«Воды Дивных Островов»

Воды Дивных Островов (fb2) - Воды Дивных Островов [сборник, litres] (пер. Юрий Ростиславович Соколов,Светлана Борисовна Лихачева,Алексей Ю. Аристов) 4799K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Уильям Моррис

Уильям Моррис Воды Дивных Островов (сборник)

William Morris

THE WATER OF THE WONDROUS ISLES

THE SUNDERING FLOOD

GOLDEN WINGS AND OTHER STORIES

© Горинова Н.Р., вступительная статья, 2018

© Аристов А.Ю, перевод на русский язык, комментарии, 2018

© Лихачёва С.Б., перевод на русский язык, 2018

© Соколов Ю.Р., перевод на русский язык, 2018

© Издание на русском языке, оформление. ООО «Издательство «Эксмо», 2018

* * *

Уильям Моррис – Рыцарь без Страха и Упрёка

Мне не хотелось бы покидать этот мир, он ведь удивительно радушно встретил меня.

Уильям Моррис

Его имя ещё при жизни стало легендой. Поэт, писатель, переводчик, художник-прерафаэлит, дизайнер, критик, издатель, изобретатель и общественный деятель – всё это о нём, об Уильяме Моррисе. Обладая могучим здоровьем и огромной физической силой, он всю жизнь работал за десятерых. И каждое его произведение – будь то резьба по дереву, тканые ковры или романы – отличалось скрупулёзным следованием традиции и в то же время уникальностью. Борец за равенство и братство, романтик и учёный, искусный ремесленник и бойкий торговец – кем он был на самом деле, этот гигант Викторианской эпохи?

Безоблачное детство и бурная юность

Уильям Моррис родился 24 марта 1834 года в небольшом селении Уолтемстоу (ныне – пригород Лондона). Мальчика назвали в честь его отца, преуспевающего коммерсанта и партнёра фирмы «Сандерсон и Ко». Мать, Эмма Моррис (в девичестве – Шелтон), была родом из состоятельной буржуазной семьи из Вустера. Уильям был третьим из десятерых детей, и их детство было по-настоящему счастливым, не омрачённым ни нуждой, ни школьной зубрёжкой.

Поместье Вудворд-холл, куда семья переехала, когда Уильяму исполнилось шесть лет, насчитывало 50 акров прекрасной земли, не считая лесных угодий. С братьями Уильям ловил рыбу, а с сёстрами ухаживал за цветами в саду. Он очень рано научился читать и горячо полюбил романы Вальтера Скотта. Разъезжая в игрушечных латах на подаренном родителями пони, он воображал себя отважным рыцарем и изучил все тропинки ближайшего леса. Маленького Морриса поразили найденные там руины времён каменного века, и позднее он с удовольствием посещал с отцом средневековые церкви в Эссексе, Кентерберийский собор и охотничий домик королевы Елизаветы I в Чингфорде. Наверное, именно тогда зародилась его любовь к эстетике идеализированного прошлого, к культу рыцарского служения высоким идеалам, что впоследствии определило всю его судьбу.

В 1847 году Моррис-старший неожиданно умер. Оставшись без кормильца, семья перебралась в Вотер-хаус, куда более скромный дом в Эссексе. В феврале 1848 года Уильям начал учёбу в колледже Мальборо в Уилтшире (существует по сей день). Дни, проведённые там, были наполнены отчаянием, презрением к учителям и тоской по дому. Одноклассники издевались над низкорослым стеснительным подростком и наградили его обидным прозвищем Краб. В канун Рождества 1851 года Моррис вернулся домой, дальнейшее его обучение продолжал преподобный Фредерик Гай, учитель соседней школы.

В июне 1852 года Моррис поступил в Эксетер-колледж при Оксфордском университете. Он скучал на занятиях по античной истории и богословию, но приходил в восхищение, изучая средневековую литературу и рассматривая старинные здания университетского городка. Прочитанный в это время роман Томаса Мэлори «Смерть Артура» оказал сильнейшее влияние на мировоззрение и творчество молодого Морриса. Для него Средние века олицетворяли собой эпоху, когда царили благородные рыцарские идеалы и закон всеобщего равенства, чего так не хватало чопорному викторианскому обществу. Моррис задыхался в этом «царстве безвкусицы», он не выносил постоянных разговоров о прибыли и выгоде. Спасение от эгоистических принципов общества он видел в искусстве, только оно могло обратить мысли людей к идеальному прошлому старой доброй Англии.

В колледже Моррис познакомился с молодым художником Эдвардом Бёрн-Джонсом, и впоследствии их дружба длилась всю жизнь. Бёрн-Джонс ввёл Морриса в «Бирмингемскую группу» – компанию студентов Пембрук-колледжа, в которую входили Ричард Диксон, Чарльз Фолкнер и Эдвин Хатч. Собираясь по вечерам, молодые люди читали Теннисона, Диккенса и Шекспира, обсуждали вопросы медиевизма и социальные проблемы. В 1854–1855 годах друзья совершили путешествие по Франции и Бельгии, осматривая средневековую архитектуру и практикуясь в рисовании и стихосложении. Своим «безрассудным» поведением Моррис спровоцировал неудовольствие матери, считавшей, что Уильяму следует найти себя в торговле или богослужении, но никак не в искусстве. Но юноша уже твёрдо верил в своё призвание и на протяжении 1856 года, под эгидой «БГ», в действительности же – за свой счёт, издавал небольшой «Оксфордский и кембриджский журнал», где печатал собственные рассказы, стихи и критику, заслужившие похвалу самого Альфреда Теннисона.

Братство кисти, сердца трёх

Окончив колледж со степенью бакалавра, Моррис открыл для себя теорию крупнейшего искусствоведа той поры Джона Рёскина, сформировавшую его дальнейшие взгляды. Рёскин проповедовал возврат от машинного производства к ручному труду, превращение ремесленников в творцов-художников и создание неакадемического искусства, которое было бы доступно всем. Критик горячо поддерживал так называемое «Прерафаэлитское братство» – объединение молодых художников, существовавшее с 1848 года и положившее начало всем модернистским течениям в Европе. Картины прерафаэлитов, написанные на мифологические и литературные сюжеты, отличались тщательной проработкой деталей, ярким, сочным цветом и сложной нетрадиционной композицией. Кружок «защитников красоты и духовности» казался Моррису сбывшейся мечтой, и он с радостью примкнул к «братству».

И Моррис, и Бёрн-Джонс восхищались художником и поэтом Данте Габриэлем Россетти, главой и идейным вдохновителем «Прерафаэлитского братства». Двадцативосьмилетний мэтр стал не только их учителем и другом, но кумиром и авторитетом во всём. Благодаря Россетти Моррис познакомился со многими выдающимися людьми своего времени: поэтом Робертом Браунингом, художниками Артуром Хьюзом, Томасом Вулнером и Фордом Мэдоксом Брауном. Кроме того, Россетти помог Моррису и Бёрн-Джонсу снять квартиру на Ред-Лион-сквер в Блумсбери, центре интеллектуальной жизни Лондона. Друзья оформили интерьер квартиры в средневековом стиле, используя сцены из любимого Артурианского цикла.

К этому времени Моррис уже бросил службу в оксфордском архитектурном бюро, где работал вместе с Филиппом Уэббом, с которым они дружили на протяжении всей жизни. Моррис занялся живописью, продолжил писать стихотворения, подвизался в книжной иллюстрации. В марте 1857 года вышел его первый сборник стихов «В защиту Гвиневеры». К сожалению, опыт оказался неудачным, и Моррис ещё долго ничего не публиковал.

В октябре 1857 года Моррис познакомился с Джейн Бёрден, известной натурщицей, в которой воплотился прерафаэлитский идеал красоты. Джейн, девушка из простой рабочей семьи, была, по словам писателя Генри Джеймса, «само совершенство». Абсолютно ею очарованный, Моррис пригласил девушку позировать для картины «Прекрасная Изольда» и вскоре сделал ей предложение. Венчание Джейн и Уильяма Морриса состоялось 26 апреля 1859 года в церкви Святого Михаила, после чего молодые поселились в Лондоне на Грейт-Ормонд-стрит. Позднее Джейн признавалась, что никогда не любила Морриса, предпочитая ему обаятельного Россетти, но это замужество помогло ей выбраться из нищеты и заняться самообразованием. Моррис же настолько боготворил супругу, что в 70-х годах предпринял длительное путешествие в Исландию, дабы позволить Джейн и Габриэлю Россетти насладиться взаимной любовью. Впрочем, поначалу чета Моррисов была весьма счастлива, и у них родились две дочери: Алиса в январе 1861 года и Мэри в марте 1862-го.

Дом, (не)милый дом

В 1860 году Моррис озаботился постройкой дома для своей семьи. Проект особняка, получившего название Ред-Хаус (Красный дом), разрабатывал архитектор Филипп Уэбб, дизайном интерьеров занимались сам Моррис, Бёрн-Джонс и Россетти. Ансамбль Красного дома следует традициям средневекового ремесленничества: он прост и естественен в сравнении с неоготическими постройками своей эпохи. Общая простота комнат с белыми стенами оттенялась изящными предметами мебели, вышивками, витражами и фресками. Ред-Хаус стал первым образцом архитектуры «Движения искусств и ремёсел» – художественного стиля, основанного на принципе единства Добра и Красоты. Моррис, будучи одним из основателей «Движения», утверждал, что красивые предметы, окружающие людей в быту, должны способствовать духовному совершенствованию общества.

С этой целью в 1861 году была основана фирма «Моррис, Маршалл, Фолкнер и Ко», которая занялась производством декоративных изделий для дома: мебели, бумажных и тканевых обоев, витражей, ковров и гобеленов, тканей и вышивки. Моррис был настроен решительно, он надеялся изменить вкусы публики и привнести в мир красоту. Поначалу фирма почти не имела клиентов, однако на Международной выставке 1862 года в Южном Кенсингтоне продукция компании привлекла внимание прессы, после чего начала пользоваться большим спросом. Впрочем, этот успех для Морриса оказался разочарованием, ведь все изделия фирмы, сделанные вручную, оказались не по карману людям со средним достатком. Отвергая машинное производство, компания не могла сделать качественные вещи доступными широким массам, а следовательно, повлиять на быт и художественную культуру своего времени. Признав это, Моррис убедился, что его идеалы неосуществимы вне преобразований общества. Позднее, желая принять участие в борьбе «за равенство и братство», он вступил в Социал-демократическую федерацию, ну а пока… фирма стала производить простые стулья по 7 шиллингов за штуку.

В 1864 году Моррис, уставший от семейных проблем, продал Ред-Хаус и осенью 1865-го переехал в Блумсбери на Квин-сквер, в то же здание, где размещалась контора его фирмы. Он полностью погрузился в работу, благо предложений было хоть отбавляй. С сентября 1866 года по январь 1867-го он занимался отделкой Оружейной комнаты в Сент-Джеймсском дворце. Затем проектировал интерьер Зелёной столовой в Южно-Кенсингтонском музее (теперь – Зал Морриса в Музее Виктории и Альберта). Слава компании дошла даже до Соединённых Штатов, что привело к знакомству Морриса с Генри Джеймсом и Чарльзом Элиотом Нортоном. Однако несмотря на успех, фирма не приносила большой прибыли, и Моррису пришлось уменьшить свои расходы.

Не вырубишь топором

Вместе с тем Моррис возвращается к литературным трудам. В 1867 году увидела свет поэма «Жизнь и смерть Ясона», пересказывавшая легенду о Золотом руне. Она оказалась настолько успешна, что издатели даже соревновались за возможность переиздания. Следующая поэма «Земной рай» (1868–1870), написанная в духе «Кентерберийских рассказов» Джеффри Чосера, привлекла обширное внимание критиков, заговоривших о Моррисе как о выдающемся поэте. Впоследствии все его романы подписывались: «От автора, подарившего миру «Земной рай»!»

К этому времени Моррис серьёзно увлёкся скандинавской литературой. Он даже перевёл несколько легенд и саг вместе с исландским богословом Эриком Магнуссоном. Одновременно с этим он постигал искусство каллиграфии и создавал рукописные иллюстрированные книги в средневековом духе. Всего с 1870 по 1875 год им было создано 18 манускриптов.

В июне 1871 года Моррис перевёз семью в поместье Келмскотт в Оксфордшире, чтобы дочери могли отдохнуть от шумного мегаполиса. Через месяц, оставив их на попечение Джейн и Россетти, он отбыл в Исландию вместе с Магнуссоном, Фолкнером и Эвансом. Моррис, сочувствующий исландскому движению за независимость, даже встретился в Рейкьявике с лидером этого движения и президентом исландского литературного общества Йоуном Сигурдссоном. Эта поездка произвела на Морриса неизгладимое впечатление. В 1876 году он опубликовал поэму «О Сигурде из рода Вёльсунгов и о падении Нибелунгов», в основе которой лежали скандинавские саги. На автора обрушился ещё больший успех, а некоторые критики до сих пор называют эту поэму в ряду лучших английских произведений. К этому же времени относятся его переводы «Энеиды» Вергилия, «Саги о Вёльсунгах» и исландских повестей о любви.

С середины 70-х годов Моррис, которого всегда увлекали идеи социального преобразования общества, вступает в политическую борьбу. В своих лекциях и статьях он критикует капитализм за стремление к извлечению всё большей прибыли. А вступив в 1883 году в Социал-демократическую федерацию, Моррис берётся за дело с жаром: читает лекции, издаёт и распространяет брошюры, активно участвует в собраниях и финансирует партийный журнал «Джастис». Но уже через два года, в январе 1885-го, он вместе с Эдуардом Эвелингом и Элеонорой Маркс (дочерью Карла Маркса) создаёт Социалистическую лигу и становится редактором журнала «Коммонуил».

Впрочем, политическая активность не помешала Моррису заниматься делами компании и литературным творчеством. После переименования фирмы в «Моррис и Ко» в 1875 году он начинает интересоваться ткачеством. Моррис сам смешивает краски и вручную ткёт гобелены, по сути, с нуля возрождая это искусство, позабытое после изобретения машинных станков. Чтобы не отрываться от любимого занятия, он устраивает мастерскую прямо в подвале дома в Хаммерсмите, который снимает с апреля 1879 года у писателя Джорджа Макдональда. Дела фирмы шли в гору, марка «Моррис и Ко» стала одной из самых популярных и любимых в Великобритании, особенно после открытия нескольких магазинов в Лондоне и Манчестере.

Что касается литературных трудов, в 1885 году в «Коммонуиле» печатается поэма «Пилигримы надежды», с ноября 1886-го по январь 1887 года – повесть «Сон Джона Болла». В 1887 году увидел свет его перевод «Одиссеи» Гомера, о котором положительно отзывался Оскар Уайльд. С января по октябрь 1890 года в том же «Коммонуиле» печатается роман-утопия «Вести ниоткуда, или Эпоха спокойствия». Книга повествует о человеке по имени Уильям, который однажды просыпается в будущем и, путешествуя, наблюдает идеальное общественное устройство. В этом мире нет ни частной собственности, ни денежной системы, ни судов и тюрем, здесь царит гармония человека и природы, а труд, выполняемый с любовью, приносит радость. Роман этот был весьма успешен у социалистов, сразу после выхода его перевели на русский, французский, итальянский и немецкий языки.

Вообще, конец 80-х и 90-е годы – самый плодотворный период для Морриса-писателя. В это время из-под его пера выходит «Сказание о доме Вольфингов и всех родах Марки, изложенное в стихах и прозе» (1889), почти исторический роман, в основу которого лёг древнегерманский «сеттинг». Продолжение, роман «Корни гор», вышло уже через год. Изначально Моррис задумывал трилогию, но заключительная «Повесть о Дезидерии» так и не была написана. Впрочем, именно «Сказание о доме Вольфингов» позднее станет настольной книгой Джона Р.Р. Толкина, а также образцом для подражания и богатым источником идей.

Затем Моррис возвращается к средневековой эстетике. Он пишет «Повесть о Сверкающей равнине» (1890), в которой опять же описывает некое идеальное государство, где царят радость и красота. Но уже следующий роман, «Лес за Гранью Мира» (1894), знаменует собой новый этап в творчестве писателя. Здесь действие происходит в вымышленном мире с собственной географией и историей, а средневековые декорации сочетаются с магией и мифологией. Очевидно, что это рецепт фэнтезийного романа, и многие критики называют «Лес за Гранью Мира» первым произведением в жанре фэнтези, породившим современную жанровую традицию.

Затем последовал роман «Юный Кристофер и прекрасная Голдилинд» (1895), сюжет которого основан на легенде XIII века о герое Хавелоке. Хотя волшебство здесь почти отсутствует, роман пользовался большой любовью Инклингов. Кстати, его главный герой Кристофер считается одним из прототипов принца Каспиана в произведениях К.С. Льюиса.

Следующий большой роман «Источник на Краю Мира» (1896), включающий в себя четыре книги, считается вершиной литературного творчества Морриса. Пожалуй, это самое проработанное его произведение: несколько переплетающихся сюжетных линий, прекрасный язык, запоминающиеся живые персонажи… Весьма любопытно, что первый положительный отзыв на роман написал Герберт Уэллс, не очень-то жалующий сказки.

Ещё два романа, написанные в это же время – «Воды Дивных Островов» и «Разлучающий поток», – были опубликованы в 1897 году, уже после смерти автора.

Последние годы

В последние годы Моррис отошёл от политики, занимаясь преимущественно делами фирмы и литературой, а также принимая участие в разного рода арт-сообществах. Так, под влиянием «Движения искусств и ремёсел» в 1884 году была создана Гильдия работников искусства, куда Моррис вступил только в 1888 году, а в 1892-м был избран почётным Мастером гильдии. В этом же году он вступил в должность президента Общества прикладных искусств, где читал лекции об искусстве. Моррису предлагали также занять должность придворного поэта-лауреата королевы Виктории, но он отказался, будучи верен своим социалистическим взглядам.

В мае 1891 года заработала собственная типография Морриса «Келмскотт-пресс», созданная, чтобы «делать красивые книги». Ориентируясь на технологию печати Гутенберга, рабочие сами изготавливали бумагу и пергамент, Моррис лично рисовал новые шрифты и орнаменты. Большинство книг было украшено иллюстрациями Бёрн-Джонса. За семь лет, на протяжении которых работала типография, было издано 66 томов, стилизованных под средневековые рукописи, и первой из них стала «Повесть о Сверкающей равнине». Вообще, в «Келмскотт-пресс» вышло 23 книги Морриса, больше, чем книг прочих авторов, в числе которых были Китс, Шелли, Рёскин, Россетти, Суинбёрн и другие. Сегодня все эти тома считаются произведениями книгопечатного искусства. Но magnum opus типографии, работа над которым заняла несколько лет, стало великолепнейшее издание Чосера, включающее 87 иллюстраций. Один из экземпляров книги и поныне хранится в Британской библиотеке.

Уильям Моррис умер вскоре после выхода книги Чосера, 4 октября 1896 года, в окружении родных и друзей. Последние несколько лет он страдал от подагры, эпилепсии и туберкулёза, но продолжал работать и путешествовать. Некрологи, появившиеся во всех газетах на первой полосе, объявляли его великим поэтом, а социалистическая пресса вспоминала заслуги в общественной деятельности. Похороны Морриса прошли 6 октября в деревне Келмскотт при церкви Св. Георгия. Через несколько лет Джейн упокоилась рядом с ним.

Наследие Морриса весьма обширно, и не менее обширно влияние, которое его фигура до сих пор оказывает на западную культуру и искусство. Для нас же особенно интересен его огромный вклад в литературу, сделавший современную фантастику такой, какая она есть. Ведь карта страны Фантазии наверняка была бы куда меньше и скучнее, если бы не Уильям Моррис, этот рыцарь без страха и упрёка, ведущий за собой всё новые поколения писателей.

Наталья Горинова

Воды Дивных Островов

Часть первая Обитель неволи

Глава I Похищение в городе Аттерхей

Некогда, как гласит предание, был на свете обнесённый стеною торговый город, что прозывался Аттерхей; возвели его на полоске земли чуть в стороне от большого тракта, что вёл из-за гор к морю.

Город сей стоял у самой границы леса, людьми почитаемого весьма великим, а может статься, даже бескрайним; однако же под сень чащи вступить доводилось поистине немногим, побывавшие же там возвращались с рассказами путаными и небывалыми.

Не пролегало сквозь чащу ни наезженных путей, ни окольных троп, не встречалось там ни лесников, ни дорожных смотрителей; никогда тем путём не являлись в Аттерхей торговцы, не нашлось бы во всем городе жителя настолько обнищавшего или настолько храброго, чтобы осмелился отправиться в лес на охоту; ни один объявленный вне закона преступник не решался бежать туда; ни один божий человек не доверял святым настолько, чтобы выстроить себе в том лесу келью*[1].

Ибо всяк и каждый почитал сей лес местом крайне опасным; одни говорили, что там бродят самые что ни на есть жуткие мертвецы; другие уверяли, будто языческие богини обрели в лесу приют; а кто-то полагал, что там, вероятнее всего, обитель эльфов* – тех, что коварны и злобны. Однако большинство сходилось на том, что в чащобах леса кишмя кишат дьяволы, и куда бы ни направлял стопы человек, раз оказавшись там, выходил он неизменно к Вратам Ада. И называли ту чащу Эвилшо, что означает «Лихолесье».

Однако торговый город жил не худо; ибо какие бы злые твари ни таились в Эвилшо, никогда не являлись они в Аттерхей в таком обличье, чтобы сумел распознать их людской взор, а уж о том, чтобы Дьяволы Эвилшо причинили кому-либо зло, в тех краях и вовсе не слыхивали.

И вот как-то раз был в торговом городе ярмарочный день, и стоял самый полдень, и на рынке толпилось немало людей, и явилась среди них женщина, высокая и сильная, черноволосая, с изогнутым носом и пронзительными, словно у ястреба, глазами, с виду не столь красивая, сколь надменная и властная; дать ей можно было около тридцати зим. Она вела под уздцы крупного серого осла, по бокам которого висели две корзины – туда складывала она покупки. Но вот женщина закончила дела торговые и теперь озиралась по сторонам, словно бы наблюдала за людьми забавы ради; когда же встречалось ей на пути дитя – на руках ли дитя несли, или вели за руку родственницы, или один ребёнок шёл, как частенько случалось, – чужестранка задерживала на малыше внимательный взгляд и рассматривала более пристально, нежели что другое.

Так она шла себе, удаляясь от торговых рядов, пока толпа не стала редеть; тут-то натолкнулась она на дитя, может статься, двух зим, что ползало туда-сюда на четвереньках; только жалкие лохмотья прикрывали крохотное тельце малютки. Незнакомка пригляделась к ребёнку, посмотрела в ту сторону, куда дитя направлялось, и увидела одинокую женщину, что сидела на камне, склонив голову к коленям, словно притомилась либо удручена была чем-то. К ней-то и подобралось дитя, весело лепеча, и обхватило ручонками ноги женщины, и спрятало головку в складки её платья; женщина подняла взгляд, и открылось лицо её, что, некогда замечательное своей красотою, теперь исхудало и осунулось, хотя бедняжке едва перевалило за двадцать пять. Она подхватила дитя, и привлекла его к груди, и расцеловала ручки его, и щёки, и лоб, и принялась развлекать малютку, да только в показном веселье этом чудилась скорбь. Статная незнакомка оглядела её сверху вниз, и приметила, как плохо та одета, и похоже, ни малейшего отношения не имеет к толпе зажиточных торговцев, и улыбнулась как-то мрачно.

Наконец заговорила владелица осла, и голос её прозвучал отнюдь не столь резко, как можно было предположить по лицу её. «Матушка, – сказала она, – ты, похоже, не настолько занята, как прочий здешний люд; можно ли попросить тебя растолковать чужестранке, что задержится в этом славном городе на какой-нибудь час-другой, где бы найти ей комнату, дабы отдохнуть и поесть малость, подальше от сквернословов и дурного общества?» Отвечала бедная женщина: «Недолог будет мой сказ; слишком бедна я, чтобы знать про постоялые дома да трактиры; нечего мне ответить». Отозвалась собеседница её: «Может быть, кто из друзей твоих пустит меня в свой дом, ежели ты попросишь?» Отвечала мать малютки: «Да какие у меня друзья, с тех пор как умер мой муж, и сама я умираю от голода, – и это в городе богатства и изобилия?»

Владелица осла помолчала немного, а затем молвила: «Бедная ты женщина! Мне становится жаль тебя; и скажу тебе вот что: нынче пришла к тебе удача».

Тем временем бедная женщина поднялась на ноги, держа дитя на руках, и собралась было идти своим путём, но чужестранка жестом остановила её и молвила: «Подожди немного и выслушай добрую весть». Она запустила руку в висящий у пояса кошель и извлекла оттуда новенькую золотую монету нобль*, и сказала так: «Вот что получишь ты, когда я присяду отдохнуть в твоём доме; когда же направлю я стопы свои прочь, найдутся для тебя ещё три, во всём схожие с этой, ежели останусь я тобою довольна».

Женщина поглядела на золото, и на глаза её навернулись слёзы; но рассмеялась она и молвила: «Комнату на час я тебе охотно могу предоставить, а в придачу и воды колодезной, и ломтик хлеба с мышиную долю. Коли полагаешь ты, что всё это стоит три нобля, как могу я сказать тебе нет, ежели деньги эти могут спасти жизнь моей малютки. Но чего ещё ты от меня потребуешь?» «Немногого, – отвечала чужестранка, – а потому веди меня прямо к своему дому».

Так ушли они с рынка; горожанка провела владелицу осла вниз по улице и через западные ворота города Аттерхей, что, кстати говоря, выходили на Эвилшо; так оказались они на беспорядочно застроенной улице за пределами стен, что тянулась до самого леса; у тамошних домов вид был отнюдь не жалкий, но поскольку столь близко подступали они к Дьявольским Угодьям, люди богатые не желали больше иметь с ними дела, и жилища достались бедноте.

И вот, остановившись у своего дома, горожанка взялась за щеколду и рывком распахнула дверь; и протянула руку гостье, говоря: «Не отдашь ли ты мне сейчас первую золотую монету, ибо отдыхать ты сможешь столько, сколько захочешь?» Владелица осла вложила монету в раскрытую ладонь, и женщина взяла нобль, и приложила его к детской щёчке, а затем поцеловала и монету, и ребёнка; и повернулась к чужестранке, и сказала: «Что до твоей вьючной скотинки, ничего-то у меня для неё не найдётся, ни сена, ни зерна: лучше тебе оставить осла за порогом». Незнакомка кивнула в знак согласия, и все трое вместе вошли в дом: мать, дитя и гостья.

Горница* оказалась достаточно просторной, хотя скудным было её убранство, а именно: табуретка, кресло тисового дерева, небольшой столик и сундук; в очаге не горел огонь, и только белый пепел, оставшийся от нескольких жалких веточек, лежал тонким слоем; но поскольку на дворе стоял июль, значения это не имело.

Гостья уселась в кресло, а бедная женщина осторожно опустила дитя на пол и подошла к незнакомке, и застыла перед нею, словно ожидая приказаний.

И молвила чужестранка: «Горница твоя с виду отнюдь не убога, и не тесна нисколько; а дитя твоё, что, как вижу я, женского полу, и потому, верно, не скоро тебя покинет, хорошо сложено и собою пригоже. Да и для тебя наступят лучшие дни, как кажется мне; я уж помолюсь о том».

Всё это проговорила она голосом ласковым и вкрадчивым, и лицо бедной женщины смягчилось, и очень скоро из глаз её на стол закапали слёзы, но ни слова не произнесла она в ответ. Гостья же достала не три нобля, но все четыре, и разложила их на столе, говоря: «Ло*, друг мой, вот три нобля, что я тебе посулила! Теперь они твои; но этот ты возьми и потрать для меня. Ступай обратно в город, и купи мне белого хлеба, да смотри, лучшего; и мяса самого отборного, или пулярку*, если найдёшь, уже приготовленную и приправленную; а к ним в придачу самого доброго вина, что только можно купить за деньги; и сладостей для твоей малютки. Когда же вернёшься ты, мы посидим да отобедаем вместе. А после, вкусив вдоволь и еды, и питья, мы измыслим что-нибудь ещё во благо тебе».

Зарыдав, женщина опустилась перед гостьей на колени, но ни слова не смогла выговорить, до того переполнено было её сердце. Она расцеловала чужестранке руки, и взяла деньги, и поднялась, и подхватила ребёнка, и осыпала бессчётными поцелуями тельце девочки там, где его не прикрывали лохмотья, а затем поспешила прочь из дома, вверх по улице и через ворота; а гостья осталась сидеть на месте, прислушиваясь к её шагам, пока шаги не стихли; теперь тишину нарушали только отдалённый гул рынка да лепет девочки.

Тогда встала гостья, и подхватила ребёнка с полу, малютка же отбивалась и плакала, и звала мать, насколько позволяла несвязная её речь; но чужестранка принялась по-доброму увещевать крошку, говоря: «Тише, милая, ты только слушайся; сейчас мы пойдём и поищем маму», – и дала ребёнку леденец из заплечного мешка. Затем она вышла за двери, ласково приговаривая: «Погляди, какой славный ослик! То-то весело мы на нём прокатимся прямо к матушке!»

Затем она уложила дитя в корзину, на мягкую подушку, а сверху укрыла шёлковой тряпицей, чтобы девочке было уютно. И взяла она осла под уздцы, и пошла своим путём через пустошь к Эвилшо; ибо, как легко можно догадаться, там, где кончались дома и улица, кончалась и утоптанная тропинка.

Шла она быстро и неслышно; только трое прохожих встретились ей по пути; когда же они увидели незнакомку и поняли, что направляется она к Эвилшо, каждый из них отворотился, и осенил себя крестом, и прошёл поскорее мимо. Никто не попытался остановить чужестранку, никто с нею не заговорил, и ни разу не услышала она шагов преследования у себя за спиной. И обедню не успели бы отслужить, как чужестранка уже оказалась среди деревьев со своим ослом, с покупками и с добычей.

Но и там она не остановилась, однако пошла вперёд как можно быстрее, дабы оказаться как можно дальше, прежде чем застанет её в пути ночь. И что бы там ни говорили о сомнительных созданиях, каких доводилось людям увидеть в Эвилшо, об этой женщине сказать следует, что никто ей в чаще не встретился хуже её самой.

Глава II А теперь рассказ пойдёт о доме у воды

Четыре дня брели они по лесу, и ничего не случилось с ними в пути, о чём бы стоило рассказать. Ведьма (ибо именно ведьмой оказалась чужестранка) кормила похищенное дитя досыта и в должное время, и порою ласкала малютку, и приветливо с нею разговаривала; а порою вынимала ребёнка из корзины и сажала верхом на осла, и таким манером осторожно поддерживала; а порою, когда случалось путникам набрести на поросшие травою и цветами поляны, колдунья спускала девочку на землю и давала вволю побегать, пособирать цветы и ягоды. Кому горе, а малютка радовалась, столько всего нового и дивного встретилось ей в лесу.

Наконец, на исходе пятого дня, когда уже долго пробирались они сквозь густую чащу, меж дальних стволов забрезжил смутный свет, что разгорался всё ярче и ярче, словно новый, залитый лучами мир лежал впереди. Туда и направились путницы, и очень скоро, ещё до того, как солнце село, вышли к берегу, далее которого до самого горизонта простиралась бескрайняя водная гладь, как если бы глазам странников предстал океан, – только вода была пресной. Однако же менее чем в полумиле от берега виднелись два островка, как это бывает в солёных морях; один из них, зелёный, в изобилии поросший кустами, невысоко поднимался над водой; другой же, к востоку от первого и ближе к берегу, высился бесплодной скалою.

Там, где кончался лес, от опушки до озера раскинулась великолепная травяная равнина – местами она достигала целого фарлонга* и более, местами заметно суживалась, а кое-где деревья подступали к самой воде. Выйдя из чащи, путницы оказались на самом широком участке равнины: там протянулась изрядная полоса зелёного дёрна в форме недавно народившейся луны; позади частоколом ограждал её строй деревьев, к югу лежало озеро, а лес – к северу. Тут и там виднелись огороженные клочки возделанной земли: здесь колосились высокие зелёные стебли пшеницы; однако большая часть равнины являла собою благоуханный луг, и паслось там славное стадо коз, а в придачу к ним пять коров и бык на привязи. Через весь луг струился прозрачный ручей и, петляя, убегал к озеру, а у самого русла ручья, в двух полётах стрелы от воды, высился холм – там-то, среди овощных грядок, и стоял домик, сложенный из крепких брёвен. Прямо перед домом крутой берег озера, обрываясь, переходил в отлогий плёс, и медового цвета песок языком вклинивался в луговую траву.

Колдунья направилась прямиком к двери помянутого дома, словно здесь и жила, а именно так оно и было. Она распахнула дверь и сняла с осла поклажу, а в первую очередь спящую малютку; ведьма растолкала девочку, и внесла в дом, и благополучно опустила на пол; и не обращая внимания на её плач, принялась хлопотать по хозяйству: разжигать огонь, доить козу и накрывать на стол. Закончив дела, она досыта поела сама и накормила ребёнка; и никогда впредь не скупилась она на еду для девочки, как бы ни тиранила её в остальном.

Глава III О магическом перевоплощении

Вот ещё о чём следует помянуть здесь: когда следующим утром колдунья вышла одетой на середину горницы, дитя подбежало к ней поздороваться или за чем другим, но тотчас же, разглядев поближе, отпрянуло назад и замерло, задохнувшись от страха; ибо показалось малютке, что перед нею совсем не та, что прошлой ночью привела её в разубранную комнату, и дала хлеба и молока, и уложила спать, но кто-то другой. Ибо исчезли без следа чёрные космы и изогнутый нос, и горящие ястребиные глаза; правду сказать, что ведьма осталась высокой и сильной, как давеча, и с виду примерно того же возраста; но на этом заканчивалось всякое сходство со вчерашней хозяйкою дома. У этой женщины с головы волною сбегали рыже-золотистые кудри и щурились карие глаза-щёлочки, удлинённые и хитрые. Высокие скулы были у неё, тонкие губы и острый подбородок, плоская грудь и узкие бёдра; и румянец не играл на ослепительно-белой коже.

Ведьма расхохоталась над ужасом ребенка и молвила (и, по крайней мере, голос её остался прежним): «Ах ты, глупый зверёныш! Знаю, что тебя пугает, а именно: полагаешь ты, что я изменилась. Так скажу тебе, что я та самая, что принесла тебя сюда прошлой ночью и накормила; а перевоплощения мои – не твоё дело, ибо, в конце концов, кто как не я стану отныне защищать тебя от голода и непогоды; этого знания на сегодня с тебя и довольно. А теперь тебе следует есть да спать, играть да вопить, дабы поскорее ты выросла и научилась исполнять мою волю».

С этими словами колдунья вывела девочку на солнечный свет и привязала к молодому ясеню, что рос у двери, чтобы ребёнок никуда не делся, пока сама она занята в поле и на лугу.

Но что до магического перевоплощения, впоследствии девочка узнала: ведьма не смела появляться в лесу в том же обличии, в каком показывалась дома; потому, собравшись в Аттерхей, она изменила вид свой, а ночной порою, прежде чем встать, вернула себе былой облик.

Глава IV О том, как подрастало похищенное дитя

Эта малютка, что отныне и впредь зваться будет Заряночкой* (хотя колдунья редко обращалась к ней с этим именем; впрочем, и ни с каким другим не обращалась), стала жить там промеж воды и леса, никого не видя, кроме помянутой ведьмы, что, как уже говорилось, кормила девочку вволю, но до поры никак более с нею не занималась. Потому Заряночка бродила сама по себе, в сущности, где хотела, чаще же всего – по лесу, ибо леса ничуть не боялась; впрочем, и ничто на свете не внушало ей страха, кроме колдуньи. Малютка узнала о повадках и обычаях всех живых созданий вокруг себя, и даже трава и цветы стали её друзьями, и в помыслах своих она складывала про них сказки; и дикие звери ничуть её не опасались, и птицы слетались к её руке, и играли с нею, и любили её от души. Прелестная подрастала девочка, румяная и крепкая, и весела была, словно птицы на ветке; и когда приключалась с нею беда, ибо ведьма нередко являла ей свой скверный нрав, крошка столь же легко переносила горе, как и её пернатые друзья.

Так шли годы, и вот подросла она, и стала статной и стройной, и исполнилось ей двенадцать зим; и была девочка гораздо более крепкой и ловкой, нежели могло показаться на первый взгляд. Обнаружив это, колдунья не преминула воспользоваться сноровкой своей невольницы. Ибо Заряночка и в самом деле превосходно знала всё, что касается до леса и поля, а также и воды отчасти (хотя никогда не доводилось ей видеть в тех местах лодки), ибо выучилась она плавать сама по себе, как это делают утки.

Но теперь госпожа Заряночки вознамерилась учить её исполнять тяжёлую работу, и труден оказался урок, поскольку наставляли девочку хлыстом и розгой; она же порою выказывала упрямство в обращении с колдуньей, ибо казалось пленнице, что женщина эта не любит её. Как бы то ни было, стало в девочке расти подозрение, что с хозяйкой не всё ладно; и хотя боялась ведьму Заряночка, не доверяла она госпоже своей и не почитала её. В противном случае быстро выучила бы она урок, ибо отнюдь не была нерадивой бездельницей, и труд любила, даже тяжёлый и утомительный, но противу гнева и злобы ожесточала своё сердце.

Следует помянуть, что хотя жили они с колдуньей в полном одиночестве, каким-то образом Заряночка проведала, что не одни они на свете, и узнала, что есть ещё мужчины и женщины, и молодые, и старые. Этому, вне сомнения, научила девочку сама ведьма, намеренно или нечаянно; ибо хотя обыкновенно бывала колдунья неразговорчива, тем не менее временами язык её развязывался, и рассказывала она Заряночке повести о мужах и жёнах, о королях, воинах и рабах, и о прочих обитателях внешнего мира, пусть только того ради, чтобы напугать дитя. Вот так-то; когда же ведьма бранила Заряночку либо замахивалась на неё, случалось ей обронить слова, что девочка сохраняла в памяти и, сопоставляя одно с другим, становилась мудрее. Более того, принадлежала она к роду Адамову, и сердце её вобрало многие истины с молоком матери и кровью отца, а сердце и ум пленницы росли и крепли так же, как и её тело. Вот в чём ещё была мудра она, а именно: знала, как не попасться под горячую руку, и потому зачастую обретала в лесу приют более надёжный, нежели под кровом дома. Ибо теперь Заряночка знала, что колдунья ни за что не войдёт под сень чащи; потому всей душою любила девочка лес и целыми днями пропадала там, ежели удавалось.

Так жила она, не вовсе чужда радости, ибо земля стала ей другом и утешала её в минуты скорби; и вскорости сделалась Заряночка стойкой и сильной и умела справляться с горем, не позволяя себе впасть в отчаяние.

Глава V О Заряночке и о том, как она повзрослела и вступила в пору девичества

Дни сменяются один за другим; так тянется год за годом, и вот уже Заряночка превратилась в милую девушку семнадцати лет; и жизнь её текла не вовсе безотрадно, хотя ведьма отчасти обуздала в ней беспечную радость детства, и ходила девушка по земле поступью спокойной и размеренной, словно неизменно погружена была в глубокую задумчивость. Однако же поистине нельзя утверждать с полной уверенностью, будто серьёзное лицо её и печальный взгляд явились только лишь принадлежностью красоты, что по мере того, как уходило детство, озаряла наступающую пору юности и девичества. Но вот что можно сказать наверняка: примерно в это самое время смутные предчувствия, подсказавшие девушке, что не дано ей любить и чтить свою госпожу, обрели форму более отчётливую и легли ей на сердце бременем, от которого ни на мгновение не удавалось Заряночке избавиться. Ибо понимала пленница, что не принадлежит себе, что стала она собственностью и орудием той, которая не только обращалась с нею как с рабыней в недалёком прошлом, но замыслила сделать из неё существо проклятое, вроде себя самой, и при её помощи заманивать в ловушку сынов Адама. Девушка осознавала, хотя и смутно, что госпожа её воистину средоточие зла и что оковы этого зла сковали и её, Заряночку.

Вот ещё что подметила девушка уже давно: то и дело, может статься, раз в две луны, колдунья под покровом ночи поднималась с постели, выходила из дома и пропадала где-то день, или два и три, а порою и больше, и возвращалась утомлённая и усталая; но ни разу не помянула она о том невольнице ни словом. Однако зачастую, отправляясь по своим таинственным делам, ведьма, прежде чем переступить порог комнаты, подходила к ложу Заряночки (а пленница спала на низенькой кровати, из тех, что бывают у подмастерьев и задвигаются на ночь под кровать хозяина) и склонялась над девушкой, проверяя, спит та или нет; но даже в такую минуту объятой паническим ужасом Заряночке удавалось притвориться спящей. Позже в голову девушки не раз приходила мысль подняться и последовать за ведьмой, едва та выскользнет за дверь, и поглядеть, куда уходит она и что поделывает, но страх останавливал Заряночку, и она оставалась дома.

А среди всех этих размышлений рождалась в девушке надежда, что в один прекрасный день ей удастся убежать из рабской неволи. Порою, наедине с собой под надёжной защитой леса, она предавалась этим мечтам; но радость надежды вызывала в душе Заряночки такое смятение, что справиться с бурным этим чувством бедняжка не могла; земля словно бы вздымалась ей навстречу, и леса кружились перед её взором, так, что девушка не могла устоять на ногах, но без сил опускалась в траву и лежала так, безутешно рыдая. А затем чаще всего жар в крови сменялся леденящим холодом, и девушка начинала бояться, что однажды ведьма заметит ликующий отблеск заветной надежды в глазах пленницы и поймёт, что это значит, либо случайно сказанное слово ненароком выдаст непокорную; и воображение немедленно подсказывало Заряночке, что тогда с нею станется, а это нетрудно было себе представить, и картины эти являлись несчастной снова и снова, пока не обессиливали и не изматывали её совершенно.

Но тревожные эти мысли, хотя и не покидали девушку ни на миг, не столь часто терзали её невыносимою мукой, но скорее отзывались тупою болью, что приходит после того, как затянется рана: ибо воистину приходилось Заряночке трудиться от зари до темна, и ничуть она на это не сетовала, ибо работа облегчала для неё пытку надежд и страхов и даровала крепкий сон и радостное пробуждение. Коров и коз полагалось невольнице доить; и пахать, и сеять, и жать в поле, в зависимости от времени года; и уводить скот на лесные пастбища, когда луговые оказывались затоплены либо выжжены солнцем; она же должна была собирать плоды сада и орехи – в лесу, а в сентябре отрясать с веток каштаны. Она сбивала масло и сыр, молола зерно на ручной мельнице, замешивала и пекла хлеб – словом, зарабатывала себе на пропитание тяжким трудом. Более того, девушка выучилась искусству стрельбы из лука и по приказу госпожи своей отправлялась то и дело в чащу, чтобы подстрелить оленя либо косулю и добыть свежей дичины; но и на это Заряночка нимало не сетовала, ибо в лесах обретала она покой и мир.

Правда и то, что порою, как брела она сквозь чащу, или по прогалине, или по лесной поляне, вдруг охватывала её робость; тогда девушка старалась ступать легко и неслышно, чтобы шорох листьев или треск сучка не растревожили неведомых созданий в человеческом обличии, дьяволов, или проклятое ныне божество, или деву народа Фаэри*. Но если и впрямь скрывались в лесу подобные создания, либо мудры они были и предпочитали не показываться на глаза, либо добры и не желали пугать простодушную девушку; а может статься, и не осталось их вовсе в те времена. Как бы то ни было, никакое зло не коснулось Заряночку в Эвилшо.

Глава VI Здесь рассказано об одеждах Заряночки

Высока и стройна ныне милая Заряночка; загаром позлащены её обнажённые ноги там, где не прикрывает их жалкое серое рубище и ещё более жалкая нижняя сорочка, что и составляют все её одежды, кроме как в непогоду; тогда, правду сказать, к облачению девушки добавляется плащ из козьих шкур. Колдунье дела не было до того, во что одевается её служанка; да и Заряночку не настолько это заботило, чтобы отважилась она навлечь на себя гнев госпожи, обратившись к ней с просьбой.

Но как-то раз однажды по весне, когда ведьма пребывала в лучшем расположении духа, нежели обычно, ибо день стоял погожий и тёплый, хотя февраль только-только ещё близился к концу, Заряночка, краснея и стыдясь, робко попросила об одежде, что более пристала бы женщине. Колдунья же, оборотившись к ней, угрюмо молвила: «Тьфу, дитя! – это ещё на что? Нет тут мужчин, и некому на тебя заглядываться. Я ужо сама позабочусь, чтобы к должному времени сделалась ты холёной да ладной. Но послушай-ка! Ты девчонка сноровистая; возьми оленью шкуру, что висит вон там, да пошей себе башмаки на ноги, ежели хочешь».

Так и поступила Заряночка, и скроила башмачки, подогнав их по ноге; но, пока сшивала она кожу, пришла девушке в голову новая причуда. Совсем недавно попались ей под руку шёлковые нити разнообразных оттенков; и вот унесла она шёлк, и башмачки, и иголку в лес, и устроилась под огромным раскидистым дубом, где частенько сиживала, и радостно принялась расшивать мягкую оленью кожу. Немало времени потребовалось Заряночке; и на следующий день вернулась она к вышиванию, и ещё на следующий, и ещё много дней подряд трудилась девушка над башмачками, как только выдавалась у невольницы свободная минутка, и однако же далеко оставалось работе до завершения.

И вот однажды утром ведьма, расхаживая по дому, глянула на ноги пленницы и раскричалась: «Что, до сих пор боса, словно курица? Или испортила ты добрую оленью шкуру и осталась без обуви?» «Нет, госпожа, – отвечала Заряночка, – но башмаки не вовсе ещё готовы». «Покажи мне, что есть», – велела ведьма.

Заряночка отправилась к крохотному своему сундучку и принесла башмачки не без робости, ибо не знала, как отнесётся госпожа к тому, что трудится служанка над обувью столь долго; только ли выбранит или ещё и накажет, ибо даже в те дни ведьма порою поднимала на девушку руку. Но когда хозяйка взяла башмачки и рассмотрела их и увидела, что вышиты по коже дубовые листья, и цветы, и кролики, и белки, она только улыбнулась Заряночке как-то мрачно и молвила: «Ну вот и выходит, что дурочка ты, раз тратишь своё время и моё на такие игрушки; и заслужила ты по справедливости хорошей порки. Однако поступаешь ты так согласно природе земных женщин, дабы украсить тело своё, а дальше – хоть трава не расти. И хорошо; ибо хочу я, чтобы поскорее проявилась в тебе женщина; ужо помогу я тебе принарядиться, раз обращаешься ты с иглой столь умело».

С этими словами направилась ведьма к тяжёлому сундуку и извлекла оттуда отрез зелёной ткани и ещё превосходного льняного полотна, и сказала Заряночке: «Возьми вот это, и пошей себе платье и новую сорочку, и ужо укрась их на славу, как свою новую обувку, ежели пожелаешь; вот ещё тебе в придачу». И вручила она девушке две горсти шёлковых и золотых нитей, и молвила: «Пока мастеришь ты себе франтовские наряды, мне, верно, ничего не останется, как взять на себя большую часть твоей работы. Однако кто знает: глядишь, и забредёт сюда кто-нибудь вскорости, и сочтёт пташку ещё краше благодаря ярким пёрышкам. Теперь ступай от меня прочь; я же примусь работать за двоих и размышлять о делах великой важности».

И кто же обрадовался, как не Заряночка; она порозовела от нежданного счастья, и опустилась на колени, и поцеловала ведьме руку, а затем пошла себе в лес со своей бесценною ношей, и трудилась под заветным дубом день за днём, ни одного не пропуская: либо там, либо в доме, ежели непогодилось. Случилось всё это в середине марта, когда распевали птицы, на боярышнике распускалась молодая листва, так что казалось, будто бледно-зелёные облака легли между могучими серыми стволами дубов и каштанов; а у озера только что пробившийся из-под земли луговой шафран открывал бутон за бутоном. Но вот закончился март, а за ним и апрель, а девушка всё ещё работала себе, весьма тому радуясь; и вот май стал клониться к концу, и на склоне холма прямо перед взором Заряночки пышным цветом расцвели колокольчики.

На всё это время ведьма предоставила Заряночку самой себе и не поручала ей никакой тяжёлой работы в поле или по дому, но всё исполняла сама; однако неразговорчивой сделалась она с девушкой и порою поглядывала на неё грозно. И вот как-то вечером, когда Заряночка возвратилась из леса, ведьма подступила к ней и уставилась прямо в лицо ей, и сказала вдруг: «Не затаила ли ты в сердце желания бежать от меня прочь и меня покинуть?»

Страх острой болью пронзил сердце Заряночки при этих словах, и вспыхнули её щёки, а в следующее мгновение все краски сбежали с её лица, однако девушка вымолвила-таки: «Нет, госпожа моя, нет в моём сердце такого желания». Ведьма окинула её свирепым взглядом и молвила: «Ежели попытаешься бежать и не удастся тебе, то пожалеешь ты об этом только раз, зато на всю жизнь; а что не удастся тебе, так иначе и быть не может». На этом умолкла колдунья, а затем добавила более мягко: «Потерпи да поживи со мною ещё немного, а впоследствии найдутся у тебя причины радоваться, и очень скоро уже».

Ничего более не сказала ведьма в тот раз; но речи её ранили душу девушки; и ещё долго после того Заряночка ощущала гнетущее бремя страха, и не знала она, как вести себя перед колдуньей. Но дни шли себе за днями, и ничего не происходило, и на сердце у девушки полегчало; по-прежнему трудилась она над сорочкой и платьем, и работа близилась к концу. Платье украсила искусница розами и лилиями; от кромки юбки в самой середине полотнища поднималось высокое дерево, а по обе его стороны мордочками друг к другу застыли лани. Сорочку же на груди и вдоль края изящ-но расшила она веточками да бутонами. Июль перевалил за середину, и дни стояли ясные и жаркие.

Глава VII О приключении Заряночки в лесу

Однажды отправилась девушка в лес и устроилась под заветным дубом, а место это находилось слишком далеко от приозёрного луга, чтобы возможно было разглядеть оттуда вышивальщицу; в чаще же никого не ожидала встретить Заряночка, кроме кроликов и белок, что, правду сказать, весьма к ней привыкли и ничуть гостью не боялись, так что даже подходили к её руке и играли с нею, когда девушка их подзывала. По этой причине, и поскольку день стоял до крайности жаркий, она сбросила свою незамысловатую одежду, дабы насладиться сполна тенистой прохладой, и случайным дуновением ветерка, и ласковым прикосновением трав к самому телу. Так сидела она и шила, прикрытая лишь полою зелёного платья, что расписывала иглою, словно кистью.

Дело близилось к полудню; пока же сидела девушка под дубом, поглощённая своим занятием, склонив голову над вышивкой, донёсся до неё лёгкий шелест, словно бы кто-то направлялся прямо к ней. Заряночка не придала тому значения, полагая, что это бродит, должно быть, дикая лань. Но вдруг услышала Заряночка, как кто-то негромко произнёс её имя. Задрожав всем телом, девушка вскочила на ноги, полагая сперва, что ведьма пришла за нею; однако ещё более испугалась вышивальщица, когда увидела, что стоит перед нею некто в образе юной женщины, обнажённой, как и она сама, только бёдра незнакомки охватывал венок из дубовых листьев.

Незнакомка, что теперь подошла совсем близко, улыбнулась девушке и проговорила голосом нежным и ласковым: «Ничего не бойся, Заряночка, ибо думаю я, что ты найдёшь во мне друга; а на то похоже, что очень скоро друг тебе весьма понадобится. А кроме того, вот что скажу тебе, – продолжала она с улыбкой, – раз уж я не боюсь тебя, не след и тебе меня пугаться». Отвечала Заряночка, тоже улыбаясь: «Правда это, что не страшна ты с виду ничуть». Незнакомка рассмеялась от души и молвила: «Так не славно разве, что повстречались мы в лесной чаще? И обе мы – словно обласканные землею дети. Так не сыграть ли нам в игру?» «В какую игру?» – вопросила Заряночка. Молвила дева в венке из дубовых листьев: «А вот в какую: сперва ты расскажешь мне, какою кажусь я твоему взору, раз уж ты меня испугалась; когда же закончишь ты, я тебя опишу».

Молвила Заряночка: «Для меня это куда как непросто; не с чем мне сравнить тебя, ибо, ежели не считать твоего появления, никого-то я не видела, кроме госпожи моей, той, что живёт в Доме у Воды». – «Ладно же, – отозвалась незнакомка, – тогда я начну и первая расскажу тебе, какова ты, и наставлю, как вести речь касательно меня. Но ответь, доводилось ли тебе когда-либо видеть себя в зеркале?» – «Что это за вещь?» – переспросила Заряночка. «То полированный кружок из стали либо другого светлого металла, – пояснила лесная дева, – что воспроизводит правдиво облик стоящего перед ним».

Отвечала Заряночка, закрасневшись при этих словах: «Есть у нас в доме широкое латунное блюдо, и, помимо прочих дел, возложена на меня обязанность полировать его и начищать; однако не удаётся мне начистить блюдо так, чтобы сумела я разглядеть себя в нём толком; и всё же…» – «Что такое?» – переспросила лесная дева. Отозвалась Заряночка: «Я скажу тебе, как только сыграешь ты свою роль до конца».

Рассмеялась незнакомка и молвила: «Хорошо же; теперь я стану твоим зеркалом. Вот какова ты: стоишь ты передо мною статной и стройною девушкой, немного хрупкой, как подобает твоим семнадцати зимам; там, где тело твоё открыто солнцу, как, скажем, шея, и руки, и ноги ниже колен, – там позлащено оно загаром оттенка самого приятственного, в прочих же местах кожа твоя так нежна и чиста, так ласкает взгляд белизною, словно играет на ней лучистый солнечный блик, исполняющий обещания земли. Руки твои и плечи округлятся и похорошеют ещё больше, едва минует ещё лет пять, однако милее, чем сейчас, едва ли станут, столь крепки они и безупречны, как есть. Грудь твоя невысока, как и пристало девушке столь юной, однако достаточно полна; и никогда не станет прекраснее, нежели сейчас. Изящна посадка твоей головы, что венчает высокую, замечательной формы шею, позлащённую солнцем, как уже сказала я ранее. Волосы твои каштановые, однако скорее отливают золотом, нежели темны; и ага! – теперь, когда ты их распустила, спадают мягкой волною по обе стороны высокого чистого лба и до плеч, и не кончаются у пояса, однако не скрывают твоих колен, и статных стройных ног, и крепких, чётко очерченных ступней и лодыжек, что столь же отражают душу твою и сердце, и столь же послушны и проворны, как запястья твои и ладони, и во всём им под стать. Перейдём же к лицу твоему: ниже чистого лба находится соразмерный нос, не велик и не мал он, с изящно вырезанными ноздрями; глаза твои серы, словно у ястреба, но добры и серьёзны, ничего в них нет свирепого либо обманного. Ага! – вот теперь, когда ты опускаешь взгляд, лицо твоё столь же прекрасно, как и с открытыми глазами, столь гладки и нежны эти веки, опушённые длинными, густыми ресницами. Распахнуты широко посаженные глаза твои, и никто не скажет, будто не можешь ты посмотреть людям в лицо. Щёки твои в один прекрасный день станут тенётами для неосторожного; однако не так округлы они, как предпочли бы многие, но не я, ибо трогательны они несказанно. Изящно выточена та маленькая впадинка, что пролегла от носа до губ, и мила на диво, и больше силы заключено в ней, нежели в ласковом слове. Губы твои самой правильной формы, однако скорее тонки, нежели полны; не всем это понравилось бы, но мне по душе, ибо вижу я в том свидетельство твоей отваги и дружелюбия. Воистину тот, кто изваял точёный твой подбородок, замыслил создать шедевр, никак не менее, и преуспел в задуманном. Велико искусство задумавшего тебя; знать, желал он, чтобы всяк, кто поглядит на тебя, дивился глубине твоих мыслей, разумности твоей и доброте. О, девушка! – верно ведь, что помыслы твои неизменно глубоки и серьёзны? Однако мне по крайней мере известно, что чисты они, и искренни, и прекрасны.

Друг мой, когда появится у тебя зеркало, кое-что из этого ты и сама увидишь, однако не всё; а когда появится у тебя возлюбленный, многое ты услышишь, однако опять-таки не всё. Но вот подруга твоя сумеет поведать тебе всю правду, ежели, конечно, будут у неё глаза, как у меня; однако же ни один мужчина не успеет рассказать тебе всего этого, как охватит его любовь и обратит его речи в сумасбродство любви и безумие желания. Итак, я свою роль сыграла и поведала тебе, какова ты; теперь твоя очередь рассказывать про меня».

Некоторое время Заряночка стояла молча, раскрасневшаяся и смущённая, то и дело окидывая застенчивым взглядом свою фигуру там, где удавалось ей себя рассмотреть. Но вот, наконец, заговорила она: «Чудная подруга, я бы исполнила твою волю, однако же неискусна я в речах, ибо поговорить доводится мне нечасто, разве что с птицей да с диким зверем, а они не могут научить меня человеческому языку. Однако скажу я вот что: странно мне слышать, как зовёшь ты меня прекрасной да милой, ибо госпожа никогда мне ничего подобного не говорит, да и вообще никак не отзывается о моём облике, разве что в гневе, а тогда это: «Дрянь!» – и «Мешок с костями!» – и «Когда же проявится в тебе женщина, тощий ты эльф?»» Незнакомка рассмеялась по-доброму этим словам, и протянула руку, и погладила девушку по щеке. Заряночка поглядела на неё весьма жалобно и молвила: «Но теперь должна я принять твои слова на веру, ибо ты так добра ко мне и при этом сама столь прекрасна. Послушай: ведь сердце моё преисполнилось радости при мысли, что и я хороша собою и, стало быть, похожа на тебя. Ибо вот ещё что скажу я тебе: ничего не встречала я ни в лесу, ни в поле, что красотою могло бы сравниться с тобою, на мой неискушённый взгляд; ни фритиллярии* близ устья нашего ручья, ни ивовые ветви, что овевают Зелёный Остров, ни дикая кошка, что резвится на поляне, не замечая меня; ни белая лань, что поднимается из травяных зарослей поглядеть на своего оленёнка; ничего из того, что растёт и движется. Однако вот ещё что должна я сказать тебе, а именно: всё, что сказала ты мне о моем обличии, – всё то же самое, ежели не считать чудных твоих слов, от которых на глаза у меня наворачиваются слёзы, – всё это повторила бы я о тебе. Погляди-ка! Вот я беру прядь твоих волос и прикладываю её к своим, и невозможно отличить, какие – чьи; мягкая волна локонов прильнула к чистому твоему лбу, как сказала ты о моём; серые, словно у ястреба, глаза твои широко посажены, и заключена в них глубокая задумчивость и бесконечная нежность, как молвишь ты про меня; соразмерен точёный нос твой; и щёки твои чуть впалые, а прелестные губы немного тонки, а округлый твой подбородок столь безупречно изваян, что лучше и не сделаешь. А о теле твоём скажу я то же, что и ты о моём, хотя сдаётся мне, этим рукам довелось потрудиться больше, нежели твоим. Но погляди-ка! – вот стоят рядом твоя нога и моя; и рука твоя словно бы часть моего тела. Стройна ты и хрупка, и едва ли не худощава; думается мне, госпожа и тебя обозвала бы мешком с костями. Кто ты? Уж не родная ли моя сестра? Уж как бы мне того хотелось!»

Тогда обратилась к Заряночке та, что казалась её отражением, и молвила, ласково улыбаясь девушке: «Что до сходства нашего, это ты верно сказала: так мы схожи, словно бы отливали нас в одной форме. Но не сестра я тебе по крови, нет; и упрежу тебя сразу же, что я не из рода Адамова. А что я такое, это долгая история, и сейчас недосуг её рассказывать; однако ты можешь называть меня Абундией*, как я зову тебя Заряночкой. Правда и то, что не всякому покажусь я в прелестном твоём обличии; однако не пугайся и не почитай меня такою же, как госпожа твоя; потому что какова я сейчас, такою я для тебя останусь навсегда».

Отозвалась Заряночка, в тревоге на неё глядя: «Да, да; и ведь увижу я тебя снова, правда? Иначе так горько мне придётся, что лучше бы мне и вовсе не привелось с тобою встретиться». «Всенепременно, – отвечала Абундия, – ибо и сама я очень хочу видеться с тобою почаще. Но сейчас следует тебе немедленно отправиться домой, ибо ныне госпожа твоя в прескверном расположении духа и сожалеет, что подарила тебе зелёное платье, и задумала наказать тебя, как только сыщет повод».

Тогда под приветливым взглядом подруги оделась Заряночка, едва сдерживая слёзы. И молвила девушка: «Абундия, сама видишь: нелегко мне приходится; дай же мне добрый совет».

«Дам, – отвечала хозяйка леса. – Когда возвратишься домой, в хижину, притворись весёлой да порадуйся, что платье твоё почти готово; и будь к тому же до крайности осторожна. Ибо, думается мне, ведьма скорее всего полюбопытствует, что ты видела в лесу, и тогда, ежели дрогнешь ты или изменишься в лице, колдунья заподозрит о том, что произошло, а именно, что ты кого-то повстречала; тогда придёт ей в голову допросить тебя розгой. Но ежели не оробеешь ты и не подашь виду, тогда сомнения её немедленно развеются, и перестанет она злиться, и сделается с тобою помягче, и оставит в покое. Таков мой первый наказ, и касается он дня сегодняшнего; а вот тебе и второй, для тех дней, что не пришли ещё. Ты замыслила бежать от ведьмы; так ты и поступишь однажды, хотя, может статься, горько пожалеешь о содеянном; ибо ведьма хитра, и зла, и проницательна, однако правда и то, что не вовсе ненавидит тебя. Ты, верно, заметила, что никак не препятствует она тебе бродить по здешним лесам; и это потому, что колдунья знает, как знаю я: не здесь лежит для тебя дорога к спасению. Потому запомни: водным путём и не иначе суждено тебе отправиться в земли людей. Может, это и покажется тебе чудом; однако так оно и есть, и, вероятно, я смогу сказать тебе больше, когда будет время. Теперь же выслушай последние слова моего наказа. Ежели часто станешь ты приходить в лес, мы, надо полагать, ещё не раз столкнёмся друг с другом; но ежели я тебе понадоблюсь и захочешь ты увидеться со мною немедленно, – приходи сюда, и разведи костёр, и запали волос с моей головы, и я появлюсь; вот тебе прядь моих волос; теперь, когда ты одета, достань-ка нож из сумки да отрежь локон».

Так и поступила Заряночка, и спрятала прядь волос в суму; на том подруги расцеловались и обнялись; и Заряночка отправилась своим путём домой, к хижине, Абундия же вернулась в лес, туда, откуда пришла.

Глава VIII О Заряночке и ведьме

Как предсказала Абундия, так с Заряночкой и случилось, ибо она вернулась домой лёгкой поступью, прикидываясь весёлой, разрумянившись, так что показалась ещё прелестнее и милее, чем обычно. Ведьма оглядела её с сомнением и несколько минут не отводила мрачного взора, а затем молвила: «Что это нашло на тебя, служанка моя; с чего бы это глядишь ты столь уверенно?» – «Ничего на меня не нашло, – отвечала Заряночка, – просто радуюсь тому я, что на дворе лето, а главным образом доброте твоей и твоему дару, и ещё тому, что почти закончила я работу над платьем, и очень скоро уже чудесные эти наряды заколышутся вокруг моих бёдер». И девушка подняла платье на вытянутых руках, и расправила юбку, и воистину вышивка была загляденье.

Колдунья презрительно фыркнула, и окинула девушку грозным взглядом, и проворчала: «Тоже мне бёдра! Мешок с костями! Соломинка ты жалкая! Ишь, голова у неё кругом идёт от собственной красоты, а ведь понятия не имеет, что такое пригожая женщина. Право же, начинаю я думать, что никогда ты не выровняешься, но останешься тощим эльфом на всю свою жизнь. Похоже, неразумно я поступила, позволив тебе даром потратить три-четыре месяца, когда бы работать тебе, как рабыне, пристало, ибо ни для чего иного, кроме как для рабской работы, не сгодишься ты».

Заряночка понурила голову и покраснела, однако улыбнулась краем губ и слегка покачалась из стороны в сторону, как колышется ветка ивы под порывами утреннего ветерка. Но ведьма взирала на девушку так угрюмо и злобно, что, искоса взглянув на госпожу, почувствовала невольница, как обрывается у неё сердце, и едва не изменилась в лице; однако совладала-таки со страхом.

Тогда рявкнула ведьма: «Была ли ты в лесу нынче?» – «Да, госпожа», – отозвалась девушка. Вопросила ведьма свирепо: «Что ты там видела?» Отвечала Заряночка, поднимая взгляд, с видом невинным и чуть испуганным: «Госпожа моя, видела я медведя, и преогромного, как брёл он через прогалину». – «А ты, конечно, не захватила ни лука со стрелами, ни ножа, – отозвалась ведьма. – Быть тебе битой, чтобы не забывала: жизнь твоя принадлежит не тебе, а мне». – «Нет, нет, прошу тебя, не гневайся! – воскликнула девушка. – Я далеко стояла, в самом конце, и не погнался бы зверь за мною, когда бы и заметил: не было в том опасности». Сказала ведьма: «Видела ли ещё чего?» – «Да, – отвечала Заряночка, разражаясь слезами, что сделать было нетрудно, ибо сказалось в ней напряжение, вызванное надеждой и страхом. – Да, видела я мою белую лань с оленёнком, – совсем рядом они прошли; а ещё две цапли пролетели к воде прямо над моей головою; и…» Ведьма резко развернулась и молвила: «Рабыня! Не видала ли ты нынче в лесу женщины?» – «Женщины? – переспросила Заряночка. – Какой такой женщины, госпожа моя? Уж не появилась ли в доме гостья и не отправилась ли прогуляться в лес?»

Ведьма внимательно присмотрелась к пленнице и припомнила, как та дрогнула и смешалась на днях, когда обвинили её в желании бежать; теперь же на лице у девушки читалось только изумление и ни следа растерянности, страха или вины, – так показалось колдунье. Потому ведьма поверила рассказу и успокоилась отчасти, и гнев оставил её, и заговорила она с Заряночкой приветливо, и молвила: «Теперь, служанка моя, когда я тебя выбранила, скажу тебе, что недаром отдыхала ты эти месяцы, ибо и в самом деле стала ты более похожа на женщину и весьма выровнялась да округлилась. Однако же сенокос долее ждать нас не станет, и послезавтра надо бы нам взять в руки косы. Когда же всё будет сделано, можешь заниматься на свободе своим зелёным платьем, или чем захочешь, пока пшеница не поспеет; а тогда поглядим. Что скажешь на это?»

Заряночка подивилась отчасти словам столь милостивым, однако не сильно; ибо в сердце её проснулась отныне хитрость, способная противостоять коварству ведьмы; потому опустилась девушка на колени, и расцеловала ведьме руки, и молвила: «Нечего мне сказать, госпожа, кроме того разве, что благодарю тебя снова и снова за теперешнюю доброту твою ко мне; отрадно мне будет работать для тебя на сенокосе либо где пожелаешь».

И в самом деле, столь легко сделалось у девушки на душе оттого, что спаслась она от руки ведьмы на этот раз, а тем паче оттого, что появилась у неё подруга такая добрая да милая, как лесная дева, что сердце Заряночки потянулось и к госпоже тоже, и готова была девушка полюбить и её.

Глава IX О купании Заряночки

Утро следующего дня выдалось погожим и ясным; Заряночка поднялась спозаранку, ещё до рассвета, и задумала устроить себе праздник, прежде чем снова придётся ей гнуть спину в поле, раз уж ведьма к ней подобрела. Потому надела Заряночка свои изящные башмачки, и новые одежды тоже, хотя зелёное платье не вовсе ещё было закончено, и сказала себе, что решит, как бы провести свободный день, когда искупается.

Потому спустилась она к озеру и, стоя по колено в воде на неглубокой песчаной косе, о которой речь шла ранее, поглядела в сторону Зелёного Острова, и пришло девушке в голову сплавать туда, что частенько проделывала она и прежде. Ни дуновения ветерка не ощущалось в воздухе после душной ночи, на поверхности воды лежал лёгкий туман, а вдали поднимался зелёный силуэт островка.

Заряночка оттолкнулась от берега и поплыла, уверенно рассекая неподвижную воду, а тем временем над землёю вставало солнце, и едва ухватилась она рукою за ветви островных ив, на воду лёг широкий луч; и влажные плечи девушки, поднявшись над водою, обратились в солнечной дорожке в чеканное золото. Заряночка выбралась на сушу и вскарабкалась по отлогому берегу, и теперь стояла среди благоуханного луга, роняя капли воды на душистые травы. И обернулась она назад, и поглядела в сторону зелёной равнины, различая вдалеке дом и опушку леса, и вздохнула, и проговорила тихо: «До чего жаль покинуть это всё! Что, если в других краях не лучше, да притом и не столь красиво?»

На том повернула она вглубь милого её сердцу острова, от которого ничего, кроме добра, не видела; и расплела косы, и распустила волосы, так что концы прядей смешались с венчиками цветов, и побрела неспешно к центру островка, в густое разнотравье.

Обычно Заряночка доходила до холмика, где мягкий дёрн в ту пору пестрел цветами: росли там и белый клевер, и фиалка, – и устраивалась на земле в тени высокого боярышникового куста с витым и изогнутым стволом. Однако в тот день другая мысль пришла ей в голову, и повернула она, не дойдя до боярышника, и направилась через весь остров (что был в том месте шириною не более фарлонга), и спустилась к южному берегу. Там девушка осторожно сошла в воду, и оттолкнулась, не тратя времени, и поплыла всё вперёд и вперёд, не останавливаясь, пока не удалилась на порядочное расстояние. Тогда посоветовалась она сама с собою и обнаружила, что думает: «Если бы только могла я переплыть это озеро до конца и обрести свободу».

Так плыла она дальше; но вот с запада налетел ветерок и поднял на поверхности озера лёгкую рябь; и некоторое время благодаря этому девушке удавалось плыть ещё быстрее; затем она перевернулась на спину и просто заскользила на юг. Но вдруг, пока лежала она на воде, глядя на далёкое синее небо, качаясь над бездонными глубинами, такая маленькая и незаметная на бескрайней озёрной глади, и ветер с запада всё крепчал, и рябь превратилась в волны, – вдруг охватил её ужас, и Заряночка затосковала по зелёной земле, и точёным чашечкам цветов, и траве, и листьям. Девушка снова перевернулась и поплыла прямо к острову, что теперь выделялся на горизонте крохотным зелёным пятнышком.

Не скоро достигла она земли, и когда добралась девушка, усталая и обессиленная, до спасительной тени боярышника, солнце стояло уже высоко в небе; и рухнула на землю Заряночка, и тотчас же заснула. И в самом деле, едва-едва хватило сил её, чтобы доплыть до острова.

Заряночка проснулась за час до полудня и порадовалась, ощущая в себе биение жизни, но вставать ей пока не хотелось, ибо отрадно ей было лежать, поворачивая голову туда и сюда, навстречу милым и нежным цветам; а благодаря им казалось, что широкое, серое, пустынное озеро осталось где-то далеко и не более имеет к ней отношения, нежели само небо.

Наконец девушка поднялась и подкрепилась несколькими горстями земляники, что в изобилии созревала на плодородной почве островка, и спустилась к тому берегу, что выходил на большую землю, и нырнула, и медленно поплыла навстречу тёплым волнам, и так возвратилась снова к отмели и к своему платью. Заряночка оделась, и запустила руку в суму, и достала ломоть хлеба, и присела позавтракать на обрыве выше песчаной косы. Затем осмотрелась она вокруг и, поднявшись на ноги, оборотилась в сторону дома, дабы удостовериться, не зовёт ли её госпожа. И увидела Заряночка, как ведьма сошла с крыльца, постояла там, прикрывая глаза рукою и глядя в её сторону, а затем ушла обратно в дом, никакого знака не подав. Потому рассудила девушка, что на этот день предоставлена сама себе и может ещё отдохнуть. Заряночка сбежала с откоса вниз, покинув наблюдательную свою позицию, повернула к востоку и тихо побрела вдоль кромки воды.

Глава X Заряночка узнаёт нечто новое

Очень скоро дом скрылся из виду, ибо здесь, с восточной стороны, лесная гряда, протянувшись к западу, клином врезалась в луг; при этом деревья подступали прямо к воде, так, что ковёр зелёного дёрна суживался до неширокой полоски вдоль озера; а близ того места, где трава почти исчезала, лежал ранее помянутый каменистый островок, куда ближе к берегу, нежели Зелёный Остров.

Никогда прежде не заходила Заряночка настолько далеко на восток, чтобы оказаться напротив Скалистого Острова. Ещё когда пленница была совсем крошкой, ведьма дала девочке понять, что та может бродить где вздумается, но при этом рассказала байку об огромном змее, что живёт в тёмном лесу как раз напротив Скалистого Острова: змей этот, по словам колдуньи, обычно обвивался кольцами вокруг живого существа, что имело неосторожность забрести в те места, и сжирал несчастного; и не перечесть, сколько раз являлся гнусный гад Заряночке в ночных кошмарах. Повзрослев, девушка, надо думать, почти перестала верить в подобную небылицу, однако ужас остался. Более того, глухой лес, подступающий к самой воде, в той стороне казался тёмным, мрачным и грозным, переходящим в угольно-чёрные чащи, что высились среди трясин, ничуть не похожие на пронизанные солнцем, благоуханные, устланные зелёным дёрном дубовые кущи на хребтах нагорий ближе к северу, где девушка и проводила время по большей части.

Но в тот летний день, такой ясный и жаркий, Заряночка подумала, что, пожалуй, наберётся храбрости пройти испытание; и пришло ей в голову войти в чащу со стороны озера и подняться вверх до того самого места, где она повстречала Абундию; а там кто знает, может, случай столкнёт её с хозяйкой леса и на этот раз; ибо девушка не смела призвать подругу столь скоро после первой встречи. А ежели и впрямь повидается она с Абундией, то праздник завершится воистину достойно!

Заряночка прошла ещё немного вперёд и вскоре добралась до самой узкой части травяной полосы; лес чернел по левую руку девушки, ибо росла там по большей части ольха. Но, едва миновав Скалистый Остров, пленница набрела на бухточку или неширокий залив, что терялся в ольховых зарослях; раскидистые древние ольхи обступили залив тесным строем; сучковатые, исковерканные, замшелые деревья нависали над самой водой. Но близ устья залива, со стороны Заряночки, покачивалось нечто на сонной воде; и не могла девушка назвать находку словом «лодка», ибо лодок доселе не видела и не слыхивала о них, однако это и в самом деле было самое настоящее судно, без вёсел и без паруса.

Заряночка оглядела находку со всех сторон и подивилась; однако же с первого взгляда поняла девушка, что предмет этот предназначен для передвижения по воде, и подумала невольница, что будь у неё длинный шест, она смогла бы направлять эту штуку туда и сюда на мелководье и, пожалуй, добыть куда как много рыбы. Девушка попыталась подтолкнуть находку к озеру, однако сил у неё недостало на такое дело; ибо судно само по себе было тяжёлым, вроде барки, ежели, конечно, ничто другое не удерживало ладью на месте.

Долго стояла девушка рядом с невиданной посудиной, дивясь, что никогда о ней прежде не слыхивала и никакой работы над нею никогда ей не поручали. И приметила Заряночка, что вещь эта по большей части тускло-серого цвета, словно высветлили её вода и солнце, но на корме и у носа виднелись пятна более тёмные, словно кто-то опробовал там разных оттенков краску.

И столь прочно находка эта завладела помыслами девушки, что более не вспоминала Заряночка о том, чтобы подняться в лес; но хотя охотно осталась бы она у лодки подольше, поглядеть, не увидит ли чего, решила Заряночка, что ежели ведьма её там застанет, дело добром не кончится. Потому повернула невольница и побрела назад тем же путём, каким пришла, и шагала, не торопясь и обдумывая случившееся. Тут вспомнились девушке слова Абундии о том, что будто бы именно по воде суждено бежать пленнице. И подивилась она, уж не лесная ли дева послала ей этот предмет, дабы с его помощью Заряночка сумела ускользнуть от ведьмы; ибо это совсем другое дело, нежели преодолевать озеро вплавь. Затем рассудила девушка, что, прежде чем позволить себе надеяться на избавление, недурно бы по возможности выведать у ведьмы, что это за штука и известно ли о ней колдунье. И, наконец, припомнила Заряночка, сколь нетерпима её госпожа к расспросам, и, ежели поступать опрометчиво, легко можно навлечь на себя страшную бурю. Потому вот что надумала пленница: сохранить в тайне всё случившееся до тех пор, пока не повидается снова с Абундией; а тем временем стоит то и дело выбираться к заливу тайком, поглядеть, на месте ли ещё находка. Проделать же это легче вплавь, ежели, конечно, выбрать время с оглядкой; а доплыть легче всего от Скалистого Острова, где девушка частенько бывала.

Глава XI О провинности Заряночки и суровом наказании, её постигшем

С тем возвратилась Заряночка к песчаной косе, когда солнце уже клонилось к западу; поглядела она в сторону дома и приметила, что близится время вечерней трапезы, ибо к небу поднимался сизый дым стряпни. Потому поспешила девушка к дому и переступила порог с нарочито весёлым видом. Ведьма оглядела невольницу с сомнением, но тотчас же заговорила с нею приветливо, как давеча, и обрадовалась Заряночка, и на душе у неё сделалось легко, и принялась она прислуживать ведьме; ибо всегда ела она после госпожи; колдунья же расспрашивала девушку о разных делах по дому да о том ещё, много ли запасли на зиму того-другого.

Так речь зашла о том, что в ручье перед домом много рыбы не наловишь: форель там водится мелкая, а зачастую и вовсе ничего не попадается. И тут с уст Заряночки неведомо как сорвались следующие слова: «Госпожа моя, а для чего бы не порыбачить нам на озере: на мелководье между берегом и островами рыба ходит косяками, и преогромная, – я своими глазами видела, когда плавала. А в той бухточке, где в пору детства моего обитал змей, объявилась ныне странная вещь, к тому пригодная, чтобы плыть по водам; и нельзя ли мне раздобыть шест подлиннее, дабы с его помощью управлять этой посудиной?»

Не успела девушка договорить, как колдунья вскочила и бросилась на неё, рыча, словно злая собака; лицо ведьмы преобразилось ужасно: зубы оскалились, глаза вылезли из орбит, лоб избороздили морщины, а руки судорожно сжались, словно железные пружины.

Заряночка отпрянула от госпожи и съёжилась от непередаваемого ужаса, и голос у неё пресёкся. Ведьма, ухватив пленницу за волосы, рывком подняла её на ноги и оттянула голову назад, так, что обнажилось горло. Затем извлекла колдунья из-за пояса острый нож и занесла руку над девушкой, рыча и щёлкая зубами, словно волк. Но вдруг выронила она нож, и рука её бессильно упала, и рухнула ведьма на пол, словно тюк, и осталась лежать без движения.

Заряночка застыла от страха, не сводя с госпожи глаз и дрожа всем телом; слишком потрясена была она, чтобы что-либо сделать или подумать; и хотя смутная мысль о побеге пронеслась перед мысленным её взором (ибо дверь осталась открытой), однако ноги девушки словно бы налились свинцом, и, как в кошмарном сне, бедняжка не могла двинуться с места. Минуты шли, а девушка всё стояла, не шевелясь, полумёртвая от ужаса.

Наконец (и, судя по всему, очень скоро), колдунья снова пришла в себя, села на полу и оглядела горницу, и едва взгляд её остановился на Заряночке, проговорила слабым, однако торжествующим голосом: «Хо! Ты все ещё здесь, благонравная моя служанка!» Затем пояснила колдунья: «Дурнота овладела мною внезапно, как порою случается; но теперь силы вернулись ко мне, и сейчас скажу я тебе пару слов».

И вот колдунья неуклюже поднялась с пола, опираясь на Заряночку, и уселась в огромное кресло, и помолчала немного, а затем объявила: «Хорошо ты служила мне по большей части, служанка моя; однако на этот раз ты поступила дурно, ибо подглядывала да подсматривала за мною; большой бедою это может обернуться, ежели мы не примем должных мер. Повезло тебе, что ни с кем ты не видишься и некому тебе проболтаться; ибо тогда пришлось бы мне тут же и убить тебя. Но на первый раз я тебя прощаю; и гнев мой тебя не коснется».

Голос ведьмы звучал ласково да заискивающе; но в душу Заряночки уже вошёл ужас и не рассеялся даже теперь.

Ведьма посидела ещё некоторое время, затем поднялась и обошла горницу, и подступила к некоему шкафчику, и открыла его, и извлекла свинцовую склянку и золочёную чашу, покрытую странными письменами, и поставила и то и другое на стол перед креслом, куда снова уселась, и продолжила речь свою тем же вкрадчивым и льстивым голосом: «Однако, служанка моя, с меня спросится за твою вину, ежели оставлю я дело как есть, так, словно день сегодняшний во всем подобен вчерашнему; да и с тебя спросится тоже; потому наказание твоё подсказано тем же прощением; кара же должна показаться тебе ужасной, дабы хорошенько запомнила ты и не бросалась впредь в самую пасть смерти. И что же мне такого сделать, чтобы наказать тебя? Неслыханное средство измыслила я, такое, что тебе и не снилось. Боль должна дойти до самого твоего сердца; но следует тебе всё это вынести, для своего и моего блага, дабы обе мы жили впредь да радовались. Так ступай же, наполни эту чашу водою из родника и возвращайся с нею». Заряночка приняла чашу с замирающим сердцем, и наполнила её, и принесла назад, и поставила перед ведьмой ни жива ни мертва.

Тогда ведьма взяла в руки склянку, и вытащила пробку, и вручила сосуд Заряночке, и сказала: «Отпей малый глоток и не больше». Так и поступила невольница, и едва жидкость хлынула в её глотку, как и ведьма, и горница, и всё вокруг потускнело перед её взором, однако не настолько, чтобы стать вовсе неразличимыми. Но когда вытянула девушка руку, то не смогла её увидеть вовсе, и ногу тоже, и прочие части тела, доступные взгляду. Тогда попыталась она жалобно закричать, но и голосу её не было воли, и не раздалось ни звука. Тогда услышала Заряночка слова ведьмы (и доносились они словно бы издалека): «Нет, говорить ты не можешь и видеть себя не можешь; никому не видна ты, кроме меня, да и мне неясно. Но это – только часть той кары, что вынуждена я наложить на тебя; ибо теперь придётся мне подарить тебе новый облик, видимый и для тебя, и для других. Но прежде, чем я это сделаю, должна я сказать тебе несколько слов, ибо новый облик не позволит смыслу их дойти до твоего сердца. Внемли же!»

Глава XII Речи ведьмы к Заряночке

Молвила ведьма: «Когда ты вновь станешь самой собою (ибо не намерена я навечно лишать тебя привычного облика), несомненно, воспользуешься ты новообретённым голосом и новообретённым разумом в первую очередь для того, чтобы осыпать меня проклятиями снова и снова. Здесь поступай как знаешь; однако заклинаю тебя, не смей меня ослушаться, потому что это приведёт тебя к гибели. Ибо ежели не станешь ты исполнять мою волю и ежели примешься подглядывать за мною, делая явным то, что я храню в тайне, тогда зачтётся это тебе в вину, и хочу я того, нет ли, придётся мне отомстить тебе и, может быть, даже убить: и прахом пойдут все труды мои и хлопоты, что затратила я, воспитывая тебя такой, какой ты стала – девой умелой и пригожей. Так почитай милостью нынешние свои страдания, ибо они оградят тебя от худшей участи.

Теперь, раз уж начала я говорить, я продолжу: ибо доселе почти не раскрывала я тебе своё сердце. Хорошо мне ведомо, что я представляюсь тебе ночным кошмаром и не иначе, от которого любой мечтает пробудиться. Однако задумайся хотя бы вот о чём: я избавила тебя от нужды да бедности, я взрастила тебя столь же заботливо, как мать растит дочь; никогда не морила я тебя голодом и била нечасто, а со злобой – и того реже. Ещё скажу: позволяла я тебе бродить, где вздумается; и трудиться принуждала ровно столько, сколь потребно для того, чтобы прокормить нас двоих. И в озере плавать я тебе не запрещала, и в лесу скитаться не препятствовала, и выучилась ты там искусству обращения с луком, так, что ныне трудно тебя превзойти в сей науке; более того, скора ты на ногу, словно самая быстрая лань, и обгонишь на бегу любого.

Воистину в радости текла твоя жизнь в младые годы, да и сейчас текла бы в радости, кабы ты меня не ненавидела. Выросла ты прекрасной девой-лилией. Так говорю я тебе сейчас, хотя доселе насмехалась над сложением твоим; но то были всего лишь речи госпожи к невольнице. Что же ждёт тебя впереди? Ты можешь сказать: «Одиноко мне здесь, нет мужчины, чтобы взглянул на меня. На что сдалась красота моя и прелесть?» Дитя, отвечу тебе, что близится время, когда увидишь ты здесь немало мужчин, и самых что ни на есть пригожих, и тогда розой станет лилия, и расцветёшь ты на диво; и все они станут любить и боготворить тебя; и сможешь ты осчастливить кого захочешь, а кого захочешь – опечалить; и сполна изведаешь ты сладость любви и упоение властью.

Так подумай об этом! Всё это ждёт тебя, ежели поживёшь здесь со мною тихо-мирно, исполняя мою волю, до той поры, пока не наберут силу твои женские чары. Потому прошу тебя и заклинаю: выброси из головы мысль бежать от меня. Ибо ежели попытаешься ты, случится одно из двух: либо я верну тебя назад и убью тебя – или превращу твою жизнь в мучительную пытку; либо удастся побег твой, и что тогда? Знаешь ли ты, что случится с тобою, едва окажешься ты, безымянная, бесприютная нищенка, в мире мужчин? Похоть пробудишь ты в них, но любовь – едва ли. Говорю тебе: станешь ты отверженной изгнанницей, ни поклонения не заслуживающей, ни власти не имеющей; тело твоё сделается добычей низких негодяев, когда же увянет цветок красоты твоей, обнаружишь ты, что слова твоих возлюбленных были только насмешкой. Ни один мужчина не полюбит тебя, и не поможет тебе ни одна женщина. Тогда явится к тебе Старость и увидит, что хорошо знаком тебе Ад; явится Смерть и примется насмехаться над той, что загубила свою жизнь ни за что ни про что. Вот я и выговорила тебе всё, что хотела; более нечего мне с тобою делать, кроме как завершить превращение; и тогда справляйся, как сможешь; но по крайней мере новое твоё обличие не будет ни безобразным, ни гадким. Однако – как знать? – в следующий раз я, пожалуй, не окажусь столь добра, чтобы даровать тебе новый облик, но предоставлю тебе скитаться по здешним местам невидимой для всех глаз, кроме моих».

На этом ведьма взяла в руки чашу, и налила воды в горсть, и плеснула ею в лицо Заряночке, и пробормотала слова заклинания; и в тот же миг девушка и в самом деле себя увидела и обнаружила, что превратилась в белоснежную лань; и снова обрела она способность наблюдать и слышать, однако не так, как привыкла в обличии девы; но и слух её, и зрение, и образ мыслей стали как у зверя лесного, а не как у существа человеческого.

И молвила ведьма: «Свершилось; так пребудет до тех пор, пока не явлю я к тебе милость; теперь же ступай в поле, но ежели отойдёшь от ручья далее, чем на половину полёта стрелы, скверно тебе придётся». На том окончился день и наступила ночь.

Глава XIII Заряночка снова встречается с хозяйкой леса

Спустя пятнадцать дней Заряночка пробудилась ясным утром в своей кровати, словно всё происшедшее было только сном. Но ведьма стояла над девушкой, восклицая: «Припозднилась ты, ленивица; всё бы в постели нежиться в погожий-то день, когда травы жухнут в ожидании косы. А ну живо вставай да отправляйся на луг!»

Заряночка не стала дожидаться продолжения, но спрыгнула с кровати и мигом набросила на себя рабочее платье, и задержалась для того только, чтобы умыться в заводи ручья; и вот уже стоит она среди высокой травы, и с каждым взмахом её косы на землю ложится сноп за снопом. За работою размышляла девушка и так и не могла решить, что в ней сильнее – радость освобождения или ужас перед ведьмой. Очень хотелось ей повидать лесную подругу, но сенокос затянулся на неделю и долее, когда же всё было сделано, нарочно ли или нет, но ведьма позабыла своё давешнее обещание предоставить Заряночке свободу и заставила пленницу целыми днями гнуть спину в поле и на лугу. Ни в чём другом госпожа не причиняла девушке зла и не угрожала ничем, хотя снова принялась ворчать и браниться, как в былые времена. Наконец как-то утром, когда колдунья не поручила ей никакой работы, Заряночка взяла в руки лук, и перебросила через плечо колчан, и отправилась знакомым путём в лес, и не позабыла взять с собою прядь волос Абундии. Но воспользоваться талисманом девушке не пришлось, ибо едва пришла она к Дубу Встреч, сей же миг из чащи вышла Абундия, столь схожая с Заряночкой, что подивиться впору было, ибо, как и подруга её, лесная хозяйка вооружилась луком и колчаном и подобрала зелёное платье выше колен.

Они расцеловались и обнялись, и Заряночка разрыдалась на груди подруги, однако стыдно ей было произнести слова, что поведали бы о происшедшем с нею. Тогда Абундия усадила девушку на зелёный дёрн, и сама уселась подле, и принялась ласкать и утешать её; потом улыбнулась она Заряночке и молвила: «История твоя отчасти рассказана и без слов; и я поплакала бы над тобою, если бы умела проливать слёзы. Но вот что скажи мне: за что тебе так досталось; хотя, по правде говоря, подозреваю я, что могло произойти. Уж не натолкнулась ли ты на ведьмино судно?»

«Именно так, сестра», – отвечала Заряночка. И на том собралась она с духом и, ничего не скрывая, повела рассказ о том, как сперва стала бестелесным призраком, а затем превратилась в белую лань. Отозвалась Абундия: «Ну что же, одно можно сказать: рано или поздно так и должно было произойти, и лучше раньше, чем позже, ибо здесь лежит твой путь к спасению. Но скажи мне ещё вот что: была ли колдунья груба и свирепа с тобою на словах? – ибо не поведала ты мне до сих пор, что она тебе наговорила». Отвечала Заряночка: «В первом приступе ярости, когда госпожа готова была убить меня, она утратила дар речи и только рычала, словно волк. После же весьма странно говорила она со мною, но отнюдь не грубо и не свирепо; нет, мне даже показалось, будто она по-своему любит меня. Не приказывала она, но, можно сказать, почти умоляла меня не пытаться бежать от неё». – «И ты поверила льстивым речам?» – спросила Абундия. «Не настолько, чтобы отречься от надежды на спасение; нет и нет, даже в то мгновение, – молвила Заряночка, – однако, хотя владели мною смятение и ужас, мне вдруг стало немного жаль её».

Молвила Абундия, озабоченно на девушку глядя: «Подумай: а не удалось ли ей отчасти запугать тебя?» Отозвалась Заряночка, заливаясь ярким румянцем: «О нет, нет! Только смерть либо оковы обуздают во мне неуёмное желание бежать». «Лучшего и желать нельзя, – отвечала Абундия, – однако опять спрошу тебя: сможешь ли ты потерпеть ещё немного и всё это время вести себя осмотрительно да мудро?» – «Сдаётся мне, что да», – отвечала девушка. Отозвалась Абундия: «И это хорошо. Ныне лето идёт на убыль, и по моему совету не станешь ты пытаться бежать прежде, чем снова настанет май, а то и июнь; ибо к той поре подрастёшь ты, сестричка; кроме того, грядут события, что подготовят всё к твоему побегу. И ещё должно тебе узнать, что станешь ты тем временем делать, а об этом скажу я тебе уже сейчас. Ибо это судно, находка твоя, из-за которой ты столько выстрадала, зовётся Посыльною Ладьёй; в ней-то госпожа твоя и уезжает то и дело – как полагаю я, повидать кого-либо из себе подобных, хотя не ведаю я, ни к кому, ни куда. Ты подметила, верно, что порою колдунья тайком уходит из дому под покровом ночи и туч?» – «И в самом деле так, – отвечала Заряночка, – и сколько же страху я от того натерпелась!» Отвечала Абундия: «Ну да, знаю я, что ведьма ездит куда-то в том чёлне, однако не знаю, куда, и того не знаю, как управляет она с Посыльной Ладьёй; ибо, хотя всё известно мне про лес, но об озере – очень немногое. Потому, хотя заключена в том для тебя немалая опасность, проследи за колдуньей два-три раза, как встанет она, отправляясь в очередное путешествие, и постарайся подметить в точности, как обращается она с помянутой Посыльной Ладьёй, дабы и самой так сделать. Готова ли ты бросить вызов боли и превращению или даже удару ножа, ради того, чтобы обрести это знание? А после придёшь ты сюда и расскажешь мне, как справилась». – «С радостью и охотой, дорогая сестрица», – отвечала Заряночка.

Тогда поцеловала Абундия девушку и молвила: «Отрадно мне видеть, как отважна ты, однако здесь могу я тебе кое в чём помочь. Погляди! Вот золотое кольцо в форме змеи, кусающей себя за хвост; когда бы ни отправилась ты в опасный путь, надень кольцо это на средний палец левой руки и произнеси отчетливо вот что:

Справа и слева, Издали, рядом, Воздухом дева Явится взглядам!

И сделаешься ты невидимой для всех – даже для стоящего в двух шагах от тебя. Но не носи этого кольца открыто в иное время и смотри, чтобы не попалось оно на глаза ведьме, иначе поймёт она, что ты встречалась со мною. Поняла ли ты и сможешь ли запомнить?»

Рассмеялась Заряночка, и взяла кольцо, и надела на палец, и громко повторила слова, подсказанные Абундией. Рассмеялась и хозяйка леса: «Ну вот и потеряла я подругу свою и сестру, ибо исчезла ты бесследно, Заряночка. Снимай кольцо, радость моя, и отправляйся-ка на охоту, ибо если вернёшься домой с пустыми руками, ужо выбранят тебя, ежели не хуже».

Тогда Заряночка стянула кольцо с пальца и, смеясь, появилась снова. Хозяйка леса расцеловала девушку, повернулась к ней спиною и исчезла; а Заряночка вложила стрелу в тетиву и занялась охотою; и очень скоро подстрелила двух зайцев. С ними-то и вернулась она домой к госпоже; ведьма же и впрямь изругала служанку за лень и за то, что, пробыв в лесу столь долго, вернулась с добычей столь ничтожной; но на том дело и кончилось.

Глава XIV О том, как Заряночка рыбачила

Время близилось к жатве, и ничего не произошло, о чём бы стоило рассказать, кроме того только, что однажды утром ведьма призвала к себе Заряночку и молвила: «Нечего ныне делать, пока пшеница не созреет для серпа, и проводишь ты дни в праздности; что за слово обронила ты давеча, будто вокруг островов ходит немало рыбы? Сможешь ли ты доплыть до острова вместе со снастью и вернуться с нею же, да в придачу и с уловом?» – «Ещё бы нет, – отвечала Заряночка весело, – я и одной рукою могу грести знатно, да и с помощью одних только ног справлюсь, ежели удастся мне двигать руками хоть чуть-чуть. Прямо сейчас и отправлюсь, ежели позволишь, госпожа моя; только дай мне бечёвки, чтобы обвязала я улов вокруг пояса, когда поплыву назад».

На том проворно отправилась она за снастью, что хранилась в сарае на дворе; но, беря снасть в руки, вдруг призадумалась девушка, ибо стала весьма и весьма осмотрительна. Она расстегнула лиф платья и достала кольцо в форме змеи, что всегда носила на себе, зашив в уголок сорочки; теперь же Заряночка тщательно упрятала кольцо в гущу своих каштановых волос, пышных и мягких на удивление. А локон Абундии всегда находился при ней, вплетённый в собственные её волосы.

Не успела проделать это Заряночка, как уже и порадовалась; ибо тотчас же заслышала она, как зовёт её госпожа, а едва подошла девушка к двери дома, ведьма заговорила и молвила: «Я, пожалуй, спущусь с тобою к воде и пригляжу за твоим платьем, чтобы не изгваздал* его какой-нибудь зверь». При этих словах она поглядела на Заряночку испытующе и нахмурила брови, видя, что служанка ничуть не изменилась в лице.

Они спустились к озеру, и ведьма уселась близ того места, где Заряночке предстояло войти в воду, следя, как та снимает платье, и придирчиво оглядела её обнажённое тело, но ничего не сказала. Заряночка обернулась, стоя по колено в воде, и молвила: «Сколь долго пробыть мне на острове, госпожа, ежели с уловом посчастливится?» – «Сколько захочешь, – отвечала колдунья, – надо полагать, к тому времени, как вернёшься ты, я уже уйду, даже если пробудешь ты на острове краткий срок».

Тогда поплыла Заряночка, и едва оказалась она на середине пути до острова, ведьма, стараясь не делать лишних движений, дотянулась до девушкиной одежды – старого серого рубища да сорочки – и обыскала их, однако ничего не нашла, как вы уже поняли. Закончив, колдунья снова уселась на землю, в настроении весьма мрачном, судя по лицу, не сводя с плывущей девушки глаз, а когда заметила, как та вышла из воды и скрылась из виду среди цветов острова, поднялась и отправилась своим путём домой.

Заряночка поглядела сквозь листву и увидела, как та повернула вспять; и, улыбаясь, занялась снастью и вскоре наловила немало рыбы под сенью ивовых ветвей. Тогда, поскольку день стоял погожий да безветренный, а госпожа предоставила ей свободу, девушка побродила по острову, задержалась в рощице, где росли усыпанные ягодами рябины и кизил, и поиграла с птицами, что не боялись её, но садились на плечи и резвились у самых ног. Потом она спустилась к южному берегу и немного постояла там, глядя на бескрайнюю водную гладь, тускло поблёскивающую в знойной дымке, и захотелось ей оказаться по другую её сторону. Затем Заряночка вернулась к противоположному склону, и собрала рыбу, и нанизала улов на бечёвку, и обвязала бечёвку вокруг пояса, и снова поплыла к золотистой песчаной косе, где никто её не ждал. Но, прежде чем одеться, девушка оглядела платье и заметила, что лежит оно не так, как было оставлено, и поняла, что одежды побывали в руках у ведьмы.

А тем временем день стал клониться к вечеру, и снова увидела Заряночка, как над трубою хижины клубится дым стряпни; и улыбнулась удручённо, размышляя о том, что ведьма ещё отыщет случай обыскать служанкино платье. Девушка собралась с духом и вошла в дом с уловом, и ведьма встретила её с мрачным лицом и не похвалила и не изругала, но молча взяла рыбу. На том день и закончился.

Глава XV Заряночка надевает кольцо в форме змеи

После того Заряночка то и дело отправлялась порыбачить на Зелёный Остров по повелению госпожи, однако ведьма больше не провожала её до берега. В такие дни девушка подумывала о том, что стоило бы сходить поглядеть на Посыльную Ладью; но не смела, опасаясь, что в штуке этой, чего доброго, достаточно жизни, чтобы донести на непокорную.

И вот настало время жатвы, и Заряночке, одетой лишь в сорочку да башмаки, пришлось целыми днями гнуть спину в поле; и трудилась она в поте лица, и потемнела её кожа, и огрубели руки; но девушка ничуть не досадовала, ибо ведьма предоставила ей работать одной, а для пленницы, невзирая на те слова, что давеча затронули её сердце, сущим праздником было, ежели госпожа не стояла поблизости.

Когда же жатва подошла к концу, снова настали для Заряночки дни отдыха: и плавала она вволю, и рыбачила на островке с дозволения ведьмы. И снова, с собственного своего дозволения, отправилась девушка в лес повидаться с Абундией, и счастлива была провести с нею целый час, и возвратилась с подстреленным оленёнком, и тем едва спасла спину от розги. И в другой раз отправилась она в лес по поручению ведьмы, равно как и по собственному делу, и вознаграждена была нежной беседою с подругой, и ничем более, ежели не считать ведьминой ворчливой брани.

Но вот как-то ночью, когда сентябрь стоял в разгаре и тучи заволокли небо, закрыв луну, ближе к полуночи поднялась колдунья и склонилась над лежащей в постели Заряночкой, приглядываясь, спит ли та; а надо сказать, что приход ведьмы разбудил девушку, однако пленница осторожности не теряла ни на миг и теперь замерла неподвижно, стараясь дышать как можно ровнее. Ведьма отворотилась; и в это самое мгновение Заряночка повернулась словно бы невзначай, дабы разглядеть её получше, и увидела, что госпожа изменилась до неузнаваемости и приняла тот же самый облик, в котором явилась в Аттерхей и который принимала ещё два-три раза, отправляясь в город по делам.

Ведьма проворно прокралась к двери и выскользнула в ночь. Заряночка полежала ещё немного неподвижно, чтобы не попасться в ловушку, а затем поднялась, стараясь двигаться как можно тише, и набросила сорочку, что всегда лежала у неё под подушкой, вместе с кольцом, зашитым на прежнем месте; и тоже вышла за дверь, и показалось ей, что различает она ведьму далеко впереди; но для проворных ног девушки не составляло труда догнать колдунью. Потому задержалась Заряночка, дабы извлечь кольцо из сорочки и надеть на палец; а затем произнесла негромко:

Справа и слева, Издали, рядом, Воздухом дева Явится взглядам!

После того девушка храбро поспешила вперёд и вскоре почти настигла ведьму, что спустилась к берегу озера, а затем свернула на восток и двинулась ровно тем же путём, как некогда Заряночка, когда наткнулась она на Посыльную Ладью.

Так торопилась ведьма прямо к заливу, а Заряночке приходилось идти за нею след в след, чтобы не потеряться, ибо среди ольховых стволов царил непроглядный мрак. Добравшись до бухты, колдунья пошарила в складках одежды и извлекла нечто из-под плаща, и увидела девушка, что та собирается ударить кремнём о сталь, и задрожала, испугавшись, что заклинание не подействовало. Но вот трут затлел, ведьма зажгла фонарь и подняла его над головою, зорко оглядываясь по сторонам, и долго смотрела она на то место, где стояла Заряночка, но ничем не показала, что видит девушку; хотя бедняжка уже ожидала, что колдунья бросит фонарь и ринется к ней.

Ведьма же, держа фонарь на вытянутой руке, перешагнула через борт лодки и уселась на банке*; и Заряночка уже готова была последовать за госпожою в чёлн, однако побоялась, что не удастся ей выбраться; потому девушка просто подалась вперёд сколь можно ближе. И разглядела Заряночка, как ведьма извлекла из-за пояса маленький острый нож, тот самый, что видела пленница занесённым над своим горлом; затем ведьма оголила руку и уколола её так, что на безжизненно-бледной коже выступила кровь. Тут встала колдунья, и подошла к носу чёлна, и склонилась над ним, и поводила рукою туда-сюда над форштевнем*, обильно орошая его кровью; затем перешла к корме, и набрала крови в правую горсть, и обрызгала то место, где обычно размещается руль (ибо у этой ладьи руля не было), и вернулась, и снова уселась на банку; и, насколько удавалось рассмотреть Заряночке, принялась унимать кровь, текущую из крохотной ранки. И поняла Заряночка, что за краска оставила бурые пятна, замеченные ею на лодке при свете дня.

Но вот, пока сидела там ведьма, хриплое клокотание послышалось в её горле, а затем зазвучали слова, и запела она, словно закаркала:

Алого во́ронова вина Нос и корма испили сполна; Так очнись и пробудись, И в путь привычный устремись! Путь Странника лёг за озёрные дали, Ибо волю Посланника с кровью смешали.

Тут лодка дрогнула и заскользила прочь из залива прямо в озеро, и свет фонаря погас; и минуты не прошло, как Заряночка потеряла чёлн из виду. Девушка задержалась у бухты ещё немного, на случай, ежели лодка и ведьма тотчас же и возвратятся; затем повернулась и поспешила назад, к дому. Она хотела было тут же и снять кольцо, однако пришло пленнице в голову, что на её глазах ведьма ушла из дома, изменив внешность; а что, ежели госпожа поджидает служанку дома в привычном своём обличии? Потому Заряночка вернулась домой, как была, невидимкой, и отворила дверь, и огляделась, замирая; но взор её не различил никого похожего на детей Адама, да и вообще ничего живого; только кот дремал у огня. Тогда Заряночка сняла кольцо с пальца, и подошла к очагу, и носком ноги расшевелила кота, и тот проснулся и принялся тереться о её ноги, и девушка порадовалась своему любимцу.

После того Заряночка снова зашила кольцо в край сорочки, и сложила сорочку под подушку, как обычно, и легла в постель, и сладко заснула, позабыв до утра все свои тревожные мысли; тем более что по крайней мере на эту ночь избавилась от власти ведьмы.

Глава XVI Заряночка снова встречается с Абундией и начинает перенимать от неё сокровенное знание

Поутру проснулась Заряночка, и страстно захотелось ей отправиться в лес повидаться с Абундией, но не посмела она, опасаясь, что ведьма может возвратиться раньше, чем следовало ожидать. Потому девушка осталась тихо-мирно поджидать госпожу да исполнять работу по дому, какая бы ни нашлась. В течение всего этого дня ведьма не появилась, не появилась и через день; однако утром следующего дня, едва поднялась Заряночка, увидела она госпожу свою в привычном обличии и на привычном месте. Заприметив девушку, колдунья поздоровалась с нею и обошлась с пленницей приветливо да ласково; и Заряночка уже готова была попросить разрешения отправиться в лес, однако не особо доверяла она неожиданному приступу доброты, каковой, однако, продлился так долго, что спустя три дня ведьма сама повелела Заряночке отправиться в лес поразвлечься да добыть по возможности оленины.

Заряночка поспешила в чащу, радуясь от души, и увиделась с подругой у Дуба Встреч, и рассказала ей обо всём, что произошло, ничего не упуская. И молвила Абундия: «Ну вот и научилась ты плавать по озеру. Однако достаточно ли узнала ты, чтобы попытаться осуществить задуманное и не потерпеть неудачи?» – «Сдаётся мне, что да, – отвечала Заряночка, – но послушай: кажется мне разумным ещё раз по меньшей мере проследить за ведьмой, как отправится она к ладье; ибо в первую ночь тьма стояла непроглядная; и, более того, разве не буду я более уверена в заклятии, выслушав его снова и снова, на случай, ежели слова не всегда одни и те же? Что скажешь?» Отвечала хозяйка леса: «Здесь ты права, и поскольку нельзя тебе пускаться в путь до будущего июня, довольно у тебя на то времени, и даже с избытком. На сегодня же хватит нам рассуждать об этом. Только, милое дитя, заклинаю тебя: будь осторожна; а паче всего смотри, чтобы ведьма не заприметила кольца и тем более не завладела им. Воистину часто сжимается моё сердце при мысли о том, в какой ты опасности; ибо в сердце моём запечатлена ты скорее в образе дочери, нежели подруги. Вот ты и рассмеялась, но по-доброму; так, что смех твой звучит нежною музыкой. Однако же узнай вот что: хотя ты совсем юна, а я схожа с тобою обличием, как две капли воды, однако много и много лет прожила я на свете и обрела немалую мудрость. Веришь ли ты мне?»

«Да, да, – отвечала Заряночка, – всем сердцем». На том девушка понурила голову и помолчала немного, затем подняла взгляд и молвила: «Я бы обратилась к тебе с просьбою и мольбою, как если бы ты и впрямь приходилась мне матушкой; исполнишь ли, что попрошу?» – «О да, всенепременно, дитя», – отвечала Абундия. И сказала Заряночка: «Вот какова моя просьба: хочу я, чтобы ты наставила меня своей мудрости». Отозвалась Абундия, ласково улыбаясь девушке: «Нет такой просьбы, что доставила бы мне большую радость; сегодня и сей же час начнём мы с тобою читать книгу земли. Ибо здесь – наследие моё и мои владения. Садись же рядом, дитя, и внимай!»

Тогда устроилась девушка под дубом подле той, что казалась двойником её, и принялась постигать урок. Воистину, сокровенное знание это ныне утрачено, хотя повесть об учении сохранилась; потому ничего не можем мы к тому прибавить. Когда же вышло время, поцеловала Заряночка лесную матушку и молвила: «Сегодня – лучший день в моей жизни, ежели не считать того дня, когда я впервые тебя увидела. Снова и снова стану я приходить сюда до того, как покину здешние края». – «Так тому и быть; но, милое дитя, остерегайся ведьмы и её злобы, – упредила Абундия, – боюсь я, что она ещё покажет тебе свой мерзкий нрав». «Остерегусь, – отвечала Заряночка, – но я готова навлечь на себя и наказание, ежели только ты не запретишь мне, матушка. Однако заклинаю тебя твоей любовью ко мне, не запрещай. И тем более заклинаю, потому что после подобных приступов злобы госпожа, как правило, оставляет меня на время в покое; тем легче мне будет приходить сюда». Абундия поцеловала и обняла Заряночку, и молвила: «Отважна ты, дитя моё, для девы столь юной; и не стану я тебя удерживать, ровно так же, как отец не станет удерживать отрока-сына от упражнений на мечах. Но молю тебя, не забывай о том, как люблю я тебя и как горюю над твоими муками».

На том они расстались, а день уже клонился к вечеру. Заряночка принялась высматривать дичь и вернулась домой с олениной; колдунья же по-прежнему держалась с нею приветливо да ласково, как давеча; и молвила вечером, приглядываясь к девушке: «Не могу сказать, в чём дело, однако сдаётся мне, что изменилась ты и куда как яснее проявляется твоя женская суть, чем, скажем, вчера. Я говорю о лице твоём, ибо, ежели раздеть тебя, я, несомненно, найду тебя такою же тощей. Но изволь запомнить вот что: заклинаю тебя, оставайся исполнительна и покорна, дабы я могла быть так добра к тебе, как мне бы того хотелось, и ещё добрее, нежели прежде».

Глава XVII О том, как настала зима

Дни шли за днями, и вот как-то октябрьской ночью, ближе к концу месяца, ведьма отправилась к Посыльной Ладье под покровом ночи, и Заряночка проследила за госпожой, как раньше. В тот раз ночь выдалась бурная да ветреная, но высоко в небе сияла полная, круглая луна, и почитай что все тучи разогнало; потому ночь стояла светлее светлого, и даже у залива под сенью дерев нетрудно было разглядеть, что происходит. И ведьма проделала и сказала всё ровно так, как накануне.

В другой раз, когда близился к концу ноябрь, ведьма снова отправилась в свои озёрные странствия; но в ту ночь от дома до берега лёг глубокий снег, и подумалось Заряночке, что ходить за ведьмой не стоит. Девушка ведать не ведала, оставят ли её ножки следы на снегу, будучи невидимы, или же нет. Когда спросила она о том Абундию, та рассмеялась и молвила: «Опять поступила ты мудро, дитя мое, ибо хотя не составило бы для меня труда вложить в твоё кольцо силу, позволяющую тому, кто наденет его, не касаться земли, однако не было этого сделано».

А надо сказать, что за это время Заряночка часто приходила к Древу Встречи и призывала свою матушку (как она теперь называла хозяйку леса), и перенимала от неё всё больше и больше мудрости. И хотя ведьма нередко злилась на пленницу и бранилась нещадно, однако не особо придиралась к ней, как только необходимая работа бывала исполнена. Но вот однажды колдунья прямо запретила девушке ходить в лес, однако та всё равно отправилась и, встретившись с лесной матушкой, ничего ей о том не сказала, но веселилась и радовалась пуще обычного. После того Заряночка вернулась домой с пустыми руками и гордо переступила порог комнаты: щеки её разрумянились и глаза сияли, хотя не ожидала она ничего иного, кроме наказания, а может быть, и нового превращения. И в самом деле, ведьма скорчилась в кресле, скрестив руки на груди и наклонив голову вперёд, словно дикий зверь, изготовившийся к прыжку; однако едва взгляд её упал на Заряночку, дрогнула она, и отступилась, и, снова замкнувшись в себе, пробормотала нечто неразборчивое; но Заряночке ни слова не сказала ни доброго, ни худого.

Но вот настала зима, и почти нечего было делать в хлеву, а в поле и на лугу и того меньше. В былые времена, и даже год назад, колдунья не давала невольнице покоя даже в морозы, но находила для неё работу среди снега и ледяных ветров, либо посылала на озеро, когда поверхность воды покрывалась льдом. Но теперь колдунья ничего не поручала девушке, кроме того, за что та бралась по собственной воле; и нимало на этом ведьма не теряла, ибо Заряночка охотно бросала вызов ветру, непогоде и непроходимым снежным заносам и преодолевала стихии по возможности, чтобы все дела по хозяйству исполнить на совесть.

Ведьма по-прежнему то и дело бранила и ругала девушку, однако скорее по привычке, не вдумываясь, что говорит. Про себя же колдунья начала побаиваться Заряночку, опасаясь, что в один прекрасный день та возьмёт верх; оттого ведьма сделалась беспокойна и свирепа; так что, бывало, сиживала она, не сводя глаз с прекрасной девы, и поигрывала в руке ножом, с трудом вынося присутствие служанки. Как-то, будучи в таком настроении, колдунья отыскала повод наказать девушку, как встарь, и ожидала, что невольница взбунтуется; но случилось наоборот, ибо Заряночка подчинилась госпоже покорно и с безмятежным видом. И это тоже внушило ведьме страх, ибо подумала она, и не ошиблась, что в рабыне зреет некий умысел. С этого дня ведьма оставила девушку в покое. Всё это время, как можно предположить, Заряночка ещё чаще ходила к Дубу Встреч, невзирая на мороз, и снег, и ветер, и перенимала от лесной матушки немало сокровенного знания, и в избытке постигала тайную мудрость. И дни её текли в радости.

Глава XVIII О наступлении весны и о решении Заряночки

Но вот зима подошла к концу, и снова настала весна, и земля расцвела на диво, а вместе с нею и Заряночка. Милее лицом не стала она, нежели прежде, ибо куда же милее, однако в красоте её ныне ощущалось новое величие; руки и ноги её округлились, кожа сделалась гладкой да белой, тело оформилось; и ежели какой-нибудь сын своей матушки бросил бы взгляд на её ножки, когда ступали они по лугу, усыпанному нарциссами и шафраном, плохо пришлось бы несчастному, ежели бы запретили ему эти ножки расцеловать; хотя ежели бы позволили, дело обернулось бы для него куда хуже.

В ту весну, в самый разгар апреля, Заряночка проследила ведьму до Посыльной Ладьи в третий раз; и снова всё повторилось, как прежде, и решила девушка, что теперь твёрдо помнит урок, едва ли не лучше самой ведьмы.

Но ещё через день Заряночка сделалась задумчива, словно тревожная мысль овладела ею; а три дня спустя, увидевшись с лесной матушкой, перед тем, как распрощаться, заговорила девушка с нею и сказала так: «Матушка, великой мудрости наставила ты меня, а напоследок вот что поняла я: есть в моей жизни нечто постыдное, с чем хотелось бы мне покончить раз и навсегда». – «Прекрасное дитя, – отвечала Абундия, – невелик позор в том, что женщина эта тобою помыкала и обращалась с тобою жестоко; как может такое дитя, как ты, противостоять ей? Но теперь я вижу и знаю, что настал тому конец; ныне она боится тебя и никогда не поднимет на тебя руку, разве что окажешься ты всецело в её власти, чего не произойдёт, дитя моё. Так утешься и не вспоминай о том, что было!» «Нет, матушка, – отозвалась Заряночка, – не это меня тревожит, ибо, как сама ты говоришь, что я могла поделать? Однако мудрость, что вложила ты в моё сердце, подсказывает мне: в течение последних этих месяцев я на коварство отвечала коварством и на ложь ложью. Но теперь не желаю я более этого делать, дабы не стать женщиной вероломной, в которой ничего-то доброго нет, кроме внешней красоты. Потому послушай, милая матушка! Что сделано, то сделано; но когда настанет день, уже недалёкий, и придётся мне с тобою расстаться, и, может быть, надолго, тогда не пойду я к Посыльной Ладье под покровом ночи и туч, хоронясь и прячась, но отправлюсь туда среди белого дня, и пусть случится то, чему суждено случиться».

Тогда изменилась Абундия в лице, побледнела и опечалилась, и воскликнула она: «О, если бы только умела я плакать, как вы, дети Адама! О горе мне и тоска! Дитя, дитя! – тогда-то ты и попадёшь ей в руки, о чём помянула я только что; и тогда-то эта окаянная прислужница зла непременно убьёт тебя, либо пощадит для того только, чтобы терзать тебя и мучить, превращая жизнь твою в подобие медленной смерти. Нет, нет, сделай, как я говорю, и отправляйся тайком, надев моё кольцо на палец. Иначе, о дитя моё, сколько боли причинишь ты мне!»

Зарыдала Заряночка; но тут же принялась поглаживать руку матушки, и молвила: «Сама ты наделила меня мудростью, разве нет? Однако не бойся; сдаётся мне, что ведьма не убьёт меня, поскольку все ещё надеется получить с меня какую-то прибыль; более того, в злобном её сердце теплится искра любви ко мне, потому, как говорила я тебе прежде, испытываю я к ней кроху жалости. Матушка, не убьёт она меня; и говорю тебе, что и мучить не станет, ибо прежде придётся ей убить меня. Думается мне, что она меня отпустит». Отвечала лесная дева: «Да, может быть, только словно пташку, привязав к лапке бечёвку». – «Ежели так, – отозвалась Заряночка, – тогда пусть удача моя возьмёт верх над её коварством; как, скорее всего, и случится, раз уж я узнала тебя, о мудрая матушка!»

Хозяйка леса понурила голову и помолчала немного; затем молвила: «Вижу, что ты порешила стоять на своём; вижу, что заключено в твоём сердце нечто такое, что нам, тем, кто не из рода Адамова, не понять; однако некогда более походила ты на нас. Одно только могу я сказать: что тебе решать в этом деле и что грустно мне».

Затем Абундия снова опустила взгляд, но тотчас же вновь подняла голову, и лицо её посветлело, и молвила она: «Похоже, всё сложится лучше, нежели мне думалось». И поцеловала она Заряночку, и распрощались они на этот раз.

Глава XIX Заряночка и хозяйка леса прощаются

И вот закончился апрель, и настал май, и расцвёл боярышник, а Заряночка всё хорошела да хорошела. Ведьма совсем перестала бранить её и заговаривала с девушкой только изредка, по необходимости. Однако же казалось Заряночке, что госпожа следит за нею днём и ночью, не спуская глаз.

Заряночка часто уходила в лес и постигала всё больше сокровенного знания; но что до Побега и как его осуществить, об этом подруги не заговаривали более, и великая любовь царила промеж них.

Наконец, когда май вот-вот должен был смениться июнем, пришла Заряночка к Дубу Встреч и нашла там лесную матушку; и поговорили они немного, только натянутой казалась их беседа, и молвила Абундия: «Хотя из нас двоих теперь ты, пожалуй, мудрее, однако же достаточно мудра и я, дабы понять, что ныне пробил час нашего расставания и что уже завтра ты испробуешь силу Посыльной Ладьи: разве не так?» – «Так, матушка, – отвечала Заряночка, – ныне прощаюсь я с тобою; и куда как грустно мне!» Вопросила Абундия: «И ты отдашься в руки ведьмы, как говорила давеча?» Отозвалась Заряночка: «Разве не мудро будет довериться собственной судьбе?» – «Увы, – молвила лесная дева, – может быть, в конечном итоге и так. Но ох как тяжело у меня на сердце и как боюсь я за тебя!»

«Матушка моя, матушка! – молвила Заряночка, – и я-то приношу тебе горе! – тебе, что подарила мне столько радости! Но не подсказывает ли тебе мудрость твоя, что мы ещё увидимся?»

Хозяйка леса опустилась на землю, и склонила голову к коленям, и замолчала надолго; затем поднялась она, и встала перед Заряночкой, и молвила: «О да, суждено нам встретиться снова, как бы это ни произошло. Так разойдемся же, пока сказано промеж нас доброе это слово. Однако сперва ты дашь мне прядь своих волос, как поступила я, когда впервые мы встретились; ибо таким способом сумею я завтра узнать, как всё сложилось».

Так Заряночка и сделала, и на том окончилась их беседа, ежели не считать последних слов прощания, сокрушённых и бессвязных. На том они и расстались до поры.

Глава XX О Заряночке и Посыльной Ладье

Поутру пробудилась Заряночка, и встала, и оделась, но не увидела в горнице госпожи своей, хотя постель ведьмы была смята. Пленница не придала тому значения, ибо колдунья частенько выходила по утрам из дому по тому либо другому делу. Однако же весьма порадовалась девушка, ибо ничуть не хотелось ей вступать с госпожой в пререкания. Невзирая на отвагу Заряночки, сердце её, как легко можно догадаться, так и трепетало, разрываясь между надеждой и страхом, и приходилось девушке сдерживать себя изо всех сил, чтобы унять дрожь и успокоиться, насколько возможно.

И вот Заряночка вплела прядь волос лесной матушки в собственные волосы, но решила, что неопасно будет оставить кольцо по-прежнему зашитым в сорочку; она положила в суму хлеба и мяса, на случай, если путешествие её затянется; а затем взяла да и переступила порог Обители Неволи.

Заряночка направилась прямиком к плёсу, по дороге колдунью так и не встретив; когда же дошла она до озера, то собралась было свернуть налево и спуститься прямо к бухте, как вдруг пришло девушке в голову сплавать в последний раз на Зелёный Остров. Ибо островок она любила всей душой и почитала своей собственностью, поскольку ведьма, порождение ночного кошмара, никогда не ступала на его берег. Кроме того, девушка сказала себе, что прохлада озера остудит жар в крови, и укрепит её сердце, и придаст мужества в преддверии приключения. И ещё: ежели ведьма углядит пленницу издали, что непременно произойдёт, она решит, что Заряночка по своему обыкновению вышла поутру искупаться, и тем менее склонна будет следить за нею.

И вот Заряночка сбросила одежды на песок у кромки воды и постояла немного на мелководье, где волны плескались у самых её ног, чтобы убедить ведьму, будто всё в порядке. По правде говоря, теперь, когда пробил час исполнять задуманное, девушка слегка оробела и склонна была помедлить немного и по возможности найти какой-нибудь пустячный предлог, дабы отдалить от себя ужас последнего момента.

Девушка вошла в воду и поплыла, уверенно рассекая волны точёными руками, и добралась до острова, и заглянула в каждый уголок, где встречала прежде радушный приём, и расцеловала деревья и цветы, что утешали её, и в последний раз приманила птиц и кроликов порезвиться с нею; но вдруг пришло в голову Заряночке, что время-то летит. Тогда она сбежала к воде, и нырнула, и поплыла к плёсу как можно быстрее, и вышла на берег, думая только о том, что произошло.

Ибо ло! – оглядевшись в поисках одежды и сумы, девушка обнаружила, что и то, и другое исчезло; и тотчас же в голове её молнией вспыхнула мысль, что это – дело рук ведьмы, что колдунья давно догадалась о задуманном побеге, и следила за служанкой, и воспользовалась её наготой и отсутствием, чтобы возвратить беглянку в Обитель Неволи. Тем более что драгоценное кольцо зашито было в сорочку Заряночки, и колдунья, разумеется, нашла его там, когда обыскивала одежду.

Заряночка не стала тратить время на поиски пропажи; она обвела взором песок и заметила следы, что ей не принадлежали, и следы эти вели обратно к дому. Тогда девушка обернулась, и глянула в сторону дома, и ясно различила ведьму: та как раз вышла за дверь, и в руке у неё что-то блестело и переливалось под солнцем.

Тогда Заряночка и в самом деле медлить не стала, но помчалась со всех ног вдоль кромки воды к заливу и к Посыльной Ладье. И, как уже говорилось, девушка бегала проворнее лани и очень скоро добралась до бухты и вскочила в лодку, запыхавшись и с трудом переводя дух. Она обернулась и окинула взглядом тропку, что только что протоптали её ножки, и показалось ей, будто различает она вдалеке что-то вроде яркого вихря; однако с уверенностью сказать не могла, потому что перед глазами Заряночки всё кружилось от быстрого бега и от палящего солнца и ещё потому, что сердце её неистово билось. Мгновение девушка оглядывалась по сторонам в растерянности, ибо осознала вдруг, что совершенно нага и нет при ней ни ножа, ни ножниц, ни кинжала, чтобы отворить кровь. Но тут совсем рядом, под рукою заметила беглянка увядающую ветвь шиповника с большими шипами; Заряночка торопливо отломила её, и расцарапала левую руку, и проворно подошла сперва к носу, потом к корме, и окропила их кровью. Затем она уселась на банку и воскликнула громко:

Алого вуронова вина Нос и корма испили сполна; Так очнись и пробудись, И в путь привычный устремись! Путь Странника лёг за озёрные дали, Ибо волю Посланника с кровью смешали.

Не успела девушка задуматься, а повинуется ли ладья заклятию, как чёлн дрогнул под нею, и устремился из бухты в озеро, и заскользил по залитым солнцем волнам, проходя между большой землёю и Зелёным Островом и словно бы намереваясь обогнуть западный мыс островка с наветренной стороны; а проплывала ладья менее чем в полёте камня от берега большой земли.

Сюда-то, навстречу ладье, и поспешает ведьма: она бежит вдоль берега, юбки её развеваются во все стороны, а в руке поблёскивает увесистый короткий меч. Оказавшись напротив ладьи, колдунья замедлила бег и закричала прерывающимся голосом, с трудом переводя дух:

Назад поспеши, К дому у лесной глуши! Назад, на покой, В гнездо под ольхой! Кровь Посланника нос и корму запятнала, И Странника сердце усталость познало.

Но увидела ведьма, что Посыльная Ладья не внемлет её словам, ибо не ведьмина кровь пробудила ладью к жизни, но кровь Заряночки. Тогда воскликнула колдунья: «О дитя, дитя! Произнеси заклинание и вернись ко мне! Ко мне, что взрастила тебя, и любила тебя, и на тебя уповала! О вернись, вернись!»

Но как могла Заряночка внять её мольбе? Она видела тесак, и то, что позабыло сердце девушки, отлично помнила её плоть. Девушка сидела неподвижно и даже головы не повернула в сторону ведьмы.

Тогда с уст колдуньи сорвался безумный вопль, и воскликнула она: «Так убирайся же прочь, нагая и отверженная! Убирайся, нагая дурочка! И возвращайся сюда, побывав в руках у тех, кому жалость неведома! Ах, лучше было бы для тебя умереть от моей руки!» С этими словами ведьма раскрутила над головою тесак и метнула его в Заряночку. Но ладья уже развернулась к мысу Зелёного Острова и теперь стремительно удалялась, так что Заряночка расслышала последние слова колдуньи только наполовину, а тесак, сверкнув в воздухе, упал в воду далеко за кормой.

Ведьма осталась стоять на месте, размахивая руками и издавая нечленораздельные вопли; но Заряночка более не видела её, ибо ладья обогнула мыс Зелёного Острова, и перед глазами девушки открылось Великое Озеро – бескрайняя и безбрежная водная гладь под летними небесами. Время же было полдень.

НА ТОМ ЗАКАНЧИВАЕТСЯ ПЕРВАЯ ЧАСТЬ КНИГИ «ВОДЫ ДИВНЫХ ОСТРОВОВ», ПОСВЯЩЁННАЯ ОБИТЕЛИ НЕВОЛИ. И ЗДЕСЬ НАЧИНАЕТСЯ ВТОРАЯ ЧАСТЬ, ПОВЕСТВУЮЩАЯ О ДИВНЫХ ОСТРОВАХ.

Часть вторая Дивные острова

Глава I Остров первый

Так скользила Заряночка по озёрной глади, удаляясь от Обители Неволи; и вполне могло оказаться, что плыла она навстречу смерти: нагая и беспомощная, без огня и без пищи, во власти колдовских чар. Однако припомнила она речи хозяйки леса о том, что суждено им снова встретиться, и приободрилась; и порадовалась тому, что добилась-таки своего и сбросила оковы рабства, и коварство ведьмы уже не коснётся её. Немало думала Заряночка о лесной матушке, и всё с любовью, и гадала, узнала ли та уже о судьбе беглянки, запалив волосок от её локона; тут девушка поглядела на прядь волос Абундии и поцеловала её.

Весь день Посыльная Ладья стрелою мчалась вперёд, и девушка не видела впереди ни земли, ничего другого, о чём стоило бы рассказать. Различал её взгляд только волны да небо, да знакомых озёрных птиц, вроде лысухи, дикой утки да цапли; порою лесной голубь стремительно проносился мимо, держа путь от одного берега к другому; встретились ей также два кречета, да скопа, да высоко в небе пролетел по своим делам огромный беркут.

Одна-одинёшенька, девушка не смыкала глаз весь день; но вот солнце село, и настала ночь; и спустя несколько часов бедняжка уснула от усталости; но ещё до того, как сгустились сумерки, померещилось ей, будто у самого горизонта на воду легло неподвижное синее облако.

Всю короткую ночь Заряночка проспала крепким сном и пробудилась оттого, что лодка обо что-то ударилась. Открыв глаза, увидела девушка, что чёлн пристал к земле и солнце только что взошло. Она поднялась на ноги и несколько мгновений гадала, где находится; и увидела она, что нага, и не могла понять, что это значит. Потом она распустила волосы и встряхнула ими, так что густая волна окутала девушку словно плащом; а затем оглядела незнакомую землю, и показался ей край этот дивным и отрадным. Пестреющие цветами травы сбегали к самой воде: сперва глазам открывался зелёный луг, где тут и там высились старые, раскидистые деревья; далее начинались склоны, отведённые под виноградники и фруктовые сады, и цветочные кущи; а сверху глядел на это всё великолепный Белый Дворец, резной и роскошный. Вместе с солнцем пробудился лёгкий ветерок и донёс до Заряночки благоухание сада; и тёплым показалось ей дуновение после пронизывающего холода бескрайней водной глади. Обернувшись же к озеру, никакой другой земли она не увидела.

Заряночка сошла на берег, в высокие мягкие травы, и некоторое время оглядывалась по сторонам, но так и не увидела ни тени существа человеческого. Усталость по-прежнему владела ею; всё тело бедняжки ныло оттого, что пробыла она так долго на жёстких досках лодки; потому Заряночка прилегла на траву, радуясь её ласковому прикосновению; и вскорости снова уснула.

Глава II Заряночка встречает новых друзей

Пробудилась она, когда солнце стояло ещё невысоко, а утро только начиналось; однако девушка поднялась на ноги, весьма освежённая недолгим сном. Она повернулась в сторону холма и роскошного дворца и увидела, что кто-то идёт к ней через луг, а именно – женщина в сверкающем золочёном платье; когда приблизилась незнакомка, Заряночка разглядела, что та молода и красива, высока, с белоснежною кожей и карими глазами; легко и весело ступала она по зелёной траве, и ветер играл её длинными, рыжими волосами, разметав их в разные стороны.

И вот подходит эта дама к Заряночке, и в глазах у неё отражается удивление; и приветствует она девушку добрым словом и спрашивает об имени; и назвалась Заряночка, как есть; и молвила вновь пришедшая: «Что за дело привело тебя сюда, нагую, одну-одинёшеньку, в этой зловещей ладье?» При этих словах задрожала Заряночка, хотя незнакомка говорила с нею ласково, и молвила: «То долгая история; сама судьба пригнала меня сюда, и ещё несчастье, и не ведала я, куда направляюсь. Но неужели не найдётся для меня доброго приёма в этом прекрасном краю? Я вовсе не неумеха какая; и готова я прислуживать последней из служанок и лучшей участи просить не стану, ежели уж так суждено». Отвечала незнакомка: «Может статься, к этому и придёшь ты; только нелёгким покажется тебе рабский удел. Боюсь я, ждёт тебя здесь дурной приём». Молвила Заряночка: «Не скажешь ли мне, почему так?» Отозвалась дама: «Мы знаем твою ладью; именно на этом судне приплывает сюда то и дело сестра госпожи нашей Королевы, в чьих владениях ты ныне оказалась; а живёт Королева вон в том белом дворце, и мы у неё в услужении. Сдаётся мне, что не с её дозволения явилась ты сюда, ибо тогда иначе бы ты выглядела; и на то похоже, что бежала ты от своей госпожи. Потому опасаюсь я, что отошлют тебя назад к твоей помянутой госпоже спустя некоторое время, и время это обернётся для тебя немалыми муками – как для души, так и для тела».

Сердце Заряночки дрогнуло, и побледнела она и задрожала, но молвила: «О, дорогая леди, нельзя ли мне в таком случае покинуть остров тем же путём, каким прибыла я сюда, – так, чтобы Королева не прознала? – после того, как дала бы ты мне ломтик хлеба, ибо голодна я». Отозвалась облачённая в золото дама, глядя на гостью жалостно: «Нет, девушка, нет у меня иного выбора, кроме как отвести тебя к нашей госпоже; ибо, скорее всего, она тебя уже углядела сверху. Ибо Королева наделена зрением гораздо более острым, нежели пристало смертному. Но что до еды, погляди! – поспешая сюда, я захватила с собою белый хлебец, а с ним и сыра; ибо подумалось мне, что гостья, верно, проголодалась». И она протянула девушке снедь. Заряночка взяла хлеб и сыр, и расцеловала золочёной даме руки, и не смогла сдержать слёз, но прямо за едою и разрыдалась.

Тем временем золочёная леди обратилась к ней и сказала: «Однако же, бедная ты девушка, возможно кое-что измыслить тебе в помощь; тотчас же поговорю я о том с моими сёстрами, а обе они куда мудрее меня. Мы сёстры не по крови, но в силу любви и дружбы. И не сомневаюсь я, что, поднимаясь к дому, мы повстречаем их в саду. Однако же, вот приглядываюсь я к тебе: и что ты за красавица!»

«Добра ты и приветлива, – отвечала Заряночка, улыбаясь сквозь слёзы, – как бы мне узнать, каким именем называть женщину столь милую?» – «Называй меня Аврея, – отвечала незнакомка, – а вторая моя сестра зовётся Виридис, а третья – Атра; так сложилось согласно цветам наших одежд*; других же имён у нас ныне нет. Ло! – а вот и Виридис идёт к нам через луг».

Взглянула Заряночка и увидела, что подходит к ним женщина, одетая во всё зелёное, в венке из роз. И вот приблизилась она и приветствовала Заряночку добрым словом. Виридис, миниатюрная, в отличие от высокой и пышнотелой Авреи, однако сложенная безупречно, тоже отличалась редкостной красотою. Светло-каштановые её волосы слегка вились; у неё были тёмно-карие глаза, скорее удлинённые, нежели большие; полные, алые губы; нежные, гладкие и свежие щёки, напоминающие розового оттенка жемчуг; руки маленькие и изящные; всё её тело покоряло мягкостью округлых очертаний; а на лице отражались сострадание и доброта.

Внимательно оглядев Заряночку, она поцеловала девушку и молвила: «Как бы хотелось мне, чтобы удел твой оказался счастливее, ибо ты прекрасна, и всяк, в чьём сердце нет зла, должен бы любить тебя». С этими словами Виридис извлекла из сумы всевозможные лакомства и молвила: «Поешь немного, ибо ты, должно быть, голодна; и пойдём же повидаемся с нашей третьей сестрицей, что куда мудрее нас».

И пошли они, все трое, и, перейдя через луг, поднялись на склон холма, где раскинулся сад; тут вышла к ним навстречу Атра, с ног до головы облачённая в чёрное; высокая, хрупкая, грациозная, словно ивовая ветвь на ветру, с тёмными, густыми волосами и серыми, словно у ястреба, глазами; лицо её, бледнее цветов бузины, только на щеках чуть тронуто было румянцем. Она тоже ласково приветствовала Заряночку, однако печально прозвучали слова её. Она протянула гостье капустный лист, доверху полный земляники, и молвила: «Сестрицы, здесь мы укрыты за деревьями, и из дома разглядеть нас невозможно; потому можем мы присесть на минуту-две и поговорить промеж себя о том, что возможно сделать в помощь горемычной девушке, столь прекрасной и милой и попавшей в ловушку столь гнусную». Затем обратилась она к Заряночке: «Узнай же, о злосчастная странница, что Королева, госпожа наша, сестра Ведьмы из-за Леса, женщина крупная и сильная, хорошо сложена и белокожа, так что почитает себя бесспорною Королевой красоты; столь зорок её взгляд, что заметит она муху там, где другой не углядит и кролика; при этом тонок её слух; куда как искушена она в магии; и не вовсе глупа, хотя заносчива, и жестокостью превзойдёт любого. Но есть у неё и слабость: память подводит её в том, что касается событий недавних, хотя лучше лучшего помнит она свои заговоры да ведьминские заклинания. Однако всё прочее в голове её не задерживается и сутки. Потому, сёстры, ежели сможем мы спрятать эту девушку от её взгляда (после того, как Королева повидает её и вынесет ей приговор) до завтрашней полуночи, мы, может статься, сумеем оказать ей услугу; и думается мне, что и девушка в свой черёд нам услугу окажет».

Порадовались все речам мудрой Атры; и попросила Атра Заряночку рассказать им о себе; и много чего поведала беглянка, но, кто знает почему, ни словом не обмолвилась она о лесной деве, столь схожей с нею внешним обличием. Тут дамы принялись жалеть бедняжку и ласкать её; но посоветовала Атра: «Не след нам задерживаться здесь долее; нужно идти прямо к госпоже, иначе всё пропало».

И пошли они своим путём, и поднялись в сад для прогулок, и прошли по благоуханному зелёному дёрну между гирляндами цветов и прекрасными деревьями; но красота эта не занимала более Заряночку, хотя теперь странница различала всякий листик и травинку отчётливо и более чем отчётливо. Три дамы говорили с нею ласково и то и дело спрашивали о чём-нибудь, словно бы давая понять, что гостья принята в кругу их на равных; но девушка хранила молчание либо отвечала невпопад; по правде сказать, слов она почти не различала: воистину тяжело у ней было на сердце, и умирала она от страха; и нагота её, что мало заботила Заряночку на озере, теперь повергала бедняжку в ужас и стыд, и каждая частичка её тела трепетала от неизбывной муки.

Глава III Заряночка приведена пред очи ведьминой сестры

Наконец, дошли они до самого дома: а поскольку стоял дворец высоко на склоне холма, к нему вела огромная каменная лестница, с виду весьма роскошная. Дамы поднялись на изящное крыльцо с высокими колоннами и вошли в просторный зал, изумляющий великолепием постройки: в противоположном его конце красовался на возвышении золочёный трон, а на троне восседала могучего сложения женщина в ярко-алом одеянии. Три девы подвели Заряночку к могущественной госпоже на расстояние каких-нибудь четырёх шагов, а затем отступили от пленницы, покинув её одну перед облачённой в алое женщиной. Справа и слева высокие мерцающие колонны вздымались к самой крыше, а под ногами девушки темнел полированный мозаичный пол: на угольно-синем фоне распластались невиданные звери, драконы и гигантские змеи.

Будучи предоставлена самой себе, сперва задрожала девушка и с трудом удержалась на ногах; но потом слегка воспряла духом, говоря себе, что теперь-то непременно настигнет её смерть раз и навсегда, а переход от жизни к смерти вряд ли окажется долог. Она подняла глаза и взглянула на леди-колдунью, что отчасти походила на сестру свою белоснежною кожей и густыми золотыми волосами, однако с виду казалась моложе и не столь безобразна, как сделалась к тому времени вторая; Королева и впрямь была хорошо сложена, но лицо её производило отталкивающее впечатление; нижняя губа оттопырилась, увядшие щёки обвисли, глаза-щёлочки словно бы не открывались до конца; короче, лицо это выражало скудоумие, высокомерие и жестокость. Воистину ужасное впечатление производила ведьма, что, восседая на высоком троне, готовилась вынести приговор напуганному и обнажённому созданию.

Королева заговорила; и ежели голосу её недоставало торжественного величия, то ясно звучали в нём гнусное злорадство и ненависть; и молвила она трём девам: «Та ли это женщина, кою приметил мой зоркий глаз не так давно, как выходила она из Посыльной Ладьи моей сестрицы?» Аврея опустилась на одно колено и молвила: «Да, госпожа моя, с вашего соизволения, так оно и есть».

Тогда рявкнула ведьма: «Эй, ты! Станешь ли ты утверждать, что приплыла сюда с поручением от моей сестры? Думаешь, я настолько глупа, что не догадаюсь: ежели бы она сама послала тебя ко мне, ты бы не явилась в таком жалком виде? Нет, я знаю: ты бежала от неё, ограбив тем самым свою госпожу; ты воровка, и обойдутся с тобою, как с воровкою».

Молвила Заряночка звонким голосом: «Я не притворяюсь, о леди, будто сестра твоя послала меня сюда с поручением; когда жизнь моя при ней сделалась невыносимой, я воспользовалась случаем бежать от неё; вот и весь мой сказ. Что до воровства, так не раз приходило мне в голову, что сестра твоя украла меня у тех, кто любил меня».

«Ха, рабыня! – молвила госпожа. – Смела ты, однако; даже чересчур смела, нагая негодяйка, раз вздумала пререкаться со мною. На что сдалась мне твоя история – теперь, когда ты в моих руках?» Голос Королевы звучал скорее холодно, нежели свирепо; однако источал яд злобы. Отозвалась Заряночка: «Ежели и смела я, о леди, то только потому, что вижу: оказалась я в Обители Смерти. А обречённому на смерть чего бояться?»

«Обитель Смерти! – воскликнула неразумная дама. – Ты смеешь называть мой роскошный дворец Обителью Смерти? Да ты не просто смела, раздетая донага рабыня, но куда как дерзка».

При этих словах сердце Заряночки переполнилось презрением, однако сдержалась она и молвила: «Намеревалась я пробудить в тебе ярость, чтобы ты убила меня тут же на месте, ибо милости у тебя просить нечего».

Рассмеялась Королева. «Ну и глупа ты, рабыня, – молвила она. – Ежели бы улетела от моей сестры ласточка, я бы и то не свернула ей шею, но сохранила для законной владелицы. Так поступлю я и с тобою. Я тебя не убью и не стану уничтожать сестрицыного имущества; и вреда не причиню я тебе, ибо не желаю испортить её собственность. Я отошлю тебя обратно к ней, украденную рабыню в украденной же ладье, как только преподам тебе урок. Именно для того, сдаётся мне, сестра и позволила тебе проскользнуть у неё промеж пальцев, ибо она достаточно мудра, чтобы удержать тебя от праздной прогулки, ежели бы захотела того. Но сестрица добра, мягкосердечна и жалостлива и могла рассудить, что коли кара настигнет тебя здесь от её имени, оно будет лучше, нежели излишняя её милость. Однако же, рабыня, достаточно потратила я на тебя слов, куда более чем достаточно; убирайся подальше, за пределы слышимости!»

Глава IV О темнице колдуньи в Башне Рыданий

Заряночка поступила, как ей было велено; и ведьма призвала к себе Атру. Подошла Атра, и смиренно остановилась в шаге от госпожи, и поговорила с ведьмой недолго. Затем дева в чёрном чуть отступила от колдуньи, приблизилась к Заряночке и голосом достаточно резким повелела пленнице следовать за собою. Заряночка, дрожа, поспешила за Атрой, и вышли они из зала и миновали длинный коридор, что вёл к широкой винтовой лестнице; всё выстроено было на диво, да только сердце Заряночки не позволяло глазам её отдать должное подобной красоте; силы совершенно оставили девушку, и так страшилась она грядущих пыток, что ноги у неё подкашивались.

Но вот Атра ласково касается рукою её плеча, и останавливает пленницу, и молвит: «Сдаётся мне, что стены Башни Рыданий, ибо таково её название, не имеют ушей, и теперь можем мы поговорить промеж себя. Знаешь ли ты, зачем я тебя сюда привела?» Молвила Заряночка прерывающимся голосом: «Велено тебе высечь меня?» – «Даже если бы и было велено, милая девушка, – отвечала со смехом Атра, – разве стала бы я исполнять подобное поручение? Укрепи же своё сердце! Ибо до сих пор всё сошло благополучно, и теперь похоже на то, что мы трое сумеем спасти тебя».

При этих словах к Заряночке вернулись силы, и она закрыла лицо руками и разрыдалась. Но Атра приласкала её и ободрила; и поцеловала девушку, и утёрла ей слёзы, и Заряночка снова улыбнулась, всё ещё всхлипывая, и поблагодарила даму в чёрном. Атра же снова обратилась к пленнице, говоря: «Прежде всего должна я сообщить тебе, что по повелению ведьмы веду тебя в темницу». – «Да, – кивнула Заряночка, – а что такое темница?» Пояснила Атра: «Темница – это зловещее место, куда запирают людей бедных, не потрафивших людям богатым, дабы горевали там пленники и мучились оттого, что не могут выйти на свет божий и отправиться туда, куда захотят; кроме того, могут господа обречь своих пленников и на иные страдания, такие, как, например, мгла, и холод, и голод, и побои. Что-то в этом духе, или хуже, наша госпожа замышляет и для тебя, только мы-то этого не допустим. Вот почему для тебя тюрьма окажется местом, где ты будешь в безопасности до тех пор, пока мы не сможем вывести тебя наружу, когда ночь приблизится к утру. Ибо до завтра Королева о тебе позабудет; и об этом она отлично знает; поэтому только что, пока стояла ты за пределами слышимости, госпожа повелела мне, помимо прочего, привести тебя к ней завтра утром и рассказать ей про тебя, так, чтобы снова пришло ей на ум всё то, что замыслила она сегодня».

«Да, – отозвалась Заряночка, – но разве не припомнит ведьма, что дала тебе поручение касательно меня?» – «Смутно припомнит, – отвечала Атра, – и при помощи нескольких слов я с лёгкостью собью её с толку, и мысли её смешаются, и не заговорит она о том более. Укрепи своё сердце, милая; но давай же поднимемся по этой лестнице, ибо хочу я поскорее спрятать тебя в темнице, а потом спущусь я к госпоже и скажу, что оставила тебя распростёртой на голом полу, во власти ужаса и горя, чтобы не пришло ей в голову послать за тобою до того, как воспоминания её потускнеют».

И снова приободрилась Заряночка, и торопливо поднялись они по длинной лестнице, пока, наконец, не остановилась Атра у двери, обитой железом по всей длине и поперёк тоже. Дева в чёрном сняла с пояса связку ключей, один большой и два поменьше, и вложила большой ключ в замочную скважину, и повернула его, и толкнула тяжёлую дверь, и вошла в прямоугольный сводчатый зал; свод же опирался на колонну розового мрамора, на которой выше человеческого роста крепились съёмные латунные опоры. Этот зал выглядел в своём роде недурно, однако производил гнетущее впечатление; ибо стены снизу доверху облицованы были чёрным тёсаным камнем, плотно пригнанным один к другому, а чёрного мрамора пол, отполированный до блеска, напоминал тёмную заводь и отражал точёные ступни и ножки Заряночки, как ступала она по нему. Благодаря широким окнам свет заливал залу до последнего уголка, однако окна располагались столь высоко под сводом, что ничего нельзя было разглядеть сквозь них, кроме неба. Убранство зала составляли только узкая дубовая скамья и три дубовые же табуретки, а также великолепное кресло, огромное и резное, убранное золотыми и пурпурными подушками, а в одном из углов стоял массивный дубовый сундук.

Молвила Атра: «Здесь – темница нашей госпожи, и боюсь я, что не сможем мы сделать её уютнее для тебя, милая чужестранка. И ещё должна я сказать тебе (тут дева в чёрном покраснела), что мне приказано, помимо прочего, заковать тебя в железо». Заряночка улыбнулась ей, слишком утомлённая, чтобы спросить, что бы это значило, хотя понятия о том не имела. Атра же подошла к огромному сундуку и открыла его, и запустила в него руки, и послышался звон, и когда снова повернулась она к Заряночке, в руках у девы в чёрном гремели железные цепи, и проговорила она: «Стыдно мне, милый друг; однако ежели согласишься ты надеть вот это, оно будет лучше, ибо ведьме может прийти в голову заглянуть в тюрьму, и ежели обнаружит она тебя без кандалов, то разгневается, а гнев её, как правило, вооружён хлыстом. Я же постаралась подобрать для тебя оковы самые лёгкие».

Заряночка снова улыбнулась, но не произнесла ни слова, настолько устала она; и Атра сковала кандалами запястья её и лодыжки; а затем молвила: «Помни, однако, что ключи от них находятся в руках друга. А теперь я уйду ненадолго, однако стану стараться для тебя же; ибо сначала скажу я госпоже, что лежишь ты здесь, закованная в кандалы, во власти беспросветного отчаяния; а затем, опять-таки по её воле и повелению я должна приглядеть за тем, чтобы сегодня накормили тебя на славу, дабы набраться тебе сил для дня завтрашнего. А теперь, ежели послушаешься ты моего совета, не станешь ты открывать вон тот сундук, ибо мерзкие предметы обнаружишь ты там, и подобное зрелище снова лишит тебя присутствия духа».

На этом Атра ласково поцеловала девушку в щёку и отправилась своим путём, и тяжёлый ключ повернулся в замке за её спиною.

Заряночка осталась предоставлена самой себе; и даже для рыданий не осталось у неё сил; по правде говоря, сделала пленница один-два шага в направлении сундука, но удержалась, и сняла две подушки с кресла, и отошла в другой угол, причём цепи звенели при каждом её шаге. Там девушка прилегла, и забилась в самый уголок, и тотчас же уснула, и спала сладким сном долгое время, не видя никаких снов.

Глава V Пир в темнице у ведьмы

Заряночка проснулась оттого, что в замке повернулся ключ: и вот отворилась дверь, и появилась Атра, нагруженная блюдами и тарелками, а вслед за нею вошла и Виридис со сходною ношей, и с кубками, и в придачу с бутылью; и обе дамы весело улыбались.

При виде их сердце Заряночки забилось от счастья; в особенности же обрадовалась девушка приходу Виридис, что показалась ей из трёх дам самой доброй.

Молвила Виридис: «А вот и угощение для дорогой сестрицы, и куда как вовремя; поручиться могу, что ты умираешь от голода, ибо полдень давно миновал. Сними с неё оковы, Атра». Отозвалась дева в чёрном: «Может быть, разумнее будет оставить кандалы на ногах, на случай, ежели госпожа явится; но что до запястий, протяни-ка руки, странница». Так Заряночка и сделала, и Атра сложила свою ношу на пол, и расстегнула наручники, и сняла их; а тем временем Виридис расставляла яства, кое-что на полу, а кое-что на зловещем сундуке. Затем подошла она к Заряночке, и поцеловала её, и молвила: «Теперь сидеть тебе на троне нашей госпожи, а мы станем прислуживать тебе; то-то возгордишься ты, почитая себя знатной особой».

Об отказе дамы и слышать не пожелали, и пришлось Заряночке усесться обнажённой на пурпурные подушки; и пошёл пир горой. В изобилии тут было изысканных яств: оленина и дикая птица, сметана и фрукты, и сласти, а к ним доброе вино: никогда прежде не приходилось Заряночке пировать подобным образом, и воспряла она духом, щёки её зарумянились и глаза засверкали. Однако же заметила она: «Что, коли госпожа ваша застигнет нас здесь, а мы-то веселимся?» Отвечала Атра: «С кресла придётся тебе сойти, едва заслышишь ты, как в замке поворачивается ключ, а об остальном не беспокойся, на нас колдунья не рассердится; потому что сама она наказала нам, а мне в особенности, присоединиться к тебе здесь и занять тебя разговором; пришла бы и Аврея, да только сейчас она прислуживает госпоже». «Неужели колдунья сжалилась надо мною, – вопросила Заряночка, – раз повелела вам так меня порадовать?»

При этих словах расхохоталась Виридис, и молвила Атра: «Жалости она не знает и не узнает никогда; однако же настолько ожесточено её сердце, что колдунья и предположить не может, будто мы способны полюбить тебя, оказавшуюся в беде чужестранку, от которой выгоды ждать не приходится; потому не опасается ведьма, что наше сострадание облегчит твои муки. А послала она нас, и меня в особенности, отнюдь не утешать тебя, но расстроить и напугать; ибо велела мне госпожа порассказать тебе байки о том, чем обернётся для тебя день завтрашний, а также и следующий; и как возьмётся она за тебя, и что воспоследует, и чего ожидать тебе в итоге. Так надеется она смирить твою гордыню и поубавить отваги, и наполнить каждое мгновение дня сегодняшнего неизъяснимым ужасом для души твоей и тела, чтобы таким образом пережила ты страдания дважды. Вот какова её милость к тебе! Однако же, похоже на то, что жестокость колдуньи обернулась тебе во спасение, ибо иначе колдунья принялась бы за тебя уже сегодня, а завтра ты окажешься далеко от неё».

«Мы же, – промолвила Виридис голосом негромким и нежным, – ни о чём подобном с тобою говорить не станем, но поведём речи утешительные и ласковые и расскажем друг другу свои истории. Так ли, Атра?» – «Да, так», – отвечала дева в чёрном.

Заряночка подняла глаза и молвила: «Удивительны ваше сострадание ко мне и исполненная любви доброта; просто и не знаю я, как вынести их бремя. Но скажите мне об одном откровенно: не придётся ли вам страдать вместо меня, когда прознает ведьма, что вы похитили меня у неё?»

«Нет, – отвечала Атра. – Говорю тебе, к завтрашнему дню она совсем позабудет о тебе и твоём появлении, или почти позабудет. Кроме того, ведьме открыто будущее; так стало ей известно, что ежели поднимет она руку на одну из нас, сделает она это себе на погибель; если только поводом не послужит тяжёлая провинность, ясно противу нас доказанная. Воистину, в первые дни нашего плена мы совершили проступок такого рода, и кара не замедлила воспоследовать, что Виридис, несомненно, подтвердит. Однако же теперь мы поумнели, и лучше знаем нашу госпожу, и такого удовольствия не доставим ей более».

Заслышав эти слова и заметив улыбку Атры, Виридис потупила взор, и покраснела, и побледнела; Заряночка глядела на неё, дивясь, что деву в зелёном тревожит; а затем молвила: «Приходится ли вам, сестрицы, работать в саду и в поле? Я имею в виду, коров и коз доить, землю копать, сеять и жать, и всё такое прочее». – «Нет, – отвечала Атра, – либо госпожа наша, либо кто другой, обладающий великим могуществом, повелел, чтобы всё здесь росло и созревало само по себе; не нужно здесь ни пахать, ни сеять, ни жать, ни ухаживать за садом; а всё иное, потребное нам, госпожа извлекает для нас из Дивного Ларца либо позволяет нам самим взять, что нужно. Ибо узнай, что оказалась ты на одном из Островов Озера, и прозывается он Островом Непрошеного Изобилия».

«Тогда выходит, – отозвалась Заряночка, – что ежели госпожа ваша откажет вам в дарах Дивного Ларца, вы погибли». – «О да, так, – отвечала Атра, – тогда останутся нам только плоды земли да дикие твари, а их так и не научились мы превращать в обед да ужин». При этих словах все трое расхохотались; и молвила Заряночка: «Видите, права я была, нанимаясь к вам в служанки, ибо всякой работе по дому, и в хлеву, и в поле обучена я. Но раз не пожелали вы оставить меня при себе либо не в вашей это власти, не удивляюсь я, что здешняя жизнь вам постыла и мечтаете вы о побеге, невзирая на то, что столь изобилен и прекрасен остров и не знаете вы до поры ни дурного обращения, ни тоски. Ибо, по правде говоря, стоит над вами скудоумная тиранка».

Отвечала Виридис: «И, однако же, милая подруга, не только это усиливает желание наше бежать. Расскажи ей, Атра».

Улыбнулась Атра и проговорила: «Всё очень просто: есть на свете те, что тоскуют по нам и по кому тоскуем мы, и хотелось бы нам быть вместе». Молвила Заряночка: «То, должно быть, родня ваша, отцы и матери, сёстры и братья, и прочие?»

Снова вспыхнули щёки Виридис; и заговорила Атра, тоже слегка краснея, но при том улыбаясь: «Те, кого мы любим, и те, что любят нас, – не жёны, но мужи; и не родня они нам по крови, но чужие – до тех пор, пока не овладеет ими любовь и не заставит их возмечтать о том, чтобы стать с нами единой плотью; и желание их не ведает границ, и жаждут они наших тел, каковые видятся им куда прекраснее, чем, может быть, есть на самом деле. И они станут разделять с нами ложе, и у нас родятся дети. И всё это позволяем мы им охотно, потому что любим их за доблесть, за преданное сердце и за пылкую любовь к нам».

При этих словах Виридис подняла взгляд, и глаза её засверкали, и щёки заалели, и молвила она: «Сестра, сестра! Ровно так же и не иначе, как они желают нас, так желаем и мы их; не просто доброе расположение к ним движет нами, но страсть и любовный жар».

Тут Атре пришлось закраснеться пуще Виридис; однако одно только прибавила дева в чёрном: «Я поведала тебе о том, Заряночка, потому что, сдаётся мне, воспитана ты в простоте и неведении, вдали от мужей; однако в мире сыновей Адамовых об этом знает всяк и каждый». Отвечала Заряночка: «Правду сказала ты про меня. Однако о подобной любви каким-то образом проведала я задолго до дня сегодняшнего; и теперь, в то время как беседуем ты и я, кажется мне, что древнее это знание волною нахлынуло на меня и переполняет сладостью сердце. О, что за чудо – обрести в ком-то подобную любовь и быть любимой подобною любовью!»

«Не бойся, дорогая сестрица, – отозвалась малютка Виридис. – Такая, как ты, не станет жаловаться на безответность того, кого суждено тебе полюбить. Не так ли, сестрица Атра?» Молвила Атра: «Да, подобная любовь настигнет её столь же верно, как и смерть».

Девы ненадолго замолчали, и словно бы благоухание сладких благовоний разлилось по залу. Заряночка трепетала, щёки её то краснели, то бледнели, сердце неистово колотилось, и сладость желания сокрушала её. Ещё грациознее стали движения девушки, и поставила она ножку к ножке и подивилась гладкости своей кожи; нежным было её тело, каковому в один прекрасный день суждено было пробудить любовь столь страстную.

И снова робко обратилась к подругам Заряночка и молвила: «Выходит, у каждой из вас есть тот, кто любит её и желает только её и не другую?» – «Именно так», – отвечала Виридис. «Что это за блаженство, должно быть! – воскликнула Заряночка. – Теперь тем более дивлюсь я, что вы так хлопочете обо мне и хоть на мгновение обо мне задумались; воистину вы ещё добрее, чем я думала».

Отвечала Атра, улыбаясь ей: «Нет, шила в мешке не утаишь; и признаюсь тебе: на самом-то деле мы – сродни купцам, что ценою доброты пытаются выторговать у тебя нечто, а именно, чтобы отправилась ты с поручением от нас к трём нашим возлюбленным». – «Всенепременно, – отвечала Заряночка, – ничтожная это плата за то, что спасли вы жизнь мою и душу; и даже если бы пришлось мне пройти босиком по раскалённым угольям, я сделала бы и это. Однако же, ежели я могу отправиться отсюда к вашим возлюбленным, почему не можете вы трое уплыть со мною вместе?»

Отвечала Атра: «Вот почему: твоё судно, Посыльная Ладья, в которой прибыла ты сюда, отчасти сродни твоей госпоже и нашей; и здешняя госпожа заговорила её противу нас; и теперь, ежели мы только прикоснёмся к чёлну, поднимется такая страшная буря и шум столь ужасный, словно бы небо готово обрушиться на землю; и Королева тотчас же набросится на нас, и погибли мы; ибо, как ты вскорости услышишь, это было доказано. Но что до тебя, над тобою заговор не властен. Воистину не знаю я, почему твоя повелительница не заговорила ладью и противу тебя тоже; может быть, потому что сочла, будто не посмеешь ты воспользоваться ею и даже близко не подойдёшь».

Призадумалась Заряночка и решила, что так оно и есть: колдунья положилась на то, что не осмелится пленница воспользоваться Посыльной Ладьёй, да и не будет знать, как, даже если найдёт её; а ежели и найдёт, то она, ведьма, отучит пленницу ходить в ту сторону. И теперь поведала Заряночка подругам свою историю гораздо более подробно, нежели давеча, умолчав только о том, что касалось Абундии; и повторила слово в слово всё то, что сказала ей госпожа, перед тем как превратить в лань. Виридис слушала, дивилась и жалела бедняжку. Атра же сидела неподвижно, словно бы удручённая чем-то. Но вот, наконец, заговорила она: «Как бы то ни было, мы отошлём тебя с острова завтра на рассвете и примем на себя последствия; а ты отвезёшь по верному знаку тем троим, что нас любят. Ибо полагаем мы, что они ничего не позабыли, но до сих пор разыскивают нас».

Отвечала Заряночка: «Что бы ни поручили вы мне, я всё исполню и по-прежнему буду почитать себя вашею должницей. Но теперь, прошу вас, угодите ещё немного несчастной пленнице».

«Как же? – воскликнули обе дамы. – Мы готовы». Молвила девушка: «Не будете ли вы так добры рассказать мне, как попали сюда и как жили с тех пор, как впервые здесь оказались, и по сей день?» – «С охотой, – отвечала Атра, – слушай!»

Глава VI Атра рассказывает о том, как она и её подруги оказались на Острове Непрошеного Изобилия

«Мы родились и выросли в том краю, что лежит на юго-западе, у берегов этого Великого Озера; и жизнь наша текла счастливо, и сдружились мы, ещё будучи детьми, и так, оставаясь дорогими друзьями, повзрослели и достигли поры девичества. Многие мужи искали нашей руки, но наши сердца не склонялись ни к кому, кроме троих, что славились красотою, добротой и отвагой; ты можешь называть их Золочёный Рыцарь (это избранник Авреи), Зелёный Рыцарь (избранник Виридис) и мой избранник, Чёрный Оруженосец. Но на наше несчастье, в силу давних распрей, что тянулись с незапамятных пор, любовь эта навлекала опасность и на них, и на нас; потому жили мы в сомнении и тревоге.

И вот настал день, а ныне тому три года, когда король всей земли явился со свитой в наш приозёрный край и созвал суд и сход на широком зелёном лугу у воды. Но едва освятили сход и военный рог возвестил Божий Мир, явились мы трое, скорбные дамы, облачённые в чёрное, преклонили мы колена перед владыкой нашим королем и взмолились, чтобы выслушал он нас. Король же нашёл, что мы хороши собою, потому в сердце его родилось сострадание к нам, и велел он нам подняться и говорить.

И поведали мы свою историю, говоря, что раздоры, и раны, и смерть встали между нами и нашей любовью; и рыдали мы и сокрушались, что суждено погибнуть нашей любви оттого, что мужи враждуют друг с другом, но не с нами.

Король милостиво взглянул на нас и молвил: «Кто же эти молодцы, ради которых сии прекрасные дамы так хлопочут?» И назвали мы наших возлюбленных, помянув, что они здесь, на сходе; король же знал их за воинов весьма отважных, что сослужили ему добрую службу; и провозгласил он их имена, и повелел выйти из толпы. И выступили они вперёд, Золочёный Рыцарь, Зелёный Рыцарь и Чёрный Оруженосец (а к тому времени и он тоже стал рыцарем); однако в ту пору все трое облачены были в чёрное и безоружны, ежели не считать мечей у пояса, без которых никто из наших мужей на сход не являлся, будь то барон, граф или герцог, или сам владыка наш король.

Тогда король поглядел на нас и на них, рассмеялся и молвил: «Прекрасные дамы, вольно ж вам водить меня за нос; так и весь поневоле стронусь с места. Вы, трое рыцарей, известные мне своей преданностью и отвагой, возьмите каждый свою возлюбленную за руку, и завтра же сыграем свадьбы». Кто же и обрадовался, как не мы? Но не успел договорить король, как заволновался сход, ибо вражда и раздор вспыхнули снова, и люди толпами ринулись друг на друга, извлекая из ножен мечи и потрясая ими. Тут король поднялся с места, и говорил долго и красноречиво, и пришёл в великую ярость, ибо никто не прислушался и не внял ему. И стояли там наши возлюбленные: они одни не положили рук на рукояти мечей, но со спокойными лицами ожидали своей участи среди всеобщей смуты. И прекрасны они были. Наконец вмешались мудрецы и престарелые бароны и разумными словами уняли беспорядок, и толпа малость притихла. Тогда молвил король: «Что же это такое, таны* мои? Я полагал, что враги мои далеко, а все собравшиеся здесь – друзья мне и друг другу. Но теперь придётся нам испробовать иное средство». Тут оборотился он к нашим избранникам и молвил: «О паладины, настолько ли влюблены вы в Любовь, чтобы сразиться за неё?» Рыцари подтвердили, что так, и возгласил король: «Тогда объявляю я, что эти трое будут биться противу любого, кто захочет скрестить с ними мечи, с заутрени и до полудня, и тот, кто одолеет одного из них, получит его даму и женится на ней, ежели пожелает, а ежели нет, возьмёт за неё выкуп. А состоится сей турнир в двухмесячный срок, на этом же зелёном лугу, едва возвращусь я от южных границ, куда ныне направляюсь. Когда же завершится поединок, пусть всяк склонится перед судом Господним, по сердцу ему это или нет, ежели только дороги ему жизнь и плоть. А теперь да воцарится на это время мир и доброе согласие промеж всех; и ежели кто мир нарушит, будь он благородного происхождения или низкого, богат или нищ, смерд или граф, клянусь душами моих предков, что не потеряет он ничего, кроме жизни».

При этих словах послышался гул одобрения, и все остались довольны, кроме нас, бедняжек, ибо в наши сердца вошёл отныне страх утраты и смерти.

Но родичи наши с обеих сторон возликовали и возгордились, и более не злобились они на нас так, как прежде; и развязали они кошели, и воздвигли для нас у самого озера роскошный павильон крашеного дерева, весь завешанный шелками, и расписными тканями, и сарацинскими гобеленами*; и нарядные, богато разубранные чёлны качались на волнах у помянутого павильона нам на утеху; когда же всё было сделано, до поединка оставалось ещё полмесяца, и торжественно привезла нас туда родня ясным майским днём, и во всей толпе не нашлось бы ни меча, ни копья, и казалось, что повсюду царят мир и веселье. Однако всё это время, со дня схода, не позволялось нам видеться с возлюбленными.

И вот однажды примчался посланец и дал знать, что король прибудет к нам завтра, а ещё через день состоится решающий турнир. И хотя мы и ждали рокового часа с таким нетерпением, однако теперь, когда он приблизился, мы преисполнились мучительной тревоги и беспокойства, так что едва понимали, идти ли, стоять или сидеть, и чем себя занять. Наша родня и прочий люд с ног сбились, готовясь к завтрашнему дню дня завтрашнего, и нас троих предоставили самим себе, пережидать бесконечный день, как сможем.

И вот миновал полдень, и день был жаркий и знойный, и стояли мы у самой кромки воды, измученные надеждой и страхом, и старались подбодрить друг дружку; и пристала к берегу ладья, позолоченная, расписанная яркими красками, разубранная шёлковыми тканями да подушками; а правила ладьёй немолодая женщина, на глаз около пятидесяти зим; рыжеволосая, тонкогубая и узкоглазая, с плоской грудью и прямыми бёдрами; прямо скажем, дурная собою, хотя кожа её казалась достаточно белой и гладкой для её-то возраста. Не доводилось ли тебе встречать подобную женщину, гостья?» Отвечала Заряночка, улыбаясь: «Ещё как доводилось, ибо именно такова с виду госпожа моя».

«Так вот, – продолжила Атра, – особа эта протянула к нам руки, говоря: «А не угодно ли милым, пригожим дамам, у которых нет до вечера никаких дел насущных, – не угодно ли им сойти в мою лодку и полюбоваться на водную гладь, такую нынче спокойную да безмятежную, что просто загляденье, и опустить прекрасные свои руки за борт и поиграть с волной, и так скоротать томительные два часа; а потом подарить одну-две серебряные монеты бедной старушке, что нежно любит всех прекрасных дам и доблестных воинов и хотела бы заработать малую толику на жизнь себе?»

Женщина эта показалась нам довольно отталкивающей, а мне так прямо-таки мерзкой; но поглядели мы друг на друга и поняли, что бесконечно опротивело нам расхаживать по лугу туда-сюда либо отдыхать в павильоне, и похоже было на то, что прогулка поможет нам немного развеяться; притом сочли мы, что зла эта особа причинить нам не сумеет, ибо нас было трое, и для женщин отличались мы достаточной силой, и корабельное дело знали не так уж скверно, чтобы не суметь при необходимости управиться с рулём и парусом. Потому тотчас же сошли мы в ладью, и старуха уселась на корме и принялась проворно грести кормовым коротким веслом, и заскользили мы прочь от земли.

Вскорости удалились мы так далеко, что с трудом различали наш павильон сквозь дымку, что к тому времени несколько сгустилась, и наказали мы женщине, чтобы разворачивалась и правила к берегу, а затем мы поплаваем взад и вперёд поблизости от наших владений. Она кивнула в знак согласия и сделала вид, что готовит судно к возвращению. Но тут дымка превратилась вдруг в низко нависшее облако, налетевшее на нас с юго-запада на крыльях ледяного урагана, что с каждой минутой крепчал и крепчал, потому неудивительно, что кормчему не удавалось держать нос по ветру; и кто же тогда испугался и устыдился, как не мы!

Тут молвила эта особа, и в голосе её явственно послышалась насмешка: «Не повезло, прелестные дамы! Ничего нам не остаётся, как отдаться на волю ветра, ежели не хотим утонуть. Однако похоже на то, что сумрак вскорости рассеется, и мы поймём по крайней мере, куда нас несёт; и сможем либо повернуть, либо поискать другого укрытия; ибо я хорошо знаю озеро; я-то знаю, я-то всё знаю».

От ужаса мы потеряли дар речи, ибо чувствовали, что ветер по-прежнему крепчает, и на озере поднимается шторм, и ладья раскачивается на волнах; но сумерки и туман и впрямь почти развеялись, над головою ярко синело безоблачное небо и сияло заходящее солнце; однако не землю озаряли его лучи, но только тёмные волны и белые барашки пены.

Тогда разрыдалась Аврея, а вслед за нею и Виридис, но что до меня, я весьма разозлилась и закричала кормщице: «Проклятая карга! Ты предала нас; теперь не успеем мы вернуться к павильону прежде, чем завершится турнир, и возлюбленные наши сочтут, что мы покинули их, и опозорены мы навеки». – «Ну же, ну, – отозвалась старуха, – какое средство, кроме терпения, поможет противу ветров да волн?» И она расхохоталась издевательски. Ответствовала я: «Есть одно такое средство: вот ужо поднимемся мы трое, и схватим тебя, и сбросим тебя за борт, ежели ты тотчас же не развернёшь ладью и не направишь её прямиком к большой земле. Ибо ничуть не сомневаюсь я, что как наслала ты на нас этот гнусный ветер, так можешь ты вызвать и ветер попутный».

«Да вы только послушайте прелестную даму! – молвила старая карга. – Она, верно, почитает меня самим всемогущим Господом и полагает, будто держу я ветра в своей ладони и унимаю волны одним словом! Вот новости! Создана ли я по его образу и подобию хоть отчасти, любезные дамы?» И жуткая усмешка исказила её черты. Затем она продолжила: «А что до твоего средства, радость моя ненаглядная, кажется мне оно вздорным. Ибо как поплывёте вы по этим штормовым водам без кормчего, ведь вы, похоже, корабельщики только от скуки?»

При этих её словах налетела с наветренной стороны огромная волна, нахлынула на нас и наполовину залила лодку, и вздыбился нос чёлна, а в следующее мгновение устремились мы вниз в котловину; и я, устрашившись, задрожала и более не произнесла ни слова.

Но вот солнце склонилось к закату, и ветер стих, и шторм успокоился, однако ладья летела по безбрежным водам так же стремительно, как и раньше.

И вот солнце село, и сгустились сумерки, и заговорила старая карга, извлекая из-под одежды сверкающий тесак: «Дамы, упреждаю вас, что теперь вам лучше бы во всём мне повиноваться; ибо хотя вас трое, а я одна, однако же, покуда при мне вот этот приятель с остро заточенным краем, мне так же просто лишить жизни любую из вас, или даже всех троих, как перерезать горло ягнёнку. Кроме того, в том доме, куда лежит ваш путь, вам же на пользу послужит, ежели я отзовусь о вас хорошо, а не дурно. Ибо госпожа этого дома обладает великим могуществом; и должна я сказать о ней вот что: хотя она и приходится мне родною сестрой, однако далеко не столь покладиста она и не столь добросердечна, как я, но отчасти груба и упряма, и лучше ей во всем угождать. Потому, девы, мой совет вам – будьте благоразумны».

Наши несчастные сердца уже утратили всякую надежду, так что не нашлось у нас слов, чтобы ответить старухе, и продолжила она: «Теперь исполняйте мою волю, и ешьте, и пейте, чтобы добрались вы до конца путешествия здоровыми и крепкими, ибо не хотелось бы мне подарить дорогой моей сестрице голодных заморышей». С этими словами карга выставила перед нами снедь, и отнюдь не скверную: мясо и хлеб, и сыр, и пироги, и доброе вино; а нас терзало не только горе, но и голод; и в ту пору голод превозмог горе, и мы поели-попили, и хотели мы того или нет, но приободрились немного. Тогда снова заговорила старуха: «Теперь повелеваю я вам спать; достаточно тут подушек и шелков, чтобы соорудить вам роскошное ложе; этот приказ несложно вам будет исполнить». И в самом деле, так измучены мы были тоскою, что, едва насытившись, прилегли и тут же заснули, и позабыли о своих бедах.

Проснулись мы с первым рассветным лучом, как только чёлн пристал к земле – ровно там же, где сегодня поутру объявилась ты, дорогая гостья. Ты, пожалуй, сочтёшь это чудом, но так уж случилось, что близ того места, где пристала наша ладья, качалось на волнах судно, доставившее тебя сюда.

И вот старуха повелела нам сойти на берег, и послушались мы, и обнаружили, что земля сия прекрасна на диво, хотя тогда это нас мало утешило. И сказала нам ведьма: «Слушайте! Вот вы и дома; многие, многие годы предстоит вам провести здесь, ибо вовеки не покинете вы острова, иначе как по моей воле, либо по воле моей сестрицы, потому снова советую вам: ведите себя смирно, ибо так для вас будет лучше. Теперь же ступайте прямиком к тому дому; по пути повстречаете вы Королеву этого края, и одно только от вас требуется, а именно сообщить ей, что вы – Дар; тогда сама она о вас позаботится».

С этими словами старуха перебралась в собственное своё судно, то есть в Посыльную Ладью, и совершила известный тебе обряд, и проговорила известные тебе слова, и поплыла на север; когда же обернулись мы к нашей лодке, что привезла нас на остров, обнаружили мы, что лодка исчезла бесследно.

Жалкие и несчастные, немного постояли мы у кромки воды, и сказала я, что мы с таким же успехом можем отправиться навстречу нашей судьбе, как остаться здесь умирать от горя и голода. И побрели мы вперёд и вступили под сень этих дивных садов; а пока поднимались мы медленно к дому, сошла к нам навстречу женщина, одетая в ярко-алые ткани, разубранная с великой роскошью. Могучего сложения была она и схожа с той, что заманила нас в западню, однако куда моложе и краше собою, с лицом заносчивым и неумным. Она уставилась на нас во все глаза и сперва словно бы немного испугалась, однако вопросила, кто мы такие, и ответствовала я, что мы – Дар. «Дар? – повторила она. – Что бы это значило? Станете ли вы мне во всём повиноваться? Ежели нет, то погибнете вы непременно, разве что научитесь кушать траву; ибо на этом острове всё приходит из моих рук».

Что нам оставалось делать? Все мы опустились перед нею на колени и поклялись исполнять её волю. Некоторое время незнакомка пристально нас разглядывала, затем молвила: «А, теперь знаю: вы – те, о ком говорила моя сестрица, обещая подарить мне тройку девиц в услужение. Я принимаю Дар и благодарю её доброе сердце. Но ежели вы и впрямь станете исполнять мою волю, тогда…» Тут она смолкла и долго не сводила с нас глаз, а затем сказала: «А, теперь знаю: она повелела мне хорошо с вами обращаться и руки на вас не поднимать, иначе случится недоброе, и похоже на то, что настигнет меня наконец погибель. Ну так ступайте домой, во дворец; я же дам вам еды и питья и покажу свои кладовые и Дивный Ларец, и станете вы служить мне честь по чести».

Так мы и сделали; и поели мы, и попили, и отдохнули, и ни в чём-то не знали отказа, кроме как в одном только: в позволении вернуться домой к нашим возлюбленным и к госпоже лучшей, чем эта вздорная и заносчивая кукла. Но на следующее утро, когда предстали мы перед Королевой, она нас не узнала; и снова пришлось нам объяснять ей, что мы – Дар; и снова окинула нас ведьма злобным взглядом, и снова припомнила сестру и её наказ касательно нас. Так продолжалось много дней, пока, наконец, не запомнила госпожа, кто мы такие; и, по совету сестры, никогда не обращалась она с нами дурно, хотя мы-то видели, что досадно ей сдерживаться, и не говорила с нами более грубо, нежели по скудоумию своему привыкла; и было у нас в руках всё необходимое для поддержания жизни, и не особо обременительным казался наш удел.

Оказались мы на острове три года назад; а месяц спустя после того приплыла сюда на своей ладье твоя ведьма, и приветствовала нас при встрече, и спросила, усмехаясь, разве не великодушно поступила она, обеспечив нам жизнь столь отрадную? «О да, более чем великодушной сочли бы вы меня, – молвила колдунья, – узнай вы, что выпало бы вам на долю, кабы не моё заступничество». Мы, по правде говоря, не видели особого великодушия в том, чтобы похитить нас у наших возлюбленных; но мы благоразумно придержали языки, ибо рабам приходится целовать палку.

Через два дня ведьма покинула остров, но впоследствии приезжала ещё не раз и не два, пока не узнали мы секрет Посыльной Ладьи и её заклинание; однако не догадывались мы, что судно заговорено против нас. Потому однажды, когда пробыли мы на острове чуть менее года, мы спустились к ладье в предутренних сумерках, и поднялись на борт, и обагрили кровью нос и корму, и проговорили слова заклинания. Но тотчас же поднялся жуткий шум и грохот, и загремел гром, и задрожала земля, и на озере расходились огромные волны, и не смогли мы сдвинуться с места, пока не прибежали к нам обе ведьмы: они вытащили нас на берег и отвели в дом и в ту самую темницу, где ныне веселимся мы и пируем. Здесь претерпели мы наказание, о котором, дорогая гостья, мы тебе ничего не скажем. Вот почему никогда после не осмеливались мы бросить вызов приключению Посыльной Ладьи, но жили в праздной скорби и позорной лености, пока небеса не послали нам в помощь тебя, дорогая сестра и гостья.

Но чем закончился королевский суд, и что случилось на поле сланцевого песчаника, и чем завершился турнир для наших паладинов, мы ведать не ведаем и не можем сказать тебе, живы ли они ещё; но ежели живы, то к ним хотели бы мы послать тебя с поручением, а о таковом расскажем мы тебе во всех подробностях завтра. Таков, милая, конец моей истории».

Глава VII Три дамы выводят Заряночку из ведьминской темницы

Заряночка от души поблагодарила Атру за рассказ; весьма дивилась она, слушая о событиях столь непривычных и о деяниях человеческих; однако что до того, как ведьмы обошлись с тремя дамами, – это показалось девушке самым обычным делом; в её мире подобное было не в диковинку.

Так за весёлой беседой коротали они время, но вот в коридоре послышались шаги, и в дверь постучали. Тут побледнела Виридис, а у Заряночки сердце сжалось от мучительного страха; пленница проворно спрыгнула с кресла и уселась на табуретку. Но когда Атра отворила дверь, оказалось, что это всего-навсего Аврея: время её службы окончилось, и настал черёд Атры заменить её. Атра ушла; а Аврея и оставшиеся двое снова повели промеж себя отрадные речи; и рассказала Аврея Заряночке о многом из того, о чём не успела поведать Атра. Главным же образом, когда спросила Заряночка, попадали ли на остров другие люди за то время, что дамы живут там, Аврея сказала, что да; явились однажды рыцарь и возлюбленная его дама, что бежали от войны и невзгод; их ведьма одолела при помощи колдовских чар, и приняли они бесславную смерть; в другой же раз ещё один рыцарь оказался на острове волею случая, и его ведьма тоже погубила, потому что не пожелал он исполнять её волю и разделять с нею ложе. Кроме того, прибило как-то к острову юную девушку, жертву волн и ветров; её ведьма сделала рабыней, а со временем стала обращаться с нею столь жестоко, что наконец, измученная стыдом и устав от жизни, она бросилась в озеро и утонула. Никому из этих людей дамы не смогли помочь и хоть чем-то облегчить их участь, хотя и пытались, едва не поплатившись за это сами.

Так тянулся день, и со временем возвратилась Атра, и настал черёд Виридис отправляться в распоряжение ведьмы. Наконец сгустились сумерки, а затем и вовсе стемнело. Тогда молвила Атра: «Теперь должно нам двоим уйти прислуживать нашей госпоже по заведённому обычаю; и это нам на пользу, потому что ежели мы трое, а главным образом, надо признаться, я, останемся при ней неотлучно, мы, скорее всего, отвлечём колдунью и не допустим, чтобы она наведалась к тебе сюда; поскольку ведьма, скорее всего, ещё помнит смутно, что ты находишься в темнице. Потому не держи на меня зла, ежели я снова закую твои запястья. А теперь, ежели прислушаешься ты к моему совету, ты попытаешься заснуть, и хорошо бы проспать тебе до того самого времени, как мы придём за тобою на рассвете».

На том дамы покинули пленницу, и она снова забилась в уголок, и в самом деле уснула, и проспала до тех пор, пока не разбудили её звук поворачиваемого ключа в замке и скрип отворяемой двери; и вот в темницу лёгкой стопою прокралась Атра. Сердце дамы в чёрном колотилось от волнения; она опустилась перед Заряночкой на колени и разомкнула её ножные кандалы, а затем встала и проделала то же с оковами на запястьях. Закончив же, молвила она: «Милый друг, погляди-ка вверх, на окна своей темницы: видишь – над землёю встаёт рассвет, рассвет того дня, что принесёт освобождение тебе, а может статься, и нам. Пойдём же скорее! Но вот ещё что: простишь ли ты меня, ежели не прямо тут оденем мы тебя в дорогу? Ибо платье должны мы ссудить тебе со своего плеча, и ежели по досадной случайности госпожа наша заметила бы беспорядок в одежде кого-то из нас, это могло бы навести её на мысль проверить, не затевается ли чего; а тогда погиб наш замысел и мы тоже».

На том Атра взяла пленницу за руку, и вывела из темницы, и замкнула за нею дверь; беглянки спустились по ступеням и вышли из дворца через маленькую калитку в конце лестницы. Рассвет уже разгорался вовсю, и Заряночка сразу же заметила Аврею и Виридис, что притаились неподалёку в укромном уголке у стены. Девы не обменялись ни словом, но неслышной стопою поспешили в сад, где уже перекликались дрозды, начиная первую утреннюю песнь, а когда вышли девы на луг, птичий хор зазвенел в полную силу.

Глава VIII Во что была одета Заряночка и как покинула она Остров Непрошеного Изобилия

Едва оказавшись за пределами сада, три дамы обступили Заряночку тесным кольцом, дабы белизна её тела не бросалась в глаза, буде госпожа проснётся и поглядит в окно. Так подруги привели беглянку туда, где у самой кромки воды, примерно в двадцати ярдах* от Посыльной Ладьи росло несколько боярышниковых кустов, создавая надёжное укрытие. Там остановились они, и молвила Атра: «Теперь, милая гостья и любезная посланница, наше дело – одеть тебя со своего плеча, и начни-ка ты, Виридис».

По обычаю своему закрасневшись, Виридис выступила вперёд, и сняла зелёное платье, и сложила его на траву; затем взялась она за сорочку, и сбросила и её, и осталась стоять обнажённой, сдвинув колени и покачиваясь, словно ивовая ветвь; и все увидели, сколь изящно изваяно её тело и сколь нежна её прелестного оттенка кожа.

И молвила Виридис: «Дорогая сестрица Заряночка, вот тебе моя сорочка, а в придачу к ней и любовь моя; потому не держи на меня зла, хотя и придётся тебе дар со временем вернуть; ибо счастлив будет для меня тот день, когда я заполучу рубашку снова, ибо никто иной не наденет её на меня, кроме Зелёного Рыцаря, моего дорогого возлюбленного». С этими словами она вручила девушке сорочку и поцеловала пленницу, и надела Заряночка подарок и немедленно ощутила прилив отваги и сил, теперь, когда оказалась на ней хоть какая-то одежда.

Тогда Аврея сняла с себя золочёное платье, оставшись в одной сорочке, так что обнажённые её руки засияли светом более ясным, чем дорогие золочёные рукава, что некогда скрывали их. И молвила она: «Заряночка, дорогая посланница, возьми же золочёное моё платье и отошли его назад ко мне, когда отыщешь ты рыцаря, для которого оно предназначено. А тем временем думай, что пока на тебе этот наряд, любовь моя неизменно с тобою; а когда ты наряд снимаешь, любовь моя одевает тебя вместо него».

Заряночка надела подарок и явилась взгляду прекраснейшей из земных королев; и повернула она головку туда и сюда, оглядывая свой облачённый в золото стан, и подивилась немало.

Тем временем Атра заткнула юбки за пояс и сняла туфельки, так что стройные её ножки засияли, словно жемчуг на зелёной траве; и молвила она: «Заряночка, любезный друг! Не станешь ли моей посланницей и не отнесёшь ли эти туфли моему Чёрному Оруженосцу, а тем временем пусть любовь моя к тебе ложится тебе под ноги, дабы поторопить тебя и поддержать в пути. Потому уж не обидь меня».

Тогда Заряночка обулась, и хотя жаль было скрывать её ножки от взоров Земли, однако почувствовала она прилив мужества: щёки девушки заалели, и глаза засияли.

После того Аврея вручила гостье золочёное ожерелье на шею, а Виридис – серебряный пояс тонкой работы, Атра же – золотое кольцо с сапфиром; и всё это надела девушка, зная, тем не менее, что всё это памятные знаки, кои надлежит доставить по назначению трём паладинам.

Тогда молвила Атра: «Ло, сестрица, мы заклинаем тебя носить доверенные тебе вещи на себе – так, чтобы, когда окажешься ты на большой земле, их видели странствующие рыцари; и любому, кто станет допытывать тебя об этих дарах, ты могла бы ответить, что несёшь эти одежды и украшения от Авреи, и Виридис, и Атры к Бодуэну Золочёному Рыцарю, и Хью Зелёному Рыцарю, и Артуру Чёрному Оруженосцу. И ежели сочтёшь ты, что отыскала наших паладинов, тогда должны они будут назвать тебе верные приметы (а какие, сейчас мы тебе поведаем) и доказать тем самым, что они – и в самом деле те, к кому ты послана; а после того, как убедишься ты, рыцари заберут у тебя одежды, украшения и Посыльную Ладью и явятся сюда, ежели смогут. А о прочем позаботится Господь! Но что до верных примет, мы порешили, что каждая из нас расскажет тебе наедине, какой вопрос должна ты задать от её имени и какого ответа ждать».

Едва договорила Атра, дамы по очереди подошли к Заряночке и прошептали ей что-то на ухо, при этом, надобно сказать, заливаясь самым ярким румянцем. А что они сказали, обнаружится впоследствии. Но вот снова заговорила Атра: «Услугою этой с лихвою воздашь ты за нашу о тебе заботу. Может статься, однако, что не удастся тебе отыскать наших друзей сердечных; ибо вероятно и такое, что умерли они, либо сочли нас изменницами и отреклись от нас, и покинули свои владения; в таком случае ты свободна от нашего поручения; но что бы ни случилось с нами, Господь да пошлёт тебе удачу!»

Тут Виридис достала из-под куста корзинку и молвила: «Не ведаем мы, сколь долго продлится твоё путешествие, но немного снеди в пути тебе не помешает; теперь отнеси вот это в лодку сама, ибо мы не смеем прикасаться к твоему судну и даже приблизиться не смеем – ни одна из нас». Тут Виридис поставила корзинку на землю, и обняла Заряночку, и расцеловала её, и разрыдалась; и остальные две тоже с любовью расцеловали девушку. Вслед за Виридис залилась слезами и Заряночка, приговаривая: «Да смилостивится над вами судьба – над вами, что так добры ко мне; я же ныне так счастлива, и при том так горько мне, что голос не произнесёт надлежащих слов. О, прощайте же!»

С этими словами она подхватила корзинку и, повернувшись, поспешила к Посыльной Ладье, и увидели девы, как поднялась гостья на борт, и обнажила руку, и отворила кровь булавкой от пряжки на поясе, и окропила корму и нос; и сердца дам сжались от страха при мысли о том, что госпожа их могла заговорить ладью противу Заряночки так же, как и противу них. Однако Заряночка уселась на банку, и повернулась лицом к югу, и молвила:

Алого во́ронова вина Нос и корма испили сполна; Так очнись и пробудись, И в путь привычный устремись! Путь Странника лёг за озёрные дали, Ибо волю Посланника с кровью смешали.

Пока говорила она, ни одно облачко не затмило врата солнца; ни одной волны не поднялось на лоне вод; не раздалось ни шума, ни грохота; но дрогнула Посыльная Ладья и тут же стрелой помчалась вперёд по озёрной глади. А пока дамы глядели вслед, встало солнце, и дорожка света легла на воду, и вспыхнуло на мгновение золочёное платье Заряночки, а затем всё снова поблекло, и очень скоро беглянка скрылась из виду.

Тогда дамы повернулись и побрели к саду, и немало веселилась Виридис, а с нею и Аврея, но Атра чуть приотстала от них, и пока шла она, овладело ею неведомое чувство, сама она не знала, почему; грудь у неё стеснилась, плечи поникли, и она разрыдалась.

Глава IX Как Заряночка оказалась на Острове Юных и Старых

Удача сопутствовала Заряночке в пути, когда покинула она Остров Непрошеного Изобилия, – почти так же, как и во время первого её путешествия, только теперь была она в придачу одета и при снеди; и сердце девушки, хотя и не вовсе оставил его страх, переполняла новая, неведомая прежде надежда. Часто, сидя в лодке среди безбрежной глади вод, она дивилась, что это за новое чувство овладело ею и рождает в ней томление столь сладостное, отчего горят её щёки, и темнеет в глазах, и не знают покоя руки и ноги. Тогда обращалась она мыслями к подругам и их поручению, и надеялась, и молилась за них; но тут же снова принималась рисовать себе в воображении мужей, по которым так тоскуют три пригожие женщины; и решила она, что раз мужи эти столь желанны, то, должно быть, они ещё прекраснее, чем подруги её с острова; и опять неизъяснимое томление охватило девушку и не оставило до тех пор, пока не заснула она, вконец измученная.

Снова пробудилась Заряночка оттого, что ладья остановилась, причалив к земле; ещё не рассвело, и ночь стояла безлунная, однако довольно было света от воды и звёзд, чтобы разглядеть, что нос лодки покоится на неширокой песчаной косе. Девушка сошла на берег, огляделась, и показалось ей, что различает она впереди высокие деревья, а промеж них тёмные очертания сама не знала чего. Потому побрела она вдоль прибрежной полосы, то и дело опасливо осматриваясь, и дошла до мягкой травы, и ощутила аромат клевера, сминая цветы под ногами. Там она опустилась на землю и вскорости прилегла и заснула.

Спустя некоторое время пробудилась Заряночка, и так хорошо и покойно ей было, что вставать ничуть не хотелось: солнце ярко сияло, хотя взошло совсем недавно; повсюду вокруг девушки звенели голоса птиц, и показалось ей, что в многоголосом хоре различает она человеческий голос, хотя и не походил этот голос на те, что доводилось ей слышать прежде. Потому приподнялась она на локте, и поглядела вверх, и увидела нечто новое; и села она; и смотрела, и дивилась.

Ибо стояли перед ней, уставившись на незнакомку во все глаза, двое малых детей, от роду около трёх зим; мужеского и женского полу, судя по виду. У мальчугана лёгкие и тонкие светло-золотистые волосы спадали на лоб прямою челкой, а сине-серые глаза, весёлые и добрые, глядели застенчиво-вопрошающе. Твёрдо стоял на ножках пухленький, румяный крепыш. Не уступала в красоте ему и маленькая женщина; пышные кудри её, каштаново-золотистые, как это часто бывает у детей, что вырастают тёмноволосыми, вились крохотными прелестными колечками; огромные тёмно-серые глаза открыто смотрели на мир; более хрупкого сложения, чем паренёк, она казалась и немного повыше.

При малышах находилась белоснежная коза, с которой они до того играли; теперь же скотинка поворачивала голову от одного к другому и призывно блеяла, словно бы приглашая ещё порезвиться; однако же дети более не глядели в её сторону, но, словно заворожённые, не сводили глаз с чужестранки и её сверкающего золочёного платья.

При виде малых детей рассмеялась Заряночка счастливым смехом, и смутные воспоминания о жизни в городе Аттерхей нахлынули на неё. Девушка протянула крошкам руку и заговорила негромко и ласково, и паренёк с улыбкой выступил вперёд и ухватил её за кисть, словно бы желая помочь ей подняться, как велит учтивость. Заряночка расхохоталась над ним и встала на ноги; когда же высокая дама в золочёных одеждах выпрямилась во весь рост, мальчуган слегка оробел при виде существа столь огромного, однако доблестно остался стоять на месте. Гостья наклонилась к ребёнку и поцеловала его; и он не возражал, хотя явно порадовался, когда поцелуи закончились; когда же Заряночка подошла к девчушке и расцеловала и её, дитя прижалось к ней, словно к матери, и залепетало что-то.

Тут подходит к гостье паренёк, и берёт её за руку, и порывается увести, и втолковывает ей что-то, насколько позволяет несвязная его речь, и поняла Заряночка так, что мальчуган зовёт её пойти с ним к отцу. Она послушалась, гадая, что случится дальше, а девочка засеменила с другой стороны, ухватив гостью за юбку. Тут и коза поспешила вслед, пронзительно блея и не особо радуясь, что позабыли о ней.

Теперь у Заряночки было достаточно времени, чтобы оглядеться по сторонам; хотя малыши то и дело отвлекали её своей детской болтовнёю, и отрадно ей было любоваться на два крохотных личика, обращённые к ней, такие довольные да весёлые.

Вокруг расстилалась поросшая травою равнина, слишком ухабистая и неровная, чтобы называться лугом; но и деревьев росло на ней не так уж много, чтобы уместно было говорить о лесе; по мере того, как Заряночка и дети удалялись от воды, земля плавно поднималась, однако же едва ли настолько, чтобы счесть это холмом. Прямо перед девушкой, там, куда странники направлялись, к небу вздымались гигантские глыбы серого камня, возведённые рукою человека, однако даже с расстояния столь далёкого казались они бесформенными руинами. И, уж разумеется, Заряночка гадала и размышляла о том, что скрывается между деревьями и башнями.

По пути странникам повстречались ещё козы, судя по всему ручные; козы присоединились к товарке, охотно позволяя малышам играть с ними. Кроме того, повсюду вокруг шныряло великое множество кроликов: зверьки то выпрыгивали из кустарника, то снова скрывались в зарослях и носились по изрытой равнине. И заприметили их малые дети, и паренёк сказал, как смог: «Почему кролики от нас убегают, а козы ходят следом?» По правде говоря, Заряночка и сама не знала, почему, и нечего ей было ответить ребёнку; однако же молвила она наконец: «Может быть, ко мне они подойдут; так случалось прежде, когда жила я далеко отсюда. Хочешь, принесу тебе крольчонка?» Малыши немедленно согласились, хотя глядели недоверчиво и чуть смущённо. Тогда наказала им Заряночка: «Вы, милые, подождите меня здесь и не уходите никуда». Они закивали в ответ, а Заряночка подоткнула юбки и пошла к бугристой, поросшей кустами пустоши, где резвилось немало кроликов; при этом стараясь не упускать детей из виду. Подойдя к зверушкам поближе, Заряночка заговорила с ними тихим, нежным голосом, как привыкла ещё крошкой; заслышав эту речь, те, что не разбежались врассыпную, едва заприметив незнакомку, снова принялись короткими перебежками подкрадываться друг к другу, как играют обычно кролики, когда они веселы и ничего им не угрожает; и позволили они девушке подойти совсем близко, и теперь прыгали у самых её ног, пока стояла она, по-прежнему разговаривая с ними. Тогда наклонилась Заряночка и подхватила одного зверька на руки, приласкала, снова опустила на землю и подхватила другого, и так с трёмя-четырьмя; и начала она подталкивать кроликов и переворачивать их носком ноги; затем чуть отступила она от зверушек в сторону детей, а затем ещё немного, и кролики увязались за нею следом. Тут Заряночка обернулась и взяла одного на руки, и пошла прямо к детям, оборачиваясь и заговаривая со зверятами то и дело.

Что до детей, увидела Заряночка, что козы, а их набралось уже с дюжину, обступили их кольцом, малыши же переходили от одной скотинки к другой, радостно с ними забавляясь. Но вот обернулся паренёк и увидел, что идёт чужестранка во главе целого отряда зверушек, и воскликнул он от души: «Ох!» – и побежал прямо к ней, а девочка за ним; и протянул он руки к кролику, что несла она, и Заряночка, улыбаясь, передала зверька мальчугану, приговаривая: «Ло! Вот вам и приятели для игр; но только смотрите, будьте с ними добры да ласковы, ибо они – слабый народец». Дети тут же принялись резвиться с новообретёнными друзьями и ненадолго позабыли и о козах, и о золочёной леди, а козы подступили поближе и столпились вокруг, призывно блея, однако не смели ринуться на кроликов и боднуть их как следует, ибо справедливо полагали, что Заряночке и детям это по душе не придётся.

Так стояла высокая и стройная, облачённая в мерцающие ткани девушка в окружении своих маленьких подданных, и в сердце её царили радость и покой, и позабыла она про страх. Но вот поглядела она в сторону серых стен, и ло! – там обнаружилось нечто новое! Ибо увидела девушка, что бредёт к ним неспешно старик с длинной седой бородою; и не дрогнула Заряночка, но спокойно ждала приближения незнакомца, а когда подошёл он поближе, рассмотрела, что тот крупного сложения и с виду полон сил, и хотя стар, но ничуть не согбён годами. Пришелец постоял немного, молча разглядывая новоявленную Королеву и её свиту, а затем молвил: «Никак не ожидал я увидеть подобного зрелища на Острове Юных и Старых». Отвечала гостья: «Сдаётся мне, малым детям куда как пристало играть со зверятами». Старец улыбнулся и молвил: «И голоса подобного никак не ждал я услышать на Острове Юных и Старых».

Заряночка слегка встревожилась и спросила: «Рады ли мне здесь? Ибо если нет, то прошу я позволения уехать». Отвечал старец: «Тебе здесь рады, словно самой весне, дитя моё; и ежели задумала ты поселиться здесь, кто тебе откажет? Ибо воистину молода ты; а в сравнении со мною что ты, что эти младенцы – особой разницы нету. Да благословят тебя Небеса. Но хотя добра ты и чистосердечна, во что нетрудно поверить, видя, как играешь ты с малыми детьми и островным зверьём в мире и любви, однако, может статься, отнюдь не мир принесла ты сюда». И он улыбнулся гостье как-то странно.

Девушка слегка оробела при последних его словах и молвила: «Как так? Когда бы моя воля, повсюду приносила бы я только мир да счастье». Тут старик расхохотался во всё горло и ответствовал: «Как так, спрашиваешь ты, милое дитя? Да потому, что дам столь обворожительных и милых, как ты, посылает сама любовь, а любовь разъединяет то, что было единым».

Заряночка подивилась этим словам, и смутили они её, однако девушка промолчала, старик же проговорил: «Но об этом сможем мы поговорить и позже; ныне дело насущное – утолить твой голод; не стану я допытываться, откуда ты взялась, ибо всенепременно по воде прибыла ты сюда. Засим приглашаю тебя в наш дом; пойдут с нами и эти малые дети, а ещё трое из этого рогатого народца – их привязываем мы обычно среди разрушенных развалин того, что прежде радовало глаз; прочим же даём мы наше соизволение удалиться, равно как и этим грызунам тоже; ибо у самого дома разбит огород, урожай коего весьма хотелось бы нам сохранить для себя». Рассмеялась Заряночка и встряхнула на кроликов юбками, и зверьки бросились врассыпную, по обычаю своему. Тут паренёк изрядно огорчился и едва сдержал слёзы; а девочка топнула ножкой и заревела в голос.

Заряночка принялась утешать крошку, как умела: она сорвала ветку боярышника, что покачивалась высоко над головами детей и ещё не вовсе отцвела, и вручила подарок малышке и уняла её. Старик же отобрал молочных коз из стада (белую в том числе) и погнал их перед собою, а дети пошли рядом с Заряночкой; мальчуган держал гостью за руку и перебирал её пальцы, а девочка то цеплялась за юбку, то отпускала ручонку и резвилась вокруг.

Так дошли они до того места, где земля сделалась ровнее; там, в укромном уголке, под защитою стен и башен, расстилался ковёр зелёного дёрна – каменные глыбы ограждали его с севера. Помянутые стены, казалось, некогда были частью огромного дома и замка; наверху, куда не вело ныне ни одной лестницы, виднелись тут и там трубы и очаги, и изящные скамьи у окон, и сводчатые двери, и резные колонны, и много чего ещё, что прежде радовало глаз; теперь же всё обрушилось, всё обратилось в руины, и дом стоял без крыши и перекрытий и весь зарос ясенем, рябиной и прочими ягодными и крылосеменными деревьями; много лет назад семена упали в трещины стен, а теперь на этом месте высились густые, раскидистые кущи. В самой глубине могучих руин притулилась хижина, сложенная небрежной рукою из небольших брёвен и весьма заросшая розами да жимолостью: две примыкающие друг к другу древние плиты тёсаного камня стали убогими её стенами. Прямо перед хижиной разбит был сад, где росла всяческая зелень и немного пшеницы; там же рядком выстроились соломенные ульи; повсюду вокруг расстилался зелёный дёрн, как было уже сказано, а среди травы возвышались три огромных древних дуба и всевозможные колючие кустарники, тоже достаточно древние для растений такого рода.

Старец провёл гостью в хижину, всю незамысловатую утварь которой составляли табуретки и скамьи и грубо сработанный стол, а затем отправился привязать коз среди руин, что некогда были огромною залой*. Дети увязались за ним, хотя Заряночка порадовалась бы, кабы хоть один из малышей остался с нею; однако же слова «нет» крошки и слушать не желали, обязательно нужно им было пойти навестить свою любимую белую козочку в её стойле. Однако же все трое вскорости возвратились; и старик повёл учтивые речи, и поцеловал Заряночке руку, и оказал радушный приём, так, словно был он знатным лордом и принимал гостей в собственном наследном замке. Тогда дети тоже захотели всенепременно поцеловать чужестранке руку и повести себя учтиво, и, рассмеявшись, Заряночка позволила им это, а затем подхватила малышей на руки и принялась обнимать да целовать от души; чему они не особо порадовались, хотя мальчуган стерпел и возражать не стал. После того старец выставил на стол нехитрую снедь: сметану и мёд, угощение нагорий, и грубый хлеб, но отрадно было Заряночке вкушать всё это под гостеприимным кровом, внимая любезным речам старика.

Отобедав, все вместе вышли за дверь: Заряночка и хозяин дома устроились под дубом, а дети принялись резвиться неподалёку. И молвила Заряночка: «Старик, ты был ко мне добр; теперь не расскажешь ли о себе, кто ты таков есть и что это за стены над нашими головами». Отвечал он: «Навряд ли смогу я исполнить твою просьбу; и уж не сегодня, во всяком случае. Однако похоже на то, что ты останешься с нами, и тогда в один прекрасный день, может статься, язык мой развяжется». Промолчала девушка, и пришло ей в голову, что хорошо оно было бы поселиться здесь и следить, как пригожие эти дети взрослеют мало-помалу, а там мальчуган вырастет и полюбит её; тут Заряночка принялась подсчитывать в уме, сколько годов минует, прежде чем возмужает он, и попыталась представить, какой станет сама по прошествии всех этих лет. Тут покраснела она от невысказанной мысли и потупила взор, по-прежнему храня молчание. Старик же озабоченно оглядел девушку и молвил: «Жизнь твоя не покажется чрезмерно тяжёлой, ибо во мне ещё достаточно сил, да и ты способна справиться с какой-никакой работой, невзирая на хрупкое и изящное твоё сложение». Весело рассмеялась девушка и ответствовала: «Воистину, добрый человек, я сумею исполнить куда больше, чем какую-никакую работу; ибо искусна я в любом деле, что потребно здесь в твоём хозяйстве; потому не бойся, себя я прокормлю, и с радостью». «Так, значит, веселы будут наши дни», – отозвался он.

Но тут взгляд Заряночки упал на сияющий золочёный рукав, и вспомнила она об Аврее, и сердце у девушки сжалось, напоминая о поручении; тогда коснулась она рукою пояса и подумала о малютке Виридис; а сверкание кольца на пальце воскресило перед её взором образ Атры; тогда поднялась гостья и сказала: «Воистину добр ты, отец, только никак нельзя мне остаться; возложено на меня поручение, и сегодня же должно мне попрощаться с тобою». Отозвался хозяин дома: «Ты разбиваешь мне сердце; и разрыдался бы я, не будь я так стар». И он понурил голову.

Девушка стояла перед ним, смущённая, словно причинила старику зло. Наконец старец поднял взгляд: «Обязательно ли тебе уезжать сегодня? Почему бы тебе не переночевать с нами и не отправиться в путь рано утром?»

Заряночка не знала, как отказать ему, такой несчастный вид был у старика; вот так случилось, что согласилась она погостить до завтра. Тогда хозяин дома вдруг развеселился и возрадовался, и поцеловал гостье руку, и сделался весьма разговорчив, и принялся рассказывать всякий вздор касательно дней своей юности. Но когда девушка снова спросила у старца, как он попал на остров и что означает огромный разрушенный замок, тот вдруг понёс совершенную чушь, лишённую всякого смысла, и отвечал невпопад; хотя во всём прочем вёл он речи толковые и пространные и изъяснялся высоким слогом.

Затем снова изменилось настроение старца, и принялся он сокрушаться по поводу отъезда девушки и что отныне не с кем ему будет и словом-то разумным перемолвиться. Заряночка улыбнулась старику и молвила: «Однако же малые эти дети подрастут со временем; с каждым месяцем будут они становиться тебе лучшими товарищами». – «Прекрасное дитя, – отвечал хозяин дома, – ничего-то ты не знаешь. Дни мои сочтены, потому в любом случае недолго мне осталось следить, как взрослеют они. Но скажу тебе более: повзрослеть они не повзрослеют; такими, как сейчас, останутся они до тех самых пор, когда увижу я их и землю в последний раз».

Весьма подивилась Заряночка этому слову и взглянула на остров уже иными глазами; и показался ей край этот несколько зловещим; однако же вопросила она старика: «А меняешься ли ты, ежели они не меняются?» Он расхохотался как-то мрачно и молвил: «Для старца, что жил здесь до меня, старость сменилась смертью; могу ли я измениться к лучшему? Первое, что пришлось мне тут сделать, это похоронить старика». Полюбопытствовала Заряночка: «А были ли здесь в ту пору дети?» – «Да, – отвечал хозяин дома, – вот эти самые и были, ибо ни малейшей разницы я не вижу». Вопросила Заряночка: «А как давно это случилось? И как попал ты сюда?» Лицо старца утратило разумное выражение, и не заговорил, а забормотал он невнятно: «Не знаю, нет; нет, нет, нет, нет; не знаю, не ведаю, ничуть, чуть-чуть». Но вскорости снова пришёл он в себя и принялся рассказывать гостье о знатной леди графского семейства, о супруге барона, что была к нему весьма благосклонна. Старец по-прежнему лежал на траве, а девушка стояла перед ним; и вот ухватился он рукою за край её платья, и притянул гостью к себе, и принялся поглаживать её ножки; и Заряночка устыдилась и рассердилась немного. Старец же ничуть не смутился, но сел и молвил: «Ну что же, раз должно тебе отплыть завтра, так станем же сегодня веселиться да радоваться. И молю тебя, прекрасное дитя, поговори со мною подольше, ибо нежный твой голос радует слух несказанно». С этими словами хозяин дома поднялся на ноги и молвил: «Теперь принесу я тебе кое-что, от чего взыграют сердца наши». И повернулся он и пошёл к дому.

Озадаченная, осталась Заряночка стоять на месте: девушка совсем упала духом, ибо теперь старец не внушал ей ни малейшего расположения, а дети вдруг показались бесплотными призраками, или, в лучшем случае, существами того же порядка, что кролики или козы; и пожалела она, что согласилась остаться на ночь. И сказала себе странница: «Опасаюсь я ловушки либо обмана; неужели и за этим всем стоит ведьма? Ибо старик ещё полон сил, и хотя порою ведёт себя неразумно, может быть, колдовство наставило его коварству».

Но тут старик снова вышел на свет, неся в руках бочонок и деревянную чашу грубой работы; и подошёл он к Заряночке, и опустился на землю, и велел ей сесть рядом, и молвил: «Может быть, я услышу больше нежного твоего голоса после того, как милые твои губки прикоснутся к краю чаши». С этими словами он налил чашу доверху и протянул её Заряночке; и ло! – то был прозрачный добрый медовый напиток. Девушка отпила немного и, по правде говоря, осталась весьма довольна; и воспряла духом. Тут отдала она чашу старцу, твёрдо отказываясь от новой порции. Что до хозяина дома, он осушил чашу до дна, всё время глядя поверх края на гостью, а затем налил себе ещё, и ещё, и ещё. Однако же, хотя следовало ожидать, что добрый мёд развяжет его язык и понесёт старец всякий бессвязный вздор, тот, напротив, повёл речи ещё осмотрительнее и сделался ещё менее многословен и ещё более учтив и важен, чем изначально. Но, в конце концов, он и в самом деле перестал узнавать Заряночку, и кто она есть такая, и принялся говорить церемонно да выспренно, словно бы обращался к баронам и графам и знатным дамам; но вдруг голова его откинулась, он упал лицом вниз, и сознание покинуло старца.

Сперва Заряночка испугалась, что хозяин дома скончался или близок к смерти; девушка опустилась перед ним на колени, и приподняла его голову, и принесла воды, и спрыснула его лицо. Но тут заметила она, что старец дышит достаточно ровно и что губы его и щёки почти не побледнели, и поняла гостья, что всё с ним в порядке, просто сила медового напитка взяла над ним верх. Потому Заряночка уложила старика поудобнее, и поднялась на ноги, и огляделась по сторонам, и увидела, что неподалёку играют дети, а более ничего нет поблизости; одни только птицы щебечут в кустарнике либо перепархивают нетерпеливо по своим делам от места к месту. Тогда ножки её и ступни словно бы сами собою повернули девушку в сторону берега, где стояла Посыльная Ладья, и Заряночка двинулась туда торопливо, но стараясь при этом ступать как можно тише. Сердце беглянки неистово билось от страха, что ей помешают, а глаза озабоченно всматривались в кустарник и заросли, словно опасалась она, как бы не появился оттуда враг, знакомый или новый.

Но теперь воля девушки стала вполне ясна её ногам, и принесли они беглянку к кромке воды и к длинной песчаной косе, далее которой расстилалась водная гладь, поблёскивая в знойном и безветренном вечернем воздухе. Девушка легко взошла на борт и пробудила Посыльную Ладью, совершив кровавое жертвоприношение, и та повиновалась ей и стрелой понеслась на юг.

Глава X Заряночка приплывает на Остров Королев

Когда проснулась Заряночка на следующее утро, солнце стояло высоко, лодка по-прежнему стремительно неслась по волнам, но впереди уже показалась земля: зелёный остров невысоко поднимался над водою, словно редкостной красоты луг раскинулся на озёрной глади; деревья, что в изобилии росли тут и там, радовали глаз. А среди деревьев, неподалёку от берега, возвышался огромный дворец, белоснежный и прекрасный, словно бы только что отстроенный, с великолепными шпицами и украшенными резьбою покатыми крышами.

Но вот, наконец, нос лодки уткнулся в тростники и камыши у кромки воды, и Заряночка, не мешкая, сошла на берег, и сладкое благоухание луга, на который ступила скиталица, воскресил перед взором девушки образ Зелёного Острова, с которым так давно распрощалась она.

Но теперь, едва оказалась странница на твёрдой земле, снова охватил её страх, и колени её подогнулись, так, что с трудом устояла она на ногах: так опасалась девушка снова оказаться в ловушке. При первом же взгляде на роскошную обитель испугалась Заряночка, что поджидает её там какая-нибудь заносчивая и жестокая леди и не найдётся добросердечных дев, чтобы спасти её.

Заряночка осмотрелась по сторонам и не увидела на всём зелёном лугу ни мужчины, ни женщины, ни тягловой скотины, ни дойной коровы или козы; взор различал только маленьких обитателей кустарника да полевицы, что стояла в цвету, да птиц, что шныряли в траве либо распевали на ветвях.

Тогда подумалось девушке, что следует идти вперёд, иначе, чего доброго, поручения своего она не исполнит; и Посыльная Ладья может и не повиноваться скиталице, ежели не пройдёт она испытания до конца; потому Заряночка с замирающим сердцем двинулась к дому.

Вскоре оказалась девушка на крыльце белоснежного дворца, так и не встретив по пути ни души и не услышав даже голоса человеческого; и, позабыв о страхе, весьма дивилась Заряночка великолепию помянутого дома и новёхонькому его виду; ибо походил дворец на цельный цветок, пробившийся из-под земли, и каждая деталь его подчёркивала и усиливала красоту прочих деталей; и столь изумлял новизной он, что могло показаться, будто каменщики сняли леса только вчера; однако же благоуханные садовые цветы у подножия стен нимало не были смяты.

И вот поднимается Заряночка по крыльцу к завешенному входу в огромную залу; и остановилась девушка ненадолго и отдышалась, дабы успокоиться и взять себя в руки перед встречей со знатными, могущественными владыками, коих ожидала она застать внутри. Так собралась Заряночка с духом; одно только смущало её, а именно, что из просторного и роскошного зала не доносилось ни звука, так что даже подумалось скиталице, а уж не покинули ли дворца его былые правители.

Гостья коснулась рукою двери, и дверь с лёгкостью распахнулась перед гостьей, и вошла она и в самом деле увидела внутри нечто новое. Ибо по всей длине зала и поперёк тоже расставлены были столы, а за столами сидело без числа народу, и руки пирующих протянуты были к ножу и блюду, к тарелке и кубку; однако такая тишина царила в зале, что трели птиц, доносившиеся из дворцового сада, оглушали девушку, словно голоса детей Адама.

Тут заметила гостья, что все собравшиеся, от знати, восседавшей на возвышении, до поставленных повсюду слуг, – всё это были женщины; ни одного мужа не различала Заряночка со своего места; все до единой были хороши собою, а многие просто прекрасны; щёки пирующих алели, глаза сияли, и волосы струились вниз роскошною волною. Так стояла скиталица долго, не смея пошевелиться, но ожидая, чтобы какая-нибудь из дам заговорила бы и все повернули бы головы к вновь вошедшей. Но никто не повернулся, никто не произнёс ни слова. И среди этого безмолвия ужас девушки усилился несказанно и столь тяжким бременем лёг на сердце, что в конце концов силы бедняжку оставили, и она рухнула на пол без сознания.

Когда Заряночка снова пришла в себя и обморочный бред рассеялся, заметила она, что, судя по положению солнца в окнах, пролежала она в таком состоянии долго, скорее все два часа, нежели один; и сперва закрыла девушка лицо руками, сжавшись в комочек, чтобы не видеть безмолвной залы, ибо царила в ней прежняя тишина. Затем медленно поднялась Заряночка, и шуршание её платья и лёгкие её шаги громом отдались в ушах девушки. Снова оказавшись на ногах, посланница укрепила своё сердце и двинулась к центру зала, дивясь ещё более, чем прежде. Ибо когда приблизилась она к восседающим за столом дамам и прошла мимо прислужниц, задевая их краем платья, заметила гостья, что ни одна из них не дышит, и поняла, что не говорят они и не движутся, потому что мертвы.

