призывал в воображении образ Адама, когда ему хотелось выругать кого-то за свои несчастья. В тех горьких мечтах он приговаривал Адама ко всяким абсурдным наказаниям. Ссылал в колонию прокаженных или на вулканический атолл; заставлял драить башню сверху донизу; принуждал запоминать и читать наизусть словарь, прыгая через скакалку.

Жестокие фантазии, когда-то такие забавные, всплыли в памяти сейчас, на станции взвешивания, где Сенлин торчал словно изваяние, и ему сделалось стыдно. Адам изрядно пострадал за недели, что минули после их встречи. Широкие плечи ссутулились, великолепные темные волосы выглядели спутанными, а медная кожа стала зеленоватой. Под повязкой виднелся старый синяк; на переносице заживала рана. Хотя он был еще молод, вид у него был как у крестьянина, который добрых полвека обрабатывал жалкое каменистое поле. Он выглядел сломленным и, похоже, готовился к новому избиению.

Напряжение внезапно показалось Сенлину абсурдным. Этот постаревший мальчик ему не враг. Кроме того, он был полон решимости доказать, что Финн Голл не прав. Отчаяние не делало дружбу невозможной, и узы доверия отнюдь не слабы.

Сенлин стоически улыбнулся и протянул Адаму обожженную, покрытую пузырями руку:

– Похоже, мы будем жить под одним каблуком, мистер Борей.

Лицо юноши прояснилось, словно луч солнца пробился сквозь тучи.

– Зовите меня Адам, – сказал он, пожимая чувствительную ладонь Сенлина.

– Адам, зови меня Том. Рад видеть дружеское лицо.

Лицо Адама снова помрачнело, а хватка ослабла.

– У тебя нет друзей.

Сенлин рассмеялся, испугав Адама.

– Все мои друзья так говорят.

Глава пятая

Престарелый и любимый учитель однажды сказал мне, что дневник – это единственное предприятие, за которое человек может взяться с уверенностью, что однажды его закончит.

Т. Сенлин. Башня для всех, муки для одного

7 сентября

Я отвечаю за то, чтобы все работало.

Список «всего, что должно работать» включает небесный порт, где небрежность затмевается лишь некомпетентностью; станцию взвешивания с древней лебедкой и ржавыми весами сомнительной калибровки; а также складской двор, где в скоропортящемся импортном товаре процветают червяки, а ящики с портвейном исчезают загадочно, но регулярно. По поводу каждой мелочи приходится торговаться, чтобы продать ее с прибылью, а записи о покупках, запасах, жалованье и убытках надо вести строго и копировать для великого и ужасного «Восьмичасового отчета», который ежедневно относит Голлу амазонка Ирен вместе с деньгами и копиями грузовых манифестов. Работники одинаково угрюмы и безразличны к моему руководству и трезвыми бывают так редко, что мне еще предстоит научиться отличать негодных от мертвецки пьяных, слабоумных от нетрезвых. Я капитан порта лишь номинально. Я даже не знаю, с чего начать.

Это место не похоже на Купальни или Цоколь. В Будуаре нет ни главного секретаря, ни комиссара, ни лорда. Новым Вавилоном управляют портовые власти, сутенеры и владельцы фабрик. Власть имущие всегда хотят еще больше власти. И среди них нет ни одной достойной уважения и чуткой души.

Склад располагается посредине туннеля, словно непереваренная жертва в желудке змеи. Главная постройка – двухэтажный дом из разномастных досок и камня, в котором есть скромная спальня с гниющими гамаками для работников, столовая, где даже рыбу чистить нельзя, и кухня, покрытая слоями плесени и жира, словно лаком. На втором этаже располагается моя контора и две квартиры – наши с Адамом. Моя контора оснащена фантастическим столом, который раньше был носом корабля. Он выглядел бы еще фантастичнее, не погреби его под собой груды непостижимых гроссбухов и невыполненных расписаний. Все покрыто карандашной стружкой, пылью и мертвыми мотыльками. Я с трудом могу сидеть в своем кабинете, не крича. Я вычищу его, как только найду тряпку, которая не будет еще грязнее его.

Моя квартира пахнет пещерой, где поколения сыроделов выращивали круги сыра. Из предметов обстановки в ней имеется конструкция из палок и щепок, очертаниями слегка напоминающая стол, два стула, бюро и кровать. Шатающаяся половица возле кровати чувствительна, как волчий капкан. Я уже два раза наступил на нее, и нога моя угодила в зубастую пасть. Полость под нею достаточно большая, чтобы там поместился этот дневник, и, поскольку кажется благоразумным держать личные размышления в секрете, я решил хранить эти записи под нею, вместе с огьеровским «ключом тюремщика». По крайней мере, от ссадин на голенях будет хоть какой-то толк.

Огьеровский портрет Марии я поставил на тумбочку. За прошедшие два часа я поворачивал его лицом к стене и обратно каждые пятнадцать минут… На обе стороны картины одинаково мучительно смотреть.

Знать бы, с чего начать!

12 сентября

Я начал с выбора примера.

Я спросил Адама, кто, по его мнению, несет наибольшую ответственность за исчезновение ящиков с алкоголем. Он быстро сообщил имя: Томмо Каррик – главный стивидор, третий в команде после меня и Адама, тот самый, кто поприветствовал меня в порту, чуть не задушив и приласкав портрет моей жены. Я понимаю, что «портрет» – неточный термин, но содрогаюсь, называя это «этюдом с обнаженной», даже в приватной обстановке, ведь речь о моей жене.

Ирен часто выполняет то или иное поручение, так что я привлек ее к делу. Она не высказала возражений против моего плана, хотя, справедливости ради, она вообще невыразительна, как лопата. Я не притворяюсь, что мне комфортно рядом с ней; моя рука все еще перевязана, и голова болит от нашего недавнего знакомства. Но Голл приказал ей помогать во всех разумных начинаниях, направленных на то, чтобы восстановить порядок в порту, и не убивать меня, если это не окажется абсолютно необходимо. Я об этом знаю, потому что она сама мне поведала.

Так или иначе, Ирен – именно тот человек, которого нужно привлечь, если собираешься уволить болвана. Томмо Каррик устроил именно ту сцену, на которую я рассчитывал. Я, Адам и Ирен столкнулись с ним возле его трибуны в порту. Когда я сообщил, что его услуги больше не требуются, он оторвал трибуну от пола и приготовился избить меня ею. Ему бы это удалось, если бы Ирен не схватила его за пояс и не вытрясла дурь.

Каррик орал весьма замысловатые непристойности, пока Ирен несла его на вытянутых руках, словно ребенка в истерике, через туннели, складской двор и, наконец, туман Нового Вавилона. Хоть я затеял это не ради мелкой мести, не буду притворяться, что не наслаждался тем, как грубиян распластался на тротуаре. Он встал и снова кинулся на меня, но Ирен дала ему такую пощечину, что свернула нос набок.

Вскоре после этого я собрал людей и объявил, что алкогольного вора выявили и уволили. Люди слушали и, похоже, понимали, что теперь, по крайней мере, у них появилась возможность заявить о своей невиновности и мы можем начать все сначала. Надеюсь, это откроет двери для преобразований. Но подозреваю, что если попробовать такое еще раз, случится бунт. Однако если мне удастся сохранить доверие этих мужчин, я смогу завоевать доверие Голла. И после этого я убаюкаю его подозрения, заставлю поверить, что отказался от нее. А потом я собираюсь сбежать.

Я нашел чистую тряпку и что-то вроде мыла. Я вымыл кабинет и комнату, превратив их в островки здравого смысла. Завтра займусь складом. Если мои хроники на этом оборвутся, будущие читатели должны исходить из предположения, что в ходе инвентаризации мои люди меня линчевали.

16 сентября

С уходом Каррика у меня появилась обязанность просматривать исходящие манифесты и собирать подписи уходящих капитанов. Иногда замечаю нестыковки между тем, что объявлено в манифесте, и тем, что присутствует в трюме. Экипажи стремятся обойти налог Голла на экспорт и становятся все хитрее в методах контрабанды. (Я вспоминаю дни, когда носил деньги в ботинках, и смеюсь. Я был таким любителем, а ведь сокрытие – настоящий вид высокого искусства в башне.) Для борьбы с этой разновидностью недополученной выгоды требуются выборочные инспекции, и я стал свидетелем некоторых напряженных разговоров между моими стивидорами и помощниками капитанов.

Основный род занятий Нового Вавилона – производство водорода, газа столь же эфемерного, сколь и неустойчивого. Четыре других порта Нового Вавилона, все законные и работающие без сучка без задоринки, снабжают местные заводы железными опилками и серной кислотой. Для производства специальных емкостей, в которые заряжают сжатый газ, импортируют сталь. Эти стальные «барабаны» представляют собой топливо для воздушных кораблей и главную статью экспорта кольцевого удела.

Вездесущие приземистые, безоконные здания Нового Вавилона неспроста напоминают бункеры. Их сконструировали для того, чтобы удерживать газ и предотвращать случайные взрывы, а еще для того, чтобы защитить от аварий постройки, не связанные с фабриками. Здесь все время боятся утечки водорода, особенно учитывая регулярность, с которой в атмосфере возникает искра. Катастрофы, как ни странно, случаются редко.

Но эта благородная деятельность не описывает индустрию порта Голла. Нет, мы не настолько возвышенны. Мы – импортеры порока.

19 сентября

Приезжие капитаны и матросы называют Новый Вавилон Будуаром по удручающе очевидной причине. В уделе полным-полно борделей и баров, которые скрываются под безликими бетонными фасадами. Внутри этих бесцветных склепов… ну, если плакаты и листовки, которыми усеяны улицы, хоть в чем-то не врут, то развлечения там скучными не назовешь.

Ничто не угнетает меня больше, чем партии женщин, прибывающие еженедельно. Их лица похожи на витражи – жесткие и прозрачные. Они все потерянные. Финн Голл считает, что они ничем не отличаются от ящиков с апельсинами или бочек с пивом из Цоколя. Их добавляют в реестр, проверяют, на каком счету нехватка, и отправляют работать на сценах или в спальнях. У Голла есть свое собственное злачное место под названием «Паровая труба», куда он посылает самых презентабельных женщин. «Паровой трубой» управляет сутенер по имени Родион, с которым мне не хотелось бы встречаться, но я уверен, что однажды придется. Насколько я слышал, он опасен и амбициозен.

Портовые рабочие, конечно, экономят жалованье именно для таких развлечений. Я не наивен. Это старо как мир. Но как-то все печально. Думая об этом, я отворачиваю потрет М. лицом к стене. Но если мысли не уходят, как иногда случается, я снова поворачиваю ее к себе.

24 сентября

Мне удалось наконец составить точный список всех стивидоров, грузчиков, водителей, часовых и поденщиков, нанятых мистером Голлом для работы в порту. Четырнадцать тунеядцев пришлось уволить, и осталось всего пятьдесят два здоровых работника; восемнадцать из них совместители, которые также работают в более законных портах Нового Вавилона, таких как Гинсайд или Эрстмир. Из тридцати четырех работников с полной занятостью нет ни одного грамотного или способного на нечто большее, чем примитивный подсчет на пальцах. Если чего-то больше десяти единиц, для подсчета требуется два человека.

Адам, конечно, исключение. Он начитанный, надежный как арифмометр и обладает безусловным даром по части механического ремонта. Я обычно забываю о его относительной молодости и поэтому часто доверяю ему ту или иную практическую дилемму. (Никто никогда не говорит о несчастном прошлом или о чем-то еще, имеющем личное значение.) Мы преодолели ошибки нашей первой встречи, хотя он с подозрением относился к примирению, которое случилось так легко. Он перво-наперво пожелал выложить все карты на стол, прежде чем мы станем друзьями. И объяснил, почему ограбил меня через несколько часов после встречи.

Конечно, схему целиком и полностью придумал Финн Голл. Он настаивал на том, чтобы импортировать таланты с земли, потому что верил: такие люди будут умны, наивны и не связаны с его врагами. Короче говоря, им можно доверять. (По иронии судьбы, из-за собственной недоверчивости Голл никому не может перепоручить вопрос найма кого-либо на должность, по статусу превышающую грузчика.) Роль Адама в заговоре заключалась в выявлении изолированных, уязвимых и образованных туристов. Он должен был втереться в доверие, проводить их к месту «неожиданной» встречи с Голлом и, как только представится возможность, ограбить подчистую. Затем Адам доставлял личные вещи туристов Голлу, который, опять-таки якобы случайно, натыкался на бедолаг, оставшихся без гроша.

Потом нужно было лишь заставить туриста поверить, что Голл стал жертвой того же вора – что, как я могу подтвердить, создает мгновенную и удивительно сильную связь. Философия Голла подразумевала, что обработать следует множество кандидатов, а выбрать – самого надежного, и потому Адам ограбил очень-очень многих. Зная Голла, его убедительность и способность идти на крайние меры, я едва ли могу винить Адама за роль, которую он сыграл. Он всего лишь делал то, чего от него требовали. Разве я могу таить обиду?

Кроме того, Адам – единственный человек на складе, который не мечтает устроить мне несчастный случай со смертельным исходом. Я непопулярен среди работников. Они считают мои графики и порядки деспотичными и чрезмерными. Им никогда не приходило в голову, что переизбыток гниющего мяса и прочих продуктов является результатом плохого управления, или что скоплений транспорта можно избежать, или что деньги теряются из-за неправильных бирок. Для них гниющие бушели инжира, помятые крылья машин и испарение спирта – природные явления, по поводу которых можно только сокрушаться, не пытаясь их исправить.

Адам учит меня основам устройства парового двигателя. Так как тягачи ломаются с завидным постоянством, нам приходится либо их чинить, либо таскать грузы вручную, так что учиться разумно. По правде говоря, мне нравятся эти уроки, во время которых мы забираемся во внутренности какого-нибудь двигателя, потому что это, по крайней мере, освобождает меня от необходимости сидеть за столом, где я все чаще чувствую себя скованным цепями. Кроме того, работа с двигателями породила теорию о башне, которую я хотел бы развить… если у меня снова появятся силы для научных размышлений.

29 сентября

Ах, ночные летучки! Каждый вечер я забираюсь на основание грузоподъемного крана во дворе, включаю директорский рык и оповещаю всех о наших успехах и новых заданиях. Эти собрания, столь ненавистные работникам, лишь недавно получили кое-какое оправдание в их глазах. Как-то вечером неделю назад наш повар, Луи Моук, попросил меня прочитать написанное на клочке бумаги. Это была долговая расписка, по поводу которой у него возникли подозрения, но, будучи неграмотным, он не мог утолить любопытство. Я, разумеется, прочитал ее без проблем, хоть это весьма развлекло мужчин. Следующим вечером подошел другой, тоже с документом, требующим расшифровки. И с той поры каждый вечер меня осаждает с полдюжины работников со стишками, письмами и листовками.

Хотя я и ожидал, что эти люди пожелают сохранить свои дела в тайне, никого не беспокоит публичность. Как раз наоборот: люди не расходятся, желая услышать, какие новости мира им прочитают. В общем, новости довольно банальные и порой нечестивые. Но я отношусь ко всему этому как к литературе и поэтому умудряюсь не дергаться, даже когда меня заставляют читать похабную рекламу борделя или безыскусные любовные записки, которые иногда получают мужчины.

Сегодня вечером я чуть не рассмеялся, увидев, как краснеет молодой Адам Борей на таком чтении. Старый Луи Моук пришел с особенно вычурным плакатом «Паровой трубы», голловского логова беззакония, где, помимо списка вульгарностей, имелось и изображение красивой молодой женщины с непокорной копной вьющихся черных волос. Она сидела на трапеции, одетая в трико. Я прочитал написанное на плакате: «Приходите, приходите поглядеть на летающую девушку! Удивительная Волета! Грудь плоска, спина сильна, влетит ли в мешок с тобою она?»[3]

Грубовато, конечно, и все же я удивился, когда обычно суровый Адам залился яркой краской, а потом исчез на весь оставшийся вечер.

30 сентября

Я бесчувственный дурак. Имя девушки на листовке показалось лишь смутно знакомым, но я все равно должен был его вспомнить. Волета была той, кому Адам адресовал записку, которую оставил в Бюро находок в мрачной тени башни. Волета, восходящая звезда «Паровой трубы», – его сестра.

Что за чувство заставило его соврать, будто она потерялась? Стыд? Отрицание? Суеверие? Ох, в вопросе содержится ответ. Честность так часто настраивает на поражение. Мы не говорим о нашем прошлом. Это привело бы к отчаянию. Мы говорим про порт, про людей, про чай, который плесневеет в ящиках во дворе. Мы друзья, но мне еще предстоит спросить, как и почему он сюда попал, как потерял глаз, как вышло, что его сестра выступает в шоу Финна Голла. Какие ужасные вопросы я ему задам. Какие ужасные ответы он от меня скрывает.

5 октября

Каждый день Ирен приходит ко мне в контору, чтобы забрать великий и ужасный «Восьмичасовой отчет» для Голла. Я сам не видел Голла с тех пор, как он меня нанял, и не знаю, где он скрывается в Новом Вавилоне. Может, он вообще живет на корабле в облаке.

Каждое утро, без пропусков, Ирен пугает меня до полусмерти, врываясь в кабинет со всей вежливостью голодной медведицы. Она гениально застает меня врасплох, всегда появляясь в разную минуту разного часа, приближаясь бесшумно. Дверь мягко поворачивается на петлях, стучит по книжной полке, и в комнату вбегает вышеупомянутая зверюга.

Сегодня утром я так подпрыгнул от испуга, что опрокинул чернильницу и в открытом гроссбухе разлилось черное озеро. Вытирая беспорядок ныне испорченным носовым платком, я сказал Ирен самой взять конверт, в котором содержался «Восьмичасовой отчет». Он лежал на краю стола среди нескольких других, четко обозначенный: «Порт Голла, показатели торговли за четвертое октября».

Она мгновенно разозлилась (лютое зрелище) и потребовала, чтобы я ей его вручил. Я сидел там с пальцами, по второй сустав испачканными в чернилах, и с досады отклонил ее просьбу.

Только позже я понял, что она не смогла прочитать надпись на конверте. Это не должно было стать неожиданностью, и, не будь я так ошарашен ранним часом и приливом чернил, ползущим по столу, я бы никогда не сделал такой ошибки. Что меня удивило, так это ее стыдливый гнев в связи с разоблачением. Работники склада не стесняются того, что их почту читает другой человек. Но Ирен… расстроилась. И быстро напомнила мне, почему я не должен ее расстраивать.

Она разок стукнула по моему черепу, словно по двери, и повторила просьбу. Я достаточно вдохновился, чтобы ее выполнить.

Интересно, заинтересовался ли Голл, почему его обычную почту этим утром украсили черные отпечатки пальцев?

8 октября

Корабль, маленький и ужасный, почти динги[4], привязанная к меху из козлиной шкуры, прибыл сегодня с грузом белого крома. Груз взволновал рабочих, которые то и дело бросали на него недоверчивые взгляды. Их к нему тянуло, как дождевых червей тянет на поверхность после ливня. Они называют наркотик «крошкой». Слишком опасно оставлять его во дворе. Он исчезнет или вызовет бунт – скорее всего, и то и другое. Так что он теперь в моей комнате. Десять фунтов белого крома покоятся на комоде, в квадратном ящике из сосновых досок.

В тот первый день в Новом Вавилоне меня загнали в здание, которое я принял за миссию, – и там я впал в крошковый транс. В видении мне явилась башня, похожая на сгоревшую спичку, но еще я увидел то, что оказалось лучше воображения художника, лучше воспоминания или беспокойного сновидения. Он вернул мне Марию такой осязаемой, словно мы никогда не расставались. Хоть было и странно видеть ее гигантской, в корзине воздушного шара, я всем сердцем верил, что это она. Она действительно была там.

Я видел докеров, которые слишком часто погружались в убедительные крошковые грезы. У них мягкие улыбки, как у сонных детей. Они сами не понимают, до чего у них жалкий вид. И иногда я им завидую. Мария – в ящике на моем комоде. Не во плоти и крови, но в возможности обмануть память и разум. Она там, и я могу пойти вслед за ней.

Я должен разыскать Адама и спросить, не хочет ли он сыграть в карты.

15 октября

Прошло девяносто три дня с тех пор, как Мария у меня на глазах исчезла посреди рынка нижнего белья, и сорок дней с тех пор, как я пожал руку Голлу. Ожог зажил и похож теперь на пятно свечного воска, приставшего к ладони. Странно на него смотреть, странно думать, что эта отметина останется со мной навсегда. Когда я думаю о шрамах, которые заполучили мои друзья – о злонамеренном клеймении Эдит, об изрезанной бритвой коже на голове Тарру и о вырванном глазе Адама, – я чувствую себя счастливым.

Итак, порт и станция взвешивания тикают, как часы. Станционный дом опрятен, как библиотека, и автофургоны ездят с регулярностью приливов. Почти удалось убедить Голла в том, что я, капитан порта Том Сенлин, надежный человек, который доволен своим жалованьем и своей участью. Он считает, что я забыл про свой старый «священный поход».

Сегодня прибыл корабль с чудесным грузом. Сам капитан сопроводил на станцию четыре раскисших ящика. Он открыл один и показал мне слои соломы, упакованные вокруг корки льда – льда! – который он собрал сам на горном отроге, прежде чем отправиться в порт, не небесный порт, а честный океанский порт, и взять свой драгоценный груз: пятьсот устриц. Он вытащил одну рогатую раковину изо льда, чтобы доказать, что устрицы все еще плотно закрыты и благоухают морем. Он ловко взломал ее ножом и предложил мне попробовать мерцающий кусочек мяса. То, что раньше мне всегда казалось крестьянской едой, стало капсулой, в которой хранился мой потерянный дом и старая жизнь… Никогда в жизни я не ел ничего прекрасней.

Капитан покинул порт с королевской мошной, но после продажи сокровища в частный бар в портовую казну вернулось в два раза больше. Но что еще важнее, этот неотесанный, непримечательный капитан оставил меня с ясным откровением: человек с кораблем способен на любые чудеса. Если пять сотен устриц, самых хрупких существ, можно перенести из моря в сердце континента и не дать им испортиться, разве есть что-то такое, чего нельзя достичь с помощью корабля?

Что толку в деньгах? Их могут выманить обманом или угрозой, забрать на государственные нужды и украсть! Стоимость билета оставит на мели. Таможня ограбит. Мне не нужны деньги, чтобы купить проезд на корабле. Мне нужен корабль целиком, мой собственный. Пусть Голл думает, что я утратил настрой! Я полон решимости. Я ее найду.

Я собираюсь захватить корабль.

Глава шестая

Если предположить, что я смогу получить корабль, возникает вопрос, как мне набрать команду. Разумеется, я не могу позволить себе нанять воздухоплавателей, и мне невыносима мысль о том, чтобы команда зарабатывала жалованье пиратским насильственным способом. Нет, каждый мой матрос должен прийти ко мне сам, по собственным причинам.

Т. Сенлин. Башня для всех, муки для одного

В конце октября в полдень Адам прокрался в кабинет капитана порта, скрестив руки и ссутулившись под гнетом страшной тайны.

Сенлин был слишком рассеян, чтобы заметить задумчивость друга, потому что тем утром он сделал увлекательное открытие. Счищая густую паутину с нижней стороны стола – корабельного носа, – он обнаружил спрятанный в выемке странный пыльный артефакт. Это был стальной прут, в ярд длиной и толщиной примерно с рукоятку метлы. Он оказался довольно тяжелым, но держать эту тяжесть в руках было приятно. Сперва Сенлин ошибочно принял штуковину за кусок водопроводной трубы, но она была не полой, а ее поверхность покрывали правильные кольца. Занявшись полировкой и сняв толстую пленку сажи и жира, Сенлин обнаружил, что между кольцами мельчайшими буквами выгравированы названия. Нет, не названия: пункты назначения. Между основанием стержня и первой линией было написано: «Генезис». Потом, над следующей линией: «Салон Альгез», а над следующей: «Купальни».

Это была модель башни, трехмерная карта!

Ему потребовалось полчаса, чтобы полностью очистить стержень, и еще полчаса – чтобы смазать и срезать несколько неприятных заусенцев. Всего было тридцать пять сегментов, и, хотя многие оказались без названий – или же те были намеренно испорчены, – девятнадцать секций имели четкие обозначения. Насколько Сенлин мог судить, буквы выцарапывали по меньшей мере три человека. Изумительно!

В пятом сегменте Сенлин нашел надпись, которую искал: «Кольцевой удел Пелфия, Престол Пеллов». Он тер аккуратные буквы с засечками большим пальцем, мысленно повторяя написанное, пока оно не превратилось в мантру. Кольцевой удел Пелфия, Престол Пеллов.

Государство носило имя человека, В. Г. Пелла, Графа, который обманул и похитил Марию. Сенлин впервые с волнующей уверенностью понял, где находится Мария.

Теперь, с наигранным безразличием, Сенлин показал другу стальной стержень, отполированный до блеска, и спросил:

– Ты такое раньше видел?

Адам закрыл тяжелую дверь, что покачивалась на петлях, расшатанных ежедневными визитами амазонки. Он рухнул в кресло перед столом Сенлина, с двух сторон подпертым огромными покосившимися шкафами с гроссбухами и рукописями, – так много бумаги, что Сенлин чувствовал себя застрявшим между страницами огромной книги, которая медленно закрывалась. Старая красная кожа кресла поскрипывала под беспокойно ерзающим Адамом.

– Это жезл воздухоплавателя, или аэрожезл, – сказал Адам, удостоив штуковину лишь беглым взглядом, словно такие тотемы были достаточно распространены. – Капитаны используют их для навигации.

– Аэрожезл! – одобрительно повторил Сенлин. – Впрочем, он не закончен, и похоже, что надписи на нем дополняли несколько человек. Полагаю, дополнения делались по мере открытия новых земель. Наверное, ему не один десяток лет! – С трудом оторвав взгляд от жезла и все еще не замечая очевидных страданий Адама, Сенлин продолжил: – Опять же, это свидетельствует о пользе грамотности. Необразованные люди не сумели бы сделать такие записи. Я вот подумал… – Сенлин покрутил тяжелым жезлом в воздухе. – Я собираюсь научить Ирен читать.

Несмотря на плохое настроение, Адам коротко рассмеялся:

– Идея – хуже не придумаешь.

– Почему? Я видел многих головорезов, которые преобразились благодаря умению читать. Ирен знает, что вокруг запечатлены тайны, невидимые для нее, потому что она не может читать. Она знает, как легко этим воспользоваться, знает, что невежество делает ее уязвимой, и поэтому компенсирует недостаток силой. Но она не может работать телохранительницей до глубокой старости. Однажды ей придется уйти на пенсию, и что она будет делать?

– Это благородная мысль, Том, но…

Сенлин поднял взгляд, и его глаза сузились от неожиданного беспокойства.

– Почему у тебя такое несчастное лицо? Ты заболел?

Адам приоткрыл рот и уставился в пол.

– Орга́н в «Паровой трубе» снова сломался, – сказал он, собравшись с духом, – и Родион позвал меня его починить этим вечером перед сегодняшним представлением.

– Ну, это…

Адам перебил:

– Он хочет, чтобы и ты пришел. Он хочет познакомиться с новым капитаном порта.

– А-а. – Сенлин быстро догадался, в чем причина душевного волнения Адама. Его расстроил не ремонт органа и не омерзительный сутенер Родион. В «Паровой трубе» выступала и жила Волета, и Адаму было стыдно, что Сенлин увидит «летающую девушку», его сестру, и ее унизительное положение.

Тему Волеты они не затрагивали в течение недель, что последовали за неловким чтением рекламного плаката «Паровой трубы», и Сенлин уважал молчание Адама. Но теперь, казалось, нужно что-то сказать – или, точнее, Адам хотел что-то сказать.

– Том, я хочу поведать тебе, откуда пришел.

Юноша откашлялся и поднял взгляд на Сенлина, который как раз тихонько откладывал аэрожезл в сторону. Бывший директор школы сложил руки на столе, давая Адаму возможность собраться с духом и найти нужные слова. «Страницы» кабинета, казалось, чуть плотнее закрылись над ними, а болтающаяся лампочка, словно фонарик на осеннем празднике, смягчала темноту. Затем Адам начал свою историю.

Адам Борей родился в степях Хайяма на западе Ура, где земля была золотой из-за многолетней засухи, а небо выглядело как голубая пустыня. Его отец работал в шумерском Депо, где пересекались множество жизненно важных железных дорог, обменивались грузами и уползали извилистыми маршрутами в обширные поля высокой буйволовой травы, словно черные многоножки.

Вдали над землей подымался туманный силуэт, точно единственный волос на голове глубокого старца – Вавилонская башня. В детстве он звал ее «ловцом сновидений».

Город Шумер стоял на сваях над матрицей рельсов и сортировочных путей Депо. Здания были тонкими и хлипкими, как игральные карты. Не важно, где ты стоял, сидел или спал, под ногами всегда рокотали поезда. Пар струился и сочился через каждую трещину и дырочку, как будто под серыми от грязи дощатыми настилами клубился вулканический источник. Между зданиями не было улиц, только пустые каналы, на дне которых, под городом, ходили составы.

Волета родилась всего через десять месяцев после Адама – достаточно быстро, чтобы считать ее почти двойняшкой, – и он был ей яростно предан. Она росла счастливым, отважным ребенком, наделенным природной грацией, которую лишь оттачивала окружающая среда. Город сотни пешеходных мостиков и тысячи натяжных тросов стал сценой для маленькой эквилибристки. Тугие канаты пролегали над каналами, в которые без предупреждения врывались тонны мчащегося напролом железа. Клубы дыма из труб выстреливали волнами и могли ошпарить идущего по канату человека. Только отважные и безмозглые пересекали город по канатам, а не по мостам, и Волета превзошла всех с уверенностью белки. Она прыгала между водосточными и спускными желобами и танцевала по проводам, словно не осознавая, что за нею повсюду, как тень, следует вероятность падения в двадцатифутовую яму.

Адам жил в смертельном страхе, что однажды она поскользнется и упадет на железные рельсы. Но Волета была проворнее, чем он мог себе представить.

В отличие от их отца.

В нижней части шумерского Депо несчастные случаи были обычным делом. Плохое освещение, тусклая атмосфера, полная пара и дыма и так густо проложенные рельсы, что нельзя ни шагу ступить, не наткнувшись на тот или иной путь. Толпы грузчиков и стрелочников жили в постоянной опасности, и все же для Адама и Волеты стало неожиданностью, когда бригадир постучал в дверь их дома, сотрясая фасад, и сообщил матери, что ее муж поскользнулся на носке полированного ботинка другого человека и угодил под колеса медленно едущего вагона по самые бедра.

Ей сказали, что умер он не быстро.

Их мать, практичная женщина, не просила подробностей. Детали нужны лишь для того, чтобы побороть отрицание, а она была не из тех, кто отвергает жестокие факты жизни. Она поблагодарила бригадира, закрыла дверь, вытащила из кедрового сундука черное платье и стала его гладить. Адам надеялся, что унаследовал ее прагматизм. Это было очень практичное желание.

Будучи крепкой духом, их мать в юности переболела сильной лихорадкой, которая потом время от времени возвращалась, сначала с перерывами, а затем и чаще, что сделало ее неспособной поддерживать Адама и Волету в последние годы их учебы.

Адам был послушным учеником на протяжении всей юности, получал высокие оценки и даже надеялся поступить в университет. Но теперь это стало невозможным. Он должен был найти работу, и высокие оценки ему бы не помогли. В шумерском Депо была только одна работа для молодых людей, рожденных от непримечательных родителей: кровавая, смертельная. Он не сомневался, что старый бригадир отца подыщет ему место в Депо, и, хотя придется начать с жалкой зарплаты, он будет, по крайней мере, трудоустроен. Даже мысли об этом хватило, чтобы его зазнобило. После смерти отца подбрюшье города на сваях стало таким же ужасным, как бездонная яма. Даже с пешеходного моста Том глядел во мрак с ужасом.

Тогда же, пока катастрофа была еще свежа и последствия не улеглись, мать снова слегла из-за рецидива детской лихорадки. Жар сжигал ее, но она сопротивлялась бреду, которому мог поддаться менее практичный человек. Она лежала неподвижно в течение двух дней, глядя ясными глазами на потолок спальни, прежде чем позвать Адама и объявить, что пришло время ему жить самостоятельно.

– Если тебе придется беспокоиться обо мне, ты погибнешь; и если мне придется беспокоиться о вас, я погибну. Так все устроено, Адам. Но если мы пойдем каждый своим путем и спасемся, то мы спасем и друг друга.

Адам не смог придумать никакой причины, никакого практичного довода, чтобы не согласиться.

Его мать собиралась переехать к сестре, чей муж был помощником планировщика. Однажды ему предстояло самому стать планировщиком. Тетя и дядя Адама балансировали на грани того, что в шумерском Депо считалось богатством. Он знал, что мать никогда не будет голодать под их крышей.

Она брала с собой Волету, которая пригодилась бы на кухне дяди; там жило шесть кузенов и кузин, за которыми тоже нужно было присматривать, что отчасти объясняло, почему для него не нашлось места. Отчасти. У его дяди уже подрастало два сына, которых он должен был воспитывать, обожать и готовить для них места в промышленности. С третьим «сыном» он бы не справился. Между тем всего наследства Адама, всего богатства, оставшегося после смерти отца, хватило на один-единственный билет на поезд.

Адам даже вздохнул с облегчением от такого поворота. Его как будто отпустили на пастбище, в то время как прочее стадо отправили на убой. Он сразу понял, куда поедет: Вавилонская башня, сток человечества, земля обетованная для молодых людей. Он собрал скудные пожитки, поцеловал горячечную мать и ушел с Волетой – было само собой разумеющимся, что она пойдет с ним. Он не мог оставить ее.

И только в поезде, когда они с Волетой потягивали слабый холодный чай, который подавали пассажирам третьего класса, Адаму пришло в голову, что это не было практичным выбором. Его сестре гарантировали приют в Хайяме, в доме их дяди, а он лишил ее почвы под ногами. Это была бы жизнь нежеланной кузины и желанной посудомойки, но – жизнь стабильная. Ему стало тревожно из-за новой ответственности. За окном вагона буйволовая трава колыхалась на ветру. Он смотрел на нее и переживал о будущем.

Как это часто бывает со старшими братьями, Адам полагал, что на нем лежит больше ответственности, чем было на самом деле, и думал, что сестра действует только из преданности ему. Он не мог себе представить, что у нее имелись свои причины для ухода. Конечно, Волета не отпустила бы его одного. Он был ее дорогим братом, почти близнецом. Но не это стало причиной, по которой она решила последовать за ним в башню. В течение нескольких недель она не говорила ему правды, но в конце концов призналась, что ушла с ним, потому как перестала бояться своих ежедневных прыжков. Она тратила время на малые подвиги с уверенным исходом, на беззубые опасности. Она не смогла подобрать нужное слово, но Адам это сделал за нее: скука – вот что вынудило ее покинуть мать и безопасный дом.

Смерть отца озадачила ее. Это казалось такой глупой случайностью. Как человек мог поскользнуться на чужом ботинке? Ему подставили подножку? Невысказанная обида заставила кого-то так поступить с ее отцом? Это казалось невозможным. Даже если бы она вдвое замедлилась, а затем состарилась на двадцать лет, Волета все равно не могла поверить, что ее отца подвели бы такие крепкие и умелые ноги. Это было слишком глупо.

Услышав мрачные новости, она пришла к выводу, что он бросился под поезд сам. А почему нет? Двадцать девять лет он работал в угольном болоте под сосновым небом. Похожие на утюги, дьявольски горячие паровозы носились мимо него каждую минуту каждого часа, все двенадцать часов дня. Раньше его жизни ничто не угрожало. Он проворно бегал между ними во тьме, среди низких, гнилостных облаков.

Он был акробатом, который в миг отчаяния позволил себя убить. Но это – не самоубийство. Хуже! Это – скука. Так что она должна была уйти, отправиться туда, где не знает каждую пропасть, каждую опору и место для прыжка. Она должна была заново открыть страх – и спрятанную где-то внутри этого страха жизнь.

Проявив достаточную мудрость, младшая почти-близняшка не рассказывала об этом Адаму на протяжении какого-то времени. Она всего лишь упомянула одну их кузину, восемнадцатилетнюю девушку по имени Дельфи, которая сидела дома и отчаянно хотела выйти замуж.

– Дельфи сказала, что заплатит две мины за мои волосы, и этого хватит, чтобы купить билет на поезд.

Итак, она обстригла под корень волосы, черные как смоль кудри, мамину гордость, и заплатила за путешествие к башне.

Они уехали вдвоем, даже не дождавшись, пока выздоровеет мать.

Когда поезд прибыл, на вокзал Вавилонской башни вышел мужчина.

Мальчик испарился за время двухдневного путешествия, как руда из выплавленного слитка золота. Слетев по ступенькам, едва их касаясь, Адам не ступил в тень величайшего памятника человеческой промышленности, изобретательности и смелости; он ступил в мужественность, в свой потенциал, который вздымающаяся башня в то мгновенье, казалось, едва могла сдержать.

Он выпрямился в полный рост на платформе станции, что дрожала под ногами тысячи иммигрантов, в то время как рука Волеты мучительно сжимала его собственную. Он чувствовал страх в ее хватке. Но она улыбалась, глядя во все глаза на башню, на то, как белый мрамор переходит в известняк, известняк – в песчаник, песчаник – в облака. Жучиные ходы высоких порталов то и дело мигали, когда в них двигались фигуры и машины. Воздушные корабли осторожно продвигались к башне или улетали от нее, похожие на мошек возле ноги огромного быка. И ему было совсем не страшно.

Лишь намного позже это воспоминание станет для него чем-то вроде грустного предания, и он увидит мальчика, гордо стремящегося к погибели с видом безумного короля, которого ведут к эшафоту.

Они вошли на сводящий с ума Рынок, взявшись за руки. Два дня спустя он устроился клерком в Салоне.

Глава седьмая

Даже при наличии экипажа и корабля, нужен правильный ветер, чтобы выбраться из порта. Один воздушный поток питает весь Порт Голла; все корабли приходят с низкого юга и уходят на высокий север. Когда есть только одна дорога из города, беглецов легко поймать.

Т. Сенлин. Башня для всех, муки для одного

– Постой, – перебил Сенлин Адама. – Ты работал в Салоне? Ты там работал!

– Ну, я так думал. – Адам пожал плечами. – Когда мы добрались до лестничной площадки с четырьмя дверьми Салона, капельдинер попытался дать мне роль. Я остановил его и сказал, что пришел не для участия в представлении. Мне требовалась работа.

– Невероятно.

– Не для меня. Мне все казалось весьма логичным. Со мной провел собеседование один из этих… как же они называются… помощников регистратора. Предложил шестимесячный контракт в качестве клерка, и я подписал без колебаний. Он попросил залог за комнату и пропитание, я заплатил. Я был достаточно наивен, чтобы думать, будто все в порядке вещей. Через несколько минут с меня снимали мерки для новой униформы. В моих карманах не осталось ни шекеля, но это не имело значения. Я получил работу.

– А что же Волета? Она тоже устроилась?

Адам покачал головой:

– Нет. Ей было пятнадцать лет, и для нее работы не нашлось. Честно говоря, я собирался о ней заботиться, так что меня это не побеспокоило. У нас была наша собственная хижина. Не так уж много, и я знаю, что сестра слегка помешалась от заточения, но я прихватил кое-какие старые учебники. Ей надо было лишь держаться подальше от неприятностей и учиться, пока я работал.

– И чем ты занимался?

Фырканье Адама отчасти выражало досаду, отчасти – пренебрежение.

– На протяжении ста восьмидесяти дней я сидел на табурете в тускло освещенном коридоре, смотрел в потайной глазок и делал заметки.

– Я тебя видел, – пробормотал Сенлин и, когда Адам закономерно смутился, пояснил: – Нет, не тебя. Я видел клерков в коридорах за сценой, которые подглядывали за происходящим через маленькие латунные глазки.

– Я был таким же. Я так нервничал в первый день, что даже пообедать не смог. Я боялся что-то пропустить. Я толком не знал, что ищу. Так что записал каждый чих, каждую неловкую фразу и пьяный смешок. Меня сбил с толку жалкий вид моих подопечных; я и представить себе не мог, зачем кому-то шпионить за подобным действом. Но мне сказали наблюдать и докладывать, так что я заполнил стенографический блокнот и в конце дня с гордостью вручил его старшему клерку. Его интересовали только камины и выходы. Он хотел знать, кто добавлял топлива в очаг и кто какими дверьми воспользовался. Все это было довольно… тупо. Я так и не понял, в чем причина их одержимости каминами.

Сенлин сочувственно кивнул:

– У меня есть на этот счет теория… – Он отмахнулся от мысли, словно от надоедливого запаха. – Впрочем, забудь. Ты был актером, который следил за другими актерами, верно?

Адам кивнул и издал череду сбивчивых звуков, которые в конце концов перешли в тяжелый вздох.

– Самое странное в Салоне – там нельзя отличить людей в роли от тех, которые не знают, что они играют. Там должно быть какое-то подлинное руководство, но не думаю, что я когда-нибудь кого-то из них встречал. Впрочем, откуда нам знать? – От нового всплеска разочарования у него густо покраснела шея. – В конце моего шестимесячного контракта я пошел к главному клерку и попросил жалованье и повышение. Я хотел стать помощником регистратора. У них были настоящие квартиры, а не хижины с койкой и шезлонгом… Я так устал спать на бугорчатом диване! Шпионить за людьми через линзу – не та карьера, о которой я мечтал, и меня тревожила Волета. Она сделалась нервной, капризной и странной. И в этом была моя вина.

Просьба о деньгах сильно смутила старшего клерка. Он сказал, что, если я заинтересован в том, чтобы стать помощником регистратора, мне нужно закончить выплачивать свой контракт и подписать новый. Все рассыпалось довольно быстро. Я неправильно истолковал контракт; на самом деле я его не читал. Я увидел сумму, шестнадцать мин, и решил, что это – моя зарплата. Это казалось достаточно привлекательным. Итак, я провел шесть месяцев, считая себя ответственным работающим взрослым, но все это время был туристом, как и все дураки, которых я по двенадцать часов в день изучал через отверстие в стене. Сто восемьдесят дней в Салоне стоит недешево. Я задолжал шестнадцать мин.

Пока Адам рассказывал, его осанка менялась: он таял, как свеча, превращаясь в сгорбленного старика. Посмотрев на Сенлина единственным глазом цвета мертвой травы, он продолжил:

– Мне поставили клеймо на руку. Меня отвели в стену – туда, где ходы. Том, во тьме башни есть места – надеюсь, ты никогда их не увидишь, – где мужчин и женщин держат в загонах, как скот. Там кости измельчают в пыль, и они становятся частью дороги.

Он воздержался от дальнейших описаний, не в силах подыскать нужные слова, но его затравленный вид говорил сам за себя. Сенлин не смог выдержать его угрюмого взгляда. Он посмотрел на промокашку, взял в руки перо и принялся разглядывать наконечник.

– В конце концов меня спасла Волета, – сказал Адам с приливом гордости. – Она такая бесстрашная. Она пошла со мной в темноту, хоть и была вынуждена сражаться со мной самим и с капельдинерами, чтобы сделать это. Пока на меня надевали железный ошейник на рынке рабов, где нечем было дышать, она… отыскала человека, который заключил с ней сделку.

– Финн Голл, – угрюмо сказал Сенлин.

– Он выплатил мой долг, забрал ее жизнь в качестве залога, и с тех пор я тружусь ради нашего освобождения. Прошло уже больше двух лет.

– Сколько времени осталось до погашения долга?

– Три года, – сказал Адам и посмотрел на заскорузлые ладони. – Ей будет двадцать один год, когда она снова обретет свободу.

– Три года! – повторил Сенлин с болью сочувствия. – Почему так долго? Даже два года твоего жалованья покроют шестнадцать мин, и с лихвой.

– Потому что моя сестра… привлекает много внимания. – Адам сглотнул комок в горле, появившийся от внезапного прилива чувств. Тряхнув головой, он продолжил: – Мне приходится платить Родиону, чтобы он держал ее на сцене, подальше от спален; мне приходится платить, чтобы ее не продали богатому аристократу. Бо́льшая часть того, что я зарабатываю, идет прямиком к Родиону, и я уверен, что Финн Голл получает свою долю. Я работаю, чтобы платить человеку, который меня использует. Мне ненавистно, что ей приходится выступать перед всеми этими типами, которые поедают ее глазами, но на сцене лучше, чем за кулисами.

– Но почему бы не рискнуть, устроив побег? Три года! – Сенлин унял дрожь в голосе, сообразив, что лишь втирает соль в рану. – Как же ты можешь ждать?

Адам одарил его мягкой улыбкой человека, потерпевшего крах, улыбкой, которая была старше его на много лет.

– Я думал так же. – Он уже много минут продвигался вперед, к краю кресла, но теперь снова откинулся на поскрипывающую кожаную спинку. – А потом потерял глаз.

Слова тяжело повисли в воздухе. Сочувствие и желание исправить бардак, найти какое-то решение, способное изменить прошлое, изнурили Сенлина. Он бы хотел отложить оставшуюся часть ужасной исповеди Адама. Но, как это часто случается с людьми, нарушенное молчание не может восстановиться, пока все не будет рассказано до конца.

Адам, чувствуя неловкость Сенлина, попытался упростить свое повествование.

– Вскоре после того, как я испортил твой день, я обокрал компанию туристов, которые только что сошли с поезда на Центральном вокзале. Я не должен был этого делать, мне такого не поручали. Голл выдает «список покупок», расписание, бюджет, график и открытку, чтобы ты не забывал ему писать. Но я увидел, как они стояли там, в точности как я много месяцев назад, – счастливые, уверенные и неимоверно глупые. Я подумал: вот оно, пожалуйста! Вот шанс сократить срок и спасти сестру. Сказал им, что я носильщик из железнодорожной компании, пришел забрать их багаж и отнести на паром. И они не могли ждать; они были так взволнованы. Они отдали мне все, что у них было. Мне пришлось нанять фургон, чтобы перевезти вещи. – Борей почесал край коричневой кожаной повязки на глазу и неубедительно рассмеялся. Сенлин почувствовал угрызения совести, замаскированные смехом, но Адам поспешно продолжил: – Я продал все так быстро, как только смог: платья, колыбельки, шляпы, бритвенные наборы и украшения. Вышло почти двадцать мин. Если бы Финн Голл узнал, он бы послал Ирен выбить из меня эти деньги. Поэтому я решил тайком вернуться в Новый Вавилон, войти через порт Гинсайд на другом конце города, подкупить Родиона всем, что у меня было, и уехать с Волетой до того, как Голл успеет приподнять бровь.

– Что же случилось?

– Пираты, – сказал Адам с сухим смешком. – Я и пять других никчемных душ заплатили за проезд на корабле, который выглядел законным; вылитый курьерский корабль, высокий барк с тремя оболочками и двумя котлами. Построенный для прочности и долговечности, симпатичный такой корабль. Но я должен был уделить больше внимания команде. Вместо этого я висел над фальшбортом, как ребенок, представляя лицо Волеты, когда я скажу ей, что мы уезжаем.

Затем, едва барк оказался высоко в воздухе, капитан решил пересмотреть условия нашего путешествия. Его предложение заключалось в следующем: мы отдаем ему все, что имеем, а он не заставляет нас прогуляться по доске. Один пассажир стал спорить. Его выкинули за борт. Мы, оставшиеся, опустошили карманы. Потом нас вышвырнули в ближайшем порту, которым, так уж вышло, оказался Салон. Я и не подумал сопротивляться, хотя понимал, что ступаю в глубокую грязь. Я два года старательно обходил то ужасное место. Я хотел забыть. Но… – Адам указал на круглый шрам на руке. – Они меня запомнили. И позаботились о том, чтобы и я их запомнил. – Он приподнял овальный лоскут мягкой кожи и продемонстрировал пурпурную яму в центре пустой глазницы. Шрам на молодом и красивом лице выглядел кощунством, но Сенлин не скривился и не отвернулся. – Том, не говори мне, что я не могу ждать. Я только и могу, что ждать. Мы должны быть терпеливы. Мы должны заработать путь к свободе. – С последними словами Адам вздрогнул, вернул повязку на место и посмотрел на свои пустые ладони.

Сенлин хотел поспорить. Он хотел вызволить юношу из глубин отчаяния и вдохновить его грандиозным планом. Он сжал челюсти, чтобы сдержать поток советов. Сейчас не время для воодушевляющих речей или предложений; Адам излил перед ним душу, и его исповедь не нуждалась в критике. Адам сидел, как недоделанная набивная кукла, и Сенлин знал единственный способ разорвать завесу страданий, что пала на комнату. Он встал и засунул руки в рукава черного сюртука.

– Я никогда не видел орга́н изнутри, – сказал он и взял аэрожезл, держа его как трость. – Знаешь, как старый органист в моем колледже называл свой инструмент? Поющий водопровод. Он шутил, что каждый раз, когда он изменяет регистр, где-то в кампусе срабатывает слив в туалете.

С помощью еще полудюжины дурацких шуток Сенлин попытался поднять Адаму настроение. Адам почти не сопротивлялся, когда они покинули станционный дом, реквизировали паровой фургон и отправились в Новый Вавилон. Что бы ни случилось, Сенлин не собирался оставлять друга одного.

Адам вел неуклюжий автофургон по улицам Нового Вавилона. Пар липнул к дороге и бордюрам, как корочка пирога. Сидя на высоком водительском сиденье, Сенлин наблюдал, как мимо проносятся машины, с безумной скоростью появляясь и исчезая в сумерках. Пепельно-белые здания поднимались вокруг них, словно мрачные зубы. Летучие мыши носились в тумане, который в свете уличных фонарей светился расплавленным золотом. Воздух был тяжелым от холодной сырости. Он ненавидел этот инфернальный город и избегал его месяцами.

Доведись Сенлину самому искать печально известную «Паровую трубу», ни за что не нашел бы. Снаружи она ничем не отличалась от других зданий в этом квартале и соседних и походила на склеп без украшений. Но Адам хорошо ориентировался в замысловатом переплетении улиц Нового Вавилона и разыскал ее без труда. Он припарковал автофургон на улице и повел Сенлина к металлической служебной двери в конце узкого переулка.

Их впустила пожилая уборщица, с которой Адам был знаком. Они по-приятельски поболтали о ее больной ноге, невнимательных молодых женщинах, за которыми ей приходилось убирать, и прочих банальностях. Поддерживать разговор Сенлину не хотелось. Впрочем, он отвлекся, рассматривая помещение. Чем дальше они шли, тем сильнее раскинувшийся над головой потолок подступал к грубому дощатому полу. Сенлин предположил, что они оказались под наклонным полом большой комнаты, возможно, над ними расположились уровни сидений театра. В пространстве, которое становилось все более тесным, были напиханы латунные внутренности левиафана: из центрального резервуара змеились трубы и убегали во все углы. Черные стрелки танцевали на белых циферблатах измерительных устройств. В комнате царило приятное тепло, редкость в Будуаре. Сенлин воспользовался случаем, чтобы расстегнуть сюртук и ослабить воротник.

– Насыщенный пар поднимается в этот котел и перегревается, – сказал Адам, возникнув рядом с Сенлином. Сенлин оглянулся и понял, что уборщица пропала. – Большинство труб предназначены для обогрева театра и спален наверху, но эти, – Адам указал на три толстые трубы, – приводят в действие турбину, которая надувает мехи органа.

Адам продолжил техническое объяснение, и Сенлин почувствовал пыл, с которым молодой человек относился к сложному устройству машины, пусть даже разные тонкости и не задерживались в голове. Он попытался сосредоточиться на объяснениях Адама, но не сумел – отвлекся, проходя вслед за своим провожатым, пригнувшись за котлом и медузой из труб, что потели и шипели вокруг них, через туннель, который гудел от шума двигателя, и вверх по узкой неосвещенной лестнице.

Они стояли перед миниатюрным городом из шпилей. Некоторые башни были деревянными, другие – медными, оловянными или свинцовыми. Они тянулись вверх между выкрашенной в черный цвет стеной, полной подмостков и такелажа, и огромным красным занавесом. Странное, неожиданное зрелище! Башни миниатюрного города, как он быстро сообразил, были на самом деле трубами могучего орга́на. Они исчислялись сотнями. Адам объяснил, что они прошли под основной сценой «Паровой трубы» и теперь оказались за кулисами.

– На сцене есть трубы, которые выглядят регистровыми, но они бутафорские. Из них выходит воздух, но не звуки. Они – для показухи, – сказал Адам, завершая длинное объяснение с механическим подтекстом, начало которого Сенлин пропустил.

– Если они нужны для бутафории, зачем выдувают воздух? – отважно спросил Сенлин, но не успел Адам ответить, как из закулисных помещений театра вышел мужчина. Поверх смокинга на нем красовалась пурпурная накидка с серебряной подкладкой. Сенлин не мог решить, придает ли это ему театральный или безумный вид.

Мужчина был в расцвете лет. Темные напомаженные волосы он заплел в косу, такую тугую, что кожа лица натянулась, разглаживаясь, – впрочем, похоже, на ней и в расслабленном состоянии не было морщин, хотя хватало румян. Это мог быть только здешний сутенер, Родион.

– Что-то не так с октавным регистром, Адам. В нем нет энергии. Может, в трубе трещина или крысы опять обгрызли изоляцию, – небрежно проговорил Родион, остановившись перед ними.

На Сенлина он взглянул с видом главного петуха в курятнике. Металлические нити в его накидке нелепо поблескивали даже в тусклом закулисном свете. Встреть Сенлин этого человека на званом вечере с танцами прошлой весной, демонстрация силы его бы испугала, но после всех минувших событий сутенер напомнил ему разбавленную версию Комиссара: слабый человек в сильном костюме. Сенлин опасался, что Комиссар будет преследовать его до края мира, но сомневался, что Родион способен проявить такое же упорство. Он выглядел драматургом – человеком, у которого больше реквизита, чем власти. Сенлин отнюдь не впечатлился, и ему очень захотелось ткнуть сутенеру большим пальцем в глаз.

Родион продолжил:

– Волета выходит через двадцать минут. Если орга́н не починят, мне придется найти ей другое занятие на вечер.

Намек был достаточно ясен. Сенлин почувствовал напряжение Адама, рефлекторное, как воинский салют. Адам, похоже, подсчитал, сколько времени займет ремонт, встревоженно нахмурился и, коротко извинившись, отправился трудиться над проблемой.

Родион повернулся к Сенлину.

– Вот мы и встретились, капитан порта Томас Сенлин, – сказал сутенер без намека на теплоту в голосе.

– Я пришел помочь мистеру Борею.

– Лгун. Не нужно двух мужчин, чтобы засунуть тряпку в мышиную нору. Либо Финн послал тебя шпионить за мной, либо ты пришел посмотреть на чьи-то трусики. – Родион подался вперед.

– Я пришел на… хм… представление, – соврал Сенлин.

– Еще бы. Я найду тебе место, – сказал Родион, окинув его оценивающим взглядом.

Он, казалось, замерял уровень интереса Сенлина к грязному бизнесу. Очевидно, сутенер привык наживаться на чужой похоти, поэтому он испытывал капитана порта, искушая его в надежде, что Сенлин разоблачит слабость, которой можно будет воспользоваться. Сенлин увидел преимущество в том, чтобы позволить Родиону поверить, будто он знает о нем что-нибудь этакое. Пусть думает, что хочет. Ошибочная самоуверенность сутенера сделает его уязвимым для лести и манипуляций. Все, что нужно сделать, чтобы приласкать его эго, – дотерпеть до конца бурлеска, в котором участвовала сестра Адама.

Сенлин подавил дрожь, быстро заменив гримасу ухмылкой, которая отражала многозначительную улыбку самого Родиона.

– Да, у нас и впрямь есть на что поглядеть, – сказал Родион.

Глава восьмая

Сегодняшний кандидат – «Жирный Алистер». Это торговый корабль, сорок шесть футов от носа до кормы, с двумя двадцатифунтовыми пушками и койками на двенадцать человек. Вроде бы хороший вариант; однако, к несчастью, он ходит под флагом Пелфии. Воровство у Пеллов, к которым мне однажды придется внедриться, кажется запредельной глупостью. Поиски продолжаются.

Т. Сенлин. Башня для всех, муки для одного

Сенлин уселся, напряженный, в бархатное театральное кресло и положил аэрожезл на колени. Похоже, котельная находилась под ним; он чувствовал легкую пульсацию работающих механизмов сквозь пол. Контраст между мрачным подвальным миром и золотым театром, что простирался вокруг, был на грани сюра. Сенлина окружали сотни мужчин, одетых в наряды, которые в городе рабочих считались парадными; пожеванные молью сюртуки, изношенные шляпы и воротники цвета сигарного дыма виднелись тут и там. Мужчины были взволнованы и нетерпеливы. Состоятельные зрители скрывались от любопытных глаз сброда в партере, в богато украшенных ложах с гипсовыми карнизами в виде лежащих обнаженных женщин.

Посреди сцены за клавиатурой орга́на, оформленной в виде полумесяца, сидел Родион. Он энергично играл, напрягая руки. Орган пел, как рассерженный зверинец. Каждая нота звучала достаточно громко, чтобы от нее бежали мурашки. Родион тянул за украшенные слоновой костью рукоятки регистров с опытностью сборщика вишни, меняя и перемежая высоту звуков сообразно исполняемому пассажу. Талант этого человека был неоспорим.

За пультом органиста вздымались ступенчатые ряды труб, заполняя сцену и достигая половины высоты портальной арки. Роскошный красный занавес, чью оборотную сторону Сенлин недавно видел, трепетал от ветра, который изливался из бутафорских труб. Большинство сверкающих медных резонаторов казались достаточно большими, чтобы поглотить человека. Высокий куполообразный потолок над ним выкрасили в цвет ясного неба.

Но не огромные и отполированные трубы, не эксцентричный органист и не громовые аккорды приводили в восторг мужчин, заполнивших театр. Их интересовали женщины, которые выходили на сцену и взбирались по склонам медной горы с кокетливой нескромностью. Они поднимались и плясали вдоль верхней части труб, проворные, как горные козочки, и грациозные, как балерины. Они были одинаково молоды и накрашены, с подчеркнутыми сурьмой и тенями глазами и губами, яркими, как раздавленные вишни. Все были затянуты в тугие корсеты; юбки с оборками распускались на бедрах. Взрывы воздуха вырывались из труб под поднимающимися и прыгающими танцовщицами, задувая юбки выше талии. Девушки прикрывали рты в пародии на скромность. Зрители то наклонялись ближе, то качались в креслах, аплодируя. Черные чулки. Белые подвязки. Мелькнувшие голые бедра. Казалось, взрывы органной музыки их раздевают.

Мысли о том, что Марию могли где-то свести к той же участи, хватило, чтобы Сенлину захотелось расстрелять огни, задушить органиста и погрузить жуткую сцену в тишину. Но он был в меньшинстве. Остальные зрители не видели сестер и дочерей, заблудшие души и сердца, жаждущие приключений. Они видели лучи прожекторов, которые скользили по рядам бойких ножек. Они видели оскаленные зубы и качающиеся бюсты. Когда от ветра кудри женщин вздымались над головами, казалось, что они висят, подвешенные за волосы, как фрукты на дереве.

Сенлин задался вопросом: кто из них Волета?

Родион завершил выступление пылким аккордом и повернулся к толпе. Дамы над ним схватились за юбки и склонились в реверансе. Аплодисменты медленно утихли, когда он поднял руку в белой перчатке, успокаивая зрителей:

– Добрый вечер, господа, и добро пожаловать в «Паровую трубу». – Родион выдержал паузу, принимая искренние аплодисменты. – Пожалуйста, обратитесь к капельдинерам, если вы заинтересованы в приватном выступлении. Мой персонал чист, как и мои трубы! – Взрывы смеха. – Не все женщины созданы равными, – продолжил он, и Сенлин опознал заученную речь. – Некоторые красивы, некоторые смелы. Некоторые имеют талант к спорту или всякой экзотике. – Непристойный возглас из толпы вызвал новый приступ смеха. – Но я знаю только одну женщину, способную летать! Итак, без дальнейших церемоний – та, за право взглянуть на которую вы все заплатили. Волета, летающая девушка!

В самой высокой точке синего купола открылся люк, и оттуда спустили женщину на трапеции. Пышные черные волосы буйными кудрями падали на плечи, отчего голова казалась крупнее, а тело – более хрупким. На ней было пурпурное трико, которое закрывало мускулистый торс и широкие бедра, но оставляло открытыми гибкие ноги с оливковой кожей.

Даже издалека Сенлин опознал в ней сестру Адама: у нее был такой же широкий рот и острый нос, но глаза отличались – большие, лиловые и накрашенные зелеными тенями. На висках сверкали синие блестки. Она улыбалась, но не соблазнительно, а как ремесленник, который доволен своей работой. Она раскачивала трапецию, пока та не стала летать вдоль наклонного зрительного зала и до верхней точки «утеса» из органных труб. Такая грация и беззаботность! Родион заиграл навязчивую театральную мелодию, полную опасности. Сенлин был очарован. Одним ловким движением Волета взмыла над перекладиной, и на миг он уверился, что трапеция оставит ее позади. Но она крутанулась в воздухе, словно струйка дыма, и снова поймала перекладину. Повисла на руках, и ее тапочки коснулись пальцев дерзких мужчин, которые тянулись с мест. Достигнув высшей точки подъема, она отпустила перекладину и завертелась в воздухе, точно кленовые семена, а потом поймала трапецию, когда та начала обратный путь. Во время ее кульбитов непокорные, красивые волосы оттеняли движения тела, словно хвост воздушного змея. Сердце Сенлина поднялось в горло, разбухнув от страха и благоговения. Она была великолепна.

После еще нескольких акробатических трюков Волета замедлила раскачивание трапеции, с детской непосредственностью помахала зрителям, и ее подняли обратно через люк в куполе. На этот раз Сенлин поучаствовал в неистовых аплодисментах.

Потом состоялось короткое, но трогательное воссоединение за кулисами, между такелажем, пожарными ведрами и блестками, что сверкающей перхотью обсыпались с тысячи костюмов. Обычное измученное выражение исчезло с лица Адама, когда он закружил Волету в радостном объятии. Сенлин счел за честь возможность быть рядом в этот счастливый миг. На земле Волета почему-то выглядела меньше, чем летающая девушка. Она дурачилась с невозмутимым видом и во многом казалась противоположностью брата. Адам представил Волету Сенлину, и она пожала ему руку мягко и застенчиво, как ребенок. Но она не была ребенком, и в ее взгляде светился острый ум. И все же у нее имелись свои причуды; она грубо хохотала, если кто-то рассуждал с серьезным видом, как будто находила серьезность забавной. Хохот был коротким, совсем не женственным и больше походил на раскатистый баритон, чем на смех восемнадцатилетней девушки. Это была странная и милая прихоть.

Волета быстро рассказала о своем житье-бытье, о том, как надоело вечно сидеть взаперти, и о том, как она завидует Адаму, который может увидеть солнце, стоит только захотеть. Она завершила эту единственную длинную фразу ярким описанием коробочки с четырьмя конфетами, которую ей подарили: три конфеты оказались райским наслаждением, а четвертая – отвратительной. Адам мало говорил, но его улыбка была достаточно красноречива. Сенлин заподозрил, что эти встречи редки для них, и спросил себя, не удостаиваются ли потерянные близкие большего, чем близкие, угодившие в заточение.

Затем довольно быстро появился Родион, за которым по пятам следовала свита из молодых женщин, капельдинеров, гримеров и множества других рабочих сцены. Он шел впереди, как король, все еще одетый в малиновую накидку с кусочками фольги, но теперь с новым дополнением: серебряная рукоять пистолета торчала из кобуры на бедре.

Родион вклинился в их счастливое маленькое трио, что мгновенно стерло улыбку с лица Адама. Сутенер указал на Волету.

– Следующее представление через полчаса. Ты должна поесть и вернуться в гардеробную. Ступай, – сказал он тоном, пародирующим родительскую заботу.

Волета кисло усмехнулась в ответ – впрочем, в усмешке не было подлинного бунта, – повернулась и чмокнула брата в щеку.

– Не ешь конфеты, Волета. Это не подарки. Это авансы от мужчин, которые пытаются тебя купить, – сказал Адам.

Волета издала очередное искреннее «ха-ха» и ответила:

– Если кто-то пытается купить меня шоколадом, покупка ему не понравится.

Она надула щеки и обхватила руками воображаемый большой живот. На этот раз Адам не рассмеялся; он побледнел и пал духом. Волета обратила лиловые глаза на Сенлина:

– Вы его босс. Прикажите ему быть счастливым, а потом лупите палкой, пока не подчинится. Просто следуйте за ним по пятам с ручкой от метлы и колотите, когда опять начнет вздыхать, – сказала она, хлопая в ладоши.

Не успел Сенлин ответить, как Волета приподнялась на цыпочки и поцеловала его в щеку, как и брата.

И ее снова поглотила процессия танцовщиц и подсобных рабочих, которые в радостном волнении удалялись в недра театра, где гримерные превращались в спальни, а некоторые зрители щедро платили, чтобы на время стать звездами сцены.

Когда группа поворачивала за угол, одна рассеянная танцовщица с золотистыми волосами обернулась и посмотрела на них… нет – на Сенлина. В ее взгляде было что-то зловещее, и он понял, что уже видел эту женщину. Да, он видел ее на пароме, когда спасался из Купален. Кажется, там она тоже на него таращилась?

Не успел Сенлин разобраться с тревожной мыслью, как Родион перехватил вожжи и одним взмахом направил разговор в нужное ему русло.

– Такой бесценный гений, – сказал он, кивая вслед удаляющейся говорливой группе. Его грудь вздымалась от незаслуженной отцовской гордости. – Бесценный! Я бы никогда не позволил такому таланту томиться в безвестности. Весь мир заслуживает увидеть ее выступление.

Сенлин видел: Адам знает, что сутенер его дразнит. Молодой человек не поддался на провокацию. Сенлин почувствовал гордость за друга, но победа была недолгой.

– Один альгезийский барон застал ее представление прошлым вечером и был впечатлен. Он хотел приватного выступления, но, по нашему соглашению, я сказал ему, что такая исключительная красота и мастерство не сдаются в аренду. – Плотная, анемичная кожа Родиона собралась вокруг губ, как кулак старика; это была ужасная улыбка. – Я сутенер. Я предпочитаю иметь дело со шлюхами. Никаких ухаживаний, отсутствие текучки кадров, никаких сложных переговоров, доказательств девственности или вопросов родословной. Жизнь сутенера выматывает! Но твоя сестра делает всю работу за меня. Она выходит на сцену и очаровывает их, торгуется с ними и доказывает свою полезность в сто раз убедительнее, чем любой врач или генеалог. Она превращает старого сутенера в торговца женами вразнос. Я сказал, что она бесценна, но насчет стоимости можно поразмыслить. Альгезийский барон предложил двадцать пять мин. А что ты об этом думаешь? Сколько, по-твоему, стоит твоя сестра?

Адам подался вперед, его уши покраснели, на шее выступили вены. Сенлин понял, что сейчас произойдет. Он много раз в бытность учителем видел, как жертвы хулиганов внезапно достигают точки перелома. За этим неизменно следовала кровавая драка. Родион старался, чтобы Адам утратил самообладание. Он искал предлог, чтобы застрелить проблемного брата своей звезды. Сенлин должен был вмешаться.

Он замахнулся тяжелым аэрожезлом и ударил Адама под колени. Молодой человек, застигнутый врасплох, рухнул как подкошенный и растянулся на полу за кулисами. Неловко перекатившись к ногам Сенлина, он посмотрел снизу вверх с потрясением человека, которого предали. Сенлин дернул подбородком в сторону служебной двери и сказал спокойно и безжалостно:

– Борей, заводи фургон.

Адам встал, собрался с силами и пошел к двери, прихрамывая; он все время поглядывал на Сенлина, и его первоначальное удивление быстро переросло в гнев. Капитан порта мог лишь надеяться, что юноша простит его.

Родион, прищурив глаза, созерцал Сенлина с таким видом, словно у того вдруг выросли рога.

– Смотри-ка, у книжного червя все-таки есть хребет, – пробормотал он, а потом, расправив плечи, спросил: – Зачем ты сюда явился? Нет, серьезно – зачем?

– Финн попросил меня разнюхать что да как. – Ложь прозвучала небрежно, словно Сенлину наскучило притворяться, скрывая очевидный факт. – Он сомневается, что получает всю долю от продажи билетов, поэтому попросил меня сосчитать зрителей по головам. Сам-то балду пинает вместе со своей слоноподобной бабой. – Это была бравада, разумеется, но долгие годы наблюдения за спортивной площадкой научили Сенлина, что иногда лучший способ сбить спесь с хулигана – ударить себя в грудь. – Скажи мне свои цифры, и я их ему передам.

– Сто тридцать шесть, – ответил Родион. – Я не верю в великодушие и братские чувства. Так что валяй, скажи, зачем ты избавляешь меня от неприятностей.

– Голл в достаточной степени параноик и без подтвержденных подозрений. Если он найдет хоть одну дыру в кошельке, примется искать остальные, а мне такое не нужно. – Он стукнул аэрожезлом по полу в подтверждение слов, и из-под полой сцены ответило гулкое эхо. Сенлин повернулся к выходу, а потом, словно вдохновившись назойливой мыслью, снова обратился к сутенеру: – Как по мне, девушка стоит по меньшей мере тридцать мин. Такое впечатляющее создание!

Это был слабый стимул, но, возможно, его хватит, чтобы распалить жадность сутенера и купить им немного времени для планирования. Если раньше у Сенлина и были какие-то вопросы, теперь их не осталось: он сделает все возможное, чтобы помочь Волете сбежать от хама с черным сердцем.

Адам не рассердился. Он совсем пал духом, что было намного хуже. Сенлин надеялся, что юноша просто отомстит ему ударом за удар. Но Борей сидел, ссутулившись, в кабине автофургона, его единственный глаз глядел рассеянно, а руки бездумно разминали ногу. Сенлин извинился за удар, и Адам ответил лишь тем, что перестал массировать больное место.

– Он бы тебя застрелил. – Сенлину пришлось кричать, чтобы его можно было услышать сквозь стук поршней.

Обдумывая это, Адам сначала кивнул, затем тряхнул головой и наконец с жалким видом пожал плечами. Казалось, юноша на грани срыва.

– Ему не удалось ее сломить. Ты видел. Она неукротима, – сказал он с подавленной гордостью.

Неожиданно в решетчатом куполе над городом вспыхнула исступленная молния, вынудив их прервать разговор. Шипастый свет пронзил туман и испепелил множество мотыльков и летучих мышей. Когда миниатюрная гроза закончилась, Адам продолжил с новой силой:

– Я несу ответственность за то, чтобы она оставалась несломленной. Я несу ответственность. Я должен что-то сделать…

Сенлину так хотелось ответить, раздуть искру откровения Адама, но он тревожился, что этим лишь подорвет уверенность юноши. Поэтому вместо лекций он признался в собственной неудаче.

– В Купальнях я попробовал быть терпеливым. У меня были метод и график, которых я держался неделями. Я ожидал справедливого результата, надеялся, что башня вознаградит мою самодисциплину… чудесным воссоединением. – Он издал гортанный звук, выражая отвращение. – Если бы я еще какое-то время соблюдал свое расписание и следовал обещанию, я бы сейчас был ходом. У меня нет никаких сомнений. И я бы потерял Марию навсегда.

– Что же ты сделал? – спросил Адам.

– Я обокрал Комиссара. Нет, сперва я придумал план, потом внедрился, далее подольстился, затем проявил коварство – и после этого ограбил Комиссара. – Слабая, но довольная улыбка озарила его лицо. – О, если бы Финн Голл знал, какой бардак я оставил за собой… Уверен, в Купальнях за мою голову назначена награда; возможно, Комиссар готов заплатить за меня маленькое состояние. Я кое-что у него забрал и не сомневаюсь, он хотел бы это вернуть. – Он распознал в своем голосе хвастливые нотки и закашлялся, чтобы скрыть досаду. Надо было направить разговор к изначальной цели. – Я хочу сказать, иногда нужно идти на обдуманный риск, Адам. Мы не можем ожидать справедливости от башни или уважения от власть имущих.

– Обдуманный риск… – Адам нахмурился и вцепился в руль так, что обескровленные костяшки побелели. – У тебя есть план?

– Он все еще формируется, но я знаю, какие кусочки головоломки нам потребуются.

– Что ж, для начала сойдет. И что же нам нужно?

Сенлин загибал пальцы:

– Корабль, команда и ветер.

Адам выпрямился на сиденье, когда до него дошла несуразность списка.

– Я-то надеялся, ты скажешь, что нам нужен кусок веревки и колбаса… – пробормотал он и поскреб жалкую щетину, отросшую за три дня. – Корабль, команда и ветер, ммм? Для такого нужно все как следует рассчитать. А что насчет капитана? Нам понадобится один из этих типов.

Сенлин рассмеялся:

– Давай не будем забегать вперед.

Глава девятая

Среди старых гроссбухов на полках моего кабинета – дюжина словарей с изъянами, несколько учебников по основам аэронавтики, которые я тщательно изучил и лучшие присвоил, и по крайней мере тридцать уникальных и бесполезных путеводителей по башне. Когда я их читаю, мне хочется кричать: «Нарисуйте мне карту! Покажите мне путь!» Но все, что авторы делают, – это описывают собственные следы и рассказывают о своей обуви, которая всегда самая лучшая, единственно годная обувь.

Т. Сенлин. Башня для всех, муки для одного

Быстрым действиям помешало чувство долга, которое внезапно захватило Сенлина, Адама и весь порт. Баржи и паромы заходили в доки с такой быстротой, что Сенлину казалось, будто он тонет в ящиках с ромом, торгующихся капитанах и женщинах с глазами как блюдца, чья дорога вела в будуары. Портовые работники, чьи смены длились по двадцать часов и больше, могли бы взбунтоваться, останься у них хоть какие-то силы. Сенлину пришлось забросить бухучет, чтобы помочь на станции взвешивания; весы приходилось загружать и разгружать со скоростью катапульты, обстреливающей осажденный город. Это было безумие, но налаженный Сенлином порядок каким-то образом выдержал: ни одному кораблю не отказали в приеме, никто не скрылся, присвоив ценности; ничто скоропортящееся не испортилось. Автофургоны перегревались, но не взрывались, и после трех дней бурной деятельности порт снова успокоился.

Сенлин отменил вечернее собрание, и, вместо того чтобы ораторствовать, сидел на краю платформы для взвешивания, положив руки на колени, и наблюдал, как люди движутся к туннелю, ведущему в Новый Вавилон. Несколько остановились и попросили его прочитать адрес на листовке, что он и сделал машинально. Стивидор по имени Эмрит попросил Сенлина разобрать записку от возлюбленной. У Эмрита не хватало зуба на видном месте, но, когда он улыбался, дырка не выглядела изъяном. Она напоминала Сенлину ямочку на щеке – этакая привлекательная особенность. В записке, написанной неуверенным, плотным ученическим почерком, Эмрита спрашивали о встрече, просили принести шоколад и делали довольно неуклюжий намек на близость, который Сенлин зачитал с профессиональной отстраненностью врача. Эмрит поблагодарил его за озвученные откровения и присоединился к потоку мужчин, утекающему наружу.

Невзирая на изнеможение, все они были в предвкушении: кто-то собирался в будуары, кто-то в притоны, кто-то в пивные, и все должны были приползти домой в ужасно поздний час, после того, как из них выжмут всю радость, весь их гнев истощится, а тревоги утихнут. Сенлин с некоторым удивлением обнаружил, что ему хочется присоединиться. Ему не помешало бы немного развлечься и забыться. Но нет, предстояло заняться делами.

Вечером того же дня Адам притопал в квартиру Сенлина с маленьким деревянным кубом, доставленным с опозданием из порта. Адам обнаружил капитана порта сидящим за кривым столом с открытой книгой и початой бутылкой. Сенлин взглянул на крепкий маленький ящик, узнал его и дернул подбородком в сторону пустого угла комнаты. Адам поставил партию белого крома на пол и быстро от нее попятился. Им обоим не нравилось иметь дело с этим веществом. Сенлина преследовали видения об уроненном и разбитом ящике, он представлял себе, как порошок превращается в туман и одного вдоха хватает, чтобы получить передозировку; он представлял себе облако, полное ночных кошмаров.

– Все напились, – сказал Адам невыразительным от изнеможения голосом.

Он уселся на грубый деревянный стул напротив Сенлина и, хотя очень устал, все-таки испытал стул, прежде чем доверить ему свой полный вес.

– Они это заслужили, – признал Сенлин, не отрывая взгляда от лежащей на столе книги, и подвинул бутылку ближе к другу. – Как и ты. – Адам принял угощение и с наслаждением сделал долгий, задумчивый глоток.

За окнами квартиры Сенлина веселье портовых работников достигло нового восторженного пика, прежде чем снова перейти в тихую смесь смеха и песни.

– Я повысил им жалованье, – сообщил Сенлин тоном, который предполагал, что Адам не удивится, хотя вышло иначе.

– За неполных три года, что я здесь, жалованье никогда не повышали. Как ты уговорил Голла на такое?

– Я и не уговаривал, – сказал Сенлин, по-прежнему не поднимая взгляда от книги и сложной схемы парового двигателя на ее страницах, невразумительной, как древние иероглифы. – Порт теперь работает так эффективно, что повышение никак не повлияет на показатели «Восьмичасового отчета».

– Ты серьезно?

Сенлин поднял голову:

– Поверь мне, он не заметит. А если заметит, я объясню, что с опозданием принял меры к самосохранению. Я предотвратил бунт. Нельзя загонять рабочих до полусмерти и ждать, что они вернутся за добавочным наказанием.

– Возможно, – сказал Адам с ноткой сомнения. – Но почему сейчас? Если он узнает, то прикажет Ирен насадить твою голову на вертел. Зачем рисковать?

– Ну, я много об этом думал. И пришел к выводу, что наши перспективы довольно мрачные.

Адам засмеялся, попытался взять себя в руки, а потом сдался.

– О, но ведь твой список такой короткий: корабль, команда и ветер. Проще не бывает.

Сенлин закрыл книгу, но в ответ смеяться не стал. У него был сосредоточенный, болезненный вид человека, который не может позволить себе проиграть партию в карты. Ненадолго в комнате все замерло, не считая мельтешения тени мотылька, который колотился о желтую электрическую лампочку на потолке, стремясь к гибели.

– Вот какие проблемы я вижу. Во-первых, нам нужен корабль. Буксир или баржа не подойдут. Если корабль не будет достаточно проворным и минимально вооруженным, мы и мили от порта не отойдем, прежде чем нас возьмут на абордаж или собьют. Но если корабль будет большим, нам понадобится соразмерно большая команда, чтобы с ним управляться. Такого мы не можем себе позволить. Пока что забудем об этом.

Допустим, мы найдем скромное судно, для управления и обороны которого хватит команды из пяти-шести человек, с достаточно большим трюмом, чтобы вместить запасы еды, пороха, горючего и воды на несколько недель – судно, которое не будет ни слишком броским, чтобы привлечь внимание, ни слишком жалким, чтобы нас не пустили в более благородные порты. Безупречный баланс будет чем-то вроде дресс-кода в «Паровой трубе»: потертый шик. Даже если такой корабль существует, как мы его возьмем? У нас не так много людей, чтобы справиться с командой. Итак…

Сенлин умолк, вскинув палец, и глотнул из бутылки. Тихонько перевел дух и продолжил:

– Нам придется воспользоваться чужими руками в большом количестве, чтобы они сделали работу за нас. Но эти люди, кем бы они ни были, конечно, не будут заинтересованы в том, чтобы включиться в нашу битву, рискуя ради нас жизнями. И это ставит перед нами трудную задачу: как опустошить корабль… при условии, конечно, что мы сможем собрать маленькую верную команду, которая справится с ним, когда он отойдет от причала.

Чтобы сделать задачку еще более невозможной, вспомним про твою сестру, Волету. Суть проблемы не меняется. Родион забаррикадировался в собственной крепости, и у него, по моим подсчетам, по меньшей мере тридцать человек. Они изображают капельдинеров и рабочих сцены, но на самом деле, несомненно, это вооруженные охранники. У нас нет ресурсов, чтобы силой пробиться в «Паровую трубу» и вызволить ее. Нужно сделать так, чтобы в дверь вместо нас постучался кто-то другой. Значит, нам требуются две вспомогательные армии: одна – для опустошения корабля, и другая – для спасения твоей сестры. В настоящее время у нас нет ни одной.

– И команды тоже нет, – сказал Адам.

– И корабля, – услужливо добавил Сенлин.

Мотылек в очередной раз ударился о лампу и с роковым стуком упал на пол. Адам покачал головой:

– Но какое отношение все это имеет к поднятию жалованья работникам?

– Я пытаюсь завоевать их симпатию. Возможно, нам понадобится, чтобы они перешли на нашу сторону.

– В этом случае, независимо от величины, прибавки к жалованью не хватит.

– Ты, вероятно, прав, – сказал Сенлин и немного пал духом. – По крайней мере, может быть, они не поспешат свернуть нам шеи, если до этого дойдет.

– Похоже, твой план и впрямь продвигается, Том. Ты даже предусмотрел кое-что на случай, если грузчики попытаются свернуть нам шеи. Замечательно.

Поддавшись общему порыву, мужчины потянулись к стоящей между ними бутылке и схватили ее. Ни один, ни другой не разжал хватку. Во время неожиданного противостояния Сенлин встретился взглядом с Адамом. Юноша собирался сказать что-то еще, выразить мысли, и бутылка оставалась поводом для паузы, пока он подыскивал слова.

– Ладно, покончим с этим. Что у тебя на уме, Адам?

– Нам действительно нужно это сделать? Украсть корабль? Я хочу сказать, ты же сам себе противоречишь. Идея казалась чудесной, когда сутенер вывел нас из себя, но теперь, в ясном свете дня… – Он тянул себя за воротник, пока пуговица не расстегнулась. Сенлин почувствовал, что юноша размышлял об этом дольше, чем сидел в комнате. Может быть, с самого их визита в «Паровую трубу». Его фразы были слишком точными и отрепетированными для вспышки эмоций. – Мы заработаем сотню врагов: Родион, Финн Голл, портовые работники, команда и капитан, которых придется изгнать с корабля… Мы пустимся в бегство, и я не думаю, что когда-нибудь остановимся. Как мы будем жить без постоянной работы, дома или покровителя? Кому сможем доверять? Топливо будем воровать? Еду искать на свалке? Да что это будет за жизнь?

– А что за жизнь мы ведем сейчас? – спросил Сенлин.

– Ты сказал мне, что стоил Комиссару небольшого состояния. Ты его ограбил; почему бы не потребовать выкуп? Договориться о сделке. Дать ему то, что он хочет, и он тебе заплатит. Я в этом уверен. Вместо того чтобы бежать, мы могли бы купить свободу.

– Адам, – сказал Сенлин, резко отпуская бутылку и откидываясь на спинку кресла, скрестив руки на груди. – Могущественные люди не торгуются с такими, как мы. Они нас не уважают и не боятся, и поэтому ничто не помешает им отказаться от сделки. У них нет чести. Вспомни пиратов, из-за которых потерял глаз! Как это случилось? У вас же был уговор, верно? Но власти у тебя не было, и они об этом знали. – У Сенлина пересохло в горле, а на зубах собралась слюна. – Даже если бы – подчеркиваю, «если» – Комиссар был готов торговаться из-за выкупа, он бы согласился заплатить за две вещи. Во-первых, за его драгоценную картину, которой у меня нет. И во-вторых, за мою голову. Искренне надеюсь, что он вовсе про меня забыл. Это был бы наилучший сценарий.

В ответ на пылкие призывы Сенлина к здравомыслию Адам пожал плечами.

– Я не говорю, что в этом нет риска, продуманного риска, но ты строишь слишком много догадок по поводу того, что Комиссар может подумать о предложении, способном сэкономить ему усилия и время. Оно не кажется мне более нелепым, чем замысловатый план с кражей корабля. – Излучая упрямую юношескую уверенность, которая затронула в Сенлине старую учительскую жилку, Адам с самодовольным видом договорил: – Я лишь пытаюсь быть разумным.

– А я пытаюсь спасти твою сестру! – крикнул Сенлин яростней, чем намеревался.

Адам, пусть и сбитый с толку вспышкой гнева, настаивал на своем:

– Даже если у тебя нет картины, ты мог бы продать ему сведения о том, у кого она есть. Будь у нас в кармане хоть немного денег…

– Нет, Адам! Нет, я не собираюсь торговаться с Комиссаром. Хватит об этом! – Сенлин стукнул по столу так, что книга подскочила. У Адама сделался вид, словно его ударили, о чем капитан порта сожалел, но это не охладило его пыл. – Послушай, ты никогда не соберешь достаточно денег, чтобы вырвать Волету из кабалы, потому что Родион не желает ее отпускать. Он заберет твои деньги и продаст ее снова, кому-то другому. А почему нет? Как ты сможешь его остановить? Если хочешь увидеть сестру свободной, нам придется все сделать самим!

Адам нахмурился, но ничего не сказал. Пока грузчики снаружи улюлюкали, пропасть между ним и капитаном порта успела расшириться. Сенлин вытер губы и ощутил в пальцах незнакомую дрожь. Не мысль о Волете привела его на грань маниакальной ярости. Все дело в Марии. Только в ней. Неделю назад он наконец-то прекратил навязчиво вертеть ее портрет и спрятал его в тайник под половицей, вместе с дневником и огьеровским пистолетом в форме ключа. Он это сделал, потому что она превращалась в абстракцию, образ, идеал. Он чувствовал, как это происходит. Женщина исчезала. Воспоминания о волнующем голосе, проворных пальцах и мягком флирте, с помощью которого она утешала его в комнате, где было слишком многолюдно… Все это таяло, а освободившееся пространство занимала нарисованная Огьером икона, становясь с каждым днем все больше и реальнее. И потому он спрятал ее от себя в надежде, что, когда снова увидит ее портрет, тот подстегнет его память, породит маленький всплеск надежды и позволит еще немного продержаться, не принимая однообразную, пустынную жизнь, которая простиралась вокруг, не таясь.

Не говоря больше ни слова, Адам встал и вышел из комнаты. Сенлин не пытался его остановить. Он понял, что совершил ошибку, поделившись страхами и изъянами в плане с юным Бореем. Адаму нужны были указания, предводитель, капитан, и, желал он того или нет, Сенлин принял эту роль. Теперь надо вести себя соответствующим образом. Команда не желает знать, что капитан сомневается или что в его плане полно лакун. Это разрушает уверенность, и они начинают хвататься за соломинки, в точности как Адам. В том, что Сенлин не добился успехов в поисках команды, корабля или ветра, не было вины Адама. Очень скоро, если он так и не продвинется вперед, юноша найдет себе другого дудочника и пойдет следом.

Сенлин проснулся посреди ночи от грохота.

Звук был похож на хлопанье двери, но раздался ближе к полу. Он сонно подумал, что это люк. Но в комнате не было люка. Может, эхо чего-то на складском дворе или отголосок ночного кошмара, который обманул его слух наяву? В полудреме он открыл глаза, ожидая увидеть тусклый золотистый свет от пригашенных ламп снаружи.

Над его кроватью стояла красная светящаяся фигура, изгибаясь и дергаясь, как человек, застигнутый припадком. Он немедленно понял, что это Красная Рука. Палач Комиссара невозможным, невероятным образом его разыскал.

Убийца тянул себя за колено. Он наступил на сломанную половицу, и его ступня застряла в тайнике Сенлина. От всплеска адреналина руки и ноги Сенлина стали излишне чувствительны; каждый нерв ощущался как искрящийся фитиль.

Сенлин скатился с противоположной стороны кровати, намереваясь броситься к двери. Но вместо этого он упал на пол, запутавшись в простынях. Он трепыхался, как рыба в сети. Позади скрипнули доски, и он обернулся как раз вовремя, чтобы увидеть Красную Руку, который взмыл над кроватью, словно космический феномен, словно огненный шар, летящий через атмосферу. Потом метеор упал. Красная Рука врезался в Сенлина, и они покатились по полу клубком постельного белья с торчащими руками и ногами.

Они врезались в хлипкий комод, из которого выскочили все три выдвижных ящика. На них посыпались рубашки, опутывая рукавами. Латунный наруч убийцы задел челюсть Сенлина, и у него брызнули слезы из глаз. Сквозь белые простыни он видел только красное свечение, как будто следил за лесным пожаром через густой дым. Внезапное давление на запястье не дало ему смахнуть с лица постиранное белье.

– Где картина? – спросил Красная Рука тихим и спокойным голосом, словно выяснял у Сенлина, который час.

– Я не знаю, – ответил тот сквозь зубы.

Узор вен делал палача похожим на оцепеневший фейерверк, всплеск вулканического пламени. Свободной рукой Сенлин натянул рубашку поверх яркого черепа и обмотал рукав вокруг шеи убийцы. Красная Рука, казалось, начал задыхаться, и в Сенлине затеплилась надежда: возможно, он освободится. Но палач не охнул от неожиданности. Это был всего лишь вздох. Усталый, презрительный вздох. Сенлин наскучил своему убийце.

Не успел Сенлин затянуть самодельную петлю, как мучительная боль пронзила плечо. Палач вывернул его руку с поразительной механической силой. Он завертелся, напрягшись, пытаясь удержать плечо в суставе. Его вынудили перевернуться на живот, и он оказался совершенно беспомощным. Он пинался, как ребенок в истерике, но пятки били мимо цели. Красная Рука дернул жертву за волосы, упираясь коленом в копчик, и спина Сенлина изогнулась дугой. Он почувствовал себя щепкой для растопки, которую вот-вот переломят надвое. Потом пол резко двинулся навстречу. Времени хватило лишь на то, чтобы отвернуть лицо, и он ударился боком. Щепки впились в ухо и щеку. На мгновение он оглох. Затем звенящая нота, спускаясь из-за пределов слышимости, точно падающая бомба, медленно достигла нижних частот. Его голову во второй раз подняли и ударили об пол, под ним треснуло дерево. Перед глазами Сенлина заплясали мошки, желтые пауки поползли по красной сети. Красная сеть открыла пасть, демонстрируя маленькую горячую топку и похожий на пламя язык.

Сенлин почувствовал теплое дыхание палача, когда тот сказал:

– Вы, интеллектуалы, всегда так удивляетесь, когда обнаруживается, насколько хрупки ваши тела. Разум – он ведь такой крепкий, такой далекий. Но мышцы и кости просты, как охапка соломы. Ее можно развязать или сломать. И чем больше ломается, тем сильнее сжимается разум. В миг перед падением в смерть великий интеллект превращается в жалкое зернышко. Разум – не более чем дверь во тьму. – (Сенлин хотел закричать, но не смог.) – Вот куда ты направляешься, Томас. В прожорливый, равнодушный, вечный мрак. Где картина?

Доведенный до отчаяния страхом и отупевший от избиения, Сенлин заметался в поисках чего-нибудь для самозащиты. Он несколько раз хлопнул ладонью по полу. Шершавое дерево царапало кожу. Он был дезориентирован. В какой стороне дверь? Если бы он только смог достать аэрожезл, по крайней мере, смог бы умереть, защищаясь. Но вокруг ничего не было, только белье и щепки.

Он сперва понял, что не может глотать, а потом – что не может дышать. Убийца сидел у него на спине и тянул за шею, как всадник, останавливающий лошадь. Внезапный прилив эйфории овладел Сенлином. Он смутно распознал, что это радостное чувство – приближение смерти. И неожиданно ему стало легче. Красная Рука ошибся. В том, другом мире был свет; была возможность для умиротворенных размышлений. Он позволил разуму блуждать. Интересно, что с Огьером? Должно быть, художник хорошо спрятал картину, раз ее не нашли. Может, Огьер умер до того, как признался, где его любимая «Девочка с бумажным корабликом». Сенлин увидел ее, стоящую лучах великолепного калейдоскопического света Купален, над собственной тенью, темной, как дыра в мире. И в его видении Мария стояла рядом, одной рукой подобрав юбки, а другой держа девочку за руку. Он наблюдал с берега. Они на него не смотрели. В этом не было необходимости. Они были счастливы; мир заполнился светом.

Среди этой нежности и спокойствия зажужжала муха – единственный темный проблеск мысли. Муха не давала себя поймать и отказывалась улетать. Он попытался ее прихлопнуть. Какое бы маленькое откровение ни норовило разрушить его рай, жить ему осталось недолго. Как долго живут мухи? Он ее проигнорирует. Она ударилась о его лицо. Он снова хлопнул ладонью, и муха как будто замедлила полет, чтобы ее поймали. Он почувствовал жужжание в кулаке. Поднес его к лицу и разжал пальцы. На ладони лежал ключ.

Затем мир затрясся, и слабая дрожь быстро превратилась в скрежещущее, лихорадочное землетрясение. Вода плескалась, бурлила и брызгала на ноги Марии и девочки, чью руку она держала. В полной темноте запрокинутое лицо Сенлина усеяла мелкая цементная крошка.

Он понял, что не готов. Он к этому не готов. Земля ушла из-под ног, и он упал.

Сенлин снова приземлился в собственное тело на полу комнаты. Он лежал на спине. Красная светящаяся фигура грубо его встряхнула, и, похоже, не впервые. Сенлин почувствовал, как во рту скапливается тепло. Он сглотнул и кашлял, пока не начал дышать; ощущение было болезненным, но вслед за ним пришло облегчение.

– Жаль, что мне потребовалось так много времени, чтобы найти тебя. Я не люблю опаздывать. Я посетил Огьера несколько месяцев назад. Наш разговор случился вовремя. Для него все закончилось не лучшим образом. Либо твой соотечественник был смертельно упрямым, либо ему и впрямь не повезло. Я задал ему тот же вопрос, что задаю и тебе в последний раз. Где картина, которую ты украл?

Сенлину стало мучительно жаль художника, но он в равной степени изумился тем, что Огьер предпочел умереть, не выдав картину Комиссару. Все это вдруг показалось таким несоразмерным. И тот факт, что Комиссар продолжал охоту на Сенлина в последующие месяцы, каким-то образом нашел его, а затем натравил своего пса… Все ради картины!

Очевидно, он не сможет убедить убийцу в абсурдности миссии. Если Сенлин хочет выжить, он должен что-то сказать. Затем капитан порта вспомнил ключ, который появился в руке в смертельном видении, и идея, зыбкая и вряд ли исполнимая, пришла ему в голову.

Он хрипло проговорил:

– Она в запертом ящике. Мне нужно взять ключ.

Глава десятая

«Завтрашний баньян» – шаланда с плоским дном, уродливая, как свиное рыло. Одна тридцатифунтовая пушка, сильно изъеденная коррозией, – вот и вся ее защита. Пестрый экипаж из шести человек, скорее всего, сдастся без возражений. Некрасивый, но годный кандидат. (По итогам второй инспекции: фальшборт от гнили сделался мягким, как пирожное. Дохлый номер.)

Т. Сенлин. Башня для всех, муки для одного

Собравшись с духом, Сенлин склонился над дырой в полу. Когда он потянулся в темноту тайника, на шею опустился каблук, словно большой палец, угрожающий раздавить блоху.

– Если вытащишь что-то, кроме ключа, придушу, – пообещал Красная Рука.

Сенлин колебался. Со лба на лицо стекали тонкие струйки то ли пота, то ли крови. «Ключ тюремщика» лежал под портретом Марии. И не было выбора, кроме как вытащить картину, чтобы добраться до ключа.

– Здесь есть картина, – сказал Сенлин. – Но не та, которую ты ищешь. Ключ под нею.

– Покажи.

Как только появилась картина, светящаяся рука метнулась вниз и выхватила ее. Сенлин не видел, как убийца изучал полотно, но зато увидел результат. Картину швырнули в стену перед ним, и рама с треском сломалась. Сенлин поморщился. Он не знал, поврежден ли холст, но сделать ничего не мог. Он снова сунул руку в пустоту, действуя с намеренной медлительностью.

Давление на шею ослабло, когда он вытащил ключ. Красная Рука убрал каблук. Сенлин встал, и ноги у него тряслись, как ножки хлипкого стула.

– Что открывает этот ключ? – спросил Красная Рука рассеянным, сонным тоном.

Сенлин прочистил больное горло. Пошатнувшись, ответил невыразительно:

– Тебя.

И нажал на маленький спусковой крючок внутри изгиба ключа. Отдача оказалась не громче треска деревянной ложки. Из ствола шириной в горошину вырвалось миниатюрное облачко дыма. Одним словом, результат вышел куда более жалкий, чем хотелось Сенлину.

Красная Рука невозмутимо взглянул на пятно на рубашке. Медленно проступающая кровь была яркой, как гранатовый сок.

– Знаешь, а это забавно, – проговорил палач без тени юмора. – Ты смотришь на меня и видишь человека – на голову ниже, на ладонь шире в плечах, чем ты сам, но тем не менее человека. – Убийца подался вперед и ухватил Сенлина за ночную сорочку обманчиво маленькими руками. Он притянул капитана порта к лицу, безразличному, как фонарь из тыквы. – И ты предполагаешь, что я – как ты, что я разделяю с тобой познание, угрызения совести, кишечных паразитов. Но я совсем на тебя не похож. – Дыхание палача сильно пахло формальдегидом, и с близкого расстояния Сенлин увидел, что у его кожи резиновая текстура, как у заспиртованной лягушки. Сенлина вынудили приподняться на цыпочки, а потом оторвали от пола. – Я загадка во рту Сфинкса. Я работорговец, что поглощает живую цепь. Я сеятель мертвых семян, заполняющий дыры. Кто я?

– Смерть, – ответил Сенлин шепотом.

– Да, – выдохнул Красная Рука.

Взрыв помешал ему сомкнуть пальцы на горле Сенлина. Окно напротив разлетелось на осколки, которые упали наружу, во двор станции. Причиной взрыва стало нечто с противоположной стороны комнаты, и оба как по команде обернулись.

Озаренный светом из коридора, в дверях стоял Адам, подняв второй пистолет. Позади него группа портовых рабочих с грохотом поднималась по ступенькам. Убийца с противоестественной быстротой швырнул Сенлина на дверь, лишив Адама всякой возможности снова выстрелить. Потом Красная Рука выпрыгнул через разбитое окно в сумеречный свет станционного двора и исчез.

Адам поймал Сенлина, и из-за пистолетов в руках получилось, что он неуклюже его обнял. Сенлин, на миг утратив дар речи, указал на уничтоженное окно. Адам не стал ждать дальнейших указаний; он заорал через плечо бегущим грузчикам:

– За ним! Он уходит в порт!

Адам помог Сенлину обрести равновесие и бросился вниз по лестнице, на ходу поднимая тревогу.

Спальня Сенлина выглядела так, словно в ней порезвился бык. Потирая саднящее горло, он кое-как собрал разбросанные мелочи и одежду. Свернув все в узел, засунул в сломанный выдвижной ящик и поплелся к тому, что раньше было картиной в раме. Колени задрожали, когда он присел перед разрисованным холстом, который чудесным образом приземлился лицом вверх на кучу щепок и обрывков коричневого задника. Картина уцелела. Этого простого факта хватило, чтобы очистить разум от ужаса и потрясения. Он тоже уцелел.

Сенлин удивился, ощутив текстуру на оборотной стороне полотна. Она походила на рыбьи чешуйки. Бумага, покрывавшая эту сторону, порвалась. Он перевернул холст и расхохотался.

С задней стороны картины, приклеенная к ней, на него смотрела девочка. Она стояла по щиколотку в воде. Из ее руки свисал бумажный кораблик.

Наружу выпал клочок бумаги. Несколько слов на нем были написаны в спешке, но Сенлин все же узнал почерк. Это была рука Огьера. Записка гласила: «Не дай им ее разыскать. Она не то, чем кажется. Она ключ – ключ к башне, к счастью и смерти. Спрячь картину и береги. Ради нее».

Через полчаса Адам вернулся и нашел капитана порта сидящим на кровати, с включенным светом. На разрушенном окне безжизненно повисли занавески. Сенлину хватило сил, чтобы спрятать контрабандную картину Огьера. Как бы ни развивались события, он решил не увеличивать бремя Адама. Не будет никакого толку, если молодой человек примется ломать голову над загадкой картины, которую Сенлину пришлось украсть для живописца, не оставившего себе «ключ к башне, к счастью и смерти», что бы это ни значило. Такие тайны были частью бремени руководства. Кроме того, картина Огьера все еще могла оказаться предметом для торга, и Сенлин не хотел открывать кому-либо, что он, по крайней мере сейчас, ею владеет.

– Ушел, – сказал Адам. – Мы гнались за ним до порта. Не спрашивай меня, как человек, который светится в темноте, исчез посреди ночи. – Он попытался рассмеяться, но звук вышел резким, словно крик осла. Адам, потрясенный, тяжело опустился на угол кровати Сенлина. – Я никогда не видел ничего подобного. Я не знаю, что это было.

– Спасибо, что пришел на помощь, – сказал Сенлин, отчасти выпрямляя спину, обычно ровную, как штык.

– Разве я мог лежать без сна и слушать, как ты ломаешь мебель в комнате? – произнес Борей, слабо улыбнувшись. Он некоторое время помолчал, сдвинув брови от размышлений. Потом спросил: – Том, кто это был?

Сенлин захрипел – опухшее горло мешало дышать полной грудью. Ему понадобилось несколько вздохов, чтобы проговорить:

– Красная Рука, палач Комиссара. Думаю, теперь понятно, что торговаться с этим тираном не выйдет. – Он взял стоящую в углу метлу и принялся выметать из-под окна осколки стекла. – Боюсь, мой светящийся убийца вернется… в конце концов. Рад, что ты ему помешал, но он не из тех, кого можно надолго отпугнуть.

Адам встал и двинулся следом за капитаном порта, который, медленно шагая по комнате, задумчиво размахивал метлой.

– Итак, по твоим словам, торга не будет, и прятаться тоже не получится. Что ты собираешься делать? Если картина у тебя, если ты считал нужным прятать ее от меня, зачем прятать от него? Просто отдай. Она не стоит того, чтобы умирать.

– Согласен, – сказал Сенлин, протягивая Адаму метлу. – И раз уж тебе не сидится, можешь кое-чем помахать.

Адам выдернул метлу из рук Сенлина, но не перестал убеждать его в своей правоте.

– Тогда скажи ему, где картина. Скажи, у кого она и для кого ты ее украл. Или скажи мне, а я поговорю с ним от твоего имени.

– Нет. Это смелое предложение – ты, вероятно, не понимаешь, насколько смелое, – но нет. Однако в одном ты прав: больше я не буду прятаться. Пока что, я думаю, неуверенность Комиссара поможет мне остаться в живых. Красная Рука мог бы сломать мне шею во сне, но нет, он хотел поговорить. Я думаю, Адам, с этой картиной связано больше, чем нам известно. Я думаю, Комиссар отчаянно хочет ее вернуть и так же отчаянно боится потерять. И это кажется мне интересным. Пока я смогу удерживать его в неопределенности… – Сенлин замолчал, увидев, что Адам оперся на метлу, как старая карга на трость.

Он повис на метле с совершенно обескураженным видом. Впрочем, ничего удивительного. Он только что увидел монстра из плоти и крови. Столкнулся с неоспоримой опасностью.

Сенлин подошел к столу и взял «ключ тюремщика». Надо было еще раз попытаться отвлечь Адама на что-то полезное, и потому он сказал:

– Итак, пришло время узнать, как перезарядить пистолет. Подойди и покажи.

Адам одарил его долгим недоверчивым взглядом, но капитан порта не отказался от своей просьбы, которая весьма смахивала на приказ. Через секунду Адам отложил метлу и начал обучение.

На следующее утро, движимый любопытством, Сенлин вышел на пирс и попытался выяснить, как убийца сбежал. Корабль бы заметили, даже маленький, и это означало, что Красная Рука пришел более тайным способом. Разведка по периметру не обнаружила ничего подозрительного, хотя капитан порта сам точно не знал, что рассчитывает найти. Сенлин повторил обход еще дважды, двигаясь с каждым разом все медленней. Грузчики, лениво ожидая нового груза, удивились тому, что их начальник вышел из кабинета и покинул складской двор. Они развеселились, когда он распластался и повис над доком, как человек, который слишком много выпил. Сенлин проигнорировал их усмешки.

Вскоре он обнаружил то, что искал: шелковый трос, аккуратно привязанный к ушку, привинченному близко к краю на нижней стороне пирса. Он не мог видеть, где заканчивается трос, потому что тот уходил вниз и вокруг башни, но был уверен, что веревка ведет к Купальням. Красная Рука долго и с риском для жизни взбирался вверх, но вниз соскользнул быстро.

Сенлин достал нож-крюк и перерезал веревку.

Одно можно было сказать наверняка: кто-то в порту Голла привязал трос и спустил в Купальни. Кто-то в Новом Вавилоне сговорился с Комиссаром.

Когда тем же утром Ирен ворвалась в кабинет, Сенлин был готов. Он встретил ее спокойно, сложив руки «домиком» поверх абсурдного стола – корабельного носа. Она протянула руку, большую, как тарелка, в ожидании конверта с банкнотами и сводкой импорта.

– Ты не умеешь читать, – заявил Сенлин, – а это значит, что ты не умеешь писать, то есть ты беспомощнее, чем полагается женщине твоего статуса.

Ее широкие ровные брови изогнулись – это была гримаса, равнозначная пронзительному и пугающе хмурому взгляду. С отработанной неторопливостью она размотала цепь, которую носила на талии. Звенья бряцали в руке. Сенлин следил за ней с легкой суровой улыбкой. Ирен приняла бойцовскую стойку, кожаный передник скрипнул, натянутый на мощных бедрах, а ступни оказались почти что у противоположных стен комнаты. Сенлин сумел не вздрогнуть, даже когда она начала раскручивать цепь над головой. Свист цепи заполнил узкую комнату. Ирен выпускала ее звено за звеном, пока крюк на конце не промчался в дюйме от книжных полок. Дерево из штемпелей на его столе задрожало. Костяшки на счетах задребезжали; бумаги затрепетали. Казалось, в кабинете рождался шторм.

Сенлин наблюдал за амазонкой терпеливо, не отводя взгляда.

– Я привык, что моей жизни постоянно угрожают, Ирен. Мне это наскучило. Оторви мне голову или сядь.

Покраснев, Ирен направила вертящуюся цепь ближе к его макушке. Сенлин почувствовал, как от порывов ветра шевелятся волосы. Ему пришлось повысить голос, чтобы перекричать свист цепи.

– Ты не можешь вышибить дух из книги. Письмо под пыткой не заговорит. Дорожный знак нельзя придушить, чтобы он указал дорогу. Куда ни взглянешь, повсюду тайны, спрятанные на ровном месте. Из-за этого ты уязвима. Но я могу тебе помочь, если позволишь.

Постепенно гнев Ирен утих, цепь замедлилась, и последним рывком амазонка вернула крюк в руку. Тяжело дыша, она снова обмотала цепь вокруг пояса.

– Чего ты от меня хочешь? – спросила амазонка скорбным баритоном.

– Видишь это? – Сенлин поднял подбородок, демонстрируя ужасные синяки, воротником опоясывающие шею. – Хочу, чтобы ты научила меня, как не допустить повторения. Я написал Голлу письмо с просьбой позволить тебе научить меня защищаться. Я думаю, он захочет уберечь свои инвестиции, то есть меня, от удушения во сне. Уверен, вы слышали о прошлой ночи. – Ирен осмотрела синяк со смутным интересом знатока. Увиденное ее не слишком впечатлило. – По часу в день, – решительно продолжил Сенлин. – Полчаса тренировочных сражений, полчаса чтения. Что скажешь?

– Мистеру Голлу не понравится, что я трачу время на книги.

– Тогда не говори ему, – сказал Сенлин, протягивая подготовленное письмо. – Он – меньшая из наших забот. Я буду чувствовать себя очень слабым, а ты будешь чувствовать себя очень глупой. Но так всегда бывает в самом начале. Обучение начинается с неудач.

Ирен всматривалась в лицо ясноглазого человечка-из-палочек, сидевшего перед ней, в поисках признаков хитроумия или жалости – хватило бы и намека, чтобы она обрушилась на него, как нож гильотины.

– Ладно, – кивнула наконец амазонка.

Потом схватила конверт и выбежала из комнаты. Это был самый длинный разговор, который случился между нею и Сенлином.

Глава одиннадцатая

«Двойной фонд» – пузатый галеон с s-образным корпусом, восемью длинноствольными орудиями, тремя большими аэростатами, гарпуном, великолепной рубкой, большой каютой с каплевидной люстрой и экипажем из шестидесяти двух вооруженных мародеров… Долой мечты – корабль хорош лишь настолько, насколько хорош его курс. Мне надо найти новый ветер.

Т. Сенлин. Башня для всех, муки для одного

Существовали и тайные мотивы для обучения Ирен. Сенлин знал, что она способна выполнять работу двух мужчин, и хотел ее в команду. Но чтобы купить ее преданность, требовалось больше, намного больше, чем он мог себе позволить. И раз уж надежды на сделку не было, Сенлин решил эту преданность заслужить.

Итак, занятия начались. В середине дня, за закрытой дверью кабинета, склонившись над букварем, который он для нее сочинил, Сенлин обращался с амазонкой в точности как с неграмотными хулиганами из былых школьных времен: терпеливо и с неизменным содействием. Поначалу она держала перо как нож и атаковала бумагу. Перья одно за другим сгибались и ломались в ее руках, а на страницах расползались пауками черные кляксы. Прошло несколько дней, прежде чем амазонка научилась хотя бы вырисовывать замкнутые петли букв, хотя с каждым днем она уничтожала все меньше и меньше страниц и перьев. С каждым днем у нее получалось все лучше.

И Сенлин узнал, что она не совсем безграмотна. Ее обучение ускорилось благодаря знакомству с несколькими важными словами. Ирен могла читать стандартные этикетки на ящиках и глаголы, которые наиболее часто встречались в рекламных объявлениях. Она быстро училась и относилась к урокам всерьез. Она практиковалась самостоятельно и через неделю уже могла разбирать элементарные предложения. Ее решимость вдохновляла.

Терпение Ирен не было неисчерпаемым. Она страдала от неудач. На пике разочарований она обвиняла Сенлина в выдумывании правил, в противоречии самому себе, в издевательствах над ее попытками озвучить слова. Неоднократно она хватала то, что попадалось под руку – чернильницу или пресс-папье, – и грозно заносила над головой учителя. Но он продолжал объяснять логику грамматики тем же спокойным, убаюкивающим тоном:

– Видишь, у «J» хвостик поворачивает в обратную сторону, а у «L» стремится вперед. Попробуй еще раз. «Джон любит бить в барабан. Лайза любит звонить в колокольчик».

В конце концов Ирен откладывала импровизированное оружие и возобновляла сумбурные усилия.

И она всегда мстила. По крайней мере, Сенлин подозревал, что их занятия на станционном дворе отражали ее раздражение после уроков. Избранный ею метод обучения Сенлина самозащите состоял в том, чтобы безжалостно нападать на него, пока он не окажется в конце концов на спине, выдохшийся и в синяках. Затем, наблюдая, как капитан порта с трудом встает на ноги, она с предельной лаконичностью объясняла, что он сделал не так. Когда они дрались посохами, Ирен, сбив его с ног одним ударом, объяснила: «Ты держишь ступни слишком близко друг к другу». Когда они боксировали и Сенлин согнулся пополам от трех быстрых ударов в живот, она сказала: «Слишком долго думаешь». Когда они тренировались с деревянными мечами, Ирен врезала ему по уху с напутствием: «Не атакуй меч. Атакуй меня».

Это был унизительный процесс, и от сбегавшейся на занятия толпы становилось только хуже. Работники двора собирались вокруг ринга для тренировок, который они огораживали ящиками с оливками и бочонками с уксусом. Сперва грузчики наблюдали за уроками небрежно, опасаясь таращиться на то, как капитан порта и вышибала Финна Голла копошатся посреди двора. Но вскоре осмелели и дали волю чувствам. Возгласы превратились в восклицания, а те – в воодушевляющие крики, которые обычно звучат на профессиональном ринге. К концу первой недели их послеобеденных боев заключались пари. Предприимчивый стивидор нашел треснувшую грифельную доску и мелом записывал ставки.

Сенлин пытался игнорировать характер ставок. Они считали, что он сдастся перед размерами и способностями Ирен. Никто не сомневался, что в итоге он окажется повержен. Спорили на то, как долго он продержится на ногах и сможет ли когда-нибудь успешно парировать или ударить. Даже эти шансы были плохими.

И все-таки он учился. Впервые в жизни он почувствовал, что развивает рефлексы. Он начал ощущать ритмы и характер ее атак. Он обнаружил, что сила не так важна, как равновесие, а равновесие не так важно, как упреждение. Он предсказывал некоторые ее атаки по легким сдвигам в позе или напряжению плеч. Иногда он предугадывал траекторию ее стопы или посоха, пусть даже не всегда успевал увернуться. Порой он наслаждался небольшим успехом, уклонением или парированием и сразу же после этого анализировал свой успех. Он размышлял о том, что драка имеет собственную грамматику, а война – свой синтаксис. Его разум блуждал. Впрочем, полеты фантазии всегда приводили к тому, что он оказывался на земле.

– Не думай так много, – сказала Ирен, внезапным апперкотом положив конец очередному сенлиновскому приступу мечтательности. – Лучше вообще не думай.

Так уж вышло, что между ними в силу необходимости зародились товарищеские чувства.

Все это заставило Адама понервничать. Он пытался убедить друга, что Ирен – монстр, который изображает безобидного зверька.

– Не верь ни на минуту, что вы друзья, – сказал Адам однажды днем, промывая на лопатке Сенлина большую ссадину.

Капитан порта заработал ее, пытаясь нанести наставнице неуклюжий ответный удар. Вместо того чтобы врезать ей деревянным штырем, он потерял равновесие и болезненно проехался по гравийному двору. Хоть и раненный, Сенлин гордился попыткой, которую Ирен соблаговолила назвать «отчаянной».

– Мы можем перетянуть ее на свою сторону, – сказал он Адаму, веря в свои слова.

Воздушные течения, как узнал Сенлин из книг, были похожи на морские. Они представляли собой невидимые, но стойкие текучие ленты различной ширины и силы. Эти ленты оплетали небо, образуя сложные энергетические системы. Суда – по крайней мере те, что приходили в Порт Голла – не имели средств для самостоятельного передвижения и, подобно парусникам, полностью зависели от ветра в плане скорости и направления. Корабли могли перемещаться вертикально, нагревая газ в оболочке или выпуская балласт, что позволяло им прыгать с одного течения на другое. Капитаны, во всяком случае умелые, могли определенным образом управлять курсом.

Порты, выступающие из башни, разместились таким образом из-за близости к относительно спокойным, стабильным течениям. В порты с хорошим расположением можно было входить с уверенностью, но дилемма заключалась в том, что во многие из них войти и выйти получалось только по одному определенному маршруту. Это не доставляло неудобств законопослушным торговцам, однако делало угон пришвартованных судов рискованным делом. Пуститься в бега было достаточно легко, а вот уйти от погони – трудно.

Если Сенлин и его пока воображаемая команда на их пока воображаемом корабле надеялись уйти очень далеко, требовался нестандартный путь побега.

И потому Сенлин обзавелся новым утренним хобби, которое веселило воздухоплавателей и докеров. Пока покрытый инеем порт искрился в лучах восходящего солнца, Сенлин шествовал за белым воздушным змеем из провощенной бумаги, которого соорудил сам. На смену осенней прохладе пришел кусачий мороз. Небо было холодным и плоским, как замерзшее море. Он вел змея между огромными аэростатами, которые тянулись к пришвартованным кораблям. Змей нырял, словно воробей, вдоль изогнутой поверхности башни, углами ударяясь о розовый песчаник. Он заплетался о стрелы кранов, и Сенлину приходилось взбираться и освобождать его. Он много змеев упустил, споткнувшись о ящик или тюк с товаром, и мог лишь беспомощно смотреть, как очередной бумажный ромб исчезает вдали. Мужчины смеялись. Суровый ветер жалил. И его змеев всегда уносило на восток одно и то же устойчивое воздушное течение – пассат, единственный ветер в окрестностях порта.

Через несколько дней, потеряв немало воздушных змеев и ушибив все пальцы ног, Сенлин нашел то, что искал. Это случилось однажды утром, когда причал был необычайно пуст. Сенлин дал докерам отгул накануне вечером: все равно два дня в делах стояло затишье, и большинство работников отсыпались после пьянки. Длинная неглубокая впадина в фасаде над портом притянула воздушного змея. Выемка в башне издалека показалась бы всего лишь оспиной, но вблизи она была достаточно большой, чтобы создать вакуум. Змей периодически дергал катушку в руке Сенлина, напоминая леску удочки, что рвется и мотается, когда осторожная рыба пробует наживку на крючке.

А потом змей внезапно ринулся вверх и взлетел вдоль фасада башни на пятьдесят футов, прежде чем резко потянуть на запад. У Сенлина закончилась леска, и он, придерживая последний фут шелка, смотрел, как змей рвется по вновь открытому течению. Потом Сенлин его отпустил.

Наблюдение за воздушным змеем, убегающим по доселе неведомому течению, волшебным образом вызвало улыбку на лице. Достичь течения будет немного сложно, и в случае промаха корабль, скорее всего, разобьется о камни, но он нашел свой курс. Как бы опасно это ни было, Сенлин отыскал выход.

Адам встретил известие о чудесном открытии без энтузиазма, на который надеялся Сенлин.

Капитан порта нашел друга в мрачном сыром доке, где горели желтушные лампочки и носились беспокойные летучие мыши. Юноша пытался снять крышку с ящика, который упорно не желал открываться. Когда лом выскользнул и чуть не ударил его по подбородку, Адам принялся яростно лупить ящик.

– Зачем? – спросил он, когда гнев утих. – Зачем запечатывать ящик с грушами, словно гроб?

Сенлин положил руку на плечо друга, тот тяжело дышал.

– Это просто фрукты. Что тебя так разозлило?

Лом издал три ноты, покатившись по земле.

– Родион, – сказал Адам с тщательно выверенным спокойствием. – Выжимает из меня последние гроши. За последние три недели он приходил ко мне с тремя брачными контрактами для Волеты. Каждый раз я даю ему мину, чтобы отложил соглашение, и он уходит на поиски нового потенциального мужа с более толстым кошельком. У меня закончились деньги. – Он подобрал лом и сунул его коготь под край крышки. – Волета говорит, что ей надо сломать ногу или поджечь волосы. Она думает, никто не захочет жениться на хромой лысой девушке. Но в этом-то и проблема. Единственное, что удерживает ее от спальни, – сцена. Однако ее выступления привлекают развратников. Боюсь, однажды утром я проснусь и узнаю, что она потеряна навсегда. – Крышка наконец-то поддалась с металлическим взвизгом гвоздей. Адам встряхнул саднящими руками и выхватил из соломенного ложа румяную грушу. – Итак, я рад, что ты нашел свой ветер, Том, но я не вижу, как это приближает нас к тому, чтобы выбраться отсюда.

– Я поговорю с Родионом.

– И что ты ему скажешь?

Ответить Сенлин не успел – разговор прервало появление знакомого экипажа. Эбеновые панели самоходной кареты походили на черные зеркала с рифленым узором из сусального золота. Окна были занавешены шторками цвета крови, а медно-латунная труба машины извергала облака пара на тощего водителя. Автофургон Финна Голла лавировал между грузчиками во дворе с легкостью акулы, плывущей через косяк сардин.

За три месяца работы на человека, чье имя носил порт, Сенлин почти не видел хозяина. Внезапное появление Финна Голла могло быть всего лишь неожиданной проверкой, но Сенлин не сомневался: Голл пришел в порт неспроста. Сенлин перебрал наихудшие сценарии: Голл узнал о повышении жалованья и прибыл, чтобы выжать компенсацию из шкуры капитана порта; Голл вычислил причину полуночного покушения на жизнь Сенлина и решил выдать его Комиссару в обмен на выкуп; владыка Порта каким-то образом узнал о заговоре Сенлина и Адама и теперь пришел, чтобы наказать их тем способом, который полагался для всех дезертиров, – прогулкой по доске.

Ирен первой вышла из машины. Ее плечи, обычно горделивые, ссутулились. Дурной знак. Что еще хуже, она не встретилась с Сенлином взглядом, когда он двинулся навстречу «карете». Голл ступил на подножку и замер на ней, оказавшись на одном уровне глаз с Сенлином. Водитель не выключил двигатель, давая понять, что надолго они не задержатся.

– У Ирен открылись кое-какие новые таланты, – проговорил Голл, положив руку на голову амазонки жестом мальчика, ласкающего собаку. – Вообрази мое удивление утром, когда я обнаружил, что она пишет это, – продолжил карлик, извлекая страницу из кармана жилета. Он развернул ее и прочитал насмешливым тоном дурачка: – «Джон любит бить в барабан. Лайза любит звонить в колокольчик. Джон и Лайза маршируют и поют вокруг лесистой лощины».

Сенлин узнал строчки из своего букваря и быстро понял, к чему все идет. Голл правильно определил уроки как угрозу своему авторитету и пришел, чтобы подтвердить этот авторитет.

– Том, ты представляешь себе, как было полезно иметь надежного, заслуживающего доверия и беспроблемного посланника? Кому нужна псина, которая может прочитать то, что приносит? Теперь я оказался в неудобном положении: мне приходится размышлять над тем, можно ли доверять курьеру. – Голл вытащил вторую бумажку из кармана. Ее, театрально взмахнув рукой, он передал амазонке. – И поскольку доверие требует испытаний… Ирен, дорогуша, пожалуйста, прочитай мои указания.

Она изучила клочок бумаги, нахмурив брови от напряжения, а потом прочитала, сбивчиво и с паузами:

– Сожми… руку… в кулак и ударь… Тома по голове… три… таза.

– Последнее слово «раза», дорогуша. Похоже, ты не совершил такого уж чуда, Том. – Голл с присвистом вздохнул.

Ирен стояла в ступоре, уставившись на записку. Сенлин видел, как амазонка борется с решением, и вдруг пожелал, чтобы она ударила его поскорее, пока не стало слишком поздно. Голл проверял ее преданность. Она должна ударить прежде, чем возникнут подозрения.

Амазонка пришла в себя через секунду. Шагнув вперед, схватила Сенлина за шиворот и, не церемонясь, ударила по лицу – раз, другой, третий. Она смилостивилась лишь в том, что равномерно распределила удары, но все равно ощущение было такое, словно его лягнул в голову мул.

– Хо-хо, притормози, Ирен. Хватит. Это уже пять! Я просил только три! – Дополнительные удары весьма развеселили Голла.

Ирен уронила Сенлина, чье лицо покрылось кровью и слезами, колени его не держали, и он упал на копчик. Ударился о землю и рухнул на спину. Мир по краям окрасился в красный цвет, а в центре расположилась круглая физиономия Голла.

– Том, ты бы научил ее считать, прежде чем переходить к алфавиту, – сказал карлик. – В нашем возрасте образование – пустая трата времени. Ты не в силах защититься, она не умеет считать, а я не могу научиться доверию. Мы слишком сильно увязли каждый в своей колее, чтобы сворачивать на новую дорогу. В будущем я буду признателен, если ты перестанешь вмешиваться в естественный порядок вещей. – Он снова исчез в «карете», а потом высунулся из окна и прибавил: – Еще кое-что, Том. Я ожидал, что человек, который так высоко забрался, странствует налегке. Но если слухи, которые до меня дошли, правдивы и в прошлом месяце тебя навестил Красная Рука, я не хочу иметь с этим ничего общего. С Комиссаром и его головорезом шутки плохи. Что бы это ни было, разберись со всем. Не хочу потерять бухгалтера из-за какой-то обиды, но вместе с тем рисковать ради тебя не собираюсь. Если Комиссар решит поднажать, я ему тебя выдам на блюдечке с голубой каемочкой.

Прощальные слова Голла пробились сквозь боль, терзавшую капитана порта. Если Голл не знал, зачем приходил Красная Рука, он не знал и про картину. Значит, это не он выдал Сенлина. Что ж, логично. У Голла не было причин осторожничать; если бы он хотел получить выкуп, сделал бы все открыто и без промедлений. Финн Голл, может, и бессердечный босс, но не он пытался убить Сенлина. Но если не Голл, то кто?

Голл дважды стукнул по двери, и водитель отпустил дроссель. Когда карета отъезжала, Ирен схватилась за заднюю раму и запрыгнула на откидное сиденье. Она бросила на Сенлина быстрый взгляд. В выражении ее лица что-то неуловимо изменилось, и это мог заметить лишь человек, который провел часы, сидя напротив амазонки. Сенлин многое прочитал в этом взгляде: Ирен была несчастна. Может быть, благодаря избиению она продвинулась к цели, благоприятной для него.

Глава двенадцатая

Судя по тому, что я прочитал, для базового экипажа требуются пять толковых человек. Считая меня, Адама и Волету и предполагая, что я смогу завербовать Ирен, мне все еще не хватает одного. Может, разместить рекламу в доках? «Требуется воздухоплаватель для священного похода навстречу несомненным опасностям и вероятной смерти. Жалованье низкое, вознаграждение моральное; предпочтение отдается филантропам».

Т. Сенлин. Башня для всех, муки для одного

Разреженный зимний воздух приятно холодил разбитое лицо. Снежная горная гряда на горизонте напоминала длинную полосу бумажных обрывков. Рынок внизу стал одноцветным: палатки, тележки и путешественники с такого расстояния казались неровной лиловой массой. Аэрожезл ударял по окованным железом деревянным балкам небесного порта, выбивая ноты и ритм, знакомые работникам. Сенлин легко определял, кто из грузчиков изображает работу только при его приближении. Самые трудолюбивые двигались медленно, осознанно, в то время как ленивые казались вечно свежими и полными энтузиазма. Но Сенлин не присматривался к работникам. Он пришел поглядеть на корабли.

Он отлично знал, насколько напряженным сделалось положение в последние дни. Он потеряет Адама, если они не смогут побыстрее спасти Волету от Родиона. И быть может, он нравится Ирен, но Финн Голл теперь пристально следит за ней, и Сенлин сомневался, что она откажется от жизни ради уроков чтения. Голл дал понять, что его терпение имеет предел. Он мог в любой миг решить, что от Сенлина больше проблем, чем пользы. Хватит привередничать! Сегодня он выберет корабль, а завтра украдет.

По крайней мере все четыре причала заняты. В южном доке со стороны башни расположился «Корнелиус» – громоздкое, многопалубное судно, похожее на большую речную лодку с плоским дном. Наверное, только для обслуживания его котельной требовалось три человека. Впрочем, это не имело значения: корабль отбывал до наступления темноты. У соседнего причала стояло серое, битое ветрами судно под названием «Каменное облако». Оно было странной формы и ненамного больше шлюпа для дюжины человек. Его корпус напоминал малиновку в гнезде, с некрасивым выпуклым носом и плоской кормой. У него была тридцатифунтовая пушка возле бушприта, грязный аэростат, похожий на двустворчатую раковину, и полный экипаж золотозубых пиратов. Во внешнем северном доке стоял жалкий, безоружный паром под названием «Проворная Салли», крепкий как крысиное гнездо и в той же степени привлекательный. И был еще «Щегол» – изящное торговое судно с юга, которое пришло с грузом оливок, чая, фисташек и благовоний. Свежевыкрашенный в яркий желтый цвет, «Щегол» имел четыре большие пушки и длинный аэростат с заостренными концами, похожий на сигару. Великоват для команды из пяти человек, но Сенлин подумал, что они справятся.

Он стоял на ящике с кофе, рассматривая «Щегла». Вот и корабль. Его корабль. Осталось придумать, как его опустошить. Он попытался незаметно сосчитать членов экипажа по головам, пока они двигались по безукоризненно вымытой палубе. Сбился со счета и начал снова, как вдруг услышал свое имя. Это был женский голос, знакомый голос. Он повернулся и увидел удивленную Эдит, стоящую позади него.

Нет, это не Эдит: темные волосы женщины обрезаны выше линии подбородка; она носила кожаную куртку и грубые шерстяные штаны, которые плохо сочетались друг с другом, но были популярны среди независимых воздухоплавателей – так вежливо именовали пиратов. Кусок полированной латуни прикрывал ее правое плечо, словно одинокая деталь доспеха. Эта незамысловатая каперша совсем не походила на провинциалку в персиковом платье, которая прижималась к нему, дрожа, когда их заперли в проволочном курятнике. Это не она.

И все же это была Эдит.

Она заметила его первой и потому, воспользовавшись несправедливым преимуществом, успела взять себя в руки; веснушки на смуглой щеке собрались в кучу от кривоватой улыбки, а голову она наклонила в озорном жесте, словно пыталась подкрасться к нему.

Сенлин быстро пришел в себя и, поскольку он не знал, как реагировать, остался на ящике, словно статуя посреди городской площади.

– Что ты здесь делаешь?

– И тебе привет, Том, – ответила она то ли с подлинной, то ли с фальшивой обидой.

Сенлин смягчил тон:

– Прошу прощения. Я только имел в виду… – Разум вернулся к их дням в клетке, к воспоминаниям, которые он давно подавил. А потом все испытание обрушилось на него снова, захлестнуло угрызениями совести, с которыми он так и не разобрался, и неуютной тупой болью. Он бросил ее в час нужды с медсестрой-садисткой и свежей раной. Он отделался царапинами, а ее искалечили. Она имела полное право обижаться. – Ты же… должна заниматься фермой.

Ее ухмылка сделалась напряженной. Похоже, Эдит не понравилось упоминание о прошлой жизни. Ее ответ уколол острой шпилькой:

– А ты вроде должен учить малышню и делать собственных отпрысков. Как поживает твоя жена?

Теперь пришла его очередь обижаться. Он был уверен, что все понятно по лицу, но счел нужным признаться:

– Я ее не нашел. Еще не нашел.

– Ох… – сказала Эдит, вздрогнув от безмолвных угрызений совести.

Их неожиданная встреча оборачивалась ужасно. Сенлин подыскивал предлог, чтобы смыться.

Докер, смущенно указав на ящик под ногами Сенлина, прервал неловкую паузу:

– Он вам еще нужен, капитан порта? Если нет, мне надо отнести его в грузовик.

Сенлин спрыгнул, напустив на себя чопорный вид и скрывая от докера растерянность.

– Забирай, – сказал он.

Оказавшись рядом с Эдит, Сенлин понял, что она не носит часть латунного доспеха, как показалось сперва. Броня на плече продолжалась, завершаясь перчаткой со сложными суставами. Он взглянул на металлическую руку, потом – в ее черные как уголь глаза, снова на руку, попытался не разинуть рот и потерпел неудачу.

Она беспечно хохотнула:

– Капитан порта! Директор школы! Ты везде становишься начальником, куда бы ни попал?

– Едва ли, – фыркнул Сенлин. – Меня заставили, но получается неплохо. По крайней мере, меня еще не линчевали.

– Как по мне, отличный знак качества. Я ведь и сама теперь старший помощник, – сказала она с плохо скрываемой гордостью.

Сенлину больше не хотелось удрать, но он не мог не таращиться на ее окованную латунью руку.

– О, правда? Это замечательное звание. На каком корабле ты старший помощник?

– На «Каменном облаке», – ответила она и дернула подбородком в сторону судна, что покачивалось в люльке позади нее.

Сенлин присмотрелся к кораблю, который в первый раз отверг. «Каменное облако» выглядело как нечто, пролежавшее в болоте много лет. На досках корпуса, похоже, сохранилась кора. Или его давным-давно не чистили. Сенлин растерялся…

– Почему у людей всегда вытягиваются лица, когда я демонстрирую свой корабль? – проговорила она, прерывая его размышления. – Это неплохое судно, Том. Оно достаточно быстрое.

Он откашлялся:

– Я… я не сомневаюсь. А команда?

– Их пришлось воспитывать. Они не привыкли к женщине на борту, и понадобилось некоторое время, чтобы убедить всех, что я не капитанская любовница и не чья-то мать… Ладно, давай поговорим про нее, раз уж ты не можешь не таращиться.

Сенлин попался на высматривании просветов между металлическими соединениями бронированной руки, в которых виднелась бы кожа. Теперь он попытался изобразить, что интерес был чисто научным.

– Это такое необычное… – он шумно сглотнул, – украшение. Как оно крепится к руке?

– Никак, – сказала она с равнодушием человека, который вынужден участвовать в неудобном и пустом разговоре. – Я потеряла руку из-за гангрены шесть месяцев назад. Ее ампутировали почти по плечо. – Эдит старательно избегала взгляда Сенлина, и это еще сильнее его смутило, потому что он надеялся взглядом хоть как-то ее утешить. Но стеснительность Эдит также скрывала его первоначальное отвращение, которое перешло в гнев, а затем в жалость – всего за несколько секунд. – Да, инфекцию занесли во время клеймения, и нет, я не буду об этом говорить.

Чувствуя, как ей стало неловко, Сенлин приложил все усилия, чтобы снова сосредоточиться на руке. Это было истинное чудо: изысканное, словно заводная птица, и прочное, как подъемный кран. По всей руке бежал красивый узор в виде арабесок, похожий на татуировку дикого племени. Когда она согнула руку, демонстрируя механизм, клапан на плече выпустил небольшой сгусток пара, похожий на пыльцу, которую ветер сдувает с цветка. Когда ее пальцы разворачивались один за другим, внутри латунной оболочки жужжал часовой механизм. Она продемонстрировала живую гибкость, протянув руку и расстегнув верхнюю пуговицу его сюртука. Это было довольно-таки дерзко, Сенлин вздрогнул и тут же рассмеялся. Он с облегчением подумал, что гордая женщина, которую он встретил в Салоне, не поблекла из-за новой конечности или скромного корабля.

– Это требовательный маленький двигатель, – сказала Эдит. – Я должна наливать в него воду. Его нужно смазывать и заправлять. У меня были призовые чистокровные кони, которым требовалось меньше внимания. И он дался недешево, вот что я тебе скажу. Новые руки не раздают просто так, Том. Ради них приходится заключать сделки. – Она нагнулась и подобрала сосновую рейку из сломанного поддона. Сжала доску в механической ладони и с небольшим усилием раздавила, превратив в щепки. – Но у дьявольских сделок и бонусы дьявольские.

Сообразив, что она пытается вызвать в нем отвращение, Сенлин отказался ей потакать. Он проигнорировал угрожающий характер демонстрации и, напротив, похвалил ее:

– Это невероятно. Она напоминает мне, как ни странно, музыкальную шкатулку с большим барабаном-сердечником и изысканным гребнем. Помесь молотка и пинцета, верно? Но мне очень жаль, мне ужасно жаль, что все так дорого обошлось. Эдит, это…

Она резко уронила руку и дернула подбородком:

– Ха. Ты все-таки запомнил мое имя.

– Конечно, я запомнил твое имя. Ты Садовая Генеральша, миссис Мейфэр с кулаком. Ты мисс Эдит, бывшая Уинтерс. Я не забыл.

Она чуть-чуть ссутулилась, словно ослабев, хотя разбитая доска все еще лежала у ее ног.

– Такое ощущение, что все, кого я встречаю, ничего обо мне не знают, но все равно чего-то от меня хотят. Я так устала постоянно быть начеку, Том. Эти шесть месяцев были изматывающими.

– Это верно, – согласился Сенлин и притушил угрызения совести, которые вновь вспыхнули в душе. Может ли он притворяться другим? Ведь ему тоже кое-что от нее нужно.

Эдит огляделась, словно разговор внезапно ее смутил.

– Мне надо пойти и отвесить команде пару ласковых пинков под зад. Мы привезли полтонны яиц, и если я не буду грозно сверлить своих людей взглядом во время разгрузки, они разобьют половину и свалят вину на твоих грузчиков.

Сенлин кивнул, нервно крутя в руках аэрожезл:

– Когда уходите?

– Завтра. У команды сегодня выходной.

– А-а. Тогда, возможно, мы могли бы поужинать вместе.

– Я не могу. Первый помощник должен остаться на борту, чтобы капитан мог разгуляться. Кроме того, меня не очень-то привлекают местные развлечения.

– Понятно, – кивнул Сенлин. – Но если я загляну в гости? У меня есть бутылка очень среднего портвейна, которая скучает на полке вот уже… вот уже много дней. Ее действительно нужно выпить.

Эдит засмеялась, но он почувствовал нерешительность в искоса брошенном взгляде. Возможно, она думала о его жене и задавалась вопросом, не романтическая ли это увертюра, или, быть может, уже чувствовала, что он тоже чего-то хочет от нее. За эти месяцы она сделалась осторожнее. Но долго колебания не продлились.

– Приноси свой портвейн, капитан порта. Если его надо выпить, мы выпьем. Я освобожусь после восхода луны.

Сенлин проследил, как она шагает к «Каменному облаку», которое сидело у причала, словно линяющая птица в гнезде. За ним величественно высился безупречный «Щегол». Он тяжело вздохнул. Да, ее корабль прост, на борту маловато пушек, а вот термитов, наверное, в избытке, и имя ему дали меткое, но у «Каменного облака» имелось одно очень привлекательное качество… И к тому же она, в отличие от остальных, знакома с воздухоплаванием. Пока он осваивал чужие гроссбухи, она научилась летать.

Значит, «Каменное облако». Он нашел свой корабль.

Уже чувствуя себя немного непорядочным, хотя он еще ничего не сделал и сомневался, что сделает, когда представится возможность, Сенлин вернулся в кабинет и обнаружил там гостью. Женщина с золотистыми волосами сидела в его кресле за столом, с книгой в руках. Похоже, она читала то, что он признал особо бестолковым путеводителем по башне. При ближайшем рассмотрении Сенлин понял, что она не читала. Она зачерняла написанное пером. Она царапала страницы с такой решимостью, словно хотела проткнуть книгу насквозь. Потом он вспомнил, где видел такое странное поведение раньше: почтовый клерк в Купальнях схожим образом поступал с книгой, которую Сенлин спас, – с «Признаниями торговца женами».

Золотоволосая увидела Сенлина, застывшего в дверях, но не прекратила свой труд сразу. Вместо этого незнакомка положила книгу на стол в раскрытом виде, чтобы он смог увидеть строки, которые она тщательно «редактировала», начиная с последнего слова на последней странице и продвигаясь к началу.

Сенлин узнал в ней девочку Родиона, но не показал этого.

– Положи мою книгу, – сказал он. – Вылезай из моего кресла.

Она повиновалась, пусть и с саркастически надутыми губами, давая понять, что всего лишь оказывает ему любезность. Она обошла стол с одной стороны, а Сенлин – с другой. Плюхнувшись в кресло с потрескавшейся красной обивкой напротив него, она заявила:

– У тебя много глупых вещей.

– Да, – холодно ответил он, забирая со стола испорченную книгу с почтением, которого не ощущал. – Тебя привлекают глупости?

– Ух, а тебе палец в рот не клади. По-твоему, чтение книг делает тебя умным, но на самом деле ты доверху наполняешься ерундой.

– Да, – опять сказал Сенлин. – Интересное занятие ты себе придумала. Как называется это вымарывание текста? У него должно быть какое-то особое название. Осквернение? Машинальное рисование?

– Конечно нет. Это называется «изучение».

– А-а. Ну да, изучение. А почему ты начала ее изучать от конца к началу?

Она втянула воздух сквозь зубы:

– Пф! Чтобы не читать, разумеется. Слова пробираются внутрь. Даже если ты не понимаешь, что они означают, они говорят с тобой внутри головы, и ты их слышишь.

От такого идиотского заявления Сенлин вздохнул, но все равно сделал зарубку на память, чтобы обдумать услышанное потом. Пока что необходимо сосредоточиться на насущной проблеме, решая которую надо прежде всего выставить эту даму из кабинета. Он отложил в сторону испорченную книгу:

– Что тебе нужно?

– Ты меня не помнишь, – сказала она со зловещей застенчивостью, уткнувшись подбородком в шею. У нее было красивое дерзкое лицо и грудь, сжатая корсетом, но в ней не было ничего привлекательного. Она излучала тщеславие и жестокость. – Но я помню тебя.

– Ты была на барже, – возразил Сенлин. – И в «Паровой трубе». Я вспомнил.

– О-о, нет-нет-нет. До того. На фортепьяно. Ты смотрел на мои ноги. Я тебе показала кое-что, и ты сделался весь такой оскорбленный, словно я проститутка. Помнишь? Потом ты устроил большое представление с чиханием. Комиссар надел резиновую маску, вывел тебя на крыльцо, и ты, мистер Чихун, с ним поговорил. Не прошло и трех дней, как ты очутился на шлюхиной барже и полетел, задрав нос, в Будуар, с теми самыми продажными женщинами, для которых был слишком хорош. Забавно. Каким образом человек может пройти путь от важных разговоров с Комиссаром до шлюхиной баржи всего за несколько дней? Я вот думаю: может, он от чего-то бежит. Может, он сунул палец в чужой мед, а? Что скажешь? По-твоему, я глупая, потому что честная. Честная вот тут, – и она вызывающе указала на свое декольте. Подняла ногу и концом туфельки уперлась в край стола, от чего юбка задралась, открыв белое бедро. – И вот тут тоже честная. – (Сенлин старательно глядел ей в глаза, делая вид, что не замечает демонстрации.) – Но я не дура. – Она опустила ногу, легонько топнув по полу. – Я знаю, кто ты такой, и я знаю, что ты увяз по уши.

Первоначальное изумление Сенлина по поводу осведомленности этой женщины о его жизни в Купальнях успело померкнуть, пока она болтала, и теперь переросло в осмысление фактов. Она его знала. Она пыталась вымогать деньги. Она была достаточно умна, чтобы ухватиться за возможность, но недостаточно умна, чтобы понять, как следует поступить, иначе отправилась бы к Комиссару. Вместо этого она пришла к нему, надеясь, что он испугается и попытается ее подкупить.

Но теперь сделалось очевидным, что она работала на того самого человека, который продал его Комиссару. Лишь это имело смысл. Родион – влиятельный и амбициозный; у него был постоянный доступ к новостям из Купален, а также глаза и уши в порту, для гарантии. Родион не стал бы делиться известием с Голлом, потому что пришлось бы поделиться и наградой, и нападение случилось только после визита Сенлина в «Паровую трубу». Сутенер заинтересовался происхождением Сенлина. Ему не потребовалось бы много времени, чтобы разузнать о проблемах Сенлина: пару вопросов одиноким капитанам, которые посещали «Паровую трубу»; письмо с осторожным запросом в Таможенное бюро или, возможно, вечер, потраченный на светский прием, – и все тайны раскрыты.

Но если это так, почему Сенлин все еще жив, цел и его оставили в покое? Почему Красная Рука не вернулся? Сенлин понимал, что перерезанного троса недостаточно, чтобы надолго сбить убийцу со следа, в особенности если у него в порту Голла добровольные сообщники, которые могут действовать беспрепятственно.

Что-то оберегало Сенлина, по крайней мере на данный момент. Едва он подумал об этом, ответ сделался очевидным. Картина. Никто не знал, где картина Огьера, а это и был настоящий приз. Если его убьют или утащат в ночь, картина может потеряться навсегда. Комиссар отомстит, но не вернет сокровище.

Возможно, Родион всего лишь ждал конкретной цели. Если бы он, к примеру, подумал, что картину вот-вот тайком вывезут из порта на пиратском корабле, то возжелал бы забрать ее и вернуть Комиссару. Ему пришлось бы действовать. Он бы атаковал порт, собрав всех своих людей, и потребовал осмотреть все корабли. И это бы означало…

Внезапно план возник в голове Сенлина целиком. Родион всех подозревает; Финн Голл тоже. Оба ждут заговора – и, если им предоставить свидетельства такового, они поверят. Оставалось лишь натравить их друг на друга в свою пользу, ради своей цели.

Сенлин улыбнулся блондинке, надеясь, что улыбка выглядит достаточно нервной.

– Послушай, я не хочу, чтобы мое прошлое опять всплыло. И мне уж точно не надо, чтобы об этом узнал Родион.

– Вот мы и добрались до главного, дорогой. Молчание стоит недешево!

– Ах. Деньги, да. Мне скоро должны очень много заплатить, но пока что денег нет. – Он сглотнул ком в горле, изображая беспокойство. – Сначала я должен переместить вещь большой ценности. Она стоит целое состояние… и я вывезу ее завтра вечером.

Она прищурилась и сжала рот в идеальную красную изюминку.

– Насколько тупой ты меня считаешь? Ты сбежишь со своим сокровищем, стоит мне отвернуться.

– Нет! Пожалуйста, не говори Родиону. Я дам тебе то, что у меня есть сейчас, а потом еще. – Сенлин открыл ящик стола, достал кошелек для мелочи и перевернул его над промокашкой. Вывалилось шесть жалких шекелей. Он был уверен, что это воспримется как оскорбление, но смотрел на нее с притворной надеждой. – Возьми. Послезавтра у меня будет еще. Просто ни слова Родиону. Прошу тебя.

Блондинка пожевала нижнюю губу, глядя на него подлым, мертвым взглядом.

– Ну ладно. – Она смела монеты в руку и повернулась, чтобы уйти.

– Ни слова, – повторил Сенлин.

– О, ты получишь то, за что заплатил. Не стоит беспокоиться. Ты получишь именно то, за что заплатил. – Она опять язвительно поджала губы.

Выйдя из комнаты, она не увидела, как Сенлин закатил глаза.

Адам миновал блондинку в коридоре и вошел в кабинет Сенлина, в недоумении указывая большим пальцем через плечо:

– Развлекаешь гостей?

Сенлин жестом попросил его закрыть дверь; ему было трудно сдержать улыбку. Когда Адам сел и успокоился, вопросительно приподняв бровь над единственным глазом, Сенлин объяснил:

– Она собирается сказать Родиону, что я задумал какую-то пакость.

– Звучит не очень хорошо.

– Нет, это отлично. Она узнала меня по Купальням. И я сказал ей, что вывожу контрабандой что-то очень ценное из порта завтра вечером. Родион не из тех, кто бросается действовать сломя голову из-за какого-то слуха, так что его надо подтолкнуть, чтобы он опустошил наш корабль вместо нас. И вот тут в дело вступаешь ты.

– Наш корабль? Подожди, ты нашел корабль? – Адам подался вперед. – Хороший корабль, который мы сможем захватить?

– Да. «Каменное облако», – сказал Сенлин, сплетя руки за головой. – Это красивый простенький шлюп, и я, как выяснилось, знаю первого помощника капитана…

– В каком смысле знаешь первого помощника капитана?

– Мы с ней знакомы. Мы пару дней просидели в одной тюремной камере.

– Ну еще бы… – Адам растерянно моргнул. – Постой, и что же я, по-твоему, должен сделать с Родионом?

– Ты меня ему заложишь, – сказал Сенлин с таким видом, словно это была самая разумная вещь в мире. – Ты придашь достоверность слушку, который ему перескажут шлюхи.

Растерянность исказила лицо Адама: он как будто оцепенел посреди чихания.

– Ах, Томас, я не думаю, что это хороший…

– Нет, постой. Здесь все ожидают от всех предательства. И мы дадим им предательство. Ты скажешь Родиону, что в обмен на немедленное освобождение твоей сестры раскроешь весь мой заговор. Ну, не весь, конечно. Главное, он должен поверить, что у меня есть нечто очень ценное – не нужно говорить, что именно, он сам поймет, – и я прилагаю отчаянные усилия, чтобы вывезти это из порта завтра вечером. Потом ты…

Адам перебил:

– Откуда ему знать, что за контрабанду ты везешь?

– Потому что я уверен, это именно он связался с Комиссаром и навлек на меня Красную Руку. Родион все знает про картину, и я не сомневаюсь, он ждет, когда она где-нибудь всплывет. Скажи ему, я вывожу предмет, который стоит целое состояние, и пусть придет к выводу сам. Чем меньше ты знаешь, тем безопаснее для тебя. Самое главное, что ты пойдешь с ним в порт и настоишь, чтобы Волета тоже пришла. Не позволяй ему отговорить тебя от этого. Родион должен позволить вам обоим прийти. Думаю, он захочет это сделать; он захочет продемонстрировать мне твое предательство. Он будет им наслаждаться.

– Итак, картина у тебя.

– Не имеет значения, у меня ли она…

– Как это не имеет значения? Это важнее всего! Либо она у тебя, и мы можем торговаться за наши жизни, либо нет, и нас повесят на стрелах погрузочных кранов. Что ты будешь делать, когда Родион не найдет наживку, которую мы использовали, чтобы выманить его?

– Очень хороший довод, который подводит меня к следующему заданию в твоем списке. После того как ты предашь меня Родиону, ты пошлешь сообщение Финну Голлу и скажешь ему, что Родион собирается провести несанкционированный захват товаров в порту Голла завтра вечером. Скажи Голлу, что Родион использует свою власть над Волетой, чтобы заставить тебя искать корабли с сокровищами.

– «Корабли с сокровищами»? Ты с ума сошел?

– Какая разница. Скажи, что Родион использует тебя, чтобы найти уязвимый, ценный корабль для грабежа. Главное, не упоминай Комиссара или картину.

Адам потряс головой, словно его ударили:

– Это и есть твой план?

– Успокойся, успокойся, – проговорил Сенлин, смягчая тон, чтобы не позволить другу покориться охватившему его страху. – Я знаю, звучит немного беспорядочно. Но наш лучший шанс спастись – настроить этих самодуров друг против друга. – Он свел кулаки для наглядности. – Если Родион и Голл сразятся, они ослабнут и отвлекутся. Они не подумают о нас. Мы сможем ускользнуть. Поверь мне, Адам. Это может сработать. Пустой корабль, твоя сестра в порту, мы все готовы улетать.

Адам задумался на мгновение, а затем сказал:

– Но картина все-таки у тебя?

– У меня, по крайней мере, есть очень убедительный ящик размером с картину, – сказал Сенлин, подмигивая.

Когда Адам встал, ножки кресла взвизгнули по полу. Он одернул рубашку. На его лице отразилась мрачная решимость человека, которого попросили отправиться на казнь. Он кивнул:

– Слушаюсь, капитан.

И вышел из комнаты.

Глава тринадцатая

Зеркала не так честны, как принято считать. Их можно переиграть, с ними можно поторговаться, и любой способен выведать наиболее лестный угол. Но только выражение лица давно потерянного друга в силах отразить, каковы ваши дела на самом деле.

Т. Сенлин. Башня для всех, муки для одного

Он устоял перед желанием переодеться, начистить ботинки, смазать волосы или еще как-то прихорошиться, прежде чем отправиться на корабль Эдит. Пуговицы на его сюртуке давно оторвались и потерялись. Потрепанные лацканы, длинные неухоженные волосы… Хуже того, его лицо – палитра синяков. Не считая ежедневного ритуала бритья, который казался бесполезным спасением тонущего корабля, в нем не осталось и следа былой дотошности. Но теперь, впервые за несколько месяцев, он это остро осознал. Он себя запустил. Конечно, на то были веские причины, но сейчас он почувствовал старое желание выглядеть джентльменом.

Но нет, не время для джентльменов. Сенлин хотел быть честен сам с собой, и это удерживало его от наведения лоска. Если он почистит ботинки и намажет волосы маслом, визит превратится в дружеский. А он не тот, кто может заглянуть к даме на чай. Конечно нет. Во-первых, он женат. Если у него когда-то и возникали неприятные или неприличные мысли об Эдит, то лишь мимоходом и в самых экстремальных обстоятельствах. Между ними не было ничего, кроме дружеского восхищения.

Наступила ночь, и порт опустел. «Проворная Салли» и «Корнелиус» ушли, а оставшиеся матросы «Щегла» и «Каменного облака» либо спали в кубриках, либо надирались в Будуаре. Звезды робко мигали в ярком свете луны. Сенлин остановился среди кранов и швартовочных тумб воздушного порта, чтобы полюбоваться мраком космоса. Его сердце взволнованно забилось при мысли, что он наконец избавится от вони труб и лязга автофургонов. Больше никаких «Восьмичасовых отчетов», никакого торга с капитанами за каждый шекель, никакого раздражительного Финна Голла…

– Привет, капитан порта, – позвала Эдит, завидев его. Она склонилась над грубым бортовым ограждением шлюпа. – Капитан и половина команды пошли по бабам. Остальные спят внизу. Ты можешь подняться на борт, если пообещаешь не бить тростью по палубе. Если разбудишь Дерганого Джека, Боббита или Келлера, их придется убалтывать, чтобы снова заснули. – Она протянула механическую руку над узким изогнутым трапом.

Он колебался лишь мгновение. Она расчесала волосы. Лунный свет заливал ее лицо безупречным голубоватым сиянием льда с горных вершин. До чего нелепо, что он обратил на это внимание! Перед ним женщина с динамо-машиной вместо руки, а он подыскивает лирические образы, описывая цвет ее кожи. Сенлин безмолвно упрекнул себя и схватил ее заводную ладонь. Хоть и привыкнув к высоте, из осторожности он смотрел в глаза Эдит, чтобы ненароком не заглянуть в огромную, гипнотическую пропасть, над которой шел.

На борту корабля, даже пришвартованного, Сенлин всегда волновался. Аэростат колыхался над головой, его шелк был тоньше кожи, а корпус корабля тихонько подпрыгивал в такт нежным вечерним течениям. Хотя в порту было спокойно, Сенлин знал, что в нескольких сотнях футов от башни бушуют пустынные ветра, подобные быстринам на реке.

– Стоишь как воздухоплаватель, – одобрительно сказала она, кивая на ботинки, которые он решил не начищать. – И кажется, распрощаться с обедом не собираешься.

– Я в порядке. Мне нравятся корабли, – ответил Сенлин, стараясь не обижаться.

– Что ж, ты им тоже нравишься. А еще у тебя такой вид, словно ты переспал с циклопом, – сказала она, демонстративно разглядывая покрытое синяками лицо. – Ну и зрелище.

Вот теперь он обиделся. Коснулся синяков, как будто их можно было стереть, и одернул потрепанный воротник. Ничто из этого не помогло, разумеется, и его попытки привести себя в порядок только развеселили Эдит. Он уронил руки и прочистил горло:

– Как насчет экскурсии?

– Как пожелаешь. Добро пожаловать на борт «Каменного облака»! – провозгласила она с показным, театральным поклоном. – Самое грозное воздушное судно в непосредственной близости, за исключением того, что вон там, и любых крупных птиц, которые могут гнездиться неподалеку. – (Сенлин хихикнул.) – Вот топка, – продолжила она, похлопав по боку цилиндрического резервуара, что стоял посередине палубы. – Жаркая, как шлюха, когда работает в полную силу. Жар нагревает катушку внутри аэростата…

– В результате чего водород расширяется, а подъемная сила увеличивается, – встрял Сенлин. Он взглядом проследил за гибкой трубкой, которая шла от печи к основанию воздушного шара, примерно в пятнадцати или двадцати футах над головой. – Это шланг-кабель.

– Отлично. Может быть, ты все-таки не безнадежная причальная крыса, – сказала Эдит, одобрительно пожимая плечом. – Нагревательным элементом можно управлять с поста рулевого, когда все работает правильно. – Она повела Сенлина по короткой лестнице на квартердек, где вместо традиционного капитанского штурвала из потертой консоли торчали пять ржавых рычагов. – Этот дросселирует элемент; этот впрыскивает больше водорода, если у нас есть запасной резервуар, которого обычно нет… – проговорила Эдит, берясь за рычаги по очереди. – Этот выпускает воду из балластного трюма. Выпуклость под носом вмещает двести галлонов. Я могу сбросить балласт медленно, для мягкого подъема, или в чрезвычайной ситуации – весь сразу. От этого желудок проваливается сквозь палубу.

– А два других рычага?

– Сломаны.

– Насколько велика команда?

– Тринадцать плюс капитан и я. Моя каюта под полуютом. До моего прихода там была штурманская рубка. Теперь она выглядит так, словно кто-то попытался запихнуть библиотеку в чулан с женскими принадлежностями. – Она улыбнулась, прислонившись к возвышению на квартердеке. – Тебе придется поверить мне на слово; экскурсия не включает в себя комнату леди.

– А матросы, насколько они умелые и… лояльные? – спросил Сенлин, пытаясь говорить небрежно.

Ее улыбка увяла, и на лбу появилась новая морщина.

– Это странный вопрос, Том. Ты хочешь узнать, подчиняются ли мне мои люди, или же в глубине души они оппортунисты, чью преданность можно купить?

Сенлин взмахнул рукой: дескать, как хочешь, так и отвечай.

– На оба вопроса: да. Решительное «да». Хотя… – И вдруг без предупреждения ее механическая рука запыхтела, как глохнущий двигатель, выпустила сильные струи пара из каждого сочленения, а потом тяжело обвисла вдоль тела.

Неуклюже ссутулившись под безжизненным весом руки, Эдит выругалась себе под нос:

– Грязная штуковина вечно выключается в самый неподходящий момент.

Она сунула руку из плоти и крови в карман жилета и вытащила флакон со светящейся красной жидкостью. В синем свете луны стеклянный цилиндр светился как тигель. На ум Сенлину пришла металлическая манжета Красной Руки с колышками для настройки и красными флаконами.

– Дьявольские сделки… – рассеянно пробормотала Эдит.

Она нажала на невидимый выступ на плече, и оттуда выдвинулся ящичек. В ладонь выпал пустой флакон. Вставив светящуюся замену, она закрыла ящичек, раздался щелчок. Тотчас же клапаны по всей длине механической руки зашипели, и шестеренки ожили. Она попробовала подвигать конечностью.

– Я видел это раньше, – сказал Сенлин, стараясь, чтобы голос не задрожал. – Эта светящаяся сыворотка… я видел, как человек впрыснул ее в собственные вены. Она делает его чудовищно сильным и быстрым и, я думаю, в значительной степени безумным. Это опасно, не так ли?

– Я не хочу говорить об этом, – сказала Эдит без намека на сомнения. И закрыла тему, раздавив пустой пузырек механической ладонью. – Я – не моя рука. – Стряхнув распыленное стекло с ладони, она продолжила: – Кроме того, реальный вопрос в том, что ты замышляешь, Том?

– З-замышляю? – Заикание его выдало, но он продолжил фарс. – Ну, у меня был один небольшой деловой вопрос, который я хотел обсудить…

Она прервала его, замахав рукой:

– Я тебя достаточно хорошо знаю. Ты благородный, ты верный, и у тебя столько же причин ненавидеть двуличную башню, сколько и у меня. Ты мне нравишься. Но лгун из тебя ужасный. Если ты не собираешься говорить без обиняков, можешь покинуть мой корабль сейчас же. – Ее дыхание со спокойной регулярностью двигателя порождало облачка в холодном воздухе.

Сенлин отошел от нее и оперся на ограждение правого борта, лицом к почти полной луне. Под ним множество якорей удерживали корабль на железных зубцах причала. Интересно, трудно было бы перерезать все концы и отпустить судно в свободное плавание здесь и сейчас? Как далеко они уплывут, прежде чем их хватятся, прежде чем команда проснется и начнется мятеж? Затем он подумал об Адаме и Волете, непохожих близнецах, и Ирен, которая, несмотря на жестокий род занятий, в значительной степени сохранила совесть. Ему сделалось стыдно.

– Я не такой уж благородный.

Эдит боком оперлась о перила рядом с ним. Он чувствовал, как резонанс от вибрации механической руки проходит через деревянную балюстраду.

– Ну, я не знаю. Но мне встречалось маловато мужчин, которые бы не воспользовались женщиной, оказавшись с нею в одной клетке.

Сенлин отмахнулся от довода, словно тот не заслуживал рассмотрения.

– Надеюсь, мы до такого еще не докатились. Мы не должны поздравлять друг друга с тем, что держимся с минимальным человеческим достоинством. – Не успела она развить тему, как он продолжил, понизив голос: – Правда в том, что кое-кто хочет захватить корабль и сбежать.

– Ты хочешь захватить мой корабль? – Вопрос, хоть и заданный шепотом, прозвучал резко.

– Нет. Вообще-то, я планировал попытать счастья с «Щеглом». Но потом увидел тебя…

– О, так это спасательная операция? – отозвалась она с циничным хмыканьем.

– Спасательная операция! – Сенлин издал такой же безнадежный смешок. – Несколько месяцев назад у меня время от времени случались фантазии, в которых жители моего поселка высылали за мной и Марией поисковую группу, чтобы вернуть нас домой. Я представлял себе, как они пробираются по Рынку, поднимаются на башню, объединенные общей целью – спасти разиню-директора вместе с женой, которой он не заслужил. Но… – он вздохнул и покачал головой, – никто не пришел. И не придет. Спасателей не будет, Эдит; есть только союзники и сочувствующие друзья.

Она молча обдумывала его слова. Через минуту Сенлин забеспокоился, что безрассудно доверился человеку, который не жаждал побега, а напротив, вполне доволен своим жребием, видно же! Неужто он только что выдал всю игру? Ему захотелось сглотнуть, но он обнаружил, что от комка в горле все равно не избавится.

– Мои долги – сложная штука, – сказала наконец Эдит. – Они не из тех вещей, от которых можно сбежать. И это не та ноша, которую я хотела бы взвалить на плечи друзей, если бы они у меня были.

– В том-то и дело. Мы все чем-то обременены – потерей, долгом, врагом или всем сразу. – Он устало рассмеялся. – Это для кого угодно чересчур. Но если мы разделим ноши друг друга, возможно, нам удастся их сдвинуть с места или обойти, если они окажутся упрямы. По крайней мере, что бы ни случилось, нам не придется сталкиваться с этим в одиночку.

– И кто будет во главе этой команды друзей? – спросила она с ноткой любопытства в голосе, но с виду все еще не убежденная.

– Ты могла бы стать капитаном. Уверен, ты более чем годишься для…

– Шутишь! – вырвалось у нее. – Капитан – худший пост из всех. Ты всегда во всем виноват. Если дела идут хорошо, это заслуга команды, а если ужасно – все валят на капитана. – Эдит затрясла головой, как будто ей на нос сел слепень. – Нет! Я лучше буду кухаркой, чем капитаном. Ну, на самом деле нет. Но мне подходит роль первого помощника. Мне нравится командовать людьми. Кроме того, директор школы, капитан порта – разве из этого не следует, что капитаном станешь ты?

– Я подумывал об этом, – признался Сенлин.

– Звучит не по-капитански.

– Да, я бы этого хотел, – сказал он, распрямляя спину. – Я буду капитаном.

– Я бы не говорила подобного Билли Ли.

– Кто такой Билли Ли?

– Капитан этого корабля, разумеется, – ответила она лукаво, а потом посерьезнела и продолжила: – Он горяч, коварен, распускает руки и чуть что – хватается за пистолет, но под всеми его аристократическими замашками бьется сердце бешеного пса.

– Ох, – сказал Сенлин.

Он был так занят размышлениями о том, как вытащить с корабля команду, что забыл подумать о проблемах, которые могут возникнуть в связи со смещением капитана.

– Но прежде, чем мы начнем беспокоиться о капитане Ли, скажи-ка мне, что ты задумал. Как ты собираешься это сделать и кто такие «мы», на кого ты все время намекаешь?

Сенлин коротко пересказал всю историю, и, как нередко бывает с историей, все его запутанные испытания в кратком виде звучали просто и упорядоченно: тиранический Комиссар, одержимый художник и украденный шедевр, благодаря которому Сенлин узнал мрачные новости о жене; Будуар и новое появление Финна Голла, который тайно управлял событиями, и Адама, симпатичного вора, который стал другом Сенлина; а также «Паровая труба» Родиона, сахарная ловушка для мужчин и тюрьма для женщин вроде Волеты. Сенлин избавил Эдит от многих подробностей и взамен поспешил объяснить, как эта смесь отчаяния и тяжелой работы заложила основу для его плана. Он дошел до «предательства» Адама, который скажет Родиону, что Сенлин вывозит контрабандой картину Комиссара через порт, в обмен на свободу Волеты, когда Эдит наконец-то перебила:

– Но постой, почему картина окажется на моем корабле?

– Потому как я собираюсь нанять тебя или Билли Ли, чтобы вы ее для меня вывезли. Родион не упустит возможность заполучить такое влияние и богатство. Он придет с… по меньшей мере двадцатью людьми. Может, вдвое больше. Твой капитан поймет, что силы неравны. За время в качестве капитана порта я много раз видел, как обыскивают корабли. Есть стандартная процедура. Содержимое грузового трюма переносят в порт и проверяют соответствие манифесту, ящик за ящиком, предмет за предметом, пока команда остается под стражей. Это может занять несколько часов.

Тут она заартачилась:

– По-твоему, Билли Ли отдаст корабль без боя?

– Он его не отдаст, – возразил Сенлин и сразу же понял абсурдность своих слов. – Ну, с его точки зрения. Его корабль просто подвергнется обыску. Уверен, это будет не в первый раз. Надеюсь, первый помощник сумеет сгладить ситуацию.

– О, конечно. – Она посмотрела на него, как могла бы посмотреть на безумца, который забрался на крышу с парой бумажных крыльев. – Портовое начальство силой опустошает частное судно и роется в грузе, пока команда стоит на причале, чинно сложив ручки. Все верно?

– Рад, что ты разделяешь мою уверенность, – сказал Сенлин, подстраиваясь под ее саркастичный тон. – В середине обыска появляется Финн Голл и застает Родиона за тем, что можно интерпретировать как прелюдию к грабежу и заговору. Далее следует большой переполох, все тыкают друг в друга пальцами, и посреди бедлама мы забираемся на борт и отчаливаем.

– Это ужасная идея! Что помешает им выстрелить по кораблю?

– Прежде всего они отвлекутся, и к тому же их задержит груз. Эта картина, похоже, очень ценная. Я понимаю, что Билли Ли это не оценит, но не думаю, что он попытается сбить собственный корабль. А Финн Голл побоится, потому что не захочет привлекать внимание Комиссара. Нам лишь придется убедиться, что картина улетит с нами. Она как щит, понимаешь? Они попытаются нас схватить, конечно. Но пока картина у нас, никто не будет стрелять. Я думаю. Надеюсь. И у меня есть путь отхода. – Сенлин указал на фасад башни, где виднелось едва заметное углубление. – Там. Если сбросим весь балласт сразу и отчалим в последний миг, должны будем прыгнуть к этому неоткрытому течению. – Он прочистил горло. – Ну… наверное.

Эдит даже для вида не взглянула, куда он там ткнул пальцем.

– Итак, давай подытожим: твой план заключается в том, чтобы ударить по одному осиному гнезду, оторвать второе и бросить в первое, а потом сбежать посреди воцарившегося безумия. – Она сделала такое движение, будто срывала с дерева вишню. – Замечательный план. Ты ожидаешь, что каждая оса полетит в точном соответствии с курсом, как тебе хотелось бы.

– Я лишь планирую, что каждый поведет себя согласно своей природе, – ровным голосом произнес Сенлин, не уступая. – Я рассчитываю на жадность и эгоизм, силы, которые в башне надежны, как гравитация. Это рискованная игра, но не безвыходная. – Он положил ей руки на плечи в древнем жесте отчаянных доводов и искренней мольбы. Понизил голос и сказал: – Вопрос в том, будешь ли ты моим первым помощником?

Трап позади них застонал, а потом раздалось хихиканье, которое перешло в фырканье. По омытой лунным светом палубе шла, пошатываясь, женщина в пышной юбке и блузе с вырезом в виде замочной скважины, обнажающим ложбинку между грудями. Позади незнакомки, похлопывая ее по заду бутылкой, шел молодой мужчина с коричневой бородкой, в ярко-зеленом табарде с гербом в виде золотой пирамиды. Наряд был абсурдный, больше подходящий гвардейцу короля, чем пирату.

– Капитан Билли, – позвала Эдит, застав врасплох милующуюся пару.

Билли Ли застыл столбом и прищурился. Он перевел взгляд с Эдит на Сенлина и обратно, осмысливая, что за долговязая фигура маячит рядом с его первым помощником.

– Это что за лазутчик, Эдди?

– Он хочет купить наши услуги, – объяснила она без намека на беспокойство, от которого у Сенлина по хребту бегали мурашки. – У него есть посылочка, и ей нужен карман.

– Это законно? – спросил Билли и сплюнул, дернув шеей словно гусь.

– Нет, – ответила Эдит.

– Опасно?

– Ну. Так себе. Он сказал, восемь мин сейчас, а когда доставим в порт Орланд, который нам по пути, капитан, получим еще шестнадцать от адресата.

– Это большие деньги за «так себе» опасность.

– Я плачу за благоразумие, – сказал Сенлин, впервые подав голос, и обрадовался, что тот прозвучал твердо.

– Я благоразумен, как усатая шлюха. – Изо рта Билли Ли опять вылетела слюна и застряла в бороде. Женщина с декольте в виде «замочной скважины» фыркнула. – Ну давай, давай, раскошеливайся, выдай мне мои деньги.

– Отправлю их завтра вместе с посылкой, – сказал Сенлин. – Когда отчаливаете?

– Завтра вечером. Не забудь прислать мои деньги. А теперь пошел вон с моего корабля! Сегодня ночью палуба мне нужна целиком, – сказал Билли Ли и шлепнул спутницу по заду.

Эдит проводила Сенлина в небесный порт, где он прошептал:

– Не похож на типа с наклонностями монстра.

Позади нее разбилась бутылка и раздался громовой смех. Она вздрогнула и беззвучно проговорила:

– Бешеный пес.

Сенлин понял, что снова медлит.

– Посылка, которую я пришлю утром, – пожалуйста, позаботься, чтобы никто ее не открывал, – сказал он, и Эдит кивнула. Мрак, который раньше казался космическим, теперь ощущался интимным. – Спасибо, Эдит.

– О нет, не благодари. Я твой первый помощник. Я повешу на тебя каждую ошибку, каждый пустой живот, каждую вахту сверх нормы и вялый ветер. Ты меня возненавидишь.

Глава четырнадцатая

Каждое важное путешествие, что я совершил, начиналось одинаково: со скомканных простыней, смятой подушки, брошенных раскрытых книг и полнейшей бессонницы. Сегодня я добавил к этому списку новый способ убить время – шитье. Я, по крайней мере, решил вопрос, где спрятать картину, хотя в процессе испортил подкладку сюртука.

Т. Сенлин. Башня для всех, муки для одного

Придя на следующее утро в кабинет капитана порта, Адам обнаружил Сенлина с закатанными рукавами, облокотившимся на маленький сосновый ящик на столе. Грязноватый платок, скрывающий нижнюю часть лица, делал его похожим на полевого хирурга. Плечи ходили ходуном, как будто он только что сбросил с себя сильное напряжение.

– А, славно! Ты как раз вовремя, – сказал Сенлин, снимая импровизированную маску и хлопая в ладоши. Молоток, гвозди и пучки упаковочной соломы покрывали его рабочий стол, выглядя неуместно среди бумаг и книг. – Закрой дверь, быстрее. День настал! И поскольку нельзя, чтобы меня заметили разгуливающим с дорожной сумкой, я превратил в сумку самого себя. На мне три рубашки и все мое нижнее белье. – Он похлопал себя по груди, которая немного увеличилась в объеме. – С трудом ботинки натянул. Мне впервые за много месяцев жарковато. Хватило карманов на четыре книги, но как их выбрать! Это не давало мне спать полночи…

Сенлин болтал без умолку, и Адам поспешил вклиниться, когда он остановился, чтобы перевести дух.

– Что ты делаешь?

– А! Ну, я только что закончил мастерить взрывающуюся ловушку из этого ящика.

– Что? Зачем?

– Чтобы ты его доставил. – Сенлин дважды стукнул по деревянному кубу на столе. – Не переживай, он опасен только в открытом виде.

– Внутри картина Комиссара?

– Нет, приманка. – Сенлин прижал пальцем ноздрю. – Приманка-ловушка! Вероломно, не так ли? Ты отнесешь это Эдит на «Каменное облако». Не забудь сказать, чтобы не открывала и не позволила никому открыть. А вот восемь мин, которые я пообещал капитану Билли Ли. Не потеряй. Здесь все мои деньги до последнего шекеля.

Не тронутый энтузиазмом Сенлина, Адам с несчастным видом посмотрел на конверт; он был полон монет.

– Кто эта женщина, Том? Она действительно заслуживает такого доверия? – Он вздрогнул. – Кем бы Эдит ни была раньше, последние полгода она якшалась с пиратами. Это меняет человека. Она может предать тебя не моргнув глазом.

– Ну конечно! Любой бы смог. Но я думаю, она сочувствует нашему бедственному положению; она в той же беде, что и мы, – в кабале и в долгах. Да, она жила среди пиратов, но мы-то жили среди контрабандистов, сутенеров и воров. Мы не должны становиться похожими на тех, в чьей компании находимся. Мы можем надеяться на лучшее и цепляться за людей, разделяющих с нами надежду. – Сенлин пытался излучать веселое спокойствие, хотя на душе скребли кошки. Эдит и Адам справедливо подвергли сомнению его план. Он был дерзким, мягко говоря, и если не сработает, то Сенлин всех погубит. Такое бремя он не мог нести легко. Но что еще им оставалось? Ждать спасения? Работать до бесконечности, выплачивая выдуманные долги тем, кто может измыслить новые? – Мы просто должны пережить этот день.

Широкие губы Адама сжались и изобразили напряженную улыбку.

– Ладно. Но, Том, – пожалуйста, для моего спокойствия, скажи, что картина у тебя. Если твоя игра пойдет не так, это наша последняя фишка.

Сенлин улыбнулся:

– Конечно она у меня.

– Тогда почему ты не хочешь сказать, где она? Если тебе дадут по башке или сбросят с пирса…

– Вот спасибо, – с шутовским видом ответил Сенлин.

– Да я серьезно! Что будет со мной и Волетой? Мы окажемся беззащитны.

– Знаешь, что Красная Рука сделал с единственным человеком, который знал, где картина? Замучил до смерти. Он сам сказал. Художник Огьер умер, потому что знал. То же самое почти случилось со мной. Это небезопасное знание, Адам. Я тебе ничего не скажу, потому что… это небезопасно. – У Сенлина пропал голос, и пришлось размять шею, чтобы снова его обрести. – Все, о чем ты должен беспокоиться, – это Волета. Держи ее рядом. Доставь на корабль и сделай все, что сумеешь, чтобы подготовить его к отбытию. Я, возможно, буду занят. И, Адам, если я… – он подыскал деликатные слова, а потом улыбнулся: ответ ему подсказали, – если мне дадут по башке, немедленно отчаливай. Не уверен, что ты сумеешь управлять кораблем без команды, но лучше рискнуть, чем остаться.

Адам хотел поспорить, но передумал. Слух у него был острее, чем у Сенлина, и он навострил уши.

– Ирен на лестнице.

– А-а, мой последний «Восьмичасовой отчет», – поспешно сказал Сенлин. – Бери ящик. Осторожнее. Ступай, ступай же. Если не получится раньше, увидимся в порту сегодня в девять. – И Сенлин выгнал Адама, взмахнув платком, который стянул с шеи.

Амазонка прошла мимо Адама в коридоре и вскоре заняла собой дверной проем. Она и сама могла бы сойти за дверь. Сенлин смахнул соломинку со стола, пытаясь в суете скрыть волнение, бурлящее в душе.

– Ирен, не смотри так встревоженно! Я не держу обиду…

Она перебила:

– Ты должен пойти со мной.

– Ох. Ну, дай-ка я прихвачу отчет…

– Оставь, – сказала она.

– Ладно, – медленно ответил Сенлин.

Он склонил голову набок, заново оценивая ее поведение, пытаясь обнаружить намек, объясняющий, почему их утренний ритуал не шел как обычно. Ее широкий лоб и гладкие веки без морщин ничего не выдавали; она была непроницаема.

– Идем на пикник? – спросил он, беря аэрожезл.

– Оставь, – повторила она еще резче, сверкнув глазами.

Сенлин застыл под сердитым взглядом, в котором не было и тени товарищеских чувств, возникших между ними за последние недели. Перед ним стояла не учительница боевого искусства, не ученица чистописания. Это была вышибала Финна Голла, блокирующая единственный выход из комнаты.

Он осторожно опустил аэрожезл на стол и с намеренной неторопливостью опустил закатанные рукава.

– Могу я хоть сюртук взять? – спросил он и, когда амазонка не ответила, снял его с вешалки в углу.

Ирен ничего не заметила, но он чувствовал легкую жесткость в спинке, где зашил картину Огьера.

– Выверни карманы.

Сенлин послушно извлек книги, которые так тщательно выбирал: гид по аэронавтике, основы инженерного дела, том по ремонту кораблей и, конечно, его личный дневник. Он сложил сокровища на столе. Оставалось лишь надеяться, что у него будет возможность за ними вернуться. Он также вытащил «ключ тюремщика» и показал ей:

– Могу я взять свой ключ?

Она слегка пожала плечами, и Сенлин улыбнулся в ответ со всем великодушием, на которое только был способен.

– Веди, – сказал он.

«Карета» Финна Голла стояла посреди складского двора, озаренная мрачным желтым светом. У нее у единственной работал вхолостую двигатель, и тарахтение разносилось по похожей на волдырь пещере, как грубое подобие сердцебиения. Грузчики, уже в поту от утренней работы, стояли тихонько, замерев посреди своих трудов. Они созерцали капитана порта, который без аэрожезла казался немного голым – он со стоическим видом шествовал впереди великанши к открытой дверце «кареты». Пожилой водитель Голла на высоком сиденье выглядел как пугало. Некоторые зеваки злобно ухмылялись, но другие смотрели с жалостью. Интересно, о чем они подозревают и что им известно?

Сенлин с удивлением обнаружил, что Голла в «карете» нет. С самого прибытия в Новый Вавилон он ни разу не видел маленького босса за пределами этого катафалка. Он даже задался вопросом: «Не живет ли Голл в „карете“?» – пусть это и было бы странно. И потому, сунувшись внутрь в одиночку, Сенлин почувствовал себя так, словно вторгся в чужое жилье. Хотя, конечно, он был не один. Чувствуя надвигающуюся Ирен, Сенлин быстро забрался в салон. Она последовала за ним, наступая на пятки, и едва успела закрыть дверь, прежде чем машина мягко вздрогнула и поехала вперед.

Ему пришло в голову, что Финн Голл может не воспринять новость о готовящемся предательстве Родиона без комментариев. Голл может разумно предположить, что Сенлина каким-то образом втянули в заговор. Или, возможно, в вдохновенном приступе спонтанного предательства Голл успел связаться с Комиссаром и решить, что награда ему нужнее бухгалтера. Возможно, Сенлину предстояло не понаслышке узнать, какая мрачная судьба постигла его предшественника. Действительно, сотня вещей могла – и, вероятно, должна была – пойти не так. Оценивать каждую возможность слишком утомительно, поэтому он уставился в окно «кареты» и отказался тревожиться дальше. Куда бы он ни направлялся, что бы ни случилось, мандраж этого не изменит.

Они выехали из туннеля под экстатические скачки молний. Проволочный купол на вершине центрального монолита разбрасывал искры над мрачными цитаделями Нового Вавилона. Электрические пальцы царапали обтесанный скальный потолок, прыгали на плоские вершины более высоких зданий, покрытые золой, и обрывались в холодном воздухе, где колонии летучих мышей спасались бегством от жуткого света.

Ирен потянулась и опустила шторы, оборвав представление. Сенлин тихо фыркнул от возмущения и перевел на нее взгляд. Ее колени, торчащие из-под кожаного передника, были размером с детский череп. Она была слишком велика для «кареты», и поэтому ей приходилось сидеть в униженной позе большой собаки, скрывающейся под маленьким столом. Амазонка хмуро уставилась на темные панели позади Сенлина, отчего казалось, будто она смотрит сквозь него. Он попытался примирить этот образ с неутомимым, беспощадным боевым инструктором, который швырял и бил его на складском дворе в минувшие недели. Она казалась такой безжизненной.

– Я некоторое время работал над теорией, которую ты могла бы найти интересной, – дружелюбно проговорил Сенлин.

– Нет, – сказала она.

Сенлина это не остановило.

– Да, действительно. Она родилась, моя маленькая теория, из любопытства к паровому двигателю. Паровые двигатели здесь настолько вездесущи, я хочу сказать, они повсюду, а не только на рельсах или колесах. Я видел механического гиппопотама, работающего на пару, и орган в «Трубе» питается паром. Изумительная вещь, этот пар.

– Перестань говорить про пар, – сказала Ирен с некоторым усилием. – Заткнись.

– Извини. Я не собирался читать лекцию. Но на самом деле пар – это не идеальная энергия. Он громоздкий, и им трудно управлять. Если ты хочешь подпитать что-то маленькое, переносное или с тонкой настройкой, пар не подойдет. Нужно электричество. А вот про электричество там, откуда я пришел, почти ничего не слышали. Оно было чем-то вроде дешевого фокуса. Мы могли сделать так, чтобы у человека волосы встали дыбом, с помощью простой статической машины, но для практических целей его было слишком мало.

– Заткнись, или я засуну кляп тебе в пасть, – сказала она, наконец-то посмотрев ему в лицо.

– Если я заткнусь, какая разница – с кляпом или без, – парировал он, ненадолго отвлекшись от речи, что и впрямь перешла в лекцию. – Пар – это грубая энергия, которую можно переработать в более совершенную форму. Это и происходит здесь, внутри яростной турбины, которая высится над городом, – пар превращается в электричество. Но для такого нужно много пара. И это подводит меня к моей теории.

– Я пытаюсь быть милой, – сказала Ирен, запрокинув голову и зажмурив глаза.

– Что ж, спасибо. Итак, главное! В Цоколе множество мужчин дни напролет качают воду с помощью устройств, называемых «пивными каруселями». Название, честное слово, говорит само за себя: они крутят педали и в награду получают жалкое количество плохого пива. Так или иначе, нехватка в желающих качать никогда не ощущается, и пивоселей там десятки, так что каждый час из колодцев, уходящих вглубь долины, поступает очень много воды.

– Мне наплевать.

– В Салоне люди платят за то, чтобы бродить по комнатам в костюмах, изображать важных личностей и пререкаться, иногда с мечами. За эту привилегию им надо сделать две вещи: заплатить, что лишь дьявольская деталь, и поработать. Истинная задача «посетителя» заключается в том, чтобы поддерживать огонь в каминах. Все это предприятие – замысловатый способ разводить и поддерживать огонь для производства тепла, причем дешевого. Выкачанная из недр вода нагревается внутри дымоходов посредством того, что должно представлять собой наиболее экзотический водопровод в мировой истории. Нагреваемые трубы проходят через весь Салон и идут в Купальни, где сходятся в единый источник. Купальни действуют как регулятор тепла и давления. Избыточный пар выпускается, и туристы платят, чтобы резвиться в побочном продукте огромного двигателя.

Ирен хмурилась, но Сенлин опознал эту гримасу как «задумчиво-хмурую».

– Ну и че?

– Мы считаем башню достопримечательностью или рынком, но это не так. Она двигатель. Четыре нижних кольцевых удела целиком – это одна огромная динамо-машина. Вода, огонь, пар, а потом здесь, в Новом Вавилоне, искра! – Сенлин вскинул руки, словно готовясь услышать аплодисменты. Ирен сидела перед ним, сгорбившись неумолимой жабой. Он в раздражении опустил руки. – Куда уходит вся энергия? Маленькое ее количество просачивается, чтобы подпитать местные грубые тусклые лампочки и спровоцировать переизбыток статического электричества, да, но ты подумай: сотни тысяч, может быть, миллионы мужчин и женщин неустанно трудятся, производя энергию, которая предназначена не для них. Так кто же все это построил? Для кого она? Что этот кто-то делает с такой мощью? Почему мы за это платим и страдаем, чтобы произвести то, от чего нам никакой пользы, – то, что нас фактически порабощает?

Взгляд Ирен метался туда-сюда, пока она обдумывала услышанное. Хоть и необразованная, она вовсе не была тупой, и Сенлин знал: амазонка способна уловить несправедливость того, что он ей раскрыл. Сделанный ею вывод, начавшийся с глубокого вздоха, его разочаровал.

– Ну и что? – сказала она в конце концов. – Это несправедливо. Башня вся прогнила. Небо черное. И че?

– Надо перестать притворяться, что это не так, – сказал Сенлин и в порыве безрассудной искренности потянулся над полом, укрытым ковром, и положил руку на ее толстое запястье. Амазонка не шелохнулась, хотя могла бы легко сломать его кисть. – Мы сбежим.

Она ответила злобной зубастой ухмылкой, словно вспомнила что-то смешное. Сенлин почувствовал, как «карета» подпрыгнула на неровной брусчатке и повернула сперва в одну сторону, а потом быстро в другую.

– Ты мне нравишься, – сказала Ирен. – Ты не сдаешься, даже когда должен. Возможно, ты не ошибаешься по поводу башни. Мне нравится твоя теория. Она забавная. Возможно, правдивая. Но… – Она откинулась на спинку сиденья и расправила плечи, отчего блестящая панель позади затрещала. – Когда я вот так ездила в последний раз, мне пришлось задушить капитана порта и выкинуть его тело с башни.

Рука Сенлина задрожала, и он почувствовал, как покрывается гусиной кожей, отчего рукав стал натирать.

– Значит, вот что случится дальше?

– Дальше ты поговоришь с Голлом о деньгах, которые воровал. Я очень надеюсь, что ты сумеешь заморочить ему голову. Если кто и сможет болтовней выпутаться из такого, то это ты. Но я бы не рассказывала ему о твоей теории. Ему нравится быть тем, кто рассказывает теории сам.

– Ага. Спасибо за это и за откровенность. Раз уж на то пошло, я думаю, ты отлично справишься с моим удушением. – Тон, которым он это произнес, не очень-то соответствовал любезному заявлению.

– Если до этого дойдет, надеюсь, ты будешь сопротивляться. Ты многому научился. У тебя получалось все лучше. Ты перестал так много метаться. Метаться – это плохо. Крепко держись на ногах, пока можешь. Сражайся терпеливо. Стой на своем.

– Непременно, – пообещал Сенлин с вновь обретенным спокойствием.

Он посмотрел на свою руку, и дрожь прекратилась, как будто угасло пламя свечи.

«Карета» остановилась, Ирен открыла дверь, и Сенлин увидел снаружи только темноту. Город исчез: его угольная вонь и механический гул; его густой, как грезы, туман; его орда одиноких сердец – все исчезло. Ирен вышла из «кареты» и размяла поясницу. Водитель передал ей масляный фонарь, который едва ли был ярче спички. Сенлину пришло в голову, что он понятия не имеет, где находится. Если она планировала убить его, вряд ли могла выбрать для этого более уединенное и потайное место.

– Идем, Томас Сенлин, – сказала Ирен. – Тут недалеко.

Глава пятнадцатая

Я не могу выбросить из головы дерзкую блондинку, которая пыталась меня шантажировать. Она, должно быть, чувствовала себя такой умной. Она действительно верила, что сможет сколотить на мне состояние и изменить свою жизнь. План был неплохой. Но она была обречена из-за своей ничтожности, невежества и надежды. Возможно, со мной все обстоит так же.

Т. Сенлин. Башня для всех, муки для одного

Сенлин ничего не видел за пузырем оранжевого света. Нетерпеливое эхо вторило звукам шагов. Он чувствовал себя погребенным в темноте, в милях от всего, что ему знакомо. Пройдя пятьдесят шагов, они наткнулись на гладкую, как стекло, стену, в которой обнаружилась черная железная дверь. Ирен повесила лампу на колышек и достала из-под кожаного передника несколько мастер-ключей. Перебрала, нашла нужный и сунула в замочную скважину, а потом толкнула черную плиту.

В открывшемся помещении поместился бы весь складской двор. Наверное, раньше здесь находилась фабрика или склад, но теперь не осталось ни машин, ни стеллажей – лишь одинокий домик.

Посреди помещения стоял идиллический каменный коттедж, гордый и безмятежный, как будто он имел полное право там находиться. Но какое же богатство и воля потребовались, чтобы наколдовать такое! За исключением дымохода – странной тонкой кирпичной штуковины, тянущейся к потолку склада, – дом выглядел довольно живописно. Фронтоны недавно покрасили, а раствор между камнями выделялся, белый, как безе. Окна излучали теплый свет. Фигуры двигались за занавесками, которые изгибались и ложились складками, позволяя заглянуть внутрь. Ставни и водостоки были прилажены безукоризненно, хотя зачем дому внутри склада – внутри кольцевого удела, внутри башни! – нужны эти штуки, Сенлин понятия не имел. Казалось, он наконец-то добрался до самой маленькой куклы в наборе матрешек.

Сенлин едва успел справиться с удивлением, как Ирен подтолкнула его к дому. Входную дверь украшал вечнозеленый венок – импортная, недешевая деталь. Дверь распахнулась от первого же стука Ирен, и ее окружила стая детей. Они бросились на нее. Они забрались по ее ногам и принялись дергать за цепь на талии, не переставая верещать. Она нагнулась и нежным фальцетом поприветствовала каждого по имени. Дети в возрасте от трех до одиннадцати лет были шумными и нарядно одетыми в яркие платья. Ростом ни один не превышал полутора метров, и все щеголяли знакомыми темными шевелюрами.

Финн Голл стоял позади них с хозяйским видом, гордо засунув руки в карманы вельветового домашнего жакета. Дети вспомнили о манерах и освободили гостям путь. В прихожей пахло свежим хлебом и ароматным дымом. В столовой, слева от Сенлина суетилась пухлая красивая женщина, она беспокойно складывала и перекладывала декоративные салфетки. Справа от него располагалось уютное логово. Огонь в очаге радостно озарял стулья с бархатной обивкой. Голл представил женщину, которая покраснела до самой шеи, как миссис Эбигейл Голл. После чего начался раунд поклонов и реверансов, подхваченный детьми, которые подражали друг другу с усиливающимся весельем, пока их дурацкое представление не прервала миссис Голл, хлопнув в ладоши.

Хозяйка дома извинилась и отправилась заниматься обедом, а Финн Голл взмахом руки предложил Сенлину проследовать к камину. Ирен еще немного поболтала с детьми, а потом, несмотря на их протесты, отошла. Она встала у камина, как часовой на посту. Как только Голл сел напротив Сенлина, дети покинули комнату.

– Ох, ну они и завелись. У нас нечасто бывают гости. За исключением Ирен, конечно. Они любят ее, – сказал Голл, и его небрежный тон обострил беспокойство Сенлина.

Он не доверял этой новой грани характера Голла. Сенлин не забыл, что Голл повстречался ему в Цоколе в роли безобидного торговца. Возможно, это – новое представление. Дети, женщина и пряничный домик – все можно инсценировать. Но если это и впрямь тщательно продуманная шарада, то какой в ней смысл?

– Они кажутся замечательными, – вежливо сказал Сенлин.

Он взглянул на Ирен, пытаясь понять, во что ввязался, но она решительно его игнорировала. Она сказала что-то об обвинении в краже, но, конечно же, пошутила. Сенлин был единственным честным человеком в порту.

– За это следует благодарить их мать. Я бы их испортил, если бы занимался воспитанием сам. – Голл взял с высокой пепельницы трубку из рога и начал забивать табак в чашу. – У тебя ведь нет детей, верно?

– Нет, мой брак оказался для этого слишком коротким. – Сенлину с трудом удалось сдержать горечь в голосе.

Он хотел излить обиды, но вспомнил совет Ирен: не мешать Голлу разговаривать, – и больше ничего не сказал.

– У меня шестеро детей. Мой старший сын уехал в школу. Я живу и умру ради семьи, Том. Они дают мне цель. – Он поднес спичку к чаше и втянул воздух, раскуривая трубку. – Так много людей приходят в башню, чтобы разбогатеть. Очень немногим удается. Они толстеют в шезлонгах, резвятся в темноте с потаскухами и не могут себе представить лучшей траты времени или средств. Салон, Купальни, Будуар – все это ловушки для туристов. Здесь, внизу, просто ужасно. – Трубка тихо булькнула, когда Голл приумолк, чтобы затянуться.

Взгляд Сенлина блуждал по миниатюрным портретам и щербатым детским чашечкам на каминной полке. Расписной фарфор, выполненный детской рукой, и декоративные кружки дополнили картину: это не подделка, это настоящий дом Голла. Внимание Сенлина вернулось к хозяину, когда в голосе карлика появилась напевная горячность.

– Но все эти туристы и паломники не понимают, что у них над головой. Чудесные, процветающие, мирные уделы скрыты от посторонних глаз. Проблема с явившимися из грязи, Том, вот какая: оторвав одну ногу от земли, они думают, что забрались в рай. – Он рассмеялся и дыханием разрушил красивую струйку дыма. – Надо забраться гораздо выше, миновав все ловушки и трущобы. Там, наверху, есть кольцевые уделы, достойные детей. Но это недешевое удовольствие. Чтобы туда попасть и сделаться своим, требуется богатство, смекалка и сотня других вещей. Остерегайся самозванцев, одолей жадность и смирись с жертвами. И все равно окажется, что ты не готов ко всему.

– В самом деле, – сказал Сенлин, стараясь казаться любезным и внимательным.

В действительности он был сбит с толку и обеспокоен. Почему Голл привел его в свою святая святых? Неужели это оригинальное собеседование перед увольнением провинившегося сотрудника, который больше не увидит дневной свет?

– Когда я был нищим, работал в «Паровой трубе» – это было до того, как я ее купил. Это хороший бизнес, чтобы сбить молоко с юношеских усов. Он показал мне мир таким, каков он на самом деле, а не таким, каким кое-кто хотел бы его видеть. То еще потрясение, конечно. Многим так и не удалось от него оправиться. – Голл, похоже, погрузился в воспоминания, которые не вызывали приятных чувств, и он с кривой улыбочкой вернулся к настоящему. – Но у меня получилось.

Он наклонился вперед, отложив трубку.

– Я потратил годы, выжимая шекели из негодяев. Я вытаскивал золотые нити из фалд богатеев. Я воровал и копил годами, готовясь к восхождению из выгребной ямы. Когда меня охватывает разочарование, я думаю о детях и о жизни, которую им обеспечу. И Том, вот почему ты сегодня здесь. Ты обескуражил меня и заставил подумать о моих детях. Кажется, ты швыряешься моими деньгами, раздавая их работникам. – Он выпятил грудь, и его голос поднялся, заполняя комнату. – Мои деньги! Моим работникам!

Сенлин подобрался на мягкой подкладке стула. Так вот в чем его преступление: он дал прибавку грузчикам. Это была мизерная сумма, которая не влияла на конечный результат, но, видимо, Голл приравнивал ее к краже.

– Ты усложнил простую работу, – продолжил Голл. – Собирай мои деньги. Не воспитывай, не устраивай реформы, не учи грузчиков балету. Собирай мои деньги! – Он яростно ударил по подлокотникам, и внезапный прилив гнева отразился на его лице.

– Когда я начал, ты терял десять-двадцать мин в неделю из-за краж, гниения и неэффективности, – ответил Сенлин. – Мои ошибки, какими ты их воспринимаешь, только увеличили твою прибыль.

– Ты неправильно понял договоренность. – Голл начал выразительную пантомиму, словно обучал собаку или поучал ребенка. – Если порт приносит больше денег, потому что ты хорошо работаешь, это не твои деньги. Они мои. Они всегда мои. И есть другие способы, более экономные, чтобы вдохновить людей на работу.

– О, меня побои весьма вдохновили, – сказал Сенлин. Он сунул руку в карман. «Ключ тюремщика» был теплым на ощупь. На таком близком расстоянии маленький пистолет окажется достаточно эффективным. Конечно, использовав его, Сенлин потеряет последний шанс на побег, но, наверное, все и так рухнуло. Сенлин спросил себя, утешит ли его месть хоть как-нибудь. – Ты обвиняешь туристов в недальновидности, но сам ничуть не лучше. Ты подталкиваешь своих людей к воровству, заговорам и бунту, а потом наказываешь их за это.

– Я о чем тебе раньше говорил? Нет недостатка в отчаявшихся людях. У них нет власти, потому что они ничего не стоят, и я плачу им соответствующее жалованье. Если ты платишь им больше, они спускают все на шлюх, выпивку и белую крошку.

– Это не всегда так. У них есть возлюбленные и прошлое, и все они когда-то сами были детьми. – Палец Сенлина лег на фестончатый спусковой крючок «ключа», и он наклонил ствол внутри кармана, прикидывая линию огня. – Ты не одинок в башне, мистер Голл, как бы тебе ни хотелось так думать, как бы ты ни пытался спрятаться. – Интересно, как быстро Ирен свернет ему шею после выстрела? Может, она сперва его поблагодарит?

– Ты действительно глупец, Том, и мне тебя жаль.

– Разве не для этого ты меня сюда притащил? Чтобы поупражняться в жалости? Или для того, чтобы похвастаться семьей и убедить себя в собственном благородстве, прежде чем убьешь меня? – Сенлин почувствовал тяжесть на плече и, оглянувшись, увидел похожие на грецкий орех костяшки рук Ирен. Давление прижало его карман к стулу, мешая выстрелу. – Или ты рассчитываешь, что все будут относиться к твоей семье дружелюбно?

– Благородство и дружба – это не что иное, как зелье, которое шарлатаны продают старухам и тупым фермерам. Я все жду, что ты сам о себе позаботишься. Ты так решительно настроен заводить друзей и быть честным и благородным, что снова и снова губишь собственную жизнь. А потом еще и задираешь передо мной нос из-за того, что я забочусь о собственных интересах. Да ты издеваешься! – Голл пришел в ярость. – Ты погублен и будешь в руинах, пока не признаешься самому себе, что в мире есть только одна семья, один человек, одна башня, на которую следует подняться.

– Но ты сам сказал мне забыть про Марию.

– Потому что это в моих интересах, дубина ты стоеросовая! – Голл мял пальцами свое пухлое лицо, пока оно не стало ярко-красным. Он неопределенно махнул в сторону камина, и Ирен, отпустив плечо капитана порта, добавила еще одно полено. Когда давление ее руки исчезло, он снова смог прицелиться. – Я говорю тебе две вещи: работай эгоистично и отдавай мне должное. Вот и все. Я не хочу искать нового капитана порта, а ты не хочешь, чтобы тебе свернули шею.

Голл достал из кармана жакета гроссбух и пролистал его. Ирен разжигала огонь, на мгновение отвернувшись. Если Сенлин собирался стрелять, момент настал.

– По моим подсчетам… – Голл послюнявил палец и перевернул страницу, – твоя прибавка стоила мне три мины, семь с половиной шекелей. Эту сумму я вычту из твоей зарплаты. Ты отменишь прибавку и, если люди будут жаловаться, выберешь из их рядов козла отпущения и повесишь на причале. Если ты все это сделаешь, мы сможем продолжать вместе. Если нет, я продолжу один. Что ты выберешь?

Сенлин представил себе, как Голл удивится, когда в него выстрелят: как появится рана, на миг бескровная дымящаяся дыра в складках домашней кофты, и как в глазах умирающего скользнет последний инвентарный номер.

Над головой раздался топот маленьких ног. Дети бежали по коридору. От этого перестука что-то в груди Сенлина перевернулось, и гнев его покинул. Он застыдился того, что едва не совершил. Это было бы двойное самоубийство. Даже если бы он отсюда выбрался, застрелив невооруженного человека в его доме, пока дети играют этажом выше, старый, достойный директор покончил бы с собой. Остатки человека, который женился на Марии, испарились бы. И что за монстр остался бы? Нет, если Сенлин хоть раз пойдет на сделку с совестью, пусть даже в поисках дорогой, милой Марии, он станет неузнаваем для себя и для нее. Тогда воссоединение сделается невозможным, и окажется, что все было зря.

– Мы продолжим вместе, – сказал Сенлин, осознавая иронию, но скрывая ее.

– Приятно слышать, – ответил Голл.

Сенлин был рад, конечно, обнаружить, что его не собираются душить, но он все еще хотел узнать, верит ли Голл рассказу Адама о намерении Родиона вторгнуться в порт. Голл намеревался что-нибудь предпринять? Сенлину необходимо было направить разговор в нужное русло.

– Ну, если с этим мы закончили, я должен вернуться, чтобы подписать манифест, прежде чем корабль уйдет неизвестно с чем. – Сенлин наклонился вперед и похлопал себя по коленям, готовясь подняться и уйти.

– Какой корабль?

Сенлин снова откинулся на спинку стула:

– «Каменное облако». Маленький шлюп с дурной репутацией и несносным капитаном. Пираты, наверное.

– Что они увозят? – Голл пытался спрашивать небрежно, однако Сенлин увидел, какие чувства он скрывает, и сразу понял: Адаму удалось пробудить в Голле подозрения.

– Ничего необычного. Несколько резервуаров с газом, чуток угля и парочку частных посылок для доставки. Уходят налегке.

– Есть идеи, почему это судно могло заинтересовать Родиона? – Притворное равнодушие Голла быстро исчезало.

– Сутенера? – Сенлин неопределенно пожал плечами. – Ну, там первый помощник – женщина. Может, хочет на нее взглянуть. Да шучу я, шучу. У нее механическая рука. И для сцены она, скорее всего, не годится. Я с Родионом встречался только один раз, но он показался мне… славным.

– Ах, он веселый, как грабитель. Он вероломный, параноидальный, вспыльчивый шмаровоз, и я не поворачивался к нему спиной ни разу с той поры, как передал бразды правления «Паровой трубой» шесть лет назад. Но обычно он предсказуем. Он не высовывается; из «Трубы» почти не вылезает. Я не понимаю, в чем дело, но его, похоже, заинтересовал груз, который везут на этом корабле. Ты сказал, там частные посылки? Что в них такого?

– Я не знаю. – Сенлин немного поразмыслил, потом спросил: – Хочешь, чтобы я их открыл?

– Нет-нет. Это вредно для бизнеса. Если начнем рыться в почте, потеряем половину клиентов. Мы же считаемся портом, который соблюдает секретность. – Голл выглядел обеспокоенным. – Окажи мне услугу, Том. Не отпускай людей на ночь. Ирен привезет им оружие, на всякий случай.

– Я ничего не понимаю. Ты думаешь, что-то случится?

– Уверен, ничего, – сказал Голл, а потом прибавил более резким тоном: – Этот подлый грязный жулик. – Сенлин видел, что Голл разжигает в себе настоящую ярость, и порадовался, что не стал объектом его гнева во второй раз. – Если Родион сегодня вечером заявится в порт и притащит свое маленькое войско шлюхиных капельдинеров, вы лучше не высовывайтесь. – Голл резко встал. – Не смей ничего говорить Родиону. Я хочу поймать его с поличным, чтобы он не смог ничего отрицать. Кто знает – может, завтра станешь и капитаном порта, и сутенером. Вот это будет поворот, да? Ты ведь, полагаю, на орга́не играть не умеешь?

Глава шестнадцатая

Научив меня заряжать пистолет, Адам предупредил, что перегруженный ствол не стреляет быстрее или дальше, а взрывается в лицо. Возможно, сегодня вечером это и случится, когда в порту столкнутся Родион и Финн Голл.

Т. Сенлин. Башня для всех, муки для одного

Все фонари небесного порта горели, но вид оставался мрачным. Редкая зимняя буря преодолела горы и теперь неслась по засушливой долине, затмевая звезды по мере приближения к башне. Резкий ветер пах снегом. Сенлин стоял у входа в порт, плотнее прижимая воротник к шее. Устье туннеля стонало, точно глиняная флейта. Его карманы оттопыривались из-за книг, вожделенная картина Комиссара была зашита в спинку сюртука, а рука онемела от холодной стали аэрожезла. Пришло время покончить с этой жизнью взаймы. Наконец-то пора уходить.

Он провел весь день с Ирен, раздавая грузчикам старые сабли и кремневые пистолеты. Лезвия были настолько старыми и сколотыми, что больше походили на пилы, чем на мечи. Большинство грузчиков сильнее тревожились из-за отмены вечерней свободы, чем из-за возможной заварухи. Грузчики постарше воспользовались случаем, чтобы похвастаться былыми битвами, где они едва не умерли, но много кому принесли мучительную смерть, хотя большинство историй были очевидными байками. Ирен дала людям указания: они должны были позволить Родиону и его отряду пройти через двор без помех. Как только нарушители протопают мимо, грузчики последуют за Ирен в туннель, где перекроют Родиону путь к отступлению и столкнутся с ним в порту. Они не должны были объявлять о своем присутствии, пока не получат приказ.

Сенлин решил отложить известие об отмене прибавки к жалованью. Завтра его тут не будет, и пусть Финн Голл разбирается сам. Если Голл хочет урезать жалованье посреди войны за территорию, это его прерогатива – пусть сам и объявляет. Впрочем, «война» – не совсем подходящее слово для надвигающейся драки. А столкновение случится, в этом Сенлин не сомневался. Он ждал, что обе стороны будут трясти оружием, орать и плеваться, может, немного пофехтуют, но ни Родион, ни Голл не захотят обострять ситуацию. Они бы не получили выгоды от убийства соратников или повреждения порта, через который текло богатство. Нет, Родиона поставят на место, а Голл получит то, что ему причитается.

Платформа, от крана до причальной тумбы, отчаянно стонала, и звуки эти напоминали симфонию: доски и тросы смещались под натиском надвигающегося шторма. Даже массивные железные стойки добавляли в мелодию басовые жалобы. Изящный профиль «Щегла» светился как люстра. Команда торговца поспешно трудилась, задраивая люки и удваивая такелаж, на котором держался воздушный шар в форме сигары. Дозорный, совсем мальчишка, цеплялся за бушприт, как носовая фигура, наблюдая за приближением снежных облаков. Сенлин поразился хладнокровию, которого башня требовала даже от самых молодых душ; Вавилон старил своих жителей с одинаковой жестокостью.

Если «Щегол» походил на люстру, то «Каменное облако», пришвартованное наискосок от него, выглядело свечой из свиного сала. Корпус, испещренный засечками и следами от картечи, с выпуклым носом и скошенной кормой, неуклюже мотался, ударяясь о привальные брусья. Пепельный аэростат выпирал через сеть такелажа, как жир через марлю. Ни одного доброго слова не приходило Сенлину на ум, пока он глазел на «Каменное облако», и все же, несмотря на простецкий вид, он любил это судно до глубин трюма. Это его корабль. Осталось лишь его забрать.

Эдит встретила его у трапа, который ездил туда-сюда над пропастью. Лицо у нее было мрачное. За нею пестрая команда из дюжины мужчин спешно прибиралась на палубе, проверяла узлы и забрасывала лопатами уголь в топку. Порывы ветра делали тайный разговор невозможным, но в ответ на робкую улыбку Сенлина Эдит коротко, отчаянно тряхнула головой, а потом ее резко оттолкнул Билли Ли. Капитан протянул Сенлину руку и одним рывком втащил на корабль. Оказавшись на палубе, Сенлин неуклюже зашатался и с трудом удержался на ногах. Корабль ходил ходуном.

– Я пришел подписать манифест, – сказал он с замечательным хладнокровием.

– Ты любопытный тип. Ни слова не сказал о том, что ты капитан порта, когда пытался охмурить моего первого помощника и я вас застукал, – проревел капитан Билли Ли. Изумрудный табард хлопал у него на груди, а рука лежала на рукояти сабли с чашеобразной гардой. – Выходит, ты не так прост, как кажешься.

– Я ее не охмурял, – возмущенно сказал Сенлин и повернулся к Эдит за поддержкой.

Но ее лицо сделалось совершенно незнакомым: зубы оскалены, в глазах тьма. Встревоженный и сбитый с толку, он снова повернулся и обнаружил острие сабли капитана перед собственным носом. Сенлин инстинктивно поднял руки.

– Сегодня утром девчонка в «Трубе» мне все про тебя рассказала, – проговорил Билли Ли и подкрепил слова плавным взмахом саблей. – Эта милая потаскушка заявила, что ты у нас человек с мишенью на спине. Я с трудом поверил своей удаче.

– Светловолосая такая, да? – спросил Сенлин, уже зная ответ.

– У меня сложилось впечатление, что она включала шарманку перед всем, у чего имелся лишний шекель и отверстие в форме уха. Остальные сочли это постельной болтовней, но я-то нет, я знаю, когда в словах и впрямь кое-что кроется. – Билли Ли крикнул через плечо: – Выносите.

Матрос с собачьим лицом и в ермолке вынес из трюма ящик. Сенлин немедленно его узнал.

– Тебя разыскивает Комиссар. Интересно, уж не из-за этой ли коробочки?

Сенлин с отвращением опустил руки, что заставило окружившую его команду обнажить сабли. Он никогда не видел так много блестящей стали и, конечно, никогда не был в центре внимания. Он чувствовал себя подушечкой для булавок. Даже Эдит наставила на него однозарядный пистолет; она щурилась, глядя в прицел. Она предупредила о предательстве Билли Ли, и все же Сенлина больше удивило ее агрессивное проявление лояльности, чем волчьи откровения капитана. По крайней мере, он надеялся, что это всего лишь представление. Он полагал, что у Эдит не было выбора, кроме как изображать врага до последней минуты.

– Я капитан порта Голла, – отрывисто проговорил Сенлин. – Мой работодатель – могущественный, влиятельный человек, и он не любит, когда мое время тратят зря. Ты бросил мне обвинения, основываясь на свидетельстве проститутки и на том, что я воспользовался твоими услугами, чтобы доставить посылку. Это все, что у тебя есть?

– Конечно, ты станешь все отрицать, – сказал капитан Ли, ненадолго бросив взгляд в сторону.

Его светлая бороденка теперь казалась приклеенной, от неуверенности он выглядел молодым хвастуном. Мимолетной уступки хватило, чтобы подстегнуть Сенлина.

– И на основе таких улик ты готов навсегда лишиться гостеприимства в этом порту. – Сенлин обвел кинжальным взглядом команду, пестрое сборище. – Ты правда думаешь, что вашей компании и этому кораблю позволят пришвартоваться в Гинсайде или Эрстмире? Где вы собираетесь пополнять запасы горючего в будущем? Впрочем, такой напомаженный денди, как ты, может припасть к груди любого капитана порта от Купален до колокольной башни.

И Сенлин тут же понял, что хватил лишку: он задел гордость молодого капитана.

– Ладно. Тогда разберемся сейчас же. – Билли Ли поставил ботинок с загнутым мыском на ящик Сенлина. – Открывай посылку и покажи, что внутри. Если с делами Комиссара это никак не связано, я перед тобой извинюсь, и отправляйся куда хочешь.

Сенлин вздрогнул в свой черед, но скрыл страх гневом:

– С ума сошел? Я не собираюсь допускать, чтобы ты совал нос в мои личные дела. Если таков твой образ действий, я забираю ящик и ухожу.

– Вот уж нет, – возразил Билли, снова направляя саблю на горло Сенлина. – Если это так ранит твои чувства, Боббит откроет ящик вместо тебя.

Собаколицый матрос в ермолке достал из чехла на бедре кинжал с толстым лезвием. Присел и начал запихивать острие под крышку ящика. Сенлин затаил дыхание.

Скрип трапа застал всех на борту врасплох. Не успели они справиться с удивлением, как на борт ринулась дюжина людей Родиона. Они были одеты в простые бриджи и шерстяные куртки рабочих сцены и капельдинеров, хотя в образе каждого имелись яркие штрихи: парики, перья, шарфы и нити бус. Примитивные племена воспользовались бы боевой раскраской, эти же люди предпочли бижутерию. Эффект был причудливый. Невзирая на внешность, их цель была вполне ясна: они прибыли с саблями и пистолетами наготове. Завоеватели заполнили левый борт корабля. Еще дюжина людей Родиона ждала на причале с поднятыми ружьями.

Сенлин вздохнул с облегчением; он теперь мог надеяться лишь на то, что оставшаяся часть плана разовьется мирно. Корабль разгрузят, груз обыщут, и, пока все будут заняты столь утомительным делом, он и его заговорщики, его команда, сбегут на освобожденном судне. Он оглянулся в поисках Адама и Волеты, но не увидел даже намека на их присутствие.

Корабль, теперь переполненный, оседал под новым весом. Корпус резко ударился о причальную колыбель. Невзирая на противостояние, всем хватило здравого смысла позволить матросу Ли запустить топку. «Каменное облако» рывком вернулось на уровень порта.

Убедившись, что кораблю ничего не угрожает, Родион поднялся на борт, напыщенный как герцог. На нем был плащ до пола, щедро отороченный черным мехом. Из-за пояса торчали отделанные слоновой костью рукояти двух пистолетов. Родион расправил плечи при виде Билли Ли, который с некоторым удивлением сказал:

– Я видел тебя на сцене! Ты органер-сутенер.

– Комик, – угрюмо проговорил Родион. – Жаль, я не подготовил ответную шутку. – Он окинул презрительным взглядом видавшие виды дельные вещи: клюзы, утки и подъемные рымы[5]. – Но я пришел не за тобой. – Напыщенный сутенер повернулся к Сенлину. – Я тут поучаствовал в необыкновенно увлекательной беседе, Томас. Приведите их. – Он подал сигнал своему человеку, занявшему пост возле трапа. На борт провели две фигуры, озаренные пьяным светом качающихся штормовых фонарей.

Сенлин изо всех сил старался выглядеть встревоженным при появлении Адама. Адам, играя свою роль, не мог смотреть Сенлину в глаза. Рядом с ним стояла Волета, чьи непокорные черные волосы и лицо с крупными чертами частично скрывала шаль, которая выглядела тяжелой, как ковер. Девушка таращилась на Сенлина немигающими фиолетовыми глазами.

– Адам, что ты натворил? – выпалил Сенлин.

Капитан Ли грубо прервал неловкое воссоединение:

– Это мой корабль, а не театр. Забирайте свою грошовую оперу в другое место. Я передумал. Я не хочу иметь с этим ничего общего. – И все-таки он придвинул ящик Сенлина ближе к себе каблуком ботинка.

Не обращая внимания на Билли Ли, Родион продолжил с удовольствием:

– Мне все уши прожужжали такими вдохновляющими слухами про тебя. Я услышал, что ты беглец. Я услышал, что за тебя назначена награда. Я услышал, что ты вывозишь сокровище контрабандой. – Родион уверенным жестом положил руку Адаму на плечо. – По крайней мере, я на это надеюсь, ради блага Адамоса. Я пообещал, что, если он принесет мне состояние и доказательство того, что ты злоупотребил своим положением и обманул нашего славного нанимателя, я освобожу его сестру от контракта, хотя обещания не так дороги, как маленькие девочки. – Родион ущипнул Волету за щеку. Она улыбнулась, игриво хихикнула, а потом, резко дернув шеей, укусила его за палец. Родион отпрянул, вскинул руку в перчатке, чтобы ударить, но передумал. – Я буду очень скучать по тебе, Волета. Мне придется искать новую грелку в постель.

Секунды назад Адам стоял с мрачным видом проигравшего, но сейчас вскинул голову.

– Ты сдержишь слово, Родион!

– Конечно-конечно. – Сутенер изучил отметины зубов, которые Волета оставила на кожаной перчатке. – Но мы должны закончить пьесу! Слишком много осталось драматичных вопросов: что это за сокровище и где оно сейчас?

– Ты сам знаешь, – сказал Сенлин, не продумав фразу как следует.

– С какой стати мне об этом знать?

– Потому что ты сговорился с комиссаром Паундом, – ответил Сенлин, не видя причины, по которой Родион теперь мог бы скрывать очевидный факт.

– Никто не вступает в сговор с Комиссаром! Он не сотрудничает. Он давит и берет свое. Нет, я скорее сообщу свой адрес дьяволу, чем попадусь на глаза Комиссару. – Родион усмехнулся, и его приспешники, уловив сигнал, хором расхохотались. – Если я тебя сдам Паунду, то сделаю это с большого расстояния и без переговоров. Пусть присылает любую компенсацию, какую сочтет справедливой; он все равно не примет во внимание мои доводы. – Сенлин забеспокоился: если не Родион призвал Красную Руку, то кто же? Наверное, Финн Голл преувеличил свой страх перед тираном.

Терпение капитана Билли Ли резко закончилось, и он рявкнул команде:

– Уберите этих брехунов с моего корабля!

– В самом деле, – проговорил Родион и небрежно повернулся.

Одновременно он вытащил пистолет и выстрелил в Билли, попав чуть выше пирамиды на табарде. У всех на глазах дерзкий молодой капитан отшатнулся на три шага и ударился о фальшборт. Он кувыркнулся и упал в пропасть, оставив на палубе ботинок.

Эдит едва успела открыть рот и вдохнуть, прежде чем Родион повернулся и выстрелил из второго пистолета. Пуля отрикошетила от ее латунного плеча и ударила человека Родиона в лоб, выбив перо из-за уха и мозг – из затылка.

Эдит обрела дар речи до того, как бедолага упал на палубу.

– За Билли!

Ее крик надломился от ярости. Она выхватила пистолет из-за пояса товарища и наставила на Родиона. Он швырнул своего же человека на линию огня, и тот, застигнутый врасплох, получил пулю. От пороховой вспышки его меховая накидка загорелась. Эдит обнажила палаш и бросилась на Родиона. Сутенер выхватил абордажную саблю из рук горящего человека и успел вскинуть лезвие, чтобы принять первую атаку Эдит.

Сенлин оказался посреди вооруженного столкновения. Обе стороны, вопреки всему, что он узнал за время тренировок, не сошлись аккуратно, как партнеры в танце или зубцы шестерней. Нет, одни бежали и сталкивались друг с другом, другие сражались парами и бандами, подавляя и меняя цели с беспорядочностью пчелиного роя. Некоторые из команды Ли палили по выстроившимся в порту стрелкам Родиона, и те ответили ужасным образом. Залп раздробил фальшборт, а заодно несколько снастей и рук с ногами. Пули летели над палубой, щепки и брызги крови окрасили воздух и покрыли пол. Кто-то скулил, словно побитая собака. Одна пуля срикошетила от топки и разбила окно каюты. На палубе лопнула бочка с водой, и та волной хлынула под ноги. Вопиющее безумие!

Волета билась о спину брата, пока тот отступал от впавшего в неистовство матроса по имени Боббит, который яростно размахивал кочергой. Хоть Адам и окреп после нескольких лет тяжелого труда, ему было нелегко парировать удары тяжелым оружием. Кочерга ударила по спине сражающегося рабочего сцены, и он влетел головой в решетку корабельной топки. Рабочий заорал, когда его волосы загорелись, вскочил и побежал к правому борту. Горящая голова исчезла из виду, как затушенная спичка.

Увидев, что Волета в бедственном положении, Сенлин вытащил ее из гущи сражения, поднявшись по четырем ступенькам к пустующему полубаку. Хотя там было намного спокойнее, чем на главной палубе, полубак представлял собой тупик, вокруг которого простирался открытый воздух и густеющие снежные тучи. Сенлин быстро пожалел о своем тактическом решении, но он не видел безопасного пути в порт. Новый залп ружейного огня вынудил обоих нырнуть за ограждение борта.

Плащ Родиона вздувался и опадал, словно огромный кузнечный мех, пока сутенер сражался с Эдит. Они были равны: за каждой атакой следовал ответный удар. Их сражение охватило всю палубу, хоть сцена и усеялась павшими бойцами и мрачным конфетти из пуль. Сабля Родиона ударялась о палаш Эдит в быстром ритме, словно мясник точил нож. Невзирая на неистовство драки, Родион не забыл, что привел на борт ценное вложение.

– Поймайте девчонку! – крикнул он своим людям. – Три куска тому, кто поймает ее живой, а кто убьет – умрет сам.

Рабочий сцены, мужчина с грудью как бочонок и в парике, похожем на кукурузные рыльца, выдернул саблю из спины мертвеца и уставился на Сенлина, который скрючился на полубаке.

Хоть Сенлин и чувствовал себя хлипкой преградой, он держал Волету позади себя, а аэрожезл – перед собой. Он перебирал в уме все советы, которые Ирен дала ему во время тренировочных боев. Его сильно заботили ступни – не слишком ли далеко расставлены, не косолапит ли он? Казалось, он совсем неправильно держал аэрожезл. А если он забудет про тренировки и замахнется этой штукой, как топором, оставив свой центр открытым для любого выпада? Все это не умещалось в голове. Ощущение походило на старую добрую панику перед экзаменом. Все его тщательно накопленные знания превратились в солому в голове, и на него обрушился нервный паралич. Он уже проиграл.

Но у него за спиной Волета сказала на ухо:

– Не пытайся его урезонить. Стукни по башке.

Этот простой совет напомнил важный урок Ирен: не надо так много думать.

Бык в парике, стоя у подножия лестницы, решительно глядел Сенлину на ноги, уже занося саблю, чтобы ударить в колени. Стоило громиле коснуться нижней ступеньки, оказавшись в пределах досягаемости, как Сенлин обрушил аэрожезл ему на макушку, сбив парик набок.

Громила отшатнулся и выплюнул на палубу сгусток крови и вдобавок – половину зуба. Он стянул с лысой головы белокурый парик и вытер им рот. Когда он снова надел парик, тот растрепался и испачкался в крови. Он посмотрел вверх, больше не концентрируясь на коленях Сенлина, а потом ринулся по ступенькам, нацелив саблю в нос врагу.

Сенлин сумел отбить лезвие, но отразить нападение не смог. Они столкнулись, и его отбросило на Волету. Акробатка не то отпрыгнула сама, не то ее отшвырнуло, но, пролетев над пушкой на носу, она ухватилась за ствол руками и повисла над пропастью. Сенлин не мог ей помочь. Он оказался в ловушке под противником. Человек в парике пачкал его кровавой слюной и отчаянно пытался направить меч под полезным углом. Не успел он сдвинуть клинок, как Сенлин ударил его по горлу основанием ладони и поджал к груди ноги. Он пинком отправил задыхающегося громилу обратно по ступенькам, где тот столкнулся с другим бойцом, и оба клубком повалились на палубу.

Сенлин поднялся сперва на колени, а потом на ноги, повернулся и увидел, что Волета стоит на стволе пушки, отлично сохраняя равновесие и держась за туго натянутый такелаж, которым корабль привязали к аэростату. Ее шаль исчезла, упала за край, и оказалось, что девушка одета в синее сценическое трико. Он знал, что ей должно быть очень холодно, но все равно Волета улыбнулась и сказала:

– А ты забияка. Тебя, наверное, дразнили в школе!

– Знала бы ты, – сухо ответил Сенлин.

Он быстро переложил «ключ тюремщика» из сюртука в карман брюк, а потом вытащил руки из рукавов. Он помог ей надеть сюртук; тот повис на плечах девушки, как саван.

– Почему ты носишь в карманах кирпичи?

– Это книги. Выкинь их, если понадобится. Ты должна залезть вверх по снастям и оставаться там, пока корабль не опустеет. Как только будет безопасно, развязывай узлы по левому борту. Доковые якоря оставь напоследок. – Он схватил ее за плечо и прибавил: – Не потеряй сюртук, что бы ни случилось. Очень важно его сберечь!

– Не волнуйся, что бы ни приключилось со мной, твой сюртук выживет. Да здравствует мода! – заявила она, и Сенлин смог только закатить глаза.

Волета забралась по снастям к брюху аэростата, быстро и тихо, словно развевающийся черный флаг.

На главной палубе Адам выжидал, как поведет себя Боббит. Матрос в ермолке, все сильнее уставая от возни с кочергой, размахивал ею с энтузиазмом, но ему не хватало силы, позволяющей контролировать удары. Когда кочерга зацепила балюстраду и застряла в ней, Адам вогнал саблю Боббиту меж ребер. Матрос рухнул, сжавшись в конвульсивный шар, и зашипел в агонии.

Адам поискал Сенлина и обнаружил капитана порта спускающимся с полубака. Адам нетерпеливо спросил, где сестра, Сенлин объяснил. Их прервал рабочий сцены в котелке, попытавшись ударить сбоку, но Адам проворно парировал выпад, а Сенлин стукнул нападающего аэрожезлом так, что он ударился о трап полубака.

– Получилась бойня, – сказал Сенлин. – Если Голл скоро не появится, наше дело дрянь. – Его застигла врасплох расправа Родиона над капитаном Ли, и теперь оставалось надеяться лишь на то, что Голл восстановит некоторую степень здравомыслия в происходящем.

От ветра и суматохи пришвартованное судно раскачивалось и дергало якоря. Вода, разлитая по палубе, быстро превращалась в лед. Между скрещенными мечами и мельтешащими телами Сенлин заметил Эдит, которая все еще сражалась с Родионом. Она выполнила своевременный маневр – внезапный прыжок вперед, за которым последовал быстрый выпад, – и Родиону пришлось отступить к ограждению правого борта. Его сабля слабо вильнула, он же пытался удержаться на ногах. Эдит воспользовалась преимуществом и схватила клинок сутенера механической рукой. Легким движением руки она сломала саблю возле рукояти.

Но едва показалось, что она обезоружила злодея, Родион повернулся и, воспользовавшись обрубком клинка, рассек трос, ведущий к якорю правого борта.

Корабль яростно раскачивался, пока оставшиеся швартовы и аэростат боролись за новое равновесие. Захватчики и команда покатились по наклонившейся палубе к щели между кораблем и портом. В один миг полдюжины трупов и три живых человека полетели за борт, и их жребий оказался еще более безнадежным и скорым из-за льда, покрывающего настил. Сенлину повезло: упав на спину, он зацепился за ступеньки квартердека. Адам также ухватился за край люка. Но удача была не на стороне Эдит. Сенлин в немом ужасе смотрел, как она покатилась боком, шаря руками в поисках опоры. Она беспомощно и плавно прошла через щель в ограждении борта и исчезла в пропасти со сдавленным криком.

Образ Эдит, которая кувыркалась в пустоте, вытеснил из головы Сенлина все прочие мысли. Он зажал ладонями уши, чтобы избавиться от эха ее крика, но тот не ослабел. Внезапно его план стал казаться не просто безрассудным; он был убийственным. Вина за кровопролитие лежала только на Сенлине; он – высокомерный инженер всей этой суеты и смертоубийства. Несправедливо, что Эдит, которая и так уже сильно пострадала, была во второй раз наказана за то, что осталась его другом. Несправедливо, но и неудивительно. Если, конечно, быть честным с самим собой. Одержимость сделала его опасным для друзей. Они падали, чтобы он поднимался.

Сенлин знал, что надо действовать. Он должен что-то предпринять! Но его разум не мог подсказать ни одной уловки.

Родион, который ухватился за высокий поручень, когда корабль накренился, точно знал, как реагировать. Он быстро отдал приказ своим людям разоружить команду «Каменного облака». Без командира и в меньшинстве, матросы почти не сопротивлялись. Сенлин почувствовал, как из руки вырвали аэрожезл. Его грубо подняли на ноги. К борту накренившегося судна приставили новый трап, и Тома вместе с Адамом вывели на причал. Он запрокинул голову, чтобы не видеть ужасную пропасть, куда только что упала Эдит, и случайно мельком заметил Волету, которая пряталась высоко среди такелажа, на границе круга света от фонаря. По крайней мере, ее не обнаружили. Может, Родион подумает, что в хаосе она упала за борт. Может, кто-то переживет это безрассудство.

Вид Волеты заставил его встряхнуться, избавляясь от потрясения. Он не может сдаться только потому, что подвел Эдит. На кону и другие жизни, и надежда еще жива.

Родион вытащил ящик Сенлина из кучи мусора возле фальшборта и с видом победителя перенес его на причал. Сенлина и Адама вынудили опуститься перед Родионом на колени. Сенлин увидел, как его аэрожезл передали сутенеру. Родион взмахнул им несколько раз:

– Забавно, что книжный червь вроде тебя обзавелся такой грубой дубинкой. По крайней мере, та чудовищная баба умела фехтовать. С ней было забавно.

Родион бросил жезл через плечо, и тот с лязганьем покатился по дощатому настилу. Сутенер начал перезаряжать оружие, засыпая щепотку черного пороха на полку одного пистолета.

– Где девчонка? Где Волета? – спросил Родион у рабочего сцены со сломанным носом и боа из перьев на шее. Тот с сомнением пожал плечами и покачал головой. – Спасибо, Гарольд. – Сутенер посмотрел на Адама, который вскинул голову и глянул в ответ покрасневшим от гнева единственным глазом. – Настоящим я освобождаю твою сестру от контракта. Надеюсь, подарок облегчит тяжелую утрату.

Выстрел испугал Сенлина. Он повернулся на звук вовремя, чтобы увидеть, как человек Родиона убивает уже второго матроса из команды «Каменного облака» выстрелом в спину. Убитый повалился вперед через край порта, и палач двинулся к следующему в ряду из четырех оставшихся людей. На Окаёмке шел дождь из трупов. Сенлин быстро отвернулся.

Родион снова заговорил, хотя его регулярно прерывали новые выстрелы.

– Итак, на чем мы остановились? – Он засунул в ствол пистолета пыж и пулю. – Ах да. Что в ящике, Томас?

– Может, сам откроешь и посмотришь?

– Видимо, я неточно сформулировал вопрос. – Родион взвел курок и направил пистолет Сенлину в голову. – Что в ящике?

– Что здесь происходит? – раздалось позади. Из портового туннеля вышел Голл, рядом возвышалась Ирен, а за ними следовали сорок вооруженных человек. – Несомненно, налицо впечатляющий заговор.

Удивленный Родион поднял руки в жесте беспомощности и приветствия, пистолет повис на пальце.

– Голл, ты как раз вовремя, чтобы узреть казнь этого жалкого конспиратора. Он намеревался тайком вывезти…

– Это твоих рук дело? – перебил Голл, указывая на ужасно накренившееся «Каменное облако». Застигнутый врасплох, Родион слишком туго соображал, чтобы придумать элегантный ответ, и для Голла это равнялось признанию. – Итак, ты обшарил мой порт, разбил корабль, который согласно всем законам безопасной гавани был под нашей защитой, и, похоже, казнил всех, кто попался под горячую руку, – и все ради того, чтобы наказать человека за небольшую контрабанду?

Родион с трудом улыбнулся:

– Ну, разумеется, звучит немного опрометчиво. – Сутенер краем глаза наблюдал за Ирен, которая стояла с равнодушным, скучающим выражением на широком лице. – Но, Финн, этого человека…

– Вставай, Томас. Я не могу разговаривать, когда ты скорчился, как побитая собака. И ты, Адамос. – Голл снова перебил сутенера.

– Этого человека, – опять сказал Родион, – разыскивает комиссар Паунд из Купален. И я весьма уверен, что это связано с ящиком, который он пытался тайком вывезти на судне. Я все узнал лишь вчера и хотел убедиться, прежде чем вовлекать тебя, Финн.

– Послушай, Родион, вот в чем соль. Тебя здесь не должно быть, – сказал Голл. – Я знаю все о беспокойном прошлом этого идиота. Но если он нужен Комиссару, пусть тот за ним придет. Никто его не остановит. Сам факт, что Том еще жив, намекает, что либо он выплатил долги, либо они изначально не были такими уж существенными.

Все удивились, когда заговорил Адам.

– Нет, он ждет, когда всплывет картина.

– Что? – спросил Голл, выражая всеобщее изумление. – Какая картина?

– Он не знал, что случилось с картиной, которую Сенлин у него украл, но сильно хотел ее вернуть. Очень сильно.

Сенлин посмотрел на друга, растерянно сморщившись:

– О чем ты говоришь?

– Я навлек на тебя все это. Когда ты сказал мне, что Комиссар заплатит целое состояние, лишь бы вернуть украденное тобой, я написал ему и спросил, сколько это. – Голос Адама был таким невыразительным, как будто он исповедовался под гипнозом. – Я должен был ее найти. И все. Я должен был вернуть украденное. Я и не думал, что он не знал, где ты находишься. Я не понимал, что рисую на тебе мишень. Когда он прислал того светящегося монстра, Красную Руку, чтобы выбить из тебя признание, я понял, что ошибся. Я написал Паунду, чтобы оставил свое состояние при себе. Мне оно не нужно.

Адам вздрогнул – и не смог унять дрожь.

– Но Родион прав, с Комиссаром нельзя договариваться. Он давит и берет свое. Я привлек его внимание. Он узнал, кто я такой, и быстро все выяснил про Волету. – Лицо Адама сделалось бледным как воск. Посыпались первые снежинки, такие мелкие, что от них замерцал воздух. – Я никогда не слышал таких угроз и даже вообразить себе не мог таких жестокостей, как те, которые он пообещал мне и моей сестре. Я должен был достать картину. – Когда Адам наконец-то встретился взглядом с Сенлином, который не мог поверить своим ушам, его лицо отразило обиду. – Но ты не говорил, где она. Я обыскал твою комнату и кабинет, я умолял тебя сказать.

– Я пытался тебя защитить, – пробормотал Сенлин.

Снежные тучи отражали свет портовых фонарей и светились оранжевым, как дым от мокрых дров. Всего-то секунду назад он и не думал, что однажды почувствует себя более одиноким. Его жена потерялась, скорее всего, навсегда. Эдит мертва, и Огьер тоже. Тарру не вырваться из рабства. Предательство Адама было венцом поражения. У Сенлина не осталось друзей.

Тем не менее стоило ему об этом подумать, как сердце дрогнуло. Он увяз в жалости к самому себе. Адам, конечно, совершил серьезную ошибку, но это была ошибка отчаяния и наивности. Сенлин с самого прибытия их сделал немало. И разве Адам не спас его от Красной Руки, подвергая себя огромному риску? Разве Адам не помог воплотить в жизнь план Сенлина, хоть тот казался – и не зря! – величайшей глупостью? Право слово, разве сам Сенлин в чем-то его превосходил как друг?

Возможно, нет. Но тогда мог ли хоть один из этих доводов, какими бы они ни были воодушевляющими, когда-нибудь восстановить доверие к Адаму? Сенлин в этом сомневался, но решил, что, раз уж ему осталось жить всего несколько минут, он хоть попытается простить Адама.

Родион, улыбаясь, как человек, оправданный решением суда, направил изукрашенный слоновой костью пистолет на опустошенного и дрожащего Адама.

– Вот оно в чем дело, – сказал сутенер. – Заговор раскрыт.

Финн Голл предостерегающе вскинул руку:

– Промахи мальчишки никоим образом не оправдывают твои собственные, Родион. Убери пушку. Адам, что последнее ты сказал Комиссару?

– Что картина вот-вот всплывет. Я сказал, что она сегодня вечером окажется на самом скромном корабле в порту и забрать ее будет нетрудно. Вот что я пытаюсь вам сообщить. Я во всем признаюсь, потому что он приближается. Этой ночью он будет здесь.

Как бы подозрительно они ни относились друг к другу мгновение назад, теперь все одновременно содрогнулись от страха. Каждый из оказавшихся в неудобном положении противников молчаливо оценил свои шансы. Сенлин подавил болезненное желание рассмеяться: а он-то думал, что напихал в пистолеты слишком много пороха и взвел слишком много курков в порту. Комиссар затмит их всех.

– Где картина? – спросил Голл, и Сенлину потребовалось мгновение, чтобы понять: вопрос адресован ему. Он посмотрел на Голла, и тот в ответ вперил в него сердитый взгляд. – Не лги мне, Том. Я не в настроении.

– В ящике, – сказал Сенлин и указал на коробку, которая исподволь, необъяснимым образом переместилась в центр их собрания.

– Открой, Ирен, – приказал Голл, великанша послушно опустилась на колено и склонилась над небольшим ящиком.

Что вдруг нашло на Родиона, было не совсем ясно. Наверное, он просчитал свои шансы пережить этот вечер, и результат ему не понравился. Или, быть может, он ухватился за возможность изменить расстановку сил в миг открытия. И так же легко он мог оказаться во власти спазма гнева или ужаса, который и заставил его приставить пистолет к голове Ирен позади уха.

Сенлин ни о чем не думал. Он просто пришел в движение: его рука вырвалась из кармана, будто испуганная птица из куста. Скромный пороховой хлопок прозвучал как пробка от шампанского. Под глазом Родиона появилась красная слеза, и одетый в меха сутенер поднял руку, чтобы ее стереть. Но стоило коснуться слезы, как она набухла, а потом по его лицу полилось красное, словно из открытого крана. Родион издал жуткий дребезжащий всхрап и рухнул замертво на мелкий снежок.

Сенлин опустил «ключ тюремщика» и лишь тогда сообразил, что на него все таращатся – в первую очередь сама Ирен, которая встала, сопровождаемая скрипом кожи и скрежетом цепи.

– Что ж, с одной загадкой покончено, – сказал Голл.

Сенлина переполняло отвращение, но не сожаление. Голл снова заговорил – злобы в его словах не было, как не было и малейшего намека на нерешительность.

– Пока мы тут спешим разобраться с неудобными последствиями, Ирен, будь любезна, доставь Адама к вечной груди матушки-земли. Побыстрее, пожалуйста.

Обычная железная маска амазонки поплыла по краям, и выражение ее лица сделалось таким мучительным, что на миг Сенлину показалось, будто она подавляет желание как следует чихнуть. Потянувшись к цепи на талии, она несколько раз замирала от душевных колебаний.

Встревоженные возгласы, хором вырвавшиеся из сорока глоток, избавили Адама от надвигающейся могилы. Они повернулись все как один и уставились на открывшееся зрелище: три черные луны восходили над горизонтом платформы. Растущий силуэт опознавался безошибочно – его корпус выглядел выкорчеванным Колизеем. Это был «Арарат», летающая крепость Комиссара, самый грозный корабль в его флоте.

Как только орудийные порты показались из-за края, «Арарат» начал стрелять. Цель была очевидна – пришвартованный «Щегол», царственное торговое судно. В корпусе появилась дюжина отверстий – аккуратных на входе и с рваными краями на выходе. Искусные завитки балюстрады и фальшборта разлетелись облачками гипса. Команда «Щегла», которая спустилась в трюм, чтобы переждать шторм, в исступлении хлынула из камбузного люка, но никто не успел добраться до порта – в центральную топку корабля рикошетом влетело пушечное ядро. От уничтоженной печи воспламенился шланг-кабель, по которому огонь, как по фитилю, добрался до массы водорода наверху. Вспыхнувший газ превратил аэростат в огненный цветок. Огонь пожирал длинную шелковую оболочку, расползаясь с сюрреалистической решимостью, словно по горящей странице. Корабль не рухнул сразу, а как будто начал тонуть; губительное пламя нарастало и опадало, а потом причальные тумбы вырвало из стены и корпус, визжа, выкатился из колыбели, которая перестала его удерживать.

Спустя миг от «Щегла» остались только угли, горящие во тьме как свечи на всенощной.

Глава семнадцатая

Я все еще помню строчку из беспомощного «Популярного путеводителя». Она провозглашала что-то вроде: «В действительности товар, которым торгуют в башне, – это причуды, приключения и романтика». Не могу себе представить менее точную троицу. Но разве хоть один человек в здравом уме пришел бы сюда, если бы редакторы заявили, что «истинный товар башни – это тирания, расчленение и разбитые сердца»?

Т. Сенлин. Башня для всех, муки для одного

Снег показал, откуда дует ветер. Сенлин наблюдал, как отдельные порывы тянули пламя, которое перепрыгнуло с «Щегла» на порт. Питаясь угольной пылью, покрывающей причал, языки огня помчались к башне. Пламя вскоре разделило грузчиков: половина удрала в туннель, прежде чем огонь отрезал им путь к побегу; другая половина, будь то из храбрости или от неожиданности, осталась снаружи, под сенью военного корабля Комиссара.

Палубные орудия «Арарата» выпустили залп гарпунов по платформе, и на мгновение показалось, что чудовищный наутилус хватается за порт многочисленными щупальцами. Затем наконечники впились в деревянные балки, и тросы туго натянулись.

Стая агентов в синих мундирах спустилась по этим тросам, цепляясь за шкивы, которые в конце собрались, как костяшки счетов. Мужчины выхватили сабли, едва их ботинки коснулись земли, и через несколько секунд в порту Голла стоял взвод таможенников. Агенты, в отличие от местных, щеголяли одинаковыми эполетами и золотыми шнурами; они выглядели профессиональными и спокойными, что нервировало рабочих сцены Родиона и грузчиков Голла. Эти разношерстные защитники, вероятно, сломались бы и побежали даже в огонь, не стой у них на пути Ирен. Размахивая цепью с крюком сбоку от себя, она заставила мужчин броситься в драку, подгоняя их сзади.

Голл исчез. Сенлин не удивился, что маленький босс сбежал. Он выжил в башне благодаря сообразительности, а не кулакам. Во всяком случае, не нужно было долго соображать, чтобы понять, насколько дрянной случился поворот.

На мгновение забытый посреди новой битвы, Сенлин схватил Адама за руку:

– Позже я поджарю твои пятки на костре, а сейчас на это нет времени. Доберись до корабля. Разожги топку. Будь готов к взлету, как только мы окажемся на борту.

– Что ты собираешься делать?

– Я собираюсь удостовериться, что Ирен отправится с нами.

Адам, которого несколько мгновений назад амазонка едва не прикончила, не пришел в восторг от этого объявления:

– Брось ее. Она чудовище.

Сенлин схватил Адамоса Борея за шиворот и притянул так близко, что юноша почувствовал дыхание, когда он проговорил:

– Скажи «слушаюсь», Адам.

Единственный глаз Адама широко распахнулся и вспыхнул от тревоги; он раньше не видел Сенлина таким. Бывший учитель знал, что больше не может позволить себе вести переговоры и объяснять Адаму каждый пункт и каждое действие. Либо Адам начнет сейчас следовать его приказам, либо этого уже никогда не случится. Чем скорее они разберутся, тем лучше.

Они еще на миг застыли носом к носу, а потом Адам повторил слова и впервые придал смысл сказанному раньше:

– Слушаюсь, капитан.

К тому времени, когда Сенлин обнаружил аэрожезл в маленьком сугробе и вступил в бой, сделалось очевидно, что шансов на победу немного. Люди Родиона, уже раненные и уставшие от схватки с командой «Каменного облака», деморализованные потерей предводителя, быстро уступали агентам Комиссара. Грузчики справлялись немногим лучше. Их боевой пыл уничтожила организованность врага. Грузчики привыкли к потасовкам во дворе или дракам стенка на стенку, но обе тактики бесполезны, если враг превосходит числом и лучше обучен.

Только Ирен давала им надежду против натиска. Она сама по себе причиняла больше разрушений, чем шеренга стрелков. Ее кожаный передник взмыл, когда толстые руки взмахнули цепью. Агенты, которых настиг крюк, выглядели так, будто угодили под пилу. Они пытались навалиться на нее толпой, но она отказывалась стоять на месте, не позволяя им устроить куча-мала. Она прыгала обезумевшим волчком, проворная, как Волета. Дважды агент стрелял в нее, и дважды пуля опаздывала: рассекала размытое пятно, проходила сквозь воздух и попадала в другого агента.

Сенлин не мог до нее добраться. Всякий раз, когда казалось, что он нашел дорожку, путь ему преграждали отступающие агенты, сжимая раздробленные руки-ноги и раны, из которых хлестала кровь. Они в отчаянии старались убраться подальше от Ирен и ее огромного калечащего пропеллера. Даже посреди хаоса Сенлин не мог не восхититься ее изяществом, каким бы оно ни было ужасным. В сражении амазонки он видел всю боевую науку, которую она вбивала в него во время занятий, упорядоченную и выраженную в непрерывном плавном движении. Он считал, что она была слишком строга во время тренировок, но теперь понял: великанша обращалась с ним с чрезвычайной осторожностью. Он был детенышем в пасти льва.

Она была повелительницей насилия. Она была неукротима, и она выигрывала войну.

Но тут через фальшборт «Арарата» перелезла знакомая нескладная фигура. Ни с чем нельзя было перепутать это тело, очертаниями напоминающее луковицу, длинные и тонкие руки, широкополую шляпу и белые льняные одежды. Фантом разжал руки, когда был еще футах в двадцати от земли. Он приземлился на полусогнутых ногах в просвете, который Ирен оставила в рядах агентов. Они попятились, увеличивая круг пустоты, – казалось, змеиная пасть распахивается шире, освобождая место для клыков. Красная Рука выпрямился.

– Вы знали, что всего лишь третий раз за текущее столетие в Вавилонской долине идет снег? – спросил он. – Довольно редкое явление. Я так рад, что вам довелось его увидеть.

Снег теперь валил, и пламя, что бесплодно лизало каменный лик башни, угасало. Сенлину хотелось верить, что это открыло дверь для подкрепления, но, скорее всего, открылся лишь путь к отступлению. Впрочем, немногие грузчики, что еще держались на ногах, сосредоточились на приближающемся соревновании между защитницей порта и псом Комиссара. В них взыграла гордость, требующая одолеть чужаков.

Два гладиатора были поразительно непохожи друг на друга. Ирен завертела цепью над головой, пока та, натянутая от скорости, не зазвенела чисто и музыкально. Красная Рука покрутил колышки на латунной манжете. Флаконы с красной, светящейся сывороткой вспыхнули, когда устройство резко перелило их содержимое в руку. Он выглядел не более встревоженным, чем человек, заводящий старые хорошие часы. Ирен рисовала элегантные фигуры на снегу, кружа. Палач Комиссара сцепил руки за спиной и, казалось, засветился немного ярче.

Если Красная Рука пытался убаюкать ее внимание и внушить, что он вовсе не жестокий и достойный противник, это не сработало. Ирен хлестнула цепью на уровне его бедер, намереваясь разорвать убийцу пополам.

Красная Рука бросился ничком и сплющился, как будто его засасывало в пол, и цепь просвистела над ним, не причинив вреда. Он снова вскочил еще до того, как крюк вернулся в ее руку.

– Мы на подветренной стороне гор, – произнес он. – Железную руду легче добывать с наветренной стороны ввиду исторической нехватки растений, которые превращались бы в почву, погребая камень под собой. Не говоря уже, конечно, о нехватке дождя и снега.

Она опять начала ходить туда-сюда. Вновь взмахнула цепью и стала раскручивать все быстрее, пока на поднятой колонне ее руки не выступили вены и на челюсти не выперли сухожилия, как сварной шов. Громко крякнув, она запустила цепью в убийцу, и та ударила под углом, целясь в пространство между плечом и шеей.

Он откинулся назад – едва заметный, но действенный финт – и поймал замедляющуюся цепь, что пролетала мимо. Резко дернул, и Ирен, застигнутая врасплох, упала на него. Он ударил ее в подбородок, казалось бы, простым апперкотом, но результат вышел впечатляющий. От удара амазонку приподняло над землей. Она выгнулась, ударилась лопатками и проехалась по снегу футов на десять, лежа на спине.

Ирен едва хватило времени опустить подбородок к груди, как на нее набросился Красная Рука. Она поспешила отреагировать, прежде чем он успел вонзить колени ей в ребра. Обвив его ноги собственными, она развернула противника так, что он оказался снизу. Она схватила его за шею и принялась безжалостно бить по голове. Она лупила его, как кузнец, колотящий молотом раскаленный прут, пока тот не успел остыть. Шляпа слетела с его головы, обнажив светлые, как у младенца, волосы, и Красная Рука на миг показался ошеломленным и уязвимым. Отрешенная улыбка исчезла, и губы плотно сжались, защищая зубы.

Но преимущество великанши длилось недолго, и удары, которые убили бы другого человека, этому лишь разогнали кровь в жилах. Палач Комиссара, извиваясь, высвободил руку из-под колена Ирен и вцепился в ее запястье с неумолимостью кандалов. Он так вывернул ей руку, что Ирен сбросило с его груди, хотя она сумела перенаправить силу падения в оборонительный перекат.

Разделившись, они вскочили на ноги. Ирен вытащила из-за пояса штырь и бросила во врага. Штырь вошел в плоть Красной Руки на два дюйма, под грудиной, и застрял, дрожа. Агенты хором охнули. Сердце Сенлина подпрыгнуло до горла, он стоял, вытягивая шею, за стеной зевак. У нее получилось! Несомненно, это смертельный удар. Все ждали, что он рухнет. Но он не рухнул. Красная Рука фыркнул, как человек, пробужденный от неглубокого сна, и потянулся, вырывая штырь из груди. Тот вышел легко, как шип.

Из раны вытекло немного светящейся крови.

– Железную руду можно закалить и превратить в сталь, а еще из нее можно получить самый легкий газ – водород. Это иллюстрирует парадокс сознания: мы пар в твердом состоянии.

Ирен рефлекторно ушла из-под удара, когда Красная Рука вернул штырь тем же способом, каким получил. Снаряд едва не попал ей в голову.

Красная Рука прыгнул, словно им выстрелили из катапульты. Пролетев над головой Ирен, он схватил ее за плечи и, кувыркнувшись, оказался у нее за спиной. Он потянул ее за собой, как будто она была всего лишь плащом. Когда он приземлился на ноги, ее швырнуло над его головой, высоко в воздух. Она ударилась о дымящиеся останки сгоревшего грузового крана и шмякнулась на спину. Уже ослабленная пожаром конструкция рухнула на нее целиком. Она наверняка сгорела бы заживо, если бы снег не погасил пламя. Сенлин видел только ее сапоги, которые безжизненно торчали из груды обугленных деревяшек.

Сенлин бросился было к ней, но его тотчас же поймала пара агентов, повиснув на руках. Теперь, когда с великаншей разобрались, ничто не могло отвлечь их от главной цели. Агенты развернули его, не отпуская рук, и потащили к «Арарату». Красная Рука раздраженно потрогал окровавленную дыру на испорченной рубашке. Он нашел шляпу, помятую, но целую, и снова надел.

Вблизи от основания летающей крепости опустился трап. Его край не стоял на месте, а беспокойно перемещался туда-сюда вдоль причала, пока огромное судно сражалось со штормовым ветром. Комиссар Паунд, одетый в строгий черный костюм и в чудовищном противогазе, быстрым шагом пересек мост. Сенлин оказался лицом к лицу с тираном-ипохондриком, который стоял, небрежно расправляя перчатки на пальцах и обозревая поле битвы.

– Прочешите порт. Принесите мне любой груз, какой найдете! – приказал он своим людям, а потом, повернувшись к Сенлину, продолжил: – Знал бы ты, кого побеспокоил этой идиотской кражей. – Тупые серебряные «бивни» маски превращали его голос в жужжание. – Мне даже не разрешили тебя убить, потому что собралась длинная и блистательная очередь людей, которые желают внести вклад в твою кончину. Думаю, им придется устроить лотерею или тянуть соломинки ради удовольствия тебя препарировать.

Сенлин пожал плечами почти застенчиво, словно его приятно удивило такое внимание.

– Возможно, вы могли бы провести аукцион. Я знаю, как коллекционеры любят аукционы. Разве есть более быстрый способ завысить цену работы бедного художника? – Сенлин уставился в дымчатые стеклянные линзы противогаза, словно мог увидеть за ними высокий лоб, по-женски гладкую кожу и бесцветные глаза. Сенлин хотел дать понять, что не боится Комиссара. – Мое преступление в том, что я вернул творение его создателю.

Звук, похожий на крик грача, вырвался из-под маски, а затем повторился еще три раза. Комиссар смеялся над ним. От смеха он согнулся пополам и запрокинул голову:

– Ты говоришь об ужасном любителе-горбуне! Этот шедевр написал не он.

– Конечно он. Картина была подписана. И я видел другие его работы. Его звали Огьер – или это нелепое совпадение?

– Он был самозванцем и фальсификатором; разумеется, он сказал тебе, что его зовут Огьер! – Комиссар был в хорошем настроении, упиваясь растерянностью Сенлина. – Я мог бы называться королем Рупертом Третьим при желании, но это не дало бы мне права на царство. Картине, которую ты украл, почти сто лет. А Огьеру было сколько, сорок?

– Так почему же он попросил меня украсть ее? – спросил Сенлин, чья уверенность теперь превращалась в недоумение.

– Ах, – ответил Комиссар, приближаясь. Он похлопал Сенлина по груди, словно старого коня. Поскольку уверенность Сенлина пошатнулась, он больше не мог воображать себе скрытое лицо Паунда. Он видел в линзах противогаза лишь собственное двойное отражение размером не больше портрета в медальоне. – Вот в чем вопрос: почему он попросил тебя ее украсть? И почему не сохранил? Почему отдал тебе?

Сенлин вновь обрел самообладание.

– Спросили бы у него.

Комиссар отступил:

– О, я хотел, пусть даже хорошо представляю себе, что он мог бы ответить. Нашей вражде много лет. И все же я с удовольствием поболтал бы с художником, но вы же знаете, как оно бывает, мистер Сенлин. Иногда сокольничий не может помешать соколу разорвать зайца. – Комиссар кивнул на Красную Руку, который вышел из снежной пелены.

Красная Рука нес под мышкой ящик Сенлина. Он поставил находку у ног Комиссара с большой осторожностью:

– Это было в центре внимания: я нашел там круг следов и тело.

– Открой, – сказал Комиссар.

Сенлина сбило с толку заявление, что Огьер оказался мошенником, но на его обдумывание не было времени. Все помыслы бывшего капитана порта занимали ящик-ловушка и стоящий над ним Красная Рука.

Красная Рука, едва ли нуждаясь в инструментах, чтобы снять прибитую крышку, аккуратно ее оторвал. Под крышкой обнаружился слой упаковочной соломы, и он в ней рылся, пока не показался край холста. Красная Рука трудился, а над соломой подымались облачка белого порошка. Порошок кружился в воздухе, смешиваясь со снегом. Никто не заметил его, кроме Сенлина, который знал, куда смотреть. Он пересыпал солому таким количеством белого крома, что его хватило бы на сотню человек. Он задержал дыхание.

Красная Рука вытащил картину и развернул лицом к Комиссару. Паунд завопил надтреснутым от гнева голосом:

– Это еще что?

Он схватил картину и сунул Сенлину в лицо. Сенлин, решив, что его сейчас ударят, ахнул. В носовых пазухах тотчас же расцвело знакомое покалывание и побежало по горлу. Он съежился. Он намеревался использовать крошку в качестве крайней меры для атаки на чувства и способности противника. В его планы, конечно, не входило самому попасть под воздействие мощного наркотика.

Не успел Комиссар продолжить допрос Сенлина, как Красная Рука вдруг отпрянул с диким фырканьем, испугав всех.

– Кто здесь? – крикнул он и остекленевшими глазами стал выслеживать невидимых призраков.

Он дернулся и замахнулся на что-то в воздухе, а потом отскочил от звука, который никто другой не услышал. Комиссар рявкнул на своего убийцу, пытаясь образумить, но разум Красной Руки забрел куда-то далеко. Он попятился и врезался в агента, который стоял оцепенев от ужаса. Красная Рука вздрогнул, повернулся и крутанул голову бедолаги так, что подбородок оказался над позвоночником. Агент рухнул, как куль с мукой.

Сцена быстро погрузилась в хаос. Красная Рука ворвался в ряды своих соотечественников, его сверхъестественная сила умножилась от безумия. Он использовал людей как дубинки, хватал одних и бил ими других, пока оба не становились безжизненными оболочками. Он швырял людей из порта, словно в них не было ни костей, ни веса. Снег краснел по мере того, как тепло, вытекая из искалеченных и павших, превращало его в слякоть. Красная Рука снова и снова кричал: «Кто здесь?» – хотя никто не смел ему ответить. Кто-то пытался стрелять и размахивать саблей, но это лишь продлевало кровопролитие, поскольку паника привела к перестрелке и ударам невпопад.

Агенты не освободили Сенлина, но отступили на несколько шагов, удерживая его между собой и обезумевшим убийцей как беспомощный щит. Сенлин, вертя головой в поисках любого признака помощи или пути к побегу, заметил то, от чего его сердце могло бы затрепетать, не будь он уверен, что это галлюцинация, вызванная крошкой. Увиденное было невозможно. Эдит бежала к нему, расшвыривая людей комиссара, и ее локоть поднялся, как клин плуга. Это было чудесное видение, но Сенлин напомнил себе, что он – в башне. Никто не придет на помощь.

Красная Рука, разгромив армию Комиссара, повернулся к Сенлину, которого все еще удерживали за руки. Вены убийцы светились так ярко, что отлично виднелись под кожей: его пронизывал огонь. Красная Рука прыгнул, выставив руку, как таран. Сенлин бросил весь свой вес направо, потянув агента слева на линию атаки. Удар пришелся тому в ухо. Он оцепенел и рухнул, валя Сенлина и второго агента в куча-мала. Зажатый между двумя мужчинами – один был без сознания или мертв, а другой в ужасе сыпал ругательствами, – Сенлин попытался выбраться. Тяжесть на нем исчезла, когда Красная Рука сорвал сквернословящего агента, ухватив за шею, и перекрыл поток слов, держа его, как фермер – курицу, которой хочет отрубить голову. Красная Рука сжимал шею агента, пока не раздался влажный треск, словно яйцо упало на пол.

Раскачиваясь, как краб на спине, беспомощно застряв на мягком теле агента, Сенлин уставился на одержимого палача. В лице Красной Руки не было жестокости или злобы. Он подергивался и моргал, почти по-детски.

– Кто здесь? – слабым голосом спросил он.

Разум померк, преподавательские манеры уступили место примитивным инстинктам. Палач вяло потянулся к Сенлину, хотя его рука по-прежнему сияла звездой.

Кулак Эдит ударил убийцу в висок с быстротой идущего под гору поезда. От удара Красная Рука отлетел в сторону и боком проехался по заснеженным доскам пристани.

– Как? – спросил Сенлин, даже теперь не веря глазам.

Лишь позже Эдит объяснила, как поймала якорный трос и, раскачавшись, забралась на опоры платформы. Она моталась там, словно бильярдный шар, и едва не упала навстречу смерти. Но ей удалось ухватиться за кусок запутавшегося шелка – останки погубленного «Щегла». Она провела следующие полчаса, карабкаясь по обледенелым железным перекрестьям среди метели, какой не видел этот век.

Эдит рывком заставила Сенлина встать и сказала:

– Мы должны попасть на корабль!

Не успела она договорить, как Красная Рука поднялся на ноги. Один его глаз выпрыгнул из глазницы, повернулся под диким, слепым углом. Из щели лился красный свет. Удар, похоже, притупил его наркотическую манию. Взгляд здорового глаза прояснился и хладнокровно сосредоточился на Эдит.

Он налетел на нее, и она схватила его за руки. Они сошлись в неустойчивом захвате, клонясь туда-сюда в растущем снегу. Сенлин выхватил саблю из ножен агента, который уже не мог ею воспользоваться. Он собирался прийти на помощь Эдит, как вдруг между ними мелькнул клинок, быстрый, словно гильотина. Комиссар с саблей отпрянул, дав Сенлину лишь мгновение, чтобы принять оборонительную стойку, прежде чем Паунд опять нанес рубящий удар. Сенлин попятился под натиском. Чашеобразную гарду сабли Комиссара утыкивали серебряные шипы, чья цель сразу сделалась очевидной, когда он ударил Сенлина по щеке.

По шее заструилось тепло. Он оттолкнул Комиссара и принял боевую стойку, которой его научила Ирен. Сенлин парировал выпады противника, надеясь, что мышцы вспомнят рефлексы, которые великанша так старалась в них вбить.

Но прежде, чем он смог развить уверенность в своем подходе, прежде, чем хоть какое-то подобие ритма смягчило бы его дергающиеся, как у куклы, конечности, из-за спины Комиссара, словно из-за угла их старого коттеджа, вышла Мария. На ней была длинная белая ночная рубашка с подолом, обвязанным крючком. Она шагала босиком и пила чай из любимой щербатой фарфоровой чашки. Выражение лица – мягкое и безмятежное; такой она была не дольше первого утреннего часа, и лицезреть красоту мог только любимый человек.

Сенлин заплатил болезненную цену за невнимательность: нервы в руке вспыхнули от внезапного давления. Он опустил взгляд и увидел, что Комиссар проткнул ему плечо. Когда сабля вырвалась из плоти, боль сделалась стойкой и мучительной.

– Это в назидание, – сказал Комиссар. – Только представь себе, как мне влетело за то, что я позволил тебе удрать. – Он опять атаковал, но Сенлин быстро отразил удар. – Где моя картина?

– В безопасном месте, – сказал Сенлин, пытаясь не замечать пианино, которое появилось за спиной Комиссара.

– Его не существует, – парировал Комиссар.

Мария в упор не замечала, что ее муж вынужден сражаться на мечах. Она поставила чашку с чаем на пианино. Расправила ночную рубашку, как пианист на сцене, прежде чем усесться на скамеечку. Бросила взгляд на Сенлина через плечо.

– Что мне сыграть? – спросила она, смахнув с лица прядь волос.

От знакомой веселой улыбки у Сенлина заныло сердце.

– Играй, что хочешь, – сказал он.

Комиссар, на мгновение сбитый с толку сказанным, расценил фразу как приглашение к атаке.

Когда их битва возобновилась, Мария заиграла в своем характерном напыщенном стиле. Она исполняла старую бурную песню – известную в пивной у них дома так, что все хлопали в такт. Он словно наяву слышал эти хлопки. Нет, он их на самом деле слышал, а также стук кружек по столам и скрежет стульев по полу. Пока Сенлин слушал, его мышцы расслабились. Движения сделались более плавными. Потом его снова ударили, задели тыльную сторону кисти, но боли почти не было, словно кто-то всего лишь коснулся растущих на руке волосков. Паунд выглядел далеким, как человек, который стоит на другом конце туннеля и размахивает руками. Крышка пианино Марии распахнулась, и солнечный свет вырвался наружу золотой диадемой. Свет мерцал в такт мелодии. Стайка воздушных змеев присоединилась к свету, вылетая из пианино на струнных проволоках, и каждая бешено вибрировала, испуская цвет и звук.

Сенлин наткнулся на гарпунный трос, который удерживал «Арарат» возле порта. Мария и пианино исчезли. Ему пришлось извернуться и скользнуть по снегу, чтобы не упасть, и он опасно покачнулся на краю пристани, размахивая руками. Комиссар, переусердствовав и неверно оценив расстояние, замахнулся на Сенлина, но лишь рассек трос, об который тот споткнулся. Ветра яростно тянули летающую крепость Комиссара, пытаясь уволочь ее прочь от башни в бушующий шторм. Потеря одного якоря запустила цепную реакцию. Ближайший трос зазвенел, натягиваясь от возросшего давления, а потом лопнул. «Арарат» накренился относительно порта, и его подъемный трап, ранее ровный, теперь оказался под острым углом к пристани.

Комиссар, сообразив, что его корабль вот-вот снесет с якорей, побежал к трапу, который со скрежетом тащился по пирсу. Позади него лопнул еще один якорный трос, потом еще, и еще один, пока не осталась единственная хрупкая веревка. Паунд прыгнул на трап как раз в тот миг, когда вертикальный сдвиг ветра понес «Арарат» вниз. Последний трос лопнул. Комиссар на секунду завис в воздухе, размахивая руками и ногами, как падающий кот, и подъемный трап захлопал, освободившийся, на конце цепей. Потом ветер опять переменился, и портал проглотил Паунда. Он упал в недра корабля. «Арарат» ушел прочь от порта и скрылся в снежной круговерти.

В голове у Сенлина на мгновение прояснилось, и он, оглядевшись в поисках Эдит, нашел ее стоящей в опасной близости от края платформы, за которым открывалась пропасть. Она держала палача на вытянутой руке за шею, как ядовитую змею. Убийца дергался, но она оторвала его от земли, а его руки не могли отогнуться назад достаточно далеко, чтобы с размаха достать ее. Механическая рука, изукрашенная узором, похожим на оплетающий дерево плющ, блестела в красном сиянии пленника. Он висел над бездной. Просто чудо, что ей удалось его поймать, и Сенлин не мог понять, почему она колеблется, почему не разожмет хватку, предоставив Красную Руку его судьбе.

Все еще в нескольких шагах от них, Сенлин услышал, как Красная Рука проговорил булькающим, искаженным голосом:

– Стой, сестра, подожди! Что ты скажешь Сфинксу? Ты не можешь!

От странного призыва, намека на общего знакомого, Сенлин вздрогнул. Конечно, она не примет во внимание мольбы чудовища! У Эдит не было ничего общего с убийцей.

И все-таки, пусть это и казалось невозможным, она колебалась. Сенлин не видел ее лица в ту секунду, когда она думала о судьбе Красной Руки. Потом ее пальцы разжались, рука упала, и он исчез.

Сенлин подошел к ней, выдыхая с облегчением. Конечно, подумал он, естественно колебаться, прежде чем убить человека, каким бы мерзким и извращенным он ни был. Она лишь немного поразмыслила, позволив совести признать доводы здравого смысла и справедливости. Она бы никогда не оставила его в живых.

Затем Сенлин увидел, что маленький ящик в ее плечевой пластине торчит, выставив исчерпанную батарею красной светящейся сыворотки для замены. Могучая латунная рука висела вдоль тела, мертвая.

Эдит посмотрела на него с горечью и облегчением.

– А иногда эта штука перестает работать в нужный момент, – сказала она, повторяя разговор, который у них был накануне.

Сенлин ничего не смог придумать в ответ.

В густых снежных тучах прозвучал гром, затем превратился в свист, а тот – во взрыв чего-то на фасаде башни.

– Они стреляют из пушек вслепую! – воскликнул Сенлин, чувствуя себя едва ли не счастливым; он предпочел бы попасть под пули, чем продолжать тревожный разговор. – Мы должны уйти, прежде чем им повезет. Но сначала надо забрать Ирен.

Сенлин собрал аэрожезл и картину Огьера с изображением Марии, которую сильный снег очистил от наркотика, а затем поспешил с Эдит к руинам крана. Они нашли Ирен, наполовину погребенную под сугробом и обугленными досками, без сознания, но стонущую.

– Ты уверен, что она хочет пойти с нами? Ты завербовал ее или это похищение? – спросила Эдит.

Сенлин на мгновение задумался, а затем пушечное ядро ударило по краю порта там, где они недавно стояли, подняв гейзер осколков.

– Разве это имеет значение? – сказал он.

Они вытащили ее из обломков, Эдит помогала, как могла, одной рукой. Они поволокли амазонку к трапу «Каменного облака». Понадобились все, чтобы затащить ее на борт. Адам доложил о состоянии корабля, пока они трудились, перемещая ее над пропастью. Все было готово к отлету.

Пушечный огонь стал более регулярным, но все равно велся наугад. «Арарат» все еще висел, замаскированный облаками, недалеко от порта. Нельзя, чтобы их унесло в том направлении! Оставалось надеяться, что шторм не нарушил поток, с помощью которого Сенлин рассчитывал спастись.

Эдит, естественным образом взяв на себя обязанности первого помощника, организовала отлет. Она стояла у штурвала, дав указания Волете и Адаму освободить причальные тросы по ее сигналу. Она закричала: «Давайте!» – и ее голос пробился сквозь ветер и пушечные выстрелы. Как только тросы обмякли, она нажала на рычаг, и балластный люк распахнулся, сбросив весь груз соленой воды в одно мгновение.

Корабль подскочил с тошнотворной скоростью. Ветер потащил их ближе к башне, хвостом вперед. На миг показалось, что их разобьет о неумолимые каменные блоки, но затем они скользнули в течение, которое открыл Сенлин, и смертоносный крен прекратился. В мгновение ока порт Голла пропал за штормовой завесой. Орудия «Арарата» отдалились. Побег удался.

Но не было времени на минуту триумфа. У них не осталось балласта, они не могли управлять кораблем. Их несло вверх, сквозь мрак, в рокочущее сердце шторма.

Эпилог

Из «башни для всех, мук для одного»

Мое старое имя испортилось, как разбитое яйцо от воздействия воздуха. Слова «Томас Сенлин» слишком часто бывали на устах власть имущих и опасных людей. Произнося его, даже в чужих землях, можно позвонить в колокол, которому лучше молчать. Итак, мне требуется новое прозвище, и я выбрал одно, что повсюду считается ругательством: я Том Мадд[6], капитан «Каменного облака».

Раз уж мы в пути, требуется откровенная оценка нынешнего состояния и запасов. Корабль годен к полету, но поврежден, и его экипаж также несовершенен. Мой первый помощник – женщина безграничной силы воли и мощи, но Эдит, как я подозреваю, все еще страдает, несмотря на замысловатую повязку на ранах. Ее недавнее прошлое – загадка, и я боюсь, что она скрывает ото всех нас что-то жизненно важное и, возможно, опасное.

Я верю, что Адам, который должен стать нашим инженером, будет верным другом до тех пор, пока благополучие его сестры не окажется на другой чаше весов. Я не виню его в этом, но невозможность ему доверять делает преданность Волете особенно коварной. Он не будет делиться своими суждениями или разглашать свои решения, если речь пойдет о ней. Он предаст весь мир, чтобы спасти ее от беды.

Если на этом корабле и есть яркая и надежная искра, то это сама Волета. Она храбрее и способнее, чем признает ее брат. Она будет жить, я думаю, среди такелажа. Она уже облазила и осмотрела весь корабль, как белка; она свесилась с якоря и забралась на шелковый холм воздушного шара. Она прирожденный дозорный, если таковой вообще возможен. Ирен, конечно, наш оружейник. Она единственная, кому я могу доверить пушку, и я думаю о ней как об основном защитнике и тактике. Я не совсем уверен, собиралась ли она пойти с нами, или ее занесло на наше корыто судьбой. Как бы там ни было, я рад, что она на борту.

Наша непосредственная проблема – ресурсы. Корабль ободрали до нитки перед тем, как мы вытащили его из порта. Мы недостаточно подготовлены для любой миссии и к тому же бедны, как церковные крысы. У нас мало топлива, и после отлета мы питались голубями. Во многих отношениях наше отчаяние усилилось с минуты побега, что объясняет, почему лишь немногие пытаются освободиться. Рабство дарует уверенность. Свобода полна неопределенности. Но я не отказываюсь от того, что сказал Эдит перед началом нашей одиссеи: чтобы выжить, мы должны разделить наше бремя.

Как только мы перевяжем раны и насытим желудки и наше выживание больше не будет под сомнением, я собираюсь отправиться в кольцевой удел Пелфию, Престол Пеллов. Мария ждет там, я уверен.

Доза белого крома еще не покинула меня, хотя я надеюсь, что ее воздействие вскоре сойдет на нет. Должен признаться, что пишу это в присутствии призрака Марии, который появляется теперь с некоторой регулярностью. На ней – те же белая блузка и красный пробковый шлем, что были в поезде. Она сидит положив руку на мою; ее кожа чиста, как лилия. Это ужасно отвлекает и вызывает опасную ностальгию. Я должен напомнить себе, что Мария не останется неизменной после башни. Мне нужно только посмотреть в зеркало, чтобы убедиться в этом. Может, она выдает себя за чужую жену, или погублена, как почти погубили Волету, или искалечена, как случилось с бедной Эдит.

Каким бы ни было состояние Марии, каким бы ни было мое, я найду ее и отвезу домой.

Том Мадд, капитан «Каменного облака»

Благодарности

Если вы хоть что-то знаете о моих книгах, есть вероятность, что благодарить за это стоит Марка Лоуренса. Не организуй он чудесную кампанию по продвижению фэнтези-самиздата «Self-Published Fantasy Blog-Off», мои книги, скорее всего, были бы обречены на забвение. Спасибо, Марк.

Моего агента Иэна Друри и, разумеется, всех сотрудников «Sheil Land Associates» благодарю за то, что отыскали для меня отличное издательство – «Orbit Books», с которым мы теперь и работаем.

Хочу поблагодарить всех, кто уделил время написанию отзывов, включая Джареда из «Pornokitch», привлекшего внимание Марка Лоуренса к книге, Адама Уайтхеда из «The Wertzone», раздувшего костер заинтересованности, и Эмили Мэй, которая помогла рассказать о цикле сообществу «Goodreads». Я также благодарен процветающему и гостеприимному подфоруму «r/fantasy» за возможность общаться с онлайн-сообществом, в которой я так нуждался.

Спасибо писателям, принимавшим участие в «Self-Published Fantasy Blog-Off» в 2016 году: Дирку Эштону, Филу Такеру, Тимандре Уайткасл, Бенедикту Патрику и Дэвиду Бенему, а также многим другим – все они неимоверно талантливы, трудолюбивы и заслуживают внимания.

Спасибо всем друзьям, которые помогали мне в процессе написания и редактирования: Монике Залески, Эллисон и Дейву Саймондсам, Рене Уолкотт и Кевину Вишневски. Спасибо Николасу Ридингу и Айвену Ференбаху за то, что читали первые версии этого приключения («Cavete Idibus Martiis!»[7]). Спасибо Бенджамину и Уиллу Виссам за то, что поддерживали меня советами, ободрениями и громкой музыкой.

Спасибо моим родителям Джосайе и Барбаре Бэнкрофт за то, что привили любовь к письму и чтению, предоставили все необходимое для того, чтобы я смог заниматься любимым делом, и поддерживали всякий раз, когда в моей жизни случался очередной фальстарт.

А моя благодарность Иэну Лейно так велика, что в пару строк не уместится. Разумеется, он снабдил серию потрясающими обложками, которые привлекли очень многих читателей, но еще он научил меня, как независимому автору выжить и добиться успеха. Он сочувствовал мне в трудную минуту, давал советы, когда я не желал слушать никого другого, и пинал в зад, когда в этом возникала нужда. О лучшем друге можно лишь мечтать.

И наконец, я благодарю мою жену Шэрон, которая поддерживала меня в эмоциональном, творческом и финансовом смысле, пока я затевал один за другим неудачные проекты, и которая, невзирая на все мои усилия, так и не разочаровалась во мне. Если бы не ее любовь и поддержка, я лишился бы уверенности, сосредоточенности и всякого шанса написать эти книги.

Примечания

1

Непереводимая игра слов, основанная на созвучии слов ostrich (страус) и ostracize (подвергнуть остракизму). – Здесь и далее примеч. перев.

(обратно)

2

Бальная книжка – миниатюрная книжка, в которую записывали имена кавалеров на балу.

(обратно)

3

Не имеющая дословного аналога в русском языке идиома «jump into the sack [with someone]» (прыгнуть с кем-то в мешок) означает секс с малознакомым или незнакомым человеком.

(обратно)

4

Динги (или тузик) – очень маленькая шлюпка.

(обратно)

5

Дельные вещи – совокупное название деталей корпуса судна, предназначенных большей частью для крепления и проводки такелажа.

(обратно)

6

От англ. mud – грязь.

(обратно)

7

«Берегитесь мартовских ид!» (лат.) – фраза из пьесы В. Шекспира «Юлий Цезарь».

(обратно)

Оглавление

Часть первая Цоколь и Салон

  Глава первая

  Глава вторая

  Глава третья

  Глава четвертая

  Глава пятая

  Глава шестая

  Глава седьмая

  Глава восьмая

  Глава девятая

  Глава десятая

  Глава одиннадцатая

  Глава двенадцатая

  Глава тринадцатая

  Глава четырнадцатая

  Глава пятнадцатая

Часть вторая Купальни

  Глава первая

  Глава вторая

  Глава третья

  Глава четвертая

  Глава пятая

  Глава шестая

  Глава седьмая

  Глава восьмая

  Глава девятая

  Глава десятая

  Глава одиннадцатая

  Глава двенадцатая

  Глава тринадцатая

Часть третья Новый Вавилон

  Глава первая

  Глава вторая

  Глава третья

  Глава четвертая

  Глава пятая

  Глава шестая

  Глава седьмая

  Глава восьмая

  Глава девятая

  Глава десятая

  Глава одиннадцатая

  Глава двенадцатая

  Глава тринадцатая

  Глава четырнадцатая

  Глава пятнадцатая

  Глава шестнадцатая

  Глава семнадцатая

  Эпилог

Благодарности Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg