Александр Дмитриевич Прозоров Князь: Повелитель снов. Всадники Ночи. Война магов
© Александр Прозоров, 2018
© ООО «Издательство АСТ», 2018
Повелитель снов
Макковей
Проскакав неспешной рысью по петляющей вдоль Суходольского озера тропе, Андрей Зверев, он же князь Сакульский по праву владения, спешился возле каменной россыпи, что раздвигала камышовые заросли, отпустил подпруги, быстро разделся, пробежал по камням и с крайнего вниз головой сиганул в теплую воду. Проплыл метров десять, вынырнул, шумно выдохнул, стремительными саженками отмерил еще метров пятьдесят и, перевернувшись на спину, раскинул руки и ноги, подставляя обнаженное тело солнечным лучам.
Внезапно на берегу послышался треск, лошадь тревожно всхрапнула – Андрей тут же перевернулся, подгреб поближе к берегу, замер, прислушиваясь. Нет, ничего, вроде спокойно. Хотя, конечно, без оружия под рукой на душе все равно как-то неуютно.
Не то чтобы князю было чего опасаться в своих землях. Здесь, в сердце Северной Пустоши, в окруженном с трех сторон водой княжестве случайных прохожих не бывало, тати не баловали, войска вражеские тоже не бродили. Рубежи датские лежали рядом, сразу за рекой Волчьей – да только по ту сторону границы царила такая же пустота: непролазные сосновые боры на холмах, густые осинники в низинах, да еще все перемежалось частыми озерами, реками и болотами. Поди доберись! Предосудительного Андрей тоже ничего не делал. В жару во всех русских деревнях купались все от мала до велика. И хотя рассказывали темными вечерами старики истории про коварных любвеобильных русалок, расчесывающих волосы по берегам глубоких омутов, про холодных навок и жадных водяных, про вечно хромых анчуток, болотниц и бродящих по топям в облике толстых монахов болотников – воды все едино никто не боялся. Плавать умели, почитай, все. Не в пустыне жили – есть где научиться. А что «Ильинка кинул льдинку» – так про то и самые истовые христиане по жаре мало когда вспоминали.
Правда, со смердами Зверев не купался никогда. Как-никак князь. Не хотел общему баловству с простыми пахарями предаваться: должна и дистанция некая между господином и крестьянином существовать. Но и отказываться в зной от озерной прохлады Андрей не собирался. Разве устоишь в неполные девятнадцать лет от возможности обмакнуться в принадлежащей лично тебе реке, в заводи или озере? Ну да, коли и застанет его тут какой смерд – стыдного-то нет ничего. Плавает хозяин и плавает. Не тонет ведь. Значит, позора на нем нет.
Если кого опасаться и стоило – так только волка, что лошадь зарезать может, пока человек далеко. Но ведь август – не голодный февраль, когда половина дичи по норам спит, а другая половина под снегом прячется. Зачем серому летом к кобыле лезть и копытом в лоб получать, коли крыс да зайчат неопытных по кустам полно?
– Не бойся, красотка, никто тебя не тронет, – утешил лошадку Андрей и опять откинулся на спину. Но не успел он распластать руки, как с Боровинкина холма тревожно ударил набат. – Вот… проклятие…
В этот раз князь торопливо доплыл до камней, выбрался на берег, натянул шаровары, рубаху, опоясался ремнем с ложкой и двумя ножами – саблю в княжестве Андрей почти не носил, – пришлепнул гладко выбритую голову тафьей, на ноги натянул мягкие сине-красные сафьяновые сапоги, двумя движениями затянул подпруги седла, поднялся в стремя и с ходу пустил кобылу в галоп, пригнувшись к самой ее шее, дабы встречные деревья не хлестали ветками по лицу. В голове, сменяя друг друга, возникали мысли одна страшнее другой: «Пожар? Набег? Мор? Опять мертвецы проснулись?».
Однако, когда Запорожская деревня показалась в виду, князь не увидел над ней дымов от пожарищ, не услышал ни плача, ни криков.
– Так какого тогда ляду? – недоуменно пробормотал молодой человек, переходя на широкую походную рысь. – Дети малые, что ли, до била добрались?
В деревне хозяина заметили, замахали руками. Андрей увидел, как один из мужчин потрусил навстречу, узнал в нем вечно лохматого Пахома и дал кобыле шпоры, снова переходя в галоп.
– Чего стряслось, дядька? – склонился вперед Зверев.
– Дык, княгинюшка твоя… – задыхаясь, буквально вытолкнул с губ нужные слова холоп. – Повитуху кличут…
– Что-о?!
Андрей опять сорвался во весь опор, пересек деревню, соскочил во дворе прямо на крыльцо избы, ринулся внутрь, но уже в сенях его перехватила дородная Лукерья, жена старосты:
– Нет, княже, тебе ходу туда нету. Что хошь делай, а место в светелке ныне бабье, нечего там вам, мужам, делать. Токмо смущать да отвлекать станете. Неча, неча, иди отсюда!
Протиснуться мимо нее Зверев не смог – да и не шибко старался, внутренне признавая ее правоту. Там, в светелке сейчас творилось чудо появления новой жизни. Чудо, доступное только женщинам и Богу. Мужчине, больше привычному убивать, в этом святилище и вправду делать было нечего.
Он вышел обратно во двор, потоптался и, не зная, что делать, попытался заглянуть в окно. Разумеется, безуспешно: чего там через выскобленный бычий пузырь различишь? На миг мелькнула совершенно дурная мысль, что, будь у Полины сотовый телефон, она могла бы ему позвонить. Мелькнула – и ушла. Какой прок в телефоне, коли схватки начинаются? Тут не до разговоров. А как все кончится, он и без всяких телефонов к жене зайти сможет. И тут уж никакая Лукерья князя не остановит…
– А то ведь и на кол посадить недолго, – пробормотал Андрей. – За мной не заржавеет.
Хотя, конечно, на кол он за все три года пребывания в шестнадцатом веке никого еще не сажал. В голову как-то раньше не приходило.
– Что, тяжко, княже? – подоспел запыхавшийся Пахом и опустился на ступени крыльца. – Кричит? Ох, тяжко это, княже, слушать, как баба от боли воет и беспомощностью мучится. А чем ей поможешь? Удел такой бабий. Они нас рожают в муках, а мы животы свои за них в сечах кладем.
В избе и вправду раздался страшный крик – и Зверев опять забегал под окном. Подпрыгнул – разумеется, с прежним результатом.
– Ты чем маяться, батюшка, – пригладил встрепанные волосы холоп, – помолился бы лучше ей за здравие, за благополучное разрешение от бремени. Молебен, вон, в храме бы заказал. Даром, что ли, хозяюшка его отстроила, пока мы по Европам сатанинским мотались? С Божьей помощью и лихоманка никакая не пристанет, и муки перенести легче получится, и…
– Да, молебен, – схватился за подброшенную мысль Андрей. – Молебен! Немедля прикажу, немедля!
Радуясь возможности сделать хоть что-нибудь, князь вскочил на спину несчастной кобылке и во весь опор помчался к Боровинкину холму.
В едко пахнущей свежими сосновыми опилками, хрустяще-белой церкви было пусто. Перед тремя небольшими иконками горело по лампадке, две свечи плакали воском возле распятья – ни пропахнуть дымом и ладаном, ни обогатиться намоленными иконами новенький храм еще не успел. Молодой еще, с только пробивающейся бородкой попик, скинув рясу, завернув крест за спину и высунув от увлечения язык, старательно вырезал из липы овальную, в размер бревен, емкость с уже готовой щелью наверху. Видимо, ящичек для подаяний.
– Молись! – ринувшись к нему, потребовал Зверев. – Молись немедля!!!
– Ты… Ты почто, княже?.. – Попик вскочил, уронив на пол стамеску, побелел, как полотно, попятился к стене.
– Молись! За жену мою молись! Не слышишь, что ли, рожает?! Да молись, чего встал, как истукан? Благополучно разрешится – колокол на пять пудов церкви подарю!
Священник сглотнул, широко перекрестился, заскреб пальцами по груди, видимо забыв, где находится нагрудный крест, горячо выдохнул:
– Благослови тебя Господь, сын мой… Да токмо что нам проку в колоколе-то пяти пудов? Надобно хотя бы на семьдесят, дабы окрест звон был слышен. Семьдесят пять…
– Нашел время торговаться, – скрипнул зубами Андрей. – Ты молись, молись! За жену, за ребенка, за здоровье и благополучие. Молись, будет тебе колокол. На сто пудов будет! Только голос свой до Исуса донеси, благословение его вымоли. Пусть хорошо все пройдет – и будет тебе колокол. Молись!
– На все воля Божья, сын мой, – наконец перекинул поп вперед свой крест. – На Его силу и провидение уповаем. Да пребудет с нами Его милость.
– Молись! – еще раз потребовал князь Сакульский и наконец-то сообразил перекреститься. Все же в обители Божьей находится. – Господи, спаси, помилуй и сохрани грешного раба твоего Андрея. Во имя Отца, и Сына, и Святого Духа. Аминь.
Он еще раз перекрестился, склонил голову перед резным распятием, круто развернулся и выбежал наружу. Уже не торопя изрядно уставшую лошадь, Андрей выехал на дорогу, проскакал вдоль поля старосты, на котором выставила на солнце золотистые бока хорошо удавшаяся репа. За межой свернул к кустарнику, спешился, кинул поводья на ветви лещины, сам пробрался еще шагов на двадцать дальше, перешел обратно на поле, опустился на колени, поцеловал землю:
– Тебя о милости молю, мать наша Триглава. Не дай пропасть плоти моей и крови моей, не сгуби супружницу мою мукой напрасной, не ужаль нас болью утратной. Я, внук Сварога-созидателя, дитя корня русского, тебя, богиня земли, о милости прошу. Помоги жене моей, Полине, ныне ребенка благополучно родить, одари его силой, красотой и здоровьем, тебя самой достойными, одари его жизнью долгой и радостной, одари его счастьем на земле русской жить от юности и до старости, спаси от голода и лихоманки, от дурного глаза и злого слова, от завистника и черноризника, от иссушатника и болотника. Отныне и до века. Аминь.
Старый Лютобор учил, что жертву Триглаве надлежит приносить семенем… Закончив обряд, князь вернулся к коню, поскакал в поселок. У суетящихся во дворе девок потребовал крынку молока и полбуханки белого хлеба, с угощением поехал к реке. Здесь, у текущих вод, он поделился трапезой с Дидилией: принес жертву русской богине, хранительнице семьи и беременности, попросив ее помощи и покровительства. Древние боги не ревнивы и не отказывают в помощи, коли человек обращается сразу к нескольким из них. Пусть даже одна из высших сил пришла из чужих краев и называет себя единственной. Чем больше защитников у смертного – тем лучше.
Еще укорил себя Андрей, что не очистил дом от столь частой в деревнях нежити: от кикимор, рохлей, баечников, от возможных злых чар. Ведь учил его этому волхв с Козютина мха, учил чародей. Да как-то не нашел князь минуты для такого дела, все на потом откладывал. Такова уж натура человеческая! Сколько ни изобретали древние колдуны надежных защитных заклятий и амулетов, сколько ни придумают будущие ученые кудесники разных вакцин и лекарств – ан большинство людей неизменно оставались и будут оставаться в стороне от подобных благ лишь потому, что недосуг им сделать прививку или повесить на шею созданную умелым знахарем ладанку. Иногда не просто бедой и болезнью платят – жизни по лености своей лишаются. И хотя знают, чем рискуют, а все равно – защититься не торопятся. Некогда им, все некогда да некогда…
– Завтра же зачитку сотворю, – пообещал себе Андрей, поднимаясь в седло. – И на рябину, и на можжевельник. И амулеты при окнах и дверях заложу.
В Запорожской деревне оказалось шумновато. Весть о том, что в семье господина вот-вот появится пополнение, разбежалась к вечеру во все края княжества, и от каждой деревни явилось по одному, по два, а то и по десятку любопытствующих: чем все кончится, благополучно ли, с кем хозяина поздравлять? Фрол, собрав пяток парней, гостей от княжеского двора отгонял, дабы не смущали шумом роженицу и не путались у девок и повитух под ногами.
– Ну что тут? – спешившись, бросил поводья дядьке Зверев.
– Нечто они скажут? – пожал плечами Пахом. – Бегают, суетятся. Полотна чистого, нового истребовали, беленого. Мох болотный, что у нас в припасах был, весь, почитай, извели.
– Как извели? – нервно дернулся Андрей. – Там что, кровотечение?
– Нет, княже, забрали токмо, – положил ему руку на плечо Пахом. Видимо, побоялся, что воспитанник кинется в дом. – Не тревожься. Оно же вернее, коли мхом все выстилать. Болотницы с лихоманкой не дружат. Коли мох на ране, то ни трясучки, ни Антонова огня[1] бояться не надобно. Дитятко слабый ведь совсем появляется. Так спокойнее. Ты молебен-то заказал, княже?
– Зарок попу дал: коли благополучно все выйдет, колокол стопудовый для церкви закажу. Молится.
– Не попу, – укоризненно поправил холоп, – батюшке.
– Ты его видел, дядька? – хмыкнул Зверев. – Молоко на усах не обсохло. Какой же он батюшка?
– Не в нем сила, княже, сила в слове Божием, в благодати, что через него на нас исходит. Да и старше он тебя, мыслю, лет на десять.
– И сколько сечь он прошел, Пахом? Сколько ляхов на рогатину взял, сколько крестоносцев зарубил? Мне, может, и девятнадцать всего, да годы мои один за десять идут. Потому как цену ошибкам своим знаю.
– А он слово Божие усердно зубрил, княже, пока ты бердышом по степям размахивал. Да еще он при соборе Воскресенском на Валааме пять лет служил. Посему его молитва десяти твоим равна. И коли Бог тебе сына пошлет, Макковея, в том немалая его доля будет.
– Погоди. – От услышанного имени Зверева аж передернуло. – Какой Макковей? Почему? Я про имя пока ничего не говорил.
– Так ведь день сегодня какой? Серпеня пятый над десятком. Святого Макковея день. Стало быть, и имя мальчика по святому его покровителю наречется. Удачный ныне день, княже, от дурного глаза спокойный. Три дня тому Силуян отмечался. А в Силуяна, известное дело, ведьмы все от жажды маяться начинают и молоко пьют. Иные до смерти опиваются, а иные, опившись, на многие дни обмирают. Посему люду крещеному ныне вольготно, и дитям сглаза бояться ни к чему…
– Какой Макковей? – продолжал думать о своем Зверев. – Нечто иного имени в святках нет?
– Знамо, имеются, – кивнул Пахом. – Помнится, Пантелеймона день тоже сегодня значится, и Пафнутия.
– Понял, – недовольно фыркнул Андрей. – Ладно, договоримся как-нибудь… с батюшкой…
В очередной раз скрипнула на смазанных салом подпятниках дверь избы, но теперь вместо потных девок на двор спустилась, вытирая ладони краем верхней юбки, незнакомая краснощекая баба с молодым взглядом и седыми косами, вывалившимися на плечи из-под серого платка с красными нитяными кисточками по краям. Она обвела всех присутствующих оценивающим взглядом, остановила его на Андрее, подошла ближе и низко поклонилась, чиркнув пальцами по земле:
– С новорожденным тебя, папочка, с сыном. Вылитый ты.
– Сын родился! – неуверенно выдохнул Андрей и уже во весь голос, в крик повторил: – Сын у меня, люди, сын на свет явился! Сын! Фрол, пива всем немедля, меда хмельного, вина давай! Сегодня каждый сытым и пьяным быть должен! Кто завтра на работу выйдет – за врага считать стану. Гулять всем с зари и до упаду! Что завтра на праздник съедено и выпито будет, втрое с оброка прощаю. Нет, Фрол, вчетверо!
Деревенские и приезжие из других поселков радостно завопили, выкрикивая здравицы и князю, и его наследнику, дядька же толкнул в бок и громко шепнул воспитаннику на ухо:
– Бабке… Пятиалтынный бабке сунь, положено… – и сунул Андрею в руку серебряную монету.
Князю искать кошель, рыться в нем было некогда, а потому он передал повитухе пятиалтынный холопа:
– Держи, красавица, заслужила.
– Ай, и спасибо тебе, красный молодец, удалой удалец! Хорошо ты дело свое начал, так бы нам и каженный год с тобой встречаться… – Она приподнялась на носки и, немало не смущаясь высоким званием папочки, торжественно расцеловала его в обе щеки: – Теперича к ненаглядной своей беги, пока не заснула с усталости. Поди, невтерпеж.
Андрей взял ее за плечи, решительно отодвинул в сторону, быстрым шагом поднялся по ступеням, миновал сени, ворвался в светелку, посреди которой утонула в перине его княгиня, присел на край постели, взял бледную, как молоко, Полину за руку:
– Ну ты как?
Юная мама молча улыбнулась, скосила глаза в сторону. Андрей глянул туда же и увидел среди тряпок крохотное, старчески сморщенное, безволосое личико с коричневыми пятнами на лбу. Существо больше походило на воздушный шарик, из которого выпустили воздух, но никак не на человека, и никаких родительских эмоций не вызывало. Зверев кашлянул, неуверенно переспросил:
– Сын?
Полина опять улыбнулась, притянула к себе его ладонь, поцеловала в тыльную сторону.
– Устала хозяюшка, Андрей Васильевич, – подступила к нему сенная девка. – Вона сколько сил потратила, пока разродилась. А ей ведь еще и кормить надобно. Почивать ей ныне потребно, княже, почивать.
– Спи, – погладил жену по руке Андрей, поцеловал ее в лоб. – Спи. – И неожиданно для самого себя добавил: – Я люблю тебя, Полина, суженая моя.
Кажется, это было первое «люблю», которое слетело с его уст в этой жизни.
На деревне уже веселились. Староста, следуя приказу господина, выставил на улицу несколько бочонков вареного хмельного меда, выбил донышки, предоставив всем желающим черпать угощение, сколько заблагорассудится. Здесь же, на заборе, висели гирлянды из копченой рыбы, под ними лежали розовые на срезе свиные окорока, куриные полти. Однако сам Фрол, Пахом и еще несколько местных старожилов устроились по другую сторону частокола, между погребом и амбаром, открыв бочонок с квашеной капустой и скромно подвесив над ним двухпудовую белорыбицу. Запивку они тоже черпали из бочонка – но заметно меньшего по размерам, с восковой печатью на боку. Петерсемена, добротное красное рейнское вино. Отчего не побаловаться, коли хозяин дозволяет? Зверев повернул к ним и тут же получил в руки полулитровый резной осиновый корец.
– Долгие лета князю нашему, Андрею Васильевичу! – торопливо провозгласил староста.
– Долгие лета!!! – тут же подхватили за забором.
Андрей покачал головой, зачерпнул вина, выпил примерно с половину ковшика, выдернул косарь, срезал с рыбьей туши изрядный ломоть, прожевал. Фрол, слегка втянув голову в плечи, ждал. Вино все ж таки, не пиво и не мед, что на любом дворе сварить можно, за него серебром плачено. А ну разгневается князь?
– Не то кричишь, – укоризненно покачал головой Зверев. – Ныне не мой день рождения. Наследника.
– Долгие лета княжичу нашему, долгие лета! – немедленно подхватили смерды и Пахом вместе с ними. – Долгие лета!
* * *
Праздник вместо дозволенного князем одного дня растянулся на целых три, и остановить его не смог даже Медовый Спас – начавшийся через день после дня рождения княжича Успенский пост. Андрей, памятуя, что смерды отмечают рождение его первенца, на решительные меры не решался, а посему что ни вечер – в Запорожском звучали песни, пели дудки, бродили запойные компании. Что ни утро – кто-то приходил с жалобами на бедокурящих парней, которые то изгородь опрокинут, то корову так напугают, что та доиться перестает, то под подол девке какой или бабе полезут.
Когда наступил Яблочный Спас, Зверев не выдержал и велел старосте давать по десять плетей каждому, кто покажется на улице в подпитии. Не за пьянство, естественно – за нарушение поста, запрещающего употреблять скоромное еще шесть дней. Каждую осень прагматичная мудрость Православной Церкви становилась ясна любому. Только-только кончилась сенокосная пора, начиналось время уборки урожая: лука, репы, яблок. Какое тут веселье? Работать надобно в поте лица, работать от зари и до зари, чтобы по зиме голодному не остаться, чтобы все тягло и оброки уплатить, чтобы погреба и амбары набить по самую крышу… Простая скромная пища и труд, труд и простенькая скромная пища – во имя будущего благополучия души и тела.
Вечером нового дня Фрол загнал на двор временного пристанища князей Сакульских двух парней – крепких лбов лет по двадцати.
– Что, напились? – поднялся навстречу Зверев, как раз сидевший на крыльце.
– А они что трезвые, что пьяные, княже, все едино без царя в голове, – ответил староста, снимая шапку. – Перед вершами возле ручья опять драку учинили, снасть одну поломали, трех девок утопили. Спасу нет, княже.
– Как утопили? Кто? – вступил в разговор Пахом, что нашивал у завалинки на овчинную душегрейку тонкие железные пластинки. – За душегубство кара сурова, тут каженному свою меру отвешивать надобно.
– Не до смерти утопили, обмочили токмо, – поправился Фрол. – Опрокинули аккурат на мережу и сами свалились. Вся снасть в трещинах, рыба ушла. А починять когда? Страда ныне. Раньше токмо этот лоботряс-бездельник по деревне шлялся да девок испортить норовил, – указал он сперва на веснушчатого русоволосого, стриженного «под горшок» парня, после чего ткнул пальцем в белобрысого, но такого же круглолицего: – А тут еще и немец этот появился. Проку никакого, токмо драки каженный день затевают. То промеж собой, а то с других деревень заезжих задирают, с девками встречаться не дают. Я мыслю, повесить их надобно, княже, и вся недолга. Все едино пользы никакой в хозяйстве, одна поруха. Али руки отрубить – другим для острастки. Все едино ни к чему руки сии не прикладывают.
– А почто они немцем меня все кличут? – вскинулся белобрысый. – Поморянец[2] я! У нас половина поселенцев поморяне! Ты же сам, княже, из Поморянии нас привез! И имя у меня есть! Изольдом отец с матерью нарекли!
– Понятно, Изя, – тут же сократил слишком длинное для смерда имя Андрей. – Значит, тебя любекский бургомистр в неволю продал. А отец с матерью где?
– Мать здесь ныне, на краю деревни обитает, а отца лютеранцы зарезали. Пять лет тому в город шли, да в поселке нашем людей, что в костеле застали, побили всех до единого, а пастора в дверях повесили.
– Я ее к Кшельнице, вдове старой, поселил, – тут же отчитался староста. – Возле болота. Может, хоть корзины плести приохотится. Хозяйства не потянуть им, княже, сам видишь. А на корзинах да на ягоде с грибами прожить смогут, и оброк какой-никакой дадут. Немца хорошо бы к бортничеству определить. Там и одному подняться можно. А подъемные им не давали, Андрей Васильевич. Куда им? Пропадет токмо добро, не вернут.
– Понятно, Фрол, – кивнул Андрей. – Ступай, я тут с ними разберусь.
– Будете теперь знать, каково баловать, – довольно погрозил пальцем староста и пошел со двора.
Зверев же кивнул Пахому, чтобы дядька отложил работу, немного прошелся по двору, остановился перед белобрысым Изольдом:
– Значит, добрый молодец, работать тебе неохота, а кулаки чешутся? Забавно… Коли пахать отец покойный не научил, к бортням тяги нет… Что же ты жрать зимой собираешься, красавчик?
– А иве все равно – что лето, что зима. Болото замерзнет – я веток куда больше, чем ныне, нарежу.
– Значит, корзинками пропитание добывать намерен? Сидеть, как старый дед, да прутики гнуть? Ладно, дело твое. Но за баловство я тебя все едино дубинкой отходить намерен. Вот только безоружного бить мне зазорно. Защищаться дозволяю, как сумеешь. Пахом, давай.
Дядька, успевший сходить в избу, протянул парню саблю. Тот, недоверчиво покосившись на князя, взялся за рукоять. Пахом рванул к себе ножны, оставив его с обнаженным клинком. Поморянец не стушевался: покрутил оружием, примеряясь, тронул пальцем острую кромку. Зверев подобрал у сарая лопату, взялся за черенок внизу, тоже взмахнул, оценивая балансировку инструмента – или, вернее, полное ее отсутствие, – и решительно нанес удар Изольду по голове. Тот закрылся, но неумело – легкий клинок удара не сдержал, пропустив весьма внушительный щелчок.
Однако парень не испугался, не заныл, не сжался в слезливый комок – он сделал выводы и от новых ударов уже не только закрывался, но и уворачивался. Отступал, пригибался, а потом, обнаглев, даже пытался провести встречные выпады. Естественно, неумело – князь клинок отводил и бил лишенного защиты противника уже с силой, внушительно. Белобрысый вскрикивал, морщился, но пощады не просил, продолжая отбиваться.
Андрей все время атаковал голову противника и торс, и когда неожиданно ударил понизу, по ногам, Изя отреагировать не успел, вскрикнул, опрокинулся на спину – кончик черенка мгновенно уперся ему в горло.
– Молодец. – Князь наступил ногой на упавший в траву клинок. – Задора в тебе хватает.
– Горячности много, Андрей Васильевич, умения никакого, – подал голос Пахом.
– Умению научить можно, дядька, а куражу – нет. – Зверев поднял саблю и отдал холопу. – Вот что я тебе скажу, поморянец. Насчет плетения корзинок – это, конечно, бред. Не для здорового парня эта работа. От нее с голоду не опухнешь, но и семьи не прокормить. Хочешь, чтобы мать у тебя на старости лет не голодала – либо трудись как все, в поте лица, либо ко мне в холопы продавайся. Ты у меня все равно закупной, но треть гривны серебром я тебе за такое согласие отсыплю. Дашь матери, ей сразу легче станет. Да и опосля помогать хорошо сможешь. С твоим норовом у смертного два пути, Изя. Или в душегубы – дабы пару лет пожить хорошо, на чужом горе повеселиться, а опосля в петле на осине праздник закончить. Качаться прочим душегубам в острастку, пока кости не рассыплются. Или в воины подаваться. Жить не так богато и весело, зато долго, в почете и уважении. Вот и выбирай. Либо сабля у меня на службе, либо нищета возле корзинки. Ну или петля у большой дороги. Четвертого выбора у тебя нет. Ты закупной. Пока не расплатишься, уйти права не имеешь. Понял меня? Ну так думай. А ты, добрый молодец, саблю бери. Теперь твоя очередь, посмотрим, на что годишься. Как тебя зовут-то, смерд?
– Илья.
– Почтенное имя. Надеюсь, ты его заслуживаешь…
Второй парень дрался не хуже своего предшественника. Может, успел понять, что бояться нечего, за усердие в сопротивлении не накажут. Может, пытался перещеголять недавнего соперника. Однако свалить его с ног Андрею удалось так же легко, как и белобрысого. И тем не менее парня он похвалил:
– Молодец, не трус. Однако ты, как я понимаю, пока землю не брал, просто сын крепостного мужика?
– У Антипа Карася я Вторушей иду. Токмо старший мой, того… Лихоманка уж семь лет как забрала.
– А-а, Карася, – вспомнил Зверев щекастого лупоглазого смерда. «Карась», разумеется, было не фамилией, не доросли пока простые крестьяне на Руси до фамилий. Кличка. И к своему владельцу подходила идеально. – Это тот, что у поворота к кладбищу живет?
– Он самый, княже.
– Помню, – кивнул Андрей. – Ну коли ты подъемных не брал, земли себе не отрезал, никому ничего не должен – стало быть, человек ты вольный… Однако же, Илья, сам понимаешь, хоть ты и волен пойти, куда глаза глядят, стать ремесленником в городе, сесть на землю на ином краю Руси али бродягой стать бездомным, каликой перехожим, однако же выбор у тебя на самом деле невелик. Куда ты сунешься в городах, где никого не знаешь? Как урожай в незнакомом месте вырастишь, коли там, в иной погоде, под иным солнцем все иначе, чем здесь, и пахать, и сеять, и убирать надобно? Да и бродягой становиться тебе, мыслю, неохота. Посему, добрый молодец, на роду тебе написано поперек души своей идти, на горло себе становиться, да и брать отрез земли, пахать и сеять через неохоту, летом сено копить, зимой бока пролеживать. Либо… Либо куплю я у тебя волю за полную гривну серебра и избавлю от сей судьбы нудной и нежеланной. Живот за землю отчую класть – дело честное и почетное. За то ратных людей крестьяне и кормят. Не жалуются, что те к плугу не прикасаются. У каждого свое дело. У кого нудное, у кого лихое да рисковое. Ни с едой, ни с крышей над головой, ни с одежой у тебя никаких хлопот не будет. Это все моя забота. А твое дело – слова моего слушаться да страха в трудный час не казать.
– Трифон сказывал, княже, он тоже у тебя в холопах ходил? – поинтересовался парень.
– Сперва у князя Друцкого, потом у меня.
– Да, он сказывал… – Илья, Карасев сын, широко перекрестился и решительно махнул рукой: – А согласен я, княже! Лучше раз в чистом поле в доспехах золотых с нечистью поганой сойтись, нежели всю жизнь в земле ковыряться! Согласен!
Похоже, мысли о холопстве посещали смерда уже задолго до предложения господина.
– И я согласен, Андрей Васильевич, – вдруг кивнул второй буян. Не так уверенно, как его друг-соперник. Скорее с безнадежностью, чем с радостью. Уж лучше животом в походах рисковать, чем все свое благополучие на плетение корзинок поставить. А в холопьей жизни вовсе никаких хлопот. Ешь, пей, почивай на всем готовом. Пусть у хозяина голова болит, чтобы ты сытым и одетым был.
– Отлично. – Андрей поднялся на крыльцо, оглянулся на парней.
Вот они, его первые холопы. Не те, что от отца достались, не те, что князь Друцкий от щедрот своих подарил, а его собственные, им самим с воли выкупленные. Те, кто вместе с ним и под его знаменем будет в походы ходить, с его именем на устах животы свои класть.
Князь Сакульский вошел в дом, в светелку, поцеловал Полину, что как раз кормила грудью малыша. Прошло всего несколько дней – а личико сынишки уже расправилось, наполовину сошли темные корочки, закудрявились похожие на пух коротенькие волосики. Княжич больше не напоминал сморщенный шарик – он стал настоящим, пусть и маленьким, большеголовым человечком. Может статься, и ему еще сегодняшние холопы послужат, с ним басурман и крестоносцев бить станут, ему за победы будут здравицы кричать.
Зверев открыл сундук, взял пустые кожаные мешочки, отсчитал в один полсотни крупных плоских копеек-чешуек, в другой – семнадцать. В копейке – примерно четыре грамма, в гривне – двести. Так что все правильно. Хотя в этой денежной системе сам черт ногу сломит: алтын – три копейки, копейка – примерно четыре чешуйки, двадцать пять копеек – рубль, два рубля – гривна. Но при этом московские монеты вдвое дешевле новгородских ценятся, лифляндские – в полтора раза дешевле московских, псковские – в полтора раза дороже… И как только купцы во всем этом без компьютера разбираются?
Князь закрыл сундук, открыл другой, достал несколько листов серой датской бумаги, чернильницу на длинном ремешке, срезанное наискось гусиное перо, вышел из дома.
– Ну что, добры молодцы, не передумали?
Парни не ответили, и Андрей удовлетворенно кивнул:
– Илья, иди сюда. Клянешься ли ты слушать меня во всем, в делах больших и малых, все приказы выполнять с прилежанием, как бы тяжелы они ни оказались, и не отступать от воли моей, даже под угрозой для живота своего и болью любой? Клянешься ли быть честным и верным с сей минуты и до последнего часа своего, покуда отпущен не будешь для отдыха, либо не придет твой смертный час?
– Клянусь, – кивнул Илья и размашисто перекрестился.
– Вот, пиши здесь, что ты, Илья, Антипа Карася из княжества Сакульского, Запорожской деревни сын, получил гривну серебра за волю свою от князя Андрея, Сакульского по праву владения. Ставь число и подпись свою. И ты тоже пиши, красавец.
– Грамоте я не обучен, княже, – угрюмо сообщил Изольд.
– Я напишу, ты крестик поставишь, – ответил Пахом. – А грамоте тебя опосля обучим. А то как же так: русский человек, а букв не разумеет?
– Я поморянец, – упрямо поправил его парень.
– Да хоть китайцем раньше был, – хмыкнул Зверев. – На русской земле живешь, русскому князю служишь, по-русски разговариваешь, за свободу и справедливость живот свой класть готов – значит, русский. Давай, Пахом, пиши.
Илье, поставившему размашистую, просто королевскую подпись, он вручил мешочек с серебром и предупредил:
– Сегодня домой ступай. Можешь деньги родителям отдать, можешь с девками прогулять, можешь на черный день спрятать – но завтра на рассвете чтобы здесь был! Пахом, сперва с бердышом их работать научи. Эта штука и попроще во владении будет, и для врага в бою страшнее. Опосля уж на рогатину и саблю переходи. Там мастерства больше нужно, а они ребята уже великовозрастные.
– Сделаю, Андрей Васильевич, – согласно кивнул дядька, тщательно выписывая буквы.
Грамота получалась красивая, из крупных, украшенных хвостиками и завитушками букв, вытянутых в одну общую линию, без промежутков. Зверев долго не мог привыкнуть к тому, что здешние писари не разделяют никак слова – но что поделать, такая сейчас орфография.
– Княже, княже! – Во двор влетел мальчонка лет семи, но вместо того, чтобы поклониться Звереву, свернул к конюшне и принялся жадно пить воду, что грелась для скота в большой кадке. Чистую воду, естественно, колодезную.
– Ты кто такой? – не понял Андрей. – Чего хотел?
– Дядя Левший послал, – утер рот рукавом рубахи пацаненок. – Паузок к нам пришел, к ушкую чалится. Богатый. Не иначе, боярин знатный явился. – Он опять прихлебнул воды и уже не к месту добавил: – Андрей Васильевич.
Торжественность момента была вмиг разрушена. Князь еще раз заглянул Пахому через плечо, после чего потребовал у Изольда клятву верности, принял ее, отдал серебро дядьке и ушел в дом переодеваться. Не в рубахе же простой неведомого знатного гостя встречать! Когда же он вышел уже в атласе и шелке, в суконной, подбитой норковым мехом, украшенной бархатными вошвами ферязи с рубиновыми застежками и шелковыми шнурками на груди, в шапке с золотой бляхой на лбу, опоясанный драгоценной булатной боевой саблей – новоявленные холопы уже отправились тратить полученное серебро.
– Вот, Андрей Васильевич, подписаны, – протянул свернутые в тугую трубку грамоты Пахом. – Отныне они твои рабы, княже.
– На сундук в светелке положи, – кивнул ему Зверев. – Коли хватятся меня, я на пристани.
– Коня оседлать?
– Пешком быстрее дойду, – отмахнулся князь. – Лучше девкам вели снедь собрать, кувшин с вином налить и на ушкуй принести. Гостя попотчевать надобно, а сюда вести не хочу. Коли не потребуется, сами с тобой пообедаем.
От холма, на вершине которого пряталась от возможного половодья деревня, до пристани на берегу торфянистой речушки Вьюн было всего метров триста, не больше. Андрей одолел это расстояние за полторы минуты и, еще не ступив на бревна пристани, радостно раскинул руки:
– Кого мы видим! Боярин Бегебин, воевода Афанасий Семенович! Воистину, милостив ко мне Господь в последние дни! Что за доброе провидение привело тебя, боярин, к моему порогу?
В этот раз боярин не очень походил на д’Артаньяна. Он был в собольей шубе, накинутой на плечи поверх богатой ферязи, голову его спасала от жары высокая бобровая шапка, короткие туфли сверкали множеством самоцветов. В общем, настоящий русский помещик, в котором от европейского щеголя остались только узкие усики и ухоженная черная бородка клинышком.
– Рыбаки из-за промыслов опять лаются, Андрей Васильевич, – ответил воевода города Корела и прилегающей волости. – На месте глянуть порешил. Да заодно захотелось знатного жителя нашего навестить, поклон от купцов передать, узнать, нет ли нужды какой али вестей новых?
– А как же, есть, – невольно расплылся в улыбке Зверев. – Сын у меня родился, наследник. Пять дней тому назад.
– Поздравляю, князь, поздравляю… – Бояре наконец сошлись и крепко обнялись, покачиваясь и похлопывая друг друга по спине. – А что за чудище такое вертится у тебя, Андрей Васильевич?
Воевода указал на многосаженное колесо водяной мельницы, что крутилось перед склоном, подпирающим Суходольское озеро.
– Лесопилка, – небрежно отмахнулся Зверев, давно привыкший к придуманному в начале лета механизму. – Там шатун под валом десять пил из стороны в сторону качает. Бревно сверху под собственной тяжестью на них скатывается, а снизу уже готовые доски вылезают. Два смерда всего приставлены, а досок за день на четыре избы выдает. Строиться много приходится. Я ведь рабов из Европы изрядно вывез. Больше полутысячи из Любека, да тысячу из Дании. Всех разместить надобно, на земле поселить. Опосля еще себе дом новый отстроить надобно, и усадьбу.
– Никак, княже, ты о смердах больше, нежели о себе, заботишься? – недоверчиво ухмыльнулся гость.
– Ну у меня-то крыша над головой есть, боярин, – кивнул Андрей. – А смердов на зиму под небом оставлять нельзя. Перемрут, пропадет зазря мое серебро. Опять же усадьбу лучше без спешки строить, спокойно и основательно. Ведь случись осаду держать – только в прочность стен и надежда.
– Это верно, – согласился воевода. – Тут, княже, камней изрядно кругом. Посему стены лучше из камня класть, они прочнее. А вот сам дом – токмо из бревен, оно теплее и для здоровья полезнее. Коли до весны со стенами обождешь, каменщиков могу прислать добрых. У меня в крепости работали, но там сейчас работы немного, одно лето обойдусь.
– Знамо дело, обожду, – вздохнул Зверев. – До заморозков все едино начать не успею. А как тати озерные, Афанасий Семенович? Удалось покончить с ними, али бегает еще кто?
– С твоей легкой руки, Андрей Васильевич, покончил, благодарствую, – чуть отступив, поклонился боярин. – Под дыбой тати все с охотой поведали. И где схроны тайные, и где стоянки общие, на каких реках, за какими озерами. За месяц ополченцы городские еще полтора десятка душегубов порубили, да трех живыми привезли. Две чалки разбойничьи на меч взяли. Ден десять тому я заводил главных в Москву, в Разрядный приказ отправил, и грамоту сопроводительную с ними. О тебе помянул, как и обещался. Дескать, твоей отвагой все началось…
– Да что мы все на причале, да на причале? – проследив, как на борт ушкуя поднялись с корзинками дворовые девки, деланно спохватился Андрей. – Ко мне за стол прошу подняться, Афанасий Семенович. Откушать чем Бог послал, за здоровье рюмочку бургундского принять. Ты, боярин, я знаю, сие вино ценишь…
Левший, наблюдавший за гостем и господином от рулевого весла, понимающе кивнул и похромал на нос, к трюму с припасами.
– Отчего не откушать? – пожал плечами гость. – С полным моим уважением…
Спустя несколько минут они продолжили свой разговор уже в каюте, выпив по полному кубку тягучего терпкого вина и закусив его сочными медовниками. Пост ведь на Руси. А в пост разве чем угостишься? Что и дозволено вкушать православному человеку – так освященный мед в сотах и пирогах, яблоки простые и моченые, изюм, курагу, грибки соленые и маринованные, рубленую капусту с редькой, огурчики простые и малосольные, парную спинку стерляжью, пироги с вязигой, векошник, уху фруктовую и с шафраном, копченую лососину, запеченных пескарей, щучину свежепросоленную, заливное стерляжье – с ледника, усыпанное яркими колечками моркови, золотистыми луковичками, прорезанное длинными зелеными перьями порея и тонкими, словно изломанными, листьями укропа… Так ведь погреба князя Сакульского пока небогаты, рук не хватает, посему и половины дозволенного угощения девки принести не смогли. Пяток лотков, пяток подносов, несколько горшков и крынок…
Под скромный стол и разговоры пошли грустные. О том, что лето выдалось долгим и засушливым, и хлеб уродился плохо, и поля с капустой и репой скудны, и оброк смердам опять прощать придется да на будущий год в недоимку записывать, так что дохода с имений никакого не предвидится.
– Тебе хорошо, Андрей Васильевич, – после третьего кубка пожаловался воевода, – ты с государем дружен. Вот, намедни, с Новагорода бояре из свиты князя Владимира Старицкого в Корелу заглядывали. Беспокоились, нет ли с твоей стороны какого предательства, помысла супротив Иоанна Васильевича… – при упоминании царского имени боярин широко перекрестился. – Но я уверил, что служишь ты Руси честно и страстно. Опять же, душегубов из чащоб лесных на суд вывел. Тебе хорошо. А вот с меня за недоимки в казну государеву полной мерой спросят. Разрядному приказу до хлопот воеводских дела нет. Положенного тягла с земли не собрал – со своего кармана докладывай.
– Ну что ты, Афанасий Семенович, – замахал руками Зверев. – Разве тебя недоимкой кто попрекнет, коли ты целую волость от душегубов избавил? Опять же на них и убыток казенный списать можно. Дескать, грабили, но ты, воевода, с ними управился. Я слыхал, – понизил голос князь, – в Высоцкой волости купцы зело жаловались, что люд разбойный гуляет, ан воеводы мер к ним никаких принимать не хотят. Так из волости всех воевод поместных в Москву привезли и в поруб посадили. В наказание за леность. Месяц они сидят, другой – а тати на трактах и весях пуще прежнего шалят. Управы-то и вовсе не стало. Купцы опять в Москву, в Разрядный приказ с подношениями. Ну воевод из поруба под стражей всех на прежние места и препроводили.
– И я про ту забаву слыхал, – рассмеялся боярин Бегебин. – Купцы, сказывают, боле никуда не жалились. Да воеводам еще долго за муку безвинную отдаривались.
Разговор опять свернул на пустую болтовню о погоде, о родичах, на забавные истории, что случались в разных концах Руси. Однако Андрей уже знал, ради чего приехал воевода Корелы. Предупредить: кто-то из новгородских бояр ищет способ избавиться от нового соседа. Коли с изменой ничего придумать не удалось – может статься, уже с другой стороны к нему подступаются. Знать бы, кто, почему, как? Свита князя Старицкого – намек слишком общий. Под него половину Новгорода подвести можно. В почете князь в вольнолюбивом городе, в большом почете… Потому и обитает там, а не в столице.
Спрашивать воеводу бесполезно. Он, что хотел, уже молвил. Хоть и помог ему недавно Андрей, но рисковать ради князя Сакульского Афанасий Семенович не станет. Он токмо для себя старается и ради воеводства своего. С новгородцами не ссорится, потому как местные. Выжить могут, жалобами приказ закидать, промыслы доходные перекрыть. Со Зверевым ссориться боится, потому как с государем Андрей близок. Одно слово – и конец его воеводству. Вот и крутится: тем помогает, этого предупреждает. Лишь бы врагом никому не показаться, лишь бы его самого убрать не попытались…
Гость, выпив еще пару кубков, вдруг резко поднялся:
– Благодарствую, Андрей Васильевич, за хлеб, за соль, но пора и честь знать. Дела ждут – и свои, и государевы. Будешь в Кореле, приходи. Обижусь, коли не придешь. Добрым людям завсегда вместе быть надобно. Иначе их… Их иначе…
Что именно случится с «добрыми людьми» поодиночке, воевода так и не вспомнил – вместо этого он полез обниматься, после чего решительно перевалился через борт на паузок, сел на крышу надстройки, помахал ладошкой. Андрей только брови вскинул: как же это гость так быстро нагрузился? Вроде и немного употребили…
Воеводские холопы забегали, отвязывая веревки. Пьяным везет – боярин даже шапки не уронил. Одномачтовый паузок – всего трех саженей в длину, с одинокой каютой посередине – напоминал яхту очень малого класса и возвышался над водой на полторы сажени ниже, нежели ушкуй. Грянувшись плашмя с такой высоты, можно и ребра переломать. Между тем воевода выглядел вполне веселым и довольным, долго и радостно махал рукой, пока его кораблик пересекал заводь. Может, радовался, что так удачно с задумкой управился? И князя упредил, и никого не выдал, лишнего не сболтнул…
– Вот ведь не дадут пожить спокойно, – вздохнул Зверев. – Придется плыть в Новгород. Левший, слышишь меня? Риуса предупреди, Лучемира. Собирайтесь. Коли нужда в чем возникнет, к Фролу ступай, требуй от моего имени. Пахома и двух холопов крепких я к полудню приведу. Вовремя они мне продались, хороший знак. Боги на нашей стороне.
Князь Старицкий
Разумеется, Зверев, как и обещал, дал всем холопам, что в раскопках на Боровинкином холме помогали, и вольную, и по три шапки серебра. Да только ничего в его отношениях со слугами особо не изменилось. Пахом, вырастивший, воспитавший сына боярина Василия Лисьина с самых пеленок, сразу заявил, что стар слишком привычки менять. Относился он к Андрею, как к единственному сыну, поэтому решение такое князя ничуть не удивило. И уж, конечно, гнать своего дядьку из дома, на вольную волю, он не стал.
Риус сообщил, что на полученное серебро корабль купит, станет настоящим кормчим, подрядится товары по свету купцам возить. Но покамест для своего дела был он слишком молод, да и опыта не хватало – а потому рыжий мальчишка продолжал нести службу на ушкуе рядом с умелым, но подслеповатым дедом.
От холопьей жизни отказался только Звияга, да и тот, решив вернуться к землепашеству, выбрал себе заросшую пашню на выселках в паре верст от озера, ближе к датскому порубежью. А стало быть, как и прочие смерды, платил оброк и называл князя своим господином. Разве только подъемных ему не потребовалось, да и дом своими руками поставил. Вот и все от прочих крепостных отличие.
Из прежней команды ушкуя пропало всего двое корабельщиков – Тришка сгинул в схватке с пиратами, да Васька Косой сам себе незавидную смерть выбрал. Однако князь надеялся, что неопытные, но зато крепкие парни вполне смогут их заменить.
Прощание с супругой в этот раз получилось быстрым и без лишних слез: Полина больше думала о малыше, нежели о муже. Погода стояла хоть облачной, но без дождя, ветер дул попутный. Скатившись вниз по течению из затона в Ладожское озеро, ушкуй расцвел всеми парусами и, с шипением разрезая волны, помчался на юг.
– Ну, гаврики, нечего рассиживаться, – поднял Пахом новых холопов, стоило им закрепить натянутые веревки парусов. – Вот тебе бердыш, а вот тебе. Привыкайте оружие в руках держать. Его, между прочим, наш князь придумал. Всего три года минуло. Ан такая ладная штука вышла – половина бояр и князей для своих ратей такие ковать начали. Работают бердышом тремя хватами…
Андрей, оставив дядьку заниматься с пополнением, ушел на нос, остановился там, глядя сквозь прозрачную воду на выстилающие дно валуны.
Надо же, три года всего, как колдовство Лютобора его в этот мир затянуло. А промелькнули – что один день. Вот он уже князь, уже властитель над судьбами полутора тысяч людей, друг самого государя, муж и отец пухлощекого глазастого малыша, умеющего пока только спать и есть. Князь Андрей Сакульский! А ведь вернешься домой – окажешься опять старшеклассником-недоучкой, пацаном несмышленым, которого никто всерьез не принимает. И надо ему снова в эту бесполезную школу? Чего он там забыл?
Зверев попытался представить себе князя Сакульского за школьной партой, и ему стало смешно.
Корабль мчался под попутным ветром вплоть до полуночи. По какому наитию Лучемир приказал вдруг в полной темноте спустить паруса и отдать якорь, неизвестно, но уже первые предрассветные лучи высветили в двух верстах впереди поросший низким болотным кустарником берег и широкое устье темноводного Волхова.
– Ветер добрый, – вскинув лицо к небу, понюхал воздух старый кормчий. – Авось, и дойдем. Давай, рыжий бездельник, тяни веревку якорную, да паруса поднимай. Коли Господь смилуется, за два дня доберемся.
Спустя четверть часа ушкуй по самой стремнине вошел в легендарную реку, западные ворота Руси, и стал упрямо пробиваться против течения. Боги отвернулись от путников только на третье утро, уже в самом Великом Новгороде. Правда, ветер оставался попутным – но все городские причалы оказались плотно заставлены кораблями: ладьями, дощатниками, наузами, ушкуями и стругами. В преддверии осени многие купцы возвращали свои корабли домой – на долгий зимний отдых, для ремонта. А может, наоборот: чтобы успеть загрузить трюмы накопившимся товаром и поскорее отправить его в теплые воды, пока лед не поймал судно в неодолимую ловушку.
Лучемир прошел город насквозь, под каменным мостом меж крепостными стенами, вывел судно почти в самый Ильмень, но почуял в стороне протоку и повернул налево, в узкое горнило Тарасовца и покатился по нему к устью Вишеры.
– Паруса долой! Весла готовьте.
Течение неторопливо несло ушкуй между берегами с высокими дубовыми быками вместо причалов. Пристани, правда, тоже встречались – но были большей частью заняты.
– Может, к быку? – осторожно предложил Риус.
– Дурень, на борт свалимся, – отвесил рыжему подзатыльник Лучемир. – Киль у нас острый. Корабль-то морской.
– Справа впереди пустой причал, – заметил стоящий на носу Зверев. – Видите?
– Вперед смотреть надобно, а не со старшими спорить, – тут же схлопотал еще один тумак Риус. – Весла готовьте, бо руля ушкуй не слушает. Как бы не промахнуться…
Но старик, разумеется не сплоховал – приткнул корабль бортом к липовым отбойникам с такой осторожностью, словно рукой прислонил. Рыжий и Илья выпрыгнули на пристань, торопливо намотали причальные концы.
– Прибыли, княже, – кивнул Пахом. – Только чую я, до Новагорода отсюда версты три будет, не менее. Не находимся.
– Ничего, найдем постоялый двор, возьмем лошадей. Не к лицу нам пешими ходить. Чай, не голь перекатная. Левший, появится хозяин причала – договорись о стоянке на три дня. Раньше не управимся. Айда, дядька, глянем, куда это нас занесло?
Обстоятельства закинули ушкуй князя Сакульского к рыбацкой слободе. Это понял бы даже младенец: столбы плетней и ворот, глина под ногами, стволы деревьев, трава – все было щедро усеяно, словно серебрянкой, рыбьей чешуей. Видать, промысловики, возвращаясь с берега, вытирали руки обо что придется, задевали заборы грязной одеждой, снастями, корзинами с уловом. И так – день за днем, месяц за месяцем.
В огородах, между капустными грядами и огуречными клетями, тянулись на вкопанных рогатинах серые нитяные сети, возле которых колдовали с челноками и тугими клубками бабы в завязанных на затылке платках и седобородые старцы. Видать, чинили дыры. Еще здесь имелись длинные навесы для лодок, снастей и сохнущей рыбы, амбары для соли, пряностей и улова, повсюду витал неистребимый рыбный запах. А вот чего не было – так это постоялых дворов. Со стороны рыбацкой слободы гости в город не прибывали – никто здесь пристанища для путников и не держал. Пришлось князю с холопом на своих двоих отмахать почти две версты, прежде чем под ногами вместо сухой глины звонко загудела дубовая деревянная мостовая.
– А вот и постоялый двор, – указал Андрей на вывеску с кроватью, на которой отдыхал под полусползшим одеялом свиной окорок. – Давай здесь и остановимся, чтобы зря ноги не топтать. Думаю, у хозяина найдется пара лошадей, чтобы завтра по городу поездить…
Как это всегда бывает в городах, двор оказался тесным – десяток телег меж воротами поместится, самое большее. Зато все строения, даже конюшня и амбар, стояли на подклетях, имели два этажа и высокие чердаки, уже плотно забитые сеном. Сам дом с узкими, забранными слюдой окнами, был и вовсе в три жилья, не считая подклети.
Дверь с высокого крыльца вела в трапезную, заставленную дощатыми столами и скамьями вдоль них. Здесь было почти пусто: человек пять обедало, не более. Зато все – богатые купцы в суконных кафтанах. Пуговицы сверкали отблесками самоцветов, из-под воротов выглядывали атласные и шелковые рубахи, на пальцах желтели тяжелые перстни. Похоже, выбор свой путники сделали удачно, средь голытьбы сидеть не придется.
– Хозяин, комнаты достойные для князя есть у тебя али все светелки тесные? – грозно рыкнул Пахом. – Где ты бродишь, хозяин, когда гости на пороге стоят?
– В отъезде ныне хозяин, – откинув полог проема напротив, выскользнул в трапезную служка в янтарно-желтой длинной рубахе, перепоясанной наборным костяным ремешком, в синих шароварах и мягких войлочных туфлях. – Но гость любой в его доме завсегда будет сыт и доволен. Палаты есть боярские и княжеские, светелки на одну ночь для отдыха. Слуг в людской, сколь пожелаете, без платы пристроить можем.
– Княжеские палаты, княжеские, – кивнул Андрей. – Но коли не понравятся, плетью выдеру! Завтра нам двух скакунов добрых на весь день пусть оседлают, а сегодня обед добрый в светелку доставь, после поста разговеться. Вчера, я так счел, Успенский пост закончился.
– Вчера, батюшка князь, вчера, – поклонился служка. – А за светелку не беспокойся, самого государя достойна, никто досель не жаловался. Борщ есть горячий и вчерашний, щи вчерашние, студень телячий, гусь в лотках и на пару, поросенка целиком запечь…
– Поросенка, – с ходу выбрал Андрей.
– Вино хлебное, немецкое, греческое?
– Греческое.
– Сей же час сготовим. – Служка отступил: – Эй, Данилка! Гостей дорогих в светелку угловую на третьем жилье проводи. С окном на реку да на детинец Софийский. И проверь, как ставни на ночь запираются, дабы хлопот у князя не случилось.
Андрей сразу поверил, что комната будет достойной. Это был первый случай в его здешней жизни, чтобы на постоялом дворе кто-то озаботился не только столом и постелью, но и видом из окна.
Он оказался прав. Светелка была втрое больше обычных, к тому же разделена занавесью надвое. В закутке перед дверью располагались стол, две узкие постели, сундук. В большей части комнаты имелась еще одна «койка» – широченная трехспальная перина. Напротив нее возвышался шкаф из красного дерева с резными дверцами, подпираемый с двух сторон окованными железом сундуками. Ближе к окну стоял пюпитр, на полочке под которым покоились две книжонки в тонком кожаном переплете. Из открытого углового окна и вправду открывался вид на верхний край кремлевской стены на том берегу и золотые купола, что венчали собор с красными стенами. Верхний этаж постоялого двора поднимался заметно выше всех прочих крыш. Данилка – рыжий курчавый мальчонка лет десяти – деловито бренькал накидным крючком, закрывал и открывал одну из слюдяных створок.
– Оставь окно в покое, – попросил Андрей, выискивая в поясной сумке серебряную чешуйку. – И так вижу, что стараешься. Найди мне лучше, где подворье князя Старицкого находится.
– А чего его искать, господин? – Мальчонка, отпрянув от окна, ловко перехватил из пальцев монету. – В конце Ильиной улицы Старицкие хоромы, за храмом Спаса Преображения. Аккурат напротив архиепископского двора. Токмо епископ еще строится, а княжеское подворье уж ветшать начало. Черное все от времени.
– Стой! А колокола в Новагороде где льют?
– То в монастырях, с владычего благословения, литейщики трудятся. На Синичкиной горе, например. Али на Ковалевском крае, за Неверевым концом.
– Молодец, – пригладил его кудри Зверев. – Беги, с поросенком стряпуху поторопи. Голодные мы. А вино можно прямо сейчас нести.
– Ильину улицу я знаю, – сообщил холоп, едва закрылась дверь за мальчишкой. – Но зачем тебе монастыри, княже?
– Я, дядька, коли ты не заметил, ныне ужо отец, – усмехнулся Андрей. – Успел по слабости душевной зарок дать: колокол для церкви нашей заказать на сто пудов. Теперь, хочешь не хочешь, исполнять должен. Слово – оно ведь не воробей.
– Ах, вот оно что… – понимающе кивнул Пахом. – Тогда надобно колокол с благословением отливать. Я вот что, Андрей Васильевич… Пока светло, может, за вещами обернусь? За саблей, казной, одежой?
– Нет, дядька, – с усмешкой покачал головой Зверев. – Добро до завтра подождет, ничего с ним не сделается. А ты здесь сидеть будешь и за здравие наследника моего пить. В этом деле совет твой куда нужнее будет…
* * *
Ильина улица начиналась от моста через Волхов, что соединял кремль и островную, торговую часть города, шла через торговые ряды и упиралась в белокаменный храм, расписанный почти три сотни лет назад самим Феофаном Греком. По сторонам от дубовой мостовой тянулись, плотно примыкая стенками друг к другу, торговые лавки, похожие друг на друга, как братья-близнецы: каменные, двухэтажные, с кованым навесом над дверью и двумя широко распахнутыми слюдяными окошками по сторонам. На темных, отполированных подоконниках тоже лежал товар. Где – тюки сукна, шелка или сатина. Где – уздечки, седла, попоны и потники. Где – чеканные кубки и тонкогорлые кувшины, полупрозрачный китайский фарфор, резные деревянные ковши. Лавки тянулись от Волхова далеко по Ильиной улице, отворачивали в проулки, расходились на каждом перекрестке в стороны насколько хватало глаз[3]. Торговцы смирили свой пыл только перед аскетичной белизной храма Спаса Преображения, стены которого тут и там украшали знаки древних купеческих родов. Улица вокруг храма расступалась саженей на сто, и получалось, что он стоит в центре широкого круга. Справа, почти напротив главного входа, шло активное строительство. Каменщики укладывали красный конусный кирпич прямо с телеги в свод арки, сбоку которой уже имелись каменные, ведущие в никуда ступени. Судя по тому, что такие же своды выкладывались в правую и левую сторону, было это не крыльцо, а паперть. Начало длинной крытой галереи, каковые опоясывали многие русские церкви. Стало быть, будущий храм возводился.
Андрей перекрестился и вздохнул. На одном только правом берегу Новгорода огромных каменных храмов уже сейчас имелось больше, чем в Священной Римской Империи Германского Народа и Испании вместе взятых. Зачем горожанам понадобился еще один – Зверев совершенно не представлял.
По другую сторону площади стоял за деревянным тыном красивый семиярусный дворец, крытый резной осиновой черепицей. Нижняя часть имела длину саженей в полтораста и ширину около ста. Второй этаж – сто на полсотни. Третий – полсотни где-то на тридцать, четвертый – двадцать на десять, пятый получался размером с небольшую светелку, а два верхних имели, скорее, чисто декоративное предназначение. Хотя, конечно, в конуру размером с бочку, составляющую «шестое жилье», можно втиснуть караульного с самострелом.
Вход на княжеский двор тоже был гордым и вычурным. Калитка – шириной с ворота, ворота – шириной с улицу. Двойные створки: внутренние – из окованной железными полосами дубовой решетки, наружные – сплошные, из толстых досок, на которых сохранились остатки какого-то рисунка. Всадники, человечки, ангелы. Над входами возвышались деревянные луковки с иконами с внешней стороны. Георгий-Победоносец созерцал въезжающих в ворота, святой Сергий – входящих в калитку.
Андрей, из вежливости спешившись, широко перекрестился, прошел под Георгием, небрежно кинул поводья вороного мерина скучающему ратнику – в кольчуге, между прочим, скучающему, и с рогатиной. Словно в крепости службу несет, а не на обычном подворье.
– А-а… – растерянно открыл рот караульный.
– Князь Сакульский к князю Владимиру Андреевичу с поклоном.
Зверев прошел мимо, оглядываясь по сторонам. За спиной неожиданно ударило гулкое било. Андрей резко крутанулся, рефлекторно схватившись за рукоять сабли, но тут же взял себя в руки, неспешно двинулся дальше.
Двор как двор, навесы с яслями для лошадей. Ныне пустые – видать, для гостей предназначены. Несколько амбаров на каменных подклетях, прикрытый сверху просмоленной деревянной «ромашкой» стог сена, возвышающийся до окон третьего жилья. Хлев, конюшня, кудахчущие в угловом загоне куры. Разумеется, князю Старицкому тесниться, как на постоялом дворе, не приходилось. Крыльцо на побеленных резных столбах вело сразу на второй этаж. По сторонам от него красовались огороженные трехпудовыми валунами цветочные клумбы, сплошь заросшие тигровыми лилиями. Такую красоту Андрей видел едва ли не впервые. Не лилии – цветочные клумбы на городском подворье, где каждая сажень на вес золота. Да и в усадьбах боярских цветы тоже как-то плохо припоминались.
– А князь-то, оказывается, эстет, – усмехнулся Зверев. Но без ехидства, а с уважением. Подумать о кусочке живой красоты рядом с домом – в этом было что-то душевное.
Продолжая тянуть время, Андрей вернулся к Пахому, забравшему у ратника поводья, погладил мерина по шее:
– Ты ему подпругу отпустил?
– Отпустил, княже. Пригляжу я за ними, не беспокойся.
Зверев кивнул, сделал еще круг по двору и только после этого направился к крыльцу. По его мнению, он выждал достаточно времени, чтобы хозяин усадьбы мог собраться, переодеться, отдать нужные распоряжения – в общем, подготовиться к приему нежданного гостя.
На верхних ступенях его встретил чернобородый боярин в шитой серебром тафье и алой суконной ферязи, отделанной шелковыми шнурами, низко поклонился, приложив руку к груди:
– Здрав будь, князь Андрей Васильевич. Князь Владимир Андреевич рад гостю такому почетному. Милости просим в наши палаты.
Зверев недовольно поморщился, но кивнул, вошел в двери вслед за посыльным, вместе с ним одолел лестницу на третье жилье, миновал короткий коридор и ступил в залу, у дальней стены которой в кресле с высокой спинкой сидел наряженный в соболью шубу и меховую тафью с крестом на макушке мальчонка лет пятнадцати, не больше. Андрей мгновенно вспомнил заговор, разоблаченный им три года назад. Атаку псковских наемников, признания взятых в плен душегубов. Тогда тоже всплывало имя князя Владимира Старицкого. Но если князю сейчас всего пятнадцать лет, то сколько было тогда? Двенадцать? Что мог затеять он в таком возрасте, что придумать, что организовать?
– Долгие лета тебе, князь Андрей Васильевич, – низко склонил голову остроносый боярин, стоявший слева от кресла. – Князь Старицкий рад видеть тебя в добром здравии. Что за дела неотложные привели тебя к нашему порогу?
Зверев понял, что ему хамят. Хамят нагло, обдуманно и намеренно, пытаясь вывести из себя, заставить совершить во гневе глупость или просто развернуться и покинуть враждебный дом.
Если то, что хозяин не вышел встретить к порогу гостя, еще можно было извинить, объяснить какой-то неотложной надобностью – то как оправдать разговор через боярина, словно хозяин дома наголову старше гостя и считает общение напрямую ниже своего достоинства? Князь Сакульский здесь ведь не проситель – он равный в доме равного. Такого гостя положено на одной ступени встретить, к столу позвать, лично заботами последними, семьей и родичами поинтересоваться. Люб не люб – а обнять гостя, приветить. Владимир же Старицкий явно искал ссоры. Хотя чего мог хотеть мальчишка, едва перешагнувший порог зрелости? Тут присутствовали иные силы и иные интересы. А потому обижаться Андрею было пока рано. Следовало узнать хоть что-нибудь, найти хоть какую зацепку.
– Красивая роспись… – Зверев сошел с отведенного ему места просителя и двинулся по залу, разглядывая яркую роспись на белой штукатурке, что опускалась до самого пола. – Это, вижу, розы, тюльпаны, лилии… О, дракон. Забавно, мыслю, стоять на приеме бок о бок с желтым драконом. А это кто? Лев? Гепард? Пантера? Американский таракан?
– Это… Это лев… – ответил боярин.
– Тогда откуда у него такие усы, Владимир Андреевич? Да еще столько лап? Их пять, или шесть?
– Их там четыре, – громко ответил от кресла остроносый боярин.
– Да ну? А это что? А это?
Сойти со своего места бояре не могли, иначе бы разрушили подготовленную репризу с приемом просителя. Слушать, отвечать, смотреть через плечо – это ведь уже обычный разговор получится. Однако заставить Андрея играть по своим правилам они тоже не могли. И силу ведь к князю Сакульскому не применишь, и никакой особой нужды во Владимире Андреевиче гость не испытывает, чтобы добровольно приличия соблюдать.
– Хорошо расписано, мастерски. – Зверев никаких грубых слов не произносил: очень надо повод для обиды давать. – Просто завидно. Подскажешь, княже, где артель такую умелую нанял?
– То не я, то отец палаты гостевые расписывал, – неожиданно сболтнул мальчишка. – Весен десять тому…
– Но коли тебе надобно, Андрей Васильевич, – моментально пресек беседу остроносый, – то артель мы найти можем. Новгородцы работали, мастера все те же в ней остались.
– А прослышал я, Владимир Андреевич, – пройдя вдоль стены, остановился в шаге перед боярином Зверев, – интерес у тебя возник ко мне лично и к княжеству моему. Про честность мою люди подозрительные слухи собирали, про отношения мои с государем.
– Человек ты в наших землях новый, – и не подумал отводить взгляд остроносый, – незнакомый. Знать надобно Господину Великому Новгороду, кто в землях его поселяется, что за помыслы обитатель свежий имеет.
– Правда ли это, князь Владимир? – перевел взгляд на мальчишку Андрей. – Что в помыслах тебе моих, княже?
– Ты, Андрей Васильевич, с литовского порубежья боярин, – неожиданно ответил на прямой вопрос хозяин подворья. – Родич близкий князя Друцкого. Тебе, мыслим, надлежит и мысли общие для дворян европейских иметь.
– Согласен, – тут же кивнул Зверев. – Это про непротивление злу и права человека?
– Про вольности бояр, государю своему честно служащих, – вскинул подбородок мальчишка. – Разве дело это, коли смерды простые пред судом и государем права равные с древними боярскими родами имеют, коли бросать своих господ в любой год могут или детей своих в города али иные земли отсылать по прихоти своей способны, имения безлюдя? Разве дело это, коли с людьми ратными, живот свой за отчину кладущими, простые смерды равняются? Они ведь, крестьяне безродные, никакого иного дела, окромя приплода и урожая, не дают, умом и пользой от коров и лошадей не отличны. Так почему бояре родовитые с ними равняться должны, прихотям их угождать, отчего достаток наш, княжеский, от потакания смердам зависит? Во всем честном мире крестьяне от рождения к земле господской привязаны и суду дворянскому, а не общему подчинены. Почему же у нас, на Руси порядки иные насаждаются? Вольный боярин и послушный ему смерд – вот закон, ведущий все королевства к силе и процветанию!
– Кое о чем ты забыл, княже, – улыбнулся Андрей, переходя к креслу хозяина дома. – Ты забыл о святости и благословении Господнем. Помнишь, чем отличается Русь от стран востока и стран заката? Русская земля святая, она не рождает рабов. Стоит уравнять нашу землю и злобную Европу, подчинить их общим законам, сделать людей русских от рождения прикованными к уделу своему рабскими цепями – и Русь наша тут же потеряет святость. Станет шальной и бесхребетной, как та же Польша или Германия.
– А ты знаешь, князь, какие вольности имеют польские шляхтичи или немецкие бароны? – вмешался в разговор остроносый боярин.
– А ты знаешь, – повернул к нему голову Андрей, – что ни Германии, ни Польши скоро в природе не останется? Сгинут, рассыплются, поделены будут меж приличными соседями?
– Откуда ты сие знать можешь, Андрей Васильевич? – удивился боярин.
– Нутром чувствую… – Зверев понял, что брякнул лишнее, и решил свернуть разговор, пока не всплыло еще что постороннее. – Прости, княже, у тебя тут что-то темное… – И прежде чем дворня успела отреагировать, он вытянул руку и легонько провел ногтем у мальчишки по носу: – Соринка какая-то… Ну рад был видеть тебя, Владимир Андреевич. Надеюсь, мы еще подружимся…
Андрей развернулся и торопливо вышел из горницы. Сбежав со ступеней, он махнул дядьке, направился к воротам и оказался на улице почти одновременно вместе с холопом и лошадьми.
– Что князь Старицкий сказывал, Андрей Васильевич? – поинтересовался Пахом.
– А что мальчуган малой мог сказывать? – развязывая чересседельную сумку, переспросил Зверев. – Чужие слова какие-то перепевал. Про цивилизованную Европу и вольности дворянства. Однако же все равно странно. Я, с его же слов, человек с порубежья литовского, родич князя Друцкого, у коего половина корней по ту сторону рубежей осталась. Нравы во мне оттого должны зародиться безбожные, европейские. Оно ведь скатиться ко злу легко и приятно. Не отказывай себе ни в чем, пей, гуляй, веселись. Это к добру подниматься с трудом приходится, душой и разумом расти, через желания похотливые и гнусные переступать. По уму, во мне они союзника искать должны, гонцов засылать, разговоры осторожные затевать, мысли вызнавать. А ну в деле подлом пригожусь? Меня же, не спрося, пытаются в измене государевой обвинить. Считай, со света сжить, не успев познакомиться. Дело это не простое, с наскоку не получится, но врагом я после такого для Старицкого стану точно. Так зачем им союзника возможного во врага превращать?
Андрей наконец-то добрался до заветного мешочка, провел ногтем по восковому шарику, снимая на него крохотные частицы кожи, пота и грязи неосторожного мальчишки. Для свечи жира человеческого нужно совсем немного, крошку малую – и зеркало Велеса расскажет о нем все до последней капельки.
– Теперь на Синичкину гору помчались, – поднялся в седло князь. – Хорошо бы до темноты в оба конца обернуться.
Стены монастыря на Синичкиной горе мало уступали новгородским: такие же высокие, из красного кирпича, с круглыми островерхими башнями через каждые триста саженей. Причем, в отличие от города, между защищающими ворота башнями блестела золотой луковкой, переливалась витражами, сияла золотыми окладами икон надвратная церковь. Вот только по размерам монашеское жилище раз в двадцать уступало городу. Даже в сорок – ибо половину пространства во внутреннем дворе занимал белоснежный Аркажский храм.
На кресты церкви князь Сакульский перекрестился – и только. Обошел божий дом с алтарной стороны, остановился, оглядывая задний дворик, что сходился под острым углом к приземистой башне с черными зевами бойниц, в два ряда смотрящих во все стороны, даже вовнутрь. Взгляд Андрея тут же привлек жердяной сарай, стоящий чуть на отшибе от прочих строений: шагов двадцать от ближнего амбара, да еще и с пятью полными воды кадками у кожаной, в подпалинах, занавеси. От сарая доносился частый перестук, словно из кузницы – однако дыма из короткой кирпичной трубы при этом не шло.
Князь отдал повод мерина Пахому, подошел ближе – и сразу понял, что попал как раз туда, куда нужно. В яме за сараем, под толстой дубовой балкой, пятеро мастеров деловито сбивали окалину с колокола высотой в полтора человеческих роста, еще трое черными кусками войлока полировали зачищенные части до яркого золотого блеска.
– Бог в помощь, – присел на краю раскопа Зверев. – Старший кто у вас будет?
– В литейке старший. А ты чего хотел, боярин? – опустил зубило один из мастеров.
– Колокол хотел заказать.
– Это, стало быть, токмо на весну получится, – предупредил работяга. – Коли торопишься, в других местах поспрошай.
Андрей кивнул, направился к сараю, заглянул под полог и тут же отступил: внутри какой-то купец в шубе с янтарными пуговицами выкладывал на столик серебряные монеты. Князь, не желая вмешиваться в чужой торг, немного погулял, и лишь когда купец вышел наружу, занял его место в литейке.
– День добрый, мастер, – кивнул он степенному мужику в полотняной рубахе до колен, с короткой клочковатой бородой и длинными волосами, перехваченными кожаной тесемочкой с начертанными на них священными словами: «Да святится имя Твое, да приидет царствие Твое…». Вот только нос у обладателя этой записи был сломан и сросся корявым комком, а через лицо от левой брови к основанию скулы тянулся длинный розовый шрам.
– И ты здрав будь, боярин, – перекрестился мужик.
– Сказывали, колокола вы хорошие льете?
– Эка удивил, боярин! Про то половина Руси знает. Посему и кланяются к нам с этим делом и из Тулы, и из Вологды.
– Ну у меня тут преимущество быть должно, – улыбнулся Зверев. – Я, как-никак, местный. Храм мы отстроили в Сакульском княжестве. А колоколов пока нет ни одного. Нехорошо это как-то, правда?
– Хорошо не хорошо, а ранее весны, коли работа простая, отлить не сможем. А коли сложная, то и вовсе года два занять может.
– Откуда же я знаю, что просто, что сложно? – пожал плечами Андрей. – Вот, скажем, на два пуда колокол отлить – это трудно?
– Шутить изволишь, боярин? – расхохотался мастер. – Колокольчиками не занимаемся. То к шорникам тебе надобно, это они колокольчики-бубенчики-шелестельщики выковывают.
– А какие отливаете?
– Ну с Божьей помощью и с благословения владыки, для псковской звонницы намедни пятидесятипудовый колокол довели, – пожал плечами мужик. – А меньше вроде и браться не с руки.
– А глянуть на него можно?
– Чего же не показать? Нам своей работы не стыдно. Пойдем, боярин.
За литейкой, между сараем и забором, на массивных санях выгибалась рогожа. Мужик сдернул ее решительным движением, и яркое летнее солнце отразилось на пузатом боку совсем маленького, высотой по колено, гладко отполированного колокола.
– Пятьдесят пудов? – не поверил своим глазам Зверев.
– Ну, может, на полфунта туда или сюда промахнулись, – не стал спорить мастер, – но не более того.
– Да, ты прав, меньше уже и некуда, – оглянулся на подошедшего ближе Пахома Андрей. – То-то попик наш на двухпудовый колокол так взъярился. Ну что тут скажешь, мил человек, стопудовый нам на колокольню потребуется. Вижу, иначе и затевать всего этого не стоит.
– Со стопудовым легче, – кивнул мужик. – Как большой лить станем, с запасом металл расплавим. Глядишь, пудов сто и останется. Токмо форму в земле отроем, да можно зараз и отливать. К весне всяко будет, как и обещал. Ты, боярин, сорок гривен готовь да на грамотке запиши, каковую надпись на колоколе увидеть хочешь.
– Сорок гривен?! – испуганно охнул Пахом.
– А ты думал? – скривился литейщик. – Посмотри, одного металла сколько потратить надобно. Да еще работа изрядная и с формой, и с заполнением чистым. Опять же расплавить все – тоже угля не один воз спалить придется. Стопудовый колокол ровным счетом сорок гривен и выходит.
* * *
На постоялом дворе князь Сакульский открыл сундук с походной казной, растерянно почесал в затылке, перекидал на стол кожаные мешочки:
– Пять, пять, десять и двадцать. И остается у нас… Остается у меня за душой всего семнадцать гривен, не считая новгородской чешуи в кармане. А я уж начал думать, что бесовское золото никогда не кончится.
– Оно и спокойнее, княже, без сатанинского добра, – перекрестился Пахом. – Неужели своего серебра заполучить не сможем?
– Сможем, сможем… Следующей осенью, когда поселенцы урожай соберут. А пока придется обходиться тем, что есть. – Андрей опустил крышку сундука. – А есть у нас, дядька, один удачный восковой шарик. Давай-ка, ступай на кухню, возьми там ношву какую, да бадейку с водой. Посмотрим, что там у мальчонки нашего за душой.
– Грех, княже, сие чародейство, ох, грех, – опять осенил себя знамением холоп и отправился выполнять поручение.
– Грех, – согласился Зверев, доставая форму для свечи и льняную нить на фитиль. – А куда денешься?
К заклятию Велеса он обращался уж не первый раз, руку набить успел. Посему изготовить маленькие тонкие свечи с жиром князя Старицкого для него труда не составило, равно как и усыпить воду в ношве заговором Сречи, превращая посудину в колдовское зеркало. Пахом, даром что увлечение своего воспитанника осуждал, замер у Андрея за спиной, и вскоре оба увидели, как юный князь Владимир Андреевич усаживается за стол.
– Не то… – пробормотал Зверев, опустил глаза на нижний край ношвы, забираясь в прошлое своего противника.
Замелькали палаты, голубое небо, постель, богато накрытые столы. Князь спал, ел, охотился, снова спал, опять носился по лугам с охотничьим соколом. Нет, ничего… Для заговора он должен был собрать вокруг себя хоть небольшую кучку людей, вести какие-то беседы, переговоры. Но ничем подобным мальчишка не занимался. Развлекался как умел, валял дурака, слонялся без толку, как и положено знатному недорослю.
– Надо было у боярина жир соскоблить, а от мальчишки проку не видно… Стоп-стоп, а это у нас кто?
Андрей наклонился к ношве, увидев, как качнулась перед несущимся за соколом мальчишкой земля, скрестили ветви деревья. Мир опять закачался – но это, похоже, оттого что на дыбы встала лошадь. Раздвинулись усыпанные розовыми цветками стебли иван-чая, на свет вышел мужичок в мохнатых штанах и вывернутой наизнанку меховой душегрейке на голое тело…
– Разорви меня шайтан, да это же Колывай, Андронов сын! – охнул князь. – Знахарь запорожский. Так вот он куда из деревни моей подался. Прямым ходом сюда, в столицу северной Руси. Узнаешь, Пахом?
– Он самый, – кивнул холоп. – Да только куда ему еще податься было опосля того, как ты его опозорил прилюдно, едва не утопил, а опосля выпорол?
– Он не просто пропал, Пахом. Коли помнишь, он вместе с Белургом пропал. С колдуном, из могилы восставшим. А что, если они снюхались? Знахарь отшельником жил, в лесу. Колдун к нему в нору мог прийти запросто. Опять же Колывай этого полудохлого чудища не испугается. Коли он в магии разбирается, то понял наверняка, с кем дело имеет. Оба они меня ненавидят, так что есть хороший повод для дружбы.
– В Новагород-то почему они подались? Отчего мстить не стали?
– Белург, коли помнишь, попытался… – Андрей, привстав, начал «пролистывать» жизнь князя Старицкого вперед. – И чем это для него кончилось? Руки-ноги я ему переломал. Так что колдун поступил хитро. Он начал искать себе союзников. Тех, кому нужна помощь в чародействе и у кого достанет грубой силы, чтобы повязать меня в цепи, повесить на дыбу. Вот тогда он и оторвется за все былые унижения. В прошлый раз у меня были и сила, и колдовство, а у него – только чародейство. И он проиграл. Теперь у него тоже есть изрядная сила. Вот, проклятие, кончилась!
Свеча с жиром князя Старицкого, зачадив, погасла. Минуту спустя потух и второй огонек. Зеркало Велеса почернело.
– Нужно было толще делать, – посетовал Пахом. – Ничего толком не увидели.
– Из чего, дядька? Много я там у него с носа ногтем успел чиркнуть? Хоть что-то узнали, и то ладно. Значит, Белург и Колывай у Старицкого. Нет, Пахом, мальчишка все равно ничего, похоже, не знает. Кто-то у него за спиной сети плетет. Узнать бы, кто? И что задумал?
– Государя нашего отравить, чего ж еще? – как-то обыденно ответил холоп. – Как иначе князь Старицкий силу супротив тебя применит, коли не на престоле сидит? Иоанн Васильевич тебя любит, в обиду не даст. Опять же что еще колдун роду Старицких предложить может, дабы в расположение войти? Ежели государь ныне, до рождения наследника своего, преставится, то Владимир Старицкий, брат его двоюродный, единственным наследником будет. Государем. Тут уж, княже, тебе токмо бежать останется, вся сила Руси супротив тебя повернется. И колдун воскресший, и знахарь, и князь Старицкий, и те бояре неведомые, коим ты три года тому покушение на государя сорвал. А отравить царя, извести, со свету сжить проще всего. Нечто колдун старый нужного зелья не сотворит?
– Вот… не живется людям, – сквозь зубы процедил Зверев. – И сами свету белому не радуются, и другим удовольствие портят. Ладно, хочешь не хочешь, придется Ивана малолетнего спасать…
– Иоанна Васильевича? – вскинул брови холоп. – Помилуй, княже, да какой же он малолетний? Ровесник твой, девятнадцатый год ему от роду.
– Не отвлекай, – махнул рукой Андрей. – Значит… Значит, вот тебе гривна серебра. Завтра пойдешь ко двору Старицкого, попытайся разговор с кем-нибудь из слуг завести. Проведай, правда ли Белург у них в доме живет или бывает хотя бы. А еще… Еще неплохо белье грязное боярское на ночь у них забрать. Есть же там прачки, что для господ стирают? Лучше всего исподнее того, остроносого, добыть. А коли нет, то хоть чье-то. В кипяток бросим, жир всплывет – свечи сможем сделать. Так что на ночь только нам эту грязь добыть, а утром все в целости вернем. Сможешь?
– Не знаю, Андрей Васильевич, – пожал плечами дядька. – Нехорошо это как-то. Тайком, исподнее грязное…
– Сам знаю, что нехорошо, – вздохнул Андрей. – Стыдно. Но вот стоит ли жизнь царская нашего стыда? Я бы сам пошел, да только заметен больно. Князь все-таки. Хоть и переодеться, все едино узнать могут. Тогда и вовсе шум подымется.
– Я попытаюсь, княже, – кивнул холоп.
– Отлично. А я днем к корабельщикам прокачусь. Дела кое-какие по хозяйству решить попробую.
* * *
Дорогу к верфи перед Посадской горкой Андрей вспомнил без труда, даром что был здесь больше полугода назад. Ушкуй, что путникам не удалось купить по весне, со стапеля исчез, вместо него здесь обрастал желтыми восковыми досками толстый крепкий киль, выгнутый из цельного дубового ствола. Во что он превратится к новому половодью под руками мастеров, сейчас было не угадать.
Князь вошел в ворота, повернул под навес, укрывающий зажатые меж распорками доски, остановился между стопками, постучал по одной кулаком. Как и в прошлый раз, радея о хозяйском добре, к нему прибежал низкий кривой мужичок, грозно размахивая палкой. Увидев знатного гостя, он тут же притих, опустил немудреное оружие, сдернул с головы полотняную шапку:
– Чего желаешь, боярин?
– Хозяина здешнего увидеть хочу.
– Хозяин ныне в городе, боярин, – развел руками мужичок. – Когда вернется, и не ведаю. Знаю, до темноты заглянет. Завсегда заглядывает. Видать, не спится хозяину, пока не уверится, что все в порядке в мастерской.
– Нет, темноты я ждать не стану, – покачал головой Андрей. – Ты вот что… Как придет… Как звать-то его, не спросил?
– Евграфий, Гвоздев сын, с Малой Посадской…
– Пусть купец Евграф на постоялый двор заедет, к князю Сакульскому. А двор мой первый со стороны рыбацкой слободы. На вывеске окорок в постели спит. Запомнил?
– Все передам в точности, батюшка князь, все в точности передам.
– Передай, дело у меня к нему на пять пудов золота… Нет, на полпуда скажи, а то не поверит. Понял? Вечером его жду. Не явится – иного напарника искать стану. Так и передай.
Час спустя Зверев уже подъезжал к своему временному пристанищу, мысленно смирившись с перспективой провести весь день в ожидании, наедине с парой жбанов пряного хмельного меда. Но не успел он скинуть в светелке плащ, как в комнату ворвался радостный, взлохмаченный Пахом:
– Я нашел его, княже! Нашел! Он там, там, мне точно сказывали!
– Кто?
– Да колдун этот полумертвый, Белург его имя. – Дядька быстрым шагом пробежал к окну, распахнул его, сделал глубокий вдох и повернулся к Андрею: – Подхожу я, стало быть, к подворью княжескому. Глянь, а оттуда холоп молодой выскакивает: рубаха атласная, пояс наборный, шапка горностаева, ходит гоголем. Ну я сгорбился весь, и к нему. «Не у вас ли, – спрашиваю, – боярин, божий человек обитает? Молва, говорят, идет, что и светел он ликом, и набожен, и исцелять божьим словом способен, и чудеса творит. Лицом, поведали мне, он узкоглазый и цветом восковым с лица, ростом с меня, но плечами богатырскими и ногами, як у богатырей, кривыми от седла…». А холоп мне и отвечает: «Пошел вон, дурак, деревенщина. Этот чародей и в церковь не ходит, и не молится вовсе, а в светелке заперся и токмо с зельями колдует, варит что-то, и огни за окном его по ночам мелькают. Молись Богу, чтобы на глаза такому „святоше“ не попасться, не то враз в ужа болотного обратит и на обед себе заварит». Ну и замахал на меня руками. А я и рад токмо. Закрестился испуганно, да в сторону и убег. Вот так, княже, – закончил гордый своей находчивостью Пахом. – Держи гривну свою, вся в целости. Я и так про колдуна все в точности узнал!
– Молодец. Молодчина! – искренне похвалил дядьку Зверев. – Теперь одно нам только дело осталось: исподнее боярское с подворья выкрасть. Уж извини, без этого в зеркало не заглянуть… – И князь Сакульский вернул серебро обратно холопу: – Я на тебя, Пахом, надеюсь.
Холоп вздохнул, маленько потоптался, махнул рукой:
– Ладно, чегось сообразим, – и ушел, забыв притворить дверь.
Андрей тоже закрыть ее не смог: по лестнице взбежал мальчишка, нахально вставил ногу в щель:
– Пришли к тебе, княже. Доискиваются.
– Пришли – значит, встретим. – Он подобрал с сундука саблю и, опоясываясь, вышел к Данилке: – Ну, показывай.
Мальчонка кивнул на усаживающегося за стол горожанина – в алой шелковой рубахе, подпоясанного кумачовым кушаком. Казалось бы – обычный ремесленник, да только многие перстни на пальцах и украшенная самоцветами гривна на шее были слишком дороги даже для новгородского мастерового. Купец Андрею сразу не понравился: остроносый, с редкой бороденкой, впалыми щеками и колючим взглядом; худой, как ангел апокалипсиса. Худые же люди, как известно, либо жадны слишком, на собственном брюхе экономят, либо больны – а любая хворь нутряная характер человеческий не улучшает.
– Здрав будь, мил человек, – опустился за стол перед гостем Зверев. – Ты, что ли, Евграф, Гвоздев сын, хозяин верфи, что на улице, к Посадской горе ведущей?
– А ты, значит, князь Андрей Сакульский, муж княгини Полины? Что же, рад знакомству. – Купец полуобернулся к закрытой пологом кухне и громко крикнул: – Эй, приказчик, вина лучшего князю, другу моему!
Вот он, нрав новгородский! Никакого уважения ни к роду чужому, ни к знатности. Все токмо на золото измеряют. Всего полста лет минуло с тех пор, как сошлись на реке Шелонь рати нищей и малолюдной, но сильной духом княжеской Москвы и богатой до изумления, обширной и многочисленной Новгородской республики. И стало ясно, что сила не в золоте, не в крике вечевом, а в правде, и сделался Новгород всего лишь одной из московских провинций. Но не изменился нрав новгородский, осталась чванливость их к «низовским», как они всех людей, кроме горожан своих, кличут. Любой купчишка с мошной равным себя князьям московским считал, а с боярами небогатыми и вовсе свысока разговаривал. Любой ремесленник одеться норовил по-княжески, в шелка и атласы, самоцветами и золотом сверкал; жену каждый наряжал – боярыням знатным впору. Никакой скромности, никакого понимания места своего в мире. Купец, вон, корабельщик, князя незнакомого, ровно мастерового своего, вином не спросясь угощает, другом кличет. Он-то, новгородец, весь во злате, а у гостя его всего один перстенек на пальце сверкает.
Правда, был во всем этом и один приятный момент: Евграфий, судя по широкому жесту, жадностью не страдал.
– Так какая нужда привела тебя в мою мастерскую, княже? – наклонился вперед купец. – Коли судно тебе надобно ходкое да крепкое, то сшить мне такое нетрудно. Вот токмо дорогие они у меня, сразу упреждаю. И места свободного ныне у воды нет. Разве к ледоставу, мыслю, освободится. Но чтобы не занимал я его, задаток спрошу.
– То-то и оно, что дорогие, Евграф, – наклонился навстречу Андрей. – Ведомо мне, ты добрые суда из доброго леса делаешь. Доски токмо пиленые берешь, рубленые не используешь. А удовольствие это, понятное дело, дорогое. Посему и дело хочу предложить прибыльное тебе, а не халтурщикам, что ладьи на един сезон сколачивают. Доски хочу предложить тебе добротные. Ровные, пиленые. Но по цене необрезанных. При таком раскладе корабли ты сможешь шить столь же славные, сколь и сейчас, а вот цену назначать вдвое ниже прежнего. И прибыток твой станет выше изрядно, и соперников своих ленивых ты враз из торговли выживешь, главным корабельщиком станешь.
– Ладно сказываешь, княже… – Купец откинулся, с полминуты о чем-то размышлял, потом опять наклонился вперед: – И какую долю ты себе с этого промысла хочешь?
– Никакой.
– Это как?
– Мой прибыток – не твоя забота, Евграф. Твое дело – доски дешевые в корабли дорогие превращать.
– Вот оно, значит, как… – недоверчиво покачал головой купец. – И много ли ты такого товара продать мне желаешь?
– А сколько хочешь, столько и продам.
– Э-э… Двести волокуш продашь?
– Легко.
– Ну коли так… Ладно, убедил. Показывай товар.
– Не здесь товар, Евграф, – покачал головой Андрей. – Он у меня, в княжестве.
– Так вот он в чем, подвох! – громко хохотнул корабельщик и стукнул кулаком по столу. – За морем телушка полушка, да рубль перевоз.
– Не ори, – сквозь зубы процедил Зверев, – не о копеечном закладе речи ведем. Тут сказ о деле на много лет вперед и на многие пуды золота в доход для нас обоих. Ты ведь не коров пасешь, купец. Ты корабли шьешь. От княжества Сакульского до Новгорода три дня пути. Много новое судно за этот срок в цене потеряет?
– Эка сказанул! То новую мастерскую на новом месте строить надобно, людей искать али отсель за озеро переманивать. Самому с хозяйством обосновываться.
– Полцены за материал, – кратко ответил князь.
– Угу… В строительство вложишься, а опосля окажется, что и цена выросла, и тягло на мне повисло, и людишки в холопы продались.
– Насчет тягла ты хорошо придумал, – кивнул Андрей. – А вот со всем прочим никак условия не изменятся, на том рядную грамоту можем подписать. Приедешь на место – увидишь, почему.
Очень к месту служка притащил угощение. Вино – Звереву, хмельной мед, пряженцы и лоток с заливной зайчатиной – купцу. Евграф взялся за еду. Князь Сакульский тоже молчал, давая купцу время подумать. Когда глиняное корытце опустело, а в кружке вспенились остатки меда, новгородец наконец рискнул ответить:
– Не поглядевши не решишь, княже. Готов я с тобой на место сплавать. Там рядиться и станем. А може, иного компаньона тебе искать придется, слова давать не стану. Но задумка у тебя интересная, согласен. Ты когда отчаливать намерен?
– Мыслю, еще дня два придется здесь побыть.
– А судно где?
– За рыбацкой слободой, на Вишерской протоке. Ушкуй там только один стоит, не ошибешься.
– Я на паузке своем поплыву. Иначе ведь мне и не вернуться. Тебе-то, княже, из-за одного гостя ушкуй гонять не с руки. Заодно и родичей в Кореле навещу. Послезавтра, стало быть? Ну так я поутру прямо к ушкую и причалю.
Купец поднялся, вынул из складки кушака и кинул подбежавшему служке какую-то монету, развел широко плечи и тяжелым шагом направился к дверям. Андрей остался ждать примерно с половиной кувшина белого рейнского. Еще один кувшин и заливную белорыбицу он заказал к себе в светелку часа через два. Потом еще один. Время тянулось медленно, а Пахом вернулся только ближе к полуночи. Пряча взгляд, ушел за занавеску, и почти сразу там зашелестел набитый сеном тюфяк.
– Ты бы хоть поел, дядька, – предложил Андрей.
– Прости, что разбудил, княже. Я того… В корчме на Ильиной улице перекусил. Сыт.
– Как хочешь.
Про успехи спрашивать Зверев не стал. И так было ясно, что Пахому ничего добыть не удалось.
Поутру холоп выскользнул за дверь опять же на голодный желудок. Зверев, вытянувшись на перине, приготовился к долгому ожиданию – но Пахом примчался еще до полудня, держа под мышкой внушительный сверток:
– Есть, княже! Уломал! Показали мне прачку одну со Старицкого подворья. Родичем я назвался прачки из-под Вереи да имя назвал: Настасья. Мне такую и показали. Страшная… Что жаба раздутая, и вся в прыщах. Ну а как за ворота с ней вышли, пожалился я, что боярин здешний сестру мою спортил. Обещал за ласку и подарки всякие, и избу новую с землей, и дитятю в знатности воспитать. А как понесла – то и не появляется больше. В общем, сказал, приворот хотим на обманщика этого сотворить, дабы любил до гроба и на иных не смотрел совсем. А знахарь, дескать, для того наговора портки ношеные охальника требует. Ох, княже, как она мою сестрицу жалела, как над бедою ее плакала! Ну прямо сердце у нее сжималось. Однако же по три алтына с пары портов истребовала. Я сказал, не ведаю, что за имя у боярина, сам не видел. Баба же токмо обрадовалась. Чем более, тем и лучше.
– Обмануть не могла?
– Дык, я ведь тогда на воротах стражнику их верну, – ухмыльнулся Пахом, – и на обман пожалуюсь. С меня какой спрос? За сестру радею! Да и добро не уношу, а возвертаю. Опять же суда ждать не стану, ноги унесу. А она, Настасья, останется.
Холоп поднял руку и уронил сверток на стол.
– А почему из-под Вереи? – поинтересовался Зверев. – С чего ты взял, что на подворье прачки верейские есть?
– Дык, Андрей Васильевич, откуда князь, оттуда и прислуга быть должна… – удивился дядька.
Естественно, холоп разбирался в родословных и землях здешних князей и бояр куда лучше Андрея. Может, Старицкий князь и вправду был откуда-то из-под Вереи. Странно только, что имение его за половину страны, а живет он здесь, в полном скрытой смуты Новгороде.
– Ладно… Сбегай на кухню, потребуй жаровню с углями ко мне в светелку. Скажи, мерзнет князь. Еще мне вода, естественно, потребуется и… маленький котелок.
Остаток дня выдался для Зверева долгим и жарким во всех смыслах этого слова. Каждые из одиннадцати принесенных прачкой порток следовало нагреть до кипения, чтобы скопившийся жир всплыл к поверхности, потом собрать немногочисленные пятнышки на нить, залить ее воском, разделить на две свечи, после чего выплеснуть старую воду, согреть новую, опять вскипятить, собрать, залить. Со всем этим юный чародей управился только к полуночи. А ведь с каждой из полученных свечей еще следовало провести обряд, просмотреть, что творится в жизни владельца каждых доставленных штанов, стараясь не упустить важного момента – но и не тратить слишком много времени…
Старания вознаградились успехом с седьмой попытки. Да что там успехом – настоящим триумфом! Заглянув в жизнь одного из княжеских бояр, Андрей увидел, что тот читает свиток, исписанный крупным, уверенным почерком.
«…что до зелья кудесника твоего, боярин, то изумительным по чаровыванию своему оное оказалось. Ныне четверо наперсников царских, самых близких к Иоанну, нам с исступлением в верности поклялись и всячески в делах наших способствовать берутся. Оных я беречь мыслю, дабы волю царским именем вещали, как дело до избрания престолонаследника дойдет. Ныне стряпуха дворцовая зелью поддалась и приказ, тебе ведомый, исполнить согласна. Поспешать потребно с тем приказом, ибо государь с царицей Настасьей на молебен в Рождественский монастырь собирается и не иначе, как к Покрову, отъедет…»
– Проклятие… – Андрей опустил ношву с водой, зевнул, отошел к окну. Небо уже начинало светиться, предвещая близкий восход. – Похоже, надобно нам, дядька, в Москву. Очередную дрязгу боярскую разгребать. Четверо самых близких… Кто же это быть может? А ну боярин Кошкин тоже их колдовству поддался? Хотя от любого приворота человека всегда отговорить можно. Только бы добраться до него вовремя. Сколько у нас дней до Покрова осталось?
– Да почитай, еще полтора месяца, княже. Даже более.
– Тогда, пожалуй, успеем. Обернемся с корабельщиком в княжество, урядимся по нашему с ним делу. Потом я сразу на корабль – и сюда. Возьму почтовых лошадей, через два дня в Москве буду. Пожалуй, должен успеть. Не все еще у заговорщиков сладилось, приказа отравить еще не дали. Скорее всего, Старицкий сперва сам должен в столицу перебраться. Ему в нужный момент важно быть в самой гуще событий. Успею. Должен успеть. Не то, пока мотаюсь, лед схватываться начнет. Пока не окрепнет, пути в княжество не будет. И застрянет наш уговор с Евграфом до самого Рождества. И то коли других бед не случится… В общем, нужно обернуться! – принял наконец решение Зверев. – Заговор заговором, а собственного дома забывать нельзя. Сожги все эти порты, чтобы следа не осталось. Глупо будет на такой мелочи попасться.
– Как же прочие свечи, Андрей Васильевич?
– Оставим, авось пригодится. Ничего более важного, чем то письмо, все равно не узнаем. – Зверев опять зевнул. – Собирайся, поехали на ушкуй. Пока плывем, отоспимся. Вниз по течению, да озеро… Два дня туда, три обратно, день там. Успею.
Зеркало Велеса
Пока тряпье, исходя вонючим дымом, перегорало на жаровне, пока хозяин, сочтя плату, выбирал гостям самых быстрых лошадей, пока их оседлали и навьючили – солнце уже успело подняться. Да еще почти час пути через рыбачью слободу. В общем, к причалу они подъехали уже ближе к полудню. К пустому причалу.
– Это еще что за японская сила? – изумленно повернул голову к Пахому Зверев.
– Да-а-а… Нет чегой-то ушкуя, Андрей Васильевич, – не менее изумленно ответил холоп.
Князь Сакульский задумчиво погладил рукоять сабли – но в таком деле не мог помочь даже самый лучший булатный клинок.
– Украли, что ли? Хотя как украдешь с командой…
– А может, местом ошиблись? – предположил малец, посланный с гостями, чтобы забрать скакунов.
– Место приметное. Вон вяз раздвоенный и лодка без дна. – Пахом спешился. – Я хозяина пристани поищу, княже. Не мог же он без платы судно отпустить? Вестимо, хоть чего, а ответить должен.
– Хорошо, – кивнул Андрей. – А я вперед-назад вдоль берега прокачусь. Вдруг и вправду мы дорогой ошиблись. Или Лучемир корабль переставил. С деда станется. Встретимся здесь. Коли меня и не будет, все равно не уходи. А то еще нам потеряться не хватает.
Когда ты верхом, расстояния становятся маленькими. За считанные минуты Андрей проскочил на полторы версты вниз вдоль протоки, почти до самого конца острова, потом на рысях вернулся назад, снова вглядываясь в стоящие у берегов корабли. Хотя, конечно, не заметить среди рыбацких баркасов величественный ушкуй было невозможно даже с первой попытки.
– Они ушли, – сообщил князю Пахом, когда Зверев вернулся к приметному месту. – Сказали хозяину, что ты, Андрей Васильевич, повелел им спуститься к Ладоге и ждать тебя там.
– Бред какой! Как повелел, когда?
– Я не знаю, княже, – пожал плечами холоп. – Как мог повелеть, через кого? Я ведь со двора сегодня не отлучался. И вечером тоже. А они ушли на рассвете, как паузок к борту пристал.
– Может, Евграфий чего перепутал? – Андрей задумчиво потер подбородок. – Чего тут сделаешь? Придется верхом в Ладогу скакать. Малой, до нее от Новгорода далеко?
– Коли верхом, с заводными, то за два дня поспеете. Али ночью доберетесь, коли ни себя, ни коней жалеть не станете… Токмо Михайло Андреевич залога попросит. Знамо дело, почти сто верст – это не три, как здесь. За скакунов боязно.
– Ладно, все едино никуда не денешься. Поехали обратно. Перекусим на постоялом дворе, пирогов прихватим, да и в путь. Только как я залог обратно получу, ежели коней в Ладоге оставлю?
– Дык, вестимо… Я с вами поскачу. Я и отдам, и за лошадьми присмотрю, чтобы не загнали. Али еще кого хозяин пошлет, коли забеспокоится.
Однако содержатель постоялого вора купец Заухин Михайло Андреевич не забеспокоился, и уже через час, наскоро перекусив холодным борщом и обжаренной с грибами и сыром ветчиной, путники с набитыми чересседельными сумками выехали из Господина Великого Новгорода на север. Одна беда – выехали без заводных. Свободных трех скакунов на тесном постоялом дворе не нашлось.
Первые версты, что тянулись через слободы, слободки и предместья крупнейшего в Европе города, дорога была широкой и накатанной. Но версты через три оборвалась деревянная мостовая, еще версты через две закончилась отсыпка из мелкой гальки, перемешанной с песком. Правда, грунтовка оставалась столь же ровной и широкой, как Пуповский шлях. Но недолго. Два часа пути – и накатанный тракт отвернул к сверкающему золотыми куполами монастырю, что отгородился на холме от мирских сует могучими рублеными стенами с навесом для лучников и квадратными башнями, угрюмо смотрящими наружу и вдоль стен черными щелями бойниц.
Путники придержали коней, недоуменно глядя на забранные впереди дубовой решеткой ворота, однако их окликнул отставший почти на сотню саженей мальчишка:
– Вы куда, бояре? Вот ведь тракт ладожский!
– Ох, ничего себе – тракт! – скривился Зверев, глядя на узкую просеку, ныряющую в лиственную влажную низину. – Тропинка заброшенная… Ты ничего не напутал, малец?
– Кто же вдоль реки дорогу прокладывать станет, княже? – пожал плечами Пахом. – Кому добро отвезть надобно, тот на струге поплывет. А кто верхом обернуться желает, тому и тропинка сойдет.
Холоп первым свернул с накатанной дороги и перешел на рысь, пригнувшись на всякий случай к шее коня. Андрей вздохнул и двинулся следом. Последним скакал, насвистывая что-то себе под нос, мальчишка с залогом в небольшой поясной сумке.
Если для дороги эта новгородско-ладожская трасса была позорно узка, то для тропинки – очень даже просторна. Деревья по сторонам расступались почти на две сажени, а потому толстые сучья, что могли выбить из седла неосторожного всадника, до середины пути не выпирали, да и тонких хлестких прутьев встречалось совсем немного. Путешественники скоро перестали пригибаться, лишь изредка отводя от лица ветки, поглядывали по сторонам, любуясь резко меняющимися пейзажами. Стоило тропе нырнуть вниз – как они оказывались в узком тенистом тоннеле среди тесно растущих осин, ив, березок или в гуще осинника с тесно переплетенными ветвями. Шла дорожка наверх – стелилась среди прозрачных, пахнущих смолой и ладаном сосновых боров, местами поросших понизу темно-зеленым можжевельником. Время от времени леса внезапно обрывались, уступая место бескрайним лугам, ярко-розовым от стоящего выше седла иван-чая.
По правую руку то и дело меж коричневых сосновых стволов или за краем цветочного поля поблескивал мелкими волнами, дышал манящей прохладой широкий Волхов. Искупаться бы в нем – да времени нет. Путь долгий. Чуть задержись – и даже к полуночи до Ладоги не поспеешь. Вставать же на ночлег, известное дело – полдня пропадет. Это ушкуй, пока путник спит, продолжает версты отсчитывать. А верховому каждый привал в новые часы дальнего пути выходит.
– Глянь, княже, еще кто-то дорогу накатывает, – чуть придержав скакуна, оглянулся на хозяина Пахом. – Не мы одни такие.
Всадники промчались мимо мужиков, что развалились в траве, вытоптав иван-чай сажен на двадцать по левую руку от тропы. Еще саженях в сорока виднелся табунчик из полутора десятков оседланных лошадей, мирно пасущихся на сочной, не тронутой ни косой, ни плугом, траве. Бездельники проводили проезжих ленивыми взглядами, кто-то залихватски присвистнул вслед.
– Странные ребята, – вслух удивился Зверев. – Пятнадцать рыл, все с мечами. Чего им тут делать? Кузнечиков данью обкладывать? Да и рубахи больно толстые, странно сидят. Словно их поверх поддоспешников натянули. Но тогда уж скорее – поверх брони. От кого они тут таятся, кольчуги прячут? От кукушек и дроздов?
Посвист позади повторился, тут же послышался и начал быстро нарастать тяжелый топот от десятков копыт.
– Вот, зараза, – сплюнул Андрей и передвинул немного вперед, под руку, саблю. – Кажется, я знаю, от кого эти гаврики прятались. Тати лесные. А мы и без щитов, и без бердышей, и без брони.
– Помилуй Бог, боярин, – не согласился малец. – Отродясь на дорогах наших душегубы не ходят. Извели всех князья да воеводы. Чай, не неметчина, земли новгородские.
– Твои бы слова – да Богу в уши. Пахом, дорогу уступи! Все едино на усталых конях нам от них не уйти. Пусть мимо проносятся.
Трое всадников свернули с протоптанной дороги в густые дебри иван-чая, развернулись. Нагоняющие их попутчики перешли с галопа на рысь, потом на широкий шаг, а затем и вовсе остановились, заполонив всю дорогу.
– Это ты, что ли, парень, князем Сакульским будешь? – поднялся на стременах один из преследователей, наголо бритый, но без тафьи, с черной, любовно расчесанной бородкой, вьющейся мелкими кудрями. В остальном мужик никак не отличался от своих товарищей: та же полотняная рубаха, неестественно поднятая на груди и плечах, серые шаровары, прочные юфтовые сапоги. И ни у кого – никаких украшений. На душегубов они никак не походили: разбойники не отличаются скромностью и не имеют привычки ходить в одинаковой форме.
– Ты как с князем разговариваешь, смерд? – расправил плечи Зверев. – Плетей давно не пробовал? Чей холоп будешь?!
– Намедни ты, князь Сакульский, – невозмутимо продолжил мужик, – при встрече кое-что у князя Старицкого забрал. Князь Владимир Андреевич это назад получить желает.
– Да? – рассмеялся Зверев, вспомнив крохотный, почти неразличимый глазу соскоб, оставшийся у него на ногте. – Вы хоть знаете, чего искать, олухи?
– Знаем, – кивнул верховода, вытягивая из ножен меч. – Все заберем, а там видно будет.
– Не отда-ам!!! – вдруг завопил Пахом, поднял коня на дыбы и послал его с места во весь опор, вспарывая ковыльи заросли.
– Стой!
Старицкие холопы рванули следом, Андрей – тоже, оказавшись где-то в задней трети вытаптывающей луг кавалькады. Мозг же продолжал работать, усваивая услышанное: «Они хотят забрать все мои вещи. Но как потом оправдают столь наглое нападение на честного князя, друга самого государя? Только одним способом: не оставив свидетелей. Тем паче, что Белург наверняка не откажется от подарка в виде головы своего недруга…».
Зверев рванул саблю, качнулся вперед и рубанул круп близкого коня. Тот от неожиданной боли оступился, кувыркнулся через голову. Всадник полетел дальше, забавно растопырив руки, но упасть на землю не успел – Андрей, нагоняя, рубанул его поперек в основание затылка и тут же рванул левый повод с такой силой, что едва не порвал лошадиных губ. Скакун, возмущенно захрапев, повернул, оказавшись на пути другого несущегося во весь опор холопа. Слуга Старицкого в последний момент смог отстраниться, проскочив впритирку к морде, – но на клинок распластавшегося вдоль лошадиного бока Зверева отреагировать не успел, и острая сталь пропорола его бедро почти на всю длину от колена вверх.
– Не жилец, – довольно отметил Андрей, пытаясь выпрямиться обратно в седле.
Однако его скакун тоже начал заваливаться. Не дожидаясь, пока теплый лошадиный бок прижмет к земле, Зверев освободил ногу, шлепнулся вниз и моментально перекатился у коня под брюхом. Послышался чей-то недовольный возглас, но оборачиваться было некогда: прямо на князя мчался еще один душегуб с обнаженным клинком. Андрей выпрямился, вскинул саблю, словно собираясь сразиться, но в последний миг перед столкновением резко пригнулся, метнулся с правой стороны коня влево, одновременно рубя ноги животного чуть выше копыт, упал, мигом откатился – а то ведь с седла и достать могут. Холоп, впрочем, не достал, с отчаянным воплем пролетел над головой рухнувшего животного, а на Андрея уж наскакивал новый враг.
Князь вскочил на ноги, вскинул руки, грозно закричал, резанул кончиком сабли лошадь по носу, самому чувствительному месту. Та, громко заржав, встала на дыбы, мешая всаднику ударить Андрея с седла. В таком положении не о схватке думаешь, а о том, как самому в траву не кувыркнуться. Зверев, правда, слугу Старицкого тоже не мог достать – но вполне дотягивался до стремени, каковое от души и рубанул, аккурат по кончику коричневого сапога. Обратным движением резанул несчастного скакуна поперек груди, отбежал, развернулся. Как он и ожидал, потраченных на схватку мгновений хватило вылетевшему из седла холопу, чтобы вскочить на ноги и ринуться на указанную далеким господином жертву.
– Умри, подлый упырь! – из-за головы ударил его душегуб.
Андрей подставил саблю плашмя, давая вражескому клинку соскользнуть в сторону, и тут же полоснул врага поперек лица. Холоп резко откинулся назад, спасая голову, лезвие вспороло рубаху на его груди, обнажая кольчужное плетение. Меч же врага оставался еще внизу, слева – а потому Зверев без опаски ударил его ногой в пах. И вмиг отпрыгнул: всадник, успокоив коня, ринулся в новую атаку, разгоняя животину так, чтобы ни о каких «дыбах» не было и речи. Встанешь справа – под меч попадешь, встанешь слева – все едино меч достанет, останешься посередине – лошадь грудью собьет.
Князь кинулся влево – и встал за сложившимся от боли холопом. Топтать своего товарища душегуб не стал, проскочил левее. Андрей сделал шаг вправо – в итоге они достали друг друга лишь кончиками клинков. Короткое звяканье – и всадник пролетел дальше, начал, горяча скакуна, разворачиваться по широкой дуге. Секунд десять. Зверев как раз сумел добежать до убитого первым холопа, дернуть из его ножен меч, выпрямиться, вскинуть оба клинка вверх, под падающую с широкого замаха смерть. Раздался оглушительный звон. Саблей князь продолжил уводить чужое лезвие от своей спины, а левой рукой вогнал меч в тело лошади куда-то за седлом. Та, словно не заметив, проскакала еще саженей двадцать и рухнула разом, подогнув все четыре ноги. Зверев бросился следом и успел к тому моменту, как его враг только поднимался с травы. Холоп выставил навстречу меч, но князь принял клинок на угол меж гардой и лезвием, навалился всем весом – теперь он, а не злосчастный душегуб был наверху. К тому же односторонняя заточка сабли позволяла нажимать на обратную сторону и левой рукой. Мужик, глядя, как сталь приближается к лицу, опять откинулся назад, повернул меч плашмя и ухватился за него второй рукой, пытаясь удержать вес Зверева, не дать лезвию коснуться кожи – но плашмя вражеское оружие уже не представляло опасности. Андрей качнул саблю кончиком вниз, вдавив в макушку, и рванул за рукоять. Клинок заскользил, взрезая живую плоть, холоп вскрикнул – Зверев резко отпрянул, а когда меч, потерявший опору, подпрыгнул вверх, ударил кончиком сабли под подбородок, вгоняя его в голову.
– А-а-а! – Справившись с болью, другой душегуб трусил к нему через вытоптанный луг. Остановился на миг, согнувшись и сведя колени, снова побежал. Андрей, усмехнувшись, двинулся навстречу. – А-а-а, проклятый упырь!
Холоп резко ткнул мечом ему в лицо и тут же попытался ударить сапогом в пах. Поступок понятный и легко предсказуемый. Просто отстранившись от укола, князь резко рубанул саблей вниз, отступил и наклонился, вытирая саблю о траву. Вернул оружие в ножны, огляделся.
Как это обычно и бывает, схватка людей стала мясорубкой для скакунов. Из шести лошадей одна, прихрамывая, уходила к дороге, еще одна билась в траве рядом с последним из старицких холопов, истекающим кровью. Андрей забрал из его слабой руки оружие, добил несчастную кобылку и побежал по широкой просеке вслед за дядькой.
– Если здесь осталось пятеро убийц, значит он рубится с десятью… Черт, держись, Пахом…
Дядька поступил куда мудрее. Он ни с кем не рубился. Доскакав до Волхова, он с ходу влетел в воду, переплыл могучую реку и теперь бессильно распластался в вязком иле под крутым обрывом на том берегу. Рядом, мокрая и понурая, тяжело дышала, опустив голову, лошадь. Душегубы, одетые в тяжелую броню, за ним, естественно, не сунулись и теперь лихорадочно рубили плот: уже свалив и разделав две сосны, они скатывали одно бревнышко к другому. Расчет их был прост: дороги на том берегу нет, через чащи и буреломы жертва далеко не уйдет, выследят. Главное – большой форы не давать.
– Пятнадцать против двоих… – усмехнулся Зверев. – Так были в себе уверены, что даже луков не прихватили. Был бы лук, подстрелили бы дядьку, еще пока плыл. А теперь – шиш. Теперь вы все трупы.
Лютобор учил его многим ратным заговорам, но все они обладали одним общим недостатком: на их применение требовалось время. Схватки же чаще всего случаются в самый неожиданный момент. Да и при свидетелях творить иные явно не стоит – если не хочешь прослыть злым колдуном и угодить на костер. Русь, конечно, не Европа, однако пару раз в году на ее просторах тоже запаливали где чародея, а где и разоблаченную ведьму. Так что напрашиваться «на приключения» не стоило. Но сегодня…
Князь Сакульский отступил обратно в заросли иван-чая, скинул пояс, ферязь, стащил через голову рубаху, нагреб из-под корней сухой земли, растер у себя под мышками, перемешивая с потом, и начал размеренно читать заговор:
– Плоть от плоти земли русской, воля от воли ветра гулячего, слово от слова речи Свароговой, взгляд от взгляда света полуденного. Я, внук Сварогов, ветвь от корня русского, на сем свете рожденный, в водах омытый, землей вскормленный, Алатырь-камнем благословленный. На море-окияне, на острове Буяне, лежит камень Алатырь, дождями умыт, солнцем согрет, землей укутан. Ты, Алатырь-камень, меня не видишь, меня не слышишь, меня не чуешь. Так бы и вороги меня не замечали. Ты, Триглава-кормилица, забери мою плоть, отнеси на сто сажен к Новгороду. Ты, Похвист могучий, возьми мой шум, унеси его на сто сажен к Новгороду. Ты, Хорс горячий, забери мой свет, отнеси на сто сажен к Новгороду. От сего мига и до конца света. Аминь…
Он рассыпал вокруг себя землю и, глядя только вниз, себе под ноги, оделся, опоясался.
– Плоть от плоти земли русской, воля от воли ветра гулячего, слово от слова речи Свароговой, взгляд от взгляда света полуденного. Ты, Алатырь-камень, меня не видишь, меня не слышишь, меня не чуешь. Так бы и вороги меня ныне не замечали. Аминь…
Хотя этого по заговору и не требовалось, Андрей широко перекрестился и начал выбираться из пугающе молчаливого иван-чая. Шелест сминаемой травы слышался – но откуда-то справа.
Наконец он добрался до поросшего редким лесом склона, начал спускаться вниз, к реке, петляя между соснами. Примерно в ста пятидесяти метрах выше по течению точно так же бежал совсем молодой, еще безбородый боярин с шитой серебром тафьей на гладко выбритой голове, в ферязи без рукавов и единственным перстнем на среднем пальце левой руки.
Мужики, активно стучавшие топорами, замерли, провожая взглядами идущую прямо в руки добычу, аж дыхание затаили. Андрей повернул влево, заходя им за спины – двойник же оборотился к убийцам лицом. Князь рванул саблю – топочущий по склону паренек в точности повторил движение.
– Стой! – не выдержал один из убийц, кинулся к миражу. Через мгновение все остальные ринулись следом. Зверев побежал за холопами Старицкого – двойник же повернулся к ним спиной и кинулся наутек. – Стой! Стой, не то хуже будет!
Им так хотелось одарить смертью совершенно незнакомого человека… Между тем собственная погибель, невидимая и неслышная, уже шла за ними по пятам, готовясь обрушить клинок на затылок приотставшего душегуба.
Дело закончилось в несколько минут. В азарте погони убийцы не замечали, как шаг за шагом их становится все меньше и меньше. Никто даже вскрикнуть не успел – стараясь не шуметь зря, Андрей раз за разом сносил старицким холопам головы. В общем топоте падающие тела внимания не привлекали. Только чернобородый, умерший четвертым, успел оглянуться – видать, нутром почуял неладное. Он остановился, открыл рот – но разрубившей горло сабли все равно не различил.
Закончив свою кровавую, но необходимую работу, князь вытер клинок о рубаху последнего из погибших, спустился к реке, тщательно умылся, по воде вернулся к недоделанному плоту, забрался на него, чтобы плеском не выдать своего местоположения.
– Пахом!!!
Холоп на том берегу поднял голову, вперил взгляд в призрака:
– Ты, княже? Андрей Васильевич?
– Я, кто же еще? Ты, как отдохнешь, обратно плыви. Видать, судьба – придется в лесу ночевать. Переберешься – брони с мертвецов сними, не пропадать же добру. На лошадей навьючь. Огонь разведи. Я позже вернусь, в лесу еще одного выследить нужно.
Вернулся он только к полуночи, найдя дядьку по свету одинокого костра, и, облегченно вздохнув, вытянулся на пустом потнике, приготовленном возле огня. Темнота сняла силу заклятия, и теперь Андрей не опасался показаться рядом с верным холопом. Верный-то верный – да чего пугать без нужды?
– Догнал, Андрей Васильевич? – протянул ему Пахом румяный пирог с зайчатиной.
– Нет, – не стал приписывать себе лишнего Андрей. – Но ведь всяко не заявится, после такого-то урока. А что князь Старицкий про стычку узнает – так ведь все равно догадается, когда его люди не вернутся. Только, думаю, молчать он станет. Признаться, что мы его холопов на дороге перебили, – это все едино, что в разбое самолично покаяться. Чего они тут такой толпой делали – при оружии, в броне? Ох, Пахом, не стоит нам ныне из дома отлучаться без бердышей, луков и доспеха. Рискованно. Коли противник наш на стезю этакую ступил, то уже не успокоится. Наверняка новых убийц подослать попробует. Ты добычу собрал?
– Кольчуги да мечи, княже. Поддоспешники в крови оказались, загниют. Бросил. А сапоги прихватил. А то половина поселенцев в поршнях ходят. Им пригодится. Лошадей всего десять собрал на меч взятых да одна со двора постоялого. А мальчишку я так и не нашел.
– Он уже дома, Пахом, про смертоубийство сказывает. Не видать нам больше нашего залога. Удрал… Тяжело всухомятку жевать. Попить ничего нет?
– Мед в одной сумке нашел. Стоячий, сладкий. Будешь?
– Еще бы, – усмехнулся Зверев. – Кто же от меда перед сном откажется? С ним и сон крепче, и на душе теплее. Давай…
* * *
Хоть и поднявшись в седло еще до рассвета, в Ладогу Андрей с Пахомом прибыли лишь далеко за полдень нового дня. Сразу свернули к причалам и вскоре один за другим облегченно перекрестились:
– Здесь!
Ставший за минувшее лето совсем родным ушкуй дожидался князя возле одного из причалов. Следующий взгляд Андрей устремил к нависающей над портом крепостной стене – и чуть не подавился от изумления. Слегка скошенная внизу и вертикальная лишь у самого верха, она была высотой с пятнадцатиэтажный дом! А башни вздымались и того выше. Могло показаться, что это обитель великанов, которым обычные стены и города показались слишком мелкими, а потому они решили построить собственную обитель.
– Ни хрена себе! Это как же они?.. Ни хрена!! Где они столько камня-то взяли?
– Озеро недалече, все берега валунами усыпаны, – невозмутимо пожал плечами холоп. – В город заворачивать станем?
– Ни к чему, – справился с первым изумлением Зверев. – У нас и так каждый час на счету. Однако же… Ни фига себе, стену отгрохали[4]…
На палубе корабля путников тоже заметили, замахали руками. Над поручнями носовой надстройки показалась огненная шевелюра Риуса. На него-то и обратил Зверев свой первый гнев:
– Ты почему из Новгорода уплыл, бездельник? Какого лешего нас там бросил?!
– Дык, Андрей Васильевич, – изумился мальчишка. – Ты же сам повелел. Вон через дядю Пахома приказ передал.
– Да? – вскинул брови князь, перевел взгляд на холопа.
– Помилуй Бог, княже, – торопливо перекрестился дядька. – Вот те крест!
– А когда передал?
– Вчерась, поутру. Токмо светать начало.
– Да как же, княже?! Вместе аккурат в это время сбирались!
– Да знаю, Пахом, знаю, – отмахнулся Зверев, спешился. – Думаю, ты и сам догадываешься, кто рыжему голову заморочил.
– Ну да, княже, а как же! – моментально сообразил дядька. – Коли на дороге нас дожидались, ироды, стало быть, знали, что не на ушкуе поплывем. Они усе и подстроили!
– Риус, – спешился Андрей. – Корабельщик-то появиться успел? Купец Евграфий, Гвоздев сын. Где он?
– У него паузок маленький, княже. Вчерась и чалиться не стал, вперед ушел. Сказывал, отстать на озере боится. А мы его за день все едино нагоним.
– Изя, Левший, Илья, коней расседлать, разгрузить, – зевнул Зверев. – Лошадей продайте тут в городе кому-нибудь. Как управятся, Риус, сразу и отчаливай. Меня до Запорожского не будить! И Пахома – тоже.
* * *
Паузок корабельщика размеры имел примерно те же, что и «яхта» воеводы Корелы, но мачта тянулась раза в полтора выше. Быстрый или не очень – но к тому моменту, что ушкуй подошел к устью Вьюна, кораблик Евграфа уже покачивался на якоре возле берега, а сам купец скучал на корме с удочкой. Рядом забавлялись ловлей двое хлопцев лет этак по двадцать, может чуть больше.
– Клюет? – свесился с борта Андрей.
– Дуракам везет, – недовольно буркнул корабельщик и принялся сматывать снасть.
На палубе возле мачты трепыхались в корзине две полупудовые лососины, под ними блестели серебром несколько рыбешек поменьше. Однако, судя по всему, повезло не хозяину.
– Чего вылупились, бездельники? Парус поднимайте, якорь тоже. Видите, уходит князь?
Ушкуй парусов не спускал – влетел в протоку на всей скорости, рассчитывая с ходу проскочить участок реки, не продуваемый ветрами из-за густого леса по берегам. Как обычно, Лучемиру это фокус удался – хотя ни Риусу, ни Левшию повторить его не получалось ни разу. За поворотом паруса опять выгнулись, повлекли судно вперед, и пять минут спустя оно причалило к привычному месту. Паузок нагнал их только через полчаса, когда холопы уже начали разгружать трюм. Приткнулся носом к берегу ниже причала, и вскоре корабельщик поднялся на ровные, плотно сбитые бревна пристани.
– Ох, ну и махина! – покачал он головой, указывая в сторону ручья. – После ладожской стены ты, Андрей Васильевич, второй, кто смог меня поразить. Ужели ты сие чудо сотворил?
– Я придумал, да серебро для его постройки отсыпал. А строили мастера настоящие, умелые. И воду к нему они же отводили. Сделано прочно, на века, можешь не беспокоиться.
– А мне-то оно чего, княже? – пожал плечами купец. – На ногу не упадет, крыши не продавит.
– Ты просто не понимаешь, Евграф, – улыбнулся Зверев. – Как думаешь, что оно делает?
– Знамо что. Мельницу крутит.
– Мимо, – погладил подбородок Андрей. – Что еще предложишь?
– Порох трет? – с легким придыханием предположил корабельщик.
– Мимо. Еще идеи есть?
Купец надолго задумался.
– Ладно, не мучайся, – пожалел новгородца Зверев. – Колесико это через кривошип пакет из пятнадцати пил вперед-назад двигает. А сверху на пилы под своим весом бревна опускаются. Штук пятьдесят в день. Получившиеся доски мужики сортируют по размеру и запускают в другие лотки, где их обрезают по краям спаренные пилы. И все это – идеально ровно. Потому как не люди работают, механизмы. У них руки не трясутся, и от глазомера у них ничего не зависит. Все просто: с одной стороны люди запускают лес, с другой получают обрезанные со всех сторон доски. Теперь понятно, почему они обходятся мне куда дешевле, нежели у ваших пильщиков?
– Да, серьезное дело, – кашлянул в кулак Евграф. – Покажешь, Андрей Васильевич?
– Конечно… – Андрей уже в который раз глянул на тропинку. Однако никто не торопился его встречать, никто не бежал на пристань обнять вернувшихся путников. И за лошадьми послать, получалось, тоже было некого. – Ладно, тут рядом. Пошли.
На самом деле смотреть на лесопилке было особо нечего: ходят туда-сюда пилы, крутятся валы, ссыпаются в огромные валы опилки, оседают медленно едко пахнущие сосновые хлысты.
– Изрядно уже опилок накопилось, – цыкнул зубом купец. – Стало быть, давно мельница крутится?
– Давно, – согласился Андрей. – Домов изрядно отстроить успели, дворец мне ныне начали делать, потом я собираюсь усадьбу возле западной границы строить. На всякий случай, от незваных гостей. В общем, есть куда использовать доски, коли с твоей мастерской дело не выгорит. Чуть позже, чуть раньше, а дело я запущу. А до тех пор либо строиться активно, либо материал запасать стану. Зимой, опасаюсь, не так просто будет с этой техникой. Ну да зимой и разберусь.
– Не боишься, княже?
– Чего?
– А что я задумку твою использую да сам такую мельницу сооружу?
– Где? – откровенно рассмеялся Андрей. – Где ты еще такое место найдешь? Для пилорамы обычным водяным колесом не обойдешься, тут изрядная силища нужна. Думаю, ближе Кавказа ты, Евграф, второго такого удачного места не сыщешь. Посему выбор у тебя прост. Либо согласен ты на мои условия, либо мне надобно искать другого корабельщика.
– Круто дело ведешь, Андрей Васильевич, круто, – поджал губы купец, оглядывая с высоты вала заливчик. – Однако же и у тебя немало узких мест имеется. Вьюн, как все округ знают, через год пересыхает летом. Стало быть, в самое страдное время ни до тебя сюда купцу будет не добраться, ни корабль готовый из залива не вывести. Берега тут неудачные, низкие. По весне затапливать будет – работу, материал, саму мастерскую портить. А отодвинуть ее нельзя. Весь остальной год до воды далеко будет, готовое судно не спустить. Посему мыслю я, надобно иное место искать, с высоким, но пологим берегом. Не на реке, на Ладожском озере. Дабы большая вода всегда рядом плескалась. Чтобы с любой осадкой и подойти легко было, и уйти, и чтобы размерами мастерскую в любую сторону раздвинуть можно, как здесь не тесниться.
– Штормит часто на озере. Не разнесет постройки?
– Уж как отстроимся. Супротив ветра добротный барак завсегда устоит, а от волн залив тихий нужно выбрать или мол отстроить… Хлопотно это, но коли дело пойдет, можно и постараться.
– Это так понимать надлежит, купец Евграф, сын Гвоздев, что согласен ты на мое предложение? – склонив набок голову, поинтересовался Зверев.
– Коли ты не против, княже, – уклончиво ответил новгородец, – я бы задержался тут ден на пять, по берегам побродил, к заливам и бухтам присмотрелся.
– На что смотреть, коли дела затевать не намерен? – Андрей показал купцу открытую ладонь: – Так что, купец, по рукам?
– Приглядеться надобно, расходы и прибыток возможный посчитать, место удобное выбрать…
– Это мелочи, Евграф, мелочи. А главное в том, что я тебе доски, в размер пиленные, за половину цены новгородской отдавать стану. Ты же здесь мастерскую снарядишь, дабы из леса моего корабли добротные шить. И свою половину работы я, как видишь, исполнил. Пилятся доски, пилятся. Рук умелых ждут… Так согласен ты – либо другого корабельщика мне искать нужно? До первого льда всего месяца два осталось. Я до того времени напарника желаю найти.
– Считай, нашел, Андрей Васильевич, не беспокойся. Э-э-э… – И купец ударил по подставленной ладони: – Уговорено. По рукам!
– Вот и славно! Айда теперича к моему дому. В баньке с дороги попаримся, вина испанского выпьем, попируем честь по чести, а уж с утра делом и займемся.
– Как скажешь, Андрей Васильевич, – кивнул купец. – Можно и в баньку.
Зверев бросил взгляд на причал, в очередной раз удивляясь царящему на нем спокойствию – ровно не заметил никто, что князь вернулся, что встретить его надобно, хозяйку упредить, угощение навстречу вынести. Так ведь нет ничего, даже холопов, успевших обзавестись друзьями и подругами, – и тех почему-то на берегу не ждут. Князь качнул головой и пошел по тропе, указывая новому сотоварищу короткую дорогу в селение.
Запорожское тоже пугало тишиной и покоем. Нет, оно не выглядело мертвым или брошенным: вдалеке на поле паслось стадо коров, над многими трубами курились дымки – бабы стряпали обеды семьям, запаривали объедки и брюкву с репой скотине. Тявкали псы, кудахтали куры – но вот людей ни на дороге, ни на улице отчего-то навстречу не попадалось. Если и показывалась где человеческая фигура – так на изрядном удалении, в поле или на огороде у выселок. У колодца возле дома старосты скучало еще влажное, но пока никому не нужное ведро, во дворе у Фрола валялись поленья у размочаленного чурбака, мокло в тазу с золой белье – однако и староста, и Лукерья пребывали в таинственном отсутствии. Князь рассеянно перекрестился – происходящее нравилось ему все меньше и меньше. Простой вещи сделать невозможно – повелеть стол пиршественный не в доме, а на ушкуе накрыть. В доме ведь ребенок, а дитятю до года, как утверждал Лютобор, сглазить кто угодно и без всякого умысла способен, настолько он слаб. А потому в первый год жизни младенца вообще никому, окромя отца с матерью, видеть нельзя. Разве деду с бабкой показать допустимо – но и то, если в общем доме семья обитает. А тут – совершенно посторонний гость. В баню такого пустить еще можно, но в дом – ни за что.
Отведенная княжеской семье изба находилась на третьем от старосты дворе. Андрей увидел Захара – старого конюха, по уши погрязшего в недоимках, и Анфиску с коромыслом на плече. Девка тоже заметила господина, испуганно пискнула, буквально скинула ношу на землю и бросилась в дом. И ладно, кабы ведра пустыми были – так ведь с водой! Конюх тоже исчез – как сквозь землю провалился.
Андрей зашипел сквозь зубы, толкнул калитку, поднялся на пустое крыльцо, чуть притормозил, скосив глаз на трубу близкой баньки: нет, не дымит. Сами, стало быть, не догадались. Евграф скинул перед порогом шапку, перекрестился с поклоном. Прошел вслед за хозяином в сени.
– Подожди секунду, друг, – остановил его перед светелкой Зверев, открыл дверь – и увидел Полину, заплаканную, с красными глазами и распущенными волосами.
– Что? – только и смог выдохнуть молодой человек.
– Нет… Нет больше дитятки нашего…
– Что-о? – Андрея словно схватил кто-то за сердце, крепко сжал и рванул вниз, к солнечному сплетению. – Как?! Почему? Где он? Что случилось?!
– Мы его… Мы… Вчера еще отпели…
– О Господи, – охнул позади купец. – Ты это, княже… Соболезную… Я того… На паузок, пожалуй, пойду.
– Почему?! Да что случилось, что?! – Зверев Евграфа просто не услышал. – Все же хорошо с ним было, здоровый был! Что же, как?
– Маленький ведь был совсем… Слабый… – Юная женщина вдруг разразилась плачем и кинулась в светелку, упала на постель, накрыв голову подушкой.
– Да как же… – Андрей пошел следом, присел рядом с ней, однако понять что-либо в рыданиях Полины было совершенно невозможно. Князь выглянул в сени в поисках девок, потом вышел на крыльцо – но и в доме, и на дворе все словно вымерли. – Проклятие! Всех выпорю!
Однако гнев хозяина все равно не побудил дворню показаться ему на глаза. Князь вернулся в светелку, снова присел рядом с женой:
– Да что же случилось-то? Тут был кто-то из чужих? Его пытались украсть? Отравили? Кто? Когда? Да отвечай же ты! Я найду его, клянусь! Найду и истреблю! Кто? Скажи, кто?
Полина только заходилась в рыданиях и тянула на себя толстое перьевое одеяло.
– Вот проклятие!
С силой рванув на себя подушку, Андрей вытянул руку, легонько чиркнул ногтем жене по щеке, отпрянул. Держа руку чуть в стороне, открыл сундук, берестяной туесок, провел по краю восковой свечи и тут же вынул ее из коробки, пока не смазалась. Главное – немного жира получить. А в правильную колдовскую свечу он его всегда превратит, опыта уже хватает. Князь вернулся к постели, погладил супругу по голове:
– Отдохни, милая, успокойся. Я сам разберусь. Найду гада и уничтожу, даю слово.
Полина болезненно застонала и отвернулась, пряча лицо во влажном белье. Андрей вздохнул, еще пару раз провел рукой по ее волосам и направился в соседнюю комнату, к печи, на которой баба Велича стряпала еду для хозяев и остальной дворни. То, что кухарка куда-то пропала, Андрея уже не удивило. Он сдвинул крышку топки, сгреб кочергой в кучу немногочисленные угли и придвинул к ним оловянную плошку, в которую кинул переломанную свечу – для заклинания воск следовало равномерно смешать с жиром человеческим и животным. Лютобор советовал для такого случая барсучий или свиной.
На возню с формами и воском ушло больше часа. Прихватив с собой глубокую деревянную миску, он перешел через сени на крытый двор, затворил изнутри ворота, подпер дверь черенком лопаты – чтобы кто случайно не забрел во время чародейства, – зачерпнул из кадки воды, прочитал заговор Сречи, повелительницы ночи, поставил миску боком на перевернутую бочку с прохудившимся днищем, запалил перед ней свечи, спокойно и уверенно отчеканил заклинание зеркала Велеса – и прищурился, глядя на плачущую Полину. Нет, это она сейчас такая. А увидеть, что с ребенком произошло – нужно назад время отодвинуть. Через нижнюю часть зеркала он перешел в те дни, когда жена еще склонялась над колыбелью, остановился.
Судя по черным окнам, дело происходило ночью. Сынишка, наверное, плакал – Полина, покачав колыбельку, взяла его на руки, обнажила грудь, покормила. Уложила в постельку, но уже через минуту наклонилась над младенцем снова. Зашевелились губы – видать, уговаривала. Сбоку появилась Анфиска, подняла ребенка, стала ходить от печки к окну, покачивая и уговаривая. А может – напевая колыбельную. Несколько минут – и прилегшая было Полина встала, забрала ребенка, опять дала грудь. Девка крутилась рядом, но княгиня недовольно махнула рукой, и та ушла. Малыш же, судя по всему, затих. Полина попыталась вернуть его в колыбель, но почти тут же забрала.
– Капризничает, – улыбнулся Андрей. – Сын растет, с характером. Раз в колыбель не хочет – значит, не ляжет.
Полина походила с малышом, присела на край постели. Сынок, похоже, затих – но класть его обратно в постельку мама больше не рисковала. Откинув одеяло, она легла, уложила малютку рядышком, прижала к себе поближе. Княжич пошевелил губами, но почти сразу затих – рядом с теплой родительницей ему явно понравилось. Женщина погладила его по головке, что-то нашептала. А вскоре глаза закрылись и у нее.
– Притомилась, родная, – качнул головой Зверев. – Да, с сыном не забалуешь. Мужчина, своего добиваться умеет.
Полина вздохнула, повернулась во сне, и ее большая рыхлая грудь легла крохотному человечку на лицо. Дернулась вверх почти игрушечная рука с растопыренными пальчиками, зашевелились ноги.
– Нет! – резко наклонился вперед Андрей. – Нет! Проснись… Проснись… Проснись, дура!!!
Он кричал, он скрежетал от бессилия зубами – но там, в зеркале, мама безмятежно спала, лежа на боку и подтянув до пояса одеяло, а ребенок ее стремительно наливался синевой.
– Не-ет!
Но ручонка упала, а маленькое сердце человечка, так и не успев испытать ни страха, ни радости, ни любви, ни горя, остановилось, отсчитав последнюю секунду так толком и не начавшейся жизни.
– Нет!!!
Князь с размаху ударил кулаком в колдовское зеркало – плеснула в стороны разбуженная вода, раскололась надвое и слетела на пол миска. Андрей взметнулся по лесенке к избе, отшвырнул вниз лопату, промчался через сени, выбил дверь светелки, рванул к себе за ворот жену:
– Ты! Ты!
Затрещала, расползаясь, ткань, широко распахнулись испуганные глаза. Скрипнув зубами, Зверев бросил ее обратно на перину, выскочил на улицу, сбежал вниз к причалу, толкнул на палубу ушкуя подвернувшегося под руку Илью.
– Ты чего, княже? – обиженно забубнил холоп.
– Риус! – рявкнул Андрей. – Где ты, рыжий лентяй?! Сюда!
– А-а? – выглянул из двери задней надстройки мальчонка.
– Отчаливай, уходим.
– Дык никого ведь нету. Дед греться в баню пошел, Левший у бабы своей, Пахом…
– Отчаливай, я сказал!
– Но…
– Плевать! – Андрей перемахнул на причал, двумя взмахами сабли срубил причальные веревки, прыгнул обратно на борт. – Поднимай паруса!
– Какие паруса, ветер встречный! – побежал к рулю мальчишка. – Весла, весла на воду. Кто там есть?! Немец, вылазь!
– Илья, на ту сторону, – пихнул холопа к левому борту князь, сам толкнул в прорезь уключины правое весло, сел на приступку, погрузил лопасть в воду. – И-и раз! Еще раз, еще!
Вода зло зашипела под ударами, корабль начал плавно разворачиваться вниз по течению.
– Сам ты немец! – показалась из трюмного зева белобрысая голова.
Риус не ответил. Илья гремел веслом, никак не попадая им в уключину, а Зверев все греб и греб, стиснув зубы и не глядя по сторонам, выкладываясь всей силою, до последней капельки – и на душе его стало немного легче, словно часть боли и горя ушли вниз, растворяясь в холодной воде.
Изольд мудро не стал подходить к господину, и Андрей сидел на приступке, взмахивая длинной лопастью, еще почти час, пока Риус хриплым голосом не приказал поднять сперва носовые, а потом и главный парус.
– Куда идем, Андрей Васильевич? – поинтересовался мальчишка, убедившись, что ветер пойман, а туго натянутые веревочные концы надежно закреплены.
– Разве я не сказал? – удивился Зверев, рывком выдергивая весло. – В Великие Луки идем. Домой.
– Тяжко получится, княже. Втроем, да весь путь супротив течения. Ветер на Ловати не поймать, на весла посадить некого. Да и по Волхову подняться токмо с попутным ветром сможем. Разве бурлаков нанимать. Поперва от Ладоги до Ильменя, опосля по Ловати…
– Это же сколько они нас волочь будут? А помнишь, Лучемир до Лук под парусом всю дорогу плыл, и довольно быстро добирался.
– Так то в половодье, княже! Течения нет, воды много, лавировать можно без опаски. А ныне…
– Понял, – оборвал его Андрей. – Но пешком – это долго. Пять дней… За пять дней мне до усадьбы добраться надо. Как это сделать, каким путем?
– За пять ден никак не доберешься, княже, – покачал головой Риус. – Коли до Новагорода добираться – так день по озеру Ладожскому, да еще по Волхову при попутном ветре два дня. А без ветра и все пять будет. Коли к Ивангороду повернуть – то по Неве вниз по течению получится, да по заливу еще… Ну два дня выйдет до Ивангорода. Однако же по Нарве без бурлаков не подняться. Да и по Великой на двух веслах мы не выгребем.
– А от Нарвы дорога до Великих Лук имеется?
– До Пскова есть, через Гдов, то я слышал. А до Лук…
– Правь к Ивангороду, – решительно приказал князь. – Уж от Пскова – и дороге не быть? От него, помнится, на Русь никаких рек не течет. Значит, токмо на лошади или телеге и доберешься. Должны быть дороги, должны.
По примеру деда, Риус отважно вел ушкуй через ладожские просторы и в скоро наступившей темноте. Андрей же долго смотрел на повисшую низко над волнами почти полную луну и ушел в носовую каюту только, когда небо уже начало светлеть. Как ушкуй скатывался вниз по стремительной Неве, как пересекал Финский залив – он не видел. Он вышел на палубу, когда судно миновало устье Луги.
– Подходим, княже, – гордо сообщил Риус, удерживающий под мышкой глянцевую рукоять руля. Под глазами у него темнели от недосыпа синяки.
– Хорошо, – кивнул Зверев, вернулся к себе, надел короткий цельнокатаный войлочный кафтан, прозванный холопами «татаркой» и отличавшийся от обычного поддоспешника богатым шитьем золотой нитью и катурлином да застежками на груди, опоясался саблей, уронил в рукав любимый кистень, перекидал все серебро из сундуков в поясную сумку, вышел обратно.
– Вон оно, княже, – указал вперед рыжий. – Глянь, аккурат две ладьи из Нарвы выкатываются. В нее править?
– К берегу…
Мальчишка кивнул, навалился на весло:
– Ребята, концы главного паруса отвязывайте… А опосля сразу стягивайте его, зарифляйте!
Осадка у груженого ушкуя не превышала двух метров – оттого-то он без опаски и через Финский залив проходил, и в устье не самых глубоких рек, вроде того же Вьюна. С пустыми трюмами, да еще и без команды он не мог сидеть в волнах глубже метра.
– Насколько к берегу приближаться, Андрей Васильевич? – когда до пляжа оставалось с сотню сажен, поинтересовался молоденький кормчий.
– Иди, иди, – кивнул Зверев.
– Я носовой один подберу все же… Да, княже?
Андрей безразлично пожал плечами.
– Илья, Изя, давайте! Первый и второй концы на носу отпускайте, да увязывайте… Може, пока якорь бросить, княже? Выскочить ведь на берег… Андрей Васильевич, близко уж больно!
– Правь, дно мягкое. Днище не распорем.
– Дык, на мель сядем, Андрей Васильевич… О Господи, сели!
Под брюхом корабля зашипел песок, ушкуй плавно затормозился – никто даже равновесия не потерял, – и устало прилег на правый бок, наклонив мачту градусов на тридцать. Князь тут же перебросил ноги через борт, спрыгнул, охнул от неожиданно холодной воды и пошел вперед. Как он и ожидал, глубина здесь оказалась всего по пояс.
– Княже! – растерянно окликнул его с кормы Риус. – А как же мы?
– Возвращайтесь, – бросил через плечо Зверев. – Свободны.
– Как же? Мы ведь на мели!
– Раскачивайтесь, – обернулся Андрей, – подрывайтесь. Волна поднимется – веслами отталкивайтесь. Припасы на борту есть, с голоду не помрете.
Он ускорил шаг и вскоре был на берегу. Разумеется, здесь, за кустарником – подальше от ветра – тянулась тропинка. И дозоры порубежные тут проезжали, и зазывалы бурлаков-артельщиков, и рыбаки причаливали. Ивангород – селение не маленькое. Не то место, где в двух верстах от посадских стен непролазные дебри начинаются.
Быстрым шагом князь направился вдоль берега и уже через час вышел к стремительной порубежной реке. Где-то в версте выше по течению виднелись скошенные стены старой датской крепости в Ругодиве[5], напротив которой мрачно серели отвесные укрепления Ивангорода. Но ни один из городов Зверева сейчас не интересовал.
– Постоялый двор ближайший где? – остановил он бредущих с вилами на плечах смердов.
– Коли по тропе этой, то еще четверть часа хода, – охотно ответили крестьяне, сдернув похожие на пилотки, серые суконные шапочки. – Как первый частокол будет, так это он и есть.
Примета оказалась удобной. С половину версты огороды по сторонам ограничивались только жердяными изгородями, и лишь за яблоневым садом взору путника открылся плотный тын, за которым возвышались две черные от времени избы в три жилья.
Задерживаться Андрей не стал: купил двух коней с упряжью, а пока их седлали, сунул в рот пряженец с вязигой, еще два спрятал за пазуху. Посему Ивангород он прорезал на рысях и помчался по уводящей точно на юг дороге. Примерно треть часа галопом, треть часа шагом, еще столько же на рысях – потом смена лошадей, и опять в галоп. Через три часа он миновал сторожащий устье узкой речушки Гдов, еще через шесть – въехал в скобяную слободу Пскова. Здесь, в крайнем постоялом дворе князь Сакульский остановился на ночлег, пожалев больше не себя, а выдохшихся коней. Поутру, прикупив у хозяина еще одного скакуна и поменяв усталых лошадей на свежих, Зверев помчался дальше: узкой тропою на Остров, а оттуда знакомой дорогой к Опочке. Этим путем кованые рати шли выбивать поляков с русской земли, этим же путем возвращались после победы над ляхами. Многотысячное войско вытоптало узкую поначалу дорожку так, что и сейчас, спустя два года, она так и не заросла. Скачи и ничего не опасайся – не заблудишься.
При двух заводных князь почти всю дорогу шел на рысях, каждые полчаса перескакивая с седла на седло, и только ночью позволил измученным лошадям перейти на шаг. Но с первыми лучами солнца – снова рысь, снова скачка, выжимающая последние силы и из всадника, и из скакунов. Зато уже утром он миновал Идрицу, а перед сумерками повернул с Пуповского тракта на проселок, что тянулся по левому берегу изрядно пересохшего за жаркое лето Удрая.
Через три версты проселок повернул к усадьбе, а всадник помчался дальше, по еле заметной, почти нехоженой тропинке. Перед Козютиным мхом и эта стежка оборвалась – но Зверев решительно направился к воде, пересек на взмыленных, тяжело дышащих скакунах реку, двинулся через топь, в приметном месте нырнул в кусты и спустя пять минут наконец-то спешился у подножия пологого холма.
Отпустив подпруги, князь взбежал до середины склона, нырнул в закрытую пологом пещеру и, едва ступив на ступени, спросил:
– Я успел, Лютобор? Мы сможем провести обряд сегодня?
– И тебе долгих лет, чадо мое, – прихлебнул из кружки какого-то варева старый колдун. – Доброго тебе здоровия.
– Здравствуй, мудрый волхв, – кивнул Андрей. – Так я успел?
– Успел, отрок, успел. Токмо сегодня мы обряда творить не станем, чадо. Потому как полнолуние лишь завтра.
– Вот проклятие! – Зверев покачал головой, развернулся. – Пойду, коней выхожу да напою. Чуть не до смерти загнал бедолаг. Получается, зря.
У лошадей и вправду тяжело вздымались бока, падала из-под упряжи розовая пена. Они так устали, что не могли даже есть, несмотря на обилие вокруг сочной болотной травы. Андрей снял с них седла, скинул влажные потники, взял за уздечки, медленно повел вокруг корявой березки, помогая шагом установить дыхание.
Спустя несколько минут вышел колдун, протянул ему ковш пряно пахнущего настоя:
– Испей, отрок, бо сам заботы требуешь. Что к тварям живым добр, то в тебе ладно. А что урокам моим не внемлешь, за то ругать стану нещадно. Почто не навещаешь совсем старика? Отчего про уроки обещанные запамятовал.
– Далеко я ныне, волхв, – вздохнул Андрей, принимая угощение. – Далеко, да хлопот много. Вот и не навещаю. Прости.
– Прощу, – кивнул колдун. – Чего еще с тобой поделать, чадо мое взбалмошное. Пойдем, место удобное покажу.
Они немного прошли в сторону реки, остановились среди клюквенной россыпи. Волхв ступил ногой в мох – и вокруг сапога проступила прозрачная вода.
– Не боись, теплая. С землею грелась.
Андрей одного коня отпустил к старику, для двух других выдавил воду сам. Напившись, окончательно успокоившиеся скакуны принялись щипать траву.
– Ввечеру еще овса им задать, – предложил Лютобор, – и совсем зла на тебя держать не станут.
– Не будет овса, – покачал головой Андрей. – В усадьбу ехать не хочу. Не прогонишь?
– Как можно! Для нас, ведунов, под покровительством Сречи самая пора учением своим заниматься. Весь мир спит, никто слов наших не перебьет, никто ветров наших не поймает, никто завета не остановит. Тихо округ, далеко в ночи воля наша разносится… А отчего же ты отца с матерью навестить не желаешь?
– Не хочу, Лютобор! Ничего не хочу! – рубанул опустевшим ковшом воздух князь Сакульский. – Навязали на мою шею… Родители.
– О ком это ты так зло обмолвился, чадо? – поинтересовался древний колдун.
– Да… – сквозь зубы выдавил Зверев. – Есть о ком. Навязали. Во имя рода, ради успокоения дрязг старых, благополучия дел семейных, ради родства с людьми знатными, ради имени потомков будущих… Мало того что дура безмозглая, мало того что увидел я ее первый раз только на свадьбе. Мало того что говорить с нею не о чем, а видом она на слона после рождественского пира похожа, мало того что на ней проклятие висит – так эта тварь подлая еще и ребенка моего убила!
– Как убила? – замер Лютобор. – Почему?
– Ночью рядом с собой положила…
– А-а, заспала, – не дослушав князя, махнул рукой колдун. – Ну это средь молодых мамочек дело частое. Устают сильно, вот в тишине и спят беспросыпно. Чуть повернутся – да ребятенка рядом с собой и давят. Уж сколько их через меня прошло. И тех, что руки на себя наложить пытались, и тех, что мужьями биты были до полусмерти, и те, что страдали, и те, что покаяться за грех невольный пытались…
– Ты-то тут при чем? – недовольно перебил его Андрей. – В церкви ведь грехи замаливают, не у колдуна на болоте.
– Забыл ты, видно, чадо, – скривился старый волхв, – что не вечно я в норе здешней сижу. Бывало время, когда ко мне в храм на Сешковскую гору люди с подарками шли. Там они и богам исконным молились, и в грехах каялись, и прощения божьим словом просили. Ох, сколько девок этих глупых чрез меня прошло – и не счесть вовсе! Младенца заспать – то чуть не самая частая смерть для малюток.
– Но это были не мои дети, Лютобор, – холодно ответил Зверев. – Не мои.
– И не мои тоже, – кивнул старик. – Ладно, пойдем. Полть куриную ныне девка за приворот принесла. Да рыбка копченая еще осталась, да мясо сушеное. Мне ныне много не надобно. Поделюсь, с меня не убудет. А коли не заснешь, научу ночью сквозь стены смотреть. Умение сие большой пользы не приносит, но многим ако баловство простое нравится.
– Засну, – признался Андрей. – Полтора суток в седле. Меня ныне в теплом месте стоймя к стене прислони – и то засну.
– А и спи, – не обиделся старик. – Спать тоже уметь надобно. Коли один останешься, урок мой малый и пригодиться может. Пойдем. Уложу так, как сам уж не первый век только и отдыхаю.
Как коротает ночи старик, Зверев знал отлично – груду осенних листьев в углу пещеры видел при каждом визите. Но этим вечером он устал настолько, что готов был залечь до утра и в картонной коробке из-под холодильника.
Волхв же, радуясь послушанию ученика, завел Андрея за очаг, поставил спиной к яме с листвой, поднес еще ковшик с напитком, изрядно припахивающим пустырником, дал отпить несколько глотков, потом начертал в воздухе непонятный знак, положил руку ему на лоб и мягко толкнул. Зверев, естественно, немного испугался – но тело на несколько мгновений вышло из его повиновения, отказавшись наклоняться, взмахивать руками или сгибать ноги, и он упал на спину, плашмя, внутренне ожидая болезненного удара. Однако кленовая, липовая, березовая, дубовая листва приняла тело мягко, словно хмельная пена, обтекла со всех сторон, накрыла сверху толстым, толстым одеялом. Он словно парил, не ощущая под собой опоры, не чувствуя прикосновения листьев сверху. Над ним лежал толстый слой натурального, естественного, жаркого покрывала – но не давил, не душил. Среди листвы было тепло, но не душно, а воздух имел аромат чистого и влажного весеннего леса.
Колдовской постелью князь наслаждался недолго. Уже через несколько минут его веки сомкнул крепчайший сон, и он сам превратился в легкий лист, сорвавшийся с ветви ясеня и подхваченный веселым, шаловливым ветерком, что принялся швырять свою нечаянную жертву над аллеями неведомого парка, над ухоженными озерцами, по которым катались на лодках юноши и девушки в белых однообразных костюмах, над кустами рябины, алой от ягодных кистей, над шахматистами у скамеек и синими тележками с надписью «Мороженое» впереди. Это было забавно и головокружительно, но не могло длиться бесконечно. И когда земное притяжение прижало-таки летучий лист к твердой земле, Андрей вздрогнул от неожиданности и открыл глаза.
Он не сразу сообразил, почему перед глазами светятся разноцветные полупрозрачные листики, словно он все еще валяется на газоне в своем летучем сне, а когда вспомнил – понял и то, что спать больше ему совершенно не хочется.
– Хорошее у тебя ложе, мудрый волхв, – признал князь, выбираясь из ямы на плотно утоптанный пол. – Спал, наверное, всего несколько минут, а отдохнул на неделю вперед.
– Минут не минут, – пригладил подбородок старик, – а лошадей я твоих уже напоил и к березкам внизу привязал. Отдохнули за ночь, как бы не убежали. Молодые еще кобылки, рады повеселиться.
– Что, уже утро? – не поверил Андрей.
– Полдень, чадо мое, полдень миновал. Посему пей воду скорее да репой пареной закуси. Пойдем, покажу тебе травы, что по осени сбирать надобно. А то, поди, забыл половину?
– Может, чего и забыл, – признался Зверев. – Но немного. Понадобились летом твои уроки, кое-что использовал.
– Не перепутал чего? – строго уточнил колдун.
– Нет. Одного мужика от пьянства отучил. Жалко, убили его вскоре. А еще с колдуном древним управился. С Белургом. Не слыхал про такого?
– Слыхал, – неожиданно кивнул чародей. – Ариец, сказывали, он родом. К знаниям могучим был допущен и той силой пожелал мир себе подчинить. А я словом Свароговым меч сковал, способный жизнь из него выпить. Сеча была на севере где-то – уж и не помню, где. Давно было. Одолели и колдуна, и слуг его верных. Всех побили, никто обратно не ушел. Неужели уцелел?
– Холоп мой меч из него выдернул. Он и ожил.
– А меч, меч-то где?
– У меня, дома. Я его сберег.
– Обратно в колдуна воткни – он и успокоится, – посоветовал Лютобор.
Андрей только улыбнулся: мудрейший ведь человек, а советы зачастую дает такие, что хоть плачь! Так Белург и стоит, дожидается, пока его снова на острие наколют!
– Корзину прихвати, большую, – указал под лестницу колдун. – День ныне славный, светлый. До сумерек полную успеем набрать. Ныне аккурат боголюбник отцветает. Из его корзинок сок собирают и в настой кладут. Везение он во много раз для человека усиливает. В кости он выигрывать начинает, али в спорах. Можешь недруга таким снадобьем в друга превратить. На неделю счастливым сделать.
– Может, лучше самому выпить? – Андрей выбрал под лестницей самую большую корзину.
– Самому не надо. Он все везение в одну седьмицу сбирает. Семь дней везет, а опосля всю жизнь – ни одной удачи. Себе полезно чистотелом натереться али кошачьего глаза перед сном пожевать. Сказывают, духов невидимых после сего углядеть можно. Но я не пробовал. Хватает мне и различимых. Прости, отрок, не удержался я, глянул ночью на супружницу твою. Юна она больно, глупа. Не по своей вине она дитятю заспала. По неопытности токмо. Не было в ней зла.
– Ты думаешь, Лютобор, это известие способно оживить моего сына? – моментально напрягся князь. – Она отняла у него жизнь. Ты считаешь, это можно чем-то оправдать? И не тяни из меня жилы, без тебя тошно. Поговорим лучше о травках, ладно? А вечером отправишь меня домой – и мы решим эту проблему раз и навсегда. Буду считать ее обычным дурным сном. Помучаюсь с месяцок воспоминанием о кошмаре – и забуду. Все едино в такое поверить невозможно. Пойдем, мудрый волхв, пошли. Боголюбник отцветет, пока собираешься. Как люди потом удачу свою найдут?
Талисман
– Пасмурно сегодня, – недовольно заметил Лютобор, поднимаясь по пологому склону проклятой Сешковской горы. – Ни зги не видать. Вестимо, к дождю. Может, прольет наконец-то жаждущую землю. Бо лето зело сухим выдалось.
– Разве ты не можешь управлять погодой, волхв? Сам же учил, как дождь вызвать, как тучи разогнать.
– Так то стараться надобно, чадо. А я последние лет двести уставать стал сильно. Лишними хлопотами ради любопытства пустого заниматься ленюсь.
– На Полину-то ночью посмотрел… – буркнул себе под нос Андрей.
– Не на нее, на боль твою глянул. О тебе подумал, ученик мой непутевый… Куда ты так стремишься, зачем? Оставайся! Чем плох тебе этот мир?
– Раньше я хотел домой, Лютобор. Теперь же просто хочу убраться прочь. Где тут твой алтарь? Вроде на самый верх уже поднялись…
– Здесь, да растворится в воде подземной сила Змиулана, да придет сила Перуна огненного…
Что сотворил в темноте старый кудесник, Андрей не разглядел, но в нескольких шагах левее вспыхнул скромный, на два полешка, огонек.
– Как ты это делаешь, волхв? – удивился князь. – Меня ты этому заклинанию не учил!
– Ты так торопишься уйти, чадо, что все равно не успеешь познать всей моей мудрости, – горько посетовал колдун. – Раздевайся, ложись на камень. Ну да не первый раз пытаемся, сам знаешь.
– Опять душу хочешь отнять? Ведь ни разу это добром не кончалось. Только смертью. Сотвори заклятие на возвращение всего тела!
– Последний раз попробуем, отрок. Все же душу я из мира твоего забирал, без плоти. Да и не готов я к иному заклятию. Может, обождешь до нового полнолуния?
– Ну уж нет! – принялся разоблачаться Андрей. – Загостился я тут у вас, хватит.
Взгляд молодого человека упал на розовые прямоугольники окон, что светились за камнем, по ту сторону протоки крестообразного озера. На миг он запнулся, вспоминая суровую заботу боярина Лисьина, голос здешней матушки, неизменно готового прийти на помощь Пахома… Мотнул головой и решительно вытянулся на холодном шершавом камне.
– Давай, мудрый волхв, призывай богов древних и неведомых, пусть крутят свою машину времени.
– Замкни уста, несчастный, – грозно оборвал его колдун, – ибо отдаешь душу свою на милость богов. Бойся их гнева, а пуще того бойся их милости. Пусть они всего лишь снизойдут к мольбам твоим и исполнят испрошенное…
В этот раз Зверев даже не успел услышать слова древних заклятий, как ощутил падение в огненную бездну. Его закружило, несколько раз перекувырнуло, ударило головой, и от страшной боли он громко застонал.
– Ой, мамочка, роди меня обратно… – Он перекувырнулся еще раз, согнулся, лежа на боку, и схватился руками за затылок. – О Господи, за что, почему?
Над самым ухом послышалось тревожное ржание. Зверев осторожно приоткрыл глаза – и увидел у самого носа конскую морду с шевелящимися влажными ноздрями. Черные глаза, прядающие уши, рыже-бурая шерсть. Князь с огромным облегчением вздохнул: похоже, в этот раз обошлось без дурных фокусов. Домой не попал – так хоть в своем времени остался.
– Ну что, муругая моя… – Скривившись от боли, он сел, оперся руками о землю и ощутил под руками снег. Зачерпнул, прижал горсть к затылку. Стало немного легче.
– Ну как, Васька, жив? Ранен? – спешился рядом гладко бритый морщинистый мужик в потертом овчинном тулупчике и шапке-ушанке с красной эмалевой звездочкой на лбу. – Куда тебя? Кровь, кровь есть?
– Ерунда, царапина, – глянул на окровавленную ладонь Зверев. – Сочит, но за шиворот не струится. А ты кто таков, чей холоп будешь? Али лях? Иноземец?
– Эк тебя шибануло, Васька, – низенько и ехидно захихикал мужик. – Какой холоп? Какой лях? Ты чего, меня не узнаешь?
– Ты как с князем разговариваешь, смерд?! – Андрей попытался вскочить, но его повело в сторону, и если бы не вовремя подставленное плечо мужика, он бы рухнул обратно в снег.
– Э-э, милый, да тебе, похоже, в медсанбат надобно.
– Куда? – Андрей открыл и закрыл глаза, схватил мужика за шею, с силой привлек к себе, вперился глазами в красную эмалевую звезду. Алую, с серебряными серпом и молотом в серединке. – Погоди, так ты красный?
– Красный, Васька, красный. Ты это, за стремя возьмись… Господи, да у тебя ноги совсем заплетаются! Спина не болит? Не дай бог, позвоночник зацепило.
– А я кто? Ты где, смерд? А я – красный?
– Да красный ты Васька, красный. Все мы тут красные… Не, спина целая, ни одной дырочки. Неужто обошлось? А лошадь твоя как?
– Ну-ка, стой! – Андрей поймал мужика за ворот и вновь притянул к себе: – Ты кто, смерд?!
– А в глаз за слова такие не хочешь, дерьмо ослиное?
– Ладно, пусть будет Ослиное Дерьмо, – разжал хватку Зверев. – А я тогда кто?
– Ты чего, и вправду не рубишь? – без видимой обиды переспросил мужик. – Вправду мозги отшибло? Васька, Василий Медведев, помнишь? Станица Берложья, Краснодарский край. А я – старший сержант Павел Шеремет. Твой непосредственный командир, кстати, олух царя небесного. Служим мы с тобой в первом эскадроне второго полка восемьдесят первой дивизии четвертого кавалеристского корпуса. Посланы на кухню за обедом и назад теперь возвращаемся. Все, вспомнил?
– А какое сегодня число?
– Семнадцатое ноября сорок второго года. Ты и вправду не помнишь али прикидываешься?
– Прикидываюсь. А как меня долбануло? Чем?
– А-а, это фортуна тебя поцеловала с нежностью. «Мессеры» нас засекли. Уж не знаю, откуда взялись, но своего не упустили. Я как рев мотора услышал, сразу в сторону с дороги отвернул и рысью пошел. А ты, тетеря, головой крутить начал. Вот фрицы по тебе две очереди и выпустили. Одна аккурат по седлу прошла, сам видел. Думал, конец пацаненку, отбегался. А ты хоть с лошади своей муругой и слетел, но закувыркался, себя начал ощупывать. Живой, стало быть, остался. Да и кобылка стоит, не дергается. Не поняла небось вовсе, чего случилось. Пусти, хоть гляну, как она? Может, в шоке просто…
Сержант Шеремет обошел помахивающую хвостом кобылу вокруг, ощупал зеленую овальную флягу емкостью на добрый пуд воды, узлы, тюк на холке, опять хмыкнул:
– Ты глянь, казак! Одна пуля кашу гречневую продырявила, вторая – ящик с тушенкой, с другого бока. А на лошади – ни царапины! И это, смотри, твое… – Сержант протянул ушанку, задний борт которой был размочален в лохмотья. – В рубашке ты, видать, родился, боец Василий. Ну что? На ногах стоишь? А в седло подняться сможешь?
– В седле не пешком, – осторожно нахлобучил на макушку порченную фашистами шапку князь Сакульский. – Много труда не нужно. А где мы сейчас, Павел? Вроде степь вокруг, ровно все.
– На Волге, казак, на Волге, – вздохнул сержант. – Слева гул слышишь? Это Сталинград. Мясорубка там сейчас, говорят, страшная. А мы тут бока уж четвертый день отлеживаем. То есть выгрузились четвертый день тому, за Приморском. Два дня марша, да вот застопорились. Не пускают нас дальше. Видать, и на смерть стоит своя очередь. Занято в Сталинграде сейчас, есть кому погибнуть.
– Какая, говоришь, дата сегодня? Конец сорок второго? – Зверев попытался вспомнить, когда на Волге окружили Паулюса. Кажется, в сорок третьем. Значит, еще год все это длиться будет. Целый год. Андрей перекрестился: – Не боись, сержант. И нас перемелют. Никого не забудет костлявая.
– Поднимайся в седло, философ. Твоя пуля уже мимо прошла. Теперь выживешь.
Оба кавалериста окинули небо тревожным взглядом, поднялись в седла и широким походным шагом двинулись по полосе истоптанного снега, разрезающей бескрайний ровный наст. Казалось, никого и ничего вокруг нет до самого горизонта – но очень скоро Андрей убедился, что впечатление это весьма обманчиво. Они проскакали километра полтора – и Зверев смог различить натянутые на толстых жердях многочисленные полотняные навесы. Под одними переминались с ноги на ногу лошади, перед которыми вместо яслей стояли поднятые на бочки жестяные лохани, под другими сидели на седлах татары: бездоспешные, безбородые, в овчинных тулупах и валенках, с шашками на широких ремнях. Разум никак не переключался на новую обстановку, и чтобы признать легких кавалеристов красными конниками, ему требовалось некоторое усилие. Или это последствие контузии? Все же пуля по затылку двинула, не подушка в пионерском лагере.
– Обед прибыл, мужики! – бодро провозгласил Шеремет. – Тащите котелки да ложки, разбирайте «эн-зэ». Кому пуля в тарелке попадется – Ваське Косолапу отдайте. Будет ему после войны сувенир.
– Чего, суп, что ли, вытек? – встрепенулся щекастый и упитанный, как Полина, кавалерист.
– Ты только о брюхе думаешь, Октябрин, – осадил его другой. – Узнал бы лучше, чего с мальчишкой случилось. Он, может, из-за твоей жратвы шкурой рисковал.
– Суп у меня, – принялся развьючивать скакуна сержант. – Так что его я уберег. А вот каша пулю словила. И тушенки половину съесть придется… На всякий случай – вдруг протухнет. Навылет через ящик прошло.
– Это как же?
– Да «мессер», язви его в душу, подловил. А в степи, сам понимаешь, оно как на блюдечке. Ни куста, ни щелочки… – продолжал словоохотливо рассказывать Шеремет.
Андрей же, вспомнив, что теперь он не князь, а рядовой боец, начал распутывать узлы на своих сумках. Кавалеристы подходили с котелками, сержант, старательно перемешав поварешкой вкусно пахнущие кислые щи, ловко наполнял емкости, не переставая молоть языком:
– Представляете, очередь аккурат поперек коня прорезала, через Ваську прошла. Ну, думаю, хана казаку, отвоевался. А он на снегу поерзал, поерзал, да и встает. Хоть бы хны ему! И лошадь цела. Одна пуля флягу продырявила, вторая, с другой стороны – ящик с консервами. На самой кобыле – ни царапины. А Ваську по самому затылку гостинец от фрица чиркнул. Шапка – в хлам! Вась, покажи людям шапку, а то ведь не поверят.
Андрей отмахнулся, но головы не спрячешь – среди кавалеристов прокатился восхищенный гул:
– В рубашке малец родился…
– …Васька, стало быть, встает, глаза шальные, все руки в крови. «Ты кто, – спрашивает, – холоп? Как стоишь перед князем!». Я ему, мол: ранен куда? А он: «Я князь родовитый! Кланяйся давай! И вообще, где тут красные, где тут белые и за кого мы воюем?»…
– В чем он признался? – неожиданно растолкал кавалеристов двадцатилетний мальчишка в портупее, вытянул вперед и открыл планшет. – Кто князем был? Белых спрашивал?
– Да ты чего, Талисман? – дружно загудели конники, стеснившись вокруг. – Какой он князь? У всех на глазах вырос, в станице голозадым бегал. Оставь, замполит! Мало ли чего человек в контузии ляпнет? Ему годов-то сколько? Его в Гражданскую и в проекте не было. Он родился-то, когда уже и американцам с япошками[6] пинка под зад дали. Что он о белых знать может? Только в кино и видел да в книжках читал…
Под дружным напором бойцов эскадрона офицер отступил, закрыл свою планшетку. Но тут какой-то бес дернул Зверева за язык, и Андрей спросил:
– А Талисман – это имя или фамилия?
От взрыва дружного хохота едва не сорвало маскировочный навес. Кавалеристы толкали друг друга локтями, сгибались от смеха, утирали слезы. Замполит густо покраснел, процедил сквозь зубы:
– Я ведь и под трибунал за оскорбление офицера отдать могу…
– Да ты чего, он же контуженый! – опять взяли мальчишку под защиту бойцы. – Мало ли чего с пулей в затылке померещится? Он еще и князем назывался, замполит. Да брось ты, на контуженых не обижаются…
– Если контуженый, пусть в санбат топает, а не в полку байки травит, – недовольно буркнул замполит. – Боец Савельев, вы санитар или нет? Почему помощь раненому не оказываете?
– Виноват, товарищ младший лейтенант, – отозвался один из веселящихся кавалеристов, отошел в сторону, подобрал между седлами большущую сумку с красным крестом: – Иди сюда, князь.
Он осмотрел рану, покачал головой:
– Повезло тебе, казак. Еще чуток, и пришлось бы мозги со снега собирать.
Савельев полез в сумку, начал промывать рану чем-то обжигающе-холодным. Зверев втянул сквозь зубы воздух, спросил:
– А чего такого смешного в этом… политруке?
– Да везучий он больно. Почище тебя везучий. Полгода с небольшим как призвали. Аккурат приказ «Ни шагу назад» вышел. Про заградотряды и прочее. Сам знаешь, в отряды эти простых людей не берут. Только коммунистов, орденоносцев, солдат самых отважных и опытных. Ну а нашего хлопца туда как комсомольского активиста направили, чуть не с призывного пункта. Первый раз заняли они позиции возле Данкова. Там его змея укусила. В итоге парня в санчасть с распухшей ногой отправили, а к позициям заградотряда вечером немцы прорвались. В общем, двое суток они держались, пока к ним подкрепление подбросили. Сам понимаешь, от батальона рожки да ножки остались, чуть не поголовно в землю лег. Талисмана нашего после нескольких уколов выписали, и он снова, с другой ротой заградительной к Дону пошел. Споткнулся однажды, ключицу сломал. Его – опять в госпиталь. А рота – из станицы Мелеховской со штабом сорок седьмой армии немцев выбивала, а опосля держала селение до подхода Черноморской бригады. В общем, сам догадываешься, в тыл отводить оказалось некого. Талисмана в сентябре выписали, и опять – в батальон заградительный. Двенадцатого октября его в тыл отозвали и на курсы политруков отправили, а тринадцатого сто двенадцатая дивизия со своих позиций драпанула. И заградотряд возле Сталинградского вокзала четверо суток ее участок держал. Про лейтенанта Хлыстова слышал? Так это как раз отряд нашего замполита бывший. Можешь представить, сколько их уцелело, когда десятая дивизия подтянулась. А Талисмана в новенькой форме к нам в эскадрон определили. Дескать, опытный боец станет станичникам моральную поддержку оказывать. А в дивизии только половина казачьего пополнения, остальные из госпиталей да из частей расформированных. Сами кому хочешь нос утрем. Короче, как про биографию замполита казаки проведали, так зараз и стали следить, чтобы неприятности с ним не случалось. Пока с нами он – бояться нечего. А не дай бог ногу подвернет или с поносом в тыл побежит – хана части, покрошат в капусту. Одно слово: талисман. А он, дурак, бесится, что у каждой кочки для него соломку норовят постелить. Клычев Шурка поутру ему руку подал, чтобы о растяжку лейтенант не зацепился. Так замполит на него чуть рапорт за рукоприкладство не написал, насилу угомонили.
Савельев закрыл сумку, громко позвал:
– Товарищ лейтенант! У бойца Медведева возможна легкая контузия. Прошу снять его сегодня с наряда.
– Снимаю, Медведев, – ответил с одного из седел совсем взрослый мужик, тоже в портупее. – Разрешаю спать, красный казак. Авось до утра мозги на место усядутся.
– Спасибо, товарищ лейтенант.
– Не «спасибо», а «есть», красноармеец! – сурово поправил офицер.
– А-а-а… где мое место? – поинтересовался Зверев, чем опять вызвал смешки.
– Возле противотанкового ружья, боец, – ответил ему лейтенант. – И вы, Медведев, при нем вторым номером. Надеюсь, не забыли, как обращаться со вверенным вам Родиной оружием?
– Не забыл, есть, товарищ лейтенант!
– Иди сюда, князь, – поманил его успевший привалиться к седлу Павел Шеремет. – Вот, гляди, здесь твой потник, автомат и седло твое, и сумки с припасами. Не забудь, что делать, коли тревога случится. Ружье беру я, патроны и гранаты – ты. Помнишь? Лошадей Чижик уже увел, он за тебя наряд достоять взялся. Чего тебе еще объяснить?
– Ничего, разберусь…
Ночевать на снегу Звереву было уже не впервой. Правда, раньше это случалось в более комфортных условиях, ну да и в тулупе, валенках и ватных сапогах зимой тоже не замерзнешь. Особенно на толстом войлочном потнике и с седлом под головой.
«Обидно, – подумалось ему. – Сколько раз в детстве мечтал, как бы лихо в Отечественную воевал. На истребителе бы бился, на „Т-34“ немецкие бы пушки утюжил, в разведку бы ходил. А попал в дебильную кавалерию. Кому она тут нужна? Только супы на позиции возить да тыловые дороги патрулировать. Конница – она в шестнадцатом веке силою была. А в двадцатом… Только мух на стерне смешить. С шашками на танки не попрешь…»
– Чего ты там бормочешь, князь? – зевнул рядом старший сержант. – Уж не в горячке ли бредишь?
– Говорю, какого черта мы тут нужны? Я понимаю – танки там, бронетранспортеры. А от нас какая польза? Современная война – это война моторов. Конной лавой на танки не попрешь.
– Чего-о? – вскинулся Шеремет. – Ты, малец, видать, точно контуженый! Откуда тебе такая дурь в башку-то простреленную залетела! Да сильнее и грознее казачьей лавы ничего в мире нет и никогда не появится! Нашел чего хвалить – танки-моторы. Хлам все это, хлам и баловство. Я тебе так скажу: десять лет назад их придумали, через десять лет про них все забудут. А конница – она останется. Татар били, поляков били, шведов били, французов били, турок били, и немца побьем.
– Это ты погорячился, Павлуша, – вступил в разговор неспешно доедающий кашу кавалерист. – Танк – это все-таки сила. И пушка у него, и пулеметы, и лоб железный. Когда такая штука на тебя катит, жопе потно становится.
– Жопе, может, и потно, а гранаты простой он боится. Бутылки с бензином – и той боится.
– А ты, Шеремет, хоть один танк спалил, чтобы так распинаться? Ну признай перед мужиками – спалил?
– Я?! – поднялся сержант. – Эй, Слава, скажи, как мы с тобой намедни на Ржев ходили! Ну скажи! Во втором гвардии кавалерийском корпусе мы тогда служили, у генерала Крюкова Владимира Викторовича. С шестым танковым корпусом мы в ноябре Ржев пошли освобождать. Сто двадцать танков как один, и мы на рысях. В общем, поначалу вдарили так, что немцы драпали, как зайцы, мы за ними и не поспевали даже. Потом оклемались фрицы да позади наступление устроили. Отрезали нас от своих. Ну приказа отступать не было, мы и пошли дальше, благо дорога пустая. Два дня так шли, а потом танки и встали. Не подбили их немцы, не думайте. Сами встали. Бензин у них кончился. Окопались танкисты, да и стали ждать, чего дальше будет. А нас, гвардейцев, полковник Курсанов собрал. Сказал просто: «Приказа останавливаться не было!» Мы и пошли. Шашки наголо – и на рысях. Полтора месяца у фрицев в тылу баловали. Порубили их, складов пожгли – и не сосчитать. Я лично еще и четыре самолета спалил. А всего самолетов восемь штук истребили, грузовиков, бронемашин – вообще не считали. Колонны с припасами громили, подкрепление, что вперед шло… Лошади исхудали, как псы бездомные, половину мы просто сожрали. Есть-то надо чего-то! Как захромала, ранена – стало быть, под нож. Взамен у немцев коней брали. У них этих «моторов» тоже изрядно. В общем, как приказали нам вперед идти, так мы через полтора месяца по другую сторону ржевского выступа к своим через фронт и вышли. А танки твои, князь, по сей день, мыслю, как вкопанные стоят. По ним и стрелять не пришлось. А нас после переформирования сюда определили. После рейда нашего по тылам половина частей сгинули, половина перемешались. Вот восстанавливать и не стали.
– Напутал ты, Шеремет, – ответил загорелый кавалерист с дальней стороны тента. – Я не с Курсановым, я с Беловым подо Ржевом наступал. Наш корпус вместе с тридцать третьей армией зимой в прорыв ушел. В остальном то же самое было. На второй день танки с пехотой встали и назад, к своим повернули. Только им уже прорываться пришлось, немцы и нас отрезать успели. А наш корпус, считай, три месяца по тылам гулял, пока с самолета приказ на выход к своим не сбросили. Мы и вышли. А тридцать третья армия, ефремовская, говорят, полегла. Никакие танки не помогли.
– Вас послушать, – не выдержал Зверев, – так пулемет лучше верхом атаковать, а не на танке на него наехать.
– И пулеметы мы верхом атаковали, и для танков на фронте изрядно специальных пушечек припасено, – тут же парировал сержант. – На войне ни для кого разлюляй-малины нет, за каждым свой стрелок присматривает. Про танки же я тебе так скажу. Повезло им изрядно, что только перед самой войной появились. Потому против них ничего дельного пока придумать не успели. Вот подожди, как кошмар этот кончится, лет через десять посидят ученые профессора да скумекают какую-нибудь магнитную бомбу, что сама с самолета на железо наводится. Будет пролетать такой один раз над фронтом да все танки разом и выжигать. А пуще того – самолет сделают, чтобы летал впятеро дальше нынешних. Как война начнется, так сразу они и полетят в тылы друг к другу, станции и мосты бомбить. Порушат все, поезда ходить перестанут – на третий день, глядишь, бензин у всех вокруг и кончится. И пересядут все, как миленькие, на лихого жеребца, опояшутся вострой сабелькой, да и помчат навстречу друг другу лихою конной лавою. Попомни мое слово, так оно и будет.
– Боец Медведев, – прервал разговор суровый голос офицера. – Что у вас там за изба-читальня собралась? Если вы не нуждаетесь в отдыхе, завтра снова в наряд заступите. Вам ясно?
– Простите, товарищ лейтенант, я уже сплю, – опустил голову и закрыл глаза Андрей.
В словах Павла Шеремета ему почудилось некое правдивое зерно. За всю свою историю человечество изобрело только два вида транспорта, что не нуждаются в постоянных заправках: лошадей и атомные корабли. Прав он был и в том, что к концу двадцатого века будет изобретено дикое количество средств, способных найти и уничтожить танк самым изощренным образом. Против лошадей подобного кошмара придумать никто не удосужился. Увы – если бы все было так просто… Мир меняется стремительно и необратимо. Буденовскому казаку, что в начале века рубил и австрияков, и французов, и Врангеля, трудно поверить, что уже к середине столетия исход великих битв будут решать танковые клинья, самолетные эскадрильи и плотный пулеметный огонь. Моргнуть не успел – а мир вокруг уже изменился до неузнаваемости. Такая вот настала хитрая штука, неведомая далеким предкам: научно-технический прогресс.
Он надвинул шапку на глаза и решительно отринул посторонние мысли. Ему в самом деле следовало хорошенько поспать. И молиться Богу, чтобы легкое касание пули не аукнулось серьезным сотрясением мозга.
Новый день прошел для Зверева спокойно. Контуженого мальчишку предпочитали не трогать ни командир, ни другие кавалеристы, и он смог спокойно разобраться, что ему досталось за оружие и с чем его едят. Четырнадцатисполовиноймиллиметровое противотанковое ружье Дегтярева оказалось по конструкции не сложнее охотничьей винтовки: ствол да затвор – так что долгих уроков не потребовалось. Еще им с сержантом полагалось по автомату «ППШ» с цинком патронов (как заметил Шеремет: «На случай рукопашной»), два десятка гранат, из которых половина были противопехотными, четыре цинка с патронами к ПТР и, разумеется, сверкающая первозданной новизной, слегка изогнутая шашка, практически не имеющая гарды, но с темляком из шелкового шнура. Никаких доспехов конникам не полагалось, что для Андрея, привыкшего к тяжести байданы и куяка на плечах, было очень непривычно. Но ничего не поделаешь – новые времена, новые законы.
Еще, как заметил Зверев, к нему прочно прилепилась кличка «Князь». Но он, в отличие от Талисмана, на такое обращение реагировал спокойно.
Отдохнуть второй ночью не удалось. Едва стемнело, прозвучала команда: «По коням!». Казаки действовали быстро и отработанно: одни сворачивали маскировочные тенты, другие подводили лошадей, третьи навьючивали общий скарб: жерди, полотно. Андрей помог сержанту укрепить у седла тяжеленное длинноствольное ружье, навесил на муругую кобылу свою долю боеприпасов. Полчаса – и эскадрон втянулся в темную колонну кавалерийской дивизии, уходящей на юго-запад, в сторону непрерывного грозного рокота.
«Сталинград, Сталинград…» – летал среди бойцов тревожный шепот, и люди невольно выискивали глазами Талисмана. Замполит в строю – значит, пока ничего страшного.
Глубокой ночью по потрескивающему льду эскадрон перешел Волгу, поднялся на правый берег, на рысях двинулся вперед. Еще четыре часа хода – и дивизия наконец остановилась, растекаясь, подобно воде, по заснеженной степи. Эскадрон освободил скакунов от поклажи, растянул полотняные навесы и к рассвету совершенно исчез: с высоты в пару сотен метров степь казалась такой же белой и ровной, каковой была вчера.
Уставшие люди повалились спать, оторвавшись от этого важного занятия только два раза: ради завтрака и обеда. К вечеру эскадрону подвезли свежего сена, овса, поступил приказ наполнить все торбы.
– Неужели наступать будем? – озвучил общую мысль Шеремет. – Коли зерна коням чуть не на неделю дают – на месте, стало быть, держать не собираются.
Между тем дежурные наряды опять дернули в тыл и вернулись с американской тушенкой – каждому по две банки – и с копченой рыбой, которую казаки приговорили тут же, за ужином. С плотно набитым животом – и мир светлее, и мороз не так силен, и потник мягче, и спится слаще. Хотя выспаться досыта эскадрону опять не удалось: за два часа до рассвета воздух содрогнулся от оглушительного рева, и даже самые опытные бойцы повскакивали с мест, в тревоге хватаясь за оружие и выбегая наружу.
Впереди, в считанных километрах, бушевало пламя: тысячи, десятки тысяч разрывов сливались в непрерывную желто-красную полосу, над которой, кроваво подсвеченный снизу, вздымался черный дым.
– Эскадрон, по коням! По коням, мать вашу, вы не в театре! Чего вытаращились? По коням!
Люди забегали, выполняя привычные, дошедшие до уровня рефлексов, действия: растяжки, тенты, седла. Вскоре кавалеристы выстроились в две линии на недовольно всхрапывающих, тяжело нагруженных скакунах. Они стояли лицом к адскому пламени, что продолжало бушевать впереди: кто – с суровой решимостью сжимая рукоять шашки, кто – успокаивающе поглаживая лошадь.
– Слушай меня, эскадрон! – перекрикивая грохот канонады, поднялся на стременах лейтенант. – Нам поступил приказ совместно с четвертым механизированным корпусом прорвать оборону противника, после чего развивать наступление самостоятельно, вместе с приданной нам восемьдесят пятой танковой бригадой. Мы должны освободить поселок Аганерово, после чего повернуть к городу Котельниково, достигнуть его, завладеть населенным пунктом и занять оборону.
– Котельниково! – удивленно присвистнул Шеремет. – Да это верст триста отсюда, не меньше.
– Короче, мужики, – немного снизил тон командир эскадрона. – Коли не дрогнем – всех немцев, что к Сталинграду сунулись, в котле запрем да сварим, что пельмени сибирские. Четвертый танковый внутреннее кольцо замыкает, а мы – внешнее. И еще… Казаки, перед нами не войска стоят. Перед нами – румыны. – Лейтенант весело подмигнул и опять повысил голос: – Замполит, ко мне! Скажи людям пару слов перед боем.
Младший лейтенант выехал перед строем, вскинул руку указующим перстом вперед:
– Товарищи! Братья мои! Освободим землю русскую от фашистской сволочи! За сестер и матерей наших, за Родину, за Сталина! Бить гадов нещадно, пока ни единого не останется! Ура!
Народ чуть зашевелился, расслабился: Талисман здесь, так что бояться нечего. Лейтенант же глянул на часы и кивнул:
– Пора. За мной, казаки, с Богом.
Дальше все было неправильно. Совсем не так, как пишут в книжках или показывают в кино. Никаких окопов, никаких криков «Вперед!» и бросков за комиссаром под кинжальный пулеметный огонь, никаких амбразур, что нужно закрывать грудью, никакого горячего снега. Эскадрон развернулся в несколько рядов за «тридцатьчетверками», в шахматном порядке несшимися по степи, и стремительным галопом полетел следом, стараясь только не отстать, – полетел прямо в бушующую впереди стену артиллерийских разрывов. На всем ходу они перемахнули изломанную линию своих окопов, помчались дальше. Позади, стремительно отставая, послышалось нестройное «Ура-а-а-а!!!».
Когда до смерти оставалось всего метров сто – волна разрывов резко отпрыгнула дальше, вперед, еще метров на триста. Танки сбросили скорость и, переваливаясь с боку на бок, как большие утки, полезли по перепаханной румынской передовой, состоящей из сплошных воронок разной глубины и диаметра. Конница тоже перешла на шаг: тут бы только ноги лошадям не переломать, какие уж там скачки! Справа впереди вдруг загрохотал пулемет – но по нему тут же жахнули стволы сразу нескольких танков, и огневая точка замолкла. Точно такая же судьба ждала еще одну ожившую впереди позицию.
Наступающие части догнали вал разрывов – он опять отпрыгнул вперед, еще на три сотни метров. А когда танки добрались до него снова – вдруг опал, исчез, оставив людей в такой тишине, что в ушах звенело. Из выхлопных труб «тридцатьчетверок» ударили сизые снопы, танки стали ускорять разбег – и эскадрон тоже перешел на рысь. Минут десять гонки – впереди опять загрохотало. Над ровной поверхностью только-только начавшей светлеть степи, выдавая позиции врага, полыхнули алые огоньки, перед танками и между ними черными комьями взлетела земля. Танки сбросили ход, с коротких остановок начали отвечать, и подмигнувшее атакующим место сплошь заросло многочисленными разрывами.
Эскадрон нагнал машины, местами даже вырвался вперед – но танкисты быстро разогнались снова, пошли на врага, непрерывно стрекоча пулеметами. Румынские позиции отвечали частым винтовочным треском, длинными очередями. Справа от Зверева неожиданно вылетел из седла молодой казак, потом кувыркнулись бок о бок на снег сразу три лошади. «Тридцатьчетверки» опять заговорили главным калибром, «гася» вражеские пулеметы. Некоторые кавалеристы дернули из-за спин древние, как Мафусаил, и надежные, как рогатина, мосинские трехлинейки, начали отвечать.
Андрей тоже было потянулся к автомату, но передумал. Один черт на скаку с седла никуда не попадешь. Да и дальнобойность у «ППШ» двести метров с хвостиком – далековато. А потому он сместился чуть левее, прикрываясь танковой броней, и сунул кисть руки в темляк, потянул из ножен шашку. Пятьсот метров, четыреста, триста… Румынские пулеметы замолкали один за другим, и всадники уже без особой опаски выскакивали между танками, рвались вперед. Двести метров – и оккупанты побежали, выскакивая из окопов, бросая оружие, петляя как зайцы.
Впереди щелкнул одинокий выстрел – Андрей увидел в узкой ячейке одетого в зеленую шинельку бойца с бабьи повязанным на голове платком. Румын торопливо передернул затвор, вскинул винтовку, целясь точно в него. Зверев пригнулся к самой шее кобылы, пнул ее пятками, заставляя скакать еще быстрее. Выстрел – пуля свистнула где-то совсем рядом. Стрелок опять дернул затвор, поднял оружие… Щелчок: пусто.
– Обойму поменяй! – рявкнул Андрей, налетая на ячейку.
Румын взвыл, вскинул винтовку над собой, закрываясь от клинка, но князь чуть помедлил с ударом и хлестко обрушил остро отточенную шашку не на голову врага – а на спину, за его ружье, по основанию шеи, подрубая позвоночник на загривке.
Эскадрон промчался через разбитую артиллерийскую батарею в пять стволов, походя срубив несколько пытающихся убежать пушкарей, снова пристроился за тропящими степь «тридцатьчетверками». Внезапно танки разделились: большая их часть повернула влево, убыстрила ход. Но десятка четыре продолжали двигаться вперед и скорость даже уменьшили. Это было сделано очень вовремя – лошади нуждались в отдыхе. Хотя бы в таком, как переход с галопа на широкий шаг.
– Прорвались, – утер рукавом лоб сержант Шеремет. – Теперь, коли повезет, до вечера километров сто пройдем. Выдержали бы кони – тогда Котельниково нашим через три дня будет… Тьфу-тьфу, чтоб не сглазило.
Походным шагом кавалерия шла вместе с танками часа два, пока впереди не показалась небольшая деревенька дворов в пятнадцать, почти не тронутая войной: ни одного сгоревшего дома, никаких зенитных или артиллерийских батарей. Два колодца с журавлями, дымок из труб. Идиллия! «Тридцатьчетверки» двумя колоннами обогнули селение с двух сторон, несколько эскадронов двинулись напрямую.
Андрей одним из первых выехал на раскатанную, судя по следам, санями центральную улицу. Возле крайней избы, притоптывая, курил в ладонь сигаретку солдатик с винтовкой за спиной. Шинель зеленая, поднятый ворот, погоны, кепка с козырьком. Форма непонятно чья – но точно не советская. Услышав топот, бедолага поднял глаза, но никак не отреагировал, то ли растерявшись, то ли приняв казаков за своих. Все же километров сорок от фронта – чего бояться. Почти от середины дороги Зверев до него не доставал, а потому за оружие не схватился, чем окончательно успокоил уже фактически мертвого оккупанта. И поворачивать ближе не стал – позади ведь широким потоком другие кавалеристы идут, так что никуда не денется, прихлопнут. Зато с высоты седла он увидел построение перед недавно побеленной избой за ровным аккуратным плетнем. Человек тридцать, в три ряда, с винтовками за спиной. Напротив них разгуливал какой-то красавчик с плетью и в нарукавной повязке.
– Эскадрон, за мной! – рявкнул Зверев, выдергивая шашку, и дал шпоры кобыле.
Та фыркнула, несколько раз скакнула, разгоняясь в галоп, легко перемахнула метровое препятствие и оказалась на любовно расчищенном плацу. У красавчика начала отваливаться челюсть, а Андрей на всей скорости врезался в строй, принялся хлестать шашкой влево, вправо, влево, разрубая клинком черепа. Те же жертвы, что оказались впереди, были просто опрокинуты ударом груди разогнавшейся тяжелой лошади. Еще взмах, еще…
Красавчик трясущейся рукой схватился за кобуру, выдернул парабеллум, клацнул затвором, вскинул свою игрушку: бах! Но Зверев, не дожидаясь выстрела, упал вправо, вытягиваясь вдоль конского бока, выпростал вперед руку и вогнал клинок чужаку в левую часть груди. Рванул на себя, выпрямляясь в седле, оглянулся. Эскадрон с шашками наголо кружился среди кровавого месива, выискивая тех, кто еще дышал, и затаптывая мертвых. С той стороны улицы послышался одиночный выстрел, потом еще один. Спешившиеся бойцы забегали в дома, выскакивали, бежали дальше. Трое кавалеристов его эскадрона, спрятав шашки, с винтовками забежали в избу возле плаца, и изнутри тоже несколько раз грохнуло.
– Боец Медведев! Медведев, оглох?!
Андрей спохватился, что так здесь называют именно его, вскинул руку:
– Простите, товарищ лейтенант! Отвлекся.
– Здесь кто эскадроном командует, казак? Ты чего себе позволяешь?! Трое суток ареста за самоуправство!
– Есть трое суток ареста! Где прикажете отбывать?
– Боец Медведев!
– Й-я!
– За проявленную инициативу, отвагу и решительность в бою с фашистскими оккупантами объявляю вам благодарность и снимаю все ранее наложенные взыскания!
– Спасибо, товарищ командир!
– Да не «спасибо», а «Служу Советскому Союзу», деревня!
– Так точно!
– Нет никого больше. – Кавалеристы выбежали из дома, один протянул лейтенанту ворох бумаг: – Вот, сейф открытый был. Больше ничего, во все ящики заглянул.
– Молодцы, по коням. Медведев – замыкающим! – Офицер сунул бумаги за пазуху и показал Звереву одетый в меховую рукавицу кулак.
Кавалеристы нагнали танковые колонны, опять перешли на шаг. Через час они перевалили железнодорожное полотно, выкатились на дорогу, с ходу разметали в пух и прах колонну из пяти грузовиков и двух бронетранспортеров. Посыпавшиеся из кузовов солдаты даже не пытались отстреливаться – только разбегались в разные стороны. Фигурки мышиного цвета на белом снегу. Сберегая патроны, казаки порубили их шашками, затем повернули по тракту и перед самыми сумерками налетели на длинный обоз из полусотни телег. Великовозрастные возничие поначалу попытались уступить им дорогу: видать, опять же приняли за своих. Поняв, в чем дело – покорно подняли руки.
Возле разгромленного обоза ударная группировка и заночевала – чтобы еще до рассвета двинуться дальше. Пленных и раненых отправили на захваченных повозках в тыл под конвоем казаков, раненных легко. Раненых, кстати, оказалось всего два десятка со всего корпуса.
Кавалеристы на отдохнувших конях пошли рысью, то и дело норовя вырваться вперед танковой колонны. Два часа ходу – и взорам открылось довольно крупное селение. За крайними избами возвышались несколько каменных домов, дымили черными жирными клубами три котельных, время от времени слышались паровозные свистки.
– Аганерово, – тут же угадал опытный Шеремет. – Станция. Уж за нее-то немцы драться будут злобно. Без нее им к Сталинграду даже дырявой подметки не довезти.
Танки, не снижая скорости, начали разворачиваться в боевой порядок. Эскадроны – тоже. Когда до поселка осталось всего около километра, первый раз жахнули пушки, спрятанные справа и слева у крайних домов. «Тридцатьчетверки» начали бодро отвечать, массированным огнем перемешивая позиции противника с землей. Метров через двести из-за снежных сугробов застрекотали пулеметы, захлопали винтовочные выстрелы. Но вот пушки к этому времени успели замолчать, и танки повернули свои стволы против новых огневых точек. Кавалеристы же сбились за бронированными машинами, прячась от дурных пуль. Время от времени то тут, то там спотыкалась лошадь, кувыркался по земле человек – это выглядело не столь ужасающе, чтобы поворачивать и бросаться наутек. Зверев опять сунул руку в темляк и потянул шашку на свет: с нею, как ни странно, он чувствовал себя куда увереннее, нежели с кургузым «ППШ».
– Инстинкт далеких предков, однако…
Насколько точно били танкисты, понять было трудно: впереди все белое, ровное. Только красные огоньки. Потом десятки частых разрывов – и все стало черным и перекопанным. Новые огоньки – новые разрывы. Снова огоньки – опять разрывы. Еще двое казаков вылетели из седел, приняла пулю точно в голову идущая рядом с самым танком лошадь. До вражеских позиций осталось триста метров… Двести… Сто… И фашисты побежали! Они выскакивали прямо под пулеметные очереди «тридцатьчетверок», бросали тяжелые винтовки и мчались к совсем близким мазанкам.
– Румыны, – презрительно бросил Шеремет и тоже обнажил клинок.
Танки нагнали бегущих людей и перестали стрелять. Удрать от стремительного врага оккупанты все равно не успевали. Кто не оглядывался – попадал под гусеницы танков. Кто отскакивал от тяжелых боевых машин – тех рубила конница. Андрей успел дотянуться до двоих, легко и точно чиркнув им отточенной сталью сбоку под основание шеи. Легкое прикосновение – и захватчик врезается головой в ту самую землю, которую так хотел отобрать у ее народа.
– Эскадрон! За мной, эскадрон! – Лейтенант не дал своему подразделению войти в Аганерово, повел его вдоль окраин, обогнул поселок и приказал спешиться с южной стороны. – Коноводы, забрать лошадей! Пулеметчикам занять позиции. Цель: дорога на Котельниково. Старший сержант Шеремет, на тебе железная дорога. Остальным обеспечить оборону со стороны поселка!
Трое бойцов увели скакунов почти на километр южнее, подальше от шальных пуль, остальные кавалеристы зарылись в снег до мерзлой земли. Не прошло и четверти часа, как из-за крайних домов показались люди в форме, десятка полтора. Пулеметчики подпустили их поближе – чтобы назад сбежать не смогли – и повалили несколькими экономичными очередями. Еще через минуту сосредоточенный огонь разнес кабину пытавшегося покинуть селение грузовика.
– Васька, патрон!
Зверев достал один из трех зарядов, что по приказу старшего расчета носил на груди, протянул сержанту. Тот загнал его в ствол, вынул из-за пазухи завернутый в тряпицу затвор, поставил на место, приник к прицелу, ловя кончиком ствола паровоз, что деловито утягивал со станции длинную цепочку товарных вагонов:
– Шалишь, сучье племя, тут наша власть ныне…
От неожиданно громкого выстрела заложило уши, а на черном боку тягача появился парящий белым дымом свищ. Шесть сотен метров для противотанкового ружья – не расстояние.
– Патрон!
Сержант выкинул гильзу, дослал заряд. Выстрел – и рядом с первым свищом появился второй.
– Патрон!
– Не увлекайся, сержант! – предупредил офицер. – Его уже не фрицам, его нашим ремонтировать придется.
– Я под котел… Чтобы вода ушла…
После третьего выстрела Шеремет довольно откинулся набок, подмигнул Андрею:
– Ты патроны-то не забыл, князь?
– Полный цинк.
– Ну ты парочку в тепло-то убери, на всякий случай.
– А затвор?
– Затвор ни к чему. Наверняка скоро или вытащить, или вытолкать состав попытаются. Придется осаживать.
Но на этот раз бывалый вояка ошибся. Состав, прокатившийся еще около километра и вставший среди степи, спасать никто не стал. Заслон из одного эскадрона простоял до полудня, после чего лейтенант направил на юг два дозора, а остальным бойцам приказал войти в поселок и занять для нужд части крайние дома. Сам офицер отправился в штаб с докладом. Вернулся довольный и слегка пахнущий добротной русской водочкой, без сивушной вони:
– Ночуем в тепле, мужики. Мы тут складов взяли – два корпуса снарядить можно. Румын только пленных – три сотни. А потерь в нашей дивизии пока – десять убитых и тринадцать раненых. В шестьдесят первой дивизии семнадцать казаков погибло, двадцать один в санчасти. Так бы до Берлина идти – к маю у рейхстага ночевать будем. Эх, хороший нынче денек! Давно таких не помню…
Хозвзвод отстал от части еще в первый день – но у румын имелась и кухня, и штабеля консервов, и даже разлитое в большие зеленые бутыли вино. Так что подкрепились кавалеристы на славу – и перед сном, и поутру. Лошадей булкой кормили! Ну а с первыми лучами солнца – в седло и марш, марш вслед за низко урчащими танковыми колоннами.
За сутки четвертый кавалерийский корпус прошел ускоренным маршем почти сотню километров и уже следующим утром увидел Котельниково: город большой, но изрядно порушенный. Война, катясь на восток, успела превратить немалую часть его домов в остовы и фундаменты, смести пригородные сады и ограды, исковеркать кирпичную водонапорную башню и колокольню старой церкви.
Правда, рассматривать издалека, как развлекается на Руси цивилизованная Европа, бойцам ударного корпуса было несподручно. На ходу развернувшись в боевые порядки, кавалеристы под прикрытием танковой брони двинулись к городу вдоль двухколейной железной дороги. На рысях, на рысях – чтобы ворваться на улицы, пока никто и понять ничего не успел, пока часовые дремлют на постах, дожидаясь скорой смены, а комендантские роты сладко посапывают в казармах, наслаждаясь последними предутренними снами. На рысях…
Пулеметы, пушки, винтовки ударили одновременно, когда до кирпичных уступов крайних домов, разбитых по нижние окна, оставалось от силы триста метров. Лошади тут же полетели с копыт – десятками. У левой крайней «тридцатьчетверки» сорвало гусеницу, и она на скорости развернулась почти на сто восемьдесят градусов. Еще у одной вверх подлетела башня, хотя машина продолжила мчаться вперед. Танки немедленно открыли ответный огонь, истребляя выдавшие себя пушки – но всадники, которых выкашивали целыми рядами, ждать не могли и, спасая шкуры, повернули назад. Голой грудью, пусть поначалу и конской, на пулемет не попрешь. «Тридцатьчетверки» тоже замерли, продолжая гвоздить замеченные огневые точки. По ним больше никто не стрелял – но соваться в развалины города, на узкие улочки танки не рискнули. Их там могли из любого окна элементарно забросать гранатами. Фыркнули дизели – и грозные машины неторопливо, словно желая скрыть испуг, попятились к умчавшейся почти на километр коннице.
«Немцы», – без посторонней подсказки догадался Зверев. За одну только атаку, причем неудачную, только их полк потерял больше людей, чем вся дивизия при разгроме румынского участка фронта.
Танки и казаки остановились примерно в полутора километрах от города. Немцы не стреляли. Противотанковые расчеты боялись выдать себя раньше времени, а другой артиллерии у них, скорее всего, и не было. Лейтенант умчался в штаб, а вернувшись, зло приказал коноводам отвести лошадей, а остальным бойцам – окапываться.
– Хотели обойти немцев, через Похлебин, – бросил он сквозь зубы. – Но у танкистов, оказывается, топливо кончилось. Лишних двадцати километров не вытянут. Зубатин, Крылов – в дозор. Обойдите, гляньте, что там у фрицев происходит. Только под выстрел не подставьтесь. Смотрите издалека.
– Вот тебе и танки, князь, – припомнил давешний разговор сержант. – Кончился керосин – и все. Бесполезный хлам. И, язви их в душу, вечно они в самый нужный момент встают. Как специально подгадывают… Ты копай, копай! Чем глубже стрелковая ячейка, тем дольше стрелок живет. И это… За коноводами сходи, наших коней расседлай, а потники сюда принеси. На дно ячейки постелим – уже теплее. А то на голой земле лежать – все яйца отморозишь.
Еще больше казакам испортил настроение вернувшийся дозор. Оказывается, в городе и на железной дороге за ним фашисты разгружали эшелоны с машинами, танками и пушками. Если не разгромить их сейчас, пока половина техники на платформах – завтра эта техника начнет громить уже кавалеристов. Но танки – не лошади. Коня в крайнем случае и голодного пришпорить можно. А «тридцатьчетверки» без солярки стояли на месте, хотя от них сейчас зависела жизнь и смерть многих сотен людей…
Бойцы четвертого кавалерийского корпуса не знали, что в эти самые часы в Котельниково выгружалась и разворачивалась прибывшая из Франции шестая танковая дивизия, командир которой, Эрхард Раус впоследствии приведет бездействие вставших перед городом советских войск как пример безмерной русской глупости: ему, дескать, безропотно и беспрепятственно дали подготовиться к боевым действиям. Однако никому из красных командиров и в голову не могло прийти бросить в атаку людей, не прикрытых танками, без поддержки гаубиц и пушек. Кстати, сам Раус особой инициативы тоже не проявил, уничтожить безмолвные и неподвижные ударные части врага не попытался. Поэтому боевые действия возобновились только третьего января и возобновились Красной армией – когда ушедший далеко вперед корпус догнала его артиллерия, а в баки «тридцатьчетверок» потекла живительная зимняя солярка. Кавалеристы, теперь уже спешенные, попытались выполнить задуманный несколько дней назад маневр: обойти Котельниково с тыла, через Похлебин и реку Аксай.
Первый эскадрон в наступлении не участвовал. Они остался прикрывать уже не сам корпус, а ведущие огонь куда-то за полтора десятка километров гаубицы и тысяча сто тринадцатый зенитный артполк.
– Наступают… – лежа на спине, прислушивался к далекой канонаде Шеремет. – Только медленно идут. Видать, тяжело. С немцами плохо, они никогда не драпают. То есть бывает, но редко. Немец обычно в окопе дохнет, а не по полю улепетывая. Нам как-то пленный признался, что у них за отход без приказа сразу штрафбат положен.
– Так и у нас штрафбат, – заметил Зверев.
– Э-э, ты не сравнивай, – усмехнулся сержант. – У нас из штрафбата с возвращением всех наград, званий и должностей отпускают, коли кровью искупил. А у фрицев он пожизненный, пока не сдохнешь. И заградотряды, говорил, у них не из немцев, а из русских полицаев. Так что те стреляют в отступающих без разбора, беседы не ведут. Им на фрицев наплевать. Представляешь – у нас заградроты из эсэсовцев? От них не назад, а вперед побежишь… Кстати, Талисмана чего-то давно не видно. Хоть бы беседу какую провел, что ли?
Словно в ответ, земля затряслась – в степи между кавалеристами и гаубицами заплясали многочисленные разрывы. Канонада длилась минут двадцать, после чего из-за домов и развалин далекого Котельниково поползли танки – почему-то без поддержки пехоты.
– Смотри, «ганомаги»[7], – обрадовался сержант, доставая из-за пазухи затвор. – Это наши мишени, сейчас мы их оприходуем. Патрон!
Позади почти на минуту наступила тишина, после чего земля под немецкими танками вздыбилась, их закрыло сплошной стеной разрывов. А когда мерзлые комья упали, стало видно, что перед городом остались три искореженные машины – прочие отступили.
– Ну что такое! – обиделся Шеремет. – И стрельнуть не дали…
Тут земля затряслась снова – но на этот раз фашисты довольно точно накрыли позиции гаубиц. Минут пять – и град снарядов рухнул уже на зенитчиков. А потом танки выползли на поле снова.
– Ну теперь они мои! – припал к прицелу сержант. Грохнул выстрел – но кому он предназначался, Андрей не знал. – Патрон!
Хлопнул новый выстрел.
– Патрон!
После небольшой задержки ожила гаубичная батарея – только на этот раз она била намного реже. Может, там осталось лишь два ствола из десяти. Затем, тоже редко, начали стрелять зенитчики. Потеряв две машины из-за слетевших гусениц и еще одну, опрокинутую близким гаубичным разрывом, немцы снова отступили, и опять по артиллеристам принялись гвоздить немецкие пушки. Им, со значительным опозданием, ответила гаубица.
– Вот ведь упрямые какие… – перевернулся на спину и прижался спиной к земле сержант. – Уроды. Мы ведь им все машины пожжем, не на чем удирать будет.
– Чего они сюда-то лезут? – тоже пригнул голову Андрей. – Наши ведь там, за Аксаем наступают.
– Окружить хотят. Невдомек баранам, что кавалерия в окружении только лучше дерется. Чужой тыл – это наша передовая. Нас в окружение только пропусти.
– Вы как, казаки? – упал рядом с ними на землю замполит. – Семи танков у фрицев уже нет. Еще три в Похлебине сгорели, наши по рации похвастались. Отвлечем немца на себя, им там легче будет. А стволов пушечных у нас на три дивизии хватит, отгоним фашиста. И вообще, мужики, – неожиданно подмигнул он. – Я здесь, с вами. Не пропадем.
Младший лейтенант поднялся и побежал к следующему окопчику, выдолбленному в промороженной на полметра земле.
– Талисман нары… – начал было сержант, но тут взрывная волна от совсем близко упавшего снаряда выбила Зверева из неглубокой стрелковой ячейки. Он охнул от боли, приподнялся – однако новый взрыв надолго погасил сознание.
Пришел Андрей в себя от страшной боли, ломающей все тело. И от тишины. Он попытался встать – но потерял равновесие, скатился в какую-то яму. Стало страшно, и он торопливо выполз по склону наверх. Вокруг лежали гранаты. Много гранат. Зверев вспомнил, что взял на позицию шесть противотанковых и шесть пехотных. Они так и лежали, вперемешку. А от домиков опять ползли танки, вслед за которыми трусили человеческие фигурки. В шинелях, похожих на крысиные шкурки.
«Шесть противотанковых, шесть пехотных», – продолжало пульсировать в голове. Князь Сакульский подобрал одну ребристую гранату, одну с большой рукоятью, зажал в кулаках, выдернул чеку и из той, и из другой. Теперь можно было расслабиться. В тишине хорошо расслабляться. Солнце светит, снежок на щеках – и тишина.
Танки подползали все ближе. Пулеметы в них бесшумно светили огоньками – словно на стволах горели крохотные светодиоды. Время от времени выплевывали дымы пушечные стволы. Какие забавные… Сил взмахнуть рукой не было – но танк подполз уже так близко, что достаточно было разжать пальцы, и граната скатилась ему под гусеницу. Полетела в стороны грязь, разбросало железные траки. Танк чуть повернулся, остановился. Мгновением спустя справа открылась крышка люка. Такого шанса Андрей не упустил бы даже мертвый: в последнем порыве он поднялся и опустил руку с пехотной гранатой туда, в люк. Наружу уже лез чумазый, похожий на нормального человека, танкист. Он замер, опустив глаза под себя, потом поднял взгляд, встретился им со Зверевым – и Андрей улыбнулся.
Потом его опять отшвырнуло – но он снова поднялся, сжал и разжал пальцы. Теперь руки были пусты. Из-за черно чадящего танка появились на задних лапах бледнолицые крысы, вскинули винтовки. На кончиках стволов мигнули светодиоды…
– Ты вернулся, чадо?
Андрей помолчал, сел на алтаре, поднес к лицу ладони. Открыл их, стиснул пальцы, снова разжал. В слабом свете костра они оставались чистыми и пустыми. Он повел плечами. Нет, ничего не болело. Ноги и руки слушались, голова оставалась ясной и спокойной. Он нашарил на траве одежду, начал облачаться.
– Ты чего молчишь, отрок? – забеспокоился колдун. – Здоров ли ты, цел?
– Не делай этого больше, волхв, хорошо?
– Чего «не делай», дитятко мое?
– Не отрывай души от тела, Лютобор. Мне не нравятся такие путешествия. Они все равно ничем не заканчиваются. То есть заканчиваются. Всегда одинаково заканчиваются. Я не попадаю домой, колдун. Я получаю поцелуй жестокой Мары, повелительницы смерти. Ты знаешь, мне совсем не нравятся ласки этой богини.
– Разве кто заставляет тебя отправляться в эти путешествия? Доколе ты станешь верить, будто никто не разгадает твоей тайны? Мне приятно слушать твои побасенки о великом будущем России, но истину открывает лишь зеркало Велеса. Осталась всего четверть века, и моя отчизна сгинет в крови и безвременье.
– Да, я помню, помню, – отмахнулся Зверев. – Через три десятилетия без малого, когда Османская империя покорит всю Европу, она посадит на трон извечно покорной сатанизму Польши кровавого упыря и вместе с ним нападет на Россию. С востока двинется Казанское ханство, и под ударами с трех сторон вечная Русь падет. От нее уцелеют только несколько мелких княжеств на севере, вокруг Архангельска… Пардон, вокруг Холмогор. Архангельска, пожалуй, при таком раскладе возле старого города пристраивать не станут. Но что бы ты ни говорил, мудрый волхв, примерно в половине случаев после твоего колдовства я попадаю во времена, близкие к своим. Пару раз почти точно к себе – но меня выбросило обратно. В позапрошлый раз – лет на десять позднее. В этот – на шестьдесят лет раньше, в Великую Отечественную. Правда, оба раза меня быстро убили. Буду дома – обязательно узнаю, что там с моим полком, моей дивизией случилось[8].
– Боги излишне милостивы к тебе, отрок. Ты просишь – и они пытаются дать то, чего ты желаешь. Но ты просишь невозможного, ты желаешь проникнуть в мир, которого не существует. Они создают для тебя что-то похожее, но даже боги не в силах овеществлять целый мир или хотя бы часть его вечно. Когда их силы иссякают, ты возвращаешься назад. Зеркало Велеса никогда не ошибается. Оно предсказало гибель Руси через тридцать лет – а значит, корень Сварогов действительно сгинет, а память его старательно истребят новые, дикие племена.
– Ну положим, турки пока еще далеки от завоевания Европы и топчутся вокруг Вены и перед Венецией. А царь Иван, гибель которого от руки убийцы ты предсказал еще три года назад, жив до сих пор.
– Судьбу невозможно обмануть, чадо мое. Дважды ты спасал его от неминуемой кончины. Но послезавтра поутру он съест смертельную отраву, подложенную предателем, и покинет наш мир, не оставив наследника. Трон перейдет к брату его, Владимиру Старицкому, а вместе с этим на растерзание ляхам и волхвам стран заката будут отданы Новагород и Псков, что зело ослабит землю нашу и сделает братьев по крови врагами нашими в войне будущей против Руси. Вольности немалые он боярам и князьям пожалует – и вольные слуги его в час будущей опасности откажутся под знамена московские вставать, за Отчизну общую животы класть. Свободой полученной зело дорожить станут. И биты будут они все, истреблены поодиночке.
– Да, я помню… – пробормотал Андрей. – Вольности шляхты, польский вариант. Для любой страны – путь в могилу. Но царя… Проклятие, я и забыл, что узнал в Новгороде про новый заговор! Они же сговорились с Белургом, некромантом из моего могильника. Ведь у них еще ничего не готово! Я был, я видел, я знаю… Проклятие, не начнут же они переворот без князя Старицкого! А он еще в Новгороде.
– Уже нет. Видать, спугнул ты колдуна и присных его, спугнул. Вот и заторопилась нежить, дела прочие отложила.
– О Господи, – схватился за голову Зверев. – Точно! Белург догадался, что я слежу за князем. Я у мальчишки при встрече жира чуток с носа соскоблил, вот он и догадался. Тоже ведь в магии сечет неплохо. Они даже убийц ко мне подослали, но мы с Пахомом отбились.
– Больше не подошлют… – Лютобор провел рукой над костерком, и тот погас, словно символизируя падающий на русскую землю мрак безвременья. – Кому ты откроешь секрет Владимира Старицкого, коли он днями сядет на стол московский? За сию тайну покарают уж тебя, а не его. Беги, дитя. Беги на север, строй твердыни могучие на своих рубежах, учи холопов и смердов делу ратному, сманивай людей русских, кто в весях своих чем-то недоволен. Может статься, тогда и уцелеет род твой в годину страшную, не станут османы класть животы тысячами ради клочка земли малого. Сам спасешься и слуг своих спасешь. Времени у тебя осталось мало. Совсем мало. Четверть века всего. Для рода Сварогова – последний миг.
Царский друг
Думы князя слишком долго были обращены лишь к сыну, чтобы он вспомнил о заговоре, попытался его предотвратить. Да и смог бы? Похоже, пока он плыл на север, дабы похвастаться перед новгородским ремесленником своей пилорамой, на подворье Старицких уже седлали лошадей, чтобы спешить в столицу. А приказ о злодействе, вестимо, мчался в Москву с ямской почтой, на перекладных, за государев счет.
– Впереди еще целый день… Может, успеем, Лютобор? Если не заговорщиков остановить, то хотя бы царя предупредить, от смерти спасти.
– Я согласен, чадо. Делай. Делай все, что можешь, что считаешь нужным…
Даже в темноте на губах колдуна ощутилась снисходительная улыбка. Вот, мол, она, юношеская горячность, стремление перевернуть мир. Много лет пройдет, прежде чем желающий получить все и сразу мальчишка обретет мудрость мириться с неизбежностью. Что, что мог поделать Андрей со своим обжигающим душу знанием? Отбить телеграмму, позвонить по телефону, послать письмо через Интернет? До Москвы пятьсот километров. На перекладных ямской почты – не меньше трех дней стремительной скачки. С заводными – втрое дольше. Просто верхом – еще вдвое. За сутки весть могла бы долететь до Кремля с голубиной почтой. Но для этого голубя нужно сперва вырастить, а потом взять из родного гнезда с собой.
Сутки… В его распоряжении были всего сутки с сегодняшней полуночи и до послезавтрашнего рассвета. Увы, в этом мире не существовало силы, способной так быстро перебросить невесомую кроху информации от предместья Великих Лук к царскому дворцу.
– Ты можешь перенести меня в Москву, Лютобор? – с надеждой спросил Андрей.
– Конечно, – признал колдун. – Для этого потребны ведьмина мазь, ивовый пук и полнолуние. Сделать мазь и связать прутья можно довольно быстро. А вот полнолуния придется подождать.
– Проклятие! – отвернулся от него Андрей и опять заметил в ночной мгле желтые прямоугольники затянутых пузырем окон. Князь вздохнул: – Я не хочу идти в усадьбу, волхв. Ты приютишь меня на ближайший месяц?
– Я готов принять тебя навечно, коли уж тебя не тянет к родному порогу, чадо мое. За оставшиеся годы ты переймешь все мои знания, постигнешь тайну вечной жизни, а когда погибнет Русь и я уйду в царство жестокосердной Мары, ты займешь мое место, чтобы творить привороты девицам, заговаривать зубы малышам, снимать проклятия с мужей и рассказывать детям о том, как красиво и богато когда-то жил на этой земле русский народ. Пойдем, чадо. Произноси заговор на кошачий глаз и пойдем.
В пещере Лютобор вновь уступил свое место в ароматной лиственной постели юному ученику. Сам же он остался толочь корень ревеня, который, замешанный в медовые шарики, прекрасно помогает при малокровии и чахотке.
Испытанные накануне переживания не лишили молодого человека сна. Он пробудился, когда солнце поднялось уже довольно высоко, напоил лошадей, тщательно вычистил их скребком, расчесал гривы. Простая работа успокаивала, отвлекала от грустных мыслей про умирающих детей и государей, про нависшую над святой землею черную тучу. Как там гласит древняя китайская молитва? «Боги, одарите меня силой, чтобы изменить то, что я хочу изменить, одарите меня терпением, чтобы снести то, чего я изменить не в силах, и одарите меня мудростью, чтобы отличить одно от другого». Зверев смирился. Похоже, общение с ученым старцем все же привило ему чуточку разумности.
Отправив скакунов пастись, он вернулся к чародею, и они вместе пообедали томленными в сметане, почти бескостными золотыми карасиками, запив их ржаным пенистым квасом. Однако не успел еще опустеть скромный стол пещерного отшельника, как черный ворон, сонно нахохлившийся наверху, на краю похожей на ласточкино гнездо норы, вдруг раздраженно каркнул, свалился вниз, но напротив входа расправил крылья – и скользнул в щель над закрывающими вход пологами. Лютобор, не переставая прихлебывать из кружки темно-коричневый напиток, закрыл глаза, фыркнул:
– Опять гость незваный, незнакомый появился. В броне кованой, с оружием странным, неведомым. На берегу Удрая стоит, сюда смотрит. Одвуконь. Сейчас реку переходить станет.
– С оружием? – Андрей поднялся, нашел взглядом ремень с саблей и ножами, быстро опоясался, проверил, на месте ли кистень. – Коли с оружием – значит, моя очередь пришла умением хвастаться. Давно я что-то голов глупых не рубил. Скоро вернусь.
Коли умеючи, то скакуна оседлать всего минут пять нужно: узду в зубы, потник ровно расстелить, седло накинуть да подпруги затянуть. Застоявшаяся кобылка сама перешла на рысь и вскоре вынесла всадника на тропинку за шиповником.
Князь натянул поводья:
– Пахом? Ты-то тут откуда?
– Ты сказывал, княже, без брони и бердыша нам из дома более выходить нельзя. Так я привез, – кивнул на заводную лошадку холоп. Там, прицепленный за ремень к луке седла, покачивался полутораметровый стальной полумесяц. Прочее добро, видимо, покоилось в сумках.
– Откуда узнал, что я здесь?
– Догадался, Андрей Васильевич. Мне ли не знать? С колыбельки ты на руках моих. Каждое слово твое, каждый шаг твой до сего дня я видел, слышал, помню. Куда еще ты ринуться после горя такого мог? Кто в монастырь от мирских сует запирается, кто вином боль до темноты в глазах заливает, кто в сечах смерти ищет. Сечи для тебя ныне нет, вину душу продать ты не можешь, не так глуп. Молитвы Божьи тебя последние годы не греют. А вот чары колдовские излишне любы, про то лучше всех ведаю. Так где же мне тебя еще искать, сынок? Сгинул, как ветром буйным сдуло, ни словом никому не обмолвился. Эх, княже! Разве так можно?
– Какие вы все умные-разумные, – отвернул от него лицо Андрей. – Скажи, у тебя дети есть, Пахом? Что бы ты сделал, кабы твой ребенок по чужой дурости погиб?
– Ты для меня заместо сына, Андрей Васильевич. Кабы ты лег, встал бы я над телом твоим и бился, пока самого бы не зарубили. Ушел бы ты в келью – и я бы от мира отрешился. Но ты, вижу, чародейством погубить себя замыслил. Так я пришел, княже. Пусть моя душа рядом с твоей в гиену огненную уйдет бесам на потеху. Руки на себя наложишь – значит, и я рядом висеть стану.
– Мое мнение тебя, видимо, не интересует?
– Обидеть желаешь, князь? За свою боль весь мир наказать? Меня, смердов безвинных, отца с матерью? В родной край приехал, а к ним даже не завернул, княже. Ладно, баба неопытная дурой оказалась – но их-то в чем вина? Ты тоже сын, княже, и любят тебя не менее, нежели ты свое чадо боготворил. Почему же не поклонился им, не показался, слова доброго не сказал? Они ведь тебя не заспали. А про внука и узнать не успели вовсе.
– Как же, не знают. Неужто Полина отписать дядюшке своему не успела? Наверняка отписала. А он, конечно, и деда с бабушкой порадовал.
– Понятно, – кивнул Пахом. – Стало быть, ты их разом и внука, и сына задумал лишить? Так, княже? Рядом ведь имение, час ходу. Отчего же тебе матушку в тяжкий час не обнять, с отцом за стол рядом не сесть, не помолчать по-мужски? Тебе больно – но ты других-то пожалей. Поехали со мной, Андрей Васильевич. Родному порогу поклонишься, родителей обнимешь, в светелке детской ночь проведешь. Утро вечера мудренее. Утром о судьбе своей заново помыслишь. Сегодня же отцу с матерью радость малую подари. Тебе плохо, но ты все равно подари. Не оскудеет рука дающего, княже.
Ворон, примостившийся на ветке, каркнул, переступил с лапы на лапу, поднял крыло, пару раз что-то там клюнул. Потом тяжело вспорхнул и полетел над тропой к Большому Удраю.
– Это колдун, да? – свистящим шепотом спросил дядька.
– Почти, – кивнул Зверев. – Дорогу случайному путнику показывает. Тебе то есть. А я… Мне, пожалуй, заводных коней забрать нужно. Чего им тут торчать? В усадьбе пригодятся.
* * *
Гости, как и положено, подъезжали к воротам медленно, чтобы не застать хозяев врасплох – но первым, кого увидел на крыльце Зверев, был маленький Илья, одетый в крохотную рубашонку, сапожки, черные шаровары и опоясанный ремнем – пусть пока и без оружия. Его держала на руках дворовая девка и помогала махать ладошкой:
– А кто это к нам приехал? Братик это старший к нам приехал, князь Андрей.
– Сынок, дорогой ты мой! – Боярин Лисьин встретил гостя прямо у ворот, похлопал по плечам, отступил. – Возмужал. Клянусь святым Георгием, возмужал! Не узнать. Настоящий князь!
Зверев улыбался, но никак не мог оторвать взгляд от мальчишки, улыбающегося в нянькиных руках. Мать осторожно сошла со ступеней, припала к его груди:
– Родный мой! Что же не пишешь, вестей никаких не передаешь? А у меня недавно сердце заныло вдруг. О тебе сразу вспомнила. А ты – вот он, приехал. Радость какая!
– Оленька моя опять на сносях, – гордо сообщил Василий Ярославович. – К Рождеству, может статься, еще братик у тебя появится. Оглянуться не успеешь, под рукой твоей братья младшие дружину боярскую в сечу поведут, бок о бок за землю стоять будете, стеною. Да что же я, оголодал ведь с дороги? А я тебя тут держу… Степан, ты где там ходишь? Опять спишь? Баню беги топи. Перекусить с дороги князь да попариться пожелает, пыль верстовую смыть.
Никаких поздравлений с первенцем, никаких намеков. Не знали родители про то, что ненадолго бабушкой и дедом стали. Совсем не подозревали.
– Испей с дороги сбитеня горячего, – подошла бабка Ефрасинья, прячущая седые волосы под цветастым ситцевым платком, протянула корец и добавила: – Наконец-то заехали.
Андрей пригубил пряного напитка, передал его Пахому и, поддавшись внезапному порыву, снова крепко обнял мать.
«Сколько же ей лет? – подумалось ему. – Если так же, как Полину, выдавали да сразу первенца родила… Скажем, в шестнадцать… То сейчас ей шестнадцать плюс его девятнадцать – тридцать пять. А через тридцать будет шестьдесят пять. Не так уж и много. До уничтожения Руси доживет. Дольше – нет. Поляки сюда придут, османы, а престарелые рабы не нужны никому. Зарежут, чтобы не мешалась, и все…».
В трапезной отец продолжал рассказывать о своих планах, не забывая подливать в кубок вина себе и сыну, подкладывать ему на и без того полную тарелку куски тушеной убоины, щуки на пару, вареных раков. Мать просто смотрела на него, ничего не говоря и ни к чему не прикасаясь. Пахом же, тоже потерявший аппетит, сидя за столом смотрел куда-то себе между колен и рассеянно крутил за ножку оловянный кубок.
– За Дубовым бором пал намедни случился, – откинувшись на спинку кресла, продолжал рассказывать боярин. – Помнишь, позапрошлой зимой медведя там зимой брали? Так я на опустевшие земли трех страдников посадил, а рядом с выселками велел церковь срубить. Монахи священника пришлют. Не своего, не из обители послушника, но обещались. Мыслю, вокруг храма деревня вырастет. Потянутся смерды. Место там хорошее, ровное, озерцо. Токмо распахивай. Мансура помнишь? Тоже на старости лет на землю попросился. Вдову из Лук Великих себе привез. Глядишь, скоро малыши появятся. О службе ратной им расскажет – и они в холопы попросятся, в чистом поле сабелькой играть…
«Через тридцать лет церковь сожгут. Османы, ляхи – все равно. Вера христианская и тем, и этим ненавистна, – щелкнуло в голове Зверева. – Мансур не доживет, не молод, а сыновья его за Русь животы положат. Но напрасно…»
Раньше он не осознавал с такой ясностью, что поместье бояр Лисьиных после победы Османской империи полностью попадет под турецкую пяту. И законы тут будут совсем, совсем другие…
– …Богатая деревня будет. И десяти лет не пройдет, дворов до двадцати расширится, – продолжал хвастаться Василий Ярославович. – Будет кому братьев твоих прокормить да для похода снарядить. Я ведь еще три деревни заложил…
«Братьям будет по тридцать. Взрослые витязи. Будут биться, сложат буйны головы. На север не побегут, не тот корень в боярах Лисьиных, чтобы от врага убегать. А вот жены их полной долей рабской доли хлебнут. К тридцати наверняка дети появятся. Значит, и малышам невольничий ошейник уготован. Покорность, голод, унижение…».
– Кстати, Варю помнишь, бортника Трощенка дочку?
В сердце князя коротко кольнуло давнишним чувством – но полыхнуть ничего не полыхнуло. Слишком давно это было, слишком много чего случилось с той поры.
«Молоденькая совсем. Доживет. Но не более – не оставят».
– Так она тоже сына о прошлом годе родила. Замужем ныне за Терентием, что Мошкарином прозвали. Ну что рыбу все время ловил. Я его еще при вершах поставил. Больно ловок с рыбным промыслом. Так я им на большом озере, еще дальше за Дубовым бором, надел отрезал. Подъемные дал хорошие, от оброка на три года освободил да в Луки на торг дозволил ездить. Он уже сейчас приподнялся изрядно. Скоро, может статься, и сам работников набирать начнет. Доволен изрядно. И Варвара, по виду, тоже. Второго ждет.
Намек боярина он понял. Варенька вроде от барчука понесла, и отец сделал так, чтобы и у нее жизнь стала безбедной, и ребенок рос не в нужде. Горевать про подаренные Андрею ласки не станет. Но Зверев сейчас понимал услышанное совсем иначе и ничего хорошего из этого понимания в его душе не появлялось.
Люди, люди, люди… Знакомые и не очень, близкие и далекие. Как бы ему ни хотелось – но он не мог спасти всех. Да и кабы мог – что: разорять, срывать с места, тащить в свое княжество? Как объяснить такую блажь, как сделать это, не вызвав ненависти? Кто поверит в кошмар, грядущий через тридцать лет? Да и сможет ли он дать защиту им там, в своем уделе? Новгород ведь достанется схизматикам, а Сакульское княжество – данник новгородский.
– Ныне, милостью Господа, так удачно складывается все, – перекрестился боярин, – что помыслили мы с Оленькой о будущем своем покойном. Ты, видим, на ноги встал твердо, братьям твоим имение оставляем не пустынное, без долгов и тяжб на коште хозяйском. Вот и помыслили: что, если достать нам схрон дедовский? Оснуем именем своим обитель монашескую, скит малый в честь Василия Глубокореченского и святой Ольги Первокрестительницы. У тракта Пуповского, аккурат у поворота к усадьбе нашей. Пока стены поднимутся, и братья твои подрастут. А как возмужают дети, лет через двадцать, вам нажитое передадим, а сами на покой удалимся, года в молитве доживать, в Божьем призрении[9]. Вы, мыслим, скит наш без внимания и помощи не оставите, милость на пропитание просить не заставите. И нашим душам спасение, и вам брюзжанием старческим тяготиться не придется. А буде внимание достойное от рода князей Сакульских и бояр Лисьиных, так и окрепнет обитель, сохранит в веках имена Василия и Ольги и корня нашего. За то нам с женой и после кончины…
– Пахом, седлай! – не выдержав, грохнул кулаком по столу Зверев. – Плевать на мудрость, седлай жеребцов самых быстрых, немедля!
Дядька подпрыгнул на месте, захлопал глазами.
– Ты чего, сынок? – не меньше холопа растерялся боярин. – Только приехали, часа не прошло.
– Мне сегодня вечером в Москве быть нужно, – поднялся из-за стола Андрей. – Любой ценой. В Новгороде неладно.
– Но до Москвы… – развел руками Василий Лисьин. – Смеркаться часа через четыре начнет… Невозможно…
– Плевать! – отрезал Зверев и оттолкнул скамью. – Кабы мы, отец, делали только то, что можем – от Руси давно и памяти бы не осталось. Делать нужно больше, чем способен. Тогда и жить не стыдно.
Пахом наконец-то усвоил приказ, кивнул, опрокинул в горло кубок и кинулся к двери.
– Триста верст… – покачал головой боярин.
– Надо! – твердо повторил князь, торопливо зажевал еще кусок мяса и быстрым шагом направился вслед за дядькой.
– Андрей, постой! – Василий Ярославович тоже поднялся. – Мать, ну чего смотришь? Пирогов, убоины, рыбку в дорогу собери, быстрее. Голодные ведь понесутся, знаю я его. Эх, где мои годы молодые? Замки на одних шестах брали. Иди, сынок, иди. Ты успеешь.
Снова боярин догнал их во дворе, когда Пахом уже перекинул через холку своего коня сумку с припасами, поднялся в стремя. Андрей поцеловал боярыню Ольгу Юрьевну, пальцем стер выкатившуюся на щеку женщины слезу.
– Не последний раз видимся, мама.
– Вот, держи, – поймал Зверева за руку Василий Ярославович, сунул кошель. – Почтовых возьми. Все быстрее. Ну, с Богом…
Боярин перекрестил сына и отступил. Зверев привычно взметнулся в седло и дал скакуну шпоры.
Чудо. Их могло спасти лишь чудо, и Андрей верил в него всей душой. Бог, если он есть, не мог отдать Россию в лапы завоевателей, не мог допустить крови и разрушений на древней святой земле. Но чуда не случилось. Когда всадники миновали еще только Великие Луки, на дорогу опустились холодные осенние сумерки, а почти загнанные кони начали то и дело сбиваться на шаг. Их можно было пришпорить, загнать но смерти – но Зверев понимал, что простой скачкой дела не решить. У лошадей нет крыльев, домчать его до Кремля они к рассвету не смогут. Он должен был найти другой способ попасть туда, к юному царю и предупредить об опасности.
Князь Сакульский свернул с тракта на залитую лунным светом поляну, спрыгнул с седла, пошел по влажной от росы траве, потирая виски.
– Пятьсот километров, пятьсот километров… Триста верст… Проклятие! Пять минут по баллистической кривой! Как же мне одолеть эти чертовы версты до московского рассвета? – Он остановился у белой, будто светящейся в сумерках, березки и несколько раз стукнулся о нее лбом.
– Ты чего, княже? – испугался Пахом.
– Отвяжись!! Я думаю, дядька, думаю! Ты лучше вон коней расседлай и костер разведи. Ночевать нам тут придется, неужто непонятно?
Холоп отступил, занялся делом, а Зверев закружил по поляне, тихо и непотребно ругаясь. Идеи, как обернуться до столицы, у него были – но еще более бредовые, нежели просто гнать коней, пока не рухнут. Докричаться до Москвы из прилукского леса он тоже не мог. Значит…
– Стоп! – замер ученик чародея. – А собственно, почему не могу? Могу. Вопрос, кого окликать? И услышат ли, поймут?
– Что сказываешь, Андрей Васильевич?
– Ничего, это я не тебе, – отмахнулся Зверев. – Четыре самых близких царских сподвижника перекинулись к заговорщикам. Только кто? Поди, угадай. С другой стороны, кроме Ивана Кошкина, при дворе все едино никого не знаю. Попался он в сети Белурга или устоял? Вот вопрос, разорви меня лягушки. Если Кошкин предал, кричать нужно царю. Если нет – лучше Кошкину. Он в Разбойном приказе дьяк, за безопасность во дворце отвечает.
– Что сказываешь, Андрей Васильевич? – опять отозвался холоп.
– Государь наш, говорю, мальчишка еще, девятнадцать лет от роду. Идеалист, на одних книжках вырос. Его хоть и предупреди – что сделает? Ну пост сам себе объявит, молиться за избавление от опасности начнет. Так отравить и просфору, и хлеб, и воду простую могут. Совсем без еды он тоже жить не станет, чем-то питаться надо. Сон – это сон, жизнь – это жизнь. Из-за сна никто морить себя сухой голодовкой не будет. Вот Кошкин – другое дело. Из черни выбрался, в любой миг назад скатиться может. Он, Пахом, что цепной пес. Ему только команду «Фас!» подай – вмиг любого разорвет. Возможных отравителей перешерстит, еду проверит, заговорщиков на дыбу вздернет. Если только к новгородцам не перекинулся… Но тут ничего не поделаешь, придется рискнуть. Ты мне постелил?
– Откушал бы перед сном, княже. Дома, я видел, и не ел ты вовсе.
– А кто тебе сказал, что я собираюсь спать? Орать я собираюсь, друже. И орать так громко, что ты и представить себе не можешь.
– Воля твоя, Андрей Васильевич, – отвернулся холоп. – А я поем. Мне уши заткнуть али как?
– Али как, – вытянулся на потнике возле костра Зверев. – Тебе этого крика все равно не услышать…
Фактический глава братчины «худородных» Иван Кошкин после спасения царя от покушения и венчания Иоанна на царство сделался дьяком Разбойного приказа. Сиречь – его руководителем. Сколько его помнил Зверев – боярин постоянно пиршествовал с друзьями до утра, а потом, окатившись ледяной водой, отправлялся на службу. Но то – при Андрее, при прочих братьях по пиву[10]. В первые месяцы бояре Шуйские, сторонники Старицких, буйные новгородцы, вполне могли попытаться силой убрать юного и никому из них не угодного государя, а потому полсотни вооруженных бояр, да еще с преданными холопами, Кошкину нужны были под рукой. Однако трон устоял, бояре – кто нехотя, кто с радостью – принесли клятву верности, московские полки признали новую власть, и насущная потребность в преданных сторонниках отпала. Опять же – пить каждый день без сна невозможно, тут никакого здоровья не хватит. Да и у бояр из братчины – у каждого свои дела, свои имения, поместья, государева служба по охране рубежей. Торчать в Москве вечно он не могут. Братчина обычно собиралась зимой, ближе к Рождеству, когда Юрьев день знаменовал окончание полевых работ и расчетов между крестьянами и помещиками, когда появлялось время отдохнуть, получить в казне жалованье за службу, продать в столице часть урожая или иного своего товара, а заодно – встретиться с друзьями, поговорить, сварить пивка, напиться тесной компанией до поросячьего визга, а через недельку-другую, с больной головой и хорошим настроением, отправиться восвояси, к прежним каждодневным хлопотам, к службе и весенним полевым работам. Сейчас – конец августа, самая страда на полях. Так что ни о какой братчине, ни о каком веселом разгуле речи быть не может. И сейчас, в темной полуночи, дьяк Разбойного приказа наверняка почивает после плотного ужина и фляги испанского вина, утонув в теплой мягкой перине.
– Хотя это нетрудно проверить, – пробормотал ученик мудрого волхва, закрывая глаза.
Отогнав посторонние мысли, он во всех подробностях восстановил в памяти облик боярина Кошкина: краснолицего, пышнотелого, со шрамом через левую щеку и холодным в последние годы взглядом, с реденькой короткой бородой. Вспомнил пульсирующую жилку на виске, под войлочной, стеганной золотом тафьей, вытертые в уголках глаз ресницы, холодные тонкие пальцы, столь странные при общей упитанности; вспомнил голос, неуверенную улыбку при разговорах о племяннице, столь неожиданно ставшей царицей – вспомнил все, каждую мелочь и вскоре уже представлял боярина перед собой столь же ясно и вещественно, как если бы увидел воочию. Но интересовала Зверева не личность отцовского друга, а серебристый туман, плотное облако, что растекалось вокруг него.
«Если не спит – войти не получится», – вспомнил он и решительно двинулся в колышущиеся клубы. Разумеется, мысленно.
Туман принял его, обнял, раскрыл свою бесконечность, и Андрей оказался в храме. В обширной бревенчатой церкви размером со стадион. С куполов струился золотой свет, на образах шевелились живые лица, свечи с многочисленных подставок сияли ярко, словно излучали солнечный свет. Кошкин был здесь – сидел в окружении нескольких татарских ханов, одетых в одинаковые атласные халаты, на головах красовались округлые матерчатые шапочки с шелковым валиком по краю и золотым крестиком на макушке. Боярин восседал в центре, на толстом, как барабан, персидском ковре, попивал из пиалки белый кумыс, а перед ним танцевала совершенно обнаженная, прекрасно сложенная девушка, заросшая с ног до головы гладкой короткой шерстью, с кошачьей головой и птичьими лапами вместо ступней.
«Так вот какие грезы тебя занимают, верный пес государев», – усмехнулся Зверев и, взмахнув руками, одним решительным усилием воли снес все эти прелести и пустил вместо них черные грозовые клубы.
– Знаешь ли ты, несчастный, что государя Иоанна поутру тати злые убить намерены! – как можно грознее взревел князь, пытаясь придать себе облик старца в белой тоге и с нимбом над головой. – Отравят его на рассвете, пока ты, бездельник, бока отлеживаешь!
Андрей сжал кулаки, пару раз сверкнул молниями, оглушительно громыхнул и повторил:
– Иоанна, помазанника Божьего, колдуны злые ядом извести утром желают, а ты спасти его даже и не пытаешься, пес позорный! Немедля во дворец беги заговорщиков искать! Ну!!! – Он резко наклонился вперед, расширяя свой лик до неимоверных размеров.
И вдруг его словно резануло по голове – как десяток когтистых кошачьих лап по коже проскребся. Боярин Кошкин исчез, как и все сотворенное волей и мыслями Зверева представление.
– Проснулся, – понял князь, переводя дух. – Отлично. Значит, проняло.
Он поднялся с потника, сладко потянулся. Тревога наконец-то оставила его душу – Андрей знал, что успел. Утро еще даже не намечалось, а он уже докричался до первопрестольной. Он свое дело сделал: предупредил.
– Часочек выжду, чтобы боярин снова заснул покрепче, да еще раз к нему в мозги постучусь. Чтобы уж точно запомнил, о чем вещий сон ему говорил. Эй, Пахом, ты спишь? Ну спи, спи. Только ты это… Того… Ты извини, что накричал на тебя тут ввечеру. Уж больно некстати ты меня отвлекал.
– Ничего, княже, я обиды не держу. В гневе ты мне куда милее, нежели таковой, каким на болоте появился. Вроде и живой, а взгляд мертвый совсем. Ровно русалка, а не человек.
– Так ты не спишь, дядька? – обрадовался Зверев. – Тогда корми. Чего-то оголодал я за время скачки. Брюхо к позвоночнику прилипло. И меду бы хмельного хорошо, горло промочить.
Подкрепившись, князь снова вытянулся на подстилке, накрывшись овчинным пологом, вызвал образ Ивана Кошкина, пробрался в его сновидения. В этот раз дьяку мерещилась какая-то нескладная чертовщина: лошади с разрубленными головами, бегающие по стенам мыши с золотыми монетами в зубах, медноголовый чурбан, бродящий по мощенным деревянными плашками улицам, голые тетки, прячущиеся по кустам, трактирный разносчик в зеленой рубахе, на голове которого вместо волос росли кудрявые ивовые прутья, курица, сидящая на крупных коричневых яйцах. Курица и яйца выглядели нормально, без извращений. Андрей опять смахнул всю эту чепуху и обрушил на боярина грозное предупреждение об утреннем цареубийстве: про яд за завтраком, про измену ближних государевых приспешников. И снова: про яд, про яд, про яд. Кошкин выдержал минут пятнадцать и исчез – опять проснулся. Зверев же, наоборот, задремал. Да так крепко, что Пахом смог растолкать его, лишь когда солнце почти добралось до зенита.
– Кони оседланы, Андрей Васильевич, сумки собраны. Торопиться будем али покушать желаешь не спеша?
– Торопиться!
Князь Сакульский резко поднялся, потянулся. Услышав легкое журчание, он спустился к узенькому, в три ладони шириной, ручейку, что струился по краю поляны, ополоснул лицо. Когда же вернулся, его постель уже исчезла в одном из тюков, что украшали крупы скакунов. Зверев поднялся в седло, и всадники с места перешли в галоп.
Первый от Великих Лук ям стоял на Пуповском шляхе в пятнадцати верстах от города. Ямская почта существовала на Руси с незапамятных времен[11], уходя корнями куда-то в сказочную древность. И все эти века оставалась невероятно дорогим удовольствием. Две копейки – верста, шесть рублей – от Лук до Москвы. За шесть рублей в базарный день можно добротный дом со двором и скотиной купить, или пять крепких лошадей, или полтора десятка дойных коров. А тут – одна поездка. Вдвоем – уже двенадцать рублей, сущее разорение. Но в этот раз князь решил серебра не жалеть и разом опустошил отцовский кошель почти вдвое, купив подорожную грамоту. И дальше – галоп, галоп, галоп. Если заводные скакуны отдыхают на ходу, продолжая скакать без ноши – а значит, все равно не способны бежать долго, – то на перекладных задумываться об усталости коней не приходится. Час стремительной скачки во весь опор, на яме бросаешь взмыленного скакуна подворнику, запрыгиваешь на свежего и снова – во весь опор. Короткая остановка на очередном яме – опять стремительная скачка полный час, смена лошадей – и снова гонка. Пока сам не свалишься – можешь гнать, гнать и гнать. Не самолет, конечно, но средняя скорость получалась около двадцати, двадцати пяти километров в час. Пять часов – сто километров. Световой день – триста. Или двести, коли позволишь себе пару раз сытно поесть, остановиться на ночлег не в полном мраке и подняться с рассветом, а не заранее. Андрей позволил: ему хотелось прибыть в Москву нормальным человеком, а не гонцом, что падает у ног господина, передав тому заветную грамоту. Посему и к воротам Москвы добрались они только вечером третьего дня.
– Как здоровье государя нашего? – тут же ошарашил вопросом караульного Зверев. – Бодр ли, в Кремле ныне, али в предместьях отдыхает?
– Бог милостив, – перекрестился привратник, – тревожных слухов давно не бродило.
– Долгие лета царю Иоанну Васильевичу! – довольно рассмеялся князь Сакульский и отпустил поводья.
– Воистину… – задумчиво перекрестился ему вслед служивый.
Боярина Кошкина князь в первый миг даже не узнал. Увидел кавалькаду, мчащуюся от храма Успения, одинокий купол которого зловеще алел в предзакатных лучах, чуть посторонился с центра дороги. Шестеро холопов в раздувшихся от встречного ветра шелковых рубахах и подбитых горностаем шапках; потники шиты по нижнему краю драгоценной парчой, сапоги сафьяновые, уздечки с бубенцами и «шелухой» – шелестящими друг о друга пластинами. Издалека видно: свита богатого да знатного человека скачет – не купчишка, не замухрышка безродный из дальней провинции в столице появился. Однако широкоплечий, в бобровой шапке и московской собольей шубе, от плеч до подола усыпанной самоцветами, царедворец неожиданно натянул поводья статного туркестанского скакуна, спрыгнул, шагнул в сторону Зверева:
– Андрюша, Лисьин! Как ты в Москве, откуда, почему не знаю? Куда едешь?
– Боярин Кошкин? Господи помилуй, да тебя и не узнать, Иван Юрьевич! Ты, часом, ныне не князь? – Запоздало сообразив, с кем встретился, Андрей тоже спешился, обнялся с собратом по пиву: – Куда же еще члену братчины ехать, как не к тебе на двор? Я всего минут пять как ворота Польские миновал.
– А я исповедался после службы царской, – перекрестился дьяк, – перед сном, дабы с чистой совестью ночь встретить. Эх, княже! – Он снова крепко обнял сына своего старинного друга, после чего поднялся в стремя: – Ну коли так, давай поторопимся. С полудня крошки хлебной во рту не бывало. Поднимем чарку, Андрей Васильевич, да словом добрым перемолвимся.
Холопы с веселым гиканьем опять понеслись вперед, распугивая прохожих и всадников, вынуждая их прижиматься к заборам, загоняя на перекрестках поздние возки и телеги обратно в проулки. Боярин с князем скакали следом, саженях в десяти, посередь улицы, ни о чем особо не беспокоясь. Для них улица была безлюдна и совершенно свободна.
За третьим поворотом открылась мощеная, чисто вымытая – без обычных даже для русских городов конских катышей и коровьих лепешек – улица. По правую руку от самого угла шел новенький тын из полуохватных бревен, ворота висели на длинных железных полосах, часто пробитых медными клепками. Поверх, как в архиепископских и церковных подворьях, возвышались крытые резной деревянной чешуей луковки с образами пока неизвестных Звереву святых. Двор Кошкина уже никак не походил на недавний «приют худородных», как окрестил его всего два лета назад Федор Друцкий. Не всякий князь мог похвастаться подобными воротами. А уж про бояр – лучше и не заикаться.
Когда внутри Андрей увидел деревянную мостовую и побеленные хлева и конюшни – он уже особо и не удивился. Красиво жить не запретишь, и родившийся в нищете – относительной, конечно – Иван Юрьевич явно отрывался по полной программе. Просто уму непостижимо: неужели у дьяка царского такое огромное жалованье? Тут не гривнами и кошелями расходы измерялись, тут серебро в пудах отвешивать пришлось.
– Идем, идем, – бросив поводья подворникам, повлек за собой гостя боярин Кошкин. Андрей подумал было, что хозяин и впрямь очень сильно оголодал, но дьяк, едва они оказались наедине за стенами дома, горячо признался: – Я сон вещий видел, княже. Воистину вещий, вот те крест!
– Правда?
– Еще какой! – уже никуда не торопясь, начал повествовать Иван Юрьевич. – Третьего дня явился ко мне среди ночи Илья Пророк. Разверз небеса и поведал грозно, что супротив государя злой умысел сотворен и его извести душегубы ядом намерены. На тебя, кстати, похож был чем-то святой. Ну я проснулся, помолился о государе нашем, подумал: «Приснится же ужас такой!» А опосля тебя вспомнил. Тебе ведь, когда мы первый раз с побратимами убивцев перехватили, к государю посланных, – тебе ведь тогда это тоже во сне намедни привиделось?
– Да, – подтвердил Зверев свою давнишнюю легенду.
– От и я подумал: «А вдруг вещий сон-то?». А ну и впрямь извести Иоанна Васильевича кто-то желает? Поднял я тогда дворню всю свою, велел снедь всяческую готовить. А перед рассветом в Кремль примчался, во дворец царский. Государю велел подать то, что с собой привезено, а что стряпухами и поварами тамошними сготовлено, велел им же и съесть. Они все сожрали безропотно, без страха – ни един не отказался. Я тогда, помнится, посмеялся над домыслами своими. Ну мало ли чего причудится человеку? Однако дело свое до конца довести решил и повелел всех слуг, что при кухне состоят, в избу разбойную доставить для дознания. Ну постращал их дыбой и кнутом катовским, щипцы раскаленные под нос совал, молотком стучал рядом с пальцами. Велел отвечать, не приступал ли кто к ним с посулами злыми, не лезли ли на кухню люди неведомые, не подсыпал ли кто в пряности зелья непонятного.
– И? – остановился Андрей.
– Ничего, – развел руками дьяк. – Все божились, что безгрешны руками и помыслами и за другими ничего недоброго не замечали.
– Значит, сон-то был не вещий?
– Вещий, – опять пошел вперед боярин. – Поутру из полусотни кухарок половина преставилась. Ежели точно – три мужика и двадцать шесть баб. Отравлена была еда-то, получается. Да так, чтобы не сразу сразить Иоанна Васильевича, от отравителя подозрение отвести. Мало ли чего он за день откушать бы еще успел.
– Так кто был предателем подосланным?
– В могиле он ужо лежит. Без отпевания. Ибо руки на себя наложил, разоблачения убоявшись.
– Короче, ты его упустил, – подвел итог князь. – Ты не голову гидре срубил, ты одно из щупалец оттяпал. А их у твари тысячи, может статься, имеются. И пока до головы не доберемся, любое из них шип отравленный может всадить. Как добраться до хозяина, коли исполнителей убивать, Иван Юрьевич?
– Ты меня, друже, ремеслу не учи, – сурово отрезал дьяк. – Я об том и без тебя понимаю. Да как же его среди полусотни враз угадаешь? Вот отказался бы есть – тогда да. Главное – государя уберечь удалось. Гидру же твою словим, дай только срок.
– И как государь наш? Как чувствует себя, чем занимается? Здоров ли?
– Здоров, княже, не беспокойся, – махнув рукой, горестно вздохнул боярин.
– Чего так тяжко? – рассмеялся Зверев. – Здоров – значит, все хорошо.
– К делам государственный отрок сей никак приобщаться не желает. Поначалу, как с племянницей моей повенчался, все стихи писал, музыку для нее сочинял, службы церковные[12]. Опосля чуток успокоился в страсти своей и в письмах плачевных, жалобах весь зарылся. Каждый извет разбирает, ровно приказчик поместный, а дела стоят. В Польше вон Сигизмунд старый душу дьяволу в когти отдал. Молодой же, новый король, Август – дурак и бабник, ни о чем не думает, токмо подолы девкам по дворцу задирает. Вот сейчас бы и ударить по ней, по Польше-то… А может, и не стоит. Не тронь говно, оно и не воняет. На рубежах закатных спокойно стало, пусть люди от войн и черной нечисти отдохнут, детей подрастят, хлеба наедятся вдосталь. Так ведь и в Дании смута, и в неметчине. У нас же сила в кулаке. Отчего бы не встряхнуть схизматиков за шиворот хорошенько, не научить слову Божьему?
– Они и сами, Иван Юрьевич, так друг друга истинной вере учат, что уж половину народа по Европе вырезали.
– Какая на темном закате вера может быть, князь Андрей? Они же ведь все схизматики, а пуще прочего и новую ересь удумать успели.
– Вера у них проста, боярин. Новые еретики учат, что тот, у кого золота больше, тот Богу и угоден. Посему ради золота все дозволено. Ну а тех, кто слабее, резать и грабить сам Бог велел. Схизматики же примерно то же проповедуют, но токмо власть над душами не совсем Богу, а сперва папе римскому отдают. И резать слабых велят не просто так, а с молитвою.
– Маммоне, проклятой Исусом, стало быть, поклоняются? – испуганно перекрестился боярин Кошкин. – То ж грех страшный!
– Потому и схизматики, – напомнил князь, – что христианских заповедей не чтут. Зачем нам соваться в этот гадюшник? Их лет за пятнадцать османы всех вырежут и в ислам обратят. А мы там окажемся – нам с Высокой Портой раньше времени войну начинать придется.
– Да, османы напирают, – согласно кивнул дьяк. – Вену, мыслю, новым летом возьмут, а с нею и земли окрестные покорятся. Венгрия, Хорватия, Трансильвания уже, почитай, под Портой ходят. Венецию, мыслю, султан пока брать не станет. По вестям, что из Европы доходят, ныне у Порты с французским королем союз. Франция Италию воюет, османам же все Балканы по уговору отданы. Посему Священная империя под ударами такими со дня на день рухнет. Тут Порта всю неметчину себе и приберет. Польша и так у нее чуть не в вассалах ходит, посему года через два король французский с султаном один на один останется. Прав ты, смута в странах заката на сем окончится. Токмо так и не понял я, какова в поклонениях их разница? И схизматики, и еретики золотому тельцу поклоняются, что Моисеем еще в библейские времена порушен был.
– У индейцев спросить нужно, они на своей шкуре эту разницу испытали. В той части Америки, что протестантами осваивалась, поселенцы людей местных истребляли, словно рачительный хозяин тараканов. Под корень. А на юге, где католики колонизаторствали, с туземцами о боге и совести говорить пытались, крестили даже многих. Посему изрядная часть населения все-таки уцелела.
– Что за Ямерика такая?
– Новые земли испанцы за морем открыли, не слыхал?
– А-а, были вести. И что, изрядные острова им встретились?
– Изрядные, – лаконично подтвердил Зверев.
Они с хозяином наконец-то добрались долгими переходами и коридорами до трапезной. Дворец был знакомым и незнакомым. Вроде как его не перестраивали – но помещений, похоже, стало больше, некоторые изменились в размерах, появились новые, покрытые изразцами, печи; стены были оштукатурены и расписаны практически везде, даже в самом дальнем и темном углу, самом узком и забытом всеми коридоре. Трапезная тоже стала выше, появились два резных столба, поддерживающих свод, небольшие приступки у стен – видимо, заменяющие скамьи, окна из слюдяных превратились в витражные.
– Заждалась, Марьянка, – прихлопнул по заду грудастую девку хозяин, вытянул ладони над медным тазом.
Служанка полила руки из кувшина сперва ему, потом гостю, унесла грязную воду, а служивые люди уселись за уже накрытый стол. Иван Юрьевич побарабанил пальцами, ударил кулаком по столу:
– Эй, кто тут есть? Почему один кубок на столе? Не видел никто, с гостем я вернулся?!
Хлопнула дверь, через обширный пустой зал к столу промчался бородатый холоп, торопливо поклонился, стукнул о скатерть украшенным на боках рубинами и сапфирами золотым бокалом. Поклонился снова.
– Смотри у меня! – погрозил подворнику пальцем боярин. – Чем больше балую их, Андрей Васильевич, тем больше ленятся. Ну чего мнешься? Ступай, я сам налью.
– И не узнать дома твоего, Иван Юрьевич, – выразил Зверев свое восхищение хозяину. – Не иначе, наследство ты богатое получил?
– Откуда у меня наследству взяться, княже? – рассмеялся Кошкин, разливая по кубкам темно-красное, пахнущее вишней вино. – Давно я уж всех предков перерос. Ныне от меня многие наследства ждут не дождутся. Давай, Андрей Васильевич, за здоровье!
– Чтоб кукушки сдохли, года наши считая, – поднял свой кубок князь Сакульский. – За здоровье, Иван Юрьевич! – Он отпил примерно половину кислинкой пощипывающего язык вина и осторожно вернулся к прежнему вопросу: – Откуда же достаток такой, боярин? Ужель государь дьяков своих в золоте купает?
– Государь? – громко хмыкнул хозяин. – Не, с казны я пока и полушки вытертой не получил. С места доход потихоньку капает. По уложению, сам знаешь, каженный боярин в круг с остальными на воеводство в срок садится. Дык бояр ведь много, ан воеводств мало. От многие, кто службой земской дела свои поправить желает, норовят кошель мне в карман сунуть, дабы имя его почаще в памяти у подьячих всплывало, дабы на место свободное ранее других попасть. Челобитчики всякие с грамотами и изветами наведываются, хотят слезы свои до царя самого донесть, изловчиться, чтобы ему в руки лично писулька попала. Я бы и так передал, я боярин совестливый. Так ведь суют, княже, все едино серебро суют. Не отказываться же? Тоже ведь человек обидится. Татары казанские часто наезжают. Эти вообще одаривают без счета: и жеребцами, и коврами, и серебром. И ведь не просят даже ничего взамен! Датчане, немцы, свены жаднее. Подарки суют, но при таком разе обязательно испросить чего-то норовят. Кто – на приеме царском побывать, кто – о планах наших на закате разведать, кто к службе ратной пристроиться норовит. Так, чтобы в походах не париться, но серебро из казны, что ни год, получать. Отцам удел для сына важен, вдовы приданого от государя для дочерей хлопочут, белые купцы – продления льгот своих, черные – в белые желают, служивые – в купцы, да поместье за собой удержать норовят. Татары и ляхи под руку к Иоанну просятся, иные – руку его хотят в свою землю привлечь. Мордва и черемисы на татар жалятся, татары – на новгородцев, новгородцы – на свенов, свены – на Ганзу… С кем о чем ни перемолвишься – обязательно хоть гривна, а опосля остается. Скажешь, прошу чего с кого? И мысли не имею! Все едино несут.
– Подожди, – не понял Зверев. – А свены-то с ганзейцами тут при чем? Они ведь не наши людишки.
– Это да, но у нас уговор с Данией о торговле свободной. А Ганза торговле сей препятствия чинит, и новгородцы наши по старой памяти им помогают. Опять же ссоры вечные у рыбаков тамошних о промыслах тюленьих и рыбьих. Посему друг друга недолюбливают они. Иной раз драки на море Варяжском случаются, аж до смертоубийства доходит… Кабы до царя вести сии доходили, осерчать мог бы так, что и войне полыхнуть недолго.
– А почему не доходит?
– Так сказывал же. То стихи для царицы молодой писал, то жалобы самолично читает. Земля у нас, сам знаешь, обширная, народу несчитано, жалоб много. Читать – не перечитать. До иного руки и не дойдут. Да ты кушай, княже, кушай. Ох, совсем я тебе зубы заговорил… – Боярин выдернул из перламутровых ножен кинжальчик с усыпанной жемчугами эмалевой рукоятью, задумчиво покрутил его в руках, после чего решительно придвинул к себе блюдо с запеченным молочным поросеночком. Ни блюд, ни тарелок, ни даже ломтей хлеба[13] для еды на столе не имелось, а потому Зверев вытянул из замшевого чехольчика свою скромную серебряную ложку и решительно нацелился ею в заливное из щечек судака.
Слегка подкрепившись и опустошив на пару с гостем первый кувшин вина, дьяк решил возобновить разговор и, раскинувшись в кресле, вальяжно спросил:
– Что за нужда привела тебя ныне в Москву, князь Андрей? Не могу ли чем помочь в хлопотах твоих?
– Вкусная рыбка, – похвалил заливное Зверев, оттягивая время. Над «легендой», оправдывающей его столь спешный визит в столицу, он как-то не подумал, а правду говорить не хотел. Потом ведь придется объяснять, откуда и как он узнал про заговор. – Угощение царскому столу впору.
– Так государь подмены и не заметил, – довольно улыбнулся хозяин.
– Кстати, о государе, – нашелся Андрей. – Год тому назад он отцу моему двести рублей пожаловал на выкуп мой из татарского плена. А я, грешен, сам из него вырвался. Так что хотел я царя поблагодарить за милость его, а заодно узнать, нужно ли возвращать серебро в казну.
– Да ты, никак, обезумел, друже! – всплеснул руками дьяк. – Как можно в казну выбрасывать то, что уж к тебе в мошну попало?! Прости, конечно, Андрей Васильевич. Вырвалось.
– А коли спросит кто: каково мне в неволе басурманской было? Мне что, из-за этих двухсот монет позор на душу брать, врать да выкручиваться?
– Тоже верно, княже, – вскинув брови, согласился боярин Кошкин. – Ну да делу твоему помочь несложно. Завтра Иван Простой, в Успенском соборе торжественная литургия за воинов, живот свой за Русь на поле бранном отдавших. Государь туда с боярами думными проследует, а поперва в думной палате с ними встретится. Я тебя туда проведу, ты с благодарностью своей поклонишься, опосля Иоанн Васильевич на службу отправится, а мы с тобой пообедать к боярину Катанину поедем. Вспоминал он тебя намедни, спросить о чем-то хотел. Вот и свидитесь… О Господи, пост же завтра! – спохватился Иван Юрьевич, перекрестился и принялся ловко разделывать поросячью голову.
«Иван Простой, – порылся в памяти Зверев. – Кажется… Кажется, это одиннадцатое сентября. День поминовения павших воинов и он же – день, когда Саломия выпросила у Ирода голову Иоанна Крестителя. Нельзя есть ничего круглого, ничего напоминающего голову и брать в руки нож. Такой вот пост».
Почему-то сразу захотелось слопать большую бычью башку: оттяпать уши, ровно нарезать язык, вычерпать вареные мозги, зажевать шершавым носом. Но князь Сакульский сдержался и ограничил себя лишь целиком запеченными перепелками с хрустящими ребрышками. Закончил он ужин столь банальной, но давно не встречаемой им на застольях селедочкой, жирной и влажной, присыпанной колечками репчатого лука и чуть сдобренной анисовым маслом. К этому времени третий кувшин подходил к концу, и глаза хозяина, уставшего за день не меньше гостя, заметно осоловели.
– Нам ведь поутру во дворец, – вспомнил боярин. – Стало быть, надобно и поспать маненько. Эй, Осип! Ты это… Настюху сюда позови. Бо гостю моему самому тяжело искать будет.
Когда же в трапезную прибежала служанка лет двадцати, рыжая и конопатая, в платочке на волосах и легком сарафане, Кошкин распорядился:
– Светелка княжеская… Ну ты знаешь. Ты это, проводи гостя, посвети там ему. Проверь, чтобы все лепо там…
– Сделаю, батюшка боярин, – поклонилась холопка и взяла со стола трехрожковый подсвечник.
Вслед за ней Зверев опять долго петлял по коридорам, все более убеждаясь в том, что сам поутру выбраться из этого лабиринта не сможет, потом по витой лестнице поднялся на третий этаж. Дверь в конце ступеней открывалась прямо в выстеленную коврами комнату с двумя сундуками, небольшим столом, пюпитром, парой скамей и широкой постелью под балдахином.
Поставив подсвечник на стол, девка сложила покрывало и принялась старательно расправлять постель, взбивать подушки – не просто повернувшись к князю своими ягодицами, но еще и постоянно ими виляя. Андрей, не стерпев такого грубиянства, подошел ближе, крепко сжал руками выставленные округлости. Настя на это как-то совсем не отреагировала, продолжила заниматься своим делом, лишь замедлила немного движения. Зверев слегка приподнял подол сарафана, снизу вверх провел по ногам ладонями, а потом просто развернул холопку и опрокинул ее на спину. Служанка закинула голову и с готовностью отдалась княжеским ласкам.
* * *
В палате царского дворца, с золотыми цветами по красным стенам, украшенной гербами русских княжеств, Зверев неожиданно встретил немало знакомых. Многие его побратимы стояли здесь у дверей в белых с золотом кафтанах, в золотых поясах с золотым же оружием. Но те находились на службе – не поболтаешь. Вскинул брови у дальней стены пронырливый барон Тюрго, почтительно склонил голову – но подходить не стал. А вот князь Воротынский шумно обрадовался Андрею. Отставив посох, обнял, посетовал:
– Что-то давно не видывал тебя, отважный отрок! Не зайдешь, боярин, не поклонишься, доброго слова не скажешь. Али забыл, кто за тебя пред государем поручился? Нехорошо, боярин…
– Князь, Михайло Иванович, князь, – поправил думного боярина Андрей.
– Да ну? – чуть отодвинулся Воротынский. – Когда успел?
– На княгине Полине Сакульской год назад женился.
– А-а, ну так дело молодое, – хлопнул его по плечам Михаил Иванович. – Прощаю! Но завтра же, завтра у себя жду! Тут никаких оправданий знать не хочу!
– В отъезде я был, – наконец смог вставить оправдательное слово Зверев. – Не московский я служилый человек, наездами здесь…
– Ничего не хочу знать! – замотал головой Воротынский. – Завтра к обеду жду!
Едва вырвавшись из сильных рук Михаила Ивановича, Зверев увидел неподалеку облаченного в богатую шубу с золотым шитьем и множеством самоцветов князя Старицкого в окружении новгородской свиты. Теперь уже Андрей расплылся в довольной улыбке и отвесил приторно-красочный поклон с разведением рук и изгибанием шеи: что, мол, не чаяли живым увидеть? Надеялись с высоты царского трона известие о безвременной кончине получить? А вот чижика вам пернатого! Пятнадцатилетний мальчишка на поклон невозмутимо ответил. Может, и не заметил скрытой издевки. Однако его остроносый боярин предпочел князя Сакульского вовсе не узнать.
Наконец распахнулись резные двери, в палаты в сопровождении нескольких бояр ступил царь. Голову его венчала отороченная кротом тафья, сплошь усыпанная каменьями и простеганная золотым шитьем, с золотым крестиком посередине. Вместо жаркой московской шубы на плечах лежал – поверх ферязи, отделанной в том же стиле, что и тюбетейка, – тонкий халат, пусть и подбитый соболем да бобром и украшенный с присущей русской казне щедростью. Умеет устроиться государь, налегке решил службу отстоять! В свите Иоанна Андрей заметил боярина Кошкина, идущего чуть позади прочих царедворцев.
– Брат мой, Владимир Андреевич! – милостиво улыбнулся правитель, вырвал из толпы юного князя Старицкого, троекратно облобызал, притянул к себе, поставил по правую руку. – Здрав будь, князь Евлампий Федотович, здрав будь, князь Сергей Юрьевич, здрав будь, Михаил Иванович…
С прочими гостями он уже не целовался, а просто раскланивался. Неожиданно боярин Кошкин двинулся вперед, сквозь царскую свиту, что-то зашептал государю на ухо…
– Андрей Лисьин? Князь Сакульский? – заулыбавшись, забегал он глазами по залу.
Зверев решительно двинулся из задних рядов вперед:
– Всегда рад служить тебе, государь!
Толпа, повинуясь взгляду Иоанна Васильевича, раздвинулась, пропуская особо выделенного гостя, и вскоре Андрей смог склонить голову перед царем:
– Долгих лет тебе, государь, и здоровья крепкого. Хочу поблагодарить тебя…
– Знаю, знаю, – остановил его юный правитель. – За отвагу не карают и платы за нее не требуют. Что дадено – пусть твоим остается. О, вижу, мой подарок ты хранишь? А другими перстнями так и не разжился.
– Не нашел достойных, государь. Разве какой иной способен сравниться с царским?
– Гладко сказываешь, боярин, – покачал головой безусый царь. – Видать, ты не токмо рубака отменный, но и… Вот, держи. Негоже князьям моим, ровно монахам-отшельникам, с голыми пальцами ходить. И при мне будь. Давно не видел, перемолвиться хочу.
И правитель сдвинул его вправо, ставя на место князя Старицкого. Зверев, не желая ссоры с царским родичем, при первой возможности ушел за него, вернув самое почетное место рядом с Иоанном его двоюродному брату, но скрыть жест правителя от десятков внимательных глаз все равно уже не мог. Посмотрел на второй, подаренный властителем Руси, перстень, оглянулся на Ивана Юрьевича. Дьяк только пожал плечами: раз царь желает видеть тебя рядом – против его воли не повернешь.
Тонко зазвучали колокольчики, распахнулась дверь напротив царской. Вся в белом вышла царица, тоже окруженная многими тетками и девками, двинулась навстречу царю. Посередь палаты они торжественно троекратно расцеловались, супруга встала от Иоанна слева, и вся процессия двинулась на службу. Едва царственная чета ступила на улицу, Зверев вздрогнул от колокольного звона, оглянулся. Дьяк Кошкин уже смылся. А ему, похоже, предстояло стоять всю литургию от начала и до конца.
Следует признать, богослужение было торжественным и красочным: хор, раскатистый голос дьякона, богатая отделка собора. Но уж очень внутри было душно – не столько из-за обилия людей, сколько из-за количества горящих свечей, кадил и лампад. Дым, смешивающиеся запахи благовоний, человеческого пота, дыхания… И потом, длилось это уж слишком долго. Часа два, не менее.
После богослужения гостям был дан короткий «пир»: хлеб и вода. Причем хлеб не мягкий, а слегка зачерствевший – Андрей попробовал. Но больше всего его огорчила не скудость угощения: пост есть пост, – а то, что и царица Анастасия вместе со всеми скромненько жевала черствую корочку, запивая ее колодезной водой. Между тем Бог, как известно, беременных и недужных от воздержания в пище освобождает. Раз правительница постится – значит, наследника в ближайшие месяцы ждать не стоит. И факт этот принял к сведению, скорее всего, не один Зверев.
Покончив со своей краюхой, поднялась из-за богатого – не угощением, увы, а убранством – стола царица. Поклонилась супругу, поблагодарила за милость и уплыла в окружении теток и девок: шевеления ног под пышными юбками не видно, только плавное перемещение гордо вскинувшей подбородок красавицы. Затем встал и поклонился гостям сам Иоанн. Поздравлять никого не стал: какое там поздравление, коли день, с одной стороны, павших воинов поминовения, с другой – казни святого первокрестителя. Тут скорее горевать в голос надобно.
Андрей уж было решил, что его муки кончились – ан нет. Государь положил руку ему на плечо. Значит, надо идти. Правитель Руси дважды приглашать не станет.
Сопровождаемые двумя рындами, Иоанн и Зверев поднялись сразу за трапезной по металлической лестнице на этаж выше, после чего телохранители остались у дверей, а гость и хозяин дворца пошли дальше.
Здесь, видимо, находились личные покои государя: несколько светелок, горница, сразу две спальни, судя по балдахинам за дверьми. Спальни, разумеется, не семейные. По древним обычаям, царица жила на «женской» половине дворца, охраняемой от чужих глаз не хуже, чем гарем какого-нибудь персидского падишаха. Отец родной жены царской к ней попасть не мог, только мать. Чего уж еще говорить? Посему «для слияния двух сердец» помещения существовали особые, ближе к женской половине. И хорошо, если эта часть жизни государя обходилась без отдельных предписаний, законов и контролирующих всю правильность процесса наблюдателей.
– Нехорошо мы с тобой о прошлом разе расстались, боярин Лисьин, нехорошо, – плотно сжал губы Иоанн. – Своеволен ты больно, дерзок. Никого не слушаешь, все по-своему заворачиваешь. Ни приказов, ни старцев мудрых, ни князей старших понимать не желаешь. Однако же часто последний год я вспоминать тебя стал, боярин…
Поправлять царя Зверев не стал. Не хочет называть князем – ну и пусть. Начнешь возмущаться – так ведь, чего доброго, и вправду обратно боярином заделает.
– Ты тогда умчался, боярин Андрей, когда я на тебя гнев свой обрушил, – продолжал вспоминать Иоанн. – За то, что указа моего твердого ты не исполнил. И потому главного самого ты не услышал. Со ступеней дворца своего в Александровской слободе поклялся я людям о горестях их вперед своих думать. Поклялся, что отныне я судья их и защитник. Тут же на месте повелел постельничему, вот своему боярину Алексею Адашеву, принимать челобитные от бедных, сирот, от обиженных.
Худощавый, бледный, с тонкими бровями и горящим взглядом мужчина в монашеской одежде оторвал взгляд от свитка, кивнул.
Андрей с государем уже успел войти в горницу, и Зверев поразился тому, как много здесь свалено грамот, сложенных пополам листиков, цилиндрических туесков. Они лежали между сундуками, на полках, под скамьями, выпирали между створками шкафа. Видимо, поначалу корреспонденцию пытались складывать аккуратно, но очень быстро для наведения порядка перестало хватать места.
– Духовник еще мой помогать взялся, отец Сильвестр, – сказал царь. – Ему доверяю. Он по совести разрешить может моим именем. Алексею верю, вижу как к сердцу беды людские принимает. Ну и сам. Поклялся ведь справедливость каждому дать, рассудить все по чести, по совести. Стараюсь. Да не успеваю ничего, боярин, никак. Одно письмо прочесть успеешь – ан еще десять приносят. Один указ издашь – еще сто ответов дать уже потребно. Мыслил еще людей на помощь призвать, мудрых, честных: а где взять? Что ни извет открываешь – на воевод жалятся, что в суде их нет справедливости ни на един гран. Кто по знакомству судит, кто по злобе, кто за того, что подарки богатые принес, решение принимает. И как тут быть? Сидят в приказах Поместном, Разбойном, Разрядном дьяки старательные, воевод на места выбирают самых разумных и честных. А как на место те садятся – ну ровно подменяет их кто. Опасаюсь, себе помощников наберу – и с жалобами слезными то же случится, что и на погостах и весях. Не станет и в моем суде совести, справедливости. И что тогда люди скажут? Кому верить, на кого надеяться? Посему сам и читаю с друзьями ближними.
– Это верно, – признал Андрей, прогуливаясь по горнице, чуть не по пояс заполненной овеществленным человеческим плачем. – Хочешь что-то сделать хорошо, сделай это сам.
– Не успеваю сам. Дня не хватает, сна не хватает, сил не хватает, терпения. Чую часто, что гнев, а не сострадание к несчастным испытываю.
– Гнев – плохой советчик, – ожидая продолжения, кивнул Зверев. – Я бы, наверное, уже на второй день такой работы голову кому-нибудь бы отрубил. Скорее всего, почтальону.
– Посему тебя и вспоминал, боярин. Все гадал: а чтобы этот дерзкий и быстрый сделал? Как бы узел Гордиев разрубил, чтобы и справедливость была, и силы не все до капельки на нее тратились?
– Ты ищешь правды, государь, или жалости? – повернулся к Иоанну Андрей.
– Ты о чем молвишь, боярин? – склонил голову набок юный царь.
– Жалость в том, что труд потрачен огромный, государь, что безмерно в нем любви к людям, старания и самоотверженности. А правда в том, что все это ерунда, мусор, помойка, полный и никому не нужный хлам. – Зверев подобрал несколько свитков и небрежно подбросил вверх.
– Да как у тебя язык повернулся, боярин?! – моментально вскипел Иоанн. – Это же слезы, это чаяния людские, это надежда их последняя на справедливость царскую.
– Ну и что? – пожал плечами князь Сакульский. – Дело правителя не в том, чтобы в каждую дырку с затычкой влезать и каждый чих платочком вытирать. Дело твое, государь, – сделать так, чтобы дырок таких не было, а коли и случатся, так чтобы сами они, без твоего участия, быстро слугами честными затыкались.
– Где их взять, честных? Об том ведь и речь!
– Сами, государь. Пусть сами находятся. Ты говоришь, люди жалуются на несправедливость суда воеводского? Так ты прикажи, чтобы они из своей среды выбрали двух представителей, в честности которых уверены. По одному от людей служивых и людей черных. Пусть на суде они вместе с воеводами дело разбираемое слушают. И чтобы ни один вердикт не считался законным, коли выборные от людей его не подтвердят, не согласятся с его справедливостью. Сделай так – и суда по злобе или корысти воевода уже не сотворит. А сотворит – выборные его не подтвердят. А подтвердят – либо справедливо решение получается, либо выборные таковы, что сами… Но тут ты, государь, уж ни при чем. Тут сама община виновата, что таких людей к воеводе приставила. К ним жалобщику идти, кланяться надобно. И половины этих бумажек, – обвел пальцем сундуки Зверев, – уже не появится. А вера людей в справедливость вырастет. Потому как на самых честных из их среды эта справедливость держаться будет. А еще лучше не только выборных для суда, но и самого воеводу пусть люди выбирают. Вот тогда они точно самого толкового и честного выберут, и давай жулик посторонний подарки подьячим, не давай – именно честный на воеводство сядет. А ошибутся – значит, дураки. Тут на царя кивать нечего, самим искать и сажать себе честного нужно. Глядишь, и вторая половина грамот тоже пропадет за ненадобностью.
– Как же, выбирать! – фыркнул Адашев. – Они же тогда, воеводы, про дела Руси всей, про государя враз забудут. Станут токмо о своей волости радеть, для нее стараться. И выборный от тягловых людей никогда супротив своих не проголосует. Тут суды и вовсе пропадут, потому как решений выносить не станут.
– Ну воеводу всегда законом обложить можно, – пожал плечами Зверев. – Скажем, коли налогов меньше положенного сдал или людей вовремя на службу не выставил – выборный посадник снимается за нерадение, и вместо него другой царем назначается. К тому же выборного за отказ судить и наказать можно. Я ведь про другое говорю. Не дело царю всю эту макулатуру разгребать. Дурость все это. Государь должен взять чистый пергамент, сесть, подумать недельку, да и издать такой указ, чтобы всех этих жалоб больше уже никогда не появлялось!
– Не шуми, князь Сакульский, ибо в помыслах моих и так неясное творится, – оборвал его Иоанн. Походил меж сундуков и решительно указал: – Ступай, князь. Решу я ныне, что сделать с тобой надобно. За грубость, дерзость твою на дыбу вздернуть али за прямоту откровенную серебром и златом наградить. Опосля узнаешь. А ныне – ступай.
Андрей пожал плечами, повернулся к двери.
– Стой!
– Слушаю, государь, – развернувшись, склонил голову Зверев.
– Вспомнил! Ргада, и списки Троицкие. По Ярославову уложению, когда человека русского коли судят, то из горожан, али общины, али из людей, что на суд княжий собрались, двенадцать мужей выбирается, и они по обычаю и умыслу своему решают, виновен в грехе обвиненный али нет, – довольно улыбнулся Иоанн. – Я знал, я сразу вспомнил, что читал о чем-то похожем! Обычай сей столь хорош иноземным гостям казался, что многие народы его от русичей переняли. А мы забыли. Ты знал о сем уложении, что в Русской Правде упомянуто? А коли так, боярин, то почему двух выборных предложил?
– Разные времена, разные нравы, – пожал плечами Андрей. – Когда на землю беда приходит, про красивые и справедливые законы забывают быстро. Вспоминают про решения скорые и решительные. Нет в войну судов, в войну сразу трибуналы появляются. Взяли преступника, оценили, да тут же и приговор в исполнение привели. А коли на месте душегуба или татя поймали – так и без суда кишки его на плетень намотать не грешно. Покусился на чужое – так пусть хозяин и решает, как с тобой поступить. Но то, ежели пойман. А не пойман – тут уж суд пусть решает, виновен грешник али ты напраслину на него возводишь. Да и то… Коли в стране анархию сотворить предатели хотят, коли измена, переворот и бунт грозит – любой правитель враз про чрезвычайные тройки вспомнит. Трепало Русь нашу последние века сильно. То татары, то крестоносцы, то ляхи голову поднимают, то варяги у берегов шастают. Меч в ножны сунуть некогда. Какие уж тут суды долгие и придирчивые? Время военное: как князь на скору руку решил, так тому и быть.
– Да, повоевали дед мой и отец изрядно, – признал царь. – Не до уложений древних им было. Но я сие положение исправлю.
– Я искренне рад, государь, – склонил голову Зверев. – Значит, для России наступают спокойные времена. Есть время меч убрать, да о мирной жизни подумать. О законах правильных, о строительстве и красоте.
– Куда пятишься, боярин? – усмехнулся Иоанн. – Ты так и не ответил, отчего заместо двенадцати двух выборных предлагаешь для суда направлять?
– Я не помню, как было при Ярославе Мудром, государь, но ныне у нас два сословия основных сложилось. Люди черные, тягловые, что налоги все платят, трудятся в поле лица своего, торгуют, строят, пашут. И есть сословие служилое, что тягла не несет, но кровью и животом своим Отчизну от ворога хранит и те же черных людей собой прикрывает. Служилые люди на черных поглядывают с небрежением, потому как трусами считают недостойными, что боятся собой во имя дела справедливого рискнуть. Посему справедливости от служилого к тягловому человеку можно и не дождаться. Опять же черные служилых бездельниками порой называют. Не пашут, не строят дети боярские, токмо едят, да на лошадях неведомо где носятся. Какая уж тут справедливость? Посему и предлагаю по выборному от каждого сословия да воеводу в судьях оставить, как представителя царского, высшую власть символизирующего. Ему и вердикт выносить. С согласия выборщиков, конечно.
– Но почему не двенадцать, боярин? Ведь предками нашими двенадцать выборных заведено!
– Чем больше толпа, тем меньше ответственности. Коли пред тобой один слуга провинился, ты с него полной мерой спросишь: почему согрешил, как такое на ум пришло, как посмел? Коли десяток – ответ у каждого «Я как все» будет. Выберут люди средь своих одного – он перед общиной за несправедливость ответ держать станет. Выберут шестерых – концов не найти, бесполезно. И еще. Дела, они ведь разные бывают. Коли тать в дом залез и пойман, так тут и суд не нужен: петля, осина – и вся справедливость. Коли не пойман, но свидетели есть, что его видели – тут за пару часов разобраться можно. А если дело с обманами и косвенными намеками связано, коли множество грамот, подрядов и уговоров каждая сторона принесет, коли дело с деньгами большими сопряжено и каждый из жалобщиков свидетелей купить может? Коли дело с наследством связано и в родословных разбираться надо, в архивах старых рыться, в книгах церковных, титулярниках забытых? Тут не то что днем, месяцем не обойдешься. А выборщиков все это время кормить, поить надобно, кров им предоставить для жизни али охрану, чтобы ни одна из сторон ни запугать, ни подкупить не могла. У каждого ремесло свое, дело и надел – его ведь выборщику бросить придется надолго, пока тяжба тянется. Это ему как объяснить, как убыток возместить? Одного выборного от сословия ради справедливости община и на кошт взять может. Но двенадцать семей содержать? Нужна ли народу такая справедливость, государь? Может, люди от такого закона обратно злых воевод захотят? Бесчестные – но хоть недорого обходятся.
– Никак, боярин, ты себя умнее великого князя Ярослава Владимировича мнишь?
– Да боже упаси, государь! Мое дело ратное – саблей махать, да за имением присматривать, чтобы с голоду не опухнуть. А за Русь пред Богом ты отвечаешь, Иоанн Васильевич, на царство помазанник. Тебе решать, какие законы глупы и бесполезны, а какие справедливы и для народа недороги. Тебе решать, как жизнь людскую организовать, чтобы жалобы на твое имя слать нужды не было ни у смерда, ни у боярина. А грамотки эти писарям отдай и кулаком пригрози, чтобы не шалили. Не царское дело в мелочах разбираться, государь. Сядь спокойно, потрать пару месяцев на раздумья да издай закон. Один. Но чтобы людям на несколько веков облегчение принес, как «Русская правда» Ярославова. Чтобы справедливость дома у себя, а не в Кремле столичном найти могли, чтобы в суд, именем твоим творимый, больше, чем обидам своим, верили. А кому из братьев дедову корову отдавать, – глянул он на Алексея Адашева через плечо, – так о том мелкие служки пусть головы ломают. За то хлеб твой и едят.
– Экий ты человек забавный, боярин Лисьин, князь Сакульский, – задумчиво провел пальцем по губам правитель всея Руси. – И дерзок, и льстив в одной речи. В бою отважен, в знании старым мужам, что весь век мудрые книги учат, уроки давать способен. Откель столь много разного в тебе одном собралось?
«Тебе бы Интернет сюда в келью, – почтительно склоняя голову, подумал Зверев. – Ты б тоже всяких знаний да теорий быстро нахватался».
– Благодарю за слово доброе, государь. Боюсь, не по заслугам похвала. Советы давать легко. Но одно – языком болтать, а иное – за слова свои отвечать. Не моя ведь подпись, твоя под законами стоять будет. Тебе решать, что за указы под именем твоим в веках будущих останутся.
– Понятно. Ты еще и скромен не по годам. Ладно, быть посему. Носи на плечах свою буйную голову, дерзкий боярин. Слова твои желчью исходят, однако же и яд порой лечит. Обмыслю твой совет, обмыслю. – Иоанн поворошил груду свитков на одном из сундуков. – В одном ты воистину прав: самому мне этого всего не одолеть.
– Дай людям суд, государь, и не придется судить самому. Дай им закон, и не придется искать справедливости.
– Ты повторяешься, княже. Ступай, мне нужно подумать.
На улице выяснилось, что время уже сильно перевалило за полдень. В желудке после царского угощения сосало и даже изредка причмокивало. Что же касается лошадей – то их своему гостю боярин Кошкин не оставил. Видимо, оттого, что по Кремлю ездить верхом запрещалось и за такую вольность его побратим мог легко угодить к себе же в кутузку. Ну а где искать скакунов за воротами – Андрей просто не знал. Вот и пришлось порядком отвыкшему от пеших прогулок князю вымерять столичные улицы «своими двоими». Хорошо хоть, мощеные – ноги в грязи не вязнут. И это после долгой литургии, да еще вежливого стояния в царских покоях. Когда же по левую руку он увидел трехэтажный бревенчатый домик с жареным цыпленком на вывеске, все обстоятельства сошлись воедино, и Зверев повернул к гостеприимно распахнутой двери, вошел в харчевню и уселся в углу на обитую начесанным войлоком скамью, с наслаждением вытянув ноги под стол.
Тут же появился чубатый рыжий паренек:
– Чего боярин желает?
– Меду хмельного желает и поесть чего-нибудь… О-о, елки, совсем забыл, что пост сегодня! Чего там на Ивана кушать можно?
– Стерлядку на пару, колбаски ветчинные, цыпленок жареный. Со своего подворья, каженный день новых, живых еще подвозим. Посему парной…
– Пост же сегодня!
– А он не круглый, – моментально пояснил служка. – Ножом резать не станем, шею свернем. И кушать его руками не зазорно.
– Живой еще?
– Живой.
– Тогда не хочу. Ждать долго придется, пока запечете. Колбаски неси и рыбу. Только не на пару, а печеную.
– А мед нести?
– Нести. Мед не вино, его в пост можно.
– Сию минуту, боярин.
Служка исчез, и на его месте обнаружился одетый в зеленый кафтан с накладными карманами немец.
– Барон Тюрго! – изумленно вскинул руки Андрей. – Вот уж кого не ожидал увидеть, так не ожидал. Какими судьбами тебя занесло в этот кабачок? Только не нужно сказок о случайностях. Половина Москвы видела, что я стоял сегодня на литургии рядом с царем, и весь двор – как Иоанн Васильевич пригласил меня в свои покои.
– И не подумаю, князь, – не дожидаясь приглашения, опустился за стол датский посланник. – Мой повелитель, как я уж сказывал, ищет вашей дружбы, князь. Минул год, как мы не виделись, и лишние двести талеров, надеюсь, вам не помешают?
– Король Кристиан решил одарить меня снова? – Зверев усмехнулся. – Вот уж не ожидал…
– Какой король Кристиан? – поморщившись, отвернул голову гость. – Забудьте этого безумца! Вы представляете, в очередном порыве бешенства он приказал согнать почти всех жителей острова Фюн в порт и продал первому проезжему торговцу в рабство! Это оказалось последней каплей, народ Дании восстал. Народ Швеции, едва Стокгольм достигло известие о бунте, объявил о выходе из унии, и Дании трех королевств больше не существует. Зато есть королевство Швеция, на трон которого ступил король Густав Ваза, сын Эриха Юхансона, убитого во время стокгольмской кровавой бани. Именно от его имени я и хочу…
– Постой, дорогой барон, – поднял палец князь Сакульский. – Так что там случилось с добрым королем Кристианом?
– С Кристианом? – запнулся Ральф Тюрго. – А, этот безумец… Вы представляете, у него оказалась армия. Набрал на какие-то деньги наемников. Но что еще страннее – ему в поддержку выступил бургомистр Любека Юрген Вулленвевер, тоже сумевший нанять несколько тысяч пикинеров. Они соединились, вступили в битву с восставшими и оказались разгромлены. Их взяли в плен. Кристиан ныне заключен в замок Сенерборг навечно, а Юрген Вулленвевер за измену был подвергнут пытке и казнен на главной площади Любека. Сказывали, он тоже ухитрился кого-то продать в рабство. Кажется, тамошних католиков. Надо сказать, мой добрый король Густав тоже не сильно уважает папистов и является сторонником великого Лютера – но чтобы продавать своих граждан в рабство… Ладно бы, он поступил так с крепостными. Но он приказал согнать в порт всех подряд, дабы набрать нужное работорговцу число голов! Это неслыханно! И где? В свободолюбивой Европе!
– А правда ли, дорогой барон, что Мартин Лютер требовал рубить восставшим крестьянам руки и ноги и бросать их в таком виде на дорогах, дабы прочие пахари не смели требовать себе равенства со свободными людьми перед законом? – ласково поинтересовался Зверев.
– Так то он говорил про крепостных, – пренебрежительно фыркнул Тюрго. – Вы напишете мне расписку, князь? Не то чтобы я не верил вашему слову, но ведь мне приходится отчитываться перед нашей нищей казной.
– Нет, барон, не напишу, – все с той же любезной улыбкой ответил Зверев. – Я тут недавно встречался с датским королем, и он пытался меня моей распиской шантажировать…
– Кристиан глупец, – обеими руками махнул барон. – Он глупец, и совершенно не умеет говорить с людьми, проявлять уважение. За что и поплатился короной и свободой. Король Густав – другое дело. Его отец был сожжен во время стокгольмской кровавой бани вместе с другими горожанами, он скитался много лет в нищете и безвестности, прежде чем мечом и отвагой добился для Швеции свободы, а для себя короны. Он знает, что каждый рожденный под солнцем достоин уважения и внимания.
– Кроме крепостных, конечно.
– Да, кроме крепостных, – согласился Тюрго, ничуть не заметив издевки. – Короны не вечны, они находятся и теряются. Властителем мира может стать вчерашний бродяга, а путь к власти ему указать – нищий с церковной паперти. И уж конечно, Густав Ваза не оскорбит князя, личного друга одного из могущественных правителей.
– Прекрасная речь, барон, – кивнул Зверев. – Но я не собираюсь дважды наступать на одни и те же грабли.
Подошел служка, поставил на стол глиняную крынку, расписанную эмалевыми лебедями, деревянный лоток с короткими колбасками толщиной в палец и миску с мелко порубленной морковкой, перемешанной с редькой и залитой медом.
– Третьего дня резали, – на всякий случай предупредил половой.
– Это я заказать осмелился, – признался Тюрго. – Врачеватель смоленский советовал, от колик в животе. И скажу я вам, помогает. Каждую неделю кушаю, и вкус ужо приятным кажется.
– Хмельного меда к сладкому добавить? – предложил Андрей.
– Благодарствую, смешивать опасаюсь. Пучит. Осмелюсь заметить, добрый король Густав не просит ничего бесчестного, ничего, что бы сделало вас изменником в глазах благородных бояр либо перед своей совестью. Он хочет дружбы. Всего лишь дружбы. Король Густав Ваза желал бы подписать новое уложение с Московией на прежних условиях и на прежних рубежах, кои ранее с Данией обговаривались. Зачем нам кровь, княже? Соседи должны жить в дружбе и взаимопомощи.
– Швеция, Швеция, – задумчиво припомнил князь Сакульский. – Такая замечательная католическая страна. Говорите, король Густав благоволит лютеранам? Значит, у вас тоже бушует Реформация, брат идет на брата, а сосед закладывает соседа? А тут еще Дания совсем рядом и наверняка надеется сохранить свою территориальную целостность? Как, порубиться уже успели или только войска собираете? Какая кровь, барон? Если я выведу своих холопов за Выборг, половина Швеции тут же признает меня своим князем, папой и архиепископом, лишь бы избавиться от вакханалии, что творится в стране, и пожить хоть несколько лет в покое. А уж если покровительство пообещает сам царь…
– Я дам вам пятьсот талеров, князь, если вы отвлечете Иоанна от таких мыслей, – сипло пообещал Тюрго. – Я верю вашему слову, мне не нужны расписки.
– Я понимаю, барон, новорожденной Швеции лишние враги сейчас ни к чему…
Андрей наполнил кружку медом и осушил ее большими глотками. Скушал несколько колбасок. Шведский посланник ухватил пальцами щепоть редьки с морковью, кинул в рот, старательно облизал персты. Вздохнул:
– Да, королю Густаву только войны на восточных рубежах сейчас и не хватает. Тут вы попали в самое больное место, князь. Но вы знаете отнюдь не все, дорогой Андрей Васильевич. Пять лет назад с согласия риксдага король конфисковал церковные земли и сокровища, а на полученные деньги ныне вербует немецких наемников. Ландскнехты – крепкие бойцы, а потому прогулка по Швеции обойдется вам немалой кровью. И что вы получите? Дикие, безлюдные, каменистые земли, изрезанные озерами так, что негде поставить нормальный двор и распахать огород. Я говорю про восток Швеции, князь. Сакульское княжество там рядом – вы знаете, каково жить в тамошних дебрях. Пусть Швеция падет, потратив золото казны на войну с Русью, а не на защиту свободы от датской короны. Но что получите вы, князь, и ваш царь? Дания вернет власть над старой провинцией и неизбежно захочет присоединить отнятые русским царем земли. Это новая война, такая же кровавая. Далеко от Москвы, далеко от торговых путей. Но рядом с вашим княжеством, Андрей Васильевич. Ради чего, князь? Король готов дать вам на хлопоты восемьсот талеров. Это золото спасет его корону. Но вы, князь, ваша страна от войны, от низложения Густава не получит ничего, кроме крови. И пусть даже вы удержите Выборг и Ботнический залив. Стоит ли Северная Пустошь, которую Дания постоянно будет пытаться себе вернуть, хоть одной человеческой жизни? Стоит ли терять маленькую дружественную Швецию и наживать такой ценой лютого врага в виде сильной Дании на многие века?
Барон Тюрго откинулся, перевел дух и принялся поглощать свой горчично-медовый салат. Андрей тихонько рассмеялся: сказал бы ему кто года три назад, что в свои девятнадцать он станет важным субъектом в мировой дипломатии! Между тем что ему за дело до этой несчастной Швеции? Он всего лишь повторил высказанное вчера мнение боярина Кошкина, дьяка Разбойного приказа. Западные соседи слабы – так отчего бы их и не пощипать? Что касается человеческих жизней – то об их ценности схизматики заботятся лишь тогда, когда не имеют другого способа остановить более ловкого конкурента.
Смех князя озадачил и обеспокоил шведского посланника. Тюрго пересел к князю на скамью, выложил на нее между собой и Андреем несколько кошелей:
– Восемьсот талеров, князь. Не ради Швеции, не ради Густава, Андрей Васильевич, – ради Руси, ради своей страны вы должны отвести угрозу этой страны. Соседи по воле Господа, наши страны должны стать друзьями. Не на сегодня, не на год, но на долгие века, пока наши берега омывает одно и то же море. Коли вы любите Русь – отведите внимание государя от наших рубежей! Больше полувека не проливалось крови на этих границах. Так пусть положение сие останется и впредь.
Нельзя сказать, чтобы Зверев чувствовал себя нищим. Серебро в казну, как оказалось, возвращать не нужно, половина отцовского подарка еще уцелела. Переселенцы вот-вот начнут платить оброк, да и их дело с корабельщиком Евграфием должно вскоре дать прибыль. Но золото – это такая липкая и ядовитая зараза… Его никогда не бывает мало, оно само норовит заползти в карман, оно так соблазнительно – особенно когда лежит так близко и уже почти принадлежит тебе. Золото – новые работники, новая броня и оружие для новых холопов, новые лошади и новая усадьба…
– Зачем Московии Швеция? – вкрадчивым шепотом продолжил свою речь посланник. – Разве Швеция постоянно тревожит русские рубежи, разоряет деревни и угоняет людей в полон? Разве от нее стоит плач по всей Руси? Разве ее в народе называют Божьим наказанием? Разве для защиты от нее что ни год снаряжаются на службу десятки тысяч бояр? Разве у шведов вы были в плену, Андрей Васильевич, и разве им платили выкуп в две сотни рублей? Почему русские так долго терпят унижение? Почему не желают силой установить покой на своем порубежье? Такой же, каковой уже полвека царит на границах со Швецией? Что происходит с вами, князь? Что за странное умопомрачение нашло на умы думных бояр? Я верю вам на слово, князь, и пусть шведская казна опустеет на тысячу талеров, но обещайте, Андрей Васильевич, что хотя бы попытаетесь повернуть взоры царя Иоанна на восток, к Казанскому ханству, к вашему истинному и давнему врагу. Вы слышите меня, князь? Подумайте, разве это не слова вашего друга, соратника, всей душой болеющего за дела русского государства? Казанское ханство – вот кровавая рана, которой постоянно истекает Московия. Вспомните о ней, князь. Напомните о ней государю. Хотя бы покажите пальцем в ее сторону…
Барон Тюрго выложил на скамью еще один кошель.
Андрей, стремясь скрыть смущение, снова схватился за кубок, опрокинул его в горло, едва не захлебнувшись пенным медом.
Удар был не в бровь, а в глаз. Действительно, почему Русь ни разу не попыталась угомонить Казанское ханство, постоянно терзающее его своими набегами? Понятно, отчего не связываются с Крымом. Это, как ни крути, окраина Османской империи, от тяжелой поступи которой сотрясается половина Ойкумены. Нападешь на Крым – огребешь в ответ тяжелейшую войну с Высокой Портой. Но почему Москва не трогает Казань? Найти или вспомнить ответ Зверев не мог. Зато в голове тут же всплыло предсказание Лютобора и всевидящего зеркала Велеса: через тридцать лет Русь одновременно атакуют с трех сторон Польша, Османская империя и Казанское ханство. И тысячелетней истории русских земель придет конец. Тридцать лет… Тактически растрепать сейчас Швецию было легко и приятно. Стратегически – через тридцать лет, когда Россия съежится до размеров карликовых стран, шведы наверняка пожелают за унижение отомстить. Если же их удастся сохранить союзниками… Может быть, на пару по северным буреломам от сельджуков отбиваться придется.
И все же почему московское правительство так жалко реагирует на татарские грабежи?
– Тысячу талеров сейчас, – открыв поясную сумку, загрузил в нее золото князь Сакульский, – и тысячу, если удастся обратить внимание государя к востоку. По тысяче все время, пока получится отвлекать русские силы к Волге.
– И вы клянетесь, князь, что приложите все силы для сохранения дружбы между Швецией и Русью?
– Заметь, барон: не предавать русские интересы в угоду шведской короны, а стремиться сохранить и упрочить дружбу наших стран и правителей.
– Именно так я и сказал, Андрей Васильевич.
– Коли так, быть посему, – кивнул Зверев. – Клянусь.
Барон Тюрго облегченно перевел дух, соскользнул со скамьи и исчез из харчевни. За салат, конечно же, не заплатил. Ну да что возьмешь с нищего шведского посланника? Дождавшись целиком запеченной двухкилограммовой форелины, Зверев мужественно одолел большую ее часть, запив остатками меда, после чего отправился домой. То есть – на двор держателя братчины «худородных», боярина Кошкина. Дьяк еще не вернулся со службы, без хозяина ублажать и кормить гостя никто не торопился. Окликнув Пахома, Зверев поднялся с ним на крыльцо, остановился:
– Скажи, дядька, мы с Казанским ханством когда-нибудь воевали?
– А как же, Андрей Васильевич, – запустил холоп пальцы в свою пышную, почти во всю голову, шевелюру. – Через три года на четвертый за Муром ходили…
– Нет, Пахом, я не про порубежную службу. Там я и сам побывать успел. Я про настоящую войну – со сражениями, со взятием городов…
– Да рази с ними повоюешь, княже? – расхохотался дядька. – Они как силу ратную видят – зараз разворачиваются, да и драпают, куда глаза глядят. Девять лет тому казанцы вместе с татарами из Крыма Нижний Новгород обогнули, до самого Мурома добрались – да ополчение малое воеводы Дмитрия Бельского увидали. Тут же развернулись, да и убегли спешно. На новый год аж сто тысяч, сказывают, до Оки докатилось. Народ силы такой убоялся, на север длинными обозами побег – из Москвы, почитай, все князья и семьи боярские отъехали, батюшки храмы позакрывали, да вслед за паствой ушли. Однако же с молитвою, в одеждах чистых рати наши встреч татарам двинулись. На погибель шли, умереть за землю русскую с честью. Ан басурмане, как хоругви наши углядели, враз повернули и утекли[14]…
– Это не походы, дядька. Это все равно что кулак показать, да на этом и закончить. А по-настоящему, с наступлением на земли вражеские, на саму Казань – воевали?
– До меня было, – почесал в затылке Пахом. – Собрали рать великую, двинулись. Но казанские мурзы, сказывали, на пути войско встретили, покаялись в грехе своем да хана своего, Шиг-Алея, Москве изменившего, на руки воеводе выдали. Заместо него другой хан сел, саблю целовал великого князя слушать да рубежи не тревожить. Но клятвы своей не сдержал, а пятнадцать лет тому его и вовсе зарезали, стол же крымский родич захватил, Сафа-Гирей[15]. Клялся громко, что Русь разорит, сотрет, камня на камне не оставит. Казанцы горевали, в Москву тайно ездили, просили Шиг-Алея, заточенного в Белозерске, вернуть. Хана привезли в Москву. Шиг-Алей пал в ноги шестилетнему нашему Иоанну, просил прощения, плакал. После того его отпустили в Казань с честью и ратью нашей. Василий Ярославович с нами в той рати шел. Сафа-Гирей убег, нас не дожидаясь. Казанцы встретили нас со слезами радости и молитвами, хана старого, просимого, приняли. Мы ушли, ни разу сабель не вынув. Ан скоро хан назад прибежал – его Сафа-Гирей выгнал. И опять рать собралась, двинулась. Сафа бежал, Шиг-Алея с радостью встретили1. До Москвы после того похода мы не дошли – ан хан нас на рысях догоняет, с ним восемь десятков мурз и князей татарских. Оказывается, Сафа-Гирей в третий раз сел на царство. Вернулся, едва хвост обоза нашего за Нижним скрылся. Снова карами Руси грозит. Сказывает, все беды у бедноты казанской от нас, от русских. И доходы татарские, дескать, русские купцы в Москву увозят, и хлеб дорого продают, и рабов взятых обратно отбивают али с хана после набега требуют. А как уничтожат татары Русь, так и заживут сытно, свободно и богато. У каждого по своей деревне будет, и по саду, и по гарему с сорока русскими красавицами. А пока русские этого не дозволяют, то и голод в ханстве случается, и бедность у татар от злобы русской. Вроде как посылали недавно Дмитрия Бельского[16] с ратью снова Шиг-Алея на трон в Казани посадить, но не удался поход. Да и нас с боярином Лисьиным в тот раз не исполчали.
– Бред какой-то. Наши ставят, казанцы скоро смещают, наши опять ставят, казанцы опять смещают. Что за бред?
– То не казанцы, Андрей Васильевич, то османы, – поправил холоп. – Русские придут – своего хана поставят. Потом османы ногайцев али крымчан подошлют, своего поставят. Так и крутится. Ни с кем Казань не воюет, со всеми соглашается. Чей кулак ближе, того и слушают.
– Вот чехарда какая! Пахом, а когда русский ставленник на троне, они наших рубежей не трогают?
– Как же, не трогают! Кто ни сидит, все едино грабят. Натура у них такая. Опосля жалятся, плачут, каются. Что-то даже назад возвертают. Но все едино скоро опять грабят.
– Какой же смысл в русском ставленнике, коли война, считай, не прекращается? Что ни лето, новые набеги.
– Меня о том почто спрашиваешь, княже? Не государь я, не воевода даже. Пошлют опять на казанцев – пойду. А до чего опосля государь с ханами обговорится, так ведь со мной не посоветуется.
– Это верно, – признал Андрей. Что может знать простой холоп о большой политике? Приказали – идет, не приказали – стоит. Забыли – спит спокойно, пока не вспомнят. – Ты как устроился, дядька? Как тебе новый двор нашего Ивана Юрьевича?
– Славно, княже. Лавки в людской войлоком подбиты, в сенях тюфяки можно брать невозбранно и даже одеяла старые бумажные[17] дают. Кормят от пуза. Чего тут не жить? Разве рубахой шелковой не одарили, а то бы и вовсе здесь остался.
– Ты это брось, – шутливо погрозил пальцем Зверев. – Куда я, туда и ты. Забыл?
Он вошел в дом, теперь вполне достойный называться дворцом, после нескольких минут поисков нашел трапезную, а уж там и заветную лестницу к себе, в просторную угловую комнату. Разделся до исподнего, походил по мягкому и теплому, даже жаркому, ковру. Вспомнил слова дьяка о том, как татары щедро одаривают в Москве чуть не каждого и ничего не просят взамен. Теперь кое-что стало проясняться. Если именно русские рати сажают в Казани на стол нужных ханов, то каждому из них здесь очень требуются друзья. Татарских царевичей на Руси много: из рода Чета, Касима, Каракучи, Юсупа, Алея, Кайбулы, Бехмета, Кусаина и прочих. Хочешь стать царем, хочешь, чтобы посадили именно тебя, – ищи сторонников. Подкупай, дружи, напоминай о себе. Глядишь, Шиг-Алей опять в поруб попадет, а тебя вместо него вниз по Волге в дорогой шубе в правители повезут. Как больше заслуживающего доверия.
Зверев упал на постель, закинув руки за голову. Мысли о странных отношениях Москвы и Казани сменились воспоминанием о том, что завтра нужно навестить князя Воротынского, что ему тоже можно задать несколько вопросов. А еще Андрей вспомнил, что есть у дочерей Михаила Ивановича очень симпатичная подруга по имени Людмила…
* * *
Проснулся он от громкого стука в дверь, рывком поднялся, шагнул к висящему на стене оружию:
– Кто?
– Да ты, никак, почиваешь, друже? – заглянул в светелку боярин Кошкин. – Ну извини, потревожил. Молвить лишь хочу, что зацепил ты чем-то государя нашего. Не успел я до приказа добраться – ан меня уж гонец поджидает. Перемолвиться чем-то Иоанн Васильевич с тобой желает. Посему завтра в Кремль поезжай. Во дворец войдешь за Благовещенским собором. Там стена к Грановитой палате почти примыкает, и двери есть[18]. У них сразу после заутрени духовник царский ждать будет, Сильвестр. Меня не приглашали. Видать, тайны у вас с царем появились?
– Какие тайны, – зевнул Зверев. – Хотел меня Иоанн к разбирательству челобитных привлечь, да я отмазался.
– «Отмазался», мыслишь? – коротко хохотнул над забавным словом боярин. – Гляди, завтра посадят чернила изводить. Эх, княже, был ты вольным рубакой, а станешь тощим щелкопером. Ну почивай. Велю до заутрени разбудить.
Андрей остался один, снова вытянулся в постели. Но сон, как назло, пропал. Из обрывков сна вспомнилась только Людмила Шаховская. Рыжие кудри, разлет бровей, россыпь веснушек, прямой нос над сурово сжатыми, чуть не сморщенными губами, гордо, даже надменно вскинутый подбородок, тонкая изящная шея… Именно такой он видел ее последний раз, именно такой она сейчас представала в его мыслях. Настолько подробно, что он сам немного испугался. Из живота юной женщины растеклась, закрывая тело, легкая дымка. Он придвинулся, провел сквозь блеклую преграду ладонью, ощущая ее рыхлую туманную сущность, мягкость, обволакивающую неспешность, шагнул вперед – и оказался рядом с качелями, что носились вперед-назад над комлем золотой кровли. Дальше крыши разглядеть что-либо было невозможно: все, что находилось дальше десяти саженей, размазывалось в цветные пятна. Угадывалась только огромная высота.
– Не упади, – посоветовал Зверев. – О доски ударишься.
– У меня в спальне ковер… – растерянно ответила княгиня.
Она качалась в одной бязевой рубашке, и Андрей, не утерпев, щелкнул пальцами, вызывая теплый летний дождик, на каждой капле которого сияла яркая радуга. Ткань стала быстро намокать, становясь прозрачной и прилипая к телу.
– Как ты смеешь?! – Она полуотвернулась, прикрываясь локтем.
– При чем тут я? – Зверев остановил качели, наклонился к самому ее лицу. – Ведь это твой сон.
И молодой человек осторожно коснулся ее губ своими.
– Как ты смеешь? – не отстраняясь, спросила Людмила.
– Но ведь это всего лишь сон, – ответил он. – Здесь можно все…
Ученик чародея провел ладонью по ее бедру – и влажная ткань исчезла вообще. Он зарылся носом в ее волосах – увы, не ощутив запаха. Положил ладонь ей на грудь – но не ощутил даже тепла. Действительно, это был всего лишь сон.
– Тут что-то не так, – встревожилась женщина. – Уходи!
– Хорошо, – кивнул он. – Кстати, княгиня, ты веришь в вещие сны? Молчишь? Приходи завтра в дом князя Воротынского. Встретимся.
Она вскинула руку и решительно осенила его крестным знамением. Андрей усмехнулся и отступил, растворяясь в облаке ее фантазий, исчезая из сна в ночную явь.
Улыбка так и оставалась на его устах, когда он снова ощутил себя в светелке кошкинского дворца. Здесь было уже темно, и князь опять закрыл глаза, чтобы вскоре провалиться уже в свой, собственный сон. Перед ним была широкая пустынная улица, мощенная мелкой галькой. Он шел по ней от горизонта к горизонту и нумеровал шариковой ручкой камешки, сам не зная зачем. Время от времени над головой раздавался легкий скрип и еле слышный смешок. Наверное, так над ним насмехались небеса. А может, кто-то просто раскачивался на качелях где-то далеко наверху, на островерхой золоченой крыше…
Побирушка
Была, конечно, у Андрея в глубине души некая опаска, что запоздало обиделся царь на его дерзость и теперь вдруг решил наказать. Однако для наказания обычно не приглашение, а наряд ратников присылают. Да и не покарал пока что Иоанн никого из своих обидчиков. Вечно всех прощал с христианским смирением: и тех, что наемников из Пскова прислали для его уничтожения, и тех, кто бунт после московского пожара в первопрестольной затеял да многих людей из рода Глинских, ближайших его родственников, вырезал. Ясно же, кто за этим стоял: бояре Шуйские да сторонники князя Старицкого. Но простил всех царь, расследование остановил, а Шуйские опять при дворе, во всей красе и всевластии крутятся, в Думе заседают. Нечто он Зверева из-за пары ехидных замечаний на кол сажать станет?
Князь Сакульский оказался прав. Едва он вошел в государевы покои, как Иоанн отослал черноволосого и чернобородого, похожего взглядом на Распутина со старых фотографий, духовника разбирать челобитные, а сам перешел в небольшую светелку, одну из стен которой заменяла изразцовая печь. Встал к пюпитру, придвинул к себе чернильницу с тремя короткими серебряными стерженьками.
– Ты намедни сказывал, боярин, что к воеводам хорошо бы выборщиков приставить, кои справедливость приговоров подтверждать станут. Так?
– Так, – кивнул Андрей.
– Но коли не от воеводы справедливый приговор зависеть станет, а от иных людей – кто же ему подношение понесет? Мы, государь, боярина на воеводство на кормление ведь сажаем. А какое кормление без подарков?
«У-у-у, как все запущено», – мысленно поразился Зверев и осторожно заговорил:
– А вот допустим, государь, что человек на смертоубийстве пойман. Душегуб. И воеводе он за суд, за «справедливость» двадцать гривен дал. Да обещался и впредь на каждый суд по столько же серебра приносить. Подумай, неужто воевода осудит его на смерть и тем самым дохода будущего лишится?
– Конечно же, осудит! – удивился Иоанн. – Это же душегуб!
– Люди разные, – пожал плечами Андрей. – Кто осудит, а кто и на прибыль польстится. Машина же государственная должна быть сконструирована так, чтобы обеспечивала справедливость независимо от того, кто в ней работает.
– «Машина государственная», – повторил царь, которому, похоже, понравилась эта фраза. Однако он тут же вернулся к своему вопросу: – Но коли подношения при суде запретить, как же кормления воеводские? На что жить служилые люди станут?
– И не только при суде, – поправил Зверев, прислоняясь спиной к печи, – вообще всем людям служилым, дьячкам, воеводам запретить любые подношения и подарки, что с делами царевыми связаны, под угрозой страшного наказания. Я понимаю, кошелек свой утяжелить каждому хочется. А потому человек для того работать старается, кто за его дело больше серебра отсыплет. Подьячий, воевода – кто угодно, подарки принимающий, – уже не о твоем деле заботится, не о государевом благополучии, а о заботах чужака, что его прикармливает. Зачем тебе слуга, что не тебе, а неведомо кому служить старается? Гнать, гнать поганой метлой.
– Жить на что люди станут без подарков-то?
– А жалованье на что, государь?
– Так жалятся, боярин, жалятся слуги мои постоянно, что на житье жалованья государева не хватает.
– Ну и что? – удивился Зверев. – Не нравится – пусть в черные люди идут, тягло тянут. А коли уж служат, пусть служат честно. Твои слуги, Иоанн Васильевич, должны только от тебя кормиться, только тебе служить и только от тебя зависеть. Тогда и об интересах царевых и государственных радеть начнут. А до того – лишь о мошне своей будут думать да о том, где еще одного покровителя, сверх прежних, найти да как ему твой интерес продать подороже…
– Ладно сказываешь, Андрей Васильевич, – покачал головой государь, – ан детишки дьячка каждого хлебушка, что ни день, просят. И одеть их нужно, и крышу перекрыть. Не разбегутся ли слуги мои, коли суров столь стану?
– Сейчас же не бегут!
– Дык, с кормлений живут…
– Ну так введи налог кормленый, государь, коли уж все равно на него люди тратятся! Но пусть не служакам он, а в казну идет. Служилые же люди лишь с твоих рук кормиться должны. С них, и ни с чьих более! Не станет подарков – пропадет интерес дела в сторону тех, кто богаче, решать. Не станет такого интереса – уже, стало быть, справедливости в стране прибудет. Без личного интереса подьячие больше на совесть полагаться станут. Она ведь у каждого имеется. Коли не душить – сама проявится.
– Но ведь все едино просители нести будут, на свой интерес служилых людей обращать.
– Будут, – согласился Зверев. – Конечно, будут нести. Но с этим не мириться, с этим бороться надобно. Стремиться к идеалу. Наказывать и тех, кто несет, и кто берет нещадно, хвалить и выдвигать честных. Машина государства таким образом должна быть сделана, чтобы сама собой справедливость обеспечивала, честных людей порождала и наверх вытягивала. Сделай воевод выборными, и тогда уже тебе не придется за их самодурство отвечать. Сами, скажешь, таких выбрали, сами и терпите, дабы в другой раз умнее были. А коли такой окажется, который про твои интересы ради соседей забывать станет – так ты его за нерадение сними да такого олуха посади, чтобы вой стоял. Уж тогда люди новому выборному сами накажут: не надури! Для нас старайся, но и о государе не забывай. Вот так и пойдет, что человеку честно жить выгоднее окажется, чем жульничать и воровать. Потому как жулика в воеводы никогда не выберут, сколько ты подьячим мзды ни пихай. А честного – выберут. И коли много для себя утаивать не станет, для общего дела постарается – его и дальше в воеводах оставят. Что до служилых людей, то и у них тот же выбор будет: либо на мзде попасться и в поруб сесть, опозориться до гробовой доски, либо прилежанием отметиться и по службе потихоньку вверх расти. Чем лучше машина отлажена, государь, тем меньше внимания к себе требует. А уж про все эти писульки, – махнул князь в сторону обширной горницы, – ты и вовсе слышать не будешь. На полпути до Москвы с ними дьячки разберутся.
– Не стал я челобитные назад возвертать, – кивнул Иоанн. – Там люди неведомые, а Адашеву и духовнику своему я доверяю, давно знаю обоих. Потихоньку со всеми изветами разберутся.
– Да, кстати, про жалобы, – спохватился Зверев. – Уж на кого больше всего жалуются, из-за кого тысячи людей слезы льют – так это Казанское ханство. Грабят татары и грабят, грабят и грабят, никакого спасу с ними нет! Почему не собрать силу русскую в кулак да не прихлопнуть их раз и навсегда?
– Думские бояре клялись, бунт супротив ставленника османского уже зреет. Золота для мурзы Камай Хусаинова триста гривен из казны уж отмерено да серебра пятьсот. Его татары порешили над собой поставить. Он мне уж семь писем отписал, в верности клянется.
– Он-то, может, и клянется, да грабежи при его власти не остановятся. Первый раз, что ли?
– Обещается прекратить. А коли кто через рубежи наши и перейдет, через него настигнуть сможем, покарать да полон и добро назад вернуть.
– Все они обещают, да никто не отдает.
– Отчего? Шиг-Алей, как его сажали, один раз пять тысяч полоняников русских в дома возвратил, а второй раз – так и вовсе десять.
– А потом Сафа пришел да позволил татарам взамен тридцать тысяч рабов захватить. Какой смысл терпеть все это, государь? Мы одного поддержим, потом турки другого посадят, что пуще прежнего на Русь погаными словами лается и пакости всякие творит. Туда не сторонника, туда наместника своего сажать надобно. Гарнизон поставить, воевод наших на места прислать. Чтобы османов и ногайцев не пряниками, а рогатинами встречали. И чтобы грабителям убегать некуда было, коли уж на Руси пошалили. Чтобы и тут, и там одна петля их ждала. Вот тогда истинно дружеской Казань для нас станет. Но не раньше.
– Наместнику и воеводе они воспротивятся, боярин, – покачал головой юный царь. – Немало крови Москве пролить придется, дабы на своем настоять. А хана, нам дружеского, казанцы сами просят, сами сажают. Им разве подмогнуть надобно, хоругви наши показать, тон сурово повысить. Почто животами за то платить, чего миром добиться получается?
– А потом Порта своего хана вместо нашего к власти снова пропихнет. И начнется прежняя волокита.
– Одолеем мы Порту, боярин, одолеем. Чай, в ханстве Казанском у нас сторонников куда более набирается, нежели османы прикупить могут. Дай срок, пересидим басурман на Волге. Но вот как быть, коли незнатного боярина в воеводы губное общество выберет? Князья и бояре родов старых его ведь слушать не станут.
– Как не станут, если его выберут?
– Знатных родов, Андрей Васильевич, мало, а худородных бояр много. Худородные того двинуть в воеводы смогут, кого князья на местах признавать не пожелают.
– Признают, не признают – какая разница? Ведь не человеку подчиняться придется, а закону…
Государь был терпелив и въедлив. Он так тщательно обсасывал множество мелочей, связанных с идеей князя Сакульского о запрете мзды царским слугам, с выборными представителями на судах и выборами воевод губными собраниями, что Андрей подумал – этот разговор не кончится никогда. Однако около полудня на Иване Великом грохнул колокол, и юный царь тут же заторопился:
– К евхаристии надобно успеть и на службу домовую о ниспослании наследника. Мы с тобой, князь, еще побеседуем. Обмыслю я противоречия твои да опосля новые вопросы приготовлю. А ныне я покинуть тебя должен. Ступай домой. Понадобишься – через Ивана Юрьевича тебя вызову.
Андрей подумал, что ради появления наследника нужно не молиться, а заниматься кое-чем другим, но тактично промолчал. Тем более, он не знал – что именно называют во дворце «домовой службой». Однако странно: почти два года как женат Иоанн, а детей все еще нет. Вроде и он, и царица Анастасия больными не кажутся. Отторжения женщина у государя вызывать не должна, коли он стихи и хоралы ей посвящал. Тогда почему?
Зверев вышел из царских покоев, подмигнул замершему у дверей в парадном кафтане боярину Пашохину:
– Как мне Разбойный приказ отыскать, побратим?
– По правую руку от Красного крыльца третий дом, – шепотом ответил рында.
Князь кивнул и побежал вниз по лестнице.
Разбойный приказ выглядел обычной избой: рубленые стены, тесовая крыша, три ряда слюдяных окон. В просторном зале, с подпертым двумя десятками столбов потолком, сидели за столами дьячки. Если бы не черные рясы, все выглядело бы, словно дело происходит в восемнадцатом, девятнадцатом или середине двадцатого века: шелест бумаг, сосредоточенное пыхтение чиновников, скрип перьев, влажный запах чернил. А может, и за много веков до сего времени где-нибудь при дворе Аменхотепа писцы точно так же занимались своим ремеслом, поджав под себя ноги и завернувшись в однообразные, под стать своей деятельности, туники.
Перед лестницей наверх Андрея попытались перехватить бдительные служки – но князь грозно рыкнул, пообещал подвесить на дыбу и отправить служить при крымском посольстве, потребовал вызвать дьяка Кошкина прямо сюда, дабы ног своих не утруждать – и простолюдины струхнули. На втором этаже Зверева встретили уже боярские холопы – те хозяйского гостя знали и проводили в просторную, но аскетически скромную, без малейшего убранства, горницу начальника приказа. Здесь Андрею пришлось поскучать, любуясь на черные стены из потрескавшихся бревен и плотный пол, покрытый живописными бурыми пятнами. Полное впечатление, что каждого второго посетителя начинали пытать прямо здесь.
Иван Юрьевич явился только часа через полтора, запыхавшийся и разгоряченный. Ничего не говоря, откинул крышку одного из сундуков, достал медный кувшин, припал к горлышку. Утолив жажду, спросил:
– Простокваши желаешь?
Андрей отрицательно покачал головой, и дьяк спрятал кувшин на место, обошел тяжелый стол, сбитый из досок в ладонь толщиной, тяжело упал в кресло.
– Прости, друже, здесь тебя достойно принять не могу. Может, дома за побратимство выпьем, посидим в покое?
– Почему у царя до сих пор нет детей, боярин? – с места в лоб поинтересовался Зверев.
– Ну ты спросил, княже, – развел руками дьяк. – Бог не дал. Пока не дал. Но мы за то моли…
– Пахом не проболтался о том, что недавно у меня в княжестве случилось? – перебил его Андрей. – Мертвецы оживать начали.
– Свят, свят, – торопливо перекрестился боярин, заметно изменившись в лице.
– Управился я с сей бедой. Божьей помощью управился, – на всякий случай уточнил князь Сакульский. – Ныне на месте проклятом храм поставлен новый, ужо освящен. Но колдун, некромант проклятый, убег. А нынешним летом видел я его на дворе князя Старицкого.
– Так-так, – задумчиво пригладил бороду глава Разбойного приказа.
– О том я думаю, что смысл покушаться на Иоанна есть лишь до тех пор, пока у него наследник не родился. А Анастасия, племянница твоя, все бесплодна и бесплодна. Уж не порча ли на нее наведена, Иван Юрьевич? На царицу, на семью, на дом царский.
– Серьезное обвинение, Андрей Васильевич, – распрямился в кресле дьяк. – Но помнить ты должен, княже, что брат царский – не юродивый на улице. Супротив него слова простого мало. Доказательства нужны.
– Да черт с ним, со Старицким! – раздраженно сплюнул Зверев. – О государе подумать нужно. Коли порча на нем, на семье царской – снимать ее нужно. Хорошо бы заговором на скрещенные ножи и воду из семи колодцев. Или хоть освятить его дворец заново. Как мыться в баню пойдут, заставь любого священника воду в ней освятить. Святая вода любую порчу смывает. Что еще? Ну веревку льняную царица плести не станет… Можно венок ей из трав подарить, но чтобы его девственница обязательно сплела перед полнолунием. Будет всю ночь носить, как мыслишь? Ну или хоть поясок ее мне достань, я его заговорю. Тогда точно в ближайшую неделю понесет. Девка-то молодая.
– Стой, Андрей Васильевич, – вскинул обе руки боярин Кошкин. – Про ножи скрещенные и воду колдовскую я, будем считать, не слышал. Не то тебя ныне же в подвал тянуть придется. А вот освятить дворец наново… Как сию блажь оправдаю?
– Порчей колдовской и объяснишь. Вали все на меня – чего уж теперь. Скажи, у меня в покоях царских крест нательный греется, как в гости к нему являюсь, иконы дома плачут. В общем, все признаки явной порчи. Дворец освятить – это ведь не истуканам языческим поклониться, грешного в этом ничего нет. И воду для омываний царских нужно освятить обязательно!
– Это уже по-христиански, – согласился Иван Юрьевич.
– И пояс мне принеси. Сможешь? Анастасия ведь племянница твоя, – напомнил Зверев. – Пожалей девку. В любви ведь с Иоанном живет – редкость. Так чего же ей бесплодием мучиться?
– Попытаюсь, – перекрестился дьяк. – Ох, втравишь ты меня, княже, неведомо во что.
– Не бойся, боярин, – перевел дух Андрей. – Не пожалеешь.
Только в дверях он спохватился, обернулся к побратиму и задал вопрос, мучивший его второй день:
– Скажи, Иван Юрьевич, почему Москва так долго разбои казанские терпит, почему не ударит по ней так, чтобы уж никогда татары на земле нашей никого не грабили?
– А ты стены казанские видел, Андрей Васильевич? Они не слабее псковских будут. Псков еще никому штурмом взять не удавалось. Вот и подумай, сколько кровушки прольется, сколько животов рати русские под стенами Казани сложат, коли с нею силой грубой воевать. Хитростью, подкупом, уговорами – оно вернее будет. Золото, на подкуп басурман этих потраченное, немало людей русских от смерти убережет.
* * *
На подворье Михаила Воротынского гостя ждали. Стоило Звереву шагнуть за порог калитки, оглядеться, перекреститься на икону над дверьми дома, ан навстречу уже спустилась деваха, предложила испить с дороги ключевой воды. Оная оказалась, разумеется, хлебным вином – но Андрей, уже знакомый с подобным подвохом, выпил слабенькую, пахнущую яблоками, водку не поморщившись и нахально закусил мягкими девичьими губами. Какова шутка – таков и ответ.
Хозяин уже появился на крыльце, в шубе и с посохом, поклонился:
– Рад видеть тебя, князь Андрей Васильевич. Прошу в дом, к столу, преломить малый кусок, что Бог послал.
Вместе с хозяином «ломал хлеб» загорелый мужчина лет тридцати, подбородок которого носил следы долгой небритости, брови и ресницы выгорели до белизны. На нем не было ни шубы, ни ферязи – их заменяла короткая войлочная безрукавка; голову украшала фетровая феска с кисточкой на коротком шнурке, свободная рубаха была опоясана атласным кушаком и заправлена в пышные шаровары.
– Боярин Иван Григорьевич Выродков, – представил гостя князь, довольно ухмыльнулся, услышав изумленный выдох Андрея, и добавил: – Иван Григорьевич о прошлом лете в Царьград с купцами ушел, цельный год там путешествовал, ныне вернулся и, вижу, к прежней жизни привыкнуть никак не может. По разряду ему зимой на службу порубежную выходить. Интересно, как его поместное ополчение встретит?
– Нет боле Царьграда, Михайло Иванович, – поправил хозяина Выродков. – Османы его Истанбулом ныне нарекли.
– А это, друг мой, князь Андрей Васильевич Сакульский. Тот самый вюноша, о котором я сказывал. Он и оружие новое придумал, кое бердышом нарек. Многим оно по нраву пришлось, немало князей и бояр для холопов своих штуку эту отковать велели и ныне на службу с ними являются. Еще он гуляй-город придумал, коим немало поляков напугал, а уж в землю нашу уложил их – так просто не считано.
– Я назвал эти деревянные передвижные укрытия танками, – скромно поправил Зверев и потянулся к ломтям жирной ветчины: желудок промаслить, пока водка не вся всосалась.
– Таким смешным способом токмо в дикой и нищей Европе воевать можно, други мои, – самодовольно поведал боярин Выродков. – Европа воюет пешком, а потому даже столь простое препятствие, как гуляй-город, вами описанный, вынуждает их становиться в долгую осаду. Арабов же сими поделками не возьмешь. Араб воюет с седла, араб стремителен и ловок. Араб привык обходить, запутывать, появляться неведомо откуда и неизвестно когда. Он обогнет ваши стены, он нанесет удар вам в спину, он обойдет вас по другим дорогам и захватит ваши веси, пока вы ждете его для битвы в ином конце земли.
– Важно не оружие, Иван Григорьевич, а то, как им пользоваться умеешь, – обиделся Зверев. – Коли в открытой и бескрайней степи я свой гуляй-город возле колодца поставлю – как твои арабы его обойдут? Полезут на стены, как миленькие. Под пули и на рогатины. А коли просто по холмикам их развезти – так только дурак на штурм полезет, это же понятно.
– А, – почему-то обрадовался Воротынский. – Что теперь скажешь, друг мой?
– Скажу, особое внимание османы уделяют своим пушкам. В литье оных достигли они беспримерного искусства и при мне вкапывали возле пролива столь огромные тюфяки, что в стволе два человека укладывались спать и даже не теснились. Каменные ядра из них перелетят Босфор с берега на берег и уничтожат любой флот, что попытается войти в Эвксинское море. Османы обматывают свои ядра пенькой, чтобы те плотнее сидели в стволах, и стреляют изумительно точно.
– Каменные ядра – вчерашний день, – опять вступил в спор Андрей. – Чугунные ядра намного тяжелее, при том же размере летят дальше и причиняют больший урон.
– Османские стрелки используют свинец. Он еще тяжелее и дальше летит.
– А чугун прочнее! От него разрушения сильнее!
– Давайте выпьем за розмыслов! – перебил обоих, излишне подвыпивших, собеседников хозяин дома. – За тех, кто делает рати наши сильнее, а крепости врагов обращает в развалины.
– За розмыслов, – согласились оба.
– Иван Григорьевич не просто так за море плавал, – осушив кубок, пояснил Воротынский. – Он науки новые проведал: кто, где и как ныне воюет. И семи познаниями, надеюсь, поможет нам ворога бить крепко. Так, чтобы не поднялся.
– Кстати, Михаил Иванович, – Зверев моментально вспомнил про сидевший в памяти, как заноза, вопрос, – отчего Москва до сих пор Казань не воюет? Ведь грабежи татарские уже, почитай, больше ста лет длятся. И никто их пресечь не пытается.
– А кому это надо? – неожиданно расхохотался Воротынский. – Кто же станет резать курицу, что яйца золотые несет?
– Что я сказал смешного, князь?! – обиделся Андрей. – Объяснись!
– Не обижайся, друг мой, – погасил свой смех хозяин дома. – Ответь сперва, видел ли ты, чтобы новгородский, тверской али нижегородский посадник бояр московских за просто так шубами и конями одаривал? Нет? А казанцы дары отсыпают, да еще какие! Ныне Дума заместо Шиг-Алея решила на ханство Камай Хусаина посадить. Так первый мошну развязал, дабы на свою сторону знатных людей направить, и второй то же самое делает. Веришь, будто золото, что для татар из казны отсыпано, за Волгу уедет? Да нет же, здесь все до полтины останется! Царь казанцев покупает, а они – князей московских. Каждый норовит на свою сторону перетянуть, дабы в Думе за них вступились. А теперь подумай, что будет, коли государь Казань к ногтю прижмет да наместника своего в ней поставит? Что? Откель тогда подарки, зачем? Что за польза мурзе или хану бояр к себе привлекать, коли все едино государь кого-то русского на воеводство пришлет? Конец воле казанской – конец и подаркам от татар в Москве.
Князь Сакульский нахмурился, переваривая услышанное. Передернул плечами:
– Но они же порубежье наше грабят! Каждый год, каждое лето. Деревни жгут, людей в рабство угоняют.
– Московские бояре от муромских земель далеко, – пожал плечами Воротынский. – Опять же кто убыток от набега понес – из казны возмещение. Кого из служилых в полон взяли – казна выкупает. От такой жизни токмо смердам муромским да рабам татарским плохо. Остальным – хорошо.
– Проклятие! – хлопнул Зверев кулаком по богато убранному столу.
– Это верно, – кивнул Воротынский. – Нравы московские тяжелы. Душат они вольного человека. Разве дело это, коли смерды простые пред судом и государем права равные с древними боярскими родами имеют, коли бросать своих господ в любой год могут или детей своих в города али иные земли отсылать по прихоти своей способны, имения безлюдя? Разве дело это, коли с людьми ратными, живот свой за отчину кладущими, простые смерды равняются? Они ведь, крестьяне безродные, никакого иного дела, окромя приплода и урожая, не дают, умом и пользой от коров и лошадей не отличны. Так почему бояре родовитые с ними равняться должны, прихотям их угождать? Отчего достаток наш, княжеский, от потакания смердам зависит? Во всем честном мире крестьяне от рождения к земле господской привязаны и суду дворянскому, а не общему подчинены. Почему же у нас, на Руси порядки иные насаждаются? Вольный боярин и послушный ему смерд – вот закон, ведущий все страны к силе и процветанию!
Андрей мгновенно протрезвел. Он хорошо помнил, где и когда услышал эти слова в первый раз. Вряд ли умудренный опытом князь повторял слова пятнадцатилетнего мальчишки. Скорее наоборот: молодой Владимир Андреевич услышал их от взрослого друга. Значит… Значит, Михайло Воротынский – один из главных заговорщиков, организатор покушения? И, может быть, не одного? Его друг князь Воротынский… Заговорщики потихоньку вербуют сторонников, и Михаил Иванович нашел удобный момент, чтобы прощупать умонастроения еще одного нужного человека.
– Русская земля – святая, – медленно, но четко ответил князь Сакульский. – Она не может рождать рабов. Лучше я назову сына своего крепостного равным себе, нежели позволю лишить свою Отчизну ее древней привилегии. Мы все кладем животы за святую Русь, и таковой она должна оставаться всегда.
– Славно сказано, Михайло Иванович! – тряхнул головой Выродков. – Я хочу выпить за друга твоего, князя Андрея, и за его истинную веру! Слава!
Хозяин дома спокойно наполнил кубки, мужчины выпили.
«И что теперь делать? – сохраняя улыбку на лице, мучился в отчаянии Зверев. – Выдать Воротынского в Разбойный приказ? Человека, что первый похвалил его воинскую смекалку, взял под свое покровительство, поручился за него перед царем, требуя для юнца боярского звания? Или смолчать – и покрыть молчанием предателя?».
Он дождался, пока хозяин нальет еще, выпил – но хмель больше не туманил его разум.
«Так что же делать?»
– Дядюшка, дозволь дщерям своим вина белого со мною выпить. Бо жарко на качелях, а от квасу в носу щекотно… – Рыжие кудряшки, множество ярких веснушек, придающих лицу радостное выражение, губки бантиком. Людмила Шаховская осеклась, глядя на Андрея, чуть попятилась. Жемчужная понизь, платье из зеленого сукна с алыми бархатными плечами, золотое шитье по бокам, перетянутая по европейской моде талия.
– А, это ты, стрекоза? – улыбнулся хозяин. – Да, только разбавленное… Постой, ты знакома с князем Сакульским, Андреем Васильевичем?
Женщина мотнула головой и выскочила обратно за дверь.
– Смутилась, – оправдывая гостью, вздохнул князь Михаил. – Уж третий год замужем, а муж все на службе, в разъездах. Ревнив зело – тетки и холопы следят за ней строго. Она, может статься, мужчины незнакомого все три года и не видала ни разу. А тут сразу двое.
– Родственница? – зевнул Иван Григорьевич.
– Племянница двоюродная. Пострелюшка. В Москве каженное лето у меня жила. Здесь ее и сосватал. За друга свого, князя Петра. Мы с Петром Шаховским лет тридцать знакомы. Он чуть старше будет. Под его рукой в первую свою сечу я рубился. Славная была битва. В деревне прямо в курятнике ляха зарубил. Перья летают, куры, кудахтанье, петух в сапог мне шпору загнал…
– А чем особо сильны османы – так это пехотой, – вдруг вспомнил боярин Выродков. – Они воинов не нанимают, не призывают. Они их растят из детей малых, а потому янычары умелы чрезвычайно, храбры, преданны, не боятся ни боли, ни смерти…
О войне и оружии мужчины могут говорить бесконечно. Михайло Воротынский про боярские вольности больше не вспоминал, Андрей тоже предпочел забыть про Казань, проклятия и заговоры, а потому остаток дня прошел в чудесной дружеской беседе. И лишь когда распахивалась дверь и холопы вносили то вино, то новые блюда, Зверев вздрагивал, и перед глазами его снова и снова возникало веснушчатое лицо.
* * *
Поднявшись до рассвета, Андрей помчался в храм Успения, отстоял там заутреню, после чего еще долго ждал, глядя то на высокое распятие, вырезанное из красного, с белыми прожилками, гранита, то на иконы. Однако княгиня так и не появилась. Может, настроения у нее не было службу посещать, а может, она церковь свою любимую сменила. Поди угадай?
Смирившись с неудачей, князь Сакульский вышел из собора и двинулся вдоль череды нищих, выгребя из кошеля полтора десятка серебряных новгородских чешуек. Возле каждой сгорбленной старухи он останавливался, внимательно вглядывался в лицо и руки торопливо крестящейся женщины. Дойдя до попрошайки с зажатой между коленями узловатой клюкой из соснового корня, он наконец-то улыбнулся, спрятал мелочь и достал тяжелый золотой талер. Бабулька насторожилась, глаза ее жадно сверкнули.
– Узнаешь меня, милая? – поинтересовался Зверев.
Нищенка прищурилась, закивала:
– А как же, касатик! Давненько тебя не было, ох, давненько.
– Ну коли узнала, то знаешь, чего мне хочется, – поиграв золотым, спрятал денежку князь. – Завтра приду. До завтра успеешь чего-нибудь придумать?
– Попытаюсь, касатик, – облизнулась попрошайка, – попытаюсь.
Андрей кивнул, отошел к коновязи, поднялся в седло и помчался домой. Здесь, во дворе, его нетерпеливо поджидал дьяк Иван Юрьевич.
– Где ты ходишь, княже? Я уж тут извелся весь! – Боярин воровато оглянулся, протянул ему туго смотанную ленту из золотой парчи: – До полудня управишься?
– А что это?
– Да пояс же, пояс, – прошипел дьяк. – Сделаешь?
– Легко. За деторождением к Хорсу, Триглаве и Дидилии обращаться нужно, а они дневные боги…
– И слышать не хочу! – замахал на него руками Кошкин и перекрестился. – Чтобы и поминания демонов языческих в моем доме не было.
– Хорошо, за город поеду, – сунул царицын поясок за пазуху Зверев. – Постой, не убегай, боярин. Похоже, нечисть в Москве завелась. Заговоры с участием колдовской силы затеваются. Знаешь, как я у себя в княжестве с колдуном управился? Посадил десяток мальчишек в седло, кадушку с водой святой, заговоренной приготовил, метлы в зелье этом смочил да во все концы земли своей и отправил. Нежить колдовская перешагнуть линии заговоренной не способна, вот и оказалась, как в клетях, раздроблена. Никуда ей не пойти, ничего в чужом месте не сотворить. Так я покоя у себя и добился. Надо бы и здесь, в Москве, всадников с метлами пустить по улицам. Пусть поездят. Нежить в схронах своих и будет заперта.
Иван Юрьевич с минуту подумал, потом отрицательно мотнул головой:
– Не, на такое не пойду. Пущу людей с метлами у седел по городу кататься, пыль поднимать – что люди скажут? Совсем дьяк Кошкин из ума выжил? А про зелья заговоренные только помяни – враз на костер сволокут. Хоть я дьяк, да родич царский – ни на что не посмотрят. Митрополит Макарий – он ведь из новгородских, московского государя недолюбливает. Ему токмо повод дай. Да и про тебя слухи начали ходить нехорошие…
– Какие?
– Сам знаешь, какие…
– Нечто мне рассказывали!
– Ну… Ну сказывали, что душу ты колдуну болотному продал, а тот тебя неуязвимым за то сделал. И токмо так ты в битве под Островом целым и остался. Что клады ты к себе призывать умеешь, и тем богатство в княжество привлек. Что женился на княгине с родовым проклятием, и чтобы проклятие снять, первенца своего в жертву дьяволу на сатанинской мессе принес…
– Кто говорит? Хотя сам догадываюсь, кто слухи такие распускает. Тот, кто иным путем со мною справиться не смог. Да еще в последнее время слишком пристально мною и землями моими интересуется.
– А ты тут, княже, еще с подозрениями про порчу о себе напомнил. Государь же наш набожен. Коли поверит – быть тебе в опале.
– Мне не привыкать. А ты, боярин, тоже бы дом свой наново освятил. Знаю я, что Старицкие зельем колдовским царедворцев очаровывают да на свою сторону привлекают. Знаю, четверо самых близких к царю к ним уже переметнулись. Боюсь, как бы и на тебя, Иван Юрьевич, колдун своей охоты не начал.
– Освящу, Андрей Васильевич, коли тебе так спокойнее будет. А ты бы, княже, волосы сбрил. А то как видят люди, что ты в трауре, сразу про младенца, в жертву принесенного, вспоминают.
– Это был мой сын, Иван Юрьевич. – Зверев проглотил подкативший к горлу комок. – Мой сын, мой первый ребенок. И траура по нему в угоду Макарию и Старицкому с его колдунами, да хоть самому государю я не сниму!
– У кого из нас не умирали дети, княже? У меня из семи ни одного не уцелело. Но ведь живу. У князя Воротынского из девяти детей токмо две дочери выросли, у князя Андрея Старицкого из одиннадцати лишь один Владимир уцелел, у родича твоего, князя Друцкого, тоже только двое из пятнадцати. Нечто всем нам пожизненно в трауре ходить? У всех из трех детей токмо один до зрелых годков дотягивает. А то и из четырех.
– Но это был не чужой, это был мой сын. И с его смертью я мириться не хочу… – Князь Сакульский поднялся в седло и пустил скакуна в рысь. – Я за город! Скоро вернусь.
Иван Кошкин Андрея дождался, забрал поясок и тут же умчался во дворец. Зверев же, разминая ноги, поднялся в светелку и завалился на мягкую перину, попытался заснуть. Через час отлеживать бока надоело, и он, опоясавшись саблей, спустился во двор, начал отрабатывать выпады, парирование ударов, заставил трех холопов с оглоблями нападать с разных сторон. К сумеркам все запыхались – князь ополоснулся в бане, пошел в трапезную. Ужинать пришлось одному: хозяин не вернулся до позднего вечера, и ждать его дольше не имело смысла. Тем более что вставать Зверев собирался засветло.
Видимо, государь в хлопотах про дерзкого советчика забыл – никто Зверева во дворец больше не звал, и на рассвете Андрей опять помчался к Успенскому собору. Людмила Шаховская за Божьим словом опять не пришла, знакомую же нищенку Зверев возле ступеней увидел сразу. Она тоже заметила князя, закрутилась на месте и, часто оглядываясь, засеменила вдоль церкви. Зверев двинулся следом, нагнал возле дальнего угла.
Старушенция остановилась, втянула голову в плечи:
– Будет тебе, чего желаешь, касатик, будет. Ох, какой грех на душу беру, ох, как рискую я… – Она часто закрестилась и закончила вполне логичным: – Может, накинешь сверху за старания?
– Накину, если все гладко пройдет. Если хоть словом удастся перемолвиться. Сделаешь?
– Удастся, касатик. И перемолвишься, и увидишься. Токмо подготовиться маненько надобно. В расходы войти. А у меня на крошку хлебную не хватает… Ты мне хоть пол-алтына дай, да сам до вечерни сюда подходи. Токмо пеший, и без нарядов знатных. Ну рубаху, штаны надень, а боле ничего не надобно. Бо подозрение вызвать можешь.
– Ладно, красавица, вот тебе серебро, – полез в карман Андрей. – Но смотри, коли обманешь…
– Не боись, касатик. Все будет, как тебе хочется… Коли сам не растеряешься, конечно.
К последним ее словам Зверев не прислушался – хотя следовало. Отпустив попрошайку, он немного побродил вокруг собора и свернул к торговым улицам, что начинались неподалеку, за дворцом князя Воротынского. Спохватился, вернулся за конем – поднялся в седло и поскакал сперва в приют братьев по пиву. С этими кремлевскими правилами скоро и вовсе забудешь, каково верхом ездить! Все пешком да пешком. Туда на лошади нельзя, сюда нельзя, здесь неприлично, тут царю оскорбление.
Коли ходить на своих двоих, то Москва – город просто бескрайний. До ужина Андрей только-только успел дойти до торга, после долгих сомнений выбрал в подарок княгине Шаховской пару сережек: изумрудных, с рубиновыми подвесками, похожими на капельки крови. Не с пустыми же руками с красивой девушкой встречаться, коли старая попрошайка не обманывает и ему с Людмилой случится хоть несколькими словами перемолвиться? Вернувшись домой, Зверев, как и требовала старуха, скинул ферязь, оставил на стене оружие – кроме кистеня в рукаве, естественно. Натянул тонкие сафьяновые сапоги бирюзового цвета, заправил в них такого же оттенка шаровары из тонкой козьей шерсти, опоясался шелковым шнурком, при нужде способном заменить прочную удавку. В голенище сунул несколько монет, завернутый в тряпицу подарок.
– Вот и все… – Он перекрестился на светлый образ Богородицы в углу светелки и решительно вышел.
Попрошайка не обманула. Ждала, суетливо пристукивая посохом, за собором. На том самом месте, где они расстались. Увидев князя, застучала клюкой еще чаще, оглянулась, поманила пальцем, засеменила в заросший бузиной проулок. Там, среди маленьких лачуг, похожих на тесные клети внутри крепостных стен, нырнула в еще более узкий лаз, толкнула дверь в низкую грязную хижину, войти в которую побрезговала бы даже курица.
– Ты это, боярин, – прокашлялась она, – ты сапоги-то сыми. Заметны они больно. На плечи вон ту мешковину кинь. Она протертая да чистая, а поверх – рубище натяни. Жалостливое оно, все в дырках гнилых.
– Ты чего это задумала, старая? – развернул плечи Зверев и тут же стукнулся головой о низкий потолок.
– Как чего, касатик? Калику из тебя убогого делаю, юродивого. Ты это, немым прикидывайся. Чего спросят – гукай токмо. А сказывать я стану. Вот этот мешок на правое плечо пристегни, дабы горб на лопатке получился и спину кривил. На ноги эти вот шаровары с буграми надень. Они стеганые, теплые, не продуваются. Лицо-то у тебя белое, глаза, ровно сокольи… Ты голову пригни, ниже пригни, дабы не глянуть на щеки румяные было. А сверху я платок пуховый кину. Он старый, молью поеден. Вроде и просвечивает, а ничего насквозь не разглядеть. Вот… Вот… Вроде как ладно получилось. А ноги, пока до подворья Шаховских дойдем, сами запылятся.
Андрей, низко пригибаясь, гукая и приволакивая правую ногу, похромал по переулку вслед за попрошайкой. Она немного поправила ему горб, рубище на плечах, но в целом осталась довольна и вывела «в люди» – на площадь возле собора. Прихожане, что начали подтягиваться к вечерне, на двух несчастных внимания никакого не обратили – значит, ничего странного не заметили. Большего от маскарада и не требовалось.
Полчаса спустя попрошайка постучала своей клюкой в калитку княжеского двора.
– Мы Божии странницы, милостью Господней питаемся, за добрых людей молимся, милосердием сердешным пробавляемся, за радетелей дома сего поклоны кладем, иконы целуем, слово доброе разносим, – сплошным речитативом на долгом выдохе выплеснула плаксивым голосом попрошайка, сделала короткий вдох и продолжила: – Хозяюшка Людмила в доме сем особо милостива, перед ночью темной объедки холопьи для нас отложить обещалась…
Засов грохотнул, отворилась калитка:
– Вон там, за амбаром дверь на кухню будет. Туда ступайте. Может, и хозяйка выйдет, коли еще не потрапезничала. Она ваше племя зело чтит.
– Благослови тебя Господь, добрый человек, – перекрестила его нищенка, после чего, прихрамывая и пригибаясь, что-то бормоча под нос, повернула в указанном направлении.
На кухне было жарко, но не душно. Видать, готовили уже давно, и уходящий в трубу печной жар успел высосать с собой пар и вкусные запахи, оставив только сухое тепло. Две раскрасневшиеся тетки в мокрых, почему-то исподних, полотняных рубахах и черных юбках развешивали на гвозди черпаки и сковородки, гремели оловянными кастрюлями и медными котлами. Попрошайка бочком, бочком пристроилась за вытертый, почти отполированный за годы службы дощатый стол, села за него, принялась креститься.
– Это снова ты, Ксеня? – Одна из теток тщательно вытерла о юбку руки, перекрестилась, после чего все тем же подолом протерла стол. – Сказывала, суженого мне вымолишь, а у меня и Макарий, который холоп, за князем на службу уехал. Больше никто и не смотрит совсем.
– Дык, я молю, молю, Дусенька, – кивнула попрошайка. – Да ведь скоро слово сказывается, да не скоро дело делается. И за тебя молюсь, и за хозяюшку вашу…
– В углу бак, – перебила ее другая кухарка. – Там хлеб остался с мясным соусом, и еще куски от убоины какие-то мелкие. Хватайте, пока Хрюнделю не вывалили.
– Княгиня за обедом белорыбицы половину куска велела для просящих Христа ради оставить, – напомнила Дуся. – И Ксению особо помянула.
– Да-да, – обрадовалась нищенка. – За нее особо молю, уж она со мною вместе у распятия намедни стояла, и слово велела для нее запомнить, и о благовесте поведать. К нашему собору странник пришел из Михайлово-Архангела[19], про благовест тамошний сказывал. Что за чудесный благовест!
– Схожу, хозяйке про вас обмолвлюсь, – решила вторая кухарка. – Как бы не осерчала, что без нее вас спровадили.
– Ты кушай, Ксеня, не беспокойся, – выставила на стол деревянный лоток Дуся. – Хозяйка милостива, еще и одарит чем за молитвы усердные. Ты мужа, мужа ее лишним добрым словом помяни. В походе он дальнем, на службе государевой. Ради нас и благополучия княгини старается.
– Молюсь, усердно молюсь, – придвинула к себе лоток попрошайка и запустила в него обе руки. – Петру и Павлу, апостолам, молюсь, небесным его покровителям. Ох, как мучались они, бедные, в руках римлян, язычников древних, как страдали! Но вознеслись и, милостию Божией, теперь одесную от него на небе сидят…
Обе женщины истово перекрестились, а Зверев – забыл. И тут же привлек внимание:
– А это с тобой кто? – потянула к платку руку кухарка.
– То Октария! – испуганно рявкнула попрошайка, и Дуся руку на всякий случай отдернула. – Убогая она. Немая, умишком не выросла. Присматривать я за ней взялась, бо пропадет ведь, юродивая. Вот, Октенька, откушай рыбки.
Андрей гукнул, пригнул голову еще ниже, под стол. Вот только ему не хватало есть из лотка, в котором нищенка грязные пальцы прополоскала!
К счастью, тут на кухню спустилась Людмила: в скромном сатиновом платке, в уже знакомом князю зеленом платье с бархатными плечами. Она присела напротив попрошайки, перекрестилась, положила подбородок на руки:
– Оголодала, милая? Ты кушай, кушай. Опосля о просьбе моей поговорим. Исповедаться хочу, но душа к отцу Ануфрию не лежит. Тороплив он больно, не вникает. Нечто пастыря ныне усердного нет? Я бы ради такого и за город поехала… Ну чего вы в рот человеку заглядываете?! – неожиданно цыкнула она на стряпух. – Идите, не стойте у нее над душой. Как к себе ее для молитвы в церкви домовой призову, так и доделаете, чего вам осталось.
Кухарки ушли, Андрей тоже выбрался из-за стола, встал позади княгини. От скрюченного состояния ныла спина, и он с наслаждением распрямился, пока никто не видит. Женщина скользнула по спутнице попрошайки лишь рассеянным взглядом, наклонилась вперед:
– Сказываешь, опять появился, неприкаянный?
– Появился, милая, появился, – неторопливо обсасывая белые тонкие ребрышки, поведала старая нищенка. – Ох, гори-ит… Душу, видать, ты ему вынула. Всю, до донышка. Как же удалось-то тебе? Он и в собор Успенский зачастил, и округ крутится, ан тебя-то и нет, не ездишь!
– Может, появиться? Исповедаюсь у Ануфрия, ну его. Но к молодцу, конечно, и голову не поверну! Я ведь его тоже видела, Ксеня, представляешь?! У друга отцовского в доме недавно была, с дочерьми его на качелях катались. Я к Михайло Иванычу заглянула – а он там сидит, представляешь?! Князь он, оказывается. Андрей Сакульский именем. Ой, я так испугалась! – вскинула она ладони к лицу. – Сон ведь у меня был вещий. А тут вдруг – он!
Зверев тем временем скинул с себя все рубища, одернул рубаху, пригладил волосы. Княгиня Шаховская, заметив, как пристально смотрит гостья ей через плечо, обернулась, громко охнула, вскочила, прижавшись спиной к столу, упершись в него руками:
– Я заснула, да? Ксеня, я сплю? Странно, не помню, как ложилась. Ты ведь мне снова снишься, правда?
– Это нетрудно проверить, чудесная моя, – тихо ответил Андрей, обнял ее и крепко прильнул к губам. Они были сладкими, мягкими, горячими и отзывчивыми.
Зверев начал целовать ее подбородок, шею, закрытые глаза, брови. Руки на спине ощущали крючки, пальцы осторожно расстегнули один, другой, третий. Губы коснулись полуобнаженных плеч, ямочки между ключицами.
– Нет… Нет… Как же… Грешно… – тихо шептала она, но дышала часто, взахлеб, словно ей не хватало воздуха. – Что ты делаешь?.. Князь… Мой князь…
Через ее плечо Андрей сделал нищенке страшные глаза. Старая сводня понимающе закивала и вместе с лотком бесшумно сгинула за входной дверью. Бархат уже открыл небольшие груди с остро стоящими розовыми сосками – князь Сакульский согрел их дыханием, легко коснулся кончиком языка, потом поцеловал. В нем нарастало напряжение, готовое в клочья разорвать одежду, а Людмила твердила все то же:
– Нет, не нужно… Нет… – Она попыталась развести руки, остановить скользящую к полу ткань. – Перестань немедленно! Не снимай платья! Оно испачкается и помнется. Тетки заподозрят неладное.
– Да…
Андрей повиновался: отодвинул лавку, подсадил Людмилу на край стола и, оставив наконец-то в покое крючки, приподнял край юбки, медленно повел ладонями вверх по ногам. Благословен мир, в котором еще не изобрели нижнего белья! Он дернул завязку шаровар – а княгиня откинулась на спину, на словно специально вымытый стол, вцепилась ладонями в его край. Их тела наконец-то слились в единое целое, заставив вскрикнуть и Людмилу, и Андрея, рванулись навстречу друг другу, смывая потоком страсти остатки разума, осторожности, приличий и морали. Горячий смерч поглотил все, что было мужчиной и женщиной, смешал все это вместе, а потом взорвал единым пламенем, спалившим все силы, что оставались в людях за скоротечный, но столь сладкий миг.
Немного придя в себя, Зверев наклонился, завел ладони ей под лопатки, поднял обмякшее тело, поцеловал одну грудь, другую, тихо спросил:
– Так это похоже на сон?
– Еще как… – ответила юная женщина. – Ой, я не смогу сегодня молиться… в домовой церкви… Нет, не смогу. И смотреть на тебя спокойно не смогу…
Она вдруг прижалась к нему, сильно обняла, несколько раз поцеловала, попадая куда придется, осторожно оттолкнула:
– Помоги… Ты ничего не порвал? Если муж хоть что-то заподозрит, он меня убьет. Совсем убьет, он от ревности звереет. Сам повод выдумывает, а потом за косарь хватается. Крючки, крючки на месте? Их не я, их девка вечером расстегивает, она заметить странное может. Застегни… Скажи лучше, если что не так. Я придумаю… Скажу, зацепилась, порвала. Могла поскользнуться на лестнице.
– Не нужно, – так же осторожно, как расстегивал, вернул крючки в прежнее положение Андрей. – Все целое. Будто и не трогали.
– Это хорошо. – Она развернулась, положила ему ладони на плечи, приподнялась на цыпочки и поцеловала. В губы. – Какой чудесный сон. Он тоже вещий?
– Да. Даже не сомневайся.
– А где Ксеня? Спряталась?
– За дверь во двор вышла.
– Бедная, там же темно. Одевайся, я ее позову.
Спустя десять минут попрошайка и Андрей ковыляли через двор к воротам. Княгиня постояла в дверях кухни, потом вдруг перекрестилась, громко попрощалась:
– Благослови вас Господь, Божьи странницы! Грызло, Федот, как снова Ксеня с юродивой появятся, сразу в светелку ко мне посылай. Акафист Покровный выучить с блаженной хочу, и молитву сохранную апостолам Петру и Павлу. А не будет меня – велите кормить да за мной сразу посылайте.
– И чем ты только хозяйку так пронимаешь, Ксенька? – удивился привратник и закрыл за попрошайками калитку.
По темным улицам – сторонясь караулов – они пошли довольно быстрым шагом. Старая сводня тоже обрела изрядную прыть, а клюку просто сунула под мышку. Уже минут через десять они оказались в ее укрытии. Андрей переоделся, попрошайка же запалила фитиль масляной лампы, поставила на полочку перед суровым образом пророка Даниила:
– Ну как? Удалось мне угодить тебе, княже?
Зверев выгреб все золото, что брал с собой, и молча вложил ей в руку. Нищенка издала возглас, похожий на довольное кошачье «Мяу!» и предупредила:
– Я завсегда здесь, у ступеней храма Успения. За страждущих молюсь.
Путь до двора Ивана Кошкина занял еще полчаса. Ворота Андрей отворил с помощью заклятия на запоры, тихонько запер сам – кажется, никто ничего не заметил. Сотворив наговор на кошачий глаз, он сам, без света, добрался до светелки, быстро разделся, упал в перину и, наконец перестав таиться, громко захохотал. Ну надо же! А он целый день ломал голову над тем, о чем будет вечером говорить с незнакомой девушкой!
Не любовь – настоящая безумная страсть захватила молодых людей в свои булатные оковы. Андрей жил от свидания до свидания, он забыл свои планы, забыл службу и государя, забыл про Казань и пророчества старого Лютобора. Он не заметил, когда на Русь пришла зима и крыши укрыло ровное полотно пока еще белого снега, он не помнил, когда и что ел, о чем разговаривал. Не замечая времени, не замечая дней и недель, он дышал, жил только тем сладостным мигом, когда за резной стрельчатой дверью откроется просторная светелка – и он сможет распрямиться, сбрасывая горб и лохмотья, становясь самим собой и пожирая жадными глазами прекраснейшую из всех женщин Вселенной.
– Какой ты ненасытный, – прижавшись щекой к его плечу, удивлялась Людмила. – Какой ты страстный. А князь Петр, как приезжает – с друзьями пива напьется, потом в постели носом мне в подмышку тыкнется и спит. Иногда, бывает, вспомнит, навалится, подергается, как припадочный. Я и понять ничего не успею – а он уже спит, весь потный. Лапу токмо сверху кладет, как хозяин на сукно. Ну почему я не твоя жена, Андрюша? Ну почему я не твоя, а его!!!
– Ты моя. Ты только моя. Ты моя любимая, ты моя самая прекрасная и желанная. Твой голос ласкает сердце, как теплый летний ветерок, твои глаза завораживают, как магия полнолуния, твои губы порождают желания, от которых закипает кровь, улыбка чарует, словно рассвет над горным озером, волосы волнуют, точно видения темной ночи, дыхание душисто, будто цветение персикового сада. Жесты твои легки и грациозны, руки тонки и изящны, а пальцы точены, словно изваяны резцом мастера из слоновой кости. Неповторимы линии твоих плеч, безумно соблазнительна грудь, изящна талия. Ноги твои стройны и свежи, как первые лучи солнца, а каждый шаг разит, словно лезвие меча, оставляя вечный след в душе любого мужчины. Восхитителен румянец на прохладных бархатных щеках, загадочен взмах ресниц, в тебе привлекает и поворот головы, и гордая грация во вскинутом подбородке. Ты воплощаешь все радости мира, смысл жизни, цель существования, ты создана на счастье и на гибель, ибо даже смерть не страшна, если служит платой за твои объятия. Каждый миг без тебя растягивается в вечность, пища не имеет вкуса, вода не утоляет жажды, воздух давит грудь, сон не приносит отдыха, а солнце – тепла. Без тебя мир сер и скучен, и я бросился бы в пропасть, если б не знал, что увижу тебя снова, моя единственная, мое сердце, моя жизнь! Моя Людмила, Люда, Люся…
– Но это сейчас! А вернется из Путивля Петр – что тогда? Я опять окажусь при нем! На одной перине с этим вонючим боровом! Он станет тыкаться в меня, вонять кислым пивом и лапать, лапать. Разве тебе все равно? Тебя тогда уже никто сюда не пустит. Никогда! Пока он не уедет. А если останется? Если его с воеводства снимут?
Андрей только крякнул: он в самом деле не представлял, как сможет перенести подобную муку. Знать, что твоя любимая в руках другого – и оставаться бессильным это изменить.
– Я хочу быть твоей женой, князь Андрей. Твоей, понимаешь? Твоей, твоей, твоей! Не воровать эти встречи, не бояться каждого стука. Быть твоей! Иметь право лежать в твоей постели, любить тебя, отдаваться тебе, рожать тебе детей. А если меня муж заподозрит в измене? Он же зарежет меня! Зарежет из ревности да схоронит по дороге в этот далекий Путивль и скажет, что сама умерла. И никто не узнает! Или просто заберет. И все! Тебя больше рядом не будет. Ты останешься, а меня увезут! Увезут от тебя! Навсегда, ты понимаешь?! Возьми меня в жены, Андрюша, возьми, возьми…
– Как я возьму? К митрополиту за разводом кланяться? Так ведь не даст. Раз жена не бесплодная – не даст. Даже с бесплодной может не дать. Бог ведь разводов не признает. Ради царя еще могут исключение сделать, и то с большими муками. А просто князю – ни за что не даст.
– Какой развод, глупенький ты мой? – как-то по-детски удивилась Людмила, заползла к нему на грудь, прижавшись коралловыми сосками, глянула сверху в глаза. – Ты ее бей, наказывай. Унижай всячески, гоняй. Пусть невыносимо ей жить с тобой станет. Она в монастырь и уйдет. А ты на мне женишься. Это же можно, многие так делают. Иные просто отсылают в обитель, но без желания этого по уставу церковному нельзя. Лучше, чтобы сама захотела, сама ушла. А потом я стану твоей женой.
– Ты замужем, Людмила, – напомнил Зверев. – Князь Шаховской, может, и не молод, но еще крепок умом и телом, коли уж службу царскую нести продолжает, в сечах режется и указы воеводские издает.
– А мы его изведем. Ты же можешь, Андрей. Ты умеешь. Ты колдун, об том вся Москва говорит. И Ксеня упреждала, а уж я сама лучше всех знаю. Свари зелье на извод, а я в питье подолью. А, любый мой? Свари… Свари – и мы поженимся.
– Грех это, счастье мое, человека изводить…
– А во блуде жить не грешно? Блуд, обман, осквернение ложа. То грех еще страшнее, чем душегубство простое. Нам жениться надобно.
– Я женат.
– Но ты ее в монастырь прогнать можешь! – Людмила возмущенно шлепнула ладонями по его ключицам.
– Чтобы бить ее, наказывать и изводить, я должен уехать от тебя и осесть в княжестве.
– У-у-у… – застонала княгиня и скатилась с него на перину. – Не уезжай. Пусть пока так… Потом сживешь, когда нужда домой погонит. Оставайся. Будь здесь, любый мой. И люби меня, люби…
Первую брешь в круговерти этих встреч пробил боярин Иван Юрьевич. Однажды, перехватив подзадержавшегося гостя на крыльце, он вдруг весело захлопал его по плечам:
– Везуч ты, Андрей Васильевич, ох, везуч! Все по твоему слову вышло. Ныне тебе и Макарий, и дьяк любой не указ, хоть ты колдуй, хоть не колдуй. Государь на пир тебя зовет. Послезавтра среда, день постный. Вот тогда и зовет.
– Пир в пост? Странное время…
Но от царского приглашения не отказываются, и на третий день после полудня Зверев вместе с боярином Кошкиным отправились во дворец. Лошадей отдали холопам – даже дьяку не дозволяется ездить в Кремле верхом, – дошли до Грановитой палаты. У скромных уличных дверей их встретили служилые московские бояре и, сверившись с местническими грамотами, провели на второй этаж, под золотые своды парадного зала, усадили рядышком в самом начале третьего от царского стола. Гости уже собирались. У второго стола затеяли спор из-за мест, за спиной незнакомые бояре удивлялись неурочному празднику. Вроде и дат памятных нет, чтобы отметить, и побед громких войска русские нигде не одержали, и иных событий не случалось. Ради постного дня ни скоморохов, ни медведей никто на пир не привез, лишнего шума не возникало и слышно все было отлично.
Наконец споры из-за мест были улажены – где полюбовно, а где и выдворением спорщиков на заснеженную улицу, – гости расселись. В наступившей тишине холопы в расшитых рубахах внесли на длинных подносах целиком запеченных десятипудовых белорыбиц, поставив по одному блюду на стол, следом доставили кубки, кувшины с квасом, сбитнем и сытом. И лишь после этого в палату вошли парадно одетые – в тяжелые от золота и самоцветов собольи шубы – государь с царицей, чинно, бок о бок уселись за свой отдельный стол. Гости начали было подниматься, попытались приветствовать правителя всея Руси, но шум быстро стих: нехорошо как-то в пост шуметь и веселиться. А Иоанн Васильевич, известное дело, набожен, пожалуй даже – весьма набожен. Вот и длился пир в подозрительной тишине, при старательном чавканье и еле слышных перешептываниях.
К Андрею подскочил холоп, поставил серебряное блюдце с покрытым румяной корочкой куском, поклонился:
– Государь тебе, княже, опричный кусок со своего стола шлет с уважением. Сказывает, завтра видеть в покоях желает.
Опричный кусок – это награда, что-то вроде Знака Почета в двадцатом веке. Поэтому князь Сакульский поднялся во весь рост, пристально глянул на Иоанна, почтительно поклонился, снова распрямился, глядя на белое блюдо перед царем и коричневое перед царицей. Сел, толкнул боярина Кошкина в бок:
– Ты знал, да? Знал?
– Знал, вестимо. А ты рази не догадался?
Андрей закрутился, не зная, с кем поделиться открытием, повернулся назад и шепнул в ухо одному из бояр:
– Анастасия убоину ест. Мясо.
– Царица мясо ест! – тут же выплеснул тот полученное известие соседям. – Пост, а она – мясо!
И молва понеслась дальше и дальше, предупреждая всех, что в русском царстве грядут долгожданные перемены.
«Ястреб»
Челобитных в покоях государя стало совсем немного – они лежали между сундуками уже не по пояс, а ниже колена. Видать, новые сюда носить перестали, а со старыми прилежные работники потихоньку разбирались. Год-другой – и вовсе не останется. Андрей кивнул священнику и боярину Адашеву, после чего вошел в светелку с изразцовой печью. Иоанн остановился в дверях, указал на пюпитр:
– Читай. – На деревянной подставке лежала стопка заполненных убористым почерком листов выбеленной бумаги. Страниц пятьдесят. – Коли мысли возникнут – в свитке, что на окне, помечай. Моих отметок там уже изрядно, ты ниже пиши.
И юный царь ушел, оставив его наедине с порученной работой. Зверев вздохнул, потянул к себе верхний лист:
«Лета 7058 июня царь и великий князь Иван Васильевич всеа Руси сесь Судебник уложил:
Суд царя и великого князя судить боярам, и окольничим, и дворецким, и казначеям, и дьякам. В суде не дружити и не мстити никому, и посулу в суде не имати; тако ж и всякому судье посулов в суде не имати…»
Текст, как было здесь принято, шел сплошняком и не имел разделения не то что на главы, но, кажется, и на предложения. Продраться через него было трудновато, однако с первых строк стало ясно, что первые из предложений Зверева царь процитировал почти дословно: про то, что суд нельзя использовать ни для мести, ни для дружеской услуги, ни для получения взяток. Дальше очень долго расписывалось, кому еще нельзя брать «посулов», ради чего нельзя и что за такое преступление бывает. В общем, радикальное предложение князя Сакульского: «Попался на мзде – сразу на кол перед земской избой», – не прошло. Хотя в общем мысль царя двигалась в правильном направлении.
Часа через два Андрей увяз в разборках, связанных с займами и иностранцами – причем перестал понимать половину слов. Ну что могло означать: «Живота не давати», «христианский отказ» или «игородь чужеземца»? Спрашивать тоже не хотелось, дабы не засветить своей невежественности. Утешало только то, что пойманного на «татьбе» вора ограбленный хозяин мог тут же карать по своему разумению – справедливость и разум восторжествовали над юриспруденцией. К середине царского сочинения выяснилось, что судить воеводам надобно не просто так, а с согласия «выборщиков и целовальников». Сиречь – в суде появлялись первые со времен Ярослава Мудрого присяжные заседатели.
Последнюю страницу Андрей перевернул уже сильно за полдень, взвесил трактат, положил на место и выглянул в горницу, где царь задумчиво читал одну из челобитных.
– А отчего воевод выборными не сделал, государь? Ведь жаловаться на них станут. И на тебя обижаться, что плохого поставил.
– Опасаюсь смуту на Руси сим указом учинить. Не станут знатные бояре худородным подчиняться, коли рода при посылании на кормление не учитывать. Коли же избирать воевод начнут, то тут у худородных изрядно перевеса будет.
– Коли это сознательно, – развел руками Андрей, – то возражать бесполезно. А в остальном, я считаю, судебник правильный. Большую пользу принесет. Он уже действует?
– Нет, княже, торопиться не стану, – покачал головой Иоанн. – Перечитаю еще, подумаю. Иным людям дам почитать, их послушаю. Твои слова приведу, их возражения узнаю. Почто указ таким издавать, чтобы через год менять приходилось? Взвесить все до мелочей надобно, посоветоваться. Подпишу, коли сомнений не станет.
– И это тоже правильно, государь, – склонил голову Андрей. – Дай Бог тебе терпения. А я свою лепту, что мог, уже вложил.
– А правда ли, боярин, – не дал ему дозволения уйти правитель, – что перед визитом ко мне у тебя в светелке икона плакала?
– Больше не плачет, государь.
– Что крест нательный в покоях моих грелся?
– Больше не греется.
– А есть ли крест на тебе, князь Сакульский?
– Не веришь в честность мою, государь? Что же, смотри, царь-батюшка… – Зверев вытянул нательный крестик, поцеловал его, после чего осенил себя знамением, произнося ритуальную формулу: – Во имя Отца, и Сына, и Святого Духа. Аминь. Видишь, Иоанн Васильевич, у меня крест на груди есть. Но есть он и на груди еще тысяч единоверцев моих, что ныне в тяжкой неволе томятся, в рабстве в казанском ханстве издыхают. И никакой надежды на спасение нет у них, ибо ты, государь мой православный, спасать их от тяжкой доли не желаешь. Не обнажаются для их спасения сабли, не поднимаются хоругви, не идут тяжкой поступью русские полки. Потому что ты, государь, не желаешь их спасения! Что тебе один мой крестик? Ты иди о тысячах позаботься!
– Ты обезумел, боярин?! – задохнулся гневом царственный мальчишка. – Ты с кем говоришь, раб? Запамятовал?!
– Раб? Один из тысяч! Отчего ты не спасаешь нас от басурманской неволи, государь? – Первые слова Андрей произнес из обиды, из обиды на то, что спасенный от порчи Иоанн подозревает в нем черного колдуна. А теперь просто не мог остановиться.
– Поумнее тебя бояре над тем размышляют! Посадим своего мурзу в Казани – вернет он русский полон.
– Ложь! Они дадут малую часть, для отвода глаз. А потом еще и новых награбят.
– Я заставлю мурзу остановить набеги!
– Ну и что? Придут османы, посадят своего урода, и начнет он тут же вопить, что русских гнать, убивать и резать надо. Не может быть дружбы наполовину, не может быть покоя на рубежах, где власть, что ни день, меняется. Коли нет дружбы прочной, значит, меч русский ее должен заменить. Сажаешь друга – пусть полки наши примет, пусть татей позволит ловить. А не хочет – значит и не друг вовсе. Так, пиявка, что на русской крови жиреет. Посылай войско на Казань, государь. Посылай, силой дружбу ненадежную укрепляй. Вот тогда ни набегов, ни рабства уже точно не станет.
– Ты обезумел, боярин! Знаешь, сколько крови тогда на земли наши прольется?
– То будет кровь людей ратных. Ныне же токмо невинная кровь проливается. Зачем Казань от гнева русского спасаешь, государь? Отдай ее нам! Лучше раз боль сильную перетерпеть, нежели сто лет мукой вечной страдать. Подними полки на Казань, подними!
– Душа моя страдает за каждую душу православную, – вскинул свой перст юный царь, – за каждого младенца невинного, за боярского сына убиенного. И не позволю я вам, душегубам, пожара порубежного бочками крови русской заливать. А теперь ступай прочь, боярин. Беги, пока воля моя ужо твоей крови не взалкала! Без тебя найду, как с бедой казанской управиться, без тебя! Прочь!!
В этот раз князь Сакульский послушался, быстро спустился вниз, вышел на улицу, зачерпнул пушистого, как пух, снега и приложил к лицу.
Да, в этот раз он палку изрядно перегнул. Юный царь в любви к казням пока замечен не был, но злить его столь рьяно все же не стоило. Зачем дергать тигра за усы?
Андрей отбросил подтаявший снег, зачерпнул еще.
Но почему Иоанн так упрямо не желает войны с Казанью? Ладно бояре – они прибыток с нынешнего положения имеют. Но ведь царь подарков от татар не получает! Куда чаще наоборот – своих ставленников одаривает. Тогда почему столь истово православный государь не желает применить силу для спасения единоверцев? Неужели верит, что закоренелых разбойников можно утихомирить уговорами и подачками? Поддался уговорам Думы, что обещает сделать все мирно и красиво, одной дипломатией? Или интеллигент, выросший на библиотечных философских трактатах и красивых романах, действительно не хочет большой войны? Большой войны и неизбежных многотысячных жертв…
– Скорее все вместе, – решил Андрей и зашагал к Боровицким воротам. – Ладно, нужно Пахома и князя Воротынского порасспросить подробнее да еще раз попытаться Иоанна уговорить. Только теперь вежливо, без криков.
Осуществить свою мысль он попытался ровно через неделю. Про его визиты в личные покои государя знали многие, и уж точно – вся стража. Поэтому дойти до заветной лестницы труда не составило, а там – он попросил рынду доложить государю о своем приходе. Боярин личной царской охраны ушел в покои и уже через минуту вернулся.
– Проходи, князь.
В светелке Зверев, смирив гордыню, опустился на колено:
– Прости меня, государь, за дерзость и грубость мою, за слова непотребные, охульные. Виноват. Не за себя сердце болит, за людей русских.
– С огнем играешь, боярин, с огнем… – поверх пюпитра опустил на вошедшего тяжелый черный взгляд юный царь, и в этот миг в глазах его ощутилась не мальчишеская наивность, а суровость истинного повелителя. – Сам не ведаешь, сколь близок к плахе ты был во время спора нашего. Однако же верность, преданность свою ты мне уж не раз доказал, а верных слуг у меня не так много, чтобы легко ими жертвовать. Опять же, слов охульных супротив меня ты не произносил, все татар казанских проклинал. И не на меня гнев обрушивал – за люд православный заступался. – Юноша вздохнул: – Дерзок ты, князь Сакульский, и труден в разговоре. Но чего еще ждать от боярина, что жизнь в битвах проводит, живота не щадя? Страха имать ты не привык. Посему не держу я на тебя гнева. Дерзость службой искупишь. Ступай.
– Служба моя в защите земли нашей и людей русских, Иоанн Васильевич. Но ведомо мне, что за последний век в Казани пятнадцать ханов сидели, кои сторонниками московскими себя называли. За дружбу свою с Москвы они подарков брали изрядно, ради дружбы страна наша с ними не воевала ни разу. Однако же набеги на порубежье наше при них никогда не прекращались. Что «московский» хан в Казани правил, что «османский» – люди муромские, нижегородские, переяславские разницы не замечали. Десятки, сотни тысяч православных русских душ в неволе сгинуло. За сто лет – считай, миллион, каждый десятый из народа твоего, государь. И никто за них не вступился ни разу. Я вот что тебе скажу, Иоанн Васильевич. Друг – это тот, на кого в трудную минуту положиться можно. Казанские же ханы – не друзья. Это те, что силы московской боятся, а потому кланяются. Но при этом все едино грабить продолжают исподтишка. А коли слабость в России почувствуют – так ведь первыми кинутся рвать нас на части! Хуже нет, чем состояние половинчатое. Вроде как и друг – а пользы никакой. И пакостит – а наказать неудобно. Уж лучше враг явный, с ним хоть знаешь, как поступать. Сейчас в Казани Сафа-Гирей сидит. Он сам себя врагом московским называет и тем кичится. Так воспользуйся такой возможностью, государь. Покончи с бедой нашей извечной раз и навсегда, пошли полки русские на Казань!
– Что же, слушал я тебя внимательно, княже, – кивнул юный царь. – И мысли твои стали мне понятны. А теперь ты меня послушай. Татары – друзья наши древние и верные. Половина родов боярских историю свою от татарских царевичей ведут. Матушка моя, Елена Глинская была дочерью Олексы, сына Мансура, сына Мамая и дочери Бердибека, хана из рода чингисидов. Посему и сам я на четверть чингисид и право династическое полное на ханство Казанское имею. Испокон веков татары, в том числе и казанские, трону московскому служат и храбрость в битвах выказывают отменную[20]. Немало у нас сторонников среди народа казанского, из пяти четверо завсегда нашу сторону держат, ставленников наших радостью встречают, к нашим словам прислушиваются. Коли войну начать, все они враз из друзей врагами нашими на поколения станут. В битвах крови прольется несчитано, крови русской и друзей недавних наших. Так чего в этом хорошего, князь? Терпение надобно проявить, Андрей Васильевич, терпение. Друзей наших в Казани куда больше, нежели врагов. Их будем взращивать, сторонников на трон сажать, помогать, поддерживать, к службе московской приучать. Не пять лет это займет, и не десять. Может, и не тридцать даже. Но через полвека – может, при внуках моих, – станут наши страны единым целым. Безо всякой крови станут. Вот весы предо мной. На одной чаше – кровь, ненависть, смерти бесчисленные, утрата друзей наших давних. На другой – всего лишь терпение. И что, князь Андрей Васильевич, считаешь, я выбрать должен? Что до набегов – то бандитов безродных не только в Казани, их и в наших землях хватает. Их ловить и истреблять надобно. Для того поместное ополчение службу в порубежье и несет.
– Друзей наших в Казани, может, и больше. Да враги у власти. Мы к себе тянем, османы к себе. Весы качаться могут вечно. Нужно решительно груз изрядный на свою чашу положить. Разрубить разом узел гордиев. Коли встанет в Казани русский гарнизон, вот тогда только дружба наша нерушимой и сделается. Я же не предлагаю татар слугами сделать, рабами нашими, людьми второго сорта. Пусть остаются равными среди равных! Но быть равными – не значит иметь право грабить соседей!
– Видать, не слышал ты всего, что я тебе говорил, боярин, – с досадой покачал головой Иоанн. – Высокая Порта далеко, а мы близко. Что до весов, то лучше золотом меж собой тягаться, нежели жизни человеческие класть. Ступай, Андрей Васильевич, нет у меня времени на пустые разговоры. Коли мысли дельные появятся – вот тогда приходи.
После такого Звереву оставалось только поклониться и выйти за дверь.
– Терпение, терпение, – бурчал он себе под нос, спускаясь по ступеням. – Тридцать лет, пятьдесят… Знал бы ты, что нет у Руси этих самых пятидесяти лет. Ибо враги не любят ждать, когда мы станем сильнее. И нападают всегда раньше. Тридцать лет, всего тридцать лет. Какие внуки? Ты сам увидишь, как рушится наша страна…
Одно было ясно: про отношения с Казанским ханством царь уже успел и подумать, и посоветоваться, и распланировать все на много десятилетий вперед. Его политика была удобна всем: боярам, что осыпались подарками, государю, совесть которого успокаивала перспектива мирной унии с татарами и отсутствие кровопролития, самих татар, что получали золото и из Москвы, и из Стамбула, да еще продолжали спокойно грабить русские земли. Плохо было только жителям порубежья – но смердов, как известно, в правительство никто не приглашал.
– Проклятие! – раздраженно сплюнул князь. И это было все, что он мог сделать. Сторонников войны, «ястребов», в Москве просто не имелось. А в одиночку огромную Россию лицом на восток не повернешь. – Тридцать лет, всего тридцать лет… Когда вы поймете свою ошибку, будет уже поздно. За сегодняшние ковры и туркестанских жеребцов головами отдариваться будете. Но изменить не сможете ни-че-го.
Из Кремля ноги сами понесли его к храму Успения, где дожидалась своего часа довольная жизнью, но по-прежнему грязная и скрюченная нищенка. На те подарки, что успели надавать ей за последнее время и Андрей, и Людмила, она могла бы уже собственный храм построить – но не купила себе даже новых лаптей. Переодевшись, он со сводней отправился на подворье Шаховских – и застал княгиню всю в слезах.
– Господи, милая моя, родная! – торопливо стряхнув рубище, кинулся к ней Андрей, обнял, прижал к себе. – Милая, да что же с тобой? Что случилось, кто тебя обидел, любимая?
– Сим… Сим… Си… Сю…
От плачущей навзрыд женщины долго не удавалось получить связного ответа, и лишь взглянув на ивовую клетку с любимицей княгини, Андрей наконец понял, что именно случилось: у Шаховской сдохла ее певчая синичка. Если бы не так грустно – то было б даже смешно. Столь близкая, выросшая на глазах, пичуга вызывает в душе куда большее сострадание, нежели муки многих людей, умирающих, страдающих, томящихся в рабстве там, вдалеке, за верстами и лесами. Там ничего страшного – ведь их не видно. А синичка – она вот, лежит среди опилок кверху лапками.
– Далеко, далеко, – тихонько пробормотал себе под нос князь Сакульский, в голове которого начала вызревать интересная мысль. – Одно дело, когда только буковку в бумаге видишь. Совсем другое – коли человек живой перед тобой.
– Что ты говоришь, Андрюшенька? – в очередной раз шмыгнув носом, поинтересовалась женщина.
– Отлучиться мне нужно, любимая. Ненадолго. Недели на три.
– Зачем?
– Совесть проснулась. Жрет и жрет изнутри, зараза, и нет с нею сладу. Хочу немного для людей русских постараться. Ты уж прости.
* * *
Путь был знакомый – от Москвы до Нижнего Новгорода, и на юг, к Сергачу, где традиционно располагалась ставка поместного воеводы, сторожащего от татар восточные русские границы. Андрей с Пахомом мчались налегке, с двумя заводными, а потому, несмотря на короткие зимние дни, одолели это расстояние за пять дней, выехав в среду, а к полудню воскресенья уже спешившись возле священной для каждого православного человека часовенки из мореного дуба, что была поставлена здесь еще двести лет тому назад самим Сергием Радонежским.
Командовал порубежниками князь Скопин, Феофан Ильич. Боярин, Андрею незнакомый. Да и у воеводы имя князя Сакульского никаких эмоций не вызвало. Видать, до Рязани, откуда прибыло ополчение, московские слухи за дальностью расстояний не доходили. Князь, впрочем, встретил гостя как положено: крепкими объятиями, горячим сбитнем, румяными пирогами с луком и яйцом, расспросами о семье и родителях. Зверев ответил только об отце – и тут же оказалось, что боярина Лисьина воевода знал. Вместе рубились где-то под Киевом и вроде даже бок о бок пробивались к своим через перепуганную польскую пехоту.
– Я сюда по казенной надобности прибыл, Феофан Ильич, – после шумного рассказа решил перейти к делу Андрей. – Для государя сказку составить о набегах татарских в этом году. И людей расспросить, от набегов тех пострадавших. Может, и с собой прихватить, дабы сами о бедах поведали. Были набеги этим летом?
– А как же? Знамо, случались. Через Курмышский брод в августе пять тысяч пробиться попытались, половину заслона нашего порубили, басурмане. Ну да пока до деревень шли, полк левой руки им навстречу поспел. Побили мы разбойников многих, но больше все же убегли, помилуй меня Господь за это прегрешение. До того и опосля шайки мелкие просачивались, но силой уж боле не ломились, боялись. По осени Бузикино разорили дочиста. Из полусотни смердов всего пятеро утаились. Гнались за ними, гнались, но не поймали. Ушли каким-то путем неведомым. В Мурзицах, Басурманах, Ялме, Мочалях, Гокаях, Яках, Ратово, Калинках показывались татары, шалили. Человек с полста на круг еще увели, так что год сей, почитай, спокойным выдался, плача в деревнях будет немного. Ну и я не бездельничал. Одну шайку порубали бояре полностью, два десятка поганых положили. На переправе через Суру еще полусотню заметили и побили стрелами изрядно, пока те на дальний берег убегали. Ну и еще бояре хвастались, кто кого зарубить успел, но за то ручаться не стану. А так – ходют, что с ними сделаешь? Из Мочкас вот известий не слышно, не иначе там сегодня показались. Я уж полк послал. Коли беда – помогут. А нет – так разомнутся, тоже полезно. Застоялись, пока лед на реках крепчал.
Да, татары ходили в русские земли, как на промысел. Кто на рыбалку ходит, кто – на охоту. А казанцы – на Русь за невольниками.
– Хорошо, Сафа обещаний своих пока не выполняет, рати большой сюда на разбой не ведет. Не то тяжко бы смердам пришлось. И так год выдался засушливый. А коли еще и басурмане поля потопчут, то как бы голода зимой не случилось.
– Не придет, – утешил воеводу Андрей. – До столицы слухи доходят, что пьет сей мусульманин сильно, каждый день нарезается до полусмерти. Какие уж тут походы? Промахнулись османы с ханом. Ну да разве приличный человек с ними свяжется?
– То и ладно. Чем боярам ратной работы меньше, тем земля богаче.
– Значит, Бузикино? – вернулся к своему вопросу Зверев. – Что же, сегодня туда поскачу, поговорю со смердами. Может, с собой до Москвы прихвачу – чего им тут зимой делать? Благодарствую на добром слове, княже. Отправлюсь я. День зимний слишком короток, чтобы в светлое время беседы вести.
Рязанские ополченцы прикрывали восточные рубежи, расположившись за полноводной Сурой, что очень удачно разграничивала Казанское ханство и Московскую Русь. Надежный естественный рубеж, если его умело использовать. От Сергача до самых дальних застав – всего полусотня верст. С заводными кованая рать такое расстояние за день легко одолеет. Увы, сила, способная легко раздавить целую армию, зачастую оказывается бесполезной перед булавочными уколами. Мелким разбойничьим шайкам удавалось незаметно проскочить узкими лесными тропами между отрядами порубежников, набедокурить и уйти назад, за неприкосновенные казанские границы. Крупные татарские банды лихим налетом сносили заставы, растекались по ближним землям, хватая все, что могли унести или угнать – и уходили, пока поднятые по тревоге рати еще только подступали на подмогу. Нередко татары нападали в одном месте, отвлекая на себя главные силы, а в это время их подельники разбойничали в другой стороне, стараясь не вступать в крупные стычки. Тем не менее в Москве отношения с Казанью считались спокойными – здесь же шла постоянная необъявленная война.
Бузикино находилось от ставки всего в тридцати верстах – но и это не спасло деревню от разорения. Добравшись сюда только в сумерки, Андрей медленно ехал по единственной улице, на две ладони занесенной снегом, и смотрел по сторонам, на черные окна молчаливых изб. На тихие дворы, где не мычат телята и не кудахчут куры, на тихие дома, в которых никогда не зазвучит детский смех.
– Вон там свет вроде, княже, – указал плетью вперед Пахом.
– Где, не вижу?
– Да не в самой деревне, на выселке. Под холмом изба стоит одинокая. В ней и свет.
Теперь и Зверев заметил, что по сравнению с темными стенами окна выделяются серыми прямоугольниками – подсвечены чем-то изнутри. Всадники повернули вниз, прямо через огороды, спешились у крыльца, сияющего белыми ступенями. Видать, строиться начинал хозяин. Жилище успел поставить, а сараи, изгородь – нет. Угнали строителя татары, сгинул.
– Мир дому сему! – громко крикнул Пахом, постучал рукоятью плети по верхней ступени. – Есть кто, доброго человека приветить?
Им никто не ответил – но гости все равно вошли, вежливо скинули шапки:
– Вечер добрый, хозяева. Не приютите путников до утра?
– Располагайтесь, коли не побрезгуете, – разрешил седоволосый старик, что пришивал новый рукав к изрядно поношенному тулупу. Был он в плотной рубахе и в валенках, хотя дом дышал щедрым теплом. Хоть дрова татары не унесли, и то спасибо. На полу двое детишек лет по пять стучали молоточками по мочалу, возле печи возилась с надколотым поверху котлом угрюмая крупная девица лет девятнадцами, на печи лежала бабка с морщинистым лицом, в серой кофте, черной юбке и черном платке. Подсунув под голову кулак, она смотрела вперед немигающим взглядом.
– Странная у вас семья, – кашлянул Зверев. – Ты, что ли, хозяином будешь?
– Какая семья, боярин? – горько усмехнулся старик. – Кто от татарского разбоя остался – вот и живем. Поодиночке не перезимовать.
– Как же вы уцелели?
– Свезло. Я в лесу лыко драл, Филона белье полоскать ходила. Да как шум, крики услышала, в бузине сховалась. Детишки тоже по щелям догадались скрыться. А Лукерью просто не взяли. Кому она нужна такая? Как лежала на печи, так и осталась. Хозяином же молодой муж ее был, Филонин. И-иэх… Десяток кур еще басурмане споймать не смогли, да ягненок как-то глаз их миновал. Вот и остались тут мы все… Везучие…
– Пахом, – кивнул холопу Андрей. – Сумки развяжи, сообрази перекусить нам всем. А что, хозяин, государю на разбой учиненный пожаловаться не хочешь? Может, есть чего сказать?
– До Бога высоко, до царя далеко… – начал старик древнюю занудную песню.
Но князь тут же его оборвал:
– Я подмогну – поедешь? Все поедете? Пусть государь сам на слезы ваши глянет. Может, и аукнутся татарам ваши беды. Ну, поедешь?
– Дык, я… – оглянулся на товарищей по несчастью старик. – Я не против.
– Тогда собирайтесь. Завтра поутру заберу вас отсюда. Постоялый двор ближайший где?
– Есть в Бутурлях на Пьянке… Али у Пьяного Перевоза.
– Отчего все пьяное-то?
– Сказывают, как бояре со службы порубежной возвращаются, то пьют зело. Едут вдоль реки. Так к ней название Пьянка и прилепилось.
– Ладно, Пьянка так Пьянка. Завтра на двор постоялый вас отвезу, заплачу, чтобы кормили, пока остальных собираю. Тут окрест есть еще, кто от татар пострадал?
– Проще вспомнить, кто не пострадал! – с готовностью дернул себя за бородку старик и начал перечислять…
Один день ушел на то, чтобы довести несчастных до постоялого двора на Перевозе и условиться с хозяином о том, что тот будет встречать, устраивать и кормить других бедолаг, которых отберет с собой Андрей. Зверев намеревался привезти в первопрестольную сотни три пострадавших – столько клочков пергамента и заставил он надписать содержателя двора. Обрывки с росчерком должны были стать «паролем», доказательством того, что смерд действительно прислан князем, а не намеревается пожировать на халяву.
А дальше – почти две недели сплошной скачки. Андрей обещал вернуться через три недели и очень хотел уложиться в этот срок, всей душой скучая по Людмиле, – но объехать больше ста верст порубежья, да еще петляя от селения к селению, то дальше в мирные места, то ближе к Суре, было не так-то просто. Уже совершенно забыв про список старика, Зверев спешивался на краю очередного селения, заговаривал с первым встречным, напоминая о татарах – и всегда находил кого-то, кто потерял дочь, мужа, отца, брата в тяжкой неволе. Еще жалобно смотрелись увечные, с отрубленными руками, исковерканными лицами, перекошенные из-за плохо сросшихся ребер. Их Андрей тоже отсылал на постоялый двор – а потом поднимался в седло и мчался дальше, через леса, где дороги стремительно зарастали сугробами; через поля и болота, продираясь через кустарник, по почти чистым от снега, продуваемым ветрами холмам и заваленным уже выше колена низинам. День за днем, деревня за деревней, леса, поля, двух-, трехчасовые переходы – новые разговоры и новая дорога.
Пахом, пугаясь близости тревожной границы, заставлял своего воспитанника постоянно носить байдану да еще поверх нее овчинный куяк. И днем носить, и ночью не снимать – а ну в темноте налетят басурмане? Когда одеваться? Меховые беличьи штаны, валенки, стеганый поддоспешник, упомянутый куяк да еще горностаевая длинная епанча на плечах, подшлемник и поверх него лисий треух… В общем, Андрей предпочитал спать на сеновале: в натопленной избе в его одеянии легко было свариться. Одно утешало: Пахом в новеньком, натертом салом юшмане, застегнутом поверх войлочного поддоспешника, неизменно заворачивался в тулуп рядом. Не делал себе скидки дядька, тягал железо на равных.
Впрочем, человек привыкает ко всему, и к середине второй недели князь Сакульский уже не замечал ни брони на плечах, ни бердыша за спиной – так же как раньше не замечал хорошо сидящих по ноге вейсмеровских кроссовок.
Наконец счет дням перевалил за пятнадцать. То есть начиналась третья неделя «экспедиции». Андрей с холопом как раз покинули Маслов Майдан, отправив из него на восток двоих отроков, осиротевших еще этим летом, и теперь широкой походной рысью, раскидывая наст, мчались через густую, темную даже без листвы, дубраву. Сунув за пазуху рукавицы, Зверев вытащил оставшиеся обрывки пергамента, пересчитал:
– Два десятка еще, Пахом. За пару дней управимся… Или, может, плюнуть и сейчас обратно повернуть?
– Ты ныне князь, Андрей Васильевич, тебе виднее. Мое дело холопье. Следить, чтобы соль с перцем да сало в сумках не переводилось.
– Обратно, не обратно… Ромашки, погадать, нету… – Зверев сунул обрывки назад, в поясную сумку, оглянулся на холопа: – Что, нет у тебя ромашки, Пахом?
– Есть. Токмо сухая, перетертая, от кашля. Подойдет?
– Нет, такая не подойдет. Ее уже изгадали в труху…
Дорога перевалила гребень, повернула за могучий гранитный валун, и Андрей увидел прямо перед собой четырех татар. Ленивые и спокойные, те тоже держали куда-то путь, тропя целину. Морды лошадей едва не столкнулись, князь и широколицый татарин в таком же, что у Зверева, треухе, на миг замерли, глядя друг на друга. Секунда – налетчик стряхнул рукавицу и схватился за рукоять сабли, князь повернулся правым боком к противнику и, пригнув голову, рванул из-за спины бердыш. Не снял, а именно рванул вперед, ухватив внизу, возле подтока. Оружие, начав проворачиваться на наплечном ремне, по широкой дуге полетело вперед, снизу вверх рубанув горло татарского скакуна. Враг, вскинув над головой клинок, вместе с лошадью повалился набок. Тот, что ехал следом, отреагировать и вовсе не успел, только глаза выпучил, а остро отточенный кончик стального полумесяца уже вонзился в его грудь.
– Бей русских! – Третий татарин ринулся вперед, рубанул из-за головы.
Андрей принял удар на бердыш, повел его влево. Сабельный клинок и полумесяц вместе ушли в сторону, а подток, завершая круг, четко ударил противника в висок. Шлем басурманина висел – так же как у Андрея – на луке седла, и тонкую кость черепа ничто не защищало.
Четвертый разбойник успел перебросить в руку щит, прикрылся им, бросаясь в самоубийственную атаку. Бердыш ударил в деревяшку, а сабля понизу резанула Андрею живот. Князь вскрикнул от боли, противники разъехались. Зверев развернулся, перехватил оружие дальним хватом и, словно рогатиной, ткнул татарина меж лопаток. Тот как раз скрестил клинки с Пахомом и не заметил, как к нему подступила смерть.
– Ты ранен, Андрей Васильевич? – с тревогой спросил дядька.
– Не знаю, но синяк будет точно. Здорово саданул, поганец. Плащ спереди располосовал. И куяк твой, похоже, тоже опять попорчен… Но байдана цела. Вот проклятие, откуда тут эти душегубы?
– Так порубежье, Андрей Васильевич, – спешился холоп и принялся хозяйственно обыскивать мертвых бандитов. – Столько дней туда-сюда в разбойничьем крае носимся. Как же тут не встретиться? Конечно, встретились…
Первый воин из татарского отряда был еще жив. Дергался, прижатый седлом, в быстро растекающейся кровавой луже.
– Эх, повезло сегодня волкам да лисам здешним, – обошел его со стороны головы дядька. – Нажрутся от пуза.
Холоп взялся за бердыш двумя руками и, пользуясь преимуществом более длинного оружия, с безопасного расстояния несколько раз ткнул острым кончиком татарина куда-то под шею.
– Ты чего? Допросить хотя бы надо было сначала!
– Чего спрашивать, княже? Грабить пришли, я и так скажу. А выкупать его все едино никто не стал бы. Глянь, как одет бедно. Десятником был, самое большее. А то и вовсе никем.
– Хоть бы узнали, куда шли, откуда, сколько их всего?
– Нечто ты считать не умеешь, Андрей Васильевич? Четверо.
– Ладно, – махнул рукой Зверев. – Забирай лошадей и поехали. Хорошо бы до темноты еще в два селения заскочить.
Дядька намотал на руку поводья взятых «на меч» скакунов, поднялся в седло. Путники двинулись дальше, нагоняя упущенное время. Тем более что хоть одно доброе дело душегубы сотворили: наст раскидали на дороге. С три версты они скакали спокойно – но когда впереди средь деревьев появился просвет, наткнулись на совершенно разворошенный, растоптанный и усыпанный конскими катышками путь, уходящий в чащу влево, в сторону Суры. Судя по следам, изрядный обоз из доброго десятка телег и саней, примерно такого же количества людей и двух-трех десятков всадников прошел навстречу, от деревни Лисинкино, всего пару часов назад.
– А то, видать, дозор был, – присвистнул Пахом. – Дорогу к нетронутому селению разведывали. Ну теперь не пойдут, спужаются. Как трупы найдут, враз наутек кинутся. Побоятся, что обнаружили их и за помощью уже послали. А обоз с добычей идет медленно. Надобно убегать, пока порубежные полки еще далеко.
– Ты хочешь сказать, они уходят с добычей? С русскими рабами?!
Пахом моментально повис на его руке, сжавшей рукоять сабли:
– И не думай, княже! И в мыслях не держи! Их там, почитай, не меньше трех десятков будет! Порубят враз, без пользы малой. Не смей!
– Пусти, рукав оторвешь!
Первый порыв ярости схлынул, и Зверев сам понял, что управиться пусть даже не с тремя, а с двумя десятками бандитов ему не по силам. Налетчики – ребята не трусливые и не безоружные, так просто не дадутся. Вдвоем с Пахомом против двух десятков – тут и броня не поможет. Тем паче, что и татары наверняка не все бездоспешные. Зарежут – и только спасибо еще за один кошель скажут. А жив останешься – того хуже. Выкуп за пленника возьмут. Князю – позор, разбойникам – удовольствие.
Андрей зло сплюнул и дал шпоры коню, пуская его в галоп. Промчавшись по взрытой дороге с полверсты, они оказались на открытом поле. Деревня была видна прямо от леса: несколько изб, рассыпанных на пологом взгорке. Как ни странно, в ней ничего не горело, а единственный уходящий к небу дымок шел из трубы. Хотя конечно – татарам ни к чему внимание к своим шалостям привлекать. Вот дозоры должны были сигнальный огонь запалить. Предупредить, чтобы люди попрятались, да на охоту за бандитами пойти. Прошляпили…
Подъехав ближе, путники услышали и истошный бабий вой, и злой собачий лай. На покосившейся ограде на краю деревни свисал через жердину какой-то мужик в одной рубахе. С виду – никуда не раненый. На дороге валялись корова и лошадь. Почему их зарубили – непонятно. Чуть дальше лежало детское тельце, дальше еще одно. Над третьим плакала женщина, вся в золе и саже – страшно посмотреть. Возле одной из изб сидели на скамеечке рядом дед и старуха в старых тулупах. Оба – с глубокими ранами через лбы.
Скрипнув зубами от бессилия, князь повернул голову к лесу – совсем неподалеку, верстах в трех, над черными кронами деревьев курился сизый дым. Похоже, татары устроили в лесу стоянку. Намедни там прятались, места вокруг разведывали. Проверяли, нет ли русских ратей. К броску на добычу готовились. И теперь там же на обратном пути остановились. Отдохнуть чуток, повеселиться, с девками захваченными потешиться, добро перед дальним переходом перебрать да упаковать получше, пленников увязать, чтобы не сбежали, скотину тоже. А может – в другую сторону, на другое селение еще налететь хотели. Дым… Эти твари даже не таились!
– Проклятие! Неужели они так и уйдут, Пахом? Неужели мы их так и отпустим? Разграбили русские дома, увели русских невольников, убили русских людей? Что, так и отпустим, дядька?
– А разве мы что можем сделать, Андрей Васильевич? – В словах холопа Звереву почудилось не сожаление, а вопрос, и губы князя растянулись в зловещей улыбке:
– Ну почему? Можем… Оставь где-нибудь во дворе коня, пошарь по избам, по сундукам, по постелям и полатям. Наверняка у кого-то белье, полотно, нижние юбки, наконец, остались. Белое. Главное, чтобы было белое. А я вниз, к тем кустам поскачу. Кажется, это ива. Найду ведьмину метлу – будет ночка ведьмина. До сумерек у нас время есть, а татары вроде уходить до ночи не собираются. Иначе зачем костер разводить? Пируют они да гуляют. Нет, сегодня не стронутся.
Ведьмину метлу: пучок тонких веточек, в который ни с того ни с сего превращается обычный вроде бы прут, – Зверев увидел почти сразу, как спустился к низине. Летом здесь наверняка лежала сырая, полная комаров болотина – теперь же из-под плотно укатанного ветром наста торчали многочисленные ивовые кусты. Видать, на островах сидели, а вокруг – трясина.
Князь Сакульский спешился, вскинул было руку ко лбу, чтобы перекреститься, но вовремя спохватился: здесь хозяйка здешняя отметилась, берегиня впадинки этой, ее воды, растений, животных. Могла бы и людям покровительствовать – да отвернулись ныне русские люди от древних сожителей своих, другим богам молятся, добрую нежить наравне со злыднями держат. И хоть не ревнивы исконные духи – но и дразнить их тоже ни к чему, иноземных богов поминая.
Значит, отдохнула тут здешняя хозяйка, с деревом поиграла, иву расчесала, свой след оставила. Коли след есть, то на него и сама берегиня откликнуться должна, силой своей с внуком Свароговым поделиться. А может, и откажет дух-хозяин, всякое бывает. Но не должна. Потомку Сварога и Даждьбога – не должна.
– Стану не помолясь, выйду не благословясь, из избы не дверьми, из двора не воротами, мышьей норой, собачьей тропой, окладным бревном. Выйду на широку улицу, спущусь под круту гору, поклонюсь сырой земле. Поклонюсь траве зеленой, поклонюсь кустам шумным, поклонюсь деревьям высоким… – Андрей знал, что сейчас зима, растения спят и ничего зеленого окрест, до ближайшей елки, нет. Но заговора не изменить, он для всего коловорота[21] один. – Примите от меня угощение, доброму дню завершение.
Он выложил под куст приготовленное угощение: небольшой кусочек хлеба, – налил в отрытую меж корнями ямку теплого сыта из спрятанного на груди бурдючка.
– Пусть будет на земле радость, пусть начнется поутру праздник. Дозвольте мне, брату вашему, потомку рода Сварогова, к празднику землю почистить, снега подмести, вихри разогнать, солнышко яркое приветить…
Словно ветерок пробежал над низинкой, согласно закачал ивовые ветви, весело дунул гостю в щеку, крутанул снежную струйку вокруг ног. После этого Андрей облегченно перевел дух и осторожно срезал ведьмину метлу почти у самого ствола.
В деревне без него произошли некоторые изменения. Исчезли с улиц и изгороди погибшие, пропали и конь с коровой. Не иначе, Пахом хозяйством занялся. Животных мертвых бросать на улице нельзя: дикое зверье быстро пронюхает о нечаянной поживе, заявится, сперва туши сожрет, а потом и за уцелевших жителей попытается взяться. А так – хоть какой-то припас у несчастных до весны останется. Погреба-то и амбары наверняка разграблены. Ну и людей павших тоже надо под крышу положить. Весной земля оттает – можно предать могиле.
Заметив в одном из дворов привязанных у крыльца лошадей, Зверев повернул туда, забежал внутрь:
– Пахом, полотно белое нашел?
– Нашел, Андрей Васильевич, как не найти. Вон на печи тюфяк застелен. Не заглянули туда душегубы, забыли. Видать, иных хлопот хватало, пока хозяйство грабили. Тепло как здесь, верно? Славно поутру хозяева печь протопили. Думали, на всю ночь хватит, в уюте поспать. А оно, вишь, как сложилось. Не тюфяк у них ныне, а сугроб лесной постелью, костер чужой вместо уюта. Да и сами не люди более, а утеха татарская.
– Игла с нитью у тебя наверняка есть.
– Кто же без этого в путь трогается?
– Снимай простыни, пододеяльники, наперники, наволочки – чего там у них было, – да состряпай мне быстро свободную белую рубаху и порты. На люди мне в этом не ходить, так что шей, как получится. Лишь бы движений не стесняло. И это… Рубаху с колпаком на голову сделай. В общем, чтобы, как поверх брони надену, темного ничего наружу не выглядывало. Понял?
– Ты чего затеваешь, княже?
– У нас ночью со Стрибогом праздник намечается. Посторонним на него лучше не попадать. Кстати, баба с улицы где?
– В дальнем доме, над дитятей убивается, – махнул рукой на дверь холоп. – Ни слова вымолвить не может, токмо кричит и кричит. Вечером покормить попытаюсь. Я убоины несколько шматков солью с перцем натер и в печь сунул, пусть запекается. Чего корове пропадать? Хоть поедим свеженького. Мыслю, до сумерек аккурат дойдет.
– Молодец, Пахом, с тобой не пропадешь. Но зубы мне не заговаривай. Давай, иголку с нитками тащи.
Ничего сложного в изготовлении белого наряда не оказалось. В простыне посередине сделали дырку, Андрей просунул в нее голову, и дядька прихватил ткать под руками и на боку, срезав ножом лишнее. Из наволочки состряпали большущий колпак – чтобы остроконечная ерихонка помещалась. Пододеяльник разорвали на два полотнища, обернули их между ног, пристегали прямо к штанам – накидка все равно почти до колен подолом доставала, так что выше можно было не маскироваться.
– Чего же это ты затеял, Андрей Васильевич?
– Тебе со мною нельзя, – сразу отрезал князь. – Сгинешь. А за меня не беспокойся, меня здесь и земля, и деревья, и снег оборонят. Злых тварей не любит никто. Оттого они никогда и не побеждают. Коней, кстати, в хлев спрячь. Как бы их тоже не закружило.
Когда за окном, затянутым в два слоя промасленной тряпицей, начало смеркаться, Зверев еще раз предупредил:
– Не высовывайся, Пахом. Пропадешь. А ты мне живым нравишься.
– А как же баба, что в избе на краю сидит?
– Ты… Ну хоть обожди пару часов. Раньше не выходи. Дай мне хлеба немного и плошку целую вина налей. И это… Про то, что будет, никому потом не рассказывай. Хорошо?
Дядька понимающе кивнул, отвернулся и украдкой осенил себя крестом.
Андрей закинул за спину бердыш, поднял от дверей ведьмину метлу, в правую руку взял угощение, вышел на залитую лунным светом улицу, поставил его на перила крыльца, сбежал на двор и закрутился, заметая вокруг себя утоптанный снег, местами забрызганный кровавыми каплями.
– Веселись над лугами бубенчики, разливайсь над дорогой колокольчики. То не дуб трещит, то не лед звенит, то девки красные на пляски сбираются, то парни румяные каблуками притоптывают: ты приди, приди, Стрибог могучий, ты приди, приди, Стрибог веселый. Покружись с нами в кругу хмельном, угостись за столом общим. А поперва, Стрибог, помоги хозяюшке замести землю русскую, унеси с нее сор темный, заровняй одеяло белое. Ты испей, Стрибог, вина сладкого, ты закуси его хлебом белым, спой нам песню свою неминучую, несдержимую, неодолимую…
Ученик колдуна кружился с ведьминой метлой, заставляя прикосновениями тонких веточек взмывать легкую снежную пыль. Он вертелся быстрее и быстрее, поднимая в воздух все больше снега. Следуя за метлой, морозный ветер разгонялся, кружась, растекаясь в разные стороны. Вихри разлетелись по двору, действительно выравнивая, словно гигантским скребком, снег, начали подниматься выше забора, выпрыгивать наружу, шелестеть поземкой по огородам и заиндевевшим садам, вьюгой застучались в окна. Зверев, не переставая вращаться, вышел через распахнутые еще татарами ворота, прокрутился до самой околицы и, перейдя на бег трусцой, заторопился по изрытой десятками копыт дороге к лесу. Снег обволакивал путника, мчался куда-то в свисте ветра – но мертвенное сияние полной луны все же пробивалось через искрящийся туман и высвечивало путь на три-четыре шага впереди.
Когда следы увели князя в дубраву – вихри ударились о стену леса, осыпались целыми сугробами, притихли, продираясь между стволами, но не сдались. Метла находилась в руках Зверева – и ветер, посланный волей Стрибога, продолжал бушевать рядом с ним. Оставалось всего версты две. Час пути. Андрей перешел с бега на шаг, уже не очень боясь, что поземка занесет вражеские следы. Дороги в лесу и так хорошо заметны. Главное, чтобы проходимыми были, чтобы не очень их сугробами занесло. Но об этом разбойники сами позаботились.
Ветер натужно выл в ветвях, кидался пригоршнями снега, стряхивал иней с деревьев. Одинокий воин шагал вперед в сплошном серебристом мареве, да и сам давно сверкал от осевшего на накидке снега. На расстоянии вытянутой руки его силуэт в этом тумане еще различался, но с пары шагов – уже нет.
Наконец впереди показались алые огоньки близких костров. Зверев опять закружился, усиливая холодную, колючую пургу, махнул ведьминой метлой, посылая вихри вперед, на широкую поляну средь высоких дубов. Лагерь разбойников моментально заволокло снежной пылью, над людьми завыла, захохотала непогода. Здесь было где разгуляться, и ветер моментально погасил половину из шести костров. Слева недовольно закрякал, кутаясь в толстый ватный халат, сидевший возле кустов татарин – видимо, караульный. Андрей повернул к нему, остановился в полутора шагах, потянул из-за спины бердыш. Грабитель вдруг смолк, застыл с открытым ртом, заметив пристально глядящие на него глаза, что висели прямо в воздухе, и вспорхнувший над головой огромный топор. Он медленно поднял руку с вытянутым указательным пальцем, что-то несвязно захрипел. Андрей чуть отклонился назад, широко взмахивая бердышом. Голова бандита чуть подпрыгнула и покатилась под шершавые стебли бузины.
Князь Сакульский пошел по кругу, помахивая своим страшным оружием. Рубил, колол, резал всех, кого видел с оружием, несвязанного, пьяного и веселого. Некоторые татары вовсе не замечали, как на них из снежных вихрей обрушивается кара; некоторые пугались, вскакивали, заметив летающий в снежном мареве бердыш, указывали на него пальцами – а потом падали с пробитой грудью или перерезанным горлом.
Впрочем, снаружи была только охрана – те, что сторожили добычу и невольников, следили за подходами к стоянке. Всего человек десять. Остальные прятались от холода в двух больших юртах, щедро укрытых сверху коровьими и лошадиными шкурами.
– И чего вам не хватало?
Зверев широким взмахом срубил от края до края толстый войлочный полог, на короткий миг запечатлел перед собой пространство, заполненное полуобнаженными мужскими телами и обнаженными женскими, услышал громкие стоны, плач, мольбы. Взмахнул ведьминой метлой. Пурга выстрелила внутрь плотным зарядом, мгновенно засыпав все снегом, прибив к самой земле огонь, заметавшись от стены к стене. Мститель прыгнул следом сразу на несколько шагов, рубанул голую мужскую грудь справа, ударил подтоком влево, крутанулся, разрубая череп татарину, поднявшемуся позади, пошел вокруг очага – вращаясь, не давая опасть пурге и одновременно разрубая огромным топором все, что казалось подозрительным. Многие из татар схватились за оружие, пытались рубить наугад – но во внезапно наступившем полумраке не могли различить и без того не очень заметного в снежных вихрях врага. Связанные голые девки орали, как сумасшедшие, бились, словно в конвульсиях, добавляя шума и скрадывая мягкие шаги ученика чародея. Тычок кончиком лезвия, удар подтоком, теперь с размаху, поперек живота, и опять – укол под горло, самым кончиком…
Пара разбойников выскочили из юрты, князь кинулся следом – и удивился оживлению на поляне, количеству обнаженных сабель. Похоже, шум в одном степном домике встревожил-таки бандитов, что веселились в другом. Андрей громко захохотал, несколько раз стремительно крутанулся вокруг своей оси, сильнее раскручивая пургу, резко отставил бердыш – и тот, словно бы по своей воле, легко сбил с плеч голову в тюбетейке. Татары повернулись на шум падающего тела. Зверев же пригнулся, белоснежным ветерком проскользнул назад, мимоходом ударил какого-то разбойника подтоком в бок, опять крутанулся, поддерживая заговор на ветер, рубанул кого-то поперек спины, метнулся через поляну, прижав бердыш к себе – чтобы не выдал четким темным силуэтом, – остановился перед молодым татарином с коричневым, словно из обожженной в молоке глины, лицом, с узкими короткими усиками и тонкой полоской вместо бороды. Тот вдруг встретил в искрящемся снежном мареве внимательные холодные глаза, увидел, как вздымается бердыш, взвыл истошно:
– Ифри-и-и-т! Ледяной ифри-ит! – и опрокинулся на спину, захлебываясь кровью.
– Ифрит… Это ифрит… Ледяной ифрит! Ифри-ит!
Больше не помышляя о сопротивлении, татары кинулись к лошадям. Они судорожно дергали, затягивая, подпруги, запрыгивали в седла и уносились прочь, на восток, в ночной лес, отделявший их от спасительной Суры.
– Ифрит! Ифрит, ифрит…
Зверев опустил теплое, парящее свежей человеческой кровью оружие. Он не жалел, что не смог убить всех охотников за рабами. Десять воинов почти ничего не значили в равновесии здешних сил. Ну сгинули бы еще несколько безродных искателей легкого заработка – что из того? По эту сторону Суры о них никто не пожалеет, по ту – про них никто не вспомнит. А вот разбойники, которые вернулись без добычи, с рассказами о поселившемся в порубежье ледяном ифрите – это уже хорошая встряска для неокрепших умов. Может, и отпугнут кого от очередного набега. Теперь бы только невольников своим видом не распугать…
Андрей несколько раз крутанулся, продолжая раскручивать буран, отступил в ближнюю юрту, там содрал с себя белый колпак, осторожно, с уважением, опустил на землю ведьмину метлу, решительно стянул накидку, срезал белое тряпье со штанов. Потом закинул бердыш за спину и второй раз пошел по знакомому кругу, переступая через трупы и косарем разрезая путы на пленницах. Те еще жалобно всхлипывали, многие забывали прикрывать свою наготу. Зверев, уже сверкая доспехами, перешел во вторую юрту, освободил женщин, которых насиловали здесь, снова выбрался на улицу, разрезая и разрезая веревки.
– Боярин, боярин, – наконец поверили в избавление несчастные. – Порубежники подоспели.
– Не боярин, а князь Андрей Сакульский! – решительно поправил Зверев. – Давайте, трупы татарские на снег выбрасывайте, а сами под крышу забирайтесь, да костер пожарче разводите. Вон ветрюга-то какой! Грейтесь. Домой тронемся завтра. Эй, а ты чего не встаешь? Мужики, поднимите ее – и в юрту, что с пологом. Смотрите, чтобы никто не остался! Не то через десять минут занесет. Сабли соберите и возле себя держите каждый. Вдруг вернутся?
– Постой, а где остальные, боярин? – наконец дошло до одного из крестьян.
– Князь, смерд, князь!
– А дети твои боярские где?
– Вот еще глупости! – не стал отвечать Зверев. – Да шевелитесь, не на пляже. Все в юрты, в юрты! Утром разберемся. Рядом с кем дрова есть – прихватывайте, и в юрты! Стой, парень! Ты и ты. Проколите дыры в оторванном пологе и на место привяжите. Снимите на то пояса с татар. Все, до утра отогреемся – и домой.
Освобожденные невольники, постепенно приходя в себя, разминали затекшие руки, подбирали заготовленные разбойниками дрова, шли в юрты. Некоторые уже вытаскивали трупы. Трое или четверо охотников за рабами оказались всего лишь ранены – их с остервенением забили ногами и поленьями. Зверев не вмешивался. Он осторожно подобрал с пола ведьмину метлу, отнес ее за пределы стоянки, опустил в снег и слегка присыпал:
– Отдыхай, знак берегини, отдыхай. Спасибо тебе за помощь. И тебе, добрый Стрибог, благодарствую. Аминь. – Он попятился на несколько шагов и с облегчением перекрестился: – Спи, колдовской амулет. Надеюсь, тебя никто не потревожит. Пока ты спишь, и погода отдыхает.
В юртах замерзшие люди развели такое пламя, что Зверев испугался – как бы крыши не полыхнули. Многие обнимались, целовались, находя друг друга живыми и невредимыми, соединяясь вновь. Некоторые жадно набрасывались на еду. Хотя проголодаться не могли – всего полдня в плену. Впрочем, татары, конечно, думали так же и никого не кормили. Этим крестьянам повезло, от них призрак рабства отступил.
– А где остальные ратники, боярин? – поднялся навстречу пожилой мужик в исподних штанах и коротком тулупе из небрежно выделанной овчины. – За спасение наше тебе поклон низкий. Век Бога за вас всех молить будем… От всего общества благодарность.
Он поклонился в пояс, чиркнув рукой по земле, распрямился и опять закрутил головой:
– Остальные-то где? Нечто ты един сей подвиг сотворил?
– Ремесло у меня такое – саблей махать, – поправил пояс Андрей. – Я же тебя не спрашиваю, как ты один целое поле ухитряешься засеять?
– Так то поле. Оно от меня мечом не отбивается.
– И не боярин я, а князь, князь Сакульский! Неужто не запомнить?
– Прости, княже, – опять свесился в поклоне мужик. – Не держи зла за сию обиду. Всем миром за тебя часовню поставим.
– Укладывайтесь лучше, утро вечера мудренее. – Зверев увидел у решетчатой стены, на ковре, свободное место и направился туда. – И смотрите, чтобы очаг не погас, а то околеете от холода. И юрту не спалите.
Он с наслаждением вытянулся во весь рост, снял шлем, подсунул под голову чей-то мягкий сапог и закрыл глаза. За тонкой войлочной стеной выла вьюга: властитель стихий, ветров и погоды Стрибог продолжал, как его и просили, подметать землю. Видимо, не желал бросить дело на середине.
Утром на улице оказалось тихо и солнечно. Громко похрустывал снег, мороз ощутимо пощипывал нос и щеки. Стоянка и земля вокруг была ровной, гладкой, все сверкало первозданной чистотой. Никаких следов… Но Зверев надеялся, что уж в своем лесу местные не заблудятся, путь до дома укажут.
– Хватит спать, мужики. Знаю, что после мук отогрелись, но пора и честь знать! – громко крикнул он. – Давайте, юрты разбирайте, на телеги увязывайте. Прочее барахло собирайте.
Вокруг недовольно мычали коровы, всхрапывали крестьянские кони: скотина не привыкла к такому обращению – ни еды, ни питья, бросили до утра под открытым небом. Крестьяне, успевшие порадоваться спасению своему и родичей, теперь кинулись обнимать натерпевшихся четвероногих. Татарские кони к таким ночевкам оказались более привычны и невозмутимо пощипывали веточки в кустах по краю поляны.
– Как скотина наша, княже? – с надеждой поинтересовался все тот же мужик. – Мы за спасение свое в любом случае благодарны, и…
– Не бойся, не заберу я «на саблю» вашего добра, – оборвал его Зверев. – Что ваше найдете – то ваше, что татарское – то мое!
– Благодетель наш! Спаситель! Солнышко ясное… – Теперь смерды не просто кланялись, многие еще и попадали на колени, целуя землю. Не только бабы, но и мужики.
Андрею стало неловко, и он отвернулся, махнув рукой:
– Собирайте все, увязывайте… Да поторопитесь, не то до полудня вернуться не успеете.
По закону все, захваченное Андреем в бою, принадлежало ему. В том числе и скотина, что не смогли уберечь от разбойников крестьяне, и они сами. Считать православных, русских людей полоном князь, разумеется, по совести не мог. Хотя, бывало, и увозили бояре «освобожденных» христиан в свои имения. Но то – люди, а то – добро. Упустили – чего теперь жалиться? Однако второй раз лишать несчастных потом нажитого имущества у Зверева рука не поднялась. Жест широкий – но князь Сакульский мог его позволить. К тому же освобожденные рабы, у многих из которых на щеках еще не обсохли слезы, души которых горели свежей ненавистью – были как раз теми, кого он искал. Выбрать из них человек пятнадцать – и можно возвращаться в Москву.
* * *
Предприятие князя Сакульского становилось все более и более затратным. Толпу обездоленных требовалось кормить – причем каждый день и по два раза. Их требовалось везти – ведь пеший идет вдвое, а то и втрое медленнее, чем едет на телеге. А многие из несчастных, особенно наиболее жалостливые, и вовсе не могли нормально передвигаться. Далее, их требовалось устраивать на ночлег. И хотя светелки простым смердам никто не выделял, но за теплый двор или трапезную, которую путники занимали целиком, все равно следовало платить. В итоге, когда впереди показались стены Москвы, из истребованных с барона тысячи талеров в сумке Андрея оставалось явно меньше половины.
– А в первопрестольной все еще и дороже раза в два выйдет, – вздохнул князь. – Хотя все равно сперва узнать нужно, где государь и что вообще в столице происходит… Поселю пока здесь, в предместье.
Обоз как раз приближался к кожевенной слободе, и Андрей тронул правый повод, поворачивая на одну из улиц, привстал на стременах, выглядывая постоялый двор. Их всегда легко узнать: высокие дома, прочные тыны. Обычному хозяину такие ни к чему, а на постоялых дворах часто купцы с дорогим товаром останавливаются. Им не понравится, коли любой мальчишка через забор перемахнуть сможет да в возках пошарить. Дворов вокруг Москвы стояло в избытке, и уже через час князь налегке мчался к Татарским воротам.
На дворе боярина Кошкина холопы встретили гостя без особой радости, но с уважением. Про Ивана Юрьевича сказали, что тот на службе и будет не скоро. Зверев велел затопить баню, сам же сразу повернул коня и помчался к Успенскому собору.
Старая сводня стояла у стены за крыльцом – теперь она могла позволить себе не толкаться в общей толпе. Андрей, кинув поводья на коновязь, решительно направился к ней. Ксеня, словно испугавшись, засеменила прочь, но шагах в двадцати от остальных попрошаек шаг укоротила.
– Как Людмила? – первым выдохнул Зверев.
– Как, как, касатик… Плачет, скучает. Понять не может, отчего ее оставили. Али более приглядную себе нашел?
– Хлопоты у меня, хлопоты. Скажи ей, завтра приду, коли на дыбу не повесят. Сегодня бы рад, но грязен после дороги долгой. Помыться надобно да про государя узнать. Где он, как себя чувствует, какими делами занимается.
– Где же Иоанну Васильевичу быть, как не во дворце царском? Государь, чай, не полтина, в Москве не потеряется. Весь град видит, коли отъезжать изволит. А за что тебя на дыбу-то вешать собираются, касатик?
– Да я это так… Слегка преувеличил. Плакальщики со мной приехали, человек триста. Государю в ноги кинуться хотят, просить о защите и милости. Думаю: прогневается Иоанн, когда их увидит, или нет? На дыбу, наверное, не повесят. Но вот из столицы прогнать – могут.
– Нечто так триста и придет? – перекрестилась попрошайка. – А кто их поведет? Отец Игнатий? Монах Димитрий?
– Какой отец, какой монах? Из-под Мурома просители, татары их обижают.
– Как же, отец родной? Как люди православные к царю идут? С молебном искренним, с образами, с хоругвями. С крестоцелованием и священниками впереди. Иначе какой же ход? Без батюшки не ход, без него толпа гулящая получается.
– Иконы… Молитва… Поклоны… На колени еще встать, креститься, мостовую целовать с плачем… – моментально оценил идею Зверев. – Бабка, быть тебе купчихой, коли раньше не повесят! Ну-ка, соображай быстро, где мне хоругви и иконы еще сегодня купить? И батюшку, батюшку… В общем, к утру найти сможешь? Дело ведь благое. Об избавлении от напасти татарской.
– До завтра, милый? – задумалась нищенка. – Куда же ты так торопишься?
– Все эти несчастные у меня на содержании сидят. И питаются, считай, чистым золотом.
– Да ты что?!
– Два талера в день, – пояснил Зверев, прикусил губу, несколько мгновений поколебался, но все же рискнул: – Один твой, коли до сумерек все найти сможешь. Так тебе понятно?
– За талер образа, хоругви…
– Нет, за все плачу я. А талер тебе сверху, за хлопоты. Может, дом наконец нормальный поставишь вместо хибары этой грязной. Согласна?
– Гордея из Новодевичьего подговорить можно, – задумчиво прикинула попрошайка. – Коли о бедах людских плакать, он и даром согласится. Такой жалостливый…
– О бедах, о бедах. Иконы и хоругви где взять?
– Новые заказывать долго. Коли старыми не побрезгуешь, то там же, в Новодевичьем, испросить можно. Но за то уж серебро спросят.
– Серебро – не золото, – махнул рукой Андрей. – Давай, показывай дорогу.
– Иду, касатик, иду. А свечи тебе надобны? Тоже хороши, коли алтынные да из белого воска…
Что хорошо было с попрошайкой – не нужно проситься к настоятелям и епископам, кланяться, разговоры долгие разговаривать, службы выстаивать, подношения делать, вклады в монастырскую казну. Ксеня, божий человек, шла сразу к ключникам, монахам, служкам – и открывались за совершенно жалкую плату кладовые древнего монастыря, крестились и благословляли князя священники и монахи. Ради благого дела обещали прийти, поддержать. Молитвою поддержать – но что еще крестному ходу надобно? Как раз молитву, чтобы хорошо поставленным голосом читали. Худощавый и чернобородый монах со странным для христианина языческим именем Гордей, который довольно долго шептался с попрошайкой, неожиданно распрямившейся и развернувшей плечи, даже вызвался поехать на постоялый двор и поддержать там страждущих. А заодно, как понял Зверев, объяснить деревенщинам, как себя вести и что делать. После этого ему пришлось бы ночевать с новой паствой, а потому Андрей выдал ему полтинник – на светелку и ужин.
Хлопоты длились долго, и когда две телеги выехали за ворота Новодевичьего монастыря – Зверев понял, что добраться до подворья Шаховских сводня сегодня уже не успеет.
– Ладно, завтра вместе сходим, будет Людмиле сюрприз, – решил Андрей. – Сегодня с черемухой попарюсь, рубаху с вечера мятой переложу. Пахнуть будет лучше, чем от французского одеколона. Как крестный ход окончится – сразу к ней. Глядишь, и не рассердится.
Завезя нужное добро на постоялый двор, князь уже в темноте вернулся к Кошкину, скинул запыленную одежду, достал из сундука чистую, вышитую по вороту и подолу катурлином, косоворотку, бодро слетел по лестнице обратно вниз, через засыпанный соломой морозный двор перебежал в баню.
Сразу за дверью в лицо ударило жаром – за день небольшой домик протопился на совесть. Зверев оставил одежду – и чистую, и грязную – на скамье предбанника, нырнул в едко пахнущую кислым угаром парилку.
– Никак ты, Андрей Васильевич? – сонно зевнул с верхнего полка хозяин. – Дошел-таки? А мне холопы сказывают: вернулся да вернулся. Ан тебя нет и нет. Я в баню и пошел, раз уж протопленная. Ты, Андрей Васильевич, сделай милость, плесни еще пивком на камни. Да. И мне, коли не в тягость, ковшик подай… Ага, благодарствую. Вон и рыбка красная. Ну у стенки… Не видать в пару… Ой… – Боярин опять громко и сладко зевнул: – А ты чего без Пахома возвернулся? Неужто уложил где-то дядьку?
– Едет еще. У него пять возков с добычей, медленно тащится. Вот я вперед и умчался.
– С добычей? Откуда? Войны, помнится, у нас ныне ни с кем нету.
– На Суре татары балуют. Мы с Пахомом на одну шайку наскочили. Ну, само собой, порубили нехристей. Вот добра немного и взяли.
– Пять возков – это немного? – свесился с верхнего полка хозяин дома. – Ну ты, друже, совсем зазнался!
– Да там всего две юрты. Просто места много занимают. Ну и мелочь всякая. Сабли, упряжь, броня кое-какая, халаты, щиты…
– Две юрты?! – Похоже, у Кошкина окончательно пропал сон.
– Да. У нас с отцом, знаешь, нету. А я ныне князь. Вот и думаю: может, в походы с собой одну брать? Князья, поди, с палатками, шатрами ходят. Иные, сам видел, и с юртами.
– Две юрты? – Боярин слез из-под потолка, зачерпнул ковш холодного пива, торопливо выпил. – Сколько же их было? Полусотня? Сотня? А ты вдвоем с Пахомом? Ты того, друже, ты это дело бросай. Нормальный сын боярский с двумя, с тремя – ну ладно, с пятью ворогами один рубится и за победу великую считает. Ты же то с полком польским один полдня бьешься, то с полусотней татар… Сколько их было? Признавайся!
– Да кто же их считал, Иван Юрьевич? Сколько полегло, столько снегом и занесло.
– А лошадей взятых ты тоже не считал? – ласково поинтересовался боярин. – А ну перекрестись.
– Пятьдесят три… – потупил взгляд Зверев.
– Вот оно! На грабеж с заводными не ходят, полон гнать скорость большая не нужна. Значит, полусотня… А вас – двое? Перекрестись!
– Ну один я к ним на стоянку сходил, – вздохнул Андрей.
– Да что ж ты будешь делать! – всплеснул руками дьяк. – Один полусотню порубал! Ты бы хоть холопов с собой водил. Было бы вас два десятка, ужо никто бы не удивился. А ты все един да един. И так слухи о колдовстве твоем по Москве множатся. Только государь Макария успокоил, поручился, к обедне сводить обещал, к причастию доставить, – а ты опять чудишь! Смотри у меня, Андрей Васильевич, смотри! Не хочешь беды себе нажить – так чтобы до весны про тебя вообще слышно не было. Ни слуху, ни духу! Там, может, и забудется. Понял, княже? В собор Вознесенский к причастию сходи: с Пахомом, с дворней, какую соберешь. Причастишься – и затаись до первых гроз!
* * *
– Господи помилуй, господи помилуй, господи поми-и-и-илуй на-а-ас! – широко окрест, над постоялым двором и кожевенной слободой, разнесся звучный всепроникающий бас, и монах Гордей взмахнул слабо чадящим кадилом. – Да воскреснет Бог, и расточатся врази-и Его, и да бежат от лика Его ненави-и-идящий Его. Яко исчезает дым, да исчезнут; яко тает воск от лица огня, тако да поги-и-ибнут беси от лица любящих Бога и знаменующихся крестным знаме-ением, и в веселии глаголющих: ра-а-а-адуйся, Пречестный и Животворящий Кресте Госпо-о-о-одень, прогоняющий бесы си-и-илою на тебе распятаго Господа нашего Иисуса Христа, во ад сше-е-едшаго и поправшаго силу диаволю, и дарова-авшаго нам тебе Крест Свой Честный на прогнание вся-а-а-акаго супостата. О, Пречестный и Животворящий Кре-е-есте Господень! Помогай ми со Святою Госпожею Девою Богородицею и со всеми святыми во ве-е-еки…
Первыми из ворот вышли трое монахов, за ними – шестеро привезенных с порубежья мужиков, что несли три иконы с позолоченными окладами и две хоругви с вышитыми на темно-бордовой парче золотыми ликами. Может – Христа, может – каких-то святых; Андрей уточнить забыл. В первых рядах жалобщиков затесались еще трое батюшек, в рясах и черных четырехугольных шапочках. Дальше шагала толпа привезенных князем пострадавших, к которым сбоку и позади пристроились еще десятка два юродивых, кладущих на все стороны поклоны.
Спустя два часа после заутрени крестный ход подошел к городским воротам. Андрей опасался ненужных расспросов, выбрался вперед, дабы решить возможные проблемы с привратниками – но караульные сами скинули шлемы, приложились к образам и поклонились процессии, осеняя себя знамением.
– Правильно… Кончать нужно с казанской напастью, кончать…
Узнавая от юродивых, от самих жалобщиков, что те идут к царю – молить Иоанна о защите против татарских набегов, против засилья Казани, – многие москвичи тоже бросали свои дела, пристраивались к людской колонне. Потому с каждым перекрестком, с каждой церковью, мимо которых проходила организованная Андреем толпа, людская масса прибывала и прибывала. К Фроловским воротам она разрослась уже тысяч до пяти человек, захлестывая улицу от забора до забора и вытягиваясь на сотни саженей. Вслед за монахами народ громко читал молитвы, крестился, многие прихватили с собой свои образа помимо приготовленных Зверевым. В общем, получался настоящий митинг.
Кремлевская стража, не видя у людей оружия, своего тоже обнажать не стала. Знакомый Андрею боярин Фолкин, что был здесь старшим, снял треух, приложился к образу Богоматери, несколько раз истово перекрестился.
– К государю идем челом бить, – пояснил князь Сакульский. – Во избавление от напасти Казанской, божьего гнева, чумы, Русь терзающей. Пусть защитит люд православный.
– Го-о-о-осподу помо-олимся, – почти оглушил бояр бас Гордея. Толпа не думала останавливаться, медленно втекая в ворота красного кирпича.
Стража попятилась – и отступила.
– Верно, – опять нашлись согласные среди караульных. – Кончать нужно с кровопийцами, кончать. Сколько можно людей русских губить? Что ни казанец, у каждого несколько рабов томится. Изводить надобно, все племя изводить под корень.
Тут неожиданно еще и колокол ударил с Ивана Великого. То ли к службе православных созывал, то ли упреждал служилых людей о крестном ходе. Колонна с иконами и молитвами добралась до красного крыльца и начала растекаться перед Грановитой палатой. Андрей взбежал по ступеням под длинный навес крыльца, торопливо огляделся. Нет, никого. Ратников, детей боярских, стражу никто не собирал, не выстраивал, заграждений не ставил. Чай, не демократия – митинги разгонять не принято, против своего народа даже самый паршивый правитель руку не поднимет. Бунт кровавый подавить – не дрогнут, но вот безоружных топтать, что слово свое власть предержащим сказать намерены, что крест на верность целовали, тягло терпеливо платят, что в стране отчей живут – никогда.
– Слушай меня, народ православный! – взмахнув рукой, громко попросил Зверев. – Все мы дети земли одной, все мы русские, братья по крови, братья по предкам нашим. Каждый из нас за пределы отчие, за веру свою живота отдать не пожалеет. Когда в одном краю земли кровь русская течет, у каждого из нас капля крови проливается. Когда в другом русскому люду боль причиняется, у всех нас в душе болеть начинает. Все вы знаете, о чем речь веду! Уж сколько времени ханство Казанское у нас на рубежах бесчинствует! Дедов наших грабили, убивали, в неволю гнали. Отцов терзали. Теперь нас мучают. Отчего же Москва наша на то спокойно взирает? Не иначе, бояре здешние до государя о бедах наших не доносят, царя обманывают, мзду от ханов басурманских берут. Не желают защищать землю русскую, кровь за людей русских проливать. Лишь мошну свою берегут, лишь о ней думают. Дозвольте именем вашим государю в ноги кинуться, о беде вашей донести! Дозволяете?
– Дозволяем! Любо, любо! Дозволяем! Слава князю Сакульскому! Дозволяем! Слава! Любо!
Под разноголосицу выкриков Андрей низко поклонился народу, осенил себя знамением, повернулся, чтобы подняться вверх по ступеням.
«Интересно, пустят или запрутся? – подумал он. – Иоанн, пожалуй, прятаться не должен. Он все по книжкам делает, а в книжках пишут, что правитель и народ его должны жить в любви и единении».
Тут высокие, тяжелые створки дворца распахнулись, на крыльцо вышел монах в скромной коричневой рясе, в куколе без матерчатых краев. Слева за ним спускался весь в золоте, с крестом на груди, кто-то из архиереев – Андрей никого из них не знал, справа – пожилой князь Куракин, думский боярин, в собольей шубе и бобровой папахе. Сановник тяжело опирался на резной, украшенный самоцветами, посох, лежащая на груди тонкая седая бородка мелко подрагивала. В дверях, в темноте внутри дворца, покачивались еще какие-то тени, но показаться на свет не решались.
– Государь… – Андрей не сразу узнал в скромном монахе царя и торопливо склонил голову в низком поклоне. – К тебе мир русский пришел. К тебе – за милостью, за защитой от напасти кровавой. Не гневайся, государь, мочи нет нашей более.
Разумеется, прятаться от народа Иоанн не стал. В Александровской слободе его убить собирались – все равно вышел. А уж ныне и вовсе бояться было нечего.
– Зело беспокойный ты слуга, князь Сакульский, – остановившись на две ступени выше, тихо произнес Иоанн. – Дерзкий, беспокойный, странный. Уж не знаю, нужен ли мне такой? Сказывай, что за смуту затеял?
– Иди сюда, – развернувшись к толпе, ткнул пальцем в однорукого мужика Зверев. – Смотри на него, государь. Жену его и двух дочерей татары в полон угнали, мать на его глазах зарубили, самого изувечили…
Крестьянин упал на колени и, истово крестясь, ткнулся головой в застилающую снег солому.
– Светлана, лицо покажи. Ее полста татар насиловали, когда я две недели назад ее из полона вытащил. Мила, поклонись царю. Вся семья летом нынешним в рабство угнана: муж, трое детей, сестра тоже разбойникам попалась. Твердята, голову склони. Жены и двух детей месяц назад лишился. Улеб, брось костыли. Летом ногу ему при налете татары оттоптали, потом на его глазах жену и дочь изнасиловали да с собой угнали. Малой один только спрятался, да как его теперь увечный растить сможет? Виклина, не плачь. Ее тоже мне из-под татар две недели назад вытаскивать пришлось. Забава, покажись государю. Она, может, сама бы лучше умерла, да детишек хоронить надо. Позабавились у нее во дворе татары. Малых, что идти не могли, порубали да родителям старым горло перерезали…
Зверев рассказывал довольно долго, тыкая пальцем в людей и перечисляя: смерти, насилие, рабство, рабство, рабство, и снова насилие, смерть. Привезенные им люди один за другим вставали на колени, крестились, плакали, склоняли головы. Вскоре, поддавшись порыву, вдруг опустилась, обнажив головы, вся толпа.
– Хорошо на бумажке людей пересчитывать, – тихо сказал Иоанну князь Сакульский. – Десяток угнали, троих вернули, друзья за Волгой не обиделись, через сто лет совсем милыми стать обещались. Хорошо во дворце о терпении рассказывать, о дипломатии умной и планах дальних. Не ты, государь, – они терпят. Они кровь неведомо почему льют, они увечными остаются, их в рабство гонят, их насилуют, они детей каждый год хоронят. Так ты, государь, не мне – ты им о терпении расскажи. Думаешь, коли девушку в полон угнали, целый год насиловали, а потом вернули – так, значит, все хорошо? Все на месте, ничего не случилось, можно и дальше дружить. Вот сам им это расскажи. Они терпят, они страдают. Посмотри им в глаза да то же, что мне, и расскажи.
Зверев грохнулся на колени, ткнулся лбом в ступени и надрывно возопил:
– Нечто тебе татары дороже народа русского, государь? Защити нас от напасти нестерпимой, защити!
– Защити, защити! – с готовностью подхватила толпа. – На тебя вся надежа! Тебя любим! Спаси, милостивец, оборони!
Иоанн Васильевич прошел мимо Андрея, спустился почти к самой толпе, остановившись всего в пяти ступенях от земли, перекрестился, поклонился людям:
– Братья и сестры, чада возлюбленные мои! Сердце мое болит за муки ваши, душа полна скорбью, и страдаю я страданиями вашими. Никто из вас не уйдет не услышанным, никто не останется не утешенным. У кого родичи в неволю попали – велю выкупить за казенный счет, кто добра лишился – тем помогу, дабы на ноги встали. Кто немочен, того в обитель определю, дабы голода и холода никогда не знали. Сердце мое полно скорбью за беды ваши. Все, все, что в силах моих, для вас сделаю. Но все ли вами испрошенное, неизбежно, ако пришествие Господне? Нужна ли цена такая за муки ваши? Нечто муками чужими иные муки можно облегчить? Близкие ваши многие жизни лишились, про то ведаю – но поднимет ли их из могилы смерть чужая? Смерть соседа, друга вашего? Сильна Казань, и коли пойти на нее, немало голов русских на землю в сечах скатится. Многие тысячи тел мертвых придется мне по дворам отсылать. Великий плач будет на земле русской, немало вдов, сирот в разных ее концах останется. Хотите ли вы боль свою чужою кровушкой смывать? Каждый человек русский моему сердцу мил, душе моей дорог. Каженный год рать порубежная уходит на восток вас от татей, душегубов иноземных оборонять. Коли надо, вдвое, втрое ее увеличу. Дабы накрепко земли обороняли. Но со всех краев детей боярских сбирать, да под стрелы каленые их кидать, на стены каменные, на смерть неминучую, на слезы вдовьи, на сиротство детей малых… Станет ли легче вам, люди, коли в соседнем дворе отца своего схоронят? Коли подруги ваши мужей своих лишатся, коли детей-сиротинушек во сто раз больше будет? Ответьте мне, люди, вашего суда жду. Ответьте, хотите ли чужой кровью души свои успокаивать? Суда вашего жду, народ русский: вы хотите крови? Хотите?
Государь спустился, начал спрашивать тех, кто стоял ближе, беря за плечи и глядя в глаза, как предлагал Зверев.
– Хотите вы этого? Отвечайте же, хотите?!
Ему не отвечали – бабы захлюпали носом, потом заплакали. В толпе эмоции заразны: вскоре уже почти вся площадь перед Грановитой палатой рыдала навзрыд. Скулили женщины и девки, утирали глаза мужики, выли, вскинув лица к небу и истово крестясь, юродивые. Прослезился даже Иоанн. Потупил взгляд все, казалось, повидавший князь Куракин. Спокоен остался один Андрей. Он спешно сбежал по ступеням, завернул за крыльцо и быстрым шагом пошел прочь. На душе было пусто и тоскливо. Он недооценил царя-книжника. У того оказался хорошо подвешенный язык, он не боялся говорить с людьми, он умел пробуждать человеческие эмоции, он был уверен в своей правоте и легко вселял эту уверенность в других. Он смог всего за пару минут перетянуть толпу на свою сторону, заручиться ее поддержкой, поддержкой народа. Зверев проиграл.
– Плевать… – с горькой обидой прошептал он себе под нос. – Плевать. Тридцать лет впереди еще есть, а там – сами виноваты. Отстрою укрепления в княжестве, закажу стволы пушечные, запасу пороха тонн двести. И ни одна собака на мои земли ступить не сможет. Заберу Людмилу и будем там жить, пока османам стены каменные грызть не надоест. А после – еще лучше жить станем. Проклятие!
Он остановился, сообразив, что ноги несут его к Успенскому собору. К Людмиле, к Людмиле… Да только сводня-то осталась там, среди рыдающей толпы. А без нее – и не переодеться, и на двор заветный не проникнуть. Зверев сплюнул и повернул направо, домой. Сегодня ему решительно не везло.
Боярин Иван Юрьевич заглянул в светелку поздно вечером, громко вздохнул:
– Здесь ли ты, друже? Отчего без света сидишь?
– Зачем мне свет? – ответил Зверев, что лежал на постели, бессмысленно глядя в потолок. – Письма мне писать некому, читать неохота, а на себя любоваться – так зеркала нет.
– Здесь, стало быть, – притворил дверь хозяин. – Что же ты натворил, побратим мой Андрей Васильевич? Сказывал я тебе тихо сидеть, просил ведь. Что же тебе все в покое и радости неймется? Зачем затеял все это? Зачем войну накликаешь, почто супротив воли государевой идешь? В гневе царь ныне изрядном, в страшном гневе. Шиг-Алей уж примчаться к нему успел, головы твоей требует. Сказывает, не получится дружбы меж Казанью и Москвой, коли князь Сакульский на войну с татарами людей звать станет. Какая дружба, коли о войне речи ведутся?
– Хороший друг хан Шиг-Алей. С такими друзьями и врагов не надо.
– Хан уж не токмо Иоанну о ссоре возможной меж Казанью и Москвой изрядно наговорил, он и по думским боярам мурз своих разослал, и князей многих объездил. Всем одно молвит: коли голову твою на кол не насадить, хорошего ничего не получится. Дескать, придет известие о призывах твоих в Казань, так все сторонники и друзья зараз от нас отвернутся, все к османам отринутся, от которых нападения бояться не нужно. Не останется у нас там друзей – только враги. Вся работа кропотливая, что сто лет шла, рухнула, молвит, разом. Сколько лет собирали сторонников, сколько серебра потратили, сколько терпения проявили – так теперь более их нет, все из-за тебя одного рухнуло. Голову тебе рубить надобно, и рубить быстро. Коли ее в Казань послать, то от такого доброго жеста сам Сафа-Гирей наверняка умилится и не так рьяно станет призывать людей русских резать.
– Ты пришел за моей головой, Иван Юрьевич? Так ты того… Ковер кровью не залей. Хороший ковер, персидский. Откуда привез?
– Ты думаешь, я шутки шучу?! – повысил голос дьяк Разбойного приказа. – Уж не одно поколение великие князья один за другим отношения с Казанью выстраивали, друзей искали, опору, ханов своих на стол проталкивали, мурз прикармливали. Все для того, чтобы нападки на наши рубежи хоть когда-нибудь ослабить. И что теперь? Ты одним махом все едва не погубил! А может, и погубил уже. За такое я бы сам не моргнув глазом любого на кол посадил!
– Великая дружба! Ты никогда не пытался завести дружбу с комаром, Иван Юрьевич? Вот ведь загвоздка, комар ведь, даже если тебя и полюбит всей душой, однако же питается он все едино кровью. И все равно тебя кусать станет. Знаешь, какое лучшее средство от комара?
– Казань – не комар. Хищник это матерый и сильный, такого не прихлопнешь. А вот приручить – можно.
– Ты сам-то веришь в это, боярин? Ручного хищника кормить нужно, натравливать на кого-то. На кого ты сможешь натравить Казань? Кроме Руси, грабить окрест больше некого. Вот и получается: либо мы их съедим, либо они нас. Пока что они нас обгрызают, а вы все о мире и дружбе речи сказываете. Не надоело?
– Упертый ты, Андрей Васильевич, как рожон[22] полевой. Дума против, бояре против, князья против, государь против, народ против. Несчастные, коих ты с собой с порубежья привез – и те войны не хотят! А ты все свое гнешь. Хоть тебе кол на голове теши. Благодари государя, он милостив. Во гневе повелел не голову тебе снести, а всего лишь прочь из Москвы выслать, с глаз долой, на край света, чтобы не слышно и не видно тебя было вовеки веков. Посему дам тебе поутру лучших коней, да поезжай с Богом. Имение твое аккурат под указ Иоанна подходит. Далеко, ни путей торных, ни городов людных. В опале ты отныне. В Москву более не показывайся. А что до оклада твоего, то пусть отец забирает.
– А как же Пахом? Он сюда еще только через неделю доберется. Мне его дождаться нужно, друже. Он ведь не знает, как с добычей обойтись. Что продать, что оставить. Не заставишь же ты дядьку моего по всей Руси с возками этими кататься? Да и дороги ко мне нет, сам сказываешь…
– Государь повелел тебя прогнать, но подгонять не сказывал. Посему из Москвы уезжай с рассветом, и чтобы внутри стен более не появлялся! Я тебе хоть и побратим, ан попадешься – своими руками на дыбу повешу. Царевых указов нарушать не дозволю! В предместье же можешь неделю пересидеть. Пахом приедет – в тот же день дальше и отправляйтесь.
– Добычи много, Иван Юрьевич. Продать бы хоть половину.
– Не зли меня, Андрей Васильевич, – тихо, но душевно попросил боярин Кошкин. – Всему пределы имеются. Племянницу спас – спасибо. Наверх помог подняться – за то и терплю от тебя изрядно. Но могу ведь и прогневаться. Как Пахом вернется, чтобы в тот же день на Новгородском шляхе оба были! В Новагороде добычу продашь, рынок там богатый. Неделю дарю на хлопоты. А опосля – в имение на рысях! Проверю.
Хозяин захлопнул дверь, но через минуту открыл снова:
– Да, и холопам скажи, на каком постоялом дворе прятаться намерен. Пахом ведь сюда приедет. Так чтобы знали, куда посылать.
– Ты меня прости, Иван Юрьевич, коли что не так…
– Бог простит.
Куда ему направляться, Зверев знал: на постоялый двор к привезенным в столицу смердам. Крестьяне были счастливы: они увидели царя, они говорили с ним, они слышали его, они познали, что царь любит их! Воспоминания их о вчерашней речи походили на экстаз: они начинали смеяться и плакать одновременно, креститься, захлебываться словами. Андрей чувствовал себя в этой толпе выходцем из иного мира. В нем не оставалось эмоций, он не радовался и не грустил, ничего не хотел вспоминать, ни о чем не мечтал. Просто выполнял намеченные ранее действия. Стоя у ворот, он подзывал к себе смерда, вручал ему алтын на дорогу, благодарил за терпение – и выставлял за ворота. Подзывал следующего, вручал, благодарил – и за дверь. Только так он мог быть уверен, что никто из крестьян не получит «подорожных» два или три раза. Впрочем, его благодарили куда более искренне, нежели это делал он: ведь князь показал простым смертным самого царя!!! Пред этой благодатью меркли все перенесенные муки!
Триста смердов, по минуте на каждого – пять часов, половина дня. Когда последний оказался на улице, у Зверева совершенно окоченели ноги, затекла спина и потеряли чувствительность пальцы. Спасти их можно было двумя путями: на совесть пропариться или хорошенько напиться. Князь выбрал второй вариант – ему хотелось избавиться не только от холода в теле, но и от мыслей в голове. Трехкилограммовая белорыбица, четверть хлебного вина – и это желание удовлетворилось в полной мере.
Проснулся Андрей от женского голоса – ему почудилось, что приехала Людмила. Он вскочил, лихорадочно оделся, выскочил во двор – однако там бродила совершенно незнакомая купчиха, громко обсуждая с товаркой, как лучше готовить баранину. Уж не одну тысячу лет люди эту покорную скотину кушают – а все с рецептом определиться не могут!
Наваждение пропало – а вот мысли о княгине Шаховской остались. Людмила, Людмила… Что же он в первую очередь к ней не побежал, почему от толпы так торопился избавиться? Не разорился бы он от лишних двух золотых, пусть бы еще денек-другой здесь посидели. Как теперь с ней встретиться? В Москву ему хода нет. Ее сюда вызвать? Но как, чтобы подозрений у холопов, теток и девок дворовых не вызвать? Чуть что не так сделаешь – обязательно мужу заложат. Может, кто из слуг и предан хозяйке больше, чем хозяину – да как угадать, который? Эх, и сводня запропала. Догадается на постоялый двор заглянуть или нет?
Князь вернулся в дом, позавтракал, велел оседлать коня и отправился кататься. Так, без всякой цели – не все же в четырех стенах сидеть? Не так и часто он в последнее время жалел, что нет в домах ни телевизоров, ни компьютеров – но сейчас был как раз такой момент. Андрей мчался по улицам, а голова его, словно намагниченная, то и дело поворачивалась к Москве. Не потому, что запретный плод сладок. Просто за этими неприступными стенами оставалась она. Любимая – и недоступная. Может, и хорошо, что он не успел подать о себе весточку? Будет думать, что он все еще в отъезде. Как найдется способ встретиться – тогда и узнает.
Стены оборвались, а вместе с ними – и улица, широким кольцом опоясывающая столицу. Андрей съехал на лед реки, натянул поводья, глядя в сторону Кремля. Там, под красными кирпичными стенами, крытыми тесовым навесом, шла драка. То есть, конечно, не драка, а кулачный бой. В этом развлечении Зверев никогда не участвовал. Он слишком любил играть сталью – бердышом, саблей, рогатиной, кистенем или ножами, – с удовольствием стрелял из лука. Вот и не оставалось на тренировках времени для махания пустыми конечностями. Да и какая польза в бою от кулака? Однако большинство обитателей Руси думали иначе и во время зимнего безделья с удовольствием приходили помахать кулаками. Дрались стенка на стенку и парами, ради развлечения и «на интерес». Ставки иногда до нескольких гривен доходили – так что было ради чего выложиться. Хорошие бойцы ездили из города в город, устраивая настоящие турниры. Билетов зрителям никто не продавал – а то бы настоящие олимпиады получались. Но без денег, разумеется, не обходилось. Хорошие кулачники дрались только на «интерес». Заключали пари, выкладывали ставку – и вперед, кому улыбнется спортивная слава. Лучшие бойцы, сказывали, из Тулы происходили. Татары тоже, кстати, на кулаках подраться были не прочь. Чаще касимовские, но из Казани тоже по Руси ездили. В Москву, в ту же Тулу, Смоленск, Чернигов, в Луках Великих как-то появились. Рассказчики неизменно уверяли, что татар завсегда били, но Зверев молча сомневался. Кабы всегда били – разве они бы ездили?
– Съездить, что ли, душу отвести? В лоб кому-нибудь хорошенько заехать – все легче будет. А сам схлопочешь – тоже отвлечешься. Река – это ведь не город, правда?
Несколько минут князь Сакульский крутился на месте, горяча коня, но все же решил лишний раз гусей не дразнить – повернул назад и по собственным следам во весь опор помчался обратно. Влетев в ворота, бросил поводья дворовому служке – мальчишке в толстом, грубо вязаном свитере с длинными, закрученными на запястьях рукавами, – быстрым шагом направился к крыльцу, но перед ступенями невольно замедлил шаг. Здесь, у коновязи, под дорогой попоной стоял, крутя головой, великолепный жеребец: ладно сложенный, черный, как деготь, высокий – по плечи Андрею в холке, с тонкими ногами и подтянутым животом. Видать, не на соломе вырос, на овсе и траве душистой. Над копытами меховой кисточкой росла длинная шерсть, почти скрывая коричневые костяшки, глаза были большущие, круглые, черные.
– Какой красавчик! Настоящий туркестанец. Сразу видно, с любовью выпестован. Чей он?
– Так ведь твой, княже.
– Как мой? – рассмеялся князь. – Был бы мой, я бы знал.
– Дык, татары часа два тому заезжали. Оставили. Сказали, тебе, княже, подарок.
– Татары?! Мне?! – Зверев хмыкнул и быстро пошел вверх по ступеням.
– Князю Сакульскому, сказывали, в подарок привели.
Андрей замер с поднятой ногой. Татары – и привели ему в подарок жеребца стоимостью в две хорошие деревни вместе с людьми? Вот уж бред так бред. Или хотят чего-то?
Первым порывом было – отослать вражеский подарок обратно. Но он не знал, кому и куда. А потом верх взяло любопытство: чего еще могут хотеть от него казанцы, кроме как отрубленной головы?
– И где эти добрые люди?
– Знамо, в трапезной отогреваются. Не травень, чай, на улице. Тут долго не настоишься.
– Ты вот что… Уведи красавца в конюшню. Нечего ему тут под снегом мокнуть. Овса задай, воды… Ну сам знаешь.
– Аргамак.
– Чего?
– Татары сказывали, Аргамаком его кличут.
– Понятно. – Князь скользнул по жеребцу хозяйским взглядом и вошел в дом.
Трапезная не была запружена людом, и трое казанцев в крытых атласом и парчой, стеганых халатах, в дорогих, украшенных самоцветами чалмах выделялись на фоне ремесленников, как павлины в курятниках. Одевались, сразу видно, как на праздник. Интересно, какой?
Андрей погладил ладонью рукоять сабли, спокойным шагом приблизился к их столу. Татары вскочили, низко склонили головы:
– Здрав будь, князь Андрей Васильевич. Долгие тебе лета. Радостей тебе многих и детей поболее, – почти одновременно заговорили гости.
– И вам того же желаю, добрые люди, – замер над столом Зверев. – Чем обязан вашему вниманию?
– Мочи нашей нет, князь! От всего народа татарского тебе кланяемся: не отступись, делай дело свое Божие, не смиряйся! Нету мочи. Что ни хан, токмо подарки со всех берет, жен и дочерей забирает силой, от веры дедовской отрекаться требует. А кто не согласен, тех грабит, а иных и до смерти убивает. Тягло берут невмочно, а коли и уплатишь, все едино други да родичи ханские приходят и забирают, чего нравится. Мулл наших не признают, все из империи возят, да в мечети ставят, людей не спрошая. А и те зикр требуют не по воле, а по своему мнению, а не дашь, опять же хану жалятся, а тот…
– Любезнейшие, – молитвенно сложил руки на груди Зверев. – Так я ничего не пойму. Вы по одному говорить можете? И хорошо бы, по порядку. Вы кто?
– Татары мы, княже. Кряшены. Община наша здесь лошадьми, коврами торгует, шорным товаром, седлами, иным добром, что из дома возим.
– Так. Это я понял. А на какого хана вы жалуетесь?
– А что ни хан, все одно творит! – горячо разрубил воздух татарин в атласном халате. – Иных ногайцы сажают – те буянят безмерно, веру отцовскую от нас отнять норовят, грабят, да сказывают, будто все беды у нас от русских приходят, а потому воевать с Москвой надобно, за обиды прежние мстить. А коли скидываем ставленников османских, хана от государя московского принимаем – так все едино нет совести ни у кого. Про войну с Русью они, может статься, и не сказывают, а дело все то же, что и османы, творят. Порта, дескать, далеко, Москва рядом. Посему надо больше к Порте льнуть, ее слушаться. Она золото шлет, да забрать Казань не может, далеко больно. Вот и не боятся султана. Его руку держат.
– Плохо все будет, князь. Что ни хан, все Московию ругает, грабить ее молодых татар науськивает. А назад все больше мертвых, а не богатых нукеров друзья привозят. Вот и недовольны иные, зло на вас копят. Но тех, кто на вас смотрит, зело больше, нежели сторонников османских. И терпят за свою любовь к русским немало. И давят их, давят. Хотят, чтобы Москву за шайтана буйного считали. И чем дальше, тем больше людей сдаются сему напору. Не верят Москве. Мы на вас надеемся, защиты от вас ждем. Ан вы не идете и не идете, руки своей не протягиваете. Отчаялись совсем люди.
– Сочувствую… Но сделать ничего не могу. Вы, видать, не знаете, но Иоанн Васильевич в изгнание меня отправил. Больше я ему не друг, не царедворец. С добром разберусь да в путь тронусь.
– Слышали про то, княже, – склонили головы гости. – Оттого и пришли. Именем Господа тебя умоляем: не отступайся, князь Андрей, не бросай нас в годину трудную. На одного тебя надежа. Не отступайся. Пути Господни неисповедимы. Вернешься из изгнания, Андрей Васильевич. А чтобы путь назад тебе легче показался, мы тебе скакуна славного привели, Аргамака. Пусть тебе о мольбах наших напоминает. За тебя Бога просить будем, княже. Долгих тебе лет. Здоровья тебе и успеха в деле трудном.
Гости, то и дело кланяясь, удалились, оставив Зверева в легком недоумении. Получалось, казанские татары поддерживали его желание начать войну с Казанским ханством? А за что еще они могли его благодарить и в чем поддерживать? Покамест он громко отметился только недавним крестным ходом.
– Любомир Сергеич, – заглянув на кухню, окликнул он хозяина двора. – Кто такие кряшане?
– Кряшены? – переспросил тот. – Так то татары казанские, княже. Православные. Не проголодался еще, Андрей Васильевич?
– Православные татары?
– Да. Так кушать чего приготовить, княже? Чего хочется?
– Рагу с картошкой.
– Чего, Андрей Васильевич? – не понял хозяин.
– Извини, пошутил. Ребрышек хочу бараньих. С кабачком, репой, капустой и… И медом хмельным, настоянным.
Князь Сакульский поднялся к себе, расстегнул ремень, бросил оружие на сундук – и тут в дверь постучали.
– Кто? – развернулся Андрей.
Створка отлетела к стене, двое амбалов, тяжело дыша, затащили в светелку длинный тюк, опустили на пол и вышли. Вместо них остался совсем молодой паренек в плотно облегающем тело кожаном кафтане, отороченном рысьим мехом, в заправленных в низкие, до щиколотки, сапожки синих шароварах. Гость хлопнул по ноге плетью, с некоторой надменностью склонил голову:
– Князь Шептах поклон тебе шлет, Андрей Васильевич, и подарки свои. Просил передать тебе князь: коли войну с Казанью начнешь, свои рати он под твою руку приведет. Это тоже тебе, князь Андрей… – Парень отстегнул саблю, двумя руками взял за рукоять и ножны и на этот раз с настоящим, глубоким поклоном положил поверх тюка, после чего стремительно вышел.
– Либо я выпил вчера лишнего, – задумчиво пробормотал Зверев, – либо у меня уехала крыша и я наслаждаюсь классными глюками.
Он присел перед тюком, откинул край рогожи. Погладил рукой изнанку туго скрученных ковров. Прикрыл, как было, поднял саблю, вытянул за рукоять на свет. Отполированный так, что в него можно смотреться, словно в зеркало, клинок поражал тонкой серебряно-вороной гравировкой в виде листьев, похожих на лавровые. Такую тонкую работу могли сотворить, пожалуй, только в Индии. Так что сабля – дар не менее дорогой, нежели жеребец. С какой, интересно, стати? Хотя князь Шептах передал о том прямо: за то, что Андрей желает войны.
– Любомир Сергеич, – сбежав из светелки вниз, опять заглянул на кухню Зверев. – Князя Шептаха ты знаешь, купец?
– А как же, Андрей Васильевич? То правитель чувашский, из Казанского ханства.
– Опять из Казанского? – зачесал в затылке Зверев. – Забавно. Интересно, кто будет следую…?
Дверь распахнулась, впустив клубы морозного воздуха. Несколько мужиков в обледенелых тулупах, с заиндевевшими бородами втащили в трапезную здоровенную белугу метра в четыре длиной, тяжело водрузили на один из столов.
– Хозяин, – поклонился один из новоприбывших. – Князя Сакульского нам не укажешь?
– Я и есть князь Андрей Сакульский.
– Долгие тебе лета, Андрей Васильевич, долгие тебе лета, – начали кланяться мужики. – Здоровья тебе и терпения. Не отступайся, князь, а мы за тебя Бога молить станем. Сами мы артельщики мордовские, а это тебе от нашей общины подарок.
– Мордва тоже под казанской рукой ходит, – не дожидаясь вопроса, сообщил с кухни хозяин.
– Я догадался, – кивнул Андрей. – Рыбку у меня не купишь, Любомир Сергеич?
Целых три дня на постоялый двор поклониться князю Сакульскому и поддержать его добрым словом, а то и предложить ратных людей приходили вотяки, черемисы, мещеряки, опять татары[23]. Жаловались на злых ханов, которые никаких законов не признают, сторонников московских бьют и русских поносят. Что набеги через земли честных людей идут – а потом по ним же русские разбойников преследуют. И те и те разоряют, жизни не дают. Что чужую веру навязывают, что с мест исконных сгоняют и женщин отбирают в гаремы. Иные же гости Москву недолюбливали – но предпочитали русских захватчиков и покой в своих домах, нежели вечные стычки, грабежи и перемены власти. Получалось, что войны хотели все: русские люди – чтобы избавиться от казанских набегов, кряшены – чтобы сохранить веру. Другие татары, многие племена, считавшиеся казанскими данниками – чтобы сместить правителей своенравных и беззаконных на тех, кто чтит порядок, кто предсказуем и следует правилам.
Единственным сторонником войны, «ястребом» в Москве оказался Зверев – вот на него-то и обрушилась волна просьб и подарков. Люди увидели наконец того, кто близок к государю и думает так же, как они.
– Забавно то, – потягивая немецкое вино, отметил для себя князь Сакульский, – что войны желает даже казанский хан Сафа-Гирей и кричит о том всем, кого видит. Все хотят войны! И только наш любимый Иоанн Васильевич вместе с Думой играют в гуманизм и миролюбие. Они готовы сгнобить до смерти половину русских и половину татар – лишь бы только между ними не случилось войны… Любомир Сергеич, там гусь мой еще не поспел?
Дверь в трапезную широко распахнулась, и в просторную горницу излишне торопливо забежали с десяток ратных людей в длинных стеганых тегиляях, в меховых шапках с опущенными ушами. А следом тяжелой походкой вошел боярин Кошкин в своей дорогой шубе, остановился посреди комнаты.
– Иван Юрьевич?! – обрадовался Андрей. – Эй, хозяин, еще кружку! Садись, испей с дороги.
– Что, допрыгался, изменник? Добаловался?
– Ты о чем, Иван Юрьевич?
– Обо всем! Хан Шиг-Алей государю нашему донес, что ты у стен московских сидишь, с людьми разными якшаешься, а больше с черемисами, вотяками и прочим воровским людом. Что сговор вы какой-то затеваете и рать для войны с Казанью тайно начали сбирать. Ты на Руси живешь, князь!!! – неожиданно с силой грохнул по столу кулаком боярин. – Здесь тебе не Польша, где каженный панок войско держит и войны, с кем хочет, затевает! Сказывал я тебе, Андрей Васильевич: уезжай. А ты… Вяжи его, ребята. Дыба простаивает.
Божья воля
В подвале со сводчатым потолком было зябко, пахло какой-то кислятиной и прогорклым жиром. Немного света проникало из узкого окошка высоко в стене, остальной давали свечи на столе, сколоченном из толстых, плохо обработанных, растрескавшихся досок, покрытых выщерблинами и разноцветными пятнами, а также два факела на стенах и две жаровни под деревянной перекладиной, вмурованной в свод. С перекладины свисали три петли, на краю стола, скрученный в кольцо, лежал кнут из бычьей кожи – согнутой в длинную «лодочку» с острыми краями. Одной стороной ударишь – только отпечаток останется. Другой – мясо до костей разрезать можно и в лохмотья превратить. Единственное, чего тут не чувствовалось, так это сырости. Странно, Андрей всегда был уверен, что все подвалы – сырые.
Кат тоже не производил устрашающего впечатления. В кожаном фартуке со множеством подпалин, слегка сгорбленный и невысокий, с короткой, торчащей клочьями бородкой и перехваченными на лбу ремешком волосами, лет сорока, он больше походил на кузнечного подмастерья, нежели пыточных дел мастера. Как, кстати, и подвал для допроса «с пристрастием». В Любекском узилище Зверев побывать успел и надолго сохранил впечатления от испанского сапога, огромного набора клещей для разрывания мяса, спускания кожи, вырывания ногтей, дробления пальцев и запястьев; от деревянного «коня» с остро заточенным ребром вместо седла, от кресла с шипами, «святой девы», жарочного колеса, от воронки для заливания в глотку воды и маски для заливания кипящего масла… А здесь что? Голые стены. Нищета!
– Ты бы ферязь снял, княже, – ласково попросил кат. – Попорчу ведь. Хорошая ферязь, новая, красивая. Жалко. И косоворотку сыми. Ладная косоворотка.
– Снимай, снимай, – вытянул боярин Кошкин руки над жаровней. – Зябну я тут чего-то всегда. И летом зябну, и зимой зябну. Тебе, Андрей Васильевич, хорошо. Ты скоро холод чувствовать перестанешь.
– Хочешь, Иван Юрьевич, местами поменяемся?
– Все в руках Божьих. Може, когда и поменяемся. Но для сего тебе искренность показать в покаянии своем надобно, на вопросы все ответить по чести, с прилежанием. Тогда, может статься, не голову тебе государь отсечь повелит, а для вразумления и усмирения буйного нрава в монастырь сошлет. Изгнание тебя, вишь, не успокоило… – Дьяк вздохнул, отошел ко столу, хлопнул ладонью по доскам: – Отчего не уехал?! Отчего смуту затеваешь?!
– Какая смута? Сидел тихонько на постоялом дворе, носа наружу не казал.
– Изрядно к тебе вопросов у меня будет, Андрей Васильевич, ох, изрядно…
Усевшись на лавку, боярин поднял верхний лист из толстой пачки серой и волнистой – словно подмоченной, но потом высохшей – бумаги, отодвинул от себя на вытянутую руку, закачал головой:
– Тяжко тебе придется, княже, тяжко, с такими-то наветами от плахи откреститься. Ну сказывай, как додумался измену государю учинить?
– Ну, Иван Юрьевич, если по порядку, то дело было так. Приехал я в Москву и увидел, что бояре думские, князья знатные, дьяки и подьячие и инже многие царедворцы подарков от татарских ханов получают немерено, просто не счесть. Жируют на тех подарках, веселятся, а народ простой русский тем временем под саблями татарскими гибнет. Попытался я московскую знать на войну поднять против недруга – да все предатели, что на подарки татарские купились, накинулись на меня скопом и стали доказывать, что воевать с бандитами никак нельзя. Много вранья наговорили, много глупостей. Вроде и слова правильные: о жалости к тем, кто умереть может, о недопущении кровопролития. Да все эти слова с извращением каким-то получаются. Русских, значит, убивать можно, сколько хочется. А защищаться русским – нельзя. Потому как негуманно.
– Все ерничаешь, – поморщился дьяк. – Шутки шутишь. Думаешь, доказательства супротив тебя никакого нет. Ан есть. Добрый друг и преданный слуга государя нашего, казанский хан Шиг-Алей жалуется, что ты и други твои извести его грозились до смерти, до престола не допустить, о чем ты с воровскими людишками сговаривался. И есть тому подтверждение холопьев и мурз его. Мурза же Довлат, что в корчме обедал, доподлинно слышал, как ты с лазутчиком султана османского сговаривался царя московского с царством Казанским вконец рассорить, войну меж ними учинить. Слышал он, как сказывал тебе лазутчик, что султан османский, желая Казань и Москву рассорить, уже не един пуд золота в подкуп мурз казанских вложил, не раз племена ногайские посылал, дабы ханов, сторонников своих, поддержать, мулл своих в мечети казанские насаждает, сплетни запускает о русской подлости. И ставленники его так же Москву врагом своим называют, виновником бед всяких. Но плохо дело османское движется, ибо люди к русской стороне куда охотнее склоняются, нежели к милостивой Великой Порте. На что ты, князь Сакульский, отвечал, что желаешь войну кровавую затеять, дабы вражда меж Казанью и Москвой неодолимой стала, и кровь страшная обе страны тем самым навеки раздружила. И что заради того ты поперва государя Иоанна Васильевича к войне неоднократно склонял, а когда он планы твои злобные разгадал – порешил сам, своею волей войну сию начать. А как война начнется, ее уж не погасить будет, рассорятся Русь и Казанское ханство, врагами станут и тем султану османскому немалую радость доставят.
– Это же наглое вранье!
– Слова сии подтвердить изрядное число земских людей может, кои прибытие к тебе многих человек видели. Видом и татарским, и русским, а многие и сами подданными казанского хана назывались, – взмахнул другим листком Иван Кошкин. – Да сказывали открыто, что воевать со своим ханом собираются. Государь словам сим верит, ибо и сам от тебя призывы к ссоре кровавой с Казанью слышал. А ссора сия токмо султану и в радость. Пуще смерти он союза Москвы и Казани опасается. Про сию измену с тебя главный спрос. Однако же и иных изветов супротив тебя подано предостаточно. Вот жалоба от купца Корякина из Корелы, купца Тишина, а также еще семи черных людей низкого сословия о том, что ты колдовским образом детей их к крепостным своим девкам приворожил, и все они дома бросили да к тебе в княжество уехали. Донос о том, как ты колдовским образом золото приманивал, а опосля в странах заката на рабов выменивал и на землю русскую иноверцев сажал, как мертвецов из могил поднимал, дабы они тебе землю рыли. Как крепостных чужих с порубежья увел, как тайну пути северного англичанам за двести гульденов продал. Ага, а вот прошение к митрополиту от колдовства твоего оборонить. Брата государева, Владимира Андреевича, ты, знамо, извести пытался, чары накладывал, порчу напускал, отчего тот бежать с подворья своего был принужден и ныне в Москве скрывается. А ты, Андрей Васильевич, и сюда вслед за ним приехал и чародействовать продолжаешь. Не любишь ты землю русскую, не любишь. Изничтожить ее желаешь. Странно, что про измену твою в пользу короля польского никто не написал. Это дело на всех завсегда пишут. А на тебя отчего-то нет. Хотя и без того на три смертных казни изветов набирается.
– Это… Это все вранье!
Настроение Андрея сильно испортилось, если не сказать более. События, события, события… Все вроде похоже. Но как же их сумели так извернуть?
– Поклеп, сказываешь, на тебя наводят, напраслину? – Боярин провел пальцем по краю бумажной стопки, приподнял, прочел наугад один из доносов: – «Кудесничеством подлым сыновей моих старшего и младшего обольстил…». Ну так ответь, переезжали к тебе на землю парни многие из Корелы?
– Любовь зла, Иван Юрьевич. Разве я виноват, что они в девок влюбились, которых я на торг привез?
– А золото было?
– Клад нашел, повезло.
– К схизматикам в страны закатные ездил?
– Людей не было в княжестве. А на Руси не купить. Откуда тут рабы? Да еще многие сотни? Вот и поехал.
– За двести гульденов северный путь продал?
– Это я англичанину заплатил, капитану, за то, что он каракку в Холмогоры привел. Кто еще это сделать мог? Нет у меня в холопах умелых капитанов!
– А чтобы англичанину не платить, ты его на постоялом дворе и зарезал.
Зверев замолк, переваривая услышанное. Теперь получалось, что он еще и в убийстве виноват? Отпусти – измена, раз тайный путь выдал. Не отпусти – душегуб.
– Я тебе, Андрей Васильевич, добра желаю, – выйдя из-за стола, склонился над ним дьяк Кошкин. – Ты боярина Лисьина сын, друга моего давнего, и мне завсегда нравился, помог в делах моих немало. Я тебя, побратим, не погубить, я тебя спасти от дыбы и казни позорной пытаюсь. Признайся во всем, княже. Покайся, расскажи в подробностях, зачинщиков, советчиков укажи, что мысли ядовитые тебе в душу вложили, что надоумили к султану перекинуться, золото у него получать, измены супротив отчины придумывать да творить. Откель взялись, когда, где прячутся, под чьей личиной дела черные творят? В колдовстве черном покайся, исповедуйся, к вере православной обратись. Отрекись от Диявола, душу свою бессмертную спаси. Разумеешь ли ты меня, Андрей Васильевич? А, друже?
– Остолбенел он, видать, Иван Юрьевич. Бывает со страху. Водичкой окатить его, да на дыбу. Враз речь и возвернется.
– А листы допросные я сам писать стану? Видишь, нет Тешена. И чернильницы с чистой бумагой тоже.
– Покликать?
– Нет, Лука, погоди… – Кошкин обошел Андрея кругом, положил ему руку на плечо: – Последнюю милость тебе оказываю, князь. Сейчас тебя в поруб отведут. Посиди там тихонько, пообмысли все. Надо ли тебе ворогов страны нашей укрывать, надо ли за учение бесовское держаться? Утро вечера мудренее. Покайся, Андрей Васильевич, расскажи все без утайки. Коли честен будешь, без Луки обойдемся, без кнута его. То тебе словом своим обещать могу. И пред государем заступлюсь, дабы живота тебя не лишал. Ты слышишь меня, княже? Да, Лука, видать и правда остолбенел от неожиданности. Ладно, ты его в угловую светлицу определи. Соломы кинь свежей и воду поставь. Авось, до завтра в себя возвернется. Тогда и решим. Андрей Васильевич, ты меня слышишь? Ты это… Ты тут не балуй. Стража крепкая наверху у дверей. Станешь буянить – в кандалах сидеть придется. А пока я тебя своей волей решил без уз запирать. Слышишь, князь? Ладно, Лука, уводи.
Тесная камера с кирпичными стенами и крохотным продыхом наверху размерами не превышала комнаты Зверева дома, в будущем. Тут был топчан, присыпанный яркой желтой соломой, засаленная войлочная попона, в углу – небольшой стол и деревянная бадейка, пахнущая «естественными надобностями». Видать, для них и предназначалась. Когда дверь за ним закрылась, Андрей просто рухнул на солому, перевернулся на спину, закинул за голову руки:
– Да… А потолки тут, пожалуй, выше, чем дома, будут… Вот проклятие, как же они все до мелочей про меня раскопали? Корела, Дания, англичанин… Все разнюхали. Не иначе, князь Старицкий постарался. Помнится, про его людишек воевода корельский сказывал, про его… Гаденыш мелкий!
Хотя пятнадцатилетний мальчишка был, конечно же, ни при чем. За ним кто-то стоял. И этот кто-то… Нет, Михайло Воротынский на Андрея изветы готовить не мог. Выискивать что-то тайно, собирать… Нет, не тот человек, не тот характер. Князь – человек прямой и честный. И дружбу свою предлагает искренне. С друзьями знакомит, про оружие с ним говорить интересно. Хотя… Честный-то он честный, но в заговоре против царя участвовал совершенно точно. Может, тот, остроносый? Что заметил, как он князя по носу ногтем скребнул? Тоже не похоже. Союзник-то, устроитель здешнего отравления, тут, в Москве сидел. Да еще четверо близких друзей царских на службу предателям перекинулись. Интересно, кто? Хотя какая теперь разница? Его оболгали, да так хитро, что и самому поверить впору. Слуга султана, любой ценой желает Казань и Москву рассорить, дабы те не стали союзниками, силой могучей. Вдвое более могучей, нежели каждое из царств поодиночке. Отрицать начнешь – дыба. Признаешь – все равно дыба. Рассказать-то про заговор, про лазутчиков османских он все равно ничего не сможет. Поскольку не было ни первого, ни второго.
– Вот такой вот выбор… – Когда в камере стало совсем темно, он глянул в дыру, через которую различалось пятнышко звездного морозного неба, криво усмехнулся: – Значит, игру вы предлагаете лживую и бесчестную? Никаких правил, никакой совести? Ладно, пусть будет без совести.
Князь Сакульский закрыл глаза и начал ткать перед собой подробный образ государя, царя московского и русского, юного, но рассудительного, немножко поэта, немножко музыканта. Эмоционального, привыкшего к книжным фантазиям идеалиста, вдобавок ко всему – искренне, даже истово верующего. Изумительная мишень. Если уж толстокожего Кошкина проняло, то этого впечатлительного интеллигента – и подавно должно убедить.
Ученик чародея скользнул в серебристое облако, что окружало облик Иоанна, преодолел расплывчатые клубы, остановился на краю восприятия, приглядываясь к чужому сну. Царь плыл по реке. Точнее – сплавлялся на небольшом плотике, обнимая за плечо одетую во все белое Анастасию. Мимо них скользили поросшие неестественно зеленой, прямо изумрудной травой берега. По травке ходили чистенькие, белые с черными пятнами коровы и жевали сдобные булочки и ватрушки с творогом, что подбирали откуда-то с земли. Коров то и дело сменяли молодые, красивые пары. Парни в белых косоворотках и тафьях играли на дудочках, девушки в красных сарафанах собирали цветы, которые прямо на глазах вдруг непостижимым образом превращались в венки. В общем, все были счастливы и всем было хорошо.
Андрей сосредоточился, перехватывая чужие образы, чуть-чуть поправил реку – и вот она уже потекла не по земле, а плавно вверх, под пухлые облака, из-за которых слабо проблескивали золотые краски. Вот облака раздвинулись, расступились перед желанными гостями, и воды реки уперлись в серебряные ступени, над которыми, благостно улыбаясь и чуть приподняв руки, замер старец в белых сверкающих одеяниях, с белой ровной бородкой, седыми кудряшками и нимбом над головой:
– Здравствуйте, возлюбленные чада мои, – приветствовал Иоанна и Анастасию властелин небес. – Наконец-то лицезрею я тебя, помазанник мой на святой земле, и тебя, дщерь земная, голубица милая, что дитятю долгожданную для мужа в себе носит.
Старец чуть отодвинулся, позволяя гостям выйти на ступени, после чего милостиво спросил:
– Как управляешься с делами своими на земле, чадо мое? Как правишь народом православным, счастлив ли он твоим владычеством, весел ли? Богатеет он ныне или нищает, спокоен ли, или, от напастей спасаясь, из края в край мечется?
– Я… Я стараюсь, Господи, – прокашлявшись, начал отвечать Иоанн. – Стараюсь справедливым быть. Челобитную избу учредил, куда любой на беды пожалиться может, и просьба его прочитана будет непременно. Боярина Адашева, постельничего своего бывшего, я в нее посадил. Он муж преданный и работящий. Закон ныне готовлю, судебник, что справедливость во всех краях укрепить должен. Мир с Польшей я заключил, порубежную службу на юге и востоке усилил, людей русских обороняя. Посему во всех моих пределах мир царит, покой. Никакого кровопролития.
– Знаешь ли ты, чадо возлюбленное мое, что все блага мира не стоят того, чтобы ради них пролилась даже слезинка невинного дитяти? Тебя, помазанника своего на святой земле вопрошаю: не плачет ли кто невинный ради покоя, коего ты для земли православной добился?
Андрей думал, что юный царь скажет: «Нет», – но Иоанн оказался честнее и событий последних дней не забыл.
– Плачут, Господи, – склонил голову он. – Казанские разбойники людей многих православных в рабство угнали. Я ради общего благополучия…
– Ты бросил их!!! – Старец возопил с такой силой, что даже у Зверева заложило уши, и он торопливо, одним махом превратил хрустяще-белые облака в черные грозовые тучи, и даже сверкнул в нескольких местах молниями. – Ты бросил их! Бросил людей православных в руках злобных басурман! Отдал русских людей на заклание иноземцам! Как смел ты сделать это, рука и воля моя на земле?! Разве ты забыл, что не мир, но меч завещал я последователям моим?! Не думай, что я пришел принести мир на землю; не мир пришел я принести, но меч![24] Отчего не поднял его? Отчего не поднял ты всю страну на защиту страстотерпцев несчастных? Отчего не ринулся всею силой и волею своей ради смертных, тебе мною доверенных? Ради веры, бдить которую ты на царствие и помазан!
Тучи сошлись, обжимая Иоанна, начали грохотать и сверкать молниями почти непрерывно. Андрей увеличил глаза старца, добавил в них гнева, пустил по нижнему краю туники кровавые пятна, после чего заставил вскинуть руки, меж которыми пробила молния, тут же обратившаяся в широкий булатный меч. Старец, на глазах вырастая до пугающих размеров, опустил клинок Иоанну прямо в руки и указал:
– Ступай и добудь свободу для всех рабов, что в узилищах басурманских томятся. Нет у тебя цели иной, более важной. Пребудет с тобой моя сила и мое благословение. А дерзнешь не исполнить мою волю… – Старец чуть не взорвался, превращаясь в страшного монстра, виденного Зверевым когда-то в импортном «ужастике». – Не освободишь людей и пределы русские от мук и пустой смерти – прокляну-у-у!!!
Андрей выплеснул в последние слова все накопившиеся за трудный день эмоции: обиду, бессильную злость, ненависть к лжецам, – и угроза получилась у него воистину впечатляющая. Хотел бы он еще про муки ада добавить, про вечность в геенне огненной, но голову резануло когтями, и зрелище оборвалось: Иоанн проснулся.
Зверев ненадолго открыл глаза, переводя дух, после чего опять сосредоточился, рисуя перед собой царицу Анастасию – в том виде, в котором она предстала на последнем пиру. Женщине нужно было сотворить сон, похожий на тот, что видел ее супруг. Ведь в его видении они возносились на небо вместе. И если Анастасия подтвердит, что видела то же самое – это будет значить, что государя посетил не просто ночной кошмар. Это будет настоящий вещий сон, встреча с Богом, небесный наказ. Знак Господень. Против такого не перечат…
Когда открылась дверь узилища, князь Сакульский лежал на своем ложе в той же позе, в какой его оставили вечером: на спине, с руками за головой и смирением во взгляде. Печально вздохнув, он присел и кротко поинтересовался:
– Кормить станут меня, Иван Юрьевич? Али сразу на дыбу повесите? Вообще, наверно, такое дело и впрямь лучше на голодный желудок с человеком творить. А то мало ли что…
– Перекрестись, Андрей Васильевич, – после минутного молчания попросил боярин Кошкин.
– Во имя Отца, и Сына, и святого Духа. – Зверев поднял нательный крестик, поцеловал, уронил обратно на грудь. – Холодно тут, кстати, совсем без одежды. А мою вы вчера…
– Везуч ты, княже, безмерно.
– Ну да, есть немного.
– Зело везуч. Поутру вместо заутрени государь всех нас собрал пред палатой Грановитой и сказал, что переполнилась чаша терпения его. Не желает он более обманы терпеть, не желает плач матерей обездоленных и сирот малых слушать. Что стоны православных, в рабстве томящихся, в ночи черной ему чудятся и душу гложут. Посему приказал он бояр русских исполчать немедля, приказы во все края и веси на перекладных отправить, а сбор рати у Нижнего Новгорода назначает.
– Да, Иван Юрьевич, нехорошо получается. Коли я из-за призывов к войне за свободу единоверцев наших османским шпионом означен – то кто же тогда государь русский?
– Я его про тебя опосля спросил. Что, мол, делать с князем, коего вчера за слова те же в поруб бросили? Иоанн Васильевич тебя повелел выпустить да вперед отправить, дабы глаза его тебя не видели. Будешь первым рати встречать. Лука, отдай ему одежу. Добро твое я вчера не тронул. Описать подьячего послал, а вывезти сегодня мыслил. Посему в целости все должно быть.
– И на том спасибо, боярин.
– Постой, – положил руку ему на грудь дьяк. – Андрей Васильевич, друг мой. Хоть теперь-то у тебя ума хватит в Москве более не задерживаться?
– А чего я тут забыл? Кстати, мне в первопрестольную въезжать теперь можно или все еще нет?
* * *
В воздухе пахло весной. Солнце грело все ласковее, ветер больше не обжигал щеки, в густых дубравах застучал дятел. Смерды, почитая святого Льва Катанского, боялись смотреть на небо, хотя и надеялись уже на появление первых перелетных птиц. Это означало, что на календаре миновало пятое марта. Коли птицы до девятого прилетят – быть хорошему урожаю. Нет – как бы без хлеба не остаться.
Рать же русская еще только собиралась в огромный лагерь на берегу Волги, немного южнее Нижнего Новгорода, под прикрытием прочной крепости города Кстова. Бояре тихо роптали, попивая хмельной мед возле походных костров: время катится к посевной, у каждого в поместьях хлопот выше головы, а тут вдруг государь сдергивает с места. Ладно, по разряду на службу ходить – там заранее готовишься, указания даешь, приказчиков оставляешь. Ладно, ворог напал – тут хошь не хошь, но оглоблю бери да бей нехристя по голове, дабы поумнела. Но самим в такое неудобное время поход долгий затевать… Зачем?
Одиннадцатого марта из Москвы примчался гонец с приказом князю Дмитрию Бельскому начинать наступление на Казань – его старый воин и прочел для князей и бояр знатных. Рать принялась сворачивать палатки, шатры и юрты, увязывать тюки и узлы, собирать повозки и медленно скатываться на толстый лед Волги – природной ровной и широкой дороги, что приведет войско прямо к стенам вражеской столицы. На взгляд Андрея – для похода набралось тысяч тридцать ратников.
Уже на второй день появились татарские дозоры. Сперва они просто крутились вдалеке, наблюдая за неторопливым нашествием. Ближе к вечеру начали пускать стрелы. Издалека, неприцельно. Просто нервы потрепать. Русские бояре со скуки тоже взялись отвечать – но с расстояния больше чем в полкилометра попасть в верткого, постоянно перемещающегося всадника было практически невозможно. Вот в большую толпу стрелять – другое дело. К вечеру одну лошадь в обозе басурмане все-таки ранили.
Утром же вместо дозора из полутора десятков ниже по Волге гарцевало уже не меньше двух сотен казанцев – со щитами и копьями на крупах коней и луками в руках. Воевода Бельский, посмотрев на это, махнул рукой и приказа о выступлении так и не дал. До полудня войско пребывало в недоумении, а после того ополчение догнал и сам государь: молодой, румяный, в золотых доспехах и с алым плащом за спиной, в остроконечном шеломе с серебристой бармицей.
– Радуйтесь, други! – тут же, въезжая в лагерь, провозгласил царь. – Ныне же покончим с напастью казанской, ныне избавим Русь нашу от боли этой! С нами Бог, бояре! Мы победим! Радуйтесь, други, мы победим!
Появление правителя, который привел с собой еще несколько тысяч воинов, встряхнуло угрюмых ополченцев, послышались радостные крики, приветствия. Помещики же, что сопровождали государя верхом, спешивались, отпускали подпруги, здоровались со знакомыми.
– Федор! Федор Друцкий! – неожиданно признал Андрей в одном из витязей своего кузена – сына дяди жены – и просто хорошего приятеля. – Откуда?!
– Попробуй, угадай! – расхохотался парень в сверкающих доспехах и бобровом налатнике. – Исполчили, как и тебя. Где еще родичам повстречаться, как не в походе? И отец твой, кстати, тоже здесь. А чего ты… это… волосы отпустил? Случилось чего?
– А ты не знаешь?
– Что, из-за сына? – опустил голову княжич. – Да, печально. Извини.
– Отец-то, отец где?
– Где-то в середине был, с обозом.
Зверев пожал другу руку, быстрым шагом прошел вдоль прибывающих повозок и скоро увидел Василия Лисьина собственной персоной, кинулся к нему. Отец и сын обнялись. Спустя минуту боярин оторвал от себя отпрыска, оценивающе глянул:
– Возмужал. Быстро меняешься, сын. Волосы, смотрю, отпустил. Понимаю… Что же ты жену бросил, умчался? Она вся в беспокойстве. Холопов, вон, прислала узнать, не у нас ли скрываешься.
Илья с Изольдом, оба в кольчугах, спешились, склонили головы.
– Значит, выбрались с Риусом? Что же, тоже хорошо.
– А ты тогда, сынок, как от нас сорвался… Успел в Москву-то к вечеру?
– Ты не поверишь, отец… Успел. Успел, и теперь все у нас складывается неплохо. Хорошо, ты с холопами. А то Пахом один не справляется. Юрта у меня с собой имеется. Но как свернул ее у Новгорода, больше не ставил. Долго. А с людьми управимся. Ночевать теплее будет, и солиднее.
– Славно, сынок. Где твои возки? Сейчас же к ним холопов пришлю.
– Сейчас-то зачем? Вечером нужно. Мы же сейчас тронемся.
– А, перестань, – махнул рукой Василий Ярославович. – Ранее, нежели завтра, и не тронемся.
Опытный боярин оказался прав. Так просто ратники дальше не пошли. Выстраивая телеги вокруг старого лагеря, они раскидывали шкуры, ковры и попоны, ставили палатки. Холопы сходили в лес за дровами, запалили новые костры. На берегу вырос богатый царский шатер – крытый поверх войлока алым шелком, островерхий, с шитым золотом полотняным пологом и полотняными стенами, с двумя приделами по сторонам и еще одним, уже войлочным, шатром внутри полотняного. Шатер красивый – но и разбивался почти два часа. Когда же слуги закончили свою работу – заиграл горн, созывая князей и бояр на царский совет.
– Други мои, сила и кровь земли русской, – начал вещать с поставленного на возвышение деревянного кресла государь. – Ныне по воле Божьей собрались мы свершить святое дело. Освободить из рабства единоверцев наших, что десятками тысяч в полоне басурманском тяготятся. Сбросить ярмо тяжкое с шеи нашей, освободить пределы русские от кровавой дани, что для потехи своей казанские разбойники с порубежья нашего сбирают. Ныне пойдем и возьмем Казань. С нами Бог, и мы сделаем это!
Собравшиеся люди зашумели, большей частью одобрительно – покончить с набегами хотелось всем. Если бы только время еще выбрать поудачнее…
– Посему указываю вам всем выступить супротив врага нашего и разбить его начисто. Для дела сего назначаю пять полков. Большой полк, Передовой полк, полк Правой руки, Левой руки и Сторожевой. Старшим воеводой над войском ставлю верного слугу нашего князя Дмитрия Бельского. На Большой полк назначаю князя Михаила Воротынского.
– Отчего меня на Большой? – расталкивая князей, выбрался вперед Михаил Иванович. – Мы с князем Бельским оба свой род от Гедиминовичей ведем, но я от старшего колена, а он от младшего. Посему я его старше и не должен под князем Дмитрием ходить. Это он подо мной должен!
– Мне про то, княже, ведомо. Однако князья Бельские московскому государю уже четыре поколения служат, а вы – три. Посему более старым слугам московским надлежит старше более молодых сидеть. Быть князю Бельскому главным воеводой! Михайло Воротынскому воеводой Большого полка быть! Вторым воеводой князя Сергея Голицына назначаю. Воеводой Передового полка ставлю князя Мишина.
– Невместно, государь! – заголосили сразу несколько мужей. – Как так Голицын старше прочих князей ставится, коли он из бояр простых вышел? Ан иные родовитые есть!
Да, все это Андрей уже наблюдал. И в ополчении под Великими Луками, и в полку на порубежной службе. «Мне, князю Папанину, непригоже быть ниже князя Ваванина, ибо его дядя князь Папанин был некогда меньше боярина Сесевы, Сесева в другой раз был меньше Федорова, Федоров ниже Гагакина, а Гагакин меньше моего отца…». И так далее – по каждому посту и каждому боярину. Чем ниже – тем больше претендентов на каждую служебную ступеньку, тем ветвистее родственные связи, тем жарче спор.
Дружными усилиями родовитые князья свалили Голицына, оттерли куда-то на второй уровень претендентов, и за место второго воеводы рьяно заспорили князья Роман Васильевич Алферьев и Михаил Андреевич Безнин. Причем оба происходили корнем из рода Нащокиных. Тут Зверев тоже не утерпел и привстал на носки сапог:
– Бесчестно это получается! Нащокины из боярского рода свой счет ведут, а князья Сакульские – от самого князя Гостомысла по прямой линии. Мы Рюриковичам деды![25] Сакульские выше Нащокиных сидеть должны! И выше Гедиминовичей тоже!
– Кого я вижу? Князь Андрей Васильевич! – скрипнул зубами юный царь. – А видеть не должен! Ты с Казанью воевать хотел? Так иди и воюй. Вперед, в дозоры, в Передовой полк самый дальний! Вперед, и чтобы глаза мои тебя не видели!
– Это как? – не понял Зверев. – Это я один, что ли, полк изображать буду?
– С холопами иди!
– Это тоже не полк, это полусотня получается. Ты хоть родичей со мной пошли, ополчение Великолукское.
– Быть посему!
– Почему Сакульский в старших?! – моментально вскинулись Федор Друцкий и еще двое бояр из ополчения. – Он Лисьин по рождению, негоже его с урожденными князьями ровнять!
– Не дуркуй!! – вспылив, стукнул кулаком по подлокотнику Иоанн. – Я так велю! Такова моя воля!
Ополченцы тут же стушевались и начали выбираться из присмиревшей от царского гнева толпы. Дальнейшие споры их уже не касались.
– Не грусти, Федор, – попытался обнять друга князь. – Зато теперь мы, считай, с Воротынскими и Нащокиными уравнялись. У них полк, и у нас полк. Они первый и второй воевода, и мы первый и второй.
– Не по праву ты выше меня сел, Андрей. Княгиня Полина из рода старшего выходит, да по отцу от ветви нашей младшей идет. Стало быть, и потомки родителей ее младше числятся. Сын бы ниже был, а ты, муж ее, князь, равным сыну идешь…
– Оно верно, что не по праву, – не стал вступать на скользкую и непонятную стезю Зверев. – По воле государевой. Нечто ты и с царем спорить станешь? Пошли лучше вина сладкого выпьем. Я угощаю. Ты вино горячее когда-нибудь пробовал?
Споры о местах длились не до темноты, как предполагал боярин Лисьин, и даже не весь день. Они шли целых четыре дня! Только к вечеру восемнадцатого марта наконец распределились все места по положенному старшинству, по заслугам и знатности князей и бояр. Причем в результате споров двое князей даже плакали прилюдно, а один собрался ехать и немедля от позора в монастырь постричься. Насилу удержали.
Как правило, подобные споры длятся не так долго, день-два. Но перед обычным походом подьячие заранее составляют «разряд»: список всех воевод, что для дела ратного вызваны, с родословными и постами прежними. А иногда даже для бояр – до сотников по полкам «разряды» делаются. Но и там никогда не обходится без челобитных и обиженных. Ныне же Русь по тревоге внезапной исполчалась, примчались все, кто смог – вот и не оказалось в руках царских заветного списка, на месте споры решать пришлось.
Девятнадцатого марта, рано поутру, половина великолукского ополчения первой выехала из лагеря и спокойным шагом двинулась вниз по Волге. Это были холопы боярина Лисьина, боярские дети Друцкого и сам Зверев со своими тремя воинами: Пахомом, Ильей и Изей. Татары, что все эти дни кружили примерно в полуверсте – видимо, на что-то надеясь, – приняли неизбежное и защелкали луками. Стальной дождь пролился на ратников, тут же выбив из строя двух скакунов. Андрей скомандовал опустить рогатины и дал шпоры коню. Кованая рать начала разгон для страшного, всесокрушающего удара – но он пришелся в пустоту. Казанцы отпрянули, немного погодя развернулись и продолжили отстрел. Скакун Зверева всхрапнул, крутанулся: одна из стрел чиркнула его по шее сразу за головой, оставив длинный кровавый след. Хорошо, не на Аргамаке он вперед выехал, а на неприхотливой трофейной лошадке. Заржал от боли еще чей-то мерин.
– Хватит! – вскинул руку Андрей. – От лагеря отогнали, и хорошо. Хоть соберется рать спокойно.
Он закинул щит на круп лошади, поставил рогатину в петлю, подтянул к себе саадак, выдернул лук, провел ладонью по оперению стрел и принялся по очереди накладывать их одну за другой на тетиву. Полного колчана хватило примерно на полчаса неспешной перестрелки, и передовые сотни повернули назад. Татары ушли – тоже, видать, все запасы расстреляли. На льду остались лежать две лошадиные туши: в этот раз казанцам повезло меньше, чем русским. Ну да это ведь было только начало…
Через час, когда голова русского обоза успела пройти уже две версты, татары появились снова, опять начали метать стрелы. В этот раз на них ринулась вторая часть Передового полка, уже под командой княжича Друцкого. Казанцев отпугнули версты на три, постояли там в перестрелке – и опять откатились назад. Час – ханские порубежники появились с новым запасом стрел. Зверев вздохнул, выехал вперед, вскинул руку – и пошел, пошел в атаку на податливого, как озерная влага, противника.
Так прошел весь первый день, а потом второй, третий… Ратники ходили в атаки – но ни разу не погрузили сверкающих наконечников в плоть врага. Они стреляли – но не видели результата. Обоз медленно полз торным путем, отмеченным, что ни верста, одной-двумя конскими тушами. Некоторые скакуны были русскими, некоторые – татарскими. Но заканчивали все одинаково – вечером попадая в котел московской рати.
Люди страдали меньше. За все три дня в Передовом полку случился один лишь раненый холоп. Да и то легко, в ногу выше колена. Он и домой, на поправку, поскакал в седле.
Вечером двадцать третьего марта в Передовой полк, в юрту воеводы Андрея Сакульского заглянули гости: Михайло Воротынский с другом своим, боярином Иваном Выродковым. Князь поздоровался со Зверевым, обнялся с Василием Ярославовичем:
– Поздравить тебя хотел, боярин, – опустился на ковер возле очага Михаил Иванович. – Славный у тебя сын вырос. Разумный и во мнении своем решительный. Вот уж не думал я, когда всего три месяца тому сказывал, отчего наши бояре с татарами дружат, что такой поворот случится. Бился твой сын, бился – но убедил-таки государя. Видишь, идем все же на татар. Выпить хочу с тобой за сына твоего. Иван Григорьевич, где кувшин наш? И с тобой выпью, Андрей Васильевич, коли не откажешься. Помнишь наш разговор?
– А как же, помню, Михаил Иванович.
– И я помню, – тут же встрял боярин Выродков. – Как сказывал я тогда, так и случилось. Никакой пользы от вашего гуляй-города нет. И даже от рогатин прочных тоже пользы нет. Татары, они как раз арабскую войну ведут. Под копыта не ложатся. Стрелами закидали, да целыми и ушли. И опять закидали. И опять. Вам еще повезло, что леса по берегам от Волги, а то бы они еще и со всех сторон налетали, да стреляли, стреляли. Так вымотают порой, что воины только о сдаче в полон думают. А сами арабы при этом и потерь почти не имеют. Вы заметьте, что и татар всего две сотни. Каково же будет, коли их две тысячи окажется? До Казани всего три перехода осталось. Странно, что до сих пор подмоги дозору не подошло.
– Видать, Сафа-Гирей еще рать собрать не успел, – предположил князь Воротынский. – Хватит спорить, други! Давайте выпьем за здоровье воеводы нового, князя Сакульского! Дабы задор молодой дольше в нем сохранялся.
Зверев опрокинул в рот кубок, но ответил все же не князю, а боярину:
– Нет плохого оружия. Есть воеводы, что не способны применить его верно и складно. И гуляй-городом можно арабов ваших хваленых бить, и простой рогатиной. Подумать только надобно, а не в лоб тупо переть.
– А коли так, что же прете? – тут же парировал Выродков. – Выходит, плохой ты воевода, Андрей Васильевич?
– Иван Григорьевич! – опасаясь ссоры, вскинул руку Воротынский.
Но Зверев в ответ согласно кивнул:
– Видать, плохой. Стреляю много, думаю мало. Пари, боярин. Спорим на пять гривен, что завтра рогатинами повоевать получится?
– А спорим!
– По рукам?
– По рукам!
Уговор спрыснули кружкой доброго испанского вина, после чего гость наконец-то перестал к месту и не очень поминать своих любимых арабов, и бояре заговорили о более близкой всем теме: о погоде и видах на урожай.
* * *
Поутру с тремя сотнями ополченцев в стремительную атаку умчался Федор Друцкий. Его отряд, вяло постреливающий в гарцующих перед излучиной татар, голова обоза нагнала через час. С пустыми колчанами сотни вернулись в ряды Передового полка. Вскоре показались и казанцы, стали выкрикивать издалека какие-то ругательства, подкрепляя их стрелами с широкими калеными наконечниками. Андрей переглянулся с кузеном, перекрестился, проверил, прочно ли застегнут под подбородком шлем, и вскинул руку:
– Первые сотни, за мной! – Он дал шпоры коню, заставляя его перейти в разбег. – За мной, за мной, ур-ра-а-а!
С тяжелым топотом копыт, выбивая подковами ледяную крошку, кованая конница начала разбег. Зверев рогатину даже трогать не стал: татары и так бросились врассыпную, пуская с разворота стрелы со свистульками и уносясь вниз по реке. На рысях идти – за четыре часа до самой столицы их гнать можно.
В этот раз ратники преследовали казанцев куда дольше, чем обычно: версты три, и дальше, за излучину. Однако сам воевода Сакульский за поворот не пошел: вместе с полусотней отцовских холопов и тремя боярскими детьми Друцкого – при десяти воинах каждый, – он свернул с реки в сосновый бор, что возвышался за прибрежным кустарником, пробился под деревья и приказал людям спешиться.
– Смотрите, чтобы тихо было! Заметят раньше времени – плохо будет.
Ратники, начиная понимать, что задумал воевода, молчали и успокаивающе поглаживали по мордам коней. Многие тут же принялись проверять оружие, перекинули щиты с крупов лошадей себе за спину. Андрей тоже пощупал висящий за спиной бердыш, прижался щекой к лошадиной морде:
– Не бойся. Сейчас разомнемся, согреемся.
Вскоре послышался топот копыт: передовая сотня, расстреляв боезапас, не спеша возвращалась к обозу, хорошо видному на длинном, прямом отрезке реки. Настала недолгая тишина – а потом вслед за врагом, весело переговариваясь, проскакали татары. Ушли вверх по Волге почти на версту и, взявшись за луки, стали вновь выматывать русское головное охранение.
– Только без шума! – еще раз предупредил Зверев. – Не спугните раньше времени. По коням!
Почти сотня закованных в железо воинов выбралась из леса на реку и, не произнося ни звука, принялась разгоняться по ледяному простору, растекаясь от берега до берега, не оставляя ни единой щелочки в быстро смыкающейся ловушке. За триста сажен до татар ратники дружно опустили рогатины, пригнулись к шеям коней. На таком расстоянии грохота многих подков было уже не скрыть, татары начали оборачиваться, тревожно заметались, ища выход.
– Ур-р-р-а-а-а! – закричал Андрей, чувствуя знакомый холодок внизу живота, задорный ужас, предшествующий близкой схватке.
Остальные воины тут же подхватили:
– У-р-ра-а-а!!!
Оказавшийся перед ним татарин попытался закрыться от удара рогатины щитом – князь чуть опустил острие, чтобы оно не соскочило, напрягся. Тресь! Дерево брызнуло щепками, копье понеслось дальше, вонзилось в живот врага и прошило его, нанизав почти до самого кулака Андрея. Зверев отпустил бесполезное уже оружие, рванул из-за спины бердыш, отработанным движением снизу вверх подрубая шею скакуна следующего казанца, и помчался дальше, не отвлекаясь – холопы добьют. Третий его противник оказался безусым мальчишкой. Тот еще не успел ни в чем разобраться и просто визжал, закрываясь луком. Бердыш легко разрубил деревяшку вместе с головой, что была за ней, скакун грудью отбил в сторону вражеского мерина.
Встретившись взглядом с морщинистым бородатым татарином, князь повернул к нему, принял саблю на лезвие бердыша, отвел, попытался рубануть обратным движением, но попал по щиту. Увидел, как выскользнуло снизу кривое лезвие, отбил ратовищем, ударил сверху, пытаясь нанести укол за щит – мимо. Однако татарин все равно уже повалился, и впереди открылись сверкающие кольчуги, круглые щиты с крестами и коловратами: свои! Князь Друцкий одновременно с кузеном послал в атаку кованые сотни со своей стороны – и две стальные лавины в считанные минуты раздавили лучников между собой.
– Вот так, знай наших! – Андрей подъехал к Федору, друзья обнялись. – Ну где там этот путешественник? Пусть полюбуется.
Холопы, спешившись, торопливо обыскивали убитых, снимали оружие, ловили лошадей. От недалекого обоза доносились приветственные выкрики. Когда же телеги и сани докатились до места схватки, ратники увидели только мертвые тела: туши коней, неподвижных полураздетых людей. Таков закон: кто сражался, тому и добыча.
– Ловко мы их, – подвел итог княжич. – Теперь до самой Казани спокойно пойдем.
– Твои бы слова, да Богу в уши. Надеюсь, хоть до вечера приставать не будут.
И действительно, до сумерек татарские дозоры на реке больше не появлялись. А вечером веселый Михайло Иванович опять привел в гости в Передовой полк своего друга. Иван Григорьевич выглядел молчаливым – видать, думал, где теперь взять пять гривен. Все же полное боярское годовое жалованье от казны – так просто в кармане не нашаришь.
– В этот раз я ничего не прихватил, – сообщил Воротынский, усаживаясь на вчерашнем месте. – Ты именинник, тебе и угощать.
– Князь, Андрей Васильевич! – в самый неподходящий момент влетел в юрту царский холоп. – Государь тебя кличет!
– А что случилось?
– Скорее, князь, скорее!
– Иди, Андрей Васильевич, – развел руками Воротынский. – Государю тебя придется уступить. Но ты поторопись, вино долго ждать не умеет. Высыхает.
Он довольно засмеялся. Холопы уже собирали на расстеленной поверх ковров скатерти стол, Василий Ярославович принес в бочонке петерсемену, послал холопа за Федором Друцким: тоже ведь герой праздника. Зверев только тяжко вздохнул и направился за посланником.
В царском шатре было необычно тихо. Андрей откинул полог, охнул и перекрестился: на ковре перед троном лежал, вытянувшись во весь рост и закрыв глаза, воевода Бельский. Рядом – не на троне, на земле – понуро сидел Иоанн. Он поднял голову, с тоской глянул на гостя, с трудом разомкнул сухие губы:
– И чего мне теперь делать, боярин?
В памяти моментально всплыла картина: «Иван Грозный убивает своего сына». Зверев быстро оглядел тело – но никаких ран не заметил. Тогда он подошел к самодержцу и присел рядом.
– Опять дерзишь? – совершенно без эмоций спросил царь.
– Что случилось-то, государь?
– Пришел ко мне князь Дмитрий и начал сказывать, что надобно немедля назад в Москву поворачивать. Что лед трещит, а мы все под Казанью сгинем. Я, конечно, потребовал далее идти. Ведь всего переход и остался. Он опять про свое. Я волю свою и Божью высказал – а он спорит. Ну, я и крикнул, что прокляну. А он взял, упал да и помер.
– У каждого свой час, государь, – вздохнул Андрей. – Все мы там будем.
– Он не от часа умер, от проклятия моего… Чего ты молчишь, князь Андрей? Ты ведь всегда что-то странное выдумываешь, неожиданное. Вот и скажи, чего мне делать ныне?
– А что сделаешь, государь? Уходить нужно. Уходить. Апрель на носу, ледоход, половодье. Встанем под Казанью – а дальше что? Лед пойдет, от нашего берега нас отрежет. Ни припасов подвезти, ни пополнение получить, ни раненых домой не отправить. Окажемся в чужой земле, как в кольце блокадном. Прав был воевода, побьют нас всех там. Пропадем.
– Ты не понимаешь, князь! Я должен взять Казань, я обязан это сделать. Такова Божья воля!
– Я знаю, государь, – кивнул Андрей. – Но Господь никогда не решает за нас наши проблемы. Он не обеспечит снабжение, связь, лекарства, эвакуацию. Ничего. Это надобно делать нам. И не кидаться по Его воле, как пьяница в прорубь, а готовиться заранее, все обдумать, оценить, распланировать. Выбрать время, час, направление ударов, оценить возможные ответы врага – и подготовиться к ним тоже. Все должно быть подготовлено заблаговременно. Так, чтобы все происходило стремительно и неотвратимо. А кто же в марте наступает? Перед самым половодьем? Наш поход был обречен, еще не начавшись.
– Я не верю, боярин. Не верю, что у нас что-то может получиться. Ты помнишь сравнительные биографии Плутарха? Это было самое упоительное чтение моего детства. Там было очень многое написано о походах, о битвах. И всегда солдаты храбро шли вперед, слушались воевод, любили друг друга. А у нас… Наши бояре все ненавидят друг друга! Как они грызлись за места свои! Несколько дней ни о какой службе и не думали. Лишь о том, как друг друга пересидеть. Какая же это опора, как они друг другу в трудный миг помогут, как Русь оборонять станут? Ничего мы не сможем. Не одолеть нам Казани, не одолеть.
– Я ведь сказывал уже, государь. Слуги твои лишь тебя должны слушать, лишь с твоих рук кормиться и от тебя лишь зависеть. Пред тобой все должны быть равны. И возвышаться не в спорах местнических меж собой, а только по заслугам своим и по твоей воле.
– Как? Разве ты их не видел? Я не могу отменить боярской знатности. Да ты и сам первый за местом намедни полез!
– Зачем отменять? Знатность можно и обойти, – усмехнулся Андрей. – Вот подумай. Почему бы тебе отдельно от прочего войска не создать еще одну рать – опричный полк. Но верстать туда не ополченцев по разряду, а изначально набрать тысячу избранных слуг. Не просто бояр, а равных меж собой вольных людей. Тех, кому местничать не о чем. В них никаких споров не возникнет, а продвигать ты станешь тех, кого достойными сочтешь. Кто к тебе в личные слуги вступить пожелает, сразу такое условие ставь: все равны, никаких споров. А не нравится – в обычное земское ополчение поезжай и местничай, сколько хочешь.
– Опричный полк, – повторил вслед за Зверевым Иоанн. – Стало быть, опричники будут ко мне ближе, любимцами?
– Да. И тем, кто хочет возвыситься, оказаться рядом с царем, придется принимать новые правила игры. Все очень просто. Опричное войско постепенно можно увеличить и заменить им ополчение.
– То есть совсем разогнать?
– Ну почему. Есть много мест, где служба идет неспешная, где и старые порядки можно сохранить. Например, в порубежной службе. Или в большом походе, что загодя готовится. С Казанью же воевать… Татары стремительны, обстановка военная меняется быстро, а наш обоз тащится по версте в час. Нечто с таким-то войском победишь? Пока мы к повороту готовимся, они десять раз оборону выстроить успеют. Нужно быть быстрее их, действовать так, чтобы вороги мяукнуть не успевали.
– Как бы ты ни торопился, но телега не может катиться быстрее лошади.
– Вот именно, государь. В русском войске пеших воинов нет. Вообще. Мы можем мчаться быстрее ветра. Обоз мешается. Раз не может двигаться быстрее – нужно обойтись без него.
– Это невозможно!
– Почему? Если обо всем думать заранее, можно приготовить все припасы заблаговременно. Русская рать налетит, как вихрь, стремительная и неожиданная. А все, что нужно, возьмет на месте.
– Растащат ведь припасы!
– Крепость поставить – не растащат. Опять же в Казанском царстве того хана, что османы навязали, почти все ненавидят. Им не нравятся ханские порядки, они хотят жить, как на Руси, по законам. Их заранее позвать – наше войско втрое больше вырастет. А ханское – уменьшится. Опять же коли они будут с нашей стороны – нас с ними война не поссорит.
– Твои слова похожи на елей, что проливается на мою больную душу, – поднялся на ноги Иоанн. – Слушаю и веру в силы свои обретаю. Значит, мыслишь, сможем одолеть Казань басурманскую?
– С наскока – нет. Но коли подготовиться основательно, без спешки – обязательно одолеем. С нами Бог, государь.
– Подойди ко мне, князь Андрей…
Зверев выпрямился, встал возле трона.
– Хочу тебя спросить кое о чем, боярин… – почти шепотом спросил Иоанн. – Там, на площади, когда ты людей бунтовать привел… Я говорил с ними, а они плакали. А я… Я словно хмельным оказался. Восторженным зело. Все плачут, а во мне, чую, восторг растет. Что это было, Андрей Васильевич? Колдовство?
– Это была власть, государь, – так же шепотом ответил Зверев. – Настоящая власть, власть над душами и мыслями. Многие думают, что обретают власть через золото. Но это мираж. Тот, кого ты купил, всегда бросит тебя, если ощутит опасность или приметит более богатого хозяина. Иные думают, что обретают власть через страх. Это тоже мираж. Тот, кого ты запугиваешь, с радостью уничтожит тебя, едва получит такой шанс. Власть – это когда за тобой идут лишь по слову твоему, по призыву твоему, с верой в тебя. Не за страх, не за золото – ради тебя самого. Власть опьяняет, государь. Тогда, на площади, ты подчинил себе всех, кого я привел для своей защиты. Ты заворожил их, ты подчинил их всего лишь словом и видом своим, лишил воли и забрал себе их души. Они стали твоими. Они отдали бы тебе все, они повиновались бы любому приказу, они умерли бы за тебя, государь, скажи ты им всего лишь слово. В тот миг ты был немножко Богом.
– Ты богохульствуешь, князь!
– Я знаю. Но согласись: так приятно чувствовать себя Богом…
– Ты действительно колдун! – торопливо перекрестился Иоанн и отступил в сторону. – Сгинь, сгинь, чур меня от соблазна!
– Подожди, государь. Коли уж такой разговор, то открою тебе одну тайну. В тебе есть сила, что сродни высшим. Дар великий и опасный. Запомни же: пока ты веришь в правоту свою, в силу свою, пока уверен в себе – и народ твой, и страна, править которой ты помазан, сильной, правильной и уверенной пребудет. Ты перестанешь в себя верить – и страна рухнет. Не поддавайся слабости. Лучше искренне верить в мираж, нежели не верить ни во что. Верь – и ты победишь.
– Складно сказываешь, Андрей Васильевич, – кивнул юный царь, больше уже не похожий на испуганного мальчишку. – Но зело странен ты. Уж не знаю, что и лучше: на костре тебя спалить али в советники приблизить? Боюсь, и то и то опасно будет. Посему ступай. Положусь на Божью волю.
Князь Сакульский поклонился, вышел из шатра. Остановился, глядя на полог.
Юный царь горел истинной христианской верой и был слишком упорным, чтобы отступиться от Казанского ханства. Он умел слушать и следовать советам – а значит, у него хватит сил довести Божью волю до ее полного исполнения.
– Если через пять лет Казань станет частью Руси, Лютобор, то кто через тридцать лет пойдет воевать с ней с востока? Врет твое зеркало, все врет. Пора мне на Сешковскую гору мчаться, полнолуние уже скоро. Глядишь, что-нибудь в этот раз и получится…
Ранним утром двадцать пятого марта русское войско, свернув лагерь, двинулось по крупянистому весеннему снегу обратно вверх по Волге. Царь Иоанн отступил, не дойдя всего одного перехода до враждебной Казани – но это не было поражением. Уже через два месяца с красного крыльца возле Грановитой палаты государь объявит царскую волю: воеводам и наместникам по своей воле народ боле не судить, а судить по новому судебнику, да не просто так, а в присутствии двух целовальников, что за честностью следить будут. Что давать взятки отныне запрещено и за них станут всех сурово карать. Что призывает царь себе на службу «избранную тысячу», опричное войско[26], нужное ему для скорых нужд.
Всадники Ночи
Молитва ночи
В светелке сладковато пахло перегретым воском, лавандой, влажным пухом и свежеструганными сосновыми досками. Перина была податливой, словно озерная вода, и горячей, как раскаленный пар. Но еще жарче – жарче огня, жарче кузнечного горна, жарче летнего полуденного солнца были объятия рыжеволосой Людмилы. Кудри княгини Шаховской обжигали своим прикосновением, тонкие губы оставляли след, точно побелевшее клеймо, дыхание заставляло сердце вспыхивать в груди – и не было ничего прекрасней этой муки, ничего желаннее, нежели сгореть, подобно взметнувшейся над костром искорке, в сладких непереносимых объятиях. Страсть и любовный пыл заставляли мужчину и женщину стискивать друг друга в объятиях, закручивали в водовороте безумия, поднимая все выше и выше по спирали чувств. Они не замечали ничего вокруг. В эти минуты над постелью могла бушевать гроза, кипеть битва, реветь ураган – это не имело значения, ибо во всей Вселенной сейчас существовали только они, только двое, только их любовь – и ничего более… Наконец по комнате понеслись сладостные стоны, вырвался крик, неотличимый от крика боли, и любовники откинулись друг от друга, обессиленные сладкой истомой.
Прошло несколько минут, прежде чем юная женщина повернулась на бок, погладила Андрея по груди, поцеловала между сосками:
– Как славно, что ты со мной, любый мой, желанный мой, суженый… Ой, что это? Шрам? Откуда?
– Этот? – скосил глаза Зверев. – Кажется, крестоносец ливонский зацепил. А может, и ляхи. Помнится, после сечи у Острова на мне несколько царапин Пахом порошком цветочным засыпал. Не помню.
– Господь всемогущий… – Княгиня перекрестилась, наклонилась вперед, коснулась шрама губами. – Спасибо тебе, Господи, что спас для меня суженого моего, не дал сгинуть в чужих землях, в кровавом походе. Страшно, наверное, в битвах этих было, Андрюшенька?
– Страшно? – удивился неожиданному вопросу князь Сакульский. – Страшно… Наверное, да.
– Наверное? Ужели не знаешь ты, любый, страшно тебе было али нет?
Зверев пожал плечами, поднялся с постели, приблизился к окну, выходящему в темный двор, на котором алыми пятнами светились два факела у привратников, провел пальцем по покрытой мелкими капельками глянцевой поверхности. Хорошо все-таки, когда в окна слюда вставлена, а не стекло. Ничего, кроме неясных силуэтов, через нее не разберешь. Он у самого подоконника – однако дворне и невдомек, что у госпожи их в гостях не нищая попрошайка, а молодой боярин.
– Страшно? – повторил он, глядя в темноту. – Не знаю даже, как это и объяснить. Когда сидишь в седле, держишь в руке рогатину и смотришь через поле на тварей, что на землю твою заявились, что добро твое захватить желают, девушек русских опозорить, парней в полон увести, власть свою заместо русской установить… Какой тут страх? Не за себя страшно – страшно, что уничтожить их всех не сможешь, что убежит кто-то, что снова наплодятся. И когда в копейную сшибку летишь – только восторг в душе. И чуешь вроде, что смерть рядом, что живот свой потерять можешь – да разве это главное? Земля у тебя русская за плечами, правда за тобой, вера истинная. Ради нее умереть можно. Ради нее – не страшно. Хотя… Хотя вру. Все равно страшно бывает в сече. Когда видишь сталь, что крови твоей ищет, когда клинок, кажется, в самое сердце твое направлен, а ты отбиться от него не успеваешь, когда один супротив трех-четырех оказываешься… Страшно. Но ведь словами и того не объяснить, как себя чувствуешь, когда саблю обратно в ножны вкладываешь. Когда понимаешь, что все кончено! Что победа опять за нами осталась. Дышишь – воздух слаще вина кажется. На небо смотришь – а оно прекрасное, как глаза твои, Люда. И солнце так греет, словно с небес к тебе одному спустилось. Такая благость на душе, словно только что с Богом за руку поздоровался. Пройдет неделя-другая. Месяц проживешь в покое – и тосковать по этому восторгу начинаешь. И опять в поход тянет, в сечу, в схватку смертную. И черт с ним, со страхом. Потому как без смертного страха восторга этого не испытать. Мы ведь в битву не умирать идем, любимая моя. В походы мы побеждать уходим.
Зашуршала перина, княгиня бесшумно подкралась по мягкому ковру, обняла Андрея сзади, положила подбородок на плечо:
– Кабы я твоею супружницей была, ни в един бы поход, мыслю, не пустила. В ногах бы валялась, Богу поклоны била, государю плакалась, но отмолила бы от службы опасной. Вон, сидят же дьяки в приказах. И власть при них изрядная, и злато, и страха никакого.
– Ну и опозорила бы нас обоих навек, Людмила. Коли князь али боярин за Русь кровь свою пролить не готов, то он уже и не боярин более становится, не мужчина. Смерд простой. Раб жалкий. Нечто нужен я тебе буду рабом и смердом, хорошая моя?
– Я тебя любым люблю…
– Трусом я сам себе не нужен, – покачал головой Андрей. – Какой же я русский, коли Русь свою мечом защищать не готов? Так, россиянин.
– Все равно люблю, единственный мой, желанный… – Она прижалась ухом к его затылку, и волосы защекотали кожу между лопатками. – Тяжко, когда уходишь, так тяжко, ты и помыслить не в силах. Возьми меня в жены, Андрюшенька, возьми. Истомлюсь я без тебя. Сгорю, ако уголек в пустой печи. Возьми.
– Мы ведь уже говорили о том, Люда. Женат я, пред Богом обвенчан.
– Затрави! – с неожиданной силой повернула к себе Зверева княгиня. – Все так делают, и тебе не грех. Чуть где оступится – плетью ее, плетью! Ошибется – бей, и посильнее. Не ошибется – сам вину найди. Нет вины – бей за то, чего не сделала, что забыла, не успела, не догадалась. Когда муки не стерпит – в монастырь уйдет, и ты свободен будешь, свободен. Снова можешь жениться. А моего хрыча старого мы изведем. Ты зелье сваришь. Ты ведь колдун, про то вся Москва шепчется. Когда порчу с семьи царской снял, так царица Настасья одной дочери родить не успела, ан уж вновь тяжелая ходит. Шепчутся люди, да вслух молвить опасаются. Люб ты, сказывают, Иоанну. Для него колдуешь. Так и для меня постарайся… – Людмила снова прижалась к любимому горячим обнаженным телом. – Изведем постылого, твоей вся стану. Днем с тобой стану и ночью. И за столом, и в церкви, и в доме, и на улице. Ни от кого не прячась, ни на миг не разлучаясь. С тобой быть хочу, желанный мой, суженый. С тобой.
За дверью тихонько поскреблись. Молодая женщина вздрогнула, испуганно оглянулась.
– Ну вот, опять… – Она обняла Андрея, крепко сжала: – Не отпущу! Мой ты, мой! – Однако уже через минуту руки ее ослабли, и княгиня отступила: – Господь, Вседержитель наш, спаси, помилуй и сохрани. Одевайся, девки скоро явятся ко сну меня готовить. Торопись.
Зверев закрутился, подбирая штаны и рубаху, натягивая их на потное тело. Сверху он набросил рубище из мешковины с нашитым позади горбом, приладил к волосам клок овечьей шерсти с торчащими наружу соломинами и завядшими листьями, наклонился, вывернул плечи вперед, превращаясь в уродливого немого юродивого, и заковылял к выходу.
– Спаси меня отсель, солнышко мое, – тихонько попросила в спину княгиня. – Спаси, мочи жить без тебя нет. Руки на себя наложу, Андрюша. Спаси.
Зверев на миг остановился, но оглядываться не стал, сдвинул засов и ступил в коридор к неразличимой в темноте сводне.
– Благослови тебя Господь, милостивица! – громко провозгласила Ксения, кланяясь замершей в свете свечей хозяйке, перекрестилась и, дернув князя, засеменила вперед, без труда угадывая нужные повороты.
Давненько здесь обитала попрошайка, все углы наизусть помнила. Спустя пару минут они уже миновали кухню и выбрались во двор через черный ход. Еще за минуту пересекли двор и вышли в калитку, предусмотрительно отворенную привратником.
– Мир вам, Божьи люди, – перекрестился им в спину холоп Шаховских и громко закрыл створку. Тут же грохотнул засов.
– Вот зар-раза, колется, – с облегчением распрямляясь, пожаловался Андрей. – У тебя, часом, клопы в горбе не завелись?
– Помилуй, касатик, заметят, – замахала руками нищенка. – Пригнись.
– Кто заметит? Ночь в Москве, темно. Кому мы нужны? – Однако спину Зверев все-таки согнул. – От Шаховских уже никто не выйдет, заперлись. А прочим до нас и вовсе дела нет.
– Как угадать, сокол ты наш, когда беда подкрадется? Завсегда к ней готовым быть надобно. Тоды врасплох и не застанет. – Попрошайка стремительно семенила вдоль черного, как смоль, тына. – Ан ведь все едино не узнаешь. Свалится на голову, и не поймешь, откель взялась.
– Слушай, Ксения… – В согнутом виде догнать старуху не получалось, и Андрей опять распрямился. – Скажи, а ты только нас с княжной Шаховской сводишь или еще кому-то помогаешь?
– Да когда же мне иным помогать, касатик, коли вы с чаровницей каженный день милуетесь? – оглянулась нищенка. – Ныне токмо вам.
– А раньше?
– И иным помогала, – не стала отрицать старуха. – Сердечко-то не каменное, жалею вас, молодых. От одного весточку любой отнесу, от другой ответ передам. А там, глядишь, и коснуться друг друга захотите… Ну и сведу вместе – отчего не свести? Страсть ведь любовную, милок, ни стены каменные, ни решетки железные, ни рвы глубокие остановить не смогут. Все едино прорвется, суженых воедино свяжет.
– Крепко связывает, Ксения? Женятся потом просители твои или только милуются недолго?
– Милуются чаще… – сбавила шаг попрошайка. – Кто месяц, кто год… А ты, никак, уж отринуться от княгини замыслил?
– Нет, Ксения, нет, – мотнул головой Зверев. – Никогда. Этого не случится никогда. Покуда жив я, ни за что с ней не расстанусь. Моя она будет, только моя. Я, наверное, женюсь на ней. Чтобы уж точно. Навсегда.
– У-угу, – буркнула что-то неразборчивое попрошайка и торопливо застучала клюкой по дубовым плашкам.
– Что? Что ты сказала, Ксения? – догнав, положил ей руку на плечо Андрей.
– Ништо.
– Нет уж говори!
– Да молчала я, касатик, – отмахнулась попрошайка. – Кашлянула просто.
– Обижусь, Ксения, – тихо пообещал князь Сакульский. – Будешь опять на паперти стоять.
– Ох, сокол наш ясный, – вздохнув, оперлась подбородком на клюку старуха. – Все вы так поначалу сказываете. Ан иной раз и седмицы не пройдет – и нет у вас к любой никакого интересу.
– То другие, Ксения. У нас с Людмилой все будет по-иному.
– Все так молвят, касатик. Однако же к венцу еще никто из любезных воздыхателей не дошел. – Попрошайка глубоко вздохнула, перекрестилась и опять затрусила вперед: – Да простит Господь прегрешения мои тяжкие. Видит он, не со зла, а из жалости на грех смертный шла. Да пребудет со мной милость Девы непорочной, да заступится она за меня пред чадом своим венценосным…
Возле храма Успения, в тесной конуре нищенки Зверев переоделся и вышел на темную улицу уже не юродивым бедолагой, а знатным боярином, коего стражники из ночных дозоров предпочитали зря не окликать – чтобы под гнев не попасть часом. Князей и дьяков государевых в Москве много встречается. Иной так быстро на плаху отправить может – и слова в оправдание не успеешь сказать. Крест исповеднику поцелуешь – и голова долой. Посему до дома Ивана Кошкина Андрей добрался быстро и без приключений. Подмигнул Пахому, что, как верный пес, дожидался на крыльце возвращения хозяина, забежал к себе в светелку, скинул ферязь, повесил на стену саблю, после чего спустился в трапезную перекусить и… Оказался в самой гуще шумного пира.
– О, наконец-то, друг мой дорогой! – Уже скинувший кафтан, раскрасневшийся боярин Кошкин дернул себя за короткую реденькую бородку и поднялся с кресла, раскинув руки: – Где же ты ходишь, княже? Мы тут за здравие твое аж три кубка выпить успели, а ты нейдешь и нейдешь.
Андрея он так и не обнял, не дождался: потерял равновесие, упал обратно в кресло, схватился за кубок, притянул к себе:
– Опять пусто… Наливай! Нет, не сметь! Хочу братчину с другом нашим князем Андреем выпить! Братчину! Братчину! Эй, кто там есть? Заур, Степан? Братчину!
Среди многочисленных – человек тридцать – гостей этот призыв особого восторга не вызвал. Да оно и не удивительно: знакомых лиц за столом Зверев не видел. Значит, бояре были не из их пивного братства, чужаки. Им глотнуть из священного сосуда, скрепляющего мужскую дружбу, не светило. Вот только что они тут тогда все делали?
– И дьяк Иван Юрьевич ныне чего-то набрался, – негромко отметил для себя Андрей. – Небось, устал в приказе да заместо ужина хлебным вином подкрепился.
Князь пробрался во главу стола, сел справа от хозяина, решительно притянул к себе блюдо с разделанной только у хвоста небольшой, с полпуда, белорыбицей. Кубок трогать не стал – сейчас ведь котел с пивом принесут. Им с Кошкиным на двоих. Пей, не хочу.
– Это он, друг мой, – обхватив за плечо, прижал к себе Зверева боярин, – он, друг мой и сын друга, надоумил государя избранную тысячу себе назначить! Тех, что завсегда рядом, под рукой и волей самого Иоанна стоять станут. И поместья всем под Москвою отведем. Каждому! Ну кто тут сказывал, что дом боярина Кошкина – приют худородных? А? Ныне князья сами ко мне на поклон идут, крест на верность целуют! В тысячу избранную ужо и князь Василий Иванович Барбашин-Шуйский попросился, и Темрюк Айдаров, сиречь князь Черкасский. Князь Одоевский Никита Романович кланялся, князь Афанасий Иванович Вяземский тоже. И знакомец твой, Андрюша, кстати, тоже намедни заглянул. Боярин Выродков Иван Григорьевич, Михайло Воротынского дружок, что к османам из любопытства плавал. Помуну… Помяну…
– Вот, черт! – Перебивая хозяина, Зверев хлопнул кулаками по столу. – Опять князья?! И на кой ляд они нам в этой тысяче нужны?!
– Ты чего, Андрюша? – сморщил губы в бантик Иван Юрьевич. – Хо-о-оширошие ведь люди. Знатные.
– А я для чего тысячу эту задумал, боярин? Чтобы князей знатных в букет собирать? Я для того это все начинал, чтобы не по знатности, а по заслугам людей продвигать! Чтобы не тот, кто удачнее уродился, командовал, а тот, кто дело лучше знает, в ком отваги больше, сообразительности! И что теперь будет? Нечто князь Черкасский боярину простому подчиняться согласится? Или князь Барбашин-Шуйский голову перед Юрой Певиным склонит? Да будет опять то же местничество у нас, что и в прочей рати. По три дня перед вражьим войском будем стоять да мерить, кто перед кем выше родом числится! Забыл, Иван Юрьевич, что уже не раз полки наши только потому шпана всякая била, что бояре места поделить не могли? Оршу вспомни, как ввиду поляков бояре разных полков о старшинстве не сговорились и в битву не стали вступать. Вспомни, как ляхи наших ратников поодиночке убивали, полк за полком, и никто за сотоварищей своих не вступился[27]. Кровью жестокой нас не раз война за то умывала, а вы опять за свое принимаетесь!
– Э-э, нет, Андрюша, – навалившись на подлокотник, покачал пальцем дьяк. – Я о том условии князя каждого упредил. Тысяча наша опричная, не земская, в тысяче нашей все равны. Каждый мне на условии том крест целовал и блюсти равенство до гроба своего клялся. Как в братчине русской: кто пива общего испил, тому пред прочими боярами родом и добром не кичиться!
– Это они сейчас такие хорошие, пока их через избранный полк к трону ближе подпускают, – не скрывая раздражения, мотнул головой Андрей. – А как до дела дойдет, враз кичливость со всех щелей полезет.
– Они же крест целовали, княже!
– Крест? – Зверев прикусил губу. – Крест, говоришь?.. Давай так поступим, Иван Юрьевич. Боярин Выродков – он ведь худородный? Ты вот что… Ты князей знатных в общую сотню сведи да старшим над ними боярина Ивана Григорьевича поставь. Вот и проверим. Коли примут – пусть верность государю делом доказывают. А кто возмутится – гони из избранной тысячи взашей. Пусть в ополчении права качают…
Гости тем временем притихли, настороженно прислушиваясь к беседе московских бояр. В глазах многих горело восхищение: при решении дел государственных довелось присутствовать, при споре приближенных слуг царских.
– А вы, думаю, тоже в тысячу избранную вступать надумали? – окинул их взглядом князь Сакульский и встал, подняв-таки один из наполненных вином серебряных кубков. – Тогда слушайте меня, служивые люди. Отныне в армии нашей не за подвиги отцов, а за храбрость государь каждого величать станет. Служите честно, по совести – и любой из вас думным боярином, дьяком или головным воеводой стать сможет. Долгие лета царю Иоанну Васильевичу. Слава!
– Слава, слава! – Бояре восторженно схватились за свои бокалы и тоже их вскинули. Наверное, каждый уже мнил себя бородатым царедворцем, стоящим с посохом у ступеней трона и подающим государю мудрые советы, или утопающим в роскоши всесильным князем.
– Вот и хорошо, – пригубил кубок с терпким вином Андрей.
Опричная тысяча появилась только этим летом, после неудачного казанского похода. Появилась его, Зверева, стараниями. Раньше, еще нынешней весной, каждый боярин знал: кем родился, тем и помрет. Посты, воеводства, чины в полках русского войска не по заслугам – по знатности распределялись. Родился худородным – так и останешься простым боярином. Родился князем – в двадцать лет воеводой над многотысячными армиями назначать станут. И вот теперь, впервые за многие века, молодым детям боярским дали шанс. Пусть небольшой – но вполне реальный. Теперь они ради мечты и Иоанна горы свернут. Ни подкупить, ни запугать себя не дадут. Будет теперь на Руси новая, прочная сила. Ударный полк, в котором командовать сотнями и десятками станут лучшие из лучших. Полк, в котором ратники не о родах своих думать будут, а о службе, о деле государевом. Войско, в котором можно возвыситься лишь своим умом, причем зависимое только от царя и ни от кого более. Монолитная рать – а не рыхлое поместное ополчение, где бояре впервые встречаются друг с другом только перед сражением. Можно сказать – первый в мире спецназ. Еще одна стена между окружающими страну врагами и Русью. Еще одна стена между князем Старицким и государем. Пусть лоб себе расшибет, к власти прорываясь. И Андрею спокойнее, что пророчество Лютобора не исполнится, и стране полезно. И сделано это его, Зверева, руками. За такое не грех и выпить.
* * *
Андрею сильно повезло, что попал он не к началу, а уже к середине пира. Кубок вина, пара литров пива из потертой братчины – и к тому времени, когда Иван Кошкин заснул в кресле, последовав примеру четверых своих гостей, а прочие бояре перестали попадать ножом в рот, Зверев еще только слегка захмелел. Перекусив, он, не привлекая ничьего внимания, тихо ушел из трапезной к себе, а посему утром поднялся бодрым и веселым, без головной боли и тошноты. Как говорят в народе: трезвость – лучшее средство от похмелья. Жаль только, рецептом этим чертовски трудно пользоваться.
Натянув порты, князь сбежал во двор, кликнул холопов. Белобрысый Изольд и широкоплечий Илья в два ведра окатили его колодезной водой, Пахом поднес полотенце:
– Голова-то вся мокрая, княже.
– Нечто я гусак, сухим из воды выходить? – рассмеялся Зверев. – Через полчаса подходите, дядька, начнем нашим балетом заниматься. Как дьяк, уехал?
– А как же, Андрей Васильевич, еще с час назад с холопами в приказ отправился. Рази токмо в ферязь заместо шубы облачился. Жарко, обмолвился.
– Так лето же на дворе, – прищурился на солнце князь. – А боярин Кошкин молодец, крепкий мужик. Как он после таких пиров вообще поднимается – ума не приложу! Да еще и на службу едет.
– Тебе помочь, княже?
– Сам…
Князь вернулся к себе в светелку, влез в полотняную рубаху, сверху застегнул поддоспешник, надел байдану, поверх нее – в очередной раз отремонтированный Пахомом куяк, опоясался саблей, опустил в рукав свой любимый кистень, подобрал прислоненный в углу щит. Трехпудовая тяжесть брони и оружия навалилась на плечи, прижимая воина к земле – но Андрей не поддался искушению скинуть лишнее железо, потренироваться налегке. Коли к доспеху не привыкнешь – в сече он тебя не спасет, а погубит. Высосет все силы до капельки – с первым же врагом управиться не успеешь. Зверев повел плечами, давая железу улечься на теле, несколько раз подпрыгнул и решительно вышел из комнаты.
Холопы на дворе были со щитами, но без доспеха, в одних рубахах. И это правильно: молодых парней он меньше года назад под свою руку взял, им еще учиться и учиться. Пусть пока налегке насобачатся клинком и бердышом работать, кольчугу на них потом повесить можно. Опять же, так они двигались намного быстрее – а тренироваться Зверев предпочитал с противником более быстрым и ловким, нежели тяжелый от панциря татарин или закованный в неуклюжие латы крестоносец. Готовься к худшему – тогда все прочие варианты будут казаться везением.
– Ты их в строю учил сражаться, Пахом? Вот и хорошо. Давайте все берите рогатины и плотным строем на меня наступайте. Посмотрим, кто кого…
С полчаса Зверев пробивался через напирающих плечом к плечу копейщиков. Понятное дело – без особого успеха, хотя раза три он между наконечниками все же прорвался и холопов разметал. Потом настал черед схватиться на саблях – тут он неизменно опрокидывал парней, когда бой шел два к одному, и более-менее отбивался от троих согласованно действовавших противников. Затем последовали несколько поединков без щита, еще несколько – с ножом против сабли и с кистенем против Пахома. Старый воин, естественно, одолел – но дядьке пришлось-таки изрядно попотеть.
– Все, обед, – наконец решил князь. – Пахом, как поедите и отдохнете, заставь этих оболтусов с бердышом потренироваться. Чтобы работали железом без запинки, а не думали над каждым ударом, как с рогатинами.
– Нечто с рогатинами пешими дерутся, Андрей Васильевич? Ими с коня нехристей колют.
– А я про копья ничего и не говорю. Пусть к бердышам привыкают. Илья, ну-ка принеси пару ведер от колодца. А ты, Изя, помоги железо все снять. Я мокрый, как в парилке. Потом в светелку все отнесешь, понял?
– Сделаю, княже, – поклонился поморянин.
– Ну так помогай!
Сполоснувшись ледяной колодезной водой, Андрей ушел к себе и переоделся уже по-княжески: в сиреневую атласную рубаху, тонкие лайковые штаны, шитую золотом ферязь. Опоясался ремнем без сабли, только с ложкой, сумкой и ножами, и отправился в трапезную. К его удивлению, здесь все еще отсыпались несколько вчерашних бояр, а стол так и не убрали.
– Везде дворня одинакова, – поморщился Зверев. – Как хозяин за дверь, так и они на боковую. Ничего без окрика не делают.
Князь отрезал себе несколько ломтей холодной белорыбицы, закусил ветчиной и солеными рыжиками, запил квасом и, не тревожа уставших гостей, ушел прочь.
Зная, что князь Сакульский каждый день, вскоре после обеда, пешим отправляется в город, хозяйские холопы даже не предложили ему оседлать коня. Андрей сбежал по ступеням, пересек двор и оказался на мощенной дубовыми чурбачками улице. Сердце его уже колотилось от предвкушения встречи, душа пела, в животе появился легкий холодок, а ноги сами собой все ускоряли и ускоряли шаг. Полчаса – и он увидел впереди белостенную Успенскую церковь, крытую паперть, ведущие к вратам ступени. Глаза заскакали по нищенкам, нашли Ксению, что успела получить за последний месяц только с него не меньше гривны серебра, но продолжала побираться несчастными медяками.
Сводня тоже заметила князя, глаза ее округлились, она замахала руками – но вовремя спохватилась, превратила взмахи в торопливые крестные знамения, низко склонилась и, выйдя из череды попрошаек, направилась в сторону узкого переулка за храмом. Зверев нагнал ее только за поворотом – старуха шарахнулась к чьему-то тыну, в густые заросли горько пахнущей серебристой полыни, испуганно закрестилась:
– Свят, свят, не видел никто!
– Чего не видел, Ксения? Пошли, хватит зелень топтать.
– Куда пошли, касатик?! Муж к зазнобе твоей приехал, князь Петр…
– Что?! – Андрею показалось, что внутри живота оказался рыболовный крючок и неведомый удильщик с силой дернул снасть, безжалостно раздирая потроха своей добычи. – Какой муж?!
– Князь Петр, воевода Путивльский. Ныне они с княгиней аккурат молебен за благополучное возвращение стоят.
– Черт! – схватился за голову молодой человек. – Я и забыл. Как же теперь… Все…
– Она-то, милая, прямо бледная вся, не хочет с тобой расставаться. Аж всплакнула, когда двугривенный мне кидала. Шепнула, к жене тебе ехать надобно. Деять, о чем сговаривались.
– О чем сговаривались?! – не понял Андрей.
– Про то княгиня не сказывала. Милостыню бросила, два алтына, да пока рядом стояла, перекрестилась, пару слов лишь шепнуть успела. Сказывала, тоскует без тебя, да про жену еще.
– Вот, черт! – Зверев зло сплюнул, чуть отступил, глянул в сторону храма.
– Ой, не ходи туда, касатик! Князь Петр увидит, неладное почует. Зело ревнив князь да буен во гневе. Побьет милую твою, как есть убьет.
– Он надолго, Ксения? Когда уедет?
– Вестимо надолго, сокол ясный, – покачала головой попрошайка. – Во такую даль рази на день-другой поскачешь? Месяц-другой всяко пробудет. Может, более. Коли государь на службе оставит, конечно. А то и в имение свое с женой отъехать может.
– Куда?! – схватил ее за плечо Андрей.
– Ой, больно, больно, пусти! – взвыла Ксения. – Пусти, не виноватая я, он сам приехал! Откель мне знать, сколь его тут государь продержит? За службу князя все хвалят. Мыслю, назад пошлют, на воеводство. Да и сам он на покой не просится.
– Черт! – Зверев прикусил губу.
– А ты езжай, езжай касатик, – ласково попросила попрошайка. – Чего округ ходить? А ну на глаза князю попадешься? Токмо хуже будет. Съезжай пока с Москвы. Нечто дел у тебя иных нет, кроме как тут сидеть? Имение свое навести, приказчика проверь. Без хозяйского глаза оно знаешь как бывает… А возвернешься – зазноба твоя, глянь, и опять свободна окажется. Ох, как милуется после разлуки долгой, – завистливо покачала она головой, – ой, сладко милуется…
– Два месяца!
Два месяца его Людмила – единственная, желанная, ненаглядная – будет принадлежать какому-то старому хрычу, будет находиться в его лапах, в его власти, в его постели…
– Черт! – Андрей с силой ударил кулаком в тын.
Сводня испуганно втянула голову в плечи, оглянулась, закивала:
– А ты бы в кабак какой зашел, меда хмельного выпил, гусляров послушал, на скоморохов потешился. Глядишь, сердечко-то и отпустит. Да и отъехал от греха с Москвы. Кабы не сотворил чего сгоряча… Токмо хуже милой своей сделаешь.
– Сама иди!
Он снова, не чувствуя боли, врезал по тыну кулаком, после чего развернулся и стремительным шагом вырвался на улицу. Скользнул взглядом по храму, но к церкви не повернул – хватило здравомыслия не затевать скандала. Вместо этого он, вернувшись на двор боярина Кошкина, скинул ферязь и, отогнав потного подворника, принялся злобно колоть недавно привезенные из леса полусырые ольховые чурбаки.
Через три часа, после двух груженых с верхом возков, злоба наконец утихла, превратившись в глухую тоску. Желание рвать и метать отпустило – теперь ему хотелось лишь завыть от бессилия, уйти куда-нибудь прочь от посторонних глаз, от знакомых и незнакомых людей, скрыться в пустынях, чащобах и снегах, остаться в одиночестве. Хорошо быть одному – ибо отшельнику никогда не испытать подобных мук. Отшельнику не познать ни любви, ни ревности, ни злобы, ни предательства. Счастливчики…
– Кваску испей с устатку, княже. – Пахом, уже давно наблюдавший от амбара за его работой, приблизился, протянул глиняную крынку. – Воды умыться зачерпнуть али в баню пойдешь? Намедни топили, еще теплая.
– Собирайся, дядька, – принял посудину Андрей. – Уезжаем…
И он жадно припал к шипучему, пахнущему ржаным хлебом, темному напитку.
– Прям счас, что ли, Андрей Васильевич?
– Сейчас.
– Дык… Холопы отлучились, добро не увязано, тебе перед дальней дорогой попариться надобно, с хозяином попрощаться. Обидится ведь боярин Кошкин, коли пропадешь, слова не сказамши… А куда едем? Государь куда сызнова послал али своя нужда образовалась?
– Домой, – кратко ответил Зверев.
– Это, княже… – неуверенно промямлил холоп. – Домой, сиречь, в княжество? Али к отцу с матушкой поперед заглянешь?
– Домой – значит домой…
Князь Сакульский помедлил с ответом. Людмила желала, чтобы он уехал в княжество – издеваться над женой. Чтобы та от мужниных побоев и придирок в монастырь ушла. Однако видеть Полину, убившую их первенца, Звереву совсем не хотелось. Даже для того, чтобы хорошенько выпороть – как велят поступать с женами здешние обычаи.
– В Великие Луки поскачем. В Лисьино, к отцу.
– Стало быть, подарки отцу с матушкой выбирать пойдешь, Андрей Васильевич?
– По дороге куплю.
– Дык ведь Илья с Изей все едино в городе – серебро тратят, что после сечи с татар собрали. С дьяком Кошкиным еще попрощаться надобно, вещи увязать. Смеркаться скоро будет, а еще попариться надобно перед отъездом. Не грязным же в дальний путь выходить…
– Редкостный ты зануда, Пахом… – Все же разозлиться на дядьку, что воспитывал барчука с самой колыбели, учил держаться в седле и владеть оружием, что всегда был рядом, готовый закрыть собой в сече, а в миру – помочь советом, Зверев не смог. – Ладно, уболтал, в Москве переночуем. Но на рассвете тронемся! Собирайтесь.
* * *
– Доброе утро, Андрей Васильевич, рассольчику капустного не желаешь?
– Ой, мамочки… – Зверев попытался сесть, и от резкого движения немедленно со страшной силой заболела голова. Он приоткрыл глаза, осмотрелся. Деревянные струганые полати, сложенная из крупных валунов печь, бочки, котел, веники, острый запах березовых листьев и пива. – Боярин Кошкин где?
– На службу ужо с час отъехал, княже. В Земский приказ.
– Надо же… Откуда у него силы берутся чуть не каждый божий день пировать, да еще и о деле государевом помнить? А все ты, Пахом, ты виноват. Попрощаться надобно, попрощаться… – передразнил дядьку Андрей. – Обидится, дескать, хозяин. Вот, пожалуйте – «попрощались». Тебя бы на мое место!
– Дык, испей рассольчику, княже, – посоветовал холоп. – Я, как дьяк-то отъехал, зараз в погреб побежал, холодненького нацедить.
– Давай, – забрал у него Зверев запотевший серебряный кубок. – Чем вчера баню топили?
– Я уголька березового приготовил да холодца густого. Коней прикажешь ныне седлать али обождешь маненько, отдохнешь после веселья вчерашнего?
– Мы оба здесь свалились или только я?
– Оба до дома не дошли, Андрей Васильевич, – кивнул, ухмыляясь, дядька. – Ан в трапезной угощение ужо накрыто было.
– Коли оба, тогда не так обидно, – морщась от головной боли, поднялся Андрей. – Седлай. Тут только застрянь – Иван Юрьевич еще раз пять отвальную устроить не поленится. Так на этом месте и поляжем… Обожди. Воды холодной ведро набери.
Пахом три раза подряд окатил господина ледяной водой, после чего князь Сакульский несколько взбодрился, допил рассол, закусив березовым углем и плотным, как сало, холодцом, натянул приготовленную еще с вечера свежую рубаху, порты и в шлепанцах отправился в дом, в свою светелку. Спустя полчаса он вышел уже опоясанный саблей, в алой, подбитой сиреневым атласом, епанче, в мягких, облегающих ступню, словно носок, сафьяновых сапогах цвета переспелой малины и в тонких коричневых шароварах.
– Пахом! Кони оседланы?!
– Как велено, княже! – Дядька удерживал под уздцы подаренного татарами вороного Аргамака, поглаживая его по морде. Однако скакун успокаиваться не желал: пританцовывал, ходил из стороны в сторону, недовольно фыркал.
Молодые холопы уже сидели в седлах: все в атласе, в тисненых сапогах, с новыми ремнями, ровно купеческие отпрыски. Красавцы. Изольд даже проколол левое ухо и вогнал в него большую золотую серьгу. Видать, нагляделся на дворянские наряды в своей Германии. Илья его примеру не последовал: он-то знал, что на востоке серьга хуже клейма – знак ненавистного рабства. На спины трех заводных коней были навьючены узлы, скрутки, холодно поблескивали увязанные поверх барахла бердыши.
– Юрту я брать не стал, княже, – перехватив его взгляд, сказал дядька. – Здесь с дозволения боярина оставил. Дома она нам ни к чему, а коли в поход исполчат, так все едино через Москву собираться станем. Тут и прихватим.
– Правильно решил, – кивнул Андрей, уже успевший забыть про взятую в порубежной стычке добычу. – Заберем, когда обоз до дома подвернется. С нею нам не меньше месяца до усадьбы тащиться. Сейчас лучше налегке прокатимся…
Он забрал у Пахома повод, с силой притянул скакуна к себе, поцеловал меж ноздрей, тут же взметнулся в седло и дал шпоры:
– За мной!
Однако вылететь из Москвы на рысях не получилось. Едва всадники оказались на улице, как чуть не под ноги князю кинулся боярин Иван Кошкин – весь бледный, без шапки, в одной тафье на лысине, с неестественно сбитой набок взлохмаченной бородкой, в волочащейся длинными полами по земле собольей шубе.
– Стой!!
– Что случилось, Иван Юрьевич? – Зверев натянул поводья, спешился, кинулся навстречу товарищу по братчине. – Никак, беда? Помочь? Что?..
– Не тревожься, Андрей Васильевич, – неестественно хриплым голосом просипел боярин. – В Москве ныне спокойно. Нужда у меня большая в друге нашем, боярине Храмцове. Имение у него недалече от Дорогобужа, по Смоленской дороге. От города выше по течению верст двадцать, аккурат на клине промеж Днепром и Вержой, не заблудишься. До Великих Лук от него всего полтораста верст, крюк небольшой. Сделаешь?
– Коли надобно – конечно, сделаю, Иван Юрьевич, о чем вопрос? – пожал плечами Зверев. – Не беспокойся.
– Так поезжай, – отстранился дьяк. – Поезжай скорее. Поезжай!
– Хорошо, еду… – удивленно кивнул Андрей. – Удачи тебе, друже. Здоровья…
Боярин Кошкин выглядел очень странно. Пожалуй, князь Сакульский поутру в бане и то был куда здоровее и опрятнее. И голос до такой степени пропить не успел. Но это не значило, что от поручения старинного отцовского друга и хорошего товарища самого Андрея можно было отмахнуться, как от глупой блажи. В конце концов, боярин Иван Юрьевич просьбы друзей исполнял всегда и ничего за это ни с кого не требовал.
– Ты того, боярин… Отдохнул бы пока, сегодня от службы отступил, – посоветовал дьяку князь Сакульский, поднялся в стремя и медленно проехал мимо держателя общей братчины, не отрывая от него взгляда. Боярин стоял на месте, лишь сильно повернул голову вслед гостям.
Однако сильно странным он сегодня показался. Тоже, что ли, похмельем мучился?
– Пахом, какие ворота на Смоленскую дорогу выходят?
– Смоленские, княже. Еще пять улиц проехать надобно, а там направо повернуть… А чего это боярин наш ныне пеший, без холопов, без ферязи?
– Не знаю… Может, случилось что… Ты же сам знаешь, лишнего Иван Юрьевич болтать не любит. Ладно, давай припустим. Может статься, в боярине Храмцове и впрямь нужда сильная возникла. Вызовем его в Москву, тем дьяку и поможем. Хватит болтать, за мной!
Зверев опять перешел на рысь. Спустя десять минут всадники выехали из тесной многолюдной столицы и по широкому, метров в пятнадцать, тракту понеслись на запад.
Застоявшиеся, хорошо отдохнувшие, сытые кони шли ходко, и уже в первый вечер путники миновали могучий Можайск – неприступную твердыню с высокой бревенчатой стеной, соединяющей каменные башни. Подступы к городу прикрывали сложенные из серого камня монастыри с зубчатыми стенами и многочисленными бойницами, смотрящими на близкую дорогу. Переночевав на постоялом дворе купца Кукарина, с рассветом князь Сакульский помчался дальше, чтобы заночевать уже возле древней Вязьмы. Потом еще один переход – кони, изрядно уставшие, шли широким шагом, лишь иногда, ненадолго, посылаемые в рысь. Однако в сумерках довезли-таки путников до самого Дорогобужа, не свалились.
Старинный город выглядел скорее крепостью: высокие земляные валы, почти на полсотни метров поднимающие над округой прочные дубовые стены и накрытые островерхими шатрами башни. Вот только в ширину укрепление было всего метров сто и в длину не больше. В таком от набега спрятаться можно – но жить тесновато. Поэтому обитали бывшие кривичи внизу, под крепостью, в вольготно разбросанных по берегам Днепра избах. Дома, амбары, овины и уж тем более хлева стояли не на фундаментах, а на дубовых чурбаках. Вместо тынов хозяева огораживали дворы жердяными заборами, способными остановить разве что заблудившуюся корову или овцу. Оно и понятно – места тут больно неспокойные. То литовцы заявятся, то ляхи. А то и татар крымских дождаться можно. Раз в десять-двадцать лет дома свои горожанам запаливать приходится да под защиту крепостных стен бежать. Коли так – какой смысл надолго строиться? Лет десять-пятнадцать хозяйство выстоит, а там все едино новое рубить придется. Правда, постоялый двор все же окружен был частоколом из тонких, в два кулака, столбиков. Заезжие путники, купцы, торговые гости – они за товар свой всегда беспокоятся и на открытом месте возки не бросят. Побоятся, что к утру одни оглобли от обоза останутся. Таких без надежно укрепленного двора на ночлег не заманишь.
Впрочем, на сей раз путники место для ночлега особо не выбирали. Завернув в ворота первого попавшегося двора и передав покрытых пеной скакунов на попечение служкам, они наскоро перекусили в просторной, но почему-то безлюдной трапезной и отправились спать. И только утром, отдавая хозяину пять новгородских «чешуек», Зверев поинтересовался:
– Ты о боярине Храмцове слышал, мил человек?
– Прости, княже, не довелось, – мотнул головой упитанный и низкорослый розовощекий толстяк.
– А про Вержу?
– Реку, что ли, боярин? Дык, это верстах в двадцати отсель, супротив течения идти надобно. Только вы не вдоль Днепра скачите, здесь у нас берега топкие. Вы назад, по Смоленской дороге с полверсты возвернитесь – там межа, за ней зараз налево проселок идет. По нему и скачите. Он верст пять полями петляет, а опосля к Днепру выведет.
– Спасибо, хозяин. Бог даст, еще увидимся.
– Счастливого пути, княже.
Нужный поворот путники нашли без труда: заросшую ромашками межу, отделяющую хлебное поле от грядок с сочной свекольной ботвой, трудно не заметить. За ней и желтели две пыльные колеи.
После широченного наезженного тракта дорога, на которой с трудом помещались стремя к стремени два всадника, показалась непривычно узкой. Когда же проселок, пару раз вильнув от участка к участку, оказался средь конопляного поля, притихли даже молодые, вечно болтающие холопы. Зеленая стена поднималась на трехметровую высоту, скрывая всадников с головой. Сквозь плотно растущие стебли не проникало ни единого постороннего звука. Со всех сторон – лишь перешептывание трущихся друг о друга стеблей да низкое жужжание деловитых шмелей, собирающих нектар с желтых метелок. Отвернешь по какой нужде, потеряешь направление – и никого ни в жизнь не докричишься, ничего дальше вытянутой руки не разглядишь…
– Славная ныне пенька уродилась, – стряхивая наваждение, громко высказался Андрей и пустил Аргамака в рысь. Стебли замелькали, смыкаясь в единое зеленое полотно, застучали копыта, выбивая серую пыль.
Поворот, еще поворот, и наконец впереди открылся просвет: длинные шпалеры с огуречными плетьми, а за ними – густой серый осинник.
– Наконец-то, – широко перекрестился Пахом. – А я уж неладное заподозрил.
– Чего тут может быть неладного, дядька? – переходя на шаг, обернулся Зверев. – Мы же не купцы. Товара у нас мало, а сабель много. Кому охота с такой добычей связываться? Чай, не смерды. Смотри, а вот и Днепр. Не обманул, стало быть, хозяин. Теперь и вовсе не заблудимся. Коли шагом – к полудню, верно, доберемся.
Утоптанная тележными колесами колея тянулась вдоль самого берега, лишь изредка спрямляя излучины или огибая заросшие лопухами овраги. Леса, как ни странно, на пути не попадалось – не считать же за таковой раздавшийся осинник или молодой березняк? Дорога смело прорезала насквозь самые густые заросли – только успевай от веток отмахиваться. На лугах же и полях часто попадались коровьи лепешки и овечьи катышки. Стало быть, жилье человеческое поблизости имеется, не простаивает земля без дела. Когда же по правую руку открылись длинные грядки с репой, стало ясно, что деревня совсем рядом. Далеко от дома огород копать не станут.
И правда, обогнув очередной осинник, обосновавшийся в заболоченной низине, путники увидели на пологом взгорке деревню в пять дворов. Зверев слегка ударил Аргамака по крупу, пуская в галоп, и подлетел к мужику в сером кафтане из материи, смахивающей на мешковину, что вкапывал столб перед темной от времени избой-пятистенком.
– День добрый, хозяин. Про боярина Храмцова не слышал? Сказывали, поблизости где-то его усадьба.
– И тебе здоровия, боярин, – скинув шапку, тоже из мешковины, низко поклонился смерд. – Коли ты про сына боярского речь ведешь, так и впрям недалече его усадьба. На том берегу, за Днепром. Отсель верст пять, не более. К водопою спустишься – так по ту сторону тропинка к ней ведет. Заметная, не промахнешься.
– Спасибо, хозяин, – кивнул с седла Андрей и, махнув рукой холопам, поскакал со взгорка вниз, к широкому глинистому провалу меж травянистых склонов, истоптанному коровьими и лошадиными копытами. Река здесь представляла собой протоку ненамного шире Окницы в усадьбе Лисьиных: метра четыре в ширину и от силы по колено в глубину.
– «Чуден Днепр при ясной погоде, – с чувством продекламировал Зверев. – Не всякая птица долетит до середины Днепра!».
– Что сказываешь, княже? – не расслышал Пахом.
– Говорю, совсем рядом тут до Храмцовского дома. Считай, приехали… – Он смело пустил Аргамака в известную половине мира великую реку и, не замочив стремян, легко поднялся на противоположный берег.
Тропинка различалась легко – полоска земли была вытоптана так, что даже подорожник не рос. Князь оглянулся на холопов и, убедившись, что они тоже перебрались на эту сторону, пустил скакуна рысью. Пять верст не расстояние, за полчаса покроют.
Тропинка пошла наверх, забираясь на самую вершину лысой, без деревьев и кустарника, горки. На макушке Андрей чуть натянул поводья, оценивая открывающийся вид. Немного древесных крон справа, немного – слева, а впереди, насколько хватало глаз, золотилась высокая сочная конопля, главное сокровище дорогобужских земледельцев.
– Хорошо, про курение тут никто никогда не слышал, – усмехнулся Зверев и пустил Аргамака прямо на зеленую стену, в которой тропинка прорезала лишь узкую, по ширине человеческих плеч, щель.
Деревня боярина Храмцова открылась неожиданно. Резко, без предупреждения, оборвались конопляные заросли – и впереди, окруженные березами с мелко дрожащей листвой, открылись близко поставленные избы: одна большая, вроде северной, с крытым двором, и семь пятистенков.
– Кажется, добрались… – пробормотал Андрей. – А где усадьба?
Послышался истошный визг; из малинника, что раскинулся между полем и деревьями, к домам с визгом кинулись несколько босоногих детишек, тут же из домов выскочили две женщины. Слева, откуда-то из поля, показался мужик с лопатой в руках. Зверев широко перекрестился, успокаивая людей. Пусть видят, что свой приехал, православный. Мужик и вправду опустил лопату, вглядываясь в чужаков, а вот бабы все равно загнали малышню в избы. Между тем к князю подтянулись холопы, и отряд из четырех путников широким шагом въехал в деревню.
– Эй, красавица, – окликнул Пахом идущую с коромыслом женщину, так старательно закутанную в платок, что наружу выглядывали только нос и глаза. – Где здесь усадьба боярина Храмцова?
Та медленно повернулась, махнула руками в сторону большой избы.
– За деревней, что ли?
– Да вот же она, – простуженным голосом ответила крестьянка и снова указала на дом. – Лукерья Ферапонтовна, вдова Агария Петровича, там ныне, горюет.
– Горюет? – встревожился Андрей. – Отчего?
– Доля вдовья тяжкая, – лаконично ответила женщина и двинулась вдоль забора по своим делам.
– Какая же это усадьба? – не понял Зверев. – Как ее оборонять? Где холопы, дворня живут? Коней, скотину где хозяин держит?
– Боярин это али сын боярский? – задал более верный вопрос Пахом.
Разница была существенной. Боярин получал землю из рук государя, перед государем отвечал, по государеву требованию людей на службу выставлял. И поместье боярское большей частью размеры имело достойное – чтобы не одного человека, а хотя бы десяток воинов боярин содержать мог и с собой на рать выводить. Сын же боярский свой участок от боярина получал, хоть и не являлся его отпрыском. Такие жесты помещик позволял себе в отношении обедневших родичей, безродных знакомых либо еще кого, кто был способен и за землями неудобными присмотреть, за деревней, что стоит на отшибе, и в поход воинский выйти. Только уже не по разряду из приказа царского, а по воле своего боярина. Потому и земли у сына боярского обычно имелось всего ничего – себя да пару холопов прокормить, – и ни о каких усадьбах у детей боярских никто никогда не слышал. Он ведь хотя и не холоп, но человек все же подневольный.
Всадники распугали кур, что выклевывали просыпанное перед крыльцом просо, спешились. На защиту птиц кинулся было рыжий лохматый пес – да веревка коротка оказалась, и он залился злобным бессильным лаем. На шум из дома выглянул мальчишка лет десяти, в рубахе, шароварах и сапожках, опоясанный атласным красным пояском. Русые волосы удерживались идущим через лоб ремешком.
– Стой, малец! – окликнул его Зверев. – Где тут река Вержа?
– Я не малец! – возмутился постреленок. – Я боярин Храмцов!
Путники изумленно замерли, переваривая услышанное. Мальчишка же, потоптавшись, махнул рукой за деревню:
– А Вержа там. Коли по дороге, так верстах в пяти отсель.
– Значит, это земля между Днепром и Вержей… – Андрей перевел взгляд на дядьку. – Правильно, выходит, прискакали.
– Здрав будь, боярин, – стащил с головы шапку Пахом. – Сие князь Сакульский пред тобой стоит, Андрей Васильевич. Скажи, сделай милость, а иных бояр Храмцовых здесь поблизости нет?
– Я единственный! – развел плечи мальчишка. – Я боярин Храмцов, да отец мой, сын боярский. А иных Храмцовых окрест нет и быть не может!
– С кем ты там речи ведешь, сынок? – приотворилась дверь.
– Это князь Сакульский, мама, – оглянулся мальчишка. – Они путь к Верже ищут.
– Ой, господи! – Дверь с громким стуком захлопнулась.
– Между Вержей и Днепром… – со вздохом повторил Зверев, покачал головой и решительно отпустил подпругу. – Лошадей у тебя можно напоить, боярин? Путь долгий прошли, устали.
– А-а… – Мальчонка растерялся, и плечи его сами собой сошлись вперед. – Это… За домом хлев, конюшня. Там вода в бочках отстаивается… Теплая.
– Илья, Изя… – бросил поводья холопам Зверев. – Пахом, ты со мной останься.
Парни, собрав за поводья лошадей, повели их вокруг боярских хором. Тут опять отворилась дверь, с крыльца спустилась женщина лет сорока с усталыми глазами. В высоком кокошнике, в полотняном вышитом сарафане и в бархатной безрукавке почти до колен, она выглядела зажиточной крестьянкой, ради праздника доставшей из сундуков лучшие наряды. Золотые серьги, два перстня, жемчужная понизь – вот и все украшения. Хозяйка низко поклонилась, протянула резной деревянный ковш:
– Добро пожаловать, гость дорогой. Вот, испей кваску с дороги.
– Благодарствую. – Зверев тоже поклонился, принял корец. – Пусть дом твой будет полной чашей, как этот ковкаль…
Он с удовольствием выпил холодного кваса, но живот вместо благодарности недовольно забурчал. Почти весь день в пути – желудок требовал чего-нибудь посущественнее.
– Гость в дом – радость в дом, – опять поклонилась женщина. – Входите, подкрепитесь, чем Бог послал. Я покамест баню велю истопить. Юра, чего застыл, поклонись князю! Гость же твой!
– Здоровья тебе, княже, – приложив руку к груди, послушно поклонился мальчишка. – Что за нужда привела тебя в наш дом?
– Да что же ты, сынок, – всплеснула руками женщина. – Ты сперва напои, накорми, баню истопи, а уж потом вопросами гостям досаждай!
– Послал меня боярин Кошкин, дьяк Земского приказа, – ответил Зверев. – Велел боярина Храмцова немедля в Москву вызвать. Дело у него какое-то. Может, государево, может, по братчине нашей хлопоты – подробнее не говорил.
– Как же так? – остановилась на ступенях Лукерья Ферапонтовна. – Муж мой ведь уж шесть годков как голову в порубежье литовском сложил, царство ему небесное… – Она несколько раз перекрестилась, прошептала что-то себе под нос. – Боярин Сафонов, милостивец, не гонит с земли, сирот на нищету не осуждает. Может, ему о том передать? Я с рассветом вестника снаряжу.
– Я съезжу, мама! – вскинулся мальчишка. – Я ведь ныне боярин Храмцов!
– Оставь, сынок, – отмахнулась хозяйка. – Тебя покамест и в книгах разрядных нет, и в листах переписных.
– Странно… – пожал плечами Андрей. – Иван Юрьевич в точности указал, кого позвать. Земли между Днепром и Вержей, боярин Храмцов. У вас тут между реками других имений нет?
– Откель, княже? С севера в пяти верстах Беленый лес начинается, а в иных сторонах реки текут. Как прадед боярина Сафонова роду нашему клин этот отвел, так никто окрест более не появлялся. Да чего же мы встали? К столу пойдемте! Оголодали, поди, с дороги?
Изнутри дом Храмцовых отличался от обычного крестьянского разве только размерами. Просторные сени, над которыми белели стропила крыши, справа и слева – большие срубы, каждый со своей печью. Третья печь стояла на кухне – выгородке из плотно подогнанных жердей, занимающей немногим меньше половины сеней. На чердаке, над срубами, уже пахло пряными полевыми травами заготовленное к зиме сено. Молодец вдова, хозяйство не запускает.
Боярская половина была слева. Три комнаты: застеленная вытертыми коврами, просторная трапезная, разгороженная на две половины простенком детская – вряд ли для дворни перину на топчан класть будут, сундуки ставить да пол ковром застилать; дверь в третью светелку оказалась закрыта, но, скорее всего, там располагалась барская опочивальня.
– Вот холодненьким перекусите, покуда баня топится. Прощения просим за скудость. Тяжко вдове дело мужицкое волочить.
Пока хозяйка вела на улице разговоры, стряпуха успела выставить на стол янтарное заливное, в котором белели крупные белые куски неведомой рыбы, блюдо с копчеными окунями, моченые яблоки, квашеную капусту, лоток с груздями и лоток с рыжиками, румяные пряженцы, осетровый балык, халву, залитый медом кунжут. В общем, похоже, Зверев в очередной раз не заметил какой-то из постов. Хотя – для путников любые посты отменяются.
– У меня там еще двое холопов с лошадьми заняты.
– Я велю, их покормят, – кивнула хозяйка, окинула взглядом угощение и повернула голову к дверям в сени: – Меланья! Меда хмельного принеси! Как же мужи – и без хмельного? Гостям можно.
– Мы ненадолго, хозяюшка, – предупредил Зверев. – До темноты время еще осталось, верст десять успеем проехать. Мне бы теперь к Великим Лукам как-то выбраться. Отсюда прямая дорога есть? А то к Дорогобужу возвращаться не хочется. До него двадцать верст, потом опять на север столько же. Полный день, считай, потеряю.
– И думать не думай, княже, – решительно мотнула головой Лукерья Ферапонтовна. – Куда тут ехать? В лесу дремучем ночевать? Дорога отсель до Великих Лук малоезженая, постоялых дворов почитай что и нет. Рази на Меже вроде был, у самолета[28]. А к Дорогобужу засветло всяко не поспеете.
– Есть, значит, короткая дорога? – обрадовался Андрей.
– Да уж не через Москву катаемся, княже, – усмехнулась женщина. – Коли от нас ехать, за Вержей развилка будет. Самая левая дорога заросла, она к наволоку ведет, а из двух других по левой надобно отворачивать, которая хуже нахожена. Самая заметная к усадьбе благодетеля нашего ведет, боярина Сафонова. Дальше по плохой дороге поскачете – опять развилка будет. Которая лучше раскатана – то к Дорогобужу, а которая хуже – как раз на север, к Шайтару и Сколоте. И дальше аккурат до Великих Лук. Да там, в деревнях, и спросить можно. Селений меж трактами не много, однако же и там люди живут. Однако я все болтаю да болтаю. Простите Христа ради. Садитесь, гости дорогие, угощайтесь. И мне, княже, кубок налей, Бог простит.
Баня у Храмцовых топилась по-белому, так что гости смогли отправиться в парную уже часа через два по приезду, когда угли в топке еще только догорали, а вода во вмазанном в камни котле не успела закипеть. Путники ополоснулись, привычно забрались на полки, в тепло.
– Зело странно сие, княже, – негромко пробормотал Пахом, уронив голову на сложенные руки. – Как мог дьяк послать нас за человеком, коего уж шесть зим на свете нет? Коли знаком был ему боярский сын, то за шесть годов всяко весть о кончине до Москвы донеслась бы. А коли незнаком – отчего так в подробностях ведает, куда скакать, где искать?
– Ты это к чему, дядька? – поинтересовался Зверев.
– А может, и не Иван Юрьевич вовсе это был? – повернулся набок холоп. – Помнишь, как от нас в Новагороде ушкуй увели? Тогда Риус тоже уверял, что это я ему твой наказ передал. А я и не отлучался вовсе. Так, может статься, и здесь нам глаза кто-то отвел, заворожил, заморочил? Мы его за боярина Кошкина приняли, а то чародей был злобный. Опять же, выглядел дьяк странно. Пеший, кривой какой-то, бледный. Коли вспомнить в подробности, то зело странным он показался при прощании.
– Может быть… – пожав плечами, согласился Андрей. – Однако измельчал князь Старицкий, и Белург опустился. Раньше мертвых поднимал, а ныне мелкими пакостями занимается. Я за минувший год по осени заговор им развалил, не дал Иоанна отравить. Это раз. Заговор на бесплодие с царицы снял. Это два. Жалко только, доказательств найти не удалось, а то б они и сами на дыбу угодили. А они в ответ что? С Пуповского шляха на Смоленскую дорогу меня своротили, чтобы я крюк по дороге домой сделал.
– А как они узнали, что ты не домой, а к отцу в усадьбу отправишься? И когда поедешь?
– Вот черт! – Зверев рывком сел на полке. – Если они знали, когда я отъеду, знали, что в Москве остаться не захочу, значит… Значит, они за мной следили! Значит, и про…
В последний момент Андрей успел прикусить язык. Даже его холопам не стоило слышать о княгине Шаховской и их отношениях. Вот только… Вот только князь Старицкий, получается – знал. Зверев кашлянул и поменял тему:
– Это из Москвы дороги разные. А отсюда что к отцу, что в княжество – все равно через Великие Луки придется ехать. Как ни крути, крюк в полтораста верст, если не больше, получается. Хоть в мелочи, а нагадили.
– Я об чем мыслю, княже, – опять заговорил Пахом. – Больно много хлопот для мелкой подлости. Поперва следить, опосля колдовство затевать, глаза отводить. Как бы душегубства не затеяли недруги твои. В Москве оно ведь убийства тихо не сотворишь. Враз все узнают. На кого во первую руку подумают? На недруга твоего, о коем ты боярину Кошкину сказывал, государю челом бил. А здесь, в чащобах, сгинет князь Сакульский тихо, и не заметит никто. Из первопрестольной выехал, ан никуда не добрался. А где он, что он – неведомо.
– Какой ты кровожадный, Пахом.
– Меня к тебе батюшка аккурат для того навечно и приставил, дабы я о покое и голове твоей заботился, – не принял шутки дядька. – Пропадешь – и на том, и на этом свете себе не прощу.
– Я знаю, Пахом. – Андрей снова вытянулся на полке. – Потому и верю, как себе самому.
– Ты бы, княже, в кольчуге походил, пока до усадьбы отцовской не доберемся. И саблю завсегда при себе держи. Мало ли чего…
– Ну насчет кольчуги ты, пожалуй, перегнул, – ответил Зверев. – Кого тут бояться? Баб деревенских да смердов с лопатами? Но про саблю помнить буду, убедил.
– Иной раз лопатой не хуже, чем мечом, голову снести можно.
– Нечто я саблей против лопаты не управлюсь, Пахом? Перестань, лето на дворе. Тут не меньше четырех дней по самому зною ехать. Хочешь, чтобы я по дороге зажарился до полусмерти? Авось, так обойдется.
После бани разморенных гостей ждало горячее угощение: запеченные куриные полти, пряная уха из судака с шафраном, несколько лотков с зайцами. Хозяйка совсем расслабилась, с удовольствием прикладывалась к меду, а когда юный боярин Храмцов заснул, пристроив голову на сложенные руки, удостоила своим вниманием и скоромную пищу. Кокошник с ее головы исчез, сменившись прозрачной жемчужной понизью, куда-то делась и безрукавка. Впрочем, во время пира Зверева это только радовало – разве повеселишься спокойно, если ты пиво курятиной закусываешь, а хозяева рядом воду пьют и рыбные косточки обгладывают? Однако, когда кувшины опустели, когда Илья с Изей отнесли барчука на перину, а стряпуха начала невозмутимо убирать со стола, Лукерья Ферапонтовна поднялась, перекрестилась на икону, что была спрятана в углу за тонкой сатиновой занавесочкой, взяла с центра стола трехрожковый подсвечник:
– Холопы твои, княже, пусть на сеновале спят. Ныне не замерзнут. А тебе я светелку чистую отвела. Пойдем, покажу.
– А может… я тоже на сеновале, боярыня? – кашлянул Зверев. – К чему беспокойство?
– Помилуй, княже, что люди скажут? Достойного гостя хозяйка, ровно челядь, в траву ночевать погнала?
– Я человек привычный. В походе ратном и на земле спать доводилось.
– Ты не в походе, княже, – с неожиданной холодностью отрезала Лукерья Ферапонтовна. – Ступай за мной, постель твою покажу.
Андрей поймал краем глаза ухмылку Пахома, поморщился, но поднялся. Когда тебе не делают прямых предложений – трудно ответить решительным отказом. Вот и оказываешься в положении глупейшем. Не то чтобы вдова Храмцова была неприятна, некрасива, не то чтобы он отказался бы в пути от небольшого сладкого приключения – но вот пока что не испытывал Зверев никакого интереса к дамам ее возраста. Даже вполне приятным на вид. И уж, конечно, развлекать ее не нанимался, с какой бы радостью Лукерья Ферапонтовна князя Сакульского ни привечала.
«Как же от нее отвертеться, чтобы не обидеть?» – лихорадочно думал он, следуя за женщиной. Чем кончается показ постели гостю, он отлично знал – не первый год по Руси ездил. Правда, чаще всего с таким поручением девок дворовых присылают. Помоложе, поядренее. Жене своей такого поручения ни один боярин не даст. Но если хозяйка вдова – кто же ей запретит?
Они миновали сени, вошли во второй сруб. Здесь было темно, явственно припахивало кислятиной. Но не сильно – как от старой вещи, забытой в дальнем углу.
– Здесь у меня людская, – пояснила Лукерья Ферапонтовна, посветив в одну из дверей. – Там мужики спят, тут бабы. Ну и холопы, коли кто из бояр заезжает. А сия светелка аккурат для дорогих гостей…
Зверев наклонился, вслед за женщиной ступая в низкую дверь. Хозяйка обошла постель, запалила от своего подсвечника две свечи у изголовья широкой постели, отступила, обвела рукой комнату:
– Скромно, княже, однако в чистоте содержим, не беспокойся. Чем богаты. Коли на двор пойдешь, затвор за собой прикрывай. Ныне все уж дома, никого не ждем. Спокойной тебе ночи… – Лукерья Ферапонтовна низко поклонилась и вышла из светелки.
– Фу-ф, – отер лоб Андрей. – Ай-яй-яй, как я мог подумать так плохо о приличной женщине? Она всего лишь показала мне светелку. Это у меня только одно на уме.
Он отступил к стене, чтобы не загораживать свет свечи, огляделся. Комнатка и вправду была скромная: сундук у стены, лавка, табурет да подставка небольшая рядом с топчаном. Зато постель – широкая, застеленная чистым бельем, с двумя высокими подушками и перьевым одеялом – выглядела роскошной. А что еще для ночлега надобно!
Князь Сакульский сладко потянулся, снял пояс, кинул на лавку, рядом положил епанчу, сел, собираясь стянуть сапоги, но вовремя спохватился:
– Чего там хозяйка про двор говорила? Засов закрывать? Значит, удобства на улице. Лучше сейчас сходить, чтобы ночью не вскакивать…
Зевнув, он выпрямился, притопнул ногой, поправляя сапог на место, на ощупь побрел через коридор и сени, нашел толстый деревянный засов, сдвинул его и выбрался на крыльцо. В лицо тут же дохнуло пьянящей свежестью, аж голова закружилась.
– От конопли, что ли, ветер дует, – усмехнулся Зверев и сбежал по ступеням вниз.
Полуночная темнота вовсе не была непроглядной. Черное небо оставило в этот раз землю без звезд, без луны – но слабый свет откуда-то все же сочился, позволяя различить силуэты двух деревьев за домом, угол крыши, бревенчатую стену, будку с безмятежно дрыхнущей собакой.
– Бездельник лохматый, – покачал головой Андрей. – Хозяева на боковую, и он тоже. Кто дом сторожить будет?
Псина не ответила. Только кузнечики застрекотали еще громче и старательнее, да соловьями залились лягушки на неведомом приезжему водоеме. Зверев прошел несколько шагов в одну сторону, в другую и понял, что отхожего места найти не сможет. Темно слишком, чтобы в незнакомом месте бродить. Пришлось обойтись кустами бузины, что они миновали, подъезжая к дому.
– Ой, хорошо-то как! – возвращаясь, глубоко вдохнул Андрей теплый летний воздух. – Всегда бы такая погода стояла. Не душно, не холодно. И поля не сушит.
Краем глаза он заметил какое-то шевеление возле дерева за домом, повернулся, рука привычно скользнула к поясу… оставленному в светелке вместе с кистенем и саблей.
– Кто там?! – грозно прикрикнул Зверев. – А ну, выходи!
В плотных сумерках повторилось неясное темное шевеление, после чего от дерева отделилась тень с человеческими очертаниями, скользнула ближе.
– Кто крадется?! Отзовись! – Глаза Андрея заметались по сторонам, пытаясь найти хоть что-то, способное заменить оружие, но земля в ночи казалась однообразно черной, без травы, тропинок и каких-либо предметов. – Кто идет?!
– То я, боярин, Цветава, – почему-то шепотом ответила незнакомка. – В дом хозяйский иду.
– Цветава? – Зверев усмехнулся своим страхам. – Красивое имя. Интересно, сама ты какова?
– Гляди, боярин, коли любопытно… – Незнакомка приблизилась метра на три, и сумерки позволили различить полуразмытые черты лица, обернутую поверх головы толстую косу, высокую лебединую шею, узкие плечи, свободно ниспадающее тонкое платье. Или это исподняя рубаха?
Тут не к месту протяжно, по-волчьи взвыла в будке сонная псина, и девушка резко остановилась.
– Ты и вправду Цветава, – тихо сказал Андрей. – Словно цветок полевой, тонка и красива.
– А ты, боярин, сказывают, князь? – чуть склонила она набок голову.
– Есть немного, – подтвердил Зверев под аккомпанемент собачьего воя.
– А вправду сказывают, боярин, что князья русские так горды, что к барышням безродным не прикасаются совсем, как бы любовью сердечко девичье ни томилось?
– Ты хочешь это проверить, Цветава? – сделал шаг навстречу Андрей, и тонкие, словно выточенные из слоновой кости черты женского лица наконец проступили из сумрака.
– Хочу, боярин, – протянула руки навстречу девушка и…
– Кто здесь?! – Хлопнула входная дверь. – Что за шум? Ты чего разошелся, пустобрех?
– Это я, Лукерья Ферапонтовна, – отозвался Зверев. – Вышел перед сном немного проветриться.
– Прости, княже. – Женщина опустила топор и запахнула полы тулупа. – Слухи у нас тут дурные ходят. Да и пес… развылся.
– Я уже возвращаюсь… – Андрей повернулся к Цветаве, но девушка исчезла, словно ее и не было. Видать, хозяйки испугалась. Князь Сакульский разочарованно махнул рукой: – Ну вот… Иду, Лукерья Ферапонтовна, иду. Не беспокойся, боярыня, я дверь закрою.
После улицы и темных сеней светелка показалась залитой ярким светом. Однако делать при свете тут все равно было нечего. Андрей стянул сапоги, рубаху, развязал пояс портов и влез под одеяло, на чистые прохладные простыни. Сладко потянулся, дунул на свечи и закрыл глаза. Но едва он начал проваливаться в сладкую дрему, как скрипнула на подпятниках дверь, послышались осторожные шаги.
– Кто здесь? – рывком сел на постели Зверев, пытаясь разглядеть в полной мгле, где лежит его оружие.
– То я, княже, не беспокойся, – отозвался Пахом.
– Чего ты тут делаешь?
– Я помысли… От, проклятье! – В темноте послышался грохот. – Я так помыслил, лучше с тобою… Ой, язви его холерой!
– Зажги свет, переломаешь тут все впотьмах!
– Сейчас, княже…
Холоп запыхтел, зашуршал, послышался стук кресала, в свете искр проступили непослушные Пахомовы лохмы, торчащие в разные стороны что из бороды, что на макушке. Дядька подул на мох, подсунул тонкую полоску бересты.
– Свечи здесь, у меня.
– Вижу, княже… – Пахом запалил фитили и торопливо бросил на пол бересту, придавил сапогом.
– Так чего ты задумал?
– Рази забыл ты, княже, об чем мы в бане перемолвились? Странно сие. Боярин Кошкин странный, боярин Храмцов, царствие ему небесное. Я с тобой рядом переночую, княже, от греха. Мало ли чего? Вон, промеж постелью твоей и стеной аккурат для меня места хватит.
– На лавку ложись, чего на холодном полу мучиться?
– Лавка узкая, свалюсь, не дай Бог. А на полу я овчину расстелю, завернусь, ты меня и не заметишь, княже, не побеспокою. И тепло мне будет, и мягко… А чего это пояс твой в стороне лежит? – повысил на господина голос холоп. – Мы об чем речи вели?! Настороже быть надобно! А ты саблю от себя за версту кидаешь. Понадобится – и не найдешь.
– Что же мне ее – под подушку класть? – вяло огрызнулся Зверев.
– А хоть и под подушку, – подобрал оружие Пахом и принес Андрею, – али рядом пристрой.
Князь покрутился, пристроил пояс с одной стороны, с другой. Получалось неудобно: повернешься во сне, все бока о пряжки и ножны исцарапаешь. Тогда он опустил руку и положил саблю вниз, на пол, рукоятью как раз на уровне плеча. В таком месте ее даже в полной темноте за секунду нащупать можно.
– Это дело, – похвалил холоп, развернул в ногах, на полу, серую потертую шкуру, аккуратно разложил поясной набор, развернув к себе рукоятями и ножи, и саблю, после чего привычно закатался в овчину. Прямо сосиска в тесте.
– Ну все? – поинтересовался Зверев.
– Все, княже. – Голос из «скатки» звучал приглушенно, как из-за стены. – Спокойной ночи, Андрей Васильевич.
Молодой человек опять забрался под одеяло, потянулся, наклонился к свечам, чтобы задуть огонь, и тут дверь скрипнула снова. Из-за створки выглянуло бледное лицо.
– Цветава? – неуверенно приподнялся он на локте.
– Я, княже. – На тонких губах появилась улыбка. Девушка бесшумно скользнула в светелку и притворила за собой дощатую створку. Склонила набок голову. – Неужели ты и вправду снизойдешь своей милостью до простой деревенской девицы?
На свету она оказалась даже красивее, чем он думал на улице. Острый носик, большие зеленые глаза, слегка изогнутые тонкие брови, высокий лоб, чуть втянутые щеки, тонкий, чуть выдвинутый вперед подбородок. Непривычная красота для русских просторов, где девки сплошь румяные и упитанные, как праздничные пирожки. И откуда такая взялась в этой храмцовской глуши?
– Можешь проверить… – Он слегка откинул одеяло.
Про Людмилу в эти секунды князь забыл начисто. Да и можно разве назвать это изменой? Так, небольшое приключение. В душе он по-прежнему принадлежал только княгине Шаховской. Ну а телом… Подумаешь, пара сладких глотков не из своего колодца! Что в этом страшного? Ведь о любви деревенская простушка и сама не заикалась.
Цветава сделала шаг ближе, опустила руки, прихватывая чуть ниже пояса ткань рубашки, потянула ее вверх, избавляясь от лишней одежды.
«Что-то в ней все же не так…» – краешком сознания отметил Андрей, но глаза уже пожирали молочно-белое обнаженное тело: невысокую, но крепкую грудь с алыми острыми сосками, подтянутый живот с ямочкой пупка, покатые бедра и манящий темный треугольничек, прячущий врата наслаждения. Девушка уронила на пол белую ткань, сделала еще шаг.
«Чего-то не хватает», – опять кольнула тревожная мысль.
Цветава улыбнулась, скромно потупя взгляд, прикрыла грудь и низ живота ладонями, отчего показалась еще более соблазнительной. Но Зверев никак не мог отдаться эмоциям, потому что в душе неприятно скреблась мысль о странном, но пока непонятном несоответствии. Что-то было не так!
До обольстительной селянки оставалось всего метра полтора, два шага. Похоже, выражение лица будущего любовника, его неправильное, непонятное в такой ситуации поведение обеспокоило гостью. Улыбка из соблазнительной на миг стала каменной. Она оглянулась… И в тот же миг Андрей понял: на стене за ней не было тени!
– Р-р-ау! – сорвался с изящных губ утробный рык, и Цветава прыгнула вперед, словно нырнула: руками и пастью к добыче.
Зверев крутанулся навстречу, и в тот миг, когда девица вцепилась в перину, он уже падал на пол, еще в полете хватаясь за спасительную сабельную рукоять. Нежить, зашипев, развернулась, ее голова появилась над краем постели, и в тот же миг по лебединой шее хлестко ударила отточенная сталь. Голова упала, ударилась Андрею о грудь и покатилась к двери, рассыпая косы. Тело же держалось на четвереньках еще с минуту, задумчиво покачиваясь, а потом тихо опустилось на постель.
– Кто это был? – Пахом выпутался из шкуры и стоял готовый к схватке: без порток, но с саблей.
– Крови-то как мало. – Зверев стер с груди несколько капель, упавших с тела, и наконец-то встал, вогнал клинок в ножны. Наклонился к телу, ткнул пальцем: – Надо же, мягкое. Только холодное. И соломой пахнет. Совсем не ладаном. И не мертвечиной.
– Господи, княже! – испуганно перекрестился холоп. – Да ты же ее убил!
– Ты тоже заметил? – скривился Андрей. – Ведьма это была. Или упырь. Какая теперь разница?
Он взялся за тело, ухватив под мышками, рванул к себе, и оно со стуком рухнуло на пол. Постель выглядела более-менее целой. Только десяток дырочек на простыне, словно огромная кошка пыталась поймать под ней мышь. Правда ложиться на эту перину снова Звереву почему-то не хотелось.
– Ты убил ее, княже.
– Убил, – передернул плечами Андрей. – А должна была она меня прикончить? Как думаешь, может, ради этой красотки Белург меня сюда и заслал? Он ведь парень основательный. Подготовил засаду, да и отправил в капкан. Подальше от Москвы, чтобы подозрений…
– Тебя за душегубство под следствие возьмут, княже. Господи, как же так?
– За что? Это же…
– А кто об том ведает? Кабы знали о ней крестьяне, батюшка здешний, боярыня – быстро бы кол осиновый для упыря заточили али митрополиту колдунью передали. Мыслю, все окрест ее простой девкой считали. Потому и в историю нашу, княже, не поверят. И убил ты ее не в лесу, не на проезжем тракте, а в боярском доме. Да еще голую и в постели. Посему и татем ее назвать нельзя. Кто же поверит? Голая девка – и тать!
– Ч-черт! – До Андрея дошел весь неприглядный смысл ситуации. Приехал гость, остался в доме, а ночью девицу, с которой в постели ласкался, взял да и зарезал. Как иначе все это объяснишь?
– Коли холопка, то откупиться можно. Авось, сговоримся с хозяйкой, – почесал в затылке Пахом. – А коли не раба…
Дальше можно было не объяснять. На Руси закон исстари считал всех людей равными – кроме пленников и рабов, естественно. Даже закупные люди, ярыги, отданные за долги «головой», защищались от произвола господина. Пороть за нерадивость – пожалуйста. А убить или продать – не моги! Родовитый князь за душегубство отвечал той же мерой, что и простой кожемяка.
Нет, конечно, знатные бояре были все же немного «более равными», нежели черные людишки. То, за что смерда без разговоров вздергивали на осине, для князя могло обойтись ссылкой, а то и вовсе штрафом. Но об том еще уговариваться надобно, на милость воеводы и государя надеяться, в ножки кланяться, просить… И еще не обязательно, что обойдется. Да даже если и обойдется – как потом всю жизнь с такой славой жить? Палач постельных девок! В глаза ведь никому не глянешь, совестно.
– Может, вытащить ее, пока темно, да схоронить где в укромном месте?
– Не выйдет, княже. Нашумим, больно груз тяжелый. Выглянет кто, заметит, догадается. Да и мест укромных мы окрест не знаем. А как их среди ночи найдешь? Вот что, княже. А давай дом запалим? Огонь, он все следы намертво заметет.
– С ума сошел? На сеновале куча народа. И наши, и здешняя дворня. Как полыхнет – они ведь все сгорят, и мяукнуть не успеют.
– Дык, упредим. Выскочим, кричать будем.
– Рано выскочишь – потушат. Поздно – сгорят. Тут ведь много не надо. Искорка одна через потолок просочится – сено враз займется, не хуже пороха.
– Что же делать тогда, Андрей Васильевич? Нечто из-за нежити поганой на дыбу идти, род свой позорить, муку терпеть? Знаю! Скажу, я убил, княже. Я уж свое отжил.
– Заткнись, Пахом, – повысил голос Зверев. – Совсем уж глупость несешь. Нежить не жалко, а вот за тебя меня и вправду совесть до гроба жрать станет. Нет, Пахом, так дело не пойдет. Оба с чистыми руками уедем.
– Окно! В окно вытолкать можно!
– Остынь, дай подумать.
– Чего там думать? Что пузырь порвем – так покаемся. Дескать, случайно. А шума на улице никто не услышит. Нет там ныне никого, по домам спят.
– А что потом делать станем? Сам говорил, укромного места ночью не найти. Если же утром тело заметят, быстро догадаются, что к чему. И про окно вспомнят, и следы наверняка снаружи останутся. Ты это… Ляг, заснуть попытайся. А я, может, чего и придумаю.
– Нечто теперь заснешь?
– Ну так хоть помолчи немного!
Холоп открыл было рот, но ничего не ответил. Сел на лавку, глядя на голову с пустыми зелеными глазами, причмокнул:
– Девка-то ладная. И чего ей не хватало?
– Кто знает, Пахом? – глядя в пол, почесал кончик носа Зверев. – Может, ей просто не повезло… Давай-ка ты ложись. Есть у меня одна идея.
– Да все едино не засну, Андрей Васильевич!
– Не хочешь, не спи. А в шкуру завернись. Не стоит тебе видеть того, что тут произойдет.
– Опять Лютоборовым чародейством баловаться станешь, княже? – недовольно буркнул холоп. – Ох, не доведет оно тебя до добра. Сгубишь душу свою на веки вечные, в огне адовом гореть станешь!
– Лучше быть живым колдуном, чем мертвым праведником, Пахом. Все, отвернись.
Дядька, мотнув головой, забрался за постель, накрылся шкурой, а князь Сакульский затушил одну из свечей, другой начертал в воздухе пятиконечную звезду – древний знак холода, смерти и потусторонней силы.
– Лягу в час полуденный, отвернусь от солнца ясного. Лягу во глубоком погребе, во черной яме, во сырой земле, – негромко заговорил он, продолжая огненным пером выписывать символы черных сил. – Поднимусь я в ночи темной, поклонюсь мертвой полуночи, назову имя заветное. Поклонюсь богине Срече ночной, поклонюсь богине Маре холодной, а тебе славу вознесу, Чернобог могучий. Осени меня своею силой, накрой меня дланью своею, назови меня своим пасынком, прими от меня дар кровавый. Пусть придут слуги твои верные: змеи болотные, крысы земляные, мыши подвальные. Пусть придут рохли чердачные, кикиморы печные, криксы водяные, черви могильные. Пусть все придут, кто имя твое славит. Пусть радуются моему угощению, пусть возносят милость твою беспредельную, пусть кланяются вечности твоей темной, коей никто из смертных не минует…
На несколько минут в комнате повисла тишина. Ничего не происходило. Андрей, медленно впадая в панику, облизнул пересохшие губы, снова схватился за свечу – но тут наконец-то послышался шорох, деревянное похрустывание, по полу застучали костяные коготки. От сундука к телу подбежала серая крыса с голым хвостом в мизинец толщиной, принюхалась к розовому срезу между плечами. Князь отвернулся, немного подождал, глянул снова. Возле тела орудовали уже пять крыс и с десяток мышей. От такого зрелища Зверева чуть не вырвало, он поспешно откинулся на перину и закрыл уши. Ему тоже не следовало все это видеть и слышать.
Дар заката
Как ни странно, немного полежав на перине и поглядев в потолок, князь таки заснул – словно провалился в глубокий темный колодец. И выдернули Андрея из этого колодца только заливистые петушиные трели. Он рывком сел, глянул на пол и облегченно перекрестился:
– Приснится же такое!
– Убрал я все, княже, – сообщил развалившийся на сундуке холоп. – Как первые петухи пропели, встал – а на полу токмо косточки белые лежат. Уж не ведаю, как ты сие сотворил, Андрей Васильевич, что за сила Лютоборова тут была, ан кости я в бабскую рубаху высыпал, что у порога лежала, да завязал. Совсем мало получилось. В тюк под овчину сунул – вроде и незаметно совсем.
– Черт, – сплюнул Зверев. – Лучше бы это был сон!
– Знамо, лучше, – согласился дядька. – Съезжать нам надобно, пока хозяйка девки не хватилась. На нас, мыслю, теперича не подумают, ан сторожкость проявить надобно.
– Это правильно, – кивнул Андрей. – Зови Илью с Изей, вели коней седлать. А я оденусь да боярыне поклонюсь перед отъездом. Скажу, домой тороплюсь, соскучился по родителям. Коли пораньше выехать, до Великих Лук за два перехода можно успеть.
Лукерья Ферапонтовна, как и положено радушной хозяйке, гостей попыталась задержать, накормить завтраком; ссылаясь на зарядивший еще с ночи моросящий дождик, предлагала отдохнуть – но князь Сакульский был непреклонен, и через полчаса путники выехали из деревни на запад, обогнав бредущее на пастбище стадо из полусотни коров и пары сотен овец.
С этой стороны из селения вела не тропка в локоть шириной, а вполне нормальная дорога, можно даже сказать – полутораполосная. Три колеи: кто ехал из деревни, держался левее, кто в деревню – правее. Ну а правые колеса телег катились посередине. Правда, такая «трасса» тянулась всего версты три. С каждым отворотом к полю, к огороду, к стерне со сметанными на ней стогами дорога словно усыхала, становилась все уже, и до берега Вержи добралась уже обычная грунтовка в одну телегу шириной.
Покидая земли детей боярских Храмцовых, Зверев натянул поводья, остановился, оглянулся назад:
– Да, нехорошо получилось. Как думаешь, Пахом, хватились они уже али нет?
– А чего потеряли? – навострил уши Илья.
– Не твоего ума дело, – резко осадил его дядька. – Я так мыслю, княже, не стоит ее увозить. Дабы честно сказать можно было, что не крали никого и ничего. Дозволь здесь схороним?
– Само собой, – кивнул Андрей. – На берегу, вон, земля вязкая, копаться легко будет.
– Давайте, архаровцы, по ту сторону подождите, – прогнал за реку молодых холопов Пахом. Он спешился, присел на берегу и принялся споро вырезать жирную влажную глину под корнями невысокой ивы.
Сверток был маленький, с полведра размером, а потому управились быстро. Сунув кости в землю прямо в рубахе, Пахом закидал яму, выпрямился, скинул шапку и перекрестился:
– Да упокоит Господь ее несчастную душу.
– Может, и смилуется, – в свою очередь перекрестился Зверев. – Не знаю, как у нежити насчет души. Есть она или их души уже давно в аду горят? Ладно, зла на Цветаву не держу. Коли Бог простит, так тому и быть. Но Белург… Надо же такую комбинацию придумать! Понятно, отчего Старицкий меня не трогал. Ждал, пока сам пропаду. Ну да теперь беспокоиться не о чем. По коням, Пахом. Полнолуние через полторы недели. Соскучился.
– Нечто тебе, княже, в других местах луны нет?
– Ты не понимаешь, Пахом. Своя слаще…
Путники въехали в реку. Вержа имела тут ширину метра три, а глубину – немногим ниже колена. Или, как говорили на Руси – ниже чеки тележной. На любом возке можно ехать, и даже оси не замочишь, не то что поклажи. Понятно, почему дорога именно с этой стороны подходила. Через Днепр с бродом дело обстояло похуже – там и зачерпнуть недолго.
За рекой потянулись сенокосы, луга, перелески, пастбища – но вот полей по эту сторону уже не встречалось. Минут через десять всадники придержали коней перед обещанным вдовой россохом.
– Та-ак, – припомнил Андрей, – левый совсем зарос, наезженный в усадьбу ведет. Значит, нам прямо.
Второе перепутье дорог встретилось примерно через час, уже в лесу. Но здесь сомнений не было вовсе. В Великие Луки следовало поворачивать на север, вправо. И путники надолго втянулись в шелестящий глянцевой листвой, непривычно светлый из-за снежно-белых стволов, березняк.
Ближе к полудню дождик успокоился, на небе развиднелось. В солнечных лучах заискрились капельки воды на густом травяном ковре. Словно испугавшись, дорога вильнула в густой ельник, но уже через версту снова оказалась в березовой роще, местами перемежаемой темными вкраплениями осины. И за все время – ни одной сосны! Андрей откровенно соскучился по этому стройному и пахучему, родному северному дереву.
– Интересно, из чего они дома строят? – не выдержал он. – Из березы, что ли?
– Из осины, вестимо, – отозвался Пахом. – Она, знамо дело, воды не боится, не гниет совсем. Для баньки – самое милое дело осиновый сруб ставить. Отчего и обычную избу с нее, родимой, не срубить?
– Отчего же тогда мы из сосны да дуба строимся, а не из осины?
– Шутишь, княже? Сосна завсегда прямая стоит, а из осины куски прямые выбирать приходится. А дуб, особливо мореный, крепче стали. Опять же, у нас окрест токмо сосны и дубы растут, осину еще найти надобно. А тут вон она – руби не хочу.
– Смотрите, – привстав на стременах, указал вправо от дороги Изольд. – Никак, деревня?
– Токмо тихая какая-то, – понизил голос дядька. – Странно.
– Думаешь, засада? – Андрей потянулся к сабле, погладил рукоять. – Коли так, давай посмотрим. Илья, заводные кони на тебе…
Князь повернул Аргамака и ломанулся к просвечивающим меж березами домам прямо сквозь низкие рябинки, растущие так густо, словно кто-то просыпал здесь ведро с собранными зачем-то кистями.
– А чего тут? – поворачивая следом, все же спросил холоп.
– Коли засада – на дороге ждать станут, олух, а не в кустах, – пояснил Пахом и пустил гнедую кобылу вскачь, нагоняя господина.
Перед домом раскинулся широкий, давно не полотый огород. На грядках росли подсолнухи вперемежку с морковью, одуванчиками и редиской. Дом смотрел на гостей, словно бельмами, двумя затянутыми пузырем окнами, с трубы выкрошилась глина, на толстой, взъерошенной кровле из дранки гордо тянулись к небу несколько хлебных колосьев. Андрей хмыкнул, объехал избу – и оказался на выстланной подорожником поляне с колодцем посередине. Стали видны еще две избы, что стояли дальше от дороги. Обе такие же тихие, с растущей вокруг крыльца высокой травой.
– Какая засада, Пахом? – натянул поводья Зверев. – Тут с весны никто не ходил! Вечно тебе всякие страсти мерещатся.
– Лучше перебояться, княже, нежели ворогу попасться. А отчего это деревню бросили? Место, гляжу, хорошее. Река, вон, широкая рядом. Перепутье дорог, пусть и не самых нахоженных.
– Глянь, княже, у дальней избы дед баклуши бьет! – привстал на стременах Изяслав. – Дозволь, у него про то выспрошу?
– Вместе подъедем, – потянул правый повод Зверев.
Неспешным шагом всадники приблизились к единственному дому, трава вокруг которого была частью вытоптана, а частью скошена, остановились возле совершенно седого старика в длинной полотняной рубахе, который, присев на завалинке, вырезал из липовых веток в руку толщиной заготовки для ложек. Слева от него валялись мерные куски неокоренных деревяшек, справа набралось уже с десяток похожих на погремушки колобашек, тонких с одной стороны и толстых с другой.
– Здрав будь, мил человек! – зычно поздоровался Пахом. – Ответь, к Великим Лукам мы верно едем?
– Верно, боярин, верно, – не поднимая головы, ответил селянин. – Дорога, она вброд через Вопь перекидывается. Не пужайтесь, скачите смело. Воды по стремя будет, не более. Туда вам, за реку…
– А отчего у вас дома пустуют, отец? Нешто уехали куда смерды?
– Знамо куда, боярин. Во царствие Господа нашего, Исуса. Почитай, всех призвал.
– Как же это? Что случилось? – не поверил Изольд. – Нешто война была? Лютеране приходили?
– Какая война? – вздохнул, продолжая работать, крестьянин. – Одной старухи кривой и горбатой хватило. Лихоманка до нас прошлой осенью заглянула. Аккурат перед Покровом. Кого застала, всех и уморила, проклятущая.
– А ты?
– Бортник я, боярин. В лесу был, далече. Да Филимона Полосатого с семьей домовой спугнул, токмо старуха его, бабка, да дочка младшенькая сгинули. Они в поле ныне. Взяли меня к себе, тяжко одному. Я как дом с родными увидел, ноги враз отнялись. Сижу теперича, токмо харчи чужие перевожу. В омут бы кинулся, да к Вопи не дойти. Не несут ноги-то.
– Как это «домовой спугнул»? – заинтересовался Зверев.
– Как, как. Как всегда балуют. Коров зашугал – есть перестали, аж к кормушке не подходили; овцам шерсть перепутал, собак покусал, хозяину на дворе в ноги кидался. Ни пройти, ни повернуться – падает и падает. Вот Полосатый к знахарю на Крикливую вязь и пошел. Бабу свою и детей, что постарше, прихватил. Думал, может, обидел кто хозяина? С домовым мириться поспешал, бо хозяйство он все изведет, коли баловать станет. Как ни трудись, а проку никакого. Вернулся Филимон – ан лихоманка уж дальше куда-то побрела, иных смертных искать. Кого не оказалось тогда в деревне, только тот и уцелел. Остальные в три дня угасли.
– Чего же вы деревню коровой не опахали? Верное ведь средство от лихоманки!
– Батюшка не дозволил. Грех, сказывал, и язычество. Богохульство злонамеренное. Вот бабы и убоялись. От нее, проклятущей, бабам ведь пахать надобно!
– Теперь поздно. – Князь дал шпоры Аргамаку и помчался к реке.
Найти брод труда не составило: дорога расширялась перед берегом до двух десятков саженей, исполосованная следами десятков телег, чтобы на другой стороне реки снова превратиться в две слабо накатанные колеи.
– Упыри, упыри, – оглянулся на Пахома Зверев. – Чего страшного в этом упыре? Только зубы да занудство. Лихоманка же, вон, на пару минут заглянула – и деревни, считай, нет больше. Всех сожрала. Далась попу эта несчастная запашка! Коли прививок не придумали, так хоть заговориться от болезней можно. Где там Илья? Не видит, что ли? – Пока скакун перемешивал копытами влажную возле воды глину, Андрей привстал на стременах и громко позвал: – Илья, сюда! Давай скорее!
Всадники легко перемахнули Вопь и на рысях помчались дальше, по тенистой лесной дороге. После полудня они остановились перекусить возле живописной речушки. Ширины в ней было всего четыре шага, но зато она оказалась единственной на всем пути рекой, через которую был перекинут самый настоящий мост: дубовые балки с бревенчатым настилом. В лесу пахло свежестью, чистотой; в ярких солнечных лучах колыхались полупрозрачные изумрудные листья, слепили белизной березовые стволы, покачивались резные папоротники – и над всем этим великолепием колыхалась разноголосица птичьих трелей.
– Надо же, как распогодилось. – Пахом допил из фляги пиво и вогнал пробку в горлышко. – А к вечеру, чую, опять морось затянет. Капризная ныне погода, по три раза на дню меняется. Хорошо бы под крышей ночевать, княже.
– Вдова говорила, за Межой, на переправе, постоялый двор есть, – поднялся Андрей. – Если поторопимся, должны успеть. По коням!
Мысль о ночлеге в лесной слякоти, под всепроникающим дождем заставила всадников гнать скакунов широкой рысью. Впрочем, лошади, словно уяснив прогноз старого вояки, не протестовали; они мчались и мчались вперед, не сбиваясь на шаг и не фыркая, не жалуясь на усталость. Дорога разрезала лес почти по прямой, лишь изредка огибая холмы с крутыми склонами или пахнущие гнилью болота.
Пять часов хода – и узенький тракт внезапно раздался в стороны, превратившись в обширную площадку, истоптанную копытами и раскатанную обитыми железом тележными колесами. Здесь горели два костра, возле которых прихлебывали простенькое варево с десяток крестьян. Телег, повернутых оглоблями на север, скопилось еще больше – пожалуй, с два десятка. Но лошади оставались запряжены лишь в четыре повозки, остальные скакуны бродили по краю поляны, ощипывая лезущую на свет траву и молодые ивовые побеги.
– Это еще что за пробка образовалась? – не понял Зверев.
Он объехал телеги по правому краю и натянул поводья на причале, что выдавался метра на три в подернутую мелкой рябью реку. Второй причал, в точности копирующий этот, стоял по ту сторону, саженях в пятнадцати, возле него покачивался бревенчатый плот с настилом из тонких жердей.
Вроде и неширока река, десять метров всего – вроде Днепра, – да в прозрачной воде было видно, как дно круто уходит в глубину, размываясь на глубине не меньше человеческого роста.
– Кабы брод был, самолета бы не сколачивали, – словно угадал его мысли Пахом. – Проще перевозчиков дождаться, нежели добро опосля сушить.
– И где они? – недовольно стукнул Андрей кулаком по луке седла. – Стемнеет скоро. Мы для того так торопились, чтобы теперь за полверсты от двора ночевать? Хорошо хоть, дождя пока нет. Но небо, глянь, затягивает.
– Сервы с утра скучают, княже, – выехал на причал Изольд. – Сказывали, за весь день на той стороне ни единой души не появилось. Ни перевозчиков, ни простого люда, ни ребятни рыбку половить.
– Никого за весь день? – не поверил Пахом. – Быть такого не может!
– Дык я мужиков спросил, – пожал плечами холоп. – Они так сказывали, я лишь повторил.
– Странно сие, княже… – покачал головой дядька.
– Только не говори, что это против нас очередная засада, – хмыкнул Андрей. – Может, у них страда, все люди в поле. Или наоборот, праздник какой. Дорога, вон, ненаезженная. Тут, может, один путник в три дня появляется. Чего паромщикам постоянно караулить? В деревне и иной работы хватает.
– Чего все стоят, дядя Пахом? – подъехал с заводными лошадьми Илья.
– Перевозчиков ждут, – коротко пояснил дядька.
– Скоро появятся-то? Бо стемнеет скоро. Не успеем перебраться.
– Я откель знаю? – недовольно буркнул Пахом. – Может, и вовсе не придут.
– Вот черт, – сплюнул Зверев. – А вдруг и правда не явятся? Перепились, небось, пивом и дрыхнут.
– Должны прийти, княже! Как иначе?
– Весь день, говорят, не было… С них станется и до завтра работу отложить.
– А чего сделаешь? Межа глубокая, брода не сыщешь.
– Суета, – спешился Андрей. – Изя, плавать умеешь?
– Прости, княже, – приложил руку к груди холоп, – но у нас в Шарзее, окромя колодцев, воды нигде не видывали.
– А ты, Илья?
– Да как же, княже? – испуганно перекрестился черноволосый парень. – А ну болотник там, навка али водяной? Место-то чужое, неведомое. Случается, сказывают, попить в ином месте наклонишься – ан ужо русалка за плечо хватит.
– Какая русалка, Илья? – Зверев расстегнул пояс, повесил на луку седла, перекинул через холку Аргамака ферязь, принялся стягивать рубаху. – Ты в лесу мокром ночевать хочешь или в теплой светелке?
– Может, сервов послать? – предложил Изольд.
– Не боялись бы – давно переплыли.
– Дык, княже… Стало быть, есть чего бояться?
– Их дело мужичье, им трусить можно, – поставил на помост сапоги Андрей. – А ты – ратник мой, твоя душа и живот мною уже куплены. А ну, раздевайся!
– Дозволь я, княже? – предложил Пахом.
– За старшего остаешься, – отмахнулся Зверев. – Пусть молодой ручками поработает. Как в шелка наряжаться – он первый, а как храбрость показать – так в кусты? А ну, за мной!
Он встал на краю помоста, сделал два глубоких вдоха и, лихо кувыркнувшись через голову, легко вонзился в воду. В первую секунду она показалась ледяной – но почти сразу превратилась в прохладную, нежную, почти ласковую. Приятно вечерком смыть пот и пыль, что накопились за день. Андрей вынырнул, крутанул головой, отфыркиваясь, повернулся к причалу:
– Ну, рохля неповоротливая, ты где?
И тут его лодыжку холодно обхватила чья-то рука, потянула вниз. Князь жалобно, по-поросячьи визгнул, ушел в глубину, торопливо развернулся головой вниз, пытаясь понять, что случилось. В сторону, уносимая течением, метнулась бледная тень – будто испугалась столь быстрой и решительной реакции. Промелькнули на дне раскрытые, словно крылья перламутровых бабочек, ракушки – Андрей рванулся наверх, пробил пускающую искорки поверхность, облегченно вдохнул сладкий воздух. Выше по течению уже барахтались два человека.
– Пахом? Ты как так быстро разделся?
– Ты чего кричал, княже?
– От неожиданности. В водорослях ногой запутался. Ладно, раз ты все равно мокрый, поплыли втроем.
Стремительными сажёнками они без труда пересекли реку, выбрались чуть ниже причала. Пахом и Илья стянули портки, принялись выжимать: видать, ради князя и раздеваться до конца не стали, спасать кинулись. Зверев усмехнулся, вернулся по колено в воду, ополоснул лицо, пригладил мокрыми руками волосы и… встретил внимательный взгляд. Оттуда, снизу, из-под колышущихся волн.
– О, елки… – Зверев попятился, перекрестился. Наваждение тут же исчезло – однако желание не то что купаться, но даже и умываться пропало начисто. Он передернул плечами, побежал наверх: – Пахом, ты где? Хватит сушиться, на постоялом дворе отогреешься. Давай, отвязывай паром, поплыли за лошадьми.
Мужики встретили «самолет» радостными криками, сами взялись за канат, перевезли разом скромный обоз князя Сакульского, после чего вернулись уже за своими телегами. Всадники же, предвкушая отдых, горячего поросенка, холодное пиво и мягкую постель, помчались вперед.
Деревня возле парома называлась, естественно, Перевоз. Выглядела она богато: семь добротных изб, рубленые амбары, хлева, овины, ровные жердяные заборы, ухоженные грядки огородов, ровными полосками уходящие от дворов к близкому ольховнику. Вот только не было слышно в ней ни мычания, ни кудахтанья, ни лая, и людей почему-то видно не было.
– Ровно ястреб прилетел, – прошептал Илья.
– Чего? – не расслышал Андрей.
– Сказываю, ровно ястреб прилетел. Он ведь как в небе появляется, вся живность вмиг затихает, прячется. Птицы не поют, мыши не шуршат, цыплята не пищат. Так и тут. Тихо…
– Нас, что ли, боятся? – не понял Изольд.
– Псы, пустобрехи, все едино лаять должны, – заметил Пахом. – Однако же и они молчат. И птицы лесные тоже. Нехорошо это. Странно.
– Странно не странно, а ночь скоро, – зевнул Зверев. – Вон изба в два жилья с чердаком. Это, наверное, постоялый двор и есть. Поворачивай туда. Со странностями потом разберемся.
Приют для путников был небольшим: трапезная с тремя столами да пяток светелок на втором этаже. Откуда постояльцев взять в такой глуши? В хороший день, небось, больше трех купцов зараз не соберется, да путник случайный вроде князя Сакульского – вот и вся радость. Ну покормить еще возчиков, что мимо днем проедут. Тоже прибыток.
Зато двор был ухоженным, чистеньким, даже уютным. Не брошенным – а оставленным ненадолго заботливым хозяином. Двор подметен, перила и коновязь ладные, не покосились нигде, не потрескались; на амбаре, конюшне, в хлеву ворота и стены плотные, без щелей.
Так же убрано было и в доме: ни грязи, ни пыли, ни еды. Кухня за войлочным пологом сияла чистотой и… неживой пустотой: ни муки, ни воды, ни окороков, ни рыбы, ни убоины, ни сластей – ничего, никакой еды. И печь стояла холодная.
– Вот проклятие… – покачал головой Зверев. – Ну что тут будешь делать? Пахом, у нас с собой овес есть? Не на выпас же скакунов отпускать! Илья, заведи их в конюшню, напои, торбы… Ну да сам знаешь, не маленький. Изя, погуляй по двору, может, погреб найдешь? Пошарь там чего съестного. В амбар загляни. Пахом, айда светелку выберем.
– Нехорошо как-то, княже, без хозяев-то…
– Мы же не воруем, Пахом. За все полновесным серебром расплатимся. Это постоялый двор или нет? И вообще клиент всегда прав.
– Кто?
– Да мы, дядька, мы. Те, кто деньги за приют платят.
Комнаты тоже были вылизанными, как для рекламы. Создавалось полное впечатление, что хозяева навели тут полный ажур и отлучились на минутку по мелкой надобности. Дом не был ни брошен, ни ограблен, ни уж тем более разорен. Он так и дышал доверчивостью и безмятежным покоем. Заходите, мол, гости дорогие, располагайтесь. Все для вас.
– В угловой горнице остановлюсь, – наконец решил Зверев. – Она самая большая, и топчан для второго человека есть. Ты ведь все равно ко мне придешь. Пошли, глянем, чего холопы нашли. Эх, сейчас бы стопочку – согреться после купания.
На крыльце их встретил Изольд, разочарованно развел руками:
– В погребе токмо крынки с тушенкой, Андрей Васильевич, да капуста прошлогодняя со свеклой. Ни окорока хозяин не оставил, ни балыка, ни яйца утиного. На леднике, может статься, убоина или кура есть, да я его не нашел. Во все ямы на дворе сунулся – нет ледника! А амбар закрыт. Снаружи не влезть. Видать, на засов изнутри двери заперли. Не ломать же кровлю ради куска хлеба, право слово?
– Ломать? Ломать не надо, – согласился Андрей. – А может, он и не заперт вовсе? Здесь подождите оба, я посмотрю.
Он подошел в воротам из плотно подогнанных жердей – даже обтесаны в местах стыка, чтобы не продувались, не поленился хозяин, – оглянулся. Вроде никто не смотрит. Илья в конюшне, прочие холопы отвернулись.
Нет, они наверняка догадывались, что князь языческой магией балуется, но это не значило, что можно заниматься колдовством публично. Как с естественными надобностями: все знают, что таковые имеются у всех, – но тем не менее справляют их не в открытую, а в потаенном уголке.
– Ну забыл я заговор на запоры или еще нет? – пробормотал Зверев, скрещивая руки и накладывая их на дверь. Прикрыл глаза, сосредотачиваясь, мысленно проник ладонями сквозь дерево, ухватился за засов. Забормотал заклинание – и с последним словом резко развел кисти.
Послышался гулкий стук, створка чуть заметно качнулась. Андрей усмехнулся: надо же, получилось! Как всегда… Эх, рано он уроки Лютоборовы забросил. Старик ведь еще немало знает, много чем поделиться может.
Зверев отступил, широко зевнул, махнул холопам:
– Плохо смотрел, Изя! Тут просто щепка между воротинами застряла, вот и не поддавались.
Изольд мудро промолчал. Они с Пахомом ухватились за выпирающие наружу из двух жердин лоснящиеся толстые сучки, потянули на себя створки – и одновременно судорожно сглотнули, торопливо перекрестились:
– Свят, свят…
– Ох, ё-о… – вырвалось и у Зверева. – Не входить!
В амбаре на полу лежали на плетенных из травы толстых циновках жители деревни: мужики и бабы, малые дети и старики, плечом к плечу, ровными рядами. Человек пятьдесят, если не больше. Все опрятно одетые, со спокойными лицами и закрытыми глазами. Вот только рты кое у кого были открыты.
– Видать, и тут лихоманка побывала, – сглотнул Андрей. – Проклятие! Внутрь не входить, еще заразу какую подхватим. Закрывайте-ка все обратно, ребята, да подоприте для надежности. Ни хрена себе! Всякого успел тут навидаться, а все равно – мороз по коже.
– Нехорошо как-то, княже, не по-христиански, – оглянулся на него дядька. – Похоронить бы их надобно.
– Но не ночью же, Пахом! И вообще… Лучше бы их вообще… кремировать. Прямо в амбаре. И от лихоманки безопаснее, и могил на них на всех не нароешься. Целая деревня! Даже одну, братскую – и то пупок развяжется копать.
– А может, и не все тута? Может, по домам еще кто лежит?
– Поискать хочешь, Изя? – зло поинтересовался Андрей. – Все, хватит с нас на сегодня. Зови Илью, тащи из погреба тушенку. Поедим холодного да спать будем укладываться. Утро вечера мудренее, на рассвете все решим. Вы вот что… Запритесь на ночь с Ильей в конюшне, больше никого не пускайте. Смерды перебьются. И за вещи так спокойнее будет, и за коней, и за вас тоже. Что-то мне тут больше не нравится. Уехал бы, да в лесу, боюсь, еще хуже.
Пока князь Сакульский и его немногочисленная свита ужинали и собирались ко сну, двор понемногу наполнялся возками переправившихся крестьян. Успевшие за время долгого вынужденного привала набраться пива и браги, они шумно удивлялись пустому поселку, вспоминали знакомых, прикидывали, что могло случиться – между делом разоряя оставленный без присмотра погреб, нахваливая хозяйский хмельной мед. Просмотрел-таки Изольд самое интересное! В сгустившихся сумерках кто-то убрел в деревню искать родичей, кто-то голосил песни, кто-то уже похрапывал на своей телеге. Наверх, к светелкам никто из смердов не пошел – не привыкли, видно, ночевать в дорогих хоромах, берегли копеечку. Спускаться вниз, требовать тишины Звереву было лениво. Пожалуй даже, с этим разноголосым гамом ему засыпалось лучше. Чувствовалось – живые люди рядом. Не спокойные, как в амбаре…
* * *
Андрею показалось, что он лишь на миг сомкнул глаза, как истошный вопль заставил его присесть на постели. Вокруг царила полная, непроглядная темнота. Крики не повторялись, доносилось лишь странное приглушенное чавканье.
– Пахом, ты спишь? Слышал чего-нибудь?
– Никак, кричал кто-то, княже? – отозвался из мрака холоп. – Снаружи это. Может статься, мужики спьяну подрались? Хотя… Они, знамо, столько пива высосали… От хмеля спать должны, ако убитые.
– Тихо… – поднял палец Зверев. – Мне слышится или скребется кто за дверью? Ну-ка, лампаду запали.
Свечей в комнатах постоялого двора не имелось. Неведомые хозяева оставили вместо них для гостей пучок лучинок да небольшую глиняную плошку с маслом и фитилем, что стояла перед обязательной в доме православного иконой в красном углу. Пахом, разыскивая огниво и немудреный светильник, зашуршал, а князь подобрал с пола саблю, нащупал окно, скинул крючки и распахнул створки.
Дождя на улице не было, но облака плотно закрывали небо, а потому различить что-либо на улице не представлялось возможным. Вроде шевелились внизу какие-то тени, а кто, что, почему – непонятно.
– Во всяком случае, это не набег, – негромко отметил Андрей. – Железа не слышно. Да и не обойтись без света душегубам. Что тати, что ляхи – все равно с факелами бы пришли.
На лампадке наконец заплясал крохотный темно-красный огонек. Дядька перекрестился, запалил от него лучину, давшую уже нормальный, яркий свет. Не светодиод, конечно, – но комната просматривалась целиком. Стало видно, как засов двери, мелко подрагивая, выползает из дверного паза. Видимо, снаружи через щель косяка его подталкивали чем-то острым.
– Вот и хозяева объявились. – Пахом закрепил лучину в держателе, опоясался веревкой и взял в руки саблю.
Андрей, пользуясь остающимися минутами, тоже влез в рубаху и порты, застегнул ремень с оружием – в то, что неопоясанный человек может потерять душу, он как-то не верил, а потому веревкой не подвязывался. Засов наконец-то полностью отполз на проушины двери, створка медленно и бесшумно отворилась, в светелку заглянул лохматый парень лет двадцати с коротеньким – с ладонь – ножом в руках.
– Привет, – широко улыбнулся ему Зверев и вытащил саблю из ножен.
К его удивлению, ночной тать не смутился оттого, что пробраться к гостям незаметно не удалось, не попытался скрыться. Наоборот, он решительно ринулся вперед – и стоявший сбоку холоп молниеносно отсек воришке руку. Парень вскрикнул, развернулся к Пахому, издал злобный рык, прыгнул – и напоролся животом на сабельный клинок.
В дверях же появилась бабулька в вязаной кофте, из-под платка выбивались седые пряди. Она, чуть сгорбившись, шагнула в светелку и замерла, крутя головой.
– Тебе-то чего, старая? – растерялся князь.
В этот момент парень, откинувшийся с клинка на спину, зашевелился на полу, перевернулся на живот и попытался встать. Андрей перевел взгляд на него. Душу кольнуло уже знакомое ужасное чувство, что в поведении татя что-то не так, неправильно, неверно. Сабля Пахома снова сверкнула со смертоносным шелестом – и голова парня покатилась под топчан.
– Вот теперь не встанешь, – кивнул старый вояка и вернул клинок в ножны.
Бабка же вдруг прыгнула вправо. Но не на Андрея и не на холопа. Быстрым движением она смахнула плошку Звереву на постель и опять замерла, стоя в красном углу и улыбаясь с таинственностью Моны Лизы.
– Что за..?
В дверях появились еще две тетки, но те входить не торопились. Старушенция стояла, не проявляя никакой враждебности. Труп лежал… Но никакой крови из него не вытекало!
– Упыри! – наконец сообразил князь, что именно показалось ему неправильным в поведении парня. – Нежить неупокоенная!
– Неправда, мил человек, – мотнула головой бабка. – Рази мы на людей не похожи? Рази не ходим, не говорим по-людски? То вы, гости дорогие, без спросу в дом въехали. Как же не глянуть нам на незваных гостей.
– Да-да! – закивали бабы в дверях. – Люди мы простые, православные. За добро свое беспокоились. Вреда не причиним, зла никакого не замыслили.
– Что за черт? – Андрей опустил саблю. – Коли православные – перекреститесь!
– Нечто так не веришь, боярин? – всплеснула руками бабка. – Нехорошо. В дом чужой водвориться да порядки свои учинять.
– Княже, лучина! – Пахом опять рванул саблю из ножен.
– Черт!
Зверев сразу все понял. Лучина догорала. Всего несколько минут – и все они окажутся в темноте. А бороться с упырями вслепую… На колебания времени не осталось – он ринулся вперед, снизу вверх разрубая от подмышки до ключицы одну из кровососок в дверях, резко пригнулся, увернулся от рук другой, подсек ей ноги, уколол кого-то, кто стоял за ней, рубанул… Коридор наполнился топотом – незваные гости улепетывали.
– Как тут, княже? – высунулся следом холоп.
– Не гнаться же за ними? – сплюнул Зверев. – Там дальше темно, хоть глаз выколи.
Они вернулись в светелку, заперлись. Пахом спешно запалил новую лучину от почти догоревшей первой, поставил в держатель. Бабка с отрубленной головой валялась посреди комнаты. Как Андрей и думал, она кинулась ему на спину – а Пахом, разумеется, этот бросок подловил.
Мужчины, не сговариваясь, начали одеваться. Зверев натянул шаровары, сапоги, выпрямился, повел носом:
– Нас, часом, не выкуривают? Лампада!
Он дернул пропитанное маслом одеяло. Оно вовсю тлело, огонь проел изрядную дыру – спасибо, свалявшаяся вата не полыхнула огнем. А вот набитый сеном матрас, едва в прикрытую одеялом дыру хлынул воздух, тут же осветился языками пламени.
– Едри твою налево!
Князь рванул постель на себя, сложил вдвое и решительно метнул в окно. Мгновением спустя следом полетело одеяло. Зверев облегченно перевел дух – лучше иметь дело с нежитью, бесами и упырями, нежели с пожаром. От нежити отбиться можно, от огня – никак. Он взялся было за ферязь – но тут за окном ярко полыхнуло. Оказывается, матрас шлепнулся на крышу амбара, сено радостно занялось, и высокий сноп пламени осветил весь двор.
Там на своих телегах валялись четверо крестьян с разорванными гортанями, еще двое, зажатые в угол между конюшней и забором, отбивались кольями от напирающих девиц и детей. Шестеро мужиков пытались взломать ворота конюшни, но добротные створки не поддавались. Пока…
– Держитесь! – крикнул Илье с Изольдом князь и полез в окно.
В последний момент его поймал Пахом и чуть не за шиворот заволок обратно в комнату:
– Куда, Андрей Васильевич! Кольчугу надень, порежут ведь! И шлем с бармицей!
– Черт! Скорее! – Как ни спешил на выручку Андрей, но правоту холопа признал. Лезть в сечу без брони – дурость несусветная. Слава богу, байдана – не рыцарский доспех и не кираса, ее за секунду надеть можно.
– Вот поддоспешник, – сунул ему холоп войлочную жилетку с коротким рукавом и достал из чересседельной сумки шелестящую железом груду крупных, натертых салом колец.
Зверев застегнул на боку крючки поддоспешника, надел через голову кольчугу, захлестнул под горлом ворот, потом взял у дядьки шлем, вернулся к окну – но вовремя спохватился, сплюнул:
– В броне прыгать – только ноги без пользы ломать. Давай, Пахом, зажигай лучины. Придется через дом идти.
– Сейчас, княже, сейчас… – Холоп как раз влезал в долгополый стеганый поддоспешник. Поверх него нацепил сверкающий нагрудными пластинами юшман, опоясался саблей, перекрестился и взялся за пучок лучин: – Ну, с Богом.
– Иди за мной и свети, – приказал Зверев. – А я рубиться стану.
– А может, я? – предложил Пахом.
– Еще чего?! – развернул плечи Андрей. – Чтобы я, князь Сакульский, как служка, дорогу холопу освещал?! Люблю тебя, дядька, но и ты не забывайся!
Тяжело ступая по половицам, Зверев подошел к двери, отодвинул засов и двинулся в темный коридор. Мгновение спустя сзади появился Пахом с несколькими собранными в факел лучинами, рыжеватый неровный свет залил пустой проход.
– Видать, ушли, – хмыкнул князь, ускоряя шаг. – Решили добычу попроще поискать.
Они без приключений спустились вниз, выглянули на улицу. Там было светло, как днем – на амбаре занялась кровля, огонь поднимался метра на три, заменяя хороший прожектор. К счастью, больше здесь ничего не изменилось. Двое мужиков продолжали удерживать оборону в углу, ворота конюшни кольям и топорам не поддались.
– Жаль, щиты и бердыши с лошадьми остались, – вздохнул Андрей, взял в левую руку косарь, поцеловал клинок сабли, толкнул дверь и кинулся к конюшне.
Упыри и понять ничего толком не успели. Князь снес одну голову, другую – только после этого вурдалаки развернулись к нежданному врагу. Еще две головы долой – и ему наконец попытались оказать сопротивление. Но безуспешно. Удар топора Андрей принял на косарь и тут же рассек упырю грудь почти до позвоночника, от кола увернулся, а убил кровососа уже Пахом.
– Илья, Изя! – прижал он ухо к воротам. – Вы живы?
– Уйди прочь, тварь безбожная!! Не дадимся! С нами Бог и крест святой.
«Не откроют, – понял Зверев. – Заговором запоры отворить – так еще и прибьют сгоряча. Ну и ладно, пусть коней стерегут».
– Пахом, за мной!
Он побежал на выручку крестьянам. Бабы и малолетняя шпана, увидев опасного противника, прыснули в стороны, и срубить удалось только трех теток – события двух последних ночей притупили в князе и его слугах пиетет к слабому полу.
Мужики, тяжело дыша, опустили колья, отвалились к стене.
– Живы? – на всякий случай переспросил Андрей. – Как вы уцелели-то?
– Пиво пили, – признал один. – Прочих упыри спящими погрызли. Свят, свят… Как полезли из амбара, как полезли…
– Мы же подпирали его ворота снаружи? Как они выбрались?
– Да заглядывали мы в амбар, боярин. Это… Ну любопытно ведь. И непонятно сие.
– А теперь как, понятно?
– Андрей Васильевич, глянь туда… – тронул Зверева за плечо холоп. – Никак, упыри в дружину сбираются?
Из-за угла дома, под окном выбранной князем горницы, торчали, покачиваясь, два длинных железных наконечника. Судя по характерному изгибу – обычные косы. Весьма опасный инструмент в умелых руках. Время от времени наружу выглядывали кончики каких-то рукоятей. Вилы? Лопаты? Цепы?[29] Изредка высовывались и люди: то баба глазами стрельнет, то ребенок.
– Их ведь с полсотни было, – вспомнил Зверев. – Если разом навалятся, сомнут. Тех, что с вилами или косой, саблей так просто не достанешь.
– Бежать надо! – тут же предложил один из крестьян. – За реку бежать! На самолете! Они ведь в воду не полезут, правда?
– Колья прихватите, – посоветовал Андрей. – Как бы в деревне еще упырей не нашлось. Не все же они в одном месте отлеживались?
– А как же Илья с поморянином, княже?
– Коли за нами вурдалаки пойдут, им же спокойнее, – тихо ответил Пахому Зверев. – Да и не откроют они нам конюшню, пуганые уже… Все, хватит отдыхать, тронулись.
Четверо мужчин, не отрывая взгляда от угла дома, двинулись к распахнутым настежь воротам. Из-за дома так же медленно выбрались и упыри. Бабы – с вилами, косами и оглоблями. Детишки – с ножами. Глазки малолеток горели так же хищно, как и взрослых.
Настороженно, шаг в шаг, путники пересекли двор, вышли за ворота и перевалили взгорок, на котором расположилась деревня. Зарево пожиравшего амбар пожара позволяло увидеть не только ближние дома, но и темную ленту реки за кронами редко растущих вдоль дороги берез.
– Стойте! Подождите нас! – вдруг кинул свой кол один из парней и помчался вниз.
– Стой! – тут же последовал его примеру второй.
Упыри разом кинулись на людей. Князь с холопом, не дожидаясь, пока их собьют с ног, тоже побежали. Несясь со всех ног, Андрей наконец понял, что именно так испугало крестьян: двое мужиков уже копошились на пароме. Один, похоже, отвязывал веревку, другой отмахивался лопатой от четырех упырей, не давая им перебраться на плот. Мужчина, две тетки да ребенок, безоружные, – пожалуй, и отобьется.
– Стой!! Стойте, милые! Нас, нас подождите! Стойте, Христом-Богом…
Смерд ловким ударом сбил упыря, треснул бабу по голове, заставив упырей отступить, а в это время другой натянул канат. Страх придал ему силы, и паром начал быстро отдаляться от берега. Сажень, другая. Уже не запрыгнешь! Первый мужик бросил лопату, тоже взялся за работу. Паром пополз еще шустрее.
– Стойте! Стой! Помоги-ите!!!
Упыри повернули к первому из парней. Он не без труда затормозил, попятился. Андрей проскочил мимо, всей массой налетел на одну из баб, рубанул другую, крутанулся, выбросил саблю в сторону мужика. Тот пригнулся, пытаясь увернуться, но князь дрался не первый раз и тоже чуть подправил движение клинка. Хряс-сь! – и череп развалился надвое. Сбитая с ног тетка только-только начала подниматься, и ее без труда завалил Пахом. Упыреныш же бесследно исчез.
Крестьяне уже прыгали на краю причала, размахивая руками:
– Сюда! Сюда! Спасите! Заберите! Заберите нас, Бога ради! Господи, не дайте пропасть! Помилуйте, мужики!
Смерды на плоту сосредоточенно трудились, уже миновав середину руки.
– Пахом, – толкнул холопа локтем в бок Андрей и указал на холм.
Толпа, гнавшаяся за ними, рассыпалась в рыхлую массу. Бабы, что поздоровее, вырвались вперед, худосочные заметно отстали, а коротконогие упырята и вовсе топтались еще на середине холма.
– Сомкнутся – задавят.
– Как скажешь, княже… – Дядька глубоко вдохнул и вслед за Зверевым двинулся навстречу нежити.
Первая упыриха ростом превосходила Андрея почти на голову и неслась со скоростью бешеного мамонта. Это ее и подвело: удар косы седьмого номера ушел князю куда-то за спину, остановиться она не успела, а когда пробегала мимо – Зверев с оттягом полоснул ее поперек позвоночника, тут же повернулся, подставил косарь под направленные в грудь вилы, толкнул их вверх, качнулся в сторону, рубанул бабку справа по шее, снова повернулся, не давая проткнуть живот косой. Железо зашелестело по кольцам байданы, а сабля снесла еще одну голову.
– Н-на! – Оглобля выбила из глаз сноп искр, но не разнесла голову, а соскользнула по остроконечному шлему вниз, ударила в левое плечо.
Андрей на миг потерял зрение, но правая рука завершила начатое движение – снизу влево вверх, по рукам чуть выше локтей. Нежить взвыла, и он на звук рубанул голову. Зверев не соображал, наверное, с полминуты, но за годы тренировок его руки и ноги приучились работать сами по себе. Качнулся – выпад, поворот – удар по беззащитной вампирьей шее. Снова качнулся – рубящий удар поперек врага.
– Держись, Андрей Васильевич, держись! – Пахом почти прижался спиной к его левому плечу. – Не падай!
Левая рука не слушалась, онемела, повисла. Но зато – он не чувствовал в ней боли.
Коса!
Уходя от укола лезвием сверху, Андрей шагнул вперед, саблей откинул оружие вправо, обратным движением снес дурную голову нежити, выставил клинок вертикально, а когда вилы уперлись в него, шагнул вперед-влево, дернул оружие вниз и рубанул упыря по ногам.
Ничего, с нежитью и одной саблей управиться нетрудно!
– Не упаду!
Тут же он согнулся от удара лопатой в живот – но зато дотянулся кончиком сабли до очередного горла и отступил, откашливаясь. Кольчугу лопатой, естественно, не пробить, да и удар толстый поддоспешник погасит. Но все равно – очень неприятно. Переводя дух, Андрей попятился, резко выдохнул, выпрямился, готовый продолжить бой… Но никого не увидел. Точнее, увидел трех теток да пяток упырят. Они стояли полукругом в нескольких шагах, но в сечу не рвались. Похоже, даже у нежити имелся страх перед смертью. Присоединиться к куче изуродованных тел, наваленных на траву двумя опытными ратниками, вурдалаки не торопились. Андрей с Пахомом переглянулись, двинулись вперед – и враг позорно кинулся бежать.
– Вернитесь! Не оставляйте нас! Люди вы или нет! Души сгубите. Не бросайте, милые! Пожалейте нас, умоляем! Заберите нас отсюда! Заберите! Ради Бога, заберите! – Парни на краю причала продолжали уговаривать своих сотоварищей вернуться, но те словно оглохли. Доплыв до безопасного берега, надежно привязали паром, спустились на берег и, старательно не оглядываясь, побрели прочь. – Стойте!!! Федор, Остап! Стойте! Не-ет!
– Вот уроды, – поморщился Зверев, сунул саблю в ножны, попытался ощупать левое плечо, но сквозь толстый поддоспешник ничего понять не смог. – Проклятие! Кажется, начинает отходить. Сейчас заболит. Пахом, глянь… Перелома нет?
– На месте она, княже, на месте, – подходя ближе, кивнул холоп. – Главное, не оторвали. Остальное ерунда, заживет… Броню снимать надобно, иначе не разобрать.
– Так снимай!
– А упыри как же? Коли опять кинутся, как без брони отбиваться станешь?
– Вокруг посмотри, дядька, – криво усмехнулся князь. – Смотри, сколько мы их порубили. Да еще на постоялом дворе с десяток лежит. Было их с полсотни, а уцелело меньше десятка. Коли приспичит, сам управишься.
– Ну как скажешь, Андрей Васильевич… – Холоп расстегнул байдану, стянул ее с хозяина, перекинул через плечо, помог снять поддоспешник и рубаху, прощупал плечо. – Кости вроде целы… Ну мясу досталось. Седьмицу плечо синим будет, не менее. Поболит и перестанет. Однако светает. Пошли на двор? Все едино Межу не переплыть. Может, при солнце холопы нас и признают. Тогда дальше двинемся. Руку токмо дай, к шее подвяжу.
– Это точно, – кивнул Андрей. – Я через нее теперь точно не поплыву. Эй, мужики! Может, сплаваете за паромом? Тогда все вместе назад вернуться сможем.
– Чур-чур! – шарахнувшись от реки, закрестились парни. – Тут по берегам вона какая нечисть бродит. В воде, вестимо, и вовсе страшилища прятаться должны. Мы уж лучше с вами дальше к Великим Лукам двинем. Вместе, Бог даст, не сгинем.
– Пока не тронемся, – покачал головой князь Сакульский. – Что же, все тут в таком виде бросать? С костями человечьими раскиданными да упырями по подвалам? Пахом, ступай к конюшне, выгоняй холопов из схрона. Пойдите по поселку, все останки в избу какую-нибудь соберите. Перед отъездом запалим. Ну а коли на упыря спрятавшегося наткнетесь… В общем, туда же кидайте. Семь бед – один ответ. Давай торопись, время уходит. Я и сам доковыляю. Не ногу же мне отбили! И вы, мужики, коли хотите вместе дальше ехать, с ним бегом марш. Лишние руки в этом деле пригодятся. Шевелитесь, шевелитесь, не то до полудня не управимся!
Насчет полудня Андрей очень сильно погорячился. То есть тела за пару часов четверо мужиков собрать вполне успевали – но когда они начали искать останки по домам, тут же выяснилось, что там, помимо трупов, есть множество куда более интересных вещей. Отрезы ткани, ножи, обода, кольца, лопаты, топоры, горшки, ступицы, седла, петли, скобы… И холопы, и смерды, наткнувшись на столь ценные предметы, немедленно их хватали и волокли к своим телегам, нагружая повозки сверх всякой меры.
В первый миг князь хотел запретить мародерство, но вовремя спохватился. Ведь оставь они все это добро здесь, в опустевшей деревне – оно сгниет, проржавеет, пропадет без всякой пользы. Для шестнадцатого века – роскошь совершенно непозволительная. А кроме того, по здешним законам победитель имел полное право на имущество поверженного врага. А врага они, как ни крути, победили.
Кстати, возки сбежавших крестьян были поделены между всеми немедленно и без малейших угрызений совести. Бросили – сами виноваты. Значит, не нужно.
Увлекшись грабежом, смерды выгребли и увязали с собой даже сыр и пиво из здешних погребов, мороженую курятину и копченую рыбу с ледников. Наверное, смерды и лед бы прихватили – да заподозрили, что не довезут.
Погребальное пламя полыхнуло только к вечеру, в ранних серых сумерках, и заночевали путники не на полпути к Великим Лукам, а все на том же дворе, запершись в надежной прочной конюшне и распределив между собой время дежурства. Впрочем, на этот раз их не потревожил никто, и с первыми лучами солнца длинный обоз из тридцати тяжело груженных подвод двинулся в путь под противным моросящим дождем. Телеги были нагружены так сильно, что мест не осталось даже для людей, и они шли рядом с оглоблями, удерживая вожжи. Верхом остался только князь – не к лицу ему извозчика изображать, достойнее часть добычи бросить.
«Пешими скорость километра три будет, – прикинул Андрей. – С привалами тридцать километров в день получится, за три дня – девяносто километров. Девяносто километров – всего один переход на хороших сытых скакунах. Но не бросать же на помойку столько добра? До полнолуния время еще есть, успеем».
Дождь моросил не переставая, поэтому в полдень на привале огня разводить не стали – где в такую погоду сухой валежник добывать? Перекусили ветчиной и копченой рыбой, что нашли в брошенных погребах, дали небольшой отдых лошадям, напоили их, подкормили пшеницей – и двинулись дальше. Дорога шла почти по прямой, продираясь сквозь близко растущие вязы и липы. Мокрые ветви хлестали по рукам людей, по их поклаже, брызгались на лошадей и князя. Вскоре после привала путники пересекли такую же узкую, как ту, по которой ехали, дорогу.
– Эй, мужики, – оглянулся на возчиков Зверев. – По какой магистрали дальше ехать? Дорогу на Великие Луки знаете?
– Вроде как налево… – предположил один из парней. – По здешним дорогам местные завсегда чаще катаются, они шире и наезженей.
Уходящая влево просека и вправду выглядела еще хуже, чем прежняя их дорога. К тому же отворачивала она не очень сильно от направления, по которому обоз двигался до этого.
– Уверен? – строго переспросил Андрей.
– Вроде как туда раньше ездили… – промямлил парень.
– Туда, не туда, – поморщился князь. – Не помнишь, так и скажи!
– Вроде тама о прошлом разе ехали… – еще тише выдавил из себя смерд.
Зверев только головой покачал. Однако другого проводника все равно не было, и он, перекрестившись, свернул-таки влево. Опять потянулся узкий лесной проселок, почти сплошь перегороженный ветвями деревьев. Верста, другая, третья – неожиданно к их колее примкнула еще одна, с правой стороны. Спустя полчаса – другая колея, слева. Дорога раздалась, люди повеселели.
– Я помню, – уже в полный голос похвастался парень. – Незадолго до Великих Лук вот так тракт усе шире и шире становился. Видать, немного осталось.
– Какое немного? – сплюнул Андрей. – До города три дня пути! Или тут еще какую крепость государь успел построить?
Между тем за два часа пути к их дороге успели примкнуть еще две. Причем именно примкнуть – они не пересекались с другими просеками, все пути вели явно сюда, на этот тракт.
– И где же это тут так медом намазано?.. – пробормотал Зверев, которого широкая трасса среди чащобы куда сильнее беспокоила, нежели радовала. – Тут что, тайные города вырасти успели? Неведомые ни Москве, ни ближайшим соседям?
Лиственный лес вокруг неожиданно резко сменился ельником, колея перевалила через холм – и впереди открылась обширная водная гладь. Не море, конечно, но саженей сто в ширину и больше версты в длину в этом водоеме имелось.
– Ну конечно, – махнул рукою Андрей. – Мог бы и сам догадаться. Мельница!
Ниже запруды река становилась такой, какой была до приложения к ней человеческих рук: три сажени шириной, два колена глубиной – испуганный пес с разбегу перескочит. Плотина была солидной. Широкой – дорога проходила поверх нее; высокой – почти два человеческих роста. Огромное дубовое колесо сейчас стояло, и вода бесполезно перекатывалась вниз через закрытую задвижку. Возле плотины имелся всего лишь небольшой сруб примерно пять на пять метров. Свое подворье хозяин расположил заметно выше по течению: плотный частокол, крыши нескольких амбаров и хлевов, дом в два жилья. Богатое, в общем, жилище. Да оно и неудивительно. Русь – не Голландия, среди лесов ветра особо не гуляют. Зато рек, ручьев и проток – в избытке. Потому и ставят мастеровитые русские мужики мельницы не ветряные, а водяные. Опять же ветер – он то есть, то нет. А реки – они всегда ровно и старательно текут, даже в засуху не пересыхают.
Здешняя мельница, судя по размерам, легко обслуживала все деревни на десятки верст вокруг. То-то и дороги к ней протоптали, ровно к стольному городу.
– Эй, смерд! – оглянулся на проводника Андрей. – Мельницу на дороге к Великим Лукам помнишь?
Тот, глядя куда-то под копыта гнедого мерина, промолчал.
– Что, мельницы не заметил? Этакой махины с плотиной и мостом не заметил? Проклятие! Пахом, правь обоз дальше. Должна же эта дорога куда-то привести? А я к хозяевам загляну. Может, подскажут насчет дороги.
Ворота мельникова подворья были закрыты, внутри царила пугающе знакомая тишина. Ни мычания, ни кудахтанья, ни лая. Князь постучал в ворота, объехал маленькую крепость кругом, снова постучал. Никого.
– Плохой признак… – покачал он головой.
Зверев пустил Аргамака в галоп, перемахнул плотину, обогнал обоз и помчался вперед. Дорога долго стелилась через некошеный луг, потом рассекла надвое колосящиеся хлебом поля, обогнула поросшие сорняками гряды с морковью и репой и привела к чистому взгорку, на котором, подобно зеленым взрывам, росла отдельными обширными зарослями густая лебеда. Князь подъехал к одному из таких кустов – через листья проглядывала чернота влажных от дождя головешек.
Пожар. Была деревня на пять дворов – да вся вышла. Странно, что снова никто отстраиваться не стал. Чай, не война, погибнуть все не могли. Пожары, при всем их ужасе, на Руси привычны. Нет такого города, чтобы хоть раз в полвека не выгорал вчистую, до последней собачьей конуры. И ничего, за год-другой отстраивались лучше прежних. А тут… Словно после татарского набега – людей в рабство угнали, скотину сожрали, селение сожгли.
– И ведь недавно совсем жили, – вздохнул Андрей. – Поля и огороды засеять успели.
Уже шагом князь Сакульский проехал дальше, за пожарище, натянул поводья. Примерно на полверсты к далекому лесу тянулись возделанные поля и огороды. К ним уходили уже начавшие зеленеть подорожником тропинки и тележные колеи. Но вот торной дороги дальше не было. Тупик.
Всадник развернулся, поскакал обратно к обозу, перехватив его меж хлебных полей. Кое-как развернувшись, путники двинулись назад и через час снова миновали плотину.
– Стой! – натянул поводья Зверев. – Поворачивай к мельникову дому. Изя, давай, подгони телегу вплотную к частоколу, через забор переберись и ворота открой.
– Нечто в бесовском месте[30] ночевать сбираешься, княже? – забеспокоился Илья. – Мы до темноты еще версты четыре пройти успеем, Андрей Васильевич. Може, там место выберем?
– В лесу, под дождем? Ни костра развести, ни поесть горячего, ни согреться, ни самим толком укрыться. Лучше здесь как-нибудь с хозяевами сговоримся. – Зверев махнул рукой: – Давай, Изольд, полезай.
Холоп кивнул, притер тяжело груженный возок к кольям, забрался на узлы, зацепился за тын, подтянулся, заглянул внутрь, заскреб по мокрому дереву подошвами и перевалился внутрь. Вскоре загрохотал засов, и обоз медленно втянулся на обширный двор.
– Лошадей распрягайте и в конюшню всех! – зычно скомандовал Пахом. – Каковые не поместятся, то и в хлев ставьте, там пусто. Пусть обсохнут, согреются. Вы, смерды, воду для них начерпайте, Илья с Изольдом сена зададут. Ворота заприте да возками подоприте изнутри, так надежнее!
Холоп взмахнул плетью, принял поводья Аргамака и тихо добавил:
– Ан тихо как, княже, не к добру. Как бы того… Как в Перевозе, не случилось.
– Там отбились, и тут отобьемся, – так же тихо ответил Зверев. – Дозоры на ночь выставим. По двое, чтобы друг друга прикрывали. В темноте, под шелест дождя, подкрасться нетрудно. Всего одна семья, Пахом. Это не полсотни, как в деревне. Уж лучше здесь десяток упырей, чем в мокром лесу одна лихоманка. От нее в сырости точно ни саблей, ни рогатиной не отмашешься.
– И то верно, Андрей Васильевич, – признал холоп. – Коли так, пойду печку топить. Вон дров сколько у амбара.
К тому времени, как начало темнеть, уставших лошадей смерды успели и вычистить, и напоить, и пахучим сеном им ясли забили: жуйте, сколько хотите. Зерна не дали. От его избытка, известное дело, колики у коней случаются. Уж лучше овес да ячмень в торбы насыпать: в дороге удобнее.
Заперев сараи, люди расселись вдоль добротного, из толстых досок, стола. Пахом навалил каждому в отдельную миску по большой порции ячневой каши пополам с тушеной убоиной. Славно было в доме мельника, богато: посуды в избытке, расшитые занавески на слюдяных окнах, расписная печь, скамьи с резными ножками, полати с периной, три окованных железными полосами сундука у стены. Путники, помахивая ложками, жадно зыркали по сторонам: все ведь себе прибрать можно будет, поверх телег увязать, а потом дома с прибытком использовать.
– До утра еще дожить надо, – не выдержал князь. – Значится, так. Первыми мы с Ильей караулим, потом Изя с Пахомом, а до рассвета уже вы, мужики. Перед крыльцом разведем костер, чтобы свет во дворе был. Дров там, у амбара, хватает, так что не жалейте. Палите так, чтобы никакой дождь не загасил. Следите по сторонам и друг за другом, чтобы не подобрался никто. Все, мы пошли, а вы укладывайтесь.
После темного дома на улице показалось даже светло. Пока Андрей делал косарем «елочки» из двух липовых полешек, холоп нашел где-то широкую рогожу, накрыл ею принесенные из-под навеса дрова, помимо «елочек» добавил туда щедрую охапку сена, защелкал кресалом – и вскоре стремительно полыхнувший огонь сожрал несчастную рогожку, поднялся почти до уровня пояса, стреляя искрами и не обращая никакого внимания на холодную густую морось.
Холоп вернулся на крыльцо, прижался спиной к двери и смущенно кашлянул:
– Прости за дерзость, княже… Что дальше будет?
– Ничего, – пожал плечами Андрей. – Приглядывай за дверьми в конюшню и амбар, смотри по сторонам, и никто к нам не подберется, лошадей не уведет. Выспимся и дальше завтра поедем. Авось разберемся с дорогами. Упырям же, коли полезут, головы руби. У них шеи ничуть не крепче человеческих.
– Я не о том, княже, – опять кашлянул Илья. – Я про добро, что по деревне собрали. Что с ним будет?
– Доберемся до Великих Лук – поделите его со смердами, а там или продадите, или еще чего придумаете.
– А как же ты, княже?
– Лошадей себе оставлю, естественно, да телеги. В хозяйстве пригодятся.
– Стало быть, Андрей Васильевич… Это все добро нашим будет?!
– Добыча, а не добро, Илья. Таков закон войны: добыча – холопам, добро – боярам, земля – государю. Что холоп после боя награбить смог, то у него никто забирать не будет. Сталь, табуны, пленники – это знатным воинам достается, ну а города и веси захваченные с землями под царскую руку переходят.
– Пахом сказывал, холоп токмо то забрать может, что в карман влезет.
– Правильно сказывал, – кивнул Зверев. – Кто же позволит холопам обозы с добычей за собой таскать? Что нашел – или используй сразу, или в серебро преврати. Для того купцы за войсками вечно и ползают, чтобы в этом деле простым ратникам помогать. Но мы-то не на войне. Так что грузитесь, не жалко.
– И это все будет нашим?
– А ты что думал? Что я, урожденный боярин Лисьин, князь Сакульский по праву владения, стану наравне с вами делить ситцевые сарафаны и оловянные кружки, как какой-нибудь безродный английский баронет?! Мне больше делать нечего! Это ваши дрязги, и меня они совершенно не касаются.
– И это все наше?
– Ваше, ваше…
– То есть я теперь богатый человек?
– А вот тут ты промахнулся, – покачал головой Зверев. – Ты мой холоп. Ты подписал в том купчую, ты получил у меня серебро за свой живот и свое тело. Можешь копить серебро, можешь разбрасывать его, можешь одеваться в шелка, гулять с девками и жрать одну паюсную икру – но ты все равно принадлежишь мне и пойдешь в любое пекло по первому моему приказу.
– Да?
– Да.
– И ты можешь забрать все мое добро, когда захочешь?
– Дурак ты, Илья! – хмыкнул Зверев. – Зачем мне это надо? Чтобы ты меня возненавидел и в первой же битве нож в спину воткнул? Да и вообще… Чем богаче смерды, тем и хозяин богаче, тем ему жить спокойнее. С богатого крестьянина и оброк больше получится, и к другому боярину он убежать не захочет, да и отношение зажиточного мужика к господину совсем другое, нежели у нищего. Нищий больше завидует, а зажиточный хозяйство потерять боится и за князя своего – стеной. Разве не так?
– Значит, я могу все это матери подарить или брату отдать? – все еще выискивал какой-то подвох Илья.
– Твое это, твое, – покачал головой Андрей. – Все будет твое. Короче: хоть ты и раб, то раб теперь богатый. Ни я, никто другой ничего у тебя не отнимет. Выживешь – все будет твое.
– Да тут, – сглотнул холоп, – тут на три, на четыре хозяйства хватит! Как сыр в масле кататься будут! Ты представляешь, княже, разом – и столько добра. Пахом сказывал, после сечи службу полюбим, ан мы с татар всего горсть серебра на троих собрали. Ну повеселились, знамо дело. А здесь… Зараз столько добра.
– Его еще сберечь нужно, – выпрямился князь. – Смотри, вроде тень какая у хлева? Стой здесь, следи за моей спиной. Если что – прикроешь.
Зверев обнажил саблю, сбежал по ступеням, решительно дошел до самого угла амбара, остановился, прислушиваясь… Нет, никого. Если кто тут и прятался – то перед готовым к поединку витязем предпочел отступить. Андрей вернулся, вошел под тесовый навес крыльца, отер о рукав клинок – от воды. Кивнул холопу:
– Принеси еще дров. Думаю, на свет упыри не выйдут. Чем ярче костер, тем спокойнее.
Они сидели спиной к стене еще часа три – но ничего опасного так и не заметили. Несколько раз вроде появлялись какие-то тени, но были то упыри или просто что-то померещилось в отблесках огня – поди угадай. Решив, что время вышло, Зверев громко постучал в двери дома, вызывая на пост новую смену, и вскоре уже сладко спал на гостевых полатях высоко под потолком.
– Княже! Андрей Васильевич!
Разбудили его тихо, аккуратно. Посему Зверев позволил себе сладко зевнуть, потянуться и только после этого открыл глаза. В горнице было светло, слюдяные оконца сверкали разноцветными зайчиками.
– Чего так поздно встали? – Зевнув еще раз, он сел на край полати, подтянул к себе ремень с оружием, спрыгнул вниз, опоясался. – Нам давно в пути быть пора.
– Смерды не подняли.
– Отчего?
Пахом многозначительно кивнул в сторону распахнутой двери. Князь вышел на крыльцо, остановился, глядя на безжизненные распростертые тела.
– Видать, заснули, – пояснил холоп. – Вот их… и того.
– Лошади целы?
– Целы, Андрей Васильевич, целы. К ним я запрежде всего кинулся. Видать, токмо человечиной упыри лакомятся. Как мы-то не пропали, ума не приложу?
– Шуметь нежить побоялась, – задумчиво ответил Андрей. – Двери тихо не сломаешь, а мы про опасность знали, при оружии и не трусоваты – это они поняли. Странные ныне упыри пошли. Умные и смерти боятся. Да еще целыми стаями бродят. Неужели лихоманка так смердов косит, что отпеть и похоронить некому? Ладно… Значит, так. Изя! Поищи лопату, вырой две ямы за оградой, где земля помягче. Захар, Илья, все здесь во дворе переройте, в каждую щель загляните. Чует мое сердце, где-то здесь упыри прячутся, рядышком. Надо найти и голову отрубить. Чтобы больше никого не тронули. Все, шевелитесь! Не хочу здесь до темноты застрять.
Чтобы сэкономить время, Андрей тоже прошелся по двору, заглянул в щели за хлевом, за амбаром, нашел низкий лаз в погреб, спустился в него, а когда поднялся наверх, из окна чердака уже высунулся радостный Илья:
– Здесь они, Андрей Васильевич! Все пятеро!
– Откуда ты знаешь, что их было пятеро? Хотя какая разница. Давай, спускай вниз.
– Принимай, княже!
Приказ хозяина холоп, видать, пропустил мимо ушей и никому из упырей головы не отрубил – просто вывалил одного за другим на приставную лестницу: мужика лет сорока, бабу лет на десять моложе, совсем юную девицу и мальчишку лет восьми. Впрочем, все они на грубое обращение не реагировали – свалились, как мертвые, тряпичными куклами. Хотя выглядели все упитанными и розовощекими.
– Молодец, – кивнул князь. – Добывай лопату, копай еще одну могилу. И пошире, сразу на всех.
– Андрей Васильевич…
– Чего еще?
– Я тут, пока шарил, с десяток колес под навесом под рогожей нашел. Телеги же у конюшни составлены. С виду нормальные вполне. Выбрать можно.
– А-а, – понял Андрей. – Хозяйственный? Гляди, не увезти всего втроем будет. И так тридцать подвод на трех человек.
– Да мы уж как-нибудь. Тут всего три дня пути, сказывали.
– Это если по тропам не блудить. Ладно, леший с вами. Но сперва могилы, потом добыча. Понял?
– Сделаем, княже! – расцвел холоп. – В лучшем виде сотворим!
Работать лопатами крестьянские дети умели. Пахом не успел запрячь всех лошадей и вывести груженые телеги за ворота, а все три ямы уже были готовы. Холопы принесли тела, выложили их возле последнего пристанища.
– Господь да смилуется над несчастными душами, да подарит им покой, да простит их прегрешения. Пахом, ты молитвы какие-нибудь помнишь?
– Заупокойных не учил, – перекрестился дядька. – Мыслю, святой Троице вручить их надобно. Святейшая Троица, помилуй нас. Господь, очисти грехи наши, Владыка, прости беззакония наши. Святый, прииди и уврачуй бессилие наше – для Твоей славы. Аминь.
– Ой, ё-о… – Только теперь князь заметил, что семья мельника изменилась до неузнаваемости: тела их усохли, скрючились, как музейные мумии, кожа почернела.
– Ты что-то повелел, княже? – забеспокоился Илья.
– Ничего. Скидывайте вниз и засыпайте хорошенько. А этих двоих… Бог мне судья. Этих двоих, смердов, лицом вниз в могилы положите. На всякий случай. Неладное что-то вокруг творится. Не нравится мне все это.
– Почему лицом вниз? – удивился Изольд.
– Делай, что сказано, – шепотом приказал Пахом. – Колдунов и упырей так кладут. Дабы дороги из могилы на землю не нашли. Опускай.
Андрей, перекрестившись, пошел к Аргамаку. Бросил через плечо:
– Заканчивайте. Часа вам на прочее баловство хватит? Чай, не город вам отдают, две повозки набрать успеете.
Как всегда, суровая действительность подпортила людские планы. Пока холопы разоряли дом, начал накрапывать дождик. Одна из повозок оказалась со сломанной ступицей, пришлось вещи с нее перегружать, перекидывать колеса. Пахом предложил пообедать на дорогу под крышей – чтобы потом не мучиться под дождем… В итоге обоз тронулся в путь уже сильно после полудня. Через час путники добрались до первого россоха, и князь Сакульский решительно повернул влево – чем севернее дорога, тем скорее она выведет к Великим Лукам.
Снова потянулась узкая мокрая просека. Темная листва, неровная полоска темно-серого неба над головой, занудный мелкий дождик, скрип колес, чавкающая глина под копытами, под колесами, под ногами… Спустя три часа путники миновали перекресток, потом второй. Андрей, стиснув зубы, поворачивать не стал. Последнее дело туда-сюда наугад петлять. Тогда уж точно никогда в жизни нужного пути не найдешь. Уж лучше неправильное направление выбрать, но придерживаться его от начала и до конца. Дорогу просто так в лесу не прорубают. Раз она есть – должна куда-то вести.
Ближе к сумеркам лес наконец расступился, и путники оказались на краю обширного луга, дальний край которого терялся у горизонта. Еще пара верст – пошли хлеба, огороды, длинные грядки капусты и шпалеры огурцов. Однако глаз уже привычно отмечал следы запустения: сорняки, покосившиеся подпорки, желтые, не убранные вовремя плоды.
– Видать, снова ночь с саблей в руке коротать… – понял Зверев. – Хоть бы укрытие надежное найти. А то ведь не убережешься.
Дождь перестал, однако тучи продолжали грозно нависать над головами, грозя в любой миг прорваться ливнем. Сумерки торопились превратиться в непроглядную тьму.
– Глянь, княже! Вроде жилье!
– Где?
– Да вон же, Андрей Васильевич, на облаках кровля темнеет, треугольником.
Андрей привстал на стременах, но ничего не разглядел. Однако времени для поисков не осталось, и он решил рискнуть:
– Поворачиваем! Давай, Изольд, раз ты такой глазастый, показывай.
Обоз свернул на склизкую, изрядно размокшую колею, пополз по ней. Где-то через версту Зверев тоже различил на фоне темного леса крышу большого одинокого строения. Только это было не жилище, а огромный, с самолетный ангар, деревянный сарай без окон. Скорее всего, скотный двор. Рубят такие на дальних выпасах, чтобы домой в деревню скотину не гнать, а укрыть ее от зверья и непогоды рядом с пастбищем.
– А может, оно и лучше, – пожал плечами князь. – Весь обоз разом под крышу заведем – нам же проще.
Людей как-то не удивило, что строение было пустым и тихим – однако же надежно закрытым изнутри.
– Дозволь, Андрей Васильевич, я наверх влезу? – предложил Изя. – Дранку на углу разберу али жердину выбью.
– Не мучайся, – махнул рукой князь, – и так уже темнеет. Отвернитесь все, я сам открою.
Он произнес заклятие, резко развел руки и, услышав стук упавшего засова, потянул саблю:
– Они где-то там, прячутся. Найдите их, ребята, или ночью они найдут нас.
Холопы ринулись внутрь, подкидывая с обильно унавоженной земли куски рогожи, охапки сена, отворачивая жердины, заглядывая в ясли и бочки. Пахом полез по приставной лестнице наверх, на сеновал, занимавший половину чердака. Илья подобрал деревянные вилы и принялся гулять от стены к стене, тыкая ими в землю. Где мягкая – там, стало быть, схрон или тайник.
– Нашел! – Изольд опрокинул ногой бочку, примерился саблей по голове усатому круглолицему коротышке, но тот взвизгнул и с ловкостью улитки нырнул обратно в укрытие:
– Нет! Не-ет, не надо! Не убивайте! Не убивайте, милые!
– Вылазь, упырь чертов!! Вылазь, все равно убью!
– Стоять! – вскинул руку Зверев. – Изя, остынь!
– Да ты чего, Андрей Васильевич? Он же нас не пожалеет!
– Не-е-ет! – Словно надеясь удрать, коротышка отчаянно семенил торчащими из деревянной емкости ногами.
– Оставь, Изольд. Вспомни мельника. Вспомни упырей в Перевозе. Они все днем как мертвые лежали, не шевелились. Даже когда из окна их выкидывали, в костер тащили – не двигались. А этот вон какой шустрый. Стало быть, не нежить. Вытряхни его, посмотрим, что за фрукт.
Холоп убрал саблю, уперся двумя руками в бочку, опрокинул ее вертикально, потом взялся снизу за край и подкинул вверх. Емкость с гулким стуком покатилась в сторону, а на земле, сжавшись в комок, остался сидеть человечек в зеленом кафтане, в черных шерстяных шароварах и прочных юфтевых сапогах. Борода его была редкой и короткой, но черные усы почему-то росли густо. Голову покрывал ровный бобрик недельной щетины, на пальцах поблескивали два золотых кольца.
– Ну и кто ты таков, мил человек? – приблизился к нему князь Сакульский. – Откуда взялся, куда собирался и отчего в бочке этой поселиться захотел?
– Я-я-я-я… – Незнакомец остановился, сглотнул и продолжил более внятно: – Купец я островский, именем Семен Чекалин, три возка сукна дорогого со Пскова в Дорогобуж доставить хотел, по уговору давнему, но твердому. Три дня тому усадьбу боярина Калединова миновали. Мыслили завернуть, товаром похвастать, продать чего, коли по нраву придется. Однако же усадьба сия заперта оказалась накрепко, и никто даже на стук не выглянул. Двинулись мы тогда далее, докуда Господь времени светлого отвел, да недалече отсюда на ночлег и остановились…
– Перерыв, – остановил его князь. – Ребята, заводите сюда обоз, пока вконец не стемнело. Пахом, ты там куда пропал?
– Я так мыслю, княже, – выглянул с сеновала дядька, – сюда надобно до утра схорониться. И тепло, и мягко. А коли лестницу затянуть, без шума наверх и не забраться. Нежданно упыри не нагрянут, успеем взяться за железо.
– Так и сделаем, – кивнул Зверев. – Слезай пока, холопам одним не управиться. Тридцать коней распрячь! А еще воды достать нужно и сена задать. Колодец должен быть снаружи. Какой же скотный двор без колодца?
На сеновал люди забрались уже в абсолютной темноте. О свете пришлось забыть – какой огонь в таком месте? Холопы затащили наверх лестницу, уложили на стропила, Пахом в темноте роздал всем по шматку изрядно переперченной ветчины, кому не по вкусу – предложил копченых лещей. Никто не согласился: поди разберись на ощупь с рыбьими костями.
– Эй, купец Чекалин, – окликнул нового знакомого Зверев. – Так что с твоим обозом здесь приключилось?
– С обозом? – Купец тяжко вздохнул: – Про сукно свое ныне и не ведаю. А славное было сукно, аглицкое, по пять гривен тюк. Эх, как же я теперь артельщикам на глаза покажусь? Полторы сотни гривен, как одна копеечка…
– Так куда он делся-то, Семен?
– Ох, не ведаю, боярин. Мы как на ночлег-то встали, все ладно было. Костер развели, кулеш заварили. Укладываться начали. Я по нужде малой в сторону отошел – ан тут всадники невесть откуда примчались. Мыслишка у меня явилась: боярин Калединов нагнал, прикупиться желает. Тут ведь, сам знаешь, боярин, дорога малохоженая, купцы с красным товаром редко заглядывают.
– Не боярин, а князь! Слышь ты, смерд? Князь Сакульский, Андрей Васильевич! – судя по голосу, прикрикнул на купчишку Пахом.
– Ох, прости, княже, не гневись, бес попутал. Видел, что путник знатный, ан званием ошибся. Прости меня, несчастного, совсем разум мой в бочке сей помути…
– Что дальше было? – перебил его Зверев. – Приехали всадники, и..?
– А-а… Ну это… Порты я подтянул. Пока подвязывал, пока отряхивал – глянь, а один из этих всадников ночных возничего мого, тезку, Семена, за волосья вдруг взял, голову откинул да в горло и вцепился. Ой, тут все как взвыли! А я понял: неладно тут что-то, – и по травке, по травке, в сторону и бежать. Сарай этот углядел, внутрь спрятался. Вдруг чую: копыта стучат. Округ они ездить начали. Говорит кто-то: «Сюда он бежал, видел я смертного у канавы. Прячется». Потом закричали они: «Выходи, выходи!» Опосля, слышу, спешились. Ну тут я искать начал, куды схорониться. Бочку нашел, в нее и забрался. А они ходили, ходили. Опосля опять слышу: «Поехали, завтра выследим. Куда он, пеший, денется? Будет ввечеру потеха веселая, охота с добычей». Ну после того пропали душегубы. Я, грешный, рассвета дождался, из схрона свого вылез, до обоза дошел – ан там и нет ничего. Ни коней, ни сукна, ни людишек моих, ни крови нетути. Ровно и не останавливался там никто. Остался я один-одинешенек. Ни добра, ни серебра, ни лошадей, ни куска хлеба – голод утолить. Побрел по дороге, долю горькую свою оплакивая, ан вскорости вспомнил: охота же на меня ночью случится! Куда же пешему супротив конного? Я тоды следы свои, ровно заяц, запутал хорошенько да полем, полем назад возвернулся, в знакомый схрон. Помыслил так, что не станут в старом месте искать. Следы-то уходят – вот и погонятся, не вернутся. Вышло, почитай, по-моему, да не до конца. Меня здесь не нашли, однако же трижды за ночь к сараю душегубы возвертались и сызнова искать начинали. Я оттого и не ушел ныне. Опасался, опять поганые в темноте по кровушку мою заявятся.
– Приезжали? – поинтересовался Пахом.
– Не, тихо было. Но зело страшно.
– Отчего же днем не ушел?
– Опасался, засели они недалече где-то да промаха мого ждут. Чтобы сам вылез.
– Дык, ты чего же, купец? Так и сидел бы в бочке, пока брюхо не отсохнет?
– Тебе, никак, не спится, Пахом? – кротко спросил Андрей и шумно зевнул. – Ну так тебе первому и сторожить. От звуков странных и подозрительных. Углядеть-то все едино ничего не получится.
Однако ночь прошла на удивление тихо. Князь, проснувшись, даже огорчился. Похоже, если бы они все время ночевали в поле, никаких напастей с упырями вовсе бы не случилось. Вот и угадай поди, где найдешь, где потеряешь. Холопы уже поднялись и теперь запрягали лошадей. Дядька сумел соорудить из чего-то костер, от варева в котелке аппетитно пахло мясом. Потянувшись, Зверев бодро скатился по лестнице, подошел к колодцу, кинул вниз стянутую железными кольцами бадью, вытянул и, споро раздевшись, опрокинул себе на голову. Торопливо обтер ладонями тело, вытянул из черной глубины еще воды, ополоснулся снова.
– Обожди, Андрей Васильевич! – крикнул от сарая дядька. – Сию минуту рубаху свежую принесу. Шелковую, дабы не так припекало.
– Можно подумать, мы тут от жары страдаем.
– А ты на небо глянь, княже. Распогоживается. Облака поползли заместо марева. То к перемене. Отвяжутся дожди, мыслю… – Пахом неспешно подошел, нагруженный одеждой. Протянул бледно-розовую шелковую рубаху с вышитой вокруг ворота пятнистой змеей, поддоспешник. – Да, померзли мы за эти дни, промокли. Ныне бы в баньку завалиться, пропариться хорошенько, пот веником согнать… Да где ее возьмешь?
– Баня русскому человеку всегда к месту. Только зачем ты мне байдану притащил? Упыри здешние вроде только ночью нападают. Утро на дворе, Пахом!
– Рази не слышал, княже, о чем купец вечор сказывал? – Дядька упрямо сунул хозяину поддоспешник. – Всадники обоз его грабили. Да еще и охоту обещали затеять. Когда это упыри охотой баловались али на конях скакали? То люди живые, душегубы обычные. Недалече хоронятся, за дорогой следят. А у нас тридцать возков груженых, да всего четыре мужа при том добре! Тут не то что тать, иной воевода полюбопытствовать захочет. Надевай, Андрей Васильевич, надевай. Холопы ужо в броне, да и я юшман себе приготовил.
– Пуглив ты больно, Пахом. Неужели и в молодости таким был?
– По молодости, княже, я лишь свой живот оберегал. А ныне и твой тоже. Надевай!
Зверев смирился, влез в тяжелые жаркие доспехи, вернулся к огню, возле которого бессмысленно суетился коротышка, и зычно спросил:
– Илья! Ты бочку-то купцу Чекалину вернул? То его добро, не наше. Как он без бочки тут останется?
– Нет!!! – взвизгнул Чекалин. – Я не останусь! Я с вами пойду!
– Куда ты с нами? Мы к Великим Лукам путь держим. А тебе, помнится, в другую сторону.
– Нет! Не надобен мне более Дорогобуж! – закрестился купец. – Не хочу! С вами! Чур меня, не останусь один! Не останусь!
– Коли так, – не стал больше подшучивать над Семеном Зверев, – поведешь вместе со всеми повозки. Первым пойдешь. Дорогу, надеюсь, помнишь?
Путники подкрепились, запили жирную мясную кашу сладким сытом, и вскоре обоз медленно пополз обратно, в сторону «стратегического» тракта Дорогобуж – Великие Луки.
Пахом оказался прав: дожди отступили. Редкие кучерявые облака лишь изредка накатывали на солнце, даря земле короткую прохладу, после чего горячее Ярило опять обрушивало вниз весь свой жар. Над полями и лугами поднимался хорошо видимый белесый пар, макушку под волосами припекало, тело же оставалось мокрым, как от дождя. Как не вспотеть, когда на тебе войлочная шкура в полтора пальца толщиной! В такой одежде зимой, в морозец щеголять, а не в канун Кузьмы и Демьяна[31] разгуливать.
За лугами дорога ненадолго ушла в густой до черноты еловый лес, но уже через версту снова оказалась на богатых, давно не кошенных лугах. Еще два часа пути – впереди показался мосток через ручей, совершенно неразличимый в густых зарослях таволги и осоки. Здесь люди устроили небольшой привал, перекусив и дав отдых лошадям, а после полудня двинулись дальше, неспешно наматывая на колеса пыльные проселочные версты.
От зноя глина успела застыть до прочности асфальта, телеги больше не вязли, катились ходко, и теперь людям приходилось поторапливаться, чтобы не отстать от своей добычи. Андрей повеселел: у него имелся надежный проводник, он больше не боялся завязнуть в какой-нибудь низине – и в запасе оставалась еще целая неделя до полнолуния. В общем, судьба повернулась к нему лицом.
– Приближаемся, – оглянувшись на скачущего рядом с обозом князя, громким шепотом сообщил Семен Чекалин. – Версты через три усадьба будет.
– У-у, – усмехнулся Андрей. – За три версты всякое случиться может. А чего шепотом говоришь?
– Дык, княже, странно сие… Усадьба богатая. И вдруг – пустая. Ни холопов, ни подворников на хозяйстве, ни скотины. Разве так бывает?
– Умеешь ты настроение подпортить, купец… – Князь дал Аргамаку шпоры и умчался вперед.
Три версты туркестанский скакун пролетел, как птица – в один миг. Усадьбу боярина Калединова князь увидел еще издалека. Размером немногим менее отцовской, она прочно обосновалась в излучине реки, поднимаясь над полем белых и желтых кувшинок метров на пять: три метра – земляной вал, еще два – бревенчатые стены. Если прибавить то, что неведомая протока имела ширину не меньше десяти саженей, – укрепление надежное. Его, почитай, только с одной стороны оборонять при нужде придется. Над стенами возвышались кровля дома и два православных креста: над луковкой рубленого храма и над острой шапкой колокольни. Видать, прочие постройки были заметно ниже.
Не доезжая до усадьбы примерно полверсты, Зверев свернул к воде, спешился, ослабил Аргамаку подпругу, но к реке не пустил: горячий после галопа, запариться может. Так и стоял, удерживая скакуна под уздцы и наблюдая за маленькой боярской крепостью. Ворота открыты – хоть и одна только створка, – неподалеку пасется табун в два десятка лошадей. Двое пастухов: один с кнутом, в длинном черном кафтане, второй – в светлой косоворотке, маленький. Подпасок, что ли? Оба ходят. Значит – живые. Над воротами, свесив через бревно руки, стоит холоп в темной шапке и белой рубахе, смотрит в сторону Андрея. Без пики, без брони. Да оно и понятно – жара. Холоп отступил назад, глянул во двор, вернулся на место. Значит, тоже жив. Ни лихоманка, ни упыри не сожрали.
– Вроде нормальная усадьба, – пожал плечами князь. – Наплел чего-то купец, намудрил. Испугать, что ли, хотел? Ладно, Аргамак, пошли. Напьешься – пастись пущу. Пока еще остальные доползут…
Обоз он встретил перед поворотом дороги. Остановил, приказал холопам натянуть поверх брони полотняные рубахи, сам набросил на плечи епанчу – не война ведь, зачем местных жителей железом пугать? Неладное подумать могут. Семену Чекалину красноречиво покрутил пальцем у виска – после чего приказал трогаться.
Однако в усадьбе, как оказалось, тоже подготовились к встрече: когда путники поравнялись с табуном, дорогу им преградили двое мужиков и баба, держащая на полотенце большущий круглый хлеб.
– Доброго вам пути, гости дорогие, – дружно поклонились они. – Прошу к нам завернуть, откушать чем Бог послал, в баньке попариться, отдохнуть с дороги.
– Не было никого! – бочком, словно краб, подбежал к Аргамаку купец и остановился возле стремени. – Вот те крест, княже, заперты были ворота. И тишина.
– Благодарю за приглашение, – склонил в ответ голову Зверев, – да путь у нас еще дальний, каждый час дорог.
– Не велел боярин никого мимо пропускать, добрый человек, – не уступали дорогу местные. – Сам ныне в отъезде, но к сумеркам вернется всенепременно. Осерчает, обидится. Не с кем перемолвиться ему, скучает в нашей глухомани. Заворачивайте, гости дорогие, не побрезгуйте. Ни яств, ни меда хозяин не пожалеет. Коли товар приглянется, то и за ценой не постоит. Ключник уж и баню велел затопить, и столы скатертью чистой застелить. Ночь близка, город далече. Где еще теплую постель да беседу интересную найдете? Не обижайте господина нашего, не отказывайтесь от щедрости его. Мы и за лошадьми вашими присмотрим, и товар убережем.
Местные холопы склонили головы в поклоне и ждали ответа.
– Не оставайся, Андрей Васильевич! – дернул за стремя купец. – Не к добру все это. Ой, прости Господи, пожалей душу мою христианскую, ой, не к добру. А ну душегубы опять появятся?
Как раз последние слова и заставили Зверева спешиться.
– На обоз посмотри, – бросил он поводья Чекалину. – Куда мы от верховых денемся? Захотят – все едино догонят. В чистом поле не отбиться, за стенами ночевать спокойнее.
– Благодарю за приглашение. – Князь подошел к холопам, отломил краюху хлеба, сунул в перемешанную с перцем соль, откусил. – Останемся с радостью. Да только, боюсь, обоз наш к вам на двор не поместится.
– А мы его здесь, напротив терема составим. Дозорные ночью со всем тщанием приглядят. Лошадок к табуну пустим – пусть отдохнут, повеселятся на свежей траве.
– Так тому и быть, – махнул рукой Андрей. – Готовьте свои хоромы. Боярина-то как зовут?
– Федот Владиславович Калединов, из рода Тверских Калединовых, что еще Владимиру Святому служили, – торопливо заговорил один из холопов. – По старшей линии, боярин, мы идем…
– Не боярин! – перебил его Зверев. – Князь Сакульский, Андрей Васильевич. Ну да меня ваш хозяин и сам должен знать.
Местная дворня старалась изо всех сил, помогая гостям, но распрячь, почистить, напоить и выпустить в табун всех лошадей все равно заняло почти полчаса. Андрей тем временем прогуливался по усадьбе – и чем дальше, тем сильнее удивлялся. Кони в конюшне имеются, пара меринов стоят. Накормлены, ухожены. Это не считая тех, что на лугу. Но вот свиней, собак, коров, даже кур – и в помине нет. Усадьба, пусть и не очень большая, рук рабочих требует. А во дворе – всего человек шесть. Не видать привычной суеты: кто воду носит, кто дрова пилит-колет, кто птицу щиплет, кто полы метет. Тишь да гладь. И все же двор-то – ухоженный! Чистый, подметенный, поленница у стены ровная, солома у крыльца, циновка перед дверью. Церковь – большая, добротная. Однако никаких следов к ее входу не ведет! На земле не натоптано, на паперти ни пыли, ни грязи. Свечами, ладаном не пахнет, и – тихо внутри. Нешто ни одной службы за день не состоялось, неужели за весь день никто внутрь не заглянул?
Зверев повернул к храму, перекрестился, поднялся по ступеням, взялся за ручку – заперто! И похоже, что изнутри.
– Батюшка с боярином отъехал, – поспешил к нему один из холопов. – Как вернется, вечерню служить будет. Причастит, коли пожелаете, гости дорогие.
– Причаститься нам не мешало бы, – согласился Андрей.
Все вокруг казалось странным – однако подворники боярина Калединова на упырей явно не тянули. Люди как люди. Живые, бодрые. Разве только угрюмые больно. Может, они сами совсем недавно с бедой управились и теперь пытаются наладить жизнь? Тогда запустение и безлюдность понять можно.
Аргамака к табуну Андрей отвел лично, пригрозил пастухам, чтобы следили особо, и для пущего их старания кинул серебряную новгородскую чешуйку. Когда же вернулся, уже знакомая баба от ворот с поклонами пригласила в трапезную:
– Все столы накрыты, князюшка. Угощение остывает, пиво выдыхается. Извольте снедать, гости дорогие, подкрепитесь с дороги. Чем богаты, тем и рады. Ступайте, откушайте. Ныне вот-вот и баня поспеет.
– Банька – это хорошо, – повел плечами под тяжелой броней Зверев. – Банька – это к месту.
Женщина провела гостей по тихому дому к трапезной. Через приоткрытую дверь в одной из комнат князь заметил разложенную упряжь: ряды деревянных седел вдоль стены, висящие на деревянных штырях уздечки. И опять его удивил идеальный порядок. Порядок в кладовой, чистота в коридорах и прихожей; опрятные, ровно уложенные один вплотную к другому коврики, плетенные из тряпочных лоскутов. Как дворня из нескольких человек за таким большим домом следить ухитряется? Да еще караул несут, с лошадьми управляются, за двором приглядывают, сено да дрова запасают, на кухне работают. Усадьба – она немало повседневных хлопот требует. И опять в душе молодого человека острым кошачьим когтем скребнуло нехорошее предчувствие.
Здешняя трапезная размером уступала отцовской – однако без труда вмещала полтора десятка обитых войлоком скамей и четыре пятиметровых стола в три локтя шириной. Скатертью был накрыт только один, крайний, справа от двери. С угощением людишки боярина Калединова расщедрились: четыре крынки с пивом, поднос пряженцев, поднос с кусками жареной рыбы, два целиком запеченных лебедя, бессчетное число мисок с грибами, огурцами, капустой, репой, курагой, изюмом, сотовым медом… Даже странно, как рискнули холопы столь решительно разорить хозяйский погреб ради нежданных и незнакомых гостей. А ну не найдут те общего языка с Федотом Владиславовичем? С кого тогда за разор спросят? Работников в усадьбе мало, каждый добытый кусок хлеба на счету должен быть. С такой щедростью – как бы самим хозяевам голодать не пришлось.
– Пахом, читай молитву, – распорядился Андрей, усаживаясь во главу стола.
Поблагодарив Господа за хлеб насущный, путники принялись за трапезу, громко нахваливая гостеприимство незнакомого пока боярина. Выпили по кубку ядреного, хорошо настоянного пива, а когда дядька собрался наполнить емкости снова, Зверев молча вскинул руку и отрицательно покачал пальцем: достаточно. На этот жест князя не обратил внимания только коротышка, что взахлеб наливался пенным напитком и прикладывался понемножку к каждому из выставленных угощений.
Где-то через час вернулся один из подворников, поклонился в дверях:
– Баня поспела, гости дорогие. Пива туда ключник велел отнесть, веников дубовых да березовых, рубахи чистые положить, дабы свои средь узлов не искали, щелока с мочалками новыми приготовить.
– Ни к чему все это, – демонстративно зевнув, отмахнулся Андрей. – Боярин прибудет – а мы в бане веселимся. Ни поздороваться, ни за угощение поблагодарить. Нехорошо это. Не пойдем.
– А чего не помыться-то? – подал голос с низа стола купец. – То же не грех, за то обиду не держат.
– Ну и ступай, коли чешешься, – холодно предложил ему Зверев.
– Один? – Коротышка, словно черепаха в панцирь, втянул голову в плечи и попытался отрицательно ею помотать.
– Боярин не обидится, – подтвердил подворник. – Как можно? Он и сам повелел гостям баню завсегда топить, дабы попариться могли с дороги. Как же не попариться, коли полный день в пути человек провел?
– Вот вернется боярин, – невозмутимо притянул к себе блюдо с рыбой Андрей, – коли пригласит, с ним и пойдем. Отдохнем, помоемся, побеседуем, пива выпьем. Он ведь и сам с дороги будет. Ведь так?
– Но… Баня… она ужо натоплена, – явно растерялся подворник. – Идти пора. Для вас готовили… Обижаете.
– Мы, князья Сакульские, – ухмыльнулся Зверев, – по старшей линии из французских графов происходим. А у нас, во Франции, принято только два раза в жизни мыться. Во время крещения и при обмывании перед похоронами. Так что я лишний раз мочиться не собираюсь. Все, ступай.
– Но ты же сам просил, княже… – неуверенно промямлил подворник. – Про баню, попариться.
– Когда? – не понял Андрей. – Не было такого.
– Ну как с коня сошел… Хлеб тебе поднесли, баню предложили.
– Предложили, да я не соглашался.
– Соглашался, соглашался. Тогда…
– Ты с кем споришь, смерд?! – во весь голос вопросил Зверев и грохнул кулаком по столу. – Ты с князем речи ведешь, а не с бабой в подворотне! Спорить он еще будет! Как боярин вернется, с ним и поговорю. А ты мне не ровня, над ухом зудеть. Пошел вон!
Такое объяснение мужик понял – попятился, поклонился, ушел. Пахом, проводив его взглядом, повернулся к господину, вскинул брови.
– Не хочу я тут голым и безоружным оставаться, – одними губами пояснил князь. – Неспокойно на душе. Не на месте.
– Рыба у боярина Калединова вкусна больно, Андрей Васильевич, – в голос ответил дядька. – Дозволь, еще кусочек себе отложу.
– Бери, бери. И впрямь, вкусна рыба. Хороший хозяин Федот Владиславович, и кухарка у него знатная.
Сумерки не заставили себя ждать. Когда за окном из промасленной ткани окончательно стемнело и подворники, принеся в трапезную несколько масляных светильников, развесили их на стенах, во дворе неожиданно стало шумно, возник многоголосый гул, временами прерываемый смехом. Андрей подошел к окну, отодвинул задвижку, толкнул створку наружу.
Освещенное факелами тесное пространство между амбарами и конюшней оказалось заполнено множеством мужчин и женщин. Тут были и широкоплечие ратники в дорогих атласных рубахах с саблями на боках, и простые смерды – безоружные, одетые попроще. Были женщины всякого возраста в сарафанах, в платьях, в кофтах и юбках; три красавицы могли похвастаться даже суконными накидками, подбитыми песцом и соболем, жемчужными понизями на волосах. Боярин в добротной бобровой шубе стоял один, беседуя с тем холопом, что встречал на дороге гостей. Раб виновато кланялся и судорожно взмахивал руками, указывая то в сторону бани, то на дом.
– Он что, со всей дворней всегда путешествует? – из-за плеча князя поинтересовался Пахом. – Вон простого люда сколько вернулось.
– Лошадей нет.
– Что, княже?
– Сам смотри, лошадей оседланных во дворе нет. На чем они вернулись, толпа такая?
– Может, за воротами скакунов оставили? Вона как тесно. Хорошо, обоз наш снаружи, не то и вовсе бы не развернуться было. Видать, лошадей…
– А кто их расседлывает? – перебил холопа Андрей. – Три подворника? И где упряжь? Ее на улице не бросишь, должны в усадьбу занести. Но никто не несет. Черт!
Боярин Калединов снисходительно похлопал провинившегося холопа по щеке, круто развернулся и пошагал к крыльцу. Ратники потянулись следом. Князь отпрянул от окна, оглядел трапезную:
– И еще одно… Почему столы не накрывают, Пахом? Хозяин ведь вернулся. Проголодался с дороги. Почему же угощение для него не готовят?
В коридоре послышались тяжелые шаги, и на пороге появился гладко бритый, с пышными усами хозяин в шапке, похожей на небольшую треуголку, в шитой золотом ферязи поверх искрящейся рубахи темно-сиреневого атласа – видать, шубу он оставил где-то по пути. Узкую талию опоясывал широкий ремень, проклепанный серебряными бляшками, ножны сабли тоже украшала витиеватая серебряная чеканка. За спиной боярина маячили несколько бородатых холопов.
– Кого я вижу! – широко раскинул руки Федот Владиславович. – Неужто сам князь Сакульский к нам пожаловал, коего в пятнадцать лет из новиков зараз в бояре государь пожаловал? Наслышан, наслышан…
Боярин Калединов двинулся к гостю, Андрей поднялся навстречу… И тут услышал сдавленный писк – словно на мышонка наступили кованым сапогом. Купец Чекалин, широко раскрыв глаза, указывал перед собой скрюченным указательным пальцем:
– О-о… О-о… – И наконец закончил предсмертным стоном: – О-он это…
Князь перевел взгляд на хозяина. Тот опустил руки, разочарованно причмокнул, покачал головой:
– Вот он куда ушел, паскуда.
– Так это… – Зверев рванул саблю, пытаясь сразу нанести удар поперек груди душегуба, но боярин успел отклониться, вскинул свой клинок.
Пахом перемахнул стол, кидаясь на помощь воспитаннику, ему наперехват прыгнули холопы Калединова. Илья с Изей побежали вокруг стола. Андрей попытался ударить сверху, но клинки столкнулись, и боярин подступил, толкнул его в грудь, попытался ударить эфесом в висок. Зверев увернулся, рубанул поперек груди. Сталь опять звякнула о сталь. Хозяин усадьбы, отпарировав саблю, взмахнул своей, метясь гостю в висок. Князь поднырнул, упал на колено и снизу вверх прямым выпадом почти на всю длину вогнал клинок душегубу в грудь:
– Все!
Драка, что кипела между холопами, замерла. Все смотрели на охнувшего от боли боярина Калединова. Тот отступил, покачнулся. Со свистом втянул воздух:
– Вот, проклятие! Зачем же ты так, княже?
Андрей выдернул клинок, выпрямился, дожидаясь, пока враг рухнет на пол. Но душегуб лишь отряхнул ферязь в том месте, куда вошла сталь:
– Разве так можно, князь? Тебя со всею честью встретили, а ты хозяина зарезать норовишь! Бросай это дело, все равно не управишься.
Удивиться тому, что Федот Владиславович не умер, Зверев просто не успел: в коридоре послышались шаги.
– Пахом, дверь!
Князь первым бросился запирать вход. Дорогу ему загородил чужой ратник, угрожающе взмахнул саблей. Андрей вскинул руки, клинок противника пропорол сукно епанчи и бессильно скользнул по толстым кольцам байданы – а вот сабля князя, сверкнув почти одновременно с вражеской, начисто снесла татю голову.
– Дверь! – взревел теперь уже боярин, однако Зверев успел толкнуть створку, дернуть засов и развернулся, готовый к бою. – Уйди, князь. Мы все равно бессмертны.
– Ой ли? – Кончиком клинка Андрей указал на распластавшееся на полу тело.
– Ему просто не повезло, – пожал плечами Федот Владиславович. – Иных же ран мы не страшимся. Степан, Трифон, заколите их.
Холопы боярина, довольно улыбаясь, двинулись на людей Андрея. Те попятились, отступили к крайнему столу, перемахнули через него.
– Вместе! – По команде Пахома они подхватили тяжелый стол, ринулись на врага, заставляя его пятиться, прижали к стене. Широкая столешница не дала нежити применить оружие, и Пахом в два удара подрубил им ноги, отсек чью-то руку, принялся добивать частыми уколами вдоль стены.
– Ко мне идите, – приказал Зверев, направляя саблю в грудь боярина. – От них, безногих, вреда не будет. Давайте главного сначала добьем.
– Ты будешь хорошим воином, князь, – попятился Федот Владиславович, улыбнулся, издал утробный звериный рык. – Я поставлю тебя сотником. Мне нужны такие слуги.
– В аду, боярин? – описал клинком полукруг Андрей. – Сейчас ты отправишься именно туда. А меня еще придется подождать.
– Не-ет, княже. Я буду править здесь, – рыкнул Федот Владиславович. – И служить ты мне будешь тоже здесь. М-м-м, как я предвкушаю аромат твоей крови. Я выпью тебя сам, только сам.
– Без головы? Это будет трудно.
– Ты никуда не денешься, князь. Никуда… – Сорвавшись с места, боярин метнулся к распахнутому окну и рыбкой нырнул наружу.
– Ч-черт! – кинувшись ему наперерез, Илья и Изольд столкнулись головами.
– Брать живыми! Живыми и целыми! – зазвучал снаружи голос боярина. – Я не хочу, чтобы они бесполезно потеряли хоть каплю крови! Она нужна нам. Всем понятно? Князь – мой, прочие людишки – ваши.
– Пахом, дверь!
Створка уже давно сотрясалась от ударов, однако натиск упырей пока выдерживала. Каждая комната в усадьбе строилась с мыслью о возможной осаде и штурме, о битве снаружи и внутри, а потому делалась прочно, на совесть. Так просто высадить дверь из узкого коридора было невозможно: рубить ее долго, а тарана хорошего перед ней не развернуть. Однако подпереть створку изнутри тяжелым столом все же не мешало. Еще двумя столами холопы закрыли окна, поставив их на скамьи и другими скамьями подперев. Потом вернулись к раненым упырям, откинули стол и деловито снесли им головы.
– Рано как они… – облегченно перевел дух Илья. – Как мыслишь, Андрей Васильевич, до рассвета продержимся?
– Не знаю. – Зверев вернул саблю в ножны. – Усадьба-то их, своя. Так что ломать и жечь ее упыри не станут. А вот окна выбить могут. Правда, они маленькие, через них особо не пролезешь. А где наш купец? Никак, сбежал Чекалин?
Изя вернулся к столу, наклонился, поднял край скатерти, усмехнулся и вытащил на свет недавнего попутчика. Семен завизжал, зажмурив глаза и махая кулаками:
– Не тронь! Не трожьте меня! Не убивайте!
– Да кому ты нужен? – Холоп отпустил Семена обратно под стол, налил себе пива, залпом выпил и только после этого спохватился: – Дозволь попить, княже? В горле пересохло.
Андрей безнадежно махнул рукой, и прочие путники заторопились к своим кубкам.
– А ты молодец, Андрей Васильевич, – похвалил воспитанника Пахом. – Верно от бани отказался. Нас бы там и вправду разом голыми руками повязали. Вона их сколько! А здесь отобьемся. Право слово, отобьемся. Ну как они нас взять смогут, коли боярин даже ранить нас запретил? Ишь, целиком сожрать захотели!
Привлеченный бульканьем пива и стуком посуды, из-под стола показался купец:
– Никак, одолели супостата? Верно, бить их, душегубов, надобно, бить и вешать по всем осинам! Будут знать наших! – Он поднялся, отер ладони о кафтан и взялся за миску с солеными лисичками.
В дверь вдруг громко и размеренно постучали:
– Эй, княже, ты меня слышишь?
– Слышу, Федот Владиславович, слышу, – ответил Зверев. – Благодарствую за угощение, хозяин. У тебя такие вкусные лебеди – пальчики оближешь.
– Кушай, кушай, подкрепляйся, – разрешил боярин. – А как брюхо потешишь, то дверь открой, чего от судьбы запираться? Все едино никуда от меня не денешься.
– За меня не бойся, Федот Владиславович. Первый раз отбился и второй отобьюсь.
– Ты в моем доме, князь. И вас всего четверо супротив трех сотен. Слышишь? Нас уже три сотни воинов! Как ты нас остановишь?
– Мы не в поле, боярин. Сюда вам по одному лезть придется. Вот по одному и побью.
– Я же о тебе забочусь, княже! От лишних мук хочу избавить. Бо никак тебе не выбраться. Сам лучше выходи.
– Да ты не беспокойся, я помучаюсь.
– Это, конечно, как пожелаешь. Да ведь все едино слугой моим станешь. Опасаюсь, поломают тебя в потемках. Руку, ногу отрубить могут. Мне же воины здоровые нужны. Открой, я сделаю все быстро и не больно. Всем легче будет, и ты навечно калекой не останешься. Сдавайся, князь. Пойдешь ко мне служить, славы добьешься, со мною рядом опосля стоять будешь. Силой возьму – того уважения ужо не получишь.
– Ты сперва возьми, Федот Владиславович.
– Возьму, само собой. Вы там подкрепитесь, а к полуночи, как масло в светильниках догорит, я сызнова подойду. Глядишь, ума-разума у тебя и прибавится.
– Вот… Блин горелый!
Про освещение Зверев как-то забыл. А ведь боярин Калединов прав: вслепую от многочисленной толпы особо не отобьешься. Хоть они в окно ломанутся, хоть дверь откроют – не остановить. Упырям проще. Им бы навалиться щитами, придавить людей, чтобы не шевелился никто, а уж потом, при факелах, разобраться, кто свой, а кто чужой. Несколько десятков человек трапезную и вслепую перекроют запросто, никто не спрячется. Теми же столами к стенам прижмут – и все. А если учесть, что простыми уколами их толком не поранить, обязательно голову срубить нужно, – то совсем тоска. Голову ведь разглядеть сперва надобно. Даже просто спрятаться – и то для этого противника нужно видеть. Без светильников – ни единого шанса не останется.
– Пахом, лампы лишние потуши, – пригладил подбородок Андрей. – Одну оставь. Будем в нее масло доливать.
– Сделаю, княже, – поднялся холоп. – Одного понять не могу. Отчего боярин здешний так уверен, что ты его слугой станешь? Да и про нас вроде то же самое решил. То сказывают, жрать нас станут, кровь нашу пить, а то – что служить им станем. Помрем же мы, коли съедят!
– Не съедят, кровь вы… – Зверев осекся, прислушиваясь к собственным словам, а потом со всего размаха хлопнул себя ладонями по лбу: – Боже мой, какой же я идиот! Какой кретин! Ну да, конечно, конечно, это все объясняет! Как я сразу не догадался?!
– Ты чего, Андрей Васильевич? – испугался Илья. – Тебе нехорошо?
– Боже мой, как я сразу не догадался! – повторил Андрей. – Пахом, это же все так просто! Они вовсе не упыри, Пахом. Это вампиры!
– Кто? – не понял дядька.
– Вампиры, Пахом, вампиры. Те, кто продал душу Дьяволу и теперь не может жить без человеческой крови.
– Да, слыхал я о таком чародействе, – кивнул холоп. – Средь схизматиков подобное случается.
– Смотри, Пахом. Во-первых, упырем может стать только человек неупокоенный, – загнул палец князь. – Тот, кто умер, но не был ни похоронен, ни отпет, ни кремирован, на тризне не помянут. Те, кто заблудился, утонул, пропал. В общем, в стороне от людей помер. Так? Упыри света не боятся, вялые они и трусоватые – дитя малое со двора прогнать может. К родичам своим тянутся. Коли и попытаются человека погрызть, то только сонного. В стаи не объединяются, да и не бывает их много. Сколько их таких, неупокоенных, случается? Раз в десять лет один прибредет, и все. – Он посмотрел на ладонь и согнул в кулак оставшиеся пальцы.
– Да, помню, в Бутурли такой пришел, – кивнул Пахом. – Мне тогда всего годков девять было. Мы с братьями все бегали на него смотреть. Он на двор к дочке забредал, на скамью садился и смотрел, смотрел, смотрел. Ей надоедало, она на него прикрикнет – он к брату уйдет, там сидит. Две седьмицы по деревне слонялся. Мужикам надоело, они его отпели да вниз лицом на кладбище закопали. Более не являлся. И не тронул он никого за все время. Пугал только. Мертвый ведь, страшный. Его, видать, медведь в лесу задавил.
– Вот и я про то, – согласился Андрей. – Вампиры же – они другие. Эти ребята крепкие и ловкие, кровь людскую пьют да этим других заражают. Те несчастные, которые от их укусов умерли, сами потом вампирами делаются. Запусти такого в деревню – через месяц в ней все жители вурдалаками станут. А еще они от упырей тем отличаются, что боятся дневного света, колокольного звона и осинового кола в сердце. Еще, говорят, чеснока и кладбищенской земли они боятся – но это средство их не убивает, только отгоняет в сторонку. Ну и голову такому отрубить – тоже помогает. Без головы никто выжить не сможет, средство безотказное.
– Свят-свят, – перекрестился Илья. – Откель токмо берется вся нечисть на земле русской?
– Вопрос интересный. Потому как вампиры до сего времени отмечались только в одном месте: в Трансильвании. Жил там сто лет тому назад такой православный господарь: Влад Дракула. Половину его страны успела захватить Османская империя, и в одиночку он ничего поделать с этим не мог. Тогда Влад заключил союз с Венгрией. Да еще Римский папа обещал на войну с османами денег дать. Разумеется, когда дошло до дела, все они бросили Дракулу один на один с грозным султаном Мухаммедом, покорителем Константинополя. Чудес не бывает – Дракула был вынужден отступить в союзную Венгрию. Здесь его и арестовали по обвинению в дружбе с турками. В тюрьме он просидел около двенадцати лет. А пока сидел, османы захватили всю Трансильванию и окрестные земли до кучи. Вот тогда Дракула и решился на отчаянный шаг. Он отказался от христианской веры и перешел в католичество. А поскольку, отказавшись от Бога нашего Иисуса, Дракула потерял бессмертную душу, то смог договориться с Дьяволом. Отец зла наградил его силой и бессмертием, а взамен Влад поклялся собирать для него новые жертвы. Если он кусал кого-то из людей, тот тоже лишался души, становился вампиром и католиком. Обретя такую сатанинскую силу, Дракула вырвался из заключения и помчался домой. Там он смог собрать армию всего из семи тысяч человек. Это была странная армия. Она возникала из ниоткуда, исчезала в никуда, истребляла врага, невзирая на число, не несла потерь и воевала только ночью. Это не я придумал – про это его союзники по войне с турками писали. Влад Дракула еще жив был, когда в Германии, в Саксонии, первая книга про него вышла, и там все это подробно рассказывалось. Самой знаменитой битвой Дракулы стала ночная сеча в Валахии с султаном Мухаммедом. У того было: кто говорит, двести тысяч войска, кто – шестьдесят тысяч. В общем, много до ужаса. Влад со своими бойцами напал на них, прорубился к шатру самого Мухаммеда, но вместо султана по ошибке заколол другого знатного вельможу. Всадники ночи не потеряли никого, но перебили невероятное количество османов. Кто говорит – пятнадцать тысяч, а кто – тридцать пять… Султан испугался и ушел из Трансильвании.
– Вот это витязь! – восхитился Илья. – Откель ты только все это знаешь, Андрей Васильевич?
– Граф Дракула слишком знаменитая личность, чтобы нормальный человек хоть раз в жизни не набрал его имя в интернетовском поисковике. Там я пяток разных статей о нем прочитал. Подробностей не помню, но в общих чертах все было так, как я рассказал.
– А что такое «итернетовский поисковик»? – не понял Илья.
– Так что с ним было дальше, с Дракулой? – спросил Изольд.
– Дальше все было печально, – вздохнул Зверев. – Когда Влад Дракула после победы возвращался в столицу, бояре в темноте приняли его за турка, напали на его отряд, долго сражались и, окружив господаря, пронзили копьями, о чем, заметив ошибку, весьма сожалели. Обезумев от горя, скорбящие соотечественники отрубили голову мертвому правителю, законсервировали ее в меду и доставили в качестве трофея османскому султану.
– Это как? Почему? Ты чего-то перепутал, Андрей Васильевич! – чуть не хором возмутились холопы.
– А при чем тут я? – развел руками Андрей. – Так написано в венгерских летописях. Я просто пересказал. Что до Трансильвании, то она перешла к Османской империи и поныне в ее владениях.
– Завсегда средь бояр хоть один предатель да окажется, – в сердцах ударил кулаком в ладонь дядька. – То с ляхами ворота открыть уговорятся, то татар тайными бродами проведут, то к ливонцам переметнутся!
– Не огорчайся так, Пахом, – усмехнулся Зверев. – Не переживай. Все равно Дракула долго бы не протянул. Сам подумай: ну сколько сможет протянуть правитель, которому нужно хоть иногда жить в столице, где церкви на каждом шагу, заседать на советах, встречаться с посланниками иных государей – а он на свет божий показаться не способен и от единственного случайного удара колокола помереть может?
– Дозволь слово молвить, княже! – оттолкнув дядьку, выпрямился перед Андреем светловолосый Изольд. – Колокол! Верно то, что звон колокольный вампиров убивает?
– Это я совершенно точно запомнил, – кивнул Зверев. – В память врезалось, что в кино вампиры креста боятся, а про звон ни разу не упоминается. На деле же все наоборот. На крест им плевать, внимания не обратят, а колокол убивает враз, как простых микробов.
– Там, – холоп ткнул пальцем в сторону окна, – там церковь, я видел.
– Да-да, – подхватил Илья, – со звонницей из мореного дуба. Колокол наверху висит, точно.
– Церковь стоит, – согласился князь. – Только двери заколочены. А ты как мыслишь, Пахом?
– С одной стороны, Андрей Васильевич, нас они не ждут. Думают, мы взаперти сидеть станем, обороняться. Коли нежданно напасть, прорвемся наверняка. С другой… С другой, коли сидеть безвылазно, нас до утра всяко сожрут. Как весь свет погаснет, так и сожрут. Выходит, хуже, чем здесь, все едино не станет.
– Тогда зажигай все лампады обратно, – решительно махнул рукой Зверев, – неси сюда. Вы, ребята, правое окно освободите, оно открыто. Стол к нему придвиньте, а поверх другой положите, вверх ножками. И скамьями снова закройте. Пусть думают, что мы свою баррикаду крепче составить пытаемся.
Холопы взялись за работу. После перестановки получилось, что нижняя перекладина, которая соединяет скрещенные ножки стола, встала всего на локоть выше окна. Андрей забрался на скамью, взялся руками за перекладину, примерился ногами вперед. Да, так будет удобно – с замаха сразу вылететь, а не выбираться, как сонный медведь из берлоги. Секунда – и ты снаружи.
– Ну что, готовы? Открывайте окно!
Илья и Изя рванули скамейки к себе. Князь увидел впереди, в черном проеме, отблески далеких факелов, ухватился покрепче за перекладину, чуть приподнялся, поджал ноги, качнулся на руках вперед и легко выпорхнул меж распахнутых створок. Секунда полета – он приземлился на утоптанный двор, едва не сбив с ног какого-то паренька. Тот открыл было рот – Зверев резко наклонился вперед, лбом разбивая ему нос и губы, отшатнулся, рванул саблю и снес захрипевшему вампиру голову. Рядом гулко приземлился Пахом, тоже выхватил саблю.
– Смертные убегают! – закричал подворник, стоявший с факелом у крыльца. – В окно прыгают!
– Ворота перекрыть! – тут же послышался приказ боярина. – Не подпускать никого! Никита, полусотню на стены! Не дайте им уйти!
Двор пришел в движение – но на людей никто почему-то не нападал. Из окна выпрыгнул Изольд, Илья, встали плечом к плечу.
– За мной! – Андрей бросил взгляд на храм: колокольня составляла с церковью единое целое, отдельного входа не просматривалось. Значит – нужно пробиваться через главный вход.
Несколько холопов Калединова бросились им наперерез. Князь вскинул саблю, и вурдалаки… отступили, покачивая изогнутыми обнаженными клинками.
– А-а, да вам же ранить нас нельзя, – со смехом вспомнил Андрей. – Вот и не суйтесь!
Люди заскочили на паперть, поднялись к двери, Пахом рванул ее к себе – заперто!
– Княже, княже! – испуганно воскликнул Илья.
Андрей оглянулся, и по спине побежал неприятный холодок: вампиры успели собраться в плотный строй и теперь быстро наступали, выставив перед собой громадные круглые щиты с начищенными до блеска медными умбонами. Сверху выглядывали только глаза, снизу мелькали сапоги. Прорубиться сквозь эту стену было невозможно. Разве только кольнуть наугад поверху – но как раз уколов нежить не боялась. Вампиры подходили уже к самым ступеням храма, и Зверев отвернулся, подвинул дядьку:
– Не мешай!
Он наложил руки, зашептал заговор, развел ладони – и повалился вперед, в распахнувшиеся двери. Следом влетели холопы, захлопнули створки, подперли плечами:
– Андрей Васильевич!
Князь пробежал по залу, схватил высокий медный подсвечник, вернулся, сунул между ручками, опять отбежал, подцепил и приволок тяжелый, укрытый парчой ящик, потом скамью, еще пару подсвечников, большую серебряную раку. Холопы, осторожно отступив от двери, начали помогать, и вскоре на входе в храм выросла внушительных размеров баррикада.
– Эй, князь! – позвали снаружи.
– А-а, Федот Владиславович? – отозвался Зверев. – Разочаровал ты меня, боярин. Люди твои чертовски неповоротливы.
– А ты ловок, Андрей Васильевич. Ловок, признаю. Хороший из тебя сотник выйдет. И ратников ты воспитаешь славных. Тебе там не темно? Береги себя, княже. Не зашибись.
Кровавый свет факелов плясал за слюдяными окнами, отражался от потолка, скудно разгоняя мрак. По углам храма, у его стен тьма оставалась и вовсе непроглядной.
– Пахом, огниво при тебе?
– Как же иначе, княже?
– Пошарь, в храме свечи должны быть. В темноте мы и правда далеко не уйдем.
– Это добро обычно у входа в кладовках и лавках держат… – Дядька повернул вправо, наклонился, что-то выглядывая, ударил плечом. Послышался треск, холоп вошел в какую-то комнатенку, тут же застучал кресалом. Ненадолго наступила тишина, потом опять донесся стук и радостный крик: – Есть, нашел!
Опять застучало огниво. Через полминуты проем в комнатку засветился, из него вышел Пахом, держа в одной руке две горящие свечи, а в другой – целый пук тонких восковых палочек. Люди быстро разобрали добычу, зажгли сразу по три-четыре фитиля. Храм наполнился светом. После недавнего сумрака показалось – стало светло, как днем. Четверо мужчин побежали за алтарь, нашли дверь к звоннице, закрытую на деревянную задвижку.
– Прихватите что-нибудь тяжелое, – приказал Андрей, перешагивая порог. – Привалим с той стороны – на случай, если следом кто сунется.
Холопы разошлись и вскоре вернулись с сундуком. Зайдя внутрь колокольни, этот железом окованный на углах ящик они поставили наискось, уперев одним краем в дверь, другим – в землю. Изнутри звонница походила на шестигранную трубу, срубленную из бревен в голову толщиной. Пара окон на высоте третьего этажа должны были пропускать достаточно света – но это лишь днем, – лестницу заменяли деревянные полуметровые штыри, спиралью уходящие наверх. Ни о перилах, ни о страховочной сетке внизу никто, разумеется, не побеспокоился. Вдобавок «ступеньки» диаметром всего сантиметров в десять были влажными от росы. Или от недавних дождей. В общем, скользкими.
– Звонарю хорошо, – пробормотал князь, первым начав подъем. – Он человек Божий. Оступится – и сразу в раю. А на мне грехов накопилось, как на Гаагском трибунале.
Старательно цепляясь ногтями за бревна и стараясь держаться поближе к стене, Андрей одолел первый виток, второй, третий, через прямоугольный люк выбрался наружу. В лицо ударило холодным ветром, ощутимо пахнуло гарью.
Днем, наверное, отсюда открывался чудесный вид – в ночи же различались только подсвеченные факелами участки стены, двор, конек близкой крыши. Но самое главное – огонек свечи высветил темный бок высокого, почти в человеческий рост, колокола.
– Ну вот вы, кровососы, и попали, – пошел Зверев вокруг бронзового красавца. – Кончилось ваше веселье… Да где же эта веревка, чтобы язык дергать?
Снизу, на дворе, раскатился довольный хохот:
– Ну что, княже, набегался? Нашел, чего искал? Эй, Андрей Васильевич, пошто молчишь, а?! – Боярин Калединов снова довольно заржал. – Ты, никак, совсем за остолопа меня принимаешь? Ну бегай, бегай. Дурная голова, она долго ногам покоя не дает.
– Чему это он радуется? – Андрей наклонился, осветив низ колокола, и только теперь понял: колокол стоит на полу! – Вот черт! Черт, черт, черт!
– Ты чего, княже? – подошел Пахом. – Негоже нечистого призывать. И без того нам несладко.
– Наверх свети! – Вдвоем они вскинули руки и увидели, что бронзовую крепежную петлю колокола и деревянную балку, на которой он должен висеть, разделяло расстояние не меньше локтя. Толстенный пеньковый канат, крепивший громогласного красавца, был перерезан сразу в двух местах.
– Беда, Андрей Васильевич. Отвернулся от нас Господь, вседержитель наш, – широко перекрестился дядька. – Видать, не заслужили мы спасения. Грешны мы все, княже, ох, грешны…
– Вот, паскуда… – зло сплюнул Зверев. – Ох, паскуда. Паскуда этот Калединов. Он ведь, паскуда, специально нас сюда пропустил, чтобы своей предусмотрительностью похвастаться. Не всякий ведь такую предусмотрительность оценит. Образование надобно.
– Эй, князь, тебе не холодно наверху? – Федот Владиславович был весел и горд собой. – Бросай свое оружие вниз и спускайся, мы встретим вас как друзей. Один укус – и вы станете нашими братьями. Вы не будете бояться ни жары, ни холода, вы не будете бояться боли и ран, вы станете бессмертными, как мы.
– И потеряем бессмертную душу! – крикнул вниз Пахом.
– Зачем вам бессмертная душа, если у вас будет бесконечная жизнь? Вы станете одними из первых обитателей нового мира, и я даю слово, что вы заживете в нем князьями, а не рабами.
– Скоро рассвет, боярин, – ответил Андрей. – Кем ты станешь в этом мире, когда поднимется солнце?
– Солнце отправит меня спать, князь, – так же весело сообщил вампир, – но оно ничего не изменит для тебя. Разве ты не заметил? Я взял себе слуг из числа смертных. Их немного, но удержать взаперти четырех неудачников они смогут. Тебе не прорубить саблей стены из мореного дуба, а дверь я велел забить железной решеткой. Когда тебе захочется пить, то дождись ночи и поговори со мной. Я хочу знать, что дороже смертному: бессмертная душа или глоток воды?
– Проклятие! – в сердцах ударил кулаком резной столб Андрей. – Без воды нам больше недели не продержаться.
– Дня три, – поправил его Пахом. – На четвертый мы ослабеем, и нас заберут, как поросят из загона. Ни рукой, ни ногой пошевелить не сможем. Мы с Василием Ярославичем раз попались татарам в порубежье. Три дня в сухом доле в окружении стояли. Спасибо, тульские ратники подоспели, не то взяли бы нас крымчане, что кутят.
– Три дня… – Зверев прикусил губу. – Три дня – срок большой. Можно чего-нибудь придумать.
– С этой нежитью не сговоримся, – запалил новую свечу от догорающих Пахом. – А вот со смердами сможем. Как эти… Ну вампиры. Как они от солнца спрячутся, холопам серебро, землю, послабление от тягла пообещать можно. Они, знамо, хозяина боятся. Однако же, коли с собой заберем, отчего бы им и не согласиться? Серебро на многих, что змея, действует. И заворожит, и разума последнего лишит.
– Нет. Нет, Пахом, так дело не пойдет, – мотнул головой князь. – Вампиры – это зараза хуже черного мора. Расползается, что сорняк в поле. Коли сразу с корнем не выдернешь – потом никакой управы на них не будет. Куда ни беги, а рано или поздно они все равно на наши земли явятся. Нам не о спасении думать нужно, а о том, как нежить эту истребить.
– Я биться готов, княже, живота не пощажу. Да как, коли не выйти нам отсель? Дверь, сказывают, заперта, прыгать высоко.
– Чего делать станем, Андрей Васильевич? – подошли молодые холопы.
Илья с жалостью добавил:
– Надобно было крынку пива прихватить. Бо в горле пересохло.
– Помолчи про воду, олух, – отвесил ему подзатыльник Пахом. – Без тебя тошно.
– Серебро пересчитал, князь? – снова подал голос боярин Калединов. – Хватит холопов моих смертных купить? – Он рассмеялся. – Не купишь, княже. Я слово такое знаю, супротив которого ни един смертный не пойдет.
– Предусмотрительный, паскуда, – опять сплюнул Андрей. – И про это подумал. Грамотно он ловушку приготовил, все рассчитал. Для дураков – баня, для умных – колокольня. Итог же для всех один.
– Не обожгись, княже, – предупредил Изольд. – Свечи твои догорают.
Зверев кивнул, запалил от огарков три новые свечки, подогрел над огнем нижнюю часть и прилепил свечи к колоколу – чтобы не держать. Помолчал, оглаживая холодный металл:
– Как думаешь, Пахом, а сколько в этом красавце веса?
– Мыслю, пудов шестьсот, не менее.
– Шестьсот… На шестнадцать… – Андрей громко присвистнул: – Без малого десять тонн! Как же балка такую тяжесть выдерживала?
– Толстая, княже… Из дуба выпилена, в воде выдержана. Ее, может статься, лет сто для прочности в реке выдерживали.
– Сто лет? – вскинулся Зверев. – Ну тогда боярин Федот Владиславович явно врет. Всю колокольню таким макаром выстроить не могли. Это же надо сперва построить, потом разобрать, вымочить, через сто лет снова собрать…
– Видать, как раз под этот колокол и строили. Тяжелый. В храме, что рядом с домом батюшки твого, колокола всего по пять пудов весом. Ты для своего княжества на полста пудов заказал. А тут – вона какой… По случаю такие не льют. Видать, задолго готовились. Али достался кому из достойных предков боярина нынешнего, а уж дети его расстарались повесить достойно.
– Лучше бы он на полста пудов был, – втиснулся в разговор Илья. – Маленький мы бы вчетвером обратно на балку подняли. Да так вдарили, что чертям в аду жарко бы стало.
– Не терзай себя, князь! И людей своих пожалей! – посоветовал снизу вампир. – Все едино моими станете. Хоть через муку, хоть без нее. Без воды оно тяжко сидеть. Особливо зная, что станет, как в беспамятство впадешь. Ибо в этот час я поднимусь к тебе да изопью, ако чашу царственную. И станешь ты тем, отчего так убежать рвешься. Не ищи лишних мук. Спустись сам.
– Лучше я со звонницы головою вниз кинусь! – крикнул Пахом.
– И что станет с твоею душой, несчастный? Смертный грех, смертный грех руки на себя наложить. Рази так ты ее спасешь, смертный? Ты будешь вечно гореть в аду, терзаясь за глупость свою. Ибо проще и радостнее остаться здесь.
Сверху было видно, что большинство вампиров уже утратили интерес к пленникам. Они прибирали на дворе, кололи дрова, закидывали на чердак хлева сметанное на дворе сено. Рядом с боярином стояли всего человека три, и те – с факелами. Наверное, просто светили хозяину.
– Я подумаю над твоим предложением, Федот Владиславович, – громко ответил Зверев. – От жажды пока не помираю. До завтра подумаю, хорошо? После сумерек приходи спросить. Может статься, и соглашусь.
– Ты чего, Андрей Васильевич? – испугался дядька. – В нежить задумал окреститься, Бога забыть? Вот оно, учение Лютоборово как выпирает!
– Чего-то покладист ты больно, князь… Никак, задумал чего?
– Вот, паскуда, – уже в который раз удивился Зверев. – Умный. Враз подвох чует.
– Какой подвох, – встрепенулся Илья. – Ты придумал, как нам сбежать, Андрей Васильевич?
– Убегать нам нельзя, – глянул сверху вниз на боярина князь. – Только побеждать. В таком деле просто умереть – и то позорно… Нет, не уйдет. А я так надеялся, что заскучает… На завтрашний ужин нас отложит… Нет, стоит, таращится.
– Так чего ты замыслил, княже?
– А может, и не поймет снизу. Пахом, видишь, на балке еще кусок пенькового каната остался? Колокол, похоже, сразу на четырех витках висел.
– Знамо дело, не на одном. Вона, махина какая!
– Если его размотать, то до петли достанет, и еще хвост останется.
– Вроде должно.
– Так вперед, привязывай.
– Зачем, Андрей Васильевич? Все едино колокола нам вчетвером не поднять. Тут сто мужиков надобно собрать, не менее.
– А кто тебе сказал, что я собираюсь его поднимать, Пахом? – до шепота понизил голос князь. – Шестьсот пудов! Ты понимаешь, что это такое – шестьсот пудов? Балка, на которой этот пол держится, тоже из мореного дуба. Но это не плоская стена, в которую саблей толком не врубишься. Она узкая, выпирает, там есть место для замаха. Если удастся пропилить ее хотя бы наполовину… Шестьсот пудов, Пахом.
– Она сломается, как тростинка, – еле слышно пробормотал холоп. В его глазах наконец появилось понимание.
– Я побёг! – выдохнул Илья и нырнул в люк. Через миг из-под пола послышался равномерный стук.
– Изя, подсади, – подозвал Изольда дядька, с его помощью вскарабкался к самой крепежной петле, размотал с балки канат, примерил и охнул: – Княже… Андрей Васильевич… Достает, но на узел не хватает…
– Тише! Тише, дай сюда. Дай, я расплету.
– Верно, расплести… Прости, княже, сам переплету.
Холоп принялся торопливо раскручивать толстый трос, вытягивать из него тонкие жгутики вверх и вниз, всовывать один в другой и сплетать, превращая канат в некое подобие косы. Зверев наклонился, глянул в люк. Илья, прочно усевшись на третьей сверху ступени, саблей рубил черное бревно. Инструмент был неподходящим, мореный дуб поддавался стали плохо – но все же поддавался, и щепы одна за другой падали в бездну, в черную глубину тоннеля, осветить который слабый свет одинокой свечи никак не мог. Князь достал три восковые палочки из своего запаса, зажег, пристроил рядом с той, что уже догорала, выпрямился.
– Эй, князь! Андрей Васильевич! Эй, ты там мне не балуй! Чего задумал?
– Головой о стену бьюсь, Федот Владиславович. Чего еще я могу делать?
– Проклятый новгородец… Никита! Возьми пятерых холопов, подымись, глянь, чего они там мудрят.
– Осторожный, паскуда, – покачал головой Зверев. – Пахом, как там у тебя?
– Немного еще… Тонко получается. Боюсь, не выдержит.
– Другой веревки все равно нет. Вяжи, а там как Бог даст. Изя, Илью подмени, пусть отдохнет. В две руки быстрее получится.
Из храма послышался грохот. Видать, вампиры влезли в окно и теперь разбирали баррикады, составленные у входных дверей и у той, что вела на звонницу.
– Готово, Андрей Васильевич! – Дядька соскользнул по гладкому боку колокола вниз, на грубо отесанные доски, похлопал ладонью о ладонь.
– Молодец… Живы будем – с меня пиво.
– Да уж не откажусь, – засмеялся холоп. Никакого страха в его голосе больше не осталось.
Шум внизу прекратился. Минутой спустя из-за церкви к боярину выбежал ратник, что-то сказал, указывая наверх. Видать, сундук оказался весомым препятствием, открыть дверь они не смогли.
– Таран будут делать, – предположил Зверев. – Выбить – выбьют, но вот время на приготовления уйдет.
– Лучников сюда! – грозно рыкнул вампир.
Люди переглянулись и мигом скользнули вниз, на пол. Вскоре в колокол стукнул стальной наконечник, в кровлю колокольни впились несколько стрел.
– Ну что, Федот Владиславович? – поинтересовался Андрей. – Ты думал, мы в тюрьме? Ан нет, мы в крепости.
– Мне эта крепость на один зуб. Через час наверху буду, – пообещал вампир.
– Жду с нетерпением!
Послышался легкий треск, пол ощутимо просел. Князь и его дядька подпрыгнули, вцепились в поручни. Тут же в воздухе зашуршали стрелы, и люди так же шустро упали назад, на пол.
– Что с нами будет, когда все провалится? – прошептал Пахом.
– Вот, черт! Об этом я как-то не подумал… – признался Андрей.
Послышался новый треск, из люка выскочил и прижался к столбу Изольд, хрипло выдохнул:
– Все! Теперь его очередь.
– Что ты делаешь, сучье племя?! – сорвался на грубость боярин Калединов. – Князь! Проклятие! Ну так тебе же хуже. Все сюда! Все! Тащите сено, обкладывайте церковь. Быстрее, быстрее, эти негодяи чего-то затеяли! Ты слышишь меня, Андрей Васильевич? Слышишь? Живьем зажариться захотел?
– Я напряженно думаю над твоим предложением, Федот Владиславович, – крикнул Зверев. – Может, мне и вправду согласиться? Дай мне еще час, хорошо?
– Не будет тебе боле ни мгновения, князь! Бросай сюда саблю и спускайся. Немедля! Я жду!
– Хотя бы полчаса, Федот Владиславович!
– Немедля! Последний раз спрашиваю: спустишься?
– Я так думаю… Думаю… А ты как, Федот Владиславович, коли властителем главным станешь – землю мне во владение отведешь?
– Поджигай!
– Ох, Андрей Васильевич, – перекрестился Пахом. – Гореть нам все же в геенне огненной.
– Черт, время потянуть не удалось. – Зверев сел, привалившись спиной к подпирающему шатер звонницы столбу. – Теперь все в руках Господа. Молись, Пахом. Ты хороший мужик, тебя он послушает.
Вокруг храма высоко взметнулся огненный смерч. Сено быстро полыхнуло – и так же быстро погасло. Старые бревенчатые стены из твердого, как камень, мореного дуба из-за такого пустяка даже не закоптились.
– Чего стоите? – донеслись снизу грозные крики. – Никита, в дом беги, за горючим маслом. Дай сюда, дай…
Описав огненную дугу, на крышу церкви упал один факел, потом другой, третий, четвертый. Резная деревянная черепица, тонкая и хорошо подсохшая за день на солнце, тут же занялась. Не так рьяно, как сено – но огонь пополз, пополз в разные стороны.
– Скоро тебе станет хорошо, князь! – обрадовался вампир. – Светло и тепло! Тебе понравится! Чего застыли, олухи?! Бадьи готовьте, кадки. Воду с колодца черпайте. Шевелитесь! Крыши амбаров поливайте, как бы огонь не перекинулся! В дом, на чердак людей пошлите. Ну, мухи сонные! Бегом!!
– Мореный дуб горит, Пахом? – с надеждой спросил Зверев.
– Горит, Андрей Васильевич. Хорошо горит, долго и жарко.
– Может, хоть загорается плохо?
Князь выглянул вниз. Крыша церкви горела вовсю, языки пламени жадно лизали стену звонницы. Кровля начала целыми пластами рушиться вниз, в глубину храма, разлетаясь на отдельные огненные пластинки. Значит, скоро полыхнет и внутри.
– Ты молишься, Пахом?
Под ногами ужасающе затрещало – пол накренился, громко щелкнул и провалился наполовину. Из люка выпрыгнул бледный Илья, обеими руками вцепился в перила. Андрей тоже предпочел выпрямиться и обнять один из столбов. Колокол, чуть покачиваясь на натянувшемся канате, упирался своим краем в доски пола – словно размышлял, что делать дальше. Из-под него, змеясь, выкатилась веревка – та самая, что была привязана к языку.
– Где наша не пропадала!
Князь отпустил столб, прыгнул на пол, вытянулся во весь рост, скользя вниз, проскочил под покрытой рунами колокольной юбочкой, ухватился за веревку, повис на ней. Намотал на левую руку, поднялся на колени, потом на ноги и, наполовину вися, по дуге дошел до стены, потом по краешку – вверх, к самой верхней «ступени», уже выпирающей из просевшего люка. Усевшись на ней, потянул веревку к себе, отпустил, снова потянул, раскачивая колокольный язык.
– Давай, Андрей Васильевич, давай! – перекрикивая треск пожара, завопили холопы.
Еще рывок – и било наконец коснулось стенки колокола. Однако вместо зычного звона послышался лишь глухой стук, как от удара топора в сырое бревно. Правда, колокол завибрировал – шестьсот пудов бронзы содрогнулись и заставили задрожать всю звонницу, да так, что Зверев просто чудом не соскользнул с округлой «ступени». Он опять потянул веревку – колокол содрогнулся вновь, его край заскользил по доскам накренившегося пола. Раздался оглушительный треск. Пол звонницы наконец сдался силе земного притяжения, пополз вниз, часто стукаясь о бревна стены. Штыри лестницы, подобно трещотке, обламывались один за другим. Колокол резко качнулся, принимая вертикальное положение, и уже без всякой посторонней помощи пронзительно запел.
У князя мгновенно заложило уши – но он все равно снова взялся за веревку, резко выдохнул, потянул к себе. Ударил языком по твердой бронзовой стенке раз, другой, третий, наполняя оглушительным звоном шахту колокольни, ночной воздух и земли далеко, далеко окрест. Звонница мелко дрожала, как бы пытаясь подхватить эту оду небесам. Андрею показалось, что край бронзовой юбки просел на несколько сантиметров… И вдруг вся десятитонная бронзовая махина резко ухнула вниз – сплетенный наскоро канатик не выдержал нагрузки. Секунда – земля подпрыгнула, трясясь осела, и все закончилось.
Между тем языки пламени уже поднялись до уровня людей, светили в окна башни. Подбрасываемые огненным вихрем куски дранки разлетались на десятки метров вокруг, многие падали на кровлю колокольни. Положение становилось все более тоскливым. Зверев пролез к перилам и, цепляясь за них, по краешку стены перебрался от церкви на противоположную сторону. Здесь, подальше от огня, было пока прохладно. Князь выглянул наружу: стены рублены «в лапу».
– Тогда еще поживем… – Он перевалил через перила, опустился немного вниз, нащупывая ногами выступающие концы бревен, выдернул из ножен косарь и со всей силы вогнал его в щель между венцами. Как можно сильнее сжал ноги, перенес часть веса на руку с ножом – и повис над пропастью. Левой рукой осторожно вытянул маленький ножик – тот, что предназначен для еды, воткнул его в щель немного ниже косаря, чуть ослабил ноги, опускаясь, снова зажал; раскачал косарь, выдернул, воткнул ниже. Потом второй нож, чуть спустился…
Князь Сакульский понимал, что в таком положении практически беззащитен, что любой малец может пустить ему в спину стрелу или вогнать рогатину – но лучше умереть от копья, чем сгореть заживо. Холопы полностью разделяли его мнение – он увидел еще три фигуры, одна за другой перевалившиеся через перила. К счастью, без двух ножей ни один уважающий себя русский человек из дома не выходит. Косарь – порезать что-нибудь, постругать. Малый нож – убоину за столом наколоть, кусочек рыбы оттяпать. Ан вот как полезно оказалось!
Венец за венцом, бревно за бревном – Андрей спускался вниз, а спина зудела от предчувствия смертоносного удара. Короткая боль – и он исчезнет в небытии. Венец за венцом, бревно за бревном… Пять минут, десять – пока опущенная вниз нога не ощутила под собой ровную твердую землю. Князь вернул клинки в ножны, отошел, присел на что-то угловатое, ощущая себя совершенно без сил. В усадьбе со всех сторон бушевало пламя. У дома и амбаров горели крыши, конюшня полыхала целиком – огненные языки выхлестывали из распахнутых ворот. На земле тут и там валялись неподвижные тела. В рубахах простых и атласных, в душегрейках и ферязях, в шапках и без. Словно поле брани после долгой жестокой сечи. Мертвецы, мертвецы, мертвецы…
– Да ты чего, Андрей Васильевич? – Спрыгнув на землю, Пахом схватил Зверева за плечо, поднял на ноги, потащил за собой между горящими строениями к воротам и отпустил, только когда они оказались на лугу. Следом вскоре выскочили Изольд и Илья.
– Жалко, – с болью вздохнул темноволосый холоп. – Столько добра зазря пропадает.
– Лошадей! Лошадей-то из конюшни вывели? – встрепенулся Пахом.
– Не было там скакунов, – сообщил калединовский холоп. Тот самый, что встречал их на дороге хлебом. – Погода теплая, на лугу все пасутся.
Еще с пяток вампирских прислужников и две бабы переминались в сотне шагов левее, у самых повозок. У них явно чесались пятки задать стрекача – да ревущий над усадьбой огненный вихрь давал слишком много света. Удрать незаметно могло не получиться. Холоп же крякнул, опустился на колени, склонил голову:
– Во имя Господа нашего, Иисуса, милости просим, княже. Не по своей воле нежити служили, не по корысти и не по злобе. Деревня наша недалече. Боярин Федот Владиславович за непослушание истребить всех обещал, упырями сделать. Всех – и нас, и жен наших, и малых детушек. Пока же службу ему служили, не трогал никого и подати втрое сбросил. Не вели казнить, Андрей Васильевич.
– Ах вы, мерзавцы! – Илья выскочил вперед, пнул мужика ногой. – Нас нежити скормить захотели?
– Стоять! – жестко приказал Зверев. – Ты, никак, ополоумел, холоп? Это же не ратники. Смерды простые. Воевать – не их забота. Их дело – землю пахать да тебя содержать, чтобы ты их от бед подобных защищал. Кулаки чешутся – так вскорости с татарами воевать пойдем, там саблей и помашешь. А ты – ступай. Прощать я вас не хочу, но и карать не стану. Со смердами воевать не приучен, а хозяина вашего я уже одолел. Не буду же я пленных на русской земле хватать? Бог вам всем судья. На Страшном суде кару свою получите. Убирайся с глаз моих, несчастный. Пошел вон!
Мужик на коленях отполз на пару шагов, поднялся, попятился, не поднимая головы, потом повернулся и махнул своим подельникам рукой. Те принялись кланяться, креститься, снова кланяться, а затем все вместе двинулись по дороге куда-то к краю поля.
– Изольд! – спохватился Андрей. – Беги к табуну. Глянь, пастухи там остались?
Белобрысый холоп кивнул и трусцой помчался через луг к взгорку, левой рукой придерживая саблю на боку. Зверев снова повернулся к усадьбе. Зрелище гигантского пожара завораживало. Огонь гудел и приплясывал, вздымаясь до высоты в сотню саженей. От немыслимого жара забурлила у берега вода, а листва на ближайших деревьях повисла коричневыми сережками.
– Где купец Чекалин? – вспомнил князь.
– Не ведаю, – пожал плечами Пахом. – Как из трапезной выскакивали… вроде следом не пошел.
– Жалко мужика, – перекрестился Зверев. – Все же, считай, он нас от гибели спас. Вовремя вампира здешнего опознал.
– Жалко, – согласился дядька. – Да упокоится его душа с миром. Так ты мыслишь, княже, то османы супротив нас ополчились? Ну с нежитью этой?
– Отчего ты так решил?
– Сам же сказывал, Андрей Васильевич, земли вампирские ныне султану османскому принадлежат.
– Это верно, – кивнул Зверев, – Трансильвания и Венгрия до самой Вены сейчас у турок. Но в то время, когда князь Гостомысл нашего колдуна, Белурга, в землю закатывал, про османов никто и слыхом не слыхивал, в проектах их не имелось. В тех местах еще Византия православная правила. Так что вряд ли некромант успел с ними так быстро снюхаться. Да и Владимир Старицкий не с басурманами родине изменяет, а с ляхами безбожными.
– Тогда откель эти твари взялись, всадники ночные?
– Коли Дракула смог с темными силами сговориться, вампиром стать – то почему бы и колдуну древнему не знать этой тайны? Скорее всего, уговорил он кого-то от души отказаться в обмен на вечную жизнь и власть. Когда предатель в католики переметнулся, сюда его послал. А чуть позже – и нас по тому же следу. Знал, чего творит. Вампиризм – это зараза еще та… Огребли мы, дядька, его стараниями, полную меру. Как живы остались, до сих пор не понимаю. Видать, есть Бог на свете… Однако долго что-то Изя не возвращается. Не иначе, пастухи сбежали, и он табун караулит. Илья, иди следом. Гоните лошадей сюда, запрягайте. Все равно скоро рассвет. Спать этой ночью у нас уже не получится.
Усадьба догорала. Огненный смерч осел до высоты примерно третьего этажа, все строения опустились, потеряли форму, превратились в угли. В этом аду не могло уцелеть ничего – ни живое, ни мертвое. Что до путников, то теперь главной их заботой стало добраться с перегруженным обозом до Великих Лук. Холопы запрягали лошадей, выводили каждую повозку на дорогу, приматывали вожжи к задку уже снаряженной телеги, возвращались за очередной… Три десятка подвод – работа изрядная и не быстрая. Когда Илья повел под уздцы где-то уже двадцатого конягу, колеса смогли провернуться от силы на пол-оборота – а снизу раздался истошный вопль. Холопы кинулись на помощь – и выволокли купца Семена Чекалина собственной персоной. Коротышка, держась за ногу, выл и катался по траве:
– Уби-и-или! Задавили, изверги-и! Ногу слома-а-али!
– Вот это да, – присел рядом Андрей. – А ты, родной, откуда взялся? Ты же в усадьбе сгорел!
– И сгорел бы, кабы не окно открытое, – с обидой ответил купец. – Бросили меня. Бросили одного. Знаете, каково мне там было одному в темноте? Все лампады погасли, под столом все гудит. Вам хорошо, вы убежали. А я?
Мужчины дружно захохотали, толкая друг друга локтями в бок:
– Да уж, самая страшная доля Чекалину досталось.
– Да! – гордо повторил купец. – Как дымом запахло, огонь появился, я выглянул, окно увидел, в него выскочил, за ворота выбежал и под телеги спрятался. Вы знаете, что тут творилось? Нет, вы не знаете!
– Пахом, у нас лубки есть?
– Прости, княже, не брал. Но сие лекарство с любой липы содрать можно… – Дядька присел возле пострадавшего, быстрыми движениями опытного костоправа прощупал ногу: – Нет перелома, Андрей Васильевич. Видать, придавило просто. Положим на возок, за пару дней пройдет.
– Тогда уж на передний. Пусть дорогу показывает.
– Сделаем, княже. Изя, подсоби!
В путь обоз двинулся еще до рассвета, хотя небо было уже совсем не таким темным, как ночью. В этот раз князь Сакульский скакал не первым, а позади всех, следя, чтобы не отстали телеги и не отбился от табуна какой-нибудь хитрый мерин.
– Если мы опять заблудимся, барахло придется бросать, – вслух решил он. – Не управиться нам с таким караваном вчетвером. Пару дней помучиться еще можно, но если к тому времени не доберемся… Всего мира в карман не запихаешь, придется проявить скромность.
Впрочем, Андрея все равно никто не слышал. Обоз медленно тащился по узкой грунтовке, с трудом протискивающейся через лиственные леса – час за часом, верста за верстой. Где-то через час после рассвета путники миновали тихую пустынную деревню. Незадолго до полудня – еще одну. Судьба их жителей была ясна как божий день. Слишком близко располагались эти селения к усадьбе боярина Калединова, слишком много было слуг в его неживой свите.
Затем на несколько часов дорога утонула в сосновом бору, и лишь перед закатом снова выбралась на широкий луг. Когда же табун потрусил вдоль полей, Зверев не утерпел и помчался вперед, обгоняя длинную гусеницу из тяжело нагруженных телег. От первого возка стали видны дома какого-то поселения, на краю которого суетились люди, тут и там вспыхивал и тут же угасал огонь. Князь повернул Аргамака туда, дал ему шпоры и вскоре оказался рядом с румяной девицей лет семнадцати с торчащими из-под платка длинными рыжими косами. Девица тянула на плече холщовый засаленный тюфяк, набитый то ли сеном, то ли соломой.
– День добрый, красавица! – придержав скакуна, поехал рядом с нею Андрей. – Куда матрас свой несешь? Из дома, что ли, выгнали?
– Куда все, туда и я несу! – рассмеялась, как шутке, девушка. – Вона, наши у оврага собрались.
– Вы что, под открытым небом ночевать собрались?
– Смешной ты, красный молодец, – опять рассмеялась красотка. – Крапивин день сегодня, али забыл? На Руси во всех краях люди постели свои жгут. От лихоманки, чахотки, крапивницы огонь сей помогает. А коли пять раз успеешь через свой тюфяк прыгнуть, покуда прогорит, то пять желаний до листопада исполнится. Хочешь, молодец, на любовь твою загадаю?
– Боюсь, прыгнуть не успею…
– Странен ты, ей-богу, мил человек. Чтобы желание исполнилось, не через чужую, через свою постель прыгать надобно! – Она тряхнула головой, поправила косы. – Однако же красен ты, молодец. Не купец, а прямо боярин знатный. Может, мне на твою любовь загадать, пока сердечко свободно?
– Гадай, – разрешил Зверев. – Тут и узнаем, верна ли твоя примета. Коли сбудется, вернусь обязательно. Ты вот что скажи. До Великих Лук отсюда далеко?
– Да уж не близко, молодец. Верст двадцать, не менее.
– Ясно. Спасибо на добром слове, красавица… – Князь отвернул к обозу, пустил Аргамака вскачь и поравнялся с Пахомом, что катился на задней повозке: – Дядька, что такое Крапивин день, ты знаешь?
– А как же, Андрей Васильевич! Селяне в день сей постели свои старые жгут и на будущее гадают. Мне, веришь ли, ни разу в жизни попрыгать через постель не довелось. То в походе случалось быть, то тюфячка свого не имел…
– Не грусти, Пахом. Наше будущее я тебе и так предскажу. Двадцать верст нам всего до города осталось. Значит, завтра к закату до усадьбы отцовской доберемся. Милостив к нам с тобой Господь, дядька. Ни Белург не одолел, ни вампиры, ни огонь… Похоже, только медные трубы на нас не опробовали.
Имя предателя
Перегруженный обоз ковылял со скоростью черепахи, а потому дозорные в усадьбе Василия Лисьина успели заметить его чуть не за четверть часа до того, как головная повозка остановилась перед распахнутыми настежь воротами. Боярин встретил сына за порогом, крепко обнял, пригладил его голову:
– Все еще не бреешься, Андрей? Траур носишь.
– Это был мой сын, отец. Первенец.
– Я знаю, – кивнул Василий Ярославович. – Что ж поделать, дети умирают часто, но жизнь… Жизнь продолжается. Бог дал, Бог взял. Будут у тебя и другие дети. Нельзя носить траур вечно. Однако же, я вижу, ты с добычей. Ужель государь успел на службу послать?
– Служба царская – она такова… – ухмыльнулся Зверев. – Сам не ожидаешь, когда тебя найдет. Боюсь, обоз во двор не встанет. Придется возле терема расставлять.
– Ставь, – махнул рукой боярин.
– И еще одно, отец. Сам видишь, лошадьми я разжился. В княжество, пока Ладога не встанет, не перегнать. Можно у тебя до зимы табун оставить?
– Ты еще спрашиваешь! Само собой.
– А как матушка? Здорова ли? Почему не вижу?
– Почивала она после ужина. Облачается. Идем к ней, обнимешь после разлуки. Так куда тебя государь посылал ныне?
– Не скажу, отец. Все равно не поверишь.
– А как твоя супруга поживает? Здорова ли, весела?
– Не знаю, в княжество пока не заезжал.
– Как можно?! – остановился боярин. – Почитай, год до дома своего ни разу не доехать! Супругу не навестить!!
– Ту, которая убила нашего первенца? Видеть ее не могу отец! Не могу и не хочу.
– Не убила, а заспала.
– Можно подумать, от перемены слов он живым сделается…
С этой минуты вечер оказался безнадежно испорчен. Было угощение, была баня, были исповедь и причастие, был пышный пир, было много разговоров о делах и урожае, о неудачном походе на Казань. О том, что у Андрея скоро появится братик – Ольга Юрьевна, как выяснилось, опять пребывала в положении. Однако разговор неизменно возвращался к тому, что имение без хозяина хиреет, что дети умирают у всех, от смердов до царей, и убиваться из-за этого ни к чему, и что Полина, в общем-то, не виновата, что во сне не на тот бок повернулась. От всего этого Звереву хотелось сбежать, а потому еще до заката он сослался на усталость после дороги и ушел к себе в светелку – спать.
Рано лег, рано поднялся. Когда Андрей, сбежав по крыльцу в одних портах, пошел к колодцу, небо на востоке лишь начало розоветь. Князь облился ледяной водой, минут пятнадцать поиграл кистенем, пересчитывая им сучки на поленнице, а когда та угрожающе покосилась – заглянул в трапезную, отпил с полкрынки едкого, чуть перебродившего кваса.
Вскоре он снова оказался на дворе – на этот раз в полотняной рубахе, с простеньким беличьим охабнем на плечах. Двор был по-прежнему пуст, если не считать трех дозорных на стенах, а потому Аргамака Андрей оседлал сам. С непривычки получилось долго – но зато он ничего не перепутал и не забыл.
На крыльце, потягиваясь и зевая, появился Пахом, резко опустил руки:
– Ты куда же это в такую рань, Андрей Васильевич? Чего не разбудил? Я бы оседлал…
– Ты, дядька, барахлом на телегах займись, – поднялся в стремя князь. – Неделя у вас есть от лишнего груза освободиться. Али вы всю жизнь за собой эти возки таскать намерены?
– Коли дозволишь, то до Великих Лук отлучимся! – крикнул холоп.
– Гуляйте, – небрежным взмахом разрешил Зверев. – Ворота отворяй, сонные тетери! Не видите, размяться я на природе хочу!
Привычный путь до Козютина мха: с дороги направо, к роще, вброд через Удрай, а там сквозь шиповник – к поросшему дубами взгорку. Андрей спешился у знакомой пещеры, но привязывать скакуна не стал – отвел вниз, на сочную болотную траву и спутал уздечкой передние ноги. Прихватил с собой чересседельную сумку, поднялся на утоптанную площадку, откинул один за другим три полога и, глянув вниз, в сумеречную пещеру, сбежал по идущей вдоль стены лестнице.
– Лютобор! Лютобор, никак спишь еще?! Солнце ясное на дворе, Хорс с Ярилом по-твоему. Вставай, я тебе вина и сыра из усадьбы прихватил. Давай выпьем за встречу.
Ученик чародея присел возле ямы, заменявшей волхву постель, поворошил сухую листву, в которую старик так любил зарываться. Никого. Зверев вскинул голову – в выдолбленной под потолком пещерке тоже было пусто. Мудрый черный ворон изволил отправиться куда-то по своим делам.
– Или вместе с пенсионером гуляет? – почесал подбородок Андрей. – Ладно, подожду. Надеюсь, старик не обидится, если я пока водички для травяного чая вскипячу.
Сложив оружие и епанчу на скамейке, князь присел возле очага с еле тлеющими углями, кинул на них несколько веточек, пару тонких поленьев и принялся старательно раздувать.
– Есть тут кто живой? – послышался вкрадчивый женский шепот. Внутренняя войлочная занавесь чуть колыхнулась, отогнулась со стороны лестницы.
– Мертвые сегодня не заходили, – весело отозвался Зверев. – А ты из каких будешь, красавица?
– А я вот… – Полог опять колыхнулся, пропустил внутрь пещеры девицу в темном платке, тщательно замотанном вокруг лица, в потертом сарафане со следами вышивки на животе и по подолу, накинутом поверх простой ситцевой рубахи. – Я земляники и яиц свежих принесла. И пряженцев с рыбой. Ты ведь любишь…
– Это верно, люблю, – признал Андрей, ставя в разгорающийся огонь кувшин с водой. – А ты откуда знаешь?
– Дык, все сказывают, дедушка… – потупила она глаза.
– Кто-кто? – хохотнул Зверев. – Это я дедушка? На себя посмотри! Ты мне в невесты годишься. Дедушка! Ишь, чего удумала!
– А сказывали, ты старенький… – Щеки гостьи стали пунцовыми.
– Ладно, спускайся. Вода закипит – мяты с чабрецом и брусникой заварим. Отвар этот, конечно, при простуде и чахотке хорош, но мне и так нравится. Будем считать, что для профилактики.
– Я… Я… Ненадолго я, мудрый Лютобор.
– Ну не совсем мудрый и совсем не Лютобор, – вздохнул Зверев. – А что, корзину сверху станешь кидать? У тебя яйца бронебойные?
– Не Лютобор? – расслышала самое главное гостья. – А я… Я…
– Ты сперва скажи, в чем нужда у тебя такая в старом волхве. Глядишь, и я, грешный, подмогну. Уж больно пирожков хочется. Без завтрака сегодня остался.
– А ты правда можешь, мил человек? – насторожилась девушка.
– Могу что? – уточнил Андрей.
– Добра молодца приворожить?
– Дурное дело не хитрое.
– А отвадить?
– Ты уж чего-нибудь одно выбери, красавица. Присушить и отвадить одновременно? Что за каприз?
– Беда у меня, мил человек… – спустилась на несколько ступеней девушка. – Любый мой, желанный уехал в Новагород за приработком, и уж с месяц, как нет от него ни единой весточки. Боюсь, забыл он про меня, остыло сердечко-то. Как бы другую себе не нашел. Мы уж о доме общем мыслили, о детишечках. А его все нет и нет. А тут еще детина соседский проходу не дает. Как мой уехал – вообразил, что одна я осталась. Ходит и ходит, ходит и ходит. Все цветы в округе оборвал, за места срамные хватает…
– Значит, так, – поднял палец Андрей. – Сезон сейчас подходящий, в садах все зеленое. Берешь кислое яблоко, даешь ему из своих рук, а после того, как откусит и поморщится, отбираешь, забрасываешь подальше и при этом говоришь: «Как яблоко кислотой ведет, в рот не лезет, так бы и я…» Как тебя зовут, кстати?
– Снежана.
– Ух ты, красивое имя. За него одно влюбиться можно. Значит, «как яблоко кислотой ведет, в рот не лезет, так бы и я, раба Божья Снежана, душе не в радость была, не мила, не сладка, не желанна. Так бы раб Божий…» – ну имя парня, – «…рот кривил, стороной меня, рабу Божью Снежану, далеко обходил. Аминь». Если сам яблоко выбросит, так даже и лучше. Ты, главное, слова ему вслед нашепчи. Поняла? Запомнила? Давай пирожки.
– А с милым моим что делать?
– Который в отъезде? Так он вроде и так тебя любит, привораживать понапрасну ни к чему. Ему только надобно о себе напомнить, чтобы сердечко не на месте было. Для такого дела существует наговор на дым. Нужно найти перо любой дикой птицы, кинуть в огонь, а когда оно займется пламенем, наговорить: «Лети, белый кречет, за чистое поле, за синее море, за крутые горы, за темные леса, за зыбучие болота. Найди, белый кречет, раба Божьего – как там его зовут? – застань его сонного, да садись на белую грудь, на ретивое сердце, на теплую печень, и вложи имя рабы Божией Снежаны из своих уст. Чтобы он не мог без меня ни пить, ни есть, ни гулять, ни пировать. Пусть я буду у него всегда на уме, а имя мое на его языке. Лети, кречет, зови раба Божьего… Как там его у тебя?…Слово мое крепко, дело мое лепко. Аминь». Корзинку на стол ставь. Так ты чай травяной пить будешь? Я не жадный, могу твоими пирожками с тобой поделиться.
– А заговоры верные?
– Да чтоб мне провалиться! – щедро перекрестился Зверев и принялся перебирать туески на полке, на которой Лютобор хранил свои травы. – Зверобой, зверобой, сон-трава, дудочник. Где-то тут простудный состав был… Ага, вот он. Ну что, красавица, на твою долю кидать?
– Скажи, молодой колдун, – поставив корзинку на стол, гостья вскинула руку к шее, – а от дурного нрава ты спасти можешь?
– Это как? Характер у тебя, что ли, плохой?
– Соседка через дом меня за что-то возненавидела. Карга старая, одной ногой в могиле, а и меня туда же тащит. То в огород чего плеснет, что кошки со всей деревни сбегаются; то скотине травы подсыплет, так что она вся пеной покрывается, и живот у нее пучит, а телята и козочки вовсе передохли. Не раз видала, как она округ дома моего крутится – опосля то со скотом плохо, то сено сопреет, то земля на пороге появится. Мочи моей нет, колдун. Извести меня хочет старая. Не дождусь миленочка своего. А може, она его и отвадила!
– Что, такая злобная тварь?
– Да ты любого в деревне нашей спроси! Никого без пакости своей не оставила. Меня же пуще прочих ненавидит. Ведьма она, ведьма! И глаз у нее черный! На чужой беде живет, чужому горю радуется.
– Ну, что же, и против таких зверюшек у нас средство есть. – Зверев сыпанул в горшок щедрую горсть травяной смеси. – Врешь, не врешь… Ладно, скажу, как завистницу сжить можно. Рецепт простой, много ума для него не надо. Походи за этой ведьмой немножко. Когда четко увидишь место, на которое она ступала, то его нужно чем-нибудь закрыть, чтобы не затоптали, а потом прийти в спокойное время и незаметно собрать в небольшую емкость. Сразу этого все едино не сделаешь – заметят, слухи нехорошие пойдут. Да и ведьма заметить может. В общем, наше ремесло шума не любит. Тайком действовать нужно. Вот. Если сжечь след ночью в бане – это будет хорошей, надежной порчей. Соседка слабеть станет, увядать, стареть быстро да вскорости и преставится.
– Ага, – кивнула просительница и заторопилась уходить.
Когда гостья поднялась до самого полога, Андрей ее окликнул:
– Снежана! Ты только не торопись след этот собирать. А соберешь – так жечь не спеши. Нехорошо это, грех. Не на мне, на тебе грех будет. Зло причиненное имеет привычку возвращаться. И не одно, а многократно умноженное.
– Вот я и верну, – тихо пообещала девушка и бесшумно скользнула наружу.
– Ну что я тут заработал? – Князь откинул с корзины тряпицу. – Ничего пирожки, румяные. Надеюсь, косточки она повынимала?
Зверев отлил травяной заварки в большую, толстобокую глиняную кружку, прихлебнул, присел на скамейку, но насладиться пряженцами не успел: занавеска опять дрогнула и впустила очередную гостью – большеглазую, веснушчатую, немногим ниже предыдущей просительницы ростом, но куда более упитанную. Она тоже была с корзинкой, причем куда более объемистой, нежели первая.
– Здравствуй, батюшка, – низко поклонилась она, махнув рукой по полу.
– И тебе здоровья, коли не шутишь. Ну спускайся, рассказывай. Что за нужда тебя на эти болота затащила?
– Беда у меня, батюшка Лютобор. – Она перехватила корзинку двумя руками, на глаза навернулись слезы. – Страшная беда случилася, хоть руки на себя накладывай.
– И что такое?
– Тверила меня не лю-у-убит… – с готовностью разревелась она.
– Э-э… Э-э… – забеспокоился Зверев. – Ты мне тут потопа не устрой… Э-э… Вот, черт!
Взбежав наверх, князь обнял гостью за плечи, провел вниз по ступеням, усадил к столу, сунул в руки кружку с отваром. Девица, цокая зубами по керамике, с трудом сделала маленький глоток.
– Он… Он… Он… – шмыгнула она носом.
– Ну это я понял, – кивнул Андрей. – Только чего ты хочешь? Тебе отворотного зелья дать, чтобы забыла начисто, или его приворожить?
– Его, его, – торопливо закивала конопушка.
– Не вопрос.
Входя в образ заправского колдуна, Зверев заглянул в корзину. Там лежал полноценный гусь, уже ощипанный, с завернутой под крыло шеей.
– Я еще принесу, – торопливо пообещала девица.
– Не боись. Я к тебе хоть всю деревню запросто присушу, – подмигнул князь, наклонился и шепнул в ухо: – На кровь пробовала?
– Это как? – откачнулась она.
– Неужели не слышала никогда? – вскинул брови Зверев. – Самый надежный заговор, известное дело, и самый простой. Как у тебя дни неприятные начнутся, кровушки чуток собрать надобно. В питье или еду ее добавишь с приговором: «Кровь отошла, мне не нужна, нужна рабу Божьему Твериле. Я без крови не могла, он без меня не сможет. Аминь». Заговоришь да угощение ему и скормишь. После такого он к тебе навсегда присохнет.
– А без крови… нельзя? – сглотнула девушка.
– Можно, коли брезгуешь, – резко отклонившись, в полный голос ответил Андрей. – Заговори любой хмельной напиток такими словами: «Соки земли, блики солнца, свет луны, первая роса и мая слеза, кипите и варите зелье приворотное на сердце раба Божьего (тут имя говоришь) для его любви ко мне. На всю его жизнь до последнего вздоха, до последнего удара сердца, до последней капли крови живой. Чтоб раб Божий (опять имя) жил и был со мной. Аминь». Угощаешь любимого – и он твоим навек будет. Но простой заговор снять можно, а тот, что на крови – нет. Думай сама, деточка.
– Он меня поросенком называет, батюшка.
– Так ведь ласково.
– Не-ет, – опять хлюпнула она. – Он говорит, что я то-олстая.
– Пухленькая – значит красивая. Хорошего человека должно быть много.
– А он жи-ирной меня…
– Стоп! – вскинул руку Андрей. – Вопрос понял. Значит, так. Дождись времени, когда месяц покатится на убыль. Возьми ошейник от цепного пса, иди с ним в баню, опусти в кипяток и наговори: «Как ты, месяц, на убыль идешь, так и я на убыль пойду. Ты, Семаргл, собака крылатая летняя, рядом со мной зимуй, хлеб сторожи, в рот не пускай. Аминь». Кипяток разведешь обычной водой и хорошенько этим помойся. Только не перепутай ничего! На растущей луне тот же обряд к полноте приводит.
– Спасибо, батюшка. – Конопушка поймала его руку, поцеловала ладонь и кинулась бежать.
– Так, – кашлянул Андрей. – Ну на обед я вроде бы заработал.
Он добавил в кружку отвара, выбрал пару пирожков попухлее и принялся с удовольствием поглощать честно заработанную снедь. Когда кувшин опустел, Зверев встал на край Лютоборовой постели, затаил дыхание и плашмя рухнул на спину. Ощущение было такое, словно он погрузился в пух – только взметнулись и опустились на лицо листья.
– По закону Архимеда после сытного обеда полагается поспать…
– Ты здесь, мудрый Лютобор?
– Похоже, прием еще не окончился… – приподнял голову Зверев. – Тебе чего, милая?
– Ты мужа вернуть можешь, чародей? Ушел, негодяй, к Матрене на хутор, детей забыл, ко мне не заходит. Видать, заворожила его, проклятущая…
– Нужно взять одну из ношеных мужниных рубах, – зевнув, ответил князь. – Рубашку вывернуть наизнанку, повесить на вбитый в косяк гвоздь и на протяжении трех ночей, проходя мимо перед сном или по иным делам, ей наговаривать: «Твой дом, твой порог, твоя постель, твоя жена». По прошествии трех дней рубашку снять с гвоздя и сделать так, чтобы муж ее надел. Тогда вернется. Домой его потянет со страшной силой.
– Как же я так сделаю, Лютобор? Он же не заходит.
– А ты передай с кем-нибудь. Скажи, пусть забирает свое тряпье, тебе оно без надобности.
– Благодарствую, чародей. Попробую.
Эта гостья, похоже, приходила без подарков. Ну и ладно. Грех на брошенную бабу обижаться.
Опять на ступенях послышались шаги, и Андрей вздохнул:
– А тебе чего надобно, красавица?
– Да я это, отрок, домой возвернулся. Глянуть захотел, кто тут командует.
– Лютобор?! – Зверев встрепенулся, споро выбрался из ямы. – А я тут… Я…
– Вижу, чадо, – спустился по лестнице чародей. – Прими корзину со спины. – Избавившись от груза, древний волхв припал к горлышку кувшина, залпом выпил почти всю воду. – Ладно, молодец. Вижу, не забыл моих уроков. Стало быть, не зря я старался.
– А доходный у тебя бизнес, мудрый Лютобор, – пошутил Зверев. – Думаю, надо мне еще заклинаний поучить. Не прогонишь?
– Ладно врать-то, чадо. Нечто я не понимаю, отчего ты за четыре дня до полнолуния примчался? Опять в выдуманную страну свою попасть попытаешься.
– Она не выдуманная! Это наше будущее!
– Ай, – просто отмахнулся колдун. – Нечто я истины не знаю? Зеркало Велеса никогда не лжет.
– Не хочешь, не верь. – Андрей тоже не рвался затевать бесполезные споры. – Но ведь четыре дня у нас с тобой имеется? Так я здесь, мудрый волхв. Готов зубрить твои уроки.
* * *
Полнолуние пришлось на канун дня святого Прокопия[32], месяца грозовика. Как он назывался по-церковному, Зверев сказать не мог – давно уже запутался. Главное – лето на дворе, тепло, небо ясное, все звездочки одна к одной сверкают. Луна же выросла до размеров солнца и светила если не так же ярко, то вполне достаточно, чтобы все в округе было видно до последней черточки от горизонта до горизонта.
– Нас ведь увидят, Лютобор, – присев на край алтарного камня, оглянулся на усадьбу Андрей. – Мы тут, на высоте, как на ладони.
– Желаешь отложить? – Волхв провел рукой над сложенным за камнем хворостом, и тот моментально вспыхнул.
– Вот черт! А этому фокусу ты меня не учил.
– Я тебя еще многому не учил… Так ты наконец передумал, чадо?
– Ждать целый месяц нового полнолуния? – Зверев бросил взгляд на усадьбу, где возле терема прохаживался ночной дозорный, на склоны холма, по которым, вспыхивая синими и зелеными огоньками, копошились какие-то луговые и лешие, поблескивали влажными волосами навки. – Ерунда. Узнать меня на таком расстоянии никто не сможет, а других гостей вокруг хватает. Вся округа знает, что Сешковская гора нечистью облюбована. Подумают, очередная нежить балует, и все. Так что давай, мудрый кудесник, отправляй меня домой. В гостях хорошо, а дома лучше.
– Упрям ты дюже, отрок, – вздохнул старый колдун. – Ну да дело твое. Я слова данного нарушать не стану. Ложись, начнем обряд.
– Только раздеваться я не стану! Помнишь, что ты мне обещал? Больше никаких перемещений души, только тело. Надоело, что меня постоянно убивают.
– Я все помню, чадо. Ложись. Попытаюсь вернуть тебя в будущее вместе с плотью.
Андрей бросил прощальный взгляд на ночное озеро в форме креста, на усадьбу, подсвеченную тремя факелами, поправил саблю, чтобы легла вдоль тела, и вытянулся на алтаре. В этот раз на нем была отороченная горностаем ферязь со скромной золотой вышивкой на груди, сиреневая атласная рубаха, шерстяные черные штаны и синие сафьяновые сапоги – так что холода от камня он почти не ощущал. Отросшие в трауре волосы часто падали на глаза, и Зверев прихватил их простой кожаной тесемкой. Он сделал несколько глубоких вдохов, закрыл глаза и прошептал:
– Я готов.
Послышался треск, словно из костра разом вырвался сноп искр, что-то забормотал Лютобор, по телу прокатилась горячая волна, сквозь веки ударил яркий свет, потух – Андрей ощутил под собой пустоту, раскинул руки, но, не успев что-либо сделать, упал на жесткую шершавую поверхность. Не больно – наверное, сантиметров с десяти. Он чуть приоткрыл глаза, потом распахнул широко. Света здесь было всего ничего – примерно как от трехрожкового канделябра. Поразительно, но Зверев не мог понять, откуда этот свет истекает. Он словно рождался из воздуха, выхватывая из темноты сферу диаметром три-четыре метра. Или наоборот – поверхности вокруг человека светились, создавая впечатление освещенности?
Ровный коричневый однотонный пол без стыков и следов обработки, гладкие светло-серые стены, скошенный слева направо голубой потолок.
– Пластмасса, что ли? – выпрямившись, поскреб стену князь. – Если так, то на этот раз Лютобор угадал начало двадцать первого века довольно точно.
Помещение наполнял тихий ровный гул, как от работающего за стеной старого холодильника, ощущалась слабая вибрация.
– Уж не на самолете ли я оказался, – почесал голову Андрей. – Ночной полет через Атлантику?
Он поправил саблю, двинулся вперед. Светлое пятно поползло следом, удерживая человека в центре лучащейся сферы. Если это был самолет – то довольно большой. От стены до стены – шагов пять, высота – полтора роста посередине. В общем, на коридорчик между туалетами и салоном не похоже. К тому же до ближайших кресел Звереву пришлось идти, идти и идти… Причем безуспешно.
Через четверть часа он остановился, почесал в затылке, выдернул косарь, присел и с силой вогнал его в пол. Выдернул – возле ноги осталась глубокая отметка. Князь вернул оружие в ножны, двинулся вперед – и минут через пять увидел знакомую отметку.
– Ага… – остановился Андрей и закрутил головой. – Значит, я гуляю по кругу. На заброшенную пещеру это не похоже. Наверное, технологический тоннель какой-нибудь электростанции. Вот генераторы постоянно и гудят. А может, я вокруг купола какого-нибудь стадиона гуляю, а дует ветер. Но в любом случае должен быть выход. В крайнем случае я согласен на вход…
Он снова зашагал вперед, внимательно вглядываясь в стену слева от себя. До этого, как он помнил, она все время оставалась сплошной. Но если имеется проход – он наверняка должен как-то отличаться.
Десять шагов, двадцать…
– А это что? – остановился молодой человек перед ровным темным прямоугольником. Сюда как будто падала большая тень. – Проверим…
Он постучал по светлому участку стены – звук показался глухим. Потом по темному – и, к его изумлению, пятно разошлось, образуя овальный проход.
– Пожалуй, я весьма сообразительный малый, – похвалил себя Зверев, поправил саблю и шагнул в проем.
Свет втянулся следом, выхватывая из темноты какие-то колонны и перетяжки, потолок подпрыгнул вверх сразу метров на пять. Звук и вибрация стали заметно ощутимее. Князь решительно направился вперед – и метров через двести уперся в стену. Постучал – она открылась. Молодой человек оказался в коридоре с наклонным потолком. Он секунду поколебался, свернул налево и через три минуты быстрым шагом достиг знакомой отметины в полу.
– Та-ак… На колу висит мочало, начинаем все сначала.
Он уже более решительно дошел до двери, постучал, вернулся в зал, но на этот раз повернул вправо и побрел вдоль стены, внимательно оглядываясь по сторонам. Колонны, веревки, тяги… Стена. Тонкая, мягкая, она еле заметно колыхалась, словно под порывами ветра, примыкая к предыдущей под прямым углом. Андрей повернул, прошел метров пятьдесят… Как вдруг послышалось тихое «пук», словно кто-то выдернул пробку из пустой бутылки – и стена исчезла. Зверев замер, обдумывая случившееся, – но придумать ничего не сумел и наугад двинулся вперед. Полсотни осторожных шагов – новое «пук», и мягкая стена выросла прямо перед ним, поперек пути.
– Вот, блин горелый! – вздрогнул он от неожиданности, после чего аккуратно толкнул преграду пальцем. Стенка продавилась на пару сантиметров – но при этом так больно уколола провокатора разрядом тока, что князь отскочил и замахал рукой: – Зараза! Тут еще и искры электрические вылетают.
Разумеется, он повернул, намереваясь обойти стену – но она тут же исчезла, и вместо нее под новым углом появилась другая. Зверев сплюнул, развернулся и пошел к надежной, стационарной стене, от которой начинал свой путь. Больше препятствий на его пути не возникало. В том числе и ожидаемых – в виде стены коридора.
– Да что за черт! Я чего, заблудился, что ли? – остановился он.
Столбы, столбы, тяги, тяги. Куда ни посмотришь, везде одно и то же.
– Похоже, я изрядно попал… Интересно, а оно горит? Может, запалить? Тогда светло далеко-о вокруг станет.
Разумеется, устраивать пожар в замкнутом пространстве он не рискнул. Вместо этого Андрей крутанулся вокруг своей оси и наугад двинулся дальше. Неважно, куда. Главное – не отклоняться от цели. Куда-нибудь дорога обязательно приведет, потом можно разобраться на месте.
Он бродил уже минут пятнадцать, когда вдруг заметил немного в стороне пятнышко света. С облегчением переведя дух, князь кинулся туда, невольно перейдя на бег. Там, в таком же световом шарике, как и у него, передвигалась девушка в плотно облегающем комбинезоне, с изумрудным стерженьком в руке.
– Простите, вы не подскажете…
– А-а-а-а!!! – Глаза ее округлились, изо рта вырвался оглушающий визг, от которого наверняка полопались бы все стекла на две версты в округе, случись незнакомке орать в городе. Затем девушка закрыла глаза и театрально обмякла, растянувшись на полу. Стерженек откатился, над ним в воздухе закружились какие-то шарики, золотистые диски, пересекающиеся круги, несколько маленьких зеленых человечков.
– Эй, красотка, ты чего? – Андрей опустился рядом на колени, приподнял ее голову, похлопал по щекам. – Ау, красавица, проснись! Открой сомкнуты негой взоры…
Девушка и впрямь приподняла веки, увидела Зверева. Ее глаза снова округлились, она издала томное: «Ох!» – и облегченно отключилась.
– Вот дура! – сплюнул князь. – Хоть бы сказала сперва, куда за помощью отнести! Интересно, а телефона на ней нет? Все же век пластмассы вокруг.
Он скользнул ладонью по телу – но комбинезон настолько плотно облипал свою владелицу, что скрыть что-либо под ним было решительно невозможно. А вот на тонком эластичном поясе имелись две сумочки, каждая размером с половину ладони. Андрей заглянул в одну, в другую. Какие-то тюбики, платочки, зеркальце, пластмассовые кружочки и квадратики. Ничего знакомого. Молодой человек собрал весь этот хлам, засыпал обратно в сумку. И вдруг услышал:
– Оксана, ответь. Оксана, ты почему молчишь? Оксана, ты кого-нибудь нашла? – Тихий звук явно шел от девицы.
– Ей нужна помощь! – громко и четко ответил Зверев. – Пришлите носилки и санитаров!
– Да что такое? – Звук стал приглушеннее – словно кто-то разговаривал рядом с телефонной трубкой. – Чего случилось? Да сигнализация сработала в расширительном ионизаторе. Она пошла проверить, теперь не отвечает. Оксана! Оксана, ты меня слышишь?
– Оксана здесь! Она в отрубе! База, база, ты меня слышишь? Перехожу на прием!
Незнакомые голоса на его хохмачество никак не отреагировали. Видимо, ничего не слышали.
– Придется подождать, – вздохнул Андрей. – Должны же они прислать за тобой спасательную экспедицию?
Новые участники действа нарисовались минут через десять. Откуда-то из темноты разом возникли с десяток световых сфер и направились прямо к Звереву – светлое пятно было отлично видно в темноте. Когда до незнакомцев оставалось всего ничего, князь поднялся:
– Она здесь. Сомлела немножко.
– А-а-а-а!!! – Люди в комбинезонах кинулись врассыпную, заметались, бросились бежать. Вскоре собрались примерно там, где появились вначале, и исчезли.
– Во дурдом-то! – покачал головой Андрей. – С упырями проще договориться. Они хотя бы разговаривают.
Прошло почти полчаса, прежде чем незнакомцы появились снова. Двигались они осторожно, можно даже сказать – крались. Первым подступал тощий, как голодная гончая, мужчина с короткой стрижкой бобриком и слабо наметившимися усами. В вытянутых руках у него была штуковина размером с маузер, но белая, с двумя прозрачными ушами вроде мышиных и длинным раздвоенным носиком. Видимо, оружие. Сзади подкрадывались еще четыре тетки.
– Ну наконец-то! – Андрей с облегчением закинул руки за голову. – Берите меня в плен и вытаскивайте отсюда нафиг. С остальным потом разберемся.
– Оксана, Оксаночка, милая, что он с тобой сделал?! – рухнули рядом с лежащей девушкой две бабы. – Ты жива?
– Что ты с нею сделал, негодяй!? – замахал ушастым оружием тощий.
– А чего с ней сделаешь, если она от слова «здрасьте» в обморок падает? У вас тут что, монастырь? Она мужчину впервые в жизни увидела?
Тощий смотрел не на Зверева, а на теток, и у князя появилось нездоровое желание рубануть его снизу под руку и забрать странный «пистолет» себе. Однако Андрей сдержался. Если туземцы от страха разбегутся – из этого искусственного леса ему точно не выбраться. Не убивать же их, в самом деле, даже не познакомившись?
– Люба… – простонала жертва, открыв глаза. – Ты не представляешь, что мне причудилось… – Тут она опять заметила Зверева, взвизгнула и вжалась в подругу, указывая на него пальцем: – Ты видишь?! Видишь?!
– Все видят, Оксаночка. Успокойся.
– Но откуда? Кто?
– Мы все выясним, Оксаночка. Он, наверное, где-то прятался. Обычный заяц.
– Кто? – навострил уши князь.
– Ты кто? – эхом повторил тощий. – Откуда ты взялся, где прятался? Почему жив?
– Ну кто так поступает? – примирительно улыбнулся Зверев. – Ты сперва напои, накорми, спать уложи, а уж потом вопросы задавай.
– Я тебя сейчас синусую, будет тебе тогда и кормежка, и поилка, – взмахнул своей хреновиной туземец. – Говори, кто ты такой и где смог полтора месяца прятаться!
– Вы чего, ребята? – Князь чуть сжал и отпустил локоть правой руки, проверяя, как держится на месте кистень. – Пострадавшую свою тут морозить будете? Ей врачебная помощь нужна. А со мной поговорить никогда не поздно.
– Верно, Володя, – поддержали Андрея женщины. – Ей в медузел нужно – протестироваться, лекарство получить, стабилизаторы, стимуляторы. Оксана, ты идти можешь?
– Да, девочки, я сейчас… – жалобно выдохнула несчастная и, опираясь на руки подруг, кое-как встала на ноги.
Все вместе люди побрели по странному помещению куда-то в темноту. Прошли метров сто – и внезапно прямо в полу разверзлась ярко освещенная яма. Андрей подумал, что в нее будут прыгать, но его новые знакомые перешагнули край – и оказались внизу в горизонтальном положении. Зверев попытался последовать их примеру, перешагивая край ямы, как высокий порог, и, к своему изумлению, ощутил себя твердо стоящим на полу рядом с туземцами.
«Какая-то оптическая иллюзия», – промелькнуло в голове.
Отверстие сбоку затянулось, мужчина скомандовал:
– Второй командный уровень.
Помещение вздрогнуло, князь почувствовал себя намного легче. В смысле – возникло ощущение легкой невесомости. Похоже, это был банальный лифт. Секунд через двадцать вес вернулся, стена раскрылась.
Все, кроме Оксаны и Любы, вышли – и оказались в коридоре, подобном тому, первому, но ярко освещенном на всем протяжении. Здесь было видно, что он все-таки заворачивает, хотя и очень плавно. Люди прошли метров сто, пропустили Андрея в комнату с большими окнами, мягкими диванами вдоль стен и большим столом у стены напротив входа. В окна был виден медленно проплывающий сельский пейзаж, пол слегка покачивался. Полное впечатление того, что они катятся в почтовом дилижансе где-то между Калугой и Тверью.
– Теперь рассказывай. – Мужчина повернулся к Андрею, решительно взмахнул своим лопоухим оружием. – Как ты сюда проник и где прятался? И не вздумай врать. У нас везде тепловые, шумовые датчики и детекторы движения. Если бы ты просто дышал, тебя и то засекли бы в первую минуту. Вне корпуса ты находиться не мог. Тогда где?
– Вам чего, правду, что ли, сказать?
– Естественно! И смотри у меня, если попытаешься соврать… Я сразу все пойму!
– Правду так правду, – опустил руки князь. – Я колдун, хотел попасть в будущее, в начало двадцать первого века. Вот так меня сюда и занесло.
– Врет! – нервно хохотнула одна из женщин. – Как он может попасть в двадцать первый, если сейчас только восьмой!
– Да уж догадываюсь, что не восемнадцатый, – скривился Зверев. – Похоже, волхв опять чего-то не рассчитал.
– Это у тебя что? Ножи? – Тощий перехватил «пистолет» двумя руками. – А ну, снимай! Дай сюда! Милена, возьми у него…
Андрей расстегнул пояс, передал его темноволосой женщине с маленьким носиком и пухлыми губами:
– Осторожнее, не порежьтесь. Оружие заговорено.
– Ух ты, это что? – Женщина прижала ремень локтем, потянула на свет булатный сабельный клинок. Ремень выскользнул, дернул ножны, те сорвались, стукнулись об пол, упали набок, и вынутая наполовину сабля скребнула Милену по ноге ниже колена, срезая тонкую ткань и вспарывая кожу. На ране тут же крупными каплями проступила кровь. – А-а-а!!!
– Ну я же предупреждал! – развел руки Зверев.
– Не шевелись! – взвизгнул мужчина, приседая возле пострадавшей. Та смотрела на порез широко раскрытыми глазами и выла в голос. – Русана, да помоги же ты!
– Что делать?
– У вас аптечка тут есть? – поинтересовался князь. – Бинты, йод, антибиотики?
– Клей! Русана, клей медицинский достань!
Девушка с длинной косой и пронзительным взглядом кинулась к диванам, пошарила за спинками, вернулась с флакончиком, похожим на дезодорант, сдернула крышку, пшикнула на рану. Пострадавшая заорала еще громче, послышалось шипение. Рана на глазах покрылась белесой пленкой.
– Потерпи, Милена, сейчас обезболивание подействует. Володя, ее нужно в медузел. Давай отнесем, идти она не сможет.
– Почему? – не понял Андрей. – Из-за этого пореза?
– Сперва этого нужно куда-то запереть, – торопливо вскинул «пистолет» мужчина. – Не то сбежит.
– Куда? Тюрьмы у нас нет.
– В изолятор. Он ведь изнутри не открывается? Потом выясним, кто такой.
– А пожрать? – возмутился Зверев. Он крутился тут уже не один час, и в желудке ощутимо посасывало. – Раз я ваш пленный, то еда причитается с вас. Или саблю отдавайте – сам пойду добывать.
– Только шевельнись!! – опять перешел на визг тощий. – Я синусую! Имею право!
– Изолятор, что, отменяется? – не понял князь.
– Иди вперед! И не шевелись! – приказал мужчина.
– Только ты дорогу подсказывай. Я же не знаю, где у вас чего… – Андрей вышел в коридор.
Они вернулись к лифту, переместились на «второй служебный» этаж, немного прошлись по коридору. Владимир постучал в стену, кивнул на открывшийся проход:
– Заходи.
– Насчет еды не забудьте, – погрозил пальцем Зверев и шагнул в дверь.
Изолятор имел размеры всего два на три метра, голые стены, вогнутый потолок небесно-голубого цвета. В самом центре возвышалась постель, похожая на положенное горизонтально анатомическое кресло. Поскольку других мест для отдыха не наблюдалось, князь присел на нее, откинулся. Снизу что-то зашевелилось, мягко перекатываясь под ногами и спиной, и… И Андрей перестал ощущать под собой опору! Он словно парил в воздухе, ничем не поддерживаемый, в состоянии полной невесомости. Вокруг запястьев возникло легкое колыхание – из пластика выскользнули и плотно обвились вокруг рук толстые ремни. Молодой человек испуганно вскочил – ремни легко соскользнули, втянулись в кровать. Зверев подумал, лег обратно. Когда ремни вновь охватили запястья, спросил:
– Ну и как мое здоровье?
– Повышенный уровень алкоголя в крови, – произнес сверху бархатистый женский голос.
– Дура!
Андрей спрыгнул с постели, походил из угла в угол. Деваться был некуда – он лег обратно, и бархатистый голос продолжил злорадно сообщать:
– Повышенный уровень алкоголя в крови, повышенный уровень адреналина в крови, повышенный уровень тестостерона в крови, признаки наличия андрогена, признаки наличия стероидов, повышенный вес, гипертрофированная сердечная мышца, патология кишечной функции, аномальный костный воротник, силикация костей, кобальтовое отравление, повышенное давление, дальнозоркость, дефликация суставов, кожная атрофия…
– А помолчать ты можешь? – не выдержал князь.
– Идет анализ необходимого курса лечения, – на секунду запнувшись, сообщил голос.
– И сильно я болен? – поинтересовался Андрей.
– Освобождению от службы не подлежит, освобождению от тяжелых работ не подлежит, стимулирующей терапии не подлежит, увеличению времени отдыха не подлежит, привлекаться к сверхурочной работе может без ограничений.
– Так я больной или здоровый? – вконец запутался Зверев.
– Ограничение по зрению для работ с мелкими деталями, ограничение по мышечной массе для работ с тонкими деталями, ограничение по костному строению для работ с повышенной точностью.
– А головой сваи забивать?
– Рекомендуется нормированный рабочий день, – с неожиданной серьезностью ответил изолятор.
– В изоляции нуждаюсь? – вкрадчиво поинтересовался Андрей.
– Нет.
– Тогда выпусти меня отсюда!
– Введите запрос с внешней стороны изолятора.
– Вот свинья! – рассмеялся Зверев. И дверь открылась!
Князь подпрыгнул в постели, но испытать полноту радости не смог: внутрь вошла востроглазая обладательница длинной косы с подносом в руках. В двух из четырех емкостей лежали пюре и горсть сухарей, из угла подноса выглядывала трубочка.
– Вот, – поставила девушка угощение на кровати в ногах. Кажется, ее звали Русаной. – Вечерняя порция уровня «покой».
– А-а, спасибо. – Андрей придвинул поднос поближе. – Что это за каша?
– Это бифштекс с кровью с картофелем и зеленым горошком.
– Зачем же вы пропустили его через мясорубку?
– Это обычное блюдо, – не поняла сарказма гостья. – Очень вкусно и питательно.
– Понял, не дурак, – кивнул князь. – Сухари ржаные?
– Сорбентный пластик, – поправила его Русана. – Стоматологи требуют обязательно пережевывать его после еды для сохранения прочности зубов. Его можно глотать, он совершенно безопасен для пищеварительного тракта. Ты чего, никогда в жизни ничего не ел?
– Я начинаю сомневаться, – кашлянул Андрей. – А где ложка? Или вилка?
– Вот трубочка. Бифштекс сосешь через нее, пластик можно брать руками.
– Мама, куда я попал?.. – перекрестился князь. Однако, раз уж он здесь, придется питаться тем, чем угощают. Молодой человек взялся за трубочку, широкими круговыми движениями высосал из емкости пюре со вкусом завядшего укропа.
– Сок здесь, – указала гостья на отверстие, откуда он с самого начала вынул соломинку.
Зверев кивнул, вернул трубочку на место, пососал. В рот полилась холодная, чуть кисловатая жидкость без признаков мякоти. Что же, и на том спасибо.
– Пластик прожуй обязательно! – потребовала девушка. – Если не давать нагрузку зубам, на них начинает истончаться и трескаться эмаль, они раскачиваются в деснах.
– А вы обычное мясо жевать не пробовали? С хрящами, с жилками? Хлеб нормальный прожевать, чуть подсохший, с корочкой. Репки откусить, капусту погрызть, шашлычок на крайний случай…
– Это нехорошо, – мотнула головой Русана. – Ученые абсолютно точно доказали, что при этом истирается эмаль и поверхность зубов. У древних людей, найденных в захоронениях, из-за такой пищи все зубы сточены до корней.
– Ну если ученые доказали… – не стал спорить Зверев, но поднос отпихнул.
Востроглазая забрала посуду, однако из изолятора не ушла – стояла, переминаясь с ноги на ногу.
– Скажи, человек, ты вправду колдун? – наконец решилась она.
– Есть немножко, – скромно кивнул князь.
– И ты умеешь колдовать?
– Немножко получается.
– И привораживать парней умеешь?
– Ну без этого даже простым знахарем стыдно называться.
– А расстояние для колдовства значение имеет? Или оно, как тахионная почта, со скоростью гравитации распространяется?
– Скажи проще, красавица, чего ты хочешь?
– Понимаешь, колдун… Я два месяца назад с парнем познакомилась. Он теперь там, я здесь… Я очень боюсь, что за полгода он меня забудет. Ты можешь сделать так, чтобы он… Ну на другую не променял?
– Легко, – с трудом скрыл усмешку князь. – Найди перо любой дикой птицы, кинь в огонь, а когда оно займется пламенем, наговори: «Лети, белый кречет, за чистое поле, за синее море, за крутые горы, за темные леса, за зыбучие болота. Найди, белый кречет, раба Божьего – имя парня – застань его сонного да садись на белую грудь, на ретивое сердце, на теплую печень и вложи имя рабы Божией Русаны из своих уст. Чтобы он не мог без меня ни пить, ни есть, ни гулять, ни пировать. Пусть я буду у него всегда на уме, а имя мое на его языке. Лети кречет, зови раба Божьего – опять имя. Слово мое крепко, дело мое лепко. Аминь».
– Откуда ты знаешь, как меня зовут? – изумленно распахнула глаза девушка.
– Я же колдун, – скромно ответил князь.
– Где же я здесь перо найду?
– А ты подумай. Наверняка где-то есть. Может, попугай какой в живом уголке обитает, может, чучело у знакомых стоит, может, сувенир какой, безделушка из перышек. Может, подушка пером натуральным набита, может, курицы в холодильнике есть недоощипанные.
– А огонь где взять? Ведь сигнализация сработает… – Девушка перекинула вперед косу, начала перебирать ее руками. – Если в муфельную печь бросить, то заклятие сработает?
– Коли загорится, то сработает, – кивнул Андрей. – Теперь ты мне ответь: где я нахожусь?
– Здесь… – не поняла Русана.
– Поподробнее, если можно.
– Ну на «Котляревском».
– А еще подробнее?
– Ну космический тягач «Котляревский», рейс от производственной базы Лебеда в систему двойной звезды Гоккон с баржами «Наутилус» и «Федора», старт семнадцать-восемьсот вертикали по Мосоху и сто три – двести пятьдесят горизонтали по Цандлеру, прибытие тысяча семьсот девяносто четыре часа по расчетной четверти Вешенкова с уведомлением.
Князь ощутил в коленях неожиданную слабость и уселся на пол рядом с постелью.
– Ты чего, колдун? – встревожилась гостья. – Тебе плохо? Ты ложись, тебя автомат проверит.
– Ерунда, дело житейское, – выдавил из себя Зверев. – Однако… Однако на этот раз Лютобор зело погорячился. Ей-богу…
– Я еще спросить хочу, – присела рядом Русана. – У нас ходки по полгода. На дежурствах все время сидишь, потом спишь, потом снова сидишь… Пока вернешься, лишнего веса по десять килограммов набегает. От еды отказываться нельзя: анализатор тревогу поднимает, и кушать хочется. Если только уровнем «покой» пользоваться – все равно жир набегает. Что делать?
– Что делать-то? – эхом отозвался Андрей. – Возьми ошейник цепного пса, иди с ним в баню, опусти в кипяток и наговори: «Как ты, месяц, на убыль идешь, так и я на убыль пойду. Ты, Семаргл, собака крылатая летняя, рядом со мной зимуй, хлеб сторожи, в рот не пускай. Аминь». Кипяток разведешь обычной водой и хорошенько ею помойся… – вполголоса пробормотал Андрей.
– Нет у нас на буксире бани! – возмутилась девушка.
– Ну так в душе ополоснись! Душ-то у вас есть?
– А ошейник? Его где взять?
– Ты ведь не последний раз в рейсе. – Ученик чародея взял себя в руки, поднялся, сел на край постели. – В следующий раз с собой возьмешь.
– Поняла. – Востроглазая улыбнулась, сунула поднос под мышку. – Ладно, я пойду перо поищу. Спасибо тебе, колдун.
– И тебе спасибо, красавица. За угощение… – Андрей вытянулся в постели, закрыл глаза.
Значит, он на космическом корабле. Ничего себе, занесло! Хотя волноваться нечего. Куда только его ни закидывало заклинаниями старого волхва, каких мест вместо нужных он ни посетил – но неизменно спустя небольшой срок обратно «вываливался». Так что и тут не задержится. Вернется. Но в такое будущее, как здесь, его еще ни разу… Зверева разбудило осторожное прикосновение к руке. Он открыл глаза, приподнялся. Изолятор немедленно наполнился мягким зеленоватым светом. Возле постели стояла Милена – с красным носом, бледными губами и широко открытыми зелеными глазами. Или это всего лишь отблески на глазах?
– А-а, – тряхнул он головой. – Доброй ночи, красавица. Как твоя нога, не болит?
– Не знаю, – шепотом ответила гостья. – Не чувствую.
– Обезболивание? – понял Зверев.
– А ты вправду колдун?
– Тебе молодца приворожить? Могу на кровь, могу на вино, а могу и отсушить, чтобы близко не подходил. Легко. Не ты первая, не ты последняя.
– Помогает?
– Еще как, – ухмыльнулся князь.
– И капитана нашего, Владимира, сможешь присушить?
– А заклинаниям все равно – хоть князь, хоть скоморох. Любовь, она зла… На каждого действует.
– Ну так присуши!
– Запоминай… – Андрей начал пересказывать давно зазубренные рецепты, мысленно прикидывая, что ему нужно узнать о корабле, пока есть возможность. – Запомнила?
– На палец записала, – показала женщина изумрудный стерженек.
– Так оно надежнее, – признал Зверев. – Это запоминающее устройство? На нем случайно нет энциклопедии?
– Ты чего, колдун? Ты знаешь, сколько памяти она занимает? Энциклопедия есть только на центральном посту. Ну в рубке.
– Всего одна?
– Если чего-то нужно, – пожала плечами Милена, – туда всегда можно сходить. К тому же главная машина на порядок быстрее любого пальца. Скажи, а ты только привораживать умеешь?
– Где находится этот самый «центральный пост»?
– На первом командном уровне, – отмахнулась женщина. – Скажи, а извести ты тоже можешь? Так, чтобы следов не осталось.
– Порчу на след сделай, и недруг сам зачахнет за полгода-год. От нутряных болезней. А как найти пост? Стену, что ли, простукивать?
– Зачем? Она открытая. А как порча на след делается?
– Зачем тебе, красавица? Грех это – человека чародейством изводить. Причиненное зло, оно всегда к своему создателю возвращается. Причем троекратно.
– Это я должна быть первым помощником, я, понятно? – наклонилась к самому лицу князя девушка с добрым именем Милена, и Андрей ощутил такое зло, исходящее от нее, какого не чувствовал даже от Белурга. – Ты изведешь эту тварь? Изведешь? Я заплачу!
Женщина полезла в свою поясную сумочку, но Зверев положил ей на руку ладонь:
– Колдуны не берут денег за свое ремесло. Тот, кто взял деньги, теряет свой дар навеки. Благодарность принимают, а плату – никогда.
– Тогда чего ты хочешь? Меня? – Она провела ладонями по телу, которое ясно пропечатывалось через облегающий комбинезончик.
– Душу.
– Ты хочешь получить мою душу? – вскинула она брови.
– Нет, я хочу ее спасти. Я научу тебя, как сотворить порчу на след. На себя греха брать не стану. Но я хочу, чтобы ты подумала о моих словах. Хотя бы пару дней. Забрать чужую жизнь – очень большой грех. Что до порчи – включай свой палец. Записывай.
– Если ты не хочешь, чтобы я занималась черной магией, зачем научил? – закончив запись, спросила гостья.
– Ты дала мне все, чего я хотел, – пожал плечами князь. – Я дал то, чего хотела ты. Как ты поступишь дальше – это уже дело твоей совести.
– Странный ты… – отойдя к двери, усмехнулась Милена. – Непонятный.
– Бог дал людям свободу воли, – ответил Андрей. – Почему я должен поступать иначе? Ты свободна совершать поступки, ты свободна за них отвечать. Я не учил тебя злу. Я лишь поделился знанием. Кто знает, может, ты применишь его во благо? У тебя есть возможность сделать выбор.
– Ладно, колдун, – кивнула женщина. – Я подумаю.
Она вышла, а князь поднялся с постели и прошел от стены к стене, разминая плечи. Простучал комнату, быстро найдя скромный санузел: умывальник и раковину в форме сиденья. Помыл руки, ополоснул лицо. Без мыла – как оно тут добывается, Зверев не понял.
– Милая, милая Милена. Она даже не подозревает, какой сказочный подарок мне сделала. Теперь я знаю, что можно унести из этого мира. Получается, ждать у моря погоды теперь неинтересно. – Он подошел к двери, наложил на нее перекрещенные руки: – Дубовые засовы отпираются. Неужели чахлая электроника выдержит?
Андрей прошептал заклинание, резко развел ладони – и в стене образовался проход.
– Так-то лучше. – Он выглянул в коридор, неспешным шагом добрел до лифта, постучал. Через несколько секунд открылся проход. Ученик чародея забрался внутрь и вежливо попросил: – Один уровень вверх, пожалуйста.
Двери закрылись, почти сразу распахнулись снова. Андрей позвал:
– Сабля!
Прислушался. Заговоренное Лютобором оружие не отозвалось.
– Понял. Один уровень вверх, пожалуйста.
После проверки семи этажей в ответ на свой вопрос Зверев услышал знакомый хрустальный звон. Он быстро вышел в коридор, сделал несколько шагов.
– Сабля!
Звон послышался впереди. Короткая пробежка – тот же вопрос. Но теперь звон донесся из-за стены. Князь повернулся, постучал, вошел в комнату, очень похожую на ту, что напомнила дилижанс. Но эта была поменьше, а за окнами шумело под порывами свежего ветра бурное море. Пол раскачивался, да так лихо, что Зверев, боясь упасть, метнулся к креслу напротив, сел в него.
– Сабля!
Ответ опять же зазвенел из стены, откуда-то рядом с окном, в которое как раз ударили белые буруны.
– Черт побери, этот шторм когда-нибудь кончится?!
В окно немедленно ударил яркий луч света, тучи разошлись, зыбь сошла на нет, и «кубрик» замер, как во время штиля. Зверев облизнулся.
– Значит, для этого вы придумали искусственную гравитацию? Развлекуху в комнатах отдыха устраивать? Вот уж никогда бы не подумал! Шутники… А там, в «расширительном ионизаторе», я вполне мог бегать по кругу по наружной стенке, как муха внутри стакана, а думал, что подо мною «низ»? Мракобесы!
Зверев перевел дух и снова спросил:
– Сабля, ты где? – И довольно улыбнулся, услышав ее чистый голос. – Наконец-то. А то без тебя я чувствую себя голым.
Он постучал по стене. Та никак не отреагировала. Ученик чародея пожал плечами, наложил руки, произнес уже привычные слова, резко развел ладони – и тяжелая створка сейфа медленно поползла вверх.
– Вот теперь все на месте, – опоясался Андрей. В дверях оглянулся, коротко бросил: – Ураган хочу! – и отправился к лифту.
Первый командный уровень выглядел на первый взгляд так же, как и остальные: сведенный в круг светлый коридор, срезанный наискось потолок. Но когда князь прошел по нему метров сто – впереди началась темнота. Молодой человек замедлил шаг, ладонь невольно скользнула к рукояти клинка. Он уже почти ступил на темный пол – однако свет не загорался, «сфера» не возникала. Еще пять шагов – стена слева оборвалась, и он увидел огромное звездное небо. Чернота скрывала размеры рубки межзвездного корабля, ее стены, границу неба и пола. Казалось, слабо подсвеченный пульт, за которым скучала дежурная космонавтка, парил прямо в пространстве, ничем не защищенный от открытого вакуума, холода, возможных метеоритов. Костюм женщины тоже излучал легкое голубое сияние, отчего возникало ощущение того, что за показаниями приборов следит не человек, а призрак.
– Прямо навка озерная, – пробормотал Зверев. – Не отличить.
– Кто здесь? – подняла голову «навка».
Собранные на затылке волосы, тонкие брови, острый с горбинкой нос, широкие плечи, широкий подбородок. Да это та самая леди, что первой привела в чувство незабвенную полуобморочную Оксану!
– Доброго дежурства, Люба, – медленно, чтобы не испугать, направился к женщине князь. – Надеюсь, я тебя не испугал?
– Откуда вы знаете, как меня зовут?
– Я же колдун, Люба. Неужели подруги тебе об этом не сказали?
– Как ты вышел из изолятора?!
– Я же колдун.
– Как ты нашел свою саблю?
– Я же колдун.
– Как же ты достал ее из капсулы? – попятилась от него космонавтка.
– Я колдун, Люба, колдун. Странно удивляться таким пустякам. Кстати, мне сказали, что здесь у тебя есть компьютер с хорошей объемистой энциклопедией. Можно, я немного ею попользуюсь?
– Откуда ты знаешь, что такое энциклопедия?
– Я же колдун.
– А откуда ты знаешь, что такое компьютер?! Ты же доисторический колдун!
– Господи, Любушка, кто же не знает, что такое компьютер?
Андрей занес руки над пультом и… И не увидел ничего знакомого. Ни «клавы», ни мышки, ни трекбола, ни даже джойстика, не говоря уж о мониторе. Какие-то разноцветные шкалы, наклейки, надписи карандашом прямо на ровной панели, стрелки, кружочки… Зверев вздохнул и руки опустил:
– Так, я понял. Клавиатура отмерла. Как же тогда компьютером управлять?
– Как обычно… – Космонавтка окинула его взглядом, усмехнулась: – Горби, загрузи нам полную энциклопедию.
– Выполняю, – ответил мужским голосом пульт.
– Почему «Горби»? – вздрогнул Андрей. – Странная кликуха. Где-то я ее уже слышал.
– Потому что «горби», – не поняла женщина. – Машина на горбатой схеме.
– На какой?
– Ты не знаешь? Первые вычислительные машины создавались на основе петли гистерезиса, описывающей поведение ферромагнетика в схемах управления в зависимости от уровня сигнала. Это классическая схема. Но лет сто назад появилась схема на напряженных электронах, которые описываются рабочим графиком с коротким всплеском – горбом. И машины на напряженных электронах называются «горбатыми». «Горби». Я понятно объясняю?
– Конечно, – кивнул Зверев и провел рукой, изобразив в воздухе линию с одиночным всплеском.
– Ты знаешь, что такое математические графики? Ах да, я забыла. – Она откинулась в кресле. – Ты же колдун!
– Энциклопедия загружена, – прервал ее голос из пульта.
– Что же, попробуем, – почесал подбородок князь. – Горби, выдай информацию по Ивану Грозному!
– Какому именно? – Перед молодым человеком повисли два похожих на иконы портрета с надписями «Иоанн III Грозный (Васильевич)»[33], «Иоанн IV Грозный (Васильевич)».
– Оба не похожи, – хмыкнул Андрей. – Какой же тогда?
– А ты что, с ними знаком? Им же почти полторы тысячи лет!
– Конечно, знаком, Люба. Я же колдун.
– Извини за глупый вопрос. – В голосе космонавтки появились ехидные нотки. – Вырвалось.
– Мой, мой, мой… Мой – более поздний.
– Просто ткни в него пальцем, колдун.
– Ага…
От прикосновения изображение Ивана Четвертого рассыпалось, расслоилось на добрых полторы сотни пластинок с фотографиями, картинами, гравюрами и даже бегающими фигурками. Наверное, кинохроникой. Но на первом плане был обычный печатный текст. Андрей наклонился вперед, интересуясь датами жизни.
– Иван Четвертый Грозный, годы жизни: тысяча пятьсот тридцатый, тысяча пятьсот девяносто пятый по юлианскому летоисчислению, отец Ивана Ивановича Мудрого, государь и великий князь, первый царь в истории России… Оп-паньки. А мне казалось, своего сына он убил[34]…
– Склероз, господин колдун, склероз. От него, увы, заговоры не помогают.
– Горби, дай информацию о самых опасных врагах Ивана Четвертого, – не обратил внимания на подколку Андрей.
Воздух над пультом зарябил, после чего рассыпался на тонкие пластины.
Первым на него искоса смотрел Стефан Баторий – личность для князя совершенно неизвестная. Зверев хмыкнул, ткнул в него пальцем, прочитал по диагонали статью:
– Вассал Османской империи, трансильванский князь. Естественно, он турецкий раб, коли в турецкой провинции прислуживает! В тысяча пятьсот семьдесят шестом году османский султан назначил его королем Речи Посполитой. По приказу Высокой Порты с семьдесят девятого по восемьдесят второй годы развязал две войны против России и герцога Магнуса, но был разгромлен, по Ям-Запольскому миру отказался от всех завоеваний. Что еще за герцог Магнус? Не помню такого. Горби, дай информацию по герцогу Магнусу! – Воздух моргнул, и справа, немного выше княжеской головы, открылась новая страница. – Герцог Магнус, датский принц, король Ливонский с семидесятого года. Жил с сорокового по восемьдесят третий год, принес клятву вассальной верности русским царям. Откуда он взялся? Так, что тут написано? А-а… После начала Ливонской войны Иоанн Грозный столкнулся с тем, что прибалтийские земли, не имеющие с центром иной связи, кроме как по морю, не представляют для России никакой ценности. Русский торговый грузооборот перенаправить в прибалтийские порты было невозможно, разоренные земли не обещали никакого дохода в казну, в то же время защита этого неудобного приобретения требовала значительных расходов. В сложившейся ситуации царь решил передать эти земли в чужие, но дружественные руки. Выбор пал на датского принца Магнуса. Иоанн рассчитывал, что этот его ставленник сможет привлечь для обороны своего королевства Данию и шведских наемников.
– Я чего-то не поняла, – опять напомнила о себе космонавтка. – Насколько я помню школьную историю, все эти места находятся на одном континенте. Значит, там должны быть дороги.
– Пока не изобрели железные дороги, красавица, ездить по проселкам можно было только на телеге или верхом, – не поворачиваясь, ответил Андрей. – На телеге много товара не увезешь, товар возят на кораблях. Все северные русские реки текут или в Новгород, или в Архангельск. В Прибалтику рек нет. Значит, нет и дорог. Отрезанный ломоть, пусть и на общей суше. Верхом проехать можно, но таскать грузы нерентабельно. Горби, закрой страницу Батория. С ним все ясно, Лютобор про него черт-те когда все точно предсказал. Магнуса тоже закрой, он союзник. Кто у нас там следующий? О-о, князь Курбский! Кажется, я его в Кремле встречал.
– Когда? – уточнила космонавтка.
– Да года два назад, недавно, – не задумываясь, ответил Зверев и продолжил чтение. – Князь Курбский Андрей Михайлович жил с двадцать восьмого по восемьдесят третий годы. В России – символ предательства и вероломства вплоть до свержения монархии. Предположительно в шестидесятом году изменил царю, продавшись за деньги польской короне. В августе шестьдесят второго года, лично командуя под Невелем пятнадцатитысячным корпусом, подставил русские полки под огонь польских пушек. Армия оказалась истреблена четырехтысячным отрядом поляков. В шестьдесят третьем году назначен воеводой в Юрьев. Там к нему обратился граф Арц с предложением передать русским шведский замок Гельмет. Курбский передал союзника полякам, и Арц был колесован. Пробыв год на воеводстве в Юрьеве, Курбский тридцатого апреля шестьдесят четвертого года бежал в Польшу, оставив царю на попечение свою беременную жену. Находясь в Польше, активно участвовал в русофобской пропагандистской кампании, обращался к королям разных стран с предложением уничтожить Россию и предлагал для этого свои услуги. Зная систему русской обороны на западных рубежах, многократно приводил на русские земли литовские и польские войска. Хорошо зная местность и маршруты выдвижения обороняющихся частей, устраивал засады на русские отряды, истреблял людей. Лично виновен в уничтожении примерно семидесяти тысяч человек. Признавая выдающиеся успехи в развитии России, приписывал себе и некой «Избранной Раде» авторство проводимых реформ. Однако несмотря на все старания историков ни делопроизводства подобного органа, ни какого-либо упоминания о его существовании в летописях обнаружить не удалось. Называл себя законным наследником русского престола… Вот с-сука! Попадется – придушу гаденыша. В сортире утоплю!
– Он умер давно, колдун.
– От меня и мертвый не уйдет, – зловеще пообещал молодой человек и махнул рукой: – Закрой Курбского, Горби. Кто у нас там следующий? О-о, старый знакомый! Князь Старицкий, Владимир Андреевич! Ни хрена себе! Родился в тридцать третьем, а в тридцать седьмом уже в мятеже замешан! Вот она, акселерация… Та-ак, мятеж подавлен, для карапуза все обошлось… Попытка покушения на государя в сорок седьмом – не доказана, в сорок девятом – не доказана. Измена в пятьдесят третьем – прощен; попытка переворота в шестьдесят третьем – прощен[35]; измена и попытка отравить царя в шестьдесят девятом… Покончил собой. Понятно. Чего-то такого я от его биографии и ожидал. Странно только, что князь Курбский опаснее царского брата оказался. Закрывай Старицкого, Горби. Так, кто у нас следующий? Ох, ничего себе! Михайло Воротынский!
– Что, тоже встречались?
– Да он мне считай что крестный! Перед государем поручился, когда меня в переписные листы вносили. Его стараниями я из новика боярином стал. Что же за ним в энциклопедии числится? Тысяча пятьсот тридцать второй – попытка переворота. Сослан в Белозерск, спустя семь лет прощен. Шестьдесят второй – попытка переворота, сослан в Белозерск. Прощен. Шестьдесят седьмой – попытка переворота. Сослан в Белозерск. Прощен. Семьдесят третий год, попытка переворота. Сослан в Белозерск. Умер, похоронен на кладбище Кирилло-Белозерского монастыря. Воевода, одержал победы во многих сражениях, автор первого в истории воинского устава – «Приговора о станичной и сторожевой службе». Видать, в ссылках писал. Там свободного времени мно-ого. Неполная энциклопедия. Я точно знаю, что это он в пятидесятом году Иоанна отравить пытался. Доказать, правда, не могу… Да и не хочу этого доказывать. Но знаю. Горби, закрой Воротынского.
– Если ты все знаешь, колдун, зачем тебе энциклопедия?
– Воротынский – думный боярин, но государю не друг. А я точно знаю, что среди близких к царю людей есть три предателя, что замешаны в заговоре. Но не знаю, кто именно. Надеюсь, в будущем эта тайна откроется и в энциклопедию попадет. Так, кто у нас следующий? Без изображения… Три ведьмы сожжены в Новгороде по обвинению в наведении порчи на царя. Пятьдесят пятый год. Кто дальше? Архиепископ Новгородский Пимен, архиерей Филофей Рязанский. Участие в попытке переворота. Низложены, отправлены в Веневский Никольский монастырь. Дальше… Боярин Федоров-Челядин – попытка переворота. Казнен. Игумен Корнилий, соучастие в заговоре – казнен. Боярин Горбатый-Шуйский Александр Борисович – казнен… Всего несколько строчек. Ничего не понятно. Пустые страницы пошли, только имена и даты. Кажется, ваша энциклопедия истощилась.
– Значит, колдун, ты перенесся к нам из этого времени? – подойдя ближе, ткнула пальцем в страницы женщина.
– Да.
– Горби, – она сложила руки на груди и уселась прямо на панель пульта, насмешливо глядя на Зверева, – дай технологический анализ на запрашиваемую эпоху.
– Период третьей технологической революции, – голосом ответил здешний компьютер. – Переход стран Западной Европы и цивилизованного мира от холодного оружия к огнестрельному. Начало шестнадцатого века по юлианскому летоисчислению характеризуется использованием доспехов, луков, механических камнеметов, компактными профессиональными армиями. Конец века отмечен полным отказом от доспеха и лука, повсеместным вооружением пехоты ручным гладкоствольным оружием, камнеметы заменены артиллерией. Армии стали массовыми и призывными по принципу комплектования.
– Горби, какая вычислительная техника использовалась в указанный период?
– Механические машины, необходимые для расчета траекторий артиллерийских снарядов.
Последнее уточнение вызвало у Андрея здоровый смех.
– Хихикаешь, колдун? – кивнула космонавтка. – Может, ты все-таки объяснишь, откуда ты можешь знать, что такое компьютер и как им пользоваться? Кто научил тебя этому в шестнадцатом веке?
– Я же колдун, Люба, – развел руками Зверев. – С помощью заклинаний я заглядывал в будущее и понимаю, что меня тут ждет. Поэтому я умею пользоваться компьютером и меня не пугает то, что я тут вижу.
– Ты можешь заглядывать в будущее на полторы тысячи лет, но не знаешь, кто обманывает твоего царя у тебя под боком? – склонила набок голову космонавтка. – Не стыкуется. Попробуй придумать другую версию.
– Версию, версию… – возмутился князь. – Да ты хоть знаешь, что вообще существуешь только благодаря мне?! Именно я четыре года назад не дал убить Иоанна Четвертого! Если бы он умер, то Русь разделили бы между Польшей и Турцией. И не было бы ни России, ни мирного атома, ни Гагарина, ни космических кораблей, ни межзвездных полетов. Сидела бы ты сейчас в овине где-нибудь за Уралом да штопала куртку из медвежьих шкур ржавой иглой, что досталась в наследство от прабабушки как великая ценность.
– Хорошо сочиняешь, – кивнула Люба. – Давай, соври еще чего-нибудь.
– Если я скажу правду, ты все равно не поверишь.
– После истории про то, что ты колдун из древности? – Женщина рассмеялась. – Который пользуется компьютерами? Пожалуй, нафантазировать круче уже невозможно. Так что попробуй сказать правду.
– На самом деле я родился в конце двадцатого века. Так что с компьютерами знаком и про космос в фантастике начитался. Однако примерно пять лет назад в результате колдовства я попал в прошлое. Чародея, устроившего этот фокус, я вычислил, прижал к стенке, и он пообещал вернуть меня назад. Старается, но пока не очень успешно. Вчерась он сделал новую попытку. Но попал я не домой, а к вам. Ну а что до магии – кое-чему я научился по случаю.
– Значит, путешествие по времени? Да? А как вы, друг мой, справились с барьером Качинского?
– Горби, – глядя в глаза женщины, спросил Зверев, – что такое «барьер Качинского»?
– После доказательства того факта, что антивещество суть обычное вещество, но двигающееся во времени в обратном направлении, профессор Константин Качинский сформулировал теорию о невозможности темпорального путешествия, – мерно зачитал ответ компьютер. – Поскольку поворот объекта во времени связан с выделением энергии в количестве четыре и семь десятых киловатта, умноженное на десять в четвертой степени на грамм веса, то произошедший взрыв неминуемо разрушит структуру разворачиваемого объекта до элементарных частиц.
– Надо же, – хмыкнул Андрей. – Обязательно Лютобору об этом расскажу.
– Если ты провалишься обратно в прошлое, колдун, то взорвешься с такой силой, что уничтожишь наш тягач.
– Да я понял, Люба, понял. Что тут скажешь? Видать, уровня древней магии наука еще не достигла. У тебя есть какая-нибудь тряпица, салфетка, бумажка?
– Платок устроит? – Женщина вытащила из поясной сумочки аккуратно сложенный белый прямоугольник.
– Разверни и подбрось.
Белый лоскут взметнулся в воздух – князь рванул из ножен саблю, взмахнул слева направо и тут же – в обратном направлении. На пол, покачиваясь, опустились четыре лоскутка.
– Уби-или-и!!! – В коридоре послышался топот. – Чужак убил Лю-убу-у!
– Кажется, нас подслушивали. – Зверев вернул клинок на место. – Что скажешь? В вашем мире кто-нибудь сможет такое повторить?
– Ну это всего лишь тренировка, – пожала плечами космонавтка. – Хотя, конечно, впечатляет.
– Не только тренировка. Это еще и хороший булатный клинок. Секрет булата был потерян уже к моему времени. Думаю, в вашем мире подобной стали не существует.
– Клинки могли сохраниться в музеях…
– Ладно, – сдался молодой человек. – Зайдем с другой стороны. Предложи свою версию, откуда я взялся у вас на корабле? Если не ошибаюсь, я появился чуть ли не в середине полета.
– Ну… – Космонавтка надолго задумалась. – Ну… Вообще-то человек, способный потратиться на такой, как у тебя, костюм и атрибутику… Да, обычно такие люди имеют деньги на нормальный билет, зайцем не летают.
– Вот именно…
Договорить князь не смог – в коридоре громко затопали, через секунду на центральный пост ввалились три женщины и уже знакомый тощий капитан с ушастым «пистолетом».
– Как ты сюда попал?! – Не отводя от Андрея раздвоенного ствола, капитан стрельнул глазами по сторонам, увидел невредимую космонавтку и чуть успокоился. – Ты опять вылез из норы, грязный дикарь?! Кто тебя выпустил? Люба, ты в порядке? Кто тебя выпустил?
– Зачем меня выпускать? – пожал плечами Зверев. – Сам вышел. Я же колдун.
– Ты не понимаешь русского языка?! Тебе было сказано сидеть в изоляторе!
– Хамишь князю, смерд? – медленно вытянул саблю Андрей. – За одно это я могу снести твою никчемную голову. На колени, жалкое существо. На колени, и проси прощения!
– Эй, самцы, вы чего? – встревожилась космонавтка. – Нам только драки тут не хватало! Володя! Колдун! Вы еще драку тут устройте!
– Мне можно, – усмехнулся Зверев. – Ведь я «грязный дикарь». Разве ты не слышала?
– Какие мы грозные! – вскинул подбородок капитан. – Не беспокойся, Люба. Что мне сможет сделать эта допотопная обезьяна?
– Ты разговариваешь с урожденным боярином Лисьиным, князем Сакульским по праву владения, – посерьезнел Зверев. За пять лет он успел растерять нравы двадцать первого века и теперь скорее бы умер, чем простил оскорбление. – Считаю до трех. Проси прощения – или молись. Раз. Два…
– Ты знаешь, что это такое, ископаемое? – поднял выше свой ушастый прибор Владимир. – Это синергический поляризатор! Я им с пяти километров в керамической броне дыру с твою голову могу сделать!
– А это сабля, – отведя клинок чуть в сторону, князь сделал шаг вперед. – С двух шагов я ею человека от плеча до копчика разрубаю.
Он резко качнулся вправо и ударил в обратном направлении. Кончик «поляризатора» двинулся следом, мигнул – послышался грохот, булатная сталь выбила оружие из руки космонавта, одновременно срезав оба штыря «вилки» почти до основания. Свет погас, звезды – тоже, оглушительно взвыла сирена, корабль рухнул куда-то влево, люди покатились к стене и распластались на ней. Ярко замигало что-то красное и желтое.
– Мы падаем, падаем! – завизжали бабы.
– Куда падаем? Мы в космосе! – Рассудительный голос принадлежал Любе. – Просто два идиота разнесли схему гравитационного баланса.
– Мы остались без Горби?
– Инга, центральная машина нашего тягача установлена у кормы, в вакуумной ложе. Здесь только выносные пульты.
– Вот зар-раза! – Андрей выпрямился, стряхивая с себя кого-то из женщин и капитана, взмахнул клинком, шагнул вслед за отползающим мужчиной: – Да смилуется Господь над твоей заблудшей душой…
– Не смей!! – Оказывается, Люба все же умела визжать. – Прекрати! Ты не в диком прошлом!
– Плевать. – Зверев поймал Владимира за волосы, подвел саблю под горло. – Когда один мужчина оскорбляет другого, это значит, что один из них должен умереть.
– Нет! – дернулся капитан. – Нет! Простите меня.
– Что? – наклонил голову князь.
– Простите меня, пожалуйста. Я не хотел вас обидеть. Я… Я… Я просто… Вы же из прошлого. Вот я и сказал про прошлое. Я приношу свои извинения.
– Раз ты не хотел меня обидеть, – Андрей отпустил его волосы и убрал оружие, – тогда извинения приняты.
– Может, ты и меня убьешь? – подскочила космонавтка. – Давай и меня! А? Ножом по горлу? Какие мы смелые! Давай, дикарь, давай! Я назвала тебя идиотом!
– Мужчины не дерутся с женщинами, – улыбнулся самыми кончиками губ Зверев. – Мужчины не обижаются на женщин.
– Вот как? И что тогда мужчины с женщинами делают? – Люба толкнула князя грудью в плечо.
– Они ими владеют… – тихо выдохнул ей в самое лицо Андрей.
– Дикарь! – так же тихо ответила космонавтка.
– Ой, это ведь все из-за меня, все из-за меня, – схватилась за голову одна из женщин. – Что теперь будет?
– Ничего, – огрызнулась Люба. – Вниз, к наладочному щиту нужно спускаться. Загружать сюда номинальную гравитацию и тестовый режим, менять разбитый пульт. Две запасные панели должны в ЗИПе быть, они для всех отсековых пультов стандартные.
– Я просто хотела сообщить, что колдун сбежал, – продолжала оправдываться женщина. – Подошла, а он тут ножом по Любе – р-раз!
– Не ножом, а саблей! – возмутился Зверев и пошел по стене к коридору. Остановился на краю, глядя на серую стенку в трех метрах внизу, оглянулся. – Она подо мной не провалится?
– Метеориты выдерживает, – буркнула космонавтка.
Андрей присел на краю, спрыгнул. Секундой спустя рядом приземлилась Люба, как бы случайно отпихнула его плечом в сторону, направилась к лифту, остановилась, глядя в «потолок». Прикусила губу. Постучала пальчиками по поясной сумочке.
– Помочь? – подошел ближе князь.
– Только не надо меня лапать! – резко повернулась она.
– Делать мне больше нечего. Встанешь мне ногами на руки, я тебя подниму.
– Почему вы мне тыкаете?! Мы с вами «отвальную» не стояли.
– Прошу прощения, Люба, привычка. В мое время на «вы» как-то не разговаривали. По имени-отчеству обращались, по званию со всем уважением – но все равно на «ты».
– Как ты мог! Как ты… Ты же его чуть не убил! Прямо при всех, ни за что! – Она мотнула головой и стукнула каблуком о стену. – Чуть не зарезал!
– Как «ни за что»? – не понял Зверев. – Он меня оскорбил.
– Чем оскорбил? Подумаешь, пара слов сгоряча сорвалось! Что, из-за такого пустяка жизнь у человека отнимать?
– Безусловно, – уверенно кивнул князь. – Сперва ты простишь, когда тебя оскорбят. Потом – когда тебя обкрадут. Потом – когда тебя ударят. Потом – когда ограбят. Потом – когда у тебя отнимут твою женщину. Потом – когда у тебя отнимут твою свободу. Потом – когда у тебя заберут жизнь. Не хочешь стать рабом – не допускай первого шага. Тот, кто тебя оскорбил, должен или извиниться, или умереть. Или ты должен умереть, защищая свое достоинство. Иначе легко попасть на очень скользкую дорожку. Первый шаг – и ты уже не сможешь остановиться. По чуть-чуть, по чуть-чуть, шаг за шагом у тебя заберут все. А ты все будешь думать: «Ну не умирать же из-за такого пустяка».
– Но ведь это человеческие жизни, колдун! Жизни, каждая из которых неповторима! Разве может быть что-то дороже жизни?!
– Много чего, женщина. Честь. Родина. Любовь. Даже шимпанзе жертвует собой, если это нужно для спасения стаи. Безмозглая мартышка кидается на леопарда, кусает и рвет, защищая детенышей и самок. Неужели вы здесь стали дурнее обезьян?
– Мы научились ценить жизнь!
– Нет, вы научились оправдывать страх. Древний животный страх…
– Эй, помогите! Помогите, пожалуйста, тут высоко!
Князь вернулся к краю коридора, поднял руки:
– Прыгай, я поймаю.
Первой решилась женщина, что винила себя в ссоре мужчин, затем еще одна, коротко стриженная и ярко-рыжая, со сплошными черными безволосыми бровями. Капитан и еще одна девица предпочли остаться наверху, в рубке.
– Ладно, колдун, – наконец сдалась космонавтка. – Помоги.
– Ладонями за пол придерживайся… – посоветовал Зверев.
Он чуть согнулся и сложил ладони вместе, переплетя пальцы. Женщина поставила ногу на импровизированную ступень, князь легко вскинул Любу наверх, и она постучала в лифт. Дверь не открылась, и Андрей опустил ее обратно.
– Я не железный, Люба. Придет – подниму обратно.
– Да, конечно…
Они помолчали, ожидая кабины – или что тут ее заменяло? Космонавтка потерла шею, повернула голову к другой женщине:
– Инга, а как ты узнала, что колдун сбежал?
– Так спросить, наверное, что-то хотела, – глядя в сторону, ответил Зверев. – А?
Та неожиданно густо покраснела.
– Спрашивай, красавица. Я уже ко всяким просьбам привычный. Присушить кого, отвадить, порчу снять, молодость вернуть?
– А мужа вернуть можно?
– Отчего не вернуть? – пожал плечами князь. – Вернем, дело житейское. У меня, кстати, тоже вопрос. У вас тут бани, душа или ванной случайно нет? Не во Франции живем, помыться хочется. Целиком.
– Да конечно же! – обрадовалась Инга. – Сейчас ко мне спустимся, и мойтесь, сколько захочется!
– Сперва до наладочного щита доехать надо…
Словно услышав космонавтку, в стене открылся проем. Андрей кивнул, сложил ладони, подбросил женщину кверху. Она попала в лифт головой и грудью, задрыгала ступнями, перевалилась вверх, повернулась и встала во весь рост, горизонтально зависнув над оставшимися людьми.
– Может, помочь? – предложил князь.
– В угол сядьте. Свалитесь, когда вектор переменится. Рабочий нижний! – Проем закрылся.
– Долго до нижнего уровня спускаться? – поинтересовался Зверев.
– Нет, метров триста.
– В общем, немного. А аварийная лестница у вас есть?
– Шахта. Но она без гравитации.
– Так это же проще, когда веса нет?
Женщины одновременно рассмеялись, после чего незнакомая пояснила:
– Там своей гравитации нет. Но наведенная из соседних помещений имеется. Лезешь, а тебя из стороны в сторону кидает. Зачет каждые полгода сдаем, наползались. После целый месяц в синяках.
Свет мигнул, восстановился. Смолкла сирена в рубке, пропало разноцветное моргание. Еще через секунду все они дружно свалились на пол. Встали, отряхиваясь.
– У меня еще полчаса до дежурства, – зачем-то сообщила Инга. – Так вы пойдете? Ну в душ?
Комната космонавтки роскошью не блистала. Размером где-то два на три метра, без излишеств в виде столов, стульев, шкафчиков или полок. Хотя, очень может быть, в стенах имелось еще много интересного – достаточно постучать. За круглым иллюминатором медленно проплывали звезды – ну прямо как деревья за окном поезда. Явная подделка. Одинокая анатомическая постель уходила изголовьем на полметра в стену, в какую-то овальную камеру.
– Во сне головой не бьетесь? – указал на нее Андрей.
– Так ведь симулятор удерживает.
– Это сны, что ли, по заказу можно смотреть?
– Ну… Вообще… все… – расплывчато пояснила Инга.
– Понятно, почему телевизора не видно, – кивнул князь.
– Чего? – на этот раз удивилась космонавтка.
– Хорошо, говорю, каюта одноместная. Удобно.
– Да, – кивнула женщина. – Так вы вправду можете вернуть моего мужа? Мы в прошлый раз… Ну… Ну почти перед отлетом… – Она всхлипнула. – Так и расстались… Проводить даже не пришел…
– Неожиданно поссорились? – понял Зверев. – В этом есть свои плюсы. Значит, одежду свою он вывезти не успел. А колдовство – оно хорошо через вещи и обручальное кольцо… Кольцо обручальное имеется?
– А что это? – сглотнула Инга.
– Понял, нету. А рубашки есть? – Он подергал себя за рукав: – Рубашки.
– Камиза?
– Пусть будет камиза. Значит, по возвращении берешь рубашку мужа, вешаешь… – Андрей привычно излагал древний, как бракосочетание, рецепт, а сам крутил головой, пытаясь угадать, где спрятана душевая.
Тут внезапно раскрылся вход, и внутрь заглянула Люба:
– Инга, извини. Колдун, ты предлагал помочь? Пойдем, я согласна.
– Облом, – развел руками Зверев. – Ты заговор запомнила? Хотя этот простой. Если не пропаду, дам рецепт на приворот, чтобы сидел, как на цепочке. Существуют специальные для семейных.
Он нагнал Любу, пошел рядом.
– Не помешала? – бросила она через плечо.
– Интересно, сколько ей лет? Вы тут все примерно на двадцать выглядите. Ведете себя, как дети из комиксов, а у самих, оказывается, уже мужья сбегают.
– Ей просто не везет. Уже третий уходит…
Космонавтка остановилась, постучала в стену. Они вошли в лифт.
– Третий… – Зверев не без труда удержался от вопроса о возрасте самой Любы. Судя по решительному поведению и командным ноткам при разговоре с подругами, она здесь кто-то из главных. Значит, может оказаться еще и старше. Интересно, а сколько этому тощему хлыщу натикало? Может, в прадеды годится?
Дверь открылась.
– Пойдем, колдун.
– Андрей.
– Что?
– Меня зовут Андрей. Князь Андрей.
– Не торопись, Андрей, это где-то здесь…
Подсветка на этом уровне была такая же, как в самом первом коридоре: пятно света вокруг людей. Видимо, в служебных и рабочих отсеках космического тягача люди появлялись редко, и корабль экономил электроэнергию. Космонавтка провела рукой по стене, постучала. Раскрылся не дверной проем, а целые ворота. Люба двинулась по проходу между вертикальными листами с непонятными ученику чародея пометками, тыкая пальцем и произнося какие-то номера.
– Вот этот. Доступ!
Послышался хлопок, легкий свист, словно открылась камера с повышенным давлением, и вертикальный лист открылся. За ним, одна над другой, стояли серые панели, похожие на столешницы.
– Забирай… – скомандовала Люба.
Андрей потянул панели, готовясь принять вес, – но они оказались легкие, словно пенопласт. Ребенок без труда унесет.
– Ступай к лифту, я сейчас догоню.
Через пару минут они уже входили на центральный пост. Выглядел он весьма жалко: белая полусфера потолка с несколькими подпалинами и внушительной выбоиной диаметром почти полметра, серый пол, изогнутый в дугу пульт управления.
– Изрядная пробоина, – показал наверх Зверев. – Как ее заделывать?
– Никак, – присела возле пульта женщина. – Декоративный элемент, в ЗИПе не хранится. На базе закроют. Вот одна, вот вторая…
Послышался щелчок, панель скрипнула. Космонавтка легко подняла ее вверх, отставила к стене, взяла у Андрея новую, наложила, заглянула снизу, что-то поправила, стукнула ладонью.
– Кажется, попала. Давай теперь эту…
– И все?
– С заменой все. Вот тестировать долго… – Она провела ладонью над пультом: – Горби, ответь. Горби, режим юстировки.
Над пультом начали вспыхивать огоньки, космонавтка быстрыми движениями отмечала их пальцем. Это заняло минут пять, после чего женщина опустилась в кресло.
– Я так и не придумала, как это могло быть, – неожиданно произнесла она.
– Ты о чем?
– Я все пыталась понять, как ты мог проникнуть на буксир и прятаться тут полтора месяца. Но все идеи, что пришли мне в голову, еще более дикие, чем история, которую рассказал ты.
– Значит, ты мне веришь?
– В то, что ты колдун из прошлого? Нет, не верю. Но пока оставлю это в качестве рабочей версии.
– Хорошо излагаешь, – рассмеялся князь. – Ну тогда давай, произноси свое желание.
– Желание?
– Я ведь колдун, – развел руками Зверев. – Любое желание не выполню, но кое-что могу.
– Хорошо, – кивнула Люба, – произнесу. Бери порченые панели и неси к лифту. Нужно убрать их в ЗИП на место изъятых.
Когда они вернулись, в рубке корабля оказалась новая, еще незнакомая, кареглазая женщина с высокой прической. На вид – все те же двадцать лет.
– Привет, – кивнула она, заглядывая космонавтке через плечо. – Это и есть тот самый знаменитый колдун?
– Князь Андрей Сакульский, урожденный боярин Лисьин, – церемонно представился Зверев.
– Рита. И что, вы правда владеете магией?
– Смотри сюда, – перебила женщину Люба. – Юстировку объема я уже провела, сейчас идет стандартный тест и контроль связи. Как закончится, запустишь восстановление настроек.
– А что вы сделали с пультом?
– Вовка стрельнул в Андрея из поляризатора, – кивнула назад космонавтка.
– И что? – округлились Ритины глаза.
– А чего с ним сделается? Он же колдун. Ну пока. Мы пошли. До смены.
Комната Любы ничем не отличалась от каюты Инги – такой же аскетизм и скромные размеры. Правда, здесь за иллюминатором проплывало синее, залитое солнцем море.
– Я вернулась, – сообщила космонавтка, и ее жилище тут же наполнилось тихой убаюкивающей музыкой. – Две порции вечерних средних…
От стены отпочковался стол, на нем оказались два уже знакомых Звереву подноса. Правда, на этот раз пюре заполняло две емкости, трубочка была зеленой, а порция пластмассовых сухарей – меньше раза в полтора, чем в предыдущей пайке.
– Я думал, у вас столовая: камбуз, столы, цветы, румяная повариха.
– Кают-компания? В них питаться уж лет сто как запретили. Компьютеру не удается проследить за калорийностью, белковостью и углеводностью питания отдельного человека и обеспечить индивидуальную лечебную диету.
– А как же двойная порция?
– Машина не может игнорировать прямого приказа. Занесет в карточку, направит меня на дополнительное медицинское обследование, по возвращении заполню служебку… – Космонавтка растопырила пальцы, подняла вверх, и из пола выросли две синие банкетки. – Ешь, не бери в голову. За разовые нарушения не наказывают. У тебя пищевод фруктовые кислоты принимает?
– Фруктовые? – хмыкнул Зверев. – Яблочную водку, что ли?
– Водку? – не поняла космонавтка. – Ты в изоляторе обследование прошел?
– Угу, – кивнул Андрей, воткнул трубку в светлое пюре и всосал сразу половину. На вкус это был банан, перетолченный с солеными огурцами. Наверное, что-то витаминизированное. – Абсолютно здоров.
– Так не бывает!
– Бывает. Ваш медицинский робот пытался мне что-то наплести, но ведь я лучше знаю.
Он дососал светлое пюре, повернул поднос и приступил к темному. Это оказалось нечто, напоминающее жареную свинину. Просто свинину, без извращений.
– Если ты откажешься от лечения, у тебя могут быть обострения естественных и врожденных недугов!
– Могут, – с улыбкой согласился Андрей. – Но только не в ближайшие девяносто восемь лет.
– Дикарь, – покачала головой космонавтка.
– Средневековый, – невозмутимо уточнил Зверев, выпил сладковатую невидимую жидкость и отодвинул поднос. – Так как насчет душа?
– Он там… – махнула Люба рукой в сторону окна.
– Я так и думал, что подделка.
Князь расстегнул и положил на постель пояс, кинул сверху ферязь, рубаху, снял сапоги и постучал в иллюминатор. Тот, словно диафрагма фотоаппарата, развернулся в полутораметровое отверстие. Зверев поймал на себе изумленный взгляд замершей женщины, вопросительно кивнул:
– Ты что?
Люба не ответила, и он шагнул внутрь, покрутился. Просто кабинка метр на метр, если не меньше. Теплая и влажная. Места для одежды не предусмотрено. Он чертыхнулся, стянул штаны, выкинул их из кабинки на постель, пошарил по стенам:
– Где же воду включить…
Диафрагма двери моментально «скрутилась», со всех сторон ударили тонкие упругие струйки.
– А горячее можно? Еще немного… Еще… Класс! Не баня, конечно, но тоже неплохо.
Он немного подрызгался среди струй, прогреваясь и отмокая, спросил:
– А где мыло?
Душевая не ответила и ничем не помогла. Зверев подождал секунд десять, вздохнул и потребовал:
– Дверь открой.
Струи опали, диафрагма раскрылась. Молодой человек выглянул:
– Люба! А как тут у вас мыло добывается?
– Мыло? – Женщина поднялась с банкетки, подошла ближе. – Какое мыло?
– Ну шампунь, стиральный порошок, пена, мочалка? Пуркуа па? Щелок хотя бы есть?
– Какой ты… – Космонавтка опасливо протянула руку, прикоснулась к его плечу, к руке чуть выше локтя, к груди. – Я такое только в альбомах видела. И на курсах истории. Этой… античной. Как ты это сделал? Это пласификаты, аморфопины? Симуляторы?
– Все намного, намного проще, – засмеялся князь. – Надеваешь броню с поддоспешником, берешь меч и щит, или лук, или рогатину. А потом со всем этим прыгаешь часа четыре или пять, отмахиваясь от двух-трех холопов. И так – каждый день начиная с пяти лет.
– Ты хочешь сказать… Ты хочешь сказать, что это все настоящее?
Она придвинулась ближе, провела по его груди обеими ладонями. Князь покачал головой, дотронулся до ее прически, ощутил под пальцами заколку, выдернул. Волосы, превратившись в серебристые кудряшки, рассыпались по плечам. Женщина вздрогнула, подняла глаза:
– Что ты делаешь?
– Тебе можно трогать, а мне нельзя? – Он тоже провел ладонью по ее плечу.
– Осторожнее, ты же мокрый!
– А ты что, воды боишься? – весело удивился князь, обнял женщину и отступил с ней назад: – Душ!
Диафрагма мгновенно затянулась, со всех сторон ударили струи.
– Ты чего делаешь?! – сдавленно крикнула космонавтка, отпихнула его, вскинула ладони. – Да ты чего?! Идиот, он же одноразовый! Я новый только после сна получу!
Края рукавов, ворота начали расползаться, синими разводами стекать на пол.
– Он что… – сглотнул Андрей. – А если дождь?
– Какой дождь на космическом буксире, дикарь?! Ну, дика-арь…
Теперь уже князь с интересом провел ладонью женщине по плечу, по руке, по ключицам, по груди, животу. Ткань казалась на ощупь чем-то вязким и мыльным, легко скатывалась, превращаясь в пену и воду. Под его пальцами обнажилась белая кожа, несколько родинок, выстроившихся в круг под «ямочкой жизни», острые розовые соски.
– Слушай, а ведь так ты выглядишь гораздо красивее.
– Дикарь, – покачала головой Люба и запустила руку ему в волосы. Добавила с какой-то безнадежностью: – Настоящий дикарь.
– Зато я нашел мыло, – засмеялся Андрей, привлек ее к себе, крепко прижал, начал целовать глаза, губы, брови, щеки. Отпустил, резко наклонился, провел головой женщине по бедру, выпрямился, снова начал целовать: – Господи, какой у вас тут дурдом!
– Не отвлекайся, пена смоется, – улыбнулась космонавтка.
– Все равно на меня не хватит. – Он с силой провел ладонями по ее спине сверху вниз, до самых ног, подхватил, крутанул, поставил обратно и, присев, начал целовать живот, соски, бедра. Встал, прикоснулся губами к ресницам. – Поздно. Ты чиста, как утренний снег. Взять с тебя больше нечего.
– Ты уверен? – Люба взяла его ладонями за плечи, заглянула в самые глаза. – Это вы говорите своим любимым в диких древних веках? Что с них нечего взять? Ну же, ответь! Что слышат ваши женщины, попавшись к вам в лапы?
– Ты прекрасна, как утренний рассвет, Любовь моя. Твои губы, как драгоценные рубины, они манят, они вызывают неутолимую жадность. Твои глаза, как бездонные омуты, влекут и пугают. Твои соболиные брови подобны крыльям птицы, твой нос словно вырезан из слоновой кости лучшими мастерами мира, твои волосы подобны морю. В них хочется купаться, как в прохладных волнах, пропускать их через ладони, зарываться лицом. Твой лик заставляет забыть о Боге и Дьяволе, он заставляет думать только о тебе, тебе одной, желать тебя, стремиться к тебе…
Он почувствовал горячую руку у себя на бедре, на своем достоинстве. Космонавтка закрыла ему рот жарким поцелуем, попыталась закинуть ногу – ударилась коленом о стенку, недовольно зашипела, потом снова поцеловала. Князь поднял ее, прижал спиной к стене, но при попытке обнять его в ответ женщина снова ударилась – на этот раз локтем, злобно застучала ладонью в одном месте, потом в другом:
– Да где же эта дверь?!
Воду отсекло, слева от них развернулась диафрагма. Андрей поднял легкую, как пушинка, Любу, вышел с ней в каюту, крутанулся: пустая комната, только низкая узкая анатомическая постель с выпирающими краями и ребристыми выемками для пяток, голеней, бедер.
– Черт, какое убожество!
– Подожди…
Она спрыгнула с рук князя, простерла вперед руки, зашевелила пальцами, вытягивая середину пола в высоту, придавая ему уклон, выемки, волны, крутанулась и упала на пластик, раскинув руки. Опора мягко спружинила, подняла женщину на прежнюю высоту. Зверев наклонился, покрывая поцелуями низ ее живота, бедра, колени, потом резко передвинулся выше, к груди. Люба испуганно охнула – и он наконец вошел в ждущие врата наслаждения, пробился так глубоко, что женщина вцепилась ногтями в свою импровизированную постель:
– Дикарь! Дикарь…
Каюта отозвалась многоголосым женским хором, исполняющим хоралы на неведомом языке. Свет мигнул, приглушился, опора качнулась навстречу.
– Любимая моя, родная, единственная! – В эти мгновения горячего безумия Андрей сам верил в свои слова, всеми силами прорываясь вперед в сладкой любовной битве.
И вдруг все исчезло. Настала темнота, тишина. Он стоял один и не мог ничего понять…
– Лютобор, это ты? Черт тебя побери, почему ты всегда дергаешь меня в такие моменты?!
– Какие моменты? – ответил ему жалобный женский голос. – Проклятая автоматика! Я забыла дать команду фиксации режима. Свет!
Каюта опять стала яркой. Однако в ней пропала всякая мебель, все выступы и банкетки, а женщина, морщась, лежала на спине на полу.
– Ушиблась? – присел рядом князь.
– Потом разберусь… – Она обхватила Андрея за шею и привлекла к себе. – Сумерки хочу!
* * *
Свет зажегся неожиданно, заставив Любу недовольно поморщиться и уткнуться носом Андрею в грудь. Тишину разорвал бравурный марш.
– Это будильник? – пригладил ее волосы Зверев.
– Да… – зевнула космонавтка. – Опять на смену. Два завтрака класса «спорт»! Интересно, что система контроля мне теперь в файл напишет? – Она повела плечами, откинулась на спину и стала загибать пальцы: – Отказ от сна, нарушение диеты, превышение нормы питания, интим в рейсе, перерасход воды плюс галлюцинации.
– А откуда галлюцинации?
– Разве ты забыл, что тебя на космическом корабле быть не может? Если, конечно, не поверить в то, что тебя забросило колдовством из прошлого. Дикарь…
Она коротко чмокнула его в губы, поднялась и ушла в душевую. Через минуту вернулась уже в эластичном облегающем комбинезоне, застегнула на поясе ремень с двумя тонкими сумочками. Подняла голову на князя, пожала плечами:
– Как тебя одеть, не представляю. Загрузка костюмами посуточная идет.
– Я не гордый, вчерашнее возьму…
Зверев направился в душ, наскоро ополоснулся, чуть подождал, дав горячему воздуху себя подсушить, после чего привел волосы в порядок и присел к столу напротив женщины, помешал трубочкой красно-зеленое пюре:
– И что теперь будет? Уволят?
– За что?
– Ну ты сама перечисляла…
– Ерунда, на программный сбой спишут, – отмахнулась Люба. – Кто же в твое существование поверит? Значит, и все сопутствующее – сбой в системе. Опять же, панели выгорели…
– Меня ведь вся команда видела!
– А кто их спрашивать станет? Полетные журналы систематизируются автоматически, выговоры и поощрения начисляются по нормативам. Если аварии не случилось, то все, что в алгоритм не укладывается, всегда на сбои валят. Ну разве внеплановый медосмотр пройти заставят.
– Может, тогда еще по завтраку?
– Не успеем, – засмеялась женщина. – Да-а, на тебе столько мяса наросло, что полторы порции нужны. Дикарь. Пошли.
Вскоре они прибыли на центральный пост – серый и унылый, с белым овальным потолком и обычным полом.
– Привет, Рита. Как тестирование?
– Часа два назад закончилось, все в пределах допустимой погрешности… Как себя чувствуешь? Какая-то ты невыспавшаяся, Люба.
– Не завидуй, везения не будет. Пройди по служебному и модульному уровню, проверь контакт с баржами, потом доложишь.
– Только пообедаю, хорошо? – поднялась из кресла космонавтка.
– Конечно.
– Чего-то я не понял, – оглянулся на уходящую космонавтку Андрей. – Вы по какому графику работаете?
– По скользящему. Шестнадцать часов смена. Восемь часов сна, два часа на прочие нужды.
– Так в сутках же всего двадцать четыре часа!
– На космофлоте за сутки приняты двадцать шесть часов. Физиологическая норма. – Она прошлась по рубке, оперлась ладонями на пульт. – Странное ощущение. Я знаю, что встретила человека из дикого, невероятного прошлого. Наверное, нужно что-то спросить, узнать. Ведь ни у кого больше такого шанса не появится. А чего спрашивать, не знаю. Слушай, Андрей… Плохо, наверное, там было? Ну в шестнадцатом веке?
– Да уж получше, чем здесь.
– Что-о? Ты хочешь сказать, что вы там, полторы тысячи лет назад, жили лучше, чем мы сейчас?
– А ты когда-нибудь пробовала запеченного целиком, молочного поросеночка, покрытого хрустящей румяной корочкой и с большущим зеленым яблоком во рту?
– Это же ужасно!
– Ужасно жрать пластмассовые сухари, которые к тому же после жевания выплевывать нужно.
– Зато у нас у всех здоровая эмаль, здоровые зубы.
– Что-то не помню, чтобы мои холопы жаловались на кариес. А ты хоть раз в жизни спала на сеновале. А, Любовь моя? – Андрей наклонился к женщине. – Когда падаешь в это огромное хранилище, как в океан, пахнущий мятой, зверобоем, ромашками, медом, когда тонешь во всем этом податливом богатстве, зарываешься в нем с головой – и тебя уже никто не найдет, никто не разлучит с тем, кому позволено разделить с тобой это наслаждение…
– Мы не станем заниматься этим на центральном посту! – уперлась ему в грудь ладонями космонавтка.
– Да? – Князь отодвинулся, провел рукой над пультом. – Горби, загрузи энциклопедию. Возможно, принцессе захочется узнать, что такое проводы зимы, Рождество и штурм снежной крепости, что такое лапта, межа и городки, что такое праздник Ивана Купала, сотовый мед и уха из только что пойманной форели. Или, может быть, ваши прикроватные «симуляторы» способны передать, что такое настоящий вкус, настоящий запах? Настоящий страх и настоящий восторг? Что такое играть с людьми, а не с компьютером, и веселиться с друзьями, а не с системным блоком?
– Откуда ты знаешь, что такое «симулятор»?
– Несложно догадаться. Что же он так долго загружает?
– Объем большой. Зачем тебе энциклопедия? Ты вроде уже все узнал.
– Попытаюсь порыться еще. Это ведь как с прорицаниями, как с зеркалом Велеса. Заглянуть в будущее, прошлое и настоящее легко. Трудно угадать, куда именно нужно смотреть и какие вопросы задавать. Думаю, если проявить терпение и настойчивость, мне удастся выведать еще много интересного.
– Энциклопедия загружена.
– Горби, выдай мне всю информацию, которая у тебя имеется по тысяча пятьсот пятьдесят второму году.
По глазам резануло, как от яркой вспышки, в животе ощутился холодок невесомости и… И он увидел над головой огромную яркую луну, а ниже, рядом с собой, внимательный взгляд Лютобора.
– Если это шутка Горби, то он явно перестарался с подробностями, – пробормотал князь.
– Ты как, чадо? Вернулся али еще колеблешься?
– Вернулся. – Зверев сел на алтаре, крутанул головой, проверил, на месте ли сабля, поправил ее, передвинув вперед. – Спасибо, мудрый волхв. Домой ты меня, как видишь, не вернул. Но попытка оказалась интересной.
Пред Богом и людьми
Проснувшись, Андрей долго смотрел в потолок, закинув руки за голову. За распахнутым окном весело перекрикивалась дворня, ржали лошади, возмущенно визжали поросята. Пахло цивилизацией – видимо, мужики убирали из хлева навоз. Пели птицы – но как-то вяло. Наверное, были заняты поиском букашек и червяков. И только когда в светелку, перебивая натуральные запахи, просочился аромат жаркого, князь решительно откинул одеяло.
– Нет, в нашем времени все равно лучше!
Он оделся, спустился в трапезную – и обнаружил там совершенно пустую комнату. Ни столов, ни скамеек. И само собой – ни пряженцев, ни убоины, ни даже крынки с квасом.
– Ограбили… – растерянно пробормотал Зверев. – И что теперь?
Он побрел на улицу, но на крыльце его перехватила Ольга Юрьевна, прижала к себе, поцеловала.
– Заспался ныне, дитятко мое. Устал, видать, на службе государевой. Ты одевайся скорее да к столу ступай. Праздник ведь ныне. Святой Прокопий.
– Да? – удивился Зверев, мучительно вспоминая, чем знаменательна эта дата, потом махнул рукой: – Конечно, матушка. Сейчас выйду.
Он поднялся наверх, накинул поверх рубахи шитую золотом ферязь, остановился у окна. Сверху было видно, куда перекочевали столы: они вытянулись за воротами, вдоль дороги, и уже ломились от многочисленных яств. Парни и девки щеголяли в усадьбе чистыми рубахами, холопы и вовсе вырядились в атлас и шелка.
– Ждем, что ли, кого?
Князь опоясался саблей, вернулся на двор, вышел на улицу.
– Наконец-то, сын, – подозвал его боярин. – Давай усаживайся, квасу себе наливай.
Василий Ярославович сел не во главе стола, где были приготовлены кресло, золотой кубок и золотое с самоцветами блюдо, а сбоку с правой стороны. Андрею указал на место напротив себя. Зверев, заинтригованный всеми этими странностями, налил, как было велено, квас в оловянный кубок, прихлебнул, поставил перед собой.
– Ну что, Андрей? – посмотрел ему в глаза боярин. – В княжестве, небось, твоя Полина точно так же за столом сидит. Одна… А ты к ней не торопишься. Нехорошо.
– Не хочу.
– Грех, Андрюша. Я помню, не по любви вы венчались, не из сердечной привязанности. Ради рода нашего на жертву такую я тебя принудил. Однако же ныне жена она твоя, пред Богом и людьми. Надобно долг свой супружеский исполнять. Помнишь, что Господь нам завещал? Плодитесь и размножайтесь! Как же вы предначертание Божие исполнять будете, коли ты к супружнице ближе трехсот верст не подходишь? Родам Лисьиных и Сакульских ребенок надобен, наследник. Да и нам с матушкой внуков на руки принять ужо хочется.
– Наследник уже был, отец, – сухо ответил Зверев. – Она его убила.
– Ну что ты говоришь! Заспала просто, несчастный случай. Он же даже некрещеным был, Андрей!
– Но это был мой сын, отец.
– У тебя будут другие.
– Но этот не вернется уже никогда!
– Его бессмертная душа…
– Какая душа, отец?! Он же не был крещен, ты знаешь это сам!
Василий Ярославович вздохнул, прихлебнул немного из кубка.
– Я понимаю тебя, Андрей. Мне жаль, очень жаль твоего первенца. Все происходит по воле Господней. Бог дал, Бог взял… Мы не ведаем, ради чего он послал тебе это испытание. Ему виднее. Ты должен пережить это. Жизнь не окончена.
– Для меня? Конечно.
– Ты служивый человек, сын. Ты можешь сложить живот свой уже завтра или через год. Что останется тогда после тебя? Кто продолжит твой род? Кого ты оставишь растить своей жене, кто станет напоминать о тебе нам с матерью, кому достанутся твои земли? К нам пришло горе, сынок. Но зачем же делать его еще более страшным? Смирись. Прошлое остается в прошлом, а будущее надлежит творить самим. Пусть оно будет счастливым.
– Я все равно не поеду к ней.
– Поедешь, – покачал головой боярин. – Ты князь, там твой удел, твоя земля, твои люди, твое место. Это твой долг. Ты не можешь поступить иначе.
– Не хочу!
– Мы много чего не хотим, сын. Но все равно делаем. Ибо так устроен мир. Не в наших силах изменить законы, начертанные на его скрижалях. Ты князь. Твое звание обременено княжеским долгом. За свой удел пред Богом и государем отвечаешь только ты.
– Это еще кто? – Андрей заметил, что по дороге к усадьбе приближается шумная процессия из десятка смердов и стольких же баб.
– А-а, – обрадовался Василий Ярославович. – Наконец-то! Вот и он.
Четверо смердов несли на руках пухлый сноп ржи, перетянутый настоящим кожаным ремнем, из-под которой торчала небольшая циновочка, сплетенная опять же из колосьев. Остальные вразнобой пели что-то торжественное вроде «Славься, славься!».
– Пошли, – поднялся боярин, налил до краев золотой кубок, поставил его на поднос и направился навстречу процессии.
Зверев, все еще ничего не понимая, последовал его примеру. В пяти шагах от крестьян Василий Ярославович остановился и низко, в пояс, поклонился, протягивая перед собой поднос:
– Гость в дом, радость в дом! Заходи, Волос Именинович, располагайся широко, усаживайся крепко. Все двери тебе отворим, гость дорогой, во все светелки пустим, все горницы отдадим. Заходи, сделай милость!
– Милостив Волос Именинович, боярин. – Один из мужиков взял кубок и всосал одним залпом. – Зайдет к тебе, за столом посидит, на хоромы поглядит. Угодишь – так и вовсе никуда не сдвинется.
– Заходи, гость дорогой, заходи, – посторонился Василий Ярославович.
Мужики торжественно прошествовали мимо, остановились возле стола и, переместив кресло, низко поклонились:
– Благодарствуем за милость, Волос Именинович. Сделай нам снисхождение, отведай угощение.
«Ну, конечно! – мысленно хлопнул себя по лбу Зверев. – Первый сноп! На Прокопия рожь жать начинают! Праздник урожая».
Василий Ярославович вернулся на скамью, торопливо налил в кубок еще вина. Золотой емкостью тут же завладел второй мужик:
– Хорошо тут Волос Имениновичу от трудов отдыхать. Пожалуй, тут он и задержится.
– Кушай, Волос Именинович, угощайся! – Боярин вывалил на блюдо добрый котел вареной убоины в мучном соусе, вновь наполнил кубок.
– Добрый ты хозяин, Волос Имениновичу нравишься… – Третий мужик прихватил кусок мяса, запил вином.
– А хороши ли домочадцы у тебя, хозяин? – поинтересовался четвертый смерд и в свою очередь ловко «хлопнул» кубок красного заморского вина.
– Хороши, Волос Именинович, хороши мои домочадцы, – похвастался Василий Ярославович. – Покажитесь гостю, чего стоите?
– Вот, Волос Именинович, прими венок луговой, будь красив и ласков, будь сыт и весел, – склонила перед снопом голову девица в красном сарафане и белыми рукавами. – С нами завсегда оставайся!
Украсив колосья венком из ромашек и одуванчиков, девушка взяла полный кубок, чуть помедлила, потом широко распахнула глаза и принялась пить, пока не осушила его до капли. Тут же схватила два куска убоины, запихала в рот и побежала к столу. Ее место заняла тетка в летах, низко поклонилась:
– Здрав будь, Волос Именинович. Вот, прими от меня платочек вышитый…
Все, кто кланялся снопу, выпивали законный кубок и занимали место за столом, приступая к угощению, наполняя кружки пивом, поддерживая здравицы долгожданному гостю. Звереву после второго ковкаля тоже надоело наливаться квасом, и он перешел на пиво. Боярин же стал подливать вино не только Волосу Имениновичу, но и себе. Такими темпами все захмелели очень быстро, зашумели, на разных концах стола стали вспыхивать споры. Женщины вышли и завели хоровод, мужики же норовили приложиться к недоступному в обычные дни заморскому угощению – и с непривычки косели еще быстрее. Петерсемена все же раза в два, если не в три крепче самого удачного пива.
– Ты не прав, сын, совсем не прав! – вдруг вспомнил Василий Ярославович. – Хозяйство долго без присмотру оставлять нельзя! Мало ли чего баба сотворить может? Глаз твой постоянно надобен! Постоянно! И наследник тоже надобен! Ну не люба княгиня – так что? Тебе трудно? Наше дело не рожать, сунул, вынул и бежать, – хохотнул он. – Побаловаться завсегда успеешь. В общем, решено! Завтра поезжай.
– Ты меня выгоняешь, отец?
– Я? Да ни за что! Родительский дом до погоста родным остается. Но ты все равно поедешь! Потому как надо.
– Хочешь, чтобы я с женой рядом пожил? – Зверев покачал головой. – Ты сам не понимаешь, чего требуешь.
– Понимаю, не понимаю. Надобно! Долг твой таков. Пред Богом и людьми.
– Пред Богом? Это верно. Монастырей божьих на Руси хватает. Ладно, отец. Раз уж вам всем так приспичило, то поеду. Что уж там случится – так тому и быть. – Князь допил вино из своего кубка и отправился в усадьбу.
* * *
Огуречный день[36] лета семь тысяч шестьдесят первого отложился в памяти горожан из Великих Лук презабавнейшим зрелищем. Через час после рассвета в ворота влетели четверо всадников. Двое из них были писаными красавцами: статные и широкоплечие, в шелковых вышитых рубахах, сплошь золотых ферязях, с драгоценными наборными поясами, на которых висело оружие в отделанных серебром и самоцветами ножнах. Шаровары отливали драгоценным атласом, ярко-алые сапоги сияли золотыми, с рубиновыми вставками заклепочками. В общем, настоящие княжичи. Другие двое – так себе бродяги.
Один – лохматый до изумления, пожилой кряжистый мужичок в холщовых штанах и простой полотняной рубахе, второй – молодой, в дешевом беличьем охабне, в коричневых шерстяных штанах, волосы перехватывал идущий через лоб тонкий сыромятный ремешок. На рысях они промчались через город, спешились у причала, оглядели стоявшие там корабли. Два ушкуя, два струга, одна ладья.
– Вот, значица, как… – пробормотал лохматый мужик, перехватил поудобнее плеть и принялся со всей злости охаживать одного из княжичей: – Тебе что было сказано вчерась, собака?! Тебе чего было сказано?! Кто тебе про паузок наплел?! Кого ты слушал?! По девкам погулять захотелось?! Я тебя научу, как службу рабскую нести! Я тебе хотелку быстро вырву!
Белобрысый красавец пищал и крутился, прикрывался руками, но перечить не смел. Второй предусмотрительно отступил подальше и втянул голову в плечи.
– Хватит, Пахом, – наконец прекратил избиение второй бродяга. – Отведи коней отцу на подворье и возвращайся. А вы, олухи, бегом по сходням, амбарам и причалам! Если через час не найдете мне лодку хотя бы до Новгорода, запорю до полусмерти, Хорсом клянусь! Вам, вижу, в страдники[37] захотелось, в навозе ковыряться? Так я это враз устрою. А то и вовсе вместо псов на цепь посажу. Бегом!
Илья с Изольдом оторвались так, что вся лисьинская усадьба только диву давалась. Сколько они на троих выручили за обоз со всяческим добром, Зверев спрашивать не стал. Но что поднялись изрядно – угадывалось за три версты. Пахом-то каким был, таким и оставался – замотал серебро в пояс, да и забыл. Но эти два архаровца не то что своего князя перещеголяли – они, пожалуй, и самого государя роскошью затмили. Друг перед другом норовили выставиться – больше соревноваться было не с кем… То-то радость купцам на городском торге!
Однако парочка явно перегуляла на пиру в честь первого снопа. Еще до заката Пахом отправил Изольда в город нанять суденышко до княжества или хотя бы до Новгорода – но поутру обнаружил холопа на сеновале. Тот, правда, клялся, что лодку нашел. Но – где тогда она?
– Бездельники… – скрипнул зубами Андрей. – Похоже, забаловались. Пора в черное тело загонять. Проклятие!
Он стеганул себя хлыстом по ноге, вышел на собранный из бревнышек причал. Настроение было никакое. Людмила оставалась где-то там, далеко, замужняя и недоступная, Полину видеть не хотелось. А от осознания того, что с ней придется делать, на душе становилось и вовсе тошно. «Русский развод».
– От Бога взял, Богу и верну… – Он сплюнул в воду.
– Эй, боярин!
– Чего тебе? – резко вскинулся на мужской голос Андрей. – Что тебе не нравится?
– Да тебя, вижу, кличут.
Князь обернулся – холопы, сияющие, как начищенные самовары, прыгали и махали руками у соседнего причала, чуть выше по течению. Видимо, и вправду нашли заветный паузок.
– До самого княжества доставят, Андрей Васильевич! – гордо сообщил Изя, подбежав ближе. – Все, как приказывал!
Лодочка имела размеры где-то пять на полтора метра, парусиновый навес над кормой и зашитую досками переднюю часть – что-то вроде небольшого трюма. Но самое главное – она обладала мачтой, а значит, могла идти довольно ходко даже вовсе без команды.
– Илья, сбегай, купи пару кувшинов вина. Как вернется Пахом, сразу отчаливайте.
Зверев прошел мимо согнувшегося в низком поклоне корабельщика, сбежал по сходням, вытянулся на деревянной скамье в тени навеса и закрыл глаза.
«Еще целая неделя плавания! Тоска. Эх, заснуть бы и проснуться уже там…»
Князю повезло. Попутное течение, попутный ветер и светлые лунные ночи, позволявшие паузку скользить по рекам даже после заката, сократили его путь до пяти дней, и уже к полудню после Гавриилова дня[38] Андрей увидел впереди знакомый берег – круто изогнутую косу из громадных валунов, островок перед бухтой. Однако вместо сплошной зеленой стены под далекими кронами шла череда больших белых пятен.
– Это еще что за явление? Эй, корабельщик! Ну-ка, туда правь! Глянуть надобно подробнее…
Чем ближе, тем интереснее и неожиданнее открывалась картина. В нескольких местах от берега в бухту тянулись новенькие, не успевшие потемнеть причалы. За ними поднимались длинные, широкие навесы, крытые драгоценной тонкой доской. Еще большее сокровище оказалось под навесами: ряд за рядом, проложенная ровными рейками, лежала гладенькая обрезная доска. Немного правее, бревнышко к бревнышку, красовались новенькие, с иголочки, амбары. Третий сруб поднялся всего венцов на пять. Оттуда слышался веселый перестук топоров.
– Вперед правь… К причалу!
Князь вышел на нос и, когда паузок поравнялся с деревянным пирсом, выскочил на скатанные одна к одной тонкие осиновые жердинки. Быстрым шагом он направился к берегу, поглаживая рукоять сабли. Приезжих заметили, от сруба отделились двое мужиков и двинулись, помахивая топорами, наперерез. Андрей усмехнулся:
– Никак драка намечается? Давненько я не разминался!
– Здрав будь, боярин! – за десять шагов громко поприветствовал его один из плотников. – Какими судьбами в наших краях?
– В ваших?! – возмутился Зверев. – Когда это мой удел вашими землями успел стать?
– Кня-азь?
Мужики растерянно переглянулись. Один торопливо спрятал топор за спину, другой догадался махнуть рукой по голове в поисках шапки и низко поклониться. Они снова переглянулись, и тот, что кланялся, махнул рукой:
– Беги, хозяина упреди!
Плотник кивнул и, прыгая по самым крупным валунам, помчался в сторону прибрежного березняка.
– Князь Андрей Васильевич? – уточнил оставшийся мужик.
– А ты кого ожидал?
– Это… Здрав будь, княже, – опять поклонился смерд. – Мы вот, того… За пять ден закончим.
– Молодцы. А чего строите?
– Дык, амбары, княже. Тут для леса и добра всякого хорошо. Ветер с Ладоги крепкий, сырость выдувает, сушит. А дома мы там, за рощей срубили. Для жилья ветер ни к чему. Холодно.
– А сырость с воды лес не попортит?
– Какая там сырость, княже? – махнул рукой плотник, обнаружил в ней топор и суетливо запихал за пояс. – Дык, вода не летит. А свежесть, она того… Она и лучше. Равномерно сохнет. От лишнего пересыха оно ведь… того… и перетрескаться может. Закрутиться.
– Здорово.
– Мы здесь, княже, – догнал Андрея дядька. – Отпустил я паузок. Все едино без добра сюда плыли. Выгружать нечего. До Запорожья тут недалече. Быстрее доедем, нежели доплывем.
Плотник стоял с отвисшей челюстью, переводя взгляд со Зверева на молодых холопов, опять на Зверева, опять на холопов. Во всем его виде читался немой вопрос: «Если князь на их фоне такой замухрышка, тогда они – кто?»
– Ты чего, родной? – подмигнул ему Андрей.
– Ась? А! Да, княже, прости Христа ради. Пойдем! Ноги осторожно. Камни зело склизкие. Опосля дорожки настелем, а ныне так скачем. Осторожненько…
Полста метров мужчины пробирались между камнями, дальше берег пошел вверх, покрытый уже крупным песком, и через десять шагов под ногами оказалась бодрая зеленая трава.
– Сюда, сюда… – Плотник обошел кусты ракиты и заторопился по мощенной крупными камнями дороге, что прорезала лес, будто по линейке, строго по прямой.
– Славно сработали, – пристукнул ногой Пахом. – А чего узкая такая? Двум возкам не разъехаться.
– А двум и не надобно, – оглянулся мужик. – Тут до деревни всего с версту, все наскрозь видать. У нас возков-то ить пока два. Покуда один доберется, второму ужо на обед пора.
– Чего так мало?
– Вполне, княже, вполне. Все едино быстрее возят, нежели мы сшиваем.
За четверть часа неспешным шагом они миновали рощу и увидели впереди широкий луг, на котором стояли шесть новеньких, как и все на берегу, просторных русских домов. Ни заборов, ни полей, ни огородов окрест не имелось – не успели еще поселенцы обжиться. А вот качели между двумя одинокими березами уже качались, и вокруг со счастливым визгом носилась орава детей в белых рубахах до колен. Навстречу от селения шел широким шагом худощавый остроносый мужик с реденькой бородкой, в долгополом зеленом кафтане аглицкого сукна. И только тут Зверев наконец-то сообразил, что происходит:
– Мастер новгородский, купец Евграф, сын Гвоздев!
– Здрав будь, князь Андрей Васильевич! – приложив руку к сердцу, поклонился судостроитель. – Не новгородский боле, а твой, со всеми потрохами. Вишь, решился. Решился – да перебрался с детьми, с женой да мастерами лучшими. Сел на место, привыкаю. Лес заготовлен, вылежался за год, с осени начну дело наше запускать, ладью первую шить стану да два ушкуя для купцов корельских. Успели наведаться, сговорились мы честь по чести.
– Славно… Как обустроились?
– Низкий поклон тебе за милости, княже. Супруга твоя, княгиня Полина, милостивица, все уговоры наши с тобой блюдет, ни в чем от нее отказа нет. И леса, сколько надобно, взять дозволила, и дорогу от Запорожского замостить помогла. Лесопилка день и ночь работает. Доски завезли месяцем ранее, нежели подумать могли. Ныне на усадьбу вашу они доски пилят. На глазах растет. Просто чудо, а не хозяйка. И мужа столь же достойного редко найдешь. Весь мир на госпожу такую не нарадуется.
– Весь мир? – не понял князь.
– Весь мир[39], – подтвердил купец. – И смерды все из деревень твоих, и мои мужики за честь почитают ручку поцеловать. А уж бабы… – махнул он рукой. – Как с молебна возвертаются, все токмо о ней шепчутся. Хоть и строга. С оброком, сказывают, спуску не дает. Однако же с нас сего по уговору спрашивать не положено – она и не просит. Сено дозволила накосить. Здесь, на наволоке у речной плеши, и на север отсель, на давнишнем пожарище. Да чего же мы стоим? Супружница моя стол накрывает. Милости в дом прошу. Отведайте чем Бог послал.
– За приглашение спасибо, Евграф, – кивнул Зверев. – Да только сам видишь, мы всего полчаса, как высадились. Все же дом навестить хочется. Ты вот рассказываешь, а я и не видел ничего. Колокол, кстати, привезли из Новгорода?
– А как же, княже! Поет, как птица божия. Далеко слыхать. Иной раз и досюда долетает. Так, может, хоть на часик присядешь? Я и испить с дороги не предложил. Мыслил, заглянешь.
– В другой раз. Тороплюсь.
– Понимаю, княже. Я коли супругу свою больше дня не вижу, и то тосковать начинаю. А тут год целый! Пантелеймон! – подозвал он мнущегося неподалеку плотника. – Вели коней князю нашему, Андрею Васильевичу, оседлать. Негоже ему пешим возвертаться. И слугам его тоже оседлай. Вторушу следом пошли, пусть заберет лошадей опосля. Тут десять верст всего. Пока добежит, скакуны отдохнуть успеют.
Что для человека четыре часа бега, то для рысака – час галопа. Не успели князь и его люди распрощаться с купцом, как уже натягивали поводья возле новой княжеской усадьбы. Пока это был всего лишь дом – два жилья, тесовая крыша, затянутые скобленой рыбьей кожей окна, крытое крыльцо с макушкой-луковкой и перилами из резных балясин. Двора еще не имелось – потому что по сторонам от жилого дома еще не поднялись амбары, хлева, конюшни, кузня, овины и прочие нужные постройки. Да и стены, готовой оборонить людей и богатство князя от ворога, тоже не было даже в наметках. Просто на взгорке напротив деревни, через реку, высился белый бревенчатый дом, примерно вдвое больший, нежели в усадьбе Лисьиных, да лежали две груды ошкуренных сосновых бревен, приготовленных для нового строительства.
– Ты смотри, княже, – привстал на стременах дядька. – Мост!
– Слишком громко сказано, – поморщился Андрей. – Какой мост? Перекинули через Вьюн дюжину хлыстов – и все.
– Однако же с берега на берег ездить ныне легко, – парировал Пахом. – Да и снизу на долбленке али на струге без мачты проскочить можно.
– Можно, можно, – буркнул Зверев, окончательно останавливаясь. Несколько минут он созерцал новую постройку, потом обернулся к молодым холопам: – Ну чего застыли? Матери вас, почитай, год не видели. Скачите по домам! Лошадей прислать али привести не забудьте. Чужие…
Илья с Изольдом второго приглашения ждать не стали – сорвались с места в карьер, перемахнули реку и скрылись за овином старосты.
– Умница какая твоя княгиня, Андрей Васильевич, – прицокнул языком дядька. – Иной боярин из похода возвернется – ан деревни его все разорены, приказчик с казной сбежал, в доме все разворовано, дети плачут, а баба серебро трясет. Дабы с добычи его, с жалованья царского себе платье новое али самоцветы купить. Мы же, как ни вернемся, удел все краше и краше становится. То мельницу по твоему наказу княгиня поставит, то храм Божий. А ныне, вишь, на усадьбу замахнулась. И с корабельщиком новгородским все сладила. Повезло тебе с нею, княже, ох, повезло. Хоть в этом Бог милостив оказался.
Зверев хлопнул скакуна по крупу, натянул правый повод. Конь, ничего не понимая, крутанулся на месте, а когда всадник отпустил узду, помчал вверх по холму. На крыльце кто-то громко заголосил, кинулся в дом. Заметались меж бревен бабки с длинными узкими циновками.
С холмика, как оказалось, открывался отличный вид на мельницу, на заливчик под водопадом и причал, возле которого скучал без дела стройный морской ушкуй. Вытащил его, стало быть, Рыжий, не бросил.
– Здрав будь, отец родной… – подошла к князю незнакомая дородная тетка лет сорока в одной исподней рубахе, вдобавок влажной то ли от пота, то ли еще отчего. – Заждались, милостивец.
– И тебе долгих лет.
Андрей спешился, кинул ей поводья коня, сам медленно двинулся к крыльцу. Там суетились еще несколько кое-как одетых женщин. Наконец открылась и закрылась дверь, тетки отхлынули в разные стороны. Вперед вышла Полина и, спустившись на пару ступеней, склонила голову:
– С возвращением, дорогой мой супруг.
– Здравствуй, супруга, – кивнул, стоя внизу, князь.
– Прости, что в таком виде дворня тебя встретила. Баня у нас протоплена, хотели мыться идти. Завтра суббота, к причастию надобно…
– Ничего страшного. Идите, купайтесь.
– Я бы хотела показать тебе наш новый дом, муж мой. – Полина стала еще упитаннее. Розовые щеки даже свисали, как у бульдога. Живот выпирал во все стороны через бархатное платье, руки лоснились. Волосы закрывал простецкий деревенский платок, который рядом с иноземным дорогим нарядом казался гнилым листом, принесенным ветром и оброненным на голову. – К тому же ты ведь проголодался с дороги? Я велела собрать на стол в трапезной.
– Хорошо, покажи.
Андрей поднялся на крыльцо. Тетки испуганно отпрянули, прижались к перилам. Неужели он такой страшный?
Дом все еще пах опилками, смолой, дышал влажностью. Сейчас, в летний зной, это было даже приятно, но зимой – будет холодно. А топить нельзя: тепло от печки изнутри бревна высушит, снаружи они сырыми останутся. Их все и повыворачивает.
– Сухого леса не было, супруг мой, – неожиданно заговорила Полина. – Пришлось рубить из того, что есть. Надеюсь, за лето бревна успеют осесть и подсохнуть. Как считаешь?
Андрей вспомнил, что жену следует постоянно ругать и наказывать – но ведь она была совершенно права. Где жить целый год, пока дом просохнет? В тесной и гнилой деревенской избе?
– Да, будем надеяться.
– Справа я решила сделать людские комнаты, оружейные, кладовые. В конце там кухня будет и подпол для овощей…
Пол был белый, толстые доски не прогибались под ногами, лежали, словно каменный монолит. От входа к лестнице и ко всем коридорам тянулись циновки.
– Слева трапезная, две гостевые комнаты. Наши жилые комнаты наверху. – Полина пошла вверх по лестнице, и ступени жалобно заскрипели.
Здесь везде лежали уже не циновки, а тряпочные коврики. Коридор упирался в торцовые окна, а потому в нем было светло.
– Наша опочивальня здесь, – указала княгиня на дверь сразу за лестницей. – Снизу печь будет стоять, еще не сложили. Придется у новгородцев печника просить, наш высокие выводить не умеет. Но пока не к спеху. Все едино топить пока нельзя.
Андрей толкнул дощатую створку, вошел внутрь… и замер. Созданная Полиной опочивальня как две капли воды походила на ту, в которой столько дней его встречала Людмила Шаховская. Такой же балдахин, такая же перина, так же повернута боком к окну, ногами к входной двери. И даже цвет балдахина точно такой же!
«Ее нужно ругать, придираться, – опять вспомнил князь. – Выпороть несколько раз, как только появится повод. Или просто так побить, без повода».
– Цвет какой… – пробормотал он.
– Что ты молвишь, князь? – напряженно переспросила Полина.
– Ничего, – отмахнулся Зверев. – Показывай дальше. Может, там найдется к чему прицепиться.
– Что?
– Ничего.
– Там еще пять светелок, – махнула в коридор рукой женщина. – Они пока пустые. Я так мыслю, продыхи надобно туда от печи вывести, дабы полы были теплые. И под детские светелки их отвести.
– Очень верно! – Андрея словно по сердцу резануло. – И в какой из этих комнат должен был жить наш сын?
Он развернулся, сбежал по лестнице, выскочил на крыльцо, почти перелетел ступени и ринулся дальше, вниз по склону, к причалу. Перепрыгнул на палубу ушкуя, наскоро стянул одежду и сиганул за борт.
Прохладная вода обняла, успокоила. Стало легче и душе, и телу. Решительными саженками он пересек заводь, выбрался в самом дальнем месте, нашел за кустами открытое место и вытянулся на траве. В ушах стучало, но он не понимал – от гнева или из-за усталости.
На приветливом солнце молодой человек вскоре задремал и проснулся, только когда на грудь переползла тень от возвышающейся за головой акации. Андрей снова переплыл заводь, выбрался на берег перед причалом.
– Здрав будь, княже, – встретил его на палубе ушкуя Риус. – А я уж беспокоиться начал. Как в воду прыгнул, видел, а опосля все нету и нету.
– Есть, как видишь. Как у тебя трюмы, не пустуют? Сооруди мне чего-нибудь перекусить. И постель вели приготовить. Как живешь-то, Рыжий?
– Скучно, княже. В Новагород пару раз ходили, в Корелу плаваем. Без тебя не случается ничего. Ни пиратов, ни порогов, ни погонь. А мне сие понравилось…
– Это нравится, пока выигрываешь, Риус. А вот когда не повезет – сразу хочется спокойной жизни. Давай, встряхни команду, пусть стол накроют. Посидим с тобой, винца выпьем.
Пока князь одевался, на причал спустилась одна из княгининых теток, остановилась возле самого борта, поклонилась:
– Батюшка Андрей Васильевич, хозяйка в баню тебя приглашает. Умыться после дороги.
– Передай, что я чистый. И что к ужину не приду, – отмахнулся Зверев.
Ночевал он, естественно, тоже на ушкуе, в постели, из которой еще не выветрился запах Полины. Точнее, черемухи. В постели она почему-то всегда пахла черемухой.
Сколько же она прожила в этой каюте, пока на берегу не вырос наконец-то новенький дворец? Получается, почти три года. С перерывами на те месяцы, что Андрей отправлялся по делам. Княгиня же при этом оставалась вовсе в крестьянской избе, которую отвел господам здешний староста.
Из-за этого запаха, наверное, молодому человеку и приснилась его жена. Полина привиделась той испуганной девочкой, что привел прямо к венцу князь Друцкий. Зачем молодым друг на друга до свадьбы смотреть, если главное в браке – решение земельных споров меж двумя боярскими родами? Воспитанная в монастыре девочка медленно раздевалась, выполняя приказ своего мужа. Сняла вышитый бисером капор, развязала поясок, аккуратно свернула на шапочке, расстегнула молнию парчового сарафана, спустила его вниз, оставшись в одной рубахе, рукава которой изменили цвет с красного на белый. Смущенно потупила взгляд, сглотнула, смяла пальцами ткань, подтянула подол до колен и остановилась, стремительно краснея. Потом решилась, потянула дальше, вверх, скинула рубаху в сторону одним движением, оставшись совершенно обнаженной. Снежный пончик, мягкое податливое тело, никогда не видевшее солнца. Большая грудь, слегка свисающая вперед, широкие бедра, овальный животик с глубокой пробоиной на месте пупка.
Девочка отступила, опустилась на край ложа, перекрестилась и откинулась на спину, широко развела ноги. Зверев подступил ближе, хорошенько размахнулся и огрел ее плетью. От жалобного женского крика он вздрогнул – и сел в постели.
– Фу-уф, – облегченно перевел дух князь. – Надо же. Нормальным людям зловещие мертвецы в ночных кошмарах снятся. А мне – собственная жена!
Он поднялся, шагнул к столу, схватил наугад один из кувшинов, припал к горлышку. После нескольких глотков понял, что наливается вином, чертыхнулся и вышел на палубу.
Небо только-только начинало розоветь, в деревне еще не проснулись петухи. Да что петухи – не проснулся даже ветер, и на речной заводи не колыхалась ни единая волна. С легким поскрипыванием крутилось под ручьем мельничное колесо, катилась по его лопастям вода – но ручей, что струился из-под могучего деревянного двигателя, просачивался во Вьюн так осторожно, что потревожить заводи не мог.
– Эх, пошумлю!
Князь запрыгнул на борт, оттолкнулся, переворачиваясь в воздухе, и с громким плеском ухнулся в теплую воду, поплыл вокруг залива метрах в пяти от берега. Недалеко за устьем реки, в гуще осоки, он заметил обнаженную длинноволосую девушку, что сидела, обнимая колени.
– А ты кто, откуда?
– Да я местная… У тебя гребня нет, красный молодец?
– Да иди ты! – Князь шарахнулся в воду, припустил обратно к ушкую, выскочил на берег и, забежав на пирс, остановился, тяжело дыша.
– Ты чего, княже? – показался на палубе Риус в одной исподней рубахе.
– Не поверишь, – перекрестился Андрей. – Русалку встретил!
– А-а… – зевнул рыжий мальчишка, – сказывали про такую… Навроде не трогает никого.
– Трогает, не трогает… Нежить все-таки! – Зверев зябко передернул плечами. – А ты чего такой квелый? Просыпайся давай! Обленились тут без меня? Бегом за щитом и саблей, одна нога здесь, другая там. Посмотрим, как у тебя ныне это дело получается.
С холопом князь «рубился» почти три часа, измотав мальчишку до седьмого пота. Затем от княжеского дома спустилась крестьянка, от имени Полины пригласила Андрея на завтрак. Он согласился: коли собираешься изводить жену, с ней, как ни крути, необходимо встречаться.
В обширной трапезной было пустовато. Столы, скамьи, свободное место строители рассчитали человек, пожалуй, на двести. А сидели в самом центре, спиной к среднему из пяти окон, всего семеро: в кресле сам Зверев, слева от него Полина, справа – Пахом, дальше – незнакомые женщины в простеньких сарафанах. Раньше, как помнил Андрей, возле госпожи постоянно крутились четыре молодые холопки, но теперь они куда-то исчезли. Замуж, что ли, вышли?
Сегодня княгиня выглядела намного лучше. Румяные щеки не висели, подобно тряпкам, на голове возвышалась зеленая кика, расшитая бисером. Зеленый шифоновый сарафан, собранный на груди в мелкую складочку, покоился поверх тонкой шелковой рубахи, весьма уместной в такую жару. Может, вчера он просто застал ее не вовремя?
– Все ли тебе по нраву, супруг мой? – ощутив его внимательный взгляд, спросила княгиня. – Вкусна ли еда, ладно ли трапезная срублена?
– Все хорошо, – кратко ответил Зверев, и над столом снова повисла тишина. Он доел запеченного судака, запил чуть сладковатым сытом, промокнул губы приготовленной возле блюда салфеткой.
– Ступайте все отсель! – опустив нож, неожиданно приказала Полина. – Оставьте меня с князем.
Тетки, переглянувшись, поднялись, поспешно обогнули стол и вышли из трапезной. Закрылись толстые створки. Пахом, кашлянув, покосился на Зверева, но ответа не получил и двинулся следом, походя прихватив с блюда пару расстегаев.
– Что же ты, супруг мой венчанный, ко мне совсем не приходишь? Не заглянешь, не обнимешь, слова ласкового не скажешь. Разве не муж ты мне боле?
Андрей промолчал. Умом он помнил, что княгиню нужно ругать, обвинять, подозревать, пороть – чтобы обиделась, чтобы не вынесла, чтобы ушла. Но все его естество противилось этому. Бить женщину? «Мы их не бьем. Мы ими владеем». И ругать ее было не за что. А чисто из самодурства – язык не поворачивался.
Зверев молча поднялся, обогнул столы. Тяжело зашагал к дверям.
– Постой, Андрей! – воскликнула она.
Он замер, не оборачиваясь, но не уходя.
– Негоже хозяину неведомо где в родном уделе скитаться. Ночевать в княжескую опочивальню приходи. Коли уж противна я стала, в гостевой светелке останусь. Не потревожу.
Молодой человек прикусил губу и толкнул двери. Пошел к выходу, ловя на себе бабские осуждающие взгляды.
Пахом был на улице. Сидел на бревне, щурясь на утреннее солнце. Возле него крутились трое ребят лет пятнадцати-шестнадцати. Увидев Зверева, пареньки тут же метнулись к крыльцу, упали на колени, скинули шапки.
– Здрав будь, Андрей Васильевич! Сделай милость, возьми нас к себе в холопы! Верою-правдой служить станем, волю твою исполнять со всем тщанием, живота не жалеть! Сделай милость, возьми!
– Вы еще откуда взялись? Пахом, что это за явление?
– При чем тут я, княже? – Дядька откусил край расстегая. – То они тебе, не мне кланяются.
– Не дури, Пахом! Нет у меня сейчас настроения шутковать. Поговори с ними. Коли и вправду понимают, чего хотят, – рядную грамоту составь. Мне по рязрядной книге полста воинов выставлять нужно. Пригодятся, когда князь Друцкий покрывать перестанет.
– Перестанет, – эхом повторил холоп.
– Чего? Что говоришь? – застыл князь.
– Соглашаюсь, Андрей Васильевич. Перестанет.
– Ну так делай, что поручено! – Зверев побежал вниз и наткнулся на причале еще на четверых парней, только немного постарше – где-то восемнадцати-двадцати годков.
– Батюшка-князь! Возьми нас в холопы!
– Вы чего, сговорились, что ли? Наверх ступайте, к Пахому. Я ему доверяю. Коли понравитесь, рядную грамоту составит.
Проводив ребят взглядом, он постучал ладонями по борту ушкуя.
– Риус, опять спишь? Дай лук! Был вроде на корабле. А то я свой у отца забыл после размолвки. И колчан с легкими стрелами.
– Это которые с «листьями»? – высунулся из кормовой надстройки мальчишка.
– «Листьями» только по лошадям гоже стрелять, а я на охоту хочу прокатиться… Ладно, леший с ним. Давай тяжелые, бронебойные, с граненым наконечником. Будут искать – я в Запорожское пошел. Возьму коня у старосты. К нему же после охоты и вернусь.
Перебросив через плечо колчаны, молодой человек быстрым шагом двинулся по тропинке наверх – и на полпути встретил еще пятерых ребят:
– Княже, сделай милость, снизойди к нашей просьбе… Возьми нас в холопы.
– Сегодня что, день такой? – Андрей почесал в затылке. – Ладно, топайте к Пахому. Знаете такого? Холоп мой, дядька. Возле дома сидел. Понравитесь – возьмет.
За несколько часов в лесу князь приуспокоился, пришел в себя. Накопившаяся злость досталась кабанчику килограммов на пятьдесят, очень кстати высунувшемуся из леса. Потом с кистенем в руке Андрей два раза затевал погоню за зайцами – но в густом подлеске косые ухитрялись уйти. Обидевшись, Зверев повернул назад, к Запорожскому. Скакуна вернул старосте, а хряка перебросил через плечо и понес домой.
Еще от моста он увидел перед крыльцом довольно большую толпу. Можно было подумать, вся молодежь княжества собралась сюда, чтобы поставить подписи на грамотах, что подсовывал извечно всклокоченный Пахом. Дело шло настолько бойко, что рядные листы заполняли на ступенях крыльца сразу три княгинины служанки, за которыми сверху приглядывала сама Полина.
– На кухню заберите. – Зверев скинул кабана на бревна. – Пахом, чем занят?
– Листы пишу, серебро считаю, княже, – весело ответил дядька. – Упарился совсем. Семьдесят два добра молодца на службу к тебе записалось. Да еще десятка три я по домам отправил, дабы подрастали. Молоды еще для ратного дела.
– Казны хватило?
Пахом промолчал. Похоже, ради своего воспитанника он растряс собственную мошну. Но это не тот вопрос, который следовало решать на людях.
– Интересно, откуда такая активность? Что-то раньше хозяину послужить никто особо не рвался.
– Дык… – Пахом опустил голову, пряча улыбку. – Изольд с Ильей домой заехали отцов-матушек повидать. Они и присоветовали.
– А-а-а… – Андрей отвернулся, стараясь сохранить невозмутимый вид. – Кхм… Прибавится тебе работы, дядька, пополнение обучать. Хватит ли оснастки воинской на всех?
– У нас в кладовой бердыши и сабли имеются, – напомнила княгиня. – Мыслю, на три-четыре десятка ратных людей хватит. И тегиляев два десятка.
– Бердыши лучше, – скользнув по ней взглядом, кивнул Андрей. – Ими без опыта драться можно. Ничего, к отцу за лошадьми заедем, он поделится. У него мастера давно бердыши куют, наверняка запас есть. Броню… Броню потом докупать придется. Долго у тебя еще?
– Семь человек еще, княже.
– Славно. Ну заканчивай.
Он бросил прощальный взгляд на хряка. Красавец! Жаль, не перед кем похвастаться добычей. Отец с матерью далеко, перед холопами красоваться позорно. Андрей махнул рукой и побежал вниз, к причалу. В голове крутилась извечная человеческая мысль: где взять денег? Государево жалованье на содержание дружины будет только через год после того, как он своих холопов по разряду на сбор выведет, а одеть в броню, вооружить их, посадить на коней требовалось прямо сейчас. И удовольствие это чертовски недешевое…
Оброк крестьяне повезут только осенью, к Юрьеву дню. Евграф начнет делиться прибылью, когда первый корабль от пирса отчалит, добычи никакой не предвидится… Где же взять серебро? Беда…
Ночевать он отправился в дом. Полина свое обещание сдержала, не пришла. Но Зверев все равно никак не мог заснуть, крутился с боку на бок, укладывался и так, и этак. Почему-то его сильно раздражало, что эта новая постель черемухой не пахла совершенно. И это открытие мешало расслабиться.
«Надо взять себя в руки. Нужно найти повод, обругать ее хорошенько. Выпороть. Потом еще раз и еще. Будет знать! – уговаривал он сам себя и пытался придумать, к чему в поведении жены можно придраться. Но в голову ничего не шло. – Значит, придраться надо без причины!»
В слабую полудрему он провалился только утром. Комната быстро наполнялась светом, пробивавшимся сквозь веки. Неожиданно с легким шелестом отворилась дверь. Князь расслабленно перекатился на живот, напрягся, готовый вскочить и вступить в схватку, чуть приоткрыл глаза. Он увидел подол шелковой рубахи, босые полные ноги, почему-то мокрые. Бесшумно ступая, нежданная гостья прошла совсем рядом, со слабым стуком поставила что-то на сундук у изголовья, повернулась к постели.
– Спи, любый мой, отдыхай. – Легкий шепот, волна тепла, словно кто-то пронес руку над самой щекой. И все – гостья ушла.
Как только дверь затворилась, Андрей поднял голову. На сундуке стоял букет незабудок и колокольчиков.
– Черт! – вырвалось у него, и сон окончательно пропал.
Завтракать он не стал, с рассветом умчался в сторону Волчьей речки, на охоту. Лука не взял – надеялся набить кистенем зайцев. И был жестоко наказан за самонадеянность. Он не то что не смог никого догнать – до самых сумерек даже не встретил ни одного косого! Пришлось возвращаться с позором уже в полной темноте.
– Что же ты так сушишь себя, супруг мой? – Княгиня, как оказалось, ожидала его на крыльце. – Ускакал не емши, с собой ничего не брал, к обеду не возвернулся. Я уж и Пахома, и Риуса с пирогами посылала. Да сказывают, не нашли. Идем скорее! Я велела тебе полть куриную подушками закрыть.
– Не хочу! Охотник без добычи должен ночевать голодным.
– Перестань, господин мой! Негоже голодать, силу потеряешь. На тебе и служба царская, и о нас забота. Сильным надобно быть. Пойдем, княже. А хочешь – велю буженины холодной и рыбу копченую принести?
– Лучше курицу, – сдался Андрей.
В этот раз в трапезной они оказались вдвоем. Дворня успела поесть перед закатом и теперь, верно, уже спокойно почивала в людских комнатах. А князь и княгиня сидели в большущей зале перед столом, в розовом пятне света, что давали четыре толстые восковые свечи. Зажатая меж двумя блюдами, укрытая тремя перьевыми подушками курица оказалась еще горячей. Не обжигающей, конечно, но невероятно вкусной для молодого человека, ни разу не поевшего за весь день. Сперва Андрей оттяпал ножиком грудку, тщательно прожевал, стянул коричневую поджаристую кожицу, обсосал позвонки, взялся за ножку. У Полины, смотревшей на него во все глаза, на щеку вдруг выкатилась слеза.
– Ты чего? – остановился он.
– Ты меня не любишь?
– Чего это ты вдруг спросить решила?
– Ты меня не любишь?
Андрей вернулся к ужину. Женщина поднялась со скамьи, быстро ушла из трапезной. Зверев откусил кусочек мяса, еще… И вспомнил свадьбу. Их обоих тогда по обычаю тоже весь день не кормили. Сидели они на пиру и лишь любовались, как все остальные вкусностями угощаются. Но когда их проводили к постели, то там для молодых оказалась спрятана курица. Именно тогда жена и прикоснулась к нему в первый раз: он оторвал от тушки ногу и протянул ей. А она – взяла.
– Вот проклятие!
Есть сразу расхотелось. Андрей бросил недоеденный кусок на блюдо, схватил подсвечник и пошел наверх.
Спал он в эту ночь крепко, как убитый, с первыми лучами не поднимался – а потому не заметил, когда букет со вчерашними цветами поменялся на новый, с ромашками.
– Черт! Черт, черт! – отпихнул князь расписной глазированный кувшин. – Зачем она это делает? Зачем? Все равно ничего изменить уже нельзя. Ничего! Сегодня же… – Он начал одеваться.
Однако сделать ничего не получилось. Полины не было дома, не было на улице, она не явилась к столу завтракать. Молодой человек ходил кругами, ловя на себе угрюмые взгляды дворни – тяжелые, исподлобья. Но стоило ему повернуться – как бабы тут же отворачивались. А мужиков в доме считай что и не было. Даже Пахом куда-то пропал.
– Стой! – наконец остановил он замызганную холопку в исподней рубахе и переднике, выносившую на улицу бадью с грязной водой. – Княгиня где?
– Прости, Андрей Васильевич, не ведаю.
– Хорошо…
Он вышел на улицу, направился к теткам, выбивавшим коврики.
– Эй, вы давно на улице? Княгини не видели? Где она сейчас?
– Прости, княже, – склонились они до пояса. – Не знаем.
Он развернулся, решительно прошагал на кухню.
– Полина здесь? Нет? Тогда где?
– Прости, господин, не знаем.
– Тогда кто знает?! – Он выхватил саблю и одним махом развалил стол, на котором запорошенная мукой кухарка шинковала лук. – На хрена вы тут торчите, если ничего не знаете?!
– Обед готовим, княже… – Женщина замерла с ножом в руке и заметно побелела.
– Вы хотите узнать, каков я в гневе?
– Не велено… – сглотнула тетка.
– Что не велено?
– Сказывать не велено…
– Дальше, милочка, дальше… – Сверкающая полоска стали коснулась ее подбородка.
– В паломничество княгиня отправилась, господин. Милости у Господа вымаливать… И покровительства… святых чудотворцев Петра и Февроньи…
– Куда?
– К храму нашему… На Боровинкином холме.
– Какое же это паломничество? – опустил клинок Андрей. – Тут ходьбы полчаса.
– Она… Она на коленях пошла, княже. Милости вымаливать. О сохранении покоя семейного.
– Дура, – убрав саблю в ножны, повернулся спиной к кухарке Зверев. – О спасении семьи Богоматери молятся.
О святых Петре и Февронье Муромских кухарка могла бы и знать. Чай, не язычница, не католичка. Эти двое, хоть и были супругами, но спасением браков не занимались. Вот уже не одно столетие они неизменно оставались покровителями влюбленных. И молились им только о спасении любви.
– Черт! Пахом, ты где?! Где холопы наши новые? Чего делают?
Пахома он вскоре нашел. Пополнение из восьми десятков ребят дядька выстроил на жнивье за деревней и учил первым, простейшим приемам обращения с бердышом: как держать, как перехватывать, как закрываться. Громадных топоров на ушкуе и в доме удалось найти всего двадцать три штуки, и теперь они переходили от ученика к ученику, как эстафетная палочка. Глаза мальчишек горели огнем. Видимо, они воображали, как кромсают татар и упырей, а потом собирают добычу и становятся такими же невероятными богачами, как Илья или Изольд.
– Княже! – увидев Андрея, заторопился навстречу дядька. – Дозволь в грехе повиниться?
– Ты еще голову пеплом посыпь, – усмехнулся Зверев. – Ну откуда за тобой грехи? Перестань. Это я у тебя ныне в должниках оказался.
– Вчерась я поначалу детей малых успел в холопы записать. Не думал, не ждал, что столько ладных парней заявится. Опосля, знамо, недоростков заворачивал. Ныне же смотрю: ну куда их в сечу? Дети же еще! Малые, глупые, слабые. Сгинут ни за грош.
– Вот и хорошо, что дети. Пока вырастут, ты их обучить успеешь, натаскать для битвы. Клинком и бердышом лучше, чем любимой ложкой, владеть станут. Тогда мудрости твоей и порадуемся.
– Не серчаешь, стало быть?
– Нет, конечно. Кормить только их лучше надо. Чтобы мясо нарастало. И к работе тяжелой прямо сейчас приставлять. Чтобы крепли. А то ведь иной холоп и лука не натянет.
– Коли так, – повеселел дядька, – то ты полсотни луков зараз готовь. Пригодятся!
– Приготовлю…
Мысли опять вернулись к серебру. Где его взять? Полсотни луков…
Хотя с другой стороны… Почему бы им пищали не сделать? На то серебро, что за боевой лук мастера просят, железных стволов полсотни сковать можно. А обращаться с ними он мальчишек научит. Не впервой.
Князь стоял, повернувшись лицом к заводи, и увидел далеко внизу, как по излучине дороги под руки ведут полную женщину. Подол ее рубахи спереди был темным, ноги – тоже. В крови, что ли?.. Княгиня… Пожалуй, ближайшие два-три дня она и вовсе ходить не сможет. Какая уж тут ругань и плеть?
– Ты слышишь меня, княже?
– В другой раз, Пахом. В другой раз.
К ужину Полина, естественно, не вышла, как не появилась и к завтраку. Андрей маялся между естественным желанием навестить больную и необходимостью выдержать характер. При всем том букет у его изголовья утром сменился высокими разноцветными люпинами. Неужели сама приходила? Холопкам такие поручения обычно не доверяют.
Что тут оставалось делать? Других забот у князя Сакульского считай что и не было. Удел его трудился с размеренностью хорошо отлаженного механизма: крестьяне занимались землей, дожиная последние участки ржаных полей; у Ладоги стучали топорами корабельщики, готовясь начать работу; крутилось мельничное колесо, каждый день отправляя по мощеной дороге несколько возков с обрезными досками. С женой… Заняться женой тоже как-то все не получалось. На охоту, что ли, опять отправиться?
Его внимание привлек дробный цокот копыт, разлетавшийся далеко по сторонам в тихом корельском воздухе. Тут вообще никто на рысях не носился – жизнь была уж очень тихой и размеренной. Откуда взялся такой торопыга?
– Никак, случилось что? – подняла голову баба, подметавшая крыльцо.
Зверев оперся на перила, глядя в сторону моста. Как раз по нему и должен был пролететь нетерпеливый всадник. Но юный витязь в остроконечном шеломе, алом плаще и тисненом кожаном поддоспешнике свернул не к деревне, а к дому, натянул поводья возле самого крыльца и лихо спрыгнул на землю. Коротко склонил голову:
– Князь Андрей Васильевич? Князь Сакульский?
– С кем имею честь?.. – осторожно начал отвечать Зверев, но паренек его перебил:
– Весть у меня от государя нашего, Иоанна Васильевича. К себе он тебя кличет, князь. Со всей поспешностью.
– Ну и слава Богу, – невольно вырвалось у Андрея. – Со здешними бедами потом разберусь. Пора в Москву.
Лазутчики
Двадцатилетний царь встретил его в серой монашеской рясе из тонкого сукна; голову укрывал небольшой остроконечный клобук, четки в руке были деревянные, нанизанные на простую пеньковую нить. Илью бы сюда да Изольда и мордой ткнуть, как настоящие повелители одеваются. А то разрядились как фанфароны при первой возможности, недоросли деревенские!
Андрей кашлянул, подошел, приложил руку к груди, поклонился:
– Прости за дерзость, государь, но гонец передавал, что я нужен тебе срочно и должен поспешать, как только возможно.
– А-а, князь Андрей Васильевич, – дотронулся пальцами до его плеча правитель. – Очень вовремя ты явился, очень. Дозволь познакомить тебя, Петр Ильич, с князем Сакульским. Тем самым, что жизнь мою дважды при покушениях спасал. Однако же более всего известен он тем, что в битве с Сигизмундом у Пскова ручницы огненного боя супротив поляков удачно использовал. Это такие пищальки маленькие, всего с большой палец калибром. Сказывают, городок наскоро, за пару часов, на поле битвы соорудил и весь день осаду в нем супротив многих тысяч выдерживал. Он же для холопов своих оружие дивное придумал – бердышом называется. Столь ловко ратники в сече им пользуются, что ныне уж многие бояре и князья для холопов своих точно такие же топоры большие сковали. И ты знакомься, княже. Это воевода мой, один из лучших. Князь Шаховской.
– Князь Шаховской? – вздрогнул Зверев. – Воевода путивльский?
– Он самый, – кивнул ему облаченный в тяжелую московскую шубу воин. – И я о тебе, молодец, наслышан, наслышан…
Молодой человек внимательно вгляделся в рогатого владельца Людмилы, о котором до сего дня мало что знал. Ростом князь ему почти не уступал. Вытянутое лицо с глубокими морщинами на щеках и под светло-голубыми глазами, острый крючковатый нос, длинная, на полметра, узкая борода. Стариком Петр Ильич явно не выглядел. Может, и был – но не выглядел. Есть такие люди, что с годами только матереют, крепче и выносливей становятся. Из-под высокой бобровой папахи выбивались седые пряди – похоже, князь тоже носил о ком-то траур.
– Мне про тебя, Петр Ильич, мой друг много рассказывал, князь Михайло Воротынский, – на всякий случай уточнил Андрей.
– А до меня всякими сторонами слухи доходят, – негромко ответил князь Шаховской.
– Надеюсь, хорошие? – попытался пошутить Зверев.
– Не очень, – холодно ответил воевода.
– Петр Ильич сказывал, – громко передал Иоанн, – что рубежи наши южные османы тревожить начали. Не случалось такого ранее. Доходили шайки немногие, но токмо грабежа ради. Но после того, как в Москве молебен случился, на коем люди русские к войне с Казанью призвали, султан за своего союзника обеспокоился и наместнику в Крыму указал царство Московское на прочность проверить.
– Мы же начали войну с Казанским ханством, государь!
– Я тебя не попрекаю, Андрей Васильевич, – взмахнул четками Иоанн. – Лишь указываю, как деяния непродуманные в деле государственном до напастей ненужных доводят. Кабы не случилось того молебна, то, глядишь, и султан бы не волновался, в делах наших не мешал. Ты тут нашумел, а расплачиваться воеводе путивльскому и его людям приходится. Да и войны у нас с Казанью нет, рази не знаешь? – неожиданно перешел на громкую речь правитель. – Сходили мы по весне, пугнули, дабы они норов свой пригасили да обратно без стычек и возвернулись. Может, не так нагло на земли наши наскакивать станут, душегубов своих уймут!
От такого заявления князь Сакульский просто опешил. Давно ли царь клялся, что не допустит более крови людей русских, слез вдовьих, страданий детских. Что оборонит от рабства подданных своих, что волю Господа Бога исполнит в точности и Казань права на разбой лишит. И вот нате вам – опять на попятную!
– Что до тебя, князь Петр Ильич, то не будет тебе покоя. Ты у меня один из лучших, из самых опытных. Тебе, как себе, верю. Кому еще могу без опаски рубежи южные доверить? Отдохни, князь, с женой помилуйся, удел свой навести. Коли просьбы ко мне есть – так говори без утайки, все исполню. Ну а потом, Петр Ильич, в седло поднимайся и в Путивль, в Путивль. Там твое место. Князь же Сакульский в другую сторону поскачет.
– Благодарю за слова добрые, государь. – Шаховской стукнул посохом об пол и склонил голову. – Воля твоя для меня – Божья воля. Служить останусь, покуда силы есть. Ныне дозволь удалиться.
– Ступай, князь. Да пребудет с тобой Божья воля. Тебе же, Андрей Васильевич, у меня отдельное поручение будет. – Иоанн Васильевич вскинул руку к плечу, принялся торопливо перебирать четки. Потом повернулся, пошел к дверце за изразцовой печью. – Слышал, князь? Вот-вот супруга моя, Настенька ненаглядная, разродится. Я мыслю, сын это будет. Должен быть сын! Как же государю без сына? А ты как считаешь?
– Безусловно должен быть сын![40]
– Много ты мне советов давал. Умных и толковых. Жаль, запомнить я все не смог.
– Какие?
– Многие. – Иоанн понизил голос и сократил шаг.
– Про сына?
– Слева от нас внешняя стена дворца в одно бревно толщиной, а справа, за такой же стенкой – моя личная комната. Мыслю, здесь единственное место во всем Кремле, где нас точно никто не услышит. – Государь отворил окно, выглянул наружу, глубоко вдохнул: – В Александровскую слободу ехать надобно. Душно тут больно. Знойное лето выдалось, знойное… Если уж после молебна султан встревожился, то после вестей о возможной войне как бы и вовсе рати на нас не двинул. Москве войны на две стороны не вынести. А ведь еще и ляхи напасть способны, коли слабость учуят. Да-а… Посему о деле, что тебе поручаю, никто прослышать не должен.
– Клянусь, государь. Никому не звука.
– Да-а, долгой войны допускать нельзя, князь, нельзя. Обязательно османы за союзника вступятся, нашего усиления не допустят. Так победить надобно, чтобы и понять они ничего не успели. Оттого про тебя и вспомнил, Андрей Васильевич, к опытным да старым воеводам обращаться не стал. Много ты странного и незнакомого сказывал. Я ведь не забыл, княже, и мимо ушей не пропустил. Ты ведь долго меня учил, как скоростью супротив скорости воевать, как удары выверенные наносить, как готовиться долго, да воевать стремительно. Да-а, много и долго ты сказывал, княже, всякого да разного… – Иоанн на минуту замолчал. Потом решительно закрыл окно: – Вот я и решил. Коли ты такой умный и знающий, и так страстно к войне с Казанью призывал, то тебе это дело и воплощать. Поезжай, готовься. Чтобы было все по словам твоим. Основательнее, нежели в крепости, и стремительнее, нежели в кочевье. Ты придумал – с тебя и спрос.
– Слушаю, государь, – склонил голову Зверев.
– Подожди! Сделал я по слову твоему опричную тысячу, в коей все бояре меж собой равны, роды не считают и токмо моему слову внемлют. Каковы они в деле окажутся, пока не ведаю, однако же странен мне средь них один сотник. Тесть мой, Иван Кошкин, все за него беспокоился, а под руку ему самых знатных князей в простые ратники свел. Боярин Выродков Иван Григорьевич. Может, слыхал? С тестем я спорить не стал, но вот боярина этого не знаю. Ты вот что. С собой его возьми. Прояснишь в деле, достоин ли звания высокого, опосля мнение свое выскажешь. Ибо, коли до сечи дойдет, способности его проверять будет поздно. Пока в честности его не уверишься, о сути поручения своего не говори. Все ли тебе понятно, Андрей Васильевич?
– Кампанию военную против Казанского ханства подготовить. Чтобы они даже мяукнуть не успели, как мы их разобьем в мелкие брызги!
– Забавно сказываешь, Андрей Васильевич, – улыбнулся правитель. – Но верно. Зайдешь в казенный приказ, я тебе на хлопоты и подготовку к походу казанскому пять сотен гривен золотом приготовить велел. Ступай! Сделай так, чтобы моя первая война превзошла славою войны Великого Александра.
– Слушаю и повинуюсь, государь… – поклонился Зверев и развернулся к выходу.
«Пятьсот гривен, – щелкнуло в его голове. – Вовремя».
Разумеется, приказ государя следовало выполнять немедленно. Однако понятие «немедленно» – оно ведь растяжимое. Особенно здесь, в шестнадцатом веке.
Даже «сорвавшись с места» после прибытия гонца, Андрей отчалил только на следующее утро. Потому как сперва следовало созвать холопов, пусть и предполагалось их всего двое, Илья да Изольд – Пахома Зверев попытался оставить с молодыми холопами, ратному делу учить. Потом выяснилось, что и команда ушкуя по разным деревням отдыхает, потом взбунтовался дядька, не пожелавший оставить воспитанника без присмотра. Не хватило припасов на корабле… Затем – десять дней пути. Попутного ветра не было, течение встречное. Потом еще день задержки в Великих Луках – нужно было снарядить пополнение. Чтобы новобранцы продолжали обучение – да и просто для солидности, – четыре десятка крепких ребят князь забрал с собой. В усадьбе Лисьиных для них собрали лошадей, открыли кладовые и выдали каждому но новенькому бердышу. После этого был долгий конный поход в столицу. Без заводных больше шестидесяти километров в день скакать не получалось.
В общем, «мчался» князь Сакульский к своему повелителю аж двадцать два дня! Это не самолетом из Парижа в Квебек перемахнуть. И ничего, в лености никто не попрекнул. Так что пару дней задержки Андрей, как он полагал, мог себе позволить. Не для баловства: заказать холопам броню и купить поддоспешники, наладить упряжь (а то некоторые «воины» вообще на тряпках скакали и веревками правили), приготовить торбы, сумки, припасы. Предупредить боярина Выродкова, чтобы тоже собирался и… И написать письмо Людмиле. К своей любимой Андрей не пошел – и так понятно, что муж дома. Но записку с Ксенией передал.
Из-за всех этих хлопот выехал он из Москвы только в день Михея-тиховея[41] – когда, как известно, ветра с осенью перекликаются. Какая погода на Михея – такой осени и быть. Но время было потеряно не зря. Молодые ребята, записавшиеся в холопы всего месяц назад, выглядели – не узнать! Все в новеньких седлах, в широкоплечих войлочных поддоспешниках, в стеганых подшлемниках, в плотных шерстяных епанчах, снизу подбитых беличьим мехом. Князь хотел бы еще и одного покроя, одного цвета купить одежду – но четыре десятка одинаковых плащей в торговых рядах выбрать не удалось. Так что скакали всадники кто с красными, кто с зелеными, кто с синими крыльями за спиной. Зато у каждого через плечо был перекинут сверкающий бердыш – причем владеть им пареньки уже умели. Пахом старался, дрессировал новобранцев каждую свободную минуту да еще Илью с Изей на помощь привлекал. Увы, сабель на их поясах не имелось – только ножи и косари. Тратить царскую казну столь щедро Зверев не рискнул. И так почти двадцать гривен ушло. По той же причине не стал покупать и заводных коней – дорого. Все же не на смотр его вызвали и не в ратный поход отправили. Так, попутешествовать, посмотреть. Одно слово – турист.
С боярином Выродковым шли всего три холопа, зато с заводными. Без бердышей – но с саблями, щитами, луками и с тяжелой броней в чересседельных сумках. Сам Иван Григорьевич отправился налегке – в атласных сиреневых шароварах, такой же рубахе; сабля тонула в широком, хитро намотанном кушаке, на голове сидела настоящая турецкая чалма из длинной хлопковой ленты.
– Это ты у османов к нарядам таким пристрастился? – поинтересовался Зверев, пристроившись к своему протеже у левого стремени. – Не отвыкнуть?
– Ты даже не представляешь, Андрей Васильевич, сколь мудро и сказочно удобно продумана жизнь на сарацинском востоке! – Почуяв возможность поговорить о своей любимой теме, боярин Выродков завелся с пол-оборота. – Ты думаешь, это просто шапка, как у нас, в полугреческой Руси? Нет, это невероятно практичная штука. Во первую статью, это головной убор. И от холода спасет, и от жары, и от ветра, и от дождя. Но ведь это не все! Она выручит тебя при многих иных бедах. Вот представь: сидишь ты, ведешь приятную беседу, пьешь кофе из маленьких чашечек. А зной вокруг столь силен, что свечи на солнце плавятся и лужами на песок стекают. И что делают мудрые арабы? Они хвостик у этой чалмы распускают, да в кувшин с водой кладут. Тряпица намокает, остывает – и вот ты сидишь, округ жара, а тебе прохладно и хорошо! Вот оно как! Коли верблюда надобно привязать – распустил ее, скрутил, вот тебе и веревка в полторы сажени. Забраться или спуститься где – она тебя выдержит. Холод ужасающий – так ты ее перемотай, уши и лицо закрой, вот и тепло. Буря нагрянет – тоже в чалму замотаться можно. Да и сабельный удар она вынести может, коли не сильный будет, случайный. Вот какая это вещь! У нас же, на Руси, все как встарь. На лето одна шапка, на зиму другая, от комаров третья, от дождя четвертая. Рази это хорошо?
– Тряпке жизнь не доверю, – покачал головой Андрей. – По мне лучше кованый шишак.
– Это ты не прав, княже. Оно ведь, каждому доспеху свое место. От глянь на меня. Как мыслишь, в броне я али нет?
– Нет, конечно.
– А вот не угадал! Хоть и не в кирасе, а так просто меня не сразишь. Видишь, кушак какой? Он мне весь живот от бедер до ребер закрыл. Ты его так легко не прорубишь, постараться надобно. Ан здесь, спереди, и сабля, и ножи спрятаны. Они и под рукой, коли нужны, и от удара спереди оборонят. Косаря стального и саблей не прорубишь, и стрелой не проткнешь. Так, Андрей Васильевич, янычары османские снаряжаются. Тоже зело мудрое изобретение тамошних султанов! Сие есть гвардия, равной которой во всем свете не сыскать! Османы их не нанимают и в ополчение не зовут. Османы их покупают, представляешь! Выбирают самых крепких и смышленых мальчиков на рынках рабских. А потом учить начинают. Отваге учить, верности, умению ратному. Всему. И вырастают из мальчишек воины столь могучие, что каждый из них пяти кавалеров немецких стоит![42] Что ни говори, османы хоть и басурмане безбожные по вере, но мудрость в них вековая ощутима. Знаешь ли ты, княже, что по древнему обычаю каждый из знатных османов мирскому ремеслу обучается? Сделано сие, чтобы в тяжкую годину знатный эмир своими руками семью прокормить мог, не дал детям с голоду умереть, не дал роду прерваться. Ты его разорить можешь, без гроша оставить – а он все едино не пропадет! И сие понимание в знатном человеке с детства закладывается…
Лошади шли спокойным походным шагом, одолевая километров шесть-семь в час, шестьдесят-семьдесят за день. От Москвы вдоль Клязьмы к Владимиру, от Владимира к Нижнему Новгороду, от Нижнего – вниз, вдоль Волги. На одиннадцатый день пути они остановились на берегу Суры – естественной границы, отделявшей Московское княжество от Казанского ханства. И только здесь, глянув вперед, за реку, боярин Выродков наконец-то спросил:
– Куда мы путь держим, Андрей Васильевич? За какой нуждой государь нас в эти земли послал?
– Надо ли знать тебе это, Иван Григорьевич? – покачал головой Зверев. – Столько я от тебя слов преданных об Османской империи услышал, что и не знаю теперь. Дело ведь намерен делать русское, а не турецкое. Османам от него, боюсь, тоскливо станет. Испорчу я своим делом их жизнь лет этак на четыреста вперед.
– Не так-то просто султанам в их деле помеху создать! – немедленно откликнулся Выродков. – Планы их, кто бы на троне кого ни сменял, неизменными остаются. Поперва принести веру басурманскую на земли Европы, а опосля и во всем прочем мире свой закон установить! И планы свои век за веком они успешно претворяют. Чего там говорить, коли да самой столицы фрягов дойти ныне сумели, Вену в осаде держат. Еще лет десять, двадцать – и дойдут они до самой Каталонии и с севера земли, недавно у них схизматиками отвоеванные, в лоно прежнее вернут…
Андрей повернул голову к боярину, усмехнулся, и тот моментально осекся, замолчал.
– Сказывай, сказывай, Иван Григорьевич, – разрешил князь. – Мне интересно.
– Ты знаешь, зачем я в басурманские земли отправился, Андрей Васильевич? – вздохнув, тихо спросил боярин.
– Откуда же мне знать?
– Уверен я был, княже, что вскорости война у нас с османами начнется. Война смертная. После которой, может статься, и корня русского не останется. Потому в путь и пустился, что ворога получше узнать хотел. Чтобы секреты его выведать, планы, хитрости. Коли заранее все это узнать, то в войне грядущей нам хоть немного, да легче будет. Подготовиться успеем, свои хитрости создать. За три года столько я проведать успел, что ныне из меня сие и выплескивает. Поделиться хочу с каждым, кто выслушать готов. А за землю отчую я живот свой положу без колебания. В этом ты, Андрей Васильевич, не сумневайся.
– Типун тебе на язык, Иван Григорьевич. Как бы и вправду не пришлось.
– Да я…
– Не надо, – перебил его Андрей. – Нам не погибнуть надобно, а назад вернуться целыми и невредимыми. Да не с пустыми руками.
– Так что нужно-то, князь? Не томи!
– Для начала просто до Казани доехать. Не шумя, не высовываясь, внимания не привлекая. Войны, как государь наш заметил, меж Москвой и ханством нет. Так что сделать это будет не трудно… Надеюсь.
– Легко, Андрей Васильевич!
– Не стоит татар недооценивать, боярин. Они могут и догадаться, что неладно с нами что-то. Товара нет, людей много. Куда едем, зачем?
– Как куда? К другу моему, эмиру Камай Хусаин-мурзе! В Каффе мы с ним встретились да сдружились, пока корабля попутного до Самсуна ждали. Приглашал он меня к себе, кочевье у него за Нурминой. Всего день пути за Казань будет. И я его к себе звал, да покамест не добрался он до Руси.
– Это верно? Он и вправду твой друг?
– А как же, княже! Столь умного собеседника я несколько месяцев и до того, и после не встречал. Помню, зело тосковал мурза при нашей разлуке. Его рабы токмо кланяться да песни выть умели. Рази с ними не затоскуешь?
– Отлично! – обрадовался Зверев. – Тогда вперед! Ты себя за главного выдавай, а я так, в приятелях поеду. Молчать больше стану да головой крутить.
– Как скажешь, Андрей Васильевич.
– Один вопрос…
– Слушаю, княже.
– Вот ты там был, Иван Григорьевич. Много поездил, много увидал, многое разведал… Как думаешь, когда война Османской империи и Руси нашей начнется?
– Скоро, княже, скоро. За два десятка лет добьют басурмане схизматиков, покорят Европу до самого моря. Порядок наведут, недовольных задавят. Опосля на нас повернутся. Стало быть, лет через тридцать придут. Може, чуть ранее. Тяжело нам тогда придется, Андрей Васильевич, ох, тяжело. Иной раз такой страх разбирает, что о смерти думаю. Коли не доживу до беды этой, не увижу – так и хорошо. Опасный враг эти османы, ох, опасный! Ты знаешь, княже, что они придумали? Пушки, тюфяки эти, каковыми мы крепости обороняем, с собой возить и в поле по ворогу из них стрелять! И по крепостям рыцарским бить! Вот как. А уж пушки, пушки они лить умеют. Видел я в Седдюльбахире, как османы тюфяки супротив кораблей чужих по берегам ставили. – Иван Григорьевич опять оседлал любимого конька, и останавливать его было бесполезно. – Растопили они бронзу не менее шести тысяч пудов в четырех печах да разом в форму вылили. И все у них получалось ладно и складно, никто из двух десятков мастеров ничего не напутал, не забыл, не опоздал. Разом вся бронза в форму залилась, после чего на цельный месяц ее остывать оставили. Как схватился металл, решили его опробовать. Порохом забили, ядро опустили каменное, в половину сажени толщиной да пенькой обмотанное. Как стрельнули – так аж до другого берега моря оно долетело! Вот какие они стволы умеют отливать[43]…
Возле Курмышского брода стоял дозор порубежной стражи. Все, как при Звереве: половина холопов спит, половина рыбу ловит, все без брони, у дороги всего четыре ратника с рогатинами.
– Куда путь держим, бояре? – лениво спросил один из оружных воинов, оглядывая собравшуюся на поляне полусотню.
– Друга свого навестить хочу, Хусаин-мурзу, – с готовностью ответил боярин Выродков. – Мыслю, за месяц обернемся.
– Верно ли сие? – засомневался порубежник.
– Сам не видишь? – ответил ему Андрей. – Без обоза идем. Стало быть, ни торговать, ни воевать не собираемся. Коли спросят – скажешь, князь Сакульский проезжал.
Зверев тронул пятками коня и первым пересек Суру.
На татарской стороне дозоров не было. Путники вообще никого не встретили первые пятнадцать верст пути. Впрочем, оно и понятно. Шайки, что шли грабить русских, своих тоже не очень жалели. А уж тем более не жалели чужаков русские сотни, что преследовали захвативших добычу разбойников. Посему чувашские племена, которым принадлежали здешние земли, от опасных мест держались подальше.
К Васильсурску – относительно новой крепости в устье Суры – путники поворачивать не стали, двинулись по дороге, уходящей в леса. Чащобы прерывались лишь изредка, да и то уступая место болотам, от которых радости никто не испытывал. Приятнее холмы переваливать, нежели по торфянику копытами чавкать. Незадолго до сумерек дорога пересекла неглубокую Юнгу, несколько верст тянулась рядом с ней, потом отвернула сразу под прямым углом, пересекла могучую дубраву и уперлась в еще более узкую Сундырь. Здесь имелась чья-то старая стоянка: кострища, настеленная для юрт трава, кучка заготовленных, но неиспользованных дров. Переночевали путники без происшествий, утром подкрепились простеньким кулешом из манки с салом и снова поднялись в седло.
Час пути, другой, третий… Дорога тянулась сквозь леса, переваливала холмы, просачивалась через болота, перебиралась через речушки, и – ничего. Можно было подумать, что путники пересекают мертвую безлюдную пустыню.
Обедать, как обычно, остановились где-то в час пополудни, выбрав местечко на прогалине между высокими холмами возле весело журчащего по песчаному руслу ручейка. Холопы занялись лошадьми, боярин, разбираясь в сумках, наконец-то умолк, и Андрей отошел к Пахому:
– Чего-то дорога мертвая, не заметил? Ни деревни, ни постоялого двора. Да и Волги не видать. Я надеялся, к реке мы рано или поздно выйдем.
– Дык, княже, этот тракт к Волге сроду не выходил! Мы по нему завсегда на Казань ходили и никогда ее не видели. Ручейков много, воды хватает.
– Что значит «завсегда ходили»? – не понял князь.
– Ну в походы великокняжеские супротив басурман. Рабов от доли смертной освобождать, нехристей бить и пугать, дабы Русь не трогали. Полки завсегда двумя рукавами шли. Половина по Волге, половина тут, по лесам. Аккурат по этой дороге. Под Казанью сходились да осаду делали. С Василий Ярославичем мы через лес два раза ходили да по реке единожды. Ну и с тобой, Андрей Васильевич, тоже по Волге раз прогулялись.
– Вот оно что…
Само собой, жить на дороге, по которой регулярно таскаются многотысячные враждебные полки, никому не хотелось. Такое только в хорошей, прочной крепости возможно. Но ближайшая крепость отсюда – это Казань.
– Пахом, до столицы татарской еще далеко?
– Дней семь-восемь, коли не задержимся.
– Верст двести? – прикинул на глазок князь.
– Где-то так.
– Странно, что дорога никак не прикрыта. А ну мы на них неожиданно нападем? Война начнется?
– Вестимо, есть дозоры ханские у дороги. Токмо они тоже понапрасну не кажутся. Коли порубежники наши за кем погонятся, они ведь смотреть не станут, дикий ты татарин али ханский. Всех посекут. Дозорам воевать ни к чему. Им заметить токмо надобно да весточку прислать. Весть же не токмо гонец, но и простой голубь донести может. Ну а что до мыта подорожного, так купцы по дорогам не ползают, они по воде плывут. Там серебро с людей торговых и сбирают. Ан и то не здесь – возле Казани. Опять же, кто летом воюет? Рек округ тьма, мостов не настроишься, дороги узкие, по жаре броня тяжела, припасы тухнут, людей лихоманка косит. То ли дело зимой. Все реки в дороги ровные превращаются, убоину хоть свежую, хоть соленую без опаски возить можно, в доспехах тепло и удобно, моры не случаются. Не, летом татарам и вовсе нечего бояться.
– Нечего, говоришь, бояться? Это хорошо. Удобно. До Волги отсюда далеко?
– Мыслю, верст десять получится… Обмануть боюсь, княже. Кто же их тут мерил, версты сии?
– А до Казани еще семь дней пути? Ладно, подождем.
Еще шесть суток отряд двигался походным маршем куда-то в направлении юго-востока, так и не встретив на своем пути никого из местных жителей. И только на седьмое утро шедший первым князь Сакульский неожиданно для всех отвернул влево на нехоженую дорогу, что заросла подорожником и ромашкой, но все еще угадывалась по просеке в лесном массиве.
– Ты куда, княже? – окликнул его боярин.
– Коли видна, значит пользуются, Иван Григорьевич, – отозвался Зверев. – Поехали, я на Волгу глянуть хочу.
– Да тут до нее, может статься, верст сорок!
– Значит, к вечеру выйдем.
– Этак до Казани еще седмицу добираться придется, – недовольно буркнул Выродков, поворачивая следом.
Княжеская полусотня медленно втягивалась на тропу, пусть и не избалованную вниманием, но достаточно широкую, чтобы по ней проехала запряженная парой лошадей телега. Андрей пригнулся, чтобы не врезаться головой в дубовый сук – да так и не разогнулся почти полторы версты. Растущие поперек дороги ветки постоянно шуршали по спине, цеплялись за стягивающий волосы ремешок, дергали за шиворот. Однако через четверть часа все неожиданно изменилось. Тропа как раз перевалила холм, свернула к ручью – и за ним открылась уже просторная луговина. Что интересно – изрядно пощипанная, с травой ниже колена и валяющимися тут и там конскими и овечьими катышками.
– Смотри, Иван Григорьевич! Похоже, с полмесяца назад здесь кого-то пасли. Дикое зверье так чисто поляны не выстригает. Это отара. И держали ее здесь, пока все не сожрала.
– Нам-то что, Андрей Васильевич?
– Так ведь люди, боярин. Расспросить можно, узнать что-нибудь интересное.
– Да я тебе и так все интересное расскажу. На Казань дорога, что позади осталась, ведет. А впереди путей проезжих нет.
– Зато Волга там где-то. За мной! – Зверев перешел на рысь.
Он угадал – уже через три версты тропинка, что вольготно бежала через широкие луга, лишь изредка разделяемые дубовыми и березовыми рощицами, привела путников к поселку черемисов. Четыре землянки примерно три на четыре метра, у которых наружу выпирала только двускатная крыша да короткая глиняная труба; одинокая юрта и каменный очаг перед ней, ныне холодный и пустой. Людей – никого, если не считать улепетывающих со всех ног к лесу двух босоногих мальчишек в полотняных рубахах.
Наверное, если б хорошенько пошарили, то в землянках нашли бы пару «языков», что затаили дыхание, вжавшись где-нибудь под постелью или среди сваленных кучей невыделанных кож, – но разорять деревни, привлекать к себе внимание в планы князя не входило. Посему он пролетел селение, не снижая хода, и продолжил путь все по той же тропе, теперь уже желтой и хорошо натоптанной.
Не прошло и часа, как впереди обнаружилась еще одна деревня – такая же тихая и безлюдная, как предыдущая. Правда, эта выглядела куда солиднее: обнесенные добротными заборами дворы, просторные избы – правда, почему-то без окон[44]; столбы ворот возле каждого жилища заплетены веревками, образующими причудливый узор.
– Прямо макраме какое-то, – пробормотал Зверев, придерживая коня и двигаясь по улице широким походным шагом. – А изрядный городок, Иван Григорьевич! Домов тридцать будет. Если в людях считать, то сотни две народа тут должны обитать. Где же они все? Ого, ты глянь!
Череда «слепых» домов оборвалась, и путники увидели рубленую православную церковь с низкой луковкой, украшенной крестом. Все дружно скинули шапки и перекрестились. От храма начинались еще две улочки, по одной из них рыже-белой стаей гуляли курицы. Где-то недовольно заблеяла коза.
– Андрей Васильевич! Глянь сюда.
– Чего тебе, Илья?
– На небо глянь!
Князь Сакульский оглянулся и увидел позади – там, откуда пришел отряд, – столб сырого черного дыма.
– Вот зар-раза! Пастухи тревогу подняли. Значит, ничегошеньки мы тут не найдем. Все туземцы в схронах лесных попрятались. Ладно, тогда скачем дальше.
Полусотня снова втянулась на тропинку и пошла рысью. Полчаса, час, очередная луговина, белая от разбредшихся по сторонам овец. Тропинка нырнула под кроны высоких ив и выскочила на поляну, пропахшую ароматом копченостей, как деревянный шампур для шашлыка. Шесть землянок, несколько кострищ, длинные веревки, увешанные щуками, лещами и плотвой, перевернутая лодка с пробитым дном.
Воздух взорвался от многоголосого визга, люди заметались – но холопы, вылетая из рощи, тут же сворачивали вправо и влево, отрезая пути к отступлению, и застигнутые врасплох черемисы стали сбиваться к середине поляны. Женщины в остроконечных шапках хватали и испуганно прижимали к себе детей, девки одергивали подолы рубах поверх шаровар, мальчишки шарили по земле руками, их отцы и старшие братья схватились кто за весла, кто за рукояти ножей – но ни один клинок пока не сверкнул.
– Ну слава Богу, – с преувеличенной размашистостью перекрестился Зверев. – Здесь дыма, похоже, не заметили.
Несколько местных тоже торопливо осенили себя знамением. Свои, дескать. Братья во Христе.
Князь проехал немного дальше, спешился у деревьев, ограждающих поляну с северной стороны. За ними, раскинувшись на добрых двести саженей, катила свои волны великая матушка-Волга.
– Добрались, Иван Григорьевич. А ты говорил, сорок верст! Совсем недалече…
– И на что она тебе нужна, княже? По ней на лошадях не поскачешь.
– Мит… Ми… Милостивый боярин! – Один из местных мужиков, вытащив поверх рубахи нательный крест, наконец решился подать голос. Бородатый, лохматый, в простых, сшитых по заднику, сапогах и полотняных шароварах, он был неотличим от обычного рязанского смерда. Ну разве что чешуей рязанцы так лихо не замарываются. – Милостивый боярин, рыбы копченой не купишь? Пеструхи красной ныне утром полный возок заготовили…
– Что еще за «пеструха»? – окинул взглядом поляну Андрей. Никаких повозок на ней не было.
– Дык, в яме еще, – облизнулся мужик. – Не вынимали. – Он обернулся, махнул своим товарищам: – Подсобите!
Он подбежал к рогоже, что, казалось, просто валялась на земле, откинул. Двое парней, поспешивших от землянок, подняли за концы три лежащие на краях черной, дымящейся ямы жердины. На палках густыми гроздями висели хвостами вниз отборные рыбешки – каждая в два локтя длиной. Штук пятьдесят. Похоже, это была обыкновенная форель.
– Два алтына за все, – полез в кошелек князь.
– Благодарствую, милостивец! – обрадовался туземец. – Покорно благодарю!
По поляне прокатился вздох облегчения. Мужчины перестали сжимать рукояти ножей, бросили весла, женщины наконец-то отпустили детей, позволив им разбежаться в стороны.
– Привал! – скомандовал Андрей. – Поешьте горячего, ребята. Отвыкли от свежего в походе. Разбирайте все.
– Примите коней у дорогих гостей! – замахал руками мужик. – Ерш, Копыто, Юра, Виговей, не стойте. Примите, напоите, отведите на траву! Боярин, а с собой взять не хочешь? Судаки у нас есть, белорыбица, язи копченые. Соленые тоже есть. Вяленой рыбы продадим, коли в дальнюю дорогу собрались.
– Пожалуй, что и возьму, – пожал плечами Зверев. – Сумки чересседельные опустели изрядно, а дворов постоялых тут не видно.
– Это верно, – суетливо согласился мужик. – Не строят. Мало у нас путников. Все больше сотни да полусотни. Кто с добычей, кто с саванами едет…
– В Казань мы собирались, – пояснил Андрей, двинувшись к берегу Волги. – Да побоялся я, что заблудились. Свернул. Тут вдоль берега проехать можно?
– Можно, но недалече. Верст двадцать. А там в Аниш упретесь. Широкий он, не перебраться. Здесь не перебраться. А коли дорогой скакать, она к броду выведет.
– А коли переправиться, тогда берегом до Казани дойдем?
– Нет, не дойдете. В десяти верстах за Анишем Свияга в Волгу впадает. Широкая река. Зело широкая. Не перейдете. Правда, от нее до Казани всего двадцать верст останется, и более никаких рек. Так, ручейки малые. Но места, сказывают, там нехорошие. Проклятые…
– Коли проклятые, не пойдем, – легко согласился Андрей. – А до Аниша прогуляемся. Скучно назад по той же дороге идти. От его устья на дорогу вернуться можно?
– А как же! Там дорога не в пример нашей, ухоженная. Стойбище у хана Гиляз-бека там недалече. У него полтораста сабель завсегда под рукой, ему бояться нечего.
– Вот и славно, – пряча улыбку, покачал головой Зверев: без всякой задней мысли черемис рассказал ему столько, что за одну информацию мог истребовать больше, чем взял за свою рыбу. – Выбери мне форель… то есть пеструху повкуснее. Тоже подкрепиться хочу.
Обитатели деревни окончательно успокоились. И если мужики тут же занялись делом: понесли с берега уже рассортированный улов, чтобы поместить его в коптильную яму, полезли в погреб за рыбой, приготовленной накануне, – гостям богатеньким продать, – занялись заготовкой дров, то женщины уже минут через десять оказались принаряженными, как на праздник. Все они без исключения носили штаны, что не мешало им иметь еще и платья с коротким подолом: у всех только белые, но с коричневыми, красными, синими клетчатыми рукавами и нагрудниками. Самым же поразительным были их «буденовки» – остроконечные суконные шапочки разных цветов с бисерными геометрическими узорами, с бубенчиками на макушке и множеством монет, нашитых на верхушке, рядами сбоку и на на ушах. Кто победнее, имел всего один ряд из монет, тянущихся на уровне лба, кто богаче – у тех монеты, наслаиваясь подобно чешуе, закрывали всю голову, спускались вниз и при каждом движении соблазнительно позвякивали, ударяясь друг о друга. Соблазнительно – в том смысле, что хотелось взять красавицу с собой на торг и использовать в качестве кошелька. А ведь такая шапка, небось, и сабельный удар выдержит?
Женщины, прямо в праздничных платьях, наконец-то стали помогать мужьям, разбирая сваленный в лохани свежий улов: лещей – к лещам, сомов – к сомам, мелкую рыбу – к мелкой, среднюю – к средней. Молодые девицы нашли себе какое-то занятие на поляне – и вскоре там и сям уже потянулись беседы между ними и гостями. Андрей ощутил нечто, похожее на азарт: а ну сговорятся? А ну до венчания дойдет? Любовь зла… А жена его холопа – уже его холопка.
Однако затягивать привал до бесконечности было невозможно – и часа через полтора, прихватив еще по четыре рыбки на каждого из своих людей, князь отдал приказ подниматься в седла. Его неполная полусотня двинулась вниз по течению вдоль самого берега реки, и Андрей с явным сожалением бросил взгляд на четырех юных черемисок, что махали вслед холопам с особенным азартом. Не напишут, не приедут, не позвонят… А жаль.
– Суровые нынче времена, – вздохнул он.
– И люди какие глупые, – подхватил боярин Выродков. – Ты видел, Андрей Васильевич? Всего в десяти верстах от них люди в добротных избах живут, с подворьем, со скотиной и храмом Христовым. А эти несчастные в ямах, ровно звери лесные, живут. Рази это дело? Вот арабы, османы, хоть и басурмане неверные, враз бы переняли достойное начинание, сами стали бы так же достойно…
– А я думаю, Иван Григорьевич, что они в той деревне и живут. Землянки у черемисов в выселках. Там, куда они на работу отъезжают. Скот пасти, рыбу ловить, заготавливать… Ну чем они тут занимаются?
– Вестимо, рыбу ловят.
Берег Волги был хоженый, и изрядно. За исключением нескольких подтопленных, заболоченных мест, путники двигались вдоль реки без особого труда. Князь вел отряд широким шагом, и к Анишу они выбрались часа через два. Правда, от Волги при этом пришлось отвернуть – земля словно просела, стала низкой, влажной, тростник завладел всем берегом и поднимался заметно выше всадников. Пришлось отворачивать все дальше и дальше к югу, пока впереди не обнаружилась медлительная и величавая река чуть не в пятьдесят саженей шириной.
– Облом, – натянув поводья, сделал вывод Зверев. – Здесь вместо дельты сплошное болото. Уток, наверное, тьма. На охоту сюда ездить хорошо, а вот для всего остального место явно не годится.
– Загадками ты молвишь, княже, – не понял боярин. – К чему не годится? Чего ты ищешь? Зачем?
– Дорога здесь должна быть. Наезженная. По ней выберемся.
Вдоль Аниша они поскакали навстречу воде. Дороги не нашли, но тропинок хватало вдосталь. Путники спустились с холма, обогнули заросли густых лип – и оказались перед длинной бревенчатой стеной. Где-то совсем рядом ржали кони, смеялись люди, жалобно блеяли овцы, кто-то истошно орал человеческим голосом, пахло жареным мясом, паленой шерстью и человеческим жильем.
– Укрепление, что ли? – не понял Иван Григорьевич.
– Нет, больше на дом похоже…
Андрей глянул влево – там, за зарослями бузины журчала река, – вправо, повернул туда. Впереди был виден край плотно утоптанной площадки, войлочный полог. Князь двинулся в том направлении. Стена оборвалась, и взорам путников открылось обширное поле, заставленное минимум двадцатью юртами, напротив которых тянулись пять длинных, как вокзальный навес, сараев. Свободное пространство меж строениями стационарными и передвижными было занято оседланными лошадьми и людьми – опоясанными саблями мужчинами частью в халатах, частью в рубахах и шароварах. Большинство были бриты, но носили усы.
– Татары, – прошептал Зверев. – Не меньше полусотни…
Он оглянулся на холопов, что один за другим выезжали из-за крайнего сарая. Мальчишки неопытные! Силы получались явно неравны. Кровушки басурманам пустить получится. А вот одолеть – вряд ли.
Гостей заметили – трудно не заметить! Над селением повисла зловещая тишина.
– Ассалам алейкум! – Иван Григорьевич выехал немного вперед, приложил правую руку ко лбу, к губам, к груди и поклонился. – Мир вашему дому, добрые люди. Мы ищем достопочтенного эмира Камай Хусаин-мурзу, да продлит Всевышний его годы до самых золотых седин! Мы хотели сократить путь, но немного заплутали.
Татары начали перешептываться, глядя на незнакомца в османских одеждах, но ничего пока не отвечали.
– Так вы укажете нам путь, во имя Милосерднейшего и Справедливейшего, или нет?
– Хан! Хан! – Татары склонили головы, приветствуя воина, вышедшего из самой большой юрты с натянутым на копья шелковым навесом. На вид ему было лет тридцать. В небольшой чалме, завернутой вокруг остроконечной фески, в шелковой рубахе и свободных сиреневых атласных шароварах, что ниспадали на войлочные туфли, он был безоружен, но уверен в себе и спокоен. Подбородок у него был выбрит, но по верхней губе и уголкам рта вниз тянулась тонкая ниточка усов.
– Что? – кратко поинтересовался он.
– Ва аллейкум ассалам, – спешился и так же витиевато, как в первый раз, поклонился боярин. – Мое имя Иван, сын Григория, в Эскишехире достопочтенный Аям-паша нарек меня Вырот-нукером, под каковым именем я и странствовал в благословенных землях султана Сулеймана Великолепного. Мы с моим русским другом ищем мудрого эмира Хусаин-мурзу, чье кочевье находится возле Казани. Мы хотим насладиться беседой, закончить которую нам не дали превратности дальнего пути.
Гиляз-бек надолго задумался, после чего покачал головой:
– Нет, не помню я такого воина. А ты, русский боярин, неужели и вправду побывал в землях Османской империи?
– Разве может человек, уважающий себя и ищущий знания, не потратить нескольких лет на посещение земель, в которых творили великие маги Мухаммед бен Муса аль-Хорезми[45], Абу Камиль[46] и Абу Али Хусейн Абдаллах Ибн Сина[47], из которых к нам пришли начертания арабских цифр, искусство огненного боя и таинство создания луков, мастерство каменного зодчества и мудрость исцеления недугов минералами земными и животными? Да, разумеется, я проехал Османскую империю от Кафы и Азова до Мосула и Исфахана, от Эльбасана и Арты до Беггази и Каира. Я видел усыпальницу султана Оттомана и руины геркулесовых ворот, видел великолепную Айя-Софию и громаднейшие пушки, охраняющие пролив Чанаккале-Богаз[48], видел флот султана, заполняющий громадную бухту Измина от берега до берега, видел пирамиды древних магов и держал в руках труды Аль-Камиля. Я говорил со многими мудрейшими и великими из ученых и правителей Великой Порты и проникся восхищением их мудростью. Я видел мастерство и храбрость сельджуков и непобедимую мощь тысяч янычар. Видел невольников, пригнанных на торги в Стамбул из Триеста и Загреба, видел… Разве все перечислишь, досточтимый Гиляз-бек? Об этом можно говорить многие дни, но даже тогда не успеешь пересказать тысячной доли того, что можно увидеть в землях мира!
– Ва, Аллах! Я не отпущу вас, пока вы не узнаете моего гостеприимства… – Хан громко хлопнул в ладоши: – Рабов сюда! Пусть заберут коней, пусть пригонят лучших баранов, разведут костры, соберут лучших невольниц, принесут доброго кумыса. Гость на порог, радость в дом! Пир у нас ныне. Пир в честь дорогих гостей! Ты слышал о походе султана в Персию, почтенный Вырот-нукер? Дошли вести, что пред знаменем ислама склонили выи язычники Армении и диких земель за Кавказом?
– Там обитают люди Книги, Гиляз-бек. Те, что поклоняются Христу, как и мы. Коран, как ты, несомненно, знаешь, запрещает обращать их в ислам насильно. Но выю… – боярин вздохнул, – выю многие племена склонили.
– Что же мы стоим на пороге? – спохватился хан. – Мой дом – твой дом.
Ивана Григорьевича увели в юрту. Татары, поглядывая на нежданных гостей, повели своих скакунов ко второму слева сараю. Оттуда навстречу побежали какие-то грязные лохматые существа: босые, сгорбленные, завернутые в мешковину и рогожу, стали принимать поводья. Кому-то за нерадивость тут же досталось плетью, еще кто-то взвыл от неожиданного пинка. Послышался смех.
– Привал! – скомандовал князь, спешился, отпустил подпругу, оглянулся. Негромко сказал – так, чтобы слышали только стоявшие рядом Пахом и Илья: – Передайте всем, чтобы не расслаблялись. И бердыши под рукой держали.
К нему подбежал мальчишка лет восьми, одетый в непонятное рванье, со шрамом поперек лица и вытекшим глазом, взял повод и вдруг торопливо зашептал:
– Выкупи меня, боярин, выкупи. Ты же русский? Выкупи! Спаси, Христа ради, выкупи… – Из единственного глаза выкатилась слеза. Мальчишка заторопился, схватил поводья у Пахома, у Изольда, Ильи, повел скакунов куда-то вправо. Наверное, к реке.
– Шевелись, свиное отродье! – походя хлестнул его поперек спины один из татар. Раб вздрогнул, втянул голову и перешел на бег.
– Проклятие… – Андрей отвернулся. – Пахом, пусть наши все вместе кучкуются. Человек по десять, не меньше. Разговаривать, шутить с местными можно, но оружие не отдавать. И по одному от костров не отходить, как бы и куда ни звали. Пройдись, предупреди всех. Только тихонько.
Опять послышался жалобный скулеж: возле лошади со стертой спиной татарин палкой лупил раба. Несчастный вздрагивал, поворачивался боком, пытаясь спрятать уже посиневшие от кровоподтеков места, но закрываться от ударов или кричать не смел.
– Чего вылупились? – отвернувшись, зло бросил холопам Андрей. – Если бы вы так лошадь оседлали, что она спину до мяса стерла, я бы вас тоже запорол. Сумки в одно место сложите, чтобы не мешались.
Откуда-то со стороны прибежали еще рабы – такие же жалкие и зашуганные, – быстро свалили в каменные очаги по охапке дров, убежали.
Один остался, начал высекать огонь. Из сарая четыре женщины вынесли два большущих, ведер на десять, котла, водрузили на каменные опоры. Три других костра, видимо, предназначались для того, чтобы жарить на вертелах мясо. Рабыни вернулись к сараю, вскоре вышли с коромыслами и бадейками. Одна схлопотала по лицу плетью, и все четыре тоже перешли на бег.
Татары поглядывали на гостей искоса, сближаться не торопились. Холопы тоже к ним здороваться через площадь не спешили.
«Это хорошо, – мысленно отметил Зверев. – Если не будет разговоров, то и драки, наверно, не случится».
И уже вслух он особо предупредил:
– На провокации не ведитесь, на оскорбления не реагируйте. Терпите все, завтра уйдем. В общем, проявите толерантность.
– Чего? – не понял приказ Изольд.
– Передай, чтобы перетерпели все. Мы должны уйти живыми. Мы не погибать за честь свою пришли. У нас другое поручение. Так что не поддавайтесь.
Костры разгорались, вернувшиеся с полными ведрами невольницы перелили воду в котлы. Одна уронила деревянное ведро, побежала за ним почти до самого Андрея, наклонилась:
– Девочку мою выкупите, милые. Выкупите, изведут ее поганые, маленькая совсем. Не дайте пропасть, Бога молить буду.
Она подхватила бадью, догнала подруг. Однако неправильное ее поведение было замечено: татарин, что стоял у сарая, поймал женщину за волосы, отволок в сторону, бросил на коновязь, принялся хлестать плетью. Когда устал – сорвал и без того драную одежду и дал пинка: чтобы спешила за водой.
– Когда же наконец стемнеет? – отвернулся к своей полусотне князь и снова рыкнул: – Ну чего вылупились? Отдыхайте!
Хорошо хоть, все холопы были либо корельские, либо поморянские. До них татары не доходили. Если бы кто среди рабынь родственницу узнал – драка началась бы непременно.
– Конязь Андрей? – сбоку заглянул круглолицый курносый татарин. – Хан Гиляз тебя к себе за стол зовет, поклониться велел.
В юрте было сумрачно и душно, хотя в очаге и не теплилось ни одного уголька. Пахло кислятиной – скорее всего, от большущей бочки, в которой пенилось что-то молочное. Едва Зверев переступил порог, как пригласивший его татарин зачерпнул медным ковшом этой белесой бражки, подал гостю. Андрей выпил. На вкус – обыкновенный кефир, хотя и с легкой горчинкой.
– Да пройдут твои годы в здравии, князь, – кивнул ему с небольшого возвышения Гиляз-бек. – Входи, садись к столу, угощайся. Почтенный Вырот-нукер обмолвился, ты о янычарах не меньше его ведаешь?
– Кто же про них не знает? – пожал плечами Андрей и сел к накрытому достархану напротив боярина, зачерпнул из ближней пиалы горсть орешков. – Прекрасное турецкое изобретение. Берете маленького мальчика, десять лет учите его воевать, после чего ставите в строй. Такой боец и вправду двух-трех западных воинов стоить будет. Да и предан до мозга костей, потому что никакого иного мнения и воспитания, кроме как полученного в казарме, знать не будет. Ну как ему предать султана, если про существование иных правителей он просто знать не будет? А самое удобное – так это то, что наследником янычара является сам султан. Посему этих храбрых воинов можно награждать со всей щедростью, не жалея серебра. Все равно оно в конце концов вернется в казну.
– Это я слышал, – кивнул хан. – Но Вырот-нукер сказывает, что воины сии набираются не из вольных храбрых народов, а покупаются где попало, что все это рабы.
– Мальчики покупаются, маленькие, – уточнил Зверев. – И воспитываются воинами.
– Вот в это я поверить никак не могу! – всплеснул руками Гиляз-бек. – Никак не могу! Раб не может стать воином. Никогда! Раб – это раб, животина трусливая и тупая. Как ее ни воспитывай, чему ни учи – ничего, кроме раба, из нее не получится… Курагу попробуй, княже. Очень мне эта нравится. И сладкая, и упругая, и с кислинкой. Бо часто нечто липкое и вязкое купцы привозят, в рот взять противно.
– Благодарю, уважаемый. – Зверев взял пальцами несколько рыжеватых прозрачных ломтиков, положил на язык.
– Ну как? Люблю я эту страсть! Иные мясо любят, другие орехи али рыбу, а я без кураги за стол никогда не сяду. Что за удовольствие без кураги? Али, поднеси нам еще кумыса. Видишь, у гостей во рту пересохло.
– Воспитание – великое дело, благородный Гиляз-бек, – поднял палец боярин. – Из ласкового щенка легко цепного пса вырастить можно, али трусливого пса бездомного, али помощника умелого при соколиной охоте. А какие сокола в Исфахане! Чудо, а не сокола! Они, хан, сами с собаками уговариваются, ровно язык общий имеют! Сокол ей куда бежать указывает, в какую сторону птицу выпугивать, куда к хозяину бежать!
– Нет, досточтимый, я про рабов султанских все же уяснить хочу, – не дал увести тему в сторону Гиляз-бек. – Коли ты верные слова сказываешь, так и я себе таких славных воинов заведу. Знаю, вот я что придумал! Али, приведи раба мелкого… Ну этого, кривого, что о прошлом годе Муслиму на ногу наступил. Веди его сюда. – Хан, послав с поручением слугу, поднял налитую кумысом пиалу: – За вас, гости мои дорогие! Давно столь интересной беседы я ни с кем не вел. Вот уж не думал, что среди русских тоже достойные мужи встречаются.
Князь и боярин переглянулись, но выпили. Андрей прихватил еще немного кураги, прожевал.
– Ты прав, Гиляз-бек. И вправду достойное лакомство. Хотя в сравнении с копченой пеструхой…
– Ты просто голоден, князь! – засмеялся хозяин. – Ничего, я слышу блеянье баранов и журчание крови. Скоро у нас будет много горячего вкусного мяса. А когда ты насытишься, то поймешь: баран нужен для наполнения желудка, а курага – для наслаждения ее вкусом.
В юрту влетел уже знакомый Звереву мальчишка, кувыркнулся на коврах, заелозил руками, поднялся на колени, пополз к Гиляз-беку:
– Прости, господин… Я не виноват, господин… Я ничего не делал, господин!
– Вы видите, почтенные? Разве из этого ничтожества может вырасти воин? Он не годен даже на шкуру для бубна! Но ради вас, уважая ваше мнение, я сделаю еще одну попытку. Али, дай ему нож. Тот, большой, для мяса.
Слуга кивнул, снял со стены ремень, на котором болтались кожаные ножны, вытащил из них тесак в половину локтя длиной и сунул его в руку раба.
– Я не виноват, господин!
– Слушай ты, поросячье дерьмо, – поморщился Гиляз-бек. – Я дозволяю тебе пользоваться этим ножом, как ты только сможешь. Теперь иди к очагу, Али перережет тебе там горло. И не запачкай мои ковры!
– За что? Как? – растерянно заметался мальчонка. – Я… Я ничего… Я ни в чем не виноват, господин!
На коленях он подполз совсем близко к хану, и тот пнул его ногой:
– Иди к очагу! Разве ты не слышал? Я велел зарезать тебя там!
Рука Зверева метнулась к рукояти сабли, но он вовремя остановился: нельзя! Если он не выполнит царского приказа, этого не сможет сделать уже никто. Сорок неопытных мальчишек не выдержат схватки с сотней крепких татарских воинов. Никак. Не выйдет ничего, кроме лишней крови. И своих ребят погубит, и этого не спасет, и дело важное испортит.
«Толерантность, – прошептал он вбитое с детства в голову волшебное слово. – Нужно проявить толерантность».
– Нож! – привстал со своего места Иван Григорьевич. – Нож возьми!
– Да, забери нож! – Хан заметил, что мальчишка ухитрился выронить свое оружие. – И ступай к очагу!
– Прости меня, господин! – Слезы одна за другой катились из единственного глаза. – Прости!
– Иди к очагу! – повысил голос Гиляз-бек.
Раб вздрогнул, привстал, отступил к темному холодному кострищу, с надеждой обернулся на русских гостей своего хозяина.
– Давай, держись, – одними губами произнес Зверев. – Отобьешься – выкуплю. Я тебя выкуплю. – И уже громче напомнил: – Нож!
– На колени вставай! – приказал Али. – Наклонись над углями.
Мальчик, закрыв глаз и что-то торопливо бормоча, оперся перед очагом на одно колено, другое, качнулся вперед.
– Нож! – одновременно напомнили оба гостя. Увы, косарь бесполезно болтался в руке жертвы.
Али выдернул из-за пояса небольшой ножик с костяной рукоятью, поднес снизу к горлу мальца. Глянул на хозяина. Тот кивнул. Слуга взял раба за волосы, резко рванул клинок к себе. Влажно хрустнули хрящи, поток крови хлынул на землю коротким быстрым ручьем и почти сразу иссяк. Али немного подождал, после чего осторожно положил жертву лицом вниз, вытер нож о ее одежду и спрятал обратно.
– Я потом уберу, господин. Сейчас может накапать.
– Что ты? Что ты сделал, хан? Зачем? Ты же!.. – выдохнул князь. – Зачем?
– Вы увидели, какие воины получаются из рабов, уважаемые, – довольно кивнул Гиляз-бек. – Этот поганец не посмел двинуть рукой, хотя знал, что его станут резать, и имел при себе хороший клинок. Рабы – это животные не умнее баранов и не храбрее овец. Из них не может вырасти ничего хорошего.
– Но зачем было убивать?! – сглотнул боярин Выродков. – Мы и так это поняли.
– Все равно это был никчемный раб, – отмахнулся татарин. – Кривой, неуклюжий. Его растить – только корм переводить напрасно. Даже самый глупый покупатель янычар не дал бы за него и медной монеты. Али, добавь нам еще кумыса.
Андрей закрыл глаза, мысленно повторил: «Толерантность. Это не двадцать первый, это шестнадцатый век. Гиляз-бек не желал зла, не наносил оскорблений. Для него это была всего лишь говорящая вещь. Простая дешевая безделушка. Он сломал ее, чтобы подкрепить свои доводы. Всего лишь вещь. Вещь…»
Он вдохнул, выдохнул.
«Толерантность…»
Открыл глаза, протянул руку, взял еще немного кураги, положил в рот и, быстро прожевав, заговорил:
– Но что бы ни говорил Иван Григорьевич, я считаю, что главную силу османам дают не янычары, а хорошие дальнобойные пушки. Турки повадились возить их с собой, в сражениях секут ими вражеские войска, во время осады ломают ими вражеские стены.
– Я слышал, – небрежно отмахнулся хан. – Мыслю, сие все пустое баловство. Луки бьют чуть не вдвое дальше жребия, а маленькие камушки не причинят вреда хорошо сложенной крепости.
– Это пока они каменные, – тихо заметил Зверев. – Когда их начнут отливать из чугуна и свинца, они полетят на-амного дальше, а бить станут куда страшнее.
– Одно меня удивляет, уважаемые, – приложился к кумысу Гиляз-бек. – Коли вы про империю великого Сулеймана, про обычаи его так хорошо все ведаете, отчего истинную веру посейчас не выбрали? Отчего в неверных остаетесь?
– Покушать я вкусно люблю, выпить, закусить, – флегматично ответил князь. – А у вас того нельзя, этого нельзя. Свинину не ешь, вина не пей. На что мне такая вера?
– Ай, свинья! – Хана аж передернуло. – Грязная тварь! Ты хоть видел, что она жрет, уважаемый? Всякие помои, тухлятину, мусор, грязь, да и сама… Рази такое мясо в рот полезет? А что до вина… – Он в два глотка осушил пиалу и отвел в сторону: – Али!
Слуга обошел возвышение, на котором восседал хозяин, достал из-за него глиняный кувшин с узким горлышком, налил в пиалу прозрачной, чуть желтоватой жидкости, пахнущей абрикосами.
– Великий пророк Мухаммед говорил, что в первой капле вина таится дьявол, – с улыбкой сообщил Гиляз-бек. – Посему правоверный мусульманин всегда может сделать так… – Он наклонил пиалу и пролил на возвышение несколько капель. – После чего спокойно пить то, что не принадлежит нечистому.
Хан осушил пиалу, причмокнул, опять отвел руку в сторону, подождал, пока вино вновь наполнит пиалу, после чего разрешил:
– Али, налей и моим гостям. Я хочу выпить за мудрость, кому бы она ни принадлежала.
Вино было приторно сладким и не очень крепким, но попало в почти пустой желудок, а потому быстро ударило в голову. У Андрея на душе стало чуть легче.
– Однако, уважаемые, я чую запах мяса. Да и темно тут стало. Идем на улицу.
Вне юрты, как оказалось, тоже начало смеркаться. Правда, тут полыхали семь костров, в которые шустрые рабы, подбегая, то и дело подбрасывали толстые полешки. В двух котлах пробулькивала каша, от которой шел густой мясной дух, еще над четырьмя на вертелах жарились бараны целиком, вокруг одного с заунывным пением водили хоровод одиннадцать девушек, четыре из которых были обнаженными, а семь – в длинных полотняных рубахах. Костры горели полукругом, в центре находился усыпанный подушками и накрытый ковром помост высотой около локтя. Хан не спеша поднялся на него, сел, поджав под себя ноги и положив руки на колени. Оглянулся на гостей, кивнул. Зверев и Выродков поднялись и сели рядом, чуть повернувшись к нему.
– Али, – произнес Гиляз-бек.
Слуга подошел к одному из костров, пнул вращающего вертел невольника и склонился над бараньей тушей. Покачал головой, отступил к котлу, кивнул, зачерпнул пиалой немного каши, отнес к помосту и, склонив голову, подал хану. Тот запустил в варево три пальца, переложил немного в рот, качнул головой. Слуга махнул рукой – тут же, побросав вертела, рабы метнулись к одному котлу, взялись за края, отнесли на пару шагов, опустили на землю. Точно так же сняли второй котел – и разбежались на рабочие места.
С татарской стороны к одному из котлов цепочкой потянулись воины, зачерпывая кашу и возвращаясь на место. Боярин сделал знак своим холопам – те направились к другой емкости с ложками. Следом за слугами Выродкова догадались двинуться и княжеские ребята. Андрей облегченно перевел дух. Могли ведь и не решиться.
Али принес по чашке просяной каши с мясом и гостям своего господина. Пока они ели, поставил на ковер, у ног хана, большущий серебряный поднос. Указал на одного из невольников. Тот отправился к среднему костру, вместе с тамошним рабом снял, держа за края вертела, баранью тушу. Угощение торжественно пронесли через площадку и водрузили на блюдо. Хан цыкнул зубом, выдернул нож, споро отделил голову, уложил ее перед тушкой, потом срезал передние ноги, отложил, отделил лопатки.
– Угощайся, Вырот-нукер, – наколол он и подал боярину правую. Потом взял левую: – Угощайся, князь.
После призывного взмаха руки подскочил слуга с маленьким блюдом. На него были положены передние ноги – Али поклонился, отнес их гостям, вернулся. Теперь на блюдо легли задние ноги и седло – они достались татарам. Гиляз-бек выдержал небольшую паузу, крутанул нож между пальцами, ловко срезал барану ухо и положил в рот. В тот же миг татары загудели, изрядной толпой ринулись к кострам и принялись прямо на вертелах раздраконивать зажаренные туши. Надо отдать должное – двух барашков с «русской» стороны никто из них не тронул. С небольшим запозданием за них взялись княжеские холопы.
Хан не спеша доел кашу, вылизал пиалу, отвел в сторону – в нее потекло вино. Зверев последовал примеру хозяина кочевья – доел, вылизал. Не из грязной же миски пить! Промочив горло, взялся за мясо.
– А в империи великого Сулеймана ханы так же пируют, достопочтенный Вырот-нукер? – поинтересовался хан, выгрызая мясо с шеи барашка.
– Во многих местах точно так же, уважаемый Гиляз-бек, – подтвердил Иван Григорьевич. – У ханов на пиру я бывал, но эмиры и султан меня своим приглашением не почтили.
– Нет, не так, – задумчиво покачал головой хан. – У них не было таких красивых русских девушек. Как они поют, как танцуют. Наверное, их учат всему этому с детства. А, князь? – Он швырнул обглоданную кость к костру, и в нее тут же жадно вцепились два невольника. – Как хороши русские девушки. Мне нравятся. Очень нравятся. Хоровод, хоровод… – Он отвел руку за новой порцией вина.
Истинный смысл его слов Зверев понял только через несколько минут, когда наевшиеся татары стали подходить к хороводу, выдергивать из него рабынь, кидать на землю и тут же, у всех на глазах, насиловать. Те, над кем надругались, возвращались в общий круг уже обнаженными, а потому одетых девушек становилось вокруг костра все меньше. Их выдергивали, пользовали, отпускали, снова выдергивали – они возвращались в хоровод, плакали и пели, плакали и кружились, безропотно позволяя самцам удовлетворять свою похоть. Андрею показалось, что насильники специально старались опрокинуть своих жертв поближе к русским гостям, заставляя мальчишек остро страдать от бессилия.
– Не желаете развлечься, уважаемые? – кивнул на хоровод Гиляз-бек. – Эти уже объезженные, тихие. А хотите, горячих сейчас пригонят. Мне больше буйные по душе. Буйные, да стреноженные.
Хан снова выпил вина – теперь уже не отливая положенных дьяволу капель, особо не таясь, смакуя каждый глоток. Несколько минут, и на площадь пригнали новых жертв: четырех девочек, двух где-то лет четырнадцати, двух – постарше. Они уже были обнажены, а руки разведены в стороны и привязаны к положенным на плечи палкам. Девушки кидали по сторонам ненавидящие взгляды, но это было все, что они могли сделать. Хоровод сбился, ушел в сторону, многие невольницы стали подбирать с земли сброшенные рубахи. Песня затихла.
– Танцуйте, – предложил распятым на палках рабыням Гиляз-бек. Пленницы не отреагировали, однако хозяина кочевья это ничуть не разозлило. Он даже улыбнулся, кивнул и произнес всего одно слово: – Габдула.
В толпе татар послышался довольный смешок. Вперед выдвинулся плечистый воин, развернул смотанный вокруг пояса кнут, щелкнул им в воздухе, потом взмахнул. Две невольницы взвыли от боли, закрутились. Еще взмах – и заметались, стремясь спрятаться от толстого бычьего ремня, другие несчастные.
– Можете выбрать себе кого-нибудь, уважаемые, – разрешил, указывая на рабынь, хан.
– Спасибо, – мотнул головой Зверев. – У нас была долгая дорога, мы слишком устали.
– Вырот-нукер?
– Нет, досточтимый Гиляз-бек, мы действительно успели.
– Как знаете… Но все они в любой миг в вашей власти, коли пожелаете немного сладостей. Я же пойду, уважаемые. Темнеет. Пора спать.
Хан поднялся, спустился вперед, взял невольницу помоложе за волосы и потащил к юрте. Габдула снова взмахнул кнутом – ближняя к нему девушка вскрикнула, опрокинулась на спину. Татарин склонился над ней. Оставшиеся стоять пленницы попятились, но к ним уже тянулись похотливые лапы хозяев.
Андрей отвернулся, рывком встал:
– Пора и мне. Идешь, Иван Григорьевич?
– Как же это, Андрей Васильевич? – нагнав князя, зашептал ему в затылок боярин. – Надо сделать что-то… сделать…
– А ты заметил, что, кроме князя, никто из татар не пил? – не оборачиваясь, так же тихо ответил Зверев. – Они сильнее, их больше, они настороже. Мы тут только головы ради чести своей сложить можем, и ничего более. А дело государево еще не исполнено. Надеюсь, они на нас ночью не кинутся. Им ведь тоже кровь свою зазря лить неохота. Брать с нас нечего, а легко мы не дадимся. Должны понимать.
– Но надо же сделать что-то, Андрей Васильевич? Как же… Нужно что-то сделать!
– Прояви толерантность.
– Чего? – не понял боярин Выродков.
– Смирись. Терпи. Улыбайся. Делай вид, что все хорошо. И моли Бога за то, что среди этих несчастных нет твоей сестры или дочери. Потому как все равно пришлось бы терпеть надругательство над ними. Ложись, Иван Григорьевич, закрой глаза и заткни уши. Попытайся уснуть.
* * *
Утром никаких невольниц уже не было. Хотелось бы верить, что все увиденное – дурной сон, однако семь очагов остались на своих местах, в двух из них рабы растапливали огонь. Скоро для татар будет готов сытный завтрак.
– А вот мне чего-то есть совсем не хочется, – заметил Зверев, глядя на синее небо над головой. – Сейчас бы в дорогу. А, Иван Григорьевич? Может, пойдешь, распрощаешься с нашим гостеприимным хозяином? У кого еще, кроме тебя, это получится? А мы пока коней оседлаем.
– Попытаюсь, – угрюмо ответил боярин, скривился и пошел к юртам.
– Княже… – тихо окликнул Зверева молодой холоп. – Княже, снизойди до беды человеческой…
– Что тебе?
– Там… Там девочка у конюшни, загоны чистит. Выкупить ее просит.
– У меня на всех серебра не хватит. Вас, что ли, вместо нее продавать? Ступай, дело свое делай.
Не успел отойти один мальчишка, как вскорости рядом встал другой:
– Княже, там пленник русский, православный. Выкупить просит. Тяжко, молвит, здесь. Долго не проживет.
– Вместо него останешься? А хоть бы и остался, все едино не соглашусь. Ступай, в дорогу собирайся.
– Нечто не видел ты, Андрей Васильевич, что нехристи с братьями творят? Русские ведь они все. И мы – русские. Выручать надобно.
– Со слухом у тебя плохо, шельмец? Собирайся!
Но стоило шугануть одного просителя, как вскоре появлялся другой:
– Все отработаю, княже, верну, добуду. Дозволь выкупить, пропадает человек…
К счастью, боярин Выродков смог распрощаться с Гиляз-беком всего за час. Андрей с облегчением поднял полусотню в седло и с места пустил в галоп – чтобы уж никто более ни с какими слезами перехватить не смог. Галоп, галоп, галоп – спустя час они выбрались на знакомую накатанную дорогу и повернули налево, к Казани. Иван Григорьевич ехал на удивление тихий, погруженный в неведомые думы. Причем тяжкие, судя по тому, что время от времени брался за рукоять сабли. Когда же дорога описала петлю по краю зеленого, поросшего тиной и ряской болота, боярин неожиданно для всех сорвал с себя чалму и зашвырнул ее далеко в вонючую жижу.
– Чтоб вы передохли все до последнего!
Князь Сакульский усмехнулся, но промолчал. Такой боярин Выродков стал очень скучным спутником. Но нравился почему-то намного больше.
За болотом дорога снова повернула на восток, однако Андрей, почуяв что-то неправильное, натянул поводья, свесился с седла.
– Вроде как тропинка тут дальше мимо вязи тянется. А, Иван Григорьевич?
– Какая тебе разница, Андрей Васильевич? Казань-то впереди! Коли поторопимся, к вечеру ужо в ней будем.
– А я не тороплюсь, – тихо ответил Зверев и тронул пятками скакуна, направляя его сквозь плотную стену лещины.
Кустарник раздвинулся, пропустил всадника. Дальше открылась темная вековая дубрава. Каждое дерево – в пять обхватов толщиной.
– Как они ровненько растут. Все одного возраста, на одной линии стоят и расстояние друг от друга одинаковое. Что бы это значило?
Что хорошо в дубовой роще – так это полное отсутствие подлеска. Ничто в ногах не путается, двигаться не мешает. Князь пошел рысью, стремительно пересекая лес, взметываясь на холмы и скатываясь вниз. Потом дубрава вдруг оборвалась, и Андрей натянул поводья, рассматривая сплошные ивовые заросли впереди. Не лес, выше человеческого роста кусты не растут – значит, там сырость. Но ива – не камыши. Получается, что и не болота.
– Андрей Васильевич!
Князь обернулся. Подъехал к Изольду, спешился. Глазастый холоп разглядел в траве лошадиный череп, лежащий мордой к дубраве.
– Никак, волки зарезали?
– А где тогда остальные кости? С собой унесли? – Зверев пошел вдоль края ивовых зарослей и вскоре набрел на второй череп. А еще через десять сажен увидел такой же точно череп, но насаженный на шест.
– Что это, Андрей Васильевич? – полюбопытствовал Изя.
– Похоже, там, впереди проклятые земли. Вот их черепами и огородили.
– Ясно, княже. Так куда же мы теперь?
– Конечно, туда. – Андрей вернулся в седло и стал решительно проламываться сквозь кусты.
– Свят, свят, – перекрестился Пахом, тронулся следом. Его примеру последовали остальные холопы.
– Мудрит Андрей Васильевич, ох, мудрит, – покачал головой боярин Выродков, пропустил своих слуг и поехал замыкающим, на всякий случай перевесив щит на переднюю луку седла.
Примерно с две версты кустарник оставался густым и однородным. Потом он вдруг расступился, перед всадниками открылась дорожка в два метра шириной, копыта зацокали по плотно подогнанным известняковым плитам. Андрей повеселел, перешел на рысь, но уже через версту заметил, что солнышко, поначалу светившее в затылок, теперь греет левое ухо. Он натянул поводья, немного подумал и решительно повернул вправо, в густой ивняк. К счастью, с ним были не друзья-товарищи, а холопы, которые переглянулись, пожали плечами, но мнение свое оставили при себе и двинулись через бездорожье следом за хозяином. Вскоре, однако, кони опять вынесли людей на просеку – и опять, не проехав по ней и десяти минут, Зверев свернул на бездорожье.
Наконец земля стала подниматься, кустарник поредел, из низкой поросли кое-где высунулись отдельные березки. Под одной из них путникам и встретился монах в черной рясе, перепоясанной пеньковой веревочкой, с надвинутым глубоко на голову капюшоном.
– Мир вам, добрые люди, – поклонился незнакомец, опираясь на черный деревянный посох. – Кем будете, откуда едете, куда путь держите? Что за нужда занесла вас в эти забытые места?
– И тебе долгих лет, дедушка. Ищем мы речку Свиягу. Тут она, сказывали, где-то протекает. Хочется мне на место посмотреть, где она в Волгу впадает.
– Место… – Монаха всего аж передернуло, словно ударило током. – Как же, знаю я такое место. Отсель прямо с полверсты. Там березка будет приметная. От нее влево несколько кленов подымаются. К ним повернете, да за ними прямо, прямо еще две версты. Там к устью речному и попадете.
– Благодарствую, дедушка, – кивнул князь и поехал дальше.
Приметная береза оказалась порченой – ствол у нее был почти весь черный, к тому же извивался, как змея. Здесь Андрей остановился, дождался, пока подтянутся остальные всадники, привстал на стременах:
– Ребята, вопрос у меня ко всем важный. Сухаря из старых запасов ни у кого из вас не уцелело? Хлеб мне нужен, лучше белый. Молока бы тоже неплохо, но на это уж и не надеюсь.
– У меня хлеб есть, Андрей Васильевич, – отозвался один из холопов.
– Откуда? – удивился Пахом.
– Плаги в дорогу дала…
– Кто?
– Плаги. Девушка из деревни, в коей мы рыбу покупали. Разговорились мы, познакомились. Вот и дала.
– Заговоренный, наверно, – усмехнулся Зверев. – Симпатичная девчонка? Познакомишь, коли заехать доведется? Ладно, потом. А сейчас давай-ка поделись немного. Этот хлебушек нам, может статься, жизнь спасет. Нежить лесная, она за хлеб и молоко душу продаст. Редкостное это в диких местах лакомство.
Холоп запустил руку в сумку, вытащил краюху белого хлеба, отломил половину, отдал князю.
– Теперь не пропадем. – Зверев сунул горбушку за пазуху и пустил коня вперед.
– Андрей Васильевич! Не туда! – окликнул его дядька. – Старик вон к тем кленам указывал повернуть.
– Мало ли кто чего советует, Пахом? – засмеялся князь.
Опять потянулись назад мимо путников гибкие ивовые плети, закрутились в воздухе спугнутые из зарослей мухи, осы и комары. Верста, другая – всадники выехали к очередной березе и увидели под нею уже знакомого монаха.
– Что, добры люди, заплутали? – жалеючи, покачал он головой. – По кругу ходите? Ну ладно, коли так, выведу я вас к Свияге. Аккурат к нужному месту. Ступайте за мной.
Тяжело опираясь на посох и прихрамывая сразу на обе ноги, монах побрел по узкой тропке в левую сторону. Андрей, улыбнувшись, немного выждал, а потом неожиданно дал шпоры коню: вперед! Пять минут скачки – и кавалькада всадников внезапно наткнулась все на того же монаха, вставшего на этот раз прямо у них на пути:
– Что же вы все советов не слушаете, добры люди?
– Советов от нежити? Что я, совсем обезумел? После таких советов до конца жизни из омутов и топей не выберешься. О-очень короткой жизни.
– Отчего же нежити? Человек я… – неожиданно засипел монах.
– В двадцати верстах от жилья? В десяти от дороги? В местах, где нечисто? На болоте? Человек? – Зверев громко хмыкнул. – Да ты, нежить, меня вовсе за идиота держишь!
– Слишком умный, видать, вымахал. Интересно, а каков ты на вкус будешь? – Монах откинул капюшон, и путники увидели черную, совершенно лысую голову с красными светящимися глазами.
– Негр! – охнул от неожиданности Зверев.
– Мавр! – не меньше князя изумился Иван Григорьевич.
– Нечистая сила! – хором взвыли холопы.
Правы оказались именно они: нежить болотная стала вдруг расти, раздаваться в стороны и в высоту. Глаза ее лопнули, раздвоились, их стало четыре вместо двух, палка превратилась в третью мохнатую ногу, из пасти выдвинулись желтые изогнутые клыки. Больше всего вымахали задница и ноги «монаха» – меньше чем через минуту тело его приняло горизонтальное положение, а сам он стал походить на уродливого трехногого паука.
– А я тебя хлебушком сладким хотел угостить, – полез за пазуху Андрей. – Видать, придется выбросить…
Он размахнулся и метнул горбушку далеко в сторону. Нежить, неуклюже взбрыкивая тремя лапами, кинулась следом, а князь, пришпорив скакуна, помчался дальше. Мир перед ним задрожал, как водная гладь от упавшего на нее камня, колыхнулся волнами – и впереди, буквально в двадцати метрах, открылся самый обыкновенный тенистый сосновый лес.
– Тылобурдо![49] – злобно взвыл далеко за спиной поддельный монах. Наверное, насылал проклятия.
– В пролете! – оглянувшись, помахал ему рукой князь.
Нежить провожала людей алым взглядом четырех глаз, но догонять не спешила, откусывая поднятый ломоть по маленькому кусочку.
В сосновом лесу дышалось легко и вольготно, надоедливая летучая мелочь осталась позади. Нужда продираться через кусты отпала, и лошади пошли веселее, хотя и поднимались по пологому склону холма. Ближе к вершине между соснами каким-то непостижимым образом затесались несколько дубов. На нижнюю ветку одного из них, как раз перед князем, неожиданно опустилась золотая птица размером с крупного петуха. Золотая не в переносном смысле, а в самом что ни на есть прямом – дубовая ветка в две руки толщиной аж захрустела от тяжести. В голове тут же мелькнули воспоминания о гарпиях. Тех самых, из Илиады, что медно-красные перья в путников кидали. Золото, конечно, помягче будет – но свой щит с конского крупа Зверев все-таки потянул.
Золотой петушок закрутил головой, вытянул шею, словно собирался запеть, и резко откинулся назад… Почуяв опасность, князь наклонился, укрываясь щитом и пряча голову скакуна, и в тот же миг оказался в центре огненного вихря. Горело все: земля, деревья вокруг, конская шкура. От нестерпимого жара перехватило дыхание, а мерин поднялся на дыбы, забрыкался, выбивая всадника из седла. Андрей вылетел назад, на спину, еще в падении заметив, что огненная птица снова закрутила головой, откинулась.
«Вот и все…» – мелькнула безнадежная мысль.
Проклятая курица рывком выбросила голову вперед, раскрыла клюв и… в землю ударила такая волна холода, что на миг показалось – сам огонь покрылся инеем. Горение сразу прекратилось, обгорелая кора сосен, обуглившиеся иголки на земле, скрутившаяся на скакуне шерсть, щит – все покрылось тонкой искрящейся корочкой. Несколько мгновений тишины – лошадь Пахома с обугленной и одновременно обледеневшей головой гулко рухнула набок.
– Ни фига себе, закон сохранения энергии, – пробормотал Зверев.
Золотая пташка закрутила головой. Князь вскочил, рванул саблю, кинулся вперед и в тот миг, когда она откинулась снизу вверх, вогнал под перья острый изогнутый клинок. Послышался хлопок, и с ветки на землю горстью праха осыпался пепел. Андрей облегченно перевел дух:
– Вот это Тылобурдо… И ведь возродится, зараза! Все эти фениксы всегда после дождика хорошего оживают. Дядька, ты цел?
– Княже, да ты ведь ноги лишился!
– Как… – По спине пробежала холодная волна страха, Зверев опустил взгляд и облегченно засмеялся: – Цела! – От бедра до сапога, в месте, не попавшем под прикрытие щита, штанина отсутствовала напрочь, кожа пузырилась множеством ожогов. Сапог тоже наполовину сгорел, но под ним тело уцелело. – Что ты меня пугаешь? До свадьбы заживет! Ты бы на себя посмотрел, хряк ошпаренный…
Волосы на лице холопа – усы, борода, бакенбарды, растительность надо лбом – от жара скрутились в пепельные кудряшки до самых корней.
– Дай перевяжу.
– Потом! – Нога, как ни странно, совсем не болела. Наверно, под действием шока. – Вперед пошли. Если там еще похожие сюрпризы имеются, лечение может и не понадобиться.
Тренькнула тетива лука – скачущий мерин, на котором обгорело больше половины тела, подпрыгнул в последний раз и рухнул на мягкую лесную подстилку. Боярин Выродков опустил лук.
– Чего зря скотину терзать? Упряжь на заводного моего перекиньте. Поклажа на нем небольшая, на других коней раскидаем.
– А я? – уточнил Пахом.
– И ты переседлывай, – разрешил боярин. – Однако же, Андрей Васильевич, что это за место, куда ты нас ведешь? Странная при нем стража выставлена…
– Надеюсь, не зря мучимся, – ответил Зверев и двинулся дальше вверх по склону.
Еще сотня саженей – они оказались на макушке холма, и князь радостно ударил себя кулаком в ладонь.
– Есть! Я знал, я чуял! Есть! Нашли!
Отсюда, с высоты, открывался великолепный обзор далеко вперед. На величавую широкую Волгу, несущую свои воды меж нетронутых лесов, на Свиягу – тоже вполне солидную речку, в добрую сотню сажен шириной. Но самое главное – в месте слияния этих двух рек из воды поднимался потрясающей красоты остров. Почти правильной круглой формы, он имел немногим больше полукилометра в диаметре и на всем протяжении – почти отвесные, ровные вертикальные берега полсотни метров высотой. Просто не верилось, что такой аккуратный, геометрически правильный, совершенно неприступный форт мог появиться случайно, по прихоти природы. Сразу подумалось, что сие есть творение каких-то высших сил, древних, как мир, и могучих, как боги.
– Ты чего, Андрей Васильевич?
– Он догоняет! – предупредил кто-то из холопов.
Трехногий четырехглазый уродец поспешно ковылял за людьми, постоянно застревая между деревьями. Пожалуй, встань он на задние ноги, двигаться у него получалось бы вдвое быстрее.
– Коли догонит, придется отрубить ему лапу, – пожал плечами Андрей. – Он один, нас много. А пока вперед, к острову!
Обожженная нога начинала болеть, но даже так, прихрамывая, князь двигался быстрее глазастого монстра. К тому времени, когда люди спустились к подножию холма и прошли саженей двести вперед, уродец еще только вскарабкался к вершине, откуда раскатисто заорал:
– Чемень, Чемень, Чемень!
– Это еще что?! – Теперь князь схватился за саблю сразу, выставил вперед обугленный снаружи щит.
Остров задрожал, со склонов посыпались куски глины, камни, по воде вокруг пошли всплески. Со стороны Волги земля вздыбилась, разверзлась, и из нее выехал громадного роста богатырь на белом коне, в кольчуге, шлеме, с копьем, задевающим небо, и щитом размером с футбольное поле. Холопы застонали от ужаса, принялись отчаянно креститься, лошади захрипели. Даже князь Сакульский судорожно сглотнул, вернул саблю в ножны и опустил щит.
– Все, теперь точно хана. С этим братком без пары сверхзвуковых «Гранитов» не разобраться.
Воин медленно развернулся, без труда пересек Свиягу – лишь вода выплескивалась из-под копыт его могучего скакуна – и тяжело поскакал вдоль Волги вниз по течению.
Первые минуты три люди не решались даже вздохнуть. Потом все сразу зашумели, захохотали, закричали от восторга. Андрей же оглянулся на холм. Трехногий монстр стоял на месте. Но он был настолько уродлив, что угадать на его морде признаки разочарования не представлялось возможным. Преследовать незваных гостей дальше он, судя по всему, не собирался.
– Мы русские, а значит, с нами Бог! – повторил Зверев знаменитый суворовский девиз. – Пойдем, глянем, что так упорно охраняют от чужаков эти монстры?
Вблизи остров выглядел еще более неприступным, чем издалека. С одной стороны текла широкая Свияга, с другой раскинулось еще более просторное озеро. Эти две водные преграды соединялись медлительной протокой, сплошь заросшей кувшинками. Но ведь ее всегда можно почистить, расширить и углубить… За протокой светлела дорога – широкая, ровная, выложенная белыми известняковыми плитами. Справа и слева от нее возвышались шесты с выбеленными солнцем и дождями лошадиными черепами.
Андрей прищурился, расстегнул пояс, поднял его над головой и вошел в воду.
– Ты куда, княже?! – забегал по берегу Пахом. – У тебя же нога! Рана! Ну что ты будешь делать!
Вода была жутко холодная – даже боль в ноге отступила. Но глубина оказалась небольшая. Несколько шагов князь погружался, сажени три преодолел по грудь в тине, кувшинках и водяной крапиве, потом уклон пошел вверх.
– Сумки с лошадей снимайте, – глядя на князя, скомандовал Пахом. – Кони перейдут, добро на руках перетаскаем. Экий ты, Андрей Васильевич… – Что именно подумал о воспитаннике Пахом, осталось тайной – дядька умолк и начал раздеваться. – Меня погодь! Переодеться принесу. И порошок от антонова огня.
Князь остановился. Дорога манила его и пугала, и обещала что-то неожиданное, интересное. Чем раньше он дойдет до конца, тем скорее утратит это щемяще-сладостное чувство – предвкушение близкой и неизменной удачи. Он дождался, пока причитающий дядька высыплет ему на ногу из мешочка весь запас порошка из цветков календулы, натянул новые сапоги вместо сгоревших, поменял плащ и рубаху. От штанов пришлось отказаться – они могли прилипнуть, а потом и присохнуть к ране. Мало приятного. Затем, подмигнув холопу, Зверев поднялся в седло.
Дорожка тянулась под самой стеной острова со стороны реки, выходила на небольшой, весь покрытый ивами, низкий земляной язык – бастион словно лакал воду из Волги. Здесь тропа развернулась, поползла спиралью по стене вверх. Андрей обратил внимание, что там, откуда выехал всадник, остался глубокий овраг с рыхлыми краями. Шесты с лошадиными черепами князя уже ничуть не удивили.
Плоская вершина острова поросла густым сосновым бором, но в самом центре этого странного холма, куда привела гостей дорожка, открылась овальная поляна, огороженная все теми же многообещающими для лошадей шестами. Трава росла здесь мягкая и низкая, никем не потоптанная; она светилась под ярким солнцем изумрудным сиянием и казалась настолько красивой, сказочной… Словно нарисованная художниками для мультика со счастливым концом.
На поляне росли всего три дерева: две небольшие березки и могучий раскидистый дуб. Березки стояли чуть ближе, а между ними возвышался на полтора человеческих роста черный резной трехгранный столб. Сверху на нем теснились какие-то женщины с рогами и кольцом в руках, могучие мужи с мечом, на конях, осеняемые солнцем. В средней части водили общий хоровод мужчины и женщины, ниже стоял коленопреклоненный человек, вырезанный на одной грани лицом ко входу, а на двух других – сбоку.
– Подожди меня здесь, – шепнул дядьке князь, оставил ему коня, подошел к идолу и, морщась от боли, опустился на колени. – Прости, у меня нет для тебя подарков, хранитель здешних земель. Но у меня есть к тебе просьбы. Я прошу твоей милости и покровительства. Я, внук Сварога, дитя Дажбога, я, человек русского рода, пришел сюда с миром и добром. Мы, русские люди, привыкли защищать мир наш от зла закатного, зла южного и зла восточного. Мы, русские люди, привыкли жить по законам справедливости. Мы, русские люди, привыкли уважать любые племена, что приняли от нас руку дружбы, и считаем их не рабами, а равными себе. Мы, русские люди, пришли сюда, чтобы защищать, а не карать, чтобы любить, а не ненавидеть. Я клянусь тебе, хранитель здешних земель, что мы станем защищать здешний край, как отчий удел. Что примем людей твоих как братьев и защищать их станем, как родных своих. Что не станем принуждать их ни обычаям, ни вере, ни языкам своим, а примем такими, каковые они есть. Что станем защищать невинных и карать злодеев, думая не о родах и племени, а единственно о справедливости, считая всех равными среди равных. Прими нашу руку дружбы, хранитель здешних земель, прими нашу любовь, прими нашу клятву и дай нам свое покровительство. Защити нас от злого глаза, злого умысла, от злого слова и злых людей. Не допусти до нас людей с оружием, с ядом, с колдовством. Прими нас как детей своих, хранитель здешних земель, и я клянусь тебе, что земля твоя исполнится жизнью и счастьем, священное твое капище вновь наводнится людьми, а твои уши будут ежечасно слышать тысячи искренних молитв. Ты слышишь мои клятвы, хранитель здешних земель? Ты принимаешь их? Дай мне знак, хранитель здешних земель, успокой мою душу пониманием.
Изумрудная трава заколыхалась, и прямо перед столбиком поднялся на задние лапы ежик, забавно водя черненьким носом-кнопочкой.
– Надо же? – не смог сдержать улыбки Андрей. – Ну если это ты здесь священное животное, то здешние боги должны быть воистину добрыми и милостивыми.
Ежик фыркнул.
– Скажи, хранитель здешних земель, – спохватился князь. – Воин, что выехал из острова… Он опасен для нас?
Ежик вдруг весь съежился и отбежал за столб.
– Понял, опасен, – кивнул Зверев. – А избавиться от опасности можно?
С неба спикировала ласточка, на миг села на верхушку столба, потом метнулась к лошади, которую держал под уздцы холоп, вернулась обратно. Ежик вернулся из-за столба и быстро вырыл среди травы черную ямку размером в две ладони.
– Вы хотите, чтобы я принес жертву?
Ежик стал на задние лапы, повел носом, махнул передними.
– Принести вам в жертву коня?
Ежик фыркнул.
– На этом месте?
Он фыркнул снова.
– Хорошо, я это сделаю.
Ежик опустился на все четыре лапки и убежал куда-то по личным осенним делам.
Князь поднялся, вернулся ко входу в святилище, погладил скакуна по морде:
– Извини, приятель, мне нужна твоя кровь. Ничего не поделаешь, все договоры скрепляются кровью, а этот для нас важен как никогда.
– Я все слышал, княже, – тихо сообщил Пахом. – Ты, что же, намерен заставить Русь отказаться от истинной веры? Вернуть ее в язычество?
– С чего ты это взял?
– Ты же обещал идолу, что люди снова станут приходить к нему на молитвы!
– Пахом, Пахом, какой ты иногда наивный! – покачал головой Зверев. – Все делается намного проще. Такие места, как эти – священные, сакральные места – всегда наполнены высшей силой. Достаточно просто поставить на месте идола православный храм. Люди, приходящие в такую церковь, станут получать силу от священного места, а земля будет наполняться силой молитвы. Ничего не изменится, кроме названия, дядька. Останется место, останется сила, останется вера, останется святилище. И с каждым годом все это будет наполняться все большей и большей благостью. Поверь мне, не пройдет и ста лет, как это место снова станет величайшей святыней, а паломники сюда будут сходиться со всех сторон русской, и не только русской, земли[50].
– Ты забываешь, князь, что православные люди молятся иному Богу!
– Разве ты забыл? – наклонившись к самому уху холопа, шепнул Андрей. – Бог един. Расседлай коня. Мне нужно скрепить договор.
* * *
Вечерять путники обосновались наверху, с высоты естественного «бастиона» обозревая окрестности: Волгу, Свиягу, вздымающиеся между реками лесистые холмы.
– Я хочу открыть тебе тайну, Иван Григорьевич, – присел на траву рядом с боярином Андрей. – Знаешь, зачем мы сюда шли? Все очень просто. Государю нужна крепость. Здесь, рядом с Казанью. Чтобы во время войны хорошее, надежное укрытие было не за две недели пути, а всего в одном переходе. Помнишь наш спор о стремительных переходах конницы, ее маневрах, охватах? Я тогда сказал, что всегда можно сделать так, что она не сумеет использовать преимущество скорости и будет вынуждена воевать как все: тупо ломиться в лоб, глаза в глаза, ножи в ножи. Вот, смотри. Если русская армия спрячется здесь, казанцам придется или лезть на неприступные стены, или оставить нас в покое. А отсюда до Казани всего день пути. Считай, мы сядем прямо в центре их земель. Сам подумай: что им останется делать в такой ситуации? А? Сколько они протянут с этаким ножом у горла?
– Это страшно… – покачал головой боярин. – Да, не хотел бы я, чтобы кто-то поступил так же с нами.
– Русские не боятся брать крепости, Иван Григорьевич. На один только маневр мы полагаться не привыкли. Но оцени место, а? Какое я нашел место! Этот остров и без стен так просто не взять, были бы защитники. А если еще и стены, башни поставить… Да сюда никогда в жизни никто не прорвется!
– Татары не дадут построить тебе крепость, – поморщился Выродков. – Нет, не дадут. Ты сам подумай: это сколько людей нужно собрать? Мастеровых, ополчение для их охраны. Припасы. Инструменты. Пока вся эта армия, весь обоз доползут сюда, пройдет почти месяц. Татары про все успеют узнать, приготовиться. На ополчение начнутся атаки, их станут постоянно разить. На строительство нужно время, людей надобно кормить – а припасы татары не пропустят. Дороги длинные, долгие. Степняки – люди стремительные, умелые. Перекроют дороги-то. Строить как? На острове леса не хватит, его окрест придется рубить. Думаешь, позволят сие татары? Налетать на лесорубов станут, разить, умыкать. Хлысты возить не позволят. Им тут все рядом: и силы, и припасы, и знание. Местность давно, как свои пальцы, знают. Опять же, не хуже тебя, Андрей Васильевич, опасность от крепости уразумеют. Нет, не построишь ты ее, князь. Не дадут. За каждым бревном тебе с острова через реку силой прорываться придется. Рази так чего путного получится? Да никогда!
Князь Сакульский надолго задумался, покусывая губу и глядя сверху вниз на медленно текущую воду. Потом привстал, почесал в затылке и, ехидно рассмеявшись, хлопнул боярина по плечу:
– Ты глянь, Иван Григорьевич, что там есть!
– Чего? – обернулся Выродков.
– Ну там, внизу.
– Вода.
– А что за вода?
– Волга. Река такая. Первый раз видишь, что ли, княже?
– А откуда она течет? Думай, Иван Григорьевич, думай. – Андрей весело рассмеялся. – От Нижнего Новгорода она течет! Кто нам мешает там, в полной безопасности, лес заготовить и по воде спустить? А тут бревнышки только вылавливай да в венцы руби. Захотят татары помешать – пусть остров штурмуют. Через реку – да на отвесные стены. Уж тут-то мы и малыми силами оборону такую устроим, Искандер Македонский не прорвется.
– Верно, – встал рядом с князем боярин. – Только зачем просто лес сплавлять? Собирать из помеченных бревен раз в десять быстрее получится. Нужно рядом с Нижним Новгородом построить крепость. Нет, там нельзя… Татар много ездит… Заметят, догадаются, донесут… В Угличе! Он вроде как на отшибе, не на торных путях. Там не прознают. А течению все едино, откуда нести. Построить там эту вот крепость, раскатать, спустить сюда, да и собрать. Мыслю, дней за двадцать управиться можно. Вот тогда точно никто в Казани и понять ничего не успеет. Спать лягут – лесной угол, проснутся – прочный город стоит…
Бояре вместе рассмеялись. Потом Зверев вздохнул:
– Нет, не выйдет. Не получится.
– Отчего, княже?
– А ты сам посмотри, Иван Григорьевич. Остров огромный, берег хоть и красив, а все же не совсем ровный. Где-то выше, где-то ниже, где-то округло, где-то прямо. Стену ведь так срубить нужно, чтобы она у самого края стояла, а не на отшибе. Как иначе отбиваться, как камни и стрелы в тех, кто под самым обрывом, метать? То-то и оно. Разве за тысячу верст со стенами угадаешь, чтобы здесь они с точностью до сажени на свои места встали? Даже я за такое не возьмусь.
– Ах, Андрей Васильевич, Андрей Васильевич, – с улыбкой покачал головой боярин Выродков. – Я в Каире Абу Камиля в подлиннике читал и уравнения его пересчитывал. А это, друг мой, куда сложнее будет, нежели план острова с размерами точными составить и высоту по всему краю от выбранной точки промерить. Будет тебе грамота, князь. Да такая, что самый глупый плотник ничего не перепутает. Не все мне саблей махать, надобно и мудрость арабскую применить. Али зря я на нее столько лет потратил?
Зверев от такого предложения только развел руками:
– Коли получится – прям не знаю, как отплатить за такое. Государю в ноги за тебя упаду: пусть он особую награду придумывает.
– Коли сговорились, веревка мне с утра понадобится, пергамент и перо.
– Пергамент?
– Это я так, для красного словца. Подойдет и бумага.
– Бумага?
– И у меня нет, – задумался боярин. – Ладно, чего тут поделаешь? У кого белые рубахи? Снимайте, станем писать на них.
– Едет! – с придыханием сообщил один из холопов. – Гляньте, едет!
С верховьев Волги неспешной рысью скакал давешний богатырь: сам размером с половину горы, копье звезды задевает. Часто-часто крестясь, люди один за другим стали медленно отступать к лесу.
– Идем, княже! – схватил воспитанника за руку Пахом. – Авось, не заметит.
– У нас договор, – полуонемевшими губами ответил Зверев. – Коли принят уговор, то не тронет.
Могучий Чемень перешел на шаг, остановился на земляном «языке», повернулся к острову, опустил копье, направив его точно в середину оврага, и медленным шагом двинулся вперед, сходя вниз, словно по пандусу. Земля вздохнула, приподнялась, остров точно вспучился – и благополучно осел на место.
– Теперь ясно, отчего тут овраг не зарастает, – перекрестился Андрей. – Видать, нередко он на объезд земель своих отправляется.
– Может, другое место поищем? – предложил боярин.
– Лучше не сыскать, Иван Григорьевич. Строить будем здесь.
Вернется троекратно
Мудрость – мудростью, а размеры – размерами. На составление точного плана острова у боярина Выродкова ушло почти полных две недели и семь холопьих рубах. К этому присовокупились еще и две лошади: припасы кончились, пришлось питаться тем, что есть. Андрей пытался ловить рыбу, и даже вполне успешно – но что такое пяток лещей или пара щук на полсотни голодных ртов? Однако настал день, когда Иван Григорьевич, обогнув остров по краю и пару раз пройдя от берега до берега через центр, не нашел больше ничего, что следовало бы записать для памяти, – и на следующее утро лазутчики наконец-то снялись с уже хорошо обжитого места.
Больше всего холопы опасались новой встречи с трехногим уродцем – но он так и не соизволил показаться. Видать, охранник потаенного уголка прятался от позора: раз мимо него к святилищу прорвались, чего теперь героя изображать? Без лживого монаха кустарник оказался пожиже, пониже, а местами через него и вовсе проглядывали известняковые плиты. Отдохнувшие кони шли ходко, уже через час путники выбрались на дорогу, обогнули болото. Незадолго до полудня по широкому броду преодолели Аниш, миновали знакомый поворот к стойбищу хана Гиляз-бека. И тут Зверев натянул поводья.
– Как ты относишься к толерантности, Иван Григорьевич?
– Об чем ты опять молвишь таком, княже?
– Да вот есть такая наука… Я вот о чем думаю. Что говорят про тех людей, которые в ответ на гостеприимство разбоем занимаются?
– Подлецы такие люди, вот они кто!
– Вот и я сомневаюсь. Нехорошие ведь вещи про нас сказывать начнут.
– Опять загадками молвить начал, Андрей Васильевич?
– Понимаешь, боярин… дело-то мы свое исполнили. Теперь, коли дурака не свалять, хоть один из нас в живых да останется, дело до конца доведет…
Боярин Выродков склонил голову, вдумчиво глядя Андрею в глаза, потом резко распрямился:
– А хоть и подлец! Ефим, кольчугу мою доставай! И шелом вытаскивай!
– Пахом, броню! – спешился Зверев. – А вы слушайте и усваивайте: татар рубить, невольников отпускать, коней хватать! На глупости не отвлекаться! Уроки Пахомовы помните? Ну так за мной!
Набег получился красивый. Можно сказать – образцовый. Все холопы знали дорогу, знали селение, расположение домов, юрт и сараев, не испытывали никакой жалости и знали, ради чего пришли и что нужно делать. Андрею даже саблю не пришлось вынимать.
Пройдя два часа шагом, дальше князь разогнал полусотню в рысь, и всадники влетели в селение на хорошей скорости, молча рассыпаясь на пары и тройки, рубя всех, кто носил что-то лучше рубища, прочесывая отхожие места, тропинки у реки, юрты и сараи. Через считанные минуты все было кончено: полтора десятка местных «господ» валялись в пыли, толком не успев понять, что же случилось, три десятка невольников и невольниц плакали от счастья, пытаясь обнимать освободивших их мальчишек, а те в охотничьем азарте рыскали по строениям, торопясь собрать свою первую в жизни военную добычу.
Татар на стойбище не было: видать, пасли табуны или отары, охотились или развлекались как-то еще. Кто же весь день в доме сидит? Потому и коней удалось захватить мало: где-то полсотни самых разномастных скакунов, начиная с жеребят и заканчивая грустными и флегматичными, престарелыми меринами. Возможно, удалось бы урвать что-нибудь еще, но Андрей увидел, как один из холопов, проходя мимо тлеющего очага, подхватил головешку и метнул в сложенную у сарая кучу сена.
– Ты чего делаешь, идиот?! – Князь повернул коня к стогу, но огонь, почуяв поживу, чуть не мгновенно полыхнул на высоту полутора метров. – Проклятие! Ты чего, из ума выжить успел?
– Чего его жалеть, княже? Татарское! – не понял паренек.
– Ну дурак… Так бы они про разор только вечером узнали, когда вернулись, а дым, небось, уже сейчас заметили. По коням! По коням все! Уходим!
– Может, потушить?
– Чего тушить, олух? Только дым лишний разводить да время тратить. Месяц дождей не было, сухое все, как лучина. По коням! Шевелись, оглашенные! О вашей шкуре беспокоюсь… Все по коням! Кто скакать не может, лучше сразу оставайтесь. Уходим, пошли!
Чтобы подогнать холопов, князь развернул скакуна и на рысях направился к уводящей на дорогу тропе. Некоторые ребята, вняв приказу, сразу устремились следом. Вместе с ними на хозяйских лошадях, большей частью неоседланных, ринулись освобожденные невольники. Уж кому точно не хотелось здесь задерживаться, так это им. Большинство холопов еще пытались найти по юртам что-то ценное, красивое или просто полезное, прихватить с собой. Если не разбогатеть – так хоть перед друзьями похвастаться.
Зверев скакал не оглядываясь. Он знал: только малую слабинку прояви – и грабить поселок станут до тех пор, пока голые стены сараев не оставят. Андрей бы и сам не отказался забрать с собой все юрты до единой. Но отлично понимал: не довезет. У хана – полтораста сабель. У него – полусотня неопытных мальчишек. Рабов освободили, долг перед людьми русскими исполнили, теперь главное – уйти.
Только повернув на дорогу к Нижнему Новгороду, он наконец-то перешел на шаг, сдвинулся к краю дороги, пропустил отряд мимо себя: веселых холопов на изрядно навьюченных скакунах, счастливых девушек, женщин, смердов и детей, многие из которых все еще плакали от радости, опять молодых ратников. Последним шел боярин Выродков, и Андрей пристроился рядом.
– Что же дальше будет, княже? – почему-то без особого восторга вздохнул он.
– Опять станут сетовать соседи на природную русскую подлость и пьянство, Иван Григорьевич, – пожал плечами Зверев. – Приняли нас, мол, со всей душой, напоили, накормили, развеселили. Мы же в ответ напали, разорили, двуногий скот угнали. Гнусность запредельная! Тебе стыдно, боярин?
– При чем тут пьянство?
– Дык, Иван Григорьевич, всякого рода наркоманы страсть любят о пьянстве русском поболтать.
– Я не о том, беспокоюсь, Андрей Васильевич. Арабы нас ни за что бы живыми не отпустили. Догнали и перебили бы всех. Гиляз-бек, мыслю, тоже так просто набега нашего не простит.
– Это как повезет. Коли разозлится и сразу погонится, то уйдем, не сомневайся. Кони у нас за полмесяца отдохнули и нагулялись вдосталь, ныне они сытые и сильные – вывезут. Небо светлое, можно даже ночью скакать. Опять же часа три форы у нас в любом случае есть. Уйдем. А вот если хан вдумчиво к делу подойдет, торопиться не станет, тогда дело – труба. Мы же без заводных, боярин. Без заводных верст десять в день теряем… Хочешь не хочешь, а через пять верст на шаг перейдем. Дабы лошадей раньше времени не загнать.
Выгадывая лишние версты, князь не только запретил останавливаться на ночлег – он оставил людей и скакунов еще и без ужина, и без завтрака. Первый раз путники встали на привал только в полдень нового дня. Люди буквально повываливались из седел на траву возле узкого, в полтора шага, ручейка. Костры не разводили – жевали вяленое мясо и копченую рыбу, найденную в стойбище во время грабежа, добытое там же зерно пошло лошадям в торбы. Понадобился час отдыха: люди – ладно, но коню перед водопоем нужно слегка остыть, а кормить его непоеного – испортить скакуна. Не сдохнет, но брюхом маяться начнет, болеть, уставать… Куда такой сгодится?
Едва лошади наполнили животы – Зверев опять поднял всех в седло и погнал дальше. Сперва шагом – чтобы животина зерно переварить успела, потом перешел на рысь. По его прикидкам, от кочевья Гиляз-бека до пограничной Суры было четыреста километров с небольшим. За первые сутки – половина дня, ночь и еще половина дня – они успели пройти не меньше двухсот пятидесяти, а к вечеру получится уже все триста. Но вторую ночь без отдыха не вынесет уже никто – ни люди, ни лошади. Придется останавливаться. Скакуны успели устать и так же быстро, как раньше, не пойдут. Значит, впереди еще два дня пути и две ночевки. Успеют ли догнать татары? Как быстро они идут? С заводными или без? Одвуконь или, может, отриконь? Сколько форы смог он выиграть поспешным бегством? Два, три часа? Четыре? Сорок километров? Шестьдесят? Поди угадай… А потому Андрей без жалости гнал полусотню вперед и вперед. Ведь каждая лишняя верста могла стать той единственной, которой не хватит до заветного порубежья.
Эх, если бы не пожар! Тогда в запасе было бы целых полдня!
Всадники не роптали. Одни стремились к долгожданной свободе, в которую уже перестали верить, другие начали хвастаться взятыми «на бердыш» ножами, кубками и коврами. Дети… Лучше бы они схватили курагу с орехами.
Отряд шел до самых поздних сумерек, и только когда на небе ярко засияли звезды, князь Сакульский разрешил людям остановиться на привал. Пятнадцать человек тут же положили спать – дабы потом в дозоре стояли честно, носом не клевали. Остальные занимались лошадьми, разводили костры. Одного престарелого, измученного мерина пустили под нож, разделали на мелкие куски, и скоро над поляной потянулись ароматы жареного мяса.
– Ты лук брал, Андрей Васильевич? – тихо поинтересовался боярин Выродков. – Притормозить могли бы татар, коли нагонять станут.
– Ни луков, ни рогатин, ни доспехов для ратников, ни даже своего Аргамака, чтобы внимания дорогим жеребцом не привлекать, – вздохнул Зверев. – Надеялся тихонько сходить туда, так же тихонько вернуться – и все. Не отчаивайся слишком рано, Иван Григорьевич. Авось, лошади вынесут. Чай, не самые плохие они у нас.
– И не самые хорошие. Вот видел я в Тибризе арабских скакунов… – Он запнулся и махнул рукой: – Лучше спать лягу. Может, в последний раз.
Поднялись люди опять же до рассвета, дожевали холодную конину и умчались дальше, оставив после себя лохмотья конской шкуры и россыпь дочиста обглоданных костей.
Как князь и предполагал, запас лошадиных сил был вычерпан практически до дна – скакуны переходили на рысь с большой неохотой и очень быстро сбивались обратно на шаг. Пришлось выдерживать темп на уровне где-то близко к десяти километрам в час – широкий походный шаг. Дай Бог, чтобы хоть такую скорость животные выдержали оставшиеся два дня.
Дорога петляла, ныряла в низины, поднималась на холмы, и каждый раз Андрей оглядывался назад, опасаясь увидеть пыльное облако, что поднимается над скачущими на рысях татарскими сотнями. Однако небо до самого горизонта неизменно оставалось чистым.
– Может, обойдется, Андрей Васильевич? – уже после полудня высказал надежду боярин Выродков.
– В чудеса не верю, – покачал головой князь. – Ты бы такой налет на свое имение простил? Вот и Гиляз-бек не простит. Наверняка тоже привалы урезает и поесть людям спокойно не дает. Нам бы только ночь пережить. Поутру щиты за спины закинем, чтобы стрелами не посекли, да как-нибудь до порубежников доберемся. Лес кругом – обогнать, обойти не смогут. Лошадей, конечно, половину потеряем. Ну да это дело наживное.
Дорога опять пошла вниз, несколько верст петляла между взгорками и затянутыми ряской болотинами, перемахнула новый холм, еще два часа шла низинами, а когда опять забралась на возвышенность – князь увидел, что сзади, километрах в десяти, над зеленым ковром леса вьется легкий полупрозрачный дымок.
– Вот и они. – Вместо тревоги князь Сакульский испытал огромное облегчение. Неизвестность исчезла, все стало ясно и понятно. – Часа через два догонят. Нам не уйти, только лошадей зря загоним. Придется драться.
– Их втрое больше, Андрей Васильевич.
– А мы русские, Иван Григорьевич. С нами Бог. – Он выдохнул и покачал головой. – Русские не сдаются, а мертвые сраму не имут. Уходи, Иван Григорьевич, я прикрою. Место ты знаешь, ради чего мы к татарам ходили – тоже. Кроме тебя, с твоими записями никто не разберется. Уходи.
– Опозорить меня думаешь, княже? Никуда я не уйду! Вместе драться станем.
– А про дело государево забыл?
– Тебе поручали, ты и уходи. А я татар задержу. До темноты как-нибудь устою, а потом они тебя ужо не догонят.
– На кочевье напасть моей глупостью было. Значит, мне и сражаться.
– Хватит препираться, Андрей Васильевич! – повысил голос боярин. – Оба мы знаем, что товарища в сече бросить – бесчестье на всю жизнь. Оба и останемся. Сеча начнется, там определимся, кому оставаться повезет.
– И кому?
– Знамо кому, – усмехнулся Выродков. – Кто первый кровь свою прольет, ранен будет – того к порубежью и повезут. А другой драться останется.
– Ладно, Иван Григорьевич, договорились. Так тому и быть.
За спором они спустились с холма, перемахнули очередной ручеек. Дорога пошла по дуге вокруг заваленного камнями холмика, потом извернулась в обратную сторону из-за разлившейся перед бобровой запрудой реки. Здесь Андрей натянул поводья.
– Стоп, ребята, приехали! Спешиваемся, коней уводим за поворот, все холопы ко мне! Щиты и бердыши с собой! Пора за свободу братьев наших не ногами лошадиными, а своей отвагой заплатить! Шевелитесь, шевелитесь! Через полчаса татары здесь будут!
Неожиданно для князя освобожденные невольники оказались полезны и в сражении. Драться они, конечно, не могли – но хотя бы забрали коней, экономя ратникам время, и остались за ними приглядывать, тем самым подарив Андрею лишних трех-четырех бойцов.
– Слушайте меня внимательно! Скоро они будут здесь. Они не увидят ни коней, ни невольников, ни добычи. Они будут думать, что все это уходит, и попытаются прорваться как можно быстрее. Поняли? Теперь наши действия. У вас в руках бердыши. Оружие это для татар неведомо. Как им пользуются, они не знают. Получат очень неприятный сюрприз. Мы встаем в два ряда от деревьев до деревьев. Второй ряд – в пяти шагах за первым. Двадцать человек в каждом, плечо к плечу. Татары атакуют, налетают на первый ряд, спадают с коней и скатываются ко второму ряду, где вы их добиваете. Боярин со своими холопами стоит позади всех, бьет тех, кто сможет проскочить, прикрывает нам спину и закрывает брешь, ежели кто-то дрогнет. Всем понятно? Оружием вы владеть умеете, Пахом постарался. Сейчас строимся, опускаемся на колено и ждем. Будьте отважными – и мы победим! С нами Бог.
Сам Зверев вместе с Пахомом, Ильей и Изольдом занял место в первом ряду. Они четверо были теми немногими, кто имел доспех. Остальным приходилось надеяться только на везение и огромный стальной полумесяц. Однако изменить что-либо князь не мог: о броне для своих людей следовало думать месяц назад.
Послышался топот копыт. Он нарастал, переходя в тяжелый однообразный гул, словно от приближающейся электрички. Земля задрожала. Лес вокруг затих – в воздухе пропали насекомые, перестали чирикать птицы, умолк стрекот кузнечиков. Князь Сакульский глубоко вдохнул и опустился на колено, положив бердыш в пыль рядом с собой и выставив впереди прочный тополиный щит в два пальца толщиной. Деревянный круг имел почти метр в диаметре, и согнувшийся человек помещался за ним целиком.
Конница выхлестнула из-за поворота рыхлой, серой от пыли массой. Копья у стремени, щиты за седлом, луки в колчанах. Первые воины, увидев препятствие, натянули поводья, но не смогли остановиться мгновенно. К тому же на них накатывали задние всадники, оставшиеся за поворотом, и татар буквально выперло на русские ряды.
– За мной! – Отпустив щит, Андрей подхватил бердыш, выпрямился, выбросил оружие на всю длину, пробивая горло ближнего скакуна, тут же резанул в сторону, вспарывая шею второго.
В воздухе сладко запахло парным молоком, кони заржали. Ближний татарин попытался выдернуть копье из петли на луке седла, но при этом слишком высоко вскинул руку. Зверев быстро ударил его под мышку, сделал шаг вперед, наступая на тушу уже упавшего коня, и рубанул по морде следующего. Слева сверкнула сабля – Андрей дернул бердыш к себе, закрываясь широким лезвием, услышал звон, ощутил содрогание – и опять уколол вперед, примерно в область левого соска. Татарин, спрыгнувший с убитого коня, но еще не обнаживший сабли, не успевший схватить драгоценный в битве щит, просто вздрогнул и осел в кровавую лужу. Тот, что был слева, тоже упал – вперед, с разрубленной спиной. Похоже, до него дотянулся Пахом.
– Русские, русские! – Затор на дороге начал рассасываться: казанцы отступили.
– Назад! – прикрикнул на одушевившихся холопов князь. – Побьют по одному! Назад!
Русские попятились, отходя от вала из доброго десятка лошадей и нескольких воинов, снова вытянулись поперек пути.
– Все целы? – уже веселее поинтересовался Андрей. – Вот так, ребята, и работаем…
Он опустился на колено и прикрылся щитом.
На повороте опять показались всадники, часто-часто защелкали луки. Щит Зверева несколько раз вздрогнул, с внутренней стороны из дерева на десять-пятнадцать сантиметров вылезли наконечники стрел, но до тела ни одна из них не добралась. Пару раз досталось и шлему – но пробить остроконечный шишак трудно даже копьем, не то что легкой деревяшкой. Минут за десять, расстреляв с полсотни колчанов, татары поняли: достать врагов так просто не получится – и прекратили бесполезное занятие.
– Эй, русские! Русские, сдавайтесь! Вам все равно не уйти! Мы перебьем вас всех! Сдавайтесь и останетесь живы! Сдавайтесь, не то умрете! Сдавайтесь, нас много! Вы не сможете нас остановить! Сдавайтесь!
– Добыча уходит, хан, – прошептал себе под нос Зверев. – Уходит, Гиляз-бек. Не тяни, не то уже никогда ее не догнать. Думай быстрее…
Татары отступили за поворот, на некоторое время повисла тишина. Потом раздался лихой посвист, сопровождаемый топотом – на дорогу вылетела плотная стена одетых в панцири и кольчуги всадников, со щитами впереди и опущенными наперевес пиками.
– Вот теперь точно началось… – взялся за бердыш князь.
Татар помещалось всего пятеро в ряд. Они шли не плотно – чай, не рыцарская конница. Зато легконогие скакуны запросто перемахнули завал из мертвых тел и не нарушили шеренги, воины не потеряли щиты, не уронили копья.
– Каза-а-а-а!!!
– Вместе!!! – Зверев поднял бердыш острием вверх и опер подпятником в землю, наклонил почти горизонтально щит, чтобы наконечник не воткнулся, а скользнул дальше, напрягся всем телом.
Хря-ясь! – с деревянным треском ломая ребра, напоролся татарский конь грудью на стальное острие, повалился через голову. Задние ноги врезались Андрею в щит, опрокинули князя на спину. Он увидел вторую волну: опущенные копья, конские морды. Наконечник пробил щит и грудь Ильи слева от князя. Холоп закричал, тоже начал откидываться – но его бердыш остался стоять, пропарывая конское брюхо от груди до паха. Вниз посыпались перемешанные с кровью кишки.
Зверев толкнулся локтем, поднялся, дотянулся до оружия и выставил наконечник навстречу новой волне. Хруст конских костей… Передние ноги скакуна подогнулись, он упал, а всадник по инерции вылетел из седла под топоры второго ряда ратников.
– Стоять! – закричал князь уцелевшим после копейного удара холопам. Да и себе тоже.
Снова поднял бердыш, нижнее острие упер в матушку-землю, а верхнее направил в сторону атакующего врага. Подобрал щит – не свой, татарский. Свой уже оказался закопан под конскими тушами. Прикрылся.
Удар копья вырвал деревяшку из рук и отшвырнул ее куда-то в сторону далекой Москвы, но конь очередного противника все равно оставил свои кишки на остром стальном полумесяце. Следующее копье ударило в шлем, чуть не оторвав князю голову и не переломав шейные позвонки. На миг погас свет, все стало тихо – однако он все же различил над собой конское брюхо, потянул саблю и снизу вверх с замаха рубанул чужое стремя и ногу поперек голени – пусть татарин без ноги повоюет.
Чужой конь продолжал топтаться над головой, давая ему короткую передышку. Князь поднатужился, сдвинул тушу, зажавшую обе голени, освободил ноги, огляделся, спрятал саблю и схватился за древко чьего-то бердыша. Приподнялся, уколол со всей силы в бок татарина, что гарцевал слева, потом того, что справа. Несмотря на это, Зверева под лошадью все равно не увидели. Но и он тоже ничего не разбирал.
– Уйди ты! – кольнул князь мерина в брюхо. Тот взбрыкнул, шарахнулся в сторону, и Андрей наконец-то выпрямился во весь рост.
– Русский! – Прямо перед ним обнаружился всадник, ударил копьем.
Отработанным сотни раз движением бердыша князь отвел копье влево, тут же рубанул бердышом в обратную сторону, вгоняя лезвие в край щита и отводя его вправо, а потом с силой ударил вперед, пробивая грудь врага.
– Ну вот, еще одна без седока осталась, – перевел он дух, огляделся.
Каким-то образом он оказался на возвышенности, на уровне головы всадника. На дороге опять случился затор. Те татары, что находились у поворота, уже подняли пики остриями вверх. Двигаться у них не получалось вообще. Воины поближе пытались подняться на вал из мертвых тел – но сверху длинным хватом успешно отмахивались холопы, да и наступательный порыв казанцев явно выдохся. Одно дело – разогнаться да вдарить, и совсем другое – медленно карабкаться под окровавленный топор. Да еще оставшиеся без всадников лошади бесцельно топтались на месте, мешаясь и русским, и татарам.
– Пожалуй, татарам сейчас совсем не сладко… – Андрей отступил к холопам, ухватил двумя руками бердыш. – Им бы сейчас с луков ударить удобно. Но для этого своих нужно отвести, иначе тоже под раздачу попадут. Когда хан до этого допетрит? Или он позади и ничего не видит?
Сеча окончательно затихла. Татарам надоело лезть на рожон, им требовалось придумать что-то новенькое, чтобы опрокинуть врага. Русские тоже в наступление не рвались, отдыхая на вершине холма. Князь оглянулся на вторую линию.
– Щиты несите! Щиты сюда! – Холопы засуетились, подбирая свое и чужое оружие, начали подавать наверх истыканные стрелами деревянные диски. Зверев успел заметить, что сабля у боярина Выродкова в крови. Похоже, задним ребятам тоже досталось. – А теперь подравнялись. Прикрылись. Приготовились.
На валу из конских туш и человеческих тел опять сомкнулась плотная стена из метровых дисков, ощетинившаяся лезвиями бердышей. Татары полюбовались этой картиной где-то с полчаса, после чего медленно оттянулись за поворот.
– Вы все! – оглянулся за спину Зверев. – Перебирайтесь вперед, занимайте позиции перед этим валом. Остальные – растаскивайте вал, доставайте наших.
Теперь князь мог более-менее спокойно оценить потери. В строю остались всего шестнадцать холопов, включая Пахома и Изольда. Хорошо, когда в драке броня на плечах… Значит, больше двадцати мальчишек осталось лежать. Еще одна такая стычка – и он останется без людей.
– Татары, мыслю, трое к одному нашему полегли, – подошел ближе Иван Григорьевич. – Особливо поначалу головы их лихо летели. С коня сковырнулся, на ноги вскочить не успел, понять еще ничего не понял, а ему уже – р-раз, и покатилась. Потом, знамо, свалка началась… Чего теперь делать станешь, Андрей Васильевич?
– Уходить… – Зверев все еще не мог отдышаться. – Тела мальчишек достану и уйду. Татары, коли не тупые, снова в лоб не кинутся. Обойти лесом попробуют. А тут с одной стороны холм, с другой запруда. Большой крюк получится. Опять же, верхом через заросли не помчишься. Или шагом, или в поводу коней придется вести. Долго, в общем, обходить. Нам по дороге быстрее. Заберем ребят да на рысях и уйдем. Верст через двадцать закрепимся.
– Чего встали? – оглянулся на своих холопов Выродков. – Помогайте! Я за лошадьми схожу.
Из двадцати шести пострадавших ратников пятнадцать еще дышали, и их клали на конские спины аккуратно, головой на круп, приматывали ремнями. Остальных увязывали по двое, для скорости. Им ведь было уже не больно.
– Знаешь что, Пахом, – глядя на все это, сказал Зверев. – Думаю, теперь ко мне в холопы не запишется больше никто. Вообще никто.
– Не бойся, княже, – покачал головой дядька. – Будет и у наших отроков добыча, будут и у них шелковые рубахи. Блеснут золотыми колечками – да и набегут к тебе новые охотники до быстрой наживы. Не пропадем.
Через час вслед за скорбным караваном помчались и ратники. Пока люди резали друг другу потроха, лошади успели отдохнуть и теперь шли бодрой рысью. Часа на два их должно было хватить, а там – можно снова отправить скакунов отдышаться, а самим строить поперек дороги стену из щитов. Но через два часа уже начало смеркаться, и многоопытный боярин Выродков широко перекрестился:
– Помиловал нас Господь. Не будет сегодня сечи.
– Отчего ты так решил, Иван Григорьевич? – не поверил Андрей.
– По обычаю басурманскому мертвых своих им надлежит до заката земле предать. Коли нарушить сего закона не захотят – не о нас они ныне думать должны, а о братьях своих. Мыслю я, не погонятся они за нами сегодня. Иным делом заняты.
– Пахом, вперед скачи! – Князь моментально сделал нужный вывод. – Скажи, чтобы не останавливались, пока лошади падать не начнут. Нам до Суры не больше тридцати верст осталось. Если кони вынесут, с рассветом будем у своих.
* * *
В Углич боярин Выродков и князь Сакульский двинулись через Москву. Звереву пришлось отправлять в княжество скорбный караван из раненых и погибших. Иван Григорьевич предлагал отпеть их и предать земле в Нижнем Новгороде, но к тому времени, пока они добрались до города, ударил легкий морозец, закружился первый снег, и Андрей решил похоронить воинов в родных местах, а не на чужбине. Всех вместе. Из раненых и увечных в живых остались только девять, и еще неизвестно, как все они доедут до дома, что отсюда за полстраны. Повез бедолаг Изольд, а уцелевших молодых холопов князь дал ему в помощь.
Одно утешение: Илья с огромной дырой чуть ниже ключицы оказался жив и сдаваться старухе с косой вроде не собирался. Андрей к этому парню успел привыкнуть и искренне его жалел.
За хлопотами и дорогами убежали дни, в Углич они приехали только в день Иоанна Богослова[51], хранителя иконописцев. Тут же представились воеводе, князю Шуйскому, сослались на указ государя, и тот отвел им для тайного дела обширное поле за кожевенной слободой – с условием, что до оттепелей бояре успеют огороды освободить.
Поле досталось им бесплатно – а вот за лес, за перевозку хлыстов, за работу плотников пришлось платить. Тяжелая царская казна начала таять с пугающей стремительностью – зато крепость, размерами больше даже Московского Кремля, потихоньку росла. Стены ее, стоя где на земле, где на деревянных чурбаках, а где и на подпорках, поднимались венец за венцом. Андрей ходил вокруг, чесал подбородок, качал головой, а больше, собственно, ничего сделать и не мог. Разве только подтвердить, что размерами, кажется, этот город и вправду вписывается в очертания острова.
В день пророка Осия – когда колеса с осью прощаются, – из Москвы примчался гонец. Нашел Андрея, вручил ему грамоту, получив взамен пятиалтынную монету. На большом свитке, пахнущем духами, было выведено всего три слова: «Он уехал. Жду». В тот же день князь отдал боярину Выродкову оставшееся золото и поднялся в седло.
* * *
Ноябрьская Москва уже была накрыта снегом и вовсю дымила трубами. Застывшие от мороза улицы звенели под копытами, а горожане все сплошь щеголяли в шубах – кто из соболя, а кто и из белки. Оставив Пахома и лошадей на дворе у Ивана Кошкина, Зверев побежал к храму Успения.
Нищенка ждала у паперти, укутанная в четыре слоя драных полотняных рубах и в замызганном пуховом платке на голове. Увидела Андрея, всплеснула руками:
– Ай, наконец, касатик наш долгожданный! Уж как извелась красавица, как истомилась, милая! Все глазки выплакала, все слезы истерла…
– Ну так веди! – кинул ей серебряный полтинник князь.
Вскоре он уже стоял на коленях перед княгиней, утонувшей в мягкой широкой перине. Людмила тискала одной рукой платок, второй сжимала его пальцы.
– Он меня бил, Андрюшенька! Он меня порол! Он меня плетью порол… – Слезы скатывались по ее щекам и впитывались в белоснежную бязь наволочки. – Донес ему кто-то, что ты ко мне тайно приходишь. Уж не ведаю, кто. А Петр так ревнив! До ужаса ревнив! Весь извелся. И на коленях стоял, и молил, и просил, и порол. Просто ума от ревности своей лишился! Не могу я больше так, любый мой, ненаглядный, желанный! Давай убьем его, убьем, убьем! Свари зелье мне, Андрей. Страшное и крепкое. Чтобы от одного глотка зелья этого он умер. Нет, не сразу умер – чтобы мучился, кровью и гноем исходил. А потом подох! Сделай это, князь, сделай! Свари зелье, свари. Дай мне, с верным человеком отправлю. Там, в Путивле, преставится, на нас и не подумает никто. Я овдовею, замуж за тебя пойду.
– Я женат… – прикусил губу Андрей.
– Ты же хотел… – приподнялась на локте молодая женщина.
– Я пытался. Она не уходит. Терпит.
– Сильнее надо было бить! Больше!
– Я пытался. Терпит. А потом меня государь отозвал. Дело мне вручил важное.
– Давай и ее тоже изведем, – откинувшись, прошептала Людмила. – Ты же колдун, ты можешь… И мы поженимся. Мы всегда будем вместе. Ты будешь входить сюда как хозяин. Все это будет твое. И я – твоя. Навеки твоя. Ты только зелье свари. Свари.
– Хорошо, – сдался Андрей, и женские пальчики на его руке ослабли.
– Любимый мой… Иди же скорее. Вари!
Сделать это было совсем не так просто, как княгиня могла подумать. Завести лавку с ядами в Москве никто еще не решился. Может, кто отравой и приторговывал – но объявлений в газетах не давал, и мальчишки-зазывалы на улице про то не кричали. Посему с утра князь поднялся в седло застоявшегося Аргамака и поскакал в поля, что начинались уже в пяти верстах за городскими стенами. Домчавшись до ближайшего леса, Андрей свернул с дороги, поехал по самому краю заснеженного поля и плотных ольхово-ивовых зарослей, явно доказывающих, что земля здесь влажная, а то и подболоченная. Ему повезло – он увидел знакомый зонтик уже минут через пять, спешился и подошел к крупному мясистому растению, успевшему от холода высохнуть и посереть.
– Ну, здравствуй, ложный дудник, он же вех, он же водяной болиголов, он же кошачья петрушка, крикун или бешеница, больше известный под добрым именем «цикута». Говорят, если заварить в кастрюльке твой корешок, то можно отравиться насмерть просто от запаха. – Андрей провел рукой по жесткому стеблю. – Ну что, пойдем со мной? У меня к тебе будет одно очень важное поручение. Точнее, не у меня, а у одной симпатичной девушки.
Он присел рядом, разгреб руками снег, выдернул косарь и ударил им в землю. Мерзлый суглинок разлетелся в стороны мелкими крошками – от удара осталась только небольшая выбоина.
– Не хочешь, что ли? Брось, тут же холодно, жестко. А в кастрюльке ты согреешься, как в русской парной. – Он ударил землю еще несколько раз, поднял голову, усмехнулся: – Знаешь, а ты чем-то на князя Шаховского похож. Такой же тощий, сухой и неприветливый. Государь сказывал, ныне он на Руси лучший воевода. Крепко-накрепко рубежи русские стережет. Потому ему на пенсию до гроба выхода не будет. Служить придется, как медному котелку. – Зверев ударил землю еще раз, потом, задумавшись, легонько постучал рукоятью косаря себе по губам и, чуть откинувшись назад, уселся прямо в снег. – Вы с ним не только этим похожи. Князь Петр Шаховской для врагов русских смертоносен, и ты тоже опасен, как сама смерть. Вот выпьет Петр Ильич настоечку на твоих корешках – и не будет больше на Руси храброго воеводы… – Андрей еще раз постучал рукоятью по губам. – Не будет воеводы… И что же нам тогда делать?
Цикута молчала. Ей было хорошо: она вся ушла под землю и теперь спала, без всяких мыслей и сомнений. А вот князю Сакульскому нужно было что-то выбрать. Выбрать между жизнью воеводы, слезами его жены и… И своей совестью.
– Черт, ну почему все всегда так сложно? Нет бы ей женой князя Курбского быть или польского шляхтича! Этих прикончить – рука не дрогнет. Так ведь нет, за воеводой она. Причем за хорошим… Убить – грех. Не убить – все равно плохо. Зар-раза! – Князь взмахнул косарем, срубив цикуту под самый корешок. – Старый ревнивый мракобес! Сам не может и другим…
Андрей осекся, поймав за хвост шальную мысль.
– Ревнивый! А почему бы его от ревности не отучить? Он тогда от Людмилы и отвяжется. Будет относиться к ее… Хотя почему ревность? Сделаю для него отворотное зелье, и будут ему Людмилины выходки вообще – по полному барабану! – Зверев рассмеялся удачной мысли, вскочил, поцеловал Аргамака в нос и запрыгнул в седло: – А ну, помчались!
Все, что ему было нужно, так это ромашка, лютик и лохматый, точно шмель, луговой прострел, больше известный знахарям как сон-трава. И хотя на улице стояла зима, он отлично знал, где можно эти травки найти. Они ведь на каждой поляне растут! А то, что растет по полянам, в этом веке крестьяне имели привычку запасать.
На дворе дьяка Кошкина он бросил поводья подворнику, весело ему подмигнул и спросил:
– Где тут у боярина сеновал?
– Знамо где. Над хлевом. Вона, и дверца открыта.
– Отлично. Тогда я туда. И до заката попрошу не беспокоить!
Найти травку, приготовить отвар и накрепко его заговорить заняло у Зверева всего три часа. А еще два он потратил на то, чтобы найти на торгу маленькую серебряную фляжечку с изящной чеканкой на боку и притертой янтарной пробкой – не в бурдюке же княгине зелье отдавать! Теперь осталось только вручить колдовское снадобье по назначению, и за безопасность Людмилы он мог быть спокоен, пусть даже князь Шаховской застукает их обоих в постели. Хотя нет. Если застанет в постели… все равно мало не покажется.
Со сладкими мечтаниями о будущем он заснул – проснулся же от грубой встряски:
– Андрей Васильевич, поднимайся! Государь о возвращении твоем прослышал. Разгневался страшно, к себе зовет.
– Иван Юрьевич? – протер глаза князь. – А чего случилось, боярин?
– Говорю же тебе, гневен царь. Отчего – не сказывает. Доставить велел. Хорошо, не под стражей, а то я уж всякого намыслить успел… Да вставай же ты, государь ждет!
«Надо же, отравить еще не успел, а уже повязали…» – мелькнула в голове вовсе дурная мысль, и Зверев стал торопливо облачаться.
Иоанн принял его в своих любимых палатах – тех самых, что совсем еще недавно были по пояс завалены челобитными. Одет он был в монашескую рясу – как и его верные помощники, отец Сильвестр и боярин Адашев. Похоже, работы для них по-прежнему хватало, пусть и не так много, как раньше. Царь всея Руси тоже не бездельничал, судя по тому, что стоял за пюпитром с пером в руках. Хотя, может статься, он опять музыку сочинял или стихи кропал любовные. Повезло ему с женой. Мало кто из правителей браком по любви похвастаться может.
– Здравствуй, князь, – сухо поздоровался с Андреем царь. – С чем приехал?
– С отчетом по известному тебе делу, государь, – склонился в поклоне Зверев.
– Вот как? – вскинул голову Иоанн. – Что же, это интересно. Благодарствую тебе, Иван Юрьевич, ступай. Да и мы с тобою, князь, прогуляемся. А то ноги что-то затекли.
Правитель что-то дописал в открытой на пюпитре книге, поставил перо в чернильницу, взял с верхнего угла свисавшие там четки и кивнул на дверь:
– Пойдем… – Вышел он, разумеется, первым, подождал, пока гость закроет дверь, и, медленно спускаясь по лестнице, дозволил: – Говори.
– Золото у меня кончается, государь. Опасаюсь, для дела не хватит. Еще столько же потребуется.
– Зачем?
– Мы с боярином Иваном Выродковым выбрали место удачное, всего в двадцати верстах от Казани. Промерили его тщательно, исходили из края в край. А ныне Иван Григорьевич под Угличем крепость строит. До весны, коли золота хватит, управится. А после ледохода мы эту крепость разберем, вниз по течению спустим да на острове возле Свияги соберем. Займет это полмесяца, не больше. Татары и понять ничего не успеют. Потом в твердыню спокойно свезем на ладьях провиант, снаряжение, порох, пушки. Все, что для войны надобно.
– Большая крепость?
– Больше здешнего кремля.
– Изрядно.
– С обозами и снаряжением русские полки от Москвы до Казани почти месяц идут. За это время только ленивый приготовиться не успеет. Однако без обоза да с заводными кованая рать от Нижнего до казанской столицы за четыре дня промчаться может. Никто и глазом не моргнет, как Казань в плотной осаде окажется. А припасы нужные из крепости новой уже на следующий день доставить можно. Четыре дня, государь.
Четки замерли в царских руках – молодой правитель усваивал услышанное. Наконец Иоанн кивнул:
– Да. Коли такое получится, то… Отчего же ты здесь, князь, а не в Угличе трудишься?
– Доложиться приехал… Опять же, раны меня мучают. Во время похода ожог большой получил. Корка по сей день не сошла. А боярин Выродков в деле строительном зело искусен, без меня управится с легкостью. Пожалуй, я ему не столько помогаю, сколько мешаю.
– Ну коли так, – снова зашевелились четки, – то пусть он единолично делом сим и займется. Казну я ему велю доставить, пусть старается. Ты не в обиде?
– Нет, что ты, государь. Пусть боярин славу честно заработает. А мне бы после раны отлежаться…
Ни Иоанн, ни его собеседник даже не заметили, как мимоходом совершили знаменательный исторический шаг. Именно с этого мгновения в России впервые появились инженерные войска и навсегда остались очень важным, отдельным родом войск[52].
– Что же, князь Андрей Васильевич, за радение тебя хвалю, – медленно кивнул юный царь, – и ранам твоим соболезную. Однако же нехорошие дошли до меня слухи. Воевода мой, князь Шаховской, жаловался, что о связи твоей и жены его ему не раз многие люди доносили. Поклялся я, что не такой ты человек, честь чужую порочить, за тебя князю поручился… Однако же что я вижу? Стоило Петру Ильичу в Путивль на воеводство отъехать, как ты, Андрей Васильевич, все дела бросив, в Москву примчался!
– Раны меня замучили, государь… – Зверева словно окатило ушатом холодной воды. – В сече мы с боярином Выродковым побывали. Досталось нам изрядно.
– Про то ведаю, – повернулся к нему Иоанн. – И для исцеления полного свободу тебе даю. Поезжай, отдохни. Люб ты мне, князь, и за здоровье твое я беспокоюсь. Поезжай. Сегодня же в удел свой и поезжай.
Он кивнул, развернулся и пошел по лестнице вверх.
Государь Иоанн Васильевич слов на ветер не бросал. Уже через час после возвращения Андрея на подворье Кошкина дьяк Иван Юрьевич явился со службы и, войдя в светелку гостя, сразу спросил:
– Ну как, собрался?
– Да что с тобой, друг мой? – удивился Андрей. – Уж ты-то гнать меня, словно пса шелудивого, не должен.
– Я тебя люблю, княже, как сына. И отца твоего люблю. Но коли уж государь велел в твоем отъезде убедиться, стало быть, сие надобно исполнить. Не гневи царя, друг мой. Уезжай.
– А ведь я заговор против него открыл! – вдруг вспомнилась Звереву с трудом добытая тайна. – Я знаю, что князь Андрей Курбский хочет государю изменить и трон его занять!
– С чего ты это взял, друг мой?
– А разве он не имеет прав на трон?
– Имеет, – согласился Иван Юрьевич. – Курбские – прямые потомки Рюрика и Святого равноапостольного князя Владимира, причем по старшей линии, тогда как государь наш – по младшей. Так что из этого?
– Он хочет занять трон! Разве непонятно?
– Эка хватанул! – покачал головой боярин Кошкин. – А рази ты не знаешь, что друг твой, Михайло Воротынский тоже от князей Рюрика и Гостомысла род свой ведет и с царем нашим по знатности в ровнях ходит? Али что Шуйские от старшего сына Александра Невского происходят, а государь – от младшего? А князья Пожарские есть отрасль князей Стародубских, происходивших от великого князя Всеволода Юрьевича Большое Гнездо? Князья Трубецкие тоже род от Рюрика считают. А еще есть князья Сицкие, Ростовские, Телятевские, и каждый себя знатнее Иоанна мнит. В Москве я один, почитай, на трон права показать не могу. Так что из того? Всех их на дыбу, что ли, вешать? Князей родовитых много, да государь у нас один. И князья сии клятву на верность ему принесли, пред Господом нашим служить Иоанну верой и правдой поклялись! Рази они солгать могут? Сбирайся, друг мой, не томи.
– Позволь мне хоть к причастию перед отъездом сходить! Я же ничего не успел в Москве. А теперь опять на две недели в дорогу! Светло еще, боярин. Успею.
– Ну коли быстро, то сходи. Моя лошадь во дворе под седлом. На ней скачи. Быстрее обернешься…
Уже через пять минут князь Сакульский спешился у храма Успения, подманил к себе сводню, сунул ей серебряную фляжку:
– Передашь, чтобы мужу в вино зелье вылила. Тогда все пойдет, как нам хочется. А меня Иоанн из Москвы отсылает… Даже стражу приставил. Придется ехать. Черт! В общем, передай от меня…
– А для жены? – тихо поинтересовалась Ксения. – Ей отраву уже сварил?
– С ума сошла? – стрельнул глазами по сторонам князь. – Такие речи на улице ведешь. Все, меня боярин Кошкин ждет – выпроваживать. Друг-то он друг, а не выполнишь указа… В общем, я поскакал.
Зима уже прочно вступила в свои права: сыпала снегом, выла вьюгой, кружила поземкой, застилала глаза и дороги, сковала все реки и болота крепкими прочными панцирями. Князь Сакульский ехал по зимнику не торопясь, обычным широким шагом. Куда ему теперь было торопиться? В Москву путь заказан, пока милость царская не вернется. Дома – толстая Полина, долгие зимние ночи да глаза матерей, чьих детей он увел за богатством, а вернул в домовинах. Что им сказать? Что они три десятка рабов из татарского плена спасли? Странный счет получается: жизнь за жизнь. Хорошо хоть, у воеводы жизнь отнимать не стал…
«Давай убьем его, убьем, убьем! Свари зелье… Страшное и крепкое. Чтобы от одного глотка он умер… Не сразу умер – чтобы мучился, кровью и гноем исходил. А потом подох…»
Андрей тряхнул головой, отгоняя дурное воспоминание, оглянулся на Пахома:
– Как мыслишь, не заблудились?
– Да где тут заблудишься, княже? Чай, озеро это. Солнце за левым ухом, из Волхова пять часов как выехали. По прямой ехать – рано или поздно в берег упремся. Ладога же, не окиян какой. Да и то, от реки до удела нашего полста верст будет. За один день можем и не поспеть.
– Солнце за левым ухом, солнце за левым ухом… Где ты вообще это солнце видишь?
– Дык, где облака светлее, там и солнце.
– Ну смотри… – Зверев поправил на голове жаркий лисий треух и снова вернулся к своим мыслям…
«А что, если она обидится? Ведь воевода не умрет. Да, перестанет ревновать, перестанет бить. Но ведь не умрет! А Людмиле так хотелось его смерти. Если потом еще и Полину отравить – тогда она сможет стать его женой. А пока князь Шаховской жив – не сможет…».
– Берег! Глянь, Андрей Васильевич, полоса темная впереди. Кажись, не промахнулись. А давай, на рысях пойдем? Холодно ведь. Мы их не загоним, токмо согреем. Вдоль берега точно не заплутаем.
– Ну давай, – согласился князь и толкнул Аргамака под ребра, полностью отпустив поводья.
Они в несколько минут разогнались до галопа, промчались так около часа, пока от скакунов не повалил пар и…
– Глянь, Андрей Васильевич! Причалы! Никак, добрались?
– Не может такого быть. Рано еще.
– А причалы наши. Вон и лодки стоят недоделанные. Да точно наши! Кто еще, кроме тебя, тут корабли строить придумает?
Спорить было и вправду бесполезно. Всадники повернули к берегу, промчались мимо тихого пустого стапеля, выскочили на недавно расчищенную дорожку и перешли на рысь.
– Потерпите немного, ребята. Через час в теплом стойле овес кушать будете! – пообещал лошадям холоп.
К усадьбе они подъехали уже в сумерках – но их все равно заметили, подняли шум. Андрей спешился, пошел к крыльцу – но Полина в черно-красной кике и такой же душегрейке успела выскочить из дома, сбежать по ступеням вниз и крепко обнять князя, прижаться.
– Живой! Господи, живой! Радость-то какая… – Она всхлипнула, отвернула лицо, отпустила мужа и торопливо перекрестилась. – Живой.
– Ой, Господи, – вторя княгине, перекрестилась дворовая тетка. – А мы уж чего только не думали. Тут ведь Изольд с сотоварищи цельный обоз мертвых да увечных привезли. А князя так вовсе нет. Уж не знали, чего и думать!
– У холопов спросить трудно было?
– Дык, спрашивали. Ан у княгини на душе все равно тревожно. Как ее супруг венчанный, что с ним? Здоров ли?
– Здоров, – ответил Андрей, поднимаясь по ступеням.
– Отчего же ты хромаешь, милый? – вдруг спросила Полина.
– Я не хромаю, – покачал головой князь.
– Я же вижу. На левую ногу.
– Не хромаю!
– Обожгло ему ногу в походе, – выдал господина Пахом. – Аккурат через колено.
– Андрюша! – Женщина опять кинулась к нему, но теперь Зверев смог объятий избежать.
– Ничего, до свадьбы заживет.
– Да-да, – согласилась жена. – Главное, жив вернулся. Матрена, баню вели стопить немедля. Воды наносите.
– Так горячая еще баня, матушка! Воды добавим, через час париться можно.
– Хорошо, ступай. Горлуша, свет в трапезную принесите, вина бургундского, закуску. Подкрепится князь с дороги, а там в баньку пойдет.
Русская баня особенно хороша зимой. Когда после мороза нестерпимого – да в нестерпимый жар, да пивом на камни плеснуть, да им же и горло промочить хорошенько. В снег или прорубь еще неплохо из парилки выскочить… Однако женщины таким баловством не увлекались, и перед новенькой баней не имелось ни проруби, ни сугроба: снег со двора заботливая дворня убрала. Потому пришлось князю с холопом обходиться только паром и хмельным стоячим медом.
– Сейчас бы еще и девку ядреную, чтобы спину потерла, – мечтательно произнес Пахом. – Да токмо не позволит такого княгиня. Любит тебя, издалека видно, до изумления. Девки никак не подпустит.
В этот миг открылась дверь, и в парную вошла в одной рубашке Полина. Холоп, издав нездоровый утробный звук, скакнул на верхний полок и вытянулся вдоль стены. Женщина опустилась перед мужем на колени, провела рукой по его правой ноге, рассматривая покрытый розовой кожей шрам.
– Бедный ты мой… – Она наклонилась, поцеловала зажившую рану чуть выше колена, ниже, потом поднялась: – Извини. – И вышла из парной.
– И почему я тогда не женился? – сглотнул наверху Пахом. – Дурак, видно, был.
– Кто знает?
– А чего ты, княже, смотрел на нее так, словно она отравить тебя хочет?
– Типун тебе на язык! Полина на такое не способна.
– А я и не сказывал, что…
– Слезай, – оборвал его князь. – Хватит мыться. Надоело.
В трапезной уже был накрыт стол с горячим: полностью запеченный кабанчик примерно с полпуда весом, два лебедя в лотках, рыба, пироги. Пять канделябров заливали светом всю залу, от края и до края. Однако едоков за столом сидело всего трое: Пахом, Полина и сам князь. Правда, женщина ни к чему не притрагивалась. Сидела и смотрела прямо перед собой. Наконец долгую тишину разорвал ее вопрос:
– Ты вернулся навсегда, супруг мой?
– Во всяком случае, надолго, – признался Андрей.
– Значит, уделом управлять сможешь?
– Ну раз я здесь…
В трапезной опять стало тихо. Спустя несколько минут Полина снова спросила:
– Мне приходить… в опочивальню?
Зверев отложил птичью грудку. Покосился на Пахома, а потом покачал из стороны в сторону головой. Княгиня поднялась, вышла из трапезной.
– Ну я в людскую пойду, княже. – Холоп торопливо допил из кубка вино. – Устал чего-то. И это… хмель пошел.
Андрей посидел еще с минуту, глядя на кубок и блюдо с лебедиными костями, и понял, что больше не хочет ничего. Совсем ничего.
– В этом доме мне кусок в горло не лезет, – передернул он плечами. – Довела.
В спальне горел свет. Два рожка: один возле двери, еще один на сундуке у его изголовья. Стянув с себя рубаху, князь прошелся по тихой пустой комнате и вдруг заметил под кроватью, с женской стороны, какую-то крынку. Присел, приоткрыл крышку. Тут же в нос ударил аромат черемухи. Запаренные листья! С лета, видать, про запас приготовлены.
Теперь Андрей понял, почему от жены всегда пахло черемухой: она натиралась каждый раз, прежде чем лечь рядом. Сегодня, видать, тоже надеялась в одной постели оказаться. Соблазнить его этим запахом, заманить в теплоту мягкой перины, под небесного цвета балдахин, под пухлое горячее одеяло. Придумывала, старалась… И зачем она все это делает? Ведь больше между ними ничего не будет…
Ковер на полу забавный. Два лебедя, и каждый голову другому на спину положил.
Он решительно прошел к одной свече, потушил. Потом к другой, сжал язычок огня пальцами и влез под одеяло. Повел носом. Нет, черемухой не пахло. Здесь она еще ни разу к этим листьям не прикоснулась. Без него…
Утром на сундуке у изголовья стоял букет с желтыми бессмертниками.
– Да уж, не лето, – потянулся он. – Живых ты нынче не найдешь.
Он поднялся, натянул порты, рубаху, накинул заботливо оставленную рядом с одеждой войлочную душегрейку. Пробежался по дому туда, куда даже король ходит пешком, потом выскочил на улицу, растер снегом руки, лицо. Увидел Пахома, неспешно чистящего Аргамаку шерсть.
– Ну что, дядька, сражаться будем? На рогатинах, на мечах?
Холоп отрицательно покачал головой.
– Ты чего? Не выспался? И вообще чего это дом такой тихий? Опять все в церковь ушли?
– Княгиня ушла. В монастырь.
– Ты чего говоришь, Пахом? Какой монастырь?
– В скит на Валааме. По льду с рассветом уехали. И дворня многая с ней подалась.
– Подожди, а как же это… Там… душегрейка, цветы… – От неожиданного известия все в голове князя перемешалось. – Там, на сундуке… Прощалась, что ли?
– Не ведаю, – развел руками Пахом. – Собирались, видел, в сани грузились. Ты теперь здесь, за хозяйство не страшно. Приказчика надобно искать толкового. Без него никак.
– Подожди, – замахал руками Зверев. – Не понимаю все равно: какой монастырь, какой приказчик?
– Все, Андрей Васильевич, – вздохнул холоп. – Будешь ты теперь возвертаться в холодный дом. Ждать тебя больше некому, бояться за тебя – тоже. Зайдешь – а там пусто. Токмо домовой да эхо.
– Пусто… – повторил князь, и до него наконец начало доходить, что именно изменилось в его жизни.
Полина ушла в монастырь. Больше он ее уже никогда не увидит. Совсем. Не нужно никого ругать, никого бить, никого пороть. Она ушла сама. Больше ее не будет. Как умерла. Навсегда.
Он прошел по расчищенному от снега двору, остановился на краю склона. Заводь, скованная льдом, спала, спал зачем-то привязанный к причалу ушкуй. Тот самый, на котором вез их сюда, молодых, только повенчанных, князь Друцкий. Они тогда вообще ни разу из каюты не вышли. А Полине так понравилось, что она никуда не захотела уходить, пожелала жить на ушкуе. Маленький носик, голубые глаза. И по ночам от нее всегда пахло черемухой…
Андрей тряхнул головой, отвернулся: все, больше он ее уже не увидит. Никогда.
– Пахом, хоть кто-нибудь тут остался? Завтрак у нас будет?
– В трапезной накрыто. Княгиня велела приготовить.
Зверев кивнул, вернулся в дом, прошел в спальню. Скинул душегрейку, надел теплую, подбитую горностаем ферязь с рукавами, опоясался саблей. Остановился перед букетом. Бессмертники. Их менять не нужно. Они могут стоять тут вечно. Интересно, расставаясь с ним сегодня, она пыталась провести над его лицом ладонью? Поцеловать на прощание? Ведь они расставались навсегда.
– Даже не разбудила. Ни слова, ни намека.
Он спустился в гулкую трапезную, сел на кресло, откинул сложенное вдвое одеяло. Под ним, зажатая между двумя блюдами, лежала румяная, еще горячая курица. Точно такая…
– Черт!
Нет, это было не так. Все началось не с ножки. Андрей хотел невесту угостить, но сообразил, что руки тогда будут жирные, повернулся к Полине, схватил вуаль, под которой ее прятали до самого конца, и решительно сорвал. Девушка пискнула, закрыла лицо руками. А когда Зверев, взяв за запястья, развел их в стороны – опустила голову. Ему пришлось силой поднять ее подбородок, и только тогда он впервые увидел ее острый подбородок, пухлые и румяные, как наливные яблоки, щеки, крохотный носик, глаза, подведенные углем брови, темные, почти черные, волосы. Тогда он увидел ее в первый раз, а вчера – в последний. Тогда он прикоснулся к ней впервые. Последний же раз…
– Какая сволочь принесла сюда эту… – Он швырнул курицу в дверь, и та отворилась. Видно, Полина не подумала, что створка должна быть тяжелой и прочной. И напрасно сделала эту трапезную такой большой. И зря делала комнаты для детей.
Двери, стены, половицы, комнаты, постели, сундуки, пологи, столы, коврики – здесь все прошло через ее мысли, через ее желания, через ее руки. Этот дом походил на западню: куда ни посмотри, сразу вспоминаешь про нее. Окна, ручки дверей, скамьи, его кресло. Его удобное мягкое кресло. Но ее здесь больше уже не будет. Никогда. И это хорошо. Все закончено. Навсегда.
– Проклятие!
Князь быстрым шагом вышел из трапезной, выскочил на улицу, снова отер лицо снегом. Напротив, через залив, стоял мельничное колесо… Которое тоже строила она. По его идее, по его мыслям. Полина всегда понимала его мысли и желания. И старалась их воплотить. Даже сегодня: он хотел, чтобы она ушла в монастырь – и она ушла.
Навсегда.
Возле ушкуя две вороны уселись на печь. Ту самую, что княгиня соорудила на причале. Чтобы жить в их общей каюте, а готовить на берегу.
– Черт! – Андрей отвернулся. – Пахом, ты чего чудишь? Зачем коня оседлал? Тебе приказывали? Почто своевольничаешь?!
– Мало ли? – пожал плечами дядька.
Князь прошел мимо, поднялся на крыльцо. Балясины резные…
Зачем она так старалась? Для кого? Для него, для себя, для детей? Красивые, конечно. Но ведь она их больше не увидит. И они ее не увидят. И он ее больше не увидит.
Никогда.
– Да будьте вы все прокляты!
Князь подскочил к Аргамаку, отпихнул холопа в сторону и взметнулся в седло. Тут же дал шпоры – лихой жеребец сорвался с места, птицей слетел вниз, на лед заводи, понесся вниз по Вьюну, раскидывая нетронутый снег, и через считанные минуты вырвался на бескрайний ладожский простор. Андрей принял чуть вправо, продолжая мчаться галопом, во весь опор. Валаам лежал от его удела чуть севернее, и промахнуться он никак не мог. Действительно, через полчаса Зверев встретил санный след, повернул по нему, а еще через полчаса различил впереди несколько темных точек.
– Давай, давай, мальчик, не подведи. Давай!
Широкие розвальни тащились по льду со скоростью черепахи, а потому всего за четверть часа князь легко обогнал всю кавалькаду и спрыгнул на лед возле первых саней, рванул вместо замотанной в платки бабы обледеневшие вожжи:
– Стой! Стой, приехали!
Он перебрался на сани, отдернул медвежий полог, раскрыл высокий ворот бобровой шубы.
– Ты куда собралась, Полина? Зачем? Не нужно.
– Я больше не твоя. – Глаза ее были красные, маленький носик распух. – Я ухожу. В монастырь. Матрена, поезжай!
– Нет. Не пущу! Ты моя жена. Я тебя не отпускаю.
– Не имеешь права. Против Божьей воли твоей нет. Поезжай!
– Стой! Нет. Не вздумай. Ты моя жена, моя княгиня. Ты княгиня Сакульская! Ты должна.
– А я не хочу! – неожиданно закричала тонким голосом женщина. – Не хочу быть княгиней! Я любимой быть хочу! Хочу ласки! Хочу желанной быть! Хочу, чтобы ко мне бежали, ко мне скакали, меня желали, ждали, любили, искали, хочу, хочу, хочу… – Она закрыла лицо ладонями, плечи задрожали. – Я… Я… Ты меня не любишь. Не буду без этого. Не буду. Матрена, езжай!
– Не смей! – Князь повернулся, поймал возничую за шиворот и стряхнул с облучка.
– Поехали!
– Стой! Стой, Полина. Я… – Он взял ее руки и отвел от лица, как сделал это когда-то в день свадьбы. – Я не могу без тебя, Полина. Не могу. Не получается. Не уходи от меня, пожалуйста. С тобой – не знаю. Но без тебя… Как сердца кусочек из груди вынули. Не хватает. Не бьется сердце. Никак.
Он поднял голову, обвел шальным взглядом столпившуюся вокруг дворню:
– Что вам тут надо?! Чего вылупились?! Вот отсюда! Все вон! Убирайтесь! – И снова наклонился к жене. – Останься со мной. Не знаю, как сказать… Нет, знаю. Знаю. Я люблю тебя, Полина. Люблю. Ты моя. Не отдам тебя ни Богу, ни дьяволу. Никогда. Моя и только моя.
Он крепко обнял утонувшую в шубе женщину, начал целовать ее лобик, ее глаза, брови, на этот раз, к счастью, ничем не подведенные, ее соленый нос.
– Ты… – всхлипнула она. – Ты ко мне… Ты меня…
– Только тебя, моя хорошая. Душа моя. Я без души жить смогу, а без тебя нет.
– По… По-настоящему…
– Полина… – Он расстегнул на шубе крючки и теперь мог целовать уже ее подбородок, шею. – Господи, как я по тебе соскучился!
– Любимый мой, – наконец ответила женщина и запустила обе руки ему в волосы. – Не отпущу. Никогда не отпущу.
– Совсем? – Он попытался выпрямиться, но княгиня и вправду повисла на нем всем весом. Он чуть сдвинулся, опуская ее на дровни, потом нащупал полог и рванул к себе, накрываясь с головой. – Не отпускай. Я согласен.
– Душно.
– Подожди, без шубы будет легче.
– Все равно душно.
– И без рубашки.
– Душно.
– Отчего?
– Да сними же ты пояс, царапается! Душно. От ферязи душно. Андрей… Господи, как же я по тебе соскучилась! Зачем ты так?
– Забудь. Тогда ты была… Теперь ты будешь… Забудь, Полина. Я люблю тебя. Разве я тебе не говорил? Я тебя люблю…
Они выглянули из-под полога уже перед полуднем. Андрей опустил шкуру до середины груди, обвел шальным взглядом сверкающий ладожский простор.
– Вот, черт!
– Не богохульствуй.
– Да ты сама посмотри.
– Чего? – Княгиня высунула разлохмаченную голову.
– Никого нет. Вообще!
– Конечно, – засмеялась она. – Ты же сам их прогнал!
– А они ушли. Вот идиоты!
– Перестань ругаться!
– Да? Сейчас мне придется вылезти, связать все сани в обоз и самому вести их в княжество.
– Но я не хочу, чтобы ты уходил!
– Лошади замерзнут. Мне их жалко. Нужно отвести в конюшню. Придется вылезать.
– Вот черт! Какие идиоты!
– Что ты сказала, родная?
– Я люблю тебя, Андрей, супруг мой. Какая я счастливая!
– Пожалуй, я этого не заслужил, но я тоже чертовски счастлив.
– Перестань богохульствовать!
– Я пытаюсь, любимая. Не получается.
– Не уходи!
– Оставайся здесь. Я сейчас увяжу все сани, развернусь, немного проеду, а потом заберусь к тебе.
Супруги вернулись в имение только поздно вечером. Князь оставил обоз на льду заводи, поднялся наверх, ведя в объятиях завернутую в медвежий полог жену.
– Кто готовил курицу с утра? – громко спросил он.
– Я, – отозвалась одна из женщин.
– Две штуки к нам в опочивальню принеси. Когда готовы будут. И до второго пришествия нас больше не беспокоить!
Чета Сакульских заснула только поздним утром, решив на семейном совете не выбираться из постели до самой весны. Но уже через два часа к ним в спальню ворвался Пахом:
– Княже! Андрей Васильевич! Там! Там!..
Зверев наскоро оделся, вышел из дома. Перед крыльцом стоял незнакомый ему боярин в сопровождении двух десятков облаченных в панцирные кольчуги ратников.
– Князь Андрей, урожденный боярин Лисьин?
– Это я, – оперся на перила молодой человек.
– По приказу государя нашего, Иоанна Васильевича, я должен доставить тебя в Москву, в Разбойный приказ для дознания. И коли ты воле царской не подчинишься, сделать это силой.
– Не-е-ет!!! – Полина взвыла, кинулась мужу на грудь. – Не пущу, нет!
– Все хорошо, милая, все хорошо, – обнял ее Андрей. – Не беспокойся, милая. На мне грехов нет.
– Оружие оставь здесь, княже, – предупредил боярин, – и мне не придется его забирать.
– Пахом, принеси мою епанчу и меховые штаны. А ты, Полина, сделай милость, поставь от меня свечу святым Петру и Февронье. После того счастья, что я пережил с тобой, умирать уже не страшно.
– Поторопись, княже!
– Да иду я, иду. Коня своего брать али государь обеспечит?
– Не беспокойся, довезем.
Царская стража неслась с задержанным даже не с заводными – на перекладных, по почтовому Новгородскому тракту, и таким образом одолела весь путь всего за шесть дней. Однако доставлен он был не в поруб, а на двор к дьяку Земского приказа Ивану Кошкину.
– Поручился я за тебя, друг мой, – предупредил боярин. – Но и ты уж не дури. Завтра со мною во дворец отправишься, там государь суд свой и свершит.
На этот раз Иоанн встретил князя Сакульского в похожей на тюрьму Грановитой палате, в просторной горнице, где со стены взирали на провинившегося добрых два десятка нарисованных на штукатурке князей. Здесь же были и воевода князь Петр Шаховской, и боярин Кошкин, и еще несколько думных бояр в тяжелых шубах и с могучими посохами, которыми при нужде и голову несложно расколоть. Государь прохаживался перед своим, вынесенным на три ступени вверх, креслом и нервно перебирал четки.
– Дело наше простое и ясное, князь Андрей Васильевич. Дело о смертоубийстве, о душегубстве, колдовским образом сотворенном. Однако же прежде чем судьбу твою решить, желаю оправдания твои узнать. Зачем ты сие сотворил, зачем лгал, прелюбодействовал? Грешил зачем пред ликом Божьим?
– А не могу ли я сперва узнать, в чем дело? – скромно спросил Зверев.
– А то ты не знаешь! – стукнул посохом об пол князь Шаховской. – Вот смотри. Узнаешь? – Он протянул к Андрею плоскую серебряную фляжечку. – Твоя-а? А, твоя-а? Давно, давно мне люди сказывают, что за моей спиной вы с Людмилкой вытворяете, а ныне уж и до душегубства сговорились!
– О чем это он, государь? – перевел взгляд на Иоанна князь.
– А ты, стало быть, ни о чем не ведаешь? – взмахнул четками царь. – Хорошо, я расскажу. Ведомо стало одному из холопов княжеских, что кто-то к княгине Людмиле тайно ходит. Стал он следить за ней внимательно, и как снова личность подозрительная явилась, разговор тайный он за дверью и послушал. Про то услышал он, что сговорились двое лиходеев князя Шаховского отравить. Был он с тех пор настороже, а как посыльная яд принесла, обо всем князя упредил. По повелению Петра Ильича повязали слуги княжеские и слугу преданного княгини, что яд должен был влить, и ведьму, сводню старую. Признались оба под пыткою во всем до конца, а злодея, яд сварившего, Ксения назвала с радостью. Знаешь, на кого указала? На тебя!
– Под пыткой? – хмыкнул Андрей. – Под пыткой они хоть в убийстве Гостомысла признаются. Эка невидаль!
– Не все под пыткой речи свои вели. Княже, холоп твой где?
– Вон, в углу хоронится, – указал на седого низкого мужчину в суконном кафтане князь Шаховской. – Иди сюда.
– Слышал я все, – низко кланяясь, засеменил к хозяину холоп. – Отравить они воеводу сговаривались. Страшно отравить.
– Так твое это зелье, князь? – повторил свой вопрос князь Шаховской. – Твоя фляга?
– А вы ее не открывали, не трогали?
– Что же мы, обезумели, смерти искать?
– Как же отравить тебя нужно было, Петр Ильич? В ухо накапать? Ноги ядом растереть?
– В вино, сказывали, подмешать нужно.
– Вино во дворце есть, государь?
– Кто-нибудь, – повысил голос царь, – принесите кубок и кувшин вина.
– Ты точно его не трогал, князь?
– Нет.
– Что же, тогда тебе нужно кое-что увидеть…
Зверев взял заботливо поднесенный царским холопом кувшин, налил в кубок вина. Потом забрал свою фляжку, откупорил и вылил все содержимое в розовую, пахнущую карамелью, жидкость. Размешал и не спеша выпил. Плеснул еще немного, выпил опять.
– Есть у многих людей такое заболевание, бояре. Это когда кишка из задницы вываливается. Знаете, какой его первый признак? – Андрей остановился возле воеводского седого холопа и вдруг со всей силы рявкнул ему в ухо: – Глухота!!!
Бедолага шарахнулся назад, ударился спиной о стену и кинулся бежать.
– Так, что еще? – Андрей поставил кубок на пол, осторожно налил вино в тонкое горлышко фляжки, несколько раз встряхнул и опрокинул себе в рот. – Все? Я употребил все до капли? А что вы на меня так смотрите? Ждете, когда умру? Сильно вас разочарую. Ждать придется еще лет семьдесят. Петр Ильич! Князь! Ты последнее время кашлять стал сильно! Супруга твоя здоровьем твоим обеспокоилась. На меня через старуху юродивую вышла, эликсира просила целебного. Так вот. Во фляге был не яд. Это было снадобье от чахотки!
На несколько мгновений в палате повисла тишина. Потом царь вскинул руки и звонко засмеялся:
– Я же сказывал тебе, Петр Ильич! Сказывал! Ну не может князь Андрей Васильевич подлости такой совершить! Не может! Я людей с первого взгляда разгадываю. Князь Сакульский – человек честный, от начала и до конца. Эх ты, Петр Ильич! Как ты его… Прилюдно! И супругу свою заподозрил! Нехорошо.
– Да, видать, стар стал… – Воевода Шаховской подошел к Андрею. – Ты на меня зла не держи, княже. Всякое в мои годы мерещится. А коли с пристрастием спросить, то, ты прав, всякого иной раз услышать можно… Андрей Васильевич, а чего это у тебя руки так трясутся?
– Да тоже… Как мыслишь, воевода, что должен был думать я перед судилищем таким?
– Уж прости, прости. Нашли истину. Невинных наказывать не стали.
– Не знаю…
– Ты о чем, Андрей Васильевич?
– Учитель у меня был. Предупреждал часто: зло, другим людям причиненное, к тебе троекратно вернется.
– Но ведь ты не причинил зла, князь? – подошел ближе Иоанн.
– Вот именно, государь. Вот именно.
– Пойдем со мною, Андрей Васильевич, – попытался обнять Зверева князь Шаховской. – Дабы обид меж нами не осталось, посидим вместе за чаркою, попируем, о делах былых и будущих поговорим.
– Не могу, князь. Жена у меня дома. Любимая. Меня из постели прямо под стражу загребли. Что она сейчас думает? Изведется ведь вся.
– А, Петр Ильич? – усмехнулся Иоанн. – Ты видишь, к кому его мысли во первую очередь обращены. Не к чужой супружнице – к своей. Иван Юрьевич, боярин, отправь друга своего домой на почтовых. За казенный счет. Супруге своей от меня кланяйся, Андрей Васильевич. Поправляйся. Но и о том, что на весну задумал, тоже не забывай. Дело это оставляю на тебе.
Война магов
Часть первая Казанская присяга
Плавучий город
Долина зачерпнула полный корец холодного пенистого кваса, сделала несколько глотков. Ее обычно спрятанные под кокошником волосы ныне змеились русыми потоками по спине и плечам, капли на зарумянившемся теле сверкали в свете свечей тысячами алмазов, от кожи волнами раскатывался горячий запах крапивы и черемухи. Княгиня покачала ковшик перед лицом, сделала еще глоток и решительно опрокинула остатки напитка на камни. Послышалось злобное шипение, баню тут же заволокло сизым паром, и густой хлебный дух перешиб все прочие запахи. Жар стал невыносимым, добрался до самого нутра, до мозга костей, до сердцевины каждой клеточки тела, покрывшегося крупными капельками пота.
– По-оберегись! – Андрей спрыгнул с верхнего полка, промчался мимо жены, толкнул дверь в предбанник наружу, прыгнул на рогожку, пронесся вниз по ледяной горке и шумно врезался в прорубь, с головой уйдя в темную февральскую воду. Темную – но не студеную. Распаренное, перегретое до нестерпимости тело напрочь отказывалось ощущать холод.
Князь Сакульский нырнул несколько раз, потом лег на спину, раскинул руки, почти касаясь ими кромок льда, и замер, паря на границе двух миров, вглядываясь в бездонное звездное небо. Тут вдруг кончик носа что-то осторожно кольнуло. Андрей встрепенулся, в два гребка добрался до сходней, выскочил на берег и побежал по лестнице наверх, отлично зная, что сейчас случится. И точно – уже на середине лестницы мороз, словно спохватившись, вцепился острыми зубами в его уши, наждачкой скребанул по спине и животу, заставил остекленеть кончики волос, защипал плечи, ноги, начал липнуть к пяткам – но Зверев уже влетел в приоткрытую створку, захлопнул ее, проскочил предбанник, с разбегу прыгнул на верхний полок и взмолился:
– Квасу давай, чаровница моя ненаглядная!!!
Княгиня вновь плеснула на камни. Клубы пара взметнулись к потолку, разгоняя острые когти мороза и возвращая телу живительное тепло.
– Криотерапи-и-ия… – блаженно прошептал князь.
– Совсем ты не бережешь себя, батюшка наш, – покачала головой женщина. – Как же ж можно, с жару-то да на мороз? Баловство сие есть бесовское. Веселие от лукавого.
– Не батюшка, Поля, – свесившись с полка, поймал ее за плечо Андрей. Привлек к себе, крепко поцеловал в губы. – Не батюшка, а суженый твой, на роду написанный, Богом сюда присланный и с тобой обвенчанный. Муж твой единственный, любящий и дня одного без тебя не мыслящий…
– Как ты молвишь слова сии зазорные, князь? – Полина, даром что румяная от жара, зарделась еще сильнее. – Срамно…
– Чего тут стыдного, любимая? – засмеялся Андрей. – Чай не девке дворовой слова такие шепчу, а жене своей законной, пред Богом венчанной, пред людьми супругой названной. Как же сердца своего красавице желанной не открыть?
– Идти надобно, сокол, – все равно засмущалась воспитанная по монастырским канонам княгиня. – Полночь скоро, бесовское время. Заявятся банщики с домовыми, овинными и лешими, вусмерть упарят.
– Как же придут? Мы же при крестах! Нечто молитвы христианской не испугаются?
– Ночь, время бесовское, – перекрестилась женщина. – Кто их знает, чего они испугаются?
– Коли так, то пошли, – не стал спорить Андрей. – Не будем вводить нечисть в искушение. Свечи тушить или им оставим?
– А на что им свечи? Чай, нежить ночная. Гаси.
Зверев задул огоньки, вслед за женой вышел в предбанник, сунул ноги в валенки, кинул жене на плечи песцовую шубу, сам прикрылся тяжелой «московской», бобровой, приобнял Полину и вывел из бани. По широкой расчищенной дорожке они направились к подсвеченному двумя факелами крыльцу и тут же вошли в дом, розовый от красных лампадных огоньков.
– Матрена! – кликнул он дворцовую ключницу. – Вели курицу печеную и вина рейнского в опочивальню отнести, к столу не выйдем. И пошли кого в баню, исподнее наше в стирку забрать.
– Сей же час сделаю, батюшка, – низко поклонилась одетая в десяток юбок и несколько кофт краснощекая баба, истинные формы которой под многослойным тряпьем угадать было невозможно. – Не беспокойся.
Андрей заторопился за женой на второй этаж, отлично зная, что у скромницы на уме, и успел вовремя: Полина скинула шубу и как раз собиралась нырнуть в сатиновую, шитую зеленым и алым катурлином исподнюю рубаху. Князь обхватил ее за пояс, крутанул, отрывая от пола, и вместе с молодой женщиной опрокинулся на пышную перину, утонув в постели почти на полметра – водяная кровать заплакала б от зависти при виде этой нежной роскоши.
– Что ты делаешь, Андрюша? – пригладив его волосы, прошептала княгиня. – Срамно…
– Повинуйся, несчастная! – так же шепотом пригрозил Зверев. – Ты жена моя пред Богом и слушаться должна во всем безропотно.
– Я… слушаюсь… – Она вытянула руки над головой и прикрыла глаза. – Повинуюсь, супруг мой. Я вся твоя, сокол мой ненаглядный, любый мой, желанный…
Белая, как сметана, кожа отзывчиво розовела от прикосновения губ, напрягались соски, дыхание жены становилось все чаще, на маленьком вздернутом носике задрожали крылья, пальцы сжались в пухлые кулачки. Рот несколько раз приоткрылся и снова сомкнулся – но Андрей так и не понял, что хотела сказать его любимая. Наверное, то, что монастырской воспитаннице произносить уж совсем невместно – даже в мужниной постели.
Тут в дверь постучали. Князь чертыхнулся, схватил край ватного одеяла и дернул к себе, закрывая обнаженные тела от постороннего взгляда.
– Кого там несет на ночь глядя?
– Прости, батюшка, велено…
Тяжелая дубовая створка отворилась, в спальню торопливо просеменили молодые, лет по пятнадцать, девки, в длинных темных юбках и грубо вязанных старушечьих кофтах, простоволосые, лишь с перехватывающими лоб красными лентами. Они быстро расставили на столе ужин: блюдо с румяной птицей, глиняный кувшин, два деревянных стаканчика. Потупив взор, служанки выскочили наружу, грохнула дверь – и одновременно Андрей откинул край одеяла.
– Перестань, неудобно, – попыталась прикрыться ладошками Полина. – Грешно жене пред мужчиной нагой оставаться.
– И не думай! – развел князь ее руки в стороны. – Ты не просто жена. Ты моя жена, и я хочу тебя видеть. Полина моя, Полюшка-Поля… На тебя можно смотреть бесконечно. Ты так красива, что рядом с тобой забываешь обо всем на свете. Твоя кожа глаже китайского шелка, твои груди манят к себе, как непокоренные вершины, твои губы подобны лепесткам розы и просят прикосновения, твои брови изящны, как прыжок соболя, твои глаза подобны бездонным колодцам, из которых хочется напиться чудесной прохладой…
Он наклонился и по очереди прикоснулся губами к ее векам, впился в полуоткрытый ротик, скользнул дальше, к подбородку, вниз по нежной шее.
– Это просто Песнь Песней, любый мой, – прошептала княгиня. – Никогда не слышала ничего прекраснее.
«Великие Боги! Неужели она не читала в своей жизни ничего, кроме Библии?»
– А что рассказывал великий Соломон про горячее лоно, сладость которого несравнима ни с чем из земных наслаждений? – резко сдвинулся наверх Андрей, и жена то ли охнула, то ли просто выдохнула, ощутив, как слились воедино их тела.
– Соломон… Соломон… Господи, сокол мой ненаглядный! – Она наконец-то стала просто женщиной, сомкнула руки у него за спиной, изогнулась навстречу, вместе с мужем стремясь к чудеснейшим глубинам наслаждений, допустимых для смертного человека. – Милый мой, счастье мое, радость единственная, соколик долгожданный…
Напряжение заставило Андрея с силой прижать ее к себе – словно судорога прошла по всему телу, чтобы оборваться горячим сладострастным взрывом… И он вытянулся рядом с молодой женщиной, медленно приходя в себя после пережитого наслаждения. Полина пару минут не двигалась, потом резко встрепенулась, нащупала в изголовье рубаху, накинула на голову.
Князь тоже поднялся, подошел к столу, налил себе полный стакан слабенького сухого вина, выпил, оглянулся на супругу.
– Горло смочить не хочешь?
– Благодарствую, батюшка, сыта я ныне.
– Значит, и курицу не станешь?
– Нет, не хочу.
– Ну как знаешь…
Он налил себе еще вина, выпил, отломал от тушки ногу, съел, вытер пальцы об рушник. Снова наполнил стакан, подошел к окну, провел пальцем по слюдяной пластине, оставляя длинный гладкий след. Дом был хорошо протоплен, окна запотели, а понизу даже покрылись пушистой коркой изморози. Зима…
«Стекла бы вставить, – подумалось Звереву. – А то ведь ничего за окном не видно. Вроде бы из песка его выплавляют. Только вот температура высокая нужна. А где ее тут возьмешь?»
От перины уже доносилось ровное посапывание. Князь опрокинул в рот вино, потушил все четыре светильника и, сбив в темноте попавшие под ноги валенки, забрался в постель, в жаркую мягкую перину.
– Спокойной ночи, Поля.
Жена не ответила. Спала. Андрей вытянулся рядом и закрыл глаза. А когда открыл – спальня, словно от новогодней мишуры, сверкала сотнями разноцветных зайчиков, разбросанных по стенам, полу и потолку неровными слюдяными «стеклами». Княгини рядом не было – хлопотала где-то, хозяюшка. Курицы и вина на столе – тоже.
– Не очень-то и хотелось, – хмыкнул Зверев.
Он выбрался из глубокой перины – не самая простая задача, между прочим. Натянул чистые атласные порты, завязал узел на животе, потом надел рубаху из грубого домотканого полотна, но зато с вышитым женой воротом, затем еще одни штаны, снова соорудил узел на завязках… – Проклятие… Памятник тому, кто резинку для штанов изобретет!
Жизнь в шестнадцатом веке в корне перевернула его представление о прогрессе. Теперь он считал гениями не изобретателей синхрофазотронов – а создателей обычной бельевой резинки; не строителей небоскребов – а авторов обычного унитаза; не проектировщиков космических кораблей – а «родителей» обычного пластикового пакета. Разве могут люди двадцать первого века понять, какое это счастье: не спутывать и распутывать ежедневно по десятку завязок на своей одежде, не покупать кожаный мешок, чтобы донести пару фунтов овса, не высекать искру огнивом на мох, а потом раздувать, запаливать бересту, от нее лучину – только ради того, чтобы зажечь тусклую масляную лампу? Разве они знают, что прожить без компьютера, телевизора и Интернета намного проще, чем без банального куска мыла и тюбика зубной пасты? А без зеркала? Без одеколона?
– Зато здесь не существует будильников…
Князь Сакульский натянул мягкие замшевые сапоги, поднял с сундука скромную темно-малиновую ферязь, подбитую горностаем и украшенную янтарными пуговицами, опоясался драгоценной булатной саблей, снял со стены колчан с лайковым луком, тут же привычно накрутил золотое кольцо с фаской посредине на большой палец правой руки, застегнул серебряный браслет на запястье левой. Боевые стрелы оставил на месте – у Пахома на холопьей поляне наверняка имелся запас истрепанных учебных.
После теплого дома на крыльце перехватило дух от нещадного мороза. Небо было чистым, как нарисованным, в лучах солнца искрились, словно горы драгоценных самоцветов, сугробы, деревья стояли одетыми в тонкие пушистые костюмчики изморози. Среди всего этого великолепия расхристанный рыжий Феофан в драном тулупе тянул сани, нагруженные конским навозом вперемешку с сеном, к выгребной яме, что лежала аккурат между княжеским домом и деревней, пускающей в небо слабые сизые дымки из черных труб. До весны – туда, а как снег сойдет – в поля навоз поедет, на пашни, что под пар в этом году оставлены.
– Проза жизни. Навоз и солнце, день чудесный… – хмыкнул Зверев, сбежал по ступеням вниз и повернул вправо, за угол, на пустырь между дворцом и обрывом у затона, отведенный для занятий его скромной дружины.
Разумеется, холопы были уже здесь. Под грозные окрики Пахома они отрабатывали работу саблей в пешем строю. Морозный день – лучшее время и для битвы, и для тренировки. Без брони ведь в драку не сунешься. А железо надевать – хочешь не хочешь, поддоспешник нужен. То есть: либо на два пальца плотного войлока, либо набитая ватой стеганка. Летом в полном доспехе просто на месте стоишь – и то сдохнуть хочется. Зимой же ничего, тепло. С саблей пару часов попрыгать – только согреешься в свое удовольствие.
– Здрав будь, батюшка Андрей Васильевич, – поклонился дядька, непокорные лохмы которого на холоде встали дыбом, отчего голова княжеского воспитателя казалась шире его немаленьких плеч. Прочие холопы, кланяясь, торопливо сдергивали шапки.
– И вам крепкого здоровья, служивые, – окинул взглядом полтора десятка ратников Зверев. – Занимайтесь, на меня не смотрите.
– Ну че рты раззявили?! – моментально прикрикнул на отроков Пахом. – Щиты сомкнули, левое плечо вперед, товарища подпирай!
Холопов было мало. По разряду князь Сакульский должен был выводить в поход пятьдесят полностью снаряженных бойцов: на трех лошадях каждый, в железных доспехах и с оружием. Всего несколько месяцев назад у Андрея такой отряд и был. Как вернулись Илья с Изольдом из похода в порубежье с Казанью с полными карманами серебра – так со всех окрестностей молодежь потянулась к князю на службу продаваться. Однако осенью из недолгого путешествия до реки Свияги живыми вернулись только половина удальцов, почти все – раненые, да еще и с пустыми руками. После этого добровольцев сильно поубавилось. И ничего не сделать – силой ведь смердов в холопы не забреешь. Чай, не двадцатый век, до военного призыва никто не додумался. Умирать на поле брани или нести тягло – каждый выбирает сам.
Колчан со стрелами висел на подрубленной почти у самого ствола ветке молодого вяза. Оперение тонких деревянных палочек походило на крыло воробья, с которым полдня развлекалась сытая кошка. Лохматое, грязное, местами выдранное с мясом. Но лучше истрепать в хлам стрелы учебные, нежели испортить боевые, от которых иной раз жизнь зависит. Зверев снял колчан, повесил через плечо. Из своего достал лук, легкий кожух из бересты бросил под дерево, проверил тетиву – и тут же ощутил, как за спиной притихли холопы. Ожидали, как господин себя на стрельбище покажет. Попробуй теперь промахнись. Засмеять не посмеют, но шептаться за спиной начнут.
Андрей прикрыл глаза, сосредотачиваясь. И прицела на луке нет, и тяжелые стрелы не летят по прямой, и регуляторы напряжения на тетиве отсутствуют. Умение попадать в цель появляется только после долгих-долгих тренировок, когда после тысяч промахов и сотен попаданий руки сами привыкают оттягивать тетиву с нужной силой, пускать стрелу под нужным углом, учитывать дуновение ветра, влажность воздуха… Навык попадать из лука в цель хранится не в голове – он спрятан в теле. И самое трудное – это суметь отрешиться от того, что делают пальцы, руки, ноги, не позволить разуму вмешаться в работу слаженного, тренированного организма. Просто наметить цель – и не помешать себе ее поразить.
Князь коротко выдохнул, вскинул подбородок, глядя на белый иссеченный пенек в трех сотнях метров, рука метнулась к колчану, ловя черенок стрелы, тут же дернула его через левое предплечье на тетиву. Льняная нить легла в прорезь кольца, Андрей резко развел руки, тут же отпустил стрелу и многократно отработанным движением дернул из колчана следующую. Раз, раз, раз… Пятнадцать секунд – и полсотни белых палочек превратили пенек в нечто, похожее на ежика, усеяли землю за ним. На глазок – половина стрел впились в цель. Учитывая дистанцию – отличный результат! Робин Гуд повесился бы от зависти.
Холопы зашевелились, одобрительно загудели.
– Вам-то что до лука? – теперь уже снисходительно оглянулся на юных ратников Зверев. – Это баловство не про вашу честь. Пахом, из пищалей их стрелять научил?
– Прости, Андрей Васильевич, не успел, – приложив руку к груди, поклонился дядька. – Жалко зелье зазря жечь. Серебра немалого стоит.
– Жалко не жалко, а по паре раз пальнуть дай. Пусть знают, что это за оружие, каким местом за него браться нужно.
– Как скажешь, Андрей Васильевич. Сегодня же после обеда грохот и учиню. Мишутка, сбегай, стрелы князю принеси.
– Учини, – согласился Зверев.
Пищали плевались свинцовой картечью раза в два ближе, нежели летела стрела лука. Но зато их можно было выковать штук двадцать по цене одного не самого лучшего боевого лука, а стрелять из ружей и медведь дрессированный способен: дырку в стволе на врага направляешь да на спуск жмешь – вот и вся наука.
Князь Сакульский проводил взглядом низкорослого рыжего паренька, на котором обычная кольчуга свисала ниже колен. Мальчишка собрал стрелы, побежал назад, но на полпути перешел на шаг, явно задыхаясь.
– Вижу, ратники-то мои, Пахом, совсем к броне непривычны! – хмыкнул Зверев. – Вона, еле ноги под железом волочат.
– Дык, по осьмнадцать годков всего отрокам, княже! – вскинул руки дядька. – Не заматерели еще доспехи пудовые носить.
– В сече, Пахом, никто про лета спрашивать не станет, – отрезал Андрей. – Вырубят усталых в одночасье, и вся недолга. Чтобы с сего дня холопы брони с себя не снимали! Только на ночь, как в постель укладываться будут. Тренироваться, обедать, по хозяйству помогать – чтобы только в доспехах! Пока к кольчугам, как к коже своей, не привыкнут.
– Слушаю, княже. – Дядька недовольно набычился, но поклонился.
– Скажи, Пахом… А тебе сколько лет было, когда тебя батюшка впервые в сражение вывел?
– Пятнадцать, княже.
– Ну так чего же ты этих оболтусов жалеешь? Они уже сейчас тебя тогдашнего старше!
– Скажешь тоже, Андрей Васильевич, – зачесал в затылке холоп. – В наше время парни куда как крепче были, здоровее. Ныне же молодежь чахлая пошла, квелая. Того и гляди сломается под железом.
– На меня намекаешь? – прищурился Зверев.
– Как можно, княже?! – искренне испугался Пахом.
– Я, стало быть, не чахоточный, не квелый?
– Чур меня, Андрей Васильевич, – поспешно перекрестился дядька.
– Коли ты из меня воина сделать смог, Пахом, так и из них делай! Пусть жрут от пуза и спят по полсуток, но чтобы прочее время в доспехах бегали, пока скакать в них, как кузнечики, не научатся! Нет у меня других холопов, Пахом. Расти воинов из этих.
Зверев забрал у рыжеволосого Мишутки пучок стрел, сунул в колчан и снова повернулся к цели. Руки стремительно заработали, одну за другой переправляя стрелы в дальний пенек. Раз, раз, раз… Мимо ушло от силы с десяток выстрелов, остальные четко вонзились в цель. Вот что значит свое внимание от стрельбы отвлечь!
– Ну, Мишутка, чего застыл? – кивнул он рыжему холопу. – Беги. Тяжело в учении, легко в походе.
– Княже, княже! – выскочила на пустырь дворовая девка в накинутом поверх сарафана тулупе и в громадных валенках. – Батюшка, гонец у крыльца! Тебя требует!
– От кого?
– Не сказывает, – поклонилась девка. – Тебя самолично требует.
– Иду, – вздохнул Андрей, сменил колчан на плече и аккуратно спрятал лук. – Мишутка, быстрее ноги переставляй! Стрелы все едино собрать надобно. Вот бездельники! Пахом, помнишь, о чем я сказывал?
– Обижаешь, Андрей Васильевич! Все исполню в точности.
– Хорошо…
Нагоняя неуклюже ковыляющую в безразмерных валенках девку, князь обогнул дом, вышел к крыльцу. Здесь перед ступенями прохаживался узкоглазый татарин в рыжем малахае с беличьими наушами, в дорогом халате, крытом узорчатым китайским шелком. На боку у степняка болтались сабля и два ножа, а вот привычного чехла для ложки не было. Чуть поодаль двое нукеров в простых стеганых халатах и отороченных мехом мисюрках торопливо переседлывали скакунов.
«Татары? Откуда? – промелькнуло у Зверева в голове. – Касимовские? Тверские? Казанские? Ногайцы? Или вообще крымские?»
Однако в любом случае здесь он был хозяином, а не воином, а потому приложил руку к груди и склонил голову:
– Здрав будь, боярин. Гость на порог – радость в дом. Прошу, заходи, выпей сбитеня с дороги, трапезу раздели, чем Бог послал…
– Благодарствую, княже. – Гость тоже приложил руку к груди, но поклонился ниже, всем телом. – Не сочти за обиду, Андрей Васильевич, однако зимний день короток, мне же непременно до Корелы поспеть надобно. Послание у меня для воеводы и бояр иных корельских.
– Дотемна не успеть, – предупредил Зверев. – Верст тридцать еще, не менее. Оставайся, боярин, отдохни, выспись, в бане попарься. На рассвете дальше тронешься.
– Благодарствую, княже, – повторился татарин, – однако же дал я клятву поспешать, насколько сил хватит. Лед на озере крепок, леса там нет, не заблудимся. Милостью Аллаха, хоть и в темноте, а сегодня поспею.
Он резко сунул руку за пазуху, выдернул тонкий, с карандаш, белый свиток и на двух раскрытых ладонях с поклоном протянул Андрею.
– Слово тебе прислано важное, княже. От кого оно, сказывать не велено.
– Спасибо, боярин, – принял грамоту Зверев.
– Да пребудет с тобой милость Аллаха, князь Андрей Васильевич, – с поклоном отступил гонец, побежал к лошади, ловко взметнулся в седло, и трое всадников, уводя в поводу шесть заводных коней, понеслись по утоптанной дороге к верфи на берегу Ладоги.
Князь Сакульский хмыкнул, крутя в пальцах письмо, написанное на дорогой мелованной бумаге и доставленное знатным гонцом, однако не несущее на себе никаких печатей, поднялся на крыльцо. Распахнулась дверь, в сопровождении ключницы и поварихи на улицу вышла Полина: в дорогой шубе, в высоком кокошнике, с резным деревянным ковшом в руках.
– Спасибо, милая. – Зверев взял у нее корец, с удовольствием выпил до дна горячий, с пряным ароматом, медовый сбитень, вытряхнул последнюю каплю на доски.
– Это же гостю, с дороги, батюшка… – изумилась княгиня.
– Нету больше гостя. Умчался, – развел руками Андрей.
– Письмо? – заметила свиток женщина. – От кого?
– Не сказал. Пойдем в дом, не май месяц на улице.
Задумчиво крутя письмо в руках, князь поднялся в опочивальню, оставил колчан на столе у двери, после чего перешел в угловую светелку, где жена собиралась сделать для него кабинет – но пока, видно, не успела выписать из Франции положенную мебель. Здесь, у окна, он стянул со свитка ремешок, кинул на подоконник, развернул бумагу. Там красивым ровным почерком была начертана всего одна фраза: «Со дня святого Спиридона зима на мороз повертает, а солнце на тепло».
– О чем сие сказывает? – испуганно молвила за спиной княгиня. – От кого послание такое? Может, заклятие колдовское? Глянь, как странно начертано!
– Очень даже красиво написано, – усмехнулся Зверев. – Шаловливый мальчик.
– Кто?
– А кто у нас на Руси всю юность в библиотеке провел? Вот теперь книжник и шутит по случаю. Интеллектуал, елки-палки. Загадки, будто в сказке, загадывает, дитенька. А если бы я не понял?
– Да кто же это? – нетерпеливо дернула его за рукав жена.
– Царь, естественно.
– Государь наш Иоанн?! – перекрестилась женщина. – Как же ты его мальчишкой называть можешь? Он же, помню, ровесник твой! Ему ныне уж двадцать один год сполнился!
– Да? – Зверев пожал плечами. В его памяти царь Иоанн так и остался маленьким перепуганным мальчишкой, которого он с побратимами отбил от литовских убийц у соколиного поля. Неужели они и тогда были ровесниками? Трудно поверить. Может быть, потому, что он уже был в броне, с саблей и рогатиной, уже прошел через несколько смертных схваток? Ощутив на лице дыхание близкой смерти, взрослеешь быстро. Куда быстрее, нежели в библиотеке за старинными манускриптами.
– Но о чем послание сие куцее повествует? – полюбопытствовала Полина. – Ты понял его, батюшка?
– Прошлым летом я взялся построить крепость возле Казани, – сложил письмо вдвое Андрей и с силой пропустил сгиб между ногтями. – В день зимнего солнцестояния зима на мороз поворачивает, а солнце на лето. Иван напоминает мне об обещании. Через пару месяцев начнется ледоход. К этому времени я должен быть на месте.
– Свят, свят! – округлились глаза женщины. – У Казани безбожной? В самой смертной напасти? Тебя же убьют, соколик мой ясный! Убьют! Не ходи… Не езди, не оставляй, не покидай меня, родной, Господом Богом прошу! – Княгиня упала на колени. – Батюшка, Андрюшенька, родненький.
– Да ты чего, Полина? – Ошарашенный Зверев тоже опустился на колени. – Я же не в плен туда сдаюсь. С ратью идем, с людьми многими. И не воевать – строиться. На речном острове, в глухих лесах. Ни одна собака к нам не проберется. Ну же, милая. Что с тобой, любимая моя?
– Не хочу… – Женщина дернула прикрепленный к кокошнику платок, закрыла глаза. – Думала уж, навеки потеряла. Едва вернулся, едва слюбились, едва вместе стали – и снова… Не хочу. Не уходи. Не уходи, родный мой.
– Я вернусь, – обнял ее и прижал к себе Андрей. – Вернусь. Нет такой силы, что могла бы нас разлучить, суженая моя. Ни в этом мире, ни в иных местах. Я вернусь. Но ехать придется. Такая уж наша княжеская доля, Полинушка.
– Больным скажись, любый мой, немочным. Сердечко мое стучит, неладное чует. Не уходи!
– Не могу, любимая. Ты сама сделала меня князем Сакульским. В нашем роду не должно быть трусов. Человек, который боится пролить кровь за свою землю, не имеет права называться князем. Это уже смерд.
– Я тебя и простым смердом любить стану!
– Я знаю, Полинушка. Но простым смердом я буду недостоин твоей любви.
– Сердце колет, Андрюша. Предчувствие у меня дурное.
– Я дал слово, Полина. Я должен поставить эту чертову крепость! Хотя бы ради того, чтобы нашего сына никто не называл сыном лжеца. Это нужно мне, это нужно государю, это нужно людям русским, в конце концов! Я могу остановить татарские набеги, ты это понимаешь? Остановить напасть татарскую раз и навсегда! Могу, Полина! Неужели ты хочешь, чтобы эта честь досталась кому-то другому?
– Я хочу, чтобы ты оставался со мной… – опять повторила женщина. – Пусть весь мир рухнет – какое нам дело? Мы здесь от всех далеко, переживем. Оставайся…
Андрей вздрогнул: Полина даже не подозревала, насколько близко ее надежда совпадала с жутким пророчеством Лютобора: «Со всей Руси выживут лишь те, кто в непроходимых северных лесах окажется». Он отстранился и холодно произнес:
– Для того Господь и создал русских мужчин, чтобы кто-то не давал миру рухнуть. Я отъезжаю завтра на рассвете, со всеми здоровыми холопами. Вели приготовить лошадей. Отриконь пойдем, без обоза, иначе не обернуться. Припаса нам надобно на пять дней пути, сменное белье каждому. Ратное снаряжение Пахом соберет.
– Тогда я поеду с тобой!
Вместо ответа Андрей просто привлек ее к себе и крепко поцеловал в соленые губы. Полина в его руках обмякла – и смирилась.
* * *
Дружина князя Сакульского тронулась в путь через час после рассвета. Первыми, сверкая начищенными кольчугами, куяками и колонтарями, придерживая у седла нацеленные в небо рогатины, с бердышами за спиной, на дорогу выехали холопы. Вслед продавшим волю ради ратной славы удальцам смотрели с тревогой отцы, махали, утирая слезы, многочисленные мамки и девки. Чай, все холопы свои были, здешние. У всех и родичи имелись, и друзья. А у иных уже и девки завелись. Было кому проводить.
Когда навьюченные заводные кони ушли с площади перед крыльцом, Андрей поцеловал жену последний раз, сбежал вниз, поднялся в седло, тронул пятками гнедого жеребца. Не удержался – оглянулся назад.
Полина не отрывала от него глаз, крепко вцепившись в перила.
Странно… Вроде ничего в ней за последние три года не изменилось. То же упитанное тело, те же маленькие глаза, игрушечный ротик и носик на большом лице, спрятанные под черный платок волосы. Именно такую девушку три года назад привез ему отец, боярин Василий Лисьин, сказав, что она станет женой Андрея. Ибо так он уговорился с князем Друцким, ибо это полезно для застарелой тяжбы и семейных дел, ибо так будет почетно для всего рода Лисьиных и будущих детей. Андрей пошел под венец, потому что так было нужно – и не искал ничего большего. Странно… Вроде ничего в ней не изменилось. Но теперь Полина казалась ему красивейшей из женщин. И он не поменял бы ее ни на кого на всем белом свете.
Зверев вскинул руку, после чего решительно дал шпоры коню и отпустил поводья, срываясь в стремительный галоп. Несколько минут – и крыльцо скрылось из глаз. Князь нагнал холопов, опередил их по краю дороги и помчался вперед. Перемахнув холм, на котором широко раскинулось ничем не огороженное Запорожское, Андрей углубился в лес и только здесь чуть подтянул поводья, давая знать гнедому, что можно замедлить шаг. Спустя мгновение рядом оказался Пахом, тоже перешел на рысь.
– Тяжко, Андрей Васильевич? Понимаю, тяжко. Вот гляжу я на тебя, иной раз и завидно становится счастью такому, самому хочется бабу ладную выбрать, детишками и хозяйством обзавестись, остепениться. Да токмо дело наше служивое, половина жизни в походах. Каково же это – с кровинушками родными расставаться? Помыслы, что ни час, о них будут. За себя бояться начнешь, дабы сиротами их не оставить. Страшно, как бы без тебя чего не случилось. Помыслишь, погадаешь – да и махнешь рукой. Уж лучше вовсе ничего не иметь, нежели так маяться.
Дядьке, который двадцать лет назад принял из рук боярина совсем еще несмышленого младенца, чтобы не отходить от него ни на час всю оставшуюся жизнь, который научил барчука стрелять из лука, держаться в седле, рубиться саблей, который прикрывал его во всех битвах – дядьке позволялось многое. Поэтому Зверев не рассердился за такое панибратство со стороны старого холопа, а лишь покачал головой:
– Что же ты об этом батюшке не сказал, когда он Полину для меня сватал? И не было бы у меня сейчас никаких проблем.
– Ты, княже, дело другое. На тебе род держится. Любо, не любо, а сыновей родить изволь, хозяйку для усадьбы приведи, дабы без тебя за имением доглядывала. Как же иначе? Что дозволено холопу, то боярину невместно.
– Вместно, невместно… Коли уж жить, лучше с любимой и желанной.
– А коли расставаться?
– Поговори у меня, Пахом. Вот возьму и женю! Что делать станешь?
– Не женишь, княже, – покачал головой дядька. – Зачем тебе такая морока? Мы люди ратные, каженный день под Богом ходим. Зачем тебе вдовы лишние и дети-сироты при хозяйстве? Холоп, он тем и хорош, что об нем слезы проливать некому, коли в сече сгинет. Один сгинет – другой в закуп придет. Как и не случилось ничего.
– Страшные вещи говоришь, Пахом. О живых людях ведь, не о барашках жертвенных. Вон, сзади скачут. Полтора десятка… Веселятся чему-то, оболтусы.
– Так не им сказываю, княже. Тебе о сем напоминаю. Хотелка у отроков наружу лезет, о девках только и мыслят. Выбирают. Так и ты помни, княже. Женатый холоп – уже не ратник. Коли живой – не о службе, о доме помнит. Коли мертвый – вся семья его обузой при хозяйстве становится. Баловать пусть балуют, от того, окромя пользы, никакого вреда. А жениться им нельзя, невместно. Как бы ты, княже, со счастием своим и других не захотел милостью одарить, любовь брачными узами укрепить. Не нужно этого холопам. Никак нельзя.
– Экий ты… прагматичный, – усмехнулся Зверев. – Может, в ключники тебя назначить? Или приказчиком…
– Не, княже, не согласен, – замотал головой Пахом. – Мое дело холопье: в драке не струсить да серебро вовремя пропивать. А про мой хлеб, мою одежу и дом пусть у боярина голова болит. На то он хозяин и есть.
– Умеешь устроиться, дядька.
– Мне горевать не о чем, княже. Добра не нажил, однако же радостей в судьбе моей куда боле случалось, нежели горестей. Коли стрела басурманская завтра догонит, рухлядь ведь все едино с собой не заберешь. А душа радостная – она легче. Прямиком в райские кущи и вознесется.
– Я тебе вознесусь! – погрозил ему пальцем Зверев. – А кто холопов молодых ратному делу учить станет? Девки дворовые?
– Ну коли не велишь, – пригладил голову Пахом, – тогда обожду. Куда ныне скачем, Андрей Васильевич?
– Государь о клятве осенней напомнил. Пора исполнять.
– В Москву, стало быть? Через Луки Великие поскачем?
– Луки? – не понял князь.
– Ну в усадьбу батюшкину завернем? – напомнил холоп. – Как всегда?
– В усадьбу? – Андрей прикусил губу.
Если для Пахома его частые поездки в имение бояр Лисьиных выглядели как встречи с родителями, то сам Зверев в первую очередь вспоминал про Лютобора – старого колдуна, затянувшего его в эту древнюю эпоху, но обещавшего вернуть обратно и даже поделившегося частью своих магических знаний. Скоро полнолуние. Значит, можно попытаться вернуться к себе, в двадцать первый век. В уютную квартирку, к компьютеру и телевизору, к теплому душу, мороженому и полной безопасности…
– В крохотную хрущовку, – тихо поправил сам себя князь, – в школьный класс, к маминым понуканиям и поролоновому матрацу.
Домой – это означало, что он больше никогда не увидит Полины, не достроит крепость у казанских стен, не остановит татарских набегов. Это означает, что уже никогда он не сможет назвать себя князем, скомандовать ратникам: «За мной!», что не сожмется сердце при виде несущихся навстречу наконечников татарских копий, не прокатится по жилам горячий жар, когда он прорвется сквозь смертоносные пики, когда насадит врага на рогатину, срубит саблей, собьет окантовкой щита, никогда не ощутит вкус победы, вкладывая оружие в ножны над поверженным ляхом.
Странно, но сейчас он не мог понять, что для него дороже: звание князя, которое обязывает ежегодно проходить через горнило порубежных схваток, – или та острая реальность смертных баталий, которая делает жизнь настоящей, ощутимой и которая даруется вместе со званием русского князя. Разве можно постичь такое, сидя за экраном компьютера и нажимая клавиши оптической мышки? То же самое, что секс по Интернету: безопасно, но совершенно бесчувственно.
– А в армию меня призовут рядовым, – почему-то произнес Зверев.
– Ты что-то сказал, княже?
– Не везет нам с отцовской усадьбой ныне, Пахом. Мне не просто в Москву попасть нужно. Сперва в Углич завернем. Узнаем, как стройка у нашего арабиста продвигается. Как бы он там заместо башен минаретов не нарубил, интеллигент персидский.
– Все едино через Новгород скакать.
– А на Руси все дороги к нему, Великому, и ведут.
Застоявшиеся в конюшне скакуны шли ходко, и еще засветло небольшой отряд пересек озеро, поднялся на добрых десять верст вверх по Волхову и остановился под стенами Ладоги, на постоялом дворе. Следующая передышка получилась в священном селе Грузино, где хранился посох святого Андрея Первозванного, и к полудню третьего дня всадники достигли Новгорода. Памятуя последние встречи с князем Старицким, Зверев решил не рисковать, обогнул город вдоль стен и вышел на московский зимник, чтобы заночевать в бронницкой слободе, в пятнадцати верстах от первой столицы Руси. Утром, еще до рассвета, с трудом устояв перед соблазном прикупить что-нибудь из оружия, Андрей поднялся в седло и стал погонять лошадей, надеясь за один переход добраться до Вышнего Волочка. Не получилось – ночевали они в Валдае, в светелке с окнами на озеро. Озеро просторное – но совершенно лысое без знаменитого Иверского монастыря, до рождения которого оставалось еще больше ста лет.
Из Валдая путники выехали опять затемно – и затемно добрались до Волочка. То ли дорога оказалась длиннее, чем ожидал Андрей, то ли лошади начали сдавать и уже не выдерживали походной рыси со скоростью, всего вдвое превышающей темп торопливого пешехода. Очередной бросок закончился в Торжке, и только вечером на восьмой день пути они въехали в широкие ворота Твери, устав не меньше скакунов. Ничего удивительного – ведь в стремительной гонке одним рывком они смогли одолеть больше семисот километров! Обозы и ратные колонны двигаются на такие расстояния по месяцу, а то и долее. Правда, на почтовых можно пролететь и дня за три. А коли не спать – то и за полтора. Увы, князь Сакульский шел с припасами и дружиной и взять себе «почтовых» не мог. Не по карману удовольствие.
Однако почивать на успехах было рано. Дав людям хоть разок от души выспаться, в полдень Андрей снова двинулся в путь – теперь не по зимнику, а по гладкому льду Волги, наезженному едва ли не сильнее, чем московский тракт. Ночевали в деревне с забавным названием Крева – видимо, когда-то тут поселили польских пленников. Однако выглядели местные жители обычными славянами, говорили по-русски, а каменная церковь на высоком холме казалась привычным православным храмом.
Утром путники миновали небольшую крепостицу Ратмино, окруженную обширными палисадами, и повернули на северо-восток. Лошадей князь уже не погонял и остановился там, где всадников застали сумерки – в небольшой прибрежной деревеньке, – всего за два алтына убедив хозяев ближайшей избы оставить для путников весь дом. Семья ушла ночевать к родственникам, оставив для гостей годовалого барашка. Да только что такое полупудовый агнец для семнадцати человек? Плотно поужинали – и тронуться поутру пришлось на голодный желудок.
Ширина реки здесь составляла сажен пятьдесят – немногим менее ста метров. За прибрежным кустарником плотной черной стеной стоял сосновый лес. Вековые деревья в полтора-два обхвата с белыми шапками, заброшенными на высоту девятиэтажного дома. Топор дровосека явно не появлялся в этих местах уже лет двести – и иногда Звереву даже казалось, что они заблудились. Однако лед реки был раскатан от края до края, ясно показывая, что за день тут проезжает не одна сотня телег, саней и всадников. Сейчас, правда, на Волге было пусто, словно проезжий люд попрятался по сторонам и ждал, пока князь Сакульский гордо прошествует мимо… А может, и правда ждали. Коли в глухом лесу видишь на пути немалый отряд ратников в полном вооружении – не грех дорогу-то и освободить. Поди разбери, что у этой оравы на уме? Чикнут ножом по горлу, сунут в сугроб, товары перегрузят – и ищи потом правду-матушку. Уж лучше не рисковать…
Углич открылся неожиданно. Тянулся, тянулся по сторонам глухой непролазный бор, потом встретилась излучина – и вдруг впереди, по берегам, на добрых две версты выросли черные дубовые стены со множеством двух-трехъярусных шестигранных башен. Река оказалась как бы в ущелье, под прицелом бесчисленного множества бойниц. Только сунься гость незваный – вмиг стрелами истыкают. Даже причалы стояли не под крепостными стенами, а по сторонам. Видать – чтобы под бревенчатый накат, в щель малую спрятаться никто не мог.
– Ни фига себе, городок, – невольно охнул Зверев. – Больше Москвы! Как же я в прошлый раз этого не заметил?
Однако, когда путники подъехали ближе, стало ясно, что первое впечатление было обманчивым. При взгляде вдоль реки сливались в одно целое мощные укрепления монастыря, что стоял от Углича примерно за версту вверх по течению, и еще одного, ощетинившегося пушечными стволами святилища, построенного верстой ниже. Тем не менее город своими размерами мало уступал Новгороду и явно превосходил Великие Луки. Тысяч двадцать населения здесь проживало точно. А может – и больше. Оценил Зверев и продуманную систему обороны. Город был деревянным, зато монастыри вокруг него – каменными. И окружали они Углич со всех сторон, отстоя от стен и друг от друга примерно на версту. Пока хотя бы две обители не захватишь – к городу не подобраться, в спину и с флангов расстреляют. А это – время, силы, немалая лишняя кровь. Так ведь и Углич потом тоже так просто не сдастся… Поневоле задумаешься: а нужна ль тебе такая кусачая добыча?
– Гляньте, там еще город выстроили! – указал на левый берег Мишутка. – Вона, на излучине белеет!
И правда, за городом, в низине, наверняка заливаемой в половодье, гордо возвышала влажные белые стены могучая крепость – размерами превышающая Московский кремль, но с большим числом башен, причем каждая имела сразу две площадки для стрелков и бойницы для подошвенной стрельбы.
– Не может быть! – Зверев дал шпоры гнедому, стремительным галопом промчался меж угличских стен, вылетел на наволок, спешился перед поставленными на чурбаки воротами, нырнул под них, шагнул в обширный двор крепости, разбрасывая сапогами слой опилок и стружки, доходящий почти до колен и ядовито пахнущий свежесваренным дегтем. Здесь было почти пусто – на огромном пространстве виднелся только двухшатровый храм, еще не имеющий кровли и нескольких венцов звонницы. Однако там деловито копошились мастера, постукивая топорами и ширкая скобелями. Еще с полсотни плотников что-то доделывали на башнях и стенах, весело перекрикивались, затаскивали наверх окоренные блестящие бревна. – Ч-черт, не может быть! Он его все-таки построил! Возвел новый город, шельмец!
Нет, князь Сакульский знал, что боярин Выродков за зиму крепость отстроить обещал. Знал, что у того в достатке и золота, и леса, и мастеров в многолюдном Угличе. Знал, что сделать все это можно. И все же одно дело знать, и совсем другое – увидеть готовую махину воочию. Два с половиной километра стен, три десятка башен, двое ворот, церковь…
– Невероятно… Он это сделал! Сделал!
Андрей еще несколько раз повернулся вокруг своей оси, осматривая огромное сооружение, потом быстрым шагом направился к церкви:
– Ау, мужики! Боярина Иван Григорьевича кто-нибудь видел?
– Как же без него, мил человек? – отозвались сверху. – Вона, на Тайницкой башне с Тетеркиной артелью речи ведет.
Топор указал на дальнюю от ворот угловую башню. Зверев повернул туда, увязая в опилках.
– Великий Боже, их, наверное, и через пятьсот лет археологи еще раскапывать будут…
– Андрей Васильевич, ты ли это? – раскрыл ему объятия мужичок с кудрявой бородкой, коричневыми смоляными пятнами на лысине, в армяке на голое тело и в подшитых тонкой кожей валенках.
– А-а… – в первый миг не узнал боярина Зверев. – Иван Григорьевич, не может быть! Ты перестал брить бороду?
– А ты перестал брить волосы, княже!
Они рассмеялись, крепко обнялись, и Андрей на радостях даже расцеловал работящего арабиста.
– Я поражен, боярин. Просто поражен! Крепость готова, вся – хоть сейчас в осаду садись! Ты просто гений, Иван Григорьевич.
– Ну бревна рубить – это не валуны укладывать, – тут же кольнул русские обычаи путешественник, – только таскать успевай и одно на другое накатывай.
– А отчего у тебя, боярин, половина стен на земле лежит, а половина на подпорки поставлена?
– По размерам, княже, сделано. Как на острове, что ты выбрал, берег идет, так и стены выгибаются.
– И совпадет?
– Я за то, Андрей Васильевич, – развернул плечи строитель, – я за то именем своим поручиться готов! Нешто зря я три года с лучшими из арабских мудрецов речи вел, древнейшие трактаты изучал, чтобы в таком пустяке ошибиться?
– Я бы ошибся, – примирительно признал Зверев. – От казны царской что-нибудь осталось?
– Какое осталось? – поморщился Выродков. – Пришлось бегать, в долг спрашивать. Боярин Поливанов, Константин Дмитриевич, двести гривен дал ради государева дела. Я поручился, что ему возвернут все до ледохода, и артельщикам я ныне еще столько же недоплатил. Недовольны они, но топоры пока не побросали. У тебя серебро с собой есть? Надо бы отсыпать смердам немного, бо не закончим в срок. Балясины на пяти башнях развесить надобно, храм закончить, отбойники вдоль стен срубить, сходни, привесы у задних ходов… Спрошал я тут у стариков. Сказывают, до конца марта ледоход завсегда случается, до апреля Волга не ждет. Стало быть, три седьмицы у нас осталось, не более. А там вода пойдет. Ледоход, половодье.
– Уже март… – прикусил губу Зверев. – Тут дороги такие, что по полмесяца в один конец скачешь.
– Плохие?
– Длинные! – Андрей поднял глаза к небу. – Три недели, говоришь? А до Москвы дня четыре пути, не меньше. Проклятие! Не судьба нам с тобой пива выпить, Иван Григорьевич. Пожалуй, холопов на постоялый двор определю, пообедаю, да и опять помчусь. Глядишь, полдня выгадаю. Четыре туда, четыре обратно, день там… Неделя с лишним долой.
– Стало быть, серебра у тебя нет?
– Извини, Иван Григорьевич. Думал, наоборот, лишка останется. А оно… вот оно как… Но ты не беспокойся, привезу. На крайний случай у меня и свой загашник имеется. Только вот что. Лошади у меня почти полмесяца под седлом, еле ноги волокут. Может, шестерых скакунов подменишь?
Оставив холопов на том же постоялом дворе, где обосновался боярин Выродков, Зверев наскоро перекусил и вместе с верным Пахомом опять двинулся в дорогу. Первый отдых князь позволил себе только на семнадцатый день пути, на подворье боярина Ивана Кошкина. Сходил в баню с хозяином – все же встреча с царем предстояла! Заодно и пивка под белорыбицу употребили. В бане студеное пиво из ледника всегда хорошо идет.
Правитель принял гостя в скромной светелке на самом верху великокняжеского дворца. За два года своего царствования Иоанн Васильевич возмужал, стал выше ростом, шире в плечах, на губах пробился пушок темных усов, на подбородке обозначилась пока еще редкая бородка. В остальном все оставалось по-прежнему: монашеская ряса, пюпитр с раскрытой книгой, два канделябра по пять свечей, заваленный свитками сундук у самого окна, Сильвестр и боярин Адашев, прилежно скрипящие перьями в соседних горницах. Помощники, умом не блещущие[53], но работящие и исполнительные.
– Вижу, завала челобитных здесь больше нет, государь? – поклонился Зверев.
– Да, – улыбнулся его царственный ровесник, – мысль твоя, княже, оказалась весьма удачной. Ныне я замыслил тем же путем от хлопот с кормлениями избавиться. Вечно все ими недовольны. Одни бояре жалуются, что на бедные места их сажают, другие – что не сажают вовсе, третьи уже на наместников доносы строчат, дьяки и подьячие мзду со служилого люда вымогают, иначе на богатый уезд не отписывают… Беда. Что ни год, на каждого воеводу по полста челобитных пишется. Вот и замыслил я эту напасть обрубить одним разом. Со следующего года не стану никаких воевод назначать вовсе. Пусть по уездам бояре сами себе наместника выбирают, сами и снимают, коли чем не люб окажется. А смерды себе земских старост выбирать станут.
– Поместное самоуправление? – вскинул брови Андрей. – А что, хорошая мысль. Главное, чтобы у таких «губернаторов» не появилось желания сделать еще шажок и подумать о независимости.
– Я укажу при вступлении каждому крест на верность государю и России целовать…
Судя по всему, в Иоанне все еще сохранялась наивная вера в то, что честное слово может быть крепче железной цепи. И это – в политике!
– Я пришел сказать, государь, что крепость готова, – вернулся к главному вопросу Андрей. – Ныне же после ледохода ее можно сплавлять к Казани.
– Я так и думал, Андрей Васильевич, – спокойно кивнул государь. – На твое слово можно положиться.
– К сожалению, государь, нам не хватило серебра, что ты выдал нам со всей своей щедростью. Ныне надобно еще артельщикам уплатить, и двести гривен боярин Поливанов в долг на строительство дал.
– Поливанов? – прищурился царь. – Константин Дмитриевич? Потомок боярина Михаила Поливана, правнука Кочева, что из Орды к пра-прадеду моему Дмитрию Донскому на службу выехал? Да, достойный род, достойные потомки. Ты к нему присмотрись, княже. Коли в деле себя хорошо покажет, отчего бы его и не выделить? Рвение к делам государевым надобно поощрять.
– Я призову его твоим именем, государь, – кивнул Андрей. – Воины мне понадобятся. И не только они. Еще много, очень много чего. Для крепости нужны пушки и пушкари, порох, ядра и жребий. Нужны плотники – собирать стены на новом месте, нужны ладьи, чтобы перевезти все это, нужны припасы, чтобы кормить людей. Нужно оружие, сено и зерно для коней, еда в запас, лекарства и лекари. Если мы желаем построить военную базу, в ней должно хватать припаса для полноценной армии хотя бы на два-три месяца. Шестьдесят тысяч человек должны не просто пересидеть опасность впроголодь, они должны сохранить силы для сокрушительного удара, едва только настанет подходящий момент.
– Шестьдесят тысяч? – вскинул голову Иоанн. – Откель ты исчислил такую рать? Вестимо, у нас на Руси всех бояр с холопами коли собрать – и то столько ратников не наберется. Ан ведь на службу воины не постоянно, а вкруг выходят. Половина в походе, половина уделом своим занимается. Опять же порубежье пустым не оставишь, враз охотники набегут беззащитные селения разграбить. Мыслю, зараз под руку больше двадцати тысяч бояр собрать не получится. Коли рубежи оголить, то и тридцать. Но никак не более.
– Купцы сказывают, в Казани и окрест нее татар под копьем двадцать тысяч воинов. Иногда чуть больше, иногда поменьше. Кочуют.
– Вот видишь! – обрадовался правитель. – Их двадцать, нас двадцать. Одолеем!
– И будет, как всегда…
– Что «как всегда»?
– Не первый раз Москва с Казанью воюет, государь. Не первый раз их побеждает. Но неизменно, едва время первое проходит, казанцы забывают свои клятвы о дружбе и мире и снова приходят грабить наши земли, угоняют наших людей в рабство. Не побеждать нужно Казань, Иоанн Васильевич. Не побеждать, а покорять. Чтобы грабежи татарские не повторялись более никогда.
– К чему ты клонишь, Андрей Васильевич?
– Тебя когда-нибудь кусали комары, государь?
– Ты, княже, – рассмеялся правитель, – святым подвижником меня считаешь, коего и комары не кусают, и зверь дикий не трогает?
– Когда ты комара убиваешь, государь, разве примериваешь ты силу свою, чтобы зря лишку не потратить? Или так бьешь, чтобы уж точно ничего не осталось?
– Бью…
– Так и здесь, Иоанн Васильевич, бить надобно не с осторожностью, а наотмашь, сколько мочи есть. Чтобы после этого удара всех врагов твоих в лепешку расплющило, чтобы уж точно никто и никогда более на Русь меча поднять не посмел. Так, чтобы никаких сомнений не осталось в твоей силе, в твоей победе. Чтобы никакая хитрость и никакая помощь Казани уже не помогла, как бы разбойничье племя ни старалось.
– Яснее сказывай, княже. К чему речи ведешь?
– Удар должен быть крепким и сокрушительным. Нестерпимым для ханства Казанского. Посему надобно не просто силы собрать, а такие силы, которые раза в три мощь татарскую превысят. Пятьдесят-шестьдесят тысяч ратных людей, никак не менее. Дабы ни малейшей надежды у врага не оставить. Потом, государь, ведомо мне, в поход бояре со своим припасом выступают. Иной раз такое случается, что не хватает в рати провизии для долгого похода, и оттого приходится распускать ополчение. Отправлять воинов по домам или в иные места, где они могут запасы пополнить. Война на это время, считай, прекращается, враг отдыхает и сил набирается. Нельзя нам такого конфуза допустить. Значит, позаботиться о припасах придется казне. Чтобы по своему недомыслию ратники голодными не оказались, домой проситься не начали.
– Накладно сие. Но разумно.
– Чтобы поход оказался стремительным и победным, его загодя подготовить надобно, продумать все до малейших деталей. Не просто созвать людей и направить вниз по Волге, а каждый шаг их заблаговременно просчитать. Помнишь напасть, коя в битве под Оршей случилась?[54] Бояре Голица и Челядин, что полками правой и левой руки командовали, промеж собой из-за старшинства разругались, и как битва началась, Челядин помогать крылу своего же русского войска из-за обиды не стал, позволил полякам Голицу разгромить, а потом его уже одного поляки добили. В итоге и кровь русскую зазря пролили, и сами в полон попали, и для всего государства позор получился: жалким ляхам битву проиграли! Но и нам урок: нельзя допустить в одном деле воевод, друг друга ненавидящих. Посему для похода требуется подобрать только тех бояр, что к дрязгам меж собой несклонны, и тебе преданы, и приказы сполнять станут без ссылок на чужие и свои родословные. Прямо сейчас нужно выбрать воевод самых доверенных, самых умных и опытных. Элиту. А тех, что в общий строй не годятся – аккурат по порубежью и разослать. Пусть заслоны на границах обеспечат.
– Вижу, ты и впрямь все продумал, Андрей Васильевич, – после короткой заминки кивнул юный правитель России. – Слова твои убеждают. Крепость… припасы… Рать слитная и крепкая… Коли по твоим планам поступать, то я прямо сейчас за успех похода поручусь. Не по обычаю все делаешь, однако же знаючи. И все же… И все же нет у меня для тебя пятидесяти тысяч ратников. Хоть все книги разрядные перешерсти, разом столько воинов на Руси не собрать.
– Можно нанять, – пожал плечами Зверев. – Европа рядом. Там нищета такая, что волосы дыбом встают. За пару стоптанных сапог зарежут не поморщась. С голодухи даже дворяне дроздов и жаворонков жрут, а то и вовсе лягушек с улитками, простой люд супом из лука питается. За несколько алтын они станут служить, как цепные псы – только покажи, кого кусать. Опять же свободных людей у нас в городах хватает, иные храбры и достойны. Отчего же охотников государю послужить в полки не позвать? Отнестись к ним с уважением, как к боярам: землей под пахоту и огород надели, за службу приплачивай… И вперед – пусть свое право на жизнь без тягла в бою подтверждают.
– Что проку от смердов в сече, Андрей Васильевич? Рази сам не знаешь? Тебя, вон, с младых ногтей и к луку, и к сабле, и к рогатине приучали. А они? Разве топором баловать умеют да кистенем исподтишка ударят.
– Времена меняются… – покачал головой Зверев. – Я тут придумал холопов бердышом вооружать. Штука это удобная, ворогам нашим пока неведомая. За пару недель любого можно натаскать им работать. И коли потом лениться не будет, за себя супротив всякого противника сможет постоять. Опять же пищальному бою с детства учить не нужно. За два часа кому хочешь объясню, куда порох сыпать, как его прибивать. Лучника такой боец не заменит, всего раз в полчаса стреляет. Но в каждом выстреле – по восемь-десять пуль. Дружный залп с близкого расстояния половину атакующей конницы скосит. Я в битве при Острове успел попробовать.
– Зело странные вещи сказываешь, княже… – Царь всея Руси задумчиво почесал себя за ухом. – Трудно в сии чудеса поверить. Чтобы лапотник простой – да с боярином родовитым на равных в битве сражался… Однако же… Однако же предыдущий твой совет тоже странен был, ан помог преизрядно. Коли попробовать испытать в деле один полк, вреда большого не случится. Убедил, Андрей Васильевич, быть посему. Велю кликнуть охотников до ратного дела, огненным манером сражаться. Что же до наемников иноземных… Дорогое сие баловство получится.
– Больше ста лет люд русский от казанской напасти плачет, – напомнил Зверев. – Лучше раз напрячься, потратиться, подготовиться, но кровососа прибить. Не то из-за мелкой экономии слабо комара прихлопнешь. Уцелеет, отлежится, оклемается – опять ведь за старое возьмется.
– Да, княже. Вижу, всерьез ты решился казну мою растрясти, – прикусил губу Иоанн, зачем-то перелистнул пару страниц лежавшей на пюпитре книги. – Однако же, начавши путь, бросать его нельзя. Плох не тот правитель, который благих дел не затевает, а тот, который начатые до конца не доводит. Ты получишь золото, потребное для окончания работы и покупки припасов. Воеводе угличскому с тобой письмо пошлю, пусть даст тебе нужное число тюфяков и пищалей, заряд к ним полный. Город мастеровой, себе еще пушек отольет. Но ты за все уплати сполна. Наемников же иноземных… Коли ты отправляешься к Казани, кто станет воинов в закатных странах нанимать?
– У князя Друцкого, – тут же вспомнил тестя Андрей, – в Европе родичей множество, бывает он там часто, дела ведет. Кому как не ему это дело поручить?
– Я подумаю, княже, – степенно кивнул правитель. – Ступай, отдохни с дороги. Как грамоты и деньги готовы будут, за тобой пришлют. Где твой дом в Москве?
– На подворье дьяка Кошкина я остановился, Иоанн Васильевич, – отступая, поклонился Андрей.
– Коли так, ему и искать проще будет… А что за луковый суп ты помянул? Это из чего он делается? Неужели…
– А-а, суп? Так я знаю, читал в инете. Берется лук, обычный репчатый, чистится. Из шелухи варится бульон, а сами головки мелко режутся, для вкуса обжариваются, для сытости мука добавляется, потом все это в бульон…
– Тьфу, прости Господи, – не выдержал Иоанн и перекрестился. – Как они там живут-то? У нас всякое случалось, но до такого, вестимо, не доходило. Может, они еще и ворон варят?
– Насчет ворон не знаю. А ракушки по берегам моря собирают и сырыми с уксусом…
– Всё!!! – Правителя всего аж передернуло. – Ступай!
Ждать ответа пришлось три дня. Государь отсыпал от щедрот своих всего пять тысяч гривен серебра, но зато отдельной грамотой позволил князю Сакульскому пользоваться казной Углича невозбранно, а также забирать для своих нужд оружие из городских запасов и исполчать людей. Это было не совсем то, о чем они договаривались при встрече – но вполне достаточно для продолжения работ.
Когда Андрей мчался вниз по Волге, солнце уже начало припекать по-весеннему, а многие сугробы предательски потемнели и осели на южный бок, обрастая ледяными иголками. Весна наступала на пятки – а сделать предстояло еще очень, очень много.
В Угличе Зверев первым делом вернул долг боярину Поливанову – веснушчатому рыжеволосому пареньку немногим старше Андрея. Вернул – и тут же государевым именем приказал добыть к началу ледохода ладей, ушкуев, лодок, барж, чего угодно, но на полтысячи человек, и воинский припас для большой крепости. Константин Дмитриевич, тут же поцеловав нательный крест, поклялся обеспечить все в точности. Артельные, получив обещанную плату, принялись разбирать крепость с такой же активностью, с какой еще недавно ее строили, номеруя бревна и увязывая их в трехслойные плоты.
Труднее всего пришлось с воеводой. Через слово вознося молитвы во здравие государя, он постоянно забывал отсыпать серебро по данным Андреем распискам, вместо длинноствольных пищалей пытался всучить коротенькие тюфяки времен Тохтамыша, порох вместо перекрученного норовил выкатить лежалый, в наряд вместо опытных пушкарей отписал едва обученных мальчишек. Звереву понадобилось лично ходить и все контролировать, прощупывать каждый ствол, лазить в каждую бочку, перебирать пальцами картечь, проверять, подходят ли вымученные от воеводы ядра к пищалям по калибру. Пушки ведь, бестии, все штучными экземплярами оказались – и снаряды тоже требовались для каждого орудия свои. Князь, не князь – но в огнестрелах лучше Зверева никто не разбирался, и перепоручить кому-либо это дело Андрей не мог. Все сам, сам, сам…
Двадцать пятого марта, в день святого Феофана, жители ближних к Волге домов проснулись на рассвете от оглушительного, раскатистого треска, словно бегающего из стороны в сторону по реке. Накинув на плечи овчины, тулупы и зипуны, люди высыпали на улицу, вглядываясь в стелящийся над самой землей туман.
– Славный ныне год будет, – сказал кто-то недалеко от Андрея. – Коли на Феофана с утра туман, быть по осени хорошему урожаю.
– Хороший будет год, – согласился с ним князь и, как был, в сапогах и налатнике на голое тело, сбежал вниз по пологому склону, присел у кромки льда. Здесь, возле берега, ничего еще не изменилось, но дальше, в пяти-шести шагах, сквозь туман уже различалось слабое равномерное движение. Лед тронулся. Зверев выпрямился и коротко выдохнул, неожиданно для самого себя перекрестившись: – Вот и все. Началось.
Основная масса льда скатывалась первые пять дней. Вода все это время в Волге не повышалась, а потому нанятые боярином Поливановым корабельщики смогли спокойно опустить в выпиленные у причалов, в береговом припае, проруби семь ушкуев и две огромные ладьи, по десяти сажен длины в каждой, пяти сажен ширины и высотой с двухэтажный дом. Ладьи, пожалуй, могли принять столько же груза, сколько все ушкуи вместе взятые, но… Но уж больно крупные и неуклюжие это были корабли для вертлявых лесных рек. Выше Волги пути для них не имелось.
Два дня спускали на воду перезимовавшие суда, еще три ушло на их погрузку. Под тяжестью пушек, картечи и прочих припасов корабли глубоко осели в воду. Ладьи из двухэтажных величественных махин превратились в украшенные мачтами погреба, ушкуи и вовсе выглядывали над поверхностью всего на половину сажени. Тридцатого марта – в день, когда половина горожан отправились в лебяжью слободу на гусиные бои, – боярин Поливанов постучался в светелку Зверева на постоялом дворе.
– Прости, княже, коли отвлекаю, но пора и тебе на ладью переходить. Снаряжение все погружено, лошадей твоих я повелел пока в имение свое, в Залубки, отправить. Скакуны нам теперь не скоро понадобятся. Коли дозволишь, велю холопам добро твое грузить.
– Уже? – удивился Андрей. – Я думал, еще суда будут. У нас одних мастеровых три с половиной сотни. На двух ладьях и семи ушкуях столько народу не разместить.
– И не нужно, княже. Они себе шалаши на плотах поставили и палатки, дров и хвороста натаскали. Мастеровым на плотах просторнее, а казне тяготы меньше. Пивом согреваются, песни поют, ждут, когда вода поднимется. Как бы нам этого часа не упустить.
– Отлично… – Андрей вглядывался в лицо боярина, пытаясь найти черты тех монгольских воителей, из которых, если верить царю, вышел род Поливановых, но ничего заметить не мог. Обычный русский парень, такой же, как и тысячи других по долам и весям бескрайней Руси. – Коли так, то пойдем. Куда ты меня поселишь?
– Я на одной ладье пойду, княже, с боярином Выродковым. А ты на другой, княжеской.
– Давай сделаем иначе. Я с Иваном Григорьевичем поплыву на одной ладье, впереди. Потому как я место знаю, а ему сразу за дело придется браться. Ты же замыкающим пойдешь. Чтобы увидеть, коли какой из плотов или ушкуев отстанет.
– Воля твоя, Андрей Васильевич, – поклонился боярин. – Исполню в точности.
Половодье князь Сакульский проспал. Укладывался он, когда Волга, почти освободившаяся ото льда, едва-едва лизала нижние бревна крайнего плота, а когда встал и вышел на палубу – оказалось, что берега уже уплывают назад, ладья под поставленным под углом к килю парусом режет волну и откидывает в стороны редкие зеленоватые льдины, позади же, на толстом, с руку, пеньковом канате тянется дли-инная лента белых плотов, на которых тут и там темнеют треугольники шалашей и вьются ввысь сизые дымы от костров. Плоты были увязаны вместе по два-три десятка, каждая такая партия влеклась отдельным кораблем. Не для скорости, естественно, а для некоторой управляемости. А то ведь течение запросто может и на отмель выбросить, и в чащобу занести. Половодье ниже Углича не превращало реку в необозримое море, как это было возле Новгорода, за Великими Луками или под Псковом. Здесь вода уходила под деревья, и русло, как и летом, извивалось между тесными сосновыми стенами.
Насколько расползлась череда плотов, стало понятно только через три дня, когда караван миновал Усть-Шексну, и Волга, приняв в себя Шексну, Мологу и Суду, повернула на юг. Берега расступились почти на версту, русло спрямилось. Развернулся и караван, вытянувшись до самого горизонта. Однако сизые дымки выдавали обитаемые плоты, и Андрей на глазок прикинул, что ведет за собой почти десять километров бревен! Хотя не удивительно: ведь он вез к Казани целый город. Погружаясь в волны, расталкивая последние льдины, пугая рыб, за ладьей плыли башни, ворота, стены, крыши, лестницы, помосты, церковь с куполами и звонницей – пускай пока и без колоколов.
Весенний разлив и несколько полноводных рек разогнали течение Волги до скорости спешащего на ужин холопа, а потому к Ярославлю караван поспел уже через день и ровно в полдень бесшумно проскользил под белокаменными стенами. Андрею показалось, что их вовсе не заметили – всю многокилометровую махину. В Костроме же, несмотря на ранний час – едва-едва после рассвета, – по берегам собралась изрядная толпа. Люди махали руками, что-то кричали, детишки подпрыгивали и бежали вдоль берега, обгоняя плоты. А вот знаменитая Кинешма оказалась всего лишь небольшой рубленой крепостицей, окруженной полусотней крестьянских изб. Зато Юрьевец, охранявший устье Унжи, выглядел крупным городом. Не Углич и не Ярославль, конечно, но Острову или Кореле легко мог дать фору. Крепость в нем была деревянной, но башни и южные ворота, выходящие к Волге, сложили из камня, и выглядели они совсем новенькими. Похоже, город потихоньку укреплялся и вскоре мог бы сравняться мощью даже с древней Ладогой.
Через три дня караван наконец-то миновал Нижний Новгород – могучую крепость из темно-красного кирпича, мрачно взирающую на реку с высокого берега, – прошел устье Оки и попал на земли, которые можно было отнести к «спорным». До самой дальней русской крепости, Васильсурска оставалось еще сто верст. Воевать эту твердыню татары опасались, но считали, что она находится на их земле, и время от времени требовали срыть. А уж дальше еще на полтораста верст и вовсе шли просторы Казанского ханства.
Волга была пустынной: в это время, когда еще катится вниз по течению немало запоздалых льдин, а также поднятого половодьем мусора, мало кто из купцов рискнет отправиться в дорогу. Поймаешь в борт этакий «подарочек» – и все, не станет у тебя корабля. Это Андрея в путь нужда погнала – половодье город с отмели само сняло, без лишних хлопот. Да и не бывает в ратном деле без потерь, с ними заранее смиряешься. Рыба, как обычно во время разлива, ушла из холодного русла на мелководье, чтобы порыться среди прошлогодней травы, в лесной подстилке: где гусеницу добудет, где жучок всплывет, а где и замерзшая мышка из-под снега вытает – после долгой зимы все сгодится пустое брюхо набить. Вслед за рыбой и рыбаки попрятались по затонам и заводям. Сторожевых крепостей у татар вверх по реке не имелось. А если где и бродили дозорные – так их тоже половодье разогнало далеко по сторонам. Поэтому, как ни странно, огромный, многокилометровый караван добрался до места своего назначения незамеченным.
Двадцатого апреля тысяча пятьсот пятьдесят первого года от Рождества Христова ладья князя Сакульского первая ткнулась носом в глинистый берег острова в устье широко разлившейся Свияги. Андрей, не убоясь высоты, спрыгнул наружу, ткнулся губами в грязь и решительно рубанул рукой воздух:
– Назло надменному соседу здесь будет город заложен… – Не ново, но ничего другого в голову не пришло. – Высаживаемся, мужики! Здесь отныне наша земля!
В полукилометре выше по реке, на далеком хвосте связки из плотов мастеровые уже сбрасывали якоря, чтобы их не развернуло поперек течения, рядом пристраивался ушкуй с новой связкой.
– Иван Григорьевич, боярин! – закричал снизу Зверев. – Принимай команду над строителями. А я пока обороной займусь! Пахом, пищали на берег! На тот край острова и с этой стороны по пять человек! Все неприятности всегда случаются не вовремя. Не дай Бог, именно сейчас татары появятся. Поставим охрану – займемся пушками.
Андрей никогда не слышал, чтобы у татар имелось нечто вроде морской пехоты. Степняки не воюют «с воды», это не их повадки. Но сейчас, в половодье, другого пути на остров просто не существовало. Брод через ручеек, заболоченная низина за ним останутся непроходимыми еще не меньше месяца. Есть на Руси такое понятие: распутица. Иные тракты до середины лета не просыхают.
– Десяток пушек, и с Волги сюда тоже ни одна лодка не подберется, – пробормотал Зверев. – Не психи же они под ядра лезть? Подавить же нас просто нечем. Помнится, про кораблики с артиллерией на Волге никто и никогда не упоминал. Если дожди организовать, то и до середины лета дотянуть можно. Лишь бы Выродков крепость успел к этому времени хоть как-то обозначить, чтобы укрытия были. Позиция тут хорошая, удержимся.
Корабельщики сбросили вниз сходни, спустились, колышками закрепляя край на берегу. Пахом пропал – видно, выяснял, в какой угол трюма холопы запихнули пищали. Андрей махнул рукой и уже знакомой дорогой двинулся вдоль берега по обозначенной подорожником тропинке. Вдоль оврага наверх, на плоскую вершину острова, обросшую соснами и черными елями. Остановившись возле одного из вкопанных в землю шестов, князь воровато оглянулся, снял лошадиный череп, отнес немного в сторону, опустил на ковер заячьей капусты.
Череп на шесте – это капище. Череп в траве – безобидная костяшка. Зачем зря смердов пугать? Пусть работают, не тревожась по пустякам.
Он отер руки и двинулся дальше, к центру. Вскоре перед гостем открылась овальная поляна, огороженная все теми же смертоносными для лошадей шестами. Трава росла здесь мягкая и низкая, никем не потоптанная; она светилась под ярким солнцем изумрудным сиянием и казалась сказочной, ненастоящей. На поляне росли всего три дерева: две небольшие березки и могучий раскидистый дуб. Березки стояли чуть ближе, и между ними возвышался на полтора человеческих роста черный резной трехгранный столб. Сверху на нем теснились какие-то женщины с рогами и с кольцом в руках, внушительные мужи с мечами и на конях, осеняемые солнцем. В средней части водили общий хоровод мужчины и женщины, ниже стоял коленопреклоненный человек, вырезанный на одной грани лицом ко входу, а на двух других – в профиль.
Медленно пройдя по кругу, Андрей поснимал черепа, спрятал подальше, после чего вернулся в самый центр и опустился на колени.
– Здравствуй, могучий Чемень. Прошлый раз я просил у тебя милости и покровительства. Ныне предлагаю свою силу для покоя этих земель. Я, внук Сварога, дитя Дажбога, я, человек русского рода, пришел сюда с миром и добром. Мы, русские люди, привыкли защищать мир наш от зла закатного, зла южного и зла восточного. Мы, русские люди, привыкли жить по законам справедливости. Мы, русские люди, привыкли уважать любые племена, что приняли от нас руку дружбы, и считаем их не рабами, а равными себе. Мы, русские люди, пришли сюда, чтобы защищать, а не карать, чтобы любить, а не ненавидеть. Я клянусь тебе, хранитель земель здешних, что мы станем оберегать сей край, как отчий удел. Что примем людей твоих как братьев и защищать их станем, как родных своих. Что не будем принуждать их ни обычаям, ни вере, ни языкам своим, а примем такими, каковые они есть. Что станем защищать невинных и карать злодеев, думая не о родах и племени, а единственно о справедливости, считая всех равными среди равных. Силой своей, волей своей, верой своей будем мы защищать твою землю и твоих детей от злого глаза, злого умысла, от злого слова и злых людей. Не допустим сюда ворога ни с оружием, ни с ядом, ни с черным колдовством. Клянусь тебе в этом, могучий Чемень, хранитель здешних земель, отец черемисского народа. Клянусь не пожалеть крови своей для земли здешней, и да примет она меня как сына своего отныне и на век…
Князь Сакульский вытянул руку, дернул из ножен косарь и резко чиркнул им по коже, давая тонкой алой струйке стечь в оставшуюся еще с прошлого года земляную ямку. Обещал не жалеть крови – докажи! Это ведь не просто жертва с просьбой о покровительстве, это предложение породниться. Он собирался присоединить эту землю к русскому государству и ныне смешивал свою кровь с землей здешнего святилища. Кровь детей Сварога и плоть детей Чеменя. Кровь от крови, плоть от плоти…
– Прими мою жертву, матушка-земля, дай мне свой ответ, матушка-земля.
Изумрудная трава колыхнулась от порыва ветра, вокруг дуба с независимым видом протопал небольшой ежик и скрылся по своим делам, на ветки берез опустилась небольшая птичья стайка.
– Спасибо тебе за доверие, матушка-земля, – кивнул Андрей, – и тебе спасибо, могучий Чемень. Можешь спать спокойно. Твой меч больше не понадобится для защиты здешних селений. Ты отдаешь свою отчину в надежные руки.
Князь облегченно перевел дух, поднялся на ноги, еще раз оглядел поляну.
Святилище, средоточие души здешних земель. Сюда приходят люди, чтобы напитаться внутренней мощью, чтобы вознести молитвы и отдать часть собственных сил для поддержания духовности в сердце родины. На этом месте непременно должен стоять храм. Только так можно слить воедино русскую веру и веру черемисских предков, энергию пришельцев и коренного народа, молитвы языческие и христианские.
Однако если смерды срубят или сломают идола, это будет воспринято здешними духами как оскорбление или агрессия. Сейчас, пока это место еще остается капищем, именно идол является самым намоленным предметом и главной святыней. Таким же чудотворным сокровищем, которым становятся великие православные иконы после веков пребывания в храмах и людских молитв.
– А ведь они сломают, – прикусил губу князь. – О высоких материях не станут задумываться. Для них язычество – это мерзость. Проклятие! Нужна лопата. Если я хочу, чтобы истукан не пострадал, придется предать его земле самому. Со всем своим уважением… Будем надеяться, смердам сейчас не до того, чтобы гулять по острову.
Разумеется, увидев князя с лопатой, Пахом направился следом. Однако если в прошлый раз он не одобрил уважительное поведение хозяина в капище, то теперь помог тому с удовольствием. Подрыв истукана, который не загнил ни в одном месте даже глубоко в земле, они уложили его горизонтально, присыпали суглинком, а сверху поставили деревянный крест, срубленный холопом из двух молодых сосенок и украшенный в перекрестье небольшой иконкой – Андрей вынул ее из складня, подаренного еще матушкой, но так ни разу за эти годы и не открытого.
– Да пребудет милость богов с каждым, кто придет на эту землю с добром и любовью, – перекрестился, закончив работу, Зверев и поклонился кресту в пояс.
– Отче наш, иже еси на небесех! Да святится имя Твое, да приидет царствие Твое, – подхватил Пахом и отчитал «Отче наш» до конца: – Да будет воля Твоя, яко на небеси и на земли. Хлеб наш насущный даждь нам днесь; и остави нам долги наша, якоже и мы оставляем должникам нашим; и не введи нас во искушение, но избави нас от лукавого. Аминь.
– Вот и все, – кивнул князь. – Считай, половину дела сделали. Теперь тут нужно храм сложить, пока черемисы ничего не прознали. Скажу боярину Ивану Григорьевичу, пусть поторопится. Пойдем.
Зверев вместе с дядькой возились у святилища полдня, но когда вернулись, не узнали берега: со стороны Волги, от устья Свияги и до Щучьей заводи уже стояла деревянная стена высотой в четыре венца! Вытащенные наверх тяжелые пушечные стволы лежали никому не нужной поленницей: стрелять с земли они не могли, потому как им мешала стоявшая вдоль края стена, а башни для них строители поднять еще не успели.
– Иван Григорьевич! – Андрей заметил бегающего в серой полотняной рубахе, выпущенной поверх шаровар, строителя. – Боярин, стой! Не угнаться за тобой… Надо бы в центре острова церковь поскорее поставить. Все же земля эта отныне христианская, нехорошо на ней без храма. Вон людей с нами сколько. Молиться им всем где-то нужно, причащаться, службы стоять.
– Три дня, княже! – решительно ткнул в его сторону пальцем Выродков. – Углы послезавтра свяжем и второй плот зачнем разбирать. Со стороны Щучьей заводи станем материал подводить. Церковь Троицы аккурат во втором и будет. Эй, раззява, ты куда, куда снизу бревно тянешь! Связка рассыплется! – вдруг кинулся вниз с холма боярин. – Там же номера на всех исчислены!
Зверев пожал плечами: похоже, у ученика арабских математиков каждый шаг был расписан далеко вперед. Князю оставалось только ждать и надеяться, что надежные укрепления появятся раньше, нежели о строительстве прознают в Казани, а церковь – до того, как кто-либо из туземцев пожелает посетить священное место.
Однако Андрей недооценил трудолюбие арабиста: «связать углы» в его речи предполагало, что на правых и левых оконечностях острова со стороны Волги выросли настоящие, полноценные, двухъярусные башни, а также изрядные отрезки стен и мощные ворота с небольшой часовней в тереме и тремя рядами бойниц, прикрывающих вход. Пушкари вместе с холопами Сакульского заволокли туда восемь пушек, угробив на это полный день, а мастеровые за это время собрали из бревен, как из конструктора, внешние стены и завели в заводь вторую связку плотов. Тут же принялись разбирать его по всей длине и затаскивать бревна наверх.
На четвертый день гостей наконец-то заметили – на Волге, в паре верст выше острова, появились рыбацкие струги. Горные черемисы не пытались забросить сети или проплыть мимо. Они просто наблюдали, пока не понимая, что происходит в самом центре их земель. К вечеру нашлись двое смельчаков: на узкой стремительной долбленке почти к самому берегу подобрались пацаны лет двенадцати и громко спросили наугад:
– А чего вы тут делаете?!
– Не видишь – грибы солим! – засмеялся один из мастеров, раскладывавший дранку на кровлю надвратного терема.
– Тебя мамка здороваться не учила? – отозвался второй.
– Не видишь – город строим, – добавил гулявший с пищалью Мишутка.
– Ты, малой, чем попусту плавать, рыбки бы копченой привез, – ненавязчиво посоветовал Зверев. – Пеструха, говорят, у вас очень вкусно получается. Я заплачу.
– Ага, дяденька, – шмыгнул носом пострел на корме. – Я на берег выйду, а ты меня схватишь и в Крым продашь.
Многие мастеровые засмеялись, а Зверев назидательно сообщил:
– Какой Крым, дурачок? Мы же русские! Когда это мы кого хватали и в полон угоняли? Вези рыбу смело. Видишь, сколько тут народу? И каждый попробовать согласится.
– Батьку спрошу…
Мальцы разом гребнули веслами и тут же легко проскользили по волнам почти пять саженей.
«Первая удача, – мысленно поставил себе галочку Андрей. – От соблазна заработать никто не откажется. А выгодная торговля – лучшая основа для дружбы. Опять же на местных харчах и рабочих содержать дешевле».
Разумеется, рыбаки не упустили возможности выручить немного серебра, и утром нового дня к острову со стороны Свияги причалил уже довольно вместительный струг с семью корзинами, полными коричневой, пахнущей дымком рыбы. Здесь были и форель, и лосось, и судак, и лещи, и стерлядь. Видимо, черемисы выгребли всю рыбу, выловленную за последние пару дней, и коптили ее до самого утра. Страшно – а все ж таки приплыли.
То, что пришельцев боялись, Зверев понял сразу: в струге были только старики. Четыре седовласых деда с морщинистыми обветренными лицами и темными руками, огрубевшими от многолетней работы в холодной воде. Таких рабов даже крымские татары побрезговали бы в полон угонять. Разве только ограбят – но если при этом старика убьют, это не так жалко, как зрелого мужчину или подростка. Жестокая мораль, но неизменная во все времена.
– Пересортица, – свесившись над бортом ладьи, поморщился Андрей. – Уговаривались на пеструху, а привезли всякий сор. Куда его – кошек кормить? Так у нас столько нет.
– Есть и пеструха. – Один из стариков похлопал по боку одну из корзин. – Однако же белорыбица тоже хороша, пальчики оближешь. И сиги вкусные.
– Ваше счастье, что соскучился я по этому угощению. Сколько за все хотите?
– Пятиалтынный, боярин.
– Это вместе с лодкой?
– Три, – после некоторого раздумья согласился рыбак.
– Пахо-ом! Пошли холопов снедь выгрузить. А вы на берегу обождите, сейчас я за кошелем отлучусь.
Ждать покупателя остался только один из стариков. Трое вяло, как бы со скуки, начали прогуливаться вдоль берега. Поняв, что их никто не останавливает – разбрелись в стороны. Правда, слишком уж нахальничать не стали – минут через десять вернулись и отплыли, живые и здоровые, с тремя серебряными монетами. Минуло два дня – струги появились снова. На сей раз три, причем не со стариками, а с богато одетыми черемисами. Вместо рыбы опрятные отроки вынесли охапки рысьих и горностаевых шкурок, серебряные кувшины и блюда, несколько сладко пахнущих бочонков. Последним спустился по сходням упитанный черемис в подбитой бобровым мехом круглой шапке и суконных штанах, в заправленной черной рубахе, очень густо расшитой цветами и зелеными лианами, на которых то тут, то там поблескивали небольшие самоцветики. Вперевалочку подойдя к Звереву, толстяк крякнул, стащил с себя шапку, обнажив гладкую, как колено, лысину, и низко поклонился:
– Здрав будь, великий князь.
– Я не великий! – нарочито громко ответил Андрей. Не хватает только, чтобы кто-нибудь донес царю, как князь Сакульский титул правителя Руси присваивает. – Я всего лишь слуга, прибывший сюда по воле государя всея Руси, царя и Великого князя Иоанна Васильевича.
– Послали меня к тебе с поклоном роды черемисские, боярин, – тут же урезал титул гость, – дабы молить о милости. Видим мы, сколь грозную силу ты собрал, понимаем, что осесть здесь ты решил со всею крепкостью и волю свою провозгласить пожелаешь. Засим молим тебя, боярин, не разорять дома и веси наши, не жечь кочевья, не портить промыслы наши. Народ наш порешил собрать тебе подарки и поклониться уважением своим. Какое есть богатство, тем и делимся. Большего у нас, как ни старайся, не собрать. Нет тебе нужды воевать наши племена. Коли придешь – миром встретим. А что до татар казанских, тяглом непосильным нас обложивших, то все ханы, как про крепость твою прознали, убегли сами, животы спасая. Меча твого ждать не стали.
– За дары от государя нашего вам благодарность, – приложил руку к груди Андрей, – все передам в целостности… – Он пальцем указал на подарки Пахому, кивнул в сторону ладьи. Тот подтолкнул вперед холопов, чтобы забирали, а Зверев продолжил: – Я, князь Андрей Сакульский, от имени государя нашего Иоанна клянусь вам, люди правобережной Волги, что вам нечего опасаться ни за себя, ни за угодья и веси ваши, ни за детей и жен ваших. Русь принимает вас отныне под руку свою и дает вам закон и обычай свой, какового и всякий смертный в русских землях придерживается. По закону и обычаю нашему никто и никого, пусть даже раба своего, не может лишить жизни, и за преступление такое предан суду будет, равно как и тать, на знатного боярина руку поднявший. Нельзя казнить смертью никого, окромя татя, на деле пойманного, без суда праведного и открытого. По закону и обычаю русскому всякий, кто в просторах русских родился, от рождения свободен телом и душой! По воле своей смертный может веру принять истинную али басурманскую, по воле своей человек может свободу продать и в закуп уйти, может службе ратной себя посвятить и до гроба бобылем оставаться. По воле своей и вере судьбу свою каждый сам избирает. Но святая русская земля рабов не рождает, а потому средь нас каждый приходит на свет свободным. По закону и обычаю нашему каждый смертный кровью или тяглом своим государю служит, а сверх оговоренного росписью никто и ничего с него требовать не вправе. Коли же ему тягло не по нраву, так волен он, долги выплатив, с земли своей уйти – хоть от князя, хоть от государя, хоть от думного боярина – и к другому хозяину на пашню сесть. А в том препятствий чинить ему никто не должен. И в истинности законов сих я, князь Сакульский, даю вам свое слово.
Андрей нарочно говорил это как можно громче – чтобы услышали все прибывшие. Законы Руси созданы больше в пользу простых людей, а не знатного люда. Родовитому толстяку наверняка все равно, будут ли новорожденные иметь свободу: его детям рабство не грозит. Но вот простые черемисы слова эти должны услышать, запомнить и другим потом пересказать. Пусть осознают: как бы ни била жизнь, какие беды пережить ни довелось – их дети в любом случае родятся вольными, пусть даже родитель трижды закупной и дважды раб. Пусть поймут: если не нравится хозяин, русский царь разрешает уйти к другому. Пусть сообразят: русские тиуны не станут вытряхивать из их закромов все до последнего зернышка. Заплатил тягло, и все остальное – твое. Живи хоть в княжеском богатстве – тройного оброка на тебя никто класть не станет. Русь – это безопасность, сытая жизнь и уверенность в будущем. А коли Казань сломается – то и татарских набегов можно будет не опасаться.
Слова достигли цели – отроки зашевелились, начали о чем-то тихо переговариваться. Толстяк же, облегченно утерев лоб, напялил шапку обратно:
– Благодарствую за милость, княже. Коли дозволишь, слова твои старейшинам немедля передам. Низкий от меня государю Иоанну Васильевичу поклон.
Струги отвалили от острова, ушли вверх по воде под низкие тяжелые тучи.
– Как бы дождя не началось, Андрей Васильевич, – озабоченно пробормотал Пахом. – Неприятно мокрому строить, замедлится работа.
– Не будет непогоды до конца половодья, не бойся, – пообещал Андрей. – Как там церковь, готова? Как отделка? Крышу покрыли?
– Иконостас поставили, княже, алтарь и пол коврами выстелили. Хоть завтра к заутрене подходи.
– Хорошо, – кивнул Зверев. – Коли черемисы потянутся, наверняка святому месту поклониться захотят. А там – дом Бога, красивый и просторный. В нем и молитвы возносить можно, и подарки предкам оставлять. Скрести пальцы, Пахом. Все идет слишком гладко. Именно с этого и начинаются все неприятности.
Однако на время для строителей наступил покой. Пять дней не было в крепости известий ни от рыбаков, ни от татар, ни от купцов. Хотя по времени – первые суда на Волге должны были уже появиться. Но меж темных берегов катились на юг только пологие ленивые волны.
Около полудня шестого дня черемисы появились снова. На семнадцати стругах, крикливые и веселые, все при оружии, многие – в кольчугах и кирасах, они приплыли с юга, со стороны Казани, то и дело оглашая окрестности воинственными воплями. Пушкари, не дожидаясь приказа, забили стволы картечными зарядами, княжеские холопы расхватали бердыши и пищали, строителей словно ветром сдуло от берега в глубь наполовину недостроенной крепости. Смерды, чего с них возьмешь? Стены стояли пока только со стороны Волги и Свияги, первая башня выросла у Щучьей протоки.
– Не стрелять! – всматриваясь в струги, предупредил Андрей. – Пахом, пошли людей к пушкарям на башни, чтобы без моего сигнала даже фитилей не зажигали!
– Ты чего, княже? – не понял дядька. – Ведь сметут, коли на остров выпустим.
– Странно больно атакуют, – покачал головой Зверев. – Щитами прикрыться не пытаются, сами луки не готовят, да и вообще… В лоб на пушки переться? Мы же их одним залпом в щепки превратим, разве не понятно? А они вон, веселятся, будто анекдот свежий услышали. Разве так воюют? Ну-ка, давай, гонца к пушкарям гони, холопов с глаз долой убери, а мне ферязь красную достань. Ту, с серебром, желтыми шнурами и изумрудами. А сам с пищалью у борта схоронись. На всякий случай. Прикроешь, пока я на виду стою…
Когда до ближних стругов оставалось метров пятьдесят, князь Сакульский спустился по сходням на берег, встал там, широко расставив ноги и заложив руки за спину. Если едут очередные просители – они должны увидеть его спокойствие, уверенность в своих силах. Лицезреть хозяина острова, а не шкодливого мальчишку. Вот Андрей и стоял, несмотря на жуткий зуд у солнечного сплетения. Зверев никак не мог отделаться от ощущения, что на дне кораблей лежат наготове лучники, которые вот-вот начнут пускать стрелы именно в это место.
Десять метров… Пять…
Когда до кромки оставалось всего несколько шагов, многие черемисы принялись прыгать прямо в воду и выбираться из реки, поднимая тучи брызг. Большинство держали в руках какие-то грязные волосатые мячики. Только когда эти подарки полетели ему под ноги, Зверев понял, чем кланяются ему воины со стругов: человеческими головами!
– Это татары, княже! Это татары! – наперебой хвастались черемисы. – Я убил троих! Я убил пять, десять татар!
– Смотри, княже, мы отринулись от Казани! Мы служим русскому царю! Мы Казани враги, враги! Мы поплыли к Казани и бились с татарами! Мы гнали и убивали их! Смотри, мы не обманываем! Мы за царя, княже, за царя! Враги Казани! Смерть татарам, смерть!
Еще разгоряченные после недавней стычки, они размахивали руками, толкали друг друга, громко кричали и смеялись. Многие окровавленные, раненые, в рваной одежде – они были невероятно счастливы.
– Была битва? – спросил Зверев.
– Мы на Арское поле вышли, княже, – растопырив пальцы, горячо начал рассказывать бритый наголо черемис в войлочном поддоспешнике и с кровавым пятном на щеке. – И стали там всех бить. Всех татар и крымчаков. Они побежали, мы на них насели, рубили с две версты. Тут с Казани сотни хана Кащака вылетели, на нас кинулись. С полсотни, мыслю, наших побили. Но и мы их не менее. Отогнали. А там глянь – новые сотни выходят! Нагоном пошли, в круг, к реке нас прижали. Ан мы вдоль причалов все лодки собрали да по воде и ушли! Мы побили татар, княже, гляди, – указал на груду почти из полусотни голов бритый. – Не друзья мы более Казани, веришь? Враги!
– Вы молодцы, – наконец понял смысл происходящего Зверев. – Вы отважные, умелые и достойные воины. Царь всея Руси нуждается в таких ратниках. Готовы ли вы поклясться ему в верности и служить честно и доблестно, покуда хватит сил?
– Клянемся, княже, клянемся! Верим русскому царю! Любо! Станем служить!
– Коли так, – развернул плечи князь Сакульский, – то ныне пойдете вы вместе со мной и произнесете слова клятвы в святом месте. И поцелуете на этом крест пред богами и людьми!
– Любо! Веди нас, князь! Будем служить!
Черемисов оказалось двести двадцать шесть человек. Поцеловав крест в верности царю Иоанну в центре древнего капища, у алтаря христианского храма, первые добровольцы правобережной Волги раскинули лагерь на полпути меж церковью и Щучьей заводью и принялись шумно делить привезенное на стругах добро, не забывая запивать ссоры пивом и вином. Выглядело все это, может, и не очень культурно, но зато Андрей был уверен: эти не сдадутся казанцам никогда! Две сотни бойцов – неплохое подспорье к полутора десяткам бердышей и трем десяткам пушек. Скромный гарнизон новой крепости начал обрастать живым мясом.
– Хану Кащаку уже сейчас наверняка очень хочется меня убить, – усмехнулся себе под нос Зверев. – Да руки коротки. Пока дороги не просохнут, сюда ни одной собаке не пробраться.
Стены продолжали расти не по дням, а по часам. За два дня поднялась стена вдоль Щучьей протоки, еще за сутки – башни напротив брода, с широкими бойницами для подошвенного боя. Пока пушкари перетаскивали сюда с ладьи пищали, порох и картечь, плотники выложили нижние венцы еще на сотню саженей стены и начали собирать очередную башню, теперь для пригляда за заводью. Девятого мая рядом с первой ладьей к берегу причалила вторая, по сходням сбежал веселый боярин Поливанов, кинулся обниматься:
– Как я рад тебя видеть, княже! И тебя, Иван Григорьевич! Два месяца одни и те же смерды вокруг, рожи примелькались и надоели, словом перекинуться не с кем, делать нечего. Пока черемисы округ плавали, хоть на сечу надежда оставалась. Руки размять, в деле ратном повеселиться. Ан и те вскорости попрятались. Дозволь ныне на берег сойти, Андрей Васильевич? Приглядывать на Волге, почитай, и не зачем боле. Последний плот, он у берега стоит, еще один в заводи разбирается. От и все. Терять боле нечего, ни бревна не пропало.
– Последний плот? – удивился Зверев. – Так быстро?
– Это тебе быстро, Андрей Васильевич, – засмеялся Поливанов, – в делах да хлопотах. А для меня – ровно в порубе год просидел. По земле крепкой походить хочется. И не на десять сажен, а чтобы верст пять и без поворотов! В баньке особливо попариться хочется, да чтобы с пивом и девками!
– Насчет бани не знаю, – повернулся к Выродкову Андрей. – Что скажешь, Иван Григорьевич?
– Придется седьмицу потерпеть, – похлопал ладонью о ладонь мастеровитый арабист. – Как стены встанут, тогда и о баловстве позаботимся. Ты же не хочешь, боярин, чтобы татары нас без штанов в парилке заловили?
– Седьмицу? – не поверил своим ушам Зверев. – Ты хочешь сказать, что закончишь строительство крепости через семь дней?
– Нешто сомневаешься, княже? Дык, сам глянь. Чего там осталось? Мелочи!
Князь Сакульский вскинул брови, потом быстрым шагом направился к воротам, вошел внутрь крепости и остановился возле угловой башни, построенной самой первой. Строители успели срубить большую часть росшего на острове бора: где на леса, где для воротов и рычагов, где просто чего-то по месту не хватило и пришлось доделывать, подгонять и добавлять. Зато теперь стена была видна почти целиком. Недостроенным оставался еще изрядный участок, сажен двести. Ну и башни. Однако три четверти города уже были готовы к обороне, причем на местах имелись и пушки, и заряды, и ратные люди, умеющие с этим оружием работать. Что помешает боярину Выродкову закончить остальное в считанные дни? Неделя – и безымянный пока город будет готов выдержать любую осаду.
– Семь дней? – еще раз недоверчиво переспросил Зверев.
– Ну коли кровли еще покрыть, двери на подпятниках подогнать, коли не заладится что… Ну восемь дней – крайний срок, княже. Это не считая бани, причалов и колодца тайного для воды.
– Восемь дней… – задумчиво повторил Андрей. – Что же, Иван Григорьевич, у тебя хлопот преизрядно, тебя трогать не стану. А вот ты, Константин Дмитриевич, слушай меня внимательно. За Свиягой буреломы непроходимые, да и сама река полноводная. Затон тоже широкий, ты сам видел, через него не перепрыгнешь. Зато через ручеек брод имеется, и дорога через болота летом, в жару, проходимая. Посему для крепости всего две опасности. Татары либо посуху подойти попытаются и через ручей к стенам прорваться, либо на лодках с Волги подойти. У тебя сорок орудий. Картечными залпами ты хоть сто тысяч ратников от брода отгонишь – место открытое. Ядрами любые корабли от острова, Свияги и затона отворотишь без труда. Только не зевай – и ни одна сила с тобой не управится. Еще я тебе своих холопов оставлю с пищалями и дядьку опытного. Стрелки они не аховые, но с огнестрелами обращаться умеют. Возле церкви две сотни черемисов табором стоят. Присягу на верность государю принесли, кровью повязаны, так что служить будут честно. Понял? За воеводу здесь остаешься. На тебе и крепость, и безопасность мастеровых. Давай, укрепляйся, обживайся, готовься.
– А как же ты, княже? – не понял боярин.
– Восемь дней, – широко улыбнулся Зверев. – Аккурат до Москвы добраться успею. Пора докладывать, боярин. Мы свое дело сделали. Какой у тебя самый быстрый ушкуй?
Через час ушкуи и ладьи один за другим начали отваливать от глинистого берега под новыми белыми стенами. Все они теперь были нужны князю в Нижнем Новгороде. Но один, развернув синий с трезубцем парус, вспенил воду веслами и рванулся вперед, оседлав высокий бурун. Князь Сакульский собрал сюда по четыре гребца со всех прочих кораблей, и теперь полуголые жилистые мужики гребли в три смены, отваливаясь от весел каждые полчаса. Если ушкуй успеет в Нижний за четыре дня – Зверев обещал по пятиалтынному каждому из моряков. Сам князь стоял на корме и смотрел на удаляющуюся, белую, как лебедь, крепость с постепенно зарастающей прорехой на северном боку.
– Крепость размером с Московский кремль за двадцать восемь дней! – в который раз удивленно пробормотал он себе под нос. – Целый город меньше чем за месяц. Интересно, в книгу Гиннесса этот рекорд попал или нет?
Ушкуй шел до Нижнего Новгорода меньше четырех суток – в полдень тринадцатого мая Зверев уже взял себе почтовых лошадей и мчался по московскому тракту. Самый быстрый из всех возможных способов передвижения: ровно час несешься безжалостным галопом, после чего бросаешь взмыленную лошадь на дворе яма, разминаешь ноги, пока служка перебрасывает седло, снова встаешь в стремя – и летишь во весь опор, чтобы через пятнадцать верст опять пересесть на свежего скакуна.
Князь скакал до глубокой ночи, но в Гороховце все же сдался: еще не хватало в полной мгле куда-нибудь вметелиться на полном скаку. Скорость, конечно, не мотоциклетная – но кости все равно переломаешь запросто, примерам несть числа. Здесь Андрей наконец позволил себе маленькую слабость: попарился в просторной ямской бане, купил у смотрителя чистое исподнее, выпил пару кружек пива. И поутру – опять вперед, вперед, вперед. Вязники, Лихие Дворики, Кривые Дворики, Сенинские Дворики, просто Дворики, стольный град Владимир… В Хрясове темнота снова выиграла, отобрав у всадника полных семь часов, и только в предрассветных сумерках князь помчался дальше, чтобы после восьми пересадок оказаться на московских улицах. Несмотря на строгий запрет, в Кремль он влетел верхом, натянул поводья возле привратной стражи:
– Дело государево! Где ныне царь?
– Здрав будь, княже, – узнал Сакульского один из бояр. – Пир у него в Грановитых палатах.
– Понял…
Зверев пнул пятками усталого коня, заставляя его перейти хотя бы на рысь, и доскакал до длинного, крытого резной деревянной черепицей, крыльца царского дворца, что начинался как раз за Грановитой палатой. Спрыгнул прямо на ступени, кинув поводья холопу в бесформенном суконном армяке и беличьей шапке «пирожком», забежал к парадным дверям великокняжеского дворца и коротко бросил рындам[55] в белых, шитых золотом, кафтанах:
– Дело государево!
Он вошел внутрь, повернул влево, миновал расписанные киноварью сени и кивнул рындам, в который раз произнеся заветную фразу.
К счастью, вот уже который год – еще с тех пор, как члены братчины Кошкина предотвратили первое покушение на Иоанна, – охрана царя состояла только из побратимов. И все они князя Сакульского не просто знали – не один жбан пива выпили за общим столом.
Андрей толкнул обе светло-коричневые створки и сбежал по четырем ступеням вниз, окидывая взглядом зал. Белые сводчатые потолки с золотой каймой в местах перегиба, расписные стены, украшенные позолоченной резьбой. Позолоченные окна, позолоченные углы столбов, позолоченные двери и проемы, позолоченные люстры на три десятка свечей каждая, висящие так низко, что задевали дорогие шапки.
Боярин из привратной стражи ошибся. У царя был не пир, а прием: многие десятки гостей в тяжелых московских шубах, думные бояре с высокими посохами и в форменных бобровых папахах, опоясанные оружием князья в шитых золотом и серебром, украшенных самоцветами ферязях с перламутровыми пуговицами, патриархи в алых и черных рясах, скромные иноземцы в лакированных туфельках, чулках и куцых суконных накидках, через расползшиеся швы которых проглядывала атласная подкладка. А может, это был прием перед пиром…
Растолкав служек с подносами, рушниками, кувшинами и кубками, Зверев выбрался вперед и, как можно сильнее топая, пробежался по ковру, решительно надвигаясь на стоящего возле государя иерарха в черной рясе и белом клобуке. Тот, опасаясь столкновения, посторонился, и князь Сакульский смог упасть на колено возле Иоанна, беседующего с каким-то иноземцем.
– Долгих тебе лет, государь!
– И тебе здоровья, князь Андрей Васильевич, – с холодной невозмутимостью повернул голову государь. – Ты, часом, не споткнулся?
В толпе бояр послышались радостные смешки, перебиваемые отдельными возгласами: «Дерзость какая!», «Непотребство!».
– Прости, что перебил… – нарочито тяжело перевел дыхание Зверев. – Доложить спешил… Крепость отстроена!
– Крепость? – Юный царь недоуменно поджал губы.
– Грубиян! – оживились бояре. – К царю без приглашения! На приеме! Ату его! Рынды! Ату!
– Я видел ныне, – поднял палец Иоанн, и в Золотой палате мгновенно повисла тишина. – Видел, вишня зацветать собралась. Как же, вишня еще не расцвела – а ты уж и добраться успел, и город в пустоши поднять?
– Двадцать восемь дней, государь, – поднялся во весь рост Андрей. – Двадцать восемь дней. Татары даже выстрелить ни разу не успели! Они, мыслю, еще только сбираются узнать, чего ты там затеял, да опосля решить, как мешать станут, – ан крепость уже стоит. Пушки на башнях, наряд за стенами, ворота на замке. Народ горных черемисов, что на правом берегу Волги обитает, от Казани отринулся, дары тебе принес и с радостью в верности поклялся. Две сотни воинов черемисы дали, дабы на стенах службу ратную нести, да только мало их для обороны такого города. Для твоей новой крепости нужен гарнизон, государь. Тысяч пять служилых людей, не менее.
– Иди сюда, – схватил за плечо отступившего иерарха правитель, поднял с его груди тяжелый золотой крест: – Целуй, что истину глаголешь! Богом клянись, что верно все как есть сказываешь!
– Коли хоть слово солгал, пусть обрушит на меня Господь свой гнев с сей минуты и до седьмого колена, – широко перекрестился Зверев, наклонился к кресту и поцеловал его в самую середину.
– Стало быть, истинно так! – мотнул головой Иоанн. – Стало быть, стоит? Первая крепость, что построена в мое царствие!
– Не крепость, город целый, – поправил его князь. – С Великие Луки размером будет. Коли со всеми слободами Великие Луки считать.
– Вы слышали? Город! – торжествующе оглянулся правитель. – Волею своей отныне и навсегда нарекаю крепость сию Ивангородом![56] Отныне рядом с Казанью моя твердыня стоит!
– А на что нам крепость в чужих краях, государь? – громко хмыкнул один из тех князей, что явились с саблями и в ферязях, курчавый и остроносый. – Нечто Андрей Васильевич заблудился? Не знает, какие земли от набегов оборонять надобно?
И опять некоторые гости с готовностью обменялись смешками, другие неодобрительно загудели.
– А затем, боярин, – вскинул подбородок Андрей, – чтобы тебе, коли под Казань с ратью придешь, в трудный час ни умирать, ни драпать, ни в плен сдаваться не пришлось. На пятнадцать верст отступи, и в крепости от сильного врага всегда закрыться можно. Али раненых укрыть, али припасы нужные всего за день из крепости подвезти.
– Когда это князья Серебряные от ворога драпали?! – схватился за саблю остроносый.
– Только сдавались? – вскинул брови Зверев.
– Охолонь! – громко и твердо приказал царь. – Князь Сакульский не про тебя, князь Василий, сказывал, а об том, за-ради чего крепость сия поставлена. Дабы рать нашу, что к Казани подступит, из близкого места всеми припасами снарядить, усталых и увечных укрыть, слабым духом опору дать. И твердыни, столь важной для планов моих, я потерять не желаю. Вестимо, под рукой твоей ополчение калужское, тверское и белгородское в поход собрано? Муравский шлях и без вас ныне устоит. Повелеваю тебе, князь Серебряный-Оболенский, ныне же в крепость новую Ивангород с боярами своими отправиться и накрепко там встать, твердыню от супостата любого обороняя!
– Слушаю, государь, – приложив руку к груди, склонил голову князь.
– Дозволь слово молвить, государь? – По спине Андрея пробежал неприятный холодок. – Крепость сию высчитал, доставил и срубил боярин Выродков Иван Григорьевич, умный зело человек, но не знатный. Из низкородных… Дел еще в крепости много, укреплять и обустраивать надобно. Опасаюсь я, как полки в Ивангород приходить начнут, так по местническому обычаю от всякого дела ему отойти придется, и до конца строительство свое он так и не…
– Алексей Федорович! – перебил Зверева правитель. – Где ты там с чернильницей своей? Пиши немедля! Указом сим боярина Ивана Григорьевича Выродкова возвожу в дьяки свого царского приказа! И посему никому над ним власти никакой не иметь, окромя как мною лично назначенной! Пусть заканчивает дело, столь успешно начатое, невозбранно.
– Еще боярин Константин Дмитриевич Поливанов, – тут же добавил Андрей. – Я его воеводой в крепости оставил. Он на месте подходы все изучил, как оборону держать продумал.
– А-а, тот славный потомок колена Чингисова? Адашев, пиши. Сим указом принимаю боярина Поливанова в тыщу бояр своих избранных и назначаю от тысячи и ради своего пригляда воеводой в крепости Ивангороде.
«В царской тысяче законы местничества запрещены, – щелкнуло в голове у Зверева. – Значит, ни один князь, как бы знатен он ни был, на власть воеводы покусится не посмеет. Ссора с опричной тысячей – это ссора с государем. Чревато…»
– А еще запиши, – добавил Иоанн, – наделить обоих бояр вотчинами в землях луговых и горных, кои ими столь славно под руку мою приведены. И отдай ныне же в Поместный приказ, дабы к исполнению приняли немедля.
Князь Серебряный-Оболенский одарил Зверева долгим взглядом исподлобья и начал пробираться в задние ряды. Андрей ухмыльнулся: получилось, что его стараниями представитель древнего рода отправляется в далекий гарнизон под начало двух безродных бояр. С точки зрения законов местничества: позор – хуже некуда. Отныне этим назначением его потомков еще лет триста тыкать станут. Хоть вешайся – лишь бы конфуза избежать… Но и поперек царского приказа не попрешь. Иначе запросто можно со своими поместьями в разные стороны разойтись. В общем, бедняга крупно попал…
– А ты, Андрей Васильевич, вижу, из Ивангорода прямо сюда с докладом? – окинул Зверева критическим взглядом государь. – Мыслю, загнал ты себя изрядно. Посему на пир тебя приглашать не стану. Ступай, отдохни. Выспись, сил наберись. Ты мне еще понадобишься.
– Припасы для крепости надобно закупать… – попытался добавить Зверев.
Но правитель небрежно отмахнулся:
– Ступай, – и вернулся к прерванной беседе с иноземцем.
Князь поклонился, под насмешливыми взглядами думных бояр направился к выходу. Когда его пальцы уже коснулись ручки двери, царь вдруг спохватился:
– Постой, Андрей Васильевич! Я совсем запамятовал. Отдыхать-то тебе и негде. Нет у тебя крова в Москве. Не искать же по постоялым дворам тебя, как понадобишься? Алексей Федорович, боярин Адашев! Помню, после смерти бабушки моей, княгини Анны Глинской, дом ее возле Успенского собора казне остался. Ныне дарую этот дом князю Сакульскому и детям его отныне и до века. Сегодня же дарственную составь. Теперича моя душа спокойна, князь, не потеряешься. Отдыхай.
«Успенский собор? – Зверев вздрогнул, как от удара, и даже забыл поблагодарить царя за щедрый подарок. В самом центре Москвы хоромы, в десятке дворов от князя Воротынского, на две улицы ближе к Кремлю, нежели дворец дьяка Ивана Кошкина. – Он что, знает?»
Но Иоанн уже отвернулся, явно довольный растерянной физиономией князя Сакульского. Почти прогнал – и вдруг одарил. Шутник…
Успенский собор… Место, где он встречался с хитрой Ксенией, где его впервые одарила своим взглядом очаровательная и ласковая Людмила…
Андрей прислушался к себе – но в душе не дрогнула ни единая струнка. Отворотное зелье действовало надежно и бесповоротно. Сам варил, с чувством и старанием. Против такого не устоять.
Выйдя из дворца, он сунул чужому холопу, что держал коня, новгородскую «чешуйку», взял скакуна под уздцы, вывел из Кремля. За рвом, что зиял на месте будущих мавзолея и почетного кладбища, Андрей поднялся в седло, широким шагом добрался до белоснежного храма и привстал в стременах, глядя на развалины, что начинались с угла площади.
– Е-мое! Так вот где старая Ксения себе приют нашла… Ничего себе, подарочек! – Частокол, огораживавший двор, повалился в нескольких местах, открывая лазы шириной в два-три локтя; перед воротами и калиткой за несколько лет нарос вал грязи, в котором намертво усохли створки. Улочка, в которую водила его нищенка, на самом деле была щелью между покосившимися сараями и еще прочным тыном. – Весело…
Князь спешился. Ведя скакуна в поводу, он протиснулся через один из проломов на заросший лебедой двор, пробрался по узкой тропке ближе к крыльцу, огляделся с высоты.
Жердяные постройки по правую руку недавно пережили пожар, и теперь от них осталось только несколько обугленных стен; бревенчатый амбар огню не поддался, но остался без кровли, только стены. Слева сарайчики местами покосились, местами обвалились полностью. Кое-где через широкие щели в стенах наружу лезли жесткие ветки малины.
– Кто тут лазит?! – неожиданно окликнули Зверева из разбитого окна. – А ну, брысь отсюда! Щас, стрелу пущу!
– Язык придержи, – посоветовал Андрей. – Не то отрежу.
– Тут добро царское! Караул крикну, враз на перекладине вздернут!
– Больше не царское, – тихо ответил князь. – Теперь уже мое. Давай, вылазь. Кто таков?
Ему никто не ответил. Андрей решил было, что неизвестный обитатель дворца сбежал, однако через минуту приоткрылась входная дверь, на крыльцо вышел седой сгорбившийся мужик с перепутанной клочковатой бородой, в латаной-перелатаной серой полотняной рубахе и таких же штанах, в руках он тисках войлочную тафью.
– Прости, боярин, за дерзость. Я тут… Добро хозяйское стерегу.
– А хозяина не узнаешь, – хмыкнул Зверев. – Кто таков?
– Ярыга я княжеский, боярин. Еремей. При дворе жил, за воротами доглядывал, за порядком да скотиной. Воду там поднести, солому посте…
– Не боярин, а князь Сакульский, Андрей Васильевич, – поправил его Зверев. – Ты тут один?
– Не, княже, еще Саломея тут. Остальных побили, а мы спрятались. Идти некуда, вот и остались пока. Саломея, она с рожи оспой поедена. Хоть и молодуха, а не берет никто. Зато подают хорошо. Так с тех пор и живем. Побираемся да за хозяйством приглядываем.
– Незаметно что-то ваших стараний, Еремей.
– Дык, княже, что в одни руки сделаешь? Да и самим кушать надобно. А коли лезет кто – прикрикну, они и бегут. Стражу позвать могу. Дом-то казне отписан, за царское добро они…
– В ухо дать? – ласково поинтересовался Андрей.
– Ой, прости, княже, запамятовал, – сложился пополам ярыга. – Твой дом, твой…
– Коня прими, расседлай. Поставить есть куда?
Слуга замялся, причмокивая губами.
– Понятно. Напои, ноги спутай и пусти траву щипать. Чего некошено вокруг?
– Дык чем косить, княже? Все растащили, татарвье проклятое, тати бессовестные. Опять же нет хозяина – ничто и не деется…
Андрей вошел в дом, постучал кулаком по бревнам ближней стены, ничего не услышал в ответ, двинулся дальше, повернул налево по серому от пыли коридору с выбитыми в торцах окнами. Все двери в комнаты были распахнуты, виднелись где распахнутые сундуки, где опрокинутые комоды и бюро, где разбросанные щепы и обрывки какой-то рухляди.
– Как Мамай прошел… Ой, ё! – Он хлопнул себя по лбу: – Как же я забыл?! Княгиня Анна Глинская – царская бабка! Ее перед вторым покушением Шуйские в колдовстве обвинили и в том, что пожар московский сотворила. Вот толпа старушку и растерзала. Заодно, само собой, челядь здешнюю побила и дом разграбила. Тогда все понятно.
Он поднялся на второй этаж. Все то же самое: голые стены, пустые сундуки и комоды, опрокинутая иноземная мебель. Слишком тяжелая, чтобы украсть, и слишком крепкая, чтобы сломать.
– Ни зьим, так поднадкусю, – покачал головой князь, глядя на вспоротую перину в одной из светелок. – Зачем портили-то, козлы?
Легкие белые пушинки, взмывшие ввысь от движения ног, медленно оседали на пол, словно новогодние снежинки. Кровать же теперь напоминала силосную яму с парчовым балдахином. Интересно, сколько курочек должны пасть жертвой поварского ножа, чтобы наполнить своим пухом такую вот емкость? Наверное, тысяч десять.
– Мне столько не съесть…
Миновав еще несколько разоренных светелок, большинство которых оказались спальнями – видать, княгиня держала с десяток приживалок, – он нашел одну, где перина почему-то уцелела. Подошел к слюдяному окну, вывернул из подоконника задвижку, открыл вовнутрь.
– Ну что, – вслух подвел он некоторые итоги. – Барахла тут никакого нет, разворовали. Но дарил мне царь не барахло, а дом. Дом же вроде хорош. Половина моей хрущовки из двадцать первого века целиком тут разместится. Крыша не течет, стены крепкие, окон всего с десяток выбили. Мусор вычистить – и будет настоящий княжеский дворец. И подворье отстроить. Поздравляю, Андрюша. Ты раздобыл московскую прописку.
Внизу под окном ярыга возился у передних ног скакуна – треножил, наверное. Зверев наклонился вперед, свистнул:
– Еремей! Сюда иди!
– Бегу, княже!
Андрей закрыл слюдяные створки, почесал в затылке:
– Интересно, а кто для меня этот проныра теперь будет?
Ярыгами на Руси становились безнадежные должники – попадали за просрочку платежей в неволю. Но, в отличие от холопов, эти рабы, расплатившись по распискам, получали свободу. Еремей был рабом при дворце Глинских. Но должником-то был не Андрея, а княгини Анны. И кто же он теперь? Вольный смерд или часть имущества?
– Слушаю, княже, – появился в дверях запыхавшийся Еремей. – Чего надобно?
– Помоги стол поднять, – наклонился к резным ножкам Зверев. Красивая работа. Тоже, небось, иноземная вещь. – Стулья, табуреты есть в доме?
– Не гневайся, княже, все тати унесли, когда смута случилась.
– Проклятие! Пошли тогда, хоть пару сундуков перенесем, на них пока посижу.
Кое-как обставив светелку, Зверев полез в кошелек и со вздохом вытащил новгородский рубль: почитай, стельную корову отдавал. Но меньшими деньгами явно было не обойтись.
– Вот, держи. Купи мне все для постели: простыню, подушку с наволочкой, одеяло с пододеяльником. А то спать не на чем.
– Сей минут…
– Стой! Значит, постельное, потом в харчевне какой-нибудь вина возьми и еды. Поросенка там запеченного, студня, капусты… В общем, чтобы мне на сегодня и на завтра хватило… Черт! Вместе с посудой покупай. Ну и себе чего-нибудь, само собой. Та-ак… Топор есть в доме? Топор купи, косу. Затопи все печи, а то зябко тут.
– Дык дров нет, княже.
– Догадываюсь, – отрезал Зверев. – Сараи кривые ломай – и в топку. Все едино новые ставить придется. Одежду себе новую купи. Негоже княжескому холопу в рванье бродить. А эта… Саломея твоя как появится, ей тоже скажи. Слугам князя Сакульского негоже на паперти стоять. Хочет при дворе остаться, пусть двором занимается. Коли же побираться понравилось – так путь открыт на все четыре стороны. И начинайте порядок тут наводить. Окна битые пока полотном промасленным затяните, порченое все выбрасывайте, целое по местам расставляйте. Теперь вроде все… Нет, стой! Баня есть?
– Сгорела баня, батюшка…
– Тогда ступай. Одна нога здесь, другая там. Я с утра не жравши…
Оставшись один, князь подобрал с пола тряпку, попытался протереть ею стол, но только оставил пыльный след. Плюнув, он выкинул ветошь в коридор, а сам растянулся на перине: хоть на мягкой постели первый раз за три месяца поспать…
Ярыга вернулся часа через полтора, довольный, пахнущий пивом и чесноком, с большущим свертком за спиной и новеньким топором за поясом.
– Вот, батюшка, – распутав узел, принялся он выставлять на стол деревянные и глиняные лотки. – Стерлядка заливная, капуста квашеная, капуста рубленная с мочеными яблоками, окорок запеченный, почки заячьи в соку, почки на вертеле. И вино испанское. Хозяин сказывал, самое лучшее. Это – простыня с прочим бельем… Я сейчас печи затоплю, дабы грелись, да за подушкой с одеялом сбегаю. Зараз в руках усе не уместилось.
– Ладно, топи, – махнул рукой Андрей, мысленно ставя ярыге плюсик: с деньгами не сбежал. Значит, можно положиться. Вот только купить стакан, кубок или хотя бы кружку Еремей не догадался. Зверев покачал головой, подцепил кончиком ножа пробку и припал к горлышку губами.
Подкрепившись, он уже в более благодушном состоянии обошел дворец и остался доволен: полсотни комнат разного размера, шесть печей, просторная людская и большая светлая кухня, где легко могли развернуться шесть-семь стряпух. Двор тоже просторный – поболее, чем у Воротынского будет. И это – в считанных шагах от Кремля! Рядом с царем. Сиречь – почет и уважение.
– Эгей, есть кто дома?
– Это еще кто? – Зверев пробежал по коридору, нашел горницу с выбитым окном, выглянул наружу и радостно охнул: – Иван Юрьевич! Какими судьбами? Сейчас, я спущусь!
Когда Андрей сбежал со ступеней крыльца, дьяк Кошкин уже спешился, скинул шубу на руки холопов, оставшись в черной шелковой рубахе и шароварах, и раскрыл объятия:
– Что, княже, не забыл друзей своих худородных?
– Ладно прибедняться, – сжал его покрепче Зверев. – Ближайший царский соратник. Такого титула никакое родство не даст. Пошли, Иван Юрьевич, новоселье мое обмоем. Скромненько, но пока иначе не получается. Голые стены.
– А то я не знаю! – Кошкин щелкнул пальцами, унизанными перстнями, и из глубины свиты холоп вынес внушительный плетеный сундучок, от которого пахло пряностями и дымком. – Неси в дом.
– На второй этаж, – предупредил Андрей. – Там единственный стол на весь дворец.
– А чей это дворец, княже?
– Мой.
– Не-ет, пока еще царский. – Дьяк сунул руку за пазуху, вытянул свиток и начал медленно перемещать его по направлению к княжескому плечу. – Но он приближается, приближается… Вот, держи. Дарственная. У Адашева взял. А то ведь это мошенник еще тот. Коли сразу из него грамоту не вытряхнешь, может и вовсе не дать. Не знаю, дескать, и все. Пусть царь снова ему на ухо это повторит. А эти две – для другов твоих, что у Свияги остались. На место дьяка в неведомом приказе, на зачисление в избранную тысячу и назначение воеводой в Ивангород. Держи. Про земли пожалованные так скажешь: на них Поместный приказ отпись рази к зиме даст, да и то хорошо будет.
Бок о бок они пошли к зданию, поднялись на крыльцо.
– Еще государь о припасах сказывал, что для города на Свияге нужны. Повелел он тебе за товар расписками на казну платить. Здесь же, в Москве, купцы золото али серебро полностью и получат. И хвалил тебя государь за ловкость изрядно. Как дом-то, понравился?
– Разве такой может не понравиться? У меня в поместье раза в три меньше будет.
– Оно и хорошо. Побратимов токмо не забывай. Заезжай, как время придет пиво варить.
– Не забуду…
Они поднялись к облюбованной Андреем светелке, где холоп уже успел выставить изрядное количество снеди и пять бутылок мальвазии.
– Ну, княже, славную ты службу сослужил. По труду и награда. За государя нашего выпить предлагаю, что справедливость верно понимает… – Боярин, держа в руке открытую бутылку, шарил взглядом по столу.
Зверев рассмеялся и бухнулся на сундук.
Разумеется, собираясь в разоренный боярами Шуйскими дом, Иван Юрьевич позаботился обо всем: и о вине, и о закуске. Не вспомнил только о посуде…
Победитель
Удовольствия от перины князь так и не получил: гость ушел глубокой ночью, после того, как они на пару опустошили почти все бутылки и истребили большую часть закуски. Проводив боярина до пролома в стене, Андрей кое-как добрался до своей светелки и успел уснуть еще до того, как голова коснулась заботливо взбитой подушки. А на рассвете, несмотря на боли в висках и пересохшее горло, пришлось вновь подниматься в седло. В далеком Нижнем Новгороде у причалов простаивали ушкуи и ладьи, которым надлежало спешно возить припасы в Ивангород. Дождавшись, пока ярыга оседлает коня, Зверев сунул ему еще рубль и крутанул вокруг пальцем:
– Придай этому всему хотя бы слегка обитаемый вид. Окна заделай, частокол поправь, ворота откопай, двор выкоси. И вообще… Одежду новую купи, вчера еще велел!
– Не поспел за день, княже.
– Ну так успевай! Чтобы в следующий раз я приехал и удивился.
– А когда ждать-то, Андрей Васильевич? – Еремей отступил и перехватил скакуна за уздцы.
– Каждый день жди, – подмигнул ему князь. – Не расслабляйся. Да, и хоть кур каких-нибудь заведи. Не все же по харчевням за едой бегать. Все, с Богом!
Назад Зверев мчался опять же на почтовых – но уже не гнал во весь опор и в Нижний попал вечером третьего дня. Остановился в городе, на трехэтажном постоялом дворе между домом воеводы и западной стеной. Тесно и дорого, но на этот раз он все равно был без лошадей и без холопов, а для престижа полезно. Почтового скакуна князь оставил на станции, получив обратно казенный залог. Еще перед сном Андрей кликнул хозяина и истребовал с рассветом вызвать к себе самых видных и честных купцов, торгующих зерном и мясом.
И казенная служба потянулась снова в самом что ни на есть нудном варианте. Разобравшись поначалу, кто, сколько и каких припасов готов доставить для ратных нужд, Андрей с утра встречался с купцами, потом вместе с ними отправлялся по амбарам, перебирая между пальцами овес и пшено, нюхая пласты вяленого мяса, растирая между пальцами сушеное; он следил, чтобы в трюмы грузили именно тот товар, что показывали для оценки, писал расписки, ехал к новым амбарам или возкам, вновь нюхал, щупал, пробовал на зуб, грузил, писал, считал, взвешивал, заказывал, требовал, ругался…
По его прикидкам, взрослому мужику в сутки требовалось хотя бы полфунта мяса – граммов двести в здешних измерениях. На шестьдесят тысяч ратников это уже получалось семьсот пятьдесят пудов в день – полный ушкуй. А если это перемножить на месяц? А если на четыре? А еще людям нужна каша, сало, вино, чтобы не болели, лубки и мох для ран, порох, свинец, дробь, жребий, наконечники для стрел, запас сабель, уксус для пушек, масло для ламп, фитили, деготь… И все – в неимоверных количествах. Только и успевай грузить, проверять да отвешивать, от рассвета до заката, неделя за неделей.
Нудную бесконечную работу в Петров день[57] оборвал неуместный в будни радостный колокольный перезвон. Андрей как раз отправлял вниз по реке очередной ушкуй с порохом и двумя пушечными стволами – пищали, они ведь лишними никогда не бывают. Дождавшись, пока корабль отвалит от причала, князь двинулся назад на постоялый двор, думая, у кого узнать, что случилось. Но ответ пришел сам – с бегущими навстречу босоногими мальчишками, орущими во всю глотку:
– Казань пала! Казань сдалась! Нет больше Казани!!!
В голове словно взорвалась бомба: как пала? Когда? Почему? Кто начал с ней воевать? Почему он, организатор этой самой войны, ничего не знает? Андрей остановился, проводил отроков взглядом, но спрашивать ничего не стал. Откуда им знать? За ответом следовало идти к воеводе.
Двор перед воеводским домом оказался запружен мужчинами разного возраста, от двадцати до сорока лет, но одетых совершенно одинаково: в длинные синие кафтаны и синие же шапки с беличьей оторочкой. За спинами у всех были самые настоящие бердыши, сделанные по образцу тех, что придумал Зверев, и почти все держали тяжелые ручные шестигранные пищали или опирались на них.
– Ой, Андрей Васильевич! – обрадовался воевода князь Сицкий, стоявший здесь же, у ворот с одним из странных гостей: худосочным, с ввалившимися щеками и чахлой узкой бородкой. – Я как раз смерда за тобой посылать пытался. Эти ратники по твою душу прибыли.
– Как это? – не понял Зверев.
– Здрав будь, княже, – скинув шапку, в пояс поклонился худосочный. – Посланы мы из Москвы в новую крепость, что на Свияге построена. Службу охранную нести.
Поведение моментально выдало в ратнике смерда: боярин так раболепно даже царю кланяться не станет.
– Сколько вас? И откуда вы такие взялись?
– Восемь сотен, княже. – Худосочный выпрямился, но шапку не надел. – По царскому указу мы подрядились. Объявили в Москве, что государь среди вольных людей охотников до службы ратной созывает, огненным боем сражаться. Каждому освобождение от тягла за службу дает, отрез земли в наследное владение и рубль в год от казны на снаряжение. Вот мы, эта, и подрядились.
– Стрелки, значит… – кивнул Андрей. – Так вы из Москвы прискакали? Что там про Казань известно?
– Нечто не ведаешь, княже? – встрепенулся стрелец. – Пала Казань! Взял ее воевода наш славный, князь Василий Серебряный-Оболенский, покорил единым ударом.
– Это как?
– Послал его государь к Казани в крепости тамошней сидеть. – Худосочный стрелец отер усы, словно после кружки пенного пива. – Однако же князь томиться за стенами не стал, прямо на басурманскую столицу двинулся. Осьмнадцатого мая, сказывают, свое знамя под вражескими стенами распустил, татар, коих увидел снаружи, побил, а сам к воротам попытался прорваться. Тут на басурман такой ужас напал. Взбунтовались они супротив отродья иноземного, что возле хана малолетнего засело. Те добро свое, жен с детьми побросали да бежать кинулись из города. Но князь супостатов догнал да в полон взял. Вместе с главным русским ненавистником, ханом Кащаком. В путах подлого разбойника князь в Москву доставил, там его за злобность и деяния, против Руси сотворенные, тут же и повесили. Вместе с князем Серебряным к государю посольство от Казани прибыло. Рабов русских отпустили – аж шестьдесят тысяч! В ноги царю татары поклонились, в верности вечной поклялись и запросили к себе в ханы Шиг-Алея, верного слугу государева. Иоанн Васильевич на то свое соизволение дал, и ныне хан Алей, вестимо, уж до Казани добрался.
– Ч-черт! – выдохнул Зверев.
– Ага, – радостно подтвердил стрелец. – Повесили черта!
В голове возникла пустота: что теперь делать, зачем? Война, которую он готовил так долго и с таким тщанием – отменяется. Может быть, это и хорошо: не будет проливаться лишняя кровь. Но ведь столько сил потрачено! И все – псу под хвост.
– Так как нам в крепость свияжскую попасть, княже?
– Ушкуи ко мне оттуда почти каждый день ходят… – пробормотал Андрей. – Человек по сорок на каждом и уплывете. Ладья сейчас у причала стоит, на нее сразу сотню посадить можно. Тесно, конечно, но тут всего четыре дня пути. Кстати, как прибудете, то Пахому, холопу моему, передайте, чтобы возвращался вместе с людьми. Вас теперь столько, что и без них крепость обойдется. Скажи, в Москву пусть едет. Мне тут, похоже, делать больше нечего.
Хозяевам ушкуев и ладей плата была дана вперед до конца месяца, а потому князь Сакульский уже наутро двинулся в путь. Не пропадут стрельцы, не маленькие. Сами разберутся, в какую очередь кому отправляться. Главное – на чем плыть, имеется.
Торопиться теперь было некуда, а потому на почтовых лошадей князь тратиться не стал, купил на торгу вороного, с белым пятном на лбу, туркестанского жеребца и без особой спешки за шесть дней на рысях добрался до столицы.
Ярыга оказался молодцом: в тыне вокруг дворца вместо дыр появились белые, остро отточенные колья, вал грязи от ворот пропал, уже через калитку было видно, что заросли бурьяна со двора тоже исчезли. Дом как-то изменился, похорошел. Почему – Андрей так и не понял. Но что-то изменилось. Может, на общем фоне лучше стал смотреться?
Зверев постучался в ворота. В калитку. Опять в ворота. Сплюнул, встал в седле и перемахнул ворота, открыл изнутри задвижку, завел вороного, отпустил подпругу.
– Прости, княже! Прости, Христа ради! – Еремей, в косоворотке с красным воротом и суконных штанах перелетел ступени крыльца, промчался через двор, поймал поводья и резко качнулся до пояса: – Здрав будь, княже! Прости, опоздал.
– Что же ты? А если гости какие придут? Ты ведь и не услышишь!
– Прости, княже. Тяжко на хозяйстве одному. И там руки надобны, и тут нужны. Да и какие гости, коли хозяина дома нет?
– Коню найдется, чего задать?
– Не беспокойся, княже, все сделаю.
Зверев кивнул, поднялся в дом, на второй этаж, в облюбованную светелку. Ярыга постарался: вокруг стола появились четыре изящных стула, постель была застелена, под окном стоял накрытый ковром сундук. Получилось уютно.
– Интересно, пожрать у Еремы чего-нибудь есть или придется в харчевню топать? – снял пояс с оружием Андрей и бросил на сундук. – Ну уж сегодня-то я точно на перине отосплюсь!
В коридоре затопали ноги, и перед дверью затормозил запыхавшийся ярыга:
– К тебе гость, княже. Иноземец какой-то. Звать?
– Уже? – удивился Зверев. – Присесть даже не успел. Что же, зови. Больше мне гостей принимать негде.
– Ага, зову…
Еремей убежал. Вдалеке по ступенькам лестницы застучали сапоги.
– Интересно, кто это может быть? – Андрей с трудом удержался от соблазна выглянуть в коридор. Несолидно как-то. Князь он или не князь?
Гость приблизился мягко, его Зверев не услышал. Лишь увидел, как в проеме двери появился знакомый силуэт: тонкие, в колготках, ножки, пышный торс, набитый ватой во всех местах, где только можно, бежевое жабо, шляпа с белым гусиным пером, пронзительно-черные глаза, острый и чуть загнутый, похожий на клюв коршуна, нос, короткая козлиная поросль на подбородке.
– Не может быть! – всплеснул руками Зверев. – Барон Тюрго! Барон Ральф, откуда вы? Как узнали, что я вернулся?
– Как же, Андрей Васильевич, как же, – изобразил изящный реверанс шведский посланник. – Не раз уже наведывался, смотрел. Как хозяин, где? Давно бы пора вернуться. Почитай, два месяца прошло, как доблестный князь Серебряный покорил Казань, а князя Сакульского, что по весне крепость у вражьей столицы основал, все нет и нет. Чего он делает в иных землях, коли дело бранное закончено давно?
– Были дела, – поморщился Андрей.
– Жаль, жаль, – покачал головой барон. – Не видели вы, сколь пышными были торжества по случаю победы, как награждали победителя отважного, какая слава досталась на его долю. Почитай, одною саблей целое ханство одолел! Что там при нем людей-то было? Тысяч пять, не более!
– Ты пришел все это мне рассказать? – сложил руки на груди Зверев.
– Что вы, князь, как можно? – Барон подошел к столу, снял с пояса тяжело звякнувший мешочек и положил его в центр столешницы. – Извольте, Андрей Васильевич, как уговаривались. Тысяча талеров. Вы полностью выполнили наш уговор. Россия ни в коей мере не тревожит шведских границ и всецело сосредоточилась в войнах на востоке. О прошлом годе никто бы и не подумал о крупных походах Москвы против Казанского ханства. Однако же оно свершилось! Все русские рати устремились к восточным рубежам.
Андрей перевел взгляд на кошелек, прикусил губу, медленно покачал головой.
– Я знаю, о чем вы думаете, князь, – растянул тонкие губы в улыбку барон Тюрго. – Вы думаете о том, не стали ли вы предателем? Не стало ли это золото платой за кровь русских храбрецов, что погибали под татарскими стрелами? Уверяю вас, Андрей Васильевич, это не так. Мы ведь с вами понимаем, что Казань – это огромная напасть, от которой вашей стране очень, очень нужно избавиться. Правильно? Но так думаем только мы. Казанские и османские мурзы хотели бы, чтобы русские не воевали с татарами, а дрались с Польшей. Или со Швецией. Датский король тоже предпочел бы вашими руками задушить нашу новообретенную свободу. Священная империя предпочла бы устроить русским большую войну с непобедимой Османской державой. Уверяю вас, князь, все эти страны ищут при дворе царя единомышленников и не жалеют для них золота. Если талеры будут у ваших врагов, но их не будет у вас, они получат преимущество. Которое совсем не нужно нам – во имя свободной Швеции и вам – во имя сильной Руси. Поэтому берите золото смело. Эти деньги идут во благо, а не во вред. Мы ведь договорились, что трудимся ради дружбы наших народов. Какие же счеты между друзьями?
– Боюсь, наши счеты закончились, барон. Казань покорилась Иоанну. Все кончено, войны на востоке больше нет. Маленькой гордой Швеции придется искать другие пути к миру.
– Боже мой, Андрей Васильевич, неужели вы и вправду так наивны? – изумился гость. – Хотя, конечно, вам, если не ошибаюсь, всего двадцать один год? Как и вашему царю. Простите, друг мой, но я занимаюсь политикой дольше, нежели вы живете. Кто же в этом мире позволит, чтобы Москва внезапно стала вдвое сильнее, чем ранее? Не-ет, друг мой, Казань вам никто не отдаст. Ведомо мне, Великая порта уже ведет переговоры о перемирии с Польшей и Священной империей ради того, чтобы бросить свои войска на Русь и не дать Иоанну завладеть Казанским ханством. Они договорятся, уверяю вас. Польша и Германия тоже не хотят вашего усиления. Ведомо мне, в Казани уже готовится измена, оплаченная и поляками, и османами. Ведомо мне, что и Шиг-Алей не желает более служить царю, а хочет стать равным ему правителем. Посему сторонников русских из Казани он выживает, рабов русских Москве не отдает. Еще больше ста тысяч пленников у них томятся, хотя по уговору татары всех русских должны были отпустить. Вы мне можете не верить, князь, но я готов познакомить вас с татарскими купцами, что и сами признают это и смеются над русской наивностью. А еще татары требуют вернуть им луговые и горные земли.
– Какие земли? – не понял Андрей.
– Вы же сами поставили крепость, князь! Аккурат перед Казанью, на правом берегу. И получилось так, что рубежи русские до этой самой крепости на восток и сдвинулись. Почти половину ханства вы к Москве прирезали. Победитель татар, конечно, князь Серебряный – но вот земли захватили вы. Без единого выстрела. Так вот, казанцы требуют от Шиг-Алея в знак дружбы с русскими эту крепость срыть. Иначе в ханах его видеть не хотят. А он ханом желает остаться.
– Как это, «в знак дружбы»?
– Чтобы русские крепость срыли, хотят. Какие могут быть крепости между друзьями?
– Зачем ты рассказываешь все это, барон? – мотнул головой Зверев. – Настроение на весь день испортить хочешь?
– Мы же друзья, князь, – вкрадчиво напомнил гость. – Почему бы и не упредить юного друга об ошибках? Опыт приходит с годами.
– А мы с государем одного возраста… Вот для кого ты стараешься! Хочешь, чтобы я все это пересказал царю?
– Я опасаюсь, Андрей Васильевич, что эти слухи не доходят до ушей Иоанна Васильевича. И что кто-то пытается направить царские взоры в иную сторону.
– В свите Иоанна есть предатель, я знаю, – кивнул Зверев. – Только не смог вычислить, кто именно. Ладно, я попытаюсь завтра попасть в Кремль.
– Государь пребывает в Александровской слободе, – извиняющимся тоном сообщил гость. – Но вы, Андрей Васильевич, я вижу, с дороги? Тогда я пойду, вам наверняка хочется отдохнуть.
Ральф Тюрго изобразил реверанс, помахав широкополой шляпой у самого пола, отступил за дверь и испарился так же бесшумно, как пришел.
– До свидания, дорогой, – тихо попрощался князь. – Все, что хотел, ты уже сказал…
Он забрал мешок с талерами со стола, открыл пустой сундук и кинул золото в угол. Настроения воспользоваться внезапным богатством не возникло.
– Значит, получается, крепость строил я, деньги тратил царь, победа досталась князю Серебряному, а воля в Казани все равно осталась татарская? – зачесал в затылке Андрей. – Русских рабов не отпускают, крепость русскую хотят снести, с поляками и османами сношаются, хотя при этом себя друзьями называют. И это называется победа? За что сражались-то?
Правда, как он понял, особых сражений с казанскими татарами за время этой странной войны так и не случилось. Около ста человек с обеих сторон полегло во время радостного бунта черемисов, кого-то побил Василий Серебряный-Оболенский – но тоже много крови не проливал. После чего Казань «замирилась», запросив себе в ханы данника русского царя. Но не впустив, между прочим, русских войск.
– Слова, пустые слова, – пробормотал Андрей. – Война ради нескольких лживых раболепных слов. Еремей, ты коня расседлал?!
Ярыга не ответил. Наверное, не услышал хозяйского оклика из глубин дома.
– Колокольчик нужно купить, а то недолго и голос сорвать, – решил князь. – Ладно, завтра поеду. Все же не ближний свет.
* * *
Разумеется, туркестанец мог пройти семьдесят верст, что отделяли Москву от Александровской слободы, и за один день – но что делать путнику в незнакомом месте поздним вечером? Поэтому ночевать князь остановился на постоялом дворе в Киржаче, под стенами древнего Введенского монастыря, основанного еще преподобным Сергием Радонежским, и к слободе подъехал лишь следующим днем, незадолго до полудня.
Все, что Андрей слышал ранее об этом месте, ограничивалось скромным: «Там, в селе, путевой дворец царь Василий построил». Однако то, что увидел князь, превышало все разумные ожидания. Прежде всего вокруг, куда ни падал его взгляд, везде шла работа. Копались рвы и ямы, возились камни и известь, ошкуривались бревна. Возникало ощущение, что здесь, недалеко от Москвы, спешно возводилась для царя новая столица.
Почти полторы версты Зверев ехал через гущу стройки, прежде чем увидел неподалеку от реки, на пологом взгорке, закинутый высоко над кронами деревьев золотой православный крест. Почерневшие от времени деревянные стены в два человеческих роста обнаружились позднее – они совершенно терялись в зарослях буйно разросшейся рябины. Ворота под двухшатровой луковкой оказались распахнуты, стража проводила гостя ленивым взглядом и не задала ни одного вопроса.
Вторым открытием для Зверева стало то, что в «придорожном сельце» обнаружился кремль. Ладно, крепость – их во многих селениях ставят. Но кремль внутри деревенской крепости размером с псковскую цитадель? Тем не менее он был: небольшой, отгораживавший всего два дома, в три жилья каждый. Здесь тоже кипела работа: старые деревянные стены обкладывались кирпичом.
Перед кремлем Андрей спешился, повел коня в поводу – однако ратники в сверкающих бахтерцах, с наведенными золотом нагрудными пластинами перекрыли ему путь:
– Кто таков, чего надобно?! – грозно поинтересовался один из воинов.
– Князь Сакульский, к государю с докладом. Поручение я царское исполнял.
– Я о том дьяку царскому передам, – кивнул стражник. – Коли дозволение получим, пропущу.
– Ты что себе позволяешь, боярин?! – возмутился Андрей. – Ты с кем разговариваешь? Я по делу государеву прибыл! Как останавливать меня смеешь?!
– И я дело государево делаю! – положил ладонь на рукоять сабли ратник. – Тут все царю служат. А он один, и с каждым слугой лично встретиться не может. Жди. Доложу. Коли пожелает тебя увидеть государь, то покличет. Коли нет – с подьячим речи свои вести станешь.
Зверев погладил рукоять своего клинка, прикусил губу, кивнул и развернулся. Не силой же прорываться в самом деле!
Между кремлем и рекой возвышалась белоснежная махина Троицкого собора: размером с половину футбольного поля, он словно вздымался из каменных волн. Арки наружной прогулочной галереи подпирали арки самого собора, из которых вырастал свод храма, а все это вместе украшалось высоченной золотой луковкой с вздернутым под самые облака крестом. Порталы укрывала столь тонкая, изящная резьба, что казалось – камень под пальцами мастера лепился подобно пластилину.
Андрей перекрестился на храм, пару раз обошел его кругом, спустился к реке, ополоснулся, напоил коня, вернулся обратно в крепость и подошел к кремлю.
– Ныне государю недосуг, – встретил его в воротах ратник в золоченой броне. – Весь в делах и хлопотах. Духовник его, батюшка Сильвестр, сказывал, донесет он дьяку Адашеву о твоих кручинах. Как время случится, тебя из Казенного приказа призовут.
Андрей понял, что остался с носом. Здесь не было боярина Кошкина, царского родича, что сам был вхож к государю и легко мог привести с собой друга или напомнить о нем Иоанну. Здесь не было кремлевских телохранителей, знавших князя Сакульского в лицо. Без друзей и знакомых при дворе Зверев оказывался так же далек от царских дел, как и обычный смерд в позабытой средь лесов деревне. Сам никто и звать его никак. Простой привратник не желал его узнавать и был непреодолим, как стена из мореного дуба.
– Что-то не знаю я тебя, боярин? – вскинул подбородок Зверев. – Ты из каких земель, из какого полка?
– Калужские мы, – с гордостью сообщил ратник. – С князем Серебряным Казань брали. Ныне в избранную тысячу государем зачислены, за храбрость.
– Храбрые воины государю нужны, – довольно улыбнулся Зверев, нащупав нужную информацию. – В кремле живете али только на службу сюда выходите?
– Иные и в кремле, а иные на дворах окрест, – поежился боярин. – Тебе-то чего?
– Чего-чего… Ждать буду! – И Андрей пошел прочь.
Итак, царя в Александровской слободе охраняли бояре из избранной тысячи. А как же иначе? Именно те, кому царь доверял, кто ради службы отказался от местнических привилегий. А коли так, то большая часть служилых людей через руки дьяка Кошкина прошла. И многих из них Зверев знал. Осталось только поискать вокруг знакомые лица. Не в людской же они после службы сидят, в духоте и тесноте? Наверняка комнаты на постоялых дворах снимают, в кабаках посиживают… Если только царь со своей воинственной трезвостью еще и тут все заведения не позакрывал.
– Только сперва самому надобно обосноваться.
В городской толчее Зверев насиделся в Нижнем Новгороде, а потому на этот раз отъехал от стен верст на пять и придержал коня возле постоялого двора, вольготно раскинувшегося на поляне меж березовых рощиц, у самого берега Шерны. Потянул носом. Вот он, живой воздух – не то что в городе, где всегда воняет лошадиным навозом, человеческим потом вперемешку с запахом от сотен кухонь и выгребных ям, где духота, постоянный гомон и везде лежит слой желтой пыли. Тут же – легкое журчание реки, шелест листьев и ветер с ароматных лугов. Да и цены на отшибе всегда вдвое ниже.
Он заехал на двор, спешился, кинул хлюпающему носом мальчишке поводья.
– Светелки свободные есть?
– Прости, боярин, не ведаю, – отер тот рукавом сразу всю моську, потом мазнул ладонями по штанам и только после этого принял ремень. – Ныне люда наехало – и не счесть. И знатный люд, и простой, и купцов немало…
– Все сюда?
– И тут хватает.
– Не боярин, а князь, – запоздало поправил Андрей. – Ладно, расседлай коня и зови хозяина, пусть он думает. Где у вас тут трапезная? Я пока перекушу.
В обширном рубленом помещении, заставленном столами и аппетитно пахнущем щами и копченостями, народу оказалось действительно преизрядно. Свободных столов не нашлось вовсе, и Андрей, брезгливо поморщившись, опустился на скамью возле того, где сидели хотя бы бояре – с саблями на поясах, в шелковых и сатиновых цветных рубахах, в суконных ферязях, у кого украшенных золотыми нитями, с вошвами и самоцветами, а у кого – скромных, разве подбитых горностаем и поблескивающих перламутровыми пуговицами.
– Здрав будь, княже, – тут же приподнялись со своего места подкреплявшиеся копченой белорыбицей воины.
На оловянном блюде перед семью мужчинами лежала рыбинка где-то с полпуда весом. Впрочем, сейчас от нее оставалась от силы половина – хребтина уже почти оголилась. Запивалось угощение, судя по всему, вином.
– И вам здоровья, бояре! – кивнул Зверев. – Мы вроде где-то виделись?
– А как же, – тут же подтвердил один из служивых. – О прошлом годе у боярина Кошкина.
– Как же, как же! Избранная тысяча! – с готовностью воскликнул Андрей, хотя так никого из присутствующих и не вспомнил. – А я уж думал, меня и не узнает тут никто. Сегодня, не поверите, в слободе в кремль входил – так какой-то грубиян мне дорогу загородил и даже по государеву делу впускать не захотел.
Воины переглянулись, покачали головами:
– Это да… Ты не серчай, княже, они ведь тоже приказа слушать должны.
– Какого? По важному делу князя знатного к царю не пускают!
– Ныне это все через Адашева идет, княже, – вздохнул тот, что заговорил первым. – Как с Казанью миром дело наладилось, государь зараз много чего нового деять затеял. И строит, и указы рассылает, и советы сбирает. Кого, когда – все у Алексея Федоровича записано. А иных бояр велено не пускать, дабы государя не отвлекали. Иначе, упредили, всего сделать не поспеет. Пока мир на Руси, прям все задумал перевернуть!
– Что же он делает? – заинтересовался Зверев.
– Много чего! – махнул рукой боярин. – Гонцы так и бегают, строители по десять раз на дню приходят. Иноземцев изрядно понаехало. Фряги, немцы, англицкие лекари. С разных волостей музыкантов посыльные привезли, и государь, что ни день, в Троицком соборе их слушает.
– Певцов он, значит, слушает, – шумно втянул в себя воздух Зверев. – А отчет по ратям, к Казани выдвинутым, получить времени нет? – И тут же спохватился: – У Адашева, видать, совсем ум за разум зашел, меня на музыкантишек променять!
– Много власти на себя Алексей Федорович забрал, – подтвердили служивые. – Только его ныне царь и слушает.
Того, что Зверев едва не обвинил царя в глупости, никто из них, похоже, не заметил.
– Слушает потому, что все письма и платы через Адашева проходят, – еще немного сбавил тон князь. – Коли строит много и людей разных выписывает, без умелого писца и казначея не обойтись. Но как же мне за службу свою отчитаться?
– Так в соборе, княже, – переглянулись воины. – До покоев государевых Адашев никого не пускает, а в храм люди ходят невозбранно. Коли там с государем заговорить получится, уж никто мешать не посмеет.
– А он к заутрене выходит?
– К утрене… – то ли поправил, то ли сообщил боярин.
– Чего подать, боярин? – наконец подбежал половой, такой же серый и потный, как мальчишка во дворе.
– Не боярин, а князь! – стукнул Зверев кулаком по столу.
– Прощенья просим, княже, – согнулся слуга.
– Значит, всем – петерсемены бочонок, мне – зайца в лотке и хозяина, моему вороному – овса от пуза. – Половой кивнул и убежал, а Андрей повернулся к боярам: – Надеюсь, не откажетесь со мной выпить, раз уж за одним столом сидим?
– За честь почтем, княже! – довольно зашевелились служивые. – Благодарствуем, княже. А что с Казанью, Андрей Васильевич? Ты под рукой князя Василия Серебряного на Казань ходил?
– Худороден больно Серебряный меня под рукой держать, – скривил губы Зверев. – И не сказывайте мне про татар ныне. Одно расстройство.
Зайца князю принесли, когда бочонок с кисленьким немецким вином опустел уже наполовину; когда же и от угощения, и от закуски остались одни воспоминания заявился хозяин – лопоухий толстячок с растопыренной, как пятерня, бородкой, в полотняной одежде и с тонкой красной бечевочкой вместо пояса. И почему все трактирщики и хозяева дворов такие упитанные?
– Наконец-то, – довольно развернулся от стола Зверев. – Мне светелка нужна опрятная. Можно маленькую, я без дворни. Но достойную князя Сакульского.
– Прости, княже, – развел руками толстяк. – Нет у меня мест более на дворе. Даже в чулане холопы черниговские ночуют. Больно гостей ныне много.
– Ты что же это, несчастный, – повел плечами Андрей. – Я ослышался али ты и впрямь князя Сакульского на ночь на улицу выгоняешь?!
– Я?! – округлил глаза хозяин. – Не, как можно?! Я вот… Нету светелок… Может… – Он зажевал губами, потом выдавил: – У сарая сено… И платы не спрошу.
– Что-о-о?! – От такой наглости рука сама схватилась за саблю. – Князя, как холопа нищего, на скотный двор?!
– Ну нету у меня светелок! – упав на колени, заплакал толстяк, и Зверев спохватился:
– Ладно, вставай. Не убивать же тебя, в самом деле, из-за этого. Раз спать негде, придется не спать совсем. Как насчет еще одного бочонка, бояре? – Предложение было встречено восторженным ревом, и Андрей подвел итог: – И рыбку какую-нибудь поймай. Отсюда и до того угла…
«Рыбкой» на сей раз стал печеный осетр – не на весь стол, но метр в нем был точно. К нему подали легкую, душистую мальвазию. К концу пира бояре в ночлеге не нуждались – поскольку в большинстве посапывали, просто уткнувшись головами в стол. Андрей же, чувствуя, что тоже «уплывает», взял себя в руки, вышел на улицу, в ночную прохладу, и присел на крыльце, откинувшись спиной на перила. Здесь он, наверное, все же немного покемарил – но влажная предрассветная свежесть оказалась сильнее хмеля и очень быстро подняла Зверева на ноги. Князь поднялся, размял плечи и вернулся в трапезную.
– Подъем, бояре! К службе не поспеем! По коням, по коням!
Сонные, осоловевшие воины, зевая и тряся головой, начали один за другим выбираться из-за стола наружу, седлать лошадей – дворня еще спала. Вот что значит – служилые люди. Никто не стал спрашивать, зачем, никто не сослался на усталость или больную голову. Сказали: «В седло!» – встали и пошли.
Через десять минут небольшой отряд уже мчался по темной дороге к близкому селению. Полчаса хода – и они въехали в крепость. Стража в первый миг насторожилась – но узнала своих и расступилась перед небольшим отрядом. Бояре оставили скакунов у коновязи, вошли в храм. Здесь было темно и многолюдно. Оно и понятно – на царя хотелось посмотреть каждому. Простой люд, разумеется, оттеснили к самым стенам, ближе к вратам и проходу до алтаря были уже одни бояре, среди которых – немало родовитых людей. Но и не много. Видать, государь в Александровской слободе отгородился не только от Сакульского, но и вообще от русской знати.
Спутники Андрея скинули шапки, оставшись в одних тафьях, что прикрывали бритые головы. Они споро расчистили Звереву место почти у самых врат: с кем поздоровались, кого оттеснили, на кого и цыкнули:
– Не видишь, князь тут стоит!
Небо начало светлеть, и по ступеням наконец взошел Иоанн Васильевич: в простой рясе, но с тяжелым золотым крестом на груди. Свита оказалась довольно малой – Адашев, Сильвестр, незнакомый пожилой думный боярин да трое ратников в золоченой броне. Чуть левее от государя под белой накидкой и в сопровождении двух массивных баб выступала скромная хрупкая Анастасия с хорошо заметным животиком: быть у Руси еще одному наследнику! Все, даже ратники, несли перед собой свечи, кивали людям из толпы:
– Здоровья вам, здоровья, хорошего дня.
Царь, кроме того, привечал знакомых, без гордыни склоняя голову:
– Здрав будь, Евграфий Прокопьевич… Здрав будь, Лука Варламович… Здрав будь, боярин. Доброго тебе утра.
– Здравствуй, государь, – не удержавшись, подал голос Зверев.
– Здрав будь… Андрей Васильевич… – на миг запнулся юный царь и вдруг кивнул: – Пойдем со мною, князь, помолимся за новый день.
Андрей тоже кивнул и шагнул царю за спину, оттерев худородного Адашева на два шага назад. Пусть помнит, кто он есть на самом деле.
Они вышли почти к самому алтарю, остановились. Зверев услышал, как за спиной, закрывая проход, сомкнулась толпа. Из левого придела вышел священник в парчовой фелони, столь плотно покрытой золотым шитьем, что ткань проглядывала лишь местами, робкими махровыми квадратиками. Служитель божий раскланялся на три стороны, перекрестил собравшихся, повернулся к ним спиной, что-то начал напевать бархатистым басом – и тут грянул хор, до краев наполнивший храм чистыми сильными голосами. Чему посвящалась песнь, князь не понял, но впечатление все равно получалось сильное.
Служба длилась около получаса, после чего в соборе повисла оглушительная тишина. Священник поднес для целования крест царю, потом царице – и развернулся, шовинист, не удостоив ни князя, ни прочих людей даже взглядом. Толпа, расступаясь, зашуршала одеждами, и князь Сакульский под завистливыми взглядами прочего люда вместе с правителем Руси вышел на свет.
На улице уже наступил день, под голубым небом пели птицы, мычала скотина, стучали топоры трудолюбивых строителей. Ведомая царем свита вошла в кремль – здесь охрана отделилась и осталась у ворот. Во дворе раскланялся и отправился куда-то влево боярин Адашев. Иоанн вошел в ближний дом, поднялся на второй этаж и троекратно расцеловал в щеки супругу, которую тут же подхватили под руки ее спутницы. Уже вдвоем мужчины поднялись на третий этаж и попали в просторную горницу с тремя окнами, массивным троном под парчовым балдахином у дальней стены и столом человек на двадцать посередине.
– Садись, княже, преломи со мной хлеб, как Иисус со своими учениками преломлял, – указал Иоанн Звереву на скамью, и князь тут же понял, почему царь завтракает отдельно от царицы. Юный правитель и правда ел черный ржаной хлеб, запивая его водой! Видимо, сегодня был постный день, а на беременных женщин, по православным обычаям, ограничения в еде не распространялись. – Ты видел, какую консерваторию я за Покровской церковью строю? Это меня твой тесть надоумил, князь Юрий Друцкий. Как мы с ним о наемниках немецких и англицких сговаривались, так князь обмолвился, что архитекторов фряжских привезти сможет. Сии мастера зело навострились консерватории для пения красивого из камня класть. В каменных залах, сам ведаешь, звук совсем иначе играет. Я же пока указал фундамент возвести, дабы времени не терять. Как приедут розмыслы, так зараз стены класть смогут. Для консерватории…
Слово «консерватория» царь произносил с каким-то странным удовольствием. Видать, нравилось его иноземное звучание.
– Я покамест указал певцов и музыкантов знатных, в волостях известных, сюда свезти. Дабы себя показали, людей потешили. Лучших же оставлю, дабы юных отроков с талантом оным своему мастерству учили. Князь Юрий клялся и певцов европейских привезть, органистов, дабы своим знанием с русскими поделились. Да?
– Извини, государь, – развел руками Андрей, – вокруг столько всего строится, что и не понять, что к чему относится.
– То из-за школы все, из-за школы! – Иоанн вскочил, подошел к окну, толкнул наружу слюдяные створки. – Собор поместный, что в феврале в Москве состоялся, волю мою во всем утвердил. И в земстве, и в губных управах, и в школах приходских, что повсеместно устроить решено. А как согласие мира на волю свою я получил, токмо опосля задумался: где же азбук, молитвословов, иных книг нужных столько взять? Монахам сего за весь век написать не удастся. Тут и вспомнил про изобретение супротивника мого, митрополита Макария, коим он книжечки свои по рукам пускает. И порешил книгопечатную палату тут поставить, дабы для школ приходских и церковных большим числом тискать[58]. А чтобы с бумагой хорошей, мелованной нехватки не случилось, здесь же и мастерскую бумаготканную я велел поставить. Мыслю, коли прорухи какой не случится, так и трех лет не пройдет – книги нужные в избытке появятся. Еще я повелел на стройки казенные рабов не привлекать, а токмо вольных русских людей, дабы рабство дикое по басурманскому примеру на Руси не приживалось. Велел беглецов от рабства польского и немецкого вдоль порубежья южного селить, и кто согласится – по пять рублей подъемного платить, дабы разор басурманский для рода русского уменьшить, а земли многолюдными сделать. Сие позволит и крепостей там больше поставить, и ополчение для отпора набегам татарским сбирать. По твоему совету делать стану. Кто токмо пожелает, тот пусть на службу ратную и записывается. Лишь бы вольным человеком был. А коли не боярин – так то для пули все равно, с чьей руки татарина насквозь бить.
– Откуда знаешь, государь? – удивился Андрей. – Разве стрелять доводилось?
– Как ты в Углич зимой отъехал, я повелел вал ледяной во дворе кремлевском залить и с пищалей, на кузне скованных, по сему укреплению наряду кремлевскому[59] стрелять. Веришь ли, княже, но глыбу ледяную с дворцовую стену толщиной за несколько залпов вчистую жребием срыло! Посему я указал во всех краях емчугу, сиречь китайский снег, собирать, варить да в губные избы сдавать, а дьякам за то полновесным серебром расплачиваться. Мельницы пороховые повелел ставить, дабы зелья огненного для всех стволов в достатке имелось во всех крепостях и всех городах русских. Еще я повелел…
Зверев наконец понял, почему государь выделил его в церкви, почему позвал с собой, пригласил «преломить хлеба» и обо всем с такой торопливостью рассказывает. Он ищет похвалы. Даже не похвалы – понимания. Этот гуманитарий-интеллектуал, проведший почти всю жизнь наедине с библиотекой, стремился сделать идеальное государство. Осуществить ту мечту, что звучала в трудах античных философов, провозглашалась идеалом христианской веры, о которой рассказывали в сказках про золотой век. Иоанн Четвертый, сын Василия, лихорадочно строил страну, в которой не будет рабов и угнетенных, в которой каждый житель будет разуметь грамоту, читать мудрые книги, восхищаться музыкой и знать наизусть все молитвы. Этакая поголовная богема, брезгующая пивом и вином, жаждущая кантат и поэм, над которой будет царствовать он – мудрец, поэт и композитор. А охранять этот рай станет огнестрельное чудо-оружие, способное превратить в воина даже европейского эмигранта.
Вряд ли Адашев, Сильвестр или думные бояре понимали хоть что-нибудь в этом замысле. Для них лучшим оружием были рогатина и лук, с коими они успешно воевали уже не первое столетие против не менее диких соседей. Для них смерд был поставщиком оброка, его стоило холить, плодить и беречь, словно дойную скотину – и ничего более. Видимо, они могли простить царю такую блажь, как любовь к музыке и пению, но не понимали желания обучить весь простой люд грамоте и наверняка противились праву смердов выбирать присяжных на воеводский суд и уж тем более – каких-то там представителей в земские собрания для самоуправления. Не могли понять бояре и того, зачем нужно отказываться от оружия отцов и дедов, которым одержано столько славных побед, почему средь знатных родов Иоанн захотел отправлять в походы и простолюдинов… Скорее всего, царь не слышал вообще ни единого слова одобрения. В этом мире книгочея не понимал никто, кроме Зверева.
– Коли тебе удастся осуществить хотя бы половину, государь, – перебил правителя князь Сакульский, – Россия станет самой сильной и счастливой державой на всем белом свете… И, кстати, если просто окуривать иноземцев на наших рубежах серой, это не спасет от завоза болезней из Европы. Сера убивает заразу, но не излечивает хворых, которых в начале болезни от здоровых путников не отличить. Чтобы спасти страну от эпидемий, нужно организовать карантин. Подержать пару недель в отдельной избе, и если за это время не заболеет – пускать дальше.
– Почему половину? – на глазах воспрянул Иоанн. – Мыслишь, токмо половину смердов обучать надобно?
– Всех, государь, всех, – покачал головой Андрей. – Грамотный крестьянин и подати сам сочтет, и припасы свои оценит, и планы на будущее составит. Сейчас-то как? На глазок все. Да и не это главное. Если все станут грамотными, из них будет проще самых умных определить и дальше учиться отправить. К туркестанцам, чтобы коней учились хороших выводить, к арабам, чтобы математику и геометрию разумели, к индусам, чтобы секреты стали хорошей выведать, к персам за лекарствами, к фрягам, чтобы из камня учились красиво строить. У них там это мастерство давно развито, у них леса нет.
– У персов тоже нет.
– На юге климат другой. Нам от их строителей проку нет, – отмахнулся Зверев. – Сам подумай, каково это, коли не из тысяч детей боярских несколько острый ум покажут – а из миллионов выбирать получится! Таких, как боярин Выродков, у тебя не один, а многие сотни будут. Лучшие математики, лучшие архитекторы, лучшие литейщики и лекари. Обитатели древней Эллады заплакали бы от зависти, узнай они о такой возможности.
Иоанн развернул плечи, ноздри его задрожали, словно вдыхая воздух Афин и Вифии.
– Да только что проку в твоих стараниях, государь, – плавно перешел к нужной теме Зверев, – коли мудрецов и ваятелей твоих казанские татары угонять станут да заставят землю копать и нужники чистить? Ты детей русских по десять лет учить станешь, а остаток жизни им в неволе доведется проводить?
– О чем ты сказываешь, княже? Казань нам больше не враждебна! Там сидит мой верный слуга, хан Шиг-Алей, и правит от моего имени.
– Шиг-Алей лжец, государь, – сжал кулак Андрей. – Он хочет сжечь крепость у Свияги, он надеется отказаться от клятвы верности и вернуться к вражде с Москвой, он не выполняет уговора о русских пленных. Сто тысяч русских рабов в неволе у казанцев томятся, а ты, их царь, ничего не делаешь для их спасения!
– Это ты лжец, князь Сакульский. – Правитель наклонил вперед голову, глянув на Андрея исподлобья. – Шиг-Алей мне много лет служит, ни в чем ему попрека не было! Он мне клятву твердую давал, а тебя, княже, люди то и дело в чародействе обвиняют. Кому веры больше?
– А я не прошу веры, государь. Я прошу, чтобы ты пару полков в Казань направил. Пусть в городе стоят, за порядком следят. А ну нападет кто? Они же и город защитят. Заодно и посмотрят, правда ли твой хан рабов всех отпустил или они все так же на басурман горбатятся?
– Ты хочешь поссорить меня с моим слугой верным, князь? – покачал пальцем перед лицом Андрея государь. – Хочешь, чтобы неверие я ему выказал, обиду ему учинил? Так вот слушай, сам же Шиг-Алей мне о том и отписал, что слуги его татарские возвращения стороны луговой и горной просят и крепость требуют убрать, да токмо он на то не пойдет и татар казанских от такого разора удержит!
– Пустые слова! Бессмысленное сотрясание воздуха. Вот полки русские у них в кремле – это будет реальная гарантия мира.
– Народ казанский мне в верности поклялся! – повысил голос царь. – Татары люди честные и в догляде не нуждаются. Сами крепость защитят, и по моему призыву в походы выходить обещают.
– Ты что, не понимаешь, Иоанн? – наклонился вперед Зверев. – Они тебя просто дурят! Врасплох их застали, вот добрыми и прикинулись. Но едва они момент улучат – ворота захлопнут, и большой кровью город брать придется! Русской кровью! Сейчас это без потерь сделать можно, а потом тысячи людей придется класть!
– Зависть черная в тебе вскипает, чародей, – качнулся навстречу правитель. – Доблести чужой завидуешь! Князю Василию завидуешь, что ворога одолел, оторопью чужой его смелость чернишь. Хану завидуешь, что моим именем крепость занял и на высоту благодаря верности вознесся. Всем завидуешь!
– Да предатель твой Шиг-Алей, предатель! Понимаешь?! – рявкнул Андрей.
– Это ты предатель, колдун! – в голос заорал государь. – Это ты полгода не делал ничего, токмо золото с казны тянул. Четыреста пятьдесят тысяч гривен прахом пошло! Пять с половиной тысяч пудов! Половина казны царской! На наемников ненужных, на стрельцов безродных, на планы пустые, на крепости дикие. Что, что ты мне сказывал? Шестьдесят тысяч надобно да осаду на три месяца? Князь Серебряный пятью тыщами да за един день Казань твою взял! Это ты предатель, ты! Речами заворожил, советами заморочил, обманул и всю Русь мою по миру пустил! Предатель! – Юный царь сжал кулаки, рубанул ими воздух: – Вон!!! Мои глаза не желают тебя больше видеть. Во-он! Прочь отсюда! Злыдень! Предатель! Во-ор!
– Я полгода… как проклятый… – скрипнул зубами Зверев. – Да… Да пошел ты!
Едва не сбив царя плечом, он выскочил из светелки, распахнул дверь, скатился вниз по лестнице, добежал до коновязи.
– Что, что, княже? – Как оказалось, бояре из избранной тысячи ждали его здесь. – Как…
– Пропади оно все пропадом! – с силой рванул ремни сразу обеих подпруг Зверев, запрыгнул в седло и с места пустил коня в галоп.
Наверное, он бы загнал вороного насмерть – но на выезде с Александровской слободы скопилось несколько груженных камышовыми тюками возков, и поневоле пришлось натянуть поводья, медленно пробираться между телегами. Спохватившись, князь свернул с дороги на узкий наволок, тянувшийся вдоль реки. Он ведь верхом, колеса не завязнут. Пустил скакуна рысью. Торопиться было некуда. Если его не желали видеть при дворе – получалось, он вроде как уволен. Но все равно его цель, хоть и кувырком, через одно место, оказалась выполнена. Казань вошла в состав Руси, и через тридцать лет, согласно жуткому пророчеству Лютобора, не сможет участвовать в тройственной войне против русских земель. Может, тогда и гибели имени русского не случится?
– Нужно глянуть в зеркало Велеса, – пробормотал Зверев. – Нужно. Но свечей-то у меня и нет… – Последние месяцы, проведенные в хлопотах по вполне земным и вещественным делам, заставили его подзабыть об уроках старого колдуна, о зельях, заговорах и предсказаниях. – Впрочем, за пару недель все равно ничего не изменится. Спасибо, хоть голову Иван-царь не снес сгоряча или в тюрьму не посадил. Остальное наладится. Вернусь в Москву, дождусь Пахома с холопами, тогда Лютобора и навещу.
В раздумьях он совсем забыл про дорогу, и темнота застала князя между деревнями. Пришлось спутать уздечкой вороному ноги, а самому, как романтичному мальчишке, глубоко-глубоко забраться в случившийся у дороги стог – чтобы комары не достали. При этом у князя появилась шальная мысль направить к древнему чародею свою спящую душу, но день оказался слишком тяжелым, и он провалился в объятия Морфея куда раньше, чем успел сосредоточиться.
Вечером следующего дня князь Сакульский уже въезжал в ворота своего московского дворца.
Хорошо быть вольным князем – да жизнь обязательно извернется так, что без хомута не оставит. Стараниями ярыги особняк сиял порядком и чистотой. Однако жить в нем все равно никак не получалось. В нем было роскошное иноземное бюро из красного дерева – но не имелось ни бумаги, ни чернил. Были буфеты – не имелось кубков, стояли шкафы – на полках отсутствовало сменное белье, в сундуках не хватало запасной одежды, в погребах – вина и припасов, в трапезной – блюд и тарелок. Каждый день князь совершал для себя небольшое открытие по поводу того, что надлежало еще что-то купить, выбрать, починить. И это не считая того, что лошадям требовался хотя бы навес – а ну, дождь зарядит? Для выстилания двора была нужна солома, для лошадей и постелей – сено, самому князю – баня. Человек он или нет? Не к Кошкину же на помывку напрашиваться!
И так день за днем: хлопоты, хлопоты, хлопоты. Поэтому Зверев не особо удивился, когда в светелке с бюро, где он разбирался со списками покупок, появилась молодая женщина в опрятном малиновом сарафане, надетом поверх полотняной рубахи с вышитыми синей лентой рукавами и синем же платке. У Еремея рук на все не хватало, по дому и двору постоянно бегали десятки помощников и работников.
– Тебе чего, милая? – поднял он голову на звук шагов.
– О милости прошу, княже, – низко поклонилась гостья, взмахнула рукой.
– Чем смогу, помогу такой красавице, – улыбнулся Андрей. – Что случилось?
– Сказывают люди, мясо вяленое, тушеное и иные припасы ты скупаешь. Изрядно, сказывают, амбары по всей Руси опустошил.
– Было дело, – согласился Зверев.
– Просьба у меня к тебе, княже. Понимаю, много тебе надобно, с большими купцами дело имеешь, на мелочи не размениваешься. Однако же… Может, княже, и у меня для нужд своих пять телег товара возьмешь? Там и мясо у меня сушеное, и рыба, и солений много. Издалеча везла, на московский торг надеялась. А тут куда ни заехать, везде серебро спрашивают, и места на торгу начисто поделены.
– То не себе я скупал, милая, то для нужд государевых, – развел руками Андрей. – А от государя я нынче отлучен. В опале. Даже попросить за тебя никого не могу, все от меня, как от чумного, шарахаются. Боятся, царская злость и на них перекинется. Уж извини.
– И ты меня прости за беспокойство, княже, – поклонилась женщина и торопливо выскочила в коридор.
Князь несколько мгновений смотрел ей вслед, пытаясь понять, кого же гостья ему напомнила. Пожав плечами, бросил недочитанные бумаги в бюро, закрыл крышку, поднялся наверх, в ставшую привычной светелку, выглянул в распахнутое из-за августовской жары окно. На дворе стояли пять крытых рогожей возков. Лошади лениво помахивали хвостами, на телегах развалились двое совсем молодых, еще безусых возничих. Хозяйки, видно, не было.
– Прости, княже, что опять тревожу, – окликнули Андрея из-за спины.
– Ничего, – крутанулся Зверев. – Цейтнота у меня пока нет.
Тонкие губы, острый вздернутый носик, щеки с ямочками… Где он все это видел?
– Прости за дерзость, княже, – опять поклонилась гостья. – Но ты, я вижу, волосы не бреешь, траур по кому-то носишь. Тревожусь, Андрей Васильевич… Может, не ведаю я о чем-то?
– Не может быть! – внезапно обожгло Андрея. – Варя?! Ты?! Как ты, откуда? Что же ты молчишь?
– Я бы не тревожила, княже, – потупила она глаза, – да беда у меня такая с товаром. Прямо и не знала, куда податься. Прямо хоть плачь… Люди на тебя и показали.
– Черт с ним, с товаром! – Зверев схватил ее за руки, втащил в светелку, посадил перед собой на стул. – Давай, рассказывай. Как ты живешь, где?
– Я… – Она отвела взгляд и прикусила губу. – Я сына три года тому… родила…
– Сын, – кивнул Зверев. – Я помню, батюшка сказывал. Ты вышла замуж. За какого-то Терентия. Родила сына, потом еще одного…
– Неправда, Андрей Васильевич! – вскинулась женщина. – Сына я родила, а опосля боярин меня замуж за Терентия Мошкарина выдал. Дабы малыш в сиротстве не оставался. И никого второго не рожала, бо старый уж Терентий и ничего ему не надобно. Токмо и хочет, чтобы в дряхлости было кому воды подать и глаза в смертный час закрыть.
– Вот оно как? – хмыкнул Зверев. – Интересная история.
– Нет, батюшке боярину Василию Ярославичу за все спасибо, не оставил, – промокнула уголки глаз гостья. – Терентий мужик зажиточный, промысел у него рыбный хороший, хозяйство. Сытно живем. Опять же боярин надел земельный еще добавил, от оброка освободил, торг самим вести дозволил. Грех жаловаться. Скотины завели втрое, благо выпас есть, поле. К нам ляхов трое прибились, что от призыва Сигизмундова бегают. Приютили, по хозяйству помогают. Ныне же в Москву на торг рискнула отправиться. Сказывали, платят тут зело больше. Так-то оно так, да токмо не попасть сюда в ряды. Либо мзду давай, кою никаким товаром не оправдать, либо здешним купцам все отдавай в полцены. Хуже, нежели в Луках Великих, выходит. Однако же слух был, что князь Сакульский припасы съестные у именитых купцов целыми ладьями покупает. Вот и понадеялась… Однако же отчего у тебя волосы отпущены, княже? По ком траур носишь?
– Сын у меня умер, – кратко признался Андрей.
– Сыночек? – охнула Варя. – Малой? Бедный, бедный ты мой, соколик.
Они поднялась и крепко обняла князя, прижавшись щекой к его груди. Вскинула голову, собираясь сказать что-то еще, но Андрей наклонился, и получилось так, что губы их слились, крепко-накрепко, не разорвать, словно только и ждали этого момента. Молодой человек обхватил гостью, даже приподнял, но чуть оступился, споткнувшись о ножку стула, сделал шаг назад и опрокинулся. Варя дернулась в объятиях, пискнула – и они вместе глубоко утонули в застеленной тонкой овчиной перине.
– Господи, – сглотнув, прижала ладонь к груди женщина. – У меня чуть сердце не выпрыгнуло. Окно же открыто!
– Неужели ты думаешь, что я способен выронить тебя со второго этажа? – укоризненно покачал головой Зверев, любуясь оказавшимся совсем рядом, уже забытым лицом. – Как же я тебя не узнал?
– Была-то дитем совсем, а ныне молодуха. – Варя заворочалась, дернула ногами, оказавшимися на краю постели заметно выше головы.
– Лежи, дай на тебя посмотреть. Чтобы в следующий раз узнать смог.
– Смущаешь, боярин.
У женщины зарумянились щеки. Андрей усмехнулся и ее в эти щеки поцеловал. Потом в носик, в глаза, в губы. Варя закрыла глаза, пробормотала:
– Нехорошо это, Андрей Васильевич, не по-христиански.
– Сейчас, поправим.
Он качнулся к ее ногам, одну за другой сдернул кожаные черевички, швырнул в угол, вернулся обратно, зацепив подол сарафана. Поясок был повязан под самой грудью, и одно движение обнажило Варю почти полностью.
– Что же ты делаешь, боярин…
Она закрыла глаза тыльной стороной ладони, а Андрей целовал ее живот, бедра, согревал дыханием солнечное сплетение. Спохватившись, он вскочил, захлопнул дверь, толкнул задвижку, вернулся назад к постели, на ходу стаскивая рубашку, развязывая пояс штанов, и уже через мгновение смог прижаться к телу Вареньки горячей обнаженной кожей. Женщина опять охнула:
– Господь всемогущий, дай мне силы! – И запустила пальцы в его волосы. – Господи, это не сон…
– Как давно я тебя не видел…
Их тела соединились так же жадно и решительно, как минутой назад слились губы. Сейчас Андрей не думал о нежности. Им овладели голод, нетерпение, страсть, ненасытность, он рвался во врата наслаждения, словно на штурм вражеского бастиона – и очень скоро все это оборвалось сладкой победой, отнявшей все силы и желания. Рядом лежала Веря – неподвижная, едва дышащая, мягкая, как капля горячего воска.
Зверев приподнялся на локте, развязал поясок у нее под грудью, приподнял, вытащил из-под тела сарафан вместе с рубашкой, откинул на сундук.
– Что ты делаешь, боярин? – не сопротивляясь спросила женщина.
– Ты даже не представляешь, как я по тебе соскучился, – покачал он головой. – Даже не представляешь.
– Ты мне каждую ночь снишься, – ответила Варя и протянула к нему руки.
На этот раз Андрей был очень ласков и нетороплив. Коснувшись губами каждой клеточки ее тела, он запомнил бархатистость ее животика, солоноватость глаз, холод ее пяток и жала острых сосков. Он проник в нее осторожно, как крадущийся во тьме воришка, он баюкал ее, как ребенка, он проникался ею, как молитвой, – и растаял в страсти, точно в светлом божественном огне, чтобы закончить путь в бездне наслаждения.
– Спасибо тебе, сокол мой, любый мой, желанный, – скользнули ее пальчики у князя по затылку. – Как мне не хватало тебя все это время. Твоих взглядов, твоего голоса, твоих прикосновений. Как больно, что меня прогнали, и как сладко, что ты все же был в моей жизни. Моя сказка… Пусти, радость моя. Мне надобно отъезжать.
– Куда, зачем? – не понял Андрей.
– Так товар же, люди, лошади.
– Я все помню, – положил он палец ей на губы. – Пять возков всяческой жратвы.
Он поднялся, выглянул в окно, во всю глотку закричал:
– Еремей, где ты ходишь?! Отчего не вижу?!
– Здесь я, княже, – выскочил ярыга из-под крыши крыльца.
– Покажи извозчикам, где наш погреб, и пусть телеги разгружают. Посмотри, что там есть. Как закончат – покорми, пива налей, в людской уложи. Сам можешь пить, сколько влезет. Сегодня больше не понадобишься.
– Укладывать-то зачем? – не поняла Варя.
– Потому что ты остаешься здесь. – Князь накрыл обнаженное тело краем овчины и впился губами во влажные, чуть распухшие губы.
Про ужин они не вспомнили вовсе, завтрак князь приказал подать в светелку, попросту накрыв гостью одеялом. Ярыга, ставя на стол вино и блюдо с яблоками, сделал вид, что ничего не заметил. Чего-то более существенного молодым людям есть не хотелось. Они пили кислое немецкое вино, заедали его еще более кислыми дольками, макая их в тягучий ароматный мед – но слаще меда все равно были поцелуи, ласки и объятия. Они не могли думать больше ни о чем, кроме друг друга. Время остановилось, окружающий мир оказался не нужен. Они были вместе. Все остальное на фоне этого стало такой мелкой и ненужной суетой…
Андрей даже не понял, что случилось, когда однажды он проснулся один. В первый миг показалось – мерещится. Отлучилась куда-то Варенька и сейчас вернется обратно. Потом он заметил, что одежда ее на сундуке пропала, вскочил, остановился перед столом, на котором угольком было начертано: «Прости, любый. Боялась, коли проснешься, уйти не смогу. Но боле никак. Хозяйство на мне. Прости. Как батюшку навестишь, я рядом. Прости».
Судя по черной полосе, она хотела написать что-то еще – но передумала, стерла.
– Ушла… Черт! – Он с силой ударил кулаком по столу, разметал ладонью слова, из горла допил вино. В груди саднило, словно после прямого удара пулей по пластинам бахтерца, в голове колоколом гудела пустота. – Что же это за жизнь?! Все меня предают! Все! Судьба…
Всего пара дней – а он уже забыл, как это: жить одному. Комната на одного, стол на одного, постель на одного.
– Холодно одному, – покачал он головой. – Вот уж не знал, что Варя для меня так… Так нужна.
Мелькнула шальная мысль – оседлать коня, кинуться в погоню. Он ведь знал, куда Варя едет. Когда она ушла? Часа два-три назад? Повозки за это время больше пяти верст не пройдут. На туркестанце догонит за четверть часа!
Мелькнула мысль – и пропала.
Князь за простолюдинкой гонится, в пыли на колени встает, о любви молит? Бред! Пусть сердце усохнет в груди – боярской честью поступаться нельзя. Он – князь Сакульский, урожденный боярин Лисьин. Его позором детей не одно поколение корить станут, дядьев и братьев попрекать, насмехаться. Это смерд может любить или ненавидеть, валяться пьяным в грязи, изменять или трусить. Для боярина же каждый поступок – это зеркало всего рода. Испачкался – на всех родственниках пятно. Испугался – вся родня трусами прослывет. Этот закон Андрей Зверев за минувшие пять лет успел усвоить накрепко. Княжеское звание – и власть, и честь, и крест одновременно. Оступаться нельзя.
– Черт! Еще и вино кончилось! Еремей, ты где?!
Ярыга не ответил. Князь торопливо оделся, сбежал вниз, на опустевший двор, огляделся. Слуга куда-то попал, а под навесом, у яслей, переминался его вороной. Седло, потник, уздечка на выпирающем из столба сучке. Соблазн оказался слишком велик – быстрыми привычными движениями князь накинул войлочный отрезок, разгладил, сверху водрузил седло, затянул подпруги, вложил в зубы недовольно всхрапнувшего скакуна узду, взлетел ему на спину:
– Вперед!
Последние сумасшедшие сутки все перемешали в его голове – он не очень понимал, какой сейчас день и какое время. Достаточно того, что на улицах было светло и не очень многолюдно. Андрей вылетел через Можайские ворота, промчался три версты и натянул поводья, глядя на текущую по левую руку полноводную Москву.
– Унеси вода с сердца… – моментально всплыли в памяти слова одной из Лютоборовых отсушек. – Кому любовь в радость – всегда приворожить можно, кому в тоску – отсушить.
Колдун он или нет, в конце концов? Вытравить эту чертову страсть, и вся недолга! Ни позору не будет, ни боли на душе.
Андрей свернул с дороги, пробился через заросли бузины, спешился у воды, скинул сапоги, засучил шаровары выше колен и вошел в реку. Наклонился, зачерпнул воды, ополоснул лицо.
– Вода, вода… – Сердце кольнуло, и он замолчал.
А надо ли это делать? Надо ли резать все, что болит, что тревожит, что дышит и живет? Отрежешь все лишнее – только камушек гранитный в груди и останется. Его ладони еще помнили, какая мягкая у Вари грудь, язык хранил вкус ее губ, а щеки – ее страстное дыхание. Нужно ли забывать все это? Может, все же оставить? Да, конечно, эта память будет болеть, саднить, заставит иногда просыпаться среди ночи или вздрагивать, когда знакомое лицо померещится в толпе. Но зато – она останется с ним. Глаза, ласки, сумасшедшая страсть длиною почти в трое суток. Все то, что превращает существование в жизнь…
Он опять зачерпнул воды, ополоснул лицо, оттянул ворот и стряхнул несколько капель на спину и на грудь.
– Чертова девка, совсем с ума свела… Нет, вода, не нужно. Не уноси.
Драгоценное лекарство – пару кружек вина и заливную щуку в лотке – князь нашел на ближайшем постоялом дворе. После этого мир начал принимать более-менее реальные очертания. Мир, где едят, работают, несут службу и парятся в бане. И где иногда случается такая чертовщина, что уже через несколько часов перестаешь верить в наваждения.
Трое суток в постели, трое суток любви… Быть такого не может. Сказки! Побасенки. Померещилось. Приснилось…
Неспешным шагом вернувшись на двор, князь расседлал коня, поднялся наверх и упал в разобранную постель. Чего ему хотелось сейчас больше всего, так это спать.
Внезапно оказалось, что делать здесь больше нечего. Большие хлопоты с обустройством дворца кончились, а малые не попадались на глаза. Андрей просыпался утром, ел буженину, запивая ее чуть забродившим соком, часа два упражнялся с саблей – прочее оружие осталось с холопами. Потом шел в город. То сходил к Кремлю, перед которым за рвом, на месте будущей Красной площади, стояли карусели, гигантские шаги и качели, почему-то неизменно принимаемые иноземцами за виселицы. То отправился на торг, где купил себе новый пояс и нож, туркестанцу – новый потник, и просто так – жемчужную понизь, по краю подкрашенную яхонтами и бисерными хвостиками. Но и сам себе Зверев пока не признавался, кому задуман это подарок. А может – просто не знал.
От безделья два раза князь даже отстоял церковные службы. Просто потому, что занятия иного не нашел, а все вокруг направлялись к собору. Вот и пошел – за компанию.
В день святого Агафона, когда мужики в деревнях караулят от леших свои снопы и гумны[60], во дворе его дворца наконец-то стало многолюдно. Андрей сбежал вниз и, не сдержавшись, прилюдно обнял Пахома.
– Что же ты, дядька, пропал неведомо где? Сколько ждать можно?
– Дык ведь и путь не близкий, княже, – развел руками холоп. – Коней нет, в Угличе у боярина Поливанова остались. От и пришлось на ушкуе супротив течения весь путь пробиваться, опосля за лошадьми в поместье его топать, и лишь потом мы в Москву подались. Ан и тут тебя не так просто найти оказалось.
– Да ладно, дядька, – подмигнул ему Зверев. – У Кошкина все знали, где мне царь уголок для обитания отвел.
– Знатный уголок, княже, – степенно огляделся холоп. – Самому царю впору.
– Царские хоромы и были. Ярыга где? Еремей, покажи людям, где баня, где погреб, где людская. Сам все равно не управишься. Вон сколько народу, всем с дороги и подкрепиться, и попариться надобно. Да, и тюфяки свежим сеном нужно набить. А то спать будет не на чем.
– Неужели, княже? – обрадовался Пахом. – Два месяца то на палубе, то в седле. Все бока болят.
– Теперь спите сколько угодно. Хоть весь завтрашний день, – разрешил Зверев. – Хлопот у нас больше нет. Я в опале, до дел государевых отныне не допущен.
– И что теперь будет, княже? – вздрогнул от слова «опала» Пахом.
– Ничего. Отдохнете, да поедем от столицы подальше. Нам тут делать нечего.
– Ну и слава Богу, Андрей Васильевич, – широко перекрестился Пахом.
– Ты чего это? – не понял Зверев. – Опале радуешься?
– Камень с души упал. Матушка наша, княгиня Полина, больно беспокоилась. Предчувствия дурные ее мучили, душа болела. Аккурат за конец лета особо переживала, доглядывать за тобой велела. Да видишь, княже, обошлось. Обычный бабий страх получился.
– И меня упреждала…
У Андрея опять остро кольнуло сердце. А что, если душой своей она не рану или смерть его почувствовала, а другую беду? Ту, что для жены порой страшнее бывает.
– Ведь обошлось, княже? – заметил что-то на лице воспитанника Пахом.
– Обошлось, – подтвердил Зверев и мысленно добавил: «Да только Полина-то про то не знает. Мается, небось, из угла в угол бегает. Если вправду чувствовала, то на прошлой неделе ее сердце так рвалось, что любой кошмар могла надумать».
– Ты что-то сказал, Андрей Васильевич?
– Выбери пару человек, Пахом, оставишь Еремею в помощь, за дворцом приглядывать. Парьтесь, ешьте, пейте, отдыхайте. Завтра в дорогу.
– К батюшке вашему, в Великие Луки, заезжать станем?
– К батюшке?..
Андрей вспомнил последние слова «угольной» записки: «…батюшку навестишь, я рядом». Значит, Варя его не предала. Уезжала, получается, сердечко в кулаке зажав. Потому что иначе нельзя. Точно так же через силу, как он не позволил себе в погоню кинуться. Расставалась – но о новой встрече просила…
Вот он, кошмар, заставляющий Полину страдать от дурных предчувствий. Любовь, предначертанная судьбой. Но жена ведь не понимает этого. Она Андрея убитым себе представляет. Или увечного, всего в крови. А может, и хорошо, что не понимает?
– Так в Луки Великие завернем? – опять переспросил Пахом.
Отцовская усадьба – это Варя, которая живет воспоминанием и надеждой, это желанные губы, горячие глаза, страсть и наваждение. Княжество Сакульское – это любящая и послушная Полина, которая сейчас мучается в неведении, в страхе и дурных предчувствиях. Та, которой он поклялся в вечной верности перед Богом и людьми, которую однажды прощал и умолял ему поверить. Та, благодаря которой он спокоен за свой дом, свое княжество, благодаря которой ему есть куда возвращаться…
– Черт!
«Черт, насколько было бы легче, если бы одна из них оказалась злобной тварью, язвой, лгуньей, ленивой дурой! Господи, почему Варя желанна, а Полина чиста? Почему одна убивает страстью, а другая умиротворяет душу? Почему одна манит, а без другой невозможно обойтись? Господи, я не хочу потерять ни ту, ни другую! Почему они не могут быть одной женщиной?»
– Ты что-то сказал, княже?
– Я сказал: черт! – зло огрызнулся на дядьку Андрей. – Я сказал, что хочу ехать в Великие Луки! Но завтра… Завтра мы все равно поскачем через Новгород домой.
Часть вторая Казанская верность
Поход
Благовещенье оказалось самым языческим праздником, который только видел Зверев в этом мире. Началось оно еще до рассвета скромным перезвоном трех новеньких новгородских колоколов – больше князь позволить себе пока не мог. Затем была служба. Не такая, конечно, как в Александровской слободе, – без хора и десятков древних икон, без шитых серебром одеяний и золотой утвари. Однако праздник все равно получился красивым. Наполнившие храм люди держали в руках свечи; в развешанных на стенах курительницах дымил ладан; батюшка читал молитву старательно и красиво, временами даже пел. Затем настал час очищения: покаяния и причастия.
Из храма люди перешли к расставленным под холмом столам с пивом, пирогами, калачами и медом. Это уже Андрей с подсказки Пахома постарался – праздник все-таки.
Смерды подкрепились и, разбившись на парочки или поодиночке, пошли «искать весну»: крошить и разбрасывать недоеденные булочки на корм птицам. Парочки после этого пропали почти все, а вот среди мальчишек нашелся сорванец, который поймал где-то синицу и гордо принес ее к дворцу, громко вопя:
– Весна, весна, весна!
Под этот клич со всей деревни собралась изрядная толпа селян и гостей и принялась голосить перед крыльцом:
– Весна, князь, весна пропадает!
– И чего теперь, Пахом? – поинтересовался Зверев.
– Как чего, княже? – удивился холоп. – Как всегда. Выкупать весну надобно да на волю отпускать. Иначе работ никаких на земле делать нельзя. А остальные пивом обойдутся. Радость, однако. Весна…
– Ладно, что поделаешь… Полина, пиво у нас еще есть или все выставили?
– Да оставляла два бочонка, батюшка.
– Пахом, тащи один сюда. Куда деваться, весну надобно выручать.
Дождавшись дядьки, князь вышел на крыльцо, спустился к мальчишке, сунул ему серебряный алтын, забрал из ладоней трепещущий комочек и поднял над головой. Разжал пальцы. Синица радостно вспорхнула, взметнулась к самой крыше, описала короткий полукруг и полетела к храму.
– Весна, весна, весна! – погналась за нею малышня.
Взрослые предпочли остаться с бочонком, солидно его распили, после чего пришли к окончательному выводу:
– Весна пришла, мужики. Землю-матушку будить надобно.
Про поговорку: «На Благовещение птица гнезда не вьет, девица косы не плетет» смерды явно не слыхали. Не прошло и часа, как они вывели на поле у подошвы деревенского холма своих впряженных в плуги лошадей и, следуя один за другим, в два разворота вскрыли примерно полгектара пашни. Затем работники разошлись, а вот деревенские бабы начали споро стаскивать в центр вспаханного участка солому, сверху уложили копенку сена, накрыли все чистой белой простыней. Подоспевшие мужья поставили колья, быстро и ловко натянули полотняную палатку с провисшей крышей.
– Что бы это значило, Пахом? – с любопытством поинтересовался князь.
Холоп смущенно закашлялся, и Зверев переспросил уже с тревогой:
– Что это значит, Пахом?
– Дык, – зачесал в затылке холоп. – Примета такая. Ну для урожая. Дык чтобы урожай добрый случился. Ну и это… Не то ничто на пашнях родиться не станет.
– Что ты мямлишь?!
– Дык, надо того, – указал дядька на почти готовый шатер.
– Чего того?
– Пашню… того… Осеменить… Не, оплодотворить… Не, оживить… Не, поднять! Во! По обычаю… Хозяин… Урожай коли потребен…
– Пахом, а по-русски ты говорить умеешь?
– Нешто неясно?! – возмутился холоп. – Хозяин с хозяйкой должны на пашне то сделать, отчего жизнь новая появляется!
– Мы? С княгиней? Здесь?
– Дык, Андрей Васильевич… Коли не… оживить… урожая… голод будет, убыток будет. Беда, в общем, случится…
– Я тебе что, клоун?
– Дык, княже, я их навес хоть сделать заставил! По обычаю, оно ведь на-а… Вот…
– Ты слыхала, Поленька? – взял жену за руку Андрей. – И чего теперь с этим делать? Пороть язычников через одного али о деле важном подумать? Не будет урожая – мы виноватыми окажемся.
– Не знаю, батюшка… – Княгиня скромно потупила глаза и вдруг коротко стрельнула в мужа шаловливым взглядом – Праздник сегодня. Господь простит, коли уж так нужно…
– А можно? – шепотом поинтересовался Зверев.
В прошлом году, пока он носился почти семь месяцев по государевым делам, княгиня благополучно выносила малютку и в ноябре разрешилась крупной крикливой девчонкой. А потом еще четыре месяца не подпускала мужа, суеверно боясь, что пропадет молоко. И сейчас – не подпускала.
– Все в руках Божьих, – так же тихо ответила женщина и перехватила его за обе ладони.
– Тогда пошли, – тут же решился Андрей. – Не дадим народу помереть с голоду. Ох, на какие только жертвы не решишься ради общества!
– Княже, – негромко окликнул его Пахом.
– Что? – вскинул брови Зверев. – Список сюрпризов не исчерпан?
– Чего? – не понял дядька и тут же отмахнулся: – А-а… Вы того, княже, не беспокойтесь.
– Давай, сказывай, не томи, – остановился Андрей.
– Дык, это… Пока вы того… Ну, в общем, все ладно и славно будет.
– А точнее?
– Дык, это… Народ покуда от вас нечисть отгонять станет, видимую и невидимую. От греха. Она ведь завсегда помешать норовит…
– Ну, Пахом… – покачал головой Зверев и увлек супругу в шатер.
Почти сразу же заплакала жалейка, потом затарахтела трещотка. Минутой спустя к шуму присоединились бубен и барабан, какие-то литавры… Хотя скорее это были крышки от кастрюль и котелков. Смерды вошли в раж: выли, орали, гремели, топали, на стенах шатра плясали отблески факелов.
– Господи, – перекрестилась Полина. – Помнится, даже на свадьбе мне не было так страшно.
– Ты все перепутала, драгоценная моя, – засмеялся Андрей. – Они не нас пугают. Нас они как раз пытаются оборонить.
Он обнял жену, крепко поцеловал, потом осторожно опустил на постель из сена в самом центре шатра, скинул налатник, накрыл им плечи свои и жены:
– Как я по тебе соскучился.
– И я по тебе, счастье мое… Они притащили кошку?
– Нет, это кто-то орет таким дурным голосом… – Зверев откинулся на спину. – Вот черт, это дурдом какой-то! Как можно исполнять общественный долг в такой обстановке? Может, сказать, что мы уже все, и пойти в опочивальню?
– А как же урожай? – не поняла его мысли княгиня.
– Разве только ради урожая… – Андрей опять придвинулся к ней, начал целовать глаза, губы…
– Князь, княже, Андрей Васильевич! Струг, струг в заводь заходит.
– Это еще что? – на миг оторвался Зверев.
– Простолюдины балуют, – обхватила его за шею жена. – Рано ты о прошлом годе ускакал… Какой забавный обычай.
– Кабы знать… – Его рука скользнула вниз по юбкам. Раздевать жену в такую холодрыгу Андрей не собирался, но на какие-то жертвы все равно приходилось идти.
– Княже, княже, к тебе боярин с письмом.
– Гоните, – огрызнулся Зверев. – Это нечисть и есть. Обряду хочет помешать…
– Гоните прочь! – повторила княгиня и накинула налатник ему на чресла. – Гоните. Я хочу побыть наедине с мужем хотя бы раз в году.
Но как молодые друг по другу ни соскучились, апрельская экзотика никакого удовольствия им не доставила. Холодно, колко, вопли и гам. Огонь факелов то и дело чиркал по полотну, налатник сползал, истошные вопли не давали расслабиться.
– Идем в опочивальню, – наконец сломалась и княгиня.
Супруги поднялись, наскоро привели себя в порядок и вышли на свет. Их встретили восторженные вопли смердов и сосредоточенный Пахом с тонкой грамоткой в руке.
– Это откуда? – остановился Андрей.
– Сказывал же я, гонец на струге приплывал. Вы погнали, но грамоту он оставил.
– Вот черт! – Князь схватил письмо, сдернул шнурок, развернул.
– Что там, батюшка? – повисла на руке Полина.
– «Мои глаза ошибались», – вслух прочитал Зверев. – Подписи нет.
– Это опять он?
– Кто же, кроме нашего шутника? – вздохнул Андрей. – Пахом, передай Рыжему, пусть готовит ушкуй. Сам собирай холопов. Завтра отплываем.
* * *
Несмотря на спешку, в Москву князь Сакульский попал только третьего мая. Лед сошел, а плыть по воде получалось почти втрое медленнее, нежели скакать на рысях. Да еще лошадей для дружины пришлось покупать – на ушкуй ведь табун в девяносто голов не загонишь.
Людей у Зверева стало больше – несколько холопов вернулись в строй, залечив раны, да еще шестеро отроков решили поискать в рабстве беззаботную жизнь. Пахать, косить, строить им показалось тяжелее, нежели махать саблей да время от времени рисковать шкурой в битвах. Особенно радовались походу Илья с Изольдом. Ребята не только крепкие, но уже и битые во многих сечах, опытные бойцы. Оба уже успели заработать в походах и шрамы, и немало серебра.
Правда, до положенных по разрядной книге пятидесяти копий Андрей пока не дотягивал – так ведь и в походы он каждый год ходил, а не вкруг, как другие. Посему и за потери мог оправдаться.
В московском дворце князя Сакульского дружина расположилась легко и привычно, как дома. Погреба полны, постели есть, сено припасено, баня топится – чего еще ратному человеку для жизни надобно?
Отмывшись и переодевшись во все чистое, утром следующего дня Зверев, прихватив пару молодых холопов, поскакал в Кремль. Пахома оставил строить конюшню – навеса для всех скакунов не хватило. Князя уже ждали и сразу проводили в Грановитую палату. Не в Большой зал, естественно, а в Царицыны палаты, что располагались от оного через стену. Это был, если можно так выразиться, официальный государев кабинет: помещение примерно десять на пятнадцать метров с высоким потолком, наборным полом, с монументальным троном под балдахином. Пира или большого приема тут, конечно, не устроишь – но встретить иноземного посла со свитой в торжественной обстановке можно, совет устроить с ближними боярами али волю свою кому-то из знатных людей объявить.
Сейчас посреди зала стоял большущий, метров пяти в длину, овальный стол, заваленный грамотами. Возле забранного витражом окна, у высоких пюпитров под присмотром дьяка Адашева скрипели перьями шестеро писцов.
– Здрав будь, князь Андрей Васильевич. – Иоанн был одет в желтую, шитую золотом и украшенную самоцветами ферязь поверх алой шелковой рубахи. Бритую голову согревала скромная войлочная тафья без каких-либо украшений. – Заждался я тебя.
– От страшного твоего гнева далеко бежал, государь, – приложив руку к груди, склонил голову Зверев.
– За гнев прощения просить не стану, ибо на слуг моих ты напраслину возводил, – решительно отрезал юный царь. – Хан Шиг-Алей, едва токмо понял, что изменники его одолевают и служить мне верно в Казани он более не способен, сам сюда вернулся, в ноги мне упал и просил от тягостной власти его разрешить и другого наместника в Казани назначить.
– Ну и как, заменили?
– На место хана посажен был мною князь Семен Микулинский, коий без хлопот в Казань прибыл и татарами с уважением был принят. Князь, почитай, всех казанцев к присяге привесть успел, как вдруг изменщики неведомые бунт учинили, на воеводу кинулись… Насилу Семен Иванович из Казани ушел и в крепости твоей от ворога укрылся. Однако же сто восемьдесят витязей моих татары смертию побили и ворота города от всех русских затворили.
– В общем, татары тебя обманули, государь.
– И здесь ты лжешь, князь Андрей! – повысил голос правитель. – Не татары от присяги отринулись, а горсть изменников подлых, что за золото поганое, османское, честь свою и народ предали! Честные же татары присяге и поныне верны, от предателей к Москве бежали и ныне кровью и мечом своим готовы Казань от предателей отвоевать! Мурза Аксеит Черевсеев, мурза Бурнаш, мурза Камай Хусаинов, мурза Бахмет – все честные татары вместе с русскими выступить желают и позор чужого клятвопреступления делами славными смыть! В Казани же предатели ворота Едигеру безродному открыли, а с ним тридцать тысяч ногайцев пришло.
– Ногайцы тоже белые и пушистые? – саркастически поинтересовался Зверев.
– Ногайцы не виноваты, и позорить их ни к чему! Отступники поганые на османское золото польстились и тем позором себя до века покроют! Астраханский царевич Аккубек ужо грамоту мне прислал с извинениями своими, поклялся, что в том его воли нет, а лишь сумасбродство злых нечестивцев, ненавистных и в степях, и в городах. В знак своей верности царевич Аккубек поклялся прислать мне двести сотен татар для войны с предателями, кои дружбу нашу желают порушить[61].
– Коли я такой злобный врун со всех сторон, – развел руками Андрей, – зачем ты меня вызвал, Иоанн Васильевич?
– Язык твой лжив, князь Сакульский, но деяния важны! – поджал губы Иоанн Васильевич. – Тобою план одоления Казани составлен, тебе его до конца и доводить. Многое, о чем ты сказывал, я уж повелел исполнить, про остальное же ныне говори.
– А что сделано, государь?
– Наемники из стран закатных прибыли зимой, но еще не распущены, а потому их в войне использовать можно смело. Стрельцов огненных из свободного люда набрано еще десять тысяч, и оружие все имеют. По всем уделам приказы разосланы бояр поголовно исполчать вне обычного порядка и к Москве направлять для похода. Царевичу астраханскому я согласие послал, дабы сотни его в походе участие приняли, а также в племена и роды, о прошлом годе на верность присягнувшие, я грамоты отослал, на поход супротив клятвопреступников созывая.
– А как на Свияге дела обстоят? Припасы, мною созданные, не разорены? Чем рати кормить, имеется? Порох, ядра, картечь не разворовали?
– С сими вопросами я грамоту в крепость отсылал, – пошел вокруг стола государь. – И ты токмо глянь, какой писулькой мне твой хваленый боярин Выродков ответил…
Он нашел нужный свиток, больше похожий на рулон обоев, и протянул Звереву. Андрей развернул верхний край, начал не спеша проглядывать записи:
– «От Бурлака до Казанки остров семидесяти сажен шириной, на две сотни человек, шесть туров двумя стенами, пушек не надобно, щитов передвижных четыре штуки. У Тайницкой башни составлены, последними грузить, везти надлежит пятнадцатью телегами последними по Ногайской дороге через Бурлак и за поставленным тыном». Интересно… – Он торопливо промотал свиток, начал читать из другого места: – «Нижние ворота, уклона нет, земля сыра зело, до обрыва пятьдесят семь сажен. Место оборонное, четыре тура, шесть щитов подвижных, един тур на оборотную сторону, шесть пищалей больших со жребием потребны. Составлено снаряжение меж Щучьей и Кривой башнями, везти пятьдесят второй частью, по Ногайской дороге на семнадцати телегах при двадцати возчиках и ратным отрядом». Ай, умница Выродков, ай гений Иван Григорьевич! – Князь опять промотал свиток: – «Царские ворота. Место наступательное. Башня осадная одна, у стены Щучьего ручья сложена, двадцать семь телег, двенадцать пищалей больших, везти сорок седьмой частью, по Ногайской дороге опосля установки туров. Туров для ворот заготовлено восемь, щитов подвижных десять, туров оборотных шесть, сложены на углу Щучьего ручья, двадцать две телеги, везти от Казанки и Арского поля, а к турам надобны осьмнадцать пушек».
– И что все это значит? – нетерпеливо переспросил Иоанн.
– Это значит, – свернул грамоту Зверев, – что, пока мы лаялись, дьяк Иван Григорьевич Выродков к Казани сплавал, весь город обошел, размеры снял, счел в подробностях, где, какие, когда укрепления понадобятся, откуда, на каких телегах и в каком порядке все это на место завозить, укрепления сии заготовил и готов в любой момент войскам выдать. Только грузить успевай, а потом вокруг Казани расставлять. Для каждой телеги, каждого колышка и каждой пушки место свое боярином уж определено[62]. Нет, государь, такой хозяин ничего не разбазарит, это я уверен. За Свияжск можно быть спокойным.
– Доброе слово молвишь, княже. Так что нам делать ныне надобно?
– Иван Григорьевич боярин мудрый на удивление, в арабской математике спец, в персидской мудрости, в строительстве тоже талантлив оказался, – кивнул Зверев. – Укрепления он приготовил, их только доставить в нужный момент надобно. А еще он число крупных пищалей, что для осады нужны, в точности указал. Надобно пересчитать, сколько их в свитке указано, и ему отослать, дабы распределил, какие куда. Он и у турок уроков немало взять ухитрился. А сегодня в мире, кроме османов, в пушках никто, почитай, и не разбирается. Если не считать меня, конечно.
– Скромен ты, Андрей Васильевич, на удивление, – покачал головой правитель, однако свиток забрал, протянул Адашеву. – Алексей Федорович, пищали в сей росписи сочти и все потребное боярину Выродкову отправь. Крепости во Владимире и Нижнем обдерите маленько для благого дела. Опосля вернем.
– Я вот что думаю, Иоанн Васильевич, – продолжил Зверев. – Наемников иноземных и стрельцов новонабранных надобно в Нижний Новгород направить. Пусть грузятся на корабли и к Свияжску плывут. Пушки заодно доставят. Дальше Иван Григорьевич их по месту определит. И роспись тоже надо ему отослать, вдруг она в единственном экземпляре? Что до остальных – ждать надобно, пока рати вместе соберутся, а уж потом выступать. Узнаем точно, сколько людей в армии будет, определимся, сколько припасов придется во время войны из Нижнего к Казани отправлять. Противника в неведении подержим – пусть расслабится. А потом всей силой и ударим. Дорога привычная, дойдем без помех. Командовать кто будет? Как бы ссор ненужных не возникло. Заранее определиться надобно.
– Про то мы уж обговаривали, – кивнул царь. – Сей список мною составлен, боярином Адашевым по разрядным книгам проверен, ни с единым воеводой никаких сомнений у нас нет… – Он опять прошел вокруг стола, выдернул еще свиток. – Вот, смотри!
В грамоте шло изрядное количество имен, не меньше полутора сотен, но главные командующие упоминались сверху – Зверев только крякнул от изумления.
Князь Петр Шуйский! Один из тех, кто пять лет назад пытался царевича Ивана зарезать.
Князь Горбатый-Шуйский – из той же компании.
Князь Михайло Воротынский – тот самый, про которого Андрей точно знал, что государя он два года тому пытался отравить, а его, князя Сакульского, к измене склонял. Дружба дружбой, но из песни слова не выкинуть.
Князь Василий Серебряный-Оболенский – тот, что в нарушение указа в прошлом году в Свияжске гарнизоном не встал.
Князь Петр Серебряный – это братец предыдущего.
Князь Андрей Курбский – предатель и подонок, продавшийся полякам.
Шах Шиг-Алей – предатель, не освобождавший из плена русских рабов и пытавшийся отложить Казань от московского царства.
Хоть князя Старицкого, извечного ненавистника царя, в списке не оказалось, и то ладно.
– Что скажешь, Андрей Васильевич? – забрал грамоту государь.
– Да уж, компания дружная, – признал Зверев. – Эти не поссорятся.
– Вот и славно, быть посему, – подвел итог Иоанн. – А ты со мной пойдешь, советником тебя назначаю. Коли не веришь никому, власти воеводской тебе доверять нельзя.
– Благодарю за доверие, государь, – на этот раз куда ниже поклонился Андрей.
– По делам и награда. Ступай.
Зверев поклонился еще раз и покинул палаты, пытаясь понять, насколько наладились его отношения с государем. С одной стороны, советник – должность почетная. С другой – то, как обставлялось назначение, особой гордости не вызывало. Одно можно было сказать точно: потраченным на Свияжск золотом его более никто и никогда не попрекнет.
– Здрав будь, Андрей Васильевич! Не зашиби!
– Иван Юрьевич! Сколько лет, сколько зим! – Князь с огромным удовольствием обнял своего побратима. – Как тут без меня?
– А ты рази не слышал? – обрадовался Кошкин. – Шиг-Алей, хитрец узкоглазый, власть в Казани порешил обманом удержать. Его тут попрекали нередко, что пленников никак не отпускает, а он отписывался: дескать, прячут от него татары рабов, а силу применить боится, дабы волнений ненужных избежать. Но видать, стол под ним шатался изрядно, и он разом с делом покончить захотел. Созвал семьдесят ханов и мурз виднейших на пир, подпоил изрядно, а потом взял всех, да и зарезал. Люди сказывали, два дня потеха длилась, да врут, вестимо. Чего там семьдесят животов вспороть? В четверть часа управиться можно. Да токмо супротив Алеевых ожиданий все наоборот пошло. Возмутились татары и его чуть не побили, вот хан в Москву и сбежал, от стола казанского отказался. Казанцы же послов прислали, стали от Иоанна другого наместника просить. Сказывали, не люб им боле Шиг-Алей. Убийца, дескать, вор и насильник. Государь им князя Микулинского послал. Татары поперва присягнули, ан опосля некие зачинщики числом небольшим бучу учинили… Как сия весть до Иоанна дошла, возмутился он без меры, за клятвопреступление обещал покарать без жалости. И зимы ждать не захотел, прямо счас войну решил затеять. Ну в тот же миг про тебя и вспомнил. Пока Адашев указы об исполчении сочинял, Иоанн для тебя самолично грамотку составил. Видать, уважает. Выделяет особо. Ты у государя уже был?
– Был.
– И как?
– Сказал, что человечек я никудышный, но в его личные советники сгожусь…
– Да ты что?! Из опалы да в советники?
– Другого, молвил, я недостоин.
– Шуткуете, князья? Одного не пойму, кто из вас все сие выдумывает.
Андрей развел руками.
– Ну мне тоже надобно за поручения ответ держать, – кивнул дьяк. – Ты помни, братчина уж собралась почти вся ради исполчения. Коли не загордился, заходи, побратим, пивка свежего попьем.
– Приду.
– Тоды до вечера… – Боярин Кошкин прижал Зверева к своей жаркой московской шубе, отпустил и пошел прочь.
– Значит, семьдесят гостей на пиру зарезал? – почесал в затылке Андрей. – Нечего сказать, образцовый слуга. Честный и умеющий вызывать доверие. Интересно, это Иоанн меня обманул или Шиг-Алей – Иоанна? Надо будет обмолвиться при случае…
Нам не нужна победа
Князь Сакульский думал, что добирался слишком медленно. Как бы не так! Боярское ополчение, созванное еще в начале апреля, к Москве подтягивалось до середины июня. Причем из мест, куда более близких, нежели потерянное средь озер карельское княжество: из Тулы, Можайска, Твери, Калуги. Рати съезжались, обосновывались на окружающих Москву полях, ставили палатки и юрты, вкапывали коновязи, выкладывали камнями очаги. Длинные обозы окружали стоянки, превращаясь в импровизированные станы. Телеги, возки, рыдваны, роспуски, тарантасы, подводы, колымаги, кибитки, дроги, двуколки – чего только не было во всем этом передвижном паноптикуме. Объединял гужевое разнообразие один признак: скорость. Разогнать их быстрее двух километров в час было весьма проблематично. Это значило, что до Казани обоз будет ползти не меньше двух месяцев.
– А в длину вытянется аккурат отсюда и до Арского поля, – сообщил при встрече с государем Зверев. – Просто атас… Рать могучая, да передвинуть ее с места на место без помощи джина из колдовской лампы никак не получится.
– Невнятные ты вещи сказываешь, – мотнул головой Иоанн. – Проще выражаться не можешь?
– Этот обоз запрудит нижегородскую дорогу насмерть. Мало того что сам будет еле двигаться, так еще и войскам окажется негде идти.
– Странно, – поджал губы государь. – Однако же ранее на Казань мы ходили без труда, и обозы нам не мешали.
– Ранее мы ходили зимой, по Волге. Там от берега до берега по десятку телег рядом катиться могут, и еще для конницы место остается. Ныне же лето на дворе. Лесная Нижегородская дорога узка, ею только путники пользуются, что налегке идут.
– Беда за бедой, – прошелся от стены до стены Иоанн. – Что скажешь, Алексей Федорович?
– Надобно было не здесь рати сбирать, а возле Васильсурска, – ответил боярин Адашев. – Там порубежье, быстрее бы до Казани добрались.
– Да, как же, мечты, – презрительно фыркнул Зверев. – Половина обозов на дороге перед Сурой бы застряла, другая половина – за ней. Никакой войны не надо, армии целый год из затора вылезать придется.
– Охолонь, – вскинул указательный палец государь. – Давай, Андрей Васильевич, сказывай. Ведь придумал что-то, по глазам вижу.
– Мыслю я так, – присел на край стола князь. – Прежде всего, припасы людей ратных в бой не пойдут, лошади им не нужны. А кроме того, большую часть своего добра бояре назад не повезут, съедят во время похода. Посему я предлагаю сделать так. Все суда, что ныне в Москве имеются, для нужд царских задержать, а войску повелеть ту еду, что с собой припасли, на ладьи погрузить. При себе пусть малую толику оставят, только на переход. По человечку от отряда на каждый корабль отправить, дабы потом запасы не перепутались, да пусть и плывет это добро своим ходом. Обозы разом на две трети короче окажутся. Под Казанью, в Свияжске у меня запасы изрядные – если где задержка случится, голодать ратникам не придется, накормлю.
– Ладная мысль. – Иоанн ткнул пальцем в сторону Адашева. Тот взял из стопки бумаги чистый лист.
– Скорость у нас у всех разная. Татары быстрые, кованая рать медленная, обоз вообще как черепаха ползет. Посему по короткой приволжской дороге обоз с ратным снаряжением предлагаю пустить. Черемисы нам преданы, грабить не станут. Хотя некое прикрытие, конечно, пригодится.
– А рати?
– Кованая рать, боярское ополчение, пусть через Муром идет, за Алатырь к Свияге и по ней вниз. Крюк получится, но обоз все едино обгонят и почти вместе доберутся. Татары же легкоконные пусть по большому кругу, через Колычев, Рязань и Саранск скачут. У Суры, мыслю, аккурат вместе с кованой ратью окажутся.
– Нешто по обычной дороге добраться нельзя, – недовольно пробурчал Адашев.
– Нельзя, Алексей Федорович, нельзя, – подмигнул дьяку Андрей. – Рать ныне у нас не обычная. Не двадцать тысяч ратников в поход собрали, а все сто двадцать! Привычным путем такой мощи и не пройти.
– Сто пятьдесят, – скромно поправил Зверева Иоанн. – Ханы чувашские Магмет Бозубов и Ахкубек Тогаев и князь Шептах мне гонцов прислали: идут они со мною на Казань, десять тысяч ратных с собою приведут. Князь кабардинский Темрюк Айдаров десять тысяч ведет, вотяки тоже будут воевать. Князь Еникей Тенниевич Кугушев и мордовский мурза Дивей тоже десять тысяч приведут.
– Всем миром, стало быть, язву древнюю станем вычищать, – кивнул Зверев. – Это хорошо, коли вместе. Общая победа на века останется.
– Ногайцев в Казани тоже немало, тридцать тысяч, – напомнил Иоанн, – да еще столько же изменников татарских к ним примкнуло.
– Глаза боятся, руки делают, – пожал плечами Андрей. – Управимся.
– Твои бы слова да Богу в уши, – вздохнул царь. – Алексей Федорович! Чтобы ладьи грузить, ратники не нужны. Пусть обозы свои разделят – что плыть должно, а что в возках ехать, – да и трогаются во имя Господа. Надеюсь, одного дня им на то хватит. Хану Шиг-Алею передай мое повеление послезавтра сниматься да через Рязань и Саранск двигаться. Князь Воротынский тогда же пусть полки Большой, Правой и Левой руки к Мурому ведет. Вотякам доверяю обоз охранять. Записал? Сам же еще пару дней бояр отставших дожидаться стану да опосля опричную тысячу лично в поход поведу. Сбирайся в путь, Андрей Васильевич. Через четыре дни выступаем.
Еще четыре дня! Когда месяц назад князь Сакульский на рысях мчался из своего дворца в Кремль, он едва рассчитывал, что у него день в запасе. Думал, царь укажет на Казань и даст команду: «Фас!».
Как бы не так. Команда, хотя и прозвучала, растянулась на несколько недель, словно в потрепанном кинопроекторе застряла пленка. Пахом не то что конюшню успел возле дворца выстроить, но и высокий хлев с сеновалом, свинарник и заготовить дров на не близкую еще зиму. Не сам, конечно – строителей нанимали, дрова покупали. Дядька только следил да помогал иногда с холопами. Не бока же в людской пролеживать? Тренироваться постоянно тоже невозможно – человек он не железный.
«Хоть пивка с друзьями выпить, пока их воеводы из Москвы не увели? – подумал Андрей, спускаясь по ступеням великокняжеского дворца. – Когда теперь еще встретимся? – И сам же себе ответил: – Под Казанью».
Первые два вечера он убил, просидев с боярами за потрепанной, но, как прежде, дорогой братчиной. На третий день двор боярина Кошкина опустел, и князь, распрощавшись с дьяком Разбойного приказа, отправился к себе. После долгого праздника хотелось покоя. Предупредив Пахома, чтобы завтра тот был готов выступить в поход, князь поднялся к себе в светелку – и замер, обнаружив на постели спящего иноземца.
– Барон Тюрго? – хлопнул он по плечу чересчур развязного гостя. – Какими судьбами? Неужели пришло время очередной получки?
– Андрей Васильевич? – Шведский поверенный сел, мотнул головой, протер глаза. – Простите, забылся. Ваш слуга пустил меня еще три дня тому, но вы все не возвращались.
– Поражен вашим терпением, барон, – кивнул Зверев. – Видать, вам очень хочется со мною побеседовать.
– Да, это очень важно, – кивнул гость. – От этого зависит судьба Московии, и вы единственный, кому я могу открыть опасность. Вокруг вашего государя так много предателей, что, подойди я не к тому воеводе, меня вполне могли уничтожить вместе с моей тайной. Подозреваю, есть немало негодяев, которые сделают все, дабы не допустить до царя мое известие. Вам я верю, князь. Вы с поразительной искренностью печетесь о делах сей страны, словно вы здесь государь, а не один из слуг.
– Я думаю, с комплиментами достаточно, – не выдержал Зверев.
– Да, простите, Андрей Васильевич. Я волнуюсь. Вы уверены, что нас никто не слышит?
– Я абсолютно уверен в верности всех, кто находится в этом доме, барон. Говорите.
– Да, конечно… Итак… Я ведь сказывал вам год назад, Андрей Васильевич, что страны европейские не допустят возвышения русского, не дадут Москве одолеть Казань и присовокупить к своим владениям.
– Я помню, барон.
– Разумеется, я оказался прав. Священная империя и Оттоманская порта заключили перемирие. Ныне у султана развязаны руки, он смог отвести янычар от Вены и Венеции, он получил золото испанских евреев в обмен на разрешение им свободно селиться в землях империи и оборотил свой взгляд сюда, на север. Еврейское золото превратилось в мечи изменников, что согласились сражаться с русскими на казанских стенах.
– Я уже слышал про это, барон.
– Ведомо мне, именно османы дали золото для войны на Волге, они подняли смуту в Астраханском ханстве, желая скинуть дружеского к Москве правителя. Они истребовали от хана Девлет-Гирея учинить набег на кабардинские земли, дабы и там разорить ваших доброжелателей. Султан прислал в Крым не меньше десяти орт[63]янычар и наряд в три десятка стволов для войны на русском порубежье.
– Ну османы дают, – покачал головой Зверев. – Хуже пиндосов, в каждой бочке затычка.
– Султан потребовал от Девлет-Гирея защитить Казань и начать войну с Московией, едва та попытается завладеть мусульманской твердыней на Волге.
– И что? Крымчаков мы, что ли, не видели? Да я один уже с десяток нарубил!
– Кажется, вы меня не понимаете, князь, – потер виски Ральф Тюрго. – Повторяю: верный вассал османского султана крымский хан Девлет-Гирей прямо сейчас идет в наступление на русские рубежи. Это десятки тысяч татарской конницы, несколько тысяч янычар и тридцать пушек для осады городов. Вы меня понимаете? Янычары, лучшая пехота Европы, перед которой не смогли устоять ни французские рыцари, ни немецкие ландскнехты, ни фряжская пехота. Тридцать мощных орудий. Двадцать или тридцать тысяч конников.
– Да, это серьезно, – признал Зверев. – Но татарам еще ни разу не удавалось выстоять в поле перед русской конницей.
– Какой конницы, князь? Я ведь сам читал царский приказ об исполчении боярства. Государь повелел подниматься в седло всем!
– О, Господи! – На князя Сакульского словно опрокинули чан колодезной воды. Ноги подкосились, он рухнул на табурет и схватился за голову.
Царь Иоанн Васильевич по его, зверевскому, совету собрал в кулак все русские силы для удара по Казани. Все, совершенно все, до последнего новика. Сейчас в России войск не было. Нигде. Никого. Она лежала на пути любого сильного ворога обнаженная и беззащитная, словно распятая на кресте.
– Они ударят с юга, – словно вколачивая последние гвозди в крышку гроба, безжалостно продолжал шведский посланник. – Ударят на Тулу или Рязань, вырежут эти города и пойдут в глубь страны, сжигая на своем пути все селения и истребляя людей. Коннице до Москвы всего десяток дней хода. Там, у Казани, вы еще даже не узнаете о нападении, а ваша столица уже перестанет существовать. Новгород и Псков станут вотчиной князя Старицкого, Смоленск отойдет Польше, а все прочие земли превратятся в пустыню, принадлежащую Сулейману Великолепному.
– Проклятие… Зачем ты мне все это рассказываешь, барон?
– Я видел на Балканах, как легко османы опрокидывают границы христианских государств, сносят города и превращают людей в вечных рабов, князь. Русь, надо признать, не самый спокойный сосед. Но уж лучше Русь, чем Османская империя. Да и князь Старицкий тоже не подарок.
– Откуда ты все это знаешь, барон?
– Со мной поделились, Андрей Васильевич. В католической Европе, знаете ли, ортодоксальная Русь не пользуется большой любовью. Все посланники знают сию тайну и тихо радуются ей по своим домам. Они считают, что к первым морозам от всей вашей страны останется лишь Старицкий удел, князь которого уже не раз выказывал благоволение к польским посулам и, вестимо, согласится принять римскую веру. Я, как вы знаете, тоже в некотором роде католик, безусловный европеец и достаточно долго занимаюсь политикой, чтобы знать, как вынюхивать то, о чем не говорят вслух, и как уметь казаться своим для чужаков. Посему мне отсыпали крупицу секрета, дабы я радовался вместе со всеми.
– И ты так легко мне открылся?
– Надеюсь, вы помните наш уговор, князь? Мы действуем ради дружбы наших народов. Ради того, чтобы между Швецией и Русью был мир и понимание, а не война. Ради нашей дружбы сию тайну и открываю.
– Спасибо за предупреждение, барон. Такой подарок дорогого стоит. Не знаю, чем и отдариться.
– Я скажу, – с поклоном мило улыбнулся барон Ральф Тюрго. – Потом. До встречи, Андрей Васильевич. Ныне вам, мыслю, не до меня.
Зверев проводил засидевшегося гостя взглядом, потом вытянул руку. Она мелко подрагивала. Князь уронил ладонь на стол, передернул плечами:
– Я что, получается, собственными руками Россию уничтожил?
Двадцать или тридцать тысяч татар. Это примерно та армия, которую могла собрать против своих врагов Россия, не нарушая жизненного уклада. Двадцать тысяч русских ратников в Ведрошской битве одержали решительную победу, отбив у княжества Литовского почти треть его земель; двадцать тысяч русских воинов потерпели поражение в позорной битве при Орше, явившей миру не крепость литовского меча, но опасность местнических споров; двадцать тысяч ходили в последний поход против Казани. Двадцать тысяч воинов – это очень большая сила. Сокрушительная сила. Плюс несколько тысяч янычар. Значит, на Русь идет от тридцати до сорока тысяч врагов. У них есть пушки, чтобы взламывать ворота в оставшихся без гарнизонов крепостях, у них есть конница, чтобы охватывать загонным ходом большие пространства, у них есть опытная пехота, чтобы штурмовать укрепления и давить сопротивление там, где оно возникнет. Много стараний не потребуется: ведь все русские рати ушли на Казань. Грабь, насилуй, убивай – останавливать некому. Барон Тюрго прав – может случиться так, что могучая русская армия вернется не домой, а в разоренную пустыню. Если, конечно, ей не придется пробиваться к родным очагам через пушечные бастионы. Союзники разом разбегутся, припасы брать негде, отступать некуда. Ни крова, ни смысла, ни будущего…
– Что-то я совсем в панику впадаю, – резко потер виски Андрей. – Русь – это не гнилое яблоко, чтобы от одного толчка падать. Значит, османы наступают с юга на Тулу или Рязань. Допустим, их сорок тысяч… Города остались без гарнизонов, это да, долго не выдержат. А если и выдержат, татарский поток их может просто обойти. Но ведь Иоанн исполчил огромные силы! Нужно повернуть кого-то на юг и отогнать разбойников… Черт, татары уже три дня как ушли. И Воротынский с кованой конницей два дня в дороге. Проклятие!
Самый простой выход: послать гонца и развернуть армию – был отнюдь не таким простым, как казалось на первый взгляд. Русские рати шли на Казань. Разными дорогами, отдельно от обозов и друг от друга, с минимумом припасов – чтобы там, у своей цели, слиться воедино и стать грозной непобедимой силой. Это был механизм – продуманный, настроенный и запущенный. Из него нельзя выдернуть детальку и использовать для других целей. В походе боярские дети половину снаряжения в обозе везут. Если их внезапно тупо бросить в бой, они окажутся не готовы к серьезной битве. Между тем припасы едут сами по себе и в другое место. Легкая и тяжелая конница идут разными дорогами – их не удастся собрать в другом месте без заранее подготовленного плана, не получится использовать согласованно, как одно целое. Запущенный механизм застопорится и не сможет работать слаженно. Если армию направили на Волгу – развернуть военную машину совсем не просто. Наемники и стрельцы уже там – их не вернуть, многие союзники тоже выдвигаются прямо к Свияжску. Они окажутся малым числом против шестидесяти тысяч предателей. Пропадут ни за грош.
– Черт! Если вмешаться в начавшийся поход, войны с Казанью не получится вообще! Все планы рассыплются, как карточный домик.
«Или… – обожгло князя. – Или это и есть цель предупреждения? Как признал добрый Ральф Тюрго – никто не хочет усиления России. Если Зверев передаст предупреждение Иоанну и тот развернет армию – в этом году покорения Казани уже не будет. В следующем… Наемники уйдут, у союзников могут измениться планы, цели и обстоятельства. Кто-то погибнет там, брошенный ныне царем, и второй раз племена воевать не согласятся, у кого-то погаснет первый порыв единения против предателей, с кем-то сговорятся османские посланцы. И все, ку-ку! Казань уплывет от России, как отколовшийся айсберг».
– Правда, барон не был похож на врущего человека. Он явно болел душой и беспокоился. Он не стал просить награды, надеясь истребовать ее потом. Значит, был уверен в своей правоте… Но его тоже могли использовать «втемную»!
Андрей прошел по светелке от стены к стене, уперся лбом в теплую оконную раму.
– Проклятие! Как же узнать, есть правда в словах барона или нет?
Бросить монетку? Нет, на удачу полагаться нельзя. От точного ответа зависит будущее всей России. Оставить ее беззащитной перед татарским набегом – даже если Русь не сгинет, то умоется очень большой кровью. Повернуть войска к южному порубежью – значит навсегда потерять Казань и еще не один век платить кровавую дань татарским набегам. Кошмар получится вдвойне ужасным, если Россия потеряет Казань из-за ложного навета.
– Господи, кто бы принял решение вместо меня! – с силой стукнулся лбом о деревяшку князь Сакульский. – Если ошибусь, меня сотни поколений проклинать станут. И то, если после моей ошибки они уцелеют. Поворачивать рати, не поворачивать? Что важнее для будущего, Казань или Русь? Забыть про татарскую столицу – и через тридцать лет ханство примет участие в истреблении русского народа. Пожертвовать неприкрытыми землями – это будут многие тысяч жертв прямо сейчас.
Спрашивать было некого. Искать ответ надлежало самому.
– А если посмотреть с другой стороны? – уселся на подоконник Андрей. – Поворачивать рати – значит потерять Казань. Трогать наступающие войска нельзя. Что остается в моих руках при таком раскладе?
Ответ напрашивался сам собой: избранная тысяча. Самые доверенные и храбрые бояре, выбранные государем… Или дьяком Кошкиным – все равно. Службу несут при государе, телохранители. Значит, должны быть всегда во всеоружии и в броне – мало ли вдруг царю опасность грозит? Земли все бояре округ Москвы имеют. Значит, если что нужное в обозе и отправили – быстро смогут замену из имения подвезти. Правда, тысячи слишком мало против тридцати-сорока тысяч татар… Но Зверев тоже в росписи одним числился, ан в поход тридцать крепких ребят с собой привел. За каждым боярином десять-двадцать холопов – и это уже получатся полнокровные пятнадцать тысяч. Не сорок – но сила вполне реальная.
– Еремей! – закричал вниз Андрей. – Ярыга, ты где? Коня седлай срочно! Время горит…
Торопился он зря. В великокняжеский дворец его не пустили. Государь перед дальним походом решил навестить супругу – а женская половина в царском доме, что сейф в швейцарском банке. Не докричишься, не дозовешься. Отца родного к жене не впустят, не то что постороннего просителя. Побродив под стенами, князь Сакульский махнул рукой и вернулся обратно к себе.
* * *
Сбор был назначен возле белокаменного Новодевичьего монастыря, державшего под прицелом своих пушек броды через Москву-реку. Место, удобное для всех опричников. Рядом со столицей – для горожан близко. На перекрестье дорог – хорошо тем, кто напоследок решил в поместье заскочить. Для государя важно, что перед дальней дорогой он в Смоленском соборе смог службу отстоять. Да и вообще символично: начинать путь на Казань от памятника, воздвигнутого в честь возвращения Смоленска в лоно России.
Своих холопов Зверев одел в броню – пусть привыкают к тяжести на плечах. Чтобы, как до сечи дойдет, кольчуги и колонтари второй кожей казались. Да и сам не поленился, на стеганый поддоспешник, набитый конским волосом пополам с ватой, накинул тяжелый трехслойный бахтерец суздальской работы. Дорогая штука – зато и пулю, и рубящие удары по груди удержит. Пахом ему еще и куяк приготовил – овчинную жилетку с нашитой на нее стальной чешуей, – но это был уже явный перебор. Сваришься от жары. Хорошо, хоть пасмурно пока.
К удовольствию Зверева, его примеру последовали очень многие бояре, и собравшаяся на утоптанном берегу Москвы рать сверкала железом, словно собиралась на какой-то праздник. Обозов при рати не имелось. Как, кстати, и у самого князя Сакульского. Приказ отправить съестные припасы на ладьях, а все прочие – обозом Пахом получил уже через день после того, как его отдал Адашеву государь. С чем с чем, а с делопроизводством у дьяка Алексея Федоровича дело было поставлено отлично. В итоге пищали, порох и пули, запас стрел, подменные рогатины, запасная броня и кое-что из оружия – все это укатилось на повозках куда-то на восток под приглядом троих холопов, чтобы встретить своих владельцев в Свияжске. При дружине осталось по одной рогатине и одному щиту у каждого да два лука и два колчана стрел на всех – у Андрея и дядьки. Этого могло хватить только на одну серьезную стычку – не более того.
Зато с числом избранной тысячи Зверев угадал почти в десятку. Судя по числу лошадей, заполонивших все монастырское предполье, бояр, детей боярских и холопов было никак не менее пятнадцати тысяч. По три скакуна на каждого – как раз около пятидесяти тысяч голов в табуне за бродом и получилось. Плюс-минус тысяч пять – точнее князь определить не смог.
В Смоленском соборе зазвучали колокола, и бояре потянулись к воротам монастыря. Через несколько минут вышли священники в золотых одеяниях. Первый нес икону, еще четверо – подсвечники со скрученными по три свечами. Крестный ход проследовал полукругом перед боярами, повернулся к воротам. Оттуда вышел Иоанн – тоже в бахтерце, но с наведенными золотом пластинами, с алым плащом за плечами. Чуть позади вышагивал в вороненой броне высокий и широкоплечий князь Афанасий Вяземский. Таким его помнил Зверев после первой их встречи – как помнил царя маленьким испуганным мальчишкой. Однако сейчас князь с удивлением заметил, что Иоанн-то и Афанасий Иванович – одного роста! Когда же это правитель так вымахать успел? И как Андрей этого до сих пор не замечал? Из предубеждения, что ли?
– Правда, в плечах он раза в полтора уже будет, – все же уточнил для себя Зверев.
Государь поцеловал поднесенную икону, после чего решительно надел остроконечную ерихонку и что-то произнес, взмахнув рукой. Бояре побежали в разные стороны.
– По коням! – приказал Андрей, подтянул подпруги гнедого мерина и запрыгнул в седло. – Пахом, пока за холопами следи. На привале ко мне подойди с Изей и Ильей. Это если я сам вас не найду. Да, и раздели отряд пополам, одна часть будет десятком одного, вторая – другого.
– По дюжине на каждого придется, княже.
– Значит, им повезло.
Зверев пнул пятками скакуна и стал пробираться ближе к царю. Советник он или нет?
Избранная тысяча, отдельный или, как ныне говорили, «опричный» полк вытягивался в походную колонну. Первой, как и положено, шла сторожевая сотня, затем государь с малой свитой, дальше – основные силы, чуть позади – часть холопов с заводными конями, навьюченными съестными припасами, подстилками и иным, важным для долгого перехода добром. Кто поленивее – на заводных скакунах даже рогатины, броню и щиты оставляли. Правда, таких разгильдяев оказалось немного. Все же – избранные бояре, а не оторванное от хозяйственных дел ополчение.
– Прости, государь, что от мыслей отвлекаю, – пристроившись стремя к стремени, заговорил князь Сакульский. – Но есть у меня одно важное предложение.
– Сказывай, Андрей Васильевич, – степенно кивнул Иоанн.
– Считаю я, государь, избранной тысяче надобно не по следу Михайло Воротынского идти, а татарским путем. Так спокойнее будет… Тебе же с лучшими и храбрейшими из бояр следует за основными полками скакать, дабы сильно не опоздать и во главе войска встать вовремя.
– Зачем же так нежданно планы свои менять, Андрей Васильевич?
– Чем южнее пойдем, тем для Руси спокойнее. Рубежи прикроем от возможных набегов. Увидят, какая сила на границе: то татар десятки тысяч, то кованая рать. Вот и побоятся нынче наши земли тревожить…
Говорить правду Зверев опасался. Вдруг молодой неопытный правитель испугается и захочет войско от Казани развернуть? Вероятность же османского набега – где-то пятьдесят на пятьдесят.
– Разве не ты, Андрей Васильевич, сказывал, что татары идут быстро, а кованая рать – медленно? Коли южным путем избранной тысяче двигаться, она очень сильно к общему сбору опоздает.
– Посему и предлагаю я, государь, тебе коротким путем скакать. Дабы ты во главе рати вовремя встать успел. В тебе, Иоанн Васильевич, половина русской силы. Ты – помазанник Божий, в тебе высшая доблесть собрана. А что такое опричный полк? Полтораста сотен, одна десятая от армии твоей. Коли мы припозднимся, никто и не заметит.
Андрей льстил так, что самому тошно стало, однако царь не поддался – отрицательно покачал головой:
– Хитришь чего-то, княже. Опять лжешь, изворачиваешься. С тобой побеседуешь – поневоле в колдовстве подозревать начинаешь. Разве честные люди так себя ведут? Честные люди прямые и открытые, у них свет на лицах и в глазах чистота.
– У меня на лице загар, – нахмурился Зверев. – Коли так, скажу прямо. Я твой советник, государь, и как советник настаиваю, что не на Муромскую дорогу полку нашему сворачивать надобно, а к Коломне. И на требовании сем я твердо стою!
– Что же у Коломны случиться должно? – поинтересовался Иоанн.
– Ничего, – спокойно соврал Андрей. – Но со стратегической точки зрения прикрыть южные рубежи весьма полезно. Коли десятая часть общей рати чуть припозднится, большого вреда не будет. Зато порубежью – куда как спокойнее.
– Что скажешь, Афанасий Иванович? – повернул голову к воеводе опричного полка правитель.
– Дельно Андрей Васильевич сказывает, – внезапно поддержал Зверева князь Вяземский. – Коли полки у порубежья имеются, оно на Руси завсегда спокойнее. Однако же и задержка выйдет немалая. Тебе решать, государь.
– Главное, чтобы Иоанн Васильевич вовремя добрался! – немедленно встрял Андрей. – Остальные же ратники могут и припоздниться, невелика потеря.
Рисковать жизнью царя в возможной драке ему совсем не улыбалось. Эту вилку он осознал еще несколько лет назад: будет жив Иоанн VI – будет существовать Россия. Не будет – ее растопчут и разорвут.
– Коли вы, воеводы, на том помысле сходитесь, – кивнул Иоанн, – быть посему. Поворачиваем на Коломну.
Шедшая по четыре в ряд тяжелая конница вытянулась по дороге почти на семь верст, добрых двенадцать километров, менять заводных лошадей могли только на ночных привалах, а потому шли довольно медленно. Возле Коломны опричный полк разбил воинский лагерь только через два дня после выхода из Москвы. И здесь Зверев сделал совершенно гениальный ход. Он предположил, что во имя успеха казанского похода было бы полезно отслужить молебен в древнем Голутвинском монастыре, отстроенном в честь победы князя Дмитрия над Мамаевыми полчищами. И истово верующий Иоанн попался, как мальчишка: собрав еще около полусотни бояр, государь торжественно отправился в Богоявленский собор. Князь Сакульский в число избранных не попал – но особо по этому поводу комплексовать не стал. Царственный молебен давал полку лишних двое суток отдыха – а Изольд и Илья ушли вперед дозором еще прошлым утром. Десятники получили строгий наказ: дойти один до Рязани, другой до Тулы, оценить обстановку и, ни во что не ввязываясь, вернуться к Коломне с известиями. А буде рать уже двинется – нагнать на рязанской дороге.
Государь вернулся к полку вечером после Дорофеева дня[64], тотчас чужой холоп прибежал к Андрею и потребовал его царским именем к соколиному сине-золотому родовому знамени Рюриковичей.
– Привет тебе от воеводы Шаховского, Андрей Васильевич, – не поздоровавшись, сообщил Иоанн и толкнул вперед изможденного мужичка в стоптанных поршнях, в выцветших до одинакового серого цвета рубахе и штанах и в соломенной шляпе. – Повтори, о чем нам поведал?
– Станичник я, из-под Путивля послан, – кивнул тот, почему-то не снимая головного убора. – Ныне мимо крепости татары прошли. Тьма агромадная. Тюфяки с собой везли, пеших изрядно шло, с копьями.
– Странного гонца князь выбрал, – хмыкнул Зверев. – Али людей совсем не осталось?
– Такого выбрал, дабы степняки, коли на глаза попадется, не заподозрили ни в чем, – встал на защиту станичника правитель всея Руси. – Ан и Тулу, и меня о беде он упредить сумел. Так что скажешь в оправдание свое, князь Андрей Васильевич? Что на этот раз в защиту измыслишь, предатель?
– В чем я должен оправдываться? – вскинул брови Андрей.
– По твоему наущению государь всех бояр до единого с земель своих снял и в чужой край отправил! – опустил ладонь на рукоять сабли князь Вяземский. – Ты, изменщик, сие придумал и басурман на поля и веси наши навел. Кто ныне отчины наши защитит, кто промеж татар и Русью встанет?
– Как это кто? – пожал плечами Зверев. – А мы тут что делаем? Османы либо на Рязань, либо на Тулу идут. Отсюда и туда, и туда – два перехода. Дозорных к городам я уже послал. Ждем ответа, бояре. Отдыхайте.
– Отчего раньше не сказал, Андрей Васильевич?! – крикнул в спину уходящему князю царь.
– Кто же этих турок знает, появятся они или нет? – бросил через плечо Зверев и уже тише добавил: – Правильно не сказал. Эко вас от первого же слуха в пот бросило. Зато теперь ничего не напортачите. Машина запущена, и никто ее остановить не сможет. Ни смерд, ни царь.
Илья со своим десятком примчался на следующий день, вскоре после полудня, тяжело скатился с коня и упал перед князем на колени, тяжело выдохнул:
– Татары возле Тулы!
– Уверен?
– Еще как! Подошли, разложились, пищали громадные закопали, бьют по городу огненными ядрами. Там, внутри, ужо горит что-то. Бог даст, затушат люди.
– Что ты на коленях, я же не икона! – привстал с лежащего на земле седла Андрей. – Чего так долго?
– Прости, княже, ноги затекли, – мотнул головой холоп. – Не понял поначалу, чего там творится. Смотришь с опушки – вроде и в порядке все. Тихо, ладно. Да токмо странно показалось. Ворота заперты, никто за стены не выходит. Решил задержаться, глянуть внимательнее. Не зря же ты меня туда дозором отсылал? Ан, вестимо, упредил кто-то туляков. Два дня тому налетели поганые, окружили город кругом, все добычу искали. Опосля наряды подтянулись. Первые стволы прикопали, пальнули. Ну а дальше смотреть уж неча стало, поскакали. Вот…
– Отдыхай, – потрепал Зверев парня по голове и направился к ставке.
Навстречу поднялись Иоанн и князь Вяземский, переглянулись.
– Андрей Васильевич? – перекрестился государь.
– Верно поняли, – кивнул Андрей. – Османы у Тулы. Поднимайте людей, воеводы. Пора.
– Андрей Васильевич, княже! Остановись! – окликнул его, уже развернувшегося, Афанасий Вяземский. – Ты это… Обиды не держи… Сгоряча вырвалось.
– Какие обиды, князь? – покачал головой Зверев. – Умирать идем. В одну землю скоро ляжем. Царя спасай. Он Руси живой нужен.
– Нет! – вскочил и топнул ногой Иоанн. – Я никуда не поеду! Я буду биться! Как Александр Великий, с мечом супротив царей азиатских!
– Че хочешь делай, Афанасий Иванович, – без церемоний потребовал Андрей, – но полководца этого из полка нашего убери. Это нам помирать можно. А он, царь азиатский, жить должен. Ну чего молчишь? По коням! По коням, бояре, по коням!
Холопы побежали за пасущимися в полуверсте на заливном лугу лошадьми, иные начали сворачивать шкуры, ковры и потники, на которых отдыхали их хозяева, остальные просто поднялись, чтобы не мешать, и прогуливались, разминая руки и ноги. Не прошло и часа, как скакуны вновь оказались под седлами, тюки легли на спины заводных лошадей, служилые люди поставили ноги в стремя и двинулись вверх вдоль полноводной Оки. Отдохнувшие скакуны, погоняемые встревожившимися ратниками, шли ходко и еще дотемна вывезли первых бояр к Кашире. Тут же, невзирая на позднее время, передовые сотни начали переправу. Люди – на лодках, лошади – следом в поводу. Лодок не хватало, и несмотря на спешку, управиться удалось только к следующему полудню. Избранная тысяча двинулась дальше и долгим единым переходом добралась до излучины речушки с хвастливым названием Осетр. Здесь Зверев, пользуясь званием царского советника, объявил привал.
До Тулы оставалось всего с час хода, от крепости уже доносился грохот турецких пушек – но атаковать сейчас было нельзя. Лошади, что под седлом, были вымотаны до упора, люди тоже изрядно устали и проголодались. Всем требовался отдых – даже заводным скакунам. Кидать конницу в бой сейчас означало отправлять ее на гибель.
Совсем уже в сумерках, когда к лагерю подтягивались последние отставшие ратники, по дороге неожиданно проскакала слитная полусотня под сине-золотым знаменем. Бояре спешились, начали расседлывать коней, Иоанн Васильевич и князь Вяземский отошли в сторону, ожидая, пока холопы расстелют ковры и натянут палатку.
– Ты чего, Афанасий Иванович?! – кинулся к ним Зверев. – Решил государя без головы оставить?
– А что я могу, княже? – развел руками воевода. – Супротив воли государевой не пойдешь.
– Я царь русский, – твердо добавил Иоанн. – И я лично рать русскую на басурман поганых поведу. А тебя, Андрей Васильевич, в раздумьях своих я за дерзость решил простить. Хоть и лжив ты, и на язык невоздержан, ан пользы трону моему от тебя более, чем вреда.
– И большая будет польза, государь, коли тебя завтра на пику взденут, а из черепа чашу винную вырежут?
– Я стану сражаться, князь, – вскинул подбородок правитель, – и пусть Господь решит, какой судьбы достойна моя голова.
– А-а, – отмахнулся Зверев, – чего теперь? Спать ложитесь. Завтра трудный день будет.
Туманным рассветом двадцать третьего июня тысяча пятьсот пятьдесят второго года от Рождества Христова русская избранная тысяча, бросив на месте лагеря заводных скакунов и ненужную для битвы рухлядь, прямо на излучине перешла вброд узкий мелководный Осетр и широким походным шагом двинулась к Туле. Такая скорость увеличивала время пути почти вдвое, но зато почти не утомляла ни всадников, ни лошадей. Словно желая лучше видеть события, ветер разогнал облака, солнце быстро высушило туман в низинах между липовыми и тополиными рощами, и вскоре от травы и земли дохнуло влажным тягучим жаром.
Впереди грохнули пушки, спустя некоторое время ударили снова – оглушительно, словно над самым ухом.
– Часто бьют, сволочи, – вслух прикинул Зверев. – Каждые полчаса. Будем надеяться, перезарядить не успеют. Уже пришли.
Дорога обогнула небольшую, но плотную дубраву, и впереди открылся город. К изумлению Зверева, это был утопленный в болоте, идеальный кирпичный прямоугольник с выпирающими по углам круглыми башнями. Во всяком случае, с северной и западной сторон до самых стен колыхались сочные зеленые камыши. Мало того что крепость стояла в низине, а не на холме, как у приличных людей, так она еще отгораживалась от поспевающей подмоги не очень широкой, сажен двадцать, но все же вполне реальной рекой. К счастью, дорога сама подсказала выход, устремившись к броду – широкий, затоптанный скотиной спуск к воде с этой стороны и такой же подъем на южном берегу Упы.
В османском лагере на том берегу войско заметили. Забегали татары, расхватывая оружие и устремляясь к стреноженным вдалеке лошадям, сбились в плотную шеренгу янычары, перегораживая подходы к пушечной батарее.
– Скорее, скорее, скорее! – Андрей перешел на галоп. – Лучники, ко мне!!! Лучники!
Это была не просто удача – удача невероятная. Османские копейщики на некоторое время остались без прикрытия. Бежать им было некуда – от конного не убежишь, а любовью к доспехам они тоже не отличались.
Князь Сакульский вылетел на самый берег реки напротив угловой башни Тульского кремля, воткнул в землю рогатину, дернул из колчана лук, открыл второй, со стрелами, прикинул на глаз расстояние: полсотни метров река, еще двести – стены, плюс сотня метров до янычарского строя. Далековато для прицельной стрельбы, но по плотной массе – не промахнешься.
Кольцо – на палец, браслет – на левое запястье. Справа и слева осаживали скакунов другие бояре, доставали оружие.
– С Богом! – Зверев резко развел руки в стороны, опустил тетиву, тут же выдернул вторую стрелу. Рывок – ушла, рывок – ушла! Полминуты, и колчан опустел. Обойма кончилась.
Но рядом с князем опустошал свой колчан Пахом, чуть дальше стоял еще боярин, другой остановился сзади, и все они били врага – яростно, непрерывно, с жадностью нашедших поживу волков. Янычарский строй редел на глазах – османские пехотинцы падали один за другим, не в силах ни укрыться, ни ответить.
– Представляю, как им сейчас хочется схватить свои пушки, повернуть в нашу сторону и врезать чугунными ядрами по плотной толпе, – пробормотал Андрей. – Да фигушки, в землю стволы вкопаны, не сдвинуть. За такую отсталость вам и кирдык!
В избранной тысяче луки были, естественно, не у всех. От силы один на троих. Или меньше. Но даже пара тысяч луков в считанные минуты высыпала на вражеский строй двести тысяч стрел. Двадцать-тридцать штук на каждого пехотинца. И пехоты не стало.
Правда, стрел тоже не осталось – все остальные ехали в обозе где-то за пять сотен верст.
– Теперь как бы самим судьбу янычар не повторить, – дернул повод скакуна Андрей. – За мной, бояре, за мной! Дело еще только началось.
Большая часть воинской колонны уже успела пересечь Упу и развернуться на том берегу. Татары, оседлавшие коней, сбивались в стаю примерно в версте южнее города. У них еще не все бойцы не успели поймать и оседлать коней, не все нашли оружие. А многие и не найдут – уж больно шустро драпали со своего бивуака. Царь на белом скакуне гарцевал перед строем и что-то вещал служилым людям, мрачно сжимавшим в руках рогатины.
– Вон наши! – указал на левый край полка Пахом. – Чего закручинились, сиротинушки?! Счас веселье будет!
Отстрелявшиеся лучники выискивали своих холопов, свои сотни и тысячи, вливались в общий строй. Татары же вдалеке все еще крутились нестройной толпой. Они к бою были не готовы. Иоанн Васильевич между тем продолжал свою богоугодную речь:
– Да воскреснет Бог, и рассеются Его враги, и пусть бегут от Него все ненавидящие Его. Как исчезает дым, так и они пусть исчезнут! И как тает воск от огня, так пусть погибнут бесы перед любящими Бога и знаменующимися знамением креста и в радости восклицающими: радуйся, многочтимый и животворящий крест Господень, прогоняющий бесов силою на тебе распятого Господа нашего Иисуса Христа! Который сошел в ад и уничтожил силу диавола и дал нам тебя, свой честный крест, на прогнание всякого врага. Многочтимый и животворящий крест Господень, помогай мне со святою госпожою Девою богородицею и со всеми святыми во все века…
Воевода Вяземский неотступно двигался следом, держа руку на оголовье меча и постоянно оглядываясь по сторонам.
Время уходило. Зверев сплюнул, выехал вперед, возле Иоанна воткнул рогатину в землю, выхватил саблю и вскинул над головой.
– Слушайте меня, братья!!! Там, – он указал клинком на север, – там осталась русская земля, на которой ныне нет ни единого воина, чтобы ее оборонить. – Там, – он указал в татарскую сторону, – там сорок тысяч уродов, которые хотят нашу землю разорять, наших жен и сестер насиловать, наших детей убивать. Нас здесь пятнадцать тысяч русских воинов собралось. Поэтому помните: каждый из нас должен убить двух татар. Только тогда у них не хватит сил двинуться дальше на Русь. Вы поняли меня, братья?! Нам не нужна победа! Нам не нужно поражения! Нам не нужно ни живота, ни свободы! Нам нужно каждому убить двух татар! До того мига не сметь никому ни падать, ни трусить, ни сдаваться, ни умирать! Каждый должен убить двух татар! Не посрамим, братья, корня русского! Умрем, но земли своей погани иноземной не отдадим! Двух татар каждому! Не жизнь с нами ныне идет, а черная смерть! Татарская смерть! – Он вернулся к государю, спрятал саблю в ножны, выдернул из земли рогатину, оглянулся на широкую полосу притихшей конницы и привстал на стременах. – Все ляжем, но двух татар каждый за Калинов мост заберет! За мной, братья! Смерть татарам! Смерть! Сме-ерть!
Андрей поворотил коня, опустил копье и злобно рыкнул на Вяземского:
– Убирай царя к чертовой матери! – и дал шпоры коню.
Что подумает Иоанн про его слова, Зверева уже не беспокоило. Он знал, что живым назад не вернется. Как не вернется никто из опричного полка. Пятнадцать тысяч против сорока… Шансов нет. Главное – убить хотя бы двух татар. Убить двоих, а там и погибать не страшно. Каждый свалит по два крымчака – и дальше идти на Русь будет некому. Умирать не страшно. Главное – убить…
Татары увидели атаку, начали разбираться в сотни, выстраиваться, задирая копья к небесам. Вороной под Андреем плавно разгонялся сперва в рысь, потом перешел на галоп. Князь оглянулся, перекинул щит с задней луки седла в руку, одновременно оценив всю мощь русской кованой лавы. Бояре мчались плотной полуторакилометровой стеной, стремя к стремени, плечо к плечу, крепко сжимая коленями седло, чуть наклоняясь вперед, прикрываясь щитом и опустив вперед рогатину со сверкающим граненым наконечником. Сверкали доспехи, сверкали шлемы, у многих сверкали личины, заменяющие лица на время битвы. Несокрушимый железный таран, который превратит татарские сотни в бессмысленное кровавое месиво.
До татар осталось меньше четверти версты, когда они все вдруг опустили пики и начали разгоняться навстречу русской лаве. Щиты, копья, лохматые лошади, стеганые халаты вместо брони. Те, кто ленился носить броню во время нудной и безопасной осады, теперь не успели надеть ее и на битву. Каждый платит за лень кто чем может. Некоторые – кровью.
– Два татарина каждому! – во весь голос напомнил Зверев. – Смерть! Смерть! Смерть!
Двести метров, сто… Он уже видел оскаленные морды татарских коней, усатые круглые лица врагов, разноцветные кисточки на копьях и холодный блеск остро отточенных смертоносных наконечников. Холодными кусачими мурашками по спине побежал страх – и князь Сакульский снова поддал пятками вороному в бока, разгоняя его как можно сильнее, сдвинул щит к груди и до боли в суставах сжал рогатину.
Пятьдесят метров.
– Смерть!!! Смерть!
Десять шагов.
Навстречу мчался рябой и безусый круглолицый крымчак, левее скакал усатый, но низкорослый, правее – пожилой, с морщинистым лицом. И почему-то все трое направили копья именно Андрею в грудь.
– Умрем все! – рявкнул он, вскидывая щит, как учил дядька, перед собой и нижним краем вперед, рогатиной же наметился в того, что в центре.
В последний миг кто-то сбоку отбил пику морщинистого вверх, и тот промахнулся. Два других наконечника врезались в верхний край щита, опрокидывая князя на спину. От страшного удара деревяшку отбросило к плечу и расщепило, оторвав верхний край. Однако и пики прошли поверху, за спину Андрею. Правда, своим ударом он тоже промахнулся – рогатина мелькнула мимо рябого, впилась в шею скакуна, вплотную шедшего за ним, пронзила и впилась в живот татарина, еще не ожидавшего опасности. Тощего и голодного, выросшего на степной траве коня усатого басурманина вороной Зверева, откормленный овсом и ячменем в теплой конюшне, просто опрокинул, с рябым князь сошелся лицом к лицу, глянул в глаза – и они разъехались, поскольку руки обоих оставались заняты. Из-за спины врага, наклонившись далеко вперед, князя попытался достать саблей какой-то безусый щенок – Андрей приподнял ратовище рогатины, заслоняясь, а когда клинок засел в дереве – опустил и плашмя ударил татарина окантовкой щита поперек лица. Кости черепа громко хрустнули, враг провалился вниз.
– Убил? Или ранил? – так и не понял Зверев, бросил бесполезную в давке рогатину, выдернул саблю, прикрылся щитом от ударившего издалека копья.
Вороной продвинулся еще на пару шагов, ближе к толстому басурманину в польской, с Сигизмундовым гербом на груди, кирасе. Тот снова ткнул копьем – и как раз в тот момент, когда Зверев прикрывался щитом от сабли слева, в открытую грудь. Андрей повернул все тело – наконечник со злым скрежетом скользнул по пластинам бахтерца, – тут же ударил саблей снизу вверх толстяка под подбородок.
– Получи! Кираса не броня, ни покрутишься, ни увернешься.
Глаза татарина мгновенно остекленели, он повалился из седла.
– Второй! – понял князь. – Второй труп. Теперь и помирать можно…
От этой мысли на душе стало легко и весело, и спокойно, как в церкви. Андрей залихватски свистнул, пнул пятками вороного, протискиваясь между лошадьми с пустыми седлами, поймал на щит удар слева, поддернул, стремительно уколол сбоку – куда-то попал, судя по упругой отдаче. Рубанул вправо, попал по щиту, качнулся, наваливаясь и перекидывая свой куцый кругляшок. Татарин предсказуемо повернулся, выглядывая над самым краешком окантовки, чтобы определить врага – а князь полосонул саблей понизу, по ноге, срезая врагу мясо по всему бедру до колена. Оставшись без конечности, тот повалился назад. Хоть и жив – а не боец.
– Умрете все!!! – во всю глотку предупредил князь Сакульский, вскидывая саблю над головой. Хвастливого русского попытались достать копьем, но промахнулись, попав в пустое седло татарского коня. Зверев пнул коня пятками: – Кто такой наглый?! Сюда иди!
Не тут-то было. Между двумя напиравшими армиями живой стеной встали лошади, оставшиеся без седоков. Деваться им было просто некуда. Татары воспользовались шансом – воздух стремительными черточками прорезали стрелы. Русским отвечать было нечем, оставалось только закрыться щитами и надеяться на счастье. Со всех сторон слышались крики боли, жалобное конское ржание. Андрей ощутил резкий, словно отцовским ремнем, удар по бедру, скосил глаза. Из ноги торчала стрела.
– Твари… Смерть татарам! Смерть!
Напор обеих армий ослаб. Крымчаки стреляли, русские крутились под «огнем». В табуне впереди появились прорехи, и вороной довольно резво рванулся вперед. Увлекшийся лучник – саблей по горлу. Этот схватил щит, заслонил голову – получи укол в приоткрытый живот. Копье попыталось вонзиться в лицо. Андрей чуть отклонился, и оно скользнуло по плечу. Саблей до врага он не доставал, а потому рубанул через лоб его лошадь. Всадник повалился на землю, выронил пику, попытался достать меч, но не успел: Зверев хлестко резанул его от левой ключицы к нижнему правому ребру – напополам!
Скакун под Андреем вдруг повалился набок, прямо на подскакавшего татарина. От его сабли князь прикрылся щитом, сам уколол снизу, под полу обшитого железными пластинами халата, в живот. Удар по затылку заставил князя согнуться, и он оказался зажат между двумя лошадиными тушами, причем вороной налег всей своей немалой массой ему на ногу. Андрей пару раз дернулся – никаких шансов вылезти не оставалось. Зато была вероятность того, что какая-то из лошадей встанет копытом ему на голову. Зверев прикрылся щитом и приготовился к долгому ожиданию. Когда сеча закончится, победители пройдут по полю, заберут своих раненых и контуженых, добьют чужих.
В любом случае не меньше пяти крымчаков он сегодня зарезал. Теперь и умирать не страшно – его совесть чиста. Свой долг князь Сакульский выполнил…
Сверху на щит навалилось что-то еще, почти расплющив молодого человека, спустя несколько минут тяжесть стала еще сильнее – и Андрей потерял сознание…
– Княже, ты жив? Ты цел, Андрей Васильевич?
– А куда я денусь? – открывая глаза, простонал Зверев. – Не родился еще тот татарин, что меня одолеть сможет! Нога… Что с ногой?
– Стрела в кость воткнулась, да дальше не пошла, – ответил Пахом. – Пока ты в беспамятстве был, я ее выдернул, порошком ноготковым[65] засыпал да сверху мха болотного наложил и замотал поплотнее, дабы кровь не сочилась.
– Обезболивающего у тебя нет?
– Чего?
– Бутылки вина хорошего или еще чего такого.
– Прости, Андрей Васильевич, не додумался.
– Зря.
Андрей поднялся, опираясь рукой на плечо холопа, но ладонь соскользнула, и князь упал на крымчака в халате с пластинами. Под ним Зверев углядел сноп белых оперений, тут же ухватил, потянул к себе. Увы, татарский колчан оказался переломан надвое вместе со всем содержимым.
– Вот, черт!
– Не грусти, княже. Я тут маненько надыбал, пока тебя искал. Вот, смотри! – Дядька продемонстрировал плотно набитый колчан. – Можно теперича и побаловать. Жалко, стрелы незнакомые. Неведомо кто и как их мастерил. Такие точно не пустишь.
– Потери в полку большие? – Кто кого одолел, Андрей спрашивать не стал. И так было ясно.
– Сотни три, вестимо. – Пахом помог князю сесть на круп мертвой лошади. – Стрелами больше посекли, басурмане.
– Так мало? А татар?
– Мыслю, сотен десять осталось, коли не более. Побегли крымчаки быстро. Первый удар они еще снесли, а вот от второго опрокинулись. Они-то, нехристи, стрелами хотели покидаться. А мы их молчком да в рогатины! Они и побегли, не выдержали. Славно вдарили, теперича дотемна не опомнятся.
– Вот, черт, больно-то как! – Зверев согнул и разогнул ногу.
– А то, Андрей Васильевич! Чай, не пирожок от тещи получил. Ладно, хоть в лубок укладывать не нужно.
– Кровищи-то сколько, – прикоснулся к шароварам князь. – Выбрасывать все придется. И штаны, и сапоги.
– Не серчай, княже, – развел руками Пахом, – обозом вся одежа едет, что на смену приготовлена.
– Ты издеваешься, дядька? Мне, что, теперь целый месяц рваным, мокрым и кровавым ходить?
– Татарское найти могу, коли не побрезгуешь.
– Куда уж тут брезговать? Ищи!
– Так я тогда коня приведу да к Туле отъедем, к лагерю басурманскому. Обождешь, княже?
– А у меня есть выбор?
– Прости, княже, конечно. Сей миг обернусь.
Пока холоп бегал, Зверев обозревал окрестности, и чем дальше, тем сильнее портилось у него настроение. Если вычесть из предсказанной бароном Тюрго рати побитых стрелами янычар, у крымчаков все равно оставалось около тридцати тысяч бойцов. Для такой силы потерять десять сотен – что слону дробина. Татары в любой момент могли вернуться к Туле или направиться на Рязань. Или просочиться через границу, на которой этим летом не осталось порубежников, и пройти по русским землям разбойничьим набегом… Второе скорее, чем первое. Пушек-то Девлет-Гирея уже лишили. Брать города татарам теперь нечем.
Минут через десять до князя добрался дядька, осторожно двигаясь верхом по заваленному телами полю и ведя в поводу приземистую чалую лошадку под низким, почти без лук, седлом. Видать, трофейную.
– Вот, княже, – спрыгнул он возле господина. – У Ильи взял. А то ведь разорят все, пока возвернемся.
Пахом протянул Андрею коричневые замшевые штаны и пару потоптанных яловых сапог со следами шитья на голенищах. Помог содрать старую одежду, поправил повязку.
– Дальше сам, – отмахнулся Зверев. – Ты лук там мой найди. И седло поменяй, это непривычное. Я и так наполовину безногий, а тут еще и не держит ничего. Сабля здесь… Щит еще нужен и рогатина. Или хоть копье татарское, которое целое после сшибки осталось.
– Ты прям как на битву сбираешься, княже! Кончилось сражение! Все, победа!
– Иная победа хуже поражения бывает. Давай, помоги в седло подняться.
Кое-как, приволакивая ногу, Зверев подобрался к чалому скакуну, поднялся с левой стороны в стремя. Пахом помог забросить раненую ногу, привесил на луку седла непривычный щит «капелькой», закрепил лук и колчан со стрелами, подал рогатину:
– Постой, княже! Без меня не ска…
Но Андрей уже дал шпоры коню и во весь опор помчался к лагерю, над которым летали гомон и веселье. Сюда уже успели выйти горожане в нарядных сарафанах, платьях и кафтанах, густо пахло хмелем; неподалеку от пушек добрые люди запалили костер и примеряли внушительных размеров вертел. Еще несколько таких железяк несли от Тулы на плечах мальчишки лет по двенадцать. Задорные розовощекие девки целовали подряд всех бояр и довольных такой щедростью холопов.
– Вы чего делаете, олухи?! – закричал, подъехав ближе, Андрей. – Вы сюда веселиться приехали или землю русскую защищать? Что за цирк? Я что сказывал, забыли? Нам не нужна победа! Нам нужны татары! Два, два мертвых крымчака на каждого! Ты сколько свалил басурман? – ткнул он пальцем в одного. – А ты? – ткнул в другого. – Хотите, чтобы они кружным путем нас обошли и к Москве ваши поместья грабить направились?!
Веселье прекратилось. Настроение шумной толпе Зверев подпортить сумел.
– Что за жалкую свалку я увидел на поляне? Кого вы хотите обмануть? – Князь вскинул руку с двумя пальцами. – Два! Два на каждого! И немедля, пока они не успели уйти! Бояре, вы хотите жить трусами или умереть с честью? По коням, бояре! По коням! Не посрамим имени русского! За мной! За мной, за мной!
Андрей промчался вдоль разоренного татарского лагеря, увидел впереди воеводу Вяземского и царя, натянул правый повод, поворачивая от города, и широкой рысью устремился на юг.
Первыми его нагнали холопы – Пахом и Илья со своим десятком. Потом, судя по топоту, стали подтягиваться еще многие бояре. Князь Сакульский не оглядывался, он был уверен, что для всех русских бояр и холопов честь окажется дороже живота. А коли так – чего беспокоиться. Главное – крымчаков не упустить.
К счастью, десятки тысяч конских копыт так взрыли сырую тульскую землю, что ошибиться было невозможно – татары уходили на юг строго по прямой, медленно отклоняясь влево от русла Упы.
– Что же ты делаешь, Андрей Васильевич? – неожиданно окликнул Зверева князь Вяземский. – Кто из нас воевода опричной тысячи, ты или я?
– А государь где? – закрутил головой Зверев.
– В Туле остался. Воеводе тамошнему, князю Григорию Темкину на руки сдал. Насилу уговорили. В следующий раз ты, княже, государя за пояс держать станешь. Я же славы у татар искать пойду.
– Их не меньше тридцати тысяч, князь, – предупредил Зверев, не подозревая, что на этот раз попал совершенно в точку. – Славы хватит на всех. И целей: по две на каждого. Веди свою тысячу, Афанасий Иванович, веди. И помни: победы нам мало. Нам нужны татарские трупы.
– Вели ему возвертаться, воевода! – втиснулся в разговор Пахом. – Стрела у него в ноге, кровищи почти ведро потерял, того гляди свалится. Куда ему опять в сечу? И так в седле чудом сидит!
– Правда ли, Андрей Васильевич? – повернулся к князю воевода.
– Дядька, молчи! Коли всех трусостью попрекал, поворачивать мне не след. Авось, еще пару крымчаков с собой в могилу прихвачу. Мы сюда драться пришли, а не болячки считать. Вперед!
Татары ушли недалеко – всего в десяти верстах, перед Шаропанью, скромным притоком Упы, воины опричной тысячи увидели впереди шевелящуюся массу, в которой то и дело поблескивали то наконечник копья, то начищенная кираса, то округлый железный шлем.
– С Богом, и на мою долю басурманского племени хватило. – Князь Вяземский перекрестился и нацепил на шлем личину: металлическую маску в виде улыбающегося лица. На фоне черных доспехов золотая улыбка выглядела воистину демонической. Андрей закрыл лицо бармицей.
– Татары! – вскинул над головой меч воевода. – Смерть! Смерть! Смерть!
– Татары! Смерть! Держи-и! Умрем! – раздавались то тут, то там в мчащейся галопом лаве грозные выкрики, кто-то и вовсе залихватски засвистел.
– Двое! Каждому! – как мог громче напомнил Зверев и опустил копье. Справа и слева стальные наконечники нацелились на извечных воров, убийц и грабителей земли русской, на ненавистное племя, подобно клопам живущее на чужой крови. – Всех! До последнего!
И тут случилось невероятное: вражеское войско вместо того, чтобы ударить навстречу, прыснуло в стороны, подобно рыхлому пуху разлетаясь из-под удара. Некоторые татары развернулись и кинулись с крутого, но не очень высокого берега в реку, другие поскакали в стороны вдоль Шаропани.
– Держи-и!
– Лови их, держи-и!
Плотный строй русской конницы тоже начал рассыпаться – бояре старались охватить крылом как можно большее пространство. Зверев же скакал по центру, а потому вылетел к берегу и осадил чалого на краю полуторасаженного обрыва. Крымчаки уже выбирались на противоположный берег. Андрей воткнул копье в землю, дернул к себе колчаны саадака. Кольцо, браслет, лук… Стрелы одна за другой взвились в воздух. Неудобные, треххвостые, слишком толстые и короткие, они упрямо не желали находить цель, летя куда угодно, но только не в татар.
– Своих, что ли, узнают? – прошипел князь, в очередной раз натягивая тетиву. – Есть!
У крайнего татарина из спины, чуть ниже ребер выросла стрела, и он медленно качнулся вбок, после чего выпал из седла. На пределе дальности еще одна стрела попала в основание шеи другому крымчаку.
– Второй, – тихо отметил Зверев, пошарил в опустевшем колчане, вздохнул и вернул лук в саадак. Воткнутое в землю копье упало – князь резко наклонился, пытаясь подобрать его с земли…
* * *
– Пахом, горячо! – Придя в себя, Андрей обнаружил, что заботливый дядька пытается накормить его бульоном из деревянной мисочки. – Думаешь, коли человек в беспамятстве, так его и варить живьем можно?
– Прощенья просим, княже. – Холоп отхлебнул немного сам и пожал плечами: – А мне вроде и ничего.
– Так тебе лет-то сколько, дядька? Мозоль, поди, на языке натер, вот ничего и не чувствуешь.
– Хочешь не хочешь, Андрей Васильевич, а мясного тебе надобно употреблять поболее. Иначе ни силы, ни крови не вернешь.
– Ну так и дал бы окорок копченый! Чего водичкой поишь?
– Ты же в беспамятстве, княже.
– Я-а? Как же ты тогда со мной разговариваешь?
– Все шутишь, княже? – поднялся Пахом. – Ладно, пойду убоины принесу. А ты пока сбитня выпей. Пить тебе тоже надобно много.
– Какой же это сбитень? – заглянул в миску Зверев. – Это же бульон!
– Уж какой есть, княже, – ухмыльнулся холоп и направился к двери.
– Постой! А где это мы?
– В Туле, Андрей Васильевич. Как ты свалился, мы тебя сюда доставили. Воевода светелку отвел просторную.
– А опричники? Тысяча опричная где? – поправился князь.
– Здесь, под стенами стоят. Но не все. Многие бояре татар по окрестностям ловят, иные вслед Девлету пошли.
– Хорошо. – Андрей залпом осушил миску и откинулся на подушку. – Тогда можно и поваляться.
Он закрыл глаза, но едва ощутил сонливость, как над головой кто-то вежливо покашлял. Зверев открыл глаза и попытался привстать.
– Афанасий Иванович? Как там дела? Что татары?
– Ну нету у меня столько татар, – развел руками князь Вяземский. – По два на каждого не споймать!
– Неужели обманули меня с басурманами?
– Не обманули, – успокоил воевода. – Полона мы наловили изрядно, все одно сказывают. Было их, стало быть, триста сотен. Поклялся им некий изменник, что нет ныне ратников на землях русских, что громить и разорять нас можно невозбранно. Эх, знать бы, что сие за паскуда?! На кол бы посадить, да потолще, дабы месяц издыхал! И откуда измены столько в отчине нашей, княже, ума не приложу… Кабы не ты с упрямством своим, кабы не задержались мы у Коломны, много бы крови пролилось, много бы разора случилось. Ох, много… Да, а государь сказывал, что повелевает и тебя в тысячу избранную зачислить. Дабы сие наградой стало тебе за храбрость.
– Бог с ним, – отмахнулся Андрей. – Что с татарами? Если их все же тридцать тысяч, куда они все подевались?
– Как куда? В Крым, вестимо. Бегут. Бросают все, что мешает. Лошадей, обозы, раненых и увечных. Верблюдов двадцать голов бояре привели. Ушел хан, не вернется. Выздоравливай спокойно, Андрей Васильевич. К Туле этим летом никто более из ворогов не покажется.
– Как это – отдыхай? А Казань?
– Куда тебе такому в поход-то отправляться, княже?!
– Ничего, путь неблизкий. Еще оклемаюсь. Я этот поход, Афанасий Иванович, больше двух лет готовил! Не-ет, так просто вы от меня не отделаетесь! Хоть ползком, хоть волоком, а я от вас не отстану. Я хочу все это видеть, от начала и до конца!
– Еще государь велел передать, что награждает тебя землею. Пятьсот чатей возле Тулы. Той землицей награждает, кою ты столь ревностно оборонял.
– Когда отправляемся, Афанасий Иванович?
– Как бояре с погони возвернутся, – вздохнул воевода. – Так рьяно ты их настропалил, теперича и не охолодить.
Только через семь дней, первого июля, государь велел избранной тысяче покинуть Тулу. Однако во время перехода стало ясно, что в полку не хватает еще очень и очень много людей. Поэтому возле Коломны рать остановилась снова, дожидаясь отставших. Через три дня терпение Иоанна лопнуло, и он с полусотней бояр умчался к Владимиру, чтобы двигаться на Казань более короткой и безопасной «тыловой» дорогой.
Воевода Афанасий Иванович тронулся дальше только через неделю, когда вернулись в строй почти все его воины и стало совершенно ясно, что южному порубежью Руси ничего более не грозит. Опричный полк отправился к Рязани, где к князю Сакульскому наконец-то вернулся Изольд со своим десятком ратников. Дальше – через Цну и Кадом к Алатырю. Здесь, в выстроенном средь глухих лесов воинском лагере люди пару дней отдохнули, потом перешли реку, за три дня добрались до Свияги и вдоль нее спустились к крепости. Пятнадцатого августа избранная тысяча вошла в ворота крепости и очутилась в раю: воинов ждали обозы с припасами, сменной одеждой, ладьи со снедью; здесь была баня, навесы от дождя, ячмень, сено, дрова… В общем – цивилизация.
В первую очередь Андрей отмылся и переоделся в человеческое обличье. В баню соваться не стал – там постоянно толпа невероятная крутилась. Искупался в Волге, предварительно оттерев тело и волосы густым зольным щелоком. Плавал он долго и с наслаждением. Пахом вертелся рядом, недовольно бурча под нос о простолюдинском развлечении да о злобных водяных с русалками, поджидающих по омутам и водорослям зазевавшегося христианина. Однако хотя нога и болела, но рана уже затянулась, силы князя давно восстановились, и бояться молодой человек никого не собирался – ни на суше, ни в воде.
Приведя себя в порядок, Зверев отыскал на длинном, вытянутом вдоль волжского и свияжского берегов причале боярина Выродкова, решившегося почему-то надеть зеленую суконную ферязь и зеленые же сафьяновые сапоги. Служилые люди обнялись.
– Здрав будь, Иван Григорьевич, – отступил, оглядывая арабиста с ног до головы, князь. – Хорошо выглядишь. Видать, после окончания стройки высыпаться по ночам удается?
– Последнюю неделю токмо и делаем, что спим, Андрей Васильевич, – отмахнулся боярин. – Государь уж четыре дня как прибыл, ан переправу на Казанский берег никак не учинить. Едва отваливать начинаем – Волга штормом вздыбливается, назад ладьи кидает, осмь штук и вовсе разбило. Иоанн Васильевич поначалу меня нахваливал, старшим над всеми людьми и делами строительными поставил. Ныне же смотрит волком.
– Ты-то тут при чем, Иван Григорьевич? – не понял Зверев. – Супротив погоды не попрешь.
– Кабы погода… – Боярин настороженно огляделся по сторонам и понизил голос: – Сказывают, колдовство это есть черное. Кто-то из чародеев помогает басурманам поганым и, едва я к переправе изготовлюсь, бурю ворожбой вызывает[66].
– Кого-нибудь в этом замечали?
– Разве ж чародея заметишь? Он и обличье переменить может, и глаза отведет.
– Это точно, обликом заморачивать они умеют, сам один раз попался, – усмехнулся Андрей. – Правда, есть у них и большой недостаток. Заговоренные линии они перешагивать боятся, как скорпионы – веревку из конского волоса. Слыхал про такой секрет?
– Про веревку на Востоке всем ведомо, – кивнул Выродков. – А вот про заговорные линии первый раз слышу.
– Ничего страшного. Зато я знаю. Способ простой, но действенный. Завтра же займусь. Ты только о сем никому не говори… Кстати, князь Михайло Воротынский здесь?
– Как же, Андрей Васильевич! – повеселел боярин. – Давно уж здесь, о тебе не раз справлялся.
– Вот и ему тоже не говори, – предупредил Зверев. – Нет, постой… Боюсь, мне с этим будет трудно, а тебе выдадут все без вопросов. Да и знаешь ты, где что стоит, лучше моего. Мне нужно по ковшу воды из каждого колодца, что есть в крепости, по горсти золы из каждой печки и ветку полыни. И несколько метелок. Самых обыкновенных, из ивы.
– У нас один колодец в крепости.
– Тогда ведро, – моментально отреагировал Андрей.
– И что будет?
– Наговорю зелье Божьим словом, обведу крепость вокруг. Коли колдун внутри, к воде он подойти уже не сможет, не сможет и бури учинить.
– А если он снаружи?
– Снаружи? – зачесал в затылке князь. – Да, об этом я не подумал. Что же, придется старым способом поступать. Несколько всадников, каждому – по метелке, смоченной зельем, к седлу, и вперед, вдоль берега, насколько терпения хватит. И кругом, через лес, обратно. Чтобы на несколько верст выше и ниже Свияжска выхода чародеям к воде не было. Чтобы колдун не знал, когда переправа начнется. Да и бурю поднимать издалека трудно будет.
– А поможет?
– Поможет, я у себя в имении одного колдуна так вывел. Умный был, тварь, хитрый и ушлый. Я всю землю такими линиями исчертил, думал запереть его на одном из кусков. Но он ушел, скотина. Потом в Новгороде к князю Старицкому прибился. Владимир Андреевич, сам знаешь, государю недружен, вполне может пакость учинить. А теперь еще и мне враг. Увидишь его – осторожен будь.
– Двоюродный брат государя? – неуверенно переспросил боярин Выродков.
– И наследник русского престола, если с Иоанном что-нибудь случится.
– У Иоанна сын вот-вот появится. Царица, вон, что ни год тяжелая ходит. Стало, будет вскорости и наследник.
– Младенец? Ему до настоящего наследника еще расти и расти. А до того он игрушкой в чужих руках останется. А там… Мало ли чего с детьми случается?
Про то, что их общий друг Михайло Воротынский на пару со Старицким организовал неудачное отравление царя, Зверев добавлять не стал. Свидетели мертвы, доказать ничего невозможно, а ссориться ни с Иваном Григорьевичем, ни с князем Воротынским он не хотел. Особенно во время общерусского похода на древнего врага.
«А ведь Старицкий мог пакость учинить, – подумал Андрей. – Зачем ему усиление брата? Чем крепче трон, тем труднее захватить будет. Неужели проклятый Белург здесь? Хотя этот уйдет, ушлого некроманта в круг не поймаешь… Но зато – пакостить не сможет».
– О чем задумался, Андрей Васильевич?
– Я? – удивился Зверев. – Я не думаю, я жду. Вода, по горсти золы с каждой печи и полынь. Метелки и всадников – потом. Скажем, через час. За час я управлюсь.
Кое в чем князь Сакульский все-таки ошибся. Хотя десятки тысяч ратников и не вошли на территорию крепости, разбив юрты и палатки перед Щучьим ручьем, тем не менее в Свияжске было тесно и многолюдно. Когда Андрей затеял варево, помешивая веником из полыни «бульончик» из обычной пыльной золы, вокруг очень быстро собралась толпа любопытных. Зверев, стиснув зубы, довел обряд до конца:
– Пойду в чистое поле, поклонюсь на четыре стороны. Станет по слову моему тын железный, забор булатный, от востока и до запада, от севера и до моря, оттоле и до небес; оградит от колдуна и от колдуницы, от ведуна и от ведуницы, от чернеца и от черницы, от вдовы и от вдовицы, от черного, от белого, от русого, от двоезубого и от троезубого, от одноглазого и от красноглазого, от косого, от слепого, от всякого моего ворога и супостата по всякий час, по утру рано, по вечеру поздно. От реки Смородины, от моста Калинова, ляг – путь нетленный, протянись – ров смоляной. На тот след не придет ни боязнь, ни скорбь, ни какая немощь, ни на пиру, ни на беседе, ни у старых, ни у молодых. Около главы моей по солнцу обнести, к сердцу приложить и вокруг обойти. Отныне, присно и во веки веков!
Закончив, князь выпрямился, отступил, дабы не смешались заговоры двух разных магий, и громко, торжественно произнес:
– Во имя Отца, и Сына, и Святого Духа! Аминь! – Он широко перекрестился и громогласно заявил: – Пахом, возьми метелку, смочи в сем зелье и обскачи остров по краю, дабы ни един колдун и ни един язычник пробраться в твердыню русскую не смог!
– Прости, княже… Где взять-то его, веник этот? – пожал плечами дядька.
Вокруг с облегчением рассмеялись.
– Экий ты… На всем готовом привык поживать. Ладно, боярина Ивана Григорьевича обожди. – Зверев накрыл котелок с зельем крышкой, отошел в сторонку и принялся демонстративно править саблю. Пахом вернулся к чистке и латанию куяка, на котором злобная моль ухитрилась отожрать целую горсть стальных пластин – нитки попортила.
Зрелище кончилось, зрители начали расходиться в стороны. Поэтому появление дьяка Выродкова внимания уже не привлекло: принес боярин несколько метелок, дал какие-то поручения молодым холопам. Обычные хозяйственные дела. И все же так просто чародейство Андрею с рук не сошло: незадолго до заката от царя примчался посыльный, требуя князя пред государевы очи.
Иоанн поставил свои шатры за пределами городских стен, на берегу Свияги, в полуверсте за бродом. Андрея провели в палатку под хоругвью с ликом Иисуса и древней реликвией – крестом, с которым еще Дмитрий Донской ходил на Мамая. Оружие у князя не отобрали – это был хороший знак. Значит, вязать не собирались.
– Здрав будь, Андрей Васильевич, – едва увидев гостя, шагнул навстречу князь Воротынский и крепко обнял Зверева. – Что-то ты не заходишь совсем. Никак, забыл?
– Рад видеть, княже, – тоже подошел и обнял Андрея воевода Вяземский. – Как нога твоя, не беспокоит?
– Здравствуй, Андрей Васильевич, здравствуй, князь, – кивнули и другие бояре, собравшиеся в шатре. Из всех Зверев узнал только дьяка Адашева.
– Здоровья тебе крепкого, Андрей Васильевич, – подал голос и государь, вновь облачившийся в монашескую рясу. – Храбрый ты воин, княже, сего отнять у тебя нельзя. Однако же, сказывают, опять ты ворожбой колдовской занялся, да еще прилюдно, души честных воинов смущая.
– Коли воин добрый, государь, его никакой ворожбой не смутить. Но неведомо воинам сим, мыслю, что на месте города нового капище языческое стояло. От и обратился я к силам бесовским, дабы вопрос задать: не они ли бури на Волге вызывают?
Князь замолчал. После полуминутной паузы любопытство человеческое одолело недовольство, и Иоанн спросил:
– И об чем тебе нечисть проклятущая поведала?
– Поведала, что не знает ничего о кресте чудотворном и слове Христовом, что не приходила благая весть на сии берега. Посему надобно нам Волгу всю Божьим именем освятить и молебен совместный на ней провести. Тогда вода бесовская и успокоится. Станет для христиан доброй, а для басурман – злой и ядовитой.
– Сказывал я, колдовское это семя крутит! – тут же обрадовался Воротынский. – Крестом святым басурманство одолевать надобно, крестом, а не мечом!
– Как же целую Волгу окрестить? – ответил ему из глубины шатра боярин Адашев. – Рази такое возможно?
– Сила Христова любые чудеса творит! Я двадцать дней тому повелел из Москвы святой равноапостольский крест сюда доставить, и не сегодня, так завтра он здесь будет. Коли с сей реликвией освящение провести, бури колдовские отступят. Вот вам крест, отступят, – князь истово осенил себя знамением.
– А что святой наставник мой скажет? – внезапно поворотился к Сильвестру царь. – Чего молчишь, батюшка?
– Мыслю я… – прокашлялся священник. – Я так мыслю, от освящения и общего молебна вреда никак не будет, чадо мое.
– Что же, быть посему, – решил Иоанн. – Завтра общей молитвою Господа себе в помощники призовем, дабы чары бесовские усмирить. А тебе, князь Андрей Васильевич, поручение от меня особое. Пожаловался боярин Поливанов, что старания у ратников простолюдинных, по твоему совету набранных, преизрядно имеется. Да токмо пользы все едино никакой. Не получаются из них достойные воины. Посему всех стрельцов, по твоему наущению набранных и по оному же снаряженных, под твою руку отдаю. Докажи мне ныне же в походе, что не зря на них злато потрачено и земля порезана. Коли ты не сможешь, так, вестимо, сие никому под силу не будет.
– Понял, государь, – вздохнув, склонил голову Андрей. – Как всегда, кто придумал, тому и отдуваться. Я попробую, Иоанн Васильевич.
– Да уж сделай милость. – И царь небрежным движением пальцев отпустил Зверева из палатки.
Стрельцы
Шестнадцатого августа тысяча пятьсот пятьдесят второго года от Рождества Христова, после общего молебна на берегу Волги о ниспослании победы и гладкого пути к басурманской столице русские полки начали переправу. Первым, благословясь, тронулось новгородское ополчение. Ладьи, полные воинов, медленно пересекли реку и разгрузились на противоположном берегу. Войско моментально выстроилось в плотную фалангу, готовое до конца оборонять захваченный плацдарм[67]. Вторым переходом к новгородцам было доставлено подкрепление.
Волга продолжала невозмутимо нести свои воды к далекому Каспийскому морю, небо оставалось светлым, ветер ничуть не усилился. Поняв, что буря не занимается, осмелели и остальные моряки. Один за другим от причалов начали отваливать ушкуи, и к сумеркам численность «заволжского десанта» достигла пятидесяти тысяч человек. На второй день начали переправу лошадей, воинского снаряжения, пушек и заготовленного боярином Выродковым осадного оснащения. Поскольку все это сопровождалось людьми – численность левобережной рати постоянно росла.
Восемнадцатого августа на казанский берег переправился Иоанн. Если считать армию находящейся там, где полощется ее хоругвь, именно эта дата и стала днем переправы. К вечеру в лагере случился какой-то шум. Как донесли вернувшиеся корабельщики – к русскому воинству примкнул отряд казанских татар, сохранивших верность принесенной в прошлом году клятве. Командовал отрядом некий Камай-мурза, который тут же надолго уединился в царском шатре вместе с воеводами. Андрей понял, что оборона Казани отныне вскрыта по всем направлениям. Если честный татарин не знал ногайских секретов – беседовать в ставке ему просто не о чем.
Двадцатого августа русские полки двинулись к Казани, охватывая город с разных сторон, переправились через Бурлак и Казанку. Потерпели первое поражение: у Бурлака татары опрокинули передовой русский отряд. Одержали первую победу: ногайские тысячи бежали под ударами подоспевшего подкрепления и заперлись в городе, отдав во владение противнику широкое Арское поле. Победа важная, ибо с двух сторон Казань надежно защищали болота и топи, среди которых и сливались две реки. Подобраться к стенам города штурмующим можно было только с Арской стороны.
Обо всем этом Зверев узнавал от раненых бояр и сопровождавших их домой холопов. Сам он отстал далеко позади: отданных ему под командование стрельцов – по всеобщему убеждению, непригодных к сражениям – царь выделил в помощь боярину Ивану Григорьевичу. А уж у того дел было невпроворот: перевозить, перевозить и еще раз перевозить. Тыны, щиты, накаты, рожны, башни – впору еще один город построить. Это не считая пушек, пороха, жребия и ядер. Только таскать поспевай.
Двадцать второго августа обоз с осадным снаряжением застопорился: вывезенные еще с Углича мастеровитые плотники наводили впереди мосты через Бурлак и настилали гати для тяжелых повозок. Князь Сакульский воспользовался этим, чтобы разбить свою вольнонаемную толпу на десятки и сотни. Заглядывая в будущее, людей он группировал по местам проживания – чтобы потом исполченные стрельцы составляли готовые подразделения, знающие своих командиров, свои места в общих рядах, да и просто друг друга. Затем дал им время до вечера, чтобы выбрали сотников – князь пообещал тем, кто не изберет, назначить командиров наугад волевым порядком. Сотникам надлежало утром явиться к Андрею.
Но утром обоз стронулся с места, чтобы к вечеру частью выползти на Арское поле, частью – свернуться в громадный прямоугольник на Царском лугу, между ставкой и татарами Шиг-Алея. Дальше началась некая фантасмагория: стрельцы и плотники под командой боярина Выродкова принялись разгружать обозы и возводить укрепления… спиной к крепости, словно намеревались не штурмовать, а оборонять Казань! Князья и бояре, кружась неподалеку, осыпали строителей насмешками, что-то обидное кричали и ногайцы со стен крепости – однако арабист с чисто восточным высокомерием игнорировал все колкости и продолжал активную, хоть и ненужную, деятельность.
Звереву было не до того, чтобы давать советы или задавать вопросы. Он созвал на Царский луг сотников стрелецкого пока и, выстроив сто пятьдесят человек вокруг себя в несколько рядов, начал демонстрировать основные приемы боя с бердышом – оружием до того неведомым и непонятным. Длинный хват, короткий хват, резня в ближнем бою, прикрытие от стрел, закрытие от всадника, рожон от конской атаки. До обеда показывал, после обеда поставил в центр Пахома, сам же ходил между рядами и поправлял тех, кто действовал с ошибками.
Главным преимуществом бердыша – большого, тяжелого и широкого – было то, что научиться им действовать можно довольно быстро. Не то что саблей или мечом. Или даже рогатиной. Десяток простеньких приемов позволяли управиться с самым искусным фехтовальщиком, вооруженным лишь коротким клинком. В мире победившего вампиризма Зверев сам постиг эту науку всего за пару часов. И ничего – вполне успешно выжил.
Утром стрельцы явились с пищалями. Князь медленно и подробно показал, как заряжать доверенное им государем оружие, пару раз выстрелил в одинокий клен, свалив его наземь картечным зарядом, после чего повел людей к Казани. Через Бурлак сотники дали залп в сторону крепости, перезарядили оружие, снова выстрелили – и князь отпустил всех восвояси, дабы они приступили к обучению уже своих подчиненных.
– Неделя на все! – строго предупредил Зверев. – Потом проверю! За подчиненных будете отвечать головой!
– Когда же сделать сие, княже? – тут же запротестовали сотники. – Боярин Выродков продыху не дает! Токмо копай да копай!
– Вкруг будете учиться, – отрезал Андрей. – Пять сотен учатся, остальные у Ивана Григорьевича на подхвате. Через два дня меняетесь. Так за неделю науку и постигнете. С дьяком я договорюсь.
Ввечеру двадцать шестого августа князь вместе с неотлучным Пахомом перешел на Арское поле, выискивая главного сапера Руси среди сваленных высокими кучами фашин, заточенных для тына бревен, земляных рвов и насыпей. Отстроенная арабистом линия обороны располагалась в двух пушечных выстрелах от стен Казани и смотрела жерлами сорока малокалиберных пушек в сторону русского военного лагеря – стоянки Большого полка, что находился под рукой князя Воротынского. При пищалях имелся наряд: приехавшие из Углича пушкари состояли под рукой дьяка Выродкова и приказам боярина доверяли полностью. Сказано стеречь под прицелом русский полк – исполняли, как «Боже мой».
В направлении Казани все выглядело куда хуже: здесь виднелись только низкие, в половину человеческого роста, траншеи, уходящие куда-то под углом к крепостной стене. Андрей из любопытства свернул в одну из таких. Десять сажен под углом вправо к стене, потом канава повернула влево, через десять сажен опять вправо.
– Пригнись, княже, татары близко, – предупредил Пахом. – Сказывал, щиты надо взять.
– Не паникуй, дядька, мы и так в броне, – отмахнулся Зверев. – Нас тут стрелой никакая сила не достанет. Даже ядром, и то не взять.
– Береженого Бог бережет.
Новый поворот – и в пяти саженях впереди они увидели шестерку русских витязей, штурмующих Казань. Выглядели те непрезентабельно: босые, в полотняных рубахах и штанах, вымазанные глиной до ушей, с лохматыми головами и слипшимися в серые колтуны бородами. Андрей глянул через край – до вражеских стен оставалось метров сто пятьдесят.
– Долго еще копать собираетесь, мужики? – окликнул он работяг.
– Иван Григорьевич сказывал, как полста верст останется, бревна таскать да накатывать для тура, – отозвался один из смердов. – Он тут пять пушек обещался поставить больших да еще тыном прикрыть по сторонам. Аккурат по той башне бить обещался…
Мужик высунулся, указал вперед, присел обратно. В бруствер, насыпанный с внешней стороны, тут же одна за другой вонзились две стрелы. На войне как на войне: русские стремительно, лопата за лопатой, атакуют, защитники мечут стрелы. Что забавно: во время атаки трое бойцов отдыхают, а один и вовсе спит.
– Боярина Выродкова давно видели? – поинтересовался Зверев.
– Сегодня не было, – пожал плечами смерд. – Но вчерась и ранее часто заходил. Раз пять на дню забегал. Глянет, пальцем тыкнет, коли не по нраву что, и дальше бежит.
– А почему сегодня не было?
– Кто же знает, боярин? – пожал плечами работяга. – Он перед нами отчет не держит.
– Не боярин, а князь! – тут же возмутился Пахом. – Князь Андрей Васильевич Сакульский перед вами!
– Коли так, прощенья просим, – приподнялся со дна траншеи холоп и поклонился. – Не при…
Сверху мелькнула тень, в спину смерда вошло копье, и он, выплеснув изо рта кровавый плевок, упал лицом вниз. От неожиданности все застыли – а над траншеей появились сразу два всадника, укололи тех, что были с лопатами, и понеслись дальше.
– Что за… – Андрей выпрямился, увидел направленное в грудь острие, резко повернулся, пропуская его вскользь по груди, схватился обеими руками за древко.
Татарин вошедшую в стену траншеи пику тоже не отпустил, она на миг изогнулась дугой и громко лопнула. Очередной враг над канавой притормозил, попытался уколоть прицельно – но не доставал на всю глубину земляной ямы. Зверев наконец-то выхватил саблю, рубанул коня по ногам чуть выше копыт. Татарин опрокинулся и попал аккурат на саблю Пахома. Холоп схватил щит, князь – копье, вскинул вверх и встретил очередного всадника прямым ударом в лошадиную грудь, чуть ниже скрещенных ремней. Воин кувыркнулся через траншею, распластался на противоположной стороне. Андрей выпрыгнул наружу, сцапал копье и щит, оглянулся.
Ногайцы выхлестывали из ворот крепости и растекались в стороны, мчась на русские позиции. Следом торопились пешие воины.
– Проклятие! – скатился назад Зверев. – Вылазка!
– Бежим! – сунулись наверх рабочие.
– Куда, кретины, убьют! – рявкнул на них Андрей. – Сабли татарские берите!
Смерды не послушались, взметнулись через край траншеи. Буквально через секунду обратно спрыгнул только один и прижался к самому дну, жалобно завывая. Сверху над ним вырос ногаец – Зверев со своего места ударил его копьем в бок, снова крикнул на работника:
– Щит бери, идиот! Щит и саблю! Убьют!
Смерд вместо этого зажмурил глаза и завыл еще громче.
На краю траншеи показался татарин – Андрей тут же рубанул его по ногам, прикрылся от клинка другого, уколол вдоль бедра третьего, отдернул щит и хлестнул острием под лодыжку второго, встретил прямым уколом в пах четвертого.
Великое изобретение – окоп. И от танка спасет, и от ядра, и от татарина. Пешим ногайцам было непривычно бить врага, что находится ниже колена – просто не доставали. Зато их ноги для князя с дядькой были открыты, как на ладони. Послышался визг, вой, крики. Татары подхватились и побежали в обратную сторону. Конница, грозно опустив пики, перемахивала траншею в обратном направлении. Загрохотали пушки крепости и почти одновременно – пищали с туров, направленные на русский лагерь. Андрей высунулся, быстро огляделся, нырнул обратно в окоп:
– Ничего не понимаю! Татары режутся с татарами у рва и по татарам стреляют со стен, а русские лупят по русским со всех стволов. Белены, что ли, все разом объелись?
– А ногайцы? – переспросил Пахом.
– А-а! – наконец сообразил Зверев. – Ногайцы из крепости пошли на вылазку, а татары Шиг-Алея ударили им навстречу и погнали назад. Но попали под огонь со стен… Надо бы помочь своим… – Он быстро высунулся и спрятался снова. – Только я их не различаю. И это… По кому так зло гвоздит наряд Выродкова?
В этот раз Пахом промолчал.
Всадники покатились назад. В траншее никого убить не попытались.
– Наши, – сделал вывод Зверев.
Минутой спустя над краем показалась голова в татарской мисюрке.
– Чей будешь? – поинтересовался Андрей.
Тот вместо ответа выхватил саблю. Но, прежде чем ногаец успел ее опустить, князь поперечным взмахом чиркнул его по горлу.
– Так, кажется, власть переменилась. Это уже не наши. – Посему очередного гостя он рубанул ниже колена уже без колебаний.
Между тем на улице смеркалось. Вечерние сумерки сменились полумраком, а потом и вовсе непроглядной темнотой. Однако битва не прекращалась. Со всех сторон слышалось сопение, шорохи, время от времени раздавались тут и там крики боли.
– Чего им надо? – никак не мог понять Зверев. – Чего они на ночь глядя из Казани выскочили? Яму эту хотят захватить? А фигли им с нее? Засыпать не смогут – мы их в упор стрелами перебьем, землекопов. Оборону держать? Так за стенами проще, для того их и строят.
Князь выглянул снова, огляделся и увидел искры возле темной массы фашин.
– Ах вы, козлы! Пахом, за мной!
Три сотни шагов до припасов Ивана Григорьевича они одолели в считанные секунды. В свете разгоревшейся крайней пачки стали видны шестеро ногайцев. На Андрея они даже головы не повернули: со стороны Казани ведь приближался, свой. И зря. Князь первым же ударом снес руку с факелом и продолжил движение клинка через живот соседнего с поджигателем врага; тут же обратным движением уколол в грудь стоявшего напротив и скрестил клинок с последним из врагов – двух других уже зарезал Пахом. Татарин сделал выпад, попав по щиту Андрея, попытался уколоть сбоку, и на этом для него все кончилось – дядька добил врага в спину. Князь торопливо выдернул из общей груды горящую фашину, кинул подальше.
Пламя выхватило из темноты двух крадущихся полусогнутых ногайцев. Зверев скользнул вбок, в сторону от того места, где его могли видеть, как можно тише прокрался вперед и решительно обрушил саблю на спины османских наемников: поперек позвоночника одного, поперек другого – и тут же отпрыгнул в темноту, пока не заметили.
– Пахом, они хотят запалить фашины!
– Они и туры спалить хотят, Андрей Васильевич. Они все уничтожить желают, пока мы укрепиться не успели.
– Кто здесь? – спросили из темноты. – Русские?
– А то неясно, – огрызнулся Зверев. – Ты кто такой будешь?
– Боярин Анисимов, из Большого полка.
– Князь Сакульский, – представился Андрей. – Что там у вас случилось? В кого стреляли?
– Татары из Арского леса налетели. Нежданно да в рогатины. Кто успел, до туров отстроенных добежал, кто нет… То не ведаю. Вестимо, наряд их жребием отогнал. А здесь что творится? Мы бежим – а тут татары. Чтобы спастись, пробиваться пришлось.
Зверев не ответил – ему померещился шорох по правую руку. Словно кто-то подкрадывается на голос. Посему он прикрылся щитом, медленно и плавно сдвинулся влево.
Резкий выдох, слабый шлепок в том месте, где он был миг назад – князь тут же уколол в ответ, услышал слабый стон, опять отодвинулся. Стук в щит – Андрей присел, рубанул понизу, надеясь зацепить ноги, и куда-то попал. Снова перебежал, стараясь ступать как можно тише.
– Ты где, княже? Ты цел? – переспросил боярин Анисимов и почти сразу болезненно вскрикнул.
Зверев бросился на звук, пару раз наугад решительно рубанул воздух, но никого не зацепил и быстро отошел: свист сабли тоже выдавал его местоположение.
Шорох слева – Андрей с замаха ударил туда окантовкой щита, услышал стон и уколол в том же направлении саблей. Попятился.
– Пахом, ты цел?
– Да, княже.
– Бей саблей на любой звук. Утром разберем, кто свой, кто чужой.
Ногайцы на время успокоились. Андрей чуть не заснул, почти два часа вслушиваясь в темноту. В чувство его привел стук кресала: очередной наемник пытался запалить огонь в ветвях фашин. Быстро и безжалостно князь расправился с тремя врагами, и опять на несколько часов настала тишина. Еще две вылазки пришлось отбить перед самым рассветом. Потом наконец над усыпанным телами Арским полем рассеялись сумерки. Тут же широкой лавиной от Бурлака к Казанке покатилась татарская лава. Ногайцы, которые таились то тут, то там, пытаясь подобраться к припасам осаждавших, вскочили и побежали к воротам. Со стен крепости поднялась истошная пальба – но лаву ни картечь, ни стрелы остановить не смогли. Она прошла от края и до края, смыв остатки вражеских сил.
Итоги ночной резни воеводы подвели после полудня в царском шатре. Ногайцы перебили всех работников из земляных сап, сожгли две груды фашин и одну стопку бревен для тынов. Около полусотни пушкарей из наряда тоже полегли под басурманскими саблями. Кроме того, в Большом полку недосчитались двадцати сотен детей боярских, сам лагерь оказался разорен, татары хана Япанчи, скрывавшиеся в лесу, увели четыре с половиной сотни телег из обоза.
Дешево отделались стрельцы. Они с непривычки при первых признаках опасности дали деру за Бурлак, спрятавшись за спины татар Шиг-Алея. Тяжелые ручные пищали и непривычные бердыши ногайцам не приглянулись – посему простолюдины не потеряли ни людей, ни брошенного в панике добра. Однако хвастаться такими успехами не стоило, и Зверев предпочел весь совет скромно простоять за спинами других воевод и ни разу не подал голоса.
– Ништо, не грустите, бояре, – неожиданно бодро подвел итоги совета молодой правитель. – Мы ногайцам и отступникам тоже шутку изрядную готовим. Посему всем пребывать в готовности. Иван Григорьевич! Ты работу свою продолжай не токмо по нашему делу, но и со стороны Арского поля напирай. Михаил Иванович! Из Большого полка детей боярских отряди, дабы сапы и туры осадные от набегов обороняли. Тебе же, князь Александр Борисович, поручаю Арский лес от татей очистить. Бери у воеводы Воротынского сотен, сколько надобно, да приступай немедля.
– Сделаю, государь, – кивнул Горбатый-Шуйский.
К вечеру вдруг выяснилось, что все осадные припасы и снаряжение уже доставлены. Наступательные работы вели угличские мастера, охрану несли боярские дети. Стрелецкие сотни оказались совершенно свободны – и Зверев потратил два дня, самолично натаскивая охотников до ратной службы эту самую ратную службу нести. Бердыш, пищаль. Пищаль, бердыш. И повторять все движения до автоматизма: выстрел – ствол на землю, стальной полумесяц в руки, голову и торс прикрыть. От лавы – подпятником в землю, острие наверх. От одиночных – длинный хват, удар с оттягом, укол под щит…
На третий день, уверившись в том, что начальный урок усвоен, Андрей перешел к более трудной науке: слаженным действиям в строю.
– Коли ты один, – вещал он, прохаживаясь перед строем с пищалью в руке и бердышом за спиной, – дерись так, как тебе удобнее. Коли вас сотня или две, действовать надобно слаженно, дабы больший урон нехристям нанести, да и себя от гибели глупой оборонить. Первая сотня, выходите вперед. Ну-ка, в пять шеренг перестройтесь!
Он подождал, пока стрельцы выполнят команду, после чего продолжил:
– После того как вы залп дадите, весь жребий, вся картечь, что в стволы забита была, в тела первых рядов ворога вашего войдет, да там и застрянет. Первые упадут – да ведь за ними другие наверняка окажутся. Посему как поступать нужно? Вот вы рядами стоите… Как нехристи на сто сажен доскакали – первый ряд залп дает и тут же на колено опускается, пищали кладет и бердыши подпятниками в землю, лезвиями вверх ставит. Второй ряд до трех считает, тоже залп дает и на колено опускается. Потом третий ряд стреляет, четвертый и пятый. Все ясно? Не всем разом палить, а вкруг, посменно. Выстрел – и тут же убирайтесь, чтобы другим не мешать. Теперь пробуем. Только по-настоящему порох не жгите. Произносите: «Бах!» – и садитесь. Всем все ясно? Ну тогда начали. Первый ря-ад… Огонь!
Тут же выяснилось, что все не так просто. Под дружный хохот наблюдавших со стороны сотен первая стала исполнять все вкривь и вкось. Кто-то после выстрела забывал садиться, кто-то орал свое «Бах!» раньше времени, иные путали пищали и бердыши. Однако за полчаса Андрей кое-как натаскал вояк на правильные действия, потребовал повторить их уже всему стрелецкому полку – и оказалось, что все прочие ратники ничуть не умнее первой сотни. Впрочем, дрессировка – великое дело. К сумеркам вольнонаемные бойцы знали свое дело достаточно четко. Если не умом понимали – то, по крайней мере, в руках и ногах умение закрепилось.
Вокруг Казани тем временем продолжались схватки. Двадцать седьмого августа ногайцы попытались повторить вылазку – но на этот раз их ждали и отбили почти без потерь. Османские наемники угомонились и теперь ограничивались только стрельбой по русским работникам со стен. Двадцать восьмого августа мастера дьяка Выродкова уже устраивали прочные туры – делали накаты над огневыми позициями, засыпали землей стены. Двадцать девятого осадные крупнокалиберные пушки дали по врагу первые залпы.
В Арском лесу дела обстояли хуже. Заловить кого-либо князю Горбатому-Шуйскому там не удалось, а вот его сотни несколько раз попадали в засады и несли потери. Вдобавок ко всему, Япанча со своими воинами попытался напасть на царскую ставку. К счастью, его всадники напоролись на татар Шиг-Алея. Казанцы, верные клятве, больше часа отчаянно рубились с казанцами-предателями, и последние, потеряв почти тысячу человек, предпочли уйти обратно в чащу. Помимо этих схваток, татары Япанчи время от времени вылетали из своего зеленого укрытия, забрасывали стрелами лагерь Большого полка, рубили тех, кто отошел слишком далеко от своих, и тут же удирали обратно. Потери от наскоков были не очень серьезные – но постоянное ожидание атаки и днем, и ночью выматывало русских ратников, не давая ни поспать нормально, ни просто отдохнуть после службы в сапах и у туров.
Тридцатого августа, рано поутру, князь Сакульский поднялся в седло и вместе с одетыми в броню холопами поскакал в ставку воеводы Большого полка. Сильную охрану Зверев взял не для престижа – Пахом не отпускал господина даже на шаг без охраны и полного вооружения. Андрей же после последнего приключения особо не протестовал. Война есть война. Никогда не знаешь, в какой миг она попытается отнять твою единственную жизнь.
Князь Воротынский проживал не в трофейной юрте, как Андрей, а в просторном шатре, растянутом на семи столбах и с двумя крыльями-приделами. При желании сюда можно было вместить человек пятьсот. Или, если сильно не тесниться, с отдельными постелями и местом для вещей – минимум две сотни. Впрочем, свита вместе с холопами у воеводы наверняка составляла где-то человек сто.
Внутри, несмотря на жару, горел очаг, пахло полынью и ладаном. Полынь – понятно, от комаров. А вот зачем воеводе понадобился ладан – неясно. Для пущего понта, что ли? На коврах возле низкого достархана сидели бояре и князья, иные держали кубки, иные довольствовались наколотыми на ножи кусками мяса. Все были без церемоний – то есть без шуб. Только в панцирях или поддоспешниках.
– Вы только гляньте, други, кто почтил нас своим вниманием! – то ли шутя, то ли всерьез поразился Михаил Иванович. – Сам князь Сакульский, Андрей Васильевич! А я уж думал, вознесся совсем, прежними знакомыми брезгует!
Михайло Воротынский поднялся со своего места, подошел к Звереву, обнял, проводил к столу:
– Прошка, кубок неси и вина бургундского гостю дорогому! Дозволь тебе кусок выберу сочный с опричного блюда. Да ты садись, садись, в ногах правды нет. Поверите, нет, други, сего отрока еще в малые лета я в сече возле Острова приметил. А и как не приметить, коли он в одиночку, токмо с холопами да несколькими огнестрелами, почитай, полторы тысячи ляхов положил! Я тогда государю клялся, что знатный из него боярин получится. И вот, гляньте! Князь! Воевода! Любимчик царский.
– Да какой из меня любимчик? – отмахнулся Зверев. – Только-только из опалы вышел, под команду неучей-простолюдинов дали.
– Э-э, князь, кто из нас под опалой не был! – отмахнулся Воротынский. – Я в твои годы уже в ссылке побывать успел. Что до ратников твоих, то ведь не тебя под них – их под тебя отдали. Позора в этом нет. Зато полтораста сотен – войско немалое. Не всякий опытный воевода такое поводить успел.
– А за что тебя в ссылку гоняли, Михаил Иванович? – заинтересовался Зверев.
– Да было за что, – отмахнулся воевода. – Дай я тебе друзей своих представлю. Ну беспутного боярина Ивана Григорьевича, что бродит там, куда обычному человеку пути нет, тебе представлять не нужно, ты его ныне не хуже меня знаешь. Вот этот чернобровый голубоглазый юнец – то Даниил Адашев… Да-да, ты верно подумал, брат царского любимого писаря. Вот эти хитрые бояре, что парочкой вечно ходят, – указал он на круглолицых румяных воинов с рыжими бровями, похожих как братья и в одинаковых кольчугах панцирного плетения, – сие князья Семен Шуйский и Василий Серебряный. Не тот Василий, который Казань ухитрился столь ловко взять, что теперича мы тут сызнова сидим, а брат его двоюродный по матери. Что-то затевают они возле кремля, а никому не сказывают. Князя Александра Горбатого-Шуйского ты на советах у государя встречал, а это – князь Микулинский, наместник казанский. Ожидает, пока мы ему дорогу в ханские палаты расчистим. Сам бы хотел, да пока воеводские места в царских палатах делили, он здесь, в Ивангороде пребывал.
Князь Микулинский выглядел лет на сорок, имел обширную ухоженную бороду, поддоспешник носил стеганный серебряной нитью, и тафья на его лысине тоже блестела серебром.
– Кстати, о воеводах, – смог наконец Андрей вставить слово в монолог Воротынского. – Не хочу я пастухом при простолюдинах прослыть, желаю воеводой числиться. Не подсобишь?
– Да я к тебе, Андрей Васильевич, со всей душой, сам знаешь, – кивнул Михаил Иванович. – Да только что же мне поделать? Иоанн тебя самолично прямым приказом к простолюдинам причислил. Как же я его волю переменю?
– Вот видишь, княже, и ты меня простолюдином нарек, – попрекнул друга Зверев.
– Ну прости, прости, – вскинул руки воевода. – Хочешь, еще кусочек наколю? Давайте, други, давайте вместе за князя Сакульского выпьем, что показать себя успел изрядно, хоть и молод на зависть.
Все дружно осушили кубки, каждый из которых вмещал никак не меньше полулитра вина, и Андрей понял, что нужно быстрее переходить к делу – пока воеводы окончательно не захмелели.
– Михаил Иванович, я ведь не под руку к тебе от государя прошусь, уж извини за дерзость. А прошу подсобить стрельцов через дело настоящее пропустить, дабы себя показать смогли. Ну а не покажут… Тогда в монастырь уйду от позора, что остается?
– Экий ты, – мотнул головой воевода Большого полка. – Где я тебе такое дело возьму, чтобы полк целый себя показал? Я же не ногайцами командую, дабы вдруг их всех на тебя бросить.
– А ты мне тех, что в Арском лесу, отдай.
– Вона ты куда наметился… Так они не мои, они князя Александра. Что скажешь, воевода? Отдашь татар арских вьюноше горячему?
– Пусть забирает, этого добра не жалко, – снисходительно отмахнулся князь Горбатый-Шуйский.
– А поможете?
– Ты поперва скажи, чего просишь. А уж там и ответ дадим.
– Татары – они до грабежа жадные, – выпив заботливо долитое вино, начал излагать Зверев. – Коли обоз богатый увидят, ни за что не устоят. Вот я и подумал: что, если мои стрельцы обоз на Арское поле приведут? Вид у них простецкий, бердыши и пищали велю припрятать и не показывать. Ну побросают в телеги, никто и не увидит. Как обоз составят – ближе к себе оружие возьмут, на землю положат. За возками все равно не видно. А чтобы басурмане подвоха не почуяли, ты мне сотен тридцать охраны дай, со стороны леса пусть прикрывают. С такой-то охраной они точно в богатый обоз поверят. Три тысячи мелкими сотнями не отогнать, хану Япанче всю силу собрать придется. Они ударят, боярские дети из охраны побегут – а татары точно к обозу, под пищальный залп, и выйдут.
– Ай да князь! – хлопнул ладонью о ладонь Воротынский. – Слыхали, что придумал? А, князь Александр, подсобим Сакульскому?
– Простолюдины супротив татар не устоят, – отмахнулся Горбатый-Шуйский. – Напрасные старания. Вот кабы детей боярских в засаде поставить… Да заметят их басурмане, не попадутся.
– А коли далеко поставить, княже? У меня за лагерем собрать. Идти им получится дальше, но коли татары в сечу со стрельцами Андрея Васильевича ввяжутся, то уйти не успеют, большая часть увязнет. А мы их со спины в рогатины и возьмем!
– Я! Я, Михаил Иванович! Дозволь мне сотнями охранными командовать! – вскочил со своего места Данила Адашев. – Мочи моей нет. Кто ни видит – братом Алешкиным называет. Свое имя иметь хочу! Дозволь в сече себя показать?
– Видать, ныне день добрых дел, – вздохнул воевода. – Ладно, быть посему! Поднимем кубки, друзья! За то выпьем, чтобы задумка князя Андрея Васильевича завтра успешной оказалась. Приведешь завтра обоз, княже? Ну так веди!
* * *
Подняв стрельцов еще затемно, Андрей заставил их спрятать оружие в телеги, запрячь лошадей и уйти с Царского луга. Благодаря этому повозки, перекатившиеся на рассвете через узкий, но тинистый Бурлак, могли выглядеть как прибывшие издалека. Что-то уехало, что-то прибыло взамен – обычное дело при долгой осаде. Первые телеги вытянулись ровной колонной почти на триста метров вдоль стены Арского леса, но на безопасном удалении, в полутора полетах стрелы. Все прочие возки были составлены в стороне, так что за первым рядом осталась чистая полоса в пять сажен – как раз чтобы разместились пять рядов один за другим.
Тут же со стороны Большого полка заявились боярские дети – с рогатинами, щитами и луками, в полной броне. Они были готовы оборонять царское имущество всерьез, не щадя живота своего. Каждому ведь не шепнешь, что вся затея – всего лишь ловушка для врага. Это все равно что самих ногайцев о засаде упредить.
Боярин Адашев, сверкая новеньким колонтарем, промчался мимо телег, нашел глазами князя, с достоинством кивнул и отвернул к лесу.
– Ждать! Никому не отлучаться, – предупредил Зверев. – Передайте по рядам: без команды не стрелять. Залп первого ряда одновременно со мной. Пахом, пройди, проследи, чтобы при каждом десятке лампы были с зажженными свечами. Как понадобится фитили запаливать, чтобы никакой задержки не случилось. Железом не сверкать. Можно валяться и изображать усталость после долгого пути.
Незадолго до полудня князь Сакульский дозволил людям отойти на обед. Он был уверен, что в середине дня опасность еще не грозит. Пока до хана Япанчи донесутся известия про появившуюся добычу, пока он соберет силы – сколько еще времени пройдет! Боярские сотни Данилы Адашева тоже поредели – примерно треть отъехала подкрепляться, две трети продолжали нести службу. Вот в этот-то момент всеобщей расслабленности из леса и вылетели плотным строем татарские тысячи.
– По места-ам! – заорал Андрей, схватил свою пищаль, запалил фитиль от догорающей свечи в фонаре, заправил в ударник. Оглянулся.
От костров, на которых поспевала каша, к первому ряду, перепрыгивая через телеги, бежали его холопы. Стрельцы немного отстали, но спешили в этот раз не от врага, а ему навстречу. Князь запалил еще фитиль, потом еще, готовя к бою стволы своей дружины. А в полукилометре перед ним сошлись в смертной схватке отряды прикрытия и многократно превосходившая их числом басурманская рать. Русские не отступали. Гибли – но продолжали твердо стоять на своих местах. Только поэтому казанские клятвопреступники не опрокинули их в один момент, а медленно прорубались сквозь тонкий строй, теряя людей и драгоценные минуты.
– По места-ам!
Наконец-то добравшись до своих пищалей, стрельцы торопливо зажигали фитили, вставляли их в замки, закрепляли над полками.
– Порох, порох подсыпать не забудьте! В ряды становись!
Под копыта татарских коней падали уже последние защитники обоза, сверкающие доспехи растворялись на фоне стены темных халатов. Наконец разбойничья масса хлынула вперед широким неудержимым потоком.
– Приготовились! Я первый! Пахом, рядом встань, на случай осечки. Целься!
Линия из трехсот человек вскинула пищали, направив их на врага. Триста метров… Двести пятьдесят… Двести…
– Огонь! – Зверев нажал на спуск, и пищаль с оглушительным грохотом толкнула его в плечо. Всего мгновением позже дружным эхом вдарили все остальные стволы. – Садись!
Андрей опустился на колено, только сейчас вспомнив, что в суете не забрал из повозки бердыш. Над самой головой грохнул новый залп, все пространство впереди заволокло густым белым дымом. Не различить было даже телеги, что стояла на расстоянии вытянутой руки.
Новый залп ударил по ушам, и дым стал таким густым – кончика носа не различить.
Залп! Какая разница, видно что-то или нет? Стрельцы знали, в каком направлении враг, а ставить прицелы на стволы все равно еще никто не придумал. Картечь по восемь-девять крупнокалиберных пуль на ствол и в тумане кого-нибудь да найдет.
Залп!
– Пятый, – пробормотал князь и понял, что не слышит сам себя. Он выпрямился и вытянул из ножен саблю, благо она была на поясе, а не в телеге.
Минута проходила за минутой, тишина походила на зияющую пропасть неизвестности. Поди угадай – это все звуки смолкли вокруг или он оглох до того, что не слышит надвигающегося топота?
Еще несколько минут – порывы ветра наконец-то разметали густой тяжелый дым. Стрельцы увидели перед собой поле, на котором толстым слоем лежали вперемешку люди и лошади. Кто-то из татар еще пытался встать, кто-то отползал к лесу, кто-то в ярости лупил прижавшего его к земле мертвого коня – это уже не имело значения. Дружные залпы пятнадцати тысяч стрельцов превратили тридцатитысячную армию Япанчи в ничто. Ее больше не существовало.
Праздника по поводу победы никто не объявлял – князь Горбатый-Шуйский тут же направил в Арский лес свежие сотни отлавливать уцелевших отступников, холопы весь день разгребали трупы, добивая раненых татар и доставая на свет своих хозяев. Для искавшего славы Даниила Адашева война тоже окончилась: сильно израненного, в беспамятстве слуги увезли его в имение под Ржев. Изменилось только одно: московские стрельцы внезапно оказались крайне востребованными ратниками! Их сотни и полусотни отныне стояли возле каждого тына и тура, караулили ворота Казани и подступы к мостам. Гром пищальных стволов то и дело раздавался под стенами, где ощутившие себя реальной силой простолюдины соревновались в меткости, пытаясь подстрелить мелькающих в бойницах и возле зубцов ногайцев. Князю же Сакульскому осталась роль распорядителя: каждое утро он назначал, куда какое число стрельцов отправить и кто при них будет главным – после чего был предоставлен сам себе.
От нечего делать он бродил вокруг, пытаясь найти полезное занятие. Хотел осмотреть вблизи Казанский кремль, выходивший древними дубовыми стенами к слиянию Казанки и Бурлака, но к передовым турам его не пропустили боярские дети, ссылаясь на категорический царский указ. Попытался помочь наряду, ведущему огонь по Ногайской башне, но после первых же выстрелов смертельно разочаровался в суперсовременных огнестрелах. Зверев воочию убедился, что пользы от убийственных чугунных ядер на самом деле почти никакой. При попадании в земляной вал они утопали куда-то в глубину, причиняя укреплению не больше вреда, чем иголки – булавочной подушечке. Если ядро попадало в деревянную стену, оно делало аккуратную дырочку диаметром с футбольный мяч – и все. Бревенчатая стена, скрепленная десятками шипов, поперечных тарасов, дополнительных врубок, исправно преграждала пехоте путь, даже если просвечивала из-за множества дыр, как старое решето.
– Ништо, княже, – отмахнулись от его беспокойства пушкари. – Коли долго по одному месту долбить, рано или поздно, ан завалится.
– Да вам тут целый год порох жечь придется, пока башню разломаете! Впору из чугуна точно такую же отлить.
– Ништо! Государь Казань взять желает обязательно. Хоть год, хоть два, хоть десять палить будем.
– Вы бы, чем дурака валять, лучше бы по вражеским пушкам, что в башнях, стреляли. Завалите – стрельцам куда спокойнее будет под стенами караулить. Да и при штурме от них вреда уже не будет.
– Рази ж так кто делает, княже? Никогда такого заведено не было – пушки с места на место ворочать. Коли на одно место нацелили, по нему бить и надобно, пока пролом не появится!
Возмущение наряда понять было легко: бить артиллерией в цель пока еще никто не умел. Мушек не имелось ни на ручных огнестрелах, ни на стационарных пищалях и тюфяках. Стволы, обычно привязанные к толстой доске или бревну, на позиции просто вкапывали в землю, направляя на врага, – и долбили, пока хватало пороха и терпения. Извечная путаница в количестве и качестве употребляемого пороха, разница в весе ядер обеспечивали некоторый разброс попаданий – даже со ста метров пушки били не в одну точку, а в круг диаметром в две сажени.
Андрей спорить не стал, а пошел искать Ивана Григорьевича – супротив прямого приказа дьяка Выродкова наряд перечить не посмеет.
Арабист обнаружился на площадке напротив Арских ворот, примерно в версте от города. Здесь шло строительство чего-то грандиозного: на дубовых колесах высотой в рост человека и в сажень шириной, размерами двадцать на двадцать сажен, с полом из цельных сосновых хлыстов и с бревенчатыми стенами, поднятыми пока на высоту всего трех венцов.
– Здрав будь, боярин, – кивнул ему Зверев. – А я знаю, как татарские пушки на стенах заткнуть.
– Что для сего тебе надобно? Как делать замыслил? – моментально навострил уши ученый путешественник.
– Очень просто. В каждом туре у нас по пять пищалей. Нужно для каждого отмерить по паре десятков одинаковых зарядов. То есть взять ядра совершенно одинакового веса да отмерить из одной и той же партии равное количество пороха. Затем нанести на верхнем краю ствола и казенника по насечке, прицелиться по ним в стену и выстрелить. И заметить, куда в сторону от точки прицела ядро попадет. После этого можно предположить, что второй выстрел при равном заряде и весе снаряда попадет в ту же точку, правильно?
– Верно излагаешь, Андрей Васильевич. А далее?
– Пристреливаем все пять пушек в туре, наводим их на ту бойницу, откуда ногайцы стреляют, и в момент их выстрела даем залп. Пять чугунных мячиков, попавших примерно в одно место, наверняка и наряд покалечат, и пушку поломают… Ну может, не с гарантией, но пятьдесят на пятьдесят.
– А если они пушку передвинут? Сам подумай, сколько времени уйдет, каждый раз пищаль в новом направлении прицеливать, вкапывать, равнять…
– Берем толстую дубовую ось, приматываем пушку вместе с лафетом к ней. Вот и все, она легко качается вверх и вниз. Навести на цель можно с помощью… да хоть обычных деревянных клиньев! Подбить под казенник – вот тебе и возвышение. А по горизонтали… Края оси на слеги положить да банальными скобами прибить! Или еще как закрепить. Деревянными клиньями, в землю забитыми, например. Появится возможность горизонтальной наводки.
– Угу-у-у… – вытянул губы в трубочку боярин. С минуту поразмышлял, решительно махнул рукой: – А ведь и выйдет, княже? А ну, пошли…
Эксперимент начали с первого тура. Иван Григорьевич прихватил с собой двух плотников, и они, подняв крайнюю пищаль, принялись прилаживать под лафет половинку оглобли. Зверев, с помощью ремня и двух сумок превратив другую половинку в маятниковые весы, принялся сортировать ядра. При кажущемся совпадении размеров разница по массе достигала полутора раз!
– Как вы их в ствол-то запихиваете? – не понял Андрей. – Ведь не совпадают! Явно не совпадают!
– Дык, пенькой обертываем, княже, да так и забиваем, дабы внутри не каталось.
– А-а… Ясно, – кивнул Зверев. – ГОСТа и военприемки на вас нет.
Из заготовленной груды в полсотни чугунных шариков примерно одинаковых князь нашел всего пять штук «тяжелых» и семь «маленьких». Остальные не попадали ни в какой из сортов, даже в промежуточный, и годились только для пальбы «на авось».
– Пушкарский приказ нужно делать, Иван Григорьевич, коли хотим точности в стрельбе добиться. И отдельным указом разделить пять-шесть основных калибров. Пушки у литейщиков покупать только совпадающие со стандартом, и ядра тоже единого образца лить, с заранее оговоренным и неизменным весом и калибром.
– Про то государю надобно сказывать, Андрей Васильевич. Я-то что могу?
– Можешь слова мои повторить. Я предложу, ты предложишь, князь Воротынский и Шуйский предложат. Вот тогда точно запомнит и не откажет.
– К тебе, Андрей Васильевич, государь больше прислушивается, нежели ко всем нам.
– Что-то я этого последнее время не замечаю…
С одного бочонка Зверев намерил в матерчатые картузы пять совершенно равных по весу зарядов, из другого – семь. Остальное зелье оставил для стрельбы «на авось». Перешел к сортировке ядер, предназначенных для другой пищали.
Потом дьяка Выродкова вызвали по царевой надобности, и Зверев остался командовать работами. Впрочем, настоящий ученый не мог справиться с любопытством и через три часа примчался обратно:
– Еще не пробовали? Все готово? Давайте наводить?
– Пробуй, боярин, коли не шутишь… – Замучившийся с весами Андрей уступил право на тонкую работу арабисту-математику. – Две насечки на верхней части ствола делай и целься.
Простой железной скобой псковского изготовления дьяк неведомого царского приказа процарапал две насечки, после чего пушкари старательно, несколько раз проверяя друг друга, навели пушку на крайний зубец Ногайской башни.
– Пали! – устав ждать, скомандовал Зверев.
Бородатый, седовласый, с рябой физиономией мужик из наряда схватил палку с кривым раскаленным крюком из жаровни, ткнул им в запальное отверстие, и тут же пищаль охнула оглушительным выстрелом. Пушкари приникли к бойнице.
– Так, – полез за пазуху за бумажкой Иван Григорьевич. – Получилось у нас… Э-э… На две сажени ниже и на полторы левее. Стало быть, метить нужно вправо и выше, нежели вражья цель находится. Где тут бойница, откуда ногайцы по нашим боярским детям стреляют?
– Вон, правая бойница у стены, – указал рябой пушкарь. – Вестимо, тюфяк там имеется. Что ни день, раза три вдоль стены бьют, как наши лучники близко подбираются.
– Та-ак… Нет, вы поперва зарядите, опосля метиться станем. А пока второй ствол проверим. Да, Андрей Васильевич?
Пока пушкари тщательно вычищали ствол от нагара и тлеющих остатков, способных запросто убить неосторожного артиллериста, заматывали пеньковой веревкой ядро[68], забивали в ствол приготовленный князем заряд, боярин Выродков и Андрей снова тщательно выцелили угловой зубец, выстрелили.
– О, аккурат под него попали! – обрадовался дьяк. – Токмо на две сажени ниже…
– Ты не на бумажку пиши, – посоветовал Зверев. – Прямо на стволе выцарапывай. Бумажка потеряется, перепутается. А тут все всегда на месте будет.
– Поперва проверим, – возразил арабист. – Эту заряжай, а следующую наводить станем.
К тому времени, когда бояре отстреляли все стволы, наряд уже успел забить первую пищаль. Однако требовалось зарядить еще четыре, и князь предложил соратнику пока отправиться в лагерь, поужинать. Арабист покивал – и занялся наводкой на ногайский тюфяк первого орудия.
Целиться по бойнице он не мог – вражеский ствол смотрел вдоль стены. Именно из-за таких вот огнестрелов никто и никогда не штурмовал крепости с помощью лестниц: картечный залп из башни одним мигом сносил все лестницы вместе с людьми. Но где примерно находился тюфяк, было понятно, и боярин Выродков старательно метился в него сквозь сосновые бревна. Для чугунных ядер они особой преграды не представляли.
Зверев понял, что математик слишком увлечен, и трогать его больше не стал. Ведь это, почитай, был первый снайперский выстрел в истории человечества. А риски на стволе – первым в истории прицельным приспособлением для огнестрельного оружия.
Иван Григорьевич колдовал над пищалью минут десять. За это время наряд успел зарядить еще две пушки, и дьяк перешел к ним. Незадолго до сумерек все было готово: пять пушек смотрели в то место, где ногайцы держали свое короткоствольное орудие. Пушкари принесли запасные запальные крюки, сложили в жаровню.
– А ведь темнеет уже, – посмотрел на небо Зверев. – Может, на утро пробу отложить?
– Не темнеет, а смеркается, – отмахнулся Выродков. – Глянь, лучники из Большого полка к тыну подбираются. Нечто ногайцы утерпят, не пальнут?
– За тыном в Казани не видно.
– Как стрелы метнут, обнаружатся…
Иван Григорьевич оказался прав. После того, как боярские дети раз десять натянули луки, выбивая неосторожных защитников, из бойницы на башне вдруг вырвался сноп дыма, до тура докатился низкий удар.
– Давай! – взмахнув рукой, отскочил к сапе дьяк.
Наряд, расхватав раскаленные запальные крюки, почти одновременно всунул их в отверстия, пищали дружно жахнули, и все участники опыта прильнули к бойницам.
– Есть! – облегченно выдохнул боярин Выродков. – Все дырки аккурат напротив позиции. Коли тюфяк и не испортили, наряд тамошний наверняка побили.
– Заряжай и в то же место наводи, – подвел итог Зверев. – Наверняка татары придут раненых уносить и пушку ремонтировать. Еще раза два туда же вдарить нужно. Тогда и помощников изувечим, и тюфяк наверняка попортим. Если чугунные ядра раза два попадут, ствол или треснет, или покоробится.
– И то верно, княже, – признал арабист. – Заряжай, мужики. Я опосля в точности наведу. А пока по другим турам пройду, дабы ядра по княжьему способу в точные заряды отбирали.
Обучать «научную элиту» русской армии – наряды при пищалях – правильно выбирать и готовить заряды для точной стрельбы пришлось столько же времени, сколько и натаскивать обычных простолюдинов на работу с бердышами и ручными огнестрелами. Но уже вечером третьего сентября на военном совете у Иоанна в царских полотняных хоромах Иван Григорьевич с гордостью сообщил, что «стрельбой огненной наряды семь ногайских тюфяков поломали, и те ужо цельный день ни разу дымов не пускали». Мимоходом боярин Выродков отметил и то, что идея выбивания вражеских пушек принадлежит князю Сакульскому.
– Сему не поражен, – небрежно кивнул Иоанн Васильевич. – Князь Андрей Васильевич вельми хитростям ратным и государевым научен и советами завсегда знатен.
И все – ни спасибо, ни до свидания. Даже обидно.
Утром четвертого сентября совета не проводилось – государь в сопровождении таинственной парочки князей Семена Шуйского и Василия Серебряного отправился на подтопленный луг, что раскинулся напротив кремля за Бурлаком. Естественно, следом подтянулись и все воеводы. Где-то за час до полудня одна из казанских башен вдруг пыхнула из-под основания дымом, дернулась и осела примерно на сажень вниз.
– Вот и все, бояре, – широко перекрестился Иоанн, – нет больше ногайской Казани. Отныне будет Казань русская. Князья Шуйский и Серебряный Даурову башню взорвали, в коей у города тайный колодец имелся. Отныне крепость басурманская без воды осталась. Князь Александр, пленного татарина ко мне пришли, с ним в Казань грамоту передам, дабы сдавались с честью. Воинов всех согласен я до родных кочевий отпустить, мне, кроме самой твердыни, ничего не надобно.
Только теперь Зверев начал понимать, отчего царь был столь безразличен к чужим успехам. Правитель ждал, пока взрыв секретного водопоя одним ударом не поставит защитников на колени перед умным и решительным противником. Жажда поражает людей куда более жестоко и неумолимо, нежели любое иное оружие. Без единственного колодца город обречен.
О чем писал Иоанн в своем послании к ногайскому хану Едигеру, Андрей не знал. Скорее всего – именно то, о чем поведал воеводам. Что ответили османские наемники, князю Сакульскому тоже узнать не удалось. Государь прочитал грамоту, доставленную в вечерних сумерках тяжко раненным в ногу боярином Заносиным, смял ее, порвал и тут же повелел князю Горбатому-Шуйскому идти в Арский лес и истребить остроги, построенные там Япанчой.
– Видать, немало нам еще животов положить придется, Андрей Васильевич. – Воевода, получив приказ, отступил к Звереву. – Не унимаются басурмане.
– Одолеем, никуда не денутся, – пообещал в ответ Андрей.
– То, что одолеем, княже, нимало не сумневаюсь, – согласился Горбатый-Шуйский. – Ан детей боярских жалко, что кровушку станут проливать. Государь намедни помянул, что горазд ты хитрости многие придумывать, дабы успехов ратных достичь. Может, и мне подсобишь остроги лесные одолеть? Уж больно прочно засели в них татары отступные. Без уловок лукавых не победить.
Война чародеев
Главным оборонительным сооружением Арского острога было болото. Широкое, сырое, кочковатое, местами поросшее чахлыми березками и сосенками, которым не удавалось вытянуться на высоту больше чем полтора человеческих роста. Пеший боец тут, может, и пробрался бы, но подтащить через топь тяжелые осадные приспособления было нереально. От Казани к острогу вела гать в три сажени шириной. По ней, наверное, и танк сумел бы пройти – но татары о такой возможности догадывались, а потому укрепились всеми мыслимыми способами.
Во-первых, ворота у них стояли не на дороге, а на добрую сотню метров в глубине крепости, меж двух земляных валов. Во вторых, валы плавно изгибались, и стрелять по воротам с гати прямой наводкой было невозможно. Хочешь ломать створки – изволь пройти к ним между стенами, с которых по неприятелю будут стрелять сверху, бросать камни, бревна, лить кипяток… В общем – всячески обеспечивать веселье.
Земляной вал, правда, имел свойственную всем подобным сооружениям слабину – некоторый уклон, позволяющий вскарабкаться на него без дополнительных приспособлений. Однако сверху стену увенчивал прочный тын, а понизу шел рожон: заграждение из острых, часто вбитых кольев в руку толщиной. Протиснуться между ними никак, укрыться за ними невозможно, рубить – одним ударом не снесешь, каждый раз десять придется ударить, чтобы сломать. За это время нападающего сверху из луков успеют в ежика превратить, никакие доспехи и щиты на таком близком расстоянии не спасут.
– Что скажешь, Андрей Васильевич? – поинтересовался князь Горбатый-Шуйский, горяча скакуна на гати в полукилометре от острога.
– Можно попробовать, – пожал плечами Зверев. – Если ты, княже, не пожалеешь мне три медных кувшина с тонким горлышком и толстыми стенками.
– Да я серебряных не пожалею, Андрей Васильевич!
– Серебряные не подойдут, они тоненькие, – покачал головой князь. – Медные нужно или оловянные. А еще… Еще мне понадобится огнепроводный шнур. Ну порох на ниточку клеится, а сверху пергаментом заматывается. У боярина Выродкова наверняка должен быть. В крайнем случае сам сделаю. Свинца надобно фунта три, пули отлить крупнокалиберные. Жребием тут не обойдешься. И штук шесть передвижных щитов. Тоже у Ивана Григорьевича возьмем. Чего самим мучиться, когда готовые есть? Стрельцов я полсотни возьму. Но не уверен пока, как они себя в рукопашной поведут, как в атаку поднимутся. Посему основная надежда на твоих детей боярских. Договорились? Завтра на рассвете начнем.
Шестого сентября, зябким пасмурным утром восемь бревенчатых щитов, поставленных на тележные колеса, попарно перегораживая гать от края и до края, медленно поползли к острогу. За первыми скрывалась полусотня стрельцов, за остальными – две сотни детей боярских, набранных из числа охотников до славы и добычи.
Когда расстояние до стен сократилось до двухсот саженей, в воздух взметнулись первые стрелы. Почти сразу послышались стоны – человек пять отстали и заковыляли обратно, к ожидающим вдалеке основным силам. Остальные прикрылись щитами, прижались ближе к стенам гуляй-города и продолжили наступление. Тем не менее, как ни прятались ратники, еще несколько раненых они все же оставили на гати. В полусотне саженей татары затихли. Слишком маленькое расстояние для навесной стрельбы – а садить стрелы в щиты смысла не имело.
– Пока все идет по плану, – выглянул в бойницу Андрей. – Еще сорок шагов двигаемся и встаем. Попасть между валами нельзя: забьют, как маленьких.
Он оценил совсем близкий вал в четыре человеческих роста, вздохнул.
«Эх, сейчас бы из РПГ вдарить, укрепления снести, под прикрытием пулеметного огня выдвинуться, гранатами забросать – и в дамки…» – с тоской подумалось ему.
Увы, ни пулеметов, ни РПГ в войсках Ивана Грозного не выдавали. Приходилось обходиться тем, что есть.
– Встали! – предупредил Зверев. – Все, гвоздим по рожну.
Он первый высунул в бойницу пищаль, направил ее на отстоящий всего на полста метров ряд кольев и нажал на спуск. Ствол оглушительно грохнул, ударил в плечо. Князь отступил, притушил фитиль, тщательно пробанил ствол, сыпанул новую порцию пороха, крепко прибил пыжом, кинул картечи, снова прибил. Из костяной пороховницы аккуратно стряхнул мякины в запальное отверстие, на полку, зажег от общей свечи фитиль, заправил в держатель, подступил к бойнице: «Бах!» – и опять начинай все сначала.
Бойниц было две, пищалей – семьдесят, считая холопьи. И несмотря на такую «обойму», вести огонь удавалось со скоростью одного выстрела в десять-двадцать секунд. Зато – горстями почти по десятку свинцовых шариков.
Через час, когда все успели подойти к бойнице по три раза, князь объявил перерыв. Минут пять рассеивался дым – и стало видно, что рожна у основания вала больше не существует на полосе шириной в пять сажен. Отдельно торчащие колья препятствием для атаки не являлись. Правда, место будущего штурма стало ясно и защитникам – и там, за тыном, сейчас скапливались силы, готовились бревна и валуны, что будут бросаться через частокол, лучники выбирали позиции у бойниц.
– Секретное оружие, – кивнул стрельцам князь, прибил заряд в стволе, зажег фитиль и подступил к бойнице.
Б-бах! – свинцовый шарик диаметром в два с половиной сантиметра пробил край кола в стене, словно тонкую бумагу, и врезался в живую плоть. Во всяком случае, раздавшиеся крики никакой радости не выражали. Тут же место Зверева занял другой стрелец, затем третий. Крупнокалиберные пули гвоздили тын над прорехой в рожне раз за разом, застревая в дереве, если попадали в середину кола, или пролетали, не замечая препятствия, через щели или узкие края бревен.
– Не ленись! Работаем! Работаем!
И князь, и стрельцы время от времени пускали пули и в другие участки стены, но основное внимание уделяли месту будущего штурма. Первый час, второй, третий. К полудню Андрей был уверен, что за частоколом совершенно точно не стоит ни одного человека: кому охота пулю ни за что схлопотать? Ждать штурм татары тоже наверняка устали.
– Пахом, давай свою душегрейку! – Князь отложил пищаль, накинул поверх бахтерца овчинный куяк. – На тебя надеюсь, дядька, прикрывай. Где туесок?
Андрей вынул из замка тлеющий фитиль, кинул его в фитильницу – жестянку с дырочками для поступления воздуха, – сграбастал кувшины, два оловянных и один медный, и резко выдохнул:
– Пора. Стучи детям боярским, пусть бегут. Илья, Изя, пищали. В общем, мужики… За мной!
Князь Сакульский выскочил из-за щита, промчался полста метров до склона, принялся как мог быстрее карабкаться наверх. Примерно до середины вала все шло успешно, потом татары спохватились, оглушительно взвыли. Не те, к которым он лез – со стены напротив. Сразу загрохотали пищали – отгоняя от тына тех, кто схватился за луки, и заглушая их крики. Пока все шло гладко – по Андрею не выпустили ни одной стрелы. Он одолел последние метры, прижался спиной к тыну, открыл фитильницу, зажег шнур оловянного кувшина, метнул через частокол.
– Раз, два, три…
В остроге грохнуло, послышались крики.
– Пуганая ворона… – злорадно ухмыльнулся Зверев, запалил шнур второго кувшина, сунул его в бойницу и аккуратно уронил: так, чтобы тот упал у основания тына. – Отошли…
Новый грохот – и три кола из основательно попорченной пулями стены вылетели наружу.
– Не пропадать же добру… – Андрей запалил шнур последнего кувшина, метнул в пробоину, вскинул пальцы, согнул один, другой, третий. Взрыв! – Изя, Илья…
Холопы сунули в пролом пищали, нажали на спуск, расчищая дорогу свинцовым жребием. Андрей перекинул из-за спины в руку бердыш и прыгнул вперед:
– За мной!
Это было чудо – его никто не попытался остановить! Множество татар по эту сторону стены лежали в лужах крови, один сидел, зажимая уши руками, еще двое крючились на земле. Сопротивляться оказалось некому. Князь остановился, наблюдая, как внизу, среди домов, убегают прочь женщины, им навстречу пробираются воины. Не много – основная масса наверняка уже сражалась на стенах. Со стороны ворот по гребню вала к пролому со всех ног бежали защитники – около полусотни.
– Надо же, город, – удивился Изольд. – Как же они на болоте построились?
– То не болото, то ужо берег, – пояснил Илья. – Басурмане стену по краю суши насыпали, дабы проще было в осаде сидеть.
– Все равно же топь! Комары, болотники, лихоманка.
– В два ряда десятки стройте, теоретики! – прикрикнул на них Андрей. – Передний бердыши в короткий хват берите, задний – в длинный. Куда там боярские дети пропали? Спят, что ли?
– А-а-а-а-а!!! – Татары налетели с диким воем, то ли пугая врага, то ли сами безумно боясь. Первые привычно попытались рубануть русских из-за головы – холопы многократно отработанным движением встретили клинки на вскинутые бердыши, отправляя их вскользь и в сторону, почти одновременно опустили стальные полумесяцы, полосуя врагов поперек груди, задние укололи их в лицо – и первый ряд защитников полег почти полностью. Занявший место убитого татарин ударил саблей в горло Зверева – но князь успел вскинуть свой огромный топор снизу вверх, отбрасывая легкий клинок, тут же опустил прямо вниз, подтоком в живот и, удерживая за нижнюю часть ратовища, широким взмахом ударил дальше в басурманский строй, какому-то смуглому усачу под основание шеи, поддернул к себе, оглянулся через плечо:
– Проклятые уроды!
Оказывается, боярские дети вполне успешно ломились в острог через захваченный Андреем проход. Но вместо того, чтобы поддерживать передовой отряд, они пробегали за спинами, скатывались с вала к татарским домам и разбегались по улицам.
– Собака! – Татарин ткнул его саблей в грудь.
Зверев привычно повернулся, пропуская удар по нагрудным пластинам брони, вскинул бердыш, подрубая врагу руки и, пока тот оставался перед ним, прикрывая от новых нападений, быстро двинул гигантским топором вправо и влево: кончиком лезвия под ухо крупного воина, насевшего на Илью, подтоком – в бок седому бездоспешному басурманину, что рубился с повизгивающим Мишуткой. Опять укол кончиком влево… Татарин, поняв, что происходит, резко пригнулся, и Андрей увидел на расстоянии сажени перед собой краснорожего врага в стеганом шелковом халате. Тот тоже удивленно округлил глаза, вскинул саблю. Но клинок был короток, а бердыш – в самый раз. Князь широким взмахом рубанул краснорожего по шее – но тот, паразит, закрылся невесть откуда взявшимся щитом. Андрей ударом колена в лицо опрокинул раненого татарина, сделал шаг вперед, отводя влево лезвие и толкая вперед низ ратовища, и едва краснорожий приопустил щит, оценивая остановку, подток вошел ему точно в глаз. Следующим движением князь ударил вниз, себе под ноги – чтобы раненый татарин не учудил какой пакости, рубанул бердышом вправо, в подмышку басурманина, насевшего на Мишутку. Тот изогнулся, как от щекотки, и рухнул. Сверху упал мальчишка, из подбородка которого торчала глубоко засевшая кривая сабля. Тут же от страшной боли в боку согнулся и сам Андрей.
«Пропустил…» – мелькнула обида, и он упал под ноги холопов.
– Князя убило! Князя спасай! Князя!
«Меня убило? – удивился Зверев. – Почему же тогда так больно? Почему я все это чувствую?»
Кто-то подхватил его под плечи, рывком переместил назад, за строй, вызвав новый приступ боли в боку. Андрей взвыл от такой муки, перевернулся на четвереньки, кое-как встал.
– Ты жив, княже? – обрадовался Илья.
– Понятия не имею! – скривился Зверев. – Что тут у меня?
Многострадальный куяк лишился слева целого ряда нашитой стальной «чешуи», овчина была вспорота, как бритвой. Но толстая, панцирного плетения, кольчуга бахтерца удар выдержала, не расползлась. А под ней, между прочим, был еще и стеганый поддоспешник в два пальца толщиной.
– Чем же они меня так? Топором, что ли? – скривился князь. – Как бы ребра поломаны не оказались… Бердыш мой где? Ты чего стоишь, холопам помогай!
– Да все уже, княже, не беспокойся. Кончилось…
И правда, на стене ратники князя Сакульского прижали к тыну трех последних татар и вскоре положили всех. Больше здесь, на валу, никто не сопротивлялся. Сеча сместилась далеко вперед, к воротам. Боярские дети, пробежав по улицам, начали бой за главный узел обороны, и защитникам стало не до жалкой дырочки в стене. Дырочки, через которую, между прочим, продолжали лезть в острог все новые и новые воины.
– Никаких шансов, – понял Андрей и присел на мертвого татарина. – Наших все равно больше, сейчас Япанчу забьют. Что же так болит-то, зараза? Мазью бы с мятным настоем натереть. Может, хоть немного отпустит.
Фактически побежденный городок лежал перед ним внизу, еще тихий и спокойный. Весь ужас грядущего угадывался только по десятку мертвых тел, раскиданных между заборами, да по убегающим в самом конце проулка женщинам, что волокли за собой маленьких детей. Мужчинам, нарушившим клятву верности, хорошо – их сейчас просто убьют. Женщинам и детям за предательство мужей и отцов придется расплачиваться еще не один год. Их счастье, что на Руси нет рабства, и даже в самом худшем случае, если им самим будут припоминать плен до конца дней, дети невольников все равно станут свободными и равноправными русскими людьми.
Издалека послышались восторженные крики, поток лезущих в пролом детей боярских иссяк. Видимо, ворота все-таки растворились, и ныне в острог кованая рать врывалась уже конным строем.
– Кажется, все, мужики. – Зверев поморщился, протянул руку Илье: – Помоги встать. Развлекайтесь. Город ваш. Пахома только позови.
Князь подошел к пролому, выглянул наружу, изумленно присвистнул: склон земляного вала, подходы к нему и гать были буквально засыпаны телами. Тут полегло не меньше двух сотен ратных людей. Похоже, проскочить наверх чисто, без лишнего шума удалость только первому отряду. Благодаря неожиданности, огневому прикрытию и скорости, с какой они ворвались внутрь. По всем прочим штурмующим бойцам с противоположного вала – того, что за дорогой – непрерывно били из луков. Хотя – глупо считаться. В стычке на валу князь Сакульский из двадцати пяти холопов потерял пятнадцать. Его маленькая дружина опять усохла до десятка ратников вместо положенной по разряду полусотни. Это было куда хуже, нежели пара сломанных ребер.
– А может… – Зверев сделал пару глубоких вдохов и выдохов. – А может, это просто ушиб.
Кованая рать князя Горбатого-Шуйского, зачистив острог, рассыпалась на полусотни и широким охватом двинулась дальше на восток, вылавливая татарских воинов и собирая добычу. Пешим стрельцам и холопам князя Сакульского остался на разорение опустевший поселок. Победители шарили по нему до глубокой темноты и лишь наутро собрались в обратный путь. На тринадцати возках ехали погибшие и раненые, еще на шести – ковры, посуда, бочонки со снедью, сундуки с рухлядью, оружие и броня. Добыча.
Вели обоз полтораста оборванцев – освобожденные рабы, что сидели на цепи у колодцев, были заперты в хлевах и подвалах, валялись связанные на чердаках, как лишнее барахло, убранное на время, чтобы не мешалось под ногами. Глядя на них, Зверев понимал, что все-таки не зря дрался, убивал, терял своих соратников. Он уже вернул свободу многим несчастным – и еще не одна тысяча рабов наконец-то вновь станут людьми после облавы, учиненной боярскими детьми из Большого полка. Ради этого стоило рисковать шкурой и вспарывать басурманские животы. Его совесть была чиста.
* * *
Казань встретила вернувшийся отряд затяжным ливнем. Над городом и окрестностями собрались низкие тяжелые тучи, непрерывно изливающие потоки воды. Истоптанное до земли Арское поле и Царский луг превратились в чавкающее глинистое болото. Ноги при каждом шаге проваливались по колено и не вынимались обратно – на них налипали комья в два-три пуда весом. Лошади не могли пройти от водопоя до лагеря, телеги утонули по самые оси и застряли намертво – хоть бросай их тут навсегда. Пушки почти не стреляли – ни поднести, ни уж тем более подвезти заряды было невозможно, а порох отсыревал на глазах.
К счастью, трофейная татарская юрта была сделана на совесть, и хоть здесь, под крышей, возле выложенного камнями очага, ратники могли обсушиться и отдохнуть. Под несмолкаемый шелест струй батюшка из полка левой руки отпел павших, и на берегу Волги, на красивой поляне между кустами уже облетевшей сирени друзья предали их земле. Вечером, отправив шестерых раненых в далекий путь домой, поредевшая княжеская дружина собралась вокруг очага помянуть павших. Несмотря на грустный повод, настроение у всех было приподнятым. Для холопов Зверева это была первая победа, вознагражденная не просто похвалой, но настоящей добычей – пусть и не очень большой. Молодые ребята живо обсуждали, кто и что послал в подарок своим родителям или подружкам, что оставил, что успел сменять на серебро у крутящихся вокруг армии фень[69].
На закате в юрту заглянул боярин Выродков, поздравил с успешным штурмом, выпил за упокой души честных воинов да мимоходом помянул про очередную беду друзей-князей Серебряного и Шуйского.
– Ныне на совете государь опять на тебя пальцем указал. Молвил: «Вона князь Сакульский, за что ни возьмется, все у него ладно выходит. Простолюдины не хуже вас воюют, пищали в копейку бьют, острог мощный за полдня одолел. А вы хоть все по уму и делаете, все едино без проку. Две башни взорвали, а толку никакого».
– Две башни? – заинтересовался Зверев. – Я только про одну слышал, про Даурову.
– Ну без водовзводной ногайцы пока обойдутся. Вона какая хлябь окрест. А вчера князья Муралеевы ворота в кремле Казанском подорвали. Иоанн Васильевич на то деяние изрядные надежды возлагал. Мыслил единым штурмом город покорить. Да токмо, как обломки от ворот на землю опали и рати вперед кинулись, вдруг ливень обрушился. Да столь сильный, что на валу иных людей с ног сбивал. Земля склизкой стала, ровно лед, в пролом никому войти не удалось, а кто вошел – тех басурмане побили до смерти. Опосля они срубы в месте пролома поставили да землей засыпали. Не пройти. Государь сызнова Едигеру письмо отослал. Дескать, они люди пришлые, вот бы к себе и возвращались. Пропустим всех без ущербу для чести и имущества. Казань же – древняя булгарская вотчина и по праву наследному Иоанну Васильевичу принадлежит. Но татары опять зело дерзко ответили, а царь за то на князьях сорвался.
– Угу, – кивнул Зверев. – А они теперь на меня косо смотреть станут. Я крайним и окажусь.
– Зато милость государева с тобой.
– Этой милостью, как я заметил, он только других бояр дразнит, словно красной тряпкой. Большая мне радость – врагов на пустом месте наживать.
– Где враги имеются, там и друзья найдутся, – пожал плечами Иван Григорьевич. Видимо, озвучил какую-то арабскую мудрость. – А я, знаешь ли, башню осадную почти построил. Четыре сажени в ней ныне, а будут все шесть – выше Царских ворот. Токмо теперь и не знаю, как подкатить получится. Земля-то течет, что сметана. Ты, княже, разумностью своей ныне зело известен. Может, и мне чего присоветуешь?
– А чего тут можно посоветовать? На башне свет клином не сошелся. Все войско стоит. Дождь нужно прекращать. Тогда у всех все в порядке будет.
– Скажешь тоже, Андрей Васильевич, – вздохнул дьяк. – Как же ливень остановить? На то Божья воля, против нее не пойдешь…
– Пойти не пойдешь, – почесал в затылке Андрей, – а придумать что-нибудь можно. Только не сейчас. Устал я ныне, и бок болит. Синяк от бедра до ребер расползся. Утром попробую.
– Коли так, я утром подойду, – кивнул дьяк и поднялся с ковра. – Не верит государь пушкам нашим, велит новые подкопы копать. А их, понимаешь, тоже дождем топит. Когда он только кончится?
– Пахом, – окликнул дядьку Зверев, едва за гостем опустился полог. – Коней у нас чем кормят? Сено есть?
– Привозили, княже. Как же скотине без сена? Брюхо пучит, колики.
– Сделай доброе дело, поройся в стогу. Мне нужны болиголов, чистотел, ромашка, зверобой… Порошок из ноготков у тебя есть… Еще полынь и лопух… который мать-и-мачеха. Найдешь? Холопов в помощь возьми. Рыться, сам понимаю, придется долго. Илья! Тебе отдельное поручение. До царской кухни сходи, вокруг погуляй. Там наверняка лебедей готовили, журавлей или еще какую птицу. Мне нужно перо. Одного хватит. Но дикой птицы, не курицы какой-нибудь или попугая.
– Кого? – не понял холоп.
– Неважно, – отмахнулся Андрей. – Просто найди мне перо дикой птицы. Ступай.
– Знаю, видел, где есть! – Илья поднялся, выскочил из юрты и тут же вернулся обратно: – Прости, княже, темно там, хоть глаз выколи. Ночь на дворе.
– Плохо… До утра можем не поспеть. Ну да все равно ничего не изменишь. На рассвете сходите. А пока еще полешек в очаг подбрось. Давайте еще раз ребят наших помянем. Потом перекусим и спать.
Холопы отправились с княжьим поручением, едва на улице стали различимы влажные палатки князей и бояр. Пока Пахом и десяток молодых воинов ворошили высокий стог, приготовленный для скакунов самого Зверева и князя Воротынского, Илья обернулся до кухни и доставил добрый десяток длинных лебединых перьев. Вскоре прибежали и прочие холопы, каждый из которых нащипал не по одной веточке, а по целому пучку влажной травы.
– И что теперь будет, княже? – спросил белобрысый Изольд.
– Огонь запаливай в очаге, – приказал Андрей. – Сейчас увидите. Ох, Господь всемогущий, Вседержитель наш, Отец наш небесный, всемилостивый и понимающий. Ради святого дела стараюсь, Господи. Так прости мне этот малый грех, как прощаешь кающимся…
Князь снял нательный крестик, поцеловал его и отложил в сторону. Присел возле очага. Пока огонь разгорался, неторопливо разложил приготовленные травки.
Тут не к месту качнулся полог юрты, внутрь вошел боярин Выродков, поклонился:
– Здрав будь, княже. Я, как уговаривались…
– Не мешай, – вскинул палец Зверев. Останавливать чародейство все равно было уже поздно. Да и не нужно – арабист не столь рьян был в истинной вере, чтобы устраивать скандал из-за непривычного для простых людей таинства.
Князь закрыл глаза, пытаясь после долгого перерыва в колдовских упражнениях вознестись душой к небу, к свету, стать единым целым с породителем мира, могучим Сварогом, отцом Дажбога, вернуться к силам матери-Триглавы, силам земли, стихий и природы.
– Ой ты, гой-еси, небо высокое, земля холодная, тучи черные. За горами высокими, за ярами глубокими, чащобами темными лежит поле светлое. На поле сидит дед железный: ноги каменные, руки деревянные, глаза булатные… – Князь Сакульский обнажил косарь, положил на колено. – Не болит у деда голова… – Он подобрал из приготовленных трав болиголов и, теранув им по лезвию, метнул в пламя. – Не зудит у деда кожа… – Он чиркнул о сталь пучок чистотела. – Не летят к деду комары…
Раз за разом, перечисляя возможные недуги и напасти, Зверев бросал в костер соответствующие травы, пока заготовки не иссякли. Тогда князь спрятал клинок в ножны, подобрал перо, сдул следом за травами:
– Лети, птица быстрая, птица белая, за горы высокие, за яры глубокие, за чащобы темные. Сядь на плечо деду железному, шепни в ухо левое: «У меня над костром еда сытная, еда сладкая»… – При этих словах Андрей дважды посолил пламя, заставив взметнуться сноп искр. – Пусть кинет на меня взор булатный, на пламя жаркое, на землю холодную, на небо высокое, на тучи черные. Пусть взором своим тучи на куски порежет да на поле свое покидает. Пусть там будет темно и холодно, а здесь светло и чисто. Слово мое крепко, дело мое лепко отныне и до века.
Он провел ладонью над огнем, собрал дым и сдул его с ладони.
– Коли ты, облачко малое, послушно, так и большим послушными быть.
– И что теперь? – спросил Иван Григорьевич.
– Теперь завтрак. – Андрей подобрал крестик, поцеловал, повесил обратно на шею и перекрестился. – А можно по кубку меда татарского выпить, что мы позавчера в остроге взяли, да на солнышко греться пойти.
– Какое солнышко?! Там льет, как из ведра!
– Уверен, Иван Григорьевич? Коли так – пойдем, глянем.
Бояре вместе откинули полог, шагнули на улицу. На небе, розовея в утренних лучах, расползались по сторонам кудрявые чистые облака.
– Ты… Ты… – Дьяк Выродков порывисто обнял Андрея и быстрым шагом двинулся к Арскому полю.
– Надеюсь, за это он меня хвалить Иоанну не станет, – задумчиво пробормотал Зверев. – Пахом, коли будут меня спрашивать – лежу я больной после раны. Бок чего-то тянет. Ходить, и то тяжело. Авось, за пару дней мир без меня не рухнет.
Расслабиться удалось всего на несколько часов. После обеда в юрту примчался боярин Выродков и пожаловался, что дождь начался снова. Андрей, благо нужные травы и перья имелись, тучи разогнал. Но ненадолго – к вечеру небо над Казанью опять обложило тучами, хлынул все тот же убийственный проливной дождь. Зверев вновь занялся ворожбой, ливень прекратил – однако же утро вместо теплого солнышка одарило осаждающих небесной хлябью.
– Собирайся, князь, чего покажу, – заглянул в юрту Иван Григорьевич. – Вчера на турах у Ногайских ворот наряд заметил. Часто выходили, от смерды и пригляделись. Как распогоживаться начинает, так зараз и появляются. Там как раз вроде светлеет.
Андрей поднялся. Броню надевать не стал – к боку было не прикоснуться. Накинул шелковую, приятно холодящую рубаху, сверху – ферязь. За спину перебросил бердыш. Но далеко идти не пришлось. Едва бояре спустились к Бурлаку, боярин Выродков указал на городскую стену:
– Смотри, они уже здесь.
Между Ногайской и Речной башнями, на краю стены собралось шесть или семь старух с распущенными волосами. Они трясли над краем грязные тряпки, махали руками, разевали рты – что кричали, слышно не было. Но явно старались. Небо, на котором местами имелись белые пятна, пропускающие свет, быстро сплотилось, потемнело, вниз посыпались крупные дождевые капли.
– Вот, трах-тибидох, – сплюнул князь. – Теперь понятно, почему у меня ничего не получается. Что я расчистить успеваю, эти ведьмы тут же портят. Так мы до морозов будем из пустого в порожнее переливать. Нужно что-нибудь придумывать… Зеркало, зеркало… Нет, тут зеркала нигде не найти. Придется выкручиваться чем попроще. Можжевельником, рябиной, полынью.
– Ты о чем, княже?
– Порчу на меня станут наводить, Иван Григорьевич. Надо заранее о защите позаботиться. Не то поздно будет.
– Рази от порчи защита какая имеется?
– Забудь, Иван Григорьевич, не бери в голову, – отмахнулся Зверев. – Это моя морока.
– Кабы твоя, княже. А мне как же башню строить, коли ее с места сдвинуть нельзя?
– Будет, будет тебе дорога, боярин, не беспокойся. Доделывай. А я… Я пока попытаюсь придумать, как с ведьмами старыми поступить.
– На тебя надеюсь, Андрей Васильевич, – кивнул царский дьяк. – Когда мне за ответом подходить?
– Я сам подойду, Иван Григорьевич, сам, – покачал головой Зверев. – Через пару дней.
Служилые люди разошлись, и князь Сакульский вернулся к юрте, возле полога предупредил Пахома:
– Ко мне никого не впускай. Скажи, что болен. Подумать мне нужно. И отдохнуть.
Подбросив несколько толстых ветвей хвороста в очаг, князь вытянулся на застеленном медвежьей шкурой ложе, закинул руки за голову и закрыл глаза, прикидывая, что можно сделать, дабы избавиться от ногайских ведьм.
Самый простой и надежный способ избавиться от колдуна – это крепко-накрепко связать чародея, обложить хворостом и запалить со всех сторон. К сожалению, заманить его на эту процедуру так просто обычно не удается. Все другие методы, в свою очередь, тоже связаны с магией. Навести порчу, подослать лихоманку, высосать силы, отравить или сглазить.
Беда в том, что против всякого рода сглазов и порч существуют защиты. Защита в виде отражения, стекла или зеркала. От заклятий и лихоманок помогают заговоренные линии, амулеты и обереги. Самый простой оберег – это ветка полыни или можжевельника, которые не подпускают к человеку порчу и лихоманку. Или сушеная ветка рябины, что впитывает в себя сглазы и заклинания. Впитывает настолько надежно, что вместе с нею заговоры можно вернуть обратно колдуну, сотворившему проклятие.
Разумеется, супротив защиты имеются методы ее пробивания или обмана, но…
Но ведьмы не просто озаботились защитой, необходимой любому участнику тяжелой войны, – они еще и находились далеко от Зверева, за деревянной стеной, во враждебном городе. К их дому не подойдешь, поклада не подбросишь, в гости не попросишься, серебром защиту не спалишь. Он даже не знал, где эти ведьмы живут! Как же от них в таких условиях избавиться?
– Нельзя… Нельзя, княже… Настрого хозяин запретил!
– Ничто, холоп! Я такие вести принесу – мертвого на ноги поставят!
В юрту с шумом ввалился князь Горбатый-Шуйский в сопровождении еще двух бояр в дорогих, наведенных серебром доспехах, отстранил мужественно сторожившего вход Пахома и прошел мимо очага к постели. Зверев, смирившись с неизбежным, поднялся навстречу и позволил воеводе крепко себя обнять.
– Герой! Истинный воин, Андрей Васильевич! Горжусь знакомством нашим и о сем знании немедля с государем поделюсь! Достоин, достоин награды, коей я не поделиться не могу! Каков! – оглянулся на скромную свиту князь. – Как он с ловкостью завидной един в половину дня стену острога басурманского взломал! Вельми великий воин, Андрей Васильевич, ты, хоть и юн на диво. Твоим одним ударом мы дорогу себе открыли и уделы разорили вражьи на сто пятьдесят верст в полосу![70] Невольников почти двадцать тысяч мы отпустили, стада коровьи, табуны и отары взяли без счета, а иной добычи и назвать не могу. Посему решено воеводами нашими поклониться тебе за победу двумя с половиной сотнями коров и тремя сотнями коней, дабы неблагодарностью черной мы с боярами себя не запятнали. Выздоравливай, Андрей Васильевич, нижайший тебе поклон. Помни, что отныне для каждого из нас ты первейший друг.
– Благодарствую, бояре, – пролепетал Андрей. – За слова добрые низкий вам поклон и за долю богатую благодарность…
– Ныне к государю с докладом, – поклонился воевода. – Прости, гостеприимства твоего испытать не можем. Спешим…
Гости исчезли так же стремительно, как и появились, оставив Зверева в состоянии легкого смятения. Двести пятьдесят коров! Триста лошадей! Что теперь со всем этим делать?!
– Пахо-ом! Дядька, сюда иди! Этому ты меня почему-то не учил.
– Чего случилось, княже? – влетел в юрту холоп.
– Не слыхал? Князь Александр от своей добычи мне стадо коров и табун лошадей выделил изрядный. И что теперь с ним делать? Купцам, что ли, отдать?
– Не-ет, купцам нельзя, – замотал головой дядька. – Они от того и кормятся, что при войске все вдвое дешевле покупают да вдвое дороже продают. Одну-две скотины продать – еще ладно, убыток перетерпеть можно. А коли табун… Это разор один получится. Опять же слух прошел, зело преизрядную добычу кованая рать у Камы собрала. Ныне цены вчетверо, коли не более, упадут. Даже в Нижнем Новгороде упадут. Туда много кто скотину погонит.
– Пахом, а ведь осень на носу. Скоро всю эту скотину и выпасти негде будет, ей сено понадобится.
– Я про то помню, княже, помню. Гнать надобно. Коли за Москву скотину увести, то и цена подравняется. Или домой ее…
– Дядька, ты не хуже меня знаешь, кошт княжеский не бездонный. Коли в него прибытка не добавлять, только разор один и останется.
– Я про то понимаю, Андрей Васильевич, да токмо…
– Тогда скажи мне, Пахом, кому еще я дело могу доверить, кроме как не тому, кто с колыбели меня воспитал да в отрочестве не раз от меча и стрелы прикрыл?
– Так ведь смышленых холопов у нас в достатке…
– Смышленых-то в достатке, Пахом. А вот такой, которому стадо почти на тысячу новгородских рублей без колебаний доверить можно, – такой у меня один. На твое слово полагаюсь. Коли решишь, что продавать выгодно, – продавай. Решишь в княжество гнать – гони. Здесь же перед зимой животину оставлять ни к чему, сам понимаешь. Снег ляжет – сдохнет вся, не убережем. Холопов можешь забрать всех, кроме Ильи и Изольда. Как до места доберешься, родителям каждого погибшего или раненого холопа по корове дай. Ну и живым – тоже.
– Гонишь, Андрей Васильевич? – мотнул головой дядька.
– Нет, Пахом, не гоню. Просто второго тебя у меня нет. Так что, управишься?
– Куды денешься, коли припекло? Схожу, узнаю, куда скотину нашу отогнали. Как бы не потерялась без присмотра. Семку и Варлама зараз заберу. Пусть пасут покамест.
Сборы холопов – минутное дело. Своего добра у них нет, а хозяйское без особого приказа не тронут. Сказано: отправляйтесь – ноги в руки, и пошли. За два часа до полудня, подкрепившись напоследок вместе с князем за одним столом, Пахом с оставшимися новонабранными холопами отправился в долгий путь домой. Расставаться с дядькой было и жалко, и легко. Жалко – потому что на него можно полностью положиться, с ним можно всегда посоветоваться. Легко – потому что на ворожбу хозяина воспитатель смотрел очень неодобрительно. Пахом же был в этом времени одним из немногих людей, чьим мнением Андрей дорожил.
Когда стадо, погоняемое верховыми пастухами, скрылось в направлении Волги, Зверев вернулся в юрту, велел Илье и Изольду встать у входа, а сам уже в который раз сотворил заговор на разгон облаков. Затем откинулся на свое ложе и закрыл глаза. Теперь ему следовало расслабиться, избавиться от земных мыслей и забот, забыть про тело, выпустить из этого живого, дышащего узилища душу, воспарить над миром – и увидеть его не телесным, а внутренним взором.
Труднее всего было с боком – ушиб продолжал саднить, тянуть, чесаться, никак не давая разделить две человеческие сущности. Однако Зверев все же поймал момент, когда боль ненадолго отступила, усилием воли отрешился от всего, заставив остановиться мысли и чувства, – и раскрылся, расширился на пространство, не ограниченное ничем, кроме его желаний.
Он увидел сверху не тело – он увидел сразу весь воинский лагерь, стоящий на Царском лугу, увидел город, крепость на его краю, увидел сливающиеся реки и кустарник на непроходимых топях за Казанкой и Арским полем. Среди всего этого серо-черного одноцветного мира люди и животные выделялись яркими огоньками. Животные светились красным светом, люди имели ясный желтый оттенок, иногда окруженный все той же красной аурой. Огоньки постоянно перемещались, сближались, расходились, некоторые плавно угасали, сползая в мир серых теней, но смысла в этой суете отсюда, с созерцательной высоты, понять было невозможно – как непонятен смысл копошения насекомых на склоне лесного муравейника.
Андрей очень надеялся, что сможет отличить ведьмино племя от людей, но оказался не прав. На стене между двумя башнями появились точно такие же желтые с красной аурой огоньки, привлекшие внимание чародея лишь тем, что их было шесть, и они стояли плотной группой, вроде бы ничего не делая. Спустившись ниже, Зверев заметил, что от них как будто исходит некий слабый дымок, возносящийся к небесам. Воздействие же колдовства было столь сильным, что обретало вещественность, цвет и объем.
Сконцентрировавшись на своих жертвах, чародей ужался в размерах, облетел их вокруг, выждал, пока старухи закончат свой обряд, и потянулся следом за ними: вниз по лестнице, по улочке следом. Миновав десяток домов, кучка огней разделилась: два свернули в ворота и погасли, один погас домом дальше. Еще три «светлячка» шли далеко – они пересекли почти весь город, после чего рассыпались в стороны. Проследить за всеми сразу Андрей не смог, проводил до жилища только один и попытался было сунуться в дом – но встретил прочную стену. Жилище ведьмы надежно защищалось какими-то заклятиями и заговорами. Проникнуть в подобное убежище можно только одним способом: если хозяйка проведет к себе сама.
Зверев откатился назад, без особой надежды ткнулся в дома трех других ведьм – но успеха, естественно, не добился и сделал глубокий вдох, возвращаясь в реальность и в свою земную плоть.
– Хорошо спрятались, чертовки, – подвел он итог своей разведки. – Так просто не возьмешь. Надо свою юрту тоже заговоренной чертой обвести. На всякий случай. Интересно, у Выродкова мое зелье из Свияжска осталось или новое придется наговаривать?
Хотя, конечно, для Андрея и для всей русской армии важнее было проникнуть в норы казанских ведьм и уничтожить злобных тварей, топящих в грязи целую армию.
– Как же сделать так, чтобы они меня к себе домой пригласили? Как же их на эту глупость сподвигнуть?
Князь прикусил губу, размышляя, и наконец у него появилась одна хитрая, но вполне осуществимая идея.
– Илья! – поднялся со шкуры Андрей. – Коня мне оседлай! И сам собирайся. Изя пусть юрту пока посторожит. Мало ли что…
В Арский лес после тщательных облав, случившихся в последние дни, заезжать можно было без опаски. Князь с холопом углубились в него очень далеко. Так далеко, что повисший над Казанью ливень стал обычной осенней свежестью, а грохот пушек казался небольшим летним громом. Здесь продолжали жить в привычных хлопотах лесные жители – шурша в траве, прыгая по веткам, собирая орешки и ягоды и роя на зиму глубокие уютные норки. И только вездесущие сороки, взмахивая черными крыльями и покачивая длинными хвостами, громко предупреждали:
– Чужой, чужой, чужой!
– Стой… – Андрей, заметив на одной из прогалин камень с относительно ровным верхом, натянул поводья, спешился, снял чересседельную сумку. – Илья, прими поводья да отойди в сторонку. Подожди и проследи, чтобы меня никто не потревожил.
– Иной ворог так тихо ходит, что издалека и не услышишь, – предупредил холоп.
– Ничего, ты постарайся. Но меня не тревожь. У меня тут идет своя собственная маленькая война. Понял?
– Как скажешь, княже… – пожал плечами Илья.
– Вот и ступай.
Андрей достал из поясной сумки серебряный алтын, тщательно вытер его об одежду, а потом так же тщательно обтер монетой свой нос. Пот и сало – естественное продолжение человеческого тела. Суть от сути, плоть от плоти. Причем – никаких заговоров. Просто плоть – которой на монетах и так всегда предостаточно.
Князь выложил монетку на край камня, зачерпнул из сумки проса, омыл им свое лицо:
– Тебе кланяюсь, Сварог, дед мой по крови, породитель земли нашей и корня русского. Ты создал травы и деревья, ты создал птах и зверей земных, ты родил людей и богов первых. Из единого корня выходим, единой пищей сыты, в единую землю уходим. Дозволь, дед, иным глазом на мир глянуть, иным крылом взмахнуть, иным голосом заговорить. Отдай твари земной мою плоть, мою силу, мою сытость – отдай мне ее волю… – выдохнул ученик древнего волхва в просо последние слова и осторожно рассыпал его поверх камня. Сам же отошел на полсотни метров, сел спиной к полянке и откинулся спиной на дерево, стараясь удержать постоянный контакт с теми крохотными частицами самого себя, что остались лежать на свету.
Сорока примолкла, проводив человека внимательным черным глазом, спорхнула вниз, потопталась вокруг камня, выискивая возможную ловушку, ничего не заметила, подобралась ближе и принялась торопливо клевать оставленное угощение.
Андрей вздрогнул от неожиданного рывка, расслабился, представляя, как уходит в птичий желудок, как растекается по жилам маленького крылатого существа, как становится частью ее тела, ее мышц, ее гибкой шеи и головы, ее глаз.
Поляна для сороки казалась местом странным и округлым, словно она смотрела на мир из середины шарообразного аквариума. Ни переда, ни зада – сразу все вокруг, и постоянно качается. Небо, земля, кончик клюва и хвост.
А если голову повернуть и одним глазом на камень глянуть?
Ой, какая блестящая штучка! Почему бы ее не взять и не отнести подальше, в безопасное место? Слабая воля лесной пичуги не могла устоять против воли человека. И не просто человека – прошедшего хорошую тренировку ученика древнего, как мир, Лютобора.
Впрочем, для сороки такой проблемы, как подчинение чужим приказам, не существовало. Она испытывала желание поступать именно так, а не иначе, как свое собственное: по своему хотению подобрала монетку, по своему хотению полетела с ней в сторону Казани, по своему хотению опустилась перед калиткой десятого по правую руку дома улицы и громко застрекотала, переворачивая блестящий кругляшок с боку на бок.
Птичье внимание всегда было и остается одной из главных магических примет. То голуби смерть принесут, то сорока письмо, то галка несчастье. Посему без внимания клекот не остался – дверца отворилась, наружу выглянула морщинистая старуха в истрепанном и засаленном халате. Сорока испуганно взлетела на конек дома напротив, снова заклекотала, склонила набок голову. Старуха погрозила ей кулаком, глянула под ноги, несколько мгновений поколебалась, провела ладонью над монетой, потом сгребла ее в кулак и возвратилась в дом.
– Есть! – довольно ухмыльнулся Зверев. – Глупая жадность всегда будет главной бедой человечества. Никакие стены, запоры и уговоры от нее не спасут. Лети, птичка, обратно, я тебе проса насыплю. У нас еще три адреса. Ты сегодня будешь сытой, а я довольным.
Хоть и стремителен птичий полет – ан и Казань не близко. Четыре адреса, четыре путешествия – почти восемь часов общих стараний. Обратно в юрту Андрей и его холоп вернулись уже в сумерках. Подкрепившись, верные воины князя Сакульского легли у порога его походного дома, а ученик чародея еще долго смотрел в огонь очага, дожидаясь любимого времени всех колдунов – часа полуночи.
Все прочее было довольно просто – хотя, наверное, и подло. Закрыть глаза, дотянуться до малого кусочка своей плоти, лежащего в чужой мошне, вобраться в него всей силой и душой, раскрыться там, далеко-далеко, в чужом доме, выпрямиться, оглядеться.
Интересно, как он выглядел там, внутри чужого дома? В виде человеческого полупрозрачного силуэта или слабого дымка? Или вовсе никак не проявлял своего существования… Просто почуявшая неладное кошка зашипела и вздыбила шерсть, полегли на подоконнике цветы, повеяло по комнате прохладным ветерком.
Ведьмы спали в одной комнате, хотя и на разных полатях. Чародей склонился над одной. Вдох-выдох, вдох-выдох, вдох… При выдохе он с силой втянул в себя ее расслабленно выпускаемую энергию, втянул так, что вывернул жертву почти наизнанку, и удерживал ее так почти минуту, не давая перейти в обратное состояние – получение силы из окружающего мира. Старуха проснулась, раскрыла глаза, дернулась в постели несколько раз – но не смогла даже захрипеть. Ее взгляд потух, а жизнь стала добычей призрака, которого глупая женщина сама же внесла в дом через прочную многослойную защиту.
Андрей отступил, повернулся к другой ведьме, замер, приноравливаясь к ее дыханию и энергетике, сливаясь с ней, становясь единым целым – а потом перехватил у расслабленной, мирно спящей жертвы управление ее же телом, украв жизнь так быстро, что несчастная не успела ничего понять.
Призрак чародея покачнулся и плавно втянулся обратно в мошну, из которой и выбрался в дом.
– Минус две, – тихо пробормотал Зверев, продолжая созерцать языки огня. – И бок болеть перестал. Хорошо быть вампиром. Жалко, совесть постоянно против. Даже сейчас. Но сегодня я оставлю ее в темном пыльном углу.
И князь Сакульский, внешне оставаясь в своей юрте, отправился в новый путь.
* * *
Утро раскрасило Казань яркими солнечными лучами. Чистое голубое небо сияло над лагерем, словно гигантский, тщательно ограненный сапфир. Ратники радовались теплу после долгих мокрых дней; многие бояре даже перенесли очаги на улицу, дабы поесть на свежем воздухе; стрельцы развесили промокшие, хоть отжимай, кафтаны на просушку. Только князь Сакульский оставался в темном укрытии, свысока наблюдая за городскими стенами. Он понимал, что поединок еще не окончен – вряд ли здешние ведьмы сдадутся так легко. Их нужно выследить и… и… Но поддадутся ли они так же просто на уловку с монетой после смерти четырех своих товарок?
Колдуньи явились лишь после полудня – видать, получив такой удар, вернуться к прежнему ремеслу для старух было не так-то просто. Узнал их князь довольно легко – по знакомому дымку. Неприятным сюрпризом стало то, что красно-желтых огоньков оказалось три. То ли кого-то из ведьм Зверев не добил до конца, то ли у ногайцев имелся некий резерв, из которого они могли выставлять новых магов взамен погибших. Звучало это бредово – однако с помощью обычных чар на погоду осадные работы были остановлены уже, почитай, на целую неделю! Если османские наемники готовились к подобной войне – то вполне могли подготовиться и к потерям.
Ведьмы сделали свое пакостное дело и под холодными дождевыми струями отступили в город. Шли они медленно, понуро, и Зверев проследил каждую без особого труда. В дома погибших старух не вошел никто.
– Хоть тут осечки не случилось, – возвращаясь в тело, отер лоб Андрей. – С остальными тоже управлюсь. Теперь уже не впервой, будет только проще.
Однако полет сороки в осажденный город показал, что ведьмы настороже: заветную серебряную монету ни одна старуха не взяла. Зато ее с легкостью подобрал узкоглазый и круглолицый мужчина средних лет, оказавшийся обитателем третьего дома.
«Неужели колдун в эту троицу попал? – удивился Зверев, рассыпая зерно для летящей из Казани сороки. – Странно… Волхвов-чародеев на свете куда меньше, нежели знахарок-ворожей. Но они обычно сильнее женщин бывают. Что же тогда он единственный на уловку попался? Может, ученик? Все же он явно моложе товарок. Но тогда почему они неопытного юнца не предупредили?»
– Странно… – поморщился князь, поднимаясь в седло. – Что-то тут не так. Как бы самому в ловушку не угодить.
Именно эти подозрения и побудили ученика Лютобора не входить в колдовской дом сразу. Он стал просачиваться через монету медленно и осторожно, словно вечерний туман в замочную скважину. Тонкими, пока еще слабыми и беззащитными щупальцами, почти ничего не различающими, но способными распознать мертвое и неживое, верх и низ, стены или проходы. И тут вдруг Зверева пробило такой острой болью, словно кто-то зацепил его внутренности клещами и начал наматывать на раскаленный ворот. Молодой человек захрипел в бессилии, заскреб по сторонам руками, сцапал лежавшие рядом ветви рябины и можжевельника. Растения затрещали, словно охваченные огнем. Мгновенно завяли и облетели листья, скрутились от страшного магического удара иглы можжевельника.
Андрей, получивший несколько секунд передышки, добежал до бочонка с водой для умывальника, плеснул себе в лицо и торопливо заговорил:
– Ты, вода текучая, текла из-за гор, из-за темных болот, через землю пробивалась, под солнцем грелась, от скверны очищалась, от злобы выгорала. Нет на тебе слова ни злого, ни доброго, нет в тебе воли ни плохой, ни хорошей. Унеси, вода, с меня в омуты глубокие, за горы высокие, за чащи непролазные, тоску-мытарку, девку-удавку, крест с покойника, ополоски с подойника, мыло с обмывания, свечу с покаяния. Кто меня станет убивать, пусть сам будет страдать. Не своею силой, волею Сварожьей, молитвой земной, защитой радуницкой. Защити, вода, от сырой могилы, от взгляда черного, от слова злого, от браги хмельной, от девки дурной, от колдуна и колдуницы, от корыстной чаровницы, от лихоманки ломучей, от чащобы дремучей…
Он опрокинул на себя весь жбан заговоренной воды, хватанул широко открытым ртом воздух.
– Обошлось!
Зверев и не подумал, что, посылая в Казань монеты со своей плотью, рисковал ничуть не меньше ведьм. Ведь через свой пот и жир не только чародей способен добраться до врага сквозь любую защиту – но и враг может нанести ответный удар по этому «открытому каналу». Хуже того. Казанский маг мог выбросить монету и оказаться в безопасности. Андрей же оставался при этой монете, как на поводке – навсегда, и изменить ничегошеньки не мог.
– Крест православный, вода заговорная да рябина с можжевельником – вот ныне и вся моя защита. Проклятие, откуда этот узкоглазый монстр появился? Мне с ним явно не управиться. Самому бы уцелеть.
Этот раунд невидимой схватки остался за ногайцами – утро встретило осаждающих вялым, но безостановочным дождем.
– Льет, Андрей Васильевич, – заглянул к князю Сакульскому боярин Выродков. – Я послезавтра башню закончу. И что потом? Погода нужна, княже. Ведро жаркое хотя бы на неделю. Ныне ее даже по доскам не протащить – тонет.
– Тяжелая, – кивнул Зверев.
– Тяжелая, – подтвердил Иван Григорьевич. – И что делать?
– Думать, – ответил князь. – Думать. Выход должен быть. Нужно… Нужно только ударить туда, откуда опасности не ждут.
– Рази ж такое бывает? Коли крепость оборону держит, то уж каждую щелочку и дырочку защитники законопатят, каждую стену укрепят.
– Нет, Иван Григорьевич, всего перекрыть невозможно. Обязательно хоть где-то, а слабина есть. В чем-то у них сила, в чем-то у нас. Если извернуться так, чтобы нашей силой их по слабому месту долбануть, оборона рухнет.
– Ну твое сильное место мне известно доподлинно, Андрей Васильевич. В огненном бое ты силен. Стало быть, огнем ты его должен одолеть. Из пищалей осадных али ручных. А что за противник у тебя?
– Противник у меня опасный. Силы в нем колдовской столько, что по всей Руси, вестимо, не собрать. Хотя с ядрами… – Зверев громко хмыкнул. – А ведь в пушках и ядрах он наверняка полный профан. Значит, говоришь, силой по слабому месту долбануть?
– То не я, Андрей Васильевич, то ты сам обмолвился.
– Не важно. Главное, что у меня появилась одна интересная мысль. Если… Нет, убить не должны. Когда дух далеко от плоти, тело через него уничтожить довольно трудно. В худшем случае человек в беспамятстве окажется. Дух же – штука очень живучая, пока от тела поддержку получает.
– Прости, княже, ничего из слов твоих не понимаю.
– Сейчас поймешь, Иван Григорьевич. Пахом!!! А, черт, совсем забыл… Ладно, сам найду. Где мой саадак? Илья, Изя, катурлин мне нужен разноцветный. Ну нити для вышивания. Неужели у нас нет?
– У меня есть. Эй, холоп, мою палатку знаешь? На Арском лугу возле башни недостроенной стоит. Ступай, передай Агафону: я велел дать цветных ниток из сундука для измерительных инструментов. Он знает.
– Отлично! – Возле сундука с оружием, прикрытого холстиной, Андрей с облегчением обнаружил колчаны. Короткий был плотно набит стрелами: дядька перед отъездом озаботился. И куяк, между прочим, починил. – Та-ак… Чернила у меня где? Эх, зря я Пахома отпустил. Проще было скотину продать. А-а, вот, в сундуке вместе с бумагами. Сейчас мы оперение у трех стрел подкрасим посерединке, чтобы тройным казалось… А опосля нитями цветными с узелками обернем.
– Что ты делаешь, Андрей Васильевич? – не сдержал любопытства арабист.
– Ты про петлю иерихонскую слыхал, боярин? – подмигнул Выродкову князь. – Каббалистический знак, который наносится на стену с помощью стрел, и она потом рушится от любого громкого звука.
– Ты хочешь разрушить стену с помощью каббалы?!
Зверев немного помолчал, потом вздохнул:
– Конечно нет. Но ведь ты, Иван Григорьевич, поверил?
– Что за прок от этого обмана? Ты ведь не со мной игры свои магические ведешь.
– Прок в том, чтобы старого колдуна из той схватки, в которой он сильнее, на свое поле перетащить.
– А ну умен окажется, не поверит?
– Поверит, не поверит – а рисковать не станет. Кто же на такое предупреждение рукой махнет? Главное, чтобы узкоглазый допрос учинил, а не попытался убить на месте, в отместку за свой гарем.
– А вдруг попытается?
– Тогда ты, Иван Григорьевич, будешь разгонять облака из пушек, а землю закатывать в асфальт. Мы на войне, боярин, а не в Александрийской библиотеке. Тут приходится рисковать.
Вернулся Изольд с тремя клубками нитей: красной, зеленой и синей. Оторвав по полметра каждой, Зверев посадил холопов вязать на них узелки, а сам пока докрасил оперение. Затем обмотал древки нитями, перекрещивая их в произвольном порядке, крепко увязал на концах.
– Ну что же, готово. Пошли, боярин. Будем заниматься прикладной каббалой. Этой науке тебя во время странствий никто не учил?
– Всех наук не познаешь, Андрей Васильевич. Порою умнее опытного товарища спросить, нежели из себя мудреца изображать.
– Хорошо, когда есть кого спросить… Однако же, боярин, нынче ночью мне твоя помощь понадобится. Жизнь тебе доверю. Не подведешь?
– Обидеть желаешь, княже? Коли надобно, сделаю все, что токмо в силах моих.
– Тогда пойдем. Заряды для точной стрельбы в туре напротив Ногайской башни еще остались? Пойдем туда. Чем-то люба стена тамошняя казанским колдунам.
Сто метров для опытного лучника – не расстояние. Одну разукрашенную нитями стрелу Андрей вогнал аккурат под верхней наружной бойницей стены, еще три воткнул правильным полуовалом, удовлетворенно кивнул:
– Кажется, получилось. Смотри сюда, Иван Григорьевич. Чтобы дотянуться до стрелы, нужно довольно далеко вылезти из бойницы. Но достать можно. Наведи все пять пищалей в точку на полсажени выше стрелы. Так, чтобы поразить человека, что у бойницы будет стоять или из нее высовываться.
– Мы и сами наведем. Насобачились за последнее время, – тут же предложили ратники из наряда.
Но боярин только махнул на них рукой:
– Ништо, у меня все едино точнее получается. А когда стрелять?
– Когда кто-нибудь попытается стрелу выдернуть. Случится это в полночь, в темноте, так что смотреть придется в оба.
– Чего ждать, Иван Григорьевич? – развел руками пушкарь. – Давай мы до темноты там токмо дыру одну оставим.
– До темноты – не надо, – сжал кулак Зверев и поднес к носу ратника. – Нужно ночью, когда стрелу попытаются достать.
– Ночью так ночью, – пожал плечами тот. – Нам все равно, когда порох жечь.
Вечернюю мглу князь Сакульский встретил с тем же ощущением, с каким несколько лет назад впервые готовился вламываться в ливонский замок. Страх перед неведомым, желание убежать и спрятаться перемешивались с пониманием того, что делать это нужно, что иначе нельзя. Этого требует честь рода, этим шагом обретается право на боярское звание, это его долг и, на сей раз, от его успеха зависит будущее всей страны. Продолжат казанские банды сосать кровь и силу из восточной Руси – и не выдержит она, рано или поздно умрет, как многократно исполосованный плетьми человек. Вернется Казань к московскому престолу – общая страна станет вдвое крепче, нежели ее родители были порознь. Путь же к единению один: выбить ногайцев из города и встать в нем твердой русской ногой.
– Но только почему крайним все время оказываюсь я? – покачал головой Андрей. – Нужно посчитать: может, меня родили в понедельник?
Полночь приближалась, неизбежная, как крах империализма. Зверев растолкал Илью, отправил его в первый тур – предупредить еще раз, чтобы были наготове, – сам же раскинулся на шкуре и закрыл глаза:
– Господь всемогущий, куда я лезу? Надеюсь, потом Ты меня все-таки простишь… – Князь снял крестик, уронил его возле бедра и решительным усилием отсек все мысли, отрешился от всех чувств. Сейчас было нужно ощутить не это большое и здоровое тело, а ту кроху, что лежала на маленькой серебряной монетке. – Где же ты, где? Вспомни обо мне, ответь на мой призыв. Прими в себя мою душу, которая принадлежит тебе так же, как и всем прочим клеточкам моего тела…
Монета откликнулась – он почувствовал ее, как человек ощущает щекотание пальца ноги или шевеление волос. Он попытался шевельнуть ею и начал осторожно перетягиваться на ту сторону, словно протискиваясь в невероятно узкую форточку.
Сперва легкое касание… Нет, в этот раз краешка его души никто не обжег, никто не попытался на него напасть. Андрей протиснулся дальше, перенеся во вражеское логово примерно треть своей эфемерной сущности, чуть выждал и наконец переместил вперед большую часть души. Или, если можно так выразиться – перенес за «окно» свой центр тяжести.
Вокруг было тихо, пусто, темно.
«Может, колдун вообще удрал к себе в Османию?» – мелькнула в душе слабая надежда. И тут – словно кто-то выбил из-под ног табуретку. Андрей ощутил несколько мгновений невесомости, горло сдавило удушьем и… И это состояние застопорилось, удерживая его на грани между жизнью и смертью.
Раздался громкий хлопок – и комнату озарило полтора десятка свечей.
– Я знал, что ты вернешься, – довольно засмеялся круглолицый узкоглазый колдун в короткой войлочной жилетке, вышитой изящной арабской вязью, и в пышных парчовых шароварах. – Что ты обязательно захочешь влезть в мой дом через свой глупый поклад, маленький северный дикарь, и причинить мне смерть. Теперь посмотрим, кто из нас умеет лучше забавляться со своими рабами!
Маг что-то взял со стола, дунул в сторону непрошенного гостя, и Зверев, хотя и думал, что удушья сильнее быть не может – задохнулся от нестерпимого холода. Изморозь закрыла вокруг него четкую гексаграмму. И Андрей понял, насколько глупо и жестоко попался: узкоглазый положил монету в центр знака, запирающего духов, словно в каменную несокрушимую темницу. Когда же гость явился – просто выбил алтын за пределы знака. Серебряный кругляшок – дорога князя на свободу – улетел, а ученик Лютобора остался. Просто и эффективно. Шансов на спасение никаких.
– Ты все равно не выживешь, гнусный червь! – Андрей с силой врезался своим мягким эфемерным телом в невидимую преграду. – Я наложил на ногайскую стену проклятие петли Иерихона. На рассвете она рухнет, и всех вас втопчет в грязь кованая конница! Всех, всех до единого! Никакие заклятия тебе не помогут! Ты умрешь, умрешь! Тебя зада…
Колдун провел рукой перед стеной гексаграммы – внутри стало еще холоднее. Узкоглазый маг присел, коричневым мелком начертал какой-то знак возле острия многоугольника, обошел пленника, повторил то же с другой стороны – и вместо холода на Зверева обрушилась нестерпимая боль – словно тысячи кошек сдирали с него кожу, со всего тела сразу. Андрею показалось, что на миг он даже потерял сознание – хотя для духа это состояние вряд ли возможно. И тут настала минута блаженства – его пленитель стер ногой один из иероглифов.
– Так что ты говорил про проклятие Иерихона?
– Я наложил его на Ногайскую башню, – сглотнул Зверев. – До утра оно впитается в башню, и на рассвете при первом же громком звуке стена рухнет.
– Ты лжешь, – усмехнулся колдун, показал ему коричневый мелок и присел перед острием гексаграммы.
– Не-ет, не делай этого, не нужно! – в ужасе заметался пленник. – Только не… Сам, сам посмотри! Проклятие наносится шестью стрелами! Они все уже в стене! Посмотри сам! Нет, не пиши! Ничего не пиши! Там заклятие! Оно узелковым письмом сделано! Его только самые умные волхвы читать могут! А я не знаю, не умею! Я не могу его снять! Не пиши, не надо! Я только стрелял!
– Ты жалкий глупый варвар, – покачал головой узкоглазый. – Нет ни единого заклинания, которое нельзя уничтожить огнем земляной смолы.
Он усмехнулся, быстро начертал на полу уже знакомый знак – и Зверев снова забился в нестерпимых муках. Истязание длилось целую вечность, а когда настала передышка, узкоглазый закатил в гексаграмму стеклянную бутыль:
– Залезай в нее, – и показал мелок.
Ощущая себя полным идиотом, Андрей – точно так же, как пробирался через монету в чужой дом, – стал старательно втискиваться в горлышко заговоренного сосуда. Понимал, что в тюрьму вечную идет – но испытывать на себе колдовские пытки больше не хотел. Османский маг стремительным движением заткнул бутылку, разметал одну из линий, вытащил сосуд и поднес к глазам: – На мраморной полке моего дворца ты станешь пятым врагом. Жить ты будешь долго-долго. А о смерти просить – часто-часто. И если ты обманул меня со своим проклятием, то руны звездных лучей покажутся тебе райским наслаждением по сравнению со страданием, что ожидает тебя в ближайшие годы.
Колдун чуть обождал, словно давая пленнику время одуматься, раскаяться, в чем-то признаться, затем покачал головой, обмотался широким атласным кушаком, сунул бутыль в складки и двинулся спасать город от неведомого колдовства. Запертый в темном сосуде, Андрей ничего не видел, но по звукам примерно догадывался, что происходит снаружи. Шаги влажные, чавкающие – значит, узкоглазый топает по улице. Шаги сухие и гулкие – это, разумеется, башня.
– Дай факел! – потребовал у кого-то маг. Несколько минут слышались только шорохи, потом узкоглазый удивленно произнес: – Надо же, и вправду есть! Вон одна, две… Их нужно достать. Вот еще. Нет, от другой бойницы будет удобнее. Да, вот она. Сейчас я ее достану…
«Факелом себе подсвечивает», – понял Зверев и едва не оглох от оглушительного в ночи взрыва.
Потом очень и очень надолго настала тишина. В бутылке она показалась и вовсе вечностью. Андрей даже заподозрил, что его похоронили вместе с колдуном в какой-нибудь братской могиле. И теперь он увидит свет только в двадцатом веке стараниями вездесущих археологов. Но вдруг совсем рядом послышалось осторожное шебуршание и сдавленные крики:
– Мурза Челбан убит, мурза Челбан…
Снаружи заплясал свет факелов. Ногайцы подняли тело колдуна – бутылка выкатилась из складок пояса, кто-то задел ее ногой, поднял, открыл, понюхал и небрежно отбросил в сторону:
– Пустая…
Сосуд и правда стремительно опустел – а в далекой юрте со стонами заметался на медвежьей шкуре князь Сакульский. Открыл глаза, приподнял голову и тут же уронил обратно:
– Господи, моя спина, моя шкура… Такое чувство, словно меня и вправду держали в бутылке, а потом драли кошками… Изя, ты здесь?
– Да, княже.
– Илья вернулся?
– Да, Андрей Васильевич.
– Вот и хорошо. Никого не пускать.
Разумеется, невзирая на строгий приказ, рано утром к Звереву прорвался дьяк Выродков, присел на край постели:
– Что, так плохо? Рана открылась? А мы намедни указ твой исполнили в точности. Кто-то из татар за стрелой с факелами полез. Тут мы и вдарили. Попали аккурат, факела разлетелись по сторонам, точно китайские шутихи…
– Я знаю, Иван Григорьевич, – кивнул Андрей. – Все хорошо. Колдун ногайский убит, погоду никто больше портить не станет. Две бабки без мурзы Челбана ничего не смогут, он у них главной силой был. Так что за дождь больше не беспокойся, друг мой. Строй смело, таскай свою башню куда хочешь. Мне же, очень прошу, дня три дайте полежать. А то и вовсе не встану…
Выбрался из юрты Зверев только двадцать второго сентября. Боли в суставах, спине, жжение на коже его еще не отпускали, несмотря на барсучью и мятную мази, попеременно используемые по три раза на дню. Однако состояние князя улучшилось достаточно, чтобы скука и одиночество оказались сильнее телесных страданий.
Положение дел на поле брани мало изменилось. Земля после проливных дождей только-только просохла, стала проходимой. После долгого перерыва уже не отдельными залпами, а непрерывным грохотом заговорили осадные пищали из прочных приземистых туров. Стрельцы и боярские дети снова повадились лазить перед рвом, постоянно пуская стрелы и картечь по бойницам, не давая ногайцам выглянуть наружу даже на мгновение. Боярин Выродков наконец-то закончил бревенчатую башню высотой с шестиэтажный дом, и теперь она раз за разом плевалась огнем и белым дымом, ведя поверх полуразрушенных стен прицельную стрельбу прямо по улицам города из двенадцати крупнокалиберных пушек. И это – не считая стрелецких пищалей и мелких затинных тюфяков.
Взяв лук, Зверев тоже поохотился возле знакомого тына, что начинался от крайнего тура. Опустошив к обеду колчан, он был уверен, что по крайней мере двоих османских наемников подловил точно в лоб и еще раза три кого-то из защитников зацепил. За обедом князь изволил откушать изрядно хмельного меда: не пьянства ради, а вместо снотворного – и благополучно проспал до следующего утра.
Двадцать третье и двадцать четвертое сентября тоже были посвящены охоте, пиву и отдыху. Активный образ жизни помог избавиться от последних болячек, и теперь Андрей уже смело надевал не только ферязь, но и поддоспешник с броней – от тяжести на плечах кости больше не ныли и кожа не отзывалась ожогами. Посему двадцать пятого князь принял участие в новой атаке: под прикрытием плотного огня с осадной башни землекопы начали рыть сапы к самому рву, подтаскивать бревна, ставить новые бастионы прямо у кромки воды. Татары пытались помешать работникам, метая стрелы – все их пушки русские наряды успели подавить, – и организуя вылазки из Арских и Царских ворот. Боярские дети на стрелы отвечали стрелами; стрелецкие же сотни залпами из засад сорвали контратаки и отбросили ногайцев обратно в город. К ночи новенькие белые туры царской армии отделяла от изъеденных, словно червями, полупрозрачных и местами осевших, черных от времени казанских стен только трехсаженная полоска воды.
Вечером князь Михайло Воротынский дал пир для знатных людей, помогавших в наступлении. Вино текло рекой, убоину холопы носили огромными чанами, груды копченой рыбы поражали разнообразием. Андрею же вдруг захотелось угостить старого друга самым обычным шашлычком. Собраться как-нибудь втроем с боярином Выродковым и князем Воротынским на берегу реки, посидеть у мангала, выпить под хорошую закусочку бочонок бургунского… Сказка…
Вот только без десятка холопов Михаил Иванович дома не покинет. Да и князя Сакульского, который сам начнет крутить шампуры с мясом, – не поймут.
– Андрей Васильевич! – словно подслушав его мысли, окликнул гостя князь. – Рад видеть тебя в добром здравии. Вот, прими кусочек с опричного блюда. В сметане с красным видом тушили, очень мне нравится. Ты теперича, коли вновь в общем строю, ко мне заходи, заходи. Обижаешь невниманием, княже.
– Прости, Михаил Иванович, – развел руками Зверев. – Такая уж у меня ныне служба получается. То туда бросают, то сюда.
– Наслышан, княже, наслышан, – кивнул Воротынский. – Но и меня, Андрей Васильевич, иногда вспоминай. Нет, не иногда! Завтра же тебя желаю на обеде у себя видеть! Тут уж не отговоришься. Здесь ныне дерешься, вместе и хлеба преломим. За гостя моего, разумного не по годам, за князя Сакульского! – поднял кубок хозяин.
– Благодарствую, княже, – поднялся в ответ Андрей. – Долгих тебе лет и крепкого здоровья.
Вежливость или что другое? Осушив кубок, так же искренне Воротынский начал восхвалять князя Шемякина, а потом – князей Булгакова и Палецкого. Правда, на обед их не приглашал.
«Схожу, – решил Зверев. – Отчего к хорошему человеку на обед не сходить? Пусть даже и званый».
Новый день начался штурмом. В смысле – продолжением штурма. В общем – медленным неудержимым наступлением, продолжающимся уже месяц и одну неделю. В этот день русские, еще накануне вставшие возле рва, принялись неторопливо и методично забрасывать полную воды канаву мешками с землей и корзинами, плотно набитыми глиной. Делать это было нетрудно и практически безопасно – просто переваливая груз через толстую бревенчатую стену. Ногайцы в ответ кричали проклятия и пускали стрелы – но помешать не могли. Боярским детям оставалось только стрелять в ответ, а стрельцам князя Сакульского – тоскливо сидеть в десятке засад, тщательно уберегая от ветра огоньки свечей в запальных лампах и наблюдая за запертыми воротами.
Расскажи какому-нибудь спецназовцу в двадцатом веке, что в «готовности номер один» можно находиться так, что при появлении противника отделение не просто передергивает затворы АКМ, а лихорадочно запаливает от общей свечи фитили, добавляет пороха на полку, заправляет фитили в замки и только после этого готово стрелять по несущейся на скорости около тридцати километров в час тысячной конной лаве – ведь в глаза захохочет. А ведь есть еще «готовность номер два» – когда огня нет вообще и его следует высечь кресалом искрой в мох, раздуть, перенять на тончайшую бересту, уже от нее зажечь свечу…
Так что иногда лучше иметь под рукой бердыш, а не огнестрел, пусть даже снаряженный картечью и готовый к бою. Бердыш – он в любое время дня и ночи бердыш. А из огнестрела еще выстрелить надобно!
Перед полуднем к Звереву подошел дьяк Иван Григорьевич, вежливо поклонился:
– Здрав будь, Андрей Васильевич. Так получается, что я у тебя в гостях часто бывал, а к себе ни разу не приветил. Ныне день зело удобный. И покойно, и все при деле, и други мои рядом. Посему прошу к столу своему не побрезговать.
– Я бы всей душой, – развел руками Зверев, – да как же Михаил Иванович?
– Не беспокойся, Андрей Васильевич, – кивнул боярин Выродков. – Его я тоже пригласил.
К визиту князей Иван Григорьевич приготовился на совесть. В его палатке, стоявшей сразу за осадной башней, в недосягаемости для ногайских стрел, почти весь скромный стол занимал разместившийся по диагонали, румяный полутораметровый осетр, запеченный целиком; из разрезов на спине выглядывала зелень петрушки, укропа, сельдерея, ощущался явственный запах чеснока. Щедрость изрядная: после набега Горбатого-Шуйского на Арские земли стоимость коровы в лагере упала до десяти копеек, вола – до двадцати. Рыбу же приходилось покупать у черемисов, и ее цена ничуть не поменялась. На оставшихся свободными углах стола возвышались пятилитровые бутыли с вином и серебряные кубки, массивные скамьи были укрыты парчой и обиты чем-то мягким. Чего не хватало для царской пышности – так это опричного блюда с самыми вкусными кусочками, однако целиковый пудовый осетр в любом случае затмевал все!
– Славно у тебя, Иван Григорьевич, – признал и князь Воротынский. – Никак, каженный день такой рыбкой балуешься?
– Больше мечтаю, Михайло Иванович. Однако же отчего не угоститься, коли повод достойный?
– Что за повод? – осторожно поинтересовался Андрей. – Может, за подарком бежать надобно?
– Деда моего, Корнелия Епифаныча, день. Со святого Корнелия корень в земле ужо не растет, а зябнет, – напомнил Выродков. – С сего дня боле не лето на дворе, а осень. Зима подступает, бояре.
– Хлопотное ныне выдалось лето, – покачал головой Зверев. – Однако же славное. Для всей нашей Руси поворотное. Надеюсь, закончим мы его с честью.
– Да, – согласился князь Воротынский. – Выпить за сие лето надобно, обязательно выпить!
Гости осушили бокалы, подступили с ножами к беззащитному, но столь аппетитному осетру. Слегка подкрепившись, Михайло Воротынский снова взялся за кубок, чуть отодвинулся от стола:
– За тебя хочу выпить, Андрей Васильевич! Еще у Острова я в тебе дар воинский приметил и доныне прозорливостью своею горжусь. Не ошибся!
– Разве я один такой, Михаил Иванович? – пожал плечами Зверев. – В русском войске, почитай, каждый доблестью ратной не обделен.
– И это верно, Андрей Васильевич, – согласился князь. – Из служивых людей доблесть готов показать каждый. Воины у нас в строю стоят, воины, а не смерды. Оттого и обидно порою, что боярина, честь свою и право кровью подтвердившего, со смердом безродным равняют.
– Как это? – не понял Андрей. – Быть такого не может!
– Может, княже, может, – кивнул Воротынский. – Рази указов ты последних царских не слышал? Коли суд идет – от земских общин выборный заседатель сидеть должен. Как челобитную подавать – так смерды с боярами в общей ровне. Как наместника избирать – так земство крестьянское тоже равный голос имеет. Что же такое, князь? Как кровь лить – так на то привилегия боярская. А как добычу обживать – так мы с быдлом всяким неразличимы делаемся?
– Стрельцы-то, вон, кровь на равных льют. – Зверев понял, что его друг намерен хаять те самые указы, что были приняты Иоанном с его наущения.
– Про стрельцов речи нет, они с нами кровью бранной повязаны. Однако же не со стрельцами нас равняют, Андрей Васильевич. С быдлом, из леса и погреба ни разу не вылезавшим!
– У каждого на Руси свои мысли о счастье имеются, – осторожно возразил Андрей. – Посему каждого вовремя услышать нужно, пока он от отчаяния за топор не взялся.
– Кто возьмется, княже? – стукнул кубком о стол Воротынский. – Раб, шороха ночного боящийся? За меч ты, Андрей Васильевич, взяться можешь. За тот, коим в одиночку острог Арский одолел. Вот то для правителя любого станет страшно. А смерд? Смирится – то ему на роду написано.
– А если нет?
– А коли нет, то это не смерд будет. Кто за долю свою живот класть готов, ныне все в стрельцы записываются. Не слыхал, Андрей Васильевич? После успеха твого на Арском поле Иоанн Васильевич повелел стрелецкие полки по всем уделам создавать по образцу московскому.
– Разве ж это плохо?
– Не о стрельцах речь, Андрей Васильевич! – покачал головой воевода и прихлебнул красного сладкого вина. – О том я сказываю, что нет справедливости, коли князь знатный и смерд простой пред государем в равном уважении стоят. Деспотия сия азиатская, страшная. Ты на Европу глянь, что из корней империи Римской выросла. Там государь не владыкой над всеми уроженцами королевства себя числит, а лишь первым среди равных. И волей своей поместьями, жизнями и службой повелевать не может. Коли достоин государь, бояре французские, немецкие и аглицкие к нему на службу идут. А коли нет – в поместьях сидят, и никто их неволить не смеет.
– А ты подумай, княже, – наклонился к воеводе Зверев, – что бы было, коли сюда, под Казань, бояре не по исполчению, а по желанию своему приходили? Здесь бы рать впятеро меньше нынешней собралась! Кто-то бы не захотел, кто-то поленился, кому-то Иоанн бы юный не понравился. Как бы мы тогда сейчас ногайцев били?
– Тут ты не прав, Андрей Васильевич, – замотал головой Воротынский. – Одолеть Казань – то дело важное и общее. На такое каждый боярин без приказа пойдет, совесть в стороне отсиживаться не позволит!
– Совесть – это нечто эфемерное, – улыбнулся Андрей. – А вот разрядная книга – штука простая и надежная. Коли боярином русским себя считаешь – саблю со стены снимай, рогатину точи и в поход собирайся.
– От похода, Андрей Васильевич, никто из князей никогда и не отказывался, – твердо заявил Воротынский. – Однако же рази справедливо, коли тебя, героя, острог Арский взявшего и Свияжск построившего, государь, ако смерда последнего, судить прихотью своей волен? Рази не надобно порядок таким разом изменить, дабы не только князь с царем, но и царь с князем считался? Дабы неподсудны знатные рода его баловству были?
Зверев кашлянул, потянулся к рыбе, отрезал себе ломоть, умял в рот и стал долго, тщательно пережевывать. Он понимал, что славный князь Михайло, уже успевший побывать в ссылке за попытку убийства малолетнего Иоанна, сын князя Ивана Воротынского, сперва взбунтовавшегося в Литве, а потом пойманного среди заговорщиков супротив великого князя Василия, склоняет его к измене Родине. Может быть, и не России, но уж к измене царю – совершенно точно. Иоанн Васильевич, решительно кроивший Русь по лекалам великой империи, крушивший древние обычаи в угоду интересам государства – такой правитель самодовольным боярам определенно не нравился.
– Вот что я скажу, – проглотив нежную осетрину, сформулировал свою мысль Зверев. – Вольница – это всегда приятно. Вольница казацкая, вольница польская и пиратская, демократия новгородская или эллинская. Но вот только долго все эти вольницы не живут. Обязательно приходит злой и сильный дядька, который ставит свой сапог им на горло. В том же Древнем Риме, который ты помянул, – там все это веселье с дерьмократией и свободой длилось ровно столько времени, пока городу ничто не угрожало. Едва доносился запах войны – римляне запихивали вольницу себе в то место, где ей и положено быть, и спешно избирали диктатора. Посмотри вокруг, Михаил Иванович. С востока на Русь кидается погань басурманская, с юга – погань османская, с запада лезет погань ядовитая, латинянская. Какая тут может быть вольница? России нужен кулак. Не тот, который ее напугает, а тот, в который она сама сможет сжаться. В кулаке же каждый палец свое место имеет, и никакой свободы выбора ему давать нельзя. Тут и смерды, слабые, как мизинец. Тут и князья, что закалкой равны ударным костяшкам. В русском кулаке и купцам, и боярам своя роль отведена. Устроишь вольницу – развалится и кулак.
– Коли ты каленый таран, Андрей Васильевич, то и нечего тебя с мизинцем равнять. А коли каждому свое место есть, то по этому месту не токмо долг, но и почет определяться должен.
Рядом засвистели дудочки, тяжелые переговоры сменились шутками-прибаутками. Рабочие, стрельцы и боярские дети побросали дела и отправились обедать.
– Куда же это они все разом, Иван Григорьевич? – удивился Зверев. – Надо хотя бы стражу оставить, охрану, прикрытие.
– Не беспокойся, княже, все на местах, – кивнул боярин Выродков. – И охрана имеется, и наряд при пушках. Не первый день в осаде сидим.
– Да уж, – согласился Михайло Воротынский. – Тридцать семь дней мы тут. Скоро снег посыплется. А конца не видно. Долго…
– Рази это долго, княже? – хмыкнул боярин Выродков. – Ахейцы, вон, десять лет Трою осаждали – и ничего. Своего добились.
– Типун тебе на язык, Иван Григорьевич, – испугался Зверев. – Я и так домой попадаю только, чтобы на очередные роды Полины моей посмотреть. Пока же в себя придет – так сызнова на службу отзывают.
– Так уж и не касаешься совсем супружницы своей? – тут же хором похабно осклабились друзья.
Тут совсем рядом, над ухом, грохнули пушечные залпы, поднялся истошный вой, зазвенело железо. Друзья, не задавая глупых вопросов, тут же похватали свои шлемы, щиты, выскочили наружу. Здесь воеводу Большого полка ожидала его немногочисленная свита.
– Башню сжечь не дайте! – кратко приказал князь Воротынский и первым ринулся вперед.
У правого переднего колеса, рядом с распластанным стрельцом, трое ногайцев уже пытались набить под грохочущую пушками осадную машину охапки хвороста. Бревенчатый левиафан, легко сметающий врагов на далеких казанских улицах, защитить собственные ноги оказался неспособен.
Увидев бояр, татары обнажили сабли, грозно ухнули:
– Ул-ла!
Но заменить банальный щит не способен и самый странный воинственный клич. Зверев выбросил свой деревянный диск вперед плашмя, просто закрывая противнику обзор, тут же рубанул его по слишком далеко выставленной голени, чуть отступил, ударил окантовкой в сведенное от боли лицо, прикрылся от клинка другого наемника, уколол сбоку от щита, метясь в бок. Противник упал, убитый то ли Андреем, то ли Михаилом Ивановичем, так же быстро успевшим истребить своего врага.
– Иван Григорьевич! – громко окликнул друга Воротынский.
– Тут никого! – отозвался боярин, обходивший башню с другой стороны.
Еще с десяток ногайцев, что бежали с хворостом к башне, увидели почти полста витязей, одетых все как один в дорогие доспехи: в наведенные серебром и золотом бахтерцы, панцири с зерцалами, колонтари, – побросали свое добро и попятились обратно ко рву. Почти над всеми новенькими турами поднимался дым, часть кольев в тынах оказались повалены, из укреплений напротив Арских ворот османские наемники тяжело волокли к крепости два тяжеленных ствола осадных пищалей.
«Как хорошо, что колеса ставить еще не придумали!» – мелькнуло у Зверева в голове. Он громко закричал:
– Сто-ой! – и кинулся к разбойникам.
Бросив добычу, воины повернули навстречу. Многие перебрасывали из-за спины в руки щиты, сбивались плечом к плечу в единый строй. Похоже, османский султан знал, кому платить золотом за ратную работу. Но на всякий случай Андрей крикнул:
– Ложись!
Ногайцы на уловку не поддались, замерли, готовые принять удар. Бояре налетели со всей скорости, надеясь разбить единство строя, наугад коля саблями поверх щитов. Татары не дрогнули, отвечая такими же уколами. По паре человек с обеих сторон упали, но вражья стена сомкнулась, выстояла. Андрей вскинул свой щит наполовину выше прочих, закрывая противнику обзор, ударил его «капельку» понизу левой ногой, надеясь, что верх откачнется вперед, попытался уколоть – но никуда не попал.
Тут стена справа чуть разошлась, в образовавшейся щели сверкнул клинок. Сталь скользнула по броне на животе Андрея и жестко впилась в бок князю Воротынскому, пробив несколько кольчужных колец. Зверев резко опустил саблю и успел срубить кисть руки, всем весом толкнул край «капли», снизу вверх уколол безрукого ногайца в грудь и откинулся назад, повисая на щите рядом. Тот пошел вниз, кто-то из своих тут же рубанул открывшегося наемника. Зверев, вытянув руку как можно дальше, пырнул третьего. Его резанули поперек груди – но бахтерец выдержал. А вот стеганный проволокой халат от ответного удара расползся, белая вата тут же начала напитываться кровью.
Строй раскололся, и бояре споро добили слабых в одиночных схватках степняков. Однако битва еще только начиналась.
– Та-ата-ары! – громко предупредил боярин Выродков.
От ворот к русской пешей полусотне неслась полусотня конная, с опущенными пиками. Все ногайцы – в железных нагрудниках и плоских мисюрках с бармицами. Теперь уже боярские дети сбились в плотный бронированный кулак. Будь у них в руках копья – конница только зубы о такой обломает. Но свита воеводы прогуливалась за князем с одними саблями.
– Кажется, сегодня Господь решил прибрать меня к себе, – пробормотал Андрей. – Видать, у него накопилась масса вопросов.
Конница налетела. Князь Сакульский принял удар копья на щит, дернул его вверх и нижним краем вперед, чтобы пика прошла над ним, чикнул снизу клинком проносящуюся конскую голову. От страшного удара лошадиной груди в лицо он на миг потерял сознание. Очнулся уже падая, но успел восстановить равновесие и каким-то наитием догадался перекинуть щит на спину. Тут же ощутил новый страшный удар, от которого несколько шагов скользил вперед, сперва по конской туше, потом по залитой кровью траве. Торопливо поддернул ноги: копыто встанет – и ты калека. Поднялся на корточки, рубанул конские конечности слева, справа, снова слева, вогнал саблю под полу стеганого халата падающему ногайцу, забрал его щит, выпрямился – и тут же схлопотал удар по голове. Остроконечный шлем отвел саблю на край щита – она так и засела в дереве, а хозяин клинка таинственно исчез. Зверев прикрылся, рубанул чье-то колено, потом ударил меж ноздрей пегого скакуна, заставив встать на дыбы, длинным выпадом вогнал оружие всаднику в живот, отскочил в сторону.
Конный отряд качнулся, попятился к крепости. Это со стороны Бурлака с посвистом приближались татары Шиг-Алея: касимовцы и казанцы, верные присяге. Поняв, что его сейчас затопчут – как муравья, вылезшего перед танковой колонной, – князь упал между лошадиными тушами, накрылся щитом и свернулся под ним в маленький-маленький калачик.
После прохода лавы щит треснул в двух местах, а на смятом умбоне пропечатался четкий след подковы. Андрей на всякий случай выждал несколько секунд, потом поднялся, перевел дух.
Схватка заканчивалась. Татары со стороны Бурлака и Муромская кованая рать с Арского поля загнали османских наемников обратно в Казань и теперь азартно рубили отставших. Передовые туры продолжали дымить, несколько укреплений второго ряда оказались разворочены. Видимо, там рванул пороховой припас. Странно только, что Зверев не услышал грохота взрывов.
– Эй, бояре? – осторожно позвал он. – Князья? Михаил Иванович? Иван Григорьевич? Есть кто живой?
Из-под ближайшей конской туши послышался стон, и Андрей, схватив татарское копье, кинулся соратнику на помощь…
Двадцать шестое сентября под Казанью стало черным днем для русской армии. В гуще схватки неожиданно оказались самые знатные бояре и воеводы. В короткой победоносной битве пали князья Петр Морозов, Юрий Кашин, Иван Щепаков, Федор Бабакин, многие другие воины были тяжело ранены. Сам воевода Большого полка Михайло Воротынский получил несколько ран и выжил только благодаря прочности доспеха. Один из направленных в него ударов пришелся в лицо, и теперь воин ходил с замотанной в подобие тюрбана головой. Однако отправляться в поместье князь отказывался: он жаждал мести.
Еще несколько сотен ратных людей пали на своих турах и в засадах – никто перед басурманской атакой не отступил ни на шаг. Других потерь почти не было: передовые туры, срубленные из сырого леса, от горящих фашин так и не занялись, пушки с русских позиций ногайцы унести не смогли, башня не пострадала совсем. И тем же вечером рабочие продолжили свою работу, забрасывая ров землей и связками фашин.
Двадцать девятого сентября во многих местах ров прекратил свое существование. Воевода решительно прогуливался вдоль тына, временами показываясь на открытом пространстве, и подбадривал ратников, обещая скорую победу. Князь Сакульский с любимым бердышом наготове не отставал от друга ни на шаг. Ведь почти каждый третий воин, сражавшийся со стороны Арского поля, был из его, стрелецкого, полка.
Ногайцы тоже ощущали близость поражения и свою неспособность что-либо противопоставить русскому натиску. В слепом отчаянии они то и дело совершали вылазки, пытаясь помешать работам – но неизменно встречали решительный отпор. После недавнего кровавого урока внимательность утроили и воеводы, и простые ратники.
Одна из таких вылазок состоялась, когда князь Михаил Иванович со свитой остановился напротив Арской башни. Внезапно по земляному валу с коротким бревном наперевес сбежали татары. Мелко вкопанный тын не выдержал удара, сразу три кола вылетели вовнутрь, и через пробоину с дикими воплями хлынули ногайцы. Немного – всего около полусотни.
Рабочие, как и требовал порядок, кинулись прочь, к сапе заступили боярские дети. Стрельцы же, прикрывавшие тур, отчего-то замешкались и никак не палили. Наемники разделились. Часть устремилась на бояр, правый и левый отряды разошлись к турам, задние татары волокли связки хвороста.
– Что же они тянут? – Зверев перехватил из-за спины бердыш, побежал к своим людям.
Когда до басурман оставалось всего несколько шагов, стрельцы наконец справились, и грянул слитный залп.
– Молодцы! – перемахнул сапу перед тыном князь. – Теперь не зевай, стволы опустить – и добивай их, поганцев! За мной, за мной!
Он подскочил к качающемуся ногайцу, легко отвел его саблю, ударил вперед кончиком лезвия, перешагнул тело.
– Не отставай!
Наемники, теснившие боярских детей, поняли, что им вот-вот перекроют пути отхода, и все разом кинулись назад. Сразу пятеро бросились к князю, не столько нападая, сколько отпугивая его от пролома. Андрей вынужденно остановился, дождался отставших стрельцов, и они уже все вместе, смешавшись с одетыми в доспехи боярскими детьми, полезли в пролом вслед за степняками, перебежали по мешкам бывший ров. Двое задних ногайцев обернулись, увидели врага, прикрылись щитами. Зверев рубанул один из-за головы, а когда лезвие крепко засело в дереве – рванул к себе. Другой ратник отвел в сторону татарскую саблю, третий – сильным прямым ударом пробил османскому наемнику грудь.
Князь остановился, освобождая оружие и, пока остальные дрались с задними татарами, заметил, как первые ногайцы прыгают в какую-то нору возле стены, у самых тарасов. Похоже, там имелся обязательный для любой крепости тайный ход.
– Забавненько… – Он позвал с собой десяток отставших стрельцов, обежал место схватки, поднялся на вал к самым бревнам, увидел земляной лаз шириной в два локтя и решительно прыгнул вниз: – За мной!
По ту сторону стены его не ждали. Над ямой стояли всего пятеро ногайцев, да и те обсуждали свои дела. Князь перехватил оружие длинным хватом и прямо из лаза снизу вверх двумя тычками уколол ближайших врагов между ног. Пока они выли, отвлекая внимание, Андрей положил бердыш поперек, резко подтянулся, забрасывая себя наверх. Снизу вверх он наискось рубанул старого татарина от левого бедра к правой ключице, встретил саблю спохватившегося наемника на лезвие, резко двинул огромным топором вправо, подтоком пробивая грудь усачу, попытавшемуся зайти сбоку, чуть отступил. Последнего татарина убил в спину выбравшийся из лаза стрелец.
От стены к центру города шла прямая улица. На том конце лазутчиков заметили, несколько ногайцев побежали спасать положение – но с башни грохнула пищаль, и залп картечи вычистил проход от всего живого.
– Что теперь? – спросили стрельцы, окружившие князя, как цыплята наседку.
– Вдоль стены к Арской башне! – указал Андрей. – Ищем лестницу, идем наверх. Возьмем башню – город наш! Впустим своих, и дело сделано. Главное, чтобы боярские дети сюда следом лезть не побоялись.
Невольно Зверев замедлил шаг, все оглядываясь на лаз, и только увидев, как из глинистой пыли вырос остроконечный шлем, облегченно перевел дух:
– Вперед!
До башни они не добежали: на пути обнаружилась лестница, ведущая на стену. Стрельцы бегом взметнулись наверх и с ходу зарубили двух лучников, стоявших спиной к нападающим. Да и как они могли стоять иначе, если метились куда-то наружу, вниз, в напирающих русских? Остальные ногайцы – между башнями находилось с десяток стрелков – заметили опасность, начали пускать стрелы по атакующим. Четверых стрельцов, повернувших к Царевой башне, они положили сразу, еще двое, прикрывая грудь широкими лезвиями бердышей, прошли с десяток метров и прикончили двух татар, прежде чем упасть самим.
Трем бойцам, увязавшимся за князем, повезло больше. Одетый в броню Андрей повернулся к лучникам боком, закрывая лезвием обнаженную ниже плеча руку и лицо. Ногайцы били только в него, практически в упор, но добиться ничего не смогли: Зверев подошел на расстояние вытянутой руки и двумя ударами прикончил обоих. Еще несколько шагов – навстречу из башни выскочили сразу полтора десятка османских наемников, с грозными воплями кинулись в рукопашную.
Утешало одно: стреляя по русским из неприступного укрепления, татары не озаботились ни облачиться в доспехи, ни взять с собой на позиции щиты. А драться против одетого в трехслойный платинчатый бахтерец, вооруженного бердышом князя одними сабельками – занятие весьма малоперспективное.
– За меня прячьтесь, – рявкнул на стрельцов Андрей. – Прикрывайте, как можете.
Встретив толпу поставленным горизонтально лезвием, он вдруг вытянул оружие вперед, прижав его к животам тех, что оказались ближе, и резко полуобернулся, проволакивая остро отточенную кромку по рубахам и войлочным поддоспешникам: бердыш хоть и велик, но изгиб огромного топора позволял двигать им в любой тесноте. Двое ногайцев легли сразу, третьего он убил уколом острия под край шапки, отступил назад, спиной к бойницам. Перехватил ратовище длинным хватом, рубанул голову, что мелькала во втором ряду, дернул оружие к себе, лезвием по краю шеи близкого татарина, что напрасно тупил саблю о пружинящие нагрудные пластины бахтерца. Ударил вниз вправо – подтоком в ногу напирающего на стрельца наемника, тут же уколол кончиком врага слева, воспользовался освободившимся впереди пространством и рубанул горизонтально широким взмахом, отпугнув сразу всех и легко зацепив по руке и груди двоих защитников.
«Молодцы ребята, – мысленно похвалил ногайцев Андрей. – Своими спинами нас от стрел прикрываете. Как бы вас грохнуть, но самим под выстрел не попасть?»
Лучники со стены уже подбежали к общей свалке, готовые помочь товарищам, и никто из татар не заметил, как по лестнице на стену длинной нескончаемой цепочкой устремились со щитами и саблями боярские дети. Молниеносный удар в беззащитные спины – и схватка завершилась короткой кровавой резней.
Над головами опять дважды ухнули пушки осадной башни, отгоняя тех, кто высунулся на улицу.
– В башню! – указал Зверев на открытую дверь, из которой недавно выскакивали татары.
Три десятка русских витязей вломились в сумеречное помещение с множеством узких бойниц в полу: чтобы бить по тем, кто прорвется в межвратное пространство. Две лестницы вели наверх, и боярские дети устремились туда. Андрей подошел к окнам, смотрящим внутрь города, тут же развернулся, выскочил обратно на стену, подобрал османский лук, два колчана со стрелами, вернулся, парой выстрелов пригвоздил наемника, крадущегося вдоль забора, потом забросал стрелами два десятка ногайцев, бежавших по другой улице, – свалил двоих, остальных отогнал. Попытался достать мурзу в мисюрке и цветастом шелковом халате – но промахнулся. Зато спугнул.
Снизу доносился звон железа – у ворот кипела схватка. Самым главным сейчас было не допустить подхода помощи к привратной страже. Это понимал и Зверев, не жалевший стрел для всего, что движется, и наряд осадной башни. Османские наемники, похоже, начали осознавать, что положение стало серьезным. Они вываливали мебель и сундуки поперек улиц в сотне саженей в глубине города, на относительно безопасном удалении от пищальной картечи – дальнобойные чугунные ядра столь же страшного ущерба людям не приносили.
– Скорее! – закричал Андрей, шаря в колчане, но там было уже пусто. – Проклятие!
Он схватился за бердыш, побежал вниз на помощь своим – но боярские дети управились и без него. Ворота уже отворялись. Внутренние, потом наружные – и в Казань наконец-то хлынули потоки кованой рати. Конница промчалась по улицам, ударилась в непроходимые для скакунов баррикады, напоролась на пики, на выпущенные в упор стрелы, на сабли и топоры – и откатилась назад, оставив в пыли сотни лошадей и десятки человеческих тел. Стрелы сыпались со всех сторон: из окон, с крыш, из-за дворовых тынов, и обезвредить сразу всех лучников одинокая осадная башня никак не могла.
– К засаде беги, – схватил за плечо одного из стрельцов Андрей, уже вернувшийся в терем над воротами. – Скажи, пусть сюда идут, с пищалями. Потом в полк беги. Всех, кто свободен, – сюда! А ты, – кивнул он второму, – пройди по стене и принеси мне все колчаны и стрелы, какие найдешь.
На некоторое время установилось шаткое перемирие. Русские уводили лошадей, только мешающих в тесных улочках, подтягивали силы. Ногайцы, раскатывая на бревна ближайшие дома, ставили позади заграждений срубы и тут же засыпали их землей, копая ее прямо с улицы. Одновременно получалось и укрепление, и ров перед ним. С каждой минутой позиция наемников становилась все прочнее, и боярские дети, заторопившись, кинулись в атаку.
Зверев тихо выругался: передовые отряды почему-то никто не попытался задержать. Не бежали же османские наемники, в самом деле? Слишком доблестно пока себя вели…
Служилые люди добрались до баррикад, после короткой ожесточенной схватки зачистили их от врага – но перед рвом и новой стеной вынуждены были остановиться. Вот тут-то со дворов, из дверей домов, оставшихся позади, высыпали ногайцы: отборные бойцы с окованными железом щитами, в стеганых, а иные – и в обшитых металлическими бляхами халатах, в плоских железных мисюрках с длинной, закрывающей плечи бармицей. Атакой с фланга наемники легко разрезали рыхлый строй торопящихся вперед русских, часть их тут же сомкнулась в четырехрядный строй щитов, перекрывая улицы, остальные ударили боярским детям в спины. Первые, самые храбрые и доблестные витязи оказались в кружении и подверглись беспощадному истреблению.
– Проклятие! – Князь Сакульский схватился за лук, стал пускать стрелы в татарские спины, попадая в цель минимум в каждом третьем случае. Но все равно ущерб от одинокого лучника оказался слишком мал, чтобы защитники обратили на него внимание.
Осадная башня дала несколько выстрелов – но для легкой картечи расстояние было чересчур большим. Ядра же, попавшие в ногайский строй, пробили всего две бреши, снеся по три стоявших рядом человека. Щиты тут же сомкнулись, и воспользоваться случаем не смог никто из оказавшихся за воротами бояр.
Самым лучшим выходом из ситуации было бы выстроить напротив наемников такой же строй стрельцов в три ряда и дать три раздельных залпа. Но… Но к тому времени, когда подтянулись стрелецкие сотни, ногайцы и сами скрылись в тянущихся вдоль улицы домах. Над баррикадами, усыпанными сотнями тел, сгустилась мертвая тишина. До ворот доносилось лишь старательное пыхтение осажденных, таскающих бревна к новым укреплениям и копающим землю.
– Этак они до завтра новую крепость у нас на пути построят, – сплюнул Зверев.
Он спустился вниз и прошелся перед строем вошедших в Казань стрельцов.
– Слушай меня внимательно, мужики. В домах, что перед вами, сидят татары. Сунемся по улице – забьют, как поросят. Будут бить сбоку, сверху, спереди. Посему наступать придется через дома. Сами же целее останемся. Делаем так: бревна, что татары для ремонта стены приготовили, связываем по два, приставляем к окну. Первый, кто бежит, делает выстрел жребием в окно, снося всех, кто может быть на дороге, прыгает с бердышом вперед и быстро разворачивается, чтобы встретить тех, кто по сторонам у окна мог прятаться. Следом влетают остальные – и гвоздим османскую нечисть с двух сторон. Все ясно? Я, знамо, первый. Остальные – делай, как я. Все, мужики, вяжем бревна, запаливаем фитили, досыпаем порох на полки. Через полчаса атакуем.
Крайний дом, самый ближний к крепостной стене, словно сам приглашал к нападению. Его тын давно разобрали защитники для ремонта, для сбрасывания бревен на врага либо еще для каких-то целей. Остался только длинный узкий ров с осыпавшимися краями, дальше виднелся утоптанный дворик с растущей вдоль бывшего частокола виноградной лозой и, наконец, само здание из толстых бревен, в три этажа, с ровной крышей. То ли ее вообще никогда не было, то ли пушкари с осадной башни снесли картечными залпами.
– Готовы? – Зверев взял от стены чью-то пищаль, проверил замок, порох на полке, запалил фитиль от стоящей рядом лампы. – Тогда вперед!
Шестеро стрельцов подхватили смотанный ремнями штурмовой мостик из двух бревен, рванули вперед, кинули его передним концом на подоконник нижнего окна угловой комнаты. Андрей тут же побежал наверх, с середины пути нажал на спуск, выпуская в темный проем сноп из десятка пуль, откинул огнестрел, дернул из-за спины бердыш, рыбкой нырнул внутрь, кувыркнулся через плечо и тут же выпрямился, поворачиваясь к окну.
Оттуда напали сразу двое – ближний вскинул щит, показавшийся величиной с половину неба. Князь двумя руками ударил вперед, врубая лезвие в дерево, повел оружие влево, отводя туда же щит, сам шагнул вправо, резким рывком высвободил бердыш и опустил подток на ступню врага. Тот вскрикнул от боли, на миг теряя бдительность, и Андрей тут же рубанул поверх щита.
Второй татарин, показавшийся после уличного света просто серым силуэтом, ударил его саблей из-за головы – бердыш взлетел горизонтально и вверх, гарантированно отбивая удар. Правая рука вперед – подтоком плашмя в лицо, – и тут же, отступая, удар с оттягом назад. Лезвие чиркнуло по шее, голова подпрыгнула, отлетела в сторону и покатилась в угол. Тело постояло несколько секунд, как бы размышляя: что же ему делать теперь? Потом плашмя грохнулось на пол.
Тут в окно один за другим начали запрыгивать стрельцы.
– Вы пятеро – наверх, – тут же распределил бойцов князь. – Четверо – в эту дверь, двое за мной…
Он попытался выбить створку уходящей влево двери, но, собранная из толстых досок, она не поддалась. Это вам не фанера двадцатого века, штука добротная.
– Топор есть у кого? – оглянулся он на служилых людей.
Один отставил бердыш, потянул из-за спины, из-за пояса потертый узконосый клевец, несколькими сильными ударами подрубил угол створки у подпятника, пнул ногой. Дверь хрустнула и подалась чуть-чуть внутрь.
– Вместе… – кивнул Зверев.
Стрельцы одновременно пнули угол втроем. Подпятник окончательно обломился, створка перекосилась, отскочила и рухнула влево. Перед ратниками открылась небольшая комнатенка с узким окном-бойницей и добрым десятком окованных железом сундуков. Победители начали торопливо сбивать замки, поднимать крышки, расхватывать серебряную и медную чеканку, китайский фарфор, меха, соблазнительно позвякивающие кошели.
– Рухлядь не берите, – предупредил князь. – Мешаться в драке станет. Странно, закрыта на задвижку изнутри, а никого нет…
Он вернулся в первую комнату, вскинул руки, останавливая лезущую к сокровищнице толпу.
– А вы куда? Вы этот дом брали? Ваша добыча – в следующем!
– Так веди! – горячо потребовали ратники. – Веди нас, князь!
Стрельцы выломали дверь на лестницу и в комнату напротив, проволокли через горницы три штурмовых мостика, выкинули их на двор между домами, поднесли пищали. В окнах напротив мелькали какие-то тени, поэтому бросок начали с нескольких картечных залпов. Потом охотники дружною гурьбой прыгнули на двор, подхватили увязанные бревна, споро закинули их на подоконники, побежали вперед. Одна за другой загрохотали пищали. Андрей отбросил свою, привычно нырнул вперед, но только успел подняться, как на него насел добрый десяток ногайцев – только успевай отмахиваться и молиться о прочности бахтерца. Панцирь выручил – принял не меньше трех сильных прямых ударов, от которых аж ребра заболели. Вдвое больше князь смог отбить или отвести. Тем временем комнату наполнили стрельцы, и в угол оказались зажаты уже татары.
Расправившись с басурманами, стрельцы побежали по дому. Где-то опять зазвенела сталь, откуда-то послышался девичий жалобный визг, кого-то хриплого мужики выбросили из окна третьего этажа. Пока князь переводил дух, разгоряченные вояки уже успели расхватать все самое ценное и вернуться к командиру:
– Дальше идем, князь, дальше! Тут ничего интересного нет!
Визги пленницы плавно стихали, удаляясь в сторону ворот. Неужели кто-то смог захапать такую ценность в одиночку?
– Токмо тут беда такая, – продолжил красный, словно после бани, безусый стрелец. – Соседний дом вплотную стоит, окон нету. А напротив, через улицу, татары. Уж стрелы пускать пытались. Коли наружу высунемся – побьют.
– Эх вы, тетери бестолковые, – покачал головой Андрей. – Пищали зарядили? Ну так забивайте жребием покрупнее! Не ленитесь, для вас это главное оружие. Фитили затушите, чтобы порошинка не упала, и заряжайте.
Стрельцы недовольно запыхтели, разошлись. Почти у всех, как выяснилось, стволы остались в предыдущем доме, и за ними пришлось бежать вдоль изрядно попорченного забора, под стрелами османских наемников. И двоих эти стрелы таки нашли. Остальные вернулись, готовые к новому броску.
– Что делать, княже?
– Идем…
Зверев направился в светелку, стена которой сообщалась с соседним зданием, взял одну из пищалей, выстрелил в бревна. На дереве остался полуметровый круг от нескольких картечин. Андрей выстрелил из второй пищали, третьей, четвертой… Бревна разлохматились от щепы, во многих местах частые попадания изъели стену почти до середины. Ратники, поняв, что именно нужно делать, подняли оружие. Комната содрогнулась от грохота, наполнилась дымом до такой степени, что стало трудно дышать – но зато впереди открылся лаз, способный пропустить даже упитанного хряка, не то что человека.
Здесь, похоже, гостей не ждали – а потому никакого сопротивления не возникло. Зверев насилу сдержал своих бойцов, приказав не разбегаться, а прочесывать комнаты группами по пять человек. И опять: топот, крики, предсмертный хрип, звяканье железа. Со страшным воплем вылетели откуда-то сверху две татарки и рванулись к калитке в заборе, перебежали на соседний двор. Похоже, эти выпрыгнули добровольно.
Дом напротив то и дело плевался стрелами, точно так же вели себя и окна через улицу. Ногайцы изо всех сил пытались зацепить кого-нибудь из русских.
– Если так наступать дальше, нас тоже от своих отрезать могут, – пробормотал Зверев. – Кинутся через улицу, захватят один из домов за спиной, и мы – в кольце. Так негоже. Нужно сразу с двух сторон вперед продвигаться.
Грохнула три раза осадными пищалями башня, и у князя остро защемило под ложечкой. Раз порох жгут – значит ногайцы сунулись на улицу. И очень может быть, именно для того, чтобы взять передовой русский отряд в оборот. Осадная башня – это хорошо. Да только полагаться на нее особо не стоило. По одному залпу в час – коли припрет, такой «пулемет» надежного прикрытия не обеспечит.
– Ребята, закрепляйтесь! – крикнул в соседнюю горницу Зверев. – Пищали зарядите, пока жареный петух не клюнул, за двором следите. Одну калитку вы без труда жребием запрете, коли не проспите. Я за подмогой пошел!
Князь Сакульский перебрался через пробоину в соседний дом, выпрыгнул во двор, пробежал вдоль забора, кувыркнулся в окно первого захваченного здания и выбрался уже почти у самых ворот. Боярские дети и стрельцы расположились здесь уже совсем без опаски, по стене прогуливались русские ратники, над воротами развевался алый стяг[71].
– За мной пошли, – с облегчением скомандовал стрельцам Зверев. – Левую сторону мы уже зачистили, теперь пора правую от османского прикрытия освобождать.
– Прости, княже, – низко, в пояс, поклонились ему несколько воинов, – воевода Михайло Воротынский тебя искал и повелел никаких указов от тебя не слушать, ан к нему немедля отсылать.
– Вот, черт! – сплюнул Зверев. – И где этот битый на голову стратег шляется?
– Вдоль стены пошел, Андрей Васильевич. Там, сказывали, тебя пос…
Князь Сакульский, не дослушав, побежал вдоль крепостного вала и возле лестницы заметил «чалму» своего друга.
– Михал Иванович! Где же ты ходишь, воевода?! Мы уже половину города прошли! Дай мне десять сотен, и через два часа я зачищу улицу до самой баррикады!
– Вот ты где, Андрей Васильевич, – повернулся на голос Воротынский. – Все, княже, уводи людей. Закончили мы воевать на сегодня.
– Как закончили?! – опешил Зверев. – Только ведь вперед пошли! К сумеркам у кремля будем стоять!
– Не будешь, князь, – отрезал воевода. – Не удержать всю Казань силой одного полка. Ни твоего, ни даже моего. Всей ратью давить надобно, всеми силами – от муромцев, казанцев и татар до новгородцев, черемисов и мордвы. Большого полка мало.
– Так вперед, княже! Развернемся, нажмем – и наш город будет. Ворота открыты, враг бежит. Чего еще надобно?
– Государь сказал, без молебна и причастия общего такое дело зачинать нельзя. Отвести приказал служилых людей из города, общего штурма без его изволения и общей божьей молитвы не начинать!
– Да ты что, с ума сошел, Воротынский?! – сорвался на откровенное хамство Андрей. – У меня там люди впереди! У меня стрельцы кровью за каждый шаг заплатили! Их что, бросить?! Мы же потом те же метры, те же сажени второй раз жизнями оплачивать будем! Какая на хрен молитва?! Давить татар надобно, пока османское золото из ногайцев обратно горлом не попрет!
– Ты чем меня коришь, щенок?! – закричал в ответ воевода. – Я сам час назад у царя в ногах валялся, я на коленях перед юнцом стоял, умоляя штурм общий объявить, полки Левой и Правой руки к воротам двинуть! Я сапоги ему целовал! Не желает государь штурма без молебна! Ты понял, князь? Не будет тебе никакой подмоги! Уходи прочь из Казани!
– Мы же победу отдаем, воевода! – Если бы дорогу не заступили бояре, Андрей схватил бы раненого князя за ворот. – У нас же люди вперед идут, и ногайцы к защите не готовы! Дай мне десять сотен, и я до темноты выбью ногайцев в болото к чертовой матери!
– Тут не десять, тут сто сотен надобно! – отвечал, мелькая между одетыми в шеломы головами, Воротынский. – И никто их тебе не даст! Убирайся к лихоманкам из Казани! Ненадобен ты в городе никому!
– Скотина! Упырь! Кровью людской умываешься? Сколько раз хочешь кровью стены здешние омыть? Одного мало?!
– А кто мне тут про вольницу вещал, малолетка?! Так вот нет у нас вольницы! Пошел вон из Казани! Такой тебе от государя приказ! Такова его божья воля, равная и для смерда, червя земного, и для тебя, бахвал мелкий! Ибо ты – это червь и есть! Уходи отсюда вон, не то через час я велю запереть ворота и верну всех людей в лагерь!
– Урод стукнутый! – выдохнул Андрей, открыл рот и тут же закрыл. Если Воротынский не обманывал, уже через час удирать будет некому: его стрельцы окажутся в «мешке». Между тем воевода не был человеком, нарушающим свои обещания.
Зверев развернулся и побежал назад, через пустырь, к захваченным домам.
– Берите все, что можете, уходим! – торопливо предупредил он стрельцов. – Все сгребайте, все. Отступаем. Таков, блин горелый, государев указ. Отступаем. Давайте, где там ваши свечи? Зажигайте дома! Я хочу видеть, как они загорятся, прежде чем мы выйдем из них наружу.
Князь Сакульский отступал, оставляя после себя не просто вязанки хвороста с запалом внутри – он лично проверял, чтобы полыхало по несколько комнат в каждом здании, чтобы занялись и бревна, и перекрытия, чтобы все это было никакой силой не потушить. Улица за его спиной превратилась в череду жарких факелов. Точно так же, со всей тщательностью, он запалил городскую стену и саму Арскую башню, прыгнув в секретный лаз только после того, как языки пламени добрались от запальных фашин до площадок для стрельбы.
Пожар в Казани полыхал целую ночь и еще половину дня, полностью сожрав изрядный кусок крепостной стены. Андрей же все это время пил вино, заглушая обиду, и заедал его шашлыком, зажаренным над огнем очага в центре юрты. Шашлык, не проведя в маринаде ни единой минуты, получился жестким и пресным – но после бутылки вина употреблялся неплохо.
Первого октября стена догорела, превратившись в груду дымящихся углей, а князь Сакульский проспался и успокоился, вспоминая теперь последний разговор с воеводой с некоторым ужасом. После полудня он скинул броню, облачился в обычную ферязь, оставил в сундуке саблю и бердыш и направился в лагерь Большого полка на Арском лугу.
Стража пропустила гостя в обширную палатку без всяких вопросов. Андрей вошел в центральное помещение, отделенное от прочих суконными пологами, увидел Михаила Ивановича, восседающего в складном кресле за походным столом, усыпанным грамотами, тяжко вздохнул и опустился на колени.
– Горечь сражения и потерь помутила мне разум, княже. Потеряв победу, я не смог удержать свой поганый язык. Ты мой второй отец, Михаил Иванович, и обида, причиненная тебе, разрывает мою душу. Прикажи – я отрежу свой поганый язык и выброшу его собакам.
– Вот так же намедни стоял я на коленях пред Иоанном Васильевичем и умолял начать общий штурм, – поднял голову от стола воевода. – Поднимись, Андрей Васильевич, не позорь себя пред людьми. Дорог ты мне, как сын родной. На сына же отцу обид держать негоже. Не менее твоего страдал я в тот день, и гнев твой, княже, мне понятен. Иди ко мне, дай обнять тебя, Андрюша. Дай поцеловать тебя, дите мое отважное.
Зверев испугался, что теперь его начнут окончательно и решительно вербовать в заговорщики против Ивана Грозного, – но князь Михаил взмахнул рукой, щелкнул пальцами:
– Эй, есть там кто-нибудь? Вина принесите сладкого и два кубка! Сына свого после размолвки я ныне обрел! Желаю с ним выпить и вкусить.
Андрей вдруг поймал себя на мысли, что свергнуть Иоанна – готов. Умом своим, образованием, историей, пророчеством зеркала Велесова он знал, что судьбы Руси и последнего Рюриковича неразделимы, что именно Иоанн сотворил Россию из маленького славянского княжества. Однако же чувствами своими Зверев сейчас Иоанна ненавидел.
– Меня тревожит одна мысль, Михаил Иванович, – подойдя к столу, признал князь Сакульский. – Ведь все те дома, что прошлый раз мы одолели, нам при штурме второй раз придется брать.
– Нет их уже, друже. Ты же сам и спалил.
– Стены-то спалил, а укрепления на улицах остались. Мыслю, наступления через вал, стен лишенный, ногайцы от нас и ждут. Ждут, что перевалим стены и примемся через город прорываться к кремлю.
– Само собой, Андрей Васильевич. Как же иначе?
– Иначе представить трудно, а потому на нашем пути османские наемники немало препятствий и укреплений приготовят.
– И сие верно, княже, – согласно кивнул воевода. – Я бы тоже изготовил.
– А если с обратной стороны ударить?
Князь Воротынский снял тафью, погладил лысину, вернул тюбетейку на место и переспросил:
– Это как?
– Если мы вместо кремля в сторону Ногайских ворот ударим – разве такого ногайцы ожидают? Разве этот путь они укреплять станут?
– А смысл какой в обратную от центра сторону наступать, княже?
– Ногайские ворота целы, Михаил Иванович. С этой стороны наемники наступления не ждут. Возьмем ворота – и кованая рать по открытым улицам скорым маршем понесется, только успевай полки вперед отправлять.
Воевода Воротынский вскинул брови, секунду поразмышлял и громко расхохотался:
– Да, Андрей Васильевич, да! Так оно хоть и криво, однако же быстро выйдет и ловко. Одно осталось нам с тобою уяснить. Когда государь наш Иоанн Васильевич молебен общий пожелает объявить и наступление провозгласит на Казань?
– Надеюсь, это случится не после того, как татары успеют построить на валу новую стену? Может, есть смысл послать к царю гонца с вопросом?
– Так я и сделаю, княже. Однако же ты покамест разделишь со мной полуденную трапезу. Друга новообретенного терять не желаю! Преломим хлеба вместе и скрепим примирение добрым кубком петерсемены. Другого, извини, ныне уж и не осталось…
Помимо голландского вина, к столу воеводы холопы подали потрошки лебяжьи, языки говяжьи жареные, баранью грудинку, кур соленых, солонину с чесноком, мясо вяленое с пряностями, полотки утиные сушеные, языки лосиные, зайчатину в лотках, гречники с салом, слойки, вымя говяжье, рубец, похлебку, сычуги двойные, налимов гнутых, тукмачей, лапшу, блины творожные, молоко с хреном и ставленые караваи. Андрей, чувствуя за собой вину, от угощения пытался не отказываться, но уже через час взмолился о пощаде:
– Михаил Иванович, хоть режь меня, хоть на кол сади, а больше в меня уже не лезет. Благодарствую, сыт.
– А вина кисленького еще кубок?
– Ну разве только вина…
– Ну и закусить чего-нибудь выбери, княже. Не обижай!
От гибели Зверева спас гонец, примчавшийся с важным известием: Иоанн объявил войску, чтобы оно готовилось пить общую чашу крови, и повелевал воинам очистить душу в канун дня рокового. Проще говоря: на сегодняшний вечер и ночь царь назначал большой молебен. Значит, завтра предполагался штурм.
Христианин
Ранее Андрей за царем не замечал, так это склонности к спецэффектам. Однако второго октября тысяча пятьсот пятьдесят второго года от Рождества Христова правитель всея Руси все-таки отличился на славу. Во время общего молебна на заутрени, едва диакон, читая Евангелие, произнес: «Да будет едино стадо и един Пастырь!» – грянул сильный гром, земля дрогнула, некоторые шатры повалились, возле вала в небо взметнулись бревна, люди, камни и комья глины. Возле Царских ворот и где-то в кремле, на берегу Бурлака, стены и башни крепости превратились в дым и пыль. Тотчас забили барабаны, взревели трубы, возвещая начало штурма, и русские полки двинулись вперед. Казанским татарам, черемисам и мордве Иоанн то ли не доверял, то ли не был уверен в их ратной отваге – но союзники были посланы в охранение на Ногайскую и Галичскую дороги. Дабы обезопасили тылы и не мешались главным силам под ногами.
Князь Сакульский в первые ряды теперь не полез. Не было настроения. Зверев перегорел в своем наступательном пыле в прошлый раз. Однако лук Андрей с собой прихватил и пользовался им довольно активно.
Османские наемники, презирая смерть, открыто стояли на валу, остовах стен и помостах, бросая в атакующие колонны камни, бревна, неиспользованные ядра, пуская стрелы. Оставалось только поражаться их доблести. Ведь не собственный дом защищали – чужой город, не за семьи и очаги свои дрались – за султанское золото. Или это характер такой, заставляющий принимать смерть с большей легкостью, нежели позор поражения? Русские солдаты тоже оказывались лучшими в мире воинами – не только в окопах Сталинграда, но и в Афганистане, Франции или далекой Эфиопии. Однако сейчас они столкнулись с такими же решительными и бесстрашными бойцами, не желающими кланяться ни стрелам, ни картечи и оставляющими свои позиции только после смерти.
Но мужество – слабая защита, когда нет ни стен, ни дальнобойного оружия. Пока боярские дети, поливаемые каким-то варом, осыпаемые бранью и забрасываемые всем, что попадалось под руки, лезли наверх по штурмовым мостикам и лестницам, а то и просто по относительно пологому склону, стрельцы и лучники одного за другим сбивали сверху татар, и спустя четверть часа первый рубеж обороны был взят. Воевода Воротынский вместе со свитой поднялся на вал – внизу, на площадке за бывшими Арскими воротами скапливались боярские дети Большого полка. От баррикад их прикрывали выстроившиеся в три ряда стрельцы. Осадная башня тоже молчала – берегла картечь на случай ногайской атаки.
Стрелецкая сотня, что три дня тому назад уже зачищала дома, подтянула штурмовые мостики, повернула влево и одновременным броском сразу по обеим сторонам уходящей на север улицы начала новую атаку. Залп по окнам, заброс связанных по два-три бревен, слишком тяжелых, чтобы их смогли вытолкнуть обратно даже два-три человека, новый залп – и первые охотники скрылись в проемах окон. Следом ринулись одетые в полный доспех бояре. В ближнем бою от щита и сабли все же больше пользы, чем от разряженной пищали и непривычного для новобранцев бердыша.
В грохоте общей битвы тонули звуки, что раздавались внутри домов. Видно было только, как втягиваются в здания все новые десятки воинов да как время от времени из окон сыплется непонятный мусор, а иногда выпадают и люди, потерпевшие поражение в рукопашной схватке.
Почти два часа воевода терпеливо ждал исхода битвы, и лишь когда на далекое заграждение и стену за ней из ближайших окон посыпались стрелы, а в защитников ударили частые пищальные выстрелы, Михайло Воротынский махнул рукой, и по улице побежали ударные сотни: первые ряды со щитами, за ними – воины с широкими лестницами и тяжелыми мостками из бревен. Штурм самой баррикады занял какие-то несколько минут, вылившись всего в три-четыре схватки. Боярские дети перебросили лестницы и мостки дальше, ринулись на стену, стали прыгать внутрь.
Воевода царственным движением послал следом остальные полки и стал спускаться вниз с вала. Исход боя за улицу никакого сомнения не вызывал: сотни боярского ополчения безостановочно втягивались в проход одна за другой. Даже если кто-то из ногайцев там, впереди, уцелел – никаких шансов у него все равно не имелось.
Когда пятитысячный отряд ополченцев освободил место за башней, князь Сакульский приказал стрельцам сомкнуться в походный строй и идти следом. Оборонять пустое место не было никакого смысла. Вокруг бывшей Арской башни наступила тишина. В этот покой тут же стал пробираться из воинского лагеря всякий никчемный люд: повара, писари, фени, слуги, коробейники, увязавшиеся вслед за армией бродяжки. Они расползались по домам, лезли в окна, прощупывали дворы, что-то откапывая, что-то вытаскивая, уволакивая в сторону лагеря туго набитые узлы. В то время, пока ратники проливали кровь на улицах Казани, гнусные твари растаскивали добытую армией добычу.
Андрею очень хотелось напустить сейчас на этих дармоедов своих стрельцов – но их пищали и бердыши были сейчас нужны впереди, где татары еще не успели сложить оружие, и здесь, прикрывая спину боярским детям.
Зверев оказался прав только наполовину. Османские наемники готовились к наступлению русских от внешних стен к прикрытому болотами Казанки кремлю. Когда передовые сотни внезапно развернулись и покатили на них с тыла, они растерялись и стали разбегаться. Не спасаться – но отступать в дома, запираться там, отстреливаться, защищать если не город, то хотя бы отдельные горницы и светелки, бросив все баррикады и киты[72] на произвол судьбы. Увы, атака кованой конницы, на которую так рассчитывал князь Сакульский, все равно оказалась невозможной. Уличные заграждения, даже никем не обороняемые, оставались неодолимым препятствием для лошадей.
Захватывать дома ратники Большого полка уже научились, а потому их движение, хоть и медленное, было неудержимым. К двум часам пополудни они добрались до Ногайских ворот, распахнули их и впустили свежие части, развернувшие наступление уже на сам кремль. Передовые же сотни закрепились в завоеванных кварталах, защищая их от возможной контратаки – а заодно и проверяя, нет ли где у бывших хозяев каких-нибудь тайников.
Наемники, бессмысленно ожидавшие наступления на заграждениях напротив Арских ворот, наконец решили сами проявить инициативу и, высыпав на улицы, ринулись к валу, истребляя все и всех на своем пути. Грабители, застигнутые в домах и дворах, гибли без счета. Те же, кого татары подловили на улицах, кинулись бежать с истошными воплями:
– Секут! Секут! Убивают! Спасайся!
Лагерь, как узнал потом Зверев, забеспокоился, пошли даже слухи, что к ногайцам прибыло подкрепление из Астрахани и самого Османского царства. И тут государь, как раз отстоявший обедню, неожиданно взял святую хоругвь с ликом Иисуса и крестом Дмитрия Донского и решительно двинулся к Царским воротам, призывая мародеров к храбрости и зовя в бой все русское воинство.
Опричная тысяча, не получившая никакого прямого приказа, поначалу растерялась и осталась на месте. К счастью, вид одинокого царя, в монашеском одеянии наступающего на крепость, вскоре привел их в чувство – и пятнадцатитысячная рать, обгоняя правителя, ударила в рогатины, смяв выдвинувшихся вперед ногайцев, одолела вал и вступила в бой, который вылился во многие сотни поединков. Отважные наемники дрались, сколько могли, и полегли с честью – но вот оставленные ими ради разгона шакальей толпы бастионы оказались пусты. Боярские дети шутя перемахнули молчаливые киты и заграждения и первыми ворвались в кремль, вступив в бой с личной охраной Едигера и стражей муллы Кульшерифа.
Мулла пошел на прорыв и погиб вместе со своими воинами, телохранители же ногайского хана дали слабину и запросили мира, отдав опричникам в руки своего повелителя. Приведенный к грозному Иоанну, хан упал перед царем на колени, раскаялся в своих прегрешениях, слезно запросил милости и прощения. Государь принял его мольбы и простил несчастного, признавшего над собой власть православной Москвы.
Война была окончена.
Между тем в Казани все еще продолжались схватки, гремели пищали, и князь Сакульский вместе со стрельцами до самой темноты вычищал дома, в которых замечал хоть какое-нибудь движение. Для ратников, увязших среди узких казанских улочек и в застеленных коврами высоких домах, сражение прекратилось лишь после того, как пал под ударами сабель и бердышей последний татарин, еще державший в руках оружие. Но даже после этого до первых утренних лучей они занимали оборону, готовые встретить атаку подкравшихся в темноте басурман. В те самые часы, когда Иоанн Васильевич уже рассылал грамоты в окрестные селения и племена, объявляя о победе, о своей решительной власти на новых землях и налагая на новых подданных оброки и подати, боярские дети еще ходили по городу с оружием наперевес, поминутно ожидая нападения.
Только вечером третьего октября русские ратники начали возвращаться в лагерь. А четвертого октября тысяча пятьсот пятьдесят второго года русский царь, отпрыск чингизидов и потомок легендарных князей Словена и Руса, наконец-то вступил в залитый кровью и усыпанный телами город. Остановившись в нескольких местах, правитель всея Руси указал, где и какие церкви надлежит построить в ближайшие дни[73], повелел восстанавливать укрепления и стены, после чего торжественно поселился в царском дворце кремля, над коим немедля взвился стяг с суровым ликом Иисуса.
Сказывали, Иоанн закатывал в честь победы какие-то пиры, раздавая награды и милости, – князь Сакульский на них приглашения не получил. Правда, в подарок от стрелецкого полка служивые принесли ему два сундука, доверху набитые серебряной посудой тонкой арабской чеканки, да царский подьячий доставил восьмого октября возок, груженный разноцветными коврами, тюками ткани и еще каким-то барахлом. Государь якобы громогласно отказался от своей части добычи, заявив, что сражался во имя Господа, чести, справедливости и за исконно русские земли, а потому никакой иной награды ему не надобно, и все прочее он отдает своему войску. Видать, кто-то что-то поделил, и князю Андрею досталась такая вот доля.
А еще стало известно, что победа московского воинства принесла свободу больше чем ста тысячам русских рабов. Что бы после этого ни говорили про жестокость войны, ее тяготы и подлости, один только этот результат оправдывал все. Ради освобождения ста тысяч человек не жалко вырезать тридцать тысяч османских наемников еще два раза – и Бог за это простит.
Двенадцатого октября воевода Михайло Воротынский прислал Андрею письмо, в котором сообщил, что с вверенными ему войсками завтра уходит к Москве, и пригласил ехать вместе. Зверев был не против – но почти одновременно с княжеским посланием одетый в доспех боярин привез к нему две закрытые царской печатью грамоты. В одной была дарственная на земли, что лежали от Свияги на запад, между реками Кубня и Кондурча. В другой государь отписал, что старания князя Сакульского видит и ценит, и подтверждает сие своим подарком. Ныне же у него, дескать, изрядно хлопот образовалось с принятием новых земель под свою руку и лично он Андрея призвать не поспевает. Вторым абзацем государь велел передать стрелецкий полк под руку князя Горбатого-Шуйского, что оставлен в освобожденной Казани наместником.
Видимо, про князя Сакульского правитель всея Руси вспомнил лишь тогда, когда зашла речь о его пятнадцати тысячах стрельцов. Тем же днем прилетело известие и о том, что государь, прервав все дела, спешно отбыл в Москву.
Зверев, не мудрствуя лукаво, построил стрелецкие сотни, провел их через полуразрушенный город в кремль и выставил перед царским дворцом. Уже через минуту на крыльцо вылетел побледневший воевода – в одной ферязи и тафье без шапки.
– Ты чего затеял, Андрей Васильевич?
– Как чего? – не понял Зверев. – Принимай сотни. Не в поле же их оставлять на зиму глядя? Зябко уже. Нешто не найдешь для ратников верных теплого крова?
– А-а, – перевел дух князь Горбатый-Шуйский. – Ты меня извини, княже, в мыслях не имел воеводства твого отнимать. Однако стрельцы твои пеши, на ладьях судовой ратью пришли. Оттого и решил государь ими пока город укрепить. Корабли ныне все при деле, войска и двор увозят. Коли тихо все будет, так новым переходом и стрельцов заберут. Окромя пятидесяти сотен охотников, что за двойное жалованье до весны согласятся здесь пересидеть. Либо после ледостава иных отпустим.
– Ничего, княже, – мотнул головой Зверев. – Какие обиды? Наше дело служилое.
Соратники обнялись, и Андрей, отказавшись от приглашения остаться на ужин, вернулся в совсем уже опустевший лагерь.
– Все, архаровцы, – махнул он рукой холопам. – Собирайте добро, грузите обоз. Пора и нам домой возвращаться. Утром свернем юрту и тронемся в путь.
Утром-то князя и подстерегла непредвиденная неприятность: Илья и Изольд с непривычки не справились со сворачиванием степного походного дома. Вместо пары часов, как это происходило под руководством Пахома, холопы разбирали строение целый день. Хорошо хоть, никто этого позора не видел. Стрельцы еще накануне унесли свои немудреные пожитки в город, а Большой полк находился далеко, на Арском лугу. Все, что оставалось Звереву, так это оседлать коня и нагнать князя Воротынского: извиниться и распрощаться со своим старшим другом.
Холопы управились с работой только к следующему полудню, и семь телег князя Сакульского последними укатились из лагеря, который всего несколько дней назад числом превосходил любую европейскую столицу. Для взятия Казани русско-татарской рати понадобилось сорок два дня, сто пятьдесят тысяч человек, полтораста осадных пищалей, одна передвижная башня и пять крупных подкопов, иные из которых достигали в длину четырехсот шагов. Эта схватка, одна из крупнейших в истории Европы, вернула свободу больше чем ста тысячам рабов, почти вдвое увеличила размеры русского государства и навсегда принесла мир на земли бывшего Казанского ханства. Иноземные враги не добирались сюда уже никогда. Случались внутренние смуты – но от этих болезней развития не убереглась ни одна земная держава. Казанские татары, бок о бок с русскими воинами очищавшие свою столицу от чуждых пришельцев, органично влились в жизнь страны. Уже через несколько лет они в составе русских войск первыми вторглись в Ливонию, чуть позже громили поляков Батория, в Смутное время не замышляли измен, а в составе ополчения гнали из России зарвавшихся ляхов. Они стали одной из надежных опор царского престола и родоначальниками многих знатных русских дворянских родов.
Ну а пока князь Сакульский глупо торчал на берегу Волги, напротив Свияжска, ожидая переправы. Река была пуста, словно вымерла. Все, что только могло плавать, увозило на запад, к Нижнему Новгороду, царский двор, богатую добычу князей и бояр, войска и уже не нужные здесь воинские припасы.
Наконец над путниками сжалился какой-то черемис – и на его рыбацкой лодке целый день пришлось возить с берега на берег тюки, сундуки, тянуть в поводу лошадей, волочить вправь тележные кузова. Удачливый туземец уплыл уже в полной темноте с двумя серебряными монетами за щекой, а Зверев, злой, замерзший и усталый, отпивался вином в доме воеводы крепости и слушал счастливого боярина Поливанова, получившего от государя и личную похвалу, и дополнительный удел во владение. На его место в Свияжске вот-вот должен был сесть князь Серебряный, взамен же Константину Дмитриевичу особым указом отвели пост сотника в избранной тысяче государя. Воевода собирался со дня на день навестить отчее поместье и тут же отправиться в Москву – он уже мнил себя важным царедворцем.
Своим новым мнением по поводу личности Иоанна Андрей делиться не стал, а с назначением боярина Поливанова поздравил, мысленно порадовавшись тому, что среди десятка главных опричников у него появился хороший знакомый. Благодаря этому столь досадной напасти, как та, что случилась в Александровской слободе, с князем больше не произойдет. Уж через Константина Дмитриевича он всегда сможет передать правителю пару важных слов, коли припрет сильно.
Однако ждать товарища, чтобы двинуться в путь вдвоем, Зверев отказался. Сослался на желание взглянуть на свой удел – отведенный, кстати, рядом с Поливановским. Семнадцатого октября он двинулся вверх по течению Свияги, благо прошедшая полтора месяца назад многочисленная рать оставила после себя широкую утоптанную дорогу с мостами и привалами. В иных местах временные воинские лагеря превратились в селения. Люди, отставшие от походных колонн по болезни или присматривавшие за припасами, за которыми никто так и не явился, успели обжиться во временных убежищах, выстроенных для государя или знатных князей, оценили богатство окрестных малонаселенных земель и никуда не собирались возвращаться.
Спокойную Кондурчу князь миновал на третий день и ввечеру остановился возле Кубни. Ширина нового удела Зверева оказалась примерно десять верст, в длину, на запад реки, оно тянулось, на глазок, верст на двадцать. Очень даже неплохой кусочек. Вот только как населен, есть ли пашни? Какова здесь дичь, насколько велики уловы? Ни одной деревни путники на своем пути не встретили, а сворачивать на малохоженные тропки, искать жилища среди лесов Андрею было не с руки. Обоз – и тот великоват для двух холопов оказался. Куда уж тут новые приключения искать!
Вдоль текущей с запада Буллы дорога повернула к Алатырю, на котором путникам повстречалась весьма оживленная деревенька – почти на полтысячи жителей. Правда, и воинский лагерь здесь, у переправы, в свое время был срублен основательный, со многими домами, амбарами и даже баней. Переночевав на постоялом дворе, двадцать седьмого октября князь повел свой отряд дальше, чтобы шестого ноября в Потьмах встретить первый снег. Отнюдь не в сумерках – Потьмой называлась небольшая крепостица, окруженная полусотней дворов, с семью церквями и двумя постоялыми дворами.
Позволив себе два дня отдыха, Зверев снова тронулся в путь и через пять дней добрался до Рязани. Это была удача: больше всего Андрей боялся, что где-нибудь в диких лесах его застанет ледостав и придется ждать пару недель, если не больше, пока панцирь на реках и ручьях не окрепнет достаточно, чтобы превратиться в дорогу. От Рязани же в столицу шел накатанный торный путь, проезжий в любое время года. Последний рывок – и двадцатого ноября обоз князя Сакульского наконец-то въехал в Коломенские ворота Москвы.
– Еремей! – кликнул он ярыгу, самолично открывая ворота. – Ты где? Все спишь да спишь, управы на тебя нет! Баню топи немедля! Постель мне перестели, вина красного достань из подвалов! Чего есть в доме хорошего – все в печь пихай! Еремей, ты где?!
– Бегу, хозяин!
Грохнула входная дверь, вниз по ступеням запрыгал полуодетый подворник.
– Не сюда беги, в баню! – остановил его хозяин. – Затапливай, пока мы тут распрягаемся. А потом в трапезную приходи, с вином.
Спустя полчаса мужчины снова встретились за практически пустым столом в просторной, на два столба, горнице, способной вместить две сотни гостей. Из угощения пока было только вино, квашеная капуста, соленые грибы, моченые яблоки, копченая рыба и окорок. Еремей уверил, что все остальное будет готово, едва растопится на кухне печь.
– Мне-то одному к чему греть? – развел он руками. – Токмо зря добро княжеское переводить. Я холодненького маненько поклюю и сыт бываю.
– Себе тоже наливай, – разрешил Андрей и скинул на скамью порядком надоевший налатник. – Сказывай, чего тут без нас приключилось? Кто приходил, чего просили, что из Кремля слышно?
– На двор никто чужой не хаживал, вот те крест, – торопливо поклялся ярыга. – Торговцы токмо просились, да я никого не пускал. Просителей хватало, калик сирых и убогих – да кто же им без хозяина что подаст? Во дворце же царском праздник был большой намедни. Царевича Димитрия крестили, наследника нашего, государя будущего.
– Да ты что?! – чуть не подавился вином Андрей. – У Иоанна наследник? Мальчик? Когда родился? Крепок? Здоров?
– Бог милостив, о здоровии Димитрия дурных слухов не ходит, – широко перекрестился холоп. – А родился он на начало октября. Как государю во стан воинский вестника отослали, так он, сердечный, в считанные дни примчался! Гулянья по Москве великие были. И за наследника, и за избавление от напасти казанской. Велика была радость, звон малиновый! Купцы многие пиво выкатили за-ради угощения и калачи раздавали невозбранно…
– Во-от оно как! – наконец-то понял поведение государя князь. – Вот он чего с места сорвался, про все на свете забыв! Сын у него родился! Нас, служилых, у него много, а сын – первый. Тогда ладно, тогда прощаю. Указы в спешке подмахнул, да и умчался. Какие уж тут дела? Давайте, други. Давайте выпьем за здоровье царевича Дмитрия, подрастающего правителя нашего. Здоровья ему богатырского и долгих лет!
Известие о продолжателе династии Рюриковичей подняло Андрею настроение. Теперь за судьбу Иоанна можно было сильно не переживать, теперь покушения на царя теряли смысл. Даже если его убить – дорога к престолу злоумышленникам все равно закрыта. Правителем в любом случае окажется не князь Старицкий или кто-то из иных знатных родов, правителем станет младенец. Не лучший вариант для Руси – но зато большая проблема для любых заговорщиков.
С чудесным настроением князь хорошенько пропарился в бане, счищая многодневную грязь и прогреваясь до мозга костей, отоспался на мягкой перине, попил вдоволь вина, наелся горячих пирогов, расстегаев и пряженцев. Несколько дней он вел откровенно растительную жизнь, наслаждаясь теплом, покоем, сытостью и бездельем. За это время вокруг окончательно утвердилась морозная погода, и Андрей с чистой совестью отправил холопов зимником дальше – в княжество, домой. Сам же прошелся по торгу, выбирая подарки, и новым утром, двадцать пятого ноября, с двумя заводными помчался вслед обозу.
Холопов он обошел уже к полудню, пятого дня промчался мимо Новгорода по едва припорошенному снегом льду Волхова, на восьмой день миновал Ладогу и шестого декабря, незадолго до полудня, наконец-то заключил в объятия свою драгоценную, единственную, любимую и неповторимую супругу.
* * *
Месяц прошел в тихом семейном счастье. Зима не располагала к каким-то делам, успевший вдосталь напутешествоваться за минувший год Зверев тоже не рвался перешагивать порог своего уютного, хорошо обжитого дворца. Жизнь неторопливо текла чередом и сама, без вмешательства князя, потихоньку решала многие его проблемы.
Две коровы от князя и кое-какая добыча, взятая в татарском остроге, – все это заметно повысило благополучие холопов и несколько возродило в молодых смердах интерес к ратной службе. Разумеется, приходившие к Андрею ребята знали, что половина служивых вернулись из похода мертвыми; но так уж устроен человек, что не склонен причислять себя к тем, кому не повезет. Мало-помалу в дружине добавилось еще два десятка парней. Вместе с выздоровевшими ранее и уцелевшими под Казанью, под рукой князя Сакульского оказалось даже не полста, а шестьдесят холопов – хоть сейчас к корельскому воеводе на смотр выводи. Работники с корабельной верфи поделились прибытком, изрядно упрочив княжескую казну, житель хутора Ярви на берегу озера навострился заводить под лед ставни и теперь регулярно привозил оброк отборными судаками, сазанами и форелью.
Однако после того, как селяне отгуляли Рождество, покой уже не радовал, а начал досаждать привыкшему к бурной жизни князю. Скукота вызывала в нем нутряную боль, которая подталкивала затеять какую-нибудь глупость. Или на крайний случай – сотворить что-нибудь хорошее.
– Поля, скажи, тебе нравится Москва? – как-то вечером, в день Васильевой коляды[74] спросил он баловавшуюся с бисером супругу.
– Вестимо, нравится, – тут же согласилась княгиня. – Токмо я была там лишь раз, малой девочкой. Не помню ничего.
– Как же тебе нравится, коли не помнишь? – рассмеялся Андрей.
– Так ведь стольный город. Про него многие мне сказывали. Купола золотые, стены каменные, дворцы красные. Краше нигде во всей Руси нет.
– Не помню, я тебе сказывал, что один из этих дворцов – твой?
– Как мой? – От неожиданности женщина едва не рассыпала бисер, которым вышивала кожаный кошелек. – Не помню я такого совсем.
– Правда? – настала очередь удивиться Звереву. – Государь его тебе еще позапрошлым летом пожаловал.
– Мне? За что?
– За мои заслуги, – скромно сообщил Андрей. – Жена ты мне или нет? Значит, все мое – оно и твое.
– А он… – неуверенно царапнула иголкой по кошельку княгиня. – Он большой?
– Государь?
– Дворец! – недовольно фыркнула жена.
– Как тебе сказать… – Зверев развел руки в стороны, потом вверх-вниз, чуть покрутился и махнул рукой: – Рази объяснишь? Коли интересно – собираться надобно да ехать смотреть.
– В Москву?! – Княгиня-матушка взвизгнула, как девчонка, и кинулась к нему на шею.
– А чего тут сидеть среди сугробов? – Крепко прижав женщину к себе, Зверев крутанулся с нею вокруг своей оси. – Только имей в виду, что там нет ни девок, ни кухарок, ни ключниц, ни… В общем, только стены да старый ярыга у ворот.
– Так это же хорошо! – захлопала в ладоши Полина. – Мы его так обставим, как самим хочется! Не люблю старушечьего барахла и допотопных расцветок. Будет настоящий княжеский дворец, столичный. А девок… – Она стрельнула на мужа глазами. – Девок я лучше своих захвачу.
– Только давай к отцу заедем, повидаемся. Все равно по дороге.
Собралась Полинушка быстро, всего за неделю. С собой ведь ничего брать было не нужно: ни мебели, ни иной утвари, ни тканей для обивок и занавесей в заброшенном на край света княжестве все равно не имелось. Все это предполагалось купить в Москве. Княгиня прихватила лишь немного посуды на первое время, чуток одежды, белья и снеди, послушных девок, мамок-нянек, что за ребенком приглядывают, верных служанок – самые надежные, впрочем, остались за домом и хозяйством следить. Опять же рухлядь какая-никакая требовалась на второстепенные нужды – не новое же все покупать! – вышитые самолично пологи и обвязки; да еще дворню собрать, рабочую одежду взять для нее и чистую тоже; стряпух надоумить, что на первое время понадобится, отпустить кого надо с родными распроститься да еще от них какие-то гостинцы получить…
Итого – двадцать семь доверху набитых саней!
Правда, нужно признать, помимо барахла, понадобилось прихватить еще и сено с овсом – для лошадей, да ратное снаряжение – два десятка новобранцев князь забрал с собой. В походе приглядеться, Пахому дать в руки для обучения. Без дядьки ведь тоже не отправишься!
Утешало одно: все бабки и девки ехали не верхом, а в санях под пологами и шкурами. Это сильно упрощало остановку на ночлег и отправление в путь. Не нужно разбивать никакого лагеря: корм холопы лошадям задали, поели – и под пологи. Баб теснить, самим греться. Только пару дежурных у костра оставить, и вся недолга. А утром точно так же – на свет холопы выбрались, подкрепились, в седла – и в путь. Четыре дня до Волхова, семь дней вверх по реке, еще два – по зимнику через Ильмень. А там, считай, уж и дома: всего девять дней вверх по Ловати до Великих Лук и последний переход – от крепости к отцовской усадьбе.
Тут немедля закрутился праздник: пир, баня с дороги, продолжение пира, отдых с дороги, и наконец – настоящий пир, на котором и выпить можно от души, и перекусить вдосталь, и поговорить обо всем, что случиться успело. Отдохнув три дня, супруги отправились к старому князю Друцкому – чтобы опять попасть в водоворот радости еще на двое полных суток, со взаимными подарками, поздравлениями и величаниями. Вернувшись в детскую свою светелку и денек отдохнув уже от празднеств, Андрей наконец-то смог улизнуть от посторонних глаз, тихо оседлать вороную лошадь и умчаться почти забытым путем в заветную пещеру: на Козютин мох, за густые шиповники, в чавкающие топи, в логово старого волхва и чародея, к своему учителю и злому гению – к старому Лютобору.
Здесь ничего не изменилось. Как и два, и пять лет назад Зверев прошел через три полога, над которыми струился сизый дымок, спустился по вырубленным в слежавшейся глине ступеням.
– Здрав будь, учитель, – кивнул Андрей и выложил на стол объемистый тяжелый мешок. – Скажи, Лютобор, у тебя тут за последние триста лет хоть что-то переделывалось?
– А к чему менять, коли и так все хорошо? – хрипло усмехнулся безусый и безбородый старик с белым морщинистым лицом. На плечах его лежал серый суконный балахон, подвязанный кожаным ремешком с двумя ножами и вышитым кисетом, над ремешком не очень сильно, но заметно выпирало брюшко. Князю показалось, что чародей все же немного сдал после их последней встречи. Хотя, конечно, ему могло и померещиться.
– Помню, зимой к тебе смертные не очень хаживают, мудрый волхв. Вот, привез угоститься. Полть барашка, окорок кабаний, пироги свежие, хоть и остыли уже, рыбки копченой, мяса вяленого и сушеного, судаков трех добрых. Ныне холодно. Отложишь на ледник – ничего с ними не сделается. А еще вина бургундского привез. В Москве специально для тебя бутыль взял, так что не сомневайся, привозное, от схизматиков. Не в кабаке для бурлаков мешали. Попробуй, чем в иных землях гостей угощают. Глядишь, и самому умирать не захочется.
– Знатное угощение, чадо мое, знатное… – Колдун поворошил угли в очаге, протянул к ним белые, как снег, ладони, несколько раз сжал и разжал пальцы. – В честь чего ты, отрок, праздник такой затеял?
– Ты, учитель, вестимо, давно в зеркало Велесово не заглядывал. – Андрей прошел вдоль вкопанных в стену полок, выбрал две глиняные кружки, вернулся к столу. – Помнишь, о чем ты мне сказывал при нашей встрече? О том, как через тридцать лет общими усилиями, одним крепким ударом сразу с трех сторон Польша, Османская империя и Казанское ханство сомнут Россию и уничтожат ее начисто. Останется от русских земель лишь маленький клочок у самого Северного моря.
– А как же, – согласился старик. – Сказывал о сей грядущей трагедии.
– Ну и что, Лютобор? Где ныне это твое Казанское ханство?
– Ныне? Ныне оно в поклоне у царя русского, столицу свою отстраивает. А как через тринадцать дней Иоанн, чудом до сего дня уцелевший, Калинов мост перейдет, с предками своими соединившись, – так ханство от Москвы вновь отвалится, равно как и северные земли. Силы свои накопит и аккурат через тридцать лет, как воины новые возмужают, в силу войдут – аккурат тогда оно на закат и ударит, кровь русскую реками на землю проливая.
– Подожди… – Андрей, только собравшийся откупорить покрытый глазурью глиняный кувшин, остановился и тряхнул головой. – Что ты сказал?
– Зеркало Велеса никогда не ошибается, чадо, – наконец-то отступил от углей древний маг и тряхнул плечами, роняя на ладони обшлага длинных рукавов. – Будущее ни перехитрить, ни обмануть, ни изменить невозможно. Как ни крутись, как ни извивайся, ан река времени все едино средь своих берегов останется. Пройдет тридцать лет – и содрогнется, и заплачет русская земля…
– Стой! – оборвал колдуна Зверев. – Про царя ты что только что сказал?
– Чародей умелый дохлую порчу на него навел, и на род, и на семью его. Мертвый дух через поклад в плоть его переполз, вселился, по жилам потек. Силу набрав, к жене и детям перекинулся, в них язвой кровавой разрастается. Землю кладбищенскую заговоренную на пальце он носит, и чрез него могила царя к себе зовет, к родичам его тянется. Заклятие страшное, неистребимое. Ныне в Иоанне дух мертвый сильнее всего стал, посему тот первым за Калинов мост и уйдет. Опосля малыша он слабенького сожрет, затем и дочку, а уж последней супружница отойдет. Дух в ней материнский крепок, оттого дольше всех и продержится.
– Когда?!
– Тринадцать дней ему всего осталось, чадо мое. Опосля малой мир наш покинет, следом…
– Ч-черт! – Князь грохнул бутылью о стол, кинулся к лестнице, но на середине замедлил шаг. – Постой, Лютобор… Ты ведь знаешь, как с порчей справиться? Не можешь не знать!
– Дух сей мертвый неистребим. Коли в существе смертном завелся – не успокоится, пока вконец его не изведет.
– Ну, волхв, не томи! Понял я уже, порча страшная! Хватит цену набивать, я и так для тебя все, что хочешь, делаю. Говори!
– Истребить его, чадо, нельзя, ан выгнать из человека можно, – соизволил признаться колдун. – Коли в знак перекрестья миров проклятого поместить да на вершинах две свечи полынные зажечь, из человека живого и мертвого, да заговор при том защитный прочесть – нестерпимо духу мертвому в плоти живой станет, в землю могильную его укрыться потянет. Коли земля могильная, никакой силой не охраняемая, внутри знака окажется, в нее мертвый дух тотчас войдет. Опосля его в этот кисет, словами Триглавы заговоренный, собрать можно. Из мешка, слова живые хранящего, мертвому духу не выбраться. Если же в месте, богами хранимом, ту землю сыпануть – он опять же из нее выйти побоится. Так и останется в узилище сем, пока вера людская и сила богов в святости той не ослабнут.
– Этот? – Князь взял со стола мешочек размером с кошелек.
– Он, чадо, – кивнул чародей. – Я тут намедни случайно его заговорил.
– А свечи ты случайно не приготовил?
– Они внутри, отрок. Им от того соседства вреда нет. Но вот земли могильной у меня нет, не обессудь. Такого добра не держу.
– Понял, о мудрейший из волхвов, – усмехнулся Андрей. – Стало быть, сказываешь, изменить будущее невозможно?
– Никак нельзя, – согласился Лютобор. – Но отчего бы не попробовать?
На разговоры времени не оставалось, а потому князь, пряча магическое оружие, побежал наверх, поднялся в седло, пустил вороную во весь опор, на ходу еще раз обдумывая услышанное.
«Коли в знак перекрестья миров проклятого поместить…»
Это ясно, это Соломонова звезда.
«…да на вершинах две свечи полынные зажечь, из человека живого и мертвого…»
Вершины – это, наверное, места, где черта, рисующая треугольники, начинается и заканчивается.
«…да заговор при том защитный прочесть…»
Тоже понятно, заговор хороший от порчи.
«…нестерпимо духу мертвому в плоти живой станет, в землю могильную его укрыться потянет. Коли земля могильная, никакой силой не охраняемая, внутри знака окажется, в нее мертвый дух тотчас войдет».
Земля, никакой силой не охраняемая… Вот проклятие, а ведь все кладбища – освящены. Православные мертвых в незащищенную Божьим словом землю не кладут…
Лошадка резво шла по своему же старому следу. Звонко процокала по льду, перемахнув Удрай, выбралась на берег и помчалась в сторону усадьбы, крепко впечатывая копыта в мерзлую землю. Через час князь Сакульский влетел по двор, осадил вороную перед крыльцом.
– Отец! Ты слышишь меня, отец?! Собирайся, на Москву идем! Без обоза, с заводными и холопами!
Он развернулся и тут же вылетел со двора, на рысях обогнул холм, чуть потянул поводья, пуская лошадь шагом, миновал церковь, спешился, кинув поводья на столб у ворот, пошел мимо низкой оградки, способной защитить могилы только от заблудившихся коз и коров, пока наконец не наткнулся на низкий крестик.
– Извини, приятель, очень твоя помощь нужна. Да я и не потревожу…
Он раскидал снег с могилы какого-то несчастного самоубийцы, не допущенного на общий погост, выдернул из ножен косарь, несколькими ударами отколол с прямоугольного холмика горсть пронизанных корнями комьев, переложил в поясную сумку и побежал обратно к скакуну.
Пять минут спустя он уже спешился возле отчего дома. Здесь царила паника: люди бегали, таскали какие-то узлы, в конюшне дворня накрывала спины коней потниками, пристраивала седла.
– Что случилось, сынок? – встретил Зверева сразу за дверью боярин Лисьин. – Ты прискакал, что-то крикнул. Люди сказывают, холопов с собой потребовал.
– Тебя и холопов, сколько взять можешь, – кратко сообщил Андрей. – С заводными пойдем, налегке. Смута в Москве. Коли за две недели не успеем, переворот случится. Седлайте, сбирайтесь скорее! Пахом! – заметил он у лестницы дядьку. – На тебе княгиню оставляю! Где дворец мой, знаешь. Собирайте обоз и двигайтесь к столице с Богом. Холопов маленько натаскай и при оружии держи. Ну что ты стоишь, отец? Скачем! По дороге, коли хочешь, объясню.
Через час полтора десятка всадников одвуконь вылетели из ворот родовой усадьбы Лисьиных и, раскидывая копытами недавно выпавший снег, двинулись на рысях к Пуповскому шляху. Снарядить так быстро большее число служивых людей боярин просто не успел.
Одиннадцатого марта тысяча пятьсот пятьдесят третьего года от Рождества Христова пятнадцать великолукских воинов на взмыленных лошадях влетели в Троицкие ворота Московского кремля, перешли на широкий походный шаг и спешились только у царских дверей великокняжеского дворца. К немалому изумлению боярина Лисьина, никто верховых в запретном месте остановить не попытался. Больше того, по дубовой мостовой в разных направлениях перемещалось немало всадников, тут и там ожидали чего-то кучки вооруженных бояр. Не просто при оружии – в полном доспехе, небрежно скрытом под налатниками. Только рогатин и щитов не хватало, чтобы в ратный строй ставить. Поневоле захотелось Андрею одеть и своих холопов в броню, покамест уложенную на заводных в чересседельные сумки. Кстати, у всех новоприбывших у седел щиты имелись.
– Здрав будь, боярин, – остановил первого встречного служивого Андрей. – Как государь?
– Все в руках Божьих, – перекрестился тот. – Ныне перед полуднем отец Михаил причастил его и исповедовал, духовную при нем Иоанн совершил. Все же сыну свому хворому оставить желает. Советам не внемлет…
– Отец! – оглянулся на Василия Ярославича Зверев и побежал вверх по ступеням. Лисьин оставил при лошадях пятерых человек, с десятью заторопился вслед за князем.
Рындами при дверях стояли бояре Аскольский и Диров из братчины. Это радовало – значит, власть дьяка Кошкина еще не кончилась. Правда, на несколько ступеней ниже маячили пятеро незнакомых вояк. И это уже тревожило. Так что десяток холопов за спиной гостя оказались весьма кстати.
– Здрав будь, княже, – кивнули Андрею рынды, с боярином же они по очереди обнялись. Дисциплина среди телохранителей, судя по всему, хромала на все четыре ноги.
Вслух князь, правда, ничего не сказал. Дождался Василия Ярославовича, вошел внутрь, миновал гостиные и боярские горницы, повернул на половину царских покоев – но в думской светлице дорогу ему преградили семь служивых в дорогих суконных ферязях, шитых золотом и самоцветами.
– Вы куда, добры люди? – решительно положили они ладони на рукояти сабель. – Далее никому ходить не велено.
– Это кто вам такое сказал, ребята? – громко хмыкнул Зверев и тоже сдвинул вперед рукоять клинка.
– Недужен государь, княже, – узнал Сакульского крайний из бояр. – Не велено тревожить. Никому. О том и писарь его Адашев сказывал, и боярин Иван Кошкин то же повелел, и царевна Анастасия просила, и князь Владимир Андреевич повелел.
Список оказался исчерпывающим на все случаи жизни. И для подьячих из приказов, и для просителей, и для родичей, и для бояр, и для верных людей, и для изменников. Рынды, что за спинами этих «патриотов» охраняли двери покоев, Андрея и его отца наверняка бы пропустили – но до рынд еще следовало дойти. Прорваться… Но не затевать же сечу в царском дворце? К тому же служивых и обвинить толком не в чем: они выполняют государев приказ, помогают покой царский стеречь.
Похоже, и сторонники, и противники князя Старицкого имели твердое указание чужих к месту событий не допускать. А потому в покои не попадал никто вообще.
Князь Сакульский отступил, немного подумал.
– В Грановитые палаты у государя отдельные двери имеются. Пошли, авось там больше повезет.
Они вернулись к царским дверям, свернули влево, вошли в золотую светлицу – и неожиданно оказались в гуще довольно тесной толпы. Князья, бояре, иноземцы, чернецы роились, подобно пчелам, ожидающим появления новой матки. Раз государь причастился и исповедался, это означало, что уже не дни – часы его сочтены.
– Стервятники, – пробормотал Зверев, пробираясь вперед.
– Андрей Васильевич! – узнал князя низкорослый седобородый боярин. – Какая радость! Давненько вас не видели. Княгиня Ефросинья Федоровна тоже не раз о тебе справлялась. Доблестью твоею поражалась, желала лично лицезреть. Дозволь, я тебя, Андрей Васильевич, ныне же ей представлю?
Зверев заколебался, оглянулся на отца.
– Княгиня Старицкая, мать Владимира Андреевича, – шепнул боярин.
Это объясняло многое. «Потенциальный противник» предлагал провести переговоры.
– Конечно же, и я о княгине много хорошего наслышан, – галантно кивнул Зверев. – Буду искренне рад познакомиться.
– Прошу, прошу, – обрадовался седобородый, сопроводил Андрея до Царицыных палат, отворил перед ним дверь и тут же закрыл, отсекая снаружи всю княжескую свиту.
– Княгиня Ефросинья Федоровна? – Зверев приложил руку к груди, склонил голову: – Какое счастье лицезреть столь прекрасную и мудрую женщину.
Он вежливо улыбнулся и наконец-то взглянул на мать своего самого лютого врага.
На вид ей было немногим больше сорока. Румяная, дородная клуша в тяжелом парчовом платье и с жемчужной понизью в волосах. Золото, самоцветы и серебряное шитье, покрывавшее одеяние, весило, пожалуй, не меньше пуда и без труда сдержало бы скользящий сабельный удар. Кроме милой леди, здесь находилось еще четверо бояр – все в дорогих ферязях и шелковых рубахах. Не чета увлекшемуся рясой государю.
«Надо же, они уже обосновались в Царицыной палате! Спасибо, хоть на трон свою попу еще не опустили».
– Я вижу, ты с дороги, княже? – склонила в ответ голову женщина. – Подходи к столу, подкрепись с дороги, выпей вина. Зима ныне холодная, ветер, сырость в нетопленных углах. Вот и государь наш захворал… Вино, вино от простуды хорошо спасает. Налей гостю, Афанасий Семенович!
– Благодарствую… – Андрей принял налитый до краев кубок, поднес к губам, несколько секунд подержал и поставил обратно на стол. Он слишком любил жизнь, чтобы проглотить хоть что-то из рук Старицкой свиты.
– Наслышаны мы про деяния твои преизрядно, – взмахнув веером, продолжила княгиня. – Про мужество в битвах казанских, про Тулу, про старания иные. Болит наше сердце за то, что труды твои оценены не по достоинству. Мыслю я, отныне и жалованье твое служивое втрое увеличено будет, и удел возрастет достойно роду и чести твоей.
– Приятно слышать, – не очень поняв, к чему идет речь, кивнул Андрей.
– Ты, видно, знаешь, Андрей Васильевич, какая беда постигла нашу семью… – Княгиня уронила веер, позволив ему повиснуть на украшенном бисером шнурке, и промокнула уголки глаз батистовым платочком. – Нас покидает мой племянник, государь наш любимый. По сему поводу бояре думные и князья знатных родов порешили, что брату его, Юрию, стола московского доверить нельзя. Слаб умом царевич и памятью. Сие и родичи его ближние признают. Вот грамота князя Дмитрия Палецкого, свата государева, тестя Юрия, что против совета сего он никаких возражений не имеет и согласен, чтобы на прожитье достойное удел семье выделен был, и более ничего не просит и не желает. – Ефросинья Федоровна не просто покрутила в руках свиток, но и протянула его Звереву. Видимо, не опасалась, что он захочет удостовериться в ее словах. – Брат же двоюродный царя, Владимир, сын мой, и знатен, и умен, и воспитан достойно. Посему правителем всея Руси князь Старицкий ныне избран. Желает он от тебя столь же ревностную службу видеть, каковую брат его Иоанн лицезрел, и клянется вознаграждать ее достойно. Награды же, государем прежним тебе подаренные, он с радостью признает и едва помазан будет, еще более тебя вознаградит…
– А как же сын Иоанна, Дмитрий? – удивленно вскинул брови князь. Про законного наследника престола Ефросинья Федоровна даже не упомянула.
– Помилуй Бог, о чем ты говоришь?! – Княгиня Старицкая вся вскинулась, шарахнулась назад, словно увидев плешивую мышь. – О Захарьинском[75] выродке? Не бывать тому, чтобы Русь Великая под рукой Кошкиных-Романовых ходила! Вчера они из-под трухлявого пенька вылезли – а сегодня уж и править родами знатными собрались!
«Опаньки! – мысленно усмехнулся Андрей. – Вот и отлилось царице простолюдинство ее храбрых предков и дядюшки. Чуть государь ослаб – его сын враз безродным выродком оказался».
– Ты сам посмотри, что эти Кошкины при своей власти с Русью сотворили! Сколько русской крови в войнах ненужных пролить успели, как рода знатные опозорили. К воеводству ужо не допускают, с простолюдинами в один строй загоняют, невинных смерти придают, купцов честных грабят за-ради пустого баловства. Но отныне сему безобразию придет конец! Ты, Андрей Васильевич, князь из древнего рода, ты меня понимаешь. Ныне же, принимая власть из слабеющих рук брата, Владимир Андреевич желает тебе жалованье за прошлый год и за нынешний ужо сейчас заплатить. А также узнать, нет ли у тебя нужд каких в уделе твоем.
«Они хотят меня купить! – наконец-то сообразил Зверев. – Тупо и прямолинейно купить. Они, похоже, даже не понимают, с кем имеют дело! Кто затеял Казанскую войну и уже дрался, раздавал обещания и проливал кровь, когда даже писцы в приказах еще и не слышали об исполчении для похода. Кто давал советы Иоанну, как избавиться от лишних жалоб, как защитить смердов от воеводского произвола, как избавиться от местничества и где взять свободных, не тянущих холопью лямку, верных только престолу ратников, – они ничего этого не знают и не понимают. Хотя о чем это я? Им просто нет до этого дела! Им не нужны реформы, свобода, рост и развитие России. Они готовы отдать две трети Руси, лишь бы добиться вожделенной цели и наконец-то сесть на престол пусть куцей и изуродованной страны».
– Значит, говоришь, люб я князю Старицкому? – переспросил Зверев. – Что же он тогда три года тому назад меня на Волхове убить пытался?
– Убить? – осеклась княгиня, переглянулась с боярами. Один подбежал, что-то ей быстро прошептал. – А-а… Про ту историю в Новгороде ведомо. Тати обычные сие оказались, изловили их всех и повесили на месте.
– Это радует. Да вот еще один из сподвижников Старицких платой за свою службу мою голову запросил. Как с этим быть?
– Пустой навет. – На этот раз Ефросинья Федоровна не удосужилась даже посоветоваться. – Готова на кресте поклясться, что государь избранный Владимир Андреевич ничем ни тебе, ни роду твоему вредить не станет!
– А я клянусь, княгиня, что, если государь умрет, я твоему сыну в тот же день голову сверну, и никакой Белург его от меня защитить не сможет! – Зверев развернулся и направился к выходу.
– Постой, Андрей Васильевич, – загородил ему путь боярин, всего пару минут назад наливавший вино. – Дозволь узнать, что у тебя в сумке?
– Узнай, Афанасий Семенович, – улыбнулся Зверев и выхватил саблю. – Как только она станет твоей добычей, можешь делать с ней все, что пожелаешь.
Прочие мужчины тоже сверкнули клинками, но княгиня решительно бросилась вперед:
– Стойте! Не допущу крови у смертного одра племянника своего.
Похоже, только она и сообразила: стоит зазвенеть стали – и внутрь немедленно вломится вся свита князя Сакульского.
– Отойдите. Отойдите все к трону, – потребовал Зверев. – Если не хотите, чтобы я вышел отсюда с мечом в руке.
– Ступайте за стол, – приказала княгиня Старицкая.
Бояре послушались, и Андрей спрятал клинок.
– Рад был познакомиться, господа.
– Мы еще увидимся, – пообещал Афанасий Семенович.
– Ничуть не сомневаюсь, – подмигнул ему Зверев и вышел наружу.
Тут же ему в руку впились тонкие сильные пальцы.
– Как вас тут не хватало, князь!
– Барон Тюрго? Ты-то тут откуда, друг любезный?
– Где же я еще могу быть в сих обстоятельствах, князь?! – изумился шведский посланник. – Судьба королевства висит на волоске!
– Боже мой, Швеция-то тут при чем? – не понял Андрей. – Нет, не отвечай, барон. Давай сперва найдем более спокойный уголок.
Всем отрядом мужчины вернулись в тихую гостиную палату, и князь Сакульский повернулся к посланнику.
– Надеюсь, ты прольешь мне хоть какой-то свет на происходящее, барон. Я всего час в городе и не понимаю почти ничего.
– Великий государь Иоанн Васильевич при смерти, – начал загибать пальцы Ральф Тюрго. – Он слег уже почти неделю назад, внезапно, от горячки.
– Знаю я эту горячку, – недовольно буркнул Зверев. – Извини, барон, продолжай.
– Князь Старицкий вместе со своей матерью принялись склонять бояр, знатных и служилых людей супротив законного наследника. Одним они дают золото, обещания и чужие земли, других осаждают угрозами, третьих одолевают лестью и обманом. Многие на то поддались и готовы Владимира Андреевича на царствие кричать. Государь же ваш в духовной на царевича Дмитрия указал и еще до смерти своей потребовал от дворян, чтобы тому на верность присягнули. Однако же князь Старицкий с сотоварищи прямо над ложем скорбным лай устроили, младенцу присягать отказались и о старшинстве споры учинили. Ан иные бояре клятву все же принесли. Государь уж причастился, все округ последнего его дыхания ждут, свара великая над троном опустевшим грядет. Есть иные люди, что Юрия желают на царствие крикнуть, многие за Дмитрия готовы головы класть, у князя Старицкого изрядно куплено сторонников… – Посланник перевел дух и продолжил: – Между тем доподлинно мне известно, что у князя Старицкого договор давний имеется с польским троном, по которому он, на стол Московский взойдя, Новгородские и Псковские земли Польше отписать поклялся. Знать новгородская вроде в том его сторону держит, а Псков и не спрашивал никто. Все едино без помощи Руси един он долго не устоит. За ту клятву, грамотой собственноручно подтвержденную, он от царства Польского не первый год золото в числе изрядном получает, советчиков и иную помощь.
– Можно ли верить словам твоим, иноземец? – зарычал боярин Лисьин. – О родиче царском сказываешь!
– На том и боль моя, боярин. Коли Польша Псковом и Новгородом прирастет, то при силе таковой она одна на берегах Балтики владычествовать пожелает. А сие есть неизбежная страшная война ляхов и Шведского королевства моего. Посему для польского трона ныне крайне важно именно Владимира Андреевича в цари русские продвинуть, ради сего он и золотом, и силой ратной князю Старицкому помочь готов. На какие еще деньги, вы думаете, любовь он служилого люда покупает? Короне же Шведской любой исход приятен, окромя князя Старицкого. Но пуще всего нам бы хотелось сохранения власти нынешней, что величия для Руси не на западе, а на востоке ищет. Другим державам ни Старицкий, ни вы с сотоварищи, Андрей Васильевич, не интересны. Им бы хотелось смуту на всех русских землях учинить и страну вашу тем всемерно ослабить. Посему, коли есть нужда в помощи какой, смело мне сказывайте, Андрей Васильевич. Жакет последний с себя сниму, но для вас все сделаю.
– Русские и шведы – братья навек, – сделал негромкий вывод Зверев.
– Ja, ja! – тут же обрадовался барон. – Дружба! Наши народы обречены на вечную дружбу!
– Значит, так, – прикусил губу Андрей. – Жакет мне твой не нужен, барон. Нужно… Нужно мне найти боярина Кошкина. Коли ты тут все время вертишься, должен знать, где он находится.
– Знаю! – согласно кивнул Ральф Тюрго. – Возле опочивальни государевой. Токмо туда не попасть. Польские сторонники ваших не пускают, и ваши – польских.
– Ч-черт! – зачесал в затылке Зверев. – Та-ак… А избранная тысяча где?
– Здесь все опричники, в Кремле все собраны, до последней капли крови биться намерены. Но вот за кого – не ведаю. Вроде как боярин Кошкин их в тысячу отсеивал. Однако же опосля немало и иных храбрых мужей в тысячу записано было. И слушаются они ужо токмо государя… Или ближних советников его.
– Вот проклятие! – скрипнул зубами князь. – Что за время? Ни на кого положиться нельзя!
– Золото – страшное оружие, Андрей Васильевич. Иной раз сильнее копья и картечи разит. А золота ныне король польский в битву не один пуд кинул. Две армии снарядить можно, пяти армий такая сила стоит. Всего несколько дней – и ужо почти все супротив самих себя готовы сражаться.
– А выбора все равно нет. Ищем ратников из избранной тысячи, отец. Сотню боярина Поливанова. На него теперь последняя надежда.
Константин Дмитриевич нашелся в харчевне за торговыми рядами. О том, где его искать, сотник предупредил бояр, стороживших Разрядный приказ. Сам боярин был суров – даже веснушки казались строгими и серьезными, – одет в кольчугу панцирного плетения. Рыжие волосы исчезли, бритую голову укрывала мягкая тафья, расшитая бисерными крестиками. Ратник неторопливо ел гречневую кашу с изюмом и салом, а положенная на стол сабля отпугивала от него прочих посетителей.
Жестом оставив отца и его холопов у дверей, Зверев прошел через трапезную и уселся на скамью возле опричника, отстегнул и положил свою саблю рядом с его.
– Здрав будь, Константин Дмитриевич, – расстегнул ворот налатника Андрей. – Скажи мне что-нибудь хорошее.
– Мало хорошего, княже, – вздохнул сотник. – Государь плох…
– Про то ведаю. Но каков ныне ты, Константин Дмитриевич? Чью сторону намерен принять?
– Я государю Иоанну Васильевичу крест целовал, я ему до конца и верен. Иных клятв не давал.
– Понятно, – сделал вывод Зверев. – Значит, сыну царя, царевичу Дмитрию, продолжателю рода Рюриковичей, ты в верности клясться не стал. Хотя государь этого от всех своих бояр потребовал.
Сотник опустил ложку, вздохнул:
– Тебе легко попрекать, Андрей Васильевич. Ты князь. У тебя половина друзей при царских особах состоит, а другая половина свиты тебе родичами приходится. У тебя завсегда заступники найдутся, хоть и сам государь на тебя разгневается. А что я? Коли властителя разозлю, он и меня, и весь род мой сотрет, ан никто сего и не заметит. Ныне все князя Владимира Андреевича царем будущим называют. Бояре думные то же говорят. Средь бояр моих в сотне почти все за него горою стоят. Он честен, молод, умен. Жалованье разом за три года заплатил. Все его любят и на стол хотят. Куда мне супротив мира идти? Сомнут вмиг, и не вспомнит никто.
– Куда? – Зверев пригладил свою, пока еще скромную бородку. – Я тебе скажу куда. Помнишь удел, что государь тебе у Свияги пожаловал? Так вот не будет тебе удела. Князь Старицкий в смуте покоренные земли не удержит, османы их приберут. Помнишь, как крепость снаряжал, как оборону готовил, как государь тебе в глаза смотрел и за службу благодарил? Как ты воеводой стал, а потом и до сотника возвысился, одного из десяти избранных, что токмо царя слушают и в любой миг к нему за приказом входить могут. Помнишь? Так забудь. Не возвышал тебя Старицкий, в глаза не смотрел, службы не видел. Не знает он тебя, боярин Поливанов. Для него ты никто, и звать тебя никак. У Владимира Андреевича своих избранников в достатке. Посему поедешь ты миром к себе в Углич одним из уездных баринов – на лавочке великое прошлое вспоминать, в кое никто тебе и не поверит. Хочешь этого? Ну так за общей толпой беги. Желаешь честь свою и место удержать – тогда за мною ступай. Коли оступлюсь, тебя, может, и задавят. А повезет – избранным царедворцем останешься. Одного тебе обещать не могу: лавочки с тоскливыми воспоминаниями. Все – или ничего. Выбирай. И выбирай быстрее. Мыслю, и часа не пройдет, как судьба вместо нас все сделает. И обязательно самым худшим образом.
Сотник шумно вдохнул, выдохнул.
– А чего ты делать намерен, Андрей Васильевич?
– Мне нужно попасть в царскую опочивальню. Немедленно. Ты – сотник опричников. Ты один из тех, кто имеет право туда входить. Проведи меня к царю, пока он жив, и главный приз – твой.
Константин Дмитриевич медленно облизал свою серебряную ложку, спрятал ее в замшевый чехол, широко перекрестился:
– Во имя Отца, и Сына, и Святого духа. Идем!
Возле Разрядного приказа сотник забрал четырех бояр, оставив вместо них Василия Лисьина с холопами, еще двоих отозвал от лестницы Грановитой палаты, зашел в царские двери и решительно миновал две первые горницы. В думской светлице навстречу было двинулись уже знакомые бояре, правда на этот раз без особой решимости:
– Вы куда, служивые?
– Ты кто таков, вопросы царскому сотнику задавать?! – рыкнул на него боярин Поливанов, а вид облаченных в броню опричников окончательно осадил «добровольцев». Рынды же и вовсе не дрогнули.
Ближайшая горница оказалась пуста, а во второй, расписанной синими цветами на розовом фоне и тощими полуголыми старцами между окнами, собралась преизрядная компания. В вычурном кресле с низкой спинкой и высокими подлокотниками сидел дьяк Разбойного приказа Иван Кошкин, с синяками под глазами и обнаженной саблей на коленях. У окна, скрестив руки на груди, в красной ферязи, подбитой соболем и украшенной затейливой вышивкой, стоял князь Старицкий – юноша розовощекий, остроносый, с большими, словно в японском мультике, глазами. Секретари – Алексей Адашев и отец Сильвестр – скромно сидели на скамеечке у стены, напротив них поигрывал саблей, опертой острием об пол, князь Михайло Воротынский собственной персоной.
– Эх ты, воевода! – не удержался от укоризны Зверев. – Тебе царь самые высокие посты доверял, верил в тебя, хвалил и возносил. А ты при первом случае его самым паскуднейшим образом и предал.
Михаил Иванович выронил саблю и приоткрыл рот, словно хотел что-то ответить, но забыл что. Князь Старицкий довольно ухмыльнулся, боярин же Кошкин возмущенно зарычал, подпрыгнув в кресле:
– Да ты никак обезумел, Андрей Васильевич?! Князь Воротынский первым и духовную царскую принял, и царевичу Дмитрию присягнул, и крест для целования царским именем держал! И он, и я верны царю остались. Князья Иван Феодорович Мстиславский, Дмитрий Палецкий, Иван Васильевич Шереметев, Михайло Яковлевич Морозов, Иван Пронский-Турунтай. Все они по воле Иоанновой пошли. Зато князья Петр Шенятев, Иван Пронский, Симеон Ростовский да Дмитрий Немой-Оболенский по наущению князя Старицкого в измену кинулись. И вот эти змеи, государем из грязи возвеличенные, пригретые и возлюбленные, в миг тяжкий Иудиным путем пошли, царю изменили, его сыну креста целовать не стали! – Дьяк ткнул саблей в сторону Адашева и Сильвестра.
– Оба?! – только и крякнул Зверев. – Ничего себе! Вот теперь я знаю, Иван Юрьевич, кто в прошлый раз яд государю подсыпал. Но только больше не понимаю, кто сие заказывал…
– Да как ты смеешь, княже?! – встал со своего места Сильвестр.
– Вот он, – вытянул руку Андрей. – На воре и шапка горит.
– Пусть сказывают, – спокойно разрешил от окна князь Старицкий. – Ныне их пока время. Да недолго осталось.
– Ах да, – кивнул Зверев и направился к двери, что находилась за креслом дьяка Кошкина.
– Куда?! – Владимир Андреевич сорвался со своего места, но боярин Иван Юрьевич и князь Воротынский кинулись ему наперерез.
Адашев было вскочил, но махнул рукой и сел обратно. Боярин Поливанов положил руку на саблю и тоже закрыл князя Сакульского от недруга.
– Куда?! Меня, брата царского, к постели не пускают, а его, заморыша безродного…
Зверев открыл дверь и тут же плотно притворил за собой, начисто отрезав все шумы.
Правитель всея Руси лежал на большой, примерно четырехспальной постели под низким балдахином. Глаза оставались полуоткрыты, дыхание мелким, кожа – бледнее снега, и выглядел он не на двадцать три года, а на все шестьдесят.
У изголовья читал с пюпитра требник молодой священник. Видимо, тот самый отец Михаил, что принимал исповедь.
Андрей наклонился над умирающим, торопливо содрал с рук все кольца и перстни, сунул батюшке:
– Святая вода у тебя есть? Беги в храм немедля и золото это в святую воду брось. Проклятие на нем. Считай, дар это храму от государя. Но только сперва освятите золото. Не то и на вас оно погибель принесет. Давай же, беги, беги, беги…
Он вытолкал попика наружу, сам скинул пояс с оружием, вогнал нож в косяк у створки вместо несуществующего засова и для надежности расклинил щель саблей. Потом подошел к постели, достал из поясной сумки заговоренный кисет, свечи, мелок и немного кладбищенской земли.
– Да, на простынях ничего не нарисуешь, – постоял возле постели ученик чародея. – Придется лезть в пыль.
Забравшись под низкий дощатый каркас кровати, князь нарисовал посередине, под телом царя, соломонову звезду, в центре высыпал горсть суглинка, зажег в вершинах свечи.
– Главное, чтобы постель не занялась, – перекрестился он и тут же снял крест. Подержал в руке – и надел обратно. Лютобор сказывал, что нужен любой заговор, защищающий от порчи. Так почему бы не использовать христианский?
– Изведите страх и презренье, от людей гоненье. Возьмите мои скорби, возьмите мои печали, возьмите мои беды, – начал он, торопливо крестясь. – Выгоняю из дома сего всякого нечистого духа именем Господним, духом Святым, крестом животворящим, травою лютой, молитвами Святых, отсылаю адского князя. Выведи из жилища своего нечистого духа и дай опять старому хозяину, прибери на свои прежния руки, пошли его в черную глубину, заключи его навеки в черной глубине тремя ключами железными, тремя замками булатными, запечатай его тремя печатями Соломоновыми, заключи его тремя заклятиями Господними. Пойди, нечистый дух, в свое место, где был и куда тебя Господь Бог, Иисус Христос послал и где тебе велел жить – в бездну преисподнюю, в землю пустую неделанную, туда и поди, там и живи, а жилище сие оставь навсегда, отныне и довеку. Приходи, ночь темная, забирай духа черного за черные топи, за черные боры, в черную мглу. Аминь.
Иоанн забился в судорогах, изогнулся дугой – и вдруг выпустил нечто, похожее на колечко сигаретного дыма. Дуновение дрогнуло, покачалось и нырнуло вниз. Зверев упал следом, поскорее сгреб землю в мешочек, затянул узел и потушил свечи, над которыми уже появились черные пятнышки.
– Что… – послышался кашель. – Что здесь происходит?
Князь Сакульский выполз из-под кровати и увидел, что болящий уже сидит в постели, опираясь на руки.
– Ничего страшного, все позади, – выпрямился и отряхнулся Андрей. – На тебя и на твою семью напустили порчу. С тебя я ее теперь снял, осталось снять с жены, дочери и сына.
– Ты занимался колдовством? – Правитель всея Руси как-то изменился в голосе. Вроде слегка осип. – Чародействовал в моей опочивальне?
– Была порча. Ты болел. Я тебя вылечил, – медленно и раздельно повторил князь.
– Ты спасал плоть, но губил бессмертную душу!
– Чего с ней сделается? – пожал плечами Зверев. – Причаститесь и исповедуетесь, Бог простит.
– Не богохульствуй! Господь посылает нам испытания для их преодоления, а не ради искушения язычеством и колдовством! Молитвой от порчи и наветов спасаться надобно, молитвой и постом! Твое чародейство ныне мне во имя спасения души искупать епитимьей суровой придется.
– Может, все же лучше живым искупать, нежели мертвым смириться? – осторожно намекнул князь.
– Ты искусителем мне послан, испытанием, – тяжко признал государь и широко перекрестился. – Сего искуса одолеть я, видно, не способен.
– Пожалуй, я пойду, – спрятав свечи и кисет, решил Зверев. – Благодарности я тут, видно, не дождусь.
– Плоть моя земная полна благодарности, – ответил Иоанн. – Но дух, оторванный от райских кущ, страдает и тоскует.
«Скорее всего, во время предсмертной комы у царя были видения», – подумал Зверев, выковыривая из деревяшки косарь, и решил не обижаться. Он отворил дверь, вышел к боярам.
– Иван Юрьевич, мне тебя обязательно сегодня еще застать нужно будет. Ты хоть холопам своим скажи, где тебя искать. С тобой, Константин Дмитриевич, нам в ближайший месяц надобно изрядно поработать… Вы меня слышите?
Мужчины в комнате оцепенели, глядя Звереву за плечо. Сильвестр и Адашев громко упали на колени, князь Старицкий сглотнул и перекрестился. Князь озадаченно оглянулся. В дверях в одной рубахе, но с крестом в руке стоял Иоанн Васильевич, правитель всея Руси. Бледный и худой, но вполне уверенно держащийся на ногах.
– Царь как царь, – пожал плечами Андрей. – А вы чего ожидали?
* * *
Если одиннадцатого марта государь принял причастие и последнее прощение – то двенадцатого он вышел к народу, выказав полное выздоровление, силы и ясный ум, и объявил, что намерен немедля совершить паломничество по святым местам. В благодарность за исцеление, ради искупления грехов и с молитвой о выздоровлении юного царевича Дмитрия.
Зверев дважды пытался завести с ним разговор о снятии порчи с царицы и детей – но Иоанн неизменно отвечал, что здоровье добывается христианской молитвою, а не безбожным чародейством. После второго визита Андрей получил грамоту о пожаловании нового удела возле Свияги, напротив предыдущего, а также личную приписку государя о том, что Иоанн считает князя Сакульского верным слугою в делах земных, но невместным советчиком в делах духовных. И еще о том, что без хозяйского пригляда земля скудеет.
Андрей намек понял и на глаза царю больше не совался. Зато он в подробностях рассказал дьяку Ивану Кошкину о том, как снимать порчу, и дал все нужное, посоветовав для «изгнания беса» использовать «Отче наш». Дядюшка царицы был единственным мужчиной, которого пропускали на «женскую половину» великокняжеского дворца. Кроме самого государя, конечно же.
Иван Юрьевич вернулся с массой впечатлений: увидеть своими глазами «беса» доводится не каждому смертному. Анастасия же ощутила немедленное избавление от недуга и потому с легким сердцем помогла дядюшке провести обряд очищения и с дочкой. К Дмитрию же родичи не попали: он лежал больной и слабенький, в окружении повитух, священников и заморских лекарей. Какие тут «очищения»?! Тем более – вопреки царской воле.
Князя угнетал один момент, о котором он дьяку Кошкину говорить не стал. Если землю с духом, «оседлавшим» Иоанна, Зверев высыпал на кладбище, на освященной земле, выбраться на которую из своего узилища магический хищник не мог, то землю царицы Иван Юрьевич высыпал просто во дворе, в Кремле – чтобы освободить емкость для очищения Марии. Это означало, что порча рано или поздно до молодой женщины все же доползет и сядет обратно. Хорошо хоть, землю царевны дьяк вернул вместе с мешочком и почти догоревшими свечами.
Кроме того, ученик чародея попытался устроить новую облаву на Белурга. Молодые боярские дети из сотни Поливанова получили метлы, смоченные в заговоренном зелье, и приказ привязать их к седлам и ездить по улицам Москвы из конца в конец ради «выметания измены». Развлечение юнцам понравилось. Они еще и собачьи головы надумали привязывать – чтобы не только «выметать измену», но и «выгрызать ее». Через неделю, однако, баловство наскучило, собачьи головы и метлы оказались на помойке – но свое дело опричники сотворили, расчертили Москву на кусочки непреодолимыми для некроманта магическими стенами. Древнего врага оставалось только найти и добить – но Зверев, несмотря на все старания, выследить Белурга не смог. Либо тот хорошо спрятался, либо опять успел вовремя сбежать. Но в любом случае вход в стольный град был для колдуна надолго, надолго закрыт. А если регулярно возобновлять линии – то и навсегда.
Второго апреля до Москвы добралась Полина. В тот же день из столицы вышел, направляясь к обители святого Сергия, Иоанн Васильевич, правитель всея Руси. Царь с царицей шли босые, в рубищах, с ребенком на руках. Сзади тащился поезд со всем двором и скромной, необходимой в паломничестве, утварью. Царский обоз – это не пожитки провинциального князя, в дорогу три недели снаряжать пришлось! Такое вот выдалось государево «немедля».
Дворец возле Успенского собора наконец-то наполнился жизнью. Везде забегала дворня, наводя порядок и чистоту, зазвучали веселые голоса, девичьи визги и мужская перебранка; с кухни запахло варевами и пирогами, во дворе наконец-то закудахтали куры, заблеяли козы и барашки. Полина со всей юной искренностью наслаждалась столичной жизнью: службами в великих храмах и колокольным звоном, шумными торгами и монастырской красотой. Здесь же она впервые принимала званых гостей: Михайло Воротынский с супругой прибыли по приглашению князя Сакульского. Более взрослый воевода решил и в этот раз не держать обиды на своего протеже. Такие дела в начале марта творились, что едва брат на брата не пошел. Тут и лучшего друга в измене недолго заподозрить.
О политике не говорили – больше о видах на урожай и небывалой жаре. Только раз Михаил Иванович мимоходом помянул:
– Выздоровел и уехал. То ли есть государь, то ли нет….
Андрей не ответил – на том про Иоанна и забыли.
Правитель всея Руси вернулся в столицу уже в июне. Вернулся без сына – Дмитрий умер во время паломничества в монастырь Кирилла Белозерского. Только это событие и побудило молодого царя прервать покаяние и обратиться к делам. Так что княгине удалось увидеть Иоанна, сына великого князя Василия, собственными глазами – на литургии в честь святого Кирилла Александрийского в Архангельском соборе. Пока жена наслаждалась прекрасным хоровым пением и росписью церкви, Зверев не мог оторвать взгляда от свиты стоявшего в первом ряду государя. Все люди, входившие в нее, были так хорошо ему знакомы, что Андрей узнавал их даже с затылка: дьяк Алексей Адашев, духовник Сильвестр, князь Владимир Старицкий, Серебряный-Оболенский, Петр Шенятин.
– У меня, что, глюки пошли? – непонимающе прошептал он. – Откуда здесь этот выводок предателей и убийц?
После службы, усадив сомлевшую от восторга Полину в сани, князь Сакульский проводил ее до ворот Кремля и, сославшись на дела, повернул обратно, направился в великокняжеский дворец. Спросил у рынд, где находится Иоанн, привычным путем поднялся наверх, в скромные, но теплые личные комнаты. Охрана дворца не препятствовала – князя теперь знали практически все. А тем, кто не знал, показывали пальцами, шепотом поясняя: «Вошел к царю, а тот сей же час и исцелился».
В светелке с печной изразцовой стеной дьяк Адашев, перекладывая из стопки в стопку развернутые грамоты, что-то рассказывал стоящему лицом к окну государю. Что именно, Зверев прислушиваться не стал – взял писца за шиворот и выкинул за дверь.
– Что здесь делают эти подонки, Иоанн Васильевич? – громко спросил он. – Какого хрена вокруг тебя шастают все, кто всего месяц назад прилюдно тебя предал, пытался отравить, сжить со света вместе с семьей? Ты чего творишь, государь? Почему сохранил в собственном доме весь этот гадюшник?
– Это ты, Андрей Васильевич? – проведя пальцем по слюде, удивился Иоанн. – Не заметил, как ты появился, княже.
– Почему эти уроды здесь, а не развешаны по осинам? Измена Родине – высшая уголовная статья любого государства. Кто заставил тебя сохранить им жизнь?
– Все они раскаялись в грехах своих, Андрей Васильевич, и пред святыми образами поклялись более супротив меня не злоумышлять.
– Кто? Кто поклялся? Подонки, которые искали твоей смерти? Мародеры, ждущие возможности захапать трон и разорить твое добро? Думаешь, от их клятвы изменятся правила родства и наследования трона? Им твоя смерть выгодна, а потому нужна!
– Они дали клятву именем Христовым и на его кресте. От них никакой измены можно более не опасаться, князь.
– Черт побери! – взорвался Зверев. – Они уже изменяли тебе, они пытались убить тебя самого, они извели твоего сына, они за горсть польского серебра хотели разрушить твою страну – а ты даже не выпорол никого, как порют холопа за пролитый стакан?! Ты все это – тьфу и забыл?
– Заветы Христовы просты, но мудры и возвышающи. Они заставляют страдать, но очищают душу и делают тебя равным святым сподвижникам. – Правитель всея Руси наконец-то повернулся к князю лицом. – Бог велел прощать. И я простил им страдания свои, Настины и муки сына моего. В умении прощать сокрыта сила истинного христианина. Я простил обидчикам моим и благословил их на честную жизнь.
– Дятел, ты дурак? – судорожно сглотнул Зверев. – Ты кому прощаешь? Всякому дерьму, недостойному даже ступать по русской земле? Кого прощать? Ты правитель! Ты должен возвышать честных и гнать воров, должен защищать сирых и держать в узде сильных. Я тебя сколько раз от смерти уже спасал, идиот? Три? Четыре? Пять? Что же ты каждый раз, как кретин последний, в зверинец к шакалам лезешь?! Тебе мало? Сдохнуть очень хочется или мозгов не хватает?! Ты хоть понимаешь, олух царя небесного, что твоя жизнь тебе не принадлежит? Что она Руси нужна? Что ей нужен спокойный честный царь на много лет – чтобы ни смуты, ни глупостей, ни предательства не случалось? А ты чего творишь? По марту каждый год получать хочешь, с изменами, общим страхом и усобицами? Твой Христос бродяжкой нищим был, ему терять нечего. А на тебе – страна в десятки миллионов душ, за которые ты пред Богом и предками в ответе! Ты подонков не прощать – ты их выжигать каленым железом обязан!
– Да ты, никак, умом тронулся, Андрей Васильевич?! – округлились глаза у государя. – Забыл, с кем разговариваешь?
– А чего мне бояться, великий царь? Ты же блаженный, ты дурачок. Тебе на голову насри – а ты все равно простишь, Христа ради юродивый! Ну давай, скажи: прощаешь?
Иоанн закрыл глаза, стиснул зубы так, что на щеках заиграли желваки, ладонь нашла на груди крест, он что-то забормотал, перекрестился:
– Господь всемогущий, дай мне силы обуздать гнев мой праведный и поступить с сирым сим не по злобе, а по заветам Твоим смиренным…
– Ась? – громко хмыкнул Зверев. – Не слышу.
– Я знаю, князь Андрей Васильевич, ничто в мире сем не случается без воли Его и Его попущения. Ты, нехристь чародейская, придан мне свыше, дабы искусами своими веру мою проверять, твердость ее и следование заветам Господним. Посему дерзость твою и поношения словами стыдными я принимаю со смирением. И за испытание сие, коему ты подверг меня в нежданный час, я тебя прощаю. Ступай с миром, князь Андрей Васильевич. Я не держу на тебя зла.
– А если тебе в рожу плюнуть – все равно простишь?
– Ступай, Андрей Васильевич. Я не держу на тебя зла. Но видеть тебя боле не желаю!
– Долгих тебе лет, государь, – поклонился Зверев. – Странно, что именно от тебя зависит будущее моей Родины на много веков вперед. Прощай.
Через минуту он уже сбегал по ступеням великокняжеского дворца, мысленно поклявшись, что ноги его в этом рассаднике шизофрении более не будет. Это же надо – оставить на своих местах всех предателей, уже успевших явно и открыто засветиться в своей гнусности! Какой смысл помогать подобному идиоту?
Ни один из служилых, чиновников, бояр или князей, запятнавших себя изменой в смутные дни перед одиннадцатым марта, так и не был наказан. Иоанн IV, прозванный за неизменные победы Грозным, умел прощать. Прощать даже явных врагов, пока оставалась надежда, что они принесут хоть какую-то пользу державе.
Князь Андрей Васильевич Сакульский вести себя столь же кротко не умел, видеть через день рожи подонков и изменников не желал. Посему, вернувшись во дворец, он обнял жену, поцеловал и ласково посетовал:
– Хорошо в Москве, да надобно и домой отправляться. Лето. Самые хлопоты у нас в княжестве. Как бы не напортили чего без хозяйского глаза. Сюда, коли понравилось, лучше зимой наезжать.
– Конечно, понравилось, батюшка, – признала Полина.
– А отъезжать надобно все равно, – развел руками Андрей. – Собирайся, любимая моя. Как готовы будете, двигайтесь на Новгород и домой. Я же пока верхом через Великие Луки проскочу, а потом туда же. Думаю, у меня все это в любом случае быстрее получится, и я до вашего приезда успею наш ушкуй туда к Ратной слободе подогнать.
– Ты уезжаешь, суженый мой? – надула губки княгиня.
– Только утром, ненаглядная, – наклонился к ее носику Зверев. – Так просто я с тобой не расстанусь.
* * *
Спустя две недели князь откинул пологи чародейского лаза, спустился вниз, в блаженную прохладу пещеры, и присел на корточки над полной сухой шелестящей листвы ямой.
– Проснись, мудрый волхв. Успокой мою душу. Скажи, что я ездил не зря, Лютобор.
– Ты ездил не зря, чадо, – ответил из глубин своей странной ароматной постели кудесник.
– Ты шутишь, учитель, или говоришь правду? Иоанн останется жив или его все же убьют через год-два? Мы потеряем Казанское ханство или оно останется с нами? Казань будет воевать с Россией через тридцафыть лет, когда начнется предсказанное тобой нашествие?
– Казань станет воевать, чадо мое. Но токмо не разоряя, а обороняя русскую землю. Но доля народа Сварогова не окажется легкой, ибо немало горя, крови и жестокости принесут на наши просторы дети злобного южного племени прозванием османцы.
– Османы, – машинально поправил Андрей.
– Они самые, – подтвердил старик. – Они нам самые жуткие беды и принесут. Даже ляхи по сравнению с ними кажутся достойным племенем.
– Ничего себе, – усмехнулся Зверев. – Ты что же, хочешь, чтобы я теперь еще и Стамбул завоевал?
– А ты сможешь?
– Стамбул? – Князь Сакульский выпрямился, немного подумал и пожал плечами: – Не знаю. Надо попробовать.
Примечания
1
Антонов огонь – гангрена, от которой, по преданиям, чудесным образом исцелял недужных святой Антоний.
(обратно)2
Ныне потомков этого славянского племени называют уже померанцами. Померания окончательно онемечилась по Вестфальскому миру 1648 года, утратив самостоятельность и собственную славянскую княжескую династию.
(обратно)3
В XVI веке в Новгороде было 1500 торговых лавок! То есть одних продавцов в нем обитало больше, чем исчислялось жителей в среднем европейском городе.
(обратно)4
На самом деле крепостные стены Ладоги имели вполне обычную высоту. Однако кто-то из жителей города придумал вымостить камнем склоны городского холма от основания до подножия стен. На незнакомых с городом путников и захватчиков эта уловка, по слухам, производила совершенно убийственное впечатление.
(обратно)5
Ныне – город Нарва.
(обратно)6
Американские и японские оккупанты, что зверствовали на Дальнем Востоке, были выбиты оттуда только в 1922 году. Эта дата считается окончанием Гражданской войны.
(обратно)7
Немецкий бронетранспортер.
(обратно)8
Потери 81-й кавалерийской дивизии в бою у Похлебина убитыми, ранеными и пропавшими без вести составили 1897 человек и 1860 лошадей. Она была окружена 4 декабря 1942 года, но, по заветам кавалерии, активно дралась в тылу врага, в 90 километрах от ближайшей советской части, и пыталась продолжить наступление. Только 12 декабря немцы смогли снять из-под Котельниково свои ударные части и бросить их на прорыв к Сталинграду. Но к этому времени 2-я гвардейская армия успела раз на их пути к Паулюсу, занять оборону и прочно вгрызться в землю. Отважные действия стремительной конницы фактически обеспечили окружение 330-тысячной фашистской группировки, на полмесяца задержав контратаки врага, оттянув его силы к себе. 81-я кавалерийская дивизия продолжала драться, отвлекая к себе немцев и угрожая их коммуникациям, вплоть до 17 декабря.
(обратно)9
Вплоть до середины XVI века смешанные монастыри (мужские и женские одновременно) были обычным делом.
(обратно)10
Братчины – боярские объединения, основанные на личной дружбе; изначально организовывались для совместного варения и употребления пива. Юридически признавались самостоятельными организациями и вплоть до XVIII века внутренние разногласия братчин даже не подлежали общему судопроизводству.
(обратно)11
Достоверно – с IX века.
(обратно)12
И неплохо сочинял. Его музыка и текст службы праздника Владимирской Богоматери, канон Архангелу Михаилу исполняются по сей день.
(обратно)13
Куски хлеба на Руси использовали в качестве одноразовых тарелок: положил на хлеб мясо, рыбу или студень, покушал, а «тарелку» потом отдал собаке. Привычка же всегда ходить со своей ложкой (в степи – с миской), которая сейчас вызывает улыбку, элементарно спасала людей от заражения инфекционными заболеваниями через плохо вымытую посуду.
(обратно)14
1540 и 1541 года соответственно.
(обратно)15
Это уже 1535 год.
(обратно)16
1547 год.
(обратно)17
То есть ватные, из хлопка.
(обратно)18
Следует помнить, что царский дворец XVI века за Грановитой палатой был деревянным. В XVII веке он горел, на его месте был построен новый, Теремный. И вообще большая часть строений, что находятся в Кремле сейчас, не похожи на те, что стояли там четыреста с лишним лет назад.
(обратно)19
Михайлово-Архангельский монастырь. Известен с XII века. В дальнейшем оброс городом – Архангельском.
(обратно)20
Даже в армии, что под командой Ивана Грозного вела войну с Казанским ханством и штурмовала Казань, на 50 000 русских бойцов насчитывалось 60 000 татарских воинов!
(обратно)21
Коловорот – круг, совершаемый солнечным Коло от весны (коляды) и до новой весны, год.
(обратно)22
Рожон – полевое укрепление: кол, врытый в землю острием в сторону врага.
(обратно)23
Вообще в войске Ивана Грозного казанских подданных было вдвое (!) больше, нежели тех, что защищали хана Едигера.
(обратно)24
Матф.10:34.
(обратно)25
Князь Рюрик приходился новгородскому князю Гостомыслу внуком по матери, Умиле.
(обратно)26
По странному обычаю, считается, что опричнина на Руси введена в 1565 году. Однако никто из историков не оспаривает, что первая опричная часть, «избранная тысяча», сформирована именно летом 1550 года. Известна даже ее точная численность: 1078 бояр. Поскольку русские бояре, в отличие от д’Артаньянов и Атосов, выходили на службу в среднем с десятком холопов – сила этого полка была равна средней армии того времени. Русь начинала потихоньку меняться. Пока еле заметно – но тридцать лет у нее в запасе все же было. Первым это изменение заметило Казанское ханство, когда в мае следующего года в полутора переходах от его столицы вдруг буквально из-под земли, в считанные недели выросла крепость, размерами превышающая Московский Кремль, – город Свияжск. Несколько недель – и далекая Казань вдруг оказалась от Москвы на удалении лишь одного хищного прыжка.
(обратно)27
Это позорище случилось в 1514 году.
(обратно)28
Самолетом на Руси называли паром.
(обратно)29
Инструмент для обмолота зерна. Выглядят как нунчаки в человеческий рост.
(обратно)30
Мельницы всегда считались прибежищем всякой чертовщины независимо от наличия упырей. А мельники соответственно – их друзьями.
(обратно)31
День святых Кузьмы и Демьяна – 14 июля. Кстати, считается, что в этот день женщинам положено устраивать девичники и пить пиво под закуску из свежих овощей.
(обратно)32
21 июля, он же день иконы Казанской Богоматери.
(обратно)33
Иван III, оборвавший так называемое «монгольское иго», присоединивший к Московскому княжеству Ярославль (1463), Новгород (1478), Тверь (1485), Вятку, Пермь и другие земли, тоже носил прозвище Грозный.
(обратно)34
Андрей Зверев, недоучившийся школьник, мог не знать, что царевич Иван был отравлен сулемой, что подтвердило вскрытие его гробницы в 1963 году. Злобную побасенку об убийстве Иваном Грозным своего сына запустил нунций Римского папы Григория иезуит Анатолий Пассевин, предположительно – отравитель обоих.
(обратно)35
Прощен, разумеется, не сразу. Только в 1566 году Старицкому были подарены новые уделы взамен конфискованных и предоставлено право жить в Кремле.
(обратно)36
22 июля, он же день Панкратия и Кирилла. В этот день по обычаю пробуют первые огурцы.
(обратно)37
Страдники – холопы, посаженные на землю.
(обратно)38
27 июля.
(обратно)39
В устах русского человека «весь мир» – это всего лишь сельская община.
(обратно)40
А родится дочка, Анна. Проживет всего одиннадцать месяцев.
(обратно)41
27 августа.
(обратно)42
Кавалер – рыцарь. Автор предупреждает, что его мнение не совпадает с мнением излишне увлеченного боярина.
(обратно)43
Изготовленные турецкими мастерами в XV–XVI веках пушки успешно стояли на боевом дежурстве вплоть до начала XX века!
(обратно)44
У чувашей было принято делать окна только во двор.
(обратно)45
Создатель науки алгебры, давший ей современное название. Само имя «Аль-Хорезми» сохранилось в науке как понятие «алгоритм». Жил и работал в IX веке.
(обратно)46
Первый после Аль-Хорезми автор трудов по алгебре, первооткрыватель теории диофантовых уравнений. Жил и работал в X веке.
(обратно)47
Достаточно сказать, что на Западе он известен как Авиценна. Жил и работал в XI веке.
(обратно)48
Дарданеллы.
(обратно)49
Тылобурдо – по-чувашски «огненная птица».
(обратно)50
Разумеется, так оно и случилось. Военное значение Свияжск потерял еще в XVII веке, но величайшей православной святыней считался постоянно и возрождается в этом значении сейчас.
(обратно)51
9 октября.
(обратно)52
Боярин Иван Григорьевич Выродков известен не просто как строитель Свияжска. Он составил первый в истории план инженерного обеспечения войсковой операции. Проведенная им своевременная рекогносцировка местности у Казани позволила ему расписать маршрут, место выгрузки и очередность работ едва ли не для каждого прапора и каждой телеги. Он строил бастионы, тыны, придумал первую в истории контрвалационную линию, делал подкопы для взрыва городских стен…
(обратно)53
Во всяком случае, никаких мало-мальски существенных деяний за этой парочкой история не заметила. Алексей Адашев вел государственную летопись, участвовал в составлении свода разрядных книг, отвечал на челобитные. Сильвестр составил справочник по ведению домашнего хозяйства.
(обратно)54
1514 год.
(обратно)55
Рынды – почетная царская стража, обычно одевались в белые кафтаны и высокие шапки, вооружены были стилизованными позолоченными бердышами. А упомянутый великокняжеский дворец сгорел в середине XVII века.
(обратно)56
Название продержалось всего два года. С 1553 года в документах город именовался уже Новый Город Свияжск, а затем и просто Свияжск. Иван Грозный строил очень много. И городов, и крепостей. Видимо, с годами его восторг от первого приобретения угас.
(обратно)57
12 июля.
(обратно)58
История о первопечатнике Федорове на самом деле является мифом. Историкам известно немало книг, изданных еще до его приезда на Русь. Есть даже теория, что типографию «первопечатника» сожгли конкуренты по «бизнесу». По словам самого Федорова: «зависти ради многие ереси умышляли» (послесловие к львовскому «Апостолу»).
(обратно)59
Наряд – так в XVI веке называли артиллеристов – людей, обслуживающих и использующих пушки.
(обратно)60
4 сентября.
(обратно)61
В итоге в воевавшей с Казанью армии русских из 150 тысяч человек оказалось всего 50 тысяч, 60 тысяч были татарами, 10 – европейскими наемниками, а все прочие – воинами из местных племен, примкнувшими к общему освободительному походу.
(обратно)62
Эта роспись боярина Выродкова стала первым в истории планом инженерного обеспечения войсковой операции для первых в истории саперных войск.
(обратно)63
Подразделение янычарского корпуса. Численность колебалась от тысячи до полутора тысяч человек.
(обратно)64
19 июня.
(обратно)65
Имеется в виду порошок из цветков календулы, называемой в народе «ноготками», а отнюдь не перетертые ногти. Цветки календулы, как и сфагнум, обладают бактерицидными свойствами и широко применялись до возникновения «официальной» медицины.
(обратно)66
Вне зависимости от жанра данной книги активное и весьма успешное использование ногайцами колдовства при обороне Казани является историческим фактом. Об этом рассказывает князь Курбский в воспоминаниях о войне с Казанью, на это указывают летописи, это признают такие известные историки, как Валишевский и, пусть и сквозь зубы, сам Карамзин.
(обратно)67
Следует помнить, что в 1552 году Куйбышевского водохранилища еще не существовало, и Волга до Казанских стен не доходила несколько километров.
(обратно)68
Процедура в XVI веке вынужденная и необходимая. В то время качество изготовления стволов не гарантировало гладких внутренних поверхностей. Поэтому снаряд, имевший точный «калибр», мог застрять в стволе и вызвать разрыв пушки. Обычное, кстати, тогда дело. Пенька позволяла стрелять ядрами несколько меньших размеров, обеспечивающих безопасность, одновременно пресекая прорывы пороховых газов между краем ядра и пушечным стволом. Во всяком случае – такова историческая теория. Наверное, с пыжами тоже что-то не получалось.
(обратно)69
Феня – мелкий торговец. Не совсем уж нищий коробейник, но и не купец, считающий товар амбарами и ладьями.
(обратно)70
Согласно официальной истории, русские взяли острог в Арском лесу 6 сентября, после чего дошли до Камы, освобождая рабов и собирая добычу, и уже 8 сентября вернулись в лагерь. Верится с трудом – но такова история.
(обратно)71
Не кумачовый революционный, естественно, а «чермный» великокняжеский: лик святой на красном фоне.
(обратно)72
Кита – укрепление в виде наполненного землей и камнями бревенчатого сруба. Отсюда – Китай-город, Китайская стена.
(обратно)73
Первую из них, храм Благовещения, освятили уже 6 октября.
(обратно)74
13 января. Васильевой колядой почему-то считался день святой Маланьи. Сказывали, если 13 января в ночь ветер дует с юга – год будет жаркий и благополучный, с запада – к изобилию молока и рыбы, с востока – жди урожая фруктов.
(обратно)75
Захарьины – русский боярский род XV–XVI вв. К началу XVI века разделился на две ветви: Захарьиных-Яковлей и Захарьиных-Юрьевых. От последних и пошли Романовы. Учитывая внимание к родам и коленам, свойственное тому времени, одного и того же человека нередко честили сразу по всем фамилиям его семейного древа.
(обратно)
Комментарии к книге «Князь. Война магов», Александр Дмитриевич Прозоров
Всего 0 комментариев