Первым побуждением девушки было немедленно убежать, но снова вспомнила она о своём поручении и направилась в конец зала, к самому возвышению; и там, близ высокого стола, увидела она нечто новое. Ибо стояли там погребальные дроги, разубранные золотом и пурпурными тканями, а на них возлежал высокий муж, король, судя по виду, при поясе и короне; а подле погребальных дрог, у самого изголовья, застыла на коленях королева – на редкость прекрасно сложенная, облачённая в парчу и жемчуга; она заломила руки, лицо её искажено было страданием и болью. А поперёк груди короля лежал окровавленный меч; и ещё заметила Заряночка, что в то время как леди казалась живой и цвет лица её ничуть не поблек, король был бледен, словно воск, и щёки его впали, а глаза закрыли плакальщицы.

Долго глядела и дивилась Заряночка; и теперь, ежели страху у неё поубавилось, то сердце её переполнила бесконечная жалость ко всем этим людям, что мёртвыми призраками восседали за столами в древней роскоши и великолепии. И не вовсе избавилась девушка от мысли, что они ещё, чего доброго, пробудятся и набросятся на неё, и заставят присоединиться к немому сборищу, и станет она одной из них. Тут почувствовала бедняжка, что мысли её мутятся, и испугалась, что снова потеряет сознание и не придёт в себя более, но останется лежать навсегда подле образа мёртвого короля.

Потому совладала Заряночка и со страхом, и с горем, и стремительно прошла по залу, не оглядываясь ни направо, ни налево, и вышла в сад, но не задержалась и там, ибо слишком близко находился сад к навеки умолкшему сообществу. Оттуда поспешила девушка на открытый луг, и милыми и родными показались ей знойный солнечный свет, и крикливые птицы, и шелест листвы. Однако же, в таком смятении была бедняжка, что снова закружилась у неё голова, и почувствовала она, что не в состоянии более сделать ни шагу. Тогда из последних сил добрела она до куста боярышника, и в тени его рухнула на землю, и долго пролежала там без сознания.

Глава XI А теперь оказалась она на Острове Королей

Когда Заряночка пришла в себя, уже сгущались сумерки. Девушка вскочила на ноги и поспешила к Посыльной Ладье, ибо ни за что на свете не пожелала бы она провести ночь на этом жутком острове, ибо кто знает, вдруг собравшиеся в зале оживут и примутся разгуливать себе в сумерках и в темноте. Странница легко поднялась на борт и принесла свою кровь в жертву гордыне ладьи, и та ожила и понесла её прочь, и так девушка скользила сквозь ночь, пока не заснула.

Когда пробудилась она, вокруг было светлым-светло, солнце как раз поднималось, и ло! – впереди, на расстоянии полумили, обнаружился каменистый остров: крутые склоны резко уходили вверх, нависая над берегом; а далее, словно бы опираясь на клыки скал и пики нагорий, стоял замок, белокаменный, высокий и массивный; однако же, надо полагать, из-за нагромождений скал, не занимал он много места. Ровно так же, как и изысканный дворец вчерашнего дня, замок казался только что отстроенным, и хотя Заряночка неискушённа была в делах такого рода, сердце подсказало девушке, что этот дом возведён для нужд битвы.

Опечалилась Заряночка, видя, сколь необжит и мрачен остров, однако же как только ладья пристала к берегу в каменистой бухте, где к нагорным высотам вёл достаточно крутой подъём, девушка тут же сошла на берег и двинулась вверх, к белым зубчатым стенам. Вскорости оказалась она на прямой каменистой тропе между двумя стенами скал, так что потеряла на время замок из виду, пока не добралась до ровной площадки, что глядела с высоты на синюю воду; а прямо напротив, рукой подать, перед девушкой громоздились огромные башни и стены. Нелёгкий путь утомил Заряночку, и ощутила она себя до крайности беззащитной и слишком маленькой, чтобы иметь дело с такой грозной частью мира; и отвага её иссякла, равно как и уверенность в поручении. Бедняжка опустилась на камень и бурно зарыдала.

Спустя какое-то время страннице сделалось лучше, и она подняла взор, и оглядела могучую крепость, и молвила: «Ох, будь этот замок и вполовину меньше, чем есть, и того было бы достаточно, чтобы запугать меня». Однако же так и не встала Заряночка. Тогда она выставила вперёд ножку и проговорила вслух: «Скалистая эта тропа оказалась суровым испытанием для туфель Атры и прелестной их кружевной отделки; ежели хочу я сохранить их в узнаваемом виде, надо бы мне поторопиться либо пойти босиком».

С этими словами поднялась Заряночка, и звук собственного голоса порядком напугал девушку, хотя в том месте царило отнюдь не безмолвие; ветер налетал то на замок, то на скалы и, всякий раз наталкиваясь на непреодолимое препятствие, метался по углам сей рыночной площади, где торг вели пустотой. Ибо не было во дворе ни рыцаря, ни оруженосца, ни вооружённого воина; над стенами не сверкали острия пик, на галереях у бойниц не мерцали шлемы; у ворот не стояли привратники; подъёмный мост над глубокой пропастью был опущен, решётки подняты, и огромные двери распахнуты настежь.

Заряночка укрепила своё сердце, и поспешила вперёд, и миновала мост, и вошла в задний двор, и, не мешкая, подступила к двери огромного зала, и с лёгкостью отворила её, как и давеча, ожидая увидеть нечто подобное вчерашнему зрелищу; именно так оно и случилось.

Воистину этот зал не был ни светлым, ни изысканным и не пестрел золотом и переливами ярких цветов, как давешний; огромные округлые колонны подпирали широкий каменный свод, из камня же были сделаны и столы; а шпалеры*, что завешивали стены, изображали ужасные сцены сражения и смерти: на полотне гибли города, рушились башни и пламя пожирало дома.

Тем не менее, и в этом зале собрались немые и недвижные призраки, хотя и не столь многочисленной толпою, как в давешнем; казалось, что мужи сошлись сюда на совет, скорее чем на пир. По правую руку от вошедшей, вдоль завесы, выстроились в ряд могучие воины в полном вооружении; забрала шлемов скрывали их лица; а ниже возвышения, по обе стороны от высокого стола, тоже замерли закованные в доспехи рыцари; а за главным столом, озирая залу сверху, восседали три коронованных владыки; у каждого на коленях лежал обнажённый меч, и три престарелых мудреца застыли перед ними.

Заряночка обвела взглядом зал, борясь со страхом: однако же на этом испытание не закончилось, ибо решила девушка, что следует пройти через весь зал к самому возвышению, иначе Посыльная Ладья может её не послушаться. Прямиком к возвышению и направилась посланница, минуя по пути вооружённых воинов, что восседали за продольными рядами столов, словно бы дожидаясь окончания совета. И хотя ни слова, ни даже дыхания не срывалось с мёртвых уст, шума было предостаточно, ибо в зале, как и снаружи, гулял ветер и метался от стены к стене, и под порывами его гремело и грохотало оружие, развешанное по стенам, и развевались гобелены, и эхо стонало в углах и гудело под сводом.

И вот подошла Заряночка к возвышению, и остановилась подле одного из мудрецов, и окинула взглядом королей, и дрогнула перед величием и мощью, что некогда заключены были в них. Затем отвернулась она и поглядела на пол, и ло! – там, прямо перед возвышением, на золочёных погребальных дрогах возлежала женщина; редкостной красотою отличалась она при жизни, густая волна длинных золотых волос струилась с её головы; но теперь покойница была бледнее воска, губы её побелели и щёки ввалились. Дорогие пурпурные ткани одевали стан королевы, с одной стороны обнажена была её грудь, и виднелся след, что проложила погубившая даму сталь.

Долго не сводила с неё глаз Заряночка, но вот рассудила скиталица, что ежели задержится долее среди свирепых воинов подле мёртвой женщины, очень скоро лишится она рассудка, ибо несказанный ужас, с коим доселе удавалось ей справиться, вновь овладел ею. Потому повернулась девушка, и торопливо пересекла зал, и вышла за двери, и миновала мост, и побежала лёгкой стопою вниз по каменистой тропе, тем же путём, каким пришла; и, наконец, не в силах более сделать ни шагу, она рухнула на землю в тени огромного валуна, задыхаясь, совершенно измученная; однако же бодрости духа не утратила Заряночка и сознания не потеряла, – потому, может быть, что задала задачу столь тяжёлую ногам своим.

Так лежала она, не закрывая глаз, во власти тревоги, час или около того, а затем уснула и проспала до того времени, как день стал клониться к закату, и никто чужестранку не потревожил. Затем девушка поднялась и спустилась к судну, сокрушаясь и гадая, сколько ещё подобных ужасов поджидает её на пути; и уж не везёт ли её Посыльная Ладья туда, где более не встретятся ей дети Адама, но только мёртвые призраки живущих. Ужели всё в мире вымерло с тех пор, как покинула она Остров Юных и Старых?

Как бы то ни было, ничего не оставалось делать Заряночке, кроме как сесть в ладью, и насытить её жадную душу кровью, и направить её словами заклинания. А потом, пока летела ладья вперёд и быстро сгущались сумерки, девушка оглянулась назад и словно бы увидела далёкий лес на севере и одетый дубами горный кряж, где повстречала она некогда лесную матушку; и тогда показалось страннице, будто слышит она слова Абундии: «Суждено нам встретиться вновь». И тотчас же приободрилась Заряночка, и жизнь перестала представляться ей в столь мрачном свете.

Сгустились сумерки, и настала ночь, и скользила беглянка сквозь тьму, пока не заснула, затерянная одна-одинёшенька на лоне вод.

Глава XII О Заряночке и о том, как приплыла она к Острову, Где Царило Ничто

Заряночка пробудилась задолго до рассвета, в серых предутренних сумерках, и обнаружила, что ладья снова пристала к берегу. С трудом удавалось ей разглядеть, на что похожа помянутая земля; потому скиталица осталась сидеть в лодке, терпеливо поджидая наступления дня; однако же когда настал день, мало что нового различил взор девушки. Остров был совершенно плоским и едва поднимался над водою – не больше, чем рябь от попутной струи в погожий день; не виднелось на нём ни деревьев, ни кустов, ни травы; и, насколько хватало глаз, ни один фут его поверхности ничем не отличался от другого. Тем не менее сочла посланница, что следует ей сойти на берег и бросить вызов приключению, иначе поручение её останется неисполненным.

И вот Заряночка вышла из лодки и обнаружила, что весь берег усыпан среднего размера галькой, и ровным счётом ничего там не росло, ни самой малой травинки; и наклонилась девушка к самой земле и обыскала гальку, и не нашла там ни червя, ни жука, ни даже склизких и юрких созданий, что живут обычно в такого рода почве.

Заряночка прошла чуть дальше, а затем ещё чуть дальше, но ландшафт нимало не менялся; вперёд и вперёд шагала она, так ничего и не встретив; судя по солнцу, шла она на юг; день же стоял безветренный.

Немалый путь проделала девушка, но так и не вышла к южному берегу острова и не встретила ни холма, ни даже муравейника, с вершины которого могла бы оглядеться по сторонам; и показалось Заряночке, что так может она идти до бесконечности и, в конце концов, уйти в Никуда. Потому порешила она возвратиться к ладье и покинуть этот отвратительный остров, раз уж никакого иного приключения здесь её не ждёт. А к тому времени настал полдень; и повернула Заряночка и сделала несколько шагов в обратном направлении.

Но тут солнце, что до того ярко сияло в небесах, вдруг погасло, словно догоревшая свеча, и над головою у девушки всё сделалось тускло-серым, а под ногами всё стало буро-коричневым. Но Заряночка решила, что, идя всё прямо да прямо, сумеет вернуться к чёлну, и решительно двинулась в путь. Час за часом шла она, не останавливаясь, но так и не различил её взгляд ни проблеска северного берега, и ландшафт вокруг неё нимало не изменился.

А так случилось, что незадолго перед тем, как Заряночка повернула назад, она подкрепилась ломтем хлеба и кусочком сыра, и теперь, как наклонилась она к самой земле, пристально вглядываясь в поисках хоть какого-нибудь указания дороги, как, скажем, следы её, уводящие к югу, заметила девушка у себя под ногами нечто белое в сгущающихся сумерках (ибо день клонился к концу), и подняла она находку, и обнаружила, что это крошка хлеба, и поняла, что не иначе как обронила крошку за обедом семью часами раньше, ибо до того коврига лежала нетронутой в её суме. Тогда мучительный страх и горе овладели Заряночкой, ибо поняла она, что в этой унылой земле, каждый клочок которой ничем не отличается от прочих, она, должно быть, описала круг и снова возвратилась на то же самое место, где впервые повернула назад, к северному берегу.

Однако упрямо не желала она вовсе отречься от надежды и облеклась в броню отваги. Воистину понимала Заряночка, что идти в сумерках – пустая затея; потому прилегла она на пустоши и решилась уснуть, ежели сможет, и дождаться нового дня, а затем снова поискать дороги, ибо подумалось ей, что, может статься, следующий день окажется погожим и солнечным. И поскольку несказанно устала она, бродя по пустыне целый день, она тотчас же заснула и проспала всю короткую ночь напролёт.

Когда же пробудилась Заряночка и увидела, что принёс новый день, совсем упало у неё сердце, ибо теперь стеною окружал её густой и тёмный туман (хотя вроде бы стоял белый день), так что, даже если бы и встретилось ей на пути что-нибудь приметное, девушка всё равно не сумела бы ничего разглядеть на расстоянии нескольких шагов. Так стояла она, понурив голову и пытаясь думать, но навязчивая мысль о близкой смерти рассеяла все прочие мысли, что поблекли и угасли на её зловещем фоне.

Долго стояла так Заряночка; но затем вдруг словно озарило её. Девушка запустила руку в вышитый кошель, что свисал с набедренного пояса Виридис, и извлекла оттуда кремень, сталь и трут, что прежде служили ей в лодке для разведения огня. Затем поднесла она руку к голове и извлекла на свет прядь волос, подаренную Абундией, что свёрнутой хранилась в короне великолепного убранства её собственных пышных локонов. Заряночка вытащила из помянутой пряди два волоска и взяла их в зубы, пока вкладывала прядь на место; а затем, бледная и дрожащая, принялась разжигать огонь. Едва же затлел трут, воскликнула девушка: «О, лесная матушка, лесная матушка! Как же встретимся мы вновь, как обещала ты мне, ежели погибну я на этой бесплодной пустоши? О, лесная матушка, если бы только могла ты прийти ко мне на помощь!»

Тут Заряночка запалила волоски один за другим и затаила дух, выжидая, но долгое время ничего не происходило, и сердце у неё упало, и застыла она на месте, как камень.

Но через некоторое время, ло! – среди тумана, или, скорее, на его фоне возникла словно бы тень, смутная и бесцветная, что повторяла образ лесной матушки, с подобранным платьем и луком в руке. Заряночка громко закричала от радости и поспешила к призраку, но ближе к нему не оказалась; девушка шла и шла, и по-прежнему видение ускользало от неё, а она всё спешила и спешила следом. Так продолжалось долго; скиталице приходилось всё ускорять и ускорять шаг, чтобы не потерять видение из виду; и, наконец, Заряночка подобрала юбки и помчалась со всех ног за ускользающей тенью, которую любила нежно даже в пасти смерти; и понадобилось Заряночке всё её проворство, чтобы не отстать; но девушка охотно умерла бы от непосильной муки, лишь бы не расставаться с дорогой тенью.

Но вдруг, пока бежала она, туман перед нею растаял: на безоблачном небе сияло жаркое солнце; и ни тени, ни образа Абундии не различал на берегу её взгляд, – ничего, кроме синего озера и отвратительной полоски жуткой пустыни. Посыльная Ладья стояла в полудюжине ярдов у ног девушки, а позади Заряночки стеною возвышался туман, из которого она вырвалась.

Воистину слишком запыхалась Заряночка, чтобы громким криком возвестить свою радость, от которой едва не разорвалось её сердце, и прекрасным показались ей рябь на воде и синее небо; и поняла она, что лесная матушка послала ей помощь. Девушка разрыдалась там же, где стояла, от любви к своей мудрой матушке и от желания её увидеть: она протянула руки в сторону севера и призвала благословение на Абундию слабым от усталости голосом. Затем Заряночка прилегла на пустынном берегу и забылась сном, невзирая на палящее солнце; когда же пробудилась она три часа спустя, всё осталось по-прежнему, только теперь по небу скользили лёгкие облака; а стена тумана так и не рассеялась у неё за спиною. Потому подумала девушка, что у неё ещё есть время; синие волны манили её истомлённое бегом тело; потому Заряночка разделась и окунулась в воду, и усталость оставила её, и порадовалась она. Затем девушка вышла на берег, и постояла в лучах солнца, дабы обсохнуть, и, освежившись и обретя новые силы, оделась, и поднялась на борт, и совершила должный обряд, и заскользила по водной глади, и вскорости потеряла из виду безобразное пятно на прекрасном лике Великого Озера.

ЗДЕСЬ ЗАКАНЧИВАЕТСЯ ВТОРАЯ ЧАСТЬ КНИГИ «ВОДЫ ДИВНЫХ ОСТРОВОВ», ПОСВЯЩЁННАЯ ДИВНЫМ ОСТРОВАМ, И ЗДЕСЬ ЖЕ НАЧИНАЕТСЯ ТРЕТЬЯ ЧАСТЬ ПОМЯНУТОЙ ИСТОРИИ, ПОВЕСТВУЮЩАЯ О ЗАМКЕ ОБЕТА.

Часть третья О замке обета

Глава I Заряночка является в Замок Обета

Ничем не был заполнен этот день для Заряночки, ежели не считать раздумий, и большую часть ночи девушке не удалось сомкнуть глаз. Когда же проснулась она на рассвете, впереди так и не показалось берега, и в сердце скиталицы закралось опасение, что так, может статься, пройдёт немало дней, и вполне вероятно, что вовсе не встретит она земли на своём пути и умрёт от голода; ибо снедь, что вручила гостье заботливая Виридис, почти подошла к концу. Потому девушка провела день в тревоге, и к тому времени, как настала ночь, поела она самую малость; малость же эта составила последнюю крошку и последний ломтик мяса её запасов. Потому неудивительно, что испугалась Заряночка, пробудившись рано поутру и не увидев впереди ничего, кроме безбрежных вод.

Однако же ближе к полудню показалось Заряночке, будто различает она у горизонта небольшое облако, что застыло неподвижно, в отличие от прочих облаков; некоторое время странница не сводила с облака глаз, не наблюдая в нём ни малейшей перемены; потом глаза её устали, и девушка попыталась заснуть, отвернувшись к кормовой части лодки; так между сном и бодрствованием скиталица провела три часа. Потом поднялась она на ноги и поглядела вперёд, и ло! – белое облако обрело очертания: то возвышался вдали белый замок, выстроенный словно бы прямо на лоне вод, – день же выдался погожий, и видно было за версту. Ладья стремительно неслась туда, потому очень скоро Заряночка различила по обе стороны помянутого замка зелёный брег, и наконец, за три часа до заката, скиталица приблизилась настолько, чтобы разглядеть увиденное во всех подробностях.

Не велик и не мал, замок казался новёхоньким и отстроен был на диво, частью из камня и извёстки, частью из дерева. Подплыв ещё ближе, разглядела Заряночка на крепостных стенах людей: надо полагать, девушку заметили, ибо у бойниц затрубили рога и обитатели замка толпою устремились куда-то. Скиталица оказалась уже настолько близко, что различила береговые ворота и как выходит оттуда народ к причалу; и ещё увидела она, что впереди всех стоит высокий седовласый муж, и машет ей рукою, и говорит что-то, да только ветер относит слова далеко прочь; однако же показалось девушке, будто люди эти стараются дать ей понять, что не желают иметь с ней никакого дела, и сердце скиталицы упало, настолько ослабела и изголодалась она.

Как бы то ни было, ладья стремительно летела вперёд и через минуту-другую остановилась у лестницы, ведущей к причалу, где собралось десятка два людей, кто во всеоружии, кто нет, и по большей части были они седы и преклонных лет.

Заряночка встала в лодке, и помянутый статный седовласый старик, облачённый в рыцарские одежды, однако же безоружный, стоя на лестнице, обратился к чужестранке и молвил: «Леди, в сей дом женщинам вход закрыт с тех самых пор, как возведена была крыша, а произошло это, правду сказать, не более года назад. Потому мы заклинаем тебя повернуть ладью и поискать другого прибежища у воды, либо к востоку, либо к западу».

Мало что смыслила Заряночка в светской учтивости, иначе бы, верно, ответила ему колкостью; но она только горестно поглядела на старца и молвила: «Достойный воин, я проделала немалый путь и не могу повернуть вспять, ибо доверено мне поручение великой важности; теперь же не осталось у меня снеди, и голодна я; и ежели ты не поможешь мне, надо полагать, умру я. А когда бы ты только знал о моей миссии, понял бы ты, сколь многое от неё зависит». Девушка уже готова была разрыдаться, однако сдержала слёзы, хотя губы её и дрогнули. Она протянула руки к седобородому старцу, и тот поглядел на неё и нашёл, что прекрасна она на диво; а бесхитростные слова Заряночки, и нежный голос, и красота лица её, и чистый взгляд убедили старца, что незнакомка коварству чужда. Однако же отозвался он: «Леди, не в поручении твоём дело; только женская природа твоя заставляет нас закрыть перед тобою двери. Ибо все мы связаны клятвой не допускать в замок женщин, пока повелители наши не снимут запрета и не прикажут нам отворить женщинам врата». Заряночка слабо улыбнулась и молвила: «Нельзя ли мне повидать твоих повелителей, раз уж ты тут не хозяин?» Отвечал старик: «Их нет; возвратятся они только завтрашним утром; и не ведаю я, в котором часу. И однако же, – добавил он, – хотелось бы мне помочь тебе хоть в чём-то». – «О, прошу тебя и заклинаю! – воззвала бедняжка. – Иначе поручение моё так и окончится ничем».

Тут по ступеням спустился ещё один человек, и встал рядом с престарелым рыцарем, и потянул его за рукав, и заговорил с ним вполголоса. Судя по одежде, вновь пришедший был служителем церкви, и моложе прочих, может статься, тридцати пяти зим, и весьма пригож собою. Пока же беседовали они, Заряночка снова опустилась на скамью, ибо силы бедняжки иссякли.

Наконец заговорил старик и молвил: «Дева, раз уж в такой ты нужде, полагаем мы, что возможно позволить тебе войти в замок и вкусить пищи из наших рук, и в то же время сохраним мы верность клятве, ежели уйдёшь ты отсюда через наземные врата до заката. Годится ли тебе это?» – «Прекрасный сэр, – отвечала Заряночка, – это спасёт жизнь мою и моё поручение; более ничего не могу сказать я от слабости, иначе бы поблагодарила тебя».

Она поднялась на ноги, престарелый воин протянул ей руку, девушка ухватилась за неё и поднялась по лестнице, однако же бедняжка едва стояла на ногах от усталости. Но священник (а был он капелланом* замка) поддерживал её с другой стороны. Когда же оказалась она на мощённой камнем площадке у самых речных врат, она повернулась к старику и сказала: «Об одном спрошу я тебя: находимся ли мы на одном из Дивных Островов?» Старец покачал головой. «О Дивных Островах мы ведать не ведаем, – отвечал он, – а замок сей выстроен на большой земле». При этих словах лицо девушки вспыхнуло от радости, и молвила она: «Об одном смиренно попрошу я тебя, а именно: оставить мою ладью здесь и не притрагиваться к ней до тех пор, пока не возвратятся твои повелители и не прикажут, чтобы никто не подходил к судну».

Старец уже готов был ответить, но священник опередил его, говоря: «Так и поступит он, леди, а он – не кто иной, как кастелян* замка; более того, он даст клятву повиноваться тебе в этом деле». Тут извлёк он крест, на коем распят был Господь, и кастелян поклялся на кресте весьма охотно.

После того священник поторопил Заряночку дальше; так, вдвоём, привели они странницу в огромную залу, и усадили в кресло, и обложили подушками. Оказавшись же в безопасности, девушка разразилась слезами, а кастелян и священник стояли подле, утешая гостью; и казалось им, что, невзирая на горе незнакомки, с нею вместе в замок пришло солнце.

Затем принесли чужестранке снеди: бульон и оленину, и доброе вино, и сласти, и землянику; и не настолько умирала она от голода, чтобы не вкусить еды и питья с превеликой охотой. Когда же насытилась Заряночка и слегка отдохнула, кастелян встал и молвил: «Леди, из западных окон не видать более солнца, и должен я сохранить верность клятве; но прежде чем уйдёшь ты, хотелось бы мне услышать, что прощаешь ты мне недобрый приём и то, что выставляю тебя за двери». С этими словами старик опустился на одно колено и поцеловал гостье руку. К Заряночке же вернулась присущая ей весёлость, и, рассмеявшись, молвила она: «Прощение, о великодушный рыцарь, я тебе охотно дарую; однако похоже на то, что превозносишь ты меня не по заслугам высоко, ибо другие женщины не переступали порога твоего замка. Я – всего лишь простая девушка, хотя поручение моё и не из малых».

Воистину дивилась Заряночка, что суровый и непреклонный старец так изменился в отношении к ней за столь краткий срок; ибо до поры не ведала девушка, что при одном только виде её в сердцах тех, что обращают на неё взгляды, вспыхивает горячий любовный жар.

И вот встала Заряночка, кастелян же опустился на колени у её ног и поцеловал девушке руку снова, и снова, и ещё раз. Затем молвил он: «Воистину учтива ты и любезна. Но вот что: сей святой отец выведет тебя за ворота, ибо он может указать тебе пристанище, где проведёшь ты ночь в достаточной безопасности; а завтра, глядишь, случится что-нибудь новое».

Тут священник поклонился девушке и повёл её из залы, а взор кастеляна следовал за ними, пока не скрылись эти двое за занавесом. Священник оставил гостью ненадолго на крыльце, и зашёл в кладовую, и вернулся с корзиной еды и питья, и двинулись они вместе к главным воротам, а прямо перед ними на небе догорали последние блики заката.

Глава II О Заряночке и о том, как отдыхала она всю ночь напролёт в хижине за пределами Замка Обета

По гладкой, накатанной дороге шли они, по обе стороны расстилались зелёные луга, а тут и там виднелись небольшие рощицы. Когда путники удалились от ворот на достаточное расстояние, священник взял девушку за руку и таким манером повёл за собою, и Заряночка позволила ему это, и никаких дурных мыслей не закралось ей в голову; у капеллана же некоторое время слова не шли с языка, такое смятение охватило несчастного от прикосновения к её ничем не прикрытой плоти. Заряночка же заговорила и молвила: «Как добр ты, отец мой, что согласился отвести меня».

Потупив взор и, ежели уж начистоту, не отрывая глаз от её ножек, священник ответил срывающимся голосом: «Я веду тебя недалеко; вон там, у рощицы за поворотом дороги, стоит полуразрушенная хижина, где сможешь ты переждать ночь; лучше уж такое пристанище, нежели никакого, хоть и мало подобает оно такой, как ты». Рассмеялась Заряночка и молвила: «Знавала я и похуже, нежели рощица без хижины». И при этом подумала она о темнице на Острове Непрошеного Изобилия.

Голос девушки показался священнику столь приветливым и весёлым, что он отчасти стряхнул с себя угрюмую задумчивость, порождённую страстью, и поднял глаза, и молвил: «Вот что скажу я тебе, леди: думается мне, к господам моим привело тебя дело поважнее, чем просить у них прибежища, вопреки обычаю замка. Предчувствую я, какого рода твоё поручение; и о том скажу больше чуть погодя; а теперь присоветую тебе, как лучше поступить, чтобы переговорить с владельцами замка как можно скорее. Лорды уехали прочь вместе со свитой, дабы добыть оленины, или, скажем, говядины да баранины нам на пропитание; и, может статься, случилось им по дороге и сразиться с кем-нибудь, ибо скверные у нас соседи. Но ежели вернутся они с победой, то проедут этой дорогой и всенепременно минуют твою рощицу; и ежели приведётся тебе задремать, то шум тебя обязательно разбудит. Тогда только всего и нужно тебе сделать, что выйти на свет и встать у всадников на пути, дабы тебя заметили; а едва заметят они тебя, то как проедут мимо, не заговорив?»

«От всего сердца благодарю тебя за совет, – отвечала Заряночка, – однако же хотела бы я расспросить тебя о двух вещах: первая – как прозывается замок, что остался у нас за спиною, и вторая – почему в обычае у вас запираться от женщин?» Отвечал капеллан: «В здешних краях замок сей окрестили Белым Приозёрным Равелином*; но промеж себя мы называем его Замок Обета; а такое имя дано ему потому, что господа мои разыскивают своих утраченных возлюбленных; и поклялись они великой клятвой, что ни одна женщина не войдёт в замок до тех пор, пока возлюбленные их не переступят порога замка».

При этих словах Заряночка воспряла духом и подумала, что попала именно туда, куда бы желали направить её подруги. Священник же, что не сводил глаз с девушки, увидел, как ещё ярче засияла красота её от нежданной радости, и, не в силах совладать с обуревающими его чувствами, некоторое время не мог выговорить ни слова; но, наконец, сказал: «Выслушай ещё касательно твоего дела: ежели господа мои задержатся и не приедут к заутрене; тогда не сомневаюсь я, что кастелян пошлёт людей позаботиться о тебе». При этом он снова потупился и молвил: «Сам я приду к тебе и приведу вооружённых воинов, ежели будет нужда. Однако же ещё до полудня господа мои прибудут всенепременно, разве что случится с ними беда, чего Господь не допустит». Тут капеллан перекрестился; затем поднял взор и, глядя в глаза девушке, молвил: «Не падай духом; ибо, что бы ни случилось, на произвол судьбы тебя не оставят».

Отозвалась Заряночка: «Уж вижу я по тебе, что стал ты мне добрым другом, и радуется тому моё сердце; куда как покойно будет мне нынешней ночью в твоей хижине, а завтра поутру я наберусь храбрости и поступлю по твоему слову».

Ласковая речь девушки оказала на священника такое впечатление, что тот только глядел на посланницу в замешательстве, словно не расслышал; и прошли они ещё немного молча, пока, наконец, капеллан не заговорил снова: «Вот мы и дошли до хижины; теперь покажу я тебе твои покои». И подвёл он гостью к крохотной, крытой соломой хижине; обмазанный глиной плетень ограждал полуразрушенное строение. Внутри было чисто и сухо, ибо крепкая крыша противостояла непогоде; однако никаким убранством не мог домик похвастаться, кроме охапки хвороста в углу.

Там остановился священник, по-прежнему держа Заряночку за руку, и молча обвёл взглядом хижину, краем глаза косясь на гостью; но, наконец, выпустил он руку девушки, и словно бы очнулся, и молвил: «Вот мы и пришли; жалкая лачуга, ничего не скажешь, даже для бродяги бездомного». – «Так это как раз я и есть, – отозвалась со смехом Заряночка, – уж будь уверен, что здесь отдохну я на славу». Тогда священник извлёк рог из корзины со снедью, что поставил на землю, и вручил его девушке, и молвил: «Ежели сочтёшь ты, что угрожает тебе опасность, тогда затруби в рог, и мы в замке услышим его и поспешим к тебе на помощь. А теперь желаю тебе доброй ночи».

Заряночка ласково поблагодарила священника, и тот побрёл было прочь из хижины, но не отошёл и двух шагов, как вернулся и молвил: «Одно мог бы я, пожалуй, сказать тебе, не навлекая гнева твоего на свою голову; а именно, что это я велел кастеляну впустить тебя. Ответишь ли что на это?» Отозвалась девушка: «Поблагодарю тебя снова и снова, ибо это спасло жизнь мою и моё поручение. И теперь ещё яснее, чем прежде, вижу я, что ты мне добрый друг».

А пока глядела она на капеллана взглядом ласковым и добрым, заметила Заряночка, что священник нахмурил брови, и в лице его отразилось смятение, и молвила: «Что печалит тебя? Уж не гневаешься ли на меня за что?» – «О нет, – отвечал священник, – как мне на тебя разгневаться! Однако хотелось бы мне обратиться к тебе с просьбою». – «Да, и какою же?» – полюбопытствовала девушка. Отвечал он: «Нет, не смею, не смею. Завтра либо в другой день». А проговорил он слова эти, глядя в землю, и прерывающимся голосом; и слегка подивилась девушка своему заступнику, но не слишком, полагая, что встревожен тот чем-то, не имеющим к ней ни малейшего отношения, и не может прогнать докучных мыслей даже перед чужестранкой.

Тут священник поднёс к губам её руку, и поцеловал, и снова пожелал Заряночке доброй ночи, а затем торопливо ушёл из хижины; когда же удалился он на достаточное расстояние, то проговорил вполголоса, однако же так, чтобы гостья не расслышала: «Когда бы только насмелился я попросить, уж верно, позволила бы она мне поцеловать её в щёку. Увы! – что я за безумец!»

Заряночка повернулась к своему ложу из хвороста; душистым и чистым оказалось оно; покой и мир царили в мыслях странницы, хотя телом устала она несказанно. Хорошо ей было в крохотной заброшенной хижине; с первого взгляда и всем сердцем полюбила девушка луговой этот край и не могла нарадоваться ему после всех невзгод, пережитых на воде; и показалось Заряночке, что даже сейчас, в быстро сгущающихся сумерках, земля эта шлёт ей ласковый привет. И вот прилегла скиталица, не раздеваясь, на случай, ежели придётся ей вставать второпях и явить на себе доверенные тремя дамами знаки.

Некоторое время Заряночка лежала, не закрывая глаз, довольная и счастливая, прислушиваясь к соловьиным трелям в кустарнике, а затем погрузилась в сон, и ничего не нарушало этого сна до тех пор, пока краткую ночь не сменил день.

Глава III Как Заряночка принарядилась для встречи с Паладинами Обета

Утренние трели птиц разбудили Заряночку ещё до того, как взошло солнце; но до поры девушке не хотелось вставать, так хорошо и покойно ей было; тем более что вспомнила она, где находится, и сказала себе, что поручение её, похоже, вскорости будет исполнено; и подумала скиталица о своих подругах, которых оставила на Острове Непрошеного Изобилия, и благословила их за доброту, и любовь трёх дам согревала ей сердце, и в таких мыслях Заряночка снова заснула.

Когда же пробудилась она снова, потоки солнечного света затопили луга; девушка поспешно вскочила на ноги, опасаясь, что проспала, но едва выйдя из хижины, заметила, что солнце стоит невысоко ещё и поднялось какой-нибудь час назад. Засим повернула Заряночка, и перешла через рощу, и вышла с другой стороны, и ло! – увидела, что прямо перед нею струится прозрачный ручей. Тут заговорила она сама с собою негромко и посетовала: «Фи! Так утомили меня путь через озеро и голод, что прошлым вечером легла я спать, не умывшись; а нынешним утром утомлена я не менее: столь гадко мне немытое тело. Негоже показать себя неряхой неухоженной перед знатными лордами; дай-ка выкрою минуту-другую для купания».

С этими словами Заряночка проворно спустилась к воде, развязывая по пути пояс и шнуровку. Приблизившись к ручью, обнаружила она: струится поток между синих цветов костенца и камышей прямо в озерцо, что от песчаной отмели резко уходит вглубь. Тут же доверенные посланнице одежды упали на траву у кромки заводи, и Заряночка принялась плавать и резвиться в воде; волосы девушки расплелись и развевались у неё за спиною, словно озёрные водоросли. Однако долго задержаться там Заряночка не осмелилась, но поспешила выйти на берег и торопливо оделась. Однако же не покрыла она плечи золочёным платьем и не зашнуровала его на груди, дабы открывалась взглядам сорочка Виридис; каковая сорочка была весьма приметной, ибо на груди расшили её зелёными веточками, над которыми дрожали язычки пламени, и расшили столь изящно, словно работала над рубашкой дева народа Фаэри.

Затем Заряночка подобрала платье повыше, дабы край юбки не закрывал лодыжек и сразу бросались в глаза туфельки Атры; а изысканные туфельки эти были украшены кружевами и отделаны золотом и драгоценными каменьями, зелёными да синими. И воистину, не нашлось бы такого мужчины, что простоял бы перед Заряночкой минуту прежде, чем взоры его обратились бы к ступням её и лодыжкам, точёным и милым.

Тут девушка занялась причёской, и подобрала волосы, и обмотала их вокруг головы, дабы нимало не скрывали они доверенных посланнице одежд.

Так стояла Заряночка: на нежной шейке покоилось ожерелье Авреи, пояс Виридис охватывал изящной формы бёдра, а на прелестном пальчике сияло кольцо Атры. Прислушалась она, но не услышала ни звука, что говорил бы о приближении кавалькады; и тогда родилось в сердце девушки робкое опасение, что, однако же, ничуть её не огорчило. Прямо перед нею над водою нависал куст шиповника; бесчисленные розы либо набирали бутоны, либо только что раскрылись. Заряночка подобралась к кусту тихонько и молвила, улыбаясь: «Что ж, раз уж ничего на мне нет, что могла бы я назвать своим, я возьму да присвою вот этот подарок девической купели». С этими словами Заряночка отломила с куста ветку и соорудила гирлянду для волос; и, засмущавшись, ещё немного помедлила у ручья, а затем повернулась и быстро пошла к назначенному месту у приютившей её на ночь хижины, и остановилась там, прислушиваясь; а отрадная робость её всё усиливалась, девушка то краснела, то бледнела, и сердце её так и колотилось.

Но тут вспомнила Заряночка о добром священнике, что привёл её в хижину прошлой ночью, и задумалась, размышляя, что могло его настолько встревожить. И гадала посланница, а окажутся ли остальные так же добры к ней, или сочтут её дерзкой девчонкой, или дурочкой, или просто проедут мимо?

Воистину если бы кто-нибудь и проехал бы мимо Заряночки, так не потому, что остался бы слеп к красоте её, но потому, что устрашился бы подобной красоты и решил бы, что языческая богиня древности явилась перед ним, дабы заманить в ловушку.

Глава IV А теперь она встречает Паладинов

Пока стояла Заряночка, прислушиваясь, показалось ей, что слышит она нечто, не громче, чем пересвист дрозда в кустарнике; однако же издалека доносился незнакомый звук и угасал не сразу; и снова напрягла слух девушка, и звук повторился, и теперь показалось скиталице, что это голос рога. Когда же в третий раз раздалась трель, поняла Заряночка, что и впрямь так оно и есть; и вот, наконец, песня рога зазвенела совсем близко, и теперь на её фоне возможно было различить перекличку мужских голосов и мычание скота.

Тогда посланница сошла к самой обочине дороги; а теперь уже видела она, как в прозрачном воздухе клубится марево кавалькады; и сказала себе Заряночка: «Это и в самом деле они, и должно мне собраться с духом, ибо сердечные друзья моих подруг уж никоим образом не причинят вреда бедной девушке и презирать её не станут».

Вскорости из облака пыли вынырнули первые волы; позади них сверкали острия копий. И вот уже целое стадо, теснясь и толкаясь, бредёт по дороге; а за стадом поспешают десятка два копейщиков, в кожаных куртках без рукавов и шлемах с забралами; надо сказать, что они и в самом деле повернули головы в сторону Заряночки, проезжая мимо, и перебросились промеж себя несколькими словами, смеясь и указывая на чужестранку, однако же не остановились, но двинулись прямиком к замку.

Далее наступило затишье, а затем неторопливо проехала ещё дюжина вооружённых воинов, из коих некоторые были в белых доспехах; в поводу вели они пять вьючных лошадей, нагруженных олениной. И эти тоже проскакали мимо, не остановившись, хотя большинство их надолго задержали взгляды на Заряночке.

Последними же появились три верховых рыцаря; и на первом поверх доспехов надето было расшитое золотом сюрко*, а на таковом горело алое разбитое сердце; зелёное сюрко второго украшала серебряная полоса в треть щита, а на её фоне ярко выделялись зелёные ветви, охваченные пламенем; на третьем было сюрко чёрного цвета, испещрённое серебряными слёзами. Все трое ехали с непокрытыми головами, только Чёрного Рыцаря венчала гирлянда дубовых листьев.

И вот Заряночка набралась храбрости и выступила на дорогу, оказавшись в каких-нибудь десяти шагах от рыцарей, что, завидев её, немедленно придержали коней, и проговорила звонким голосом: «Помедлите, о воины! – ибо если вы и впрямь те, за кого я вас принимаю, есть у меня до вас поручение».

Едва Заряночка выговорила эти слова, как все трое соскочили с коней, и Золочёный Рыцарь подступил к ней вплотную, и схватился рукою за край её одежды, и нетерпеливо воскликнул: «Где та, от которой ты получила этот доброй ткани наряд?» – «А ты, верно, Бодуэн Золочёный Рыцарь?» – вопросила Заряночка. Он же коснулся пальцами ожерелья на шее девушки, при этом дотронувшись и до её кожи, и молвил: «Жива ли она была, когда досталось тебе вот это?» Отвечала посланница: «Если ты и впрямь Бодуэн Золочёный Рыцарь, есть у меня к тебе поручение». – «Да, это я, – заверил рыцарь. – О, скажи мне, скажи, она мертва?» Отвечала Заряночка: «Аврея жива была, когда мы в последний раз виделись, и послала она меня к тебе, если ты и впрямь её возлюбленный. Теперь прошу я тебя до поры удовольствоваться этим словом, – продолжила девушка, улыбаясь рыцарю приветливо, – ибо должна я исполнить своё поручение так, как велено мне. Кроме того, сам видишь, что и друзьям твоим охота порасспросить меня».

А те и в самом деле теснились к ней, едва ли не отталкивая друг друга. Зелёный Рыцарь ухватился левой рукою за левое запястье девушки, а правую положил ей на плечо, и разрумянившееся лицо юноши оказалось совсем близко от груди её, прикрытой сорочкою Виридис. Отпрянув назад, проговорила Заряночка: «Сэр, сорочка эта и в самом деле достанется тебе, когда ответишь ты мне на один-два вопроса. Тем временем, прошу тебя, запасись терпением; ибо, насколько известно мне, всё обстоит хорошо, и непременно свидишься ты снова с дорогой моей подругой Виридис».

Оробев и закрасневшись, Зелёный Рыцарь послушно отступил на шаг. Юноша был на редкость хорош собою, с нежною кожей, и серыми глазами, и золотыми кудрями, и тяжёлые доспехи на нём казались не тяжелее шёлковой ткани. Заряночка оглядела его приветливо, хотя и смущённо, и порадовалась до глубины души, что Виридис достался в милые рыцарь столь прекрасный. Что до Золочёного Рыцаря, теперь и его смогла рассмотреть Заряночка, когда отошёл он чуть в сторону: то был весьма пригожий воин около тридцати пяти зим, высокий, широкоплечий и стройный, черноволосый, с густыми бровями и свирепыми ястребиными глазами; на первый взгляд, грозного вида муж.

Когда же услышал Чёрный Оруженосец слова Заряночки касательно Виридис, он бросился на землю пред гостьей и принялся целовать её ножки, или, если угодно, башмачки Атры, что ножки эти одевали. Когда же девушка отступила назад, он поднялся, встав на одно колено, и поглядел на неё пылко, и молвила посланница: «И к тебе тоже есть у меня поручение от Атры, любезной тебе собеседницы, ежели ты Артур Чёрный Оруженосец». Не отвечая, тот по-прежнему не сводил с чужестранки глаз, пока не покраснела Заряночка. Девушка не знала, счесть ли его менее пригожим, нежели остальные двое. Этот рыцарь тоже был молод, не старше двадцати пяти лет, стройный и гибкий, с густой копною каштановых волос; лицо юноши загорело настолько, что глаза казались светлыми на его фоне; округлый подбородок словно бы рассекли надвое, рот и нос отличались безупречными очертаниями; борода и усы только-только начали пробиваться; а щёки представлялись взору скорее впалыми, нежели полными. И ещё приметила Заряночка, что руки юноши, потемневшие от загара ровно так же, как и лицо, были на редкость изящны и опрятны.

Наконец Чёрный Оруженосец поднялся на ноги, и теперь все три рыцаря стояли рядом и глядели на девушку во все глаза; а как же иначе? Заряночка понурила голову, не зная, что ей теперь делать и что говорить. И подумала она про себя, а оказались бы эти трое столь же добры к ней, как и три её подруги с Острова, ежели бы свела её с ними судьба подобным же образом? И порешила про себя, что мужи сии выказали бы не менее великодушия.

Тут заговорил Золочёный Рыцарь и молвил: «Не исполнит ли добрая девушка своё к нам поручение тут же, на этом самом месте? Ибо снедает нас нетерпение и терзает тревога». Заряночка, отчасти смутившись, потупила взор. «Прекрасные сэры, – отвечала она, – я сделаю так, как вы велите».

Но Чёрный Оруженосец поглядел на девушку и заметил, что обеспокоена она, и проговорил: «Прощения прошу, добрые соратники, но разве нет у нас где-то поблизости дома, что ни в чём не ведает недостатка? С вашего позволения хотел бы я умолять сию добрую и милую леди оказать нам великую честь, и переступить порог Замка Обета вместе с нами, и прогостить под кровом его столько, сколько пожелает; а там на досуге смогла бы она поведать нам всё досконально о своём поручении; и уже видим мы и знаем, что не принесёт оно нам ничего другого, кроме радости».

Тут заговорил Золочёный Рыцарь и молвил: «Заклинаю благородную госпожу извинить меня и присоединяю свою просьбу к твоей, брат мой, умоляя её отправиться домой вместе с нами. Леди, – продолжал он, – ведь ты простишь мне, что в нетерпении своём услышать вести о возлюбленной моей собеседнице я позабыл обо всём прочем».

С этими словами он опустился перед Заряночкой на колени и поцеловал ей руку; и несмотря на свирепый взгляд его и воинственный вид, девушка сочла, что Золочёный Рыцарь и добр, и приветлив. Тогда и Зелёный Рыцарь поспешил опуститься на колени и поцеловать чужестранке руку, хотя ему-то не в чем было каяться; и показался он Заряночке пригожим и ласковым юношей, и снова сердце посланницы захлестнула радость при мысли, что по подруге её Виридис тоскует Паладин столь милый.

Затем настал черёд Чёрного Оруженосца, а к тому времени двое других отошли к коням; и он опустился перед Заряночкой на оба колена, и сомкнул пальцы на её правой руке повыше запястья, и поглядел на кисть, и поцеловал её так, словно прикасался губами к священной реликвии, однако же с колен не поднялся; девушка застыла на месте, склонясь над ним, и новое, сладкое томление родилось в её душе, подобного которому не доводилось ей знать прежде. Что до Чёрного Оруженосца, тому, видно, показалось, что одной руки не достаточно, и он поднёс к губам левую руку посланницы и расцеловал и её, а затем обе руки вместе, сперва тыльную их сторону, а после и ладони; и спрятал он лицо в девичьих ладонях, и прижал их к щекам; и милые ручки позволили ему всё это и согласились обнять его щёки. И сочла Заряночка Чёрного Оруженосца самым добрым и самым милым из трёх достойных воинов и пожалела, когда выпустил он её руки и поднялся на ноги.

Лицо юноши пылало, однако же, когда заговорил он, так, чтобы услышали его прочие рыцари, голос его прозвучал ровно: «Теперь, госпожа, двинемся мы прямиком к замку, и желали бы мы спросить тебя, которому из нас троих окажешь ты честь, согласившись сесть на его коня; выберешь ли гнедого скакуна Бодуэна, или серого в яблоках, что принадлежит Хью, или моего чалого?» С этими словами Чёрный Оруженосец взял девушку за руку и повёл было к лошадям. Но рассмеялась она и, поворотившись, указала на замок, говоря: – «Нет, милые господа, я пойду пешком, ибо путь недолог, а я к седлу и вовсе непривычна».

Отозвался Зелёный Рыцарь: «Ежели так, леди, тогда мы все трое пойдём с тобою пешком». – «Нет, нет, – отвечала Заряночка, – мне нечего нести, кроме себя самой, но при вас ваши кольчуги и прочие доспехи, и тяжко покажется вам тащить их на себе пешком, даже и на короткое расстояние. Более того, хотелось бы мне поглядеть, как оседлаете вы коней и проедете вскачь через луг, так, чтобы развевались по ветру гривы да сияли мечи, пока побреду я неспешно к воротам; ибо подобное зрелище, да ещё столь величественное, мне куда как внове, как вскорости поймёте вы, когда поведаю я вам мою историю. Ужо порадуйте меня, добрые рыцари».

Статный Бодуэн кивнул девушке, улыбаясь по-доброму и словно бы говоря, что по душе ему подобная просьба. А Зелёный Рыцарь с радостным кличем побежал к коню; и тотчас же вскочил в седло и взял в руку сверкающий меч; затем он пришпорил скакуна и галопом промчался через луг, направляя коня то туда, то сюда, то резко разворачивая его, то поднимая на дыбы; немало приемов ристалища продемонстрировал он, восклицая: «Эгей, Хью, Хью, во имя Зелёного Платья!» Золочёный Рыцарь держался степеннее и двигался неспешно, однако же разными способами выказал он воинскую доблесть, посылая коня прямо на Хью и останавливаясь в самый последний момент, и восклицал он: «Бодуэн, Бодуэн, во славу Золотых Рукавов!» И зрелище это казалось Заряночке и прекрасным, и грозным.

Что до Чёрного Оруженосца, тот не торопился отпускать руку Заряночки; но вот, наконец, юноша проворно вскочил в седло и поскакал по лугу; то и дело возвращался он к чужестранке, объезжая её кругами и кругами, и подбрасывал при этом меч в воздух, и ловил его на лету. Это зрелище показалось Заряночке не менее прекрасным; и девушка улыбалась всаднику и махала ему рукою.

Так, идя себе неспешно, Заряночка добралась, наконец, до ворот замка; трое же рыцарей к тому времени обогнали её и теперь, спешившись, стояли у калитки, встречая гостью, и Золочёный Рыцарь, по праву старшего, произнёс слова привета.

Тогда ножки Заряночки переступили порог Замка Обета, и минуты счастливее не знала девушка за всю свою жизнь.

Глава V Паладины сообщают Заряночке верные приметы

И вот привели рыцари гостью в богато убранные покои, где было всё необходимое, кроме разве прислужницы; о чём девушка, по правде говоря, ничуть не посетовала, ибо отродясь никто не помогал ей одеваться. И вот постаралась Заряночка принарядиться по возможности; а вскорости явились два пригожих лакея и с почестями отвели девушку в парадную залу, где поджидали посланницу три знатных лорда*. Там подали им обильное угощение; и пошла промеж них учтивая беседа; особо же отрадны и мудры, утешительны и разумны были речи Артура Чёрного Оруженосца; а Зелёный Рыцарь вёл разговоры весёлые и добрые, словно счастливое дитя; а Золочёный Рыцарь, хотя и не отличался многословием, изъяснялся свободно и приветливо. И кто же радовался, как не Заряночка?

Когда же все поели и вымыли руки, тогда молвил Золочёный Рыцарь: «Милая девушка, теперь готовы мы выслушать суть твоего поручения, все вместе, ежели тебе угодно».

При этих словах улыбнулась Заряночка и зарумянилась, говоря: «Прекрасные господа, я не сомневаюсь, что вы – именно те, к кому я послана; однако же те, кто послал меня, кто спас меня от смерти и худшей участи, повелели мне исполнить поручение вот как: должна я переговорить с каждым из вас наедине, и в качестве верной приметы придётся каждому поведать мне то, что ведомо только ему и его возлюбленной, а также и мне со слов означенных дам. Теперь же готова я исполнить моё поручение – так и не иначе».

Тут все рассмеялись и развеселились, а Зелёный Рыцарь закраснелся, словно девушка; по чести говоря, в точности так же, как Виридис, любезная ему собеседница. Но Чёрный Оруженосец молвил: «Благородные соратники, а не выйти ли нам всем вместе в сад, благо утро стоит ясное; там присядем мы на траву, а наша милая гостья отведёт нас по очереди в обнесённую плетнём аллею и там выслушает наши приметы».

Так они и поступили, и вышли все вместе в сад. Зелёные кущи, что раскинулись на небольшом участке земли к югу от замка, заросли травою и густо засажены были розами, и лилиями, и левкоями, и прочими благоуханными цветами. Там три знатных лорда устроились рядом на поросшем ромашками дёрне, а Заряночка напротив них, и все трое восхищались красотой и прелестью девушки и немало им дивились.

Она же сказала: «Настало время заняться моим поручением; потому велю тебе, Бодуэн Золочёный Рыцарь, пойти со мною и ответить на мои расспросы, дабы могла я знать в точности, что исполняю поручение как должно».

С этими словами девушка поднялась на ноги, а вслед за нею и Золочёный Рыцарь, и повёл он её в обнесённую плетнём аллею за пределами слышимости прочих двоих, что улеглись на траве, дожидаясь своей очереди не слишком-то терпеливо.

Когда же девушка и её спутник оказались в густой тени аллеи, молвила Заряночка: «Узнай же, сэр Золочёный Рыцарь, что трое возлюбленных ваших были добры ко мне в час нужды и одели меня со своего плеча; однако же одежды эти ссудили они мне на время, а отнюдь не навечно. И велено мне передать вещи по принадлежности, одну за другою, тем, что некогда наградили означенными нарядами своих дам; а узнаю я дарителя по тому, что правдиво поведает он историю дара. Я же, прекрасный сэр, отлично знаю, каким образом и почему вручил ты сие золочёное платье Аврее; ту же самую повесть должен ты пересказать мне теперь, и ежели верен окажется твой рассказ, то платье твоё. Так начинай же и не медли долее».

«Леди, – проговорил рыцарь, – вот как это было. Аврея, радость моя ненаглядная, жила при родственнице, особе почтенных лет, от которой мало видела добра; и как-то раз, в одну из наших тайных встреч, как беседовали мы промеж себя, возлюбленная моя принялась сокрушаться, сколь скупа означенная родственница, и пожаловалась, что нет у неё, Авреи, пристойного платья, дабы принарядиться к пиру. Я же посмеялся над нею и сказал ей, что, одетая как есть (а платье на ней и в самом деле было простенькое), она прекраснее любой другой; тут, как ты можешь догадаться, пошли промеж нас объятия да поцелуи. И наконец, как собирался я сделать с самого начала, я пообещал Аврее раздобыть для неё такое платье, что лучшего не найдётся ни у одной дамы во всём краю; но сказал я также, что должен я в обмен получить то платье, кое надето на ней теперь, ибо так долго обнимало оно её стан и столь тесно прилегало к её телу, что словно бы сроднилось с нею. И пообещала мне Аврея с поцелуями исполнить мою просьбу; и ушёл я прочь, веселее птицы. Тотчас же после того я и в самом деле приказал пошить вот это самое платье, что сейчас на тебе, милая девушка, и в назначенный день Аврея пришла ко мне на то же самое место встречи, одетая, как прежде; новое же платье было при мне. Неподалёку же находилась ореховая рощица, в ту пору достаточно густая, ибо стояла середина лета; и сказала мне Аврея, что пойдёт туда и переоденется, и принесёт мне назад в дар старый лоскут (так назвала она прежний свой наряд, весело смеясь). Но не согласился я и объявил, что пойду в рощу вместе с нею, дабы охранять её от зверей и лихого человека; а заодно и поглядеть, как снимет она старое платье, да узнать прежде, чем обвенчаюсь с нею, что за набивки да подкладки создают красоту боков её и бёдер. И снова развеселилась Аврея и молвила: «Так пойди же и погляди, Фома Неверующий». И ушли мы под сень рощи вместе, и сняла она платье перед моими глазами, и предстала передо мною в белой своей сорочке, прекрасная, словно дева народа Фаэри; обнажены были её руки, а плечи и грудь едва прикрыты. Тогда я, не прося у Авреи позволения, заключил её в объятия и расцеловал её руки, и плечи, и грудь, всё, что она позволила; ибо я с ума сходил от любви. Затем Аврея надела вот это самое золочёное платье и ушла, вручив мне помянутый старый лоскут, как уговорено было прежде; и я унёс его прочь, не чуя под собою ног; и убрал я милое платьице в изящный маленький сундучок, и здесь, в этом замке, храню я сей подарок, и часто достаю его и целую, и кладу на него голову. Прост мой рассказ, леди, и стыдно мне, что растянул я его для тебя столь надолго. Однако же не знаю; кажешься ты мне такой доброй, любящей и чистосердечной, и очень хочется мне, чтобы узнала ты, сколь горячо люблю я твою подругу и мою».

И подумала Заряночка, что Бодуэн и в самом деле хороший человек, и со слезами на глазах ответствовала ему, говоря: «Правдив твой рассказ, милый друг, и показался мне скорее короток, нежели длинен. Вижу я, что ты – и в самом деле возлюбленный Авреи; и радостно мне думать, что ты, о грозный воин, при этом столь нежен и верен. Теперь золочёное платье – твоё, однако же прошу тебя смиренно оставить мне его ещё на некоторое время. Но это украшение с моей шеи ты получишь прямо сейчас; и ведомо тебе, откуда оно, воистину прямо с шейки твоей Авреи».

С этими словами она вручила ожерелье рыцарю, и тот подержал его в руке несколько мгновений, размышляя, а затем молвил: «Благодарю тебя, милая девушка; я возьму это колье, и положу в мой сундучок, и порадуюсь тому; тем более что, как гляжу я на тебя сейчас, вижу я, что нимало не убавилась красота собственной твоей шейки».

«Ступай же к своим друзьям, – отозвалась Заряночка, – и пошли ко мне Зелёного Рыцаря, этого славного юношу». На том Золочёный Рыцарь ушёл, и вскорости явился на его место Хью и, весело улыбаясь, молвил: «Много же времени отняла у тебя первая примета, о нежная госпожа; боюсь я, что не измыслить мне рассказа столь складного, как удалось Бодуэну». – «Однако же, – отвечала Заряночка, – повесть Виридис оказалась самой длинной из всех трёх. И весьма сомнительно мне, что не выдержишь ты испытания». Тут рассмеялась она; а вслед за нею и Зелёный Рыцарь; и обнял он девушку за плечи, и дружески поцеловал в щёку, так, что ничуть она его не испугалась, и объявил: «Вот тебе расплата за насмешку; ну, что ты от меня хочешь?» Отозвалась Заряночка: «Хочу я, чтобы рассказал ты мне, каким образом Виридис получила сорочку, что расшита зелёными ветвями, охваченными пламенем, и что ныне ношу я».

«Так слушай, ненаглядная леди, – отвечал Зелёный Рыцарь. – В один прекрасный день сидели мы вдвоём с Виридис на лугу и так были счастливы, что ничего лучшего не придумали, как побраниться; и принялся я ей выговаривать, что не любит она меня так же сильно, как я её; что, кстати говоря, было явною ложью, ибо существа столь любящего и преданного не рождалось ещё на свет, и когда мы вместе, она и не знает, как угодить мне. Ну, вот и принялись мы спорить, как это принято у влюблённых, пока я, не находя, что сказать, напомнил ей, что с тех пор, как впервые полюбили мы друг друга, много чего подарил ей я, она же мне – ничего. Вот так-то; видишь, дорогая, каким неучтивым грубияном был я в ту пору! Но, хотя и не всерьёз я это сказал, Виридис приняла слова мои близко к сердцу, и вскочила на ноги, и побежала через луг назад к дому; можешь догадаться, сколь легко догнал я её, и сколь мало огорчилась она, когда я за плечи отвёл её обратно. И вот, когда мы снова уселись в тени боярышника, с перебранкой мы почти покончили; однако же Виридис расстегнула платье и отвернула уголок с плеча, дабы показать мне, сколь грубо обошелся я с нею; и в самом деле, на нежной, словно розовый лепесток, коже виднелась крохотная отметина; и это подало повод к новым поцелуям, как ты легко можешь догадаться. После же сказала она мне: «И как же я, бедная девушка, могу делать тебе подарки, ежели родня моя скупится для меня на всякую малость? Однако хотелось бы мне подарить тебе, что смогу, ежели бы только знала я, что ты примешь». А у меня сердце разгорелось от поцелуев, что запечатлел я на её плече, и сказал я, что хочу ту самую нательную рубашку с её тела, которая на ней сейчас, и тогда сочту, что получил дар поистине королевский. «Что? – воскликнула она, – прямо здесь и сейчас?» И думается мне, что она бы сняла сорочку в ту же самую минуту, ежели бы я потребовал, но на то не хватило у меня дерзости; и сказал, что нет, пусть принесёт она мне её на следующую встречу. И в самом деле впоследствии принесла она мне сорочку, завёрнутую в кусок зелёного шёлка, и с той поры дорога мне эта рубашка, и осыпаю я её бесчисленными поцелуями. Но что до твоей сорочки, это я приказал пошить её и украсить пылающими зелёными ветвями, ровно так, как ты видишь, и подарил Виридис; однако же не в тот самый день, как вручила она мне свой дар; ибо на шитьё новой потребовалось немало времени. Вот и весь сказ; и чего уж там Виридис к нему прибавила, растянув надолго, я не ведаю. Ну уж что есть; скажи-ка, выиграл или проиграл я твою сорочку?»

Заряночка расхохоталась над ним и молвила: «Как бы то ни было, ты получишь её в дар; а от меня или от Виридис, это уж как знаешь. Но к рубашке прилагается и другой дар, и его можешь получить ты прямо сейчас; сорочку же придётся тебе уступить мне ещё на некоторое время». С этими словами девушка вручила рыцарю свой пояс, и Зелёный Рыцарь поцеловал украшение, однако отозвался: «Нет, прекрасная госпожа, пояс этот настолько под стать красоте твоего тела, что не след тебе расставаться с ним; а чистой, любящей душе твоей куда как пристало хранить его для меня; прошу тебя, оставь пояс себе». «Однако же, – возразила Заряночка, – я его не возьму, ибо таково моё поручение вручить пояс тебе. Теперь же прошу я тебя удалиться и прислать сюда твоего соратника, Чёрного Оруженосца».

Хью ушел, и вот на смену ему явился Чёрный Оруженосец; теперь, впервые оставшись с Заряночкой наедине, юноша казался угрюмым и удручённым, в отличие от прочих двоих. Он остановился чуть поодаль от посланницы и молвил: «О чём желаешь ты спросить меня?» Мрачная его задумчивость болью отозвалась в сердце Заряночки, ибо прежде Чёрный Оруженосец казался ей самым добрым из трёх; однако же молвила девушка: «Поручено мне расспросить тебя касательно вот этой самой обуви, что ссудила мне Атра, до тех пор, пока не вручу я башмачки тебе, ежели и впрямь ты её возлюбленный». Отвечал он: «Я и впрямь был её возлюбленным». Отозвалась Заряночка: «Тогда не мог бы ты рассказать мне, каким образом подарил ты Атре эти красивые башмачки?»

Отвечал Чёрный Оруженосец: «Вот как: гуляли мы вместе в этих краях и набрели на брод через реку, и было там довольно глубоко, и вода доходила мне выше колен, потому перенёс я Атру на руках; затем прошли мы ещё немного вперёд; на обратном же пути пришлось нам переходить реку в другом месте, и там оказалось помельче, и поскольку день стоял жаркий, Атре непременно захотелось перейти самой. Потому сняла она башмаки и чулки, и я перевёл её за руку, и вода дошла ей лишь до середины голени. Когда же выбрались мы из воды и снова оказались на траве, я попросил у неё башмачки в залог любви, и тотчас же отдала она их мне и вернулась домой босиком, потому что бродили мы по полям в самом начале лета, и трава была густа и нежна. После же я приказал пошить для неё красивые туфли, что сейчас у тебя на ногах, и подарил ей. А лишний раз подтверждая истинность моего рассказа, я скажу тебе, что первый брод, который перешли мы в тот день, именуется Топью Старой Клячи, а второй зовётся Козьим Бродом. Вот и весь мой сказ, госпожа; правдив ли он?»

«Правдив, оруженосец», – отвечала Заряночка и примолкла ненадолго; и он тоже. Затем девушка взглянула на рыцаря приветливо и молвила: «Ты не в духе ныне, друг мой. Не бойся, ибо, вне всякого сомнения, увидишь ты любезную тебе собеседницу снова. Более того, вот кольцо, что надела она мне на палец, веля передать тебе». И она протянула перстень Артуру.

Чёрный Оруженосец взял кольцо и проговорил: «Да, лучше мне забрать его у тебя, чтобы не приключилось несчастья». Видела девушка, что рыцарь смущён и встревожен, но не знала, что сказать, дабы ободрить его; так стояли они молча, не сводя друг с друга глаз. Наконец молвил Чёрный Оруженосец: «Пойдём же назад к друзьям нашим и поговорим о том, что надлежит теперь делать».

И пошли они своим путём туда, где отдыхали на зелёной траве остальные двое; и Чёрный Оруженосец прилёг рядом с ними, а Заряночка встала перед тремя рыцарями и обратилась к ним с такою речью.

Глава VI Как Паладины пожелали одеть Заряночку во всё новое в Замке Обета

«Лорды, – молвила она, – теперь, благодаря верным приметам, стало ясно: послана я к вам и ни к кому другому; потому пришло время рассказать, что следует вам сделать, дабы встретиться снова с подругами вашими и любезными собеседницами, и спасти их, и привезти сюда. Ибо находятся они в плену на одном из удивительных островов сего великого озера, что зовётся Островом Непрошеного Изобилия».

Отозвался Золочёный Рыцарь: «Прекрасная госпожа, мы и прежде слышали, что подруги наши отправились туда, или, скорее, увезены были по воде. Вот почему выстроили мы сей замок у кромки озера, на том самом месте, где некогда воздвигнут был павильон для наших дам, дабы под кровом его дожидались они исхода битвы Паладинов. Более того, с тех пор немало кораблей и чёлнов выводили мы на воду, дабы завершить поиски, согласно Обету; но мореплавание наше всегда заканчивалось одним и тем же: как только удалялись мы от берега на достаточное расстояние, чтобы потерять землю из виду, сгущался вокруг нас туман, поднималась противу нас сумеречная тьма; а затем налетал свирепый ветер и пригонял нас назад к замку. Только шесть дней назад бросили мы вызов приключению в последний раз, и похоже, что ровно то же самое произойдёт и при новой попытке. Потому должен я спросить тебя, леди, не ведом ли тебе другой способ, каким сумели бы мы добраться до помянутого острова? Ибо ежели ведом, мы, разумеется, его испробуем, какой бы опасности ни подвергались при том тела наши и души».

«Всенепременно ведом, – отвечала Заряночка, – иначе как бы сама я добралась оттуда – сюда?» И рассказала девушка рыцарям о Посыльной Ладье: и что это такое, и как при помощи её проделала странница весь путь от Острова Непрошеного Изобилия; и Паладины слушали её с превеликим вниманием и дивились как чародейству, так и отважному сердцу той, что направляла ладью по своей воле вопреки злу. В заключение же молвила Заряночка: «Лорды, вот и узнали вы часть моей истории, именно ту, что касается до вашего дела и что следовало пересказать немедленно. Ибо, вне всякого сомнения, отправитесь вы к своим возлюбленным на этом самом судне и тем самым способом, который укажу вам я; разве что, может статься, вы полагаете, будто я лгу вам и сочиняю небывалые басни; однако же, по правде говоря, сдаётся мне, что так вы не думаете».

Отозвался Золочёный Рыцарь: «Дева, мы всей душою верим и тебе, и твоему рассказу. И не допустит Господь, чтобы помешкали мы! Так отправимся в путь сегодня же!»

«Да, но послушайте, – возразил Чёрный Оруженосец. – Разве не поручено этой деве вручить нам одежды наших подруг, что носит она на себе, дабы отвезли мы их законным владелицам?»

«Именно так, – отвечала Заряночка, – и, как легко можете вы догадаться, подсказано это не чем иным, как необходимостью, ибо помянутые леди находятся во власти чар».

«Так сами видите, друзья, – продолжал Чёрный Оруженосец, – никак невозможно нам пуститься в путь ни сегодня, ни даже завтра. Ибо ведомо вам, что во всём замке не найдётся женского платья, и придётся нам послать за ним в другие места».

«Ты только погляди, девушка, – молвил Золочёный Рыцарь, рассмеявшись, – как печётся о тебе сей юный воин; в то время как я, что старше его годами и должен бы быть мудрее, совсем о тебе не забочусь. Покорно прошу простить меня».

«Более того, – молвил Чёрный Оруженосец, – куда как разумно будет выждать, ибо надо полагать, ненаглядные возлюбленные наши о том подумали загодя и знают, что придётся нам задержаться, и в соответствии с этим претворяют в жизнь свой замысел; и ни за что не поверю я, что позволили бы они одеть неподобающим образом дорогую свою сестрицу, что стала сестрою и нам. Нет, то означало бы положить Походу дурное начало».

Все охотно согласились с его доводами, и молвил Зелёный Рыцарь: «Недурно будет также почаще видеться с нашей сестрицей до отъезда и послушать историю её во всех подробностях; ибо сдаётся мне, девушка начала её с середины». И повернулся он к Заряночке и ласково погладил её руку.

Заряночка улыбнулась рыцарям чуть смущённо и поблагодарила их, но повелела не тратить много времени на её наряды. «Ибо, – молвила девушка, – хотя леди и рассчитывают на то, что придётся вам задержаться, дабы приодеть меня, всенепременно рассчитывают они также и на нетерпеливый любовный жар, что царит в сердцах ваших и велит вам поспешить».

Очень порадовались рыцари этим её словам, но тем не менее послали двух воинов и оруженосца с лошадьми в поводу в большой и славный торговый город под названием Гринфорд, что находился в каких-нибудь двадцати милях от замка*, с поручением привезти обратно умелую закройщицу, и вышивальщицу, и белошвеек, и ткани, и шёлка, и льна, и всего необходимого.

Что до украшений, рыцари наперебой старались порадовать гостью чем-нибудь таким, чем дорожили сами; богатыми и изысканными были дары, хоть и не для женщины предназначались. Как, скажем, изящное ожерелье, сплетённое из звеньев в форме буквы S*, что подарил девушке Золочёный Рыцарь, или пояс широких золочёных пластин тонкой работы – дань Чёрного Оруженосца. Однако же юноша в чёрном не предложил защёлкнуть пояс у Заряночки на бёдрах, на что надеялась она; ибо когда Зелёный Рыцарь принёс своё подношение, тяжёлый золотой браслет, исключительно древний, Хью повелел девушке закатать рукав до самого локтя, дабы мог он надеть сработанное гномами украшение прямо на руку; при этом же юноша не удержался от поцелуя.

На следующий день, рано поутру, вернулись посланцы вместе с работницами и всем необходимым; и теперь всё переменилось в не знающем женщин замке, и весьма тому радовались мужи.

Глава VII О Заряночке и о том, как рассказала она Паладинам свою историю от начала и до конца

Восемь дней шились одежды для Заряночки, а тем временем проводила она время с Паладинами, порою со всеми тремя, а порою то с одним, то с другим. Что до обращения рыцарей с гостьей, Золочёный Рыцарь неизменно держался с посланницей церемонно и степенно, словно был куда старше своих лет. Зелёный Рыцарь непрестанно твердил Заряночке, как она прекрасна, и, судя по всему, глаз не мог отвести от девушки, и порою надоедал ей ласками да поцелуями; однако же был он весёлым и шаловливым юношей, и когда упрекала его гостья за чрезмерную привязчивость, что проделывала то и дело, сам Хью хохотал над собою заодно с нею; и воистину почитала Заряночка, что в сердце его нет разлада и всей душою верен он Виридис. Хью частенько заговаривал с Заряночкой о Виридис, и восхвалял красоту своей ненаглядной, и говорил, как тоскует по ней. «Только, – добавлял он, – ныне живешь среди нас ты, сестрица моя, и даришь нам своё благоухание, и являешь нам красоту свою и прелесть, хочешь ты того, нет ли, – ровно так же, как цветы; и притом столь добросердечна ты, что не станешь судить меня слишком строго, ежели порою забываю я, что ты мне сестрица и что возлюбленная моя – горе мне! – далеко. Ведь ты простишь меня, разве нет?» – «О да, прощу, – отвечала Заряночка, – от всей души. Только вот тянуться к руке моей незачем; довольно ты ласкал её нынче утром». И, смеясь, девушка прятала руку в складки платья; и Хью хохотал с нею заодно, говоря: «Воистину не в чем упрекнуть тебя, я же – юный сумасброд; но Виридис заставит меня поумнеть, когда снова мы встретимся. Скажи, доводилось ли тебе видеть деву столь прекрасную?» – «Никогда, – отвечала Заряночка, – и, уж разумеется, в целом мире прекраснее не сыскать. Потому побудь-ка ты в одиночестве и подумай о ней».

Что до Чёрного Оруженосца, именуемого Артуром, за него Заряночка весьма тревожилась и из-за него частенько грустила. Правда и то, что никогда снова не видела она юношу столь удручённым и мрачным, как в тот раз, когда пересказывал он посланнице верные приметы; однако же казалось девушке, что он только притворяется весёлым да безмятежным, и стоит ему это немалого труда. Более того, хотя и искал Артур непрестанно общества гостьи и предпочитал оказаться с девушкой наедине; хотя и говорил с нею почти так же, как мужчина с мужчиною, только в голосе его звучала нота нежности; хотя не сводил с неё при этом серьёзного взгляда, однако же никогда более не брал он Заряночку за руку и никак иначе к ней не прикасался. А, по правде говоря, девушка мечтала о прикосновении его руки.

На третий день своего пребывания в Замке Обета Заряночка, уступая настойчивым уговорам своих друзей, пока сидели они все вместе на лугу за пределами замка, набралась храбрости и рассказала им историю свою от начала до конца. Ничего не скрыла посланница, кроме того только, что касалось её лесной матушки, ибо казалось девушке, что добрая подруга станет любить её ещё крепче, ежели она, Заряночка, не станет болтать о деве чащ всем и каждому.

И вот слушали Паладины, как рассказывала гостья свою историю голосом чистым и нежным, и великая любовь и жалость испытывали к бедной одинокой девушке. Особенно же заметно было, сколь растроганы рыцари, когда поведала Заряночка, как впервые натолкнулась на Посыльную Ладью и как ведьма мучила её ни в чём не повинное тело за этот проступок. Тогда Бодуэн погладил гостью по голове и молвил: «Бедное дитя, воистину много ты выстрадала! И скажу я, что ради нас и возлюбленных наших вынесла ты все муки неволи, и непосильный труд, и побои».

Хью же наклонился к Заряночке, что сидела, понурив голову, и поцеловал её в щеку, и молвил: «О да! И меня-то там не было, чтобы отсечь голову проклятой ведьме! И ничего-то я не знал о тебе и твоём горе, развлекаясь беспечно на привольных этих лугах». И покраснел он до ушей и едва не заплакал.

Артур же сидел неподвижно, уставив взор в землю и не говоря ни слова; и жалостно поглядела на него Заряночка, прежде чем продолжить рассказ. И повела она речь дальше, и поведала в подробностях всё, что случилось с нею по пути через озеро и на Острове Непрошеного Изобилия и на прочих Дивных Островах; и не сочла она за труд пересказать всё это во второй раз; рыцари же с превеликой охотой выслушали повесть снова.

Тем же вечером гуляла Заряночка в одиночестве в саду перед замком, и увидела она Артура: тот оглядывался по сторонам, словно высматривал кого-то; потому девушка выступила вперёд и спросила, не ищет ли он кого, и ответил Чёрный Оруженосец: «Тебя я ищу». Гостья не посмела спросить его, что тому угодно: дрожа, молча стояла Заряночка перед ним; но вот Артур взял её за руку и заговорил негромко, но пылко:

«После того, что поведала ты нам сегодня, кажется мне, что узнал я твою душу; и скажу тебе, что горько мне и больно покидать тебя, даже на минуту. Заклинаю тебя, посочувствуй мне в разлуке». С этими словами повернулся он и поспешил в замок. А Заряночка осталась стоять на месте: сердце её неистово колотилось, всё тело трепетало, и неведомая доселе блаженная радость охватила всё её существо. Но сказала себе девушка, что оно и неудивительно преисполниться такого счастья, ибо разве не убедилась она, что, вопреки всем опасениям, и этот славный рыцарь любит её не менее прочих. А затем проговорила Заряночка тихо, что и впрямь посочувствует ему в разлуке, да и себе тоже.

Тем не менее, когда они снова встретились, Артур Чёрный Оруженосец держался с гостьей ровно так же, как и прежде; однако же девушка более о том не тревожилась, всецело ему доверяя.

Глава VIII В преддверии отъезда Паладины охотно развлекают Заряночку воинскими забавами и состязаниями в доблести

Дни летели один за другим, и три Паладина делали всё, что могли, дабы скрасить Заряночке пребывание в замке. И они, и свита их показывали девушке воинское своё искусство и учтиво состязались друг с другом на ристалище; простые же воины стреляли перед нею из луков; но вот сама Заряночка, по просьбе друзей, взяла в руки лук, и оказалось, что бьёт она в цель точнее лучших из лучников и при этом почти не уступает им в силе, чему все весьма дивились и превозносили девушку до небес.

Затем юноши принялись состязаться перед нею в беге, победителю же обещаны были пояс и нож. По чести говоря, хорошо знала Заряночка, что если бы подобрала она юбки и выступила противу бегунов, то с лёгкостью отыграла бы приз; однако же не осмелилась девушка, ибо, живя в замке, среди новых своих друзей, она сделалась куда как застенчива и отказалась от привычек лесной жительницы.

Дважды Паладины выезжали вместе с нею из замка показать девушке охотничье своё искусство; однако же не могли они удаляться от замка на значительное расстояние из-за недобрых соседей, о которых поведал гостье капеллан в первую ночь её приезда.

Во время всех этих развлечений, какими бы они ни были, Заряночка веселилась от души, ничем не выдавая своих чувств, и гнала от себя печальные мысли о разлуке и об опасности, нависшей над дорогими её друзьями, что подступила уже совсем близко.

Что до помянутого капеллана по имени Леонард, с ним Заряночка встречалась нередко; и священник неизменно держался с гостьей смиренно и кротко; однако же в лице его ясно читались страдание и тревога; и не знала девушка, чем помочь ему, и старалась неизменно быть с Леонардом приветливой и учтивой; однако же несчастному так и не удавалось приободриться в ответ на её доброту.

Что до сэра Эймериса, седовласого кастеляна, и с ним сходилась девушка достаточно часто и не могла удержаться, чтобы не перекинуться с ним весёлыми шутками касательно первой их встречи, когда тот счёл скиталицу сущим кошмаром, хуже чумы; так насмехалась она над старым воином, ибо видела, что тому дружеские поддразнивания весьма по душе; хотя, по правде говоря, даже смеясь, кастелян поглядывал на гостью как-то удручённо. Расставаясь же с нею, сэр Эймерис всегда находил предлог, чтобы поцеловать девушке руку, и Заряночка позволяла ему это с улыбкой и была с ним любезна и весела, ибо видела, что кастелян весьма к ней расположен. Так проходили часы и дни.

Глава IX Заряночка предстаёт перед Паладинами в новом своём наряде

И вот, наконец, одежды Заряночки были готовы; что до работниц, на время отъезда Паладинов они согласились остаться в замке, дабы прислуживать девушке.

И вот летним вечером, за час до заката, Заряночка облачилась в самый богатый из новых своих нарядов и сошла в зал, где собрались трое лордов и с ними сэр Эймерис. А оделась девушка так: на ней было зелёное платье с богато вышитыми рукавами, а поверх него – белая накидка, отороченная золотом и расшитая золотыми же нитями; золотые башмачки, отделанные кружевом, жемчугом и драгоценными каменьями, украшали ножки, а голову венчал венок из роз; на шее у Заряночки красовалось ожерелье Золочёного Рыцаря, бёдра охватывал пояс Чёрного Оруженосца, а на запястье переливался старинный браслет Зелёного Рыцаря; а в руках несла она платье Авреи, и сорочку Виридис, и туфельки Атры.

И воистину показалось, что не закат наступил, но восход, как появилась девушка в зале, словно птица-зарянка: глаза её сияли, щёки разрумянились, а в лице отражалась сама любовь. Мужи тотчас же поднялись на ноги; и собрались уж было сойти с возвышения навстречу гостье, но посланница повелела им вернуться и не трогаться с мест, пока сама она не подойдёт к ним.

И вот Заряночка прошла через залу, и каждый шаг её казался милее предыдущего; и вот встала она перед рыцарями, и вручила каждому по талисману, и молвила: «Паладины, вот и исполнено моё поручение, и осталось мне только показать вам завтра, как управляться с Посыльной Ладьёй. И ничего более, кроме тьмы наступающей ночи, не отделяет вас от завершения Поисков; и не кто иной, как я, привела вас к этому и оказала вам эту услугу, даже ежели ничего доброго не суждено более совершить мне в жизни. Потому заклинаю вас всегда любить меня и всегда обо мне помнить».

Рыцари же не сводили с Заряночки глаз, столь глубокое впечатление произвели на них красота и прелесть девушки и великодушие и отвага её сердца. Затем поднялся Золочёный Рыцарь, известный нам Бодуэн, и снял с груди крест, и поднял его над головою, и молвил: «Дева, хорошо ты сказала; никогда не позабудем мы о тебе и любить никогда не перестанем; здесь клянусь я Распятым на Кресте Спасителем, что охотно приму смерть ради тебя, коли окажешься ты в беде. Братья, разве не поклянётесь вы в том же? Тем самым мы только отдаём тебе должное, о дева, ибо скажу я тебе, что, как вступила ты сейчас в зал, показалось, словно солнце небес снизошло к нам».

Тогда и прочие двое взяли в руки Распятие и поклялись на нём; и, принеся клятву, Хью примолк, погрустнел и притих; а Артур Чёрный Оруженосец понурил голову и разрыдался; и соратники его ничуть тому не дивились, равно как и Заряночка; и каждая клеточка её тела рвалась к нему, дабы утешить.

Тут повернулся сэр Бодуэн к кастеляну и молвил: «Сэр Эймерис, теперь заставлю я и тебя дать обет беречь эту деву как зеницу ока, пока нас троих не будет, и не щадить в том ни себя, ни других. Ибо сам видишь, сколь горько нам придётся, случись с нею что недоброе».

«И я огорчусь не менее», – отвечал кастелян. Тут он тоже поклялся на Распятии, а затем обошёл стол кругом, опустился на колени перед Заряночкой и расцеловал ей руки.

После того все они помолчали недолго; а затем Заряночка обошла стол с другой стороны и уселась промеж Бодуэна и Хью. Тут заговорил Чёрный Оруженосец и молвил: «Заряночка, нежное дитя, одно остаётся сказать, а именно, лучше бы тебе не покидать этих стен, покуда нас не будет; или, по крайней мере, не отходить далеко от замка, и уж во всяком случае никак не далее половины полёта стрелы, разве что в сопровождении вооружённых воинов. Ибо немало в окрестностях лиходеев, грабителей и разбойников, что порадуются возможности отнять у нас то, что нам дорого; не говоря уже и о прочих, что сочтут покражу подобной драгоценности воистину редкостною удачей. Сэр Эймерис, остерегайся Красного Рыцаря; и ежели случится тебе нанять ещё нескольких крепких парней, оно было бы неплохо».

Заряночка же не услышала, что ответил на это кастелян, столь неистово забилось сердце девушки от безудержной радости, ибо дорогой друг произнёс её имя так, как никогда не произносил прежде, и притом перед всеми. Заряночка пробормотала слова согласия в ответ на упреждения Артура, а затем примолкла, наслаждаясь отрадным мгновением.

Так сидели они, разговаривая, и коротали время за учтивой и приятной беседой; и Хью принялся расспрашивать девушку о жизни её в Обители у Леса, и Заряночка отвечала чистосердечно и просто, и чем более рассказывала, тем милее казалась трём Паладинам.

Тем временем настал вечер, и в залу стал толпами стекаться народ; ибо непременно полагалось устроить пир и празднество, дабы положить доброе начало Походу в залог его успеха; и по большей части пирующие веселились от души; однако все три Паладина держались чуть отчуждённо; и серьёзны, и торжественны были их лица. Что до Заряночки, перед всеми этими людьми, что любили её и превозносили до небес, она старалась казаться радостной и безмятежной; однако в сердце девушки уже воцарилась скорбь.

Глава X Паладины отправляются в путь в Посыльной Ладье

На следующий день с восходом солнца три Паладина сошли к причалу, в полном одиночестве и без спутников; ибо рыцари загодя повелели, чтобы никто не смел вмешиваться в их дела. И вот спускается к ним Заряночка, однако не разряженная, как давеча, но одетая в строгое чёрное платье и необутая; и выглядела она не более удручённой, нежели было на самом деле.

По совету Заряночки Паладины своими руками снесли в чёлн снедь, и оружие, и доспехи – всё необходимое в дорогу; ибо не знала девушка, а не станет ли возражать Посыльная Ладья, ежели прикоснётся к ней кто-либо иной, кроме посланников. Когда же с погрузкой было покончено, тогда все четверо встали у кромки воды, и Заряночка обратилась к друзьям и снова наказала остерегаться коварства Острова, На Котором Царит Ничто; и снова поведала им о скорбных видениях Острова Королей и Острова Королев и о чудных обитателях Острова Юных и Старых. Затем молвила она: «А теперь скажите мне, что, по-вашему, намерены вы делать, оказавшись на Острове Непрошеного Изобилия?» Отвечал Зелёный Рыцарь: «Кабы моя воля, так мы направились бы прямиком к ведьме, что восседает в своих хоромах, как ты рассказала нам, дорогая, и тут же отсекли бы ей голову». Глаза его вспыхнули, брови сошлись, и такой свирепый сделался у юноши вид, что отпрянула от него Заряночка; но Чёрный Оруженосец улыбнулся и проговорил: «До отрубания голов дело в итоге, может, и дойдёт; однако же надо бы нам произвести сию разделку туши таким манером, чтобы помогло нам это освободить наших подруг; иначе ведьма, чего доброго, умрёт и унесёт с собою в могилу секрет темницы. Что скажешь, милая Заряночка?»

От ласкового его голоса девушка зарумянилась и молвила: «Мой совет вам таков: следует вам искать и найти любезных своих собеседниц, прежде чем вы объявите открытую войну ведьме; иначе в жестокости своей колдунья уничтожит пленниц прежде, чем вы покончите с нею». Закрасневшись же ещё больше, прибавила Заряночка: «И полагаю я, что, когда отыщете вы своих возлюбленных, лучший совет во всём и всегда сможет дать вам Атра; ибо она знает об острове и его ловушках куда более прочих».

Отозвался Бодуэн: «Мудры твои речи, о нежная дева, для создания столь бесхитростного; мы последуем твоему совету, насколько сможем; а уж как всё сложится, только время покажет. Теперь же наступает миг прощания и разлуки».

Тут Золочёный Рыцарь подошёл к Заряночке, и обхватил ладонями её голову, и повернул к себе лицом, и расцеловал девушку по-доброму, как отец целует дочь, и сказал: «До свидания, милое дитя; помни о том, что сказал Артур давеча, и не отходи от замка даже на несколько шагов, кроме как в сопровождении надёжного и преданного эскорта».

Затем подошёл к ней Хью и не без робости взял Заряночку за руку; она же доверчиво и просто подставила ему лицо, и Зелёный Рыцарь расцеловал девушку в обе щёки и сказал только: «До свидания, Заряночка!»

Последним приблизился к Заряночке Артур и постоял перед нею недолго, а затем опустился перед девушкой на колени прямо на камни и расцеловал её ножки бессчётное количество раз, Заряночка же затрепетала и затаила дыхание, ощущая его поцелуи; но ни она, ни он не произнесли ни слова, и встал Чёрный Оруженосец, и тотчас же направился к Посыльной Ладье, и первым из трёх поднялся на борт; спутники же Артура немедленно последовали за ним.

Затем Паладины обнажили руки, и отворили кровь, и собрали её в чашу, и обагрили нос и корму барки, а затем все трое проговорили заклинание так, как научила их Заряночка:

Алого вуронова вина Нос и корма испили сполна; Так очнись и пробудись, И в путь привычный устремись! Путь Странников лёг за озёрные дали, Ибо волю Посланников с кровью смешали.

И всё случилось ровно так же, как прежде; Посыльная Ладья встрепенулась, развернулась носом к северу и стрелой понеслась над водою. День стоял погожий и солнечный, на небе не было ни облачка, и только вдалеке над озером дрожала знойная дымка. Заряночка стояла и глядела вслед уплывающему чёлну, пока вовсе не потеряла его из виду и крохотная чёрная точка не растаяла за горизонтом. Затем поворотилась девушка и направилась в свои покои, говоря себе, что час расставания оказался не в пример легче, нежели предполагала она, и что немало дел предстоит ей сегодня. Но вот Заряночка вернулась в спальню, и притворила дверь, и огляделась вокруг, подмечая вещи, с коими столь сроднилась за последние несколько дней. Там застыла девушка, глядя на яркие лучи, что полосами ложились на пол и согревали ей ножки; затем сделала она три шага к окну и поглядела на переливающееся под солнцем озеро; и оборвалось у неё сердце, и не нашлось у неё сил даже помыслить о своём горе и поискать утешения, но там же, где стояла, рухнула она на пол в глубоком обмороке и осталась лежать неподвижно, в то время как мало-помалу дом пробуждался и вокруг неё закипала привычная жизнь.

ЗДЕСЬ ЗАКАНЧИВАЕТСЯ ТРЕТЬЯ ЧАСТЬ КНИГИ «ВОДЫ ДИВНЫХ ОСТРОВОВ», ПОСВЯЩЁННАЯ ЗАМКУ ОБЕТА, И ЗДЕСЬ ЖЕ НАЧИНАЕТСЯ ЧЕТВЁРТАЯ ЧАСТЬ ПОМЯНУТОЙ ИСТОРИИ, ПОВЕСТВУЮЩАЯ О ДНЯХ ОЖИДАНИЯ.

Часть четвёртая О днях ожидания

Глава I О горе Заряночки и о капеллане по имени Леонард

И вот пришла Заряночка в себя, но мало тому порадовалась; ещё некоторое время полежала она на полу неподвижно, ибо глубокое отвращение внушало ей ближайшее будущее. Затем девушка стряхнула с себя оцепенение и, не желая, чтобы так застали её прислужницы, поднялась на ноги и оделась более подобающим образом; однако же в чёрные одежды облачилась она и порешила про себя, что ничего не станет носить, кроме чёрного, безо всяких украшений, платья, пока друзья её не вернутся.

Затем Заряночка отправилась в залу, где расположились её прислужницы, и некоторое время молча наблюдала за тем, как они работают. Затем спустилась она в сад и принялась расхаживать по огороженной плетнём аллее взад и вперёд, не сдерживая горьких слёз. Затем вернулась она в замок, и выскользнула за ворота, и прошлась немного по лугу, и вполне могла бы удалиться от замка гораздо дальше, чем позволяла осторожность. Но кастелян углядел девушку из окна, поспешно выбежал вслед за нею и, бессчётное количество раз прося прощения, вернул Заряночку назад. Всю дорогу сэр Эймерис говорил, не умолкая, но так и не добился от своей подопечной ни слова; когда же вошёл кастелян в зал вместе с нею и по привычке опустился на колени, дабы расцеловать девушке кончики пальцев, та раздражённо отняла руки, в чём впоследствии раскаялась.

Долго сидела Заряночка в зале, неподвижно, словно статуя, и вот, наконец, заслышала, как кто-то вошёл, раздвинув занавес, и ло! – то был капеллан Леонард. Священник приблизился к ней с видом весьма удручённым, и жалость к нему охватила девушку, и вспомнила Заряночка, как впервые вышли они за ворота вместе, и при этой мысли слёзы снова хлынули из глаз бедняжки, но она жестом велела гостю сесть подле, что тот и сделал. Совладав же с рыданиями, Заряночка поглядела на капеллана приветливо, и тот попытался занять её беседою, делая вид, что не замечает ни слёз, ни горя девушки; и Заряночка отвечала ему односложно, ибо стыдилась заводить разговор касательно Паладинов и их Похода и отъезда; однако же ни о чём другом говорить не могла. Но вот капеллан направил беседу в нужное русло и спросил девушку, как долго, по её мнению, продлится Поход, и ответила она, благодарно улыбнувшись гостю и посчитав дни по пальцам: «Если всё сложится хорошо и даже лучше, через десять дней возвратятся наши друзья». Отозвался капеллан: «Большинству людей доводилось в жизни ждать куда дольше». – «О да, – отвечала Заряночка, – но десять дней – это в лучшем случае; возможно, что Поход займёт гораздо больше времени; ибо разве ведомо нам, как всё сложится?»

«Верно, – откликнулся Леонард, – так, стало быть, скажем мы, двадцать дней или все тридцать? Воистину, время это покажется тебе долгим, хотя кое-кому приходится жить надеждою, исполнение которой отложено на куда более далёкий срок. Однако может статься, ожидание твоё продлится и долее тридцати дней, вот оно как».

На это Заряночка промолчала, и молвил священник: «Коли заскучаешь ты и не найдёшь, чем себя занять, и придёт тебе на ум выехать из замка, я всегда готов проводить тебя. По чести говоря, знаю я, что кастелян не захочет тебя отпускать; однако же он стар, строг и упрям; и, тем не менее, даже ему отлично ведомо, равно как и всем нам, что нет никакой или почти никакой опасности в том, чтобы отъехать от замка, скажем, миль на пять или далее, ибо последние пять дней мы, по сути дела, со всеми живём в мире, кроме Красного Рыцаря*; а про него нам известно, что отбыл он в чужие края со всеми своими людьми кроме тех, кого оставил охранять свою крепость».

«Благодарю тебя, – отвечала Заряночка, – однако похоже на то, что не захочется мне выезжать за ворота, пока не вернутся домой Паладины. Даже сейчас порадовалась я, когда кастелян вернул меня в замок; по чести говоря, как раз перед тем, как сэр Эймерис нагнал меня, сердце моё сжалось от страха, и убоялась я сама не знаю чего».

Нежданный ответ девушки, похоже, отчасти огорчил священника. Немногое добавил он к уже сказанному и в скором времени поднялся на ноги, поклонился и ушёл.

Глава II Заряночка перенимает книжную премудрость священника. Минуют десять дней ожидания

Прошёл этот день, а за ним и следующий, и Заряночка стала заговаривать со своими прислужницами, из коих осталось при ней только пять; четыре из них были совсем молоды, самой старшей едва исполнилось тридцать; пятой же, мудрой и доброй, перевалило за шестьдесят. Все они, в ответ на расспросы Заряночки, рассказывали девушке про своё собственное житьё-бытьё; а некоторые при этом заводили речь и об иных людях: кого-то знавали они сами, о ком-то слыхали от других. Весьма радовали Заряночку эти беседы: так узнавала она больше об обычаях мира и, будучи смышлёной, быстро постигала урок, так что не приходилось ей переспрашивать о чём-то дважды.

Более того, вновь занялась она вышиванием и принялась работать над парой красивых башмачков для Атры, ибо те, что были доверены ей, Заряночка порядком поизносила. И дивились женщины искусству Заряночки в обращении с иголкой, и изящности её рукоделия, и быстроте, с которой возникали чудные узоры: цветы и деревья, птицы и звери, – и говорили они, что, должно быть, рукоделию учила её не иначе, как дева народа Фаэри. В ответ Заряночка лишь улыбалась смущённо, думая о своей лесной матушке; и, запертая в четырёх стенах, затосковала она о дубовых прогалинах и лесных полянах и по тамошнему зверью.

И снова сошлась Заряночка со священником Леонардом, и тот спросил девушку, умеет ли она читать по книге, и, когда Заряночка созналась, что нет, капеллан вызвался обучить её этой премудрости, и Заряночка с радостью согласилась, и после того всякий день проводила с ним немало времени; способной ученицей оказалась Заряночка, а Леонард – недурным учителем, и быстро выучила девушка алфавит.

И вот наступил девятый день с тех пор, как уехали Паладины, и за всё это время Заряночка так ни разу и не вышла за ворота; и спустя первые два дня заставила себя заняться делом и заполнить часы работой, как сказано выше; но в тот последний день всё валилось у бедняжки из рук, ибо Заряночка твёрдо была уверена, что назавтра возвратятся рыцари; более того, девушка надеялась, что, может статься, приедут они уже ночью; потому, ложась спать, Заряночка вознамерилась бодрствовать по возможности, хотя и устала весьма, и уснула только на рассвете.

Спустя часа три она проснулась и услышала в замке голоса и шум и бряцание оружия, и сердце Заряночки встрепенулось, и сказала она себе: «Приехали, приехали!» Однако же девушка не посмела встать с постели, чтобы не обмануться в надежде, и полежала, не закрывая глаз, ещё с час, однако же никто так и не явился к ней с добрыми вестями; и разрыдалась она, и в слезах уснула; когда же пробудилась снова, то обнаружила, что, должно быть, плакала во сне, ибо подушка у самого лица её намокла от слёз.

К этому времени солнце поднялось уже высоко; лучи отражались от водной глади и, подрагивая, сияли на стене спальни, окно которой выходило на озеро. Тут чья-то рука взялась за щеколду, и вздрогнула Заряночка, и заныло у неё сердце; и отворилась дверь, и вошла одна из прислужниц, и Заряночка уселась на постели и промолвила слабым голосом, ибо слова не шли у неё с языка: «Есть ли вести, Кэтрин?» Отвечала прислужница: «О да, госпожа; спозаранку на рассвете явились к воротам вооружённые люди, предлагая продать нам мясные туши, и господину моему сэру Эймерису всенепременно понадобилось выйти да поторговаться с ними; хотя, по всей видимости, люди эти грабежом промыслили то, что не принадлежало ни нам, ни им, ни соседям. Впрочем, может статься, сэр Эймерис желал откупить у них в придачу к говядине ещё и вести. Как бы то ни было, люди эти ушли, получив свои деньги и осушив по чаше. Теперь же поговаривают вот что: Красный Рыцарь ранен был в какой-то драке и не встаёт с постели; потому на время здешние края вздохнут спокойно». Отозвалась Заряночка: «Спасибо, милая Кэтрин; я полежу ещё немного, а ты ступай».

Прислужница ушла своим путём и едва переступила порог, как Заряночка принялась рыдать и плакать, и метаться на постели, не видя утешения своему горю. Затем встала она, и принялась расхаживать по комнате, и поглядела из окна на пустынную водную гладь, и зарыдала снова. Затем сказала девушка: «Однако же, кто знает, не вернутся ли они ещё до полудня или, может статься, к вечеру, а то и назавтра утром». Тут Заряночка уняла слёзы и успокоилась немного. Однако же по-прежнему ходила она взад и вперёд, то и дело останавливаясь у окна, а порою окидывала она взором руки свои и ноги, и ощущала под рукою, сколь нежна её кожа, и восклицала: «О, тело моё! Как ты страждешь!»

Но вот, наконец, Заряночка торопливо оделась и украдкой вышла из комнаты, словно бы опасаясь встретить кого бы то ни было, и поднялась на самую вершину ближней башни, и поглядела сквозь дверной проём на свинцовую крышу, и никого там не усмотрела; потому вышла она, и замерла у зубчатой стены, и долго глядела на воду, но так и не увидела ни ладьи, ни, скажем, охваченной пламенем горы.

Глава III А теперь Заряночке запало в голову выехать из замка

Спустя какое-то время Заряночка снова спустилась вниз, и отправилась к своим женщинам, и некоторое время работала вместе с ними, и так провела томительные два часа. Затем она послала за священником и занялась с ним книжной премудростью; за уроком прошло ещё часа два, после чего девушка повелела капеллану взяться за дело, не откладывая, и наставить её и письму тоже, и тот нимало не возражал; по чести говоря, сэр Леонард сам давно хотел просить её о том же, да только не смел. Ибо за обучением письму пришлось бы священнику по необходимости сидеть с Заряночкой бок о бок и следить за рукою девушки и за тем, как пальцы её старательно выводят буквы; более того, привелось бы ему порою касаться её руки своей рукою и направлять её. Потому теперь сэр Леонард посулил себе, что вкусит райского блаженства. А надо сказать, что капеллан вполне годился в наставники, ибо по праву считался одним из лучших писцов и притом обладал превосходным почерком.

Итак, приступили они к уроку, и девушка с жаром взялась за дело; быстро постигала она и эту премудрость и от работы не отлынивала, в то время как душа учителя изнывала от любви к ней. Так миновало ещё три часа, затем вдруг Заряночка устало подняла взгляд от стола, и вновь охватили девушку тревога и беспокойство и тоска о любезном ей собеседнике, и отпустила она священника на этот день, позволив поцеловать себе руку в качестве платы.

День уже клонился к вечеру; и поспешила Заряночка на вершину башни, и долго пробыла там, глядя на воду, пока не стало смеркаться, а затем печально спустилась вниз и отправилась к своим женщинам.

Следующий день оказался во всём похож на предыдущий; ничего примечательного не случилось, и Заряночка проводила время, то поднимаясь на башню и оглядывая озеро, то вышивая со своими прислужницами, то постигая книжную премудрость вместе с сэром Леонардом, но неизменно болело её сердце от тоски.

На третий день Заряночка надумала переговорить с кастеляном, и призвала его к себе, и спросила, что тот думает по поводу столь долгого отсутствия благородных лордов. Отвечал седовласый воин: «Госпожа моя, к чему дивиться, ежели и задержались они на несколько дней, ибо ведь отправились они на приключение, а в историях такого рода много чего случается. Теперь же, заклинаю тебя, перестань терзаться, ибо не настало ещё время даже заподозрить, что, может статься, не всё сложилось ладно».

Слова кастеляна весьма утешили девушку в ту пору, ибо понимала она: сэр Эймерис говорит чистую правду; засим поблагодарила Заряночка старика и улыбнулась ему приветливо, и он возликовал и собрался уже опуститься на колени и, по обычаю своему, расцеловать девушке руки; но она, снова улыбнувшись, удержала кастеляна, говоря: «Не сейчас, милый друг; это при расставании; у меня же есть ещё что сказать тебе, а именно: запало мне в голову выехать за ворота; это бы меня утешило и помогло терпеливо дождаться возвращения друзей. Ибо должно тебе узнать, сэр Эймерис, что выросла я среди лесов и полей, под палящим солнцем, под порывами ветра; и теперь, лишённая всего этого по большей части, я бледнею и чахну. Ты ведь не захочешь, чтобы заболела я, находясь на твоём попечении, ведь так?»

«Разумеется, нет, госпожа, – отвечал сэр Эймерис, – сегодня же я вывезу тебя за ворота; и два десятка вооружённых людей или даже более поедут с нами, чтобы беды не случилось». Отвечала Заряночка, хмуря бровь: «Нет, рыцарь, мне не нужны твои воины; я бы предпочла отправиться в путь одна, свободная, как ветер. Ибо разве не слышал ты, что Красный Рыцарь ранен и не встаёт с постели? Так в чем же опасность?» Отвечал сэр Эймерис: «Так, госпожа; но Красный Рыцарь не единственный недруг, хотя и худший из всех; и очень может статься, что слухи лгут, ибо помянутый враг весьма и весьма коварен. И вот ещё о чём подумай, добрая госпожа: к нынешнему дню он, по всей вероятности, уже прослышал, что в смиренном моём замке хранится великая драгоценность, бесценная жемчужина, равных которой не сыскать во всём мире, и задумал похитить её, ежели удастся».

Рассмеялась Заряночка и ответствовала: «А что, коли жемчужина эта наделена свободною волей, и есть у неё в придачу и руки и ноги, и готова она бросить вызов опасности и переступить порог крепости, ежели придёт ей такое в голову? Как поступишь ты в таком случае, о лорд?» – «В таком случае, – отвечал кастелян, – я верну тебя в замок, и хотя огорчит меня это несказанно, прикажу привести тебя силой, ежели ничто другое не поможет. Ибо к тому понуждает меня клятва, принесённая мною господам моим и повелителям».

Снова рассмеялась Заряночка и молвила: «Вы только послушайте, к чему ведут вставание на колени да целование рук! Потрудись-ка вспомнить, прекрасный сэр, как некогда желал ты выставить меня за ворота, хочу я этого или нет; а ныне, хочу я того, нет ли, желаешь удержать меня в стенах замка; вот как время-то переменилось и, может статься, переменится снова. Но скажи вот что: госпожа ли я над моими женщинами и могу ли приказывать им, что захочу?» – «Разумеется, – отвечал сэр Эймерис, – как и любому из нас». Молвила Заряночка: «Так ежели повелю я двоим или троим прислужницам отправиться вместе со мною поразвеяться на луга и в леса, до куда полдня пути, что тогда?» – «В таком случае и только в таком, – отвечал сэр Эймерис, – мне придётся приказать этим женщинам ослушаться госпожу». Отозвалась Заряночка: «А ежели тебе они не повинуются, а повинуются мне?» Отвечал сэр Эймерис: «Ежели приведут они тебя назад в целости и сохранности, вероятнее всего придётся им запеть под лозовым смычком, дабы остереглись на будущее от подобных безрассудств; но ежели вернутся они без тебя, клянусь всеми святыми, что буря гнева всенепременно снесёт их головы с плеч!»

При этих словах Заряночка вспыхнула и помолчала немного; а затем молвила, снова принимая приветливый вид: «Суровый из тебя господин, лорд кастелян, однако вынуждена я тебе повиноваться. Засим исполню я твою волю и выеду за ворота так, чтобы нагнать страху на окрестности целой армией, раз уж никак иначе не дано мне полюбоваться летней землёю. Однако же сегодня не поеду я, да и завтра вряд ли; но как-нибудь вскорости. И от всего сердца благодарю тебя за ревностную обо мне заботу, каковой, к прискорбию моему, я вовсе не стою. Нет, нет, не тебе пристало стоять предо мною на коленях, но мне перед тобою; ибо ты здесь хозяин».

С этими словами Заряночка поднялась на ноги с того места, где сидела, и опустилась перед кастеляном на колени, и поцеловала ему руку, и ушла своим путём, оставив старика в смятении и восторге. Насмехаться же над ним Заряночка и не думала, но почитала сэра Эймериса рыцарем отважным, великодушным и верным, что соответствовало истине; и благодарила его в душе ровно так же, как и на словах.

Глава IV О том, как Заряночка выехала из замка

И в самом деле мечтала Заряночка вырваться за ворота на любых условиях и порадоваться лету; ибо теперь начинала она понимать, что, видимо, долго придётся ей прождать, прежде чем друзья её возвратятся в Замок Обета; и негодовала девушка сама на себя, что так истомилась от тоски, и упрекала себя, приговаривая: «Где же ныне та Заряночка, для которой дня не проходило, чтобы не порадовалась она земле и земным созданиям? Та, что с лёгкостью сносила подневольный труд, и насмешки, и брань, и побои? Ну не досадное ли это безрассудство? Воистину куда хуже приходится мне с тех пор, как подружилась я с нежными леди и благородными паладинами и могучими воинами. Не лучше ли бы мне было оставаться во власти ведьмы? Ибо отнюдь не каждый день, а очень даже редко мучила она меня. Теперь же на протяжении многих дней час за часом терзают меня боль, и горе, и сердечная тоска; и всякий день страшусь я наступления дня следующего и просто не знаю, как всё это вынести».

Так увещевала себя Заряночка, и приободрилась со временем, и с жаром принялась перенимать книжную премудрость; девушка собралась с мыслями, и более не ждала всякий день и час возвращения Паладинов, и не проклинала всякий день и час за то, что не приносили они желаемого, и всеми способами старалась дотянуть до вечера, не терзая себя попусту.

Потому весьма порадовалась Заряночка, когда однажды, спустя три недели со дня отъезда Паладинов, пришёл к ней кастелян и сказал: «Госпожа, в течение последних двух дней люди мои по моему приказу разведывали окрестности, и сообщают они, будто бы ничего живого нет вокруг, чего бы устрашились десятка два хорошо вооружённых воинов; потому завтра, ежели пожелаешь, мы вывезем тебя за ворота и, дабы доставить тебе удовольствие, не станем торопиться назад, но, может статься, проведём ночь в лесу и вернёмся себе не спеша завтрашним днём дня завтрашнего. Что скажешь на это и какова будет твоя воля?»

Девушка поблагодарила кастеляна и охотно согласилась, и на следующее утро отряд выехал в путь; Заряночка взяла с собою троих прислужниц, и ещё были при них вьючные лошади и шатры для Заряночки и её женщин.

Так ехали они тенистыми тропами и зелёными лугами, и погода стояла ясная, ибо июль только что наступил, и всё вокруг дивило красотою; и на время Заряночка позабыла обо всех своих заботах, и веселилась от души, и говорлива была и мила; и все тому радовались, ибо в Замке Обета все любили девушку, кроме тех одного-двух, что любили её чересчур сильно.

Так проехали всадники двенадцать миль или около того, а затем добрались, как и собирались, до окраин леса, где в изобилии водились олени, и там устроили большую охоту, и Заряночка тоже в стороне не осталась, и все хвалили её охотничье искусство, хотя, по чести говоря, по её вине одна-две головы остались гулять на свободе и не достались стреле, потому что среди охотников-мужей кое-кто находил, что на Заряночку глядеть куда приятнее, нежели высматривать дичь.

Как бы то ни было, добыли они и оленей, и ланей, и прочего лесного зверя, сколько хотели; часть предназначалась на ужин, а остальное предполагалось увезти в замок. Когда же завечерело, охотники расположились на красивой лесной поляне; неподалёку струился прозрачный ручей, и на берегу его разбили шатры для дам; и Заряночка и её прислужницы спустились к воде и смыли с себя усталость; и дивились женщины тому, как ловко Заряночка плавает; ибо купались они в средних размеров заводи, где поток расширялся, так что места для девушки оказалось достаточно.

К тому времени как дамы искупались и снова облачились в нарядные одежды, привезённые с собою среди прочей поклажи, мужи разожгли костры и принялись жарить оленину, и вскоре пошёл в лесу пир на весь мир, и подавалось там доброе вино, и велись отрадные речи, и рассказывались сказки, и пелись песни; и, наконец, когда ночь уже близилась к концу и над луговыми просторами небо на востоке посветлело, Заряночка и её прислужницы ушли на покой в свои роскошные шатры, а мужи расположились на зелёном дёрне прямо под открытым небом.

Глава V Сэр Эймерис показывает Заряночке далёкие горы

Поутру все пробудились: день выдался такой же погожий, как и накануне, и люд радовался и веселился не менее – все, кроме Заряночки; Заряночка же казалась удручённой и молчаливой, даже когда вышла из прохладной заводи в благоухание летнего леса. В ту ночь снилось бедняжке, будто осталась она в Замке Обета одна-одинёшенька, и вот прежняя её госпожа выходит к ней из Посыльной Ладьи, чтобы увезти пленницу с собою, и приводит её на борт, и срывает с неё богатые наряды, и сидит, глядя на неё и строя отвратительные гримасы; и казалось девушке, что та знает: все друзья Заряночки умерли, и некому ни пожалеть, ни защитить её. Затем вдруг каким-то образом оказались они вдвоём, Заряночка и ведьма, посреди Острова, Где Царило Ничто, и ведьма подступила к ней вплотную и собралась уже было прошептать ей на ухо нечто неизмеримо страшное, – и тут девушка проснулась. За пределами затенённого белого шатра ярко светило солнце; блики листвы подрагивали на земле; утренний ветер шелестел в кронах деревьев, а неподалёку звенел ручей. Поначалу обрадовалась Заряночка, что пробудилась и что всё это оказалось только сном; но тотчас же тоска сдавила ей сердце, и сказала себе девушка, что, уж верно, в замке поджидают их новые вести, и по возвращении узнает она: либо друзья её погибли, либо возвратились живые и здоровые. А затем подумала про себя Заряночка: а ежели три Паладина и их дамы и впрямь умерли, что делать ей с теми, кто остался с ней, с сэром Эймерисом, и священником Леонардом, и пятью прислужницами? И душа девушки преисполнилась отвращения при мысли о жизни столь пустой и бессмысленной, как та, что предстояла ей; и упрекнула себя Заряночка за то, что так мало в ней дружеского расположения к друзьям меньшего ранга, коих, по чести говоря, любила она во имя любви к друзьям более значимым. Засим, как сказано выше, Заряночка казалась встревоженной и молчаливой и не разделяла всеобщего ликования.

Это заметил сэр Эймерис; и, когда люди утолили голод и направились было к коням, он подошёл к девушке и молвил: «Леди, день ещё только начался, и ежели мы поедем ведомым мне кружным путём, полюбуемся мы на места для тебя новые и, может статься, чего чудное встретим и, тем не менее, вернёмся домой вовремя. Не хочешь ли?»

Заряночка всё ещё была до крайности расстроена, но не знала, как отказать кастеляну, хотя в душе скорее предпочла бы вернуться в замок короткой дорогой. Засим подвели к девушке её верховую лошадку, и отряд двинулся в путь; и сэр Эймерис неизменно держался подле своей подопечной. И в самом деле, по красивым местам проезжали они, и всё вокруг ликовало и пело, так что мало-помалу Заряночка снова приободрилась, насколько могла, и изо всех сил старалась казаться весёлой и беспечной.

И вот проехали всадники не спеша и чинно через чащу, и рощу, и лесную поляну, следуя по большей части помянутому ручью; и вот, наконец, деревья перед ними вдруг расступились, и отряд оказался на широкой зелёной равнине, нимало не застроенной, насколько хватало глаз, а за равниной поднималась гряда холмов, а над холмами синели высокие горы.

Когда же увидела Заряночка это невиданное доселе чудо, тревогу её и тоску как рукой сняло; она уронила поводья, и захлопала в ладоши, и воскликнула: «О, как ты прекрасна, земля, до чего ты прекрасна!» И застыла она в седле, не сводя с гор зачарованного взгляда, а седовласый кастелян улыбался девушке, радуясь её восторгу.

Спустя какое-то время сказала она: «А нельзя ли нам подъехать ближе?» – «Всенепременно, – отвечал сэр Эймерис, – только сомневаюсь, что на близком расстоянии горы придутся тебе по душе ещё больше». – «Ах! – отозвалась Заряночка. – Кабы оказаться мне только среди них и сродниться с ними, как некогда сроднилась я с лесной стороной».

Засим отряд поскакал по несжатому лугу в сторону холмов; и видели там люди оленя и лань, и одичавших коров, и мелкого зверья в изобилии, домашнего же скота вовсе не встретили; и холмы поднимались перед ними стеною. Приблизившись, увидели всадники, что помянутую стену холмов рассекает узкая, с отвесными склонами долина, что наискось врезается в скалы; помянутая долина почти не поросла травою, а голый камень отливал чёрным, словно вороново крыло. Когда же проехали странники чуть вперёд, они заметили, что у самого подножия холмов земля поднимается грядами и буграми, однако у входа в долину бугров не так много и не так высоки они. Очень скоро отряд натолкнулся на ручей, что выбегал из помянутой лощины, и сказал сэр Эймерис, что это – тот же самый поток, у вод которого охотники разбили лагерь прошлой ночью; хотя здесь он был совсем узок.

И вот, проехав по равнине ещё миль пять, всадники оказались среди бугров у входа в долину, и сэр Эймерис поднялся вместе с Заряночкой на вершину самого высокого из них: оттуда смогли они заглянуть в ущелье и проследить, как, петляя, уводит оно вверх, в сторону гор, словно угрюмая улица; ибо не только травы в нём почти не росло, но ни деревьев, ни кустов не встречалось. Более того, на дне лощины тут и там громоздились огромные камни; могло показаться, будто некогда установили их в определённом порядке; тем более что эти валуны были не чёрными, как скалистые склоны, но тускло-серыми, так что походили на пасущихся в долине огромных овец, собственность легендарных великанов.

Тут заговорила Заряночка: «Воистину, сэр рыцарь, правду сказал ты, что увижу я много чего нового и необычного. Но нельзя ли нам сегодня хоть чуть-чуть углубиться в эту лощину?» – «Нет, госпожа, – отвечал сэр Эймерис, – ни сегодня, ни в другой день без нужды не станем мы этого делать; и ближе к ней не подъедем, чем сейчас». – «Почему нет? – спросила Заряночка. – Кажется мне, что это – врата гор, а в горах весьма хотелось бы мне оказаться».

«Госпожа, – отвечал кастелян, – чересчур опасно въезжать в эту долину, что, как ты верно говоришь, является вратами гор. Ибо помянутое ущелье, прозванное Чёрной Долиной Серых Овнов, пользуется дурною славой, и говорят, что таится в нём всякая нежить, противу которой наши вооружённые воины бессильны. А ежели кто и ускользнёт от призраков, и пробьётся сквозь врата, и поднимется в скалы, – водятся ли в горной стране такого рода демоны и неведомые твари, я не ведаю, однако же досконально известно, что живут там свирепые дикари, с демонами весьма схожие и к мирной жизни не склонные, и убивают они всякого, кто окажется у них на пути, – разве что их удастся убить раньше».

«Ну что ж, – отвечала Заряночка, – значит, сегодня, по крайней мере, мы в лощину не спустимся, но не знаешь ли ты каких-либо преданий об этих диких местах?» – «Немало доводилось мне слышать, – отвечал кастелян, – да только менестрель из меня никудышный, и только испорчу я легенды пересказом. Порасспроси-ка о том сэра Леонарда, нашего священника, он об этих краях знает куда больше других и говорить умеет красно, так что расскажет – лучше некуда».

На то Заряночка ничего не ответила; она поворотила коня и поскакала вниз с бугра; и возвратились кастелян и его подопечная к отряду, и все вместе двинулись к Замку Обета.

На обратном пути ничего ровным счётом не произошло; однако чем ближе подъезжал отряд к замку, тем задумчивее становилась Заряночка, и хотя и скрывала это, но, оказавшись у самых ворот, едва не потеряла голову; мысли её были в смятении, ибо надеялась девушка, что навстречу им выбежит кто-нибудь с криком: «Вести, вести! Приехали, приехали!»

Но ничего подобного не произошло; и на возвращение Паладинов приходилось уповать не более, чем, скажем, на Судный день. Вскоре после того, как всадники оказались в воротах, настала ночь; и Заряночка устало поднялась в свои покои и легла в постель, и настолько утомилась она за день, что тотчас же уснула крепким, без сновидений, сном.

Глава VI Заряночка выслушивает повесть о Чёрной Долине Серых Овнов

На следующий день на сердце у Заряночки сделалось тяжелее, чем прежде, и измучилась она в ожидании вестей; и недоумевала девушка, как это удавалось ей так веселиться в лесу накануне. Однако же немало размышляла она о Долине Серых Овнов и спустя некоторое время обрела в том хоть какое-то утешение, ибо безмерно хотелось Заряночке оказаться там, а, как говорится, клин клином вышибают. Засим поутру, когда подошёл к концу урок её со священником Леонардом, девушка завела с наставником речь о долине и повторила слова сэра Эймериса касательно того, что он, сэр Леонард, якобы весьма сведущ касательно тамошних мест; и спросила капеллана, что именно ему известно.

«Я там был», – отвечал Леонард. При этих словах вздрогнула девушка и воскликнула: «Случилось ли с тобою что дурное?» – «Нет, – отозвался священник, – но овладели мною великий страх и ужас; и говорится, что отправиться туда дважды – значит искушать судьбу».

Молвила тогда Заряночка: «Расскажи мне, какие предания сложены об этой долине». Отвечал Леонард: «Немало есть историй; главная же такова: Серые Овны эти на самом деле – великаны былых времен, духи земли, мужи и жёны, что обращены были в камень уж и не знаю за какую провинность; порою же вновь оживают они и ходят и разговаривают, как прежде; и ежели найдётся такой храбрец, что дождался бы их пробуждения и, едва завершится превращение, сумел бы облечь в слова сокровенное своё желание, и ежели при этом окажется он и мудр, и стоек, тогда духи исполнят его волю, сам же он возвратится из долины живым и невредимым. И вот как должен сказать он и не иначе: «О Земля, ты и твои перворождённые дети, я прошу у вас того-то и того-то», – чего бы уж он там ни просил. А ежели добавит он к тому хоть слово, тогда погиб он. И не след ему отвечать на расспросы духов; ежели же великаны примутся угрожать ему, никак нельзя ни молить их о пощаде, ни дрогнуть перед занесённым оружием; короче говоря, должно ему обращать на великанов не больше внимания, чем если бы они по-прежнему оставались безжизненными камнями. Более того, когда объявит он о своём желании, духи тотчас же обступят его и примутся предлагать ему золото и драгоценные камни и всё богатство земли; и ежели того будет недостаточно, они приведут к нему прекраснейших женщин, у коих ни в чём нет недостатка, кроме разве одежд, так что увидит он своими глазами, сколь совершенны их тела. Но тот, кто примет подобные дары, погибнет навеки и станет одним из Каменного Племени; кто же откажется от подношений и будет твёрдо настаивать на своей просьбе до того мгновения, как прокричит петух, тот победит, и желание его исполнится, и, как говорят иные, прочие дары ему тоже достанутся; ибо с наступлением дня Каменное Племя не властно забрать их назад».

Тут священник замолчал, и ни слова не промолвила Заряночка; она глядела в землю, и тоска подчиняла себе её душу. Капеллан же заговорил снова: «Для несчастного, о госпожа, то было бы достойным приключением; а для счастливого – порядочной глупостью». Девушка ничего не ответила, и на том расстались они.

На следующей неделе, когда новостей по-прежнему не было, Заряночка попросила кастеляна снова вывезти её за ворота, дабы могла она опять полюбоваться на горы и врата их; и сэр Эймерис исполнил просьбу своей подопечной и выехал вместе с нею в сопровождении надёжного эскорта, как и прежде; только на этот раз, по воле Заряночки, они поехали прямиком к помянутой равнине, и снова разглядывала она с бугра долину Серых Овнов. Странники слегка задержались в пути и не смогли вернуться в замок до сумерек; засим снова расположились они на ночлег в диком лесу, только на этот раз не царило промеж них такого же ликования и радости, как давеча. Отряд возвратился в замок на следующий день, после полудня, и ничего нового не узнал народ по возвращении; по правде говоря, Заряночка и не ожидала вестей; и тяжело было у неё на сердце.

Глава VII Заряночка улещает священника, дабы тот помог ей выбраться за ворота

Проходили неделя за неделей, и на дворе уже стояли первые дни августа; сердечная тоска и скука всё сильнее овладевали Заряночкой, и стала она бледнеть и чахнуть. Однако же когда заговаривала девушка о задержке Паладинов с кастеляном либо со священником (каковой был не в пример мудрее сэра Эймериса), и тот и другой отвечали одно и то же, а именно: неудивительно, что до сих пор не возвратились рыцари, принимая во внимание, на какое приключение они отправились; и ни кастелян, ни сэр Леонард, судя по всему, надежды ещё не теряли.

Трижды за это время выезжала Заряночка за ворота с сэром Эймерисом и его отрядом; и в последний раз из этих трёх опять побывали они на бугре, что выходил на Чёрную Долину; но теперь не особо радовалась Заряночка, разглядывая ущелье издали, ибо снедало её желание оказаться там, среди камней; однако же ничем не выказала она, что досаден ей запрет спуститься в лощину; и в должное время всадники поворотили коней и благополучно возвратились в замок.

На следующий день сидела Заряночка со священником сэром Леонардом за уроком письма, и по воле девушки урок затянулся, и не раз и не два капеллан касался её руки, так что блаженство недостижимого желания проникло до самых глубин его сердца.

Наконец Заряночка подняла взгляд и молвила: «Друг мой, спрошу я тебя вот о чём: усматриваешь ли ты опасность в том, чтобы побывать мне в Чёрной Долине Серых Овнов при свете дня, ежели бы покинула я ущелье до темноты?» – «Одна?» – переспросил капеллан. «Да, – отвечала девушка, – одна». Сэр Леонард слегка призадумался, а затем сказал: «По чести говоря, сама долина не кажется мне опасной, ежели, конечно, не одолеет тебя страх. Однако же весьма сомневаюсь я, что удалось бы тебе поглядеть на чудесное пробуждение Каменного Племени; ибо говорится, что оживают великаны только в определённые ночи, и главным образом в Ночь Середины Лета; разве что тот, кто отважится бросить вызов приключению, самою судьбою к тому предназначен превыше прочих; как в твоём случае вполне может оказаться. Что до опасности, кою заключают в себе недобрые люди, немного найдётся на свете смельчаков столь безрассудных, как ты или я. Не смеют лиходеи вступать в эту чёрную улицу, разве что вынудит их к тому великая нужда. Вот на пути туда и обратно вполне может подстерегать опасность. Однако же надо признать, что за последние недели не слышно ни о каких беспорядках, и все в один голос твердят, будто Красный Рыцарь не выезжает из замка».

Заряночка помолчала немного, а затем призналась: «Добрый и прекрасный друг, тоска грызет моё сердце, истомилась я в ожидании друзей, и похоже на то, что если не прибегну я к какому-либо спасительному средству, всенепременно заболею я от помянутой тоски, и тогда что за жалкое зрелище ожидает Паладинов по возвращении! А спасительное средство мне ведомо, и заключается оно в том, чтобы бросить вызов приключению Чёрной Долины; ибо сдаётся мне, – ежели поеду я туда, то вернутся ко мне и здоровье, и силы. К чему тратить лишние слова? Коли ты посодействуешь мне, я отправилась бы прямо завтра. Что скажешь: поможешь или нет?»

Покраснев до ушей, отозвался сэр Леонард: «Госпожа, почему желаешь ты упорхнуть из замка одна-одинёшенька, словно птица-зарянка, под стать имени? Только что назвала ты меня своим добрым другом, по собственной доброте душевной; так отчего бы другу твоему не поехать с тобою?»

Девушка улыбнулась капеллану и впрямь по-доброму, но покачала головой. «Снова назову я тебя добрым и верным другом, – молвила она, – но замысел свой должна я осуществить сама и одна. Более того, к чему тебе ехать? Ежели повстречаюсь я с призраками, так и два десятка воинов мне не помогут; ежели натолкнусь я на вооружённых людей, что вздумают причинить мне вред, выстоит ли противу них один? И подумай вот ещё о чем, сэр Леонард: куда полезнее тебе остаться в замке, ибо, ежели не вернусь я спустя два дня, или три, самое большее, ты поймёшь, что случилось со мною недоброе, и тогда можешь сообщить, куда я отправилась; и тогда меня станут искать и, может быть, спасут».

Тут Заряночка вдруг умолкла и побледнела, как полотно, и схватилась рукою за грудь, и проговорила слабым голосом: «О, сердце моё, сердце! Что, коли возвратятся они в моё отсутствие!» И вполне могло показаться, что девушка близка к обмороку.

Тут перепугался Леонард и не знал, что делать; но вскорости лицо Заряночки снова порозовело, и спустя некоторое время девушка улыбнулась и молвила: «Видишь, друг мой, как я ослабела; воистину, никак мне без спасительного средства не обойтись! Так неужели ты мне в том не поможешь?»

«Помогу всенепременно, – откликнулся капеллан, – скажи только, как». Проговорил он это с видом безумным и одержимым; девушка же улыбнулась ему мило и молвила: «К этому времени тебе бы должно уже измыслить, что делать, и избавить меня от этой заботы. Две просьбы у меня к тебе будет: первая и главная – незаметно вывести меня из замка на рассвете, пока все спят; и вторая – позаботиться о том, чтобы поджидала меня поблизости от ворот моя лошадка, так, чтобы не пришлось мне идти пешком; ибо, живя в четырёх стенах, сделалась я слаба и изнеженна».

При этих словах Леонард словно бы очнулся и молвил: «У меня есть ключ от часовни и от задней двери позади неё; через неё-то, госпожа, ты и выберешься за крепостные стены. Я приду спозаранку к твоим покоям и поскребу в дверь, и позабочусь о том, чтобы конь твой стоял в той самой хижине, где отдыхала ты в первую ночь своего приезда». Отозвалась Заряночка: «Уповаю на тебя, друг мой».

Тут девушка ласково поблагодарила капеллана, а затем встала и принялась расхаживать по залу туда и сюда. Леонард постоял некоторое время, не сводя с неё глаз, Заряночка же не гнала его, ибо мысли её были далеко, и о капеллане она напрочь позабыла; и, наконец, несчастный ушёл своим путём исполнять её поручение.

Глава VIII Заряночка отправляется на приключение

Рассвет только занимался, когда пробудилась Заряночка; и подумала девушка, что, должно быть, не услышала Леонарда у двери; она спрыгнула с постели, и набросила на себя чёрное платье, и прихватила с собою суму с хлебом, и не позабыла привесить на пояс нож. Едва собравшись, услышала Заряночка, как капеллан царапает в дверь; и уже двинулась она было к выходу, как вдруг взгляд её упал на лук и колчан со стрелами, что висели на стене; засим взяла Заряночка лук в руку и перебросила колчан через плечо, прежде чем открыла дверь и обнаружила за нею Леонарда. Не обменявшись ни словом, они тихо спустились по ступеням и к часовне и вышли через калитку священника и через заднюю дверь, скрытую в крепостной стене; и тотчас же оказались на свежем утреннем воздухе. Душа Заряночки ликовала, лёгкой поступью спешила беглянка вперёд, едва ощущая землю под ногами, так веселила девушку надежда, ибо полагала она, что есть ей о чём попросить Каменное Племя, ежели оно пробудится перед нею. Очень хотелось ей при этом порадовать и другого тоже, насколько возможно; засим, едва отошли беглецы от замка, Заряночка взяла капеллана за руку и молвила: «Рука об руку шли мы, когда впервые проследовала я этим путём; уже тогда сочла я тебя добрым другом; таковым и оставался ты с тех самых пор».

Сперва священник онемел от восторга – столько радости доставили ему прикосновение девичьей руки и нежные её слова; но тут же заговорил он с Заряночкой, смущаясь и запинаясь, и похвалил за то, что надумала она взять с собою лук и стрелы; ибо они и защитят её в пути, и пищи помогут добыть, и при необходимости послужат предлогом, объясняющим, для чего бродит она по лесу. Заряночка кивнула в ответ и снова наказала ждать её три дня, и ежели не вернётся она за это время, во всём сознаться сэру Эймерису.

«Да, – отвечал Леонард, – и тогда…» – «А что тогда?» – «Тогда он всенепременно выставит меня из замка, и придётся искать мне приюта в обители святых отцов у Крестовых Врат, что по дороге в Гринфорд».

«Ах, друг мой! – отозвалась Заряночка. – Как мы, женщины, не думаем ни о ком, кроме себя! Так тебе откажут от дома за то, что помог мне? Зачем сама я не позаботилась о коне? И ключи могла бы я украсть у тебя, и ты бы не возражал. А теперь, выходит, причинила я тебе вред».

Отвечал сэр Леонард: «Леди, у священника дом там, где стоит обитель веры. Ничем не повредила ты мне, разве что сэр Эймерис надумает повесить меня на крепостной стене; и весьма сомневаюсь я, что поступит он так со священником. Более того, заклинаю тебя, поверь, что, ежели покинешь ты замок, тамошний дом и кров для меня ничего не значат». И поглядел он на девушку скорбно и словно бы умоляюще.

Нечего было ответить на это Заряночке; и понурила она голову; и очень скоро дошли беглецы до хижины в рощице, что теперь служила стойлом для коня Заряночки, а не покоями для неё самой. Сэр Леонард вошёл внутрь и вывел на свет доброго скакуна; и Заряночка постояла с капелланом недолго под сенью рощи. Девушке не терпелось поставить ногу в стремя, однако же не могла она не помедлить немного и не поглядеть на священника, что застыл на месте, словно бы подыскивая слова.

Засим молвила девушка: «Надо бы мне поторопиться с отъездом. Однако скажу тебе напоследок вот что, друг мой: не случилось ли промеж нас чего, в чем бы причинила я тебе зло? Ежели так, то, молю тебя, облегчи душу, ибо, может статься (хотя в это я не верю), нам не суждено более свидеться».

Дыхание у Леонарда перехватило, словно немалого труда стоило ему сдержать рыдания; но капеллан совладал с собою и молвил: «Госпожа и милый друг мой, ежели не суждено мне более тебя увидеть, тогда нет мне дела до того, что со мною станется. Ни в чём ты мне зла не причинила. Одно только случилось промеж нас, а именно: я люблю тебя, а ты меня – нет».

Заряночка поглядела на него взглядом ласковым и сострадательным и ответствовала: «Не могу я иначе понять слова твои, кроме как следующим образом: любовь твоя ко мне есть не что иное, как желание, кое испытывает мужчина к женщине; и в том заключено несчастье; потому что воистину люблю я тебя, но не так, как женщина любит мужчину. Лучше сказать тебе об этом прямо. Но теперь, когда выговорилась я, подсказывает мне сердце: признаться тебе в этом – всё равно что объявить, будто не в моей власти помочь тебе; и немало это меня огорчает».

Капеллан постоял перед нею смущённо, а затем молвил: «Столь ты добра, нежна и чистосердечна, что не могу я не полюбить тебя ещё сильнее; и это придает мне храбрости, засим скажу я, что в твоей власти помочь мне немного, вот как мне кажется». – «Чем же?» – отозвалась Заряночка. Отвечал сэр Леонард: «Кабы позволила ты мне расцеловать лицо твоё один только раз». Отозвалась девушка, качая головою: «В чём тут помощь, ежели случится это один только раз и не более, а иначе, по чести говоря, быть не может? Однако таков твой выбор, а не мой, и не откажу я тебе».

Тут Заряночка подставила ему лицо, и Леонард поцеловал её в щёку, никак иначе к ней не прикасаясь; а затем поцеловал в губы; и понимала девушка, что он опечален и робок, и стыдилась она поднять на Леонарда глаза или заговорить с ним снова, опасаясь, что увидит и его пристыженным, потому проговорила она только: «Прощай, друг, до завтра, по меньшей мере».

С этими словами Заряночка поставила ногу в стремя и вскочила в седло, и конь её пошёл быстрой иноходью туда, куда направила его всадница.

Глава IX Заряночка достигает Чёрной Долины

Мало что можно рассказать о путешествии Заряночки до бугра, что возвышался над Чёрной Долиной Серых Овнов. Добралась она туда к полудню, и по пути почти никого не встретила: разве что пахаря, либо старуху, либо юную поселянку, из тех, что бродят спозаранку по полям неподалёку от Замка Обета.

И вот, восседая в седле, Заряночка снова поглядела вниз, в долину, и на каменное племя и ничего там живого не обнаружила, кроме трёх воронов, что перепархивали неподалёку с одного Серого Овна на другой и громко каркали, перекликаясь друг с другом, словно знали: затевается что-то необычное. Девушка некоторое время наблюдала за игрою их, а затем сошла с коня и уселась на траву бугра, и разложила свои съестные припасы, и подкрепилась, ибо казалось ей, что лучше поесть-попить здесь, нежели в пасти Чёрной Долины.

Покончив с обедом, девушка снова вскочила в седло и медленно проехала вниз к ручью, а затем, вдоль него, к долине и к вратам гор, под сень коих так хотелось ей вступить; но теперь, ровно так же, как случилось с нею в то далёкое утро, когда отправилась она к Посыльной Ладье, в преддверии приключения Заряночка слегка оробела и теперь старалась отдалить решающий миг, и, когда до долины осталось не более ста ярдов, она снова спешилась и оставила свою верховую лошадку попастись на травке, сама же уселась на берегу, следя за журчащей водой.

Спустя некоторое время Заряночка сняла туфли и чулки, и вошла в неглубокий ручей, и омочила руки, и умылась, и наклонилась к воде выше по течению, и напилась из горсти, а затем вышла на берег, чувствуя прилив мужества; затем девушка натянула лук, и оглядела стрелы в колчане, и обулась, и снова уселась в седло, и погнала иноходца прямиком в долину, и очень скоро оказалась среди Серых Овнов. Теперь могла Заряночка разглядеть, сколь велико число их: валуны загромождали всё дно долины по обе стороны ручья, а многие поднимались над водою, земля же была того же чёрного цвета, как и склоны долины, хотя ручей, что струился там, казался прозрачнее стекла.

Что до долины, девушка углубилась в неё уже порядком, но что впереди, разглядеть не могла, ибо ущелье вилось змеёй и попервоначалу резко ушло влево; склоны долины поднимались по обе стороны достаточно крутыми каменистыми осыпями, наверху которых, словно частокол, вздымались скалистые пики и громоздились чёрные отвалы породы; по правую руку такого рода разломы казались особенно огромными и выдавались далеко вперёд; а в фарлонге впереди твёрдый камень пробился сквозь осыпь и отвесной стеной обрывался в ущелье и суживал его настолько, что пройти можно было с трудом, разве что вдоль ручья; поток же был стремителен, но неглубок, даже там, где толщи скал теснили его с обеих сторон.

Но Заряночке непременно хотелось подняться по долине выше, что бы ни поджидало впереди; и теперь девушка впервые созналась себе самой в том, что задумала уже давно, а именно: вознамерилась она переждать в долине ночь и поглядеть, что произойдёт; а ежели великаны и впрямь оживут, тогда, надеялась Заряночка, достанет у неё храбрости бросить им вызов и попросить исполнить её просьбу.

Засим девушка послала коня в воду и некоторое время ехала по ручью, пока не миновала помянутую отвесную скалу; затем склоны снова раздались в разные стороны, и очень скоро ущелье сделалось ещё шире, нежели вначале. В этой части долины Серых Овнов оказалось куда больше; они теснились один к другому и, как показалось Заряночке, установлены были кольцами вокруг одного огромного валуна, что и в самом деле слегка напоминал человека, что сидит неподвижно, положа руки на колени.

Заряночка на мгновение остановила коня и огляделась, а затем выехала на траву и направила коня прямиком к помянутому огромному камню, и там снова спешилась и остановилась подле валуна, размышляя. Вскорости показалось девушке, будто за камнем мелькнуло что-то тёмное; но ежели и так, то тень исчезла в мгновение ока. Тем не менее Заряночка похолодела от ужаса, и застыла на месте, и долго вглядывалась в ту сторону, ничего не видя; однако некоторое время не смела пошевелить ни рукой, ни ногой.

Наконец девушка воспряла духом и подумала: «Что, коли это сам великий вождь пробуждается к жизни и вот-вот воскреснет? Сказать ли мне слова сейчас, дабы не упустить нужного момента?» Тут Заряночка протянула правую руку, и коснулась камня, и проговорила вслух: «О Земля, ты и твои перворождённые дети, прошу у вас, чтобы возвратился он немедленно и тотчас же, и при этом любя меня». Странно и непривычно прозвучал голос девушки в пустынном этом месте, и пожалела она, что нарушила тишину.

Глава X О том, как Заряночка повстречалась в Чёрной Долине Серых Овнов с незнакомцем

Сей же миг произошло нечто достойное упоминания; ибо, едва договорила Заряночка, из-за огромного камня вышел высокий незнакомец и направился прямо к девушке; и в первое мгновение просительнице пришло в голову, что это ожил сам вождь и вот-вот её схватит, и от страха девушка едва не потеряла сознания; незнакомец же некоторое время не говорил ни слова, но разглядывал Заряночку жадно и с любопытством.

Девушка быстро пришла в себя и смогла рассмотреть чужака во всех подробностях; и теперь скорее устыдилась Заряночка, нежели испугалась, убедившись досконально, что стоит перед нею человек рода Адамова; но от стыда ли, или от недавно пережитого страха, только девушка по-прежнему не могла стронуться с места; бледная и дрожащая, словно лист под ветром, застыла она перед ним, едва удерживаясь на ногах.

Тут незнакомец с улыбкой поклонился Заряночке и молвил: «Прощения прошу, прекрасная дева (или скорее пристало сказать мне, прекраснейшая из дев), что напугал тебя. По чести говоря, заметил я, что едешь ты сюда, и даже издалека углядел, что всё отдам за возможность полюбоваться на тебя поближе и услышать твой голос. Засим укрылся я вот за этим королём-камнем; и, сдаётся мне, ничего дурного не произошло от того, ибо вижу я, что щёки твои розовеют и страх рассеялся. Что до меня, ты не поспешила прочь от меня, как непременно бы поступила, кабы я не спрятался и не застал тебя врасплох; тем паче что ты была верхом, я же пеш; непременно ускользнула бы ты от меня, а так – вот она ты, рукой подать». Затем незнакомец снова улыбнулся и проговорил: «Более того, столь немного поведала ты о своей тайне сему каменному королю, что не стал я мудрее, даже подслушав слова твои; ты же почти ничем себя не выдала. Одно только скажу я: ежели Он тебя не любит, так Он куда больший глупец, чем я».

Тут незнакомец потянулся к её руке, но Заряночка руку отдёрнула, и устыдилась ещё более, и ни словом ему не ответила. Голос чужака звучал мягко и выразительно, и говорил он красно; но тревожило девушку, что не слышит она в этом голосе привычной доброты, что успокаивала её в любом, кого доводилось ей повстречать с той поры, как покинула она Обитель у Леса; засим Заряночка опасалась доверить ему руку.

Что до внешности незнакомца, видела Заряночка, что он высок, хорошо сложен и пригож собою: темноволосый, светлокожий, с большими карими глазами и гладкими щеками; длинный нос его слегка загибался на конце и доходил почти что до губ, полных и алых; ни бороды, ни усов не было на лице его, если не считать узкой полоски над губою. Одет он был вот как: вместо шлема голову его венчала небольшая шляпа с золотою пряжкой впереди; на поясе висели длинный меч и кинжал; а у ворота и у колен Заряночка могла разглядеть кольца отличной кольчуги; другого оружия при нём не было. Поверх кольчуги носил он чёрное сюрко без герба; доспехи рук и ног отливали тем же цветом; потому мы станем называть его Чёрным Рыцарем. По правде говоря, несмотря на приветливую речь чужака, он внушал девушке страх, и встреча эта Заряночку не радовала.

Тем временем незнакомец снова обратился к Заряночке и молвил: «Вижу, что ты гневаешься на меня, госпожа; но, может статься, оно и к лучшему, что я оказался на твоём пути, ибо про долину эту ходят недобрые слухи; ох, много чего про неё рассказывают; и девицам едва ли пристало бродить по ней в одиночестве. Но теперь, когда оказался при тебе вооружённый воин, да и сама ты, клянусь всеми святыми, не вовсе безоружна, сможешь ты проехать по долине вверх и полюбоваться на окрестности в своё удовольствие. Потому садись-ка ты на коня, а я поведу его за уздечку».

Тут к Заряночке вернулся дар речи, и ответствовала она: «Рыцарь, ибо таковым я тебя почитаю, теперь кажется мне, что и впрямь не стоит углубляться в долину; засим сяду я в седло и поверну коня назад, пожелав тебе сперва доброго дня и поблагодарив за учтивость». С этими словами Заряночка двинулась было к лошадке, дрожа всем телом; рыцарь же последовал за нею и молвил, слегка хмуря брови: «Нет, госпожа, я оставил коня чуть выше, и нужно мне вернуться и привести его, дабы выехали мы из долины вместе. Ибо не позволю я тебе бежать от меня и попасться в руки злобным созданиям, будь то призраки или живые люди; тем паче что уже услышал я голос твой, что словно мёд, и сливки, и розы. Потому, ежели намерена ты покинуть ущелье, так я пойду с тобою пешком, ведя в поводу твоего коня. А там уже сама думай, учтиво ли сделать пешим рыцаря, что готов тебе служить. Более того, раз уж приехала ты в эту долину чудес и ничто тебе не мешает её покинуть, жаль было бы так и не поглядеть толком на эти места, ибо воистину много чего любопытного тут встречается, и похоже на то, что снова ты здесь не окажешься. Засим я снова смиренно прошу тебя сесть на коня и позволить мне проводить тебя вверх по долине».

Последние слова рыцарь проговорил так, словно отдавал приказание, а вовсе не умолял, и теперь Заряночка откровенно его боялась. Воистину в руке девушка сжимала лук, но не говоря уже о том, что рыцарь стоял к ней слишком близко, чтобы Заряночка успела извлечь стрелу из колчана и вложить её в тетиву прежде, чем чужак ей помешает, и не говоря уже о том, что незнакомец был при кольчуге, девушка почитала, что не пристало ей убивать или ранить человека только потому, что желает она избавиться от его общества. Потому, раскрасневшись, сердито ответствовала ему Заряночка: «Да будет так, сэр рыцарь, или скорее, так тому и быть, раз уж ты меня принуждаешь».

Тот расхохотался и молвил: «А! Разгневалась! Я тебя ничуть не принуждаю, но говорю только, что и тебе не след принуждать меня расстаться с тобою. Ступай куда пожелаешь, вверх по ущелью либо вниз и прочь от него, мне всё равно, пока я с тобою. Воистину, госпожа, приходилось мне говорить слова более резкие дамам, что исполняли мою волю и не под принуждением».

Заряночка побледнела, но ничего не ответила; затем она села в седло, и рыцарь без долгих рассуждений взял в руки повод и так повёл лошадку вверх по долине, осмотрительно выбирая путь промеж Серых Овнов.

Глава XI Заряночка следует за незнакомцем до самого конца Чёрной Долины

По дороге рыцарь принялся занимать Заряночку разговором, и в голосе его уже не слышалось скрытой насмешки, как давеча; и показал он девушке разные приметные места, как, скажем, пещеры под отвалами породы, и крохотные островки в ручье, и те камни из числа Серых Овнов, про которые поминается в легендах; и рассказал о том, как сложилась судьба того или иного смельчака, что вздумал переведаться с призраками земли; и как этот погиб, а тот обрёл счастье; и всё такое прочее. Затем незнакомец в чёрном повёл речь о народе гор, главным же образом о том, как жители равнин сошлись с горным племенем в битве в этом самом ущелье, когда сам он был едва ли не мальчишкой; и о том, сколь непримиримая ярость владела врагами: ибо горцы сражались за то, чтобы заполучить наяву всё, о чём доселе лишь грезилось; а люди равнины бились за жизнь и за всё то, что придаёт жизни цену и без чего уподобилась бы она медленной смерти. Засим вверх и вниз по ущелью, куда ни глянь, везде кипел бой: сперва недруги сходились упорядоченным строем, а потом группами, а под конец противники дрались один на один, и меч ударял о меч, и вот не осталось ни фута травы или чёрного песка, коего не оросил бы кровавый дождь; трупы перегородили поток, и ручей вытекал из долины ярко-алым; и, наконец, всё воинство горцев полегло, и людей долины погибло едва ли меньше, однако же поле битвы осталось за ними, а стало быть, и победа.

Всё это пересказывал незнакомец Заряночке красно и живо, и хотя прямо о том не помянул, однако же дал ей понять, что несмотря на юные свои лета и он тоже принимал участие в битве. Голос Чёрного Рыцаря был мелодичен и не лишён приятности, и гнев Заряночки поутих; девушка внимала речам незнакомца и то и дело задавала вопросы; и столь почтителен сделался нежданный собеседник, что подумалось Заряночке, будто сама она изначально повела себя с ним неучтиво, ибо страх и усталость ожидания взяли над нею верх; и это девушку пристыдило и раздосадовало, ибо очень не хотелось ей обижать людей понапрасну. Засим теперь рассудила она, что, надо полагать, ошиблась, сочтя незнакомца дурным человеком; и, поглядывая на него то и дело, нашла Заряночка, что Чёрный Рыцарь весьма хорош собою, взор его глубок, черты лица правильны и радуют глаз, однако же нос незнакомца загибается на конце и слишком тонок у переносицы, а губы кажутся чересчур нежными и чувственными.

Когда же запас рассказов себя исчерпал, Заряночка принялась приветливо расспрашивать рыцаря о Каменном Племени, что окружало путников со всех сторон; и незнакомец поведал девушке всё, что знал; начал он серьёзно, а закончил, по чести говоря, тем, что принялся насмехаться над призраками, однако же над спутницей более не насмехался. Под конец же молвил он: «Прекрасная госпожа, то, что явилась ты сюда неспроста, я отчасти понял по тем словам, кои слетели с уст твоих подле Королевского Камня; засим весьма подивился я, когда объявила ты, что желаешь тотчас же покинуть долину; ибо я-то почитал, что намерена ты бросить вызов приключению и пробудить Каменное Племя с приходом ночи. Сознайся: разве не этот замысел привёл тебя в ущелье?»

При этих словах Заряночка густо покраснела и ответила: «Да», – ничего к тому не прибавив. Отозвался рыцарь: «Выходит, передумала ты?» «Сэр, – отвечала девушка, – мне вдруг сделалось страшно». – «Да? Вот странно, – откликнулся он, – ибо ты готова была пробудить долину в полном одиночестве; а теперь, когда ты уже не одна, но при тебе я, готовый охранить и защитить тебя в миг пробуждения, ты боишься сильнее, чем прежде».

Заряночка пристально вгляделась в лицо незнакомца, подмечая, не улыбается ли он краем губ; однако же показалось девушке, что спутник её вполне серьёзен; и не нашла, что ответить ему, кроме одного только: «Сэр, теперь убоялась я пробуждения». И более рыцарь не поминал о том.

Так продвигались они вверх по ущелью, и Заряночка поглядывала по сторонам не без удовольствия, ибо страх её перед рыцарем поутих; уже три часа брели они по долине, но по-прежнему, куда ни глянь, возвышались Серые Овны; так что путешествие длилось почти столько же часов, сколько миль проделали путники.

Судя по всему, противоположный конец долины был уже недалёк; отвалы породы и скалы стеною громоздились впереди и повсюду вокруг, хотя до выхода оставалось ещё около мили; в этой своей части ущелье резко расширялось.

И вот путники подъехали к ровной прогалине зелёного дёрна, свободной от серых камней; вокруг прогалины валуны располагались упорядоченными кольцами, словно бы находился тут круг судьбы и судилище какого-нибудь древнего племени; и увидела Заряночка, что среди камней ходит на привязи огромный чёрный конь, пощипывая траву. Рыцарь ввёл лошадку своей спутницы в круг и молвил: «Вот мы и дома, госпожа моя, и ежели соизволите вы спешиться, мы поедим-попьём и потолкуем немного». Незнакомец подошёл поближе, дабы помочь девушке сойти с коня, однако Заряночка не приняла его помощи и сама легко соскользнула с седла; но ежели от руки спутника она уклонилась, то от взоров уклониться никак не могла: рыцарь жадно разглядывал её точёные ножки и ступни, пока соскакивала она на землю.

Как бы то ни было, Чёрный Рыцарь взял девушку за руку, и подвёл к небольшой насыпи по другую сторону круга судьбы, и пригласил её сесть, что девушка и сделала. Из-под ближайшего валуна незнакомец извлёк перемётные сумы, и достал вина и снеди, и путники приступили к трапезе, словно старые друзья. И теперь Заряночка уверяла себя, что рыцарь сей обходителен и честен; однако же воистину отлично знала девушка, что сердце её тому не верит и что по-прежнему боится она незнакомца.

Глава XII Как эти двое выбрались из Чёрной Долины Серых Овнов

И вот отобедали спутники и потолковали немного о том о сём, и вот, наконец, молвил рыцарь: «Снова спрошу я у тебя, почему непременно желаешь ты уехать из этой долины, так и не попытавшись обратиться к Серым Овнам. Однако вот что должен я открыть тебе сперва: только в этом кругу камней у выхода из долины и нигде более возможно пробудить Серых Овнов, ежели всё делать правильно, и очень немногие о том знают. Не скажешь ли теперь, что у тебя на уме?» Заряночка потупила взор и долго глядела в землю; затем девушка подняла голову, и поглядела на Чёрного Рыцаря, и молвила: «Сэр рыцарь, столь близко свела нас нынче судьба и настолько, кажется мне, нахожусь я в твоей власти, что скажу я тебе всю правду, как есть. И впрямь задумала я пробудить долину нынче ночью, а там уж чему быть, тому не миновать. И приходится ли удивляться, что весьма пугало меня приключение, которого, по чести говоря, редкий человек бы не убоялся. Но нет мне жизни без того, о чём хотела бы я просить духов, засим желание возобладало над страхом, и осталась я тверда в своём намерении, въезжая в долину. Затем повстречала я тебя; и, опять-таки, скажу всю правду как есть, по душе ли тебе она придётся или нет: в первое мгновение испугалась я тебя и боюсь до сих пор; ибо пристально наблюдала я за тобою всё это время и заметила, что весьма тебе приглянулось бедное моё тело, и охотно бы ты овладел им, кабы представилась такая возможность. И вот ещё что в тебе есть, как мне кажется, хотя сам ты, возможно, этого и не осознаёшь: ты насладился бы мною, невзирая на то, огорчило бы меня это или обрадовало; и в том должна я отказать тебе; ибо хотя сможешь ты впоследствии стать моим другом, однако же есть у меня и другие друзья, друзья истинные, и таковы они, что горе моё обратит для них в ничто любую отраду. Выслушал ли ты и понял ли?»

Выговаривая всё это, Заряночка не сводила со спутника глаз и увидела, как вспыхнул он, и помрачнел, и нахмурился, и сжал кулаки, и стиснул зубы. И снова молвила девушка: «Сэр, узнай же, что помимо лука и стрел, есть у меня за поясом нечто, что послужит либо против тебя, либо противу меня самой, ежели иного выхода не будет; потому заклинаю тебя смирить своё сердце. По чести говоря, очень скоро повстречаются на твоём пути и иные женщины, что порадуют тебя больше, нежели могу порадовать я».

К тому времени, как договорила Заряночка, лицо рыцаря прояснилось, он громко расхохотался и ответствовал: «Что до последних твоих слов, госпожа, тут, по крайней мере, солгала ты. А в остальном, вижу я, что всё должно быть так, как тебе угодно. И ежели такова твоя воля, так сядем мы на коней и проедем по долине вниз, и у самого выхода я с тобою распрощаюсь, и отправишься ты домой одна, как тебе угодно». Отвечала Заряночка: «За это я благодарю тебя от всего сердца. Но почему ты не спрашиваешь меня, кто я такая и где мой дом?»

Снова расхохотался Чёрный Рыцарь и молвил: «Да потому что я и без того знаю. Не раз и не два слыхал я о тебе от тех, кто тебя видел, либо беседовал с теми, кто тебя видел; слухи только и твердят о том, как славные Паладины Замка Обета уловили в Великом Озере дивную и бесценную жемчужину; и едва разглядел я твою красоту, как тотчас же понял, что помянутая жемчужина находится не иначе как перед моими глазами».

«Оставим это, – отвечала Заряночка, не меняясь в лице. – Теперь скажи мне правду, ровно так же, как говорила с тобою я, почему ты столь упорно уговариваешь меня пробудить нынче ночью Серых Овнов?» Рыцарь помолчал немного, и при взгляде на него показалось девушке, что в лице её собеседника отразилось смятение; но, наконец, отозвался незнакомец: «Неправа ты, говоря, что мне дела нет до твоего удовольствия, и покоя, и блага. Казалось мне, да и сейчас кажется, что весьма на пользу пошло бы тебе, кабы удалось пробудить нынче ночью Серых Овнов; а снова подобной возможности тебе может и не представиться, как сказал я прежде. Поверь: очень бы мне хотелось, чтобы исполнилось сокровенное твоё желание. А бояться тебе призраков нечего, ибо губят они только негодяев да глупцов».

Тут под пристальным взглядом Заряночки рыцарь запнулся и смешался, и, помолчав немного, признал: «Ты клещами вытягиваешь из меня правду; ибо, помимо всего прочего, хотелось бы мне удержать тебя при себе дольше, чем вышло бы, кабы мы проследовали вместе вниз по ручью и выехали из долины, и отправилась бы ты дальше одна».

Заряночка призадумалась, рыцарь же не сводил с неё жадного взгляда; и вот снова заговорила девушка и молвила: «Теперь я скажу тебе вот что: я непременно дождусь ночи и брошу вызов призракам, к чему бы это ни привело». – «Я же, – ответствовал незнакомец, – всё сделаю для того, чтобы меньше ты меня боялась; ибо, когда стемнеет, я разоружусь и тебе оставлю на хранение свою кольчугу, и меч, и кинжал». Отвечала Заряночка: «Хорошо; я возьму их, дабы искушение не взяло над тобою верх».

Более они о том не говорили; а к тому времени от полудня минуло пять часов. Заряночка поднялась на ноги, ибо тяжко ей было сидеть неподвижно и дожидаться ночи; она вышла за пределы первых двух кругов Серых Овнов, что далее располагались в менее тесном порядке, и оглянулась по сторонам, рассматривая чёрные скалы слева и справа, и гигантскую чёрную стену у самого выхода из долины, и синюю гряду гор, что поднималась над скалами; затем взор её скользнул вниз, на ровное дно ущелья, и пригляделась девушка повнимательнее сквозь строй серых камней. Но вот что-то словно бы приковало к себе её взор; тут же позвала к себе Заряночка Чёрного Рыцаря, что бесцельно бродил рядом, не сводя с неё глаз, и сказала ему: «Прекрасный сэр, далеко ли и хорошо ли ты видишь?» – «До сих пор на близорукость мне жаловаться не приходилось», – отвечал её спутник. Тогда Заряночка протянула руку, и указала пальцем, и спросила: «Не видишь ли ты чего необычного вон там, в верхней части долины?» Отозвался рыцарь: «Слишком ясно вижу я руку твою и запястье, и ослеплённый взор мой не различает ничего другого». – «Прошу тебя, перестань дурачиться, – отвечала Заряночка, – но приглядись повнимательнее, и, может статься, усмотришь то, что вижу я, и тогда расскажешь мне, что бы это значило. Хотя, надо признать, глаз мой и впрямь на редкость зорок».

Рыцарь внимательно пригляделся, заслонив глаза от солнца, затем повернулся к девушке и воскликнул: «Клянусь всеми Святыми! – ты наделена всеми мыслимыми совершенствами! Права ты: я вижу гнедого коня, что пощипывает траву среди Серых Овнов». – «Погляди снова! – велела Заряночка. – Не рассмотришь ли что ещё? Нет ли чего поблизости от гнедого коня, что походит на блеск и сверкание металла?» – «Христос! – воскликнул незнакомец в чёрном. – Снова права ты. В долине – вооружённые люди. Не медли, заклинаю тебя, но сей же миг садись в седло, и я поступлю ровно так же».

«Ну вот, похоже, что о пробуждении долины на этот раз можно забыть, – со смехом отозвалась Заряночка. – Однако же ты не торопишься, прекрасный сэр? Может быть, это друзья?»

Рыцарь схватил Заряночку за плечо, и толкнул её к лошади, и проговорил свирепо, но негромко: «Теперь я тебя прошу не валять дурака! Нельзя терять ни минуты. Ежели меня ты почитаешь человеком недобрым (а, полагаю я, ты и в самом деле так думаешь), так эти люди хуже меня, поверь, куда хуже. Но об этом мы побеседуем, когда окажемся на конях и выберемся из проклятой долины».

Ничего не оставалось делать Заряночке, кроме как повиноваться своему спутнику, засим она легко вскочила в седло и поспешила за Чёрным Рыцарем; ибо он оказался на коне в мгновение ока и уже двинулся вперёд. Незнакомец выехал из круга камней и принялся пробираться сквозь лабиринт Серых Овнов, направляясь прямиком к крутому склону долины, к тому, что выходил на Замок Обета, то есть к восточной стене. Весьма подивилась Заряночка подобному выбору дороги и, поравнявшись с рыцарем, обратилась к нему, с трудом переводя дух, и молвила: «Но, прекрасный сэр, почему не поскакали мы вниз по долине?» Отвечал всадник в чёрном: «Во-первых, госпожа, потому, что нам следует немедленно от них укрыться; и ещё потому, что их куда больше нас, намного больше, и лошади у них свежие, в то время как твой конь, по крайней мере, слегка приустал; и ежели они погонятся за нами вниз по долине, они очень скоро нас настигнут; ибо не думай, что я ускачу от них и брошу тебя на произвол судьбы».

Отвечала Заряночка: «Так, выходит, ты знаешь, кто они такие, раз ведомо тебе число их и намерения? Послушай! Заклинаю тебя душой твоей и вечным спасением, признайся: тебе они друзья больше, чем мне?»

Отвечал рыцарь, чуть придержав коня: «Клянусь моей душою и вечным спасением, что эти люди для тебя – худшие недруги, страшнее не сыскать во всём мире. А теперь, госпожа, обещаю тебе, что разрешу для тебя эту загадку и поведаю всю правду о том, что происходит, к чему бы ни привели мои слова, когда мы окажемся в месте более безопасном, нежели это; а тем временем умоляю тебя довериться мне хотя бы настолько, чтобы не сомневаться: я увожу тебя от опасности, ужаснее которой не выпадало тебе на долю. Нет же, ты должна мне довериться; ибо я говорю тебе, что хотя люблю тебя больше всего на свете, я бы лучше своими руками убил тебя в этой долине, нежели допустил бы, чтобы ты попала в руки этих людей».

Сжалось сердце Заряночки при этих словах; но столь страстно звучала речь рыцаря, что девушка ему поверила и тихо ответствовала: «Сэр, ровно настолько я готова тебе довериться; но заклинаю тебя сжалиться над бедной девушкой, которую мало кто жалел вплоть до последнего времени, – и тут же воскликнула: – О горе мне, опять не знать мне доброты и любви!»

Чёрный Рыцарь помолчал немного, а затем проговорил: «Насколько способен я к жалости, я над тобою сжалюсь. Снова говорю тебе: когда бы ты только знала, ты бы поблагодарила меня за то, что я сделал для тебя в этот час; и ещё сделаю, и стану щадить тебя настолько, насколько позволит мне любовь. Но ло! – здесь мы на какое-то время в безопасности; однако же медлить всё равно нельзя».

Тут поглядела Заряночка и увидела, что оказались они у самого склона долины; отвесной стеною обрывался он вниз, а прямо перед ними зияла расщелина, что в нескольких шагах резко сужалась; прямо над нею скалы почти сходились, так что весьма напоминала она пещеру. Всадники немедленно туда въехали; совсем недалеко удалились они от входа, а долина за их спиною уже обратилась в звезду света, ибо каменный коридор слегка петлял то вправо, то влево; очень скоро ущелье перестало сужаться; теперь напоминало оно мрачную и до крайности тесную улицу, в которой становилось то темнее, то светлее, в зависимости от того, образовывали ли скалы крышу над головой, или расходились в разные стороны. Долго ехали всадники; порою по скале ручейком сбегала вода, то по правую руку, то по левую; иногда преграждал им дорогу поток, что разливался от одной стены ущелья до другой на глубину фута или более. Огромные валуны то и дело загромождали тропу, так что порою всадникам приходилось спешиваться и пробираться через шероховатые камни; и по большей части путь был труден и утомителен. Рыцарь почти не обращался к Заряночке, кроме как для того, чтобы объяснить ей дорогу и упредить, ежели грозила опасность; и девушка тоже молчала, отчасти из страха перед незнакомцем, или, может быть, даже из ненависти к нему, ибо кто как не он навлёк на неё такую беду, а отчасти от неизбывной печали. Ибо, терзаемая скорбью, она вновь и вновь задумывалась о том, а не приехали ли её друзья домой, в Замок Обета, и если да, то станут ли они её разыскивать и спасать. И так устыдилась Заряночка, вообразив себе их горе и смятение, когда вернутся Паладины и обнаружат, что её нет, что даже спросила она себя не раз и не два, а не лучше ли было бы ей никогда с ними не встречаться. Однако же, по чести говоря, ум бедняжки отказывался осмысливать такого рода предположение, несмотря на все усилия девушки.

Глава XIII Путники останавливаются на ночь в узком ущелье

Ехали путники долго, может статься, часов шесть, и в запредельном мире давно царила лунная ночь; и останавливались они отдохнуть редко и на короткое время, и вот, наконец, рыцарь придержал коня и обратился к Заряночке, и спросил спутницу, не притомилась ли она. «О да, – отвечала девушка, – я уж готова была умолять тебя, чтобы позволил ты мне спешиться и прилечь на голый камень. Говоря по чести, слишком измучена я, чтобы задумываться об опасности и о том, кто ты есть такой и куда мы едем». Отвечал всадник в чёрном: «По моим подсчётам, мы преодолели половину пути через горы, и похоже на то, что и впрямь можем отдохнуть, не подвергая себя большой опасности; ибо думается мне, что никто из тех людей не знает об этом ущелье, да и не осмелится войти в него, кабы и знал; и в долину они наверняка попали по верхнему перевалу, что достаточно узок, однако открыт солнцу».

Едва договорил Чёрный Рыцарь, Заряночка качнулась вперёд в седле и упала бы, если бы спутник не поддержал её. Затем он снял девушку с коня и уложил в самом пристойном месте, что только сумел отыскать; а ущелье здесь весьма расширялось, и свет внешнего мира, пусть даже только от луны и звёзд, свободно проникал туда; а дно ущелья было скорее песчаным, нежели каменистым. Засим Чёрный Рыцарь устроил, как смог, ложе для Заряночки, и снял сюрко, и укрыл девушку; а затем остановился в отдалении, не сводя с неё взгляда, и пробормотал: «Не в добрый час так случилось; однако что за отрада, что за отрада! Да уж, – добавил он, – неудивительно, что притомилась она; я сам с ног валюсь, хотя в нашей шайке я не из самых слабых». С этими словами он улёгся у противоположной стены ущелья и тут же заснул.

Глава XIV Чёрный Рыцарь рассказывает о себе всю правду

Когда в узком проёме потаённого пути забрезжил утренний свет, Заряночка открыла глаза и увидела, что Чёрный Рыцарь седлает коней: засим поднялась она, и совладала с горем, и пожелала спутнику доброго дня, и он принёс девушке еды; и подкрепились они малость, и сели на лошадей, и двинулись дальше. Теперь дорога стала ровнее, и повсюду вокруг значительно посветлело, ибо скалы более не смыкались над головой, и показалось Заряночке, что теперь дорога ведёт вниз.

Рыцарь держался с Заряночкой учтиво и до поры более не навязывал ей своей любви, засим общество незнакомца в чёрном было девушке отчасти отрадно, хотя заговаривал он со спутницей крайне редко.

Поднялись они спозаранку и ехали всё утро, пока не наступил полдень; а об этом путешественникам не составило труда узнать, потому что ущелье весьма расширилось и стены скал уже не поднимались так высоко, как прежде, так что солнце светило прямо на всадников, подбадривая их.

И вот Чёрный Рыцарь натянул поводья и молвил: «Не отдохнуть ли нам, госпожа, и не подкрепиться ли? А после того, ежели пожелаешь, я поведаю тебе мою повесть. Или, лучше, коли позволишь ты мне, я расскажу сначала, а поем потом, иначе кусок не пойдёт мне в горло». «Рыцарь, – отвечала Заряночка, улыбаясь, – я надеюсь, что не станешь ты перед обедом глотать ложь». – «Нет, госпожа, – отвечал её спутник, – сейчас, по крайней мере, ты лжи не услышишь».

Засим спешились они, и Заряночка уселась на обочине под берёзой, что пробилась сквозь скалу, и рыцарь встал перед девушкой, понурив голову, словно осуждённый, что вынужден говорить в свою защиту, и начал свой рассказ:

«Госпожа, прежде всего должен я тебе признаться, что сегодня поступил я как вероломный слуга и предатель своего господина». Молвила Заряночка в простоте душевной: «Скажу тебе правду: с самого начала показался ты мне человеком ненадёжным, коему доверять не след». Отвечал рыцарь: «Ну что же, мысли твои я прочёл, и до глубины души ранило меня, что ты так думаешь и что ничуть при этом не заблуждаешься. Но теперь открою я тебе, что именно ради тебя изменил я своему господину». – «Как так?» – вопросила девушка. Отозвался незнакомец в чёрном: «Доводилось ли тебе слышать о Красном Рыцаре?» – «Да, – отвечала Заряночка, – все говорят, что тиран он и деспот». Тут побледнела девушка и воскликнула: «Это ты и есть?» – «Нет, – отвечал её спутник, – я – только родич его и вассал, коему доверяет он превыше прочих; и отроду не подводил я его – вплоть до вчерашнего дня».

Тут Чёрный Рыцарь помолчал немного, а затем молвил: «Вот тебе вся правда как есть: дошли до нас слухи о тебе и о разъездах твоих по окрестностям вместе с этим старым дурнем, сэром Эймерисом; и узнали мы, как дважды отправлялась ты поглядеть на Чёрную Долину. Об этом, говорю я, проведал Тот, Что в Красном, и сама молва о тебе задела его за живое; а, кроме того, его хлебом не корми, а дай причинить зло рыцарям Замка Обета; засим послал он меня караулить в долине и постараться захватить тебя, по возможности; ибо знал он, будучи мудр, что тебе страстно захочется побывать среди Серых Овнов; более того, повелел он одной из своих ведьм наслать на тебя чары. Засим углядел я тебя издалека, а потом и столкнулся лицом к лицу, и никого-то при тебе не было; и полагалось мне, раз уж повстречался я с тобою именно так, доставить тебя в целости и сохранности в Красную Крепость. Воистину приступил я к поручению своему так, как должно, и принялся всячески улещать тебя, так что неудивительно, что увидела ты во мне предателя. Но затем… затем не сумел я довести игру до конца, потому что более не смотрел я на тебя глазами похоти, как на рабыню своего господина, но полюбил тебя и возмечтал, чтобы стала ты мне подругой и любезной собеседницей. Засим сказал я себе: «В Красную Крепость она не отправится, ежели в моей власти этому помешать».

Заряночка побледнела как полотно, но совладала со страхом и горем и молвила: «Но те вооружённые всадники у входа в долину, кто они?» Отвечал Чёрный Рыцарь: «Не стану я лгать тебе, даже в малом; они попали в долину по тому самому верхнему перевалу, о котором я помянул тебе; это наши люди; я их привёл. Один в долине я не оставался ни на минуту; я должен был приманить тебя к ним, но так, чтобы не заметила ты до поры отряда и не ускользнула от нас; а затем мы все возвратились бы домой по верхнему перевалу. Однако же нам двоим полагалось встретиться с ними у входа в долину, ибо, несмотря на все мои угрозы, эти люди отказывались спуститься к кругу судьбы, где мы давеча разделяли трапезу и вели беседы. Ты и не догадываешься, сколько отваги и силы духа выказали мы, вздумав отобедать там; ибо все боятся этого места. Что до меня, мне доводилось бывать там не раз и не два; в одно из таких путешествий я и набрёл на ущелье, в коем мы ныне находимся; и об этом ущелье я никому не помянул ни словом, полагая, что в один прекрасный день оно сослужит мне службу; как уже и произошло, и с лихвой, ибо ущелье это стало укрытием для тебя».

«Да, но куда мы едем теперь? – вопросила Заряночка. – Уж не в Красную ли Крепость?» «Нет, никогда, – отвечал рыцарь, – да помогут мне Бог и святые угодники!»

«Так куда же? – повторила Заряночка. – Скажи мне, чтобы могла я хоть сколько-то тебе доверять, хотя кому, как не тебе, обязана я страданиями и горем, кои навлёк ты на меня». Чёрный Рыцарь покраснел и отозвался: «Подожди немного; я везу тебя в место весьма недурное; там ты окажешься в безопасности». Тут незнакомец в чёрном закусил губу, и нахмурился, и смешался, и изменился в лице, и затем, запинаясь, молвил: «Когда доберёмся мы до того места, я, может статься, попрошу тебя о милости».

«Что до меня, я прошу тебя о милости теперь и сейчас, – отозвалась Заряночка. – Загладь свою вину передо мною и отвези меня назад к моим друзьям и к Замку Обета! Тогда, несмотря ни на что, станешь ты мне дорог, хотя, может быть, и не совсем так, как бы тебе хотелось». И она протянула к спутнику руки.

Грудь Чёрного Рыцаря вздымалась, словно бы с трудом сдерживал он рыдания; но молвил он: «Нет, госпожа, ни о чём не проси меня здесь и сейчас; но там и завтра. Однако же снова клянусь я тебе твоими прекрасными руками: ни за что не отвезу я тебя в Красную Крепость и не допущу этого, покуда жив; не бывать тому, пусть даже погибну я, тебя защищая».

Заряночка задумалась ненадолго, а затем проговорила: «А что случится со мною, ежели окажусь я в Красной Крепости? Что за человек этот самый Красный Рыцарь и что он со мною сделает?» Отвечал предатель в чёрном: «Красный Рыцарь грозен, и свиреп, и мудр; и даже я, я боюсь его». Спаситель Заряночки помолчал, а затем добавил: «Вынужден я сказать, что тебе покажется он хуже Смерти и самого Дьявола. Сперва он разделит с тобою ложе…» Тут перебила Заряночка спутника: «Нет, никогда!» – и залилась ярким румянцем. Но продолжал рыцарь: «А после того – не знаю; смотря что придёт ему в голову. Что до твоего «никогда», госпожа, – ты не знаешь, что это за человек и какими людьми он себя окружает». «Такими, как ты?» – воскликнула девушка гневно. «Нет, – отвечал Чёрный Рыцарь, – куда хуже меня; эти люди редко выезжают из замка; приключения и опасности войны не облагородили их сердца; а женщины замка ещё хуже них; и с женщиной поступят они куда более жестоко». Заряночка снова примолкла и побледнела как полотно; затем щёки её опять порозовели, и протянула она рыцарю руку, и проговорила приветливо: «Принимая во внимание, кто ты такой, я благодарю тебя за то, как ты со мной обошёлся; до завтрашнего дня, когда снова попрошу я тебя о милости, я с тобою в дружбе; засим давай же поедим и попьём вместе».

Чёрный Рыцарь поцеловал девушке руку, а затем кротко опустился на землю подле неё, и они разделили трапезу в этом диком месте, словно были давними друзьями.

Глава XV Чёрный Рыцарь привозит Заряночку к хижине в долине

Покончив с трапезой, они снова сели на коней и двинулись своим путём; и с каждой милей дорога становилась всё легче, ущелье всё шире, а склоны его всё понижались, и тут и там показались просветы; и вот, наконец, всадники проскакали вниз по холму, и спустя короткое время дорогу словно бы поглотила густая чаща грабов и падубов. Однако же рыцарь не остановился, но направил коня прямо в помянутые заросли и даже отыскал какое-то подобие пути среди строя деревьев, хотя очень скоро путники оказались среди непролазных сплетений ветвей и на протяжении почти что часа не видели света дня под сенью крон, настолько густ и непроходим был лес; и путь сквозь этот лабиринт приходилось прокладывать с величайшей осторожностью.

Наконец лес перед ними поредел, и промеж стволов замаячили светлые блики; и показалось Заряночке, будто слышит она шум падающей воды, и вскоре девушка готова была поклясться, что это так; и обратился к ней рыцарь: «Терпение, госпожа моя; ибо мы почти дома, – на сегодня, по крайней мере». Девушка приветливо кивнула своему спутнику, и в это самое мгновение выехали они на открытое пространство и оказались на крутом склоне холма, каковой по правую руку обрывался отвесным утёсом: это Заряночка разглядела, когда рыцарь подвёл её к самому краю скалы и повелел посмотреть вниз. Затем увидела девушка, что далеко внизу раскинулась чудесная долина; по ней струилась речушка, прозрачная и быстрая, но отнюдь не бурная, а в верхней части долины поток шумным каскадом низвергался со скалы, – его-то и слышала Заряночка, проезжая через лес. Что бы ни находилось по другую сторону помянутой долины, всё скрывали от взоров высокие и раскидистые деревья, кои теснились ствол к стволу на расстоянии каких-нибудь двадцати ярдов от ручья, а между деревьями и ручьём расстилалась полоса зелёного дёрна; там росло несколько кустов и терновников.

Молвил рыцарь: «Там, внизу, отдохнём мы до завтра, ежели согласишься, госпожа моя; а поскольку солнце сядет уже через час, лучше бы нам немедленно тронуться в путь». – «Соглашусь с превеликой охотой, – отвечала Заряночка, – весьма хотелось бы мне пройтись по траве у реки, ибо утомилась я несказанно, насколько могут утомить поездка верхом и путь через ущелье».

Засим поскакали всадники вниз по склону холма, и немного времени потребовалось им, дабы спуститься вниз; и подъехали они к реке там, где низвергалась она с отвесного утёса в долину; и перебрались на другой берег, и оказались на помянутом мягком зелёном дёрне под сенью дерев; тут, между стволов, приютилась хижина, выстроенная из торфа и крытая тростником. Там, по повелению рыцаря, всадники спешились, и молвил рыцарь: «Вот твой дом на эту ночь, госпожа моя; здесь, отужинав, отдохнёшь ты себе в полной безопасности; более того, можешь хранить при себе моё оружие, коли хочешь; а сам я расположусь под деревьями вон там. И ежели угодно тебе искупаться в прохладной воде, дабы освежиться после долгой езды и смыть усталость, я клянусь твоей рукою, что отойду за пределы видимости и подожду там, покуда сама ты не позовёшь меня».

Отвечала Заряночка, не в силах сдержать улыбки: «Достойный сэр, не допущу я, чтобы защитник и страж мой оставался безоружен; оставь доспехи и меч при себе; но смотри, не забывай, что и я не вовсе безоружна, ибо вот при мне лук, и стрелы, и нож. Что до купания, тут я ловлю тебя на слове и уже сейчас попрошу тебя удалиться на некоторое время, ибо очень хочется мне спуститься к воде; а ежели станешь ты за мною подглядывать, так позор в том не мне, а тебе».

Засим рыцарь отошёл подальше, а Заряночка спустилась к заводи и разделась, но, прежде чем войти в реку, положила у самой кромки воды лук и три стрелы. Затем окунулась она в воду и принялась там весело резвиться; и теперь, по чести говоря, нимало не горевала девушка и говорила себе: «Человек этот не вовсе плох и любит меня искренне, и ожидаю я, что завтра он отвезёт меня в Замок Обета единственно из любви ко мне; и тогда станет он мне дорогим другом, и стану я утешать его, как смогу, пока оба мы живы».

Затем вышла Заряночка на берег, и оделась, и покричала своему спутнику, и тотчас же явился он на зов, словно находился не так уж и далеко; впрочем, незнакомец в чёрном поклялся великой клятвой, что за купальщицей никоим образом не подглядывал. Ничего не ответила ему девушка, и пошли они бок о бок к хижине; там рыцарь всё приготовил к трапезе, и уселись путешественники рядом и поужинали мирно, словно старые друзья. И принялась Заряночка расспрашивать своего избавителя касательно долины и хижины, и давно ли он их знает, и отвечал тот: «Да, госпожа, ещё юным отроком набрёл я на эту долину; полагаю, что немногим известно о ней, помимо меня; по крайней мере, никто из наших людей о долине понятия не имеет; чему я весьма рад. Насколько от меня зависит, суждено им и впредь пребывать в неведении, ибо если бы прослышал господин мой о том, что завёл я себе потаённое убежище, ох, не пришлось бы ему это по душе».

Побледнела Заряночка, услышав, как помянул незнакомец в чёрном о своём господине; ибо страх пред Красным Рыцарем уже вошёл в душу девушки, и теперь кровь застыла у неё в жилах. Однако Заряночка заставила себя улыбнуться и молвила: «А что же такое он с тобою сделал бы, коли навлёк бы ты на себя его недовольство?» – «Воистину, госпожа, – отвечал рыцарь, – ежели бы мог он обойтись без меня, он бы расправился со мною каким-нибудь изощрённо-жестоким способом; впрочем, ежели бы я рассердил его порядком, он бы поступил со мною ровно так же, неважно, нужен я ему или нет; а в противном случае он выждал бы подходящего часа и причинил бы мне горе, да так, чтобы дошло оно до самого сердца». – «Увы мне! – воскликнула Заряночка. – Злому господину ты служишь». Чёрный Рыцарь ничего на то не ответил, и Заряночка продолжила со всей убеждённостью: «Стыдно тебе исполнять волю этого демона; почему не расстанешься ты с ним и не станешь честным человеком?» Отвечал рыцарь угрюмо: «Бесполезно говорить об этом, нельзя мне; да и в придачу боюсь я его». Тогда умолкла Заряночка, и проговорил рыцарь: «Ничего-то ты не знаешь; когда я с тобою расстанусь, должно мне отправиться прямиком к нему, а тогда чему быть, того не миновать. Не будем говорить об этом более».

При этих его словах Заряночка зарумянилась от радости и наде-жды, ибо так поняла она речь своего спутника, что тот намерен отвезти её завтра к Замку Обета. Рыцарь же заговорил снова, и теперь голос его звучал бодро: «Что до этой хижины, госпожа, рассказ о ней короток; ибо своими собственными руками выстроил я её лет пятнадцать назад; и приезжаю я в эти места снова и снова, когда на душе у меня неспокойно и чёрное бремя зла давит невыносимо на сердце; и порою удавалось мне превозмочь зло, а порою нет». – «Да возьмёшь ты верх и на этот раз!» – пожелала девушка. Ничего не ответил ей незнакомец в чёрном, но заговорил о другом, и оба держались друг с другом приветливо и открыто, пока не сомкнулась вокруг них августовская ночь. Тогда объявила Заряночка: «Теперь хотела бы я отдохнуть, ибо глаза мои закрываются сами собой. Завтра утром ты не приходи сюда, но подожди в отдалении, пока сама я не позову тебя, как нынче вечером; а после, прежде чем мы снова разделим трапезу, ты скажешь мне, чего от меня хочешь». Собеседник девушки поднялся, чтобы уйти, и Заряночка протянула ему в сумерках руку, и он заметил это, но сказал: «Нет, ежели возьму я твою руку, то и всем телом завладею». С этими словами Чёрный Рыцарь удалился, Заряночка же легла спать в одной сорочке и тотчас же уснула крепким, без сновидений, сном; и позабыла обо всём до тех пор, пока поутру не поднялось солнце.

Глава XVI Они задерживаются в долине ещё на сутки

И вот лучи солнца проникли в хижину, и проснулась Заряночка, и немедленно поднялась, и спустилась к реке, и смыла с себя ночь; а затем, одевшись, покричала рыцаря; и явился он, с видом удручённым и встревоженным, засим подумала про себя Заряночка: «Очень хорошо; он поступит так, как угодно мне».

И предстала перед ним девушка и пожелала спутнику доброго утра, он же поглядел на неё скорбно. И молвила Заряночка: «Настало мне время попросить тебя, чтобы отвёз ты меня назад в Замок Обета, к моим друзьям». Чёрный Рыцарь не торопился с ответом, и девушка заговорила снова: «Либо исполнишь ты мою просьбу, либо придётся тебе отвезти меня в Красную Крепость и передать тамошнему тирану; а из твоих же собственных уст слышала я, что это сулит мне не что иное, как стыд, и муки, и смерть. И полагаю я, сделать этого ты не сможешь… Нет, – поспешила добавить девушка, прерывая своего собеседника, готового уже разразиться потоком слов, – я понимаю, что тебе это труда не составит, ежели только позволит тебе сердце, ибо ты сильнее меня и можешь сломать мой лук и отнять у меня нож; ты можешь скрутить меня верёвками и накрепко привязать к седлу, и так отвезти моё беспомощное тело в рабство и на погибель. Но ты сказал, что любишь меня, и в этом я тебе верю. Потому знаю я, что не станешь ты поступать так».

Чёрный Рыцарь ответствовал ей угрюмо: «Ты права, госпожа, и впрямь не могу я этого сделать. Нет, теперь выслушай ты меня. Всю ночь размышлял я над твоими словами касательно того, чтобы покинуть мне господина, то есть предать его, ибо иначе невозможно; и теперь решился я так и сделать; я изменю ему ради тебя. Однако же есть для нас третий путь, коего ты не видишь: мы выедем из этой долины через час, и я отвезу тебя к тем, что враждуют с Красным Рыцарем не на жизнь, а на смерть, разве что самую малость уступая в том твоим Паладинам Обета, а именно, к военачальнику и к горожанам славного города Гринфорда, что у Озера. Я дам им понять, что спас тебя из рук Красного Рыцаря и стал его недругом; и покажу им все входы и выходы крепости и все его тайные тропы, и открою все его замыслы, и помогу заманить его в ловушку, так что Красный Рыцарь окажется у них в руках. Так вот: хотя, ежели бы горожане захватили меня в битве, недолго бы судили они и рядили, прежде чем отправить меня на виселицу, или, может статься, на костер (ибо в Красной Крепости все мы до одного – чародеи), – однако теперь, коли явлюсь я к ним с такого рода рассказом и жители Гринфорда ему поверят, я стану их военачальником, а впоследствии и правителем. А в словах моих горожане ни за что не усомнятся, коли ты их подтвердишь, и окажут тебе великие почести, и позволят тебе со мною обвенчаться; и тогда я пойму твою душу, да и себя тоже; и в скором времени станем мы могущественны, богаты и всеми любимы; и веселы будут наши дни».

По мере того, как говорил Чёрный Рыцарь, голос его делался всё мягче, и под конец он запнулся и, наконец, разрыдался и бросился перед девушкой на траву, не в силах вымолвить более ни слова.

Заряночка побледнела, и нахмурила брови, и изменилась в лице; но ответствовала холодно: «Этим путём я не последую; дивлюсь я на тебя, что вздумал ты предложить мне подобный путь, ведь и сам ты превосходно знаешь, что не могу я с тобою ехать. Никуда я отсюда не поеду, кроме как в Замок Обета. Ежели отказываешься ты отвезти меня туда или хотя бы показать дорогу, я прямо тебя спрашиваю: задержишь ли ты меня, коли я отправлюсь на поиски Замка сама?»

Чёрный Рыцарь поднялся с земли с бледным, искажённым от гнева и горя лицом, и сомкнул железные пальцы на запястьях девушки, и вопросил свирепо: «Тогда говори, кто из них тому виной: Бодуэн ли, этот бестолковый мужлан, или пустоголовый повеса Хью, или унылый резонёр Артур? Только это неважно; ибо знаю я, как знает весь здешний край, что каждый из них связан обетом с одной, навеки избранной дамой; и ежели не отыщут они своих возлюбленных, такие уж они олухи, что станут до скончания дней поклоняться теням, жалким воспоминаниям о них, отвращаясь от созданий из плоти и крови, пусть даже самых прекрасных и желанных, таких, как ты».

Заряночка отпрянула от него насколько могла, но незнакомец в чёрном так и не разжал пальцев; засим молвила девушка дрожащим голосом, и губы её побелели от страха и гнева: «За версту видно, что служишь ты Красному Рыцарю; и, похоже, желаешь поступить со мною так, как поступил бы он. Об одном прошу я тебя, ежели осталась в тебе хоть капля милосердия: возьми меч и пронзи меня насквозь; можешь выпустить меня и сходить за клинком, я не стронусь с места. О! – подумать только, что я почти готова была счесть тебя честным человеком».

Чёрный Рыцарь выпустил руки Заряночки и теперь стоял на некотором расстоянии от своей спутницы, не сводя с неё глаз; затем он бросился на землю и принялся кататься по ней, с корнем вырывая траву. Мгновение Заряночка глядела на него, затем шагнула вперёд, наклонилась к несчастному, коснулась его плеча и молвила: «Поднимайся немедленно и веди себя как пристало человеку, а не дикому зверю».

Засим спустя несколько минут Чёрный Рыцарь поднялся на ноги и встал перед девушкой, словно побитый пёс; тогда поглядела на него Заряночка сочувственно и молвила: «Благородный сэр и доблестный рыцарь, ты на краткое время утратил рассудок и тем опозорил и меня, и себя; теперь же лучше тебе о том позабыть, равно как и последние мои слова к тебе».

Тут Заряночка протянула ему руку, и Чёрный Рыцарь опустился на колени и, рыдая, поднёс её к губам и поцеловал. И молвила девушка с улыбкой: «Вот теперь я вижу: ты сделаешь то, о чём я тебя прошу, и выведешь меня отсюда, и покажешь мне дорогу к Замку Обета». Отвечал незнакомец: «Я отвезу тебя в Замок Обета».

Отозвалась Заряночка: «Тогда сбудется всё то, что пообещала я: я останусь твоим добрым другом до тех пор, пока оба мы живы. А теперь, если можешь, приободрись немного и присядь подле, и давай-ка позавтракаем, ибо меня мучит голод».

Рыцарь улыбнулся не без горечи, и вскорости сели они за трапезу; и попытался он развеселиться хоть сколько-нибудь и вести себя так, словно находится на пиру; но то и дело не удавалось ему совладать с собственным сердцем: несчастный стискивал зубы и вцеплялся пальцами в траву, и лицо его принимало выражение свирепое и грозное, так что страшно было глядеть; однако Заряночка делала вид, что ничего не замечает, и держалась с ним неизменно приветливо и учтиво. Когда же с трапезой они покончили, Чёрный Рыцарь некоторое время сидел, не сводя со спутницы глаз, а затем молвил: «Госпожа, не кажется ли тебе теперь, когда всё промеж нас сказано, я всё-таки сделал для тебя кое-что с тех пор, как мы с тобою повстречались впервые позавчера в нижней части Чёрной Долины?» – «Да, – отвечала девушка, – как признала я давеча, всё приняв во внимание, нахожу я, что сделал ты немало». – «А теперь, – подхватил незнакомец в чёрном, – предстоит мне сделать ещё более; ибо должен я отвезти тебя туда, где отныне и впредь останусь я для тебя чужим и посторонним, как если бы ты находилась в раю, а я – в аду». – «Заклинаю тебя, не говори так, – отвечала Заряночка, – разве не пообещала я тебе, что стану твоим другом?» – «Леди, – отвечал рыцарь, – я отлично знаю, что по доброте своего сердца ты сделаешь всё, что в твоих силах». Тут замолчал он надолго, и она тоже.

Затем молвил Чёрный Рыцарь: «Я бы попросил тебя о милости, кабы смел». – «Так попроси, – отвечала Заряночка, – и я исполню твою просьбу, ежели смогу; сдаётся мне, что достаточно я тебе отказывала».

«Госпожа, – отозвался незнакомец в чёрном, – вот какого вознаграждения попрошу я у тебя за услуги проводника: хотелось бы мне, чтобы прожила ты со мною в этой долине, в чести и почёте, до завтрашнего утра; пусть это место, что помогало мне и прежде, освятится твоим присутствием; а у меня будет в жизни хотя бы один счастливый день, даже если второго не дано. Не согласишься ли? Ежели нет, мы выедем через час».

При этих словах заметно опечалилась Заряночка и надолго примолкла; ибо всей душою стремилась она туда, где бы отыскали её друзья, ежели возвратились они в замок. Но подумала про себя девушка, что спутник её неукротим и яростен в гневе, и испугалась, что тот, чего доброго, обезумеет совершенно и убьёт её, ежели она окажется чересчур неуступчивой; кроме того, всей душой жалела Заряночка несчастного и готова была сделать всё, что в её силах, чтобы смягчить его боль и унять горе его сердца. Засим лицо Заряночки прояснилось, и не позволила она себе больше досадовать, но улыбнулась рыцарю и ответствовала: «Прекрасный сэр, услуга эта кажется мне пустячной, и охотно исполню я твою просьбу; пусть день этот станет первым днём нашей дружбы, ежели угодно тебе принять его таковым, и да утешит он тебя».

И кто же возликовал тогда, как не рыцарь; и удивительно было видеть, как скорбь его немедленно развеялась, и сделался он весел и беспечен, словно мальчишка, и однако же с Заряночкой держался исключительно учтиво и обходительно, словно служил могущественной королеве.

Засим целый день провели они вместе в дружбе и согласии, и сперва поднялись спутники вверх по долине, к основанию высокого утеса, где поток с грохотом низвергался с отвесной скалы; и долго стояла там Заряночка, любуясь на водопад, ибо ничего подобного прежде не видела.

Затем пешком отправились они в лес, что начинался сразу за зелёной хижиной, и, побродив там в своё удовольствие, принялись выслеживать оленя к обеду; и Заряночка вручила спутнику свой лук и стрелы, дабы подстрелил он дичи, однако же рыцарь заставил девушку перепоясаться своим собственным мечом, дабы не оставалась она безоружной. Так добыли они косулю и возвратились с трофеем в хижину, и рыцарь освежевал тушу и приготовил мясо должным образом, и снова разделили они трапезу в дружбе и согласии. Заряночка же загодя побывала у реки и принесла оттуда букет синих костенцов и спиреи*, что не вовсе ещё отцвела на лугу со времён первых дней лета, и сплела себе пояс и гирлянду для волос; и незнакомец в чёрном поклонялся девушке, словно божеству, при этом едва насмеливаясь коснуться её руки, несмотря на то, что сводила рыцаря с ума красота её тела.

Затем, когда друзья отобедали и, устроившись отдохнуть в тени деревьев, прислушивались к тому, как болотная курочка кричит над водою, Заряночка обратилась к своему спутнику и повелела ему рассказать что-нибудь о своей жизни и деяниях; но ответствовал Чёрный Рыцарь: «Нет, госпожа, умоляю простить меня; ибо мало хорошего могу я о себе сообщить, и весьма не хотелось бы мне, чтобы узнала ты меня с ещё худшей стороны, нежели уже знаешь. Лучше ты окажи мне милость и поведай о своём прошлом; и уже знаю я наверняка, что ничего в нём нету, кроме самого доброго».

Заряночка улыбнулась и закраснелась, но, не заставляя себя упрашивать, принялась рассказывать ему о своей жизни в Обители у Леса; и даже о лесной матушке не умолчала. И ни слова не произнёс рыцарь в ответ на это; но благодарил и хвалил рассказчицу за милость снова и снова.

Наконец день приблизился к концу, и тогда горе овладело рыцарем с новой силой, и сделался он задумчив и молчалив. Заряночка по-прежнему держалась с ним приветливо и учтиво и старалась утишить его тоску, но сказал рыцарь в чёрном: «Оставь, как есть; что до тебя, завтра ты будешь счастлива; но мой счастливый день почти миновал, а с ним словно бы и жизнь уходит капля по капле». И вот стемнело, и незнакомец печально пожелал своей спутнице доброй ночи и отправился к своему убежищу среди дерев. Заряночка же расположилась в хижине и долго не могла уснуть, заранее радуясь завтрашнему дню, каковой должен был вернуть её в Замок Обета.

Пробудилась Заряночка спозаранку, когда солнце ещё едва поднялось; девушка встала, и оделась, и призвала к себе слугу своего, Чёрного Рыцаря, и тот немедленно явился к госпоже своей, ведя в поводу двух лошадей; и молвил: «Теперь едем мы в Замок Обета». И был он сдержан и удручён, но отнюдь не свиреп и не дик.

Ласково поблагодарила Заряночка спутника и похвалила его, он же изменился в лице, непонятно почему.

Засим вскочили друзья на коней и двинулись в путь, и рыцарь направился прямиком в лес и поскакал известными ему тропами, так что не слишком-то медленно продвигались путники, принимая во внимание густую чащу. Так ехали они вместе, он – скорбя, она – радуясь.

Но теперь оставим мы Заряночку и рыцаря, с коим повстречалась она в Чёрной Долине Серых Овнов, и обратимся к Замку Обета и тамошним обитателям и поглядим, чем занимались они всё это время и после.

ЗДЕСЬ ЗАКАНЧИВАЕТСЯ ЧЕТВЁРТАЯ ЧАСТЬ КНИГИ «ВОДЫ ДИВНЫХ ОСТРОВОВ», ПОСВЯЩЁННАЯ ДНЯМ ОЖИДАНИЯ; И ТЕПЕРЬ НАЧИНАЕТСЯ ПЯТАЯ ЧАСТЬ ПОМЯНУТОЙ ИСТОРИИ, ПОД НАЗВАНИЕМ «ПОВЕСТЬ О ЗАВЕРШЕНИИ ПОХОДА».

Часть пятая Повесть о завершении похода

Глава I О горестях сэра Леонарда и о возвращении Паладинов

Говорится в повести, что, расставшись с Заряночкой у хижины в роще, капеллан побрёл домой в замок весьма удручённый, настолько любил он девушку и тосковал по ней, превосходно при этом зная, что тоске его утоления нет. Более того, едва оказался Леонард снова в стенах замка, несчастного охватил страх при мысли о том, что может случиться с беглянкой, и пожалел, что послушался Заряночку и помог ей покинуть замок. Напрасно повторял себе священник все доводы в пользу того, что малой опасности подвергается девушка или вовсе никакой, – ровно так же, как объяснял всё это Заряночке, сам свято веря каждому слову; только теперь казалось Леонарду, что любому из доводов возможно возразить. И вот тяжело вздохнул священник и вошёл в часовню, где находился алтарь Святого Леонарда; и преклонил он перед алтарём колена и помолился святому, чтобы тот спас и его самого, и Заряночку от опасности и оков, как встарь вызволил народ свой из рабства. Но хотя долго молился сэр Леонард и не жалел слов, не принесла молитва облегчения его душе или почти не принесла; засим, снова поднявшись на ноги, он пожелал от всего сердца, чтобы кто-нибудь порешил бы его и избавил от бремени жизни, ежели с этим перлом среди женщин приключится беда.

Тем временем замок пробудился, и капеллан вышел из часовни, обдумывая всё происшедшее, и порешил, что отправится прямиком к сэру Эймерису и во всём сознается, дабы немедленно выслали вооружённых людей на поиски Заряночки. И сказал Леонард самому себе: «Что за дело, если сэр Эймерис убьёт меня или бросит в темницу, ежели Заряночка погибнет?»

Засим направился Леонард к самой высокой башне, что обращена была в сторону суши и прозывалась Открытое Око, надеясь застать там сэра Эймериса; однако же, поднявшись на вершину, капеллан не обнаружил ни начальника стражи, ни вооружённого воина. Леонард постоял там немного, вглядываясь в даль сквозь бойницы, словно, вопреки всему, надеялся увидеть, как Заряночка возвращается под кров замка; но ничего не различил зоркий взгляд священника, кроме овец, и волов, и окрестных поселян, что работали в поле. Засим повернулся Леонард и по навесному мосту перешёл ко второй по высоте башне, что глядела на озеро и называлась Надеждой Сердец; и по пути принялся священник обдумывать слова речи, что предстояло ему держать перед кастеляном.

Так выбрался он, измождённый и несчастный, на свинцовую крышу башни, весьма широкую и просторную; и там обнаружил дюжину вооружённых людей и кастеляна среди них; сбившись в кучу, они во все глаза глядели на озёрную гладь. На подошедшего капеллана собравшиеся не обратили ни малейшего внимания, хотя, переступая порог, несчастный споткнулся и с грохотом рухнул на свинцовый настил. Тотчас же понял Леонард, что происходит что-то необычное; однако в голове его царила только одна-единственная мысль, а именно, как бы спасти Заряночку.

Засим Леонард подошёл сзади к кастеляну, перегнувшемуся через парапет, потянул его за полу платья и, когда оглянулся сэр Эймерис, молвил: «Лорд, надо бы мне сказать тебе два слова». Но развернулся престарелый рыцарь всего лишь вполоборота и оборвал священника раздражённо: «Тьфу на тебя! Погоди до другого раза! Разве не видишь, что не до тебя мне и не оторвать мне взгляда от того, что различаем мы на озере?» – «Да что же там такое?» – вопросил священник. «Вон плывет ладья, – отозвался сэр Эймерис, не оборачиваясь к собеседнику, – и думается нам, что на борту её – наши господа».

При этих словах показалось священнику, что под ногами у него разверзлась адская бездна; и целую минуту не мог он вымолвить ни слова, а затем воззвал: «Заклинаю, сэр Эймерис, выслушай меня». Но престарелый рыцарь досадливо оттолкнул капеллана рукою, и в это самое мгновение один из стражников воскликнул: «Я слышу голос рога!» Тут закричал сэр Эймерис: «Куда задевался Гром? Да труби же, труби, как не трубил за всю свою жизнь!» И раскатился медный гул, и сэр Эймерис кивнул трубачу, и тот загудел в рог что было сил, и ещё раз, и ещё, так что священник с таким же успехом мог бы и онеметь, всё равно никто бы его не расслышал; и всё это время минуты казались Леонарду часами, так что несчастный едва не потерял рассудка.

Наконец рыцарь поднял руку, давая понять, что Грому пора умолкнуть, и Леонард снова попытался заговорить, но кастелян повернулся к нему и рявкнул: «Цыц, сэр Леонард; или не видишь, что теперь усиленно напрягаем мы слух, в надежде услышать ответ? Будь то учёный человек или мирянин, всем сказано: ни слова, или горько о том пожалеете!»

Тут раскатился над водою звонкий голос рога, и ещё раз, и ещё; и все хранили молчание, кроме капеллана, что воскликнул: «Да послушай же, рыцарь, ведь речь идёт о Заряночке!» Но сэр Эймерис схватил Леонарда за плечо и свирепо прошептал: «Тебя сведут вниз, святой отец, ежели не уймёшься».

Нахмурившись, Леонард отступил назад, и вышел за двери, и медленно спустился по лестнице, и укрылся за дверью первой же залы, рассчитывая подстеречь сэра Эймериса, когда сойдёт тот вниз; в ожидании же священник клял кастеляна на чём свет стоит, называя тупоумным глупцом, а себя ругал ещё сильнее, говоря, что поделом ему это, ибо безумец и сластолюбивый предатель ничего иного и не заслуживает.

Но не задержался Леонард в своём убежище и двадцати минут, как вдруг раздался сверху дружный крик: «Приехали! Приехали!» А в следующее мгновение все с грохотом промчались вниз по лестнице мимо него, едва не сшибая впереди идущих; и священник проследовал за ними. Тут в доме поднялись шум и суета, и все обитатели замка, и мужчины, и женщины, толпою поспешили к береговым вратам; и сэр Леонард тоже отправился вместе с ними волей-неволей; и болело у него сердце при воспоминании о том, как впервые появилась в замке Заряночка.

Когда же добрались люди до береговых врат, и в самом деле обнаружилась там Посыльная Ладья, что уже готова была пристать; и на корме стояли плечом к плечу три закованных в доспехи рыцаря, а перед ними сидели три прелестные дамы, одна – облачённая в золото, другая – в зелёном и третья – в чёрном; и ло! – Поход и впрямь завершился, и Паладины возвратились под родной кров.

Глава II Теперь Паладины расспрашивают о Заряночке, и сэру Леонарду дана возможность высказаться

И вот нос ладьи ткнулся в камень лестницы, и люди наперебой потянулись к чёлну, дабы путники смогли сойти на землю, но сэр Бодуэн воскликнул громовым голосом: «Да никто не смеет прикасаться к этой ладье, ни сейчас, ни впредь, ибо в том заключена опасность!» С этими словами он взял Аврею за руку, и помог ей выбраться из чёлна, и повёл вверх по ступеням, она же ликовала и дивилась; а вслед за ними вышли сэр Хью и его любезная, а последними – Артур и Атра. Атра же единственная из трёх дам казалась удручённой; взгляд её блуждал по толпе, словно бы высматривала она что-то и, однако же, боялась увидеть то, что искала.

Когда же все странники оказались на пристани и люд обступил их тесным кольцом, сэр Бодуэн обратился к кастеляну и молвил: «Сэр Эймерис, вижу я здесь и тебя, и многих других, и зрелище сие доставляет мне немалую радость; но скажи-ка на милость, где госпожа Заряночка, подруга наша, благодаря которой все мы возвратились сюда с удачей?» И Золочёный Рыцарь огляделся по сторонам, и в лице его отразилось беспокойство; Артур побледнел как полотно, однако не вымолвил ни слова; Атра же высвободила руку из его руки.

Тут заговорил кастелян и молвил: «Ничего дурного не случилось с госпожой Заряночкой; однако последнее время ей малость недужилось; и похоже на то, что не ведает она о случившемся и пребывает в своих покоях, ибо утро ещё только занимается».

Не успел договорить сэр Эймерис, как пробился сквозь толпу человек: вне себя, смертельно-бледный; и воззвал капеллан (ибо кто же это и был, как не он?): «Сей глупец не давал мне слова вымолвить; засим подходящего момента выбирать мне не приходится. Лорды, дурные вести несу я; дурной приём ожидает вас. Госпожа Заряночка в опасности; её нет в замке; я не ведаю, где она. Должно вам выслать вооружённых людей на поиски девушки».

Тут над толпою воцарилось скорбное молчание; Артур же ринулся к священнику с обнажённым мечом, восклицая: «Сдаётся мне, что ты нас предал; говори! – или я убью тебя на этом самом месте». – «Ежели я и впрямь предатель, – отвечал сэр Леонард, – я без промедления поведаю тебе, что должно вам сделать, дабы предательство моё исправить, ежели ещё не поздно; потому не убивай меня, пока не выслушаешь; а после поступай, как знаешь».

Но Бодуэн отстранил Артура и молвил: «Подожди немного, достойный брат, иначе слова твои смешаются, и ничего-то толком мы не поймём. Сэр Эймерис, отведи наших ненаглядных возлюбленных в самые роскошные покои, и прими их с почётом, и обращайся с ними со всей учтивостью. А вы, милые, уж не ставьте нам в вину, что отправимся мы на поиски вашей подруги. Ты, святой отец, отойди-ка с нами чуть в сторону и расскажи обо всём, лишних слов не тратя, и ничего не бойся; ибо разве мы негодяи распоследние, вроде Красного Рыцаря и его приспешников?»

Тут зарыдала Виридис, и расцеловала своего возлюбленного перед всем честным народом, и велела ему отправляться в путь не мешкая и, не щадя себя, отыскать её подругу, а иначе пусть к ней и не возвращается. Слова её едва ли не до слёз растрогали Аврею, и протянула она Бодуэну руку и молвила: «Ежели есть на свете человек, способный помочь нам, так это ты. Ступай же». Атра не заплакала и сказала Артуру одно только: «Ступай; так должно».

Засим дам отвели в роскошные покои, а три рыцаря отправились вместе со священником в верхние покои замка и выставили у дверей стражу, дабы беседы их никто не подслушал.

Глава III О том, как ехали они по следу Заряночки и Чёрного Рыцаря

Не более пяти минут потребовалось священнику, чтобы пересказать Паладинам всё, что надобно им было узнать; засим оставили они священника в покое, хотя, по правде говоря, не нашлось бы среди них ни одного, кто не свернул бы злосчастному капеллану шею с превеликой охотой. А сошлись все трое на одном: ничего не оставалось делать, как, не теряя времени, поспешить скорее к Чёрной Долине Серых Овнов и проехать по следу Заряночки, ежели удастся оный след отыскать; засим приказали Паладины тотчас же седлать коней, и, пока исполнялось их повеление, рыцари подкрепились малость и распрощались со своими возлюбленными. И вот они все трое снарядились в дорогу и взяли с собою всего-то навсего одного оруженосца и одного воина; оба этих человека были превосходными следопытами и лес знали, как свои пять пальцев. Однако прежде чем покинуть замок, по совету Артура Паладины наказали сэру Эймерису вооружить десятка два людей и скакать прямиком к Красной Крепости и обложить дорогу промеж нею и Замком Обета; ибо единодушно порешили они, что ежели с Заряночкой и случилось что недоброе, так уж Красный Рыцарь непременно в том замешан.

Засим выехали Паладины в путь и добрались до долины часа четыре спустя после того, как Заряночка повстречалась с незнакомым рыцарем; и двинулись по следу девушки, хотя непростым делом это оказалось, ибо земля в ущелье была каменистой и твёрдой; тем не менее, и про спутника Заряночки узнали они по разным приметам, ибо тут и там попадались им отпечатки ног, явно оставленные мужем высокого роста. Весьма огорчило это друзей, ибо теперь не приходилось сомневаться, что с Заряночкой приключилось нечто недоброе. Однако же они продолжали разбирать след, двигаясь по нему с превеликим трудом, пока не добрались до круга судьбы в верхней части долины, где Заряночка и незнакомец расположились подкрепиться. И столько времени и усилий ушло на прочтение следа, что к тому времени уже порядком стемнело; и не осталось у рыцарей иного выхода, кроме как заночевать в долине. Засим некоторое время сидели они рядком, беседуя промеж себя, и помянутые оруженосец и воин изрядно робели при мысли о том, что спальней послужит им место столь жуткое. Дабы убить время, лорды повелели своим спутникам рассказать всё, что известно им об ущелье; и оба объявили, что прежде не приводилось им углубляться в долину далее, чем на несколько шагов, и признались, что отважились на подобное приключение, только исполняя волю господ своих и свято веря в удачу Похода. Тут разговор свёлся к тому, что же всё-таки произошло с Заряночкой и велика ли вероятность отыскать её; и, как свойственно людям в подобном положении, друзья принялись толковать так и эдак и обсуждать дело снова и снова, до тех пор, пока не устали и запас слов себя не исчерпал.

Засим следопыты легли спать, и ничего дурного с ними не случилось, пока не проснулись они с наступлением дня; однако же никто из них не смог бы сказать, который теперь час, ибо долину до краёв заполнил густой белый туман, что, клубясь, сполз с гор; так что собственной руки невозможно было разглядеть, и пришлось следопытам волей-неволей задержаться в долине. И вот воин завёл рассказ о людях, коим доводилось заплутать в этом каменном лабиринте; и все склонялись к мнению, что виной всему – либо колдовство злобных призраков, либо чародейство Красного Рыцаря. Короче говоря, все порешили, что именно Красный Рыцарь призвал в ущелье туман, – все, кроме одного только воина, каковой по-прежнему утверждал, будто распоряжаются в ущелье горные духи, а вовсе не прислужники владельца Красной Крепости.

Как бы то ни было, что случилось, то случилось; и продержался туман часов шесть, а затем вдруг рассеялся, словно отдёрнули занавес, и ло! – глазам Паладинов открылось синее небо, и солнце, и горы, ярко-лазурные, словно на картине; и по солнцу поняли следопыты, что полдень только что миновал.

Но пока рыцари тому радовались, снова принявшись разбирать след Заряночки и её спутника, на небо набежали облака, и от клыкастых гор налетела буря с дождём и ветром, и громом, и молниями, буря столь яростная, что следопыты с трудом различали лица друг друга. Когда же, спустя часа полтора, погода прояснилась и ураган унёс тучи на юго-восток, ручей вышел из берегов и теперь катил бурные, мутные воды вниз по долине, так что перейти его возможно было не везде, а уж что до того, чтобы прочесть след тех двоих, об этом не шло и речи, ибо проливной дождь всё смыл.

Засим весь день провели рыцари в ущелье; погода то прояснялась, то опять сгущался туман; и с наступлением ночи расположились друзья на отдых, весьма обескураженные. Когда же снова настал день, следопыты обсудили промеж себя, как лучше поступить, и помянутый воин заговорил и молвил: «Лорды, сдаётся мне, я знаю Чёрную Долину куда лучше вас; не будем уточнять, откуда. И так обстоит дело, что ежели задержимся мы здесь до наступления ночи, неведомо, какая беда может приключиться с нами; как бы то ни было, этим ничего мы не добьёмся. Или, ежели повернём мы назад и двинемся на юг и прочь от долины, мы и впрямь окажемся в безопасности, однако же в безопасности находились бы мы и не покидая замка, о лорды, и добились бы тем самым не большего. Но теперь скажу я вам, лорды, что, коли согласитесь, провожу я вас к перевалу, что начинается в верхней части долины по правую руку, огибает склон горы и выводит в окрестности Красной Крепости. И кажется мне, что именно туда должно нам ехать, ежели хотим мы узнать хоть что-нибудь о госпоже; ибо там можем мы затаиться в засаде и обложить пути, что ведут к Крепости, каковыми пленницу, верно, и провезли, ведь не по воздуху же доставили её в Красную Крепость? Что ответите, лорды? По чести говоря, весьма опасна эта затея; однако, сдаётся мне, опасна не более, чем необходимость провести в Чёрной Долине ещё одну ночь».

Отвечал Артур: «Что нам до опасности, ежели в нашей власти сделать хоть что-то; засим выступим же в путь немедленно». Все согласились с Чёрным Оруженосцем; и вот воины сели на коней и двинулись вверх по долине; а день стоял погожий и ясный.

Воин привёл своих спутников к перевалу, о коем незнакомец в чёрном поминал Заряночке; перевал этот вёл во владения Красного Рыцаря. Не задержавшись, Паладины двинулись прямиком по нему, а к тому времени от полудня миновало около трёх часов. Дорога оказалась крута и камениста; всадники продвигались вперёд с превеликим трудом, и не проехали и нескольких миль, как над ними сомкнулась ночь, луна же ещё не поднялась над горизонтом. Ещё часа два они, спотыкаясь, пробирались вперёд; лошади выбились из сил, и сами следопыты весьма притомились; тогда, подкрепившись тем, что с собою нашлось, рыцари расположились на покой, выбрав место, где росло немного травы, дабы кони могли попастись; ибо на протяжении всего пути встречались только угрюмые валуны да огромные скалы, по обе стороны ограждённые каменистыми осыпями, а ещё выше громоздились отвесные утесы.

Рыцари поднялись на заре и, нимало не мешкая, снова сели на коней и ехали до тех пор, пока не добрались до седловины перевала, и спустя какое-то время оказались на покатом склоне огромной горы (очень может статься, горы Плинлиммон, что в Уэльсе); поросший травою склон был вовсе не каменист, однако деревьев там вовсе не росло. Тут воин повёл спутников чуть наискось от помянутой горы, пока дорога не пошла под уклон; и вот глазам следопытов открылась холмистая местность внизу, густо поросшая лесом; а спустя какое-то время, ещё до того, как наступил полдень, друзья оказались под сенью помянутых чащ, а росли там по большей части большие деревья, тут дуб, а там бук, и передвигаться можно было с лёгкостью.

Глава IV О том, как погибли друг и враг

И вот, спустя три часа после полудня, всадники добрались до лесной прогалины; прямо перед ними, на расстоянии не более фарлонга, расстилалась протяжённая и узкая равнина, по которой текла река; по другую сторону поднимался высокий и густой лес, так что помянутая равнина напоминала широкую зелёную дорогу, что ведёт себе куда-то от одного места до другого.

У самого края равнины проводник, известный нам воин, велел натянуть поводья и молвил: «Лорды, вот мы и оказались в окрестностях Красной Крепости; здесь – сосредоточие опасности и обитель страха, перед коими устоять дано только отважным сердцам, вроде ваших; однако сдаётся мне, так удачно выбрали мы место, что кто бы ни проехал от Чёрной Долины Серых Овнов к Красной Крепости, вы его не упустите. Вон там, за равниной, к северу, лежит дорога к помянутой Крепости, и любой, кто двинется от выхода из долины, непременно проследует тем же путём, что и мы, и проедет не более чем в нескольких ярдах от нас. С другой стороны, ежели кто направится в Крепость от устья Чёрной Долины, всенепременно окажется он на этой зелёной дороге, прямо перед вашими глазами. Наконец, ежели мы сделаем то, ради чего приехали, а именно, спасём госпожу от Красного Рыцаря, тогда, совершив задуманное, мы поскачем по зелёной дороге на юг и, проехав около лиги, свернём на восток, и Замок Обета окажется прямо впереди нас, и вскорости встретимся мы с сэром Эймерисом и нашими людьми, что стерегут подъезды к владениям Красного Рыцаря со стороны нашего дома. Засим совет мой таков: вам следует затаиться здесь в засаде и подождать, не случится ли чего; ежели так никто и не явится сюда до тех пор, пока не останется два часа до заката, тогда можно двинуться дальше и продолжить поиски».

Все с предложением согласились, и спешились, и легли на землю, не переговариваясь иначе как шёпотом. И не прошло и часа, как оруженосец, что обладал на редкость тонким слухом, поднял руку, давая знак сохранять полную тишину, и все навострили уши. Очень скоро молвил оруженосец: «Слышите?» Отвечал Артур: «Сдаётся мне, что слышу я негромкий перезвон, словно побрякивают колокольчики отары». Отвечал оруженосец: «То к югу на равнине меч ударяет о меч, и сдаётся мне, что клинков всего два; ехать ли нам туда?»

Отвечал Бодуэн: «Я не советую; ибо ежели мы их слышим, так и они нас услышат; не лучше ли пешими неслышно подобраться чуть поближе, так, чтобы всё время между нами и открытой равниной оставалась полоса леса, наше надёжное прикрытие? Вперёд же; и пусть у каждого оружие будет наготове».

Так они и поступили, и выстроились в цепочку, держась друг от друга на расстоянии в шесть шагов, и тихо двинулись вперёд; Бодуэн первым, Хью вторым, затем Артур; а замыкали ряд оруженосец и воин.

Так шли они на протяжении четверти часа, и вот оруженосец поравнялся с Артуром, и тихо обратился к нему, и молвил: «Перезвон мечей давно уже стих, и только что до слуха моего донёсся крик, а голос был женским. А теперь снова готов я поклясться, что слышу цокот копыт».

Артур кивнул в ответ; рыцари прошли ещё немного вперёд, и вот молвил Чёрный Оруженосец: «Ло, ло! Настало время дать работу глазам! Вон кто-то едет». Рыцари тут же остановились. В этом месте лес клином выдавался вперёд, загораживая от взоров большую часть равнины; и вот из-за скопления деревьев появились двое, да так близко, что можно было разглядеть их во всех подробностях. Вооружённый рыцарь сложения воистину великанского, с ног до головы облачённый в красное, ехал верхом на гнедом коне, а позади него пешком брела женщина в состоянии весьма плачевном; кожаный ремень стягивал её запястья и другим концом привязан был к подхвостнику сбруи, так что между пленницей и конём оставалось расстояние ровно такое, чтобы могла она передвигать ноги; а на шее у несчастной висела свежеотсечённая человеческая голова.

Вот какое зрелище предстало глазам рыцарей, и в мгновение ока выбежали они из леса, потрясая оружием, ибо при первом же взгляде опознали они и всадника, и женщину; и были то Красный Рыцарь и Заряночка.

Так стремительно и неожиданно атаковали Паладины Обета, что Красный Рыцарь не успел ни дать шпоры коню, ни извлечь из ножен меч; однако же, когда первый из рыцарей поравнялся с ним, а именно статный Бодуэн, в руках у всадника в алом оказался тяжёлый стальной топор; и обрушил Красный Рыцарь на Бодуэна такой яростный и могучий удар между шеей и плечом, что лезвие всё сокрушило на своём пути, и Золочёный Рыцарь упал на землю бездыханным. Но тут подоспели к Красному Рыцарю Хью, оруженосец и воин; ибо Артур поспешил к Заряночке и рассек её путы. Воин ударил врага по правой руке палицей, и тот выронил топор; меч оруженосца пришёлся всаднику наотмашь по голове, так, что голова качнулась назад, и острие меча Хью вонзилось недругу прямо в горло, и Красный Рыцарь рухнул на землю и тут же, на месте, скончался.

Тут все обступили Бодуэна, и с первого взгляда ясно было, что Золочёный Рыцарь мёртв. Растолкав прочих, подбежала к нему Заряночка и бросилась перед ним на колени, и, увидев, в сколь плачевном состоянии её друг, зарыдала она и запричитала над телом так горько, что казалось, будто вовеки ей не утешиться. Хью склонился над девушкой, не утирая слёз, что капали на погибшего; тут и оруженосец, и воин не сдержали стенаний, ибо всеобщей любовью пользовался Бодуэн Золочёный Рыцарь.

Но вот заговорил Артур; глаза его были сухи, хотя лицо искажено горем; и молвил он: «Друзья, и ты, госпожа, сокрушаться мы будем позже, но сейчас пора нам уезжать отсюда как можно скорее. Однако же спрошу я, не знает ли кто, чью голову убитый тиран повесил на шею госпожи? Да покарают его за это дьяволы!»

Отвечал воин: «Да, господа, о том мне ведомо: то голова сэра Томаса Эстклиффа, предводителя и главаря банды Красного Рыцаря; при жизни был он одним из самых доблестных рыцарей, о чем вы, господа, безусловно знаете; и слыхал я, будто заметно уступал он в жестокости вот этому тирану, что лежит здесь на радость воронам».

Тем временем Заряночка поднялась на ноги и теперь стояла напротив Артура, бледная и измученная, забрызганная кровью, что натекла с шеи мёртвого рыцаря; однако же ни тени стыда не отражалось в лице девушки, когда заговорила она, не трогаясь с места: «О, мои друзья, оставшиеся в живых, кои, заодно с погибшими моими друзьями, только что спасли меня, – а от какого позора и смерти, я и не ведаю; история сих скорбных событий чересчур длинна, чтобы пересказывать её здесь, ибо опасность близка, и сама я едва жива от страха и горя; но вкратце вот что случилось: этот человек, чью голову видите вы перед вами, заманил меня в ловушку, когда по глупости забрела я в Чёрную Долину, а после спас меня и вёз меня к вашему замку, друзья мои; но вот этот второй, господин его, тиран Красной Крепости, настиг его, и напал, и зарубил его как предателя, и обрядил меня подобным образом. И горе мне! – моё безрассудство погубило вашего друга и моего. Потому не стою я вашей дружбы; следует вам прогнать меня с глаз долой или, ещё лучше, убить на месте».

Так говорила Заряночка, не сводя умоляющих глаз с Артура, и в душе её царило такое смятение и горе, что девушка, пожалуй, умерла бы на месте, кабы не лесное её воспитание и кабы не жизнь в Обители у Леса, что научила бедняжку выносить любые тяготы.

Но Хью заговорил с Заряночкой ласково и молвил: «Ободрись, дева; ибо рука Судьбы направляла тебя, не иначе; а ведь никто не поступит дурно, ежели только не задумал недоброго в сердце своём; а мы знаем, сколь правдива ты и чиста душою; и помогла ты нам немало, и вернула нам наших возлюбленных, а вместе с ними и счастье».

Но тут девушка снова разрыдалась, восклицая: «О нет, нет! Ничего, кроме горя и боли не принесла я своим друзьям; а уж себе горя и боли принесла ещё больше».

И поглядела она жалобно на Артура, и выражение лица его показалось девушке суровым и неумолимым; и задрожала Заряночка и заломила руки от тоски. Чёрный Оруженосец же заговорил и молвил: «Об этом потолкуем мы подробнее, когда окажемся в безо-пасности в пределах наших стен; тогда и увидим, в чём поступила она дурно, а в чём – нет. Но теперь одно только остаётся нам, а именно – не мешкая ни минуты, двинуться в путь к Замку Обета и привязать тело нашего собрата и друга на круп коня, дабы и он поехал с нами; а госпожа сядет на лошадь проклятого разбойника». Засим все повернулись и направились было к лошадям, но тут Заряночка споткнулась о голову убитого рыцаря, и отпрянула от неё, и указала вниз пальцем, не в силах вымолвить ни слова; и проговорил Хью: «Друзья мои, госпожа права; должно нам предать земле хотя бы вот это. Ступайте и приведите сюда наших коней, поскольку нам и впрямь пора в дорогу, а я тем временем сделаю здесь всё, что нужно».

Засим все отправились за лошадьми, а Хью и Заряночка выкопали яму при помощи мечей и положили туда голову, что принадлежала некогда предводителю банды Красного Рыцаря. И, по чести говоря, поплакала бы над ним Заряночка, ежели бы осталась в её распоряжении хоть слезинка.

Затем принялись они за дело и привязали тело покойного Бодуэна к крупу могучего гнедого коня Красного Рыцаря, дабы не тратить времени; когда же с этим было покончено, а прочие ещё не вернулись с лошадьми, Хью взял Заряночку за руку, и повёл бедняжку к ручью, и смыл с груди её запёкшуюся кровь; и ополоснула она лицо и руки, и позволила отвести себя назад: и теперь девушка нашла в себе силы прислушаться к словам утешения, к ней обращённым. И показался Заряночке Хью настолько сострадательным и добрым, что, наконец, набралась она храбрости и спросила его, как поживает Виридис. Отвечал Зелёный Рыцарь: «Все дамы находятся в полной безопасности под кровом замка; с Виридис всё в порядке, и любит она тебя всей душою. И с Авреей всё в порядке; однако что за горе её ожидает! Что до Атры, не так весела она, как остальные две, но отчего – я не ведаю».

Тем временем возвратились и остальные, ведя в поводу лошадей, и Артур кивнул в знак согласия, увидев, как поступили с телом Бодуэна; засим все сели в седла; вот так случилось, что конь Золочёного Рыцаря достался Заряночке. И вот отряд двинулся в путь, переправился через реку и углубился в лес; и воин, как и прежде, служил проводником, в то время как оруженосец вёл в поводу коня, обременённого скорбною ношей – телом покойного Рыцаря Обета.

Глава V Отряд возвращается в Замок Обета

Всадники ехали удручённые и по дороге почти не переговаривались промеж себя; не прошло и трёх часов, как стали они понемногу узнавать окрестности и поняли, что недалеко уже то место, где можно рассчитывать на встречу с сэром Эймерисом и его отрядом. Так оно и случилось: у небольшой рощицы рыцари завидели группу людей с конями в поводу и тут же опознали в них свою свиту; а те тотчас же вскочили в седла и поскакали вперёд, навстречу лордам, потрясая копьями. Очень скоро радость поджидающих обратилась в скорбь, и невозможно описать горе сэра Эймериса, ибо не ведало оно предела. И огляделась Заряночка и увидела, как стенают и сокрушаются воины, и ещё тяжелее сделалось у бедняжки на сердце; и перевела она взгляд на Артура Чёрного Оруженосца: тот восседал на коне неподвижно, с каменным, угрюмым лицом и взирал на скорбящих едва ли не с презрением. Но сэр Эймерис подошёл к Заряночке, и опустился перед девушкой на колени, и поцеловал ей руку, и молвил: «Ежели и воскресло бы моё сердце для радости, как спустя какое-то время произойдёт непременно, так возрадовалось бы оно при виде тебя, госпожа, что возвратилась к нам живой и здоровой; вот, по крайней мере, благо, способное примирить нас с утратой».

Заряночка поблагодарила кастеляна, глядя искоса на Артура; он же молвил: «Ежели это – благо, так есть и другое, ибо труп Красного Рыцаря остался на зелёной равнине, на ужин волку и ворону. Месть свершилась, и, надо полагать, это ещё не конец. Но теперь, ежели погоревали вы столько, сколь, по-вашему, подобает воинам, не станем мы здесь задерживаться; ибо за крепостными стенами окажемся мы в большей безопасности, – теперь, когда предводитель наш и полководец погиб, а ради чего – мне неведомо».

Никто не возражал; засим отряд тронулся в путь, и воин, оруженосец и сэр Хью рассказали сэру Эймерису и прочим обо всём, что с ними приключилось; но Артур молчал и держался от Заряночки поодаль, в то время как сэр Эймерис и Хью ехали по обе стороны от девушки и изо всех сил старались утешить бедняжку.

Всадники скакали всё вперёд и вперёд, не остановившись даже с наступлением ночи, и возвратились домой в Замок Обета ещё до того, как солнце поднялось над горизонтом; горестные вести принесли они, въезжая на рассвете в ворота помянутого замка; и очень скоро весь дом пробудился, и повсюду зазвучали рыдания и сетования.

Что до Заряночки, жизни в ней почитай что и не осталось, когда спешилась она в воротах; руки и ноги бедняжки одеревенели от усталости, мысли смешались, уступив место отрешённому оцепенению; и даже помыслить не могла она о наступлении нового дня и о горе Авреи. Девушка тихонько поднялась в свои покои, и показалось ей, что покинула она спальню давным-давно, хотя с тех пор прошло всего-то несколько дней; бедняжка рухнула на кровать и тотчас же заснула, хотела она того или нет, и так позабыла о своей великой скорби и малой надежде.

Глава VI О беседе промеж Заряночки и Виридис

Когда пробудилась девушка, ночь давно миновала и стоял белый день; и мгновение лежала Заряночка, недоумевая, что за бремя давит ей на душу; но тут воспоминания нахлынули на неё с ужасающей отчётливостью, и пожалела она, что не в силах снова обо всём позабыть. Тут показалось девушке, будто в комнате кто-то есть, и огляделась бедняжка, и ло! – увидела прекрасную и нежную даму, с ног до головы облачённую в зелёное: то Виридис пришла навестить подругу. Заметив, что Заряночка пошевелилась, гостья подошла к ней, и поцеловала девушку нежно и ласково, и зарыдала над нею, так что и Заряночка не сдержала слёз. Но вот, уняв рыдания, девушка обратилась к Виридис и вопросила: «Скажи мне, плачешь ли ты по утраченному другу, коего другом отныне не назовёшь, или по другу вновь обретённому?» Отвечала Виридис: «Воистину пролила я о Бодуэне немало слёз, воздавая ему должное, ибы был он отважен, и верен, и добр». Отвечала Заряночка: «Всё так; но не то имела я в виду, задавая вопрос свой; скажи вот что: рыдаешь ли ты потому, что сердце твоё должно от меня отречься, или потому, что снова мы встретились?» Отозвалась Виридис: «Кто бы ни погиб и кто бы ни выжил (ежели только речь идёт не о ненаглядном моем Хью), я бы ликовала безудержно, снова увидев тебя, друг мой». И опять расцеловала она девушку, и видно было, что ничуть не сердится Виридис и в самом деле счастлива. А Заряночка, успокоившись душою, снова разрыдалась, теперь уже от радости.

Со временем вопросила девушка: «А как судят меня остальные? Ибо ты только одна из многих, хотя и дорога мне превыше всех прочих, кроме… Намерены ли они покарать меня за проступок и безрассудство, погубившие достойнейшего в мире рыцаря? Любому наказанию порадуюсь я, если только братство не лишит меня своей дружбы».

Рассмеялась Виридис. «И вправду велики твои преступления! – молвила она. – Ибо благодаря тебе и твоей отваге все мы снова обрели друг друга, и Поход завершился, и Обет исполнился». – «Нет, скажи, что про меня говорят всяк и каждый из них», – взмолилась Заряночка.

Закрасневшись, молвила Виридис: «Хью, мой избранник, говорит о тебе только доброе; хотя никто из мужей не сокрушается так о гибели своего собрата. Аврея не ставит тебе в вину смерть возлюбленного; и вот что говорит она: «Когда иссякнут во мне фонтаны слёз, я поднимусь к ней и утешу её, а она – меня». Атра говорит… впрочем, говорит она мало, однако же говорит она вот что: «Так суждено. Верно, и я бы поступила не лучше, но куда хуже»».

Тут огнём вспыхнули щёки Заряночки, а затем побледнели, как полотно, и молвила девушка дрожащим голосом: «А Чёрный Оруженосец, Артур, что говорит он?» Отвечала Виридис: «Ничего он о тебе не говорит, кроме того только, что желает услышать в подробностях о том, что приключилось с тобою в Чёрной Долине». – «Нежная подруга, – воскликнула Заряночка, – заклинаю тебя твоей добротой и сострадательным сердцем, спустись к нему тотчас же и приведи его сюда, и тогда расскажу я ему всё, как было; и при тебе».

Отозвалась Виридис: «Видишь ли, когда мужчина любит женщину, он желает владеть ею безраздельно, и жесток и зол делается, усомнившись в любимой. И скажу я тебе, что этот человек ревнует, опасаясь, не была ли ты чрезмерно добра к погибшему рыцарю, голову коего тиран привесил тебе на шею. Более того, опасаюсь я, что ничем тут уже не поможешь, и суждено тебе разрушить счастье одной из нас, а именно, Атры; однако пусть произойдёт это скорее позже, нежели раньше. И коли сэр Артур поднимется сюда, к тебе, и выслушает твою историю в присутствии меня одной, сдаётся мне, что бедняжке Атре это причинит боль, и немалую. Не лучше ли всем нам собраться вскорости в верхних покоях; там ты и рассказала бы свою повесть всем нам; а после и мы завели бы речь о нашем освобождении и возвращении. И ежели поступим мы так, то не создастся впечатления, будто братство наше распалось».

Молвила Заряночка: «Тяжко мне рассказывать свою повесть перед Атрой и перед ним. Нельзя ли сделать так, чтобы ты выслушала её здесь и сейчас, а впоследствии передала бы прочим?» – «Нет, нет, – отвечала Виридис, – менестрель из меня никудышный, так что от твоего лица говорить мне негоже. Да и вовеки не удастся мне пересказать историю так, чтобы прочие поверили каждому слову, как если бы видели всё своими глазами. Кроме того, когда обо всём будет поведано, тогда станем мы все ещё ближе друг к другу и теснее связаны. Умоляю и заклинаю тебя, милая подруга, сделай это для меня, согласись держать речь перед всем нашим братством. И ежели тяжко для тебя это, считай это карой, каковая причитается тебе от меня за то, что попала в такую беду».

Улыбнулась Заряночка печально и ответствовала: «Да будет так; и да измыслят мне прочие наказание столь же лёгкое, как измыслила ты, о сестрица. Однако же куда охотнее предпочла бы я, чтобы тело моё и кожа моя заплатили бы виру. Ну что ж, поскольку должна я поступить по твоему слову, так чем скорее, тем лучше».

«Не пройдёт и получаса, – отвечала Виридис, – как приведу я всё наше братство – тех, кто остался, – в верхние покои, дабы все тебя выслушали. Засим приходи к нам туда, как только оденешься. И послушай-ка! – довольно с тебя смирения и кротости; не унижайся ты перед нами, устрашась нашего горя. Ибо в то время как говоришь ты, будто мы тебя накажем, будет среди нас один, кого сама ты в силах казнить и мучить, сколько душе угодно; воистину, подруга, горько мне, что это так; но раз уж дела не поправишь, одно остаётся мне: пожелать тебе счастья, да и ему тоже».

С этими словами повернулась Виридис и вышла из комнаты, а Заряночка, предоставленная самой себе, ощутила в душе тайную радость, совладать с которой не могла, невзирая на горе своих друзей, каково бы оно ни было.

Глава VII Заряночка рассказывает о своём путешествии вверх по Долине Серых Овнов

Как Виридис сказала, так и сделала, и привела всех в верхние покои; не хватало одного только Бодуэна. Все расселись полукругом, не произнося ни слова; и вот, наконец, распахнулась дверь и вошла Заряночка, одетая в простое чёрное платье безо всяких украшений; низко поклонилась она собравшимся и встала перед ними, опустив голову, словно перед строгими судьями, ибо таковыми, по чести говоря, она друзей и почитала. Хью повелел было девушке сесть промеж Паладинов, но отозвалась Заряночка: «Нет, сидеть промеж вас я не стану, пока не выслушаете вы мою историю и не скажете мне, что я по-прежнему друг вам». Никто ничего не ответил; Атра глядела прямо перед собою, избегая встречаться с девушкой взором; Артур уставился в землю, но Хью и Виридис смотрели на Заряночку приветливо, и на глаза Виридис набежали слёзы.

Тогда заговорила Заряночка и молвила: «Преступницей стою я здесь, перед вами; но вот что скажу я вам, дабы не думали вы обо мне хуже, чем есть на самом деле: когда уехали вы, о Паладины, и долгим показалось время разлуки, а вы всё не возвращались, тоска легла мне на сердце тяжким бременем, и надежда угасла, и страх нарастал, и душа моя столь истерзала тело, что уже подумала я, будто заболею. И знала я, что не порадуетесь вы, вернувшись домой и застав меня недужной; засим очень мне хотелось сделать хоть что-нибудь, дабы исцелиться. Тогда угодно было судьбе, чтобы услышала я в подробностях повесть о Чёрной Долине Серых Овнов и о том, как порою сбываются там заветные желания; и подумалось мне, как хорошо бы оно было бросить вызов приключению и добиться желаемого. Об этом, без сомнения, поведал вам капеллан, сэр Леонард, но вот ещё что должна я к тому прибавить: сам священник к проступку моему не причастен; всё делалось моей волей и по моему наказу, и не мог он меня ослушаться. Потому заклинаю я вас всей душой: не держите на него зла, но всё ему простите. Скажите мне, о, скажите, исполните ли вы эту мою просьбу?»

Отвечал Хью: «Мы его прощаем, а сможет ли он простить себе – его дело». Но Артур промолчал, и Заряночка поглядела на него встревоженно, и лицо бедняжки исказилось, и проглотила она комок в горле. Но вот девушка снова повела речь и принялась рассказывать друзьям обо всём, что случилось с нею, когда отправилась она в Чёрную Долину, как изложено выше. Ничего не утаила Заряночка из того, что говорилось и что делалось; свободно говорила она, не выказывая ни стыда, ни страха, и столь ясно и мило, что никто не усомнился в словах девушки; и Артур поднял голову, и то и дело глаза его встречались с глазами рассказчицы, и более не читалось в них непреклонной суровости, хотя тотчас же отводил он взгляд.

И вот дошла Заряночка до того места, когда они двое, незнакомый рыцарь и она, покинули долину у обрыва и двинулись через дикий лес в направлении Замка Обета, и сказала девушка: «Когда свернули мы в лес, оставив за спиною помянутую долину, до полудня оставалось ещё часа четыре; и ехали мы до тех пор, пока не наступил полдень, и отдохнули у ручья и подкрепились, ибо не видели мы причины загонять коней; но спутник мой, незнакомый рыцарь, казался угрюмым и удручённым и, можно даже сказать, мрачным. Я старалась ободрить его и говорила с ним приветливо, как с тем, кто прежде был врагом, а стал другом; но чужак в чёрном отвечал мне: «Госпожа, ни к чему это не приведёт; жаль мне, что собеседник из меня никудышный; право же, старался я развеселиться; но вдобавок к тому, о чём известно и тебе, и мне и что меня угнетает и мучит, ныне легла мне на сердце тяжесть, и не в силах я от неё избавиться, и ничего подобного я не испытывал прежде. Засим с твоего позволения сядем-ка мы немедленно на коней, дабы поскорее оказаться в Замке Обета и в темнице сэра Эймериса».

Засим поднялась я на ноги и сказала ему, улыбаясь: «Ободрись, друг! Не темница тебя ждёт в Замке Обета, но радушный приём друзей». Незнакомец в чёрном промолчал в ответ и веселее не сделался; так оседлали мы коней и скакали ещё часа три, пока не выехали из густой чащи на открытую протяжённую прогалину, что, словно широкая дорога зелёного дёрна, пролегла через чащу; не иначе как рука человека расчистила помянутую зелёную просеку. Туда добрались мы, следуя по течению речки, что вместе с нами вырвалась на равнину из леса, а затем, свернув в сторону, убегала на север, рассекая прогалину надвое.

Оказавшись там, промеж чащи и ручья, мы натянули поводья; лесной уголок этот показался мне красивым на удивление, и не без удовольствия глядела я по сторонам, радуясь всем сердцем. Тут молвил рыцарь: «Леди, не ощущаешь ли ты непомерной усталости?» – «Нет, – отвечала я, – ничуть не бывало». – «Странно, – проговорил мой спутник, – ибо я настолько утомлён, что должен, чего бы то ни стоило, сойти с коня и прилечь на траву, иначе рухну с седла». Тут незнакомец спешился и постоял подле меня немного, словно желая помочь мне спрыгнуть с седла, но возразила я: «Рыцарь, заклинаю тебя, даже если притомился ты, постарайся продержаться ещё немного, дабы не настигла нас здесь опасность». – «Опасность? – отозвался он. – Да, так оно и было бы, кабы Красный Рыцарь проведал о том, где мы находимся; да только откуда ему знать?» Последние слова незнакомец проговорил с трудом, словно в полусне, а затем молвил: «Прошу простить меня, госпожа, но голова моя так и клонится; позволь мне немного поспать, а затем я встану и отвезу тебя прямиком к цели и итогу твоего путешествия». С этими словами рыцарь в чёрном улёгся на траву и тут же заснул как убитый, а я уселась подле, в великом страхе. Сначала, сказать по чести, я заподозрила предательство, ибо как могла я полностью доверять этому человеку после всего случившегося? Но когда убедилась я, что сон незнакомца непритворен, сомнения такого рода я прогнала и не знала, что и подумать.

Так прошёл час; то и дело принималась я расталкивать спящего, но всё было напрасно; и не знала я, что делать, кроме как дожидаться пробуждения незнакомца; ибо не ведала я дороги к замку; более того, хотя спутник мой и был рыцарем, и притом при оружии, боялась я покинуть его одного и без охраны; засим я осталась.

Но вот случилось нечто новое. Показалось мне, будто слышу я бряцание меча и доспехов; а зелёная дорога поворачивала так, что мыс леса в сотне ярдов к северу скрывал прогалину от моего взора, и можно было к нам подъехать на расстояние достаточно близкое, оставаясь невидимым, ежели двигаться по другую сторону реки. Засим я проворно вскочила на ноги, и натянула лук, и взяла в руки стрелу, и едва проделала это, как из-за помянутого мыса появился всадник. Он был во всеоружии, в алом сюрко, и восседал верхом на огромном и лоснящемся гнедом коне. Не спуская с незнакомца глаз, я старалась растолкать спящего ногой и кричала ему: «Просыпайся!» – но рыцарь в чёрном едва пошевелился и пробормотал что-то бессмысленное.

Заметив нас, чужак натянул на мгновение поводья, а затем направился было в мою сторону, но я вложила стрелу в тетиву, и нацелилась в него, и крикнула ему остановиться. Тут услышала я, как рыцарь в алом хрипло расхохотался во всё горло и закричал: «Нет, это ты постой, пригожая охотница, а я уж не побоюсь твоих стрел, лишь бы до тебя добраться. Но с чего бы вон тот лежебока, что разлёгся у твоих ног, не поднимется и не бросит мне вызова, раз уж он твой полюбовник? Или он мёртв?» Голос незнакомца звучал резко и гулко, и я ужасно его испугалась; и страх, равно как и мужество, заставили меня спустить тетиву, не мешкая долее; и, несомненно, страх тому виною, что стрела пролетела в дюйме или около того от правого плеча всадника. Снова услышала я его хриплый смех и увидела, как наклонился он вперёд и дал шпоры коню; я понимала, что другую стрелу достать не успею, засим подобрала я юбки и бросилась бежать сломя голову; но, несмотря на то, что весьма проворна я, меня это не спасло, ибо платье затрудняло движения, и, кроме того, сбитая с толку, не знала я, куда направиться, ибо ведала, что в воде конь меня нагонит.

Засим всадник поравнялся со мною в мгновение ока, и протянул руку, и ухватил меня за волосы, и притянул к себе, одновременно останавливая коня. Тут он снова расхохотался и молвил: «Воистину, раскрасневшаяся да растрёпанная, беглянка не так пригожа; ну да это дело поправимое; но, клянусь Алым Петром! – что у девчонки за ножки!» Затем он отпустил меня и спешился, и, толкая меня перед собою, двинулся к моему спутнику, по-прежнему погружённому в непробудный сон. Оказавшись подле спящего, Красный Рыцарь склонился надо мною и уставился мне в лицо; и разглядела я, сколь он огромен, и ещё заметила огненно-рыжую прядь, что выбилась из-под шлема. Зелёные глаза незнакомца свирепо глядели из-под кустистых рыжих бровей; всем видом своим наводил он ужас.

И вот заговорил Красный Рыцарь гневно и грубо, словно я в чём-то перед ним провинилась: «Эй ты, отвечай, кто ты сама такая и кто это?» Я промолчала, ибо от страха слова застыли у меня на устах. Супостат топнул ногою и закричал: «Ха! – ты что, онемела? Говори! А не то хуже будет!» Ответствовала я, дрожа всем телом: «Зовут меня Заряночка; я никому не принадлежу; родни у меня нет; что до этого человека, имени его я не знаю». Вопросил Красный Рыцарь: «Ты живёшь в Замке Обета? Уж не наложница ли ты тамошних скромников-Паладинов?» Несмотря на владеющий мною ужас, в сердце моём вскипел гнев, и отозвалась я: «Я живу в Замке Обета». Рявкнул Красный Рыцарь: «А этот человек (тут он повернулся и пнул спящего в бок), где ты с ним сошлась?» Снова промолчала я, и зарычал он: «Отказываешься отвечать, да? Смотри мне, а не то заговоришь под принуждением, я уж о том позабочусь. Теперь скажи мне вот что: уж не повстречались ли вы в Чёрной Долине Серых Овнов?» Снова не знала я, что ответить, дабы не причинить ненароком зла тому, кто раскаялся во зле, мне причинённом. Но Красный Рыцарь расхохотался и молвил: «Это я тебе припомню: первое – что ты-таки выстрелила в меня из лука, второе – что таки попыталась бежать от меня, и третье – что не спешишь отвечать на мои вопросы. Но от того мне ни жарко ни холодно; ибо, во-первых, стрела твоя пролетела мимо; во-вторых, ноги тебя не спасли (хотя пока бежала ты, глядеть на них было одно удовольствие); и, в-третьих, всё, что ты могла бы сообщить мне, я знаю и без тебя. Теперь сообщу я тебе, что сегодня – пятница, а вы двое впервые повстречались в Чёрной Долине во вторник; теперь задам я тебе последний вопрос, а ответишь ты или нет, это уж как тебе угодно, ибо вскорости я разбужу этого проворного и непоседливого рыцаря и полагаю, что уж он-то мне скажет правду об этом деле, даже если об остальном умолчит. Скажи-ка, ты, распутница Паладинов-скитальцев, где и сколько раз начиная со вторника довелось тебе лежать в объятиях этого достойного рыцаря?» – «Нигде и никогда», – ответствовала я. «Думается мне, что ты лжёшь, – проговорил Красный Рыцарь, – как бы то ни было, посмотрим, что поведает нам вот этот доблестный воин. Ха! Ты полагаешь, что разбудить его окажется непростым делом, не так ли? Ну что же, поглядим. Тот, кто наслал сон, сумеет и разогнать его».

Тут подошёл он к Чёрному Рыцарю, и склонился к самой голове спящего, и произнёс над ним несколько слов, однако так тихо, что ничего не удалось мне разобрать; и в то же самое мгновение спутник мой вскочил на ноги, да так внезапно, что едва не столкнулся с Красным Рыцарем. Незнакомец в чёрном постоял немного, пошатываясь и моргая, однако же каким-то образом умудрился извлечь из ножен меч; и Красный Рыцарь не остановил его руку, но, едва тот отчасти пришёл в себя, заговорил снова: «Привет тебе, сэр Томас, Верный Томас! Мягко твоё ложе, а уж наложница-то как хороша!»

Чёрный Рыцарь отпрянул от противника; он уже окончательно стряхнул с себя сон и стоял настороже, не произнося ни слова. Тут молвил Красный Рыцарь: «Сэр Томас, я задал этой прекрасной даме вопрос, но память бедняжку подводит, и никак не может она ответить; может быть, ты справишься лучше. Расскажи-ка мне, где и сколько раз разделял ты с нею ложе, начиная с прошлого вторника и вплоть до сегодняшнего дня?» – «Нигде и ни разу», – воскликнул сэр Томас, хмуря брови и поигрывая мечом. «Ха, – молвил Красный Рыцарь, – слышу эхо её слов. Ло, это вы сговорились промеж себя. Но, по крайней мере, исполнив моё поручение (хотя, сдаётся мне, не особо-то поспешая) и добыв мне эту женщину, ты, без сомнения, везешь её теперь в Красную Крепость – как бы ты там ни поразвлёкся с нею по дороге?» – «Нет, – отвечал мой друг, – я увожу её подальше от Красной Крепости». – «Горе тебе, – молвил второй, – что повстречался ты со мною и при том наполовину безоружен». И рыцарь в алом занёс было меч; но тут же снова опустил клинок остриём вниз.

Тут Красный Рыцарь заговорил снова, и в голосе его уже не слышалось насмешки: «Одно слово, Томас, прежде чем покончим мы с этим делом: до сих пор ты служил мне верой и правдой, да и я тебя не обижал. Вот что скажу я: добыл ты эту женщину, и не сомневаюсь, что поначалу собирался доставить её мне, никоим образом на неё не посягая; но затем красота девчонки вскружила тебе голову, ибо, по чести говоря, знаю я, что ты падок до женщин; и вознамерился ты оставить её себе, чему я нимало не дивлюсь. Только, одержимый любовью, не подумал ты, что оставить её себе ты не сможешь, покуда я жив, разве что предашь меня, перейдя на сторону моих и твоих недругов. Потому что таков уж я, что ежели чего пожелаю, так ни за что не отступлюсь. Засим, когда я усомнился в тебе, ибо чересчур ты замешкался, я навёл на тебя сон и поймал тебя с поличным. И что ты можешь тут поделать? Не сомневайся, что ежели дело дойдёт до мечей, я сполна заплачу тебе за попытку отнять у меня наложницу, заплачу тем, что не отниму у тебя ничего другого, кроме жизни. Однако же готов я простить тебе всё, ежели ты тихо-мирно отправишься со мною и с этой искательницей приключений назад в Красную Крепость и не станешь возражать, коли тебе я её не отдам, а оставлю себе, пока не надоест; а впоследствии, коли пожелаешь, забирай её и делай с ней, что хочешь. А теперь смотри: и счастливая эта возможность, и сама жизнь – это мой тебе дар; ибо в противном случае не видать тебе ни девицы, ни жизни».

«О да, да, – отвечал мой друг, – я знаю, чего ты добиваешься; я был не последним из твоих дьяволов и долгое время служил тебе на совесть, и неохота тебе меня терять; но отныне не желаю я быть дьяволом, по крайней мере, на этой земле; лучше умереть, а там уж как сложится. Господь милосердный, позаботься об этой даме и спаси её, раз уж более не в моей это власти. Прощай, милая дева!»

Едва слетели с уст Чёрного Рыцаря эти слова, как меч его взвился в воздух, и обрушил Томас на противника удар столь яростный и точный, что едва не выбил клинок из руки великана, и не успел тот прийти в себя, как следующий удар пришёлся прямо по шлему Красного Рыцаря, и разбойник рухнул на колени; и сердце во мне встрепенулось, ибо решила я, что, может статься, защитник мой одержит верх. В то же мгновение вспомнила я о ноже за поясом, и выхватила его, и подбежала к Красному Рыцарю, и одной рукою сорвала капюшон его кольчуги, а другою вонзила нож ему в плечо: однако столь могуч был мой недруг, что даже не почувствовал боли, но наотмашь размахнулся мечом и ударил противника по ноге, бронёй не прикрытой, и нанёс ему такую рану, что тот с грохотом рухнул на землю. Тогда поднялся Красный Рыцарь, и отшвырнул меня левой рукою, и перешагнул через моего спутника, и воткнул меч ему в горло. Затем повернулся он ко мне и проговорил хриплым голосом, напоминающим резкий звук рога: «Стой и не двигайся; коли сделаешь хоть шаг, зарублю тебя на месте». И отошёл он в сторону, и уселся на берегу чуть поодаль от мёртвого, и вытер меч о траву, и положил его рядом, и посидел так некоторое время, размышляя про себя. Затем Красный Рыцарь подозвал меня к себе и приказал повернуться к нему лицом, скрестив на груди руки. И молвил он мне: «Ты – моя рабыня и моя собственность, ибо так постановил я немало дней тому назад; и теперь ты в моих руках, и могу я поступить с тобою так, как мне вздумается. Но вместо того, чтобы быть со мною покорной и кроткой, ты взбунтовалась против меня, выстрелила в меня из лука, попыталась бежать, отказалась отвечать на мои вопросы и ударила ножом. Короче говоря, ты стала врагом мне. Скажу более: это по твоей вине потерял я доброго слугу и верного сотоварища, какового любил я; это ты его убила. Так вот размышляю я: что теперь с тобой делать». Отозвалась я: «Ежели заслужила я смерть, так кончай скорее и убей меня тут же на месте, только, заклинаю тебя, заклинаю твоей матерью, не увози меня в свой дом!»

Отвечал Красный Рыцарь: «Замолчи; я думаю не о том, чего ты заслуживаешь или не заслуживаешь, но о том, что доставит удовольствие мне. Теперь послушай, что скажу: ты стала моим врагом, и я одержал над тобою верх; ты – беглая рабыня, и я поймал тебя. Раз уж ты враг мне, я свободно могу измыслить для тебя смерть самую жестокую; раз уж ты рабыня, я в полном праве подвергнуть тебя самому мучительному и суровому наказанию, – это уж как мне заблагорассудится. Убивать тебя мне не угодно; лучше я увезу тебя в Красную Крепость, а там поглядим, что с тобою можно сделать; ибо, сдаётся мне, ты годишься на большее, нежели рабский удел; а ежели нет, так, значит, рабыней и останешься. Засим что до причитающегося тебе наказания, я и это тебе прощаю, в силу помянутой надежды. Однако же как-то должен я тебя опозорить, дабы отплатить за любовь, что связывала тебя с убитым рыцарем. Сейчас мы над этим поразмыслим; но изволь запомнить: что бы я ни надумал, молить меня о пощаде напрасно, хоть речи твои столь же сладки и нежны, как и тело».

Тут призадумался Красный Рыцарь, а я стояла на месте, не смея пошевелиться, и так тяжело сделалось у меня на сердце, что и жизнь была не в радость. Однако же не стала я ни сокрушаться, ни плакать, думая про себя: кто знает, не случится ли чего мне во благо по дороге от этого места до Красной Крепости; сохраню-ка жизнь хотя бы для этого.

Наконец Красный Рыцарь поднялся на ноги, и взял в руку меч, и приблизился к телу убитого рыцаря, и отсёк бедняге голову. Затем подошёл он к двум лошадям, тем, что принадлежали сэру Томасу и мне, и снял с них сбрую: подпруги и кожаные ремни, сколько ему понадобилось; а затем обрядил меня так, как вы видели, и затянул на мне подпругу вокруг пояса, и крепко прикрутил меня к поводу, дабы тащить за собою. А затем сделал он то, другое, о чём тошно мне рассказывать, а именно: взял он голову убитого, и обвязал её ремнём, и привесил мне на шею; а проделав это, молвил: «Это сокровище ты сама отнесёшь к моему дому; и там, надо думать, мы предадим голову земле, ибо этот человек был моим верным другом. Ло, никакого иного зла не причиню я тебе до тех пор, пока не испытаю, на что ты годна. Это тебе – позор, а не пытка; ибо поеду я шагом, а зелёная дорога и мягкая, и ровная; засим не бойся, что я тебя опрокину и потащу волоком. А завтра позор твой забудется, и поглядим мы, что с тобою делать».

Ло, друзья мои, то были его последние слова: на этом Красного Рыцаря настигла смерть, а рассказ мой подошёл к концу; ибо совсем недалеко удалились мы от того места, как из лесу появились вы; а затем погиб один друг, а другие, может быть, усомнились; и приключилось всё горе и страдания, от коих никогда мне не избавиться, ежели вы не простите мне всё то, что сделала я не так, и не поможете мне в будущем». И Заряночка развела руками, и понурила голову, и из глаз её на пол хлынули слёзы.

При виде скорби Заряночки разрыдалась и Виридис, а Аврея заплакала собственному горю, растревоженному горем подруги. Атра не проронила ни слезинки; ибо скорбь настолько глубокая, что читалась в лице её, не находит выражения в слезах.

Тут заговорил Артур и молвил: «Здесь видна рука Судьбы; жестокий удар нанесла она нам; однако же нечего нам поставить в вину сестрице нашей Заряночке, и поступила она в отношении нас отнюдь не легкомысленно; хотя, может статься, заблуждалась, усомнившись в том, что удача Похода приведёт нас назад в должное время; и всему, что сказала Заряночка, верим мы, словно странице из Священного Писания». Все согласились с Артуром и велели девушке подойти и присоединиться к Братству; но сперва мало что осознавала она, будучи вне себя от радости: такое смятение произвели в ней ласковые слова Артура; засим Заряночка чуть помедлила и устыдилась, что не в состоянии прислушаться к остальным друзьям своим. Тут подошла Виридис, взяла Заряночку за руку и подвела её к сэру Хью, и Заряночка опустилась перед ним на колени и поднесла к губам его руку; но Зелёный Рыцарь обхватил обеими руками лицо девушки и поцеловал её в губы по-доброму, с видом весёлым и дружелюбным. Затем Заряночка опустилась на колени перед Авреей, не смея поднять на неё глаза; но Аврея расцеловала подругу и велела ей приободриться, хотя слова дамы в золоте прозвучали холодно. Затем Заряночка подошла к Артуру, и опустилась перед ним на колени, и взяла его за руку, и поцеловала эту руку, и поблагодарила от души за приветные его слова, всё это время не сводя глаз с его лица; и видела девушка, что Чёрный Оруженосец бледен и встревожен, и всё отдала бы она, чтобы остаться с Артуром наедине и спросить, почему.

Что до Атры, едва Заряночка приблизилась к ней, дама в чёрном поднялась на ноги, и обхватила руками шею подруги, и зарыдала и заплакала у неё на груди, а затем поспешно вышла за дверь, и спустилась в зал, и принялась расхаживать там взад и вперёд, до тех пор, пока обуревающая её страсть не поутихла немного; тогда снова смогла Атра показаться друзьям, спокойная и приветливая. Когда же снова возвратилась она в верхние покои, Артур держал речь, и сказал он вот что:

«Вам, о дамы, говорю я, что мы, обитатели замка, знаем лучше лучшего: избежав Красной Крепости, избежала дорогая наша подруга участи столь страшной, что негоже нам роптать на утрату собрата; ибо жизнь воина, каковая неизменно под угрозою смерти, – вира не слишком тяжёлая за спасение подруги, притом столь милой и нежной, от долгой и мучительной смерти. Ибо должно вам узнать, что помянутая Крепость давно уже почитается сокровищницей горестей и вместилищем скорби; ибо тамошний тиран не ведал жалости, равно как и его люди. В другой раз, когда воспрянете вы духом, я, может статься, порасскажу вам подробнее и в красках о тех, кто исполнял его волю; как, скажем, о его доверенном отряде вооружённых наёмников, прозванных Мельниками; и о его собрате-чародее, знатоке ядов, по прозвищу Аптекарь; и о трёх старухах, прозванных Фуриями, и о трёх юных женщинах, прозванных Грациями; и о гончих его, что питаются человеческим мясом; и тому подобные байки, ужасные, словно ставшие реальностью ночные кошмары. Но теперь и сейчас скажу я, что как только свершим мы погребальный обряд над телом дорогого нашего собрата, должно бы нам продолжить битву, начатую им так доблестно. Я имею в виду, что теперь, когда Поиски наших дам завершились и Обет исполнен, следует нам, тем, что остались от братства, объявить войну Красной Крепости и её гнусным обитателям. Как только останки Бодуэна предадут земле, мы соберём воинство и отправимся туда во всеоружии, дабы в сражении этом выжить или умереть, но очистить землю от зла, как поступали мужи древних дней, уничтожая драконов, и великанов, и порождения ада, и сынов Каина».

Щёки Артура разгорелись, пока говорил он; Чёрный Оруженосец обвёл глазами зал, и остановил взор на Заряночке, и заметил, что и её лицо пылает, и сияют глаза; что до Виридис, настолько упала бедняжка духом, что побледнела как полотно, и губы её задрожали.

Тут заговорила Аврея и молвила: «Благодарю тебя за речь, Чёрный Оруженосец; я знаю, что избранник мой порадуется в раю, узнав о ней; и о том скажу я Бодуэну завтра, пока станут отпевать его».

Отозвалась Атра: «Речь хороша; уповаем мы на то, что деяния окажутся ещё лучше. Ибо пробудилось ныне зло, что зло уничтожит, как часто случается, когда доблестным причиняют обиду, и у чистых сердцем похищают радость; тогда рука свершает деяния доблести, и в сердце снисходит мир, и страдание обретает утешение».

Все глядели на Атру, дивясь, ибо говорила она, вскинув голову, с горящими глазами, подобно пророчицам далёкой древности. И устрашилась Заряночка даму в чёрном, хотя и любила её.

Последним заговорил Хью и молвил: «Воистину хорошо придумано, собрат мой; и дивлюсь я, что не мне первому пришло это в голову; что бы ни ожидало нас, жизнь или смерть, я пойду за тобою. А исход приключения не так уж и безнадёжен, ибо ежели мы потеряли предводителя, так они потеряли дьявола-главаря и дьявола рангом поменьше. Более того, добрые жители Гринфорда непременно присоединятся к нам, и это придаст нам сил, ибо мужей в городе довольно, и все они славные воины; есть у них мастера-ремесленники, что построят для нас машины и помогут мудрым советом; да и деньгами город богат, так что может и людей нанять, и прикупить всё необходимое. Потому, думается мне, не след нам медлить: нужно тотчас же выслать посланцев собирать воинство».

«Тотчас же, – подтвердил Чёрный Рыцарь, – так пойдёмте-ка отыщем сэра Эймериса».

Засим оба рыцаря поднялись и ушли по своим делам, оставив женщин в одиночестве, и долго не возвращались.

Глава VIII Атра и Заряночка беседуют промеж себя, пока Паладины держат военный совет

Пока мужи отсутствовали, Виридис сидела печальная, молчаливая и удручённая, хотя и не плакала; ибо не успела она нарадоваться, как уже и похитили у неё радость; и Аврея казалась ничуть не веселее, чем следовало ожидать. Атра же неслышно подошла к Заряночке и молвила вполголоса: «Нужно мне поговорить с тобою; так не спустишься ли со мною в зал?»

Заряночка несколько оробела, однако позволила Атре взять себя за руку, и вместе сошли они вниз, и Атра подвела девушку к окну со ставнями; там уселись они рядом, бок о бок, и долгое время ни одна не произносила ни слова. Наконец, заговорила Атра, дрожа и заливаясь краской: «Заряночка, знаешь ли ты, что за мысль и что за надежда владели моим сердцем, когда говорила я только что слова гордые и безрассудные?»

Заряночка промолчала и тоже задрожала всем телом.

«Вот какие, – призналась Атра, – не ведая страха, отправится он на эту битву и, может статься, погибнет; так было бы лучше, ибо тогда жизнь начнётся заново, а что делать с этим жалким подобием жизни?»

Отвечала Заряночка, вспыхнув: «Ежели умрёт он, так умрёт достойно; ежели выживет, так и жить будет достойно». – «Да, верно, – откликнулась Атра, – воистину ты счастливая женщина!»

«Ты меня ненавидишь?» – вопросила Заряночка.

Отозвалась Атра: «Горды слова твои; но нет, не испытываю я к тебе ненависти. Даже теперь, держа хвастливую речь, я думала: «Когда погибнет он, как подобает доблестному рыцарю, тогда, как только жизнь начнётся заново, мы с Заряночкой опять станем подругами и сёстрами и часто станем беседовать промеж себя и вспоминать его и о том, как он был добр и как любил нас». Горе мне! – так представлялось мне, пока сидел он здесь рядом со мною, и видела я его и думала о том, сколь он добр; тогда мнилось мне, будто смогу я отказаться от него; но теперь, когда его нет и я его не вижу, ясно мне, что стала я для него чужой и ничто нас не связывает, и призываю я назад слова свои и мысли, и говорю: «О, хоть бы он выжил!» И впрямь счастливая ты женщина, ибо погибнет ли он, или вернётся живым, твой удел – радоваться!»

Молвила Заряночка: «Вот теперь ты меня ненавидишь, и мы – враги, так?»

Атра не ответила и помолчала немного, а затем промолвила: «Горько это и больно, и не знаю я, где искать помощи. Несколько раз видела я на стене церкви миноритов* в Гринфорде чудную картину, что изображает обитель Блаженных Душ: гуляют избранные по лугам Рая, все облачены в сходные одежды – и мужи, и жены; головы их увенчаны цветами, а ноги босы, ибо ступают они по мягкой траве и цветам; рука об руку идут они: гнев остался в прошлом, и все желания обратились в светлую любовь-доброту, и боль прощения позабыта. А под картиной написано:

Власть утратили навеки зимний хлад и лета грозы, Нескончаемые вёсны дарит цвет бессмертной розы.

О, кабы могла я, кабы могла на это надеяться! О, кабы пришли эти дни и утихло бы горе! Вот говорю я, и надежда пробуждается; но вот слово сказано, и остаётся желание, надежды лишённое». И Атра склонила голову и горько зарыдала; и припомнила Заряночка, как добра была к ней в прошлом дама в чёрном, и тоже заплакала, от жалости к ней.

Спустя какое-то время Атра подняла голову и сказала так: «Заряночка, я не испытываю к тебе ненависти; и врагам такие вещи не говорят. Более того, попрошу я тебя об одной услуге. Ежели наступит такое время, когда сможешь ты что-то для меня сделать, ты сама это поймёшь, надо думать, так что мне говорить не придётся. В тот день и час я велю тебе вспомнить о том, как некогда стояли мы вместе у подножия лестницы в Башне Рыданий на Острове Непрошеного Изобилия, ты – обнажённая, перепуганная и дрожащая; вспомни и о том, что я совершила для тебя в ту пору, дабы помочь тебе, и спасти тебя, и утешить. А обратившись мыслями к прошлому, сделай для меня, что сможешь. Пообещаешь ли?»

«Да, о да, – отвечала Заряночка, – и тем более охотно, что часто вспоминаю я об этом, снова и снова. Потому заклинаю тебя: позволь оказать тебе услугу, коли в моих это будет силах, когда бы ни представился случай; пусть даже себе причиню я тем самым боль и горе; ибо ты именно это имеешь в виду, я знаю».

«Так не забудь, – холодно проговорила Атра, – надо думать, тебе же во благо обернётся это впоследствии: ибо ты – счастливая женщина».

Говоря это, Атра поднялась на ноги и молвила: «Тише! Вот возвращаются лорды с военного совета; ло, вот он идёт, и сердце моё снова ожесточается против тебя и почти заставляет меня пожелать, чтобы ты снова стояла передо мною обнажённая и беспомощная. Ло, несчастье моё! – он заметит по лицу моему, что охотно причинила бы я тебе зло. А ведь ничего подобного я не сделаю; ибо чем поможет мне это? Да и ты – подруга мне и верная посланница Поисков!»

Плохо расслышала Заряночка последние слова собеседницы, ибо в зал вошли Хью и Артур; и хотя попыталась девушка смирить свои мысли и подумать о подруге и её несчастье, однако же не могла она не ликовать втайне, теперь, когда узнала наверняка, что столь искренне любит её избранник. И подумалось Заряночке, что воистину права Атра, называя её счастливой женщиной.

Засим все они вместе поднялись в верхние покои и присоединились к Аврее и Виридис; и Хью сообщил дамам, как распорядились мужи касательно посланцев, кои должны были призвать в Замок Обета окрестных рыцарей и танов, и олдерменов* Гринфорда, дабы начать сбор воинства, каковому предстояло выступить противу Красной Крепости.

Глава IX Хью рассказывает о завершении Похода

Когда о делах войны всё было сказано и на время наступило молчание, взяла слово Заряночка, и заговорила кротко и ласково, и молвила: «Дорогие подруги, а что произошло с вами на острове с того момента, как я вас покинула, и что приключилось с вами, верные рыцари, со времён отъезда? О том весьма хотелось бы мне услышать ради самой истории, равно как и потому, что, коли поведаете вы мне о пережитом, сочту я это знаком вашего прощения моему проступку; засим обратилась бы я к вам с подобною просьбою, ежели, конечно, не очень вы устали».

Все охотно изъявили своё согласие, и заговорил Хью, и сказал так: «С вашего соизволения, собратья, я расскажу в нескольких словах о том, что случилось с нами по пути к Острову Непрошеного Изобилия, а затем Виридис продолжит повесть с того момента, как Заряночка покинула помянутый остров в ведьминской ладье». Никто противу того не возразил, и продолжил Хью: «Краток рассказ мой о путешествии: на следующее утро после нашего отъезда мы добрались до Острова, Где Царит Ничто, и, будучи тобою упреждены, о Заряночка, пробыли там совсем недолго, для того только, чтобы отдохнуть от сидения в лодке, и ни на шаг не отходили от песчаного плёса и спустя три часа решили, что пора и в дорогу.

И вот снова спустили мы ладью на воду и к полуночи добрались до Острова Королей; и с восходом солнца поднялись в крепость и долго разглядывали мертвецов, стараясь ничего не упустить; и покинули остров ещё до полудня и с наступлением темноты добрались до Острова Королев. На следующее утро постановили мы, что надо бы нам пойти посмотреть на призраков помянутых благородных дам, на случай, ежели, с тех пор, как ты там побывала, произошло нечто новое, имеющее отношение к Походу. Однако в замке всё осталось по-прежнему, и уплыли мы восвояси, пока день только начинался.

До Острова Юных и Старых мы добрались к закату того же дня, и мальчуган с девочкой спустились к берегу поглядеть на нас и подивиться, и мы некоторое время занимали их весёлой игрою, а после дети отвели нас к хижине старика, каковой принял нас весьма учтиво и дал поесть-попить. Надо сказать, что, когда дело уже близилось к утру, хозяин дома выставил нам крепкого напитка и, похоже, счёл за обиду, что мы не слишком-то злоупотребили сим угощением, сам же старик, по чести говоря, к чаше прикладывался неоднократно, пока не заснул. Но прежде чем упился он до беспамятства, мы засыпали его вопросами про остров и его обычаи, но ничего-то старец не знал и ничего не смог порассказать нам. И о тебе спросили мы, сестрица, но тебя он давно позабыл.

На следующий день старец спустился с нами к ладье и долго заклинал нас взять его с собою; ибо здесь, говорил он, нет ни правителя, ни прекрасных дам; и ежели останусь я на острове, скоро истечёт отпущенный мне срок, а очень бы хотелось мне изведать радость, и долгих лет жизни тоже хотелось бы. Мы же не посмели взять старца на борт, опасаясь, что духу Посыльной Ладьи это не понравится; засим мы вежливо отказали обитателю острова, поблагодарили за гостеприимство и оделили дарами, а именно, золотым кольцом на палец и золотою же пряжкой. Засим побрёл старец прочь, как нам показалось, слегка удручённый, но ещё до того, как произнесли мы заклинание Посыльной Ладьи, мы услышали, как весело распевает он высоким надтреснутым голосом, удаляясь от берега.

В тот последний день случилось нечто новое; ибо едва помянутый остров превратился в чёрную точку за нашей спиною, как увидели мы: с северо-востока плывёт к нам навстречу чёлн; стремительно надвигался он, и за кормою пенились бирюзовые буруны. Немало подивились мы тому; и подивились ещё более, заметив, что паруса чёлна выкрашены в золотую, зелёную и чёрную полоску; а затем овладели нами и страх, и радость, когда, как только подошло судно поближе, узрели мы на борту трёх женщин, одетых в золото, в зелёное и в чёрное. И вот, наконец, чёлн приблизился настолько, что мы смогли разглядеть лица дам и убедились, что перед нами и впрямь наши любезные; и каждая протягивала к нам руки и взывала о помощи, и каждая выкликала нас по именам; а мы-то, без весел, без паруса, находились во власти нашей зловещей ладьи. Тогда Бодуэн и я вознамерились было спрыгнуть за борт и доплыть до наших возлюбленных любой ценой, но сэр Артур удержал нас и повелел вспомнить о том, что приближаемся мы к ведьминским угодьям; так, стало быть, следует предположить, что повсюду расставлены для нас силки и ловушки, дабы воспрепятствовать нам добраться до цели путешествия. Засим остались мы в ладье, хотя мгновения горше не выпадало нам на долю; и нарядный чёлн снова унёсся вслед ветру, и ветерок и буруны исчезли вместе с ним, и озеро застыло под знойным солнцем, гладкое, как стекло, и поплыли мы далее, с тяжёлым сердцем.

Но вот, когда солнце уже клонилось к закату, на северо-востоке снова показался стремительно приближающийся парус; и на сей раз то оказалась не ладья и не барка, но огромный корабль с высокими мачтами, оснащённый превосходными орудийными башнями и закованный в броню; на бастионах и марсах* поблескивали шлемы и сверкали копья, и вскорости ветер донёс до нас голос рога. Мы оба взяли в руки мечи и надели шлемы, но Артур не тронулся с места, говоря: «Не особо-то мудра ведьма, раз посылает нам два видения на дню, столь схожие друг с другом». – «Ха, – сказал Бодуэн, – тем не менее, будем настороже; они намерены стрелять». И, уж разумеется, увидели мы ряды лучников на всех марсах и даже вдоль борта, и по сигналу рога в воздух взвились стрелы, но куда делись, не ведаю, ибо ни одна не долетела до нас; и рассмеялся Артур, говоря: «Отличный выстрел, право; клянусь Святой Девой, кабы в нашем краю не водилось лучших лучников, мне бы и броня ни к чему». Но мы двое были совершенно сбиты с толку и не знали, что и думать.

Огромный корабль промчался мимо нас вослед ветру, как давешняя барка, но не отошёл и на полмили, как увидели мы, что заполоскались паруса и натянулись реи, и воскликнул Артур: «Клянусь святым Николаем, игра начинается сызнова! Они разворачиваются!»

Так оно и оказалось, и вскорости корабль снова нагнал нас и поравнялся с нами, так что мы отчётливо различали на встречном судне каждую снасть и каждый рангоут; и народ его, рыцари, воины, лучники и мореходы, все столпились на наветренном борту, поглазеть на нас и посмеяться; и оглушительный дьявольский хохот загремел над толпою, пока проплывал корабль мимо нас – столь близко, что с одного борта на другой легко можно было бы перебросить корку хлеба; и очень скоро стало ясно, что наскочить на нас они не намерены.

Тут молвил Артур: «Сейчас, собратья мои, комедия начнется сызнова, но вы оставайтесь на местах, ибо сдаётся мне, что это зрелище не менее безвредно, чем давешнее, хотя обставлено куда роскошнее».

Едва договорил он, как среди собравшихся на шкафуте* поднялась суматоха, и ло, обнаружилось, что в кругу свирепых и могучих мореходов стоят три женщины, смертельно-бледные, с распущенными волосами, со связанными за спиною руками; одна была одета в золото, другая – в зелёное, и третья – в чёрном; и лица их в точности повторяли лица Авреи, и Виридис, и Атры.

Тогда над кораблём раздался грозный и свирепый рёв и издевательский смех, от которого души наши преисполнились неизбывного стыда; и злобные эти твари в обличии мореходов подступили к дамам и швырнули их за борт в бездонную пучину, – сперва Аврею, затем Виридис и затем Атру. Мы же стояли, потрясая бесполезными мечами, и готовы были уже прыгнуть в воду, но Артур поднялся на ноги, и ухватил каждого из нас за руку, и удержал нас, говоря: «Нет уж, ежели вы желаете погибнуть, так возьмите и меня с собою, и пусть Обет канет на дно озера, пусть ненаглядные наши возлюбленные страдают в рабстве, пусть Заряночка утратит всех своих друзей разом, и пусть вспоминают нас впоследствии как влюблённых глупцов, кои сами не ведают, что творят».

Засим снова уселись мы на свои места; над килем гнусного судна загремел пронзительный и резкий хохот, а затем корабль развернулся по ветру и поплыл своим путём; всё так же сверкало оружие, и развевались знамёна и флаги, и трубили рога; а солнце над водной гладью тем временем опускалось за горизонт.

Тут молвил Артур: «Ободритесь, братья! Разве не видите, что самовлюблённая наша ведьма скудоумна и слепа, раз устраивает нам подобное представление и второй раз на дню являет нам образы наших милых, что несколько часов назад якобы пронеслись мимо в ладье с полосатыми парусами? Где же, в таком случае, корабельщики с ними повстречались? Нет, господа, не позволим мы любовной тоске лишить нас разума».

И поняли мы, какими глупцами оказались, поддавшись коварному наваждению; однако на душе у нас сделалось до крайности тревожно; и время тянулось невыносимо медленно; ясно было, что не знать нам покоя, пока не доберемся мы до Острова Непрошеного Изобилия и не отыщем там наших возлюбленных.

И вот наступила ночь, и мы уснули, но похоже, что нечасто погружались в сон все трое одновременно; и, наконец, почувствовали мы, что близок рассвет, – хотя луна зашла и тьма царила непроглядная. В ту пору мы все трое бодрствовали; и вдруг услышали мы за кормой плеск рассекаемой воды, словно бы шёл за нами корабль, и смутно в темноте различили парус: то нагоняла нас ладья. И совсем рядом зазвенел горестный крик: «О, здесь ли вы, Паладины Обета? О, помогите мне, друзья! Спасите меня, освободите, ибо похитили меня, чтобы передать в руки былой моей госпожи. Помогите, Бодуэн, Хью, Артур! Помогите, помогите!»

Тут все мы узнали голос Заряночки, и Артур вскочил на ноги и в мгновение ока оказался бы за бортом, кабы мы двое его не удержали, он же боролся и проклинал нас от души, скрывать нечего; а тем временем жалобный стон твой, сестрица, угас в отдалении, и небо на востоке посветлело, и наступил рассвет.

Тогда молвил Бодуэн: «Артур, собрат мой, разве не видишь, что и это такое же представление, как и первые два; это ты-то, что выказал такое благоразумие прежде? Всё это – обман, лукавое наваждение, дабы Поход окончился ничем; потому воспомни о своём мужестве и своей великой мудрости!»

Так мы увещевали его и упрекали, пока Артур не успокоился и не пришёл в себя, однако же так и остался печален, удручён и молчалив. А Посыльная Ладья спешила всё вперёд сквозь рассветное зарево, и когда мгла окончательно рассеялась, увидели мы прямо по борту Остров Непрошеного Изобилия, и едва пристали мы к берегу, как взошло солнце. Куда как порадовались мы возможности выбраться из ладьи и снова ощутить под ногами твёрдую землю. Мы извлекли из ладьи все наши пожитки и спрятали под корнями старого боярышника небольшой свёрток, с одеждами вашими, о благородные дамы, что ссудили вы Заряночке; затем облеклись мы в доспехи и огляделись, стараясь понять, в какой части острова находимся; и увидели мы пред собою фруктовые и цветочные сады, а над благоуханными кущами возвышался огромный и дивный дворец, ровно так, как ты и говорила, о Заряночка.

Засим, нимало не мешкая, двинулись мы вверх по холму через сады и кущи и, пройдя их почти насквозь, оказались перед многоступенчатой лестницей, о которой ты поминала, и у подножия увидели высокую, статную женщину в алых одеждах; там стояла она, словно бы поджидая нас. Приблизившись, разглядели мы, что с виду незнакомка полна сил и весьма недурно сложена, и притом белокожа, золотоволоса и синеглаза; можно было бы назвать её красавицей, по фигуре судя, кабы не тяжёлые черты лица и не жестокое его выражение, кабы не тонкие губы и обвислые щёки; глупость читалась в этом лице, и притом гордыня и злоба.

И вот приблизились мы к ней, и незнакомка приветствовала нас, говоря: «Добро пожаловать в Наш дом, о славные воины; велю вам поесть-попить и отдохнуть здесь».

Мы низко поклонились ей и пожелали здравствовать; и молвил Бодуэн: «Госпожа, твоё повеление мы исполним; однако же, прежде чем преломить с тобою хлеб, следует помянуть о поручении, что привело нас сюда; ибо может статься, что, узнав о нём, не окажешь ты нам приёма столь радушного». – «Что такое?» – вопросила незнакомка. Пояснил Бодуэн: «Имя этому человеку – Зелёный Рыцарь, а вот это – Чёрный Оруженосец, а я – Золочёный Рыцарь; а теперь мы спросим тебя: не называется ли сей остров Островом Непрошеного Изобилия?» – «Именно так назвала я его, – отвечала дама, – полагаю, никто другой не дерзнёт назвать остров иначе». – «Очень хорошо, – откликнулся Бодуэн. – Дошёл до нас слух, что попали сюда три дорогие наши подруги, три девы, а именно Виридис, дама Зелёного Рыцаря, и Атра, избранница Чёрного Оруженосца, и Аврея, моя ненаглядная радость; засим приехали мы увезти их с собою домой, ибо чересчур долго оставались они вдали от родного края и от своих возлюбленных. Засим, ежели ты с ними в дружбе, – может статься, ты отпустишь их полюбовно, ради укрепления мира и согласия; но ежели они твои пленницы, мы охотно заплатим тебе выкуп, несогласно их достоинству, ибо никакие сокровища, собранные воедино, не сравнятся с ними, но согласно твоему желанию, госпожа».

Рассмеялась гордячка презрительно и молвила: «Красно говоришь ты, сэр Рыцарь; кабы находились эти девы под моей опекой, я бы отдала вам их даром и ещё почитала бы, что осталась в выигрыше. Но здесь их нет. Правда это, что состояли тут при мне три рабыни, кои звались именно так, как ты помянул; однако недавно, несколько дней назад, они провинились передо мною, и я их наказала; а после они мне опротивели, и пожелала я от них избавиться, ибо здесь слуг мне не надобно: сама я себе хозяйка и ни в ком не нуждаюсь. Засим отослала я рабынь через озеро к моей сестре, что живёт в недурном доме под названием Обитель у Леса; вот сестрице моей слуги потребны, ибо тамошняя земля ничего не даст без усилий пахаря, и пастуха, и охотника; здесь же всё появляется само собою, непрошенно-негаданно. Вот с сестрицей и договаривайтесь; не знаю, может, и удастся вам откупить у неё девиц, коих вы столь высоко ставите; хотя, надо думать, придётся вам найти для неё других слуг, девицам на смену. Ибо, по правде говоря, некогда сбежала от неё рабыня и оставила сестрицу в положении едва ли не бедственном; и говорят, будто набралась девчонка бесстыдства явиться сюда. Однако про то мне не ведомо; ежели и так, то помянутая беглая рабыня проскользнула у меня промеж пальцев, иначе бы заставила я её раскаяться в собственной дерзости. Теперь, сдаётся мне, сэры Рыцари, довольно поговорили мы о деле столь пустячном и вздорном; и снова заклинаю я вас вступить под смиренный кров моего дома и разделить со мною трапезу, ибо вам здесь рады, несмотря на поручение ваше, достаточно глупое, говоря по чести».

Тут сэр Бодуэн уже готов был ответить гневно, но Артур потянул собрата за полу платья, и тот согласился исполнить волю госпожи, хотя и не очень-то любезно; но на то она не обратила внимания; она взяла сэра Бодуэна за руку и повела его вверх по великолепному крыльцу; так вступили мы в зал с колоннами, краше коего свет не видывал. Там на возвышении накрыт был стол, заставленный изысканными яствами и напитками, и госпожа пригласила нас отобедать, и мы расселись по местам.

За трапезою госпожа дома казалась весёлой и радушной; сидящий на противоположном конце стола Бодуэн супил брови, я хранил настороженное молчание, но Артур держался с дамой столь же приветливо и обходительно, как и она с ним; и тому не особо я дивился, ибо знал, что Чёрный Оруженосец весьма смышлён и мудр.

Когда же покончили мы с трапезой, госпожа поднялась с места и объявила: «Теперь, сэры Рыцари, я даю вам позволение удалиться; считайте этот дом своим, бродите себе по всем комнатам и залам, наслаждайтесь чудесами его и красотой; когда же дворец вам прискучит, к вашим услугам и сады, и цветочные кущи, и весь остров от края до края, – ходите где вздумается. А в зале этом, когда бы ни возвратились вы, всегда поджидают вас еда и питьё; но ежели пожелаете вы снова со мною увидеться нынче, возвращайтесь туда, где впервые вы встретились со мною сегодня, а именно к подножию огромной лестницы».

Тут госпожа положила руку на плечо Артура и молвила: «Твой могучий друг свободен обыскать все закоулки в этом доме и каждый куст на острове; коли отыщет он помянутых девиц, одну ли или всех трёх, так я ему их подарю».

С этими словами повернулась она и вышла из зала через боковую дверь. И несмотря на то, что женщина эта была гадкой, бессердечной и жестокой, теперь могло показаться, или это нам только примерещилось, будто бы заметно похорошела она с тех пор, как мы встретились с нею впервые; и что до меня, я размышлял, чем это всё закончится, и страх перед владычицей острова вошёл в мою душу.

И вот заговорил Бодуэн: «Собратья, не выйти ли нам хотя бы в сад, ибо дом этот – сосредоточие зла, и в воздухе словно бы ощущается привкус и запах крови и слёз, и злобные призраки, что ненавидят сынов Адамовых, затаились в каждом углу. И ло! – как не думать о нашей верной подруге, той, что была с нами так добра, и простодушна, и любезна? – так и стоит у меня перед глазами образ милой девушки, что застыла, трепеща и обнажённая, перед этой глупой и злобной раскрашенной куклой». Вот как сказал он, Заряночка.

Но я прошептал Артуру, понизив голос: «Когда мы убьём её?» Отвечал он: «Не раньше, чем получим от неё всё, что нам нужно; то есть подруг наших, живыми и невредимыми. Но пойдём же».

Так мы и поступили, и спустились в сад, и сняли шлемы, и прилегли под огромной яблоней, вокруг которой простиралась открытая местность, так что никому не удалось бы подобраться к нам незаметно; и принялись мы толковать да советоваться; и спросил я Артура, что думает он касательно байки, будто бы возлюбленные наши увезены в Обитель у Леса, и не следует ли поискать их там; но Чёрный Оруженосец рассмеялся и ответствовал: «Никогда не сказала бы она нам об этом, будь это правдой: вне всякого сомнения, подруги наши находятся на этом самом острове, но, сдаётся мне, не в доме, иначе ведьма не предоставила бы нам полной свободы обыскивать дворец». – «Да, – возразил я, – но что, коли заперты они в ведьминской темнице?» Отвечал он: «Не так уж трудно определить, что есть темница во дворце столь изысканном; а отыскав её, мы вскоре измыслили бы способ взломать двери и проникнуть внутрь, ибо нас трое и сил у нас довольно. Нет, полагаю я, что ненаглядные наши возлюбленные спрятаны где-то на острове за пределами дома, и, может статься, мы их там отыщем; и однако же, сдаётся мне, не раньше, чем ответим мы коварством на коварство и одолеем колдунью. Но довольно сидеть; пойдём же обыскивать островок, подобно пустельге, что облетает затопленный водою луг. И ещё предлагаю я оставить наши доспехи здесь, дабы не утомляли они нас, ибо не придётся нам защищаться от могучих ударов».

Там же, на дереве, повесили мы шлемы, и щиты, и кольчуги, и все наши доспехи и отправились прочёсывать остров; оказалось это делом весьма нелёгким, однако же так и не присели мы отдохнуть, пока не пробил час поспешить на встречу с госпожой; и за всё это время не отыскали мы ни следа дорогих и ненаглядных. Большую часть острова занимали луга, что радовал глаз не меньше, чем сад; тут и там поднимались рощицы благоуханных деревьев и струились серебряные ручьи, но пашен не было и в помине; и встречались нам на пути дикие обитатели леса, как, скажем, олень, и косуля, и лань, а также и зверьё поменьше; все – для человека безвредные; но домашнего скота мы не приметили.

Засим возвратились мы к великолепной лестнице; и там, у самого подножия, стояла ведьма, и оказала она нам радушный приём. Роскошные алые ткани, расшитые и отделанные дорогими каменьями, одевали стан госпожи; руки её были обнажены, ноги обуты в сандалии, а золотые волосы увенчаны гирляндой; и впрямь заметно похорошела она: недурно сложенная, с холёной, белоснежною кожей, с густыми и пышными локонами; однако, несмотря ни на что, лицо колдуньи осталось столь же отталкивающим, и мне показалась она прегадкой.

Вечерний пир ничем не отличался от утренней трапезы; Бодуэн был мрачен, Артур весел и приветлив; и ничего не случилось такого, о чём бы следовало рассказать, кроме того разве, что блюда, и яства, и бутыли, и чаши, и всё такое прочее возникали на столе сами собою, словно бы приносили их невидимые слуги; и тому не особо мы дивились, памятуя, что находимся в обители чудес. Ведьма же поглядела на нас с улыбкой и молвила: «Рыцари, изумляетесь вы, наблюдая, как прислуживают нам за столом; но вспомните, что Мы сказали вам этим утром: Мы – сами себе хозяйка и ни в ком не нуждаемся, и так устроили Мы жизнь свою здесь, чтобы Нашим друзьям ни в чём не пришлось испытывать недостатка на Острове Изобилия. Потому не опасайтесь, что слуги Наши, ныне невидимые, окажутся безобразны, даже если бы и открылись они вашим взорам».

Всё подмечали мы на этом пиру; когда же трапеза подошла к концу, в зале зазвучала музыка, словно заиграли невидимые музыканты, однако немного их было, от силы трое или четверо. Тут снова заговорила леди и молвила: «Рыцари, вы можете счесть, будто мало у Нас менестрелей; но уж такова Наша воля, что не любим Мы музыки чересчур громкой, и по большей части только троим позволяется одновременно играть и петь для Нас».

Затем госпожа отвела нас в роскошные покои, и уснули мы там, в роскоши и довольстве; и поднялись поутру и обнаружили, что леди по-прежнему весьма расположена к нам; однако же приметил я, что обращается она с Артуром так, словно впервые его увидела, и весьма пришёлся он ей по душе.

Снова отправились мы в путь и обыскивали остров с неменьшим усердием, чем в первый раз, и опять ничего не нашли; и этот день во всём оказался похож на предыдущий.

На следующее утро (то есть на третий день нашего приезда) ведьма словно бы ещё лучше запомнила Артура и ещё больше им заинтересовалась, так что даже протянула ему руку для поцелуя, и пришлось Чёрному Оруженосцу поднести помянутую руку к губам, несмотря на то, что терпеть он ведьму не мог.

И снова устроились мы под яблоней, и спустя какое-то время заговорил Бодуэн и молвил: «Вчера и позавчера обыскивали мы остров и ничего не нашли; давайте сегодня обыщем дом, и ежели опять ничего не обнаружим, по крайней мере, это нас больше отвлекать не будет». Мы согласились и немедленно вернулись во дворец, и побывали во всех залах, краше которых свет не видывал; всё вокруг радовало глаз, и дивились мы, гадая, что со всем этим станется, когда с ведьмой мы совладаем и колдовству её придёт конец.

Дошли мы и до Башни Рыданий, и поднялись по лестнице, и нашли дверь темницы открытой, и всё там было ровно так, как ты описала нам, Заряночка; только открыли мы огромный сундук, от чего сама ты воздержалась, и обнаружили, что и впрямь полон он отвратительной утвари, как, например, цепи и кандалы, и плети, и розги, и гнусные орудия пыток; и прокляли мы всё это и отошли; но молвил Артур: «Ло, что за глупая женщина! С какою охотою она указывает нам, что делать, и даёт понять, что дам наших в сей обители зла нет, ибо ведьма всё предоставила в наше распоряжение, ничего не скрывая». Однако же мы обошли дом снаружи и тщательно посчитали окна, дабы проверить, не пропустили ли мы какой-нибудь комнаты, и убедились, что всё в порядке; а затем снова вошли мы в дом и обыскали нижние помещения, проверяя, нет ли под землёю подвалов; но ничего не нашли, кроме как на удивление красивой крипты, что почти не уступала в роскоши верхним комнатам. Засим наступил вечер, и подошло время пира, и день окончился; ведьма же за руку повела Артура к столу, а затем и к покоям, для нас отведённым.

На четвертый и пятый день всё повторилось сначала; и, ложась спать, я чувствовал, что в голове у меня мутится, а на сердце давит невыносимая тяжесть.

Вечером следующего дня (то есть шестого), когда отправились мы в покои, а ведьма с Артуром шли рука об руку, мерзкая задержала своего спутника и заговорила с ним пылко, понизив голос; и, поднявшись ко мне впоследствии, Чёрный Оруженосец признался: «Нынче ночью мне удалось уклониться, однако долго так продолжаться не может». – «Уклониться от чего?» – вопросил я. Отвечал он: «От того, чтобы разделять с нею ложе; ибо теперь всё идёт к тому, что либо должны мы убить её немедленно, так ничего и не узнав о наших возлюбленных, либо придётся мне исполнять её волю».

Так прошло ещё четыре дня, и настало двенадцатое утро нашего пребывания на острове, и отправились мы обыскивать луга и рощи острова, и за целый день ничего толком не нашли; но когда день стал клониться к закату и на восточное небо набежали тяжёлые, плотные тучи цвета меди, вышли мы к зелёной долинке, омываемой прозрачным ручьём, и, заглянув вниз, увидели, что на дне её, среди деревьев, что-то поблескивает; засим поспешили мы прямиком туда, к блику, и ло! – посреди долины, где бежал поток, узрели престранное сооружение. Ибо возвышался там павильон, возведённый из дерева и досок, ярко расписанный и позолоченный; и, вделанная в него, наружу выступала огромная клетка: тонкие золочёные решётки образовывали стены и потолок, а расстояние между прутьями было как раз такое, чтобы взрослый, будь то мужчина или женщина, не сумел бы протиснуться на волю.

Сей же миг с громким криком устремились мы со всех ног туда, ибо ясно увидели, что в помянутой клетке находятся три женщины, видом схожие с нашими любезными; и очень скоро мы уже стояли у помянутой решётки, протягивая к пленницам руки и заклиная подойти поближе и рассказать свою историю, дабы узнали мы, как их спасти. Но дамы застыли на месте, прижавшись друг к другу, в центре помянутой клети и не вымолвили ни слова и не приблизились к нам; засим подумали мы, что бедняжки околдованы, и радость наша поутихла.

Тогда обошли мы вокруг клетки и павильона, дабы отыскать дверь; но ничего не нашли; засим попытались мы совладать с прутьями решётки: что было сил, мы раскачивали их и трясли, однако ни к чему это не привело.

Более того, пока мы занимались этим делом, солнце зашло, и в долине заклубился густой чёрный туман и сомкнулся вокруг нас, так, что не могли мы разглядеть даже лиц друг друга; и, пока стояли мы там, прутья решётки словно бы растворились у нас в руках. Тут полил дождь, и загремел гром, и в кромешной тьме засверкала молния, и в её ослепительных вспышках различали мы траву и листья, но ни следа ни решётки, ни дома, ни женщин. Так ждали мы в непроглядной ночной мгле, растерянные, сбитые с толку грозою; но вот, наконец, дождь прекратился, тучи развеялись, и снова воцарилась ясная звёздная ночь. Однако золочёная клетка и те, что находились в ней, сгинули, словно их и не было; и грустно повернулись мы и побрели к дому ведьмы.

По пути молвил Артур: «Братья, сдаётся мне: всё это – продолжение той же самой комедии, что игралась для нас на озере, пока добирались мы сюда; но для чего ведьма это делает – для того ли, чтобы помучить нас и высмеять, либо желая, чтобы мы поверили, будто подруги наши и в самом деле здесь, этого я не ведаю. Впрочем, похоже, что завтра я сумею вам рассказать, в чём дело».

И вот подошли мы к лестнице крыльца; там, под звёздами, стояла ведьма, поджидая гостей. Заметив нас, она ухватила Артура за руку, и притянула к себе, и принялась ласкать его, и обнаружила, что и он, и мы насквозь промокли под дождём, чего, собственно, и следовало ожидать; тогда велела нам госпожа подняться в свои покои и переодеться в приготовленные для нас наряды. И отправились мы к себе и нашли, что подаренные нам одежды на диво богаты и изысканны; но когда сошли мы в зал, где поджидала нас ведьма, увидели мы, что одежды Артура куда богаче и изысканнее наших. Ведьма же подбежала к нему, и повисла у него на шее, и принялась обнимать да целовать его на глазах у всех прочих, и он ни словом не возразил. Так прошла трапеза.

Когда же пришло время отправляться на покой, ведьма снова взяла Артура за руку, и что-то сказала ему вполголоса, и увела его с собою; и Чёрный Оруженосец пошёл с нею, делая вид, что весьма тем доволен; а мы двое испугались, что, насладившись гостем, колдунья его уничтожит. Потому почти до самого утра бодрствовали мы, не выпуская из рук мечей.

Когда же оделись мы поутру, Артур возвратился к нам, тоже одетый; был он удручён и пристыжен, однако жив-здоров, отрицать не приходится; и молвил он: «Не будем говорить об этом деле, пока не выйдем на свежий воздух, ибо здесь во дворце всё внушает мне страх».

Когда же вышли мы из дворца и снова устроились под яблоней, заговорил Артур: «Теперь, о лорды, легло на меня несмываемое пятно позора, ибо я стал полюбовником этой злобной твари; но, заклинаю вас, не насмехайтесь надо мною; тем паче что то же самое может приключиться и с каждым из вас, а то и с обоими; ибо ясно вижу я, что негодяйке вскорости прискучу, и возжелает она одного из вас. Но оставим это. Кое-что удалось мне от неё узнать, однако немного; во-первых, напрочь позабыла она свою первую байку, а именно, будто бы отослала она дам к своей сестрице-чародейке. Ибо я поведал ей о золочёной клетке и о том, как исчезла помянутая клетка во время грозы, и ответствовала ведьма: «Хотя и почитаю я порядочной глупостью ваше настойчивое желание отыскать этих рабынь, однако же охотно помогла бы я вам по возможности, ибо теперь стали вы мне дорогими друзьями. Хотя, не стану скрывать, думается мне, что, когда повстречаетесь вы с ними, убедитесь вы, что девчонки весьма к вам переменились. Ибо, как я уже говорила, они от меня сбежали, после того, как покарала я их за измену, и укрылись где-то на острове, ибо не нашли ладьи, чтобы уплыть восвояси. Я же не дала себе труда их преследовать, ибо я – королева и госпожа над всем, что здесь есть, и сама себе хозяйка и ни в ком не нуждаюсь; разве что любовь принудит меня, ненаглядный мой повелитель. Так советую я вам попытаться снова отыскать золочёную клетку, не отступаясь, потому что думается мне: рабыни эти каким-то образом переняли отчасти сокровенную мудрость и заколдовали помянутую клеть, дабы защититься от меня. Однако же, хоть от вас они и прячутся, от меня им не укрыться; ибо у меня похитили они секреты колдовства, и я – их госпожа».

Вот какую новую ложь измыслила ведьма, и совет мой таков, что не стоит к ней прислушиваться. Ибо думается мне, что и клетка, и пленницы – это одно из ведьминских наваждений, и несчастные наши подруги находятся где-то здесь, в её власти».

Это и нам показалось весьма правдоподобным; однако теперь, не зная, чем заняться и как убить время, ибо остров мы к тому времени уже обыскали вдоль и поперёк, решили мы, что стоит ещё раз сходить в долину золочёной клетки, хотя не ожидали мы опять обнаружить там отвратительный загон. Но случилось вот что: лощину отыскали мы с лёгкостью; и стояла там клетка, ровно так же, как давеча, однако пустая; и ничего не различали мы за прутьями, кроме травы, и цветов, и прозрачного ручья.

Недолго задержались мы в том месте и в должное время возвратились во дворец; и, дабы сократить рассказ, я скажу, что после того на протяжении не одной недели всякий день ходили мы в долину золочёной клетки, но спустя первые три дня больше её не видели.

И по мере того, как текли недели и дни, всё сильнее овладевали нами тоска и скорбь, и, надо полагать, даже ведьма заметила, что общество наше уже не столь занимательно, как прежде.

И вот настал день, когда Артур велел нам взять на заметку, что ведьме он прискучил, и повелел мне не терять бдительности, и пояснил: «Колдунья начинает поглядывать на тебя, собрат». При этом слове в сердце моём вскипел гнев; ничего не ответил я, но про себя порешил, что положу этому делу конец, коли смогу.

В ту же ночь случилось то, о чём упреждал Артур: ибо после вечерней трапезы ведьма отвела меня в сторону, пока играла музыка, и принялась поглаживать руку мою и плечо, и молвила: «Всё дивлюсь я на вас, Паладины; вбили вы себе в голову, будто непременно нужно вам отыскать этих злосчастных рабынь, а ведь никогда вам их не найти, ибо вы им не нужны; ежели и завидите вы их издалека, они убегут от вас, как давеча; и в том трудно их обвинить, ибо наверняка полагают они, что ежели попадутся вам, так очень скоро окажутся в моих руках. Я же могу словить их в любой день, когда мне заблагорассудится; а тогда стану я судить беглянок, полное право имея покарать их, согласно закону, для меня установленному; и тогда судьбе их не позавидуешь. Засим Мы даём вам троим следующий совет, и совет этот дружеский: будьте счастливы на Нашем Острове, Мы же станем делать всё, что в Нашей власти, для удовольствия вашего и радости; и ежели пожелаете вы, чтобы Мы стали ещё прекраснее, чем ныне, так и этого можно добиться; так награжу я вас за ваше послушание и покорность. А ежели потребуются вам рабыни для забавы, так и рабынь раздобыть нетрудно; ибо власть Наша распространяется и над озером, хотя нет у Нас ни ладьи, ни судна для плавания по воде. А теперь, пригожий юноша, Мы скажем вам последнее слово: вы, Паладины, живёте в Нашем доме уже долго и всё это время упорно пытаетесь Нам перечить. Так для вашего же собственного блага настоятельно советуем Мы вам перестать».

В моих глазах ведьма представлялась теперь ещё более надменной и глупой, нежели поперву, невзирая на золотые волосы, и белоснежную кожу, и стройные ноги; и сказал я себе, что настало время уничтожить зло этого дома, пусть и ценою жизни, – или все мы погибли; и усмотрел я в нагромождениях её лжи зерно правды; и счёл я, точно так же, как и Артур, что подруги наши где-то на острове и в её власти.

Ничего более не приключилось в ту ночь; но на следующий день мы снова отправились в путь и шли всё вперёд и вперёд до тех пор, пока не оказались в самой южной части острова, и неподалёку от воды набрели мы на густой лес, коего прежде не видели. Засим мы вступили под сень чащи, и, пробираясь сквозь заросли и примечая дикое лесное зверьё, что шныряло туда и сюда, издалека углядели мы среди дерев человеческую фигуру. Мы осторожно двинулись туда, дабы не заметил нас чужак и не скрылся; а когда подобрались мы поближе, то увидели, что перед нами женщина, одетая охотником, и ноги её обнажены до колен. За спиною у незнакомки висел колчан, рука сжимала лук, а за плечами развевался чёрный плащ. Верно, обитательница лесов услышала наше приближение по шуршанию сухих листьев, ибо повернулась она к нам, и ло! – то была Атра.

Завидев нас, охотница пронзительно закричала и со всех ног помчалась прочь от нас, а мы вдогонку. Так и не настигли мы её, хотя из виду не теряли; но вот лес кончился, и перед нами оказалась отвесная стена скалистого холма и вход в пещеру, и кто же стоял у входа, как не Аврея и Виридис (как показалось нам), одетые ровно так же, как Атра, только наряды их были золотого и зелёного цвета. Согнутые луки и стрелы в руках выглядели угрожающе; и едва появились мы из чащи и вышли на открытую поляну перед пещерой, как Виридис вложила стрелу в тетиву, прицелилась в нас и выстрелила, и стрела пролетела над моей головой; тут женщины расхохотались издевательски и убежали в пещеру. Мы поспешно бросились туда же, но едва подбежали, путь нам преградила отвесная скала, и ни следа ни пещеры, ни углубления.

Весьма мы тому устрашились, и устрашились бы ещё более, кабы не подумали, что и это – обман и комедия, разыгранная ведьмой, дабы поверили мы её лживым речам. Тем не менее, на следующий день мы отправились на поиски леса и пещеры в скале, но так и не нашли ни того ни другого.

И вот настала ночь следующего дня, и в то время как поднимались мы в наши покои, ведьма взяла меня за руку, и отвела меня в сторону, и сказала мне немало нежных слов, подсказанных её гнусной похотью, из которых не повторю я ни одного. А в заключение всего этого пожелала она залучить меня в свои покои и на своё ложе. И поскольку твёрдо знал я, что делать, и на поясе у меня висел боевой меч, я не стал возражать колдунье, но притворился, что рад. Когда же поднялись мы в её спальню, богато разубранную и благоухающую розами и лилиями, словно на дворе июнь стоял в разгаре, госпожа повелела мне возлечь на роскошное ложе из золота и слоновой кости, она же присоединится ко мне вскорости. Засим я разделся и прилёг, но извлёк из ножен меч и поместил древний клинок промеж собою и её половиной кровати.

И вот возвращается она обнажённая и только собралась лечь, как углядела меч и сказала: «Это ещё что такое, о Паладин?» Отвечал я: «Это лезвие – залог воздержания промеж нас, ибо наложены на меня чары, и нельзя мне иметь дела ни с одной женщиной, кроме моей ненаглядной возлюбленной, ибо любую другую настигнет смерть; засим опасайся, заклинаю тебя стальным лезвием битвы». Ведьма отпрянула назад, словно злобная ошпаренная кошка; и ни следа красоты не осталось в ней; и закричала она: «Ты лжешь; ты ненавидишь меня; лучше остерегись, а не то горе и тебе, и твоей милой». И повернулась она и выбежала из комнаты; я же поднялся, и поспешно оделся, и взял в руку меч. Но, прежде чем уйти, я огляделся и увидел шкафчик, вделанный в стену в проходе между кроватью; и дверца его была полуоткрыта; и помянутый шкафчик сработан был на диво и весь переливался золотом, и жемчугом, и драгоценными каменьями; и сказал я себе: «Здесь сокрыто сокровище; а война объявлена». Засим открыл я шкафчик; а внутренняя его отделка ни в чём не уступала наружней; и ничего внутри не оказалось, кроме крохотного хрустального флакона, окованного золотом и инкрустированного драгоценными камнями. Засим взял я помянутый флакон, и поспешил в свою спальню, и там разглядел добычу внимательнее, и вынул пробку; внутри плескалась жидкость, прозрачная, словно вода, но с пряным запахом, свежим и благоуханным, от коего на душе становилось веселее. Засим подумал я, что это, верно, большое сокровище; и многое от него зависит, кабы только удалось узнать мне, что с ним делать. Затем я запрятал помянутый флакон под подушку, положил меч рядом и уснул, весьма собою довольный.

На следующий день, когда сошёлся я с друзьями, они спросили меня, как обстоят дела, и сказал я им, что всё хорошо и что надо бы обсудить происшедшее под нашим древом совета. Засим спустились мы в зал, где встретила нас госпожа ведьма; и ожидал я, что в полной мере явит она мне гнев свой и злобу; только всё случилось наоборот; ибо она казалась весёлой и приветливой и осыпала меня любезностями, без которых, по чести говоря, я вполне мог бы и обойтись. Но вот что приметил я: взгляд колдуньи блуждал, и речь порою прерывалась, и всё время она словно бы что-то искала и высматривала; и ласкающие её руки тоже искали, не нащупают ли чего под моей одеждой. Только всё это было ни к чему, ибо у самых дверей зала я вручил флакон Бодуэну и наказал хранить его до тех пор, пока не окажемся мы под нашей яблоней совета. Засим волчица то краснела, то бледнела, и кипела от злости, и беспокойно теребила свои украшения, и когда настало время отпустить нас, она помедлила и не раз оглянулась назад; и никак не желала уходить, не заполучив того, что ей нужно, а именно – помянутого флакона.

Но едва переступили мы порог дома, я повелел друзьям пойти со мною в другое место, а отнюдь не к привычной яблоне совета, и они поняли, что я имел в виду, и я отвёл их на поросшую травою поляну за пределами сада, где на много ярдов вокруг расстилалось открытое пространство, и ничего там не росло, кроме липы, под которой мы и уселись. Тогда я рассказал собратьям обо всём, что приключилось прошлой ночью, а также и о флаконе, и объяснил, как, по моему мнению, следует нам вести себя нынче вечером на пиру, и оба со мною согласились. А что мы задумали, вы услышите позже, когда дойду я до исполнения замысла; но повелел я Бодуэну оставить флакон при себе до вечера.

Затем заговорили мы о других делах; и очень скоро представился нам повод порадоваться, что остереглись мы вести свои речи под яблоней (ибо не сомневался я, что там ведьма станет за нами шпионить). Ибо не успели мы обсудить всё досконально, как заприметили злобное создание у садового плетня; там стояла она, не сводя с нас глаз.

Тут поднялись мы и направились к ней, словно ничего не случилось; и ведьма пригласила нас погулять по саду вместе с нею; и мы согласились, и последовали за госпожой, и побродили среди цветов, а затем прилегли отдохнуть на благоуханной траве. Воистину, и для неё, и для нас время тянулось невыносимо. И померещилось нам, будто красота холёного и пышного тела госпожи со вчерашнего дня заметно увяла и поблекла; колдунья казалась бледной и измученной; взгляд её блуждал, и в глазах читался страх.

И вот предложила она нам пройти по саду чуть дальше и в полдень подкрепиться немного; и поднялись мы, и привела она нас туда, где лозы увили изгороди и шатром сомкнулись над головою, подобно зелёным аркадам; там стоял накрытый стол, заставленный изысканными яствами и напитками. И пригласила нас ведьма садиться. Воистину обед тот не пробудил в нас ни малейшего аппетита; и сказал я себе: «Яд! яд!»; и ровно то же подумали и собратья мои, как признались они мне впоследствии. И увидел я, как Бодуэн извлёк из ножен меч, и понял я, что задумал Золочёный Рыцарь нанести удар тут же, не медля, как только заметит что-либо подозрительное. Я же сидел подле ведьмы; и положил я руку на кинжал, висящий у пояса. От глаз колдуньи не укрылось и это, и побледнела она как смерть и задрожала; и что бы ни ели мы и ни пили за тем столом под шелестящими виноградными листьями, всё подносила она нам своей рукою; и тогда убедились мы, что госпожа острова и впрямь задумала было погубить нас на этом самом месте, да только устрашилась свирепого взгляда Бодуэна и моей угрожающей руки.

Вскоре стало очевидно, что колдунья не в силах более высидеть с нами за одним столом. Она поднялась, и улыбнулась нам призрачной улыбкою трупа, и позволила удалиться, и поспешила обратно в дом. И весьма порадовались мы, избавившись от её общества. Однако как сами мы опасались удаляться от дворца, на случай, ежели произойдёт что-то новое, так и ведьма не могла вовсе оставить нас в покое; но трижды в тот вечер, в каком-нибудь уголке сада, либо рощи, либо на лугу сталкивались мы с нею, встречая пепельно-бледное её лицо и полный ненависти и гордыни пристальный взгляд; и всякий раз ведьма принуждала себя улыбнуться и поворачивала прочь с каким-нибудь пустым словом.

Наконец солнце стало клониться к закату, и пришли мы к лестнице, и застали там колдунью: как обычно, она поджидала нас. Но когда приблизились мы, никому не подала госпожа руки, но двинулась вверх по ступеням, и мы пошли за нею, не говоря ни слова.

И вот оказались мы в зале, где накрыт был воистину королевский стол и повсюду горели восковые свечи, и над всем этим нависал великолепный каменный свод. Мы подошли к возвышению и уселись, ведьма – на трон свой из золота и слоновой кости в конце стола, я – по правую её руку, лицом к залу, а спутники мои – напротив меня, спиною к выходу.

Изысканные яства и напитки, выставленные перед нами, ни в чём не уступали прежним, однако мы к ним не притронулись и пальцем, но сидели, не сводя глаз друг с друга, минуты две, может статься, а ведьма переводила взгляд с одного на другого и дрожала так, что руки её тряслись, словно в припадке паралича.

И вот, наконец, я поднялся и поднёс руку к груди (ибо Бодуэн вручил мне флакон, прежде чем подошли мы к лестнице); и заговорил громко; странно и гулко прозвучал голос мой в роскошном зале. «Госпожа, – сказал я, – что-то чересчур бледна ты ныне, словно бы удручена или недужна. Выпей же за моё здоровье вот из этого драгоценного флакона, и снова поправишься ты и повеселеешь».

С этими словами поднял я флакон над головою. Тут ведьма ужасно изменилась в лице; закричав беркутом, она вскочила на ноги и потянулась к сокровищу, дабы отнять его. Но я левой рукою толкнул её назад к трону; тут подоспели Бодуэн и Артур, и схватили колдунью за плечи, и крепко-накрепко прикрутили к трону верёвками, что запасли заранее. Ведьма же, едва отдышавшись, завизжала в голос: «Ах, всё теперь погибло, и гордый мой дворец, и я вместе с ним! Развяжите меня, предатели! Развяжите, глупцы! И дайте мне один глоток воды могущества; тогда я расскажу вам всё, и вольны вы будете уйти восвояси вместе со своими рабынями, ежели пожелаете. А! Отказываетесь развязать меня, отказываетесь, да? Ну что же, тогда, по крайней мере, и вы, глупцы, погибнете под развалинами, и они тоже, изменницы, исхлёстанные плетью, истерзанные пытками дурочки, что не сумели от меня спастись. О, освободи меня, освободи! – ты, в чьих объятиях я провела столько ночей, освободи и дай отпить славной воды могущества!»

Так взывала она; а надо сказать, что тело колдуньи уже утратило всю свою былую красоту: кожа ног и рук обвисла и пожелтела; теперь ведьма, ровно так же, как и лицо её, выглядела воплощением вздорной и жестокой гордыни; и слова её утратили смысл и превратились в звериные завывания. Но что до меня, понял я, что глоток воды этой нам не повредит, раз уж ведьма так упрашивала вернуть ей флакон; засим извлёк я пробку и отпил, и тут же словно бы пламя пробежало у меня по жилам, и почувствовал я, что силы мои утроились, и взор мой сделался на удивление ясен; и поднял я глаза и оглядел залу, и ло! – там стояла Аврея, прикованная за лодыжку к третьей от возвышения колонне; а напротив неё – Виридис; а у следующей, четвертой колонны – Атра. Тогда закричал я громким голосом, что громом раскатился по ведьминскому залу: «Ло, что я вижу!» И обежал я стол вокруг и подтолкнул и потащил за собою Бодуэна и Артура, взывая: «Идите сюда, идите! Они нашлись, они здесь!» И поспешил я к своей возлюбленной и увидел, что одета она в одну лишь белую сорочку, снизу доверху забрызганную кровью, и лицо её осунулось и побледнело; и слёзы хлынули из глаз бедняжки при виде меня, но ни слова не слетело с её уст, хотя поцелуи их были сладостны.

Тогда обернулся я к своим спутникам, а те стояли, словно громом поражённые, не понимая, что происходит; и подошёл я к ним и дал отпить из флакона; и глаза их открылись, и силой сравнялись они с великанами; и каждый устремился к своей возлюбленной. Бодуэн же, прежде чем поцеловать Аврею хотя бы раз, ухватился за цепь, что приковала бедняжку к колонне, и выдернул её голыми руками. Судя по всему, поступил он на редкость мудро, ибо в завываниях ведьмы снова послышались слова: «А, забавляйся себе с цепями, забавляйся подольше! Ибо уже слышится гул, и дрожит замок, и вот-вот рассыплется в прах! Ах, мерзавки на свободе! Горе мне! Ужели суждено умереть одной!» И снова превратилась речь колдуньи в бессвязные вопли; а тем временем я и Артур подхватили своих возлюбленных на руки и поспешили за Бодуэном на лестницу и дальше, в напоённый свежестью, благоуханный сад, где луна уже роняла тени.

Остановились мы в некотором отдалении от замка; подземный гул, о котором поминала злобная старуха, всё нарастал, пока не превратился в гром, и у нас на глазах высокие белоснежные стены и отделанная золотом крыша обрушились вниз, и огромное облако пыли поднялось к чистому, осиянному луною небу.

Мы глядели да дивились, равно как и возлюбленные наши, что до сих пор не вымолвили ни слова; но не успели двое других погоревать по этому поводу, как дал я Виридис отпить воды могущества, и вернулся к ней дар речи, и тотчас же осыпала она меня словами нежности, кои я вам пересказывать не стану. Затем дал я флакон Аврее и Атре; и сей же миг и они тоже заговорили со своими возлюбленными.

Воистину ничто не нарушало нашего счастья теперь, в преддверии ночи, ибо вода могущества придала сил и дамам, ровно так же, как и нам, и излечила все раны и рубцы, что претерпели тела их от гнусной ведьмы; глаза освобождённых пленниц засияли, щёки налились и окрепли, губы сделались непередаваемо сладки, а руки – сильными и нежными.

И вот постояли мы там, глядя, как тает и превращается в ничто прекрасный дворец, а затем снова подхватили наших любезных на руки, ибо цепи помешали бы им идти, и спустились к кромке воды, где оставили Посыльную Ладью, дабы на всякий случай держаться поблизости от судна; ибо не знали мы, что станется с островом теперь, когда владычица его погибла. Тут принялись мы за дело, и при помощи мечей освободили милые лодыжки от цепей, и развернули свёрток с вещами, некогда доверенными Заряночке. Так Аврея заполучила назад своё платье, а Виридис – сорочку, поверх которой набросил я своё зелёное сюрко; Атра же завернулась в походный плащ Чёрного Оруженосца. Что до босых их ножек (ибо Атра ни за что не соглашалась обуться роскошнее, чем её сёстры), мы покрыли их бессчётными поцелуями, так что и ножкам, надо думать, не на что было пожаловаться.

Засим поднялись мы на борт нашей ладьи, и принесли кровавую жертву её призраку, и, веселясь и ликуя, помчались по бескрайней озёрной глади назад, к дому. И говорили мы: «Всё это сделала для нас дорогая Заряночка».

А теперь, моя Виридис, хотелось бы мне, дабы восполнила ты пробелы в рассказе, поведав Заряночке, как поведала нам, что приключилось с вами тремя и со злобной тварью начиная с того самого момента, как отправили вы Заряночку в путь, и вплоть до того мгновения, как глаза мои впервые увидели вас прикованными к колоннам того самого дворца, что ныне рассыпался в прах».

Глава X Что случилось с тремя дамами после побега Заряночки

Нимало не возражая, Виридис подхватила рассказ и молвила: «Постараюсь ничего не забыть; а вы, сестрицы, поправьте меня, коли собьюсь. Распрощавшись с тобою, дорогая Заряночка, тем ранним утром, мы снова повернули к дому, поспешая и стараясь передвигаться как можно незаметнее, дабы ведьма не углядела беспорядка в нашей одежде и не принялась нас допрашивать. Затем отправились мы к дивному ларцу и достали оттуда одежду взамен отданной, что для нас оказалось делом несложным, ибо такой несусветной леностью отличалась ведьма, что в своё время подсказала нам слова заклинания, при помощи которых открывался ларец, дабы сами мы исполняли всю службу, а ей не приходилось бы и пальцем пошевельнуть. Засим оделись мы и, когда настало время, сошли в зал, по чести говоря, порядком робея.

Едва предстали мы перед госпожой, она воззрилась на нас хмуро, по обычаю своему, и некоторое время не произносила ни слова; только глядела на нас да супила брови, словно бы пытаясь припомнить нечто, упорно от неё ускользающее; и заметила я это и задрожала от страха. Но вот, наконец, заговорила ведьма: «Сдаётся мне, есть на острове женщина помимо вас троих; некая ослушница, кою намеревалась я покарать. Говори, ты! – не появлялась ли недавно здесь, в моём зале, обнажённая женщина, каковую грозилась я уморить?» Атра, самая храбрая из нас троих, преклонила перед ведьмой колена и ответствовала: «Нет, госпожа; с каких это пор чужестранки являются в твой зал обнажёнными и смеют показываться тебе в таком виде?»

Возразила колдунья: «Однако же стоит у меня перед глазами образ обнажённой женщины, что замерла у подножия трона; а ежели мне это видится, так и вам должно бы. Так говорите и берегитесь! Ибо Нам не велено удерживать Нашу руку, ежели Мы уличим вас в провинности».

Ежели дрожала я прежде, то теперь задрожала всем телом, так что ноги подо мною подкашивались от страха; но ответствовала Атра: «Могущественная госпожа, это, без сомнения, образ той самой особы, которую, давным-давно, раздела ты догола, и привязала к колонне, и подвергала пыткам, пируя за праздничным столом».

Госпожа пристально воззрилась на Атру и снова попыталась связать воедино обрывки воспоминаний; затем лицо её прояснилось, и проговорила ведьма небрежно: «Вполне возможно; засим займитесь-ка своим делом и не тревожьте более Нашего покоя; ибо не радует Нас созерцание слуг, кои не принадлежат Нам всецело и полностью, дабы могли Мы казнить их или миловать, мучить или оставлять в покое, как Нам заблагорассудится; и весьма хотелось бы Нам, чтобы ветра и волны послали нам вскорости двух-трёх; ибо держать при себе таких, как вы, – всё равно, что жить одной; никто-то не трепещет перед нами, никто не умоляет о пощаде. Потому приказываю вам убраться».

Засим в тот раз спаслись мы от жестокости ведьмы; но очень скоро пробил наш час. Дни тянулись бесконечно; и мы их не считали, боясь пасть духом от томительного ожидания. Но однажды стояли мы знойным вечером на ступенях крыльца, поднося госпоже яства; и вдруг, откуда ни возьмись, прилетели два огромных голубя и опустились у ног нашей госпожи; и у каждого на шее блестело золотое кольцо, а к кольцам привязано было по свитку; и повелела нам ведьма поймать голубей, снять свитки и вручить ей; и поглядела она на золотые кольца и мгновение рассматривала послание; а затем объявила: «Возьмите голубей и позаботьтесь о них хорошенько; очень может статься, что они Нам пригодятся; возьмите также оба манускрипта и оставьте их при себе до завтрашнего утра, а тогда отдадите их Нам в руки. И смотрите: ежели не вернёте вы Нам послания, это сочтено будет деянием измены по отношению к Нам, и Мы поставим вам это в вину, и тела ваши окажутся в Нашей власти».

Затем неспешно поднялась она и призвала меня к себе, дабы опереться на моё плечо, поднимаясь наверх, ибо столь ленивой твари свет не видывал; и пока всходили мы по ступеням, услышала я, как ведьма тихо приговаривает себе под нос: «Что за докука, теперь придётся мне испить Воды Могущества, дабы помнить, действовать и желать. Но сестрица моя куда как заботлива и мила; уж верно, нечто важное желает она сообщить мне при помощи сих голубей».

Едва мы с подругами остались одни, я рассказала обо всём Аврее и Атре, и мы обговорили дело со всех сторон; и все сочли вести недобрыми, ровно так же, как и я; ибо не сомневались мы, что голуби отправлены сестрицей-ведьмой, что живёт в Обители у Леса; и опасались мы, что птицы посланы к нашей госпоже, дабы сообщить ей о тебе, Заряночка, и, может статься, об Обете тоже, ибо знали мы, что ведьма весьма мудра. Что до двух свитков, надо сказать, что не были они запечатаны; но, поглядев на них, ничего-то мы не разобрали; ибо хотя пергамент покрывали чёткие латинские письмена, так что прочли мы все буквы до единой, однако же не поняли ни слова и устрашились самого худшего. Но что могли мы поделать? Два выхода оставалось у нас: либо броситься в воду, либо подождать, что произойдёт; и предпочли мы последнее, уповая на близкое освобождение.

Засим на следующее утро предстали мы пред госпожой нашей в парадном зале и застали её расхаживающей взад и вперёд перед возвышением, хотя обычно в этот час сиживала она на троне из золота и слоновой кости, откинувшись на подушки, и дремала.

Засим подошла к ведьме Атра, и преклонила перед нею колена, и вручила ей свитки; госпожа остановила на прислужнице мрачный взгляд, зловеще улыбнулась и молвила: «Не вставай с колен; и вы обе, на колени тоже, пока не решу я, что с вами делать». Мы послушались, и воистину рада я была опуститься на пол, ибо едва удерживалась на ногах от ужаса; и кровь застыла у нас в жилах.

Ведьма прочитала свитки про себя, восседая на троне, и долгое время не произносила ни слова, а затем молвила: «Подойдите сюда, и падите пред Нами ниц, и внемлите!» Так и поступили мы, и снова заговорила ведьма: «Наша сестрица, что всё это время была к вам столь добра и избавила вас от стольких мук, ныне сообщает Нам в послании, доставленном двумя голубями, что вы предали Нас и её, и похитили сестрицыну рабыню и сестрицыну же Посыльную Ладью, и отослали девчонку с поручением Нам на погибель; засим сестрица предаёт вас в Наши руки, и вы отныне в Нашей власти; и не надейтесь, что удастся вам от Нас спастись. Надо сказать, что за измену вашу другие убили бы вас на месте, но Мы проявим милосердие и оставим вас в живых и всего-то навсего подвергнем вас ныне суровому наказанию. А впоследствии вы будете Нашими рабынями, с которыми Мы поступать станем по своему усмотрению; то есть после того, как те, к кому вы отослали рабыню Нашей сестрицы, явятся сюда (ибо похоже на то, что не удастся мне остановить их), и после того, как я обведу их вокруг пальца и получу от них всё, что мне нужно, и отошлю их назад с пустыми руками. Говорю вам: до приезда гостей претерпите вы те муки, что Нам угодно будет измыслить; а когда они окажутся здесь, Мы не запретим вам к ним приближаться, однако же Мы позаботимся о том, чтобы в близости этой мало вам было радости. О да, теперь вы узнаете, почем фунт лиха и какова цена предательству».

И воистину претерпели мы от руки колдуньи немало изощрённых мук, кои измысливать она мастерица и о которых стыжусь я рассказывать подробнее; а потом приковала она нас цепями к трём колоннам зала, где вы нас впоследствии и нашли; и кормили нас, как собак, и обращались с нами, как с собаками; но мы всё терпели во имя надежды; и когда осмеливались, полагая, что ведьма нас не слышит, мы разговаривали промеж себя и ободряли друг друга.

Но на четвёртый день мучений наших пришла к нам ведьма и дала нам испить некой красной настойки из свинцового флакона; и когда отпила я, подумалось мне, что это яд, и обрадовалась я, насколько могла обрадоваться в подобном положении; отпив же, почувствовала я, как по телу моему пробежала ледяная дрожь, и всё поплыло у меня перед глазами, и закружилась голова, словно и впрямь смерть пришла за мною. Но вскорости это прошло, и почувствовала я себя беспомощной, но однако же не слабой; все звуки слышала я яснее и отчётливее, чем когда бы то ни было; и различала я в зале каждую арку, и колонну, и резьбу потолка, и блик на мозаичном полу от солнца за окном; и ведьму видела я: ведьма расхаживала взад и вперёд перед возвышением; но, поглядев в сторону колонн, сестриц я на прежнем месте не обнаружила. Более того, и себя не удавалось мне разглядеть, сколько бы ни вытягивала я руку или ногу, хотя видела я цепь, что приковывала меня к колонне за лодыжку. Но когда подносила я руку к лицу, или другим частям тела, или до чего бы я уж там не дотрагивалась, я ощущала под пальцами то, что ожидала ощутить: плоть, либо полотно, либо холодное железо оков, либо полированную поверхность мраморной колонны.

В то мгновение не ведала я, жива я или мертва, или это только начало смерти; однако воля к жизни возобладала во мне, и попыталась я закричать сестрам, но, хотя слова рождались у меня на устах и вибрировало горло, как оно бывает, когда кричишь вслух, однако ни звука не услышала я и почувствовала себя ещё более беспомощной, нежели прежде.

Тут увидела я, что направляется ко мне ведьма; и такой страх внушала мне госпожа, что каждая клеточка моего тела дрогнула от непередаваемого ужаса, и поняла я, что не мертва. Колдунья же подступила ко мне и молвила: «О призрак рабыни, кою никому не дано увидеть, кроме тех, кого мудрость наделила взором, способным прозревать непостижимое; принесла я тебе и сёстрам твоим радостные вести, а именно: странствующие рыцари, возлюбленные ваши, уже недалеко; вскорости приведу я их в этот зал, и окажутся они так близко от вас, что вы сможете прикоснуться к ним, ежели я не воспрепятствую; только не увидят они вас и станут гадать, где я вас прячу; и станут искать вас уже сегодня и на протяжении ещё многих дней, но так и не отыщут. Засим извольте наглядеться на них как следует, ибо отныне и впредь вы для них чужие и посторонние».

С этими словами ведьма плюнула мне в лицо, и перешла к моим сестрам, и сказала им то же, что и мне. И вскорости покинула она зал, и не прошло много времени, как услышала я на лестнице голоса: один из них принадлежал колдунье, а другой – лорду Бодуэну; а спустя ещё несколько минут увидела я, как ведьма входит в парадные двери зала, ведя за руку сэра Артура, словно бы почитала себя его дорогой подругой; а Бодуэн и Хью, мой избранник, идут следом. Помянутая ведьма разодета была на диво и словно бы позабыла о неряшливости и лености и вздорной гордыне; руки и ноги её округлились и окрепли, кожа побелела, так что тем, кто не знал её, колдунья вполне могла показаться красавицей.

И вот все они сели за трапезу, как уже поведал вам мой избранник, а затем покинули зал, и ведьма тоже. Но спустя некоторое время она вернулась, и освободила нас, и грозно повелела идти за нею, и не смогли мы ослушаться, хотя даже собственных ступней на полу не различали. И вот колдунья задала нам работу по дому, и, пока гнули мы на неё спины, госпожа не сводила с нас глаз и насмехалась над нами, не воздерживаясь и от ударов, и во всём была с нами столь же груба, и жестока, и нетерпима, сколь мило и любезно держалась с нашими лордами за обедом; а после полудня колдунья отвела нас назад и приковала к колоннам. Когда же наступил вечер, и начался пир, это мы играли на невидимых струнных инструментах; и позволялось исполнять нам только то, что велела ведьма, и ничего другого; иначе мы, может статься, кабы сумели договориться промеж себя, заиграли бы такие песни, что затронули бы сердца наших возлюбленных и подсказали бы им, что мы – рядом. Короче говоря, так продолжалось изо дня в день, и не могли мы утешиться ни приветной беседою друг с дружкой, ни чем другим, кроме как созерцанием наших возлюбленных и проблеском надежды. И воистину, хоть сердце моё и обливалось кровью, стремясь к милому, однако же отрадно мне было думать, что он здесь и любит меня, и та, о ком он мечтает, – не жалкая, несчастная рабыня, прикованная здесь обнажённой, тело которой истерзано пытками и голодом, но счастливая дева, кою он так часто называл прекрасной и желанной.

Но дни шли за днями, и наконец надежда померкла и угасла, и различали мы её не более, чем наши лорды – нас, и теперь показалось мне, что смерть близка; столь ослабела я и отчаялась. Ведьма же не позволяла нам умереть, но то и дело поддерживала наши силы глотком колдовского напитка и приводила в чувство.

Так тянулось время вплоть до того самого вечера, когда снова воскресла надежда и тут же и сбылась, так что в первое мгновение мы осмелились уповать на освобождение, а в следующее мгновение уже и освободились.

Нечего тут больше рассказывать, Заряночка, дорогая моя, кроме того только, что благополучно добрались мы до Острова Юных и Старых, пока утро стояло в самом разгаре; и когда ладья наша приблизилась к зелёному берегу, там обнаружилось двое детишек, тобою помянутых; малыши словно бы поджидали нас, и как только сошли мы на берег, они подбежали к нам, неся пироги и фрукты в изящной корзинке, и весьма порадовались они нам, а мы – им. Затем навестили мы старика, каковой оказал нам радушный приём и держался учтиво и напыщенно, пока не опьянел слегка, а тогда сделался чересчур любезен с нами, женщинами. Тем не менее, на этом отрадном острове мы прогостили три дня, дабы успокоить души и воспрянуть сердцем в непритязательном обществе малых сих. Когда же пришла пора уезжать, старик спустился вместе с нами к пляжу и стал сокрушаться по поводу нашего отплытия, ровно так же, как некогда повёл себя с нашими лордами; только на сей раз убивался он куда сильнее, и пришлось каждой из нас поцеловать его, иначе бы ни за что не унялся. Наконец старец повернул прочь, оплакивая разлуку с нами; но очень скоро, ещё до того, как скрылся из виду, он приободрился и запел.

Мы же отправились своим путём; и нам, девам, тоже удалось в свой черёд поглядеть на скорбные образы Острова Королев и Острова Королей; и пристали мы к Острову, Где Царит Ничто; и осторожности ради не отходили от нашего судна, и потому уплыли прочь живые-невредимые; и так, как ты знаешь, вернулись домой к замку, где поджидали нас недобрые вести касательно тебя. Вот и весь мой сказ».

На сём закончила Виридис. Заряночка сидела смущённая и притихшая; и все принялись утешать её, каждый – на свой лад; и теперь скорбь по убитому поутихла в душах собравшихся, превратившись в светлую печаль, ибо не двух друзей довелось им утратить, но одного только. Однако, несмотря ни на что, Заряночку терзали забота и тревога: душа девушки разрывалась надвое, радуясь тому, что любит и любима; и горюя и страшась похитить у подруги её любовь. Ибо лицо Атры, кою не могла Заряночка возненавидеть, но и любить не находила сил, неизменно стояло перед взором девушки угрожающим напоминанием.

Глава XI О беседе Заряночки и Чёрного Оруженосца в зале замка

Спустя несколько дней тело Бодуэна предали земле в часовне замка; и погребальный обряд свершён был со всей торжественностью. Когда же всё завершилось, двое рыцарей и сэр Эймерис с жаром принялись снаряжать поход противу Красной Крепости, и не прошло и месяца, как в Замке Обета собралось целое воинство; и ежели оказалось оно не столь уж и многочисленно (не более шестнадцати сотен мужей), однако же под знамёна стали лучшие из лучших – и рыцари, и воины, и лучники. Затем за пределами замка созвали сход, на коем Артура Чёрного Оруженосца избрали предводителем, и через три дня армии предстояло выступить к Красной Крепости.

Всё это время Заряночка почти не виделась с Артуром, каковой непрестанно был занят разными делами, и так и не переговорила с ним наедине, хотя очень этого хотела; однако же воистину сложилось так скорее по её воле, нежели по его. Но когда настал последний день перед разлукой, сказала себе девушка, что всенепременно должна повидаться с Чёрным Оруженосцем до того, как уедет он, ибо как знать, может статься, не суждено ему вернуться. Засим когда мужи расположились после ужина на отдых, Заряночка сошла в зал и застала Артура нетерпеливо расхаживающим взад и вперёд. Ибо надо сознаться, что девушка передала ему через священника Леонарда наказ прийти туда.

И вот подошла к Артуру Заряночка, и просто и доверчиво взяла его за руку, и подвела к окну со ставнями, и усадила рядом с собою; и Артур, трепеща от любви и страха перед нею, не смог сдержать себя, но расцеловал лицо её и губы бессчётное количество раз; и Заряночка вспыхнула огнём и едва не разрыдалась.

Но вот спустя какое-то время заговорила она: «Милый друг, много чего намеревалась я сказать тебе, что представлялось и разумным, и мудрым, но сейчас ни мысли не идут мне в голову, ни слова не слетают с языка. А час краток». Тут принялась Заряночка целовать своего избранника, пока едва не обезумел он, ибо радость и страсть, и горе предстоящей разлуки, и бремя создавшегося положения разрывали надвое его душу.

Наконец девушка совладала с собою и молвила: «Вот уедешь ты завтра, и всё будет ровно так же, как после отплытия твоего в Посыльной Ладье, когда не ведала я, чем себя занять, столь невыносимым бременем стала для меня жизнь и занятия и обычаи мира, – ведь всё так и будет снова?». – «Мне придётся тяжело, – отвечал Артур, – дни мои окажутся мрачны и безрадостны». Отозвалась девушка: «И, однако же, даже теперь, в эти последние дни, когда вижу я тебя часто, душу мою непрестанно терзает горе, и не знаю я, что с собою поделать». – «Я вернусь непременно, – отвечал Чёрный Оруженосец, – вернусь, любя тебя; и тогда, может быть, мы измыслим какое-нибудь средство». Заряночка помолчала немного, а затем молвила: «Однако возвращение неблизко, и не суждено мне тебя увидеть на протяжении долгих дней, – что мне делать с горем тогда?» Отвечал он: «Излишка горя душа не вынесет; либо приходит смерть, либо боль притупляется и утихает мало-помалу». На это проговорила Заряночка: «А как быть, ежели не вернёшься ты, и более никогда я тебя не увижу, или, допустим, вернёшься ты назад и меня не застанешь, ибо либо умру я, либо окажусь далеко от тебя?» Ответствовал Артур: «На это у меня ответа нет. Когда говоришь ты о смерти, веришь ли ты сама в это рассудком или телом иначе, чем учит Святая Церковь?» – «Я тебе так скажу, – отозвалась Заряночка, – вот сижу я подле тебя, и вижу лицо твоё, и слышу твой голос, и верю только в это; ибо ни о чём ином помыслить я не могу, ни о горе, ни о радости. Ведь когда я давеча разрыдалась, не скорбь вызвала эти слёзы, но сама не ведаю что». И девушка взяла Артура за руку и поглядела на него с любовью.

Но вот Заряночка перевела взгляд на его руку и молвила: «Сдаётся мне, ныне стали мы двое такими близкими друзьями, что смогу я спросить тебя, о чём захочу, и ты ни разгневаешься, ни удивишься. Вижу я на пальце твоём кольцо, каковое привезла я с Острова Непрошеного Изобилия и каковое вручила я тебе вместе с туфлями, мне доверенными на время. Скажи, каким образом получил ты перстень назад от Атры, поскольку думаю я, что изначально ты отдал кольцо ей. Ну вот! Ты рассердился? Ибо вижу я, как к щекам твоим прихлынула кровь». – «Нет, возлюбленная моя, – отвечал Артур, – я не сержусь; но когда слышу я об Атре либо задумываюсь о ней, охватывают меня стыд, и смятение, и, пожалуй, страх. А теперь отвечу я на вопрос твой. Уже на Острове Юных и Старых, когда всем бы нам ликовать да радоваться, снова оказавшись вместе, Атра отчасти догадалась о том, что со мною происходит; впрочем, почему бы и не признаться, обо всём она догадалась. И сказала она мне такие слова (ибо она нежна, и мудра, и сильна сердцем), что я оробел перед нею и перед горем её и болью; и вернула она мне это кольцо, что я и впрямь вручил ей в Посыльной Ладье, едва Остров Изобилия остался за кормой. И ношу я теперь сей перстень в знак своего и её горя. Видишь, любовь моя: раз уж ответил я тебе на этот вопрос, не рассердившись и не дивясь, обо всём можешь ты спросить меня без страха; ибо эта тема затрагивает меня больнее всего».

Заряночка опустила голову и промолвила тихо: «Ло! – тень расставания и тень смерти не вольны были встать между нами и нашей нынешней радостью; однако тень третьей встаёт промеж нас и присутствует здесь незримо. Горе мне! Мало задумывалась я над этим, когда ты был далеко, и терзалась я и тосковала, и всё отдала бы за возможность снова тебя увидеть, и полагала, что возвращение твоё излечит все напасти».

Артур не произнёс ни слова, но взял руку девушки и удержал её в своих; и вскорости снова подняла она глаза и молвила: «Ты добр и не рассердишься, коли спрошу я тебя ещё кое о чём; а именно: почему ты так злился на меня давеча, когда нашёл меня в бедственном положении, ведомой в поводу Красным Тираном, так что сочла я, что ты от меня отрёкся, чего бы там ни думали другие? Меня это ранило больнее, чем плети ведьмы, и думала я про себя: «Что такое прошлые мои беды в сравнении с настоящими? Как всё было просто встарь, и как ныне всё запутанно и тяжело!»

Тут не смог Артур сдержаться, но бросился к Заряночке, и обнял её, и расцеловал бессчётное количество раз, и ощутила она всю сладость любви и сама в любви и нежности недостатка не испытывала. После того некоторое время сидели они тихо, и промолвил Артур, словно бы девушка задала вопрос свой только мгновение назад: «Вот почему глядел я на тебя мрачно: во-первых, потому, что с того самого мгновения, как увидел я тебя впервые, и услышал повесть твою, и узнал о твоих деяниях, почитал я тебя мудрейшей из женщин. Однако поездка твоя в Чёрную Долину, что повлекла за собою смерть Бодуэна, показалась мне чистым безумием, пока не выслушал я рассказ твой и об этом тоже; и тогда сама история и нежные слова твои одержали надо мною верх. Но, опять-таки, хотя горевал я и досадовал, это, сдаётся мне, быстро прошло; однако вот ещё что не давало душе моей покоя, а именно: мучил меня страх касательно убитого рыцаря, голову которого Тиран в Красном привесил тебе на шею; ибо с чего бы, думалось мне, негодяй так разгневался на тебя и на него; более того, показалось мне, будто в сердце своём не вовсе безразлична ты к погибшему, даже когда мы пришли к тебе на помощь; и тогда, видишь ли, моя к тебе страсть, и горе по погибшему Бодуэну, и помянутые чёрные мысли – всё тут сказалось. Ло, вот я и признался тебе во всём. Перестанешь ли на меня гневаться?»

Отвечала Заряночка: «Я перестала огорчаться твоему гневу, когда гнев утих; однако дивлюсь я, что доверяешь ты мне так мало, в то время как любишь так сильно!»

Тут девушка приникла к любимому и принялась нежно ласкать его, и Артур снова готов был заключить её в объятия, когда – ло! – послышались шаги, и в зал вошли люди; засим Чёрный Оруженосец и Заряночка встали и поспешили им навстречу; и на том закончились прощальные речи этих двоих. Однако же похоже на то, что одно краткое мгновение оба были счастливы.

Глава XII Рыцари и их воинство выступают в поход противу Красной Крепости

На следующее утро, когда день был ещё молод, рыцари собрались уезжать и уже в воротах распрощались с дамами, каковые расцеловали их крепко всех до единого. Виридис горько разрыдалась; Атра же заставила себя поступить так, как прочие; однако побледнела она и задрожала, целуя Артура и глядя, как садится тот в седло.

Рыцари же повелели своим дамам приободриться и пообещали посылать им вести каждые семь дней по меньшей мере, ибо до Красной Крепости путь лежал недальний, вот только на дорогах было неспокойно; однако полагали Паладины, что воинство, коему предстояло осадить крепость, очистит заодно и все подступы к притону разбойников. Уповая на это, Паладины взяли с собою сэра Эймериса, и людей в замке оставили совсем немного, и тех под началом трёх оруженосцев, из коих двое были совсем юны, а третий, назначенный капитаном замка, старый и испытанный в боях воин, звался Джеффри из Ли. Капеллан, сэр Леонард, тоже воздержался от похода: ныне ходил он по замку притихший и пристыженный и словно бы боялся словом с Заряночкой перемолвиться; хотя полагала девушка, что чувства священника к ней нимало не изменились.

И вот, когда рыцари отбыли и воинство исчезло вдали, тяжёлые времена настали в Замке Обета, и облегчения не предвиделось до тех пор, пока не придут первые вести. Аврея и Атра предпочитали одиночество, и уж не знаю что и делали, дабы убить время, ибо теперь на выезд за ворота уповать не приходилось. Что до Виридис, спустя какое-то время дева в зелёном приободрилась и повеселела малость и, что бы ни происходило, не желала расставаться с Заряночкой даже на час; и Заряночка радовалась её приветливому участию, хотя, по чести говоря, оно причиняло ей боль, о чём будет сказано далее.

В ту пору, словно бы для того, чтобы убить время, Заряночка усердно принялась за рукоделие и занялась прихотливым вышиванием; так что Виридис и остальные только глядели да дивились, ибо когда девушка заканчивала, казалось, что цветы, и звери, и узоры возникли на ткани сами собою, столь тонка и совершенна была её работа.

Более того, в первый же день после ухода воинства Заряночка призвала к себе сэра Леонарда, к вящей радости последнего, и попросила, дабы продолжил капеллан обучать её искусству письма и книжной премудрости; и за этой наукой прилежно проводила несколько часов всякий день; и Виридис сиживала подле подруги, дивясь проворству её пальцев, и вскрикивала от радости по мере того, как страница покрывалась изящными учёными письменами.

Так миновало семь дней; в конце недели прискакал посланец с поля битвы и поведал о том, как прибыли Паладины к Красной Крепости и приказали разбойникам сдаться; а те ответили решительным отказом и бросили воинству вызов; засим воинство осадило Крепость, и с каждым днём вливаются в него всё новые и новые люди: однако помянутую крепость штурмом взять непросто, потому как превосходно укреплена она и гарнизон её велик; отряд Паладинов пока что немного потерял убитыми и ранеными, а из предводителей не пострадал никто.

Весьма порадовались в замке этим вестям; хотя, воистину, знали воины, что очень скоро пробьёт час кровопролитного штурма, и тогда жизнь полководцев окажется в серьёзной опасности.

Глава XIII Заряночка решает, что пробил час исполнить обещание, данное Атре

Прошла ещё неделя, и снова явились гонцы и сообщили обитателям замка, что ничего достойного внимания не произошло у Красной Крепости, кроме разве приграничных стычек; и на той, и на другой стороне пострадавших немного; однако стенобитные машины почти готовы и установлены, и вскорости покажут они зубы неприятельской Крепости, в частности одна, прозванная Волком Стен, кою соорудили мастеровые Гринфорда.

Все сочли и эти вести добрыми, кроме, может быть, Атры, что, как показалось Заряночке, сетовала и досадовала по поводу задержки и желала, чтобы так или иначе всё разрешилось. Атра редко заговаривала с Заряночкой, однако глаз с неё не спускала; часто глядела она на девушку скорбно, словно бы надеясь, что Заряночка заговорит с нею сама; и видела это Заряночка, да только не хватало у неё духа.

Миновала третья неделя, и опять явились гонцы и сообщили, что три дня назад Волк Стен произвёл немалые разрушения в одной из могучих башен под названием Кувшин Яда и притом снёс часть стены; и нападающие попытались пробиться в брешь, и завязалась там яростная битва; верх одерживали то одни, то другие, но в итоге обитатели крепости выказали такую доблесть, что отбросили атакующих назад, и в самой гуще боя Чёрный Оруженосец ранен был в плечо копьём, однако не то чтобы сильно; и велел он передать дамам, чтобы не придавали внимания подобному пустяку. К сему прибавил воин: «Похоже на то, что не пройдёт и четырёх дней, как господин мой снова наденет доспехи; и ещё установили мы новую катапульту, по прозванию Камнебой; и не приходится сомневаться, что очень скоро мы одержим победу над этим притоном лиходеев».

Хотя вести эти были и не из худших, однако все дамы порядком встревожились, в особенности же Атра, что при последних словах посланца потеряла сознание.

Что до Заряночки, она изо всех сил старалась скрывать свою тревогу, но когда в замке снова воцарилась тишина, девушка отыскала Виридис, и привела её в свои покои, и обратилась к ней, говоря: «Виридис, сестра моя; всегда сострадательна и добра была ты ко мне, с той самой первой минуты, когда увидела меня обнажённой и беспомощной, попавшей из огня да в полымя; великодушнее не смогла бы ты со мною обходиться, даже будучи моей сестрицей по крови; и знаю я, что не захочешь ты со мною расстаться».

Ответствовала Виридис, не сдержав слёз: «Зачем говоришь ты о расставании, зная, что это разобьёт моё сердце?»

Отвечала Заряночка: «Не буду тратить лишних слов: говорю я так потому, что расставания не миновать». Виридис побледнела, затем вспыхнула, и топнула ножкой, и воскликнула: «Жестоко с твоей стороны так огорчать меня; дурно ты поступаешь».

«Послушай, дорогая сестрица, – отозвалась Заряночка, – сама ты ведаешь, ибо сама ты первая мне о том сказала: я заняла в нашем братстве чужое место и погубила надежду Атры. Сделала я это не по доброй воле; так уж судьба распорядилась; однако же по доброй воле могу я сделать всё, что смогу, дабы исправить содеянное; и лучшим выходом будет покинуть замок до того, как падёт Красная Крепость и лорды возвратятся домой; ибо ежели возвратятся они, и увижу я пред собою лорда Артура, такого прекрасного и желанного, ни за что не смогу я его покинуть. Ло, пообещала я Атре, во имя доброты её, проявленной ко мне в Башне Рыданий, когда стояла я перед ней обнажённая, дрожащая и полумёртвая от ужаса, – пообещала я ей, что, ежели представится случай, сделаю я всё возможное, дабы помочь ей, пусть даже себе на горе. Видишь: вот случай и представился, а другого не будет; ибо когда возвратится домой мой возлюбленный и увидит меня, подумай сама, как желание, что всё это время копилось в его сердце, вспыхнет ярким пламенем и устремится мне навстречу; и, может статься, не станет он скрывать этого перед другими, ибо горд он и неуступчив; но станет он искать случая остаться со мною наедине, и тогда окажусь я в его власти, словно жаворонок в когтях ястреба, и получит он от меня всё, что захочет, с полного моего согласия и радости. И тогда нарушу я обещание, данное Атре; и она меня возненавидит; в то время как теперь не испытывает она ко мне ненависти; и тогда братство наше распадётся, и всё по моей вине».

Но Виридис продолжала негодовать, настаивая: «Сдаётся мне, глупые это речи. Разве не распадётся братство, коли уедешь ты, и более мы тебя не увидим?»

«О нет, – отвечала Заряночка, – ибо когда уеду я, ты не станешь любить меня меньше, хотя сейчас и злишься; и Атра полюбит меня за то, что сдержала я слово, себе во вред; а твой избранник и Аврея сочтут, что поступила я отважно и по-рыцарски. А что до Артура, разве сможет он разлюбить меня? И, может статься, мы ещё встретимся».

С этими словами девушка опустила голову и разрыдалась, и Виридис, растроганная её слезами, принялась целовать и утешать подругу.

Спустя какое-то время Заряночка подняла голову и заговорила снова: «Более того, разве смею я дожидаться его возвращения? Или не видела ты, сколь сурово обошёлся он со мною, когда Паладины спасли меня и привезли назад? И сам он признался мне, что негодовал, полагая, будто я поступила дурно; и теперь, ежели снова поступлю я дурно, пусть даже по его воле, может случиться, что очень скоро прискучу я ему, и проклянёт он меня и прогонит? Что скажешь, моя Виридис?»

«Что тут говорить, – отозвалась Виридис, – кроме того разве, что ты разбила мне сердце? Но можешь ты исцелить его, коли возьмёшь назад свои слова и скажешь, что не покинешь нас».

Но Заряночка разрыдалась с новой силой и принялась сокрушаться вслух, восклицая: «Нет, нет, тому не бывать; я должна уехать; я-то почитала себя в кругу друзей – тут-то Атра и нанесла удар мне». И Виридис не знала, что делать и что говорить.

Наконец Заряночка снова пришла в себя, и поглядела ласково на Виридис, и улыбнулась ей сквозь слёзы и молвила: «Видишь, сестрица, сколь невелика твоя потеря: женщина безумная и одержимая, и только-то. И ты, и я тут бессильны; должна я уехать, и как можно скорее. А ежели так, то почему бы не завтра? Когда же в конце недели прибудет гонец, пошли с ним известие о том, что я сделала; и вот увидишь, оба лорда похвалят меня за этот поступок».

Отозвалась Виридис: «Но куда ты направишься и что станешь делать?» – «Сперва в Гринфорд, – отвечала Заряночка, – а потом туда, куда направит меня всеблагий Господь; а что до того, чем займусь я, ныне освоила я два ремесла, а именно искусство письма и вышивания; и, где бы я ни оказалась, люди станут платить мне за работу, и так добуду я себе кусок хлеба. Послушай ещё, сестрица: не дашь ли мне сколько-нибудь денег? Ибо, хотя неискушена я в подобного рода вещах, однако знаю наверняка, что деньги мне понадобятся. И ещё вот почему прошу я: ибо, как я уже сказала, думается мне, что лорды похвалят мой поступок и, стало быть, не захотят, чтобы ушла я отсюда нищенкой, и не пожалеют мне денег. Более того, хотела бы я, чтобы поговорила ты об этом деле с престарелым оруженосцем, с Джеффри Ли, и сказала бы ему, будто есть у меня дело в Гримфорде, и попросила бы его послать со мною одного из двух юношей, состоящих под его началом, Арнольда или Ансельма, и ещё двух-трёх вооружённых воинов, дабы доставили они меня в город в целости и сохранности; ибо, по чести говоря, новых дорожных приключений мне не надобно».

Говоря это, Заряночка улыбалась; и теперь могло показаться, что неуёмное горе её до поры схлынуло; но Виридис обняла подругу за шею, и зарыдала у неё на груди, и молвила: «Горе мне! Вижу я, что уедешь ты всё равно, что бы ни сказала я и ни сделала; пыталась я на тебя рассердиться, да не выходит; теперь вижу, что и меня ты подчиняешь своей воле, равно как и любого другого. Тотчас же пойду я исполнять твоё поручение».

На том подруги расстались; однако только на второй день смогла Заряночка выехать из замка. Виридис помянула о грядущем отъезде и Аврее, и Атре; и Аврея принялась сокрушаться, но остановить девушку не попыталась, ибо после гибели своего избранника сделалась она ко всему безразличной и глядела на мир безрадостно и отрешённо. Что до Атры, мало сказала она по этому поводу; но наедине с Виридис похвалила отвагу Заряночки и доброту её. А про себя вот что подумала Атра: «Воистину верно поняла она моё слово, когда говорила я с нею касательно возможности помочь мне. Однако горе мне! Куда бы ни направила она шаг, любовь его везде пребудет с нею; она счастливая женщина».

Когда оруженосец Джеффри узнал, что все три дамы согласны с Заряночкой по поводу её отъезда, он ни в чём не усомнился, но повелел Арнольду, своему помощнику, взять с собою четырёх добрых воинов и отвезти леди Заряночку в Гринфорд и там исполнить её волю. Воистину не сомневался Джеффри, что они вскорости доставят девушку назад.

Глава XIV Заряночка покидает Замок Обета

Засим на следующий день Заряночка распрощалась с Авреей и Атрой; что до Виридис, девушка передала даме в зелёном через одного из слуг, что не хватает у неё духа повидаться с подругой перед отъездом; однако постаралась и утешить, помянув, что думает, будто в один прекрасный день они снова встретятся. Расставаясь с девушкой, Аврея то хвалила её, то отчитывала, говоря, что та, по обыкновению своему, поступает достойно, и великодушно, и отважно. «Однако же, – добавила дама в золоте, – теперь, когда всё сказано, могла бы ты и перетерпеть эту беду и напасть, что в худшем своём проявлении не страшнее вставшей промеж нас смерти». – «Так, сестрица, – отвечала Заряночка, – но, ежели я останусь, не приведёт ли это к новой смерти?»

Пока говорила девушка, в зал вошла Атра, опустив голову, укрощённая и смиренная; щёки её горели, руки дрожали, и молвила она: «Примешь ли ты от меня слово прощания, и благословение, и поцелуй мира промеж нас и унесёшь ли с собою память о нашей дружбе?»

Заряночка гордо выпрямилась и побледнела слегка, когда Атра расцеловала её в щёки и в губы, и молвила: «Теперь простила ты мне то, что судьба насильно поставила меня промеж тебя и твоей любовью и счастьем; и я простила тебе то, что судьба уводит меня в пустынь и пустошь любви. Прощай». И повернулась она и направилась к воротам, и дамы за нею не последовали.

У ворот девушку поджидал Арнольд и четверо вооружённых людей, и конь Заряночки, и ещё одна вьючная лошадь, нагруженная двумя добрыми сундуками, куда Виридис сложила одежду для подруги и прочий необходимый для неё скарб; и подошёл к Заряночке Арнольд и, улыбаясь, молвил: «Госпожа Виридис вручила мне для тебя кошель с деньгами, веля донести его до Гринфорда и там передать тебе, когда окажемся мы в безопасности; и наказала мне во всём тебя слушаться, госпожа, в чём нужды не было, поскольку отныне и впредь я по своей доброй воле твой покорный слуга и стану исполнять твою волю везде и всегда».

Заряночка поблагодарила своего спутника и улыбнулась ему приветливо, так что сердце юноши неистово забилось от радости и от любви к ней; с тем девушка вскочила в седло, и поехали они вместе своим путём, и Заряночка ни разу не оглянулась назад, покуда невысокая гряда холмов не заслонила от взоров Замок Обета.

ЗДЕСЬ ЗАКАНЧИВАЕТСЯ ПЯТАЯ ЧАСТЬ КНИГИ «ВОДЫ ДИВНЫХ ОСТРОВОВ», ПОД НАЗВАНИЕМ «ПОВЕСТЬ О ЗАВЕРШЕНИИ ПОХОДА»; И ЗДЕСЬ ЖЕ НАЧИНАЕТСЯ ШЕСТАЯ ЧАСТЬ ПОМЯНУТОЙ ИСТОРИИ, ПОСВЯЩЁННАЯ ДНЯМ РАЗЛУКИ.

Часть шестая Дни разлуки

Глава I Заряночка приезжает в Гринфорд и там прощается с Арнольдом и его людьми

По дороге до Гринфорда ничего такого не случилось, о чём бы следовало рассказать; и прибыли туда всадники, когда солнце уже клонилось к закату, ибо скакали, нигде не задерживаясь, весь день.

Проезжая по улицам славного города, приметили они, что хотя на дворе и вечер, когда люд обычно выходит из дому поразвлечься, детей и женщин на улицах и у дверей встречается довольно, но мужей очень мало, и те по большей части седоголовые старики.

И вот Арнольд привёл Заряночку в городскую ратушу; несмотря на поздний час, представитель бургграфа* был ещё там; сам же бургграф находился в воинстве осаждающих Красную Крепость. Представитель бургграфа, человек преклонных лет и большой мудрости, и при этом ещё вполне исполненный сил, оказал Заряночке и её свите добрый приём и очень им порадовался, узнав, что есть при них печать и пропуск от Джеффри Ли; он накормил и напоил гостей, и разместил их на ночлег в собственном доме, и всячески старался угодить им.

На следующий день спозаранку Заряночка отослала назад Арнольда и четырёх вооружённых воинов, ничего им не объяснив и объявив только, что такова её воля; и прощаясь с помянутым Арнольдом, она протянула юноше руки для поцелуя и подарила кольцо с пальца, так что уехал он, ликуя и радуясь.

Едва Арнольд и его люди удалились на достаточное расстояние, девушка отправилась к старику, городскому наместнику из числа олдерменов, и дала ему понять, что желает нанять в слуги и сопровождающие двух-трёх мужей, умеющих управляться с лошадьми и прочим скотом и при том с оружием обращаться, буде случится надобность; ибо есть у неё дела в этом краю, и, очень возможно, придётся ей переезжать из города в город. Старик выслушал просьбу гостьи приветливо, но ответствовал, что в нынешние смутные времена непросто найти мужчин, что за какую бы то ни было плату согласятся выехать из Гринфорда, ибо почти все, кто способен держать в руках оружие, осаждают Красную Крепость. Однако же ещё до полудня наместник привёл к Заряночке человека, каковой, хотя и перевалило ему за шестой десяток, ещё вполне был способен к далёким переездам, и двоих крепких отроков, сыновей его, и сказал девушке, что люди эти надёжны и при необходимости отправятся с нею хоть на край света.

Этих людей Заряночка охотно наняла и сговорилась с ними о хорошей плате; и поскольку у каждого было по луку, и по мечу, и по колчану со стрелами, ей пришлось снабдить новообретённых слуг только кожаными куртками, да круглыми щитами, да шлемами, и оказались они снаряжены в дорогу лучше некуда. В придачу девушка купила им трёх добрых коней и ещё вьючную лошадку; и нагрузила последнюю различной потребной в дороге кладью и снедью. Затем распрощалась она с олдерменом, от души поблагодарив его за дружеское участие, и уехала из Гринфорда куда глаза глядят, пока день был юн.

Олдермен загодя спросил Заряночку, куда та направляется, и сообщила девушка, что сперва поедет в Моствик, а затем в Шиффорд-на-Стренде; ибо прежде доводилось ей слыхать, будто оба этих города лежат в одном направлении, и Моствик – в каких-нибудь двадцати милях от Гринфорда. Но едва всадники удалились от ворот на достаточное расстояние, Заряночка свернула направо и двинулась по тропе, что уводила прочь от Моствика; и ехала по ней на протяжении миль трёх; а затем спросила старика, куда тропа ведёт. Тот поглядел на девушку и улыбнулся краем губ; не сдержала улыбки и она, отозвавшись: «Не удивляйся, друг мой, что сама я не знаю, куда еду; ибо, по совести говоря, я – искательница приключений себе на голову, направляю коня куда глаза глядят, а надо мне всего-то место под солнцем, где могла бы я поселиться и зарабатывать себе на жизнь, пока не наступят лучшие дни; и вот тебе вся правда, как на исповеди: воистину спасаюсь я бегством, и хотела бы запутать след, и прошу вас троих мне в том помочь. Но должно вам узнать, что бегу я не от врагов, а от друзей; и коли пожелаете вы, то по пути расскажу я вам мою повесть от начала и до конца, и, пока мы вместе, останемся мы друзьями, да и впоследствии тоже, может статься».

А сказала так Заряночка потому, что внимательно пригляделась она к своим спутникам и сочла их людьми достойными и честными, и притом не вовсе обделёнными умом. Воистину, старец, по имени Джерард из Кли, был далеко не немощен и собою недурён; а двое его сыновей отличались и красотою, и крепостью сложения, с ясными глазами и точёными чертами лица; звались они Роберт и Джайлс.

Ответствовал старый Джерард: «Леди, благодарю тебя от всего сердца за учтивое твоё обращение; я бы сошел с лошадки да преклонил пред тобою колена, кабы не видел, что хотелось бы тебе за сегодняшний день уехать как можно дальше; засим отложу я почести до того момента, когда расположимся мы отдохнуть у дороги».

Рассмеялась Заряночка, хваля его рассудительность; а юноши глядели на неё во все глаза и восхищались ею в сердце своём. Воистину, дружба этих достойных и честных людей обрадовала девушку и утешила, успокоив её мятущуюся душу. И принудила себя Заряночка говорить с ними приветливо и весело, и расспросила их о том о сём, и многое от них узнала.

Но вот продолжил Джерард: «Леди, коли желаешь ты скрыть свои пути от кого бы то ни было, способ ты выбрала весьма недурный, ибо хотя дорога эта хороша для всадника, это – всего лишь просёлочная тропка промеж овечьих пастбищ, дабы люди могли проехать с телегами в зимние дожди и весеннюю слякоть; и долгое время на пути ничего нам не встретится, кроме пастушьих хижин; от силы одно-два селения за два дня езды; а на третий день доберёмся мы до городишки под названием Упхэм, где народу мало, кроме как во время ярмарки шерсти в середине лета, а таковая уже миновала.

А тропа эта выходит со временем на широкую дорогу, коя пролегла через возделанные земли и славный город Эпплхэм, и оттуда уводит к пашням и вольному Граду Мостов; край тот порядком застроен и весьма изобилен. Но, коли хочешь, ни по одному из помянутых путей мы не поедем, но направимся через холмы, что лежат к северо-востоку от Упхэма; хотя дорог там нет, однако проехать нетрудно. Тамошний край хорошо мне знаком, равно как и его источники, и долинки, и ручьи его, – все уводят в направлении северо-востока, и тут и там встречаются деревни и сёла, где сможем мы отдохнуть и подкрепиться. Через холмы ехать нам придётся дня четыре, а потом земля резко пойдёт вверх, и с возвышения увидим мы внизу перед собою дивный край пашен, с лесами и реками, изрядно застроенный; а в середине его высится огромный город, с башнями и крепостными стенами; есть там и великолепный белый замок, и собор, и домов красивых немало. В том городе сможешь ты поселиться и зарабатывать себе на жизнь, ежели знакомо тебе какое-нибудь ремесло. А ежели нет, так отыщем мы себе какую-никакую работу за справедливую плату и прокормим и тебя, и себя. А помянутый город тот зовётся Градом Пяти Ремёсел, и вольности его распространяются и на окрестные земли; и зачастую и сам город, и окрестные пастбища называют попросту Пять Ремёсел. Что скажешь на это, госпожа моя?»

Отвечала Заряночка: «Скажу, что отправимся мы туда и что благодарю я тебя и твоих сыновей за дружеское ко мне участие, и да поступит со мною Господь так, как вознагражу я вас за службу. Но ответь мне, достойный Джерард, как так случилось, что готов ты покинуть родню и друзей и следовать за побродяжкой по путям и дорогам?» Отвечал Джерард: «Госпожа, думается мне, что красота лица твоего и тела любого заставят последовать за тобою, в ком осталась хоть капля мужества; даже если придётся ему для этого покинуть дом свой и всё своё достояние. Но что до нас, не осталось у нас ни крова, ни скарба, ибо разбойники Красной Крепости угнали весь мой скот и сожгли мой дом, и приключилось это месяц назад». – «Да, – сказала Заряночка, – а как так случилось, что не осаждаешь ты Красную Крепость, дабы отомстить за себя?» – «Госпожа, – отвечал Джерард, – когда вербовали войско, меня сочли чересчур старым, засим шериф меня не взял и, более того, позволил и сыновьям моим остаться при мне, дабы зарабатывали они мне на жизнь; да благословит его за то Господь и святой Леонард! Но что до родни моей, должен я сказать тебе, что родом я не из здешних краёв, а из славного города Аттерхей, и когда послал за мною олдермен, дабы отвести к тебе, я уже почти собрался было туда вернуться. А по чести говоря, удобнее всего ехать в Аттерхей через Град Пяти Ремёсел, хотя путь этот скорее безопасен, нежели краток; ибо оттуда до города Аттерхей шесть десятков миль или около того, и дорога тем длиннее, что огибает она опасный лес, обитель неизбывного страха и дьявольских наваждений, под названием Эвилшо. У самой кромки того леса и стоит Аттерхей, весёлый и изобильный торговый город, дом моей родни. Засим Град Пяти Ремёсел и нам до крайности удобен; ибо, когда ты с нами распрощаешься, что, надеюсь я, произойдёт не скоро, тогда мы окажемся почти что дома и попросту туда и отправимся».

Заряночка снова поблагодарила старика от всего сердца; и, пока ехали они своим путём, в душе девушки словно бы пробудилось смутное воспоминание о днях детства, проведённых в доме ведьмы, и захотелось ей оказаться в городе Аттерхей и на окраинах Эвилшо.

Глава II О Заряночке, её спутниках и дороге через холмы

Так ехали они, не задерживаясь, и вели промеж себя утешительные беседы; и дивилась Заряночка, что в состоянии высоко держать голову, ибо горькие мысли о прошлом и тоска утихли совсем недавно, но уж так случилось, что только изредка повергали они девушку в отчаяние, и умолкала она; а по большей части внимала Заряночка рассказам старика и юношей о днях в Гринфорде, и напастях неспокойного времени, и грабежах и разбое, и об обычаях торговцев и мастеровых.

Час спустя после полудня всадники расположились на отдых в лощинке среди холмов, рядом с омутом, на берегу коего росли три куста боярышника; и как только спешились скитальцы, старик преклонил перед Заряночкой колена, и взял её за руку, и поклялся служить ей верой и правдой, и во всём и всегда исполнять её волю; а затем поднялся и повелел своим сыновьям поступить так же. Оба юноши по очереди опустились перед спутницей на колени, смущаясь и конфузясь, несмотря на то что оба были крепкими и отважными молодцами; и с трудом заставили себя взять девушку за руку; но когда сомкнулись их пальцы, выпустить руку оказалось куда как труднее.

Ещё миль двадцать пять проехали они за тот день, и ночью крышей над головою послужило им только звёздное небо, но Заряночку это нимало не огорчило; они договорились по очереди поддерживать огонь, и трое мужчин долго сидели у костра, и Заряночка поведала им кое-что о своей жизни; и пока рассказывала она про Обитель у Леса и про Великое Озеро, Джерард начал догадываться, где происходило дело, однако же с уверенностью ничего утверждать не мог, потому что, как говорилось в повести выше, редко кто из мира людей отваживался вступить в Эвилшо или знал о берегах Великого Озера со стороны леса.

Таким же образом ехали странники весь следующий день и к вечеру добрались до селения в зелёной долине среди холмов, а там заночевали у пастухов, что немало дивились красоте Заряночке, так что даже сперва не осмеливались к ней приблизиться, до тех пор, пока Джерард и его сыновья не переговорили с ними по-дружески; тогда, воистину, оказали они пришлецам радушный приём, по непритязательному обычаю горцев. По-прежнему трудно им было отвести глаза от Заряночки, а стало ещё труднее, когда услышали они нежный голос девушки; она же спела пастухам несколько песен, кои выучила в Замке Обета. Болью отозвались эти песни в сердце Заряночки; но решила она, что должна хоть чем-то воздать сим добрым людям за гостеприимство и радушие. Затем пастухи запели свои песни, песни нагорий, подыгрывая себе на свирели и арфе, и весьма подивилась Заряночка тому, что, в то время как пела она о любви и рыцарских подвигах, глаза её оставались сухи, при звуках незамысловатой музыки пастухов по щекам её потекли непрошеные слёзы. По-домашнему уютной и милой показалась ей зелёная, поросшая ивами долина, и ночью, прежде чем заснуть, долго лежала она в тишине, в окружении мирных людей; и не смогла Заряночка сдержать рыданий, от жалости к сладостному горю собственной любви и от жалости к огромному запредельному миру, обычаи многочисленных обитателей которого только начинали открываться перед нею.

Глава III Странники прибывают в Град Пяти Ремёсел, и Заряночка встречается с бедной женщиной

На четвёртый день проехали они не так много, чтобы добраться до Града Пяти Ремёсел, но провели ночь под открытым небом в долине у возвышенности среди холмов, о которой поминал Джерард. Заряночка пробудилась спозаранку и растолкала своих спутников; они сели на коней и поскакали вверх по склону, преградившему им путь, и вскорости оказались на самой вершине. Тут Заряночка громко вскрикнула от радости при виде дивного края, что открылся её взору, при виде белокаменных стен и башен огромного города, по сравнению с которым Гринфорд казался совсем крошечным.

Затем спустились они вниз, к пастбищам, и, едва миновал полдень, вступили под своды городских врат, и снова подивилась Заряночка, глядя, сколько разных людей снуёт туда-сюда по улицам и толпится на рынке: торговцы, и воины, и ремесленники, и городская знать; и, по чести сказать, слегка сжалось у неё сердце, и показалось ей, что куда как непросто будет иметь дело с таким количеством народа: ведь пройдут они по правую её руку и по левую и даже не заметят, что есть она на свете.

Как бы то ни было, Джерард, что хорошо знал город, привёл девушку к богатому постоялому двору, где и она, и её спутники разместились со всеми удобствами. Тотчас же, не успев снова побывать на улице, принялась Заряночка разбирать изящное рукоделие, что привезла с собою, и рукописи тоже, и заканчивать то, что оставалось незаконченным. И послала она Джерарда и его сыновей узнать, где находится рынок для такого товара и позволят ли ей торговать там или в каком-либо ином месте; и Джерард отыскал здание гильдии вышивальщиц. Глава гильдии принял гостя учтиво, когда услышал, что в город приехала искусная мастерица, и дал ему понять, что никто из промышляющих ремеслом такого рода не имеет доступа к рынку, кроме как с разрешения гильдии помянутого ремесла; но, сказал он, гильдии щедры и учтивы и не в их привычках отказывать в помянутом разрешении, коли работа и впрямь хороша и добротна; и повелел он Джерарду передать своей госпоже, что лучше бы ей принести образчики своего рукоделия в здание гильдии как можно скорее. Засим на следующий же день Заряночка отправилась туда и встретилась с главой гильдии, человеком пригожим и статным лет сорока пяти, каковой с первого же мгновения воззрился на гостью во все глаза, как если бы полагал, что недурной это способ провести время. Девушка разложила перед ним свою работу, и хотя непросто было главе гильдии оторвать глаза от самой Заряночки, однако когда поглядел он на вышивание чужестранки, нашёл он его лучше лучшего и сказал ей так: «Дева, вижу я пред собою то, за что станут платить большую цену знатные лорды и леди этого края и богатые бюргерши, а в особенности же высокопоставленные прелаты; и всё, что наработаешь ты, обратится для тебя в золотую монету; а теперь, когда увидел я, какова ты, порадуюсь я умножению твоего состояния. Но как бы усердно ни трудилась ты, рук-то у тебя всего одна пара, хоть и дивные это руки, да пара всего одна». Тут глава гильдии резко замолчал, ибо и впрямь не сводил глаз с рук девушки, сожалея, что взору открыты только запястья, так что едва осознавал, что говорит. Засим покраснел он и молвил: «Воистину знаю я, что никакие другие руки, кроме твоих, не смогут такого вышить и рисунка такого не начертят. Но тебе понадобятся служанки, чтобы дом обставить (ибо сей могучий старец вряд ли к тому сгодится); и ученицы тоже, дабы помогали тебе в работе; коли захочешь, я сыщу для тебя самых лучших. Скажу более: хотя наверняка я знаю, что ни одна женщина в мире не обращается с иглою так, как ты, однако приходит сюда порою средних лет женщина, измученная невзгодами, богобоязненная, кроткая и добрая, и, клянусь святой Люсией! – теперь, как гляжу я на тебя снова, думаю, что походила бы она на тебя, кабы была молода, и свежа, и исполнена сил, как ты. Так вот говорю я, что вышивание этой женщины, как это ни удивительно, отчасти сходно с твоим, и работа её казалась нам превосходной до тех пор, пока я не увидел твою. Тем самым зарабатывает она на жизнь весьма прилично, ибо прилежна и усердна; но не лежит её сердце ни к тому, чтобы взять учениц, ни к тому, чтобы войти в гильдию, а обе эти возможности открыты как ей, так и тебе, прелестная дева. Теперь же, коли захочешь, присоветую я ей вступить в нашу гильдию заодно с тобою, а затем можете вы обе взять себе по три ученицы, и откроете в нашем городе хорошую школу, и гильдия наша весьма тем прославится, ибо подобной работы не сыскать во всём мире. Что скажешь на это?»

Заряночка от души поблагодарила своего собеседника и ответила согласием, и подумала про себя, что такого рода дело займёт и руки её, и мысли, и утишит горе её сердца, и поможет скоротать время и дожить до тех пор, когда, может статься, воскреснет в ней надежда.

Тут продолжил глава гильдии: «Ещё одно остаётся обсудить, а именно, жильё для тебя; коли захочешь, я найму для тебя дом на улице Вышивальщиц, дом весьма богатый. Правду скажу: этот самый дом принадлежит не кому иному, как мне, засим вправе ты счесть, будто говорю я тебе об этом ради собственной выгоды; может, оно и так (тут он покраснел), но вот ещё что прими во внимание: коли у тебя нехватка с деньгами, так я позволю тебе жить под моим кровом бесплатно, пока не заработаешь ты более, чем достаточно, чтобы со мною рассчитаться».

Заряночка снова учтиво поблагодарила собеседника, но дала ему понять, что в деньгах недостатка не испытывает; и тут же ушла, весьма довольная, хотя показалось ей, что помянутый глава гильдии чуть более любезен, чем хотелось бы. На следующий день сей достойный пришёл за ней на постоялый двор и без долгих проволочек отвёл в дом на улице Вышивальщиц, и нашла девушка, что дом радует глаз и снабжён в изобилии всем, что для жизни нужно; и тут же принялась она за необходимые приготовления.

Вступление Заряночки в гильдию вышивальщиц назначили на следующую неделю, а днём раньше помянутый глава явился к Заряночке. По чести говоря, начиная с первой их встречи, всякий день заходил он повидаться с нею под тем или иным предлогом, но всегда вёл себя с девушкой учтиво и держался с достоинством и просто. В тот день привёл он с собою искусную рукодельницу, дабы показать её Заряночке; девушка радостно приняла гостью, и мастер Якоб оставил их одних.

Помянутая женщина и впрямь выглядела измученной и постаревшей, однако же на вид никто не дал бы ей более сорока пяти зим, даже с первого взгляда; была она высока и хорошо сложена, с точёным лицом и густыми волосами, что с возрастом нимало не поредели. Глаза незнакомки смотрели по-доброму, словно готова она была полюбить любого, кто обойдётся с нею приветливо. В лице её читалась кротость, и, пожалуй, даже излишняя, так что казалось, будто либо напугали её порядком некогда, либо изрядно тиранили.

Засим, едва ушёл мастер Якоб, Заряночка усадила гостью на скамью подле себя и заговорила с нею мило и ласково; но женщина всё больше отмалчивалась да слушала, помимо того что отвечала кратко на расспросы хозяйки. Заряночка полюбопытствовала, откуда вышивальщица родом, и отозвалась та: «Из города Аттерхей». Тогда молвила Заряночка: «За последние несколько дней раза два-три поминали при мне этот город, а прежде, сдаётся мне, я о нём и вовсе не слыхивала; однако же, слетев с твоих уст, название это словно бы пробудило во мне воспоминания давно забытые: как если бы побывала я там некогда и хотела бы снова туда вернуться. Уж нет ли там чего примечательного, о чём люд толковал бы из края в край, так что могла я услышать о городе от кого-нибудь и не придать в ту пору значения?» – «Нет, госпожа, – отвечала женщина, – разве что выстроен он на краю густого, зловещего леса; во всём прочем то был некогда весёлый город; народ съезжался туда со всего края».

Поглядела на гостью Заряночка и увидела, что на глаза у неё навернулись слёзы и текут по щекам, пока говорит она. Засим молвила девушка: «Не могу ли я что-нибудь сделать, дабы утишить твоё горе?» Отвечала почтенная женщина: «Так добра ты ко мне, и столь ласков и нежен твой голос, что не могу я сдержать рыданий. Сдаётся мне, оттого я плачу, что любовь к тебе вошла в моё сердце и слилась там с воспоминанием о былом несчастии. Спрашиваешь ты, нельзя ли чего сделать, чтобы утишить моё горе; дорогая леди, теперь я уже не горюю; это всё в прошлом; нет, теперь я не то что не горюю, теперь я счастлива, потому что ты рядом. Но раз уж ты так ко мне любезна, я попрошу тебя кое-что для меня сделать; а именно, рассказать мне о своём прошлом. Я имею в виду твоё детство, о милая девушка, то время, когда была ты совсем крошкой».

Тут Заряночка поцеловала гостью и молвила: «До глубины души растрогана я тем, что ты меня любишь; ибо едва я тебя увидела, сердце моё к тебе потянулось; и теперь, сдаётся мне, станем мы добрыми друзьями; и во благо мне будет обзавестись подругой, годами гораздо меня старше, так что ничто промеж нас не встанет, ни любовь мужчин, ни прочие горести!» – «О да, – отвечала почтенная женщина, улыбаясь не без грусти, – теперь вижу я, что и твои глаза наполнились слезами, и голос твой дрогнул. Может ли такое быть, о добрая и прелестная дева, что любовь мужчин причинила тебе горе? Кто же одержит верх в любви, коли не ты?» Тут принялась она поглаживать руку девушки; но молвила Заряночка: «История всей моей жизни чересчур длинна, матушка, хотя лет мне немного; но теперь исполню я твою волю и расскажу тебе о моём детстве».

Тут принялась она рассказывать гостье о своей жизни в Обители у Леса, и о ведьме с её злобным и склочным характером, и о любви своей к диким тварям, и о том, как росла она там. Долго говорила Заряночка, ибо воспоминания былых дней уводили её в прошлое, и она словно бы заново переживала всё происшедшее встарь; а почтенная женщина сидела подле рассказчицы, глядя на неё с любовью; и наконец умолкла Заряночка и молвила: «Ну вот, поведала я тебе гораздо больше, чем заслуживают того подобный пустяк и жизнь, во всём схожая с жизнью лесного зверя. Теперь ты, матушка, расскажи мне о себе и о том, что за беда случилась с тобою в городе Аттерхей; и сама увидишь, что, выговорившись, утешишься ты и повеселеешь». – «Ах, так считают молодые, – отвечала женщина печально, – ибо у юности много дней впереди и есть место надежде. Но хотя рассказ о моём горе разбередит мою рану, отказать тебе я не в силах. Горюю я об утрате своего дитяти; а ведь малютки прекраснее и ласковее на свет не рождалось».

Тут принялась гостья рассказывать Заряночке про появление ведьмы в городе Аттерхей и про бедную женщину, – словом, обо всём, о чём узнали вы в начале этой книги; и дошла до того самого момента, как ушла она из дома закупить снеди для ведьмы; ибо она сама и была той бедной женщиной. И вот поведала гостья о том, как возвратилась домой и обнаружила, что гостья исчезла, а вместе с нею и дитя; и хотя расплакалась бедняжка давеча от любви к Заряночке, повествуя о несчастии своём, она не плакала, но рассказывала отрешённо, словно речь шла о чужих для неё людях. И закончила женщина вот как: «Когда вдоволь набегалась я туда-сюда, словно одержимая, и порасспросила всех соседей, задыхаясь и мешая слова, кто отнял у меня дитя; и когда побывала я у леса и даже немного в него углубилась, и ещё побродила взад-вперёд, и сгустилась ночь, – тогда снова возвратилась я в свою жалкую хижину, истомлённая горем, с трудом осознавая, что со мною произошло. Там, на столе, стояло принесённое мною угощение и питьё; там же лежали деньги, вручённые мне ведьмой; и, несмотря на горе, при виде снеди взыграл во мне голод, и я жадно набросилась на еду, и поела, и попила, и так пришла в себя, и снова осознала своё горе. На следующий день я опять металась туда и сюда, надоедая людям расспросами и зрелищем своего несчастья; но всё было напрасно. Дитя исчезло, осталась я одна. Мало что можно к тому прибавить, ласковая госпожа. Чтобы выжить, пришлось мне принять позорную плату за мою малютку, то есть ведьминские деньги; дабы прокормиться, надо было сноситься с людьми; засим накупила я себе тканей и шёлка, имея теперь к тому средства, и принялась за вышивание, ибо уже тогда почиталась я знатной рукодельницей. Засим Господь и святые угодники явили мне свою милость и расположили ко мне добрых и сострадательных людей, и не было у меня нужды ни в работе, ни в средствах на жизнь. Но спустя некоторое время опротивел мне Аттерхей, где дорогое моё дитя резвилось бы у моих ног, кабы не напасть. К тому времени скопила я немного денег и, будучи весьма искусной в своём ремесле, перебралась сюда, и, хвала святой Урсуле, жизнь моя тут легка; и хвала всем святителям, что повстречала я тебя, такую ласковую да пригожую; и с виду тебе ровно столько лет, сколько исполнилось бы моей дочурке, кабы жила она ещё на этом свете; или сколько же тебе лет на самом деле, милая госпожа?»

Заряночка схватилась рукою за грудь, и побледнела, и тихо проговорила: «Думаю, что мне двадцать лет».

Тут обе замолчали; и вот, уняв наконец биение своего сердца, молвила Заряночка: «Теперь кажется мне, будто пробуждаются во мне воспоминания ещё более ранние, нежели те, о коих я тебе давеча поведала. Некая женщина достала меня из корзинки и посадила на ослика; осмотрелась я – а вокруг расстилается поросшая травою лесная поляна; глядь – а прямо передо мною вверх по дереву шмыгнула белка, и обежала вокруг ствола, и спряталась; я потянулась к белке и позвала её; тут подошла ко мне женщина и подала в горсти лесной земляники».

Тут перебила рассказчицу гостья, дрожа и бледнея: «Скажи мне, дитя, не помнишь ли, как выглядела женщина, что посадила тебя на осла и угостила земляникой?» Заряночка пристально вгляделась в лицо собеседницы, покачала головой и признала: «Нет, матушка, это была не ты». – «Конечно, конечно, не я, – воскликнула гостья, – но подумай-ка снова». Проговорила Заряночка медленно: «Не моя ли госпожа то была? Высокая и статная, казалась она несколько худой и костлявой; с огненно-рыжими волосами, с ослепительно-белой кожей и тонкими губами». Отвечала бедная женщина: «Нет, нет; бесполезно; не такова была она». Тогда Заряночка подняла взгляд и с надеждой проговорила: «Да, но порою являлась она и в ином обличии: высокая, тёмноволосая, с изогнутым носом, с глазами ястреба, на вид около тридцати зим; словом, могучая женщина. Не видала ли ты таковую? Не помнишь ли её?»

Вскрикнув, гостья вскочила на ноги и едва не упала, но Заряночка тоже поднялась и заключила её в объятия, и принялась утешать, и снова усадила её на скамью, и опустилась перед нею на колени; вскорости бедная женщина пришла в себя и молвила: «Дитя моё, спрашиваешь, помню ли я её? Как смогу я позабыть её? Ведь это воровка, похитившая моё дитя».

С этими словами почтенная женщина соскользнула со скамьи, и опустилась подле Заряночки на колени, и склонилась к самому полу, словно не статная девушка была перед нею, а малолетняя крошка, и принялась целовать и ласкать Заряночку, и лицо её, и руки; и приговаривала, всхлипывая и улыбаясь: «Потерпи малость, дитя моё, родное моё, прекрасное дитя! Ибо я и в самом деле твоя мать и так давно тебя не видела; но как только приду я в себя, я стану умолять тебя вот о чём: не покидать меня более и любить меня, как люблю тебя я».

Заряночка обняла её, поцеловала и молвила: «Я люблю тебя всем сердцем и никогда, никогда тебя не покину».

Затем поднялись они на ноги, и мать взяла Заряночку за плечи и слегка её отстранила, любуясь на девушку; и, не в силах наглядеться, приговаривала: «О да, выросла ты высокой и статной; выше, пожалуй, не вырастешь; а похорошела-то как, моя милая; это ты-то, что родилась в лачуге бедняка! Неудивительно, что нашлись желающие тебя похитить! Дивлюсь я: неужели сама я могла некогда похвалиться подобною красотой? По чести говоря, было время, когда многие называли меня красавицей; было, да минуло, а теперь посмотри на меня! Нет, дитя моё ненаглядное, ты не печалься и не грусти; ибо отныне не знать мне более ни страха, ни горя, и настанут для нас двоих счастливые дни; глядишь, от такой радости и я похорошею да выровняюсь!»

С этими словами она заключила дочь в объятия; и казалось, что сколько бы ни обнимала она её и ни целовала, всё будет ей мало; и любовалась она на руки Заряночки, и ноги, и плечи, и поглаживала их, и ласкала, и дивилась красоте её тела, словно молодая мать, одержимая любовью к своему первенцу. А что до Заряночки, та весьма радовалась матери; и всё-таки в глубине души раздумывала: кабы случилось так, чтобы кто-нибудь из братства забрёл часом в эту сторону и разделил с нею радость от встречи со вновь обретённым дорогим другом. И говорила она: «Да окажется это Виридис!» – но в сердце своём, хотя сама себе в этом и не признавалась, мечтала девушка, чтобы отыскал её наконец Чёрный Оруженосец.

Глава IV О том, как Якоб и сыновья Джерарда полюбили Заряночку

И вот зажила Заряночка в мире и покое; и вступила в гильдию вместе с матерью; и взяли они себе учениц, сколько положено; и принялись богатеть, ибо мало кто в Пяти Ремёслах занимался изящным рукоделием, а уж их работа воистину равных себе не имела, как по красоте рисунка, так и по мастерству исполнения. Девушка объявила народу, что бедная женщина (каковая звалась Одри) приходится ей родной матушкой, у которой саму её в раннем детстве похитили; но никому не рассказала о похищении в подробностях. И стали жить-поживать эти двое в любви и согласии, и что до Одри, то, как она и предсказывала, теперь, когда дни её наполнились счастьем и текли в довольстве да в роскоши, красота давно минувшей юности возвратилась к мастерице, и стала Одри одной из самых пригожих женщин для своих-то лет; и невооружённым глазом видно было, что эти двое – и впрямь мать и дочь, настолько походили они друг на друга.

Джерарда и его сыновей Заряночка оставила у себя в услужении; и приносили они ей немалую пользу, не только исполняя поручения и состоя на посылках; по чести говоря, красота девушки настолько бросалась в глаза, что порою, выходя на улицу или на многолюдный рынок, почитала она необходимым иметь при себе крепкого молодца с оружием; многие домогались её любви, в том числе и знатные люди; кто – честь по чести, а кто и иначе.

Что до поклонников, по правде говоря, только двое порядком её беспокоили; а более всего тревожило девушку вот что: не могла не заметить Заряночка, что любовь к ней проснулась в сердцах Роберта и Джайлса, сыновей Джерарда. Засим порою раздумывала девушка, что следует отослать их от себя прочь. Но когда доходило до дела, никак не могла она собраться с духом; хотя другого средства не предвиделось, столь сильно ранила души юношей страсть к Заряночке. Не то чтобы они заговаривали о том с госпожой своей или намеренно досаждали ей знаками любви; однако никак не удавалось им скрыть свои чувства от зорких глаз Заряночки. Тем не менее девушка всё терпела во имя дружбы, и ещё потому, что признательна была сыновьям Джерарда за верную службу; и по доброте душевной делала всё, что могла, дабы утишить их горе. Воистину, человеком столь достойным и честным почитала она отца, а юношей находила столь пригожими и милыми, что говорила себе: кабы не образ другого, навечно запечатлённый в её сердце, один из этих двоих уж непременно стал бы возлюбленным её и любезным собеседником.

Второй ухажёр, что порядком беспокоил Заряночку, был мастер Якоб, каковой, едва прожила девушка в его доме три месяца, стал открыто домогаться её любви и предложил свою руку, будучи человеком неженатым. Тяжко было Заряночке ему отказывать, столь участливо и учтиво обошёлся с ней глава гильдии в первую их встречу; хотя правда и то, что при первом же взгляде на гостью оказался Якоб в плену её красоты. Однако же отказать пришлось, и принял он отказ столь тяжело, что утратил всякий человеческий облик и принялся рыдать, и молить, и сокрушаться, и так до бесконечности, пока не досадил девушке настолько, что едва она его не возненавидела. Засим дошло дело до того, что в один прекрасный день Заряночка объявила главе гильдии: не может она более выносить этого, и придётся ей покинуть его дом и поискать другого. Тогда шум поднялся неимоверный, ибо Якоб рухнул перед ней на колени и расцеловал её ноги, как девушка тому ни противилась, и в горе своём сетовал и жаловался в голос, так что пришлось Заряночке уступить, настолько утомили её безумствования поклонника, и пообещала девушка, что останется жить под его кровом.

Тогда Якоб поднялся и ушёл прочь; от горя его и следа не осталось, и радостным видом своим делал он честь летнему дню.

На следующее утро мастер Якоб снова предстал перед девушкой; и та, полагая, что всё начнётся сызнова, поглядела на поклонника неприветливо; но глава гильдии заговорил с Заряночкой по-дружески и объявил, что правильно порешила она: коли оба останутся жить под одной крышей, похоже на то, что не будет покоя ни ему, ни ей. «Но, – добавил Якоб, – не желаю я, чтобы покинула ты этот дом, ибо всем хорош он и вполне тебя достоин; это я должен уйти, а не ты. Засим скажу я тебе по правде, что с самого начала задумал я дом этот тебе подарить». С этими словами глава гильдии извлёк из сумы свиток, а именно – дарственную на помянутый дом, должным образом заверенную и запечатанную, и вложил девушке в руки; Заряночка же, до глубины души растроганная поступком друга, равно как и поведением его этим утром, выронила пергамент на пол, и зарыдала от жалости к Якобу, и протянула ему обе руки, и глава гильдии расцеловал её пальцы, а затем поцеловал девушку в губы и сел подле неё. И воскликнула Заряночка: «Увы мне! – для чего даёшь ты мне то, чего не могу я принять, и требуешь того, чего дать я не в состоянии?»

Тут мастер Якоб разгорячился и молвил: «В первый и последний раз приказываю я тебе исполнить мою волю и принять дар. Отказ твой никоим образом не послужит к моей выгоде; ибо не смогу я жить в этом доме, когда тебя в нём не будет; и клянусь всеми святителями, что никому его не сдам и продавать тоже не стану, ибо ты освятила эти стены своим присутствием».

До глубины души растрогало девушку подобное великодушие, и ответствовала она: «Я приму твой дар и останусь здесь жить, в честь тебя и твоей дружбы; ибо верю, что не намерен ты подкупить меня дорогим подарком».

Так сказала она; Якоб поднялся на ноги, с видом строгим и непреклонным, и ушёл, не пытаясь поцеловать девушку снова, хотя похоже было на то, что, кабы насмелился он, Заряночка бы стерпела. Более того, кабы в тот момент Якоб снова предложил ей руку и проявил бы немного настойчивости, девушка, чего доброго, и ответила бы ему согласием, и позволила бы отвести себя к алтарю и в брачные покои; хотя впоследствии дело для него закончилось бы плохо, да и для неё тоже.

И зажила Заряночка в подаренном доме с матушкой, и работницами, и слугами, и прославился помянутый дом по всему городу, благодаря красоте и рассудительности хозяйки, каковые не убывали, но умножались день ото дня; однако же с течением времени росли тоска и горе девушки. Но всё это Заряночка скрывала в душе и со всеми держалась приветливо и учтиво; и столь добра была к беднякам, что всяк отзывался о красоте её и разуме не иначе как с благословением.

Глава V О смерти Одри, Заряночкиной матушки. Вещий сон подсказывает девушке отправиться на поиски Чёрного Оруженосца. Засим Заряночка решает покинуть город Пяти Ремёсел и возвращается в Замок Обета

Так жила Заряночка в Пяти Ремёслах в мире и покое, насколько позволяло сердце; в окружении добрых и любезных друзей, среди которых первое место занимала её матушка. Что бы ни делала Одри, всё скрашивало жизнь Заряночки и озаряло дни её мягким светом, настолько почтенная женщина любила дочь и настолько дорожила любовью ответной. Следующими следует назвать Джерарда и его сыновей, чья неизменная преданность и верность госпоже не знали себе равных; в придачу были они весьма смышлёны и искусны, так что немало ценного смастерили Заряночке на пользу. Затем идёт мастер Якоб, что ради Заряночки по-прежнему оставался неженатым, и хотя более не обитал под одним с ней кровом, однако же двух дней прожить не мог, не повидавшись с девушкой. Заряночка почитала главу гильдии дорогим другом, каковым он и был в самом деле, хотя порою и досаждал девушке и утомлял её, и, пожалуй, утомил бы ещё больше, кабы не горе, что лежало у неё на сердце. Ибо душевная рана не позволяла Заряночке увидеть возможного возлюбленного ни в одном мужчине, засим девушка почитала себя в безопасности даже рядом с другом столь преданным и воздыхателем столь упорствующим, как мастер Якоб. Более того, никогда более не заговаривал глава гильдии с Заряночкой о любви; только частые визиты его и постоянное присутствие показывали, что и Заряночка, и страсть к ней по-прежнему живы в его сердце.

Так прошло пять лет; а затем в город пришла чума, и многие умерли; и помянутый недуг прокрался в дом Заряночки и умертвил мать её Одри, пощадив всех прочих. Засим попервоначалу Заряночка была настолько вне себя от горя, что ни о чём подумать не могла, ни о ремесле, ни о друзьях, ни о грядущих днях земной своей жизни. Когда же она, спустя недели, стала понемногу приходить в себя и вопросила, почему друг Якоб не приходит последнее время навестить её, сообщили девушке, что и он умер от чумы; и горько сокрушалась по нему Заряночка, ибо любила его всей душою, хотя и не так, как бы тому хотелось.

Теперь город и край Пяти Ремёсел показались Заряночке чужими и неприветливыми, и стала девушка подумывать о том, что стоит уехать отсюда, а особого труда это не представляло, ибо за прожитые годы искусная вышивальщица скопила немало всякого добра. И сперва пришло ей в голову отправиться в Аттерхей вместе с Джерардом и его сыновьями; но затем вспомнила она о рассуждениях матушки и представила, как город станет вечно напоминать ей об утрате и о встрече; и утрата показалась неодолимым препятствием. Девушка обдумывала дело и так и этак, но так и не отважилась бросить вызов судьбе.

Однажды ночью привиделся Заряночке сон о жизни её в Обители у Леса (что случалось весьма нечасто). Во сне ведьма говорила с пленницей по-дружески (насколько была к тому способна), и упрекала за побег, и поддразнивала бедняжку, сетуя, что не сложилась её любовь, и расписывала, сколь красив и желанен Чёрный Оруженосец и сколь досадно потерять его; и внимала Заряночка, рыдая от любви и нежности, и ведьма не казалась ей ни страшной, ни гадкой, но только глашатаем, в уста коего вложены слова, растравляющие раны Заряночки; тем не менее, слушала она эти речи и не могла наслушаться. Но не успел один сон смениться другим, как Заряночка пробудилась: стояло раннее майское утро, синели прозрачные небеса, ярко светило солнце, в саду распевали птицы, а с улицы доносился привычный шум: то рыночные торговцы спешили спозаранку на ярмарку с товаром; в воздухе разливалась утренняя свежесть, и мир радовал глаз.

Девушка проснулась, все ещё всхлипывая; подушка её была мокра от слёз. Однако же показалось Заряночке, будто вот-вот приключится с нею нечто нежданное и радостное, и от восторженной любви к жизни сердце стремительно забилось в её груди.

Девушка поднялась, прелестная в своей наготе, и подошла к окну, за которым торжествовала весна; грохот рыночных телег напомнил Заряночке о лугах, и речных потоках, и лесах за пределами города; и страстно захотелось ей оказаться там. Заряночка опустилась на колени на скамеечку под окном, не то грезя, не то снова засыпая; но вот в окне появилось солнце, и лучи его озарили грудь и руки девушки, и поднялась она, и окинула взглядом своё прекрасное тело, и страстно захотелось ей, чтобы желанный ей человек полюбил это тело так, как оно того заслуживает. Так стояла Заряночка у окна, покуда не застыдилась; тогда поспешила она одеться; но, уже одеваясь, подумала девушка, что снова отправится в Замок Обета и узнает, где её возлюбленный, коли не там; и весь мир обойдёт, а Чёрного Оруженосца отыщет. И такая волна радости нахлынула на неё при этой мысли, и столь страстно захотелось Заряночке уехать, что каждая минута, задерживающая её в городе, казалась девушке потраченной впустую.

Однако же, спустя некоторое время, когда мысли её успокоились, поняла Заряночка, что есть у неё ещё дела, кои следует завершить до отъезда, и что справедлива пословица: поспешишь – людей насмешишь.

Засим выждала Заряночка немного, а затем спустилась в залу, одетая должным образом, и нашла там Джерарда и его сыновей, готовых ей прислуживать; и утолила она голод, и повелела им сесть подле себя за столом, как приказывала частенько, и завела с ними разговор о том о сём, и Джерард отвечал шутливо; но два Джерардсона переглядывались промеж себя, словно то и дело порывались перебить и задать вопрос, да только не смели. Тут Джерард окинул сыновей взором и догадался, что у тех на уме, и, наконец, сказал так: «Госпожа наша, и сам я, и сыновья мои, похоже, полагают, что грядут события, для тебя весьма важные; ибо сияют глаза твои, и пламенеют щёки, и руки не лежат спокойно, и ножки не стоят на месте; посему заключаю я, что не дает тебе покоя некая мысль и рвётся наружу. Уж верно ты простишь нам назойливые расспросы, дорогая госпожа наша, ибо только от любви к тебе решились мы заговорить; кабы не случилось какой перемены, что для кое-кого из нас обернётся горем».

«Слуги мои, – отвечала Заряночка, закрасневшись, – и впрямь грядут перемены, и сей же миг скажу я вам, какие. Много лет назад призналась я вам, что убегаю от друзей; теперь же всё переменилось, и желательно мне снова помянутых друзей отыскать; и ради этого нужно мне покинуть Пять Ремёсел. И более того, есть у меня для вас слова жестокие, кои скажу я сразу же, а именно: удалившись от Пяти Ремёсел на небольшое расстояние, распрощаюсь я с вами, ибо оставшуюся часть пути должно мне проделать одной, словно птице-зарянке, под стать имени».

Все трое замолчали, потрясённые признанием девушки; юноши побледнели, а Джерард, спустя какое-то время, объявил: «Госпожа наша возлюбленная, слово, тобою произнесённое, а именно, что более ты в нас не нуждаешься, ожидал я услышать все эти пять лет; и благодарение святым, что прозвучало оно скорее поздно, нежели рано. Нечего тут поделать; только скажи нам, какова твоя воля, дабы мы её исполнили».

Заряночка понурила голову, горюя при мысли о разлуке с добрыми этими людьми; затем снова подняла взгляд и молвила: «Кажется мне, друзья мои, что сочтёте вы за обиду, коли покину я наше братство; и одно только могу сказать я, а именно: попросить у вас прощения за то, что должна отправиться в путь одна. А теперь вот что хочу я от вас: во-первых, привести сюда нотариуса и писца, дабы написал он дарственную тебе, Джерард, и вам, Джерардсоны, на сей дом и на всё, что в нём есть, кроме тех денег, что понадобятся мне в дороге, и подарков, что поручу я вам раздать моим работницам. И никак нельзя вам отказаться, иначе нарушите вы обет свой исполнять мою волю во всём и всегда. Более того, хочу я, чтобы позволили вы моим работницам (и той, что поставлена во главе их) арендовать помянутый дом, коли пожелают; ибо теперь они сделались весьма искусны и вполне сумеют хорошо заработать на жизнь изящным вышиванием. Второе же моё поручение исполнить несложно; должны вы добыть для меня мужскую одежду и доспехи, кои носить мне будет не в тягость, и снарядить меня в дорогу. Уж верно, известно вам, что нередко женщины разъезжают по свету, переодевшись мужчинами, когда желают скрыть свою суть от посторонних глаз; может статься, попадётся вам на глаза снаряжение, изначально предназначенное для такой женщины, а не для мужчины; и купите мне в придачу небольшой лук и колчан со стрелами, ибо такое оружие весьма мне подходит, и с ним обращаюсь я весьма ловко. Последнее же моё повеление таково: когда всё будет исполнено, назавтра, или, может статься, спустя день, вы выведете меня из города и за пределы вольного края Пяти Ремёсел и проводите немного через холмы, ибо горько мне расставаться с вами ранее, чем необходимо». Тут мужчины преклонили перед Заряночкой колена и расцеловали ей руки, и весьма тяжело было у них на сердце; однако видели они, что ничего не поделаешь.

После того Джерард побеседовал с сыновьями наедине и спустя некоторое время пришёл к Заряночке и молвил: «Госпожа наша, во всём исполним мы твою волю; но должны мы сказать тебе, что когда уедешь ты, Град Пяти Ремёсел покажется нам чужим и неприветливым; засим намерены мы отправиться в Аттерхей, в край нашей родни. Засим заклинаем мы тебя отдать дом сей, что был нам столь дорог, своей старшей работнице и её товаркам, ибо нам не нужен ни сам дом, ни арендная плата; ибо прекрасно обойдёмся мы теми деньгами или товаром, что ты нам уделишь. Согласно ли это с твоей волей, или сказал я не так?»

Отвечала Заряночка: «Хороший ты человек и не жадный; благословляю тебя за это; пусть всё будет, как ты хочешь; тем более что и сама я порадуюсь, коли отправитесь вы в Аттерхей; ибо порою кажется мне, будто влечёт меня в тот край неведомая сила; потому очень может статься, что мы там снова встретимся».

При этих словах Заряночка не смогла сдержать слёз; и сыновья Джерарда отвернулись, сконфузившись от того, что видят госпожу плачущей, а она – их. Но, наконец, девушка окликнула Джерардсонов и молвила: «Теперь надо бы нам поторопиться, ибо нет ничего горше, чем затягивать прощание; засим попрошу я вас, друзья мои, заняться тем, что я вам поручила».

Всё было исполнено по воле Заряночки, и спустя день девушка поджидала во дворе Джерарда и сыновей его с лошадьми; и, невзирая на расставание с друзьями, несмотря на бесчисленные опасности, что, возможно, подстерегали скиталицу в пути, мир рисовался ей в ярких красках, словно жизнь начиналась заново. И нимало не сомневалась искательница приключений, что вскорости снова окажется в Замке Обета и всё застанет там по-прежнему, и, уж по крайней мере, милая подруга её Виридис окажет гостье радушный приём.

Глава VI О том, как Заряночка распрощалась с Джерардом и его сыновьями

И вот Джерард и его сыновья привели коней, и Заряночка вскочила в седло. На девушке была лёгкая кольчуга, а поверх – просторное, длинное сюрко, что доходило до самых колен; а голову её венчал шлем, лёгкий и нимало не тесный; так что лицо странницы оставалось по большей части скрытым от посторонних взглядов. На случай, ежели придётся ей в пути иметь дело с людьми, Заряночка измыслила подходящую байку, решив говорить всем и каждому, что дала обет не снимать шлема в течение дней. Высокие сапоги оленьей кожи укрывали от глаз прелестные и стройные её ножки, а рукава сюрко были достаточно широки; засим узнать Заряночку в подобном наряде не представлялось ни малейшей возможности; и, будучи женщиной высокой и сильной, искательница приключений вполне могла сойти за юного отрока, стройного и пригожего лицом. Заряночка перепоясалась добрым мечом, а Джерард добыл для госпожи своей добрый лук конника и полный стрел колчан, с коими, как сказано выше, девушка обращаться умела; засим отнюдь не беззащитной выехала она в дорогу.

И вот маленький отряд проскакал по улицам и оказался за воротами; и, надо сказать, что кабы мысли Заряночки не были обращены к Замку Обета и кабы не раздумывала она, что там застанет, сердце девушки заныло бы при разлуке с городом, что радушно принимал её все эти годы; и, по чести говоря, тень южных врат, под которыми проезжала всадница, заледенила ей душу, и Заряночка распрощалась про себя с Градом Пяти Ремёсел с грустью, но без страха.

Путники миновали вольные земли и поскакали в холмы, в край пастухов; и поскольку кони у них были лучше лучших, а вьючной скотинкой они не обзавелись до тех пор, покуда не доехали до Упхэма, где должны были подкрепиться, за пять дней добрались всадники до того самого места, где дорога сворачивала в сторону от графства Моствик. Там остановились они, и Заряночка спешилась, и все последовали её примеру, и расположились на траве, и поели-попили вволю.

Когда же с трапезой было покончено, заговорила Заряночка и молвила: «Милые друзья, в этот час и в этом месте мы расстанемся; ибо вы возвратитесь обратно в Пять Ремёсел и исполните то, что я вам наказала, а далее поступайте как знаете и отправляйтесь со своим скарбом в Аттерхей. Но что до меня, должна я сперва ехать в Гринфорд, а оттуда – на поиски моих друзей, от которых убегала я, когда впервые мы встретились и поладили. Теперь, может статься, скажете вы, что приблизила я вас в час нужды и прогнала, когда пришло мне это в голову; на это отвечу я только, что жизнь моя расколота надвое, и одну её часть вы доселе разделяли, а другую разделить никак не можете. Воистину горько это мне; а для вас, полагаю, ещё горше. Но мне пришлось бы куда как несладко, кабы сердце мне не подсказывало, что так будет не всегда; ибо, как призналась я вам несколько дней назад, надеюсь я, что мы снова встретимся; в городе Аттерхей или в ином каком месте. А теперь прощения прошу, коли обидела кого из вас; и, заклинаю, не ставьте мне в вину, что есть на свете другие люди, с коими судьба свела меня раньше, чем с вами, и коих люблю я больше, чем вас; ибо о вашей преданности, и участии, и любви и заботе стану я свидетельствовать повсюду».

На это ответствовал Джерард: «Говорите вы, сыны мои; ибо мне поставить ей в вину нечего и жаловаться не на что, кроме одного только, может статься: лет мне уже столько, что, очень вероятно, не доживу я до встречи в городе Аттерхей. Но вот о чём попрошу я тебя, дорогая леди; коли окажешься ты поблизости от моей могилы, ты поцелуй мой могильный камень и отслужи по мне должную мессу». Отозвалась девушка: «Ничего худшего, уповаю я, промеж нас не случится».

Тут молвил слово Роберт Джерардсон: «Я говорить красно не привык, но расставание придаёт мне смелости сказать вот что: с того самого мгновения, как я впервые тебя увидел, я полюбил тебя так, как, несмотря на всю мою любовь к тебе, никогда ты меня не полюбишь, ежели есть где-то на свете желанный тебе возлюбленный; что, сдаётся мне, соответствует истине. И видел я, что давно ты поняла мои чувства и потому неизменно держалась со мною кротко и приветливо, по обычаю своему. И это отчасти огорчало меня, ибо разжигало мою страсть, а отчасти утешало, ибо ещё лучше начинал я о тебе думать, и казалась ты мне ещё более достойной святого поклонения. А теперь понял я, что покидаешь ты нас, дабы отправиться на поиски желанного тебе возлюбленного; и скажу я, что кабы расставалась ты с нами по более ничтожному поводу, огорчился бы я в сердце своём; но раз всё сложилось, как есть, снова благословляю я тебя, и счастлив буду при одной мысли о тебе; и коли мы снова встретимся, застанешь ты меня всё тем же, душою и сердцем нимало не изменившимся».

Заряночка повернулась к нему, не скрывая слёз, и молвила: «Знаю, что сказал ты правду; и правильно угадал ты причину моего отъезда; и принимаю я твоё благословение, любя и радуясь».

Тут замолчали они, а Джайлс Джерардсон всё ещё с трудом подбирал слова, ибо не мастер он был говорить; и молвил, наконец, так: «Я скажу то же, что и брат; видишь, госпожа наша, как бы скверно всё сложилось, кабы полюбила ты одного из нас ответной любовью; оттого приключились бы раздор и горе! Но теперь попрошу я тебя о милости, а именно: поцелуй меня в губы теперь, в час расставания; и поступи так же, когда встретимся мы снова. И скажу я тебе заранее, что коли откажешь ты, сочту я это в тебе поступком недружеским и пойму, что все прекрасные слова, произнесённые тобою только что, словами и останутся, и не так ты чиста сердцем, как полагал я».

Девушка рассмеялась сквозь слёзы и ответствовала: «Милый юноша, не выноси ты мне приговора, покуда не провинюсь в самом деле! Никоим образом не откажу я тебе в просьбе, ибо люблю тебя и отныне и впредь буду считать тебя братом, и тебя, и Роберта; ибо преданно, как братья, заботились вы обо мне всё это время. Но сам знаешь, милый юноша: порою приходится сёстрам расставаться с братьями; и ныне час этот пробил».

Ещё немного посидели они молча, все четверо; а затем поднялась Заряночка, и стянула с головы шлем, и расцеловала и обняла Джерарда и его сыновей, и распрощалась с ними, причём и сама она, и юноши разрыдались в голос. Затем Заряночка снова вооружилась, вскочила в седло и поскакала в Гринфорд; и ничего-то при ней не было, кроме нательной одежды и доспехов, да коня, да нескольких золотых монет и драгоценных камней в кошеле. Так уехала девушка; спутники же её удручённо повернули назад, к Пяти Ремёслам.

Глава VII Заряночка прибывает в Гринфорд и узнаёт, что Замок Обета обезлюдел

Так, в конце мая, за час до заката, Заряночка въехала в Гринфорд; и уверенно направилась прямиком к постоялому двору, и с тем большей уверенностью, что прежде там не останавливалась, как уже говорилось. Слугам рассказала она байку о своём обете, сообщая, что не вправе снимать шлем, покуда не истекут семь дней; и кто-то ей поверил, а кто-то счёл женщиной; но поскольку судя по платью можно было заключить, что гостья принадлежит к знати, никто к Заряночке не приставал. Более того, поскольку сообщила она, что намерена выехать на следующий день спозаранку, содержателям постоялого двора и вовсе дела до неё не было; притом сообщила девушка, что приехала из дальних краёв, что соответствовало истине.

Вечером спустилась Заряночка в общую залу; там сидели за столом три торговца, путешествующие со своим товаром, и два горожанина-йомена; и беседовали они промеж себя весело и приветливо и, переговариваясь, поглядывали искоса на стройного и пригожего юного оруженосца, каковым сочли Заряночку. Очень хотелось им перемолвиться словом с незнакомцем, да учтивость не позволяла. Что до неё, не терпелось Заряночке порасспросить их о Замке Обета, но от страха слова застревали у неё в горле; и не сиделось ей на месте; неуютно и беспокойно ей было. Но вот обратился горожанин к заезжему торговцу: «А что, мастер Питер, после того, как расторгуешься ты здесь, не поедешь ли в Красную Крепость?» При этих словах Заряночка побледнела как полотно, а мастер Питер ответствовал: «Всенепременно, сосед, коли здешний люд оставит что-нибудь в моих мешках на поживу другим покупателям». Ответ его прозвучал весёлой шуткой, как если бы легко было у торговца на душе, и все рассмеялись заодно с ним, словно ни забот, ни тревог не знали. Тут рассудила Заряночка, что пора ей заговорить, коли желает она узнать хоть что-нибудь; и вот собралась девушка с духом и молвила, унимая дрожь в голосе: «На то похоже, господа, что процветает ныне славный сей город? А спрашиваю я потому, что в здешних местах давно не бывал и теперь, возвратившись, очень бы хотел, чтобы в окрестных землях царили мир и благоденствие; ибо, может статься, придёт мне в голову поселиться здесь».

Йомены повернулись к страннице и улыбнулись приветливо, радуясь нежному её голосу, и один из них ответствовал: «Сэр в шлеме, что до мира и покоя в этом краю и что до процветания её обитателей, тут ты останешься доволен; даже вилланы живут здесь так, как в других землях не живут и франклины; а йомены и вавассоры* рядятся роскошнее рыцарей в услужении у щедрого лорда. Воистину дома здешние – полная чаша, и гостям в них рады, что куда как недурно, ибо в помянутых домах ни в еде, ни в питье недостатка не знают. И женщины здешние падки на всё, что красиво и радует глаз, пусть даже из дальних краёв товар и дорого за него просят; засим и мы, торговцы, процветаем, как ты своими глазами можешь убедиться. Ах! – благостный это край!»

Остальные, улыбаясь, закивали в знак согласия. Но продолжила Заряночка, укрепив своё сердце, ибо необходимость в том была, и немалая: «Похоже на то, что произошли здесь большие перемены, ибо когда я в последний раз слышал об этих краях, о мире здесь и не помышляли». – «Уж наверно, не так давно это было, – отозвался горожанин с улыбкой, – ибо не думаю я, что, кабы снял ты шлем, много седых волос заметили бы мы на твоей голове». Покраснела Заряночка. «То было лет пять назад», – сообщила она. «Ну да, ну да, – ответствовал горожанин, – именно тогда мы и затеяли покончить с беспорядками; и то был самый мрачный час перед рассветом; ибо пять лет назад мы и доблестные рыцари Замка Обета осадили Красную Крепость. Воистину раз и навсегда вычистили мы дьявольский этот притон». – «Что же случилось с крепостью после того, как вы одержали победу?» – спросила Заряночка, трепеща. Отозвался горожанин: «Не доводилось ли тебе слыхать о Чёрном Оруженосце, рыцаре весьма доблестном, раз говоришь ты, что в сём краю не чужой?» Девушка кивнула в знак подтверждения, ибо слова не шли у неё с языка.

«Так вот, – отвечал горожанин, – около трёх месяцев держали мы в Красной Крепости вооружённый гарнизон; а затем попросили мы Чёрного Оруженосца прийти к нам и помянутый гарнизон возглавить; ибо, даже после того, как пала Крепость, немало осталось в здешнем краю разбойников да лиходеев, да бродяг, у которых одно ремесло – убивать да грабить. И воистину знали мы лорда Артура за воина прозорливого и доблестного, равного коему не найдёшь; и ответил он нам согласием и сделал всё, что смог; то есть всё, что нужно, ибо всё время своё, с утра до ночи, проводил он в седле и за делом. Воистину, весёлым человеком назвать его было нельзя, разве что в часы наибольшей занятости; и говорил мало, будь то в зале или в покоях, иначе больше бы его любили. Но большей услуги здешнему краю не оказал бы никто».

Тут наступило непродолжительное молчание, и Заряночка побледнела как полотно, но затем совладала с собою и молвила: «Ты всё время говоришь «был» да «был»; уж не погиб ли он?» Отвечал горожанин: «Насколько нам известно, нет. Когда стараниями милорда Артура в земле воцарились покой да мир, что произошло года три с половиной назад, он уехал из Красной Крепости один-одинёшенек, и более мы его не видели. Многие полагают, что он принял сан».

Сжалось сердце Заряночки при мысли о том, что теперь всё придётся начинать сызнова; однако же худшее было позади: Артур жив, а уж что теперь делать, она непременно надумает. Засим молвила девушка: «Уж не возвратился ли он в Замок Обета?» – «Нет-нет, – возразил горожанин, – такого быть не может; ибо обитель эта опустела, и никто там не живёт; разве что старик-странник или старуха-странница остановятся там на день, на два». Вопросила Заряночка: «Как же так? Куда подевался сэр Хью, Зелёный Рыцарь?» Отвечал горожанин: «Зелёного Рыцаря мы хорошо знали; приветливый человек, открытый, весёлый; все его любили; а что до дамы его и любезной собеседницы, так милее свет не видывал, и такая же добрая да обходительная, как он сам. Но не удалось нам уговорить их остаться с нами; они уехали в родные края. Сэр Хью покинул Замок Обета месяца три спустя после того, как Чёрный Рыцарь стал нашим полководцем, а замок подарил сэру Джеффри Ли, испытанному в боях воину преклонных лет. Но несколько месяцев спустя прознали мы, что и сэр Джеффри уехал восвояси, никого из людей в замке не оставив; и полагаем мы, что причина в следующем: происходит в замке нечто странное, и такое там видят и слышат, что смертным видеть и слышать негоже. Не так ли, господа?»

Все это подтвердили, и разговор перешёл на другое. Что до Заряночки, хотя надежда её свидеться с друзьями потерпела полный крах, однако же решила девушка, что ничего не остаётся делать, как возвратиться в Замок Обета и поглядеть, не узнает ли чего нового. И сказала она себе, что в самом худшем случае поселится она там отшельницей любви; или, может быть, бросит вызов призракам и поглядит, не удастся ли у них чего выведать.

Глава VIII Заряночка приезжает в Замок Обета, узнаёт историю Замка от сэра Леонарда и покидает Замок в Посыльной Ладье

Заряночка поднялась на рассвете и выехала из Гринфорда, едва открылись ворота. Сперва девушка гнала коня во весь опор, поспешая к Замку Обета, и ничего ей в пути не препятствовало, ибо в тех краях и в самом деле царил мир, и вполне могла бы странница добраться до цели ещё до заката, ибо кого бы ни встречала она по дороге, все только помогали Заряночке, нимало её не задерживая. Но по мере того, как сгущались сумерки, отвага девушки убывала вместе с солнечным светом, так что, наконец, остановилась всадница милях в шести от замка и напросилась на ночлег в дом йомена, где её охотно приютили. Хозяева наперебой старались услужить ей; странница же рассказала им про обет и про шлем, и те не усомнились, что перед ними юноша.

Выехала Заряночка спозаранку, провожаемая благословениями хозяев, и вскорости, пока день был ещё юн, оказалась на лугу перед замком; и увидела перед собою вздымающиеся башни. Тут натянула всадница поводья и двинулась шагом, и однако, как ни сдерживала девушка коня, ясно было, что доберётся она до ворот ещё до полудня.

Так проехала Заряночка мимо хижины, где провела первую ночь после приезда своего в замок; и остановила она коня, дабы разглядеть хижину хорошенько. А пока рассматривала она с седла милый сердцу приют, в дверях появился человек, одетый, как пристало служителям веры. Сердце девушки бешено забилось, и едва не рухнула она с коня, ибо вспомнились ей слова горожанина о том, что будто бы Чёрный Оруженосец принял сан. Но отшельник приблизился к всаднице, неся чашу с водою, и откинул капюшон, и Заряночка тотчас же узнала в нём священника Леонарда. Порадовалась девушка, что перед нею друг, хотя и не тот, которого искала она; Леонард же остановился перед гостьей и молвил: «Привет тебе, странник! Не выпьешь ли колодезной воды и не отдохнёшь ли малость?» Засим приняла Заряночка чашу и напилась, глядя на священника приветливо, он же дивился красоте её руки, не смея поверить глазам своим. Тут девушка вернула ему чашу и спешилась, стянула с головы шлем и молвила: «Не могу я проехать мимо друга, не сказав ни слова; не доводилось ли тебе видеть меня раньше?»

Тут Леонард узнал странницу и не смог сдержаться, но, разрыдавшись, обнял её и расцеловал, и молвила девушка: «Радостно мне встретить друга после всего того, что слышала я о замке». – «О да, – ответствовал священник, – но не туда ли уж держишь ты путь?» – «Разумеется, туда, – отвечала Заряночка, – почему бы и нет?» Отвечал Леонард: «Никого там не осталось; все уехали, все до единого!» – «Как и куда? – вопросила Заряночка. – Но как бы то ни было, непременно должна я туда отправиться, и сей же миг, не откладывая. Я пойду с тобою пешком; привяжи коня здесь до своего возвращения».

Изумился Леонард: «Но разве сама ты не вернёшься?» – «Не знаю, – отвечала Заряночка. – Ничего не знаю, кроме того, что нужно мне туда; с тебя достаточно, что дозволяю я тебе проводить меня, а по пути ты расскажешь мне всё, что знаешь».

Тут Леонард привязал коня и вернулся к Заряночке, и вдвоём побрели они к воротам; и пересказала Заряночка всё, что слышала об Артуре и Хью; и отвечал Леонард: «Всё правда; мало что можно к тому прибавить. Когда Чёрный Оруженосец возвратился с осады Красной Крепости, уже зная о твоём отъезде, он сделался угрюм и немногословен и бродил взад-вперёд, не находя себе покоя; однако же с Атрой обходился не строго; у неё же самой на сердце было не менее тяжело. Воистину, печальное зрелище являли мы собою; и вздохнули мы с облегчением, когда милорд Артур от нас уехал. А уехать ему очень хотелось; видно было, что обрадовался он тяготам и опасностям, кои предложили ему обитатели Гринфорда. Затем, спустя четыре месяца, милорд Хью объявил, что тоже желает уехать туда, где люди приветливы и земля веселит глаз; засим покинул он замок вместе с миледи Виридис и миледи Авреей; и Атру они взяли с собою; и меня звали тоже, но недостало у меня духа покинуть места, где изведал я благодаря тебе столько радости и столько горя; уж скорее я бы умер. Засим в этой хижине, словно в обители отшельника, служу я Господу и дожидаюсь своего часа. Но хотя не знаю я, куда уехал Чёрный Оруженосец, куда отбыли прочие четверо, мне ведомо; до тех мест не более семи дней езды; в краю том царит мир и красивы окрестные угодья; и коли не умерли друзья наши, так надо думать, живут там и по сей день. Что скажешь, дражайшая и любезнейшая, не хочешь ли к ним отправиться? Ибо если так, я мог бы тебя проводить».

Заряночка покачала головой. «Нет, – отозвалась она, – кажется мне, будто влечёт меня в иные места; вскорости смогу я сказать тебе больше. Ло! – вот и ворота. Но прежде чем войдём мы, расскажи мне про сэра Джеффри Ли, и что за странные видения распугали обитателей замка, если, конечно, и впрямь происходит в замке нечто недоброе».

Отвечал Леонард: «И вправду немало странного происходило в замке; и призвали меня изгнать призраков, и свершил я подобающие обряды, ровно так, как велит Святая Церковь, но не справился с ними; и по-прежнему люди видели и слышали такое, что смертным видеть и слышать негоже, и, наконец, не смогли больше выносить подобных кошмаров».

«На что похожи эти призраки? – вопросила Заряночка. – И видят ли и слышат ли их по-прежнему?» Отвечал Леонард: «Странно это, но прошлой ночью отправился я в пиршественную залу, где, как правило, и происходили помянутые странности, и устроился там на ночлег, как часто делаю; ибо не боюсь я призраков, и запало мне в голову поглядеть, не появятся ли они снова; но за всю ночь так ничего и не случилось. Что до вида их…» Тут священник умолк, но вскорости продолжил: «Трудно мне говорить о них с тобою, однако придётся. Призраков этих два; и один из них принимает образ высокой женщины средних лет, рыжеволосой, белокожей и тощей; порою в руках она сжимает лозовый прут, а порою – короткий меч; а порою – и вовсе ничего. Голос же её изрекает проклятия, и кощунствует, и говорит недоброе».

Отозвалась Заряночка: «Выходит, это – двойник моей госпожи-ведьмы, о которой я рассказывала тебе встарь, ибо её это образ; но каков же второй призрак?» Ответствовал Леонард: «Не хотелось бы мне рассказывать». – «Однако придётся», – настаивала Заряночка. «Милая леди, – отвечал Леонард, – второй призрак повторяет твой образ в точности и схож с тобою, словно две капли воды; порою является дева-фантом босой и одетой в худую серую дерюгу, а порою наряженной в богатое зелёное платье, дивно расшитое, и вышитые же башмачки; а порою нагой, словно новорождённый младенец».

«А что за голос у моего двойника?» – вопросила Заряночка, улыбаясь, однако чуть побледнев. Отвечал Леонард: «Порою – нежное пение, словно птица щебечет в кустарнике; так бывает, когда ты одета; когда же нага, то раздаются крики и стоны, словно подвергают кого-то жестокой пытке».

Молвила Заряночка: «И когда же начались эти чудеса?» Отозвался священник: «Не раньше чем уехали отсюда сэр Хью и твои подруги».

Заряночка задумалась на мгновение, а затем молвила: «Вижу я здесь злобный умысел госпожи моей ведьмы; не насылала она этих наваждений, покуда жил здесь Хью, дабы не отправился Зелёный Рыцарь меня разыскивать. Когда же уехали друзья мои, захотелось колдунье, чтобы замок пришёл в запустение, и наслала она видения, зная, что таким образом легко избавится от сэра Джеффри Ли; в то время как, с другой стороны, я не значила для него настолько много, чтобы стал он до гробовой доски меня разыскивать. Но теперь, сдаётся мне, так хорошо знаю я ведьму, что могу с уверенностью сказать тебе: ежели призраки не появятся снова в течение ещё нескольких дней, считай, что колдунья скончалась. Тогда можешь ты известить о том сэра Джеффри; и, надо полагать, он возвратится; и тому я весьма бы порадовалась, ибо веселее оно будет, коли в Замке Обета снова заживут люди».

«Правда твоя, – отвечал Леонард, – но куда веселее станет, коли ты поселишься под его кровом». – «Нет, – отозвалась девушка, – теперь я вижу: иная судьба мне назначена. Но войдём же, ибо хочу я поскорее заняться тем, ради чего приехала».

Тут вступили путники под сень портала, и ни на мгновение не задержалась Заряночка, но направилась прямиком в зал и прошла его насквозь; священник же, поотстав малость, ибо не поспевал за быстрым шагом гостьи, крикнул ей вслед: «Куда ты? В которую из комнат заглянешь первой?» Заряночка же не остановилась, но бросила Леонарду через плечо, торопясь вперёд: «Следуй за мной, коли хочешь; в одном только месте нужно побывать мне, прежде чем я покину Замок Обета, разве что придётся мне развернуться и отправиться в обратный путь».

Тут Леонард поравнялся, наконец, с Заряночкой; она же выбежала из зала и поспешила к топкому озёрному берегу и к маленькой пристани у береговых врат. Здесь Заряночка нетерпеливо огляделась; затем обернулась к сэру Леонарду и указала пальцем и молвила: «Ло! – вот и судёнышко моё из далёкого прошлого, Посыльная Ладья; теперь поняла я, зачем меня сюда влекло». Пока говорила девушка, глаза её горели и всё тело била крупная дрожь.

«Да, верно, здесь ладья и стоит, – отвечал Леонард, – ибо кто из обитателей замка осмелился бы к ней прикоснуться? Но на что она тебе, о милостивая госпожа?»

«Друг, – отвечала Заряночка, – ежели не покину я этих стен до наступления ночи, тогда, похоже, суждено мне остаться тут на веки вечные; и, глядишь, встречу я здесь призрачного своего двойника, может статься, только раз и сегодня, а может статься, так будет повторяться каждую ночь, до тех пор, пока не умру я в этом замке, где ничего любезного мне не осталось; а для этого я слишком молода, друг мой. И знаю я теперь, что есть для меня надежда; ибо думаю я о дорогой подруге за пределами вод, о коей никому и никогда не рассказывала, не расскажу и тебе; в одном признаюсь: она – мудрость моей жизни. Засим теперь испытаю я это судно и погляжу, по-прежнему ли покорен демон ладьи тому, кто произнесёт заклинание и прольёт кровь в уплату. Потому не протягивай руки к ладье и ничего мне не говори, но прими от меня слово прощания, вместе с сочувствием моим и с той любовью, что могу я тебе дать; и позволь мне уехать, и вспоминай обо мне по-доброму».

Тут подошла Заряночка к священнику, положила ладони ему на плечи и поцеловала его, и, не медля долее ни минуты, повернулась и сошла в ладью; тут девушка опустилась на банку, и закатала рукав, и извлекла нож, и отворила кровь, а затем поднялась и обагрила корму и нос, а затем снова села лицом к корме и пропела:

Алого вуронова вина Нос и корма испили сполна; Так очнись и пробудись, И в путь привычный устремись! Путь Странника лёг за озёрные дали, Ибо волю Посланника с кровью смешали.

Затем подождала она немного; Леонард же не трогался с места и не сводил с Заряночки глаз, утратив дар речи от горя, ослеплённый горькими слезами; но вот, наконец, лодка встрепенулась и заскользила от маленькой пристани в открытое озеро; тогда Заряночка оборотилась к капеллану и помахала ему рукой, он же опустился на колени и благословил её сквозь слёзы. И вскорости снова потерял священник девушку из виду.

Глава IX Заряночка встречает на Острове, Где Царило Ничто, радушный приём и находит, что Остров заметно улучшился

Когда пустилась девушка в путь, время близилось к полудню; засим ночь застигла её на воде. И заснула Заряночка в лодке вскоре после того, как тьма сгустилась; и пробудилась поутру не особенно рано, часов около шести. Странница поглядела вдаль, высматривая на синей глади озера отвратительное пятно Острова, Где Царит Ничто; ибо стояло ясное и безоблачное утро конца мая. И верно: увидела Заряночка впереди землю, что едва поднималась над поверхностью воды; но с первого же взгляда заметила девушка, что пятно это зелёного цвета; а приблизившись, убедилась, что остров и впрямь зелен, как изумруд. Тут Заряночка слегка обеспокоилась, подумав, что, может статься, Посыльная Ладья сбилась с пути, и ежели демон судна не следует прежней дорогой, то, пожалуй что, вовсе и не направляется к родной гавани. Ибо теперь девушка говорила себе прямо, что намерена вернуться в Обитель у Леса и поглядеть, что из этого выйдет, и проверить, не удастся ли ей заодно с лесной матушкой одолеть ведьму.

Но что бы ни происходило на самом деле, ничего не оставалось Заряночке, кроме как сидеть смирно и нестись вперёд по воле Посыльной Ладьи; и спустя час чёлн приблизился к берегу с подветренной стороны, и увидела девушка, что по форме земля в точности повторяет очертания Острова, Где Царило Ничто. И весьма подивилась Заряночка при виде того, что к самой кромке воды подступали теперь густые травы, и повсюду вокруг, от береговой полосы и далее, поднимались тонкие стволы деревьев, и на некоторых ещё не опал майский цвет, так что можно было подумать, что приближается странница к огромному и благоуханному плодовому саду; а над кронами дерев виднелись соломенные крыши домов.

Вскорости Посыльная Ладья пристала к земле, и сошла девушка на берег, об осторожности не забывая: прежде чем отойти от кромки воды, Заряночка согнула лук и вложила стрелу в тетиву. Однако же подумала про себя девушка: «Недурно бы мне переведаться с людьми, коли мирно они настроены, иначе как переживу я путешествие через все эти острова до дома в Обители у Леса?»

Засим повернула Заряночка в ту сторону, где прежде различала крыши, а теперь густая листва молодой поросли скрыла дома из виду; и побрела по узкой обсаженной деревьями тропке, что смыкались по обе стороны всё теснее и теснее: тут взгляд различал уже не яблоню и не грушу, не айву и не мушмулу*, но подрастающий лес: тут высились дуб и граб, остролист и бук.

Наконец, идя по тропе, заслышала Заряночка впереди голоса: девушка осторожно подобралась к опушке, не снимая пальца с тетивы. Очень скоро молодая поросль расступилась, и глазам странницы открылась широкая полоса зелёного дёрна, за пределами которой раскинулся крестьянский двор, насчитывающий немало строений и хижин; во всём походил он на усадьбу зажиточного йомена в мирном краю, только главное здание было более вытянуто в длину и при этом невысоко. На помянутом лугу паслось большое стадо овец; животных, надо полагать, совсем недавно выкупали перед стрижкой. А среди овец различила Заряночка четыре человеческие фигуры: двух мужчин и двух женщин, совсем юных; ни одному из них гостья не дала бы по виду более двадцати двух лет. Одежда людей этих отличалась простотой: и мужчины и женщины носили короткое платье белой шерсти (мужские, впрочем, уступали по длине женским); ноги их не знали ни башмаков, ни чулок; головы пастухов венчали гирлянды зелёных листьев, и никакого оружия при них не было, только один из мужей сжимал в руках ясеневый посох. Что до обличия поселян, все отличались превосходным сложением; кожа их, бесспорно, потемнела под лучами солнца, однако статные тела дышали здоровьем и силой; все были изящны и пригожи, стройны и хрупки.

Сердце Заряночки потянулась к ним; не медля долее, девушка выступила из-под прикрытия зарослей, и солнечный луч полыхнул ярким пламенем, отразившись от её шлема, и заиграл на металле её кольчуги, так что поселяне не могли не заметить гостью; овцы в смятении помчались прочь от незнакомки мимо пастухов, кои стойко остались стоять на месте, однако явно испугались и к Заряночке подойти не спешили. Девушка поприветствовала поселян, сама с места не трогаясь; и муж с ясеневым посохом ответствовал: «Привет и тебе, чужак; только смотри не приближайся, хоть голос твой и нежен; ибо знаем мы, что такое у тебя в руках, и видим, что ты воин. Со злом ли ты пришёл?»

Рассмеялась Заряночка серебристым смехом, подобным трели дрозда, и сняла шлем и встряхнула волосами; и густые локоны её рассыпались по плечам; затем извлекла девушка меч и кинжал и бросила их на землю, а поверх положила лук и колчан со стрелами и молвила: «Вот теперь я подойду к вам, или сами сюда идите, ибо безоружна я и отнюдь не воин, а женщина; а вас – четверо противу одной, и двое из вас мужи; потому в вашей власти связать меня и убить, коли придёт вам это в голову; только сначала, заклинаю вас, дайте поесть».

С этими словами Заряночка подошла к самой пригожей из женщин и поцеловала её; тут оба мужа, нимало не медля, подступили к Заряночке и тоже расцеловали её по очереди, в особом приглашении явно не нуждаясь; после того каждый завладел её рукою и принялся ласкать и поглаживать тонкие пальцы. Но вторая женщина, не успела Заряночка договорить, поспешила в дом и появилась снова с деревянною чашей, до краёв наполненной молоком, и с краюхой ржаного хлеба; а под ногами у неё путался мальчуган зим трёх, обнажённый и загорелый. Дитя испугалось сверкающего незнакомца и теперь то пряталось за спиною женщины, а то выглядывало посмотреть на невиданное существо. Поселянка же молвила: «Милая гостья, вот тебе овечье молоко и ломоть хлеба и малость сыра; помянутое молоко ещё тёплое и, стало быть, не свернулось; а ежели пойдёшь ты с нами, так очень скоро напьёшься вволю коровьего молока, ибо мы как раз собирались доить скотину».

Заряночка поблагодарила поселянку от всего сердца и весьма порадовалась возможности высвободить, наконец, руки; и вот опустилась девушка на землю и принялась за завтрак, а жители острова наперебой рассказывали гостье про своё житьё-бытьё: о том, как растёт их сад, и про новые пашни, что распахали они прошлой весной; и как обстоят дела с коровами и козами; и о детях своих помянули они, коих насчитывалось уже четверо, и одна из женщин, та, что принесла еду, уже снова была на сносях. «Засим до того, как умрём мы, – рассуждал говорящий, – надеемся мы поглядеть на бесчисленных внуков и крепких мужей и жен. А к тому времени многие из этих деревьев вытянутся в полный рост, так что мы их порубим и построим судно, на коем возможно разъезжать по озеру и рыбу ловить; а может быть, отправимся мы и в другие края; а не то, глядишь, и к нам приедут люди, вот как ты приехала, белорукая, сладкоголосая гостья. Но останешься ли ты здесь навсегда?»

«Верно, – подхватил другой, – однако говорить сейчас о кораблях – значит загадывать далеко вперёд. Куда ближе вот что: яблони эти и груши, хоть и невысоки ещё, однако же столь богаты плодами, что в этот урожай сможем мы сделать яблочный сидр и грушевый; и притом немало. Ох, приятные это мысли! Но намерена ли ты поселиться с нами навсегда? То-то было бы славно; похоже на то, что и ты родила бы нам детей».

Тут со смехом перебила его женщина, принёсшая еду: «А ведь и ты загадываешь далеко вперёд; теперь же предстоит нам дело срочное, а именно подоить коров, и увести с нами дорогую гостью, и угостить её чем-нибудь получше овечьего молока, пусть даже сидр ещё не готов. Но скажи мне, милая гостья, ты и в самом деле собираешься поселиться с нами надолго? Уж как бы мы тому порадовались и всё бы сделали, лишь бы угодить тебе».

«Нет, – отвечала Заряночка, – я уеду завтра, и ничего тут не поделаешь; и от всей души благодарю я вас за вашу доброту».

Расцеловав гостью, поселянка поднялась на ноги, и все они вместе отправились доить коров и прошли около полумили вглубь острова; и миновали они по пути огромные сады и пашни тоже, где уже поднялась в рост пшеница; и так добрались до широкого луга, через который бежал ручей; там паслось большое стадо коров. Тут все принялись доить скотину и напоили Заряночку сладким коровьим молоком, а затем устроились в тени молодых деревьев, и пошла промеж них весёлая беседа. Что до мужей, оба были не прочь расцеловать Заряночку и полюбезничать с нею; но когда девушка дала им понять, что это ей не по душе, поселяне оставили её в покое, нимало не возражая.

На протяжении всей беседы жители острова так и не спросили Заряночку, откуда она взялась и куда направляется; и она тоже не стала их пытать, дабы не услышать встречных вопросов; ибо тогда пришлось бы девушке пересказывать этим людям свою историю, что Заряночке уже порядком поднадоело.

Со временем все поднялись; мужчины и одна из женщин отправились на полевые работы; но та, что принесла еду, вернулась вместе с Заряночкой домой и показала гостье всё, что там было; по чести говоря, всё богатство поселян составляли, по большей части, четыре помянутых дитяти. Остальные возвратились вечером, неся с собою букеты синих колокольчиков и радостно рассказывая, что нашли их на опушке рощи в таком-то месте; а после принялись веселиться и пели и разговаривали, коротая вечер; и, наконец, проводили Заряночку в уютную маленькую комнату, на ложе из сена. Там прилегла девушка и мирно заснула.

Глава X О том, как Заряночка покинула Остров, Где Царило Ничто

На следующий день Заряночка поднялась спозаранку и не пожелала задержаться ни на минуту, невзирая на доброту поселян и на перемену, снизошедшую на Остров, Где Царило Ничто. Засим друзья проводили странницу к лодке и принесли с собою хлеба и сыра и поздних яблок прошлогоднего урожая, дабы снабдить Заряночку в дорогу снедью; не забыли и о ведёрке молока. Все – мужчины и женщины – расцеловали гостью на прощание; и та, что угощала её давеча, сказала так: «Ежели когда-нибудь отыщешь ты чёлн, что доставил бы тебя сюда, я бы порадовалась твоему приезду; ибо даже если ты к тому времени состаришься, а мы все умрём, но останутся наши дети, или внуки, дабы оказать тебе радушный приём; а мы им про тебя расскажем, чтобы они запомнили и тебя ждали».

Тут Заряночка снова поцеловала поселянку, и расхвалила её до небес, и взошла на борт, и принесла жертву демону ладьи; в то время как жители острова глядели на девушку да дивились, но ни слова не произнесли до тех пор, покуда ладья не скрылась из виду, скользя по водной глади. По пути же к дому порешили промеж себя люди, что это, должно быть, всемогущая богиня (ибо о Святой Церкви они понятия не имели) навестила их в сиянии своей красоты. И в последующие времена, когда народ этот умножился многократно, и распахал весь остров, и построил корабли, и стал плавать в другие земли, и немало возвеличился, жители острова вспоминали о Заряночке как о своей собственной богине и покровительнице, что приплыла из изобильных, богатых мудростью земель благословить род их на заре юности, и преломила с ними хлеб, и провела ночь под их кровом, и покинула остров удивительным способом, как богине и подобает.

Но что до Заряночки, снова вернуться на остров ей уже не привелось, и никогда больше не видела она этих людей; и теперь скользила девушка по волнам к Острову Королей.

Глава XI Приплыв к Острову Королей, Заряночка обнаруживает там два десятка прекрасных дев, кои не прочь задержать гостью

На помянутом острове Заряночка высадилась на заре нового дня и, когда рассвело, ни малейшей перемены в тех краях не заметила: грозная цитадель по-прежнему возвышалась над лугами. Но, едва ступив на берег, девушка натянула лук, на случай, ежели случится недоброе, и огляделась, полагая, что на этот раз не пойдёт смотреть на жуткое действо, обставленное в крепости, ежели, конечно, покойники по-прежнему там.

Но вот Заряночка окинула взглядом луг и увидела, как из-за деревьев появился некто в лёгких, развевающихся одеждах и смотрит в её сторону, стараясь понять, кто же это стоит, сверкая и переливаясь в лучах солнца, словно образ Бога Любви, перевоплотившегося в воина. Очень скоро убедилась Заряночка, что перед нею женщина; незнакомка приблизилась на несколько шагов и замерла неподвижно, глядя на чужестранку из-под руки; а затем повернулась и побежала обратно к кустам. Тут услышала Заряночка приближающиеся голоса; и вскорости из помянутых зарослей появилась целая толпа женщин (два десятка и ещё две, как сказано было впоследствии) и устремилась через луг прямиком к гостье. Заряночка осталась на месте, так, чтобы не удаляться от лодки, на случай, ежели жительницы острова замыслили недоброе; ибо хотя оружия при женщинах вроде бы и не было, в численном их превосходстве сомневаться не приходилось.

Приблизившись, они обступили странницу полукругом, перешёптываясь и пересмеиваясь. Тут разглядела Заряночка, что все эти женщины юны, и ни одну нельзя назвать дурнушкой, а многие так просто красавицы. Яркие наряды их поражали роскошью. У большинства на пальцах, на шеях и на запястьях переливалось золото и драгоценные камни; лёгкие, разноцветные одежды дев, по чести говоря, скромностью не отличались и только в одном были схожи: ни одно платье не скрывало обнажённых тел; шёлк либо упадал с плеча, либо игриво разлетался, открывая бедро; и та, чьи ноги были обуты, не стеснялась выставить на всеобщее обозрение колено и часть лодыжки; а та, чьё платье доходило от шеи до пят, пошила его из ткани на диво прозрачной и тонкой, засим мало что скрывало помянутое платье от шеи и до пят.

Заряночка застыла на месте, глядя на обитательниц острова во все глаза и дивясь, и уже подумала было, что перед нею призраки, посланные её прежней госпожою-ведьмой страннице на погибель; и сомкнула девушка пальцы на рукояти меча и вложила стрелу в тетиву.

Но тут выбежали из толпы две девицы и преклонили перед гостьей колена, и каждая завладела рукою Заряночки и принялась целовать доставшуюся ей руку; и почувствовала Заряночка, что ладони у незнакомок упругие, а губы нежные и горячие, и убедилась, что девы эти – существа из плоти и крови. Тем временем заговорила одна из них и молвила: «Привет нашему повелителю! Как выразить словами, сколь рады мы твоему приходу благословенным этим утром! Все мы покоряемся тебе отныне и навек, как рабыни твои, дабы поступал ты с нами по воле своей и капризу. Однако же заклинаем тебя проявить снисхождение к нам и к желаниям нашим».

Тут все девицы до одной упали перед Заряночкой на колени и сложили руки, словно бы молясь на неё. Весьма неловко почувствовала себя девушка, не зная, куда попала. Однако же взяла она себя в руки и ответствовала: «Привет и вам! Да озарятся радостью ваши дни, и да исполнятся ваши желания, о прекрасные девы! Но скажите мне, в самом ли деле это – Остров Королей, как мне казалось; ибо странно мне видеть здесь вас, женщин!»

Та, что держала речь прежде, откликнулась: «Воистину это – Остров Королей; однако короли давным-давно умерли, хотя и восседают по сей день мертвецами в парадном зале тамошнего замка, как сможешь ты увидеть своими глазами, ежели ты, о муж и доблестный воин, осмелишься подняться вон по той горной тропе; мы же, женщины слабые и робкие, не смеем приближаться к крепости; и дрожим мы от страха, когда порою, ночами, доносится оттуда бряцание мечей, и грохот щитов, и боевые крики. Но, благодарение Богу Любви, никто из мертвецов к нам сюда доселе не спускался. Засим живём мы в мире да в радости, ни в чём не испытывая недостатка; только тебя не хватало нам, повелитель; и ло! – вот ты и пришёл к нам, и ныне ликуют сердца наши».

Тут Заряночка порядком опешила, не зная, что и делать, но, наконец, молвила: «Нежные девы, умоляю вас простить меня, однако должно мне отплыть немедленно; ибо есть у меня поручение, от которого зависят жизнь и смерть. Никак нельзя мне здесь остаться; во всём же прочем, что меня не касается, да сбудутся ваши мечты».

С этими словами Заряночка направилась было к судну; но девы дружно принялись рыдать, и сокрушаться, и сетовать; а некоторые подступили поближе и распростерлись на земле перед гостьей; и принялись обнимать её колени, и вцепились в её одежду, и стали жалостно умолять её остаться. Заряночка же девиц растолкала по возможности, взошла на борт Посыльной Ладьи и осталась стоять на месте, дожидаясь, чтобы разошлись обитательницы острова, но те уходить не хотели, а выстроились вдоль кромки воды, взывая и заклиная и поднимая оглушительный шум и гам.

Тут Заряночка рассердилась не на шутку, и извлекла нож, и оголила руку, и отворила кровь. Но едва приметили девицы, сколь бела и кругла помянутая рука, сколь нежна и холёна, тотчас же по-другому запели они и закричали: «Женщина, женщина, глупая женщина!»; и расхохотались издевательски и презрительно. Главная же среди них объявила: «Теперь только одно остаётся тебе, а именно: сойти с лодки и снять украденные одежды; а мы нарядим тебя столь же роскошно, как разодеты сами; и пойдёшь ты с нами, и вместе с нами станешь дожидаться прибытия нашего господина. Однако же так прекрасна ты и хороша собою, что, пожалуй, изберём мы тебя Госпожой и Королевой над нами, мы же станем исполнять твои приказы, и наказывай нас, коли не справимся. Но ежели не выйдешь ты из лодки по доброй воле, ужо мы тебя вытащим».

Тут поставила девица ногу на планшир, и ещё две-три последовали её примеру. Но Заряночка выхватила из ножен меч и, раскрасневшись, словно пион, закричала: «Прочь, велю вам! Да, я и в самом деле – женщина; но и этого вашего предложения я не приму, ибо есть у меня дело, как вам уже было сказано. И дело это столь важно и срочно, что, ежели станете вы препятствовать моему отъезду, то ударю я этим мечом первую, кто ступит на мою ладью; и хотя я и впрямь не мужчина, убедитесь вы, что вас это не спасёт, ибо я вооружена, а вы почти что наги».

Тут девы отпрянули и остановились поодаль, пересмеиваясь и потешаясь над нею; но Заряночка, не обращая на колкости внимания, обагрила корму и нос Посыльной Ладьи и пропела заклинание, и ладья заскользила по воде, а девицы застыли на месте, глядя удивлённо на происходящее. Что до Заряночки, то, уносясь по волнам, не смогла она сдержать смеха. Так летела она по водной дороге.

Глава XII Заряночка снова оказывается на Острове Королев, где на долю девушки выпадает опасное приключение

Ещё не наступил рассвет, когда Заряночка снова пристала к берегу; луна зашла, и вокруг царила тьма; засим девушка не осмелилась ступить на твёрдую землю, но прилегла прямо в лодке и так заснула. Когда же пробудилась странница, на дворе стоял белый день, солнце поднялось уже высоко, и на поверхности воды дрожала лёгкая зыбь. Ни минуты не медля, девушка сошла на берег и окинула взором остров, и поглядела она сперва направо, потом налево и убедилась, что перед нею и в самом деле Остров Королев. Вдали красовался замок, такой же роскошный и нарядный, как и встарь; и захотелось девушке походить по зелёной траве, ибо день только начинался. И ничего-то живого вокруг не различал взгляд девушки, разве что певчего дрозда и малых зверушек. Заранее твёрдо сказала себе Заряночка, что к великолепному дворцу, населённому призраками смерти, приближаться не будет. Однако же тело девушки так стосковалось по весенней свежести травы, и так манило его благоухание цветов, что, хотя не посмела Заряночка отправиться в путь безоружной, однако же сняла обувь и тихонько побрела босиком по расцвеченному зелёному дёрну, приговаривая вслух: «Ежели придётся бежать к лодке, так босиком бежать легче».

Однако же не успела девушка отойти на порядочное расстояние, как вдруг охватил её панический страх, хотя не видела она поблизости ни следа сынов Адамовых; и повернула Заряночка и со всех ног побежала назад, и уселась под кряжистым дубом, подле Посыльной Ладьи, и некоторое время оставалась там, стараясь отдышаться и унять дрожь и не смея подняться над травою. Затем мужество возвратилось к страннице, и рассмеялась она, и сказала себе так: «Ну не глупа ли я? Ибо некого и нечего мне бояться на Острове Королев, кроме разве таких же женщин, как я».

Заряночка посидела на месте ещё немного, не двигаясь, а затем поднялась на ноги и окинула поляну придирчивым взглядом; и, как уже говорилось, редкостной зоркостью отличалась девушка, однако же так и не увидела она ни мужчины, ни женщины, ни новорождённого младенца.

Затем взор её обратился к береговой полосе и задержался на маленькой бухточке на расстоянии полёта камня от Посыльной Ладьи, где, чуть в стороне от воды, стройные ивы создавали занавес между озером и лугом; и посмотрела Заряночка туда, думая, сколь приятно стоять там, глядя на только что покинутые волны, в то время как капли воды стекают с омытого тела на траву. И босые ножки Заряночки рассказали облачённым в доспехи бокам о ласковой прохладе озера и отказа ждать не стали, но легко понесли девушку к ивовой бухте. Оказавшись там, Заряночка стянула с головы шлем, и расстегнула пояс, и положила меч на траву, и сняла сюрко и кольчугу, и снова стала женщиной, оставшись в одном светлом платье поверх сорочки. Затем внимательно поглядела Заряночка сквозь ивовые ветви, но увидела не больше, чем прежде; и различил взор её только белый боярышник (и впрямь белый, ибо в ту пору кусты стояли в цвету) примерно в пятнадцати ярдах от того места, где остановилась странница. Засим рассмеялась она, сняла оставшуюся одежду и проворно скользнула в воду, всем телом ощущая отрадную свежесть; и что до Заряночки, вполне вознаградила она это тело за былые тяготы, плавая и резвясь в воде в своё удовольствие.

Наконец вышла Заряночка из воды и не спеша оделась: облачилась в кольчугу, и надвинула шлем, и перепоясалась мечом, и направилась к прежнему месту, и села, и принялась обуваться.

Но тут подняла девушка на мгновение взгляд, и ло! – направляется к ней высокий мужчина, со стороны тех самых ив, где купалась она. Сердце Заряночки бешено забилось, девушка изменилась в лице, однако же заторопилась она, и обулась, и встала, закованная в рыцарские доспехи; тут незнакомец остановился шагах в пяти от неё и учтиво с нею поздоровался; и постаралась внушить себе странница, что чужак её не видел, или, по крайней мере, в ином обличии не приметил; однако же на сердце у бедняжки сделалось тревожно.

Судя по виду, незнакомцу перевалило за пятьдесят; волосы его уже посеребрила седина, однако для своих лет выглядел он недурно и отличался крепким сложением; зелёное платье его, изрядно поношенное, пошито было словно на рыцаря; голову чужака украшал венок дубовых листьев; что до оружия, на боку незнакомца висел короткий меч, а рука сжимала посох.

Девушка дрожащим голосом ответила на приветствие; и молвил незнакомец: «Добро пожаловать, о юноша. Приехал ли ты на остров, чтобы поселиться с нами? Ишь какой ты нарядный; однако не пройдёт и нескольких месяцев, как одежда твоя придёт в негодность и во всём уподобится нашей, да и кольчуга твоя заржавеет, ибо нет здесь ни весёлых турниров, ни состязаний в доблести; нет и любезных дам, что вручили бы победителю почётную награду; засим ежели и дерёмся мы промеж себя, так только по злобе да побранившись. Однако же (тут незнакомец рассмеялся, и в смехе его девушке ясно послышалась издёвка), может статься, ты принесёшь нам счастье и приманишь сюда пригожих дев, ибо их-то мы и поджидаем на этом острове, где красавиц днём с огнём не сыщешь, вопреки лживому названию».

Тут Заряночка закраснелась, опасаясь, что угадал чужак женскую её природу, но заставила себя говорить решительно и мужественно, насколько хватало сил, и молвила так: «Ну что ж, прекрасный сэр, допустим, что я и впрямь Бог Любви, как ты полагаешь, а вовсе не смиренный оруженосец (Луи Делахэй, к твоим услугам); так сколько же дам прислать тебе, ежели каждый из вас нуждается в подруге?» Отвечал незнакомец: «Должно тебе похлопотать о двух десятках, а то и более, а иначе кое-кому из нас пары не достанется. Но, по правде говоря, особенно торопиться тебе ни к чему, потому что временно осталось нас только двое, и второй – юноша глупый и никчёмный; все остальные ушли к подветренному берегу, добыть оленины и рыбы, ибо и того, и другого там куда больше, чем здесь. Засим мы вдвоём малость стосковались в одиночестве; тем паче вблизи от великолепного дворца, сосредоточия колдовских чар, куда ходить мы не смеем; ибо хотя тамошние призраки к нам не спускаются, однако же доносятся до нас ночами с той стороны сперва песни, а затем крики и визг».

Тут незнакомец замолчал, шагнул к Заряночке и усмехнулся и молвил: «По чести говоря, мы вдвоём и без него прекрасно обойдёмся». И воззрился он на гостью так, что кровь прихлынула к щекам девушки; и рассмеялась она натянуто, как смеётся благородная дама, услышав малопристойный рассказ.

Тут старец снова шагнул вперёд и молвил: «Вот гляжу я, что при тебе добрый лук и колчан со стрелами; кабы ссудил ты мне их на время и пошёл бы со мною в ближний лесок, я подстрелил бы тебе оленя, дабы самому тебе не утруждаться; ибо, воистину, не похож ты на человека, к трудам привычного». Пуще прежнего покраснела Заряночка и на этот раз промолчала; старец же продолжил: «Не думай, что в этой части острова оленей нет вовсе, ежели сказал я давеча, будто остальные ушли на охоту; просто в той части острова олень непуганый и больше там зверя; а наше охотничье снаряжение в состоянии весьма плачевном, но ты оснащён на славу. Так пойдём же; то-то попируем мы после охоты».

Тут Заряночка снова собралась с мыслями и ответила чуть насмешливо, словно беспечный юноша: «Напрасно ты думаешь, прекрасный сэр, что без посторонней помощи мне и мышастого оленя не добыть; узнай же, что стреляю я из лука весьма нехудо, да и на ногу лёгок. Однако же не стану я охотиться в твоих угодьях сегодня, ибо дело великой важности отзывает меня прочь, и очень скоро покину я остров. Кроме того, мудрый старец, и о твоём поручении похлопотать надобно; и ежели я и вправду Бог Любви, как ты уверяешь, не след мне заставлять тебя и доблестных друзей твоих чахнуть в тоске по подругам; засим, с твоего позволения, я отправлюсь в путь не мешкая, дабы поскорее прислать тебе десятка два нежных дев для услады».

С этими словами повернулась Заряночка и шагнула было в сторону лодки; но старец, расхохотавшись, подступил ближе и молвил: «Правдивые слова слышу: воистину лёгок ты на ногу, ибо не доводилось мне видеть ножки легче и прекраснее той, что скользила по лугу только что; не видел я и тела прекраснее того, что появилось из воды, словно розового оттенка жемчужина, пока хоронился я вон в том кустарнике. Засим не хлопочи о том, чтобы доставить сюда других дев, о прекраснейшая Богиня Любви, ибо тебя мне вполне хватит».

Тут незнакомец ринулся вперёд и протянул к девушке руку, но в то же мгновение Заряночка выхватила из ножен меч, и старец отступил перед блеском клинка и воскликнул: «Хо-хо! – значит, биться будем, госпожа моя? Уж не рассчитываешь ли ты убить меня с такой же лёгкостью, как мышастого оленя, в то время как лук висит у тебя за спиной и тетива не натянута? Теперь покажу я тебе несколько фехтовальных приёмов; но не бойся, что я причиню тебе вред и покалечу прекрасное твоё тело».

Размахнувшись посохом, старец двинулся на Заряночку, и оробела девушка и дрогнула, и с лёгкостью отпарировал незнакомец её удар и выбил меч из её руки; и снова попытался было схватить девушку, но она отпрыгнула в сторону и побежала прочь, в глубь острова по необходимости, ибо противник Заряночки находился между нею и лодкой; старец же тяжёлой поступью следовал за нею, отстав на порядочное расстояние.

Но не удалилась Заряночка и на два десятка ярдов, как вдруг услышала громкий крик, и на луг выбежал ещё один обитатель острова; стройный юноша, одетый ещё хуже, чем старец, ибо одежда его превратилась в сплошные лохмотья, тела почти не скрывающие; впрочем, молодой незнакомец был отлично сложён, черноволос и с румянцем во всю щёку. Завидев его, Заряночка остановилась, ибо хотя не сомневалась девушка, что и этого обгонит с лёгкостью, но куда ей было бежать, ежели судно её осталось позади?

Засим молодой человек приблизился к Заряночке, тут подоспел и старец, с трудом переводя дух, и вопросил юноша: «Это ещё что такое, Энтони? Что за битва? И с какой стати ты гонишься за этим добрым рыцарем? А ты, прекрасный сэр, с какой стати убегаешь от седого прохвоста?»

Отвечал Энтони: «Ну и дурень же ты, Оттер; это не мужчина, а женщина; я её поймал, и она – моя».

«Это ещё как посмотреть, – ответствовал Оттер, – я скажу тебе, что она такая же твоя, как и моя; и скорее моя, чем твоя, ежели сама мне доверится. Но коли не захочет она остаться со мною, она отправится, куда ей угодно, что бы ты там ни порешил про себя. А ты – ты и в самом деле женщина?»

«Да, о да, – отвечала Заряночка, – и заклинаю тебя жизнью твоей матери, позволь мне уехать; ибо дело моё важно и не терпит отлагательств».

«Так и ступай себе, – отозвался Оттер, – веди к своей гавани, а я провожу тебя». Так они и отправились, Заряночка с замирающим сердцем шла рядом с юношей; он же к ней рук не тянул, и, по правде сказать, сочла девушка, на него глядя, что нечасто доводилось ей видеть мужей столь пригожих, ежели, конечно, не считать Артура и Хью.

У Оттера, как и у Энтони, у пояса висел короткий меч, однако из ножен юноша его не извлекал; засим, пока шли они, Энтони снова обнажил меч и занёс его над головою, дабы ударить Оттера; но это не укрылось от зорких глаз Заряночки: девушка резко развернулась к недругу и сомкнула пальцы на его запястье; тут обернулся и Оттер и ухватил старика за загривок, подставил ему подножку и толкнул изо всех сил, так что тот ткнулся носом в землю.

Тут снова повернулся Оттер и со смехом молвил Заряночке: «Клянусь святым Джайлсом! – сказал бы я, что для женщины ты чересчур отважна; хотел бы я, чтобы мы сошлись поближе; тогда, вдвоём, мы бы бросили вызов приключению, поднявшись к знатным покойницам вон туда, во дворец». Заряночка повесила голову и молвила: «Прекрасный сэр, не может того быть; однако спасибо тебе и ещё раз спасибо».

Так вышли они к воде и к Посыльной Ладье; там остановилась Заряночка, а юноша молвил: «Что это за чёлн такой? Ни дать ни взять судно вроде тех, в которых преступников доставляют к месту казни. Блёклый, выцветший, от воды растрескался и от солнца выгорел, и в пятнах неведомо от чего?»

Ответствовала Заряночка: «Уж какая ни есть, только это и впрямь моя ладья, что доставит меня по воде туда, где хотелось бы мне оказаться». – «Странно! – отозвался Оттер. – Чем-то похожа она на нашу судьбу; мы, что были некогда рыцарями и весёлыми оруженосцами, ныне – бродяги бездомные, в состоянии плачевном и жалком, во власти самых примитивных желаний, что роднят нас с волком и беркутом».

Отозвалась девушка: «Но неужели и ты пребываешь в состоянии плачевном и жалком – ты, мой избавитель?» Тот улыбнулся невесело. «Дева, – напомнил он, – хотя от Энтони я тебя и избавил, от меня ты ещё не избавилась. Но скажи мне, не колдунья ли ты?» – «Чёрной магией я не занимаюсь, – отозвалась Заряночка, – но скажу тебе сразу, что растила меня весьма могущественная ведьма, и отчасти постигла я древнюю мудрость». Тут рассказала девушка Оттеру о Посыльной Ладье и о том, каким способом отправит она ладью в путь.

Некоторое время Оттер разглядывал Заряночку, а затем отворотился и заметил, что меч девушки лежит на траве; засим подошёл он к клинку, подобрал его и принёс девушке со словами: «Этот обоюдоострый друг тебе ещё понадобится». Заряночка взяла меч и вложила его в ножны, малость незнакомца опасаясь, такой слабой и беспомощной ощущала она себя перед ним. Оттер же молвил: «Ежели находишь ты, что кое-чем мне обязана, есть у меня к тебе просьба; коли исполнишь, так мы в расчёте». – «Да, – откликнулась девушка неуверенно, – и какова же твоя просьба?» Отвечал юноша: «Очень ли ты торопишься, и должно ли тебе отплыть немедленно, сию же минуту?» – «Нет, – отозвалась Заряночка, – ещё с час могла бы я задержаться, коли не угрожает мне опасность со стороны других людей и… и…» – «И если я сдержу слово и позволю тебе уехать? – подхватил юноша со смехом. – Ха! Это ты хотела сказать? Не бойся: клянусь твоим взглядом, что уедешь ты беспрепятственно, когда захочешь. Теперь вот о какой милости прошу я: не присела бы ты на траву рядом со мною и не рассказала бы мне повесть о своей жизни?» Ответствовала Заряночка: «Воспоминания меня утомляют; однако заслужил ты право просить о милости; а эту оказать нетрудно».

Засим опустилась девушка на землю рядом со своим спасителем, он же сказал: «Сделай для меня ещё вот что: сними свой шлем, ибо теперь, когда знаем мы, что ты – женщина, шлем тебе ни к чему». Так Заряночка и сделала, и тотчас же повела речь о жизни своей, и обо всём Оттеру поведала, только о лесной деве умолчала; юноша же сидел и внимал, не сводя глаз с лица рассказчицы. Когда же история подошла к концу, откликнулся Оттер: «О других милостях просить я тебя не стану, как бы мне того ни хотелось; лучше нам расстаться тотчас же, а то я, пожалуй, и впрямь вздумаю задержать тебя».

Тут юноша поднялся, а вслед за ним и Заряночка; и поглядел он на гостью пылко и молвил: «Настало мне время попрощаться с тобою, и похоже на то, что более я тебя не увижу; засим хотелось бы мне услышать ещё одно слово из твоих уст; ибо женщины милее видеть мне не приводилось». – «Что же мне сказать? – отозвалась Заряночка, улыбаясь юноше приветливо. – Кабы сам ты подсказал мне нужные слова! В час нужды, когда понадобилось мне заступничество друга, ты обошёлся со мною по-дружески; потому скажу я, что хотелось бы мне увидеть тебя снова, и в лучшем положении, нежели сейчас».

Лицо юноши прояснилось, и отозвался он: «Ну разве не сказал я, что девы милее тебя свет не видывал? Именно эти слова и хотелось мне от тебя услышать. Но, видишь ли, одно ведёт к другому; теперь поневоле спрошу я тебя вот о чём: не найдётся ли у тебя прощального подарка, какого-нибудь пустяка на память, о коем не смею я попросить?»

Девушка вспыхнула и молвила: «Охотно подарю я тебе на память лук мой и стрелы; ибо сказал мне старец, что плохо обстоит у вас дело с оружием».

С этими словами Заряночка сняла было со спины лук, но Оттер расхохотался и молвил: «Нет, нет, этого я не приму; есть на свете люди, что перепояшутся мечом, понятия не имея, как с ним обращаться; но редкий человек станет обременять плечи луком и колчаном, стрелять не умея; что-то подсказывает мне, что ты – лучник отличный. Засим оставь лук себе, и ежели нет у тебя другого подарка, значит, так тому и быть».

Тут Оттер сделал вид, что уходит; но Заряночка протянула к нему руки, и взяла ладони юноши в свои, и подняла лицо, и нежно поцеловала своего избавителя, и повернула к ладье; Оттер же остался стоять на месте и объявил радостно: «Вот это лучше лучшего; во всём угадываешь ты мои мысли, и равных тебе не сыскать».

С этими словами юноша повернулся и ушёл прежде, чем Заряночка ступила на борт Посыльной Ладьи, алея, как роза. Затем принесла девушка подобающую жертву призраку ведьминской ладьи и без дальнейших промедлений поспешила в путь.

Глава XIII Причалив к Острову Юных и Старых, Заряночка обнаруживает, что Остров населён детьми

За разговорами с Оттером прошло несколько часов, однако дело только близилось к полудню; засим к тому времени, когда Заряночка добралась до Острова Юных и Старых, вокруг ещё царила ночь. Девушка вышла из лодки, прилегла на траву и уснула до зари. Разбудил странницу гомон звонких голосов; Заряночка поднялась и огляделась, и ло! – вокруг неё собралась толпа детей и мужеского и женского полу, и всех возрастов, от пяти лет до пятнадцати. Завидев, что незнакомка встала на ноги, малыши радостно загалдели и ещё теснее обступили Заряночку, дабы поглядеть на гостью поближе и потрогать её руки или платье. Сами дети изобилием одежды похвалиться не могли, а те, что помладше, разгуливали и вовсе нагишом; однако все до одного были хороши собой и на редкость славные. Такой шум подняли они, что заглушили бы и раскаты грома; Заряночка же стояла на месте, глядя на них и улыбаясь, и понятия не имела, что делать. Но вот, наконец, повернулась она к высокому, стройному подростку зим пятнадцати и молвила ему: «Не отведёшь ли меня в дом, туда, где живёт старик?» Отвечал мальчик: «Старика не знаю я; да и само слово мне незнакомо. Разве я для тебя недостаточно стар? Я – самый старший из здесь собравшихся. Однако похоже на то, что голодна ты; засим коли пойдёшь ты в то место, где спим мы ночами и укрываемся по необходимости от бурь и дождей, я дам тебе поесть; ибо богаты мы и хлебом, и сыром, и высушенным на солнце изюмом».

С этими словами отрок взял Заряночку за руку и повёл за собою, расспрашивая по пути про доспехи её и оружие и про ратное искусство; и девушка рассказала ему, что могла.

Так пришли они к тому месту, где прежде в тени развалин огромного дворца стояла хижина; но теперь руины и могучие стены серого камня исчезли бесследно, хотя лачуга осталась на месте; а повсюду вокруг неё притулились приземистые хибарки, сложенные из небольших брёвен и неумело крытые соломой. Мальчуган же при виде них улыбнулся, от души радуясь открывшемуся перед ним зрелищу, и молвил: «Всё это мы построили с тех пор, как я здесь живу; другого дома я не знаю».

И ввёл он гостью в хижину, усадил, и накормил, и напоил; а через открытую дверь видела Заряночка, как дети теснятся на пороге, и те, что оказались в первых рядах, усердно расталкивают друг друга, чтобы получше разглядеть незнакомку.

Тут молвила Заряночка: «Милое дитя, как добываешь ты эту снедь, ежели нет на острове взрослых, чтобы помочь тебе?» Отвечал отрок: «Мы вскапываем землю и засеваем её; и всходит пшеница; по осени мы пшеницу жнём и печём хлеб; есть у нас коровы и козы; мы их доим и сквашиваем молоко при помощи крохотного синего цветка, что радует глаз. И ещё есть на острове холмы, где в изобилии созревает виноград; часть мы съедаем, а часть сушим впрок. Ло, вот так и добываем мы себе пропитание. Но скажи мне, – продолжил мальчуган, – ты говоришь: «старый», и слово это мне непонятно; а сама ты старая?» Рассмеялась Заряночка. «Не то чтобы очень, – откликнулась она, – однако постарше тебя».

Молвил мальчуган: «Хороша ты собою и такая милая, что просто не наглядеться; и голос твой словно песня; не останешься ли с нами и не научишь ли нас, что такое быть старым?» – «Нет, – отозвалась Заряночка, – не могу; дело великой важности гонит меня вперёд; потому должно мне уехать в течение часа».

Воистину всё больше не терпелось Заряночке добраться до конца путешествия и оказаться в Обители у Леса, чем бы ей это ни грозило. Более того, полагала странница, что не будет ей покоя среди всех этих непоседливых детей, кои вопят и гомонят, не умолкая; коли уж отдыхать, порешила она, так лучше на Острове Непрошеного Изобилия, ежели, конечно, не населён он злобными тварями.

Засим посидела Заряночка немного, слушая болтовню мальчугана, в смысл которой не особо вдумывалась, а затем решительно поднялась на ноги. Расстаться с гостьей отрок не пожелал, но сам за руку отвел её к лодке; девушка поцеловала маленького хозяина в благодарность за угощение, и мальчуган закраснелся, но ничего не сказал. Следом за ними к воде спустилась целая толпа малышей; и теперь сгрудились они на берегу тесным роем, словно пчёлы на сотах, дабы посмотреть на отъезд гостьи. Но ежели до того глядели они на действия незнакомки во все глаза, куда как разгорелось детское любопытство, когда дело дошло до оголения руки и принесения кровавой жертвы. Словом, так увлеклись маленькие непоседы и толкали и пихали друг друга так усердно, что не один и не два свалились в воду, и испугалась Заряночка, как бы малыши не утонули. Однако дети плавали, как утки, и выбрались на землю не раньше, чем захотели сами, что произошло не так уж и скоро, ибо некоторые повисли на планшире и, перегнувшись через борт, заглянули внутрь, и отцепились только тогда, когда лодка тронулась в путь и принялась набирать скорость.

Так покинула Заряночка эти края, и ничего не приключилось с нею по пути к Острову Непрошеного Изобилия.

Глава XIV Посыльная Ладья исчезает с Острова Непрошеного Изобилия, и Заряночка пытается покинуть остров вплавь

К берегу острова Заряночка пристала под покровом ночи, ровно так же, как и в первый раз; однако настолько опротивела страннице колдовская ладья, что девушка предпочла сойти на берег. И прилегла она на землю, намереваясь переждать остаток ночи; однако жёстким показалось ей ложе, ибо не росло там ни травы, ни цветов.

Несмотря на неудобства, Заряночка уснула, ибо порядком устала; и пробудилась, когда на дворе стоял белый день и утро давным-давно миновало. Дрожа, вскочила девушка на ноги, предчувствуя беду, ибо до обители прежней её госпожи было уже рукой подать; и поглядела Заряночка в ту сторону, где прежде возвышался великолепный дворец, сосредоточие зла; и увидела, что всё вокруг переменилось. Остров более не украшали ни луга, ни сады, ни цветущие кущи; вокруг расстилалась каменистая пустыня, на которой ничего не росло, кроме тощей и колкой травы, что уже обсеменялась, хотя июнь ещё не наступил; тут и там поднимались жёсткие, безобразные растения, кои и цветком-то не назовёшь. Деревья, правда, остались, однако по большей части мёртвые, а те, что ещё зеленели, гибли и засыхали на глазах. Ни зверя не приметила девушка, ни птицы; ничего, кроме ящериц и жуков; и тут и там холодная серая гадюка свернулась кольцом на выжженном солнцем камне. Но что до трупных мух, зелёных и синих, их там роилось несметное множество; они жужжали неумолчно над головой Заряночки, пока девушке не сделалось дурно от отвращения. Всё это подмечала странница по пути, поднимаясь к тому месту, где некогда возвышалась огромная лестница. Но когда оказалась Заряночка на гребне холма, не увидела она там ни единого признака ни лестницы, ни дома, ни какого-никакого строения; взгляду открывалась только голая покатая вершина, каменистая, иссушённая ветром, опалённая солнцем, выбеленная дождём.

Заряночка побродила по острову, отыскивая те места, где сама не бывала, но которые, как казалось девушке, она узнала бы по рассказам Зелёного Рыцаря, кабы на острове всё осталось по-прежнему; но теперь всё переменилось, весь остров являл собою бесплодную пустыню, и даже воздух был словно пропитан ядом, как если бы под отвратительными камнями покоилось немало трупов. Тем не менее, хотя и показался остров Заряночке на редкость гнусным, девушка покидать его не спешила, но бродила туда и сюда, покуда не устала, ибо не хотелось страннице выехать так, чтобы оказаться в прежней своей обители под покровом ночи и в непогоду. Засим Заряночка тянула время и не возвращалась к ладье своей до тех пор, пока солнце не опустилось к горизонту; когда же приблизилась странница к знакомой гавани, закатные лучи на мгновение ослепили Заряночку, и сказала себе девушка, что, верно, потому-то и не видит Посыльной Ладьи.

Заряночка протёрла глаза и некоторое время рассматривала чахлую траву, а затем снова подняла взор и оглядела береговую полосу, но ладьи так и не увидела. Девушка побледнела, и сердце у бедняжки заныло; она прошла чуть подальше на восток, полагая, что, может статься, ошиблась и возвратилась не на то место на этом однообразном и пустынном берегу; однако судно исчезло. Тогда Заряночка повернула назад, вне себя от ужаса, и поискала там, где в первый раз хватилась ладьи; но не нашла чёлна – с таким же успехом могла бы она разыскивать, скажем, край света. И решила девушка, что, должно быть, демон Посыльной Ладьи в дьявольской своей злобе вздумал помучить её страхом; и принялась Заряночка ходить вдоль воды туда и сюда, и в одну сторону, и в другую, всякий раз забредая дальше, чем прежде, но ладьи так и не обнаружила.

Наконец остановилась девушка и попыталась собраться с мыслями, но не сумела; и ничего не смогла поделать бедняжка, но всплеснула руками и застонала от неизбывного горя; ибо теперь и вправду попала она в западню. И сказала себе Заряночка, что вся её прежняя жизнь, исполненная надежд и желаний, и любовь, и почёт – всё оказалось ни к чему; и родилась она для того только, чтобы умереть жалкой смертью на этом гнусном разлагающемся острове, отравленном воспоминаниями о былой жестокости и позоре.

Но вскорости Заряночка отчасти пришла в себя и молвила: «По крайней мере, отвратительный этот край не увидит последних моих мгновений и мукам моим не порадуется; брошусь я в воду, положившись на милость озера, и да свершится то, чему суждено свершиться».

Засим сняла Заряночка сперва шлем, кольчугу и суму с деньгами и драгоценностями, кои теперь ничего не стоили, а затем и одежду, пока не осталась совсем обнажённой, как тогда, когда впервые пристала к этой земле. Снова застонала девушка, и поднесла руку к сердцу, и нащупала золотую ладанку, что покоилась на её благоуханной груди, подвешенная на тонкой золочёной нити. Тут пришла ей в голову мысль, и наклонилась девушка к земле и достала из сумы кремень и огниво, а затем открыла помянутую золотую ладанку и извлекла оттуда прядь волос, что много лет назад получила от лесной девы Абундии. Дрожа, вытянула Заряночка два волоска, как поступила некогда на Острове, Где Царило Ничто, и высекла искру, и запалила трут, и сожгла помянутые волоски, а затем снова повесила на шею драгоценную ладанку и молвила: «О лесная матушка, если бы ты только знала, что я в беде, если бы только видела, ты бы помогла мне!»

Засим прошлась Заряночка вдоль берега, ища хлеб, что достала из лодки поутру, и отыскала краюху и заставила себя поесть, дабы подкрепить свои силы, а затем поднялась на ноги, поджидая вестей; а к тому времени солнце как раз опустилось за грань озера и замерцали звёзды, ибо ночь стояла безоблачная и дивная и на редкость тёплая.

Никакого видимого знака подано девушке не было, но мужество к ней возвратилось, и показалось Заряночке, что видит она себя живой и невредимой и преисполненной надежды по другую сторону озера; и молвила она: «Кому ведомы пути Судьбы? Кто знает, куда унесут меня воды? А пловца лучше меня в целом свете не сыщешь».

Засим, не медля долее ни минуты, Заряночка скользнула в озеро, что простиралось перед нею, такое же покойное и гладкое, как травяной ковёр, и принялась грести ногами и руками, словно предстояло ей доплыть всего-то лишь от Зелёного Острова до большой земли, что зачастую проделывала она в былые дни.

Глава XV Едва не утонув, Заряночка добирается-таки до Зелёного Острова

Всё вперёд и вперёд плыла Заряночка, и не так, словно решила найти в пучине вод забвение всех горестей, но рассекая волны сильными взмахами и головы при этом не теряя; вскорости перевернулась девушка на спину и поглядела на звёзды, определяя путь туда, где, как казалось ей, находилась лесная страна. Когда же с тех пор, как покинула Заряночка гнусный остров, прошёл час или около того, поднялся за спиною девушки лёгкий ветерок, что помог ей плыть вперёд и при этом озера не взбаламутил, только поднял лёгкую рябь.

Заряночка же плыла всё вперёд и вперёд, и прошло ещё около трёх часов прежде, чем она почувствовала усталость. Тогда снова перевернулась девушка на спину и заскользила по воде, отдавшись на волю ветра и волн; а мрак стоял непроглядный, как это бывает перед рассветом.

Так продолжалось ещё с час; Заряночка то плыла, то отдыхала на воде; и вот мужества у неё поубавилось, и огромное озеро больше не казалось девушке водным трактом, но жуткой пропастью, над которой качалась она, едва не теряя сознание.

Тем не менее, Заряночка упрямо не сдавалась; долго скользила она по воде, лёжа на спине, а после, набравшись сил, снова перевернулась и двинулась вперёд, по-прежнему определяя путь по звёздам. Но уже после трёх взмахов руки её ощутили под собою что-то твёрдое и шершавое, и сперва в отчаянии своём по-думала девушка, что натолкнулась на жуткое подводное чудище, и от ужаса погрузилась в волны с головою, но тут же вынырнула, задыхаясь, ничего не видя, и вытянула руки, и снова почувствовала под пальцами помянутый предмет, и на этот раз поняла, что перед нею отнюдь не живое существо, но ствол дерева, что высоко выдаётся над водою. Засим Заряночка из последних сил вскарабкалась на бревно и уселась поудобнее, и разглядела она в бледном свете, что бревно это большое и между двумя расходящимися ветвями есть удобная развилка, и забралась девушка в помянутую развилку и обхватила руками одну из ветвей, чтобы не упасть случайно, и великий покой и радость снизошли в её душу при мысли о том, что избежала она смерти в пучине. А затем верх взяла усталость, и заснула Заряночка, хотела она того или нет; а бревно скользило себе по воде ничуть не быстрее, чем следовало бы ожидать, подгоняемое то ли южным ветром, то ли рукою Судьбы, что не пожелала допустить смерти девушки.

Долго дремала Заряночка, ибо когда проснулась, стоял белый день и солнце поднялось высоко над горизонтом. И протёрла девушка глаза и различила впереди землю, что до поры терялась в голубой дымке у самого горизонта. А древесный ствол неуклонно плыл в сторону берега, словно влекла его туда чья-то могучая воля.

Вот теперь воистину возрадовалась Заряночка и подумала, что ежели и впрямь пришла к ней помощь, то не иначе как от лесной матушки; и сказала себе девушка, что вскорости свидится со спасительницей, и нимало не тревожило Заряночку, что нет у неё ни одежды, ни другого добра, ибо не сомневалась она, что стоит только попросить подругу, и всё ей дастся.

Некоторое время Заряночка и впрямь сомневалась, туда ли гонят её волны и в самом ли деле лицо её обращено в сторону лесного края, но по мере того, как шли часы, в голубой дали вспыхнули зелёные краски, и углядела девушка, что впереди и впрямь возвышается стена леса, а после того, когда ещё развиднелось, узнала она в неуклонно приближающейся земле луговые просторы Обители у Леса, и не прошло много времени, как ясно различила Заряночка и Зелёный Остров, и Скалистый Остров, хотя сам дом до поры заслоняли от взора зелёные берега первого из помянутых островов.

Чтобы не затягивать повести, скажем только, что древесный ствол вместе с Заряночкой проплыл мимо выступающего мыса Зелёного Острова и пристал к берегу в той самой песчаной бухте, где встарь раздевалась девушка, прежде чем войти в воду. И ступила Заряночка на твёрдую землю, всей душою радуясь тому, что чувствует под ногою тёплый песок, и голова у девушки шла кругом от счастья, ибо высокие цветущие травы льнули к ногам её, отряхивая с соцветий пыльцу, а душистые лепестки разливали в воздухе дивное благоухание; и попервоначалу не могла Заряночка глаз отвести от знакомой красоты летнего поля. Воистину ликовала она и радовалась, но усталость взяла своё, ибо несказанно утомили странницу долгое путешествие, и страх, и тоска, и надежда, что попеременно овладевали её сердцем. Только раз подняла она взгляд и увидела на привычном месте дом ведьмы, но ничего живого вокруг не заметила. Засим повернула она в сторону, к зарослям терновника и шиповника, что кустились на лугу поблизости, и прилегла на траву в тени, и не успела головка девушки коснуться земли, как уснула Заряночка и спала долго и мирно.

Глава XVI Заряночка находит госпожу свою мёртвой

Пробудилась девушка, когда едва перевалило за полдень и яркое солнце палило немилосердно. Не успев ещё окончательно проснуться, снова ощутила Заряночка бремя страха, хотя и не сразу поняла, чего боится. Когда же вспомнила девушка, что предстоит ей встреча с прежней госпожой, задрожала она всем телом при воспоминании о былых муках, но отважно поднялась на ноги и направилась к обители ведьмы, невзирая на наготу свою и беспомощность. По пути подняла она взгляд и не заметила, чтобы из трубы поднимался дым, но не особо тому удивилась, ибо время стряпни ещё не пришло, а день стоял жаркий. Но вот приблизилась Заряночка к дому и увидела, что сидит кто-то на скамье у двери, где обычно сиживала ведьма; и бешено забилось сердце девушки, ибо вскорости убедилась странница, что перед нею не кто иной, как сама госпожа её. Более того, рядом стояли три молочные коровы и тревожно мычали, словно бы упрекая, как поступают обычно домашние скотины, напоминая о том, что вымя их полно и пора бы хозяину подоить их.

Мгновение помедлила Заряночка, ибо ноги бедняжки подкосились от страха, а затем, гонимая всё тем же страхом, побежала вперёд, и оказалась вскорости на расстоянии десяти шагов от помянутой ведьмы, и горько пожалела, что нету при ней снаряжения лжеоруженосца – ни лука, ни стрел, ни острого клинка, – на случай, ежели вскочит старуха на ноги и бросится на неё, ярясь и крича.

Тут заговорила Заряночка твёрдым голосом и молвила: «Госпожа, вот я и возвратилась к тебе, и, как видишь, ровно в том же виде, в каком бежала от тебя; и задумала я поселиться в этом краю – что скажешь?» Но не пошевелилась ведьма и ни словом не отозвалась в ответ на речи девушки, а коровы, что замолчали было при появлении незнакомки и отпрянули от неё, снова жалобно замычали.

Заряночка сделала ещё шаг и молвила: «Или не слышишь ты меня, госпожа, или гневаешься не на шутку и размышляешь, какую бы кару на меня обрушить?» Но старуха по-прежнему молчала, а коровы взмыкивали беспокойно время от времени. Ещё на шаг приблизилась Заряночка и воскликнула громко: «Скажи по крайней мере, мир промеж нас или разлад?»

Но тут разглядела Заряночка, что глаза ведьмы широко открыты и слепо глядят в пространство, а губы белы как мел, а иссохшие руки скрючены; и вскрикнула девушка и молвила: «Неужто мертва она? А ну как пробудится сейчас и побьёт меня? Да нет же, и впрямь мертва она». Девушка протянула руку и коснулась лица ведьмы, холодного, как камень, и убедилась, что колдунья и в самом деле вне всякого сомнения скончалась.

Тогда словно камень свалился с души девушки, и огляделась она, и окинула взором луга, и подняла глаза к кронам дерев, и опустила глаза к журчащему у ног ручью, и всё вокруг ласкало и радовало взгляд и успокаивало сердце. И повернулась Заряночка к коровам, что нерешительно подступили к незнакомке, и рассмеялась весело, и ушла в сарай, и вернулась оттуда с ведёрком и скамеечкой, и подоила скотинок одну за одной, и побрели коровы на луг, мыча совсем по-другому, а именно от радости на этот раз. А Заряночка опустилась на колени и напилась сладкого парного молока, а затем встала и поспешила в дом, и убедилась, что ничего там не изменилось и не ухудшилось, насколько можно было судить на первый взгляд. В углу по-прежнему стояла её кровать, а над кроватью возвышалось ложе госпожи, огромное и роскошное; а у двери находился закром для всякой снеди. И заглянула туда девушка и обнаружила три краюхи на полке, а внизу – бочонок для провизии; и взяла девушка краюху, разломила её и принялась есть хлеб, расхаживая по горнице. В углу у закрома притулился её лук, а на стене рядом висел колчан со стрелами. Деревянная скамья-ларь стояла наискось к очагу; и улыбнулась девушка и приложила запястья к спине деревянного медведя, что служил скамейке поручнем: туда ведьма обычно привязывала пленницу за руки, собираясь наказать её.

Затем подошла девушка к сундукам, что выстроились вдоль стены, и откинула крышку одного из них и обнаружила внутри пару своих сорочек, пожелтевших от времени, и старое серое рубище, оборванное и ветхое, словом, ровно такое же, как в последний раз, когда надевала его Заряночка, а теперь ещё и побитое молью; и извлекла девушка на свет сорочки и рубище и разложила их на скамье. Затем открыла Заряночка второй сундук и нашла в нём броские, франтовские наряды и прочие уборы ведьмы; и там же, словно и их носила колдунья, лежали башмачки и зелёное платье, вышитые руками Заряночки. И сказала девушка: «Нет же, в дурном обществе побывали вы, и не надену я вас, хоть и хороши вы, по крайней мере, до тех пор, пока не окурят вас благовониями и не освятят для меня».

Затем вернулась Заряночка к скамье, надела старую свою сорочку и ветхое платье и молвила: «На сегодня сгодитесь вы мне для той работы, что предстоит исполнить». И нахмурилась девушка при этих словах, и твёрдой стопою вышла из дома, и постояла немного, разглядывая мёртвое тело своей мучительницы, и по-думала, что вот перед нею та, от которой некогда зависела сама её, Заряночкина, жизнь и будущность; та, что так часто возвращалась к ней днём в воспоминаниях, когда девушка уже вырвалась из-под её власти (хотя, как говорилось прежде, редко снилась ей ведьма ночами); и более того, ещё час назад так боялась её девушка, что едва на ногах стояла от страха, а теперь она для Заряночки значит не больше, чем бревно безжизненное.

И сказала себе Заряночка, что дело есть дело и нельзя его откладывать; и отволокла она тело от крыльца, и перетащила его через ручей и на луг, а затем возвратилась назад и принесла из сарая лопату и мотыгу, и принялась рыть могилу для той, что встарь наводила на неё такой ужас. Но как бы усердно ни трудилась девушка, не успела она закончить работу до наступления ночи, а копать под покровом тьмы ей совсем не хотелось. Засим ушла Заряночка в дом и зажгла свечи, недостатка в которых не было, и поужинала молоком и хлебом, а после долго ещё сидела при свечах, вспоминая, как жила до тех пор, пока в груди её не пробудилась страсть. И слёзы брызнули из глаз её, и разрыдалась Заряночка от любви к другим и от жалости к себе самой и не скоро уняла слёзы. Со временем подошла девушка к кровати, на которой почивала встарь, и прилегла и заснула. И госпожа её не восстала к жизни и не потревожила покоя Заряночки; и отнюдь не её видела девушка во сне, но матушку свою и мастера Якоба в славном городе Пяти Ремёсел; и, не просыпаясь, плакала бедняжка при мысли о них.

Глава XVII Заряночка предает земле тело ведьмы и находит разбитую Посыльную Ладью

На рассвете пробудилась Заряночка с тяжёлым сердцем и вспомнила, что предстоит ей сделать. Засим поднялась она, и оделась, и отправилась прямиком к начатой могиле, и трудилась не покладая рук, покуда не углубила яму, а затем отволокла туда тело ведьмы и засыпала его землёю. Затем искупалась девушка в ближайшей заводи ручья, и возвратилась в дом, и позавтракала хлебом и молоком; а утро уже стояло в разгаре. Затем принялась Заряночка хлопотать по дому: хлебы в печь посадила, и вышла на луг подоить коров и коз, и разлила молоко в кувшины, чтобы сбить впоследствии масло да сыр, и за что бы ни бралась, всё делала обстоятельно, словно собиралась надолго поселиться на том дворе. А затем прилегла отдохнуть телом, хотя в мыслях её царило смятение. И сказала себе Заряночка, что в этот день не пойдёт к Дубу Встреч повидаться с лесной матушкой, но дождётся ночи, на случай, ежели случится что необычное, о чём не мешало бы рассказать подруге.

Когда же солнце опустилось к горизонту, поднялась девушка, вышла за порог и прошлась по лугу, прислушиваясь к песне птиц да поглядывая на коров и коз, что мирно паслись на траве, и великое умиротворение снизошло на Заряночку при мысли о том, что всё это принадлежит ей, дабы жила она тут в покое да в радости, насколько возможно это для одинокого дитяти Адамова.

Наконец дошла Заряночка до песчаной косы у озера и остановилась, глядя на Зелёный Остров, где буйно разрослись за эти годы лозы да ивы, и сказала себе, что непременно сплавает туда завтра. Но теперь ноги сами понесли девушку на восток, в сторону ольховых зарослей, к гавани Посыльной Ладьи; ибо запало девушке в душу поглядеть, не увидит ли там какого знамения.

Засим тихонько побрела Заряночка по стёжке вдоль берега, вспоминая, как в прошлый раз бежала по той же тропке со всех ног, и добралась, наконец, до потаённой бухточки и поглядела на воду не без робости. И померещилось ей, что и впрямь видит она ладью на привычном месте; но когда присмотрелась девушка повнимательнее, то убедилась, что от кормы до носа рассохлись доски, и в зазорах плещется вода, и растрескались банки да шпангоуты, так что никогда уже этой ладье не плавать по волнам. И молвила Заряночка тихо: «Выходит, и ты мертва, ровно так же, как и хозяйка твоя? Верно, почуяла ты приближение смертного часа, так же, как и она, когда покинула ты меня на Острове Непрошеного Изобилия?» Но не было ответа девушке, и продолжила она: «Должно ли мне похоронить тебя, как похоронила я твою хозяйку? Нет, этого я делать не стану, разве что ты меня принудишь; похоже на то, что вскорости мало что останется от твоих досок да планок теперь, когда жизнь в тебе иссякла. Пусть дух твой воссоединится с призраком ведьмы, буде на то твоя воля».

Едва произнесла девушка эти слова, заметила она у кормы, что далее всего выдавалась в бухту, какое-то движение. Тут задрожала девушка, и замерло у неё сердце, и ло! – огромная змея, серая в бурых пятнах, косматая и заматерелая, из-под кормы скользнула в воду и скрылась в сумраке ольховых зарослей на противоположном берегу. Постояла немного Заряночка, бледная как полотно и едва живая от страха, а когда снова ощутила силу в ногах, повернулась и поспешила назад на отрадный зелёный луг, позлащённый лучами заходящего солнца. И размышляла девушка по пути, уж не эта ли гнусная тварь – тот самый призрак и дух ладьи, что направлял судно вперёд, напившись крови Посланника.

Засим заторопилась девушка назад к дому, и развела огонь в очаге, и принялась стряпать похлебку себе на ужин. И смотрела она в огонь, размышляя про себя: «Ежели какие бедолаги заплутали в пути, углядят они дым и пойдут сюда, и смогу я порадовать их и едою, и кровом, и утешительной беседой; или, когда опустится на землю ночь, заметят они освещённые окна и поспешат ко мне; так пусть же, невзирая на тёплый вечер, пылает в очаге огонь, пусть горят свечи, словно настал сочельник, и снега намело по пояс, и ветер воет в ветвях». При этих словах разрыдалась Заряночка от тоски по тем, кого любила.

Но вскорости утёрла девушка слёзы, и упрекнула себя за слабость, и отужинала, и затеплила свечу (ибо уже стемнело), и снова уселась у очага, глядя в огонь, и молвила наконец: «Избаловалась я вконец; и кто знает, может, видя мою слабость, нагрянут ко мне призраки. Надо занять чем-то руки».

Тут взор девушки упал на дыры и лохмотья обветшавшего серого рубища, и улыбнулась она не без горечи, вспомнив сверкающий рыцарский доспех, что остался на берегу гнусного разлагающегося острова, и ещё роскошные платья времен Пяти Ремёсел, а также и богатый наряд, что подарили гостье друзья из Замка Обета. И поднялась Заряночка и отыскала иголку с ниткой и остатки зелёной ткани, и сняла она с себя оборванное рубище, и принялась латать да чинить его, и просидела за шитьём едва ли не до полуночи; а там одолел девушку сон. Тогда прилегла Заряночка на постель и крепко заснула и проспала до тех пор, покуда солнце не поднялось высоко над горизонтом. И на этот раз сны её не мучили.

Глава XVIII Лесная матушка встречается с Заряночкой и выслушивает её историю

И вот поднялась Заряночка, умылась и утолила голод, а затем занялась скотиной и сделала всё, что нужно, на маслодельне и сыроварне, и бесконечно тянулось для неё время. Но вот, наконец, взяла она в руки лук, перебросила за спину колчан и поспешила к Дубу Встреч; легко несли девушку ножки, а сердце неистово билось в предвкушении великой радости.

Воистину недолго пришлось ей ждать, ибо едва устроилась она под дубом, как из чащи появилась хозяйка леса, ровно так же, как и в первую их встречу, и тут же обняла Заряночку, и расцеловала её, и приласкала. Затем уселись они рядом в тени огромного дерева, и лесная матушка до небес расхвалила вновь обретённую подругу, хотя и в немногих словах, простых и искренних, а Заряночка расплакалась от счастья.

Наконец заговорила Заряночка: «Лесная матушка, дорогая моя, вот гляжусь я в твоё лицо и вижу, что ничуть ты не переменилась: напоминаешь ты мне ту Заряночку, что повстречалась с тобою здесь много лет назад, упорхнув из Обители Неволи, словно пташка с привязанной к ножке бечёвкой».

Улыбнулась ей Абундия и молвила: «Да, так уж сложилось, что теперь выглядишь ты старше меня. Тело твоё налилось и округлилось, руки твои и ноги оформились и похорошели, а кожа сделалась холёной да гладкой; пышным цветом расцвела твоя красота, как мне и грезилось все эти годы, вот только лицо твоё кажется мудрее и печальнее, нежели разумно было бы ожидать». – «Матушка, – отозвалась Заряночка, – я кажусь старше своих лет, ибо познала я и радость, и горе, и горе, и радость, и снова горе; а теперь минули годы, и горе осталось, а радость сгинула без следа, вот только тебе я радуюсь и встрече нашей, о которой я так часто задумывалась».

Отвечала лесная матушка: «Сдаётся мне, кабы выслушала я твою историю, так, надо думать, охотно купила бы твою радость ценою твоего горя – и того, что было, и того, что ещё придёт. А теперь попрошу я тебя, нимало не откладывая, рассказать мне о своей жизни, сколько сможешь; а мне, твоему второму «я», ты можешь рассказывать всё. И, более того, знаю я, что не говорила ты обо мне никому из тех, с кем повстречалась в миру с тех пор, как мы в последний раз были вместе; разве нет?» – «Воистину, и в самом деле так», – отвечала Заряночка. Некоторое время Абундия пристально разглядывала её, а затем молвила: «Вот что нахожу я в тебе: хотя и зовёшь ты меня по-прежнему лесною матушкой, однако более не дочь ты мне, как была прежде, и я тебе не мать; и не знаю я, радоваться тому или огорчаться, ибо ты по-прежнему друг мне, ровно так же, как и встарь. Но весьма довольна я, что ни одной живой душе ты обо мне не рассказала».

Отвечала Заряночка: «Сразу признаюсь тебе, что в повести моей речь пойдёт и о том, как отыскала я свою родную матушку и полюбила её всем сердцем, а затем снова её утратила, ибо умерла она».

Отозвалась лесная дева, улыбаясь девушке ласково: «Тогда снова стану я для тебя матушкой, и ещё более заботливой, чем раньше; но на этом повесть твоя не кончается, разве нет, милая?»

Тут зарделась Заряночка ярким румянцем и улыбнулась жалостно, не сводя глаз с Абундии, а затем закрыла лицо руками, ибо в чертах её отразилась непереносимая мука, и дрогнули её плечи, и перехватило дыхание, и горько разрыдалась она; а хозяйка леса всё глядела на девушку с улыбкой и тихо молвила наконец: «Однако же боль твоя сладка и отрадна».

Но со временем успокоилась Заряночка, и лицо её снова озарилось улыбкой, и расцеловались подруги. Тут поднялась Абундия, окинула её взглядом и молвила со смехом: «Одно скажу я: не разжилась ты в рыцарских замках да королевских дворцах дорогими одеждами; ибо сдаётся мне, что эту самую дерюгу видела я на тебе встарь, когда жила ты во власти жестокой ведьмы, или нет?» – «Воистину так, – отвечала Заряночка, – ни к чему тебе и спрашивать». – «И впрямь ни к чему, – отозвалась Абундия. – Ведомо мне и о том, почему не надела ты дивное зелёное платье; ибо порою видела я, как ведьма щеголяет в расшитом тобою наряде, напялив его на безобразное и топорное своё тело; и не хочешь ты надевать платье после того, как ведьма осквернила его своим безобразием. Разве не так?» – «Так, именно так, – отвечала Заряночка, – станешь ли ты из-за этого любить меня меньше?» Снова рассмеялась Абундия: «Будь я мужем из рода Адамова, не пожалела бы я слов, говоря о том, сколь к лицу тебе короткая сия туника и как мило с её стороны спадать то с одного плеча, то с другого. Но разве не матушка я тебе хотя бы настолько, и разве не в моём ты доме живёшь? Так что к следующей нашей встрече (каковая произойдёт завтра) раздобуду я для тебя такую одежду, что заставит обеих нас позабыть о том, как возвратилась ты в здешние края обнажённой, ровно так же, как и уехала».

Зарумянилась Заряночка и повесила голову, но лесная матушка уселась с нею рядом и расцеловала девушку, а затем молвила: «Но теперь позабудь обо всём, кроме своей повести, и перескажи её во всех подробностях, ибо не хотелось бы мне упустить ни одной мелочи». – «Да, – кивнула Заряночка, – но с чего мне начать?» Отвечала Абундия: «Мне ничего не ведомо, кроме самого начала, когда бежала ты прочь нагая и ускользнула от ведьминского гнева; а также и окончания, ибо известно мне, что Посыльная Ладья предательски бросила тебя на последнем из Дивных Островов. А ко мне воззвала ты не вовсе напрасно, ибо ведьма к тому времени уже скончалась, и ничто не помешало мне выслать к тебе на помощь одно из моих дерев и обитательницу его (кою я, может быть, и покажу тебе однажды), дабы спасли они тебя от гибели в пучине вод».

Услышав эту речь, Заряночка бросилась к лесной матушке и принялась обнимать и целовать её и благодарить за помощь в словах самых нежных и трогательных, что только могла измыслить. А лесная матушка рассмеялась от радости, погладила девушку по щеке и молвила: «Вот теперь снова почитаю я тебя дочерью, ибо благодаришь ты меня с такой ласковой горячностью за то, что добрая мать сделает, не задумываясь. И велю я тебе, милая, никогда больше не уезжать от меня далеко, так, чтобы всегда могла я помочь тебе с лёгкостью и утешить тебя, не покидая собственных владений, где могуществу моему нет предела. А теперь начинай рассказ, ибо не терпится мне услышать повесть о твоей жизни из твоих собственных уст».

Тогда, не медля более ни минуты, повела Заряночка речь и поведала о жизни своей ровно так, как вы уже слышали. Да и много чего другого порассказала девушка, что перо не опишет, ибо в избытке наделена была лесной мудростью. А в перерывах лесная матушка угощала её изысканными яствами и напитками, подобных которым Заряночке не доводилось пробовать прежде. А к тому времени, как дошла девушка до побега с Острова Непрошеного Изобилия, солнце уже село и сгустились сумерки. И сказала лесная матушка: «Пора тебе вернуться домой; и не бойся ни ведьмы, ни злобных тварей, ибо я рядом и стану беречь тебя. Хороша твоя повесть, доченька, и милы твои подруги; и порадовалась бы я случаю оказать им услугу; в особенности же твоей Виридис, что, кажется, так же нежна и мудра, как ты сама. Или досадно тебе, что я готова её полюбить?» – «Нет же, нет, – отвечала Заряночка со смехом, – я почитаю это за счастье. А после того, как расскажу я тебе, сколь жестоко поплатились девы острова за свою доброту ко мне, я прикажу тебе полюбить их ещё сильнее, чем теперь». На том расстались подруги, и Заряночка возвратилась в дом свой; а по пути сочиняла байку, в насмешку над былыми своими горестями, будто поджидает её на пороге ведьма, чтобы примерно высечь. И так запугала сама себя бедняжка, что взялась за ручку двери не без робости, опасаясь, что ведьма, чего доброго, и впрямь воскресла.

Однако в доме царило безмолвие; и вошла Заряночка под кров его в последних лучах заката, и проспала всю ночь мирным сном, как в лучшие времена в Пяти Ремёслах.

Глава XIX Абундия укрывает наготу Заряночки волшебным одеянием

На следующее утро Заряночка задержалась в доме ровно настолько, насколько было необходимо, а затем поспешила в лес; когда же показалось впереди Древо Встречи, ло! – там поджидала Абундия, и в руках теребила она великолепный наряд, так что вполне можно было счесть, что вернулись времена Неволи и под дубом сидит сама Заряночка, трудясь над неоконченным платьем.

Радостно встретились они и обнялись, и заговорила хозяйка леса: «Ну что же, любимица судьбы, я сдержала слово, и ежели отважишься ты нарядиться в ткани волшебного племени Фаэри, будешь ты разодета не менее роскошно, чем во времена житья своего среди рыцарского сословия; а там и к рассказу можно вернуться, милая, а там, глядишь, мудрость бездетной лесной обитательницы окажется не вовсе для тебя бесполезна».

С этими словами набросила Абундия на вытянутые руки Заряночки принесённый с собою наряд, и словно бы луч пробился сквозь густую крону дуба и разогнал полумрак вокруг девушки, так ярко вспыхнуло и засияло переливчатым заревом золотое шитьё. Заряночка уронила платье на землю и ощупала тонкую сорочку, отделанную жёлтым и белым шёлком, словно смешались воедино сливки и масло; и поглядела она на башмачки, что лежали рядом с платьем, сработанные изящно и дивно, подобно оперению прекрасной птицы, о коем и не скажешь, яркое оно или серое, тысяча в нём оттенков или всего один. Затрепетала от радости Заряночка при виде столь чудесных одежд и восторженно вскрикнула, опускаясь на колени перед Абундией, дабы поблагодарить её; затем в мгновение ока сбросила девушка нищенское своё рубище, и в следующую минуту сорочка прильнула к прекрасному нагому телу, а затем и платье одело Заряночку лучезарным ореолом, и золочёный пояс обнял её бедра, словно воспылав к ним нежностью. И оглядела Заряночка лес и рассмеялась, в то время как Абундия, устроившись на траве, улыбалась ей ласково с теплотой и любовью.

Но вскорости посерьёзнела Заряночка, ибо перед мыслью о том, какой прекрасной явится она очам возлюбленного своего, когда увидится с ним в лучший из дней своей жизни, отступили детское тщеславие и неуёмный восторг. И подобрала она с земли башмачки (ибо их девушка не обула) и присела подле хозяйки леса, любуясь на дивный подарок, а затем, долее не медля, продолжила рассказ с того места, на котором остановилась накануне, и поведала о том, как Посыльная Ладья понесла её по волнам к Острову Юных и Старых.

Глава XX Заряночка рассказывает Абундии о своей любви к Артуру и добивается от неё обещания помощи

Долго сидели они под дубом в тот день, до тех пор, пока солнце не опустилось, а к тому времени мало что осталось прибавить к уже помянутому, ибо дошла Заряночка до города Пяти Ремёсел. Не раз и не два на глаза девушки наворачивались слёзы, и обращалась она к Абундии за утешением, пока пересказывала, смущаясь и стыдясь, однако ничего не скрывая, повесть о любви своей к Артуру Чёрному Оруженосцу от слова и до слова, и о том, как любовь эта застала её врасплох, и о мудрости избранника, и красоте его, и учтивости. А лесная матушка держалась с девушкой всё так же приветливо и ласково, как всегда; однако любой, кроме влюбленного, заметил бы, что всё это по большей части кажется Абундии странным и непонятным, и глядела она на Заряночку, как на дитя неразумное, что поломало любимую игрушку и горюет об утрате, не желая утешиться, хотя в мире таких игрушек – не счесть. Когда же сгустились сумерки, как было сказано ранее, и настало время расставаться, заговорила она с Заряночкой и молвила: «Правду сказать, доченька, многое пережила ты за эти шесть лет; и не дивлюсь я, что так расцвела красота твоя и обрела новое величие; ибо прекрасная судьба выпала тебе на долю, хотя познала ты и горе, и муки. А теперь знаю я, о чём ты тоскуешь, и потому снова стану я тебе матушкой и постараюсь добыть для тебя то, что сердцу мило. Потому не тревожься и не грусти, а это для моего прекрасного дитяти трудности не составит, ибо вот что заметила я в тебе: Любовь – повелитель не настолько деспотичный, и вассалы его могут порою обратиться мыслями к иным предметам и утешить души, чтобы выжить, несмотря ни на что».

И вот поднялась Заряночка и встала перед подругой, смущаясь и краснея. Абундия положила руки ей на плечи и поцеловала девушку, и молвила: «Теперь ступай домой спать, но возвращайся завтра, и дослушаем мы повесть твою до конца; а тогда, может статься, измыслю я что-нибудь тебе во благо».

На том разошлись они, и на следующий день возвратилась Заряночка и досказала свою повесть, что много времени не потребовало, теперь, когда не был в ней задействован Чёрный Оруженосец. Когда же дошла девушка до конца, Абундия замолчала на время, а затем молвила: «Одно скажу я тебе: хотя встарь редко забредали сюда, в лесную сторону, сыны Адама, однако с недавних пор, то есть за последние три года, немало их перебывало среди нас, и нам кажутся они злобными зверями, что безжалостнее медведей и такие же алчные. Их счастье, что с нашим племенем дела они не имеют, ибо боятся нас пуще смерти и разбегаются кто куда, а то бы уничтожили мы их всех до единого. А теперь, когда выслушала я твою историю, думается мне, что не иначе как эти люди – остатки банды из Красной Крепости, и стеклись они сюда, отступая перед доблестным натиском друзей твоих из рыцарского сословия. Засим положись на меня: я разузнаю всё досконально, однако надобно мне на время из этих мест отлучиться; засим запасись терпением, хоть и не будет от меня вестей, и поживи тихо-мирно дома в течение семи дней, а затем возвращайся сюда и отыщи меня; а теперь прощай, дитя моё!»

На том расцеловались подруги и разошлись; и возвратилась Заряночка к дому и провела неделю, занимаясь хозяйством, и гуляя по лугам, и плавая в озере вокруг Зелёного Острова; и отдохнула душою за эти дни.

Глава XXI О том, как хозяйка леса вступила под кров хижины, и о дивном диве, вследствие того приключившемся

Когда же со времени последней встречи минуло шесть дней, Заряночка поднялась спозаранку, встала в дверях и окинула взглядом косогор, что тянулся до самого леса, и завидела одинокого путника, в коем тотчас же признала Абундию в охотничьем её наряде: лук держала она в правой руке, а через левую переброшено было какое-то одеяние. Заряночка побежала ей навстречу и обняла и расцеловала подругу, и весьма порадовалась она её приходу и молвила: «Милая матушка, далеко же забрела ты нынче от своей зелёной твердыни». Отвечала Абундия: «Да кого сейчас встретишь в лугах, кроме коров и коз и тебя, дитя моё? А вас пристало ли бояться? Но, может статься, ты побоишься отправиться со мною в чащу дикого леса, ибо именно туда хотелось бы мне увести тебя». – «Рядом с тобою ничего мне не страшно, – молвила Заряночка. – Но пойдём же, пойдём, погляди на дом, что я себе отвоевала». И ухватила она подругу за руку и повела за собою, и лесная дева не возразила ни словом, покуда не перешли они через ручей и не оказались перед крыльцом.

Тут молвила Заряночка: «Через левую руку твою переброшено зелёное платье: для меня ли оно?» – «Да, всенепременно, – отвечала Абундия. – Ибо ветхое рубище, что на тебе сейчас и что тебе так мило, для спутницы моей одежда неподходящая; а лучезарное платье, тебе мною подаренное, для шипов да колючек слишком роскошно; кроме того, тебя в нём за версту заметят, ежели вступишь ты под сень ветвей, одетая в солнечное зарево. Засим заходи-ка в дом да переоденься, хотя и это платье пошито руками волшебного народа; а затем возвращайся ко мне с луком и колчаном, а я ужо добуду тебе сандалии и пояс».

«Нет, лесная матушка, – возразила Заряночка, – освяти мой дом своим присутствием, и раздели со мною трапезу, и испей вина рогатого племени прежде, чем отправимся мы в путь».

Покачала головою Абундия и, слегка нахмурившись, оглядела дом придирчиво, а затем молвила: «Даже и не знаю, дочь Адамова; от домов стараюсь я держаться подальше и не ведаю, безопасно ли для меня оказаться в четырёх стенах. А этот дом отстроила ведьма! Может статься, в одном из углов зарыла она существо человеческое! Скажи мне, прекрасное дитя, не доводилось ли тебе видеть, чтобы блуждал ночами по дому юный отрок в зелёном венке?»

«Нет, никогда», – заверила Заряночка. Молвила лесная дева: «Тогда, может статься, освятили сей дом мудрость твоя и любящая душа, и можно мне войти; более того, подмечаю я, что строен он из дерева да трав земли; а ты вольна использовать их с моего дозволения. Но ежели случится что неожиданное, когда переступлю я порог дома, не обессудь, и помни: какое бы обличие ни приняла я, я по-прежнему твоя лесная матушка, мудрая твоя наставница, что любит тебя всем сердцем. И ещё велю я тебе вот что: желай что было сил, чтобы образ мой остался для тебя прежним. И ещё: ежели разделю я с тобою трапезу, ты не осеняй снедь тем знаком, к коему привычны сыны Адамовы. А теперь веди; ибо сделалась я упряма и непременно войду, что бы там ни случилось после».

Весьма подивилась Заряночка этим словам и принялась желать изо всех сил, чтобы подруга её не утратила прелестного юного облика – ни теперь, ни впредь; и взяла Абундию за руку, и почувствовала, что слегка дрожат её пальцы, и перевела гостью через порог. Когда же оказались они под крышей, показалось девушке, что лесная матушка чудесным образом уменьшилась в размерах, хотя лицо её осталось столь же прекрасным, а тело – столь же совершенным; и рассмеялась лесная обитательница чуть слышно, но мелодично, и заговорила тонким, чистым голосом: «Заряночка, милая, желай сильнее, желай сильнее! Хотя ничего худшего увидеть тебе не придётся!» А к тому времени ростом не превышала она и трёх футов, хотя прелестна была, как картинка.

Тут и впрямь испугалась Заряночка, но продолжала желать изо всех сил, и наклонилась и поцеловала крохотное создание; и тут снова стала расти лесная дева и сделалась высокой и статной, по обычаю своему, и голос её снова зазвучал полнозвучно и напевно, и рассмеялась она и молвила: «На этот раз всё; и вижу я, как сильно ты меня любишь; и прошу тебя, пусть не остудит твоей любви чудесная перемена, что ты во мне наблюдала. Однако впредь лучше мне не переступать порога дома». И обняла она Заряночку и ласково прижала к груди, и возрадовалась Заряночка, видя, что снова стала её подруга самой собою и возвратилась к ней былая сила.

Затем сели они за стол и разделили нехитрый завтрак из хлеба, и сыра, и лесных ягод, запивая его молоком; и веселилась лесная дева от души, и улыбка играла на губах её, когда бы ни обращала она к Заряночке нежный и ласковый взгляд. И весьма дивилась Заряночка, гадая, что же такое затевается; однако так легко и беспечально сделалось у неё на сердце, что не сомневалась девушка: будущее не сулит ей ничего, кроме самого доброго.

Когда же завершилась трапеза, сбросила Заряночка старое своё рубище, что, по словам девушки, вполне подходило для работы по хозяйству, и надела великолепный охотничий наряд зелёного цвета, и обула сандалии, и перепоясалась роскошным поясом, подаренным всё той же Абундией, и подобрала платье так, чтобы юбки не путались под ногами. Поглядела на неё Абундия и, снова рассмеявшись, молвила: «Белые и гладкие эти ножки ничем не лучше золочёного платья: за версту их видно! Но тут уж ничего не поделаешь; придётся тебе опустить юбки и ходить, спотыкаясь, когда доберёмся мы до места засады».

Рассмеялась Заряночка этим словам и закраснелась, словно пион, и взяла в руки лук, и перебросила через плечо колчан, и засунула за пояс острый нож, и отправились подруги в путь и вскорости миновали косогор, что поднимался от луга и терялся среди дерев Абундии.

Глава XXII Заряночка бродит по лесной чаще в обществе Абундии

Пока шли они лёгкой стопою через лес, заговорила Абундия и молвила: «Заряночка, дитя моё; красивое золотое кольцо с сапфиром сверкает на третьем пальце правой твоей руки; не часто доводилось мне видеть камень настолько великолепный, как этот густо-синий кристалл; означает ли он чего?» Отвечала Заряночка: «Разве не рассказывала я тебе, лесная матушка, как утраченный мой возлюбленный подарил мне перстень в последнюю нашу встречу, горе мне?» – «Нет, – отвечала Абундия, – не об этом я спросила. Как думаешь, узнает ли он перстень, увидев снова?» – «О да, конечно, – отозвалась Заряночка, понурив голову. – Ибо когда впервые подарил он кольцо, дар назначался не мне, но другой женщине». И замолчала она и побрела дальше с поникшей головой, и от беспечной радости её ни следа не осталось.

Наконец повернулась девушка к Абундии и молвила: «Пришло мне в голову спросить тебя, куда мы держим путь и по какому делу; ибо поначалу так ликовала я в душе, сама не знаю отчего, так весело мне было идти по лесу вместе с тобою куда глаза глядят, что не задумывалась я, куда мы направляемся и зачем. Так не скажешь ли теперь?»

Отвечала хозяйка леса: «А ну как скажу я тебе, что идём мы на охоту?» Отозвалась Заряночка: «Тогда спрошу я тебя, на какую дичь». – «А ежели на человека?» – молвила хозяйка леса. Тут слегка побледнела Заряночка. «Матушка, – молвила она, – ежели вышли мы на разбойников из Красной Крепости, так я тому мало радуюсь. Не воин я и драк боюсь». Отозвалась со смехом Абундия: «Зато лучник ты превосходный и бьёшь без промаха; а стрелять можно и из засады в густой листве, поскольку на дворе июнь» – «Но не хотелось бы мне ни убивать людей, ни ранить, – сказала Заряночка, – разве что спасаясь от неминуемой смерти».

Поглядела на неё Абундия, улыбаясь лукаво, и молвила: «Ну, даже если мы затаимся в укрытии и углядим добычу, может статься, не придётся тебе пускать стрелу. Так запасись терпением. Ибо редкостного и странного зверя наметила я: на вид он ничуть не страшен, а наоборот; а голос его, каковой непременно услышим мы, когда запоет он, скорее сладок, чем хрипл» – «Что говоришь ты такое, матушка? – воскликнула Заряночка, краснея и бледнея попеременно. – Что это за человек? Ибо зверем зовёшь ты его в шутку, разве нет?»

«Ох нет, – отозвалась Абундия, – не знаю я его имени, и кто таков, не знаю, только кажется мне, что никак не может он быть из числа разбойников Красной Крепости. Что до прочего, может статься, это – человек в звериных шкурах, а может статься, и зверь в шкуре человека, про то мне не ведомо; ибо, сколько ни наблюдала я его, кажется мне, что и с человеком он не особо схож, и со зверем тоже. Но довольно о нём, покуда не подберёмся мы поближе к его убежищу».

Засим пошли они дальше, и Заряночка по большей части молчала, в то время как хозяйка леса говорила за двоих и веселилась от души. И не приходилось им останавливаться, ибо редкой выносливостью отличалась Заряночка и уставала не скоро; и, более того, теперь не терпелось ей узнать, в чём дело, а в том, что впереди ждут её события великой важности, девушка не сомневалась.

Так шли они, не задерживаясь, и когда миновал полдень, добрались до маленькой тенистой долины, на дне которой бежал прозрачный ручей; там отдохнули странницы и умылись, а затем расположились под сенью ветвей и вкусили изысканных яств, что принесла с собою Абундия, уж где бы она их ни добыла; а когда отдохнули они немного, хозяйка леса снова повернула разговор на Артура Чёрного Оруженосца и потребовала, чтобы Заряночка описала его во всех подробностях; и нимало не возражала Заряночка, как легко можно догадаться, ибо дай ей волю – и говорила бы она об Артуре с утра и до ночи.

Глава XXIII Хозяйка леса приводит Заряночку в лесную глушь, к обители Артура

И вот снова пустились они в путь, ничуть не медленнее, чем прежде, и отдыхали мало, покуда до заката не остался только час. Тогда Абундия двинулась вперёд крадучись, словно приблизились странницы к концу пути и к тому, чего искали. А к тому времени добрались они до протяженного косогора, в изобилии поросшего кряжистыми дубами, что росли не слишком-то близко друг к другу, так что у подножия дерев ковром расстилалась невысокая густая трава. Абундия осторожно переходила от дерева к дереву, словно в любой момент готова была при необходимости спрятаться; а Заряночка поспешала за нею. Щёки девушки раскраснелись, глаза сияли, и сердце неистово билось, и ноги подгибались под нею, когда перебегала она от ствола к стволу.

Так поднялись они почти что на самый гребень косогора и двинулись вниз по противоположному склону, что казался куда круче в силу малой своей протяженности: тут дубы поредели и сделались мельче; а промеж стволов кустились терновник, и рябина, и кизил, и тут же – дикий шиповник, и жимолость, и молодые побеги ломоноса, что называется ещё «радостью путника». Там хозяйка леса жестом велела Заряночке остановиться, и подошла девушка к подруге и замерла в нетерпении, дрожа всем телом; и тут послышался звук мужского голоса, распевающий песню, хотя слова терялись в шорохе листвы и в оглушительном птичьем гомоне: то щебетали в долине чёрные дрозды.

И прошептала тихо лесная матушка: «Слушай: мы правы и пришли вовремя, зверь наш подаёт голос; у наших ног начинается крутой склон косогора, что уводит прямо в лощинку с прозрачным ручьём; именно там логово зверя, на которого охотимся мы. Потому давай осторожно проберёмся сквозь кусты и спустимся на самое дно, а тогда, наверное, разглядим мы зверя поближе и подумаем и решим, что с ним делать».

Голос отказал Заряночке, и не смогла она ответить, но тихо побрела рядом с подругой; и вот дошли они до края лощины, и нырнули в густые заросли, и принялись пробираться меж ветвей, стараясь двигаться как можно тише. Но не успели они углубиться в кусты, как смолкла песня без слов и зазвучал напевный перезвон струн. Хозяйка леса остановилась послушать, и улыбка заиграла на губах её, и принялась отбивать ритм пальцами; но Заряночка уставилась перед собою безумным взглядом и непременно кубарем скатилась бы по склону, позабыв об осторожности, ибо мелодия эта звучала некогда в Замке Обета, кабы Абундия не удержала её за руку. А затем вдруг смолкла музыка, и послышались жалобные стенания и сетования, и Заряночка крепко прижала ладони к ушам и сама едва не закричала в голос; но Абундия силой отвела одну ладонь и прошептала девушке на ухо: «Дитя, дитя, наберись мужества и укрепи своё сердце, и тогда, может статься, вернётся к тебе радость; молчи и ступай тихо за мною!»

Засим совладала с собою Заряночка и укротила страсть, хотя в груди у неё стеснилось и горькие слёзы готовы были хлынуть из глаз; а к тому времени громкие жалобы понемногу стихли, и из долины донеслись рыдания, словно эхо Заряночкиного горя.

Тогда Абундия повела девушку дальше, и вот, наконец, завидели подруги ровное дно лощины и ручей, что поблескивал сквозь листву; и различили они на ближнем берегу ручья человека; и спустились ещё чуть-чуть, пока не оказались на травяном ковре. Заряночка без сил рухнула на колени, и низко опустила голову, и закрыла глаза руками, а хозяйка леса развела перед нею густые ветви лещины и прошептала: «Дитя, дитя! – погляди-ка вперёд да скажи, знаешь ли ты его, или он тебе чужой, и ничего для тебя в итоге матушка твоя не сделала».

Заряночка подняла голову, бледная, с безумным взором, и оглядела долину и увидела, что у ручья на траве сидит человек, пригнув голову к коленям и закрыв лицо руками; всю одежду его составляли две оленьи шкуры и ещё полоска кожи вместо пояса, за которую заткнут был короткий меч; длинные каштановые волосы нечёсаными космами спадали на лицо незнакомца. Рядом с ним лежала арфа, а чуть подальше – короткое копьё, насаженное на грубую ясеневую рукоять. Человек сей исступлённо бил ногами о землю и содрогался всем телом. Поглядела Заряночка – и перехватило у неё дух. Ибо вскорости малость успокоился незнакомец и поднял голову, и узнала в нём девушка Артура, своего возлюбленного; и теперь не смела она пошевелиться, чтобы не вскочил он и не бросился прочь; и боль и нежность слились в груди Заряночки. Воистину сладостной была эта мука, что едва не стоила девушке жизни.

Тут рука пустынника потянулась к арфе, и взял он инструмент и погладил его ласково, и пальцы его пробежали по струнам, и снова зазвучала музыка, ровно та же, что и в первый раз. Заряночка слушала, затаив дыхание, покуда не затихла мелодия; а Артур оглянулся и запрокинул голову, как это делает пёс, собираясь завыть.

Тогда Заряночка громко вскрикнула, выскочила из зарослей и остановилась на траве прямо перед ним, так что ничто не разделяло этих двоих, и протянула к возлюбленному руки и закричала: «О нет, нет, нет! Перестань, заклинаю, иначе сочту я, что переменился ты безвозвратно, и погибли в тебе человек и любящее, великодушное сердце, и остался только зверь в человечьем обличии!»

При этих словах Артур вскочил на ноги и изготовился к прыжку, и свирепо воззрился он на девушку и закричал: «Что?! Снова ты? Второй раз вижу я тебя, двойник и образ той, что истерзала меня и измучила! Той, что покинула меня в час крайней нужды и скрылась от меня! Ха! Человек, говоришь ты? Разве не боролся я с безумием, разве не сохранял мужество так долго, как только мог; но, наконец, иссякли последние силы, и стал я зверем и человекоубийцей? Но для чего говорить с тобою? Ты – только отражение той, что разбила мне жизнь. Однако же, может статься, с отражением смогу я покончить, ежели не с самой погубительницей; и горе мне! – как любил я её! Да, и люблю до сих пор, да только не тебя, лживый призрак!»

Тут безумец выхватил из-за пояса меч и бросился к Заряночке; она же закрыла лицо руками и сжалась от страха, но с места не двинулась. Но тут из кустов выскочила лесная дева, вложила стрелу в тетиву и, угрожая луком, воскликнула: «Ты, зверь в образе человеческом, я убью тебя тут же на месте, ежели причинишь ты вред дочери моей милой; так что возьми себя в руки! Скажу более: ежели встреча с тобою не порадует её так, как я рассчитывала, я убью тебя со временем; так что смотри мне!»

Расхохотался Артур и молвил: «Как! – ещё один призрак истерзавшей меня возлюбленной! Нет же, клянусь всеми святыми, что вновь пришедшая – эта первая из них, а та, что поразговорчивее, – вторая! Или, может статься, все женщины в мире приняли облик той жестокосердной, что погубила меня, и ничего-то больше не осталось в жизни?»

И замер Артур, словно пригвождённый к месту, глядя на Заряночку во все глаза; она же стояла перед ним, закрыв лицо руками и сжавшись в комочек от страха. Тут пустынник поднял руку и отшвырнул меч в кусты, а затем шагнул вперёд и остановился перед Заряночкой, и отнял он ладони от лица её и заглянул в глаза ей, держа её за обе руки, и молвил: «Похоже на то, что давно позабыла ты, что за счастливую жизнь могли бы мы прожить вместе, кабы не бежала ты от меня и не обрекла меня на участь настолько жалкую… А ты-то, ты! – судя по твоему виду, ибо красива ты и пригожа по-прежнему, хотя сейчас и побледнела от страха передо мною, жила ты все эти годы в холе да неге, да в радости, и веселы были твои мысли; уж не думаешь ли, что моя жизнь текла в радости, или что хоть раз задумался я о чём-нибудь весёлом, да и вообще о чём бы то ни было, кроме своего горя? Или сомневаешься ты в этом? Ступай, спроси добрых копейщиков города Гринфорда или Всадников Красной Крепости, а также и поле брани! Ежели там мало радости, так в других местах и того меньше».

Тут Артур выпустил руки девушки и застыл перед нею, дрожа всем телом, а Заряночка опустилась на землю и сложила ладони и так протянула к нему руки, словно в молитве, сама не зная, что делает.

Тогда закричал Артур исступлённо и молвил: «О горе мне! – ибо напугал я её, и от страха лишилась она рассудка, так что не узнаёт она больше меня и не понимает, что я делаю; я же хотел воззвать к ней с мольбою и упросить её сжалиться надо мною и не покидать меня более и не подсылать ко мне в насмешку призрачных двойников!»

Тут пустынник рухнул перед девушкой на колени и тоже сложил руки, словно в молитве, но не пошевелилась Заряночка, словно обратившись в камень. Он же ударился лбом о землю, перекатился на бок и раскинулся на земле бездыханным, и голова его склонилась на сторону, и изо рта хлынула кровь. Тут пронзительно закричала Заряночка, бросилась на тело возлюбленного и воскликнула: «Я отыскала его, и он мёртв! Он мёртв, и я убила его, потому что испугалась его, малодушная дурочка! А он-то уже приходил в сознание, он-то уже узнал меня!»

Но подошла Абундия и склонилась над телами, подняла Заряночку и молвила: «Нет же, нет, утешься; ибо в таком состоянии, когда силы на время его оставили, с ним легче управиться. Подожди, отыщу я траву, унимающую кровь, и ещё траву усыпляющую, и тогда мы исцелим его, и возвратится к нему рассудок, и снова станет он человеком».

С этими словами Абундия исчезла, но вскорости вернулась; а Заряночка тем временем, стоя на коленях у тела возлюбленного, стирала с лица его кровь и гладила его руки, огрубевшие от меча, и причитала над ним жалостно. Когда же возвратилась лесная дева, снова отстранила она Заряночку, склонилась над оруженосцем и приподняла его голову, и положила траву, что унимает кровь, ему в рот и ещё на сердце, и проговорила над ним какие-то слова, в то время как Заряночка глядела через плечо её, смертельно-бледная. Затем знахарка принесла в чаше воды из ручья и омыла Артуру лицо, и стал он понемногу приходить в себя; тогда хозяйке леса удалось напоить недужного, так что ещё больше пришёл он в себя. Тогда Абундия взяла в руки сонную траву, и размяла её в пальцах, и вложила Артуру в рот, и снова произнесла над ним заклинание; и тут же голова оруженосца бессильно откинулась, глаза закрылись, и заснул он мирным сном.

Абундия же поднялась на ноги, повернулась к Заряночке и сказала: «Ну вот, дитя моё, мы и сделали всё, что могли; осталось отнести его в надёжное место, где роса и солнце не станут ему досаждать и усиливать его недуг; ибо проспит он до рассвета завтрашнего дня или даже дольше. И не бойся, ибо с пробуждением возвратится к нему здравый рассудок, и узнает он тебя и станет любить пуще прежнего. Клянусь тебе в этом землёю, и солнцем, и лесом».

Молвила Заряночка, всё ещё дрожа всем телом: «О матушка, можно ли мне поцеловать и приласкать его?» – «Да, всенепременно, – отвечала хозяйка леса, улыбаясь девушке. – Да только смотри, недолго, ибо ло! – солнце уже садится, и лучше бы ему оказаться в убежище до того, как сгустятся сумерки».

При этом слове Заряночка тихо опустилась на колени рядом с возлюбленным, и принялась нежно целовать его, и приложилась щекою к его щеке, и назвала его ласковыми именами, что никто не сможет повторить, не закрасневшись; но вот хозяйка леса коснулась рукою плеча девушки и добродушно напомнила: «Вставай-ка, на сегодня довольно; а впоследствии будет у тебя время, и немало».

Тогда поднялась Заряночка и молвила: «Как донесём мы его до места? Не взять ли мне его за плечи, а тебе – за ноги? Ибо после всех этих лет я стала посильнее тебя».

Рассмеялась хозяйка леса. «Нет, маленькая, – отозвалась она, – ты меня ещё не знаешь. Не придётся тебе его нести, и никакая его часть тебе не достанется: я куда сильнее; гляди!» И наклонилась Абундия и подхватила недужного на руки, словно ребенка, и легко зашагала вперёд со своею ношей; и, оглянувшись через плечо, молвила Заряночке: «А ты иди рядом и держи его за руку, хотя мне это и неудобно отчасти; но знаю я твоё сердце и хочу тебя порадовать, дитя моё».

И подбежала к ней Заряночка, и поблагодарила лесную матушку, и поцеловала её, и завладела левой рукою Артура, в то время как Абундия несла его вниз по долине, а затем из долины. Но по-прежнему брели подруги вдоль ручья, покуда не дошли до места, где поток изрядно суживался, а отвесная скала подступала к воде так близко, что между водою и камнем осталась полоска дёрна шириною не более трёх ярдов; а в скале зияла пещера, в которую войти можно было, пригнув голову. Туда и внесла Артура хозяйка леса, а Заряночка вошла следом; и обнаружили они, что пещера суха и просторна; и было там ложе из сухого вереска и папоротника. Туда опустила Абундия свою ношу и молвила: «Теперь, дитя моё, нам остаётся только ждать, чтобы снова пришёл он в себя, что произойдёт уже завтра; и ободрись, ибо вернётся к нему рассудок, но будет он слаб и смирен; я же приготовлю для него еду и питьё. Теперь, ежели ты послушная дочь, так отойдёшь в сторонку, как только он очнётся; более того, не пугайся, ежели я встречу его пробуждение в ином облике, нежели тот, к которому ты привыкла; ибо воистину мысли его смешаются, ежели снова увидит он нас двоих схожими, словно две капли воды. Но не бойся; ради тебя, дитя моё, приму я обличие не вовсе безобразное, хотя и уступающее тебе в красоте».

«Я сделаю, что скажешь, матушка, – отозвалась Заряночка, – ибо вижу, что ты помогаешь мне всеми силами; однако заклинаю тебя, позволь мне посидеть с ним рядом, покуда не настанет час пробуждения».

Улыбнулась хозяйка леса и кивнула в знак согласия, и уселись они рядом подле спящего, и день перетёк в ночь, пока бодрствовали подруги, прислушиваясь к журчанию ручья и к соловьиным трелям.

Глава XXIV Лесная матушка принимает облик женщины преклонных лет

И вот настал новый день, а Артур по-прежнему спал мирным сном; и пробудилась Заряночка от дремоты, что взяла-таки над девушкой верх, и огляделась и не увидела в пещере Абундии. Засим поднялась она, склонилась над Артуром и поцеловала его, а затем вышла, встала в дверях и осмотрелась вокруг. Встающее над землёю солнце на мгновение ослепило девушку, по чести говоря, ещё не вовсе проснувшуюся, так что не знала Заряночка, сон ли это или явь, только показалось ей, что идёт к ней кто-то через ручей, осторожно переступая с камня на камень, а именно – женщина преклонных лет, но стройная и опрятная и нимало не согбенная возрастом, одетая в платье зелёного сукна с капюшоном белого меха. Оказавшись на траве, заговорила незнакомка с Заряночкой тонким старческим дискантом*, впрочем, не лишённым приятности, и поздоровалась с девушкой. Слегка испугалась Заряночка при виде сей дамы, но приветствовала её как должно и, оробев, отпрянула назад. Но сказала старушка: «Что ты делаешь здесь, доченька? Или не знаешь, что это – мои земли и мой дом и что в лесах этих я обладаю немалой властью?»

«Прошу меня простить, коли поступила в чём дурно, – отозвалась Заряночка. – Но тут со мною недужный друг, молодой юноша, и, заклинаю тебя, позволь ему побыть здесь, в пещере, ещё немного. Ибо есть тут при нас ещё один друг, женщина, но, пока спала я, она вышла – надо думать, собрать целебных трав, ибо искусная она знахарка и лечит больного. Смиренно молю тебя, позволь нам здесь остаться, или потеряем мы нашего друга».

Старушка рассмеялась негромко, внимая речам Заряночки, и молвила наконец: «Заряночка, радость моя, неужели спустя все эти годы разучилась ты узнавать меня? Погляди-ка на меня снова, да погляди же! – и увидишь, что не так уж и сильно изменилась я с прошлой ночи. Я – по-прежнему двойник твой, милая, только раньше казалась я отражением того, какой была ты встарь, а теперь я – отражение того, какой ты станешь, когда минуют для тебя два десятка лет счастливой жизни и ещё десять. Скажи-ка, разве не похожа я на твою родную матушку?»

«Ну и напугала же ты меня, матушка, – отозвалась Заряночка. – А я-то уж было подумала, что бросила меня дорогая подруга и что вновь пришедшая, чего доброго, ведьма сродни прежней моей госпоже, и не суждено мне изведать покой и радость. Но что до родной моей матушки, так не слишком ты на неё походишь; и, по чести говоря, весьма порадуюсь я, когда вернётся к тебе законное твоё обличие, повторяющее меня в юности, ибо такой, как ты есть теперь, я люблю тебя меньше».

Рассмеялась хозяйка леса. «Ну что ж, – сказала она, – недолго тебе видеть меня в этом обличии, и тем меньше, что сейчас скажу я тебе кое-что, а именно: обдумала я дело со всех сторон и решила, что лучше тебе оставить нас вдвоём до того, как юноша проснётся. Я хочу, чтобы ты вернулась домой и ждала его там; недолго тебе придётся ждать, здесь уж ты мне поверь, и ещё поверь мне, что возвратится он к тебе здоровый телом и душою».

Омрачилось лицо Заряночки, и молвила она: «Что заставило тебя передумать, матушка? Что, ответь!» Отвечала Абундия: «Боюсь я за твоего возлюбленного: вдруг лицезрение лица твоего окажется для него непосильным испытанием? Но когда пробудет он в лесах целый день, и поговорю я с ним о том о сём и утешу надеждой на скорое с тобою свидание, надо думать, окрепнет он и сможет пройти милю-другую, чтобы отыскать тебя, и сперва найдёт дом твой, а потом и тебя саму. Так послушаешься ли ты наконец? Нет, ежели не можешь ты не разрыдаться, так я укроюсь в чаще до тех пор, покуда не успокоишься, упрямица!» Заряночка улыбнулась сквозь слёзы и ответствовала: «Молю простить мне моё упрямство, матушка; я тотчас же и уйду и даже не оглянусь напоследок». – «Нет, – возразила Абундия, – торопиться ни к чему: сейчас я займусь недужным и опробую на нём свои снадобья. А ты перейди ручей, босоножка, и на том берегу, у подножия рябины, найдёшь ты медовые соты и белый хлеб и деревянную крынку козьего молока. Выкупайся, коли хочешь, и принеси всё сюда; а затем войдёшь ты в пещеру и приложишь свежую свою щёку к изнурённой щеке своего избранника, а потом посидим мы тут у журчащей воды и подкрепимся; и, наконец, войдёшь ты снова в пещеру и поцелуешь недужного напоследок, а затем и в путь. Но скажи мне, вполне ли уверена ты, что отыщешь дорогу назад?» – «Да, всенепременно, матушка, – сказала Заряночка, – достаточно прожила я в лесу, чтобы не заблудиться; а теперь исполню я твою волю». И лёгкой поступью сбежала девушка в траву и прошла вдоль ручья, покуда не отыскала заводь с пологим берегом, подходящую для купания, а потом прихватила снедь и вернулась к хозяйке леса. Тут подруги присели рядом и поели и попили, а вода журчала у их ног. Когда же с трапезой было покончено, Заряночка заглянула в пещеру, поцеловала нежно спящего и вышла неслышно, и постояла минуту перед лесной хозяйкой и молвила: «Скажи мне вот что, матушка: когда он придёт?» – «Завтра, – отвечала Абундия. – И присоветовала бы я тебе оставаться в четырёх стенах и дожидаться его там, чтобы беды не приключилось; ибо силы ещё не вовсе к нему вернутся». Заряночка повесила голову и ничего на это не ответила, а затем молвила: «Прощай, лесная матушка; благословляю тебя». Затем подхватила она лук и поспешила в леса, а Абундия постояла на месте, глядя ей вслед, покуда не скрылась девушка в чаще, а затем повернулась и ушла в пещеру.

Глава XXV Хозяйка леса врачует и исцеляет Чёрного Оруженосца

Хозяйка леса постояла над Артуром минуту-две, а затем наклонилась и прошептала юноше на ухо некое слово, и тут же заворочался он на постели и приоткрыл глаза, но тут же перекатился на бок, словно для того, чтобы снова уснуть. Но Абундия потрясла его за плечо и сказала звонко: «Нет, рыцарь, нет; или недостаточно ты спал? – или вовсе нечем тебе заняться?» Артур же сел на постели и протёр глаза; лицо же его снова обрело здоровый цвет. И обвёл он взглядом пещеру, и взгляд его был спокоен и тих. Увидев же рядом с собою хозяйку леса, заговорил Артур слабым голосом, в котором, однако, не звучало ни яростного гнева, ни одержимости: «Так где же я? И кто ты, почтенная женщина?» Отвечала она: «Ты – в лесной пещере, а я, помимо всего прочего, твоя знахарка, а ты, сдаётся мне, не откажешься поесть-попить». Просиял Артур и кивнул в знак согласия, и она принесла ему молока, и напился он жадно и вздохнул с облегчением; Абундия же улыбнулась ему и принесла ему хлеб и мёд, и он поел и попил ещё, а затем прилёг и крепко заснул. Она же позволила ему проспать часа два, не больше, а затем снова его разбудила; и снова спросил он, где находится и кто она такая; Абундия же ответила, как прежде. И сказала она ещё: «Теперь вставай, на что сил у тебя вполне достанет, и возьми вот эту одежду, что красива и чиста, и ступай умойся в ручье и возвращайся ко мне; а тогда мы побеседуем, и ты расскажешь мне обо всём, что с тобою случилось, и, может статься, я расскажу тебе о том, что случится с тобою в будущем». С этими словами Абундия подошла к сундуку, что стоял в углу пещеры, и добыла из него рубашку, и чулки, и башмаки, и сюрко, и капюшон из превосходного чёрного полотна, и золочёный пояс, и отличный меч в алых ножнах, и молвила: «На первое время для тебя и эти сойдут, так что бери и одевайся, и снова станешь ты похож на оруженосца, ежели уж не на рыцаря».

Засим поднялся Артур, словно во сне, и вышел; и заметила лесная хозяйка, что на груди у юноши что-то поблескивает, и разглядела, что на шее гостя висит чудесное сапфировое кольцо Заряночки; засим улыбнулась она и молвила про себя: «Ну и хитра же доченька моя дорогая! Ну что ж, значит, много слов тратить не придётся!» И стала она дожидаться возвращения юноши.

И вот возвращается Артур, облачённый в роскошные одежды и перепоясанный мечом; и захлопала в ладоши хозяйка леса и воскликнула: «Вот теперь ты и вправду недурён собою и воистину способен порадовать видом своим прекрасную даму!»

Но брови у юноши сошлись, и глядел он сердито и мрачно, и молвил он: «Что значит эта игра? И где взяла ты кольцо, что висит у меня на шее? И кто ты и для чего принесли меня сюда?»

При этих словах свирепо воззрился он на Абундию, держа кольцо на ладони. Но ответствовала лесная хозяйка: «Слишком много вопросов, о, пригожий юноша! Но я, пожалуй, отвечу: игра эта для того, чтобы исцелить тебя и утешить, ибо мучили тебя недуг и горе. Что до кольца, это тебе оно дано, а не мне. Однако вот что скажу я тебе: доводилось мне видеть этот перстень на пальце у прекрасной девы, что живёт в лесной стране тут неподалёку. А что до того, кто я такая, так много же времени заняла бы повесть, кабы вздумала я рассказать тебе всё; но вот чему поверь до поры, я – госпожа и владычица здешних мест и наделена немалою властью среди народа моего и во владениях моих. А что до того, зачем тебя сюда доставили, так это я принесла тебя, потому что лучшего дома для недужного поблизости не нашлось».

Долго стоял Артур, рассматривая кольцо, что лежало у него на ладони, и, наконец, положил руку на плечо лесной хозяйки, заглянул в лицо ей умоляюще и молвил: «О матушка, если и впрямь наделена ты немалой властью, яви же ещё и милость и сжалься надо мною! Ты зовёшь меня юношей; таковым я, надо думать, и кажусь в сравнении с тобою; но скажу я тебе, что уже пять долгих лет ничто мне на свете не мило, и ни о чём помыслить я не могу без отвращения; и истерзала меня тоска и иссушила мою молодость, так что увядает она и меркнет до срока и обращается в ничто. О, ежели обладаешь ты немалой властью, отведи меня к ней, чтобы хоть раз ещё увидеть мне её перед смертью!» С этими словами юноша бросился перед Абундией на колени, и поцеловал край её платья, и разрыдался. Но хозяйка леса заставила его встать и поглядела на него благодушно, как пристало доброй старушке, и молвила: «Нет же, нет, не так уж и трудно меня растрогать и склонить к помощи, не надо ни горячих молений, ни слёз; а долее нам тут медлить незачем, так что ежели пойдёшь ты со мною, мы отправимся искать деву, что прежде носила это кольцо, хотя как оно к тебе попало, откуда мне знать? Равно как и не знаю я, в самом ли деле владелица кольца – та, которую ты ищешь. Но скажу я тебе сразу, что дева эта – дорогая моя подруга».

Тут Артур заключил хозяйку леса в объятия, расцеловал её щёки и благословил её, Абундия же расхохоталась над ним и молвила: «Нет, прекрасный сэр, ежели так ты обходишься с засохшей веткой, как же обойдёшься ты с благоуханным цветком?» И смутился юноша, и взыграло его сердце от тайной надежды.

А хозяйка леса взяла в руки лук, перебросила через плечо колчан и перепоясалась коротким мечом, а затем вывела Артура из пещеры, и покинули они долину, и оказались в чаще, и поднялись на поросший дубами косогор; так шли они вдвоём по лесной стране.

Глава XXVI Чёрный Оруженосец рассказывает хозяйке леса о своём житье-бытье с тех пор, как Заряночка покинула Замок Обета

Пока шли они, сказала Артуру Абундия: «Вот теперь пора тебе разговориться, чтобы путь показался короче, и поведать свою историю, хотя бы и отчасти. Но сначала должна я тебе признаться, ибо, может статься, сам ты этого не помнишь, настолько ты был безумен, что вчера нашли мы тебя в лощине вон там, и играл ты на струнах воистину сладко, но во всём остальном поступал скорее зверю под стать, нежели человеку, засим подивились мы и пожалели тебя».

Артур свёл брови, словно пытаясь припомнить нечто, от него ускользающее, а затем сказал: «Ты всё говоришь «мы» да «мы», а кто же вторая?» Отвечала Абундия: «Со мною была дорогая подруга». Вопросил юноша: «И она меня тоже пожалела?» «Да, – отозвалась хозяйка леса, – иначе не была бы она мне подругой». – «О, так пойдём же быстрее, – воскликнул Артур, – ибо время не ждёт!» И они ускорили шаг и подкрепились по пути наспех.

И вот снова заговорила хозяйка леса: «С тебя причитается рассказ, о прекрасный сэр, однако же я сокращу его малость, сообщив, что знаю я твоё имя, о Артур Чёрный Оруженосец из Замка Обета!» Юноша вздрогнул при этих словах и молвил: «Откуда тебе сие ведомо? И как догадалась ты – ты, что прежде меня не видела?» – «Мне подруга сказала, – отвечала Абундия, – но это долгая история. Лучше ты мне поведай, как сложилась твоя судьба после того, как узнал ты, возвратившись домой с осады Красной Крепости, что милая твоя замок покинула».

Артур изумлённо воззрился на спутницу и молвил: «Что же это за чудо? Или в самом деле знаешь ты мою возлюбленную? Или колдунья ты и постигаешь мои тайны при помощи чар?» Отвечала хозяйка леса: «Я, может статься, могуществом превзойду любую колдунью, однако не задумывайся об этом, ибо сегодня я тебе друг, но расскажи мне то, о чём спрашиваю, дабы узнала я про тебя всё; так путь короче покажется». Отвечал Артур: «А кто, как не я, жаждет сократить его по возможности? Засим не станем же медлить и поспешим вперёд, а я поведу рассказ».

И заторопились они вперёд, и молвил Артур: «Как я жил? Словно оглушённый, матушка, и не знал, что же произошло на самом деле; а вокруг меня судили да рядили, что, дескать, в этом она поступила дурно, а в том правильно, и я едва с ума не сошёл от подобных разговоров. Засим поспешил я назад в Красную Крепость, и стал полководцем Гринфорда, и возглавил охоту за уцелевшими разбойниками; ибо сказал я себе, что ежели нужно мне выместить на ком-то ярость и гнев, так уж лучше на недругах, чем на друзьях. А что потом? Это дело тоже закончилось, и хотя не всех злодеев перебили мы, но из окрестностей Гринфорда их выдворили; и вскорости, стоило лиходеям заслышать моё имя, как бежали они без оглядки. В ту пору каждый новый день походил для меня на предыдущий, и мысль о надежде моей и моём отчаянии изгрызла мне сердце, и никому-то я не был нужен. И вот случилось так, что, в пылу сражений и погонь, оттеснил я банды Красной Крепости в северо-западные пределы лесной страны; и приметил, что даже они, эти закоренелые злодеи, как бы лихо им не приходилось, поначалу старались держаться от леса подальше, хотя под конец забились в самые чащи, уж и не знаю, заключив союз с тамошними дьяволами или нет. И похитили они деревенских женщин, и те родили им детей, и похоже на то, что ныне множится злобный сей род. И ещё приметил я, что Эвилшо всем внушает необоримый страх, и, стало быть, маловероятно, что станут мне там досаждать и нарушать моё уединение. А к тому времени три года минуло с тех пор, как отвергла меня в Замке Обета та, что меня любила, и понадобилось ей, видите ли, принести в жертву демону безрассудства и себя саму, и меня тоже. И думалось мне, что ежели стану я искать её, то вряд ли найду; и, более того, даже если найду, она обойдётся со мною столь же сурово, как и в прошлом, когда меня покинула. Что до меня, я сделался угрюм и вспыльчив, и не о чем мне было говорить с людьми, даже если бы нашёлся такой отважный, что обратился бы ко мне. Засим уехал я из Красной Крепости, как некогда из Замка Обета, и дал понять, что намерен принять сан, и запретил всем за мною следовать. Да, собственно, никому это и в голову не пришло. Сперва обосновался я на опушке леса и сложил там себе хижину, грубую и необтёсанную. Редко кто забредал туда, однако бывали гости: углежоги и охотники с окраин леса и тому подобные. И почитали они меня святым человеком, а я-то был всего-навсего озлоблен. И отчасти опасались они меня, потому как на охоте, гоняясь за добычей, я использовал всю свою силу, помноженную на мудрость рыцарского сословия, коя была им внове. Был в числе их один человек, от природы одарённый тягою к искусству менестреля; этот прибился ко мне, пока мы не сдружились, и утешал он меня своими рассказами и песнями о людях попроще тех, с коими привык я общаться. Но когда прожил я в том месте два года, друг мой умер от недуга, и остался я один, и снова охватила меня тоска, и я уже не знал, что делать, Засим углубился я в чащу леса, прихватив с собою арфу, что подарил мне друг перед смертью. Было лето, и уходил я всё дальше и дальше и уже не нашёл бы дороги назад, даже если бы и попытался. И, наконец, когда пришла осень, я снова построил себе на прогалине жалкое подобие хижины: рядом протекал ручей, и олени водились в изобилии.

А что случилось потом? Здесь мысли мои путаются, ибо к тому времени уже утратил я облик человеческий. Но вот что известно мне: набрели на меня бандиты из числа тех, за которыми я гонялся. Они не узнали во мне былого врага, но лиходеям сим в радость убивать и мучить любого, кто окажется лёгкой добычей. Однако же в том сражении им пришлось худо, многих зарубил я и многих ранил, но вот одолели они меня, и раздели, и связали мне руки, и принялись пытать меня так, как поступят с ними дьяволы, когда воздастся негодяям по заслугам. Жизнь во мне ещё теплилась, но бандиты сочли меня мёртвым; и, когда ушли они, я уполз с того места и каким-то образом исцелился телом, вот только разум мой с той поры затмился, и мало что помню я из того, что приключилось со мною впоследствии, пока скитался я от места к месту. Одно помню: горько мне было и больно, и ещё сдаётся мне, что являлись мне порою видения; и образы тех, кого знал я в прошлой жизни, дразнили взор мой, когда сидел я и пел или перебирал струны (ибо арфу всегда я носил при себе). И порою сокрушался я и сетовал, и взывал к ним о помощи, они же не могли или не желали помочь мне. А теперь я и не вспомню, сколько лет прожил так в пустыне. Но заклинаю тебя, давай ускорим шаг».

Отвечала хозяйка леса: «Немного же поведал ты мне о своей жизни, Чёрный Оруженосец, но, пожалуй, этого будет довольно. И вижу я, что никак не можешь ты рассказать мне больше, ибо не терпится тебе узнать, что с тобою станется по завершении дня, и все твои помыслы сосредоточены только на этом. Но вот что скажу я тебе: пришёл ты в лес Эвилшо, а ведь в нём, помимо мучивших тебя лиходеев и им подобных, водится немало созданий чудных и странных, в том числе и существа не из рода Адамова, потому не диво, что являлись к тебе видения и образы тех, что ныне далеко от тебя». – «Да, – отвечал Артур, – но одно видение смутило и поразило меня больше, чем все другие вместе взятые, и кажется мне, что видел я его не так давно. Ибо сперва узрел я образ той, к которой стремится душа моя, и рыдала она и причитала надо мною; и тогда показалось мне, что рассудок мой проясняется; и ло! – из чащи появился второй двойник возлюбленной моей, и отчитал меня, и принялся угрожать мне. И, свидетель Господь, был к тому повод! Но скажи мне, матушка, раз называешь ты себя мудрой, что бы это всё значило?»

Рассмеялась хозяйка леса. «Раз уж я мудра, – сказала она, – предскажу я тебе светлые дни. А теперь не будем мы больше говорить ни о тебе, ни о возлюбленной твоей, ни о твоём горе, но раз столь яростно пожираешь ты пространство и расстояние милю за милей, я расскажу тебе байку-другую об этом лесе и его обитателях, чтобы не слишком устали мы».

Так Абундия и сделала, и говорила по пути, не умолкая, и держалась при этом чуть впереди, и как бы ни поспешал её спутник, как бы ни прибавлял шагу, но догнать её не мог. И так быстро шли они, что оказались поблизости от Дуба Встреч задолго до заката, хотя оставили пещеру три часа спустя после того часа, в котором Заряночка и Абундия покинули Обитель у Леса днём раньше. И подошли странники к крутому камню, что возвышался на берегу ручья, и хозяйка леса повелела юноше остановиться, как бы Артур тому ни противился, и заставила его поесть-попить, добыв снедь и вино из расщелины в помянутом камне. Там продержала Абундия юношу до самой ночи, пока на востоке не замерцала встающая луна; Артур же весь извелся и не находил себе места. И даже тогда не отпустила гостя хозяйка леса, и вот, наконец, луна поднялась высоко и озарила их серебристым светом, а повсюду вокруг легли тёмные тени дубовых ветвей.

Тогда Абундия повелела юноше встать, и привела к Дубу Встреч, и проводила ещё немного вперёд, в сторону озера. А затем сказала так: «Чёрный Оруженосец, что до меня, так я уже дома и дальше с тобою не пойду; мыслилось мне, что переночуем мы в лесу далеко от этого места, а сюда придём назавтра утром; но, повинуясь нетерпению сердца твоего, так поспешали твои ноги, что мы оказались здесь слишком рано; однако же меня это не огорчает». Затем развернула она юношу и молвила: «Окинь-ка взглядом склон косогора и скажи, что видишь». Ответствовал Чёрный Оруженосец: «Вижу стволы кряжистых дерев, а промеж них поблескивает огромное озеро». Отозвалась Абундия: «Так ступай туда, покуда луна светит ярко, и окажешься вскорости на широких лугах, что раскинулись у воды; там течёт ручей. Оглянись, и увидишь небольшой дом (а другого поблизости нет), что стоит сразу за помянутым ручьём. Ступай туда смело и попроси приюта у того, кто выйдет тебе навстречу, и, может статься, всё сложится так, как тебе бы хотелось. А сверх того ничего не могу я для тебя сделать. А теперь прощай, и, коли захочешь, так встретишься со мною ещё; то есть со мною в истинном моем обличии, ибо образа той, что весь день бродила с тобою по лесам, ты более не увидишь».

В великом изумлении воззрился Артур на спутницу, ибо в одно мгновение преобразилась она чудесным образом и явилась взору прекраснейшей и величественнейшей из королев. Но едва юноша протянул к ней руки, хозяйка леса резко повернулась и стремительным шагом направилась в лес – ничуть не медленнее, чем разумно было бы ожидать. Тогда Чёрный Оруженосец извлёк из ножен меч, повернулся к лесу спиною и спустился к воде.

Глава XXVII Сэр Артур приходит в Обитель у Леса

Так вышел Артур на луг и, охваченный нетерпением, зашагал по росной траве, оглядываясь по сторонам. Тут и там поднималась ему навстречу корова и, сделав несколько шагов, снова тяжело опускалась на землю, а позади него в лесу ухали совы, и на опушке тявкала лиса. И вот оказался юноша у ручья, постоял и осмотрелся, и ло! – на другом берегу и впрямь возвышался дом, по виду сходный с двором йомена, что встречаются тут и там в обжитых землях. Соломенная кровля поблескивала в лучах луны, а в окнах горели свечи; и таким уютным показалась юноше сия обитель, что вложил он меч обратно в ножны, и легко перескочил через ручей, и поднялся на крыльцо, и взялся за щеколду, и отодвинул задвижку, и толкнул дверь, и дверь распахнулась.

А поскольку вошёл юноша из темноты, яркое зарево свечей на мгновение ослепило его, однако заметил он, что поднялась с постели пригожая женщина, и молвил: «Не позволят ли заплутавшему в лесу путнику остаться здесь на ночь, честь по чести?»

Но женщина шагнула к нему, протягивая руки, и не успел Чёрный Оруженосец воскликнуть, что узнаёт её, хозяйка бросилась к юноше, обхватила его руками и осыпала поцелуями лицо его, шепча: «Добро пожаловать, желанный гость! – желанный и трижды желанный!» И так истерзали Артура в прошлом горе и страсть, что силы вовсе оставили юношу, и застыл он перед нею, беспомощно уронив руки. У обоих перехватило дух от изумления, и радости, и тоски; и некоторое время так стояли они друг напротив друга, не отводя взглядов: у неё бурно вздымалась грудь и слёзы лились ручьём, он же простёр к ней руки, а губы тщётно пытались произнести слова, идущие от самого сердца. И снова бросилась она в его объятия, и на этот раз он крепко привлёк её к себе, так что теперь она лишилась сил и безвольно поникла, и прижался он щекою к её щеке, а губами – к её губам, и осыпал поцелуями глаза её и плечи, и назвал её тысячей ласковых имён. И снова отстранились они друг от друга, и взяла она его за руку, подвела к деревянной скамье и усадила рядом с собою, и сама села подле; и какое-то время молчали они. Затем заговорила она, словно придя в себя и успокоившись, хотя сердце её пылало от любви: «Скажи мне, любимый, когда рука твоя коснулась щеколды, ожидал ли ты найти меня в этом доме? Ибо твоя рука разбудила меня; и не услышала я поступи твоей на пороге, ибо утомилась за день и задремала. Увы мне! – проспала я звук шагов твоих! – что за утрата!» Тут отозвался он, и собственный голос показался юноше чужим, словно кто-то другой говорил его устами: «Не знаю; женщина, что привела меня сюда, велела мне не терять надежды». Затем прибавил он: «Нет, воистину умер бы я, кабы не отыскал тебя здесь; слишком долго терзался я несбыточной надеждой».

И снова примолкли они; она же наконец молвила: «Досада какая: не услышала я, как переходил ты через ручей. Но хозяйка леса велела мне ждать тебя не раньше завтрашнего дня, иначе бы достало мне времени; и убрала бы я дом свежими зелёными ветками, и устлала бы розами наше ложе; и нарядилась бы в сверкающее платье, подаренное хозяйкой леса». Ибо по-прежнему одета была девушка в жалкую сорочку и ничего более.

Артур же склонил голову ей на грудь, и осыпал девушку бесчисленными поцелуями, и молвил: «Нет, возлюбленная моя, так хорошо, так куда лучше». И прошептала она, склоняясь к нему: «О друг мой, ненаглядный мой, не думай, что задумала я от тебя спрятаться. Всё, что здесь есть моего, принадлежит тебе, тебе и только тебе одному».

И взяла она его за руку, и вместе поднялись они, и молвила она: «О друг мой, некогда бежала я от тебя и покинула тебя, и остался ты в одиночестве, ибо казалось мне, что судьба меня к тому принуждает; и боялась я посеять промеж друзей разлад, и смуту, и неприязнь. А теперь, ежели захочешь ты отомстить мне за себя, так в своём ты праве, ибо я – в твоей власти. Однако спрошу я тебя: что может принудить тебя со мною расстаться?»

Отвечал он: «Только смерть». Но возразила она: «Может статься, и тогда лежать нам вместе, как нынешней ночью».

Глава XXVIII Блаженные дни в Обители Любви

И следующий день обернулся для этих двоих немалой радостью, и всё, что было в их любви мучительного и жестокого, словно бы кануло в прошлое. Весело и любо было Заряночке в тот день хлопотать по дому и приносить то, что казалось в былые дни, да и теперь тоже, изысканными яствами луга и чащи, а именно сливки, и сладкий творог, и плоды леса, и мёд, и хлеб тонкого помола, испечённый специально к этому случаю.

И ходила она за Артуром, словно заботливая мать за ребенком, следя, чтобы не переутомился он под июньским солнцем, но лучше бы поднялся по ручью в лес и прилёг в тени крон, где испещрили землю цветные блики, и отдыхал бы и набирался бы сил, как если бы никакого дела у него не было, как только наслаждаться покоем да принимать с благодарностью всё, что дарят ему мать-земля да проворные руки-ноги Заряночки. Ухаживая за возлюбленным, выказывала девушка немалое упрямство, как, впрочем, вот в чём ещё: в тот день не допускала она ни малейшего беспорядка в своей одежде и даже босиком ходить отказывалась, хотя юноша весьма просил её об этом и говорил, что в сорочке она прекраснее и милее, чем в любом другом наряде. Ибо поутру надела Заряночка зелёное охотничье платье, что доходило до пят, а когда день стал клониться к вечеру, и от Великого Озера повеяло прохладой, тогда облачилась девушка в дивный наряд, подаренный хозяйкою леса, и поводила Артура по лугу туда-сюда и, мерцая и переливаясь, прошлась рядом с одетым в чёрное рыцарем вдоль кромки воды. И полюбовались они на Зелёный Остров и на Скалистый Остров, и побывали в мелководной бухте, где встарь купалась девушка, и спустились к жуткому заливу, где стояла некогда Посыльная Ладья, а теперь валялось несколько рассохшихся досок: всё, что от неё осталось. И снова прошли они по полю из конца в конец, отдыхая среди травы и цветов, а там и роса выпала, и поднялась луна, роняя на луг тёмные тени. Тогда юная чета возвратилась домой, и по пути вздумалось Заряночке снова прикинуться для развлечения, будто воскресла ведьма и поджидает невольницу у порога, чтобы наказать примерно; а Артур взялся подыгрывать девушке и поцеловал её и обнял, а затем извлёк из ножен меч и молвил: «Клянусь Всеми Святыми, что отсеку ведьме голову, ежели коснётся тебя хоть пальцем».

Так играли они, словно счастливые дети, покуда не дошли до дверей дома, и распахнула дверь Заряночка, и заглянули они внутрь и ровным счётом ничего страшного не увидели, вот разве что деревянная скамья отбрасывала на пол причудливую тень. Тогда Заряночка ввела возлюбленного в дом, затеплила свечи и развела в очаге огонёк для стряпни, и жёлтое пламя прогнало лунные блики от ложа их радости.

Глава XXIX Влюблённая чета нуждается в совете мудрой хозяйки леса

Следующий день провели они ровно так же, как и предыдущий; и пока отдыхали они в прохладной тени огромного дуба, Заряночка принялась пересказывать Артуру повесть о дружбе её с хозяйкой леса от начала и до конца, и ещё о том, как Абундия любила девушку и помогала ей, так что благодаря любви её и помощи она, Заряночка, спаслась от ведьмы и её тенет, ведьма же собиралась воспитать из пленницы пособницу дьявола на погибель мужскому роду. Помянула девушка и о том, что хозяйка леса всегда являлась к ней в образе её, Заряночки, двойника, кроме того раза, когда взяла она на себя роль целительницы при Артуре. Затем поведала девушка Чёрному Оруженосцу и о том, как хозяйка леса отыскала его, дабы воссоединились влюблённые, и о том ужасном дне, когда подруги нашли его в чаще, он же охвачен был безумием и на человека походил мало.

Затем спросила Заряночка любимого, не угодно ли ему, спустя день-два, навестить лесную матушку вместе с нею, дабы должным образом поблагодарили они Абундию за помощь и поручили Артура её покровительству, дабы и впредь любила и хранила она юношу; и охотно согласился на это Артур.

После того захотелось девушке, чтобы поведал ей Артур о том, как сложилась жизнь его после того горького дня, когда возвратился он в Замок Обета и обнаружил, что Заряночка уехала. И рассказал он ей кое-что о невзгодах своих и печалях и о сражениях с недругами города Гринфорда, но в немногих словах и словно бы нехотя, и попросил наконец: «Любовь моя ненаглядная, раз уж осыпаешь ты меня всевозможными заботами да ласками, заклинаю тебя, вспомни о напастях моих и моей великой скорби, что воистину не знала меры, и обойдись со мною как с недужным, что только-только пошёл на поправку, а я-то знаю, что ты мне не откажешь. Засим порадуй меня вот чем (и воистину сейчас ничего нет для меня покойнее и веселее), а именно – поговори сама, а я послушаю сладкую музыку твоих речей и стану вставлять словечко тут и там, чтобы малость отдохнула ты, и ещё лучше зазвучала твоя повесть».

Рассмеялась Заряночка от переполняющей сердце любви и, ни минуты не медля, повела речь, рассказывая юноше обо всём, что приходило в голову касательно жизни её в Обители Неволи, начиная с тех пор, когда была она малюткой несмышлёной, и кончая тем временем, когда повзрослела она и достигла поры девичества. Надолго затянулся рассказ и в тот день до конца так и не дошёл; и много чего поведала Артуру Заряночка, о чём в книге этой не сказано ни слова.

Вечером, когда снова бродили они по лугам, заговорили влюблённые о другом, а именно, о братстве Обета и о друзьях своих, и о сэре Хью, и о трёх прекрасных дамах; и ныне Артур поминал об Атре без злобы, равно как и Заряночка, однако же молвила девушка: «Теперь скажу я жестокое слово, а ты должен вытерпеть, любимый, ибо мы двое теперь – единая плоть, и радость у нас одна на двоих, и горе тоже. Как думаешь, жива ли ещё Атра?» – «Воистину очень может быть, что я убил ее», – молвил Артур. «А что мы станем делать, коли жива она, и снова столкнёт нас с нею судьба?» – вопросила Заряночка. «Не знаю, – отозвался Артур, – иные могут сказать, что мы искупили свою вину, и ты, и я; а какую другую епитимью можем мы исполнить, кроме как расстаться и жить в разлуке? Но, клянусь Господом на небесах, на это я не пойду». – «Клянусь твоей головой и твоими руками, и я на это не пойду», – отозвалась Заряночка.

Так порешили они; и обменялись долгими взглядами, без слов пересказывая друг другу дивную повесть о золотом вечере, и о привольных лугах, и о доме, храме белоснежного ложа, что радовало их не меньше, чем в первый раз; но тут Заряночка остановила возлюбленного и заключила его в объятия, и сладостным было прикосновение тел, и в сердцах снова расцвела радость. Тут Артур принялся рассуждать о деяниях и доброте Бодуэна, с коим не суждено им было увидеться на этом свете; и повернули влюблённые к дому, и по пути молвила Заряночка: «Вот что нам следует сделать: как я искала тебя, а ты меня, и обрели мы друг друга; как ты искал меня, когда заплутала я в Чёрной Долине Серых Овнов, и ещё раньше, когда вы трое искали своих милых возлюбленных, так хотелось бы мне, чтобы отыскали мы наших друзей и порадовались бы им, и разделили бы с ними скорбь, как в былые времена».

Отвечал Артур: «Мило мне отдыхать с тобою в этой глуши; однако воистину славное это деяние, и счастливым будет тот день, когда отыщем мы наших друзей и восстановим узы братства. Но ты мудра и отважна! Похоже, что уже родился в голове твоей замысел, при помощи которого сможем мы осуществить задуманное».

Отвечала Заряночка: «Прост мой замысел, а именно – спросить ту, что помудрее меня. Так не будем медлить, но отправимся в путь завтра же, повидаем лесную хозяйку и обсудим дело с нею». Тут улыбнулась девушка любимому и молвила: «Но не убоишься ли ты, ежели предстанет она перед нами в моём обличии: такой, какой была я пять лет тому назад или шесть?»

«Нет же, нет, – заверил Артур, – не настолько страшна ты с виду, и теперь далеко я от тебя не убегу». На том расцеловались они и обнялись и так вступили в Обитель Любви.

Глава XXX Они беседуют с Абундией касательно Зелёного Рыцаря и его спутниц

На следующее утро поднялись влюблённые и отправились прямиком в лес. Заряночка же нарядилась в охотничий костюм, перебросила за спину колчан и взяла в руки лук. И вот дошли они до Дуба Встреч, и уже собиралась Заряночка призвать хозяйку леса, запалив волосок из её пряди, как вдруг сама Абундия вышла из чащи лёгкой поступью, одетая точно так же, как и Заряночка: словом, вылитый образ её и подобие. Радостно приветствовала гостей лесная дева и молвила: «Добро пожаловать ищущим и отыскавшим!» Тут Артур шагнул вперёд, и преклонил перед нею колена, и поднёс к губам правую её руку, и молвил: «На этом самом месте клянусь я тебе в верности, о Госпожа Лесов, и обещаюсь во всём исполнять твою волю, и благодарю тебя от всего сердца так, что словами и не выразишь».

Ответствовала хозяйка леса: «Я принимаю твоё служение, о пригожий юноша; отныне можешь рассчитывать на мою помощь». Затем улыбнулась Абундия, и в глазах её заплясали озорные искры, и молвила она: «Однако благодарность пока что более причитается мудрой старушке, что проводила тебя через лес два дня назад и оставила только тогда, когда вывела на прямую дорогу».

«Госпожа, – отвечал Артур, – я знаю, сколь велико твоё могущество; знаю, что можешь ты принимать любые обличия помимо этого; и смиренно благодарю тебя за то, что ради нас приняла ты образ, каковой люблю я превыше всего на свете».

Отвечала лесная хозяйка: «Встань, Чёрный Оруженосец, и по-думай, что могу я для тебя сделать, а я тем временем побеседую с моим двойником». И подошла она к Заряночке, и отвела девушку чуть в сторону, и погладила её щёки, и нежно похлопала по руке, и приласкала, и сказала ей: «Ну что, дитя моё, сделала ли я для тебя то, что обещала, и счастлива ли ты теперь?» – «О да, – отвечала Заряночка, – даже если ничего более не случится с нами в этой жизни и судьба нам жить вместе между лесом и озером и часто с тобою видеться, так и тогда полным будет наше счастье».

«Однако же, – возразила Абундия, – разве не для того пришли вы сюда, чтобы обратиться ко мне с просьбою, дабы ещё умножилось ваше счастье?» – «Так и есть, мудрая матушка, – отвечала Заряночка, – не держи за то на меня зла, ибо многое меня к тому принуждает». – «Я зла не держу, – отвечала хозяйка леса, – но теперь спрошу я твоего избранника, надумал ли он, о чём попросить меня». И повернулась она к Артуру, а юноша шагнул вперёд и молвил: «Госпожа, я слышал твои слова, и вот о какой помощи хотели бы мы попросить тебя: изначально было нас шестеро друзей, трое мужей и три дамы, к числу коих прибавилась и сия прелестная дева; но один из них, а именно, Золочёный Рыцарь, пал в битве, а что до остальных…» – «Да, знаю, – отвечала хозяйка леса, – дитя моё всё мне о том поведало; и теперь не знаете вы, где ваши друзья, и живы ли, а если живы, то все ли. И, верно, хотите вы отыскать своих друзей, пусть для того только, чтобы с ними хоть раз поздороваться, и вздумали вы просить мудрую хозяйку леса помочь вам в этом деле? Нужно ли что к тому прибавить?» – «Нет, госпожа», – признал Артур. «Ну что ж, тогда на помощь можете рассчитывать, пусть даже только ради малютки Виридис, о которой рассказывала мне доченька. Потому ждите от меня вестей четырнадцать дней, а до того меня не ищите и ничего не бойтесь и не тревожьтесь, ибо много у меня гонцов, да и сама я кое на что способна, ежели истории сей суждено завершиться в пределах моего леса. И полагаю я, что ваших друзей приманить сюда несложно, ибо, скорее всего, думают они о вас и по вам тоскуют, ровно так же, как и вы – по ним. А теперь уйду я по своим делам, а точнее, по вашим, а вам желаю счастливо провести этот день в лесу, а завтрашний – на лугу у воды; и да не омрачит безмятежных ваших дней никакая беда».

Засим исчезла Абундия, расцеловав их обоих. А влюблённые углубились в лес и повеселились там от души, а на обратном пути добыли к столу оленины и вернулись в Обитель Любви, когда в небе сияла яркая луна.

Глава XXXI Абундия приносит известия о дорогих друзьях

И потекли отрадные дни; и если сегодня веселились влюблённые в широких лугах, то назавтра далеко прошли они на запад вдоль воды и снова оказались в полях, но только поменьше, чем травяная равнина перед домом; там Заряночка встарь не бывала. У самого берега виднелись три зелёных, поросших деревьями островка, и туда сплавали вместе Артур и Заряночка. А затем укрылись в лесу от полдневного зноя, и так прошёл день, и решили влюблённые, что возвращаться уже поздно, и устроились на ночлег под кустом боярышника.

А на другой день Заряночка сплавала вместе с Артуром на Зелёный Остров и Скалистый Остров и показала ему все свои любимые уголки. И взяли они с собою рыболовную снасть и удили с островов большую часть дня, и добыли немало рыбы, а потом, веселясь, поплыли обратно. И смеялась Заряночка, говоря, что кажется ей, будто снова предстоит ей откупиться от ведьмы богатым уловом.

Несколько раз ходили они в лес и трижды проводили ночь на лесной опушке у ручья, и в одну из этих ночей случилось так, что Артур проснулся в предрассветных сумерках и лежал с открытыми глазами, не шевелясь, и показалось ему, что в чаще сверкнуло оружие. Стараясь двигаться как можно незаметнее, юноша тихонько извлёк из ножен меч, а затем внезапно вскочил на ноги и прыгнул туда, где углядел нечто подозрительное; и снова блеснула кольчуга, и раздался треск и хруст ветвей, как если бы кто-то продирался сквозь кустарник, но тут же всё смолкло. Засим разбудил Артур Заряночку, и согнули они оба луки, и обыскали они окрестности вдоль и поперёк, вложив в тетиву по стреле, но не нашли ничего опаснее, чем кабаниха и её поросята. А тем временем рассвело, и они вернулись в луга и домой; но впоследствии в скитаниях своих по лесной стране сделались куда осторожнее.

В блаженстве и в радости текли их дни, покуда не настал день пятнадцатый, и поутру спозаранку отправились Артур и Заряночка к Дубу Встреч, и не пришлось им призывать к себе Абундию, ибо вскорости сама она появилась из чащи, подобрав юбки и с луком в руке. Но отбросила лук хозяйка леса, и подбежала к Заряночке, и расцеловала её и обняла, а затем завладела рукою Артура и рукою Заряночки и, не выпуская их, молвила: «Дитя моё, и ты, милый рыцарь, по-прежнему ли хотите вы отыскать ваших друзей, невзирая на то, что впоследствии могут родиться промеж вас разлад и вражда?» – «Да, хотим всенепременно», – заверил Артур, и Заряночка подтвердила его слова. «Ну что ж, да будет так, – ответствовала хозяйка леса, – но сегодня и только на этот раз, прежде чем пособлю я вам, я назначу за помощь цену, и вот какова цена моя: должны вы поклясться в том, что не расстанетесь со мною вовеки и что по меньшей мере раз в год, покуда живы вы и в добром здравии, станете вы приходить в лес Эвилшо и вызывать меня, сжигая мой волос, чтобы встретились мы и повеселились и расстались, уповая на новую встречу. А ежели не заплатите вы назначенную цену, так ступайте с миром, и во всём другом помогу я вам, что вам во благо, но только не в воссоединении вашего братства. Что скажешь, Заряночка, дитя моё? Что скажешь, Чёрный Оруженосец, которого я, сдаётся мне, спасла от участи худшей, чем смерть, и от скорби привела к блаженству?»

Отозвалась Заряночка: «Кабы только посмела я, я бы тебя саму заставила поклясться мне подобною клятвой, а именно, что никогда ты со мною не расстанешься. Так могу ли я не принести требуемую клятву, и притом с превеликой радостью и всецело тебе доверяя?»

Молвил Артур: «Леди, кабы не хотел я в том поклясться ради тебя самой, охотно поклялся бы я ради моей возлюбленной, что любит тебя всей душой. Но по своей доброй воле поклянусь я радостно, пусть даже только ради того, чтобы доставить тебе удовольствие, ибо великодушно обошлась ты со мною и вернула мне человеческий облик, каковой утратил я было и впал в ничтожество».

Отозвалась хозяйка леса: «Вот и хорошо; соедините руки и поклянитесь, в чём прошу, той великой любовью, что питаете вы друг к другу».

Так они и поступили, и хозяйка леса расцеловала обоих и молвила: «Теперь почитаю я вас детьми самой земли и своими тоже, а желание ваше доброе и будет исполнено, коли в моей это власти; однако может статься, что при этом суровому испытанию подвергнутся мудрость ваша и отвага. Ибо вот что узнала я при помощи посланцев и прочих: друзья ваши живы, все до единого, и помнят вас и думают о вас день и ночь, и давно порешили, что должно им отыскать вас, ежели хотят они жизнь прожить достойно и счастливо. Более того, поиски привели их сюда, в Эвилшо (и не скажу, что я тут ни при чём); и сейчас друзья ваши здесь, в этом лесу. Но должно вам узнать, что подстерегает их опасность, ибо малочисленен отряд их, а в числе его – два предателя, что замыслили выдать господ бандитам Красной Крепости, для коих три женщины столь прекрасные, как ваши подруги, добыча воистину бесценная. Засим негодяи в красном следуют за ними по пятам и нападут на них, как только представится случай. Но я позабочусь о том, чтобы случай представился в должное время и в том месте, где вовремя подоспеет помощь. Вам же вот что следует сделать: подстеречь в засаде разбойников и караулить и бдить у дороги, по которой они поедут, и напасть на них внезапно в нужный час. А я позабочусь, чтобы натиск ваш увенчался успехом.

Теперь можете вы спросить: «Ежели так ты могущественна, почему сама не избавишь друзей наших от проклятых демонов, что тебе труда не составит, так, чтобы нам к тому руку не прикладывать?» Друзья мои, это дело воистину нехитрое, но не ты ли, Заряночка, поведала мне вашу повесть от начала и до конца? И знаю я, что есть обиды, которые должно простить, ибо поправить дело невозможно, и должно воскресить былую доброту, и охлаждение растопить любовью, и отчуждение обратить в сердечную дружбу; и сдаётся мне, что появление ваше на месте событий этому весьма содействует. Однако ежели вы не согласны, так тоже не беда; возвращайтесь тогда в Обитель у Леса, и через три дня я приведу к вам друзей ваших живыми и здоровыми».

На это оба возразили, что в стороне ни за что не останутся, ибо ничего так не хотят, как содействовать избавлению друзей своих; и молвила лесная матушка: «Тогда ступайте со мною, и отведу я вас к месту засады».

И отправились они в путь и долго шли на запад, в сторону той лощинки, где подруги впервые отыскали Артура, и, наконец, за два часа до заката, добрались до прогалины в чаще, и трава там казалась примятой, словно часто ходили там люди. И пояснила Абундия спутникам, что это помянутые разбойники вытоптали прогалину, дабы казалось, будто дорогой часто пользуются; а до главного их прибежища и крепости оттуда – рукой подать. Чуть севернее этого тупика, ярдах в десяти, среди деревьев земля резко понижалась и уходила в долинку, гладкое дно которой, обильно поросшее травою, орошал ручей.

Туда и привела влюблённых Абундия и на берегу ручья сказала им так: «Дорогие друзья мои, на ближайшие дни это – ваш дом, и не советую я вам выходить отсюда, или столкнетесь с лиходеями; ибо некого вам в лесу бояться, кроме них. Здесь, среди валунов, что образуют словно бы пещерку, запасла я для вас снеди, и ещё доспехи, потому что, хотя оба вы отчасти вооружены, однако кто знает, куда попадёт пущенная наугад стрела».

Из-под помянутых камней извлекла Абундия великолепные доспехи, числом два: шлемы, кольчуги и латы для рук и ног, все матово-зелёного цвета и откованы на диво: ни один кузнец рода человеческого таких бы не сделал.

«Это тебе, сэр Артур, – молвила лесная хозяйка, – и тебе кольчуга покажется шёлком; а это тебе, дитя моё, и достаточно ты сильна, чтобы носить доспехи столь лёгкие. И велю я вам обоим облачиться в броню немедленно и не снимать её до тех пор, покуда приключение не завершится. А теперь вот вам моё последнее слово: вот тебе олифант*, охотничий рог из слоновой кости; повесь его себе на шею, Заряночка, и ежели придётся вам туго, ты затруби в него (только не раньше, чем начнётся битва); и тогда, протрубишь ли ты тихо или громко, к тебе подоспеет помощь.

И не кручиньтесь сильно, ежели ничего не произойдёт ни сегодня, ни завтра, ни даже послезавтра; но если и третий день не принесёт никаких перемен, сожги мой волосок на закате, Заряночка, и я к тебе явлюсь. А теперь прощай! – ибо есть у меня ещё дела».

С этими словами хозяйка леса поцеловала Заряночку ласково, обняла Артура и ушла своим путём, и эти двое остались в долине. И уговорились они спать и бодрствовать по очереди, и ничего не произошло до рассвета следующего дня; и про тот день рассказать нечего, равно как и про ночь, что пришла ему на смену.

Глава XXXII О сражении в чаще леса и о том, как помянутые друзья спасены были от разбойников Красной Крепости

На небе уже засиял рассвет следующего дня, и рассеялись серые сумерки, когда Заряночка (а ей выпало нести последнюю ночную стражу) замерла и прислушалась, ибо показалось ей, будто слышит она какой-то шорох, непохожий ни на шелест утреннего ветра в кронах, ни на сторожкую поступь диких обитателей леса.

Засим сняла девушка шлем, чтобы лучше слышать, и выждала немного; а затем повернулась и наклонилась к мирно спящему Артуру и протянула было руку побудить его. Но коснулась Заряночка Чёрного Оруженосца или нет, только раздался вдруг громогласный гомон хриплых голосов и смех, а затем дважды прозвучал пронзительный женский крик.

Услышав это, Артур мигом вскочил на ноги, надел шлем, схватил изогнутый лук и перебросил через спину колчан (ибо Заряночка уже стояла во всеоружии), и, лишних слов не тратя, проворно поднялись они по склону и пробрались через чащу, и вскорости уже глядели они из-под прикрытия ветвей на заканчивающуюся тупиком дорогу, но ничего пока не видели.

Так ждали они, навострив уши, но более не услышали ни женских криков, ни бряцания оружия, хотя разговоры и смех не умолкали, и, наконец, раздалось оглушительное многоголосое гиканье; а затем разговоры попритихли, но донёсся лёгкий перезвон, словно побрякивала сбруя, и прошептал Артур на ухо Заряночке: «Стой рядом; они садятся на лошадей и вскорости поедут в нашу сторону. Вложи стрелу в тетиву». И сам он поступил ровно так же.

Тут раздался цокот копыт, и пяти минут не прошло, как выехали на дорогу три вооружённых здоровяка в красном, и проскакали они так близко, что можно было услышать, о чём они говорят. И сказал один другому: «Как думаешь, долго ли протянет этот рыцарь?» – «Может, с неделю», – предположил второй. «Сдаётся мне, зря мы не задержались, чтобы малость его помучить», – посетовал первый. «Вот ещё, – откликнулся второй, – мы и так нагружены постельными принадлежностями, чтобы ещё и медлить в пути». И расхохотались всадники и проехали мимо.

А затем появились ещё четверо, и один из них, сухой и костлявый старик, как раз говорил: «Дело не в том, долго ли добираться до места, но в том, что случится по приезде. Это тебе не стадо коров отбить, ибо скот поделить несложно, но эти гладкокожие, двуногие скотинки – не из тех пирогов, кои два раза не съешь, засим как дойдёт дело до дележа, так того и гляди заварится свара. Да будь я проклят, коли уже не заварилась; ибо пришлось нам спешить трёх лучших воинов, чтобы эти неженки получили каждая по лошади в личное пользование, иначе наши готовы были глотки друг другу перегрызть, споря, кто повезёт девушку на седле впереди себя; чёрт бы побрал идиотов!»

Спутники его расхохотались, и тот, что помоложе, отшутился, но смысла шутки не поняли ни Заряночка, ни Артур, и снова загоготали негодяи и тоже проехали мимо. А затем появился отряд побольше, с дюжину или около того, и эти тоже шутили и пересмеивались, а среди них взор ясно различал трёх дам. Пленницы ехали верхом, лодыжки каждой из них связаны были под брюхом лошади, а руки – за спиною, и первой – Атра, в неизменном своём чёрном одеянии, затем – Аврея в платье цвета спелой ржи, а последней – Виридис в зелёном. Атра ехала выпрямившись и глядя прямо перед собою; Аврея понурила голову, и длинные рыжие пряди падали на лицо ей, а Виридис потеряла сознание, так что двое пеших негодяев поддерживали её в седле с каждой стороны. В одежде дам почти не наблюдалось беспорядка, только какой-то негодяй разорвал лиф платья Виридис и сдёрнул ткань вниз, обнажив левое плечо.

Тщательно прицелился Артур и выстрелил в лиходея, что шёл рядом с Атрой, а Заряночка – в того, что поддерживал Виридис, ибо догадалась девушка, куда полетит стрела Артура. Звон тетивы слился в один звук; оба бандита рухнули замертво, остальные на мгновение сбились в кучу, а затем опрометью бросились к зарослям по обе стороны дороги, и из тех, что побежали на север, двое не заметили Артура, облачённого в зелёные доспехи, покуда не настигла их смерть от меча Чёрного Оруженосца. А затем Артур ринулся на врагов, не скрываясь долее, и насели на него трое, но недолго радовались, ибо их оружие не пробивало броню Фаэри, а могучие удары волшебного Артурова меча рассекали кожу и кольчугу до плоти и кости; и вскорости все трое распростёрлись на земле бездыханными.

Тут семеро, что проехали было вперёд, повернули вспять и поскакали прямо на Артура, вознамерившись смять его под копытами коней, и плохо пришлось бы Чёрному Оруженосцу, несмотря на всю его силу и доблесть и неуязвимость волшебной кольчуги. Но тем временем Заряночка уже подбежала к Виридис, что рухнула с седла без чувств и беспомощно повисла на путах. Заряночка проворно перерезала верёвки на руках и ногах подруги, со всею доступной осторожностью сняла бедняжку с коня и уложила на траву, а затем поспешила к Артуру с мечом наголо, как раз когда враги снова готовы были на него обрушиться.

Но на бегу осенило вдруг Заряночку, что меч – защита слабая, а на шее у неё висит рог. Засим остановилась девушка, поднесла олифант к губам и подула в него; и раздался протяжный певучий звук, и странно было его слышать. Но ещё не отняла девушка рога от губ, как бросился на неё один из лиходеев, крича: «Ха! – ведьма, проклятая зелёная ведьма!» – и обрушил на Заряночку с седла сокрушительный удар, каковой пришёлся по шлему, и хотя добрая сталь выстояла, но девушка рухнула на землю без чувств.

Однако же обещание лесной хозяйки оказалось не пустой похвальбой, ибо ещё не угасла песнь рога, как ожили прогалины и чащи, и на дорогу хлынули вооружённые воины в зелёных доспехах, ровно таких же, как у Артура и Заряночки, и напала лесная рать на разбойников и при содействии Артура никого в живых не оставила. Тогда рыцари в зелёном поспешили к Виридис, подняли бедняжку с земли и привели её в чувство; а затем позаботились таким же образом и о Заряночке, и встала девушка на ноги и растерянно огляделась по сторонам, однако сразу же поняла, что победа одержана. А другие подошли к Аврее и разрезали её путы, сняли деву с лошади и опустили на землю; но Аврея, в смятении душевном, смутно понимала, где находится.

Артур же, убедившись, что Заряночка вновь поднялась на ноги и с виду не ранена, поспешил к Атре и перерезал её путы, освободил её и опустил на землю, по-прежнему не говоря ни слова, и остановился перед нею робко. Тут порозовело лицо девы в чёрном, и вспыхнула она, ибо узнала своего спасителя, невзирая на диковинные зелёные доспехи, и протянула ему руку, он же опустился на колени, поднёс руку к губам и поцеловал тонкие пальцы. Атра же наклонилась к юноше, и лицо её оказалось совсем близко от него, Артур же поднял голову и поцеловал деву в губы. Атра отпрянула назад, не сводя с него серьёзного, пристального взгляда, и молвила: «Ты спас меня воистину не от смерти, но от гнусного ада; и за то следует мне поблагодарить тебя. О, кабы нуждался ты в моей благодарности!» Тут грудь девушки стеснилась, и разрыдалась она, и слёзы хлынули по её щекам. Артур же понурил голову. Но вскорости успокоилась Атра и огляделась по сторонам, и окинула она взглядом поле битвы и молвила: «Кто сей хрупкий воин в зелёном, что хлопочет над Виридис? Разве не женщина это?» Покраснел Артур. «Да, это Заряночка», – признал он. «Твоя возлюбленная?» – спросила Атра. «Да, – быстро отозвался Чёрный Оруженосец, – и твоя подруга, а на сей раз ещё и твоя избавительница». – «Верно, так и есть, – отвечала Атра. – Уже пять лет я её не видела. Сердце моё рвётся к ней; порадуюсь я нашей встрече».

Помолчала Атра, и Артур тоже; затем молвила дева: «Но что медлим мы тут за пустыми разговорами, в то время как наш доблестный, великодушный и милый брат всё ещё связан и терзается душою и телом? Идём, и не задавай лишних вопросов». И быстро зашагала она по зелёной дороге, уводящей на запад, Артур же поспешил следом; и, проходя мимо Виридис, ло! – столкнулись они с Авреей, а Заряночка тем временем сняла шлем и теперь целовала и успокаивала подругу. И воскликнула Атра: «Ободрись, Виридис! Ибо приведём мы к тебе твоего избранника живым и невредимым».

Недалеко прошли они по зелёной дороге, когда наткнулись на сэра Хью, крепко связанного и прикрученного к стволу дерева; из одежды оставлена была пленнику только нательная рубашка, а рядом лежали трупы двух дюжих молодцов с перерезанным горлом; ибо эти честные люди и двое негодяев, предавшие отряд, составляли всю свиту, что взял с собою Зелёный Рыцарь в лес Эвилшо. И так случилось, что предателей поставили часовыми, когда прочие спали; и негодяи в красном напали на спящих и тут же порешили оруженосцев, а Хью привязали к дереву, чтобы подольше помучился, ибо этим путём ходили только им подобные. Всё это друзья узнали впоследствии от Зелёного Рыцаря.

Но вот заслышал помянутый Хью приближение людей и увидел Атру, а с нею – вооружённого воина, и закричал: «Ха! – что это, сестрица? Никак, помощь?» – «Да, – отозвалась она, – и погляди-ка в лицо спасителя, а неподалёку есть и ещё один, и это женщина».

Тут подоспел Артур и перерезал веревки, и как только Зелёный Рыцарь оказался на свободе, бросились друзья друг другу в объятия, и молвил Хью: «Вот теперь наконец-то жизнь моя начинает складываться так, как мне бы хотелось! А подруга твоя, нежная Заряночка, с тобою?» – «Да», – отвечал Артур. «Добрые вести! – воскликнул Хью. – И однако же кабы жив был Бодуэн, кабы и его мы могли отыскать!» Тут рассмеялся недавний пленник и молвил: «Что за жалкие отрепья, в них милым и прекрасным дамам не покажешься, братец!» – «Да что там, – отозвался Артур, – это дело поправимое, ибо вон там, где меч ударял о меч, одежды на траве валяется в изобилии». – «Фи на тебя! – расхохотался Хью. – Разве надену я платье сих грязных предателей? Ни за что, клянусь распятием! Придётся тебе, милый друг, поискать для меня нарядов в другом месте!» И рассмеялись все, словно в добрые старые времена. Но молвила Атра: «Дело обстоит куда проще, ибо непременно найдём мы собственное твоё оружие и богатое платье, ежели хорошо поищем. Воистину никого в живых не осталось, чтобы покрасть добро твоё, разве что вот этот лесной житель либо подруга его Заряночка».

С этими словами приветливо поглядела она на Артура, и снова рассмеялись все трое, хотя воистину готовы были разрыдаться; один, а именно Хью – от счастья, второй – при воспоминании о былых днях, а третья – от горечи безответной любви; хотя и её несказанно обрадовала встреча с друзьями, и величие прощения, и окончание распри.

Глава XXXIII Виридис рассказывает повесть о долгих поисках

И вот возвратились эти трое к остальным, а Виридис уже вполне пришла в себя и бросилась навстречу другу, и Хью заключил её в объятия и приласкал; а затем обернулся к Заряночке и осыпал её знаками дружеского расположения; Артур же, со своей стороны, так же поступил с Авреей и Виридис. Долгих бесед в ту пору вести они не стали, ибо спешили поскорее уехать. Но сначала вырыли друзья могилу для тех двух несчастных, что пали от руки лиходеев, и прочли молитву за их души. Что до убитых негодяев, числом два десятка и ещё два, их бросили на поживу волкам да на обед коршунам и воронам; и доспехов их и оружия тоже не тронули. Но с лёгкостью отыскали друзья одежду Хью, а также и кошель его, доверху полный золота; нашли и кольца, и пряжки, и пояса, сорванные с дам негодяями в упоении лёгкой победы.

Сперва, однако, поймали они коней по числу всадников, а остальных отпустили на все четыре стороны. Заряночка же отвела подруг в долину, дабы выкупались они в речной заводи, и принялась ухаживать за ними, словно верная служанка, так что освежились дамы и отдохнули; и сплела им Заряночка венки из лесных цветов, из шиповника и жимолости, а затем окунулась в воду сама и не надела более боевого снаряжения, но облачилась в женскую одежду. И принесла она снеди и вина из запасов Абундии и расставила всё на берегу ручья; а после поднялась по косогору к зелёной дороге, и кликнула Артура и Хью, и привела их к дамам, и велела отметить, как похорошели те и расцвели, и тут снова пошли поцелуи да ласки, а как же иначе? И позавтракали друзья в любви и согласии, хотя горько и сладко было Атре, когда Артур держал её за руку и целовал в щёку, однако же за целый мир не отказалась бы она от этого мгновения.

Так за приятной беседою скоротали они там часа три, пока день был ещё юн; и так, за расспросами да рассказами, мало-помалу известна стала вся повесть как есть, и о тех, что отправились на поиски из обжитых мест, и о тех, что выступили в поход от озера. Что до последних, здесь вы уже слышали всё, что можно рассказать, но что до прочих, тут речь вести выпало Виридис, как встарь о деяниях Рыцарей Обета на Острове Непрошеного Изо-билия. И можно было заключить по её рассказу, что хотя и жили Хью и дамы в довольстве да в радости в краю Зелёных Гор, где Хью владел немалым богатством, однако мысль об Артуре и Заряночке не покидала их. Часто думали они об этих двоих, не так, как друзья вспоминают о друзьях, о которых довольно знать и того, что живы они и, по всей вероятности, благоденствуют, но так, как друзья думают о друзьях, разлука с которыми разбивает жизнь, так что нужно с ними видеться изо дня в день. Долго судили да рядили эти четверо и пришли к тому, что Хью поручил владения свои и своих детей (ибо Виридис родила ему двух малюток женского пола) надёжным людям и забрал с собою жену свою Виридис и Аврею с Атрой, и отправились они искать Артура и Заряночку, намереваясь обойти весь мир, покуда не найдут их. И сперва, по совету Атры, поехали они в Гринфорд и там задержались на месяц и многих порасспросили, и по случайным разговорам да обрывкам фраз заключили, что Заряночка проехала через город совсем недавно. Засим оттуда поспешили они в Замок Обета и нашли его в запустении, как говорилось выше, и до самого сердца растрогало их это зрелище, но отрадно им было снова оказаться в замке. Тут натолкнулись они на священника Леонарда, и безмерно возликовал Леонард при виде давно утраченных друзей и рассказал им всё, что вы уже слышали касательно приезда в замок Заряночки, а также и отъезда её; и поведал им о видениях и призраках, что являлись в парадном зале замка, и как прекратились наваждения в тот самый день, когда Заряночка покинула Замок в Посыльной Ладье. Однако же три дня назад снова появились в замке призраки; но, когда подступили к Леонарду с расспросами касательно видений, священник замолчал, большого желания отвечать явно не проявляя, так что оставили его на время в покое.

Вести эти друзей весьма встревожили, и обсудили они дело промеж себя (посвятив в свою беседу и Леонарда тоже) и порешили, что либо затонула ладья Заряночки, либо возвратилась девушка в прежний свой дом, в Обитель у Леса, и, надо думать, снова попала в руки ведьмы; и тому они весьма огорчились, и однако же о Заряночке хоть что-то узнали они доподлинно, а вот Артур словно сквозь землю провалился.

Пока толковали друзья, Атра, что по большей части молчала, сказала так: «Первые же вести поставили нас в тупик, ибо не знаем мы пути через Великое Озеро. И это плохо, но не будем отчаиваться, ведь не дети же мы беспомощные! Разве не слышали вы, что поведал сэр Леонард касательно видений в парадном зале и о том, что появились они снова, так почему бы нам не остаться в зале на ночь (по крайней мере тем, кто не настолько боится, чтобы просидеть до утра с закрытыми глазами) и не поглядеть, не узнаем ли чего? Что скажете? Сама я готова бросить вызов приключению, чем бы это ни закончилось».

Все с этим охотно согласились, только Аврея оробела малость, но и она не пожелала остаться в стороне; и вот наступила ночь, и друзья соорудили себе ложа и уснули, а в конце концов, ближе к полуночи, Атра разбудила спутников и дала им понять, что, по её разумению, грядёт что-то необычное; и вскорости все проснулись, словно в жизни своей не смыкали глаз. И в следующее мгновение появился на возвышении призрак одетой в зелёное женщины: появился совершенно беззвучно, чему все изрядно подивились. И походила незнакомка на охотницу древних времён: на ногах – сандалии, юбки собраны у пояса, ноги обнажены; за спиною висел колчан, а рука сжимала лук.

Все, кроме Атры, сочли фантом образом Заряночки; но Атра рассказала друзьям впоследствии, будто показалось ей, что не Заряночка это вовсе, но другая, схожая с нею, словно сестра-близнец.

Незнакомка поглядела на гостей приветливо и ласково, так что те ободрились и перестали бояться, и словно бы заговорила, но только звук слов не разносился в воздухе и не достигал слуха, однако смысл речей доходил до сознания внемлющих. И вот что поведал фантом: «Вы, что ищете утраченных, поступили мудро, придя сюда, и ещё мудрее поступите, ежели отправитесь прямым путём в Обитель у Леса, а ехать вам надо вдоль западного края чащи Эвилшо. На пути у вас окажется город Гринфорд. Там возьмите себе провожатых, разумно забыв на время об осмотрительности, и наймите первых встречных, пусть даже окажутся они негодяями, и удача вам непременно сопутствует».

Тут видение растаяло, словно его и не было, а священник Леонард, каковой вместе с прочими счёл фантом образом Заряночки, сказал, что именно таким и являлся призрак его взгляду в течение последних трёх дней. Засим ложиться друзья не стали, но без промедления поскакали в Гринфорд и остаток ночи провели в пути, а на рассвете прибыли в город. Но Леонард с ними не поехал, а Хью дал себе зарок, что коли будет жив-здоров, так непременно возвратится в Замок Обета, покончит с запустением и возродит былое его величие.

Засим приехали друзья в Гринфорд и дали знать повсеместно, что отправляются с паломничеством в Эвилшо и нуждаются в проводниках; и прожили друзья в городе день-два, и многие тщились отговорить смельчаков от похода, уверяя, что предприятие сие не просто опасно, а просто-таки верная смерть. Но на третий день явились к сэру Хью два крепких молодца, вооружённые до зубов, и сказали, что хорошо знают все дороги, ведущие в Эвилшо, а также и тропы самого леса, и предложили сэру Хью свои услуги за достойную плату. Надо сказать, что молодцы эти видом своим не радовали, а походили скорее на проходимцев с большой дороги, и в свой дом сэр Хью их бы ни за что не нанял. Но тут вспомнил Зелёный Рыцарь, что излишняя осмотрительность обрекает поход на неудачу, и не суждено им отыскать дорогих друзей, коли станут они судить опрометчиво о внешности и повадках ближнего своего, засим нанял он этих двоих, и отряд выступил к западным окраинам Эвилшо.

Много городов и сёл миновали друзья по пути, и повсюду, как только узнавали люди о цели их путешествия, так тут же принимались отговаривать безумцев, слов не жалея; но друзья советам не внимали, ибо тверды были в своём намерении любой ценою отыскать Артура и Заряночку, полагая, что ежели этого не случится, тогда и жить ни к чему. И, более того, всем им, а в особенности Атре и Виридис, то и дело являлась ночью во сне одетая в зелёное женщина, будь она Заряночка или кто другой, и настойчиво призывала и манила их в лес Эвилшо.

Что до проводников, так либо притерпелись друзья к их лицам, либо в поведении их и манере держаться ничего не обнаружилось свирепого или грубого, только с течением времени друзья всё больше им доверяли, все, кроме Виридис; а вот дама в зелёном при одном только виде наёмников не могла сдержать дрожь отвращения, как оно бывает, ежели столкнёшься с гнусной ползучей тварью. Что до Атры, всё меньше замечала она, что происходит вокруг, словно все её помыслы обратились к концу путешествия.

И вот, наконец, заехал отряд так далеко, что ничего не оставалось делать, кроме как положиться на проводников, ибо оказались друзья на окраинах Эвилшо. И вступили они под сень леса, и те двое наёмников повели их через чащу потаёнными дорогами и тропами и с пути не разу не сбились.

Так ехали друзья пять дней, а на пятый вечер расположились на ночлег в лесу и поставили часовыми двоих наёмников, и на следующее утро проснулись друзья уже в руках негодяев в красном, так что Хью был связан, а двух его верных оруженосцев, кои сопровождали своего господина от самых Зелёных Гор, порешили на месте, так что битва закончилась, даже не начавшись.

На этом повесть Виридис подошла к концу, и прибавила ещё дама в зелёном, что это её крики услышали Артур и Заряночка из чащи; а закричала она, когда двое предателей-проводников схватили её и оттащили от мужа, а Хью остался стоять привязанный к дереву и обречённый на смерть, и двое негодяев оглушили бедняжку, чтобы заставить умолкнуть.

Когда же обо всём было рассказано и пробыли друзья ещё немного в прекрасной долинке, обмениваясь приветными и ласковыми словами дружбы, снова поднялись они к зелёной дороге и взяли столько лошадей, сколько нужно, и на одних погрузили скарб (ибо Заряночка не пожелала расстаться со славными доспехами, подаренными Абундией), а других оседлали, а прочих отпустили на все четыре стороны, и отправились в путь: Заряночка всю дорогу скакала рядом с Атрой, а Артур с Авреей, Виридис же требовала, чтобы Хью весь день не отходил от неё ни на шаг.

Друзья ехали быстро, так что ещё до наступления ночи добрались до Обители у Леса, и тут изумились и возрадовались гости и подкрепились незамысловатой снедью, что нашлась у хозяйки, и весело прошёл ужин; и проспали друзья покойно всю ночь под кровом того самого дома, где некогда вынесла Заряночка столько мук и познала столько страха.

ЗДЕСЬ ЗАКАНЧИВАЕТСЯ ШЕСТАЯ ЧАСТЬ КНИГИ «ВОДЫ ДИВНЫХ ОСТРОВОВ», ПОД НАЗВАНИЕМ «ДНИ РАЗЛУКИ»; И ЗДЕСЬ ЖЕ НАЧИНАЕТСЯ СЕДЬМАЯ ЧАСТЬ ПОМЯНУТОЙ ИСТОРИИ, ПОД НАЗВАНИЕМ «ДНИ ВОЗВРАЩЕНИЯ».

Часть седьмая Дни возвращения

Глава I Сэр Хью спрашивает Заряночку, в каких местах, по её мнению, братству следует поселиться

На следующий день пробудились друзья, радостные и весёлые, и казалось им, словно солнце начала лета встало не для чего иного, как для того только, чтобы озарить день их счастья. И обошли друзья все памятные для Заряночки уголки; а она прислуживала всем и каждому, словно нанялась им в служанки, а они любили её и ласкали и наперебой старались предугадать малейшее её желание.

Так проходили день за днём, и вот июнь приблизился к концу, и однажды явился Хью к Заряночке, обратился к ней и молвил: «Мы тут потолковали промеж себя, и вот отрядили меня к тебе – спросить, замыслила ли ты поселиться здесь или отправиться в другие места. Ибо теперь, когда мы снова вместе, за все царства мира не согласились бы мы расстаться, а уж с тобою и вовсе никто из нас не разлучится по доброй воле, о сестрица моя! Но ежели поедешь ты со мною в наши края, к Зелёным Горам, то в отрадной сей земле ждут тебя и богатый дом, и почёт от всего народа, и наша любовь, что пребудет с тобою вечно; и я сам, и Артур, брат мой, стяжаем вместе славу среди прочих рыцарей, и возрадуешься ты и станешь гордиться как им, так и мною».

Ответствовала Заряночка: «А ежели не могу я отправиться с тобою в те края, есть ли иной способ избежать разлуки?» Отозвался Хью: «Есть такой способ, и вот он каков: выбери любой уголок мира, где хотелось бы тебе поселиться, и мы отправимся туда вместе с тобою и никогда тебя не покинем, и будешь ты нашей госпожой и королевой». Тут расхохотался Зелёный Рыцарь и добавил: «Однако же, госпожа наша, оставил я под сенью Зелёных Гор нечто, дорогое моему сердцу, а именно, двух пригожих деток женского полу и одного-двух оруженосцев, чьи отцы служили моим отцам и чьих детей хотел бы я видеть в услужении у своих детей. Более того, оставил я там и другие ценности, как то: богатство моё и весь мой скарб. Так сочтёшь ли ты за обиду, коли отправлюсь я по необходимости за добром своим и доставлю всё сюда, в твои владения, невзирая на опасности, кои поджидают в пути?»

«Милый ты человек, – отвечала Заряночка, – и воистину друг мне; но скажи вот что: сильно ли огорчишься ты, коли придётся тебе покинуть насиженные места и отправиться вслед за той, что и не возлюбленная тебе, и не родня по крови?» Отвечал Зелёный Рыцарь: «Не настолько огорчусь, чтобы впоследствии поставить тебе это в вину. Более того, если и суждена мне горечь разлуки с родным краем, так сочту я это добрым знаком, а то столько мне выпало счастья, что, того и гляди, отвернётся от меня удача и меня погубит».

Отвечала девушка, ласково ему улыбаясь: «Сдаётся мне, что и меня судьба балует непомерно, ибо заботятся обо мне друзья столь благородные. Но теперь расскажу я тебе всё, и, может статься, разлюбишь ты меня, выслушав мою повесть. Тут, в чаще, живёт некто не из рода Адамова; она – госпожа и повелительница здешних лесов. И помогала она мне, и опекала меня, и наделила мудростью, когда пытали меня и мучили и наставляли злу; она и никто иной спасла меня от злобной ведьмы и на счастье привела к вашим возлюбленным, дабы смогла я впоследствии призвать вас к ним на помощь; и ещё дважды избавляла она меня от смертельной опасности. И отыскала она мне моего возлюбленного, собрата твоего Артура, и исцелила его от безумия и отчаяния; она и никто иной привела вас всех сюда, к нам, она же и вызволила вас от гнусных лиходеев. И поклялась я ей, что никогда с нею не расстанусь, и как могу я нарушить клятву и огорчить её, даже если бы и хотела, а ведь этого мне совсем не хочется, свидетель Господь!» И разрыдалась Заряночка при этих словах.

Но Хью поцеловал её и молвил: «Заряночка, родная моя, к чему плакать? Разве не слышала ты, что твой народ – это мой народ, и твоя земля – это моя земля, и куда бы ты ни пошла, я пойду за тобою? Или не веришь ты моему слову? Или полагаешь ты, что смогу я разлучить с тобою подругу твою Виридис, едва она обрела тебя снова? Но скажи мне, подумываешь ли ты о другой обители?»

«О да, – отвечала девушка, – никак нельзя мне удаляться от леса Эвилшо, дабы не огорчать мою мудрую матушку. Но ежели проехать через лес на запад до самого конца, то можно добраться до славного города под названием Аттерхей, каковой выстроен на самых подступах к Эвилшо. Там родилась я и там же надеюсь найти трёх достойных и дорогих друзей, доброте и великодушию коих весьма я обязана. Красив сей город, и окрестные края радуют глаз, и ты, и господин мой Артур могут стяжать там и почёт, и славу, равно как и обрести немалую власть. И полагаюсь я на твоё слово: уж не упрекай меня впоследствии за то, что заманила я тебя в те края».

С этими словами Заряночка протянула другу руку и улыбнулась ему, хотя во взгляде её всё ещё читалась тревога. Но Хью задержал руку девушки в своих ладонях, весело рассмеялся и молвил: «Ло! – ну разве не славно друзьям посоветоваться промеж себя? И что может быть лучше, как поехать в те края заодно с тобою? А как возрадуется Виридис, услышав добрые вести! Так пойду я и расскажу обо всём и ей, и остальным!»

«Ступай, милый юноша, – отозвалась Заряночка, – но что до того, чтобы перевезти сюда детей твоих и скарб твой, это, может статься, не настолько сложно и опасно, как ты думаешь; и отправишься ты в путь, когда захочешь, и чем скорее, тем лучше, а мы тут подождём, сколько надо». И ушёл Хью своим путём сообщить Виридис и прочим об этом решении, к коему пришли они промеж себя.

Глава II Заряночка советуется с лесной матушкой касательно сэра Хью

В тот же самый день Заряночка отправилась к Дубу Встреч и призвала к себе свою лесную матушку, и та пришла, улыбаясь и радуясь, и расцеловала Заряночку и обняла её, и молвила: «Вижу я, что осталась ты весьма довольна последними моими милостями и явилась просить нового дара». – «Откуда ты знаешь?» – рассмеялась Заряночка. Отозвалась Абундия: «Разве иначе стала бы ты искать со мною встречи так скоро, о упоённое счастьем дитя?» «Пришла я рассказать тебе о моём замысле, – отвечала Заряночка, – и спросить тебя, согласна ли ты со мною». Вопросила хозяйка леса: «И каков же твой замысел, дитя моё?» – «Лесная матушка, – отвечала Заряночка, – решили мы, что для нас всех хорошо бы отправиться в Аттерхей, где я родилась, и поселиться там».

Отвечала лесная хозяйка: «Этот замысел я одобряю; так бы я и сама тебе присоветовала, да только ждала, не надумаешь ли сама, и ровно так оно и вышло; потому вижу я твою мудрость и весьма тому радуюсь. А теперь проси о милости, дитя моё, и тотчас же получишь просимое».

«Да, – сказала Заряночка, – всенепременно попрошу, и тем более, что проста моя просьба и не составит тебе труда её исполнить. Сама знаешь, что Хью Зелёный Рыцарь приехал с моими подругами искать нас от Зелёных Гор и оставил в родном краю добро своё, ему весьма необходимое, и дорогих ему людей; и теперь желает он туда вернуться и увезти всё это в наши места, и хотел бы он заняться этим делом без промедления. И прошу я у тебя совета, что делать: построить ли корабль, с чем мы, пожалуй, справимся, и добраться до Замка Обета или до окрестностей его вплавь, а уже оттуда поехать посуху; или попросить, чтобы охранила и сберегла ты сэра Хью на пути через лес и позволила привезти домочадцев его тем же путём».

Ответствовала лесная хозяйка: ««Что до водного пути, тут я тебе не помощница, и сдаётся мне, что на озере подстерегают вас тенёта и ловушки и немалые опасности. Потому не велю я вам пускаться в дорогу вплавь, но пусть Зелёный Рыцарь придёт к этому древу завтра с утра, верхом и во всеоружии, и найдёт он тут троих воинов в зелёных доспехах и на добрых конях, и при них – две вьючные скотинки; и помянутые воины станут служить ему верой-правдой до тех пор, покуда не вернёт он их мне. И ежели всё-таки неспокойно у сэра Хью на душе и пугает его дорога отсюда и до Зелёных Гор, так пусть наймёт он себе столько людей, сколько сочтёт нужным, ибо моим прислужникам вручу я для него достаточно денег. Но пусть ни за что не отсылает он прочь мой эскорт, покуда не выберется из леса, как на пути отсюда до западных земель, так и на пути отсюда и до города Аттерхей, разве что ты поедешь вместе с ним. Но пока мои прислужники при нём, и сам он, и добро его не подвергаются в лесу ни малейшей опасности. Ну что, дитя моё, разве не об этой милости пришла ты просить меня?»

«Именно так, – отвечала Заряночка, – но ещё пришла я воздать тебе почести и поблагодарить тебя от души и сказать, как люблю тебя». И бросилась она в объятия Абундии и расцеловала её и осыпала ласками, и Абундия тоже в долгу не осталась.

Тут молвила хозяйка леса: «Ты – возлюбленное дитя моей мудрости; теперь убедилась я, что ты останешься верна мне и будешь любить меня, что бы ни произошло. И кажется мне, что провижу я вот что: и ты, и твой избранник заживёте в городе Аттерхей в радости и достатке, равно как и Зелёный Рыцарь, и добрые твои подруги. И ежели смогу я ещё в чём-то услужить тебе или твоим друзьям, так ты не бойся спрашивать, и всё тебе дастся. Но вот о чём попрошу я тебя: когда уедет Зелёный Рыцарь по своим делам, ты приходи сюда ко мне почаще и друзей приводи, дабы посмотрела я на них, и поговорила с ними, и полюбила их. А в особенности приведи ко мне Атру, ибо кажется мне, что она уже настолько мудра, что смогу я наставить её ещё большей мудрости и утешить её, дабы перестала она себя терзать и предаваться тоске и горю. И охотно бы вознаградила я её за то, что не держит она на тебя зла и отреклась от вражды. Ибо знаю я, дитя моё, хотя и не сердце мне подсказывает, но обретённое знание, как тяжко приходится детям Адама, когда соперник либо соперница похитит их любовь, даже если сами они впоследствии этой любовью бы пресытились и отреклись бы от неё сами. А теперь ступай, дитя, и расскажи своему другу, что я для него сделаю».

На том они расстались, и Заряночка поспешила домой и застала всё братство у ручья, за утешительной беседой, ибо рассуждали друзья о том, сколь отрадно и весело потечёт жизнь их в незнакомом краю, куда отведёт их Заряночка. Тут же рассказала им девушка про Хью и его путешествие и о том, сколь надёжный эскорт охранит его на пути через лес туда и обратно. И решили все, что лучшего и пожелать нельзя, и поблагодарили Заряночку, и воздали ей великие почести, и вовлекли в общий разговор, и присела она рядом, счастливая и довольная.

Глава III О путешествии через лес Эвилшо до города Аттерхей

Наутро в должное время отвела Заряночка сэра Хью, верхом и при мече, к Дубу Встреч, а там уже поджидали их трое вооружённых воинов в зелёных одеждах. Воины поклонились сэру Хью, и приветствовал их рыцарь как должно, а затем, не медля долее, расцеловал Заряночку и отбыл вместе с провожатыми, а Заряночка вернулась домой к друзьям.

На следующий день Заряночка привела трёх своих подруг к Дубу Встреч и показала их лесной матушке, и Абундия встретила их приветом и лаской. Аврея и Виридис изрядно оробели, ибо хозяйка леса внушала им страх, но Атра держалась свободно и смело и говорила, нимало не смущаясь. А впоследствии, когда отправлялась Заряночка навестить лесную матушку, Атра присоединялась к ней, ежели её звали, и, наконец, стала ходить одна, когда убедилась, что Абундия ей рада, так что не проходило и дня, чтобы не повидались они, и стала хозяйка леса учить деву в чёрном земной мудрости, как некогда Заряночку, и Атра зарумянилась и повеселела, чему весьма порадовалась Заряночка, а Артур ещё более, и остальные тоже остались весьма довольны.

Так шли неделя за неделей, и вот со времени отъезда Хью минул двадцать третий день, и, гуляя ввечеру в лугах неподалёку от дома, завидели друзья, что вниз по косогору скачет к ним всадник, и тут же узнали в нём сэра Хью и поспешили ему навстречу, так что и минуты не прошло, как оказался Зелёный Рыцарь среди друзей и спрыгнул на землю. И обменялись друзья радостными приветствиями и ласками; а когда с восторгами было покончено, и приняла Заряночка коня, расседлала его, поставила в стойло и принесла сэру Хью поесть-попить, и дамы, и воины уселись на траву, и Зелёный Рыцарь поведал о своём путешествии. Он уладил все свои дела в краю Зелёных Гор и передал земли свои и замки своему родичу, а именно двоюродному брату, весьма достойному рыцарю, и взял у него золота и товара сколько хотел. Затем забрал он своих дочек, и кормилицу их, и старика-оруженосца, и ещё пять воинов, из которых один приходился ему молочным братом, и прочих вассалов, многие из которых тоже достигли преклонного возраста, и уехал с ними восвояси. По пути завернул Хью в Гринфорд и переговорил с приором богатого и славного монастыря Чёрных Братьев, доверил ему немало золота, дабы восстановил тот Замок Обета, и назначил содержание четырём каноникам, дабы поселились они там, и поставил над ними приором сэра Леонарда, дабы ежедневно во время службы поминали они дорогого друга сэра Бодуэна, содействуя тем самым спасению его души. Затем поехал Хью в Замок Обета с помянутым приором Святого Остина Гринфордского, отыскал там Леонарда и уладил всё к вящему своему удовольствию. После чего возвратился он в Гринфорд, собрал своих домочадцев и снова уехал, и проводники Абундии провели его путём самым кратким через замки, и деревни, и города к окраинам Эвилшо. А затем отряд вступил под сень леса и ехал шесть дней без происшествий, а когда снова добрался до Дуба Встреч, проводники сказали, что лучше бы им всем в чаще не задерживаться, засим доставили они странников на красивую лесную полянку; там отряд и встал лагерем, там находится и посейчас. «И, – докончил Хью, – там-то спутники мои меня и ждут, и думается мне, что сегодня же вечером следует нам к ним присоединиться, если, конечно, успеете вы собрать скарб свой за это время, но что до еды, так у нас её предостаточно, и нужды в ней нет. А завтра отправились бы мы прямиком в славный город Аттерхей».

Все с этим согласились, хотя в глубине души Заряночке, пожалуй, хотелось бы пожить подольше в собственных своих владениях, но ни словом она о том не обмолвилась. И принялись друзья сбирать свой скарб, а затем повернулись спиною к Великому Озеру, вошли под сень леса и добрались до лагеря на лесной полянке. Куда как обрадовалась Виридис своим малюткам и утешила сердца вассалов Хью добрым приветом, а те, в свою очередь, счастливы были снова увидеть Аврею и Атру и весьма подивились красоте Заряночки и полюбили её всем сердцем, как старики, так и юноши. А воины Абундии наблюдали за происходящим бесстрастно, словно каменные статуи.

В тот вечер весело попировали друзья у костра. Когда же настал следующий день, отряд, нимало не мешкая, снялся с места и двинулся в путь, а проводники выбирали дорогу так хорошо и мудро, что к полудню пятого дня друзья вышли из леса и оказались на косогоре, с которого открывался вид на город Аттерхей. Тогда трое провожатых обратились к Хью и молвили: «Лорд, мы свою службу исполнили; ежели больше мы не нужны тебе, так дай нам позволение удалиться».

Ответствовал Хью: «Позволение вам дано, а в придачу я вознагражу вас щедро». Отозвался глава провожатых: «Нет, лорд, не можем мы принять никакого вознаграждения, разве что знак и залог того, что остался ты нами доволен». – «Какой такой знак?» – спросил Хью. Ответствовал провожатый: «Пусть каждый из нас поцелует леди Заряночку в губы, ибо именно она госпожа наша, поставленная над нами могущественной владычицей».

Рассмеялся Хью, но воины не рассмеялись; тогда молвил Зелёный Рыцарь: «Это уж как пожелает сама леди». – «Да будет так», – согласились воины.

Засим привёл Хью Заряночку и рассказал ей, в чём дело, и охотно согласилась девушка исполнить просьбу воинов и, более того, обменявшись поцелуем, сказала каждому: «Сие – залог любви моей к госпоже и королеве леса; так и передайте ей». С этим провожатые ушли обратно в лес.

А друзья снова сели на коней и поскакали вниз к городу Аттерхей, и великолепное зрелище являла собою кавалькада: рядом семенили вьючные лошади, одежды четырёх дам изумляли роскошью, и ослепительно сверкали доспехи и оружие рыцарей; и развернули сэр Хью и сэр Артур свои знамёна, и полотнища затрепетали на ветру.

Всё это увидели со стены часовые города Аттерхей и рассказали капитану стражи, и тот поднялся на стену со спутником, и, завидев, что из леса показался великолепный отряд, он призвал к себе четыре десятка воинов во всеоружии, облачился в доспехи и выехал за ворота вместе с ними навстречу пришлецам; и поступил он так не потому, что не разглядел, сколь малочисленен отряд, но потому, что выехали незнакомцы из чащи Эвилшо, и не знал капитан, стоит ли им доверять.

Засим встретил он пришлецов на расстоянии двух полётов стрелы от ворот и подскакал к путникам поближе, и, увидев, сколь прекрасны дамы, в особенности же Заряночка, что в тот день нарядилась в сверкающее и переливающееся платье, подаренное Абундией, убоялся воин и ещё более укрепился в подозрении, что перед ним – народ Фаэри. Но заговорил он учтиво и обратился к Хью, что ехал во главе отряда: «Прекрасный сэр, не скажете ли человеку, в чьи обязанности входит охранять покой доброго города Аттерхей, что вы за люди, и по какому делу едете, и как так случилось, что проехали вы через чащу Эвилшо, не потерпев ни малейшего убытка, с развёрнутыми знамёнами, словно помянутый лес – ваша вотчина? Ибо, по чести говоря, здесь у нас все опасаются леса Эвилшо, и никто не вступит под сень его по доброй воле».

На это ответствовал Хью: «Я прозываюсь сэр Хью Зелёный Рыцарь, а приехал я от Зелёных Гор; а это – сэр Артур по прозвищу Чёрный Оруженосец, хотя на самом-то деле он – рыцарь, и происхождения весьма знатного, и воин воистину доблестный. И был он полководцем города Гринфорда, что стоит к западу от леса далеко отсюда, и оказал городу и окрестным краям немалую услугу, разогнав и уничтожив злобные отряды Красной Крепости, каковую крепость отбили мы силой оружия у негодяев, кои удерживали её, дабы мучить и терзать добрый люд.

Что до дела нашего, надумали мы поселиться в добром городе Аттерхей, бок о бок с вами, а богатства у нас достаточно, чтобы не быть никому обязанными, и со временем можем мы оказаться для вас небесполезными, и тем более, что охотно обнажим мы мечи, защищая мир ваш и свободы города Аттерхей».

Заслышав эти слова, капитан поклонился сэру Хью и молвил: «Прекрасный сэр, хотя и неблизкий отсюда путь до города Гринфорда, однако же наслышаны мы о ваших деяниях; воистину и старейшины города, и все жители порадуются вашему приезду. Однако заклинаю вас, не серчайте, ибо по обычаю славного города никто из приезжих, явившихся со стороны Эвилшо, не может вступить под сень врат, коли не предоставит он мне залога и поручительства, будь то богатство его, или друг или спутник, или, ежели ничего и никого при нём нет, так самого себя. Засим, ежели ты, сэр Зелёный Рыцарь, дашь мне надёжный залог, тогда поверну я коней и поскачу с тобой назад, и въедем мы в Аттерхей, и несомненно, когда повидает вас мэр и поговорит с вами, помянутый залог вернут вам в целости и сохранности».

Но не успел Хью ответить, как вышла вперёд Заряночка и молвила: «Сэр капитан, ежели я, госпожа Чёрного Оруженосца, гожусь в заложники, так бери меня и, коли нужно, закуй меня в цепи для пущей надёжности». И, улыбаясь, девушка протянула ему руки, словно и впрямь ожидая, что защёлкнут на ней кандалы.

И возликовал капитан при виде подобной красоты, и взыграла в нём кровь, так что едва усидел он в седле, дивясь и восхищаясь, и молвил так: «Да не попустят святители, госпожа, чтобы причинил я тебе обиду либо неудовольствие, либо обошёлся с тобою иначе, нежели с превеликим почтением. Но заложницу твою я принимаю, сэр рыцарь, ежели согласен ты уступить её, тем паче что через час, надо думать, вновь обретёт она свободу. А теперь поедем-ка мы все к воротам».

И все вместе поскакали они к городу, а Заряночка ехала по левую руку от капитана; и, минуя жалкие лачуги за пределами стен, пригляделась девушка и узнала ту, в которой жила некогда её мать: так часто и так подробно описывала дом свой Одри.

И вот вступили они в Аттерхей, и капитан провёл гостей прямиком к городской ратуше, где восседали мэр и городские старейшины, а люд толпами следовал за ними по улицам, дивясь пришлецам и восхваляя красоту дам и благородную осанку рыцарей.

Итак, спешились всадники у городской ратуши и вскорости предстали перед мэром, и, поговорив с пришлецами недолго, мэр пришёл в себя и напрочь позабыл о страхе и робости, что испытал было при виде чужестранцев, и выказал великую радость по поводу их приезда и заверил, что в славном городе ждёт их радушный приём, и пригласил погостить в собственном доме, пока не обставят для них роскошный особняк, что город им дарит.

Но спустя два часа, когда расположились гости в доме к вящему своему удовольствию и восседали в парадном зале, просторном и богато убранном, толкуя и рассуждая о том о сём с именитыми людьми, вошли в дверь двое пригожих юношей с честными, открытыми лицами и направились прямиком к Заряночке, и первый опустился перед нею на колени и поцеловал ей руку и молвил: «О госпожа наша, ты и вправду к нам вернулась! Что за радостный день: воистину велико наше счастье!»

Увидев и услышав юношу и ощутив прикосновение его руки, Заряночка склонилась к нему и поцеловала в лоб, ибо узнала в нём Роберта Джерардсона.

Тут подоспел и второй, словно бы и он собирался опуститься на колени, да передумал; вместо того обнял он девушку и осыпал поцелуями лицо её, заливаясь слезами, а затем отпрянул и замер перед нею, весь дрожа; она же, раскрасневшись, словно алая роза, и не то смеясь, не то плача, воскликнула: «О Джайлс Джерардсон, и ты, Роберт, как же рада я видеть вас обоих; но скажите скорее, в добром ли здравии отец ваш?» – «О да, вполне, ненаглядная наша госпожа, – отвечал Роберт, – и непременно помолодеет он, словно испив воды вечной юности, когда узнает, что приехала ты с намерением поселиться среди нас, ведь так оно и есть, о возлюбленная леди, разве нет?» – «О да, воистину так, по крайней мере, на это я весьма рассчитываю, – молвила Заряночка. – Но есть тут и другие друзья, коих надлежит тебе узнать, если и впрямь мы здесь поселимся в мире и радости; а потом приведёшь ты отца своего».

С этими словами Заряночка представила юношей Артуру и Хью и трём дамам Обета, и все они оказали Джерардсонам почёт и ласково на них глянули, а Джерардсоны преклонились перед ними и прониклись к пришлецам великой любовью, в особенности же к прекрасным дамам, подругам своей госпожи.

А пока суд да дело, в зал вошёл старик Джерард собственной персоной, и, завидев его у двери, вскочила Заряночка, побежала к нему и обняла его крепко, словно была ему родной дочерью; и оба весьма порадовались встрече.

Глава IV О том, как зажили все они в городе Аттерхей в любви и согласии

По истечении семи дней мэр задал в своём доме пышный пир и созвал к себе старейшин, и местную знать, и богатых купцов, что в ту пору торговали в городе; а помянутый пир устроен был в честь дорогих гостей, и в тот день восседали они на возвышении, а собравшиеся воздавали им почести да дивились красоте их; и на протяжении ещё многих и многих дней только и слышно было, что о славе и надежде, что принесли с собою прекрасные пришлецы.

А на следующий день после пира торжественно проводили приезжих в отведённый для них дом, краше которого и представить невозможно, и пожили они там некоторое время в мире и покое, и частенько наведывались туда Джерард и его сыновья.

Но ещё не истекла зима, как город даровал Артуру, и Хью, и Джерарду почётное гражданство, и тогда обратились к двум рыцарям старейшины и главы гильдий устами самого мэра; и поведал мэр о том, что пришлецы уже отчасти знали, а именно, что у славного города появилось в последнее время немало врагов, ибо Аттерхей богат, но укреплён плохо. А теперь, когда поселились в стенах его двое таких доблестных воинов, решили старожилы усилить гарнизон, ежели только эти двое по милости своей и кротости согласятся стать их полководцами и поведут горожан на врага. И ответствовали друзья, что очень хотят жить в городе по-добрососедски и оказать людям помощь по мере сил и не станут отвергать ни почестей, ни трудов, с почестями связанных.

Этому ответу люди весьма и весьма порадовались, а затем сказал мэр, что вознамерились горожане укрепить врата и стены и возвести у западной стены величественный и красивый замок, достойный любого эрла* и выходящий, стало быть, на Эвилшо; и это пришлось полководцам весьма по душе.

Засим с приходом весны приступили к делу, и затянулись работы на пять лет, и ещё до того, как всё было готово, полководцы вступили в замок и поселились там с женами и друзьями честь по чести. А вскорости горожанам Аттерхея, хотели они того или нет, пришлось взять в руки оружие и выйти на поле битвы навстречу врагу вместе с доблестными ремесленниками и наёмными воинами, коих удалось привлечь на службу. И выказали полководцы великую доблесть и мудрость, и одержали они верх, и обрели немалое богатство и ещё большую славу; и с того самого времени стал процветать город Аттерхей под властью этих двух лордов, что правили городом, словно консулы в Риме, только не сменялись всякий год, по обычаю римлян.

Так шли дни, и жили друзья в радости и согласии, хотя с течением лет произошли среди них некоторые перемены. Ибо не прошло много времени, как стал Роберт Джерардсон поглядывать на Аврею глазами любви; и, наконец, пришёл он к Заряночке и попросил дозволения посвататься к помянутой даме, и не отказала Заряночка юноше, но весьма тому порадовалась, ибо видела, что Аврее сердечный друг весьма необходим, а лучшего, чем Роберт, и пожелать нельзя; засим со временем и эта пара обвенчалась и зажила вместе счастливо.

Воистину ещё больше порадовалась бы Заряночка, кабы сошлись Джайлс Джерардсон и Атра. Но хотя оставались эти двое сердечными друзьями и много времени проводили вместе, этого не случилось, насколько нам известно.

Старик Джерард прожил в довольстве и в радости ещё пятнадцать лет после прихода своего в Аттерхей, а затем уснул вечным сном в возрасте весьма преклонном.

Что до чащи Эвилшо, так отнюдь не только раз в год отправлялись туда Заряночка и Артур повидаться с лесной матушкой, но, может статься, раз десять, а то и чаще; и всегда встречала их хозяйка леса любовью и лаской, а они платили ей тем же.

Но Атра навещала лесную госпожу чаще прочих; ибо порою покидала она Аттерхей и друзей своих и одна отправлялась в Эвилшо, где призывала Абундию и гостила у неё по месяцу или долее. И всякий раз незадолго перед отъездом становилась Атра удручённой и молчаливой, но возвращалась из леса спокойная, приветливая и всем довольная.

А среди всех этих разъездов туда-сюда страх перед Эвилшо отчасти поутих; однако по-прежнему только самые отчаянные смельчаки осмеливались вступать под сень чащи в одиночестве, без провожатых; по большей части люди предпочитали брать с собою служителей веры, либо запасались священной реликвией или талисманом, дабы отпугнуть злобных тварей.

Теперь, когда обо всём об этом должным образом помянуто, нечего нам прибавить к рассказу о братстве друзей, большинство которых жили некогда в земле у Озера Дивных Островов, кроме как то, что любовь их вовеки не угасла, и жили они, не зная стыда, и умерли, не зная страха. И на этом истории конец.

Разлучающий поток

Глава I О реке, именуемой Разлучающим потоком, и о народе, что обитал на её берегах

Сказывают, текла некогда могучая река, и несла она свои воды на юг, где впадала в море, и там, в устье реки, в удобной и широкой гавани, стоял крупный богатый город. Город сей, заложенный так удачно, рос и процветал, и смотревшему на корабельные мачты в его гавани казалось, будто он видит сосновый лес, только стволы в том лесу очистили от коры и отполировали.

Морские приливы питали реку водой, и самые большие дромоны да круглые корабли пускались в плавание вверх по её течению. Они частенько бросали якоря у мирных поселений верхней страны, и реи их разве что не касались окон крестьянских домов, а бушприты навозных куч, где рылись свиньи да раздражённо кудахтали куры. Пылкие юноши и девушки, что просиживали торжественную воскресную мессу в серой церкви, могли разглядеть высокие мачты в окнах боковых приделов между изображениями святых. Мысли их уносились далеко от священника, бормочущего молитвы мессы, от его слов и жестов, и пред глазами их проплывали далёкие земли и диковинные народы, а в сердца прокрадывались мечты о странствиях. Они желали увидеть необычные вещицы, вроде тех, что суда с обветренными бортами и рангоутом частенько привозили к жилищам поселян, никогда не покидавших своих владений. Иным юношам и девушкам даже казалось, что, выйди они из церкви, тут же увидят спускающегося по сходням апостола Фому Индийского, прибывшего, чтобы посмотреть, как морозной зимой жители полей в верхних землях справляют Рождество да как пируют они на Святки. Даже во время отлива, когда вода опускалась и крупные морские суда с глубокой осадкой уже не могли подняться вверх по течению (а более чем за сотню миль от моря они и не заходили), эта большая река казалась широкой и величавой, и, тиховодная и спокойная в нижнем своём течении, при юго-восточном ветре несла баркасы* и другие мелкие судёнышки, что не опасались на её водах сильной качки. Если же ветер был противный, то нетерпеливые торговцы могли впрячь коней или быков, чтобы те тянули суда. И немало товаров попало так в самые разные места.

Надобно ещё сказать, что и другие реки втекали в этот большой поток, и некоторые из них были не меньше Темзы у Абингдона*, где я, записавший это сказание, живу в братстве чёрных каноников* – да пребудут благословенны святой Вильям, святой Ричард и святой Августин*, что светит нам во тьме! А иные из притоков были даже и того шире, так что в местах тех, испещрённых водными путями, водилось много рыбы.

Называлась эта река Разлучающим потоком, а город в её устье – Градом Разлучающего потока, и если знать всё то, что я поведал о течении реки да о торговых судах, поднимавшихся по ней в верхние земли, то никого не удивит такое название. Впрочем, сами горожане, как и жители земель, принадлежавших городу (но первые в особенности), не могли понять причину, по которой река носила таковое имя. Они очень любили свою реку, гордились ею и часто шутили да в незатейливых разговорах смеялись над её прозваньем, говоря, что она скорее Объединяющая, а не Разлучающая, ведь она объединила земли и жителей разных берегов да населила пустоши, позволив им расцвести. Не было ни одной дороги из тех, по которым передвигаются верхом ли или на упряжках, что заслужила бы столь много благословений или доставила столь много радости, сколько широкий речной путь. И всё же, должно быть, ни одно имя не даётся ни городу, ни горе, ни реке без причины, но люди склонны называть местности в память о деяниях или других событиях, случившихся там, а то и по иным поводам, и точно то же вполне могло произойти с Разлучающим потоком. А так как я сам кое-что ведаю об этом, то поделюсь сейчас и с вами.

Следует знать, что все блага эта могучая река даровала лишь равнинам близ города да плодородным пастбищам с пашнями холмов и долин к северу. Но ежели кто собрался бы подниматься вверх по её течению, всё дальше и дальше, то непременно достиг бы того места, где река спускалась с гор. Там, милях в двухстах от впадения реки в море, она уже не поражала своим величием, как ниже по течению, но оставалась такой же могучей и сильной. С гор вода сходила тремя большими токами и множеством меньших. Зрелище это внушало ужас и страх, ибо вода заливала всё горное ущелье, не оставляя опоры для ног путника. Даже козы не могли пройти через эти места. Только на высоте в сотню футов над водой или ещё выше того вилась тропинка, но узкая и неверная. И, словно мельничный ручей для жуков и землероек, населяющих луг подле него, была эта река для сыновей Адама и зверей, живущих в тех краях. И никто не осмеливался перекинуть мост через её воды.

И ежели вам с великими трудностями и немалыми опасностями всё же удавалось пересечь горный хребет (ибо, как уже говорилось выше, вдоль по речному ущелью никто не мог пройти) и вновь спуститься уже с другой стороны гор, то перед собой вы вновь видели ту же самую реку. К северу от гор она пересекала большую пустошь, где не было ни деревьев, ни кустарника, ни даже травы, а только скалы да песок. Здесь она была широка и неглубока, но с таким быстрым течением, какого и словами не передать. По обоим берегам её тянулись широкие безлюдные земли, усеянные камнями, что река принесла с гор. Следует знать: оттуда, вверх по течению, до самых речных истоков ещё выше в горах, река оставалась многоводной и не замедляла бега, разве что, может быть, сужалась или расширялась, смотря по тому, мелко или глубоко было её русло. Пока река текла по песчаной пустоши, в неё впадали лишь едва заметные ручейки, питали же её потоки со склонов и холмов, что видны были и с одного, и с другого берега, если идти дальше к северным горам, где, как уже говорилось, река и брала своё начало.

Если же вы пройдёте по этой пустоши миль шестьдесят, картина изменится: деревьев, правда, вы не увидите, но появится трава. Западный и восточный берега поднимутся заросшими до самых вершин склонами, увенчанными чёрными отвесными скалами. Река станет глубже и уже, и течение её усилится. Берега же поднимутся, доходя до двадцати футов, и станут ещё круче. Таким ландшафт останется ещё долгое время, разве что берега будут становиться всё выше по мере приближения верхней части речной долины к северным горам.

Чем выше вы подниметесь, тем плодоноснее станет покрытая травой земля, и в иных расщелинах или прочих укромных местах вы заметите берёзовые, а иногда и рябиновые рощицы. Но гуще всего трава растёт на берегах Разлучающего потока, там, где они слегка вздымаются, прежде чем спуститься к воде. Здесь, где река изгибается так, что какое-то время течёт на юг, на приречных холмах восточного берега, на самом изгибе петляющей реки, приютилась прелестная маленькая пашня. В этих местах, на нескольких участках, огороженных от оленей, что могли бы вытоптать посевы, выращивали рожь да немного ячменя, шедшего на солод для пива и эля, ведь население верхних земель не имело утешения в вине. Следует также сказать, что на восточном берегу Разлучающего потока земля была тучнее, чем на западном.

Что же до жителей этих земель, то даже в наше время их не-много, а в дни, когда свершались события моей повести, было и того меньше. Знать – короли, графы да старейшины – там не водилась, да и для разбойников жизнь в долине этой реки показалась бы тяжкой. И всё же люди населяли как восточную её часть, так и западную. Жители и той, и другой не были целиком отрезаны от окружающего мира. Хотя и опасным путём, но всё же можно было пройти вверх по склонам и перебраться через них, а там, миль за сорок от западного берега и за пятьдесят от восточного, путник спускался в довольно населённые земли, где стояли два или три торговых города, куда жители долины нередко наведывались, чтобы сбыть избыток шерсти и разный мелкий товар. Себе же в городах они покупали ножевые и горшечные изделия, но больше всего досок и строительного леса, которых не было дома.

Следует знать, что если название Разлучающий поток не оправдывало себя в нижнем его течении, то в верхней долине, начиная с южных гор, оно было как нельзя кстати, ибо ни одна живая душа, кроме летящей птицы, не могла пересечь воды реки. Даже если бы кто и добрался вверх по течению до того места, где река стекала с больших гор, то и это не облегчило бы ему переправу, ибо пред таковым путником предстали бы лишь отвесные скалы да нагромождения огромных утёсов – естественных крепостей, на которых в безопасности обитали орланы, скопы да кречеты. Единственное, что могли жители восточной и западной долины, это только кричать друг другу через бурлящую и клокочущую чёрную воду, и иногда им казалось, будто они общаются на некоем неизвестном ужасном языке.

Конечно, по праздникам, и прежде всего в канун летнего солнцестояния, все, воспрянув духом и одевшись в свои лучшие праздничные одежды, собирались вместе там, где река была уже всего. (Правда, нашлось бы и ещё одно, более узкое место, но об этом позже.) И на одном, и на другом берегу тогда зажигали по колесу и играли, как обычно играют по таким праздникам. И вот раздавались звуки струнных и рогов, пелись старинные песни, поднимались кружки за здоровье жителей разных берегов, а потом, наконец, все расходились по домам, пожелав друг другу удачи. Но никогда никто из живших на восточном берегу не касался руки жителя берега западного, разве что после долгих странствований могли встретиться жители торговых городов, но это случалось далеко, очень далеко от долины Разлучающего потока.

Глава II О Ведермеле и маленьком Осберне

Вот мы и подобрались к самой сути нашего рассказа. Теперь же поведаем о поселении под названием Ведермель, что расположилось когда-то на восточном берегу Разлучающего потока, ближе к горам, в самом начале долины. Оно стояло одиноко, более одиноко, чем какое бы то ни было иное во всей речной округе. Ближе него к горам стоял всего лишь один жилой дом, да что дом – небольшая хижина. Деревушка ютилась в уютном местечке: её постройки укрывал низкий широкий холм, с пологого юго-западного склона которого из года в год собирали неплохой урожай зерна. Этот холм, холм Ведермеля, возвышался посреди плоской долины на расстоянии мили от берега. Во все стороны от него простирались славные пастбища, где паслись коровы, кони да овцы. На западе эти пастбища ограничивал речной берег, а на востоке они доходили до середины склона долины, дальше заросшего кустарником: его пережигали в уголь или топили им печи. По ту сторону холмов пастбища для овец тянулись на мили вперёд.

И всё же, хотя эта земля была столь же плодородна, как и вся та страна, Ведермель не почитали за особенно удачное место для жилья, и те, у кого был выбор, не задерживались там надолго, а потому хозяину двора всегда было трудно нанять работника. Многие думали, будто бы это поселение удача обходит стороной оттого, что холм, у которого оно приютилось, исстари служил жилищем гномам да подземным духам, и теперь они сердились на детей Адама, вытеснивших их и посадивших на крыше их древнего жилища зерно. Как бы то ни было, а поселение и в самом деле не процветало. Было, правда, отмечено, что если удача и навещала его жителей, то всегда через одно поколение, переходя не от отца к сыну, а от деда к внуку. Так оно и было в то время, с которого началась наша история.

Случилось, что хозяин Ведермеля скончался, будучи ещё молодым, а через месяц-другой за ним последовала и его жена, и в доме остались только отец и мать этих двоих, здоровые и крепкие (ему было пятьдесят зим, а ей сорок пять), старуха семидесяти лет, родственница и кормилица покойного хозяина, да малый ребёнок по имени Осберн. Тогда ему исполнилось двенадцать, и был он сильным и смелым мальчуганом, высокорослым, светловолосым и миловидным. Эти четверо и жили в Ведермеле неизменно да разве что время от времени к ним на полгода нанимался работник, стеснённый в средствах. И следует сказать, что на расстоянии десяти миль от Ведермеля как вверх, так и вниз по течению по оба берега реки не было ни одного дома, кроме той хижины, что стояла ближе к горам, на четыре мили выше по течению (то место называлось Буркотом, и найти его было нетрудно). А кроме того, на семь миль вниз от Ведермеля были ещё Расколотые холмы, как их прозвали жители обоих берегов. Так вот, Ведермель стоял на отшибе, в пустынных местах, а потому каждый, кто жил там, должен был ежедневно с утра до ночи усердно работать. Даже Осберн, ещё ребёнок, участвовал в этом. И тогда, в то время, он всё больше занимался домашними делами. Изредка его можно было увидеть и на холме или в его окрестностях, где он распугивал с посевов птиц, или пропалывал зерно, или доглядывал за пасущимися близ ограды старыми конями, или изредка пас гусей. И то верно, что старики любили своего маленького внука, словно сокровище, и неохотно отпускали его далеко от дома, зная и храброе сердце, и своенравный характер мальчишки. Долина Разлучающего потока, а особенно верхняя её часть, дикие края, таила свои опасности. Время от времени какой-нибудь отчаянный отверженец бежал сюда из крупных поселений, правда, вооружённые грабители встречались редко. Бывало, ходили слухи о разбойниках, засевших в горных перевалах, и иногда недосчитывались овец, коров или лошадей. Но вседневно ребёнку стоило остерегаться бурного и быстрого течения Разлучающего потока и волков, что водились на склонах и у подножия гор. К тому жеопасность таили и существа, редко показывающиеся людям: гномы и подземные духи, ведь для них, если верить сказаниям, нет большего веселья, чем утащить в свои владения дитя сынов Адамовых. Хотя бы вот Осберна.

Осберн и в самом деле не уходил далеко от дома, но, скорее, щадя своих родных, а не из-за подлинного страха, правда, он отлично понимал, что за нарушение запрета его ожидают побои. Но вы, в свою очередь, догадываетесь, что это прилежание не могло длиться вечно. И как-то раз, когда Осберн долго не возвращался домой, его дед, отправившись на поиски, обнаружил внука не на лугу и не в потоке, а где-то между – прямо над речной быстриной. Мальчик сумел спуститься по отвесной скале, возвышавшейся вдоль берега будто бы рядами колонн, похожих на органные трубы, переломанные кое-где неведомой силой. В одном таком месте, в скальной нише, наш юнец и сидел, не в состоянии ни продолжить спуск, ни подняться обратно, пока дед не сбросил ему верёвку и не выудил его на луговую траву.

Быть может, отрока и напугали опасное приключение да побои, что достались ему за причинённые родным тревоги. Но хотя Осберн и был тронут слезами своей бабушки и её над ним причитаниями, да и не менее того тем, как старушка-кормилица оплакивала дни его жизни, что так легко могли сократиться, он ещё не раз уходил из дома на поиски неприятностей. Однажды, прогуляв где-то всю ночь, он поутру вернулся домой, счастливый и довольный, правда, сильно проголодавшийся. Когда же старик спросил внука, где тот ходил всё это время, и пообещал подбодрить его доброй поркой, отрок ответил, что не очень-то напуган таким оборотом дела, порка его не страшит, ведь он так весело провёл ночь. А был он далеко от дома, в верхней части долины, и в сумерках (стояла середина мая) встретил там весёлого парня, несколько старше себя. Тот показал ему разные забавные игры и даже привёл в свой дом, «который не построен из камня и дёрна, как наш, – рассказывал мальчик, – это просто дыра в скале. Там мы и провели всю ночь, и никого, кроме нас двоих, в пещере больше не было. Незнакомец показывал мне и другие, более странные игры – да такие чудные! Некоторые из них, правда, испугали меня».

И когда дед попросил рассказать поподробнее, что это были за игры, Осберн ответил:

– Он взял камень, ударил по нему, пробормотал какие-то слова, и камень обернулся мышью, она сначала играла с нами, ничуть не боясь, а затем вдруг стала расти, расти, пока не выросла размером с зайца и даже чуть больше – я подумал, что это была бы замечательная дичь, – но тут заяц неожиданно поднялся на задние лапы и превратился в маленького ребёнка, намного меньше меня. А потом он убежал в темноту, попискивая прямо как мышь за обшивкой стены, только громче. Ну а затем мой товарищ достал большой нож и произнёс: «А теперь, работничек, я покажу тебе забаву и в самом деле интересную». Так оно и оказалось, ибо он приставил лезвие этого ножа к своей шее и отрезал себе голову. Но крови не было, и он не свалился замертво, а просто поднял голову, приставил её на место и, встав, закукарекал что наш большой рыжий петух. Потом он сказал: «Птичка моя, петушок, а теперь я сделаю то же и с тобой». Он подошёл ко мне с ножом, но я, испугавшись, схватил его руку и отобрал нож. Тут мы начали бороться, и я повалил его, но мне сразу пришлось его отпустить: побеждённый, он стал только сильнее. Наконец, он отпихнул меня, расхохотавшись. А потом сказал: «Вот, поистине, в мой дом вошёл победитель! Что ж, я сохраню твою голову на плечах, а то вдруг мне не удастся вновь приставить её, а было бы жаль, если б с тобой случилась подобная неприятность, ведь грядут те дни, когда ты станешь настоящим победителем». После этого, оставив игры и шутки, он попросил меня сесть и послушать, а сам достал маленькую свирель, приложил к губам и начал играть. Музыка показалась мне сразу и нежной, и весёлой. Окончив игру, он поведал о лесах с высокими деревьями: там когда-то давно жили его родичи, мастера создавать прекраснейшие вещицы из золота, серебра и железа. Всё это пришлось мне по душе. Он же произнёс: «Вот что я скажу тебе: однажды ты получишь меч, выкованный отцом моего отца, выкованный ещё в стародавние времена, ведь век моих родичей довольно долог». При этих его словах мне подумалось, что он уже не похож на ребёнка, а, скорее, напоминает очень маленького старичка с седыми волосами и морщинистым лицом, хотя и без бороды, и волосы его сверкают, словно стекло. Потом я заснул, а когда проснулся, уже рассвело. Я огляделся – рядом никого не было. Тогда я встал и вернулся домой, к вам, и вот я пред вами, живой и здоровый, если, конечно, ты не задашь мне трёпки».

Можете сами судить, напугались прародители Осберна, услышав такой рассказ, или нет. Они знали, что тот, кого повстречал их внук, был гномьего рода. Бабка порывисто обняла мальчика и от всей души расцеловала его. Её примеру последовала и старая няня, которую, к слову сказать, звали Бригиттой. Она воскликнула:

– Видите, родичи, разве не моими молитвами дитя вернулось домой? Расскажи, милый, что у тебя висит на шее под рубашечкой?

Осберн рассмеялся:

– Ты повесила мне спрятанный в шёлковом мешочке клочок пергамена с начертанными на нём знаками. Не бойся, нянюшка, я буду и дальше носить его, раз уж это так важно для тебя.

– Ах, дитя ты моё дорогое, – вздохнула старушка. – Вот что скажу вам, родичи: получила я этот пергамен от нашего священника, то сильный амулет против всякого зла, ибо изображён на нём святой Крест, а кроме того начертаны имена трёх святых королей* и ещё что-то, только я не могу это прочитать, ибо писано по-латыни, как пишут все священники.

И снова обе женщины принялись обнимать и голубить отрока, а хозяин, бурча и брюзжа, стоял рядом. Впрочем, на этот раз Осберн избежал побоев, хотя взбучка ему и была обещана, чтобы подумал на досуге, прежде чем попытаться повторить подобное приключение. Со своей стороны, женщины слёзно просили отрока слушаться своего деда.

Одного только Осберн не открыл своим родичам: что гном подарил ему тот самый нож, которым, играя, отрезал себе голову, да славные ножны в придачу. Гном сказал тогда, что этот дар принесёт мальчику большую удачу. По этой-то причине маленький Осберн и прятал свой подарок под платьем, вместе с пергаменом, на котором были начертаны святой Крест и слова благой мудрости.

Глава III Волки беспокоят отару

Всё это, да и многие другие случаи, когда юный Осберн, проказничая, убегал из дома, происходили ещё прежде того времени, о котором я сейчас поведу свой сказ. Итак, Осберну, а об этом речь уже шла раньше, исполнилось двенадцать лет. Стояла поздняя осень, ночи становились всё длиннее и длиннее. С семьёй тогда жил один наёмный работник, и обязанностью его было выгонять на выпас овец, а пасли их либо на склонах восточных холмов, либо ближе к потоку, чтобы не поели траву, которой кормились коровы. Осберн по просьбе своего деда (и не без собственного желания) часто отправлялся в поля вместе с работником Джоном, чтобы помогать ему собирать овец в кучу. И вот однажды вечером Джон (а Осберн тогда не ходил с ним) вернулся с холмов позже обычного и выглядел бледным и испуганным. Он рассказал, что как только дневной свет начал тускнеть, три огромных волка напали на отару и убили нескольких овец. По самому виду Джона каждому было понятно, что он не стал сражаться с волками, а стоял в сторонке, пока те заканчивали свой ужин, а затем собрал овец, но не всех, а каких смог, опасаясь подходить близко к месту расправы. Хозяин выбранил его за трусость и хотел было даже лишить ужина, ведь, считая зарезанных волками и тех, что после разбежались, отара стала меньше на семнадцать голов. Джон выкручивался как мог: у него с собой и оружия-то не было, кроме пастушьего посоха, да и волки сразу прикончили его собаку. Пока же он оправдывался, Осберн, сидевший рядом, удивлялся, как такой крепкий и высокий мужчина мог оказаться таким большим трусом.

На следующий день Джон с хозяином всё же решили пойти на холмы, посмотреть, не удастся ли найти целыми и невредимыми хотя бы двух-трёх из пропавших овец. Каждый из мужчин взял с собой щит и короткое копьё на случай, если волчье воинство нападёт на них посреди дня. В то время Осберн по просьбе деда погнал стадо к воде. Мальчик охотно взялся за это поручение: чудесный поток, похоже, всегда манил его. Тот день пролетел для Осберна незаметно. Он бродил за овцами, заботился о них, а иногда доставал свой нож, чтобы взглянуть на него: он часто так делал, когда оставался один. Это и вправду было прекрасное оружие. Рукоять украшала причудливая резьба, клинок – золотые руны, а ножны были сплошь из серебра. Иногда Осберн стоял у кромки воды, глядя через поток, что был шириной с Темзу у Рединга* или, местами, немного уже. Но в тот день он ничего там не увидел, кроме дикой птицы да быка, с мычанием пробежавшего мимо, словно по какому делу (его пастух так и не показался). И Осберн вместе с целой и невредимой отарой вернулся домой ещё засветло. Он и не уходил далеко от дома: дед запретил ему это.

Вскоре пришли и хозяин с Джоном, и оба были не в самом лучшем расположении духа. Они не сумели найти овец, только шкуры да кости около десяти из них. А вот с волками повстречались: они вновь пришли на то место, где паслась отара предыдущей ночью, и казалось, совсем не страшились вооружённых копьями и щитами людей, а эти последние мужественно повернулись к опасности спиной и убежали прочь, теперь же они сидели рядом, искоса поглядывая друг на друга да обмениваясь колкими упрёками. Правда, оба в один голос заявляли, что волки те были огромными и свирепыми, как черти, тварями – такими, что их испугался бы кто угодно. Наконец, Джон сказал:

– Что ж, хозяин, верно говорят в нижнем Доле, что удача обходит этот дом стороной. Я вот думаю, на вас напали не обычные волки, а существа из рода тех, что могут менять свой облик. Они только в обличии волков, а на самом деле это подземные духи, гномы или колдуны, изгнанные из родных мест.

От таких слов хозяин вспыхнул гневом, как и всегда, когда Ведермелю пророчили неудачу. А в гневе он был несдержан и забывал о своих страхах. Он закричал:

– Вы только послушайте его глупости! При всём твоём росте у тебя недостаёт смелости пойти на опасность впереди твоего хозяина, который, ко всему прочему, близок к старости, а теперь ты выдумываешь эти детские сказки, чтобы прикрыть свою трусость.

Джон с ухмылкой ответил:

– Попридержи язык, хозяин. На самом-то деле ты же первый и побежал, да и в двери дома вошёл первым.

– Ты лжёшь! – возразил хозяин. – Но вот что я скажу тебе: кто бы ни боялся тогда, а тебе следует бояться сейчас.

С этими словами он поднялся и ударил работника в лицо так, что тот свалился на пол. Джон вскочил и хотел было ударить своего хозяина в ответ, но как раз в тот момент вошла хозяйка и с ней Бригитта с дымящимся горшком. Казалось, что-то удержало руку Джона, и он угрюмо, но молча сел. Хозяйка спросила:

– Что тут происходит? Ты ударился о край скамьи*, Джон? У тебя на щеке красный с синим подтёк.

И при этих словах Осберн вдруг рассмеялся и неожиданно запел:

Серые хищники, дерзкие с голода, Поднялись на холм, грабежом промышляя. Навстречу им копья, стальные, холодные: Здесь не пройдёт разорителей стая! Но зубы разбойники в гневе оскалили – И воины путь не смогли заградить: Хозяин с работником копья оставили, Чтоб лишнего груза домой не носить. Нынче же дома, поев и напившись, Один из них снова воинственным стал, Другой же, успешно опять уклонившись, Боится – двойной его страх обуял. А ты, сероглазая мать-утешитель, Накрой вновь на стол да поставь нам кувшин! Пусть оба едят: и трус, и воитель, Да тот, кто в сторонке приткнулся один. И ты, дорогая кормилица наша, Не прячься от нас, а к столу подойди, И чтоб не остыли ни мясо, ни каша, Ты труса и храброго есть усади.

Тут и все рассмеялись, хотя двое мужчин не могли при этом не кривиться. Хозяин сказал:

– Смотри, родич, как бы за песню не расплатились с тобой поркой.

Красивое лицо Осберна осветил весёлый смех, и мальчик вновь запел:

О, могучий лорд земли, Брать дубину погоди. Лучше пусть она послужит Тем, с волками кто не дружит.

Затем все приступили к еде, и ели с аппетитом. Женщинам казалось, что в их маленьком родиче скрываются задатки славного воина. Им очень понравились его песни, и они приветливо ему улыбались. Он же, взглянув на одну и на другую, сказал так:

Трёх матерей век не забуду я: Одна покинула меня, Но две остались со мной, родные, Честные, добрые, мне дорогие.

Хозяин же, поев, унял свой гнев и решил, что от внука может быть большая польза.

Глава IV Мрачный Джон покидает своего хозяина

На следующее утро приходит Джон к своему хозяину и говорит:

– Хозяин, боюсь, не смогу я уйти от тебя, расплатившись за тот пудинг в горшочке, что ты дал мне отведать вчера вечером. А потому ухожу сразу, без оплаты.

– Что ж, – ответил хозяин, – если ты должен идти – иди, и чёрт с тобой. Что же до синяка на твоей скуле, то я заплачу тебе за него, если ты, конечно, приняв плату, останешься у нас, ведь хотя ты и не очень трудолюбив, и не большой мастер работать руками, но зимой здесь довольно одиноко, и нам всё же будет недоставать твоей помощи.

Джон ответил:

– Верно, хозяин, но вот ведь ещё что верно: не нравится мне Ведермель, хоть я и не скажу, что ты дурно со мной обходился. Не нравятся мне твои вервольфы, такие большие и жуткие, что испугали двух дюжих мужчин при оружии. Не нравятся мне и твои гномы, что отрезают себе головы и приставляют обратно да приглашают к себе отроков, отпуская их домой, не причинив ни малейшего вреда. Сдаётся мне, этот гном однажды выстроит здесь себе гостевые палаты, и кто скажет, когда это случится. А я не хотел бы сидеть с ним за одним столом. Да кроме того, ещё и твой внук: он хороший мальчик и славный скальд, хотя муза и находит на него довольно-таки неожиданно, но, на мой вкус, уж чересчур многословен, и я ясно вижу, что вскоре в этом доме будет два хозяина, а для меня и одного-то достаточно. Наконец, о твоих родственницах: я прекрасно знаю, что не дождусь от них доброго слова в свой адрес. Так что пусть это будет последним, что я тебе скажу, и пора мне повернуться к тебе спиной, как только получу причитающиеся мне деньги, и отправиться искать себе кров ниже по долине. В каком-нибудь месте повеселее этого.

Хозяин кисло взглянул на него, затем развернулся и, достав из сундука суму, вынул из неё серебро, отсчитал нужное число монет и положил перед Джоном (которого с тех пор прозвали Мрачным) со следующими словами:

– Вот плата за твою работу – чистое серебро. Больше я не скажу тебе ни слова – ни доброго, ни дурного. Только одно: смотри получше, чтобы деньги твои не растаяли за несколько месяцев. А теперь пусть и ноги твоей здесь больше не будет!

Джон взял своё серебро и, уложив его в кошель, произнёс:

– Что ж, хозяин, теперь, когда со мной рассчитались, и я отплачу тебе за удар в скулу прошлым вечером.

Джон был высоким и крепким мужчиной тридцати зим от роду, а его хозяин уже несколько постарел, да и силой-то не отличался, а потому казалось, что исход драки можно было легко предугадать. Но вдруг, только Джон бросился на хозяина, как неожиданно понял, что пол будто ушёл у него из-под ног и он летит носом в землю. Когда же он захотел подняться, то увидел, что с одной стороны стоит хозяин с дубиной в руке, а с другой Осберн с обнажённым ножом*. Мальчишка смеялся:

– Ты уже и так задержался, да и многого наговорил о своём уходе, так что тебе же лучше не задерживаться надольше. Или ты думаешь, мы пригласим тебя переночевать? Нет, хотя ты и мастер болтать, но не настолько, чтобы, пока ты болтаешь, наступила ночь.

Тогда Мрачный Джон поднялся, стряхнул с себя пыль, забросил через плечо сумку, которую заблаговременно подготовил, и, выйдя из дому, направился в сторону нижней долины – он был слишком пристыжен, чтобы просить одолжить коня. Впрочем, коня бы ему дали.

За разными заботами прошёл день. Овцы паслись рядом с Мелем, но хозяин постоянно повторял, что будь то волки или нет, а на следующий день он обязательно выгонит овец на холмы. Но он так часто толковал об этом, что казалось, будто ему не особенно-то хочется это делать. Вечером хозяин достал свой старый меч (впрочем, довольно хороший) и сел шлифовать его камнем. А после все отправились спать.

Утром же, ещё прежде, чем рассвело, хозяину сквозь сон послышались чьи-то шаги. Он сел, прислушался и понял, что кто-то шарит по деревянной обшивке стены напротив его кровати-сундука, где висели три щита. А потом он разобрал, как кто-то подходит к двери. Хозяин улыбнулся и снова было лёг, как до него донеслось блеяние овец. От этого звука он встал, оделся, взял копьё и щит и, подпоясавшись мечом, вышел из дома во двор, затем со двора в сторону холмов, но очень медленно. Утренняя заря только занималась, и звёзды ещё были видны. Утро стояло безоблачное. При сером свете хозяин увидел то, что и ожидал увидеть: всё овечье стадо шло в сторону холмов, а за ним, в смутно различимых алых одеждах, следовала низенькая фигура сына Адамова.

Крестьянин улыбнулся и сказал сам себе: «Поистине, этому задире, чтобы отправиться на доблестное дело, непременно требовалось одеться по-праздничному! Сейчас я не пойду за ним, чтобы не испортить ему вкус победы, лучше оставлю его наедине с удачей. Ведь чего-чего, а удачи ему, как я посмотрю, не занимать».

И он задержался у ограды двора, а овцы всё уменьшались и уменьшались, и очертания их становились всё чётче, а алые одежды внука всё ярче. Потом крестьянин быстрым шагом обогнул холм, чтобы тот оказался между ним и домом, и тогда, уже медленнее, направился на север. При этом он говорил себе: «Парень отлично справится, а женщины будут меньше причитать, если увидят, что нет ни меня, ни моего оружия, ибо решат, будто я ушёл на холм вместе с внуком». С этими мыслями он прошёл довольно далеко, держась ближе к берегу реки.

Глава V Осберн убивает волков

Я ничего не поведаю о том, что происходило с Осберном до тех пор, пока он не вернулся вечером, гоня перед собой отару. Ни одна из овец не пропала, и даже нашлись две из потерявшихся. Юноша нёс в руках щит и копьё, на поясе его висел кинжал гномьей работы, а через плечо был перекинут довольно большой для такого мелкого юнца льняной белый мешок, в котором лежало что-то тяжёлое и сильно запачканное кровью. Юноша сперва загнал овец, а потом, не снимая мешка, прошёл в дом. Он кинул свою ношу к домашнему очагу, затем набросил на плечи балахон и сел перед мешком, заслонив его собой. К этому времени на улице начало темнеть, а в самом доме уже сгустились сумерки, только вокруг огня, маленькие язычки которого плясали на куче горящих дров, было светло. Дом стоял пустой: женщины загоняли коров, а хозяин ещё не вернулся.

Юноша сидел тихо, почти не шевелясь. Первым пришёл хозяин. Услышав блеяние овец, он с радостным сердцем поспешил к загону, а там обрадовался ещё сильнее: света восходящей луны хватило, чтобы сосчитать животных, и крестьянин заметил, что к вечеру их стало на две головы больше, чем утром. Тут уж он быстро направился к дому, а за ним поспешили и женщины, загнавшие коров в коровник, и в дом они вошли все вместе.

Хозяин позвал:

– Есть ли кто дома?

И Осберн отозвался со своего места:

– Есть, только мало, ибо сам я малый.

Все обернулись и увидели отрока, завёрнутого в балахон, и что-то ещё за его спиной, но что это было, они не могли разобрать. Дед спросил:

– Где же ты был весь день, родич? Ты всегда бесшабашен и гуллив, и, верно, розги будут достойной оплатой твоих блужданий.

Осберн ответил:

– Я пас овец. Может, я смогу откупиться от розог тем, что нашёл двоих потерянных и привёл в целости всю отару?

– Может, и сможешь, – кивнул дед. – С тобой ничего больше не приключилось?

Юноша сказал:

– А смогу ли я откупиться тем, что принёс домой хорошую добычу?

– Сможешь, если добыча и вправду хороша, – ответствовал хозяин.

– Это всего лишь три бекаса*. Я добыл их в углу того болота, – сказал Осберн.

– Бекасы! – воскликнула Бригитта. – Какой же ты ловкий, воспитанник мой, если сумел добыть их без силка и без аркебуза*. А ведь они порхают, ну что твои бабочки мартовским днём!

– Верно, тётушка, – согласился отрок, – но камень или два могут принести пользу и без натянутой тетивы, если, конечно, пускающий их достаточно ловок. Правда, я смог убить их и без камней. Спросите же меня, что за оружие я на них поднял.

С этими словами Осберн встал, встряхнулся, балахон спал с его плеч – а к тому времени бабушка зажгла свечи, – и все увидели алые и золотые праздничные одеяния юноши. Бригитта удивилась:

– А я ещё спрошу тебя, воспитанник мой, неужели мужчины ходят за бекасами в праздничных одеждах?

– Я отвечу тебе, – молвил отрок. – Оружие, что взял я на охоту, – это щит для защиты, да копьё для выпада, да нож для отделения голов. А ещё я скажу, что когда мужчины идут в бой, они обычно одеваются в самые лучшие одежды.

Отрок стоял под крышей дома, невысокий, но прекрасный. Глаза его сверкали, волосы блестели, а из уст вырывались слова:

Там, где ветра над холмами холодные, Волки бродили, худые, голодные, Рыскали серые злобными взглядами, Нет ли овец перепуганных рядом. Солнце угрюмо на битву взирало, Хищников, жертв и юнца освещало. Юноша встал между стаей и стадом – Бродягам погибель, а овцам ограда. Этому – в брюхо копьё, тому – в пасть, Третий уже побоится напасть. Глаз своих солнце сомкнуть не успело, Как бестий троих сразил юноша смелый.

– Это ты хорошо спел, – похвалил хозяин, – но покажи нам, наконец, бекасов.

Правда, прежде чем юноша успел подойти к своему мешку, ему на шею кинулись две женщины, обнимая и целуя его, словно первый раз в жизни. Но вот, вырвавшись из их объятий, Осберн наклонился над мешком и, достав из него что-то, бросил на стол. Это была отрезанная голова огромного серого волка, разевавшая пасть и сверкавшая белыми клыками. Женщины в ужасе отпрянули. Осберн же сказал:

– Смотрите, вот моя первая добыча, а вот и вторая.

И он вытащил из мешка ещё одну голову и бросил её на стол. За ней своим чередом последовая и третья голова.

– Теперь, – произнёс юноша, – мешок пуст. Как ты считаешь, дедушка, я откупился от розог? А тебя, бабушка, я попрошу дать мне поесть, ибо я голоден.

В ответ Осберна захвалили и заласкали, а стол собрали такой, словно решили во второй раз отпраздновать приход ноября*, и радовались, как радуются во время самых весёлых Святок*.

Глава VI Жители Ведермеля едут к Расколотым холмам

Дни приближались к зиме, и Осберн с того случая мог делать всё, что хотел, и ходить, куда хотел, даром, что был ещё отроком. Но он, хотя его никто и не принуждал, желал работать, а временами его тянуло побродить по округе. По правде говоря, так как детей одного с Осберном возраста в округе не было, то временами открытое поле или пустошь казались отроку более близкими друзьями, чем взрослые обитатели Ведермеля и даже чем женщины.

Пришла зима, а с ней и снег, и мороз, но не сильный, как хотелось бы многим в этих краях, ведь тогда Разлучающий поток мог бы замёрзнуть, чего, впрочем, никогда не бывало. Одним святочным утром Осберн, дед и бабка ещё задолго до рассвета собрались в путь, чтобы, дойдя до Расколотых холмов, выслушать Рождественскую мессу* в построенной на восточном берегу церкви Всех Святых, приходской церкви той округи. На противоположном берегу была другая церковь, сходная с этой во всём, и даже освящённая точно так же: в честь всех святых. Прихожанами её были жители западного берега. В тот раз Осберна впервые привели на холмы. Кроме того, обычно обе женщины оставались дома, но сейчас ничто не могло заставить старушку отказаться проделать путь до церкви вместе с мужем, ведь там она могла показать своего любимого волкоборца соседям. До поселения на Расколотых холмах было семь миль вниз по течению, и обитатели Ведермеля пошли наискось по покрытым снегом полям, подойдя к речному берегу на полдороге и затем продвигаясь уже вдоль самого его края. К этому времени почти рассвело, и Осберн, взглянув через воду, примерно в полумиле на том берегу (день был очень ясный) увидел два невысоких бугорка посреди поля, а между ними заросли низеньких деревьев. Юноша спросил у своего деда, что это стоит на том берегу, ведь он сам никогда прежде не спускался так далеко вниз по течению. Прежде, чем он убил волков, ходить в эти края ему запрещали, а после того случая Осберн изо дня в день работал по дому и в овчарне да пас овец на холмах.

Дед отвечал ему:

– Это место называется Хартшоу, и мы слышали, что с другой стороны рощи и холмов, на западных их склонах, стоят дома, принадлежащие одному семейству, и те земли именуют Холмами Хартшоу.

Осберн сказал:

– Хотел бы я однажды там оказаться. Сдаётся мне, те места приветливы, и я думаю, что его жители однажды станут частью моей жизни.

Дед ответил:

– Мы слышали, что жителей там немного: только вдова да её единственный ребёнок, малая девочка. Что же до твоего «однажды», то его ещё долго ждать. Много, очень много времени нужно, чтобы обогнуть Разлучающий поток. Разве только придёт к нам Ужасная Зима, и все земли покроются льдом, тогда воды потока остановятся, но да избавит нас от этого Господь со всеми святыми.

Некоторое время Осберн ничего не отвечал, а затем сказал так:

– Дед, нам было бы лучше сразу спуститься от дома к берегу реки. Тогда бы мы всю дорогу шли вдоль потока до самых холмов, ведь очень интересно смотреть через воды, размышляя о том, что там на другом берегу, и гадая, попадём ли мы когда-нибудь туда. Почему мы так не сделали, ведь очень удобно идти вдоль берега.

Старик ответил:

– Мы пошли самой короткой дорогой, вот и всё. Утро ведь холодное.

Но он лгал: они решили пойти наискось, чтобы обойти стороной одно место на берегу, которое жители той долины почитали за гибельное. Обо всём этом старик не хотел рассказывать своему внуку, ставшему теперь таким своевольным, он считал, что если внук услышит об опасности, то сгорит от любопытства, пока не испытает на своей шкуре, правду ли разносит молва. О месте же этом, что теперь находилось как раз за спиной путников, подробный рассказ впереди.

Обитатели Ведермеля пришли к холмам вовремя: солнце только поднялось, а люди уже собрались. При их приближении народ на западном берегу приветствовал их криками, как это вошло в обычай у жителей обоих берегов. Первым, кого они встретили, был Мрачный Джон. Старушка, будучи добросердечной женщиной, по-дружески приветствовала его, она была рада встретить знакомого, ведь ему можно было рассказать о победе её внучка над волками. Этот рассказ просто готов был сорваться с её уст при виде первого же встречного, вот он и излился во всём многословии, а народ, как мужчины, так и женщины, собирался вокруг старушки и Джона и слушал, ибо рассказчицей хозяйка Ведермеля была знатной и умела говорить без перерыва.

Мрачный Джон вынужден был дождаться конца этого рассказа, и когда старушка замолчала, он сказал:

– Что ж, сударыня, я всегда считал, что парень этот – особа заметная. И более того, так ведь и случилось, как я предупреждал вас: над вами появился новый хозяин.

С этими словами он отвернулся. Другие же, кто слушал эту историю, и таких было не один и не два, дивились рассказанному, приняв всё, что произошло, за чудо, ведь дитя встретилось лицом к лицу с тремя чудовищами, что обратили в бегство двух крепких мужчин, и убило их. А один из слушателей даже сочинил песню, которая тотчас же зазвучала над Восточным холмом, перекинувшись вскоре и через воды потока вместе с повестью о чудесном событии, и пролившись там, над Западным холмом:

Бежать от врага иль сражаться достойно – Выбор свободный для каждого воина. Грозен в бою многоопытный Джон! Стаю волков увидал как-то он, Вовремя их он успел повстречать, Чтоб было кому свой забег показать! И Осберн-малыш был бегун хоть куда, Ему не страшны ни огонь, ни вода, Но ждали его испытанья иные: Острые копья да волки лихие. Ребёнку – битва, бегство – мужу сильному, Домашним – смех, когда опасность минула.

Мрачный Джон, услышав эту песню, только ругнулся сквозь зубы, но промолчал.

И вот на обоих берегах реки в церквях зазвонили к обедне, и народ начал стекаться на службу. Осберн сидел в удобном месте позади мужчин и смотрел во все глаза да слушал во все уши, как и во весь тот день. Когда месса окончилась, на обоих берегах реки зажгли обеденные костры и разбили палатки, и вскоре все принялись за еду. Потом, когда они немного попели, настало время пить. Все сели парами, правда некоторым мужчинам пары не хватило, так как их было больше, чем женщин. Все мужчины, кроме Мрачного Джона, обходились с Осберном хорошо. Нашлась для него и хорошенькая девица семнадцати зим. Осберн, с усердием рассматривавший всех миловидных женщин (ведь он редко видел особ женского пола, кроме двух своих престарелых родственниц), был удивлён тем, какая большая радость накатывала на него, когда девушка скидывала капюшон или стягивала перчатки. Она же, хотя Осберн и был всего лишь ребёнком, смущалась, помня, что рассказывали о его доблести. И только после того, как они выпили чашу-другую, Осберн отважился обнять её за шею и поцеловать в щёки и в уста. Девушка тотчас вспыхнула, словно роза, и все, кто был с ними в одной палатке, весело рассмеялись. Юная пара завела нежные речи, и так прошло довольно много времени. Осберн держал девушку за руку до тех пор, пока пир не подошёл к концу. Окончание же его было таковым: все встали у самой кромки воды одним длинным рядом, держась за руки. Тостовая чаша пошла по рядам на обоих берегах, и люди выкрикивали друг другу заздравные тосты. Затем хором, громко закричали, на этом-то праздник и окончился, и все разошлись. В этот раз (а уже стало совсем темно, и только огни освещали собрание) девушка первая поцеловала Осберна. И ей для этого совсем не нужно было низко нагибаться, хотя она и считалась высокой девицей, ведь Осберн был довольно крепок и высок для своих лет.

И вот все разошлись по домам. И вскоре зима в Ведермеле окончилась, и больше ничего не происходило, о чём можно было бы рассказать.

Глава VII О новом знакомом и его даре Осберну

Когда же наступила весна, Осберну вновь пришлось выгонять овец на холмы, хотя он охотнее ходил бы к реке, ибо ничего не желал больше, как пересечь поток и узнать, что там, на другой стороне. Он был ещё ребёнком, и всё же, выпади случай, отправился бы искать ту милую девушку, чью руку держал в своей руке на берегу праздничным рождественским вечером, но нужда заставляла его теперь, когда зазеленела трава, присматривать за овцами.

И вот в один из тех дней, когда март уже готов был уступить место апрелю, Осберн, как обычно, погнал овец к вершине холма. Там он прошёл с ними ещё немного, всё вверх и вверх, дорога была твёрдой и каменистой, но идти это не мешало, трава по дороге, хоть и росла редко, только в неглубоких лощинках или под сенью скал, но была сочной, и овцы проворно щипали её, а юноша всё шёл и шёл за ними, пока они не привели его в маленькую зелёную долину, по которой бежал ручей. Там овцы разбрелись во все стороны и ни в какую не давали себя поймать и связать, а несколько даже перешли через окружавшие долину холмы и не желали возвращаться на зов Осберна. Его собака была ещё молодой и неопытной, а потому не могла помочь своему хозяину. И Осберн уже подумывал, не лучше ли будет ему собрать тех овец, что удастся, отвести их домой, в загон, а потом вернуться и разыскать остальных, может, и с помощью деда. Но собрать он сумел только тех, что убежали недалеко, а уже разгорячился и устал метаться да кричать на овец и собаку. Тогда юноша решил спуститься к ручью, напиться воды и немного отдохнуть, а потом уж продолжить работу. Так он и сделал. Он лёг у воды и отпил уже большой глоток, но тут ему показалось, что он услышал чьи-то шаги: кто-то спускался по зелёному склону.

Правда, юноша всё равно сперва напился и лишь потом, поднявшись на колени, огляделся. И тут же вскочил на ноги, ибо в его сторону ярдов в десяти от ручья шёл рослый мужчина. Осберн не испугался, увидев его, хотя и вздрогнул слегка, ведь это был не его дед, да и, по правде говоря, незнакомец в своём необычном наряде: алой куртке с изящной вышивкой, а поверх – в серой длинной кольчуге из мелких колец*, – не был похож на жителя долины. На левой руке, у самого плеча незнакомца, блестело большое золотое кольцо. На голове его сверкал шлем-бацинет*. Мужчина был подпоясан мечом, в руке нёс лук, а за его спиной висел колчан со стрелами. Наружность его была приятной: светлолицый, сероглазый, с жёлтыми, гладкими, словно шёлк, волосами, свисавшими до плеч, незнакомец, казалось, был очень молод.

Осберн приосанился, чтобы встретить незнакомца достойно, и звонким голосом громко произнёс приветствие: раз, другой. Несколько мгновений они стояли, глядя друг на друга через ручей, затем незнакомец благодушно рассмеялся и спросил:

– Есть ли у тебя какое имя, чтобы мне можно было обратиться к тебе?

– Я Осберн из Ведермеля, – ответил мальчик.

– Ага, – сказал воин, – это ты убил трёх больших серых волков прошлой осенью? Тех самых волков, что за день до того обратили в бегство двух вооружённых мужчин?

Осберн покраснел:

– Ну да, а что с того? Три псины с холмов напали на наших овец, и я постарался помешать им. Тебе какой-то ущерб с этого, господин?

Незнакомец вновь рассмеялся:

– Нет, мой мальчик, я любил их не больше твоего. Это не мои ручные псы. Но что же ты здесь делаешь?

– Ты и сам видишь, – отвечал Осберн, – я пасу овец, но часть из них сбежала от меня, и я никак не могу их собрать. И потому я думаю пойти домой с теми, что остались.

– Что ж, – произнёс мужчина, – это мы быстро исправим. Отдыхай здесь и жди моего возвращения – я уж мигом приведу их к тебе.

– С большой радостью, – согласился Осберн, – буду тебе очень признателен.

Воин, широкими шагами перейдя ручей, направился вверх по склону, а Осберн в немалом изумлении сел на камень, ожидая его возвращения. Незнакомца не было немногим более часа, а затем на самой макушке холмов Осберн увидел овец, спускавшихся в долину, а за ними незнакомца, погонявшего их. Приблизившись к ручью, овцы остановились как вкопанные, словно были привязаны.

Незнакомец прошёл сквозь стадо к Осберну и громко, но дружелюбно спросил:

– Что, ты ещё здесь? Я уж думал, ты побежишь домой.

– Почему я должен был побежать? – отозвался парень.

– Испугавшись меня, – ответил незнакомец.

Осберн сказал:

– Я и вправду немного испугался тебя, когда увидел впервые, на тебе же серая кольчуга* и блестящий шлем. Но приметив, что ты неплохой человек, я больше уже не боялся. Кроме того, я не прочь был вновь на тебя поглядеть, ведь ты красив да пригож, и мне очень уж хочется запомнить тебя.

Воин ответил:

– Точно так говорили и другие прежде тебя.

– Это были женщины? – поинтересовался Осберн.

– Какой ты догадливый и проворный, малыш, – произнёс воин. – Верно, женщины. Но было это уже давно.

– Ты не похож на старого человека, – сказал Осберн. – Я видел стариков, они совсем не такие, как ты.

– Не думай об этом, – ответил человек в шлеме. – Скажи мне лучше, сколько тебе лет?

Осберн ответил:

– Когда в этом году пройдут три апрельских дня, мне исполнится тринадцать лет от роду.

Человек с пустоши сказал:

– Да ты крепко сложён для своих тринадцати лет, мне это по нраву, думаю, мы ещё станем друзьями. Когда же ты вырастешь, я покажусь тебе ничуть не старше, чем сейчас, – мы будем тогда, как братья. Может, наша вторая встреча случится совсем скоро. А пока дам тебе такой совет: попробуй походить по берегу Разлучающего потока, мне кажется, там тебя ждёт твоя судьба. А теперь последнее: я приду сегодня навестить тебя, и в знак этого подарю кое-что. Ты хотя бы немного умеешь стрелять из лука?

Осберн ответил:

– Дома у нас есть один лук, и мой дед натягивает его иногда для меня и учит стрелять по мишеням, так что я немного смыслю в этом.

Тогда воин протянул ему тот лук, что держал в руке, и произнёс:

– С этим луком ты станешь умелым стрелком, ибо тот, кто получил его в дар, каждый раз будет попадать в цель, если, конечно, при этом воспользуется и моими стрелами. Вот, я дарю тебе три стрелы. И если ты сделаешь так, как я скажу, то увидишь, что их не так-то легко потерять, ибо они всегда возвращаются к владельцу. Если ты потеряешь две из них, возьми третью, выйди на ровное, пустое место, только не на луг и не в поле, повернись на северо-восток и выстрели прямо в небо, да при этом произнеси такие стихи:

На север стреляю – стрелу возвращаю. На юг я стреляю – все три возвращаю. Я в небо стреляю – к себе призываю. Все три я пустил, заклинанье готово: Ключ, и замок, и верное слово.

И тогда ты увидишь, что все три стрелы лежат у твоих ног. Бери же теперь и лук, и стрелы. Отгоним овец на вершину склона, с которого открывается вид на Ведермель.

Тогда Осберн, чувствуя, как его переполняют радость и восторг, взял лук со стрелами, и, шагая рядом с новым другом, направился через пустырь, гоня перед собой овец. По дороге незнакомец многое успел рассказать. Наконец он произнёс:

– Теперь, когда я знаю твоё имя, можно предположить, что тебе хотелось бы узнать и моё, а также, кто я. Правда, своё имя я всё же тебе не открою, ибо в вашем языке нет для него слова, но сейчас и при следующей встрече ты можешь называть меня Железноголовым. Знай также, что когда мы встретимся вновь, я буду одет по-другому. Думаю, ты узнаешь меня в том одеянии, но смотри не выкажи перед другими и знака того, что узнал меня. Что же до лука, то, мне кажется, ты не разболтаешь, от кого получил его. Посмотри, отсюда видно Ведермель. Доброго тебе пути, храбрый юноша, и не забывай моих слов.

На этом незнакомец развернулся и огромными шагами направился обратно, к пустырю. Отроку жаль было расставаться с ним, ибо он решил, что никогда раньше не встречал такого замечательного человека.

Глава VIII Хозяин нанимает нового работника

Ведермель встретил юношу новостями: дед нанял нового работника, которого тут же представили Осберну. И Осберн дружелюбно поприветствовал его. Это был высокий человек, мягкий на вид и мягкий в речах, светловолосый и голубоглазый. Он казался крепким мужем. Пришёл он в Ведермель тем самым утром. Хозяина не было дома, и мужчина попросил приюта у ведермельских женщин. Его хорошо приняли, усадили за стол. Гость рассказал, что зовут его Стефаном, что родился он вдали от городов, но ещё с юных лет поселился в Истчипинге, торговом городе, куда часто ездили жители округи. Рассказал о том, что вырос там и женился, но когда жена умерла, родив ребёнка, тоже не прожившего долго, он возненавидел это место и вернулся обратно, в долину Разлучающего потока.

И вот, когда хозяин вернулся, Стефан представился ему и сказал, что, по его разумению, сможет работать ничуть не хуже кого-либо другого, да и большой платы не потребует, лишь просит не скупиться на еду, ибо поесть он любит. Хозяину понравился работник, они сразу же договорились, и Стефан сел за второй ужин, и ел за обе щеки. Потому его сразу же прозвали Стефаном Едоком.

Хозяин увидел, что у Осберна появилось новое оружие, и спросил, откуда оно, и мальчик рассказал, что нашёл его далеко отсюда, на пустоши. Дед внимательно посмотрел на внука, но промолчал. На самом-то деле он не сомневался, что лук этот необычный и что внук опять встречался с кем-нибудь из гномьего рода или с какими другими странными существами. Но дед подумал, что Осберну необычайно везёт, а ещё, что теперь придётся добывать еду этому новому работнику-проглоту, и было бы неплохо, если бы внук мог время от времени подстрелить зверя или птицу. По виду дед решил, что лук будет верным оружием. Тут находку взял в руки Стефан, повертел, осмотрел и сказал:

– Это славная вещь, смастерившие её были умелыми оружейниками. Приятно посмотреть! Теперь, когда эта штука будет добывать к вечеру немного дичи, моя утроба не покажется хозяину ненасытной. К слову, хозяин, ты верно решишь, позволив твоему мальцу охотиться для всех нас. С таким луком, как этот, он будет попадать только туда, куда нужно.

Он кивнул и улыбнулся Осберну, и тот решил, что они с новым работником поладят.

Затем принесли ужин, и Стефан Едок расправился с ним так, словно не ел с самого восхода.

На следующий же день, когда Стефан готовился выгнать овец на холмы, он сказал Осберну:

– Пойдём со мной, молодой хозяин, ты покажешь мне путь. И захвати с собой лук и стрелы: посмотрим, сможешь ли ты подстрелить нам что-нибудь вкусненькое. На холмах можно добыть много перьев и меха.

И они пошли на холмы вместе. Временами отвлекаясь от овец, Осберн настрелял целую связку тетеревов и кроншнепов. Каждый раз он попадал в ту птицу, в какую метил, так что ни одна стрела, как и говорил незнакомец, не потерялась, ибо каждый раз оказывалась в подбитой добыче.

Хозяин был доволен, а Стефан облизывался, поглядывая на кладовую. На следующий день мальчик отпустил Стефана на холмы одного, а сам сел на коня и проскакал миль десять вдоль потока, вверх по течению, в сторону гор. Там он одной стрелой подстрелил самца оленя с десятью отростками на рогах. Положив зверя поперёк коня, он привёз его домой, на радость всем домашним. Хозяин теперь и не думал раскаиваться в своей сделке со Стефаном-едоком. Так продолжалось и дальше: каждые два или три дня Осберн выезжал в поле за добычей и редко когда возвращался с пустыми руками. В те же дни, которые проходили без охоты, Осберн делал, что хотел, и ходил, куда хотел. И он, по совету Железноголового, частенько бродил вдоль Разлучающего потока, но, как и раньше, поднимаясь вверх по течению, а не спускаясь вниз.

Глава IX Излучина Расколотого холма

Стояла середина апреля. Хозяин снарядился ехать на собрание жителей округи в селение под названием Булмидс, где жившие в долине люди обычно встречались каждую весну, чтобы всем вместе выехать оттуда в город Истчипинг и продать там осенний настриг да прочий товар. Дед отправился без провожатых, рассчитав через одну ночь быть в Булмидсе, через две в Истчипинге, а на следующий после этого день опять в Булмидсе, вернувшись, таким образом, домой на пятые сутки. И когда он покинул дом, Стефан подошёл к Осберну со следующими словами:

– Молодой хозяин, я собираюсь сейчас пойти на холмы пасти овец, тебе же нет надобности сегодня сопровождать меня, да и охотиться не нужно – дома полно мяса. Ты свободен от работы, и, будь я на твоём месте, я бы пошёл из дому прямо к воде и посмотрел бы, не наткнусь ли на что-нибудь красивое или редкое. Но послушай моего совета, если ты встретишь что-нибудь подобное, тебе не нужно рассказывать об этом никому, даже и мне. И ещё было бы неплохо, если бы ты надел свой алый плащ.

Осберн поблагодарил его и, взяв свои лук со стрелами, вышел из дому. Дойдя до реки, он повернул на юг и медленно направился вдоль самой воды, приковывавшей взгляд. Юноша смотрел вниз, на тёмно-зелёные глубины и вытянутые вдоль течения бешеные водовороты*, чьи очертания были столь отчётливы, что казалось, будто они сделаны из стали. Вода бурлила и вздымалась, журчащие вихри внезапно меняли своё направление, и Осберн с трудом различал знакомый ему луг на противоположном берегу.

Наконец, когда он проделал так более двух миль от того места, где подошёл к воде, его глазам предстал длинный прямой плёс*. Осберн взглянул вниз по течению, и ему показалось, что река закончилась, на самом же деле в этом месте она, делая резкий поворот на восток, сужалась из-за выступающего на западном берегу острого мыса. Оттуда, где теперь стоял Осберн, был виден его длинный бок, перекрывавший, как казалось, во всю ширину быстрое течение Разлучающего потока. Но течение поворачивало прежде, чем его волны разбивались о скалы, и протискивалось через узкий проход. Там оно образовывало небывалых размеров суводь, или водоворот, пытаясь освободиться от хватки подводного подножия мыса, чтобы направиться на восток, где река стремительно и неизменно несла свои воды к морю. На торце же скалы мыса, над самой излучиной, в том месте, где вода поворачивала, находилась пещера в рост высокого человека и в четыре фута шириной. Под входом в неё, на отвесной скале, над ужасными водными вихрями нависал уступ. Шириной этот уступ был лишь с ярд или около того. Вода плескалась в десяти футах под ним, а до травы, покрывавшей вершину мыса, было футов сорок. Мыс этот становился тем выше, чем дальше он выдвигался в реку, а в наивысшей своей точке футов на двадцать поднимался над основанием, переходящим в зелёный луг. Между берегами, в самом узком и прямом месте реки, было около тридцати футов, зато восточный берег, не выступающий так сильно, как западный, а, скорее, наоборот, отходящий в сторону, поднимался отвесно над водой, хотя и не так высоко, как мыс. Казалось, будто кто-то насыпал холм поперёк Разлучающего потока, но река размыла его восточный склон, так как почва там была мягче. Так, по крайней мере, думали жители долины, ибо на обоих берегах место это прозвали Излучиной Расколотого холма.

Осберн, изумлённый, стоял напротив пещеры в скале и неотрывно смотрел на бурлящие под ним воды. Течение казалось достаточно сильным, чтобы пробить борт любого судна в мире и пустить его ко дну. Юноша гадал, случайно ли возникла здесь пещера, или же она вырыта кем-то для жилья.

И в это время из неё вдруг вышел кто-то, по очертаниям похожий на человека, и остановился на уступе над водой. Юноша тотчас сообразил, что это девочка, примерно его возраста, со струящимися по плечам рыже-золотистыми волосами, одетая в короткий плащ из тёмно-синей ткани. И больше, насколько Осберн мог разглядеть, на ней ничего не было. Как уже говорилось, он, по просьбе Стефана, пришёл к берегу в своих ярко-алых праздничных одеждах. Девушка подняла взгляд и, увидев, что на восточном берегу стоит юноша, в удивлении отшатнулась, а затем вновь подалась вперёд и всмотрелась в него, прикрыв рукой глаза: с юга, играя на воде множеством ярких бликов, светило солнце. Между детьми было всего лишь тридцать футов воды, но из-за её бурления, клокотания и стремительного течения они с трудом могли расслышать друг друга. Поэтому девочка, хлопнув в ладоши, закричала звонким чистым голосом:

– О, прекрасное создание, кто ты?

Осберн засмеялся и так же громко ответил:

– Я муж, но ещё мал годами, а потому меня называют мальчиком, парнем или отроком. А кто же ты?

– Нет-нет, подожди, – отвечала она. – Мне следует сперва подойти поближе. Здесь слишком широко, чтобы пытаться перекричать волны. Поднимись к вершине берега со своей стороны, а я тем временем сделаю то же самое со своей.

С этими словами она развернулась и начала карабкаться на вершину утёса, цепляясь за сломанные чёрные стволы и сланцевые выступы. Хотя Осберн и был мальчишкой, и притом не из трусливых, он задрожал, и сердце его забилось сильнее, когда он увидел, как это маленькое создание пустилось в свой гибельный путь наверх. Юноша не мог оторвать от девочки глаз, пока она, наконец, не оказалась в безопасности на полянке. Тогда он повернулся и быстро взбежал на восточный холм, достигнув его вершины как раз в тот самый момент, когда его новая знакомая забежала на мыс со своей стороны.

Юноша молчал, пристально рассматривая её, она же, запыхавшись, тоже не могла вымолвить ни слова. Наконец, она произнесла:

– Теперь мы настолько близко друг к другу, насколько это возможно сегодня, да и на много дней вперёд или даже на всю нашу жизнь. В общем, давай поговорим.

Она поставила ноги вместе, протянула вперёд руки, да так и застыла, словно ожидая, что юноша начнёт говорить. Но он долго не находил слов, и, наконец, она сказала:

– Удивительно, почему ты не заговоришь вновь. Твой смех подобен песне милой птицы, а твой громкий, невинный голос прекрасен.

Юноша засмеялся:

– Что ж, тогда я буду говорить. Расскажи мне, кто ты. Ты из рода фей? Для гномов ты слишком мила.

Девочка хлопнула в ладоши и засмеялась:

– Я смеюсь не над твоим вопросом, просто я рада вновь слышать твой голос. Нет, нет, я не из фей, а из детей человеческих. А ты, ты не из сынов ли духов земных?

– Не более, чем ты, – ответил Осберн. – Я тоже сын поселянина, но отец мой умер, как и моя мать, поэтому я живу в Ведермеле, вверх по течению, с моими дедом и бабкой.

Она спросила:

– Они добры к тебе?

Юноша вытянулся:

– Я добр к ним.

– Какой же ты хорошенький! – воскликнула девочка. – Вот почему я и подумала, что ты из числа земных духов, я видела уже разных мужей: старых и молодых, как ты, но никто из них не был таким пригожим.

Он улыбнулся:

– Ну, я подумал, что ты из рода фей, потому что ты милая и маленькая. Не так давно я видел одну милую девушку, правда, кажется, она была старше тебя и намного выше. Но скажи мне, сколько тебе лет?

Она ответила:

– Когда пройдёт половина мая, мне будет тринадцать.

– Послушай, – сказал он, – мы почти одного возраста. Мне исполнилось тринадцать в раннем апреле. Но ты не рассказала мне, где ты живёшь и как.

Она ответила:

– Я живу на Холмах Хартшоу, здесь недалеко. Я дочь поселянина, как и ты, но мои отец и мать мертвы, и отца я даже никогда и не видела, теперь же я живу с двумя своими тётушками, и обе они старше, чем моя покойная мать.

– А они добры к тебе? – спросил юноша, улыбаясь оттого, что задавал девочке её же вопрос.

– Иногда, – ответила она, тоже с улыбкой. – А иногда и нет. Может, это потому, что и я не всегда добра к ним, не то что ты к своим домочадцам.

Осберн ничего не ответил, и девочка тоже на какое-то время замолчала. Затем он спросил:

– О чём ты думаешь?

– Вот о чём, – сказала она, – как же мне повезло увидеть тебя, ведь это такое счастье.

Он ответил:

– Мы, наверное, сможем и вновь увидеться, и уже не благодаря везению.

– О да, – согласилась она и ненадолго замолчала. Он сказал:

– Я не знаю, почему ты была в пещере. И ещё ответь, разве не опасно так лазить вверх и вниз? Почему ты так делаешь? И, я должен признаться тебе, была ещё одна причина, по которой я подумал, что ты фея, – ты вышла из пещеры.

Она ответила:

– Я расскажу тебе о пещере всё, что знаю, но сперва о том, насколько опасно спускаться к ней и подниматься сюда. Ты бы сильно расстроился, если бы я погибла на полпути?

– Конечно, – сказал юноша. – Я бы сильно расстроился.

– Ну, – произнесла девочка, – тогда не бойся, ибо такие подъёмы и спуски стали настолько привычными для меня, что уже совсем не опасны. И всё же я рада, что ты боишься за мою жизнь.

– Я очень испугался, – кивнул Осберн.

– Теперь о пещере, – продолжила девочка. – Я отыскала её два года назад, когда была совсем ещё маленькой, а эти женщины, мои тётушки, обращались со мной плохо. Я пряталась в ней каждый раз, когда не хотела, чтобы меня нашли, ведь в народе говорили, что там обитают гномы, и тётушки боялись заходить внутрь. Кроме того, каждый раз, когда я представляю, как мои родственницы спускаются по скале, чтобы найти меня там (а они высокие, и одна очень сухая, словно вырезана из дерева, а другая непомерно толстая), то меня разбирает смех!

Сказав так, она села на самый край утёса, болтая своими ножками над водой, и засмеялась, раскачиваясь взад и вперёд. Осберн тоже засмеялся. Он спросил:

– А ты не боишься гномов?

Девочка ответила:

– Милый отрок, милый мальчик, я бывала здесь уже много раз, прежде чем услыхала о гномах, и никто не причинил мне ни капли вреда. После того, как я о них узнала, я всё равно продолжала ходить сюда и осталась целой и невредимой. Но подожди, послушай ещё кое-что: я получала дары, во всяком случае, я так думаю. Я должна была пасти овец, да там, где трава посочнее. Иногда они разбредались, и мне тяжело было собрать их вместе, и тогда я приходила домой, недосчитавшись некоторых из них, и меня ругали, а иногда даже пороли, хотя в том не было моей вины. И однажды после такого наказания я забралась в пещеру, и села там, и плакала, жалуясь самой себе на зло, причинённое мне, а выйдя наружу, увидела на уступе, близ моих ног, одну вещицу. Я взяла её и поняла, что это дудочка о семи дырочках, и когда я подула в неё, раздалась нежная весёлая музыка, и я решила, что это хорошая награда, и пошла домой, взяв дудочку с собой, печали же мои развеялись. На следующий день я пасла овец (это было моим обычным делом), и они, как всегда, разбрелись, а я попыталась их собрать, но у меня ничего не вышло, и я только устала, а ещё испугалась того, что со мной сделают дома. Тогда я села на камень и, немного поплакав, решила утешиться музыкой дудочки, но – о чудо! – не успела я сыграть одну-две ноты, как все овцы сбежались ко мне, блея и ласкаясь о мои бока, и домой мы, веселясь, пришли вместе, и ни одна овца не потерялась. С тех пор так случалось со мной каждый раз, а было это почти год тому назад. Милый мальчик, как ты думаешь, чем я сейчас занята?

Осберн засмеялся:

– Развлекаешься беседой с другом, – сказал он.

– Нет, – возразила она, – я пасу овец.

И она, вытащив из-за пазухи дудочку, заиграла, и полилась очаровательная нежная мелодия, и так весело стало Осберну, что он начал приплясывать в такт и тут же услышал блеянье: со всех сторон к девушке бежали овцы. Она, вскочив, кинулась им навстречу, чтобы они не спихнули друг друга в воду, и плясала перед ними. Полы её синей одежды, единственной, что была на ней, вздымались, и мелькали нагие ступни и щиколотки, волосы развевались, да и сами овцы скакали и танцевали, словно по её просьбе. Мальчик же смотрел на них, заливисто смеясь, и думал о том, что это лучшее развлечение, какое ему только доводилось видеть. Утомившись, девушка вернулась на вершину мыса и села там, как прежде, отпустив овец бродить, где им вздумается.

Глава X Осберн и Эльфхильд беседуют

И вот, усевшись, девочка вновь обратилась к нему:

– Милый юноша, это был первый дар, и разве не должна была я решить, что кто-то невидимый, услышав мои причитания, оставил для меня эту прекрасную вещицу, и что мне ещё было делать, как не попытать счастья вновь. И вот я во второй раз спустилась в пещеру и начала жаловаться, что мне нечем прикрыть себя и ни золота у меня нет, ни серебра, как у других дев, а я ведь и вправду видела на них золотые и серебряные украшения. На этот раз, закончив причитания и выйдя на уступ, я ступала осторожно, чтобы не спихнуть в воду какую-нибудь изящную вещь. И верно – там лежала вот эта милая вещица.

Договаривая, девочка достала из-за пазухи ожерелье из золота и драгоценных камней: в нём чередовались золото и изумруды, золото и сапфиры, золото и рубины. Сверкающее на солнце, ожерелье и впрямь показалось Осберну прекрасной вещицей. Впрочем, он не знал, что далеко не у всякой королевы найдётся подобное сокровище.

– Я не решилась показать ни его, ни дудочку своим тётушкам, да это и понятно, ведь они наверняка забрали бы их у меня и сильно отругали, ибо они часто недобрым словом поминали тех существ, что обитают на мысу, и то зло, что они приносят человеческому роду. Поэтому я играла на дудочке, когда никого не было рядом, и надевала прекрасное ожерелье не под крышей дома, а под открытым небом. Посмотри, юноша, ведь как это весело показаться тебе в таком украшении.

Она отогнула воротник на своей шее, белой, как снег под коровяком*, и надела ожерелье. Осберн подумал, что оно и в самом деле ей шло: девушка стала величественней и нарядней.

Затем она продолжила:

– Ещё один дар получила я от этого пещерного народа, если таковой, конечно, обитает в пещере. Как-то раз я заболела и едва могла держать голову от слабости и усталости, тогда я украдкой пробралась сюда и, забравшись внутрь, несмотря на все трудности и опасности, начала жаловаться на свою болезнь. Только я прекратила причитать, как поняла, что меня сильно клонит в сон. Я легла на пол пещеры и заснула, уже не чувствуя себя больной. Когда же я проснулась, как мне показалось, спустя три часа, со мной всё было в порядке, и я вновь забралась на вершину мыса, сильной и весёлой, совсем не устав от подъёма. С тех пор я поступала так каждый раз, когда чувствовала себя больной, и ни разу добрый народ не оставлял меня без помощи. А тебе случалось встречать подобных существ?

Осберн рассказал о своей давней встрече с гномом и высоко поднял полученный от него кинжал, лезвие которого теперь ярко сверкало на солнце. Он уже хотел было поведать девочке и о Железноголовом, но вспомнил, что вряд ли может считать себя вправе рассказывать о нём кому бы то ни было, а потому промолчал об этом, но сказал следующее:

– Мне кажется, милая дева, ты не так уж слаба и беззащитна, раз у тебя есть такие друзья. Но скажи мне, что ты делаешь, когда не пасёшь овец?

Она ответила:

– Я умею прясть и ткать, печь хлеб и взбивать масло, да ещё молоть муку на ручной мельнице, но это тяжёлая работа, и если бы меня не заставляли, я бы не стала ею заниматься. Да и вообще никакую работу по дому я бы не выполняла, а только пасла бы овец. Но скажи мне, что умеешь ты?

Он ответил:

– Думаю, так славно сгонять овец вместе, как это получается у тебя, я не умею, но прошлой осенью я научился убивать волков, которые хотели проредить моё стадо.

Девочка встала, словно пытаясь разглядеть своего нового знакомого получше, да так и смотрела на него, крепко обхватив себя руками, а он, сообразив, что она дивится его поступку, считает его геройским, весело произнёс:

– Не такое уж это и великое дело, как думают некоторые. Всё, что нужно, по большей части, – это твёрдое сердце да верный глаз. Так я и убил трёх волков.

– О! – воскликнула она. – Теперь я знаю, что ты и есть то прекрасное дитя, тот крепкий воин, о чудесных деяниях которого я уже слышала. А теперь ты так добр, что желаешь провести день, разговаривая с бедной слабой девочкой.

Он сказал:

– Я поступаю так по своему желанию, мне нравится глядеть на тебя и говорить с тобой, ибо на тебя и вправду приятно посмотреть, ты люба мне.

Тогда она спросила:

– А что ещё ты умеешь, победитель?

Он ответил:

– Недавно все решили, что я ловок в обращении с луком, ибо во что я мечу, туда и попадаю. А потому вряд ли когда останусь без обеда.

– Да, – сказала она, – это удивительно. Теперь, если ты встретишь волка, то застрелишь его издалека, чтобы он не смог приблизиться к тебе и укусить. Впрочем, ты сейчас неохотно рассказываешь о том, что умеешь, и мне приходится спрашивать тебя о каждой подробности. Расскажи мне ещё что-нибудь.

Он ответил:

– Дома считают, что я владею искусством скальда*, ведь я умею слагать стихи.

Девочка хлопнула в ладоши, воскликнув:

– Вот это и в самом деле замечательно, раз уж ты, кроме того, умеешь убивать волков. Но как приятно было бы мне, если бы ты сочинил стихи прямо сейчас. Ты можешь так?

– Я не знаю, могу ли, – со смехом ответил Осберн. – Но давай попробую.

И вот он сел и мысленно начал сочинять стихи, а девочка стояла, глядя на него через воду. Наконец, юноша встал и запел:

Трава в лощине зеленеет, И на пригорках тает снег, Дни стали ярче и теплее, И радуется человек. Зима слепая, снег и бури Теперь лишь тени на лазури. Обвитая лозою липа Искрится золотистым светом, И обещают эти блики Сменить весну богатым летом. И воин мир благословляет, Он в нём любовь и радость чает. Могу забыть траву весною, Забыть ручей, в лесу журчащий, Иль пруд с прозрачною водою, Иль дуб, листами шелестящий. Но не забуду твои речи И наши ласковые встречи. С тобой зимою солнце греет, А без тебя и летом дождь. И вмиг становится светлее*, Как только в бражный зал войдёшь. Позволь ввести тебя в свой дом, Чтоб лето поселилось в нём.

Здесь его песня прервалась, и наступило молчание. Они смотрели друг на друга через поток, и по щекам маленькой девочки текли слёзы. Она заговорила первой:

– Это самая красивая песня, и я вижу, что ты сочинил её, сидя здесь, а значит, вся она о тебе и обо мне, да о том, как ты любишь меня, а я тебя. Я знаю, однажды ты будешь великим и могучим мужем. И вот, что мне кажется странным в этой песне, почти глупым: ты говоришь так, будто я уже взрослая женщина, а ты взрослый муж, тогда как оба мы лишь дети. И послушай, ведь нас разлучает этот могучий поток, а он будет течь вечно.

Некоторое время юноша не отвечал ей, но, наконец, произнёс:

– Я ничего не могу поделать с этим. Слова сами сорвались с моих уст, и мне кажется, если бы я утаил их, было бы хуже. Смотри, как бы вскоре я не совершил чего-то такого, чего дети обычно не совершают.

– Похоже, это правда, – ответила девочка. – И всё же пройдёт ещё много времени, прежде чем нас назовут мужчиной и женщиной. Но теперь, милый мальчик, я должна вернуться домой, иначе не избежать мне расспросов.

– Конечно, – сказал Осберн, – но всё же я хотел бы подарить тебе что-нибудь, если бы мог, но не знаю, что, разве лишь этот кинжал, выкованный гномами.

Она засмеялась:

– Это дар для мужчины, но не для меня. Оставь его себе, милый и добрый мальчик. Ведь и я была бы рада дать тебе что-нибудь в подарок. Но что? Разве вот эту дудочку? Но, боюсь, я не перекину её через воду. Я могла бы бросить тебе своё золотое ожерелье с камнями, но как бы Разлучающий поток не поглотил его. Что же мне делать?

– Ничего не надо, милая девушка, – ответил юноша. – Я совсем не хочу брать дудочку, которая отводит от тебя окрики и побои. Что же до твоего ожерелья, то это женское украшение, так же, как кинжал – мужское. Держи его у себя, пока не станешь знатной дамой.

– Что ж, – вздохнула она. – Тогда позволь мне уйти. Кажется, я не смогу сдвинуться с места, пока ты не отпустишь меня.

– Хорошо, – согласился он, – только сперва скажи, когда мне вновь прийти сюда, чтобы увидеться с тобой, а тебе со мной? Может быть, завтра?

– О нет, – ответила девочка. – Так не пойдёт, иначе они заметят, что я хожу сюда слишком часто. Для начала мы переждём три дня, а в другой раз и того больше.

Осберн сказал:

– О встрече в другой раз мы подумаем после, я же приду сюда через три дня. А теперь отпущу тебя, да и сам пойду домой. Если бы не Разлучающий поток, я бы с радостью поцеловал тебя.

– Как это мило, – проговорила девушка. – Прощай, и не забудь меня за три дня, раз уж ты спел мне сегодня такую песню.

– Я не забуду тебя так скоро, – пообещал он. – Прощай!

Девочка развернулась и с дудочкой в руке побежала с мыса вниз, и вскоре Осберн услышал нежную мелодию, блеяние овец и топот копыт: овцы последовали за хозяйкой. Эти звуки стояли у него в ушах ещё долго, пока он шёл своей дорогой к дому. День удался. Осберн решил, что понял слова Железноголового. Думал он и о Стефане Едоке, и о той особой дружбе, не такой, как с остальными домашними, что связывала их. В Ведермель он возвратился в хорошем настроении.

Глава XI Осберн кидает дар через поток

И вот спустя три дня юноша вновь направился к Излучине Расколотого холма. Когда он переступал через порог, Стефан кивнул ему, дружелюбно улыбаясь. В этот раз Осберн опять надел свою ярко-алую накидку. В руке он держал лук, но кроме трёх стрел, что дал ему человек с холмов, он взял ещё две из колчана своего деда. Кроме того, он уже время от времени думал, чем бы таким обрадовать девушку, и теперь в суме у него лежала прелестная золотая вещица, подаренная ему ещё в раннем детстве матерью. Юноша решил, что это хороший гостинец, и он сможет переправить его на другой берег Разлучающего потока.

Когда вдали показался мыс, Осберн, взглянув на его вершину, разглядел там маленькую фигурку: девушка уже пришла на место встречи и сейчас ожидала его, а потому он изо всех сил поспешил на возвышенность на своём берегу и, взобравшись туда, сразу же поприветствовал свою подругу, на что и она ответила нежным приветствием. Приглядевшись, он увидел, что она немного принарядилась к встрече: на её маленькой плоской детской груди сверкал и светился гномий дар, ожерелье, а ещё она сплела венки из весенних цветов и один возложила на голову, а другой обвила вокруг бёдер. Несколько минут она стояла на утёсе молча, и Осберну показалось, что она ждёт похвалы своему новому наряду, поэтому он произнёс:

– Ты ещё прекраснее, чем в тот раз, когда я впервые увидел тебя. В твоих краях готовятся к празднику?

– Нет, – ответила она. – Я принарядилась, потому что ждала тебя сегодня, тогда как в тот раз мы встретились неожиданно. Но скажи, какие великие деяния ты свершил на сей раз?

Осберн рассмеялся:

– Нет-нет, позволь мне для этого стать хотя бы на несколько дней старше. Впрочем, кое-какая весть для тебя найдётся: этим утром я принёс тебе гостинец, думаю, мне удастся переметнуть его через поток. Я подарю его тебе, только пообещай, что никогда с ним не расстанешься.

– От всего сердца обещаю тебе это, – кивнула она. – Но скажи мне, что это за вещица? Покажи мне её.

Осберн вынул гостинец и, держа его между указательным и большим пальцами, произнёс:

– Это золотая монетка, очень красивая, думаю, её сделали в какой-нибудь далёкой стране. Когда я был ещё очень маленьким, мне дала её мама, и, помню, она просила не расставаться с её подарком, разве только отдать тому, кому я желаю всяческой удачи, ибо эта удача и перейдёт с монеткой. И вот ты, такая красивая и милая, ты единственный мой друг из моих ровесников, и потому я желаю тебе столько удачи, сколько только может быть. А вот как я переброшу её тебе: заверну в тряпочку, привяжу к наконечнику этой стрелы (мне не жаль её) и пущу через реку.

С этими словами он опустился на колени и начал заворачивать амулет в тряпицу.

Девочке очень хотелось получить такой подарок, сердце её затрепетало от радости. И всё же она сказала:

– О, как ты добр, но, думаю, тебе не стоит отдавать мне дар своей матери. А кроме того, почему ты должен расставаться со своей удачей? Вдруг судьба не уготовила мне быть столь удачливой, как тебе, и может ведь так статься, что ты, передав мне свою удачу, сделаешь себя менее удачливым, но не добавишь её мне, если рок мой несчастлив.

Теперь, хотя юноша уже решился перекинуть золотую монетку чудной девочке, всё же слова её показались ему мудрыми, и он спросил:

– Что же нам делать?

Она ответила:

– Подожди немного, я подумаю.

И они оба ненадолго замолчали, пока девочка не подняла взгляд и не спросила:

– Эта вещица круглая?

– Да, – ответил юноша.

– Что на ней изображено? – вновь спросила она.

Осберн ответил:

– На одной из сторон два воина, а на другой Святой Крест и какие-то буквы.

Девочка вновь немного подумала и спросила:

– А она сильно испортится, если разломить её на две половины – чтобы было по одному воину и половине креста?

Он ответил:

– Это зависит от того, кому эти половинки достанутся.

Девочка сказала:

– Что же ещё нам остаётся делать, если я вижу, что ты хочешь, чтобы я разделила с тобой твой дар, а с ним, возможно, и твою удачу, кроме как разломить монету на две половины? Одна останется тебе, а вторую ты пустишь мне через поток.

Ещё во время её слов юноша вскочил и затанцевал. Он воскликнул:

– О, да ты мудра! Теперь я вижу, что именно этого и хотела от меня моя мать – разделить золото и удачу.

Сказав так, он достал монетку из тряпицы, вытащил свой кинжал, нашёл большой камень и, положив на лезвие золотую вещицу, ударил по ней – достаточно ловко, ведь он был неплохой для своих лет кузнец. Затем он встал и сказал:

– Вот, сделано! Ни один из воинов не повреждён, так как между ними было пустое место. Теперь дело за стрелой и луком!

Девушка нетерпеливо смотрела на него, сдвинув брови: Осберн взял стрелу и приставил её к тетиве.

Затем он сказал:

– Будь осторожна и стой смирно, и тогда половинка будет твоей. Смотри, я пущу стрелу так, что она попадёт в заросший травой утёс между двумя большими камнями, сзади, по правую руку от тебя.

С этими словами он поднял лук и увидел, как девочка подобрала свои юбки, словно чтобы они не помешали полёту стрелы. Он отпустил тетиву, но девочка всё ещё стояла, не шевелясь, и тогда Осберн, засмеявшись, сказал:

– Теперь, дева, иди и найди стрелу и золото.

Она, повернувшись, побежала к утёсу, взяла стрелу и дрожащими пальцами сняла тряпицу. Достав золото, она закричала:

– О, прекрасный воин! Таким и ты будешь изображён на монетке, милое дитя.

Затем она вновь подошла к обрыву и произнесла:

– Вот что странно: ни в прошлую нашу встречу, ни теперь мы не назвали своих имён. И сейчас я хочу сказать тебе, что имя моё Эльфхильд с Холмов Хартшоу. А как твоё имя?

– Эльфхильд, дитя, – ответил он, – моё имя Осберн, сын Вульфгрима, и я из Ведермеля, как уже говорил тебе. Но не думаю, будто это так уж и странно, что мы до сих пор не назвались друг другу, и, надеюсь, теперь, когда мы открыли наши имена, к нам не пристанет несчастье, ибо мне кажется, что имена дают, когда вокруг много людей, чтобы отличать их друг от друга. Что же до нас с тобой, то нас ведь только двое, поэтому достаточно мне называть тебя Девой, а тебе меня Юношей. Хотя мне и любо произносить твоё имя, Эльфхильд.

– А я желаю называть тебя Осберном, – отозвалась девочка. – Кроме того, если когда-нибудь нам с тобой придётся покинуть эти края, то, возможно, мы встретимся среди людей с множеством имён, и так быстрее узнаем друг друга. – Но, о! – неожиданно пылко воскликнула она, – ты не понимаешь, какой замечательный дар ты мне сделал! Ведь если мы сохраним половинки этой монеты навсегда, то благодаря им сможем узнать друг друга, если встретимся во внешнем мире, и лица наши уже изменятся.

Осберн сказал:

– Не думаю, что моё лицо сильно изменится, по крайней мере, до старости. Впрочем, и в старости это вряд ли произойдёт.

Девочка весело рассмеялась:

– О, мальчик Осберн, когда ты станешь мужем, и притом великим, и тебя, возможно, будут называть графом Осберном Вульфгримссоном, почему бы не измениться твоему лицу? У тебя будет борода, свирепый взгляд и уста, привыкшие выкрикивать боевые кличи. Моё лицо тоже вполне может измениться, клянусь всеми святыми. Посмотри на меня: сейчас я похожа на рыжую ворону, костлява, и ноги как веретёна, а ведь я могу вырасти в прекрасную женщину, и тогда ты и в самом деле захочешь увидеть меня. Мне почему-то кажется, что тебя будут любить женщины, и ты сам будешь любить их даже чересчур пылко.

– Со своей стороны, – сказал Осберн, – я думаю, что мне придётся часто убивать: и волков, и других злых существ, стоять перед королями и принимать от них дары, так что времени на то, чтобы любить женщин, останется немного – но тебя, Эльфхильд, я буду любить всегда.

Он покраснел, как краснеют юноши, а не дети.

Эльфхильд же сказала:

– Ты так добр ко мне, и я тоже буду любить тебя всегда. Но ответь мне, Осберн, что мне сделать, чтобы развлечь тебя?

Он ответил:

– Вновь позови к себе своей нежной дудочкой овец, это довольно забавно.

Она весело кивнула головкой, достала дудочку и заиграла, и овцы собрались к ней, толкаясь, как и прежде, и она танцевала и играла довольно долго, а Осберн хлопал в ладоши, смеялся и подзадоривал её, радуясь этому танцу. Поистине, большим удовольствием было смотреть на её чудесные движения.

Наконец, устав, она бросилась на траву на самом краю утёса и сказала, что больше не может танцевать. Осберн сердечно поблагодарил её.

Отдышавшись, она спросила, чем ещё могла бы его порадовать. Он же попросил рассказать, как она жила с теми двумя женщинами, её тётушками, и какими были её ежедневные дела. Тогда она села, как в прошлый раз, болтая ногами над страшным потоком, и начала рассказывать нежным голосом о своих радостях, о своей работе и о своих бедах. Некоторые из этих рассказов были довольно печальными, ибо две её родственницы (а они оказались совсем не старыми – старшей из них исполнилось лишь тридцать лет) обращались с девочкой очень грубо, совершенно не заботясь о ней, о чём речь пойдёт позже.

Спустя некоторое время девочка прервала рассказ о себе:

– Но, Осберн, милый, хотя ты и так добр, что желаешь слушать мои сказки, я не буду их тебе рассказывать. У меня есть истории получше: о паладинах, дамах, замках, драконах и прочем подобном, о чём я когда-то слышала. Некоторые из них мне рассказали мои родственницы, другие – путники, что заходили в наш дом отведать краюхи хлеба, ведь дом наш беден, да ещё, лучшие из этих историй, поведала мне одна старуха, живущая в лачуге неподалёку от нас. Она любит меня и научила меня многому. Я расскажу тебе об этом, если ты хочешь.

– Конечно, хочу, – отозвался юноша. – И ты получишь от меня благодарность. Я хочу подарить тебе ещё что-нибудь.

Девочка ответила:

– Если ты снова и снова будешь повторять те стихи, что сочинил в нашу первую встречу, пока я не запомню их, это будет достойной наградой за мои истории. И если хочешь, можешь сочинить ещё стихов.

– Тогда по рукам, – заключил юноша, – а теперь за работу.

И вот девочка приступила к истории о феях, а когда закончила, Осберн попросил рассказать ему ещё одну. Вторая история была длинной, и когда она завершилась, закончился и день, так что Эльфхильд уже нужно было уходить, прежде чем начало смеркаться. Тогда дети договорились о том, когда встретятся в следующий раз, и Осберну любой день, кроме завтрашнего, казался слишком далёким. Но Эльфхильд сказала, что это небезопасно, ведь тогда её родственницы начнут расспрашивать, где она бывает. И встреча вновь была назначена через три дня, да и то, если бы Эльфхильд не согласилась рискнуть ради очередной истории, она бы назначила её через неделю. И вот дети, довольные, отправились по домам.

Глава XII О госте по имени Странник

С тех пор всё повторялось. Время от времени мальчик с девочкой встречались, стоя каждый на своём берегу, только Осберн не всегда наряжался празднично: он чаще надевал домотканину*. Зато на день рождения Эльфхильд выбрал самую лучшую свою одежду. Больше не происходило ничего, о чём стоило бы поведать. Иногда кто-нибудь из детей болел, иногда бывало, что родственницы Эльфхильд не выпускали девочку из дома, и тогда дети не встречались, но никогда этого не было по их собственной воле. Тот, кто приходил на заветное место и видел, что второго не было, сильно горевал, и особенно горевал Осберн, его детское сердце разрывалось от печали, смешанной с гневом. В такое время Разлучающий поток казался ему кольцами обвившей его и старающейся задушить змеи, и тогда он возвращался домой в полном отчаянии.

Так прошли весна, лето и ранняя осень. В Ведермеле всё протекало гладко, его хозяин был вполне доволен своим новым работником, который если и ел за двоих, то работал за троих. Осберн тоже сильно привязался к Стефану, а Стефан, со своей стороны, всегда что-нибудь придумывал на радость мальчику. Особенно хороши были две его выдумки. Во-первых, он, как и Эльфхильд, знал всякого рода сказания и истории, и часто, когда они с Осберном оба пасли овец, Стефан рассказывал их мальчику день напролёт. Нередко Осберн восклицал: «Прекрасная сказка, но я уже слышал её раньше, только сказывали её по-другому: вот так и так». И вправду, он многое уже слышал от Эльфхильд. Во-вторых, Стефан был чрезвычайно искусным кузнецом и учил этому искусству Осберна, так что к окончанию года тот уже и сам обещал овладеть ремеслом кузнеца в совершенстве. Более того, иногда Стефан брал кусок железа и совсем немного серебра, например, флорин (серебряную монетку) из своих запасов и делал из них брошку или цепочку, или кольцо, которое носят на руке, да так затейливо и изящно, что приятно было посмотреть! И все эти вещицы Стефан с радушной улыбкой отдавал Осберну, а Осберн брал их, ликуя в душе, ведь теперь у него появлялся ещё один подарок для Эльфхильд, и каждый из этих подарков он переправлял через реку при следующей же встрече. Но иногда, когда сердце мальчика переполнялось благодарностью, он говорил кузнецу: «Ты даёшь мне так много и так добр ко мне, не знаю, смогу ли когда-нибудь отплатить тебе за это». Но Стефан обычно отвечал ему: «Не бойся, хозяин, придёт время, когда ты сможешь сделать столько, что расплатишься сразу за всё».

Однажды, в начале октября произошла следующая история. Сильный юго-западный ветер, ревевший весь день, всё крепчал, и когда в доме зажгли свечи, он превратился в шторм. И дул с такой силой, что казалось, будто он сейчас приподнимет крышу дома. И тут во входную дверь постучали, Стефан подошёл к ней, отворил и вернулся с человеком, промокшим до нитки и сильно потрёпанным ветром. Человек этот был высок, желтоволос, красив и прекрасно сложён, но большую часть лица его скрывала неухоженная борода, и ноги его не знали башмаков. И всё же с первого взгляда было понятно, что это человек храбрый, и держался он независимо и свободно, хотя одежда его была бедна. Под мышкой он нёс что-то длинное, завернутое в ткань, обвязанную бечевой и в нескольких местах запечатанную жёлтым воском.

Когда гость вошёл, хозяин вскочил, словно собираясь выставить его вон. Он даже пробормотал: «Наш дом не убежище для бродяг», правда взглянув при этом на Осберна, ибо тот вырос очень своевольным, и ничего в доме не делалось без него, а тот сразу поднялся и, подойдя к пришлецу, пригласил его войти, ведь за окнами бушевала непогода. Затем он взял его за руку, подвёл к очагу и обратился к бабушке с такими словами:

– Хозяюшка, наш гость пришёл с ненастья, и прежде, чем он сядет с нами за стол, хорошо бы тебе отвести его во внутреннюю комнату, омыть ему ноги да найти сухую одежду.

Хозяйка, радушно взглянув на гостя, попросила его следовать за ней. Он пошёл, но ещё прежде, чем гость развернулся спиной к хозяевам, Осберн, посмотрев на него, поймал его ответный взгляд, и отныне никакие лохмотья не могли разуверить его в том, что это был его друг Железноголовый. Вскоре гость вернулся в зал, одетый и обутый пристойно, настолько, насколько смогли его одеть наспех, и Осберн проводил его к своему собственному месту за столом и сам подал ему чашу. Стефан тоже старательно прислуживал незнакомцу, и тот мог бы подумать, что попал в гостеприимный дом, если бы только временами дед не кидал на него слегка недружелюбные взгляды, но он совсем не противился тому, что делали его домашние, и этих взглядов можно было и не замечать.

Когда же гость сел, он взял свой длинный свёрток и, отдав его Осберну, произнёс:

– Ты так добр к бродяге, что я осмелюсь просить тебя ещё об одной милости: позаботься об этом свёртке, пусть никто другой не прикасается к нему, и верни мне его завтра утром перед моим уходом.

Осберн согласился на это, взял свёрток и положил его под изголовье своей кровати. Тут принесли еду, и ужин удался на славу. Гость казался благородным, был обходителен и весел, так что никто, кроме деда, уже не вспоминал о тех лохмотьях, в которых незнакомец вошёл в дом с непогоды. Да и дед заметно подобрел после того, как увидел, что хотя гость и ест и пьёт, как подобает высокородному человеку, но не требует такого обилия для насыщения своей утробы, как Стефан.

Прежде чем все начали есть, гость произнёс:

– Раз вы, даже не узнав моего имени, так добры ко мне, я скажу вам, что меня называют Странником, и да возрастёт добро сего дома!

Затем чаша пошла по кругу, и пили до поздней ночи. Когда же выпили по последней, Осберн отвёл Странника в комнату для гостей, поцеловал на ночь, но ничем не выдал, что узнал его.

Глава XIII Железноголовый даёт Осберну меч Широкий Косарь

С наступлением утра гость вышел в зал, где уже собрались все домашние, и сказал хозяйке:

– Госпожа, я бы хотел снять одежды, что ты одолжила мне вчера вечером, и вновь надеть мои, а эти оставить здесь, но свои я не нашёл.

– Ни ты, никто другой, дорогой гость, не найдёт этих тряпок, – отвечала она, – разве что они вновь обретут жизнь, когда на Страшном суде ты воскреснешь из мёртвых, ведь час назад я с миром погребла их в саду. Спаси нас Господь, если в Ведермеле не могут потратить ярд-другой домотканины на гостя, чьи одежды изорвала буря.

Странник удовлетворённо кивнул ей, Осберн же спросил:

– Скажи, гость, куда ты поскачешь утром, ибо я хотел бы немного проводить тебя.

– От твоей двери я направлюсь на юг, добрый хозяин, – отвечал Странник, – что же до «поскачешь», то скакать мне придётся на своих двоих, если я не захочу стать конокрадом.

– В этом нет необходимости, – возразил Осберн, – мы найдём тебе доброго коня, и если ты не вернёшь его обратно, то невелика потеря: меньше сена на зиму запасать. Стефан, сходи посмотри, чтобы кони были осёдланы и взнузданы к тому времени, когда мы перекусим.

Гость засмеялся и, взглянув на деда, спросил:

– А что ты скажешь, хозяин, принимать ли дар?

Дед немного печально улыбнулся:

– Принимать. Поистине, это дело мальца дарить, ибо всё это однажды станет его, и неважно, много ли останется к тому времени.

– Я принимаю дар, – ответил гость. – Он от чистого сердца. Но прости меня, хозяин, если не смогу расплатиться с вами, ибо в дом ваш я пришёл оборванцем.

После этого разговора все сели завтракать. Ветер, дувший прошлым вечером, совсем утих, небо прояснилось, солнце светило ярко, и было почти тепло для середины осени. Осберн подал Страннику запечатанный свёрток, тот принял его и, приторочив к седельной луке, вскочил в седло сам. Осберн, одетый в свой праздничный наряд, тоже оседлал коня, и они отправились к холмам. Ехали быстро, почти не разговаривая друг с другом.

Так они, миновав последнюю на пути к горам хижину, оказались в прелестной лощинке, через которую к Разлучающему потоку бежал прозрачный ручей. Вся она заросла кустами и небольшими деревцами, и в ней-то Странник, вернее Железноголовый, натянул поводья и сказал Осберну:

– Мне кажется, мы далеко заехали, и тебе нет нужды провожать меня ещё дальше, парень, так что давай спешимся и присядем у ручья.

Так они и сделали. Коней привязали к терновому кусту неподалёку, Странник снял с седла свой свёрток и спросил Осберна:

– Угадаешь, что это такое?

Осберн покраснел:

– Это меч, который ты обещал мне прошлой весной.

Странник рассмеялся:

– Острый у тебя взгляд – разглядеть меч под всеми этими навощёнными холстинами, которыми я обернул его. Уверен, это взгляд воина. Ты правду сказал – это твой меч.

И он начал разворачивать ткань, а мальчик нетерпеливо следил за его движениями.

Наконец, показались эфес и ножны: золотые навершие и перекрестье эфеса были выкованы так искусно, как не мог бы выковать в то время ни один кузнец, черенок же был обмотан золотой проволокой. Сделанные из коричневой воловьей кожи ножны, в которых скрывалось несущее смерть белое лезвие, усеивали золотые и серебряные шишки. Завязки из алого шёлка также оканчивались золотыми головками.

Осберн произнёс:

– О, как ты добр, раз принёс мне этот меч. Можно его подержать?

– Можно, – улыбнулся Железноголовый, – только осторожно, осторожно! – Он увидел, что юноша взялся за завязки. – Не развязывай эти завязки, иначе тебе не устоять – и ты вытянешь меч. Он выкован мастерами давно ушедших лет, а зовётся Широким Косарём, и такой ярый и своевольный, что никогда не вернётся в ножны, пока не заберёт чью-нибудь жизнь. Поэтому всегда будь осторожен, ибо он нанесёт большой ущерб, если ты обнажишь его пред небом и землёй, не имея на то должного повода.

Храбрый юноша несколько испугался, но спросил:

– Скажи мне, славный лорд, когда я должен вынимать Широкий Косарь?

Железноголовый ответил:

– Только когда пред тобой предстанет враг, тогда смелее вынимай меч, ибо его лезвие никогда не затупится ни от злого глаза, ни от козней колдуна, как это иногда случается с обычными клинками, выкованными в наши дни. Могучий муж шептал над ним многие заклятия, и ни один клинок не осилит твоего, разве только его брат, выкованный теми же руками, если таковой существует на земле, что едва ли. Вот у тебя и появился меч. Но я хочу предупредить тебя: не будь ни смутьяном, ни буяном и не вынимай Широкого Косаря в глупой ссоре или по приказу тирана да злодея, ибо тогда твоя удача оставит тебя, пусть даже этот клинок, что лежит сейчас в ножнах, останется при тебе. Но, думаю, ты не нарушишь ни одного из этих моих указаний. И ещё скажу тебе: ты хорошо принял меня прошлым вечером. Ибо хотя ты вскоре и понял, кто перед тобой, но сперва, когда ты взял меня за руку и провёл к огню на глазах у своих домочадцев, ты ещё не узнал меня, и я был для тебя всего лишь оборванным бродягой, которого твой дед охотно выставил бы обратно, под дождь. Но ты обошёлся со мной не хуже, чем с лордом или графом.

Теперь следует поведать, что когда Осберн услышал эти слова, он впервые узнал, что такое похвала, и сердце его запрыгало, доблесть возросла, лицо засияло, а глаза заблестели от слёз. Вслух он не произнёс ни слова, но про себя поклялся, что не окажется хуже, чем думает о нём его друг Железноголовый.

Затем он взял меч, препоясался им и сказал:

– Господин, меч этот недлинный, но большой и тяжёлый, и думаю, моей детской силы не хватит, чтобы владеть им. Не следует ли отложить его до тех пор, пока я не стану взрослым?

– Мы позаботимся об этом, милый юноша, – ответил Железноголовый. – Через час у тебя будет достаточно силы для Широкого Косаря, хотя и после этого она будет прирастать из года в год и из месяца в месяц.

Глава XIV Дары Железноголового

Тем временем наступил полдень, и солнце пекло довольно жарко. Осберн с Железноголовым, беседуя, лежали на траве, и юноша глядел на воду. Уже сильно вспотев, он, как и любой мальчишка на его месте, пожелал окунуться в сверкающий ручей и наконец произнёс:

– В такой жаркий полдень я бы хотел искупаться, если ты не против.

– Это хорошая мысль, парень, – ответил Железноголовый, – и, более того, если я намерен сделать тебя сильнее, то тебе придётся раздеться.

И вот они оба сняли свои одежды и вошли в самую глубокую заводь, что находилась поблизости. Железноголовый и одетым выглядел благородно, но нагим он казался ещё благороднее: это был осанистый мужчина с такой ладной фигурой, что вряд ли у кого можно было найти лучше. Осберн же, раздевшись, стал казаться рядом со своим другом маленьким и, подобно всем отрокам, худощавым, хотя и был довольно статен для своих лет. Вскоре Железноголовый вышел из воды и оделся, а Осберн ещё некоторое время играл в ручье. Тогда Железноголовый подозвал к себе отрока, чтобы тот подошёл таким, каким был, нагим, и сказал ему:

– Вставай, малый, передо мной, и я наделю тебя ещё одним даром, вполне сравнимым с Широким Косарём.

Юноша встал перед ним, и Железноголовый сперва возложил руки ему на голову и, подержав их там некоторое время, переложил на плечи и руки мальчика, и на ноги, бёдра и грудь, и далее по всему телу. Одновременно с этим он произносил такие слова:

– В наши дни и в дни прежние у отцов был обычай благословлять так своих детей. Но твой отец мёртв, а твой ближайший родственник малодушен да и почти простолюдин. А потому я делаю то, что сделал бы твой отец, я занимаю его место, ибо я один из воинов прошлых лет. Думаю, это поможет тебе. У меня родилась одна мысль: ведь если ты собираешься жить так, как я предполагаю, и вершить те деяния, какие я ожидаю от тебя, то не пройдёт много времени, прежде чем тебе понадобится эта помощь. Теперь всё готово, ты можешь одеться и немного отдохнуть, а потом я покину тебя, оставив ту силу, что даровал сейчас, и ту доблесть, что возросла сегодня в твоём сердце.

Они легли на полянке и отдыхали. Осберн захватил с собой пирогов, сыра и бочонок славного пива*, и они перекусили в своё удовольствие. До сих пор Железноголовый не сказал ни слова ни о своём народе, ни о прежних временах, он говорил только о диче, рыбе и прочих существах, что обитали в этой лощине, а также о стрельбе из лука и других занятиях воина. Затем они поднялись и направились к своим лошадям, и Железноголовый сказал Осберну:

– Прибавилось ли у тебя сил, парень? Ты уже лучше управляешься с Широким Косарём?

Малец потянулся, и взял меч за рукоять, и потряс им над головой, и помахал вокруг себя, и подбросил его в воздух, а затем произнёс:

– Видишь, господин? Мне кажется, сила моя возросла так, что я теперь смогу переплыть непреодолимые воды Разлучающего потока.

Человек с холмов рассмеялся:

– Конечно-конечно, и мы знаем, что это доставило бы тебе большое удовольствие, но оставь подобные мысли, сын мой, прошу тебя, ведь с начала мира ни один человек из народов, населявших долину, не смог преодолеть Разлучающий поток. Сейчас же мы на время расстанемся. Что же до коня, то дед твой ничего не потеряет, а, наоборот, многое приобретёт, ибо я беру его ради тебя и, прежде чем пройдёт много дней, пошлю его обратно в Ведермель. Прощай, сын мой!

Он поцеловал мальца и, направившись на юг, пересёк ручей и поднялся по противоположному склону лощины. Осберн некоторое время стоял у своего коня, глядя вслед всаднику, на избранный им путь, а затем вскочил в седло и поскакал домой. Сперва он был несколько удручён расставанием со своим новым отцом, но немного погодя, думая о подарке, о свежей силе, о достоинстве и радостях жизни, он вновь стал весел, словно вся земля в его глазах обновилась.

Вы будете правы, если решите, что когда Осберн в очередной раз пришёл к Излучине Расколотого холма (а это случилось на следующий же день), он опоясался Широким Косарём, чтобы показать его своей подруге. Девочка, увидев его, несколько посерьёзнела и произнесла:

– Прошу тебя, Осберн, не доставай его из ножен.

– Я в любом случае не могу сделать этого, – ответил юноша, – ведь мне запрещено обнажать его, если предо мною нет врага, ибо каждый раз, когда его обнажают, он забирает жизнь, прежде чем вернуться в ножны.

– Я боюсь, – сказала она, – что тебе часто придётся обнажать его, так что о нём сложат бесчисленные легенды, и в последней из них будет говориться о твоей смерти.

С этими словами она закрыла лицо руками и заплакала, он же утешал свою подругу, подбирая самые нежные слова, утешал, пока слёзы её не иссякли.

После она долго, с любовью смотрела на него и, наконец, произнесла:

– Не знаю, почему, но мне кажется, что ты изменился и уже меньше похож на ребёнка, словно в тебя вошла новая сила. Я не могу сейчас спросить, кто сделал это с тобой и кто дал тебе меч, ведь если бы ты мог, ты рассказал бы мне. Но ответь, всё это ты получил от друга или от врага?

Осберн сказал:

– Правду ты говоришь: я не могу поведать тебе имя моего дарителя, могу только сказать, что он друг. Но ответь, разве ты не рада этим дарам?

Эльфхильд улыбнулась:

– Я должна радоваться и радовалась бы, если бы могла, но мне кажется, ты взрослеешь быстрее меня, а это плохо, ибо так ты отдаляешься больше, чем мы разделены сейчас.

И вновь ему пришлось успокаивать её нежными словами, а потом он метнул через реку одну брошку, что Стефан дал ему утром, и вскоре девушка пришла в себя, села и рассказала ему сказку о былых временах, и они расстались счастливыми, и Осберн пошёл домой, в Ведермель. Но не успел он пробыть дома и две минуты, как к двери подскакал всадник, юноша в нарядных одеждах и алом плаще, и конь под ним был украшен лучшими из сёдел и уздечек, да ещё серебряными удилами, но несмотря на всё это, как Осберн, так и Стефан, стоявший у дверей, признали в коне того жеребца, на котором Странник выехал с их двора прошлым утром.

Всадник воскликнул:

– Это место называется Ведермель?

– Да, – отозвался Осберн, – а что тебе надо?

– Я хочу видеть хозяина, – ответил парень.

– Он ещё в поле, – сказал Осберн, – но если ты зайдёшь и перекусишь да выпьешь, то вполне может быть, что и дождёшься его: он не должен задержаться надолго.

– Не могу, – возразил парень, – ибо времени у меня нет, а потому я скажу вам то, что должен был передать ему, это не займёт много времени. Вот что: Странник возвращает коня, которого ему одолжил хозяин Ведермеля, и просит сохранить сбрую на память о нём.

С этими словами он в мгновение ока спешился, вышел за ворота и направился прочь так быстро, что через миг Стефан и Осберн потеряли его из виду. Стефан рассмеялся и сказал Осберну:

– Странник не любит оставаться в долгу, сегодня вечером нашего хозяина ожидает радостное известие. Но смотри! Взгляни на подковы! Если мне когда-либо доводилось видеть серебро, чтобы отличать его от других металлов, то конь подкован серебром!

И в самом деле, как и сказал Стефан, подковы оказались серебряными, да ещё и в дюйм толщиной.

Вскоре домой пришёл дед, ему поведали новости, и он, сильно обрадовавшись, сказал, что в Ведермель, наконец, пришла удача. Более того, позже оказалось, что конь преобразился и после возвращения стал лучшим жеребцом на пастбищах Ведермеля.

Глава XV Мрачный Джон приводит в Ведермель гостя

Дни проходили, и настала зима. Ничего нового, о чём стоило поведать, не случилось, пока вдруг однажды, когда начинало смеркаться, а все домашние сидели вместе в зале, кто-то не постучал в дверь. Стефан пошёл открывать её, и с кем же он вернулся в залу, как не с Мрачным Джоном, приведшим с собой незнакомца, высокого, крепкого мужа, темноволосого, рыжебородого, с широким бородавчатым лицом, карими глазами, румяными щеками и заносчивыми манерами. Он был подпоясан мечом, на спине его висел щит, в руке он держал копьё и был одет в длинную кольчугу, доходившую ему до колен*. Прежде чем Мрачным Джон успел вымолвить хоть одно слово, незнакомец громким голосом спросил:

– Эй, народ, можно ли Хардкастлу переночевать здесь?

Дед вздрогнул от вида и голоса гостя и ответил:

– Да, конечно, лорд, если вам это требуется.

Осберн же оглянулся через плечо, ибо сидел спиной к двери, и произнёс:

– Еда, питьё и крыша над головой даруются каждому, кто войдёт в этот дом, будь он графом или простолюдином.

Хардкастл нахмурился:

– Я не граф и не простолюдин, но зарабатываю на хлеб своей собственной рукой. Я принимаю твоё предложение, хозяин, на эту ночь. А завтра посмотрим, что будет. Что же до этого мальца, то я сегодня же немного поучу его манерам.

С этими словами он подошёл к Осберну и дал ему из-за спины пощёчину. Мрачный Джон засмеялся и, скорчив гримасу, произнёс:

– Хо-хо! Получил, молодой волкобоец? Приходит конец твоей власти!

Но ни пощёчина, ни насмешка не заставили Осберна вздрогнуть или даже изменить выражение лица.

Тогда Хардкастл сказал:

– Ха-ха! Так это тот самый парень, убивший волков, что заставили тебя побегать, Джон? Он пригодится в хозяйстве.

Джон замолчал и немного покраснел, а Хардкастл произнёс:

– Теперь покажи, куда мне сложить оружие, ибо мне кажется, что я не захочу воспользоваться им, пока нахожусь в этом дружелюбном доме.

Осберн проговорил через плечо:

– То, на что рассчитываешь, свершается, но может произойти и неожиданное.

Хардкастл вновь нахмурился, но на этот раз не стал бить юношу, он был занят тем, что снимал кольчугу, которую затем Стефан забрал вместе с остальными доспехами и оружием и повесил на крючки в другом конце зала. Вернувшись, Стефан встал перед Хардкастлом, словно ожидая приказаний, но воин сказал:

– Это ещё что за здоровый увалень? Как его зовут? И что нужно этому болвану?

Стефан ответил:

– Я хочу служить тебе, благородный сэр, а имя моё Стефан Едок, но я проглатываю грубые слова хуже, чем всё остальное.

Хардкастл поднял правую ногу, чтобы пнуть Стефана под зад, но тот ловко выставил свою, толкнул противника в грудь и свалил. Тот поднялся в сильной ярости и собирался было броситься на Стефана, но увидев, что у Едока за поясом заткнут большой нож, не стал, будучи в тот момент полностью безоружным. Стефан же сказал:

– Пол у нас несколько скользковат для танцев, достойный сэр.

Тут поднялся Осберн, встал перед гостем и, низко поклонившись ему, произнёс:

– Благородный сэр, прошу тебя простить нашего слугу Стефана, ведь ты видишь, как он неуклюж, совсем не знает, куда деть свои длинные ноги, он постоянно мешается всем на пути.

Когда он говорил это, лицо его расплылось в улыбке, и он вновь поклонился. Стефан, удивлённо уставившись на отрока, отошёл назад. Гнев сошёл с Хардкастла, он взглянул на Осберна и произнёс:

– Нет, ты, оказывается, смелый малый, не тот малыш, каким я тебя считал. Может, я и сделаю что из тебя.

Тут принесли еду, все сели за стол, и Хардкастл ел в своё удовольствие, хозяин же если и не был в добром расположении духа, то усердно старался делать вид, что в нём пребывает. Хардкастл, сидевший по правую руку от хозяина, поев немного, произнёс:

– Хозяин, твои женщины, несомненно, когда-то были прекрасны, но сейчас они немного постарели. У тебя здесь нигде не прячется или, может, в поле, или в какой-нибудь лачуге кто-нибудь помилее? Кто-нибудь с гладкими боками, круглыми руками, прекрасными ногами и ступнями, кто сделал бы нас веселее и, возможно, добрее, если бы кто такой нашёлся.

Дед побледнел и, заикаясь, сказал, что это все женщины в Ведермеле. А Джон воскликнул:

– Я ведь говорил тебе то же самое, воин. И не думай, вверх и вниз по долине полно красивых женщин, и ты добьёшься одной-двух без усилий, любовью или страхом.

Хардкастл рассмеялся:

– Так сходи и приведи их ко мне, Мрачный Джон. И смотри сам, что тебе покажется лучше – любовью или страхом.

Все рассмеялись, хорошо зная дурной характер и трусость Джона. Джон же покраснел и посинел от ярости. А Осберн не мог не вспомнить о милой девушке, чью руку он держал на празднике Расколотых холмов. Он подумал, что если Хардкастл причинит ей какой-нибудь вред, то Широкий Косарь ради того, чтобы защитить её, может увидеть солнце.

Немного погодя Осберн повернулся к Джону и заметил, что нож того лежит на столе, хороший такой нож, с резной рукоятью. И Осберн сказал:

– Твой кинжал кажется мне красивым, но необычным, Джон. Подай-ка мне его.

Джон так и сделал, и юноша взял кинжал у самого острия большим и указательным пальцами и свернул его в бараний рог, а затем вновь вернул его Джону со словами:

– Теперь твой кинжал ещё более необычный, Джон, хотя и менее полезный, чем был.

Все подивились силе юноши, кроме Мрачного Джона, который раскричался, восклицая, что нож его испорчен, но Хардкастл, в чью голову уже ударило вино, прикрикнул:

– Помолчи, Джон, несомненно, у этого малыша достаточно силы, чтобы распрямить твой кинжал, раз уж он согнул и скрутил его. Клянусь святой мессой, он ловкий кузнец и будет мне славным помощником.

Осберн протянул руку за ножом, и Джон отдал оружие, а юноша, взяв его за кончик, как и раньше, в мгновение распрямил, а затем передал его обратно Джону со словами:

– Пусть завтра наш слуга Стефан один-два раза приложится к клинку молотом, и твой нож станет так же хорош, как и раньше.

Все удивились, впрочем, Хардкастл, к тому времени уже не очень хорошо видевший, попросил отвести его к кровати, и хозяин, взяв воина под руку, проводил его в комнату для гостей, а сам лёг в углу зала. И вот все улеглись, и ночью дома царил покой, только хозяин спал плохо, ибо ему снились перерезанные глотки и подожжённые крыши.

Глава XVI Хардкастл хочет захватить Ведермель

На следующее утро, когда все проснулись, Хардкастл долго оставался в постели. Но только на столе появилась еда, как он вышел в залу, сел и ел без слов и, казалось, был так же мрачен, как Джон. Но вот посуду убрали, и, по крайней мере женщины, как мне представляется, правда, только они, ждали, что Хардкастл потребует коней и отбудет, но он откинулся на высокую спинку своего кресла и медленно, развязно произнёс:

– Это место, Ведермель, мне вполне подходит. Богатый дом, хорошая земля, и всё это только умножится, если я окружу его канавой и стеной и заведу здесь, так сказать, хороших парней, которые будут послушны моим приказаниям, если чего-то в нашем изобилии будет недоставать, мы восполним это своими силами. Но о подробностях я подумаю позже, а сейчас до окончания зимы и прихода весны я больше не заговорю об этом. Что же до вас, люди, а мои слова касаются и того здорового увальня, я скажу так: вы, женщины и все прочие, у вас будут и еда, и питьё, и кров, пока вы быстро исполняете мою волю и умело служите мне, если же нет, то собирайте свои вещи и уходите, ничего дурного я вам не сделаю. Слышали вы меня и подчинитесь ли мне?

Женщины побледнели и дрожали, хозяина сильно трясло, а Мрачный Джон ухмылялся рядом с ними. Осберн мило улыбался, но молчал. Он был препоясан Широким Косарём и одет в багрянец. Стефан же стоял перед Хардкастлом с угрюмым выражением лица, как казалось со стороны, только косился на него, уставив свой длинный нос в пол.

Хозяин вышел вперёд, встал на колени перед разбойником и произнёс:

– Господин, мы исполним твою волю, но не можешь ли ты сказать нам, где ты взял власть и право, чтобы забрать всё наше богатство и превратить нас в своих невольников?

Воин засмеялся:

– Это хороший вопрос, хозяин, и я не премину показать тебе моё право.

С этими словами он достал свой меч, большой тяжёлый клинок, и с грохотом бросил его на стол перед хозяином, вымолвив:

– Вот моё право, хозяин. Тебе нужно иное?

Хозяин застонал и произнёс:

– Господин, я прошу тебя хотя бы не забирать у меня всё, что есть, но оставить что-нибудь на жизнь, а я из этого буду платить из года в год, если год выдастся удачным.

– Друг мой, – сказал Хардкастл, – по праву, что лежит пред тобой, я забираю всё твоё богатство и, если захочу, не оставлю тебе ни капли. Но посмотри, как добр я к тебе и твоим близким. Разве не сказал я, что вы можете остаться в этом доме, вдосталь есть и пить и проводить ночи в тепле, пока будет на то моя воля?

– Сказал, – кивнул хозяин, – но мы должны будем работать, словно невольники.

– Ну и болван же ты, – произнёс на это Хардкастл, – какое тебе до того дело? Разве ты не будешь работать так же усердно, как и прежде, или так же усердно, как работал бы на меня, будь я твоим гостем? Нет, хозяин, неужели ты выпроводишь меня из дома, отказав в гостеприимстве? Что скажешь на это, мой остренький Весельчак? – произнёс он, беря в руки свой меч. Тут хозяин отполз в сторону, и Мрачный Джон рассказывал потом, что он заплакал.

Но вдруг вперёд вышел Осберн, сама любезность, всё так же улыбаясь, как прежде, он произнёс:

– Достойный сэр, одно я прошу тебя сказать мне: нет ли какого способа избавиться от неволи, ведь ты знаешь, никто не захочет быть невольником, если может этого избежать.

– Ну, парень, – ответил воин, улыбаясь, ибо теперь, после разговора с хозяином, он был уже в лучшем расположении духа, – когда ты подрастёшь, ты узнаешь, что твои слова не совсем верны и что многие и не против побыть в неволе. Что же до того, как избежать её, об этом я расскажу тебе, ведь я как раз хотел поведать об этом хозяину, хотя из-за его малодушия и не надеюсь встретить в этом доме достойного сопротивления, разве только от этого увальня напротив… Что? Почему ты косишься, словно хочешь, чтобы твои глаза появились с другой стороны головы?

Стефан ответил:

– Я так испугался тебя, достойный сэр, что даже не знаю, куда смотреть, и подумал: будет меньше вреда, если смотреть вдоль носа.

Хардкастл сказал:

– Я уже знаю, как поступлю с тобой, невежа ты, деревенщина, и в первые же дни моего господства твоя шкура заплатит за твою дурь.

Стефан больше не косился, но кинжал его по-прежнему оставался у него за поясом.

Теперь Хардкастл обратился к Осберну:

– Ну, я скажу тебе о том, как избавиться от неволи, как ты её называешь, и более того, мальчик, я сделаю это, потому что ты станешь моим человеком, храбрым и ловким, в чём я ни капли не сомневаюсь, а для этого тебе надо как можно раньше узнать о жизни великих и храбрых мужей. Слушай! Всякий раз, когда я предлагаю кому-нибудь сделать то, что кажется этому человеку тяжёлым, я прошу его, если ему не по нраву мои слова, указать мне огороженное поле поближе к его дому, и тогда мы вместе идём туда и выясняем, что могут сказать наши клинки. Если же он убьёт меня или ранит так, что я не смогу покинуть поле боя иначе, чем на носилках, то он хорош и заслужил победой надо мной большую славу. Более того, если он не может драться сам, я согласен встретиться с любым защитником, которого он для себя назначит. Это старый добрый обычай храбрых, он берёт своё начало с незапамятных времён. Мне и в самом деле жаль, что сегодня хозяин и драться не может, и защитника не имеет, который бы дрался за него. Но я даю ему три дня на то, чтобы он нашёл такого защитника… Ты, подлец, – он обернулся к Стефану, – почему ты опять косишься на меня?

– Потому что защитник найден, – ответил Стефан гнусавым голосом.

Хардкастл фыркнул, и его борода встопорщилась, но тут вперёд вышел Осберн. По-прежнему улыбаясь, он произнёс:

– Воин, я предлагаю тебе на выбор три выхода. Первый: покинь наш дом вместе со своим человеком. Ты обошёлся с нами не так, как полагается гостю: ударил меня, запугал всех и при этом нагло не хотел признаваться в том, что совершаешь преступление. Это лучший выход из твоего глупого положения. Что ты скажешь на это?

Но в сердце разбойника сейчас бушевал такой гнев, что он не нашёлся, как ответить Осберну, и только ёрзал в своём кресле, фыркая и отдуваясь. Осберн же продолжил:

– Я вижу, ты не принимаешь этого предложения, но тем только хуже для тебя. Второе, что ты можешь сделать, это найти поле для сражения. Согласен ли ты на это?

Воин взревел:

– Да, согласен! Но в таком случае ты возьмёшь меч и щит, а я пучок берёзовых розог, и если я не сумею поймать тебя, стащить штаны и выпороть, как учитель грамматики своего ученика, то я навсегда заброшу своё оружие.

Осберн холодно произнёс:

– Ты не видишь, что я опоясан мечом и, скажу тебе, славным? Или, может быть, ты возьмёшь нож Мрачного Джона и повторишь этим утром то, что я сделал с ним прошлым вечером, а сделал я это, чтобы предупредить тебя, но, похоже, ты был пьян и ничего не заметил.

Лицо Хардкастла несколько осунулось, ибо теперь он вспомнил трюк с ножом, но Осберн продолжил:

– Я спрашиваю тебя, воин, выйдешь ли ты в поле, что я найду для нас?

Голос разбойника теперь стал тише:

– Не могу же я драться с ребёнком: убью ли я его или буду убит им, это же опозорит меня.

Осберн ответил:

– Тогда покинь этот дом, и ты сможешь оставить себе ту честь, что возможна у разбойника и подлеца. Если же тебе не нравятся оба исхода, то я вытащу свой клинок и нападу на тебя, чтобы убить, и мне поможет стоящий рядом с обнажённым кинжалом в руке слуга Стефан, верный и бесстрашный муж. А я вполне могу это сделать, даже если считать, по твоим собственным словам, что ты находишься не в нашем доме, а в своём собственном.

Харкастл поднял голову, ибо некоторое время назад он её повесил, и хрипло произнёс:

– Тогда выбирай для меня поле, и я выйду на бой и убью тебя.

– Может быть, – сказал Осберн, – а может быть, и нет.

Тогда он попросил Стефана сходить на ровный луг близ реки и подобрать место для сражения. А сам тем временем вспомнил о своей подруге на том берегу и подумал, что может ведь так случиться, что он больше никогда не увидит её, а будет убит близ Ведермеля. Юноша гадал, дойдут ли вести об их битве до другого берега, узнает ли она о нём. Но пока он предавался таким размышлениям, его ушей достиг грубый голос Хардкастла. Вздрогнув, Осберн развернулся и услышал, что разбойник обращается к нему:

– Парень, позволь мне увидеть меч, которым ты будешь биться со мной.

Осберн снял с пояса ножны с мечом и молча передал их Хардкастлу. Воин сразу же начал было развязывать завязки, но Осберн воскликнул:

– Нет, воин, не касайся завязок, ибо кто знает, что произойдёт, если меч обнажить в стенах дома?

– Хорошо, хорошо, – согласился Хардкастл, – но если вскоре этот клинок всё равно будет обнажён, то что за вред от того, если его обнажат сейчас?

Впрочем, он отнял руку от оружия, положив его на стол перед собой.

Осберн огляделся и увидел, что дома остались только они двое, а все остальные ушли посмотреть на поле для сражения. Поэтому юноша тихо спросил:

– Воин, прав ли я: мне кажется, на сердце у тебя дурные предчувствия?

Хардкастл ничего не ответил, и Осберн продолжил:

– Я вижу, что это так, и думаю, для тебя будет лучше, если эта битва не состоится. Послушай, почему бы нам не заключить мир таким образом: ты останешься здесь на этот день, сохранив уважение к себе, и по всей чести покинешь нас завтра, и мы одарим тебя тем, что пожелает твоё сердце? Так ты избежишь позора, и все наши разногласия будут забыты.

Хардкастл покачал головой:

– Нет, парень, нет. Слух разнесётся, и вскоре позор настигнет меня. Мы должны встать на поле сражения друг против друга.

И с мрачной усмешкой добавил:

– Не так давно ты угрожал убить меня с помощью того косоглазого болвана, а теперь ты стоишь предо мной без оружия, а у меня под рукой лежит твой меч. Может, ты боишься того, что я могу с тобой сделать, если уж обдумать твои слова?

– Нет, я не боюсь, – возразил Осберн. – Ты можешь быть дурным человеком, но ты не настолько низок.

– Это верно, – заметил Хардкастл. – И вновь я скажу, что ты доблестный юноша. Слушай, бери обратно свой меч, но скажи, какие доспехи будут у тебя в этой битве?

– Никаких, кроме моего щита, – ответил Осберн. – Там, на стене, висит ржавый стальной капюшон, но в нашем доме нет ни одной кольчуги.

Хардкастл сказал:

– Что ж, вот что я могу сделать для тебя: я оставлю все свои доспехи здесь и отправлюсь к месту битвы только с мечом в руке, ты же возьмёшь свой щит. Но берегись: Весельчак – хороший клинок.

Осберн улыбнулся:

– Я знаю, что если тебе удастся нанести мне хотя бы один верный удар, то мой щит мало поможет против Весельчака. И всё же я принимаю предложение и благодарю тебя за него. Но вот ещё что пришло мне на ум: ведь если ты переживёшь этот день, ты опять вернёшься к высокомерию и жадности и будешь творить неправые дела, подобные тем, которым мы все были свидетели вчера вечером и сегодня утром.

Хардкастл грубо рассмеялся:

– Что ж, парень, думаю, ты прав. А потому убей меня сразу же, если сможешь, и избавь от меня мир. Но слушай, я совсем не стыжусь своих дел, хотя люди и называют некоторые из них подлыми, – пусть их называют.

Тут в зал вошёл Стефан и дал знать, что место выбрано. Он больше не косил.

Глава XVII Гибель Хардкастла

Втроём они спустились на луг. Там уже собрались все остальные. Дед малодушно ёжился, Мрачный Джон был бледен и беспокоен, женщины скорбно жались друг к другу, и бабушка голосила. Проходя мимо, Стефан коснулся бабушки и спросил:

– Ты видела когда-нибудь маленького Давида?

– Нет, – всхлипнула она.

– Тогда смотри туда, – сказал он, – и увидишь его своими глазами.

И вот двое противников вышли на выбранное место. Было два часа до полудня. Обещая первый зимний снег, небо затянули тучи. В этом году снега ещё не было, и земля оставалась сухой и жёсткой. Хардкастл первым обнажил Весельчака, а за ним и Осберн снял с пояса Широкого Косаря и развязал завязки. Одно мгновение он стоял неподвижно, пристально глядя на врага, который закричал:

– Поспеши, парень, я хочу поскорее с этим покончить.

Тогда Осберн вынул клинок, и показалось, будто серость зимнего дня, окутывавшая всё вокруг, отступила. Как рассказывали те, кто стоял тогда ближе всех к месту схватки, когда Широкий Косарь обнажился, пронёсся громкий гул, и Осберн, надев на руку щит, закричал:

– Теперь ты, воин!

И сразу же Хардкастл прыгнул в его сторону. Осберн ждал его с поднятым мечом и, легко увернувшись, сделал Широким Косарём выпад вперёд, коснувшись бока противника, и зрители увидели, что клинок немного обагрился в крови. Быстро и свирепо Хардкастл повернулся к юноше, но тот, оказавшись на расстоянии удара от разбойника, уже держал наготове, у груди, Широкий Косарь, и лезвие его вонзилось в бок Хардкастла, и рана была так глубока, что Харкастл даже опустил свой меч. Тогда Осберн вскричал:

– Что такое? Ты же хотел стащить с меня штаны, разве нет? Но, похоже, это я задам тебе трёпку.

А в это время Косарь нанёс широкий косой удар и с быстротой молнии вернулся в исходное положение, а в боку Хардкастла и на месте ягодицы осталась огромная дыра, и на землю полилось море крови. Когда же Хардкастл, шатаясь и дико озираясь, с усилием поднял меч, Осберн отразил его удар щитом и пронзил его грудь, Косарь целиком, словно в тесто, вошёл в тело противника. Хардкастл же, рассечённый чуть ли не пополам, соскользнул с меча на землю, спиной вниз.

Осберн глядел на противника и молчал. Подбежал Стефан и, опустившись на колени, пощупал запястье Харкастла и положил руку ему на грудь, затем он обернулся и посмотрел на Осберна, который теперь тоже встал на колени рядом с ним и стирал подолом куртки убитого кровь с Широкого Косаря. Наконец, Осберн поднялся, вложил клинок обратно в ножны и завязал все завязки. И тогда с уст его сорвалась песня:

На размеченном поле Встретились меч и меч, Значит, скатится вскоре Голова с чьих-то плеч. И от радости пляшет Славный Косарь в руках, Кто-то замертво ляжет В землю сырую, в прах. Меч помогает юноше, жестокий, верный меч Теснить врага ударами, рубить, колоть и сечь! Вот и кончилась битва, И отдыхает клинок, Наступил для молитвы И для веселья срок. Вниз и вверх по долине Песня течёт рекой, День окончился мирно, Впредь даровав покой. Не прокрадётся ворогом полночный страх в дома, Лишь вьюжит, длится, тянется спокойная зима.

Затем он воскликнул:

– Подойдите ближе, хозяин и хозяйка! И вновь вступите во владение домом и землями Ведермеля, как было прежде наступления вчерашнего дня!

Хозяин подошёл к нему и поцеловал, смиренно и искренне поблагодарив. Женщины же, приблизившись, кинулись обнимать отрока. А вот Мрачный Джон ускользнул сразу, как только увидел падение своего хозяина, и когда теперь о нём вспомнили и начали искать, он был уже маленькой точкой, быстро направлявшейся в сторону нижней долины. Увидев его, все разом рассмеялись, и смех этот облегчил их сердца, и они почувствовали себя свободными и счастливыми.

– Так, – сказал Стефан, – что мы будем делать с этим павшим воином, ещё утром таким яростным и свирепым?

Осберн ответил:

– Мы предадим его тело земле здесь, не снимая с него одежды, ведь он пал смертью мужа, хотя, возможно, и жил словно зверь. Но меч его я отдам тебе – в награду за то, что ты верно следовал за мной и в этот раз, и раньше.

Стефан сходил за мотыгой и киркой и вырыл для воина могилу как раз посередине того места, где свершился бой. Там Хардкастла и погребли, насыпав над могилой небольшой курган из камней. И по сей день место это зовут низиной Хардкастла, а чаще короче – просто Хардкастлем.

И сделав это, все пошли в дом, веселясь и радуясь.

Глава XVIII Эльфхильд узнаёт об убийстве

Два дня спустя наступил назначенный день, в который Осберн должен был увидеть свою подругу с другого берега. Он почти спокойно отправился на встречу и, подойдя к реке, увидел Эльфхильд над водой напротив. Девочка спросила, не случилось ли с ним за эти дни чего нового.

– Многое, – ответил отрок, – ибо я совершил дело не по своим годам, не по детским плечам: я убил человека.

– Ну и ну, – удивилась она, – и ты можешь спать после этого?

Осберн сказал:

– Да, и без снов. Ведь, скажу я тебе, правда была на моей стороне.

Эльфхильд спросила:

– И что же такого он сделал, что ты должен был убить его?

Осберн ответил:

– Он заносчиво вошёл в наш дом, собираясь присвоить себе всё наше добро, а нас выставить на улицу или обречь на неволю.

Эльфхильд вновь спросила:

– Но скажи мне, как ты убил его? Он был пьян или спал?

– Нет, – ответил Осберн, – я вызвался стать защитником деда, и грабитель взял в руку меч, а я другой, и мы сражались, и я одолел его.

Девушка спросила:

– Он был малодушным, трусом или не умел обращаться с оружием?

Осберн покраснел:

– Он был крепким мужем, храбрым человеком и, говорят, обладал большим умением по части сражений.

Эльфхильд, бледная, с потупленным взором, застыла в молчании.

Осберн же спросил:

– В чём дело, Эльфхильд? Я-то думал, ты будешь расхваливать меня за мой поступок. Знаешь ли ты, что этот человек был чумой для всей округи и я освободил мирных людей от проклятья?

– Не гневайся на меня, Осберн, – ответила девочка. – Я и в самом деле как в воду опущенная, ибо теперь вижу, что ты больше не можешь быть моим другом, ты станешь мужчиной прежде времени и будешь искать того, что желают мужчины, и тебе больше подойдут стройные расцветшие девы, а не такой нелепый оборвыш, как я.

– Послушай, Эльфхильд, – произнёс Осберн, – зачем бежать навстречу беде? Неужели я стал хуже, чем был в прошлый раз?

– Нет, – ответила она. – Я вижу в тебе славного воина, и с твоей стороны так любезно приходить сюда, не пропустив ни одну из наших встреч.

– Вот теперь ты мила, – сказал Осберн, – не сделаешь ли что-нибудь мне на радость? Не созовёшь ли дудочкой овец?

– Нет, – ответила девочка, – не созову, я не хочу скакать, словно дурочка, показывая тебе свои худые костлявые ножки. Была бы я взрослой женщиной, то не обнажила бы ног и до щиколотки. Кроме того, ты смеёшься над тем, как я скачу и прыгаю среди этих глупых комков шерсти, а я не хочу, чтобы ты надо мной смеялся.

– Эльфхильд, милая моя, – произнёс он, – ты не права. Я не насмехался над тобой, я смеюсь только от удовольствия видеть твои милые движения и изящный танец, подобный трепетанию липовых листьев свежим летним утром.

– Так откуда же мне это знать? – возразила она. – В любом случае, не проси меня сегодня танцевать, я лучше сяду и расскажу тебе славную сказку о давно прошедших временах, такую, какой ты никогда ещё не слышал. Она будет о море и кораблях, да о морской жене, пришедшей в людские жилища.

Осберн сказал:

– Я бы очень хотел посмотреть на море и походить под парусом.

– Да, – согласилась Эльфхильд. – Но возьмёшь ли ты меня с собой тогда?

– О да, – ответил Осберн.

И оба они забыли о Разлучающем потоке, о том, что никогда не смогут встретиться. Они сидели, каждый на своём берегу, а посередине текла страшная река, и только сказка да нежные речи их не ведали водных границ. Так прекрасно закончился день и их встреча.

Глава XIX Проходит зима, и Эльфхильд рассказывает о смерти своей родственницы

Осберн и Стефан поговорили с хозяином и попросили его жить не столь скаредно, ибо у них был не только хороший запас еды, одежды и тому подобного, скопившийся за долгое время, но и прекрасные дары Странника. Более того, запасы пополнились и трофеями Хардкастла, ибо после него остались многочисленные богатства, по большей части серебро и золото, и всё это, кроме оружия, Осберн отдал деду. И хозяин послушался их, позволив себя уговорить, и пока зима была ещё молода, прежде чем выпал снег, заваливший дороги, он поехал с Осберном вниз по течению, заглядывая во многие самые разные поселения, в том числе побывал и там, где жила девица, составившая Осберну пару в праздник середины зимы на Расколотых холмах. Осберн решил, что девица эта красива и мила, она же радостно поприветствовала его и поцеловала, правда, он был уже не столь расположен к этому, как в тот раз, ибо решил, что она поцеловала его как ребёнка, а не мужчину.

Но что бы там ни было, а хозяин нанял шестерых работников, троих мужчин, двое из которых были молоды, и трёх женщин, всех молодых: одну пригожую, одну сварливую и одну серединка на половинку. Между делом следует сказать, что если бы он дождался весны, чтобы нанять их всех, то вряд ли нанял бы, ибо о Ведермеле в округе ходила дурная слава. Зато, когда все прослышали, что господин Николас нанимает работников с середины зимы, этого известия хватило, чтобы решить, будто он изменился, став теперь более щедрым. А потому Николас возвратился домой с работниками, ехавшими за ним верхом (ибо он захватил для них коней), и с тех пор хозяйство в Ведермеле было не хуже, чем в любом другом месте долины.

В середине зимы Осберн вновь ездил к Расколотым холмам, и вновь та самая девица по имени Гертруда веселилась с ним. На этот раз Осберну показалось, что целовала и ласкала она его не совсем так, как ласкают ребёнка, хотя вы скажете, что о таких вещах он знал мало. Ибо когда они, как и подобает всем парам на празднике, целовались, она совсем не хотела отрывать свои уста от его уст. И когда в самом конце праздника им нужно было расстаться, девушка подставила ему щеку для поцелуя, тяжело вздохнув. Он же поцеловал её беспечно, ибо тогда всматривался в толпу на том берегу, пытаясь среди других женщин различить очертания Эльфхильд, как делал он всякий раз в тот день, когда на то выпадал случай, впрочем, желаемого он не достиг ни разу.

Три дня спустя Осберн встретился с Эльфхильд и спросил её, ходила ли она на праздник, и она ответила, что там её не было, что её тётушки ходят туда каждую зиму, но всегда оставляют её дома. Затем, улыбнувшись, она добавила:

– На этот раз они вернулись, расхваливая тебя на все лады, ибо до нашей стороны дошла весть об убийстве грабителя. Одной из моих тётушек, той, что помладше, тебя показали, и она говорит, что ты самый красивый юноша, какого ей когда-либо приходилось видеть, и не сильно ошибается на этот счёт.

Осберн засмеялся и покраснел, и поделился с ней тем, как провёл время на празднике. Казалось, Эльфхильд не доставило удовольствия услышать о прекрасной девушке, которой так нравилось целоваться, зато она искренне обрадовалась, когда Осберн поведал, как усердно он высматривал её на другом берегу. Так прошла большая часть короткого дня их встречи. Этот день был очень важен для них, ибо всю зиму, когда землю покрывал снег и трава на берегу не зеленела, овец запирали в загонах и овчарнях и не пасли, и Эльфхильд трудно было придумать предлог, чтобы выбраться из дома. Встречи с Осберном случались реже, чем прежде, более того, часто Осберн напрасно приходил к условному месту – Эльфхильд не было там, и юноша, хотя и знал, что в этом не было вины его подруги, всё же возвращался домой печальным.

Так, без происшествий, прошла зима, и вновь наступила весна, и встречи опять стали частыми. В первый день весны дети устроили большой праздник. Эльфхильд пришла на мыс, по-зимнему укутав голову и бёдра волчьей шкурой. Стоял тёплый и очень ясный февральский день, Эльфхильд захотела поиграть овцам на дудочке и танцевала среди них, а Осберн пылко смотрел на неё. Он решил, что она стала выше, изящнее и прекрасней, её ноги и ступни (ибо она ходила босой) теперь, без летнего загара, выглядели такими нежно-белыми, что ему очень сильно захотелось погладить их и поцеловать. Возможно, это было началом томительного юношеского безумия, которое потом станет таким болезненным: желание быть со своей подругой, обнимать её и ласкать.

Той весной они встречались часто, а когда стало теплее, и ещё чаще. С Осберном в то время, кроме этих встреч, не происходило ничего, о чём стоило бы рассказать. Но вот, когда май был ещё юн, Осберн трижды поднимался на утёс и не находил на том берегу Эльфхильд. На четвёртый раз она пришла, принеся с собой весть о том, что одна из её родственниц скончалась от болезни. Сказала она так:

– Это та, что была более сурова со мной. Чаще всего именно она меня наказывала. И вот её не стало, и ведь не раз она была ко мне добра, и до встречи с тобой я даже немного любила её. Но теперь всё изменится к лучшему, ведь другая тётушка, добрее умершей, приняла в дом ту старушку, о которой я тебе рассказывала, ту, что сделала меня мудрее и научила многим древним легендам. Хотя она стара и кожа её морщиниста, она добра и любит меня, и она на нашей с тобой стороне, я рассказала ей о тебе, и в ответ она поведала мне столько всего необычного, что я не дерзну передать тебе это, а потому просто порадуемся вместе.

Осберн произнёс:

– Да, может быть, но послушай, я хочу большего, чем обычной радости, я хочу перейти к тебе и поведать о том, что не могу кричать через этот ненавистный поток, я хочу взять тебя за руку, обнять и поцеловать. Не желаешь ли ты того же, что и я?

– О да, – ответила девушка, покраснев, – от всего сердца желаю. Но послушай, Осберн, старушка говорит, что всё это случится и что однажды мы встретимся с тобой лицом к лицу. Веришь ли ты этому?

– Да нет, как я могу поверить, – ответил он, немного помрачнев, – когда ты не говоришь мне всего?

– Прости, – сказала Эльфхильд, – но я не могу рассказать тебе больше. Прошу, давай порадуемся тому, что встречи наши стали чаще, а жизнь моя проще и веселее. Подумай, милый мой, ведь если жизнь моя наладится и я перестану так много работать и буду получать меньше побоев, а еды получше и побольше, то стану изящнее и нежнее, а ещё и стройней, и буду выглядеть старше и женственнее.

И она даже немного всплакнула, поэтому Осберн, подавив свою грусть, принялся утешать её, и тогда она засмеялась, и он вместе с ней, и им было радостно вместе.

И вот теперь, время от времени, они нежно и счастливо говорили друг с другом, и Эльфхильд день ото дня становилась всё прекраснее и милее, она лучше одевалась и хорошо обувалась и уже не прятала свои броши и ожерелья, хотя и сказала, что не все из них показывала старушке.

– Я имею в виду не все из подаренных тобой. Но ожерелье гномов, то славное, я ей показала, и она назвала его чудом, предсказывающим, что я стану королевой, и я вполне в это верю, так же, как и в то, что ты станешь великим мужем.

Так они проговорили ещё долго.

Глава XX Осберн едет в Истчипинг и привозит подарки для Эльфхильд

Когда же настал июнь, господин Николас решил съездить в Истчипинг и взял с собой Осберна, и хотя юноша попал всего лишь в небольшое торговое поселение, он, как чуду, дивился множеству домов из камня и глины, да ещё и стоящих так близко друг к другу. Вне городских стен располагалось большое славное аббатство, где жили монахи, была там и своя церковь, прекрасная, как и все церкви, и когда юноша вошёл внутрь, его очаровало изя-щество высоких колонн, арок и свода над головой, восхитили росписи стен и витражи, шпалеры и украшения над алтарями. А во время святой мессы, когда монахи и менестрели запели хором, он едва мог понять, где находится: на небесах или на земле. И всё же, чем бы он ни восхищался, он желал, чтобы вместе с ним восхищалась и его подруга с другого берега реки, как было бы славно, если бы она могла видеть и слышать всё, что видел и слышал он, и если бы он мог поделиться с ней всем, что было у него на душе. Рынок, где они с хозяином торговали, и торговцы в своих прекрасных необычных для тех мест плащах самого странного покроя, и их чужеземные лица, поселяне с телегами и подводами да с крупными лоснящимися конями – всё казалось ему чудесным. Когда же торговля закончилась, юноша нашёл в своём кошельке несколько серебряных монет, да не одну и не две, ведь и он привёз на торг свои товары, добытые доблестью и меткостью: он с копьём и щитом пошёл на громадного медведя и одолел его в одиночку, а ещё двух с помощью Стефана Едока, волков же, лис, горностаев и бобров без счёта. Вырученные деньги так и манили его зайти в торговый шатёр и истратить их все на что-то, что можно перебросить через поток, для Эльфхильд, например, на ажурные туфли, расшитые рейтузы, изящные сорочки, шёлковые платки и диадемы. Так и поступив, Осберн вернулся на улицу, к деду, и пока он с ним стоял, от замка отделилась группа всадников в кожаных куртках без рукавов, шлемах с забралом* и длинными копьями, среди всадников были и два рыцаря в белых, сверкающих на солнце доспехах со знаменем славного города. Как только Осберн заметил их, сердце его встрепенулось, и он размечтался о подвигах, что принесут ему славу. Хлопнув в ладоши, юноша пожелал всадникам удачи, и несколько из них обернулись и, улыбнувшись друг другу, похвалили милого мальчика, не зная, что тот убил мужчину, который был сильнее любого из них.

Кроме того, в тот день был церковный праздник, и юноша не мог не приметить принаряженных во всё самое лучшее молодых женщин. Он так откровенно таращился на них, что дед даже сделал ему замечание, которое не ускользнуло от слуха разодетых барышень, привлекших внимание Осберна, и те из них, что были помилее, засмеялись, похвалив юношу, ибо посчитали его вправе смотреть на них: такой он был пригожий. Одна женщина лет тридцати, очень красивая, даже подошла и попросила старика не ругать мальчика.

– Ибо, – произнесла она, – юноша так хорош собой, что имеет полное право обращаться с женщинами по собственному желанию. Вот подрастёт он ещё лет на десять, и – Боже сохрани! – какая из нас сможет ему отказать? Хотела бы я быть помоложе, чтобы составить ему компанию в его странствиях по миру, в которые он вскоре отправится.

И с этими словами она поцеловала Осберна в переносицу и ушла. Но, как и раньше, поцелуй не доставил Осберну большой радости, ведь целовали его как ребёнка. Коротко говоря, хозяева Ведермеля славно провели время, торгуя, а через день-другой поскакали обратно, в долину, и в полном здравии прибыли домой.

На следующую встречу с Эльфхильд Осберн принёс все те прекрасные вещи, что приобрёл в городе. Девочка уже стояла на мысу, милая и смущённая, ибо он предупредил её, что поедет на торг. Она уже не распускала волосы, как раньше, но крепко закручивала у головы. Из одежды на ней было домотканое платье с чёрными рейтузами и кожаными, плотно зашнурованными туфлями, и всё это, несомненно, шло ей.

После первых приветствий сразу же началась суматоха с переправкой подарков через поток. А когда с этим было покончено, Эльфхильд, по-детски до слёз обрадованная тем, что теперь все эти чудесные вещи принадлежат ей, и пуще прежнего влюблённая в своего доблестного друга, отвязала свёртки от стрел и села близ края уступа, прижимая их к груди со словами:

– Теперь, мой возлюбленный, я жду твоего рассказа, ибо ты должен поведать мне, что видел и что делал.

Осберн и сам был рад рассказать о своём путешествии и не упустил ни одной подробности. Глаза девочки сверкали, лицо её сияло. Когда же её друг напоследок вспомнил о женщинах и о той, что поцеловала его, она воскликнула:

– Ах, именно об этом говорила моя старушка: все женщины будут любить тебя, а ведь, похоже, так и случится. Что мне делать тогда, ведь я буду так далеко!

И юноша поклялся Эльфхильд, что всегда будет любить её, что бы ни случилось, и, казалось, девушку порадовали его слова. Но в глубине души она понимала, что Осберн чересчур легко произнёс их и гораздо меньше тревожится тем, что сильно печалит её.

Прежде чем они расстались в тот день, Эльфхильд отошла от берега и надела на себя всё, что подарил ей Осберн, то, что можно было надеть. Одним из таких подарков было тонкотканое зелёное платье (юноша придумал, как переметнуть его, связав в узел, ведь с той новой силой, что даровал ему Железноголовый, это было просто сделать). Разодетая, Эльфхильд встала так, чтобы Осберн мог её видеть, и он, пристально разглядывая девушку со всех сторон, восхищался её красотой и остался вполне доволен. На этом они и расстались. Правда, после ухода Осберна Эльфхильд опустилась на землю и немного поплакала, а почему, она и сама не знала. Но вскоре она поднялась, переоделась в свою обычную одежду и направилась домой.

Глава XXI Воины из Истчипинга прибывают в долину

Лето прошло, не оставив о себе памяти. Так же и осень, а за ней и зима, вновь наступила весна, и миновали уже почти два года с тех пор, как двое отроков впервые встретились на берегу реки. Осберну исполнилось пятнадцать лет, Эльфхильд же была младше его лишь на месяц с половиной. И встречи их наполняла та же радость, что и прежде. Ведермель в это время процветал. В Восточной долине царил мир, и с тех пор, как пал Хардкастл, дневной свет больше не освещал лезвие Широкого Косаря.

Но в начале мая того года в долину прибыли всадники, правда, хоть они и ехали в полном вооружении, они не собирались нападать на жителей Ведермеля. Это были воины Истчипинга, как раз те самые, которых Осберн в свою недавнюю поездку в город видел у замка. Дело же у них было вот какое: для славного торгового города настало время войны и борьбы, ибо барон Дальней долины бросил ему вызов по какому-то делу, в котором город считал свою правоту неоспоримой. Понимая, что барон не шутит, в городе приняли решение постоять за себя, дав сражение. Потому-то рыцарь, находившийся на службе у города, и был послан с отрядом своих воинов посмотреть, какую помощь в этом стеснённом положении можно найти у друзей из долины. Ведь было хорошо известно, что жители этих мест, хоть и славятся своим миролюбием, но могут, если придёт нужда, быть мужественными воинами, как пешими, так и верховыми.

Имея это поручение, воины прибыли в долину, и первым поселением, в которое они вошли, стал Ведермель, ибо он первым лежал на их пути. Теперь в Ведермеле насчитывалось уже много рабочих рук, ибо, не считая Стефана Едока, проживало там двенадцать мужей, умеющих постоять за себя, из них пятеро сыновья землевладельцев.

И вот ясным майским вечером городские воины, сияя, словно груда освещённого солнцем льда, въехали в ограду Ведермеля, и многие жители вышли из дверей дома, чтобы посмотреть на приезжих. Осберн, одетый в алое, стоял самым первым, ибо хозяин Николас подался немного назад, как делал всегда, стоило ему решить, что приближается неприятность. Осберн поприветствовал гостей и, не задавая лишних вопросов, не говоря ни слова помимо приветствия, пригласил их в дом. Гости, а было их ровным счётом двадцать пять человек, соскочили с коней и вошли внутрь. Там, радушно встреченные женщинами, они сняли с себя оружие и доспехи, вскоре на стол были поданы еда и питьё, и все принялись за ужин. Хозяева были гостеприимны, гости дружелюбны. Осберн посадил рыцаря, капитана отряда, по правую руку от себя, и они весело разговаривали. А когда ужин подошёл к концу, рыцарь спросил у Осберна и Николаса:

– Сэры, могу ли я открыто рассказать о своих делах в долине?

Осберн ответил:

– Если бы ты сам не упомянул о них, достойный сэр, мы скорее предложили бы тебе выпить ещё кружку-две, но не стали бы расспрашивать. Но раз уж ты заговорил об этом, то и мы желаем услышать твой рассказ, ведь мы знаем, что вы наши друзья из Истчипинга.

Тогда рыцарь начал говорить и поведал обитателям Ведермеля мельчайшие подробности ссоры барона Дальней долины с торговым городом, упомянув и о том, что жители города считали себя правыми в этом споре. Время от времени, желая прояснить дело, Осберн задавал вопросы, и рыцарь отметил, что они уместны и мудры. Наконец, рыцарь произнёс:

– И вот, соседи, мы просим вас о помощи. И помощь, что нам нужна, не столько в деньгах, животных или оружии, сколько в сильных руках и храбрых сердцах крепких и мужественных мужей. Что скажете вы, жители Ведермеля, желаете ли вы сохранить место своих торгов, место, где мы принесли столько добра друг другу, или же вы бросите Истчипинг на произвол судьбы?

– Достойный сэр, – ответил Осберн, – сперва ответь нам: ты просишь нас вступить в войну на твоей стороне, но это приказ от того, кто считает себя вправе приказывать, или просьба о помощи от соседа, с которым нас связывают давняя дружба да общие дела? Я спрашиваю об этом потому, что мы, жители долины, считаем себя свободным народом, и мы не состоим на службе ни у лорда, ни у графа, ни у короля.

Рыцарь произнёс:

– Мы не требуем от вас никакой службы ни по праву, ни по обычаю, но просим вашей помощи, просим наших храбрых и свободных соседей, которые по дружбе, может быть, захотят помочь своим нуждающимся соседям.

Осберн сказал:

– Тогда больше не о чем говорить. Добавлю только, что найдётся тот, кто захочет поехать с тобой, – это я. И пусть я молод, но удар мой крепок, и среди сидящих за этим столом есть мужи, способные подтвердить мои слова. Если ты согласен, я могу поехать с тобой вниз по течению, чтобы уговорить местных поселян присоединиться к нам. Что же до этих добрых ребят – кто из вас хочет выступить с рыцарем против врагов славного города и наших врагов?

Все закричали в знак согласия и, продолжая кричать, поднялись со своих мест. Но Осберн произнёс:

– Хорошо, но кому-то следует остаться, чтобы приглядывать за хозяином и женщинами да чтобы ухаживать за полем и животиной. Я выберу себе шестерых, да ещё Стефана Едока, моего слугу.

И он назвал поимённо одного за другим.

Кому теперь было радоваться, как не рыцарю и его воинам. Все выпили за молодого хозяина, но, по правде сказать, некоторые сомневались, что юноша мог бы повести их в бой. Другие же говорили, пусть будет как будет, не может статься, чтобы он оказался трусом, если его так любят.

Так они радовались в зале и пили по кругу, но веселье продолжалось недолго, ибо капитан не хотел, чтобы его люди напились допьяна, иначе назавтра они не смогли бы крепко держаться в седле. Поэтому все выпили чашу расставания, и Осберн провёл рыцаря к его постели, пожелав покойной ночи. Но сразу заснуть рыцарю не удалось: к его кровати подошёл Стефан и спросил, не хочет ли сэр послушать на ночь какую-нибудь историю. Рыцарь согласился, и тогда Стефан долго рассказывал о долине, её народе, о гномах и духах земли. Наконец, он начал говорить и о своём хозяине: о том, который молод, о его доблести, доброте и умении. Напоследок он рассказал и о кончине Хардкастла от руки Осберна. Капитан дивился его рассказам, а потом произнёс:

– Мне просто повезло увидеть этого юношу и стать его соратником, ведь такие чудеса свершаются реже, чем один или два раза за две сотни лет. И похоже, здесь как раз такой случай.

Глава XXII Осберн прощается с Эльфхильд

Утром все, проснувшись, облачились в доспехи, а Осберн надел длинную кольчугу Хардкастла и позолоченный шлем*, к поясу прикрепил Широкий Косарь, в руку взял копьё, за спину же повесил свой щит. Свой лук и чудесные стрелы Осберн поручил нести Стефану. Сам Стефан и другие работники Ведермеля были весьма неплохо снаряжены, да и капитан отряда сказал, что если какого оружия или доспеха не нашлось бы, то это не беда, ибо в торговом городе имеется хороший запас и того, и другого.

Все позавтракали, выпили, но только по одной кружке и отправились в путь вниз по течению. Если что и стоит рассказать об этом путешествии, так только то, что с помощью Осберна воины Истчипинга благополучно выполнили своё поручение в большинстве поселений средней и нижней долины. На ночь они остановились в местечке под названием Вуднеб, лишь немногим отстоящим далее вверх по течению от того места, где жители западной и восточной долин справляли праздник Расколотых холмов, а значит, недалеко и от места тайных встреч двух влюблённых.

Тем вечером в доме, где остановился отряд, все единодушно решили на следующее утро устроить собрание и послали гонцов, которые должны были донести стрелу войны в селения вверх и вниз по течению. Казалось, всё шло хорошо. Осберн без страха и без лести высказывал свои мысли самым храбрым и самым опытным воинам, что были в отряде. Когда же он, оставшись один, лёг спать, сердце его пронзила острая боль, ибо он вспомнил, что следующим утром наступит тот самый день, в который они с Эльфхильд условились встретиться у Излучины Расколотого холма. Заснул он той ночью позже обыкновенного. А когда следующим утром проснулся, большинство воинов ещё спали. И вот, пока солнце ещё не поднялось высоко, он оделся, надел на себя доспехи, вышел из дома, а затем и за ограду. Спустившись к реке, он прошёл вверх по течению, и когда поднялся на своё обычное место напротив мыса, солнце вместе с ним поднялось над горизонтом. Осберн стал ждать. Но не прождал он и получаса, как увидел Эльфхильд, взбиравшуюся по склону. Одета она была в то платье из тонкой ткани, что он ей подарил, именно в нём в это время весны и раннего лета она чаще всего и приходила на место свиданий. Плечи девушки покрывала гирлянда, сплетённая из белых майских цветов. Когда Эльфхильд увидела на Осберне переливающуюся серую кольчугу*, сияющий шлем, разглядела на поясе Широкий Косарь, а в руке копьё, она протянула к нему обе руки и вскричала:

– О, если б ты только мог быть здесь, чтобы обнять меня! Ибо я вижу: случилась беда, и ты уж одет, чтобы покинуть долину и оставить свою подругу. О, боевое облачение и шлем! Увы, милый, ты идёшь на погибель, но как же ты юн! А ведь я предчувствовала это, ибо прошлым вечером в наш дом зашли два мужа и рассказали, будто видели вооружённых воинов, скачущих по восточной долине. Но поведай мне, что всё это значит? Будешь ли ты драться в долине или уйдёшь далёко за её пределы? И ещё скажи мне, сколько тебя не будет?

Когда юноша отвечал, по лицу его струились слёзы, так сильно тронула его сердце её печаль. А сказал он вот что:

– Это правда, я пришёл попрощаться с тобой на время, и вот почему мне приходится уходить.

И он поведал ей всё, как есть, и как бы между прочим сказал:

– Теперь я ничего не могу сделать, кроме как попросить тебя не бояться и не ранить своё сердце безудержной печалью. Послушай, милая моя, ты только что сказала, что страстно желаешь моих объятий: теперь мы оба больше не дети, и, признаюсь тебе, уже много дней, как я сам жажду того же и знаю, что и ты хотела бы, чтобы наши тела соединились. Может, ты решишь, что я суров и себялюбив, но скажу тебе, что скорее радуюсь твоему желанию, чем печалюсь, видя твою скорбь.

– Нет, нет, ты не себялюбив, – ответила она, – но ты ещё сильнее дорог мне после этих слов.

– Послушай тогда, возлюбленная, – продолжил он. – В какое время и как может случиться, что мы встретимся лицом к лицу, если я останусь в Ведермеле, в долине, в покое и тишине, тогда как ты всё ещё будешь жить со своими старушками на другом берегу этого свирепого потока? Разве не следует мне взять случай за руку и последовать за ним, чтобы узнать широту земли, обогнув землю и море, и, наконец, обойти Разлучающий поток, и найти тебя, милая, тебя в этом огромном мире? Может статься, сегодня начнётся мой путь.

Теперь девушка, немного утешенная, через силу улыбаясь, спросила:

– Ты, наверное, опять будешь торговать? Помнишь, как весело было, когда ты дарил мне вещи, метая их через воду? На этот раз к твоему возвращению в долину я попрошу тебя принести мне на радость ещё один подарок.

– Да, возлюбленная, чего же ты хочешь?

На самом деле, ему было не по душе, что в самый момент их расставания она, словно малый ребёнок, выпрашивает гостинец. Но она сказала:

– О, дорогой мой, чего же ещё я хочу? Привези мне себя самого, целого и невредимого.

Тут уж она больше не могла сдерживать своей любви и вновь разразилась горьким плачем, да таким сильным, что за слезами не видела юноши. До неё с того берега долетали слова утешения, слова прощания и слова печали, и всё равно она не могла перебороть своих слёз, и Осберн расплывался перед ней, и она не могла вымолвить ему в ответ ни слова. Когда же, наконец, она взглянула на другой берег, то увидела, что перед ней никого нет и лишь ниже по течению ещё смутно виднеется фигура Осберна. Вот он обернулся, поднял руку и помахал. И в тот день она его больше не видела, разве что алый его плащ да шлем ещё пару минут сверкали под майским солнцем.

У Осберна сперва щемило на сердце, и он торопливо шёл вперёд, думая, что это его несколько успокоит. Через некоторое время он и в самом деле чуть-чуть утешился, но всё ещё торопился уйти подальше от берега. А немного погодя ему показалось, что он слышит вдалеке звук большого рога, и он вспомнил, что это сигнал к началу собрания, и тогда его мысли обратились к тому, что сейчас должно было произойти.

Глава XXIII Осберна избирают капитаном отряда жителей долины

Когда Осберн подошёл к поселению, он увидел множество людей и сверкавшее вокруг холма на расстоянии полёта стрелы от ограды села оружие. Юноша изо всех сил заторопился на собрание. А когда он подошёл ещё ближе, к нему из толпы бросилось сразу несколько человек.

– Быстрее, – закричал один из них, – собрание обсуждает тебя.

Осберн поспешил за ними. Когда же он вошёл в густую толпу, раздались громкие крики, и все стали подталкивать его вперёд, к подножию холма, на вершине которого стояло трое знатных землевладельцев, хранитель закона долины и капитан воинов Истчипинга. Они подозвали юношу к себе, и хранитель законов произнёс такую речь:

– Осберн Вульфгримссон, – сказал он, – ты опоздал на собрание, а оно уже почти закончилось. Суть же дела такова: у нас здесь имеется две сотни и ещё шесть добрых мужей, что связали себя обязательством отправиться верхом вместе с нашими друзьями из Истчипинга. Но мужи эти потребовали себе капитана, избранного из жителей дола. Если вспомнить, что в долине не случалось ни войн, ни какого иного сражения с тех самых пор, как Белый Рыцарь свершил на нас набег, а с того дня минуло уж тридцать лет, то сразу поймёшь, что мы, по большей части, не сильны в военном искусстве. Мы все знаем, что в твоём юном теле бьётся сердце храброго мужа, что ты убил могучего воина, мастера битвы. По этой самой причине некоторые из жителей долины предложили тебя в капитаны нашего отряда. Теперь я сообщаю тебе, что сперва дам слово всему собранию, и если люди согласятся, то ты станешь капитаном, хочешь ты того или нет.

К тому времени, когда законник кончил говорить, лицо Осберна покраснело, как огонь. Юноша произнёс:

– Господин, прошу тебя вспомнить, что я молод, и никогда не учился военному делу, и совсем ничего не знаю: ни как приказывать, ни как строить отряд в битву. Это же совсем не то, что защищать жизнь и дом от разбойника, когда на беду никого не оказалось рядом и когда вспоминаешь то, что впитал с молоком матери.

Капитан воинов Истчипинга по-доброму улыбнулся ему и сказал:

– Сын мой, тот, кто может вспомнить, что впитал с молоком матери, когда обнажены клинки, уже знает большую часть военного искусства. Да и всего-то несколько часов прошло, как я сам видел тебя, когда ты, словно зрелый муж, отдавал приказания слугам. Не бойся, сын мой, этого будет достаточно. Более того, обещаю научить тебя всему, что умею сам. И знай ещё одно: ежели ты откажешься, то храбрости в сердцах этих ребят, которые между малодушием и помощью славному городу выбрали последнее, поубавится, ручаюсь в этом. Не отказывайся, мой мальчик, не отказывайся.

Сердце Осберна колотилось о рёбра и от внезапного удивления, и от надежды на новую жизнь, мелькнувшую пред ним, словно внезапный проблеск чудесного света. И вместе с тем так же неожиданно юноша подумал: «Коли и суждено мне обогнуть Разлучающий поток, то вот оно, начало пути, если, конечно, и в самом деле добрый рыцарь станет моим другом и наставником в военном искусстве, и я возмужаю, и те, кому недостаёт храбрости встать лицом к лицу с противником, будут смотреть на меня с восхищением».

Тогда Осберн повернулся к законнику и произнёс:

– Господин, достаточно слов. Если собрание общинников изберёт меня капитаном, я не откажусь, и да сопутствует мне удача, и да сгладится ею мой юный возраст. А ежели нет, то пусть я положу свою жизнь в битве, чтобы не возвращаться назад и не выслушивать проклятия матерей и дев за то, что я погубил жизни их сыновей и милых.

Тогда, улыбнувшись Осберну и положив руку на его плечо, заговорил хранитель законов:

– Жители Восточной долины! Вы собрались ныне, чтобы узнать, можете ли оказать какую помощь нашим друзьям и соседям в Истчипинге. Вы решили, что для этого надо послать вооружённых мужей в город, а у них должен быть капитан. И мне сказали, что тот, кто лучше всех справится с названным делом, это юноша Осберн Вульфгримссон из Ведермеля. Если всё это верно, я хочу услышать ваше согласие. Но и тогда любой желающий может назвать имя другого мужа, выбрать того, кто будет лучшим капитаном, и мы обсудим этих мужей, сколько бы их ни было названо. Итак, во-первых, согласны ли вы на Осберна Вульфгримссона?

Тут же раздались громкие возгласы одобрения, люди забряцали оружием. Казалось, почти все на собрании кричат «да». Когда же гомон и крики утихли, хранитель законов попросил любого желающего назвать другое имя. Сперва все молчали, но потом вперёд протолкнулся Мрачный Джон. Он произнёс:

– Я называю имя Эрлинга Томассона, славного и верного мужа!

Собравшиеся рассмеялись и заулюлюкали, ибо этот Эрлинг был всем известным скупцом и трусом, он мог ночью вспотеть от страха в своей собственной постели только от мышиного писка за стеной. А один человек проговорил нараспев:

– Эй, законник, а я называю Мрачного Джона.

И опять поднялся громкий смех, с разных сторон Джона начали пихать и толкать, пока не вытолкали из толпы, посоветовав лучше заняться охотой на волков, чем выступать на собраниях.

Тогда законник взял Осберна за руку и подвёл его к краю холма, а там, остановившись, произнёс:

– Жители долины, вы желаете идти на войну под началом Осберна Вульфгримссона. Свою судьбу вы выбрали сами, без принуждения, по собственной воле, а потому не следует сожалеть, если выйдет не так, как вы того ожидаете. Теперь же прошу всех, кто отправляется в поход, поднять правую руку и поклясться в верности вашему капитану Осберну Вульфгримссону во всём – в жизни и в смерти.

И каждый из собравшихся по доброй воле принёс клятву вместе со всеми. Тогда заговорил Осберн. Переговорив с рыцарем сэром Медардом, он произнёс:

– Воины мои, выслушайте, что я хочу вам сказать. Я знаю, что вы люди верные и доблестные и сильные бойцы. Но и знаю также, что вы, как и все жители долины, привыкли во всём поступать по своей воле, а ведь этого, почитай, достаточно, чтобы уберечь человека от дел, которые захочет увидеть от него другой. Но теперь вы идёте на войну, и этот обычай следует нарушить: если я скажу вам «идите направо» или «налево», то вам ни о чём более не следует раздумывать, кроме как о том, которая рука у вас правая, а которая левая. Впрочем, я хорошо знаю, что некоторые из вас так упрямы, что даже этот вопрос может ввергнуть их в споры и ссоры. Теперь же, храбрые сердца, друзья мои, солнце совсем недавно перевалило за полдень, а мы можем оставаться здесь, в долине, не дольше, чем до завтрашнего утра, ибо на рассвете нам следует отправиться в Истчипинг, а потому осмотрите оружие да одежду, и те из вас, кто недалеко ушёл от своего дома, попрощайтесь со своими родными, жёнами и возлюбленными. А когда окажемся в поле, среди обнажённых лезвий, сделаем всё, что в наших силах, чтобы потом любой чужеземный воин мог бы сказать своему другу: «Ты доблестен, словно те жители долины, которые отправились сражаться за Истчипинг».

Собравшиеся одобрили эти слова громкими криками, чуть не прослезившись от переполнявшей их радости и любви к капитану, хотя за минуту до того большинство улыбалось: такими мудрыми, смелыми и славными показались им слова Осберна, да и сама его манера держать речь.

На этом собрание закончилось, и все начали готовиться к походу. У Осберна было много забот: он раздавал приказы и учился у сэра Медарда основам военного искусства, и если у него и была надежда ещё раз сходить к месту встречи, то он быстро забыл об этом. Рано утром следующего дня все, как жители долины, так и воины Истчипинга, тронулись в путь. Ехали они в полном согласии и за два дня прибыли в Истчипинг. Мастера цехов славного города приняли отряд у себя, но Осберна сэр Медард пригласил в свой замок, чтобы юноша мог лучше изучить новое для него искусство, ведь он оказался прилежным учеником. На следующее утро капитан по распоряжению городской управы снабдил воинов долины доспехами и оружием: длинными копьями, острыми мечами, луками, стрелами, куртками, шлемами и щитами*. Чтобы быть уверенней в бою, воины учились, как лучше обращаться с оружием, нашлось для этого и место: луг под стенами замка. Оба капитана, да и сами воины решили, что лучше им сражаться пешими, ибо хотя они на свой манер и были хорошими всадниками, им пришлось бы учить искусство конного боя с самого начала.

Глава XXIV Стычка в болотах с бароном Дальней долины

Я не намерен писать ни хронику славного города Истчипинга, ни историю войны жителей сего города с бароном Дальней долины, ведь рассказ мой стал бы тогда слишком длинным. А потому поведаю вам лишь следующее.

Менее чем через месяц после прихода войска в Истчипинг узнали о том, что барон с большим отрядом рыцарей и прочих воинов вышел в поход. Затем разведали, что продвигается он беззаботно и легкомысленно, а потому сэр Медард, обдумав эти известия, решил, что сможет задать этому знатному лорду хорошую головомойку, ведь если кто-нибудь и знал все пути и поля окрестностей Истчипинга, то сэр Медард всё равно знал их лучше. И он с небольшим отрядом воинов (с одной сотней, но одетых в белые доспехи) выехал за городские ворота на мощёную дорогу. А ранним вечером, ещё перед своим отъездом, он приказал двадцати четырём десяткам пехотинцев группами примерно по пятнадцать воинов бесшумно пройти в одно условное место в пятнадцати милях по мощёной дороге из Истчипинга. Там эта мастерски выложенная дорога поднималась на искусственную дамбу, ведущую через болотистые места по зарослям ивы и ольхи. Для тяжелогружёных коней участок этот был очень опасным. Около половины из тех пехотинцев прихватили с собой луки, остальные же – копья и мечи. Воины долины отправились с ними, а Осберн возглавил весь этот большой отряд, с ним пошёл и старый седобородый сержант, прошедший многие войны и научившийся в них военным хитростям. Ему-то вместе с Осберном сэр Медард и рассказал, что следовало делать.

И было всё так. Барон со своим войском числом в десять сотен ехал по мощёной дороге. Были они легкомысленны и даже веселы, ибо говорили о том, что постучатся в ворота Истчипинга да проверят, что за мужи в нём проживают. Приближался полдень. Первыми скакали около сотни высоких воинов, облачённых в белые доспехи с блестящими, недавно лужёными шлемами*. И вот они прибыли к ровному месту, где по обочинам густо росли кусты ольхи. На участке в более четырёх десятков ярдов дорога там в ширину становилась на одно копьё больше обычного, а затем вновь сужалась. И вот сотня воинов проехала вперёд, и когда они скрылись из виду, а остальной отряд ещё не подошёл, по обе стороны из кустов поднялись и вышли на дорогу с полдюжины человек. Одеты они были в домотканые плащи с капюшонами, хотя если бы кто пригляделся попристальнее, то разглядел бы кольчуги* и стальные шлема, скрытые тканью. Эти люди положили что-то на дорогу, прямо посередине, на широкое место, а затем опять забрались в болото.

Не успели они скрыться, как раздался звук шагов вооружённых людей, и вскоре показалась голова большого отряда, выходившего на широкую часть дороги. Было в этом отряде не менее трёх сотен воинов, и все хорошо вооружённые, и ехали они верхом, правда, не стараясь держать строй. И когда первые из них подошли к тому месту, где залегли скрывшиеся в болоте, то нашли поперёк мощёной дороги по одному с каждой стороны двух мёртвых поросят, двух мёртвых собак, двух зайцев и в самой середине лису – всех мёртвых. Шедшие первыми удивились и, спешившись, подняли трупы животных. Затем они позвали прочих посмотреть, и одни решили было, что это дело рук гномов, фей или кого-нибудь подобного им, другие, что после этого знака следует ожидать нападения местных жителей и благоразумнее всего послать пехотинцев обследовать болота, третьи, что немедленно следует известить шедших в арьергарде. Одни говорили одно, другие другое, и к тому времени, как их товарищи столпились на широком месте дороги, даже третья часть воинов не ведала, что происходит, но все поняли: что-то пошло не так. Идущие в самом хвосте ещё прежде, чем хоть кто-нибудь сумел различить правую руку от левой, начали обнажать мечи, выкрикивая кличи: «В бой, в бой! Смерть, смерть! Дальний дол, Дальний дол!»

И вдруг посреди этого гама раздался громкий голос (а принадлежал он Стефану Едоку), доносившийся из болот по правую руку от воинов:

– Уходите обратно, свиньи, в Дальний дол!

Затем другой пропел с северной стороны:

– Если можете, дохлые собаки.

И вновь Стефан:

– Вы сейчас должны бежать подобно зайцам.

– В следующий раз обучитесь трюкам лисицы, если сможете, – вторил голос с севера.

И сразу же с обеих сторон раздался звук спущенной тетивы, свист стрел и копий, ведь враг подошёл уже достаточно близко и скучился на дороге. И хотя многие из всадников Дальнего дола и были славными рыцарями, испытанными в бесчисленных войнах, сейчас дела их были плохи.

Одни, спрыгнув с коней, бросились в болото, но встретили там не лучший приём, ибо наткнулись на топоры и мечи воинов Истчипинга, либо, увязнув в трясине, сдались на милость окруживших их воинов. Стефану, например, достался славный рыцарь в полном доспехе. А вот Осберн в это время находился в другом месте. Дело в том, что некоторые из бароновых людей не побоялись развернуться спиной и во весь опор поскакать в тыл. Но едва они миновали широкий участок, как пред ними выросли стальные клинки, ибо поперёк мощёной дороги стоял отряд воинов Дола, тех самых, что не пошли с лучниками. Бароновы люди отчаянно бросились на них, но это не принесло им пользы, ибо первые четверо пали вместе с конями от длинных пик воинов Дола, а другим тела раненых и убитых мешали продвигаться вперёд верхом. Тогда некоторые спешились и с мечом в руке напали на преградивших им путь. И в тот момент из рядов воинов Дола вперёд вышел стройный воин в длинной кольчуге, ярком шлеме* и со щитом в руке. Он приложил руку к левому боку и вытащил меч – ярко-голубым пламенем сверкнул он на солнце. Воин вскричал:

– За Дол! За Дол! Вперёд, друзья, в бой, ибо Широкий Косарь жаждет крови!

И с этими словами он ринулся на воинов Дальнего дола и рубил направо и налево, каждым ударом сражая по одному из них. Враги пятились, и жители Дола заступали на их места, а стройный воин шёл дальше, и противники падали пред ним, и там, где это случалось, показывались копья следовавших за ним воинов. И тогда бароново войско, и пешие, и верховые – все развернулись и бросились туда, где их впервые атаковали.

Тогда Осберн крикнул своим воинам:

– Прочь с дороги, воины Дола! Не нам их преследовать, а пока здесь не должно остаться никого, кроме врагов, если я хоть что-то понимаю в замысле сэра Медарда. Вы хорошо потрудились.

И он бесшумно сошёл с мощёной дороги, а воины последовали за ним. Они отошли немного в сторону, а затем засели в кустах ольхи лицом к дороге в ожидании новых событий.

Ждали они недолго. Вскоре вновь послышались беспорядочные крики, топот конских копыт, лязг доспехов и оружия, и из-за поворота показалась толпа беглецов, изо всех сил подгонявших своих коней. Враги, а многие из них были уже безоружными, толкались и пихались, и то и дело кто-нибудь из них падал в болото и барахтался там, пока воины Дола не подходили, предлагая им выбор между смертью и пленом. И тут раздались громкие крики: «Истчипинг! За Порту!*» и ещё: «За Медарда, за Медарда!» и появились всадники Истчипинга, преследующие беглецов, а впереди всех и сам Медард, с обнажённой головой, чтобы его могли узнать. За ним следовал его знаменосец (а на знамени красовалась Башня с орлом наверху) и знаменосец торгового города (на их знамени были изображены три тюка с шерстью на красном поле), а после и остальные всадники. Всё это произошло за минуту-две, и сразу же показались лучники, с головы до пят покрытые болотной грязью, но воодушевлённые и радостно поющие. Осберн сказал:

– Идёмте, друзья, присоединимся к нашим друзьям, ибо эти враги не убегут от нас, как сбежали всадники. Похоже, сэр Медард сделал своё дело, а потому мы можем последовать за ним не спеша.

– Ему, возможно, ещё будет чем заняться, – возразил один из соотечественников сэра Медарда, – ибо вскоре эти болота заканчиваются и мощёная дорога выходит на прекрасные мягкие луга, а там мы вновь можем встретить барона с его людьми.

– Это правда, – отозвался сержант, идущий вместе с лучниками по дороге, – и всё же наш славный рыцарь поумнее зайца, он не станет медлить с атакой, если не увидит серьёзной опасности со стороны того, что осталось от армии барона. Но мы сейчас убедимся в этом. Идёмте же, мастер Осберн, и ведите с собой воинов Дола, посмотрим на солнечные луга после этого лягушачьего царства.

Тогда Осберн и его воины из долины, взобравшись на гать, по которой проходила дорога, поспешили вперёд. Осберн к тому времени ещё не вложил свой Косарь в ножны и нёс его на плече, прямо как тот был – испачканным в крови.

И вот через полчаса воины почувствовали под собой твёрдую почву и, услышав шум битвы да заметив нескольких бегущих и скачущих верхом, но ещё не разобрав, что всё это значит, закричали и все как один бросились вперёд. Так они бежали, пока не поднялись на вершину длинного, но невысокого холма, откуда могли видеть всю долину. И там они издали победный клич. Ведь на их глазах два знамени, сэра Медарда и Порты, преследовали последних из беглецов, а вдалеке всё войско барона спешно отступало, как отступают потерпевшие поражение. Воины остановились, чтобы перевести дух на вершине холма, и оказалось, что все, кто прошлым вечером вышел из Истчипинга, были целы и невредимы, все до единого человека. Постояв, они вновь направились в сторону битвы, неся оружие на плечах и трубя в рога. Шли они быстро и вскоре увидели, что сэр Медард оставил погоню и теперь стоял под знамёнами лицом к убегающему противнику. Тогда пехотинцы пошли медленнее, и на месте их встретили громкие крики радости. Осберн подошёл к сэру Медарду и весело его поприветствовал. И лишь тогда он вложил Широкого Косаря обратно в ножны и сказал:

– Сдаётся мне, капитан, сражение окончено. Но как же так случилось, что всё их войско бежало?

Сэр Медард ответил:

– Мы гнались за ними по мощёной дороге, а когда они вылетели на твёрдую почву луга, то не смогли остановиться, и тогда все прочие, увидев, как они бегут, преследуемые нашими знамёнами, и не зная, много ли нас или мало, также развернулись и побежали, считая, что дома безопаснее. А теперь давай-ка соберём трофеи и тихо-мирно отправимся назад, в Истчипинг.

Так они и сделали, и собрали много трофеев. Все пехотинцы получили по коню и назад поехали верхом, вместе с верховыми, и вернулись в торговый город ещё до заката. Так закончился первый поход барона Дальней долины.

Глава XXV Стефан рассказывает о своём приключении во вражеском лагере

После этих событий барон вновь собрал своих людей и несколько раз выходил в поход летом и осенью. Теперь он был уже более осторожен, поэтому избегал крупных поражений. И всё же его часто встречали воины Истчипинга, и нередко встречи эти оканчивались не в его пользу. Осберн со своими людьми выходил на поле боя не реже прочих, они давали и принимали сражения, всякий раз показывая свою доблесть. Сам Осберн был дважды ранен, но не сильно. Он становился всё более похожим на зрелого мужа и числился у всех на хорошем счету, а воины Дальней долины надолго запомнили отряды Дола, отныне навевающие им страх.

Так прошли лето и осень, и Осберн уже не надеялся вернуться домой раньше весны. Зима настала ранняя, было морозно и снежно, и жителям Истчипинга приходилось всё чаще оставаться за городскими стенами, но святочный пир провели в веселье и радости.

Когда зима, а с ней и снега, отступила, когда миновали паводки и вновь настала весна, то возобновились и набеги, и сражения, и верх одерживала то одна, то другая сторона. Осберн узнал от сэра Медарда все кавалерийские трюки, и в одной стычке отплатил своему учителю за учение, и даже слишком. Рыцарь далеко пробился в ряды врага, его спешили и окружили, и если бы не оказавшийся поблизости и быстро пришедший на выручку Осберн с Широким Косарём в руке, рубивший и коловший всех вокруг, пока не подоспела помощь, то город лишился бы своего капитана. Посадив сэра Медарда на коня, Осберн еле выбрался из толпы. В тот день его неплохо потрепали.

Когда же наступил май, барон Дальней долины собрал такие могучие силы, что дошёл со своим войском до самого Истчипинга, и только стены защитили город. Тогда барон послал герольда, через которого потребовал сдачи города на своих условиях, а кроме того, настаивал, чтобы горожане выплатили назначенную им дань, срыли городские стены, пустили его людей в замок и приняли назначенного им бургграфа, а также выдали десять человек из числа знатных на милость барона. На это требование он получил немногословный отказ, ибо в городе хватало и провианта, и защитников. А потому ранним утром барон с огромным войском приступил к штурму городских стен, но ничего из этого не вышло, он только потерял многих из своих лучших воинов. Когда же штурм окончился, Медард со своими людьми открыл городские ворота и атаковал противника, пока тот не успел построиться, убив многих врагов и не потеряв почти никого из своих.

Тогда барон не решился больше штурмовать стены, а вырыл вокруг города ров и засел за ним. Из бароновых владений подвозили достаточно провианта, так что воины барона ни в чём не нуждались. Но так как для охраны рва и башен из земли и брёвен, которые он воздвиг, защитников было меньше, чем следовало бы (у барона недоставало для всего этого людей), то воины Истчипинга никогда не оставляли противника в покое и часто устраивали яростные нападения, убивая множество врагов и нанося барону большой урон. Защитники города не падали духом, говоря друг другу, что если хуже, чем сейчас, не будет, то они довольно весело проведут время, прежде чем зима разгонит весь осадный лагерь. В последнем из таких набегов Осберна тяжело ранили, и хотя товарищи и вынесли его с поля боя, и он даже не потерял Широкого Косаря, а это вполне могло случиться, но ему пришлось больше месяца проваляться в постели, пока он не исцелился.

Одним сентябрьским днём, когда Осберн уже чувствовал себя неплохо и вновь обретал свою силу, к нему пришёл Стефан (а надо сказать, что юноша уже несколько дней не видел слугу) и, приметив, что в комнате их только двое, произнёс:

– Капитан, я бы хотел сказать тебе кое-что, ежели позволишь.

Осберн ответил:

– Говори свободно, Стефан.

И Едок сказал следующее:

– Я недавно выходил за ворота, решив, что, может, если найду себе приключения, ты быстрее встанешь с постели.

Осберн рассмеялся:

– Как бы ты от этого не слёг, Стефан. Я бы очень не хотел возвращаться в Ведермель без тебя.

Стефан продолжил:

– В таком случае мы ещё долго не вернёмся в Ведермель.

– Я бы предпочёл не задерживаться с возвращением, – Осберн нахмурился, – но я не знаю, как его ускорить, пока барон ещё силён.

– Ага, но мне кажется, я нашёл один выход, – сказал Стефан, – только это опасно.

Осберн встал и спросил:

– О чём это ты, перебежчик?

– Господин, – ответил слуга, – я расскажу тебе. Пять ночей тому назад я оделся, как одеваются жители Дальней долины, и взял скрипку, словно менестрель, а ты знаешь, что я неплохо щиплю струны и владею богатым запасом старых сказаний и стихов, хотя и не такой славный скальд, как ты. Так вот, через потайную дверь в углу юго-восточной башни, которую охраняет мой друг, я вышел ночью из замка и под покровом темноты ухитрился пройти вдоль рва так, что оказался к северо-западу от наших северных ворот, а там я как-то перебрался через ров, неглубокий в этом месте, к тому же и неохраняемый. Я отсиделся до утра, а затем позволил одному из стражей меня найти. Пихнув меня, он начал допрос, и я рассказал о себе, что придумал, а он поверил и повёл меня к своим друзьям. Их было пятеро, и они готовили завтрак. Меня накормили и попросили сыграть и спеть для развлечения. Я так и сделал, и им понравилось. Тогда один из них отвёл меня к западной части рва, и там я опять играл и пел. В общем, чтобы не быть многословным, в тот день я пел, пока не оказался на южной стороне осадного лагеря, и там вечером дал хорошее представление. Но утром я ушёл оттуда, а к концу дня опять вернулся к северо-западу, как раз туда, откуда и начиналось моё приключение. Там я нашёл того самого воина, что растолкал меня прошлым утром, мы разговорились, и он много что показал мне, в том числе и большую бастиду*, в которой, по его словам, живёт сам барон Дальней долины. Её слабо охраняли, и днём-то это неважно, но вот ночью, по мнению стражника, слишком опрометчиво барону держать рядом так мало людей.

И вот, пока мы так разговаривали, поднялся шум. И мы, и те, кто рядом с нами лежал на траве, повскакивали, и смотрим, идёт барон, ну мы и поклонились ему. Это тёмноволосый человек, скорее низенький, чем крупный, но жилистый и грубый, лицо у него проницательное и язвительное, и во всей его манере держаться есть что-то надменное. И волей случая он пошёл прямо к нам и остановился взглянуть на меня, словно заметив что-то необычное. Дело в том, что я был почти безоружен, только на поясе у меня висел маленький нож, а одет я был в чёрный плащ и котегардию* зелёного цвета с узором из веточек, вышитом блестящей нитью. За спиной у меня болтались скрипка и смычок. Мы со стражником низко поклонились барону, и он спросил моего приятеля:

– Этот высокий человек менестрель?

– Да, господин, – ответил тот.

Барон заметил:

– Судя по его росту, следует пожалеть, что на нём нет куртки, шлема да копья на плече. Что скажешь, невежа, может, поставить тебя в первые ряды среди рыцарей?

– Благородный лорд, – ответил тогда я, – боюсь, если случится мне идти в бой с копьём наперевес, то скоро ты увидишь, как я бегу, такие уж длинные у меня ноги. Я долговяз, к удовольствию вашей милости, но сердце у меня заячье.

Барон с неприязнью посмотрел на меня и произнёс:

– А язык-то у тебя лисий, и по чести сказать, я уж было решил передать тебя людям маршала-прохвоста, чтобы они посмотрели, чего смогут добиться от тебя кнутом. Эй, воин, отвечай, слышал ли ты, как он орудует смычком?

– Да, господин, – поклонился тот, – он неплохо играет для жителя холмов.

– Тогда испытаем его, играй перед нами, да смотри, получше, если хочешь сохранить шкуру на своей спине.

Я тут же взял скрипку в руки, и пусть я играл не в полную силу, но, по крайней мере, и не хуже, чем обычно. Когда скрипка смолкла, барон произнёс:

– Друг, сколько таких мелодий ты знаешь? И можешь ли ты петь?

– Нелегко будет сосчитать мелодии, известные мне, господин, – ответил я, – в некотором роде и петь я тоже умею.

Барон сказал воинам:

– Приведите этого человека ко мне часа за два до полуночи, и пусть он играет да поёт нам, и если мы не устанем, то пусть он расскажет нам одну из старых сказок. И получит от меня награду. А ты, в этот раз я не буду делать из тебя воина, хоть уж поверь, и не доверяю истории о заячьем сердце. Твои глаза говорят мне совсем другое.

Он развернулся и ушёл от нас. А мы весело провели время до назначенного часа, и помогло нам в этом моё менестрельское искусство да вино.

И вот я отправился к жилищу барона. Оно было небольшим, но завешено славными шпалерами на сюжет троянского цикла. Мне повезло, и я понравился лорду, ведь всё сыгранное и спетое тогда были почти лучшими из моего запаса. Барон пожаловал мне горсть серебряных монет, правда, я должен был поделиться с моим другом-часовым, одарить которого лорд позабыл. А ещё барон попросил меня прийти в тот же час и следующим вечером. Я так и сделал, весь день высматривая всё, что мог, в осадном лагере. Когда же во второй вечер, принесший мне больше серебра, я вышел вместе со своим другом из жилища лорда, я дал ему понять, что рано утром, что бы ни случилось, направлю свои стопы из лагеря в родные края. Это я сказал, чтобы не задавались вопросами, если не найдут меня утром, а ведь так и должно было случиться. И на этом мой длинный рассказ подходит к концу, добавлю только, что незадолго до полуночи я переполз через ров и прокрался к тайной дверце и моему другу, который и пустил меня в город. И вот я тут – жив и здоров. Что теперь скажешь, капитан, неужто только ради собственного развлечения затеял я эту опасную вылазку, выйдя сухим из воды?

Слушая рассказ, Осберн расхаживал взад и вперёд, теперь же он резко обернулся к Стефану и произнёс:

– Да, знаю. Ты хочешь сказать, что через день или два мы должны вдвоём под покровом тьмы пробраться к Большой Бастиде и выкрасть барона Дальней долины, чтобы принять его гостем в славном городе.

Стефан хлопнул в ладоши:

– Мудр же ты, дитя Ведермеля, но не столь опытен, как я. Мы оба пойдём, но не одни, а с четырьмя крепкими и бывалыми воинами – не жителями Дола, ибо они слишком просты и им недостаёт изворотливости. По правде сказать, я уже выбрал их и рассказал им весь план, и они горят от нетерпения приступить к делу.

– Хорошо, – согласился Осберн, – и как же мы пойдём? Ты ведь не привык медлить. Но скажи, кто ещё об этом знает?

Стефан ответил:

– Завтра вечером в назначенное время, и я попросил моего друга, стража потайной двери, привести человек двадцать хорошо вооружённых воинов к тому часу, когда мы должны будем постучать в дверь с нашим гостем, на случай, если они нам понадобятся, но я не рассказал им, куда мы идём. Ну как? Что ты теперь скажешь? Помог ли я тебе выздороветь?

– Ты полностью исцелил меня, друг, – ответил Осберн. – Думаю, у нас появилась надежда вскоре увидеть Ведермель, и моим болезням да печалям придёт конец.

Едок улыбнулся и, так как в комнату вошли люди, завёл разговор о других делах. А все дивились, видя своего капитана таким бодрым.

Глава XXVI Барона приводят в Истчипинг

И вот на следующий день незадолго до полуночи из означенной потайной дверцы вышли Осберн, Стефан и ещё четыре воина. Осберн и воины накинули поверх доспехов длинные плащи с капюшонами, какие носили жители холмов, а Стефан оделся, как менестрель. Только на этот раз он не взял скрипки, а спрятал под котегардией тяжёлый короткий меч. Ночь стояла безлунная и безоблачная, и звёзды ярко светили на небе. Как только потайная дверца открылась, чтобы выпустить отряд, им навстречу из укрытия вышел высокий человек, на взгляд, безоружный и одетый, словно бродяга. Стефан без лишнего шума протянул свою длинную руку и схватил его за ворот платья. Но бродяга не стал поднимать суеты или бороться, а только тихо спросил:

– Ты не узнал меня, Стефан Едок? Я пришёл увидеть дитя Ведермеля, он должен вспомнить меня по знаку Возложения рук. Я хочу помочь ему и всем вам.

Осберн, услышав это, шепнул остальным:

– Это друг, воин с храбрым сердцем. Он окажет нам большую помощь.

– Не разговаривай, – отозвался Стефан, – идём дальше, нужно ползти, пока не окажемся под укрытием вала.

Так они и сделали. Стефан вёл, следующим был Осберн, а с ним и Железноголовый. Они не перемолвились друг с другом ни словом, но от его присутствия Осберн чувствовал себя сильнее, и сердце его наполнялось радостью.

И вот они полезли на вал и, пока лезли, увидели на фоне неба вооружённого человека. Стефан тут же встал и засвистел, хотя и довольно тихо, весёлую мелодию. Прочим он сделал знак свернуть в сторону и обойти часового. Так они и сделали, пока Стефан разговаривал со стражником, ведь как только они встретились, стражник узнал своего друга и, поприветствовав его, спросил:

– Эй, менестрель, ты вернулся довольно быстро. В чём дело?

Стефан ответил:

– По правде говоря, я не дошёл до дома. Понимаешь, мне пришло в голову, что барон может снова позвать меня, а там, где флорины льют дождём, следует вовремя подставлять под них шляпу.

Стражник сказал ему:

– Ты вернулся в самый раз, ведь барон захворал и иногда плохо спит по ночам. Прошлой ночью как раз так и было, и он послал за мной и спросил о тебе, приказав привести тебя к нему. Святой Пётр! Слышал бы ты, какой шум поднялся, когда я сказал, что ты ушёл. Я едва избежал плётки на ужин. Впрочем, когда его гнев немного поостыл, барон приказал мне разыскать тебя. И если я тебя найду, то должен привести к нему в любое время дня или ночи, даже если он без доспеха и отдыхает. Вот видишь, в какой счастливый час ты вернулся. Погоди, я позову товарища, чтобы посторожил вместо меня, и тогда мы с тобой навестим лорда.

– И ты погоди немного, – сказал Стефан, – по правде говоря, у меня тут есть один старик, мой дядя, и его сын, юноша. Оба они хорошо поют, а старик вдобавок ещё и знаток древних сказаний. Как ты думаешь, взять их с собой?

– Было бы неплохо, – ответил страж. – Они, понимаешь, по-новому развлекут нашего господина, и это понравится ему ещё больше. Так что иди, веди своих родичей, а я позабочусь о делах здесь, и встретимся без промедления.

И Стефан пошёл к своим, а они во время разговора всё ближе и ближе подбирались к Большой Бастиде и теперь достигли отличного укрытия: овражистого места, поросшего кустами. Там он и нашёл их и попросил четырёх воинов подождать, пока остальные не вернутся с добычей, а в том, что это случится, он уже не сомневался. Взяв с собой Железноголового и Осберна, Стефан привёл их к охраннику. Тот, разглядев в сумерках согнувшегося, одетого в старое тряпьё Железноголового, рассмеялся. Он сказал:

– Менестрель, вряд ли тебе сопутствовала удача, когда ты наткнулся на этого оборвыша. Слушай, у тебя нет никого получше?

Стефан, ухмыляясь в темноте, ответил:

– Подожди, пока не увидишь его в деле. Поверь мне, он не лыком шит.

– Хм, – сказал стражник, – пускай его идёт! А вот юноша кажется мне достаточно пригожим, чтобы выступать перед лордом. Что ж, друзья, вперёд, к денежному дереву!

И вот они вчетвером направились к Большой Бастиде. Никто их не задерживал, полагая, что они служат барону. У самой двери страж (а он там, как и камергер, был всего один) дружелюбно кивнул часовому и без расспросов пропустил и его, и его спутников внутрь. Они вошли в комнату, где, кроме барона, не оказалось никого, ведь тот не терпел присутствия посторонних во время сна. Часовой прошёл вперёд на цыпочках, а вот Стефан и Железноголовый не церемонились. Громко рассмеявшись, последний направился прямо к изголовью кровати властелина Дальней долины. Он провёл рукой по лицу барона ото лба к подбородку, слегка касаясь его, но спящий не пробудился. Осберн же, стоя между дверью и часовым, вынул из-под своего балахона меч (это был не Широкий Косарь, ибо его юноша оставил в городе). Часовой, озадаченный их поведением, только и мог, что переводить взгляд с одного на другого, и ему не хватило ни рассудка, ни силы, чтобы побороть набросившихся на него Стефана и Осберна. А они натянули ему на голову его же собственный плащ, заткнули рот и связали по рукам и ногам. К тому времени Железноголовый поставил обнажённого барона на ноги и облачил в одежду часового, не забыв и про защитную куртку со шлемом*. Теперь тот, кто ещё днём повелевал войском, стоял и смотрел перед собой, словно ничего не видя, как смотрят гуляющие во сне. Стефан в это время снял скрипку и заиграл на ней медленную нежную мелодию, подпевая своим громким, стройным голосом. В таком виде они и вывели его светлость барона Дальней долины за дверь. Вёл его, всё ещё пребывавшего в беспамятстве, Железноголовый.

Так они и шли, и никто, как и прежде, когда они проникли в лагерь, не попытался их остановить. Наконец, они приблизились к тому кустарнику, где залегли четверо городских воинов, подняли их и всемером вместе с новым спутником – идущим сквозь сон бароном – отправились дальше.

Воина, занявшего место друга Стефана, они обошли стороной, чтобы тот не задержал их, и без происшествий достигли вала, а там и потайной дверцы. Стефан постучался условленным манером, и дверь отворилась, открыв вошедшим толпившихся в проходе вооружённых людей. Стефан крикнул:

– Всё в порядке, друг Дикон. Вылазка на сегодня отменяется, просто впусти нас да отведи меня и капитана Осберна к сэру Медарду. У нас есть, что ему показать.

И все, вместе с гостем, вошли в город. Но прежде ещё, чем затворили дверь, Железноголовый взял Осберна за полу и, отведя немного в сторону, произнёс:

– Юноша Ведермеля, ты порадовал меня, показав свою доблесть. Я пришёл сюда с холмов только чтобы взглянуть на тебя, и теперь должен возвращаться, ибо не могу жить в пределах городских стен. Но, видимо, недолго нам осталось ждать новой встречи в горах. А потому послушай: если решишь, что находишься в нужде и что горе твоё нестерпимо, иди к той лощинке, где мы впервые встретились, и позови меня с помощью лука, что я дал тебе, и ты получишь ответ на свой вопрос. А теперь прощай.

– Да, но постой, – отозвался Осберн, – разве ты не войдёшь хотя бы для того, чтобы сразу же выйти с большим отрядом через другие ворота? Ведь иначе тебе будет трудно миновать вражеские укрепления.

– Не беспокойся обо мне, – ответил Железноголовый. – Я легко пройду там, где захочу, какой бы враг ни пытался пре-градить мне путь.

Глава XXVII Переговоры с городской стены

Сказав это, Железноголовый покинул отряд, а Осберн проследовал за своими друзьями в город. Барона Дальней долины привели в большую башню, к сэру Медарду. Там его хотели принять со всеми почестями, но барон ещё не пришёл в себя, поэтому его уложили в постель самого сэра Медарда, поставив стражу и внутри, и снаружи спальни. Осберн остался там же, и они с сэром Медардом проговорили до рассвета, пока барон не проснулся и не попросил пить. Сэр Медард лично выполнил его просьбу, и барон, изумлённо взглянув на него, спросил:

– Сегодня ты служишь? Я тебя не знаю.

Сэр Медард ответил:

– Господин барон, вот уже долгое время мы с тобой всегда где-то рядом друг с другом. Сдаётся мне, ты всё же знаешь, кто я такой.

Барон всмотрелся в него, затем оглядел спальню и вскричал:

– Пресвятая Дева Мария! Это же Медард, мужицкий вождь. Где я? И где эта вероломная скотина менестрель? Это он предал меня?

Медард произнёс:

– Лорд, ты сейчас в спальне моего бедного дома в Истчипинге. Несомненно, завтра, после того, как мы немного побеседуем все вместе – ты, я и городской совет, – ты сможешь отправиться домой, в Дальнюю долину, или задержаться здесь да посмотреть на наш пир, мужицкий, конечно, но мы обещаем относиться к тебе с подобающим почётом.

Вперёд вышел Стефан Едок:

– Господин, вот эта вероломная скотина менестрель, я и в самом деле предал тебя. Но, барон, всё это принесёт тебе только прибыль, а не убыток. Ибо завтра война окончится, и ты свободно отправишься домой, к прекрасным женщинам Дальней долины, так сильно любимым тобою; ты сохранишь своих воинов, своё оружие, свои палатки, брёвна, еду и вино. А ведь всё это, да, может, и больше того, ты, по моему разумению, потеряешь, упрямо сидя под стенами Истчипинга безо всякой пользы для себя. И я не прошу прощения или милости, а, скорее, прошу твоей дружбы.

С этими словами он протянул барону свою большую ладонь, но Осберн оттащил его за пояс и отчитал за эти насмешки над пленником. Барон же отвернулся лицом к стене и укрылся с головой.

Легко себе представить, что на следующее утро в осадном лагере, в котором нигде не могли найти барона, стоял переполох: повсюду бегали воины и скакали всадники. И все говорили разное: одни кричали: «Убить, убить их!», а другие: «Бегите, пока нас не постиг подобный конец!» Везде царили беспорядок и смута. И вот в это время на верхнюю зубчатую площадку северо-западной городской башни поднялся сэр Медард, а с ним сквайр с белым флагом и герольд. Последний, оказавшись наверху, тотчас же громко протрубил сигнал, но не тот, что призывает к войне, а тот, что возвещает о начале переговоров. Неприятельские капитаны, услышав этот сигнал и приметив белое знамя, решили, что сейчас что-то разъяснится, и десяток из них, перебравшись с белым флагом через вал, столпились под башней, на которой стоял сэр Медард. Командир осаждающих, знатный седой старик и весьма опытный воин по имени сэр Дегор, вышел вперёд (все собравшиеся были без шлемов) и спросил:

– Не сэр ли Медард там, наверху?

– Он самый, – ответил сэр Медард. – А кто ты? Командир войска, что осаждает нас?

Старый рыцарь произнёс:

– Я сэр Дегор, о котором ты ещё услышишь. Я служу своему господину, барону Дальней долины, возглавляя его войско, и я пришёл спросить, чего ты хочешь от нас.

Сэр Медард сказал:

– Я хотел бы увидеть барона Дальней долины.

– Этим утром ему нездоровится, – отвечал сэр Дегор, – и он не может встать. Но если вы хотите сдать ему город и замок, то я вполне могу услужить вам вместо него, ибо прекрасно знаю все его намерения и желания.

Сэр Медард рассмеялся:

– Нет, – сказал он. – Мы лучше подождём до тех пор, пока не увидим самого барона. Но скажи, сэр рыцарь, по какому поводу сегодняшним утром в вашем войске поднялась вся эта суета да шумиха?

Сэр Дегор, не задумавшись и на мгновение, ответил:

– К нам с востока пришла большая помощь, подкрепление и в людях, и в припасах, и наши воины приветствуют пришедших и делят пищу.

– Значит, слухи о том, будто вы не знаете, где ваш господин, и ищете его повсюду, не верны?

– Не верны, – ответил седобородый переговорщик, мотая головой из стороны в сторону. Прочие воины, переглянувшись друг с другом, мысленно восхитились мудрости старика. А сэр Медард, изо всех сил стараясь подавить смех, проговорил:

– Сэр, ты вполне заслуженно, по воле твоего господина, стоишь во главе войска, ибо ты опытный лгун. Но вышло так, что ты говоришь с человеком, знающим, что случилось, лучше тебя. Эй там, приведите милорда.

Тут же появились два сквайра, а между ними худощавый темноволосый человек, безоружный, с накинутой на плечи длинной меховой накидкой чёрного цвета. Он снял шляпу, и тут же сэр Дегор и все, кто был рядом с ним, узнали своего господина. Барон тотчас произнёс:

– Сэр Дегор, и вы, милорды и капитаны, слышите ли вы меня?

– Да, господин, – отозвался сэр Дегор.

Тогда барон сказал:

– Так вот вам моё слово, мой приказ: отпустите всех наших воинов, пусть каждый из них возвратится домой, забрав с собой своё оружие, свои доспехи и, если это рыцарь, то три коня, если сержант – одного, прочие же, лучники и вилланы*, пусть возьмут одного коня на троих, чтобы погрузить на него вещи и облегчить путь. Только муку, пшеницу и вино, а также всех коров и овец вам следует оставить, ибо жители этого славного города и его округи весьма нуждаются в них. Что же до моего имущества: оружия, одежды, драгоценностей и остального, чем я владею, принесите это сюда, в сей славный город, в котором я намерен оставаться ещё дня два или три, чтобы посовещаться о важных делах с городским советом и бургграфом. Более того, я хотел бы, чтобы ты, сэр Дегор, и пятеро моих советников, да ещё с десяток слуг явились бы в город и служили мне всё то время, пока я буду в нём гостить. Это моя воля, этого я хочу, и позже я не переменю своего мнения. А посему ты, сэр Дегор, ступай прямо к капитанам, сержантам и рыцарям, и скажи им, чтобы воинство расходилось.

Представьте, как поразились сэр Дегор и прочие воины Дальней долины, когда узнали, что их лорд попал в руки противника. Но они, казалось, думали, что условия, выставленные славным городом, не столь уж тяжкие, как могли бы быть, а раз так, то у них должно быть большое преимущество.

И сэр Дегор произнёс:

– Сэр Медард, не позволишь ли мне зайти в город и переговорить с моим господином один на один?

– Зачем же? – спросил сэр Медард. – Ведь ты слышал приказ своего господина. Неужели ты не подчинишься ему?

– Да, – кивнул Дегор. – Я слышал его последнее слово. Но я хотел бы взойти на башню и переговорить с ним.

– Тогда поднимайся, – сказал сэр Медард. – И всё же должен предупредить тебя: может так случиться, что сегодня проще будет попасть за стены Истчипинга, чем выбраться за их пределы. Более того, подумай-ка, если вы протянете, как бы мы не отворили ворота и не напали на вас всеми силами, пока воины в замешательстве без своего господина.

Произнеся это, он приказал открыть для сэра Дегора тайную дверь. Тот вошёл, и его провели на верх башни. Подойдя к барону, Дегор, не сумев сдержать слёз, опустился пред ним на колено. Барон усмехнулся, хотя и довольно сурово. Вдвоём они отошли в угол площадки, в тот, что был ближе к городу, а сэр Медард со своими людьми остались поодаль. Поговорив с господином, сэр Дегор вернулся к воинам Истчипинга и сказал:

– Сэр Медард, прошу тебя отпустить меня к нашему войску, чтобы я смог передать приказ своего господина.

– Хорошо, иди, – согласился сэр Медард. – Но запомни: я молю о долгой жизни барона Дальней долины, ведь он стал нам таким славным другом. Если же ты совершишь что-нибудь, что укоротит его жизнь, то поступишь дурно.

Дегор ушёл, и вместе с советниками и капитанами печально вернулся в осадный лагерь, чтобы разобрать всё воздвигнутое за последние шесть месяцев. И вскоре крепкие воины Дальней долины отступили от Истчипинга. Городская стража всё это время пристально следила за врагом, и ещё прежде, чем опустились сумерки, из ворот выехало несколько отрядов. Воины, двигаясь стройными рядами, проверяли, не осталось ли в осадном лагере сил, способных напасть на горожан, но там им не встретилось ничего опасного, и тогда они набрали множество трофеев из того, что баронову войску пришлось оставить. В это время сэр Медард со своими людьми, как мог, развлекал барона. Рыцарь показал ему Осберна и поведал о волках и поражении Хардкастла, дав барону понять, что именно юноша из Ведермеля свершил большую часть тех доблестных подвигов, какими во время войны прославился Истчипинг. Барон смотрел на Осберна, дивился и, наконец, произнёс:

– Что ж, парень, если ты когда-либо окажешься в трудном положении, приходи в Дальнюю долину, и мы найдём, чем тебя занять. Да здравствует столь славный воин!

Но вот чего сэр Медард не открыл барону, так это то, что Осберн был в числе тех молодцов, что доставили его сюда прошлым вечером. Однако барон как-то проведал об этой истории. Уж и не знаю, как и через кого.

Глава XXVIII Мир с бароном Дальней долины

Война теперь была окончена, ибо на следующий день барон Дальней долины подписал мирный договор, передававший торговому городу Истчипингу всё, из-за чего начался раздор. Но и за самого себя ему пришлось уплатить небольшой выкуп. Какой в точности, мой рассказчик не знает, но думает, что вряд ли люди барона стали бы попрекать его каждой монетой, выплачивая выкуп, подобающий за освобождение властителя обширных земель, городов, пошлинных округов да рынков.

Когда выкуп был уплачен, или, по меньшей мере, некая его часть, а в скорой уплате остального давно было получено поручительство, барон, находясь не в худшем расположении духа, отправился восвояси, и вскоре всем стало ясно, что жители Истчипинга больше не испытывают нужды в наёмниках и тех, кто служил по своему долгу, а потому их распустили по домам. В их числе были и жители Дола. Но прежде их всех богато одарили, сверх того, что должны были уплатить за воинскую службу, а Осберна и Стефана Едока в особенности. В канун отправления гильдия мясников славного города преподнесла Стефану (и это кроме прочих даров) большого упитанного белоснежного быка: рога его позолотили, шею украсили цветочными гирляндами, а между рогов повесили табличку с изящно выполненной надписью: «Бык Едока». Подарок был сделан от всего сердца, и Стефан принял его с такой же искренней радостью, и много чаш было распито над ним. Перед тем как все разошлись, Стефан сказал:

– Послушайте, жители Истчипинга, хоть это и мой бык, но он не будет быком едока, ибо я никогда не забью его. Пусть он в память о наших друзьях из Истчипинга живёт долго-долго, до тех пор, пока я смогу покупать, выпрашивать или красть для него траву.

Осберн же, накупивший в торговых лавках много милых маленьких вещиц работы мастеров золотых и других подобных дел, чтобы переправить их своей подруге через Разлучающий поток, не захотел принять иных даров, кроме нескольких великолепных доспехов работы мастеров Дальней долины. Но они были трофеем, а не подарком, как сказал сэр Медард, ибо Осберн заслужил их по справедливости.

Все любили Осберна, а сэр Медард больше других. Он бы с радостью сделал из юноши рыцаря, но Осберн не желал подобной судьбы, отговариваясь тем, что это не было в обыкновении у его пращуров, да тем, что он никогда не думал уходить из Дола далеко и надолго.

– И даже если мне не придётся там жить, – говорил он, – я надеюсь там умереть.

Тут юноша сильно покраснел, и глаза его забелели. Но Медард сказал:

– Где бы ты ни жил и где бы ты ни умер, ты проживёшь жизнь храброго мужа и умрёшь как подобает воину. Но вот о чём я прошу тебя: если когда-нибудь тебе понадобится друг, чтобы указать путь в мир славных деяний, когда тебе придётся выбирать, скрываться от кого-либо или что-либо искать, приходи ко мне, и будь уверен, что я тебя не подведу.

Осберн поблагодарил его от всего сердца, они поцеловались и расстались. Улица, ведущая к западным воротам, куда направились воины Дола, была переполнена горожанами, выкрикивавшими похвалы и благословения. Изо всех окон выглядывали женщины, они осыпали проходящих мимо воинов цветами, приговаривая, что без таких мужественных защитников не сохранить бы им города да не растить детей и что столь славные друзья достойны большей благодарности. Так жители долины выехали из Истчипинга.

Из двух сотен и шести человек, вышедших некогда из Дола, недоставало сорока двух, погибших в сражениях или же столь тяжело раненных, что они больше не могли сражаться. Впрочем, к ним присоединилось ещё шестнадцать мужей, поодиночке, по двое или по трое, так что отряд возвращался почти тем же числом.

Глава XXIX Осберн со своим отрядом возвращается в Ведермель

И вот ясным октябрьским вечером, незадолго до заката, отряд воинов Дола прибыл туда, где чёрные скалы и множество камней венчали испещрённый оврагами склон, с которого открывался вид на запад, на долину реки. Последние три часа воины громко и весело общались друг с другом, но теперь радость предстоящей встречи наполнила их сердца, и они не могли вымолвить ни слова. Наконец, преодолев путаницу скал, они увидели Ведермель, и не было того, что помешало бы им любоваться поросшими травой склонами холмов и широкую долину, разрезанную полосой Разлучающего потока. Теперь, разглядев в прозрачном воздухе серые дома Ведермеля, жавшиеся друг к другу, поднимающийся дым очагов, разожжённых вечером для приготовления пищи, кучно пасущихся под присмотром троих пастухов толстых овец, коров, бредущих к коровнику, а рядом и женщин, так вот, теперь, в самом конце пути к домашнему очагу, увидев открывшуюся пред ними картину, воины, все как один собиравшиеся, как только достигнут вершины холма, пришпорить коней и весело поскакать к Ведермелю, натянули поводья и замерли, словно неожиданно столкнувшись лицом к лицу с неприятельским войском. А были и такие, скорее из числа самых старых, чем самых молодых, которые, не сдерживаясь, заплакали, то ли от радости, то ли от печали, то ли от того и другого сразу – и не разобрать.

Осберн не плакал. Признаться, буря надежды и страха, поднявшаяся в его сердце, осушила слёзы, что он готов был пролить пред домом своих предков. Он выехал вперёд и, возвысив голос, звучно и ясно благословил долину и её обитателей, а затем шагом поехал вниз по склону, и воины, всё ещё сохранявшие молчание, последовали за ним. Когда же они приблизились, то каждая живая душа – мужчины, женщины и дети – помчалась со двора им навстречу. И воины больше не сдерживали своей радости. Их, спешившихся, ласкали женщины и крепко обнимали мужчины. Повсюду стоял гул голосов и раздавался смех.

Осберна первым встретил Николас, дед. Обняв и поцеловав внука, он уступил место бабушке и кормилице, и обе женщины заключили юношу в долгие объятия.

Все засуетились, кинувшись накрывать на стол для такого огромного отряда, ведь о большей радости, чем приютить воинов на ночь, жители Ведермеля и не могли мечтать. Вскоре всё было готово. Вернувшихся с войны расхваливали на все лады, и каждое их слово или дело казалось обитателям Ведермеля чудом.

Наконец, стол был накрыт, и в пиршественном зале собралась такая толпа, что больше и не вместить, все, радостные, принялись за еду. А когда с ней было покончено, столы унесли, чтобы освободить место для бочек. После первой чаши, выпитой в честь Спасителя, и второй – в честь всех святых, осушили третью – за вернувшихся с войны. Но тем, кто оставался дома, этого показалось мало, и они подняли ещё одну – за Осберна, капитана воинов. Когда же и с ней было покончено, взгляды всех в доме обратились к самому капитану. Он поднялся со своего места, щёки его алели, глаза сверкали, и, почувствовав, что слова льются из его уст, запел:

Мне было видение: бог войны Стоял в исполинский рост, И с кличем в долину ринулись мы, Путь воина груб, непрост, Путь воина каменист, остёр. Под градом свистящих стрел Прошли далеко мы: войны костёр До звёзд разрастись успел. Мечом и щитом собираем снопы Под песню надёжной, тугой, тетивы. Уж солнце отжило свой долгий век, Когда началась игра, И в поле, на воинов павших и снег, Светила, бледнея, луна. Пора была святок, за крепкой стеной Мы славили прочный мир. Вино разливалось бурлящей рекой, Гремел, продолжался пир: Заздравные кубки, кольчуги, шлема. В упорной борьбе отступала зима. И сердце сильнее забилось весной: Живому цвести, расти, Но встали некошеной сорной травой Битвы. Венков не плести Девушкам на лугу, не петь С сужеными в свой черёд. В поле гуляет и пляшет смерть, Гадает: умрёт – не умрёт. Башни теснятся, гремят небеса, В полночь ковром выпадает роса. Мы бились всё лето до той поры, Пока, созревая, зерно К земле не склонилось. Мечи, топоры И стрелы – всё в дело шло У нас и врагов, как тисками они Сжимали, теснили нас, Но мудрости ярко светили огни В полночный, кромешный час. Во тьме непроглядной сверкают клинки, Но воина руки сильны и крепки. Окончилась битва, счастливый мир Добыт, мы идём домой, И нас ожидают весёлый пир И слава, суровой зимой Заздравная чаша и новый сказ О подвигах и войне. Как славили дедов, прославят нас В родной, дорогой земле. По бражному залу сказанье рекой Прольётся: мы в битвах добыли покой.

Раздались громогласные радостные крики. Все решили, что песня правдива до последнего слова и что тот день лучший из дней с тех пор, как возник Ведермель. И до поздней ночи, пока все не отправились спать, в пиршественном зале царило веселье. Так вот изменились порядки Ведермеля, обитатели которого славились когда-то своей скаредностью. И кто бы подумал, ведь сделано это было одним только юношей.

Глава XXX Осберн отправляется к условному месту

На следующее утро, не дожидаясь, пока солнце поднимется высоко, довольные гости разъехались по домам. Осберн с жителями Ведермеля, благословив, проводили их в путь.

Когда же непривычная суматоха стихла, Осберну показалось, будто он очнулся ото сна, и в сердце его поднялась буря надежды и страха. Юноша не находил себе места в ожидании часа, когда он окажется у Излучины, и не думал ни о чём, кроме как о подарках из Истчипинга, которые хотел передать девушке; он не взял с собой никакого оружия, только лук со стрелами: они нужны были для того, чтобы переправить подарки через поток. Надел юноша прекрасно смотревшийся на нём, купленный ещё в Истчипинге ярко-зелёный плащ с цветочной золотой вышивкой. Шёл он очень быстро, лицо его пылало, губы раскрылись, дышал он горячо и от смешанных тревожных и радостных предчувствий слегка сдвинул брови. По дороге он мучился тем, что за время его отсутствия многое могло случиться, многое изменилось и, может быть, он не увидит на заветном месте Эльфхильд. Он терзал себя тем, что она могла заболеть, умереть или выйти замуж, и наконец, его мужественное сердце отринуло эти мысли, и Осберн решил, что не приключится с ним подобное зло, пока он верен своей любви и не поддаётся печали.

Так он шёл, пока не достиг того места, откуда виднелся мыс, но на его вершине никого не было. И всё-таки юноша пустился бежать, будто Эльфхильд уже давно ждала его, бежал он, опустив глаза в землю, словно боясь увидеть пустующее место встречи. Но когда Осберн достиг берега, он всё-таки взглянул на мыс и, к своей великой радости, заметил поднимающуюся туда Эльфхильд. Она, тоже увидав его, громко вскрикнула и, раскинув руки, бросилась к краю обрыва, в ту сторону, где он стоял. Осберн не мог проронить ни единого слова, ни звука, долго, очень долго он просто глядел на неё, а затем спросил:

– Всё ли у тебя хорошо?

– О да, да, – ответила Эльфхильд, – и теперь будет ещё лучше.

– Ты обручена с кем-нибудь? – спросил он.

– Да, – ответила она, – с тобой, я верна тебе.

– О, как было бы славно, если бы так и случилось на самом деле! Как было бы славно! – сказал Осберн.

– О! – отозвалась она. – Не грусти этим утром, и не желай того, от чего тебе станет грустно. Подумай, как прекрасен сей миг, когда мы, наконец, вновь увидели друг друга.

– Ты часто приходила сюда, думая застать меня? – спросил он.

Она ответила:

– Четырнадцатого мая был год с тех пор, как мы расстались, а теперь уже восьмое октября. Значит, прошло пятьсот и одиннадцать дней – не чаще и я приходила сюда, надеясь тебя застать.

Эти слова она произнесла так печально, что у юноши спёрло дыхание, лицо исказилось, и он заплакал. Девушка промолвила:

– Я бы не хотела, чтобы ты плакал из-за меня, милый мой.

Лицо его прояснилось, и он проговорил:

– Нет, моя милая, это не только из-за тебя, у меня есть и свои причины для слёз, и не думай, что лишь от печали, я плачу и от любви.

Она сказала:

– От твоих слов и мне хочется плакать.

И в самом деле заплакала.

Немного погодя она произнесла:

– Присядь, если хочешь. И расскажи мне обо всём, что с тобой случилось, о твоих подвигах (а вести о некоторых из них через Разлучающий поток мне приносил ветер). Я бы с радостью, долго-долго слушала тебя, твои рассказы о добрых вестях.

– Если таково твоё желание, – ответил Осберн, – то и я желаю того же. Но и мне любо будет внимать твоим рассказам о жизни в разлуке. Я ведь тоже больше всего на свете хочу слушать тебя.

Он говорил это дрожащим голосом, и, казалось, ему трудно было произносить слова, а глазами он просто впивался в Эльфхильд, словно никак не мог на неё насмотреться. А ведь на то и в самом деле была причина, ибо Эльфхильд похорошела: ей давно уже шёл восемнадцатый год. В тот день она оделась во всё чёрное, без украшений, а волосы, словно корону, подвязала вокруг своей милой головки, сидящей на плечах подобно лебедю на высокой волне. Волосы её стали темнее, чем были в дни детства, каштановые, они отливали золотом, словно в них скрылось солнце, и довольно низко спускались на лоб, широкий и белый. Серо-голубые глаза её блестели. Щёки были впалые, но подбородок изящный, вычерченный чётко, словно высеченный из мрамора чьей-то твёрдой рукой. Её милые губы не отличались полнотой, но были ярко-алыми, а нос прямым и изящным. К цвету её прелестного светлого лица не примешивалось слишком много красного, казалось, скорее, что золото её волос передавало своё сияние коже. В её лице читалось выражение жалобное, словно она просила людской любви, и в то же время весёлое, в нём отражалась быстрая мысль, на нём лежала печать задумчивости, и это придавало ему лёгкую суровость. Грудь девушки была пока невелика, да и сама она могла бы показаться худой. Не владела она и теми уловками да плавной походкой, которые горожанки да знатные женщины используют для очарования мужчин. Зато в те дни, когда радости детства покинули Эльфхильди и им на смену пришла готовность выносить сладостное ожидание, милая простота девушки казалась более обольстительной, чем подобные глупости.

Эльфхильд произнесла:

– Что же ты так пристально и серьёзно смотришь на меня, милый Осберн. Потому ли, что тебе что-то не любо во мне? Я сделаю, как ты хочешь, я расскажу тебе всё то немногое, что произошло с нами, прежде чем ты поведаешь о тех великих событиях, участником которых стал ты.

Осберн ещё не мог найти нужных слов. Он сказал:

– Смотрю я на тебя, Эльфхильд, ибо люблю, и потому также, что ты сделалась прелестнее и нежнее, чем год с половиной тому назад. Ты теперь женщина, и я вижу, как ты прекрасна и мила, и потому боюсь за нас с тобой и желаю больше, чем мне следует желать: чтобы мы преодолели нашу разлуку, но, боюсь, и то, чем обладаю сейчас, будет у меня отнято.

Девушка улыбнулась (впрочем, очень слабо) и произнесла:

– Я отвечу: это дурные слова. Но ты не заставишь меня плакать, ибо в них звучит и радость любви. Впрочем, присядь, и я расскажу тебе, что со мной случилось.

И вот они сели так близко к обрыву, как только могли, и Осберн больше не вымолвил ни слова, но лишь смотрел да слушал. Эльфхильд же начала говорить:

– Изо дня в день я приходила сюда. Иной раз я грустила да тосковала, временами во мне рождалась надежда, иногда совсем меленькая, а иногда её и вовсе не было. Обо всём этом ты уже знаешь или догадываешься. Из новостей, что и в самом деле можно назвать новостями, я сначала расскажу о том, что моя родственница, сестра моей матери, покинула эту жизнь. Она умерла шесть месяцев тому назад, и мы предали её земле у Западной церкви Всех Святых очень близко к Расколотым холмам. Мне следует сказать, что хотя она и была последней моей родственницей, её потеря не принесла мне больших горестей, ибо тётя мало обо мне заботилась, а любила и того меньше, хотя и не обращалась жестоко, когда я была маленькой. Похороны её прошли довольно достойно для бедной семьи Западной долины. Теперь, скажу тебе, осталась присматривать за мной только одна старушка. Мне кажется, она действительно любит меня, и более того, похоже, в ней больше силы, чем можно ожидать от такой старой и хрупкой на вид женщины. Кроме того, в ней много мудрости. А что я расскажу тебе о ней – это и есть вторая новость, которую я тебе поведаю. Теперь уже где-то два месяца тому назад, когда лето сменялось осенью, однажды вечером, как раз после захода солнца, мы сидели, как обычно, в своём доме, который, хотя и не большой, не богатый, всё же больше, чем нам двоим нужно. Раздался стук в дверь, и старушка пошла открывать. Когда она вернулась в комнату, за ней шёл высокий мужчина, одетый не так, как одеваются жители наших мест, но и не как воин: на нём был длинный чёрный плащ с меховой окантовкой. Оружия у незнакомца, кроме короткого меча да кинжала за поясом, не было. Неплох собой, с чёрной бородой и румяным лицом, он казался крепким, а лет ему на вид было около сорока пяти. Незнакомец вежливо приветствовал нас и спросил, пустим ли мы его в свой дом переночевать до утра. Мы сказали, что он может остаться, если, конечно, ему довольно того гостеприимства, которое мы в силах оказать. Гость улыбнулся и ответил, что любой дом будет для него лучше, чем пустынные места в такое время. Он прибавил также, что у него снаружи стоит конь, такой же усталый, как и он сам, а на коне том – сказал наш гость – есть пара седельных сумок, про которые далеко не всякий скажет, что они перегружены, если, конечно, их не очень долго тащить.

Тогда я вышла из дома вместе с гостем, чтобы присмотреть за его конём и разобраться с седельными сумками. Я отвела коня в то самое стойло, где зимой стоят две наши лошади. Этот конь был серой масти, очень большой и крепкий, таких в наших краях не встречалось. Я дала ему сена и овса, седельные же сумки наш гость отнёс в свою комнату сам. Пока мы ходили туда и обратно, гость всегда оказывался рядом со мной и в тусклом свете часто поглядывал на меня, хотя я и была плохо одета и босонога, ты не видел меня такой уже несколько лет, милый мой. Как бы то ни было, я тогда не обратила на это внимания, и мы оба вернулись в комнату, где госпожа Анна уже зажгла свечи. Коротко говоря, мы поставили пред гостем то, что у нас нашлось из припасов, и, казалось, он остался этим доволен. С нами гость был весел и многословен, он искусно плёл свою речь, без устали передавал вести из далёких благородных стран, говорил о том, как живут там знатный и простой люд. Поведал он и о том, что сам он торговец, путешествующий в поисках прибыли, что он ищет товаров в долине, а потому и просит нас продать ему, если у нас что есть. Анна рассмеялась и ответила: «Достойный сэр, даже если бы ты купил всё это и всё, что здесь от порога до конька крыши, всех наших коров, овец и коней в придачу, то немного бы золота прибыло в твоих сумках». – «Не знаю, – возразил гость, – кто скажет, какое сокровище вы держите у себя всё это время?» Произнося это, он смотрел на меня, и я покраснела и потупила взгляд, ибо вспомнила о дудочке и драгоценном ожерелье, которые гномы подарили мне. А более того, Осберн, обо всех твоих дарах, таких дорогих для меня. Ведь, правду говоря, я никогда не рассказывала о них госпоже Анне, хотя она и знала, что я часто хожу на мыс, ожидая твоего возвращения, и что я люблю тебя. В любом случае, разговор этот прервался, и торговец начал расспрашивать Анну о делах долины да об обычаях населявших её людей. А более всего его интересовало, насколько богаты жители Дола. Спрашивал он и о том, любят ли они своих сыновей и детей, а также о том, есть ли у них обычай расставаться со своими дочерьми, если сложится так, что дочерей будет много, а еды мало, а особенно в неурожайные годы. Но при этих словах старушка воскликнула: «Что ты!» и сказала, что о таком у них и не слыхивали и что, когда наступают плохие времена, люди просто работают изо всех сил.

«Что ж, – улыбнулся он, – сыновья Гамдира* так однажды потерпели неудачу, и когда-нибудь дойдёт дело и до других». И он спросил, правда ли, что последний год в Доле не задался. Старушка отвечала, что для западной части долины, где никого не призывали на войну, так оно и было. И опять разговор прервался. Но старушка, как мне кажется, пристально смотрела на гостя. Немного времени спустя Анна спросила, не хочет ли гость спать, но он ответил, что лучше посидит, пока еда не уляжется. Тогда старушка попросила меня отправиться в постель, что я и сделала не без удовольствия, ибо мне не нравились взгляды того человека, которые он бросал на меня после разговора. Кровать же моя была складная, но к ней нужно было пройти в другую комнату, внутреннюю, довольно длинную. Там я легла и быстро заснула, но прежде мне показалось, что Анна с гостем завели довольно длинный разговор. И более того, прежде чем я погрузилась в крепкий сон, Анна подошла ко мне и провела надо мной руками.

Когда же я вновь проснулась, мне показалось, что я спала очень долго. Я соскользнула с кровати и взяла было свою сорочку, чтобы надеть, но в тот же момент отшатнулась, ибо предо мной, держась одной рукой за дверь моей ниши и с кинжалом в другой, в одной рубашке стоял наш гость. В тот же момент вошла госпожа Анна и произнесла: «Не смущайся, ибо он всё ещё спит, хоть глаза его и открыты. Быстрее одевайся, Эльфхильд моя, и ступай за мной. Пусть он проснётся без нас». Так я и сделала, хотя и не до конца поняла слова старушки. Когда же мы вышли во двор, а затем и на луг, Анна рассказала мне всё. Этот негодяй после того, как я отправилась спать, просил её назвать цену, за которую он мог бы спокойно забрать меня в полное своё владычество. «А это легко сделать, – говорил он, – ведь я вижу, что ты опытна в колдовстве и можешь погрузить деву в сон, чтобы она не проснулась до нужного срока. Ведь, – сказал он, – у меня две цели: получить её в свои руки, чтобы делать с ней всё, что захочется, а потом забрать её домой, желает она того или нет». – «Послушай, – ответила Анна, – я не хотела отказывать ему сразу, чтобы лис крепче попался в мою ловушку. Поэтому я только хмыкнула и сказала, что он, возможно, сам пожалеет о своей сделке, если полностью не уверится, что она того стоит. Говоря кратко, я то подталкивала его, то удерживала, а затем опять удерживала и подталкивала, и наконец он снял свою верхнюю одежду, взял в руку обнажённый кинжал, а другой взялся за дверь. Понимаешь, дорогая моя, твоя дверь мне давно знакома, и я могу заставить её повиноваться мне, как только пожелаю. Поэтому, увидев на ней руку торговца, я произнесла несколько слов и отправилась спать, уверенная, что этот бродяга не сможет сдвинуть ни руки с дверной доски, ни ноги с половицы, пока не истекут назначенные мною сроки. Тебя же я тоже погрузила в сон до самого твоего пробуждения сейчас». – «Но что нам теперь делать?» – спросила я. Анна ответила: «Мы останемся здесь, в рощице. На столе гостя ждёт еда, да и одежду ему нетрудно будет найти, и он знает, где его конь, вещи и седельные сумки. Я сомневаюсь, что он не захочет попрощаться с тобой, да и со мной, ведь в нём недостанет мужества сдержать себя и не поднять меча на старуху с девушкой». И мы забрались в рощицу. Я говорила тебе, что она стоит позади нашего дома, не далее одного фарлонга от него. Там мы и лежали, пока солнце не перевалило за полдень и пока невдалеке мы не услышали конский топот. Тогда мы подползли к самому краю леса и тихонько выглянули. Тут мы увидели, что наш торговец вместе со своими седельными сумками и всем прочим отъезжает на запад, и лицо у него усталое и печальное. Анна язвительно усмехнулась, да и я сама не смогла удержаться от смеха. Но отчего же ты не смеёшься, Осберн?

Юноша вскочил и свирепо воскликнул:

– Хотел бы я быть там, чтобы расколоть его череп! Многих и лучше его убивал я по меньшему поводу.

Воцарилось недолгое молчание, девушка сидела, с любовью глядя на Осберна. Наконец, она спросила:

– Возлюбленный, сердишься ли ты на меня за этот рассказ?

– Нет, нет, – ответил он. – Как же мне жить, если ты не будешь рассказывать всё, что происходит с тобой? И всё же, должен признаться тебе, я уже почти желаю никогда не знать этой истории. Ведь ты живёшь на той стороне, и нет у тебя иного защитника, кроме старушки. И хотя я хорошо помню всё, что ты мне о ней рассказывала, да и этот последний рассказ не исключение, и знаю, что она повелевает великой силой, но ведь она не всегда рядом с тобой, да и вряд ли постоянно о тебе думает. Боже упаси, возлюбленная моя, чтобы мне пришлось говорить с тобой на языке придворных, что в ходу в знатных домах да господских дворцах, где манеры ради произносят много лишнего, да и далеко не всегда такие придворные настолько хороши, чтобы быть подобными бесценным жемчужинам, для охраны которых нужно целое войско. Но вот что я скажу… – юноша при этом покраснел, – ты так мила и так нежна, что даже твоего мужа, твоей любви и его крепких добрых друзей, что любят его, будет недостаточно, чтобы сохранить тебя в безопасности в этом одиноком месте. И при всём том я не могу помочь тебе ничем, словно я лишь деревянный истукан.

Эльфхильд теперь тоже встала, и Осберн увидел, что по щекам её бегут слёзы. Он протянул к ней свои руки, но она промолвила:

– Не печалься так сильно, друг мой. Знай, что, как и твои слёзы, мои не только от печали по твоему горю, но – о! – больше, и от радости, что ты так добр ко мне. И ещё одно должна я тебе сказать. Если я и осталась совсем одна, без родных, то в моём доме всё же есть один друг, притом такой, что любит меня. И теперь я буду каждый день приходить в наше условленное место, и старушка не запретит мне. И я знаю, что и ты часто будешь приходить, чтобы навестить меня, хотя, возможно, и нередко будешь пропускать наши встречи, ибо я понимаю, сколько тебе предстоит работы, когда народ призывает тебя на службу. Поэтому, когда бы ты ни пропустил встречу, я не опечалюсь, а если не пропустишь – то и вовсе славно.

В тот момент Осберну показалось, что он, наконец, узнал всю силу любви Эльфхильд. Но она, подтянув поясок, произнесла:

– Теперь же, прошу, не откладывай более, но расскажи мне о своих подвигах. Ибо короткий осенний день вскоре подойдёт к концу, и мгновение нашего расставания наступит скорее, чем мы будем к нему готовы.

Так Осберн и поступил. Впрочем, по правде говоря, сперва из него выходил худой сказитель, так сильно был занят его ум тем, что ему поведала Эльфхильд, зато через время в нём пробудилось мастерство скальда, и он многое рассказал так, что девушке казалось, будто она видит всё своими собственными глазами. Осберн так увлёк её своими историями, что она слушала до того самого времени, пока над землёй не сгустились сумерки. Только тогда юноша расстался с девушкой, чтобы окончить повесть о войне в Истчипинге через день.

И вот Осберн отправился домой, в Ведермель, и сначала ему подумалось, что эта первая встреча после такого долгого расставания была не столь чудесной, как он ожидал, ибо и желание быть рядом со своей возлюбленной, и страх, выросший в юноше, страх того, что Эльфхильд могут похитить, сжимали теперь его сердце. Но немного погодя, когда Осберн поработал, а потом побыл наедине с собой, все эти сомнения и смятения рассеялись, растворившись в воспоминании о любимой девушке, которая как наяву вставала пред его взором, и теперь в том томлении, что юноша испытывал к ней, почти не осталось боли, только сладость.

И вот в назначенный день Осберн, улыбаясь, пошёл на встречу с ней, счастливый и свежий, словно роза. Эльфхильд выглядела такой же весёлой, и когда они встретились, она, хлопнув в ладоши, как делала когда-то, когда была ребёнком, воскликнула:

– Ах! Вот и воин-менестрель, с уст которого готовы сорваться истории, а значит, следующий час будет радостным!

И так оно и было.

Глава XXXI Влюблённые встречаются всю осень и зиму

Той осенью они встречались очень часто, и Эльфхильд всякий раз просила у юноши какой-нибудь дар. На следующей встрече это были подарки, привезённые Осберном из торгового города, ибо занятый мыслями о девушке, он совершенно забыл о них в первый раз. В разговорах об этих вещицах время проходило весело, юноша переправлял их на другой берег с помощью своего лука, а девушка наряжалась в них, и затем вновь продолжались разговоры. Однажды Эльфхильд упросила юношу надеть на встречу крепкие доспехи, трофей из Дальней долины, возлюбленный не мог ей отказать, и в следующий раз, шагая вдоль освещённого солнцем речного берега, был похож на сверкающую глыбу льда, спешащую по реке в оттепель, когда на Сретение Господне ярко светит солнце. Тогда придумали милую забаву: доспехи по частям снимались, каждый из них назывался, затем надевался вновь, и всё повторялось.

Так проходили дни, и настала зима. Влюблённые всё так же часто виделись друг с другом, и мороз, снег или другая дурная погода не были им помехой. Когда же наступила весна, встречи стали только ещё желаннее. К тому времени страхи Осберна перед тем, что Эльфхильд могут похитить, уже почти прошли, хотя и следует сказать, что его сердце часто ныло и томилось желанием принять девушку в свои объятия. Но почти всегда ему удавалось сдержать печаль в своём сердце, правда, иногда она прорывалась, и тогда Эльфхильд бывала тронута, ведь, как она сама говорила, она могла видеть его мучения собственными глазами. Как-то раз, когда они долго не виделись и девушка не могла его утешить, она при встрече заметила, что он выглядит так худо, словно собрался умереть на её глазах.

Влюблённые были нежны и добры друг к другу, и всё в них казалось милым в те первые дни их взросления.

Глава XXXII Враги в Западной долине

Когда же настал апрель, пришли новые вести. Одним ранним утром, торопливо войдя в пиршественный зал, Стефан Едок громко закричал:

– Берите луки, луки! На поле все, кто есть в этом зале, а особенно ты, Осберн Капитан!

И крепкие мужи Ведермеля повскакивали со складных кроватей и сундуков, а Стефан вновь и вновь призывал их к оружию, Осберн же тем временем уже надевал свою кольчугу, беря в руку лук и вешая за спину колчан.

Все собрались вокруг него и Стефана посреди зала, и тогда Осберн спросил, что случилось.

– Близится большое дело, – ответил Стефан. – Только как же с ним справиться? Нет мира в долине, хоть и лишь на западном берегу.

Осберн коротко и отрывисто произнёс:

– Вы, Оттер, Саймон, Лонгдир, Алисон, берите коней и быстрей скачите вниз по Долу, заворачивая в каждое поселение. Просите всех собраться к берегу потока, взяв с собой луки, пращи да любое другое метательное оружие. И чтобы люди не стояли кучками как придётся, а вытянулись в линию, оставив между стрелками сколько нужно места. Скажите, чтобы ни единой стрелы не осталось дома – а вскоре, со стрелами врага, у нас будет и того больше – но пусть и не стреляют, если не уверены, что попадут. Торопитесь, вы, четверо! Прочие же следуйте за мной, ибо мы пойдём пешими, чтобы не тратить понапрасну время и чтобы удобнее было стрелять.

Все пошли к воде: двенадцать человек, каждый из которых держал в руке лук да имел добрый запас стрел. По дороге Осберн сказал тем, кто был рядом с ним:

– Растянитесь, пусть не видят, сколько нас, и пусть враг не знает, что у вас луки, чтобы он не боялся и приблизился к реке. Но не стреляйте, пока они не атакуют, чтобы не поразить мирного жителя.

Воины подошли уже так близко, что видели, как по тому берегу ездят всадники. Было понятно, что все они чужаки, да и доспехи на них были чужеземные, и шлемы из блестящей стали, и в руках длинные копья с лёгкими древками, а ещё у многих короткие луки, чтобы удобнее стрелять верховым, да за спиной вместе со щитами колчаны.

Не успели воины Ведермеля подойти к кромке воды, как группа тех чужаков, числом около двух десятков, с криками и воплями приблизилась к ним. Всего же было их около двух сотен, тех, кого удалось разглядеть. Когда всадники остановились у потока, один из них (а по позолоченному доспеху и оружию можно было решить, что это их предводитель) поднял копьё и, потрясая им, что-то прокричал. Казалось, это были слова, но так как его языка не знали, то и не поняли, чего же он хотел. Впрочем, голос его звучал повелительно и угрожающе. Тогда по указанию Осберна Стефан, стоявший неподалёку, выудил из своего заплечного мешка лоскут белой ткани, прикрепил на копьё и высоко поднял его, чтобы показать готовность вести переговоры. Вместо ответа вождь всадников и его окружение захохотали. А потом вождь перехватил посередине своё копьё и сделал движение, словно собираясь его метнуть. Впрочем, поток здесь был слишком широк, чтобы перебросить через него копьё. Тогда один из его воинов снял с плеча короткий лук, приставил к тетиве стрелу и повернулся к вождю, словно спрашивая позволения. Вождь кивнул в знак согласия, а Осберн быстро произнёс:

– Стефан, прикройся! Это тебе. Если он пустит стрелу, то и мы стреляем – это враг.

В тот самый момент полетела стрела, и Стефан закрылся щитом. Тогда воины Ведермеля, испустив крик, натянули луки. Осберн выстрелил первым, и стрела его поразила вождя всадников в глаз – тот замертво свалился с коня. Попал и Стефан, он целился в того, кто сам чуть раньше пустил в него стрелу, и ещё трое врагов пали при этом первом залпе, не считая троих раненых. Ведермельское угощение пришлось чужакам настолько не по нутру, что они сразу же обратили к реке спины и умчались прочь, подальше от стрел, впрочем, потеряв в бегстве ещё двух воинов и трёх коней.

Осберн остановил своих людей на короткое время, выжидая, не приведут ли враги подкрепление, чтобы продолжить игру. Но чужаки оказались слишком хитрыми, они собрались вместе и поскакали вниз по долине.

Воины Дола так и не увидели ни одного из своих западных соседей, и Осберн сильно беспокоился, когда думал, что грабители направились в сторону Холмов Хартшоу. Если так, то лучшее, на что он надеялся, это на возможное бегство Эльфхильд из дома в какой-нибудь другой дом или даже в лес, который был хорошо ей знаком.

Тем временем он приказал своим воинам незаметно спуститься вниз по течению вдоль потока. Осберн сказал:

– Если и возможно чем-то помочь с нашего берега, мы поможем, а для этого нужно скорее собрать жителей нижних поселений, составив отряд побольше. Жаль только, что разбойников защищает эта водная преграда.

И вот воины Дола пошли по берегу реки. Время от времени кто-то из грабителей поворачивал к потоку, чтобы взглянуть на отряд и пускал в их сторону стрелу, впрочем, не нанося никакого вреда. Наконец, когда люди Осберна уже приближались к Излучине Расколотого холма, часть неприятельского отряда направилась к реке, но немногим более половины его всадников продолжили путь вниз по долине. Как раз в это время к воинам Ведермеля присоединилось множество людей из селений, что лежали ниже по течению, это всё были крепкие ребята, хорошо владеющие метательным оружием.

Стоит ли говорить, что воины и с одного, и с другого берега подъезжали всё ближе к Излучине Расколотого холма? Промолчим и о том, как сильна была сердечная боль Осберна и как пылал в его груди гнев, ибо не найдётся слов, чтобы описать это. Чужаки, собиравшиеся вместе на том берегу реки, увидев, что поток становится уже, издали боевой клич и приблизились к воинам Восточного берега. Многие всадники соскочили с коней и дальше пошли пешком. Некоторые из них, оказавшись на расстоянии выстрела, приостанавливались, чтобы спустить тетиву. Иногда их стрелы ранили жителей Дола, но Осберн пока не позволял своим людям стрелять в ответ.

И вот воины прибыли туда, откуда виднелась пещера гномов. Многие жители Дола побаивались этого места ещё прежде прихода чужаков, и кое-кто решил было, что пещера сулит им неудачу. Другие же говорили, что удача Осберна одолеет дурные предзнаменования гномьего рода.

Осберн подошёл к условному месту встречи с девушкой, когда людей у него набралось полных два десятка, и всё это были крепкие воины. Юноша стоял впереди них на том самом месте, где так часто ступали его ноги, где его сердце находило покой и где разрасталась его любовь. Он стоял и сжимал тяжёлое метательное копьё.

Как раз в это время чужаки, завывая по-собачьи, заполнили мыс до самой его вершины, где обычно стояла Эльфхильд. Вперед вышел их вождь, тело его закрывал блестящий доспех, покрытый золотом и серебром, а со шлема спускался длинный рыжий конский хвост. Вождь поднял руку, приготовив большое копьё, но вдруг в тот самый момент Осберн с яростным криком метнул своё оружие и услышал, как все воины Дола вокруг и позади него спустили тетиву. По правде говоря, Осберн был почти уверен, что эта стычка развеется, подобно сновидению, и он увидит, как падает пронзённая копьём в грудь Эльфхильд. Но ничего подобного не произошло: копьё вонзилось в подмышку вождя в золочёном доспехе, и он, звеня и грохоча, упал вниз, в завихри зелёной воды. И многие разбойники пали под градом стрел и копий воинов Дола. Но выстрелили и враги, и некоторые из жителей Дола были убиты, а другие ранены, но мужество оставшихся от этого не сократилось. Осберн вытащил из колчана двенадцать стрел и, приставляя их одну за другой к тетиве лука, посылал во врага, и каждый раз, как он спускал тетиву, наконечник стрелы уносил с собой жизнь очередного недруга. Но юношу одолевала великая скорбь, он печалился о том, что не сможет перебить сейчас всех врагов и тем спасти свою возлюбленную. Его самого разило множество стрел, но почти все они отскакивали от колец кольчуги Хардкастла, не причиняя Осберну ни малейшего вреда. Видимо-невидимо разбойников пали, но оставшиеся были столь яростны и свирепы, что даже не желали отступать назад. Наоборот, некоторые так сильно жаждали вступить в кровавую бойню, что, не обращая внимания на водное препятствие, бросались вперёд, словно ничего не преграждало им путь, и падали в бурлящий поток, находя погибель в его бездонных глубинах.

Битва продолжалась, и отряд жителей Дола редел, но Осберн и не думал отступать хотя бы на шаг, да и воины его были так доблестны, что самой большой бедой считали невозможность перейти Разлучающий поток. Сам Осберн уже трижды был ранен, правда неопасно, в боку Стефана тоже торчала стрела, но он держался на ногах, продолжая стрелять не менее самоотверженно, чем прежде.

Но вдруг бушующая пред отрядом Осберна толпа начала сдвигаться дальше от берега, и тут же за спиной разбойников раздались громкие крики. Воины Дола узнали голоса своих родичей и, не прекращая истово пускать во врагов стрелы, ответили дружным криком. Разбойники, развернувшись, с воплями кинулись с мыса на берег потока, к юго-западу: они убегали от напавших на них с копьями, топорами и мечами воинов Западной долины.

Этим закончилось сражение лучников, и чужаки не приближались более к потоку, опасаясь стрел с восточного берега. Собирая павших да оказывая помощь раненым, воины Восточной долины пристально всматривались в то место на другом берегу, где проходило сражение. Судя по всему, бились там яростно, но вскоре воины увидели, как пришльцы бегут к своим коням, которых они оставили дальше полёта стрелы от речного берега, недалеко от Излучины Расколотого холма. Воины Западной долины преследовали их, нанося страшные удары, но не спеша вновь вступать в бой. Не похоже было, чтобы преследователи хотели помешать беглецам добраться до коней и ускакать. Враги не преминули этим воспользоваться, и жители Дола их больше не видели.

Глава XXXIII Осберн пытается разузнать об Эльфхильд

После битвы воины Восточной долины остались у воды, на восточном берегу Излучины Расколотого холма (они не ликовали, ведь некоторые их друзья погибли), а к западному берегу Разлучающего потока, по покрытой телами земле, подошли местные жители. Как уже сказывалось, ни на востоке, ни на западе люди не сильно-то любили это место, страшась гномов, обитавших в пещере над водоворотами. Но теперь, может быть, не остыв от сражения и в печали по погибшим, а может, в смятении после грабительского набега, но так или иначе, они пока забыли о своём страхе. Вожди западного войска, остановившись над телами чужаков на вершине мыса, где обычно стояла Эльфхильд, заговорили со своими братьями с восточного берега. Вульфстан из Колдберна, поселения ниже по течению, так звали того воина, что говорил от имени жителей Западной долины. Первым делом он восхвалил славную помощь, что оказали им жители восточного берега, так быстро и отважно атаковав со своей стороны, он считал это спасением для своих людей и уже предвидел скорую победу.

– Хотя, – продолжил он, – тот отряд, с которым вы так мужественно сражались и который теперь обратился в бегство, не всё войско врага. Одна его часть осталась для битвы с вами, а другая в то время спустилась ниже по течению, отдалившись от Потока. Мы отправили наших братьев в погоню и сами теперь должны последовать за ними, дабы оказать помощь, не позволив разбойникам одолеть их числом. К тому же мы опасаемся, как бы эти черти не опустошили несколько наших поселений, что попадутся им на пути, прежде чем наши ребята их нагонят. Позвольте нам сей же час расстаться с вами! Вы помогли нам, и мы будем молиться о вашем здравии и счастье, а особенно о твоём, Осберн Вульфгримссон, ведь мы знаем тебя и то, что о тебе рассказывают.

Но только он собрался уйти, как Осберн обратился к нему, сказав громким резким голосом:

– Подожди, господин, ответь мне на один вопрос: какие поселения разорили эти грабители?

Вульфстан сказал:

– Я не могу ответить тебе, ибо и сам не знаю. Здесь немного поселений: ближайшее крупное, Лонгриггс, в пяти милях отсюда. А в округе никто и не живёт, есть разве что совсем маленькое, одна хижина, где и обитают-то только две женщины: старая да молодая. Вряд ли эти грабители задержатся ради такой мелочи. Прощай! Если мы выиграем сражение, вы узнаете об этом завтра, приходите сюда или немного ниже по течению, чтобы гномы не позавидовали нашей радости.

И с этими словами воин развернулся, направившись в ту сторону, где, как он предполагал, его воины вступили в бой с грабителями. А жители Восточной долины больше не могли оставаться на месте, глядя на своих раненых, ведь многие пострадали так сильно, что их пришлось нести домой на носилках. В их числе был и Стефан Едок, проведший затем целый день в постели. Прошло ещё два месяца, прежде чем он исцелился окончательно. С десяток человек ранило так же тяжело, но были и те, кто сам принёс домой весть о своём ранении, и таковых оказалось не менее двадцати шести. Ещё тринадцать были убиты на месте. Обдумав всё, решили, что павших надо предать земле на поле брани, только несколько подалее от Излучины Расколотого холма. То место, где их погребли, насыпав над телами большую груду земли, с тех пор называют Курганом стрелков.

Глава XXXIV Осберн печалится об Эльфхильд

Незадолго до того, как воины уже собрались уйти, с юго-запада до них донеслись звуки нового сражения. Поэтому все, кроме тех, кто должен был сопровождать раненых, не стали отходить далеко от поля боя, и Осберн, конечно, был среди них. До того юноша осматривал павших, надеясь найти среди них живых, теперь же он подошёл к кромке берега, туда, где он так часто, охваченный любовью, чувствовал себя счастливым. Он стоял там очень долго, почти не двигаясь, в одной руке сжимая стрелу, а в другой лук. Хмурясь, он внимательно разглядывал западное поле. В два часа пополудни жители Западной долины вновь ввязались в сражение, но прошёл целый час, прежде чем его отголоски стали слышны на том месте, где стоял юноша. Ещё два часа эти звуки стояли у всех в ушах, а затем стихли, и воины Востока стали постепенно уходить, направляясь каждый в свою сторону. Осенний день подходил к концу, и вскоре уже с Осберном осталось только полдюжины воинов из Ведермеля. То один, то другой из них тянул юношу за рукав, уговаривая отправиться с ними домой, раз уж окончился день, а битва так и не возобновилась. Ведь у них и так уже было полно новостей, рассказывая которые они и до завтра не управятся. Сначала Осберн не обращал на них внимания, но затем обернулся и спокойно (правда, взгляд его был сердитым) попросил их отправиться домой, поужинать и лечь спать:

– Но меня оставьте здесь, – добавил он. – Я хочу подождать на случай, если что-нибудь произойдёт. Я вернусь в Ведермель, когда позволит моё сердце.

И воины покинули его. Осберн стоял на одном месте, пока ему не показалось, что прошло много, очень много времени. Спустилась тёмная ночь, и тишина окутала и Западный, и Восточный дол, только река, казалось, теперь, когда не было других звуков, шумела громче. Поднялся ветер, он пригибал высокую траву, завывая в расселинах скал над бурлившим под ними потоком. И никто не приходил сюда, и не слышно было ничьих шагов, только далёкий лай собак, крик петуха да мычанье коров доносились из ближайших поселений.

Наконец, уже на переломе ночи, юноше показалось, что чрез густую тьму он расслышал, как кто-то подходит к реке и взбирается на мыс на её западном берегу. Сначала Осберн решил было, что его воображение разыгралось из-за жгучего желания кого-нибудь дождаться, и он даже беспечно спросил себя, слышно ли духов умерших, когда они ступают по покрытой лужами земле, по которой до них прошло множество людей. И на сердце его стало так тоскливо, что он и не удивился бы, если б лежавшие на земле воины поднялись и прошли пред ним ночным дозором. Осберн поднял лук и приставил к тетиве стрелу, но не мог решиться её спустить, боясь нарушить тишину непрерывными криками и стонами, и в тот же миг кроме звука шлёпавших по воде ног юноша, как ему показалось, расслышал чей-то плач. Осберн подумал: «Вот, вот оно, уже начинается… Скоро и воздух наполнится этими стенаниями. А может, и огонь в воздухе вспыхнет?»

И тут же плач зазвучал громче, и уже не из одного места, а из двух или трёх, и в этих диких звуках юноша начал разбирать знакомые нотки – это блеяли овцы, заполонившие уже весь склон. Вдруг до Осберна дошла простая мысль, что это были овцы Эльфхильд, что они сбежали или их выгнали из загонов, и теперь они бродят в темноте по тем местам, где девушка так часто пасла их. Исступление перешло в горькую тоску, и юноша, уронив лук со стрелой, бросился на утоптанную землю и, закрыв лицо руками, застонал. Картины его жизни быстро промелькнули у него пред глазами, и с ними пришло уныние, овладевшее теперь его сердцем надолго, ибо юноша больше не сомневался, что Эльфхильд не было нигде поблизости, что её либо убили, либо увели далеко-далеко, и он больше не увидит её, и ничего о ней не услышит.

Наконец, чтобы горе и уныние не разорвали его сердца, лишив его жизни, и чтобы все подвиги, предначертанные ему судьбой, не остались несвершёнными, Осберн почувствовал жалость к самому себе. И она, смешавшись с нежными воспоминаниями о любимой девушке, наполнила его глаза слезами, и он плакал и плакал, и никак не мог остановиться. Наконец, когда ночь была ещё темна, а на небе не появилось ни единого признака рассвета и только на юго-западе, низко-низко над землёй забрезжила узкая дорожка света (правда юноша не мог её разглядеть), Осберн медленно встал, поднял лук и стрелы и на слабых, словно деревянных ногах, подобно выздоравливающему после долгой болезни, направился вдоль речного берега к Ведермелю. Ноги его не раз ходили по этой дороге, и юноша даже в темноте хорошо разбирал путь. Он шёл, а вокруг гудел ветер да пред глазами стоял образ родного поселения, и юноша почувствовал, что жизнь вновь возвращается к нему, и он начал думать о том, как быстрее найти отнятую любовь. За этими мыслями он иногда проливал слёзы, но с каждым разом ему всё быстрее удавалось взять себя в руки. Прежнее исступление, когда он, словно покинув на время этот мир, скитался, сам не зная, где и почему, прошло. Теперь Осберн уже ясно понимал, где был он сам, и мог оценить и своё горе, и свою боль.

Когда он, еле передвигая ноги, вошёл в зал Ведермеля, стояло серое утро. Дойдя до своей кровати, юноша бросился на неё, усталость его одолела, и он сразу же погрузился в сон.

Проснулся он, когда уже весь дом был на ногах. Осберн поднялся и сел завтракать вместе с остальными. Говорил он как обычно, но выглядел угрюмым, как будто был не в своей тарелке, так что некоторым даже подумалось, будто с прошедшего вечера он постарел лет на десять. Решили, что таким тяжким грузом легла Осберну на плечи гибель воинов из его народа, ведь это больше всего было похоже на правду. Все старались лишний раз не заговаривать с ним, ибо его горе внушало трепет. После завтрака Осберн попросил трёх мужчин спуститься вместе с ним к потоку, чтобы узнать, нет ли вестей с западного берега. Они вышли и отправились к тому месту, что было немного ниже Излучины Расколотого холма, чтобы гномий народец не мог их подслушать, и встретили там пришедших с той же целью людей из поселений, лежавших ниже по течению. Как раз в то же время и жители Западной долины во главе с Вульфстаном спустились к воде со своей стороны. У Вульфстана были перебинтованы голова и рука, похоже, зверь сражений всё-таки оцарапал этого славного воина. Вульфстан сказал:

– Приветствую вас, мужественные воины Востока! Как вы уже догадались, вчера мы одолели врага и во второй битве, иначе вряд ли вы увидели бы нас этим утром. Сражались же мы у самых изгородей и домов Лонгриггса, поселения, которое эти разбойники задумали опустошить. Женщины спаслись оттуда бегством, а мужчины доблестно сражались вместе с нашим отрядом, поэтому каждый погибший пал в честном бою. А всего расстались с жизнью четыре десятка и ещё шестеро наших лучших воинов. Разбойников же помимо павших от ваших стрел погребли мы четырнадцать десятков. Остальные бежали, и многие из них серьёзно раненные. А посему, друзья, мы одержали большую победу – да одержим и прочие с помощью Господа и Его Святых!

Казалось, будто произносил он это, сдерживая слёзы, чему никто не удивлялся. Но тут заговорил Осберн, и звук его голоса ему самому показался чужим:

– Скажи мне, добрый человек, есть ли убитые в тех ваших селениях, куда ворвались разбойники?

– Нет, – ответил Вульфстан, – грабители не тронули ни одного селения, кроме Лонгриггса, жители которого, как я уже сказал, спаслись, да ещё того домика, что стоит неподалёку отсюда и зовётся Холмами Хартшоу. Там и в самом деле пропали две женщины, но мы не нашли тел, ни мужских, ни женских, как и признаков убийства, не считая зарезанных коров и овец. И должен вам сказать, что сегодня утром мы всё тщательно обыскали – вот-вот, – заглядывая в каждые заросли и обшаривая каждый лесной уголок.

– Возможно ли, – спросил Осберн, – чтобы нападавшие увели женщин с собой?

И Вульфстан ответил:

– Боюсь, так оно и есть.

Осберн произнёс:

– Что ж, эта потеря двух женщин, которых вы, возможно, ещё и найдёте, невелика. Горестна потеря воинов в сражениях. Но не скоро, думаю, разбойники, познавшие доблесть жителей Западной долины, отважатся вновь вступить в эти земли. Слава же Господу Богу, что здравствует такой народ, и да здравствует он вечно!

Юноша говорил неспешно и громко, чтобы слышал весь собравшийся люд, и крепкие гулкие возгласы раздались в знак одобрения, в ответ на его слова. Те же, кто стоял к Осберну ближе остальных, рассказывали, что лицо его, пока он говорил, было мрачным и бледным, и им казалось, что если можно было бы обнажить в той стычке на западном берегу Широкий Косарь, то пало бы ещё больше разбойников.

Жители берегов разошлись, и Осберн с мужами из Ведермеля отправился домой, да и остальной народ Восточной долины разбрёлся по домам. А жители Западной долины, опасаясь обидеть гномов, собрали с места сражения тела павших разбойников. Их погребли в земле, недалеко от того места, где беседовали с жителями Востока. Над телами воздвигли высокий курган, который и по сей день зовётся Разбойничьим курганом. Общим же счётом в том бою убили воины Восточной долины семь десятков и ещё семерых разбойников.

Глава XXXV Осберн спрашивает совета у Железноголового

Прошли дни, и наступило лето, а Осберн всё ещё был в Ведермеле. Он по-прежнему выполнял самую разную работу, и ничуть не хуже, чем раньше. И всё же люди дивились, что, хотя в общении со всеми юноша и казался спокойным и дружелюбным, тоска его по воинам, павшим в Битве у Расколотого холма, лишь немного стихла. Он часто сидел, беседуя со Стефаном Едоком, уже исцелившимся за это время от своих ран. Считали даже, что юноша учился у Стефана некоему тайному знанию, ибо полагали, что Стефан сам им владеет. Каждый третий день Осберн ходил в одиночку к Излучине Расколотого холма и просиживал там весь день до заката, но так и не узнал ничего нового об Эльфхильд. Впрочем, он на это и не надеялся. С того берега ему поведали, что в Холмах Хартшоу никто так и не появился, что дом и двор стоят заброшенные, да такими, похоже, и останутся.

Когда же до праздника летнего солнцестояния осталось лишь три ночи, Осберн после долгой беседы со Стефаном уложил в заплечный мешок немного припасов и под вечер отправился пешком вверх по склонам холмов к предгорьям, в ту самую маленькую долину, где он впервые встретил Железноголового. Там он сел у ручья на траву, поел, а когда стемнело, как может стемнеть июньской ночью, лёг и заснул, уверенный в полной своей безопасности. Проснулся юноша, когда уже занялась заря. Он умылся в ручье, оделся и сел в ожидании восхода, и когда солнце встало и лучи его засверкали на чём-то блестящем, поднимавшемся над вершиной холма как раз напротив юноши, Осберн уже знал, что это пришёл его друг Железноголовый, пришёл в том самом обличии, в котором впервые явился юноше. Именно этого Осберн и ожидал.

Он поднялся, чтобы поприветствовать друга, и Железноголовый подошёл к нему, обнял и поцеловал, а Осберн заплакал от жалости к себе и проснувшейся надежды. Тогда Железноголовый произнёс:

– Я знаю, почему ты пришёл ко мне. Не так давно я возложил на тебя свои руки, чтобы укрепить твоё тело пред предстоящим приключением, теперь же тебе хотелось бы, чтобы я так же укрепил твою душу. Я сделаю для этого всё, что могу, но сперва мы поедим даров Ведермеля, чтобы ты смог увидеть, как крепко я люблю тебя и ту землю, что тебя взрастила.

Осберн встал, разжёг огонь и приготовил пищу. Они ели в своё удовольствие, как хорошие друзья, а когда наелись, Железноголовый спросил:

– Теперь ответь, поведаешь ли ты свою историю, зная, что она мне и так уже известна?

Осберн ответил:

– Я бы хотел её рассказать.

– У нас ещё есть время, – кивнул Железноголовый, по-дружески улыбаясь, – так что не торопись.

Осберн тут же приступил к рассказу. Не тратя слишком много слов, он больше всего говорил об Эльфхильд, о том, какой она была в последнее время, как нежны были её речи и как на них отзывалось его сердце. И когда он окончил, Железноголовый спросил:

– Хочешь ли ты и дальше жить среди твоего народа в Доле?

Осберн ответил:

– Я хочу жить и умереть там, и жить так, как живёт народ моих отцов.

Железноголовый сказал:

– Тогда тебе следует исцелиться от твоей беды – ты должен забыть свою любовь и своё томление или хотя бы думай о прочих делах больше, чем об этом. И я не хочу, чтобы мой воспитанник стал брюзгой среди своих родичей, ведь от этого и неудача приходит.

Осберн нахмурился:

– Так я не излечусь. Разве я не знаю, что она тоже охвачена печалью и томлением? Разве могу я оставить её, словно подлец, что бросает раненого друга пред лицом сильного противника?

Железноголовый улыбнулся. Он спросил:

– Ты не излечишься? Хорошо. Тогда тебе не следует и оставаться в Долине среди родичей, забери свою печаль в чужие земли, где никто не напомнит тебе, каким весёлым ты был прежде.

– Так я и сделаю, – согласился Осберн. – Пусть так и будет, если уж ты этого хочешь. Но разве ты не скажешь ещё чего-нибудь, чтобы воодушевить меня перед долгим путешествием?

– Скажу, – произнёс Железноголовый. – Скажу, что хотя мир и велик, но в нём есть много дорог, и мне кажется, что среди них найдётся такая, на которой вы с Эльфхильд встретитесь.

Осберн сказал:

– Будь же счастлив всю жизнь, произнёсший эти слова! Смотри, как просветлело моё лицо, когда я услышал их!

Железноголовый произнёс:

– Это надежда, сын мой. Она быстро вспыхивает и так же быстро угасает. Но я собирался дать тебе вовсе не её. Я бы хотел, чтобы твоя надежда не покидала тебя, пока ты ещё не свершил все предначертанные тебе подвиги. Вспомни-ка, ты сам как-то сказал Эльфхильд, что единственный способ переправиться через Разлучающий поток – это одному из вас, а то и обоим, пуститься в странствие. Скажи же мне теперь, что ты намерен делать в ближайшие дни?

Осберн ответил:

– Я уже думал об этом и решил, что когда окончится праздник Середины лета, я распрощаюсь со своим народом и поскачу в Истчипинг к сэру Медарду. Мне кажется, он как раз тот, кто сможет направить меня на путь свершений.

Железноголовый сказал:

– Пойдёшь ли ты один или возьмёшь с собой кого-нибудь? Например, Стефана Едока, это человек знающий и, как я уже намекал тебе, наш друг.

– Ты приказываешь мне взять его с собой, господин? – спросил Осберн.

– Нет, – ответил Железноголовый. – Я лишь спрашиваю, что ты думаешь на этот счёт.

Осберн сказал:

– Тогда я отвечу тебе: я решился идти совершенно один. Не хочу никаких напоминаний о Ведермеле, чтобы я не загрустил по нему и в один прекрасный летний день не повернул обратно да чтобы не взлелеял свою печаль. Более того, Стефан опытен и силён в бою, а я считаю, что хорошо бы кто-нибудь вроде него остался присматривать за ведермельской удачей. Если я свершу задуманное и, счастливый, вернусь домой с почётом, или же наоборот, если я не совершу ничего, но погибну далеко от дома, хотя, возможно, и не без чести, я буду уверен в том, что род мой процветает и Ведермель стоит на этой земле, на радость своим жителям, словно Ведермель – это живое существо и даже мой верный друг. Я уже много раз думал об этом – с удачей или без неё, в горе или в радости.

– Славная речь, храбрый мой сын! – произнёс Железноголовый. – Верно, ты понимаешь, что в сердце своём я желаю тебе удачи. И вправду, видно, я посеял в твоей душе семена надежды, и назову их бесстрашием.

И он заговорил о другом, дружелюбно, по-доброму, и Осберн думал, что великое дело – заслужить любовь такого благородного и великодушного существа. Так вот чудесно и провели они день, а когда приблизился закат, Железноголовый произнёс:

– Теперь мне следует вернуться в свой дом, в дом минувшего времени, а тебе – в твой милый Ведермель. Вижу, ты выберешь верный день для начала пути, честь по чести, и домочадцы одобрят твой выбор, да и попрощаешься ты со всеми весело.

Они поднялись, но прежде ещё, чем повернуться лицом к западу, Осберн спросил:

– Господин, когда я увижу тебя вновь?

– Кто знает? – ответил Железноголовый. – Может, мы встретимся, когда ты меньше всего будешь того ожидать: на пустынном болоте, или во время жестокой схватки, или у самого твоего смертного одра, а может, и вовсе не увидимся больше за всю твою земную жизнь.

– А тот дом, куда ты сейчас уходишь, мы встретимся когда-нибудь там? – спросил Осберн.

– Конечно, думаю, встретимся, но, скорее всего, не ранее, чем окончатся дни твоей земной жизни. Пока же – прощай, и пусть твоя храбрость впредь не покинет тебя.

Сказав так, он развернулся, и вскоре исчез из виду, а Осберн направился своей дорогой, в Ведермель, не смотря в ту сторону, куда ушёл его друг. Теперь юноше казалось, что он охотнее отправился бы на восток, к приключениям, а не к своему любимому дому. Он представлял себе день расставания, когда тронется в путь, и день этот казался ему тусклым и хмурым, ведь его надежда омрачится печалью и беспокойством.

Глава XXXVI Стихи, поведанные Осберном жителям Долины

Теперь всякий, видевший Осберна, думал, что тот уже оправился от ужасных воспоминаний, тяжким грузом лежавших на его сердце со дня сражения с разбойниками. И все сильно радовались этой перемене, ведь приятно видеть такого славного юношу счастливым. Вскоре наступил праздник летнего солнцестояния, и его справляли у Расколотых холмов, и это, как мы уже поведали читателю, был самый большой из всех пиров, что устраивали в Долине. Всем казалось, что на празднике Осберн пребывал в прекрасном настроении, чувствуя себя весёлым как никогда. В тот день тщательно и торжественно следили за выполнением всех обрядов, что полагаются в праздник летнего солнцестояния: за Катанием Огненного колеса, Растопкой Тюков и Скаканием через Огонь, – но кроме того, перед полуднем, ещё прежде, чем начались эти игры, в обеих церквях Всех Святых, как полагается, исполнили святую мессу за упокой тех, кто мужественно пал в сражении с разбойниками. И наконец, когда летней ночью уже почти стемнело, как обычно бывает перед рассветом, жители обоих берегов, выстроившись в ряд с двух сторон Разлучающего потока, пропели друг другу следующие стихи. Затянули жители Западной долины, а за ними вступили и жители Восточной. Пели они так:

Быстрый закат и короткая ночь, Мало потерь и много добычи, Пшеницы обильно, и отдых обычен, Враг и невзгоды отогнаны прочь. Замерло солнце – то лета макушка: Свищет коса и кукует кукушка. Лето пройдёт, и приблизится осень. Что пожелать нам, какой перемены? О том ли, чтоб больше собрали мы сена? Иль хлеба повыше снопы мы попросим? Покрепче сынов, помилей дочерей Да понадёжней, побольше друзей. И сено, и хлеб заготовите впрок, Дети милы, и друзья не предатели. Что же вы ищите? Что вы утратили? Какой после битвы вы дали зарок? Слёзы сдержать и не высказать горе – Бывает, и это случается в Доле. Сказ мы о воинах павших ведём, Тех, что сражались бесстрашно и дружно. Что же для сказа прекрасного нужно? Меч, и копьё, и зажиточный дом. В землю сырую друзей положили, Память навеки о них сохранили. Память оставшихся в Доле печалит, Песня геройскую славу венчает. Время всё сгладит, и слово златое, Точное слово, как ветра дыхание, Слово о битве, о расставании Будет звучать в тишине и покое. Внуки узнают о тех, что свободу Смертью своей сохранили народу.

А после песни все разошлись по домам. Сказывали, будто стихи эти сочинил Осберн и что это он обучил им жителей и Западной, и Восточной долины.

Глава XXXVII Осберн покидает Ведермель

Следующим вечером, когда все собрались перед крыльцом зала Ведермеля, наслаждаясь прекрасным закатом, Осберн попросил немного внимания и в наступившей тишине произнёс:

– Родичи и друзья, завтра утром мне суждено покинуть вас, хотя, где бы я ни был, в сердце своём я всегда буду надеяться на возвращение в Ведермель, ведь многие из вас хорошо знают, как сильно я люблю нашу Долину и больше всего эти места. Но сейчас я не могу остаться здесь, ибо так сложилась моя судьба.

Если бы я хотел поведать вам причину этого, то рассказ вышел бы долгим. Но вот что я могу вам сказать: я оправляюсь на поиски такой жизни, которая возвратила бы меня в Ведермель – в радости ли, в печали, но, так или иначе, я вернусь таким, чтобы прожить остаток дней здесь, исполняя всё, что следует для моего рода и народа. Если теперь кто-нибудь попытается переменить мои мысли или задержать меня на пути, то пользы от этого будет мало, ибо я должен идти, и я пойду. Но этим вечером, летним вечером, когда сердца наши изнежены изобилием и покоем, царящими в Доле, и мы вспоминаем прошедшие дни и наших отцов, что жили и умерли здесь, я прошу непременно сказать мне, если я обидел кого-нибудь хоть чем, и коли так, я возмещу обиду, насколько это в моих силах, ибо если нельзя взять с собой в дорогу Ведермель и его жителей, следует хотя бы забрать их любовь.

Услышав эти слова, жители Ведермеля сильно приуныли, ведь каждому радостно было считать себя другом Осберна и находиться под его защитой. Несколько женщин расстроились до слёз, не говоря уж о бабушке и кормилице. Впрочем, юноша заранее рассказал о своём замысле Стефану Едоку, и тот уже сложил вещи, нужные в пути.

Не нашлось в Ведермеле ни мужа, ни жены, припомнившего Осберну обиду, ведь никто не получал от него ничего худого, только доброе. Так все и сказали. И когда речи были произнесены и вновь наступило молчание, Осберн вымолвил:

– Дедушка, ты хозяин Ведермеля, но в последние годы по нужде ты делил свою власть со мной. Впрочем, ты возлагал на меня и многие обязанности, и я посильно принимал и исполнял их. Потому я и решил, что славно было бы назвать перед своим уходом наставника, чтобы частица моей воли, моей силы и мудрости жили в Ведермеле после того, как сам я уйду, думаю, ты вряд ли пожелал бы другого. Если же я ошибаюсь, прошу, поправь меня, и я оставлю всё как есть, и ты будешь единственным хозяином Ведермеля до моего возвращения.

Николас заговорил в ответ, и слова его были о том, что и сам он предпочёл бы оставить в Ведермеле удачу и мудрость Осберна и что распоряжаться в таком большом и богатом владении, как Ведермель, стало ему слишком тяжко, и он с радостью принял бы любого, кого Осберн оставит вместо себя. Да, по правде, он уже знает, кто бы это мог быть.

Тогда Осберн повернулся к Стефану и произнёс:

– Ты, Стефан, больше, чем кто-либо другой, знаешь, что у меня на уме, и ты, как я считаю, опытный и испытанный воин, а потому скажи, если я назначу тебя моим наставником, сделаешь ли ты всё возможное вместо меня, будешь ли уважать господина Николаса и мою бабушку и воздашь ли добром всем людям?

Стефан ответил:

– Я сделаю всё, что смогу, если люди не возненавидят меня лишь за то, что я не ты.

Жители Ведермеля ответили громкими криками приветствия, но сердца их разрывались от любви к Осберну, от страха его потерять и от надежды на его возвращение. Поэтому-то и казалось тогда, что они были готовы пообещать всё, что угодно.

Осберн же ответил так:

– Стефан, друг мой и товарищ, протяни руку, чтобы я пред всеми передал тебе то мастерство, каким обладаю.

Так Стефан и сделал, и они пожали друг другу руки.

Затем Осберн, взглянув на него, произнёс:

– Посмотрите, друзья, пока мы говорили, сгустились сумерки. Так накройте на стол, женщины, зажгите свечи в зале, чтобы в последний раз пред долгой разлукой мы вместе ели и пили.

Так и было сделано: все принялись за еду, а затем внесли и напитки, и каждый выпил чашу за Осберна, а он за всех, а когда чаши наполнили ещё раз, за Ведермель, а затем за Дол и последнюю за удачу Осберна.

И с уст юноши слетели слова, он встал и запел:

От родимого порога Я отправился в дорогу, Неизведанные дали Не манили и не звали, И за каждым поворотом Ведермельские ворота Мне мерещились и снился Ведермельский отчий дом. Меж рассветом и полднем я снова в пути, Но до цели заветной мне долго идти. Дул суровый, вольный ветер, Пригибал тростник, и светел Час любой казался, если Щит и меч, сверкая, песни Распевали боевые. Но в пылу войны родные Видел крыши Ведермеля, Видел я наш славный Дол. И в воинственном кличе победы сынов Слышал окрики я поселян-пастухов. Мы ломали строй за строем, Фут за футом брали боем, Но казалось, на лугу я Правлю изгородь косую, И в сияньи бледной стали Мы друг другу братья стали, Все едины, и неважно, Господин ты или раб. Я надеждой храним в бесконечной войне: День за днём, Ведермель, ты всё ближе ко мне.

Все решили, что славная получилась песня, и воспрянули духом, будто бы недалёк был сам день возвращения Осберна, когда они вновь будут счастливы вместе.

Глава XXXVIII Осберн расстаётся со Стефаном Едоком

На следующее утро Осберн на добром коне да с дорожной сумой, полной денег, выехал в путь. Он подпоясался Широким Косарём и взял с собой чудесный лук со стрелами. Кольчугу же, Плетение Хардкастла, он не стал брать, надев лишь белый шлем-бацинет, ибо юноша решил, что друг его, сэр Медард, снабдит его доспехами. Все домашние вышли к изгороди проводить Осберна, но только Стефан Едок отправился с ним дальше. За дружеской беседой они проехали вместе, бок о бок, до холмов, и когда взобрались на вершину, Осберн, натянув поводья, произнёс:

– Теперь, друг мой, поверни назад и позволь мне следовать своей дорогой.

Они оба развернулись и посмотрели вниз, на Ведермель. Стефан указал туда рукой и спросил:

– Ты, кого любят более прочих, как ты думаешь, сколько пройдёт времени, прежде чем ты вновь увидишь эти места?

– Не знаю, – ответил ему Осберн. – Я в руках Судьбы и следую туда, куда ей угодно. Но, признаюсь тебе, я надеюсь, и молился об этом, чтобы прошло не более пяти лет. Тогда мне будет двадцать и ещё три года, а она будет на несколько недель младше, и если я найду её живой, то мы сможем исполнить долг мужчины и женщины, долг продолжения рода. Если же она умрёт или найдётся верный свидетель её смерти, то в тот же миг я развернусь и приеду сюда, к тебе, чтобы, если смогу, жить и умереть в Ведермеле. Есть ещё третий путь, ведь может так случиться, что мне суждено скитаться по свету, не находя её, до тех пор, пока я не состарюсь. И тогда я всё равно вернусь домой либо с ней, либо с памятью о ней. Я не наказываю тебе помнить меня, ведь в этом нет нужды, но попрошу, оставайся здоровым и весёлым, чтобы, когда я вновь увижу твоё лицо, оно изменилось как можно меньше.

На этом они расстались, и Осберн уехал не оглядываясь.

Глава XXXIX У Осберна появляется новый хозяин

На второй день после расставания со Стефаном юноша въехал в ворота Истчипинга и поднялся по городским улицам к замку. Многие горожане узнавали его и гостеприимно выкрикивали приветствия, но Осберн ни разу не остановился, лишь подъехав к замку, он спешился во внешнем дворе и спросил сэра Медарда. Здесь его тоже хорошо знали, и, радуясь его приезду, завалили множеством вопросов о жизни и новых свершениях, но юноша, отвечая так кратко, как мог, настаивал на встрече с сэром Медардом. Тогда ему сказали, что тот сидит в верхней жилой комнате и Осберн может сразу же пройти к нему, ибо, хотя у сэра Медарда и был в тот день гость, никто не сомневался, что славный рыцарь только обрадуется своему соратнику.

Осберна ввели в комнату, и сэр Медард сразу поднялся, радостно приветствовав его, обнял и поцеловал. А затем, обернувшись, обратился ко второму своему гостю, с которым он и сидел в верхней комнате замка:

– Взгляни, сэр Годрик, вот герой, и, мне кажется, ты будешь рад поговорить с ним после того, как мы разопьём по кубку.

Сказав так, он попросил вина и приправ, ибо как раз наступило время утренней чаши. Сэр Годрик приветствовал Осберна, тот же, взглянув на него, отметил, что гость сэра Медарда высок и очень силён, руки и нос у него длинные, подбородок вытянутый, глаза светло-серые. Выглядел он довольно сурово, но ничего дурного в его лице юноша не разглядел. Годрик пристально посмотрел на Осберна и произнёс:

– Если сэр Медард не шутит, то ты довольно рано возмужал, юноша, и я желаю, чтобы это пошло тебе на пользу.

Осберн покраснел, но промолчал, а сэр Медард ответил:

– Среди наших противников будет немало таких, которые, если и позволят себе вначале насмехаться над этим юношей, то быстро забросят это дело.

Осберн покраснел бы ещё больше, если б это было возможно, а высокий человек взял его за руку и добродушно произнёс:

– Забудь о том, что я сказал, не подумав. На самом деле, ты молод и прекрасен, и нелегко представить тебя в жестокой схватке, но в человеке многое бывает скрыто.

Вскоре им подали вино, и сэр Медард обратился к Осберну:

– Что ж, житель Дола, ты вновь прибыл к нам, возмужав, как и должно. Ежели ты пришёл сюда лишь для того, чтобы увидеть нас и развлечь своим присутствием, это славно. Но если у тебя есть дело и ты хотел попросить у нас чего-нибудь, то это даже ещё лучше, ибо мы считаем себя твоими должниками.

Осберн ответил:

– Что ж, это правда, у меня есть дело, и я хотел просить тебя о помощи, да так и поступлю сейчас, ибо пришёл сюда, чтобы ты направил меня на путь славных свершений, ведь я покинул Дол в поисках приключений.

– Это самая малость из того, что я могу для тебя сделать, друг мой, – ответил Медард. – И ты пришёл к нам в добрый час, ибо хотя наш славный город наслаждается ныне миром и не нуждается в воинах, у меня гостит сэр Годрик из Лонгшоу, прибывший сюда в том числе и для набора людей. Но последовавший за ним должен быть хорошим воином, ибо сэр Годрик, скажу тебе, самый дерзкий рыцарь и самый бесстрашный всадник наших дней. Думаю, вы двое должны поговорить друг с другом.

Осберн устремил на сэра Годрика прямой, твёрдый взор, и чем дольше он смотрел, тем больше ему нравились и взгляд, и выражение лица рыцаря. Наконец, сэр Годрик спросил:

– Что скажешь, юноша? Я наслышан о твоих подвигах и вполне могу взять тебя в свой отряд, если ты согласишься на это. Но должен тебе сказать, работа наша и трудна, и груба. Что-то ты приобретёшь, но, с другой стороны, оплата окажется не многим больше, чем достаточно только для того, чтобы проделать саму работу.

Осберн ответил ему:

– Если и так, я согласен попытать счастья, но есть кое-что, что может стать преградой для моей службы у тебя.

– Что же это? – спросил сэр Годрик.

Осберн ответил:

– Я бы хотел провести ближайшие годы в какой-нибудь стране, далёкой от этих мест, вернее, от моих родных мест, и лучше к югу, чем к северу.

– И где проживают твои родичи? – поинтересовался Годрик.

– В Долине, разрезанной Разлучающим потоком, – ответил Осберн, – в верхней её части, у подножия великих гор. Я сам с восточного берега, но будь иначе, я вряд ли оказался бы здесь.

– Что ж, – произнёс рыцарь, – то место, где я обычно живу, называется Лонгшоу, и лежит оно к югу отсюда. Скажу тебе, что это не особенно далеко от Разлучающего потока, только между ним и моими владениями лежат большая пустыня и лес. Поток протекает и через лес, называемый Непокорным лесом, но в тех местах он становится широким и полноводным, по нему ходят баркасы и яхты и даже морские дромоны*, и поток там не разделяет, а, скорее, связывает берега и земли. Кроме Лонгшоу, который, словно пряжка на ремне, соединяет мои владения, есть у меня и другие жилища и замки, и даже в самом лесу, но все довольно близко друг к другу. По правде говоря, лес – это мой щит и моё убежище, и я давно был бы повержен, если б не он. Должен сказать тебе, что от южных границ этого леса, не дальше, чем на двадцать миль к югу, стоит у моря большой город, он носит название Град Разлучающего потока. Горожане не очень любят мой лес, может, и полюбили бы, если б сумели овладеть им и сделать своим, в чём они не сильно-то преуспели, хвала всем святым! Ведь для них я вне закона, так же, как и другие рыцари, живущие рядом со мной, которые считают, что я имею право охранять свои и их земли от этих торговцев, подвластных королю. И точно тебе говорю: придёт день, когда жители этого города из Младшей гильдии, крестьян и простых моряков, поднимутся против их владычества, ведь этот люд по праву считает своих господ жестокими тиранами. И тогда, несмотря на всё величие города, стоит мне только захотеть, я без опаски смогу ездить по городским улицам, и каждый, осмелившейся поднять на меня или моих людей руку, встретит в ответ копья и стрелы! Копья и стрелы на всех улицах! Торговцы и не нападают на меня своими силами, они держат двух-трёх баронов на востоке от Непокорного леса, и те время от времени беспокоят меня своими набегами. Так что, парень, теперь ты знаешь не только куда направишься, если поступишь ко мне на службу, но и кое-что о той ссоре, в которой тебе и предстоит обнажать меч, если до этого дойдёт дело. Что ты скажешь?

– Подожди немного, сэр рыцарь, – сказал Осберн, – скажи мне сперва, если король города одолеет тебя, то возьмёт ли он то, что принадлежит тебе по праву, или же что было отнято тобой у других?

– Он ничего не сможет взять, кроме моей жизни, – ответил сэр Годрик. – Впрочем, к ней можно прибавить ещё всякую мелочь вроде нескольких домов и земли, которыми владели мои предки, любимые своим народом. Правда, есть у меня и укреплённые башни, отвоёванные у врагов, любезно предоставивших мне такую возможность.

– Хорошо, – сказал Осберн. – Теперь я спрошу тебя ещё об одном: если по воле судьбы тебе приходится сжечь людей в их собственном доме, отпускаешь ли ты стариков, женщин и детей или сжигаешь их вместе с остальными?

Рыцарь мрачно посмотрел на него:

– Друг Дола, если ты пришёл сюда, чтобы стать одним из моих воинов, но в твоих привычках творить подобное зло – сжигать беззащитных, то если ты избежишь петли, которую я собственноручно надену на твою шею, ты можешь называть меня негодяем.

Осберн сказал:

– Ещё об одном спрошу я тебя: если те ремесленные гильдии, о которых ты говорил, восстанут против короля и тиранов Порты и пошлют к тебе за подмогой, то какую помощь окажешь им ты? Достаточную, чтобы считаться их союзником, или достаточную, чтобы одолеть могущественного врага?

При этих словах сэр Годрик пришёл в страшный гнев. Поднявшись, он вымолвил:

– Если этот добрый люд из Младшей гильдии поднимется против своих господ и пошлёт ко мне за помощью, то пусть они только овладеют лишь самыми малыми из городских ворот или хотя бы одним дромоном на реке, я отправлюсь к ним с моими воинами, оставив позади свои дома и земли, чтобы биться с ними бок о бок до победы или погибели. Если же они и не смогут добиться этого, но кто-то из них пробьётся за городские стены и направится в Лонгшоу, то я поскачу навстречу им со всеми, кто способен нести копьё или топор, приведу их в свой дом, вооружу, одену, накормлю и оставлю у себя. Мои земли будут их землями, и я разделю с ними каждый кусок хлеба и каждый глоток воды, пока они гостят у меня. И я не оставлю в покое ни короля, ни его приспешников до тех пор, пока мы не одолеем их и не установим новое правление, пока не изберём новую Порту, где я с позволения народа стану капитаном. Да будет так, а если нет, то лучше смерть! Это наименьшее из того, что я смогу сделать для них. А если кто-то дерзнёт утверждать, что я не смогу и этого, я назову его лгуном и вызову на поединок, чтобы доказать правдивость своих слов.

Сэр Медард засмеялся:

– Ну-ну! Здесь нет такого дерзкого рыцаря, чтобы спорить с тобой! Я хорошо тебя знаю, старый друг, и знаю, что доблестнее в целом свете не сыскать. Что же до этого юноши из Дола, взгляни на него, посмотри, как блестят у него глаза и горят щёки. Поверь, он придётся тебе по нраву, даром что молод.

Сэр Годрик сел, провёл рукой по лбу и, слегка улыбнувшись, спросил:

– Что ж, гость из Восточной долины, может, у тебя есть ещё вопросы? Думаю, для человека, службу которого я собираюсь оплачивать, ты уже задал достаточно.

Осберн ответил:

– Господин, не гневайся, но у меня и в самом деле остался один вопрос. Что же до оплаты, то пусть всё идёт своим чередом, ибо задавать вопросы и получать на них такие ответы – вот лучшая для меня плата. А последний вопрос таков. Тот Непокорный лес, который ты назвал своей защитой и своим убежищем, не скрываются ли в нём разбойники да нарушители закона? Как ты уживаешься с ними?

Сэр Годрик тихо произнёс:

– Мой друг, это правда, в лесу полно людей такого сорта, что живут, грабя других. Но знай, крестьянам да прочему бедному люду, с которых мало что возьмёшь, они приносят немного вреда. Поистине, их жертвы часто заслуживают своей участи, ибо богатство своё они нажили, сговорившись друг с другом обманывать бедняков, а это тот же грабёж, которым иные занимаются в лесу. Но всё же мы не оставляем лесных братьев в покое и не позволяем им вдоволь разбойничать. Если нам в руки попадается кто-нибудь из них, мы ставим его перед выбором: смерть на виселице или трудная служба под началом моих капитанов. Впрочем, если найдутся свидетели того, что пойманные участвовали в убийствах или жестокостях, то выбора у них не останется – только болтаться в воздухе, как я уже сказал. Ответь, считаешь ли ты меня слишком суровым господином? Или думаешь, что сам годен лишь для небесного воинства, для службы сержантом у самого архангела Михаила? Да поможет он нам и спасёт нас!

Осберн сказал:

– Возможно, господин, однажды так и будет, но пока прими меня в ряды своих воинов, и ты увидишь, что я неплохо исполняю приказы.

И юноша опустился пред рыцарем на колени, вложил свои ладони в его и поклялся всеми святыми в верности новому господину.

Сэр Годрик, вполне удовлетворившись этим, спросил сэра Медарда:

– Свершил ли юноша что-либо достойное того, чтобы посвятить его в рыцари?

– Он совершил многие славные деяния, – ответил сэр Медард, – и вполне заслужил рыцарское звание. Но он не хочет его, ведь род его не рыцарский, хотя и благородный.

– Хорошо, – сказал сэр Годрик, – в таких делах у каждого своя дорога, так что пусть будет, как он желает. И всё же я дам ему имя, которое он прославит. Посмотри на него: плащ у него алый, лицо смуглое, редкая бородка, похоже, будет рыжей, когда вырастет, хотя волосы русые и блестят, словно стекло. А посему я нарекаю его Рыжим Воином, и имя это, думаю, станет известным далеко в округе.

Все трое засмеялись, и рыцари выпили за здоровье Рыжего Воина. Осберн поблагодарил их и в свою очередь выпил за их здоровье. Он был вполне доволен тем, как складывались его дела.

Глава XL Осберн выезжает в путь с сэром Годриком

Осберн задержался в Истчипинге на полмесяца, пока сэр Годрик устраивал свои дела, набирая доблестных воинов в свой отряд. Когда же этот срок истёк, в отряде насчитывалось двадцать пять человек, не считая Осберна. Около десяти из них были знакомы Осберну по войне с Дальней долиной, и юноша обрадовался, встретив их вновь.

Наконец вышли в путь, и сэр Медард любезно проводил Осберна. Сэр Годрик почти всю дорогу ехал рядом с Рыжим Воином и много с ним разговаривал. Отряд свободно прошёл через земли барона Дальней долины, но барон не позволил сэру Годрику набирать людей в своей стране. Достигли Дипхэма, главного города барона, построенного в красивой плодородной, прекрасно орошаемой долине. Когда сэр Годрик упомянул Рыжего Воина, барон непременно захотел его увидеть. Следует сказать, что барон и Истчипинг уже не враждовали, и гостей хорошо приняли, пригласив их вместе с подданными барона на пир в большом зале. Увидев Осберна, барон узнал его (помните, ему намекали, что именно Рыжий Воин и похитил его из-под защиты целого войска). Но барон радостно поприветствовал Осберна, крикнув сэру Годрику:

– Сэр рыцарь, если ты будешь нуждаться в услугах похитителя, то тебе несказанно повезло, ибо сей юноша великолепно владеет этим искусством.

И ещё прежде, чем окончился пир, барон послал за Осберном, ибо хотел поговорить с ним и задать ему много вопросов о ведении войны да узнать мнение Осберна в тех или иных делах. Он показал, что не сердится на него за похищение, одарив юношу кольцом с рубином и прекрасным златотканым плащом тёмно-красного цвета. Всё шло хорошо, но Осберн совсем не желал остаться в Дипхэме на дольше, и если бы судьба внезапно повернулась так, что его жизнь стала бы зависеть от воли барона, юноша не обрадовался бы этому.

Теперь же, оставив земли Дальней долины, отряд повернул на юг и два дня ехал по красивой и мирной стране со многими пашнями и зажиточными селениями, где воины могли купить всё необходимое. Казалось, никто не боялся их. Там они не видели вооружённых людей, лишь некоторые из мужчин имели при себе кинжал либо рогатину. Подойдя к окраине этих земель, отряд достиг славного города, окружённого защищёнными стенами. Но при въезде в город их никто не остановил: капитан стражи был знаком с рыцарем и даже собрал ему с полдюжины крепких ребят для пополнения отряда. Задержавшись там на три дня, путники ещё день ехали по той же прекрасной стране, а затем достигли леса, дорога через который слегка уклонялась от южного направления к западу. Лес этот прошли за три дня и оказались в широкой долине, по которой, ровно на запад, текла прекрасная река. Долина эта подходила скорее для выпаса скота, чем для пахоты, и потому людей там было мало, правда, перейдя реку, отряд прибыл в большое поселение с множеством домов и жителей, которые, увидев всадников, вышли на порог с оружием в руках (а тогда уже сгустились сумерки).

Но когда сэр Годрик, выехав из отряда, назвал своё имя и цель путешествия, сказав, что едет в Лонгшоу в сопровождении своих товарищей, пожелавших стать под его начало, то поселяне закричали, дружелюбно приветствуя его и его людей. Они слышали о подвигах этого рыцаря, о его славе и, желая ему добра, рады были впервые увидеть его собственными глазами. Вперёд вышел старик с длинными седыми волосами, но высокий и крепкий, хозяин этих владений, что назывались Риверлиз, и, представившись Давидом, сказал:

– Сэр рыцарь, я отец десятерых из этих людей и дед ещё двадцати пяти, да кроме того со мной живут общим счётом до двухсот десяти славных мужей, и все они будут рады, если ты погостишь у нас этим вечером.

Старик привёл рыцаря и воинов в дом, где их горячо приветствовали. И хотя страна эта была Осберну в диковинку: дома здесь строили большие, а Давид держал себя, как король этих лугов, всё же юноше казалось, что он вернулся назад, в Ведермель: здесь веяло свободой и всё выглядело надёжным. Народ был дружелюбен, женщины милы, мужчины вольны и отважны. Все были веселы и мало думали о завтрашнем дне. Но прежде, чем пир окончился, старый Давид обратился к славному рыцарю:

– Сэр Годрик, думаю, когда ты вернёшься домой в этот раз, ты встретишь много врагов, а потому, если кто-нибудь из моих внуков или сыновей захочет поехать с тобой, став под твоё начало, я отпущу человек десять. Что скажете, ребята, – закричал он в зал, – есть ли у кого желание посмотреть, как лорд Лонгшоу сражается, да, вернувшись, привезти с собой интересные истории для девичьих ушей?

Тут же набралось полным-полно желающих отправиться с рыцарем; сэр Лонгшоу немедля выбрал десятерых высоких парней, крепких и умелых в обращении с оружием, и пир окончился ещё веселее, чем начался.

На следующее утро тронулись в путь рано. Старик проводил их до самого края своих лугов, где во множестве паслись коровы и овцы. При расставании он сказал:

– Доблестный рыцарь из Лонгшоу, на сегодня я достаточно прогулялся, и теперь должен возвращаться, но вот что я скажу тебе: если когда-нибудь удача отвернётся от тебя, а это может случиться и при всей твоей доблести, или даже, честно говоря, из-за твоей доблести, то приходи в мои земли, а если я к тому времени умру, к моим сыновьям и внукам, и живи у нас так весело, как сможешь. И не бойся привести с собой своих людей, кого захочешь, а может, и этого славного юношу, – он положил Осберну руку на плечо, – о котором кое-кто из твоих воинов поведал моим людям прошлой ночью занятные истории. А теперь прощайте, сэр Лонгшоу и воины Лонгшоу.

Итак, сэр Годрик с отрядом продолжили путь, и их новые сотоварищи, узнав, куда рыцарю нужно попасть, провели их кратчайшими дорогами. Когда долина закончилась, внезапно, словно стеной, пред отрядом встали холмы, на которые им предстояло подняться. Через эти земли шли прямо на юг ещё три дня. Люди встречались редко, домов почти не было, разве что только время от времени попадались по дороге хижины пастухов, чаще возведенные на телегах, а не на земле. А после трёх дней пути отряд прибыл в долину посреди холмов, через которую на юго-запад протекала одна речушка. По совету пастухов-проводников повернули, оставив холмы, и уже скоро шли по земле, где пахотные поля попеременно сменялись пастбищами. Дома теперь встречались часто, правда стояли они поодаль друг от друга, хотя попадались здесь и поселения. Жители этой земли были не очень-то гостеприимны, но за деньги, правда, будто бы по принуждению, соглашались уступать нужные всадникам товары. На следующий день, находясь всё в тех же землях, воины увидели на холме великолепный город, окружённый белыми стенами, над которыми возвышалось множество прекрасных фронтонов и изящных шпилей. Когда же подъехали ближе (а было это за час до заката), то увидели, что стены города не служат ночным убежищем усталым воинам, ибо ворота были заперты, а из-за укреплений блестели наконечники копий и шлемы стражи. Сэр Годрик выехал вперёд, к воротам, захватив с собой Осберна с трубой. Там он велел юноше сыграть сигнал мира и попросил переговорить с капитаном стражи.

Тогда на ворота поднялся высокий человек, облачённый в белые доспехи, и с ним ещё один, с натянутым арбалетом. Высокий прокричал:

– Уходите, вы, с трубой и все прочие! Разворачивайтесь! Дайте нам увидеть ваши спины! Знаем мы вас, разбойные жители Лонгшоу. Страшитесь увидеть нас вскоре под стенами вашего дома. Уходите и готовьтесь встретить нас.

Сэр Годрик в ответ рассмеялся и развернул коня, но в этот самый миг Осберн, отличавшийся острым взглядом, увидел, как арбалетчик поднимает своё оружие. У Рыжего Воина был наготове в руке гномий лук, а потому арбалетчик ещё прежде, чем успел приставить к плечу приклад, упал, грохоча доспехами, со стрелой в горле, а Осберн быстро поехал вслед за господином. За ним просвистело с полдюжины стрел, но ни одна его не коснулась. С городских ворот доносились громкие пронзительные крики.

Когда же Осберн подъехал к отряду, рыцарь сказал ему:

– Рыжий Воин, Рыжий Воин, острая стрела иногда слишком суровый ответ за грубое слово. В следующий раз пусть они стреляют прежде тебя.

– Нет, господин, – ответил ему Осберн, – если бы я ждал своей очереди, ты мог бы получить стрелу в спину из-за ссоры с тем человеком.

И юноша рассказал ему всё, что видел. Тогда сэр Годрик произнёс:

– Если так, я ошибся, ты прав, благодарю тебя за твой выстрел. Мне следовало бы знать, что ты поступишь разумно.

Отряд объехал этот мрачный город стороной, и через два часа нашёл пристанище в небольшом лесу, выставив на всю ночь стражу. Впрочем, никто не нарушил их покой.

На следующий день, по совету пастушьего народа, они вновь поднялись на холмы, ибо не желали, чтобы население этой страны выступило против них. По правде говоря, сэр Годрик не ожидал подобного враждебного приёма так далеко от своих владений. Отряд шёл по холмам пять дней, почти никого не встречая и из-за неровной дороги продвигаясь вперёд очень медленно. Припасы заканчивались, да и воины были бы рады получить хорошее прибежище на ночь. А потому, когда глазам путников предстала прекрасная равнина со множеством домов и хороших дорог и когда они узнали, что это наикратчайший путь к Непокорному лесу, то повернули наудачу вниз. Ничего дурного не произошло, местные жители с радостью торговались со всадниками, не страшась их и не тая на них вражды. По равнине отряд продвигался два дня, и в конце второго вошёл в славный торговый город, не имеющий иной защиты, кроме бревенчатого частокола. Там путники пробыли целый день. Пришлось быть настороже. Город не содержал наёмную стражу, но по его улицам ходили крепкие мужи, вооружённые длинными кинжалами, и всё говорило о том, что им не нужно будет долго искать алебарды и луки, если потребуется. Впрочем, стычек не было.

Глава XLI Поединок с Рыцарем Рыбы

Оттуда отряд двигался через поля и селения два дня, а утром третьего воины увидели на холме прекрасный белый замок, а под ним на равнине небольшой вооружённый отряд под знаменем. Рыцарь выстроил своих воинов, и они продвигались вперёд уже осторожнее, ведь хотя противников на первый взгляд было не более двадцати человек, никто не знал, чего ещё можно ожидать, ведь они находились под самыми стенами незнакомого замка. Когда же отряды сблизились на половину полёта стрелы и Осберн разобрал, что на знамени противника изображены две серебряные рыбы на голубом фоне, из рядов защитников замка выехал герольд и, приблизившись к сэру Годрику, произнёс:

– Если бы я знал, кто капитан этих всадников, я приветствовал бы его от имени моего лорда, сэра Рейнольда Фишера из Замка Рыбы.

– Капитан пред тобой, – отозвался сэр Годрик. – Но какое до него дело сэру Рейнольду?

– А такое, – сказал герольд, – что всякий раз, как милорд увидит, что мимо его замка проезжают вооружённые люди числом более десяти человек, он задерживает их и устраивает поединок. Двое путников должны сражаться на острых боевых копьях против двоих из людей милорда до тех пор, пока одного из противников не сбросят с коня или не ранят. Таков обычай Замка Рыбы, и он соблюдается последнюю сотню лет. А потому объяви своё имя, сэр рыцарь.

– Это дурной обычай, – ответил сэр Годрик, – и он никак не входит в планы моего путешествия, ведь я не шучу во время сражения. Но раз уж твой лорд преградил мне путь, придётся защищать себя, как я защитился бы от любого другого лиходея или рыцаря с большой дороги. Так что иди скажи ему, что Рыцарь, Утомлённый Раздором, вскоре явится к нему со своим верным соратником и избавит от необходимости устраивать подобные турниры в дальнейшем.

Когда же герольд ушёл, сэр Годрик повернулся к Осберну:

– Что скажешь, Рыжий Воин? По плечам тебе такое дело?

– Как раз подойдёт, господин, – ответил Осберн, – пусть даже я и не так пылок, как ты.

Рыцарь дружелюбно посмотрел на юношу:

– Ты не обязан сражаться, Рыжий Воин. Острое копьё – это зверь, встреча с которым иной раз приносит неудачу, а противником, без сомнения, будут самые крепкие из воинов.

Осберн произнёс:

– Всё это мы узнаем сегодня же, господин. Прошу, не отсылай меня назад.

– Что ж, наденем наши шлемы и покончим со всем этим поскорее, – сказал сэр Годрик. – Мудрый никогда не должен ждать, оказывая тем услугу глупцу.

Они оба выехали вперёд и увидели, что противник уже приготовился к бою: Рыцарь Рыбы выступил против сэра Годрика, а против Осберна – рослый сильный воин. Рассказ об этом поединке будет кратким. Сэр Годрик и Рыцарь Рыбы оба преломили копья, но так, что хозяин замка не удержался в стременах и чуть было не выпал из седла. Осберн же был так внимателен, что сумел направить своё копьё в слабое место защиты, где наруч соединялся с наплечником. Оно прошло как сквозь масло, и рослый воин упал на землю, серьёзно раненный. Тогда Осберн, которому пришлось бросить своё копьё, снял с седельной луки короткий топор (ибо он не хотел доставать Широкий Косарь) и стал ждать, что будет дальше. Но Рыцарь Рыбы потребовал новых копий для себя и сэра Годрика, и они приготовились к следующей схватке. На этот раз копьё рыцаря расщепилось о доспех сэра Годрика, который, в свою очередь, начисто выбил Рыцаря Рыбы из седла, и если бы не крепкий щит да не двойная кольчуга*, то наконечник копья крепко засел бы в груди противника.

Тогда сэр Годрик поднял копьё наконечником вверх, открыл забрало своего шлема и огляделся. Увидев, что Осберн ещё сидит верхом, а рослый его противник лежит на руках своих товарищей, рыцарь вскричал:

– Вот удел глупцов! Мы задержались в дороге, а один или даже двое воинов, которые никогда не были нашими врагами, теперь убиты или тяжело ранены, и всё без причины. Эй, вы! дайте моему человеку его копьё. А ты, Рыжий Воин, следуй за мной, пока они не заставили нас причинить им ещё больший вред.

Но в этот самый момент Рыцарь Рыбы, придя в сознание, сел и, рассмеявшись, произнёс:

– Вот ведь какой сердитый рыцарь! Что ж, ты мог бы жаловаться, если бы ты сам проиграл, как мы сейчас. Идёмте же в мой дом и разопьём по чаше, чтобы смыть всё недовольство честным обычаем рыцарей Рыбы.

Сэр Годрик покачал головой, но гнев его уже смягчился, и он ответил так:

– Сэр рыцарь, ты любезен в своей причуде, и я благодарю тебя. Мы бы охотно приняли твоё приглашение, если бы ты не принудил нас сперва потратить своё время на то, чтобы посбивать вас с коней. Прошу простить меня за то, что мы ранили твоего воина, надеюсь, он исцелится.

– Думаешь? – переспросил рыцарь Рыбы. – А я скажу, что если он исцелится, то я пошлю его к тебе на службу, конечно, с его согласия. Я хорошо знаю тебя, ты господин Лонгшоу, и мой воин вполне подойдёт тебе, ибо он почти так же угрюм, как и ты, а в сражении непреклонен, насколько это вообще возможно.

Все засмеялись. Затем воины распрощались, расставшись по-доброму. Путники отправились дальше, и в тот день больше ничего не происходило. На ночь же остановились в гостеприимной деревушке.

Глава XLII Путники освобождают поселян от Чёрных Живодёров

Отряд ехал по прекрасной заселённой земле, и за три дня пути не произошло ничего, о чём стоило бы рассказать. На четвёртый день воины ехали по большой дороге вдоль невысокой, но довольно крутой возвышенности по левую руку, а затем свернули на эту самую возвышенность так, что равнина была у них по правую руку. И вот тогда-то, а случилось это как раз сразу после полудня, воины что-то заметили. Мили в полторы впереди, как раз на пути, что должен был проделать отряд, показалось крупное поселение, его вполне можно было бы назвать и небольшим городом, правда стены вокруг домов не было, зато сами дома выглядели гораздо выше и величественнее, чем обыкновенно бывает в таких местах. Но вот путники заметили, что там не всё в порядке: из окон, поднимаясь над крышами, вырывались дым и языки пламени, а ветер доносил крики и визги. Остроглазому Осберну показалось, что он различает на большой дороге людей, одни из них бежали, а другие скакали в сторону отряда. Тогда сэр Годрик вскричал:

– Пришпорьте коней, добрые мои воины! Нам нельзя медлить, ибо это Чёрные Живодёры, и если мы не поторопимся, они всё предадут огню и мечу!

Рыцарь сам пришпорил коня, и Осберн последовал за ним. Когда же они подъехали ближе, то ясно увидели, что люди эти отчаянно бежали по большой дороге от своих притеснителей. Некоторые из бегущих протягивали к воинам руки, словно умоляя о помощи, – это были молодые и старые, женщины и дети, а за ними, завывая и поражая бегущих, следовали воины в варварских доспехах, и хотя они и не во всём походили на тех, с которыми жители Дола перестреливались через воды Разлучающего потока, но всё же эти супостаты напомнили Осберну его давних противников. Юноша сразу понял, что произошло. Сердце его вспыхнуло гневом, ибо ему уже почти казалось, что повторяется похищение Эльфхильд. Осберн развязал завязки ножен и вытащил Широкий Косарь. В залитом солнцем воздухе ясно раздался гул, и юноша пришпорил коня так, что обогнал всех воинов своего отряда.

Живодёры, увидев приближавшихся всадников, прекратили погоню, кто-то из них задержался, чтобы выстрелить из коротких луков, но это никак не повредило отряду рыцаря, а потому все разбойники заторопились обратно, в деревню. Несколько человек, успев первыми, проскакали поселение насквозь и умчались дальше, в поля. Беглецы же расступились, призывая благословение Божие на славного рыцаря и его воинов, а когда поток всадников промчался, робко последовали за ними к своим разорённым жилищам. Сэр Годрик с воинами, оказавшись среди домов, обнаружили там многих Живодёров (позже было сожжено две сотни их трупов) и лежавшие повсюду изуродованные тела поселян, лишь некоторых с оружием в руках, но больше всё женщин и детей. Когда Годрик с воинами перебили первых врагов, которых начали преследовать ещё на дороге, рыцарь воскликнул:

– Эй, поселяне, займитесь тушением пожаров, а мы пока зарежем этих разбойников, что, утратив человеческий облик, стали больше похожи на волков или свиней!

И тогда местные жители, схватив вёдра, побежали вслед за всадниками. Посреди улицы протекал довольно широкий ручей, и хотя вода в нём сегодня окрасилась кровью, она годилась для тушения пожаров. В это время сэр Годрик с воинами сами занялись работой, оказавшейся не слишком-то опасной, ибо грабители разбежались повсюду по двое и по трое и по большей части пешими, мародёрствуя и поджигая дома, а потому всё сопротивление, которое они могли оказать, было не более того, что крыса оказывает терьеру. Кратко говоря, через полчаса в поселении не было ни одного живого Живодёра, кроме тех немногих, что успели вскочить на коней и ускакать, побросав оружие и доспехи. Тогда всадники стали помогать поселянам тушить огонь, но оказалось, что спасти удастся лишь пару домов, остальные оставили догорать.

Тогда сэр Годрик хотел было отправиться дальше, но бедолаги из деревни так жалостливо умоляли его остаться до следующего дня, что он не посмел им отказать. Поселяне, не скупясь, принесли ему и воинам всё, что осталось после разорения. Более того, наутро пятеро крепких парней из сельской молодёжи упросили рыцаря взять их с собой, чтобы служить ему, ибо они не знали, как жить дальше. Сэр Годрик ответил им согласием и снабдил конями из тех, что остались от Живодёров, а это были хорошие кони, и вооружил их, отдав те из доспехов разбойников, что были не слишком противны для приличных людей. Остальных коней и доспехи он оставил прочим поселянам, восстанавливавшим дома, чтобы в следующий раз они могли получше о себе позаботиться.

Так отряд покинул пепелище и в тот же день прибыл к двум другим поселениям, не таким крупным, как предыдущее, но тоже совершенно разоренным, так что в них не осталось ни собаки, ни кошки. Лишь в одном доме воины отыскали двух мальчишек двух и трёх лет от роду, которых из жалости взяли с собой.

На следующий день отряд прибыл к торговому городу, обнесённому стеной и хорошо укреплённому. Стены его были заперты из страха перед Живодёрами. Когда же сэр Годрик переговорил в воротах с капитаном стражи и рассказал ему о событиях последних дней своего путешествия и о поражении Живодёров, стражники, с радостью отворив городские ворота, гостеприимно впустили воинов. И кони, и всадники сильно нуждались в отдыхе, а потому в городе пробыли три дня.

Глава XLIII Отряд подъезжает к опушке Непокорного леса

Выехав оттуда, они через два дня прибыли в места с небольшими холмами, оврагами да чахлыми рощицами. Людей там было мало, а жилищ и того меньше, путникам попадались лишь охотники да коровьи пастухи, и все выглядели чуть ли не дикарями. Эти земли отряд проехал ещё за три дня. Впрочем, о них знали заранее и в последнем торговом городе специально запаслись провизией.

И вот посреди всей этой пустоши показалась узкая полоска зелёного луга и несколько пашен. Через луг бежала маленькая речка, а над ней, на крутой возвышенности с почти отвесными склонами, стоял замок с могучими крепкими стенами. Подъехав ближе, Осберн увидел свисавшее с самой высокой из его башен знамя. Рыцарь спросил юношу:

– Рыжий Воин, чьё это знамя?

– Не знаю, – ответил Осберн.

– Ты видишь изображённый на нём герб? – спросил сэр Годрик.

– Да, на зелёном поле Белый Олень в золотом ошейнике с цепью.

– Всё верно, – ответил сэр Годрик, – а теперь обернись назад.

Так Осберн и сделал и увидел, что один из воинов несёт знамя с точно таким же гербом, и юноше пришло на ум, что до того он не видел, чтобы сэр Годрик разворачивал своё знамя. Осберн рассмеялся, удивившись этому и слегка сконфузившись. Он спросил:

– Господин, это Лонгшоу?

Тут черёд смеяться настал рыцарю:

– Что? Разве тебе не кажется, что этот замок недостаточно величествен для того, кому приходится противостоять баронам, портам и королям? Нет, юноша, посмотри внимательнее, разве видишь ты где-нибудь длинную рощу, в честь которой назван замок? Этот замок называется Вуднеб, и здесь нас встретит мой капитан по имени Эдвард Бурый, и мы немного отдохнём, прежде чем войти в Непокорный лес. И отсюда до рощи Лонгшоу будет двенадцать дней пути, если всё пойдёт хорошо.

Осберн теперь уже и сам понял свою ошибку, ибо видел, что крепость посреди пустоши была бы слишком тесна для доблестного сэра Годрика с его воинством.

Но вот ворота отворились, и из замка навстречу своему лорду и его новым воинам вышли люди в праздничных одеждах и при оружии, а впереди всех Эдвард Бурый, низенький, полный, но очень крепкий на вид мужчина. Волосы его были коротко пострижены, а маленькими карими глазками и таким же маленьким носом он слегка походил на медведя. Тем не менее это был отважный человек, достойный доверия.

В замке их встретили хорошо, и воины чувствовали себя так, словно вернулись домой. Там они оставались семь дней, проводя время в охоте, простой и соколиной, и часто по вечерам слушая менестрелей и сказителей. И Осберн рассказывал, что знал о войне с Истчипингом, в которой он участвовал, да о жизни в Доле, как его времени, так и времени его предков. Его слушали с удовольствием, ибо он был хорошим скальдом.

Осберн часто разговаривал и с сэром Годриком, а особенно об одном деле: мысли юноши всё возвращались к побеждённым Живодёрам. Он сравнивал их с жестокими чужаками, с которыми перестреливался через Разлучающий поток, ведь именно они, он был уверен в этом, похитили Эльфхильд. Однажды Осберн спросил о них сэра Годрика, о них и о том, могло ли быть что-то общее между этими разбойниками. Он рассказал рыцарю о сражении у Разлучающего потока, о том, каковы были воины противника на вид: об их оружии, доспехах, кличе и языке.

Тогда сэр Годрик сказал вот что:

– Думаю, твой противник в сражении у потока того же рода, что и эти Чёрные Живодёры, хотя и из другого племени, люди прозвали их Красными Живодёрами, правда сами они, ни Красные, ни Чёрные, не называют себя так. Это, скорее, имя, рождённое страхом поселян пред их делами. Теперь вот что: хотя Красные Живодёры и страшнее кого бы то ни было, но не страшнее Чёрных, ведь они всё же как-то похожи на людей, а не только на волков, вставших на задние лапы, ибо Красные не уничтожают и не разрушают всё вокруг, но, если им это выгодно, оставляют. Например, они не убивают своих пленных без разбора, но забирают тех, кого надеются продать в неволю. Теперь чем больше я раздумываю о твоих словах, тем больше мне кажется, что враги твои как раз из этого народа, и не только потому, что ты подробно описал их, но и потому, что они бродят больше по другому берегу Разлучающего потока, хотя изредка мы встречали их и у границ Непокорного леса, близ реки. Ещё должен сказать тебе, что хотя я называю Чёрных и Красных Живодёров едиными народами или племенами, с ними смешалось множество беглых преступников, ибо всё худшее, злейшее и жесточайшее в людях тянется к ним. Я даже думаю, что такие прибившиеся к ним разбойники даже хуже самих Живодёров, ибо в них больше дурного умысла и чистой злобы. Я знаю наверняка, что таких Живодёры отправляют шпионить на себя или продавать награбленное, ибо внешне они не отличаются от прочих людей и знают разные наречия. Но скажи, Рыжий Воин, что тревожит тебя, почему ты так побледнел и забеспокоился? Нет ли у тебя на сердце того, чем ты хотел бы со мной поделиться?

– Есть, – ответил Осберн, и насколько мог кратко рассказал лорду всю историю своей любви к Эльфхильд и о том, как она исчезла прежде, чем рука смогла коснуться руки, а уста уст. Теперь юноша считал, что её похитили как раз те самые Красные Живодёры. Когда же он окончил свой рассказ, сэр Годрик произнёс:

– Бедный юноша, вот почему ты так жаждал служить у меня! Что ж, ты поступил мудро, ибо, во-первых, приобрёл верного друга, во-вторых, если ты никогда и не сможешь поправить свою беду и тебе не суждено вновь увидеть девушку, то подвиги утешат твою скорбь, пока она не перестанет быть частью тебя и не превратится лишь в рассказ о минувшем. В-третьих же, мой дом – это единственное место, где ты при случае сможешь узнать что-нибудь о ней, ибо нам приходится иметь дело с людьми, вроде Красных Живодёров, а иногда и с теми, кто покупает их товар. При следующей встрече с ними ты сможешь расспросить пленных как пожелаешь, и ради спасения своей жизни они помогут тебе в твоих поисках. Не вешай голову! Знай, ты делаешь всё, что в твоих силах.

Этим Осберну и пришлось удовольствоваться, но на сердце у него и в самом деле полегчало, когда он поделился своей бедой с таким хорошим другом, как сэр Годрик.

Глава XLIV Отряд приходит в Лонгшоу, и Осберн оправдывает своё новое имя

Прошло семь дней, и отряд продолжил свой путь в замок Лонгшоу. Дорога была хорошо известна: сперва два дня ехали по такой же овражистой местности, какая была прежде, чем они достигли Вуднеба. За всё это время им встретились лишь три домика, где жили охотники да птицеловы, рассказавшие Осберну, что сразу за Вуднебом начинается Непокорный лес. Затем отряд въехал в высокий строевой лес со множеством полянок, где почти не было подлеска, и Осберн решил, что места эти прекраснее всех, что он видел. Три дня отряд двигался по ним, а затем опять началась скудная земля, местами покрытая зарослями, а местами и безлесная. По ней они ехали два дня. Там водилось много диких оленей, и это отчасти вознаградило путников за трудный путь. Затем лес поредел, земля стала ровнее, а дорога лучше. В первый же день отряд, выйдя на одну из лужаек, наткнулся на каких-то людей, занятых ужином. Их было всего пятнадцать, и все при оружии, но сэр Годрик с воинами появились так неожиданно, что у них совсем не осталось времени, чтобы подняться и убежать, а потому они сидели в ожидании своей участи. У них было несколько крепких вьючных лошадей, и даже с оружием люди эти не походили на воинов, а, скорее, напоминали торговцев. Сэр Годрик любезно обратился к ним и спросил, откуда и куда они следуют, и какие везут вести. Торговцы отвечали, что едут из Града Разлучающего потока и взяли путь через лес вместо того, чтобы отправиться по воде, как было бы безопаснее, потому что идут они в торговые города, в которые пропустить их могут сэр Годрик и капитаны его замков. Торговцы рассказали, что в Граде и вокруг него всё спокойно и неприятелей поблизости нет. Закончив говорить, они попросили рыцаря и его воинов сесть рядом и попировать с ними под лесным пологом. Сэр Годрик охотно согласился, и вскоре все весело разговаривали друг с другом. По правде сказать, хотя торговцы и держали себя так, словно не узнали Годрика, и ни разу не обратились к нему по имени, на самом деле, они поняли, кто перед ними, и слегка побаивались. Им было на руку то, что рыцарь не назвал себя, ведь они принадлежали к тем гильдиям, что состояли далеко не в лучших отношениях с Лонгшоу, а потому, если бы прозвучали имена, это дало бы верный повод к началу ссоры.

Когда же ужин окончился и все распили по чаше, Годрик отозвал в сторону Осберна и троих самых опытных торговцев и спросил напрямик, знают ли они какую-нибудь красивую девушку, которую недавно привели от Красных Живодёров, и велел Осберну подробно описать Эльфхильд. Так юноша и сделал, сильно конфузясь во время рассказа. Выслушав его, торговцы переговорили друг с другом и даже спросили одного-двоих из своего отряда, но не смогли дать толкового ответа.

На том они и расстались, и сэр Годрик со своим отрядом поехал дальше через лес. За шесть следующих дней пути картина вокруг много раз менялась. Но вот одним ярким солнечным утром, проехав равнину, покрытую редким лесом, а за ней густые заросли, через которые пробирались целых пять часов, отряд, наконец, выехал из Непокорного леса. Пред ними открылась зелёная долина, пересечённая прозрачной рекой, огибавшей подножие длинной низкой гряды. Увидев сады и поднимавшиеся над ними многочисленные строения, башни и каменные стены, Осберн решил было, что они приехали к какому-то славному городу. Но тут по приказу сэра Годрика отряд, выстроившись, остановился. Развернули знамя Оленя, и сэр Годрик сказал юноше:

– Смотри, Рыжий Воин, вот мой замок Лонгшоу, а вот и роща, имя которой он носит, – мы только что вышли из неё. По нраву ли он тебе?

– Очень даже по нраву, – ответил Осберн. – Да это же целый город!

– Согласен, – сказал сэр Годрик. – И потому, если я смогу собрать хорошее войско из крепких ребят и обеспечить их провизией, его никогда не захватят враги.

Осберн снова посмотрел на строения и заметил, что посередине города, под защитой башен и стен, возвышался чудесный чертог, увенчанный башенками и шпилями. Наличники его окон украшала резьба, подобная резьбе по слоновой кости. Рядом с чертогом, ещё великолепнее его, красовалась церковь, а перед ним и за ним, чуть ниже, стояли огромные башни, крепкие, суровые, без единого украшения. Таких башен было множество, все на холме, да так близко одна к другой, что стрелки на разных башнях могли при надобности помогать друг другу. А ниже, на берегу реки, находился замковый двор, и был он так устроен, что вряд ли существовал когда-то более крепкий и хитроумно выстроенный замок. Сэр Годрик сказал:

– Видишь ли, юноша, те прекрасные здания были созданы во дни мира, когда мы жили на наших землях в любви со своими соседями. С тех пор прошла сотня лет. Началась вражда, и мы, собрав все силы, не зная покоя, возводили суровые, мрачные башни и стены. Может быть, скоро вновь настанет мир, и у нас будет время украсить боевые стены венками да цветочными гирляндами, или же мы забросим башни, чтобы они разрушались и рассыпались год за годом. Идём же, Рыжий Воин, присоединимся к воинству, что обитает под защитой стен славного города наравне с мирными ремесленниками и торговцами. Смотри, они вывесили Белого Оленя на верхней башне! Играйте же, трубачи, приветствие!

Горны запели, и отряд выступил в сторону замкового двора. Сказывают, что в замке Лонгшоу и в самом деле жило пять тысяч воинов, не считая женщин и прочего люда.

Тем вечером в большом зале Лонгшоу устроили знатный пир, и Осберну всё казалось прекрасным и изящным, чудеснее, чем где бы то ни было в мире. Его усадили на одно из достойных мест и оказывали всяческие почести. Господин же позаботился о том, чтобы о доблести Рыжего Воина услышали повсюду и повсюду восхвалили его.

Несколько месяцев после возвращения сэра Годрика воинам почти нечего было делать, поскольку с соседями было что-то вроде перемирия. Но рыцарь назначил Осберна капитаном над отрядом опытных воинов и посылал его с различными поручениями, правда безопасными. Все их юноша исполнял умело и быстро. Помимо этого, он с сотней людей проехал лес и спустился к одной из гаваней Разлучающего потока, где охранял торговцев и других путников, привозивших в замок самые разные товары. Там Осберн, впервые с тех самых пор, как покинул Дол, увидел поток и удивился его величию. Он подумал, как далеко они оба – он и Разлучающий поток – от Излучины Расколотого холма, и сердце его пронзила тоска, впрочем, предаваться унынию не было времени, и тоска эта походила на боль, которую испытывает раненый, на ту боль, что чувствуется постоянно и не проходит даже во время сна. Осберн часто спрашивал об Эльфхильд у торговцев и не только у них, и в ответ слышал множество рассказов о Красных Живодёрах и их злых деяниях, но ничего такого, что помогло бы ему найти свою любовь. Однажды, когда отряд возвращался в замок, сопровождая подводы с товарами (а товаров было много, и подводы растянулись по дороге), банда разбойников, прослышав о молодости и неопытности командира отряда, заложила им путь. Но этим грабителям было бы лучше совсем оставить свои замыслы, ибо Осберн хорошо знал о засаде и сумел неожиданно напасть на врагов, загнав их в ловушку и перебив всех до единого, тогда как разбойники почти не причинили его людям никакого вреда. Это было первое сражение, когда его воины бросились в атаку с именем юноши на устах, крича: «Рыжий Воин! Рыжий Воин!» Вскоре этот клич будет наводить ужас.

Глава XLV Рыжий Воин рассеивает воинство баронов

Шло время, наступила зима, а в Лонгшоу так ничего и не происходило.

Наша история получилась бы долгой, если подробно рассказывать обо всех военных действиях, что вёл хозяин замка Лонгшоу в те годы, когда у него служил Осберн. Сэр Годрик не только был бесстрашен на полях сражений и превосходно умел обращаться с оружием, но был также и опытнейшим в той земле и в то время полководцем, так что сотня под его началом равнялась бы пяти сотням, если бы кто решил их поставить друг против друга. Но об этой войне достаточно поведать лишь то, что связано с историей Осберна и его подруги с западного берега Разлучающего потока.

Но сперва следует сказать, что Осберн осень и зиму расспрашивал всех вокруг, кто только, как ему казалось, мог что-нибудь слышать об Эльфхильд. И всякий раз говорить о ней становилось всё тяжелее и тяжелее, и сердце юноши начинало щемить ещё до того, как он слышал ответ. Впрочем, однажды он получил кое-какую весточку. Осберну поведали, что несколько месяцев тому назад (как раз, когда он впервые увидел в Истчипинге сэра Годрика) рассказчик с двумя товарищами путешествовали по противоположному берегу Разлучающего потока выше по течению и встретили торговца невольниками, предложившего им свой товар, если, конечно, у них найдутся деньги, чтобы его купить. В числе прочего там была девушка, словно сошедшая с чудесной картины, и девушка эта была похожа на ту, что описывал Осберн. Торговец невольниками приобрёл её у Красных Живодёров в очень далёкой стране, хотя и недалеко от Разлучающего потока. Рассказчик признался, что девушку они тогда не купили: торговец запросил слишком высокую цену, да и надобности не было.

Историю эту рассказали после Святок, и рассказавший её торговец вскоре вновь собирался пройти сквозь лес и переправиться через поток, ведь погода стояла тёплая. Осберн спросил, может ли тот взять его с собой на случай, если в тех местах удастся что-нибудь разузнать. Торговец был совсем не прочь, чтобы в дороге его сопровождал такой доблестный воин, а потому Осберн спросил у лорда разрешения покинуть замок. Сэр Годрик не отказал ему в этом, ведь в округе всё было спокойно, но посоветовал взять с собой троих верных людей из числа своих друзей. И вот они отправились в путь и за несколько дней до Сретения Господня пересекли поток. На том берегу они расспрашивали о девушке во всех церквях и у всех встречных торговцев. Заходили и в замки, и в крупные поместья, где было много слуг, которых часто приобретали у торговцев невольниками. И расспрашивали, и высматривали. Так прошло двадцать дней, и всё это время маленький отряд двигался вверх по течению, стараясь держаться ближе к реке. К сожалению, хотя большого вреда от этого путешествия не было (правда, на пути встречались и довольно сложные переходы, но о них и упоминать не стоит), но и пользы оно никакой не принесло, и юноша так и не приблизился к разгадке того, что случилось с Эльфхильд, он знал только то, что раньше.

Осберн вернулся расстроенным и слегка угрюмым, но тут его встретили вести, надолго отодвинувшие все прочие мысли. Юноша пришёл в замок после Успения и узнал, что началась война, большая война. Бароны, владевшие землями к востоку и северу от Лонгшоу (правда, они могли получить некоторую помощь и от живущих на западе и на юге), жестоко ненавидели сэра Годрика за то, что он мешал им установить свою безраздельную власть. Кроме того, хотя они и не состояли на службе у короля Великого Града или его Порты, но всё же испытывали их влияние. И вот эти бароны встретились друг с другом и создали великую лигу, поклявшись низвергнуть сэра Годрика и навсегда сокрушить мощь замка Лонгшоу. Все в округе знали, что они были лишь марионетками короля, города и властной Порты, хотя никого из самих баронов в городе ни разу не видели.

Сэр Годрик послал за Осберном и долго с ним говорил, и исходом разговора стало то, что он отправил Рыжего Воина с заданием: отыскать войско тех баронов Лиги, что жили к северу, и, неожиданно напав на него всей мощью, разбить, чтобы оно не угрожало флангу сэра Годрика, когда он пойдёт против основных сил баронов (а сделать это он собирался немедля). Годрик считал, что эти замыслы можно воплотить в жизнь, ведь бароны полагали, будто он будет ждать их прихода в замке Лонгшоу, и надеялись на помощь от короля и Порты, когда возьмут замок в осаду.

Осберн выслушал и уяснил план. Воины для него были уже готовы – тысяча триста человек, и юноша не стал откладывать выступление, он провёл своих людей тайными лесными тропами так осторожно, что, хотя войска противника и собрались на одном поле, но они не успели даже построиться, когда их атаковал Рыжий Воин. Не тратя лишних слов, скажем, что его тысяча триста воинов оказались гораздо сильнее, чем шесть тысяч, служивших у баронов, и бароново войско было рассеяно по ветру, так что бароны уже не смогли собрать его вновь. Доспехи, провиант и телеги Осберн приказал уничтожить. Затем Рыжий Воин развернул своих людей, но отправился не в Лонгшоу, а туда, где, как он знал, должна была свершиться великая битва, и вечером того же дня прибыл в лагерь сэра Годрика. Когда воины Осберна внесли в лагерь захваченные знамёна и те трофеи, что не могли замедлить передвижения, а потому были взяты с собой, раздался радостный крик, и ни один воин сэра Годрика уже не сомневался в том, что на следующий день победа будет на их стороне. Все хвалили Осберна, а славный рыцарь обнял его пред войском и своими капитанами со словами:

– Вот тот, кто поведёт вас, если я буду убит.

И воины надеялись не напрасно. Битва и в самом деле была жестокой, бароны и их воины дрались мужественно и числом превышали войско сэра Годрика три к одному. Но бароны знали, что не получат ожидаемой помощи, ибо ещё до начала сражения увидели те знамёна, что Осберн принёс с собой трофеями: воины Годрика насмехались над противником, уговаривая перейти на службу под таким-то и таким-то знаменем. А потому прошло совсем мало времени, прежде чем многие из них задумались: «За что мы гибнем здесь, когда в нашем тылу есть надёжные замки и крепости? Лучше будет потихоньку покинуть битву и укрыться за стенами, собрав мало-помалу новое войско». Но тут бароны обнаружили, что не могут оставить поле боя иначе, как только бежать с него в беспорядке, полностью разбитыми, ибо противник уже во многих местах глубоко проник в их ряды, разделив их войско. Знамёна баронов были брошены, их капитаны оставлены на произвол судьбы, и вскоре с сэром Годриком сражалась лишь кучка людей, не знавших, куда обернуться и кого бить. Более полное поражение сложно себе представить, ибо от войска, ещё ранним утром такого большого и славного, что не часто увидишь в тех землях, не осталось ни следа.

Замысел короля и Порты был развеян по ветру, и им не оставалось ничего, кроме как просто ждать. Они довольствовались тем, что Младшие гильдии не воспользовались пока случаем восстать против их владычества. Впрочем, по правде сказать, в гильдиях хорошо знали о появившемся у них шансе, но об этом речь ещё впереди.

Великая битва совершилась в один день, первого мая, и прежде, чем прошла и половина месяца, Лига баронов послала в Лонгшоу герольда, умоляя о мире. Сэр Годрик сразу же отослал его обратно с ответом, что он охотно дарует баронам мир, но только когда они предадут все свои силы в его руки, не раньше. Герольд доставил этот ответ обратно, но с баронов ещё не сбили всю спесь, и они вновь послали сэру Годрику свой вызов, ибо думали, что хотя и недостаточно сильны, чтобы встретить войско Лонгшоу в открытом бою, но могли бы сохранить свои замки, продержавшись до того времени, пока король с Портой не соберут достаточно воинов, чтобы прийти к ним на помощь. Им не пришлось долго ждать, чтобы испытать крепость своих стен, ибо, получив ответ Лиги, сэр Годрик поднял войско и повёл его на замок сильнейшего из баронов, и, потеряв многих своих воинов, всё же ворвался внутрь на десятый день. Затем он двинулся на следующий по силе замок и взял и его, но уже с меньшими потерями. Тем временем Рыжий Воин направился на север, а ещё один капитан на юг, разбивая противника повсюду, где только слышали, что он собирает войска. Это был тяжкий труд, и немало сражений пришлось им провести в то время, но цель была достигнута: сэр Годрик беспрепятственно осаждал замки, не опасаясь внезапных нападений с тыла, так что ещё до наступления зимы он получил всё, чего желал, и большинство баронов находилось в плену в Лонгшоу. В одни из их замков сэр Годрик поместил свои гарнизоны, а другие срыл.

Святки в тот год справляли в Лонгшоу, и вся знать пировала за одним столом. Через день-другой после окончания празднеств по снегу (зима выдалась суровой) приехал герольд с просьбой мира от имени Лиги баронов, или, вернее, того, что от неё осталось. Сэр Годрик ответил, что мир зависит от их желания его заключить, а условия мира таковы: рыцарь сохраняет в своих руках всё завоёванное и лишь отпускает за подобающий выкуп пленников. Впрочем, при желании бароны могут оставаться в Лонгшоу хоть всю свою жизнь. Так как иных возможностей у Лиги не было, то мир был принят на этих условиях, и баронам оставалось только радоваться, что они избежали худшей участи.

И вот мир был заключён, и до самого Успения люди сэра Годрика жили спокойно. Осберн думал было отправиться в лес, чтобы поспрашивать об Эльфхильд в крепостях да простых домах, встречавшихся в чаще или стоявших на опушке, ближе к Разлучающему потоку. Но в глубине души юноше надоело задавать вопросы, на которые всякий раз он получал один и тот же ответ. Кроме того, у него появилось много работы, и он не мог препоручить её никому другому: он посещал захваченные замки, проводил смотр их гарнизонам, встречался с их капитанами и выполнял другую подобную работу, ведь теперь Осберн лучше всех понимал замыслы сэра Годрика.

Глава XLVI Осберн вступает в Град Разлучающего потока

Так и шло время до самого Успения. А после этого праздника появились вести: Младшие гильдии и простые горожане восстали против Порты и короля и, захватив Северные ворота, удерживают их теперь вместе с близлежащим кварталом. Это были надёжные вести, их ночью принесли в Лонгшоу трое ткачей, прискакавших во весь дух к сэру Годрику. Рыцарь хорошо знал этих людей и доверял им.

Лонгшоу было трудно застать врасплох, к тому же сэр Годрик в последнее время ждал этих вестей как никаких других. А потому и решение он принял быстро. Рыцарь передал в руки Осберна пятнадцать сотен своих лучших людей и приказал ему скакать ко Граду, к Северным воротам, чтобы разведать, что происходит вне городских стен, и на следующее же утро Рыжий Воин выехал со своим отрядом из Лонгшоу, прихватив с собой и двоих ткачей, тогда как третий остался с сэром Годриком.

У Рыжего Воина были сведущие проводники, они так хорошо знали все пути и дороги, а сам Рыжий Воин вёл своих опытных и надёжных воинов так осторожно, что на второй день пути, ближе к закату, отряд, никем не замеченный, стоял уже в пяти милях от Северных ворот, укрывшись в поросшей лесом местности.

Осберн сразу же выслал с десяток разведчиков, которые должны были пробраться в город и разузнать положение дел, а потом, если они останутся в живых, вернуться к капитану и рассказать ему всё. Разведчики сразу же пустились в путь, и им так повезло, что все они возвратились невредимыми, и рассказали следующее. Младшие гильдии, похоже, не собирались легко сдавать свои позиции, ибо знамёна их всё ещё высились над Северными воротами, равно как и над ближайшими к ним стенами и башнями. Но весь день и в городе, и за его пределами шла ожесточённая борьба. Кроме того, войско противника вышло из Восточных ворот и теперь расположилось вокруг Северных, не в лучшем порядке, ведь никто не ожидал, что опасность может прийти извне. Им казалось, у них достаточно сил, чтобы не дать восставшим выйти за пределы городских стен. И меньше всего они ожидали нападения со стороны.

Узнав об этом, Рыжий Воин созвал своих капитанов и вождей войска и попросил их совета, сказав только, чтобы не медлили с ним. Один говорил одно, другой другое. Кто-то предлагал передать новости сэру Годрику, кто-то – выстроиться, чтобы на следующий день было удобнее атаковать врага. А кто-то даже предложил ничего не делать, пока они не получат указаний из Лонгшоу.

Когда же все высказались, Рыжий Воин произнёс:

– Сэры, многие из ваших советов хороши, хотя и не все. Я уверен, например, что нас сюда послали не за тем, чтобы мы слонялись без дела. Теперь же выслушайте моё предложение: сейчас уже почти стемнело, а часа через два или больше наступит кромешная тьма, и те, кто расположился лагерем снаружи городских стен, лягут спать, не выставив охраны со стороны верхних земель. А потому я советую оставить коней здесь и снять с себя столько доспехов, чтобы легко было идти пешком, ведь, одолев врага, мы достанем новых коней и новые доспехи, если же проиграем, то они нам не понадобятся. Но я уверен, что если мы будем действовать быстро и умело, то эти воины скоро окажутся в наших руках.

Все решили, что этот совет наилучший, а потому прекратили споры и начали строить спешившихся воинов. Через час отряд уже был в пути. Шли осторожно и тихо и за два часа достигли стана врага, верша задуманное. Во время сражения, когда уже многие из неприятелей были повержены, воины Осберна задули в рога и закричали: «Рыжий Воин! Рыжий Воин! Лонгшоу – на подмогу Младшим гильдиям!» Войско Порты, находясь далеко от Восточных ворот, не ожидало быстрой подмоги, зато ополчение у Северных ворот услышало рога и крики и, догадавшись, что случилось, с факелами и светильниками вышло на врага, издав боевой клич. И такой жестокой была битва, что никто из войска Порты не спасся, кроме тех, кому удалось ускользнуть под прикрытием ночи. Тогда ворота отворились, и Рыжий Воин со своими людьми вошли в город. Легко можно догадаться, как радовались горожане и как они приветствовали воинов. Когда Осберн пересчитал своих людей, то выяснилось, что лишь трое из них пали в той битве, а как только начало светать, он отправил отряд за конями и доспехами. Так Осберн впервые оказался в Граде Разлучающего потока.

Глава XLVII Битва на площади

На следующее утро городское командование приняло Осберна в здании совета, и они решили, что следует вести борьбу осторожно и не выбрасывать лук следом за стрелой. Все согласились с наилучшим, что, по их мнению, следовало сейчас сделать: по возможности оградить городской квартал насыпью и стеной, чтобы за то время, пока сэр Годрик в пути, доставить своему врагу как можно больше хлопот. Рыжий Воин не стал спорить с этим решением, хорошо зная, что под защитой стен горожане сражаются доблестно и упорно. Тем не менее он сказал:

– И всё же, господа, чем чаще вы будете откладывать лопату с мотыгой ради отдыха, тем лучше будет для вас и для вашего дела. А посему мой совет таков: пусть несколько крепких воинов вместе с опытнейшими из моих людей выйдут за пределы нашего квартала и атакуют противника, очистив от него ближайшие улицы и перекрёстки, что и послужит внешним укреплением вашему замку до того времени, пока не придёт сэр Годрик с большим войском, ещё лучшей защитой для вас. И, по правде говоря, как раз сейчас, пока враг не опомнился от ночного поражения, самое подходящее время для такой работы.

Этот совет пришёлся по душе всем и каждому, и поэтому, должным образом подкрепившись и снарядившись, воины отправились на улицы города. Сначала они подвигались по тем улицам, что принадлежали их кварталу, и если вчера им казалось, что они недостаточно широки для сражений, то теперь, когда предстояло обороняться, это превратилось в преимущество. Рыжий Воин и его люди ехали осторожно, заботясь о том, чтобы их не отрезали с тыла. И вот, наконец, перед ними показался большой перекрёсток с широкой площадью. Воины растянулись длинной шеренгой, подготовив луки и другое метательное оружие, ведь горожане были умелыми лучниками.

Сначала кроме них на перекрёстке и площади больше никого не было, но вскоре с востока и с запада врассыпную начали появляться вражеские лучники, пуская стрелы в людей Осберна, которые, впрочем, отвечали им тем же. Лучники Порты, не отваживаясь выходить на площадь, сбивались в кучки по всем углам. Рыжий Воин подумал: «Пора положить конец этой глупости». Он приказал своим воинам прекратить стрельбу, и всадники поскакали на врага, разя направо и налево копьём и мечом. Лучники сразу же бросились бежать что было духу, но всадники оказались быстрее, и прежде, чем противник успел скрыться в узких переулках, они уже ворвались в его ряды и многих убили. Всё это заняло не больше десяти минут. Но вскоре после поражения вражеских лучников до воинов Осберна донёсся с юга громкий звук рогов, за ним последовал стук многих копыт, и вот уже большой отряд всадников в прекрасном вооружении появился на южной дороге. Люди Рыжего Воина рвались в бой, но тот запретил им нападать на врага, приказав дожидаться, пока все всадники не окажутся на площади, а вот лучники гильдий стреляли по врагу всё это время, хотя времени прошло не так уж и много. Неприятель находился настолько близко, что, несмотря на доспехи, нёс потери: падали как люди, так и кони. И всё же всадники не атаковали, пока не запрудили всю площадь: их оказалось намного больше, чем можно было полагать вначале, и они так тесно были прижаты друг к другу, что с трудом держали своё оружие. Тогда Рыжий Воин и его люди, прокричав свой клич: «Рыжий Воин из Лонгшоу!», бросились вперёд. Они рубили и кололи, и стоявшие во фланге неприятельские всадники, дрогнув, попытались развернуться, но не тут-то было. Они не могли покинуть место сражения, как не могли уже и атаковать. Стоявшие в задних рядах, а всадников у неприятеля было немало, стремились протиснуться вперёд, но у них ничего не получалось, ибо передние ряды, пытаясь отступить, мешали им. Теперь уже и городские ополченцы отложили луки и бросились в бой, вооружившись короткими мечами и топорами. Они рубили направо и налево, убивая и не щадя никого, и казалось уже, что единственным исходом битвы будет гибель всех врагов до последнего.

Нетрудно догадаться, что Осберн бился впереди прочих, и площадь вокруг него пустовала. Жёлтые волосы юноши выбились из-под шлема, изорванный длинный красный плащ развевался на ветру, в руке капитан держал обнажённый и окровавленный Широкий Косарь, но лицо его не было свирепым, скорее, суровым, ибо он надеялся на скорое окончание битвы. И вот он в очередной раз занёс меч – пред ним стоял высокий воин в позолоченном доспехе и ярко-жёлтом шёлковом сюрко. Доспех воина почти не пострадал в бою, а меч совсем не затупился. Вид его был грозен, но от убийств и давки, из которой не было спасения, ему в душу прокрался ужас. А потому, увидев занесённый над ним Широкий Косарь, он закричал:

– О, Рыжий Воин, Рыжий Воин! О ты, искатель, оставь мне жизнь, и я расскажу тебе то, за что ты отдал бы много жизней!

Осберн удержал свой меч, позволив ему повиснуть на шнурке, и протянул руку позолоченному воину. Но тут же руку его отбросили в сторону, ибо сражение опьянило тогда многих, и низенький темноволосый длиннорукий ополченец из ткаческой гильдии, вооружённый всего лишь тяжёлым коротким мечом, прыгнул на коня позолоченного воина и нанёс косой удар по лицу и шее врага, свалившись вместе с ним на землю, а потом бил его до тех пор, пока тот не стал не более чем мертвецом. Ополченец поднялся и, пробираясь между конями, продолжил свою работу. Осберн, увидев, что всё кончено, громко застонал, но никто не обратил на этот стон никакого внимания, ибо он слился со стонами раненых. Тогда юноша вновь поднял Широкий Косарь и пронзительно прокричал:

– Рыжий Воин! Рыжий Воин за Лонгшоу и гильдии! Вперёд! На врага!

И крик этот уже услышали все: как свои, так и враги. Противник перестал напирать: многие из вражеских всадников бежали, не нанеся ни единого удара, место освободилось, и передним рядам теперь было куда отступать, но покинуть поле боя тогда удалось немногим, ибо и преследователи почувствовали себя свободнее. Вскоре из врагов на площади остались только убитые и тяжело раненные. Тогда по всем улицам, расходившимся от перекрёстка, началась погоня. Преследователи, а особенно горожане, считавшие, что им следует за многое отплатить людям короля и Порты, не щадили врагов.

Осберн со своими воинами остался на перекрёстке. По его совету горожане выкопали там рвы и соорудили стены, чтобы укрепиться на том месте. И в течение трёх следующих дней люди короля не дерзали напасть на них там, но лишь временами пускали издалека стрелы, почти никому не причинявшие вреда.

На следующий день после этого сражения на помощь горожанам прибыл сэр Годрик со своим войском: под всеобщее ликование он въехал в Северные ворота. А ещё через день объединённые войска вышли из своих укреплений и атаковали противника. Три дня длилось сражение, но проходило оно без Рыжего Воина.

– Ибо, – сказал сэр Годрик, – ты уже одержал победу, и теперь нам осталось полдела, ведь это как сравнить мебель, срубленную лесорубом и мастером-столяром. А потому я приказываю тебе отдохнуть.

Осберн, рассмеявшись, вернулся в северную часть города, а сэр Годрик со своим войском начал неспешно зачищать кварталы на этой стороне реки. Работу свою они закончили за четыре дня: воины Порты и короля оказались не столь упорными и выносливыми в бою, какими их ожидали увидеть.

Осберн делал всё, что мог, чтобы сохранить порядок и воодушевить своих людей. Они превратили укрепления в настоящие твердыни и убедились в том, что место пред ними в любой момент готово для сражения.

Глава XLVIII Сэр Годрик избран бургграфом Града

Рано утром, на третий из этих четырёх дней, к Осберну прибыл гонец, рассказавший, что противник довольно беззаботно обороняет Восточные ворота, тогда как сэр Годрик в последних сражениях уже потерял многих своих воинов. Осберн сразу принялся за дело: он взял три сотни крепких мужей и вскоре после восхода переулками подобрался к тем самым воротам со стороны города. Без лишнего шума его отряд вышел из ворот через приоткрытую дверцу, напал на немногочисленную охрану и, загнав её обратно в город, в сумятице ворвался следом. Кратко говоря, вскоре Осберн, не потеряв почти никого из своих людей, полностью овладел воротами, разбив все силы врага, что были внутри стен, и ослабил вражеское войско почти на три сотни убитыми и пленными. Можно представить, какими славными показались эти вести сэру Годрику, который к тому времени многими трудами и с немалыми потерями полностью очистил восточную половину города.

Теперь, когда уже столько было сделано, оставалось ещё завоевать западный берег потока, сердце владений короля и Порты. Ведь там находились королевский дворец и городская ратуша, и оба эти сооружения вполне могли выдержать осаду, а кроме того в руках противника находились все гавани с кораблями, ибо там же были и пристани, причалы и склады, так что и море, и река были под его полным контролем. Поток пересекали два моста из скреплённых друг с другом барок: один близ гавани, а другой выше по течению. Ни сам король, ни кто-либо из его людей и не подумали сносить их, ибо оба моста охранялись большими крепостями с обоих берегов.

Сколько бы сэр Годрик и совет Младших гильдий ни обсуждал этот вопрос с Осберном и другими капитанами войска Лонгшоу, переправа на другой берег всё равно казалась почти невозможной. Они одержали много побед, но самая важная им ещё только предстояла. Все понимали, что произошло бы, если б в том году они не разбили Лигу баронов. И всё же, чем сэр Годрик и Младшие гильдии могли бы гордиться, так это своими прекрасными воинами, а их-то как раз было в достатке. Припасы от городских торговцев больше не поступали, но благодаря всадникам Лонгшоу все поселения вокруг снабжали восставших продовольствием, и от его отсутствия войско не страдало. Впрочем, следует признать и то, что у короля имелись на Разлучающем потоке быстроходные суда, набитые воинами. Они причаливали к восточному берегу даже на двадцать или тридцать миль выше по течению, и воины разоряли и опустошали местные поселения, не давая повода к большой любви к себе, ибо совершали такое множество жестоких деяний, что стали для простого люда ничуть не лучше самих Живодёров. Более того, можно и не говорить, что этих грабителей встречали всадники Лонгшоу или вооружённые поселяне, нанося им ощутимые потери. Те же, кого удавалось схватить живым, могли ожидать за свои подвиги только петлю на шею да древесный сук.

Два войска стояли друг напротив друга по берегам Разлучающего потока. Конечно, если бы ополченцы гильдий не были бы столь доблестны и упорны, они бы уже растеряли всё своё мужество, ведь война не была привычным для них делом. Почти каждый день происходили стычки. Иногда сэр Годрик собирал какие мог лодки и баркасы и посылал их в гавань, где они, захватив какой-нибудь хороший корабль, должны были перегнать его к своему берегу. Иногда у них ничего не получалось, а иногда они справлялись с этим, но люди короля ухитрялись поджечь судно и тем испортить всё дело. Сами королевские воины тоже отправляли корабли и баркасы через поток, стараясь высадиться и вступить в бой на восточном берегу. Но всякий раз им ничего не удавалось завоевать: корабли обычно сжигались, а воинов убивали или брали в плен. Так шла война, то и дело перебрасываясь с берега на берег, но никак не оканчиваясь.

И вот однажды в конце сентября королевские слуги вышли на середину верхнего моста с герольдом и высоко поднятым белым щитом и попросили свободного прохода для трёх из них: старого рыцаря и двух членов Порты. Вестников пропустили и проводили к Северным воротам, к заседавшему там совету Младших гильдий. Подданные короля и Порты изложили своё поручение, которое, если не тратить лишних слов, сводилось к тому, что они хотели бы заключить мир и остановить войну и разрушения. Старейшины Младших гильдий благосклонно приняли предложение парламентёров и спросили, на какое время они могут задержаться здесь, чтобы потом вернуться к королю с условиями мира. Вестники ответили, что их и не ждут в тот же день, и члены гильдий пообещали переправить их обратно через поток с условиями мира завтра, к полудню. Тогда вестников передали устроителям пира, которые приняли их по чести, а совет Младших гильдий начал совещаться с сэром Годриком и его капитанами.

Нет необходимости подробно рассказывать обо всех условиях мира, но кратко их можно передать так. Во-первых, многие из глав Младших гильдий должны занять места в Великом Совете Града так, чтобы их количества было достаточно для обеспечения там должного влияния. В соблюдении этого условия они, имея перевес в текущей войне, и не сомневались. Но было дело и посложнее: назначить бургграфа для управления городом, да так, чтобы он имел достаточно силы для его обороны по своей воле и по воле Великого Совета. Этого бургграфа должны избрать все гильдии, а не Великий Совет, ведь если дело будет решаться там, то бургграфом станет тот, кого изберут Младшие гильдии, у которых, хотя они и беднее крупных гильдий и не столь могущественны, в Совете мест будет больше. На такое предложение представители короля согласились с трудом, понимая, что это означало лишение короля его права. Впрочем, поговаривали, что к тому времени Порта уже стала сильнее короля и после её согласия король должен был уступить. И это была сущая правда, но явились и другие причины, подтолкнувшие короля и Порту к заключению мира, хотя о них пока никто не знал. Заморский король послал герольдов с вызовом королю Града, и его войска должны были прибыть со дня на день. Король и Порта знали, что не смогут противостоять ему, пока город раздирает междоусобица. А посему на следующий день, когда трое вестников переправились через поток с условиями мира, король и Порта размышляли недолго и уже через два часа вестники вернулись на восточный берег, передав от короля позволение любому числу людей, которых пошлют сэр Годрик и Младшие гильдии, свободно пройти в его земли. Тут же избрали самого сэра Годрика и двоих представителей гильдий, которые не мешкая переправились через реку и без замедления приступили к переговорам с королём и Портой. Там они быстро выяснили, что произошло и что их условия будут с лёгкостью приняты, ибо король и Порта спешили заключить мир, чтобы заполучить на свою сторону мечи Лонгшоу против заморских клинков. Ни одно из условий, предложенных Младшими гильдиями, не было отвергнуто, и лишь одно было добавлено: войско Лонгшоу должно участвовать в обороне города от заморского неприятеля. С этим сэр Годрик охотно согласился, ибо он не мог допустить, чтобы вся его помощь Младшим гильдиям оказалась бесплодной, как было бы, если б чужаки захватили Град, поставив в нём своего тирана.

На следующий же день мир был подписан и скреплён печатью на вышеизложенных условиях. Три дня спустя Порта и гильдии избрали бургграфа. Им стал сэр Годрик, в чём никто и не сомневался, но вот чего не могли ожидать, так это того, что он станет единственным претендентом: ни Старшие, ни Младшие гильдии не желали видеть на этой должности никого, кроме него.

Глава XLIX О короле Града и заморском короле

После заключения мира в Граде Разлучающего потока пировали и радовались, ворота распахнули настежь, и поселяне стекались в город, а рынки заполонила разноцветная толпа. Сосед весело беседовал с соседом, всюду играли свадьбы. Никто не думал о заморской опасности, кроме короля и одного-двух его советников, ибо все, доверяя сэру Годрику, не сомневались в том, что тот защитит город. Сам же сэр Годрик, будучи опытным в войне, начал повсюду готовиться к обороне: он осматривал как городские крепости, так и в особенности стоявшие в гавани корабли, проверяя, выдержит ли город осаду.

И всё же заморский король в том году так и не появился, ибо, готовясь взойти на корабль и вместе со своим войском тронуться в путь, он внезапно заболел, и поход был отложен до следующей весны, а у сэра Годрика появилось время упрочить городскую оборону. Хотя рыцарь и был, как всегда, нетороплив, но он успел так хорошо укрепить Град Разлучающего потока, как только это было возможно. В городе всё процветало: старые враги стали новыми друзьями, и все остались довольны, кроме, пожалуй, короля и его приспешников, жалевших, что продали себя так задёшево.

В это время Осберн чаще бывал в замке Лонгшоу и на границе Непокорного леса, задавая всем, кого встречал, один и тот же вопрос и всегда получая на него один и тот же ответ: никто ничего не знал. Юноша всё меньше и меньше верил в то, что когда-нибудь он получит вести об Эльфхильд. В конце концов он всё чаще унывал и мало разговаривал с людьми.

Пришла весна, а с ней и могущественный заморский завоеватель. Впрочем, рассказ о нём будет коротким, ведь он так ничего и не завоевал. Его сдержали везде, кроме разве немногих мест, где ему удалось-таки прорвать оборону с огромными потерями со своей стороны. Но людей у него было в избытке, и он пробыл в окрестностях города до наступления осени. Правда, прежде чем увести свои войска, он приобрёл в этой борьбе лишь одно: король города бежал к нему и стал его другом. Посовещавшись, они вместе придумали, что следует делать, чтобы на следующий год напасть на земли, некогда принадлежавшие королю города, как он сам говорил.

Тем временем, раз уж король повернулся спиной к собственным подданным, многие подумывали, что смогут отныне жить и вовсе без короля, особенно видя, как мало пользы принёс он в последнее время. Эти мысли разлетелись по городу, и, наконец, было созвано большое собрание, на котором об этом и сказали вслух, предложив, чтобы Градом управляли Порта и Великий Совет, им подчинялся бы бургграф, а в короле, на самом деле, и нужды-то не было. Поэтому вначале у беглецов, в чьём предательстве никто не сомневался, забрали имущество, постановив, что все, когда-то находившиеся на службе у короля, теперь должны служить Порте, а затем, почти без возражений, отменили и сам королевский титул, и большинство горожан вздохнули с облегчением. Град процветал, будто бы короля никогда и не было. Так и закончился тот год.

А на следующий два короля и в самом деле привели к Граду большое войско, только они не напали на сам город, а захватили полоску земли около двадцати миль к востоку от него. Особого труда им это не доставило, потому что сэр Годрик, посовещавшись с Великим Советом, позволил им это сделать, считая, что было бы неплохо покончить с противником раз и навсегда. И тогда же он созвал лучших своих людей, из которых Рыжего Воина, ужасавшего врагов, он ценил выше всех остальных.

И вот сэр Годрик, опытный в подобных делах, выбрал место и время для сражения, и все были готовы вступить в бой по его приказу. И такой полной была победа горожан, что враги не смогли больше и голову поднять. В отчаянном сражении Рыжий Воин убил прежнего короля города, после чего враг побежал. Другой король, оберегаемый своими лучшими рыцарями, плотно окружившими его, сумел, нещадно гоня своего коня, скрыться с поля боя. Он не остановился, пока не достиг кораблей, на которых и уплыл прочь, в свои земли, откуда больше никогда не возвращался, оставив в покое Град Разлучающего потока.

Глава L Рыжий Воин говорит с сэром Годриком один на один

Всё это происходило в апреле, и в конце того же месяца Осберн пришёл к сэру Годрику и попросил его о разговоре наедине. Сэр Годрик принял его просьбу благосклонно и спросил, чего он желает. Осберн сказал:

– Господин мой и близкий друг, ты стал теперь могущественным лордом, сильнее многих королей. В последнее время мы с тобой были настолько заняты, что редко нам выпадало поговорить так, как хотелось бы старым друзьям. И всё же я постоянно чувствовал и твою любовь ко мне, и свою к тебе, а потому мне больно сейчас произносить то, что я хочу сказать, а сказать я хочу вот что: нам, наконец, следует расстаться.

Сэр Годрик ответил:

– Если я могущественный правитель, то ты теперь стал воином, какого второго, а я почти уверен в этом, не сыскать во всём мире. Правда и то, что я ничуть не меньше любил тебя во все суровые, бедственные дни. А они были настолько тяжкими и горестными, что я частенько вспоминал того старика, скотного короля, его гостеприимство и предложение вернуться в широкую зелёную речную долину, которую мы проходили, когда ты впервые шёл к замку Лонгшоу, хотя я и понимаю, что на земле нет для меня подобного убежища. Послушай, ты великий воин, и я люблю тебя, а потому даю тебе право выбирать самому, по крайней мере, меньше всего я желаю мешать тебе на пути к исполнению твоих желаний. Возможно, мы ещё встретимся. Но скажи мне, что ты собираешься делать?

Осберн ответил:

– Охотно. Правда в том, что я уже пять лет как расспрашиваю самых разных людей, и мне казалось, что некоторые из них могли бы помочь мне, но все они молчали, и, похоже, мне придётся признать своё поражение. Но сперва, прежде чем окончательно сдаться, я хотел бы отправиться в Лонгшоу и там, обходя лес, пожить один месяц – использовать свой последний шанс. А затем уже, если так ничего и не изменится, я прямиком направлюсь в Дол близ Разлучающего потока, к моему народу, и останусь жить там, и умру там, довольный своей жизнью и смертью, насколько это будет возможно. Я хочу, чтобы ты, мой друг, знал, что пред моими глазами встают серые холмы, длинные дома, овцы и кони, расхаживающие пред ними, несколько человек, там живущих, и большой зал, чьи стены сложены из гладких чёрных брёвен, и эта картина смягчает моё сердце. Разве ты не заметил, каким унылым и угрюмым я стал в последнее время?

– Я видел твою печаль, – ответил сэр Годрик.

– Нет, – возразил Осберн. – Это хуже, чем печаль, но назовём её так. Впрочем, давай я расскажу тебе ещё об одном, что мучает меня, хотя ты, возможно, решишь, что это лишь нелепая прихоть. Но вот что: когда я вновь окажусь в своей Долине, то первым же утром, проснувшись, я поспешу к месту наших прежних встреч с Эльфхильд и посмотрю через воды Разлучающего потока на тот берег. Может, тогда Господь сотворит чудо, и я вновь увижу девушку, милую моему сердцу, там, где она стояла прежде, и тогда мы снова будем вдвоём, почти вместе, будто и нет больше никого, кроме нас, во всём мире.

Сэр Годрик сказал:

– Мало же у тебя надежды, ведь эта мечта вряд ли исполнится. Разве стоит ради неё покидать своих соратников, своих друзей и бросать всю свою славу, которая со временем станет лишь великолепнее?

Осберн рассмеялся.

– Ах да, – сказал он, – я уже знаю, что такое слава. Когда мы вместе выстраиваемся плотным строем пред врагом и наши воины звучно кричат: «Рыжий Воин! Рыжий Воин!», и тогда ряды противника приходят в смятение и дрожат, словно листва на ветру, а я несусь вперёд, зажав в руке Широкий Косарь, и даже стрелы, кажется, разлетаются в стороны от страха и строй расступается предо мной, мы бросаемся вперёд, враги бегут, и начинается погоня по зелёным лугам. Вот такая она, слава, и многие думают, что она прекрасна. Но затем наступает ночная тишина, мои товарищи словно мертвеют, голоса, восхвалявшие меня, замолкают, и я остаюсь один. Тогда, мой друг, мне кажется, что это я, а не мои и твои враги, повержен, и мои стремления тщетны. Нет, позволь мне вернуться к моему народу, в землю, которую я знаю, которая останется пред моим взором, когда всё прочее исчезнет из моей памяти. Там я буду ждать свою судьбу.

И он прибавил:

– Кроме того, у меня есть этот последний месяц в Лонгшоу. Кто знает, что может случиться за это время. Я обещаю зорко смотреть по сторонам и внимательно слушать.

– Хорошо, – сказал сэр Годрик. – Но остерегись, Рыжий Воин, будь внимателен! Ты знаешь, твои подвиги породили в сердцах лесных разбойников много ненависти. Знай, на тебя поставлены капканы, смотри не попадись в какой-нибудь из них! Нынче же скажу тебе прощай! Возможно, немало дней пройдёт, прежде чем я вновь увижу твоё лицо, и всё же, думаю, мы встретимся. И ещё скажу тебе, что получил от твоей службы много пользы, но немного радости. Быть может, в грядущие дни это исправится.

Они поцеловались и расстались. Осберн не стал больше ни с кем прощаться, сказав только, что он месяц или около того пробудет в Лонгшоу. И отправился в путь.

Глава LI Осберн попадает в ловушку

И он поселился в замке. Вскоре у него вошло в привычку ежедневно гулять по одной лесной тропе. Он проводил на ней целый день, иногда заходя дальше, а иногда останавливаясь неподалёку от замка и вышагивая взад и вперёд. Об этой его привычке вскоре стало известно всем, знали и то, что во время таких прогулок Осберн был безоружен, разве что только подпоясывался под плащом Широким Косарём.

На тринадцатый день жизни в Лонгшоу он гулял по своей тропе, зайдя в тот раз несколько дальше обычного. Он уже подумывал вернуться назад, когда из лесу вышел человек и поприветствовал его. Осберн ответил на приветствие. Встречный, темноволосый и безбородый, был одет в чёрное, за его спиной висел маленький круглый щит, на боку меч и кинжал, а голову украшал белый шлем*. Нос его был длинным, губы тонкими, а глаза широко расставленными. Словом, он выглядел так, будто служил у какого-нибудь торговца.

Осберн ожидал, что незнакомец пройдёт мимо, и немного посторонился, но мужчина и не думал продолжать путь. Он остановился и произнёс:

– О знаменитый воин, может ли недостойный муж сказать тебе несколько слов этим полднем?

– Почему бы нет? – улыбнулся Осберн, ибо никак не мог привыкнуть к обычаю великих отвечать простолюдинам кратко и грубо. Незнакомец продолжил:

– О великий воин, я рискнул обратиться к тебе, ведь сегодня ты вдали от своего войска, и в лице твоём нет признаков гнева, но нет и радости.

Осберн ответил:

– На сердце моём лежит печаль, и я уже многих заставил узнать о ней.

– Не поделишься ли и со мной своей печалью? – спросил незнакомец. – Может, я окажусь последним, кому тебе придётся рассказывать о ней.

Осберн, взволнованный, с сомнением посмотрел на незнакомца, но наконец сказал:

– Слушай. Пять лет назад у меня украли девушку, и с тех пор я повсюду ищу её, но ещё не слышал ничего, что могло бы помочь в моих поисках.

Человек ответил:

– Ты помнишь битву на перекрёстке у площади в великом Граде? Помнишь ли ты воина под твоей могучей рукой, что умолял тебя пощадить его жизнь, обещая взамен рассказать о судьбе этой девушки? Помнишь, как ты уже хотел отпустить его с миром, но прежде чем ты смог принять его под свою защиту, его убил один из ткачей?

– Да, – сказал Осберн. – Помню.

– Послушай, – продолжил простолюдин. – Не буду делать из этого тайны, но признаюсь тебе сразу: этот воин был братом моего господина, которому я служу, и у меня есть к тебе от него поручение. Он говорит, что знает тайну своего брата, и даже немного больше. Девушка твоя ещё жива, и он может рассказать тебе, как найти её, если ты желаешь. Он здесь, неподалёку.

Осберн дико посмотрел на собеседника, схватил его за руку и вскричал:

– Добрый друг, сей же час отведи меня к нему, и я вознагражу тебя.

– Нет, – ответил простолюдин, – кое-что требуется сделать прежде. Мой господин торговец, и живёт он продажей, а не дарением. И прежде чем он расскажет, что знает, он возьмёт с тебя две сотни ноблей. Я назову их вергельдом* за убийство его брата.

– Хорошо, – согласился Осберн, – но я не ношу в своём кошельке две сотни ноблей.

– Что ж, – сказал простолюдин, – если хочешь, я могу прийти сюда завтра или послезавтра.

– О нет-нет, – ответил Осберн. – Жди тут, я сбегаю в замок и принесу тебе золото.

– Славно, – согласился простолюдин, сел на обочину и, достав из заплечного мешка еду и флягу с вином, приступил к обеду.

Осберн же помчался с такой скоростью, на которую только способен пеший, и вскоре был в замке. Он вошёл в сокровищницу, достал золото, положил в сумку и поспешил назад. Простолюдин сидел на том же самом месте, где Осберн оставил его.

– А ты быстроног, – сказал он. – Возможно, тебе не следует часто бегать так живо. Ты запыхался. Не присядешь ли на минутку, чтобы прийти в себя?

– Нет, – кратко ответил Осберн. – Я пойду сейчас же.

– Хорошо, – ухмыляясь, согласился простолюдин. – В таком случае позволь мне нести твою сумку.

– Бери, – сказал Осберн и протянул сумку.

Простолюдин взял её со словами:

– Какие тяжёлые нобли, милорд. Если здесь и в самом деле всего две сотни.

– Там больше, – сказал Осберн. – Ибо там ещё и подарок для тебя. Ну веди же меня скорее.

Простолюдин повёл Осберна, и они шли около двух часов, всё лесными тропами, а потом услышали звук небольшого водопада. Тогда простолюдин сказал:

– Мой хозяин обещал меня ждать на дне этого ущелья.

С этими словами он начал спускаться. Спуск был довольно крутым, ведь стены ущелья заросли кустами и деревьями. Осберн последовал за ним. Когда же они добрались до дна, то оказалось, что это приятное место, ровное, поросшее зелёной травой. Чуть выше журчал водопад. Впрочем, никто их там не ждал.

– Где же твой хозяин, добрый друг? – удивился Осберн.

– Вряд ли он далеко, – ответил простолюдин. – Я позову его.

С этими словами он вложил два пальца в рот и пронзительно засвистел.

Осберн сильно устал, пока бегал в замок и обратно, а потом ещё два часа шёл через лес, и хотел пить, а потому он опустился на колени, чтобы глотнуть воды из чистого маленького пруда под водопадом. День подходил к концу, высокие деревья над головой почти закрывали небо, и в ущелье стоял полумрак. Кроме того, когда Осберн утолял жажду (а он не спешил), стоя лицом к водопаду и спиной к ущелью, звон и плеск воды заглушали все звуки, кроме разве что особенно громких. Так он пил, не подозревая ничего плохого, как вдруг почувствовал острую боль в левом боку, и прежде чем он смог сказать, что понял, что его ранили, его ударили снова и снова. Юноша покатился по поляне и стих, а рядом с ним стояли трое мужчин: простолюдин-вестник, ещё один такого же рода и третий, в белых доспехах.

– Конец Рыжему Воину! – изрёк вестник.

– Нет ещё, – сказал второй простолюдин. – Вытащи меч и отруби ему голову, милорд, чтобы уж наверняка.

Рыцарь наполовину вытащил меч из ножен, но остановился, произнеся дрожащим голосом:

– Нет-нет! Уйдём отсюда. Разве вы не видите? Там около него кто-то сидит!

– Это всего лишь куст в сумерках, – возразил другой. – Дай мне твой меч.

Но рыцарь вместо ответа кинулся вниз по ущелью, ибо рядом с раненым юношей и в самом деле сидел некто в алой котте и ярком стальном шлеме*. Двое простолюдинов побежали вслед за своим хозяином, и все они полезли по откосу вверх.

Примерно в миле отсюда на полянке в лесу стояло уединённое жилище отшельника. Когда уже совсем стемнело, в дверь постучались. Отшельник отворил её. Перед ним стоял высокий муж благородного вида в алой котте и блестящем стальном шлеме. На руках он держал другого мужа, мёртвого или серьёзно раненного. Высокий воин спросил:

– Знакомо ли тебе искусство врачевания?

– Да, – ответил отшельник. – Им я овладел в совершенстве.

– Тогда смотри – вот воин, он серьёзно ранен, но не мёртв. Я сделал для него всё, что мог, своим искусством я остановил течение крови, но я знаю, что ему необходимо долгое лечение, прежде чем он окончательно поправится. Я не могу войти под твою крышу, поэтому возьми его, положи на свою постель и смотри за ним, и сделай всё, что можешь. Если ты вылечишь его, то обретёшь счастье, а если нет, то познаешь горе.

– Достойный сэр, – произнёс отшельник, – мне не нужны ни обещания, ни угрозы, ибо с помощью Божией и всех его святых я излечу его, если это вообще возможно.

Отшельник, будучи крепким человеком, легко взял Осберна из рук Железноголового, положил его на постель, а затем раздел. Он осмотрел раны юноши по всем правилам искусства врачевания и вскоре, подняв голову от раненого, произнёс:

– Раз уж он до сих пор не умер, то я полагаю, раны его не смертельны. Думаю, я сумею его исцелить с помощью всех святых.

Железноголовый произнёс:

– Друг мой, твои уста произносят неведомые мне святые слова, но я благодарю тебя, и если ты и в самом деле излечишь моего товарища, я буду называть тебя святым. Теперь же я ухожу, но завтра, ещё прежде полудня, я вернусь сюда, чтобы справиться о нём.

– Иди с миром, да сохранят тебя Господь и все Его святые, – сказал отшельник.

– Да, да, – ответил Железноголовый. – Мы не спорим об этом, но я бы предпочёл сохранить себя сам.

С этими словами он ушёл в ночь.

Осберн долго ещё лежал между жизнью и смертью, но через некоторое время начал исцеляться, пришёл в сознание и вспомнил предательские удары в ущелье. Но о помощи Железноголового он ничего не знал, ибо тот наказал отшельнику не говорить о нём больному ни слова. Отшельник был добрым, честным человеком и умелым знахарем, и через некоторое время Осберн быстро пошёл на поправку. Он мог бы исцелиться и быстрее, но сердце его ныло от того, что так внезапно обретённая надежда оказалась ложной, и юноша решил, что надеяться ему больше не на что. Впрочем, Дол и Ведермель тянули его к себе с прежней силой.

Глава LII Встреча Осберна с Эльфхильд

Наконец, недель через шесть после ранения Осберн поднялся с постели и даже мог гулять неподалёку от жилища отшельника, подумывая о том, чтобы вернуться домой, в Лонгшоу, а оттуда с верным проводником и в Дол. Отшельник не запретил бы ему это, хотя сила ещё только возвращалась к юноше.

В привычное время он вышел из кельи, подпоясанный Широким Косарём на случай, если наткнётся на что-нибудь дурное. В этот раз он ушёл несколько дальше обыкновенного. Закат уже пылал. Теперь был конец мая, и ветви деревьев зеленели, небо было чистым, голубым, птицы пели, подобно ангельскому хору, и Осберн решил, что вокруг слишком хорошо, чтобы торопиться назад, в тёмную хижину. Так он прошёл немного дальше, а потом ещё дальше, пока пред ним не открылась поляна, на которой кто-то стоял, Осберн подошёл ближе и увидел, что это пожилая дама, если судить по годам, прямая и высокая, и одетая не в лохмотья, а в изящное чёрное платье и белый чепец. Тем не менее, как говорится, обжегшись на молоке, будешь дуть на воду, так было и с ним, и Осберн, отступив, хотел было дать ей пройти, но она не собиралась уходить, а поприветствовала его:

– Приветствую тебя, о благородный сэр, откуда ты?

Голос её был звонкий и приятный, и, взглянув ей в лицо, Осберн решил, что в нём нет зла, скорее, оно казалось добродушным, и юноша ответил:

– Приветствую тебя, о дама. Я с постели больного, куда уложили меня ложь и предательство.

– Что ж, – сказала она, – но в мире, кроме лжи и предательства, есть ещё кое-что, разве не так?

– Не знаю, – коротко ответил юноша.

– Я же встречалась с этим кое-что, и не раз, – сказала женщина. – Я видела в человеке правду, и доверие, и постоянство, и надежду, не жаждущую вознаграждения, и всё это жило в его сердце целых пять лет.

– Ха, – усмехнулся Осберн, – это был муж? Воин? Кажется, я знаю одного такого, вот только в отношении надежды ты не права.

– Нет, – возразила она, – это женщина.

– А какова она на вид? – поинтересовался юноша.

Дама ответила:

– Если ты пройдёшь со мной совсем немного, то увидишь моё жилище, а в нём и её.

Осберн спросил:

– Но чему или кому она верна? Кого ждёт, надеясь без надежды? Отца ли, брата ли, сына, сестру или кого ещё?

Старушка ответила:

– Это мужчина, с которым они обменялись клятвами верности, и я, как и она, считаю, что он стоит того, или стоил, когда она видела его в последний раз.

Осберн рассмеялся:

– Добрая женщина, если это и так, зачем же мне встречаться с ней? Со мной она клятвами не обменивалась, и если всё так, как ты говоришь, то для неё я буду подобно одному из дерев леса.

– А затем, – отвечала женщина, – что ты увидишь одно из прекраснейших творений Господних.

– Немного же я получу! – вновь рассмеялся Осберн. – Если я увижу, как она прекрасна, то попаду в ловушку, и тогда появится ещё одна небылица об этом лесе. Ты, наверное, считаешь, что я муж, но я всего лишь юноша, и лишь борьба со смертью, которую я только что вёл, когда лежал раненый, сделало моё лицо таким измождённым.

С этими словами он откинул капюшон, и старушка, подойдя ближе, пристально всмотрелась в его лицо, но ничего не сказала. Тогда Осберн произнёс:

– Госпожа, чтобы не тратить много слов, скажу лишь, что один раз я попался в ловушку, и, если на то хватит сил, не хочу попасться во второй. Я не знаю тебя, но знаю, что ты можешь оказаться приманкой, поставленной моими врагами, а может, злыми духами. К тому же ты так и не сказала, почему я непременно должен идти с тобой.

Она стояла всё так же близко к нему и теперь положила руку на его грудь и произнесла:

– Последний раз говорю тебе, и впредь ты волен поступать как хочешь. Если ты не пойдёшь со мной и теперь, то будешь горевать лишь об одном, но горе это продлится всю жизнь.

Осберн посмотрел на старушку и нахмурился. Потом он сказал:

– Что ж, можно быстро окончить жизнь, ведь я и в самом деле могу что-нибудь узнать или хотя бы получить намёк. Я пойду с тобой, госпожа. Только на этот раз, – пробормотал он, – не надо возвращать меня к жизни.

– Ты мудр, – сказала старушка. – Не будем же терять времени.

И они отправились в путь, шли вверх и вниз, по грубой и по гладкой дороге, в лесу совсем стемнело, и когда они вышли на полянку, то увидели, что над головами показались звёзды. Стояла тихая, нежная майская ночь. Наконец, впереди замерцал свет, который, когда они, петляя, приблизились к нему, оказался маленьким окошком, бросающим жёлтый отсвет на лужайку близ журчащего ручейка.

Путники подошли к небольшой хижине, крытой, как хорошо было видно, тростником с лесных болот. Осберн взялся было за дверь, но старушка отдёрнула его руку, сказав:

– Ещё нельзя. Подожди минутку там, где стоишь.

И она обошла дом против часовой стрелки. Сделала она это трижды, а Осберн стоял, держа в руке обнажённый широкий кинжал.

Но вот старушка подошла к нему и прошептала на ухо:

– Путь свободен, житель Дола, входи!

Она взяла его за руку и открыла дверь. Перед юношей оказалась маленькая комнатка, как было бы в любой другой хижине, только чистая, уютная и милая. Осберн вновь надел на лицо капюшон и огляделся. Как это часто бывает, когда кто-то входит в комнату, дитя Адамово оказывается последним, что замечает вошедший. Так и Осберн, войдя, отпрянул назад и, дрожа, остановился как вкопанный. Ибо в этой комнате с самой простой обстановкой находилась девушка, которая в тот миг как раз встала, приветствуя вошедших. Одетая в тёмно-синее платье, высокая и стройная, с тёмно-рыжими волосами, серыми глазами и очень милым округлым подбородком да небольшими ямочками на щеках, в которых скрывались мольба и великий соблазн, девушка стояла, робко поглядывая на незнакомца, почти не различая его лица. Старушка же, казалось, совсем не обращала внимания ни на неё, ни на Осберна. Она бодро и громко произнесла:

– Дитя, если я и пришла несколько позднее, чем ты ждала меня, зато привела тебе в подарок гостя. Взгляни на него: добрый рыцарь, недавно его предательски подвели к порогу смерти, но теперь он уже совершенно выздоровел и вновь может сражаться. Так давай-ка угостим его тем, что можно есть и пить, и всем прочим, что ему нужно.

И они приступили к делу, тогда как Осберн застыл на том самом месте, где остановился, войдя в хижину. Опустив глаза, он смотрел в пол, словно Разлучающий поток всё ещё струился между ним и девушкой, как когда-то в Доле. Сразу же, как только его глаза увидели эту девушку, Осберн узнал в ней Эльфхильд. Две женщины готовили ужин, но прошло немного времени, как в дверь грубо постучали, и сразу же защёлка поднялась, и внутрь вошли трое воинов: двое в защитных куртках и шлемах с маленькими щитами*, мечами и кинжалами, а третий – рыцарь в белых доспехах под белым сюрко. Их появление пробудило Осберна ото сна, и он сел на табурет, чуть дальше от того места, где застыл до того. Рыцарь крикнул:

– Эй, госпожа, я вижу у тебя уже есть один гость, ну так теперь будут ещё три. Мы уже поставили лошадей в твоём сарае, и теперь не имеем ничего против ужина. И прошу поторопиться. А что это за долговязый простолюдин тут сидит?

Осберн узнал вошедших сразу: это были те самые три предателя, что пытались убить его в ущелье, но он ничего не ответил рыцарю и не раскрыл лица.

– Роджер, – сказал рыцарь, – и ты, Саймон, вы можете добиться ответа от этой неотёсанной деревенщины?

Роджер поднял ногу и грубо пнул ею Осберна, а Саймон схватился за капюшон, намереваясь открыть лицо незнакомца, но капюшон держался довольно прочно, а юноша произнёс хриплым и глухим голосом:

– Я живой человек, и лучше было бы, если б вы и не пытались этого изменить.

Тут бы сразу и началась драка, но как раз в тот момент с оловянным кувшином вина и чашами вошла Эльфхильд. Гости, разглядывая её, остановились и ненадолго замолчали. Затем рыцарь снял свой шлем* и развязным голосом произнёс:

– На выпивку мы, конечно, надеялись, но не на то, что её принесёт нам такая красавица. Прекрасная дева, не одарите ли меня поцелуем, прежде чем наполнить мой бокал? Или я так никогда и не захочу пить.

Тут он поднялся и направился к девушке, которая, смутившись, задрожала и побледнела. Осберн тоже поднялся и быстро встал между Белым Рыцарем и Эльфхильд, спиной к ней и лицом к врагу.

– Что? Хам! – закричал Белый Рыцарь. – А не выкинуть ли тебя на улицу и не исполосовать ли твою спину моими стременами?

Осберн медленно произнёс:

– Ты задаёшь уже третий вопрос, а это слишком много за несколько минут. Смотри же!

И он скинул капюшон со своего лица, и тут же выхватил обнажённый Широкий Косарь. Все трое вскочили, крича дрожащими голосами: «Рыжий Воин! Рыжий Воин!», и, отталкивая друг друга, бросились прочь из хижины. Но Широкий Косарь был ещё быстрее. Один из слуг лишился головы, как только переступил порог хижины. Рыцарь оступился, переходя через ручей, упал и больше не поднимался. Гонец помчался было со всех ног в заросли, но луна стояла уже высоко, и лучшему бегуну Дола было достаточно нескольких шагов, чтобы Широкий Косарь лишил жизни и этого врага.

Две женщины стояли, молча глядя в отворённые двери. Затем девушка тихо, дрожащим голосом спросила:

– Матушка, что же это? Что происходит? Скажи мне, что я должна делать?

– Успокойся, дорогая моя, – ответила ей старушка, – всё хорошо. Осталось подождать одну лишь минуту после стольких лет.

В этот самый момент у двери раздались уверенные шаги, и Осберн тихо переступил порог. Капюшон больше не скрывал его лица, и юноша прямиком направился к Эльфхильд. Девушка взглянула на него, и её испуг прошёл, только нежность к любимому да радость от встречи с ним отражались теперь на прекрасном лице. Она воскликнула:

– О дорогой мой, где же теперь Разлучающий поток?

И они обнялись, словно и не было этих долгих лет.

Глава LIII В Ведермель приходят странники

Теперь рассказ наш пойдёт о Ведермеле. На следующий день после праздника летнего солнцестояния, пять лет спустя с того момента, как Осберн распрощался с домашними, одним прохладным вечером жители Ведермеля, процветавшего, как и раньше, вновь сидели у крыльца: все те, с кем когда-то прощался юноша. Сидел у крыльца и хозяин, скорее похожий на старейшину, чем на старика. Рядом сидела и его жена, такая же добродушная, как и всегда, и добродушнее, казалось, нельзя было быть, и Бригитта, которая ничуть не состарилась за прошедшие пять лет, ибо всё это время верила, что её дитя вернётся к ней. Сидел, конечно, и Стефан Едок. Выражение лица у него было задумчивым, словно он ждал чего-то такого, что сильно изменит его жизнь. Рядом сидели и другие мужчины и женщины, которых Осберн знал, прежде чем покинуть Дол ради военных подвигов (а кроме того, появились и дети, не знакомые Осберну пять лет назад). Время было позднее, и под безоблачным небом сгущались сумерки, когда собравшиеся вдруг заметили незнакомцев, идущих по тропинке между сарайчиками прямо к крыльцу дома. Путников было всего трое, и когда они подошли поближе, стало видно, что на них, даже в эту тёплую ночь, накинуты плащи с капюшонами. Один из них, рослый, казался крепким мужчиной, другой путник, изящный, с грациозной походкой, похоже, был женщиной, а третий, что почти не старался скрыть своё лицо, старушкой лет семидесяти.

Никто не двинулся с места, и только Стефан Едок поднялся, словно желая поприветствовать гостей. Рослый мужчина заговорил странным высоким голосом, который, казалось, исходил из его затылка. Он спросил:

– Могут ли трое путников остаться здесь на ночь? Мы увидели это поселение издалека, и дом показался нам богатым и, как мы подумали, гостеприимным.

Стефан ответил:

– Искренне приветствуем вас, гостите здесь свободно, вы получите еду и напитки и место для сна, как у лучших из нас. Слушайте же, люди Ведермеля, пройдёмте лучше в дом, ибо гости наши устали, да и, возможно, проголодались.

Все прошли в зал, и трёх путников усадили на лучшие места в самой середине зала, так что все могли их видеть. Там они и сидели: рослый мужчина посередине, ближе всего к возвышению в зале, молодая женщина близ него, а старушка дальше всех. Внесли ужин, обильный и вкусный, а когда все наелись, подали напитки. И тогда рослый мужчина поднялся и провозгласил тост за Ведермель, чтобы тот процветал вечно. Некоторым же показалось, что когда он поднял руку с кубком к губам, что-то блеснуло из-под его плаща. Тогда Стефан Едок провозгласил тост за здоровье путников, и все начали пить – один за одно, другой за другое – и развеселились.

Но вот вновь поднялся Стефан Едок и сказал:

– Мы накормим, напоим и уложим спать любого, пришедшего в Ведермель, не требуя платы, и чаще всего, как и сегодня, наши запасы позволяют нам это. Но мне кажется, что раз уж наши новые друзья, как видно, пришли из чужих краёв и земель, где много что случается, они согласятся превратить нас в своих должников, поведав нам какую-нибудь лэ или рассказ, ибо в середине лета, в сумерках, когда ночь и день держатся за руки все двадцать четыре часа, мы не торопимся пить прощальную чашу.

Тогда поднялся рослый мужчина с высоким голосом и произнёс:

– Я хотел бы, чтобы каждый из нас троих что-нибудь рассказал – долго ли это будет или коротко, – чтобы порадовать жителей Ведермеля. Ведь они приняли нас, путников, словно мы лорды да короли, и слова их запали в наши сердца. Прошу тебя, матушка, начинай сказание, я же положу ему конец.

Мужчина сел, а старушка молвила:

– Я сама хотела предложить это, ибо мне кажется, я могу поведать вам такое, чего вы ещё не слышали и что тронет сердце каждого из вас. И всё же будьте терпеливы, ведь сказание моё может оказаться слишком долгим для одного ночного пира, а ведь за эту ночь оно должно и начаться, и закончиться. Слушайте же!

Глава LIV Старушка начинает рассказывать

Жила как-то на свете одна женщина. Она была старой, но не калекой. И жила она в домике у такой великой реки, которую никто не мог пересечь ни по мосту, ни вброд, ни на пароме. Но жила она не одна, да и дом-то был не её, ибо с ней обитала девушка, сирота: и отец, и мать, и все остальные её родичи умерли прежде неё. А потому-то, думается, и пришла старушка жить к ней, ведь она любила эту девушку и хотела служить ей верой и правдой. И неудивительно, ибо девушка выросла не только красавицей, подобной жемчужине, но и доброй, и заботливой, так что всякий, видевший её, влюбился бы, если б только был на это способен.

Вы спросите, раз уж она была такой прекрасной, неужели ни один юноша не попался в сети её любви. Но должна сказать вам, что жили эти двое уединённо и к ним нечасто заходили гости. Всё же не умолчу о том, что не один из живущих неподалёку юношей полагал большой удачей зайти к ним в дом, посидеть и поговорить с девушкой, желая поцеловать и приласкать её, если б только хватило смелости. Но смелости у них не хватало, ибо никто из них не тронул её сердце. Хотя девушка была добра ко всем и с каждым говорила дружелюбно, не было ничего в её словах или в выражении её лица, что дало бы им знать, что она примет их ухаживание. По правде говоря, девушка эта была влюблена в прекрасного крепкого юношу, и много слов они сказали друг другу, но никогда ещё её рука не касалась его руки, а его губы её губ, ибо между ними текла река, такая, каких мало на земле, река, которую невозможно было пересечь ни по мосту, ни вброд, ни на пароме. Немногие, должно быть, поверили бы, что эти двое встретят-таки друг друга на одном берегу, но старушка, сведущая в тайных знаниях, предчувствовала: несмотря на водную преграду, влюблённые смогут соединиться.

Надо бы ещё сказать, что девушка обычно терпеливо переносила разлуку и не впадала в уныние. Но временами на неё наваливалась тяжкая печаль, и она уходила в лес или в поле и там плакала и причитала. Или же подсаживалась в комнате ближе к старушке и, рыдая, жаловалась ей на то, что возлюбленный не приходит к ней. Она жаловалась всем на земле и в небесах, умоляя и самого Господа, восседающего на херувимах, помочь ей, чтобы хотя бы раз, пусть даже это будет перед самой её смертью, возлюбленный мог обнять её и поцеловать.

Временами девушка рассказывала, как она представляла себе тот миг, когда они, наконец, встретятся. Они оба тогда уже состарятся, и сразу же поцелуются, и войдут рука об руку в Рай Блаженных, где вновь обретут молодость посреди неувядаемой весны в землях, где нет места старости. И тут она сядет и заплачет так, словно источник её слёз никогда не иссякнет.

В такие минуты старушка сильно печалилась, видя горе девушки, и старалась утешить её, намёками пытаясь дать ей ту надежду, которую сама она уже лелеяла у себя на сердце, надежду на то, что двое влюблённых встретятся, и не в старости, а пока они молоды и прекрасны, но большего старушка рассказать не могла, иначе её бы покинула чародейная сила. Так проходило время: терпение сменялось отчаянием, причитания радостью.

Наконец, когда девушке исполнилось восемнадцать лет, в тех местах случилась большая беда. Появились грабители из чужих земель, которых прозвали Красными Живодёрами. Они грабили и уносили всё, что не было чересчур тяжёлым, и опустошали и уничтожали всё, что не могли унести. Но жители той земли доблестно встретили их, а их друзья на другом берегу жестокой реки (о которой я уже говорила) помогали им как могли, обстреливая врага из луков. Великим, жестоким было сражение, и многие пали, и большинство из них – самые стойкие воины.

Девушка и старушка сидели тогда дома. Нелегко было им решить, что делать. Девушка хотела убежать в соседнее поселение, а было оно в четырёх милях от них, но старушка предложила остаться, чтобы их не схватили по дороге, а она полагала, что так оно непременно и случится, если они покинут дом. Так и поступили: остались дома, ожидая, как решится их участь.

И долго никто из чужаков не показывался рядом. Наконец, когда битва была в самом разгаре, к домику подъехали трое всадников, они вели на поводу двух свободных лошадей. По виду и по доспехам они были из числа Красных Живодёров. Старушка вышла им навстречу и спросила:

– Чего вы хотите, воины? Почему вы не в сражении, как прочие?

Один из них ответил:

– Потому что наше дело здесь, а не там. Мы слуги того доброго торговца, который ночевал у вас не так давно. Он хотел по всей чести купить у тебя девушку, но ты отплатила ему насмешкой за благосклонность, презрением, подлой шуткой. Потому-то он и напустил на твой народ этих грабителей, послав и нас вместе с ними – за вами. У нас два дела: увести девушку, не заплатив за неё, и убить тебя. Ха! Нравится?

Теперь старушка припомнила, как приходил этот купец и как он бесчестно и похотливо хотел завладеть любовью девушки, желая лечь с ней против её воли. Он бы исполнил своё желание, если б не искусство старушки, которая воспротивилась его злому умыслу, и, пристыдив, отправила его прочь.

И теперь старушка, взглянув на всадников и сделав пальцами некий знак, прошептала какие-то слова, а затем, уже громче, произнесла:

– Тогда поторопитесь сделать то, зачем явились, ибо я не особенно стараюсь сберечь свою жизнь.

Воины схватились было за оружие, но ничего не произошло: они остались в сёдлах и глядели на старушку так, словно их сбили с толку. И в тот момент из дома выбежала девушка и, обвив руками старушку, закричала:

– Нет, нет! Вы не должны её убивать! Она была мне матушкой, и никого у меня нет, кроме неё. Я заклинаю вас спасением ваших душ взять мою матушку с собой, ибо я не смогу без неё жить, а если вы лишите меня её, я стану жалкой и убогой, совершенно бесполезной этому вашему господину, которого вы так высоко цените.

Старушка поцеловала и обняла девушку, а затем повернулась к всадникам, рассмеявшись им в лицо. Они же были похожи на тех, кто только что очнулся ото сна. Один из них сказал:

– Что ж, пусть так и будет. Я не вижу причин, почему бы не убить тебя там, а не здесь. Если девица хочет, мы возьмём тебя с нами, и пусть уже девушка сама улаживает это с господином. Не знаю, сумеет она подольститься к нему или нет. Но давайте залезайте на коней, вы обе! Время не ждёт.

Женщины сели верхом, и кони пошли быстрым аллюром по дороге, ведущей из Дола к холмам и за них. Если женщинам и приходила в голову мысль повернуть коней и ускакать, то им достаточно было одного взгляда на воинов, чтобы понять: бегство невозможно, ибо кони их были могучими и сильными да хорошей породы, тогда как женщинам дали обычных кляч, таких, каких можно увидеть на любой дороге.

Через некоторое время путники прибыли к овражистой местности у подножия холмов. Здесь пришлось ехать медленнее. Старушка украдкой приблизилась к девушке и, увидев, что лицо её побледнело и осунулось от горя, спросила, что её тревожит. Девушка отвечала, и голос её, сперва слабый, становился всё звонче и громче:

– Это оттого, что я думаю о нём и о его печали. Я знаю, сейчас, когда битва закончилась, он стоит и смотрит через поток на поле боя, словно ищет меня среди тел врагов. Завтра же он спустится по берегу, пока тела ещё не убрали, и станет вновь смотреть, не иду ли я ему навстречу, как это так часто бывало вот уже несколько лет. И на следующий день после того он снова придёт, и много дней, пока сердце его не истощится от томления и горя, и тогда он уйдёт прочь из Дола, стремясь сбежать от своей печали, но не сможет её забыть. Ах, откуда же мне знать, куда он пойдёт? В каких местах он будет жить во время своих странствий? А я… а я – я же иду прочь от него.

Старушка очень опечалилась её горю и сказала:

– О дитя моё, прошу, не падай духом, чтобы не умереть от тоски, сделав вашу встречу невозможной. Кто знает, разве ты идёшь прочь от него? Совсем нет, мне кажется, ты идёшь к нему, а он к тебе, и вы никогда бы не встретились, если бы оставались каждый у себя дома.

Но девушка продолжала плакать. Тут подъехал один из всадников и, ударив старушку по спине черенком копья, приказал ей помалкивать, а не кудахтать, словно безумная курица.

Так они ехали дальше, пока не прибыли, наконец, к началу прямой дороги через холмы. Наступала ночь (а тогда стоял апрель), и поэтому воины выбрали покрытое травой место близ воды, где росло три густых куста шиповника, и остановились там на ночлег. Всадники потрудились украсить ночное убежище девушки, натянув над кустами и воткнутыми в землю копьями ткань. О старушке же, как и ожидалось, никто не позаботился. Она тихо легла поближе к своей дорогой воспитаннице, чтобы услышать, если та позовёт, и бормотала, откинув назад голову: «В любом случае это скоро закончится, дайте только перебраться через горы». Все заснули. Даже девушка, несмотря на своё горе, заснула – так сильно она устала. А утром вновь тронулись в путь, правда, сперва немного перекусив. Лучшую еду всадники отдали девушке, а старушке не досталось ничего, впрочем, они не возражали, когда её воспитанница делилась с ней своим изобилием.

О том дне рассказывать нечего: ближе к закату путники сошли с гор на прекрасную зелёную равнину, где паслось множество коров и овец. Хотя на их пути часто встречались пастушьи хижины, они не зашли ни в одну из них, а приютились в небольшой рощице на берегу ручья, где поужинали тем, что у них было. Разве только двое всадников ускакали на равнину и пригнали с собой молочную корову, которую подоили для девушки.

На следующий день путники ехали через равнину, частенько встречая пастухов, но не заговаривая с ними, а лишь обмениваясь приветствиями, и пастухи, казалось, были даже рады, что воины так немногословны. Ещё прежде наступления вечера путники миновали равнину, оказавшись в землях, покрытых небольшими холмами, ручьями, зелёными лугами, занимавшими большую часть той страны, да маленькими пашнями, разбросанными то тут, то там, у пашней стояло довольно много домов, но всё это были лишь крестьянские хижины. Весь день допоздна, пока не наступила тёмная ночь, освещаемая лишь луной, они, не останавливаясь, ехали вперёд. Наконец, один всадник сказал другому:

– Давай, только не этой ночью. Отдохнём и поедем с утра, набравшись сил.

И они вновь спали под открытым небом, а на следующий день рано утром встали и поскакали вперёд.

Глава LV Синий рыцарь покупает у торговца девушку

Путники скакали меньше трёх часов и, проехав лощину между холмами, ставшими несколько выше и отвеснее, оказались в прелестной маленькой долине, покрытой густой травой. Через долину бежал прозрачный ручей. А посреди был разбит красивый белый шатёр, но без герба. Тогда один из всадников сказал старушке:

– Смотри, госпожа. Нравится тебе временное жилище нашего хозяина? Мне кажется, через час ты уже будешь в пути на тот свет.

Другой воин засмеялся, а старушка промолчала.

Путники сошли вниз, в долину, и, подойдя ближе к шатру, увидели, что перед дверным пологом стоит высокий чернобородый мужчина. Старушка с девушкой сразу же признали в нём того торговца, что так дурно обошёлся с ними, когда гостил в их доме. Девушка при виде его затряслась и побледнела. Старушка же тихо, чтобы никто не услышал, сказала ей:

– Не бойся, мы здесь не задержимся.

Торговец вышел им навстречу, но, увидев старушку, гневно закричал на своих воинов:

– Зачем вы всю дорогу тащили за собой эту проклятую ведьму? Теперь её придётся зарубить здесь, и тело её будет смердеть у самого моего дома.

Воины, не слезая с коней, молчали, лишь тупо глядя на него. Старушка же пристально посмотрела ему в глаза и снова начала что-то бормотать и водить руками. Торговец немного помолчал, а затем тихо, словно поборов свою гордость, произнёс:

– Что ж, в конце концов девице нужна какая-нибудь женщина, что ухаживала бы за ней, а пока сойдёт и эта. Эй вы! Идите сюда и помогите женщинам слезть с коней, отведите их во внутренний шатёр, дайте им еды и устройте отдыхать.

Вперёд вышли двое слуг с кроткими мечами на боках и повели старушку с девушкой через большую часть шатра в малую. Они принесли воду, чтобы омыть им руки, а потом еду и напитки, почтительно ожидая их приказаний. Старушка засмеялась:

– Посмотри, дорогая моя, я здесь почётный гость, а не смердящее тело. Смотри же, старушка ещё на что-то годна, и она всегда будет служить тебе и помогать, дорогая моя.

Девушка поцеловала старушку и приласкала её, проливая слёзы, и вскоре, уставшая с дороги и утомлённая печалью, она уложила старушку спать и уснула сама. Но старушка внимательно следила за тем, что творилось вокруг, заглядывая между тканями полога так, чтобы видеть всё происходящее в большой части шатра и кое-что из происходящего снаружи.

Следует сказать, что если торговец и в самом деле безумно возжелал девушку, когда встретил впервые в её собственном доме, теперь, когда он увидел, как она спешивается со своей кобылы у входа в шатёр, его пыл несколько поубавился. Девушка устала после путешествия, и ещё больше, чем усталость, на неё давила печаль, так что теперь она осунулась и побледнела. Торговец решил, что от всей её красоты остались только глаза. И всё же он подумал: «Пусть отдохнёт чуток, побудет одна, если хочет, хорошо и вкусно поест и попьёт, и пусть её не донимают разные тревоги. Я же пока удержу пыл моей страсти, и тогда через день-другой вся красота опять вернётся к ней». И он приказал своим пажам обращаться с ней как можно лучше и позволять девушке быть рядом с её подругой-старушкой.

Но случилось так, что после полудня неподалёку показались незнакомые всадники. Торговец и его слуги, увидев их, вооружились. Вскоре к шатру подъехали рыцарь в блестящих доспехах и двое воинов, и все в дорогих одеждах. Сам рыцарь, похоже, был отчаянным храбрецом, а на его доспехе чередовались волнистые белые и голубые полосы – его герб.

Натянув поводья перед входом в шатёр, рыцарь увидел, что близ него стоят вооружённые люди, но он, казалось, и не подумал биться с ними, а лишь поприветствовал:

– Моё вам почтение. Кто из вас хозяин шатра?

Торговец вышел вперёд и, вложив меч в ножны, произнёс:

– Я хозяин, сэр рыцарь. Чтобы избежать долгих разговоров, скажу сразу, что я не воин и не привык биться, я торговец, который ради выгоды бродит из города в город и из дома в дом. В моих тюках есть множество прелестных вещиц. Могу ли узнать, не хочет ли ваша милость приобрести у меня что-нибудь?

Рыцарь, к этому времени уже спешившийся, засмеялся и сказал:

– Что ж, сперва нам втроём лучше бы перекусить и выпить, да и кони наши отдохнут, ибо мы много проскакали этим утром. А затем, раз уж ты предложил, я был бы не прочь улучшить пищеварение, забавляясь милыми твоему сердцу товарами из далёких земель, даже если мне придётся заплатить тебе за просмотр.

Никто не смог при этих словах сдержать смех, кроме разве что торговца, который любезно пригласил рыцаря в свой шатёр, приказав слугам накрыть на стол, чтобы славно пообедать. Войдя внутрь, рыцарь снял свой шлем. Приятное лицо юноши с прекрасными серыми проницательными глазами обрамляли тёмные, коротко подстриженные, вьющиеся волосы. В его облике никто не заметил бы чего-то, что указывало бы на дурной характер или жестокий нрав, разве только рыцарь был суров, как и подобает воину. Разговор во время обеда вертелся вокруг владельца Лонгшоу, сэра Годрика: говорили о его восстании и о том, какие у него шансы одолеть своих противников, которые, по словам торговца, были многочисленны и сильны, причём даже сильнее, чем мог предполагать сам сэр Годрик. Торговец говорил:

– И я буду рад, если его сокрушат. Что же должен сделать рыцарь, чтобы восстановить против себя достойных и благородных мужей? Он блюдёт интересы кучки поселян да ремесленников и пользуется поддержкой разного рода сброда!

И он взглянул на своего гостя, будто ожидая, что ему понравятся такие слова, но рыцарь, покачав головой, сказал:

– В таком случае я не обрадуюсь, ибо сэр Годрик бесстрашен и опытен в бою и всегда оказывает помощь тем, кто в ней нуждается. И я позволю себе усомниться в том, что его сокрушат собранные сейчас против него силы. На самом деле, если он сможет найти ещё двух или трёх подобных себе воинов, да, впрочем, достаточно было бы и одного, он выстоит. Только где ему взять такого, хотя бы и одного?

Торговец ответил:

– Если ты считаешь, что этот человек заслуживает такой любви и почести, то почему бы тебе самому не перейти к нему, став тем одним, о котором ты говоришь?

Рыцарь рассмеялся.

– Торговец, – сказал он, – таких головорубов, как я, он найдёт достаточно и среди своих воинов, и, должен сказать тебе, они не похожи на всякий сброд, а, скорее, на храбрых и порядочных людей. Тот, кто ему нужен, должен обладать опытом ведения войны, да и мирных переговоров тоже, чтобы знал, когда следует усиливать нажим на врага, а когда перебрасывать ему золотой мост. Я же всего этого совершенно не знаю, да и вообще не учён ничему, разве только что драться, не поддаваясь врагу, да не поворачиваться спиной к противнику. И скажу больше: я желаю сэру Годрику удачи, да только как желают тому, кто сражается не на твоей стороне. Ведь я, должен признаться, служу Лиге баронов, что выступают против него. И всё же я знаю, что если он когда-нибудь в конце концов падёт, то не раньше, чем поставит нас самих раз или два в более чем затруднительное положение.

Затем их разговор перешёл на другие темы, но эти слова старушка слышала и сохранила в своём сердце, решив, что следовало бы позже подробнее разузнать о сэре Годрике и, возможно, соединять одну ниточку новостей с другой, пока не получится что-нибудь полезное.

Когда ужин окончился, торговец открыл перед рыцарем (которого мы будем называть Синим рыцарем) некоторые из своих тюков, и рыцарь тут купил брошь, там кольцо и золотую цепочку, да отрез сарацинового шёлка, да много, много ещё чего. За всё это он сразу же расплатился звонкой монетой, ибо имел с собой большой кошель денег. Рыцарь сказал:

– Видишь ли, я богат на разменное серебро, ибо мне только что заплатили выкуп за трёх рыцарей, которых я взял в плен в суровом бою пошлой осенью.

И вот тут-то, когда он сидел, пересчитывая свои фартинги, кое-что произошло. Дело в том, что старушка, внимательно вслушивавшаяся в слова рыцаря, начала понимать, что он за человек, и решила, что именно через него может прийти освобождение от подлого негодяя-торговца, похитившего девушку. И вот, пока те двое ещё сидели за столом, она подняла с постели свою воспитанницу, постаралась одеть её подобающим образом, причесала и убрала её волосы, и как раз тогда, когда Синий рыцарь торговался, подвела девушку к проходу между двумя шатрами и, повелев ей стоять там, раздёрнула в стороны занавес, как делают, чтобы показать скрытую за ним картину. Рыцарь поднял глаза и, увидев девушку, не смог произнести ни слова от изумления, так и застыл, молча её разглядывая. Торговец нахмурился, но не решился ничего сказать. Рыцарь же наклонился к торговцу и тихо, не отрывая глаз от девушки, спросил:

– Торговец, скажи мне, что это за чудесная женщина? Королева ли какой далёкой страны или колдовской образ?

Торговец, не ожидавший такого поворота событий, не успел заготовить никакой лжи и потому сказал:

– Это невольница, взятая в плен. Она у меня не более трёх часов.

Рыцарь всё так же тихо воскликнул:

– Твоя невольница! То есть ты можешь делать с ней всё, что захочешь. Скажи, а ты не хочешь продать её? Мне, например?

Торговец немного помедлил с ответом, опасаясь рыцаря и в то же время не решаясь распрощаться со своей страстью даже под угрозой смерти. Он боялся, что, если не продаст девушки, дерзкий рыцарь заберёт её силой, а в таком случае торговец потеряет и девушку, и деньги. Опять-таки ему пришло на ум, что если он продаст её, то при случае снова сможет похитить. Наконец, он угрюмо произнёс:

– Я брал её не для того, чтобы продавать, а чтобы оставить у себя, сделав частью моего хозяйства.

– Ясно, – сказал рыцарь, – но отведёшь ли ты её в церковь и обвенчаешься ли с ней пред священником, надев на палец кольцо и поклявшись на Библии?

Торговец ничего не ответил, и рыцарь на какое-то время замолчал, но затем нежно обратился к девушке:

– Милая девушка, не подойдёшь ли ты ко мне ближе, чтобы я мог поговорить с тобой?

Тогда девушка покинула своё место у входа в большую половину шатра и встала пред рыцарем. И в глазах её не было страха.

Синий рыцарь спросил:

– Скажи, прекрасная дева, правду ли говорит этот человек, что ты его невольница, пленённая во время войны?

Она отвечала:

– Три дня назад я была похищена из моего собственного дома слугами этого человека, пока мужчины моего народа сражались с разбойниками, пришедшими в нашу землю. Разве мы могли защититься – две слабые женщины против трёх вооружённых мужчин?

– А до того дня была ли ты невольницей или свободной? – спросил рыцарь.

Девушка вспыхнула:

– Никогда не было в нашем роду невольников, ни в одном поколении.

Рыцарь сказал:

– А теперь, когда ты уже в шатре этого человека, останешься ли ты у него по своей свободной воле, если он поклянётся принять тебя в свою семью и поступать с тобой по совести?

Девушка вновь покраснела:

– Но он не будет поступать со мной по совести, милорд, – отвечала она, – и я никогда не останусь у него по своей воле.

– Откуда ты знаешь, что он бесчестный человек? – спросил рыцарь.

– Достойный сэр, – отвечала девушка, – ты видел его лицо? Посмотри, какими глазами он разглядывает меня!

Синий рыцарь немного помолчал, а потом, слегка запинаясь, произнёс:

– А со мной… Пойдёшь ли ты со мной по своей доброй воле, если я поклянусь чтить твою свободу?

– Пойду, – отвечала она, – даже и без клятв, если ты повторишь своё предложение после того, что я тебе сейчас скажу. Послушай, есть один хороший юноша, которого я люблю, а он любит меня. Теперь я потеряла его и не знаю, как найти, но буду искать повсюду, пока, наконец, мы не встретимся. Если же этого не произойдёт, то ни один мужчина на всём белом свете не обнимет меня. Что ты скажешь теперь?

Рыцарь поднялся и стал расхаживать взад и вперёд, то и дело бросая взгляды на торговца. Наконец, он подошёл к девушке и тихо произнёс:

– Я вновь предлагаю тебе то же самое и могу поклясться в этом на мече моего отца, вот на этом мече.

В её глазах, которые теперь находились так близко от его глаз, заблестели слёзы. Она произнесла:

– Я попрошу тебя ещё кое о чём: возьми с собой мою приёмную мать, она тоже здесь. Я желаю, чтобы она всегда была со мной.

– Согласен и на это, – ответил рыцарь и, усадив её на стул, добавил: – Не бойся ничего, я скоро всё улажу.

Затем он повернулся к торговцу, хмуро смотревшему на девушку, и спросил:

– Послушай, торговец, не продашь ли ты мне и твою невольницу, как продал те милые вещицы?

Тот сначала ничего не ответил, и рыцарь добавил:

– Нет, не надо так смотреть на меня. Добром или ссорой, но дело можно уладить. Послушай, ведь твою невольницу, взятую в бою, и я могу взять с бою. Оружия здесь хватает, вас пятеро, а нас трое. Ты вооружишься, а я сниму с себя всё, оставив лишь котту да меч, и мы выйдем на поляну и сразимся за девушку.

Торговец сказал:

– Вижу, ты хочешь взять её силой, так лучше купи её у меня. Хотя обычно я не торгую по принуждению, да ещё и с тем, кто только что ел и пил со мной!

– Я был бы рад, если б меня стошнило твоим обедом, – сердито произнёс рыцарь, – ибо я не знал, что ты похищаешь свободных женщин из их домов, пока другие сражаются. Но больше ни слова, только продай мне ещё и двух твоих кобыл, чтобы мы все смогли поскорее уехать из этого места. Эй, Роберт, иди возьми двух свежих коней у торговца да побыстрее оседлай их.

Торговец назвал свою цену, и это была довольно большая цена, не меньше выкупа за графа. Но Синий рыцарь лишь кивнул головой в знак согласия, и тогда торговец заметил:

– Думаю, в твоей суме нет таких денег. Но несмотря на то, что ты накричал на меня и раз уж ты лезешь в драку, то можешь сразу забирать свою покупку, если в течение месяца пришлёшь деньги в трактир «Кипа шерсти» в славном городе Вестчипинге, что недалеко отсюда. Пусть твой гонец скажет, что ему нужен Грегори Хаслок для погашения долга. За то, как ты со мной обошёлся, я не приму никакого возмещения. Но жди, наступит и моя очередь оказать тебе услугу.

На это рыцарь ответил кратко:

– Как тебе угодно, – а затем развернулся и, взяв девушку за руку, вывел её из шатра. Старушка последовала за ними. Там они сели на коней и тронулись в путь. Старушка ехала последней. Не успели они преодолеть и десяти ярдов, как торговец, метнувшись к выходу из шатра, схватил лук с натянутой тетивой, приставил стрелу и прицелился прямо в старушку. Но то ли трус плохо стрелял, то ли старушка опять что-то наколдовала, вы сами можете выбрать, что вам больше по душе, но стрела пролетела далеко от цели, и старушка, весело посмеиваясь, продолжила путь. Так две женщины ушли в тот раз от негодяя.

Глава LVI Синий рыцарь в пути разговаривает с девушкой

Синий Рыцарь ехал рядом с девушкой, и было видно, что он старается ей во всём угодить. Впрочем, сперва он был немногословен, да и девушка не особенно желала вести беседу. Но немного погодя она посмотрела в его сторону и, казалось, решила, что будет неплохо с ним поговорить. Сама она уже чувствовала себя лучше, ибо считала, что спаслась из плена, да и, как бы то ни было, а она доверяла этому честному и доброму человеку. Поэтому она задала ему какой-то незамысловатый вопрос о тех местах, что они проезжали. Рыцарь, услышав её голос, вздрогнул, но, повернувшись, просто и правдиво ответил ей. Девушке показалось, что он хотел бы продолжить беседу, и тогда она произнесла:

– Достойный сэр, ты так и не сказал мне, куда мы направляемся.

– Да, не сказал, – согласился рыцарь, – это правда, и так неучтиво с моей стороны, прошу, прости меня. Мы едем в замок Бруксайд, это сердце моих владений, хотя он довольно скромный. Но мы будем там не завтра и даже не спустя несколько дней. Если же ты спросишь, что мы встретим там, то скажу, что кроме слуг и нескольких воинов, сержантов да трёх сквайров, ты там не много найдёшь. Разве что только мою мать, ибо я ещё не женат.

Девушка снова замолчала, задумавшись о том, какой окажется мать рыцаря и как они уживутся вместе. Но вскоре она отбросила эти мысли и вновь начала расспрашивать своего избавителя, но уже об ином: о том, что это за страна да как живёт народ около его замка. Синий рыцарь отвечал на все её вопросы прямо, не пытаясь хитрить или утаивать, и сам расспрашивал девушку о её родной земле и о народе, о том, как она жила, и девушка отвечала ему на все вопросы так же честно, как он сам отвечал ей. Но она ни словом не обмолвилась о том, кого любила. Даже когда разговор, казалось, подошёл к этой теме и можно было подумать, что она сейчас всё ему поведает, девушка резко прервала свой рассказ. Рыцарь не стал расспрашивать её о том, почему она замолчала, он решил спокойно подождать, пока её плавная речь вновь не польётся рекой, по её собственной воле.

Так прошёл день, а путники всё ехали по возделанной, но малозаселённой прекрасной земле. Никто им не встречался до самого того времени, пока на закате они не подъехали к владению зажиточного поселянина, что стояло на искусственной насыпи, ограждённой стеной. И тогда Синий рыцарь сказал:

– Если мы не остановимся здесь, то нам придётся провести ночь под открытым небом, ведь сегодня по дороге нам больше не встретится ни одного дома.

И с этими словами рыцарь подъехал к двери и спешился. За ним последовали и остальные. Из двери со словами «Добро пожаловать, сэр Марк!» вышел высокий человек приятной наружности, было ему лет пятьдесят. Без лишних расспросов путников провели в зал, довольно красивый, большой и хорошо обставленный. Вскоре их уже усадили за стол вместе с хозяином, его сыновьями и всеми, живущими с ними, ибо сэра Марка, Синего рыцаря, хорошо знали в этом доме. Когда пришло время, девушку проводили в красивую спальню с мягкой кроватью и стенами, завешанными шпалерами. Там она и проспала всю ночь без снов, так что окончился день гораздо лучше, чем начался. Рано утром следующего дня путники опять отправились в дорогу, а два крестьянских сына и трое слуг, должным образом вооружившись, выехали их проводить, ведь хотя путь их проходил по населённым местам, всё же иногда там показывались и разбойники. По дороге Синий рыцарь попросил девушку простить его за то, что ей приходится терпеть его увеличившуюся армию:

– Видишь ли, госпожа, если бы я ехал один со своими двумя ребятами, или даже совершенно один, я бы попросил этих пятерых славных крестьян остаться дома. Но я опасаюсь за тебя, как бы негодяи не решились подъехать к нашему маленькому отряду для рукопашной схватки, а тогда кто знает, что произойдёт? Ведь случайный удар может сделать меня несчастным до конца моих дней.

Девушка ласково улыбнулась:

– Сэр рыцарь, тебе не нужно просить у меня прощения. Поверь, я совсем не желаю битвы и сердечно благодарю тебя за то, что ты заботишься обо мне.

Казалось, рыцарь хотел сказать что-то, и это чуть не слетело с его уст. Он сильно покраснел и, проехав немного вперёд, натянул поводья и приказал остальным следовать дальше, обещая позже нагнать отряд. Все поскакали, и девушка собиралась было поехать за ними, но рыцарь остановил её:

– Прошу тебя, останься со мной, ибо у меня есть для тебя словечко, которое я хочу сказать прежде, чем мы продолжим сегодняшний путь.

Девушка с удивлением посмотрела на него, немного смутившись, но всё же приготовилась слушать. Рыцарь был немногословен:

– Ты благодаришь меня за то, что я забочусь о тебе, но я делаю для тебя слишком мало. Я говорил уже, что мы едем ко мне домой, в Бруксайд, но теперь спрошу, хочется ли тебе туда?

– А почему бы и нет? – удивилась девушка. – Судя по твоим словам и по твоему виду, ты вряд ли ты будешь ко мне жесток или суров, или как-то иначе причинишь мне страдания, или прикажешь это сделать другим.

– Нет, клянусь всеми святыми! – воскликнул рыцарь. – Я вот о чём прошу тебя. Скажи мне напрямую, хочешь ли ты отправиться в свой старый дом в Доле? Умоляю, ответь честно. Если ты желаешь вернуться, мы сейчас же повернём коней и направимся искать то место, где ты родилась и выросла, и там я распрощаюсь с тобой. Надолго ли? Не обязательно ведь прощаться навсегда, время от времени я буду приезжать к тебе, обещаю.

Теперь девушка зарделась, и на глазах её выступили слёзы. Видно было, что ей жаль рыцаря, но она сказала:

– Ты и в самом деле добр, но совсем не обязательно нам прощаться в Доле, ибо я не хочу возвращаться домой. У меня есть цель, сделавшая меня бездомной: я должна искать того, кто ныне потерян, искать, возможно, по всему свету. И если ты на время приютишь меня в Бруксайдском замке, я благословлю тебя и буду тебе благодарна так, как редко были благодарны кому-либо со времён создания мира.

Рыцарь на миг склонил голову, но затем, подняв взгляд на девушку, вздохнул, словно бы с его сердца сняли тяжкий груз, и произнёс:

– Пусть каждый из нас насладится как можно полнее грядущими днями.

Он тряхнул поводьями, и оба они поскакали вперёд, стараясь нагнать отряд.

Ночь провели в лачуге поселянина, где и двум женщинам было тесно, а потому мужчинам и вовсе пришлось лечь под открытым небом. Но рыцарь сделал всё, что мог, чтобы девушке было удобно. На следующее утро с отрядом поскакали крестьянские слуги, и, так как большую часть дня приходилось ехать довольно густым лесом, они держались близко друг к другу. Девушка ехала в середине отряда, а Синий рыцарь в самом его начале, соблюдая всю возможную осторожность. Так что если разбойники и наблюдали за ними из леса, то не отважились выйти против такой решительной, умело выстроенной обороны. Незадолго до заката все благополучно покинули лес и оказались в прекрасной, покрытой густой травой долине. Хотя она и подходила для выпаса скота, да и воды там было вдоволь, домов путники не увидели, ведь лес был совсем близко, и кто захотел бы рисковать своим имуществом, да и самой жизнью, поселившись в таком дурном месте, рядом с чащей, в которой рыскали разбойники. Поэтому в ту ночь весь отряд, включая и женщин, расположился под искусственным навесом. Впрочем, палатку ради девушки и её приёмной матери немного украсили взятыми с собой тканями.

В полдень четвёртого дня пути, проезжая по чудесной травянистой долине, путники заметили невдалеке ещё один отряд. Было похоже, что он многочисленнее их. Поэтому всадники осмотрели оружие и дальше ехали не торопясь, чтобы незнакомцы не поду-мали, будто они убегают. Встречный отряд, увидев это, проехал мимо, не приближаясь. Долина была широкая, поэтому совершенно необязательно было двигаться по дороге. Отряды разминулись, не подъезжая друг к другу, хотя и достаточно близко для того, чтобы наши путники могли понять, что встречные доставят немало неприятностей всякому, кого сами не испугаются. Синий рыцарь со своими воинами натянули поводья и слегка повернулись в сторону незнакомцев, показывая, что не боятся их. Сам сэр Марк выехал из отряда вперёд и, держа в руке обнажённый меч, остановился в ожидании, но встречные всадники бездействовали, они лишь пошумели да, прокричав несколько колкостей, уехали прочь, не сказать, чтобы медленно.

Через три часа после этой встречи путники менее, чем в миле от себя, увидели на холме, который огибала небольшая речушка, прекрасное белое строение с башенками. Девушка, которая теперь вновь ехала рядом с Синим рыцарем, спросила, это ли Бруксайд, но тот с улыбкой ответил:

– Нет, мой дом ещё в пяти днях пути верхом. Этот же называется Сторожевым Холмом. Это замок моего друга, и там ты встретишь хороший приём, что несказанно радует моё сердце.

Он замолчал на несколько минут, а потом снова обратился к девушке:

– Скажи, госпожа, не хотела бы ты, чтобы эти пять дней прошли быстрее?

– Нет, – ответила она. – Мне не важно, где я нахожусь, и, по правде говоря, мне вполне по душе наше путешествие по этой прекрасной стране.

Рыцарь вздохнул и довольно медленно произнёс:

– А я желал бы, чтобы эти пять дней растянулись на пятьдесят.

– Почему же? – не подумав, спросила девушка.

Рыцарь покраснел:

– Я должен был ответить, не дожидаясь твоего вопроса. Я желаю этого вот почему. Я привык, что рядом с тобой эти воины и твоя старушка. Мне не докучает и то, как на тебя смотрят и как с тобой разговаривают в домах, где мы останавливаемся на ночь. Но когда мы прибудем в Бруксайд, всё изменится. Там много людей, и некоторые из них могут стать твоими друзьями. Там будет и моя мать. И ведь каждый из них сможет так же любоваться тобой, как и я. Ты теперь, должно быть, сердишься на мои слова.

– Нет, не сержусь, – ответила девушка, не зная, что ещё добавить. Она исподтишка посмотрела на рыцаря и увидела, что его что-то печалит. Ей стало жаль его, но она подумала: «Горе мне! Сколько ещё пройдёт времени прежде, чем я встречу моего возлюбленного!»

Глава LVII Путники прибывают в Бруксайд

Не прошло много времени, а путники уже оказались пред воротами Сторожевого Холма, и хозяин замка встретил их, предложив войти и чувствовать себя как дома. Хозяин был уже в годах, совершенно седой, но крепкий и стойкий рыцарь. Звали его сэр Алуин. Он обнял сэра Марка, когда тот соскочил с коня, ибо они были старыми друзьями, а затем проницательно посмотрел на девушку, взял её за руку и учтиво провёл в дом. После ужина, пока девушка находилась на попечении служанок, лорд, воспользовавшись случаем, спросил Синего рыцаря, верно ли он поступил или же ему следовало оказать ей меньше чести. Синий Рыцарь ответил, что всё было сделано верно, и поблагодарил хозяина за это, ибо девушка стоила оказанного ей почтения.

Позже девушка сидела за столом вместе с лордом и сэром Марком и слушала их беседу, по большей части касавшуюся того прославившегося в войнах рыцаря, которого они называли сэром Годриком из Лонгшоу. Девушка понимала, что оба они, и хозяин замка, и сэр Марк, высоко ценят его опыт и немалую удачу и боятся того, что он может сделать с рыцарями Лиги баронов, к которой они сами принадлежали. Помимо всего прочего сэр Алуин поведал Синему рыцарю последние вести из Града Разлучающего потока, добавив, что король этого города малого стоит рядом с таким человеком, как сэр Годрик, дай последнему только меч в руку да посади на коня. Пусть даже король неплохо сражается, но всё же он трус*, упрямец и сердце у него жестокое. Сэр Алуин рассказал, что если бы этот король не советовался во всём с лучшими гражданами – членами Порты и главами Старших гильдий, то его давно бы свергли. И добавил:

– Более того, говорят, что Младшие гильдии задумали подняться против Порты и короля и, разумеется, если сэр Годрик выступит на их стороне, а это не так уж и невозможно, то Младшие гильдии одержат победу. А тогда дело короля совсем потеряно.

Сэр Марк с улыбкой произнёс:

– Одно у нас утешение: вряд ли можно сыскать двух таких сэров Годриков, и, хотя все его воины искусные бойцы, всё же лишь там, где он сам, его удача одолеет нас вполне.

– Верно, – подтвердил хозяин. – Но я словно предчувствую, что появится воин, почти такой же доблестный, как сэр Годрик, если, конечно, им удастся встретиться друг с другом. Даже больше – этот второй воин не просто копия сэра Годрика. Он будет возмещать все недостатки, какие могут в нём оказаться. Этот воин воодушевит сердца его людей почти так же, как и сам их капитан, но он станет больше любим в народе, ведь сам будет из их среды.

Сэр Марк сказал:

– Примерно день-два назад я говорил то же самое. И всё же вряд ли можно найти такого.

– Это правда, – ответил сэр Алуин, – но удача идёт в руки к удачливым.

На этом их разговор ненадолго прервался, но старушка, которую усадили на удобное место невдалеке, всё это слышала и поду-мала: «Ну разве этот старый рыцарь не может предвидеть? Ведь мысли его ходят по тем же тропам, что и мои». И тогда, на следующее утро, улучив момент, когда старушка стояла близ лорда и были они одни, она спросила его:

– Милорд, может ли старая, слабая женщина испытать твою мудрость, не встретив упрёка? Скажи, не думал ли ты о том, когда и каков будет конец твоей земной жизни?

Лорд пристально посмотрел на неё и произнёс:

– Госпожа, я вижу, что и ты владеешь даром предвидения того, что ещё не случилось, ты стара, как и я, а потому я откроюсь тебе, и никому больше, что я паду в битве. Это будет в той битве, когда наши воины покажут своим врагам спины, повернув лица к загробной жизни. И будет это, когда земля станет на восемнадцать месяцев старше.

Старушка поблагодарила его, и они расстались.

Девушка тоже внимательно слушала разговор двух рыцарей, и в её сердце запали слова о том великом воине, и она подумала: «Ах! Где же ещё найти на земле такого мужчину, если это не тот, к кому друзья прикипают всем сердцем? Если это не тот, на кого враги не могут взглянуть, не потеряв всей своей надежды на победу? Если это не тот, кто опытен, хотя сам ещё мальчик, не тот, кто испытан войной в Истчипинге, искренний и прекрасный? Если это не мой любимый, что ищет меня?»

Когда настало утро, путники покинули Сторожевой Холм с напутствиями удачи, а слуги хозяина повернули назад, ведь крепость сэра Алуина была барьером для разбойников, что хозяйничали в лесу и его округе. И путники отправились дальше, в сторону Бруксайда, но об этом многого не расскажешь. Ночевали они в хижинах поселян, а иногда и в домах франклинов или йоменов, и никто не скупился, принимая их. Впрочем, беднякам сэр Марк щедро оплачивал свой постой.

На девятый вечер, в надвигающихся сумерках, путники, проезжая по низеньким холмам, лощины между которыми заросли подлеском, так что далеко видно не было, разглядели в полумили от себя невысокий холм, пред которым текла маленькая речка с переброшенным через неё ладным каменным мостом. На том холме, под защитой башен и стен, возвышался длинный дом. Впрочем, скорее это была не крепость, а просто хорошее поместье. Сэр Марк поднял руку и, указав на него, обратился к девушке:

– Госпожа, это Бруксайд, мой бедный дом, куда я приглашаю тебя: живи здесь столько, сколько тебе захочется.

Затем он достал свой рог и произнёс:

– Мы немного споём для них, ибо они наверняка захотят послать к нам нескольких всадников для приветствия, и я не буду мешать исполнению их желания.

С этими словами он приложил свой рог к губам и протрубил, громко и долго. Рог издавал необычные переливы и трели, что вполне подходило к слову «споём». Пока отряд медленно подъезжал к стенам замка, с высокой башни вывесили сине-белый флаг, замковые ворота открылись, и человек двадцать верховых быстрым аллюром выехали из них в сторону моста.

Тогда сэр Марк сказал:

– Сойдём с коней и встретим их на той приятной лужайке. Пусть они получше нас рассмотрят, ведь всадников как следует не разглядишь. И хотя тени деревьев там почти нет, всё же в этот прекрасный предсумеречный час довольно прохладно, и нам будет приятно везде, где зелено.

И все поступили по словам рыцаря. До моста было недалеко, поэтому встречающие подъехали к путникам уже через несколько минут. Девушка сразу заметила, что одежда их была яркой, а лица весёлыми. Первыми скакали молодые люди. Один из них, стройный и милый с виду, с густыми волнистыми каштановыми волосами, но ещё не обзаведшийся бородой на своём счастливом молодом лице, подъехав, тотчас спрыгнул с коня, подбежал прямо к Синему рыцарю, поклонился ему и, взяв за руку, поцеловал. Рыцарь, схватив юношу за плечи, встряхнул его и, присмотревшись своими добрыми глазами к его лицу, воскликнул:

– Ха, Роланд! Клянусь святым Христофором, ты и в самом деле рад видеть меня, парень, как я погляжу! Всё ли у вас хорошо?

– Всё хорошо, сэр Марк, – ответил юноша. – И я тоже рад видеть тебя живым и невредимым, ведь мы даже не знали, в какое новое сумасбродство ты впутался, и уж не ждать ли нам, что тебя в любой час принесут домой на носилках. Но всё окончилось хорошо.

– Слушайте благоразумные слова седобородого мудреца, – засмеялся сэр Марк. – И всё же должен сказать тебе, да и всем вам, что случилось со мной одно приключение. А вот и Джеймс спешит поприветствовать меня!

Джеймс, второй юноша, не так скоро слез с коня и медленнее, чем первый, подошёл к своему лорду. По дороге он бросил взгляд на девушку, поднявшуюся встретить пришедших, но остановившуюся в лёгком стеснении, и, покрывшись лёгкой краской, опустил глаза. Он был не так красив, как первый: высокий и крепкий, с рыжими, коротко подстриженными волосами, с серыми глазами и строгими очертаниями губ, но и недурён. Рыцарь по-дружески взял юношу за руки, поприветствовал, а потом, обернувшись к девушке, подвёл и одного, и второго к ней и сказал:

– Прекрасная госпожа, эти двое скоро станут рыцарями, а пока они мои оруженосцы. Они верны мне и беззаветно меня любят, а в бою принесут погибель любому моему недругу. Ты можешь быть, если захочешь, добра к ним, но прошу, следуй лучше моему примеру: владычествуй над ними, пусть они исполняют твои желания, и не давай им воли.

И рыцарь рассмеялся.

Джеймс встал пред девушкой на колени, собираясь поцеловать её руку, но она не позволила ему. И если Джеймс смутился, увидев её впервые, то что же Роланд? Он совершенно покраснел и, даже не поклонившись, стоял как вкопанный, с широко раскрытыми глазами.

Вокруг них собрался прочий люд, желавший поприветствовать Синего рыцаря, а кроме того, по правде говоря, и посмотреть на девушку. Приняв их многословные и ласковые приветствия, рыцарь громко, чтобы все могли слышать, произнёс:

– Оруженосцы, сержанты и воины, вот какое приключение случилось со мной: я нашёл эту госпожу в руках у негодяя, пославшего своих слуг похитить её, пока все её родичи и соседи сражались с разбойниками, и после этого он называл её своей невольницей, добытой в бою. Так как он оказался трусом и не пожелал сразиться за девушку, мне пришлось выкупить её, хотя я и предлагал ему поединок по всем правилам. Впрочем, я даже рад, что он не принял мой вызов, так как убить подобную собаку – это грязная работа. Но слушайте же: хотя я и купил её за назначенную цену, я не хозяин ей, я сделал её свободной, и она по своей воле пришла в мой дом. Думаю, по дороге сюда она сделалась моим другом, добрым и честным, и полагаю, что и вам она также будет другом, пока живёт здесь. Если же вы не захотите отнестись к ней дружелюбно, то, значит, вы совсем другого замеса, не того же, что я. Впрочем, я сказал всё это для того, чтобы вы не смели клеветать или злословить за её спиной, пытаясь найти лихо там, где его нет. И чтобы всё говорилось прямо и открыто, без тайн.

Дружный гул выразил одобрение словам рыцаря, и девушка подумала, что его здесь любят и ему доверяют. Затем все по очереди подходили к ней, кланяясь, а девушка каждого одаривала дружеским взглядом, думая, как замечательно всё вокруг и как все счастливы. Но в то же время она говорила себе: «Если бы я только могла забыть моего любимого и перестала бы его искать, что мне останется, когда я пробужусь в один день, потеряв всё и прокляв себя!» И тут она услышала, как Синий рыцарь произнёс:

– Джеймс и Роланд, я хочу, чтобы вы пошли раньше нас в комнату леди-матери и рассказали ей обо всём, о том, как я прибыл, и обо всём, что вы видели и слышали.

Девушка удивилась этим словам, а взглянув на сэра Марка, заметила, что лицо его покраснело, а брови сдвинулись.

Двое оруженосцев вскочили на коней и быстро и почти бесшумно поскакали к замку, а все прочие последовали за ними шагом.

Вскоре они приблизились к воротам, а проехав под ними, оказались в переднем дворе. Строения, окружавшие их, были большими, крепко сложенными, но не особенно новыми. Во дворе стояло много вооружённых людей: все они собрались приветствовать своего господина и его спутников. Встречающие стучали копьями по щитам, подбрасывали вверх мечи и кричали так, что глаза девушки загорелись, а сердце застучало сильнее.

Когда же все сошли с коней, сэр Марк тотчас же взял девушку за руку и отвёл её в большой зал. Все прочие огромной толпой последовали за ними. Зал был длинным и широким, но не очень высоким, крышу его поддерживали толстые массивные колонны, сверху нависали арочные перекрытия. Такие суровые замки народ этот любил больше, чем празднично разукрашенные: их почитали за историю, за старину. Старинными были и украшения: шпалеры повествовали историю осады Трои, с них сурово и торжественно смотрели грубо тканные воины и короли, ведомые Судьбой дорогой меча и щита.

Глава LVIII Мирные дни в Бруксайдском замке

Рыцарь провёл девушку вверх, к возвышению, где собрались оруженосцы, священники и дамы, ибо там, на удобном стуле, близ почётного рыцарского места, сидела мать сэра Марка. Она поднялась, чтобы поприветствовать их, положила руки на плечи рыцаря и, поцеловав его, повернулась к девушке со словами:

– И тебе мы рады, как и пришедшей с тобой старушке, ибо сын мой пригласил вас в дом, принадлежащий ему. Смотри же, будь послушна его воле и заботься о его чести и благосостоянии больше, чем о своём собственном. Тогда я оценю тебя по достоинству и ты заслужишь моё расположение.

Девушка опустилась перед леди на колени и поцеловала ей руку, но леди больше не смотрела на неё, а лишь на своего сына. Это была высокая и хорошо сложенная женщина лет пятидесяти пяти с ястребиным носом, проницательным взглядом, тёмными, вьющимися волосами, напоминавшими волны на гербе её замка. Нельзя сказать, чтобы леди говорила добродушно, хотя бы и обращаясь к своему сыну, и молодая гостья наверняка испугалась бы её, но и в эту минуту сердце девушки было с тем, кого она любила и кого искала, а всё вокруг, даже доблестный великодушный рыцарь, стало до времени лишь картинками, не имевшими к её жизни никакого отношения.

Вскоре к девушке подошли служанки и увели её в отдельную комнату, где искупали и нарядили, а затем привели обратно в зал, ибо таково было распоряжение рыцаря.

Старушку почтительно усадили за стол, и там она и сидела, осторожно наблюдая за всеми, слушая всё, что говорили, и замечая всё происходившее вокруг. Она сказала себе, что недолго ещё придётся им ждать, прежде чем она найдёт тот путь, которым должна следовать её птичка, если отныне желает вести счастливую жизнь.

На следующее утро леди-мать отвела своего сына к окну зала и заговорила с ним. Старушка находилась недалеко и поэтому слышала почти всё из их разговора, ведь слух у неё был острый, и к тому же она владела особым искусством.

Леди говорила так:

– Что ж, сын, ты привёл домой женщину-поселянку, дочь простолюдина. Что ты собираешься делать с ней? Женишься ли ты на ней, обменявшись кольцами в присутствии священника?

– Нет, мать, – ответил сэр Марк. – Но не стоит называть её дочерью простолюдина. Я знаю, что люди эти, живущие в долинах у подножия гор, горды и воинственны, словно они графского рода.

– Неужто? – удивилась леди. – Но ведь сама она не из рода баронов или рыцарей. Скажи, ты женишься на ней?

– Не женюсь, – ответил сэр Марк, покраснев и нахмурившись.

– Что тогда ты собрался с ней делать? – спросила Леди. А рыцарь ответил:

– Она будет жить здесь столько, сколько сама захочет, и пользоваться честным расположением и добрым вниманием окружающих.

– Так я и буду к ней относиться, – отозвалась Леди, – раз уж таково твоё желание, по крайней мере, пока ты сам того хочешь. Но если дела пойдут по-другому, тогда мы снова подумаем, как нам быть.

На этом разговор и закончился.

И для девушки потянулись дни новой жизни. Нельзя сказать, чтобы в них было что-то плохое, кроме разве того, что исполнение надежд откладывалось. Не было никого во всём замке, кто смотрел бы на милую девушку враждебно, кроме леди, матери сэра Марка, но она, по правде говоря, ни на кого не смотрела дружелюбно, даже, пожалуй, на собственного сына, хотя в глубине души сильно любила его. Она не причиняла девушке ничего дурного, не давала ей никаких заданий, не старалась втайне обидеть её, что могла бы сделать, если бы захотела. Двое молодых оруженосцев, Роланд и Джеймс, изо всех сил стремились как можно чаще быть рядом с девушкой и слышать её речи. Она искренне принимала их привязанность, не видя в ней вреда. Для неё они были лишь красивыми весёлыми юношами, чья жизнь никак не соприкасалась с её жизнью. Ведь они найдут себе друзей, любовь и подвиги в чужих землях, о которых она никогда не слышала, в землях, далёких от Дола, где она сама родилась и выросла.

А вот с сэром Марком всё было несколько по-другому, ведь ему она была обязана своим освобождением, он всегда был добр с ней, и доброта эта не оскудевала и не искала наград, даже жалости, он всегда был весёлым и искренним, относился ко всем вокруг так, как они того заслуживали, и людям он недаром казался неустрашимым воином, не досадующим на те неприятности, что приносит жизнь. Всё это девушка высоко ценила в его характере, несомненно. Она даже радовалась, что обязана ему освобождением, радовалась его доброте, ей весело было слушать и видеть своего друга, и редко когда она могла представить, чтобы его вдруг не станет в её земной жизни.

Так прошли весна и лето, и вокруг Бруксайдского замка всё это время царило спокойствие. Много счастливых дней провели там девушка и старушка. Они объезжали верхом луга и леса с ястребом и гончей, пировали в прекрасной земле, лежащей чуть дальше от замка, гуляли на ярмарках, что устраивались в праздник середины лета да на Михайлов день на лугу между замком и городом Бруксайд. Два или три раза они бывали и в торговом городе, что лежал на расстоянии примерно в пять лиг дальше от того места, где стоял замок. Это был славный город, со множеством торговых палаток и товаров в них. Кроме того, много приходило людей и в сам замок, известный своим гостеприимством. Это были пилигримы и торговцы, рыцари и воины, ездившие в разные концы мира со всевозможными поручениями, так что в замке можно было услышать вести из далёких стран и королевств.

Глава LIX Вести из Лонгшоу и о сборе войска Лиги баронов

Во время ярмарки Михайлова дня издалека прибыло множество мудрецов, и старушка прилежно училась у них всему, чему только могла. Кроме того, она покупала товары, если ей приходился по душе какой-нибудь торговец, да обносила воинов и прочих гостей вином и угощением. Дело в том, что старушка взяла с собой то чудесное ожерелье из драгоценных камней, подарок гномов, как говорила девушка. С её согласия старушка продала три камня из этого ожерелья, а потому они не нуждались в деньгах.

Вести же, которые узнавала старушка, по большей части касались побед и походов сэра Годрика из Лонгшоу да той неприязни, которую испытывали к его успехам и славе бароны тех земель, объявившие ему войну. Говорили уже наверняка, что с приходом будущей весны бароны выступят в поход, что они уже создали Лигу, в которую надеялись привлечь короля Града Разлучающего потока, а пока Лига насчитывала множество воинов, и её связи протянулись так далеко, что можно было не сомневаться: лорд Бруксайдский выступит на её стороне, так же как и рыцари, живущие дальше на запад и север от него. Все рассказчики соглашались с этим, но был один из тех, с кем разговаривала старушка, и был он не слишком молод, не глуп, а сказал он так:

– И всё же, госпожа, думаю, рыцарь из Лонгшоу окажется не по зубам этой Лиге, ибо он славный воин, да и соратники его опытны и удачливы. А теперь у него появился новый капитан – юноша из далёких земель, что выше по течению. И хотя с его появления и не было большой войны, этот новичок уже успел себя проявить, показав, что не лыком шит. И по всему виденному и слышанному мною – а я семь дней жил в Лонгшоу – он станет правой рукой сэра Годрика, а это означает, что для рыцаря он не просто воин, а мудрый советник. И более того, я сам его видел, и мне показалось, что в глазах его горит огонь удачи, а ведь про меня говорят, что я разбираюсь в людях.

Старушка слушала всё это и многое другое, осторожно взвешивала услышанное и думала, что близятся дни перемен.

Месяц спустя, ещё прежде начала зимы, в Бруксайд с особыми вестями к Синему рыцарю прискакал посланник с двумя оруженосцами. Сэр Марк принял его как подобает, дружелюбно выслушав всё, что тот передал, а затем попросил его погостить в замке после дальней дороги (посланник прибыл издалека, с юго-востока). Но получил отказ: посланник не захотел медлить ни одной ночи, ибо ему нужно было спешить дальше. Когда они распрощались, сэр Марк не стал скрывать от обитателей замка, что было в послании. Оно оказалось призывом к сбору войск Лиги баронов, было указано и место, и время: к востоку от реки и далеко на юг от Бруксайда за месяц до Успения следующего года. Бароны просили сэра Марка показать свою верность Лиге и присоединиться к ним со всей силой, какую он сможет собрать, с воинами хорошо вооруженными и послушными приказам. На это рыцарь отвечал, что он старательно исполнит свой долг и готов выступить на их стороне.

Услыхав об этом, девушка забеспокоилась и спросила рыцаря, что он думает о предстоящей войне, он же ответил ей:

– Госпожа, как-то мы разговаривали об этом с лордом Сторожевого Холма, и должен тебе сказать, что я беззаботно поведу своё войско в бой и буду храбро драться, но всё же сочту счастливейшим из смертных того, кто сможет не участвовать в нём, в отличие от меня.

– И всё же, – вновь спросила девушка, – разве эти бароны не могущественны? Все вокруг говорят, что Лига их сплочена, так что в худшем случае, если они не смогут побороть рыцаря из Лонгшоу, то устоят против него.

– Госпожа, – ответил сэр Марк, – мне кажется, если мы не сумеем разбить этого доблестного воина, он рассеет нас. Он не из тех, кого можно сдержать оставшимися войсками, как сдерживают палкой свирепую овчарку до прихода пастуха. Не тратя лишних слов, раз уж здесь кроме нас с тобой никого нет, скажу, что почту себя баловнем судьбы, если мне удастся вернуться с войны с целой шкурой.

– Для всех нас наступят чёрные дни, – сказала девушка, – если ты не вернёшься целым и невредимым.

– Сердце моё радуется, когда ты говоришь так, – промолвил он. – И всё же я бы хотел, чтобы ты знала, что если мы одолеем этого мудрого и славного рыцаря – а я опять повторю, что его следует либо окончательно одолеть, либо не бороться с ним вовсе, – так вот, тогда больше будет слёз по нём, чем по дюжине таких, как я. Вот так.

Она сказала ему:

– Я бы хотела, чтобы ты шёл за ним, а не против него.

Рыцарь тепло улыбнулся:

– Милый друг, тебе не следует говорить мне это, ведь ты знаешь, что я сам выбрал, на чьей стороне сражаться.

Девушка, промолчав, лишь кивнула. Она смотрела на рыцаря с пониманием, и во взгляде её читалось, что он дорог ей. Рыцарь же добавил:

– Вот ещё что: тот рыцарь, прибывший с посланием, сказал мне помимо всего прочего, что был он как-то раз с охранной грамотой в Лонгшоу и услышал там от одного завистливого болтуна (что он завистливый болтун, это мои догадки) о новом капитане, которого не так давно нашёл себе сэр Годрик. Это очень юный воин, он подобен Давиду в те дни, когда тот ещё не убил филистимского великана. Так вот, тот болтун рассказал, что хотя сей юноша довольно высок ростом, силён и хорошо сложён, всё же он неопытен в бою, и тем не менее, занял рядом с рыцарем Лонгшоу место, которое раньше занимали воины постарше и поопытнее его. В общем, болтун этот говорил так, словно был сильно недоволен тем оборотом, какой приняла жизнь в Лонгшоу, и словно не один он так думал. Наш рыцарь поверил этому и решил, что нам такое брожение в рядах противника только на руку, ведь, когда мы победим Лонгшоу, недовольные сплотятся, и с сэром Годриком проще будет договориться. Я-то сам всему этому не верю, наоборот, мне кажется, сей славный юноша и есть тот самый посланник небес, что окажет помощь нашему противнику, а ведь его-то появления я и боялся. Но пусть же теперь всё будет так, как будет, ибо уже не в моей власти что-то изменить.

Девушка не ответила ни слова. Лицо её запылало, глаза заблестели, а сердце застучало сильнее от этих слов о молодом воине, и внезапно её поразила мысль: «Кто же это может быть, как не мой возлюбленный?» Впрочем, разговор на этом закончился.

Глава LX Синий рыцарь собирает отряд и покидает Бруксайд

Дни проходили за днями, и в Бруксайд пришла зима. Хотя морозов не было, жители замка редко покидали его надолго, да и гостей было мало. И всё равно у Синего рыцаря дел не убавлялось: он собирал людей и всё необходимое для похода с Лигой баронов. По приближении марта, когда дороги просохли, рыцаря уже не нужно было подгонять новыми посланиями, ибо все и каждый знал, что в первый день нового месяца, ещё прежде восхода, отряд отправится в путь. Сэр Марк сам рассказал об этом девушке, которая к этому времени уже догадывалась, что скорое расставание – дело решённое, а потому и не сильно расстроилась после этого разговора. Впрочем, по правде говоря, ей и так не особенно-то было весело.

Подготовка к походу породила много суеты и много дел. Но назначенным утром всё было готово: люди, подводы и все-все-все выстроились надлежащим порядком на небольшом лугу перед мостом. Отряд выглядел так браво, что казалось, будто никто не сможет одолеть его: такими крепкими были все воины и так хорошо их обучили идти дружно, как один человек. Солнце ещё не успело подняться, как в спальню девушки постучали. Она уже давно оделась и теперь смотрела из окна на выстроенное во дворе воинство. Подойдя к двери, она открыла её и увидела сэра Марка, закованного в доспехи так, что открытой оставалась одна лишь голова. Девушка протянула к нему руки и произнесла:

– Ты пришёл попрощаться со мной. Видишь, я избавила тебя от боли признания в этом, а потому скажу сразу: возвращайся скорее!

Сэр Марк взял девушку за руки и покрыл её лицо поцелуями. Она не сопротивлялась. А затем он произнёс:

– О, как же я благодарен тебе! Но послушай! Если я не вернусь и будет наверняка известно, что я погиб, тогда последуй моему совету: уходи вместе со своей нянюшкой, не медля ни минуты, прочь из этого гостеприимного Бруксайдского замка в Убежище Седых Сестёр – ты много раз уже видела его, оно между лесом и рекой, в семи милях ниже по течению. Скажи там, что я послал вас и попросил приютить, и они позаботятся о тебе. Я бы мог и дольше говорить с тобой, и знаю, что слова мои не прозвучали бы в пустоту, но настало время прощаться, иначе сердце моё размякнет от нашего расставания.

Тут он развернулся и ушёл, но через мгновение – девушка ещё не успела отойти от двери – возвратился и сказал ей:

– Послушай, всего-то ведь немного надо, чтобы я сбросил это военное одеяние и остался дома, отпустив моих людей в поход одних.

И вновь ушёл, и больше уже не возвращался.

А девушка, обливаясь слезами по своему другу, приблизилась к окну, и вместе со старушкой они наблюдали за происходящим во дворе. Рыцарь подъехал к воинам, и всё войско, увидев своего капитана, встряхнулось, залязгав и радостно закричав. Двое молодых оруженосцев в нарядных расшитых сюрко заняли места близ господина, и Роланд поднял знамя с изображением волн. Взошло солнце. Сэр Марк обнажил меч и высоко взмахнул им, а Роланд распустил знамя, и оно на глазах у всех затрепетало в прозрачном воздухе. Заиграли горны, и весь отряд, перейдя мост, отправился туда, где с северной дороги нужно было свернуть на юго-восток. Так начало свой путь это славное могучее воинство. Когда же оно удалилось, девушка со старушкой отошли от окна, и наступающий день показался им пустым и скучным.

Девушка поведала старушке всё, о чём говорил с ней Синий рыцарь, и прежде всего о том, что нужно будет сразу же бежать к Седым Сёстрам, если сам он падёт в битве. Девушка и старушка молча смотрели друг на друга, и каждая из них знала, что лежит у другой на сердце, хотя это и осталось невысказанным. Они думали о том, что сэр Марк боялся своей гордой и злобной матери, боялся того, что она могла сделать, когда его уже не будет, чтобы сдержать её, боялся, что она могла искать выход своей печали в гневе и жестокости.

Глава LXI Девушка и старушка бегут к Седым Сёстрам

Проходили мартовские дни, и всё пока было тихо, вестей от сэра Марка не было, да, по правде, так скоро их и не ждали. Синий рыцарь оставил в Бруксайде всего шесть десятков воинов под началом старого рыцаря, завоевавшего шпоры в суровом бою, очень опытного, но уже не такого сильного, как раньше. Впрочем, этому последнему факту не придавали особого значения, ибо никто не ждал приближения войны, разве что, пожалуй, набега отряда разбойников, которые вряд ли осмелились бы испытать высокие стены Бруксайда, а если и осмелились, то их быстро отогнали бы прочь. И всё же сенешаль* заботился об охране замковых ворот, которые держались на запоре круглые сутки, кроме нескольких часов около полудня. Денно и нощно у них дежурила стража. Немногие заходили в замок, разве что жители округи, которых хорошо знали, да время от времени бродячие торговцы, но таких всякий раз выставляли из замка ещё до захода солнца. И никто из гостей не приносил желанных вестей из тех земель, где шла война. Но вот в самой середине марта, вести пришли: говорили, что Лига баронов одолела владельца Лонгшоу на поле боя одним лишь страхом пред своим войском да развевающимися на ветру знамёнами. Говорили также, что Лонгшоу заперся у себя в замке, на осаду которого теперь и стекаются все силы. Также вроде бы на помощь баронам привёл свои рати и король Града Разлучающего потока. Когда жители замка услышали обо всём этом, они перестали сомневаться в низвержении лорда Лонгшоу и сильно обрадовались. Но девушка, хотя у неё теперь и появилась надежда увидеть своего друга живым и невредимым, всё же не веселилась вместе со всеми, хотя вряд ли и сама могла объяснить, почему. И старушка не винила её за это.

Незадолго до наступления апреля вместе с торговцами опять пришли вести. Говорили, что всё окончилось, что Лонгшоу взят и разрушен, воины его либо убиты, либо разбежались, а сэр Годрик окончил свои дни на эшафоте королевского города. Теперь в Бруксайде обрадовались по-настоящему и устроили большой праздник. Госпожа замка восседала за столом на возвышении, одетая в парчовые одежды. И восемь вечеров подряд, с того времени, как в замок пришли эти добрые вести, там пировали. Когда же старушка увидела, что девушка грустит из-за этого, она сказала:

– Нет-нет, дитя моё, развеселись и скрепи своё сердце. Всякая весть хороша только до тех пор, пока не придёт следующая. А скажу тебе, что этих двоих, принесших последние вести – торговца и каноника, – я сама расспрашивала, каждого в отдельности, и думаю, что немногим больше они знают о той войне, чем мы сами. Они лишь переносят пустые слухи, добывая себе славу тем, что, как они считают, мы были бы рады услышать. Я бы предпочла, чтобы они вместо этого ещё раз пересказали нам повесть о короле Артуре и сэре Гавейне.

Девушка улыбнулась этим словам, и на сердце у неё полегчало, ибо лучше было ей не думать о том, что этот славный рыцарь, сэр Годрик, которого её друг так расхваливал ей, мог быть побеждён и убит своими врагами. Никаких известий больше не было, и не было долго, до тех пор, пока, наконец, не наступил июнь, когда все в замке уже начали бояться, как бы не случилось чего дурного.

И вот сухим жарким июньским днём старушку и девушку отпустили из замка на прогулку, но не успели они дойти до моста, как увидели всадника, скачущего из леса по ту сторону стен, всадник направлялся к замку. За ним следовал ещё один, а там и ещё двое. Когда они подъехали ближе, старушка с девушкой разобрали, что одежда их запачкана и изорвана, а едут они очень медленно. Больше никто из леса не показывался, и старушка с девушкой удивились этому. Наконец, когда всадники были уже у самого моста, по их одеждам, правда весьма потрёпанным, да по знакомым лицам двоих из них старушка и девушка признали в них бруксайдских воинов. Женщины стояли, словно окаменев, не зная, что им делать. Тем временем воины подъехали ближе и остановились. Один из них, знакомый женщинам больше других, хриплым голосом проговорил:

– Бог видит, с таким трудом и как долго мы боролись за наши жизни, из нас осталось лишь несколько, чтобы поведать о случившемся. Впрочем, теперь нам, должно быть, недолго жить, ибо там, в замке, нас убьют за то, что мы вернулись живыми. Но это безразлично, мы грязны, словно дикие звери, и, словно дикие звери, голодны, и, словно дикие звери, устали. Дайте же пройти зверям, что были когда-то бруксайдскими воинами.

– Бедолаги, – с грустью произнесла девушка, – не мучьте себя, рассказывая мне свою историю, ибо я знаю её: все прочие убиты, они погибли, а ваш добрый господин доблестно пал в пылу битвы. Увы, горе мне! Увы, друг мой!

И она зарыдала.

Но воин только дико посмотрел на неё, словно не ожидая услышать нежный девичий голос. Она же произнесла:

– Заходите, позвольте мне отвести вас к вашим товарищам, они, должно быть, уже проснулись.

И она взялась рукой за конскую уздечку. Воин подчинился ей без разговоров, а остальные последовали за ним. Когда они вошли в ворота, то во дворе замка уже собралось человек двадцать, которые заметили всадников со стен или из окон. Девушка оглянулась в поисках старушки, но не увидела её. Тут сначала один, затем другой подходили к бежавшим с поля боя воинам, и так собралась толпа, из которой закричали: «Рассказывайте! Расскажите всё!» Полное поражение Лиги потрясло всех: рыдали даже бородатые воины, кто-то стоял, остолбенев, глядя прямо пред собой стеклянными глазами. Девушку в суматохе оттеснили, и вдруг она почувствовала чью-то руку на своём плече. Это была рука старушки, и старушка сказала ей:

– Идём же, пока за всей этой суетой кто-нибудь не решил запереть ворота. Идём же скорее.

И они вышли за ворота, где не было ни души, лишь стояли, ожидая их, два коня с седельными сумками и тюками на каждом. Старушка сказала:

– Садись, по совету твоего погибшего друга мы покинем замок, ибо никто не остановит нас теперь, а кони эти – наши. Если мы отправимся сейчас, то к вечеру будем уже у Седых Сестёр, а завтра и ещё дальше.

Глава LXII Путницы встречаются с тремя торговцами

Наутро следующего дня госпожа Бруксайдского замка послала десяток воинов в Убежище Седых Сестёр с просьбой отдать им старушку и девушку, если те остановились там. Но сёстры сказали, что путницы и в самом деле приходили к ним прошлым вечером и переночевали у них, но рано утром ушли. Когда же воины спросили, которой дорогой направились беглянки, им указали северную, добавив, что те намеревались идти в сторону гор. Воины тотчас повернули своих коней и, гоня со всей силы, поскакали прямо на север и не останавливались весь тот день и часть следующего, но то ли они ехали слишком быстро, то ли слишком медленно – всё одно, ибо не нашли они ни единой пылинки и вынуждены были вернуться в Бруксайд с пустыми руками. Когда они поведали о своей неудаче госпоже, она пришла в холодную ярость и прокляла девушку со старушкой за их глупость и неблагодарность, сказав, что они лишились всего того добра, что она замыслила сделать им как близким друзьям её погибшего дорогого сына. Впрочем, как бы то ни было, старушка и девушка никогда больше не видели Бруксайд.

На самом деле, две беглянки не поехали на север, а старались, наоборот, насколько могли, держаться южного направления. Сёстры хорошо их приняли, одев каждую в точно такое платье, какое носили их послушницы*: монахини считали, что в такой одежде у путниц будет больше шансов уйти от преследования. Кроме того, настоятельница дала им грамоту со своей печатью с просьбой к каждому монастырю, в который придут путницы, помогать им, ибо женщины они благочестивые и праведной жизни. Старушка с девушкой поблагодарили сестёр и одарили каждую из них прекрасным рубином из того ожерелья, о котором сказывалось ранее.

Старушка и девушка две недели или больше того ехали по мирной, густо населённой стране. Принимали их хорошо: иногда в некоторых женских монастырях, иногда в доме благодушного поселянина, и всякий раз относились к ним по-доброму. Ничего такого, о чём следовало бы рассказать, за это время не случилось, разве что как-то раз за ними погнались всадники, но путницы обманули их, укрывшись в замке одного старого рыцаря, который не только любезно дал им приют, но и отогнал грабителей. У самого рыцаря тоже был тяжёлый груз на сердце, ибо сын его, ушедший на войну, попал в плен к владельцу Лонгшоу и до сих пор не вернулся.

Затем девушка со старушкой пришли в землю победнее, скалистую и пустынную, но они не задерживались в пути и не испытывали недостатка в пище, ибо старушка умела ловить в силки маленьких зверюшек: кроликов и им подобных. Тем они и жили, и так продолжали свой путь.

Но однажды, ближе к закату, за поворотом дороги путницы наткнулись на десяток человек, расположившихся на ужин на зелёной траве. Двое из них сразу же вскочили в седло и поскакали к женщинам, которые, видя, что кони их чересчур утомлены, и не зная, в которую сторону теперь следовало бы им повернуть, остановились, ожидая незнакомцев, которые оказались настолько любезными, что пригласили их присоединиться к трапезе. Путницы вынужденно согласились. Путешественники гостеприимно приняли их, сказав, что сами они торговцы и держат путь в населённые края по ту сторону гор. Судя по тюкам и связкам товаров, в это можно было поверить. И всё же, прежде чем лечь спать, девушка шёпотом призналась старушке:

– Матушка, боюсь, мы встретили разбойников. Всё это очень похоже на то, как меня похитили в первый раз, только сейчас уже не будет поблизости славного доброго рыцаря, готового выкупить девушку из рабства.

– Да, дорогая моя, – ответила ей старушка, – понятно, куда ветер дует, но не бойся, ибо я освобожу тебя, если окажется, что ты права.

И когда наступило утро, а за ним и светлый день, торговцы подошли к старушке с девушкой. Было у них трое предводителей, и двое из них молодые, приятной наружности мужи.

Старушка заговорила со старшим из них и, поблагодарив за еду и за разговоры, сказала, что теперь им нужно идти дальше, ибо они спешат. Торговец ответил:

– Нет, старушка, не так быстро. Разве вам не безопаснее ехать с нами, с десятью вооружёнными мужчинами? А ведь тебе следует подумать о защите, госпожа, раз уж ты везёшь с собой такое сокровище.

Третий торговец, самый молодой из них, произнёс:

– Вам придётся ехать с нами, пока мы не убедимся, что девушка находится в хороших руках. Кто она тебе?

Девушка ответила:

– О господа, это моя приёмная мать, и по правде говоря, это единственная мать, которую я когда-либо знала. Я по доброй воле последую за ней, куда бы она ни повела. Прошу вас, позвольте нам уехать.

И так она была взволнованна, что заплакала.

– Будет тебе, дитя, – приласкала её старушка, – если эти господа желают стать нашими проводниками и нашей охраной, поблагодарим же их от чистого сердца и с радостью примем их предложение.

Торговцы пристально посмотрели на неё, но, не найдя в её словах ничего подозрительного, решили, что старушке можно поверить, и занялись всем необходимым к отправлению. Девушка всё ещё плакала. Когда же старушка отвела её в сторонку, чтобы поговорить, а это было легко сделать в воцарившейся суете, прелестная девушка произнесла сквозь слёзы:

– О матушка, не знаю, выдержу ли я, что теперь, когда уже столько всего случилось, меня сделают невольницей и продадут невесть кому. Я не смогу продолжить мои поиски и никогда больше не увижу свою любовь. А кто знает, как истово он томится по мне!

– Нет, дорогая моя, – ответила старушка, – скрепи своё сердце. Тебе не суждено печалиться в плену у этих людей, уверена, я избавлю тебя от этого. Пусть только они сперва проводят нас к горам, с ними безопаснее, так что, пока дело того стоит, мы воспользуемся их притворным гостеприимством. Верь мне, я до поры присмотрю за ними.

Девушка, успокоенная этими словами, перестала плакать, но вела себя тихо и робко, и её сердце сжималось от отвращения к разбойникам: и к их виду, и к их чёрным душам.

Через две ночёвки, когда отряд отдыхал после дневного перехода, старушка, скрытая кустарником, случайно услышала разговор трёх предводителей. Как раз заканчивал говорить старший из них:

– Две тысячи ноблей, не меньше, заплатит за неё лорд Джеймс. У него дома нет никого, кто был бы на неё похож.

– И не будет, – возразил второй. – Я никогда не выпущу её за свою долю из этих двух тысяч.

Затем заговорил третий, самый крепкий и важный на вид:

– Что это ты надумал? Нет, я просто заберу её себе и никому не продам, да и дело с концом.

– Конечно, заберёшь, – съязвил старший, – а нам что прикажешь делать?

– Вы отдадите её за должную цену, – ответил самый молодой.

– Нет, вы отдадите её мне, – возразил второй, – за каждую из твоих монет я смогу выложить своё золото, которое блестит не хуже твоего.

– Стоп, – прервал их старший, – давайте без ссор. По правде говоря, я не представляю, откуда ты или он возьмёте всё это золото. И лучше тогда вам двоим сразу же напасть на меня и убить, а потом попытать счастье друг с другом. Тот же, кто останется в живых, вернётся к остальным, и его убьют там, сразу же, как найдут другие два тела. Так что же вы скажете, господа мои, хорошую вы затеяли игру?

Они только хмуро поглядели на своего товарища, но промолчали. Тогда старший продолжил:

– Раз уж это всплыло наружу (а по правде говоря, я ждал, что так оно и произойдёт), ведь вы такие пылкие юноши, а женщина по её красоте сравнима с жемчужиной, то советую вам поступить вот как. Приведём её в населённые места, без ссор и споров, а затем все втроём пойдём к священнику, примем из его рук Тело Господне и поклянёмся: пусть мы задохнёмся и сгниём заживо, если в тот же час не отправим её к лорду Джеймсу, не продадим за самую высокую цену и не разделим вырученную сумму поровну, как честные торговцы. Что вы на это скажете, а?

Возможно, остальные двое решили, что сказать больше нечего, ибо промолчали, став мрачнее ночи. И по правде сказать, старушка решила, что если бы в лагере не было слуг, она легко заставила бы спорщиков перебить друг друга. Но пока торговцы вернулись к своим, а немного погодя за ними последовала и старушка.

Глава LXIII Путницы сбегают от торговцев с помощью чар старушки

На следующую ночь торговцы с пленницами приблизились к горам. Впереди показались возделанные и заселённые земли, а это означало, что скоро их путь подойдёт к концу. Трое предводителей торговцев в последнее время ехали порознь, вечерами ели быстро и рано ложились спать. По дороге старушка улучила момент, когда никто не мог её услышать, и сказала девушке:

– Дорогая, сегодня вечером внимательно следи за всяким моим намёком и жестом, делай то, что я скажу тебе, и всё будет хорошо.

Они обе легли поодаль от мужчин. Посреди ночи, когда луна уже стояла высоко и светила ярко, девушка проснулась. Взглянув налево, она заметила, что старушки не было рядом, но это совсем не испугало её, ибо она догадалась, что сейчас что-то произойдёт. Стараясь как можно меньше двигаться, девушка оглядела лагерь и в тот самый миг увидела, как старушка выходит из палатки предводителей: они спали вместе, тогда как их слуги укладывались где-нибудь под открытым небом, накинув на себя плащи и другую одежду, ибо дождя не было и погода стояла хорошая. Старушка, крадучись, подходила к каждому из этих слуг и выводила в воздухе над ними какие-то чудесные знаки. Обойдя их всех, она, уже не таясь, остановилась посреди лагеря и, рассмеявшись, позвала:

– О, дорогая моя, которую я храню, словно жемчужину, в награду величайшему воину мира, проснулась ли ты, спишь ли? Отвечай, не бойся, ибо наши тюремщики будут, подобно брёвнам, лежать здесь ещё долго после того, как исчезнет луна и на небе засияет солнце. Этих ты видишь, двое из их предводителей спят рядом, в своей палатке, третьего же, старейшего из них, я заманила в глубокую чащу и усыпила там. Его отсутствие, когда эти негодяи проснутся, породит много споров, а поиски отсрочат погоню.

Девушка легко поднялась и сказала своим звонким голосом:

– Матушка, я проснулась и готова выйти в путь.

Она подошла к старушке, и они вместе направились туда, где стояли кони, взнуздали своих, лучших из тех, что были в отряде, и, не теряя времени, сели в сёдла и беззвучно поскакали по тропе.

В пути они пробыли до самого полудня и, миновав горы, выехали к лугам, начинавшимся южнее. Проехав немного по ближнему лугу, девушка и старушка нашли прелестное местечко под сенью высоких деревьев, где, натянув поводья, спешились, а коней привязали, чтобы те паслись среди сочной травы. Старушка молвила:

– А теперь мне предстоит отправиться дорогой сна, чтобы увидеть грядущее.

Она достала суму из козьей шкуры, надела её себе на голову и легла лицом в траву. Девушка села близ неё, наблюдая.

Так прошло около часа. Старушка спала беспокойно, ворочаясь во сне, и, наконец, проснулась и села. Она сильно вспотела и выглядела уставшей. Слабым голосом она обратилась к девушке:

– Я видела путь за нами и путь пред нами. И знаю теперь, что надо делать, так что всё будет хорошо. Торговцы уже проснулись и рассорились. Сперва двое молодых спорили друг с другом, а затем старший язвительными насмешками вывел их обоих из терпения. Но они уже тронулись в путь, и хотя мы, скорее всего, успеем достигнуть укрытия раньше, чем они нагонят нас, всё же глупо будет оставить им какую-нибудь случайную возможность. А вот впереди, там, куда мы направляемся, дорога завтра повернёт к востоку и приведёт нас к славному аббатству, известному своим гостеприимством, и в этом аббатстве с помощью охранной грамоты настоятельницы и щедрых даров, что мы принесём святым покровителям монастыря и отцам-экономам, мы найдём помощь на нашем пути. Но теперь мне следует кое-что сделать, и если ты увидишь, что я упала, словно мёртвая, не пугайся, а когда я вновь приду в себя, сбрызни мне лицо водой да дай пригубить вина из чаши, и я исцелюсь, и тогда мы сядем, поедим и выпьем, прежде чем продолжить путь.

Старушка вышла на дорогу и, набрав полные пригоршни пыли и мелких камешков, сложила всё это в суму и легла тут же, положив суму себе под грудь, словно курица-несушка яйцо. Так она лежала более часа, всё причитая и бормоча что-то, а потом поднялась и распустила волосы, длинные, седые, густые. В таком виде она расхаживала поперёк дороги взад и вперёд, всё время глядя в сторону гор, и, набрав в пригоршню пыль из сумы, швыряла её туда же, куда всматривалась. И всякий раз при этом она кричала:

– Ужас приди – путь врагам загради! Ночь и туман – на погибель врагам! Нас сбереги – сбей врагов с пути! Мрак за спиной, свет передо мной!

Так она ходила, расшвыривая пыль и камни, пока сума её не опустела, и как только это произошло, старушка свалилась на спину, словно мёртвая. Но девушка, помня её наказ, осталась на своём месте. Прошёл ещё час, и старушка начала приходить в себя. Тогда девушка сбрызнула ей лицо водой и дала выпить вина, и старушка поднялась. Теперь, после того как она очнулась, настроение её улучшилось, она спрятала свою суму, и они вдвоём с девушкой достали припасы и дружно и весело ели и пили.

Когда до захода солнца оставалось три часа, девушка со старушкой вновь тронулись в путь и ехали до тех пор, пока не опустилась ночь. Тогда они остановились, чтобы не сбиться с дороги, и расположились на ночлег, не имея никакого укрытия, кроме травы, деревьев да чистого неба над головой. Но и всего этого было для них достаточно.

Утром путницы выехали довольно рано, и вскоре по дороге им стали попадаться дома поселян да сараи. В полях работали люди, приветливые и дружелюбные. Несколько поселян, мужчины и женщины, обедавшие на краю одного поля, поприветствовали их и пригласили спешиться и присоединиться к трапезе, что путницы и сделали с большой охотой. Жители подножия гор с удивлением разглядывали прекрасную девушку и старались ей во всём угодить. Старушка разговорилась с ними и расспросила об их крае и о жизни в нём. Ей рассказали, что всё у них хорошо, ибо живут они мирно, находясь под защитой славного аббатства: монахи не притесняют их и защищают от разбойников, не давая тем совершать набеги на поселения. Гостям указали на прекрасный белый замок, расположенный на отроге холмов, восходящих к пустынным горам, и объяснили, что он преградит путь любому варвару, который задумает поживиться богатством святых отцов. А таких грабителей, сказали им поселяне, в округе хватает, особенно к востоку и к югу, на много миль дальше, в Великом Лесу, где прячутся худшие из людского рода, остановить которых можно только собрав могучую силу.

– А недавно, – поведали поселяне путницам, – нам рассказали, что славный могучий лорд, рыцарь Лонгшоу, разбил своих врагов, тиранов и угнетателей, и если это и в самом деле так, то скоро он зачистит восточную часть леса так же, как милорд аббат зачистил западную, и тогда для нас наступят мирные славные дни.

Путницы внимательно слушали эти рассказы, молясь за успех славного лорда и его людей.

И вот, наконец, старушка с девушкой, поблагодарив добрых хозяев, отправились дальше. Спустя час они нашли тропу, ведшую на восток, в сторону аббатства, и, если не описывать их путь подробно, прибыли к монастырскому гостиному двору за два часа до начала сумерек. Братья, служившие там, гостеприимно встретили их.

Глава LXIV Старушка заканчивает рассказ

Проснувшись следующим утром, девушка и старушка тотчас же задумались о том, чтобы продолжить путь, и, хотя монахи предлагали им погостить в монастыре подольше, обе они, а особенно девушка, считали, что им следует, если уж выдалась такая возможность, как можно ближе подойти к замку того славного рыцаря, что разгромил Лигу баронов. Они надеялись, что именно там смогут разузнать (пусть даже на это уйдёт много времени) о новом воине, которого нашёл себе рыцарь.

И старушка, верно рассудив, что следует для этого сделать, отправилась к отцу-эконому. В разговоре с ним она дала ему понять, что, несмотря на скромный вид странниц, они бы хотели (и могут себе это позволить) совершить богатое приношение святым монастыря. И она сняла с известного нам ожерелья два сапфира и два изумруда, большие, прекрасные камни. Отец-эконом, взглянув на них, почувствовал, как в глазах его всё помутилось. Он сказал:

– Это и в самом деле чудесный дар, и если вы пройдёте сейчас за мной в церковь, я представлю вас помощнику настоятеля. Видя вашу любовь к Святой Церкви, я не сомневаюсь в чистоте ваших помыслов, а потому вы можете рассчитывать на нашу помощь. Но если даже мы не в силах будем помочь вам, вы не потратите время зря, совершив эту прогулку, ведь в нашей церкви есть на что посмотреть.

И они, довольные друг другом, отправились к помощнику настоятеля. Войдя в церковь, девушка и старушка поняли, что отец-эконом говорил правду. В средней части её, широкой и длинной, уходило вверх, словно в небо, множество колонн. Алтарей было несколько, и все богато украшенные. А если бы какой грамотей решил пересказать те истории, что изображались на шпалерах и витражах, так искусно вытканных, словно они были ювелирными изделиями, то ему пришлось бы потратить на это не один час. Персонажи этих прекрасных историй, казалось, вот-вот оживут, будто мастера, создавшие их, встречались с ними наяву, будь то на земле или на небе. Две путницы, восторгаясь тем, что им посчастливилось увидеть, ждали, пока отец-эконом ходил за помощником настоятеля. Но вот ожидание закончилось. Помощник настоятеля оказался добрым и благочестивым человеком кроткого нрава.

Он заговорил с гостьями, обратившись к ним с такими словами:

– Дочери мои, мне рассказали, что вы благочестиво просите помощи у нашего монастыря. Возложите свой дар на алтарь и пройдите со мной и нашим отцом-экономом вот сюда, в комнату для приёма гостей, и я выслушаю всё, что вы собираетесь сказать, и если в наших силах будет вам помочь, мы сделаем это.

Гостьи смиренно поблагодарили его, свершили приношение, помолились, а помощник настоятеля благословил их и отвёл из церкви в ту самую комнату, о которой говорил, где они вместе и сели, чтобы обсудить свои дела.

Старушка, ничего не скрывая, рассказала о том, как они с девушкой пострадали от войны и разбойников, как после плена у трусливого подлеца славный рыцарь-избавитель принял их у себя дома, окружив почётом и заботой, и о том недолгом времени, когда всё шло хорошо, пока рыцарю не пришлось отправиться на войну, где он был убит. Рассказала и о том, что, страшась злобы матери сего рыцаря, гордой и жестокосердой женщины, которая теперь, когда сын её был мёртв, не любила и не боялась никого, они должны были бежать прочь из замка.

– Но даже, – добавила старушка, – если бы добрый и славный рыцарь выжил и вернулся в свои владения, нам всё равно пришлось бы вскоре оставить его гостеприимный дом. Ибо должна вам признаться, – рассказывала она, – мы думаем, что нас ведёт судьба, и, минуя все бедствия, мы должны достичь конца нашего путешествия, а замок Бруксайдского рыцаря находится далеко от этого конца. А посему мы и просим вас о помощи, ибо вы отнеслись к нам по-доброму, подобно тому, как житель Самарии по-доброму отнёсся к попавшему в руки к разбойникам.

Помощник настоятеля улыбнулся этим словам и промолвил:

– Что ж, госпожа, и священник, и левит не должны проходить мимо страждущих душ.

– Отец, – спросила старушка, – в каких отношениях ты и твой монастырь с рыцарем из Лонгшоу? Враги вы или друзья?

Помощник настоятеля улыбнулся.

– Мы верные друзья, – ответил он, – и рады принести ему пользу. Но вы понимаете, что мы не можем помогать ему мечом и копьём, да даже если бы мы были баронами или графами, то мало смогли бы помочь, ведь Лонгшоу далеко и нас разделяют река и Непокорный лес. Сейчас же, надо думать, славный рыцарь уже вернулся в своё жилище, ибо хотя он и разбил Лигу баронов, такая победа досталась ему дорогой ценой. А ещё мы слышали, что у него появился новый воин, который принёс много пользы в той битве с баронами. Он почти так же опытен в военных делах, как и сам рыцарь, – так говорят люди. Но теперь, дочери мои, скажите, какое у вас дело к рыцарю из Лонгшоу?

При этих словах девушка зарделась, словно роза, и ответила:

– К рыцарю из Лонгшоу, пожалуй, и никакого, хотя мы и желаем ему добра. Скорее, дело у нас есть к тому, о ком ты слышал, как о новом воине славного рыцаря.

Помощник настоятеля улыбнулся и спросил:

– А какое у вас дело к этому воину?

Девушка, уже не краснея, ответила:

– Я расскажу вам нашу историю так коротко, как только возможно. С детства я жила одиноко, у берега мрачной реки, что не пересечь, да и пытаться не стоит. На другом же её берегу жил храбрый юноша примерно моих лет. Мы заговорили друг с другом, каждый со своего берега. И долго мы и не думали о том, что судьба неблагосклонна к нам, но время шло, и я стала женщиной, он мужчиной, да таким храбрым воином, какого не найти в наших краях. И тогда мы затосковали о том, что хотя и могли разговаривать друг с другом, всё же наши уста никогда бы не встретились и рука не коснулась бы до руки. Но мы жили надеждой, доверяя тому, что было уготовано для нас судьбой. Вполне могло так случиться, что этот отважный и решительный воин отправился бы путешествовать и нашёл бы дорогу в нашу страну, на тот берег, где я родилась и выросла. А тем временем я не могла думать ни о ком ином, кроме этого прекрасного храброго воина, впрочем, как не могу думать и сейчас. А эта добрая госпожа, которую вы видите рядом со мной, – моя приёмная мать, она владеет некоторой мудростью, которая, надеюсь, не превышает той, что дозволена Святой Церковью. И она всегда просит меня не терять надежды вновь увидеть моего воина, и вот я надеюсь и ныне. И мы обе знаем, что только среди воинов рыцаря из Лонгшоу сможем найти его.

Помощник настоятеля спросил:

– А когда вы найдёте его и дадите знать, где вы находитесь, думаете, он придёт к вам?

– Именно так он и поступит – мы верим в это, – ответила девушка.

– Что ж, – сказал помощник настоятеля, – тогда ответьте, какой помощи вы ждёте от нас, и мы окажем её вам.

Старушка ответила:

– Мы бы хотели перебраться через реку, а также получить проводников и охрану для прохода через Непокорный лес, до какого-нибудь пустынного местечка, где мы могли бы поселиться. В ваших ли силах оказать нам такую помощь? Мы охотно расплатились бы за маленький, уединённо стоящий домик драгоценными камнями, подобными тем, что вы уже у нас видели.

– Хорошо, – ответил помощник настоятеля, – всё это нам по силам. Завтра утром, если решимость ваша не пропадёт, я отправлю вас к переправе, что соединяет наш монастырь с монастырём нищенствующих братьев на том берегу. Получив от нас письмо, эти славные монахи найдут вам подходящее жилище в Непокорном лесу, как раз такое, какое вы ищете, и снабдят вас лошадьми и проводниками, что помогут дойти до этого места. Но тебе следует решить, сестра, не слишком ли опасно отводить такую жемчужину туда, где живут разбойники да грабители?

Старушка ответила:

– Если говорить правду, отче, я владею некоторой мудростью, которая поможет мне затуманить глаза глупцов, так что они не увидят и отблеска изысканной красоты моей дочери.

– Хорошо, – сказал помощник настоятеля, улыбнувшись.

Следующим утром всё было сделано по слову помощника настоятеля. Двое послушников привели путниц к берегу реки и прежде, чем покинуть их, передали старушке письмо. Когда же путницы без приключений переправились через могучий поток и вышли на чудный мелкий берег, где течение было не таким сильным, как в других местах, перевозчик рассказал о них одному из братьев, который наблюдал за тем, как лодка пересекала реку. Монах дружелюбно поприветствовал путниц и, развернувшись, повёл их к монастырю, прекрасному каменному зданию, ограждённому высокой длинной стеной. Приняли их там гостеприимно, разместив на отдых в гостинице и пообещав провести через Непокорный лес, где нашёлся как раз такой домик, в каком хотела поселиться старушка. Монахи сказали, что в нём вполне можно было жить, разве только кое-где требовалось что-нибудь прибить да обновить пару досок.

Наутро же два монаха получили наказ собираться в путь и подготовить вьючных и верховых коней для женщин, а затем отвести их к замку Лонгшоу, так близко, как того захочет старушка, а до замка было несколько дюжин миль.

Там они и остановились. Время от времени старушка уходила из домика и встречалась с людьми, рассказывавшими ей о том, что происходило в мире. И каждый раз она слышала одно и то же: стоит только владетелю Лонгшоу поднять руку, как враги бегут от него, и всякий – на совете, в личных ли разговорах, первым среди сражающихся – рядом с ним был этот чудесный воин, и никто не мог ему противостоять. Наконец, девушке стало казаться, будто прошла вечность, и временами она, когда считала, что старушка её не слышит, жаловалась на медлительность своего возлюбленного. И однажды старушка подслушала такие слова: «А вдруг он не придёт ни в этот, ни на будущий год, ведь тогда та красота, что я берегу для него, поблекнет, и я стану лишь тенью от той, с кем он говорил с другого берега Разлучающего потока». Девушка тосковала и чахла на глазах, и старушка, пообещав ей, что скоро их жизнь переменится к лучшему, бросила все свои силы на поиски. И вот наступил день, когда старушка узнала наверняка, что воин этот не желал больше свершать подвиги и думал теперь только о том, как ему найти свою подругу, с которой он так весело коротал дни, пусть даже она жила на другом берегу Великой Реки.

То, что произошло позже, можно рассказать в немногих словах. Старушка узнала, и вести эти были верными, что воина опасно ранили какие-то негодяи, что друг отнёс его в жилище отшельника и что там воин излечился. Поэтому однажды она подстерегла его и отвела в тот дом, где они с девушкой жили всё это время. А там, по желанию ли старушки или случайно, вряд ли кто сможет сказать наверняка, но случилось так, что воин встретил тех негодяев, которые его ранили, и разгневался так сильно, что несколько минут был как будто в безумии, не разбирая, где он и что с ним происходит. Когда же всё закончилось и негодяи были наказаны, двое влюблённых торжественно поклялись быть вместе, что бы ни ожидало их в этой жизни.

Вот и вся моя история. Возможно, она показалась вам слишком длинной, а потому не стоит отнимать ваше время ещё и рассказом девушки. Пусть лучше она скинет этот серый плащ и покажется во всей своей красе. Ибо теперь она принадлежит одному вашему родичу, дорогому и любимому, и хотела бы предстать пред вами прекрасной и нарядной.

Глава LXV Осберн и Эльфхильд предстают пред своим народом

После этих слов старушка села, а зал наполнился громкими криками и шумом. Все гадали, что будет дальше, хотя каждый из обитателей Ведермеля смутно предвидел, чем всё закончится. И вот Эльфхильд, поднявшись, сбросила серое дорожное платье, и под ним открылись прекрасные тончайшие одежды, зелёные, шитые золотом. Конечно, все решили, что подобной красоты в этом зале не видели ни разу. В изумлении люди даже боялись дышать, чтобы не спугнуть чудо. А потом все загомонили и зашумели. Поднялся со своего места и высокий гость. Серый плащ слетел с него, открыв полный сверкающий доспех, и кто бы не узнал в этом юноше Осберна Вульфгримссона, именуемого Рыжим Воином. Он твёрдо произнёс:

– Скажите, давшие приют страннику друзья мои, сдержал ли я своё слово? Я покинул Ведермель, когда надежда еле теплилась в моём сердце. Теперь же её там нет, ибо она распустилась цветком, что, в свой черёд, созрел плодом, и вот я здесь, с вами, а вы со мной до скончания дней. А это женщина, право быть с которой я завоевал в упорной борьбе. О, как бы я хотел, чтобы всё случилось раньше, и Господь знает, сколько сил я положил на это. Думаю, вы полюбите её так же, как любите меня. И что ещё можно поведать о нас, кроме того, как мирно и спокойно потечёт наша жизнь в этих отдалённых долинах у подножия гор?[2]

Так прошло время до поздней ночи, а потом жители Ведермеля разошлись спать, и то, что им довелось слышать и видеть в тот день, казалось всем едва ли не чудом. Вряд ли во всём доме нашёлся бы человек, не желавший, чтобы рассвет забрезжил быстрее, ведь тогда вновь можно будет взглянуть на Осберна и его возлюбленную. Так прекрасны они были, один под стать другому. И вот что можно было сказать наверняка: в тех краях, где они собирались прожить до старости, и среди тех людей, с которыми они связали свои жизни, и юноша, и девушка завоевали почёт той мудростью, что никогда не преступает границ должного и благообразного. А потому жизнь вокруг них с каждым годом преображалась всё больше и больше и никогда не увядала.

Глава LXVI На берегу Разлучающего потока

Когда наступило утро, и солнечные лучи проникли внутрь Ведермельского дома, Осберн и Эльфхильд поднялись с постелей и, взяв друг друга за руки, но не проронив при этом ни слова, отправились прямо к берегу Разлучающего потока. Они шли медленно, вдоль самой его кромки. Лето было в разгаре, и Эльфхильд казалось, что никогда ещё на той стороне не распускались такие прекрасные цветы. И вот влюблённые достигли Излучины Расколотого холма. Там они, по-прежнему молча, несколько минут вглядывались в тот берег. И Эльфхильд, с любопытством посматривая в сторону пещеры, из которой она впервые появилась пред Осберном, спросила:

– А вдруг сейчас там есть другая девушка?

Юноша засмеялся:

– Другой не может быть.

Девушка вновь спросила:

– Помнишь, как я играла на дудочке, а овцы собирались вокруг меня?

– Мне дорого это воспоминание, – ответил Осберн.

– Слушай, – сказала Эльфхильд, – я открою тебе кое-что. Эта дудочка и сейчас у меня за пазухой. Вот было бы замечательно достать её и испытать, не потеряла ли она своей волшебной силы.

Юноша ответил ей:

– Пожалуй, это можно.

Девушка спросила:

– А есть ли здесь овцы?

И невдалеке они увидели овец.

Эльфхильд вытащила дудочку, приложила её к губам и заиграла: полилась нежная мелодия, точно такая, которая приносила столько радости Осберну в прежние времена. Правда, на этот раз овцы словно и не слышали волшебной мелодии: они никак на неё не откликнулись, и Осберн с Эльфхильд напрасно смотрели в их сторону. И тогда влюблённые рассмеялись, хотя и слегка опечалившись (прежде всего, расстроилась Эльфхильд) тем, что волшебная сила покинула дудочку. Когда же они вновь посмотрели вниз, на воду, Эльфхильд вдруг показалось, будто она видела маленького смуглого человечка, сидящего у входа в пещеру. Но, всмотревшись, они ничего там не заметили, правда оба услышали будто бы чей-то голос, звуки которого складывались в слова: «Верни мне её». Осберн спросил:

– Ты слышала это?

– Да, – ответила Эльфхильд. – Мне показалось, что я что-то слышала. Как же нам поступить?

Юноша сказал:

– Почему бы нам не вернуть ему дудочку?

Эльфхильд предложила:

– Давай посмотрим, что будет, если мы бросим её.

– Хорошо, – согласился Осберн. Он взял дудочку и метнул её со всей силы в сторону пещеры, но дудочка начала падать в воду, не долетев до противоположного берега довольно большое расстояние.

Правда, воды она так и не коснулась: в тот самый миг, как это должно было произойти, влюблённые увидели, что её, словно порывом ветра, подхватило и понесло ко входу в пещеру, где она и исчезла почти мгновенно. И тогда от воды вновь донёсся тихий голос: «Вы исполнили мою волю, да пребудет с вами удача».

Юноша с девушкой сели на берег, дивясь всему, что только что произошло с ними, и несколько минут молчали. Наконец, Эльфхильд произнесла:

– А теперь давай я, как раньше, расскажу тебе что-нибудь.

Осберн ответил:

– Было бы славно.

И девушка начала говорить. Её сказание было чудесным и затейливым, совсем не таким, как те страшные приключения, что произошли с ними двумя в то время, когда они были разлучены потоком. Оно длилось долго, а день стоял жаркий, и поэтому двое влюблённых, чтобы скрыться от палящего солнца, перебрались к кустам, росшим недалеко от Разлучающего потока. Там они и сидели, пока тени не начали удлиняться, а потом поднялись и, держась за руки, отправились назад, в Ведермель, той же дорогой, что и пришли.

Глава LXVII Друг в беде

С того дня прошло около трёх лет, и однажды в долину пришли какие-то вооружённые люди. Услышав об их появлении, Осберн взял свой меч и отправился им навстречу. Он увидел их в тот момент, когда они, усталые и побитые, медленно спускались с холма. Взглянув туда, где они шли (а было их всего трое), он узнал в их предводителе не кого иного, как рыцаря Лонгшоу. Тогда Осберн, подбежав к другу, обнял его, поцеловал и спросил, что случилось. Рыцарь со смехом ответил:

– Случилось со мной то, что обычно когда-нибудь случается с большинством из нас: меня одолели, и, боюсь, враги идут за мной по пятам.

– И много их? – спросил Осберн.

– Для первого раза немного, – отвечал рыцарь.

– Тогда, – сказал Осберн, – я пойду соберу несколько человек, чтобы выпроводить их из Дола.

Он обернулся и, держа за руку рыцаря Лонгшоу, крикнул Стефану Едоку, чтобы тот собирался в путь. Через час или около того у него было достаточно людей, чтобы дать бой. К этому времени доспехи преследователей уже блестели на склоне холма, а потому Осберн и его воины, собравшись вместе, стали ждать их прихода. Когда же неприятель подошёл достаточно близко, чтобы услышать обращённые к нему слова, Осберн крикнул:

– Зачем вы явились сюда с оружием? Мы мирный народ.

Один из преследователей ответил:

– Нам ничего от вас не нужно, только тело преступника и предателя по имени рыцарь Лонгшоу.

Осберн рассмеялся в ответ:

– Вот он стоит рядом со мной. Подойдите и возьмите его!

Неприятелей было до шести десятков, и все верхом, поэтому они без дальнейших разговоров перешли в атаку, но у них ничего не вышло, ибо воины Ведермеля, вооружённые копьями да алебардами, не подпускали их к себе. Впрочем, ни Осберн, ни рыцарь Лонгшоу своих мечей ещё не обнажали.

Тогда неприятели остановили атаку, и один из них сказал:

– Послушайте, жители верхней долины, если вы не отдадите нам этого человека, мы сожжём ваши дома.

– Что ж, – заметил Осберн, – у вас на это целый день, так что не откладывайте. Или вы никогда не слышали обо мне?

Воины ответили:

– Нет, не слышали.

Тогда Осберн скинул с себя свой алый плащ, обнажив сверкающую кольчугу, вытащил Широкий Косарь и резко закричал: «Рыжий Воин! Рыжий Воин!», а остальные подхватили за ним. И враги побежали вверх по склону, а Осберн произнёс:

– Быстроногие воины Ведермеля, у меня есть для вас работа: пусть никто из этих людей не сбежит из Дола.

И воины бросились в атаку, рубя изо всех сил, пока не перебили врагов, не оставив в живых ни единого.

Тогда Осберн вернулся к рыцарю Лонгшоу и сказал:

– Смотри, господин, это имя ещё творит чудеса. А что ты теперь намерен делать? Хочешь ли набрать себе людей здесь, в Доле? Ты найдёшь у нас десятков двадцать или около того лучших воинов, как тебе нужно.

– Нет, – ответил рыцарь, – мне не требуется так много воинов, да и не хочу я уводить от детей и жён твоих добрых верных людей, ведь, сдаётся мне, уж скоро судьба поставит предел моим подвигам.

С этими словами рыцарь с Осберном зашли в дом, где весело провели время вместе.

Глава LXVIII Рыцарь Лонгшоу собирает войско

Рыцарю Лонгшоу нравилось гостить в Ведермеле. Он любовался красотой Эльфхильд и наблюдал за той простой, прекрасной жизнью, что вели обитатели Дола. Но вот, наконец, он сказал:

– Настала мне пора стряхнуть лень, а это значит, что нам следует попрощаться.

– Как же? – спросил Осберн.

– Да, – ответил рыцарь, – ибо я отправлюсь в Истчипинг, где наберу людей, чтобы ещё прежде, чем истекут три месяца, под моим началом было войско, готовое выступить в любой момент.

– Хорошо, – сказал Осберн.

И вот через два дня рыцарь и двое его воинов, прибывших с ним в Дол, покинули Ведермель. Они направились в Истчипинг, и Осберн поехал с ними. На подъезде к Истчипингу рыцарь сказал:

– Теперь настало время прощаться.

– Нет, нет, – возразил Осберн. – Совсем нет. По крайней мере, на этот раз. Я помогу тебе набрать воинов, а когда у нас будет войско, поведу его в бой. Не запрещай мне этого.

Рыцарь сказал:

– Но это невозможно. Если ты не вернёшься домой, то и я никуда не отправлюсь.

– Почему же? – спросил Осберн.

– Ты, должно быть, слеп, раз не видишь этого, – сказал рыцарь. – Я пришёл к тебе и понял, что ты счастлив как никто другой. У тебя прекрасная жена, ты любим своим народом, крепкими, мужественными людьми, они почитают тебя превыше всего. И что-то подсказывает мне, что если ты последуешь за мной, то я приведу тебя к смерти. Я видел – и во сне, и наяву одно и то же видение: вначале, как ты живёшь в Ведермеле, а потом, как погибаешь в поле близ Града Разлучающего потока.

Осберн спросил:

– Разве это не позор – то, что ты предлагаешь?

– Нет, – ответил рыцарь, – в чём же здесь позор? А кроме того, ты не поверишь, но если раньше я был без тебя как без рук, то теперь у меня появилось три-четыре товарища, которые явятся на мой зов, как только узнают, что я снова выставил в поле своё знамя, так что я вполне смогу обойтись без тебя. Послушай: либо ты идёшь против меня, своего друга, либо отправляешься домой, и мы остаёмся друзьями, а я буду как прежде считать тебя своим воином.

Тут Осберн увидел, что выбора у него нет. И, прослезившись, он распрощался с рыцарем Лонгшоу и отправился домой. Шесть месяцев спустя в Ведермель пришли верные вести о рыцаре: он собрал войско, напал на своих врагов и теперь наслаждается миром и покоем. Впрочем, в нашем сказании ни слова не говорится о том, встретился ли Осберн за свою жизнь лицом к лицу с рыцарем Лонгшоу ещё раз или нет.

Следует также поведать, что раза четыре в год Осберн отправлялся в ту самую лощину, где он впервые увидел Железноголового, и тот приходил к нему каждый раз, и они беседовали вместе. Хотя лицо Осберна и менялось из года в год, лицо Железноголового оставалось неизменным, таким же, каким Осберн увидел его впервые. Но это была крепкая дружба.

Вот и всё, что можно рассказать о Разлучающем потоке и жителях его берегов.

Ранние рассказы

Повесть о неведомой церкви

Зодчий и каменотёс, более шести веков назад я возводил церковь; двести лет уже минуло с той поры, как храм этот исчез с лица земли; он разрушился полностью – так, что не сохранилось ничего, даже могучих столпов, что поддерживали башню на перекрещенье, там, где хоры соединяются с нефом. Никто не ведает теперь, даже где находилась эта церковь; только осенью, если знать место, можно заметить некоторые неровности, оставленные погребёнными руинами на плавных волнах золотого пшеничного поля, так что и ныне место, на котором стояла моя церковь, имеет облик столь же прекрасный, как и тогда, когда она высилась на нём во всём великолепии. Я не слишком хорошо помню край, где стояла она, я позабыл самое имя его, только знаю, что был он прекрасен; вот и теперь, когда я подумал о нём, потоком хлынули давние воспоминания, и я едва ли не вижу её вновь – такую прекрасную прежде землю! Смутно вырисовывается она в моей памяти весной, и летом, и зимой, но отчётливей всего я вижу её осенью, да, всё ясней и ясней, – светлую, яркую и великолепную! И всё же она была прекрасна и весной, когда бурая почва только начинала покрываться зеленью; прекрасна и летом, когда голубое небо становилось особенно синим, после того как мне удавалось заключить кусочек его в рамку свежестёсанного белого камня; прекрасна торжественными звёздными ночами, торжественными буквально до муки – ибо трепет и счастье даровали они своей великой красой. Но из всего великолепия прежних времен я хорошо помню одну только осень… Прочие воспоминания являются ко мне частями, я могу думать лишь о каких-то деталях, но осень целиком передо мной. Однако из всех осенних дней и ночей один запомнился мне наиболее чётко. В тот осенний день было уже недалеко до завершения стройки, и монахи, для которых мы возводили тот храм, и люди из ближнего городка нередко окружали нас, чтобы посмотреть, как камень превращается в резные рельефы.

Огромная церковь и строения Аббатства, где жили монахи, находились в трёх милях от города, который высился на холме над богатым осенним краем; город опоясывали огромные стены с нависающими парапетами, и по всей длине их то тут, то там поднимались башни. Часто замечали мы с церковного двора или из сада Аббатства блеск шлемов и копий, неясное трепетание знамён, когда знатные рыцари расхаживали взад и вперёд по стенам; ещё мы видели в городе три шпиля над тремя церквями; шпиль над кафедральным собором, самый высокий из трёх, был целиком позолочен, и ночью на нём светил великий фонарь, подвешенный посередине между крышей храма и крестом на самом верху. Аббатство, где мы возводили церковь, было ограждено не каменными стенами, а кольцом тополей, и пролетавший над ними ветерок заставлял листья трепетать даже своим лёгким дыханием, а когда набирал силу, деревья сгибались и клонились к земле. Прикасаясь к листьям, ветер поворачивал их кверху серебряным низом, а потом отпускал, превращая деревья то в зелёные, то в белые. Ну а за кронами и стволами тополей угадывалось безбрежное море золотых колосьев, ходивших волнами под дуновением на лиги и лиги*. Среди золотых хлебов пылали алые маки и синели васильки, настолько яркие, что они как бы светились собственным светом. Море колосьев ниткой пронизывала синяя речка, изгибам её следовали зелёные луга и цепочки высоких тополей. Старая церковь, стоявшая на этом месте, сгорела, вот почему монахи наняли меня строить новую. Строения Аббатства были возведены одновременно со сгоревшей церковью – более чем за век до моего рождения; они располагались к северу от храма и соединялись с ним крытой галереей с округлыми арками. За аркадой пряталась лужайка, а в середине неё был устроен мраморный фонтан, отовсюду украшенный цветами и фигурками неведомых животных; по краю лужайки у круглых арок кивали жёлтыми головами подсолнухи, стоявшие тогда в самом цвету; по опорам аркады карабкались страстоцветы и розы. Поодаль от церкви, за аркадой и монастырскими строениями, угадывались отдельные службы, окружённые просторным садом, и всё это умещалось в кольце тополей. В саду по шпалерам поднимались розы, вьюнки и плети крупнолистной огненной настурции; особенно много садовых решёток было у тополей, их затягивали тёмно-пунцовые розы; в цвету стояли и мальвы – огромные шпили, розовые и оранжевые, красные и белые, стремившиеся вверх над мягкими буроватыми листьями. Я сказал, что на подпорках под тополями кроме роз ничто не росло, но это не совсем так, потому что извне в сад вползали полевые цветы: пышный и зелёный переступень с зеленовато-белыми лепестками, растущий так быстро, что глаз едва ли замечает движение стеблей, и смертоносный, но прекрасный паслён, белладонна, и красная ягода, и пурпурный с жёлтыми шипами цветок, и жёсткий тёмно-зелёный лист – всё росло вместе в славные дни ранней осени. А посреди сада находился колодец, украшенный богатой резьбой, изображавшей сценки из Библии, а между ними, как и на фонтане в центре монастыря, вырезаны были многочисленные цветы и странные звери. Церковь со всех сторон, кроме севера, окружало кладбище, где лежали многие из монахов и мирян, и нередко ближние упокоившихся здесь людей сажали цветы на могилах своих любимых. Одна из этих могил особенно запомнилась мне: в головах её стоял резной деревянный крест, у подножия его венчиками к кресту поднимались три высоких подсолнуха, посреди же кладбища находился каменный крест, на одной стороне которого вырезано было Распятие Господа нашего Иисуса Христа, а на другой – Владычица наша с Божественным младенцем. Поэтому в тот день, что так запомнился мне, в самом начале осени, когда храм уже был почти завершён, я резал камень в центральном портике западного фасада – ибо все рельефы его высек собственной рукой; внизу сестра моя, Маргарет, трудилась над цветами и маленькими четырёхлистниками, посреди которых изображены были знаки зодиака и символы месяцев. Сестре моей в то время уже исполнилось двадцать лет, и она была прекрасна: с тёмно-каштановыми волосами сочетались глубокие и спокойные фиалковые глаза. Я жил рядом с ней всю свою жизнь, а последние годы мы провели и вовсе вдвоём, потому что отец и мать наши скончались, когда она была ещё совсем юна; я очень любил Маргарет, хотя не думал об этом в тот день, когда, стоя подо мной, она резала камень. Барельеф центрального портика изображал воскрешение мёртвых, ангелы наверху дули в длинные трубы, а Михаил Архангел взвешивал души; заслуживших блаженство ангелы уносили на небо, а падшие отправлялись к дьяволу – в пекло. А над всеми ними изображён был Судия Мира.

Все – кроме одной – фигуры того рельефа были закончены, и, помню, в то утро я проснулся в восторге оттого, что мой храм почти уже завершён. Помню, впрочем, что к экзальтации всё же примешивались некоторые опасения, которые я никак не мог прогнать. Тогда я решил, что это, наверно, наказание за мою собственную гордыню; что ж, так, наверно, и было. Мне предстояло вырезать изображение Авраама, сидевшего между двумя цветущими деревьями; он придерживал руками уголки просторного одеяния, на котором со скрещенными на груди руками располагались души верных, Отцом которых он и зовётся. Некоторое время я стоял на лесах, в то время как внизу Маргарет бойко работала резцом. Взяв в руку собственный, я замер, прислушиваясь к шуму, который производили каменщики внутри храма. Тут подошли два монаха из числа живших в Аббатстве и стали смотреть, к ним присоединился рыцарь, державший за руку крохотную дочку, которая то и дело поглядывала на отца и задавала ему странные вопросы. Я не стал останавливаться мыслью на них, но всем сердцем обратился к Аврааму – и всё же не мог представить себе Праотца сидящим, услышав глас Судной Трубы; я видел его скорее в миг погони за бегущими царями – скачущим далеко впереди своих людей; кольчужный колпак отброшен за спину и лежит на ней суровыми складками, крепкий западный ветер отбрасывает буйную чёрную гриву, теребя длинный алый вымпел на конце пики. Один скачет он между скал, а мятые доспехи разбитых царей только что исчезли из вида за поворотом дороги; войско его отстало, осталось далеко позади, но трубы его поют в ущелье. И таким я видел его, пока в яростной погоне не соскочил он прямо с конём в глубокую реку – тихую, быструю и гладкую, – и некая особенность движения лилий, колыхнувшихся на воде перед грудью коня, вдруг не отвлекла мои мысли от Авраама, явив видение странной земли, которой я никогда не знал. Сперва я увидел, что стою один возле реки, а откуда-то издалека доносится песня; вокруг не было ничего живого, меня окружала равнина, лишённая холмов и растительности; речка прихотливо вилась, образуя замысловатые излучины, и на том берегу, где находился я, не росло ничего, кроме высокой травы, но на противоположном до самого горизонта тянулось целое море красных полевых маков, украшенное лентами белых лилий и огромными золотыми подсолнухами, выраставшими из этого моря. После я поглядел себе под ноги, заметив, насколько синей казалась речная вода и как колышет в ней течение длинные зелёные водоросли. Долго всматривался я в неглубокие речные воды, пока, наконец, не ощутил вдруг прикосновение к своему плечу. Обернувшись, я увидел возле себя друга своего, Амиота, которого любил больше всех на свете, но тогда, во сне, я испугался, потому что лицо его преобразилось: оно показалось мне ярким и почти прозрачным, а глаза блистали, чего за другом моим раньше никогда не водилось. О! Он сделался невозможно, даже жутко прекрасным. Пока я глядел на него, далекая песня сделалась громче, потом приблизилась ко мне, прошла мимо нас, притихла и вскоре смолкла. Ощутив сердечную боль, слабость и жажду, я нагнулся, чтобы испить речной воды, и едва влага прикоснулась к моим губам, – о! – река исчезла вместе с маками и лилиями, и мне стало мниться, что я – по-прежнему в одиночестве – нахожусь в лодке, скользящей по водам едва ли не со всех сторон окружённой скалами бухты где-то на севере, у подножия мрачного базальтового утеса. Я лежал на спине, глядя в невозможно-синее небо, а приходившие извне пологие отголоски волн то поднимали, то опускали мою ладью, постепенно увлекая её всё ближе к тёмному утесу. Приблизившись к нему, я заметил, наконец, на вершине горы многобашенный замок, а над самой высокой башней его развевалось белое знамя с красным шевроном и тремя золотыми звёздами на нём. Потом на одной из башен, в трещинах древнего камня, я заметил золотые и кроваво-красные ползучие цветы. Долго разглядывал я их, и вдруг в замке рявкнула труба, вооружённые люди высыпали на стены, и началась яростная битва. Когда же она, наконец, закончилась, некто подошёл к знамени и, сорвав его, бросил в море с утеса; широкими и величественными движениями опускалось оно, а ветер поднимал на полотнище мелкие волны… Медленное-медленное падение, наконец, закончилось, и знамя укрыло меня от ног до груди. Не потревожив его, я вновь поглядел на замок и увидел теперь, что вместо красного шеврона над ним полощется янтарное знамя – много большее, чем предыдущее. У парапета стоял мужчина и глядел на меня. Лицо его закрывал турнирный шлем с опущенным забралом, на панцире лежали гладкие складки жёлтого, словно янтарь, плаща. Правая рука была без кольчужной перчатки, и он держал её над головой, а пальцы левой сжимали сорванные ползучие цветы, которые я видел на стене. Рука его, белая и небольшая, показалась мне женской, ибо в том сне зрение моё было куда острее и позволяло разглядеть более далёкие вещи, чем возможно видеть на нашей земле. Наконец, он бросил вниз с вершины и цветы, упавшие в лодку как раз позади моей головы, и тут я понял, что со стены замка на меня глядит Амиот. Взгляд его показался мне полным скорби, но, как и в других снах, друг ничего не сказал мне. Поэтому, спящий, я разрыдался от жалости и любви к нему, ибо он казался человеком, восставшим после долгой болезни, принадлежавшим к числу тех, кому суждено испытывать неустанную и тупую боль до самой смерти. Он казался весьма исхудавшим, и длинные чёрные волосы прикрывали лицо, склонившееся ко мне от парапета; друг мой был бледен, щёки его ввалились, а во взгляде больших глаз угадывалась печаль. Тут я протянул к нему руку, и вдруг оказалось, что я иду возле друга в чарующем красотой саду и мы молчим, ибо песня, о которой я упоминал, приблизилась к нам. На ветвях деревьев устроились птицы… О, какие это были птицы! Золотые, рубиновые, изумрудные! Только они вовсе не пели, а молчали, как бы тоже внимая музыке. И всё это время мы с Амиотом глядели друг на друга, но когда я отвёл глаза в сторону, напев закончился долгим стоном, а вернувшись взглядом назад, я обнаружил, что Амиот исчез. Тут я сделался ещё более печальным и скорбным сердцем, чем у реки, и, прислонившись к дереву, прикрыл глаза ладонями. Когда я отвёл их, сад сгинул, и теперь, когда исчезло видение, я не мог понять, где нахожусь. Наконец, резец мой бодро врезался в камень, полетели крошки, и тут я услыхал своё имя – Вальтер – и, поглядев вниз, увидел, что там стоит человек, которого я только что видел, – Амиот. Я не рассчитывал увидеть его ещё долгое время – а быть может, и никогда, как мне кажется ныне, – потому что он уехал на священную войну; и я воистину ошалел от радости, увидев друга во плоти рядом с собой. Я спустился с помоста так быстро, как только сумел, и скоро все прочие мысли потонули в радости встречи. Маргарет тоже радовалась; иначе и быть не могло, ведь она стала невестой Амиота, прежде чем он отправился воевать, а с той поры уже минуло пять лет. Пять лет! Сколько раз за эти прошедшие скучные дни мы вспоминали о нём! Как часто лицо Амиота возникало передо мною! Отважное, честное… самое прекрасное среди виденных мной мужеских и женских лиц. Да, я помню, как пять лет назад взял его за руку, когда мы вместе вышли из кафедрального собора большого и далёкого города, чьё имя я ныне забыл; помню топот коней, помню прикосновение пальцев его, расстававшихся с моей ладонью; помню его лицо, с искренней печалью обернувшееся ко мне из вереницы отъезжающих… помню руку его, лёгшую в тот миг на седло. Долгое и торжественное пение трубы, блеск оружия, трепет знамён, звяканье кольчуг, подобное густой капели, просыпавшейся в тихие воды глубокого озера, почти целиком охваченного кругом скал, сверкание обнажённых мечей, отсветы на наконечниках копий, трепет развевающихся на них знамён – охватили меня и исчезли, подобно пышной процессии из торжественного виденья, смысл которого был сокрыт от меня. Звуки эти – пение труб, звон брони, грохот конских копыт – были подобны сну, ибо лишь во сне друг мой мог оставить меня, ибо мы поклялись всегда быть вместе. Однако он уехал, а теперь вернулся.

* * *

Вдвоём мы стояли возле постели Амиота – я и Маргарет; встав, я наклонился к нему, роняя волосы на своё лицо, на его щёку; Маргарет стояла на коленях возле меня, содрогаясь всем телом – не от боли, но в искренней, исходящей от всего сердца молитве. Спустя некоторое время – не зная, много ли прошло – я отвёл взгляд от лица друга к окну, под которым он лежал… Не помню, в каком часу происходило всё это, знаю лишь, что был великолепный осенний день, ласковый, растворяющийся в лёгкой золотой дымке. Стебли роз, сплетаясь с виноградной лозой, закрывали половину окна, я почти не видел за ними даже прекрасного синего неба, не говоря уже о городе и сельском крае. Виноградные листья в нескольких местах уже покраснели, среди них нежным румянцем выделялись три перезрелые розы. Помню, как я впитывал в себя те странные линии, которые осень выводила багрянцем на отливавшей золотом зелени виноградной листвы; помню, как следил за лепестком одной из отцветающих роз, ожидая, что он вот-вот упадет. Я смотрел, ощущая сожаление оттого, что лепесток всё оставался на месте… Наконец меня вдруг пронзила внезапная боль, и я вспомнил свою утрату. А потом явились горькие-горькие видения… мечты, которые прежде приносили мне счастье… тени, оставленные событиями, которые могли бы совершиться, но которым не было уже суждено воплотиться в жизнь. Видения эти приходили между светлых виноградных листьев и розовых лепестков… над лежавшим перед окном, как и прежде идеальные в цвете, милые звуки и очертания. Но теперь в каждом из них гнездилась невыносимая тоска, и, явившись, они не оставляли меня, затмевая ласковые лучи золотого солнца, пробившиеся сквозь виноградные листья, сквозь мягкое свечение пышных роз. Долго я скитался в них, но, наконец, чья-то рука мягко отстранила меня, ибо я стоял в изголовье… смертного одра. А потом кто-то поцеловал меня в лоб, и прозвучали слова… не помню какие. Горькие мечтания, наконец, уступили место ещё более горькой реальности, ибо в то утро я пришёл к своему другу и застал его мёртвым – на следующее утро, после того как он вернулся из далёкого похода… Я обнаружил его лежащим, и руки были скрещены на груди ладонями вниз, а веки сомкнуты – словно бы о друге моём позаботились ангелы. Я стоял и смотрел на него, а рядом на коленях замерла Маргарет, приникнув щекой к его лицу; она более не дрожала, и губы её уже не шевелились, как прежде. И тогда мне внезапно вспомнились слова, которые она произнесла, целуя меня, и которые я услышал тогда только внешним слухом, ибо она сказала:

– Вальтер, прощай, и да охранит тебя Христос. Но я… я должна уйти вместе с ним, потому что вчера вечером обещала, что более не покину его, и Господь отпускает меня.

Так и в самом деле Маргарет и Амиот ушли вместе, оставив меня в одиночестве и печали.

Под самой западной из арок нефа вырубил я гробницу. Долго резал я камень и поначалу не знал, что буду делать её так долго, потому что сказал себе: «Закончив резьбу, я умру», – полагая, что работа не потребует много времени. Но случилось так, что, вырезав моих любимых, друга и сестру, словно мужа с женой, взявшихся за руки на крышке гробницы, я ощутил, что не могу расстаться с работой. Посему, чтобы не разлучаться с ними, я стал монахом и часто, сидя на хорах, пел, размышляя о времени, когда все мы снова соединимся. А когда у меня появлялось свободное время, я уходил к западной арке нефа и трудился над гробницей, прикрытой плавной каменной дугой. С течением времени я соорудил над ней мраморный полог, доходивший до самого верха арки, и умелой рукой украсил его резными цветами и повествованиями. Лики в них принадлежали тем людям, которых я знал на земле, – ибо я теперь словно не принадлежал к ней, но как бы находился вне мира. И когда я работал, нередко приходили монахи и прочие люди, они глядели и плакали, сострадая, ибо знали нашу историю. Так прошла моя жизнь; в том Аббатстве я провёл двадцать лет; наконец, на самом рассвете явившиеся в церковь к утренней службе монахи нашли меня мёртвым – с резцом в руке, закончившей последнюю лилию на гробнице.

Пруд Линденборга

Однажды в ленивом расположении духа я читал «Нордическую мифологию» Торпа* – в холодную майскую ночь, когда дул северный ветер; и в таком настроении я пребывал, пока не наткнулся на следующую повесть, которую пересказываю здесь с привидевшимися мне подробностями, ибо нечто в ней зацепило моё внимание и направило на раздумья. И хотел я того или нет, мысли мои сложились следующим образом.

Посему я почувствовал желание писать и писал до тех пор, пока серый рассвет не наполнил мою комнату. Тогда, погасив свечи, я отправился в постель – не без страха и лёгкого трепета, ибо рассвет приносит с собой странное одиночество. Вот что у меня получилось.

Итак, в ту глухую и тёмную ночь, когда, невзирая на майскую пору, за окном завывал северный ветер, жутко было в лесу, где под таинственный скрип ветвей торопящемуся вперёд путнику являли себя странные силуэты, ещё более кошмарные, оттого что глаз едва угадывал их; жутко было и на просторной равнине, где могучий ветер покорял всё собственной воле; жутко было и на реках, пробиравшихся меж болот, ползших сквозь ивняки, звеневших на шлюзах едва слышной за порывами ветра капелью.

И всё же нигде не было столь жутко, как на берегу сего покойного тихого пруда.

В полном изнеможении я рухнул возле него на землю, утомлённый сражением с ветром и весом несчётных фатомов* отягощённого свинцом троса, который теперь лежал возле меня.

Несмотря на всю свою свирепость, ветер не мог всколыхнуть свинцовые воды этого страшного пруда, защищённого крутыми берегами – сложенными жёлтой глиной, пропитанной водой, на которой там и сям проступали кошмарные и призрачные сине-зелёные полосы.

Рассказывали, что человеку не по силам измерить его глубину; тем не менее, по окружности этот водоём зарос зеленью и камышом – и всё же стебли и листья здесь не благоденствовали, как им положено; не умирая и не возобновляясь, они торчали неизменной жёсткой щетиной… Зелень да камыш, плоское и круглое, стебли да листья чередовались друг с другом. Возле меня над берегом поднимались два деревца; безлиственные и уродливые, они, казалось, и созданы были лишь затем, чтобы их голые ветви в подобную ночь трепал дикий ветер; другого дерева здесь нельзя было отыскать и за целую милю.

Конечно, тогда, тёмной ночью, окрестностей я видеть не мог, но прекрасно знал, что всё здесь находится на своём месте, потому что долго изучал этот пруд дневной порой, пытаясь разгадать его тайну; много часов провёл я здесь, счастливый тем счастьем, которое позволяет забыть о прошлом. И даже в ту ночь… разве не слышал я диких завываний в ветвях этих деревьев, каких не приводилось мне слышать в лесах и кронах ни до, ни после того времени? Разве не видел я этих теней на зловещей водной глади? Разве не слышал я, как подхваченные ветром камыши стучат друг о друга – как плоское ударяет по круглому? Разве не мог я слышать шёпот ключа, неспешно пробиравшегося сквозь глинистый берег!

Холодный, промозглый ужас, вселявшийся этим местом, одолевал меня; я никогда не бывал здесь по ночам, ведь никто давно уже не приходил сюда в ночное время, и вот, выбрал для своего прихода именно это время суток. Один только глазок луны на небе сделал бы местность вокруг похожей на ту, какой она бывает днём; к тому же отблески лунного света на воде прекрасны всегда; будь на небе звёзды, я сумел бы представить себе те времена, когда окрестные поля ещё не утратили свою красоту и плодородие, – такие времена были, я в этом не сомневаюсь: здешние травы перемежались первоцветами, а среди золотых колосьев алели россыпи маков; времена те были памятны звёздам, но неведомы нам, и не увидеть их вновь ни нам, ни светилам небесным – безвозвратно канула в прошлое та пора!

Ах! Что это коснулось моего плеча?

Вижу, всего лишь сухой листок.

Да, но оказаться здесь из всех дней в году именно в ночь на восьмое мая, в ночь того жуткого дня, когда десять лет назад я убил его! Пусть и заслуженно, ведает Бог, – но как ужасно всё сложилось.

Ещё листок! И ещё!

Странно, ведь эти деревья, по-моему, засохли не меньше века назад. А как ревёт ветер – словно бы я ещё иду навстречу ему… Ох, да я и в самом деле движусь!

Выходит, что я вообще больше не там, не возле пруда? Где же тогда? Вот и деревья; нет, это молодые дубки – те самые, с которых ветер несёт ко мне прошлогодние листья.

Тогда, значит, я уснул по дороге к озеру и ещё нахожусь в пути. Но откуда здесь молодой лес? Должно быть, я заблудился, ничего похожего мне просто не приходилось видеть. Ладно, упрямец, иди вперёд.

Да укрепит Господь мою душу! Я еду верхом! На муле! Впереди на шее его позвякивает бубенец, хлопает под натиском ветра попона. Что всё это значит? Во имя Небес, что это такое? Откуда на мне взялись эти длинные чёрные одеяния? Ведь свой дом я покинул в обыкновенном сюртуке, какие носят в девятнадцатом веке!

Я сойду с ума… нет, уже сошёл и попал в лапы к дьяволу… Я утратил себя; кто скажет мне, в каком месте мира, в каком времени я обретаюсь сейчас? И всё же я буду спокоен; мне уже приходилось видеть на гравюрах подобные… во всяком случае, похожие сценки. Я спокоен – ведь худшее невозможно представить! Выходит, я стал священником и, оказавшись в незапамятной старине, в тринадцатом веке, еду верхом – около полуночи, надо сказать, – чтобы совершить Святое Таинство над умирающим.

Вскоре я обнаружил, что еду не в одиночестве; рядом со мной скачет конный в фантастическом наряде, немыслимом даже для той поры, сверху донизу покрытом жёлтыми и зелёными полосами, по которым в различных позах разбросаны аисты. Всё это я заметил в свете его фонаря, мерцавшем и в чёрных глазах дебошира. В стельку пьяный – пусть это и тринадцатое столетие – он раскачивается в седле, но, очевидно, по привычке достаточно прочно держится в нём.

Я смотрю на него так, как подобает обитателю девятнадцатого столетия – с ненасытным любопытством и огромным удивлением, и одновременно, как подобает священнику тех давних лет – с пренебрежением и презрением, но не без страха и тревоги. Продвигаясь вперёд, он всё время распевает, рот его изрыгает какие-то обрывки песен – застольных, охотничьих, грабительских, похотливых, увеселяя бесов, покрывая рёв ветра при всей его силе; фонарь раскачивается в его руке, бросая лучи на тёмную дорогу. Я же, священник, то и дело поглядываю на него с гневом, а потом перевожу взгляд на то, что с великим почтением покоится на моей груди, и кровь моя створаживается от стыда и негодования; впрочем, как священник смышлёный я знаю, что всякая отповедь бесполезна для человека, который напивается каждый день в году и весьма крепко пьян в этот самый час. Посему, сохраняя мир, я твержу себе под нос:

«Dixit insipiens in corde suo, non est Deus. Corrupti sunt et abominables facti sunt in studiis suis; non est qui faciat bonum, non est usque ad unum: sepulchrum patens est guttur eorum; linguis suis dolose agebant, venenum aspidum sub labiis eorum. Dominum invocaberunt, illic trepida verunt timore, ubi non erat timor. Quis dabit ex Sion salutare Israel»[3].

Так твердил я, временами вспоминая об умирающем, которого мне вскоре предстояло увидеть. Отважный мерзавец, разбойник-барон вдруг решил покаяться, после того как столкнулся с неким подобием чуда. Недавно он выехал из замка, чтобы поучаствовать в объявленном невдалеке от него турнире, однако назад барона привезли «тяжелоранеными» (как непослушным языком и с неуместным весельем поведал мне пьяный слуга), и теперь он лежал на пороге смерти, к которой его приблизили отсутствие надлежащего ухода и предшествовавшие непотребства. Мне немедленно представилось лицо моего спутника… скверная физиономия, скорее – харя: покатый лоб, крохотные моргающие глазки, выступающая нижняя челюсть; к тому же что за голос у него был – истинное свиное хрюканье…

А теперь не покажется ли вам странным, что лицо это оказалось схожим как две капли воды с лицом моего врага, убитого мною в тот самый день десять лет назад? Я не испытывал ненависти ни к этому человеку, ни к барону, но стремился, по возможности, меньше общаться с ним и надеялся, что, совершив Таинство, сразу освобожусь.

Так мы ехали вперёд; я был погружён в размышления, но каждая мысль казалась мне вдвойне странной; оруженосец барона был слишком пьян, чтобы обращать на меня внимание, и голосил какую-то разухабистую песню – примерно такую, если заменить некоторые слова:

В Трир поехал граф первого ноября, А женка его – в Бонн, и скажу тебе – зря. Домой поехал граф – поболтать с женой, А ему из Кёльна говорим мы – стой! Высоко висел он на зелёной ели, А вокруг пейзане радостно пердели.

Допев эти слова, он рявкнул: «Буу-хуу! Эй, церковная крыса! Или церковная мышь? Словом, священник! Дарохранительницу-то везёшь?»

Почему-то в этих словах он усмотрел превосходную шутку и весь остаток пути то и дело хохотал, но, наконец, мы добрались до замка. Пароль, отзыв… Мы миновали внешние ворота и направились дворами, где там и сям нам попадались липы, уже покрытые в эту майскую пору нежной листвой, хотя северный ветер ещё показывал зубы.

И вновь… как странно! Я ехал вперёд – в этом не было никаких сомнений, и тут неведомым образом из времён грядущих опять появился пруд. Пока мы ехали от ворот к дверям замка, я настолько глубоко задумался над причинами существования этого пруда, что едва ли не представил себя вернувшимся обратно, и кажется, даже слышал журчание воды в родничках на крутом глинистом берегу. Но прежде чем ощущение это сделалось слишком сильным, меня словно бы пробудило от него полыхание факелов; спешившись, я обнаружил, что окружён свитой из примерно человек двадцати; раскрасневшиеся лица, горевшие диким блеском глаза даже не пытались изобразить какую-то серьёзность… деланую серьёзность, потому что они явно не считали необходимым соблюдать истинно подобающую ситуации сдержанность и с большим трудом пресекли взрыв хохота, которым приветствовали меня.

– Отведите святого отца к нашему господину, – сказал, наконец, один из них, – и мы последуем за ним.

Тогда меня провели вверх по лестнице – в пышно обставленную палату; свет тяжёлых восковых свечей после чадящего и неровного колыхания сосновых факелов был приятен моим глазам; тем не менее, все эссенции, которыми был пропитан воздух в палате, не могли заглушить огненного дыхания окруживших меня людей.

Прежде чем подойти к больному, я надел поданные мне стихарь и епитрахиль* и оглядел собравшихся в комнатах, ибо залы соединялись друг с другом многочисленными дверями, причем некоторые из них прикрывали роскошные занавеси. Во всех комнатах как будто было слишком много людей: одни стояли в дверях, другие расхаживали взад и вперёд, отодвигая в сторону тяжёлую ткань; однажды – явно случайно – несколько человек раздвинули портьеры одновременно, открывая бесконечную пышную перспективу.

Тут сердце моё застонало от ужаса – разве в последнее время у евреев не вошло в обычай распинать детей, пародируя распятие Господа, и пышно пировать, пока невинные бедняжки расставались с жизнью?* «Вокруг отпетые безбожники, ты попал в западню, будь мужественным до конца».

«Так вот, умница моя, – подумал я, автор, – куда тебя, наконец, принесло? Попробуй помолиться – на всякий случай. Воистину окружающие тебя твари странным образом похожи на бесов. Вот что: ты часто толковал об отваге и теперь получил возможность проявить её; единственный раз искренне поверь в Господа, иначе, боюсь, ты пропал».

Ещё более увеличивало мой ужас то, что во всех комнатах не было ни одной женщины; неужели это и вправду так? И, приглядевшись, я отметил – вот и женщины, но все они одеты, как мужчины… что за отвратительное место!

– Итак, исполняй свой долг, – сказал мой ангел-хранитель, и всё обоеполое скопище, метавшее на меня смелые взгляды налитых кровью глаз, расступилось передо мной.

Я подошёл к ложу, на котором под бархатными покрывалами лежал умирающий; только глаза его, взгляд которых уже притупила близкая смерть, блестели из бинтов. Я уже собирался преклонить колена возле одра, чтобы исповедовать его, когда одна из этих… тварей окликнула меня (теперь они все перешёптывались и пересмеивались), но священнику, охваченному праведным презрением и отвагой, незачем глядеть на всякую нечисть… Смиренный автор, во всяком случае, не осмелился этого сделать – наполовину от страха, наполовину от недоверия. И вот что я услышал:

– Сэр, господин наш уже три дня не отверзал рта; не ждите от него слов, просите лишь знак.

Тут во мне пробудилось неосознанное подозрение, но, прогнав его, я спросил умирающего, сожалеет ли он о своих грехах и верует ли в то, что раскаяние необходимо для спасения, и, если так, пусть даст какой-нибудь знак. Тут больной чуть шевельнулся и застонал. Я принял это за свидетельство согласия, ибо человек этот явно не был способен ни шевелиться, ни говорить, и немедленно приступил к чтению Последования к принятию Святых Даров. Едва я заговорил, все, кто позади меня наполнял эти анфилады (я знаю это), двинулись вокруг в каком-то будоражащем подобии пляски, весьма сложной и путаной; а потом и музыка загуляла по залам, музыка и песни, живые и весёлые, многие из которых не были забыты в девятнадцатом столетии; клянусь, среди них можно было бы насчитать и с полдюжины полек.

Залы всё больше и больше наполнялись народом; из комнаты в комнату слонялись целые толпы; портьеры шелестели уже непрестанно; один жирный и пузатый старик забрался под кровать, возле которой я находился, и сперва только пыхтел и хихикал там, а потом, не переставая смеяться, принялся переговариваться с кем-то ещё, ради этого наклонившимся и приподнявшим полог.

Всё больше и больше людей говорило, пело, смеялось и вертелось вокруг; голова моя шла кругом, я уже едва представлял, что делаю, но, тем не менее, не мог умолкнуть. Я не смел даже обернуться, опасаясь, что увижу за плечом нечто настолько ужасное, что тут же умру.

Итак, я продолжал службу и, наконец, достал дарохранительницу и извлёк оттуда священную облатку… Тут глубокая тишина охватила все комнаты – и тишина эта смутила меня больше всего предшествовавшего безобразия, ибо в ней не было никакого почтения.

Я уже поднял его, столь священный для меня хлеб, когда… О! Громовым раскатом пронёсся по комнатам великий хохот, ничуть не умеренный тяжёлыми шторами, которые разом поползли вверх; медленно вздыбились и прикрывавшие больного богатые ткани, и тут, не то урча, не то прихрюкивая, беспомощное тело это, которое я призывал к святой молитве, оказалось огромным боровом, который и вырвал у меня святыню, глубоко вспоров руку клыком или зубом так, что кровь моя потекла на ковер.

После этого он скатился на пол, беспомощно дергаясь взад и вперёд, потому что мешали пелены.

Тут поднялся уже совершенно непереносимый хохот, взвизгивания его были куда страшнее любых смертных стонов, которые мне приводилось слышать; сотни тварей во всех этих просторных палатах заплясали и закружили вокруг меня в тесном хороводе, а женщины, выдававшие себя рассыпавшимися по плечам волосами, всё тянулись поближе ко мне с жуткими бесполыми ухмылками, пока я не начал ощущать жар их дыхания.

О, как я ненавидел их всех! Из-за них я едва не возненавидел всё человечество. Как мне хотелось избавиться от людей, вечно старающихся осмеять любую Святыню. Оглядевшись свирепым взглядом, я прыгнул вперёд и сорвал меч с позолоченного пояса одного из ставших передо мною мужчин. Свирепыми ударами, орошая кровью украшенные дорогой тканью стены и шторы над головами этих… тварей, я пролагал себе путь вперёд, к лестнице, а потом бросился вниз по ней, как часто бывает во сне, – всё же недостаточно быстро из-за владевшей мной бури страстей.

Наконец я вновь оказался во дворе среди лип, и северный ветер под лучами зари охлаждал мою воспалённую голову. Внешние ворота были заперты и заложены. Нагнувшись, я поднял огромный камень и со всей силы ударил по замку. В тот миг я был сильней десяти мужчин: дуб и железо не выдержали, и охваченный яростью я вырвался наружу – словно дикий конь сквозь заросли орешника.

Меня не преследовали. Преклонив колена на добром зелёном дёрне, со слезами я поблагодарил Бога за спасение, моля его о прощении за невольное участие в ночном святотатстве. Потом я встал и повернулся, чтобы уйти, и тут до ушей моих донёсся оглушительный грохот, словно бы кто-то раздирал надвое мир. Обратившись к замку, я увидел не стены и башни, а огромное облако известковой пыли, клубившейся под порывами ветра.

После, когда на востоке ещё более просветлело, вдали послышалось шипение и бульканье, превратившееся в плеск и рёв многих вод. А когда встало солнце, у ног моих лежало глубокое чёрное озеро.

Вот так я пытался измерить глубину Линденборгова пруда.

Сон

Однажды мне приснилось, что в зимнюю ночь возле очага сидят четверо мужчин; они беседуют, рассказывают друг другу всякое, а вокруг дома воет ветер.

Один из них, старший, сказал:

– Когда я был мальчишкой – ещё до того, как вы пришли в эту землю, – красный камень, кусок песчаника, с которого льётся водопад в нашей речке, только что лёг на своё место, потому что прежде стоял утёсом, в котором вода проточила глубокую пещеру, сбоку уходившую в камень на половине расстояния между зелёной травой и зелёными водами. Однажды ночью утёс упал – когда в эту землю ещё не пришли не только вы, но даже ваши отцы. Ну, а об этом утёсе, или одинокой скале, – рассказывали много странных историй. Как говаривал мой отец; в его времена многим хотелось исследовать эту пещеру – из алчности, рассчитывая найти там золото, или из любви к чудесам, свойственной молодым людям, – но страх удерживал всех. Впрочем, памяти людской были известны и такие люди, которые входили туда, однако, как говорят, их более не видели на земле. Но отец мой рассказывал, что повести о таких людях, вместо того, чтобы удержать его, тогда ещё совсем молодого, от спуска в пещеру, напротив – пробудили в нём искреннее желание отправиться туда. Он настолько стремился в пещеру, что однажды, в отчаянии, пытаясь хоть чем-нибудь удержать сына, дед ударил его кинжалом в плечо. Отцу пришлось провести в постели долгое время. Он так и не сходил туда, и умер, не увидев внутренностей пещеры. Отец рассказывал мне много чудесного об этом месте, но за давностью лет я уже ничего не помню. Тем не менее, в сердце моём сложилась некая повесть, часть которой я поведаю вам; сказания этого я не слышал из уст человеческих, однако не помню времени, когда бы не знал его. Да, я расскажу вам лишь некую часть, не всё целиком – только то, что мне позволено открыть.

Умолкнув, старик задумался, склонившись над очагом, в котором язычки пламени выплясывали над спёкшейся поверхностью углей. Седая голова его качнулась, и он заговорил:

– Иногда мне представлялось, что каким-то образом я сам замешан в той странной повести, которую собираюсь поведать вам.

Старик вновь умолк, глядя в огонь, голова его опускалась всё ниже, пока борода не коснулась колен; наконец, взбодрившись, он проговорил переменившимся голосом, в котором уже не слышались, как прежде, сонные нотки:

– Все вы знаете тот странный на вид дом, с рощицей лип и ещё с двойной аллеей из древних тисов, протянувшейся от ворот башни прямо к крыльцу; всем известно, что теперь никто не хочет жить в этом жутком сооружении, после того как невидимые силы с позором и бесчестьем изгнали оттуда отважного сквернавца-лорда, заявившегося под этот кров в компании гуляк. Так вот, в прошлые времена там обитал седой старик, прежний хозяин этого поместья, с дочерью и неким молодым человеком, далёким кузеном, сиротой, которого старик взял к себе после того, как отец мальчика погиб в какой-то стычке. И вот, молодой рыцарь и юная леди выросли прекрасными и отважными, пылко возлюбив красоту и всё доброе, что есть на свете; вполне естественно, повзрослев, они обнаружили, что любят друг друга; ну а потом, продолжая любить, они – увы, но вполне естественно – начали чуточку ссориться, пусть изредка и весьма нечасто, да и несильно для стороннего взгляда, и всё-таки размолвки эти, пусть и непродолжительные, оказывались горькими и нелёгкими для обеих заинтересованных сторон. На мой взгляд, в ту пору любовь их – какой бы она ни сделалась потом – не была ещё настолько всепоглощающей, чтобы сгладить любые различия во мнениях и чувствах, ибо тогда расхождения между ними существовали. Со временем вышло так, что, когда разразилась великая война и Лоренс (так звали рыцаря) сидел и размышлял о битвах и о расставании с домом, находясь в весьма серьёзном, даже суровом расположении духа, явилась Элла, его наречённая, весёлая и оживлённая, в настроении, которого Лоренс достаточно часто понять не мог и ещё меньше способен был принять в тот миг. Однако один только вид девушки заставил его всем сердцем взалкать, ибо до свадьбы было ещё далеко, и посему, поймав её за руку, он попытался привлечь Эллу к себе, однако ладонь её оставалась вялой, и она ничем не ответила на устремление его сердца. Тогда он встал перед нею – лицом к лицу; девушка чуточку отступила, но он всё же поцеловал её в губы и проговорил сквозь перехватывавший горло комок, едва ли не душивший его: «Элла, ты жалеешь о том, что я уезжаю?»

«Да, – ответила она, – и нет, потому что между ударами меча ты будешь провозглашать моё имя и сражаться ради меня». – «Да, – ответил он. – Ради любви и долга, моя дорогая». – «Долга? Ох, Лоренс, по-моему, если не я, мой дорогой рыцарь, ты бы остался дома – сидеть под липой, разглядывая облака, распевать скверные любовные стишата твоего собственного сочинения. Истинно, если ты станешь великим воином, я тоже узнаю славу, потому что твоё желание сражаться вдохновлено мной».

Уронив руки, прежде лежавшие на её плечах, юноша ответил с лёгкой краской на лице: «Элла, ты обижаешь меня, потому что, пусть я никогда не мечтал сражаться из одной любви к битвам (тут он опять покраснел) и пусть, как мне превосходно известно, я не настолько избавлен от страха смерти, как некоторые добрые люди, всё же это мой долг, Элла, в котором воплощается любовь более высокая, чем к тебе, – любовь к Богу, ради которой я действительно готов рисковать жизнью и честью, пусть без особой охоты, но всё же и не противясь».

«Всё долг да долг, – ответила она, – ты, Лоренс, подобно многим, слишком выпячиваешь своё слабейшее место. Более того, рыцари, которые в прошлые времена вытворяли дикие и безумные выходки по приказу собственных дам, едва ли поступали так ради долга. Ну, конечно, они стояли за свой край, за правое дело и не стали бы рисковать жизнью ради прихоти; ты ведь и сам хвалил их вчера».

«В самом деле? – спросил Лоренс. – Ну что ж, в известном смысле они достойны хвалы, хотя бы за слепую любовь и повиновение. Однако разумная любовь, разумное повиновение настолько выше, что становятся чем-то совершенно другим. И всё же рыцари поступали отчасти и хорошо, а дамы вели себя совсем безрассудно, потому что если они и верили в своих возлюбленных, то делали всё это ради безумного желания увидеть, как те совершают «великие подвиги», а значит, они совсем не верили в Бога, способного своей доброй волей предоставить нужное время и возможность каждому мужчине – следует лишь дождаться своего времени, сослужить посильную службу и заслужить любовь и благородное счастье; но если эти дамы совершали подобные поступки лишь для того, чтобы испытать своих рыцарей, тогда они, конечно же, не верили ни в Бога, ни в человека. Едва ли при таких отношениях смогут ужиться даже просто двое людей, не то что возлюбленных… Ах, Элла! Почему ты так глядишь на меня? Нынешний день, едва ли не последний перед разлукой, мы должны провести вместе; Элла, лицо твоё переменилось, твои глаза… О Господи Иисусе, помоги ей и мне, помоги ей, милостивый Боже!»

«Лоренс, – проговорила она торопливо и отрывисто, – решишься ли ты ради меня провести эту ночь в пещере на Красной Скале, потому что – справедливо это или нет – я сомневаюсь в твоей отваге».

Поглядев снова на своего рыцаря, Элла испытала истинное потрясение. Жаркая кровь сперва бросилась Лоренсу в лицо, а потом вернулась обратно к сердцу, и черты лица молодого человека сделались бледными, как у мертвеца. Поглядев на девушку, он проговорил: «Хорошо. Да, Элла, я ухожу прямо сейчас; какая разница, куда идти?»

Повернувшись, он направился к двери; злой дух оставил девушку прежде, чем Лоренс успел выйти из комнаты, и она громко воскликнула – с пылом и рвением: «Лоренс, Лоренс, вернись ко мне, хотя бы лишь для того, чтобы поразить меня своим мечом».

Юноша остановился, повернулся, и буквально через мгновение она уже лежала в его объятиях и рыдала, уткнувшись носом в грудь. «Увы, Элла, сказанного слова назад не возьмёшь, и мысль, посетившую наши сердца, не забудешь. Теперь я должен идти – идти этой же ночью, только обещай мне одну вещь». – «Что, любимый? Ты всегда оказываешься прав». «Любовь моя, обещай, что, если я не вернусь утром к восходу луны, ты сама пойдёшь к Красной Скале, войдёшь в пещеру и отправишься искать меня, куда бы ни привёл Бог, и не прекратишь поиски, даже если они окончатся смертью». – «Лоренс, как стучит у тебя в груди! Бедное сердечко! Ты боишься, что я не захочу обещать тебе то единственное, что могу сделать. Я знаю, что недостойна тебя, однако должна быть с тобою телом или душою, иначе и то, и другое погибнет».

Они молча сидели, снаружи в саду среди лилий пели птицы, а потом Элла снова заговорила: «Помолимся, чтобы Господь послал нам долгую жизнь; если наших жизней не хватит, чтобы вновь отыскать друг друга, пусть дни наши продлятся… Нет, пусть Он дарует нам новые жизни». – «Господь это сделает, моя Элла, – ответил Лоренс. – Я думаю… нет, просто уверен в том, что желание наше будет исполнено; и тоже добавлю в своей молитве, со всем смирением, чтобы Бог предоставил мне ещё один или несколько шансов сразиться за него, прожить новую жизнь вместо этой, окончившейся неудачей».

«Давай ещё помолимся о том, чтобы встретиться снова, сколь бы долгой ни оказалась наша разлука», – сказала она, и, преклонив колена, они приступили к молитве, крепко держась при этом за руки. После они сидели в обращённой к востоку палате перед полным лилий садом, пока свет полуденного солнца понемногу слабел, а тени росли; наконец, светило опустилось за горизонт, всё небо сделалось нежно-голубым с алой полоской над местом заката. Потом померк и алый цвет, и начала восходить луна. Когда золотой обод её выглянул из-за лесистых холмов, Лоренс поднялся; губы молодых людей соединились в долгом и трепетном поцелуе, а потом он пошёл за оружием. После этого они более не целовались… долго-долго, целые годы… И он сказал: «Элла, следи за мной с крыльца, но сейчас более не прикасайся ко мне; а когда луна сравняется с головками лилий, выйди на крыльцо и смотри оттуда».

Он ушёл; луна неторопливо вползала на небо, а сердце Эллы тревожно стучало; лишь когда лучи ночного светила пронзили обвитые розами решётки, став вровень с головками лилий, Элла вышла на крыльцо и остановилась там…

Лоренс уже шёл вниз к квадратной башне – в кольчуге, ярком, без султана, шлеме, с острым, только что заточенным мечом у пояса, Элла провожала его взглядом до тисов, уже начинавших отбрасывать тени в свете полной осенней луны. Она оставалась на крыльце, по бокам которого стояли два вырезанных из камня змея-дракона, обращённые к ней головами; чешуи их покрывал жёлтый мох, затянувший и глубокие глазницы вокруг полных злобы очей. Поёживаясь, Элла ощутила их взгляд на себе и отодвинулась к полуоткрытой двери. Свободное, не перехваченное поясом белое одеяние укрывало девушку от горла до ступней; длинные золотые волосы, не перехваченные обручем и не заплетённые в косу, волной ложились на плечи, ибо ночь была безветренной, и Элла стояла теперь, едва дыша.

Глядя в сторону тисов, она провожала взглядом Лоренса, ступавшего уверенно, но, тем не менее, явно не спешившего углубляться в тень. Длинные каштановые волосы его ложились на плечи, в них то и дело – как было в обычае у воинов той поры – поблескивали вплетённые золотые нити, а слабое отражение лунного света играло на звеньях кольчуги. Лоренс шёл быстро и, прежде чем исчезнуть в тени деревьев у рва, обернулся и помахал неприкрытой кольчужной перчаткой ладонью; после Элла услышала голос привратника, стук опустившегося моста, скрип петель тяжёлой калитки, а потом юноша как-то вдруг растворился в сделавшихся более яркими пятнах света и ещё более сгустившихся тенях. Элла оставила крыльцо, отправилась в капеллу и всю ночь искренне молилась.

Однако на следующий день Лоренс не вернулся, и бледная Элла бродила по дому, стараясь унять тревогу. Ну а когда настала ночь и взошла луна, она, облачившись в то же самое, что и вчера, платье, направилась на берег реки – к Красной Скале. Когда Элла оказалась возле реки, луна стояла как раз над камнем; скала высилась на противоположном берегу, и сперва девушка подумала, что ей придётся вернуться к мосту и перейти на другой берег, но, чуть оглядевшись, она заметила на воде у самого берега крохотную лодочку, красиво разрисованную и позолоченную, с длинным изящным веслом; течение влекло судёнышко вниз и натягивало шёлковый шнурок, удерживавший его у берега. Элла сошла в лодочку и, взяв весло, направилась на противоположный берег, а луна серебрила водовороты на тёмной зелени вод. Девушка причалила к берегу как раз под высокой скалой; склон, заросший зелёной травой и цветами, поднимался прямо к подножию утеса, в камне были вырублены ступени, шедшие вверх до входа в пещеру, занавешенного ползучими растениями и висячими травами. Течение повлекло лодочку вниз, а Элла, сердце которой своим отчаянным биением мешало девушке дышать, медленно, по одной, одолевала ступени. Добравшись, наконец, до площадки у входа в пещеру, она остановилась, обвела долгим взглядом озарённую луной местность и сказала себе: «В последний раз».

А потом шагнула вперед, и пещера укрыла её – так вода тёплых морей смыкается над ловцом жемчуга.

– Именно так прошлой ночью пещера поглотила Лоренса. И оба они с тех пор не выходили оттуда… так говорят люди. Интересно, какой теперь сделалась их любовь? Ах! Они по-прежнему любят друг друга, я это знаю, но так и не могут найти друг друга… Хотелось бы знать, удается ли им когда-нибудь сделать это?

Вот что поведал Хью, седовласый старик.

Но сидевший напротив него муж, с виду солдат, чернобородый, с кустистыми бровями, нависавшими над яростными зелёными глазами, воскликнул, нарушая безмолвие, в которое погрузились все остальные, ощутив трепет перед близостью чего-то сверхъ-естественного:

– Так уж и не удастся? Старина Хью, это не так… Рассказывай дальше! Не могу объяснить вам, откуда я это знаю, но всё было не так, совершенно не так… Говори же, Хью! Расскажи нам всё-всё!

– Подожди немного, сын мой, подожди, – проговорил Хью. – Люди действительно говорят, что они так и не вышли оттуда, но я… я… Ах! Сколько же времени миновало…

И он снова умолк, опустив голову на грудь, только тонкие губы старика шевелились, словно бы он что-то рассказывал себе самому, и свет прошлых дней временами вспыхивал в его глазах.

Тем временем чернобородый Джайлс сидел, плотно сцепив пальцы – плотно-плотно, так что побелели костяшки; губы его были стиснуты, а грудь вздымалась, словно бы изнутри её распирал какой-то секрет. И вдруг он вскочил и торжественным голосом, нараспев начал:

– При ясном свете, давным-давно, в полные дремлющего гнева чреватые грозою летние полдневные часы…

Тут речитатив его перебил пронзительный старческий голос:

– Октябрьским днём, залитым густым и тяжёлым туманом, не похожим на обычный осенний туман…

Торжественный и величественный распев смолк, и пронзительный голос продолжил; Джайлс опустился, и поднялся Хью, раскачиваясь в такт мерному звяканью собственного голоса и шевеля длинной бородой.

– В такой-то вот день, тёплый и душный настолько, что трудно было дышать даже у моря, у самой воды, я переходил от постели к постели в госпитале поражённого мором города с успокоительными отварами и лекарствами. Рядом со мной шла святая сестра, лицо которой побледнело от долгого бдения; впрочем, думаю, что оно осталось бы бледным, даже если бы в подобных бдениях не было необходимости. Она не казалась прекрасной; склонная к раздражительности, женщина эта сердилась по пустякам и даже, оказывая милосердие, грубила тем, за кем ходила… Да, прекрасной она не была, однако я то и дело поглядывал на неё, ибо на лишённом красы лице её светились дивные глаза – словно бы некая чистая дева выглядывала между прутьев мрачной тюрьмы. Проходя по госпиталю, я, наконец, добрался до ложа, на котором находился человек, сражённый не горячкой или язвой, а пронзённый мечом, – он едва не сделался жертвой грабителей. Рослый, лежал он со следами страдания на суровом лице. Подойдя к нему, я спросил, как его рана, как он себя чувствует… День уже клонился к вечеру, и окна палаты были обращены к закату; вскоре и сестра подошла к раненому и склонилась над ним.

Христе Боже! Солнце опускалось всё ниже, густой и плотный туман рассеялся, пропуская лучи, и солнечный свет брызнул в эту обитель страданья и горьких, не несущих исцеления слёз. Солнце озарило их, эту пару, – раненого и пекущуюся о нём, высветило их и преобразило… сделав совсем иными. Великий Боже! Я онемел, нет – я был ослеплён этим преображением; ибо там, да, там – хотя некому было их видеть кроме меня, – там, на месте не знающей любви сиделки стояла невыразимо прекрасная дева, вся в белом, с длинными золотыми волосами за спиной. С нежностью смотрела она на раненого, положив ладони под его голову, чуточку – самую малость – приподнимая её над подушкой. Он же теперь казался не суровым и крепким мужем, но прекрасным юношей в первом цвете. Светлый полированный шлем закрывал его голову, кольчуга охватывала грудь, а в тёмных волосах тут и там мелькали золотистые пряди.

И они говорили, совсем негромко… «Вот мы и снова вместе, Элла, любовь моя, вместе душой и телом; но долго ли ждать новой, самой последней встречи?» – «Долго, – ответила она, – многие годы пройдут; а теперь помолчим, дорогой мой, предадимся размышлениям, ибо время коротко и наши тела, призывая воспоминания, преобразуют любовь в нечто лучшее, чем была она в прежние времена».

Потом настало молчание, и, не успев досчитать до ста, я услышал произнесённые с тяжёлым вздохом слова: «Прощай, Элла, прощай надолго». – «Прощай и ты, Лоренс».

Солнце село, и всё вокруг сделалось таким, как было.

Однако я всё стоял у изножья кровати, размышляя; наконец, сестра подошла ко мне и сказала: «Господин лекарь, сейчас не время дремать… действуйте, страждущие ждут вашей помощи, а злая болезнь становится всё сильнее в жаркой духоте; вдохните, – она распахнула окно, – и увидите, что воздух снаружи не свежей, чем в палате; ветер дует прямо с востока, от гнилых болот, и море сделалось подобным стоячей луже».

Отвернувшись от неё, я подошёл к больному и сказал: «Сэр Рыцарь, наперекор всей хвори вокруг, вам самым странным образом становится лучше; ещё один месяц, и вы снова препояшетесь мечом». – «Благодарю вас, любезный господин Хью», – ответил он с некоторым нетерпением, словно бы ум его был обращён к иным материям, и резко повернулся на другой бок – спиной ко мне.

До поздней ночи в тот день я ходил за больными; а когда ушёл из госпиталя, спустился к морю и принялся расхаживать по плотному песку. Горячая дымка кровавила луну, которую море не хотело принимать на свою грудь, хотя восточный ветер всё гнал туман вперёд и вперёд. Я расхаживал в задумчивости, и вот, донёсшийся со стороны моря шум заставил меня поглядеть в ту сторону. Что приготовило нам море? «Laus Deo»![4] Западный ветер! Ура!

Охватившее тогда чувство счастья я помню и теперь – во всей полноте. Как пришло оно тогда из-за моря? Сперва далеко-далеко у горизонта, под ржавой луной, возмущая и колебля туманы, появилась длинная ровная полоса белой пены. Она быстро приближалась, нет – летела на меня с ужасающей быстротой; она обретала форму, странную, текучую, перепутанную – возмущённая пена зелёного моря. И вот! Ура! Я уже охвачен ею – холодной солёной пылью, намочен, ослеплён… Когда я вновь обрёл зрение, то увидел перед собой огромные зелёные валы, набегавшие на берег, выраставшие перед ним и рушившиеся на него; а над ними с волны на волну перепрыгивал весёлый западный ветер, уносивший своими бурными порывами туман и полные хвори облака на восток. И марево сгинуло, его отнесло от нашего прекрасного города к стоячим болотам – копить злобу и размышлять о своём поражении.

Но после встречи с двумя влюблёнными моя жизнь как-то переменилась, и я начал быстро стареть. – Смолкнув ненадолго, он добавил: – А ведь всё это было давно, очень давно – я даже не помню когда.

Он опустился на своё место, и все долго молчали; наконец, заговорил Джайлс.

– Однажды мне было видение – когда я бодрствовал, когда на меня смотрели. Давным-давно, в полдень чреватого грозой летнего дня.

Я уединился в собственном прекрасном саду возле города, ибо в тот день предстояло выдать великую награду отважному мужу, который спас всех нас, с успехом возглавив войско в случившейся несколько дней назад битве. Теперь сама королева, владычица тех земель, которую подданные почитали едва ли не наравне с Девой-Матерью, так добра, блага и прекрасна она была, намеревалась увенчать его цветами и препоясать мечом; после мы намеревались пропеть в честь победы «Те Deum»[5]*, и едва ли не весь город уже собрался в Храме и вокруг него, и на холме возле реки, где должен был произойти обряд увенчания. Однако я – как уже сказано – сидел в одиночестве в саду близ своего дома, скорбя об утрате, ибо отважный брат мой погиб рядом со мной в этой битве.

Погрузившись в глубокое раздумье, я сидел под вязом в тот тихий безветренный день, и вдруг в ветвях дерева зашелестел ветер. Я поглядел вверх, и сердце моё, не знаю почему, едва не остановилось; трудно было найти объяснение этому, глядя на оставленную пробежавшим ветерком дорожку над кивающими лилиями и тростниками возле фонтана; но, обратив свой взор к месту, откуда он исходил, я немедленно понял причину. Ах! Там стояли они: та пара, которую я уже видел в ночных сновидениях, теперь предстала предо мной при дневном свете. Один из них был рыцарем, как мне казалось, и длинные волосы его, переплетённые золотистыми нитями, рассыпались по кольчуге, а голову прикрывал яркий, лишённый султана шлем. Лицо его было скорбным, но спокойным. Рядом, не прикасаясь к нему, шла удивительно прекрасная дева в белых одеждах, опущенные ресницы притеняли голубые глаза, ладони и руки её, чуть шевелясь, как бы парили; и великий покой охватывал их обоих, хотя к нему примешивалась печаль.

Оказавшись напротив меня, эти двое остановились на миг – нисколько не призрачные, каким, по словам людей, положено быть духам, – но чёткие и ясные. Они стояли лицом к лицу возле меня, а я замер без движения и не смел молиться. Тут дева сказала: «Любимый, сегодня наша последняя истинная встреча перед концом, и нам нужен свидетель; пусть им станет сей муж, умягчённый скорбью, как и мы».

Я никогда не слыхал музыки, подобной той, которая звучала в её словах; впрочем, в молодости я всё гадал, кто лучше поёт: ангелы или хор в нашей церкви, хотя в тот самый миг дуновение ветра донесло до меня звуки величавого гимна, напоминая о давно миновавших, полных трепета и священного ужаса днях, о старом храме и о той, что осталась лежать под камнем возле него, о той, чей ласковый голос однажды, давным-давно, один только раз… Но я ещё увижу её. – Тут Джайлс умолк, и никто не дерзнул нарушить его молчание, видя, что спазм перехватил гортань его, что сжаты кулаки и напряжены все его мышцы. Впрочем, вскоре он продолжил рассказ, откинув сперва со лба резким движением длинные волосы, которые закрыли было его глаза. – Рыцарь провел рукой по челу, словно бы прогоняя собравшийся перед глазами туман, и сказал негромким и низким голосом: «Почему это последняя встреча, дорогая моя? Разве ты не знаешь, как много времени у нас ещё остаётся? Прошлой ночью ко мне в дом из слоновой кости приходил старик; он сказал мне, что до счастливого конца у нас есть ещё целый век, даже больше». – «Как это долго, – сказала она, – как долго; ах, любимый, как ужасны эти слова. И всё же – это последняя встреча. Увы! Увы мне! Как скучны будут эти годы! Мои слова! Мой грех!»

«Да, любимая, это ужасно, – ответил он. – Я едва ли не плачу, хотя состарился и окоченел от жизни в домике из слоновой кости. О, Элла, если бы ты только знала, как холодно там звёздными ночами, когда затихает и северный ветер. Там нет ни одной яркой краски – только белая кость и узкая золотая полоска над каждым окном, а позади трона – полированное золото на целый фатом. Элла, едва ли ты поступила правильно, отослав меня в этот дом».

«Неужели там холодно? – спросила она. – Я и не знала. Прости! Кстати о свидетеле, раз он нам нужен, почему не может оказаться им этот муж?» – «Лучше бы старый Хью, – ответил он, – или Катберт, его отец: им обоим уже приходилось бывать свидетелями». – «Катберт, – сказала дева со скорбью, – скончался двадцать лет назад, а Хью умер прошлой ночью». – Джайлс произносил эти слова беззаботно, не придавая им особого значения, но двух собеседников охватила холодная болезненная дрожь. Не заметив этого, он продолжил.

– «Пусть тогда будет этот человек», – сказал рыцарь, и с этими словами они повернулись и вместе направились прочь, не сказав мне даже слова; тем не менее, я не мог не последовать за ними. Теперь мы шли уже втроём, и я вскоре заметил, что моя собственная природа переменилась, что я стал невидим, ибо в лучах ещё высокого солнца не отбрасывал больше тени. Не замечали нас и встречные, и так мы приблизились к холму возле реки.

Когда мы оказались возле него, королева уже сидела на поставленном на самой маковке холма троне, под пурпурно-золотым балдахином, и многочисленные рыцари с богатым оружием по обе руки обступали её. Над головами их трепетали знамёна. Тут я ощутил, что таинственная пара оставила меня и мой видимый облик вернулся. И всё же я ощущал себя несколько странно – как если бы не полностью принадлежал к этой земле, и я услышал, как некто сказал соседу негромким голосом: «Гляди-ка, и сэр Джайлс всё-таки среди нас; только как он здесь появился и почему не стоит в панцире среди прочих благородных рыцарей, он, сражавшийся так хорошо? И какими дикими глазами он смотрит!» «Бедный рыцарь, – согласился его приятель. – Он угнетён утратой брата; но пусть стоит, посмотри – вот идёт благородный незнакомец, наш избавитель».

Тут мы услышали громкий зов труб, и длинная цепочка пеших рыцарей направилась к трону, сама Королева поднялась, а народ разразился криками. Замыкал процессию, ступая торжественно и неторопливо, неведомый рыцарь, муж благородный, спокойный и лёгкий в движениях; величественно шествовал он в окружении золочёных панцирей в своей помятой броне и рваном плаще – том, в котором сражался; голова его была обнажена, ибо в свирепом сражении, в самой гуще его, выручая наших людей, он потерял шлем после удара одного из врагов; другой, наезжавший сзади, уже готовился нанести смертельный удар, но моя пика пронзила его грудь.

Потом, когда до трона оставалось каких-нибудь двадцать шагов, все прочие остановились, и к королеве подошёл только он один. Взяв левой рукой меч с золочёной рукоятью, правой она остановила его, уже собиравшегося преклонить перед нею колена, и, удержав на ногах, трепетным голосом воскликнула: «Нет-нет, о благороднейший из рыцарей, не становись на колени передо мной: разве мы не слыхали о тебе ещё до твоего появления здесь? Сколько вдов благословляет тебя; сколько сирот молятся за тебя; сколько счастливиц, осиротевших и овдовевших бы, если бы не ты, поют своим детям, поют своим сёстрам о твоём сверкающем мече и о сердце, которое распоряжается им. А теперь, о благородный, ты совершил самое возвышенное деяние из всех, ибо твой подвиг избавил взрослых мужей от слёз и позора! О да! Самое большее из того, что я могу для тебя сделать, на самом деле, невелико, и всё же прими этот меч с золотой рукоятью, украшенной драгоценными каменьями, – и она опоясала рыцаря мечом, – а вот и венок с лилиями и розами для твоей головы. Лилии эти не белее твоего чистого сердца, розы не нежней твоей искренней любви, и здесь, перед всеми моими подданными, я заключаю тебя в объятия, благороднейший…»

Воистину, это было весьма странно! Они оказались той прежней парой: не королевой и неведомым рыцарем – а теми юношей и девой, которых я видел в саду. Мои глаза видели это объятье, но прочие говорят, что королева лишь на мгновение положила руки ему на плечи. Кроме того, за криками множеств я улавливал счастливые отголоски: «Верь мне, мой благороднейший, после сегодняшнего дня век не покажется долгим». «Тише, Элла; дорогая, молчи – разговор ускоряет время. Просто думай».

Соприкоснувшиеся их груди вздымались, и я отвернулся… увы! Поглядев снова, я увидел только величественного и незнакомого рыцаря, рука об руку спускающегося с холма рядом с королевой, раскрасневшейся от радости и победы, а люди усыпали цветами землю перед их ногами… И это также было давно, очень давно. – На этом он умолк, и Озрик, один из двоих мужчин, что были моложе и до тех пор сохраняли трепетное молчание, словно бы против воли проговорил потрясённым шёпотом, не смея взглянуть на Джайлса:

– Когда же это было?

Джайлс повернулся, посмотрел прямо в лицо ему и, добившись ответного взгляда, ответил:

– Более ста лет назад.

А потом все сидели, вслушиваясь в вой юго-западного ветра, колебавшего дребезжавшие в рамах стёкла. Тут в дверь дома постучали, посему Хью качнул головой в сторону Озрика, давая знак выйти и отпереть дверь. Озрик вздрогнул, встал и вышел.

Когда Озрик открыл дверь, ветер ударил ему прямо в лицо, и нечто белое, похожее на пёрышко, прикоснулось к его коже; когда следующий порыв унёс это белое прочь, лицо Озрика, даже губы, лишилось всех красок. Набравшись отваги, он пригляделся и увидел перед собой обращённое к нему лицо удивительно красивой женщины, собиравшейся заговорить с ним; от горла до пят окутанной белым нарядом, не препоясанным и не расшитым; длинная, отброшенная с лица вуаль плыла в воздухе, повинуясь дуновениям ветра… вместе с вуалью, то и дело касавшейся его лица, тянулись к нему её золотые волосы. Она была прекрасна, но вместе с тем не казалась молодой, потому что в чертах её было нечто скульптурное. Женщина заговорила медленным и царственным голосом:

– Прошу тебя, предоставь мне на час убежище в твоём доме; отдохнув, я немедленно продолжу своё путешествие.

Ужас мешал Озрику облечь ответ в слова, поэтому он только склонил голову. Полными величия движениями она прошествовала мимо него, направившись сразу в комнату, где сидели остальные… Он же, трепеща, отправился следом.

Холодная дрожь охватила всех, когда, войдя, она низко поклонилась сидящим; лица их окрасила смертная бледность, однако никто не смел шевельнуться. Гостья села, и мужчины принялись рассматривать её, удивляясь этой красе, которая словно бы прибавлялась с каждой минутой, хотя, конечно, дама сия была не только что не молода – очень стара, – но никто не дерзнул бы назвать её возраст. Она сидела, и длинные-длинные волосы единой волной спускались с головы, ниспадая до самого пола. На лице гостьи печаль оставила свою глубокую метку; тем не менее, не замарав собой безукоризненную красоту, скорбь эта постепенно становилась всё глубже и глубже. Наконец, величественной мелодией с её губ потекли слова:

– Друзья, не приходил ли сюда недавно некто, с виду – юноша с длинными каштановыми волосами, в которые вплетены золотистые нити, ниспадающие из-под блестящего стального шлема, синеглазый и высоколобый; кольчуга покрывает грудь его, и волны света и тени пляшут на ней при каждом его движении. Не видели вы его, такого красавца?

После, когда все со страхом отрицательно качнули главами, вздохнув из глубины сердца, она молвила:

– Значит, мне следует уходить, а я думала, что настала последняя ночь поисков.

Она ещё посидела немного, подпирая голову рукой, а потом поднялась, словно бы собираясь уйти, и повела величественной головой, желая поблагодарить хозяина дома. И тут, как ни странно, невзирая на вызванный её присутствием ужас, все пожалели о грядущем прощании с этой особой.

Тут ветер взвыл ещё громче, но, невзирая на вой, все явно услышали новый стук в дверь. Услыхав его, дама остановилась и, повернувшись, поглядела в лицо Герману, самому младшему, который, повинуясь этому взгляду, поднялся и направился к двери. Как было с Озриком, ветер дунул ему в лицо; словно бы стараясь ослепить Германа, дуновение несло в себе мягкие каштановые пряди, сплетённые с золотыми нитями. Ослеплённый, Герман услыхал чей-то музыкальный и торжественный голос, спрашивавший, не находится ли в доме золотоволосая дама в белых одеждах. Не смея ответить словами, трепеща от ужаса, Герман просто склонил голову и успел ощутить, что мимо него прошествовал некто в блестящей броне, обдавшей его своим блеском. Впрочем, он видел всё это смутно, ибо несомые ветром волосы ослепили его.

Герман отправился следом за гостем, и тот оказался именно таким, каким описывала его дама: пламя свечей отражалось от полированного шлема, играло на золотых нитях, вплетённых в его волосы, перепрыгивало с кольца кольчуги на другое кольцо.

Недолго постояв перед подругой, словно бы в застенчивости, вызванной вековой разлукой, невзирая на всю любовь, мужчина шагнул вперёд, снял с головы сияющий шлем, аккуратно поставил его на стол и широко распростёр руки. Она бросилась в объятия, припав головой к его плечу, – а четверо свидетелей в трепете наблюдали.

И тут зазвонили колокола, ибо был канун Новогодья, и, пока влюблённые заключали друг друга в объятья, старый год умер.

И тогда прямо на глазах четверых свидетелей пара медленно растаяла, превратившись в горстку снежно-белого праха.

Тогда четверо опустились на колени и погрузились в молитву, а утром отправились к священнику и поведали ему о случившемся.

Собрав этот прах, люди похоронили его в своей церкви, под мраморным надгробьем, на котором сверху высекли две лежавшие фигуры, взявшиеся за руки, а вокруг них вырезали повесть о пещере и Красной Скале.

Ещё во сне я видел луну, светившую на мрамор гробницы сквозь цветной витраж, оставляя на нём пёстрые пятна, потом послышалась музыка, стала громкой и стихла, и я проснулся.

Никакой памяти не извлечь Из глубин размышления скрытые руды: Только видениям, что, как меч, Рассекают сонные груды Событий, вздымая пыль лет, Прежних радостей и памятных бед.

Влюблённые в Герту

Глава I У реки

Все мысли, страсти, весь восторг*, Рука, плечо, ладонь – Всё служит одному – любви; Во всем её огонь. Кольридж

Давным-давно существовала на свете такая прекрасная страна – не стоит допытываться, в каких временах и краях, – где было приятно жить, где в обилии родилась золотая пшеница, где росли прекрасные частые леса и текли широкие реки и милые извилистые ручьи; по одну сторону землю эту ограничивали волны Пурпурного моря, а по другую – торжественный строй Пурпурных гор.

И вот однажды, летним утром, посреди этой доброй земли, возле дома в красивой долине сидела девица и работала иглой, а сама думала о другом – как заведено у женщин. Была она дочерью простого селянина, правившего по бороздам в доброй земле, рыбачившего в Серебряной речке, что текла мимо его домика к далёкому городу. Жил он, день ото дня встречаясь с немногими людьми: то с одним или двумя соседями, жившими в домиках неподалёку, то со священником, служившим в крохотной церквушке, то с ремесленником, странствовавшим в поисках работы, – кроме тех времен, когда ему приходилось воевать, ибо, как и всякий житель той страны, при необходимости он становился воином. Жена его уже пять лет как умерла, и он жил с одной только дочерью, девицей чрезвычайно прекрасной, невзирая на столь низкое происхождение, – и не просто прекрасной, а скорее величественной, ну прямо как какая-нибудь королева; подобная женщина способна вдохновить целый народ на отважные и мудрые деяния.

О чём же размышляла она, сидя за работой в то ясное утро, окружённая птичьим щебетом и плеском лёгких зелёных волн, набегавших на белый речной песок под дуновением сулящего ласковую прохладу западного ветерка? О чём же она думала? Конечно же, о хорошем. Потому что страна, где она обитала, – милая, крошечная страна, – всегда привлекала к себе внимание деспотов-королей, правивших окружающими её землями. Они всегда затевали войну, никогда не добивались победы, хотя время от времени им и удавалось взять верх в одном или двух кряду сражениях, и при этом они брали чистым числом, ибо народ, обитавший в этой доброй земле, был не чета своим ленивым и угодливым соседям. Герта – так звали её – могла спеть множество песен о том, как давным-давно её народ приплыл в этот край из далёких морей, где покрытые снегом сосновые леса, подобные загадочным, полным тайн чертогам, тянутся на многие лиги над оледеневшими водами вдоль берегов, послуживших колыбелью могучему племени. Тогда-то под парусами на кораблях, ощетинившихся пылающей сталью, герои приплыли в эту землю с жёнами и детьми, вступив в отчаянную войну с дикими зверями и первобытными болотами, населёнными драконами и извергавшими голод и смерть во всех её уродливых формах…

Но племя героев всё умножалось числом, ибо Господь благословил сей народ, а те, кто обитал вблизи от Дикарской земли – так её звали, – становились всё более и более похожими на этих людей; добрая власть их всё распространялась, и посему со временем они поверили, что когда-нибудь обойдут весь мир и, отправившись на запад, вернутся домой с востока. Рассудите же, как деспоты-короли боялись этих людей. Поймите же, и насколько туго эти владыки натягивали цепь своей власти над миллионами своих жалких подданных, от страха становясь всё более и более жестокими. Многие находили гнёт нестерпимым и низвергали их власть; так, злом и добром, Божье королевство росло.

А теперь представьте себе, какие рати выходили против этой доброй земли, какие долины бывали покрыты мечами, копьями, шлемами и костями мужественных бойцов; как прежде безымянные, известные лишь по изобилию того или иного дерева, вмещавшие в себя ту или иную речку, они становились памятными на все времена и не забытыми в вечности.

Представьте себе отчаянные сражения на коварных и скользких бродах, круглую гальку под торопливыми ступнями мужей, сражавшихся за свою жизнь, а ещё за нечто большее, чем жизнь, среди пляшущих и багровых волн под сырым и ржавым, утренним февральским сумраком; или в густых лесах, освещённых летним закатным солнцем, опускающимся в грозовую тучу; или у подножия шиферных утёсов; представьте крики, мечущиеся между обрывов, гневный грохот скал, низвергаемых в запруженную людьми тьму, бесполезные стрелы – ибо им не пронзить гору и не долететь до стоящих наверху горцев, охваченных свирепым ликованием.

Представьте себе всё множество голов, старых и молодых, прекрасных и так себе, оплаканных – без скрытой радости и от чистого сердца; что там – Бог ведает, с какими терзаниями, или хотя бы с любовью, не опороченной ни одним позорным и недостойным воспоминанием. Представьте себе и тех, кто не брал в руки ни меча, ни копья, но также принимал на себя тяжесть многих битв, терпеливо и мучительно ожидая, не теряя надежды и в горе разлуки никогда не забывая о верности.

Разве не о чем было подумать Герте, усердно трудившейся возле лижущей белый песок воды? Ибо люди эти были настолько прочно связаны друг с другом, что испытываемую ими друг к другу любовь пронизывали жуткие и героические деяния, любого из которых было бы достаточно для размышлений на целую жизнь. Почти каждый мужчина этого народа был героем, годным в собеседники ангелам, и все они не только помнили о славе своих отцов, но и о том, что обязаны не посрамить её собственными делами, а женщины со своей стороны знали, что должны стать женами отважных мужей и матерями храбрецов.

Посему Герта распевала простые, но возвышающие дух песни о подвигах прежних времен и всем своим сердцем размышляла о них. Разве она, слабая женщина, не видела вражеские корабли на берегу того островка, и разве не видела она потом, как горели эти суда? Разве обугленные доски их, прежде выкрашенные в красный и чёрный цвета и нёсшие ужас ленивым и мирным жителям островов, не доживали свой век на том берегу под пологом ползучей брионии*? Разве не сверкала радость в её глазах, разве не румянились лоб и щёки, не прыгало сердце, не вздымалась грудь, пока боевая музыка становилась громче и приближалась с каждым мгновением, и, наконец, разве не она увидела своих дражайших соотечественников, ведших между собой пленников, а белое с красным крестом знамя плыло над всеми, благословляя равным образом и рыцаря, и морехода, и крестьянина; и когда она увидела своего дорогого-дорогого отца, отважного среди отважнейших, шествующего с ясными глазами, а на губах его лежало радостное победное ликование, пускай доспехи его обагряла не только кровь врагов, но и собственная? Разве она не пела тогда радостным и звонким голосом, а западный ветер веселился вместе со всеми и нашёптывал ей слова о земле обетованной? Она пела о короле, жившем в давние времена, муже мудром и отвагой превосходившем всех прочих, предательски убитом во время охоты лазутчиками врага – убитом на самой высоте мудрого и добродетельного правления, – одну из тех песен, которыми народ до сих пор чтил его память. Словом, она вдруг услышала голос труб, конную поступь, выводя звонким голосом:

Ехал король на охоту раным-рано, Ехал король на охоту по жемчугу, по росе. Пала другая роса, и у каждого в сердце рана, Тяжкое горе пережили мы все.

И в самом деле, мимо неё на охоту ехала большая компания; медленно шли шагом кони между девушкой и рекой, так что Герта видела всех совершенно отчётливо, а в особенности – двух знатных рыцарей, ехавших впереди; один из них, весьма величественный и благородный, одновременно казался способным пробиться сквозь самую гущу битвы, завернуть обратно бегущих в отчаянии с поля боя и стать вместе с ними перед лицом преследующего врага, удержать на месте дрогнувшие в сражении ряды, вселить отвагу в сердце любого воина. Словом, представьте себе подобного витязя, наделённого к тому же такой красотой, что движения его казались музыкальными фразами; глаза его смотрели ласково, а утреннее солнце с любовью касалось золотых волнистых волос. Тот, что ехал возле него, был пониже и поуже в плечах, меньше телом и лицом, и – как будто бы – душою и сердцем тоже. В глазах его угадывалось тревожное беспокойство, он поджимал тонкие губы, словно бы пытаясь сдержать слова, которых не следовало произносить; а иногда – как странно – взгляд его менялся, глаза более не метались по сторонам, и тем не менее – на лице его появлялось больше рвения и странного беспокойства; тонкие губы чуть разделялись и как бы хотели произнести нечто, не желавшее оставлять его сердце. Однако глаза богатыря оставались спокойными, он не прикусывал полную губу под ясным, широким белым челом, в то время как лицо его спутника казалось землистым, лоб его был сразу и ниже, и уже, а лицо усеивали морщинки, созданные отнюдь не возрастом, потому что он был не старше другого.

Словом, они отъехали, и, когда голос труб растаял вдали, Герта занялась домашними делами; и всё же весь тот день – как ни пыталась она прогнать из своих глаз это видение – величественный муж с золотыми волосами всё стоял перед её глазами.

* * *

Когда свечерело и солнце склонилось к горизонту, охотничья кавалькада вновь проехала мимо незаметного домика; растерявшие всех спутников рыцари ехали неторопливо, и усталые кони их повесили головы.

– Сир, куда мы едем? – спросил низкий и смуглолицый. – И с какой стороны будем объезжать этот бук, низкий сук которого вот-вот, по-моему, зацепит ваш нос? Ага!

Голова его пригнулась, и вовремя – буковая ветвь осталась позади.

Спутник его молчал, он явно не слышал слов своего друга, ибо негромко напевал себе под нос.

Ехал король на охоту раным-рано, Ехал король на охоту по жемчугу, по росе. Пала другая роса, и у каждого в сердце рана, Тяжкое горе пережили мы все.

Этот куплет он пропел дважды или трижды, клонясь головой к седельной луке; второй же рыцарь посматривал на него то ли с улыбкой, то ли с насмешкой на губах и в глазах. Тут золотоволосый повернулся и сказал:

– Прости, Льюкнар, ты что-то говорил, а я не расслышал; ум мой странствовал не в этом лесу, а далече… неведомо где. Льюкнар, нам сегодня не найти остальных. Давай поищем отдыха в этом домике, который проезжали сегодня утром: похоже, в окрестностях нет другого жилья.

– Да, господин мой Олаф, – ответил Льюкнар и вновь с горечью улыбнулся, когда наперекор сумраку, хотя солнце уже село низко, а вокруг друг к другу теснились буки, заметил густой румянец, вдруг покрывший лицо Олафа.

– Конечно, почему, собственно, нет? – и с этими словами он разразился странным смехом – не весёлым, не дерзким, а просто печальным; ибо Льюкнар много размышлял о мужских обычаях и находил в них немало забавного для себя. Тем не менее в голосе его против собственного желания звучала печаль; ибо он был не из тех, кто создан, чтобы смеяться. Но главной причиной этого смеха служило то, что, как оказалось, оба они не забыли тот утренний час и деву, в одиночестве сидевшую возле реки. Отъезжая от лужайки, оба они за нарушавшим лесную тишину лаем собак и пеньем рогов видели внутренним взором темноволосую красавицу, сидевшую и певшую у воды, не отрывая глаз от кого-то из них. Оба они стремились вернуться к этому дому, а посему тащились следом за всей охотой и, наконец, отстали от неё – не без собственного желания, и при этом ни тот, ни другой не хотели сейчас признаваться в таком умысле своему спутнику; Льюкнар не хотел бы признаться в нём и самому себе – вот потому-то он и смеялся, и в голосе его звучала странная печаль.

Но Олаф понимал, что влюбился, и весь день он с восторгом лелеял своё чувство; смех Льюкнара заставил его покраснеть ещё и оттого, что им обоим редко приходилось тратить много слов, чтобы объяснить другому свои чувства; так было, конечно же, и на этот раз. В смятении он повесил голову – золотые локоны, рассыпавшись, смешались с вороной гривой – и буркнул под нос:

– Льюкнар, ты – странный человек, хоть и хороший. Поехали.

– Да, в тот сельский домик, мой господин, – сказал Льюкнар, подняв голову и поглядев вперёд, губы его на этот раз сложились не в улыбку – в насмешку. Тут и Олаф пружиной распрямился в седле и торопливо огляделся по обеим сторонам, словно бы его врасплох ужалила какая-то муха. Оба они развернули коней и неторопливо направились в сторону домика. Льюкнар завёл резким голосом: «Ехал король на охоту раным-рано…»

– «Но уже… пала другая роса», – он пробормотал негромко, и Олаф искоса бросил на спутника недоверчивый взгляд. Вскоре они вновь услышали плеск речной волны по песку серебряной заводи; вода опустилась, потому что задул ветер, а когда луна уже начинала золотиться, они натянули поводья возле домика. К двери подошёл Сигурд, отец Герты; он любезно придержал стремена, пока рыцари спешивались; а после вошли и сели за трапезу, какая нашлась у этого селянина, а Герта им подавала. Но потом они попросили девушку сесть вместе с ними; наконец, отказываться стало уже неловко, и она застенчиво опустилась на лавку.

Когда все насытились, Сигурд сказал:

– Прошу вас, прекрасные рыцари, поведайте мне, о чём говорят в городе, если вы оттуда. У нас поговаривают о новой войне, но ещё робко.

– Ну, в городе, – ответил Льюкнар, – тоже слышно о войне, ходят слухи и о великом сговоре среди окружающих нас правителей. Император утверждает, что наша долина всегда принадлежала ему, хотя предки его не слишком-то нуждались в ядовитых болотах по обоим берегам реки, или хотя бы не заявляли об этом. Но теперь он решил забрать своё любой ценой, если только сумеет, и идёт сюда – ведь другого пути нет – через горные перевалы. Лорд Эдольф вышел навстречу ему с десятитысячной ратью и намеревается уладить спор с ним таким образом: если эта долина принадлежит императору, значит, он должен знать путь, ведущий в неё, и доказать свою власть – если только преодолеет горы не в виде трупа или пленника.

Сигурд и Олаф мрачно усмехнулись выдумке Льюкнара, а глаза Герты вспыхнули; оба же рыцаря, забыв о себе, смотрели на неё.

– Ну, а что скажете вы, прекрасные рыцари, – вновь спросил Сигурд, – о молодом короле? Каков он из себя?

Тут глаза Олафа блеснули, и Льюкнар понял, что тот хочет ответить, и не стал мешать, приглядывая за спутником со странным удивлением на лице.

– Его считают отважным и мудрым, – молвил Олаф, – и молодость, надеюсь, сулит ему долгую жизнь, однако он крайне уродлив.

Тут он с улыбкой повернулся к другу. Сигурд вздрогнул, не скрывая разочарования, а Герта побледнела, вдруг поднялась со своего места и более уже не опускалась на него. Тогда Олаф понял – девушка догадалась о том, что он-то и есть король, и почему-то утратил склонность к шуткам, сделавшись величественным, торжественным и молчаливым. Но Льюкнар много говорил с Гертой, и слова его казались ей весьма мудрыми, только она не помнила того, что говорил он, едва слышала его речи, потому что КОРОЛЬ был с ней рядом… Король всего дорогого ей народа, но превыше всего – её собственный король.

Бедная дева! Ею овладела полная безнадёжность.

«Нет, – сказала она себе. – Даже если он признается мне в любви, придётся забыть о собственном чувстве. Что скажут люди, если король столь великого народа возьмет в жёны крестьянскую девчонку – не учёную, не богатую и не мудрую – только из-за милого личика? Ах, в этом мире нам суждена вечная разлука».

А король Олаф сказал себе так:

«Выходит, и Льюкнар тоже полюбил её. Но эта любовь способна преобразить его; пусть же он и получит девицу. Бедняга! Немногие любят его. Всё-таки она – крестьянская дочка, а я – великий король. И всё же она благороднее, чем я при всём моём королевском достоинстве. Увы, я боюсь людей, но не ради себя – ради неё. Они не поймут её благородства, они заметят лишь внешнее: кажущуюся мудрость, кажущуюся доброту, которая, возможно, не превысит отпущенной обычной женщине, как того требует жребий королевы. Тогда со временем, если я не сумею целиком занять её сердце, ей надоест наша дворцовая жизнь; она начнёт тосковать по отчему дому, по старым привычкам, а в этом печаль, в этом – смерть и долгие годы отчаянного сопротивления… ужасная тяжесть для её сердца. И тем не менее, если бы я знал, что она действительно любит меня, обо всём этом можно было бы и забыть; однако откуда в ней может взяться любовь ко мне? Ну, а если она не любит меня, то какова надежда на то, что полюбит? Ведь совершенно различный образ жизни не позволит нам встретиться снова. Вот Льюкнар – дело другое, он может являться сюда снова и снова. Потом, он мудрей. Ах! Насколько же он мудрее меня, он умеет думать и говорить, а я – простой, обычный солдат. Как же изменить его жизнь, если он найдёт здесь безграничную любовь, которая разделит его мысли и, как говорят люди, сольётся с ним воедино? Да, пусть Льюкнар получит её».

Все трое сохраняли внешнее спокойствие! Но какие бурные страсти, какие неукротимые желания в тот вечер наполняли их сердца! Льюкнар, по виду поглощённый непринуждённой дружелюбной беседой, рассказами об отважных деяниях, как бы погружённый в них всем своим сердцем, обратившийся к куда менее вычурному языку, чем было для него обычно, тем не менее твердил себе: «Она должна понять, что я люблю её. Уже и не помню, когда я так говорил».

Бедняга! Откуда ей было понять это? Голос его доносился до Герты, словно из глубин сна, казался величественной музыкой, пробуждающей человека. Воистину, доблесть, переполнявшая повествования Льюкнара, как бы разлучаясь с ним, переносилась к Олафу и окружала того невидимым светом. Герта угадывала его имя во всяком повествовании далёкого Льюкнара, присутствовавшего здесь в меньшей степени, чем его рассказы. Какая бы опасность ни нависла бы в них над отважными воинами, сердце её колотилось в страхе за него одного: широколобого, златовласого героя. Забывая о речах Льюкнара, она мечтала пасть перед Олафом, признанием заслужить его любовь или умереть. Разве могла она думать о Льюкнаре? Но Олаф думал о нём, прекрасно видел, о чём размышляет Льюкнар за всеми речами; и со своей стороны хотя и молчал – пусть всё, что говорил себе самому, касалось самого дорогого в его жизни, – но на самом деле просто задыхался от огненных порывов, которые можно было сдержать только огромным усилием.

Олаф изо всех сил старался заглянуть в сердце Льюкнара, представить себе одиночество этого человека, его удивительную способность устремить все свои мысли, любую, даже малую искорку чувства к одной цели. Олаф вспоминал, как в минувшие годы Льюкнар с тем же рвением цеплялся за знания; как накопленные познания, в конце концов, овладели им, делая от года к году всё более одиноким, как они научили его презирать остальных людей – ибо они не ЗНАЛИ. Он вспомнил, не без боли, что некогда Льюкнар презирал даже его; да, Олаф мог теперь вспомнить всю горечь этого времени; как надменность овладевала другом, как он сопротивлялся ей – но тщётно; мог вспомнить день, когда Льюкнар высказал своё пренебрежение открыто, не скрывая горького презрения к себе самому и собственной гордыне. Вспомнил он и про то, как Льюкнар вернулся потом к нему – когда изменило знание, – однако прежние отношения не могли возвратиться. Вспомнил Олаф и многие битвы, в которых они бились рядом и Льюкнар проявлял не меньшую, чем он, отвагу – но с тем же пренебрежением к себе, которое заставляло его презирать собственную доблесть, в то время как Олаф восхищался своей и почитал чужую. Потом он вспомнил, как сделался королём и как уважение соотечественников после этого времени преобразилось в истинную любовь. И за всем этим он пытался понять Льюкнара, что было для Олафа не столь уж сложно, ибо отсутствие эгоизма в душе помогло ему достичь той могучей силы сочувствия к людям, которую не могла одолеть и даже самая могучая страсть. Так что он тоже думал, и мысли эти, скрытые от окружающих, не были предназначены для произнесения вслух.

Так прошёл вечер, а потом они отправились отдыхать, насколько это было возможно. Утром же – в самую рань – их разбудил голос трубы, разносившийся над всем речным берегом. Встав ото сна, Сигурд вместе с рыцарями направился навстречу трубе, зная, что даёт она дружественный сигнал. Там их встретил отряд рыцарей в полном вооружении, немедленно остановившийся при одном виде гостей Сигурда.

– Король Олаф, – сказал предводитель, старый и седовласый рыцарь, – слава Богу, что мы отыскали тебя! Потеряв тебя в лесу, мы вернулись вчера во дворец и обнаружили там четверых посланников, явившихся с объявлением войны от трёх герцогов и короля Борраса. Посему молю тебя – поторопись! Я уже объявил общий сбор, но время не ждёт: достойные доверия сведения гласят, что рать короля Борраса уже вышла к равнине; что касается трёх герцогов – да посрамит их Господь! – с ними разберётся лорд Хью со своим войском, или по крайней мере сдержит их натиск, пока мы не покончим с королем Боррасом. Но выступать нужно немедленно, если мы хотим перехватить его. Итак, в путь, король Олаф, и всё будет хорошо.

Тут Сигурд преклонил колена перед королём, а тот стоял, блистая глазами и грозный челом, думая только о том, что Господни враги сами стремятся к своей погибели. Но посреди всего счастья ему хотелось увидеть Герту, увидеть, быть может, в последний раз, потому что её не было рядом с ними и она не оставила дом вместе с отцом.

Поэтому король печально улыбнулся, услышав, что Сигурд просит прощения за дочь, по его слову – устрашившуюся столь великого мужа. Олафу-королю всё хотелось узнать, что она любит его – пусть он и был готов отказаться от Герты, как говорил себе, не признавая, насколько нужна ему эта любовь.

Потом он хотел одарить Сигурда деньгами и самоцветами, но тот ничего не взял, и только потом вынужден был принять кинжал короля с замысловатой стальной рукоятью.

А потом они вместе отъехали: старый Барульф ехал возле стремени короля, с рвением обсуждая предстоящие битвы, но Льюкнар держался позади и никому не говорил даже слова.

Глава II Скачка Льюкнара

А потом день за днём каждый из них просто исполнял свой долг, чтобы встретить врага, как подобает. Но за всеми делами Льюкнар не знал покоя и вёл себя странно; он то застывал на месте, то бросался куда-то в сторону; однако король хранил внешнее спокойствие и держался приветливо, какая бы страсть ни палила его изнутри.

Но однажды на досуге, выглянув из дворцового окна, почти скрытого жасмином и ломоносом*, он услыхал конский топот и вдруг увидел Льюкнара на добром коне, хмурого, решительного, в лёгком вооружёнии, готового отъехать – в прекрасно известное Олафу место.

Острая боль пронзила сердце короля, голова его закружилась, мысли в ней перепутались. За стеблями ломоноса и его закругленными усиками, за туманом, исходившим из собственного сердца, он едва видел, как Льюкнар подобрался в седле, дёрнул уздечку, и, когда конь взял с места в галоп, Олафу стало плохо, сильные руки его задрожали, и сквозь кружение в мозгу и звон в ушах он услышал собственный крик:

– Поторопись, сэр Льюкнар, со своим сватовством.

Этого оказалось довольно: сердце Олафа упало, и страсть остыла за ту секунду, когда он увидел, как страшно переменилось лицо Льюкнара, прекрасно разобравшего эти слова; если прежде было оно обеспокоенным, то каким же стало в тот миг, когда вся суть этого человека проступила на этом малом комке глины… на лице его?

Развернув коня, Льюкнар направился обратно. Олаф ожидал его, поначалу едва понимая, что делает; тем не менее, через какое-то мгновение мысль о близкой смерти – быть может – успокоила мозг и отогнала страсть. Скоро за дверью послышались размашистые шаги, и Олаф спокойно направился к ней, где и столкнулся с Льюкнаром. Зубы того были стиснуты, губы чуточку приоткрыты, из груди вырывалось резкое, но сдерживаемое дыхание, чёрные горящие глаза мрачно глядели вдаль из-под тяжёлых бровей.

Олаф взял друга за руку и крепко стиснул её: однако резким движением вырвавшись, Льюкнар бросился к ногам короля.

– Государь, – с пылом проговорил он, – я не поеду, если ты глядишь на меня такими глазами – из-под белого лба и золотых волос. Я останусь с тобой и умру, если враг запоздает.

Олаф нагнулся, чтобы поднять друга, но тот отодвинулся ещё дальше и, оставаясь на коленях, заговорил:

– Ни слова, король, ни слова. Разве не довольно и того, что тебе приходилось заботиться обо мне и любить в те дни, когда ты ещё не был коронован, обо мне, одиноком и вечно недовольном, чёрном пятне на чистой белизне любви, осеняющей всех людей на земле? Разве не довольно того, что в день, когда все превозносили Олафа, называли его лучшим и мудрейшим, ты – с короной на голове, со священным миром, ещё не высохшим на лбу, – ты взял меня за руку и превознёс перед всеми рыцарями и народом, который ты так любишь, а я – прости Господи – терпеть не могу: «Вот Льюкнар, мой друг, которому я обязан всей своей мудростью».

Ах король, если бы ты поглядел тогда на меня и увидел, как эти кривые губы говорили моему лживому сердцу: «Насколько я выше и мудрее этих простецов!» Но твои чистые очи смотрели далеко вперёд над глазами толпы – любимой тобой, но мне ненавистной. Разве не довольно, король Олаф, того, что в прошедшие дни ты сделал меня самым близким к тебе и спрашивал моё мнение обо всём, тем самым начиная растапливать моё оледенелое сердце и подрывать мою веру в изменчивость сыновей Адама? Разве мало того, что ты, чтобы не замарать величие своего чувства, отрёкся от своей любви в мою пользу – и не с шумом, как сделал бы я, но не произнеся даже слова. А потом, заметив, с какой прытью уцепился я за дарованную тобой любовь, и страшась ужасного воздействия, которое она может оказать на мою душу, остановил меня, словно ангел-хранитель, когда я намеревался бежать, подобно татю нощному, а быть может, намереваюсь даже сейчас (Господи, помоги мне! Господи, помоги!), принуждаешь меня совершить единственный за всю жизнь поступок, который окажется добрым в глазах Его.

Тут, глядя на рыцаря, преклонившего колена, как перед Богом, король неторопливо заговорил – со смирением, печалью, но и с улыбкой, – ибо всё стало ясно ему в пророческом озарении:

– Дорогой рыцарь, твои слова кажутся мне горькой насмешкой; потому что я позвал тебя назад не ради твоего спасения, но потому что эгоистичная страсть – представь себе, эгоистичного короля, Льюкнар, какое несчастье! – да, эгоистичная страсть заставила меня забыться. Так прости же меня, ибо я искренне хочу, чтобы ты добился взаимности. Представь себе, сколько хлопот и радостей приносит забота о дарованном мне Богом народе; не сомневаюсь, что бы ни произошло, моё горе не останется долгим… Быть может, лишь охваченный усталостью, глубокой ночью на исходе осени позволю я себе вспомнить об этой девушке, но память эта не будет мучительной, ибо ничто на земле или небе не остудит моей любви к ней. Не будет в этом стыда и для тебя, Льюкнар. Разве ты не помнишь, как в прошлом, когда мы с тобой рассуждали об этом чувстве, ты часто утверждал – хотя я не был с тобой согласен, – что любовь мужчины и женщины сильнее всего – дружбы, долга, даже чести? Так ты считал тогда и неужели теперь усомнился в своей правоте?

Король не сразу продолжил полным сомнения голосом:

– И всё же, и всё же… не решаем ли мы всё собственным умом? Что скажет Герта? Разве нам не следует узнать это перед предстоящим великим сражением, из которого, быть может, ни тебе, ни мне не выйти живым? Завтра выступать, а я не могу оставить Совет и свои дела здесь. Посему, дорогой Льюкнар, молю тебя, садись на коня и быстро скачи к тому дому… спроси… любит ли она тебя… и если… если, Льюкнар, мы окажемся на пороге смерти… что бы ни случилось, мы должны оставаться братьями – так что пусть Господь поможет тебе с твоим сватовством.

Король ещё говорил, но Льюкнар поднялся на ноги и стоял, пока Олаф не умолк, уронив голову на грудь. Тогда он обратил к королю лицо, определённо светившееся счастьем, и, не говоря ни слова, словно бы эта радость, или нечто связанное с ней, была для него бременем чрезмерным, поклонился, поцеловал руку Олафа и вышел.

Тут Олаф вновь обратился к окну, провожая взглядом торопящегося отъехать Льюкнара, а потом направился в палату Совета, размышляя: «Лицо его было совсем не похоже на лицо человека, собравшегося совершить поступок, низкий в собственных глазах. Боюсь, что он станет сватать её от моего лица, но в самом ли деле я боюсь этого? И всё же нет лучшего способа ускорить его собственное сватовство… О, Герта, Герта! Быть может, лишь меч рассечёт завязавшийся тугой узел, но я не буду молиться об этом – только о том, чтобы Льюкнар остался жив».

И он отправился к собственным лордам.

* * *

О, сколь трудна была дорога Льюкнара! Выехав ранним утром, он натянул поводья у двери домика уже около полудня; а счастье, явившееся от предвкушения благородного деяния, исчезало под лучами поднимавшегося к полудню солнца, как роса, испаряющаяся с травы; и когда Льюкнар спешился возле жилища Сигурда, лицо его сделалось неприятным и полным скорби.

Льюкнар постучал в дверь, а потом вошёл, хотя никто не ответил, и громко проговорил, невзирая на то, что никого не заметил, словно бы не веря, что сможет ещё раз повторить с такой мукой заученный урок.

– У меня есть весть для госпожи Герты.

Только холодная тень потемневших дубовых балок ответила его взгляду, лишь эхо собственного глухого голоса, чириканье воробьев да писк стрижей ответили его уху.

Герты не было в доме; однако она заметила из леса, как блеснуло его оружие под жарким полуденным солнцем, и спустилась к берегу – величественная, неторопливая, невозмутимая, но как колотилось её сердечко от надежды, страха и восторга любви… что, если – бедняжка, какая безумная мысль – это король?

Она встретила Льюкнара в дверях, когда тот повернулся, чтобы отправиться на её поиски; он не посмел заглянуть ей в глаза… в огненные очи, которые однажды уже насквозь пронзили его. Осмелившись посмотреть на лицо девы, Льюкнар, конечно, заметил бы разочарование, горечь погибшей надежды, всё-таки промелькнувшие на нём, невзирая на все её старания.

И, отвернувшись в сторону, он проговорил столь же напряжённым, как и прежде, голосом:

– У меня весть для госпожи Герты.

Румянец не прикоснулся к её щекам, Герта не вздрогнула, не вострепетала во всём величии своей красоты. Рука её королевским жестом всё ещё держала цветок, напоминавший зажатый в этой ладони скипетр, Герта негромко промолвила:

– Если тебе нужна госпожа Герта, поищи её в другом месте, милорд, ибо я – дочь Сигурда-крестьянина.

– Но ты – та самая Герта, которая пела в тот день у реки, – яростно выговорил он, с внезапным пылом вдруг повернувшись к ней.

– Так, – ответила она, ныне затрепетав и чуточку побледнев; теперь ей было ясно, в каком состоянии находится Льюкнар, и она опасалась не насилия с его стороны – ибо читала его до самых глубин сердца, – но того, что он падёт перед ней мёртвым, так раздирала любовь его сердце.

– Герта, король Олаф спрашивает тебя, станешь ли ты его королевой? – спросил он, глянув на неё голодными глазами.

Тут алая кровь вдруг прилила к её лицу и откатилась обратно в сердце, оставив посеревшими губы. Она медлила, вытянув руки вдоль тела и крепко сжав кулаки, а потом сказала, не поднимая глаз:

– Передай королю – нет; я слишком проста и не мудра, он устыдится меня. Я не стану королевой… но…

Какая буря страстей обрушилась на сердце бедного Льюкнара! Как в этот миг он сопротивлялся нечистому, не спускавшему свой глаз с Льюкнара от самого его рождения!

Она стояла перед ним, вытянув по бокам руки, сжав кулаки; схватив Герту за запястье, Льюкнар едва ли не завопил:

– Что «но»?.. Герта! Герта! Ради бога, скажи, ты любишь его?

Поглядев в это лицо, теперь совсем приблизившееся к её собственному, так что она даже ощущала на себе дыхание Льюкнара, Герта порозовела и сказала негромко и почти горделиво:

– Да, я люблю его; разве может быть иначе?

– Тогда дай какой-нибудь знак, ради Христа; поторопись, Герта! Где ты будешь жить в дни войны?

– Завтра отец отвезёт меня в город. До победы над Боррасом я буду жить у сестёр в монастыре Святой Агнессы*.

– Тогда нужен знак! Вот! – и он сорвал с кровли домика пучок золотого очитка*. – Если ты любишь его – ради бога, Герта, – поцелуй эти цветы.

Склонив голову, она прикоснулась к жёлтым лепесткам губами, в этот миг и он, наклонившись, поцеловал её в лоб, а потом с цветами в руке порывисто вскочил в седло и поскакал, словно его жизни угрожала опасность. Дьявол, наконец, был побеждён.

– Бедный рыцарь! – Герта с жалостью поглядела ему вслед. – Значит, и он любит меня; плохо радоваться, когда такой благородный рыцарь несчастен.

И всё же она была счастлива и вскоре позабыла Льюкнара со всеми его печалями; он же тем временем бешено нёсся по лесу. Однако по мере удаления от Герты жар охватившей его страсти ослабевал; и, наконец, дав коню передохнуть, он спешился, прилёг на папоротники возле лесной тропы и быстро уснул, ибо совершенно изнемог плотью и духом. Поначалу он спал как убитый, но когда сон сделался не столь крепок, к нему пришли сновидения, ну а проснулся он оттого, что к нему якобы пришла Герта, крикнула, что Олаф погиб, а потом обняла за шею. Но, потянувшись, чтобы поцеловать её, он проснулся и увидел над собой ветви бука, коня и болтавшуюся прямо над лицом его уздечку – лошадь уже решила, что седок её умер.

В глубокой сердечной скорби Льюкнар восстал от этого сна и, поднявшись в седло, поехал далее, покорившись печали. С неба светила луна – ибо он проспал изрядную часть вечера. Очиток быстро вял, и, глядя на цветы, Льюкнар не знал, проклясть их или благословить, но вместо того поднёс к губам и поцеловал, помня о той, чьи губы прикоснулись к букетику, – с некоторой робостью, обернувшись при этом. Наверно, ему чуточку подумалось и о том, как при виде этих цветов счастливый румянец превратит черты Олафа в идеал красоты, и к радости Льюкнара примешалась некоторая горечь.

Словом, глубокой ночью, уже после заката луны, вернувшись во дворец, он отыскал Олафа в большом зале – бледного и утомлённого.

Подойдя к королю, Льюкнар сказал с горькой улыбкой, взяв его за руку:

– Олаф, вот это она прислала тебе вместе с собственным поцелуем.

Король схватил увядшие цветы, поцеловал их тысячу раз, потом прижал к сердцу, потом ко лбу. Он что-то бормотал – не ведаю, что именно, и никому не следовало бы знать этих слов, – а Льюкнар стоял рядом, с прежней горькой улыбкой. Бедняга! Он ожидал, что Олаф возьмёт его за плечи, восхвалит его благородство, чтобы подсластить неудачу. Ах! Разве не знал он всей силы любви? Почему же он ждал тогда уверений от столь верного ему, как Олаф, человека в том, что он, Льюкнар, пришёл первым, зная прекрасно, что остался вторым. О! Всякому известно, что значит оказаться вторым в подобной скачке: всё равно что никаким. Что ж, и сам он, добившись успеха, забыл бы Олафа и его сверкающий в битве меч. Просто, охваченный разочарованием, повинуясь некоторому природному инстинкту, он цеплялся за любые устремлённые к нему крохи любви. Вот почему он столько думал теперь об Олафе. Ну а продумав все эти мысли, он перестал улыбаться.

«Бедный Льюкнар, – сказал он себе наконец, – теперь тебе придётся забиться в самую тень, можешь не сомневаться в этом. Потом, разве ты не понимал всего этого двенадцать часов назад, когда преклонял здесь колени? Глупый Льюкнар! Бедный Льюкнар!»

И он успел настолько забыть про улыбку, что расплакался бы от жалости к себе – если бы не мужество. Тут к нему подошёл Олаф и молвил, положив на плечи огромные ладони и склонившись к его лицу:

– Ты – самый благородный среди людей и никогда не утратишь свою награду.

Льюкнар прекрасно понимал это, иначе просто сошёл бы с ума, однако успел всё же помолиться, пожелав себе смерти в близкой и радостной битве.

Утром они выступили навстречу королю Боррасу и вечером третьего дня стали лагерем не так уж далеко от пиратского войска.

И когда на следующее утро они выстроились перед сражением, а король ездил взад и вперёд перед рядами, Льюкнар увидел на шлеме Олафа букетик очитка, уже совсем высохший.

В тот день они вступили в битву среди осин.

Глава III Свет Израилю

А потом, после боя, из самой середины их восстал старец и молвил; все прочие молча сидели, кто – уставившись в землю, на прекрасного мёртвого короля, лежавшего перед ними.

Он был убит одним ударом, пронзившим грудь до самого сердца… Тело Олафа не было изрублено и обезображено. С него уже сняли доспех, труп омыли, длинные золотые волосы уложили по обеим сторонам лица, а в головах оставили панцирь, меч и шлем, на котором ещё оставался очиток… Несколько стебельков, остальные унесла с собой яростная битва. Вокруг короля пылали огромные восковые свечи; два священника сидели у изголовья, а ещё два – в ногах одра – в величественных, фиолетовых с золотой вышивкой одеждах, подобающих скорби о царственном усопшем. Эти люди почтили своей заботой тело короля; и даже теперь, охваченные сомнениями и тревогой, когда дух усопшего ещё не отлетел далеко от погибшей плоти, не жалели о времени, потраченном на то, чтобы тело почившего короля, лучшего и красивейшего из мужей, выглядело настолько прекрасным, насколько это позволено Богом мёртвой плоти.

Итак, одни из этих людей глядели в землю, другие – на прекрасного в смерти короля, но рыданий не было слышно, всех одолевала суровая дума, каждый считал, что король присутствует на совете – и не в качестве бездыханного тела. Словом, пока прочие размышляли, старый Барульф поднялся и заговорил:

– Сыны мужей, отправившихся от восхода к закату, чтобы вновь вернуться с востока. Советую всем сегодня совершить деяния, полные такой доблести, которую вам ещё не приходилось обнаруживать в себе. Нетрудно, братья, смириться со смертью, совершившейся ради Божьего дела, ради друзей, даже если она явится неторопливо, украдкой; но сколь великий удел выпадает тому, кто пал в великом сражении от рук превосходящего числом врага, чтобы стать, не зная смерти, вечным ужасом для врагов Господа и наших врагов и вечной надеждой для детей Божьих. И разве не славна кончина того, кто между ударов меча видел обращённые к себе лики друзей!

Тут суровые лица приободрились: зажёгся взгляд, зарозовела щека; потому что всех терзал страх более горький, чем сулила – пусть и славная – кончина под кронами осин, посреди друзей. Однако Барульф продолжил:

– И всё же, братья, не таким будет совет мой. Предлагаю уйти отсюда сегодня ночью, не взяв с собой ничего, кроме оружия, некоторого количества провизии и нашего дорогого покойника. Обратимся же спиной к врагу и вернёмся в мать городов, где ждут женщины и дети; по-моему, я могу назвать неплохие причины для этого.

– Но как же тогда мы посмотрим в глаза детям и женщинам? – с горечью вопросил кто-то из юношей.

– Брат, – ответил Барульф, – станешь ли ты трусом из опасения показаться им? Сердце твоё против моего совета, я знаю. Ну, а наши женщины и дети… Разве они животные, чтобы не понять наш поступок? Разве не скажут они: «Это наши воины, они не страшатся смерти, и проявленная верность делает их ещё более храбрыми, не боящимися никакой укоризны и в первую очередь верными нам. Мы будем любить их ещё сильнее».

– Но почему нам не пасть здесь в сражении, сэр Барульф? – спросил другой. – Разве в нашем народе не останется мужей после нашей кончины?

– Да, добрый рыцарь, останутся, но их будет слишком мало. Подумай: Эдольф с десятью тысячами воинов и Божьими снегом и метелью, сила которых измеряется в тысячах тысяч, охраняют от императора перевалы. Для этой цели их будет довольно, но что, если придётся забрать половину отряда на защиту городов, и прежде всего города-матери – самого прекрасного, самого слабого и полного детей и женщин; разве оставшихся пяти тысяч хватит, чтобы оборонять перевалы? Ведь не будь это небо холодным, а снега глубокими, император мог бы кнутом и остриём меча погнать вперёд своих воинов по трупам наших бойцов. Однако, уменьшившись числом, наши герои, конечно, падут, не сойдя с места, и, вне сомнения, унесут с собой жизни многих врагов, но пусть они погибнут, сразив в два раза больше врагов – и через каких-нибудь два дня на нашей земле окажется двухсоттысячное войско – всего в пятидесяти милях от прекрасного города.

Потом, Эдвин и триста его кораблей внимательно следят за каждой бухтой и заливом пиратского острова, день и ночь плавают вдоль наших берегов под белым знаменем с красным крестом; они хорошо охраняют страну с моря, однако, если только ему придётся высадить на берег половину – нет, всего треть – его войска и отправить их на защиту города, уже через неделю портовые городки и прибрежные селения, не боящиеся сейчас никого, запылают до самого неба, и чёрно-красные бока кораблей короля Борраса озарятся вспышками греческого огня, драконами устремляясь вперёд по гаваням.

Потом лорд Хью в своём укреплённом замке выстоит против сил троих герцогов, которые вечно рыщут повсюду, словно проклятые трусливые волки, каковыми, впрочем, и являются… Скрипя зубами, они прекрасно знают, что собственных припасов им хватит ненадолго – не более чем на месяц. И тогда они призывают дьявола, своего сродника, вспомнив, что позади них на нашей земле не осталось ни травинки, ни колоска, только горелая пустошь, выжженная дураками. Как они воют от ярости, глядя на долгие вереницы фургонов, въезжающих в стан лорда Хью, когда слышат весёлое пение труб, к которому иногда примешиваются напевы священников и голоса мужей, воспевающих смерть, смерти не знающую. Ах, как воют тогда эти лишившиеся надежд волки! Но представим себе, что Хью придётся ослабить своё войско и он не сумеет более рассылать легковооружённые отряды, не позволяющие врагам грабить ещё не опустошённые ими края. Не страшась отпора, герцоги подступят ближе, добудут себе зерно и вино, перережут дороги к замку Хью и, наконец, обойдут с пятидесятитысячным войском, которое тогда будет не столь легко уничтожить. Потому что при всей присущей им трусости и безграничном идиотизме ничего не понимающие в военном деле герцоги всё-таки располагают умелыми полководцами, способными дать хотя бы добрый совет и – если их светлости не будут покоряться дурацким порывам – воплотить его в жизнь. Есть среди них и командиры попроще – грабители по природе и воспитанию, но и они всё-таки обладают известной отвагой, сильны телом и умеют владеть оружием.

Мрачное согласие на лицах воинов свидетельствовало о том, что совет этот удачен, однако все молчали, ибо позорно отступать перед только что побеждённым врагом.

И все они ни на миг не сомневались в том, что в конце концов их народ отразит натиск отовсюду напирающих чужеземцев, что бы ни случилось с теми двадцатью тысячами, что оставались сейчас на равнине возле осин. Наконец Барульф обратился к лучшей части сердец, находившихся перед ним:

– Не тяжко ли вам, о сыны мужей, ушедших на запад, отступать, выстояв три дня в подобном сражении; отступать, унося с собой убитого короля? Да, братья мои, горько, тяжело и жестоко. Однако такова Божья воля, и в Его глазах так мы обретём не меньшую славу, чем если погибнем, оставаясь на месте. Тем не менее, я убеждён, что это событие и всё, что последует за ним, только ускорят наше продвижение на запад. Никто да не подумает, что можно победить наш народ. Нет, сыновья наших сыновей в будущие времена будут вспоминать о сих славных днях, когда нас окружил со всех сторон многоликий враг, но мышцей своей мы одолели его… Однако есть и другое дело… – На этих словах лицо Барульфа переменилось; с горечью пришла память о том, что избранный два года назад король лежит перед ними мёртвым; как и все вокруг, он принялся размышлять об утрате… О том, что совсем недавно Олаф был вместе с ними… Память о недавней битве, о пляске мечей над окаймлённой осинами равниной, как бы возвращала короля к жизни…

Один из сидевших возле убитого короля священников заснул, утомлённый уходом за ранеными и умирающими, его голова свалилась на грудь; другой сидел, распрямившись, уперев руки в колена, и думал о том ужасе, который ожидал эту страну; третий – тощий молодой человек, черноволосый и смуглолицый, – теребил край своего одеяния, оглядывая шатёр, по очереди скользя взглядом по каждому лицу – одному, другому, следующему и так далее; четвёртый – скорбный, с округлившимися глазами – вспоминал мать и сестёр, оставшихся в замке посреди низменного края, и в задумчивости теребил жёлтую прядь волос усопшего.

Тут поднялся Льюкнар – с видом горестным, как и подобает доброму человеку, – и молвил:

– Сэр Барульф, я знаю, что ты намеревался сказать, – тут трепет обежал собравшихся, – но я сохранил слово короля, предназначенное для всех нас. Я был возле Олафа, когда копьё пронзило его верное сердце; я вынес его из гущи боя, и вот что сказал он: «Я получил смертельную рану, но живым или мёртвым не оставлю этого поля. Похороните меня там, где будет стоять враг, перед тем как покажет спину».

Видите, рыцари, наш покойный господин не сомневался в том, что устоит наш прекрасный город. Тут хлынувшая из сердца кровь помешала ему говорить, но он с усилием молвил: «Быстрее, Льюкнар, нагнись ко мне ближе». Так я и поступил, а он торопливо и едва слышно проговорил: «Расстегни на мне панцирь, вот здесь отыщешь бумагу, отдай её лордам и рыцарям, заседающим в Совете».

Посему я снял с его груди прикрывавшее сердце письмо. Копьё пронзило пергамент и унесло кусок в рану, кровь оставила на нём пятно. Чтобы взять письмо, мне пришлось сорвать его с ещё торчавшего из раны наконечника копья. Я показал королю письмо, и он в согласии наклонил голову, а потом молвил: «Теперь я хочу уйти, извлеки наконечник, верный и преданный друг! Бедный Льюкнар!» Я вырвал копьё, тут потоком хлынула кровь, он улыбнулся мне и умер.

После этого Льюкнар сошёл с места и, подойдя к Барульфу, подал ему пергамент – рваный и испачканный кровью.

Барульф приступил к чтению.

– Святые Господни! Как странно! Знал ли ты содержание этого письма, сэр Льюкнар?

– Нет, но догадывался, сэр Барульф. Я не вскрывал его.

– Слушайте, рыцари, – провозгласил Барульф и прочёл: – «Рыцари и лорды, если я погибну в этой битве – что, по-моему, мне суждено, – тогда, если это будет угодно вам, пусть вместо меня королевой станет Герта, дочь Сигурда-землепашца, обитающая в столице у аббатисы монастыря Святой Агнессы».

– Да, так я и предполагал, – промолвил Льюкнар, едва ли обращаясь к Совету, ибо думал в тот миг о себе; скорбь его несколько приуменьшилась, ибо, услышав письмо, он сказал себе: «Теперь она будет королевой, и пусть скорбит; я же ныне сумею послужить ей много лучше, не досаждая своей любовью, ибо она станет казаться законной любовью доброго подданного к своей госпоже. Я помогу ей пережить горе, ничем не докучая. О, эгоистичный Льюкнар! Ты радуешься чужой беде! И всё же я искренне рад, но не беде, а тому, чем смогу послужить госпоже Герте».

Все эти мысли – и не только эти – пронеслись в его голове за одно-единственное мгновение. Сколько картин предстало в тот миг его взгляду: сценки из собственной жизни до встречи с ней и те, что связывались только с Гертой, – белый песок, на который набегают мелкие волны; пушистые буки, покрывшиеся уже нежной листвою; сожжённые корабли короля Борраса – длинные горелые доски, затянутые брионией и клематисами… домик под высокой крышей, заросшей нежным золотым очитком…

Всё это промелькнуло перед его глазами буквально за мгновение… Тяжёлые восковые свечи догорали, тяжело сопел спящий священник, все прочие, углубившись в болезненное молчание, переживали собственное горе… Этого Льюкнар не видел, сладкие картинки заслонили от него всё остальное, как, говорят, бывает с утопающим, когда, прекратив сопротивление и не испытывая более острой боли, он уже не видит зелёных, покрытых бурыми пятнами, колышущихся водорослей, тянущихся к глазам и ко рту его, обращаясь воспоминаниями к далёкому дому и всему, что осталось в прошлом, ибо память сразу и жестока, и добра к людям.

Но свечи ещё горели, и язычки пламени дёргались под сотрясавшими шатёр порывами ветра, задувшего с восходом луны; наконец очередное сильное дуновение погасило ту, что была ближе всего к выходу из шатра. Спящий священник пробудился, вздрогнув, шевельнулся и попытался разглядеть невидящими глазами сэра Барульфа.

Тот внезапно вскочил на ноги – словно бы тоже только что восстал ото сна – и вскричал:

– Воспряньте, о, лорды и рыцари, выступаем к нашей королеве! Пусть она станет нашей госпожой, ибо всё, что говорил и делал король Олаф, всегда оказывалось правильным… При жизни он был и остаётся ныне мудрейшим из мужей. А она – воистину благородная женщина; разве не известно вам, рыцари, как она спасла своего отца, когда люди короля Борраса захватили его в плен? Что скажете вы, быть ли ей нашей королевой?

И все ответили:

– Да, быть.

Тут вновь молвил Барульф:

– Если лорды Эдвин, Хью и Эдольф не станут возражать – а я не допускаю такой мысли, – Боже, храни королеву Герту!

Тут все поднялись и провозгласили:

– Боже, храни королеву Герту!

И Барульф сказал:

– Пусть герольд объедет войско, провозгласит Герту королевой и объявит, чтобы все приготовились выступить в путь за два часа до заката луны. Пусть явится и рыцарь, несущий великое знамя, ибо мы должны похоронить короля.

Итак, когда всё было готово, благороднейшие из рыцарей, Барульф и Льюкнар среди них, подняли одр, на котором лежало тело короля, и понесли его к месту погребения. Великое знамя колыхалось над головой знаменосца; впереди же одра и позади него с пением шли священники, следом за ними по равнине шествовало целое войско. Лучи взошедшей и казавшейся громадной луны сверкали на оружии… Странные тени ложились на неубранных мертвецов, упокоившихся на осиновом поле, оплаканных летней луной, отпетых шелестом осиновых листьев…

Пройдя целую милю, они приблизились к ограждённой кольцом осин поляне, на которой, наконец, был сломлен враг.

Тут, обступив короля кольцом, словно в бою, они похоронили его. Бесслёзные суровые глаза следили за облачками ладана, белыми в лунном свете; слушая отходную, они присоединяли к ней свои голоса, вкладывая в напев все своё горе.

– Слышите! – говорили люди короля Борраса, заслышав это пение. – Слышите, как поют псалмы эти собаки! Но завтра в этот самый час петь будет некому; по глупой доблести своей они явно дожидаются смерти. Мы перебьём их, а там – ура! – за грабеж!

Но на следующий день, возле полудня – ибо, уверенные в себе, они не торопились, – окружив лагерь защитников своей земли, враги обнаружили, что там никого нет, что войско давно ушло и, должно быть, находится где-нибудь на пыльной дороге в лигах и лигах от поля боя.

И тогда король Боррас, вместо того чтобы немедленно пуститься в погоню, возвратился в свой лагерь и, с полчаса поскрипев зубами, объявил великое пиршество, ради которого вместе со своими людьми провёл на этом месте три дня.

– Чтобы войско передохнуло, – пояснил он.

Глава IV Королева Герта

Ну, а как тем временем складывались дела у Герты?

Время её разделялось между надеждой и страхом, и болезненное томление это не стало бы слабее, если бы Олаф просто уехал на охоту. Ещё она с сочувствием относилась к тем, кто не мог совладать с собой от ужаса и любви, и сердца всех, кто видел её тогда, наполняла приязнь к этой деве.

А потом, вечером, на закате, когда монахини пели в капелле и она была с ними, лучи заходящего солнца, пронзив западное окно, ударили в стену над алтарём, превратив золото в дивный багрянец, так что усеивавшие золотой фон ангелы сделались ещё более бесплотными и бледными, чем обычно, снаружи – негромкий и дальний – прилетел крик, с которым мешались женские рыдания и ещё более жуткие стенания больших труб, словно изливавших мужскую скорбь, ибо воину непозволительно плакать.

С трепетом услыхали его монахини, и голоса их стихли и гимны смолкли, и страшный вопль полной негодования скорби целого народа вознёсся к небесам, расширяясь и распространяясь по всему городу. Герта побледнела так, что сделались бескровными даже губы, затрепетала, словно осиновый лист, и биения собственного сердца сделались слышными её слуху. Однако могучим усилием воли она заставила себя подавить дрожь и негромко сказала себе: «Он мёртв, но мне пока ещё рано умирать».

После, оставив своё сиденье, бледная, словно мраморная статуя, она направилась к алтарю и возле него повернулась лицом к западному входу и солнцу… Никто не мешал ей; все говорили, она ждёт вестей об исходе битвы.

Герта стояла недвижно, и солнце сперва прикоснулось к её лбу, а потом, опустившись пониже, тронуло губы, которые как будто бы шевельнулись в этом потоке света, хотя Герта не открывала рта.

Так она оставалась на своём месте, пока – о! – у входа не загремело оружие и в храм не вошли рыцари, не перекрестившие лба и не поклонившиеся алтарю. Первым был Льюкнар, вторым – Барульф, за ними следовали десятка два лордов. В первый момент все смутились, но шедший первым Льюкнар поспешно подошёл к Герте и пал перед ней на колени, простерев вперёд руки, и стальной панцирь его, лязгнув, пробудил странные отголоски под сводом храма.

Герта не глядела на него; обращённые вдаль глаза её скорее видели дальнее поле брани и Олафа, оставшегося где-то там под зелёным пологом.

– Королева Герта, – начал Льюкнар, но отягощённый воспоминаниями голос предал его. Сэр Барульф и все остальные почтительно подошли к этой паре и остановились полукругом на некотором расстоянии. С тяжёлым вздохом Льюкнар поклонился ей в ноги, так что панцирь звякнул о ступеньку, на которой она стояла. А потом обратил к ней полные страсти глаза и молчал, пока Герта не поглядела на него и глазами, и сердцем.

Она смотрела на него с жалостью, и Льюкнар молвил:

– Королева Герта!

Тут она вздрогнула.

– Королева Герта, он мёртв.

– Льюкнар, я услыхала эту весть в пении труб и потому осталась здесь, ожидая его приказа. Каков он?

– Чтобы ты стала королевой над нами, государыня Герта.

– Ах! Я должна покориться; как жаль, что я не могу немедленно уйти вместе с ним. – Она нагнулась к коленопреклонённому Льюкнару и положила ладонь на его голову. – А знаешь, я только что видала его – бледного и холодного. Он смотрел на меня преображёнными глазами и протягивал ко мне ждущие руки.

– О благороднейшая, – начал тот, – разве ты не знаешь, сколь многие беды грозят нам? Чей ещё дух, как не Олафа, может помочь нам в такой беде, и с кем ещё будет он пребывать, как не с тобой?

Она заплакала.

– Льюкнар, пусть он звал меня, но, быть может, лишь потому, что в боли и слабости не осознавал себя. Но сердцем своим я знаю, что более всего он желает безопасности для своего идущего на запад народа. Я буду королевой, пока на нашей земле не останется врагов, – так и скажи людям.

Тут Льюкнар взял Герту за руку; прикосновение это странным образом заставило затрепетать бедную плоть, и сердце расплавилось в его груди. Не выпуская её пальцев, Льюкнар произнёс:

– Нарекаю себя вассалом королевы Герты.

А потом вскочил на ноги и громко провозгласил:

– Сэр Барульф и все рыцари, приблизьтесь и преклоните колена перед Гертой, нашей королевой.

И каждый опускался перед ней на колени и, взяв за руку, говорил: «Нарекаю себя вассалом королевы Герты».

А потом, обступив её, но не восходя на ступени, они скрестили над головой Герты топоры и мечи, и в воцарившейся тишине лязг железа показался радостным, безумным, почти неуместным. Солнце уже опустилось, и лучи его падали королеве на грудь, а лицо её посреди сверкающей стали казалось скорбным, спокойным и бледным.

Так в тот день Герта стала королевой. А потом во всём городе зазвенели молоты оружейников, взявшихся за работу, застучали мастерки каменщиков, спешно укреплявших стены, успевшие ослабеть, потому что прошло много лет с тех пор, как пришедшее с суши войско угрожало столице в последний раз.

А на шестой день явился король Боррас, успевший опустошить и разграбить страну вдоль пути своей рати. Он выслал герольда, чтобы потребовать сдачи, но тому даже не позволили войти внутрь стен столицы. Получив со стены презрительный ответ, король скрипнул зубами и, сев на огромного вороного коня, махнул булавой и поехал вокруг города размещать войско перед штурмом.

Тут и Герта, оставив зал Совета, вышла на стену в окружении рыцарей. Пышные волосы её лежали, рассыпавшись на плечах, покрытых пурпурно-красной тканью, голову венчала золотая корона, в руке же был тонкий белый жезл – знак власти.

Истинно, верным и преданным был городской люд, воины и женщины, но одно приближение её укрепляло веру во всяком. Они как бы возвышались над собой: женщины плакали от любви, мужчины дрогнувшими голосами провозглашали имя своей королевы: «Герта! Герта!»

Но король Боррас только шипел сквозь зубы:

– Молятся своим богам, дураки.

Потом, повернувшись, он бросил своему командующему артиллерией:

– Гасгон, собачий сын, приготовь катапульты, пусть собьют со стены эту бабу, которая смотрела на меня из бойницы… Быстрее же, козел, уродливое порождение дьявола!

Посему Гасгон направил свою катапульту и прицелился грубым камнем в Герту, глядевшую со стены и в этот миг забывшую и о сражении, и обо всём прочем.

Раз прицеливал он свою машину, и два, и три раза; и раз, и два, и три раза возвращался, не нажав на спуск.

– Пёс, – подъехал к нему Боррас, – почему ты не стреляешь?

Поглядев на своего короля с каплями холодного пота на лбу, тот выговорил:

– О, господин мой, там нет ничего… То есть там ничего нет сейчас и не было, когда я устанавливал рычаги; но всякий раз, когда я протягиваю руку к спуску, передо мной возникает этот король, которого мы убили вчера. Обнажив меч, он смотрит на меня нестерпимым взором. Я не могу выстрелить, мой господин… Боже, спаси меня! – завопил он, потому что Боррас, подбросив движением руки огромный железный шар кистеня*, принялся раскручивать его за ремень – оскалившись и наклонив голову вперёд.

– Сын дохлой овцы, разве призрак может остановить камень, пущенный из петрарии? Ступай же к королю Олафу!

И Боррас нанёс удар прямо между глаз в обращённое к нему лицо, и Гасгон пал мёртвым, не издав даже стона; даже мать или жена не могли бы узнать его теперь, ибо кистень разнёс череп вдребезги.

– Ну а теперь я испытаю на крепость призрак человека, которого уже убил однажды. И убью снова, да поможет мне в этом Бог! – крикнул Боррас.

Он соскочил с коня и потянулся к затвору, и едва он опустил руку, перед ним возник Олаф с блестящим мечом в руке, жёлтые волосы его трепал ветер.

– Значит, ты не умер? – в ярости завопил Боррас и, разразившись проклятиями, нажал на спуск.

Вылетевший со всей силой камень, тем не менее, устремился не к Герте, а в сторону, сразив сразу двоих лордов Борраса; лишив жизни одного из них, он навсегда искалечил второго. Взвыв словно ополоумевший пёс («Ведьма! Ведьма!»), Боррас вскочил на коня и, словно одержимый, поскакал к городу, будто собирался перепрыгнуть и ров, и стену, извергая при этом такие безумные богохульства, что их нельзя и передать.

За своим королём, чтобы защитить его, поспешили десятков пять рыцарей и ратников – и вовремя, потому что створка огромных ворот шевельнулась, с тяжёлым стуком упал подъёмный мост, и из города выехал один-единственный рыцарь, вооружённый вместо копья северным топором. Невысокий и стройный, он производил впечатление опытного бойца. Прорвавшись мимо передовых всадников Борраса, нёсшихся врассыпную, словно на скачках, сбросив при этом с коней двоих, подвернувшихся ему под правую и под левую руку, он направился прямо к королю. Они сошлись, и, когда ослеплённый яростью Боррас ударил, рыцарь, отведя в сторону тяжёлую булаву, поразил короля в шлем. Боррас вывалился из седла.

– Герта! Герта! – крикнул рыцарь, ловя за уздечку коня Борраса, а потом бросился назад к воротам, где засевшие в боковых башнях лучники готовы были прикрыть его отступление. Целых двадцать ярдов застрявший ногой в стремени Боррас волочился за конём по земле, а потом кожаный ремень лопнул; заметив это, всадники прекратили погоню за победителем – к счастью для себя, ибо первые стрелы лучников уже поразили насмерть троих преследователей, ещё пятеро получили ранения, и стрелки уже вновь напрягали тетивы.

– Герта! Льюкнар за Герту! – вновь выкрикнул рыцарь, повернувшийся лицом к врагам, прежде чем пересечь подъёмный мост. Однако один из них, привстав в стременах, уже отводил руку с копьём. Но, прежде чем оно оставило его руку, горло воина пробила стрела, и он пал замертво.

– Герта! – выкрикнул лучник.

А потом подъёмный мост пополз вверх, с него в ров посыпались мелкие камешки, рухнула решётка, и, наконец, затворились тяжёлые ворота.

И вновь прозвучал мощный крик: «Герта! Королева Герта!» Тем не менее, когда пираты обнаружили, что король Боррас не убит, а только претерпел тяжкие удары, они выдвинули осадные машины, и катапульты с баллистами и таранами потрясли стену, покрывшуюся трещинами в самых ветхих частях; как град сыпались стрелы, и у города начали ставить «котов» – высокие деревянные башни, защищённые от огня толстыми шкурами.

Тем не менее весь тот трудный день защитники, которых было так мало на длинной стене, бились весело и с верой в победу – как и подобает отважным мужам.

Не добившись успеха, враги доставили весть об этом побитому королю Боррасу, дёргавшемуся в постели; заскрипев зубами, он принялся сквернословить и едва не обезумел от злобы.

И всё это время над грохотом, с которым пущенные из баллист камни ударяли в стену, над ударами уродливых таранов, над стуком молотов, скреплявших железными обручами осадные башни, над свистом стрел, над ранами, усталостью, смертью друзей звучало: «Герта! Королева Герта! Герта!»

Кто знает, сколько людей провели ту ночь без сна и спали ли они вообще – кроме тех, кто был окончательно утомлён дневной битвой или непрестанным волнением? Многие даже не пытались уснуть, но, усевшись возле холодного очага, рассказывали друг другу разные истории и повести об отваге – в основном о добрых старых временах, предшествовавших нынешним, не менее добрым; другие расхаживали по стенам, снедаемые лихорадочным стремлением увидеть происходящее; были среди них и такие, кто провёл ночь у постели получившего тяжкое ранение друга; ну а иным – матерям, возлюбленным и друзьям – пришлось, стоя у одра, в последний раз пожать холодную руку – с горькой горечью и тяжкой тяжестью в сердце.

Ночь выдалась тёмной. Задувал порывистый ветер, накрапывал дождь… Дни августовские долги, однако в девять вечера становится уже совсем темно, и после наступления сумерек вражьи петрарии остановили свою игру, так что осаждённые получили передышку. К полуночи морось превратилась в дождь, и ветер совсем утих.

Но уже перед рассветом лагерь пришельцев зашевелился, через два часа враги вновь взялись за сооружение осадных башен, и побоище началось вновь.

Дождь лил, время продвигалось вперёд, и около двух часов пополудни осаждавшие попытались взять самый невысокий участок стены, что находился неподалёку от гавани. Посему Герта явилась туда и глядела на бойцов с башни – окружённая рыцарями. И люди её сражались доблестно, хотя охваченные безумной яростью пираты лезли на стену даже под градом стрел и камней – ибо отлив увлёк за собой воду, и ров у подножья стен опустел. Тем не менее, их отогнали, хоть и с великим кровопролитием.

Ну, а на другой стороне города осаждённым удалось поджечь одного из «котов», внутри которого многие враги приняли жалкую смерть.

В тот вечер Герта держала совет со своими лордами и рыцарями. Поднявшийся Льюкнар молвил:

– Благородная государыня, мы должны сделать вылазку, а все мужчины и юноши города тем временем пусть выйдут на стены, ибо нас слишком мало, чтобы оборонять такой большой город, а враг многочислен. Половина из наших людей предельно утомлена сражением, долгим маршем и двумя днями осады. Стены – и старинные, ветхие, и новые, ещё сырые, растрескались в двадцати местах. Враг сооружает огромный плот, чтобы пересечь ров. Подойди к окну, государыня, и, невзирая на ночь, услышишь стук молотков. Когда король Боррас вновь облачится в доспех – как жаль, что я не убил его, – на нас нападут в двадцати местах сразу, и тогда, боюсь, прекрасный город ждёт злая участь. Мы должны предпринять ночную атаку и перебить и сжечь всё, что удастся.

– Добрый рыцарь, – ответил Барульф, – ты мудр, невзирая на молодость, и по слову твоему будет исполнено. Пусть кто-нибудь соберёт две тысячи самого лучшего войска – из тех, кто не настолько устал. Людей этих следует разделить на два отряда. Один выйдет из Восточных ворот, и его поведёшь ты, сэр Льюкнар. Я поведу второй отряд – из ворот Святого Георгия.

Слова эти он проговорил с пылом, и лицо старика окрасил румянец. Застенчиво поглядев на него, Герта сказала:

– Сэр Барульф, не слишком ли стар ты, чтобы краснеть? Все твои слова полны мудрости, кроме самых последних, портящих дело, ибо тебе надлежит остаться с нами. А поедет в бой кто-то другой.

Лицо Герты озаряла ясная улыбка, она воистину была счастлива в этот миг, видя пророческим зрением, что конец уже недалёк.

– А я? – спросил Льюкнар. – Следует ли мне тоже остаться?

– Ступай, прекрасный рыцарь, и да хранит тебя Господь от всякого зла.

Но Барульф ответил также с улыбкой:

– Тебе виднее, королева Герта, поэтому я останусь; придётся отыграться на троих герцогах, они дождутся своего, не сомневаюсь, и да сделает Всевышний легковесными руки их! Но кто же заменит меня?

Королева оглядела благородное собрание, глаза её остановились на сидевшем напротив неё юном рыцаре, чем-то напоминавшем Герте короля, дожидавшегося её теперь под чёрными тополями. Она спросила:

– Сэр рыцарь, я не знаю твоего имени… Я обращаюсь к тебе, рыцарь в синем плаще с золотым шевроном*. Примешь ли ты на себя эту службу?

Всё время совета юноша этот не отрывал от неё глаз; услышав обращённый к себе голос королевы, он стал оглядываться по сторонам, словно бы они говорили с глазу на глаз и другие могли подслушать. Поднявшись, он пал к её ногам, не зная, на небе находится он или на земле, а потом едва слышно буркнул нечто о том, что не считает себя достойным.

Герта глядела на него с той невыразимой жалостью и лаской, которые заставляли каждого мужа так любить её, так верить в неё.

– Подожди, добрый рыцарь, молю тебя – встань… Живы ли ещё твои отец и мать?

– Нет, государыня, – ответил он, ещё оставаясь на коленях, словно бы умолял сохранить ему жизнь.

– А сёстры или братья?

– Увы, государыня Герта, у меня нет никого.

– А есть ли возлюбленная?

– Да, я люблю одну деву.

О, какое сочувствие сгустилось в её глазах! Нечего удивляться тому, что в теле юноши затрепетала каждая жилка.

– И она будет согласна на то, чтобы ты возглавил отчаянную вылазку, ты – юноша, у которого впереди вся жизнь, как говорят мужчины?

– Прикажет ли она мне идти? – спросил он.

– Бедный мальчик!.. Ступай – а после смерти мы встретимся вновь. Вы с Олафом будете друзьями, и ты увидишь всю его славу. Как твоё имя?

– Рихард.

– Прощай, Рихард! – Она подала рыцарю руку для поцелуя, и он отбыл, не говоря более ни слова; только присел снаружи палаты на минуту-другую, не зная, что делать с собственным счастьем.

Тут вышел и Льюкнар, и вместе они отправились выбирать людей, а по пути поверяли друг другу, что было на сердце. Рихард сказал:

– В жизни моей с самого детства не было столь счастливого дня. Сегодня мы будем биться с доблестью, сэр Льюкнар.

– Да, – ответил тот, – нам следует поблагодарить Бога, сэр Рихард, – за то, что в нынешних обстоятельствах он ясно указал нам, что надлежит делать. Помню, как в прошлом я часто изводил себя самого мыслями о том, как буду жить, если случится, что моя истинная возлюбленная – когда любовь придёт ко мне, ибо чувство это не торопилось к моему засохшему сердцу – не оценит меня.

А теперь Господь велит нам попросту забыться на несколько часов в отчаянной битве, а потом дарует забвение – до встречи с нею в иных краях. И я не заслуживаю этой милости, ибо – хотя людские уста нередко произносят моё имя, превознося мои деяния, – в каждом сердце таится своя горечь, и я знаю, почему совершал подвиги – не ради Божьей славы, а ради себя самого.

– Но разве Господь не примет подвиги мужа, совершённые им по смешанным мотивам, отчасти добрым, отчасти злым? Разве не написано: «…по плодам узнаете их»? Ну, а плоды твоих дел… Как часто, слыша о них, я мечтал стать таким, как ты, – таким же отважным, мудрым и добрым!

– Ах, эти плоды, эти плоды! – сказал Льюкнар. – Сколь часто обдумывая законные плоды собственных помыслов, я содрогаюсь, понимая, насколько близко проходил от обители Дьявола. Молись за меня в битве, Рихард.

– Льюкнар, ты добр и скромен, – ответил тот. – Я не знаю, чем могут помочь тебе молитвы такого человека, как я, но буду молиться. Но и я был беззаботен в своих деяниях. Я любил красоту настолько, что ради обладания ею мог бы совершить любое преступление; и всё же Господь был милостив ко мне… И более всего доброту его я вижу сейчас: ничего не совершивший за всю свою жизнь, я должен совершить подвиг и умереть.

– Это достойно – совершить доброе деяние и пасть, – согласился Льюкнар. – Прощай.

И они отправились каждый к собственному отряду; к этому времени дождь прекратился, с моря налетел крепкий ветер, чуть разогнавший облака, однако намного светлее не стало. К тому же и луна, хотя и взошла, но в основном пряталась за облаками.

Две тысячи всадников, разделившись пополам, направились каждый в свою сторону, стараясь не шуметь на улицах города. Соблюдая тишину, открыли и ворота Святого Георгия, и Льюкнар выехал из города во главе своих людей. Теперь по каждой стороне их высилось по «коту», поэтому пришлось выделить две сотни, чтобы сжечь обе башни; потом эти люди должны были присоединиться к основному отряду – по возможности, причинив максимальный ущерб петрариям. Вышло так, что захватчики не очень-то стерегли этот край своего лагеря: в «котах» не оказалось ни одного человека, а выделенные в охрану пять десятков спали в двадцати ярдах от них. Посему обе сотни подожгли башни, предварительно набросав туда достаточно пакли и облив её смолью, чтобы пламя нельзя было погасить; тем временем пробуждённые топотом коней и рёвом огня караульные были преданы мечу – сонные, ошеломлённые, не успевшие даже взяться за оружие. После этого оба отряда, запалив по пути совершенно беззащитные петрарии, присоединились к основной рати, спешившей к стану врага, разбуженного пламенем и шумом и уже начинавшего шевелиться. Буквально в считаные минуты летящий галопом конь вынес Льюкнара к самым крайним палаткам, их немедленно подожгли, и охваченный пламенем и дымом Льюкнар вторгся в стан короля Борраса во главе своей тысячи.

Поначалу сопротивления почти не было, захватчиков срубали или пронзали копьями, когда, едва вооружившись, они выскакивали из вспыхнувших шатров, ибо свежий ветер распространял огонь дальше и дальше, – однако тревога ширилась, враги успевали собраться в боеспособные отряды, и Льюкнар оказался в окружении прежде, чем успел это заметить. И посему, когда сражение предоставило ему возможность передохнуть, Льюкнар огляделся, прикидывая, каким образом он и его люди могут погибнуть к наивящей выгоде для отечества. Он прислушался и поглядел в сторону восточных ворот, однако не услышал шума и не увидел пламени над огромными баллистами, таранами и плотом для переправы через ров, которые должен был запалить Рихард. Увы, случилось так, что, предоставляя Льюкнару возможность вершить отчаянные деяния, люди короля Борраса услышали шум в городе на противоположном его конце, и несколько храбрецов отправились с вестью к своему господину; к этому времени король едва не обезумел от собственной неудачи и бесился, как сам дьявол, с которым, должно быть, и впрямь был в родстве; посему явиться к нему с плохими новостями мог только отчаянный храбрец. Однако, как я уже говорил, несколько удальцов решились всё-таки сообщить своему владыке, что горожане готовят вылазку в той части лагеря.

Первым ответом им было четыре дротика, связку которых Боррас специально для подобных оказий держал возле своей постели. Один из пришедших получил рану, однако остальные сумели всё-таки уклониться. Выслушав же, наконец, своих подданных и чуть поостыв, он послал целых пять тысяч, чтобы они ударили в тыл отряду Рихарда, когда тот приблизится к баллистам. Надо сказать, что в этом месте осадные орудия были крупнее, но и стояли дальше от стен, потому что решающий приступ враг намеревался предпринять именно здесь.

Словом, когда отряд Рихарда, соблюдая тишину, выехал из Восточных ворот, этот пятитысячный отряд противника уже подкарауливал горожан, а вокруг баллист собрались во множестве лучники и пращники. Ни всадников, ни стрелков не было видно, ибо очередной порыв ветра как раз затянул луну облаками. Словом, когда, находясь уже возле баллист, Рихард послал полсотни людей поджечь самую большую, их немедленно обстреляли в лоб и с флангов. Посему те, у кого не было действительно надёжных панцирей, были либо убиты, либо слишком тяжело ранены, чтобы иметь возможность отступить. Остальные поспешно вернулись к главному отряду, уже остановившемуся, ибо Рихард к тому моменту понял, как обстоят дела. Тут бы и встретил он погибель со всеми своими людьми, не оказав никакой помощи королеве Герте и её вышедшему на запад народу, однако предводитель этих пяти тысяч решил не нападать на Рихарда с тыла, чтобы не перебить в темноте собственные войска, на его глазах уже вступившие в бой с горожанами. Решив же, что если он продвинется к городу, то осаждённые немедленно нападут на его отряд, он отступил в беспорядке.

Рихард, осознававший истинное положение дел, повернулся к своим людям и крикнул:

– Держитесь вместе, постоим за Герту!.. Пойте трубы, Рихард – за Герту!

И отряд его на полном скаку бросился в лагерь и въехал туда близ шатра Борраса, где шатров было поменьше.

Боррас же не ожидал ничего иного, кроме того, что горожане будут перебиты под стенами, он стоял возле своего шатра и беседовал со своими полководцами – в полном панцире, только без шлема, ибо, оправившись от падения, намеревался уже на следующий день возглавить приступ. Словом, он стоял посреди четверых военачальников, в волнении крутил булавой и изредка как-то неловко поглядывал на всех четверых, словно бы они чего-то требовали от него. Судите же о его удивлении, когда поблизости раздался грохот конских копыт и крики «Герта!»

– Проклятая ведьма! – заскрежетал зубами король. – Неужели я так и не отделаюсь от неё? Ничего, придётся сжечь её на костре, а потом…

– Спасайте свою жизнь, милорд! Спасайте жизнь… Они едут сюда и уже близко!

Полководцы бросились врассыпную, потом побежал и Боррас, сумевший всё-таки не попасть под копыта коней Рихарда; он бы и спасся, если бы некий рыцарь не приметил оглядывавшегося на бегу короля, его злодейскую и злобную рожу, мелькнувшую в свете выглянувшей луны. Догнав Борраса, нёсшегося, как олень, с громким хохотом Рихард поверг его наземь.

– Прими-ка и второй удар, о король Боррас!

Воистину, третьего удара не потребовалось, ибо на сей раз огромные конские копыта вышибли из головы короля безумные мозги, так как рыцарь не хотел марать меч ударом в спину бегущему и даже испытывал нечто вроде презрительной жалости к жестокому болвану.

Наконец, когда всадники промчались, полководцы вернулись назад – посмотреть, что же сталось с их господином и повелителем, ибо они видели, как он упал, и с весьма смешанными чувствами. Его обнаружили, как я уже говорил, с разбитой головой и, без всяких сомнений, мёртвым. И первый из предводителей, лорд Роберт, поднял брови и присвистнул, изумляясь тому, как столь легковесное, как лошадь, создание сумело расшибить эту голову, казавшуюся вырубленной из цельного крепкого дуба. Однако Зибальд, второй из начальников, поднял сапог и пнул каблуком в уже и без того изуродованное лицо погибшего тирана с такими словами:

– Зверь и чудовище, вспомни мою сестру! Я же говорил тогда, что рано или поздно сделаю это.

И он нанёс новый удар:

– Я говорил это открыто, и ты всё-таки взял меня к себе на службу, хотя я надеялся, что приму смерть от рук безумца.

Ибо в безумном стремлении к мести Зибальду показалось, что он убил короля собственными руками. Однако, внезапно осознав свою ошибку, он продолжил:

– О, Боже! Я разочарован в своём отмщении, но всё-таки как приятно, хотя его и убил другой человек.

Тут нога его вновь обрушилась на разбитое лицо покойного короля. Потом, пригнувшись, он зачерпнул рукой струящуюся из ран тёплую кровь и поднёс горсть к губам, явно получая удовольствие от подобного напитка.

Тем временем Джерард, третий из полководцев, поначалу углубившийся в размышления и молчавший, вздрогнул и, схватив Зибальда за плечо, в ярости бросил:

– Глупец! Разве нельзя было обойтись без представления? Прибереги свои фокусы для себя самого, пока не окажешься в одиночестве. Неужели ты не понимаешь, что теперь пало на нас и что о смерти короля не должен узнать никто? Скорее! Скорее! Помоги мне отнести его в шатёр, ну, Зибальд, взяли… Кстати? – Он огляделся вокруг с сомнением. – Где Эрвельт? Унесите его, а я…

И он бросился разыскивать невесть куда запропастившегося четвёртого из вождей, Эрвельта, человека жеманного и любителя вычурных одеяний.

Словом, поднимая труп, Зибальд и Роберт увидели Джерарда, огромными прыжками бросившегося следом за Эрвельтом. Джерард на бегу поискал рукой кинжал, однако оружия не оказалось в ножнах. В гневе скрипнув зубами, он настиг Эрвельта и схватил его за плечо.

– Эрвельт, мне нужно поговорить с тобой.

– Ну, – ответил тот. – В чём дело?

Тем не менее, сердце Эрвельта дрогнуло – словно бы перед ним вдруг выросла сама смерть со своими орудиями. Впрочем, так оно и было, ибо Джерард, весьма сильный от природы, заметив, что рука Эрвельта потянулась к кинжалу, повалил того быстрым ударом между глаз. И прежде чем противник успел опомниться, Джерард наклонился над ним и, вырвав из усыпанных самоцветами ножен широкий обоюдоострый кинжал, дважды погрузил его в грудь Эрвельта, а потом раскроил тому горло от уха до уха. Покончив же с делом, убийца аккуратно вытер кинжал о синие с белым бархатные одежды Эрвельта, вскочил и побежал назад к шатру короля, оставив мёртвое тело покоиться под лучами луны, светившей с глубокой пурпурной синевы между облаками.

Свет её искрился в самоцветах бедного франта, озарял обращённое кверху лицо, слабые безжизненные руки. Насколько же более страшен был этот мертвец рядом со всеми прочими – даже теми, чьи тела искалечили громадные камни, или теми, кого погубили страшные раны, или с добитыми после ранения, или с теми, чьи тела изуродовали невозможные судороги, произведённые болью и страхом. Все они, как и прочие, были куда менее жутки, чем один-единственный труп – этого убитого человека.

Убийца нашёл своих собратьев уже в шатре, ибо Роберт сказал:

– Зибальд, мы ничего не видели, мы с тобой ничего не знали и должны держаться вместе. Я со своей стороны могу поручиться, что Джерард действует в наших общих интересах, ибо он весьма умён.

Зибальд не ответил: с сухими глазами, сухой глоткой, сухим сердцем обдумывал он средства, способные перенести отмщение в иной мир. Он вспоминал все известные ему проклятия; какими бессмысленными и бесхитростными казались они его ненависти! Так думал он, низвергая своё сердце в бог весть какие глубины ада. Ему казалось, что ноги его уже не на земле, голова его кружилась, он едва ли не падал под тяжестью трупа, но, тем не менее, они ухитрились пронести тело в шатёр незаметно.

Потом он решил: «Я больше не в состоянии думать об этом; сейчас нужно обратиться к какой-нибудь другой мысли. А потом… после можно будет посвятить целую жизнь этой теме».

Тут в шатёр ворвался Джерард, бормотавший сквозь зубы:

– Одной помехой меньше.

И, очнувшись, Зибальд вновь вернулся в сей мир.

Потом они приступили к разговору; Роберт сидел, опершись локтем о стол, и поглаживал щёку ладонью, Зибальд стоял, хмурясь, скрестив на груди обагрённые кровью руки; Джерард расхаживал взад и вперёд, сплетая пальцы за спиной, – щёки его порозовели, глаза светились… а Эрвельт остался под луной. Трое планировали заговор.

Тем временем у подножия стен воцарилось такое смятение и шум, словно бы там разбушевалось целое пекло. Стрелки, мимо которых проскакал отряд Рихарда, пустив наугад в ночь несколько стрел, принялись оглядываться, однако им ничего не было известно об отряде всадников, который должен был ударить Рихарду в спину; посему, заметив отблески обманчивого лунного света на шлемах, они прошли немного вперёд, полагая, что видят новый посланный из города отряд, и на пробу сделали два-три залпа – рассчитывая убежать, если всадников окажется слишком много. Конники завопили, что они из осаждавших; тут на стенах поняли, что отряд Рихарда ушёл, и открыли стрельбу по всему, что только двигалось. Решив, что их обманули, лучники Борраса принялись пускать стрелы во все стороны.

Тут и всадники передумали, решив, что они имеют дело со стрелками, вышедшими из города, бросились на них – под крепким обстрелом из больших луков, арбалетов и петрарий с городских стен.

Теперь уже стрелков стало больше, чем конных, и, невзирая на относительно слабое вооружение, они держались стойко. Отбросив луки, они взялись за топоры и мечи, и многие из обоих отрядов полегли прежде, чем ошибка была обнаружена. Но и после того ярость и досада велели им не прекращать дела. Всё же предводители как-то усмирили бойцов, направившихся после в свой собственный стан и поклявшихся при этом, что более не шевельнут пальцем в ту ночь – что бы ни случилось, кто бы их ни просил, бес или человек.

После же все навалились на выпивку. Ну, а сэр Рихард со своим отрядом проехал весь лагерь и почти не встретил сопротивления, ибо внимание врага было отвлечено, пересёк лежавшую за ним реку по широкому и мелкому броду – прекрасно известному ему и близкому к тому самому домику – и лесными тропами и едва проторенными дорогами направился через лес за рекой, предварительно объяснив своим людям, что хочет объехать город кругом и напасть сзади на ту часть вражеского лагеря, где бился Льюкнар.

– Его поджимает время, – пояснил Рихард, – ибо вылазка с самого начала была отчаянной и безумной, хотя и необходимой.

Обходный маршрут он выбрал, чтобы наверняка соединиться с Льюкнаром. Если бы Рихард знал, что погони не будет – кто мог рассчитывать на смерть Борраса и столкновение между конницей и стрелками… – если бы он только знал это, то, конечно, не выбрал бы столь далёкий путь, а предпочёл более лёгкий маршрут.

Итак, султаны на шлемах и наконечники копий задевали ветви, орошая проезжавших под ними дождём, лунный свет играл на влажной листве, раскачивавшейся под налетавшими с моря порывами; трепеща крыльями, горлицы разлетались из леса.

Как часто скитался здесь Рихард в прошлые дни! Сколько мечтал он здесь о будущей славе! Какие книги прочёл он здесь – о любви и о славных деяниях тоже! Какие подвиги ему грезились… Впрочем, он действительно хотел совершить их, но теперь ему предстоял единственный и – возможно – последний. Посему, изгнав из памяти всё былое, он обратился мыслью лишь к предстоящему.

Приказав остановиться, он прислушался. Погони явно не было, и он повёл свой отряд из леса прекрасно знакомым ему путём к Воротам Святого Георгия – не забывая об осторожности, чтобы не прозевать атаку из лагеря осаждающих.

Спустя некоторое время они остановились ещё раз, но, услышав только далёкий шум стычки под стенами, которая не представляла опасности для его отряда, потом он уловил отголоски боя там, где находился Льюкнар, и другой звук, сразу же наполнивший сердце юноши надеждой, – далёкое то усиливающееся, то ослабевающее пение труб, несомое порывами юго-западного ветра, налетавшего с моря. Горны провозглашали победу и, наклонившись вперёд, Рихард прислушался, а потом зажёг пламя в глазах своих солдат, воскликнув: «Победа! Это Эдвин! Быстро к Льюкнару!»

И они поскакали к Воротам Святого Георгия. Когда до стана врага осталось несколько минут скачки, натянули поводья, чтобы кони влетели в битву, не запыхавшись. А потом начали крадучись подъезжать, производя, по возможности, меньше шума; наконец, оказавшись рядом, они увидели целое скопище врага, бурлящее вокруг маленького отряда… Льюкнар находился в отчаянном положении.

Тут предводитель выкрикнул:

– Я – Рихард! Постоим за Герту!

И единым напором, рассеивая врага направо и налево, они погрузились в огромное полчище, напрасно пытавшееся прорвать боевой порядок Льюкнара, который решил было пробиться к Восточным воротам на выручку сэру Рихарду, как он полагал, попавшему в беду и оказавшемуся сперва отрезанным от города, а потом оттеснённым к лагерю и окружённым.

Там, спешившись, его всадники встали широким квадратом и, оградившись тесно поставленными щитами, выставили вперёд огромные пики, словно зубы огромного зверя. Всадники короля Борраса – впрочем, уже не принадлежавшие ему – лишь тщетно тратили свои силы. Многие были убиты стрелами, камнями, посланными из пращей, и выпадами длинных копий. Тем не менее живые занимали места убитых, и всё сокращавшееся каре ещё держалось, когда Рихард повёл свою рать, прорубив себе путь к этим окровавленным копьям.

– Брат! – крикнул он Льюкнару. – Потерпим ещё немного, ибо Эдвин идёт от моря с победой, и мы должны дожить до неё.

Так, соединив оба войска, они построили более глубокий и широкий квадрат, расчистив для этого место парой отчаянных натисков.

Но люди их быстро падали под ливнем стрел, и Рихард и Льюкнар, измождённые долгой рукопашной, в перерывах боя прислушивались, выхватывая время от времени радостную нотку трубы… Они ещё надеялись, или хотели надеяться, – однако становилось ясно, что им придётся умереть до прихода подмоги.

Тут свистнула стрела, и Льюкнар, пошатнувшись, согнулся вперёд; полученная им рана не была смертельной, однако она смутила его. Почти в этот же миг толпа вокруг расступилась, и послышался крик: «Джерард! Джерард!»

Тут на окружённых ринулся новый полк – в надёжных панцирях, на великолепных конях; возглавлял врагов сам Джерард. Рихард даже не понял, как это случилось, однако они проломили жестокую изгородь из наконечников копий, и вдруг каждый из бойцов его оказался в одиночестве – или вместе с одним или двумя друзьями – посреди врага. Усталые бойцы сопротивлялись свежим, пешие бились с конными, надежды уже не оставалось.

И всё же даже оглушённый звуками битвы Рихард услышал, как ударили колокола на всех колокольнях, как радостно вскричали горожане. Лорд Эдвин высадился на сушу. И тут, словно бы обе-зумев оттого, что им вот-вот придётся погибнуть на глазах друзей, Рихард вскричал: «За Герту! Сопротивляйтесь, отважные молодцы, ко мне – все, кто может!»

Оставшись вместе с полудюжиной воинов, Рихард попытался собрать остальных; он отчаянно бился, но великий меч его с каждым ударом взлетал всё ниже, и вот Льюкнар увидел Рихарда посреди кольца павших врагов, меч его вспыхнул в последний раз, и Рихард, покрытый множеством ран, пал на землю и умер, наконец погрузившись в покой.

Льюкнар и сам получил тяжёлые раны; обессилев от боли и потери крови, он едва держался посреди отряда друзей… Падали уже и те немногие, что оставались рядом с ним… падали под мечом, топором и стрелой. Но тут, о! Распахнулись большие ворота. Крик («Эдвин – за Герту!») потряс всё вокруг, и свежие тысячи выехали на мост. Началась сеча, и горожанам удалось вынести тела – хотя бы Льюкнара и Рихарда.

Пираты были отброшены в лагерь, но не продержались там долго… Немедленно между их шатров пронеслась весть о том, что король Боррас погиб. Хуже того, закатилась луна, и едва побагровел восток через час после её заката новые копья сверкнули под первыми лучами солнца: это пришёл авангард победоносной армии лорда Хью, шедшей на выручку к прекрасному городу.

С ними покончено, отважные сыновья тех, кто вышел на запад! Боррас убит, Джерард убит, Эрвельт зарезан, жизнь оставляет тело Зибальда вместе с кровью; только Роберт бежал, но и он утонул в реке во время переправы.

«Коты» горят, петрарии рассыпались пеплом, весь лагерь в огне, а враги повсюду бросают оружие и просят пощады. И вот их уже нет: остались только убитые, раненые и пленники.

А вот и вестник, бледный и измученный, является перед Гертой и становится на колени.

– Государыня! У меня есть для тебя весть.

О, Герта! Ты уже слышала эти слова.

– Поспеши, добрый человек, – отвечает она, – ибо война заканчивается.

И улыбка, полная тихой радости, осеняет её бледное лицо.

– Три дня назад, – говорит он, – император попытался пройти через перевалы. Он сам и три его полководца погибли, и лорд Эдольф скоро будет здесь.

– Слава Богу! – отвечает она. – Но, бедный мой, чем же вознаградить тебя? Ах! Он побеждён сном…

Гонец пал перед ней, припав лбом к ногам Герты… Она протягивает руку, пытается поднять его… Он мёртв.

– Ну, а люди короля Борраса, пусть раненные, идут в наши госпитали, где их, быть может, научат любви, о которой они и не слыхали. А убитых пусть похоронят, пусть лежат они под землёй, под травой – между корней той земли, которую пришли покорять. А пленные пусть уйдут без оружия, но с едой на всю дорогу – пусть уходят к себе, за рубеж, и никогда более не тревожат добрую землю, чтобы с ними не случилось чего худшего.

Глава V Что служанка Эдит увидела из седла боевого коня

Свежим утром во плоти – ибо дух её был далеко – восседала королева Герта посреди своих лордов и рыцарей, и среди радостных лиц лишь её одно оставалось спокойным и ясным, но и она была счастлива.

Тут в самую середину великого зала внесли Льюкнара, умиравшего от многих ран… Он не терзался от боли, душа его разлучалась с телом спокойно, словно бы предельно утомлённая жизнью.

Поднявшись с трона, Герта направилась навстречу носилкам, и тут затрепетали гобелены на стенах зала, и ветер ворвался в открытую дверь, и Герта очнулась, как бы вернувшись духом от Олафа.

Тогда посмотрела она на Льюкнара, как он и надеялся – так, как подобает королеве глядеть на своего верного подданного; прежде, замечая его, она ощущала некоторую неловкость – что-то вроде жалости, – и такое чувство было неприятно ей. В душе женщины менее постоянной, чем Герта, оно могло бы превратиться в любовь. Однако чувство это оставило королеву, и Льюкнар понял это по выражению её глаз.

Чуть приподнявшись, он с трудом проговорил:

– Королева Герта, я явился, чтобы проститься с тобой на малое время.

– Бедный Льюкнар, ты так любил меня!

– Нет, – возразил он, – счастливый Льюкнар, и я по-прежнему люблю тебя. Кто знает, быть может, настанут дни, когда всякий разочарованный влюблённый будет говорить так: «О! Если бы только я мог стать таким, как Льюкнар, павший за королеву Герту в прежние времена».

– Так и будет, – сказала королева. – Прощай, сэр Льюкнар.

О, с каким пылом пожал он её пальцы!

– Счастливый Льюкнар, – негромко пробормотал он, и со словами «Господи, в руки Твои…» погрузился в забытье.

Вскоре не отходившая от него Герта ощутила, что держит мёртвую руку. Высвободив свои пальцы, она сложила обе руки покойного на груди. После тело безмолвно вынесли, и по златотканым гобеленам вновь пробежал шорох – с ним унёсся вдаль и дух Герты.

Немного спустя, когда великое солнце поднялось повыше, запели трубы, и колокола ударили на всех колокольнях: пришёл Эдольф.

И конец сделался совсем близок.

В тот полдень на небе не нашлось ни облачка, стих ветер, и наступила великая ясность, а потом лёгкая дымка начала восходить от влажной земли, в которой растворяется всякое прекрасное создание.

Герта появилась из самой середины окружавших её на широком балконе и стала перед людьми – простоволосая и спокойная; и сердце каждого пронзило её чистое слово.

– Бог явил нам свою милость, друзья, – мы победили, и теперь я прошу вас отпустить меня, как вы обещали. Быть может, вы будете горевать о моём уходе и часто желать моего возвращения, но я не могу не уйти. И ухожу не только потому, что хочу: я не могу иначе. По-моему – нет, я уверена в этом, – так будет лучше и для меня, и для вас. Если я побуду королевой подольше, вы разочаруетесь во мне, хотя по любви и не станете говорить этого вслух.

Поймите! Я – просто Герта, крестьянская дочь, и вы любили меня так сильно лишь потому, что дух вашего покойного государя воплощался во мне. Но – останься я править – окажется, что я всего только Герта; посему я должна уйти. И если вы согласны, пусть Барульф – старый, но мудрый – станет теперь королём.

Она умолкла, и настало скорбное молчание, потом поднялся смущённый шум: плач и рыдания смешивались с пылкими возражениями… Герта же стояла на балконе, спокойно опустив руки; в ней уже угадывалась некая отстранённость. Потом она молвила:

– Примете ли вы Барульфа своим королём? Если примете, то скажите это, порадуйте меня. И прощайте.

Все закричали:

– Барульф! Храни Боже короля Барульфа!

О! Посреди поднявшихся криков она исчезла – словно ангел, являющийся с неба, когда Господь посылает его, и возвращающийся обратно, услышав зов Божий.

* * *

Герта шла по полю битвы; подобное место страшно для взгляда – это не луг, где колышутся ласковые травы и кивают очаровательные цветы.

Тем не менее она как будто бы не замечала всех ужасов. Ей сопутствовала служанка. Однако, не дойдя пятидесяти ярдов до кружка осин, посреди которого лежал Олаф, Герта велела спутнице остановиться и проследить за всем, что будет потом, чтобы после поведать народу.

И вот служанка опустилась на боевое седло, оставшееся посреди скорбного поля брани.

А Герта, поцеловав её, направилась к тем самым осинам, на ней вновь было прежнее крестьянское платье – без единого цветного камня и золотого украшения. Она лишь заплела свои чёрные волосы в две косы и увенчала голову венком из золотого очитка – такого, какой был на шлеме Олафа в день битвы. И когда она ступила между осин, молчание легло на землю, а когда тени деревьев укрыли её, с юга донеслось лёгкое дуновение и затрепетали лёгкие листья, дрогнула золотая дымка.

И хотя поле битвы превратилось в кровавую грязь, ныне засохшую, и прочие области его были усеяны разными жуткими штуками, в этом уголке сохранились живые цветы, и ничто не говорило о свежей могиле.

Тут и легла Герта, и синяя вероника коснулась её белой щеки. Дыхание оставило Герту, а тихий ветер ласково порхал над скрещёнными на груди руками.

Но Эдит, служанка её, представ перед королем Барульфом, его лордами и рыцарями, поведала им следующее:

– Когда я опустилась на высокое боевое седло, госпожа моя направилась вперёд, к кружку деревьев, и навстречу ей вышел государь Олаф – я видела его как живого; он обнял её, расцеловал в губы и обе щёки. А потом они долго гуляли вместе, говорили о чём-то, садились среди травы и цветов – ибо эта часть поля, милорды, не вытоптана, как всё остальное. Они то гуляли по полю, то, взявшись за руки, переходили от дерева к дереву. Но перед самым закатом я решила подойти к моей госпоже, вновь прикоснуться к её руке, и с трепетом подошла к осинам. И, о! Государя Олафа там больше не было, а моя королева бездыханной лежала среди цветов, скрестив на груди руки, а лёгкий ветерок, прилетевший от заходящего солнца, шевелил осиновую листву. Тогда я ушла.

И король вместе с рыцарями весьма удивился всему этому.

А потом люди поставили великий храм над местом, где лежали они, – в память о доблести Олафа и любви Герты. А вокруг понемногу вырос и город, прославившийся в поздние времена.

И всё же, как странно: храм этот, хотя люди возводили его с великой любовью и рвением, так и остался незавершённым – нечто велело строителям остановиться, не окончив поперечного нефа. Недостроенное здание могучим утёсом поднимается над городскими кровлями к небу – словно бы некогда эта скала, оставив родимые горы, пустилась в скитанья, да только, уступив мольбам жителей низменного края, навсегда осталась внизу среди тополей.

Свенд и его братья

В прежние времена некий король правил могущественным народом; было чем гордиться тому человеку, который властвовал в этой стране: сотни лордов, каждый из которых был истинным князем над своими людьми, восседали вместе с ним в Совете – под далёким сводом, синим, как свод небесный, и тоже усыпанным бесчисленными искрящимися золотыми звёздами.

На север и юг, на восток и на запад простиралась его земля, и море не было ей преградой. Империя эта перебиралась и через высокие горы, тянулась вдоль горных долин, сверкала многобашенными крепостями у моря, каждая из которых властвовала над берегами своего просторного залива, способного вместить едва ли не все корабли мира.

На суше пастбища чередовались с зерновыми полями, между которыми находилось место и квадратам несчётных виноградников; весной и летом солнце наполняло соком гроздья и питало колосья, дожди умягчали и делали сладкой высокую траву, с горных вершин спрыгивали ручейки – прорезавшие себе ущельями дорогу в камне, они сливались в огромные реки, глубокие, как само море.

Врезаясь в груди гор, народ тех земель извлекал из недр руды и разноцветный мрамор. Люди, над которыми правил этот самый король Вальдемар, умели всё что угодно: они выравнивали горы, чтобы по гладким дорогам повозки могли увозить от моря шёлк и специи, они осушали озёра, чтобы поля их давали всё больше и больше урожая. А смерды – обитатели жалких домишек, погоняемые, словно скот, и куда более голодные, чем животные, – медленно умирали, даже не сознавая, что у них есть душа.

Люди эти построили огромные корабли и провозгласили себя владыками морей. Только море оказалось строптивым подданным и нередко возвращало эти корабли на берег разделанными в сосновую щепу. Они возводили башни, мосты и мраморные дворцы, бесконечные коридоры их освежали розовой эссенцией и плеском фонтанов.

Во все стороны поднебесья, откуда только ни дует ветер, они рассылали свои армии и флотилии – которые взяли и сожгли множество счастливых городов, опустошили бесчисленные поля и долины, изгладили из памяти рода людского даже имена некоторых народов, обрекая покорённых ими мужчин на безнадёжность и позор, а женщин на бесчестье, – а потом возвращались домой, чтобы их осыпали цветами, словно дождём, чтобы пировать и слушать, как их называют героями.

Как же было королю не гордиться такими людьми? Больше того, они умели придавать камню и меди человеческую наружность; они умели писать книги, знали имена звёзд и даже их число; умели видеть причины, что, действуя в сердце, определяют поступки людей, умели составить хитроумные каталоги добродетелей и пороков; их мудрецы способны были доказать любому желающему, что всякая правда является ложью, а всякая кривда – истиной*… так что человек этот с помутившейся головой и смятением в сердце мог уже усомниться в существовании самого Бога.

Ну, разве не должен был король гордиться такими людьми? Мужчины здесь были крепки телом и ступали по земле с изяществом танцоров; иссиня-чёрные, надушенные кудри рыцарей переливались под лучами бесчисленных ламп, скоплением солнц, светивших в королевских чертогах. Белолицые и румяные женщины этого народа были прелестны, нежная кожа их светилась, как горный мрамор, а голоса казались сладкой музыкой, льющейся со ступеней белокаменных дворцов.

И впрямь, как не гордиться королю подобными подданными, в таком совершенстве приспособившими мир к собственным нуждам, что и внуки их имели возможность воспользоваться плодами трудов своих дедов?

Но увы! Все они были рабами – и король, и священник, и знатный горожанин; такими же, как самый последний смерд, а быть может, и ещё большими, ибо он был рабом против собственной воли, а они – по доброму согласию.

Словом, они умели всё – только не знали справедливости, правды и милосердия; посему Господь изрёк над ними Свой суд, только до поры отсрочил выполнение приговора.

Многие века эти люди воевали с одним народом, но так и не смогли полностью покорить его. Слабый числом, этот народ оби-тал буквально в самом сердце страны – возле гор. Но победа постепенно приближалась, соседи утрачивали свою землю – за акром акр, поливая каждый из них целыми морями крови, и конец свободного народа был уже недалёк: на сей раз король Вальдемар пришёл в эту землю с великим войском, чтобы, как хвастливо говорил он самому себе, навсегда закончить эту войну.

* * *

Но теперь направимся в окружённый стенами город в свободной земле, в дом, сложенный из нетёсаного камня, в невысокую горницу в этом доме, по которой нетерпеливо расхаживает взад и вперёд некий старик.

– Неужели она всё-таки не придёт, – говорит он. – Солнце зашло два часа назад… Пришли вести о вторжении врага. Как ужасно, если её взяли в плен.

Яростная и беспокойная энергия этого мужа избороздила лицо его многочисленными морщинами; однако он кажется утомлённым – таким бывает человек, который, совершив всё возможное, вынужден терпеть поражение. Он как будто бы мечтает об уходе, об отдыхе: он отчаялся… он, сражавшийся во многих битвах и собственной рукой отражавший весь напор, весь натиск врага. Последнее вторжение, на его взгляд, действительно должно было стать последним; доселе волна за волной разбивались они об его отчую землю и откатывались назад – в извергавшее новые валы свирепое море. Теперь родине предстоит утонуть под этими водами… Как страшно Господь наказует народ за грехи! Но вернёмся назад, волнение за Гизеллу – за дочь – одолевает его… Он всё расхаживает взад и вперёд, время от времени останавливаясь и разглядывая самые знакомые предметы. Вот и ночь подошла к концу…

Тут снаружи пропел горн, прозвучали пароль и ответ, во дворе открылась калитка, ибо в городе, стены которого слабы, каждый дом становится небольшой крепостью. Звуки эти радуют старика, и он спешит ко входу, где его встречают два молодых рыцаря при всём вооружёнии и пришедшая с ними дева.

– Слава Богу, вы вернулись, – говорит старик и умолкает, разглядев лицо дочери – бледное, переполненное невыносимой скорбью.

– Все Святые! Гизелла, что случилось? – восклицает он.

– Отец, Эрик сейчас всё расскажет тебе.

Тут раздается металлический лязг. Это Эрик бросил на камни меч в дорогих, украшенных каменьями ножнах; вот он попирает его ногой, сокрушая жемчужины, и говорит, тряхнув головой:

– Отец, враги уже на нашей земле, и да примет каждый из них подобную участь. Я уже разделался с двоими.

– Эрик, сын мой… Эрик! Ты всегда говоришь о себе самом; скорее расскажи мне, что было с Гизеллой. А если ты не перестанешь хвастать и интересоваться только собой, тебя ждёт скверный конец, – только всё это отец говорит с улыбкой, поблескивая глазами.

– Хорошо, слушай… Она рассказывает странные вещи; я бы не поверил этим словам, если бы не услышал их от сестры. Враги наши сделались великодушными, по крайней мере – один из них, что разочаровывает меня… Ах, прости, я опять о себе! Но что мне остаётся, отец?.. Словом, Гизелла отошла в сторону от всех девиц, когда… Ей-богу, я не сумею всё рассказать как надо, пусть рассказывает сама… Ну, Гизелла, у тебя же и язык лучше подвешен, привыкла болтать с соседом Сиуром… Значит, она сказала, что едва отошла, как на неё наехали во множестве рыцари врага. Опустившись на колени, сестрица принялась молиться Богу, который её и защитил. Итак, когда она уже ожидала самого ужасного, предводитель этих рыцарей – человек весьма благородный с виду, по её словам, освободил её. А потом, посмотрев как следует в глаза, велел отправляться домой со всеми девицами, если она ещё способна назвать своё имя и показать, где живёт. Потом он послал с ней ТРОИХ РЫЦАРЕЙ – проводить поближе к городу – и, повернув назад, уехал со всем своим отрядом. Они же, убедившись в том, что предводитель уехал, начали говорить Гизелле ужасные вещи, которые она едва понимала. Но прежде чем могло случиться нечто худшее, приехал я и убил двоих – как уже говорил; третий же бежал – с усердием и отвагой. Перед тобой меч одного из убитых рыцарей, или, точнее сказать, презренных негодяев.

Выслушав сына, старик погрузился в думу и некоторое время молчал, а потом молвил в некоторой рассеянности:

– Эрик, отважный сын мой, в твои годы я тоже надеялся, и надежды мои дожили до этой поры. Но ты слеп в своей юности, Эрик, и не понимаешь, что король – ибо предводитель этот вне сомнения был королем – раздавит нас, и известное благородство ничуть не помешает ему… Увы тебе, бедный старый Гуннар! Ты сломлен и готов умереть, как и твоя страна. Как часто в прежние времена твердил ты себе, выезжая на битву во главе нашего славного дома: этот поход станет последним, эта битва решит всё дело. Они ушли в прошлое, эти памятные своей доблестью сражения, но враг всё напирал, мы отступали, и с нами, увы, отступала надежда, сокращаясь вместе с границами нашей страны. Пойми, это – последняя волна… или предпоследняя, а там всё равно придётся со скорбью проститься со свободой и славой. Но если нас сотрут с лица земли, тогда непременно настанет конец света. Говорят, что Господь будет ждать долго, но отомстит за своих.

Пока старик говорил, Сиур и Гизелла подошли поближе, и девушка, с лица которой уже исчезли следы пережитого ужаса, привстав на цыпочки, ласково поцеловала отца в склонённый лоб, а потом, зардевшись, спросила:

– Отец, чем я могу помочь своему народу? Ему нужна моя смерть? Тогда я умру. Ему нужно моё счастье? Я забуду о счастье на многие годы и не буду мечтать о смерти.

Таившиеся ещё в сердце старика крохи надежды вдруг проступили на его лице; отбросив от лица дочери волосы, он окружил его своими ладонями и поцеловал.

– Господь да помянет в раю твою мать, Гизелла! Значит, всё-таки то был не сон, как мне казалось всё время… Но женские роды или проходят быстро, или не приходят совсем. Когда я услышал эту старинную мудрость, сын мой, мне пришлось ей поверить. Тем не менее, мы наказаны за дело, Бог не прав не бывает. Я что-то такое помню: за удивительным сосновым бором на горном склоне, за дивным его благоуханием в прежние времена мы совершили позорный поступок. Наши предки, давно уже почившие и прощённые, обезумев от ярости после какого-то поражения, сожгли церковь, в которой погибло много детей и женщин, искавших спасения в храме. С той поры на нас легло проклятие. Говорят, правда, что от окончательной погибели нас может избавить только женщина… Впрочем, не знаю. Дай Бог, чтобы так и было.

Тут девушка сказала:

– Отец, брат и Сиур, проводите меня в капеллу. Я хочу, чтобы вы были свидетелями моей клятвы.

Она сделалась бледной – побелели и лицо, и губы, и даже золотые волосы, но не потому, что от кожи её отхлынула кровь: они словно бы поблекли в каком-то яростном свете, словно бы исходившем из её сияющих глаз.

В безмолвии шли они за её фиолетовым платьем по низким коридорам, а потом вступили в крохотную капеллу, в ту ночь едва освещавшуюся луной, лучи которой пробивались сквозь три узеньких, как бойницы, окошка в восточной стене. Мрамора тут было немного; воинам-зодчим этой земли всегда не хватало времени на шлифовку плит. Тем не менее, даже в сумраке было заметно, что стены покрыты вырезанными из камня цветами, среди которых темнели лики ОТВАЖНЫХ – сработанные рукою не слишком искусной, но любящей, ибо камнерез следовал симпатии сердца. К блиставшему золотом алтарю нельзя было добавить и одной крупицы этого металла, а над невысокими колоннами нефа висели знамёна, отобранные у врагов мужами этого дома, щедрыми на золото и самоцветы.

Подойдя к алтарю, девушка взяла благословенную книгу, Священное Евангелие, находившееся на левой его стороне, а потом преклонила колена в недолгой молитве. Мужчины же почтительно остались позади. Потом она дала знак, и три меча сверкнули в лучах луны. Воздев клинки к небу, они склонили их перед алтарем, а Гизелла открыла книгу, где Господь Иисус был изображён умирающим на кресте – бледное тело на золотом фоне, – и сказала твёрдым голосом:

– О, Бог и Господь мой, принявший смерть за всех людей, помоги мне, ибо я отказываюсь не только от жизни, но и от счастья, и даже чести – ради народа, который люблю.

Тут она поцеловала бледный, окружённый золотом лик и вновь преклонила колена.

Но не успела она встать на ноги, не успела отойти от алтаря, как Сиур уже оказался рядом; он обнял девушку, прижал к груди, и она не противилась. А потом чуть отодвинулась и встала, положив руки ему на плечи.

Они ничего не сказали друг другу. Да и что можно было сказать? Кто знает слова, подходящие для подобного случая?

Отец и брат стояли возле них, более чем ошеломлённые подобной присягой. Наконец Сиур, подняв голову, громко воскликнул:

– Да простит мне Господь мою верность ей! Вы слышите меня, отец и брат.

Потом проговорила Гизелла:

– Да поможет мне Господь в этой нужде, ибо я верна Сиуру.

Отец и сын вышли, и, оставшись вдвоём, Сиур и Гизелла пребывали в великом трепете, со странной, неведомой доселе застенчивостью друг перед другом. Вздрогнув, Гизелла торопливо прошептала:

– Сиур, на колени! Молись, чтобы наши клятвы не оказались ложными.

– А разве такое возможно? – спросил он.

– Любимый, – шепнула она, – ты выпустил мою руку, сожми её крепче, иначе я умру.

Взяв обе руки девушки, он поднёс их к своим губам, потом ко лбу.

– Нет, Господь не позволит этого. Истина не бывает ложью, а ты сказала правду. Об этом можно не молиться.

Она ответила:

– Прости! Только… только в этом каменном храме слишком сыро и холодно даже сейчас, в разгар летней жары. Рыцарь Сиур, меня терзают тоска и тревога, преклони колена и молись.

Не отвечая, он долго глядел на Гизеллу, словно бы пытаясь воистину соединиться с нею, а потом молвил:

– Да, такое возможно, иначе ты не сможешь отказаться от всего.

Потом он снял со своего пальца тонкое золотое кольцо, разломил его надвое и, подав одну половинку Гизелле, спросил:

– Когда же они соединятся?

А потом они оставили капеллу и, словно во сне, шли по сверкающему огнями залу, где уже собрались рыцари… Ещё потом, словно бы намереваясь продлить этот сон, они сели, а рыцари провозглашали здравицы в честь обоих. И если бы кто-нибудь из людей провёл свою жизнь, исследуя глубины печали, даже если бы он погрузился в это занятие душою и сердцем и поседел, преследуя свою цель, даже в таком случае во всём мире не нашлось бы девушки более полной скорби, чем Гизелла.

После долгих колебаний они приняли её жертвоприношение.

Гизеллу облачили в алое с пурпуром платье, увенчали золотом и самоцветами, прикрыли вуалью золотые волосы… Но когда отряд рыцарей повёл девушку к выходу и брат ее, Эрик, держал обречённую за руку, каждый, кто видел лицо её, называл себя убийцей, ибо черты её были спокойны – ни слезинки, ни дрогнувшей жилки, ни тени печали, – только печать скорби, которой пометил её Господь и которую ей суждено было носить до конца дней своих.

И всё же никто не стал с пылом поддерживать её предложение; поначалу все, почти как один, сказали: «Нет, этого не может быть, уж лучше погибнуть, чем допустить такое».

Но сидя и произнося подобные речи, каждый, кто заседал в Совете, не мог не вспомнить о проклятии, о сожжённых женщинах, об искуплении за их горькую кончину; мысль эта возвращалась ко многим ритмическими отголосками старинной песни, памятной теперь уже скорей мелодией, чем словами… Будто прилетевшей откуда-то из далёкого прошлого, когда порывистый ветер, одолев сопротивление ветвей, засыпал гладкую лужайку звёздами каштановых листьев.

И вместе с тем каждого из присутствующих посещали мысли – отчасти мудрые и справедливые, отчасти эгоистичные: о собственной жене и детях… о детях, ещё не рождённых… и о старинном и покрытом доблестью имени… и о страданиях всех, кто боролся за то, чтобы древний край остался свободным.

И в сердцах их проснулась надежда – никогда не умирающая, но только дремлющая. «Мы ещё добьёмся свободы, – сказал каждый себе, – если только получим передышку».

И пока в голову им приходили подобные мысли и сомнения, посреди совета поднялся Сиур и молвил:

– Соотечественники, мысли ваши справедливы, но права и она; Гизелла добра и благородна, пошлём же её.

И бросив последний, полный глубокого отчаяния взгляд на окаменевшую фигуру любимой, вышел из зала совета… чтобы не упасть, чтобы не умереть прямо перед ними. Так говорил он тогда… Только смерть не сразу пришла к Сиуру, он прожил ещё много лет.

Все остальные поднялись со своих мест, а после, вооружившись, повели с собой облачённую в царственные одежды девушку по милым улицам, с каждой из которых видны были высокие горы, укрытые вуалью сосновых боров. Оставив всё родное, она уходила, чтобы стать венценосной владычицей в чужом мраморном дворце, подножия стен которого вырастают из волн изменчивого моря. Гизелла не могла, не смела думать; она боялась, что, обратившись к раздумьям, проклянёт свою красоту, проклянёт любовь вместе с Сиуром, понимая его правоту… Она боялась, что проклянёт самого Бога.

И потому изгнала, наконец, из головы все мысли, переступив все свои чувства, забыв о счастливом прошлом, отказавшись от каких бы то ни было надежд на будущее. И всё же, оставляя город под взглядами сосредоточенных и опечаленных мужчин, под женские рыдания, она обернулась однажды, невольно – словно какое-то бездушное создание, протянув руки к городу, в котором родилась, где жизнь с каждым днём приносила ей всё новые и новые радости и где впервые ощутила на своих плечах полные застенчивости руки.

Повернувшись спиной к родине, она принялась в холодной и рассудительной манере размышлять о том, зачем ей такая печаль, как бывало и прежде, когда ей досаждала какая-нибудь ерунда; о том, как вообще возможно выжить, испытывая подобную боль… Она усомнилась в том, что великая скорбь приносит горшую муку, чем маленькие печали; ей казалось, что при большом благородстве боль не острей, но продолжительней.

На половине пути к лагерю врага Гизеллу встретили слуги короля и расстелили перед ней золотую ткань, прикрывшую почву, на которой ещё недавно бушевало отчаянное сражение, – чтобы она не прикоснулась к оружию своих павших соотечественников и останкам этих храбрецов.

Так, посреди пения труб, они явились к шатру короля, который, стоя у входа, приветствовал свою будущую невесту – благородный муж, любезный сердцем и добрый взглядом. Когда она подошла ближе, к лицу его прилила алая кровь, и, более не оглядываясь, она склонилась перед ним до земли… Она стала бы на колени, но король обнял и поцеловал её, и лицо Гизеллы утратило бледность, а с восторгом глядевший на неё король не заметил печати, оставленной на лице девушки скорбью, столь явной для собственного её народа.

Трубы запели снова, соединившись в общем порыве, от которого затрепетал и сам воздух, а солдаты и лорды дружно вскричали:

– Ура Гизелле, Королеве-Примирительнице!

* * *

– Пойдем, Гарольд, – сказал прекрасный золотоволосый мальчишка, обращаясь к другому, своему младшему брату. – Пошли, а Роберт пусть останется у наковальни. Пойдём покажем нашей благородной матушке эту прекрасную вещь. Милый оружейник, прощай.

– Значит, вы к королеве? – спросил оружейный мастер.

– Да, – ответил мальчик, с восторгом глядя в полное рвения мужественное лицо.

– Подожди, дай-ка ещё погляжу на тебя; ты так похож на одну девушку, которую давным-давно я любил у себя на родине. Побудь здесь ещё немного, пока твой брат не соберётся идти вместе с тобой.

– Хорошо, я останусь и обдумаю то, что ты говорил мне… Похоже, мне придётся впредь думать только об этом… до конца дней своих.

Мальчик сел на старую расплющенную наковальню, и ясные глаза его словно бы заглянули в некую страну мечтаний. Благородное видение парило перед ним: окружённый братьями и друзьями, он сидел на престоле, справедливейший из земных королей, окружённый любовью самого преданного из всех народов. Он принимал посланников стран, вновь обретших некогда несправедливо утраченную независимость… И повсюду царили любовь и мир, правосудие и справедливость.

Увы! Он не знал, что столь долго задерживавшемуся отмщению должно было совершиться при его жизни; не знал и того, как трудно восстановить то, что складывалось век от века, а не за несколько лет. И всё же жизнь ещё была доброй, хотя и не столь прекрасной, как в мечте.

Наконец от мечтаний его отвлёк брат-близнец Роберт:

– Ну а теперь, братец Свенд, мы действительно готовы, смотри! Только сперва стань на колени, ведь теперь я – епископ.

И, потянув брата на колени, он надел ему на голову железный венец – ещё великоватый для Свенда, фантастический узор его Роберт придумал сам, сам и выковал, и сейчас только что достал из воды эту корону – уже прохладную и ещё мокрую.

Увидев скособочившийся на голове Свенда венец и огромные капли, подобием слёз стекавшие на лоб и щёки брата, Роберт и Харальд громко расхохотались. Свенд же, поднявшись, выровнял корону на голове и, смахнув в обе стороны капли, поймал брата за руку и спросил:

– Можно я оставлю корону себе, Роберт? Когда-нибудь я буду носить её.

– Ладно, – ответил брат, – только это ерундовая вещица; пусть лучше Сиур бросит её в печь и выкует рукоять для меча.

С этим они и отправились, Свенд держал корону в руке, но Сиур остановил их:

– Назначаю тебе цену за мой кинжал, принц Свенд, – как ты и хотел поначалу, – негоже отдавать подобную вещь задаром.

– И какую же? – бросил Свенд, пожалуй что резковато, ибо решил, что Сиур хочет забрать назад своё обещание, совершая, в общем-то, некрасивый поступок.

– Нет, не сердись, принц, – проговорил оружейник, – просто мне взбрела в голову одна причуда… Я ведь ничего не просил ещё у тебя. Не скажешь ли ты своей благородной и прекрасной матери, что Сиур-кузнец спрашивает, счастлива ли она.

– Охотно, милый мастер Сиур, если тебе это нужно. Прощай.

Счастливые юные принцы ушли, и тогда Сиур извлёк из тайника разное оружие и панцирь и взялся за работу, сперва старательно заложив изнутри на засов дверь своей мастерской.

Свенд же и братья его, Харальд и Роберт, направились своим путём к королеве и обнаружили её в одиночестве – в дворцовом дворике, окружённом мраморной галереей. Увидев своих прекрасных сыновей, она поднялась им навстречу.

Царственная и добродетельная, она с любовью поклонилась им, делая излишним вопрос Сиура.

Посему Свенд показал матери кинжал, но не корону, а она принялась расспрашивать о Сиуре-кузнеце, о том, как говорит он, и как смотрит, и какие у него волосы; наконец мальчики начали дивиться такому рвению в расспросах, а загоревшиеся глаза и щёки, по мнению Свенда, преобразили мать. Он ещё не видел её столь прекрасной.

Потом Свенд спросил:

– Мать, ты не рассердишься на Сиура, правда? За то, что он просил меня задать тебе один вопрос.

– Рассержусь? – И душа её немедленно отправилась в те края, куда не могло возвратиться тело; на мгновение или два ей показалось, что вернулась прежняя жизнь и Сиур идёт рядом с ней у подножия родных гор.

– Мать, он хотел, чтобы я спросил у тебя о том, счастлива ли ты?

– Так, значит, этот вопрос, Свенд, задал тебе муж с каштановыми волосами, уже поседевшими ныне? Значит, у него мягкие волосы, у вашего Сиура, и они волнами ниспадают на плечи? И глаза его горят внутренним огнём, словно исходящим из глубин сердца? Так что же он сказал? Ты говоришь, что слова его – против твоего собственного желания – увели тебя в страну мечты? Ну, хорошо; передай ему, что я счастлива, но не настолько – как стали бы мы и как были мы прежде. А ты, сын мой Роберт, становишься искусным кузнецом… Не собираешься ли ты вскоре превзойти Сиура?

– Ах, что ты, мать, – возразил тот, – в нём есть нечто такое, что делает его бесконечно превосходящим всех известных мне ремесленников.

Воспоминание, явившееся из страны снов, поразило её сердце сильнее всех предыдущих; зардевшись, как юная девушка, она нерешительно спросила:

– А не работает ли этот Сиур левой рукой, сын мой? Ибо я слышала, Роберт, что некоторым людям присуща подобная особенность.

Но сердце её помнило: некогда, среди родных гор, в доме своего отца она услыхала от кого-то, что лишь рождённый левшой может искусно орудовать левой рукой. Сиур, тогда ещё мальчик, сказал: «Хорошо, я попробую».

И через месяц явился к ней с серебряным браслетом весьма тонкой работы – выкованным левой рукой.

И ответил Роберт:

– Да, матушка; он работает левой рукой не реже, чем правой, и иногда прямо на глазах перебрасывает молоток из руки в руку – с лёгкой улыбкой, как бы приговаривая: а ну-ка, попробуем. И чаще делает это, когда работает по металлу, а не по мрамору. А однажды Сиур произнёс такие слова: «Интересно бы знать, где сейчас находится та вещица, которую я впервые в жизни сковал своей левой рукой… Что ж! Всему своё время». Как по-твоему, мать, что он хотел этим сказать?

Не ответив ни слова, движением руки она отбросила широкий рукав, и на запястье её блеснула серебряная полоска – с неровно огранёнными и дешёвыми камешками.

* * *

В палате Совета посреди лордов восседали Свенд и шестеро его братьев. И был Свенд среди них первым во всём: в том, что касается владения топором и мечом, власти над людьми, в умении привлечь к себе любовь мужчин и женщин, а ещё в совершенстве лица и тела, мудрости и силе. Рядом с ним сидел Роберт, хитроумный в работе над мрамором, деревом или медью; всё на свете умел он изобразить как живое: и изгиб крыльев ангела, и крошечную полевую мышку, шныряющую между стогов в пору уборки урожая. Рядом с ними были Гарольд, знающий все звёзды небесные и земные цветы, Ричард, способный величественным ритмом и пением рифмованных слов исторгнуть человеческую душу из тела, Вильям, пальцы которого извлекали из арфы воистину небесные звуки, а с ними два брата-морехода, которые год назад, невзирая на собственную молодость, вернулись из долгого и опасного плавания с известием об открытом ими на дальнем-дальнем западе чудном острове, величиной превосходящем все известные роду людскому, прекрасном и необитаемом.

Но теперь всех благородных братьев, наделённых столь разнообразными дарами, укрывало общее облако скорби, ибо мать их, Королева-Примирительница Гизелла, скончалась. Она, воистину научившая своих сыновей правде и благородству, не должна была увидеть даже начала того конца, который должен был стать делом их рук… Воистину, скорбного конца.

Так сидели семеро братьев в палате Совета, ожидая королевского слова, в безмолвии предаваясь усталой думе. А Гизелла лежала под полом великого храма, а возле её гробницы стояли двое: король Вальдемар и Сиур… Два старика.

Наконец, вдосталь наглядевшись на высеченное из камня лицо своей любимой, король молвил:

– А теперь, сэр резчик, придётся тебе вырезать и меня с нею рядом. – И он указал на свободное место, оставшееся возле дивного алебастрового изваяния.

– О король, – ответил Сиур, – если не считать нескольких ударов по стали, работа моя закончена: я высек из камня облик королевы. Я не смогу выполнить этот приказ.

Неужели горькое подозрение вдруг пронзило насквозь самое сердце несчастного старика? Он пристально поглядел на Сиура мгновение-другое – словно желая выпытать все секреты мастера; но король не мог этого сделать, в теле его не оставалось достаточно жизненных сил, чтобы проникнуть к глубинам вещей. Вскоре сомнение оставило его взор, и под сочувственным взглядом Сиура король молвил:

– Тогда я сам сделаюсь памятником себе.

И он опустился на край невысокой мраморной гробницы, положив правую руку на грудь изваяния. Замерев в безмолвии, он обратил взгляд к восточному ряду окон… Король так и не понял, что Гизелла не любила его.

Поглядев на короля какое-то время, Сиур украдкой – как делают, чтобы не разбудить спящего, – выбрался из палаты, и король даже не повернул головы: замерев на своём месте, он не шевелился и едва дышал.

Став в большом зале своего дома – просторен был дом его, – Сиур замер перед возвышением, любуясь прекрасной работой, произведением рук своих.

Ибо перед ним, у стены, выстроилось семь престолов, над ними горела полоса алой парчи, украшенной золотыми звёздами, справа налево пересечённой серебряными полосами; снизу полотнище было подбито бледной зеленью сентябрьского заката.

Напротив каждого трона сверкало по дивному панцирю из яркой стали; грудь каждого украшало выполненное в эмали лицо Гизеллы, окружённое облаком золотых волос. Сияние их распространялось от груди во все стороны, хитроумным образом ложилось на стальные кольца… Трудно было даже представить подобное мастерство.

Каждый панцирь венчал шлем, украшенный фигурой феникса, бессмертной птицы, единственной твари, которой ведомо солнце. А рядом с каждым панцирем лежал блистающий меч, жуткий для взгляда, стальной от рукояти до острия, а на клинках, затмевая сияние стали, блистали выведенные причудливыми буквами два слова: «На запад».

Так Сиур смотрел, пока не услышал шаги, и тогда повернулся навстречу им.

А Свенд вместе с братьями в безмолвии сидел посреди палаты Совета, пока, наконец, на улицах не загудел обеспокоенный люд. Только тогда братья поднялись, чтобы посмотреть, в чём дело.

Возле невысокого мраморного надгробья, в сумраке под аркой подземелья сидел – или, скорее, лежал – король. Правая рука его всё покоилась на груди почившей королевы, а голова склонялась к её мраморному плечу. Странные складки легли на алые, шитые золотом одежды, молчал и не шевелился мёртвый король.

Семеро братьев стояли на мраморной террасе королевского дворца, украшенной мраморными статуями. Вооружённые до зубов, они были в шлемах, панцири их прикрывали широкие чёрные плащи. Терраса уже наполнилась толпой князей и знати; пришли и люди менее родовитые, но просто верные. И все они были в шлемах и чёрных плащах – как принцы; отличие заключалось лишь в птице, что украшала шлемы королевичей, – фениксе, сгорающем в новой силе, потому что прежнее тело не способно принять её. Пришедшие на террасу безоружными знатные люди казались встревоженными, некоторые от разочарования были сердиты, как черти, но лица принцев под шлемами не обнаруживали ни страха, ни ярости, ни даже тревоги; печать спокойствия и отважного счастья лежала на каждом, хотя, может быть, кое-кто из них и чуточку побледнел.

Над головами всех собравшихся на террасе возвышалось блистающее отвагой лицо Свенда. Волна золотых волос стекала из-под шлема его, лёгкая, едва заметная улыбка лежала на устах, свидетельствуя о спокойной уверенности, переполнявшей сердце, в глубинах которого обитала.

А вся просторная площадь, все окна и даже крыши домов исчезали под встревоженным морем несчётных лиц – белая пена на бурлящей воде разноцветных одежд… Говор людской напоминал первый порыв урагана над бором, там и сям поблескивали наконечники копий – словно последние солнечные лучи, пробившиеся над лесом сквозь чёрное грозовое облако. Скоро сверкать над этим лесом могучей молнии.

Временами ропот становился громче, и из сердца толпы вырывался свирепый, хриплый, терзающий, потрясающий ропот, в странном диссонансе твердивший: «Война! Война! Дай нам войну, о король!»

Наконец, Свенд шагнул вперёд, спокойные руки его скрывал длинный плащ. Чуточку пошире улыбнувшись, он вскричал, без всякого труда заглушив рёв толпы:

– Слушайте, люди! Провозглашаю войну всему уродливому и жестокому, мир прекрасному и доброму. Никакой войны с людьми моего брата.

Тут один из тех, что были без шлемов, – украдкой, обходным путём добравшийся до Свенда, – занёс руку и ударил его кинжалом… Спокойно выпростав из-под плаща сверкающую правую руку, Свенд ударил, и предатель, стеная, повалился на землю со сломанной челюстью.

Ещё один из толпы выкрикнул:

– Эй, убийца Свенд, ты убиваешь нашу добрую знать, как отравил короля, своего отца. Вместе со своими лживыми братьями ты собираешься угнетать нас памятью этой чёртовой ведьмы, своей матери.

Тут улыбка оставила и черты, и сердце Свенда, и со всей суровостью он сказал:

– Слушайте меня, о люди! В прошлом, мальчишкой, я всё время мечтал сделать вас добрыми, а раз добрыми, значит, и счастливыми – как только стану править над вами. Но годы шли, и мечта моя таяла; яркие краски её вылиняли и поблекли с приближением зрелости; тем не менее, да будет Господь мне свидетелем, я всегда пытался сделать вас верными и справедливыми, уже почти не надеясь на это. Я решил снести всё и остаться с вами, даже если вы останетесь неправедными лгунами, – ради тех немногих, кто по-настоящему любит меня. Но теперь, охваченные наведённым Богом безумием, зная, как недалеко отмщение, поторопитесь вы извергнуть из вашей среды всё доброе и верное сердцем. Ещё раз: что выберете вы – войну или мир?

Добрых и низких, море страстных лиц и изменчивых красок разделила просторная терраса, холодная, белая и спокойная, со всеми её несчётными изваяниями. И на время настало молчание.

Наконец, раздался вопль, запели стрелы, зазвенели панцири тех, кто был на террасе… Получив сильный удар по шлему, принц Харальд чуть пошатнулся.

– Значит, война? – В гневе вскричал Свенд, и голос его показался раскатом грома, после молнии ударившей в башню замка. – Война? Кто за Свенда? Люди добрые и верные, собирайтесь вокруг короля. Сыновья Золотоволосой, покажем этим людям истинную войну.

Тут он сбросил свой чёрный плащ, и из ножен вылетели семь мечей – сталь от яблока* до острия, на клинках которых пылали два слова, выведенные причудливыми буквами: «НА ЗАПАД».

И тогда всё вокруг озарилось сталью, и под грохот камней и свист стрел начался путь братьев к закату.

* * *

На залитых кровью улицах стонали и сквернословили; невысокие волны кровавыми языками слизывали кровь, стекавшую с гранитного причала.

И те, кто оставались на берегу, следили за тем, как один за другим отходили от берега корабли маленького флота Свенда. Он взял с собой на борт десяти кораблей лишь тех, кто молил об этом – в самый последний миг, терзаемых ранами, умирающих. Так было даже лучше, ибо лишь в последние мгновения вспоминали они о добре… о том, как хорошо быть среди верных.

Те же надменные, кто остался на берегу, угрюмые, неукротимые, терзаемые кошмарным и непонятным ужасом, худшим, чем сама смерть или вконец рассвирепевшая боль, видели, как все корабли радостно выходили из гавани под надувшимися парусами, вздымая весла, под счастливую песню тех, кто был на ладьях. Корабль Свенда шёл последним.

Ещё они видели, как, сняв шлем, преклонил он колена на палубе, как все вокруг убрали при этом в ножны клинки. И принц Роберт, взяв из рук Свенда причудливую корону, возложил её на голову коленопреклонённого брата, а тот всё стоял на коленях, пока корабль, удалившись от берега, не растворился в дымке. И никто из людей не видел больше Свенда и его братьев.

* * *

На этом кончается написанное Вильямом-англичанином, но позже – ночью – он обнаружил некую хронику, где было сказано:

«Весной мая пятьсот пятидесятого года, по смерти благого короля Свенда, добрые рыцари, отправившись на восток, высадились в гавани неизвестной земли. Там они обрели много кораблей, прочных, но странных, как бы работы старинных мастеров. Но не горели в этом городе маяки, направляя мореходов, не было слышно колокольного звона и песен, хотя город был велик и имел много добрых башен и дворцов. Ступив на сушу, они обнаружили – как ни трудно в это поверить – на причалах и улицах множество людей, мёртвых или стоявших без движения. Все они были белы, как только что высеченные из песчаника, – тем не менее, это были не статуи, но настоящие люди, ибо некоторые несли на себе жестокие раны, обнажавшие внутренности и строение плоти, жилы и кости.

Более того, улицы были влажны от крови, что обагряла волны у пирсов, капая с камня огромными каплями.

Увидев всё это, добрые рыцари нисколько не усомнились в том, что видят тяжкую кару, обрушившуюся на этот народ за грехи. Посему, войдя в церковь того города, они вознесли к Богу молитву о прощении сих людей, после чего, вернувшись на корабли, отправились прочь, немало удивляясь увиденному.

И я, Джон, написавший сию историю, видел всё это своими глазами».

Низшая земля

В сих древних повестях – чудесных, многословных – Мы слышим о героях, доблестных и благородных, О радостях, возвышенных победах, о горестных несчастиях и бедах, О благородстве, мужестве, боях и всяческих волшебных чудесах. Песнь Нибелунгов. «Разное», Карлайл

Глава I Борьба в миру

А вы знаете, где она – Низшая Земля?

Я давно искал её, эту Низшую Землю, ибо там впервые увидел свою любовь.

В первую очередь, мне бы хотелось рассказать вам, как я нашёл её, но подступившая старость сделала слабой мою память. Подождите, позвольте подумать – быть может, я и вспомню, как всё это произошло.

Да, в ушах моих над унылыми равнинами всё поют и поют трубы, а слух и зрение до сих пор полны конского топота, копий, звона и блеска стали, оскаленных ртов, стиснутых зубов, криков, воплей и проклятий.

Как случилось, что доселе никто не находил её, ведь она близко от наших краёв! Но разве у нас есть время на поиски её или вообще чего-нибудь доброго, когда ото всех сторон нас осаждают такие насущные и необходимые заботы… заботы о великих вещах, колоссальных вещах, о, мои братья! А точнее – о пустяках, но кто же из людей понимает это?

Жизни, проведённые в суете, в старании сделать другого несчастным, в горестном непонимании сердечных устремлений ближних и далёких; жизни, отданные стремлению сделать несчастными тех, кого Господь не творил несчастными… Увы, увы! У кого из нас есть возможность отыскать Низшую Землю? У нас нет времени даже на поиски.

И всё же, кто не мечтал о ней? Кто, полагая себя несчастным – зная, что это всего лишь мечта, не ощущал вокруг своих ног прохладные волны, розы на собственном челе, не слышал ухом шёпота ветерков Низшей Земли в ветвях её лип и буков?

Итак, звали меня тогда именем Флориан. И принадлежал я к дому Лилии, как и отец мой – Лорд, а потом старший брат мой – Арнальд. И звали меня Флорианом де Лилейсом.

После, когда умер мой отец, разыгралась усобица между домом Лилии и Алым Харальдом, и вот её история.

Леди Сванхильда, мать Алого Харальда, осталась вдовой, имея на руках единственного сына. Когда же она, женщина княжеской крови, пригожая и свирепая, провела во вдовстве два года, король Уррейн прислал за ней, требуя согласия на брак. Помню, тогда, мальчишкой, я видел выезжающую из города кавалькаду, многие юные рыцари и сквайры прислуживали Леди Сванхильде в качестве пажей, и среди них был Арнальд – мой старший брат.

Я смотрел из окна и видел, как он шёл возле её лошади в весьма изящном белом с золотом костюме. Но вышло так, что брат мой споткнулся, а вместе с другими он нёс над головой этой дамы золотой полог, сразу провисший так, что даме этой пришлось нагнуть голову, но золотая парча всё же зацепилась за один из длинных и тонких золотых цветков, венчавших её корону. Она побагровела от гнева, и по гладкой коже лица вдруг разбежались морщинки, как на деревянной личине. Вцепившись левой рукой в наряд, она яростно дёрнула, раздирая уток и основу*. На зубце осталась целая прядь, но, посмотрев сквозь растрепавшиеся нити, Сванхильда привстала, а потом ударила моего брата позолоченным скипетром прямо по лбу… Красная кровь потекла на его одежду, однако, побелев как мел, брат не сказал ни слова, хотя был наследником дома Лилии. Моё маленькое сердце наполнилось гневом; я поклялся отомстить, как сделал тогда и он сам.

Пробыв королевой три года, Сванхильда переманила на свою сторону многих рыцарей и лордов короля Уррейна, убила мужа во сне и стала править вместо него. Сын же её, Харальд, возмужал и сделался могучим и известным рыцарем к тому времени, как я впервые надел панцирь.

И вот, однажды ночью, уже засыпая, я почувствовал, что к лицу моему прикоснулась ладонь. Вскочив в постели, я увидел возле себя Арнальда в полном доспехе.

Он сказал:

– Флориан, подымайся и вооружайся.

Так я и поступил, но только не надел шлем – как и брат мой.

Он поцеловал меня в лоб, и губы его показались мне горячими и сухими; а потом принесли факелы, и я смог разглядеть его лицо: оно было очень бледным. Брат сказал:

– Помнишь ли ты, Флориан, что случилось шестнадцать лет назад? Прошло много времени, но я не забыл и не забуду тот день – если только случившееся тогда не изгладит нынешняя ночь.

Я понял, о чём он говорит, и весьма возликовал при мысли о мести – ибо был гневен сердцем, а посему не отвечал, только прикоснулся ладонью к его губам.

– Хорошо, Флориан. У тебя отменная память. Пойми, я ждал очень долго и сперва говорил себе, что прощаю её; но когда пришла весть о гибели короля и о её бесстыдстве, я решил подождать знаменья: если Господь не покарает её за некоторое число лет, значит, Он назначает меня исполнителем своей кары. Два года я следил и следил, отыскивая возможность, и вот она, наконец, представилась, ибо королева ночует сегодня – в самый канун Рождества – в крохотном укрепленном городке у границы, не более чем в двух часах скачки отсюда. Охрана невелика, ночь выдалась бурная… Более того, приор некоего монастыря, что находится снаружи, у самых стен, – мой надёжный друг в этом деле, ибо она учинила жестокую несправедливость и над ним. Во дворе внизу меня ждут сто пятьдесят рыцарей и сквайров, люди верные и надёжные… Одно мгновение, и в путь.

Тут оба мы преклонили колена и помолились Богу, дабы Он отдал её в наши руки.

В тот день мне впервые предстояло воспользоваться в гневе острым мечом, и я радовался под глухой гром конских копыт, пронзавший свирепую ночь.

Часа через полтора мы пересекли границу, а ещё через полчаса отряд остановился в лесу возле Аббатства, а я с несколькими людьми подъехал к монастырским воротам и четырежды ударил в них рукояткой меча, топая каждый раз ногой о землю. Долгий, негромкий свист ответил мне изнутри – я должным образом отозвался; тут калитка открылась, и из неё вышел монах с фонарем. Человек этот – в самом расцвете сил, высокий, могучий – поднёс фонарь к моему лицу, улыбнулся и проговорил:

– Знамёна обвисли.

Я произнёс отзыв:

– Султана обрубили.

– Хорошо, сын мой, – сказал он. – Лестницы внутри, но я не стану приказывать братьям вынести их. Они терпеть не могут ведьму, однако же боязливы.

– Не важно, – ответил я. – У меня есть с собой люди.

Они вошли и принялись брать на плечо высокие лестницы: приор хорошо потрудился.

– Вот увидишь, сын мой, они окажутся как раз нужной длины.

Весёлый и приятный человек… Трудно поверить, чтобы монах мог лелеять в сердце столь яростную ненависть… Однако лицо приора странным образом потемнело, когда ему случилось упомянуть имя королевы.

Когда мы собрались уходить, он вышел и остановился возле ворот; поставив фонарь на землю, он внимательно вгляделся в ночное небо и сказал:

– Ветер стих, с каждым мгновением снежные хлопья становятся меньше и реже, через час подморозит и прояснится. Всё зависит от того, насколько полной окажется неожиданность… Подожди-ка минутку, сын мой.

Усмехнувшись, он направился прочь и скоро вернулся с парой крепких монахов, они бросили свою ношу к моим ногам – белые стихари, сколько их было в обители.

– Вот, поверь старику, повидавшему достаточно сражений во времена плотской жизни. Пусть те, кто полезет на стены, наденут белое поверх панцирей… Тогда их, во всяком случае, будет не так заметно. Господь да сохранит твой меч острым, сын мой.

Так мы расстались, и, когда я увидел Арнальда, брат одобрил выдумку приора. Посему мы решили, что я возьму тридцать человек, а с ними старика-сквайра из нашего дома, умелого в военном искусстве, тихо взберусь на стену и открою ворота для всех остальных.

Так мы и поступили, только сперва, негромко пересмеиваясь, облачились в стихари и прикрыли ими лестницы. Медленно и осторожно подбирались мы к стене; ров замёрз, и лёд покрылся толстым слоем снега. Можно было рассчитывать на беспечность стражников, ибо никто из них не позаботился расколоть лёд во рву. Тут мы прислушались – но не услышали даже звука; Рождественская полунощная месса давно завершилась, было около трёх часов ночи, луна уже проглядывала сквозь облака, и снег почти прекратился – каждое мимолётное облако наделяло нас теперь разве что парой-другой снежинок. Ветер негромко вздыхал, огибая круглые башни, сделалось холодно, ибо погода повернула к морозу. Мы прислушивались какое-то время – наверное, с четверть часа, – а потом по моему знаку люди осторожно подняли лестницы, поверху обёрнутые шерстью.

Я отправился первым, старый сквайр Хью замыкал. Бесшумно поднявшись, мы собрались наверху стены, а потом, опустив лестницы с помощью длинных верёвок, извлекли топоры и мечи из-под складок церковных одежд и отправились вперёд – к ближайшей башне… Дверь в неё оказалась открытой, в очаге верхнего помещения тлели уголья – там никого не было. Миновав его, мы отправились вниз по круглой лестнице. Я шёл первым, поближе перехватив топор.

«Что, если нас сейчас остановят? – подумал я и захотел вернуться на воздух. – Что, если внизу все двери будут заперты».

Минуя второй сверху этаж, мы услыхали внутри чей-то громкий храп; осторожно заглянув внутрь клетушки, я увидел в постели рослого мужа, длинные чёрные волосы его рассыпались по подушке и даже касались пола. Обратив нос к потолку и открыв рот, он, казалось, погрузился в самый глубокий сон, так что мы не стали убивать его. Хвала Господу! Дверь оказалась открытой, и, даже без шепотка, не замедляя шага, мы вышли на улицу – на ту сторону её, куда намело сугробы, ведь одежды наши были белыми, а дувший целый день ветер залепил снегом карнизы и стены домов, и дерево, и грубый камень, почти не оставив тёмного пятна. Так, невидимые и неслышные благодаря снегу, пробирались мы вперёд, пока не остановились в ста ярдах от ворот и караулки. А остановились мы потому, что услышали чей-то голос, выводивший:

Королевы Марии злат-ясен венец, Короля Иосифа ясен и ал, Но Иисусовой короны алмазный свет Все углы вертепа освещал.

Итак, караул всё-таки выставили; вот и часовой поёт, чтобы отогнать нечистых духов. Но к бою! Мы подошли ещё на несколько ярдов и остановились, чтобы избавиться от монашеских одежд.

Семь корабликов на небе синем; Парус бел, ал флажок, ясен путь… Семь планет подплывают, чтоб всем им Лечь звёздами на белую грудь.

Тут он, должно быть, заметил движение чьего-то опадавшего на землю стихаря, потому что копьё вывалилось из его руки и он остолбенел с открытым ртом, представляя себе крадущийся к нему призрак; наконец, вернув в сердце отвагу, он взревел, как десяток молодых бычков, и бросился в караулку.

Мы последовали за ним без особой спешки и оказались возле двери вовремя: дюжина повысыпавших из неё наполовину вооружённых ратников попала как раз под наши топоры. Ну, а пока мои люди расправлялись с ними, я протрубил в рог, а Хью вместе с кем-то ещё отодвинул засов и запор и распахнул ворота настежь.

Тут караульные внутри дома сообразили, что попались в ловушку, и начали проявлять признаки шумного смятения, посему я оставил у ворот Хью с десятком людей – на случай, если стражники всё-таки проснутся и вооружатся, – а сам отправился дальше со всеми остальными людьми. Пока мы убивали тех, кто не желал сдаваться, явился Арнальд с остававшимися при нём; они привели с собой наших коней… Тут все враги сложили оружие! Мы пересчитали пленников, их оказалось более четырёх двадцаток. Не зная, как поступить с ними – ибо охранять такое войско у нас не хватало людей, а убивать их было бы низко, – мы отправили на стену нескольких лучников и, выставив пленников за ворота, велели им уносить ноги, подкрепив предложение несколькими пущенными вдогонку стрелами… Не зная нашего числа, они не стали упрямиться.

После, увидев над своей головой занесённые топоры, один из пары пленных, которых мы оставили при себе, сообщил нам, что люди доброго городка не станут своей волей сражаться с нами, потому что испытывают к королеве одну только ненависть; ещё они сказали, что она находится во дворце под охраной пятидесяти рыцарей и кроме них никто в городке не станет сопротивляться нам. Поэтому, взяв копья в руки, мы отправились прямо ко дворцу.

Мы не успели далеко отъехать, когда впереди послышался топот приближающихся всадников, и вскоре они выехали из-за поворота длинной улицы. Заметив нас, они в изумлении натянули поводья и остановились.

Мы же, не замедлив шага и на мгновение, бросились навстречу им с воплем, в который я вложил весь свой пыл.

Не желая бежать, они опустили копья и ожидали нас, стоя на месте. Я не попал в намеченного рыцаря, а точнее – попал ему в самый верх шлема, однако конь мой скакал вперёд, я вдруг ощутил удар, заставивший меня пошатнуться в седле, и рассвирепел. Противник успел угодить мне по рёбрам – рука моя была поднята, но плоской стороной меча.

Обезумев от ярости, я повернулся и, буквально навалившись на него, схватил за шею обеими руками и выбросил из седла под копыта коней. Гневно выдохнув, я услыхал возле себя голос Арнальда:

– Отличная победа, Флориан.

Между стальных шлемов мелькало его суровое лицо – ибо он принёс обет всегда сражаться с непокрытой головой в память о полученном тогда ударе. Громадный меч его выписывал широкие дуги, шипя в воздухе, словно существо живое и довольное.

Тут счастье наполнило мою душу, и я всем сердцем отдался битве, а огромный топор в моей руке казался легоньким молоточком… Враги наши падали, как трава, и мы перебили всех, потому что рыцари эти не желали бежать или сдаваться, но стойко умирали на своём месте. Здесь мы потеряли около пятнадцати наших людей.

Наконец, мы добрались до дворца, ворота которого стерегли несколько вооружённых конюхов и подобного им сброда. Некоторые сразу бежали, других мы взяли в плен; один из захваченных умер в наших руках просто от ужаса – не получив и небольшой раны… Должно быть, решил, что мы съедим его.

У пленников мы узнали, где находится королева, и направились в большой зал.

Там Арнальд сел на высокий престол и положил перед собою обнажённый меч. По обе стороны от него сели рыцари – сколько нашлось для них места, остальные окружили их. А я, прихватив с собой десяток людей, отправился за Сванхильдой.

Я сразу нашёл её: королева сидела в роскошной палате в полном одиночестве. Увидев её, я готов был пожалеть Сванхильду – в таком унынии и отчаянии она находилась… Поблекла и красота её, и глубокие морщины прорезали кожу. Но едва я вошёл, она узнала меня, и лицо её исказила столь бесовская ненависть, что жалость моя преобразилась в ужас.

– Рыцарь, – спросила она, – кто ты такой и чего хочешь, столь бесцеремонным образом являясь в мои покои?

– Я, Флориан де Лилейс, явился, чтобы проводить тебя в зал суда.

Она вскочила – прямо девчонка с виду.

– Проклятье и тебе, и всему твоему роду… Вас-то я ненавижу горше, чем кого бы то ни было на свете… Стража! Стража!

Королева затопала ногами, жилы на лбу её вздулись, округлившиеся глаза сверкали… Словно бы обезумев, она всё топала и звала стражу.

Потом, наконец, она вспомнила, что находится в руках врагов, села, прикрыла лицо ладонями и пылко разрыдалась.

– Ведьма… – бросил я сквозь стиснутые зубы, – ты пойдёшь сама или мне придётся отнести тебя в большой зал.

Она не хотела идти и оставалась на месте, теребя своё платье и терзая волосы.

Тогда я приказал:

– Свяжите её и отнесите вниз.

И то было исполнено.

Войдя, я поглядел на Арнальда. На суровом бледном лице брата не было видно радости – лишь решимость, ибо он уже принял решение.

Её посадили на стуле посреди зала – напротив помоста.

Брат сказал:

– Флориан, пусть её развяжут.

Когда это сделали, она подняла взгляд от пола и обдала нас презрением, словно давая понять, что примет смерть – как положено королеве.

И вот Арнальд встал и проговорил:

– Королева Сванхильда, мы считаем тебя виноватой и осуждаем на смерть, однако ты – королева и принадлежишь к благородному роду, а потому примешь смерть от моего рыцарского меча. Я даже приму на себя укоризну за убийство женщины, ибо не позволю никакой другой руке нанести этот удар.

Тут она молвила:

– Лживый рыцарь, покажи мне приговор – от Бога, человека или дьявола.

– Этот приговор от Бога, Сванхильда, – сказал брат, поднимая меч. – Слушай! Шестнадцать лет назад, когда я едва-едва заслужил шпоры, ты ударила меня, опозорив перед всем народом. Ты прокляла меня, и проклятие было намеренным. Люди дома Лилии, какое наказание положено за это?

– Смерть! – ответили все.

– Слушай ещё! После ты убила моего кузена, своего мужа, самым подлым и предательским образом, пронзив его горло, когда закрытые во сне глаза его были обращены к звёздам на пологе. Люди дома Лилии, какое наказание положено за это?

– Смерть! – ответили все.

– Ты слышала их, королева? Вот тебе и приговор от людей; что же касается дьявола, я не чту его, чтобы исполнять его приговоры. Однако, судя по твоему лицу, даже он, наконец, оставил свою подружку.

Так, наверно, и было, потому что тут вся гордость оставила Сванхильду: повалившись на пол, она принялась со стонами кататься и рыдать, как дитя, роняя слёзы на дубовые половицы. Она вымаливала хотя бы месяц жизни… А потом подобралась ко мне и, не поднимаясь с колен, принялась молить, заливая влагой подбородок.

Поёжившись, я отступил: незачем стоять рядом с гадюкой. Я мог бы пожалеть королеву, прими она смерть с отвагой, но чтобы такая особа скулила и визжала… Тьфу!

Тут с возвышения донёсся жуткий голос Арнальда:

– Пусть настанет конец всему этому.

С мечом в руках он направился к ней по залу; королева поднялась с пола и застыла, нагнувшись, подняв плечи… Чёрные глаза её сверкали, как у готовой к прыжку тигрицы. Но когда брат оказался шагах в шести от Сванхильды, нечто во взгляде его или зловещий отблеск меча в свете факелов вселили в неё смятение. Всплеснув руками, она завизжала и заметалась по залу. На лице Арнальда не проступило ни капли презрения, ни одна черта на лице его не переменилась. Он только сказал:

– Приведите её сюда и свяжите.

Кто-то из наших подошёл к ней, но она бросилась на этого человека, ударила головой в живот и, пока он разгибался, сорвала меч с его пояса и рубанула по плечам. Многих успела она ранить, прежде чем её схватили.

Потом Арнальд подошёл к креслу, к которому её привязали, занёс меч, и наступило великое молчание.

Тогда он сказал:

– Люди дома Лилии, оправдываете ли вы мой поступок, следует ли ей умереть?

Немедленно одобрительный крик прокатился по залу, но прежде чем стихли отголоски его, меч завершил движение, и эта тварь, королева Сванхильда, разлучилась с сим миром, ибо не случалось Арнальду нанести более точного удара в битве. После он обернулся к тем немногим слугам, что оставались во дворце, и молвил:

– Теперь ступайте с нею; похороните эту проклятую женщину, ибо она – дочь короля.

А потом обратился к нам:

– Теперь, рыцари, по коням и в путь, чтобы мы могли к рассвету вернуться в наш добрый город.

Поднявшись в сёдла, мы отъехали.

Странным получилось то Рождество, ибо около девяти утра Харальд приехал в оставленный нами город и потребовал отмщения. Он сразу же направился к королю, и тот обещал ещё до заката рассудить это дело. Тем не менее король чего-то опасался, потому что у каждого третьего на улице среди всех встречных был синий крест на плече, а за лентой шляпы торчало изображение лилии, вырезанной или нарисованной. Синий крест и лилия – знаки нашего дома, де Лилейсов. Мы видели, как Алый Харальд проезжает по улицам, держа перед собой белое знамя, якобы свидетельствовавшее о его мирных намерениях… Однако думал он совсем не о мире.

И в тот раз его впервые назвали Алым Харальдом, потому что плечи его прикрывало огромное алое полотнище, тяжёлыми складками ниспадавшее на круп коня и спускавшееся ниже. Потом он проехал и мимо нашего дома – ему показали – с его резным мрамором и решетками… Крепость более надёжную, чем многие замки, высящиеся на вершинах гор… Нависающие бойницы его отбрасывали густую тень на стену и улицу, а над высокой башней горделиво реет наше знамя – голубой крест на белом фоне, а рядом четыре белых лилии на синем. Из всех окон смотрели лица, у всех бойниц были люди, посему Харальд повернулся и, привстав в стременах, погрозил кулаком нашему дому. Тут ветер загнул уголок алой ткани и, прикрыв ею лицо Харальда, спутал чёрные волосы и лёг на рот. В гневе дёрнул он и за ткань, и за волосы.

Тут от основания до маковки нашего замка пролетел могучий возглас презрения и победы.

После Арнальд велел крикнуть на улицах, чтобы все, кто любит добрый дом Лилии, собирались на мессу в церкви Святой Марии, что неподалёку от нашего дома. Храм этот вместе с Аббатством принадлежал нашему роду, мы всегда назначали аббата – и пользовались правом трубить во все трубы, когда на литургии поют «Gloria in Excelsis…»[6]*. Собор наш был самым большим и прекрасным в городе; его венчали две чрезвычайно высокие башни, которые путник замечал издалека – ещё не завидев самого города и прочих церквей. В одной из башен располагались двенадцать больших колоколов, названных в честь каждого из двенадцати апостолов, и имя это было вычеканено на каждом из них: «Пётр», «Матфей» и так далее. В другой башне находился только один колокол, много больший, чем все остальные, и носивший имя «Мария». В колокол этот ударяли только тогда, когда нашему дому грозила большая беда; надпись на нём гласила: «Мария бьёт – земля дрожит». Отсюда пошёл и наш боевой клич – «Мария бьёт»; и не без оснований: во всяком случае, после того, как Мария прогрохотала в последний раз, к вечеру пришлось хоронить четыре тысячи тел, не нёсших на себе ни креста, ни лилии.

Посему Арнальд приказал мне сказать аббату, чтобы в Марию ударили за час до мессы.

Опираясь на моё плечо, стоявший рядом со мной в башне аббат смотрел, как двенадцать монахов налегают на веревки. Колокол в сумрачной выси чуть дрогнул, потом шевельнулся, дюжина звонарей пригнулась к земле, и вдруг рёв потряс башню от маковки до основания; взад и вперёд ходило колесо, обращая «Марию» раструбом то к земле, то к сумрачному конусу шпиля, пронзённого столбами света из слуховых окошек.

Громовой звон подхватывал ветер и уносил в сельский простор; услышав зов «Марии», добрый человек прощался с женой и ребёнком, забрасывал щит за спину и отправлялся в путь, положив копьё на плечо. И не один раз на пути к доброму городу затягивал он пояс потуже, чтобы идти быстрее, так долго и яростно гремела «Мария».

Словом, колокол ещё не перестал созывать народ, а все дороги были полны вооружённых людей.

Однако перед всеми дверями собора Святой Марии стоял рядок латников с топорами; когда кто-нибудь намеревался войти в церковь, первые двое поднимали над его головой свои топоры и спрашивали:

– А кто вчера вечером перепрыгнул через луну?

Того, кто отвечал наугад или же отмалчивался, они заворачивали назад, и все они по большей части охотно покорялись – некоторых же, пытавшихся пробиться силой, рубили на месте… Однако тот, кто был другом дома Лилии, отвечал:

– Мария и Иоанн.

К началу мессы храм уже наполнился людьми, в нефе и трансепте* собралось около трёх тысяч сторонников нашего дома – все при оружии. Однако мы с Арнальдом, сквайр Хью и кто-то ещё оставались под золотым балдахином возле хоров, пока аббат служил мессу, покрыв митрой голову. Тем не менее, мне показалось, что его священническое облачение скрывает под собой и ещё кое-что… В тот день аббат выглядел толстяком… Он-то! Высокий и худощавый…

Ну, а когда запели «Kyrie»[7], кто-то закричал от противоположной стороны собора:

– Милорд Арнальд, снаружи убивают наших людей!

Воистину, вся площадь вокруг была забита людьми, не сумевшими войти внутрь из-за давки, и они уже опасались того, что могло вот-вот произойти.

Тут аббат отвернулся от алтаря и взялся за завязки своего богатого облачения.

Перед нами расступились, образовав дорожку к западной двери. Я надел шлем, и мы отправились вдоль нефа, и тут голоса монахов вдруг смолкли. На хорах послышались лязг стали и гудение голосов… Повернувшись, я увидел, как лучи полуденного солнца вспыхнули на сброшенных на пол золотых священнических облачениях и прикрытых панцирями плечах священников.

Мы остановились, дверцы хоров распахнулись, и аббат вышел первым во главе собственного войска, уже начинавшего псалом «Exsurgat Deus»[8]*.

Когда мы подошли к западной двери, за той и в самом деле бурлила толпа, однако до смертоубийства ещё не дошло, хотя площадь блистала сталью. Алый Харальд и король привели против нас свой отряд. Наши люди, оттеснённые к стенам домов и в углы площади, пытались пробиться к дверям или исходили яростью, призывая к бою… Одни были бледны, гневные лица других багровели от прихлынувшей крови.

Тут Арнальд обратился к окружавшим его:

– Подымите меня.

Тогда четверо положили на две пики большой щит и подняли на нем моего брата.

Король был без шлема, и седые волосы старика спускались за его спиной к седлу. Коротко стриженные волосы Арнальда светились кровью.

Тут ударили все колокола. А потом король воззвал:

– О, Арнальд из рода Лилейсов, готов ли ты уладить эту ссору по Божьему суду?

И, вскинув горделиво голову, Арнальд ответил:

– Да.

– Как и когда? – вопросил король.

– Незамедлительно, если это угодно тебе.

Тут король догадался, чего хочет брат, и, взяв обеими руками со спины длинные седые пряди, погрузился в раздумья; он молчал, пока – должно быть, волосы помогли – не придумал чего-то, а там поднял оба сжатых кулака над головой и провозгласил:

– О, рыцари, внемлите этому мятежнику!

Тут пики шевельнулись, предвещая зло. Но Арнальд заговорил:

– О, король, и вы, лорды, что нам до вас? Разве не были мы в прежние времена вольны в своих горах? Посему расступитесь, и мы опять уйдём в горы. Если же кто-нибудь попытается воспрепятствовать нам, да падёт его кровь на его же собственную голову. Посему, – он повернулся, – все, кто принадлежит к дому Лилии, от солдата до монаха, пусть уходят вместе с нами, ничего не страшась. Ибо среди всех, кто собрался вокруг короля, не найдётся ни кости, ни мышцы, способной остановить нас, а только кожа и жир.

Истинно никто не посмел остановить нас, и мы ушли.

Глава II Неудача в сём мире

В тот раз мы угнали скот с земель Алого Харальда.

Вообще мы не трогали стада бедняков – только лордов и знати; но с этими не церемонились, угоняя коров и овец, и лошадей, мы забирали даже соколов и собак, прихватывая одного или парочку егерей, чтобы заботились о них.

Словом, к полудню мы оставили пшеничные поля, что лежат за пастбищами или чередуются с ними, и добрались до просторной болотистой равнины, звавшейся – неведомо почему – Голиафовой землей. Знаю только, что она не принадлежала ни Алому Харальду, ни нам, а была спорной.

По краю эту равнину – кроме той стороны, откуда мы ехали – огибала каёмка холмов не слишком высоких, но крутых и каменистых. Во всём прочем равнина была совсем гладкой и ровной, а через холмы вёл только один проход, который стерегли наши люди, и вёл он к Верхнему замку рода Лилейсов.

Об этой равнине – пустынной и неизведанной – рассказывали всякое… И некоторые повести – увы! – были даже более чем верными. В старинные времена, прежде чем род наш перебрался в добрый городок, равнина эта служила местом сбора для наших людей; мы успели тогда совершить достаточно жутких и кровавых деяний для того, чтобы побагровели наши белые лилии, а голубой край превратился в огненный. Однако части этих россказней я всё же не верил, в основном, когда речь шла о людях, без явной причины сбивавшихся с дороги (ведь местность изобиловала ориентирами), а после попавших в некое известное место, позади которого открывался край, о котором нельзя было и мечтать.

– Флориан! Флориан! – проговорил Арнальд. – Ради Бога, остановись! Все уже встали и рассматривают те горы. Я всегда думал, что на семье нашей лежит проклятье. Зачем Господь запер нас там, наверху? Погляди на животных. Помилуй Бог, и они кое-что поняли! Видишь, некоторые из них уже бегут назад – к землям Харальда. Ах, мы – несчастные… Несчастные, начиная с этого дня.

Склонившись вперёд, он уткнулся лицом в гриву коня и зарыдал, как дитя.

Я ощутил такое раздражение, что мог бы просто убить брата, не сходя с этого места. Неужели он сошёл с ума? Или наши дикие деяния лишили разума его мудрую голову?

– Ты и в самом ли деле брат мой Арнальд, которого я с детства считал сильным и крепким духом? – спросил я. – Или ты тоже изменился, как все и всё вокруг. Что ты хочешь этим сказать?

– Гляди! Гляди же! – скрипнул он в муке зубами.

Я поднял глаза: куда же подевался единственный проход в кольце суровых скал? Ничего: враг позади, а перед нами – эта мрачная стена… Нечего удивляться тому, что люди пытаются отыскать поддержку в глазах соседа и не находят её. Тем не менее мне не хотелось верить ни старинным историям, которых я наслушался в детстве, ни повести, во всей очевидности открывавшейся для меня собственным зрением.

Бодрым голосом я позвал:

– Хью, приблизься ко мне!

Сквайр подъехал.

– Что ты думаешь обо всём этом? Какая-нибудь уловка Харальда? Мы отрезаны?

– Что я думаю? Сэр Флориан, да простит мне Господь всё, что я думал когда-то. Я навсегда отказался от этого занятия давным-давно, после того, как тридцать лет назад подумал, что Дом Лилии заслужил все ниспосланные ему Богом несчастья. Поэтому я отказался от всяких там дум и занялся войной. Но если ты полагаешь, что Харальд имеет ко всему этому какое-то отношение, что ж… Хотелось бы, помилуй Бог, иметь возможность подумать такое.

Тупая тяжесть придавила моё сердце. Неужели род наш всё время служил дьяволу? Я-то думал, что мы – Божьи слуги.

День выдался тихим, и самый лёгкий ветерок веял нам в спину. Я посмотрел в лицо Хью, не зная, как ответить ему. Он разумел в войне больше всех, кого я встречал до того дня и после него; обоняние и слух его были много острее, чем у любого пса, глаза – зорче, чем у орла… И сейчас он внимательно слушал. Лёгкая улыбка коснулась его лица, Хью пробормотал:

– Да! Думаю так, и воистину, это лучше и намного лучше.

Потом он привстал в стременах и крикнул:

– Ура Лилиям! Мария бьёт!

– Мария бьёт! – Откликнулся я, не зная причины такого восторга.

Приподняв голову, мрачно улыбнулся и брат мой. Тут и мой слух ясно уловил зов трубы… вражеской.

– Значит, это был просто туман, – заметил я, потому что проход между гор теперь был отчётливо виден.

– Ура! Только туман, – провозгласил с пылом Аркальд. – Мария бьёт!

И все мы обратились мыслью к битве… Разве есть счастье, равное этому?

Нас было пять сотен: двести копейщиков, остальные – стрелки. И те, и другие – отборные люди.

– Скольких врагов нам ожидать? – спросил я.

– Не менее тысячи, возможно, и больше, сэр Флориан.

Кстати, брат мой, Арнальд, посвятил меня в рыцари ещё до того, как мы оставили добрый город, и Хью нравилось величать меня с почётной приставкой. Кстати, а как это вышло, что его самого никто не посвятил в рыцари?

– Пусть каждый проверит своё оружие и коня, отъедем подальше от глупого коровьего отродья! – выкрикнул Арнальд.

Ответил Хью:

– Они будут здесь через час, прекрасный сэр.

Отъехав подальше от животных, мы спешились, поели и попили сами, накормили и напоили лошадей, после же подтянули подпруги, нахлобучили на головы шлемы, похожие на внушительные пустые горшки, – все кроме Арнальда, чью ржаво-рыжую голову многие годы в бою прикрывала лишь шевелюра, – и встали возле лошадей, оставив между собой и соседом место для отступления стрелков; те уже готовили стрелы, поставив свои вехи перед небольшим участком, заросшим торфяным мхом. Мы ждали, и, наконец, вымпелы высоко взлетели над возделанным полем, а потом конные копыта застучали по спёкшейся земле равнины… Лучники пустили первые стрелы…

* * *

Странная вышла битва: нам ещё не приходилось сражаться лучше, но уже скоро мы вынуждены были отступить. Действительно, все мы – Арнальд, я, даже Хью – постоянно пытались хотя бы оставить врага между собой и горами. Теперь все мы передвигались в ту сторону, враг пытался отрезать нас, но никак не мог остановить, потому что имел возможность преградить наш путь только небольшими отрядами, которые мы, в свой черёд, рассеивали и обращали в бегство.

Мне не приходилось ещё так мало заботиться о собственной жизни. Действительно, невзирая на собственные похвальбы и крепость веры, я умер бы с радостью – столь тяжёлое смятение одолевало меня – и, тем не менее, не получил ни царапины. Вскоре я сбросил шлем и сражался в одном кольчужном колпаке*.

Клянусь, был миг, когда трое рыцарей бросились на меня, целя в лицо. Однако никто из них не прикоснулся ко мне… Копьё первого я отбросил мечом, двое других самым удивительным образом сцепились друг с другом копьями, а посему вылетели из седла.

Мы всё ещё приближались к ущелью и начинали отчётливо различать росшие на камнях папоротники, а сквозь расщелину уже проглядывали голубые просторы прекрасной земли.

Тут с обеих сторон нахлынули люди, наискось рубившие друг друга, ругавшиеся, богохульствовавшие, кричавшие – прямо стадо диких свиней. Посему, как я уже говорил, не заботясь о собственной жизни, я натянул поводья и принялся ждать их. Связав уздечку узлом, я опустил её на шею коня и погладил животное. Жеребец заржал, и я обеими руками взялся за меч.

Они приближались, и я поспешно отметил, что первым скакал один из людей Харальда, и один из наших попытался ткнуть его копьём, но, наклонившись вперед, не дотянулся и был убит ударом копья в глаз… Громко завопив, он разбросал руки и свалился с коня. Ещё я запомнил болтающиеся завязки под шлемом человека Харальда. Увидев меня, он поднёс к голове левую руку, снял шлем и швырнул в меня. Оставаясь на месте, я размахнулся и снёс ему голову с плеч – кольчуга могла его защитить не более чем шёлковая косынка.

– Мария бьёт!

Конь мой снова заржал, и мы бросились в битву, остановив погоню, рассыпавшуюся в клубок отчаянных рукопашных. Победа склонялась на нашу сторону, мы сразили почти всех врагов – они только убили коня подо мной и разрубили кольчужный колпак. Тогда я велел сквайру* привести мне другого коня, а сам начал отчитывать рыцарей, бежавших в столь странном беспорядке, вместо того чтобы стойко сопротивляться.

Более того, в ходе удачной стычки мы ещё более приблизи-лись к ущелью, так что населявшие эти места кролики уже начали подумывать о немедленном бегстве в свои норы.

Однако один из тех рыцарей спросил:

– Сэр Флориан, не сердись на меня, но неужели ты считаешь, что попадёшь на небо?

– О, Святые! Я надеюсь на это, – ответил я, но тот, кто стоял рядом со спросившим, шёпотом велел ему молчать, поэтому я воскликнул: – Друг! Теперь я нахожу весь этот мир столь ничтожным, что в нём ничто, кроме позора, не в состоянии более разгневать меня… Поэтому говори.

– Тогда слушай, сэр Флориан; люди говорят, что на твоих крестинах какой-то бес принял обличье священника и хотел окрестить тебя во имя дьявола, только Господь сжалился над тобой, и тому пришлось крестить тебя во имя Пресвятой Троицы. Говорят ещё, что ты не веришь ни во что из того, что почитают другие люди, и, в конце концов, отправишься в это синее небо, не имея заступничества нашей Владычицы, Богородицы. Утверждают ещё, что ты не видишь призраков и видений, как случается с прочими христианами.

Я улыбнулся.

– Что ж, друг, едва ли это можно назвать недостатком… И потом, какое отношение имеют твои слова к происходящему?

Как же, во имя Небес, это могло случиться? Мы стояли на месте, отдыхая, и, тем не менее, слышали перебранку коршунов на скалах – так близко к ним мы уже оказались.

И сердце упало во мне, ибо не было причин, препятствовавших этому… Не было причин, препятствовавших чему-либо вообще.

– Так вот, сэр Флориан, – вновь сказал этот рыцарь, – не знаю, как ты сражался бы, полагая, что всё вокруг тебя – обман… и эта земля, и эти скалы, и солнце, и небо… Я не уверен, что знаю, где нахожусь, я не знаю, сколько сейчас времени – полночь или девять утра, я не знаю, с кем мы сейчас сражались – с людьми или какими-то их подобиями. Только и я, и все вокруг полагают, что нас заманивают в какую-то дьявольскую ловушку, и… И да простит мне Господь грехи! Как хорошо было бы не родиться на свет!

И вот! Он зарыдал – и все последовали его примеру. Странно было видеть эти скривившиеся обветренные и бородатые физиономии покрытыми слезами, капавшими на заляпанные кровью панцири и срывавшиеся оттуда к земле, тусклым, скучным рудным дождём.

Мои глаза оставались сухими, как, впрочем, и сердце; терзания мои были хуже всяких слёз, однако я ответил приветливо:

– Друзья мои, куда это запропастились ваши мужественные сердца? Ну, подумайте сами. Выходит, это наказание за грехи, так? Но чьи грехи – предков или наши с вами? Если нам предстоит пострадать за грехи отцов… Если мы мужественно перенесём их, Господь непременно прибережёт для нас на потом что-нибудь очень хорошее. Если же за свои собственные, кто знает, обратил ли Он на нас своё внимание, ибо известно, как долготерпелив Господь к грешнику. А ещё, братья, известно, что всяческие подобия подвластны отважному… Неужели так трудно умереть один-единственный раз?

И всё же ответа от них не последовало, за тяжёлыми вздохами я угадывал стук брошенных в ножны мечей; наконец, один из рыцарей с кривой улыбкой поглядел на меня и сказал:

– Сделай так, сэр Флориан!

А потом полоснул кинжалом по горлу и пал замертво.

Тут они дрогнули, эти храбрецы, и принялись креститься. Я же не имел более духу произнести даже слова, но поднялся на подведённого ко мне коня, отъехал неторопливо на несколько ярдов и тут заметил, что надо всем полем воцарилось великое безмолвие.

Подняв от земли взор, я огляделся и увидел, что никто из воинов не ударяет другого.

А потом из отряда всадников выехал Харальд, как и прежде укрытый громадным алым полотнищем; укреплённое на голове, оно ниспадало на круп коня, хотя и зияло полученными в бою прорехами. Он снял с головы шлем, откинул назад кольчужный колпак, взял из руки герольда трубу и протрубил в неё.

После трубного гласа я услышал зовущий голос:

– Флориан! Приблизься ко мне, поговорим на прощанье.

Повернувшись, я увидел Арнальда, стоявшего в одиночестве, тем не менее, поблизости от него находились Хью и десятеро офицеров с обнажёнными мечами.

Тут я заплакал и приблизился к брату в слезах. Он тогда молвил:

– Видишь, о брат мой, мы должны умереть, и ждёт нас, по-моему, жуткая и неслыханная доселе кончина… Погибает и Дом Лилии; теперь я раскаиваюсь в убийстве Сванхильды, я понял, что это была трусливая жалкая месть, а не оправданное справедливостью деяние. Итак, Господь указал нам, кто был прав.

Прокляни же меня, о Флориан! Так будет честнее, ибо, вынашивая тебя, матушка не думала о подобном исходе; она представляла тебя на турнирах в блеске золота и рыцарственных поступков, она видела твои каштановые волосы рядом с золотыми кудрями прекрасной юной девы, рыдающей от любви к тебе. Господи, прости меня! Господи, прости!

– Что случилось, брат? – спросил я, ибо эта неудача встретила нас в мире сём. Если бы её не было, ещё немного, и всё стало бы безразлично мне. Правда, совсем недавно я ощущал себя очень несчастным, но слабость миновала, и я вновь исполнился радости.

– Отважное сердце! – ответил он. – Тем не менее мы должны разделиться. Прощай, Флориан.

– Дорога долга, – сказал я. – Прощай.

И мы поцеловались, а Хью и все остальные не скрывали слёз.

И всё это время трубы пели, выли, рыдали, и, когда смолк их скорбный глас, загремел голос Алого Харальда.

Тут я поглядел в сторону ущелья и, когда сделал это, обнаружил, что более не сомневаюсь в правоте безумных россказней об обманчивости Голиафова поля. Ибо, хотя скалы вокруг оставались всё теми же, хотя кролики столбиками торчали возле порогов своих жилищ, хотя коршуны пронзительно кричали вокруг и терновник трепетал под дуновением ветра… За всем этим простиралась неописуемая земля, немыслимая в своей красоте; великий низменный край, к которому скалы спускались от меня уступами, а за ними открывался простор за любезным сердцу простором: деревья, цветы, поля, а потом горы – зелёные, синие, фиолетовые, увенчанные, наконец, снежными шапками. И что самое странное: «сердце в середине тела моего стало мягким, как воск».

– О, вы, люди Дома Лилии! Вы побеждены… Тем не менее моё отмщение ждёт немногих; посему все, кто хочет жить, идите сюда и бросайте мечи, щиты и шлемы в три груды, а потом присягните мне на верность… Все, кроме этих двоих лживых рыцарей, Арнальда и Флориана.

Держась с братом за руки, мы оба смотрели, как все наши рыцари, все, кроме сквайра Хью с его десятью героями, ехали через поле – поодиночке, по трое, по четверо, с головами, склонёнными в унижении, – как бросали они выщербившиеся мечи, избитые щиты с лилиями и шлемы с отважными султанами в три больших груды позади Алого Харальда, а после останавливались за спиной его, не разговаривая и не прикасаясь друг к другу.

И снова взрыдали великие трубы, скорбя о погибающем Доме Лилии. Алый Харальд повёл своих людей вперёд, но неторопливо. Они приближались, сверкая на солнце панцирями и остриями копий. Повернувшись, я поглядел на эту добрую землю, и трепет восторга охватил мою душу.

Тут я почувствовал, что рука брата оставила мою, он поворотил коня и поскакал прямо к ущелью; и воистину странным было оно.

На краю обрыва он остановился, повернулся и громко выкрикнул:

– Харальд, молю тебя о прощении! И прощайте все!

Тут конь его скакнул вперёд, и мы услышали крик бедного животного, ощутившего близость смерти, а потом – вскоре, ибо мы были совсем рядом – услыхали звук падения и грохот железа.

Тогда я поглядел на Хью, и он понял меня – без единого слова.

Мы вскричали – «Мария бьёт!» – положили уздечки на шеи коней, пришпоривая их вперёд… Через пять минут все наши были убиты, а я повалился под копыта коней… не убитый, даже не раненный. Алый Харальд криво улыбнулся, заметив, что я поднялся на ноги и замахнулся мечом. Он спешился, а с ним и десяток его людей; выставив вперёд длинные копья, они пошли на меня. Я отступал… отступал, а потом всё понял и опустил в ножны свой меч. Вокруг загоготали, я тоже улыбнулся.

Наконец, они остановились, а я ощутил, как последний кусок дёрна подаётся под моею ногою. Поглядев вниз, я заметил, что трещина ширится, а потом упал – и облако пыли и земли покатилось следом за мной. Радость оставшихся наверху вновь слилась в громовые раскаты смеха. Но, покрывая его, Алый Харальд рявкнул:

– Молчать, злые псы!

Ибо, падая, я протянул руку, уцепился за ветку ракитника футах в трёх от края обрыва и теперь висел, болтая ногами в воздухе.

Приблизившись, Алый Харальд стал надо мной на уступе, положив свой большой топор на плечо. Он глядел на меня совсем не свирепо, едва ли не дружелюбно, а ветерок, приносящийся из Низшей Земли, теребил его красное, изодранное и пропылённое одеяние.

А я был счастлив, и, хотя больно было держаться за ветвь, всё-таки молвил:

– Я буду держаться до последнего.

Ждать долго не пришлось, ракитник подался, и я упал и ещё в воздухе потерял сознание.

Глава III Оставив сей мир

Эпизод первый

Падая, я всё думал, что никогда более не проснусь, но, наконец, пробудился… Долгое время я был ошеломлён и не видел совсем ничего. Жуткие сомнения владели мной; я уже наполовину рассчитывал, что какие-нибудь неясные силуэты набросятся на меня, чтобы сокрушить… Твари, сотканные из огня, – не странные, слишком жуткие, чтобы показаться таковыми, беспредельно злобные и уродливые, одного вида которых могло бы хватить, чтобы убить меня, будь я ещё на земле. Но на деле я сомневался в том, что нахожусь в аду.

Да, я знал, что достоин пекла, но я здесь молился, а там – так мне подумалось – молиться нельзя.

Кроме того, меня как бы окутывал зелёный свет – прохладный и ласковый, а потом я услышал неподалёку от себя дивный голос, чисто пропевший:

Христос хранит Низший край, Весну ему посылает Он. И благословляет яблони цвет Благоговейный в поклоне склон.

Тут глазам моим было позволено открыться, и я увидел самое благословенное зрелище из всего, что видел до и после того… Я увидел собственную любовь.

Она сидела в пяти ярдах от меня на замшелом огромном валуне, одном из многих, что усеивали берег ручья, у которого я лежал. На ней было просторное белое платье, плотно охватывавшее горло и руки; ноги её были босы, а волосы рассыпались по плечам, спускаясь ниже, до самых колен. Одежду её я назвал «белой», но от горла вниз уходили длинные и узкие, терявшиеся в складках, бледно-алые полосы, ещё более сужавшиеся и сходившие на нет возле её ступней.

Я лежал, и голова моя покоилась на мягком мху, который кто-то нарвал, чтобы подложить мне под голову. Она, заметив, что я шевельнулся и восстал ото сна, приблизилась ко мне и склонилась с милой улыбкой, такая очаровательная и нежная с виду… такая добрая; но, тем не менее, никому – ни мужчине, ни женщине – ещё не удавалось испугать меня хотя бы вполовину того страха, который я тогда ощутил.

В своих белых с красным одеждах она казалась не белолицей, как многие из красавиц, но скорее бледной, в чём-то подобной гладкой слоновой кости, а волосы её были золотыми, но не ярким золотом они отливали, а тусклым.

Я попытался подняться на ноги, но слабость заставила меня опуститься. Она сказала:

– Нет, ещё рано. Пока не пытайся сделать усилие или что-нибудь вспомнить.

А потом она склонилась надо мной пониже.

– Завтра тебе, возможно, предстоит тяжёлое дело или испытание, я знаю это, а пока радуйся, как можешь, – радуйся тихой радостью. А почему ты вздрогнул и побледнел, когда я подошла к тебе? Ты не знаешь, кто я? Нет, вижу, что это не так. Но я так долго ждала тебя, поэтому и ты мог бы понять, что увидишь меня. Ты ведь не боишься меня, правда?

Я не мог произнести даже слова, а странные знания, странные мысли вползали в моё сердце и наполняли голову. Она сказала:

– Ты устал, отдохни и спи счастливо.

После она села возле меня и запела, убаюкивая ко сну; я же, привстав на локте, следил за колебанием горла, внимая песням поэтов, которых мне приводилось слышать, и многих других, рождённых спустя многие годы после моей кончины.

Проснулся я уже в предутреннем холодке, когда краски как раз собрались вернуться в мир, а встающее солнце с отеческим одобрением посылало в него с востока длинные, оранжевые и алые лучи, которые, теряя яркость, пробирались сквозь желтизну, превращаясь в зелёные и голубые.

А она всё сидела возле меня. Наверно, с песней на устах она просидела рядом всё это время – жаркий вчерашний день, ибо я проспал целые сутки и ночь, и вечер, а потом всю ночь под луною и звёздами.

И вот наступил рассвет, и, кажется, никто из нас не пошевелился… Потому что, засыпая, я ощутил на своей щеке прикосновения кончиков её пальцев, и опущенная рука всё оставалась на месте. Более того, они как раз чуточку шевельнулись – и движение это было почти незаметным в своей лени.

О Боже! Как я любил её! И всё же не смел прикоснуться к ней или заговорить. Заметив, что я вновь проснулся, она восхищённо улыбнулась и опустила руку к моей ладони, однако некий ужас заставил меня вновь отдёрнуть пальцы. Улыбка оставила её лицо… Чего только не отдал бы я за отвагу, которая позволила бы мне крепко прижать её к себе! Но я был столь слаб. Она сказала:

– Ты был очень счастлив?

– Да, – ответил я.

Это было первое моё слово в этом краю, и голос мой прозвучал достаточно странно.

– Ах! – воскликнула она. – Ты станешь разговорчивей, когда привыкнешь к воздуху Низшей Земли. А ты вспоминал свою прошлую жизнь? Если нет, попытайся вспомнить её. Чего на Земле или Небе ты хотел бы больше всего?

Но я не ответил ни слова, поэтому она промолвила усталым голосом:

– Ну, хорошо, по-моему, ты уже достаточно окреп для того, чтобы встать на ноги и пройтись. Возьми меня за руку и попытайся встать.

Тут она подала мне руку, я попытался набраться смелости и прикоснуться к ней, но не сумел; сотрясаясь в муке, я отвернулся, скорбя до глубин сердца, а потом, опираясь коленом, ладонью и локтем, кое-как встал и замер, шатаясь, а она печально глядела на меня, не опуская руки.

Но я стоял и шатался, и стальные ножны задели её руку, так что по ней потекла струйка крови. Поглядев на неё недолго, она уронила ладонь и повернулась ко мне, ибо я тронулся с места.

Она последовала за мной, поэтому я остановился и, повернувшись, сказал, едва ли не в ярости:

– Я намереваюсь отыскать своего брата… в одиночестве, самостоятельно.

Ядовитый тон или нечто другое разорвали в моём горле какой-то сосуд, и мы оба стояли, роняя кровь на траву и летние цветы.

Она сказала:

– Если найдёшь, оставайся с ним, и я приду.

– Да, – ответил я и оставил её, отправившись по течению ручья; а удаляясь, всё вслушивался в её негромкую песню, разрывавшую моё сердце своею скорбью.

И я шёл – неловко из-за собственной слабости и внушительных глыб; иногда мне случалось выходить на участки земли, которые прежде, в половодье, покрывала вода, и где теперь не было ничего кроме камней, а солнце, поднявшееся уже высоко, проливало на землю поток свирепого света и жгучего жара, обжигая меня так, что я едва не терял сознание.

Наконец, около полудня я добрался до рощицы возле ручья и вознамерился отдохнуть среди буков; редкая трава пробивалась между опавших листьев и скорлупок, скопившихся здесь за многие годы. Крайние ветви деревьев опускались к земле, и в тени их сам воздух казался зелёным, а в изумрудном пологе можно было заметить лишь несколько голубых прорех.

Но кто это лежит под огромным буком?.. Рыцарь в панцире, но без шлема? Заметив меня, бродивший поблизости волк, ощерясь, бросился прочь.

Итак, я подошёл к почившему рыцарю, пал перед ним на колени и приник головой к его груди – ибо это был Арнальд. Тело совсем остыло, но признаков разложения не было видно. Не веря в кончину брата, я спустился к ручью, принёс воды и попытался напоить его… А что бы вы сами сделали на моём месте! Но он был мёртв, как Сванхильда, и моим стенаниям в тот день отвечали только горлицы из ветвей буков. А потом я сел, положив его голову к себе на колени, закрыл глаза и тихо плакал, пока солнце садилось.

Но сразу после заката среди листьев послышался шорох, порождённый отнюдь не ветром, и глаза мои встретили соболезнующий взгляд девы. Нечто бунтарское шевельнулось во мне; перестав плакать, я сказал:

– Это несправедливо… Какое право было у Сванхильды на жизнь? Разве не Бог отдал её в наши руки? Он ведь был лучше десятерых Сванхильд? И посмотри… видишь! Он мёртв!!!

Я вопил, пока едва не обезумел, вопил, замечая гневную тучу, лёгшую на самое её сердце, любящие уста и чело её, вопил, оглашая презренным визгом окрестности.

Когда я смолк, охрипнув и запыхавшись, она сказала, хмурясь и презрительно кривя губы:

– Так! Экий отважный! Следует ли мне, женщине, назвать тебя лжецом, потому что ты назвал Бога несправедливым? Чем могли вы наказать её, уже терпевшую кару Господню? Сколько раз просыпалась она глубокой ночью, увидев во сне возле себя на подушке отрубленную голову короля Уррейна и его бледное лицо? Что, кроме его голоса, слышалось ей в завываниях ветра, днём и ночью кружившего возле дворца? Разве не часто являлось ей это бледное и кровоточащее лицо, уставившее на неё свой горестный взор? Светлые глаза её – во что они теперь превратились? Пусть прежде и были злыми они, но удар нанесён, и ничего не изменишь… И вот жизнь – без мечты, в отчаянной борьбе с дьяволом, никаких надежд, и, наконец, неудача и смерть в Низшей Земле.

Со скорбью смотрела она в лицо моего усопшего брата, и я вновь безрассудно заплакал. Она же, не замечая моих слёз, посмотрела в лицо Арнальда, а потом, хмурясь, повернулась ко мне.

– Несправедливо! Воистину несправедливо было отнимать у неё жизнь со всеми надеждами; вы поступили, как низкие трусы, ты и твой брат; уверяйте себя, в чём хотите, но вы заслужили приговор Господа… вы…

Но, обратив к ней глаза и залитое слезами лицо, я сказал:

– Не проклинай меня… Не гляди на меня, как Сванхильда. Помнишь, ты сказала, что давным-давно ждёшь меня; дай же мне свою руку, ибо я так люблю тебя.

Тут она подошла и склонилась ко мне, и, не вставая с места, я заключил её в объятия, а она попросила прощения.

– О, Флориан! Я действительно долго ждала тебя, и, когда увидела, всё сердце моё наполнилось радостью. Но ты не захотел даже прикоснуться ко мне, даже не заговорил со мною, и я почти обезумела… Прости меня, теперь мы будем так счастливы. О, знаешь ли ты, что этого мгновения я ждала долгие годы, я радовалась нашей будущей встрече ещё крохотной девочкой на руках матери, а потом, когда выросла, прислушивалась к каждому дуновению ветра в ветвях буков, к каждому движению серебряных листьев осины, надеясь, что оно принесёт мне весть о тебе.

Тут я поднялся и привлёк её к себе, однако, высвободившись, она нагнулась к Арнальду, поцеловала его и сказала мне:

– Внемли, осиротевший брат! Низшая Земля – не самое лучшее место из тех, которые сотворил Господь, ибо и Небо произведено Его рукой.

А потом мы выкопали глубокую могилу между корней бука и похоронили в ней Арнальда де Лилейса.

Больше я не видел его, не видел даже во снах; должно быть, Господь простил брата, ибо он был человеком верным, преданным и отважным; он любил своих друзей, был с ними добр и ласков, не знал он и ненависти – ни к кому, кроме Сванхильды.

Но о нашем с Маргарет счастье я не стану рассказывать: такие вещи не воплотишь в слове. Знаю одно: мы безотлучно обитали в Низшей Земле, пока я не утратил её.

Скажу больше. Мы с Маргарет гуляли, как случалось нередко, возле места, где я впервые увидел её, и вдруг увидели женщину в алом с золотом облачении; припав головой к коленям, она рыдала.

– Маргарет, кто это? – спросил я. – Вот уж не думал, что в Низшей Земле есть ещё обитатели, кроме нас двоих.

Она ответила:

– Не знаю, кто она. Только иногда за все эти годы я видела вдалеке её пламенеющее алое платье – среди тихих зелёных трав, но так близко к ней ещё не оказывалась. Флориан, я боюсь, пойдём прочь.

Эпизод второй

Был мерзкий ноябрьский день… Всё вокруг пропахло туманом, и сырость заползала в самые наши кости.

Пытаясь вспомнить неведомо что, я сидел под елями, которые должен был отлично знать.

Следовало подумать: неведомо где пропали мои лучшие годы, ибо я давно миновал вершину дней своих; волосы и бороду мою покрыла седина, тело ослабело, а с ним и память обо всём прошлом.

Одежда моя, некогда пурпурная, алая и голубая, настолько покрылась пятнами, что трудно было теперь различить на ней какой-нибудь цвет; более того, некогда ниспадавшая до пят тяжёлыми складками, превратившись в лохмотья, она едва прикрывала моё тело… Тем не менее, отрепья эти, едва прикрывавшие тело от зловредного ноябрьского тумана, ложившегося крупными каплями на мою грудь, волочились за мной по бурой грязи, и, когда я поднялся, чтобы уйти, мне пришлось намотать на руку жалкую, ничтожную и грязную тряпку.

Голову мою прикрывал лёгкий морион*, болезненно давивший на лоб. Я поднял руку к голове, чтобы снять его, но замер в отвращении, едва прикоснувшись к нему. Я едва не рухнул на землю от омерзения, ибо пальцы мои легли на какой-то земляной ком, в котором ползали черви. Едва сдержав крик, едва выдохнув пришедшую мне на память молитву, я снова поднял руку и крепко взялся за шлем. Ещё худший ужас! Ржавчина проела в нём дыры, и край прогнившей стали порезал мои пальцы; однако, стиснув зубы, я как следует дёрнул, поскольку – я прекрасно понимал это – никакая сила на земле не заставила бы меня прикоснуться к шлему ещё один раз. Благодарение Господу! Я сорвал эту жестянку и отбросил прочь: земля, черви, зелёные травы, какая-то слизь разлетелись со шлема в полёте.

Ещё я был препоясан мечом, кожаный пояс высох и сжимал мою грудь, сухие листья набились за пряжками, золочёная рукоять была кое-где украшена глиной, а бархат прискорбно вытерся.

Однако когда я взялся за рукоять, воистину опасаясь обнаружить в своей руке вместо меча ядовитую гадюку, – о! Из ножен выскочил мой собственный надёжный клинок, безупречный, горящий огнём от острия до рукояти. Тут сердце моё затрепетало от радости; итак, со мной остался хотя бы один друг. Осторожно убрав оружие в ножны, я снял его с пояса и повесил на шею.

После, взяв руками лохмотья, я поднял их, освободив ступни и голени, а потом сложил руки на груди, подпрыгнул и пустился бежать, не обращая внимания на дорогу. Раз или два я упал, споткнувшись о пни, ибо в этом лесу поработал топор, но каждый раз поднимался, исцарапанный и ошеломлённый падением, и бежал дальше, нередко отчаянно пробиваясь сквозь заросли шиповника и других цепких кустов, отмечая свой путь льющейся из царапин кровью.

Так я бежал почти час, а потом услыхал бурление и плеск вод. Издав громкий крик, я зажмурился, прыгнул, и чёрная вода сомкнулась надо мной. Вынырнув снова, я увидел неподалёку лодку с единственным гребцом, но берег был далеко, и я поплыл к лодке, хотя одежда, которой я обвязался, жутко тянула меня вниз.

Человек поглядел на меня из лодки и начал грести навстречу веслом, которое держал в левой руке, в правой же было длинное тонкое копьё с зазубринами, как на рыболовном крючке; должно быть, какая-нибудь рыболовная снасть, решил я; одет он был в алое платье, а плащ покрывали продольные чёрные и жёлтые полосы.

Когда наши глаза встретились, рот его расплылся в улыбке, словно человек этот услыхал отменную шутку, но я начинал тонуть, и когда лодка его остановилась возле меня, одно лишь лицо моё выступало над водой; но прежде чем полностью исчезнуть под ней, я увидел, как блеснуло его копьё, и ощутил его наконечник своим плечом, после чего уже не чувствовал ничего.

Проснулся я на берегу той же реки, быстрые воды торопились мимо меня, и лодки на них не было. От потока к подножию огромного холма неторопливо поднимался отлогий склон, а на вершине его – что ж, я могу забыть многое, едва ли не всё, только не этот старый замок, дом моих отцов. Башни его почернели и обрушились поверху, однако вражеского стяга над ними не было.

Я сказал себе, что поднимусь и умру там, и с этой мыслью из-влёк меч, всё ещё висевший у меня на шее. Верная сталь просвистела в воздухе, и я направился к замку. Я был совершенно наг, тело моё не прикрывала и единая тряпка, но, не замечая этого, я благодарил Бога за то, что меч остался при мне. Скоро я вошёл в замок из внешнего двора. Я прекрасно знал путь и не отрывал глаз от земли; пройдя по спущенному мосту сквозь никем не охранявшиеся ворота, я, наконец, остановился в большом зале – зале моего отца – нагой, если не считать меча, как было, когда вошёл в сей мир полвека назад; в такой же степени раздетый, лишённый всяческих средств и – готов в это поверить – куда более скудный памятью и мыслью.

Подняв взор от земли, я огляделся: в окнах ни единого стекла, на стенах ни одного гобелена, своды ещё держались, но уже начинали сдавать, раствор между камнями заметно выкрошился, и из щелей торчала трава и папоротник. Мраморный пол местами рассыпался, и его покрывали лужицы, хотя трудно было понять, откуда взялась здесь вода.

Итак, на стенах не было гобеленов, но – странно сказать – вместо них от угла до угла на стенах пылала алая роспись, кое-где покрытая от сырости зелёными пятнами на местами отошедшей от стены штукатурке.

И повсюду, кроме теней и лиц изображённых фигур, не было другого цвета, кроме двух – алого и жёлтого. То здесь, то там неведомый художник пытался было сделать свои деревья или траву зелёными, но у него ничего не получалось. Должно быть, какие-то отвратительные мысли наполняли его голову, и зелень пре-вращалась в зловещую желтизну, перечёркивавшую всю картину. Однако лица были полны жизни – или это только казалось мне… Их было только пять – значительных, часто встречавшихся на переднем плане. Четверых я знал превосходно, хотя в тот миг и не вспомнил имен. Это были Алый Харальд, Сванхильда, Арнальд и я сам. Пятую я не знал; это была женщина, истинная красавица.

Потом я заметил, что кое-где на стенах над росписями были приделаны козырьки, чтобы уберечь картины от непогоды. Возле одного из них стоял человек в алых одеждах с жёлтыми и чёрными полосами. Тут я понял, что это – тот самый, кто не дал мне утонуть, пронзив гарпуном плечо, и посему подошёл к нему ближе и заметил, что он препоясан тяжёлым мечом.

Заметив меня, он повернулся и с яростью в голосе спросил, что я делаю в зале. Я же в ответ спросил, почему он разрисовывает стены моего замка. Тут, с той же мрачной усмешкой на широких губах, он ответил:

– Я зарисовываю Господни приговоры.

И с этими словами он прикоснулся к своему мечу, остававшемуся в ножнах. Однако я молвил:

– Ну, ладно. Только ты рисуешь их очень плохо. Послушай: я знаю изречённый Господом суд лучше, чем ты. Давай так: я расскажу тебе о нём, а ты поучишь меня живописи.

Я говорил, а он всё гремел мечом и, когда голос мой смолк, зажмурил правый глаз, скособочив нос на сторону, и сказал:

– На тебе нет одежды, так что ступай к чертям. Что ты знаешь о суде Господнем?

– Мне известно, что приговоры его всегда выписываются не только жёлтой и алой красками; тебе тоже следовало бы знать об этом.

Он завопил:

– Глупец! Жёлтое с красным! Золото и кровь! И что, по-твоему, происходит от них?

– Что же? – спросил я.

– Ад!

И, приблизившись, он ударил меня в лицо открытой пятернёй, так что краска, покрывавшая его руку, размазалась по моему лицу. Удар едва не бросил меня наземь, я пошатнулся, и он в ярости бросился на меня с мечом. Возможно, то, что я был без одежды, вышло во благо мне; ничем не стеснённый я прыгал из стороны в сторону, уклоняясь от его жестоких, полных ярости ударов, пока, наконец, не сумел несколько собраться. За противником же моим по земле волочился тяжёлый алый плащ, и нередко он спотыкался, наступая на него.

Он едва не убил меня в первые несколько минут, что совсем не странно, ибо вместе со всем остальным я позабыл и умение фехтовать. Однако, уклоняясь от шипящего меча, в те недолгие мгновения, пока он отдыхал, опёршись на острие меча, ощущая нагой кожей свежий порез или полученный удар мечом плашмя по голове, от которого глаза едва не выскочили из моего черепа, я вспомнил привычное прежде счастье, и свист острого лезвия, и конские уши перед собой. Наконец, пропущенный быстрый удар неглубоко вспорол всю кожу на моём теле от горла до бедра так, что я охнул и побледнел. Тут я впервые размахнулся мечом, и наши клинки встретились… Ох, как сладок был для меня этот звон! Я заметил щербину, оставленную моим мечом на его клинке, и бросился на врага. Он отбил удар и возвратил его. Защищаясь и слева, и справа, я разогревался – и уже открыл рот, чтобы крикнуть… Но что? Тут наши мечи одновременно упёрлись в пол; оба мы тяжело дышали, и потом я стёр кровь с лица и бросился на него. Так мы кружили в безумном вальсе под мерную музыку встречающихся мечей, нанося друг другу лёгкие порезы. Наконец, пробив защиту, я ударил его по голове, он упал со стоном, но только от силы удара. Истинно, тут губы мои восторженно провозгласили:

– Мария бьёт!

Он поднялся на ноги, и я навалился на врага; пошатываясь, он отступил, отчаянно защищаясь. Я ударил в голову, он в растерянности задрал меч, и, перехватив рукоять обеими руками, я ударил его под ребро. Вопль его в странной гармонии смешался с моим победным кличем… Противник покатился по полу – мёртвым, решил я.

В великом восторге направился я вокруг зала, поначалу то и дело тыча мечом в пол; однако, ощущая слабость от потери крови, вернулся к врагу, содрал с него какую-то одежду, чтобы перевязать свои раны, а потом, обнаружив в углу хлеб и вино, пил и ел.

После же я вернулся к своему врагу и принялся рассматривать его. Тут меня осенила мысль, и, взяв его краски и кисти, я нагнулся к поверженному противнику и разрисовал лицо его красными и жёлтыми полосами, пересекающими друг друга под прямым углом. В центре же каждого квадрата я поставил чёрную точку – так выписывают в молитвенниках и романах заглавные литеры.

А потом, словно художник, отступил, скрестив на груди руки, и принялся рассматривать своё произведение. Тем не менее, бледное лицо его, всё в крови, стекавшей поверх пятен краски, показалось мне настолько скорбным, что сердце моё дрогнуло, и я обрёл надежду на то, что он всё-таки жив. Взяв воды из сосуда, который он использовал для рисования, я стал на колени и омыл лицо его.

Неужели жалость эту пробудило во мне некоторое сходство с мёртвым лицом отца, которое я помнил с детских лет? Я положил руку на сердце лежавшего – оно слабо билось, поэтому я осторожно приподнял его и отнёс к груде соломы, на которой он – видимо – отдыхал. После же я раздел его, осмотрел раны и обратился к лекарским познаниям, которые Господь, как я полагаю, освежил в моей памяти ради этого случая, и через семь дней обнаружил, что враг мой будет жить.

После, скитаясь по замку, я нашёл на одном из верхних этажей комнатку, в окне которой ещё уцелело стекло; там хранились зелёные одежды, панцири и мечи, и я оделся.

Когда он поправился, я спросил его об имени, он задал мне тот же вопрос, и оба мы ответили:

– Воистину, я не знаю.

А потом я сказал:

– Давай назовёмся какими-нибудь именами, ведь есть же названия у дней.

– Зови меня Сверкером, – сказал он, – помню, это имя носил один знакомый священник.

– А ты меня – Вольфом, – ответил я, – но почему так, сказать не могу.

Тогда он молвил:

– Вольф, теперь я научу тебя живописи. Иди и учись.

А потом я пытался научиться, хотя думал, что умру; и всё-таки одолел эту науку – со многими горестями и трудами.

Годы шли, мы старели, седели и рисовали теперь пурпурные и зелёные картины вместо алых и жёлтых. Стены преобразились, но мы всегда рисовали вынесенные Господом приговоры. А на закате мы садились и смотрели, как преображает золотой свет наши картины, надеясь, что Бог преобразит и нас, и наши труды. Часто мы сиживали вне стен, глядели на деревья и небо, и на жизнь немногих знакомых нам мужчин и женщин.

Иногда нам выпадали и приключения. Однажды мимо нас проехала великая погребальная процессия; какой-то король возвращался домой, но не так, как надеялся: бледный, окоченевший, с мешочком трав вместо сердца.

Первыми ехали многочисленные рыцари в длинных светлых хауберках, спускавшихся в сёдлах ниже их колен. Головы всех прикрывали одинаковые турнирные шлемы с одинаковыми маковками, так что лица их были скрыты. И маковка эта представляла собой две сложенные в молитве руки – так вымаливают прощение у любимого, – и были эти маковки отлиты из золота. Сверху хауберки покрывали плащи – наполовину алые, наполовину фиолетовые, расшитые золотыми звёздами. А на высоких пиках над головами рыцарей трепетали раздвоенные вымпелы – половина каждого была красной, а другая половина фиолетовой, – расшитые золотыми звёздами. И они ехали мимо без звука – только ступали конские копыта. Рыцари эти ехали медленно, так медленно, что мы сосчитали всех – пять тысяч и пятьсот пятьдесят пять.

Следом за ними шли прекрасные девы с распущенными жёлтыми волосами; все они были в свободных зелёных платьях, из-под которых выглядывали золотые башмаки. Их мы тоже сосчитали – дев оказалось пять сотен, причем некоторые из них – а именно, каждая двадцатая – шли с длинными серебряными трубами и, поводя ими вправо и влево, выводили печальную мелодию.

А потом шли многочисленные священники, епископы и аббаты, все они были в белых стихарях под золотыми ризами, и все скорбно выводили «Propter amnen Babylonis…»[9]*, и было их пять сотен.

За ними шествовала целая толпа лордов, все они были в турнирных шлемах и плащах с собственными гербами. Каждый из них держал в руке лёгкую тросточку фута в два длиной с алым и пурпурным вымпелом, их также было три сотни.

Посреди же этого скопления знати ехал траурный одр, увешанный до земли пурпуром; его везли серые кони в наполовину алых, наполовину пурпурных попонах.

На одре покоился король, укрытый плащом – синим с пурпуром, расшитым золотыми звёздами, руки и голова его были открыты. Голова его покоилась на шлеме, и молитвенно сложенные руки на гребне просили прощения. Но его собственные руки лежали по бокам, как если бы он только что уснул. А над одром реяли прапоры* – наполовину пурпурные, наполовину алые с золотыми звёздами.

Так проехал мимо и король в своём одиночестве.

За ним следовали девы в белых одеждах, расшитых алыми цветами; босые, непрепоясанные шли они, распустив по плечам пшеничные волосы… В тишине проходили они – если не считать лёгких шагов и шелеста одежд. Их тоже было пять сотен.

Последними ехали молодые рыцари в длинных блестящих хауберках, закрывавших в седле колени, а пурпурно-алые плащи их были расшиты золотыми звёздами. На высоких пиках трепетали раздвоенные вымпелы – наполовину пурпурные, наполовину алые, украшенные звёздами. Головы и руки всадников были обнажены, и каждый из них держал стальной щит, в самой середине которого хитроумный мастер золотом изобразил две молящие прощения руки. Их было пять сотен.

Все они направились вверх по извилистой горной дороге, и когда процессия исчезла из нашего взгляда, мы повесили головы и зарыдали, а я сказал:

– Спой нам одну из песен Низшей Земли.

Тогда тот, кого я называл Сверкером, приложил руку к груди, неторопливо извлёк из-под одежды чёрную прядь и принялся гладить, увлажняя слезами. Таким я оставил его, а сам пошёл за оружием, вооружился и взял для него панцирь.

Вернувшись, я бросил доспех перед ним – так что лязгнула сталь – и сказал:

– О, Харальд, пойдём!

Не удивляясь тому, что я назвал его правильным именем, он встал, вооружился и сделался на вид добрым рыцарем. И мы пошли.

Потом у поворота длинной дороги мы увидели сидящую прекрасную женщину в алых одеждах; пряча лицо в ладонях, она рыдала, и были чёрными её косы.

Заметив эту женщину, Харальд остановился и долго глядел на неё сквозь прорези шлема, а потом вдруг повернулся и сказал:

– Флориан, мне придётся остаться здесь, а ты иди в Низшую Землю. Прощай.

– Прощай.

И я отправился дальше, не оборачиваясь, и более не видел его.

Так я шёл, одинокий, но вполне счастливый, пока не добрался до Низшей Земли. И спустился туда, осторожно перебираясь со скалы на скалу, держась за кусты и неведомые ползучие растения. А потом лёг и уснул.

Эпизод третий

Пробудило меня чьё-то пение; я был счастлив и снова юн. Панцирь и меч исчезли, тело моё прикрывало прекрасное тонкое одеяние. Я попытался представить себе, где нахожусь, но радость помешала мне это сделать, тогда я попытался прислушаться к словам песни. Сперва в ушах моих гуляло старинное эхо, а перед глазами пробегали полузабытые сцены из прежней несчастной жизни – смутные и далёкие. А потом постепенно, без особых усилий я услышал эти слова:

Христос хранит Низший Край, Весну ему дарит Он, А мы не умеем понять Тока вод и времён И можем только гадать, Каким будет их ход От зелёных пещер До горных синих высот.

– А теперь, любимый, – сказала Она, – пойдём и поищем для себя город в Низшей Земле.

Я поцеловал Маргарет, и мы пошли.

* * *

По золотым улицам в пурпурных тенях домов шли мы, а неторопливое колыхание многоцветных знамён веяло на нас прохладой… И мы были вдвоём, и никого не было рядом, и ни одна душа никогда не сумеет понять, что мы говорили и как выглядели.

Наконец мы пришли к прекрасному дворцу, огороженному ещё в древние времена – прежде чем этот город стал золотым – от городского шума. Люди, обитавшие здесь в золотую пору, имели собственные радости и печали – помимо тех, что присущи всем людям. Похожим образом было теперь отгорожено от любопытных и братство золотых обиталищ… Теперь у него были и собственные торжества и поводы для веселья – не такие, как у всех. Неизменными, неспособными к изменению оставались его мраморные стены, что бы ни менялось вокруг.

Остановившись перед воротами, мы затрепетали и крепче прижались друг к другу, ибо среди мраморных листьев и усиков лоз, окружавших со всех сторон арку с золотыми дверями, виднелись две фигурки – крылатого мужчины и женщины, увенчанных венками, в искрившихся звёздами одеждах, и лица их были подобны тем, которые мы увидели или угадали в каком-то давнем, давнем и давнем сне. И мы трепетали в смирении и восторге. Повернувшись, я поглядел на Маргарет, и лицо её стало тем, которое я видел – или угадывал – давно-давно-давно. Глаза её сияли, и я понял, что увиденное ею лицо – давным-давно, давным-давно – принадлежит мне.

А потом мы подошли к золотым воротам и открыли их, и никто не преградил нам дорогу.

А за ними были цветы… Целая бесконечность.

Золотые крылья

Жизнь вещает мне Слово-два, как во сне, О том, кто прекрасен и смел, Сражён был… Сэр Персиваль

Предполагаю, что родился я после сэра Персиваля Галльского*, потому что никогда не видел отца, а мать дала мне странное воспитание – не подобающее сыну бедняка, хотя денег у нас было немного и мы жили в уединённом местечке: посреди небольшой пустоши возле реки, сырой и безлесной, на сухих участках которой люди ставили себе домики, я могу сосчитать их по пальцам – всего шесть, один из которых принадлежал нам.

Кроме того, там была крошечная церковка с вязом и могилами на церковном дворе. Могил… да, могил было много больше, чем возле иных из соборов, которые мне пришлось повидать, потому что неподалёку от нас произошло сражение и убитых хоронили в глубоких ямах к востоку от храма. Но это случилось ещё до моего рождения.

Мне довелось разговаривать со стариками-рыцарями, участвовавшими в той битве; они объяснили мне, что сражались из-за некоей пожилой леди; и в самом деле, даму эту, являвшуюся королевой, потом по собственному желанию похоронили внутри реченной церкви – в самой прекрасной гробнице. Фигуру королевы отчеканили из позолоченной латуни и раскрасили; руки и лицо её выковали из серебра, а волосы – золочёные и уложенные немыслимыми завитками – ниспадали с головы на мрамор.

Странно было видеть золото, медь и мрамор внутри нашей простой капеллы, стоявшей на болотистом лужку возле реки.

И теперь, на Петров день*, когда летнее солнце жарит горячее всего, моя мать – хотя в прочие времена она одевается не лучше, чем все соседи, – наряжается в богатые одежды, закрывает ставни на всех окнах и зажигает толстые свечи. Так, словно королева, она сидит до вечера: сидит и трудится у станка, и поёт за работой.

Вышивала она два крыла – золотых на синем фоне.

А вот песен её я не понимал, только знаю, что пела она не на латыни.

А ещё она не велела мне впускать в дом мужчин на Петров день; поэтому в сей праздник я всегда стерёг дверь – вдвоём с нашим гончим псом, огромным и старым.

Но однажды, когда мне было уже почти двадцать, в день Святого Петра, устроившись возле дверей с собакой, я задремал – взаперти было жарко, мать моя пела, – и посему начал клевать носом, хотя пёс время от времени толкал меня, а потом я глубоко уснул и увидел дурацкий сон из тех, какие нередко являются мужчинам. Мне казалось, что мы с матерью по снегу идём к мессе в день Рождества, и матушка моя вместо букета роз несёт за шею живого гуся, а я, рядом с ней, не просто ступаю, но то и дело кувыркаюсь, словно какой-нибудь шут, ни разу не задев головой об землю. У входа в капеллу нас встретил священник, обратившийся к матери со словами:

– О, цветущая дама, ваша голова совсем позеленела! Ну да ладно! Пойду начинать службу, только не позволяйте своей маленькой Мэри входить в храм. – Тут он указал на гусыню и отправился прочь.

Потом началась месса, но в самой середине её священник громко сказал:

– Ох, забыл.

И, обернувшись к нам, начал кивать седеющей шевелюрой и белой бородой, попеременно то откидывая голову назад, то опуская подбородок на грудь. Увидев это, мы принялись стучать лбами в стену, стараясь делать это одновременно и в такт его движениям. Наконец, священник проговорил:

– Питер, пришло время дракона!

Тут крыша слетела с храма, и на пол его плюхнулся жёлтый дракон, принявшийся выплясывать, размахивая жирным хвостом и выпевая:

– Ах ты, чёрт, ах, чёрт, ах, чёрт! Ах ты, чёрт!

Я подошёл к дракону и прикоснулся к нему, собираясь сразить, и тут проснулся, обнаружив, что упираюсь ладонью в грудь вооружённого рыцаря. Выбитая дверь валялась на полу, а под ней скулил, умирая, наш пёс Гектор.

Я проспал восемь часов и, пробудившись, ощутил, как ударила мне в голову кровь. За спиной моей негромко звучала таинственная песня матери, и трудно было представить, какая беда может случиться с нами обоими, если своим вторжением рыцарь заставит её умолкнуть. Посему я ударил его левой рукой в лицо, открытое под кольчужным колпаком, а правой, вырвав меч, вонзил остриё прямо под хауберком, так что оно вышло из спины рыцаря. Он упал лицом вперёд и умер.

После – ибо мать моя продолжала петь и работать – я не сказал ни слова, оставил пришельца на месте, поднял дверь и обнаружил, что Гектор уже расстался с жизнью.

Сев на прежнее место, я принялся полировать меч кожаным лоскутом – сперва стерев с лезвия кровь. Через час, должно быть, мать окончила своё дело и, подняв меня с места, поцеловала в лоб и сказала:

– Отлично, Лайонел, ты убил своего заклятого врага, и теперь люди узнают, кто ты есть на самом деле, ещё при твоей жизни, но – увы, о Боже! – после моей смерти.

Тогда я спросил:

– Кто он, мать? Человек этот похож на лорда… Значит, и я лорд?

– Ты – король, – ответила она, – но люди не знают этого.

Склонившись над убитым, она перевернула его лицом кверху, а потом сказала:

– Итак, всё закончилось, правда? Подумать только… Ты нарвался на меч моего сына после всего зла, которое причинил мне и моей родне. Теперь мне следует работать осторожнее, чтобы мёртвый ты не причинил мне вреда… Лайонел!

– Да, мать.

– Подойди сюда; смотри – всё это я вышила в Петровы дни, а иногда и в другие, ночами.

– Это плащ, мать? Для меня?

– Да, но сперва возьми лопату и проводи меня в лес.

Когда мы оказались между деревьев, мать принялась присматриваться, как бы что-то разыскивая, а потом, не отрывая глаз от земли, направилась вперёд со словами:

– Разве не странно, что, зная место, куда мне предстоит тебя привести, как собственный сад, я вдруг испугалась, хотя все эти девятнадцать лет следила за тем, как меняются деревья, преображая лес вокруг себя… Вот! Мы пришли, остановись.

Мы остановились перед большим дубом, неподалёку от старого бука, и она сказала:

– Лайонел, копай здесь.

Я принялся копать и целый час пробивался сквозь слой корней бука, а мать в каком-то припадке безумия то расхаживала вокруг, что-то приговаривая, то со стоном заглядывала в яму, то бросалась на землю и крутила ладонями над головой. Однажды она даже спустилась по склону к пруду, заполнившему выемку, из которой прежде брали гравий. Вернувшись назад, мокрая, она посмотрела на меня одичалыми глазами:

– Мне жарко, сегодня чересчур жарко для Петрова дня.

Тут лопата моя ударилась о железо; мать вскрикнула, а потом я копал изо всей силы ещё час, и наконец передо мной обрисовался окованный железом сундук из прочного дерева.

– А теперь тащи его наверх, Лайонел… тащи, ради собственной жизни!

Не без труда я вытащил сундук наверх, мать дала мне ключ, и, отперев ящик, я извлёк из него другой, обёрнутый в лист свинца; его я отпер полученным от матери серебряным ключиком и увидел внутри доспех – кольчугу, покрывающую всё тело и связанную из самых мелких колец удивительно тонкой работы, ибо каждое из них имело вид змейки, и, при всей малости их, на каждой можно было различить глаза и чешуйки… Местами кольца были вызолочены, образуя узоры и цветы, блестевшие самым восхитительным образом. Кольчужный колпак позолота покрывала целиком, а шляпки заклёпок украшали красные и синие камешки. Турнирный шлем, в который была упрятана кольчуга, когда я увидел её, тоже блестел золотом; на нём были изображены цветы; цепочка была серебряной, а венчали шлем два золотых крыла. Ещё там был щит, синее поле которого украшали красные камни и два золотых крыла.

На золотой рукоятке меча зеленью и синевой были изображены ангелы, очи же их были сделаны из жемчугов и красных камней, а серебряные ножны пестрели зелёными цветами.

Увидев этот доспех, я понял – мать хочет, чтобы я облачился в него и выехал, не зная страха, оставив её одну, – и бросился на траву, чтобы не видеть этой красоты, ибо она сводила меня с ума, и попытался подумать. Однако в голову мою приходили только мысли о том, что будет: о славе среди дам, радости битвы посреди рыцарей, о почестях, получаемых от всех королей, принцев, народов… и тому подобном.

Но мать негромко плакала за спиною, и в порыве восторга я вскочил и приложил край хауберка к своей щеке. Скользящее прикосновение стали понравилось мне… Кольца скользили вниз, скользили… И вот, кожа моя уже не ощущала их. Тогда я сказал:

– О Господь Бог, сотворивший сей мир, назначь мне умереть в этом доспехе!

Тогда мать помогла мне облачиться в него – непривычному и ощущающему всю новизну этого дела. Однако ни пики, ни копья у меня не было.

Поэтому, когда мы вернулись домой, мать сказала:

– Ну вот, Лайонел, теперь тебе придётся взять копьё и коня этого рыцаря и уехать отсюда, чтобы люди не пришли сюда убивать ещё одного короля. Ты уедешь, и в этой жизни мы больше не увидимся с тобой.

Тут я заплакал, а она молвила:

– Не надо, посмотри-ка.

Сорвав с улёгшегося между садовых лилий копья вымпел с мечом на красном фоне, она прикрепила мой собственный – с золотыми крыльями на синем поле. Потом она велела мне перенести тело рыцаря во всех доспехах и шлеме к изножью её постели и оставить там на полу, а ещё – бросить в очаг его меч. Так я и поступил.

После она надела на меня плащ, легла на постель, не сняв своего великолепного наряда, распростёрла руки крестом, закрыла глаза и сказала:

– Поцелуй меня, Лайонел, ибо я так устала.

Я поцеловал её, и она умерла.

Тогда я сел на коня, принадлежавшего сражённому мной врагу, и уехал, так и не узнав, какое зло он причинил мне – хотя бы при моей собственной жизни.

Не вините меня в том, что я не похоронил мать; я оставил её так потому, что знал помыслы её сердца, хотя она и не открывала их мне… Знал, что все эти долгие-долгие годы она хотела одного: умереть… и чтобы он мёртвым лежал у её ног.

Я ехал всю ночь и не мог остановиться, ибо думы всё гнали меня вперёд; наконец, несколько раз передохнув по пути, через три дня приехал в город.

Король тех мест держал пышный двор.

Посему я направился во дворец и объявил, что хочу видеть короля. Тогда меня провели в просторный зал, полный рыцарей, и сердце моё исполнилось надменности, потому что я и сам был королём.

Я попросил возвести меня в рыцари, король отвечал вежливо и спросил моё имя; но когда я назвался королевским сыном, он задумался, не зная, что делать, ибо я не мог назвать имени своего отца.

Тут один из рыцарей приблизился ко мне, защищая глаза рукой, как от яркого солнца, – словно бы осмеивая мой сверкающий доспех… Он подступал всё ближе и ближе, и, наконец, длинная жёсткая борода коснулась меня. Я ударил рыцаря в лицо, и он упал.

Разъярённый король завопил из двери:

– Убейте его!

Но, выставив щит перед собой, я извлёк меч; женщины в испуге отступили и принялись перешёптываться… Рыцари, взяв копья, обступили меня, другие принялись надевать доспехи.

Так мы стояли, пока не раздался звук рога; тут в зал вошёл рыцарь при всём оружии и направился к королю; ко мне тем временем сзади приблизилась одна из дев и положила руку на моё плечо. Обернувшись, я увидел, что она хороша собой, и обрадовался, но девица шепнула:

– Сэр сквайр, из любви к твоему лицу и золотой броне дам тебе добрый совет: ступай немедленно к королю и скажи ему так: «Ради Элис от Розы и сэра Гью Доброго Друга, прошу у тебя трёх милостей».

Услышав эти слова, король заскрипел зубами, ибо он обещал – если дочь его, Элис от Розы, вернётся домой невредимой, исполнить три желания человека, первым попросившего их, будь тот даже смертельным его врагом. И молвил:

– Ну, хорошо. Дарую тебе их. Чего же ты хочешь?

– Во-первых, чтобы ты сохранил мне жизнь; во-вторых, чтобы возвёл меня в рыцари; ну, а в-третьих, чтобы взял меня к себе на службу.

Он ответил:

– Я сделаю это… Более того, дарую тебе полное прощение, если ты будешь верен мне.

Тут мы услышали крик, поднявшийся снаружи в городе, ибо леди Элис уже ехала от корабля во дворец, и люди устремились к окнам, а стены домов были увешаны шёлковыми и золотыми полотнищами и знамёнами, свисавшими от крыш до самой земли; вокруг звонили все колокола… Вот они вступили во дворец, запели трубы, закричали люди, и голова моя пошла кругом. А потом они вошли в зал, и король, сойдя с престола, направился им навстречу.

Перед ними и позади шествовали рыцари и благородные девы, а посреди свиты сэр Гью держал за руку леди Элис – и оказался он рыцарем статным, прекрасным и сильным.

Я хорошо разглядел предшествовавших паре рыцарей и дев и исполнился особого счастья, отметив их великую красоту; но шедших сзади я попросту не увидел, потому что, когда они шли мимо, я, мечтая умереть, припал спиной к стене и прикрыл руками лицо.

Но когда я снова смог видеть, она уже повисла со слезами на шее отца и более не отходила от короля весь вечер, держа его за руку и в пиру, и в танце. Даже возводя меня в рыцари, ударяя взятым в десницу мечом по моему плечу, левой рукой король держал пальцы дочери, оказавшейся совсем рядом со мной.

А на следующий день состоялся великий турнир, и я смог испытать себя. Я ещё не сражался с рыцарями, но не сомневался в успехе. Элис сидела под зелёным пологом, она должна была вручить награду лучшему бойцу; возле неё находился добрый рыцарь – сэр Гью в длинных одеждах, ибо он не намеревался сражаться в тот день. Действительно, поединки начали юные рыцари, так как никто не думал, что я добьюсь многого.

Однако, посматривая в сторону зелёного полога, я сбросил с коня многих молодых витязей; постепенно начали вооружаться и старшие рыцари; съезжаясь с ними, я ликовал, и никто не сумел выбить меня из седла; я или честно переламывал копьё, или поверженным оказывался мой противник.

Потом дева, давшая мне в зале совет, поведала мне, что всякий раз во время моих поединков руки леди Элис крепко впивались в поручни, она наклонялась вперёд и бледнела, не отвечая единым словом тем, кто заговаривал с ней. Наконец рыцарь Гью в гневе спросил её: «Элис! Что случилось с тобой? Ты охотно говорила со мной, когда король Вадрейнс увозил тебя, визжавшую от страха… Или в другой раз, в Буром городе, когда тебя опутали цепью, а связки хвороста уже начинали дымиться… Или ты больше не любишь меня? О Элис, Элис, ну подумай, не пренебрегай своей верностью мне; нет ничего, что Господь ненавидел бы больше, чем измену! Милая, попытайся всё-таки любить меня… ради себя самой. Видишь, как я добр к тебе».

Та дева сказала мне, что Элис повернулась к сэру Гью с удивлением на лице, словно бы ничего не понимая – и то на секунду, а потом вновь обратила своё внимание к поединкам.

До этого времени в бою я молчал. Но тут против меня выехал рыцарь – весьма рослый и на громадном коне, а когда мы сошлись, в щепки разлетелись оба копья, и он взвыл от разочарования, потому что хотел убить меня, ибо был братом тому рыцарю, которого я ударил в зале.

Мне говорили, что, услышав этот вой, донёсшийся из-под решётки огромного шлема, Элис затрепетала; но я этого не видел, потому что оказался сильнее этого рыцаря, и, когда дошло до мечей, выбил его из седла, едва не поразив насмерть.

Тут я выкрикнул громко:

– Элис!

Дева зарделась от удовольствия; заметив это, сэр Гью в ярости вскочил и побежал вниз – вооружаться.

Так что я увидел подъезжавшего ко мне великана с тремя чёрными шевронами на золотом щите, и мы съехались и преломили копья, а потом он обнажил меч и принялся сражаться со мной совсем не так, как другие рыцари; я немедленно понял, что не сумею выстоять против него. Тем не менее долгое время он не мог ничего добиться, только нанёс мне несколько ран и, наконец, ударил мимо моего меча, пробив щит и шлем; я упал, как мёртвый.

Тут король криком велел прекратить поединок, и награда досталась сэру Гью, потому что я победил сорок рыцарей, а он победил меня.

Потом мне сказали, что с поля сражения меня отнесли в госпиталь возле дворца, а сэр Гью поднялся в павильон, где Элис увенчала его, и оба они были бледны: оттого, что Элис не знала, жив ли я, а он – ибо понял, что она не любит его, хотя прежде считал иначе, поелику был добрым и верным рыцарем и не раз спасал её жизнь и честь… Она же – бедная девочка – стремилась порадовать отца и заставляла себя считать, что так и должно быть.

Но я уцелел, ибо меч только раскроил мой шлем, и, придя в себя, впал в полнейшее отчаяние; я не знал, что она любит меня… Как можно полюбить незнакомца? Кроме того, золотые крылья мои были низвергнуты в пыль, и она видела это.

Потом на улице поднялся великий крик, весьма неожиданный посреди тихой ночи, и посему я послал спросить, что он означает, и тут в палату мою вошёл старик в позолоченном панцире, седовласый и седобородый. Позади него шестеро вооружённых людей несли труп убитого юноши. Тогда я спросил:

– Что случилось? Кто он?

Тут старец, голова которого поникла от горя, ответил:

– О сэр! Это мой сын; вчера, отъехав со своими товарами миль на двадцать от сего прекрасного города, мы приблизились к некоему замку, из ворот которого тут же показался рыцарь с воинами. Когда сын мой сразился с этими людьми, они свалили его с коня и связали, а мне и всем нашим людям сказали, что убьют его, если мы шевельнёмся. После они вырезали моему сыну глаза и отрубили руки со словами: «Такую дань берёт Рыцарь Высокой Крепости». После этого они отъехали, увозя с собой на блюде глаза и руки моего сына. Когда они отъехали, я решил броситься следом, чтобы хотя бы убить кого-нибудь из негодяев, но люди мои не позволили этого сделать… Сердце сына моего не выдержало горя и боли, он умер, и вот я здесь.

Тут я решил, что могу добиться славы, возрадовался и сказал старику:

– Алчешь ли ты мести?

Стиснув зубы, он рванул край плаща и сдавленным голосом вымолвил:

– Да.

– Тогда я поеду и попробую убить того рыцаря, если ты покажешь мне путь к Высокой Крепости.

Схватив мою руку, старик выпалил:

– Едем немедленно, о славный рыцарь!

Не спрашивая, кто я и каков в ратном деле, он бросился бегом вниз по лестнице… Надев свой доспех, я последовал за ним.

В путь к Высокой Крепости мы выехали вдвоём, ибо никто не посмел отправиться вместе с нами, и я радовался тому, что выступил в поход против врагов короля, пока Гью пирует за королевским столом. Мысль о возможности неудачи даже не приходила мне в голову.

Когда мы завидели Высокую Крепость, уже начинало светать. По склону холма мы поднялись пешком, ибо подъём был чересчур крут; возле ворот я протрубил в рог, и был зов мой подобен смертному рёву оленя или трубному гласу, который услыхал Балин*.

Створки ворот почти сразу же распахнулись, и из ворот высыпала целая рать – латников тридцать или более, как мне кажется. Среди них верхом на коне ехал рыцарь в красных доспехах, перед нами он остановился – по одну сторону от него стоял слуга с серебряным блюдом, по другую – второй приспешник, с топором мясника, ножом и щипцами.

Рассмотрев нас, рыцарь молвил:

– Значит, старик, ты сам решил выплатить мне положенную дань и даже прихватил с собой ещё одного прекрасного сына! Добрый сэр, как поживает ваша супруга?

Задыхаясь от мрачной ярости, я ответил:

– Мне придётся убить тебя.

Но прибавить что-нибудь я не успел, потому что старый купец с воплем бросился на рыцаря, небрежным движением зарубившего топором коня старика; латники тем временем закололи копьями его самого – словно выдру или какую-нибудь крысу.

После этого они решили было взяться за меня, но красный рыцарь остановил их, сказав: «Я справлюсь сам».

И мы пришпорили лошадей.

И в тот самый миг, когда мы съехались, мне показалось, что кто-то набросил на мои глаза плотную бурую ткань, остриё моего копья соскользнуло с его шлема, и я ощутил боль: не в теле… в небе, во всём мире или где-то ещё.

Не знаю, сколько мучила меня эта боль – казалось, что годы, хотя на деле я выздоровел и поправился за несколько недель.

Ну, а когда я очнулся, не зная, где нахожусь – на земле, на небе или в аду, – то услышал поющий голос.

Я попытался прислушаться, но не сумел, потому что не знал, где нахожусь, и попытался понять это. Словом, я пропускал мимо ушей куплет за куплетом, пока, наконец, не понял, что оказался в королевском дворце.

Постель моя находилась у окна, заглянув в него, я понял, что нахожусь высоко; внизу по улице взад и вперёд расхаживали люди; целая группа их обступила менестреля, устроившегося на краешке фонтана, склонив к плечу голову и положив ногу на ногу. Инструмента при нём не было; он и пел ту самую песню, которую я пытался разобрать:

Честен, добр и силён На турнирах был он, Никогда никем не сражён Славный рыцарь, сэр Гью. Заслужил он, точь-в-точь, Королевскую дочь, Но уехал в ту ночь От неё, чью красу я пою. Он помог в добрый час, Добра рыцаря спас, Золотых крыльев блеск не угас. Рыцарь Красный убит, Он в открытом бою Жизнь утратил свою, А убил его славный сэр Гью, Расколов красный щит.

Повалившись назад, я заплакал, ибо утратил силы после болезни. Надо же! Этот человек оказался идеальным рыцарем, он достоин руки Элис. Ах! Так вот какая слава ждёт меня: никто так и не поверил, что я – сын короля.

Так, размышляя о собственных горестях, бесчестии и предельном одиночестве, проводил я ночи и дни. Никто не заботился обо мне; да если бы кто-нибудь обратился ко мне с любовью, я пал бы на шею этому человеку и умер от слабости.

Но силы, наконец, начали возвращаться ко мне, я стал выходить и, гуляя по дворцу удовольствий, встретил сэра Гью, пребывавшего в собственном обществе.

Посему я сказал ему, сколь благодарен всем сердцем за то, что остался в живых; он ответил только, что поступил, как подобает доброму рыцарю, когда, услыхав о моём безумном предприятии, немедленно отправился следом за мной с несколькими рыцарями и успел как раз вовремя, чтобы спасти меня.

Слова эти сэр Гью произносил в величественной и благородной манере, однако я не полюбил его, скорее возненавидел – невзирая на все усилия, потому что некая нотка не знающего жалости триумфа, сердечного холода обдавала меня морозом. Да и о «моём безумном предприятии» он высказался с таким пренебрежением, словно бы я был неправ совершенно во всём. После, узнав побольше, я научился жалеть его, а не ненавидеть, но в тот миг мне казалось, что в жизни его не найдётся единственной тени, ибо я ещё не знал, что леди Элис не любит его.

Оставив его, я медленно побрёл по тропкам сада, погрузившись не в мысли – в какие-то тени размышлений, прежде посещавших мой ум. День – самый очаровательный – двигался к вечеру, а я был счастлив не более, чем человек, которому опротивели цветы и всё вообще на свете. Наверно, если бы тогда ударили колокола, я бросился бы на траву и зарыдал. Но вокруг в жёлтой кипени жужжали пчёлы, а одной только их музыки недостаточно, чтобы навести на меня тоску.

Наконец, я остановился, дабы сорвать большую оранжевую лилию, и… О! Увидел, что по дорожке ко мне приближается та самая дева, что дала мне хороший совет в приёмном зале.

Я очень обрадовался и с улыбкой устремился навстречу ей, но она самым серьёзным образом проговорила:

– Прекрасный сэр, леди Элис от Розы желает увидеть тебя в своих собственных покоях.

Не сумев ответить даже словом, я повернулся и направился рядом с нею; погружённая в задумчивость, она не спешила и только время от времени обрывала все лепестки у очередного розового бутона. Я тоже думал о том, зачем мог понадобиться дочери короля. Не затем же, чтобы… И всё же, всё же…

Но когда мы подошли к палатам госпожи, я увидел, что у двери стоит рослый рыцарь, красивый, сильный, в доспехе, но без шлема, как бы охранявший вход в покои, но не так, чтобы это было заметно.

Он пылко поцеловал девицу, и тогда она объяснила мне:

– Это сэр Вильям де ла Фоссе, мой верный рыцарь.

Тут он взял меня за руку, всем видом являя, что счастлив видеть меня, и от радости всё лицо моё залилось румянцем.

А потом эта девица по имени Бланш открыла передо мной дверь и предложила войти, а сама осталась снаружи; раздвинув перед собой закрывавший вход тяжёлый шёлк, я оказался в покоях королевны.

Увидев меня, Элис встала и замерла, бледная, с приоткрывшимся ртом, руки её бессильно висели вдоль тела. Тут все сомнения и печали совсем оставили меня, но радость не пьянила – напротив, мне казалось, что я смогу впитать её целиком, не потеряв ни единой крохи. В этот миг я ощутил собственную красоту, отвагу и верность… и более не сомневался в том, как следует поступить.

Устремившись к леди Элис, я первым делом поцеловал её в лоб, пал в ноги, а потом привлёк к себе, а она всё не поднимала ослабевших рук, и вот губы её шевельнулись, и наши уста соединились надолго, так что глаза отказали мне, и я уже не видел Элис, пока не поглядел на её зелёное платье.

Она так и не заговорила со мною, но вот, наконец, собралась, ибо взгляд Элис отыскал мои глаза, а рот открылся. Однако сказала она всего два слова: «Дорогой Лайонел…»

И упала вперёд, словно бы теряя сознание; я поддержал Элис и покрыл всё лицо её поцелуями. А потом она расколола волосы, рассыпавшиеся до самой земли, и, когда я вновь заключил Элис в свои объятия, они рассыпались по моим алым одеждам струйками несравненного райского водопада.

После, через какое-то время, мы призвали к себе леди Бланш и сэра Вильяма де ла Фоссе, и, пока они обсуждали, что нам следует предпринять, вновь занялись поцелуями, и я не знаю, что они там говорили.

Только помню я, что той же ночью, уже совсем поздно, мы с Элис выехали из доброго города, окружённые большим отрядом, состоявшим из рыцарей и латников. По пути к нам присоединялись и другие отряды. Через три дня мы добрались до замка сэра Вильяма, называвшегося Крепостью Кавалеров.

Там он немедленно велел ударить в большой колокол и вывесить на самой высокой башне огромное красно-золотое знамя, изрезанное на мелкие полоски, преображавшие стяг в какие-то лохмотья. Так велел поступать обычай этого дома, когда нужно было собрать вассалов.

Когда ударили в большой колокол, мы с Элис стояли возле него на башне. Помню теперь, как я пропустил руку под её волосами, обнимая за шею так, что кончики пальцев коснулись её щеки. А она смотрела на колокол и с каждым оглушительным ударом задерживала дыхание, устремляя взгляд долу.

В тот самый день, день нашего приезда, её убрали золотом и цветами – изображения ангелов, рыцарей и дам украшали её парчовое платье, и я целый час ждал Элис в капелле, слушая пение ласточек за окнами, с раскрытым ртом разглядывая картины, нарисованные на позолоченных стенах. Когда же явилась она, я преклонил колена перед алтарём, и она опустилась на колени рядом со мной и поцеловала меня в губы. Потом пришёл священник, а с ним певчие и мальчики с кадилами, и вскоре капелла, к удивлению моему, наполнилась золотыми одеждами, благовониями, дамами и песнопениями – так я обвенчался с Элис.

А на дворе замка собирались люди; наконец, у нас собралось две тысячи латников, скопился и великий запас воинского снаряжения и провизии.

Но мы с Элис были счастливы – и в расписных палатах, и на прекрасных заливных лугах, и никто не выступал против нас.

Тем не менее, она всё время разговаривала о войне и неустанно гладила длинной ладонью змеек на кольцах моей кольчуги; ещё она целовала мой щит и шлем, и крылья, которые вышила мать, а потом говорила о том счастье, которое ждёт нас, когда мы отразим всё подступающее к нам зло.

Еще Элис брала мой меч, клала к себе на колени и разговаривала с ним, объясняя клинку, как любит меня.

Истинно, о Господь мой и Бог, ведомо тебе, что любимая моя во всём была чиста, как дитя, как Твои ангелы! О моя мудрая и ласковая! И эта бесконечная страсть, и не знающее конца желание – всегда находящее удовлетворение.

Может быть, вы решили, что проклятия, срывавшиеся с губ врагов, осадивших замок, разбили нашу любовь или в чём-то уменьшили её? Нет, нет и нет; только после начала осады щёки Элис чуть ввалились, а полное страсти лицо сделалось частью меня самого. Теперь, когда мне удавалось увидеть её в паузе между свирепыми схватками, она только целовала меня, гладила мои руки или клала себе на грудь мою голову – с таким пылом, что иногда меня пронзало острое, словно боль, опасение за её жизнь.

Наконец, настал день, когда они проломили стену; когда я впервые услыхал об этом, мне стало настолько худо, что я даже не сумел воззвать к Господу. Но Элис срезала прядку своих золотых волос, обвязала ею мой шлем, подала оружие и, взяв меня за руку, не сказав даже слова, отвела к бреши, а потом, бледная, как полотно, вернулась обратно.

Итак, по одну сторону бреши стояли копья Вильяма де ла Фоссе и Лайонела Золотые Крылья, по другую же – короля Гилберта и сэра Гью Доброго Друга. Впрочем, сам король не пришёл к замку – в отличие от сэра Гью.

Что ж… Но на что мы могли рассчитывать? В этом мире две тысячи никогда не выстоят против двадцати. Нас попросту отодвигали остриями копий – так тесно они стояли. Можно было убить шестерых врагов, и стена их оставалась столь же неколебимой, но если падали двое наших, на месте павших бойцов возникала дыра.

И всё же, в конце концов, отчаянным натиском мы отбросили их за брешь – на два ярда; в первом ряду стоял сэр Гью, не знавший страха, холодный и собранный. Тем не менее, одним ударом я разрубил его шлем и повалил на землю перед обеими ратями – как он меня тогда на турнире. Мы отодвинули врагов на двадцать ярдов, но они, тем не менее, подобрали сэра Гью.

А потом… Разве могло быть иначе? Нас вновь заставили отступить, на этот раз – за внутренние стены. И я вошёл в них последним, и как раз в этот самый миг ближайший и самый наглый из врагов схватился за золотую прядь на моём шлеме с громким криком:

– А вот и волосы шлюхи!

Когда я услыхал подобную хулу, сам Господь придал мне такую силу, что, повернувшись, левой рукой я схватил наглеца за доспех, а правой сорвал с него шлем вместе с кончиком носа, после чего, широко размахнувшись, размазал его мозги по стене замка.

Но потом я едва не погиб, ибо враги окружили меня, и только сэр Вильям в отчаянной вылазке сумел прийти на выручку.

Да поможет Господь всем верным людям! Через час схватка шла уже на стенах замка; там были убитые, были и раненые, были и те, кто просил пощады и получал её. Но желание сражаться оставило меня, мне всё представлялась Элис, припавшая лицом к полу, обнимавшая его измученными руками, пытающимися впиться в щели между половицами. Посему, когда на моих глазах Вильям де ла Фоссе погиб под многочисленными ударами, я бросил со стены щит и шлем, огляделся по сторонам – и вот, над одной из боковых башен ещё реяли мои золотые крылья рядом с белым львом Вильяма, а в другой, как было известно мне, лежала она, моя любимая, брошенная всеми.

Тогда я кинулся в тёмный коридор и побежал к лестнице в башню; наверх я взлетел, как если бы духи преследовали меня: так мне хотелось ещё раз поцеловать её перед смертью, приласкать, чтобы память об этом дне – потом – не показалась ей безысходно горькой. Ибо я знал, что любимую мою не убьют и не будут с нею жестоки – ведь Элис любили все, – а только заставят выйти за сэра Гью Доброго Друга.

Я нашёл её на самом верху – увы! Увы! Лежащей на полу. Я нагнулся к любимой и поцеловал её в голову, поднял на ноги, а она заплакала и уже не казалась такой печальной и несчастной, а потом сказал:

– А теперь, любимая, настала пора недолгой разлуки, ибо близка моя смерть, и мне надо уйти.

– Зачем тебе уходить? – спросила она. – Медлить они не станут, и если ты останешься рядом, то всё-таки подольше побудешь со мною… Вид крови меня не испугает.

– О, моя бедняжка!

Молящее это лицо остановило меня – сам Всесильный Господь не сумеет отказать в подобной просьбе.

– Ах, – сказала она, – значит, мы ещё немного побудем вместе… Дозволь мне поцеловать твои ноги.

И бросившись к моим ногам, она поцеловала их, а потом не стала вставать и всё лежала, не отпуская.

Тут, пока она лежала, снаружи затопали, а Элис не слышала – и над зелёной занавесью блеснули шлемы, а Элис не видела их… Потом кто-то копьём отодвинул ткань, и вот встали перед нами латники.

– Кто же ещё оплачет моего любимого?

С низким и горьким стоном, ужасным для слуха, Элис вскочила на ноги, в последний раз поцеловала меня в губы и отступила, стиснув волосы протянутыми руками, – измученная всем, что было или могло ещё быть.

А потом один из пришедших пронзил меня копьём, а второй, взмахнув мечом шириною в три дюйма, подрубил ноги до самой кости; когда я уже падал, третий раскроил мне топором череп до самых зубов.

И тут моя любимая закричала.

Запечатанное письмо Фрэнка

С тех пор как я помню себя, то есть ещё с детских лет, мне всегда говорили, что у меня нет упорства, нет силы воли. Прямо или косвенно мне все твердили: «Текучий, словно вода, ты ни в чём не достигнешь успеха». Однако же они всегда ошибались, ибо из всех известных мне людей у меня наиболее сильное стремление – к добру или к злу. Я быстро определяю, можно ли совершить то или иное дело; если нет – забываю о нём навсегда, без сожаления, не испытывая устремления к тому, что ушло в прошлое и закончено. В противном случае, я обращаюсь к делу всем разумом, начинаю и заканчиваю его, при этом не отвильнув ни разу ни вправо, ни влево, пока оно не будет сделано. И так я поступаю со всём, к чему прилагаю руки.

Только любовь и сопровождающие её бурные беспокойные страсти слишком сильны для меня; они способны одолеть даже мою могучую волю… Поэтому-то меня теперь считают слабаком, не имеющим цели в пустом течении собственной жизни.

Да, теперь моя жизнь не имеет цели. Я знаю, что побеждён, но знаю и то, что сражался; я ещё помню ту утомительную борьбу, которую вёл изо дня в день – препоясав чресла, напрягая все мышцы, – пока не миновали годы и годы. Я знаю то, что неведомо им: знаю, как трепещет Страсть в моей хватке, как она никнет и покоряется, помню, как становился всё сильней и сильней, помню, как, наконец, стоял, дрожа от накопленной силы, со светом победы на челе и губах… Однако Господня десница поразила меня, я пал сразу и не ведая исцеления. Теперь я побеждён; я – человек, действительно не имеющий цели в жизни, не желающий жизни больше, чем смерти, а смерти – больше, чем жизни… Побеждённый, хотя не был трусом… Заброшенный, утративший все надежды, никем не любимый, живущий прошлым.

Теперь я расскажу вам, как пал, и молю всякого – пожалейте меня, если сможете, полюбите и помолитесь, чтобы мне было даровано прощение.

В тот день, расставшись с ней, я сказал себе, что должен забыть её, смотреть на неё так, как если бы её никогда не было; что буду входить в этот дом и выходить из него – часто встречая её и разговаривая с ней, как с любой миролюбивой и воспитанной леди, чтобы только не видеть Мейбл, мою усопшую Мейбл. Она скончалась, а с нею и прожитые вместе – мальчиком, юношей и мужчиной – двадцать лет. Ни одна тень прошлого не должна лечь на мою тропу, сказал я себе. К тому же мир нуждается в помощи, а я силён и полон желания помочь ему. Повсюду вокруг себя я видел людей, отыскивающих взглядом вождя, ждущих того, кто придёт и поможет им. Этим вождём стану я, говорил я себе; зачем сторониться людей и предаваться горьким мыслям – ведь я способен полностью забыть прошлое, за короткое время стать совершенно иным человеком. С какой стати! Я никогда не любил эту женщину – её тяжёлые гладкие волосы и полные сонной страсти глаза… Всё это случилось когда-то, давным-давно. Кто может сказать, когда он по-настоящему жив? Я знаю; я прочувствовал всю поэзию и искусство, я умею творить, умею сочувствовать любому, кто жил на свете, мужчине и женщине, даже этой – холодной и гордой, бессердечной, с её тяжёлыми гладкими волосами, огромными, полными дремлющей страсти глазами, способными внушить любовь к себе слабому мужчине.

Да, оставив её – нет, даже прежде того, – я говорил так, ибо посреди всей мучительной мольбы нашлись слова, способные пробудить её эгоистичную холодную кровь и наговорить мне полных презрения слов.

– Мейбл! – сказал я. – Мейбл! Подумай немного, прежде чем отвергнуть меня! Разве я недостаточно хорош для тебя? Тогда, ради Бога, молю, скажи мне, каким ты хочешь видеть меня? Что ты хочешь из меня сделать, и я сделаю это, стану таким, как ты хочешь. Подумай, как долго я поклонялся тебе, глядел на мир твоими глазами. Я полюбил тебя с первого взгляда, ещё ребенком, почти не осознавая того. И с тех пор только вырастал в разуме и любви. О, Мейбл! Вспомни всё, о чём мы говорили, о чём думали вместе. Неужели ты сумеешь найти ещё одного мужчину, полностью разделяющего все твои мысли? Нет, ты просто обязана любить меня. А какие письма ты мне писала! О! Мейбл, Мейбл, я знаю, Господь не допустит, чтобы чувство, подобное моему, осталось без воздаяния. Ты любишь меня – я знаю это, я в этом уверен; ты просто испытываешь меня. Ну, довольно, моя собственная, единственная, кто любит меня. Посмотри, разве я мало люблю тебя?

И я пал к её ногам. Я схватил её за подол. Я уткнулся лицом в складки юбки, старательно стараясь убедить себя в том, что она испытывает меня, что глубокое чувство мешает ей говорить, что всё это только сон. О, как я пытался пробудиться, как хотел проснуться с отчаянно бьющимся сердцем посреди чёрной ночи на собственной постели. Точно таким образом в детстве я избавлялся от снившихся мне львов, разбойников, близкой смерти, от самого дьявола, пробудившись в своей собственной комнате – пусть в темноте, но с сердцем, колотящимся от страха погони или радости избавления.

Но теперь избавления нет, меня окружает истинный и отчаянный кошмар. Былые кошмары сомкнулись вокруг меня, превратившись в самую злую действительность, чего я всегда боялся. И стены этой жути окружают меня боками железного ящика, уносимого вниз по течению быстрой рекой в безмерное, бурное море… И чёрные воды повсюду, даже над головой. Проснувшись, я уже не увижу ничего иного.

Послушайте-ка её слова, вы, счастливые возлюбленные. Способны ли вы поверить в такое? Я лично – нет. Не глядя вверх на неё, лежа у ног, я ощущаю, как губы Мейбл складываются в эту жестокую улыбку; вырвав платье из моих рук, она сказала:

– Слушай, Хью. Я называю тебя так, кстати, не потому, что ты мне симпатичен, а поскольку фамилии всегда казались мне не имеющими смысла. Хью, я никогда не любила тебя и не полюблю. Нет, более того, я не уверена в том, что не испытываю к тебе ненависти – за то, что ты объявляешь о каких-то своих правах на меня и упоминаешь Бога. Кто дал тебе право быть моим господином и оспаривать веления моего сердца? Что ж, я долго ждала, что ты, наконец, потребуешь меня целиком… и теперь отбрасываю твою «любовь» и топчу – вот так, вот так, – ибо эта самая «любовь» всегда и повсюду была для меня тяжким бременем. Ты знаешь мои думы? Да, конечно, у тебя, считающего себя моим учителем, найдётся несколько собственных мыслей. Какой мужчина мне нужен? Да, мне нужен отважный и красивый муж. А ты – трус и калека. Я испытываю тебя? Нет, Хью, в этом нет необходимости; я и так прекрасно знаю тебя… слабого, нерешительного, неспособного на великие деяния. И я выйду только за великого человека… Мужем моим станет лишь:

Тот, чья честь чистым снегом бела*, Тот, кто на плече своём носит ручного орла, Тот, что чувствует быструю поступь времён, Скор на мысли и быстр на деяния он, – Лишь тот, что сильной рукою сдержит взбесившийся мир.

Но прежде, чем она начала этот стих, жизнь моя преобразилась. Только что лежал я, простёртый неведомо в каких муках, – и пришёл покой. Я немедленно успокоился, начиная покорять страсть своей могучей воле; началась битва, в которой я сражался с такой отвагой.

Прежде чем она начала этот стих, я поднялся, и, заметив меня на ногах, такого невозмутимого и – да, отважного, – это меня-то, «калеку и труса», она дрогнула передо мной; голос её затрепетал на презрительном слове. Тут я подумал: «Какая она холодная, раз способна вспомнить в подобный миг красивые вирши. О! Месть моя будет верной и надёжной – не хуже, чем если бы я убил её в этой комнате, пронзив сердце кинжалом».

Сердце мое, наконец, совершенно успокоилось, целеустремлённость вернулась, и я смог говорить – без малейшего пыла в словах, но и не принуждая себя к неестественному спокойствию. Я умею казаться – и так было годы и годы – не холодным и жёстким человеком света, не бездумной счётной машиной, населившей Господню землю попечением современной науки, а любезным и добрым человеком, бесспорно полным всяческих познаний, но и оставившим место для любви, устремлений и веры. Ах! Судившие обо мне подобным образом не видели этой схватки, не видели горькой битвы, разразившейся в комнате старого дома в Ристоне – там, где река расширяется.

Я помолчал – очень недолго, – а потом поглядел ей в глаза и сказал:

– Хорошо, Мейбл, я съезжу в Лондон, повстречаюсь с издателями; быть может, задержусь там на парочку дней, ко вторнику, наверно, вернусь в Кейсли, чтобы сообщить тебе наше решение… До свидания.

Она задрожала и побледнела, принимая мою руку, но потом с деланым спокойствием, так контрастировавшим с моим естественным тоном, произнесла:

– До свидания.

Итак, она уже боится меня. Неплохо.

Потом пешком я отправился из Ристона в Кейсли, в свой собственный дом, находящийся в двух милях от жилища Мейбл, и собрался в Лондон. Словом, уже через какой-то час после расставания с ней я направился через поля к железной дороге, проходившей в пяти милях от Ристона.

Чудесный весенний день уже перевалил за полдень, я взял с собой книгу, недавно опубликованный томик стихов и рукопись моего покойного друга, ибо направлялся в Лондон, чтобы поручить её вниманию издателей.

Тут, оглядываясь в прошлое после столь многих лет труда и мучительной борьбы, я вспоминал его, исписавшего эту стопку бумаги. Восхитительный был человек, и блеск спокойной целеустремлённости озарял всю не знавшую покоя энергию. Я по-думал – чего никогда не делал прежде – о том, сколь многими способами он помогал мне, и глаза мои наполнились слезами, поскольку отвечал я на его привязанность прискорбными крохами. Я подумал о его тихой и успешной любви, о его милой жене, то есть бедной вдове, которая ныне, оставаясь во Флоренции, следила за тем, как пробегают тени облаков по гробнице мужа, как омывают её дожди, как играют на ней лучи солнца и луны. Тут я вспомнил и о том, что он умер во Флоренции, и о коротком письме, написанном перед самой его смертью под диктовку полной горя женой моего друга и покрытом многочисленными каплями её слёз. Эти прощальные слова, лишь чуть омрачившие счастливые дни моей любви к Мейбл, теперь имели куда больше веса, являя в себе и скорбь, и утешение сразу. Мысли о том, что почивший любил меня, приносили в себе благо: они скорее обращали меня к миру незримому – прочь от мира земного, где всё шло не так и незримое понемногу одолевало.

Письмо тогда находилось при мне. Я прихватил его вместе с рукописью, и вместе с ними – другое, запечатанное, которого ещё не вскрывал, согласно желанию умирающего. Достав оба письма, я свернул с тропы и сел у реки под ивой, только ещё начинавшей покрываться бледно-зелёной листвой. Там, под пенье западного ветра в тонких ветвях и под негромкую песенку струящегося потока я прочитал оба послания, и первым – то, которое уже читал прежде.

«Дорогой друг, я собираюсь в последнее путешествие и хочу проститься напоследок. Жена моя пишет и роняет частые слёзы, и мне не хочется уходить, хотя – как мне кажется – я не боюсь смерти. У меня к тебе есть две просьбы: первая, меньшая, относится к моим писаниям. Я не хочу, чтобы они пропали: ты знаешь, что сочинял я их, надеясь на то, что кому-нибудь они послужат добром… Не позаботишься ли ты о моих трудах? Ты знаешь, Хью, что ни о ком из друзей я не заботился, как о тебе, ибо в тебе было нечто удивительно привлекательное для меня; иногда меня даже огорчало, что ты едва ли испытываешь ко мне подобные чувства, но только иногда – ибо я замечал, что ты понимаешь это и стараешься проявлять ко мне больше привязанности. В том, что ты не мог этого сделать, я не нахожу твоей вины. Да благословит тебя Господь уже за эти старания! Когда встретишься с моей женой, будь с ней добр: мы с ней часто и с удовольствием разговаривали о тебе, гадая, каким великим человеком ты станешь. И ещё, я посылаю тебе запечатанное письмо. Сожги его, не вскрывая, в день твоей свадьбы с Мейбл или в день её смерти, если она умрёт с любовью к тебе. Но если – о, старый друг, – если с тобой приключится такое несчастье, на которое я не смею и намекнуть, прочти его. Фрэнк».

Тут я со скорбью вспомнил, что, прочитав последнюю строчку, позволил себе рассердиться на покойного за подобное предположение. Однако, когда я представил его умирающим и всю любовь друга ко мне, гнев мой немедленно превратился в сожаление. Острая боль превратилась в жалость. Ах! Сколько же времени миновало с тех пор, как я полюбил Мейбл! И как я сумел победить эту свирепую страсть? Фрэнк аплодировал бы моей решимости. Дорогой друг! Сколь мудр был он в своей любезной простоте.

Я поглядел на запечатанное письмо: адрес на нём был выведен рукой его жены. Сломав же печать, увидел почерк Фрэнка. Итак, оно было написано за какое-то время до его смерти.

Сколь грустно рыдал теперь ветер в ивовых прутьях, как скорбно пели водовороты на равнинной речке! И вот что я прочёл.

«О, Хью, Хью! Бедное раненое сердце! Я давно это понял: она недостойна сердца, столь переполненного любовью. Я не прошу у тебя подобной любви, дорогой друг. Я знаю, что это невозможно, и никогда не ревновал к ней; более того, я знаю, что чувство твоё не пропадёт понапрасну. Мне всё кажется, что Он приберегает для Себя всю нерастраченную любовь; вспомни, Хью, о долгих часах, проведённых Им на Кресте, тогда их требовала Его Любовь, но чем же теперь мы воздаём за неё? Разве не должен он симпатизировать тем, чья любовь осталась без взаимности?

Ещё, Хью, друг мой милый, ради любви Христовой, прошу тебя не пытаться забыть о том чувстве, которое испытывал к ней, когда считал её благородной, самой благородной на свете, – не забывай ради своего спокойствия, даже ради того, чтобы лучше служить Богу. Он Сам поможет тебе, Ему не нужны просто поступки; ты слаб, а любовь не может жить без воспоминаний. О, Хью! Если ты сделаешь то, о чём я молю тебя, эта уцелевшая в одной памяти любовь станет твоим светлым венцом на Небе. Потом, разве не может случиться, что окрепнет твоя любовь ко всем остальным людям, в том числе и ко мне? А я – хотя во плоти мы теперь уже не встретимся раньше Судного дня – духом всегда буду с тобой, принося некоторое утешение в твоих земных трудах. И сейчас Фрэнк просит у Бога благословить бедного, раненого Хью».

Я остановился: тупая боль пронзила мои глаза и лоб. Что это?! Неужели я останусь в одиночестве? Даже Фрэнк не хочет помочь мне. Дорогой друг! Только подумать, насколько он был привязан ко мне! Какая жалость, ах, какая жалость, что он не может оказаться рядом со мной в этой борьбе, ибо я должен убить эту женщину в своей памяти! Если бы он только знал, на какие высоты благородства вознёс я её и насколько низменной оказалась она на самом деле, то – вне сомнения – в конце концов принял бы мою сторону. Тем не менее, Фрэнк, хотя я не исполню того, о чём ты молишь, ты по-прежнему останешься моим другом, разве не так? Ты поможешь мне сделаться похожим на себя самого, насколько это возможно.

Итак, я решил позабыть её; и разве не преуспел в этом с самого начала?.. Впрочем, надолго ли? Увы, увы, память о Фрэнке слабела вместе с памятью о ней, и я не часто чувствовал возле себя его дух; кроме того, я ощущал согласие на то, чтобы он оказался рядом со мной только в самые худшие времена, ибо тогда моя решимость несколько ослабевала и память возвращалась ко мне, пусть и не во всей ясности – просто как тупая боль в глазах и лбу. Тем не менее, сильная воля способна справиться и с этим, ибо мне предстояло столько трудов, ведь собратья мои нуждались в самой усердной и искренней помощи. Всем сердцем и душой погрузился я в эту работу, и счастье осенило мою душу, и я с гордостью ощутил, что она не закрыла от меня весь мир.

Не уклонялся я и от встреч с ней – напротив, нередко гостил в доме её отца в Ристоне, где река расширялась, как прежде. Больше того, я присутствовал на её свадьбе, видел, как уверенным шагом подошла она к ступеням алтаря, слышал, как её недрогнувший красивый голос произносил положенные слова – без сомнения и любви. И я молился тогда, чтобы этот храбрый и благородный солдат, её муж, нашёл с нею счастье; я испытывал к нему не ревность, скорее – жалость, потому что природа не позволяет ей любить кого-нибудь кроме себя. И всё же, что за королевой казалась она в день своей свадьбы! И эти чёрные гладкие волосы, и огромные глубокие глаза, как и прежде полные дремлющей страсти, пухлые губы, рождавшие музыку слова. А потом видел её, когда уже женой шла она между серых стен Аббатства и ясный свет ложился на неё через цветные стёкла, странным образом преобразуя белизну и золото великолепного платья. Она как бы забыла – или хотела, чтобы так казалось, – о том весеннем дне в Ристоне. Во всяком случае, уходя, она простилась со мной любезно и очень спокойно.

– До свидания, Хью, надеюсь, мы часто будем слышать о тебе. Скоро ты сделаешься великим человеком, и слава присоединится к твоей доброте. Мы будем часто вспоминать о тебе, и всегда с удовольствием.

Но я-то знал, что она ненавидит меня… О, это низкое сердце! Тупая боль пронзила мой лоб и глаза, и почему-то я не сумел выдержать свою роль в этом фарсе. И ответил с горечью, с улыбкой, которая не должна была прикасаться к моим губам:

– Отлично придумано, Мейбл! Ты составила превосходную прощальную речь для старого друга, но ты всегда умела делать подобные вещи. Забыть тебя? Нет… Ты слишком хороша для этого, и будь я художник или скульптор, то сумел бы написать или изваять по памяти твой портрет. Дело в том, что я никогда не забываю красивых лиц. До свидания.

И я отвернулся от неё, не подав руки. Она сперва побледнела, потом побагровела, словно предгрозовое небо, и пошла прочь, одарив меня взглядом, полным бесовского пренебрежения.

Она ушла, и память пронзила меня на мгновение острой болью, тем самым предвещая грядущее падение. На миг я увидел её, как прежде, сидящей в саду возле реки, под осыпающимися кустами золотого дождя, и услышал её сильный, чудесный голос:

Скучно и нудно Весь день напролёт Знамя снаружи По камню метёт. Странно и скорбно Ветер поёт, Древко колышет… Я ж в одиночке На камне лежу, На белый свет Сквозь решётку гляжу, Руки в железе, Оковам кто рад? Мрачные стены Чёрен квадрат, Скрежет железа, Скрежет и звон, А под ногами Узников стон. Шелест полотнища, И ветра вздох, Был я удачлив, А ныне вот плох. Плещут знамёна, Врагам ликовать – Мне же грехи В заточенье считать.

Однако укол памяти был точен во всём: в голосе, лице и прочем. Так макушка какого-нибудь большого дерева, скатившегося в разлившуюся реку, блеснёт на мгновение влажными ветками под февральским солнцем, а потом ровный и быстрый поток унесёт её к морю; часто мелькает она, и, наконец, волны выбросят ствол на берег, но где и когда, кто знает…

Но болезненные сии воспоминания не часто приходили ко мне. Приход их становился всё более редким, и, наконец, – казалось бы, накануне триумфа – я пал.

Свадьба эта произошла более чем через пару лет после того апрельского дня, когда я прочитал запечатанное письмо. После её брака я на целых три года погрузился в работу и прославился; многие боготворили меня – за те слова, которые я говорил, за то, чему научил их. В свой черёд, я искренне любил этих людей, и всё же меня как бы окружала некая тень, являвшаяся не просто притупившимся отражением прежних событий, но в моменты уныния превращавшаяся в пагубные сомнения, заставлявшие меня предполагать, что пять последних лет моей жизни явились, в конце концов, ошибкой, горестной неудачей. Тем не менее, огромное количество дел не позволяло мне надолго погружаться в сомнения; мне приходилось отступать, и, наконец – хотя я не догадывался об этом в своей выдуманной безопасности, – они осадили меня целой ратью.

Дело было весной, примерно через пять лет после того самого дня. Я жил в Лондоне и последние месяцы действительно очень много работал: целыми днями подолгу читал и писал, нередко отдавая этому занятию и всю ночь, время от вечера до рассвета пролетало, словно десять минут. Итак, я трудился; трудился настолько усердно, что однажды, встав ото сна ранним утром, около шести часов, увидел чистое синее небо над кровлями Лондона и вспомнил, что поля вокруг города уже усыпаны первоцветами. Тогда я сказал себе: «Сегодня никакой работы, сегодня у меня будет весенний праздник. Я возьму с собой книгу с какой-нибудь повестью, отправлюсь в поля и прочту её, не пытаясь запомнить, только ради удовольствия».

И едва я сказал себе это, сердце моё наполнилось радостью – как у мальчишки в воскресное утро. Я встал и выбрал томик Шекспира, потом открыл его на «Троиле и Крессиде», прочёл строчку-другую из сцены разлуки. И слёзы набежали на мои глаза.

«Экое мягкосердечие одолело меня сегодня, – решил я, – но я возьму эту книгу и прочту её. Давненько не открывал я Шекспира. Сколько же лет прошло с тех пор, как я впервые прочёл эту книгу».

Да, в тот день я был мягок сердцем; посмотрев в зеркало на сделавшуюся дурацкой фигуру, на осунувшееся лицо, покрывшееся за пять лет сеткой морщин, придававшей странную жалобность уродливой физиономии, я сперва улыбнулся, а потом чуть не разрыдался от жалости к себе, и слёзы вновь наполнили мои глаза. Тем не менее, я подумал – не стоит портить себе праздник – и укрепился сердцем. Словом, на улицу я вышел в некоторой лёгкости духа, которая, как мне было известно, могла в любое мгновение превратиться в самую глубокую печаль. Я отправился в сторону Эссекса, и колокола церкви, мимо которой мне пришлось пройти, выводили такую мелодию, что я ускорил шаг, дабы поскорей удалиться от этого звука.

Скоро я оказался за городом; я знаю, люди зовут уродливым широкий болотистый простор возле реки Ли, однако я был настолько утомлён многолетней тяжёлой работой, что местность показалась мне просто очаровательной; впрочем, мне кажется, что я не пренебрёг бы ею в любом случае. Я всегда любил печальные низины. Я шёл вперёд, ум мой некоторое время балансировал на странной грани между радостью и печалью, но постепенно весенняя красота начала пробираться в моё сердце, делая меня мягким и женственным. Наконец, когда я уже далеко отошёл от берегов Ли и шёл вдоль какого-то тихого ручейка, сердце моё уже наполняла одна только печаль, не оставлявшая места радости. Все песни птиц, щебетавших в кустах и на ивах, всё синее весеннее небо и редкие облачка на нём, нежная молодая трава и юная зелёная поросль – всё наводило на меня печаль, сначала приятную, но вскоре сделавшуюся тяжёлой, ибо в сердце моём пробудились воспоминания, зелёные и свежие, как молодые весенние листья. Столь сильная тоска по прежним временам охватила меня, что я едва не лишился сознания. Я попытался стряхнуть воспоминания, попытался следить за каждым поворотом крохотного ручейка, за каждым мелким перекатом над бурыми камешками, за каждым очерком широколиственных водяных растений. Спустившись к ручью, нагибаясь, я нарвал букет пышных калужниц, а потом, став на оба колена, склонился к воде, протянув к ней руку, так что и жёлтые цветы, и ладонь моя скоро погрузились в быстрый и бурливый поток. И пока я стоял так, воспоминания сделались ещё сильнее, наконец обретая полную ясность – со всеми лицами и словами тех дней. Поспешно я встал от воды и, вернувшись на дорогу, побрёл вперёд, низко опустив голову, и цветы тянулись от земли к моей опущенной влажной руке. Ах! Вот и вернулось оно, былое.

Я вижу маленькую девочку, она сидит на траве под липами в жаркий летний день. Глаза её обращены к далёким синим горам и видят там бог весть какие силуэты. Сидящий возле неё мальчик читает вслух удивительные повести о рыцаре, его даме и чудесных созданиях, живших в прежние времена, голос его дрожит…

– И вот сэр Исумбрас*, сразив великана, отрубил ему голову и прибыл в город, где жила леди Алисия, прихватив с собой мрачный трофей. Люди обступили его прямо возле ворот, а потом повели к королю, возле которого уже собрался весь двор. Королевский дворец уже играл золотом и драгоценными камнями. Там же, посреди прочих дам, восседала леди Алисия в чёрных одеждах, ибо помнила она, что своей злой гордыней обрекла на смерть доброго и верного рыцаря, любившего её. И когда она увидела сэра Исумбраса, ставшего перед королём с головой великана в руке, то громко вскричала и, подбежав, обняла его обеими руками.

– Продолжай, Хью, – говорит девочка, по-прежнему глядя в голубую даль, – почему ты умолк?

– Я… я рассматривал картинку, Мейбл, – отвечает мальчик.

– О, там есть такая картинка? Покажи. – Глаза её, наконец, обращаются к нему. Какой прелестный ребенок!

– Ну, не совсем такая, – отвечает Хью, зардевшийся под её взглядом, и прикрывает глаза рукой, когда она отворачивается на мгновение – такой уж он мягкосердечный. – Тут нарисовано то, что будет потом, когда она увенчает его на турнире.

– О, какая красивая… Хью, слушай, Хью!

– Да, – отвечает Хью.

– Пойди и собери мне у ручья незабудок и этих красивых цветов, похожих на белые звёздочки. Я тоже увенчаю тебя.

И Хью бежит стремглав, прихватывая книгу с собою.

– Хью, ты забудешь, на каком месте остановился, ну-ка, дай мне книжку.

И он возвращается и вновь пускается во всю прыть: цветы ещё надо собрать. Но вот они сорваны, ибо Хью, несмотря на своё увечье, подвижен и предан ей. Тогда девочка сплетает из них венок – крохотные голубые венчики с жёлтым сердечком, а между ними – белые звёздочки и зелёные листья.

А потом она велит ему встать на колени и, поглядывая на картинку в книжке волшебных историй, так и этак меняет позу мальчика, озадаченно хмуря ровные брови. Наконец она говорит:

– Не получается. Ничего не выходит. Вот что, Хью, – выпаливает она наконец, – я скажу тебе, в чём дело: ты слишком уродлив.

– Ничего, Мейбл, – говорит он. – Читать теперь дальше?

– Да, продолжай.

И она снова садится, и глаза её вновь обращаются к далёким синим горам, а Хью, опустившись возле неё, снова читает, лишь изредка оступаясь… Чтение теперь не настолько увлекает его.

– Бедный Хью! – сказал я громким голосом. Как ни странно, впечатление оказалось настолько сильным, что потребовало немедленного вмешательства. Я смотрел теперь на себя и на неё, как на персонажей какой-то истории, и всё же, ошеломлённый, знал, что не сумею воспротивиться памяти. Да, я прекрасно понимал, что сейчас будет.

К этому времени я уже удалился от ручья и шёл сквозь маленькую деревеньку над ним. Миновав её, я повернул к лесу, направо, к редкой грабовой роще. Там, усевшись, я извлёк прихваченную книгу и начал читать, уверяя себя – и не веря этому, – что воспоминания будут отброшены и забыты и меня ждёт триумфальная победа над ними.

Да, там, под грабами, я прочёл «Троила и Крессиду», пьесу, приносящую сразу два разочарования: и Гектор погиб, и Крессида неверна; пала Троя, и убит Троил. Но, закончив чтение, я не мог более думать о Троиле и Крессиде, в мыслях моих была одна только Мейбл.

– О, Мейбл! – выговорил я, зарываясь лицом в траву – как некогда, давным-давно, в её длинную юбку. – О Мейбл! Ну почему ты не полюбила меня? Я бы любил тебя больше, чем когда-либо любили женщину в этом мире. А если ты не могла полюбить, то почему же так говорила со мной в тот день? Мейбл, я считал, что ты неизмеримо выше меня, но просто не сумел бы сказать кому-нибудь нечто похожее. О Мейбл! Как сложатся наши отношения после смерти? О Боже, помоги мне, помоги! Неужели всё возвращается снова?

Ибо лёжа я снова увидел – столь же отчётливо, как и пять лет назад – комнату в старинном доме и Ристон в самом разгаре жаркого и солнечного весеннего дня. Чёрные, украшенные резьбой дубовые панели, облитые солнечным светом, пляшущие в окне молодые липовые листья, огромное окно с растрескавшимся каменным столбиком посередине, шелест жёстких магнолиевых листьев под свежим порывом западного ветерка; сад с клумбами весёлых жёлтых нарциссов возле стволов акаций за открытым окном, а за всем этим – искрящуюся на солнце могучую равнинную реку, пробирающуюся между ив и клёнов к морю.

Она сидела у камина, но в тот день в нём не разжигали огня. Она сидела у холодного очага, спиной к окну, положив на колени длинные ладони и чуточку склонившись вперёд – словно бы пытаясь разглядеть нечто далёкое… Так сидела она, увенчанная короной тяжёлых, гладких, иссиня-чёрных волос, белолицая и полногубая королева с огромными глазами, полными дремлющей страсти. Лёгкий ветерок чуть шевелил складки её платья, однако она оставалась недвижной и невозмутимой, словно древняя египетская статуя, многие тысячелетия хранящая свой предельный покой – чтобы лучше понять степень собственного величия; куда более безжизненная, чем серые фигуры Святых, под дождём, ветром и солнцем стоявшие в портиках Аббатства, глядевшего сверху вниз на речные воды.

А вот и тот, кто смотрит на неё от двери: молодой человек – длиннорукий, горбатый и бледный урод, с головы которого свисают тусклые чёрные пряди. Да, лицо его бледно всегда, но сегодня оно бледнее обычного… Он бел, как мертвец; случайный свидетель мог бы услышать его сердцебиение, холодный пот выступает на его лбу. Наконец, он делает шажок в сторону дамы, становится перед ней, поднимает руку, опускает на каминную доску. Нетрудно заметить – руки его дрожат; он стоит, считает до двадцати, но она ни разу ещё не глянула на него. Потом полузадушенным голосом он говорит:

– Мейбл, мне нужно кое-что сказать тебе; пожалуйста, удели мне минутку.

Она оглядывается, сперва спокойно и безразлично, но потом в уголках её рта появляется презрительная улыбка. Бледный юноша говорит:

– Ах! Я ведь всё уже сказал тебе.

Ибо он знает, что означает эта улыбка… И было это пять лет назад.

И пока я жив, не забуду их – тех слов, которые она мне сказала тогда, не забуду и единой чёрточки на её прекрасном и жестоком лице, каким было оно пять лет назад. Пусть весь мир умоляет меня… Не хочу, не могу более браться за работу. Кажется, явившись к этой речке, я имел какую-то цель, но я уже позабыл о ней. Я вернусь в Лондон и, наверное, всё вспомню тогда… Словом, там, под грабами, я пал, я забыл о решимости, с которой прожил пять лет, и был побеждён, раз и навсегда… О сопротивлении больше не могло быть и речи.

Да и забывал ли я тот день и слова, которые она мне сказала? Нет, ни на мгновение. В горькой горечи прожил я эти годы, и каждое мгновение их приносило мне предельную горечь и скорбь. Такова с тех пор была моя жизнь. А какой станет смерть, не смею сказать – я боюсь даже подумать о ней.

И тогда я бежал от мира; никому из прежних почитателей не ведомо, что со мной сталось, а люди, с которыми я теперь живу, называют меня человеком, лишённым воли и цели.

Да, хотелось бы знать, какой будет смерть. Я знаю, что Юра у Лувье* глубока, она торопится к Сене мимо ткацких фабрик.

* * *

Лувье! Лувье! Что говорю я? Где я вообще? О Боже! Я держу в руке запечатанное письмо – письмо Фрэнка, – и печать только что надломлена. Восемь лет! Восемь лет! Всего два часа назад голова моя лежала у её ног, и за это время я как бы прожил целых восемь лет. Значит, я ещё не знаменит, но и не забыт; значит, я ещё не сидел под грабами у Чизуэлла, а она, возможно, ещё не ушла из обшитой дубом комнаты.

Как странно всё это, странно и страшно: вот письмо Фрэнка, вот рукопись, вот чернила на ней, побуревшие за годы труда и страстных стремлений. Вот, неподалёку, стремится к морю широкая река, и ветер негромко шелестит среди ивовых веток в солнечный весенний день.

Что же мне делать теперь? Я знаю, воля моя крепка – невзирая на неудачу в том сне, от которого я пробудился. Я знаю, конечно, что «Венцом печали является память о прошлом счастье»*. Следует ли мне носить эту корону, пока я живу на земле, или же всё забыть, быть отважным и сильным? Ах! Должно быть, это великолепно, когда коронуют? Если не золотом или самоцветами, то – что лучше – речными цветами или терновником. Носить ли мне этот венец или сбросить его с головы? Ветер всё перебирал ветви ивы, словно пытаясь что-то сказать.

«Добрый и верный, отважный и преданный, всегда любезный, увенчанный мудростью в прежние дни. Таким он и был… таким, и более того. Верь своему другу, Хью; другу, который так любил тебя, хотя ты и не догадывался об этом, – верь и прими корону воспоминаний».

– Да, я возложу её на свою голову, а ты, друг мой, пославший мне сон ради науки, помоги мне, молю об этом, ибо я знаю, каким тяжёлым будет этот венец. Да, я буду носить его, а потом, хотя никогда не забуду Мейбл, может быть, и обрету свою долю счастья.

И всё же не могу даже представить себе, как может случиться подобное.

О Мейбл! Если бы ты только могла полюбить меня…

О Господь и Бог мой, да не оскудеет моя память!

Комментарии

К роману «Воды Дивных Островов»

«Воды Дивных Островов» (The Water of the Wondrous Isles) – один из последних романов Уильяма Морриса, впервые вышел в свет посмертно в 1897 году в издательстве «Келмскотт-пресс» (Kelmscott Press). Текст печатался на пергаменте и бумаге ручного производства шрифтом, разработанным ранее самим Моррисом. В том же году книга вышла и в более дешёвом варианте в «Лонгман, Грин и Ко» (это название издательство «Лонгман» носило с 1880 по 1926 г.).

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

Глава I

…ни один божий человек не доверял святым настолько, чтобы выстроить себе в том лесу келью.

Келья – не только отдельная жилая комната в монастыре, но и стоящее обособленно жилище монаха.

…там, вероятнее всего, обитель эльфов – тех, что коварны и злобны.

Эльфы – в наиболее общем смысле духи мифологии германских народов.

Она… извлекла оттуда новенькую золотую монету нобль.

Нобль – старинная золотая монета, равная шести шиллингам и восьми пенсам или десяти шиллингам; имела хождение в XIV–XVI вв.

Горница оказалась достаточно просторной.

Горница – парадная комната. Этимология славянского слова указывает на размещение комнаты на верхнем этаже, горницей в народе также часто называлась чистая половина избы.

Ло, друг мой

Ло (Lo!) – архаическое восклицание, привлекающее внимание («Смотри!»).

…мяса самого отборного, или пулярку, если найдёшь, уже приготовленную и приправленную.

Пулярка – откормленная холощёная курица.

Глава II

…местами она достигала целого фарлонга.

1 фарло́нг – мера длины, равная 201,17 метра.

Глава IV

…малютка, что отныне и впредь зваться будет Заряночкой.

Своё имя главная героиня получила (как далее в тексте объясняет её устами сам Моррис) в честь птицы зарянки, также называемой в народе малиновкой. Зарянка – перелётная птица, широко известная в Западной Европе и на Британских островах. В литературе часто воспевается красивый голос зарянок, которые звонко поют именно на заре – рано утром и в сумерках.

Глава V

…неведомых созданий в человеческом обличии, дьяволов, или проклятое ныне божество, или деву народа Фаэри.

Фа́эри (или фейри) – собирательное название мифических существ как доброй, так и злой природы из кельтского и германского фольклора. Английское слово «fairy» (или «faery») было заимствовано из старофранцузского «faerie» и стало использоваться для обозначения эльфов и прочего волшебного народца. В русских текстах слово «fairy» часто переводят как «фея».

Глава VII

…фритиллярии близ устья нашего ручья.

Фритилля́рия – цветок, называемый у нас рябчиком, был завезён из Южной Азии в Европу только в середине XVI в. Большинство современных сортов выведены в Голландии с XVIII в.

…можешь называть меня Абундией.

В старофранцузских рыцарских романах (например, в «Романе о Розе») упоминается «госпожа Абундия» (Domina Abundia, Dame Habonde) – доброе, благожелательное сверхъестественное существо, дарующее людям успех и изобилие. Возможно, этот персонаж восходит к Абунданции (лат. Abundantia), древнеримской богине изобилия, спутнице Цереры.

Глава XIV

…чтобы не изгваздал его какой-нибудь зверь.

Изгва́здать – испачкать, замарать (разговорно-сниженное).

Глава XV

Ведьма… уселась на банке.

Банка – скамья для гребцов на вёсельном судне.

…колдунья… поводила рукою туда-сюда над форштевнем.

Форште́вень – деревянная или стальная балка в носу корабля, на которой закреплена наружная обшивка корпуса и которая в нижней части переходит в киль.

ЧАСТЬ ВТОРАЯ

Глава II

Называй меня Аврея… а вторая моя сестра зовётся Виридис, а третья – Атра; так сложилось согласно цветам наших одежд.

Аврея – от лат. aureus «золотой, золотоносный». Виридис (Виридея) – от лат. viridi «зеленеющая, свежая». Атра – от лат. ater «чёрный, тёмный».

Глава VI

Что же это такое, таны мои?

Тан (англ. thane) – исторический дворянский титул в Средние века в Шотландии, Скандинавии и англосаксонской Англии: рыцарь, феодал, лорд.

…павильон крашеного дерева, весь завешанный… сарацинскими гобеленами.

Гобелены – безворсовые настенные ковры-картины – впервые появились в Европе в XII–XIII вв., их привозили с собой воины и купцы, возвращавшиеся из стран Ближнего Востока. Сарацинами же прозывали всех арабов и мусульман.

Глава VIII

…примерно в двадцати ярдах.

Ярд – английская мера длины, равная 3 футам и 91,44 см.

Глава IX

…среди руин, что некогда были огромною залой.

Зала (hall) – центральное общее помещение с очагом старинного сельского дома в Англии.

Глава XI

…шпалеры, что завешивали стены, изображали ужасные сцены сражения и смерти.

Шпалерами до XVII в. называли безворсовые настенные ковры – гобелены. Слово «гобелен» постепенно вытеснило прежнее название после того, как в 1667 г. под Парижем потомками красильщика Жиля Гобелена из Реймса была открыта гобеленовая мануфактура, названная «Les Gobelins», – эти ковры были настолько популярны, что имя семейства стало нарицательным.

ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ

Глава I

…а был он капелланом замка.

Капелла́н – в данном случае священник при замковой церкви.

…не кто иной, как кастелян замка.

Кастеля́н – комендант (смотритель) замка и прилегающих территорий.

Глава II

…замок сей окрестили Белым Приозерным Равелином.

Равели́н – вспомогательное крепостное сооружение замка, обычно треугольной формы, которое помещалось перед крепостным рвом между бастионами.

Глава IV

…поверх доспехов надето было расшитое золотом сюрко.

Сюрко́ – средневековая верхняя одежда свободного покроя, надеваемая поверх доспехов.

Глава V

…где поджидали посланницу три знатных лорда.

То есть уже известные читателю три рыцаря.

Глава VI

…город под названием Гринфорд, что находился в каких-нибудь двадцати милях от замка.

Миля – английская мера длины, равная 1609 м.

…изящное ожерелье, сплетенное из звеньев в форме буквы S.

SS collar – цепь-украшение, состоящая из звеньев в форме буквы S, либо соединенных одно с другим, либо нашитых на ленту; изначально подобный знак носили приверженцы Ланкастерской династии, эта деталь лишний раз подтверждает, что действие происходит в средневековой Англии. Но следует также упомянуть, что Collar of Esses ко времени Морриса уже не ассоциировалось с конкретной династической принадлежностью, и образ используется в том числе для поэтизации текста.

ЧАСТЬ ЧЕТВЁРТАЯ

Глава I

…со всеми живем в мире, кроме Красного Рыцаря.

Этот отрицательный персонаж явственно перекликается с Красным Рыцарем «Королевских Идиллий» Альфреда Теннисона, чьё творчество оказало сильное влияние на формирование эстетических предпочтений прерафаэлитов в целом и Морриса в частности.

Глава XVI

…принесла оттуда букет синих костенцов и спиреи.

Костене́ц – вид папоротника. Спире́я – розоцветный кустарник.

ЧАСТЬ ПЯТАЯ

Глава VIII

…видела я на стене церкви миноритов в Гринфорде чудную картину.

Минори́ты или франциска́нцы (от лат. Ordo Fratrum Minorum, «меньшие братья») – католический нищенствующий монашеский орден, основанный святым Франциском Ассизским близ Сполето в 1208 году с целью проповеди в народе апостольской бедности, аскетизма, любви к ближнему. До 1209 г. существовало неофициально как братство миноритов, затем получило устное одобрение от Папы Святого Иннокентия III и официальное название ордена францисканцев.

…должны были призвать в Замок Обета… олдерменов Гринфорда.

О́лдермен – старейшина, занимающий пост главы местного собрания в англосаксонском обществе, а также лицо, возглавляющее ремесленную гильдию. Как правило, титул олдермена присваивали старейшему члену аристократии.

Глава IX

…на бастионах и марсах поблескивали шлемы и сверкали копья.

Марс – площадка на верху составной мачты парусного судна, где во время боя могли размещаться стрелки.

…среди собравшихся на шкафуте поднялась суматоха.

Шкафу́т – на деревянных парусных кораблях: широкие доски, уложенные горизонтально вдоль бортов для прохода с носа на корму корабля.

ЧАСТЬ ШЕСТАЯ

Глава I

…представитель бургграфа был ещё там.

Бургграф (нем. Burggraf) – должностное лицо, назначавшееся королём в средневековых городах (первоначально в крепостях-бургах) на территории Священной Римской империи. Бургграфы обладали административной, военной и судебной властью.

Глава VII

…даже вилланы живут здесь так, как в других землях не живут и франклины; а йомены и вавассоры рядятся роскошнее рыцарей.

Ви́лланы – западноевропейские средневековые крестьяне (как зависимые, так и свободные).

Фра́нклины – в средневековой Англии зажиточные феодалы, главным образом из старых англосаксонских родов, чьи наследственные поместья были свободны от налогов и феодальных повинностей.

Йо́мены – в Англии XIV–XVIII вв. свободные крестьяне, которые вели самостоятельное хозяйство на земле, являвшейся их наследственным наделом.

Вава́ссоры (от позднелат. vassus vassorum «вассал вассалов») – в Средние века мелкие феодалы, вассалы рыцарей, получившие от них феод.

Глава IX

…взгляд различал уже не яблоню и не грушу, не айву и не мушмулу.

Мушмула́ германская – плодовое дерево с твёрдыми и кислыми плодами, пригодными в пищу только после подморожения. Мушмула была важнейшей плодовой культурой в древнеримскую и средневековую эпохи, в настоящее время культивируется довольно редко.

Глава XXIV

…заговорила незнакомка с Заряночкой тонким старческим дискантом.

Дискант – здесь: высокий женский голос.

Глава XXXI

…вот тебе олифант, охотничий рог из слоновой кости.

О́лифант (a horn of oliphant) – собственно, старое английское название слоновой кости.

ЧАСТЬ СЕДЬМАЯ

Глава IV

…красивый замок, достойный любого эрла.

Эрл – название графа в раннесредневековой Англии.

К роману «Разлучающий поток»

Последний роман Уильяма Морриса был опубликован вместе с романом «Воды Дивных Островов» посмертно в 1897 году в принадлежавшей самому Моррису (а после его смерти его другу Бёрн-Джонсу) типографии Kelmscott Press. Роман был записан автором лишь начерно, окончание его Моррис уже мог только диктовать. Отредактирован для печати роман был его дочерью – Мэй Моррис, переживавшей в то время серьёзные испытания в своей семье: в 1894 году она ушла от своего мужа, Генри Спарлинга, секретаря Социалистической лиги, вернувшись к Бернарду Шоу, с которым у неё был роман ещё до свадьбы. Через год после публикации романа, в 1898-м, она разведётся со Спарлингом.

Несмотря на огрехи, объясняемые такими перипетиями своего создания, роман обладает одним из наиболее продуманных сюжетов, созданных Моррисом. Кроме того, это единственный его роман, первое издание которого содержало карту описываемого мира.

Характерно, что на смертном одре Уильям Моррис думал не о вопросах современной ему политики и не о возможности построения социалистического общества, а о произведении, возродившем идеалы рыцарских романов, о произведении, которое станет одним из первых, написанных в жанре фэнтези.

Глава I

Отдельно следует остановиться на двух моментах. Во-первых, английское название романа, как и название реки – The Sundering Flood, – можно передать на русском по-разному, но мы остановились на варианте, больше отвечающем развитию последующего сюжета.

Во-вторых, child Osberne было оставлено как «маленький Осберн», но следует упомянуть, что приставка чайльд давалась аристократу до его посвящения в рыцари или же оруженосцу, уже оставившему свою службу, но ещё не посвящённому в рыцари, или же рыцарю до того, как он одержит первую победу. В этом отношении английский чайльд несколько соотносится с древнерусским отроком. Тем не менее, так как ни один из этих трёх вариантов не может быть отнесён к главному персонажу романа, мы остановились на переводе, указанном выше.

…река… несла баркасы и другие мелкие судёнышки.

Барка́с (barge) – большая мореходная 14–22-вёсельная шлюпка, длиной до 12,2 м, с убирающимся бушпритом и двумя мачтами.

…некоторые из них были не меньше Темзы у Абингдона.

б́бингдон (Abingdon) – одно из древнейших поселений Велико-британии. Город расположен на Темзе в десяти километрах к югу от Оксфорда в долине, соседней с долиной Уффингтонской белой лошади. Исторически (при Моррисе) город входил в состав графства Беркшир, сейчас – Оксфордшир.

…живу в братстве чёрных каноников.

Чёрные каноники – в средневековой Англии прозвище монахов-августинцев, поскольку они облачались в чёрные одежды.

…да пребудут благословенны святой Вильям, святой Ричард и святой Августин.

Святой Вильям (St. William) – трудно установить, какой именно. Есть британский святой – Вильям, архиепископ Йоркский (ум. 1154). В то же время упоминания о чёрных канониках и о святом Августине заставляют полагать, что имеется в виду святой Вильям Великий (ум. 1157), французский церковный деятель, организовавший ветвь августинского ордена.

Святой Ричард (St. Richard) – св. Ричард Чичестерский, епископ Чичестерский в 1244–1253 гг. (до своей смерти), канонизирован в 1262 г., мощи убраны из собора по указанию Генриха VIII в 1538 году, могила окончательно разграблена и уничтожена по указанию Оливера Кромвеля в 1642 г.

Святой Августин (the Holy Austin) – Августин Блаженный (354–430), именем которого и назван орден монахов-августинцев.

Глава II

…имена трёх святых королей.

Те же самые лица, что и волхвы (мудрецы) Синодального перевода (Мф., 2). К образу волхвов и их истории не раз обращались разные авторы. Родиной их назывались разные страны: Тертуллиан называет Аравию, Василий Великий и Иоанн Златоуст считают их магами (в греческом тексте здесь и стоит µάγοι), то есть персидскими зороастрийцами. Имена волхвов-магов и их количество разнились от автора к автору. В итоге для Западной Европы стандартными стали три паломника по имени Бальтазар, Мельхиор и Каспар. При этом они являлись уже не просто мудрецами, а царями. Изображали их юношей, зрелым мужчиной и старцем. А с началом Великих географических открытий добавились ещё и расовые отличия.

Глава III

…поток, что был шириной с Темзу у Рединга.

Ре́динг (Reading) – город в центральной части графства Беркшир (Южная Англия).

…ударился о край скамьи.

Имеется в виду определённый тип скамьи для троих человек с высокой спинкой. Часто под такой скамьёй устраивался ларь или же спинка соединялась с сервантом. Во времена Морриса считалось, что этот тип восходит к средневековой монастырской мебели, но в начале XX в. распространилось мнение, что вряд ли подобные скамьи существовали ранее XVI столетия.

Глава IV

…Осберн с обнажённым ножом.

Здесь имеется в виду большой нож (whittle – слово среднеанглийского языка, сохранилось как архаизм в современном английском).

Глава V

…всего лишь три бекаса.

Связка по трое (leash): свора собак или добычи.

…сумел добыть их без силка и без аркебуза.

Аркебу́з (stonebow) – один из типов такого арбалета (со стволом) для стрельбы камнями. (Не путать с аркебузой – ружьём такой же конструкции.)

…отпраздновать приход ноября.

Скорее всего, имеется в виду первое ноября – All Hallows’ Day.

…во время самых весёлых Святок.

Самый часто упоминаемый у Морриса праздник. Английское название святок (Yule) происходит от названия германского языческого праздника солнцеворота. В таком значении это слово употребляется Моррисом в романах «Сказание о Доме Вольфингов» и «Корни гор». Здесь же это просто – Святки, дни, предшествующие празднику Рождества Христова.

Глава VI

…выслушать Рождественскую мессу.

Английское название праздника Рождества Христова (the Christmass) происходит от словосочетания «Месса Христова».

Глава VII

…в серой длинной кольчуге из мелких колец.

Хауберк (hawberk) – длинная кольчуга с капюшоном, к которой иногда пришивались защитные варежки.

…На голове его сверкал шлем-бацинет.

Бацинет (basnet) – полусферический шлем с бармицей, бывший в употреблении в Европе с XIV в. Мог быть с забралом, с наносником или вообще без ничего.

…на тебе же серая кольчуга.

Хороший пример того, как Моррис старался уклоняться от терминологического значения. Бэрни (byrny) – совсем другой вид кольчуги (англосаксонский), короткой, с рукавами, доходившими лишь до локтя.

Глава IX

…вытянутые вдоль течения бешеные водовороты.

Имеются в виду суводи – круговые течения за береговым выступом реки.

…длинный прямой плёс.

Плёс – глубокий участок русла реки, часто образующийся в месте её сужения. Плёсы не обязательно бывают длинные и прямые, поэтому Моррис и конкретизирует своё описание.

Глава X

…как снег под коровяком.

Коровяк обыкновенный – травянистое растение с большими листьями.

…я владею искусством скальда.

Скальд – древнесеверный поэт-певец, вроде древнегреческих рапсодов.

…И вмиг становится светлее.

В исходном стихотворении юноша сравнивает волосы своей возлюбленной с золотыми волосами Сиф (Sif – скандинавской богини Старшей Эдды), а ноги – с быстрыми ногами Хильд (Hild – валькирии, чьё имя означает «битва» – общесканд. Hildr). Любопытно, что ноги названы bright feet, то есть используется тот же эпитет, что был стандартным для древнегреческих эпиникиев (следует помнить, что Моррис переводил с древнегреческого).

Глава XII

…чаще надевал домотканину.

Имеется в виду russet – грубая шерстяная ткань серого или красно-коричневого цвета, распространённая среди средневековых крестьян и монахов.

Глава XIV

…бочонок славного пива.

Бочонок (кег) – исторически до 10 галлонов.

Глава XV

…одет в длинную кольчугу, доходившую ему до колен.

Вновь используется слово, обозначавшее бэрни, то есть короткую кольчугу.

Глава XX

…в кожаных куртках без рукавов, шлемах с забралом.

Имеется в виду тип защитной куртки и шлем-салад – позднесредневековый шлем с назатыльником и продольным ребром жёсткости, часто с забралом.

Глава XXII

…позолоченный шлем.

Здесь снова упоминается бацинет – округлый шлем с кольчужной бармицей, защищавшей шею.

Эльфхильд увидела на Осберне переливающуюся серую кольчугу.

Несмотря на то, что Осберн надевал «длинную бэрни», та же самая кольчуга теперь названа хауберком. Реалии у Морриса используются не как исторические термины, а в функции поэтизмов, то есть для придания тексту возвышенного колорита.

Глава XXIII

…куртками, шлемами и щитами.

Вновь защитные кожаные куртки и шлема-салады.

Глава XXIV

…с блестящими, недавно лужёнными шлемами.

Шлема-бацинеты. Лудить – покрывать оловом.

…разглядел бы кольчуги.

Хауберки.

…стройный воин в длинной кольчуге, ярком шлеме и со щитом в руке.

Кольчуга – хауберк, шлем – бацинет.

За Порту!

Порта – торговый город Средневековья, обладающий особыми привилегиями.

Глава XXV

…он много что показал мне, в том числе и большую бастиду.

Бастида (bastide) – средневековая 2– или 3-этажная деревянная башня, возводимая осаждающими.

…одет я был в чёрный плащ и котегардию зелёного цвета с узором.

Котега́рдия (cotehardy) – женский вариант котты: платье из одного куска материи.

Глава XXVI

…не забыв и про защитную куртку со шлемом.

Шлем – салад.

Глава XXVII

…лучники и вилланы.

Вилланы – зависимые крестьяне Средневековья, но здесь это просто пешие воины.

Глава XXX

…сыновья Гамдира так однажды потерпели неудачу.

В Старшей Эдде есть песня «Речи Гамдира» (или Хамдира) из Песен о героях. Это одна из старейших песен Эдды, её составление относят к IX в., а описываются в ней события VI в. Для нас же важно то, что в своё время её переводили Уильям Моррис с Эриком Магнуссоном (см. о них в предисловии к книге Морриса «Лес за Гранью Мира»).

Глава XXXIX

…ходят баркасы и яхты и даже морские дромоны.

Баркас – см. прим. к гл. I.

Яхта (cutter) – одномачтовое быстрое судно, тж. куттер.

Дромон (dromond) – большая парусная галера.

Глава XLI

…двойная кольчуга.

Jazerant – кольчуга, вшитая между слоями материи или кожи. Непонятно, почему она у Морриса названа двойной: вряд ли стоит предполагать два кольчужных слоя, скорее всего, имеется в виду двойная защита кольчужного и кожаного слоёв.

Глава LI

…а голову украшал белый шлем.

Здесь: салад.

Я назову их вергельдом за убийство его брата.

Ве́ргельд (weregild, д.в.н. «цена человека») – денежная компенсация за убийство свободного человека в германских государствах раннего Средневековья (в том числе в англосаксонской Англии).

…в алой котте и блестящем стальном шлеме.

Котта (kirtle) – верхнее платье с узкими рукавами с застёжкой у горловины. Простолюдины носили короткую котту, знатные – подлиннее.

Шлем здесь бацинет.

Глава LII

…двое в защитных куртках и шлемах с маленькими щитами.

Шлемы – салады, а щиты (bucklers) – баклеры, то есть круглые деревянные, окованные железом, щиты.

Затем рыцарь снял свой шлем.

У рыцаря же – бацинет.

Глава LVII

…но всё же он трус.

У Морриса: feathered-headed. Среди британских офицеров времён Морриса была традиция вручать белое перо своему сотоварищу, проявившему трусость в бою.

Глава LXI

И всё же сенешаль заботился об охране замковых ворот.

Сенеша́ль (от лат. senex – старший и герм. scalc – слуга, д.в.н. senescalc, senescalh, seneschalt) – стольник в раннесредневековых дворах франкских и англосаксонских королей, затем также эконом и мажордом.

Глава LXII

…послушницы.

Послушница, или келейница (lay-sister) – мирянка при монастыре.

К рассказам

Рассказы, наравне со стихами, являются первыми пробами пера молодого Уильяма Морриса: в 1856 году они появились на страницах университетского журнала The Oxford and Cambridge Magazine. При жизни автора эти произведения не переиздавались. В данном издании печатается 8 рассказов, вошедших в сборник «Golden Wings and Other Stories», который вышел в США в серии «Библиотека забытой фэнтези Ньюкасла» в 1976 году: «Повесть о неведомой церкви» (The Story of the Unknown Church), «Пруд Линденборга» (Lindinborg Pool), «Сон» (A Dream), «Влюблённые в Герту» (Gertha’s Lovers), «Свенд и его братья» (Svend and his Brethren), «Низшая земля» (The Hollow Land), «Золотые крылья» (Golden Wings) и «Запечатанное письмо Фрэнка» (Frank’s Sealed Letter).

ПОВЕСТЬ О НЕВЕДОМОЙ ЦЕРКВИ

…колосьев, ходивших волнами под дуновением на лиги и лиги.

Лига – мера длины, равная 4,83 км.

ПРУД ЛИНДЕНБОРГА

…я читал «Нордическую мифологию» Торпа.

Бенджамин Торп (1782–1870) – английский филолог, специалист по англосаксонской литературе и мифологии, переводчик многих средневековых произведений, в том числе «Старшей Эдды», на английский язык. Наиболее известный его труд – «Нордическая мифология» в трёх томах – представляет собой критическое обозрение народных сказаний Скандинавии, Северной Германии и Нидерландов.

…утомлённый… весом несчётных фатомов отягощённого свинцом троса.

Фа́том, или морская сажень, – английская мера длины, равная 6 футам или 1,83 м.

…я надел поданные мне стихарь и епитрахиль.

Стиха́рь – верхняя одежда дьяконов, у священников ещё называется подризником, так как поверх него носят ризу.

Епитрахи́ль – часть облачения священников в виде широкой полосы, надеваемой через шею поверх стихаря, символизирует узы Христа. В современной Моррису католической церкви, как и в наше время, епитрахиль называлась столой.

…разве в последнее время у евреев не вошло в обычай распинать детей, пародируя распятие Господа, и пышно пировать, пока невинные бедняжки расставались с жизнью?

Упоминания о подобных преступлениях регулярно появлялись в европейской печати XIX столетия, вызывая широкий общественный резонанс. Не вдаваясь в историю «кровавого навета», укажем, что в России аналогичные заметки нашли отражение в творчестве Фёдора Михайловича Достоевского (см. «Братья Карамазовы»).

СОН

…после мы намеревались пропеть в честь победы «Те Deum».

«Те Deum» – христианский гимн IV в. н. э., общий для православной, католической и протестантской деноминаций. На церковнославянском носит название «Тебе Бога хвалим». Исполняется на различные мелодии.

ВЛЮБЛЁННЫЕ В ГЕРТУ

Глава I

Все мысли, страсти, весь восторг.

Цитируются строки, открывающие стихотворение Кольриджа «Love». Приводим здесь эти строки на исходном языке и в переводе С.Я. Маршака (около 1915 года).

All thoughts, all passions, all delights, Whatever stirs this mortal frame, All are but ministers of Love, And feed his sacred flame. Восторги, страсти и мечты, Все, что волнует нашу кровь, – Питает ясный, чистый свет Твоих лампад, Любовь.

…под пологом ползучей брионии.

Бриония белая (переступень, «адамов корень») – травянистое ядовитое растение, которое использовали в медицине как болеутоляющее средство, а также для лечения паралича, эпилепсии и других болезней.

Глава II

…окна, почти скрытого жасмином и ломоносом.

Ломонос (клематис) – дикорастущий вид лианы, широко используется в декоративном садоводстве.

…я буду жить у сестёр в монастыре Святой Агнессы.

Св. Агнесса Римская (ок. 291 года – ум. 304 год) – христианская мученица, покровительница девственниц, одна из наиболее известных и почитаемых раннехристианских святых.

…пучок золотого очитка.

Очи́ток – суккулент, травянистое растение с мясистыми листьями.

Глава IV

Он выслал герольда.

Геро́льд (от лат. heraldus) – глашатай, вестник, церемониймейстер при дворах королей, судья на рыцарских турнирах.

…подбросив движением руки огромный железный шар кистеня.

Кисте́нь – вид холодного оружия – металлическая гирька, приделанная к ремню, цепи или веревке, другой конец которой укреплялся на короткой деревянной рукояти.

…камень, пущенный из петрарии.

Петра́рия – боевая метательная машина, работающая при помощи ручной силы.

…рыцарь в синем плаще с золотым шевроном.

Шевро́н – геральдический знак в виде латинской буквы V.

СВЕНД И ЕГО БРАТЬЯ

…их мудрецы способны были доказать любому желающему, что всякая правда является ложью, а всякая кривда – истиной.

Фраза, характеризующая софистику, начиная ещё с древнегреческого времени (см., напр., диалоги Платона).

…сталь от яблока до острия.

Яблоко – навершие эфеса, головка рукояти, служащая противовесом.

НИЗШАЯ ЗЕМЛЯ

Глава I

…дёрнула, раздирая уток и основу.

Уто́к и осно́ва – две системы нитей, образующие ткань: нити основы расположены параллельно друг другу и идут вдоль ткани, нити утка расположены перпендикулярно основе. В результате последовательного переплетения нитей основы и утка на ткацком станке вырабатывается ткань. Основа перед ткачеством подвергается шлихтованию – дополнительной обработке клеевыми веществами для придания ей большей гладкости и увеличения прочности.

…на литургии поют «Gloria in Excelsis…»

Gloria in excelsis Deo, или Глория – древний христианский богослужебный гимн, входящий в состав католической мессы. Латинский текст Глории – перевод греческого оригинального текста. Первый стих гимна – «Слава в вышних Богу и на земле мир, людям Его благоволения» – представляет собой ангельскую песню, прозвучавшую во время поклонения пастухов и приведённую во второй главе Евангелия от Луки. По этой причине Глорию в католической традиции называют «ангельским гимном».

…в нефе и трансепте собралось около трёх тысяч сторонников.

Неф – вытянутое помещение в базиликальных храмах, ограниченное с одной или с обеих продольных сторон рядом колонн или столбов, отделяющих его от соседних нефов.

Трансе́пт – поперечный неф, пересекающий основной (продольный) неф под прямым углом. Окончания трансепта образуют апсиды, выступающие за пределы основной части здания.

…когда запели «Kyrie».

Ки́рие эле́йсон (греч. Κύριε ἐλέησον, рус. Господи, помилуй) – молитвенное песнопение, часто используемое в молитвословии и богослужении в исторических церквях. Восходит к молитве иерихонских слепцов: «Помилуй нас, Господи».

…войска, уже начинавшего псалом «Exsurgat Deus».

Exsurgat Deus – 67-й псалом Ветхого Завета, в русском синодальном переводе: «Да восстанет Бог, и расточатся враги Его, и да бегут от лица Его ненавидящие Его». Считалось, что пение этого псалма способно изгонять дьявола.

Глава II

…я сбросил шлем и сражался в одном кольчужном колпаке.

Кольчужный колпак – капюшон из кольчуги, надеваемый под шлем, первоначально был частью хауберка, но в середине XIII в. стал носиться отдельно.

…я велел сквайру привести мне другого коня.

Сквайр – в раннем Средневековье: титул, которым награждался оруженосец рыцаря.

Глава III

Голову мою прикрывал лёгкий морион.

Морио́н – открытый испанский шлем с высоким гребнем и загнутыми спереди и сзади полями. Морион входил в комплект доспехов пеших копейщиков, позднее стал элементом доспехов дворцовой стражи.

…все скорбно выводили «Propter amnen Babylonis…»

Propter amnen Babylonis – здесь, вероятно, имеется в виду 136-й псалом Ветхого Завета (в русском синодальном переводе «На реках Вавилонских…»), который на латыни начинается со слов «Super flumina Babylonis».

А над одром реяли прапоры.

Пра́пор – небольшое боевое знамя с длинными хвостами, личный знак знатных людей.

ЗОЛОТЫЕ КРЫЛЬЯ

…родился я после сэра Персиваля Галльского.

Персиваль (Парцифаль) – мифический герой куртуазного эпоса из цикла легенд о короле Артуре и его рыцарях. Среди известнейших переработок мифа можно отметить незаконченный французский стихотворный роман Кретьена де Труа и немецкий роман Вольфрама фон Эшенбаха.

…на Петров день, когда летнее солнце жарит горячее всего.

Петров день – день святых апостолов Петра и Павла, приходящийся на 29 июня.

…трубному гласу, который услыхал Балин.

Балин – рыцарь Круглого стола, который был проклят, когда случайно занял Погибельное сиденье, и с тех пор сеял вокруг себя беды и смерть.

ЗАПЕЧАТАННОЕ ПИСЬМО ФРЭНКА

Тот, чья честь чистым снегом бела

Цитируется строфа из поэмы шотландского поэта Александра Смита (1829–1867) «A Life Drama»:

White honour shall be like a plaything to him, Borne lightly, a pet falcon on his wrist; One who can feel the very pulse o’ the time, Instant to act, to plunge into the strife, And with a strong arm hold the rearing world.

И вот сэр Исумбрас, сразив великана, отрубил ему голову.

Сэр Исумбрас (Sir Isumbras) – персонаж популярной английской средневековой поэмы.

Я знаю, что Юра у Лувье глубока.

Юра (Эр, фр. Eure) – река на севере Франции, левый приток Сены. Лувье (фр. Louviers) – город, известный своими ткацкими фабриками.

«Венцом печали является память о прошлом счастье».

Строка из стихотворения английского поэта Альфреда Теннисона (1809–1892) «Locksley Hall»:

«That a sorrow’s crown of sorrow is remembering happier things».

Сноски

1

Здесь и далее объяснение слов, отмеченных «звёздочками», см. в Комментариях.

(обратно)

2

Здесь следует ненаписанная автором песня. (Прим. пер.)

(обратно)

3

«Сказал безумец в сердце своем: «Нет Бога». Они развратились, совершили гнусные дела; нет делающего добро… нет ни одного. Неужели не вразумятся все, делающие беззакония, съедающие народ мой, как едят хлеб, и не призывающие Господа? Там убоятся они страха, ибо Бог в роде праведных… Кто даст с Сиона спасение Израилю?» – Пс. 13. (Прим. пер.)

(обратно)

4

«Хвала Богу», лат. (Прим. пер.)

(обратно)

5

«Благодарственный молебен», лат. (Прим. пер.)

(обратно)

6

«Слава в вышних Богу» (лат.) (Прим. пер.)

(обратно)

7

«Господи помилуй» (греч.). (Прим. пер.)

(обратно)

8

«Да восстанет Бог» (лат.). (Прим. пер.)

(обратно)

9

«На реках Вавилонских» (лат.). (Прим. пер.)

(обратно)

Оглавление

Уильям Моррис – Рыцарь без Страха и Упрёка

Воды Дивных Островов

  Часть первая Обитель неволи

    Глава I Похищение в городе Аттерхей

    Глава II А теперь рассказ пойдёт о доме у воды

    Глава III О магическом перевоплощении

    Глава IV О том, как подрастало похищенное дитя

    Глава V О Заряночке и о том, как она повзрослела и вступила в пору девичества

    Глава VI Здесь рассказано об одеждах Заряночки

    Глава VII О приключении Заряночки в лесу

    Глава VIII О Заряночке и ведьме

    Глава IX О купании Заряночки

    Глава X Заряночка узнаёт нечто новое

    Глава XI О провинности Заряночки и суровом наказании, её постигшем

    Глава XII Речи ведьмы к Заряночке

    Глава XIII Заряночка снова встречается с хозяйкой леса

    Глава XIV О том, как Заряночка рыбачила

    Глава XV Заряночка надевает кольцо в форме змеи

    Глава XVI Заряночка снова встречается с Абундией и начинает перенимать от неё сокровенное знание

    Глава XVII О том, как настала зима

    Глава XVIII О наступлении весны и о решении Заряночки

    Глава XIX Заряночка и хозяйка леса прощаются

    Глава XX О Заряночке и Посыльной Ладье

  Часть вторая Дивные острова

    Глава I Остров первый

    Глава II Заряночка встречает новых друзей

    Глава III Заряночка приведена пред очи ведьминой сестры

    Глава IV О темнице колдуньи в Башне Рыданий

    Глава V Пир в темнице у ведьмы

    Глава VI Атра рассказывает о том, как она и её подруги оказались на Острове Непрошеного Изобилия

    Глава VII Три дамы выводят Заряночку из ведьминской темницы

    Глава VIII Во что была одета Заряночка и как покинула она Остров Непрошеного Изобилия

    Глава IX Как Заряночка оказалась на Острове Юных и Старых

    Глава X Заряночка приплывает на Остров Королев

    Глава XI А теперь оказалась она на Острове Королей

    Глава XII О Заряночке и о том, как приплыла она к Острову, Где Царило Ничто

  Часть третья О замке обета

    Глава I Заряночка является в Замок Обета

    Глава II О Заряночке и о том, как отдыхала она всю ночь напролёт в хижине за пределами Замка Обета

    Глава III Как Заряночка принарядилась для встречи с Паладинами Обета

    Глава IV А теперь она встречает Паладинов

    Глава V Паладины сообщают Заряночке верные приметы

    Глава VI Как Паладины пожелали одеть Заряночку во всё новое в Замке Обета

    Глава VII О Заряночке и о том, как рассказала она Паладинам свою историю от начала и до конца

    Глава VIII В преддверии отъезда Паладины охотно развлекают Заряночку воинскими забавами и состязаниями в доблести

    Глава IX Заряночка предстаёт перед Паладинами в новом своём наряде

    Глава X Паладины отправляются в путь в Посыльной Ладье

  Часть четвёртая О днях ожидания

    Глава I О горе Заряночки и о капеллане по имени Леонард

    Глава II Заряночка перенимает книжную премудрость священника. Минуют десять дней ожидания

    Глава III А теперь Заряночке запало в голову выехать из замка

    Глава IV О том, как Заряночка выехала из замка

    Глава V Сэр Эймерис показывает Заряночке далёкие горы

    Глава VI Заряночка выслушивает повесть о Чёрной Долине Серых Овнов

    Глава VII Заряночка улещает священника, дабы тот помог ей выбраться за ворота

    Глава VIII Заряночка отправляется на приключение

    Глава IX Заряночка достигает Чёрной Долины

    Глава X О том, как Заряночка повстречалась в Чёрной Долине Серых Овнов с незнакомцем

    Глава XI Заряночка следует за незнакомцем до самого конца Чёрной Долины

    Глава XII Как эти двое выбрались из Чёрной Долины Серых Овнов

    Глава XIII Путники останавливаются на ночь в узком ущелье

    Глава XIV Чёрный Рыцарь рассказывает о себе всю правду

    Глава XV Чёрный Рыцарь привозит Заряночку к хижине в долине

    Глава XVI Они задерживаются в долине ещё на сутки

  Часть пятая Повесть о завершении похода

    Глава I О горестях сэра Леонарда и о возвращении Паладинов

    Глава II Теперь Паладины расспрашивают о Заряночке, и сэру Леонарду дана возможность высказаться

    Глава III О том, как ехали они по следу Заряночки и Чёрного Рыцаря

    Глава IV О том, как погибли друг и враг

    Глава V Отряд возвращается в Замок Обета

    Глава VI О беседе промеж Заряночки и Виридис

    Глава VII Заряночка рассказывает о своём путешествии вверх по Долине Серых Овнов

    Глава VIII Атра и Заряночка беседуют промеж себя, пока Паладины держат военный совет

    Глава IX Хью рассказывает о завершении Похода

    Глава X Что случилось с тремя дамами после побега Заряночки

    Глава XI О беседе Заряночки и Чёрного Оруженосца в зале замка

    Глава XII Рыцари и их воинство выступают в поход противу Красной Крепости

    Глава XIII Заряночка решает, что пробил час исполнить обещание, данное Атре

    Глава XIV Заряночка покидает Замок Обета

  Часть шестая Дни разлуки

    Глава I Заряночка приезжает в Гринфорд и там прощается с Арнольдом и его людьми

    Глава II О Заряночке, её спутниках и дороге через холмы

    Глава III Странники прибывают в Град Пяти Ремёсел, и Заряночка встречается с бедной женщиной

    Глава IV О том, как Якоб и сыновья Джерарда полюбили Заряночку

    Глава V О смерти Одри, Заряночкиной матушки. Вещий сон подсказывает девушке отправиться на поиски Чёрного Оруженосца. Засим Заряночка решает покинуть город Пяти Ремёсел и возвращается в Замок Обета

    Глава VI О том, как Заряночка распрощалась с Джерардом и его сыновьями

    Глава VII Заряночка прибывает в Гринфорд и узнаёт, что Замок Обета обезлюдел

    Глава VIII Заряночка приезжает в Замок Обета, узнаёт историю Замка от сэра Леонарда и покидает Замок в Посыльной Ладье

    Глава IX Заряночка встречает на Острове, Где Царило Ничто, радушный приём и находит, что Остров заметно улучшился

    Глава X О том, как Заряночка покинула Остров, Где Царило Ничто

    Глава XI Приплыв к Острову Королей, Заряночка обнаруживает там два десятка прекрасных дев, кои не прочь задержать гостью

    Глава XII Заряночка снова оказывается на Острове Королев, где на долю девушки выпадает опасное приключение

    Глава XIII Причалив к Острову Юных и Старых, Заряночка обнаруживает, что Остров населён детьми

    Глава XIV Посыльная Ладья исчезает с Острова Непрошеного Изобилия, и Заряночка пытается покинуть остров вплавь

    Глава XV Едва не утонув, Заряночка добирается-таки до Зелёного Острова

    Глава XVI Заряночка находит госпожу свою мёртвой

    Глава XVII Заряночка предает земле тело ведьмы и находит разбитую Посыльную Ладью

    Глава XVIII Лесная матушка встречается с Заряночкой и выслушивает её историю

    Глава XIX Абундия укрывает наготу Заряночки волшебным одеянием

    Глава XX Заряночка рассказывает Абундии о своей любви к Артуру и добивается от неё обещания помощи

    Глава XXI О том, как хозяйка леса вступила под кров хижины, и о дивном диве, вследствие того приключившемся

    Глава XXII Заряночка бродит по лесной чаще в обществе Абундии

    Глава XXIII Хозяйка леса приводит Заряночку в лесную глушь, к обители Артура

    Глава XXIV Лесная матушка принимает облик женщины преклонных лет

    Глава XXV Хозяйка леса врачует и исцеляет Чёрного Оруженосца

    Глава XXVI Чёрный Оруженосец рассказывает хозяйке леса о своём житье-бытье с тех пор, как Заряночка покинула Замок Обета

    Глава XXVII Сэр Артур приходит в Обитель у Леса

    Глава XXVIII Блаженные дни в Обители Любви

    Глава XXIX Влюблённая чета нуждается в совете мудрой хозяйки леса

    Глава XXX Они беседуют с Абундией касательно Зелёного Рыцаря и его спутниц

    Глава XXXI Абундия приносит известия о дорогих друзьях

    Глава XXXII О сражении в чаще леса и о том, как помянутые друзья спасены были от разбойников Красной Крепости

    Глава XXXIII Виридис рассказывает повесть о долгих поисках

  Часть седьмая Дни возвращения

    Глава I Сэр Хью спрашивает Заряночку, в каких местах, по её мнению, братству следует поселиться

    Глава II Заряночка советуется с лесной матушкой касательно сэра Хью

    Глава III О путешествии через лес Эвилшо до города Аттерхей

    Глава IV О том, как зажили все они в городе Аттерхей в любви и согласии

Разлучающий поток

  Глава I О реке, именуемой Разлучающим потоком, и о народе, что обитал на её берегах

  Глава II О Ведермеле и маленьком Осберне

  Глава III Волки беспокоят отару

  Глава IV Мрачный Джон покидает своего хозяина

  Глава V Осберн убивает волков

  Глава VI Жители Ведермеля едут к Расколотым холмам

  Глава VII О новом знакомом и его даре Осберну

  Глава VIII Хозяин нанимает нового работника

  Глава IX Излучина Расколотого холма

  Глава X Осберн и Эльфхильд беседуют

  Глава XI Осберн кидает дар через поток

  Глава XII О госте по имени Странник

  Глава XIII Железноголовый даёт Осберну меч Широкий Косарь

  Глава XIV Дары Железноголового

  Глава XV Мрачный Джон приводит в Ведермель гостя

  Глава XVI Хардкастл хочет захватить Ведермель

  Глава XVII Гибель Хардкастла

  Глава XVIII Эльфхильд узнаёт об убийстве

  Глава XIX Проходит зима, и Эльфхильд рассказывает о смерти своей родственницы

  Глава XX Осберн едет в Истчипинг и привозит подарки для Эльфхильд

  Глава XXI Воины из Истчипинга прибывают в долину

  Глава XXII Осберн прощается с Эльфхильд

  Глава XXIII Осберна избирают капитаном отряда жителей долины

  Глава XXIV Стычка в болотах с бароном Дальней долины

  Глава XXV Стефан рассказывает о своём приключении во вражеском лагере

  Глава XXVI Барона приводят в Истчипинг

  Глава XXVII Переговоры с городской стены

  Глава XXVIII Мир с бароном Дальней долины

  Глава XXIX Осберн со своим отрядом возвращается в Ведермель

  Глава XXX Осберн отправляется к условному месту

  Глава XXXI Влюблённые встречаются всю осень и зиму

  Глава XXXII Враги в Западной долине

  Глава XXXIII Осберн пытается разузнать об Эльфхильд

  Глава XXXIV Осберн печалится об Эльфхильд

  Глава XXXV Осберн спрашивает совета у Железноголового

  Глава XXXVI Стихи, поведанные Осберном жителям Долины

  Глава XXXVII Осберн покидает Ведермель

  Глава XXXVIII Осберн расстаётся со Стефаном Едоком

  Глава XXXIX У Осберна появляется новый хозяин

  Глава XL Осберн выезжает в путь с сэром Годриком

  Глава XLI Поединок с Рыцарем Рыбы

  Глава XLII Путники освобождают поселян от Чёрных Живодёров

  Глава XLIII Отряд подъезжает к опушке Непокорного леса

  Глава XLIV Отряд приходит в Лонгшоу, и Осберн оправдывает своё новое имя

  Глава XLV Рыжий Воин рассеивает воинство баронов

  Глава XLVI Осберн вступает в Град Разлучающего потока

  Глава XLVII Битва на площади

  Глава XLVIII Сэр Годрик избран бургграфом Града

  Глава XLIX О короле Града и заморском короле

  Глава L Рыжий Воин говорит с сэром Годриком один на один

  Глава LI Осберн попадает в ловушку

  Глава LII Встреча Осберна с Эльфхильд

  Глава LIII В Ведермель приходят странники

  Глава LIV Старушка начинает рассказывать

  Глава LV Синий рыцарь покупает у торговца девушку

  Глава LVI Синий рыцарь в пути разговаривает с девушкой

  Глава LVII Путники прибывают в Бруксайд

  Глава LVIII Мирные дни в Бруксайдском замке

  Глава LIX Вести из Лонгшоу и о сборе войска Лиги баронов

  Глава LX Синий рыцарь собирает отряд и покидает Бруксайд

  Глава LXI Девушка и старушка бегут к Седым Сёстрам

  Глава LXII Путницы встречаются с тремя торговцами

  Глава LXIII Путницы сбегают от торговцев с помощью чар старушки

  Глава LXIV Старушка заканчивает рассказ

  Глава LXV Осберн и Эльфхильд предстают пред своим народом

  Глава LXVI На берегу Разлучающего потока

  Глава LXVII Друг в беде

  Глава LXVIII Рыцарь Лонгшоу собирает войско

Ранние рассказы

  Повесть о неведомой церкви

  Пруд Линденборга

  Сон

  Влюблённые в Герту

    Глава I У реки

    Глава II Скачка Льюкнара

    Глава III Свет Израилю

    Глава IV Королева Герта

    Глава V Что служанка Эдит увидела из седла боевого коня

  Свенд и его братья

  Низшая земля

    Глава I Борьба в миру

    Глава II Неудача в сём мире

    Глава III Оставив сей мир

  Золотые крылья

  Запечатанное письмо Фрэнка

Комментарии

  К роману «Воды Дивных Островов»

  К роману «Разлучающий поток»

  К рассказам Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg