«Белый Паяц»

Виктория Угрюмова Белый Паяц

Ни на солнце, ни на смерть нельзя смотреть в упор.

С. Е. Лец

ПРОЛОГ

И ведь первое, на что он обратил внимание, – это на небо.

Какое-то совершенно больное небо с узким и длинным порезом, из которого лилось расплавленное золото у самой линии горизонта, с нищенскими обносками свинцовых драных туч, с багровыми язвами в дырах их лохмотьев и невообразимо чистыми голубыми провалами.

Вчерашний школяр, с восторгом изучавший философию, поэтику и богословие, неравнодушный к изяществу длинных математических формул, чуждый пустых эмоций, – как он презирал дешевую сентиментальность трагических баллад и таких вот воспоминаний: «А потом – не поверите – я поднял глаза и увидел Небо, именно так, с большой буквы, и именно тогда мне открылось…»

Какими нелепыми и смешными казались эти пугающе похожие откровения, почему-то всегда про небо – ночное ли, глядящее глазами бога, либо дневное, просветленное и умытое слезами дождя. Пошлые и банальные эпитеты, думал он, скудость фантазии плюс дикое самомнение и жалкие потуги растрогать слушателей. Ему представлялось, он все знал о слушателях и все знал о словах.

Тем более странным и неожиданным был этот первый осмысленный взгляд, брошенный им не окрест, не на то, что творилось рядом, а туда, наверх, чтобы встретиться глазами с богом. А зачем, собственно?

Главное, зачем это нужно богу?

Он брел по вязкому месиву земли, пропитанной водой и кровью приблизительно в равных пропорциях. Тяжело приволакивал раненую ногу, морщась и со свистом выпуская воздух из легких. В горячке боя кто-то разбил ему лицо и выбил пару зубов. Он осторожно прикоснулся языком к стремительно вспухавшей изнутри щеке, провел по солоноватому ноющему провалу – вот ведь самая мелочь из того, что с ним случилось, а беспокоит больше всего. Чуден человек, непонятен.

Саднило скулу, сводило усталостью мускулы, отчаянно ныла спина, словно после работы в саду (чем не прополка сорняков – с той только разницей, что «сорняки» сопротивляются, орут и норовят смахнуть тебе голову кривым уродливым клинком), совершенно не ощущались пальцы.

Он намеренно так внимательно прислушивался к себе, спасаясь, заслоняясь болью телесной от мук душевных. Он и не подозревал, что это настолько страшно.

Если бы те, кто писал о войне, думали не о своей грядущей посмертной славе, не о том, как благозвучно сочетать слова, чтобы длинные фразы беспрепятственно ускользали в темные лабиринты памяти, хоронясь там до поры; если бы те, кто рассказывал о пережитых сражениях, были обеспокоены не только увековечением своего «скромного подвига», если бы…

Теперь он корил их, талантливых и гениальных, обессмертивших себя чарующими стихами – и чем гениальнее, тем больше вина. Заколдованный дивными словами, завороженный витиеватыми заклинаниями пиитов, он согласился на то, на что соглашаться не имел права ни один мыслящий человек. Поднять руку на себе подобного, лишить жизни ближнего своего – теперь он точно знал, что ни одна цель не может оправдать такие средства.

Он помнил наизусть десятки баллад и песен о воинах и героях. Восхищаясь и вдохновляясь, плакал порой над величественными строками, воспевавшими славную смерть на поле боя. И даже не знал, что плакал не о том, о чем надо бы.

Никто и никогда не писал – во всяком случае, нигде ему не довелось читать, – что чувствует человек, когда лезвие его клинка с треском входит в чужую плоть, и от этого звука продирает под лопатками дрожь. И характерный запах (а это кровь уже льется по лезвию, норовя стечь на одежду), и грязь, мерзость, отвращение к себе. Но думать некогда – это спасает и губит одновременно. Потому что не мешало бы каждому на этой бойне остановиться и задуматься, но каждый же торопится, боится не успеть. Правильно, впрочем, торопится, он и сам спешил жить, доходя до такого предела, которого и вообразить себе не мог в прежней, нормальной жизни.

Битва как водоворот: утягивает на глубину, и ты опускаешься во мрак, чтобы выпустить на волю чудовище, существование которого тщательно скрывал не только от других, но и от себя. Каждый сражающийся в какой-то момент прибегает к помощи этого чудовища; оно приходит ненадолго, зато царствует безраздельно, полностью вытесняя твою личность. Вот ты уже смотришь его глазами, и чужие лица постепенно слипаются в одно, уродливо искаженное лицо врага.

А потом чудовище уходит и ты остаешься один. И тебе одному придется увидеть и навсегда запомнить то, что происходит потом, после битвы.

Тела и части тел, перемешанные с грязью. Усталые кони со взмыленными, истерзанными в кровь боками толкают своих всадников, а те не отзываются.

Возле поломанной повозки лежат мертвые быки.

Огромный барабан – он все никак не мог отвязаться от его монотонного рокота – откатился в сторону и увяз на треть. Его звонкая кожа, пробита несколькими стрелами и вспорота, как живот какого-то диковинного зверя. Привалившись к нему спиной, сидит на земле рьщарь-гермагор и тихо воет, как раненый хищник. У него на коленях покоится чья-то светловолосая голова, и рыцарь то и дело осторожно убирает с заляпанного кровью лба влажную прядь.

Он делает это так бережно, словно голове не все равно.

Где-то за спиной скрипучий старушечий голос монотонно бубнил слова, режущие не то слух, не то несчастную душу; и отчаянно хотелось остановиться, запрокинуть голову и заорать… нет, не заорать – возопить:

– Да прекратите же! Хватит! Все равно вас никто не услышит. Даже я.

Но брел, не останавливаясь, стараясь оглохнуть, утонуть, раствориться в собственной боли: нога (кровь уже не течет, но засохла отвратительной коркой и теперь, трескаясь, рвет кожу вокруг раны); рука (рассадил с размаху о чей-то чешуйчатый панцирь, дерет и щиплет, вот сволочь – и перчатка не помогла); щека, зубы, то есть бывшие, конечно, зубы… Он мысленно составлял реестр своих повреждений и тихо-тихо удивлялся: отчего же не рад? Отчего не испытывает блаженства от этой боли? Ведь цел, руки-ноги на месте, а зубы, что ж зубы, зубы – это пустое, сами бы выпали пару лет спустя. Другие вон корчатся в красновато-коричневой жиже, бывшей, вообще-то, еще пару дней тому назад вспаханным и засеянным полем, извиваются, словно черви, с ужасом и недоверием глядят на свои обрубки, зажимают руками вспоротые животы, воют, закрывая ладонями лица, а между пальцев их медленно стекает густая, темная жидкость – вовсе не красная… Этим еще повезло, потому что большинство уже молчит: затихшие, сломанные, раздавленные, пронзенные насквозь, перерубленные пополам, обезглавленные. И ввинчивается в бедную голову многоголосый вой плакальщиц – это женщины города добрались до поля боя искать и находить своих мертвых, увечных, а иногда и обезумевших.

Он дрожал всем телом и спотыкался. Его вдруг начало безудержно рвать, но желудок был пуст, и только ядовито-кислая желтая жидкость лилась в грязь, в месиво и на чье-то синеватое лицо с распахнутыми глазами, которые не отводили упрямого взгляда от взгляда Всевышнего, – и что тот мог ответить обманутому и покинутому ребенку своему?

А еще выживший плакал, понимая, что жизнь больше никогда не станет прежней, что, подарив грядущие годы, кто-то их же и отнял – это было несправедливо и жестоко. Ему дали его будущее как пощечину, и вернуть ее было некому, что делало все происходящее особенно гадким. И воин выл, хромая в грязи к самому краю поля, к недавно протоптанной войсками прямой дороге в город, пока не заметил их.

Они стояли чуть в стороне, растянувшись цепью, и крытые, пестро раскрашенные повозки нахально напоминали о том, что где-то есть другая – мирная – жизнь. С праздниками, весельем, шумной и галдящей толпой, музыкантами, жонглерами, паяцами.

Только вот их одежда разительно отличалась, противоречила даже первому впечатлению.

Высокие, плечистые, стройные, затянутые в черное неясного, но явно незнакомого покроя. Нездешние. Смуглые, неуловимо похожие лица были безмятежно спокойны, их не волновали крики раненых, не коробил вид мертвых и искалеченных, и не смущало присутствие живых. Они вообще были не отсюда, а как бы со стороны. Как за стеной из тонкого стекла, где их не могли настичь сострадание и милосердие. Но – и это стало самым страшным – они, и именно они были самым уместным в здешнем малом аду, естественным, как неотъемлемая часть пейзажа. И именно эта их естественность ужаснула выжившего.

Головы стоящих на краю поля синхронно поворачивались то в одну, то в другую сторону, словно черные паяцы впитывали происходящее, желая запомнить мельчайшие детали и унести их с собой навсегда.

И уже совсем далеко от воина, у одной из повозок, облокотясь на нее точеной рукой, стояла женщина. Лицо ее в стремительно надвигающихся сумерках показалось ему молодым и ослепительно красивым.

Она улыбнулась и призывно помахала ему…

Часть 1 ОДИН ДЛИННЫЙ ДЕНЬ

Несмазанная телега скрипела так, что в ночной тишине ее было слышно издалека. Впрочем, издалека ее скрип более напоминал крики страждущих в Подземном мире.

Высокий и тощий как жердь человек в широкополой черной шляпе с драным пером неопределенного цвета и неизвестного происхождения шагал впереди костлявых одров и что-то исступленно бормотал себе под нос. Луна, блеклая, стылая, больше всего похожая на лежалую голову овечьего сыра в синеватых пятнах плесени, казалось, не желала глядеть на него и все натягивала на себя, как рваный плащ, какое-то мутное облако. А ветер упорно относил его в сторону, и тогда бледно-желтый луч выхватывал из темноты узкое коричневое лицо с втянутыми, изъеденными щеками, крючковатый нос и мрачные провалы, в которых дико блестели белые глаза.

Походка его тоже представлялась странной – как если бы к телу вместо ног прикрепили две оглобли. Они не сгибались в коленях, и путник шагал вихляющей и подпрыгивающей походкой деревянной марионетки, которую невпопад дергает за веревочки неумелый кукловод. Но непослушные конечности мало волновали путешественника. Всю дорогу он вел непрекращающийся спор с кем-то невидимым: размахивал руками, широко и беззвучно разевал рот, неожиданно полный острых волчьих зубов, и протестующе мотал головой, причем с такой яростью, что стороннему наблюдателю могло показаться, что рано или поздно она слетит с костлявой шеи и лопнет переспелой дыней, ударившись о придорожный камень.

Кони, более похожие на собственные скелеты, уныло волокли дребезжащую телегу, доверху набитую кошмарным грузом, на который не позарился бы даже самый неразборчивый грабитель. Людские тела, сваленные беспорядочной кучей, – вот что вез в ночи черный странник.

Еще одна деталь, незаметная поначалу, усиливала ужас происходящего. Потертая конская упряжь и битые борта повозки были увешаны разнообразными колокольчиками: большими и маленькими; медными, серебряными и бронзовыми; простенькими и затейливо расписанными. Все они болтались и сталкивались, подпрыгивали на ухабах, но не издавали ни звука, как не слышно было ни топота копыт, ни голоса человека.

Он остановился на перекрестке четырех дорог, кутаясь в черный плащ, и лошади его послушно застыли на месте.

А место не принимало их, протестовало как могло, со всей яростью и бесстрашием дикой природы. Ветер усиливался, будто перед грозой, кренил могучие деревья и обрывал с них листву, тоскливо выл в кронах и закрутил на дороге маленькие смерчики из пыли. Луна, бледнея, скрылась за тучами и только изредка мелькала в рваных просветах. Зловещие иссиня-черные тени беспорядочно метались по земле, и, наверное, поэтому казалось, что тела в телеге еще шевелятся и с мольбой тянут к кому-то руки. Натужно скрипели старые стволы; и вскрикивали вдалеке ночные птицы – конечно же, птицы, кому еще кричать в этой непроглядной тьме?

Но двум крестьянам, которые прятались в густых зарослях дрока, в десятке шагов от западной дороги, ведущей в столицу, неотвязно чудились жалобные человеческие стоны. Они слышали мужские, детские, женские и старческие голоса, несшиеся из набитой доверху повозки. Голоса молили о помощи и пощаде, и это было так невыносимо, что младший зажмурился и изо всех сил закрыл уши ладонями. Но это нисколько не помогло. Стоны и шепот звучали у него в голове, и от них не было избавления. Юноша напрягся, задрожал и вскочил бы на ноги, кинулся бы наутек, прочь от этого ужаса, тем самым обрекая себя на верную гибель, если бы второй крестьянин не придавил его за плечи к земле.

– Лежи, – яростно прошипел в самое ухо. – Лежи, дурак. Не дергайся.

Его шепот невозможно было услышать за десять шагов, да еще сквозь свист и завывания ветра, усиливавшегося с каждой минутой, однако хозяин телеги насторожился. Он весь вытянулся, как охотничий пес, сделавший стойку на добычу, и затрепетал, будто голодный хищник в предвкушении свежей крови. Голова, увенчанная нелепой шляпой, медленно поворачивалась из стороны в сторону, и несмотря на то, что прятавшиеся не могли видеть его лицо, они были уверены: белые глаза напряженно всматриваются в темноту, и достаточно единственного мелкого движения, чтобы выдать себя. И хотя они обливались ледяным потом от ужаса и нижняя челюсть у молодого прыгала так, что пришлось упереться ею в свежую кротовину, набивая рот прелой землей и травой, а старший вцепился зубами в ребро ладони, – но оба не могли и не хотели отвести взгляд от черной фигуры. Смотрели как завороженные, как на самое прекрасное зрелище в своей жизни, и их все сильнее, все неодолимее тянуло туда, к нему, на перекресток.

Даже долгие годы спустя, вспоминая об этой ночи, они вздрагивали и затравленно оглядывались, будто бы безмолвный преследователь вновь стоял у них над душой. Они рассказывали, что черный липкий страх, похожий на холодную болотную жижу, понемногу поглощал все их существо и воля их ослабела настолько, что вскоре они сами бы вышли из своего укрытия и покорились бы неизбежному.

Двух крестьян из деревни Тайба, возвращавшихся в тот день со столичной праздничной ярмарки и пожелавших сэкономить пять медных грошей на ночлеге в придорожном трактире, спасла случайность.

Внезапно – они так никогда и не узнали причины – странник обернулся, как если бы его позвали откуда-то снизу, из-под поверхности дороги, и утратил интерес к затаившейся жертве. Несколько минут он стоял неподвижно, склонив набок голову, как стоит угодливый слуга, боящийся упустить хотя бы слово из речи своего господина, а потом заторопился прочь, по северной дороге. Не прошло и минуты, как тьма поглотила его нескладную фигуру, тощих коней и скрипучую телегу с ее жутким грузом. Тут же и ветер затих, и даже луна, осторожно выглянувшая из-за тучи, засветила приветливее.

Крестьяне еще полежали в кустах, приходя в себя. Сердце колотилось о грудную клетку, будто испуганная пичуга, перед глазами плавала мутная зелень, в висках и затылке ломило, как если бы они долго ныряли на большую глубину, а теперь никак не могли надышаться. Воздуха не хватало, и им казалось, что грудь набили влажными тряпками. К тому же они то и дело боязливо вздрагивали от каждого шороха. Наконец старший из них, сорокапятилетний Ланао, встал, сперва, правда, на четвереньки, затем выпрямился и несколько раз переступил на ватных ногах.

– Ничего, – просипел он. – Ничего, малый. Поднимайся. Обошлось.

Его младший спутник не то пискнул, не то всхлипнул в ответ. До этой ночи он полагал, что в свои восемнадцать многое видел, многое пережил и его трудно чем-нибудь испугать. Когда ему исполнилось пятнадцать, на деревню напала банда грабителей под предводительством огромного рыжебородого хварлинга. В тот день он дрался плечом к плечу со взрослыми мужчинами; и две его стрелы наверняка попали в цель. А прошлой весной Ургали одним багром завалил оголодавшего матерого волка, выскочившего из леса на окраину Тайбы. Теплая, прочная куртка, сшитая матерью из шкуры побежденного зверя, постоянно напоминала ему об этом подвиге, так что юноша был уверен в том, что уже прошел испытание страхом и больше ему в этом мире бояться нечего.

– Ну, как ты? – спросил Ланао, с удовлетворением замечая, что почти совладал с собственным голосом. Уже и губы слушались его, а не прыгали, как на лютом морозе; и невидимая ледяная рука больше не сжимала гортань. Разве что легкая хрипотца все еще выдавала волнение, но на нее он решил внимания не обращать. – Можешь идти?

– Пока не знаю, – честно ответил Ургали. – А что… это и вправду был он?

– Анку, чтоб ему пусто было и ни одна дорога под ноги не легла. Мне о нем дед рассказывал, когда я еще пацаненком бегал, во-от таким, – и Ланао провел ладонью чуть выше колена. – В точности описал: шляпа, перо жеваное, клячи с бубенцами, повозка. Он с ним вот так же, ночью, как мы, на перекрестке столкнулся. Еле ноги унес. А в следующее полнолуние началась война с массилийцами.

Ургали сидел, раскачиваясь, как пьяный. Земля норовила выскочить из-под него, как необъезженный жеребец, и ему приходилось держаться руками за траву. Хоть и ненадежная это была опора, но так он чувствовал себя увереннее.

– Значит, теперь непременно быть войне?

– Отчего же обязательно войне? – удивился Ланао, копаясь в котомке.

Он выудил оттуда кожаную флягу с массилийским вином, купленным домой к празднику, вытащил пробку и с наслаждением забулькал содержимым. Вкус вина вернее, чем что-либо иное, возвращал его из кошмара в реальность и свидетельствовал о том, что жизнь продолжается. Выхлебав больше половины, он спохватился и протянул спасительное снадобье своему товарищу.

– На вот, выпей. Сразу полегчает.

– А что теперь будет? – не унимался юноша. – Что с нами будет теперь?

Его колотило, и он расплескал вино на рубашку.

– Осторожней! Мимо рта не проноси! – с досадой прикрикнул на него Ланао. – Заладил, как плакальщица, одно и то же. И ведь нашел кого спрашивать. Я не предсказатель, откуда ж мне знать, что теперь будет? Голод, мор, засуха…

Он помолчал, кряхтя уселся рядом с Ургали, пытаясь удобнее устроиться на мокрых от ночной росы, замшелых корягах.

– Одно известно наверняка: беда будет, вот что. И надо же, чтобы именно мы с тобой так вляпались. Дай-ка еще глотнуть, – сказал после паузы. – Заночуем тут, а завтра пойдем обратно в Оганна-Ванк.

– Зачем?

– А ты как думал? Нужно немедленно сообщить о нем гро-вантарам. Ты что, забыл закон о Всевидящем Оке?

– А если мы никому-никому не расскажем о том, что случилось этой ночью? Вот поклянемся самой страшной клятвой и будем держать язык за зубами всю жизнь. Тогда никто ничего не узнает, и незачем идти в Эрдабайхе.

– Боишься?

– По мне, что анку, что гро-вантары, – и от одного, и от других лучше держаться подальше.

– Разумная мысль, особенно для такого мальца, как ты, – похвалил Ланао. – Только вот что я тебе на это скажу: не сможешь ты удержать в секрете такое происшествие. Вон, на тебе просто лица нет. Я сам трясусь как осиновый лист и думаю, что не скоро перестану. И седых волос наверняка прибавилось, есть у меня такое ощущение. Несколько дней мы уж точно сами не свои будем, помяни мое слово. Как мыслишь – твоя маменька или моя дорогая женушка оставят нас в покое, пока не выпытают, что да как?

Ургали представил себе в красках недалекое будущее. Не нужно было обладать даром предвидения, чтобы угадать, как поведут себя любопытные и не на шутку встревоженные женщины, да еще раззадоренные упорным молчанием своих близких.

– Нет, не оставят, – признал он. – Всю душу вытрясут, пока не вызнают до последней мелочи, что с нами случилось.

– И ты думаешь, они сохранят эту тайну и унесут ее с собой в могилу?

Тут молодой крестьянин невольно захихикал, хотя еще минуту назад ему было не до смеха и он всерьез полагал, что долго еще не сможет улыбаться.

– Так или иначе, – продолжал между тем Ланао, – но через неделю родная деревня будет гудеть от пересудов и сплетен; дней через десять о наших похождениях узнает вся округа, а там и до рукуйена дойдет. И окажемся мы с тобой все в том же Эрдабайхе, только с обвинением в нарушении закона, и веры нашим словам уже не будет. А вообрази, какими подробностями обрастет к тому времени наш рассказ… Так что я не удивлюсь, коли ляжет нам дорога в Ла Жюльетт, в гости к тамошним мастерам. И вот им, голубчик, ты живо расскажешь все, что видел, все, чего не видел и до того даже вообразить не мог, потому как они специально обучены вытряхивать из дуралеев вроде нас всю правду с потрохами заодно. И как там у них обстоят дела с правдой, я не знаю – врать не стану, а вот с потрохами получается ловко.

Ургали передернулся от ужаса.

– Послушаешь вас, дядя Ланао, анку уже не так не страшен. И ведь возразить нечего.

– Правильно рассуждаешь, юноша. Люди гораздо страшнее. И если об этом никогда не забывать, то вполне можно прожить длинную и удачную жизнь. А если расслабишься, положишься на судьбу да на милость Пантократора – тут тебе и конец. Добро еще, если быстрый и легкий. Одним словом, на рассвете шагаем обратно в столицу и честно рассказываем гро-вантарам, что видели.

– Я вот чего не понимаю, – признался юноша, – зачем сообщать об оборотнях, ведьмах или иной нечисти, мне ясно: чтобы ее истребить. А что они будут делать с анку? Разве господа рыцари смогут его найти? Кто знает, кому и на какой дороге он встретится следующей ночью?

– Эх ты, головастик, – невесело усмехнулся Ланао. – Анку не нечистая сила, хоть и опасен людям. Он посланец Абарбанеля. Не приносит несчастье, а только его предвещает. Убивать его – все равно что пытаться убить ветер или дождь.

Однако же весть получена, и мы должны доставить ее по назначению. То есть, как говорит моя мудрая жена, твое дело прокукарекать, а там хоть не рассветай. А в чем тут тайный смысл и прочая суть, пусть господа умники разбираются: им за это жалованье платят.

Юноша долго молчал, нервно теребя полу куртки, прежде чем решился задать самый страшный вопрос:

– Мы, значит, скоро умрем?

Старший крестьянин равнодушно пожал плечами:

– Не знаю. Одни говорят, что ровно через год, в полнолуние, он приезжает за всеми, кого встретил на перекрестках, и бросает их души в свою телегу. Только вот дед мой видел его, когда ему, деду то есть, было столько же, сколько тебе сейчас. А умер он на восьмом десятке. И то с крыши свалился, да не ночью, а солнечным днем, и на ущербную луну. Из чего следует вывод: не всему, что люди рассказывают, надо верить.

– Я постараюсь. Просто вдруг так страшно стало. Невыносимо страшно. Так, что хочется спрятаться, как в детстве, под шкуры и крепко-крепко зажмуриться.

– Конечно страшно. А ты чего хотел? – удивился его товарищ.

– Но волка же я не испугался. Не так…

– Само собой. – Ланао печально потряс флягу, но она была совершенно пуста. – С волком все понятно: либо ты его, либо он тебя. Ты смертный, и он смертный. И кровь у вас обоих красная. И жить вы оба хотите. А здесь… Кто его черную душу разберет, чего он от тебя хочет. Да и есть ли она, черная его душа?

– Мне кажется, он всегда будет стоять у меня за спиной.

– Всегда ничего не длится. Уже завтра ты станешь вспоминать наше приключение как страшный сон. Через год – как историю, которую тебе рассказали в доброй пьяной компании. Только какое-то время будешь шарахаться на перекрестках от всякой тени да бояться полнолуний. Но и это ненадолго – лет так на двадцать. А потом страх пройдет, память выцветет и поблекнет, будто покроется пылью. Ты станешь путаться в подробностях и удивляться, неужели это действительно было на самом деле – и было с тобой? – Он тяжко, прерывисто вздохнул, как будто говорил сейчас о чем-то своем, болезненном и тайном. – Все, теперь давай спать. Завтра нам предстоит длинный день.

Ургали изумленно уставился на своего товарища. Конечно, он знал, что Ланао не всегда добывал хлеб в поте лица своего. В Тайбе, где тот объявился лет двадцать тому назад, о нем рассказывали разные небылицы. Кто-то полагал его потомком разорившегося дворянского рода, кто-то – недоучившимся школяром. Поговаривали даже, что он воевал при Нантакете под началом Де Геррена. Последнее больше всего походило на правду, потому что больно уж ловко орудовал ножом и топором мирный пахарь, да и лучником прослыл самым искусным на всю округу. И все же подобного хладнокровия юноша не понимал даже в бывшем солдате и втайне полагал, что оно граничит с безумием. Как можно спокойно улечься отдыхать, когда где-то рядом бродит анку?

– И вы сможете спать? – не выдержал он.

– Еще как!

– А я глаз теперь не сомкну.

– Вот и славно, – не стал уговаривать его спутник. – Мне же спокойнее будет.

И, поплотнее закутавшись в плащ, он растянулся на мягком мху, между могучих корней старого дуба. Тучи совершенно разошлись. Небо понемногу серело, знаменуя конец этой страшной ночи, и над головой Ланао весело замерцала ярко-голубая звезда, похожая на распустившийся лютик. Перед тем как закрыть тяжелые веки, он подмигнул ей, как старой знакомой.

* * *

– Ты должен найти его.

– Зачем? Однажды он сам найдется.

– Не притворяйся, что не понимаешь, о чем я. Ты должен найти его и убить.

– Я не убийца.

– Ты – защитник. Это одно и то же.

– Впервые сталкиваюсь с такой оригинальной трактовкой.

– А сколько тебе приходилось убивать, чтобы сохранить чужие жизни и спасти бессмертные души?

– На сей раз все иначе.

– Не думаю.

– А я уверен. Он еще ничего не успел сделать… ничего плохого…

– Прекрасно. Так и надо. Если он исполнит предназначение и мы опоздаем, то что бы мы ни предприняли потом – все будет бессмысленно.

– Но откуда ты взял, что он опасен? Может, он проживет свою жизнь, как все, даже не узнав тайны собственного происхождения, и будет счастлив. И сделает счастливым кого-то другого? А вдруг – ведь и такое бывает – не кого-то одного, а многих; возможно, целый мир. Может, ему суждено стать великим музыкантом, прекрасным лекарем или доблестным рыцарем? Какое право ты имеешь распоряжаться его судьбой?

– Все в руце моей.

– Это не ответ.

– А я и не собирался тебе отвечать. Ты ставишь риторические вопросы; они по определению не нуждаются в ответах, как и тот, кто их задает. Но разница между нами в том, что ты ведешь со мной отвлеченную философскую беседу, а я говорю о том, что непременно должно произойти. Я битый час твержу тебе о вещах конкретных.

– Ты не слышишь меня, как когда-то не слышал собственного сына.

– Не попрекай меня самой горькой из моих потерь.

– Только ли твоих? Повторяю – ты меня не слушаешь и не слышишь: никто не знает, как мальчик распорядится своей жизнью, и никто не вправе отнимать ее силой, даже у такого, как он. Странно, что я должен напоминать об этом тебе.

– Я не прошу. Я приказываю. Ты обязан покориться моей воле.

– Хорошо, пусть будет по-твоему, я покорюсь. Но как ты заблуждаешься!

– Пусть даже и так. Лучше на моей совести будет одна невинная загубленная душа, чем то, что нам предстоит, если я послушаю тебя. Мы не имеем права на бездействие.

– Порой мне кажется, что твой сын был прав во всем.

– Не накликай беды на свою глупую голову. С тобой может случиться то же, что и с ним. Не медли же. Ступай… Тебе предстоит долгий путь.

– Но все-таки…

– Оставь пустые споры и ненужные сомнения. Он совершит то, что ему предназначено. Не сможет не совершить, даже если и захочет. Это у него в крови.

– Но кровь эта – твоя.

– Вот чего я больше всего боюсь. Не допусти катастрофы. Иди, найди его и убей не колеблясь.

– За последнее не ручаюсь.

– Просто исполни свою работу.

– Моя работа – нести добро и свет…

– …с мечом в руках. Ты думаешь, что можно пойти против своей природы? Увы, мой мальчик… Ну, иди уже. Не люблю долгих проводов. Прощай.

– Постой. А как я отыщу его?

– А вот это точно твоя работа.

Это был бы вполне обыкновенный разговор, если бы в его конце один из собеседников не расправил могучие серебристо-серые крылья и не полетел в задумчивости над лугом, едва не касаясь носками золотых сандалий тяжелых от утренней росы, полураскрытых чашечек заспанных цветов.

* * *

В подвале было душно, чадно и омерзительно пахло потом, мочой и кровью.

Помощник палача усердно драил пол ветошью, не столько убирая, сколько размазывая грязь; но было ясно, что делает он это напоказ, первый и чуть ли не единственный раз за всю карьеру, сообразуясь, вероятно, с присутствием высокого начальства. Из-под съехавшего набок красного колпака с прорезями для глаз доносилось недовольное бурчание.

Впрочем, несправедливо было бы пенять ему за нерадивость. Тошнотворный запах навсегда въелся в инструменты, бурые от крови фартуки, пыточное кресло и каменные плиты, давно утратившие первоначальный цвет.

«Новичок, – лениво подумал Берголомо. – Чересчур суетится и старается напоказ. Выслуживается. Не знает здешних неписаных правил».

Кстати, это вовсе не означало, что заплечных дел мастер привлек его внимание. Мысли текли сами по себе, как вода в ручье, и вряд ли логофет подозревал, что думает о копошащемся в камере человеке.

Тело уже унесли.

Дознание закончилось. Он выяснил все, что хотел, и теперь ему предстояло несколько неприятных, но совершенно неотложных дел. Нужно бы кликнуть охрану и ехать во дворец, но сил пошевелиться не было, и падре Берголомо по-прежнему сидел в кресле за ширмой, по-детски поджав ноги и прижимая к животу огромный том в потертом кожаном переплете цвета королевского багреца. В животе будто бы лежал тяжеленный ледяной камень и мешал дышать и двигаться.

Проклятая книга жгла ему руки.

Он ненавидел себя в те дни, когда обстоятельства вынуждали его присутствовать при допросах «с высшей степенью расположенности к откровению», – а обстоятельства вынуждали нередко. Еще неделю спустя он бывал разбит и мрачен, но угрызения совести и сомнения являлись делом сугубо личным, и великий логофет не допускал, чтобы обычные человеческие слабости как-то влияли на отправление правосудия. Высшие интересы порой требовали от него быть безжалостным и жестоким, и он становился таким, как бы это ни было противно его природе.

С тех пор как он занял высший церковный пост в Охриде, прошло больше четверти века. Больше четверти века почти каждую ночь его преследовали тени несчастных, которых он обрек на мучительную смерть. Он слышал их вопли, стоны и проклятия и слово в слово повторял их признания. Еженощно он оплакивал их – сгинувших без следа в подземельях Ла Жюльетт, и содрогался от мысли, что уготовил им такую судьбу. Его не утешали привычные Доводы: дескать, казненные были еретиками, врагами церкви и государства, а потому получили по заслугам. Каждый день падре Берголомо спрашивал себя: а что сам он сказал бы палачу с раскаленными клещами в руках, какую правду – ту, что знал, или ту, что от него желали услышать? Он спрашивал – и все не находил ответа.

Когда-то давно, в юности, он истово верил и желал всего себя, без остатка, посвятить служению Пантократору. Он ненавидел зло и мечтал искоренить его. Как счастлив был бы молодой монах-котарбинец Берголомо, если бы ему сказали, что придет день и он станет великим логофетом Охриды, величайшим церковным сановником во всей Медиолане, над которым нет иной власти, кроме власти вседержителя.

Он был бы счастлив потому, что не знал тогда правды.

Порой логофет думал, что не знает всей правды и сейчас.

Истина на поверку оказалась неприглядной, уродливой и убийственной для всех, кому не положено ее знать. Этих она уничтожала немедленно и беспощадно, обрушивая на них карающий меч закона. Однако со временем выяснилось, что она убивает и тех, кому разрешена. Просто в этом случае все происходит исподволь, незаметно, но оттого не менее неотвратимо. Правда выгрызала изнутри, оставляя вместо человека пустую оболочку, слепо повинующуюся своим обязанностям и чувству долга.

Иногда ему грезилось, что он тоже уже не существует, умер, вот только ничего не изменилось в мире, забытом Пантократором, и ему суждено вечно сидеть в потайной нише камеры пыток, ежась в холодном каменном кресле за черной ширмой, и тревожно ощупывать пальцами незнакомое опять лицо, перекошенное мукой сострадания и вины.

Это было кощунственно, но, когда тебе далеко за семьдесят и ты столько повидал на своем веку, кощунство уже не представляется чем-то недопустимым. Это просто один из синонимов сомнения. А сомнения появляются только на благодатной почве веры.

Логофет снова провел трясущимися пальцами по морщинистой, обвисшей щеке. И тонкие, почти белые губы сложились в ироничную усмешку: он снова не признал себя. Жизнь пролетела незаметно и как-то мимо него. Он и опомниться не успел, как молодой статный красавец превратился в согбенного старца с выцветшими голубыми глазами, которые постоянно слезились то от холода, то от жары, то от усталости; как и следа не осталось от пышной рыжей шевелюры и вечно мерзнущую макушку покрыл жиденький седой пушок. Время скрючило пальцы, согнуло спину, отняло иллюзии и вместо них вручило свой самый страшный дар – тревожное ожидание конца.

Ему никто не рассказывал, а сам он спросить стеснялся и потому не знал, так ли себя чувствуют другие старики, или только его обвела вокруг пальца насмешливая судьба, поманив золотым сиянием и оставив ни с чем.

Или это он многое обещал, многое получил, но обещанного не выполнил.

Самое забавное – Берголомо так и не понял, кто кого обманул…

Помощник палача, слепой как крот в своем колпаке, явно не приспособленном для хозяйственных работ, с грохотом обрушил на каменный пол треножник с инструментами. Клещи, щипцы, ножи с замысловатыми кривыми лезвиями, крючки и иные предметы, которым логофет даже не знал названия, со звоном разлетелись по камере. Двое обнаженных по пояс парней кинулись на помощь растерянному коллеге из какой-то щели, в которой таились до поры, не желая тревожить своим присутствием знатного гостя. Они так боялись раздражить его своей неловкостью, так старались не мешать, что втроем производили столько же шума, сколько обычно случается от пьяной кабацкой драки десяти-пятнадцати рыцарей в боевом облачении. Берголомо не нужно было их видеть, чтобы знать, как трясутся у них руки и ноги; как отказываются слушаться неловкие пальцы; как они не могут сообразить, что и куда сложить. Все валилось у бедняг из рук. Один из них налетел на ведро с раскаленными углями, чувствительно обжегся и завопил от боли. Двое других испуганно на него зашикали, бросились спасать положение, и в образовавшейся давке злополучный помощник поскользнулся в луже воды и крови. Судя по воплю, ногу он себе как минимум вывихнул. Великий логофет понял, что ему пора покинуть подземелье, если он не хочет, чтобы несчастные в суете и панике нанесли себе еще больший вред.

Телохранитель, безмолвной тенью стоявший позади него все это время, отодвинулся от стены и проявился в пространстве. Берголомо милостиво кивнул ему, подтверждая, что тот снова безошибочно угадал желание своего господина. Одно время великий логофет ломал голову над этой загадкой, пытаясь распознать, каким образом верный Керберон понимает его чуть ли не лучше, чем сам он понимает себя, а затем оставил сии бесплодные попытки. Да и какая, в сущности, ему разница, как это происходит, если механизм работает безотказно.

* * *

Бонифаций Мейфарт проснулся, по своему обыкновению, очень рано и с наслаждением потянулся на прохладных льняных простынях. Состояние дел позволяло ему завести даже шелковое постельное белье, но он любил ощущать теплой, разнеженной со сна кожей приятную шероховатость льна и не собирался изменять давним привычкам в угоду скоротечной моде.

Судя по запахам, доносившимся из кухни, дражайшая супруга Илокания затеяла печь пироги, чтобы побаловать супруга перед предстоящим ему трудным и хлопотным днем. Бонифаций радостно улыбнулся. Несмотря на то, что спустя двадцать лет после свадьбы в рыхлой, оплывшей жене невозможно было угадать стройную, как стебелек массилийского сахарного тростника, девушку со станом богини и лебяжьей шейкой, на которой когда-то женился юный Мейфарт, – он по-прежнему любил ее. Взор любви проникает глубже грубой телесной оболочки.

Затем Бонифаций приступил к приятному ежеутреннему ритуалу. Он с детским любопытством принялся разглядывать лакированные фигурки на дубовом резном потолке. Ему никогда не надоедало смотреть, как несется по бурному морю корабль с рваными парусами, а из волн выглядывают кошмарные морские существа – левиафаны, кракены, тритоны с острыми трезубцами, яростные русалки – и грозят отважным морякам.

Дубовые панели, которыми были обшиты стены опочивальни, специалисты относили к середине Третьей эпохи, и теперь им не было цены.

Затем, с неменьшим удовольствием, он перевел взгляд на огромный шестицветный гобелен с вытканными на нем придворными кавалерами и дамами в костюмах времен Юда Гинкмара. Кто-то трубил в охотничий рог, кто-то пробовал остроту копья; дамы смеялись и сплетничали; кони пританцовывали в нетерпении, и один даже встал на дыбы, пытаясь сбросить всадника; а собаки уже подняли оленя и гнали его по лесу. Такой гобелен нынче тянул на сто золотых ноблей – целое состояние.

Будучи потомственным торговцем, Бонифаций Мейфарт не мог не радоваться данному обстоятельству, а врожденные математические способности и тяга всякого живого существа к удовольствиям побуждали его раз за разом подсчитывать чистую прибыль и довольно потирать пухлые руки. Он точно знал, что дети помянут его с благодарностью.

Дом на Монастырской улице, в котором он прожил все пятьдесят три года своей жизни, представлял собой настоящее сокровище и имел собственную, совершенно невероятную историю.

Когда двадцатилетний Филельф Мейфарт – дед Бонифация – прибыл в Оганна-Ванк из далекой и суровой Аэтты, страны полководцев и отважных воинов, у него в кармане лежала сотня серебряных леров: сумма вполне достаточная, дабы не умереть с голоду, но мизерная, чтобы приобрести пристойное жилище или начать собственное дело. Молодой человек долго ходил по торговым рядам, меняльным лавкам, магазинчикам и портовым складам, пытаясь найти себе работу, и, в конце концов, нанялся помощником к массилийскому купцу. Если вы не были знакомы ни с одним массилийцем, сие обстоятельство ничуть не прояснит картины и ничего не скажет вам о его печальной судьбе, но если вы слышали о скупости и сварливом, вздорном характере восточных торговцев, то поймете, что от службы своей он был не в восторге. Однако же с чего-то надо начинать. В чужой стране, в огромном городе, где его никто не ждал с распростертыми объятиями, пренебрегать массилийскими купцами не приходилось. А вот с домом ему повезло намного больше.

Двухэтажное строение с высокими стрельчатыми окнами, узорчатыми колоннами, цветными витражами, тяжелыми бронзовыми дверями, с которых щерились на прохожих уродливые морды оборотней, выполненные с величайшим искусством, продавалось за бесценок со всем содержимым. Филельф не поверил своим глазам, когда увидел шкафы, забитые кипами полотна; полки, уставленные старинной посудой; тяжелые канделябры; огромный камин с мраморной доской, на которой бронзовые и серебряные рыцари вышагивали в молчаливом карауле; резную ореховую мебель; тагастийские шерстяные ковры (правда, изрядно битые молью); мозаичный пол в трапезной и кухню – предел мечтаний любой хозяйки, кухню, заполненную тяжелыми сковородками, ковшами, кастрюлями, медными тазами и прочей утварью. Правда, вся эта невиданная роскошь была щедро припорошена пылью, местами сбившейся в толстый серый войлок, покрыта плесенью и заплетена паутиной. В кухне хозяйничали мыши; в кладовой безраздельно властвовали пауки несообразно больших размеров; картины были обсижены мухами; по гостиной важно прогуливались коричневые глянцевые тараканы, делающие дневной променад всем семейством; стены опочивальни были покрыты – ему показалось, свежими – бурыми пятнами.

Продавец просил за все про все сто серебряных леров, вместе с мышами и тараканами. С одной стороны, все, что было у Филельфа. С другой – смехотворно малая цена за дом в центре столицы. Юный Мейфарт понимал, что никогда в жизни ему не предложат столь выгодной сделки.

Правда, неслыханная дешевизна дома не могла не вызвать удивленных вопросов, и владелец нехотя признал, что это место пользуется в Оганна-Ванке дурной славой. Дом пустовал больше века после того, как прошел слух, что череда его предыдущих владельцев была пожрана собственным жилищем. И хотя сюда наведывались гро-вантары, желающих рискнуть и купить дом-людоед не находилось.

Филельф еще раз обошел все семнадцать просторных комнат, заглянул на кухню, посидел в тяжелом черном кресле с высокой спинкой и понял, что полюбил это место всей душой. А что до призрака или демона, замурованного в здешних стенах, то данное обстоятельство не могло смутить человека, родившегося и выросшего в Аэтте, жители которой на всю Медиолану славятся своей отчаянной храбростью и умением встречать опасность лицом к лицу. Правду говоря, мыши, пауки и тараканы пугали его куда больше…

Бонифаций принюхался: так и есть – пироги с рыбой, с овощами и с яблочным повидлом. Да к ним кружечку-другую горячего баджао – ему давеча как раз привезли из Хатана три мешка отборных ароматных зерен. Он с удовольствием представил себе, как любезная Илокания варит крепкий, терпкий напиток в его любимом ковшике, как раз на три кружки, и снова вернулся к прерванным размышлениям.

Его дед Филельф быстро сколотил состояние и заслужил репутацию удачливого торговца, способного спустить семь шкур не только с безответной овцы, но и с подозрительного хатанского мытаря. Двадцати пяти лет от роду он женился на дочери своего массилийского хозяина, а ныне партнера, причем заключил с ней брак по любви. А если и присутствовала в нем мизерная доля расчета, то она никогда и никому не мешала в столь долгосрочной сделке, но только лишь укрепляла союз двух сердец. Прекрасная Афара Вазим подарила обожаемому супругу троих крепких и здоровых сыновей.

Все они росли и воспитывались в этом доме и были привязаны к нему всем сердцем. В младшем, правда, внезапно взыграла буйная кровь аэттских предков, и он отправился на историческую родину, где как раз разразилась очередная междоусобица, да там и сгинул. Средний вскоре женился и переехал жить к тестю, по соседству, в квартал, облюбованный хатанскими купцами и тагастийскими наемниками, а также целой ордой бродячих котов.

А старший – отец Бонифация – до последнего дня не покидал отцовского дома.

Славный Филельф умер, не дотянув до круглой сотни всего полгода, – споткнулся о бродячего кота в хатанском квартале и свернул себе шею, причем на пороге питейного заведения, куда стремился, как лось на водопой. Отец Бонифация тоже отличался крепким здоровьем и долголетием. Он успел порадоваться и рыбным пирогам невестки, и красивым внукам, и ничто не помешало ему спокойно умереть в своей постели, внося последние замечания в двухсотстраничное завещание – сказывалась, сказывалась массилийская кровь.

Словом, никому из Мейфартов не мешал жить насыщенной жизнью загадочный призрак особняка. Ни одному из них никогда не снились кошмары; ни у кого не случались видения; все были здоровы, веселы и удачливы. Они помнили об истории с проклятием исключительно потому, что им льстило иметь собственное привидение, как знатным господам.

За истекшие годы дом вырос в цене несказанно, а вещи, брошенные на произвол судьбы его прежними владельцами, могли бы украсить собой королевскую сокровищницу. Дальновидный Филельф сделал своим потомкам воистину царский подарок.

В окно заглянул первый солнечный луч, и Бонифаций подумал, что хватит нежиться, пора вставать. Он спустил с кровати босые ноги и принялся шарить пятками по ковру в поисках любимых пантуфлей, когда из кухни донесся леденящий душу вопль Илокании.

Бонифаций Мейфарт был всего лишь купцом, но полный боли и отчаяния голос жены заставил вскипеть в его жилах кровь неустрашимых аэттских предков. Он чересчур любил ее, чтобы думать о собственной безопасности.

Оружие в доме имелось: несколько драгоценных старинных клинков и пара боевых секир украшали собой стену гостиной, но спускаться туда времени не было. Схватив тяжелый трехрогий канделябр, Бонифаций, как стоял – в ночном колпаке и широкой ночной сорочке, в одной пантуфле (вторую он не успел нащупать), – ринулся защищать свою жену.

Он даже не понял, что произошло, когда фигура горгульи, поддерживающей притолоку, протянула черную мраморную лапу и впилась когтями в его предплечье, разрывая ткань сорочки, кожу и мышцы…

Дом встрепенулся, будто проснувшийся хищник. Долгие, томительно долгие, невыносимо долгие годы он спал – и сон его больше походил на небытие, – лишенный источника живительной энергии. Сумрачные, могущественные люди, называвшие себя воинами Пантократора, едва не убили его, он спасся чудом. Только крохотная искорка силы едва теплилась в его каменном теле, но вот случилось то, чего он и все ему подобные ждали от самого сотворения мира.

Дом чувствовал приближение того, кто даст ему невероятную власть над жалкими человеческими существами, и восторгу его не было предела.

Он жаждал крови и жаждал мести.

…Из кухни донесся еще один, последний, самый отчаянный крик, прервавшийся всхлипом на нестерпимо высокой ноте.

* * *

Они познакомились тридцать шесть лет тому, когда падре Берголомо служил нантакетским экзархом. Многие события тех лет стерлись из его памяти, но он никогда не забывал яростной грозовой ночи в середине октября, когда ледяной ливень серой стеной стоял перед окнами его резиденции.

На душе у него было так же паскудно, как и на улице.

За спиной валялись перевернутые кресла. Обрывки доклада, над которым усердный, но туповатый секретарь, сосватанный на эту должность губернатором, корпел всю неделю, мокли в луже вина рядом с острыми осколками хрустального графина. Краешек скомканной шторы выглядывал из-под стола. Ошметки перьев белыми снежинками кружили по кабинету, забивались в ноздри и заставляли чихать. Бронзовая чернильница улетела в окно, пробив в цветном витраже солидную дыру, и теперь мокла под дождем где-то на клумбе. Больше в скромно обставленной комнате не нашлось ничего бьющегося. Мебельщики знали свое дело на славу, и сколько он ни старался, а так и не сумел расколотить тяжелый резной табурет о грандиозный стол с обсидиановой столешницей, хотя, видит бог, без остатка вложил в это дело отпущенные природой силу и ярость.

Экзарх был зол, пьян и ненавидел всех, включая себя.

Накануне вечером ему пришлось присутствовать при допросе молодого барона Ансгара Тея, который вступил во владение наследством всего несколько месяцев тому назад, после скоропостижной смерти своего дяди, и, кажется, все это время не просыхал, дорвавшись до знаменитых винных погребов с тейским золотистым, которых теперь от него никто не охранял.

Названное вино и принесло его родственнику громадное состояние, баронский титул, должность королевского виночерпия и вечную признательность потомков. Заметим в скобках, что длинная вереница отважных предков, сгинувших в бесконечных боях и походах на службе у королей Охриды, такого успеха не добилась. Вероятно, поэтому юный Ансгар оставил военную карьеру, едва получил письмо о кончине барона, и помчался в поместье.

Осиротевший племянник пошел по стопам дяди и от дела не отлынивал: всего себя посвятил вдумчивой дегустации, пышным празднествам по случаю внезапно свалившегося на голову богатства, породистым скакунам и сговорчивым юным прелестницам, причем именно в указанном порядке. Для экзарха так и осталось загадкой, как при столь плотном распорядке дня не отличавшийся любовью к знаниям Ансгар очутился в замковой библиотеке и как он умудрился отыскать среди множества книг и рукописей запрещенный манускрипт.

Разочарованный нантакетский палач так и не смог продемонстрировать собравшимся свое мастерство. Истерзанный и напуганный юноша сразу признался, что именно он обнаружил в дядиных бумагах три пожелтевших от времени плотных листа, являющиеся частью пророчеств Печального короля.

Вряд ли он внимательно прочитал их, хотя один только взгляд, брошенный на щипцы и ножи, разложенные палачом на переносном столике, побудил барона добровольно признаться и в этом преступлении.

Но даже если и прочел из праздного любопытства, с трудом разбирая архаичный шрифт, то ничего толком не понял – это было ясно и без его путаных оправданий. Ансгар Тей также не сумел внятно объяснить суду, отчего, обнаружив сей документ в фамильной библиотеке, не сообщил об этом в орден гро-вантаров, как предписывает закон о Запретных Письменах. Однако и в этом его поступке Берголомо не усмотрел злого умысла, а всего только неслыханное разгильдяйство и беспечность.

Будь на то воля экзарха, он бы отобрал у барона искомый предмет да и вытолкал его взашей в родовое гнездо. Юноша столько натерпелся из-за своего легкомыслия, что полученного урока ему бы хватило на всю жизнь. Наместник провинции, представлявший на этом собрании королевскую власть, разделял его точку зрения. Он тоже не считал, что можно лишить человека жизни из-за нескольких невнятных строк, написанных в начале эпохи. Но рукуйен ордена гро-вантаров вынес обвинительный вердикт и потребовал для барона казни.

Он не просил, не убеждал и не уговаривал – он приказывал. Оказалось, что власть его выше светской и духовной власти, вместе взятых, во всяком случае, в этом вопросе. До сего дня экзарх пребывал в уверенности, что гро-вантары – воины Пантократора – верные слуги котарбинской церкви, а значит, нантакетский рукуйен формально подчиняется ему, и спрашивал его мнения, откровенно говоря, только из вежливости.

Да, Берголомо всегда знал, что рыцари Эрдабайхе влиятельны и могущественны и с ними не стоит портить отношения. Но он наивно думал, что гро-вантары занимаются исключительно истреблением нечисти и не вмешиваются в политику и управление страной. Внезапно открывшаяся правда потрясла его. По сути, рыцарский орден безраздельно властвовал в Охриде.

Экзарх так никогда и не решил, что взволновало его больше: то, что привычный мир со всеми его устоями и традициями оказался лишь ширмой для иной действительности, живущей по совершенно другим законам. Или то, что он узнал об этом на сороковом году жизни, а мог вообще никогда не узнать.

Берголомо долго еще слышал жалобные крики барона Тея, которого увели в ночь безмолвные, закованные в железо воины. Он беспомощно оглянулся на наместника, но тот только сочувственно пожал плечами и вышел не оглядываясь. Следом за ним покинул комнату совета палач со своим помощником, который тащил складной столик и инструменты. Экзарх остался наедине со старшим магистром и не знал, что нужно говорить.

Лет десять тому назад его сбросил с седла всегда послушный гнедой жеребец, и сейчас он чувствовал примерно то же самое: боль, жгучую обиду и растерянность – ведь он доверял этому коню столько лет, и тот никогда его не подводил. Что же произошло? Того жеребца он отправил обратно в табун, поскольку знал, что все равно больше никогда не сможет на него сесть, и страх тут совершенно ни при чем, а себе купил другого, чалого – свирепого, как цепной пес; но от магистра гро-вантаров так просто не избавишься. Он всегда будет рядом, а вместе с ним всегда будет рядом неотвязное чувство беспомощности и страх нового предательства.

Рукуйен Боэт приветливо улыбнулся ему, насколько позволяла постоянно дергающаяся, изуродованная корявым шрамом щека.

– Радуетесь? – зло спросил Берголомо, не в силах скрыть переполнявшие его чувства. – Сможете отчитаться еще об одном удачно проведенном деле? Или внесли в свой список еще одного поверженного и растоптанного экзарха?

– Мне понятен ваш гнев, мой добрый господин, – развел руками гро-вантар. – На вашем месте всякий бы реагировал точно так же, но позвольте сказать, что вы напрасно изливаете его на меня. Мне и так неприятно противоречить вам, и вынуждать к повиновению нет никакой радости. Допросы с пристрастием я тоже люблю не больше вашего. Поверьте, во всем этом мало удовольствия.

– Так помилуйте беднягу барона, и забудем наш разговор.

– Я хотел бы исполнить ваше желание, но сие не в моих скромных силах.

– Осудить можете, а оправдать – нет? – проскрежетал экзарх. – Что-то не очень верится. Послушайте, Боэт, а не чересчур ли усердно вы убиваете людей? Что действительно опасного для государства сделал этот глупый мальчишка? Какой непоправимый вред он нанес? Или вы хотите сказать, что королевство обречено на погибель потому, что он прочитал какие-то жалкие три листка?!! Какая чушь! Поэтому я оставляю за собой право думать, что вы просто выслуживаетесь таким чудовищно жестоким способом.

Боэт посмотрел на него с сожалением:

– Я стараюсь вовсе не для себя. Эти несчастные три листка стоят и трех, и трехсот человеческих жизней. Вероятно, вам это покажется диким и недопустимым, и по-человечески я не только понимаю вас, но и стою на вашей стороне. Однако речь идет о высших интересах. Простите, я не имею права говорить с вами об этом подробнее.

– Как могло случиться, что я не знал истинного положения дел? – вскричал Берголомо, у которого в голове не умещалось, что для человека его положения существуют какие-то тайны. – Сегодня я испытал, наверное, самое большое унижение в своей жизни. Как меня могли назначить на этот пост и не предупредить, что простой рукуйен вправе запросто распоряжаться в моем экзархате и командовать мной, как своим рыцарем?

– Вижу, вы плохо представляете себе нашу иерархию, – усмехнулся Боэт. – Рукуйен по определению не может быть простым. Выше меня стоит только мавайен, то бишь великий магистр, и его величество король.

– Почему же вы сказали мне об этом только сегодня?

– Потому что я не стремлюсь к формальной власти. У меня совсем другое предназначение. Я внимательно следил за вами, экзарх, с тех самых пор, как вы приехали в Нантакет. И я не видел смысла вмешиваться в вашу работу: вы все делали правильно. Вы правили милостиво и мудро, зачем же было вторгаться в вашу парафию. Мне пришлось воспользоваться своим правом только сегодня, когда вы с наместником собирались проявить ненужное и опасное милосердие.

– Милосердие не может быть ни опасным, ни ненужным!

– Слова, слова, пустые слова. А на чашу весов положено будущее не только нашей страны, но и всей Медиоланы. И я не имею права рисковать.

– Вы не расскажете мне, в чем дело?

– Нет, – твердо ответил рукуйен. – Но могу сказать вот что: когда вы станете великим логофетом – а вы станете им, и до этого дня осталось не так уж много времени, – так вот, когда вы станете главой нашей церкви, орден гро-вантаров откроет вам все свои тайны. Но не думаю, что это сделает вас счастливым. Скорее, наоборот.

– Но пока что я не великий логофет, – тихо произнес Берголомо. – Что вы предлагаете мне теперь? Сегодня?

– Живите, как жили, – посоветовал Боэт. – Наслаждайтесь своим неведением. Берите пример с нашего мудрого наместника: вот кто воспринимает происходящее как данность и бережет себя от лишних потрясений.

– Я, пожалуй, пойду, – неуверенно сказал экзарх. – Кстати, давно хотел узнать, да все как-то неудобно было: откуда у вас этот шрам?

Гро-вантар невольно прикоснулся пальцами к изуродованной щеке.

– Давняя история, – коротко ответил он. – Когда-то в здешних краях появилась мормона.

Берголомо внезапно вспомнил, как давешний сон, что в его маленьком городке – когда он был еще несмышленым ребенком – внезапно стали пропадать детишки. Одного из пропавших он даже знал, они часто играли вместе. Как же его звали? Как-то на «А». Ну да, конечно, Анно, сын плотника.

Он помнил, как огорчался и плакал, что его не выпускают на улицу; как шушукались по углам взволнованные взрослые. Как отец брал топор и уходил в ночь вместе с другими мужчинами, жившими по соседству, а мать украдкой вытирала слезы и до рассвета сидела у окошка с рукодельем, на котором не появлялось ни одного нового стежка.

Небольшие вооруженные группы патрулировали ночной город, освещая факелами каждый закоулок и темный дворик. И как наставляла его бабушка: если он увидит где-нибудь женщину в белых одеждах, покрытых красными пятнами, бежать от нее и кричать – звать на помощь. Что бы она ни предлагала, игрушки или сладости, какой бы ласковой и доброй ни прикидывалась – бежать и кричать!!!

– Детишки стали пропадать чуть ли не каждую неделю, мы все регулярно на ушах стояли, прочесывали окрестности, ставили ловушки, а толку – чуть, – продолжал Боэт. – И однажды я с ней столкнулся. Причем угораздило же – в одиночку и ровно в полночь, когда она втрое сильнее против светлого времени. А меня тогда только-только приняли в орден. И пяти месяцев не прошло. Я еще оруженосцем был сопливым, мечи полировал, коней чистил и молился на параболанов. А старших рыцарей – тех вообще боялся до дрожи в коленях. О какой схватке с тварью Абарбанеля могла идти речь, вы же понимаете. По правилам я должен был позвать на помощь рыцарей, и, видит бог, как мне хотелось именно так и поступить. Но она уже схватила ребенка. Пока бы я добежал до замка, пока все объяснил, мормона снова бы скрылась со своей жертвой. Вот я и напал на нее, дурачок, – с обычным клинком, прошу заметить, и без оберегов. Странно, как еще жив остался. А это напоминание о той ночи.

– Ребенка-то хоть спасли? – глухо спросил Берголомо.

– Да, – сказал Боэт. – Хороший мальчишка. Сейчас служит у меня параболаном. Рвется в бой, мечтает о подвигах, так что все время приходится придерживать его за шиворот, чтобы не наломал дров сгоряча. Я его матери обещал за ним присматривать, раз уж так у нас получилось…

Экзарх некстати вспомнил, что простые граждане Нантакета на рукуйена Боэта разве что не молятся, и ему стало еще тяжелее его ненавидеть.

– А чтобы сегодняшний вечер не казался вам таким горьким, – внезапно произнес гро-вантар, – я обещаю, что закрою глаза, если вы вдруг решите проявить милосердие к кому-либо другому, кто его в принципе не заслуживает. Одно условие – к тому, кто не прикоснулся к тайне Печального короля. Может, хотя бы это немного утешит вас?

И экзарху пришлось сказать «благодарю».

Вернувшись в свою резиденцию, он до безобразия напился – впервые в жизни презрев свято чтимые им правила, за что и его покарал на следующее утро Пантократор посредством жесточайшего похмелья, из тех, что относятся к разряду показательных. Потом Берголомо попытался разгромить собственный кабинет, однако, как мы уже упоминали, и на этом поприще не добился внушительных результатов. А затем вызвал к себе сонного и перепуганного секретаря и потребовал представить списки осужденных на казнь.

Таковых на этой неделе оказалось до смешного мало – всего трое. Один – отравитель, женившийся на богатых женщинах, а затем за год-другой изводивший их при помощи ядовитых зелий.

Второй – грабитель и насильник, руки которого по локоть были в крови мирных поселян. Он промышлял тем, что просился на ночлег в уединенных усадьбах, а затем под покровом темноты убивал гостеприимных хозяев, дабы завладеть их нехитрым имуществом. Случалось ему совершать разбой на пустынных дорогах. Пытаясь выговорить себе помилование, он указал несколько мест, где закопал тела своих жертв, большей частью – невинных девушек, почти девочек, до которых был большой охотник. Этому ублюдку пьяный в стельку экзарх утвердил приговор вторично, крупными буквами поперек всего пергамента, не поскупившись на крепкие выражения. Позже ему докладывали, что уникальный документ пользовался большим успехом в главной канцелярии.

А вот третий осужденный оказался наемным убийцей, которого отдал в руки правосудия анонимный заказчик, не пожелавший платить за добротно выполненную работу. На допросе убийца назвался Кербероном, и дознаватель вполне удовлетворился прозвищем вместо имени. К предательству своего нанимателя арестованный отнесся на удивление спокойно, даже с иронией, сказав, что рано или поздно это должно было с ним произойти.

Падре Берголомо поразили его глаза – зеленые, как весенняя листва, яркие и ясные, какие бывают обычно у добрых и очень чистых людей. Вообще, убийца оказался человеком примечательным: высокий, сухощавый, состоящий из одних мускулов, он походил на статуэтку, вырезанную из желтого камня. У него было длинное, узкое лицо с высокими скулами и твердые губы, иссеченные мелкими морщинками. Он легко улыбался, однако иных чувств не выказывал, и самые острые и проницательные взгляды дознавателя разбивались, как брызги воды о стекло, об изумрудную гладь его глаз. Пощады он не просил, ответы давал краткие и разумные, вел себя со сдержанным достоинством, чем и вызвал у экзарха некоторое сочувствие.

Разумеется, при обычном стечении обстоятельств оно не позволило бы Берголомо оправдать преступника. Однако той ночью прихотливая мозаика судьбы сложилась иначе: он желал досадить рукуйену, искупить невольную вину перед несчастным бароном, воспользоваться правом помилования – сделать хоть что-нибудь, только бы не ощущать себя таким беспомощным, не стать жалкой щепкой, плывущей по воле волн.

Вряд ли это было по-настоящему доброе дело, но отпущенный на волю Керберон думал иначе.

С той ночи и по сегодняшний день он беззаветно служил своему господину, сторицей воздав ему за нечаянное милосердие. Великий логофет уже сбился со счета, сколько раз верный телохранитель спасал его от бывших товарищей по ремеслу, сколько раз находил выход из самых отчаянных положений. За тридцать шесть лет, проведенных вместе, они перестали быть слугой и господином, а сблизились больше, чем иные братья. Своих родителей Берголомо не помнил, родичей никогда не видел, а вступив в монашеский орден котарбинцев, дал обет безбрачия и тем самым обрек себя на пожизненное одиночество.

И если он однажды спас Керберона от смерти, то друг и телохранитель избавил его от участи гораздо более незавидной. Мало кто в подлунном мире может с уверенностью заявить, что рядом с ним есть человек, которому он рискнет доверить любую тайну и который никогда не предаст его. А сколько их, веривших в истинность своих слов, впоследствии жестоко разочаровывались, головой расплачиваясь за чрезмерную доверчивость.

Великий логофет ни разу не пожалел о своем поступке, а это о многом говорит.

Правда, в последние годы командир охраны, ссылаясь на авторитет начальника Сумеречной канцелярии, не раз намекал ему, что пора бы заменить личного телохранителя на более молодого и сильного. О том же заговорил на прошлом приеме во дворце командир королевских гаардов. И даже его величество король как-то вскользь заметил, что всей душой разделяет привязанность логофета к людям, которые всей жизнью доказали свою преданность, но все же не решился бы в критической ситуации оказаться без надежного защитника.

В ответ падре Берголомо только мелко тряс головой и вежливо улыбался. Он знал, кто был в свое время наставником Керберона и где тот проходил свою страшную науку, а потому ничего не боялся, находясь под его охраной. Да и разве другой будет так же внимательно относиться к мелочам, разве до смешных подробностей выучит привычки и характер логофета? А если учесть, что с возрастом характер значительно ухудшился, привычки устоялись, а близких почти не осталось, – кто еще поймет старого Берголомо? Ведь он небезразличен только тем, кто метит на его место.

И Керберону.

Вот и теперь телохранитель заботливо набросил на его плечи теплую лиловую мантию, бережно заштопанную старой служанкой, последовавшей за своим господином в столицу все из того же Нантакета. Если вдуматься, там прошли лучшие годы его жизни. Он был молод, многого уже достиг, но еще не был отягощен опасным и скорбным знанием. И руки тогда не отказывались повиноваться, а потому его совершенно не заботили количество и форма петель и пуговиц, и не приходилось скрежетать от досады последними зубами. Воистину, сколь многим замечательным вещам не придаешь значения, пока они у тебя есть.

Похоже, что телохранитель снова угадал мысли своего хозяина, потому что грустно улыбнулся одними глазами и помог справиться с замысловатой застежкой.

Был бы на его месте молодой да расторопный, наверняка притащил бы логофету подобающую его положению одежду – сплошь расшитую драгоценностями и золотом, тяжелую и неудобную. А потом стоял бы пнем, глядя, как господин трясущимися руками застегивает бесконечные пуговицы, и заискивающе моргал.

Как раз вчера падре Берголомо отправил в изгнание, в провинцию арлонгского экзарха. За вольнодумство. Он бы многое спустил с рук молодому сановнику, памятуя о том, каким сам был в его возрасте, но тот осмелился указать – хоть и в приватной беседе – на недопустимость ношения старых нарядов. А также заметил, что великий логофет обязан опираться на золотой скипетр, а не на ореховый посох с простым набалдашником, ибо он, логофет, есть провозвестник воли Пантократора на земле и нет власти выше его.

Берголомо и продемонстрировал ему, как это выглядит в действительности, законопатив беднягу обратно в Арлонг – унылую, тихую провинцию, где, казалось, никогда и ничего не происходит. Тамошний наместник, вырываясь в столицу, жаловался, что даже вода в арлонгских реках течет вдвое медленнее.

Но если вдуматься, то вся вина молодого сановника заключается только в том, что в тридцать лет молодой и здоровый мужчина не в состоянии понять, каким неподъемным становится золотой скипетр логофета, когда ты выходишь на самый берег реки забвения.

А потом падре Берголомо подумал, что такие длинные мысленные отступления по любому пустячному поводу есть несомненный признак старости.

При дворе сегодня состоится праздничный прием, и уж туда точно не заявишься в любимой одежде, не говоря о том, что монарх ожидает подробного доклада по сегодняшнему делу. Пора пошевеливаться.

– Ну, поедем, – не то приказал, не то попросил он.

– В резиденцию? – спросил Керберон, делая знак стражникам, возникшим в дверном проеме.

Он осторожно вынул из рук Берголомо тяжелую книгу и вручил ее воинам. Те бережно и почтительно, будто живое хрупкое существо, уложили ее в бронзовый кованый ларец, обитый изнутри мягким бархатом, и защелкнули два секретных замка, которые невозможно было обнаружить, не зная наверняка, где они находятся. Ключ от одного замка повесил себе на шею воин постарше и повыше ростом, в шлеме в виде открытой волчьей пасти. Второй ключ пристегнул к стальному браслету младший – невысокий, коренастый крепыш, поверх кольчуги которого была накинута чешуйчатая шкура ядовитого теймури, с черепом вместо шлема.

В первом страстные любители гладиаторских боев без труда признали бы знаменитого массилийца Ларакаллу, не проигравшего ни одного из ста семнадцати сражений и исчезнувшего без следа после победы в сто восемнадцатом.

Второй, чегодаец Бихан Фанг, не был известен широкой публике, но пользовался огромным влиянием в тайной гильдии охотников на монстров. Эти отважные истребители чудовищ рисковали жизнью вдвойне: с одной стороны, они могли сложить голову в поединке со смертельно опасными тварями; с другой – их постоянно преследовали сотрудники Сумеречной канцелярии и воины Пантократора, ибо согласно закону о Карающей Длани только гро-вантары имели право охотиться на порождения тьмы.

– Если что, – тихо сказал им Керберон, – головой отвечаете.

Воины согласно покивали. Они прекрасно знали: «если что» в его устах означает одно – буде одновременно разверзнутся земля и хляби небесные; буде у них на глазах начнут убивать великого логофета, мавайена Охриды, и даже самого короля, их обязанность – защищать ларец до последней капли крови. А до остального им нет никакого дела. И еще одну деталь сумел внушить им Керберон, прославившийся среди охранников небывалым даром убеждения: они не имеют права умирать до тех пор, пока не выполнят задание. Оправдания не принимаются.

Затем телохранитель подозвал слуг с паланкином, откинул полог и взбил подушки, не доверяя это важное дело никому другому.

– Долго я тут сидел? – поинтересовался логофет.

– Колокола только что звонили к утренней службе.

– Тогда у меня есть еще немного времени, чтобы поговорить с Монтекассино. Будет разумно посоветоваться с ним перед встречей с королем и, особенно, с этим хитрым чегодайцем. В последнее время мне все чаще кажется, что он знает гораздо больше, чем признается, и уж куда больше, чем ему положено.

– Ему как раз по должности положено знать все, что произошло, происходит или когда-либо произойдет в Медиолане, – откликнулся Керберон, помогая своему господину удобнее устроиться в паланкине. – Если он знает не только то, что вы сочли нужным ему рассказать, это говорит в его пользу. Выходит, он не зря ест свой хлеб.

– Вопрос в том, кто ему за этот хлеб платит.

– Гус – человек, по-своему порядочный.

– В том-то и беда, что по-своему.

Падре Берголомо поморщился, потирая ноющую спину. Эта несмолкающая боль была еще одним напоминанием о незаменимости Керберона, а также о великом предназначении ордена гро-вантаров, к мавайену которого он и держал сейчас путь.

* * *

Башня Ла Жюльетт стояла в самом центре столицы, в южной части огромной шестиугольной площади Праведников, напротив королевского дворца Альгаррода. Слева располагались официальная резиденция великого логофета и изящный храм Пантократора Прощающего с лазоревыми куполами в серебряных звездах, а справа горным массивом возвышался Эрдабайхе, главный замок гро-вантаров, и невыносимо сверкали на солнце алые купола храма Пантократора Карающего.

Все эти здания были возведены в разные эпохи, с разными целями и, вообще-то, совершенно не лепились друг к другу, как если бы в центре праздничного стола, уставленного изысканными яствами и украшенного цветами и лентами, торжественно водрузили гончарный круг, обагренный кровью меч и молитвенник.

Однако давно ушли в мир иной те, кто помнил, что было прежде и как оно было, а нынешнее поколение граждан Охриды уже не мыслило себе другого вида столицы.

Оганна-Ванк вырос на высоком правом берегу бурного и полноводного потока, о котором великий тагастийский поэт Даммор Сладкоголосый написал свою самую знаменитую поэму – «Голубые берега Аньяна». Согласно старинному преданию, в конце жизни, почувствовав, что вдохновение его покинуло, он покончил с собой, спрыгнув с этого берега в реку, которая принесла ему славу. И берилловые воды приняли его в свои объятия, подарив не только вечный покой, но и бессмертие.

Однако не только поэты с благоговением и трепетом относились к неукротимому Аньяну. Простые люди тоже любили и почитали великую реку и никогда не забывали о щедрых дарах ветреным и изменчивым водяным божествам.

Даже в самые тяжелые и голодные годы могучая река была щедрой кормилицей для тех, кто доверял ей. Она служила надежной дорогой для отважных купцов, путем в неизведанное – для отчаянных моряков и несокрушимой преградой – для врагов.

Правый, отвесный и скалистый берег, всегда привлекал градостроителей. В начале Первой эпохи здесь возвели первую, деревянную еще крепость воинственные ассамы, пришедшие вверх по течению Аньяна с берегов моря Нага. Место оказалось на редкость удачным: заливные луга стали пастбищем для тучных стад, богатые дичью окрестные леса и полные рыбой прозрачные воды кормили искусных охотников и рыбаков, а заезжие купцы охотно покупали шкуры, меха, мед и драгоценных моллюсков, чей едкий сок придавал ткани неповторимый изумрудный цвет. Взамен они предлагали цветастые массилийские ткани, бронзовые и медные доспехи, выкованные аэтскими кузнецами, острые хатанские мечи и круторогие луки, а также альбонийские пряности, ароматические смолы, украшения и древние манускрипты.

Все чаще приставали тут к берегу двухъярусные галеры тагастийцев под полосатыми шерстяными парусами и верткие ладьи хварлингов с изогнутыми носами, украшенными головами морских чудовищ. Крутобокие корабли чегодайцев, безраздельно правивших морями в ту далекую эпоху, казались монстрами рядом с крохотными ассамскими долбленками, доверху наполненными рыбой и шкурами. Тут торговались и спорили, ссорились и мирились, пытались договориться и не понимали друг друга. Здесь говорили на странном языке, представлявшем собою гремучую смесь разных наречий и состоявшем преимущественно из междометий и жестов.

Часто можно было видеть, как массилийский вальяжный купец в пышной, завитой мелкими колечками бороде тянет к себе ворох драгоценных лисьих мехов, щедро предлагая за него полновесное золото, а местный охотник крутит в пальцах бесполезные, с его точки зрения, желтые кругляши и отчаянно протестует, полагая, что хитрый торговец хочет оставить его ни с чем.

За одно хорошее копье здесь можно было выменять три шкуры теймури, за которые на севере, в Аэтте, оружейники давали десять коней-трехлеток. А простенькая безделушка из цветного стекла работы альбонийских глиптиков могла обогатить своего владельца, ибо простодушные ассамы с легкостью отдавали за нее полную бадью моллюсков, из которых получали драгоценный зеленый краситель.

Моллюски были совершенно несъедобны, и ассамы не могли взять в толк, какая от них может проистекать польза. Так что слово «бесценный», то бишь «не имеющий цены», тут часто приобретало два абсолютно противоположных значения.

За сто лет маленькое поселение на берегу реки превратилось в хорошо укрепленный речной порт, находящийся в центре самых важных торговых путей Медиоланы, и все больше окрестных вождей стремились породниться с ассамским басилеем.

Однако сытая оседлая жизнь имела и обратную сторону: некогда воинственный народ разучился сражаться. Это их предки, обитавшие в пустынных землях у соленых вод моря Нага, полагались только на верного коня да острый клинок. Теперь же мало кто вступал в войско басилея, чтобы однажды умереть с оружием в руках, когда благодатная земля отдавала свои сокровища столь же щедро, сколь и безопасно.

А между тем подобные богатства и плодородные земли не могли оставить равнодушными алчных соседей. Племена гессеров, в те времена еще диких варваров, кочевавших со своими табунами по южным и восточным землям Медиоланы, безудержным потоком хлынули в ассамское царство. Массилийские летописи Первой эпохи повествуют о нескольких кровопролитных и яростных сражениях, в которых гессеры полностью уничтожили войско ассамов и вырезали всех пленников мужского пола, будь то дряхлый старец или несмышленый младенец, а женщин продали в рабство тагастийцам. От первых жителей Охриды не осталось иной памяти, кроме имени реки.

Наступили мрачные века Первой эпохи, о которых почти ничего не говорится в письменных источниках. Остались только мифы и легенды.

Легенды эти гласят, что гессерские шаманы проникли в сокровенные тайны природы гораздо глубже, чем другие чародеи и маги их времени. Они не только варили зелья, отпугивающие исчадий Абарбанеля от людских жилищ, но и обучали воинов, равных которым не знала земля. Воины сии предназначались для сражений с порождениями тьмы. Якобы это и были первые гро-вантары, и все тайные знания ордена и высочайшее искусство его рыцарей берут свое начало в заклятиях языческих колдунов, столь жестоко преследуемых ныне воинами Пантократора.

Разумеется, за подобные суждения можно было жестоко поплатиться. Котарбинская церковь сурово пресекала любые слухи о происхождении ордена и карала всякого, кто осмелился бы опровергнуть официальную версию. Согласно ей, первым гро-вантаром Медиоланы был Лейфорт, экзарх Ургельский, которому однажды явился во сне ангел Элипанд с пылающим копьем в деснице и повелел отправляться в священный поход – истреблять чудовищ и монстров, коими злокозненный Абарбанель заселил сушу и море в пику вседержителю. Случилось это, если верить записям котарбинцев, в середине Второй эпохи, в год 535-й, названный Радостным.

Однако гро-вантары существовали задолго до описанных событий (даже если допустить, что события сии в действительности имели место быть). Как существовала к тому времени вот уж тысячу с лишним лет черная башня Ла Жюльетт, возведенная неизвестными зодчими на правом берегу Аньяна, в самом центре окруженного крепостной стеной города. Разумеется, тогда она звалась как-то иначе, но как – нынче не знает никто, да и какое это теперь имеет значение?

Что примечательно, варвары, как и ассамы до них, построили свой город из дерева, которого в округе было в избытке. К тому же гессеры, на весь цивилизованный мир прославившиеся своими плотниками, никогда не могли похвастаться искусными каменщиками. И остается загадкой, кто и когда сложил из черного камня неприступную башню с бронзовым куполом и откуда был привезен этот неразрушимый камень, стойкий не только к огню, воде и железу, но и к убийственным атакам времени.

Ла Жюльетт словно возникла из небытия в смутные годы шестого века Первой эпохи; выросла, как могучее черное дерево посреди поля, – и ни в одной летописи не осталось ни слова упоминания о ее создателях.

Правда, и летописей той поры осталось до смешного мало. В те годы началась Семидесятилетняя война между Массилией и Чегодаем. Привлеченные звоном золотых монет, алчные гессерские князья заключали бесконечные и непрочные союзы то с одной, то с другой воюющей стороной, истощая в многолетних битвах собственную армию и без того слабый флот. Закончилось все тем, что на обескровленную чужими распрями Охриду обрушились орды северных завоевателей.

* * *

С боем захватив столицу, хварлингский дюк Юд Гинкмар получил во владение тлеющие угольки деревянной крепости и огромную черную башню, в которой почему-то не пытались спрятаться от его дружинников оставшиеся в живых гессерские защитники.

С некоторым изумлением наблюдал он за тем, как, ощетинившись длинными копьями-самавака, распаленные кровью и смертью хварлинги сбрасывали их с крутого обрыва. И как они летели, раскрыв руки, будто бесполезные крылья, и исчезали в волнах без единого крика. Последней, предпочтя гибель позорному плену, шагнула в неизвестность молодая княгиня Сабия с маленьким сыном на руках. Но и она не совершила перед тем попытки укрыться в Ла Жюльетт – даже тени движения в ту сторону, как если бы там ее ждала участь гораздо более страшная, нежели смерть.

Хварлинги любят подробно смаковать деяния своих вождей и героев в бесконечных сагах. Их инструменты славятся своей немузыкальностью, певцы – скверными голосами, а поэты – скудостью воображения. Зато слушатели с лихвой окупают все перечисленные недостатки. Это самая благодарная публика, о которой мечтает любой странствующий бард; они помнят каждое слово и каждую мелодию. И не дай бог, если сказитель нечаянно забудет исполнить строфу с описанием ботинок, которые предпочел в тот день любимый персонаж; или же упустит, что он ел на завтрак в утро решающей битвы; или же ошибется в количестве пылких лобызаний, подаренных возлюбленному в качестве многообещающего аванса его красавицей невестой – той, что непременно предстоит оказаться в объятиях злодея перед тем, как герой спасет ее и назовет женой. Разумеется, рассказ о костюме злодея и подробном меню его последнего обеда также обязателен к исполнению под однообразное бряцание струн.

Тем невероятнее, что ни одна из нескольких десятков хварлингских саг, посвященных славным деяниям дюка Гинкмара, в одночасье сделавшегося королем, не повествует о его приключениях в Ла Жюльетт. Известно только, что разгоряченный сражением Юд, вооруженный окровавленной секирой, ворвался в башню и встретил там троих гессерских шаманов. О чем он говорил с ними от заката до полуночи, что видел в мрачных подземных лабиринтах, не ведомо никому, но после этого разговора в рыжей косе бесстрашного воителя появилась седая прядь.

Хварлинги задержались в Охриде больше чем на тысячу лет. При них государство укрепилось и существенно расширило свои границы, отхватив у Чегодая богатую провинцию Шин на востоке и отвоевав великолепный, знаменитый своими ремесленниками и купцами Дайерсберг у западных соседей, тагастийцев.

Оганна-Ванк был выстроен заново, на сей раз из камня, который привозили на плотах по Аньяну со знаменитых хатанских каменоломен. Крепость с двойным рядом стен и маленьким надвратным храмом воздвигли вокруг башни Ла Жюльетт, куда, согласно воле родоначальника королевской династии Гинкмаров, ежегодно отправляли на обучение троих жрецов хварлингского верховного божества Ингельгейма, а также десяток отборных молодых воинов.

Из этих тринадцати избранных около десятка, а порой и дюжина возвращались обратно в первые же дни: реже – калеками, чаще – бездыханными телами. Те, что выживали, отправлялись служить в замок Эрдабайхе, построенный по приказу короля Тургольта Второго в середине девятого века Первой эпохи. Согласно архитектурной моде того времени, выписанный из Массилии зодчий украсил его неприступные красные стены замысловатыми фигурами чудовищ, отлитыми из черной бронзы, выстроил утонченные островерхие башенки с узкими бойницами и поставил донжон в центре рукотворного озера. Единственный вход в замок надежно защищали трое бронзовых ворот с массивными задвижками в виде голов льва, быка и дракона. Они приводились в действие хитроумным механизмом, который обслуживался полусотней людей. Но даже на фоне огромного замка, равного которому не было во всей Медиолане, башня Ла Жюльетт по-прежнему смотрелась грозно и величественно.

Рыцари Эрдабайхе не подчинялись никому, кроме своего непосредственного командира и самого монарха, и берегли покой последнего не только и не столько от людей, сколько от кровожадных созданий, людям враждебных.

В первый год Второй эпохи во дворец короля Вохана Второго пришел странствующий монах-котарбинец Алкуин и принес язычникам новое учение, обещавшее вечное блаженство после смерти и всяческое содействие верным при жизни. В знак особого расположения вседержитель мог наделять избранников сверхчеловеческими возможностями, вот как его, Алкуина.

Действительно ли он творил невероятные чудеса, или таким образом летописец пытался задним числом объяснить решение своего короля, но Охрида без особого сопротивления приняла котарбинскую веру. Вспыхнувшее в провинции Шин восстание утопили в крови две тысячи рыцарей под руководством пятерых рукуйенов, показавших на поле боя такое мастерство, что враги приписывали им божественное происхождение.

В течение года по всей стране разрушили старые капища, в которых хварлинги приносили жертвы богу войны Ингельгейму; Алкуин стал первым великим логофетом, а король Вохан Гинкмар – самым ревностным защитником Пантократора.

Редких сограждан, искренне удивленных тем, что могущественный бог нуждается в защитнике-человеке, немедленно отправили в Ла Жюльетт, откуда все они вышли глубоко уверовавшими, хотя и слегка покалеченными. Спустя несколько веков, когда неприятные события окончательно изгладились из памяти охридцев, этих несчастных причислили к лику святых следом за почившими к тому времени Алкуином, Воханом и двумя его наследниками.

При короле Вохане началось и строительство изящного, воздушного, похожего на каменное кружево серо-голубого храма Пантократора Прощающего. Сто шестнадцать гагатовых колонн, увитых жадеитовым плющом и усыпанных мелкими сердоликовыми, чароитовыми и яшмовыми цветами, вознеслись к облакам, поддерживая купола, похожие на нераспустившиеся бутоны лазоревых цветов. Отполированные до зеркального блеска серебряные звезды на них отражали свет солнца и луны. Днем они сверкали нестерпимо ярко, а ночью загадочно мерцали, и казалось, что это шелковистый краешек неба упал на Оганна-Ванк и его можно потрогать рукой.

А еще говорили, что по этому прозрачному шлейфу великий логофет Охриды раз в жизни поднимается в обитель бога и там подробно докладывает ему обо всех земных делах и людских бедах и огорчениях, но также – обо всех проступках и злых деяниях. И что стоят одесную и ошую Пантократора по семь необъятных, как моря, бездонных, как пропасти, чаш. Одесную – чаши радости. Ошую – чаши божьего гнева. И каждое слово великого логофета превращается либо в кровавую слезинку, либо в белоснежный перл. И падают жемчуга в чаши радости, а алые слезы капают в чаши гнева. Беда же людская в том, что жемчуга даже наполовину не заполнили и один сосуд, а кровавый поток вот-вот хлынет через край последнего, седьмого сосуда у левой руки бога. И однажды переполнятся семь чаш божьего гнева…

Однако легенды легендами, но и земные дела не стояли на месте.

Охрида постоянно то воевала с соседями, то заключала союзы, то пыталась упрочить их узами династических браков. В один из мирных периодов, случившихся в середине Второй эпохи, его величество Юд Третий Гинкмар обратил свой взор на молодое, но уже обширное и могущественное царство хоттогайтов.

Хоттогайт владел алмазными и золотыми копями и железными рудниками, был знаменит своей легкой кавалерией и тяжелой панцирной пехотой, состоявшей в основном из топорников, а также славился искусными и отважными корабелами.

Воевать с таким противником казалось, по меньшей мере, неразумным, тем более что престарелый хоттогайтский владыка не имел сыновей и железный, усыпанный шлифованными алмазами венец должна была унаследовать его единственная дочь, царевна Морвэй эт Альгаррода. При таких условиях счастливый претендент на руку будущей повелительницы не спрашивает, умна она и хороша ли собой. Его даже не слишком интересует, насколько она здорова, ибо по двору всякого уважающего себя монарха, перешагнувшего рубеж совершеннолетия, всегда бегают пять-шесть детишек, удивительно и опасно похожих на государя.

Исходя из изложенных выше соображений, Юд Третий тоже не ставил лишних вопросов, предлагая хоттогайтской наследнице разделить с ним охридский трон. Она ему заведомо подходила. Особенно же охридскому королю нравилось в счастливой невесте одно свойство – выход к океану Батай, за который так долго и безуспешно воевали с коварными тагастийцами и свирепыми аэттами его славные предки.

У хварлингов в ходу была пословица: «Хочешь насмешить Ингельгейма, расскажи ему о своих планах». Теперь вместо «Ингельгейма» говорили «Пантократора», но в целом пословица не утратила своей популярности. Если считать, что народная мудрость не лжет, то в день свадьбы Юда Гинкмара вседержитель хохотал до слез.

Когда молодая прибыла к охридскому двору, всех поразили ее чистая красота и недюжинный ум. Царевна свободно говорила на пяти языках, чем покорила послов соседних государств, обладала безупречными манерами и до тонкостей знала дворцовый этикет. К тому же она была мила и приветлива и сразу завоевала множество сердец.

При въезде в столицу воины ее охраны щедро бросали в толпу народа, пришедшего поглазеть на свою государыню, горсти золотых и серебряных монет, так что добрые граждане Охриды сразу полюбили ее – ведь Юд Третий и в историю вошел отчаянным сквалыгой и крохобором.

Правда, следует отдать ему должное, свадебный пир, по свидетельствам очевидцев, отличался варварской роскошью и пышностью. Летописи по этому поводу однообразно сообщают, что «столы ломились от яств; многие же редкостные вина и фрукты были доставлены прямо к столу из заморских стран; две сотни музыкантов и жонглеров увеселяли публику своим искусством; а на освещение праздничного зала истратили шесть тысяч белых и зеленых свечей из отборного воска».

Не всякому выпадает такая удача: красавица жена и вторая корона. На радостях, что ему достался столь лакомый кусок, король Юд Гинкмар ни в чем не знал удержу. Умеренный и рассудительный, чтоб не сказать больше, в обычной жизни, он усердно налегал на обильную еду и крепкое питье. И на глазах у ошеломленных челядинцев и ничего не понимающих гостей упился до смерти во время торжества.

Так, без единой интриги, подкупа или убийства, молодая королева, овдовевшая еще до первой брачной ночи, взошла на престол, и в Охриде воцарилась династия Альгаррода.

Разумеется, охридская знать, едва только пришла в себя, начала копаться в многочисленных законах, оспаривая право Морвэй на трон, бунтовала и грозила гражданской войной. Однако королева повела себя на редкость мудро и быстро сумела привлечь на свою сторону двух самых влиятельных людей в стране: великого логофета и мавайена ордена гро-вантаров. С их помощью она быстро усмирила восставших аристократов, которые оказались зажаты в тиски между тремя тысячами отборных, закованных в железо рыцарей Эрдабайхе и вышедшим на улицы Оганна-Ванка простым людом, который поддерживал королеву Морвэй. Известие о том, что сорокатысячная хоттогайтская армия в полной готовности стоит у границ Охриды, мгновенно принесло мир, взаимопонимание и долгожданный покой в сотрясаемое дворянскими волнениями королевство.

Вопреки опасениям своих противников, Морвэй не стала наказывать мятежных аристократов, а простила их и приняла обратно на службу. А в благодарность за помощь, оказанную ей в трудные времена гро-вантарами, молодая правительница велела выстроить у замка Эрдабайхе невиданный доселе храм.

Сложенный в виде завитой раковины из исполинских андезитовых глыб, облицованных полупрозрачным гиацинтом цвета свежей крови, он поражал воображение каждого, кому случилось его увидеть. Вдоль бесконечной красной ленты храмовой стены тянулся лес черных колонн, на каждой из которых висели изваянные из черного мрамора, обсидиана или отлитые из черной бронзы изображения существ, побежденных гро-вантарами. Тут были головы оборотней, упырей и василисков; кошмарные, как последний сон грешника, скелеты теймури и гномов; изображения зомби, неупокоенных душ, левиафанов, водяных, пселлусов, марбасов, льеккьо, утбурдов и прочей нечисти в таком неисчислимом количестве и с такими леденящими душу подробностями, что по ним вполне возможно было обучать новичков – что, кстати говоря, гро-вантары и делали.

В простенках между колоннами выставили оружие прославленных воинов прошлого: кинжалы, мечи, молоты, клевцы, «утренние звезды», топоры, копья и секиры. Каждое оружие имело свое имя и свою невероятную историю.

Вход в молельню, в центре которой возвышался массивный золотой алтарь, охраняли каменные изваяния мавайенов в полном боевом облачении и с обнаженными клинками в руках. Изнутри она была отделана серебряными барельефами, на которых три самых известных скульптора того времени изобразили ярчайшие страницы в истории ордена и величайшие подвиги его рыцарей. Потолок же был сложен из серебряных черепов.

Строительство этого невероятного храма тянулось вплоть до самой смерти королевы Морвэй. Пять тысяч человек денно и нощно работали на нем не покладая рук. Неисчислимые сокровища королевской казны были истрачены на материалы и отделку. Драгоценный порфир, глиптику и чистый, как первый снег, алебастр покупали у альбонийцев, серебро везли с хатанских рудников, а тагастийские каменоломни поставляли редкие жадеит, змеевик, гагат, гиацинт и разноцветные кварцы. Сотни ваятелей, художников и резчиков съехались в Оганна-Ванк с разных концов Медиоланы, чтобы дорого продать здесь свое высокое мастерство. Но, в конце концов, рыцари Эрдабайхе получили воистину царский подарок. Благодарные гро-вантары увековечили память о государыне-благодетельнице, похоронив ее прах в алой базилике, рядом со своими мавайенами – высочайшая честь, которой после Морвэй не удостаивался никто из правителей Охриды.

Спустя два года после трагической свадьбы королева избрала себе в мужья хоттогайтского владетельного князя. Их сын Рахевин Первый эт Альгаррода вошел в историю как Рахевин Мореход. Это он разгромил чегодайский флот в знаменитом Кассианском сражении, после которого чегодайцы так и не смогли никогда полностью оправиться, уступив Охриде пальму первенства не только на суше, но и на море.

Эту свою победу Рахевин Мореход отпраздновал закладкой королевского дворца Альгаррода, который, по его замыслу, должен был превзойти своим великолепием все постройки на площади Праведников и сравняться по значимости с черной башней Ла Жюльетт, каковая, несмотря на столь внушительное соседство, по-прежнему довлела над окружающим пространством.

Первое его пожелание архитекторы хотя и не без труда, но выполнили – роскошный дворец вызывал зависть соседних владык и неподдельную гордость подданных. Его мозаичные башни и висячие мостики между ними, бесконечные подвесные галереи и ажурные переходы, драгоценные мраморные фризы, изящные портики, стены, украшенные букраниями, и колонны, покрытые причудливой резьбой, не имели себе равных.

Но все же праздные зеваки, которые разглядывали дворец, открыв от удивления рты, менялись в лице, едва только взгляд их падал на мощную башню, сплошь поросшую плющом и диким виноградом. Неведомая сила заставляла их трепетать и мысленно склоняться перед ней, как если бы они знали, что в башне таится до поры самое могучее и беспощадное из всех чудовищ обитаемого мира. Это воздействие производила вовсе не мрачная репутация Ла Жюльетт, которая со временем стала вместилищем наиболее опасных и грязных тайн правящей династии, а также образцовой страны пыток, услугами мастеров коей охотно пользовались и королевский двор, и котарбинская церковь, которой сам статус слуг божьих запрещал проливать кровь, и гро-вантары. Разумеется, новое предназначение не добавило популярности самому загадочному строению Охриды; но все же добрые люди и до того подозревали, что под башней скрывается нечто неведомое, пришедшее из седой древности, неукротимое и яростное, не подчиняющееся ни ордену, ни королю.

Болтали даже, что там начинается путь в кровавое царство Абарбанеля.

А еще толковали в кабаках, что все храмы и дворцы на площади Праведников связаны с башней целой сетью подземных ходов. И, как водится, были правы.

* * *

В провинции Шин гро-вантаров недолюбливали. Причем настолько, что часто рисковали нарушать закон о Карающей Длани и, когда нечисть докучала особенно сильно, а справиться с ней своими силами не получалось, охотнее нанимали профессионала из гильдии охотников на монстров, но не вызывали рыцарей.

Какую бы новую сферу деятельности ни изобрел прыткий человеческий разум, государство обязательно возьмет ее под свою эгиду и станет по собственному разумению распоряжаться полезным открытием.

И с той же неизбежностью, с какой солнце ежедневно проходит свой путь от восхода к закату, появляются в мире люди, желающие делать что-то без ведома короля и ненасытной армии его бестолковых чиновников, ибо человек желает во всем полагаться только на себя самого. Житейский опыт бесчисленных поколений подсказывает ему, что все равно надеяться в этой жизни больше не на кого. Недальновидно, безрассудно и смертельно опасно возлагать ответственность за собственную судьбу на кого-то другого, и бесполезно после винить его – потерянного не вернешь и загубленную жизнь не отмотаешь, как клубок, назад, чтобы прожить ее по-другому.

Разумеется, не только в Охриде, но и во всей Медиолане знали, что порождения мрака могущественны и неуязвимы, и простому человеку с простым оружием в руках их не убить. Лишь воины Пантократора, наделенные чудесной силой, могут уничтожить тварей Абарбанеля, изгнав их с лица земли обратно в черные подземелья, наполненные страхом и кошмарами, чтобы они бродили там, во мраке, до конца времен.

Однако чудовища и монстры нападали на людей, не учитывая закона о Карающей Длани. Они не принимали во внимание, что, пока отчаянный призыв о помощи из какой-нибудь глухой деревеньки достигал кого-то из представителей ордена, пока принималось решение – отряжать одного рыцаря или отряд, проходило чересчур много времени. И тварь использовала его на всю катушку, не давая своим жертвам роздыха. Случалось и так, что когда рыцари Эрдабайхе прибывали на место событий, там уже никого не было в живых.

Да и опытных воинов, способных в одиночку справиться с опасным противником вроде упыря, оборотня или демона, было слишком мало, чтобы спасти всех.

К тому же, хотя отбор послушников проводился очень сурово и они проходили долгий путь, прежде чем достичь звания параболана, не все умные, сильные, ловкие и здоровые юноши направляли свои стопы в орден гро-вантаров. Многие предпочитали осваивать другую науку. Многим претила сама мысль о жесткой дисциплине и беспрекословном повиновении начальству. Кое-кто ценил презренное золото выше человеческой жизни и не собирался бесплатно сражаться за других.

Кроме того, в орден не принимали женщин, и женщины считали, что это серьезный просчет. Ведь многие прославленные воины Медиоланы были отнюдь не мужчинами. Особенно славились храбрыми воительницами Хвар, Тагастия, Хоттогайт и Альбона. Последнее обстоятельство всегда удивляло как очевидцев, так и летописцев, ибо та же Альбона была известна на весь мир изнеженностью своих граждан и тем, что последний раз воевала больше тысячи лет назад. Теперь там даже собственной армии не было, и все войско страны состояло из личной гвардии короля и отряда наемников-аэттов, охранявших государственную казну.

Но не в наемниках дело. Хотя… и в наемниках, до некоторой степени, тоже. Ибо множество упомянутых нами молодых людей, особенно же тех, кто не являлся подданным короля Охриды, а потому с ходу встречал одним препятствием больше при вступлении в орден гро-вантаров, без труда могли стать наемными солдатами, наемными убийцами либо охотниками на чудовищ. В этих гильдиях талантливых, смышленых, ловких, удачливых и юных ждали с распростертыми объятиями, чтобы успеть передать им тайны мастерства, ибо до старости при таком роде занятий дожить было затруднительно, да и наступала она намного раньше, чем у обычных людей. Редкие профессионалы высочайшего класса могли заниматься любимой работой, достигнув сорокалетнего рубежа, и не слышать при этом противный шепот нанимателя:

– А кого-нибудь помоложе нет? Этот какой-то такой…

И на вопрос, какой же – такой, стыдливо отводя глаза, отвечали:

– Потрепанный.

Целых и невредимых и впрямь можно было пересчитать по пальцам.

Однако наемники имели и свои преимущества: они ходили под богом, рука об руку со смертью, и спрос с них был невелик. Что взять с того, у кого ничего нет и даже собственная жизнь – своя только до завтра. А с завтрашнего дня она уже продана вон тому толстяку за соседним столом, чей аванс он сейчас пропивает.

У них всегда водились деньги, их любили женщины – и такие же отважные воительницы, и скромные горожанки, не видевшие настоящей жизни со своими мужьями-тюфяками, но начитавшиеся рыцарских романов, и томные придворные красавицы, искавшие остроты и разнообразия ощущений. На них с завистью оглядывались не только мальчишки, но и взрослые мужчины, волокущие на своем горбу тюк или корзину с овощами либо спешащие куда-то с пыльными свитками, заткнув за ухо испачканное чернилами перо. Им не грозила опасность быть ограбленными на большой дороге – ибо воры и грабители обходили их десятой дорогой. Им охотно наливали в долг в столичных кабаках, зная, что на слово, наемника можно положиться, как на расписку с печатью нотариуса. Наконец, им иногда везло, и, сколотив какой-никакой капиталец, они могли уйти на покой и купить себе уютное именьице или небольшой особняк в пригороде, жениться, родить детей и даже дождаться внуков. Им было что вспомнить и что рассказать внукам.

Наемники были просты и понятны. Они старались за деньги, ради будущего, которым же и рисковали ежечасно. И этим ничуть не отличались от прочих жителей Медиоланы. Они были своими, и люди доверяли им намного охотнее, чем таинственным и опасным рыцарям Эрдабайхе. Гро-вантары гораздо больше походили на созданий Абарбанеля, которых убивали, чем на обычных людей, которых защищали.

А человек не может полагаться на того, чьих мыслей не понимает, а поступков не предугадывает.

Вот и на сей раз жители деревни Маббан предпочли прибегнуть к услугам охотника. По их словам, к ним повадился приходить за еженощной добычей один из самых опасных хищников, научное название которого нормальный человек выговорить не в состоянии, – а в народе его прозвали Псом Абарбанеля.

То был крупный, мускулистый, стремительный, несмотря на свои размеры, зверь, покрытый плотной чешуйчатой броней. Мощные клыки и когти делали его опасным противником, а смертельно опасным – крохотный, с грецкий орех, мозг, надежно защищенный толстыми лобными костями огромного черепа. Не отягощенный мыслями Пес Абарбанеля испытывал, вероятно, всего лишь два чувства – чувство голода и чувство ярости. Причем и то и другое – постоянно.

Гора ненасытной плоти была слишком тупа и чересчур неуязвима, чтобы воспринимать опасность, и даже разложенные вокруг деревни костры не отпугивали, а только еще больше разъяряли чудовище, и оно атаковало людей до тех пор, пока не добивалось своего.

Пока Пес довольствовался крупным скотом и лошадьми, жители Маббана скрежетали зубами, вооружались топорами и вилами, готовясь к очередной бессонной ночи, и зажигали бесполезные костры, ища спасения у самого древнего и надежного защитника, – однако более ничего не предпринимали. Надеялись, что прожорливая тварь рано или поздно уйдет из этих мест в поисках другой добычи или пары.

Но однажды в горячке отчаянной схватки зверь схватил молодого крестьянина и на глазах у оцепеневших от ужаса односельчан перекусил его почти пополам. Одну половину он сожрал тут же, на месте, не обращая внимания на докучливых человечков, которые только и могли, что швырять в него камнями и махать факелами. Ударом мощного хвоста Пес убил второго мужчину, подобравшегося к нему чересчур близко. И поволок окровавленные тела в лес.

Он всегда предпочитал людскую плоть любой другой, а на сей раз она особенно пришлась ему по вкусу, и чудовище принялось караулить излюбленных жертв, не обращая больше внимания на домашних животных.

Деревня оказалась в осаде.

Нельзя было не только зайти в лес, но и высунуть нос за околицу. Настоящим подвигом оборачивались теперь ежедневные походы за водой или дровами. Пока что у людей хватало прошлогодних запасов, но они с тревогой думали, что же будет дальше, когда вяленые мясо и рыба закончатся, а новой добычи нет и не предвидится.

Пес обходил искусно расставленные капканы, ямы с заостренными кольями и прочие ловушки, отравленное мясо даже не понюхал, и вскоре людям стало казаться, что тварь с легкостью разгадывает самые хитроумные их замыслы. После неудачной попытки устроить на монстра облаву по всем правилам, закончившуюся гибелью еще двух охотников и дюжины самых сильных собак, отбиваться от него больше не пытались – стали прятаться. Но собственные дома служили ненадежным пристанищем, ибо наступил день, когда оголодавший зверь разворотил стену одной из глинобитных хижин и перебил всю семью. Деревянный частокол тоже не служил ему преградой, и Пес Абарбанеля являлся в Маббан через две ночи на третью, регулярно, как в излюбленный трактир, где приветливая хозяйка подает вкусный и, главное, дешевый обед.

Когда счет жертвам чудовища перевалил на второй десяток, стало ясно, что по доброй воле он никогда не покинет место, оказавшееся богатой кормушкой.

После короткого совета на деревенской площади крестьяне решили раскошелиться, но заполучить лучшего охотника, какого только могла предложить гильдия.

Солнечным полуднем, когда Пес отсыпался в прохладе лесных чащоб, сын старосты, оседлав самого быстрого в деревне коня, отправился за помощью в столицу провинции – Лайланг. И уже на пятый день вернулся домой в сопровождении бритоголового темнокожего верзилы.

Охотник произвел на крестьян неизгладимое впечатление: все его тело и голова были татуированы защитными рунами; черные, почти без белков, глаза походили на бездонные озерца. Улыбаясь, он обнажал заостренные клыки с железными наконечниками, и все понимали, что этот действительно может вцепиться в горло врагу – в прямом смысле слова. Одним словом, он с первого взгляда вызывал доверие к своим профессиональным качествам; а зеленоватые доспехи из шкуры теймури и обоюдоострая секира, которую так и не смог поднять смущенный староста, это доверие только укрепляли.

Крестьяне решили, что охотник стоит тех денег, которые они за него заплатили.

* * *

Вопреки расхожему мнению слуги тщательно следили за чистотой в подземных коридорах. Здесь не валялись там и сям черепа и берцовые кости, изъеденные временем и крысами; не свисали со стен прикованные скелеты – хотя бы уже потому, что скелеты имеют обыкновение рассыпаться кучей костей, как только истлеет плоть, их соединявшая. А самое главное – кто бы из сановников согласился ходить мимо разлагающихся трупов, дыша смрадным воздухом и ступая по грязным, залитым неведомо чем плитам? По той же причине не помещали сюда несчастных узников, ибо их жалобные вопли отвлекали бы лучшие умы государства от важных размышлений.

Об извилистых потайных ходах, которые соединяли башню Ла Жюльетт с королевским дворцом, Эрдабайхе и резиденцией логофета, ходила среди послушников дурная слава, однако она не мешала последним ежедневно подметать пол, раз в месяц убирать пыль и паутину из дальних углов и глубоких ниш, драить до блеска рыцарские доспехи, менять масло в светильниках и приглядывать за дюжиной здоровенных толстомордых котов, которые с успехом охотились на местных мышей и крыс и по этой причине числились в казначейских списках ордена гро-вантаров как параболаны – то есть господа младшие рыцари.

Падре Берголомо всегда питал слабость к котам, особенно таким, как этот, – черным, с круглыми, словно блюдца, желтыми глазами и пушистым, как оторочка парадной королевской мантии. Они были знакомы лет восемь, с тех самых пор, как юный тогда кот поступил на службу в Эрдабайхе, и всегда радостно приветствовали друг друга.

Услышав басовитое мяуканье и увидев светящиеся в полумраке плошки лунного цвета, Керберон дал знак слугам, и они осторожно опустили паланкин на пол. Господин младший рыцарь, игнорируя окружающих, тут же юркнул за атласный полог, запрыгнул на колени к великому логофету и принялся топтаться по нему, осторожно втягивая и выпуская острые коготки. Падре Берголомо не мог понять, зачем это нужно, но терпеливо участвовал в обязательной церемонии. Наконец кот натоптался вдоволь и счел возможным вольготно раскинуться на лиловой мантии, позволяя почесать себя за ухом.

Телохранитель, слуги, стражники и два воина, несшие ларец, безмолвно ждали, пока кот и логофет насладятся общением. Из-за полога паланкина раздавалось могучее мурлыканье.

– Я его жду, как невеста – трепетного любовника, а он здесь кота ублажает! – послышался голос из-под сводов темной арки.

Голос был мощный, не ведающий преград: таким хорошо останавливать обезумевшее стадо быков или командовать последней атакой обреченного строя на вражеские полки. Очевидцы утверждали, что в обоих случаях трубный глас Фрагга Монтекассино возымел надлежащее действие.

Великому магистру ордена гро-вантаров на днях исполнилось шестьдесят пять лет, но на его внешности отразились только сорок из них, и выглядел он непозволительно молодо для человека, занимающего столь высокий пост. В его буйной густой шевелюре цвета спелой ржи не мелькало ни единого седого волоска, хотя видел и пережил он столько, что с лихвой хватило бы на три обычные жизни. Безупречно гладкая кожа – предмет зависти придворных модниц, не выходящих в свет без толстого слоя белил и Румян на лице, – всегда оставалась золотистой, как медовый янтарь, и заставляла думать, что Фрагг Монтекассино большую часть своего драгоценного времени тратит на достижение ровного загара. Пронзительные миндалевидные глаза цвета того же янтаря ласково жмурились всякий раз, когда мавайен выбирал себе очередную жертву, и приличествовали скорее коту, нежели человеку. Не зря падре Берголомо приходилось строго себя одергивать, когда его рука тянулась, чтобы почесать гро-вантара за ухом.

Общее впечатление довершали высоко вздернутые внешние углы светлых бровей, прямой хварлингский нос и мужественный подбородок с обворожительной ямочкой. Великий магистр безудержно хохотал, заражая окружающих своим весельем, отчего прослыл легким и приятным человеком. Мало кому случалось видеть его в гневе, но редкие очевидцы приходили в неописуемый ужас при одном воспоминании об этом.

Он по-прежнему числился в списках лучших мечников Охриды и мог со ста шагов попасть стрелой в мелкую серебряную монету. И приветливый летний, и суровый зимний рассвет встречал его во дворе замка упражняющимся в искусстве рукопашного боя. Меньше трех противников мавайен не признавал, и совершенно справедливо – потому что и трем доставалось от него крепко.

Опытный и ловкий наездник, всю жизнь предпочитавший вороных тагастийских скакунов, он почти ежегодно выигрывал на королевских скачках, за исключением тех случаев, когда необходимо было польстить послу или важному сановнику какого-нибудь союзного государства, в котором Охрида была особенно заинтересована.

Проигрывал он так же блестяще, как и выигрывал, заставляя соперника испытывать легкое чувство вины и укоры совести, и беззастенчиво пользовался этим, решая вопросы государственной важности.

При королевском дворе ходила шутка: если вам нужно повернуть Аньян вспять, напустите на него мавайена. Не мытьем, так катаньем он своего добьется.

Орден гро-вантаров давно уже стал грозной и могущественной силой, с которой приходилось считаться и правителям Охриды, и иноземным монархам. Это было государство в государстве, и еще неизвестно, какое сильнее, а Фрагг Монтекассино безраздельно правил в нем, как император в своей империи.

Рыцари Эрдабайхе готовы были умереть по одному его слову, чем нисколько не отличались от представительниц прекрасного пола, которые теряли голову от одного его ласкового взгляда. Слова любви, напевно произносимые им с мягким альбонийским акцентом (мать его была альбонийкой, но он ничего не унаследовал от нее, кроме своеобразного выговора, который появлялся у него только во время альковных переговоров), Фрагг шептал очень, очень многим, но ни одна из бесчисленных любовниц не была на него в обиде.

Этот человек и стоял сейчас у паланкина, внимательно разглядывая кота, занимавшего все внимание великого логофета.

– Все, господин параболан, – строго сказал он коту, – ваше время истекло. Уж извините.

Кот прищурился, спрыгнул с колен Берголомо и с независимым видом отправился по извилистому коридору в сторону Ла Жюльетт.

– Такое впечатление, что он тебя понимает.

– Конечно понимает. Я не имею привычки держать глупых параболанов, даже четвероногих и хвостатых.

– Ты специально встречаешь меня? – спросил Берголомо, слезая с подушек. Он с грустью подумал, что остаток дороги придется ковылять на своих двоих, а у него, кажется, снова разыгрался ревматизм – и чудодейственная мазь, поставляемая придворным аптекарем, вся вышла еще в прошлый раз. Теперь придется ходить в шерстяном кусачем платке и чесаться. Точно говорят, беда не приходит одна.

– Разумеется, тебя. Кого еще я могу ждать с таким нетерпением. В конечном счете покойный граф приходился его величеству дальним родственником…

– Троюродным братом, – подсказал логофет.

– …и вот именно сегодня наш государь вспомнил, как граф подарил ему прелестный стеклянный шарик. Не теперь, разумеется, – в детстве.

– Я догадался.

– И учинил мне форменный допрос, – продолжал Монтекассино. – Страдал и гневался, а ты знаешь, как редко его величество способен что на одно, что на другое. Он потребовал у меня объяснений, и на сей раз настроен серьезно.

– Я вообще удивляюсь, что он так долго терпел твой произвол.

– Его правильно воспитали, – пожал плечами великий магистр и участливо обратился к старику: – Ну, рассказывай – опять переживаешь?

Берголомо хотел было ответить что-то злое, но спохватился, что обидит старого товарища ни за что, ни про что. Просто они по-разному устроены: Фрагг Монтекассино тоже умеет и любить, и жалеть, и сочувствовать, но только кому-то определенному, близкому, а не вообще. Он никогда не поймет, как можно плакать по человеку, о котором знаешь наверняка две вещи: что он нарушил закон и что у него в детстве была коробка, полная стеклянных шариков. Для великого магистра это было бы веским основанием для казни и ничтожной причиной для оправдания.

А логофет плакал по погибшему, и он, магистр, это знал. Небось уже рассмотрел засохшие кристаллики соли в наружных уголках глаз и скомканный, ставший грязновато-серым платок. Он умеет в течение нескольких секунд выхватывать взглядом какие-то мелкие детали окружающей действительности и строить на них удивительно точные предположения. Стратег. Сейчас он сделает паузу, чтобы дать логофету собраться с мыслями…

Мавайен повелительно взмахнул рукой, и рыцари сопровождения приотстали от собеседников. Керберон тоже отступил, но держался на несколько шагов ближе. Фрагг Монтекассино бросил на него быстрый взгляд, однако ничего не сказал. За долгие годы знакомства у них с телохранителем сложились странные отношения: они могли перерасти чуть ли не в товарищеские – оба они знали толк и в достойных друзьях, и в достойных врагах, – когда бы гро-вантар не огорчал так часто Берголомо. За это Керберон молча и упорно на него сердился.

Впрочем, не тот человек был великий магистр, чтобы обращать внимание на недовольство одного, к тому же бывшего, наемного убийцы.

Падре Берголомо промокнул лоб платком.

– Я так и не научился играть в эти игры, – горячо заговорил он. – Почему она нашлась? Зачем именно сейчас? Что в ней такого важного, чтобы взамен забирать человеческую жизнь? Я знал Элевтера еще мальчишкой – милый, смышленый, ужасно стеснительный. Шарики эти еще… Я их почему-то помню: у него была целая коробка разноцветных стеклянных шариков. Деревянная такая потертая коробка, обитая выцветшим синим шелком. Элевтер любил дарить подарки и любил, когда вокруг радуются. Таким он и остался. Он всегда был одержим новым знанием: ради того, чтобы раскрыть еще одну тайну природы, он мог опуститься на дно морское или подняться в бездну ночного неба…

– То есть он живота своего не пожалел бы за это. Тогда в чем проблема – не вижу внутреннего противоречия.

– Все-таки ты циник.

– Спасибо. Не часто услышишь от тебя похвалу.

– Если бы ты слышал, как он кричал, – прошептал великий логофет.

– Я слышал, как кричат другие, – жестко ответил Монтекассино. – Поверь, разницы никакой. И не кори себя, он сам виноват. Что ему стоило просто отдать нам эту проклятую книгу, а не заниматься собственным расследованием?! Твой тихоня Элевтер поставил на уши половину Охриды. Знаешь, сколько сил мне пришлось приложить, как изворачиваться, чтобы все вернулось на круги своя…

– Разве человек должен так страдать только из-за того, что его угораздило родиться потомком Печального короля? К тому же и непрямым. Тут при дворе каждый второй происходит от этого распутника и какой-то из его любовниц, прости меня господи. Да, он пытался проникнуть в запретную тайну, но он ни для кого не представлял опасности, скажем, в отдаленной провинции, в уединенном родовом замке. У семьи графов Элевтерских есть столько заброшенных замков на краю света…

– Сейчас ты спросишь, неужели его нельзя было пощадить.

– Сейчас ты ответишь, что нельзя, как бы ни восставали против этого решения мое мягкое сердце и глупый разум. Особенно теперь.

– Особенно теперь, – негромко повторил Монтекассино. – Когда ставки так высоки… Вот видишь, как хорошо, что мы оба прекрасно знаем, кто из нас что скажет. Это экономит уйму времени на бесполезных спорах. А теперь – к делу. Где она?

* * *

– Ну, много еще там осталось? Сколько можно возиться? У всего города праздник, а вы меня тут маринуете! Мне уже давно пора…

Писарь украдкой бросил на стоящую в углу бутыль взгляд, полный неизбывной тоски, любви и нежности. Он согласился выйти на службу в праздничный день вместо своего товарища, который был не настолько сильно привязан к деньгам и предпочитал лишний выходной лишнему серебряному леру. Писарю было обидно и противно это признавать – но, кажется, приятель оказался дальновиднее. Перепись новобранцев, принятых на службу в последний день года, затянулась намного дольше, нежели он предполагал. Спрашивается, куда они летели – на пожар? Не могли потерпеть пару дней?

– Еще трое, и все – свободен, – ответил гармост.

Он был очень молод, но хотел казаться старше, строже и внушительнее и потому говорил коротко и отрывисто, а глядел сердито.

– Слава Пантократору! – Писарь набожно возвел глаза к недавно побеленному потолку.

– Пиши. – Палец сержанта на секунду завис над свитком. – Ноэль Рагана. – Он поднял голову и уперся в новичков тяжелым взглядом. – Кто?

– Я.

Гармост одобрительно покивал. Когорте нужны такие солдаты – высокие, плечистые, с прямым открытым взглядом.

Он полагал, что о человеке можно узнать почти всю его подноготную по одному только взгляду. Взять хотя бы, к примеру, этого Ноэля. Он наверняка отважен, горд, уверен в себе. Новобранец, но вовсе не новичок. Меч у него старый, что называется – бывалый, но хороший. Редкий прямой хатанский клинок. И прикреплен так, что сразу становится ясно – парень знает, как с ним обращаться. Любопытно будет посмотреть на него во время учебного боя. Хотя зачем откладывать дело в долгий ящик? Сержант решил проверить свои умозаключения.

– В боях участвовал?

– Семь лет назад.

Гармост присвистнул:

– На Торогайской равнине?

– Так точно.

– Под чьим началом?

– Я был на правом фланге, в отряде Уиклифа.

Писарь вытаращил на Рагану удивленные глаза. Такие солдаты встречались ему не часто, особенно – в казарме для новобранцев.

Гармост вздохнул, прерывисто и тихо, так, чтобы никто не услышал. Сам он тогда только обивал пороги этой казармы и получил суровый категорический отказ, почти приговор. Ему пришлось два года потратить на изнурительные тренировки, чтобы его сочли достойным когорты Созидателей, а этот новобранец уже побывал в бою, даром что они почти ровесники. Чудны дела твои, господи.

– Я слышал, там было жарко.

– При Торогае никто не прохлаждался.

– Это верно, – кивнул сержант. – А что же потом? Ты больше не служил в армии?

– У меня была другая работа, – ответил Ноэль таким тоном, что сержант понял: парень поставил в этом разговоре точку и продолжения не последует.

– Что ж, – сказал гармост. – Милости просим. Но поблажек от меня не жди.

Ноэль пожал плечами, показывая, что предупреждение не по адресу. Он вообще производил впечатление человека, способного вынести гораздо больше других, а потому не нуждающегося в снисхождении. Мускулистый, жилистый, будто сплетенный из корней старого дерева, он выглядел старше своих двадцати пяти.

«Неудивительно, – подумал гармост. – На Торогайскую равнину он попал совсем еще зеленым, восемнадцатилетним, а там была такая кровавая каша, что не выдерживали и иные ветераны. После подобных испытаний человек сразу взрослеет. У этого парня не было веселой и беззаботной юности, как у его сверстников».

А писарь подумал: «Интересно, что он потерял в когорте Созидателей?»

– Теперь ты. – Гармост окинул следующего новичка неодобрительным взглядом.

Насколько ему понравился Ноэль, настолько этот вызывал у него инстинктивную неприязнь.

– Лахандан, – сделал шаг вперед новичок с легкими, серебристыми волосами.

«Лахандан», – старательно вывел писарь.

– А дальше?

– Просто – Лахандан, – ответил новобранец мягким глубоким голосом.

Тоже высокий, даже выше Раганы и самого гармоста, широкий в плечах, он все равно производил впечатление хрупкой стеклянной статуэтки. Что-то такое было в пропорциях его лица и фигуры, что сразу приходило на ум – не место такому человеку на поле боя.

Утонченные черты его прекрасного лица годились для картин и изваяний, но трудно было представить себе это же лицо перекошенным яростью, болью или страхом. Его глаза цвета стального клинка – два маленьких серебристых зеркальца, в которых вспыхивали синие огоньки, – смотрели безмятежно и спокойно. На розовых, изогнутых наподобие лука губах порхала легкая улыбка – гармост никак не мог разгадать ее, столько всего было в этом изгибе рта: и иронии, и печали, и сострадания, и какой-то почти детской радости.

Длинные тонкие пальцы, казалось, созданы, чтобы перебирать серебряные струны или ласкать возлюбленных, но не для того, чтобы сжимать рукоять меча. Да и сам его меч – длинный, тонкий, легкий, слегка изогнутый, покоившийся в драгоценных ножнах, украшенных изумительной резьбой по металлу и кости, – не походил ни на один из известных гармосту клинков.

– Как называется твое оружие? – спросил он небрежно.

– Это Антуриал, – ответил Лахандан, будто не называя, а представляя свой меч.

Впрочем, так оно и было.

– Понятно, – сказал гармост сухо, хотя ничего понятно не было. – Значит, просто Лахандан, и все.

– И все.

– Понятно, – повторил командир, злясь на себя, что твердит одно и то же как дурак.

Он придирчиво оглядел доспехи новичка. В когорте Созидателей нет единой формы, каждый вооружен любимым оружием и доспехи подбирает себе по собственному усмотрению. Но эти – явно дорогие, незнакомые, поставили гармоста в тупик, как и клинок Антуриал. Он не представлял себе, кто их выковал – разве что хатанские или хварлингские кузнецы, способные сотворить из обычного железа истинное чудо. Нет, скорее это работа безумных аэттов, использующих не только металл, но и шкуры, кости и черепа монстров. И эти доспехи стоят целое состояние.

Отсюда вопрос: зачем человеку с такой внешностью и такими деньгами записываться в отряд смертников? Ответ напрашивался сам собой: вероятно, это отпрыск какой-то аристократической, очень известной фамилии ищет лекарство от несчастной любви. Это весьма вероятно и случалось уже не раз. Тогда все становится на свои места – и нежелание назвать свое полное имя, и невиданный меч, и диковинные доспехи, и странный облик. Только зря он сюда сунулся: сидел бы себе при дворе, писал стишки и пламенные письма, танцевал бы фриту и корморинджу, хвастал бы своим Антуриалом на игрушечных поединках до первой крови, а так – погибнет ни за грош. Впрочем, это уже его личное дело.

Писарь, затаив дыхание, ждал, когда сержант познакомится с последним из новобранцев. Сейчас он впишет имя, поставит точку – и впереди целых три дня упоительной свободы! И он мысленно торопил командира: быстрее, быстрее же, ну…

– Ульрих Биллунген Де Корбей, – браво отрапортовал третий.

У него были сияющие фиалковые глаза, черные как вороново крыло волосы и подкупающая белозубая улыбка. За его спиной крест-накрест висели два меча. Наряд на первый взгляд казался простым и очень скромным: черная кожаная куртка с высокими наплечниками, из которых торчали зеленые шипы; черные, кожаные же штаны со шнуровкой спереди и по бокам и высокие сапоги из чешуйчатой шкуры с зеленоватым отливом. Но и писарь, и сержант знали, сколько стоит каждый такой шип и подобные сапоги: любая часть тела василиска ценится на вес золота, а уж о целой шкуре и говорить не приходится.

– Имеешь какое-нибудь отношение к герцогам Де Корбей? – уточнил гармост.

– Имею. Я – герцог.

«И что же ты делаешь в нашей казарме, герцог?» – хотел спросить писарь, но вовремя прикусил язык.

Гармост только рукой махнул. К вящему удовольствию столичных сплетников, в когорте всегда хватало необычных солдат со странной судьбой, но на сей раз Созидатели превзошли себя по количеству тайн на солдатскую душу. Однако он всего лишь сержант, и его дело – тренировать этих зеленых юнцов, чтобы они с честью сложили головы в кровавой битве, а ненужные подробности ему ни к чему. Ими пускай занимается командир, если захочет. Впрочем, заведомо известно, что командиру – все равно.

Писарь нервно похрустел пальцами. Сержант поднялся со своего места и, думая совсем о другом, заученно произнес:

– Итак, господа рыцари, меня зовут Бобадилья Хорн. Я ваш гармост, и с этой минуты все неприятности, которые случатся в вашей жизни, будут связаны со мной. Вопросы есть? Нет. Ваши койки в шестой казарме, спросите у караульного. Сейчас вы свободны, можете идти в город.

Писарь испустил вздох облегчения, которому позавидовал бы даже бык, на котором за день вспахали целое поле, а теперь наконец распрягли.

Новобранцы повернулись, чтобы идти.

– Герцог, – внезапно окликнул Ульриха сержант.

– Да?

– Здесь это не имеет значения.

* * *

Зверь вел себя очень странно, но захваченный азартом погони охотник слишком поздно заметил его неестественно-ленивые, спокойные движения, его чрезмерную даже для сытого, могучего хищника уверенность и абсолютное презрение к человеку.

Пес Абарбанеля, вообще-то, очень силен. Пожалуй, даже чересчур. Не только хрупкое человеческое тело не выдерживает натиска тройного частокола его клыков, слегка загнутых внутрь, словно крючья. Ему уступают дорогу медведи и стаи волков, и даже могущественные оборотни и упыри не жаждут открытого столкновения с этой живой грудой мускулов, шипов и когтей. И все же ни один хищник на свете, если он не доведен голодом до слепого, перехлестывающего через край отчаяния и если он, конечно, не болен бешенством, не станет бросаться на охотника.

Вряд ли зверь знает, что такое – охотник. Но отличить хищника среди людей, своего собрата по духу, такого же, как он, рыскающего в чащобах в поисках добычи, может абсолютно безошибочно. А этот не просто сыт – аж лоснится от изобилия вкусной пищи. И совершенно здоров. И потому такое поведение зверя более чем странно.

Даже самое яростное и тупое чудовище предпочитает легкую добычу.

Никогда теймури не станет без веских причин сражаться с василиском; а Пес Абарбанеля, если он не загнан в угол, не рискнет связываться с габассом. И все они десятой дорогой обходят гро-вантаров и охотников. Нет, положительно тут что-то не так…

Зеленоватый, в тусклых, острых чешуйках хвост метнулся от бока к боку, и в воздухе повисло негромкое, тягучее рычание. Хищник напрягся, присел на задние лапы, приготовился к прыжку. Наметанным глазом охотник ухватил это его движение, но осознать почти не успел. Точнее, успел. Как раз в тот момент, когда невероятно мощные тиски челюстей сомкнулись на его шее.

В одно мгновение сильный, тренированный и отважный человек перестал быть.

Происходящего он так и не понял, а потому в страну Теней отправился в полном недоумении.

Что ж – это еще не самая страшная смерть. Но сам умерший так никогда не думает.

* * *

Воины логофета охотно передали тяжеленный ларец рыцарям мавайена.

Когда-то, в самом начале своей доблестной службы, они обижались на подобные приказы, полагая, что им выказывают неприкрытое недоверие, сомневаются в их способности защитить искомый предмет и вообще – считают менее искусными и опытными бойцами, нежели воины Пантократора. Однако с тех пор утекло много воды, и жизнь не раз доказывала обратное. Им пришлось побывать в опасных, а порой невероятных ситуациях. Они твердо знали, что падре Берголомо ценит их и даже по-своему к ним привязан. Они тоже полюбили старика, так не похожего на остальных сановников Охриды – а уж их за годы службы у великого логофета им пришлось повидать немало. Было с чем сравнивать.

И потому Ларакалла и Бихан Фанг предпочитали исполнять свои прямые обязанности – то есть охранять Берголомо, а не перетаскивать по подземельям неподъемные тяжести. Они торопливо сунули ключи от ларца двум юным параболанам. Те раздулись от важности, как жабы в брачный период. Не понимают, что ли, что в подземном коридоре между Ла Жюльетт и Эрдабайхе эти предосторожности не имеют смысла. Да и вообще нигде не имеют.

Если по-настоящему захотеть добыть ключи, это можно сделать в два счета. Только кому они сдались? Если и сыщется безумец, который рискнет умыкнуть вещь, принадлежащую котарбинской церкви или, хуже того, Фраггу Монтекассино с его головорезами, то он откроет хранимый ею секрет – с ключами или без оных, уж будьте уверены.

Бихан и Ларакалла всегда думали одинаково, иначе им было не выжить. Поэтому сейчас они хитро переглянулись, избавляясь от неудобной ноши, но ни единый мускул не дрогнул на их невозмутимых лицах.

Гримасничать им не положено, а взгляды – дело сугубо личное и истолкованию не подлежат.

– Ты уже читал? – спросил мавайен, не оглядываясь на сопровождающих.

Они все сделают правильно. Безупречно. Если хотят остаться рыцарями ордена гро-вантаров. Или просто – если хотят жить.

Берголомо вздрогнул. Он снова ушел в себя, размышляя, какие неприятности могут ждать его на приеме. Он бы с огромным удовольствием встретил праздник дома, у горящего камина, завернувшись в накидку из мягкой шерсти, – с Кербероном, Биханом, Ларакаллой и верной служанкой Марой. Мара готовит восхитительное тушеное мясо с кислой подливкой и густой деревенский суп – просто пальчики оближешь. А из Нантакета каждый год по старой памяти присылают вдоволь золотистого тейского вина, которое не сравнится ни с каким другим, хотя логофет всегда будет чувствовать в нем горький привкус утраты.

– Ты уже читал? – переспросил Монтекассино.

– Что? А, да… Ты потом сам посмотри. Две трети знакомо до слез – вся история от праотца и до наших дней…

– Вот не лень ему было писать одно и то же по двадцать раз! – воскликнул великий магистр, не демонстрируя особой почтительности к легендарному автору.

– Вероятно, он хотел перестраховаться. Чтобы послание наверняка дошло до потомков.

– Чтобы оно наверняка дошло до потомков, следовало отдать четкие указания на сей счет в своем завещании, а не прятать бесценную и опасную рукопись в винных погребах. И не пускать все на самотек.

Берголомо невольно усмехнулся. Речь шла о давней истории: тогда они с Фраггом Монтекассино едва заполучили шикарный экземпляр пророчеств Печального короля, найденный в пустой бочке из-под гинзы в винных погребах дворца Альгаррода. Проблема заключалась в том, что перепуганный слуга доложил о находке в Сумеречную канцелярию, начальник которой, разумеется, вцепился в находку, как голодный клещ в собачье ухо; и при грандиозном столкновении столь влиятельных ведомств едва не случилось дикого государственного скандала. Отголоски его до сих пор были слышны в бесконечных спорах мавайена с начальником канцелярии Гусом Хиттингом и в неожиданных вопросах последнего на щекотливые темы, которых они до сих пор не касались, соблюдая молчаливую договоренность.

– Целая глава посвящена пресловутым семи чашам гнева, – продолжил он.

– Похоже, тема полной и пустой посуды была близка старому пропойце, как никакая другая, – снова не удержался мавайен. – А что-то полезное он написал?

– Обрати внимание на четвертую главу, – посоветовал логофет. – Правда, я толком не разобрал, но не было ни времени, ни, откровенно говоря, желания. Тем паче, никому из простых смертных не сравниться с твоим заместителем по части истолкования туманных пророчеств. Кстати, где он?

– Из последних сил отражает нападки Гуса Хиттинга, пока мы прохлаждаемся тут в тишине и покое.

Берголомо представил себе въедливого чегодайца, тронный зал, полный придворных, своих и иностранных гостей, армии слуг, и решил, что ни за какие коврижки не поменялся бы местами с Риардоном Хорном. Правда, и на своем месте ему сегодня придется несладко.

Фрагг Монтекассино думал о другом.

– Неужели ты не заметил ничего толкового? – уточнил он, с ненавистью глядя на ни в чем не повинный ларец.

– Кое-что новенькое нашлось, – утешил его добрый логофет. – Дескать, найти его смогут только посланец земли и посланец небес.

– И как это понимать? – подозрительно поморщился Монтекассино.

– Никак. Понимать Печального короля – работа бедняги Риардона и твоего доблестного отряда мистиков. А я просто пересказываю тебе, что прочитал в этом варианте пророчества. Повторяю: найти его смогут только эти двое, и встретятся они с ним в сражении – нигде больше. А затем он снимет семь печатей…

– За… мучил он меня своими чашами и печатями, – горячо воскликнул гро-вантар, и Берголомо предупреждающе поднял перст, зная, что можно сейчас услышать от доблестного рыцаря. – Скажешь, тебя – нет? А вот Магистр – Повелитель Теней о них уже слышать не хочет, скоро придется приковывать его к стене, чтобы заставить прочитать пророчество…

– Меня больше волнует сегодняшняя встреча с королем. Ума не приложу, что ему говорить. А ведь его дотошное величество не даст отмолчаться. Как навалится на меня со всей энергией молодости… И вообще, глупо как-то получается: столько лет молчали и вдруг именно сегодня вечером в один присест собираемся рассказать то, на что сами потратили полжизни. Ты находишь здесь логику?

– Их становится все больше и больше, – тихо сказал Монтекассино без всякой видимой связи с предыдущим, но, видимо, собеседник хорошо его понял. – Это какое-то нашествие. Они будто стекаются сюда со всей Медиоланы. Словно чуют его. Говорю тебе – они его чуют. Это мы, глупые смертные, должны ждать, чтобы он проявил свою скрытую сущность. Он и сам еще может о ней не догадываться, а эти проклятые твари уже знают, что должно произойти, и слышат молчаливый зов своего будущего господина. Их расплодилось столько, что люди криком кричат. Даже в столице появились оборотни, и только на прошлой неделе мои молодцы убили двух вампиров. А скольких они просто не обнаружили? А сколько нечисти объявится завтра? Я даже думать боюсь. В провинции вообще творится нечто несусветное. Люди приглашают на помощь охотников…

– Из тайной гильдии?

– Какая она, к Абарбанелю, тайная, если о ней знают даже несмышленые дети? – искренне удивился мавайен. – И мне приходится закрывать глаза на постоянное нарушение законов, потому что мои рыцари физически не справляются с этим нашествием. Но беда даже не в этом. Беда в том, что они становятся сильнее.

– Этого не может быть.

– Не может, но есть. За час до нашей с тобой встречи мне принесли доклад: в Дайерсберге оборотень загрыз охотника, которого наняли тамошние ткачи.

– Вероятно, охотник оказался не из лучших.

– Да нет. У парня послужной список, как у твоего Бихана, – сотни чудовищ, причем за мелкие заказы он вообще не брался. Я перестраховался: послал троих ордофангов под командованием рукуйена.

– Все в порядке, надеюсь?

– Они его завалили, объединенными усилиями. Но чтобы трое опытных рыцарей и старший магистр полночи возились с одним оборотнем – это уже ни в какие ворота не лезет! И так повсюду. Твари словно с цепи сорвались. Будто что-то питает их силы. Такое впечатление, что они отыскали где-то тайный магический источник и черпают из него энергию. А мои рыцари уже на пределе, и я не знаю, чем и как им помочь. Если так пойдет дальше, то нам придется признать свое поражение.

– Кому – нам?

– Нам, людям.

– Веселенькое будущее ты пророчишь.

– Что – я? Ты почитай нашего главного предсказателя! Вот уж кто постарался, чтобы создать нам радостное, по-настоящему праздничное настроение.

– В конечном счете он ни в чем не виноват, – вступился Берголомо за Печального короля, хотя еще минуту назад вовсе не собирался этого делать. – За что ты на него сегодня ополчился? Он только рассказал, что видел. И вообще, он исполнял волю Пантократора.

– Знаешь, – заговорщицки подмигнул ему мавайен, – я уже начинаю задумываться: а чью волю он исполнял на самом деле?

– Даже не шути так! – замахал на него руками великий логофет. – Мне и без того все время кажется, что я напрасно прожил жизнь. Во всяком случае, вторую ее половину.

– Не только ты мучишься сомнениями, – неожиданно серьезно сказал гро-вантар. – Всех нас пожрала эта проклятая тайна. – И тут же перешел на деловой тон. – Тебе следует поторопиться.

– Да, мне же еще нужно заехать в резиденцию, немного отдохнуть – я не спал всю ночь, привести себя в порядок и переодеться к приему.

– С удовольствием проводил бы тебя, но теперь нужно доставить наше сокровище в Эрдабайхе. И хотя бы одним глазком глянуть, что там…

Они остановились на хорошо освещенном пятачке перед двумя резными бронзовыми дверьми, разделенными третьей – фальшивой, прикрепленной медными гвоздями к глухой каменной стене. За одной дверью, украшенной орнаментом из мелких черепов, находился коридор, который вел в замок гро-вантаров, за второй, на которой были вырезаны цветы и листья, – дорога в резиденцию великого логофета.

Керберон знаком подозвал паланкин и, отдернув полог, присвистнул от удивления:

– И когда он успел?

– Что? – изумился Берголомо.

На атласной подушке лежала толстая, свежая, только что задушенная крыса – образцовый экземпляр местного подземелья.

– Тебе подарок к празднику, – рассмеялся Монтекассино. – Высшее кошачье признание.

– Я тронут, – сказал логофет. – Заберите крысу с собой, иначе кот обидится. И еще, Керберон, непременно пошли кого-нибудь сюда с плошкой жирного молока.

– Ты прав, – согласился мавайен, и сопровождавшие его рыцари моментально прекратили многозначительно переглядываться, а сделали умные и понимающие лица. До этой секунды они полагали, что старый котарбинец немного не в себе, коли радуется дохлой крысе, но если великий магистр скажет, то они ее съедят со шкурой и костями, не то что возьмут с собой, чтобы не обидеть кошачьего параболана. – Ты прав. Друзей надо радовать и беречь как зеницу ока. Их у нас и так слишком мало. Ну, я не прощаюсь. Жду тебя во дворце.

А великий логофет в эту минуту подумал, что нужно пригласить Монтекассино завтра на ужин. Ему следует хотя бы на пару часов отрешиться от дел и посидеть в тишине и покое. Конечно, он держится молодцом, но под глазами лежат глубокие сиреневые тени. И жилка бьется на виске, как живая. И этих морщин в углу рта не было еще полгода назад.

За долгие годы знакомства и чего-то, весьма похожего на дружбу, падре Берголомо впервые пришло в голову, что великий магистр вполне уместно смотрелся бы за одним столом с Кербероном, Ларакаллой и Биханом.

* * *

Под низкими каменными сводами казармы было пусто, прохладно и тихо. Только звуки шагов вспугнутыми летучими мышами метались от стены к стене.

Ноэль бросил тяжело звякнувшую суму на койку у окна и выглянул на улицу.

– Отличная погода, – сказал он. – И три дня свободы до начала муштры. Неплохое начало. Город лежит у наших ног, остается только взять то, что нам причитается.

– Я давно не бывал в столице, – признался Ульрих. – Последний раз я приезжал сюда с отцом, когда мне исполнилось одиннадцать. Наверное, здесь все изменилось.

– В Оганна-Ванке ничего не меняется, – возразил Ноэль. – Но зато у нас есть еще одна веская причина отправиться в город, осмотреть старые достопримечательности, открыть для себя новые и, главное, посетить самые лучшие кабачки. Я предлагаю «Выпивоху». И близко – буквально тут, за углом, и кухня отличная, и компания пристойная, и вино там подают самое лучшее. Как тебе это предложение, герцог?

– Здесь это не имеет значения, – повторил Ульрих фразу сержанта. – А для меня вообще никогда не имело.

– Не скажи, – рассмеялся Ноэль. – Хорошее прозвище, так что лучше не отнекивайся. Все равно по имени тебя будут называть редко. А вот если здешние шутники придумают тебе какую-нибудь глупую кличку, она непременно пристанет. Это закон. Что скажешь, Лахандан?

– С удовольствием составлю вам компанию, – улыбнулся тот. – А что до здешних правил, то я их не знаю. Посмотрим.

– У тебя было прозвище? – спросил Ульрих.

– Хромой, – коротко бросил Ноэль.

– Почему? Ты ведь ничуть не хромаешь.

– Так получилось.

Ульрих и Лахандан поняли, что увлекательных историй о прошлом своего нового товарища они не услышат, и смирились с этим.

– Любопытно. – Рагана разглядывал Лахандана, по-птичьи склонив голову, набок. – Очень любопытно.

– Что же любопытного ты нашел в моей скромной персоне?

– Да вот думаю, какое прозвище тебе подойдет.

– Никакое.

– Твоя правда. Хотя это неправильно. Впрочем, какие правила действительны в отношении человека, который носит доспехи, выкованные в прошлой эпохе, и клинок древней расы?

Лахандан впервые посмотрел на него с интересом.

– Неужели это так заметно?

– Не знаю, кому как, но мне – очевидно. Впрочем, я думаю, даже в когорте найдется не слишком много людей, разбирающихся в истории, тем более такой отдаленной.

– И к тому же запретной, – лукаво заметил Ульрих.

– Ты тоже не так прост, хотя твои доспехи можно с натяжкой принять за работу аэттских мастеров.

– Ты почти угадал, – согласился герцог.

– Интересная у нас получается компания, – внезапно сказал Лахандан. – Думаю, нам действительно стоит отправиться в город, выпить и познакомиться поближе. Всегда следует знать, кто будет сражаться рядом с тобой в одном строю и от кого, может быть, однажды будет зависеть твоя жизнь.

* * *

В дни праздников и торжеств Оганна-Ванк напоминал драгоценную безделушку, украшенную перьями и лентами и усыпанную разноцветными камнями.

Фасады домов были щедро декорированы гирляндами цветов и деревянными щитами с гербом королевского дома. На шпиле каждой башни трепетал яркий флажок, изо всех окон и со всех балконов свешивались пурпурные, голубые и сиреневые шелковые полотнища, на которых плыли по ветру крылатые змеи Альгаррода, вышитые золотыми нитями.

Таким образом, граждане демонстрировали свою преданность правящей династии, а предприимчивые девицы на выданье – в придачу еще и собственное рукоделие.

На улицах было не протолкнуться. Кое-кто уже разрядился в пух и прах и теперь чинно прогуливался по городу в поисках развлечений. Кто-то целеустремленно направлялся в увеселительные заведения. Юные щеголи атаковали двери ювелирных лавок, пытаясь в последний момент купить своим невестам милые и скромные, а любовницам – дорогие подарки. Почтенные отцы семейств следовали той же логике.

Многие еще только заканчивали последние приготовления к праздничному ужину и затравленно метались по городу в поисках открытых продуктовых, мясных и зеленных лавок. Цены на рынке колебались от заоблачных до смехотворно низких, ибо одни купцы были твердо намерены торговать до полуночи, не пренебрегая даже жалким медным грошиком, а другие, напротив, мечтали как можно скорее очутиться дома, с семьей, и делали неслыханные скидки.

В обычный день подобное поведение могло бы привести к серьезному конфликту, но сегодня все были дружелюбны и снисходительны друг к другу.

Растерянные мужья, обычно чуждые домашних дел и незнакомые со сложной наукой приобретения свежих овощей и зелени, бегали от прилавка к прилавку и отчаянно морщили лбы, пытаясь припомнить, все ли достали. Самые расторопные по нескольку раз сверялись со списками, которые вручили им заботливые супруги.

Кто-то отчаянно искал цветы в одном конце торговой площади, а кто-то охрип, зазывая покупателей в цветочную лавку на противоположном. Бежали по узким мощеным улочкам слуги, нагруженные пестрыми плетеными коробами, ящиками с вином и корзинками со снедью. Усиленные отряды стражников едва проталкивались сквозь нарядную толпу. Кабачки и трактиры гостеприимно распахнули свои двери, радуя посетителей сообщением, что будут открыты три дня и три ночи напролет: гуляй – не хочу. В воздухе витали искусительные ароматы, несшиеся изо всех кухонь Оганна-Ванка, где трудолюбивые хозяюшки создавали несметное количество кулинарных шедевров.

Бренчали на лютнях бродячие музыканты, откуда-то доносился нежный голос флейты, а перед королевским дворцом заразительно весело стучали барабаны, звучали трубы и звенели бубенцы. А еще слышны были тимпаны и дудки, свирель и мандолины. Плясали ряженые; акробаты ходили на руках, а дрессированные собаки – на задних лапах. И осторожно ступал по тонкому, натянутому между двух столбов шнуру ученый ворон, балансируя зажатой в клюве соломинкой. Жонглер в пестром костюме, густо расшитом стеклярусом, вращал огненный обруч вокруг шеи, а уличный маг плевался сосульками на потеху почтенной публике.

На площади Праведников уже крутили на вертеле целого быка, и толпа гуляк, предусмотрительно запасшаяся пивом, элем и более крепкими напитками, ждала, когда он дойдет до готовности.

Коробейники предлагали прохожим свой нехитрый товар, и сегодня он пользовался спросом: маленькие глиняные свистульки, дешевые бусы и колечки, сшитые из лоскутов куколки и лошадки, деревянные поросята и медвежата, медовые леденцы и грубо раскрашенные оловянные рыцари – все охотно покупали и дети, и взрослые, в этот день чувствовавшие себя немного детьми.

Всюду стояли временные палатки и тенты, предлагавшие жареное мясо на палочках, напитки и сладости, вяленые фрукты, горячие булочки, безделушки и ленты и всякую прочую милую чепуху, на которую так хочется потратить деньги, когда на душе у тебя радостно и легко.

Перед дворцом Альгаррода выкатили даровое угощение: по три пятидесятиведерные бочки от короля, логофета и мавайена, и простой люд встретил традиционный подарок громкими приветственными криками.

И вся эта толпа кричала, смеялась, ругалась, тут же и мирилась, нестройным хором подпевала уличным музыкантам и гудела, как потревоженное гнездо шершней.

И только один человек в волнующемся людском море, казалось, не знал, отчего вокруг поднялась такая шумиха, а даже если и знал, то ему не было ровным счетом никакого дела ни до праздника, ни до веселых горожан.

Он сидел за длинным дубовым столом, вкопанным в землю у окон кабачка «Выпивоха». И стол, и кабачок, и сам человек заслуживают нескольких отдельных слов.

Кабачок, сложенный из огромных, плохо отесанных глыб, поросших сизым мхом и остролистом, который круглый год радовал глаз твердыми красными ягодками, стоял буквально у подножия Ла Жюльетт и уже потому никогда не жаловался на отсутствие посетителей.

Первый владелец приглашал всех желающих лично удостовериться, что под башней действительно что-то есть, и с этой целью предлагал приложиться ухом к тяжелой бронзовой дверце, якобы закрывающей еще один потайной ход в подземелья. Разгоряченные вином и элем завсегдатаи кабачка утверждали, что на самом деле слышали какое-то ворчание и вздохи, а иногда и отдаленное рычание, похожее на раскаты грома за рекой.

Сия таинственность, умноженная на более чем тысячелетнюю историю самого зданьица, по слухам бывшего некогда капищем гессерских шаманов, и теперь привлекала в «Выпивоху» устойчивое число посетителей, достаточное, чтобы обеспечить владельцам заведения безбедное существование.

Память людская избирательна: что-то веками хранит, что-то забывает, и сие совершенно не зависит от важности предмета. Так, мало кто в Оганна-Ванке помнил историю пятисотлетней давности, и нерадивые школяры нередко получали розги за плохо выученный урок, но ни стар, ни млад не задумались бы даже на секунду, если бы их спросили, как назывался «Выпивоха» в те незапамятные времена.

Над дверями почтенного заведения, более похожего на пещеру людоеда, тогда красовалась вывеска «Печальный король». Снять ее пришлось после смерти обожаемого всеми монарха, когда в связи с его именем стали всплывать такие подробности, что лишний раз упоминать его всуе и даже травить излюбленные байки о его похождениях сделалось небезопасным.

При жизни Печального короля, который, как утверждают легенды, был одним из самых верных ценителей здешней кухни и винных погребов (чем повергал в пучины черной меланхолии оскорбленного коварной изменой придворного повара), здесь установили длинный стол, за которым его величество любил пировать на свежем воздухе в компании приближенных рыцарей.

Теперь деревянные доски потемнели от времени и были отполированы до блеска сотнями рукавов. Обед за этим столом стоил вдвое дороже, чем обычный, но желающие заплатить за подобное удовольствие не переводились.

Однако сегодня, когда столица бурлила праздным людом, готовым тратить деньги и не на такие пустяки, когда народ весело теснился на улицах, площадях и в трактирах, хозяева которых то и дело обращались к соседям с просьбой одолжить табурет-другой, за столом у «Выпивохи» было пусто. Только длинный меч в потертых кожаных ножнах скрашивал одиночество своего хозяина. Никто не подсаживался к человеку с ледяным взглядом по собственному произволению – только если он приглашал. А он не приглашал никого. Но несдержанные обычно ни в суждениях, ни в крепких выражениях подвыпившие гуляки: и крепкие мастеровые – кузнецы, запросто сгибавшие конские подковы, и кожевенники, рвавшие на спор по полдюжины сложенных вместе кож; и придворные щеголи и забияки, постоянно искавшие повода для поединка; и господа рыцари, видевшие немало битв, и не боявшиеся ни черта, ни бога, – не смели перечить ему и даже выражать вслух свое недовольство.

Он сидел за одинокой кружкой, полной терпкой густой марьяги, и смотрел на людей на площади ленивым равнодушным взглядом, каким сытый теймури окидывает стадо пугливых ланей, пасущееся у подножия скалы, на которой он дремлет после обильной и кровавой трапезы. А еще так смотрит на свою жертву искусный лучник – через мгновение после выстрела, с некоторым даже любопытством ожидая результата.

Когда зимой озера покрываются льдом и в этом зеркальном, идеально гладком щите отражается серое пасмурное небо, в котором едва угадывается обычная голубизна, – получается такой цвет, какой был у его глаз. Прозрачных, ледяных, с крохотными темно-лиловыми зрачками, окруженными черными протуберанцами. Каштановые, слегка вьющиеся волосы, перехваченные простым серебряным обручем, водопадом ниспадали на плечи и вольно рассыпались по спине. Полупрозрачные алебастровые ноздри ястребиного носа едва заметно раздувались, а влажные, свежие, жемчужно-розовые губы, какие скорее подошли бы юной красавице, были упрямо сжаты. Вытянутый овал лица и высокие скулы выдавали в нем хоттогайта, а необычный разрез глаз заставлял всякого задуматься о том, какая еще кровь течет в жилах этого необычайного воина.

Проходящий мимо гвардейский караул лихо отдал ему честь. Какая-то миловидная девица, заалев как маков цвет, сделала неловкий реверанс и положила на стол возле его руки свежую, только что распустившуюся глицинию. Вежливость обязывала улыбнуться ей, и воин коротко дернул ртом. Девица смутилась еще больше и убежала. Он повертел цветок в пальцах, хмыкнул и сделал вид, что не слышит, как почтенный отец семейства горячо твердит, указывая на него двум своим сыновьям:

– Смотрите, скорее смотрите, мальчики. Это он! Видите? Смотрите – потом будете своим детям рассказывать…

И мальчики смотрели на него, широко открыв полные восхищения глаза.

Ибо то был командир когорты Созидателей Картахаль Лу Кастель – живая легенда Охриды.

* * *

До «Выпивохи» они не дошли.

Сперва внимание Ульриха привлек нищий слепой рапсод, исполнявший балладу о Печальном короле – грустную, напевную и очень красивую, но совершенно не вяжущуюся с сегодняшним праздничным днем. Вероятно, по этой причине возле рапсода не задержался ни один прохожий, а деревянная миска с выщербленным краем, стоящая у его ног, была пуста. Де Корбей положил туда золотую монету.

– Ты всегда жалеешь нищих и бродячих собак? – спросил Ноэль.

– И кошек. И птиц с подбитым крылом, – в тон ему отвечал герцог. – Кто-то же должен это делать.

Впрочем, он заметил, что Ноэль тоже оставил певцу щедрую горсть серебра.

Затем какой-то подвыпивший молодой вельможа в пурпурном камзоле, расшитом золотом и камнями, привязался к Лахандану с громкими требованиями немедленно же отправиться на ближайший пустырь и там полюбовно уладить их спор, причину которого он назвать затруднялся и в котором участвовал, по всей видимости, один. Впрочем, его это не смущало. Он считал, что для Лахандана достаточно его вызова, а ему для вызова было достаточно собственного каприза. Он все петушился и наскакивал на невозмутимого воина, до тех пор пока тот не нанес ему сокрушительный удар в челюсть, уложивший забияку прямо на руки подоспевшим слугам. Те с невыразимой благодарностью взглянули на величественного господина и поспешили унести прочь незадачливого поединщика.

– Ух ты! – сказал Рагана, хлопая в ладоши. – Даже не думал, что ты умеешь так драться.

– Точнее, что ты позволишь себе… – Ульрих замялся, подбирая слова.

– …пустить в ход кулаки? – рассмеялся Лахандан. – А почему бы и нет? Не убивать же его, в самом деле. Это ведь только наш гармост думает, что я ни на что серьезное не способен.

– Откуда ты знаешь, что он думает?

– У него на лице все было написано огненными рунами: и презрение, и недоумение. Скорее всего, он полагает, что я несчастный влюбленный дурак, решивший свести счеты с жизнью таким оригинальным способом.

– А это, значит, не так?

– Совсем не так.

– А я бы, возможно, и убил, – задумчиво произнес Ноэль.

– Он того не стоит, глупый, хвастливый человечек.

– Ему дарована жизнь, а он ее не ценит, – зло сказал Рагана. – Он не понимает, какое это бесценное сокровище.

– Убийство не лучший способ пояснить твою мысль, – примирительно сказал Де Корбей.

– По-моему, он вполне заслужил смерть.

– Если каждый из нас получит то, что заслуживает, и не более того, мир рухнет, – задумчиво молвил Лахандан. – Не дай бог, кто-то однажды воздаст людям по делам их.

Чтобы не толкаться в толпе, они, по совету Ноэля, хорошо ориентировавшегося в столице, решили дойти до площади Праведников проходными дворами.

Маленькие темные дворики были совершенно пусты. Сейчас все граждане столицы веселились на улицах, и покинутые хозяевами дома слепо таращились на троих товарищей черными провалами окон. Казалось, они находятся совершенно в другом городе, в другом времени и праздничный Оганна-Ванк, который только что поразил их своим пышным убранством, находится на расстоянии тысяч миль и веков.

Зайдя под маленькую каменную арку, густо увитую диким виноградом, друзья остановились в глухом переулке, похожем на ущелье между двумя рядами домов. Дорога была вымощена грубо отесанными булыжниками. Обычно в таких каменных колодцах звуки шагов раздаются, как перестук молота о наковальню, особенно если подкованы каблуки; но здесь им показалось, что они крадутся на цыпочках по толстым ворсистым коврам.

Воин выживает только в том случае, если он не упускает из виду ни единой мелочи. И даже если еще ничего не видит, то уже о многом догадывается. Ведь воинское искусство – это только наполовину работа натренированных мускулов и невероятная ловкость закаленного тела. Все остальное – работа быстрого и развитого ума.

Талант нужен воину не менее, а может, и более, чем музыканту или поэту.

Эти трое были одарены свыше. Они сразу уловили несоответствие и поняли, в чем оно заключается.

– Мы ведь еще недалеко отошли от казарм? – спросил Ульрих.

– Совсем недалеко, – кивнул Ноэль. – Да и до площади Праведников рукой подать.

– Тут должна быть слышна музыка. – Ульрих медленно поднял правую руку к плечу, за которым виднелась рукоять меча. – Отдаленные голоса, шум толпы – монотонный гул, какой обычно слышится издалека.

– Издалека толпа и море звучат очень похоже, – заметил Ноэль.

– Неприятная тишина, – подхватил их мысль Лахандан. – Неестественная.

– Как глубоко под водой, – сказал Де Корбей. – И в ушах звенит.

Его руки свободно висели вдоль тела, поза выражала беззаботность, но опытный воин сразу заметил бы, что этот человек внутренне собран и готов к нападению.

– Слева. Чуть выше второго балкона, – шепнул Лахандан одними губами.

Ульрих перевел взгляд и увидел, что на плоской крыше двухэтажного каменного дома, стоящего вплотную к небольшой квадратной башне, сложенной из серого известняка, приготовилась к прыжку странная фигура.

Вообще-то фигур там было несколько. Каменные химеры, частью реальные, частью – порожденные бурной фантазией ваятеля, они служили украшением дома, но одна – самая большая, косматая и бесформенная, стояла явно не на своем месте.

Огромная голова с выдающейся вперед челюстью, длинные когтистые руки и несообразно широкие плечи ни симпатии, ни доверия не вызывали. Ульрих глубоко вдохнул и не успел еще сделать выдох, как существо оттолкнулось от крыши всеми четырьмя конечностями и взвилось в воздух, целясь в Ноэля, который стоял к нему спиной.

– Сзади! – крикнул герцог.

Его мечи со свистом вылетели из ножен, а сам он совершил гигантский прыжок, оказавшись рядом с Раганой в ту секунду, когда тварь подлетала к земле. Ноэль развернулся в изящном пируэте, как танцор, на одном носке – клинок уже был у него в руках – и вонзил острие в брюхо твари, а мечи Ульриха, совершив круговое движение, воткнулись в бугрящуюся мускулами спину, под обе лопатки. И в то же мгновение голубая молния Антуриала снесла уродливую голову с плеч.

Все произошло настолько стремительно, что казалось коротким дурным сном, и трудно было поверить, что все это сию секунду произошло на самом деле. Чудовище даже взвизгнуть не успело.

Лахандан наклонился и поднял отрубленную голову за косматую гриву. Оскаленная пасть с огромными желтыми клыками и крохотные красные глазки вызывали отвращение и содрогание.

– Это оборотень, – не то спросил, не то заявил Ульрих. – Странный какой-то.

– Эльязыг, – негромко сказал Ноэль, вытирая окровавленный клинок о густую шерсть чудовища. – Он одержимый.

– Как это?

– Очень просто. Обычные оборотни выходят на охоту только в полнолуние, а в остальное время пребывают в человеческом облике и вполне довольствуются обычной людской жизнью. А эльязыг уже не может жить без постоянной охоты, и есть больше ничего не может, кроме человеческой плоти, и насытиться не в состоянии. В конце концов, они умирают от голода. Но сколько жизней уносят с собой…

– Кошмарная тварь, – содрогнулся Ульрих. – Что будем с ним делать?

– Оставим тут, – ответил Лахандан. – Если мне не изменяет память, мы только что нарушили закон о Карающей Длани, и я абсолютно не настроен объясняться с гро-вантарами по поводу того, что мы не погибли, сообразуясь с правилами и предписаниями, а убили монстра.

– Лихо у нас вышло! – сказал молодой герцог. – Правда.

– Для первого раза совсем неплохо, – согласился Ноэль. – Пошли отсюда быстрее. Я полностью согласен с Лаханданом: этот оборотень числится в списке самых опасных тварей Абарбанеля, и мы слишком легко от него избавились.

– Никогда не думал, что это государственное преступление, – заметил Де Корбей.

– Нет, не преступление. Просто это редко кому удается. А если учесть, что мы не обучались искусству рукопашного боя в замке Эрдабайхе, нам предстоит выслушать массу глупых вопросов. Лично я не люблю, когда посторонние люди начинают увлеченно копаться в моем прошлом. А вы?

– Мне это совсем ни к чему, – сказал Лахандан.

– Вы правы, – согласился Ульрих. – Идемте быстрее.

Когда они покинули негостеприимный дворик и свернули в соседний узкий переулок, Ноэль повернулся к нему и сказал:

– Кстати, спасибо тебе за предупреждение. За мной должок.

– Тебе оно не пригодилось, – пожал плечами герцог. – Я же видел, что ты обернулся и выхватил меч, когда я еще кричал. У тебя нечеловеческая реакция.

– А это совершенно не важно, – возразил Рагана. – Не пригодилось сегодня, пригодится в другой раз, когда я не услышу и не обернусь. Все равно я тебе обязан.

И он протянул Ульриху руку, затянутую в глухую черную перчатку.

* * *

Домишко ведьмы, вросший в землю по самые окошки, затянутые мутными бычьими пузырями, стоял по другую сторону звонкой и прозрачной лесной речушки, в стороне от деревни Айя.

Даже деревья вокруг него росли какие-то незнакомые, невиданные в здешних местах: корявые, с перекрученными стволами и желтой пупырчатой корой. Маленький дворик утопал в буйных травах, и над ними летало облако разноцветных бабочек и блестящих бронзовых жуков. На крыше, крытой прелой соломой, устроил себе гнездо слепой сыч и дремал там целыми днями, нахохлившись и сипло угукая спросонья.

Халупка была дряхлая, странно, как еще не развалилась от времени, а ведьма – молодая, рыжая, зеленоглазая, длинноногая и вообще – красивая.

Местные жители не желали иметь ничего общего с колдовским отродьем – и никогда не приглашали ее на деревенские праздники и свадьбы. Однако же сами не обижали и другим в обиду не давали; и никогда не сообщали о ведовке воинам Пантократора, как берегли от них еще ее мать, а до нее – бабку и прабабку, и так уже много веков подряд.

Потому что в маленьком местечке, запрятанном в глуши Эгиарских лесов, на самой южной границе королевства – когда до ближайшего тракта дней пять, а то и все семь, пути, это уж как повезет с погодой; когда единственная лесная тропа упрямо зарастает кустарником в человеческий рост и сквозь него нужно прорубаться, как сквозь вражеский строй; когда дикие звери наведываются за околицу, а людей, кроме односельчан, не видишь годами, – без своей ведьмы никак не обойтись. Она и лечит, и отводит дурной глаз, и уберегает от нечисти; она принимает роды и провожает в страну Теней. Без нее невозможно ни встретить нового человека в этом мире, ни отправить его в последнюю, самую дальнюю дорогу, на которую придется однажды выйти даже самому закоренелому и отъявленному домоседу.

Забредал тут как-то лет пятьдесят – или около того – назад странствующий монах-котарбинец; говорил, что все это сиречь ересь и преступные заблуждения; что на самом деле люди после смерти попадают либо на небеса – это те, кто жил праведно, или же в царство Абарбанеля – это те, кто грешил; но никого не убедил. Он все время толковал о том, что нужно творить добро, не проливать чужую кровь и жить в мире со всеми. А как жить, никого не убивая, в диком лесу на границе с Айн-Джалутой?

Тем более, он никому, не смог по-настоящему помочь – ни больным, ни старым, ни голодным. Он не умел охотиться и не умел облегчать страдания. Только ходил по пятам за людьми, как ожившая тень, и монотонно, надоедливо бубнил истории, никакого отношения к реальной жизни не имеющие. Староста понятия не имел, как его спровадить восвояси, а силой изгонять котарбинца жители Айи все же боялись, ибо гро-вантары были хоть и далекой, но весьма реальной угрозой.

А через три недели, когда кое-кто уже готов был и грех взять на душу, до того надоел всем пришлый проповедник, его разорвал на части забредший в деревню оборотень. И ничьей вины в том не было.

Накануне утром ведьма явилась на деревенскую площадь и потребовала у старосты собрать всех, от мала до велика. Дух бабки явился к ней и предупредил о грозящей опасности, а она наварила полный котел зелья и велела всем обрызгать зеленой, приятно пахнущей жидкостью пороги, притолоки и окна. И, разумеется, ночью носа на улицу не высовывать. Все так и сделали, кроме монаха, который, завидев темную страшную тень, отправился изгонять тварь Абарбанеля силой своих молитв.

Не получилось.

А оборотня прогнала ведьма. Она была гораздо сильнее своих предшественниц и могла многое из того, о чем слыхом не слыхивали даже самые мудрые старики. В Айе втихомолку судачили, что свою великую силу она унаследовала не от матери, а от отца – точнее, от того то ли вампира, то ли демона, который являлся покойнице из самых мрачных чащоб Эгиарских лесов.

По другой версии, не менее популярной в деревне, отцом ведьмы был жрец или колдун из Айн-Джалуты. Известно ведь, что там обитают вовсе не люди, а существа, созданные Абарбанелем – потому они невероятно могущественны, но не имеют души.

В этих россказнях звучало даже что-то вроде гордости за свою ведьму, обладающую огромной властью над порождениями тьмы. И в самом деле, последние пять лет вся Айя жила в мире и покое и уже почти забыла, что смерть может внезапно и бесцеремонно ввалиться к тебе в дом без всякого предупреждения.

Но однажды утром деревня проснулась от отчаянного женского крика.

По утрам в здешних местах царит блаженная тишина, которую не нарушают, а только делают заметнее – до физической ощутимости – заливистое пение лесных птах и упоенный стрекот кузнечиков на лугу, у реки. Здесь так тихо, что порой можно услышать недовольное гудение толстого шмеля, кружащего у самого края леса, или целенаправленный топот крохотных лапок в густом кустарнике на пригорке. Негромкий, робкий шелест листьев, перебираемых нежными пальцами легкого ветерка, журчание реки по камням и корягам и мерное потрескивание стрекозиных крыльев сплетаются в загадочную мелодию, которую со временем перестаешь замечать, как не замечаешь воздуха, которым дышишь.

Крик, особенно такой пронзительный, полный боли и страха, в этой тишине режет уши, как прикосновение ко льду, – до озноба и ломоты в зубах.

Странный гул стоял за рекой, где мелькали среди деревьев темные тени, и какой-то мальчонка внезапно завизжал, показывая рукой на ведьмину лачугу – она была охвачена огнем, и густой черный дым, висевший над пылающей крышей, клубился и уплотнялся, постепенно принимая отчетливую форму чудовищной исполинской фигуры с вытянутым черепом и широко распахнутыми крыльями.

Сама ведьма подплывала к излучине, захлебываясь и путаясь в намокшей одежде, тянувшей ее ко дну. Староста успел еще удивиться, отчего она не села в свою старую долбленую лодку, когда коротко свистнувшая стрела с глухим стуком ударилась ей в спину, и рыжая снова закричала – так тонко и пронзительно кричала однажды лань, угодившая в медвежий капкан, мощные челюсти которого отрубили ей ногу.

А река жила своей жизнью, не обращая внимания на людскую трагедию, что разыгрывалась сейчас на ее берегах. Все так же плескалась вода, колотясь о бурый, обросший ракушками и темно-зелеными густыми скользкими водорослями ствол упавшего дерева. Все так же колыхались на маленьких волнах плотные листья водяных растений; и мелкие сапфировые стрекозки метались над ними, ловя насекомых. Ползла по стеблю лотоса влажно блестящая улитка, тяжело таща вверх свой полосатый домик. Стремительные водомерки носились друг за другом в уютной, прогретой солнцем заводи. Разве что лягушки, гревшиеся в первых утренних лучах, попрятались в тине. Метнулась над чистым песчаным дном стайка молодых окуньков – будто ничего не происходило, и умирающая ведьма краем сознания поймала мысль, что жизнь продолжается уже без нее, вне ее, мимо. И ускользающее время не ухватить, как не поймать руками летящую стрелу.

Ведовка еще сопротивлялась, из последних сил пыталась добраться до сельчан, надеясь на помощь и защиту, но они стояли, скованные ужасом по рукам и ногам, обратившись в соляные столпы, не имея сил двинуться с места и хоть что-то предпринять. Люди не предавали свою ведьму, просто они не знали, что делают в таких случаях, когда бессильна даже могущественная колдунья.

Страшнее всего неведомое. Жители Айи не раз сражались и с оборотнями, и с упырями, и даже с одним демоном марбасом, чья шишковатая голова больше полувека украшала капище Ингельгейма, но они не понимали, с чем столкнулись на сей раз.

Вторая стрела угодила точно между лопаток, и несчастная женщина, схватившись руками за лист кувшинки в столь же отчаянной, сколь и безнадежной попытке удержаться на поверхности, ушла под воду, тут же окрасившуюся в нежный розовый цвет. Только мелькнул рыбьим хвостом край ее темного платья, и какое-то время были видны сквозь прозрачную толщу, пронизанную солнечными лучами, густые красноватые волосы, колеблющиеся, как водоросли.

Это волнующееся розовато-бурое пятно поплыло дальше, к перекатам, и оно было единственным, что осталось людям не только от ведьмы, но и от всей их прежней жизни.

К ним в одночасье пришли война и смерть, а может, что-то похуже смерти – они еще толком не поняли, как не могли сообразить, что им делать: хвататься за топоры и копья и пытаться защитить свой дом и своих детей или же опуститься на колени и сдаться на милость неведомому чудовищу – авось и ему нужны верные слуги.

И староста, указывая на убийцу деревянным жезлом, вскричал страшным сорванным голосом:

– Великая тварь!

Потому что существо, которое стояло на том берегу с луком в руках, человеком не являлось…

* * *

Они не спрашивали друг друга, что привело их в когорту Созидателей – элитный и самый известный отряд смертников: жажда славы, жажда забвения, отчаянная отвага, безумство или что-то еще. Это не имело значения, как не имели теперь значения титулы, имена и минувшее.

Ульрих с Лаханданом даже не поинтересовались, откуда Ноэль столько знает об одержимом оборотне, как он не донимал их расспросами о том, кто научил их так сражаться.

Они признавали друг за другом право на прошлую жизнь, которая закончилась в ту минуту, когда они переступили порог казармы, – и право на тайну.

Дружба заключается вовсе не в том, что ты доверяешь свои тайны другому, а в том, что другой, не спрашивая, принимает тебя как есть, со всеми потрохами – и с твоим прошлым, и с тайнами в нем, какими бы страшными они ни оказались. И в этом смысле дружба ничем не отличается от любви.

Они шли по площади Праведников, молодые, веселые, красивые.

Лахандан гордо нес прекрасную голову, и ветер шаловливо играл его серебристыми кудрями. Доспехи он, конечно, оставил в казарме, и столичные модники с завистью разглядывали его серо-голубые одежды, шитые серебром. Высокую шею с голубыми прожилками вен украшало драгоценное ожерелье из аквамаринов, сапфиров и голубых кварцев. Тонкую талию охватывал широкий серебряный пояс, за которым торчали в ряд рукоятки трех кинжалов. Стройные ноги были обуты в высокие жемчужно-серые сапоги.

Ноэль по случаю праздника нарядился в шелковую рубаху цвета молодой хвои с открытым воротником и пышными кружевными манжетами, которая великолепно подчеркивала его золотистую кожу, и волосы цвета высвеченной солнцем пшеницы, и темно-зеленые глаза. Жилет был сделан из той же рыжей кожи, что и сапоги. На бархатных зеленых штанах красовался дракон, вышитый серыми и рыжими шелковыми нитками. На груди на тонкой золотой цепочке болталась маленькая подвеска – изумрудная капля в простой оправе.

А герцог Де Корбей выбрал костюм, в котором преобладали фиолетовые, лиловые и сиреневые оттенки: бледно-фиолетовую рубаху, штаны в широкие лиловые и сиреневые полосы и лиловые сапоги из мягкой кожи, стянутые сиреневыми шнурками.

Каждый из них был хорош, как принц, но втроем они выглядели настолько неотразимо, что девушки за их спиной возбужденно перешептывались и хихикали, гадая, обратят ли на них внимание прекрасные господа. Однако молодые люди, к великому сожалению очаровательных кокеток, искали наслаждения для желудка, а не для души.

Впрочем, чегодайцы утверждают, что душа как раз и находится в желудке, а потому, ублажая его изысканной едой и благородными напитками, человек растет духовно. По той же причине, говорят они, когда душа уходит в пятки от страха, на самом деле что-то сжимается внутри живота, будто кишки наматывают на кулак. И сие обстоятельство служит еще одним доказательством истинного местопребывания этой хрупкой и бесплотной субстанции.

– Эта неожиданная разминка раззадорила мой аппетит, – заявил Ноэль. – Кажется, я бы и быка сейчас съел.

– Быка не быка, а баранью ногу, запеченную в медовом соусе, мы обязательно закажем, – мечтательно произнес Ульрих.

– И к нему бутылочек шесть красного массилийского мако, – внес свою лепту Лахандан.

– Отменное вино, – хором поддержали его товарищи.

– В этом небывалом гастрономическом единении я усматриваю залог будущей дружбы, – торжественно объявил Рагана. – Если люди любят баранью ногу в медовом соусе, они всегда найдут общий язык. Кстати, что вы скажете о персиках, зажаренных в тесте, замешенном на сладком вине?

– О них нет смысла говорить, ими нужно наслаждаться, – ответил Лахандан.

– Отлично. Я вижу – это судьба.

– А я вижу вполне пристойный кабачок с прелестной вывеской.

– «Веселый стаканчик», – прочитал Лахандан. – Заведение с таким названием просто грех не посетить.

– Тем более что в «Выпивохе» будет куча народу, – вставил Ноэль. – А здесь мы можем рассчитывать на свободные места.

– Интересно, они знают о бараньих ногах что-то такое, чего не знаем мы? – спросил Ульрих.

– Сейчас и уточним.

Трое друзей устремились под приветливую сень злачного заведения. И сразу же увидели гармоста Бобадилью Хорна, который как раз тряс над кружкой перевернутый кувшин из-под эля, пытаясь выцедить из него последние капли для услаждения страдающего организма. К их радости, сержант не обратил на них внимания, увлеченный процессом.

Его собутыльник, похожий на недовольного горного медведя в кожаных штанах, призывно стучал по столу кулачищем размером с голову ребенка.

– Ансельм! – кричал он раскатистым басом, какой больше подошел бы все тому же зверю, нежели человеку. – Ансельм! Грешная твоя душа! Неси эль!

– Бегу, Лио, бегу! – отвечал трактирщик. – Не реви так, а то всех посетителей распугаешь.

– Сегодня это не страшно, – сказал Лио, весело сверкая черными глазами. – Разбегутся эти, набегут другие. Вон, уже явились новенькие.

Он с интересом рассмотрел прибывших. Странное дело, взгляд у него оказался совершенно трезвым и ясным, будто это не перед ним громоздилась на столе целая батарея пустых кружек. Взгляд этот попытался проникнуть в самые сокровенные уголки их душ, как тонкий кинжал милосердия, что с легкостью минует мощную броню и находит свою цель.

Черная бархатистая бездна столкнулась с бездонным зеленым морем, отразилась от серебристой зеркальной глади и утонула в фиалковом сиянии.

На сей раз кинжалу милосердия не повезло. Лио Бардонеро это понял и погасил свой горящий взор, снова превратившись в обычного выпивоху, увлеченного единственным занятием – истреблением эля.

Бобадилья Хорн вообще не обратил внимания на их безмолвный поединок, погруженный в собственные мысли.

– Милости прошу, добрые господа, – засуетился Ансельм, – проходите. Остались места за столиком у окна. Прошу туда, там очень уютно. – И прикрикнул на слугу, который мечтательно любовался вошедшими, облокотившись о стойку. – Что стоишь пнем, беги обслуживать господ!

Слуга оторвался от единственной надежной опоры и поспешил, как умел, на зов. Если это был бег, то улитки могли собой гордиться.

– Если ты простоишь так еще полчаса, видит бог, какая-нибудь птица точно совьет на тебе гнездо, – продолжал бурчать трактирщик, удаляясь в сторону бочонков с элем. – Я тут разрываюсь на части, чтобы угодить всем, а он рот откроет и думает о чем-то.

– Чем так разоряться, я бы его лучше уволил, – понизив голос, сказал Ульрих.

– Логично, – согласился Ноэль.

– Вовсе нет, добрые господа, – жалобно ответил запыхавшийся Ансельм, снова вырастая рядом с ними со стаканами и тарелками в руках. – Это мой непутевый сын, и я если я его выгоню, то его мать сделает из меня фирменное мясное блюдо. Парень буквально помешался на оружии, грезит войнами и сражениями и все мечтает попасть в когорту Созидателей.

– И что ему мешает?

– Руки корявые, вот что! – в сердцах высказался любящий отец.

Сын не замедлил подтвердить сие нелестное мнение тем, что запнулся о ножку тяжелого табурета, потерял равновесие и уронил на пол грязное блюдо, которое нес на кухню. Оно разбилось с мелодичным звоном, осколки, крутясь и подскакивая на дощатом полу, разлетелись по сторонам, забрызгав Ансельма остатками соуса.

– Да, жонглером ему не быть, – вынес приговор Лахандан.

– Уши оторвать – и то мало. Третье блюдо за сегодня, а они, между прочим, денег стоят! Мне их на рынке даром не раздают! – крикнул он в сторону кухни, где, как поняли наши друзья, безраздельно царила супруга трактирщика. – Что прикажете подать, добрые господа?

– А мне здесь нравится, – сказал Ноэль. – Тут весело. Если вы еще приготовите нам баранью ногу в медовом соусе…

– Моя жена, – трактирщик произнес слово «жена», как иные произносят «кровожадный монстр», то есть с придыханием и трепетом, – готовит лучшую баранину в этой части Оганна-Ванка. – И, понизив голос, сообщил: – Она сестра королевского повара. Сами понимаете…

– Эля!!! Эля, пропащая твоя душа! – донеслось из-за соседнего столика.

Лахандан покосился на разошедшегося любителя хварлингского напитка.

– Не извольте беспокоиться, добрые господа, – тревожно заговорил трактирщик, по-своему истолковавший этот взгляд. – Это важные и добропорядочные люди: гармост Бобадилья Хорн и падре Лио Бардонеро – духовный наставник когорты Созидателей.

– Вот этот косматый громила с исполинским клевцом – священник? – изумился Ульрих.

– Верный и преданный слуга котарбинской церкви, – закивал головой трактирщик. – А знали бы вы, как его почитают солдаты.

– С такими кулаками легко внушать почтение, – улыбнулся Лахандан.

– Добрейшей души человек, – растроганно молвил трактирщик. – Так хорошо наставил на путь истинный моего старшенького, когда тот повадился заглядывать в бутылку, что мальчик вот уж третий год пьет только ячменную или фруктовую воду, а от горячительных напитков шарахается как от огня. И даже моя жена не сумела помешать процессу воспитания, даром что вооружилась своей лучшей сковородой.

– Кажется, служба у нас будет веселой и разнообразной, – рассмеялся Ульрих.

– А вы, добрые господа, неужели служите в когорте Созидателей? – всплеснул руками разговорчивый трактирщик.

На его лице явственно читалось восхищение, смешанное с состраданием, и, как случается и в кулинарии, эти два несовместимых компонента вместе давали весьма странный эффект.

– Сегодня записались.

– Значит, вы знакомы с гармостом Хорном.

– С ним – да.

– Но падре Лио Бардонеро видим впервые, – поспешил предупредить следующий вопрос Лахандан. – А что, хозяин, есть у тебя в «Веселом стаканчике» мако?

– Обязательно держу для таких изысканных господ, – обрадовался Ансельм. – Два серебряных лера бутылка. Нести?

– Шесть бутылок для начала, а там посмотрим.

Хозяин только что не пританцовывал на месте от удовольствия – господа рыцари умеют жить сами и радуют других своей щедростью. И чтобы поощрить дорогих посетителей, имевших желание и – что самое важное – возможность обстоятельно подойти к вопросам винопития, он заговорщицким шепотом поведал им последнюю сплетню:

– Гармост и падре Бардонеро сейчас должны идти к командиру Картахалю. А это такое обстоятельство… Словом, все неприятности в их жизни связаны с ним.

* * *

В своем стремлении к празднику королевский дворец отличался от остального города разве только тем, что кушанья и напитки тут были изысканнее, наряды – роскошнее, подарки – богаче, а развлечения – утонченнее.

Повсюду стояли красные и черные чаши с диковинными фруктами – подношение послов соседних государств. Тонкостенные стеклянные вазы в золотой паутине оплетки были полны цветов неземной красоты. Время от времени помощники церемониймейстера проходили среди гостей с ларцами, в которых грудами были навалены жемчуга и каменья – халцедоны, хризолиты, янтарь, хризопразы и гранаты, – и раздавали подарки от хозяина бала, его величества короля.

Дамы и кавалеры, прячась за вычурными масками, пытались отыскать новую нежную привязанность – на эту долгую праздничную ночь, а если повезет, то и на дольше.

На мозаичном полу тронного зала кружились десятки красивых пар, исполняя фигуры сложного танца. Огромное помещение, освещенное тремя люстрами по тысяче свечей каждая и несколькими сотнями светильников, сверкало и искрилось так, будто тут выставили на обозрение публики все драгоценности королевской сокровищницы.

Услужливые пажи носили за своими господами шлейфы, плащи и накидки. Безмолвные вездесущие слуги в черно-красно-белых одеяниях предлагали прохладительные напитки, засахаренные фрукты и взбитый крем в серебряных вазочках в форме морских раковин.

Падре Берголомо протянул руку к подносу, взял угощение и принялся уплетать его, по-детски не скрывая своего удовольствия. Он очень любил это воздушное, легкое, как морская пена, кушанье золотисто-зеленого цвета и всегда пользовался случаем, чтобы отведать его, попадая во дворец. Он подмигнул Керберону, и тот решительным движением отобрал поднос с вожделенными вазочками у невозмутимого слуги.

Разумеется, этикет предписывал телохранителю остаться за дверями тронного зала, но его величество давно уже запретил страже пытаться остановить Керберона. Во-первых, это огорчает падре Берголомо, а во-вторых, охрана будет целее.

В свое время короля очень расстроила та легкость, с какой спутник логофета разбросал его воинов, но Фрагг Монтекассино тогда утешил его, сказав, что стражники в плюмажах и надраенных до блеска доспехах в любом дворце стоят только для того, чтобы скрыть изъяны в обстановке, заслонить пятна на шпалерах либо дыры в стенах, – то есть для украшения и представительства. А защитой и охраной должны заниматься люди, которые делу этому посвятили всю свою жизнь, целиком и без остатка.

Второе вопиющее нарушение правил заключалось в том, что падре Берголомо, благословив церемониймейстера, попросил не объявлять о его приезде. Дескать, он не хочет никому мешать танцевать и веселиться, а также не прочь выпить стаканчик-другой, не привлекая особого внимания к своей скромной персоне.

О том, что глава котарбинской церкви пуще чесотки и гнуса не выносит шума, суеты, бестолковых, ни к чему не обязывающих разговоров и раболепия придворных – знали все. Тронутый милым подарком, который Бихан и Ларакалла уже держали наготове, в качестве ответной любезности и по случаю праздника, церемониймейстер согласился выполнить его просьбу. Тем более что просьба великого логофета для человека его положения является приказом.

Перед необычной маленькой процессией: впереди – великий логофет в тяжелом парадном облачении, усыпанном драгоценными камнями так густо, что они тихо стучали при каждом его шаге, и с золотым жезлом под мышкой; на шаг позади – затянутый в черную кожу Керберон, с кубком вина в одной руке и подносом с пирамидой серебряных вазочек в другой, – придворные расступались и совершали церемонные приседания и поклоны. Падре Берголомо любезно улыбался, облизывался и благословлял пеструю праздничную толпу серебряной ложечкой.

Они с Кербероном проследовали через волнующееся людское море, как два кораблика, стремящиеся в порт.

– Наконец-то ты пришел! – Великий магистр подхватил Берголомо под локоть и повлек его за собой.

Несколько очаровательных женских головок на тонких лебяжьих шейках тут же повернулись в его сторону. Дамы посылали Фраггу Монтекассино ласковые улыбки и многозначительные взгляды. А одна оказалась настолько несдержанной в чувствах, что даже призывно взмахнула веером. Однако гро-вантар остался глух к намекам, и можно с уверенностью утверждать, что для пяти или шести придворных красавиц нынешний праздник был безнадежно испорчен.

– Тише, тише, дай доесть, – придержал его логофет. – Не стану же я стонать и похрюкивать от удовольствия при его величестве. А без этого половина удовольствия пропадает.

Он замедлил и без того неспешный шаг и остановился у колонны, разглядывая толпу.

– О! Стервятники уже здесь.

– Еще бы. Без их участия в этой стране не случается ни одной неприятности. А если неприятности не случаются сами по себе, то они их устраивают, – пробормотал великий магистр.

Речь шла о зиккенгенских принцах – трех герцогах Атри: Хильдебранде, Гидеоне, Кавендере – и их матушке, вдовствующей герцогине Эдессе, снискавшей себе репутацию жестокой, опасной, мстительной стервы. При королевском дворе, где щепетильных и высокоморальных людей нужно было искать днем с огнем, подобная характеристика значила многое.

* * *

Десять веков минуло с той поры, как хоттогайтская династия Альгаррода воцарилась на троне Охриды, но Эдесса Атри воспринимала это событие исключительно как личное оскорбление. Впрочем, приблизительно так же она воспринимала и весь мир.

Эта маленькая рыжеволосая женщина, с крупным острым носом, чувственным ртом и огромными светлыми глазами, производила впечатление хрупкости и беззащитности. И немало мужчин погубили свою карьеру, судьбу, а то и вовсе лишились жизни, пытаясь оградить ее от бед и горестей. Они не понимали, даже поднимаясь на эшафот, что она сама и была главной бедой.

Зиккенгенская принцесса презирала людей и считала их глупым, никчемным сбродом. Впрочем, это обстоятельство нисколько не мешало ей окружать себя стайкой советников, которые приобретали влияние и выходили из фавора с той же частотой, с какой менялось ее настроение. К их советам она не прислушивалась, но настойчиво рекомендовала слушать другим.

Она гордилась своим классическим образованием и любила посидеть в библиотеке со старинным фолиантом в руках. Вдумчивое чтение ей претило, и потому она просто исчеркивала страницы редчайших книг, за которые продали бы Абарбанелю душу истинные ценители, бессмысленными пометками. Ей не столько нравилось вносить свою посильную лепту в труды великих, сколько создавать такое впечатление.

Более всего ее привлекали заумные труды по астрологии, магии и запрещенной некромантии. Не то чтобы она предпочитала сии науки – нет, но приятно было порассуждать на отвлеченные темы, перемежая речь непонятными словами.

Она любила собирать в своем замке ученых мужей и ставить им разнообразные вопросы. Ответов она не ожидала, и если какой-нибудь наивный мудрец нечаянно вздумал бы объяснить ей интересующий ее предмет, то нарвался бы на едкую насмешку и уничижительную иронию.

Люди, близко знакомые с Эдессой Атри, знали цену ее «глубоким познаниям скрытых и невидимых обычному глазу вещей», как она часто любила говаривать. Однако у несведущей публики она слыла женщиной ученой и необычайной. Принцесса из кожи вон лезла, чтобы принадлежать к избранным, и не щадила никого, кто осмеливался встать у нее на пути.

Вероятно, и корона Охриды интересовала ее по совершенно особым, непонятным другим, причинам. Власти как таковой она не алкала – ей хватало и собственных подданных. Состояние герцогов Атри исчислялось десятками замков и дворцов, обширных угодий, богатых земельных наделов, торговых кораблей и внушительной казной. Королевский престол, скорее, добавил бы ей больше хлопот, нежели привилегий.

Однако сама мысль о том, что у кого-то есть собственное суждение, а она не имеет силы это суждение изменить или запретить, выводила Эдессу Атри из себя. Она вообще легко злилась и в дурном расположении духа могла натворить много зла.

Удивительным образом невероятная своенравность сочеталась в ней со столь же невероятной, детской почти доверчивостью и внушаемостью, и это обстоятельство делало зиккенгенскую принцессу и ее сыновей самыми желанными кандидатами на королевский престол от хварлингской знати.

Рослые, кряжистые, как дубы, способные свалить кабана одним ударом, зиккенгенцы панически боялись своей непредсказуемой и самолюбивой матери. При ней они старались не проронить лишнего слова и лишь изредка скрипели зубами, когда она на людях пускалась в подробные описания видений их блестящего будущего. Надо заметить, что видения и вещие сны посещали принцессу, недавно назначившую себя ясновидящей и пророчицей, чуть ли не каждую ночь.

Зато вырываясь из-под материнской опеки, Хильдебранд, Гидеон и Кавендер срывали зло на ком попало, постоянно впутываясь в темные истории и становясь главными персонажами самых неприличных и громких скандалов при охридском дворе.

Их не любил никто, даже те, кто прочил им королевский трон. Точно так же не выносила их Эдесса Атри, полагая, что они ей в подметки не годятся. Она постоянно шикала на них, воспитывала и одергивала, даже если это происходило на официальном приеме. Она постоянно приводила им в пример других знатных молодых людей, и по ее рассказам выходило, что все вокруг чего-то добились, кроме злосчастных зиккенгенцев. Она сызмальства внушила им мысль о том, что у других и денег больше, только они их тщательно прячут, и удача сама плывет им в руки. Успехи собственных детей нисколько ее не трогали, зато малейшее достижение чужого наследника побуждало ее к длинной и сбивчивой речи.

Удивительно ли, что зиккенгенские принцы ненавидели всех: и друг друга, и мать, и опасный, жестокий свет, полный злых людишек, отнявших у них то, что принадлежало им по праву.

Их предки происходили от внучатого племянника дюка Гинкмара, и какая-то капля монаршей крови все же текла в их жилах. К тому же Эдесса охотно распространяла слухи, из коих следовало, что одна из ее бабушек, герцогиня Атри, произвела на свет потомство не от богоданного супруга, а от Печального короля. И хотя альковным, не подтвержденным документами родством с этим любвеобильным государем мог похвастаться чуть ли не каждый второй представитель охридской знати, свои аргументы она полагала самыми весомыми.

Ужасные из них могли получиться короли.

Пока что Охриду спасала редкая безалаберность и несобранность герцогини Атри, которая могла поставить крест на тайном собрании заговорщиков только потому, что у нее не было настроения выезжать из дому, или потому, что она внезапно теряла интерес к теме свержения правящей династии и битый месяц разучивала древние жреческие гимны Ингельгейму и его воинственной супруге Йорейг, ибо трехкратное произнесение оных гимнов вслух несказанно улучшало ее пищеварение.

Имея таких союзников, а в качестве противников несокрушимый орден гро-вантаров и безупречно налаженный механизм Сумеречной канцелярии, которые время от времени казнили заигравшихся заговорщиков в назидание остальным, те, кто желал бы видеть на троне зиккенгенцев, вынуждены были таиться.

Как говорится, избави меня бог от таких друзей, а с врагами я как-нибудь сам справлюсь.

Заговор был смешным, игрушечным, нелепым и потому жалким. Но он так давно тлел в недрах королевства, что постепенно пришел в состояние, сходное с состоянием глубоко дремлющего, но еще не угасшего вулкана. Одного толчка порой бывает достаточно, чтобы пробудить к жизни его смертоносную и неукротимую мощь.

Эдесса Атри еще не подозревала об этом, а вихрь событий уже подхватил ее и нес к неизбежному, в любом случае – трагическому, финалу.

И Фрагг Монтекассино видел это с убийственной ясностью.

Но ничего не предпринимал.

Река всегда течет. Мы можем либо двигаться по течению, либо идти наперекор ему. Но мы не в состоянии исчерпать реку. В том, чтобы осознать это, и состоит мудрость.

* * *

Лорна принесла еще марьяги и забрала пустой стакан.

Картахаль улыбнулся.

Улыбка была для него отдельным действием, требовавшим больше усилий, чем поединок с двумя вольфаргами. Лорне иногда казалось, что он долго учился сложному искусству в нужный момент раздвигать губы и складывать их в непонятную гримасу и до сих пор не освоил все тонкости мышечных напряжений. Он внимательно наблюдал за смеющимися людьми и порой пытался повторять за ними улыбку, как новобранец старательно повторяет за своим сержантом все упражнения. А строгий гармост все время недоволен и твердит:

– Не так. Да не так же, осел!

Он будто в карман лез за улыбкой и с трудом налепливал ее – такую неуместную и чужую – на лицо.

Тогда ей становилось невыносимо жаль его и хотелось крикнуть:

– Не мучься. Успокойся. Все хорошо. Я и так люблю тебя.

Но ему не нужна была ее любовь, как не нужна была улыбка. Соседи громко, так чтобы она не могла не услышать, шептались за ее спиной, что он испортил ей жизнь, но она только с сожалением пожимала плечами. Бедные люди, если они не понимают, что только ради такой любви и стоит жить. Не важно, разделенная она или нет, это все равно, что говорить о солнце – поделено оно между кем-то на равные части или досталось одному счастливчику. В ее судьбе случилось необычайное. Так человек, которого ударила молния, а он выжил, всегда будет отличаться от других. И никогда не сможет объяснить им причины этого отличия – поди расскажи, каково это, постарайся описать молнию на вкус, цвет или на ощупь. Нет таких слов в людском языке.

И о любви, сколько ни стараются, тоже не научились рассказывать. Во всяком случае, перечитав кучу старинных любовных романов, Лорна не нашла того, о котором могла бы сказать, что это написано точь-в-точь о ней. Как если бы авторы этих романов старательно описывали цветущий луг, а нужно было – огромное ночное небо, полное звезд, сверкающую и искрящуюся, таинственную бездну.

Лорне Дью исполнилось шестнадцать; и за белой ореховой стойкой в окружении бесконечных сулей, бочонков, фляг, штофов и разнокалиберных бутылок еще верховодил ее отец, которого завсегдатаи так и звали – Папа Дью, когда в «Выпивоху» зашел молодой, высокий, красивый, как языческий бог, стройный воин с двуручным мечом за спиной. Она взглянула на него, вздохнула – и не смогла выдохнуть. Ей показалось, что ледяной клинок этого огромного меча вошел ей прямо в сердце. Она подумала, что умирает, но сердце, хоть и бешено, продолжало стучать. Она даже умудрялась по-прежнему, как ни в чем не бывало, разносить между столами тарелки с дымящейся снедью, высокие оловянные стаканы с вином и тяжелые кружки с элем. Это только душа ее замерла в ожидании счастья, а жизнь продолжалась уже сама по себе, как за оконным стеклом.

– Что прикажете подать, господин гермагор? – приветливо крикнул Папа Дью из-за стойки.

– Вина на четверых, – ответил воин и снова улыбнулся.

На этот раз – ей, и только ей.

Она забежала в каморку, где хранились приправы, салфетки и посуда, и долго стояла, спрятав пылающее лицо в подол скрипучей синей юбки в мелкий красный цветочек. Когда тяжелая лапища отца легла ей на плечо, она подпрыгнула на два вершка.

– Вот-вот, – сказал отец. – Так я и думал. Не на того, девка, заглядываешься.

– Ни на кого я не заглядываюсь, – отрезала она сердито.

– Ага. Гляди, чтобы глаза не повыскакивали. – И, поняв, что взял неверный тон, Папа Дью примирительно добавил: – Эх, не силен я в ваших бабских делах. Только ты поверь своему старику – я знаю, что говорю, сердце чует, – испортишь ты себе жизнь. Не пара он тебе.

– Я его минуту назад увидела, причем первый раз в жизни, – искренне изумилась Лорна. – О чем ты? Какая пара?

– Как будто со стороны не видно. Я вот тоже встретил твою матушку-покойницу посреди улицы и сразу обмер. Ноги подкосились, сердце стучит, как у пташки, если ее в кулаке зажать. И по спине испарина – это в самые холода. Вокруг люди бегут куда-то, толкаются, велят уйти с дороги, а мы стоим как два истукана и только улыбаемся друг другу. – Папа Дью вытер глаза рукавом. – С первого взгляда понял, что вот она, моя единственная, как в легендах рассказывают. И на всю жизнь.

– А что же мне запрещаешь?

– Я не запрещаю…

Тут из-за приоткрытой двери раздался вопль нового посетителя, зовущего трактирщика исполнять его прямые обязанности.

– Иду! Иду я! – крикнул он и торопливо обернулся к дочери. – Я не запрещаю, просто прошу – не губи свою молодость. Он ведь солдат. Сегодня тут, завтра – зашлют на край Медиоланы, а послезавтра… У таких, как он, третьего дня обычно не бывает. А уж я их повидал на своем веку.

Отец вышел, а Лорна так и осталась стоять среди полок с кубками и чашами. Казармы когорты Созидателей находились в квартале от «Выпивохи», и она тоже насмотрелась на молодых новобранцев – таких счастливых и гордых, что они попали в самый известный в Охриде отряд. Они приходили сюда, чтобы поднять чашу с вином за свой успех и за скорое возвращение домой – с победой и богатой добычей. А потом уходили на рассвете, и сквозь утренний сладкий сон она слышала мерный стук сапог и цокот копыт и, путаясь спросонья в словах, торопливо читала молитву. Так научила ее матушка – молиться за всех, кто уходит в неизвестность.

Почти никто из них не возвращался.

В тот день Картахаль заказал вина на четверых. Для себя и еще троих своих друзей. У одного из них было диковинное оружие – шар, утыканный острыми шипами на мощной цепи, которой он крепился к удобной рукояти. Видимо, он очень им гордился, потому что все время клал посреди стола, на самое видное место.

Двое других, пришедших чуть позже, оказались рыцарями-вольфаргами, и лезвия их тяжелых секир тускло блестели в неярком свете свечей. Одного из вольфаргов она запомнила лучше, чем других. У него были соломенные, светлые, выбеленные солнцем волосы и радостные глаза. Лорна обратила на него внимание потому, что Картахаль относился к нему иначе, нежели к остальным. Судя по обрывкам разговоров, доносившимся до ее ушей, они давно дружили, вместе выросли и вместе вступили в когорту Созидателей.

И имя светловолосого Лорна запомнила в тот вечер только потому, что его звали Лейфортом, как легендарного ургельского экзарха.

Они тоже пили за успех и скорое возвращение, желали друг другу побыстрее совершить подвиг, прославиться и получить бронзовый наплечник гармоста.

Когда Лорна поняла, что утром они выступают в поход, то проплакала всю ночь напролет, переполошив бедного Папу Дью, который не знал, чем и как ее утешить. Она едва не лишилась чувств, когда в предрассветной дымке потянулась мимо окна вереница людей и лошадей, и послышался цокот копыт и размеренный гулкий звук – это уходила на войну когорта Созидателей. И она молилась, чтобы отважный гермагор по имени Картахаль вернулся с этой войны, и непременно вернулся к ней.

Это случилось за пять дней до знаменитого Торогайского сражения, когда когорта Созидателей выстояла против смертоносных колесниц Акраганта и приняла на себя удар копейщиков и тяжелой кавалерии Вольсиния.

То есть – чуть больше семи лет назад.

* * *

Беспрестанно возрастающее могущество ордена гро-вантаров радовало далеко не всех в Охриде.

Простые люди боялись рыцарей Эрдабайхе, как боялись бы всякого, кто имеет дело с тварями Абарбанеля, но это боязливое отношение в какой-то степени гарантировало их лояльность.

А вот короля, ноблей и придворную знать угнетало и раздражало, что несметные богатства воинов Пантократора никогда им не достанутся и что подобной власти и влияния тоже не добиться. Конфликт между королем и великим магистром гро-вантаров растянулся на несколько поколений и особенно обострился в годы правления Тибо Второго эт Альгаррода и мавайена Фабиана Хирландара.

Эти двое не только не могли поделить власть, но еще и по-человечески друг друга на дух не выносили, с самых детских лет, когда их ещё не разделяли корона и меч Эрдабайхе. В зрелом возрасте взаимная неприязнь двух самых могущественных людей едва не обернулась гражданской войной в Охриде, тем более что за эту войну горой стояли самые знатные вельможи королевства.

Рано или поздно подобное недовольство оборачивается четким планом действий, тем более что далеко ходить за примером не потребовалось.

В соседней Тагастии король Ладенберт легко решил подобную проблему, объявив рыцарей бисайя (которые, по его мнению, набрали лишнюю силу и стали чересчур независимыми от государя) предателями истинной веры, поклоняющимися Абарбанелю. Разумеется, злой дух даровал им богатство и власть в обмен на отступничество, однако верные слуги Пантократора в лице правящего монарха и котарбинской церкви обязаны огнем и мечом искоренить эту ересь.

На бисайских рыцарей обрушился гнев всей страны. Их замки были захвачены и разорены, богатства поделены между дворянами и королем, магистров казнили, а большинство рыцарей были вынуждены удалиться в изгнание. В считаные недели могучий некогда орден прекратил свое существование.

Вдохновленный примером венценосного кузена Тибо эт Альгаррода поспешил объявить свой поход веры и благочестия против ненавистных ему гро-вантаров. Однако дальнейшие события показали, что между рыцарями Эрдабайхе и их братьями по вере, служившими Пантократору в других орденах, существует огромная разница.

Не успел король Тибо произнести в тронном зале пламенную речь, изобличающую отступников гро-вантаров, как к нему приблизился незнакомец. Он поднялся по ступеням к самому трону, и гаарды отчего-то замерли, не препятствуя ему приблизиться к королю.

Незнакомец был чрезвычайно высок, его стройную фигуру окутывал черный плащ с кровавым подбоем, а на лицо был надвинут капюшон. Он молча вручил изумленному и не на шутку испуганному Тибо золотой медальон – знак Пантократора и так же беспрепятственно покинул дворец. То было предупреждение великого магистра Хирландара, которому король, увы, не внял.

Утром его обнаружили в собственной спальне лежащим на полу с широко открытыми глазами. В руках он крепко сжимал знак Пантократора, так и не защитивший его от внезапной смерти либо чего-то хуже смерти – ибо взгляд короля был полон такого ужаса, что даже видавший виды придворный лекарь поспешил закрыть его лицо полотном.

Поскольку никаких очевидных повреждений на теле Тибо Второго обнаружено не было, в Оганна-Ванке поползли слухи о том, что обуреваемый алчностью и властолюбием король оклеветал благочестивых гро-вантаров, за что его и покарал разгневанный Пантократор. И что подобное наказание ожидает всякого, кто позарится на принадлежащее рыцарям Эрдабайхе либо покусится на их жизнь.

Смута, так долго зревшая в королевстве, рассеялась в один день, как туман на ветру, и более никто и никогда в Охриде не посягал на власть гро-вантаров.

И только в секретных архивах дворца Альгаррода, в тайных летописях королевского дома, появилась запись о том, что человек (человек ли?), вручивший знак Пантократора покойному Тибо, отличался помимо роста чрезвычайной, смертельной почти бледностью и огромными красными глазами…

* * *

– Почему ты так долго? – едва ли не жалобно спросил Монтекассино. – Хочешь, чтобы я отдувался за всех? Пока тебя не было, мне пришлось танцевать. Два раза. А ты знаешь, чем это обычно заканчивается.

– Знаю. Но котарбинская церковь считает это грехом.

– Я не виноват. В свое оправдание я даже могу сказать, что одной даме я дал неопределенное обещание. Такое, знаешь, расплывчатое и уклончивое – оно и за грех не считается. А со второй я разберусь уже завтра, ближе к полуночи, и ты, учитывая мое искреннее раскаяние, очистишь меня от скверны.

– Что ты говоришь! – вздохнул бедный логофет, не в силах скрыть улыбку. – Ты хоть иногда слышишь себя со стороны?

– Если бы ты прибыл пораньше, мы бы вдвоем отбились. Дамы пасуют перед твоим духовным саном и добродетелями…

– Перед сединами они пасуют и ревматизмом, – проворчал Берголомо.

– …а одному мне пришлось отступать и сдаваться, – пояснил мавайен.

– Почему, почему так долго? Беда одна с этими шнурками и украшениями, – пожаловался старик, дергая массивную золотую цепь, на которой висела усыпанная бриллиантами звезда. – Пока цирюльник меня побрил, пока надушил, пока я оделся… сколько времени мы тратим ни на что, впустую! Подумать страшно. А его у меня осталось не так уж много…

– Не прибедняйся, – сказал Монтекассино. – Двадцать лет назад ты говорил то же самое и двадцать лет спустя будешь ворчать, что парадное одеяние и золотая тиара испортили тебе жизнь и убили веру в лучшее будущее. Полно. Даже здесь, в этом зале, любой – кого ни возьми – не глядя поменялся бы с тобой судьбой.

– Поменялся бы, – не стал спорить логофет. – По глупости. Опасное заблуждение – желать примерить на себя чужую тиару. Все равно, что моститься в чужой гробнице. Лучше скажи, как его величество?

– В смысле?

– Как король настроен?

– Решительно, – ответил мавайен и залпом осушил большой кубок вина. – И совершенно не по-праздничному. Все время твердит про эти стеклянные шарики, пропади они пропадом. И грозится вывести нас на чистую воду со всеми нашими тайнами, секретами и заговорами.

– Его величество никогда не отличался легкомыслием, – хмыкнул Берголомо. – С одной стороны, это достойно всяческой похвалы, но с другой – именно сегодня я предпочел бы, чтобы король был менее серьезен. А его нельзя чем-нибудь отвлечь, по возможности полезным?

– Увы. Боюсь, больше мы не сможем выиграть ни дня. Пора открывать карты. Если верить Печальному пропойце, сегодня после полуночи наступит Час Тьмы, и мы не имеем права умолчать об этом.

– Пора так пора, – вздохнул Берголомо. – Ладно, пошли. Тем более что еще минута, и Гус Хиттинг проглотит твоего Хорна с потрохами.

– Я вообще удивляюсь, как он еще жив, – пожал плечами мавайен. – Ты прав. Бессовестно и дальше прятаться за спинами верных подданных. Конечно, для того они и существуют, но пора вводить в бой основные силы.

– Кстати, не обзови его ненароком Печальным пропойцей в присутствии короля, – предупредил логофет.

– Постараюсь.

И они решительно двинулись по направлению к небольшой группе людей, стоящих у самого трона.

Их было четверо. Один – высокий господин лет сорока в одеждах классического хоттогайтского кроя алых и голубых цветов, коротком голубом плаще, отороченном серебристым мехом, – выделялся среди прочих военной выправкой. Его левая рука покоилась на рукояти меча, который даже самый непривередливый критик при всем желании не смог бы назвать парадным. Тяжелый клинок с простой черной гардой резко контрастировал с остальным нарядом и драгоценными украшениями, но это обстоятельство нисколько не смущало господина.

Его высокий лоб прорезали две вертикальные морщины, начинавшиеся у переносицы, и косой белый шрам, тонкой ниточкой протянувшийся от мочки правого уха к левому виску, пересекая бровь и неровно сросшееся веко. Он острым взглядом окидывал тронный зал, как поле боя, и его карие глаза постоянно сохраняли серьезное и внимательное выражение. Густые русые волосы были уложены в сложную прическу, выдававшую в нем военачальника высокого ранга, в правом ухе болталась тяжелая бриллиантовая капля серьги.

Второй собеседник, ниже его на голову, смуглый, с немигающими раскосыми глазами василиска и смоляными волосами, собранными на макушке в пучок, перебирал тонкими пальцами камни на дорогом ожерелье, которое украшало его шею. Вызывающе яркий наряд ослепительно желтого цвета с черными вставками и узорами делал его похожим на хищную осу-наездника. Он кривил тонкогубый рот в подобии улыбки, но она выходила насмешливой и ироничной. Глядя на его неподвижное, тонкой лепки лицо, лишенное морщин, трудно было сказать, сколько ему лет – с равной вероятностью могло быть и тридцать, и полвека.

Третий явно не вписывался в компанию, и сторонний наблюдатель имел полное право с удивлением спросить, что он тут делает. Его одежда и высокие, по колено, сапоги густого вишневого цвета отличались необычайной простотой. Единственным украшением служили кожаный пояс изящного плетения да тяжелые бронзовые наручи, испещренные рунами. Он был молод, лет двадцати шести – двадцати семи, с волчьими чертами – острыми ушами, прижатыми к вытянутому узкому черепу, короткими пегими волосами, выдающимися надбровными дугами и бледно-серыми глазами, в которых сейчас отражалась только усталость. Однако он производил приятное впечатление, и многие дамы в этом зале охотно излили бы свои настоящие и вымышленные печали на его широкой, почти бочкообразной груди, поплакали бы в могучее плечо и укрылись бы в объятиях сильных рук с широкими веснушчатыми кистями.

Последний держался скромнее всех. Стройный, изящный, с ухоженными руками и тщательно причесанной маленькой бородкой. Черные живые глаза его светились любопытством. Он мало говорил, скупо жестикулировал, а все больше слушал, но все же именно к нему было приковано внимание трех остальных собеседников. Его наряд мог поспорить простотой даже с кожаным облачением Керберона, но все равно этот человек нигде не мог бы укрыться от любопытных взглядов, смешаться с толпой или остаться в одиночестве, ибо это его аристократический тонкий профиль был отчеканен на всех золотых и серебряных монетах.

То были полемарх Охриды, генерал Гаспар Де Геррен; начальник Сумеречной канцелярии королевства, знаменитый чегодаец Гус Хиттинг; правая рука великого магистра, рукуйен Риардон Хорн; и его величество король Могадор Первый эт Альгаррода.

Падре Берголомо приблизился к ним, благословил троих царедворцев и поклонился королю.

– Ваше величество, господа, примите мои поздравления. И разрешите пожелать вам в этот прекрасный и радостный день…

– Оставьте церемонии, друг мой, – попросил его Могадор, известный своей простотой и прямотой в обращении с подданными. – Вы отлично знаете, что настроение у нас всех отнюдь не праздничное. И если я не стал отменять сегодняшний прием, то исключительно из тех соображений, чтобы не посеять ненужные слухи и не устроить панику в стране. Не мне вам рассказывать, как быстро все, что происходит во дворце, становится известно в самой глухой провинции. А мой добрый народ с радостью ухватится за ничтожнейшую сплетню…

– А все же – праздник ни в чем не виноват, – с сожалением заметил Берголомо. – Мы никому не поможем тем, что будем печальны и серьезны в радостный канун нового года. Оставим все плохое в году уходящем, и, может, Пантократор дарует нам помимо тяжких испытаний еще и удачу.

– Ваши бы слова да ему в уши, – с чувством произнес генерал. – Что ж, последую вашему совету.

И, подозвав слугу, терпеливо ожидающего в отдалении, он взял себе кубок с красным тагастийским вином.

– С праздником!

– А вы скажите своему Керберону, чтобы принес вам ваши лакомства, падре, – предложил король. – И прошу садиться, господа. Разговор у нас предстоит долгий и обстоятельный.

– Вы очень добры, ваше величество, – склонил голову растроганный логофет.

– Увы, я не столько добр, сколько корыстен, – признался Могадор. – Когда вы наслаждаетесь воздушным кремом, вы становитесь менее подозрительны, и мне порой удается обмануть вашу бдительность. – Он с тоской обвел тронный зал взглядом, словно собирался его перестроить, и приступить немедленно. – Разумеется, я предпочел бы приватную обстановку моего кабинета, а не зал, полный людей, но зиккенгенцы что-то почуяли и так и ходят кругами, как падальщики, так и выжидают…

– Чего?

– Чего угодно. Любого незначительного повода. Им только дай волю, и они с восторгом спилят сук, на котором сидят…

– При условии, что он свалится на нашу голову, – вставил Де Геррен.

– А мне нравится, что о наиважнейших вещах мы станем говорить здесь, – сказал мавайен.

– Вы шутите?

– Нисколько. В кабинете нас легко подслушать и трудно этому воспрепятствовать. А в таком людном месте, где, к тому же шум, музыка и танцы, не так-то просто узнать, о чем мы беседуем. Для этого нужно подойти к нам вплотную, но ведь мы не допустим сюда чужих.

Они расселись у круглого дубового стола, инкрустированного золотом и черепашьими панцирями, – одного из немногих предметов, оставшихся в зале еще со времен Печального короля. Великий магистр отправил слуг на середину зала, к гостям, а еду и напитки подали уже его рыцари.

– Прошу обратить внимание, – с гордостью произнес он. – Сплошные магнусы и ордофанги, ни одного младшего рыцаря. Нам повязывают салфетки люди, на счету у каждого из которых не менее десятка убитых демонов и Псов Абарбанеля, я уж не говорю о нечисти помельче. А как ловко они сервируют стол!

– Я польщен, – пробурчал чегодаец. – Надеюсь, сегодня вы порадуете нас не только этим хороводом любви.

– Он весь вечер такой, – шепнул на ухо своему магистру рукуйен Хорн. – Злой, как тысяча марбасов.

– Обоснованно или капризничает? – уточнил Фрагг Монтекассино.

– К сожалению, обоснованно. Произошло непредвиденное.

– Теперь все время будет происходить непредвиденное, – отвечал ему мавайен. – И нам придется к этому привыкнуть. Что стряслось?

– Я думаю, разумнее будет спросить об этом у меня, а не у вашего несчастного помощника, который и так уже стоит насмерть третий час, уходя от прямых ответов, как из-под обстрела, – ехидно сказал чегодаец.

– Да, господин великий магистр, – вмешался в их разговор король, дожевывая спелый сочный персик. – Мы ценим преданность господина Хорна, его умение держать слово…

– …и язык за зубами, – встрял неугомонный Хиттинг. – Прошу прощения, ваше величество.

– Вашими извинениями можно выложить мост от земли до луны, – беззлобно отмахнулся король. – Вас нужно либо казнить на площади Праведников в назидание всем, кому придет охота перебивать своего повелителя, либо не обращать внимания. Вы же опять прервете меня на полуслове мгновение спустя. Я не прав?

– Виноват, ваше величество, – невозмутимо ответил Хиттинг.

– И потому… – начал Могадор.

– …вернемся к насущным делам, – продолжил несносный чегодаец, к вящему удовольствию окружающих.

Особенно весело хохотал его величество.

* * *

Могадор Первый эт Альгаррода был порядочным, добрым и веселым человеком, пожалуй, даже слишком добрым, веселым и порядочным для того, кто носит на челе непомерную тяжесть королевского венца.

Монаршие обязанности и напрямую связанная с ними необходимость время от времени проявлять жестокосердие и непреклонность тяготили его не меньше, чем великого логофета. Однако, в отличие от последнего, его с младых ногтей воспитывали для того, чтобы он достойно справился со всеми испытаниями, которые уготовила ему судьба, и Могадор был хорошо к ним подготовлен.

Это только в сказках маленькие принцы днями напролет катаются на прелестных белых лошадках, едят только торты и пирожные и спят на груде шелковых подушек.

На самом же деле принцы поднимаются чуть свет, раньше ничтожнейшего из своих подданных, потому что суровый наставник уже стаскивает с них тонкое шерстяное одеяло, какими обычно укрываются солдаты. Особенно тяжело подниматься с постели зимой, когда за окном темно и холодно и белые заледеневшие крупинки стучатся в стекло, как будто просятся в теплую комнату.

Конечно, тут теплее, чем на улице, но «теплая» – все-таки сильно сказано. И у принцев зуб на зуб не попадает, но наставник говорит, что мужчины должны стойко переносить холод и боль.

Потом их ждет ведро с ледяной водой, короткая прогулка верхом – в любую погоду, скромный завтрак и долгие, изнурительные тренировки с мастерами рукопашного боя, лучниками и копейщиками. А когда принцы валятся с ног, то в качестве отдыха им предлагают сменить занятие, – и вот они уже сидят в кабинете перед грудой фолиантов и манускриптов, а строгий учитель требует, чтобы фраза «Я внимательно изучил предложения вашего государя и намерен серьезно обдумать их и всесторонне обсудить с моими советниками. Пока же – вы желанный гость при нашем дворе, отдыхайте и веселитесь, господин посол» была переведена на массилийский, альбонийский, хатанский и аэттский. Хорошо бы еще сказать ее и по-тагастийски, но принцы обычно не сильны в тагастийском, который похож больше не на людскую речь, а на пьяное бормотание старого ворона, который решил передразнить заику.

Когда же голова у принцев начинает идти кругом от глаголов и существительных, склонений, спряжений и недовольных криков учителя, ему на смену приходят господа генералы. Эти занятия принцы обычно любят. Они увлеченно расставляют фигурки солдатиков на макетах и передвигают их, как передвигали бы свои войска в настоящем сражении, пока суровый голос наставника не произносит:

– Вы проиграли, ваше высочество. Ваша армия разбита наголову, и страна принадлежит врагу. Вас казнят завтра на площади Праведников вместе со всей вашей семьей. – И после длинной паузы добавляет: – Плохо. Очень плохо. О чем вы думали сегодня? – И затем, невыносимо ехидно: – Об игре на лютне?

А когда их сверстники играют вместе в забавные и веселые игры, принцы едут на заседание суда, потому что они обязаны знать законы, по которым живет их страна. Иногда им приходится присутствовать и при смертной казни. Конечно, мать против.

– Он же еще ребенок! – говорит она отцу. – Разве можно, чтобы он видел эти ужасы.

– Он не ребенок, мадам. Он – наследник престола, – отвечает ей отец. – И когда он подпишет кому-нибудь смертный приговор, то будет отдавать себе отчет в том, что произойдет потом с этим человеком.

И уже там, на площади, когда они стоят на балконе, окруженные многочисленной свитой, отец наклоняется и шепчет на ухо:

– Не смей закрывать глаза. Смерть – не абстрактное понятие. У нее есть лицо. Много лиц. Ты должен знать, как она выглядит, ибо ты – будущий король.

А когда другие мальчишки впервые влюбляются в самых красивых и веселых девочек, принцев представляют маленьким капризным толстушкам:

– Знакомьтесь, ваше высочество, это принцесса Бугусса.

Принцы прыскают со смеху – надо же иметь такое нескладное имя, но воспитатель строго одергивает:

– Будьте учтивы с ней. Однажды вам придется на ней жениться, и тогда она припомнит вам все обиды.

Вот почему принцы, да и короли тоже, так бережно относятся к редким минутам, когда они могут быть собой. И по этой же причине мудрые, по-настоящему великие короли не придираются к мелочам и ценят своих подданных не за покорность и льстивые слова, но совсем за другие качества.

* * *

Маленькая застава на границе с Айн-Джалутой, казалось, забыта и богом, и людьми. Пожалуй, то было единственное место в Охриде, где никогда и ничего не происходило.

И даже название свое она получила только потому, что надо же как-то обозначить на карте это место.

Необозримое красновато-рыжее пыльное пространство морщинистой скатертью простиралось от края и до края горизонта, упираясь на юге в скалистую горную гряду. Этот унылый пейзаж скупо разнообразили одинокие кривые и низенькие деревца с перекрученными стволами и жидкой, сухой листвой да желтовато-зеленые колючие кустарники. Тут всегда стояла изнуряющая жара, а редкие дожди считались невероятной роскошью.

Выгоревшее до белизны небо висело над самой землей, будто пытаясь рассмотреть на ней что-то чрезвычайно мелкое. Может, людей?

К заставе вела широкая прямая дорога, но ни случайные путешественники, ни странствующие торговцы, ни бродячие актеры не нарушали здешнего безмятежного и сонного покоя, и не курилась вдалеке пыль, поднятая колесами их пестрых тележек и копытами лошадей.

Даже твари Абарбанеля редко забредали сюда в поисках добычи.

Только раз в четыре недели приезжала подвода из Мараньи, привозила провиант, одежду, необходимые мелочи и столичные сплетни, устаревшие как минимум на полтора месяца.

Один колодец, одна сторожевая башня, две маленькие казармы на десять человек каждая – и смертная скука. Сюда ссылали опальных дворян и проштрафившихся солдат.

Небольшая крепостца из белого известняка укреплением, строго говоря, не являлась. Просто сосланный в Тогутил из Оганна-Ванка за поединок блестящий молодой офицер Айелло Тесседер, командир сотни ваугов, по прибытии три недели пил беспробудно. По утрам, с трудом отрывая от стола раскалывающуюся голову, он обводил неприветливый здешний пейзаж мутным взглядом налитых кровью глаз, убеждался, что степь и солнце никто не похитил и они по-прежнему остаются на своем месте, – и, впав в привычное отчаяние, требовал себе очередную бутылку вина.

Допившись до удивительного состояния, в котором он видеть не мог ничего крепче ячменной воды и питательнее сухариков, следующие две недели новый командир заставы провел в степи, гоняя ни в чем не повинных сусликов.

В конечном счете, он пришел к выводу, что не сможет пить и охотиться на несчастных грызунов все оставшиеся три года ссылки, и его обуяла неукротимая жажда деятельности. Разленившиеся воины возмутились было, когда сотник Тесседер отправил их рубить деревья и тесать известняк, однако постепенно втянулись и даже вошли во вкус. Привычная муштра и работа над укреплением заставы разогнали скуку и тоску, и вскоре все двадцать шесть человек работали засучив рукава, иногда и допоздна.

Результатом их деятельности стала небольшая, но крепкая башенка, окруженная стеной из глыб известняка в два человеческих роста и довольно глубоким рвом, дно которого, за неимением воды, утыкали заостренными деревянными кольями. Надо сказать, что игрушечная эта крепостца была возведена в стороне от казарм, возле колодца – по всем правилам фортификационной науки. Рядом воздвигли и деревянную башню с огромной бронзовой чашей (неведомо откуда появившейся на заставе) на вершине. Чашу заполнили дровами и нарубленным кустарником и щедро облили маслом на случай, если нужно будет подать сигнал тревоги.

Впрочем, на это развлечение гарнизон особо не рассчитывал.

Последняя ночь уходящего года была особенно хороша. Солнце село, пришла долгожданная прохлада, изо всех норок и щелей повылезали насекомые и начали даровой ежевечерний концерт. Ни один придворный музыкант не умел извлечь из своей лютни столько нежных и чарующих звуков, сколько влюбленная цикада в поисках пары.

Гармост Руа Салор сидел на сторожевой вышке, поджав ноги, и, высунув от усердия язык, вырезал из прочной, отчаянно сопротивляющейся древесины дуррани игрушечную лошадку для своего младшего сына. За каждые два дежурства он делал одну игрушку, и таких деревянных безделушек у него накопился уже целый мешок – чуть меньше ста штук. Руа представлял себе, сколько радости будет у мальчонки, когда отец вернется домой, в Хоттогайт. По самым скромным подсчетам, к тому времени его игрушечное хозяйство увеличится еще на шестьдесят или семьдесят фигурок. Главное – как-то доставить их до места назначения. Над башней раскинулось лиловое, мягкое, бархатистое небо Медиоланы, расшитое мерцающими и переливающимися россыпями звезд и созвездий.

Руа Салор происходил из простой семьи и в науках силен не был. Однако долгая походная жизнь научила его многому и без книг, и теперь он узнавал эти маленькие сверкающие капли не хуже иного звездочета.

Вон на западе горит неугасимым оранжевым огнем Дано – глаз Дракона. Незаметно зажглась робкая ясная сиреневая Телли – самая красивая в созвездии Гермагора. А вот ярко-желтый веселый Аковоун, знаменующий появление на небосводе Пьяницы, и это означает, что через час его придут сменить.

И внезапно он натолкнулся взглядом на целую реку сверкающих огненных звезд, потоком несущихся к нему со стороны горной гряды. Будто какой-то небесный великан одним небрежным движением сгреб с лилового свода все сияющие сокровища и они лавиной посыпались вниз, сталкиваясь и постукивая, как драгоценные камешки. В первый миг Руа Салор не поверил своим глазам, затем несколько мучительно долгих мгновений пытался сообразить, что же он наблюдает.

Когда-то, в далеком детстве, он видел извержение вулкана Адорф, когда, казалось, сама земля кипела и пузырилась от невыносимого жара и огненные реки, исходя ядовитым серным паром, текли по склонам, обращая в пепел и золу все, что попадалось на пути. Этот вязкий, тягучий, неостановимый поток навсегда врезался в его память.

И такая же огненная река текла сейчас вниз по склону Тель-Мальтолы, пока еще там, далеко, за пределами Охриды, но приближаясь к границе с каждой следующей минутой. Сержант Руа и принял бы этот пламенеющий поток за лаву, но ведь не было слышно грохота и не сотрясалась перед тем земля – а так случается всякий раз, когда разгневанный бог подземного мира Реенн пробуждает вулканы от векового сна и обрушивает на людей их неукротимую ярость.

К тому же река не была сплошной. Невыносимо яркий, сияющий расплавленным золотом поток разбивался и дробился на отдельные огоньки, похожие на небывало ярких светлячков. Они то отделялись от основной массы, то снова вливались в нее, то устремлялись вниз, то поднимались обратно, вверх по склону. Так могли вести себя люди с факелами в руках, и тогда это движение алых и багровых искорок было бы совершенно понятно – но сколько же их тогда было?

В пустынной, выжженной солнцем гористой Айн-Джалуте не нашлось бы, вероятно, столько жителей, чтобы все они – вкупе со стариками, детьми и женщинами – образовали широкую, как Аньян, реку, которая текла сейчас вниз по склону, метр за метром поглощая расстояние до заставы.

Руа Салор только сейчас заметил, что вцепился в лезвие ножа с такой силой, что кровь течет по ладони. Он хотел закричать, но горло внезапно пересохло, и только то ли стонущий, то ли свистящий звук – как шорох ветра в разбитом кувшине – вырвался из него. Спазм оказался настолько силен, что сержант, как рыба, выброшенная на берег, открывал и закрывал рот, но не мог совладать с собственным голосом.

Тогда он выхватил из ножен меч и что было силы ударил им по бронзовому щиту, висевшему над его головой, на одной из опор.

Щит сей повесили на сторожевой вышке еще в незапамятные времена их предшественники; на нем отмечали дни своего пребывания в ссылке все солдаты тогутильского гарнизона.

Длинный тягучий звук повис в жарком воздухе, а сержант Салор, придя в себя, колотил мечом по щиту что было силы и орал во всю мощь своих легких:

– Тревога! Вставайте! К оружию! Тревога!

Ежедневная муштра не прошла даром. Двадцать пять заспанных и злых, как скопище марбасов и пселлусов, человек выскочили из казарм, застегивая на ходу ремни. Они были в доспехах и при оружии, только кое-кто еще путался в завязках сандалий, а сам командир Тесседер крутил спросонья свой вычурный шлем с четырьмя изогнутыми рогами, пытаясь понять, как его надевают.

– Тревога, – негромко сказал Руа Салор, спрыгивая с лестницы.

В первую минуту Айелло Тесседер даже обрадовался нечаянному развлечению, но, повернувшись в сторону пылающих склонов Тель-Мальтолы, обмер.

– Что это? – спросил он одними губами, понимая, что ответа не дождется. – Кто?

– Враги, – резонно ответил Юнеад Зерб, самый старый солдат, которого сослали в Тогутил еще при прошлом короле, да так и забыли отозвать назад.

– В Айн-Джалуте нет врагов, – возразил юный и нетерпеливый Йерун Молчун, прозванный так местными шутниками за свою чрезвычайную болтливость.

– Не было до этой ночи, – сурово поправил его Тесседер и решительно надел шлем. – Хочу посоветоваться с вами, друзья, – сказал он просто. – У нас есть два выхода. Первый: мы немедленно покидаем заставу и пытаемся уйти от преследования, чтобы известить Охриду о нападении. У нас две лошади. Остальные будут рассчитывать только на себя и свои силы, а, судя по скорости, с какой приближаются к нам эти огни, – его указательный палец уперся в море «светлячков», – они передвигаются верхом.

Второй выход: мы выбираем двоих гонцов, чтобы предупредить короля, а сами остаемся и принимаем бой, как и положено пограничному гарнизону, – но в этом случае мы обречены на смерть. Никаких иллюзий быть не может – и если кто-то верит в то, что Пантократор спасет его бессмертную душу, то пускай помнит, что тело не спасет никто.

Бой будет коротким и жестоким. Но у нас есть шанс выиграть время для наших посланцев. Ничтожный шанс на ничтожную толику времени. Что вы выбираете, друзья мои?

Они задумались. Было бы неправдой сказать, что они вообще не раздумывали ни секунды. Ведь каждого из них кто-то ждал дома, каждый мечтал о будущем, и это будущее в их мечтах выглядело таким счастливым.

Но то были люди, привыкшие усмирять свой страх. В конечном счете, такая странная была у них работа – останавливать тяжелую кавалерию противника, защищать крепости и стоять насмерть под ливнем дротиков и стрел.

– Бой, – ответил после паузы Лосадо Ардон, славный гермагор, попавший сюда за то, что выбил пару зубов своему командиру.

– Хорошую драку, – усмехнулся Арли Эйдан, вольфарг, который и во сне не расставался со своей любимой секирой по имени Ритта.

– Битву, – повторили за ними остальные.

И даже Молчун, глаза которого широко раскрылись от страха, сделал над собой усилие и сказал: «Битву. До самого конца».

– Спасибо, друзья мои, – низко поклонился им Тесседер.

Руа Салор зубами затянул узел на лоскуте, которым перевязал руку. Деревянная лошадка получилась в яблоках красновато-бурого цвета. Он подумал: жаль, что сын не увидит, сколько игрушек он ему приготовил, и не узнает, что отец все время о нем вспоминал.

Сержант протянул лошадку командиру Тесседеру.

– Что это? – опешил тот.

– Вы должны быть одним из вестников, – сказал Салор. – А я остаюсь. Вот это нужно передать моему сыну.

– Вы с ума сошли, гармост. Я никуда не поеду, – ответил командир. – Без меня вы не справитесь. Мы пошлем Зерба, как самого опытного, и Молчуна – он самый молодой и ловкий. Вы слышали? Берите лошадей и гоните к Маранье, бейте тревогу. Они, конечно, пошлют гонцов, но вы должны добраться до столицы – не полагайтесь ни на кого, кроме себя. Ну, что стоите? Бегом!

Перед тем как отправиться в конюшню, Юнеад Зерб крепко обнял гармоста и забрал у него игрушку.

– Я передам, – сказал он. – Обязательно передам. Я обещаю тебе, что выживу хотя бы для этого.

* * *

– Хотя бы посмеялся вволю, – признался Могадор, утирая губы платком. – Поверите ли, за последние несколько дней даже не улыбнулся.

– Я заметил. – Монтекассино поклонился государю. – Неужели все так плохо?

– Не столько плохо, сколько весьма странно, и мы не можем без вашей помощи найти объяснение происходящему, – поведал ему Гус Хиттинг. – Началось все три недели тому назад, когда достойный горожанин массилийского происхождения, некто Реджанг Ветцин, ювелир по роду занятий, обратился в Сумеречную канцелярию с просьбой проверить, что происходит в желтом двухэтажном доме с флюгером в виде коня, вставшего на дыбы, что на улице Старых Князей. Он рассказал секретарю, который записывает жалобы и сообщения наших добрых сограждан, что своими глазами видел, как в этот дом в сопровождении высокой длинноволосой девушки вошли двое человек – и уже оттуда не вышли. Он не мог объяснить, отчего его так взволновало сие незначительное событие.

Секретарь, исходя из вполне разумных предположений, спросил, наблюдал ли он за подозрительным домом хотя бы сутки, не отлучаясь ни на шаг. Ветцин отвечал, что нет, не наблюдал, ибо целыми днями он занят своей работой, и согласился с тем, что гости могли покинуть дом и в его отсутствие. Но продолжал настаивать на том, что дева была мало похожа на обычную горожанку – и нарядом, и поведением. Секретарь посчитал, что это дело не стоит внимания Сумеречной канцелярии, однако же отправил по указанному адресу двух стражников, чтобы граждане не обвиняли его в том, что он даром ест свой хлеб. И служители порядка вскоре доложили, что ничего необычного не обнаружили. Как выяснилось впоследствии, они всего лишь постучали в двери, а когда никто им не открыл, с пользой провели время в кабачке «Вислоухий осел», за углом.

– Скажу в защиту стражников, что и я пока не вижу причин заинтересоваться этой историей, – заметил генерал.

– Так оно и было в течение еще двух дней, пока в Сумеречную канцелярию не пришла в слезах пожилая женщина. Она оказалась няней единственного сына барона Раглая, чей городской дом, прошу заметить, тоже находится на улице Старых Князей. Она умоляла нас помочь ей в поисках пропавшего мальчика, ибо боялась возвращаться домой без него. Тяжелая рука барона и крутой его нрав не раз становились предметом соседских пересудов…

– Может, она сама причастна к исчезновению молодого барона? – спросил Монтекассино. – Выкуп еще никто не требовал?

– Нет, но вы мыслите вполне логично. Знаете, есть старое и действенное правило: не умножай сущностей без причины – не стоит изобретать что-то из ряда вон выходящее, когда можно найти простое объяснение.

Мои служащие подумали так же. Они задержали несчастную и отправили дознавателей по соседям. Не стану утомлять вас историей трехдневных поисков, скажу только, что нам удалось выяснить одно: мальчишка перелез через ограду того самого загадочного желтого дома – и исчез. Во всяком случае, о ребенке до сих пор ничего не слышно. Никто из домочадцев и многочисленной челяди барона не имеет к этому никакого отношения – все это старые честные слуги, не раз доказавшие свою преданность. Няню же горячо защищали сами мать и отец пропавшего мальчика, уверяя, что она была привязана к ребенку, как к своему собственному, и умерла бы за него, если потребуется. Надо полагать, так она и поступила, ибо, как только мы ее отпустили, отправилась следом за ним. Мы так и не поняли, как ей удалось попасть внутрь. Надо ли говорить, что и она не вышла из проклятого дома? Тут уж секретарь и вспомнил о сообщении Ветцина.

– Вы допросили его вторично? Я имею в виду – ювелира? – спросил мавайен.

– В том-то и дело, что он исчез приблизительно в одно время с ребенком. И его сын утверждал, что незадолго до исчезновения отца посетила странная женщина. Он запомнил ее потому, что она явилась к ним в лавку простоволосой, как не ходят почтенные горожанки.

– Опять эта загадочная женщина! А кому принадлежит сие любопытное строение?

– Это самое интересное. Оказалось, что ни в каких бумагах, которые хранятся в городской ратуше, ни в старых планах, ни в списках казначейства окаянный дом не значится. Его просто не существует. Кроме того, никто из соседей не сумел припомнить, когда он появился на этой улице, – ни старики, ни молодые. Они не помнили его в своем прошлом, но утверждали, что и при них его никто не строил, а так, согласитесь, просто не бывает.

– Вы выставили наблюдение?

– Более того, я отправил туда двоих очень толковых парней, которые прежде меня не подводили. Они получили строгие инструкции: глаза никому не мозолить, наблюдать за домом исподволь и без лишних разговоров хватать и тащить в Сумеречную канцелярию всякого, кто выйдет из его дверей, либо изъявит желание войти. Самим же ни под каким видом внутрь не входить. Стоит ли говорить, что не только докладов от моих подчиненных, но и их самих в природе не существует. Подробные расспросы граждан ситуацию не прояснили. Один уличный торговец пирожками говорит, что якобы видел в окне высокую худую женщину с длинными волосами и даже пытался привлечь ее внимание. Но дама показалась ему очень грустной и задумчивой. Во всяком случае, горячих пирожков не захотела, и он отправился восвояси. Разумеется, моих людей он там не заметил. А жители окрестных домов уверяют, что ничего не видели и не слышали. Врут, конечно. Боятся.

– Кого можно бояться так, чтобы не бояться Сумеречной канцелярии и ее доблестного начальника? – с сомнением спросил великий магистр, и Хиттинг подозрительно прищурился, пытаясь отыскать оттенок иронии в этом вопросе. Но Монтекассино смотрел на него невинно, как дитя.

– Вас, – ответил чегодаец. – Люди бесследно пропадают в этой стране без моего ведома, только если это случается с вашего ведома.

– Вы выдвигаете мне обвинение? – спросил Фрагг тихим голосом, но от него у всех присутствующих мурашки побежали по спине.

– Нет, – примирительно ответил Хиттинг, не заинтересованный в ссоре с самым могущественным человеком Охриды. – Я никого не обвиняю. Я просто спрашиваю, что происходит в столице? Полагаю, я тоже имею право это знать.

– Он прав, магистр, – тихо сказал король. – Когда всякие таинственные происшествия случаются в глухой провинции, я стараюсь закрыть на это глаза. Люди там всегда жили иначе, чем в Оганна-Ванке. Во многих местах до сих пор стоят храмы и капища старых богов, и им поклоняются больше, чем Пантократору, – пусть простит меня наш добрый логофет.

– За что прощать, ваше величество, когда уста ваши изрекают истину.

– Так вот, в провинции – дело ваше, я не вмешиваюсь, хотя иногда и не понимаю, почему король не посвящен во все дела своего собственного королевства и кто придумал и утвердил столь странный порядок. Вы скажете, что мои предки, я позволю себе не согласиться… Но не будем сейчас спорить! – Он величественно поднял белую руку с ухоженными розовыми ногтями, заметив, что Фрагг Монтекассино хочет ему возразить. – Сейчас я не об этом. Я просто заявляю вам, что не потерплю, чтобы подобные вещи творились в столице, по соседству с королевским дворцом. И не говорите мне, что вам ничего не известно…

– …ибо, как только на место происшествия прибыл ваш храбрый рукуйен Хорн, оказалось, что он знает, с чем имеет дело, – закончил фразу Хиттинг.

– Тогда разрешите мне перекинуться парой слов с моим заместителем, чтобы и я понял, что произошло, – попросил великий магистр. – Сегодня я был вынужден посвятить день более серьезным и неотложным проблемам.

– Более серьезным и неотложным, чем эта вопиющая история? – подозрительно спросил начальник Сумеречной канцелярии.

– Увы, друг мой, увы.

Хиттинг глубоко задумался. Краешек его рта мелко дергался, будто по тихому озеру пробегала легкая рябь.

Дождавшись одобрительного кивка государя, Монтекассино повернулся к молодому помощнику и вопросительно уставился на него.

– Насколько я понял, это был пселлус? – спросил он одними губами.

– Да, – ответил Хорн. – Чрезвычайно старый и весьма разгневанный.

Не время и не место, а то бы он рассказал мавайену, как темно, сыро и холодно было в том ужасном доме – как в пещере огромного дракона. И что сам дом внутри оказался втрое или вчетверо больше, нежели снаружи, и ничем не напоминал людское жилище. Вполне естественно, но все равно страшно. Он не мог поведать, как пробирался с мечом в руке сквозь завалы каких-то камней и отсыревшей древесины, как хрустели под каблуками его сапог осколки черепов и костей, как выглядывала из-под груды тряпья длинная прядь грязных рыжих волос – и у него, привычного ко всему, мурашки пробежали по коже. Как он блуждал среди каменного леса кривых, изогнутых, бесформенных колонн, порожденных нечеловеческой фантазией безумного гения. Он не объяснил (но великий магистр не хуже его знал), как следовала за ним по стенам и потолку серая смертоносная тень, для которой не существовало понятия «верх» и «низ», впиваясь острыми, как лезвия, когтями в крошащийся гранит.

Пселлус целиком состоит из присосок: тысячи крохотных, алчных ртов, набитых, как мошна скупца – золотом, ядовитыми зубами, способными перегрызть что угодно, даже хатанскую сталь и знаменитую аэттскую броню. Если он задел тебя, даже едва задел, мельком, ты все равно обречен. Два-три рта вопьются в теплую плоть, зацепятся – не оторвешь, и демон в считаные секунды обернет тебя всего, будто плотным тугим покрывалом. И станет вгрызаться внутрь, проедая отверстия в корчащемся от боли, еще живом теле.

Он не успел рассказать, как отшатнулся, отпрянул, увидев чье-то наполовину обглоданное лицо, – не справился с эмоциями и едва не погиб, поскользнувшись в мокрой грязи. Но об этом вообще не стоит рассказывать, дабы не огорчать и не злить и без того взбудораженного последними событиями магистра.

– Но вы справились? – спросил тот, пытаясь прочесть все ответы в спокойном взгляде молодого человека.

– Как сказать, магистр. Он успел поглотить магнуса Болаанга.

– Это того, которого недавно прислали из Шина?

– Да.

– Жаль, хороший был мальчик.

– И искалечить ордофанга Раяту, – продолжил Риардон.

– Раяту?! – не поверил своим ушам гро-вантар. – Да он же щелкал пселлусов как орехи.

– Этот оказался ему не по зубам. Мне пришлось самому войти в обитель демона.

– Неразумный и опрометчивый поступок, – осуждающе сказал мавайен.

Редко случалось видеть его настолько взволнованным.

Он впервые увидел братьев Хорн, когда Риардону исполнилось тринадцать, а Бобадилье одиннадцать. В тот день Фрагг Монтекассино заехал в замок барона Хорна по какому-то пустячному делу, которого сейчас совершенно не помнил.

Его сразу покорил высокий подросток со странным волчьим лицом и серьезным взглядом серых глаз. Мавайен предложил обоим мальчикам посетить замок Эрдабайхе и пройти испытание. Однако младший, Бобадилья, не проявил никакого интереса к предложению гро-вантара – он мечтал о судьбе воина и лаврах полководца. Зато Риардон принял его с радостью.

На следующий день изумленный наставник доложил мавайену, что тот отыскал настоящее сокровище. Его новый подопечный проявил недюжинные способности в самых разных областях: он с легкостью расшифровывал тайные руны, запоминал огромные массивы текста после первого же прочтения и продемонстрировал высокое искусство сражения на мечах, посрамив в бою двух параболанов.

Фрагг Монтекассино давно искал себе преемника, и с годами его все больше беспокоило отсутствие достойного рыцаря, который смог бы взять на себя бразды правления орденом, как только того потребуют обстоятельства. Великий магистр никогда не питал иллюзий относительно переменчивой человеческой судьбы, он помнил, что жизнь может закончиться в любое мгновение и никто не станет его заранее предупреждать.

Появление Риардона Хорна принесло ему долгожданную уверенность в завтрашнем дне и душевный покой. Он больше не боялся, что дело всей его жизни рухнет, как только его безмолвный прах запечатают в каменной гробнице в храме Пантократора Карающего.

Мавайен любил юношу, но до поры не жалел его, натаскивая против тварей Абарбанеля, как иные натаскивают свирепого бойцового пса. Однако пришел день, и Фрагг Монтекассино запретил своему помощнику принимать участие в сражениях с нечистью. Отныне его задачей было направлять младших рыцарей.

Вероятно, великий магистр любил Риардона Хорна, как собственного сына, но сыновей у него не было. К тому же он подозревал, что порой к собственным детям родители привязаны меньше, чем он к молодому рукуйену. Ибо детей не выбирают, а этого выбрал он сам.

Впрочем, никакая сила на свете не заставила бы его признаться вслух, что ему бесконечно дорог сероглазый рыцарь со смешными мальчишескими вихрами на затылке.

Риардон знал, что допустил ошибку, но также знал, что и в другой раз поступил бы подобным образом.

– Я не хотел губить людей, – пояснил он.

Во взгляде Фрагга Монтекассино мелькнула отцовская гордость, но голос его по-прежнему звучал сурово.

– Они для того и находятся под твоим началом. Их много, ты – единственный. Впрочем, зря я на тебя сержусь: понимание подобных вещей приходит с годами.

– Вместе с некоторой черствостью, – вставил король, внимательно слушавший переговоры великого магистра и его помощника.

– И жестокостью, – сказал Де Геррен. – Ничего не попишешь. Когда я был в возрасте этого юноши и служил в когорте Созидателей, я тоже лез на рожон. Тогда моя смелость заключалась в этом.

– А потом? – спросил Хорн. – То есть теперь? О вашей отваге слагают легенды.

– Ерунда, – отрезал главнокомандующий. – Теперь главная доблесть в том, чтобы принять правильное решение, сберечь войска и сохранить себя для решающего сражения. Запомните мои слова, Риардон.

– Я запомню, – пообещал рукуйен.

– Рассказывай дальше, – велел Монтекассино.

– Дальше все было просто. Судя по виду его гнезда и найденным останкам, он жил там недолго, но убил не меньше двух десятков людей.

– Странно…

– Господа, – заявил генерал. – Простите, что снова вмешиваюсь, но думаю, что я выражу общее мнение, если скажу, что почти ничего не понимаю в этой истории с домом.

– Да. – Чегодаец до того разволновался, что забрал со стола серебряную вазочку с кремом и принялся его усердно поглощать, оставив падре Берголомо сидеть с изумленным и обиженным выражением лица. – Его величество желает знать детали. И я желаю знать все детали. – Тут Гус спохватился, что всякому терпению есть предел и даже благодушный Могадор может оскорбиться, а потому добавил торопливо: – С позволения моего повелителя, разумеется. У меня такое странное ощущение, что все в одночасье вышло из-под контроля.

– Что я могу добавить? – пожал плечами Могадор. – Гус прав. Вы больше не можете отделываться прозрачными намеками, ходить вокруг да около и ссылаться на проклятые законы, которые установил мой ненормальный предок. Нельзя вести корабль между рифов и мелей, не зная карты, не ведая дороги и не видя звезд над головой. Тем паче, невозможно руководить государством, оставаясь в полном неведении относительно того, куда ты его ведешь – к спасению или к гибели. Мы ничего не понимаем, и это становится не только обидно, но и опасно. Поддержите же меня, монсеньор логофет.

– Поддерживаю, ваше величество, хотя, к моему глубокому сожалению, я давно посвящен в курс дела. Согласно все тем же, как вы изволили выразиться, проклятым законам, которые написал для нас Печальный король.

– Я чувствую – это не единственный сюрприз, который ждет нас сегодня, – криво улыбнулся начальник Сумеречной канцелярии.

Генерал Де Геррен тоскливым взглядом проводил прелестную девицу в розовом платье с пышным подолом, из-под которого кокетливо выглядывала крохотная туфелька, усыпанная перлами. Ножка, обутая в эту туфельку, многое обещала ценителю изящных форм.

У серовато-голубой ониксовой колонны, окруженный стайкой женщин, каждая из которых ничуть не уступала прелестнице в розовом, заразительно хохотал высоченный и тощий как жердь молодой массилиец с золотыми волосами. Его мозолистая рука, на которой драгоценные перстни смотрелись не более уместно, чем ботинки из бордовой кожи на позолоченных каблуках – на его мускулистых ногах, свободно, по-хозяйски лежала на талии одной из дам. Если это кого и огорчало, то только супруга означенной дамы, ибо сама она никаких признаков неудовольствия не проявляла.

На щеке массилийца багровел едва заживший шрам, и, когда он напоминал о себе внезапной болью, правый угол его рта непроизвольно дергался. Но глаза, голубые, как путеводная звезда всех моряков Шанашайда, искрились весельем.

– Завидую Вигилиссе, – признался Де Геррен, с трудом отводя от него взгляд. – Вот кто умеет любить, пить и веселиться.

– Наш отважный флотоводец поднимет тост даже за конец света, – признал Хиттинг. – Счастливая способность находить радость во всем.

– Нам всем ее весьма не хватает, – грустно улыбнулся падре Берголомо и придержал за рукав человека, наполняющего ему кубок. – Голубчику принесите еще подносик с воздушным кремом…

– Великий логофет снова проявил мудрость и дальновидность, – сказал мавайен. – Вам следует запастись терпением и чем-нибудь посущественнее, чтобы питать это терпение, ибо говорить я буду долго, обстоятельно, а потому нудно. Кстати, Риардон, сделай милость – пошли кого-нибудь к комтессе Аффридии. Пускай ей скажут, что я непременно исполню обещанное, как только расправлюсь с делами.

Он поискал что-то взглядом, затем выдернул три алых цветка из гирлянды, украшавшей праздничный стол, добавил к ним несколько белых, отрезал кинжалом кусок красно-белой ленты, перевязал импровизированный букет сложным узлом и вручил его склонившемуся перед ним ордофангу.

– Вот, – сказал он. – Прояви красноречие, убеди даму, что я в отчаянии. Сможешь – замени меня сам. Словом, не подведи.

Король несколько раз кивнул головой в такт мелодии, которую играли лютнисты.

– Вот теперь я точно вижу, что ночь впереди длинная.

* * *

«Длинная сегодня будет ночь», – подумала Лорна.

Привычно и быстро осмотрела свое хозяйство: посуды должно хватить, даже если подвыпившие посетители разобьют десяток-другой глиняных кружек. Но лучше не рисковать, и она крикнула пробегавшему мимо слуге:

– Подавай вино в оловянных стаканах.

– Все вышли! – прокричал в ответ слуга.

В праздничную ночь в «Выпивохе» было людно, весело, а потому очень шумно. Но Лорне это даже нравилось. Пускай и придется пробыть на ногах до самого рассвета, и всего несколько часов останется на недолгий сон, а потом в двери начнут ломиться новые посетители – и так три дня подряд, пока город не утихнет и не оцепенеет, приходя в себя после торжеств; но так все же лучше, чем маяться в скомканной постели одинокими и бессонными ночами, которые кажутся вдвое длиннее, если ты ждешь, и втрое – если ты плачешь от боли и тоски.

Огромное счастье, когда есть из-за кого плакать, и она не поменялась бы ни с кем своей странной судьбой, но в последнее время Лорна все чаще вспоминала растерянного и взволнованного Папу Дью, который с удивительной точностью предсказал ей будущее, в этой самой каморке, среди полок с домашней утварью.

Каково тебе в небесном царстве Пантократора, милый, добрый Папа Дью? Видишь ли ты меня оттуда? Сердишься ли на свою непутевую дочь, которая не послушалась твоего мудрого совета и навсегда отдала свое сердце красавцу гермагору всего лишь за одну солнечную улыбку, – а он не вернулся из боя. И сердце ее не вернул.

О подвигах когорты Созидателей в Торогайском сражении говорили все. О них вообще всегда говорили после войны, потому что сражения выигрывают полководцы, но кто-то должен добыть для них эту победу, сделать ее реальностью – создать из собственной крови.

Созидатели были элитным отрядом, и отбирали в него лучших из лучших, но задерживались там ненадолго. Девять десятых новобранцев погибали в первых же боях, потому что когорту перебрасывали туда, где приходилось труднее всего.

Если вражеская армия занимала оборонительные позиции и бесконечные шеренги корифоров и агихоров закрывались высокими щитами и ощетинивались длинными копьями и из-за этой живой стены осыпали нападающих смертоносным ливнем гудящих стрел, это они шли вперед и взламывали неприятельский строй, вскрывая его, как неподатливые створки раковины. И в небольшую поначалу брешь лавиной вкатывались тяжелые пехотинцы, вооруженные двуручными мечами, тяжелыми хатанскими изогнутыми клинками, клевцами, «утренними звездами» и секирами. А следом за ними неслась тяжелая кавалерия Охриды – закованные в серебристую броню вауги в синих плащах и шлемах с черными, алыми и небесно-голубыми плюмажами.

Во время сокрушительных атак противника Созидатели стояли первыми, как волнорез, защищающий порт от слепой и неистовой стихии моря. И о несокрушимую стену их щитов разбивались аэттские топорники и стремительные тагастийские конники. Это от них в панике бежали победоносные войска массилийского царя Анардара и орды кровожадных степняков.

Война пожирала солдат тысячами, а Созидателей будто перетирала каменными жерновами, так ничтожно мало оставалось их после каждой следующей битвы.

Тех, кто выживал в кровавых боях на острие переднего фланга, ждала блистательная военная карьера. Достаточно сказать, что нынешний полемарх Охриды Гаспар Де Геррен добыл свой генеральский наплечник в битве при Нантакете, когда принял на себя командование остатками когорты, зажатыми в ущелье с обеих сторон.

Бывших Созидателей охотно принимали и в орден гро-вантаров: там всегда были нужны могучие и разумные воины, умеющие выживать в нечеловеческих условиях, стремительно действовать и мгновенно принимать решения.

А казармы на улице Мертвых Генералов опять наполнялись новобранцами, жаждавшими приключений и славы.

– Господин Картахаль попросил мяса с кровью и овощей.

Голос слуги вывел Лорну из глубокой задумчивости.

– Да, да, непременно, – рассеянно откликнулась она. – Ступай к гостям. Господину Картахалю я подам сама.

Слуга сочувственно пожал плечами и вышел в боковую дверь.

Здесь многие жалели ее: и слуги, и завсегдатаи. Они не понимали, как можно столько лет не обращать внимания на влюбленную в тебя женщину, да еще такую красивую, как Лорна Дью, – длинноногую, стройную, с длинной шеей богини Нимны, с огромными влажными глазами лани, пухлыми губками, пышными бедрами и грудью истинной жрицы любви. К тому же еще – богатой и весьма разумной. Чего еще не хватает, чтобы быть счастливым всю оставшуюся жизнь?

И Лорна тоже не могла этого понять, хотя честно пыталась все годы, прошедшие с того дня, как он во второй раз переступил порог «Выпивохи».

В отличие от тех, с кем Картахаль праздновал вступление в когорту Созидателей, он возвратился с Торогайской равнины. Но, кажется, так никогда и не вернулся оттуда.

Лорна не была знакома с почтенным Флегием, стареньким воспитателем его величества – точнее, тогда еще высочества – Могадора эт Альгарроды. Вот он утверждал, что синонимов не существует в природе. Что язык – сложный и очень точный инструмент и потому ни за что не потерпит излишеств. Если в языке существует несколько слов, обозначающих одно и то же явление, значит, они обозначают вовсе не одно и то же. Бедняжка Флегий, такой нелепый и смешной в своей маленькой шелковой шапочке с кисточкой, которая елозила по его блестящей лысине, постоянно сползая на затылок и придавая учителю вид залихватского пьяницы, пропустившего у барной стойки бутылочку вина; с костяной палочкой, которой он все время тыкал в манускрипт; с трогательным увеличительным стеклом на шнурке, без которого он был не зорче крота, – он так и не нашел понимания у своих венценосных учеников. Тем было не до синонимов. Но хозяйка «Выпивохи» слушала бы его, как пророка, ибо его слова обращались к ее душе.

«Возвратился» и «вернулся» – совсем не одно и то же. Это она поняла сразу.

Когда Картахаль переступил порог «Выпивохи», Лорна вскрикнула от радости, но он окинул ее неузнающим взглядом и тяжело поволок раненую ногу к самой дальней лавке в самом темном углу. За его спиной уютно примостился меч. Тускло поблескивал бронзовый наплечник гармоста. Правая рука покоилась на перевязи – простой черной тряпке, и багровая кисть с синими прожилками бессильно свешивалась вниз. В левой руке он нес странный предмет: медный ящик, украшенный изящной чеканкой, но без единой щели. Кажется, его наглухо запаяли, и Лорна недоумевала, что можно положить куда-то, чтобы после никогда не доставать.

Она подошла к посетителю, выжидательно улыбаясь, но ответной улыбки так и не дождалась. Картахаль смотрел мимо нее. Смотрел так же холодно, страшно и жестко, как если бы на него и сейчас мчались бешеные колесницы Акраганта и смертоносные лезвия кос сверкали на их колесах.

Мудрый Папа Дью принес ему кувшин вина и шепнул дочери:

– Ты лучше иди отсюда, дочка. Не трави себя, он все равно теперь не здесь. Не стой у него над душой.

Но кто знает, где пребывала израненная душа Картахаля?

Он спросил и второй стакан, а затем стал пить вино и разговаривать с ящиком. Когда же к нему пытались подсесть вауги, узнавшие героя Торогайского сражения и желающие выпить за его здоровье и полученное звание, он отказал им так резко, что они смутились. Лорна даже разозлилась на него, а после испугалась – может, он обезумел? Но это не было безумием, объяснили ей после знающие люди. Картахаль по-прежнему оставался в здравом уме и твердой памяти и в чем-то казался даже нормальнее других. Просто он так никогда и не вернулся с Торогайской равнины…

* * *

…Где только что прошел дождь, и над его головой висело совершенно больное небо с узким и длинным порезом, из которого лилось расплавленное золото у самой линии горизонта, с нищенскими обносками свинцовых драных туч, с багровыми язвами в дырах их лохмотьев и невообразимо чистыми голубыми провалами.

Где всюду валялись тела и части тел, перемешанные с липкой красноватой грязью. Усталые кони со взмыленными, истерзанными в кровь боками толкали своих всадников и тихо ржали, прося подняться на ноги, сесть в седло или просто – отозваться. А те не отзывались.

Возле поломанной повозки лежали мертвые быки, придавив непомерной тяжестью своих туш искалеченного возницу. Обнаженный по пояс человек свешивался с борта, сжимая в побелевших пальцах рукоять била.

Огромный барабан – он все никак не мог отвязаться от его монотонного рокота, гнавшего солдат в битву, – откатился в сторону и увяз на треть в страшном месиве из земли, воды и крови. Его звонкая кожа была пробита несколькими стрелами и вспорота, как живот какого-то диковинного зверя. И он казался Картахалю самой надежной опорой в мире, ускользающем из-под ног; самым верным другом, который поймет и разделит боль, горе и тяжесть потери.

Живых воинов почти не осталось. Он бы сказал, что там не осталось ни единой живой души, но ковылял куда-то, раненный, как и он, в правую ногу, взлохмаченный, нескладный юнец, не обращая внимания, что ремни его панциря с правой стороны лопнули и доспехи колотят его по больному бедру. Он раскачивался из стороны в сторону, как моряк на корабле, попавшем в бурю. И уже выбрались из-за городских стен женщины, облаченные в черные и лиловые траурные одеяния, – искать и не находить своих раненых и мертвых.

Картахаль сидел, привалившись спиной к барабану, и успокаивающе гладил Лейфорта по светлым волосам. Одна особенно непокорная прядь все время лезла другу в глаза, и он осторожно убирал ее, чтобы она не заслоняла его спокойный, лучистый, утешающий взгляд.

«Ничего страшного, – казалось, говорил этот взгляд. – Это только кажется, что все так ужасно и непоправимо, но потом ты поймешь, что мне уже не больно и не страшно. И что ты ни в чем не виноват, Картахаль, тоже однажды поймешь. Как мне жаль тебя, друг мой! Как бы я хотел быть рядом, чтобы тебя утешить, но у меня теперь другие дела…»

Он будто бы слышал голос Лейфорта, произносящий эти слова, но перед глазами стояла все та же ужасная картина: колесницы стремительно приближаются, снося на своем пути вкопанные в землю колья, переворачиваясь на полном ходу; врезаются в их строй, теряя стрелков и возниц, сталкиваясь и трескаясь, как яичная скорлупа, от страшных ударов, перелетая через головы коней, но, даже скользя бортом по земле, продолжая оставаться все такими же убийственными.

Одно такое бешено крутящееся колесо едва коснулось Лейфорта, рубившегося с вражеским топорником, только зацепило его и укатилось куда-то, но тело молодого вольфарга вдруг разлетелось на части, ударив в лицо отшатнувшегося противника струей крови. И эти части взлетели высоко в воздух.

Потом, когда сражение уже закончилось, он на четвереньках лазил по равнине, ища тело друга, но нашел только голову и принес ее к барабану. Почему-то он подумал, что возле барабана их обязательно станут искать. Точнее, станут искать барабан, а найдут всех.

* * *

Лорна испытывала острое чувство вины за то, что не оплакала светловолосого вольфарга, не проводила его в страну Теней, не произнесла несколько добрых и теплых слов, которые облегчают дорогу страннику, – хотя он был рядом и, может быть, мог ее услышать.

В том странном медном ящике лежала голова Лейфорта.

* * *

Они не были похожи на людей.

В красноватых и золотых отблесках танцующего пламени мелькали оскаленные клыки и бешеные глаза хищных тварей. Поверх незнакомых доспехов были наброшены косматые шкуры медведей и щетинистые – диких кабанов. Странное оружие – длинные шесты с загнутыми крюками и широкими короткими косами на обоих концах – украшали многочисленные бронзовые побрякушки, крохотные черепа и каменные фигурки. У некоторых воинов за плечами топорщились перепончатые кожаные крылья болотных демонов.

Огромные, как на подбор, косая сажень в плечах – им вполне могли бы позавидовать гаарды Могадора, которых искали и отбирали по всей Охриде и даже за ее пределами; и скакуны у них были такие же могучие, высокие в холке, как знаменитые альбонийские боевые кони.

Лица нападающих густо покрывала алая краска – то ли кровь, то ли глина.

Впереди бесконечной вереницы всадников бежали человек десять в невероятных накидках из меховых лоскутов, расшитых перьями и костями, с трещотками в руках. На головах у них были колпаки с прорезями для глаз вроде палаческих. Они бесконечно крутились, как волчки, тряслись, как в падучей, плясали, потрясали корявыми жезлами и гортанно выкрикивали:

– Хар-Даван! Хар-Даван! Айя-я-я! Хар-Даван!!!

Пляшущих колдунов окружала свора каких-то остроухих зверей, похожих на огромных псов со странными головами и горбатыми спинами.

А следом за ними, на шаг впереди многотысячной орды, ехал человек, поразивший воображение защитников Тогутила.

Великий ваятель Сван Эйстрид дорого бы дал за возможность сделать несколько набросков с такой великолепной натуры. И дело было не столько в исполинских размерах всадника, сколько в удивительных пропорциях его фигуры, в царской осанке и гордой посадке головы. В мощном развороте плеч, за которыми, казалось, прячутся сложенные крылья, а не меховой плащ.

Бывает, что природа, не отвлекаясь ни на что иное, вкладывает все свои силы в одно существо, словно стремясь доказать кому-то, что она способна создать истинное совершенство.

Или древние боги, оплакивая уходящую жизнь, в последнем, отчаянном порыве вкладывают всю оставшуюся силу в наследника своего величия, производя на свет богоравное существо.

Он ехал с непокрытой головой, и сильный ветер, внезапно поднявшийся у подножия Тель-Мальтолы, развевал его смоляные волосы. Конь слушался его без поводьев, повинуясь одному только движению колен. Боевой топор на длинной рукояти со странным резным лезвием завершался высоким навершием, сплошь утыканным лезвиями, шипами либо клыками какого-то хищника. Воин вез его, положив на плечи и едва придерживая левой рукой. Обнаженная правая рука, под смуглой кожей которой мускулы вились, как змеи, была по локоть защищена тускло блестящим наручем.

И заходились в крике шаманы:

– Хар-Даван! Хар-Даван!!! Айя-я-я!!! Хар-Даван!!!

* * *

– Пселлус… – открыл было рот великий магистр.

– Я прекрасно знаю, кто такой пселлус, – скрипучим голосом сообщил Хиттинг. – А вот почему ваши люди не обнаружили его, хотя он умудрился поселиться не где-нибудь, а в самом центре столицы?

– Гус, Гус, – ласково прищурился Монтекассино, – не знал бы я, что вы истинная драгоценность в королевской короне, – отрезал бы вам голову и скормил бы ее Псу Абарбанеля.

Как ни был бесстрашен начальник Сумеречной канцелярии, но и он поежился. С одной стороны, это, разумеется, шутка. С другой, действительно, все при дворе знают, что Гус Хиттинг – человек почти что незаменимый. А все-таки, когда речь идет о мавайене гро-вантаров, кто скажет, как далеко заходит его остроумие.

Король хохотнул:

– Мне всегда говорили, что чегодайцы – люди молчаливые и сдержанные. И что из них лишнего слова клещами не вытянешь.

– Потому-то наш друг и перебрался в Охриду, – невинно заметил падре Берголомо. – На фоне милых и до ужаса красноречивых придворных дам он выглядит почти что безмолвным изваянием.

– От всех ожидал, но чтобы от вас, отец мой… – обиженно протянул Гус.

– Не стоило так опрометчиво посягать на чужую собственность, – сказал Монтекассино. – В ту минуту, когда вы безответственно слопали целую вазочку припасенного другими крема, вы лишились мощной поддержки в лице котарбинской церкви.

– Все бы тебе язвить, – укорил его падре Берголомо. – Однако же, Гус, вы действительно съели весь мой крем. А его больше не разносят.

– Я не понимаю, мы собрались здесь, чтобы обсудить пселлуса или мою скромную персону? – вопросил Хиттинг.

– Риардон, – велел мавайен, – расскажи подробно, что странного ты нашел в этом демоне.

– Ваше величество, благородные господа, – церемонно начал помощник, – разумеется, всем вам отлично известно, что пселлус – это демон, который питается человеческой плотью и пленяет людские души. Обычно он избирает своей обителью заброшенные замки или уединенные дома, но мы еще никогда не слышали, чтобы пселлус мог создавать фантом дома.

– Если это не сделал для него кто-то другой, – вставил Хиттинг.

– Демоны не видят смысла в подобном взаимодействии, – ответил Фрагг Монтекассино, – но нынче наступили такие времена, что я ничему не удивлюсь.

– Не нравятся мне эти ваши отвлеченные рассуждения о нынешних временах, – признался Де Геррен. – Отчего-то они кажутся мне зловещими.

– Не только вам, – согласился король. – Но я готов терпеливо выслушать и длинную, обещанную нам историю, и все эти странные намеки с условием, что в конце нас ожидает развязка.

– Неожиданная, как в старинном романе.

Нужно ли говорить, что это прозвучал голос Гуса Хиттинга?

– Продолжайте, Риардон.

– Подобный фантом обычно создается в уединенном месте, ибо сознание множества людей – мощная сила, и ей весьма сложно противостоять. Даже если допустить, что мы имели дело с двумя демонами, им было гораздо проще создать фантом дома или замка хотя бы на окраине города, где им не пришлось бы преодолевать такое сопротивление разумов. И второе. Пселлусы коварны и жестоки, но не представляют особой опасности, так как им требуется очень мало пищи. Целый год демон просто дремлет в своем убежище и выходит на охоту только в том случае, если очень проголодается. Но ему хватает одной-двух жертв, чтобы снова насытиться. В нашем же случае пселлус истребил множество людей без всякой видимой причины…

– Однако скрытая причина все же существует, и она известна как минимум двум людям, сидящим за этим столом.

– Начальник Сумеречной канцелярии опять прав, – шутливо поклонился ему мавайен.

– А потому давайте оставим несомненно странного, но уже мертвого пселлуса и перейдем к сути дела, – предложил Де Геррен, человек прямой, как все военные.

– Да, – сказал падре Берголомо, принимая из рук Керберона очередное лакомство. – Тебе слово, друг мой. До полуночи осталось всего полтора часа, и дай-то бог, чтобы ты уложился в это время.

* * *

Печальный король, правивший Охридой в конце прошлой эпохи, оставил по себе разнообразные воспоминания.

Он вступил на престол восемнадцатилетним наивным юнцом, который больше думал о лошадях и миловидных служанках, нежели о государственных делах. Однако отец его, король Тавиан, пал в битве – в то время Охрида вела затяжную, кровопролитную войну с Хатаном и Аэттой и безнадежно проигрывала ее на обоих фронтах, – так что молодого наследника не спрашивали, готов ли он взвалить на свои плечи тяжкое бремя ответственности за страну.

Исторические труды утверждают, что принца Горвенала стащили с яблоневого дерева, в ветвях которого он только что уютно устроился, сбежав от воспитателя, и надели на него королевский венец, из которого король Тавиан успел к тому времени выковырять самые крупные алмазы и заложить их альбонийским ювелирам, чтобы выплатить жалованье армии. Никаких торжеств в нищем и полупустом дворце Альгаррода, где почти не осталось слуг, по сему поводу не устраивали. Такой нелепой и необычной была его коронация. Впрочем, вся дальнейшая жизнь соответствовала этому моменту как нельзя лучше.

Многочисленные советники, подкупленные частью хатанским великим князем, частью – аэттским королем, советовали ему немедленно признать поражение Охриды и согласиться на вассальные отношения с одним из победивших государств. За вполне посильную дань молодому королю обещали беззаботную жизнь в сытости и довольстве до самой смерти.

Каково же было удивление придворных, когда юный Горвенал без колебаний казнил предателей и в считаные дни собрал новую армию, ударной силой которой явилась сформированная им когорта Созидателей, куда без лишних вопросов принимали всякого, лишь бы он был искусным воином. Измученный войной народ уверовал в нового короля, а когда он наголову разбил опытного противника в первом же сражении, понял, что уверовал не зря. Победоносная лавина охридских войск в течение нескольких месяцев полностью очистила страну от захватчиков, перешла границы, докатилась до столицы Хатана и штурмом взяла ее на третьи сутки. Великое княжество Хатанское перешло под протекторат Охриды, а Аэтта сама запросила мира, не дожидаясь нового сражения.

Горвенал Первый эт Альгаррода вернулся в Оганна-Ванк триумфатором.

Конная статуя работы великого Свана Эйстрида, установленная на площади Тернате, была воздвигнута еще при жизни государя, в честь годовщины великой победы в долгой и кровопролитной войне. Это единственное сколько-нибудь достоверное его изображение.

В развевающемся длинном плаще, с непокрытой головой, с летящими по ветру волосами – он всегда мчится куда-то на своем черном коне, молодой, задорный и счастливый.

Двадцати двух неполных лет, презрев все государственные и династические соображения, он отчаянно влюбился в младшую принцессу маленького Дидойского княжества и женился на ней вопреки протестам новых советников. Впрочем, памятуя крутую расправу, учиненную над недальновидными предшественниками, протестовали они очень осторожно и, пожалуй что кротко.

Принцесса Иэн боготворила своего отважного и сумасбродного супруга и в положенный срок подарила ему двух крепких и здоровых красавцев сыновей. Счастью Горвенала не было предела. Страна под его управлением богатела и становилась все сильнее, в королевском дворце раздавался громкий детский смех, а в королевской спальне каждую ночь звучали страстные, любовные признания.

Но судьба, предназначая кому-то особенную историю, выбирая кого-то одного из целого океана людей, никогда не щадит своего избранника. Ей, судьбе, кажется, что ее избранник должен принадлежать только ей и больше никому, и поэтому она отнимает у него все, что могло бы свернуть его с намеченного ею пути. Она опустошает его сердце, чтобы поселить в нем одну только решимость беспрекословно исполнить ее волю. И не оставляет выбора. Ибо нет в мире человека, которого судьба спросила бы, хочет ли он лишиться обычных радостей в обмен на будущее бессмертие, принадлежащее к тому же не ему, а тем, кто его навсегда запомнит.

Теперь, десять веков спустя, кто скажет, что на самом деле произошло той ночью в стенах дворца Альгаррода? Одно известно – короля спешно вызвали, и он уехал около полуночи в сопровождении своих гаардов, оставив жену и детей в мирно спящей столице, под надежной охраной. Однако уже в пути Горвенал почувствовал неясную тревогу и велел поворотить коней. Он мчался, как будто его преследовали все демоны преисподней, он загнал своего любимого тагастийского жеребца, который пал бездыханным у самых ворот, – и все равно опоздал.

Окровавленные тела королевы Иэн и двух принцев лежали на пороге спальни и отчаянно напоминали ему маленьких, поломанных жестоким ребенком куколок. Широко открытые, изумленные глаза, будто нарисованные на бледных, как алебастр, личиках; застывшие, нелепые позы…

Летописи твердят, что король не заплакал ни тогда, ни когда-либо еще в своей жизни. Сердце его сгорело моментально. Так сворачивается в языках пламени кусочек кожи, превращаясь в маленький, почерневший от жара шарик.

Горвенал не плакал и ничем не выказывал своих страданий и душевной боли, так что даже удивил своих подданных, искренне горевавших о смерти государыни и наследников. Он просто стал другим. Этот высокий, худой, криво улыбающийся мужчина ничем не напоминал всадника на площади Тернате, а ведь ему было всего только двадцать пять.

Странно, но прозвище Печальный король прилипло к нему вовсе не тогда, когда оно само собой напрашивалось. Однако в те годы в народе его звали Горвенал Победоносный и, гораздо реже, Вдовец.

Он снова удивил охридцев год спустя, когда закончился официальный траур, объявив о своем намерении выбрать себе супругу. На сей раз самые придирчивые советники были удовлетворены. Старшая из массилийских принцесс принесла Охриде не только огромное приданое в виде золота и нескольких восточных провинций, но еще и полувековой договор о мире и союзнической помощи между двумя государствами. Вместе с нею прибыли в Оганна-Ванк и две тысячи отборных массилийских лучников.

Эти стрелки били маленьких пташек в глаз с тысячи шагов; а с пятисот их длинные тяжелые стрелы с золотистым оперением пробивали самые крепкие хоттогайтские панцири.

Массилийские купцы открыли в Оганна-Ванке и других больших городах торговые и меняльные лавки. А когда альбонийцы вздумали нарушить границы Массилии, то одного только письма от короля Горвенала оказалось достаточно, чтобы прекратить не начавшуюся еще войну и заставить альбонийского монарха принести венценосным собратьям свои нижайшие извинения, – слишком хорошо к тому времени знала Медиолана могущество гермагоров, отвагу вольфаргов и ярость ваугов.

Таким образом, от брачного союза выиграли и граждане Охриды, и массилийцы; королю, казалось, все безразлично; а если кто и проиграл, то только новая государыня. Но история не считает слез одиноких и нелюбимых женщин.

Свое двадцатисемилетие Горвенал отпраздновал строительством нового флота. Он снарядил десять огромных галер под командованием молодого наварха Эджидио де Вио, смельчака, мечтателя и давнего товарища детских игр, и отправил их в плавание вдоль берегов Медиоланы, туда, где заканчивались географические карты и начиналась неизвестность.

Эта экспедиция открыла богатые золотом и драгоценными камнями Валапаганские острова и присоединила их к Охридской короне. А король Горвенал получил новое прозвище – Землеоткрыватель.

Он правил страной уже десять лет. Выросло новое поколение охридцев, которые не знали другого государя, в отличие от своих родителей, привыкших раз в полгода выходить на площадь, чтобы услышать глашатая, сообщающего им о внезапной кончине предыдущего и коронации очередного величества. Десятилетние мальчишки увлеченно играли в войну, а двадцатилетние юноши смотрели на них с недоверием и удивлением. Они хорошо помнили, что такое настоящая война, голод, болезни и бесконечное тревожное ожидание еще худших несчастий.

Когорта Созидателей давно сражалась только деревянными мечами и только на аренах, выстроенных возле казарм. И молодые гермагоры и вольфарги мечтали о новых завоеваниях и походах, боясь, что кто-то другой заберет себе всю славу этого мира.

И земля, которую заботливо пестовали в течение десяти лет, ответила на покой и мир внезапным и потрясающим изобилием. Таких урожаев, какие были в Охриде в годы правления Горвенала, больше не знали. Будто бы Пантократор взглянул однажды из-за облака, что происходит там, внизу, увидел цветущую Охриду и улыбнулся. И улыбка бога согревала эту землю еще долгие годы.

Горвенала тоже было не узнать. Он раздался в плечах, заматерел и стал похож на кряжистый дуб. Из сурового, аскетичного почти человека король внезапно превратился в весельчака, задиру, гуляку и пьяницу. Он не пропускал ни одной юбки, при условии, что ее владелица была мила и смешлива, – только тщательно обходил покои своей венценосной супруги, ограничившись тем, что обеспечил государству здорового принца и навсегда закрыл вопрос престолонаследия. Он пил не только все, что горит, но и вообще все, что льется, если его можно было взять в рот. В связи с чем увлеченно принялся собирать винный погреб, и вскоре его коллекция разнообразных напитков прославилась по всей Медиолане.

Разумеется, веселый народ тут же отреагировал на перемены и переименовал Землеоткрывателя. Ему долго подбирали прозвища, но ни одно не прижилось надолго. «Пропойца» звучало несправедливо, потому что довольные жители Оганна-Ванка не раз наблюдали шокирующую картину: его величество волочит на себе во дворец в стельку пьяных гаардов, приставленных охранять его во время прогулки в «Выпивоху».

«Распутник» тоже к нему не лепилось, ибо, несмотря на многочисленные любовные романы, случавшиеся у короля чуть ли не раз в месяц, несмотря на несметное количество новых пассий, верные подданные хорошо помнили, как нежно и искренне любил Горвенал свою первую жену.

Словом, промучившийся около полугода мудрый народ внезапно осенило: он нарек своего повелителя Печальным королем и сразу понял, что попал в точку. Причем настолько, что само имя Горвенал постепенно исчезло из обихода, а после стерлось из памяти потомков.

Мы уже сказали, что Печальный король был не дурак выпить. Это важно. Потому что именно с этой его привычкой многие летописцы связывают все последующие события.

Не ограничивая себя ни в чем и обладая пытливым и любознательным умом, его величество принимал внутрь самые неожиданные вещи в поисках удовольствия и новых ощущений. Судя по дворцовым хроникам, которые в те годы с маниакальной скрупулезностью вел придворный летописец, в казарме когорты Созидателей он отведал загадочного варварского зелья, от коего пришел в полный восторг. На поверку зелье оказалось всего лишь притиранием от комаров и всякой иной злопакостной мошкары. Другой бы дуба дал от такого конфуза, но Печального короля сие обстоятельство нисколько не смутило, и он отдал придворному аптекарю строжайший приказ – впредь запасать снадобье в значительных количествах, чтобы и господам рыцарям хватило для их нужд, и повелителю – чтоб он мог пропустить перед сном стаканчик-другой.

Говорят, аптекарь еще пробовал протестовать, но Горвенал строго уточнил: неужто ему жаль этой мерзости для своего повелителя, и вопрос был решен раз и навсегда.

Вот именно воздействию этого необычного зелья и приписывают историки внезапно открывшийся у Печального короля дар прорицания.

Первые видения приходили к нему во сне, и он просыпался в постели с криком, обливаясь потом и слезами. Затем стал грезить наяву, да и к самим видениям немного привык, смирился с ними, что ли, – перестав заодно пугать придворных внезапной бледностью или воплем, полным боли и ужаса.

О том, что именно он видит, Печальный король не сообщал никому – ни жене, ни друзьям, ни любовницам, ни многочисленным астрологам и гадателям, которых стали все чаще приглашать в Оганна-Ванк в тайной надежде избавить повелителя от этой напасти.

Спустя несколько лет не отличавшийся до того особым религиозным рвением Горвенал принялся собирать все доступные первоисточники котарбинского учения. Он выкупал их в отдаленных храмах, требовал у экзархов и даже выпрашивал у великого логофета Охриды. Но он никогда не обращался за помощью в орден гро-вантаров.

На его веку случилось еще несколько коротких и удачных для Охриды войн. Он построил в Оганна-Ванке первый университет и огромную башню, с которой звездочеты могли наблюдать за ночным небом. Его библиотека хранила самое полное собрание старинных бестиариев – чуть ли не более полное, чем в библиотеке замка Эрдабайхе, манускриптов гессерских шаманов, рукописей Алкуина, о которых не знала официальная котарбинская церковь, а также редкостных книг, вырезанных на дощечках странного синеватого дерева, привезенных из далекой Айн-Джалуты и, по слухам, выменянных им у какого-то демона.

Все больше времени он проводил в подземельях Ла Жюльетт – но не в казематах и пыточных камерах, а уровнем ниже.

Там было еще что-то – под этой башней, внутри ее. Древние стертые ступени вели к этой тайне, но никто не ходил туда ни в одиночку, ни с королем: это было запрещено. Да и персонал, в общем-то, не страдал чрезмерным любопытством. Любопытство есть свойство развитого ума, а в башне работали те, кого немыслимо было в этом заподозрить. Впрочем, все равно подозревали и все равно тщательно проверяли, отсеивая мало-мальски сообразительных. И потому к публике просачивались только наинелепейшие слухи, которые лишь самый неразборчивый сплетник не принимал за досужий вымысел.

Редкие достоверные факты оберегались столь тщательно, что этой таинственности могли позавидовать даже гро-вантары и котарбинские мистики, знавшие толк в том, как следует хранить опасные секреты.

Незадолго до смерти Печальный король обрел такую силу, что смог самостоятельно убить марбаса, забравшегося в подземелья дворца Альгаррода, и встретиться в открытом бою с Псом Абарбанеля, на которого он случайно натолкнулся, охотясь в лесу. Хотя люди втихомолку судачили, что короли на Псов случайно не наталкиваются, если им не помогут встретиться какие-нибудь «доброжелатели».

Умер он сорока с лишним лет от роду, в самом расцвете, просто так. Странно говорить подобные вещи о смерти человека, но что делать, если иначе никак не скажешь. Однажды утром он сел у окна, подперев щеку ладонью, улыбнулся, закрыл глаза – и больше его никто не видел…

* * *

– То есть как это – не видел? – воскликнул Могадор. – Что значит – не видел? Как это прикажете понимать?

– Понимайте так, что его не стало. Вообще. Пфуфф – и нет. В известной нам природе, – сказал Фрагг Монтекассино.

– А гробница?

– Что – гробница? Гробниц можно построить, сколько вашей душе угодно. Только прикажите.

– То есть вы хотите сказать, что когда я каждый раз отправляюсь к месту последнего успокоения моего великого предка, чтобы спросить у него совета и получить поддержку в трудные минуты, – я говорю с пустотой? И там никого нет?! И никогда не было?

– Будем надеяться, что душа его вас слышит, – утешающе молвил Берголомо. – Тысяча лет прошло. Думаю, он все-таки уже умер и душа его отправилась на небеса. А там…

– …прекрасная слышимость, – съязвил Хиттинг, который, как и все его соотечественники, верил не в Пантократора, а в бога – устроителя мира Тарха, его жену, владычицу всех вод Убию, и в сотню-другую богов рангом пониже, ведавших прочими земными делами.

Чегодайцы точно знали, что людской душе нечего делать на небесах после смерти, ибо она обращается в какое-либо иное существо или предмет, необходимый в мире именно в эту минуту. Один может выпасть дождем на поля, другой – прорасти полновесным колосом, третий – вспорхнуть птицей, а четвертый – стать языком пламени. По этой причине они с трепетом относились ко всякой мелкой и незначительной букашке или цветку, что, впрочем, не мешало им быть жестокими по отношению друг к другу и, особенно, к чужим. Воины Чегодая только и ждали разрешения своего повелителя, чтобы пролить чью-то кровь.

– Не кощунствуйте, Гус, – строго сказал Монтекассино, пряча улыбку.

Ему понравилась эта шутка.

– Так куда же он делся? – устало спросил Могадор, смирившись с тем, что рухнула одна из величайших его иллюзий.

– За разгадку этой тайны орден, гро-вантаров предлагает такое щедрое вознаграждение, что даже я бы соблазнился, – ответил ему великий логофет. – Но увы. Котарбинская церковь тоже не знает ответа на этот вопрос.

– А кто в гробнице?

– Далась вам эта гробница, ваше величество, – фыркнул мавайен. – Пусто там. В гроб положили только его мантию, пантуфли – это надо же было до такого додуматься! – и одну из книг с пророчествами. Забавное сочинение, если не знать, о чем идет речь.

– Вы во всеуслышание заявляете, – спросил король зловещим, каким-то свистящим шепотом, – что осмелились потревожить покой венценосного праха?!

– Упаси боже, – выставил перед собой ладони великий магистр. – Во-первых, не я, а мой далекий предшественник. Во-вторых, как мы могли потревожить покой того, кого там в помине не было? А в-третьих, если бы вы знали, ваше величество, чей только покой мы не нарушали за долгую историю ордена, вы бы с удовольствием занялись гонениями на гро-вантаров.

– Нашли самоубийцу, – буркнул его величество. – Я хорошо помню уроки своего наставника.

Когда принцу Могадору исполнилось пятнадцать, отец представил ему невысокого, приятного в обращении, ладно скроенного молодого человека по имени Элмерик, оказавшегося ордофангом, то есть старшим рыцарем гро-вантаров. Помнится, принц еще оскорбился, что его воспитателем будет не великий магистр и даже не старший магистр, а всего только обычный воин. Ну, не обычный, но ведь не в этом же дело.

– Тебе и параболана хватило бы с головой, – ответил тогда отец на его жалобы. – Лучше скажи спасибо за честь.

И он сказал, причем весьма скоро.

– Давайте же вернемся к пророчествам, – предложил король, очнувшись от воспоминаний.

– Я, например, всегда хотел знать, отчего за ними буквально охотятся… – Де Геррен хотел сказать «все кому не лень», но подумал, что это не слишком уместная идиома в отношении столь высокопоставленных лиц, а другой не находил.

– …все службы, отвечающие за безопасность государства, в том числе за духовную, – пришел ему на помощь Хиттинг.

– Вот-вот, – обрадовался генерал, восхищавшийся всяким казуистом, умевшим сложить из обычных, в общем-то, слов замысловатую фразу. – Совершенно верно.

– Дело в том, что большинство предсказаний вашего славного предка, ваше величество, сделаны относительно событий, долженствующих произойти в далеком будущем. Через тысячу лет.

– То есть теперь?

– Вот именно. Долгое время эти разрозненные рукописи, книги и просто отдельные листы с обрывками текста никого не интересовали. Все знали о пристрастии Горвенала к горячительным напиткам, о его богатой фантазии и непростой жизни.

– Короче говоря, его считали безумным.

– Что-то вроде того. Но негоже, чтобы один из величайших монархов Охриды, высоко вознесший знамя нашей страны, вошел в историю простым сумасшедшим. Во всяком случае, так решила его убитая горем вдова. А может, ею двигали совсем другие побуждения. Может, это была маленькая и сладкая женская месть за годы унижений и обид? Кто знает? Но именно она первой издала приказ, обязывающий каждого, кто найдет какую-либо рукопись Печального короля, немедленно сдать ее в либо в Сумеречную канцелярию, либо в орден гро-вантаров. Она бы очень облегчила нам дальнейшую работу, когда бы пообещала своим подданным хотя бы мизерное вознаграждение. Но королева была чрезвычайно скупа.

– Что поделаешь – массилийка! – воскликнул Хиттинг.

– Вы говорите о моей бабушке. Хотя и весьма далекой, – возмутился король.

– Тысячу извинений, мой повелитель, – искренне огорчился Гус и поклонился, прижав руки к груди. – Не учел.

– Словом, даже если кто-то что-то находил, то не спешил порадовать повелительницу бескорыстным подношением. А главное – никто особенно не искал.

– И орден гро-вантаров бездействовал? – изумился Де Геррен. – Разрешите вам не поверить, любезный мавайен.

– Вынужден признать, что мы не проявляли особого интереса к наследию Печального короля, полагая это сугубо личным делом королевской фамилии. Нам его письмена представлялись…

– Бредом, – уточнил Могадор. – Не смущайтесь, Фрагг. Это я в целях экономии времени.

– Благодарю вас, мой повелитель. К тому же у нас и без того хватало головной боли: твари Абарбанеля…

– …политические интриги, дворцовые заговоры, – вставил Хиттинг.

– Да, заговоры и интрига в том числе. В том числе, – не стал отнекиваться Монтекассино. – Или вы хотите сказать, что Сумеречная канцелярия занимается только ловлей воришек и грабителей и уж на самый крайний случай – обычных убийц? Мы не интересовались пророчествами, потому что они никогда не сбывались. Кто же знал, что их время еще придет?

– И котарбинская церковь по той же причине не претендовала на редкие находки, до тех пор, пока четыреста лет назад в руки великого логофета Аламата Тигренского не попала книга, в которой Печальный король подробно и обстоятельно излагал историю противостояния Пантократора и Абарбанеля.

– Откройте любой молитвенник, – сказал Де Геррен, – там написано то же самое. Все наше вероучение – это описание вечной битвы между добром и злом.

– Не совсем, – тронул его за рукав падре Берголомо. – Точнее, там написано совсем не то же самое. Книга Печального короля начиналась словами: «Бедный Абарбанель, непокорный и гордый сын Пантократора, которому всегда не хватало любви его всемогущего отца…»

* * *

После третьей бутылки мако по телу разлилось блаженное тепло, а на душу снизошел долгожданный покой.

– Хорошее вино, – одобрил Лахандан. – Не туманит разум, но дарует веселье.

– Вот уж никогда не сказал бы, что ты – любитель повеселиться, – усмехнулся Ноэль.

– Отчего же, друг мой? Просто всяк веселится по-своему.

– Мой отец очень любил и ценил этот напиток, – тихо произнес Ульрих.

– Ты очень любишь своего отца.

– Да.

– Но ты сказал, что ты – герцог.

– Отец недавно умер.

– Мой тоже, – сказал Ноэль, умудрившись двумя короткими словами заменить длинные и ненужные, в сущности, соболезнования и объяснить, что ему понятна и близка эта боль утраты родного человека.

– Мой тоже на небесах, – грустно улыбнулся Лахандан.

– И ты покинул отчий дом? – спросил Рагана. – Зачем?

– Герцогство Де Корбей – всего лишь громкое название. Это несколько веков тому назад мои предки владели обширными поместьями и богатыми замками. Теперь же мне принадлежат живописные руины старинной крепости, маленький дом на холме да пара лугов с виноградником.

– Это не так уж мало.

– Но я всегда хотел увидеть мир, а свой виноградник знаю уже наизусть. Просто, пока был жив отец, я не мог оставить его одного – он бы не вынес разлуки.

– А что думает по поводу твоего отсутствия вдовствующая герцогиня Де Корбей?

– Такой женщины нет и никогда не было, – ответил Ульрих после секундного колебания. – И оставим эту тему.

– Как скажешь. Прости.

В эту минуту в трактир влетела маленькая пичуга и испуганно заметалась под потолком, ища выход.

– Она разобьется, – тихо сказал Лахандан. – Надо открыть окна. Я сейчас…

– Погоди, – остановил его Ноэль. – Я ее сейчас поймаю.

Но Ульрих жестом попросил его сесть на место. Он протянул руку к потолку открытой ладонью вверх, и птичка внезапно успокоилась, чирикнула что-то приветливое и доверчиво села, вцепившись маленькими коготками в палец.

– Лети с миром, – сказал герцог, осторожно поднося руку к открытому окну.

– Как это у тебя получилось? – изумился Ноэль.

– Не знаю. Мне всегда удавалось находить общий язык с птицами и зверюшками.

– Смотрю я на тебя и все больше удивляюсь: что такой человек, как ты, забыл в армии, да еще и среди Созидателей? Чтобы увидеть мир, не обязательно пройти по нему с мечом в руках, да и где гарантии, что тебя не похоронят за ближайшим поворотом дороги? Чересчур ты светлый и добрый для этого занятия.

– Вовсе нет, – внезапно возразил Лахандан. – Если в ком и нуждается когорта Созидателей, так это в таких, как он. Впрочем, вас, мечтателей и идеалистов, везде не хватает, а жаль.

– Не думаю, что вы оба правы. – Ульрих смущенно потер лоб рукой. – Я не добрее и не лучше любого. А вот почему я пришел в когорту – это долгая история. И я расскажу ее, обязательно расскажу. Но когда-нибудь потом, позже.

За столом воцарилось неловкое молчание, и, чтобы выйти из этого положения легко и без потерь, Ноэль откупорил следующую бутылку, громко выстрелив пробкой в потолок.

– Поглядите лучше, как наш доблестный гармост собирается с духом перед встречей с командиром.

И он высоко поднял стакан, приветствуя своего сержанта.

Бобадилья Хорн действительно представлял собой не самое радостное зрелище во вселенной. Призрак Картахаля стоял перед его мысленным взором, мешая расслабиться. В принципе, он не обязан был немедленно докладывать ему о новобранцах – уже три часа, как сержант освободился от службы и сейчас проводил в «Веселом стаканчике» свой законный выходной. Однако он относился к той породе людей, которые спать не могут спокойно, если забудут поставить точку в конце предложения в каком-нибудь дружеском письме, что уж говорить о делах гораздо более важных.

Гармост Хорн знал наверняка, что Картахаль не обрадуется его появлению и не похвалит за рвение, но ничего не мог с собой поделать.

Лио Бардонеро с усмешкой наблюдал за его душевными мучениями.

– Ну, успокойся, сядь, – просил он. – Думаешь, Картахалю приспичило узнать, кого ты сегодня записал в когорту? Если бы он действительно в этом нуждался, то уже давно бы достал тебя из-под земли вместе со списками новобранцев. Лучше выпей еще эля. Подумай о высоком – вон о той красотке за окном, к примеру. Какие бедра! Это же полная луна, а не бедра! А какие глаза?! Как зыркнет – так душу будто медовым соусом обливает, и чувствуешь себя истомившейся в печи бараньей ножкой – которую, кстати, уже несут тем троим молодцам. А вот на что мы с тобой тратим драгоценное время, я пока не понимаю.

– Да не таращи ты глаза на этих парней! – попросил Хорн. – Еще успеешь насмотреться.

– Наши?

– Да.

Лио Бардонеро, прищурившись, оглядел троих рыцарей.

– Хорошее приобретение, – одобрил он. – Что ж ты сразу мне не сказал, что это Созидатели?

– Хотел немного отдохнуть от них, хотя бы за кружкой эля.

– Напрасно. Я ведь не зря обратил на них внимание, еще когда они вошли. Три аристократа, чистых, голубых кровей, с боевыми клинками необычайной редкости. И каждый со своим маленьким секретом, как шкатулка с потайным дном.

– И все это ты понял с первого взгляда.

– Разумеется, дружище.

– Как я тебе завидую! – вздохнул Бобадилья. – Я вот ничего не понимаю в этой жизни.

– Опять станешь жаловаться, что Картахаль тебя не любит?

– Жаловаться не стану. Надоело. К тому же он никого не любит, даже тебя.

– А вот это по-настоящему обидно, ты не находишь?

– Еще бы! – рассмеялся гармост.

– Как можно не любить такого красавца, да еще умницу и душу компании? – недоумевал Бардонеро. – Наверное, у этого человека нет сердца. Ладно, бог с ним, с командиром, а то ему сейчас, наверное, так икается, что уже невмоготу.

– Не думаю, – с неожиданной злостью ответил Бобадилья. – Он же не человек, а железный истукан. Что ему людские слабости и какие-то жалкие приметы?

– Что-то сегодня он тебя особенно допек.

– Он тут ни при чем. Это я что-то непозволительно расклеился.

– Что? – Бардонеро проницательно посмотрел на друга, изогнув домиком бровь. – Увидел молодых ребят, вспомнил, что еще недавно сам был таким, и душа перевернулась?

– Откуда ты знаешь? – изумился Хорн. – А главное – какое мне до них дело? Чем они отличаются от остальных?

– Значит, чем-то отличаются.

– Вот что, – внезапно решился гармост. – Никуда я не пойду сегодня. Дело терпит. Давай закажем по бараньей ноге, а то сил нет смотреть, как они ее уплетают – смачно так, со вкусом. И пирог вели принести, с перепелками. И рыбную слойку. И фруктовый десерт с красным и желтым кремом.

– А потом?

– А потом посмотрим, чего душа пожелает.

* * *

Когда небеса оплакивают какое-то горе и на земле месяцами идут проливные дожди, реки выходят из берегов и затапливают округу. Часто случается, что вместо широких равнин, на которых прежде обитало множество тварей, остаются только жалкие островки, на которых находят спасение от разыгравшейся стихии жмущиеся друг к другу олени, ежи, зайцы и прочая живность. Но вода поднимается все выше и выше, и звери больше не мечутся в страхе и отчаянии по островку, ибо места остается так мало, что они, сгрудившись, уже стоят в воде и только тяжело дышат, и бока ходят ходуном, как кузнечные мехи, под мокрой шкурой.

Крепость Тогутил и двадцать четыре ее защитника были похожи на такой вот островок, с той лишь только разницей, что их окружала не мутная и холодная, а золотая и жаркая река.

Спустившиеся с вершин Тель-Мальтолы варвары несказанно удивились тому, что крохотный гарнизон не собирается ни пропускать их, ни сдаваться. Впрочем, они все равно собирались начать войну с Охридой – часом раньше, днем позже, им было безразлично.

Правда, первая атака завершилась не в их пользу. Неосмотрительно погнав коней к стенам крепостцы, в которой засели охридские воины, всадники вместе с конями попадали в ров, где напоролись на острые колья, вкопанные в землю крестообразно. Дикое ржание и отчаянные крики боли огласили округу.

Воспользовавшись минутой замешательства, Айелло Тесседер скомандовал первый залп, и двадцать четыре горящие стрелы угодили точно в цель. Похожие на косматых медведей всадники рухнули на землю темными, чадно горящими холмиками.

Они ждали второй атаки, но ее не последовало. Напротив, варвары организованно отошли на безопасное расстояние, демонстрируя необычную для диких племен тактику.

Вождь отдал короткое приказание, и тут же около сотни воинов сорвались с места и ускакали куда-то в темноту, в арьергард.

– Умный, – проскрежетал зубами командир. – Ишь, не гонит их на приступ. Не стреляйте пока.

Варвары предусмотрительно отъехали на расстояние чуть больше полета стрелы.

– Куда он их послал?

– За хворостом, мешками, соломой – да за чем угодно, только чтобы можно было забросать ров. Когда они вернутся, не зевайте – стреляйте, сколько сможете.

Тесседер оказался прав, и меньше чем через пять минут варвары появились у стен Тогутила с охапками колючего упругого кустарника и ворохами шкур. По приказу вождя они подъезжали и бросали свою ношу в ров. И хотя охридцы стреляли метко и убили многих, силы были настолько несопоставимы, что им удалось выиграть всего минут десять.

Затем следующая десятка варваров, проскакав мимо крепостной стены, уже почти вплотную, метнула вверх веревки с крюками, похожими на якоря, и они впились в мягкий известняк.

– Руби! – заорал Руа Салор. – Руби веревки!!!

Однако лучники варваров не зевали, и двое солдат, кинувшихся с топорами к веревкам, были убиты на месте. От ливня стрел можно было укрыться только у башни да за двумя каменными зубцами, которые Тесседер велел возвести на вершине стены исключительно красоты ради.

Пока сержант и Лосадо Ардон резали тугие волосяные, со вплетенными в них волокнами каких-то растений канаты, остальные отстреливались. А варвары конями тянули канаты, расшатывая стену, и она со стоном и скрежетом начала поддаваться их бешеному усилию.

– Хар-Даван! Хар-Даван! Хар-Даван!!! – надрывалась орда.

Следующий залп варварских лучников унес жизни еще троих солдат. Арли Эйдан с криком схватился за плечо.

– Сможешь драться? – спросил Тесседер.

– Куда я денусь? – выдавил улыбку воин. – Пока моя Ритта со мной, я в строю.

Обоюдоострую секиру назвал Риттой в честь умершей в ранней юности жены его отец – рыцарь Грейдон Эйдан. Он верно служил Охриде и ее государям, но долгие годы, проведенные в боях и походах, не принесли ему богатства, земель и титулов, лишь отняли силы и здоровье.

Он провожал сына до ворот родного замка, маленький, сухонький старик с белым венчиком пушистых волос, изо всех сил сдерживающий слезы. Рыцарь Эйдан считал, что мужчина не должен плакать – пускай даже он прощается с сыном, наверняка зная, что больше никогда его не увидит. Он подал Арли свою секиру с неожиданной легкостью (и сын гораздо позднее, чем следовало бы, узнал, что в это единственное движение старик вложил все оставшиеся силы). Накануне лекарь предупредил его, что Пантократор отпустил ему времени лишь на прощание, но он не стал ни с кем делиться этим тягостным знанием.

Арли навсегда запомнил отца стоящим в воротах, под аркой, всего облитого золотыми лучами солнца…

…А затем, вздымая тучу красной пыли, рухнула часть стены, и в образовавшийся пролом хлынули воины врага.

На вольфарга налетели сразу трое. Он закрутился волчком, и лезвие Ритты со свистом разрезало воздух, шкуры и сопротивляющуюся плоть. Раздался крик, брызнула кровь. Он увидел, как несется ему прямо в лицо узкое сверкающее лезвие с двумя крюками по бокам, и выставил секиру, как щит. Крюки прочно застряли в фигурных вырезах, и Арли изо всех сил крутанул оружие, вырывая копье из рук противника. А затем, не глядя, вонзил острое навершие Ритты в нападающего.

В какой-то момент битва напоминала обычную тренировку, когда опытный вольфарг без особого труда справлялся с тремя-четырьмя молодыми противниками.

Но их было не двое, не трое и не десяток, а чересчур много.

Болезненный удар шипастой палицы пришелся по раненой руке, и у воина на мгновение потемнело в глазах. В бою это мгновение стоит целой жизни. Он не увидел, как метнулась к нему сбоку обагренная чьей-то кровью коса, только что-то обожгло бок, и ноги перестали слушаться.

Неловко подломились колени, и он осел на землю, изо всех сил сжимая рукоять Ритты слабеющими пальцами. Над ним навис огромный медвежий череп с красными камешками вместо глаз, угрожающе скалясь, но Арли не видел его.

По животу и левому боку разливалось блаженное тепло, как если бы он лежал на солнце. Тело охватила приятная истома – он понял, что свободен от службы и теперь ему никуда не нужно торопиться. И в проеме под маленькой золотой аркой, выкованной из солнечного света, появился отец и приветственно помахал ему рукой…

Айелло Тесседер был приучен оценивать противника по достоинству, и эти враги внушили ему уважение. Они не суетились и не размахивали топорами, клинками и этими странными шестами с косами на концах. Их скупые и точные движения были даже красивы, как сложный танец, включающий множество фигур; звериная сила и ловкость восхищали – если, конечно, забыть, что они ворвались в крепость, которую он защищал.

Словно в кошмарном, тягучем сне, который не получается прервать даже отчаянным криком, видел он, как смуглокожий одноглазый варвар одним длинным движением срезает сверкающей косой голову его солдату, как делает глубокий выпад и пронзает грудь гермагора Ардона и, когда тот падает назад, выпустив из рук свой меч, перехватывает этот меч на лету и уже его клинком вспарывает живот Арли Эйдану.

«Если у них хотя бы каждый десятый так дерется, – мелькнула короткая мысль, – Охриде придется туго».

Сам Тесседер столкнулся в бою с вождем.

Тот оказался не просто силен, но нечеловечески силен, и первый же удар сказал рыцарю, что этот бой он проиграет.

Он сделал обманное движение и выпад, целясь в живот варвара, но тот легко парировал его мощный удар и подсек ноги командира длинной рукоятью своего топора, действуя им как шестом. Айелло успел перепрыгнуть через рукоять в первый раз, но варвар резко повел ее назад, и охридец рухнул навзничь, сильно ударившись затылком. Навершие топора с треском пробило его доспехи и вошло между ребер, облив внутренности жгучей болью.

Айелло поднял на противника спокойный и ясный взгляд. Он сделал что мог, пусть другие сделают больше. И уплыл в теплый сиреневый туман, без страха и печали, как и положено уходить тем, кто бесстрашно стоял на пути бешеных колесниц Акраганта.

Руа Салор сопротивлялся дольше и отчаяннее всех.

Он оставался один у подножия сигнальной башни, на вершине которой догорал костер. Вокруг валялись тела его товарищей и командира, уже отправившихся каждый своим путем – кто в царство Пантократора, а кто – в гости к Реенну или Ингельгейму, и от этого славному гармосту было еще более одиноко, как если бы все уже разошлись по домам, а о нем почему-то забыли. В правой руке сержант держал Ритту, в левой – свой короткий хатанский клинок, обагренный кровью врагов. Он весело и страшно улыбался им, как ненавистным, но близким, – а ведь они и были по-настоящему близки, пришедшие разделить с ним миг его смерти.

Гармост лихо крутанул секиру, вызывая врагов на бой, и в толпе варваров пронесся одобрительный гомон.

Руа надеялся только на то, что двое всадников, летящих сейчас по ночной дороге в сторону Мараньи – первой большой крепости на пути захватчиков, надолго опередили преследователей и их уже не догнать.

А еще он с кривой усмешкой подумал о том, что рано или поздно варвары столкнутся с когортой Созидателей и длинный меч Картахаля отведает крови его убийцы.

Умирать не хотелось, но стрелы коротко свистнули, и жизнь закончилась.

И это тоже входило в контракт, подписанный им когда-то: такая у него была странная работа – защищать свою землю и умирать за нее.

В последний раз открыв глаза, он увидел, что по стремительно синеющему своду на всех парусах несется Галеон – путеводное созвездие странников, моряков и всех потерянных душ. И на носу его мерцает ярко-голубая Шанашайда, похожая на лютик на небесном поле.

Опуская налитые свинцовой тяжестью веки, он улыбнулся ей, как старой знакомой.

* * *

Варвары собрали немногочисленные доспехи и оружие защитников Тогутила.

Осиротевшую Ритту с трепетом положили к ногам вождя; а мешок с игрушками, вырезанными из дерева, вызвал неожиданно большой интерес.

Огромные, косматые, покрытые кровью и копотью воины бережно брали их в руки, крутили во все стороны и восторженно цокали языками. Они разбирали их с детской радостью, бережно пряча в меховые седельные сумки: кошек, сусликов, собак, рыцарей, птиц и лошадок. И их суровые, раскрашенные алой краской лица будто освещались изнутри.

Жизнь – странная штука.

Каждый из убийц теперь бережно хранил кусочек души гармоста Руа Салора.

* * *

Бобадилья Хорн всегда мечтал о воинской карьере, как иные юноши мечтают о любви прекраснейшей из женщин.

Когда другие мальчишки еще только играли в войну, он посвящал все свое время изнурительным тренировкам и со временем стал настоящим атлетом и прекрасным бойцом. Отец его всячески поощрял, полагая, что славный герб Хорнов заслуживает чести быть выбитым на щите полемарха Охриды, и прочил Бобадилье великую судьбу. Он возлагал на него все свои надежды, тем более что старшего сына – как он сам нередко говорил – потерял безвозвратно.

Барон Хорн, как и поколения его воинственных предков, чтил древних богов. Он больше верил в кровожадного и неистового Ингельгейма, нежели в Пантократора, чье присутствие никак не обозначалось в обычной человеческой жизни. И то, что его надежда и гордость, Риардон, решил посвятить себя служению этому странному богу, повергло его в отчаяние и ярость. Он отрекся от старшего сына, навсегда запретив ему появляться в родительском доме. Но это не заставило Риардона изменить свое решение. Он стремительно продвигался вверх по иерархической лестнице в ордене гро-вантаров, а его младший брат между тем добивался высокой чести быть принятым в когорту Созидателей.

Напрасно Мэдчен, баронесса Хорн, умоляла супруга, чтобы он отговорил младшего, любимого сына от этого опрометчивого поступка. Да, в случае успеха его ждали успех, слава, воинские звания и деньги, что тоже немаловажно. Но, скорее всего, его, как и сотни других молодых рыцарей, постигнет совсем иная участь. Неужели, кричала она, ломая руки и ползая перед непреклонным супругом по холодным каменным плитам оружейной, он желает всю оставшуюся жизнь оплакивать Бобадилью?! Или он думает, что красноглазый Ингельгейм убережет их дитя на поле брани? Напрасно! Чем их сын отличается от тысяч и десятков тысяч ему подобных, которых пожрал зловещий бог войны? И разве он хочет, чтобы она, простоволосая и в черных одеждах, постаревшая от горя и посеревшая от слез, бродила в толпе других безутешных матерей по полю битвы в поисках своего сына?

Но ни слезы, ни просьбы матери не остановили Бобадилью, и он добился своего, в двадцать с лишним вступив, наконец, в когорту Созидателей. А в двадцать пять получил бронзовый наплечник гармоста Руа Салора, сосланного в Тогутил на три года за поединок, закончившийся гибелью знатного вауга, с которым они поспорили из-за какой-то мелочи.

Своего командира, Картахаля, Бобадилья Хорн любил не меньше, чем его брат Риардон – великого магистра Монтекассино. Но если последнему суровый мавайен заменил и мать, и отца, то Картахаль совершенно не замечал молодого сержанта. Тот из кожи вон лез, чтобы доказать командиру, что он достоин его дружбы, однако тот по-прежнему дружил с барабаном Бунда-Хумом, а Бобадилью разве что замечал. Впрочем, приблизительно так же он относился и к новому котарбинскому священнику, который был приписан к когорте.

Зато Лио Бардонеро и Бобадилья Хорн быстро нашли общий язык и сдружились.

Со временем, побывав в нескольких сражениях, пройдя вместе короткую, но трудную войну с мятежниками на Валапаганах, они поняли, отчего так скуп на проявления чувств – да и на сами чувства – доблестный Картахаль.

Он проявлял чудеса храбрости, он всегда и везде был первым, будто нарочно искал смерти – нет, не для того, чтобы умереть, но чтобы заглянуть ей в глаза и, вероятно, что-то понять. Или чтобы искупить какой-то давний грех либо ошибку. Но по странному стечению обстоятельств, если Картахаль гонялся за смертью, то она от него убегала. Она упорно обходила его стороной, так что в когорте всерьез верили в то, что он заговоренный.

Удача его представлялась невероятной: редкие небольшие царапины получал он изредка в бою, но никогда не бывал серьезно ранен. И когда сальпинги трубили общий сбор и под разорванным и окровавленным голубым знаменем Альгаррода собирались потрепанные остатки когорты, над полем звучал его хриплый, сорванный в схватке голос:

– Ищу Созидателей! Ищу Созидателей!!!

И потом, превозмогая смертельную усталость, бродил он по полю до темноты, а иногда и в темноте, освещая себе дорогу факелом, без устали помогая лекарям отыскивать и выносить раненых, раздавая воду и сладкие корешки игорота, который вызывал блаженное забытье и усмирял боль.

Бобадилье казалось, что среди сотен раненых и убитых Созидателей он ищет кого-то одного.

Гармосту Хорну понравился сегодняшний новобранец, Ноэль Рагана. И он вдруг подумал, что будет жалко и тоскливо на душе, если его убьют. Он представил себе, как станет бродить вместе с Картахалем, разыскивая этого Рагану, до которого ему, в общем-то, нет никакого дела, и понял (эта мысль пришла внезапно, как озарение), отчего командир никогда не спрашивает имен своих рыцарей.

Они для него все – Созидатели.

Бобадилья Хорн так не умел и больше всего на свете боялся, что однажды сумеет…

* * *

У танцующих в тронном зале придворных сложилось впечатление, что в центр стола, за которым Могадор Первый принимал своих приближенных, ударила молния.

В том, что Гус Хиттинг способен взвизгнуть от удивления, не теряя при этом невозмутимого выражения смуглого лица, не сомневался никто. Но что храбрый полемарх может подскочить в своем кресле вершка на два вверх, как девица, которой сунули под нос дохлую крысу, не приходило в голову даже самому отпетому фантазеру.

– Какая ересь! – воскликнул он трагическим шепотом. – Как вы ее повторяете?

И с печальной укоризной взглянул на старого логофета.

– Повторяю, дитя мое, ибо такова правда, – вздохнул Берголомо. – О том же свидетельствуют тайные записи Алкуина, а сомневаться в честности основателя котарбинской церкви я не имею ни права, ни оснований.

– Ладно, – быстро сказал сообразительный чегодаец. – Пускай будет так: не добро и зло, не бог и нечистый дух, а отец и сын. И такое случается, причем часто, даже в очень приличных семьях. Что с того, я вас спрашиваю?

– Как – что?!! – снова взвился Де Геррен.

– Генерал, вы привлекаете слишком много внимания, – мягко заметил Могадор.

– Не каждый день услышишь такую новость, – пробормотал полемарх и, чтобы как-то себя занять, накинулся на свиную ножку, фаршированную сливами и орехами.

– Новость, конечно, необычайная, чтобы не сказать больше, – согласился Хиттинг. – Однако практически она не может принести большого вреда. Об этом никто не знает, верно? Вот пусть и не знают дальше, а мы постараемся сохранить тайну, которая стала нам известна, хотя-я…

– Что вы имеете в виду, говоря это протяжное «хотя»? – подозрительно уточнил Монтекассино. – Какая еще каверза созрела в вашей мудрой голове?

– Хотя я не верю, что на протяжении стольких веков котарбинская церковь, я уже не говорю про рыцарей Эрдабайхе, напускала такую атмосферу таинственности из-за единственной еретической либо чересчур сложной для простых верующих семейной истории. Нет? Я не прав?

В подобных случаях Фрагг Монтекассино с восхищением восклицал: «Ох и подлец! Ведь экий же подлец, собака!» – имея в виду исключительно похвалу. Но тут он удержал себя от подобного изъявления чувств, ибо понимал, что это приведет к очередному туру несвоевременных и к тому же совершенно бесполезных переговоров с начальником Сумеречной канцелярии.

– В начале этого века пророчества Печального короля внезапно стали сбываться, – сказал он просто. – Самые безумные, самые невероятные, самые бредовые – они сбывались одно за другим. Причем сперва находилась книга, или рукопись, или те самые жалкие обрывки пергамента, а после случалось то, что было в них написано. Те мистические тайны, в которые мы были посвящены веками, лишь в редких случаях напрямую касались нашей повседневной, обыденной жизни – с бесконечной борьбой с монстрами, с интригами и заговорами, о которых вспомнил барон Хиттинг. И вдруг, в одночасье, все перевернулось. Мы словно прозрели и впервые увидели, что на самом деле происходит вокруг нас.

* * *

Лорна поставила перед Картахалем праздничный ужин и осталась стоять рядом, – может, он закажет еще вина или захочет ее знаменитых пирожков со сладким повидлом; а может, пригласит ее сесть, и они будут рядом, – пусть недолго, но и то счастье.

На ней сегодня самое нарядное платье – синее, под цвет глаз, с открытым воротником, пышными рукавами и многослойной юбкой. В ложбинке груди заманчивой капелькой поблескивает дорогой жемчужный кулон на витом серебряном шнурке. Она подвела глаза сурьмой и намазала губы сладковатой тягучей розовой помадой из маленькой золотой коробочки: хатанский купец, просивший за нее большие деньги, уверял, что она творит чудеса и любой мужчина воспылает желанием приникнуть к устам, покрытым его чудодейственной смесью.

И он даже не наврал. Каждый второй посетитель «Выпивохи» вслух замечал, что сегодня прелестная хозяюшка вдвое краше против обычного, и лез целоваться.

Только Картахаль сидел безучастно.

И во внезапном приливе обиды и злости Лорна подумала, что однажды возьмет на кухне длинный нож, которым повара разделывают свежую рыбу, пойдет в казарму и изрежет проклятый барабан на мелкие кусочки. А что не сможет изрезать, разобьет.

Барабан, тот самый огромный инструмент, который всегда вывозили на поле боя, чтобы он своим мерным стуком воодушевлял Созидателей на битву, звали Бунда-Хум. Всем новобранцам, без исключения, отчего-то казалось, что он говорит «бун-да-хум, бун-да-хум, бун-да-хум», когда тяжелые била охаживают его кожаные бока.

Он служил в когорте Созидателей чуть ли не целый век. Его чинили после каждой битвы, латали, перетягивали кожу и снова отправляли в сражение. Воины менялись, человеческие лица мелькали, сливаясь в одно, а он оставался прежним. Он был единственным из всех, кто непременно выживет, кого не придется оплакивать, празднуя победу и подсчитывая горькие потери. Он не оставит в одиночестве, тоске и растерянности; он не подарит чувства вечной вины и невозможности эту вину искупить. Его не придется хоронить и после ходить на могилу, все сильнее зарастающую дикими растениями. Он всегда будет рядом – до и после боя, к нему можно привалиться спиной, прижаться и почувствовать себя в безопасности.

Картахаль не видел смысла сближаться с товарищами по оружию – ни с равными, ни с подчиненными. Чем они лучше, чем отважнее и честнее, тем скорее постигнет их судьба Лейфорта. А если они к тому же разумны и удачливы, то при первой же возможности оставят когорту и подадутся на службу в орден, либо получат офицерское звание и отправятся командовать собственным отрядом. В любом случае ему суждено снова пережить горечь утраты.

За семь лет, минувших со дня Торогайского сражения, только он не покинул когорту Созидателей, дослужившись от рядового гермагора до командира. Он, да еще славный Бунда-Хум.

Вот почему, придирчиво выбрав его из всех окружающих, Картахаль дружил с барабаном. Он поместил в него всю свою горячую привязанность, преданность, нежность и теплоту, на какие только был способен.

Лорне не досталось ни капли.

* * *

Придворные старательно и притом совершенно искренне выполняли приказ его величества – веселиться. Музыка и смех не умолкали ни на минуту. Танцующие пары кружились по всему залу. И королевский стол, за которым шла тихая беседа, выглядел одиноким островком в океане.

Подали третью перемену блюд – морских тварей, приготовленных на открытом огне, щедро политых винным соусом и приправленных чесноком. Они выглядели так аппетитно, что, невзирая на тяжелый разговор, все взяли себе по кусочку и какое-то время тщательно пережевывали еду, скрываясь за этим сложным и важным занятием от насущных проблем, а также выигрывая драгоценные минуты на размышление.

Риардон Хорн молчал – не в его чинах вмешиваться в бурные перепалки высокопоставленных особ. Но внимательно наблюдал за ними, подмечая каждую мелочь, как учил его Фрагг Монтекассино.

Сам великий магистр спокоен и сосредоточен. Он уже пересек незримую черту, и отступать ему некуда, а это, как ни странно, всегда облегчает душу. Нет места изнурительным душевным метаниям, колебаниям и сомнениям. Остается только идти вперед, к намеченной цели, а это опытный боец Монтекассино умеет лучше всего.

Его янтарные глаза сверкали злым весельем, как в яростном сражении, – посмотрим, кто кого!

Гус Хиттинг уже справился с первым недоумением и теперь вычисляет причины и следствия. Он великолепный стратег, и если бы не абсолютное его бескорыстие и беззаветная преданность – преданность, на какую способны только собаки, варвары и один безумный чегодаец, он бы мог испортить много крови и гро-вантарам, и котарбинцам, и королю.

Де Геррен явно потрясен. Конечно, он всегда знал, что рыцари Эрдабайхе отличаются от простых смертных неким тайным знанием, но не предполагал, что такое знание поколеблет сами основы. Он никогда не претендовал на подобную степень посвященности – ему вполне хватало собственной службы. Однако тем и хорош полемарх Охриды, что на него всегда можно положиться. Он будет зол на тебя, разгневается, предаст анафеме и не пожелает видеть и слышать, но ты будешь наверняка знать, что твоя спина надежно защищена. Пока он жив, те, кому он служит, в безопасности.

Могадор на удивление спокоен. То ли сказывается королевское воспитание, то ли он давно подозревал что-то подобное – ведь и в королевском дворце существуют секретные архивы, да и Сумеречная канцелярия не зря работает круглые сутки, и по ночам в окошках черного приземистого здания, стоящего над Аньяном, светятся десятки окон.

Государь внимательно слушает, по своему обыкновению складывая из шелковой салфетки то пышный цветок, то человечка, то собачью голову. Глядя на то, с какой ловкостью двигаются его длинные тонкие пальцы, унизанные перстнями, Риардон думает, что из короля – не родись он королем – вышел бы чудесный музыкант, ювелир или вор.

А добрый логофет смотрит на всех взглядом, полным жалости и сострадания. Ему уже известно, что ждет их дальше; он всем сердцем желал бы уберечь их от боли, горя и грядущих несчастий, но это не в его власти; и падре Берголомо чувствует себя виноватым в том, что не может помочь.

– Он был сыном Пантократора, – говорил между тем Монтекассино, – плоть от плоти и кровь от крови. Ему ведомо страдание, жалость – и любовь. Просто он надолго забыл об этом. Но пророчество гласит, что однажды его ледяное сердце оттает, оживет, и Абарбанель снова изведает сие удивительное чувство. От этой любви у него родится сын…

– Стоп, – сказал въедливый начальник Сумеречной канцелярии, – насколько мне известно, дети рождаются не у отцов, а у матерей. И пока этот способ еще никто не отменял. Отсюда вопрос: кто счастливая мать?

– Если бы мы это знали, – отвечал ему мавайен, – все остальное не имело бы такого значения. Но Печальный король не проронил по этому поводу ни словечка. По вполне понятным причинам я не имею возможности обратиться с этим вопросом к отцу. Я могу продолжать?

– Да, да, пожалуйста.

– Так вот, родится сын. И этому несчастному мальчику уготована страшная и трагическая судьба.

– Странно слышать, друг мой, что вы называете сына Абарбанеля «несчастным мальчиком», – сказал король, складывая из салфетки голову, увенчанную странным рогатым убором.

– Не хотел бы я оказаться на его месте, – признался Монтекассино. – От рождения быть предназначенным на заклание, не иметь права на собственную судьбу, потому что она уже тысячу лет назад кем-то предопределена… А может, и не тысячу, а гораздо больше… Отвечать за грехи отца – увольте, господа.

– Позвольте я поясню суть проблемы, – осторожно вмешался падре Берголомо. – Официальная церковь привыкла считать, что злой дух Абарбанель лишен как души, так и возможности создавать одушевленных тварей. И до сих пор эти предположения полностью подтверждались фактами. А сила неодушевленных чудовищ хоть и огромна, но ограниченна. Они царствуют в ночи, но вынуждены прятаться днем – и в прямом, и в переносном смысле. Если же пророчества Горвенала верны, а все к тому идет, то названный ребенок унаследует великую силу зла и великую силу добра. Не забывайте, чей он внук. – И великий логофет выразительно возвел глаза к потолку. Потолок был расписан фресками, изображающими лазурный небесный свод в легких белых облачках. – Не знаю, есть ли кровь у Пантократора, но, фигурально выражаясь, в жилах порождения мрака течет кровь бога-творца. А это уж я не знаю, что такое.

– Но может же случиться так, что Печальный король ошибся, – осторожно предположил Де Геррен.

– Нет, – отрывисто сказал гро-вантар. – Не может. К сожалению. Проверено.

– Нам остается только верить вашим словам, – покачал головой чегодаец и тут же вскинул руки в извиняющемся жесте, отчего длинные полы его пышных и невесомых одежд взлетели, как подхваченные ветром лепестки. – Я не в том смысле, который вы сейчас припишете моим словам. Нет, вы никогда не давали повода сомневаться в точности и правдивости того, о чем говорите. Но все-таки признайте, трудно принимать на веру подобные откровения.

– То ли еще будет, – утешил его логофет. – Потерпите минутку.

– Беда или счастье – уж не знаю, что и думать по этому поводу, – в том, что юноша не сразу поймет, кто он такой, не сразу осознает свою силу и уж неведомо, когда ею овладеет. Строго говоря, мы даже не знаем, кем он может родиться. И вполне возможно, что он находится сейчас в этом зале – танцует, веселится и знать не знает, как мы его ищем. Но с такой же долей вероятности он может сейчас пасти коз где-нибудь в Тагастии. Мы с падре Берголомо зовем его между собой Ардамалехом – разрушителем; ну не мог же он оставаться для нас безымянным столько лет! Мне кажется порой, мы с ним уже сроднились…

– Опасное родство, – буркнул Де Геррен.

– Вы не представляете насколько! – вздохнул логофет, украдкой потирая ноющую спину.

– Для чего потрачено столько сил и людских жизней, если вы не знаете ничего, что могло бы помочь найти его? – спросил Могадор.

– Простите, если мое краткое изложение выглядит столь неутешительно. Но поверьте, записи Печального короля проливают свет на многие важные детали. Хотя о самом Ардамалехе действительно сказано мало.

Нам известно одно: он с самого начала будет отличаться от своих сверстников – и помечен особым знаком. И даже с рождением его будет связана тайна, но – великий Пантократор! – о каждом третьем ребенке, который появляется на свет при дворе его величества Могадора, можно сказать то же самое. Он очнется от этого странного забытья и осознает себя тогда, когда переполнятся семь чаш божьего гнева и корабль мертвых – Кьерегатта войдет на всех парусах в устье Аньяна. Взойдет багровая звезда Шанашайда, и сын Абарбанеля явится, чтобы воздать людям по делам их.

– Тогда – это конец, – буркнул Хиттинг. – По долгу службы я не слишком верю в людей.

– Я с вами согласен. Печальный король видел в своих пророческих снах, как мир наш гибнет в огне, уничтоженный наследником злого духа. Но у нас есть ничтожный шанс, и мы не можем им не воспользоваться. Прежде чем это бедное порождение Тьмы развяжет последнюю, самую великую и ужасную из всех войн, кое-что произойдет. Он должен будет снять семь печатей.

– С чего?

– Понятия не имею. И об этом ни слова.

В глазах чегодайца застыл немой вопрос, который Риардон Хорн перевел приблизительно так: «А что вы вообще знаете?» Разумеется, задавать его вслух, особенно в такой непочтительной форме, никто не собирался.

– То есть, рассуждая отвлеченно, его можно отыскать и уничтожить, пока он еще – обычный юноша? – спросил Могадор.

– Да, ваше величество.

– Но как узнать его среди тысяч и тысяч иных молодых людей?

– В пророчестве говорится, что найти его смогут двое: посланник земной и посланник небесный.

– И вы знаете, как разгадать сию загадку? – спросил король.

– Мы с падре Берголомо решили, что одного человека пошлю на поиски я, а другой – на совести Пантократора. Но я не слишком уповаю на создание, которое витает в облаках, в прямом смысле этого слова, и которому нужно заботиться обо всех земных делах одновременно. Так что второго человека на поиски отправила котарбинская церковь.

– А что, вполне логично, – признал генерал. – Или человек логофета, или посланец Пантократора, но кто-то из них свое дело сделает.

– Они смогут отыскать его, только оказавшись в одном месте в одно время…

– То есть нужно было сразу сказать не «двое», а «вдвоем», – уточнил Могадор, в котором крепко-таки засела наука Флегия.

– Я верно понял, что вы их уже отправили? – уточнил Гус Хиттинг.

– Абсолютно верно. Пророчество пророчеством, но существует еще и простая рутинная работа – кому, как не вам, славный Гус, знать об этом. Уверен, что наши посланцы уже близки к цели настолько, насколько это вообще возможно.

– Кто они?

– Их имена вам ничего не скажут. Но они верные и преданные слуги его величества, а главное – умеют читать знаки. Если кто и поймет, где искать дитя Абарбанеля, то только эти люди.

– Допустим, Пантократор все же отправит на землю своего посланца, – предположил чегодаец.

– Тогда мы дружно вознесем вседержителю благодарственную молитву, – отозвался Фрагг Монтекассино. – Но бездействовать я не намерен.

– Эти люди посвящены в тайну пророчеств? – спросил король.

– Иначе нельзя, ваше величество. Сегодня я отослал им последнее сообщение о том, что встретятся они с ним в бою.

– Значит, грядет война? – просто спросил полемарх. – То-то мне третью ночь подряд снится кровавая сеча. У меня на губах ее вкус.

Собеседники переглянулись. Всем была известна диковинная особенность генерала – он кожей предощущал грядущие войны, и это чутье его никогда не подводило. К тому же в Оганна-Ванке был еще один человек, предсказывавший войны до того, как их объявляли.

– Боюсь, это случится раньше, чем вы предполагаете, – сказал начальник Сумеречной канцелярии. – Нам бы очень пригодились подробности.

– Десятки рукописей, книг и сотни манускриптов почти дословно повторяют друг друга, – простонал великий магистр. – Он писал как сумасшедший одно и то же, одно и то же. Его преследовали кошмарные видения, и он стремился избавиться от них и предупредить нас. Порой он снится мне – у стрельчатого высокого окна, за которым висит непроглядная черная ночь, с пером в руке, а вокруг разбросаны исписанные листы… Я гонялся за ними по всей Медиолане, как до меня – мои предшественники. Я ночи напролет читал и перечитывал его проклятые пророчества. Но, видимо, он и сам многого не знал. Потому и пытался заниматься магией гессерских шаманов…

– Об этом я хотел бы узнать подробнее, – сказал король.

– И я бы не отказался, – вставил Хиттинг.

– Обязательно, ваше величество, только не сегодня. Обещаю, что позову и вас, друг мой. Но сейчас я должен успеть рассказать вам самое главное: почти все косвенные признаки, по которым мы сможем определить, что близится пришествие сына Тьмы, налицо. Твари Абарбанеля оживились чрезвычайно, и сила их невероятно возросла. Кстати, это и ответ на вопрос, что делал пселлус рядом с замком Эрдабайхе. Сегодня утром мне доставили донесение: двое крестьян нынче ночью видели анку на дороге, ведущей в Оганна-Ванк. А всем нам отлично известно, что означает его появление. Предзнаменования множатся, и сегодня вечером нам будет предъявлено еще одно доказательство истинности его пророчеств.

– Что же это? – спросил король каким-то чужим, хриплым голосом.

– Черные паяцы, государь.

– Никогда не слышал о них, – сказал король, задумавшись на секунду.

– Я тоже, – неохотно признался Гус Хиттинг, который имел привычку слышать обо всем на свете.

Де Геррен пожал плечами:

– Это старая солдатская байка. Я уж и не знаю, сколько ей веков. Они приходят на поле боя после того, как окончится сражение, стоят и смотрят. Кто-то говорит, что они крадут души умирающих воинов, но я в это не верю. Если к ним не подходить, то ничего плохого не случится – они сами уйдут какое-то время спустя. Я сам видел их пару раз, но, право слово, ничего особенного в них нет. И какое отношение они могут иметь к пророчеству?

– Вы их видели? – изумился Риардон Хорн.

– Ничего удивительного. Видели же вы пселлуса. И, смею предположить, не только его одного.

– Сегодня в полночь, если нам особенно не повезет, мы их тоже увидим, – утешил Фрагг Монтекассино.

* * *

– В такую ночь хорошо рассказывать страшные сказки, – молвил Лио Бардонеро, опрокидывая в себя содержимое очередной кружки.

– Слушать тоже неплохо, – откликнулся Хорн.

– Давай я расскажу тебе о черных паяцах. Хочешь?

– Не знаю. Никогда не слышал о них.

– Это же просто прекрасно: значит, тебе не будет скучно. Слушай же…

Никто не знает, откуда они явились в наш мир – из пылающей бездны Мелитон или из ледяного Керулария. Кто-то полагает, что они приплыли из долины Смерти на корабле Кьерегатте, который построен из костей великих мертвецов. Хоттогайтские мистики верят, что черные паяцы примчались из подземного царства вместе с Ренном, на его огненной колеснице. А я думаю, они просто родились здесь, и им столько же эпох, лет, минут и секунд, сколько этому свету.

Во всяком случае, они были здесь всегда, и мудрые гессерские шаманы приносили им обильные жертвы в башне, которую мы, глупые, называем Ла Жюльетт.

Это веселые и яростные древние боги, которые так и не получили имен и приверженцев, но ни то ни другое им нужно не было.

Обычно боги обретают небывалое могущество, когда им поклоняются сотни тысяч людей, и постепенно утрачивают его, если в них перестают верить. Они остаются бессмертными, однако силы их слабеют, и некогда всесильные владыки обречены вечно скитаться по земле нищими странниками. Но черные паяцы избрали себе иную судьбу.

Они никогда не оспаривали трон верховного божества – ни во времена, когда Медиоланой правил прародитель ассамов однорукий Лоль, ни тогда, когда ему на смену явился красноглазый. Ингельгейм, ни тогда, когда власть захватил змееногий Данакиль – пожиратель душ. Наверное, потому они и не стали врагами Пантократора.

До поры до времени он мог вообще не подозревать об их существовании.

Они живут среди людей, питаясь их чувствами. Особенно необходимы им горе, боль, страх, отчаяние, гнев и ненависть. Поля сражений и захваченные города, сотни и тысячи убитых, умерших от голода, сошедших с ума от страданий – это пиршество для них, и они непременно появляются там, где произошла трагедия. Если их не трогать, они вполне безопасны: просто стоят и смотрят, всеми порами кожи впитывая сладкий запах ужаса и тлена.

Не всякому дано их видеть – они сами выбирают, кому показаться на глаза, а от кого укрыться.

Говорят, они верные слуги Абарбанеля, но не верь тому, кто станет убеждать тебя в этом. Они родились задолго до несчастного духа зла и будут бродить по неузнаваемому миру тысячелетия спустя, когда о Пантократоре и Абарбанеле уже забудут.

Люди с легкостью меняют богов, которым еще вчера поклонялись, которым возводили храмы и возносили в них горячие молитвы. Я бы даже сказал – люди с легкостью изменяют своим богам, как бы яростно порой они ни сражались за веру, которую сегодня полагают единственной. Но сыны человеческие ничего не могут поделать с теми, о ком не знают, в кого не верят, кому не поклоняются.

Черные паяцы – не зло и не добро. Они – квинтэссенция того и другого; они – всходы на поле, которое каждый засевает по своему разумению. В день, когда мир станет платить по счетам и каждому воздадут по делам его, черные паяцы будут стоять за спиной Ардамалеха – разрушителя вселенной.

Они хранят древнейшие знания, им подвластны все стихии; им повинуются звери, птицы и рыбы, твари Абарбанеля, демоны и призраки, злые духи тьмы и мелкие божества. Даже дракон вечной тьмы Гарпаг одарил их некогда дружбой. Но они редко пользуются своей безмерной властью, ибо, в отличие от иных бессмертных, они – наблюдатели.

Те, кто видел черных паяцев, рассказывают, что с ними странствует женщина удивительной, неземной и опасной красоты. Случается, что она обращает свой благосклонный взор на смертных, чье сердце сгорает от невыносимой боли и тоски. Она забирает эту боль и лечит сердечные раны, прося взамен о любви. Но на ней лежит вечное проклятие – печать древнего мрака: никто не в состоянии полюбить ее всем сердцем. И хотя мужчины не отводят от нее восхищенного взгляда, хотя она прекрасна, как тысяча дев альбонийских, и кожа ее белее снега на вершинах Амартола, а глаза бездоннее Дагарских озер – тысячи лет ждет она единственного возлюбленного и не может дождаться. Боги-паяцы, боги-шуты, они играют на площадях, развлекая зрителей и развлекаясь их смехом и слезами. Они поют, как сладкоголосые птицы, обитающие в садах Пантократора; а музыка, созданная ими, врачует души или сводит с ума.

Боги-странники: танцовщица, лютнист, поэт, жонглер и метатель ножей, силач – и убийца.

А еще, бывает, они уводят с собой детей, и те никогда не возвращаются. Что с ними происходит, ведомо лишь черным паяцам, которых народы, живущие за Тель-Мальтолой, называют духами ата-манггараи. Может, они превращают их в себе подобных; может, высасывают души; может, даруют мгновенную смерть или вечную счастливую жизнь; может, отвозят в какую-то далекую страну, которой нет на наших картах. Все может быть…

Но если на поле брани или на городской площади, после сражения или во время празднества, в горе или в радости ты увидишь пестрые повозки и черных клоунов, если махнет тебе рукой прекрасная, как сама любовь, черноглазая женщина – беги не оглядываясь.

Ибо это ата-манггараи – веселые древние боги.

Но не смертным веселиться на их торжестве.

* * *

Бобадилья Хорн с интересом взглянул на рассказчика.

– Я тебе никогда не говорил, что ты многовато знаешь для простого монаха?

– Я не простой монах. Я пастырь Созидателей. Да и что я знаю? – отмахнулся Лио Бардонеро. – Там капельку, тут крошечку, здесь словечко – годами собираю по всему свету, а остальное додумываю. Но все равно, похвала родного брата рукуйена ордена гро-вантаров дорогого стоит.

– Дался вам этот брат! – вскипел Бобадилья. – Я его не видел больше трех лет, а вы все о нем вспоминаете.

Для злости у него были вполне серьезные основания. Ибо как ни парадоксально считать, что человек может использовать связи в высшем обществе для того, чтобы поступить на службу в отряд смертников, – но многие считали именно так.

Из зависти или из обычной вредности, но за спиной гармоста Хорна часто шептались, что место в когорте Созидателей ему выхлопотал его влиятельный брат. Правда, говорили это не его товарищи по оружию, а вауги и корифоры Клиффа Реддинга – «золотая» молодежь, не нюхавшая крови и проходившая службу в столице. Единственное, на что они годились, – это гарцевать на дорогих скакунах под окнами у своих возлюбленных, блистать на королевских приемах да пить марьягу в «Вислоухом осле». На войну уходили другие.

И хотя Бобадилья знал цену их злословию, но все равно принимал пустые слова близко к сердцу. Причем до такой степени, что во время первого своего сражения стремился проявить отвагу уже до неразумия – пока Картахаль не отвесил ему звонкую оплеуху и не приказал оставаться в живых, вплоть до поступления новых указаний.

– Я не хотел тебя обидеть, – примирительно сказал монах, любовно поглаживая рукоять клевца, который лежал перед ним на столе среди блюд с горячим мясом, плошек с кисло-сладкой подливой и подносов с медовыми крылышками и запеченными свиными ребрами.

– И я не хотел, – широко улыбнулся Хорн.

Он не любил размолвок с другом, пускай даже и мелких.

– Просто ты всегда обещаешь сказку, а на самом деле рассказываешь какие-то странные истории, больше похожие на сон, или чью-то ненаписанную книгу, или – я когда-то уже говорил тебе – на запретные письмена… И не вздумай сейчас вспомнить к слову о моем брате и его занятиях.

– И не думал вспоминать, – обиженно протянул Лио Бардонеро, с уст которого едва не спорхнуло имя Риардона Хорна. – А все-таки это у вас семейное – подозревать в забавном вымысле опасную правду.

– В любой шутке есть доля шутки, а остальное – правда, – процитировал Бобадилья любимое изречение Картахаля. – Думаю, это касается и всего остального, что только сочиняет человек. Нет? Сколько правды в твоей якобы сказке?

Лио Бардонеро выразительно молчал.

– Ну, не хочешь, не говори, – согласился гармост. – Ответь всего лишь на один вопрос: если я вдруг – ну бывают же такие совпадения – увижу пестрые повозки, странных черных паяцев и женщину невиданной красоты; и если выпадет мне такое невероятное счастье, что она обратит внимание именно на меня и помашет мне рукой…

– Беги не оглядываясь, – прошептал монах.

* * *

Последние минут десять Гус Хиттинг слушал великого магистра вполуха.

По роду своих занятий он крайне редко сталкивался с мистическими явлениями. Самые необычайные события чаще всего получали в результате простые объяснения, и начальник Сумеречной канцелярии нисколько этому не удивлялся. Конечно, ему нередко приходилось слышать о призраках, вампирах, марбасах и пселлусах, но он пребывал в твердой уверенности, что люди гораздо чаще склонны приписывать нечистой силе собственные грехи и проступки.

Вот недавно его дознаватели расследовали дело о тройном убийстве, которое произошло в мрачном имении графа Лива Ментавайя, где уже три сотни лет собирал свою кровавую жатву призрак – по слухам, юноша-хварлинг, влюбившийся в дочь надменного хоттогайтского вельможи и поплатившийся за это головой. Неверная, возлюбленная вышла замуж, когда и недели не прошло после кончины несчастного, и с тех пор он мстил потомкам предательницы и убийцы.

И что же оказалось на самом деле? Вполне обычная история о том, как наследники не сумели поделить заметно истощившиеся графские доходы и пустились во все тяжкие, желая избавиться от лишних персон. Не брезговали ничем, ни подлогом, ни клеветой, ни ядом, и благополучно извели друг друга, оставив вожделенный замок и окрестные земли далекому престарелому родичу, которого едва удар не хватил на радостях.

А призрак… Возможно, и обитал в замке какой-то призрак, но дознаватели Сумеречной канцелярии лично его не видели, не слышали и как-либо иначе не ощущали. А может, он просто сбежал оттуда, испуганный бурной деятельностью смертных, обуянных жаждой наживы.

Гус Хиттинг мог бы припомнить и поведать своим знатным собеседником множество похожих историй: о женах, которые под видом вампиров убивали своих обрыдлых мужей; о мужьях, которые пытались развестись с прежними супругами без формальностей – прикинувшись оборотнями. О должниках, которые, вместо того чтобы уплатить долг, убивали несчастных кредиторов, прикрываясь личиной кровожадных демонов. Почему-то эти люди наивно верили, что чем страшнее, безумнее и кровавее будет совершенное ими преступление, тем скорее окружающие поверят, что это дело рук нечисти. Хотя твари Абарбанеля зачастую бывали милосерднее к своим жертвам и уж точно не убивали людей из-за десяти золотых ноблей или старой развалюхи, в которой даже гусей держать – и то стыдно.

По этой же причине мысли Хиттинга были заняты совсем другим.

Войдет ли в устье Аньяна корабль мертвецов – еще неизвестно. Как неизвестно и то, как следует понимать пророчества Печального короля – буквально или иносказательно? Семь печатей, семь чаш гнева, особый знак при рождении…

У дамы Тофалоры, живущей по соседству с Хиттингом, недавно родился одноухий мальчонка – тоже, по-своему, знак. И она немедленно отправила его в деревню, а супругу, прибывшему из Тагастии месяц спустя, вообще ничего не сказала. Его год не было дома, и он не имел к этому событию ровным счетом никакого отношения. Вот вам и особые обстоятельства, вот и тайна.

Как верно заметил Фрагг Монтекассино, при дворе его величества Могадора каждый третий, а то и второй ребенок рождается с этой тайной.

Однако же для Сумеречной канцелярии совершенно не важно, действительно ли дух зла Абарбанель породит сына – разрушителя мира, или просто кто-то воспользуется древним пророчеством и назовется Ардамалехом, чтобы отхватить свой ломоть от такого маленького и сладкого пирога власти. Важно другое – если такой человек отыщется, то его появление неизбежно принесет смуту в Охриду. Что бы ни случилось, зиккенгенские принцы и их приспешники не замедлят воспользоваться ситуацией, чтобы попытаться захватить королевский престол.

А если Фрагг Монтекассино окажется прав и начнут сбываться эти мрачные предзнаменования, народ отреагирует немедленно – и предсказуемо, как любой другой народ, – паникой, смятением и волнениями.

Никаких загадочных черных паяцев для этого не нужно. Достаточно одного ненормального, который первым закричит «Жги!!!» и бросит камень в окно ближайшего дома. Тут же посыплется дождь из камней и палок. Интересно, откуда у толпы, еще минуту тому такой пристойной, берутся камни и палки?

Отчего-то вполне разумные люди, сбиваясь в толпу, обращаются в безмозглое стадо. А это стадо хлебом не корми, но дай ему поджечь пару крепостей, разгромить несколько дворцов и пролить сколько-то бочек крови. И пока толпа эту задачу не выполнит, она не успокоится, как не утихнет бурлящая вода в котелке, пока не выплеснется наружу и не зальет костер.

И он, Гус Хиттинг, знает как минимум одного человека, который ужасно обрадуется, если Охрида будет вынуждена вступить в войну – с неизвестным пока еще врагом, либо с собственными гражданами.

Хварлингский вельможа, дюк Субейран, дорого даст за то, чтобы королевская армия под командованием Гаспара Де Геррена покинула пределы страны и ввязалась в кровавую бойню. Если это произойдет, королю и преданным ему вельможам будет уже не до пришествия Ардамалеха, ибо семь чаш божьего гнева переполнятся одномоментно.

Субейран, которого сейчас удерживают от открытого мятежа только закованные в железо когорты Де Геррена, колесницы Ки Ларго и наемники Гадрумета, немедленно поставит под свои знамена не меньше двадцати тысяч воинов. Верные ему бароны окружат столицу, в провинциях вспыхнет восстание; армия, оказавшись, как между молотом и наковальней, между внешним врагом и повстанцами, неизбежно будет разгромлена. Но даже если и выиграет решающее сражение, все равно не успеет вернуться в Оганна-Ванк.

Что будет с королем и его ближайшим окружением, чегодаец даже думать не хотел.

А Фрагг Монтекассино говорит, что есть вещи поважнее. Нет! Нет в природе таких вещей.

Начальник Сумеречной канцелярии доверял звериному чутью полемарха, но еще больше он доверял донесениям, которые доставляли ему при помощи почтовых птиц тамуади еженедельно со всей Охриды, включая самые дальние и глухие ее уголки. И вот как раз сегодня он не получил ожидаемого известия из небольшого городка Ияс, стоящего на самом краю непроходимых Эгиарских лесов, подходивших к подножию горного хребта Тель-Мальтола, за которым лежала пустынная, никем неизведанная Айн-Джалута.

Возможно, существуют десятки простых объяснений тому, что случилось. Включая главное и самое вероятное: праздничное настроение верных подданных, которые ведут себя тем вольнее, чем дальше от столицы и от начальства. Это только обитатели черного дома на набережной, дома, который жители Оганна-Ванка прозвали Адским Угольком, работают двадцать четыре часа в сутки и бегают по мраморным лестницам, груженные манускриптами, как муравьи по осени – жуками и личинками, стремясь попасться на глаза чегодайцу в желтых одеждах.

Но у Гуса Хиттинга тоже была интуиция. И она не просто говорила ему, что все плохо, – она орала об этом не своим голосом, так что начальник Сумеречной канцелярии порой думал, что кто-то со стороны тоже может услышать дикие крики его второго «я».

Если бы чегодайцу дали волю, он бы уже давно казнил Субейрана или, на худой конец, напустил на него наемных убийц Эрдабайхе, а зиккенгенских принцев с их очаровательной матушкой заточил бы в каком-нибудь удаленном замке, лучше всего – в Хоттогайте, где у них наверняка не найдется приверженцев и где никто не вспоминает со слезами на глазах о славных деяниях дюка Гинкмара.

Однако его величество ужасно не любит подписывать смертные приговоры. Особенно – авансом.

– За намерения казнить недопустимо, – произносит он в таких случаях со своей неповторимой мягкой улыбкой и аккуратно отодвигает пергамент на край стола.

Гус Хиттинг и протестовал бы, но ему нечего сказать королю Охриды, поскольку сам он остался жив только благодаря этому принципу его величества.

Будучи еще совсем молодым человеком, он состоял на тайной службе и начал свою карьеру с того, что отправился в Охриду под видом странствующего учителя фехтования, дабы шпионить в пользу Чегодая.

В Оганна-Ванке он весьма быстро свел знакомства с нужными людьми, получил место в замке барона Хоттакии Орфа и был представлен ко двору своим любезным хозяином, который считал его чуть ли не сыном.

А тем временем при королевском дворе Чегодая случились серьезные перемены, тогдашний халкомелем – начальник тайной службы – был казнен, а новый, дабы наладить добрососедские связи с Охридой и выторговать что-то для себя, выдал его предшественнику Хиттинга на посту начальника Сумеречной канцелярии. И не миновать бы ему башни Ла Жюльетт, а затем и черной плахи на площади Праведников, когда бы его величество Могадор Первый, правивший страной не более трех месяцев, не пожелал уточнить, какой именно ущерб государству успел нанести молодой шпион.

Оказалось, что пока – никакого. Тогда его величество и произнес эту фразу:

– За намерения казнить недопустимо.

А обнаружив в лице Хиттинга великолепного бойца, в совершенстве владеющего мечом и топором, пригласил его во дворец в качестве постоянного партнера на тренировках. Ошалевший от такого великодушия, Гус Хиттинг поклялся верой и правдой служить королевскому дому Альгаррода, и мало было в мире слуг вернее, чем он.

Быстрый ум, невероятная хитрость, проницательность и звериная интуиция снискали ему репутацию ловкого человека, на которого можно положиться в самых трудных и щекотливых ситуациях, а после того как Хиттинг оказал королю и нескольким его друзьям ряд неоценимых услуг, им заинтересовался не кто иной, как Роже Рестинга, начальник Сумеречной канцелярии в третьем поколении.

Роже не только обучил чегодайца всему, что знал сам, но и подсказал, чем следует заниматься дальше. А незадолго до смерти передал дела канцелярии в руки Гуса Хиттинга, убедив Фрагга Монтекассино и великого логофета в правильности своего выбора. Убеждать короля не было необходимости: он питал к Хиттингу самые теплые, дружеские чувства и только обрадовался, когда верный Рестинга принес ему на подпись секретный документ, утверждающий чегодайского шпиона в новой должности.

Любопытно, однако, заметить, что при дворе все считали невероятную историю этого головокружительного восхождения выдумкой чистейшей воды, а взамен предлагали собственные версии – одна другой похлеще. Впрочем, ни король, ни Гус Хиттинг не мешали сплетникам делать свое нужное дело: чем больше наслоений вымысла создадут они, плетя интригу, тем надежнее будет скрыта от посторонних глаз правда.

Словом, самый разумный выход из создавшегося положения – казнить Субейрана и арестовать зиккенгенцев – был недоступен.

И Гус Хиттинг принялся передвигать кольца, унизывавшие его тонкие пальцы, по сложной системе. Так он делал всегда, когда думал о чем-то крайне важном.

* * *

Им было хорошо вместе, как бывает уютно только любящим людям. Они понимали друг друга с полуслова и полувзгляда. Оказалось, что им интересно говорить обо всем на свете и что вкусы и мнения у них совпадают до мелочей.

– Только не говорите никому в когорте, а то засмеют, – признавался Ноэль, – но я обожаю тихие сельские радости: рыбачить и ходить в лес – за грибами, за ягодами, просто так – мне все равно. Грибочки потом в бочках, соленые, хрусткие, да под стаканчик гинзы… Эх! Но главное, чтобы лес, терпкий запах смолы, густая трава под ногами…

– И чтобы обязательно мох – влажный, упругий, в хвоинках, – добавлял Ульрих. – И под зелеными листками прячутся яркие ягоды, спелые, аж налитые соком.

– И пушистые шмели гудят над мелкими цветочками. А стволы скрипят, листва шелестит, птицы щебечут, – говорил Лахандан. – Солнце золотыми такими пятнами ложится на землю, а небо голубое-голубое, и так высоко над головой. И нет ему до тебя никакого дела.

– И чтобы лечь на спину и смотреть, как плывут облака, – счастливо засмеялся Ноэль.

– Или на перекате, по пояс в теплой воде, у старого затонувшего ствола тащишь рыбину, а она тяжелая и сопротивляется. И дождь моросит из ма-аленького такого облачка, а сквозь него уже пробивается солнце…

– Слепой дождь, – подсказал Лахандан. – И лягушки поют…

– Квакают, – поправил Ноэль.

– Нет, поют. А над белым песком стайка мелких рыбешек, тычутся носами в стебли лилий…

– Вот это счастье, – выдохнул Ульрих. – Любопытно устроен человек, вы не находите? Когда я каждый день мог наслаждаться этими, как верно назвал их Ноэль, тихими радостями, я рвался сюда, в Оганна-Ванк, на улицу Мертвых Генералов. И вот я здесь. А чем же я занят? С нежностью и тоской вспоминаю, как бродил по лесу в нашем захолустном Корбее. И вот, поверите ли, буквально наяву вижу первые желтые листья, упавшие в траву, каждую тоненькую прожилку… И липкие шляпки грибов, прячущихся под ними. И бронзовых жуков, которые так назойливо гудят над ухом, когда тебя разморит на солнцепеке.

– Неужели нам всегда отчаянно не хватает того, что мы покинули?

– Разумеется. – Ноэль наполнил свой стакан и, не дожидаясь товарищей, залпом осушил его. – Я целый год делал все возможное, чтобы навсегда забыть Торогайскую равнину. Целый год я боялся смежить веки, потому что у меня перед глазами снова и снова вставали все подробности этой битвы, и мне казалось, еще немного – и я сойду с ума. Наконец я преодолел себя. Я загнал эти воспоминания в какой-то самый далекий, самый потаенный уголок памяти, и ужасные сны перестали навещать меня. Но что же? Спустя год я поймал себя на том, что едва ли не с нежностью вспоминаю какие-то мелочи: как мы выходили из города и у самых ворот странная заплаканная девушка поцеловала увядший уже цветок фиалки и дала его мне. А я спрятал его в перчатку, и он был со мной все сражение. Правда, к концу превратился в сморщенный лиловый комочек.

А паренек, который стоял в строю рядом со мной, очень смешно не выговаривал букву «с». И все время твердил «шкорее же, шкорее». Ему было невмоготу ждать.

– Минуты ожидания перед боем самые длинные и несправедливые, – согласился Лахандан. – Ты уже не принадлежишь себе и мирной жизни, и возврата нет и быть не может. Но и война еще не началась. Это все равно что душе застрять между небесами и подземным миром.

– То есть на земле? – спросил Ульрих.

Лахандан только кивнул в ответ.

Ноэль с интересом разглядывал безмятежное лицо своего товарища. Он думал о том, что Лахандан не понаслышке знает, о чем говорит, и что ему тоже случилось на собственной шкуре испытать тяжесть последних минут ожидания, перед тем как сорвется с места вражеская конница и сокрушительной лавиной понесется на тебя с гиканьем и протяжным победным кличем. И самое трудное дело на свете – остаться стоять на месте и дождаться, когда эта тяжелая черная волна ударит в твой строй, сбивая с ног, сминая, ломая и круша. А кажется, что только в тебя…

– А я уверен, что стану с нежностью вспоминать этот день. – Герцог призывно помахал хозяину рукой. – Эй, любезный, будь добр еще три бутылочки этого чудесного напитка!

Лахандан обвел взглядом выкрашенные в нежный зеленый цвет стены заведения, увешанные бронзовыми и медными щитами, деревянными раскрашенными масками, глиняными фигурками и бесчисленными оберегами и амулетами, и глаза его потеплели.

– Да, это очень хороший день, – согласился он. И внезапно спросил: – Ноэль, друг мой, ты умеешь читать руны?

– Смотря какие, – прищурился Рагана.

– Древние гессерские.

– Допустим.

– Я так и думал, – сказал Лахандан и снова погрузился в созерцание.

– О чем мечтаешь? – окликнул его Ноэль.

– О рыбе, друг мой, о тяжеленной серебристой рыбе, которая сейчас затаилась где-то под замшелой корягой и шевелит красноватыми плавниками в темной и прохладной глубине, а нас там нет, и один Пантократор знает, когда мы теперь там будем.

* * *

Картахаль Лу Кастель предчувствовал войну.

Легкий ветер принес от реки прохладу и свежесть, но для него вечерний воздух был пропитан терпким, пряным запахом.

Запах войны не спутать ни с чем. Это дерущая глотку и легкие адская смесь дыма, гари, запаха лошадиного и человеческого пота, крови, кожи и окислившегося металла.

Вкус войны присутствовал во всем: в кусках мяса, прожаренных с кровью, густой багровой марьяге, которую услужливо наливала ему в стакан Лорна Дью, и в капельках соленой влаги, выступившей над верхней губой.

Ее звук слышался ему в шуме толпы на площади; в звоне конской упряжи и цокоте копыт по каменным плитам; в протяжных вскриках мандолины и звонком барабанном бое.

Ее черная крылатая тень носилась над Оганна-Ванком, отмечая своей печатью десятки и сотни мужчин и женщин, еще ни о чем не подозревавших. Война стучалась в двери и заглядывала в окна праздничных домов. Край ее красного плаща закрыл звезды, и они засветились пурпурным светом, пугая зверей и младенцев, еще не утративших способности прозревать очевидное. Она завернула в казармы на улице Мертвых Генералов и бесшумно пронеслась дальше, к королевскому дворцу.

Тоскливо и отчаянно взвыли собаки, оплакивая хозяев, но те не вняли предупреждению, радуясь празднику.

С печальным криком сорвались с деревьев вспугнутые темным призраком птахи, только-только устроившиеся на ночлег.

Но люди не чувствовали приближения беды и были вполне счастливы.

Картахаль мог бы сказать правду милой Лорне или тому веселому ваугу в зеленом шарфе с алыми птицами, поднимающему тост за то, чтобы жизнь приносила всем только радостные известия. Или этому чудаковатому милому старику в широкополой шляпе с золотой бахромой, который так увлеченно торгуется с уличным продавцом из-за сувоя яркой ткани. Мог бы послать кого-то за гармостом Бобадильей Хорном и Лио Бардонеро – но зачем?

Война уже накрыла мрачной тенью всю Медиолану, и оставалось только принять игру по ее правилам и попытаться опять выиграть в ней.

Снова сшибутся в лобовой атаке конники, сойдутся в схватке меченосцы, и огненный дождь прольется с небес горящими стрелами. И чей-то клинок сломается о щит; и чей-то друг бессильно повиснет на копье; и чей-то панцирь хрустнет под острым клювом бердыша; и чей-то предсмертный шепот уже никто не расслышит.

И снова будет громко кричать барабан, созывая последних оставшихся в живых Созидателей, собирая их вокруг рваного черного знамени с серебряным крылатым змеем:

– Бунда-хум! Бунда-хум!!! Бунда-хум…

* * *

– Паяцы! Паяцы приехали!

Праздничная толпа с радостным возбуждением кинулась туда, куда указывал глашатай.

Пестрые повозки с полосатыми шатрами остановились напротив королевского дворца. Еще никого не было видно, но уже звучала неистовая, веселая музыка, от которой ноги сами шли в пляс. Люди торопились и толкались, чтобы занять места получше и поближе к импровизированному помосту, и совсем не обращали внимания на высокого голубоглазого человека в белом балахоне и черно-красно-белом колпаке, на котором явно не хватало нескольких бубенцов.

Он стоял на самом краю площади, чуть в стороне от «Выпивохи». На его шее, на кожаном потертом ремне, висел широкий плоский лоток, на котором заманчивой грудой были навалены сложенные в конвертики крохотные кусочки пергамента.

– Счастливые билетики, – тихо произнес он, ни к кому, в сущности, не обращаясь. – Только счастливые билетики, не проходите мимо.

Голос у него был усталый, и даже тень надежды в нем не сквозила. Надежда хоть и последней, но тоже умерла, приблизительно неделю тому назад, оставив человека мыкаться среди пустоты и безнадежности.

На шее у паяца сидел сурок. Сурок был упитанный, юркий, с черными смышлеными глазками, но тоже невеселый. Он понимал, что дела у них с хозяином обстоят хуже некуда.

– Счастливые билетики, – вздохнул белый паяц.

Огляделся. И чего это он, собственно? Никто ведь не слушает.

Толпа пронеслась мимо, оставив после себя цветной шелестящий мусор, – все торопились на представление заезжей труппы. А счастья, видимо, никому не требовалось.

– Так, – обратился человек к сурку. – Стало быть и сегодня покупать не станут. Ну и что делать будем?

Сурок молчал.

– Что ж, – продолжал человек, словно не обращая внимания на то, что его собеседник молчалив – дальше некуда. – Пойдем отдыхать. Благо кабачок рядом. Я выпью за твое здоровье, ты сжуешь пару сухариков за мое. Ну, как тебе план? Я вижу, что нравится. А завтра мы снова попробуем… Может, завтра будет к нам благосклоннее?

И по его тону было слышно, что он в это совсем не верит.

А говорит просто так, чтобы утешить сурка.

В этот момент раздалось шипение и треск, будто застрекотали разом тысячи кузнечиков, затем что-то коротко свистнуло, пронесясь над головами людей, грохнуло, и ночное небо над Оганна-Ванком украсилось букетами разноцветных огней.

– Красивый фейерверк, – одобрил паяц. – Давненько я не видел ничего подобного. Хотя надо отдать должное старушкам звездам: даже в сравнении с этим великолепием они не теряют своей прелести и первозданной красоты.

Толпа на площади заорала, заулюлюкала и заплясала. В кабачке посетители принялись обниматься и церемонно чокаться друг с другом.

Картахаль улыбнулся Лорне и пригласил ее сесть с ним рядом, выпить стаканчик вина – все-таки праздник.

* * *

В маленьком домике под зеленой черепичной крышей на улице Пьяного Герцога (свое название она получила потому, что в конце Второй эпохи один из владетельных герцогов Де Корбей, будучи в сильном подпитии, самолично проложил эту улицу сквозь дощатую стену торгового склада, преграждавшую ему путь) плакала старушка в черном кружевном чепце.

Жизнь и смерть не танцуют в людском хороводе.

Им нет дела до наших печалей, как нет дела и до радостей. Мы рождаемся и умираем, когда придет срок, и выбран он не нами, а потому в праздничный и веселый канун нового года в этом доме стояла непривычная тишина.

Домочадцы ходили подавленные, заплаканные, тихие, как тени. На зеркала набросили белые покрывала. Стол, заставленный едой и напитками, смотрелся неуместно изысканно и пышно, и за него, разумеется, не садились, но, то и дело кто-нибудь украдкой подходил к нему и перехватывал кусочек-другой аппетитного поросенка или куриное крылышко, истекающее сладким медовым соусом.

Хозяин дома, Эгеде Фаррор, не проснулся нынче утром и теперь лежал на кровати, торжественный, нарядный, как и все в Оганна-Ванке сегодня, – но совершенно по другому поводу. Молодой кодарбинский священник, единственный, кого нашел в праздничный день хорарх соседнего храма, уже отчитал над ним молитву и готовился начертать на лбу покойного священные знаки, позволявшие ему беспрепятственно войти в небесную обитель, когда покойный внезапно вздрогнул, зашевелился, зашарил руками по кровати – и сел.

Котарбинец вскрикнул и отступил на шаг, крепко зажав рот ладонью. Разумеется, он слышал о таких неприятных казусах, но сам с ними не сталкивался и не знал, как поступать в подобных случаях. Звать гро-вантаров?

Домочадцы шарахнулись к дверям и столпились там, давясь и толкаясь, готовые в любой момент опрометью выскочить из дома. Старушка жена строго сказала:

– Ты не балуй, Эгги. Умер вперед меня, так теперь лежи, как все приличные люди. Нечего тут… И так тошно, мочи нету.

Мертвец широко открыл рот, и она ахнула, видя, что он силится что-то произнести. И вот так, сидя в постели, с закрытыми глазами и совершенно чужим, незнакомым голосом, Эгеде Фаррор трижды повторил:

– Он приближается! Слушайте, люди. Он приближается.

А затем рухнул обратно на подушки как бревно.

Котарбинец торопливо поцеловал знак Пантократора, висевший у него на шее на простом шнурке, и бегом направился в замок Эрдабайхе.

А за окном трещали и рассыпались по лиловому небу оранжевые, синие, зеленые, красные и желтые огни фейерверка, бросая разноцветные отблески на восковое лицо Эгеде; и соседи уже затянули торжественный гимн; и пробежала мимо дома веселая толпа молодежи.

В Медиолане наступил год 999-й, названный впоследствии Темным.

Часть 2 ВЕРНУТЬСЯ В БАЛАСАГУН

Неизвестно, входило ли в планы Пантократора либо иных божеств заселять Айн-Джалуту людьми, но сама здешняя земля, казалось, яростно этому противилась.

За хребтом Тель-Мальтола всего было в избытке и всего как-то чересчур.

Тут раскинулись бескрайние степи и необъятные пространства лесов; тут простирались болота и текли полноводные реки; тут возвышались зеленые холмы и лежали между ними в долинах глубокие озера.

Однако степи были настолько выжжены солнцем, что ни одно живое существо не осмеливалось появляться на поверхности при свете дня, и лишь ночью, когда раскаленная кожа земли немного остывала в бледных лучах холодного светила, крохотные юркие ящерицы принимались ловить насекомых, а блестящие змейки шелестели в сухой траве в поисках мышей.

Восточные леса, напротив, утопали в воде. Они больше походили на зеленые крепости, окруженные непреодолимой стеной, чем на привычные дубравы и сосновые рощи. Мощные стволы деревьев, сквозь плотные кроны которых не проникал солнечный свет, были густо увиты колючими лианами. Огромные ветви и перекрученные корни, поросшие скользким лишайником, служили убежищем для крупных и мелких хищников. В изумрудных влажных зарослях таились огромные крабоподобные существа; в воде кишели зубастые рыбы и змеи; в густой листве мелькали длинные тени торитоев.

В отличие от безжизненных, опустошенных степей, леса исправно поставляли и воду, и добычу, но сами зачастую становились для охотника смертельной ловушкой.

Зеленовато-коричневая вязкая жижа болот, простиравшихся далеко на запад, дышала ядовитыми испарениями. Над ними всегда висел густой желтоватый туман, похожий на грязную тряпку. Коварные трясины подстерегали неосторожных путников, норовя затащить их в свои холодные смертельные объятия. Густой рой гнуса облеплял всякую живую тварь, высасывая из нее кровь и доводя до безумия. По ночам тут плясали безумные огоньки и вечно голодные болотные духи выходили к самым людским жилищам, высматривая добычу.

Озера и холмы были более пригодны для обитания, а потому кишели и обычными хищниками, и исчадиями тьмы, рвущими друг у друга из глоток любую, пускай и малую, жертву. Люди, рискнувшие поселиться здесь, годами жили в непрекращающейся осаде, днем сражаясь за выживание с кровожадными тварями прозрачных озерных вод, а по ночам отражая набеги порождений мрака.

А черные и мертвые склоны Тель-Мальтолы с южной стороны казались неприступными. Лишь несколько узких горных троп, рассеченных бездонными провалами, вели к вершине, и на этих извилистых каменистых тропинках безраздельно царили грозные маббаны – пожиратели плоти, не ведающие жалости и страха.

Люди, живущие в этом суровом краю, вопреки воле богов и без согласия земли, на которой обитали, были жестоки, выносливы, беспощадны и сильны.

Небольшие кланы, которым удалось отвоевать у природы хотя бы небольшой участок пространства, пригодный для сносного существования, постоянно грызлись между собой, ибо хорошей земли на всех не хватало. Вытесненное к бесплодному подножию Тель-Мальтолы многочисленное племя хатуленов нападало на истощенных кровавыми схватками с теймури родичей из клана ата-леке, живущих у озера Кахад. А могучие арикары, поклонявшиеся повелителю болот Гургандаю и поедавшие тела павших в битве врагов, совершали набеги на поселок лесного клана кабиле.

Среди своих далеко не миролюбивых сородичей особой воинственностью и кровожадностью выделялся клан хель-таккара, чье укрепленное поселение находилось в холмах. Вождь хель-таккаров считался повелителем всех племен, однако непокорные и воинственные подданные постоянно оспаривали у него это право, полагая, что негоже признавать верховенство равного. Они могли склонить голову лишь перед высшим существом.

Жители Айн-Джалуты верили, что их прародитель, Бар-Эбрей, четырехрукий воин с рыжей гривой маббана и клыками теймури, вышел из недр горы Тель-Махре и победил в неравном бою тогдашних властителей этой неприветливой земли. Он одолел болотного демона Гургандая и грозного владыку холмов Шанкарана, лесного духа Аргона и владычицу озер Алоху – могучую деву с рыбьей головой. Он не стал убивать их, но сделал своими верными слугами и хранителями, а Алоху – женой.

Боги Айн-Джалуты не отличались красотой, но были сильны, свирепы и неприхотливы, как и их смертные потомки. Слабые тут просто не выживали.

Старая легенда, бережно хранимая стариками, гласила, что однажды у Бар-Эбрея и Алохи родится смертный сын, и будет он прекрасен, как звездное небо, на которое никогда не смотрят его сородичи; беспощаден, как голод; быстр, как горная лавина, несущаяся по безлесным голым склонам Тель-Мальтолы; и могуч, как теймури. Рождение его предскажут огонь и смерть. Вода и ветер укажут на его великую судьбу. Он посмотрит окрест и удивится, как могут дети Бар-Эбрея жить в таком неприветливом диком краю, и объявит небесам свою волю. И небеса подчинятся ему, а земля покорится.

Камень расступится перед железной волей нового повелителя Айн-Джалуты, кланы падут ниц, братская кровь по капле вольется в один бешеный поток, и несметное войско выступит в поход. Оно поднесет целый мир в дар своему вождю.

* * *

Маленькую пеструю колыбель, сплетенную из тростника и красной коры маодана, прибило к берегу озера сильными волнами. Ветер сорвался, как с цепи, и дул все сильнее, будто по чьему-то наущению, хотя только что вокруг царили тишь да гладь, так что женщина не на шутку испугалась. А вот младенец не кричал, не плакал, а смотрел спокойными, ясными глазами и даже, кажется, улыбался. Одними губами, как взрослый.

В прибрежных зарослях раздался едва уловимый шорох. Ветер иначе играет ветвями и листьями, а это было осмысленное движение живого существа. Большого живого существа. Ребенок с любопытством повернул голову в ту сторону.

Судя по всему, ему исполнилось не больше полугода, но волосы на его головенке были смоляные, густые и опускались до самых плеч.

Он повернулся к зарослям и издал странный звук, похожий на рычание. И тот, кто уже выделил добычу и изготовился к прыжку, внезапно присмирел, остановился, прислушиваясь.

Женщина торопливо наклонилась и подхватила колыбель из ледяной воды. Младенец лежал на мягких мехах выдр, завернутый в драгоценную чешуйчатую шкуру водяного змея – которую редкие счастливцы, сумевшие ее добыть, непременно приносили в дар рыбоголовой Алохе, в черном капище на холме. Даже высокородные вожди племен и кланов не могли себе позволить владеть таким сокровищем. На его шее висело ожерелье, доселе невиданное в здешних краях.

Жители Айн-Джалуты не умели добывать золото, и высокое искусство ювелиров было им незнакомо. Да и что они стали бы делать с тяжелым и мягким бесполезным металлом? Точно так же они не умели гранить драгоценные камни и носили их отшлифованными.

Вот почему женщину поразило украшение, сверкавшее на тельце ребенка: тройной витой золотой шнур со множеством мелких фигурок и прямоугольным медальоном, на котором был изображен огромный змей с разверстой пастью, обвившийся вокруг земного диска. Чешуя змея сверкала и переливалась изумрудами и бриллиантами, а его глаза были сделаны из сапфира и рубина. Впрочем, женщина этих названий не знала, а просто изумилась красоте ожерелья.

Но ни любоваться им, ни раздумывать, как поступить с младенцем, времени у нее не было, ибо в зарослях по-прежнему таилось неведомое существо, и она, подхватив колыбель, со всех ног бросилась к спасительному частоколу на зеленом холме.

Женщину звали Эка, она была дочерью главы клана хель-таккаров и жрицей Алохи. Она была уверена в том, что удивительного ребенка поручила ее заботам рыбоголовая богиня. По всему выходило, что начала сбываться древняя легенда.

Эка принесла свою странную находку в родительский дом и поставила колыбель у ног отца. Он молча пощупал кожу змея и закрыл глаза ладонью. Вероятно, он хотел поразмыслить о происходящем, но события опередили его.

Тьма упала на поселок хель-таккаров, как коршун на затаившуюся в траве добычу. Она была непроглядной, как плотный кожаный покров, и люди издали громкий, отчаянный крик, ибо им показалось, что они вдруг ослепли. Но вскоре во тьме появился свет – высокий огненный столб, упирающийся в небеса. Пламя крепчало, выло, гудело, разрасталось и все больше походило на древесный ствол, корни которого уходили в землю в том месте, где только что был дом вождя, а крона пряталась во тьме.

А потом огонь погас и тьма рассеялась так же внезапно, как и нагрянула. Только солнце не вышло из-за темных туч и багровело за пыльной завесой. Было тяжело дышать.

Словно завороженные, жители поселка с опаской двинулись к этому месту. То, что они увидели там, заставило их задохнуться уже не от гари, а от ужаса и удивления.

Самого большого и красивого дома, стоявшего на сваях, врытых глубоко в землю, и украшенного черепами болотных и озерных тварей, будто никогда и не было.

На опаленной огнем земле стояла нетронутая колыбель, в которой лежал мальчик, завернутый в сверкающую шкуру водяного змея, а вокруг него обвилось могучее тело невиданного доселе теймури – совершенно белого и с алыми глазами. Зверь облизал ребенка длинным раздвоенным языком, а потом лениво поднялся и ушел в холмы, то и дело оглядываясь назад, угрожающе ворча и скаля острые клыки. Толпа издала дружный испуганный выдох – ибо отважные хель-таккары готовы сразиться с любым врагом, кроме бессмертных божеств, а любому было ясно, что это повелитель холмов Шанкаран навестил сейчас поселок, чтобы известить людям свою волю.

И жрец Бар-Эбрея подошел к колыбели и преклонил перед ней колени.

– Приветствую тебя, долгожданный владыка, – сказал он.

Младенец смотрел на него и улыбался.

А глаза у него были разноцветные. Правый – синий, как бездонное небо над Тель-Мальтолой, а левый – красновато-оранжевый, как степь, выжженная солнцем.

* * *

Это случилось двадцать пять лет назад в далекой Айн-Джалуте, и кто теперь знает, как оно было на самом деле.

* * *

Хар-Даван скосил на столпившихся в углу вождей гневный красный глаз. Его чуткое ухо явственно уловило, как они затаили дыхание и лишь изредка перехватывали воздух, чтобы совсем не задохнуться.

Он сидел, поджав под себя ноги, и держал на коленях тяжелую толстую книгу в зеленом переплете. Его сильные тонкие пальцы барабанили по обложке, заставляя содрогаться могучих горхонтоев.

Он был ими недоволен.

Крохотная пограничная крепость – игрушка по сравнению с теми укреплениями, которые им придется брать. Но она была построена по всем правилам и защищалась не только отважно, но и разумно, а вот его воины действовали как сброд, а не войско, которым командует сын Бар-Эбрея.

Разве он приказывал лететь сломя голову к стенам? Разве он произнес хоть слово или махнул рукой в том направлении? Отчего же тогда всадники горхонтоя Норолуйи бросились в бой? Неужели они не покорны ему – но кому нужен военачальник, не способный управлять своими воинами? Или Норолуйя боится, что его повелителю достанется больше славы? Или он желает быть первым – но тогда милости просим на алый ковер рахаганов, отстаивать свое первенство с оружием в руках.

Что же молчит Норолуйя и отчего он прячет глаза?

Люди погибли зря. Жалко, страшно и попусту, но Хар-Даван думает, что они получили по заслугам. Если воин презирает быструю мысль, а полагается только на силу своих мускулов, его ждет скорый и поучительный для прочих конец. Будь в этой крепостце чуть больше защитников, не видать бы им скорой победы как своих ушей.

Надо бы примерно наказать и вождя, который не в состоянии управлять своими подданными, но сегодня он милостиво прощает Норолуйю из клана хатуленов и верного Тасамайю, вождя арикаров. Прощает в первый и последний раз.

И Хар-Даван взглянул на своих военачальников правым – синим – глазом.

Будто бы утихла гроза, ветер отнес в сторону тяжелые мутные тучи, и за ними открылось бездонное чистое небо.

Горхонтои облегченно вздохнули – буря пронеслась мимо.

* * *

Хар-Даван вырос в странном месте.

Капище Алохи было выстроено из черного камня на вершине холма, и хель-таккары приносили туда свои еженедельные дары свирепой богине. Но только посвященные знали, что богиня никогда не посещает это убогое жилище. Что бы ей делать там – повелительнице подводного царства, владычице глубин?

Подлинный храм Алохи, где некогда возносила молитвы жрица Эка и десятки ее предшественниц, находился глубоко под землей, в огромной пещере, своды которой светились ровным, тихим зеленоватым светом. Она сообщалась с озером, и отблески воды, похожие на легкую рябь, бежали по потолку, с которого свисали длинные, заостряющиеся к концу наросты.

Здесь все фигуры и предметы отбрасывали странные длинные тени, как если бы именно тут пролегала граница между мирами, и тени начинали жить собственной жизнью, забывая о хозяевах, то своевольно убегая куда-то, то исчезая в воде, то возникая во множестве из-за следующего поворота.

Факелы были бесполезны в этом святилище, ибо огонь трепетал, как крылья мотылька, и умирал, понимая, что он тут не нужен.

Где-то с хрустальным звоном срывался с уступа крохотный ручеек и разлетался по камням мелкими брызгами.

На чистом песчаном дне подземного водоема лежали статуи, искусно вырезанные из светящегося зеленоватого камня, и крохотные тритоны устраивали под ними свои убежища. Водяные растения и цепкие ракушки облепили бронзовый сундук, ушедший в песок больше чем наполовину. А на каменистом берегу, на золотом троне с высокой спинкой, украшенной серебряными барельефами и цветной эмалью, гордо восседал исполинский скелет. Кости его были искусно скреплены золотой проволокой, которая не давала им рассыпаться и рухнуть вниз бесформенной кучей.

Совершенный, без единого изъяна, череп был надежно защищен стальным шлемом, по бокам которого шел двойной ряд зеленоватых шипов, а в центре высился гребень, украшенный жесткой рыжей шерстью маббана, не истлевшей от влаги и времени. Железные клыки теймури исполняли роль забрала. Туловище, вернее, бывшее туловище закрывала кольчуга, сплетенная из мелких колец, с широким воротником из черной бронзы. На костях ног болтались драгоценные поножи с изображением змея, пожирающего землю. А вот наруч, как ни странно, был всего один, на правой руке. На коленях скелета лежала огромная книга, страницы которой были выполнены из тончайших металлических листов и испещрены странными знаками и удивительной красоты рисунками.

Но Хар-Даван не находил в окружающем ничего удивительного – ведь это и был, по существу, его родной дом. Он привык играть рядом со скелетом, обращаясь к нему с наивными детскими разговорами, плавать и нырять среди каменных изваяний и подолгу оставаться под водой, рассматривая их прекрасные печальные лица. Он любил листать книгу в зеленом шершавом переплете и рассматривать изображения огромных домов, высоких зубчатых стен, сложенных не из дерева, а из камня, удивительных воинов в нарядах, похожих на убранство его костлявого товарища, а не на привычные одежды охотников хель-таккара или других кланов.

Сикка, жрец Бар-Эбрея, его воспитатель – седобородый и тощий как жердь, не многим отличающийся от безмолвного воина на золотом троне, научил мальчика понимать мелкие значки, называемые рунами, – и однажды книга заговорила.

Она рассказывала о древнем гордом народе манга-ди-хайя, который был равен бессмертным богам. О прекрасных городах, построенных ими на берегу великого моря, о великих сражениях, о могучих героях и талантливых военачальниках, о чудесных вещах, которые эти люди умели делать, об их мечтах и стремлениях.

Нынешние жители Айн-Джалуты жили суровой и убогой жизнью. Единственной их целью было – выжить и продолжить свой род. Единственным желанием – наесться досыта и продолжить род с красивой женщиной. Хотя в их скудном и сером языке отсутствовало само слово «красота», как и слова «мечта» и «стремления».

Но маленький мальчик, игравший с тритонами и рыбами в подземном святилище Алохи, принадлежал совсем к другой породе людей.

Раз в несколько дней в пещеру приплывало странное создание, которое всякий бы посчитал либо божеством, либо чудовищем.

Его кожа была бледной, зеленовато-серого оттенка, скользкой на ощупь, тонкой и почти прозрачной. Длинное, слегка уплощенное тело с выступающей острым килем грудной клеткой не имело признаков пола. Плоские ступни с перепонками между голубоватыми пальцами с бледными и плоскими ногтями больше походили на раздвоенный хвост. Голый череп с костистыми перепончатыми ушами был покрыт мелкой серебристой чешуей. Огромные выпуклые глаза водянистого розоватого оттенка располагались ближе к вискам, а маленькие ноздри плоского, едва заметного носа были затянуты пористой коричневой кожей. И в этом уродливом, скользком и холодном теле таился чарующий, глубокий, мелодичный голос.

Хар-Даван называл существо Алохой – и оно соглашалось отзываться на это имя. Он полагал его кем-то вроде матери, которой никогда не знал, – и оно не разрушало его иллюзий.

Алоха с невероятной нежностью, которую трудно было предположить в столь хладнокровном существе, относилась к мальчику. Именно она открыла для него истинную красоту и очарование подводного мира и в то же время научила сражаться с его смертельно опасными обитателями. Благодаря ей он узнал, что у бронированных водяных змеев под нижней челюстью есть слабое место, где бьется синяя тугая жила, едва прикрытая тонкой голубой, в темных пятнах шкурой. И что грозная байга – этот комок мускулов, колючек и ядовитых шипов с ненасытной пастью – слепа, как новорожденная мышь, и ориентируется только по слуху. Так что достаточно пробить мембраны на ее ушных отверстиях, и из беспощадного охотника она легко превратится в добычу.

Они подолгу парили в темной, холодной толще воды, над покрытыми песком и илом черепичными крышами древних храмов с витыми колоннами и мордами рыб на портиках; заглядывали в опустевшие гроты, где некогда обитали водяные жители, а теперь валялись лишь разбитые раковины, костяные орудия и смешные фигурки из светлого песчаника – бывшие игрушки давно умерших детей.

И здесь, в зеленой колеблющейся мгле, где скользили опасные тени, среди всепоглощающей тишины, которая невозможна там, в мире солнца, он однажды понял, что такое истинное одиночество.

Хар-Даван с благодарностью постигал сложную науку выживания, не отдавая себе отчета в том, что никто иной ее постичь бы и не смог, ибо никто больше не был так силен, быстр и ловок, как он.

А еще Алоха учила его чужим наречиям. Сперва он не мог вообразить зачем, но она терпеливо повторяла певучим своим голосом незнакомые, порой невыносимо сложные, а порой – невероятно смешные слова, и он послушно произносил их раз за разом, не желая ее огорчать. Он любил водяное существо настолько, насколько вообще был способен любить.

Они часто рассматривали вместе книгу, и Алоха вздыхала о дальних странах, о городах с площадями, парками и фонтанами; о бескрайнем озере с соленой водой, которое называется морем и не имеет дна и берегов; о широких желтых дорогах, которые вились между зеленых полей и сиреневых виноградников, среди яблоневых и вишневых садов и пестрых лоскутков обработанной земли. Она грезила порой, как во сне, о высоких замках с изящными башнями, на которых трепетали яркие флаги, и о милых приветливых домиках с цветными окнами и голубыми и зелеными черепичными крышами. И об удивительном чистом небе, в котором не мечутся вечно голодные секахи, высматривая добычу.

Многого из того, о чем говорила Алоха, не было в книге, но Хар-Даван давно понял (а потом однажды спросил – и ответ подтвердил его правоту), что все это рассказывал ей тот, кто сидел сейчас на золотом троне, молча слушая их бесконечные беседы.

Он пришел в Айн-Джалуту с западных болот, из-за вершины Тель-Махре, и в этом легенда оказалась правдива.

Он вовсе не был богом, а всего лишь отважным воином, одним из последних в славном роду, – и в этом она оказалась красивым вымыслом.

Пути назад для него не существовало, ибо не существовало больше страны, в которую он хотел бы вернуться. Древняя цивилизация исчезла в огне, и от нее остался осколок памяти – смертный человек, чья жизнь – тысячная доля мгновения от того, что зовет мгновением творец, и зеленая книга, которую некому было читать в Айн-Джалуте.

Искусный боец, он быстро стал вождем одного из племен, но сколь жалкой, должно быть, представлялась сия участь тому, кто был высокородным правителем могущественного царства манга-ди-хайя.

Бар-Эбрей не нашел достойного, которому мог бы передать свое наследство, и не встретил той женщины, которая могла бы подарить ему детей, в чьих жилах отныне текла бы голубая кровь владык древнего Баласангуна.

Только в подземной пещере, на берегу прозрачного озера находил он покой и понимание. И хотя Алоха не могла стать его женой, все равно он полюбил ее всем сердцем. Он не видел уродливой внешности, но только светлую и чистую, как вода ее озера, душу. И кто, как не последняя из своего племени, пережившая и медленное угасание великого некогда народа, и смерть всех близких и родных, могла понять такого же чужака, потерявшего все, что было ему дорого.

Чуждые, как рыба и птица, обитающие в разных стихиях, несовместимые, как дождь и песок, они не могли жить друг без друга, и пускай их счастье и любовь были странными, но все же это были подлинное счастье и истинная любовь.

Долгий и опасный путь в Айн-Джалуту, старые раны и неукротимая тоска медленно подтачивали силы Бар-Эбрея. Он знал, что дни его сочтены, но не желал умирать среди лишенных сочувствия и воображения хель-таккаров и однажды ночью ушел, ни с кем не прощаясь, в пещеру, оставив по себе только прекрасную легенду.

Он умер тут, у воды, читая ей стихи о высоких синих башнях, острых золотых шпилях и ослепительно белых, как первый снег, храмах Коронеи.

Алоха закрыла ему глаза своей ледяной рукой.

Алоха поцеловала его восковой лоб своими холодными бескровными губами.

Алоха усадила его на древний трон своих предков и бережно положила ему на колени книгу, которую он принес в Айн-Джалуту из такого невообразимого далека.

Алоха никогда не оставляла его одного, приплывая в пещеру, чтобы поведать возлюбленному о том, что творится на свете, и о том, что она об этом думает.

Алоха долгие годы хранила память о нем и его заветную мечту – вернуться в Баласангун.

* * *

Хар-Давану исполнилось шестнадцать.

Он уже не был похож на человека, но на молодого и прекрасного языческого бога, который заблудился на земле.

Три года тому назад он в одиночку убил в холмах своего первого теймури и повесил на запястье браслет из его клыков.

Он знал несколько языков, неплохо разбирался в военном деле, ценил высокую поэзию, постиг основы медицины и под руководством Сикки обучился приемам владения оружием, о котором никогда не слышали в Айн-Джалуте.

И за все эти годы он так ни разу и не спросил у своего воспитателя, кто он и откуда, словно чувствовал, что в этом суровом краю не найдется ни одного человека, близкого ему по крови. Его будто бы вовсе не интересовало собственное происхождение, а верный Сикка никогда не заговаривал с ним на эту тему.

Они жили вдвоем, возле капища на холме, не изгои, но и не свои.

В клане хель-таккара по-прежнему помнили о странных обстоятельствах, сопутствовавших появлению Хар-Давана в поселке, однако боялись немного меньше. Невозможно шестнадцать лет подряд бояться одного и того же с одинаковой силой. Да и самые невероятные события все равно постепенно изглаживаются из памяти, уплывают в туман, выцветают, как выцветает со временем и протирается до дыр яркая ткань ковра.

Постепенно люди привыкли к его странным глазам и научились не вздрагивать, когда пронзительный взгляд левого, красного, как заходящее солнце, упирался, кажется, в самую душу.

Юные сверстники и взрослые мужчины понемногу смирились с тем, что никто из них не в состоянии одолеть его в рукопашном бою и не может соперничать с Хар-Даваном в силе и ловкости. Его копье всегда попадало в цель. Его стрелы разили без промаха. Остальные же находили утешение в том, что и они могли быть не хуже, когда бы появились на свет от двух божеств.

Он был высок и строен, и хотя ему случалось чаще, чем другим охотникам, сражаться с тварями, обитающими в холмах, на его золотистой смуглой коже не осталось ни одной отметины. Смоляные волосы, подрезанные над лбом, непокорной волной падали на плечи. Его лицо поражало удивительным сходством с лицами изваяний, лежавших в пещере, под водой, но об этом сходстве догадывались только Алоха и верный старый Сикка, который с каждым годом все тяжелее опирался на свой суковатый посох и твердил, что ему уже давно пора отправляться в Долину Предков – собственными глазами увидеть, что там и как.

В клане, где здоровье, сила и выносливость ценились больше всего, а многочисленность являлась залогом успешного выживания, о подобном супруге мечтали все женщины. Молодые охотники втайне ненавидели Хар-Давана, но ничего не могли поделать, когда пожилые отцы семейств вели к его одиноко стоящей хижине своих молодых дочерей в надежде, что дети, родившиеся от его крови, будут удачливее других.

Справедливости ради стоит заметить, что девы нисколько не сопротивлялись, а, напротив, тщательно готовились к такой важной для них ночи, одеваясь в лучшие перья и меха, раскрашивая лицо зеленой, голубой и белой глиной и убирая волосы в замысловатые прически.

Хар-Даван редко отказывал старикам в подобной услуге. Но если кто-то из них втайне мечтал, что его дочь придется юному охотнику по сердцу и он захочет взять ее в свой дом, то их ожидало глубокое разочарование. Прелести дев хель-таккаров оставляли его равнодушным. Они ничего не знали о волшебных строках Рабанга, воспевшего в своих стихах желтые пыльные дороги Коронеи, зеленую повилику, вьющиеся по колоннам белых беседок мелкие красные розы и голубые берега Дивехши. Но если бы он и стал им об этом рассказывать, они сочли бы его слова священным бредом сверхъестественного существа, не прерывали бы, однако и не слушали. Они не только не поняли бы его, но и не попытались бы понять. Они не нуждались в мечте.

Вероятно, их отцы и братья, преодолев страх, разорвали бы его на части, когда бы узнали, что прекраснейшую из прекрасных он полагал куда более уродливой, чем рыбоголовое существо из подземной пещеры, и всякий раз, обнимая податливое жаркое тело, мыслями был далеко. Он презирал их, таких доступных, таких похотливых и неразумных, и с тревогой спрашивал себя – встретит ли он однажды свою Алоху?

Или и ему суждено вечное одиночество…

* * *

Стать верховным вождем всех кланов было легко – и совершенно бесполезно.

Хар-Даван понимал, что мог бы легко убить предводителей хатуленов, арикаров, кабиле, ата-леке и хель-таккаров, благо что закон позволял это всякому, кто претендовал на копье и парадное одеяние главы клана.

Плащи и одежды были старые, заношенные почти до дыр.

Вождь хатуленов носил накидку из шкуры маббана – пеструю, грязно-белую, в черных и коричневых пятнах, с пышной оторочкой из его гривы по рукавам. А голову его украшал шишковатый череп горного хищника со вставленными вместо глаз красными прозрачными камешками.

Арикары безмерно гордились трофеем в виде зеленых кожаных крыльев и ожерелья из длинных клыков и кривых, крючковатых когтей болотного демона сабиле.

Глава клана кабиле владел нагрудником, сделанным из панциря крабовидного монстра мангиана, и копьем с лезвием из его острой, как осколок обсидиана, прочной клешни в пурпурную и сиреневую полосу. Пышный убор из невзрачных волос секахи подтверждал его власть.

А предводитель ата-леке мог похвастать тем, что его сапоги, пояс, наручи и нагрудник были сделаны из шкуры теймури. А на голове красовался череп этого грозного зверя – твердый как камень череп, который не могла пробить даже клешня мангиана или клык самого теймури.

Хар-Даван не видел особой доблести в победе над этими людьми и особой чести в обладании такой добычей. К тому же он отлично понимал, что, убей он всех предводителей и займи их место, все равно добрая половина членов каждого племени останется втайне недовольна, ибо поддерживала прежних вождей, и будет ненавидеть его, а значит, плохо исполнять любые приказы. Особенно такие, какие он собирался им отдавать.

Нет, он желал, чтобы вожди племен и все до единого жители Айн-Джалуты склонились перед ним и добровольно признали его верховным владыкой. Он не надеялся, что они поймут и примут его мечту, но хотел быть уверенным в том, что они станут беспрекословно воплощать ее в жизнь.

А для этого им следовало явить чудо.

Старый Сикка полностью поддерживал своего воспитанника и не раз говорил ему, что гордится его умом и прозорливостью.

– Жаль, я не увижу тебя во всем блеске и великолепии, мой мальчик. Но я тоже умею мечтать, и в моих мечтах ты возносишься так высоко, что у меня даже дух захватывает, – сказал однажды жрец, когда они втроем с Алохой сидели на берегу подземного озера.

– Отчего же ты не увидишь моего восхождения? – негромко спросил Хар-Даван, заранее предвидя ответ.

– Потому, прекрасное дитя мое, что мое время на этой земле подходит к концу. Я не великий жрец и знаю не так много, как мне хотелось бы, но все же достаточно, чтобы понимать, что мне отпущено не более двух полных лун. И ты – мой лучший ученик – видишь это не хуже меня. Потому я прошу, чтобы ты исполнил мою последнюю просьбу.

– Говори, – велел Хар-Даван. – Я сделаю все.

– Отправляйся не мешкая в страну Бар-Эбрея. Только там ты отыщешь необходимое тебе чудо.

– Я останусь с тобой до конца.

– Не нужно. В том и заключается смысл моей просьбы: если ты будешь присутствовать при моей кончине и сам похоронишь меня, то я буду для тебя навеки мертв. А я хочу, чтобы мы расстались с тобой у озера и я смог помахать тебе вслед и помолиться за тебя всем богам, которых знаю. Ты обернешься и увидишь, как я стою, опираясь на посох, и вытираю рукавом глаза – и не думай, что они слезятся от ветра. Я хочу навсегда остаться для тебя живым. Ты вернешься с победой, и пускай я не встречу тебя, тебе всегда будет казаться, что я рядом, просто отлучился на мгновение. Что я вот-вот возвращусь.

– Пусть будет по-твоему, – склонил голову Хар-Даван. – Но ты, Алоха, дождешься ли меня?

– Я буду здесь, – просто отвечала она. – Рядом с Бар-Эбреем. Тебе это известно.

– Я так не хочу покидать вас, – признался юноша.

– А разве мы желаем этой разлуки? – улыбнулось рыбоголовое существо. – Но у тебя нет иного пути. Этот дикий и жестокий край мал и нелеп для такого, как ты. Тебя ждут великие подвиги и свершения, для того ты и явился на свет. Ты знаешь, я никогда не увижу наяву красные крепостные стены Эрем-аугалы и висячие сады Коронеи. Мне не резвиться в голубых волнах Дивехши и не уплыть по лунной дорожке к созвездию Галеона. Но ты сможешь сделать и это, и многое другое. Ты сможешь восстановить древнее величие Баласангуна и его гордых рахаганов. Обещай мне, что ты сделаешь это. Поклянись в этом на оружии Бар-Эбрея, которое отныне станет твоим.

И Алоха подала юноше удивительной работы хрустальный саркофаг, в котором был запечатан топор.

Он вытянул из-за пояса нож, бестрепетно взломал зеленую печать, на которой четко виднелась голова змея, и достал удивительное оружие.

Его длинная резная рукоять, обмотанная кожей, ложилась в ладони так удобно, будто ее делали специально для Хар-Давана. Фигурное лезвие сверкало и искрилось, как гладь воды под прямыми полуденными лучами. Юноша едва коснулся его пальцем, и на золотистой коже тут же выступила капля крови – ничего острее он в своей жизни еще не встречал. Высокое навершие в виде головы змея, открывшего пасть с копьевидным жалом, было густо усеяно острыми стальными лезвиями, по форме напоминающими зубы байги.

По граненой крышке саркофага бежала вязь вырезанных в хрустале рун:

«Чтобы построить новый мир, нужно разрушить тот, что ему предшествовал. Это горькая, неблагодарная и кровавая работа. Ее может выполнить только тот, кто не хочет ее выполнять. Сие оружие я завещаю следующему рахагану Баласангуна: и пусть он не обратит его силу во зло».

– Возьми. Он твой по праву. Мы многого не понимаем в игре богов, но я слишком долго ждала тебя, чтобы ошибиться.

Алоха прикоснулась мокрыми ледяными пальцами к груди Хар-Давана. И в ответ негромко звякнуло золотое ожерелье с медальоном, на котором великий змей уничтожал старый мир, дабы построить после новый.

Змей, которого гессерские шаманы называли Ардамалехом.

* * *

Часам к трем король попрощался с подданными и отправился в опочивальню – сказал, что спать, но, судя по лихорадочному блеску его глаз, о сне он мог разве что мечтать.

Генерал Де Геррен откланялся минут пять спустя. Он сообщил, что в случае необходимости его можно будет найти в городском доме, что рядом с казармами, на улице Мертвых Генералов.

Вместе с ним покинул дворец и Гус Хиттинг, который собирался еще немного поработать в канцелярии, и Риардон Хорн с улыбкой подумал, что даже в эту праздничную ночь хотя бы одно окно в Адском Угольке будет гореть до самого утра.

Фрагг Монтекассино и падре Берголомо отпустили пышные кортежи и решили воспользоваться удобным во всех отношениях подземным коридором. Они не могли явиться таким ходом во дворец на официальное торжество: их появление обязательно должно было быть обставлено с помпой, чтобы потешить глаза и души верных подданных его величества Могадора и продемонстрировать богатство и мощь охридской знати. В обязательный набор входили золотые кареты (их смертной ненавистью ненавидел великий логофет, которого укачивало и растрясало в этих кошмарных сооружениях до состояния больной развалины); почетный эскорт из рыцарей в роскошных доспехах, покрытых эмалью (это уже раздражало мавайена, который не понимал, как можно заставлять воинов наряжаться в неудобную броню и вооружаться парадными клинками – а если действительно что-то случится?); и целая вереница пажей и слуг, которые в равной степени мешали обоим. В случае с великим логофетом Охриды в толпе людей, которые неотвязно следовали за ним повсюду, заставляя его искренне сочувствовать безумцам, страдающим манией преследования, обязательно присутствовали экзархи и хорархи – каждый со своей гениальной идеей по поводу укрепления веры среди прихожан, которую он стремился, во что бы то ни стало, донести до ушей несчастного падре Берголомо.

А по-настоящему мавайен и великий логофет нуждались только в компании и услугах Риардона Хорна, Керберона, Ларакаллы и Бихана Фанга. И остальную толпу приближенных с трудом различали по именам и лицам.

Вот почему путешествие по подземному коридору оба восприняли с таким удовольствием. Они медленно шли среди черных обсидиановых колонн и продолжали разговор.

– Но ты же не все им сказал! Ты же не сказал им чуть ли не самое главное! – кипятился Берголомо. – Почему?! Ответь мне, наконец. Опять интригуешь?

– А ты опять волнуешься, – успокаивал его рокочущий голос Монтекассино. – И вообще – когда это я так уж интриговал? Что я тебе – зиккенгенский принц или наш чегодайский друг?

– Не прикидывайся овечкой. И не уходи от ответа. Все равно я с тебя живого не слезу!

– Вот оно, наше духовенство во всей его красе! – Фрагг картинно поднял глаза к лепному потолку.

Оттуда на него оскалились жуткие морды марбасов, и он в сердцах сплюнул:

– Тьфу ты, гадость. Разумеется, гадость – не ты.

– Не понимаю, – продолжал недоумевать логофет. – Без этого аргумента все твои доводы выглядели по-детски наивными. Я бы сказал – больше суевериями, нежели истинным положением дел. Думаешь, король и Де Геррен прониклись серьезностью происходящего?

– Надеюсь, – пожал плечами великий магистр. – Но в данную минуту мне это не представляется таким уж важным… Полемарх всегда готов к войне – это его жизнь, и ничего нового мы ему не рассказали. Ему в принципе все равно, кто развяжет войну, его дело – победить в ней. Король тоже не сможет остаться в стороне и, как только грянет гром, сделает все, что положено. Наших королей хорошо тренируют, друг мой. Он и в бессознательном состоянии, в дурмане и в полусне произнесет нужные слова, подпишет необходимые указы и возложит ответственность на своих военачальников, Сумеречную канцелярию и на нас с тобой. И не смотри на меня так – ничего страшного в этом нет. Я не имел намерения обидеть Могадора – ты знаешь, как он мне симпатичен, я просто говорю как есть, без прикрас.

– Да. Наверное, – вынужден был признать Берголомо, которого нередко коробила прямодушная откровенность товарища.

– Сейчас главное – что подумал и что в связи с этим предпримет Гус Хиттинг. Вот от его поступков зависит многое. Он один из главных игроков, и если кто-то способен как следует спутать карты судьбе, то это наш любезный чегодаец. Я порой ужасно радуюсь, что он служит нашему королю, а не ба-гонде Чегодая.

– Тогда тебе следовало поговорить с ним наедине.

– Я предусматривал и такой вариант. Но, похоже, Гус и без лишних слов все понял правильно. А вообрази себе, сколько лишних вопросов последовало бы, приоткрой я хотя бы краешек завесы.

– Ты знаешь, что в подобных ситуациях я всегда полагался на тебя, твое чутье (мавайен отвесил шутливый поклон) и твой изворотливый ум, – вздохнул великий логофет. – Я уже говорил тебе сегодня и снова повторю – не научился я играть в эти игры, как следует.

– А как следует? – серьезно спросил Фрагг Монтекассино.

– Чтобы заведомо знать, что ты выиграешь, как бы ни легли кости.

– Никто не дает такой гарантии.

– Я понимаю. А что говорит твой знатный гость?

Фрагг Монтекассино от души рассмеялся, продемонстрировав великолепные белые зубы.

– Он бы весьма позабавился, если бы услышал, как ты его именуешь. Впрочем, ему бы, наверное, понравилась твоя деликатность.

– Иногда мне кажется, ты ходишь, чтобы поговорить с ним не об Ардамалехе, Абарбанеле и иже с ними, а просто так, по душам. Даже если допустить, что у него нет души.

– Допускаю, что и я тоже ее лишен. Во всяком случае, никто не предъявлял мне убедительных доказательств обратного.

– Богохульник! – воскликнул падре Берголомо, но не с ужасом, а с некоторым опасением, что мавайен может быть прав.

– Он умеет выслушать, почти как ты. И он не пожалеет…

– В отличие от меня.

– Его приговор будет жесток, но совет окажется дельным. Только нужно точно понимать, зачем ты идешь – за сочувствием или непредвзятым взглядом со стороны… Хочешь сам поговорить с ним? – внезапно спросил мавайен.

– У меня еще от последнего разговора мурашки по спине бегают. А ты сейчас к нему?

– Любопытно, изменилось ли что-то за последнюю неделю.

– Ты веришь, что он говорит тебе правду?

– Он чересчур горд, чтобы лгать, даже такому ничтожеству – с его точки зрения, – как я.

– Но все же это «ничтожество» победило его.

– Не в самом честном бою, друг мой. В честном у меня не было бы шансов.

– Я все время думаю, отчего его не ищут? Ты не боишься, что однажды за ним придут другие? И что тогда останется от великого Эрдабайхе?

Монтекассино вздрогнул, как от сильного холода.

– Фухх! Умеешь ты вдохновить и успокоить, друг мой, – выдохнул он секунду спустя.

– Не поверю, что ты никогда не задумывался над этим вопросом, даже не проси.

– Задумывался, а как же иначе? Еще до того, как начал на него охотиться. И пришел к выводу, что поймаю его, если так будет надо. Просто почему-то им так надо. Мы как несмышленые дети, которые любуются работой ткачей – из-под их рук ползет такое красивое, узорчатое полотно, и совершенно непонятно, как оно получается из отдельных тонких ниточек. Так и я – держусь за ниточку, а ковер ткут другие.

– Если следовать твоей логике, однажды он обретет свободу.

– Однажды – да.

– И что ждет тебя тогда?

– Надеюсь, что понимание и прощение. Ведь я играл в его игру и дорого расплатился за саму возможность в ней поучаствовать.

И Фрагг Монтекассино невольно передернул плечом. Вся правая сторона внезапно заныла, задергалась, как больной зуб в сырость. Это напомнили о себе три длинных продольных шрама, идущие от ключицы к подреберью, – плата за игру.

* * *

Юбер Де Ламертон еще раз прошелся с серебряным ведерком между кадок с цветущими деревьями; потрогал рукой землю в сосуде с мандарином – она показалась ему чересчур сухой, и он полил ее. Еще раз протер мягкой тряпочкой плотный, хрупкий лист жемиона. Затем отставил ведерко в сторону и взялся за серебряную лопатку с костяным черенком.

Легкая улыбка, блуждающая на его пухлых губах, каждая морщинка в уголках глаз, каждая складочка на его лице была словом в длинном послании миру, которое говорило о том, что человек сей безмерно счастлив.

По странной прихоти судьбы он родился в знатной хоттогайтской семье, которая никогда не нуждалась в средствах и могла похвастаться самыми высокими связями. Перед единственным наследником старинного графского рода открывалось блестящее будущее. Его ждала стремительная военная карьера, и многочисленная родня просто не поняла бы его, сделай он другой выбор.

А он буквально бредил цветами и деревьями.

В перерывах между бесконечными тренировками, верховой ездой и танцами – главными занятиями молодого офицера в мирное время – он читал и перечитывал толстые старинные фолианты, посвященные искусству садоводства. Его сверстники часто бегали в порт, куда прибывали иноземные купцы, чтобы по дешевке выторговать у них диковинное оружие, конскую сбрую и редкие украшения, – а он рыскал по темным лавкам, прячущимся в узких улочках старого города, в поисках необычных садовых инструментов. Его знакомые гордо и бережно хранили на груди письма от придворных дам и локоны первой любовницы; а он прятал от ненастья пергаментные пакетики с экзотическими семенами. Его друзья влюблялись в девушек и мечтали жениться на них; а он очаровывался новым сортом роз и грезил о собственном садике, где будут цвести глицинии, анемоны, асфодели и прочие вельможные представители растительного царства.

Ему пришлось принимать участие в битвах, и он отличился мужеством и отвагой, но, когда под его началом оказалась сотня кавалеристов, юный комт откровенно заскучал. Он не представлял себе, что делать с такой толпой рыцарей – их нельзя было высадить в землю ровными рядами, поливать и любовно окучивать. Они все время куда-то бежали, пахли отнюдь не фиалками, производили много шума и совершенно не привносили красоты в этот мир.

Когда Юберу Де Ламертону предложили занять почетную должность военного коменданта, а по существу, правителя Мараньи – города-крепости в Даленийских степях, недалеко от границы с Айн-Джалутой, радости его не было предела.

Правда, его высокородная мать полагала, что он мог бы добиться гораздо большего. Но чтобы добиться большего, нужно большего и хотеть, а он хотел только, чтобы его оставили в покое и позволили днями напролет ухаживать за милыми его сердцу цветами и деревьями.

Сложенная из серого камня Маранья, где узкие улочки походили на расселины в скалах; где беспощадное солнце раскаляло мощеные улицы так, что на гранитных плитах можно было печь овощи, а жители днем прятались по домам в поисках спасительной прохлады; где у кованых ворот дворца правителя скрючились в агонии два несчастных деревца, напрочь лишенные листвы и умирающие от жажды, сперва потрясла его до глубины души. Но вскоре комт оправился от неожиданности и с необычайным рвением, с каким его славные предки добывали себе в боях сокровища, титулы и награды, принялся украшать город по своему разумению.

Добрые граждане сперва полагали его тихо помешанным и благодарили Пантократора единственно за то, что новый правитель не устраивает показательных еженедельных казней, как его предшественник, да не муштрует несчастных солдат гарнизона, заставляя их до обмороков маршировать по площади в полуденную жару. Однако когда они увидели, как расцвели внезапно деревья на площадях, как зазеленел недавно серый дворец, на балконах и террасах которого выросли кадки и глиняные сосуды с растениями, дающими благодатную тень; когда первые фонтаны с хрустальным звоном рассыпали легкие брызги и от них потянуло прохладой и свежестью, а в маленьких мраморных бассейнах распустились голубые и белые цветы лотоса и между их толстыми стеблями засуетились стайки красных и золотых рыбешек, их мнение о правителе очень переменилось.

Говорят, чтобы народ процветал, владыка должен делать одну вещь – не мешать.

Комту Де Ламертону мешать своим подданным было попросту некогда: огромная оранжерея, растения для которой он выписывал из Охриды, Хоттогайта, Массилии и Альбонии, отнимала все силы и время. А потому Маранья понемногу богатела и расцветала – не только в переносном, но и в буквальном смысле слова, а горожане внезапно открыли для себя новую статью доходов: оказывается, редкий сорт роз или анемонов мог обогатить своего создателя не хуже, чем вооруженный грабеж на большой дороге, служба в королевском войске или торговля. Только сие мирное занятие было намного спокойнее, безопаснее и очищало душу.

То, что иные сочли бы почетной ссылкой, Юбер Де Ламертон принял как милость небес. Тихий, добрый, кроткий и справедливый человек, за двенадцать лет правления в Маранье он приучил жителей к тому, что жизнь может быть спокойной, тихой и радостной.

И потому неизвестно, кто был больше потрясен последующими событиями – он сам или дежурный гармост, ворвавшийся в оранжерею с выражением безмерного недоумения на лице.

– Что случилось, Тагал? – спросил комт, разрыхляя лопаткой землю в кадке с маленькой пальмой.

– Гонцы из Тогутила, мой господин, – ответил запыхавшийся сержант.

Глаза его были широко открыты, как у обиженного ребенка, который доверчиво сунул руку в теплый и приятный огонь и сильно обжегся.

Де Ламертон пожал плечами:

– Странно, обоз был у них недели полторы назад. Может, забыли что-то привезти? Или Тесседер наконец решился посадить деревья возле казарм? Вот это было бы правильно.

Дело в том, что навещавший Тогутил раз в два года правитель видеть не мог пустынную и пыльную территорию гарнизона и настойчиво предлагал прислать Айелло Тесседеру саженцы, чтобы как-то разнообразить сей унылый пейзаж. Но командир гарнизона был охвачен строительным рвением и о цветах думал в самую последнюю очередь.

Гармост отчаянно помотал головой, и нехорошее подозрение закралось в душу Де Ламертона.

– Ладно, – сказал он. – Я сам во всем разберусь. Проси.

И вытер испачканные землей руки вышитым шелковым полотенцем.

Юнеад Зерб и Йерун Молчун ввалились в оранжерею, тяжело топоча сапогами по мраморным плитам, – потные, взмыленные, расхристанные, с чумазыми от дорожной пыли лицами, на которых дико блестели белки глаз. Им не хватало воздуха, и они трудно и часто сглатывали вязкую слюну, чтобы начать говорить, но у них все не получалось…

И комт сразу понял, что случилось.

Война.

* * *

Столпившиеся на стенах жители Мараньи с тревогой и печалью смотрели, как их крохотные, отвоеванные у жаркой степи, любовно пестуемые огородики, на которых как раз созрели травы и овощи, погибали под копытами вражеских скакунов. Какая-то почтенная матрона в зеленой накидке не скрывала горьких слез, прижимая к груди единственную спасенную ею дыню и баюкая ее, как малого ребенка, а супруг утешающе хлопал ее по толстой спине и повторял:

– Полно, матушка, уймись. На следующий год мы такого навыращиваем, что сама удивишься. Полно, не плачь.

Город готовился дать бой врагу.

Воины гарнизона уже тащили в башни смолу и олово, и разжигали под огромными бронзовыми котлами заранее заготовленные дрова. Слуги, откомандированные своими хозяевами на помощь солдатам, поднимали наверх камни и бревна, которые потом будут сбрасывать на головы нападающим, и тащили огромные рогатины, которыми отталкивают приставные лестницы. Гармосты хриплыми от жары и внезапного потрясения голосами командовали лучникам выстроиться вдоль бойниц, и молодые солдаты тащили к каждой из них кипу стрел.

Лекари споро устраивали временный лазарет на крытой веранде дворца – тут было прохладно, свежо, и рядом же находились фонтаны с водой. Все это очень скоро пригодится защитникам Мараньи. Заплаканные женщины торопливо несли сюда чистое белое полотно; несколько десятков девушек и подростков сидели прямо на ступенях и щипали корпию. Тут же трактирщики расставляли вино, столь необходимое для промывания ран, а монахи-котарбинцы варили в медных тазах сонные зелья, притупляющие боль.

Годы спокойной жизни не уменьшили мастерства и не отняли навыков, впитанных жителями пограничья, кажется, с молоком матери. Беда, обрушившаяся на них как гром среди ясного неба, не погрузила их в бездну мрачного и бездеятельного отчаяния, не отняла способности и желания исполнять свои обязанности.

И хотя старухи плакали и причитали, провожая на городские стены сыновей и внуков; хотя старики заполнили храм Пантократора, прося вседержителя о милости к молодым; хотя хорарх читал молитвы высоким, срывающимся от волнения голосом, а все же город жил нормальной жизнью.

Инженеры собирали и устанавливали метательные орудия, а лучники заново пристреливали позиции. Гермагоры и вольфарги раскинулись в благодатной тени, набираясь сил перед боем.

Гармост Тагал проверял съестные припасы. Их должно было хватить как минимум на три недели. В крайнем случае, можно раздать людям зерно, муку и вино из кладовых правителя.

Пять колодцев, а также множество фонтанов и один родник с чистой ключевой водой, над которым старые зодчие воздвигли главную башню, обеспечивали город водой на долгое время.

Мощные зубчатые стены, сложенные в четыре ряда, считались неприступными. Главные ворота города – тяжелые бронзовые двустворчатые ворота, которые могли открыть только пятьдесят дюжих воинов, вели в узкий проход, упиравшийся во второй ряд крепостных укреплений. И даже если враги прорвались бы за них, то оказались бы в тесном пространстве между стенами, как в ущелье, под ливнем стрел, дротиков и кипящей смолы.

Было там единственное слабое место – водосток, забранный решеткой, но к нему еще нужно суметь подобраться. Здесь защитники бдели, не боясь переусердствовать.

Юбера Де Ламертона беспокоило другое: среди воинов, находящихся под его командованием, было чересчур много молодых солдат, никогда не участвовавших в настоящих сражениях (вот где пригодились бы ему двадцать шесть опальных тогутильских рыцарей). Да и целое поколение горожан выросло, не зная ужаса нашествий и тягот войны. Сейчас они все делают правильно – не зря так натаскивали их строгие гармосты, но что случится, когда начнется битва – кровавый жестокий водоворот, который невозможно представить умозрительно. Никакие слова не передадут этот кошмар, не опишут всю силу леденящего страха, боли и растерянности, которые охватывают воина на поле брани.

Невозможно объяснить, что в багровом аду, где противоборствующие стороны порой сталкиваются на таком пятачке, что мертвые не могут упасть, среди тысяч и тысяч себе подобных ты одинок, как никогда более, и оглушительное одиночество это страшнее вражеских мечей.

Человек, который так много воюет и убивает, не задуман природой в этом качестве. Он чересчур хрупок, слаб и уязвим, чтобы заниматься подобным делом, но отчего-то каждое следующее поколение игнорирует печальный опыт предшествующего и ввязывается в очередную бойню – жестокую игру, в которой не бывает победителей.

Нападающих было очень много – все ровное пространство вокруг городских стен было покрыто черной плотной шевелящейся массой. Сверкали на солнце лезвия их длинных кос – странного оружия, неизвестного в Охриде, и этот блеск слепил глаза. Земля гудела от топота тысяч копыт, и в жарком воздухе далеко разносились звуки гортанной речи, но все это было где-то не здесь, как за плотной пеленой.

Над Мараньей повисла напряженная тишина – тишина ожидания. А на дворцовой площади можно было услышать, как жужжат над розами забавные упитанные шмели с коротенькими крылышками.

Юбер Де Ламертон стоял на главной башне, в окружении рыцарей-гермагоров, всматриваясь в даль, и глаза его болели и слезились от чрезмерного и напрасного усилия. Опытный воин, он ведь понимал, что произошло в Тогутиле, и знал, что сталось с его защитниками, но все равно устремлял цепкий взгляд на размытую желтую полосу горизонта.

Потому что всей душой хотел увидеть там невозможное – маленький отряд всадников, мчащийся мимо осажденной крепости по дороге в столицу, – два десятка воинов под командованием Айелло Тесседера, забияки и строителя крепостей.

* * *

Тамуади прилетел на рассвете.

Он потоптался по каменному парапету, клекоча от негодования, что к нему не спешат со свежим мясом, которое он несомненно заслужил, а затем нахохлился и затих, устало помаргивая желтыми глазами.

Магистр – Повелитель Птиц, зябко кутаясь в коричневый плащ – сегодня внезапно похолодало, – вышел на террасу, неся серебряную миску с кормом, увидел, что к ноге пернатого гонца привязан красный кожаный футляр, и немедленно ударил в гонг.

Красный футляр обозначал известие о войне.

Звук гонга разбудил обитателей сотен клеток, свезенных сюда со всей Медиоланы, – певчих и хищных, больших и малых, голосистых и молчаливых. Они кричали, свистели, прыгали, хлопали крыльями и подняли такой невероятный гам, который поставил бы на ноги и мертвого. Но юного параболана, дежурившего в Обители Птиц этой ночью, магистру пришлось расталкивать лично, не слишком деликатно пиная его сапогом в бок. Заспанный юноша вскочил на ноги, дико озираясь, и первым делом сообщил, что он глаз не сомкнул всю ночь и сейчас нисколько не спал, а просто глубоко задумался. Но, увидев в руках Повелителя Птиц клочок кожи цвета свежепролитой крови, осекся на полуслове.

– Позови рукуйена Хорна, и побыстрее, – приказал магнус.

И когда параболан, гремя сапогами и спотыкаясь от усердия, бросился исполнять его веление, тихо и страшно произнес ему вслед:

– Никому ни слова, слышишь? Иначе я запру тебя в клетку.

Параболан содрогнулся, но не остановился, а только ускорил шаг. Обещание магнуса было, увы, не абстрактной угрозой. Молодому рыцарю довелось как-то за гораздо меньшую провинность провести неделю в клетке, которую до него занимал секахи – огромный крылатый человекоподобный монстр, отличающийся жутким нравом. Юноше совершенно не хотелось повторять этот печальный опыт, но теперь его мысли быстро перескочили на иную, куда более важную тему.

Война.

Началась война.

Она шла где-то далеко, он даже не знал, где именно, и вполне могла закончиться за несколько недель, как случилось недавно, во время короткого столкновения с Хатаном. Хватило всего трех сражений – и ни одного по-настоящему большого, жаловался Де Геррен, чтобы на границе снова воцарился мир.

Недовольный Вигилисса напрасно бороздил море Нага на боевых галерах – хатанский наварх так и не принял вызова, и раздосадованный флотоводец вернулся в Оганна-Ванк спустя месяц охмурять придворных красавиц и изливать гнев в поединках с их недовольными супругами.

Да и гро-вантары крайне редко принимали участие в битвах. В последний раз это случилось чуть больше века тому назад, во время великой войны Четырех Королевств.

И все равно параболану было страшно. Он яростно чесал то нос, то переносицу, то брови и не мог успокоиться. Молодое тело его вибрировало от напряжения, а в ушах раздавался долгий и протяжный стон гонга и отзывался медным привкусом во рту. Война Короткое слово, а звучит как приговор. И почему-то кажется, что теперь все будет иначе – навсегда иначе. И больше никогда не станет так, как было до…

* * *

Его доблестные воины уже не были прежней ордой, но еще не стали армией, о которой он мечтал.

Но Хар-Даван понимал, что непобедимым его войско сделают только грядущие сражения – бесконечный горький, трудный и необходимый опыт, замешенный на крови, поту и слезах. Что выживут лучшие, что останутся ветераны – они и составят костяк его армии. А пока он ничего не может сделать, остается только ждать и терпеть.

Он был мастером и того и другого.

Последние несколько лет ему снились стихи и битвы.

И однажды он понял, что стихи должны быть как битвы, а битвы – как стихи. Что если ты хочешь добиться успеха, то стихи нужно слагать всякий раз так, как если бы смерть уже заглядывала в твои глаза и у тебя не оставалось возможности когда-нибудь потом подобрать слова точнее и вложить в них чуть побольше души. Писать стихи следовало так, как если бы не было у тебя этого заманчивого потом. Как если бы это оказалось последнее, что тебе позволили сказать. А душу – душу нужно растворять в словах, как кровь в быстрой прозрачной воде, чтобы она утекла вместе с рекой к далекому морю. И чтобы душа осталась в этих словах навсегда и таким образом обрела бессмертие, вне зависимости от того, как решат ее дальнейшую судьбу жестокие боги.

А битва должна происходить из высокого вдохновения, чтобы потом, оглядываясь назад, ты мог без стыда и смущения признаться – это я создал ее такой. Это дитя моей мысли. Это итог моего ремесла.

Полководец должен возноситься над битвой как на крыльях, так же как и поэт возносится над жизнью магией своих стихов. В кровавом сражении есть свое очарование, своя красота – оно восхитительно, как буря, которую ты можешь вызвать и утишить по своему произволению, как извержение вулкана, которое подчиняется только тебе, когда багровые, исходящие ядовитым паром потоки лавы текут туда, куда ты им укажешь.

Как поэзия дает власть над слепой стихией жизни, так ремесло полководца дает власть над стихией войны.

А сия война не бессмысленна – она призвана опрокинуть существующий мир, низвергнуть его и вернуть к истокам. Тогда он сумеет создать нечто новое и прекрасное, воплотить свою мечту и исполнить предназначение. И когда это произойдет, он обретет свободу и будет волен идти на все четыре стороны. Он уже знает, куда отправится, когда все завершится, и знает, кого позовет с собой.

Никто из его подданных не представлял, о чем мечтает их рахаган, сидя у единственного дерева в жаркой степи, прижавшись к нему спиной, закрыв глаза – и синий, бездонный, и красный, свирепый.

Им представлялось – о безмерной власти над покоренными народами, новой победе, прекрасных покорных женщинах, наконец, о сокровищах, которые ждали его за стенами осажденного города, о сладком вине и изысканных яствах. Потому что они судили по себе.

А он просто шаг за шагом возвращался в Баласангун.

* * *

Риардон Хорн осторожно потряс за плечо спящего магистра. Ему было жаль будить его, и особенно – такой злой вестью. Но ничего не поделаешь. Это же жизнь, как любит говорить сам Фрагг Монтекассино, с грустью разглядывая очередного поверженного монстра, – то везет, то не очень. Но это еще не причина умирать.

Мавайен сел среди подушек, не открывая глаз. Он ненавидел, когда его будили через полчаса после того, как ему едва удалось приманить сон.

Опытный рукуйен звякнул серебряной чашечкой, в которой плескалась густая, темная, омерзительная на вкус жидкость. Вытяжка из желез теймури обжигала гортань и долго еще щипала язык, но идеально восстанавливала силы. В ордене ее давали больным, раненым и таким вот – смертельно уставшим и изможденным. В иные времена Монтекассино поглощал ее графинами.

Все так же не разлепляя тяжелых отекших век с красноватыми прожилками, он требовательно вытянул руку, и Риардон осторожно вставил чашку ему в пальцы. Магистр сделал большой глоток и скривился.

– Какое на редкость отвратительное пойло! – грустно произнес он, слегка шепелявя, ибо жидкость в первую минуту вызывала легкое онемение языка и нёба. – Ну что, мой мальчик… Если ты травишь меня поутру этой гадостью, значит, дела наши плохи.

– Именно так, Фрагг, – отвечал Хорн, давно уже не соблюдавший этикета, когда они оставались вдвоем. – Из Мараньи прислали красный свиток.

– Что ж, – сказал мавайен, спуская ноги с кровати. – Радости мало, но мы это предвидели. Ты послал за Хиттингом?

– Да, Фрагг. И за падре Берголомо тоже.

– Приготовь ему этого яду, иначе старик свалится с ног еще до полудня.

– Уже приготовил. И ему, и вам, и чегодайцу. И себе, с вашего позволения. А Керберону и двум телохранителям логофета – постели в комнате перед вашим кабинетом.

– Полжизни мечтал, чтобы они храпели у меня под дверью, – буркнул Монтекассино. – Спасибо, мальчик мой, ты все сделал правильно. Я просто ворчу, потому что… Ну, ты понимаешь. – И он яростно потер уши ладонями. – А Берголомо еще переживал за мое грешное поведение. Согрешишь тут, со всей этой неразберихой. Сдохнешь скорее, чем согрешишь. Кстати, ты не знаешь, наш ордофанг… – Он щелкнул пальцами.

– Уайли Наталл, – подсказал рукуйен.

– Вот-вот, этот самый Уайли сумел утешить комтессу Аффридию?

– Точно не знаю, но репутация славного ордофанга позволяет предположить, что на какое-то время комтесса забудет обо всем – и даже о вас, Фрагг, как это ни прискорбно.

– Ну и отлично, – вздохнул великий магистр. – Потому что только вздорной бабы с ее претензиями на великую страсть мне сейчас и не хватало для полного счастья.

Риардон подал ему любимый кожаный жилет, который имел свойство утихомиривать дурное настроение своего хозяина и поднимать ему дух. Он был сшит из блестящей зеленоватой шкуры торитоя и причудливо украшен металлическими заклепками, кожаными шнурками, сложными плетениями и малюсенькими деревянными фигурками разных тварей, покрытыми красным и черным лаком. С точки зрения придворной моды сие одеяние было образцом варварского вкуса – читай, совершеннейшей безвкусицей. Но почему-то все вельможи мечтали завести себе такой же и тщетно выпытывали у молчаливых слуг Монтекассино, у какого портного одевается их господин.

Кстати, то был один из самых животрепещущих вопросов, кои неизменно возникали у всякого, кому приходилось близко сталкиваться с великим магистром гро-вантаров.

– А ты заметил, – спросил Фрагг, уютно устраиваясь в любимой одежде, как улитка в домике, – что все эти почтовые птицы, усталые гонцы, пророческие видения и прочие вестники грядущих катастроф имеют привычку являться обязательно на рассвете? Вот загляни как-нибудь на досуге в любую летопись или хронику – везде одно и то же. Нет, чтобы дать человеку выспаться. Вот именно на рассвете, будто им всем приспичило…

Риардон Хорн смотрел на него с нежной отеческой улыбкой.

Нет, он никогда, ни на одну секунду не забывал, что имеет дело с существом куда более опасным, чем все те демоны, призраки и звери, на которых его натаскивали в подземельях Эрдабайхе опытные ордофанги. Что этот бурчащий сонный человек, шарящий под кроватью в поисках сапог, способен на такие вещи, от которых у обычного человека волосы бы встали дыбом. Что слабая, какая-то виноватая улыбка, не сходящая сейчас с его губ, предвещает жестокую грозу, и лично он, рукуйен, искренне сожалеет о тех, кто осмелился вторгнуться в пределы Охриды, ибо этим неведомые враги вызвали гнев Фрагга Монтекассино – единственную катастрофу в подлунном мире, которую невозможно ни предотвратить, ни пережить.

А все же не было на свете человека роднее и ближе, и только молодой рукуйен знал, как он выглядит заспанный, обиженный, надутый на Абарбанеля, Ардамалеха, Печального короля и всех прочих, кто играет с ними в эту опасную и страшную игру. И ему ужасно хотелось протянуть руку и погладить мавайена по взлохмаченным волосам: успокойся, все будет хорошо, я тебя никогда не оставлю.

– Придумай что-нибудь поесть, – попросил великий магистр. – Я вернусь голодным.

– Вы снова туда спуститесь? – с тревогой спросил юноша. – Тогда вы вернетесь не голодным, а полумертвым.

– Не для удовольствия же я туда иду. Послушаю, что он скажет. Эх, надо было сделать это еще ночью, но так хотелось отдохнуть.

– Правильно решили, – молвил Хорн. – Иначе бы вы сейчас были совершенно обессилены.

– Когда это я бывал совершенно обессилен? – обиделся Монтекассино. – Ладно, пошел я. А ты встречай гостей.

* * *

Какие бы слухи ни ходили о подземельях Ла Жюльетт и хранимых ими чудовищных тайнах, в замке Эрдабайхе были свои подземелья и свои тайны, ничуть не менее чудовищные. Просто воины Пантократора не одобряли сплетен по поводу своей резиденции, а когда гро-вантары чего-то не одобряли, оно исчезало само собой, как бы божьим велением. Порой сплетни, будто исчерпав тему, прекращались сами, а порой – вместе с самыми заядлыми сплетниками.

В малом зале Совета, облицованном лазуритом и солангитом, с крохотными турмалиновыми и перидотовыми вставками, великий магистр задержался ненадолго. Он покопался в каком-то ларце, затем подошел к задней стене, которую украшал изумительной работы барельеф из черного мрамора, изображающий битву Лейфорта, экзарха Ургельского, с оборотнем, и три раза повернул выпученный круглый глаз твари.

В стене что-то щелкнуло, и она отъехала с негромким жужжанием, открыв мрачный провал, откуда пахнуло на мавайена холодом, сыростью и терпким ароматом курящихся благовоний. Поправив меч, он решительно шагнул в тайный ход и сделал несколько шагов в кромешной темноте. Но вскоре стены коридора осветились ясным желтоватым светом, который испускали диковинные шарообразные светильники, похожие на прозрачные пузыри, заполненные жидкостью, – и со щупальцами. Щупальца эти едва заметно шевелились и подбирались от холодного сквозняка.

Открыв маленьким золотым ключом дверь, обитую железом, мавайен попал в следующее помещение, в котором, казалось, рос лес черных и красных массивных колонн. Здесь уже не царила могильная тишина – низкие, угрожающие звуки раздавались откуда-то спереди и снизу.

Глубокий наклонный коридор, почти что колодец, с грубо вырезанными в стене крутыми и высокими ступенями, вел отсюда на нижний уровень Эрдабайхе, где находились секретные хранилища и казематы для невольников нечеловеческого происхождения. Молчаливые рыцари, по трое у каждой камеры, сменялись через каждые четыре часа. Здесь дежурили исключительно ордофанги и магнусы, а молодые параболаны только шептались между собой о том, что слышали от одного верного человека, что он однажды подслушал разговор двух старших рыцарей, которые якобы собирались спуститься куда-то вниз, о том, что один из демонов вырвался из клетки…

Ничего они, словом, не знали о подземельях, которые простирались на много миль прямо у них под ногами.

Фрагг Монтекассино быстрым шагом миновал длинные ряды вырубленных в скале камер с заключенными в них тварями Абарбанеля и редкими хищниками – Псами, утбурдами, пселлусами, марбасами, крабоподобными мангианами, которые заманивали своих жертв, имитируя нежнейшее, волшебное пение, детенышами теймури, секахи, тремя оборотнями и одним призраком, беспрестанно мечущимся в рунном кругу.

Он молча кивнул рыцарям, при виде его вытянувшимся в струнку и вскинувшим руку к сердцу в почтительном приветствии. Помахал одному из оборотней – тот подошел к толстым стальным прутьям решетки и широко улыбнулся, скаля острые зубы:

– Здравствуй, Фрагг мой! Завтра полнолуние.

– Я помню, – откликнулся мавайен.

– Придешь посидеть со мной?

– Я постараюсь.

– Там, – оборотень дернул остроухой головой, указывая наверх, – много горя и бед? Ты будешь занят?

– А ты что скажешь?

– Ты будешь очень занят, – утвердил оборотень. – Я чувствую это. Но все равно приходи, если выберешь время. Ты ведь знаешь, я стану ждать.

– Я не обещаю, – сказал великий магистр, – чтобы не обмануть. Но я сделаю все, чтобы ты не остался один.

– Спасибо, Фрагг мой, – поблагодарил оборотень. – Желаю удачи. Он сегодня в особом расположении духа.

Псы Абарбанеля при виде великого магистра повели себя как обычные дворовые собаки, ждущие ласки и лакомства от хозяина. Они запрыгали в своих клетках, забегали вдоль решеток – и каменные плиты пола завибрировали, как при далеком землетрясении.

– Полно, полно, – мурлыкнул Монтекассино. – Не сегодня.

Бледный длинноволосый вампир отвесил ему изящный поклон.

– Доброго здравия, магистр, – произнес он на певучем альбонийском, – сочувствую тебе. Он уже рядом, совсем рядом. Хватит ли тебе силы одолеть такую мощь? Думаю, что нет.

– Что ж, – беспечно отозвался мавайен. – Может, вы все придете на мою могилу и проводите меня в последнюю дорогу.

– В этом можешь не сомневаться, – буквально пропел вампир, – это будет наивысшим моим удовольствием.

– Но пока я жив, я могу что-то сделать для тебя?

– Прикажи принести мне новых книг и побольше пергамента и чернил. Твои дубоголовые солдатики так скупятся на чернила, как будто я пишу их собственной кровью.

И он выразительно облизнулся алым, длинным, острым языком.

Миновав его камеру, Фрагг остановился перед мощными железными дверями, которые охраняли шестеро магнусов. Их лиц не было видно под опущенными забралами, а серебряные клинки никогда не успокаивались в ножнах. Эти рыцари постоянно ждали нападения.

«Любопытно, – подумал великий магистр, – они так серьезно относятся к инструкции, как будто действительно смогут что-то сделать, если он нечаянно обретет свободу. Подозревают ли они, что их сметет, как сухой листок в бурю, и он даже не заметит их рунных мечей, как не услышит торопливых заклинаний?»

И негромко приказал:

– Откройте!

В полумраке подземелья, да еще в фигурных прорезях забрала, трудно угадать выражение глаз.

Возможно, ему просто показалось, что в них отразился животный ужас.

* * *

Ласковое солнечное утро второго дня праздника явно не было милостиво к несчастной голове гармоста Бобадильи Хорна. В то время когда его встревоженный брат будил Фрагга Монтекассино, Бобадилья лежал пластом на застеленной койке и тихо проклинал «Веселый стаканчик», забористый эль, друга Бардонеро и громкий голос Картахаля, отзывавшийся дикой болью в ушах, висках и затылке.

Особенно обидно, что добрый пастырь Созидателей, выхлебавший чуть ли не вдвое больше, чувствовал себя преотлично и раздражал цветущим видом, энергичной походкой и веселым настроением.

– Что с тобой? – тревожно наклонился он к самому лицу сержанта. – Опять заболел?

– Опять похмелье, – простонал Бобадилья, хватаясь руками за разламывающуюся голову. – Да что ж он так рявкает?

– Он не рявкает, а знакомит новобранцев с мировоззрением рыцаря когорты Созидателей. Весьма своевременное и нужное дело. А что до твоего состояния – то сие есть коварная и опасная болезнь. Ибо хорошая порция доброго эля еще никогда и никому не принесла вреда, и, значит, корень зла кроется не во вчерашнем питии, а совершенно в другой причине, – ласково отвечал Бардонеро.

– Наверное, мне лучше знать, что со мной происходит.

– Не скажи. Откуда тебе знать в таком состоянии? Послушай-ка лучше, что я тебе скажу. Похмелья не бывает – это все выдумки. Вон посмотри на давешних новобранцев: пили поболее твоего, к тому же мешали шипучее вино с крепкой марьягой и старым элем, а блестят, как новенькие монетки. Даже смотреть приятно.

– Что они делают? – спросил Бобадилья.

– Как что? Слушают отеческое напутствие командира. По-моему, им нравится.

Гармост Хорн вспомнил, что именно считает необходимым сказать командир Лу Кастель тем, кто собирается служить под его началом, и подумал, что такая речь может понравиться только необычным людям.

– Мы – золотое отребье, – говорил Картахаль. – Нас всегда будут ставить там, где не выдержит ополчение, но где не станут губить господ рыцарей. Вы скажете – мы тоже рыцари. Чушь! Мы – золотое отребье, увенчанное лаврами, отмеченное наградами и щедро оплаченное. Но запомните, что лишь немногие из вас доживут до того дня, когда генерал Де Геррен со слезами на глазах скажет вам: «Спасибо, дети мои», а его величество пришпилит к вашему камзолу маленькую круглую побрякушку. Вы думаете, этот кругляшок стоит целой жизни? Или он заменит вам павших друзей в ночном разговоре, доброй драке и разгульном кабацком веселье? Вы думаете, он защитит вашу спину в бою или закроет от стрелы? Или вы полагаете, что благодарность генерала умерит боль ваших ран и утишит горечь потерь? Кто из вас настолько глуп, что рассчитывает купить лишние годы жизни, утраченное счастье и погибшую любовь за те нобли, которые выплатят в казначействе оставшимся в живых?

Запомните раз и навсегда: вы – золотое отребье! Но золото на поле боя стоит меньше, чем грязь, в которой мы будем топтаться по колено, а если прикажут, то и по горло. И потому я буду относиться к вам просто – как к отребью. Никто здесь не станет сожалеть о вас, если вы не вернетесь из боя, потому что вы никогда не возвращаетесь – это закон войны. Моего сердца не хватит, чтобы горевать обо всех, и потому сразу привыкайте, что я бессердечен.

Иные ссылаются на меня: дескать, я до сих пор жив. Не совершайте этой ошибки. То, что я жив, – случайность, и ее однажды исправят. Причем с необычайной легкостью.

И в тот момент, когда вы станете проклинать день и час, когда сделали этот выбор и остались в казармах на улице Мертвых Генералов, не убежали сломя голову, спасая жизнь и душу; когда вы узнаете, что такое истинное страдание и настоящая боль, – не говорите тогда, что я не предупреждал вас.

Вы щит, которым закроют тех, кем дорожат. Вы меч, который сломают, пробивая чужие доспехи. Вы – мясо, которое скормят красноглазому Ингельгейму, и души, которые скомкают и выбросят во тьму без сожаления и печали. Вы – дрова, которые сожгут, чтобы пламя костра взвилось до небес.

Запомните: вы – золотое отребье.

* * *

Воспаленное солнце, похожее на огромный больной багровый глаз, устало клонилось к закату.

Целый день минул в напряженном и бессмысленном ожидании. Защитники Мараньи ждали, когда несметное войско захватчиков решится на приступ, а они, казалось, не собирались атаковать неприступные серые стены и только окружили крепость плотным кольцом, разбив лагерь на безопасном расстоянии, вне досягаемости снарядов катапульт и баллист.

Кто-то из их военачальников был отлично знаком с инженерным и осадным делом.

Правитель наблюдал с башни за тем, как они устанавливают меховые шатры, как рыщут по округе в поисках источников воды, как готовят на кострах еду. И у него возникало устойчивое впечатление, что им нет никакого дела до тех, кто выстроился сейчас у бойниц, до рези в глазах вглядываясь туда, вниз, в жаркое марево, плывущее над Даленийскими степями.

Странно так даже думать, но былые сражения, проходившие под протяжные крики сальпинг, гром фанфар и грохот барабанов, нравились Юберу Де Ламертону гораздо больше, чем безмолвная осада, в которую взяли город тысячи всадников в незнакомых доспехах.

Неведомый противник всегда кажется сильнее, страшнее и опаснее.

Правда, у врага не обнаружилось ни стенобитных, ни метательных машин, ни осадных башен. Во всяком случае, их не было видно. Он не стал использовать преимущество неожиданности, но это-то и пугало Де Ламертона больше всего.

Во-первых, противник выиграл у защитников Мараньи одно очко: целый день, проведенный воинами на ногах, в постоянном, непрекращающемся ожидании атаки, на нестерпимой жаре, изрядно подорвал и силы, и боевой дух.

Во-вторых, неведомый полководец явно ожидает ночи. Судя по его ледяному спокойствию, по дисциплине, невозможной в варварской орде и потому еще более неожиданной, он не просто рассчитывает воспользоваться покровом темноты. Не настолько тот скроет их действия, чтобы тратить впустую целый день, рискуя, что в любой момент к осажденным может подоспеть подмога.

Чутье подсказывало Де Ламертону, что у врага припасен какой-то козырь. Есть нечто такое, что заменит ему осадные башни и окованные бронзой тяжелые тараны во время ночного сражения. И он даже догадывался, что это может быть.

Еще около полудня его внимание привлекли странные существа, похожие на огромных горбатых псов с человеческими конечностями, бродившие на привязи вокруг высокого и толстого столба, вкопанного в землю возле шатра, в котором разместились не то жрецы, не то шаманы, сопровождавшие повсюду главного военачальника. Во всяком случае, правитель пребывал в твердой уверенности, что стройный, плечистый, очень высокий молодой человек в доспехах редкой красоты, перед коим склонялись все воины, и есть их предводитель. Он выделялся на фоне этого разношерстного бесчисленного воинства, как пышная роза – среди множества невзрачных полевых цветов. Он был особенным. И он все время находился на некоем удалении от своих воинственных подданных, как по другую сторону оконного стекла.

Так художник, пишущий фреску, постоянно отходит от стены на несколько шагов, чтобы полностью охватить взглядом свое произведение.

Юбер Де Ламертон не побоялся бы этой орды, явись она сюда с любым другим вождем. Он нисколько не сомневался бы в победе защитников Мараньи и уж точно – в их способности выдержать осаду на срок, достаточный для того, чтобы посланный им тамуади достиг Оганна-Ванка и оттуда прибыли когорта Созидателей, наемники Гадрумета и стремительные колесницы Ки Ларго. А уж они бы в два счета справились с этим сбродом, разбили бы его наголову и загнали обратно, за Тель-Мальтолу, навсегда установив власть Могадораэт Альгаррода над далекой и неведомой Айн-Джалутой.

Но лихой наездник на огромном жеребце цвета красной меди, почти багровом в последних лучах заходящего солнца, вызывал у него чувство первозданного страха, какой вызывают у обычного человека всесильные исчадия тьмы. Само его присутствие сковывало мысли и движения правителя, наполняло окружающее пространство почти физически ощутимой угрозой и мешало дышать и думать.

Он, прекрасный, как молодой языческий бог, был волей и разумом этой несметной орды, ее главным оружием и неодолимой силой. Они стояли за ним, как защитники Мараньи – за двойным рядом крепостных стен, и преимущество было отнюдь не на стороне охридских воинов.

И – самое, может быть, страшное – нападающие знали, в чем заключается их великое могущество, и именно поэтому не нуждались в воинственных кличах, демонстрации своего превосходства, вызовах на поединок, оглушительном реве боевых рогов и прочих, обычных на войне вещах, коими обе противоборствующие стороны подбадривают себя и настраивают на необходимый лад.

Как бы громко ни кричал умирающий, как бы грозно ни рычал хищник, как бы ни грохотало сражение – сама смерть приходит в полной тишине.

Юбер Де Ламертон был воспитан в строгой котарбинской вере, но сейчас молитвы не шли ему на ум, а вспомнился внезапно древний языческий миф о Несущем смерть, разрушителе миров, которого гессерские шаманы называли Ардамалехом.

* * *

Эдесса Атри пребывала в дурном расположении духа. Вчерашний праздник, по ее мнению, не удался, голова раскалывалась не то от выпитого накануне вина, не то от злости. Постель казалась чересчур жаркой, ночь – слишком душной, а слуги – неповоротливее, чем обычно. Отходя ко сну, она накричала на служанку, расчесывавшую ей волосы, а та с перепугу уколола ее шпилькой. День закончился так же бездарно, как и начался.

Она заснула и проснулась раздраженной.

Давеча хатанский посол невежливо оставил ее ради танца с княгиней Беоль Де Тейрон как раз на середине беседы, в которой она объясняла ему суть древних хатанских таинств жрецов Асхаб ал Кахада. Ей показалось, что и во время самого разговора он слушал ее без должного внимания и почтения. Но это еще полбеды – зиккенгенская принцесса всегда была невысокого мнения о духовности этого прожженного хитреца.

Потом сие венценосное ничтожество, именующее себя королем Могадором, предпочло ее общество обществу своих лизоблюдов, и они весь вечер говорили о чем-то за отдельным столом, который окружили головорезы Монтекассино и этот страшный человек – Керберон, как вторая тень сопровождающий повсюду великого логофета Охриды. Керберона она на дух не выносила: принцессу пугали его зеленые немигающие глаза василиска и непроницаемое лицо, но на все ее увещевания отослать телохранителя куда-нибудь в провинцию падре Берголомо так ничего и не предпринял. А монарх не прислушался к ее дельным советам по управлению страной в грядущем году, хотя она составила удивительно точное предсказание, которое поколебало уверенность не одного звездочета.

Дюк Субейран и тот носился чем-то озабоченный, отвечал невпопад, говорил глупости, а на предложение сосредоточиться, погрузиться в себя и трижды три раза прочесть гимн змееногому Данакилю – проверенный способ отрезвления, очищения разума и обострения умственных способностей – ответил идиотским смешком, который она скорее ожидала бы услышать от своих непутевых сыновей.

Они трое – позорище великой фамилии и пятно на славном гербе благородных предков – тоже добавили головной боли страдающей матери!

Хильдебранд всю ночь увивался за толстой и глупой дочерью барона Сенна Эмбайна, на круглом веснушчатом лице которой не мелькнуло даже тени высокой духовности – а именно это качество, помимо безупречной родословной, крепкого здоровья, доброго нрава и богатого приданого, Эдесса Атри полагала самым важным в будущей невестке. Впрочем, пока что она была против женитьбы любого из сыновей.

Куда им жениться, если Гидеон, несмотря на то, что она строго надзирала за ним весь вечер и неоднократно просила присутствующих не приглашать его выпить с ними, ибо сие не пристало уважающему себя дворянину, употребил такое количество горячительных напитков, что ее бросило в краску от негодования. А на вполне естественное замечание, сделанное ему с надлежащей строгостью (кто же, кроме матери, скажет правду родному дитяти?), отозвался грубой бранью.

Кавендер вообще куда-то сбежал, и она не смогла его найти, хотя страстно желала познакомить с ним альбонийского вельможу, комта Амиральда. Он был несметно богат, и зиккенгенская принцесса отчего-то решила, что комт должен пожертвовать изрядную сумму на изучение массилийских манускриптов Второй эпохи. Он встретил ее предложение без особого энтузиазма и все время косился по сторонам, как загнанный зверь, чем вызвал неудовольствие знатной собеседницы. И Эдесса подумала, что Кавендер мог бы поставить на место нахального альбонийца – ему это проще простого, он ведь то и дело дерется на поединках без всяких причин…

Принцесса одевалась к утреннему приему и составляла реестр своих обид и огорчений.

И когда лакей испуганной скороговоркой доложил о том, что в кабинете дожидается приема дюк Субейран, она не знала, злиться ей или радоваться.

С одной стороны, она получала неожиданного собеседника и верного союзника в ее вечном сражении с сыновьями, с другой – дюк Субейран не имел привычки являться без приглашения в столь ранний час, не имея на то важной причины. Отсюда следует, что он явился по делу, а заниматься делами зиккенгенская принцесса не любила. Особенно по утрам. И особенно когда ее мысли витали в горних сферах.

На всякий случай она распустила вьющиеся рыжие волосы, которые служанка только что уложила в изящную прическу и украсила гребнями из морских раковин и панцирей крохотных черепашек. Расстегнула три жемчужные пуговицы на воротнике-стойке, который плотно охватывал ее стройную длинную шею. Подумала – и расстегнула четвертую, давая возможность нескромному взору обнаружить сияющую сапфировую каплю кулона, скользнувшую в соблазнительную ложбинку меж двух грудей.

Эдесса Атри не сходила с ума от мужчин, но и не пренебрегала удобным случаем, чтобы получить от жизни малую толику и этого удовольствия. К тому же сей нехитрый прием частенько давал ей минуту-другую передышки, чтобы успеть собраться с мыслями и заготовить нужную фразу.

Сильный и красивый хварлингский вельможа был нередким гостем в ее опочивальне. Но великая власть зиккенгенки над мужчинами заключалась в том, что она относилась к сему обстоятельству с великолепным пренебрежением. И несколько часов спустя встревоженный любовник уже не мог понять, действительно ли она забыла о том, что произошло между ними, или блестяще притворяется.

Она так кричала, стонала и сладострастно извивалась в объятиях своих любовников; так искренне и откровенно шептала непристойные признания; так охотно и вдохновенно исполняла самые дикие и сокровенные желания, коих не могли удовлетворить даже покорные массилийские наложницы, что ни одному из счастливых и гордых собою мужчин не могло прийти в голову, что для нее это ровным счетом ничего не значило.

Она выходила из любовных игр, как из реки, и недавние страсти стекали с нее, как вода.

Она поднималась с измятого и влажного от пота ложа, как вставала ото сна – только что он казался таким ярким и незабываемым, а спустя час ты не можешь припомнить, снилось ли тебе что-то вообще.

Дюк Субейран был ближе всех к пониманию этой истины, но и ему мешало нырнуть за правдой на самое дно нормальное мужское самолюбие.

Пожалуй, только Фрагг Монтекассино будил какие-то чувства в капризной и переменчивой душе зиккенгенки, но и то только потому, что отверг ее.

Эдесса вошла в кабинет в зеленом бархатном платье с жемчужными пуговками, подчеркивавшем тонкость ее талии и стройность бедер, и Субейран на один-единственный миг, но все-таки забыл, зачем явился сюда.

– Что-то случилось, Гай? – мурлыкнула принцесса.

И дюку отчаянно захотелось схватить ее в объятия и сжать так, чтобы хрустнули ребра, а потом заткнуть рот и повалить ее на пол прямо здесь, в кабинете. И чтобы она мычала, стонала, извивалась под ним, но не могла сказать ни слова.

Знающие люди частенько говаривали, что заставить Эдессу замолчать можно всего лишь двумя известными способами, и оба практикуются только на ложе любви.

Можно, правда, еще удушить.

Но ни обнимать, ни душить он ее не стал, а произнес, избегая приветствия и долгих вступлений:

– Мы дождались своего часа! Свершилось!

* * *

Просторное помещение с высоким потолком казалось испещренным сплошными узорами, но на самом деле то были древние руны, покрывавшие каждую пядь каменных стен.

Камеру для этого необычного даже для необычной тюрьмы Эрдабайхе пленника устроили в покинутой в незапамятные времена пещере. Редкие посвященные полагали, что здесь обитали младшие подземные божества, а серьезные ученые десятилетия тратили на изучение найденных тут костей, чтобы в результате промямлить что-то невразумительное и виновато развести руками.

Фрагга Монтекассино – человека сугубо практического и лишенного сантиментов – интересовала только надежность этого укрытия. А ничего надежнее никто из смертных еще не придумал.

Камера была убрана с королевской пышностью. Удобная и красивая мебель черного дерева с эмалевыми вставками пленяла взгляд. Правда, бросалось в глаза, что и кресла с прямыми спинками и резными подлокотниками, и стол были намного выше обычных, а тяжелые книжные шкафы поднимались под самый потолок, но нигде не было видно лестницы.

Тут же стоял странный предмет меблировки, похожий на огромный золоченый насест, а возле него, на мозаичном полу, располагались объемные карты Медиоланы, сделанные из полудрагоценных камней, меди, бронзы, серебра и золота.

Лазуритовые реки текли между хризолитовых, жадеитовых, янтарных и берилловых берегов, впадая в аквамариновые моря. Сердоликовые и яшмовые степи перемежались темно-зелеными пространствами болот из мохового агата; гагатовые и топазовые горы заканчивались хрустальными вершинами, усыпанными опаловым снегом и покрытыми кварцевыми льдами.

По рекам плыли крохотные кораблики из красного дерева, в морях резвились серебряные левиафаны и гиацинтовые прозрачные кракены. На холмах возвышались крепости, а в цветущих долинах раскинулись игрушечные города. Создатель всего этого великолепия как раз устанавливал золотой шпиль над синей башенкой одного из них.

– Какая… – Гро-вантар хотел сказать «божественная», но осекся и, подобрав подходящее слово, бодро продолжил: – Нездешняя красота.

Мастер повернул к нему голову.

Прекрасную гордую голову неведомого божества.

Он был чрезвычайно бледен, и его втянутые щеки казались вырезанными из тех же опалов, что и вершины игрушечных гор. Огромные глаза ночного животного, начисто лишенные белков, один – сапфирово-синий, а другой – красный, как языки пламени, напоминали ночную бездну, и в этой бездне сверкали крохотные золотые искорки.

Худое, очень тонкое в кости тело не казалось нескладным, но утверждало в мысли, что это существо не сродни людям. Он был очень высок, чересчур высок даже для человека огромного роста, и Монтекассино, там, на поверхности, поражавший своими размерами, едва доходил ему до груди.

Длинные изящные пальцы существа состояли не из трех, а из четырех суставов и сгибались в трех местах. Кожа на них была алебастрово-белая, без единой прожилки, свидетельствующей о том, что под ней течет хоть какая-то кровь, а ногти – угольно-черными.

Великий магистр видел однажды, как этот ноготь вошел в гранитную глыбу, как раскаленная спица в восковую свечу, и вспорол ее, словно ветхую ткань, разбрызгивая каплями во все стороны огромные обломки камней.

Буйный водопад волос густо-красного цвета обрушивался до самого пояса. А за неожиданно широкими плечами вздрагивали тонкие, как паутинка, черные, как мрак преисподней, перепончатые драконьи крылья с острыми когтями на сгибах.

– Ты пришел, – прошелестело существо, стараясь говорить как можно тише.

Монтекассино коротко кивнул.

– Он так близко, что даже люди предчувствуют его появление.

Мавайен снова наклонил голову.

– Ты хочешь знать, как его остановить, но я уже говорил тебе когда-то: это все равно что пытаться остановить океанский прилив. Что бы ты ни делал, соленые воды все равно наступят на сушу и поглотят ее, а затем отступят до следующего раза.

– И все-таки, прошу тебя, дай мне совет.

Существо взмахнуло крыльями и поднялось в воздух. Его ступни оказались на уровне глаз великого магистра, и тот снова внутренне содрогнулся, глядя на огромные когти, похожие на заточенные серпы. Пленник уселся на насесте и сложил шелестящие крылья.

– Я редко интересовался людьми, но ты меня порой забавляешь.

– И на том спасибо, – откликнулся великий магистр.

– Знаешь, поколения твоих предков, – и существо сделало всеобъемлющий жест, показывая, что имеет в виду все множество людей, сколько их ни было на свете от самого его возникновения, – боялись и ждали пришествия Ардамалеха. Правда, они по-разному называли его, но гессерский язык представляется мне наиболее точным – разрушитель старых миров. Вдумайся, Фрагг, – старых.

Ты становишься на пути солнечного колеса, когда оно проделывает свой путь от восхода к закату. Ты пытаешься остановить падающие звезды, даже не спрашивая, отчего они вдруг сорвались с небесного свода и устремились к земле. Тебя это не интересует. Ты собираешь в кучу обломки уходящего мира и не задумываешься о том, что тем самым оказываешь миру плохую услугу. Ему давно пора рассыпаться в прах, чтобы после из этого праха возникло нечто новое.

Тебе нет дела ни до чужих богов, ни до воли Пантократора, которому ты якобы служишь. Ты камня на камне не оставишь, только чтобы вышло по-твоему.

На самом деле Ардамалех, в том смысле, в каком понимаете его вы, люди, – это ты. У тебя нет мечты, пускай и жестокой. У тебя нет стремления в неизвестное. Ты хочешь, чтобы все осталось как есть и ни на йоту не сдвинулось. У тебя и таких, как ты, есть только цель.

– Выжить, – глухо произнес Монтекассино.

– Возможно. Я не рассматривал эту проблему с точки зрения смертного. Скажи мне, Фрагг, отчего вы так боитесь логического завершения собственной жизни? Разве кто-то из вас не умирал?

Великий магистр задумался на мгновение.

– Наверное, потому, что так и не постигли, что она такое. На наших глазах умирают десятки и сотни людей, но ни один не возвращается, чтобы объяснить, как это было. Человечество накопило самый большой свой опыт в этой области: мы научились убивать, умирать, провожать в последний путь. Но мы так и не узнали, куда он ведет и что ждет нас за гранью тьмы. Умирая либо убивая, мы не понимаем, что делаем. А это самое страшное.

– Ардамалех не боится смерти и неизвестности, – сказал пленник после такой долгой паузы, что Монтекассино уже подумал, что разговор на сегодня окончен. – Этим он отличается от всех вас. Этим он сильнее и слабее – в одно и то же время. Он велик тем, что у него есть мечта, необъятная, как океан, недостижимая, как небеса, но именно поэтому такая прекрасная. Он уязвим во всем, что касается этой мечты, и здесь вы сможете нанести ему роковой удар. Мне искренне жаль его, ибо я видел падение множества старых и рождение новых миров. И ни один из них не рухнул и не возродился из пепла одномоментно. Это долгий и мучительный процесс, на который уходят жизни десятка Ардамалехов. А они, глупые, так охотно отдают их взамен на пустые обещания судьбы – пускай даже догадываются, что их непременно обманут.

Не знаю, что будет с каждым из вас, Фрагг, по отдельности, но вы – люди – переживете и эту напасть. Вы даже не заметите, что ваш старый мир закончился и вокруг течет новое время.

Ты просил совета? Вот мой совет – уничтожь мечту Ардамалеха, и ему будет незачем жить. Сделай так, чтобы ему было некуда идти и некуда возвращаться, и он сам остановится посредине дороги. Ибо ему не важно, выживет ли он. Предложи ему что-то ценнее его жизни, и он с радостью променяет ее на твой подарок.

Ардамалех – это тот, кто заглянул однажды за завесу и не испугался сияющего и вечного может быть.

О чем ты думаешь, Фрагг?

Монтекассино улыбнулся:

– Я слушаю тебя, как слушаю обычно музыку. А думаю… о чем же я думаю? Вероятно, о том, почему ты тут. Чем больше я тебя знаю, тем меньше верю, что эти жалкие письмена могут удержать тебя в темнице против твоей воли.

– Не преуменьшай их власти, – отозвался пленник, переступая по золоченому шесту, как огромный пернатый хищник. – Мне потребовалось бы некоторое усилие, дабы преодолеть сопротивление этих стен, а сие есть великое достижение для смертных. Но ты прав – я здесь отчасти по твоей, а отчасти – и по собственной воле. А есть еще воля высшего существа и прихоть переменчивой судьбы. Но объяснить причины на вашем, земном, языке я, увы, не в состоянии. Хотя тебе – объяснил бы. Ты понял бы меня – должен был бы понять.

– Иногда мне кажется, что я пускай и не понимаю, но чувствую это без объяснений.

– И каковы твои ощущения?

– Это ледяной ужас, великолепный мрак, сияющая, как ты сказал, бездна – и восторг.

– Ты почти описал смерть такой, какой ее видят изнутри уходящие, – заметило существо. – Но нам пора прощаться. Тебя уже ждут. Там, наверху, другие заботы. И что бы я ни посоветовал тебе, но будет еще война, кровь, предательства, смерти… И все это по капле будет вытягивать из тебя жизнь.

– Куда я денусь? – мрачно спросил великий магистр. – Благодарю тебя, великолепный, за беседу, добрый совет и за удовольствие наблюдать сии удивительные произведения.

И он указал на карту Медиоланы.

– Ступай, – приказало существо.

И когда Фрагг, низко поклонившись, повернулся, чтобы выйти, внезапно окликнуло его:

– Магистр!

– Да, великолепный.

Тонкие крылья распахнулись, подняв своего обладателя к самому потолку. И оттуда, из-под куполообразного свода, усеянного золотыми звездами, которые складывались в копии настоящих созвездий, прозвучал глубокий и мощный, как рев водопада, голос:

– Было бы нечестно утаить от тебя главное.

– Что именно, великолепный?

– Ты смотришь не в ту сторону.

Ты ищешь в другом месте.

Ты идешь не туда.

* * *

В неверном свете сотен факелов степь, казалось, ожила и двинулась на Маранью.

Несметное количество воинов, бесшумных как тени и неотличимых от собственных черных теней, бегущих рядом с ними на приступ, вызывали безотчетный ужас. Словно почувствовав беду, негромко взвыли собаки, запертые в домах, да тут же и захлебнулись собственным воем.

Юбер Де Ламертон дал знак своим солдатам, и лучники подняли луки, приготовившись стрелять. Они совершили ошибку, следя за тем, что происходит внизу, у подножия башен, у основания стен. Никому из защитников крепости не пришло на ум поднять голову и тревожно всматриваться в ночное небо. А ведь заподозрил неладное правитель, еще днем заподозрил, но тут же и отбросил свои предположения как абсолютно бессмысленные. Он думал, что не стоит отвлекаться на вероятное, но в принципе невозможное. И оказалось, что просчитался.

Его просчет был оплачен ценой крови.

Сколько стоит людская кровь – запекшаяся на белых камнях; впитавшаяся в сухой песок и жесткую рыжую пыль; забрызгавшая голубой шелк праздничного девичьего платья; окрасившая прозрачную воду фонтанов; обагрившая чужой меч; растекшаяся под проломленными доспехами; обратившаяся в ржавчину на сломанном клинке, – кто оценит?

О секахах, коварных крылатых тварях, внешне немного похожих на людей, но отличающихся невероятной жестокостью и пожирающих все живое, что они могли высмотреть из-под облаков, в Маранье знали только понаслышке. Редкие путешественники, побывавшие на далеких Валапаганских островах, рассказывали о плотоядных монстрах, которых панически боялись туземные жители, расписывая в красках пережитые ими лично ночные кошмары. К этим байкам так и относились – как к обязательной, захватывающей дух истории, не имеющей никакого отношения к истинному положению вещей. От путешественников обыватели ждут не подробного доклада, не сказки. Иначе кто их будет слушать и подливать вина за свой счет? Кого интересует, что на самом деле происходит на краю света, если на самом деле там не происходит ничего интересного?

Редкие книги в дворцовой библиотеке тоже крайне скупо рассказывали о крылатых монстрах. А три гро-вантара, отправленные в Маранью, как Айелло Тесседер – в Тогутил, во искупление каких-то своих провинностей, никогда с ними не встречались. Им вполне хватало охоты на степных оборотней – синкеллов, принимающих в полнолуние облик двуногого звероящера, упырей, которые поселялись всюду, где жили люди, и прочей нечисти помельче.

Но и путешественники, и воины Пантократора. и летописцы в один голос утверждали, что секахов – тупых и злобных чудовищ – совершенно невозможно приручить. Ими может управлять разве что Абарбанель – но на что они ему сдались?

Рыцари Эрдабайхе стояли сейчас на стенах вместе с остальными защитниками – храбрые, отважные и умелые воины, они были незаменимы в рукопашном бою. Измученные защитники Мараньи ждали первой атаки.

Никто не атакует мощные, прекрасно защищенные башни. Приставные лестницы обычно поднимают у стен в самых доступных местах, и там же обычно ждут нападающих котлы с кипящей смолой, расплавленным оловом, а также камни, бревна и ливень дротиков.

Башни, защищенные толстыми стенами и узкими бойницами, берут приступом в самую последнюю очередь, когда враги уже ворвались в город. Донжон – эта крепость внутри крепости – стоит до последнего.

Никто не мог предвидеть, что именно к башням устремятся быстрые черные бесшумные, невидимые в ночном небе тени. Только когда первый, леденящий душу вопль прорезал гнетущую тишину, когда из-за дверей донжона послышались крики и звон оружия, а также рычание и отвратительный, на нестерпимо высокой ноте, нечеловеческий визг, оказалось, что битва уже в самом разгаре, а защитники Мараньи об этом не знают.

Секахи пролетали над стенами, сбрасывая вниз железные крючья с привязанными к ним канатами из конского волоса и растительных волокон. И как тогутильский гарнизон, так и воины Де Ламертона быстро обнаружили, что это волокно не так легко перерубить или отрезать. Они с яростью кромсали веревки, а их уже тянули снизу варвары и поднимали вверх приставные лестницы, на которых гроздьями висели воины в причудливых костяных доспехах и меховых плащах.

Их искаженные яростью лица были густо покрыты алой краской. Их головы закрывали черепа животных, а в руках они держали причудливое, но смертоносное оружие, которым владели ничуть не хуже, чем рыцари Охриды – своими мечами и секирами.

Факелы гасли с тихим шипением один за другим, когда над ними, свистя крыльями, пролетали кошмарные твари.

Лучники стреляли в темноту, наугад.

Воины, пытавшиеся оттолкнуть лестницы специально припасенными рогатинами, были атакованы секахами и вынуждены отбиваться от них. А нападающие, воспользовавшись короткой передышкой, карабкались вверх с ловкостью горных хищников, какими, собственно, и являлись на самом деле.

Юбер Де Ламертон в растерянности огляделся вокруг. Бой шел одновременно повсюду – на зубчатых стенах, во дворе крепости, на ступенях его дворца, в донжоне. Враги, как горошины из порванного мешка, сыпались откуда только возможно: спрыгивали с небес, поднятые в воздух выносливыми и мощными секахами; ломились в пролом, образовавшийся в стене после того, как воспользовавшийся паникой защитников отряд проломил решетку, закрывающую водосток. Они кололи, рубили, вращали, как жонглеры свои огненные колеса, длинные шесты с широкими косами с обеих сторон.

Вот какой-то варвар мягко, как торитой, приземлился на корточки, тут же выпрямился и почти лениво пронзил костяным трезубцем молодого лучника. Тот издал жалобный, почти птичий крик и свалился кулем под ноги правителю, закатив глаза под веки и скребя пальцами по ступеням.

Небольшой пятачок у самой стены удерживали трое гро-вантаров. Возле них в нелепых позах лежали тела поверженных врагов. Одни уже не шевелились, другие еще куда-то ползли, волоча искалеченные или отрубленные конечности, – пытаясь укрыться от беспощадных воителей либо, напротив, дотянуться до них в последнем броске.

За спиной Де Ламертона вырос воин с двулезвийным топором в руках, и один из гро-вантаров метнул в него нож с тяжелым лепестковым клинком. Комт вздрогнул, когда грузное тело внезапно свалилось ему на плечи, споткнулся, не удержал равновесия и покатился вниз по ступенькам. Это и спасло ему жизнь.

Секахи вынырнул из мрака, напомнив щуку, серебристой молнией вылетающую из темно-зеленой мглы на мелководье, хватающую рыбешек и снова уходящую во тьму. Его когтистые руки были вытянуты, пальцы растопырены, пасть оскалена, и на тонких бескровных губах пузырилась желтая пена. Он был отвратителен и ужасен, и комт невольно вскрикнул. Он заслонился от твари телом убитого варвара, как щитом, а чудовищу, вероятно, было все равно, кого рвать на части и пожирать, ибо оно схватило безжизненного воина и с легкостью подняло свою добычу в воздух. Его соплеменники тут же закружили вокруг счастливца, оглашая ночь требовательными гортанными криками.

Де Ламертон вскочил на ноги (ребра отозвались жгучей болью, он скривился и едва не взвыл, однако бывало и хуже) и скрестил свой клинок с косой одного из нападающих. Враг оказался силен, чересчур силен для противника с поломанными ребрами, но тут комту пригодилась многолетняя выучка. Вот когда он с благодарностью вспомнил своего одноглазого гармоста, заставлявшего его тренироваться с рассвета и до заката и отбиравшего у него книги по садоводству.

Он испытывал боль, он боялся и трепетал, его душа разрывалась на части при виде того, что происходило в Маранье, а руки делали привычную работу. Круговой поворот кисти, обманное движение, защита, удар, защита, выпад, обвод клинка – все. Конец. Алая точка посреди лба еще атакующего врага, который, вероятно, даже не понял, что уже умер.

На помощь своему командиру уже спешили несколько гермагоров и один вольфарг в обагренных кровью доспехах, но, судя по ловкости, с которой они отбивались от нападающих, кровь принадлежала не им, а убитым ими варварам.

Они окружили его, и стали пробиваться к крепостной стене, возле которой трое гро-вантаров по-прежнему удерживали свои позиции. Их отработанные движения были похожи на прекрасный танец; их строгие лица выражали всего лишь сосредоточенность на своей работе; их тела двигались в таком бешеном и невероятном ритме, что впору было остановиться и залюбоваться.

Они стояли трилистником, и спина каждого была закрыта щитом товарища. Три сверкающих клинка с каждым выпадом уносили чью-то жизнь, с каждым взмахом пресекали чью-то судьбу. Неосмотрительный или чересчур голодный секахи подлетел чуть ближе, чем следовало бы, и поплатился за это головой. Она крутящимся шаром отлетела под ноги одному из варваров, тот споткнулся об нее и упал грудью на подставленный рыцарем клинок.

Де Ламертон подумал, что если бы под его началом находилась сотня таких воинов, кто знает, чем обернулось бы даже это, изначально проигранное, сражение. Но троих воинов Пантократора хватит только на то, чтобы погибнуть с честью, показав врагам, что ждет их впереди. Но не на то, чтобы выжить.

Да и куда бы они делись, даже если бы им удалось вырваться из заполненной врагами крепости?

Мирные жители спрятались в храме Пантократора и заперлись в нем. Долг каждого из оставшихся в живых воинов – защищать их до последней капли крови, чтобы потом, представ перед небесным воителем Элипандом, сказать, смело глядя ему в глаза:

– Я сделал все, что мог.

В свалке боя мелькнуло лицо Юнеада Зерба, выхваченное из предрассветной темноты всплеском огня. Пламя разрасталось, становилось все сильнее, освещая площадку перед дворцом и донжоном, – это горела оранжерея, и комт глухо замычал от ненависти.

В считаные часы варвары разрушили то, что он строил долгие годы. Они убили людей, которые стали ему почти родными – во всяком случае, куда ближе его кровных родственников, и растоптали мечту. В ярости он бросился в гущу сражения, не обращая внимания на боль в левом боку, на кровавую пену, которая лопалась на губах, и свистящее дыхание.

Вот Йерун Молчун раскинул руки, как птица, подбитая влет, роняет бессильно крылья и камнем падает на землю. Вот гармост Тагал сцепился с исполином в шлеме из черепа горного медведя, и тот вонзил ему в живот длинный нож, похожий на клык дракона, а сержант, будто не чувствуя боли, не обращая внимания на то, что противник проворачивает клинок в страшной ране, высоко заносит над головой сцепленные руки и ударяет варвара прямо по шлему. У гиганта подломились ноги, он упал на колени перед Тагалом, а тот легко, будто сухую хворостину, сломал его толстую бычью шею, украшенную ожерельем из клыков и когтей. И оглянулся в поисках нового врага.

Де Ламертон будто во сне видел, как стекленеют глаза верного сержанта, как он кренится – дуб, вывороченный ураганом из земли, и уже собственная тяжесть тянет его вниз, не давая могучим корням зацепиться за почву, – и с грохотом валится на каменные плиты дворцовой площади. Когда-то светло-серые, а теперь бурые, незнакомые плиты…

Гермагоры уклонялись от стрел, отбивали удары копий и дротиков, рассекали тела, пронзали доспехи, создавая у защитников иллюзию чуда. Еще немного потерпеть, выстоять еще час-другой, и все закончится. Все закончится.

Все и закончилось.

Он вошел в гущу боя с тем прирожденным величием, с каким короли входят в тронный зал – с гордо поднятой головой, прямой спиной, спокойным шагом, исполненные уверенности, что им ничего не угрожает, да и угрожать не может, и все будет только так, как решат они сами. В правой руке он держал топор изумительной работы, в левой – только что сорванную белую розу. И этот цветок, казалось, привлекал его внимание больше, чем все, что происходило вокруг.

Трое гермагоров атаковали его одновременно с трех сторон. Он прогнулся, пропуская клинок первого нападающего в дюйме от позвоночника, далеко отнес левую руку с цветком (Ламертону почудилось, что он сделал это только для того, чтобы не повредить хрупкую розу) и, прокрутив топор, с душераздирающим хрустом вонзил его в грудь несчастному рыцарю. Затем с невероятной легкостью выдернул лезвие из ужасной раны, отклонился назад, почти упал навзничь, и клинок второго гермагора пронесся на ладонь выше его изогнутого тела. Защитник Мараньи целился прямо в сердце, но пронзил пустоту. А предводитель варваров распрямился, как гибкое стальное лезвие, взмахнул топором и отсек ему голову. Потом, не останавливаясь ни на секунду, чтобы оглядеться или перевести дух, изящным движением перебросил цветок в правую, а топор в левую руку и вонзил его острое навершие в горло третьему. Граненое змеиное жало из голубоватой стали отведало сладкой человеческой крови.

Весь бой занял чуть меньше минуты.

И тогда варварского вождя окружили молчаливые гро-вантары, понимавшие, что у них есть единственная возможность переломить ход сражения – убить того, кто явился под стены Мараньи верховным богом этой войны.

Рыцари Эрдабайхе были уверены в своих силах, но они имели возможность оценить высокое искусство противника, а потому не торопились атаковать и кружили возле него, как степные хищники, «пробуя» врага легким касанием мечей. Варвары кинулись было на помощь своему предводителю, но он крикнул всего лишь одно короткое слово, и они отпрянули назад, повинуясь его приказу.

Де Ламертону не понравилась его уверенность. Он боялся, что она вполне обоснованна. Ему самому по-прежнему приходилось сражаться, и потому поединок вождя и воинов Пантократора он видел краем глаза, урывками.

А бой сей был прекрасен, и молодой предводитель получал от него истинное наслаждение.

Он завертелся волчком, срезая шипы и наплечники с доспехов гро-вантаров, но ранить их ему не удалось, и он сменил тактику. Теперь движения его были скупы, точны и коротки, как если бы он танцевал фриту с чопорной дамой преклонного возраста. Он отклонялся порой на вершок, а порой на волосок, и клинки гро-вантаров наносили смертельные удары в пустоту, туда, где его уже секунду Как не было. Земное притяжение не служило ему преградой, бесплотность воздуха не мешала находить в нем опору. Он не совершал промахов, но цепко следил за воинами Пантократора, ожидая, когда ошибутся они.

Белая роза в его левой руке завораживала и притягивала к себе все взоры.

* * *

– Как вам наш доблестный командир? – спросил Ноэль, когда Картахаль, сказав свою речь, велел всем расходиться по казармам.

Лахандан вежливо улыбнулся одними губами, но глаза его оставались холодными. Аристократичный рыцарь не принимал близко к сердцу чужое мнение, но и позволить кому-либо называть себя отребьем не мог. Его коробило от этого слова, и потому командир Лу Кастель не вызвал у него никакой симпатии. Однако он понимал, что в этом они с командиром едины: тому тоже абсолютно наплевать, что думает о нем рыцарь Лахандан. К тому же, если не придираться к форме изложения, Картахаль говорил правду, а неприкрытая правда всегда выглядит непривлекательно, оттого ее обычно и не выносят на всеобщее обозрение.

Ульрих отложил меч, который с любовью полировал, и посмотрел в окно. Там гармост Бобадилья Хорн с мученическим выражением лица слушал падре Бардонеро, и видно было, что мысли его витают где-то далеко.

– Вы ничего не чувствуете? – спросил он внезапно.

– К Картахалю? – прыснул Ноэль.

Ульрих не принял шутливого тона.

– В воздухе разлито предощущение бури. Обычно такое случается перед грозой – птицы затихают, ветер прячется в лесу… Я бы назвал это громкой тишиной, если вы понимаете, о чем я. И вот сейчас такое же происходит, только там, где ничего нельзя пощупать, попробовать на язык. Где ничего не докажешь. Но я убежден, что у тревоги и беды есть свой запах, и чувствую его.

И поскольку друзья его выжидательно молчали, уточнил:

– Вы считаете меня безумцем?

– Отчего же, – ответил Лахандан. – Ты весьма точно описал, что с тобой происходит, – безумцам этого не дано. И я могу сказать о себе то же самое. Уверен, что и командир Лу Кастель тоже. Ведь он говорил с нами сегодня не об абстрактной войне, которая может разразиться, а может – и нет, неизвестно где и когда. Ставлю три против одного, что он чует ее острее даже, чем мы. Ибо он – пес войны, ее неотъемлемая часть. Ни одной войны не случилось бы без таких, как Картахаль.

– И без таких, как мы, – кивнул Ноэль.

– А вообразите, как забавно было бы, если бы вдруг никто, вообще никто – ни один человек – не явился бы на поле сражения. С обеих сторон. Что случилось бы тогда? – Ульрих весело сверкнул фиалковыми глазами. – Вот незадача.

– Что было бы, если бы меч отказался рубить? Занятная мысль. – Лахандан улегся на койку, закинув руки за голову. – Надо подумать об этом подробнее. Не знаю, возможно ли, чтобы это случилось в реальной жизни, а вот песня с такими словами получится недурная.

– Ты пишешь песни? – изумился Ноэль.

– Скорее, друг мой, я играю в сочинение музыки и стихосложение. У меня нет истинного таланта к такому ремеслу, зато желания хоть отбавляй.

– Ужасное зло – любители, исполненные желания, – съязвил Рагана, принимаясь собирать несуществующие пылинки с ножен своего меча.

– Зло, – согласился Лахандан. – Но с нами следует бороться в самую последнюю очередь.

Ульрих вздохнул.

– Ты вот спрашивал, как мне понравился Картахаль, – обратился он к Ноэлю. – Понравился. Он добрый и хороший человек. Только мне жаль его…

– Ты ничего не перепутал? – уточнил ироничный Рагана. – Тебе точно жаль его, а не нас? Потому что большая часть когорты чувствует себя как детишки, которые попали в темную пещеру людоеда, – сидят по углам, трясутся. Кажется, он нагнал на них страху.

– Мне жаль его, – упрямо повторил Ульрих, будто не слыша товарища. – Он очень несчастный человек. Он говорил, будто бессердечен, но ведь это неправда. По-настоящему бессердечный человек даже не подозревает об этом своем изъяне. Он и не знает, что там, где сердце, должно что-то биться и трепетать. Но Картахаль другой. Просто сердце его как незаживающая рана – оно все время болит, а он все время заглушает эту невыносимую боль. Хотя страдание такой силы нельзя умерить.

Он тряхнул головой, и смоляные волосы рассыпались по плечам.

– Что-то я заговорил так, будто решил сегодня же начать писать стихи – не в обиду будь сказано, Лахандан.

– Господь с тобой, – отмахнулся тот. – Я вообще начинаю сомневаться, что ты умеешь обижать.

– Умею, – коротко ответил Ульрих.

– Убивать он умеет – это мы с тобой видели собственными глазами, – хохотнул Ноэль. – А убийство тоже, до некоторой степени, обида.

Тут в казарме появились гармосты и приказали новобранцам выходить на тренировку. Ульрих, Ноэль и Лахандан поднялись с коек и молча направились к дверям, а вот остальные рыцари – человек двадцать – двадцать пять – возмущенно зароптали.

– Я чего-то не понимаю, – возмутился один из парней, мускулистый крепыш в голубом плаще с золотой пряжкой, на которой был вырезан старинный баронский герб. Вероятно, сознание собственного благородного происхождения не давало ему покоя, и он всячески пытался показать гармостам, что они ему не ровня. – Сегодня же праздник. Вы не имеете права командовать нами в наш свободный день…

Вероятно, у него нашлось бы что еще сказать по данному поводу, и он собирался развивать эту мысль и дальше, однако короткий, едва заметный, но сокрушительный удар в челюсть уложил его на пол у ног вытаращивших глаза новобранцев. Сержант подул на костяшки пальцев.

– Когда очнется, чтоб духу его не было в казарме. Увижу – искалечу. Не поймет – отправлю к Лу Кастелю, оттуда живым не выйдет. Кто еще не хочет тренироваться в праздничный день?

– Крепкая рука, – одобрительно сказал Ноэль, разглядывая распростертое на дощатом полу тело в голубом плаще. – И короткий разговор. Лахандан, вы с ним, случайно, не братья?

Гармосты привели молодых воинов на площадку, усыпанную рыхлым сухим песком. Бобадилья Хорн, Лио Бардонеро и Картахаль стояли чуть в стороне, под сенью раскидистого дуба, и наблюдали за будущими своими солдатами.

Новобранцев поделили на две группы и поставили их друг напротив друга. У каждого оказалось по противнику.

– Сражение началось, – будничным голосом сообщил один из сержантов. – Деритесь.

– Настоящим оружием? – недоверчиво спросил плечистый юноша, который, как заметил Ноэль, все время поигрывал желваками.

– Свободен, – прозвучал голос Хорна. – Можешь собирать вещи.

– Что я такого сказал? – возмутился новобранец.

Сержант брезгливо, как шелудивого щенка, взял его за шиворот и без видимого труда выволок за пределы площадки.

– Ты, – сказал второй, указывая его противнику на Ноэля. – Будешь драться с ним.

Воин хотел было заметить, что у Раганы уже есть партнер, но благоразумно промолчал.

Коротко протрубил рог, и схватка началась.

Сражаться по щиколотку в песке было неудобно, и тяжелые металлические доспехи скорее мешали своим владельцам, нежели защищали их от ран. Дрались они сперва без особого энтузиазма – давали себя знать вчерашние возлияния (в этом они хотя бы могли найти понимание у гармоста Хорна), опасение поранить партнера, жара и сознание того, что нормальные люди сейчас продолжают праздновать по всему Оганна-Ванку, а они попались как кур в ощип. Но постепенно тычки и чувствительные царапины, которых никак не избежать при таких обстоятельствах, разозлили и раззадорили рыцарей, и схватка пошла веселее.

Картахаль задумчиво глядел на своих подчиненных и что-то прикидывал в уме.

– Смертники, – произнес он наконец, ни к кому конкретно не обращаясь. – А вот эти трое мне любопытны. Что скажешь, падре?

– Скажу, что не скоро мне придется напутствовать их перед встречей с Пантократором, чему я, откровенно говоря, только рад. Я с ними еще вчера познакомился. Занятные люди. И твоя речь, Лу Кастель, им понравилась, кроме одного-единственного слова.

– Догадываюсь, – кивнул Картахаль. – Они – не отребье. Тем лучше для нас.

И повелительно махнул рукой сержанту, стоявшему у площадки. Тот подбежал, придерживая меч у бедра.

– Послушай, Алб, – приказал командир, – я хочу, чтобы тех троих, что стоят справа последними… ближе ко мне…

– Ноэля Рагану, Лахандана и Ульриха Де Корбея, – подсказал Бобадилья.

– …чтобы каждого из них атаковало по двое солдат.

Сержант поклонился и убежал. Тренировка продолжалась.

Казалось, трое названных рыцарей не заметили, что число их противников возросло. Они легко парировали прямые удары, уходили от косых рубящих, уклонялись, прогибались с гибкостью массилийских танцовщиц, совершали обманные движения и глубокие выпады, словом – развлекались. И время от времени легко касались шеи, головы или сердца партнеров, намечая места смертельных ударов, но те этого не замечали, стараясь уже чуть ли не всерьез поразить недостижимых воинов.

– Убил, – удовлетворенно произнес Картахаль, – убил, этого уложил одним ударом, еще раз, еще, и два раза подряд. Хорошая выучка у этих парней.

– Рагана воевал в отряде Уиклифа при Торогае, – доложил гармост Хорн и тут же прикусил себе язык.

Легкая дымка подернула светлые глаза командира, но сразу же и исчезла.

– Сержант, – крикнул он. – Добавьте им еще по одному.

И сражение закипело с новой силой.

Вскоре каждый из троих рыцарей, отмеченных Лу Кастелем, сражался с семерыми своими соседями по казарме. И похоже, это их тоже нисколько не напрягало. В отличие от остальных, песок им не мешал; прямые беспощадные лучи полуденного солнца они умело использовали в своих целях, подставляя то сверкающий наруч, то наплечник, то шлем и пуская солнечные зайчики в глаза атакующим. Они легко переходили из обороны в нападение и обратно, помогали друг другу и вообще – развлекались как могли. Время от времени расшвыривали особо докучливых партнеров, забывших, что это всего лишь игра, пускай и опасная, и те долго ползали по площадке, прежде чем подняться, выплевывая песок, смешанный с розовой слюной, кряхтя и охая.

– Слаженно работают, – похвалил Картахаль. – Дружно. Не будем их стравливать, хотя любопытно было бы посмотреть на этот бой.

– Да они и не захотят, – невинно вставил Лио Бардонеро.

Котарбинский монах сегодня был наряжен в коричневую кожаную куртку с бронзовыми заклепками, светло-коричневую рубаху с просторными рукавами, не стесняющими движений, плетеные кожаные штаны, при случае могущие сойти за крепкие и легкие доспехи, и высокие сапоги. Его длинные темно-русые волосы были заплетены в четыре косы до середины и забраны назад, оставляя лоб открытым, а сзади болтались пышными хвостами. В руках он держал свой любимый клевец и поигрывал им в такт сражению. Словом, ничто в этом человеке исполинского роста и богатырского сложения не указывало на его род занятий.

– На кого ставите? – спросил Картахаль, усаживаясь прямо на землю и прислоняясь спиной к стволу дуба. Он умел отдыхать в любом месте и в любом положении.

– Я – на Рагану, – моментально отозвался Бобадилья Хирн.

Он с таким интересом следил за тем, что происходило сейчас на площадке, что даже голова его перестала болеть и зеленая муть перед глазами рассосалась.

– А я на этого, серебристого. – Лу Кастель прищурился. – Красиво дерется. Элегантно.

– Его зовут Лахандан, – напомнил Бардонеро. – Хороший выбор, командир.

– Ну а ты, падре, кого предпочитаешь?

– Сложный вопрос, – прогудел добрый пастырь, наблюдая за дерущимися. – Рагана, несомненно, отличный воин, и в замке Эрдабайхе по нему горючими слезами плачут рукуйены, ищущие себе молодую смену. Но он как камень. Крепкий, несокрушимый, надежный – словом, скала.

– Разве это плохо? – удивился Бобадилья, знаком подзывая пробегавшего мимо солдата с кувшином свежей воды и жадно припадая к животворящей струе.

– Это не плохо. Даже прекрасно. Однако Лахандан, на мой взгляд, лучше. Он как звездный огонь, холодный, жестокий, бесстрастный. Может развеять тьму, а может испепелить. Опасно его недооценивать.

– Я рад, что ты со мной согласен, – довольно произнес Картахаль.

– Я вовсе не говорил, что согласен с тобой, Лу Кастель, – возразил Бардонеро. – Я всего лишь подтвердил твою мысль о том, что Лахандан лучший боец, чем Рагана. Но если бы мне пришлось поставить на кон свои кровные нобли, я бы не колеблясь сделал выбор в пользу этого юноши, Де Корбея. Ты ведь знаешь, какой я, в сущности, скопидом.

В этот момент на площадке, где шло игрушечное сражение, все переменилось.

– Хватит развлекаться? – спросил Ноэль. – Лично я голоден, как зафар.

– Я бы тоже не отказался заглянуть еще раз в «Веселый стаканчик», – поддержал его Лахандан.

– Кто я такой, чтобы нарушать столь грандиозные и великолепные планы? – рассмеялся Ульрих. – Ну что, заканчиваем?

Их противникам показалось, что они попали в эпицентр небольшого смерча. Невероятная сила выхватывала из их онемевших рук мечи, секиры и бердыши; оружие выскальзывало из непослушных пальцев и улетало куда-то вверх и назад.

Друзья не только обезоружили своих партнеров, но еще и сделали это таким образом, что каждый клинок либо секира, описав широкую дугу, эффектно вонзились в землю. Один из мечей с коротким свистом пролетел над головой Картахаля и воткнулся в ствол дуба, звеня и вибрируя.

– Похоже, что командиром эти нахалы не дорожат совершенно, – произнес тот меланхолически.

– Мы свободны? – уточнил Ноэль у сержанта. Тот перевел вопросительный взгляд на Лу Кастеля, получил в ответ утвердительный кивок и приказал:

– Свободны.

Они коротко отдали честь командирам и пошли прочь.

– Чем же тебе приглянулся Герцог? – продолжал недоумевать Бобадилья Хорн, невольно подтверждая слова Ноэля о том, что по именам их скоро называть перестанут и что в когорте прочно укрепится за Ульрихом прозвище Герцог.

Сам он все больше укреплялся в мысли, что Ноэль Рагана – незаурядный боец, и слеп тот, кто отказывается это видеть. А еще его волновал вопрос, сможет ли он сам устоять в поединке с этим воином. То, что ему не победить Картахаля, воспринималось нормально. На то он и легендарный командир Лу Кастель, семь лет подряд возвращающийся из преисподней. А вот как быть, если тебя победит новобранец?

Лио Бардонеро повел в воздухе клевцом, пытаясь жестом помочь себе выразить сложную мысль. Картахаль смотрел на него с нескрываемым интересом.

– Если твой Рагана – это скала, а Лахандан – пламя, то Ульрих – вода. Всегда изменчивая и всегда одна и та же. Она принимает форму любого сосуда, меняется с такой невероятной легкостью и при этом не теряет прежних свойств и собственной сущности. Она бывает и камнем, и воздухом, и жизнью, и смертью, но всегда остается собой. Ты любуешься сверкающей лазоревой гладью, по которой бегут золотые солнечные лучи, окунаешь руку в ласковое тепло и знать не знаешь, что под этим нежным сиянием таится мрачная бездна, полная худших твоих кошмаров.

Чернота.

Немота.

Оглушительная тишина, которую не разорвать даже предсмертным криком.

И в этой бездне скользят невиданные чудовища…

* * *

Риардон Хорн ждал великого магистра у самого входа в подземный коридор и оказался прав, потому что Фрагг Монтекассино буквально выпал ему на руки из-за потайной двери.

В лице его не было ни кровинки, губы побледнели, зрачки расширились, он часто и мелко дышал, будто ему раздробили ребра шипастой булавой, и едва волочил ноги. Так случалось всякий раз, когда он навещал своего, по определению падре Берголомо, знатного пленника.

Риардон одной рукой подхватил мавайена, а другой буквально сунул ему в зубы фляжку с давешним зельем. Вытяжка из железы теймури подействовала как по волшебству. Щеки Монтекассино хоть и остались бледными, но утратили мертвенный синевато-серый оттенок и потеплели, дыхание восстановилось, а мутные, с поволокой, глаза приобрели осмысленное выражение.

– Спасибо, мальчик мой, – произнес он, все еще с трудом выговаривая слова. – Теперь уж я сам.

– Оно того стоило? – Риардон заботливо накинул на плечи магистра теплый плащ, подбитый мехом. Опыт подсказывал, что теперь день или два Фрагга будет трясти от сильного холода, вне зависимости от того, что в Оганна-Ванке стоит теплая и ясная погода. Даже на солнцепеке он не почувствует облегчения. – Он сказал вам хоть что-нибудь?

– Что-нибудь сказал, а как же, – прохрипел Монтекассино, ковыляя в сторону кабинета. – Только вот как мне разобраться с его советами? Иду я, видишь ли, не туда. Ищу не в той стороне. А куда мне прикажете идти, если война? Что, глаза закрыть, а там хоть трава не расти? Или он думает, я могу отрастить себе крылья, сидеть под потолком на насесте и размышлять понемногу о судьбах вселенной? Это я, видите ли, Ардамалех…

– Так и сказал?! – ужаснулся Хорн.

– Иносказательно, – успокоил Фрагг бедного рукуйена. – В философском смысле. Ты же знаешь его – он слова в простоте не произнесет.

«Знаешь» было большим преувеличением.

Юноша вспомнил свое единственное посещение пещерного каземата, испещренного рунами, и содрогнулся. Всякий раз, когда Фрагг Монтекассино говорил о том, что ему однажды придется занять трон великого магистра, он первым делом вспоминал о крылатом пленнике подземелья, и его посещала дикая мысль – бросить все и скрыться в неизвестном направлении.

Разумом он понимал, что крылатое существо, запертое в подземелье, не держало зла на своих тюремщиков, более того – как могло, оберегало их и вело себя весьма лояльно, а порой – доброжелательно. Но душа, бедная, мудрая душа его отчаянно и бурно протестовала, понимая, что какая-то крохотная ее часть угасает, как светлячок, раздавленный каблуком, после каждой такой беседы. Он чувствовал, как капли жизни по одной вытекают из него, как останавливается сердце, как замерзает кровь в жилах в присутствии грозного повелителя тьмы.

Каждый разговор с ним обходился посетителю в несколько дней, переписанных со счета жизни в пользу смерти.

Фрагг Монтекассино никогда не рассказывал своему помощнику, как он пленил это невероятное создание, как заточил его в рунную пещеру и отчего между ними, несмотря на это, установились едва ли не дружеские отношения – насколько они вообще возможны между смертным и бессмертным существом, между тем, чья жизнь измеряется минутами, и тем, кто видел, как зажигаются и гаснут созвездия, которых нет на теперешнем небосклоне.

Три длинных глубоких параллельных шрама, тянущиеся от правой ключицы к подреберью, были получены мавайеном гро-вантаров в столкновении с этим созданием, но Риардону Хорну хватало мудрости, чтобы понимать – сии раны пленник подземелья нанес непреднамеренно, иначе Фрагга давно бы не было среди живых.

– Все собрались? – спросил между тем великий магистр.

– Ждут в кабинете.

– Ох, с каким бы удовольствием я теперь поспал, но разве дадут?

Риардон незаметно подставил локоть, а Фрагг, также не акцентируя на этом внимания, на него оперся.

– Вероятно, – произнес он после паузы, – я услышал самую важную вещь из тех, что могут помочь нам победить. Вероятно, он дал мне бесценный совет. Но, видит бог, я еще не понимаю, как его можно использовать тут – в реальной жизни, со всеми ее проблемами и дурацкими событиями. Впрочем, я не считаю, что зря потерял еще пару дней жизни: видел бы ты, какую красоту он создал из тех камней, которые я принес ему в прошлый раз. Поверь мне, оно того стоит…

* * *

Дюку Субейрану стоило больших трудов уговорить принцессу немедленно покинуть столицу и отправиться в провинцию.

Эдесса капризничала, скандалила, разбила несколько хрустальных вазочек в своем кабинете и долго колотила по стене небьющейся, золотой вазой, причем с такой яростью и силой, что смяла драгоценный сосуд. Но, в конце концов, лесть, поцелуи, просьбы и ссылки на предсказания хатанского звездочета Оканьи, к чьему мнению ее высочество в этом месяце прислушивалась, привели к нужному результату, и теперь все в замке бегали туда-сюда, часто без смысла и цели, перетаскивали с места на место кипы тонкого шелкового белья, теплые – совершенно ненужные в этой жаре – вещи, книги, украшения и притирания, серебряную посуду; и все это вместе называлось словом «переезд».

Когда Гай Субейран наконец покинул дворец герцогов Атри, то чувствовал себя приблизительно так, как чувствует себя человек, в одиночку сразившийся с пятью Золотыми наемниками Гадрумета или убедивший массилийского лавочника сбросить три серебряных лера при покупке на пять сотен. Знающие люди утверждали, что последнее деяние в гораздо большей степени заслуживает звания героического.

Единственное соображение как-то примиряло его с действительностью: затянувшаяся история приближается к логической развязке, и скоро вздорная зиккенгенская принцесса и ее злобные отпрыски перестанут играть в ней важную роль. От них можно, и даже необходимо, будет избавиться, и об этом дюк всегда думал с каким-то плотоядным почти удовольствием. Даже тот факт, что в лице Эдессы Атри он потеряет лучшую любовницу из всех, что когда-либо имел, не останавливал его в желании собственными руками свернуть ее хрупкую шейку и услышать хруст ломающихся позвонков, от которого так противно ноют зубы.

Маленький грум вывел из конюшни его любимого каурого жеребца по кличке Нест, и Субейран взлетел в высокое седло с легкостью и изяществом, стяжавшими ему славу одного из лучших кавалеристов. Он легонько тронул коленями бока скакуна; благородное животное повернуло к нему великолепную рыжую голову с бледно-желтой гривой и повело черным глазом. Дюк ласково потрепал его по холке, и конь взял с места в карьер.

Прохожие, прогуливавшиеся по широким улицам Оганна-Ванка: завидев вдалеке всадника в серебристом камзоле, похожего на диковинную рыбу, вытащенную из воды, опасливо жались к стенам домов. Крутой нрав хварлингского вельможи был известен далеко за пределами его дворца. Но сегодня дюк не получал обычного удовольствия от быстрой езды и от испуга глупых горожан, которых он презирал с той же силой, с какой его воинственные северные предки презирали изнеженных, слабых южан.

Субейран ехал на встречу с тем, от кого зависел успех всего предприятия и воплощение его давнего тайного замысла – стать королем Охриды и положить начало новой тысячелетней династии.

Согласно старинным семейным преданиям, тогда, в далеком Хваре, его предки считались куда более могущественным и знатным родом, чем род дюка Гинкмара, и только несчастливая случайность помешала им взойти на престол. Теперь же, когда Хвар являлся всего только одной из провинций огромного охридского королевства, о высоком происхождении Субейрана вспоминали и того реже. Это угнетало и оскорбляло гордого, самолюбивого, жаждущего власти вельможу.

Он не понимал, как, имея в своем распоряжении такую грандиозную силу, какую представлял собой орден гро-вантаров, военный гений Де Геррена, великолепно обученную и вооруженную армию и полную казну, Могадор эт Альгаррода еще не подчинил себе окрестные территории и не присоединил их к охридской короне. Жалкий монарх, негодовал Субейран, разве он не видит, что мог бы править империей, простирающейся от моря и до моря, равной которой не было бы во всей Медиолане. Нет, недостоин королевского венца тот, кто не радеет о благе своей страны и не стремится приумножить ее земли и богатства.

Если представить себе Охриду как огромный винный погреб, то Гай Субейран в нем являлся выдержанным вином мести урожая 500-х годов Второй эпохи.

Когда во время верховой прогулки в лесу – это случилось лет пять назад, в Хваре, где Субейран ежегодно проводил два осенних месяца, – к нему приблизился всадник в зеленой чешуйчатой броне и остроклювом шлеме с пышным султаном жестких седых волос и предложил отвлеченно побеседовать о будущем Охриды, дюк заподозрил в нем дознавателя Сумеречной канцелярии, специально подосланного Гусом Хиттингом, чтобы получить наконец долгожданный повод для ареста и казни опасного вельможи. Субейран знал, что коварный чегодаец видит все его тайные мысли и устремления и только мягкотелость Могадора (за которую, впрочем, дюк не раз возносил молитвы красноглазому Ингельгейму) мешает ему расправиться с тем, кого он вполне обоснованно полагает врагом. Но то оказалось лишь первое, поверхностное впечатление.

Осторожный хварлинг, не имеющий привычки откровенничать ни с кем из владеющих даром членораздельной речи и поверяющий все свои горести, тревоги и тайны только жеребцу Несту и двум любимым псам, внезапно отбросил привычную недоверчивость. Он уверовал в то, что боги услышали его мольбы и послали того, кто поможет ему начать и завершить дело его жизни. Ибо одинокий всадник не был похож на обычного человека, как его скакун мало походил на обычного коня.

Нет, издалека к нему было не придраться, да и вблизи, казалось бы, тоже. Две руки, две ноги, одна голова…

Но шелестящий, как ветер над могильными плитами, голос, холод которого замораживал душу, от которого холодели кончики пальцев, будто их опустили в ледяной горный ручей, не мог принадлежать смертному. Раскосые, вздернутые к вискам глаза завораживали немигающим желтым взглядом. Однажды, лет двадцать назад, юный Гай столкнулся в лесу с детенышем василиска (что и спасло ему жизнь). Так вот, у крохотной бестии был точно такой же взгляд и такие же глаза. А бледные, длиннопалые руки с голубыми прожилками обладали ужасной силой – как-то раз Субейран видел, как тот, кто представился ему рыцарем Арбогастом, растер в пыль увесистый камень.

Арбогаст предложил ему помощь, не вдаваясь в объяснения, отчего дюку оказана такая милость. Тот сам придумал причину: ведь может же быть так, что языческие боги недовольны правлением Пантократора и мечтают вернуть себе былую славу и власть. А известно, что богам для этого необходимы люди, ибо потусторонние сражения за небесный престол ничего не значат, если тень их не отброшена на землю.

Хварлингский дюк полагал себя избранным потому, что сам никогда не отступался от древней веры своих предков и, несмотря на опасность разоблачения, приносил щедрые жертвы в красном храме Ингельгейма и Йорейг, спрятанном в глубине холодных Могелонских фьордов.

Именно рыцарь Арбогаст посоветовал Гаю Субейрану сыграть в сложную и опасную многоходовую игру, ставкой в которой, с одной стороны, была голова мятежного хварлинга, а с другой – престол Охриды. Всех сложностей и хитросплетений этой игры не понимал и сам дюк, но одно он знал наверняка – вскоре Медиолана будет охвачена пожаром великой войны из тех, что решают судьбы народов и сметают с лица земли целые страны. И разумнее всего вовремя оказаться на стороне победителя, предложив ему дружбу и нерушимый союз.

Ничего не стоит связать себя словом, внушал вельможе таинственный советчик. Ведь слово не материально, его можно дать, а можно без труда забрать обратно, для чего не требуется дополнительных усилий. И ничего зазорного в этом нет для того, кто собирается создать великую империю, а значит, обязан руководствоваться исключительно высшими интересами. Монархи – не обычные люди, и к ним неприменимы стандартные правила и законы. Главное – помнить, что все новые миры создаются на развалинах старых, отживших свое. И наиважнейшее, что теперь нужно сделать, – вовремя вступить со своей партией, дабы ускорить падение Охриды – этого колосса на глиняных ногах, а после, с помощью великого завоевателя, захватить в ней власть. О том, как избавиться от этого сюзерена, они поговорят после, когда корона охридского королевства будет сверкать на челе Субейрана.

А пока, дабы отвести от себя подозрения Сумеречной канцелярии и Фрагга Монтекассино, необходимо занять их внимание кем-то другим. И зиккенгенские принцы как нельзя лучше подходят на роль ягненка, которым умелый охотник приманивает хищника к западне.

Только об одном постоянно напоминал Арбогаст своему союзнику: как бы смел и решителен тот ни был, но одного человека в Охриде он должен бояться пуще собственной смерти – мавайена ордена гро-вантаров. А на невежливый, в сущности, вопрос Субейрана, как он сам относится к главе рыцарей Эрдабайхе, желтоглазый демон ответил коротко и откровенно:

– Боюсь. Разумеется, боюсь.

* * *

Наступил рассвет, но и он не принес облегчения и избавления от кошмаров минувшей ночи. Тьма рассеялась, а ужасы остались, и было совершенно неясно, как теперь жить и как умирать.

Город горел. Каменные города ведь тоже горят, просто надо уметь их поджечь.

От оранжереи валил тяжелый, густой дым, смешанный с запахами цветов, смолы, эфирных масел и ароматной древесины.

Дворцовая площадь почти опустела. На узких улочках гремели слабые отголоски давешнего сражения, но защитников Мараньи почти не осталось, и единственное, что могли сделать одинокие воины, – это как можно дороже продать свою жизнь. Большинство варваров ломились в тяжелые двери храма, из-за которых доносилось нестройное пение, прерываемое приглушенными рыданиями.

Тела убитых и раненых лежали так плотно, что Юберу Де Ламертону пришлось перебираться через них, как через бурелом в лесу.

Комт пребывал в необыкновенном состоянии, когда каждая мелочь видна как под увеличительным стеклом.

Он обратил внимание на маленькое гнездо, прилепившееся на завитушке резной капители, и свесившуюся из него голубовато-серую головку мертвой птицы. Они с птицей были хорошо знакомы в той, мирной, жизни, представляющейся теперь не более чем сном или выдумкой. Он всегда подкармливал ее по утрам, стоя на террасе.

В зеленой мраморной чаше фонтана, в бурой и мутной от крови воде метались испуганные, задыхающиеся золотые рыбки. Их мир тоже пришел к концу.

Пробежал по краю площади прихрамывающий седой мужчина, спасаясь от двух рослых варваров. В правой руке он держал маленькую желтую собачку со смешными черными бровками, а в левой – визжащего пухлого поросенка, завернутого в тряпочку. Он прижимал их к груди, как матери прижимают детей, и несчастные тварюшки льнули к нему, ища защиты, которой он не мог дать ни им, ни себе самому.

Де Ламертон кинулся было на помощь, и один из варваров обернулся на его хриплый безнадежный крик, но второй продолжал гнаться за горожанином. Они завернули за угол дворца, и оттуда послышался жалобный, почти детский вскрик.

Комт, содрогаясь от ужаса и ненависти, подскочил к верзиле в кожаных доспехах и с разбегу вонзил лезвие меча ему в грудь по самую рукоять. В этот момент он не чувствовал ни боли в разбитых ребрах, ни страха, ни сомнений. Его переполняла жалость к старику и невероятный, испепеляющий сердце стыд – он не смог защитить мирок, который с такой любовью строил сам и научил строить других. Эта умирающая любовь и жалость сделали его непобедимым воином. Варвар умер, даже не успев понять, как это произошло.

А Де Ламертон, хромая и спотыкаясь, сплевывая густую красную слюну, заковылял в ту сторону, куда убежал горожанин. Он нашел его там, недалеко от маленького садика, в котором недавно так торжественно высадил красные массилийские пальмы. Старик лежал, распластавшись на пестрой серой брусчатке, закрывая собственным телом обеих зверюшек. Из-под его живота медленно и неумолимо полз похожий на толстую змейку бурый ручеек.

Кто-то жалобно пискнул. Правитель, торопясь, будто это что-то теперь меняло, приподнял немыслимо тяжелое тело и вытащил из-под него сперва бездыханное тельце собачки, а затем дрожащего и слабо брыкающегося поросенка. Свинка уже не могла визжать, но стала так нелепо и трогательно тыкаться розовым, пятачком то в лицо хозяину, то в морду пса, что у комта слезы навернулись на глаза.

Он заплакал впервые за эту бесконечную ночь, и заплакал не над людьми, которые сражались и умирали рядом с ним, а над двумя бессловесными тварями. Поросенок взглянул на него умными темными глазами под седыми ресничками, виновато моргнул и неожиданно прижался к окровавленной ладони Де Ламертона холодным сухим рыльцем. Копыта его мелко дергались. Он тоже боялся умирать в одиночестве, и человек – как ни нелепо и даже кощунственно выглядело его неуместное сострадание после всего, что ему пришлось увидеть сегодня, – не смог отказать ему в этой милости. Качаясь от слабости и утирая тыльной стороной ладони пот и кровь, заливающие правый глаз, он терпеливо сидел возле этих троих, пока они – человек, его собака и свиненок – не встретились там, за гранью.

А иначе все в мире не имеет смысла.

Юбер понимал, что скоро истечет кровью, если раньше его не убьют вражеские воины, но молил Пантократора лишь об одном: чтобы ему позволили еще раз встретиться с варварским вождем.

Иные желания настолько сильны, что сбываются немедленно.

Молодой предводитель вражеского войска сидел на ступенях полуразрушенной дымящейся оранжереи, вертя в пальцах какую-то безделушку в темных бурых пятнах. Лицо его было печально, как если бы это его родной город уничтожили беспощадные враги. Увидев хромающего по направлению к нему правителя, он несмело улыбнулся и взмахнул рукой.

И столько всего почудилось Де Ламертону в этом жесте: и приветствие, и сострадание, и успокоение – дескать, не волнуйся, я тебя и дожидаюсь, чтобы дать тебе еще один, последний шанс; и обреченность на поединок, смертельный не для него; и такое искреннее понимание – что комт взвыл, как раненый зверь, обнаруживший, что охотник разорил его гнездо.

Невероятным образом ему было жаль и себя, и охотника.

– У вас прекрасные розы, – сказал юноша, когда Юбер подошел поближе.

Его хоттогайтский звучал безупречно.

– Были прекрасными, пока вы их не уничтожили, – сухо ответил комт.

– Поверьте, я сожалею всем сердцем. Но это неизбежно.

– Оставим пустые слова. Нас ждет более важное дело.

– Я к вашим услугам, – поклонился вождь. – Меня зовут Хар-Даван. Я – рахаган манга-ди-хайя.

Он вытащил из чехла свой удивительный топор, лезвие которого представляло собой распахнутые драконьи крылья, и церемонно отдал честь врагу, соблюдая этикет, как истинный рыцарь, а не варвар, явившийся из-за Тель-Мальтолы.

А Юбер Де Ламертон как завороженный, не отрываясь, смотрел ему прямо в глаза. Правый глаз рахагана сверкал сапфировым светом, а левый полыхал невыносимым багровым пламенем.

Они обменялись первыми ударами, и комт понял, что Хар-Даван мог бы убить его при первом же выпаде. Но отчего-то ему важно поговорить на прощание со своим врагом.

– Я хочу, чтобы вы знали, правитель, – однажды я построю прекрасный город с синими башнями, золотыми шпилями и белыми храмами. В нем будут сотни бассейнов и фонтанов с прозрачной холодной водой и множество зеленых тенистых парков. Я разобью цветники и оранжереи. Там будут тысячи тысяч роз. Самую красивую я назову вашим именем, обещаю.

И вонзил навершие топора в сердце Де Ламертона в ту самую секунду, когда с грохотом обрушилась вниз крыша оранжереи.

Комт умер вместе со своими розами.

Любой человек умирает, в сущности, только тогда, когда уходит в небытие весь его привычный мир.

А Хар-Даван долго еще сидел возле поверженного рыцаря, скрестив ноги, и рассказывал ему об увитых плющом и виноградом красных стенах Эрем-аугалы и висячих садах Коронеи. Он не был безумцем и знал, что рыцарь его не слышит, да и разве он станет слушать того, кто его убил; и что честная, светлая душа его сейчас уже далеко отсюда и любуется другими, куда более красивыми цветами.

Но никто иной не смог бы понять его лучше…

* * *

Увидев бледное лицо Фрагга Монтекассино с огромными сиреневыми тенями под запавшими глазами, падре Берголомо тяжело вздохнул, но ничего не сказал. А вот Гус Хиттинг и генерал Де Геррен, расставшиеся с великим магистром всего несколько часов назад в тронном зале дворца Альгаррода, не сумели скрыть удивления. Им показалось, что они разговаривали с каким-то другим человеком. Однако задавать вопросы было бесполезно, и они, утешившись мыслью, что у гро-вантаров есть свои тайны, поспешно сделали вид, что их занимает исключительно тема войны.

Впрочем, так оно и было, по большому счету.

Монтекассино, зябко кутаясь в плащ, уселся в кресло, стоявшее под окном и ярко освещенное первыми солнечными лучами. Он кивнул Риардону, и тот, отвесив общий поклон, заговорил:

– Великий магистр полагает, что вы уже знаете, господа, печальную новость. Маранья атакована варварским войском, явившимся из-за хребта Тель-Мальтола. К сожалению, в настоящий момент больше нам о враге ничего не известно. Как неизвестна судьба защитников пограничной крепости. Однако прогноз коменданта был неутешительным.

– Тогда дело плохо, – вздохнул Де Геррен. – Комт Юбер Де Ламертон – талантливый и опытный солдат. Я хорошо его помню. Если бы не всепоглощающая страсть ко всяким цветочкам-кустикам-яблонькам, он бы уже дослужился до командующего корпусом. Я бы охотно доверил ему тяжелую пехоту или колесницы. Несмотря на то, что он вечно витал в эмпиреях, а может, и благодаря этому, он был одним из самых расчетливых, выдержанных и здравомыслящих офицеров. Если он считает, что неизбежно проиграет сражение – сие не паника, не трусость, как может показаться на первый взгляд, а всего лишь констатация весьма неприятного для нас факта.

– Если к завтрашнему вечеру от него не поступит новых известий, – негромко сказал Риардон, – это тоже будет своего рода известием.

– Более всего меня угнетает, что мы не предусмотрели возможность нападения со стороны Тель-Мальтолы. – Де Геррен скривился, как от зубной боли. – Как жалкие варвары осмелились начать войну с Охридой?

– Не жалкие варвары, нет. Манга-ди-хайя, – моментально откликнулся Гус Хиттинг, и только теперь присутствующие заметили, что он вот уж минут десять как никого не перебивает, и это обязательно что-нибудь значит, но вот что?

Начальник Сумеречной канцелярии успел переодеться в зелено-золотистые многослойные одежды и выглядел как нахохленная райская птица.

– Что еще за манга-ди-хайя? – удивился полемарх.

– Так называют себя объединенные племена Айн-Джалуты.

И в ответ на удивленные взгляды собеседников Хиттинг пояснил:

– Нынешний чегодайский халкомелем – мой старинный приятель. Мы вместе начинали службу. Время от времени, в память о былой дружбе, он делится со мной важной информацией.

Присутствующие, не сговариваясь, подумали, что подобное поведение халкомелема можно объяснить только одним: тем, что и Сумеречная канцелярия порой раскрывает ему секреты охридской короны – исключительно по старой дружбе. Но поскольку сведения чегодайцев пришлись как нельзя более кстати, то все дружно решили не акцентировать внимание на подобных деталях. В конце концов, каждому ведомству присущ свой особенный стиль работы, и никому еще не удавалось вовсе никогда не нарушать правила. В конечном счете, только невероятная толщина каменных перекрытий и замковых стен мешала гостям великого магистра с головой окунуться в нюансы, свойственные здешней, лишь на первый, поверхностный взгляд тихой обители.

– И что же говорит об этих варварах чегодайский халкомелем? – блеклым, хрипловатым голосом спросил Фрагг Монтекассино.

– Говорит, что до недавнего времени за хребтом Тель-Мальтолы думали только о межплеменных распрях и выживании. И лишь недавно там объявился новый, молодой правитель, объединивший все племена и кланы под своей властью. Его зовут Хар-Даван. Он называет себя рахаганом манга-ди-хайя. Собственно, это он и дал новое имя своему народу.

– Рахаган, рахаган, позвольте… – забормотал Де Геррен. – Что-то удивительно знакомое, вот только никак не могу вспомнить что…

– Ничего странного, – снова откликнулся Монтекассино. – Это название владык древнего Баласангуна.

– Только этого нам и не хватало! – в сердцах воскликнул падре Берголомо.

– Баласангун – даже если верить, что это не красивая легенда, – исчез с лица земли настолько давно, что его трагическая и возвышенная история никак не может влиять на происходящее сегодня и сейчас, – уверенно произнес Хиттинг. – Во всяком случае, я не представляю, какую опасность может представлять для нас сказка о погибшем в огне королевстве; зато прекрасно представляю угрозу, которую несет Охриде несметное полчище диких и кровожадных варваров, как бы они себя ни именовали.

Падре Берголомо кротко поморгал седыми ресницами.

– Видите ли, любезный Гус, дело в том, что гессерские манускрипты изобилуют подробными описаниями падения Баласангуна. Это великое царство погубил Ардамалех…

В кабинете великого магистра гро-вантаров воцарилась тишина, которую нарушил недовольный голос Хиттинга:

– Еще один или тот же самый?

– Понятия не имею, – честно признался старик. – Но примите во внимание, что гессеры – это потомки выживших в той страшной войне баласангунцев и что гессерские шаманы – наследники древних иерархов Коронеи и хранители их тайн и знаний.

– Голова кругом от всех этих ваших мистических штучек, – вспылил чегодаец. – Ни нормально повоевать, ни лазутчиков послать, ни украсть секретные документы – всего будет мало, потому что – что ни день, то новый сюрприз. Хотите сказать, что наш прыткий рахаган и есть ваш таинственный Ардамалех?

– Не исключено. Совсем не исключено, – пробормотал Монтекассино.

– Ну и долго ли сдуреть? – сердито спросил Гус.

Генерал Де Геррен кашлянул, привлекая к себе внимание.

– Господа, – сказал он. – Не кажется ли вам, что мы постоянно отвлекаемся на детали, а между тем нам необходимо обсудить главную проблему: как справедливо заметил любезный начальник Сумеречной канцелярии, как бы ни называл себя наш враг, а воевать с ним придется. Так что меня больше всего беспокоит наш план действий. Ибо при известии о том, что началась война – и даже не при известии, а при малейшем слухе, – зиккенгенцы начнут свою игру. Положим, для поддержания порядка в столице хватит и рыцарей Эрдабайхе, но в провинции…

– Увы, нет, – возразил великий магистр. – Мы говорили об этом сегодня ночью. Мои гро-вантары и так разрываются на части, чтобы везде поспеть. Полагаю, теперь им придется еще тяжелее. Так что не рассчитывайте на них в этом противостоянии.

– Тем более. – Полемарх нахмурился. – Тем более. Какая-то часть войск должна постоянно контролировать ситуацию в Охриде. В бой я могу послать монгадоев и эргов Гадрумета, части Ки Ларго, когорту корифоров Бавана, панцирную пехоту Кастеллиона, часть рыцарской конницы и когорту Созидателей.

– Не так уж и мало, – улыбнулся Фрагг. – Особенно если учесть, что командовать ею будет лучший полководец Медиоланы.

Де Геррен поклонился:

– Благодарю вас за комплимент, магистр, однако вы не хуже меня понимаете, как это ничтожно мало, – если успели ознакомиться с донесением комта Де Ламертона. А зная вас, я нисколько не сомневаюсь, что успели и даже произвели приблизительные подсчеты.

На лице великого магистра мелькнула довольная улыбка. Он не любил грубой лести, но ценил похвалу, исходящую из уст тех, кого он по-настоящему уважал и чье мнение ценил.

– Я боюсь, чтобы нам не пришлось воевать одновременно с двумя противниками: с этими варварами манга-ди-хайя и со сторонниками зиккенгенцев, – гнул свою линию полемарх.

– Говорил я королю, что нужно казнить Субейрана, – не вытерпел Гус Хиттинг. – И скажите мне, Фрагг, неужели в вашем распоряжении нет ни одного подходящего оборотня, который бы навестил герцогиню Атри в ее опочивальне? Или упыря какого-нибудь. На худой конец, давайте попросим Керберона. Я думаю, он не откажет нам в такой ничтожной услуге.

– Поздно, – ответил Монтекассино. – И вы сами знаете это. Теперь смерть зиккенгенцев более на руку мятежникам: они сделают из них мучеников, а мученики всегда вызывают больше сочувствия у простого люда, нежели высокомерные и жестокие нобли. Это во-первых. А во-вторых…

Что во-вторых, он не договорил, снова погрузившись в свои мысли. Его собеседники даже не пытались их угадать, но сделали для себя вывод, что дюк Субейран по какой-то причине представляет особенный интерес для великого магистра ордена гро-вантаров.

– Нам в любом случае придется воевать не с двумя, а с тремя врагами, – взял слово Риардон Хорн. – Не забывайте, господа, о легионах тварей Абарбанеля, обрушившихся на земли Медиоланы.

– И хотели бы забыть, да ни вы не дадите, ни они, – буркнул чегодаец. – Халкомелем Асим тоже сообщает об участившихся нападениях Псов, демонов и прочей нечисти. Он весьма этим обеспокоен, ибо в Чегодае подобные инциденты находятся в ведении его канцелярии.

– А он, случайно, не сообщил вам, насколько сильно войско рахагана? – поинтересовался Де Геррен.

– В том-то вся и беда. – Видно было, что начальник Сумеречной канцелярии поколеблен до самых основ таким вопиющим проколом в работе своей службы. – Ни мои наблюдатели, ни шпионы наших добрых соседей не докладывали о проблемах, которые могли возникнуть за Тель-Мальтолой. Никто не ожидал, что у новоявленного Ардамалеха окажется так много воинов и что они будут так прекрасно вооружены.

Еще несколько лет тому назад все эти разрозненные и малочисленные кланы довольствовались грубыми бронзовыми и медными изделиями, совершенно не знали доспехов, одевались в шкуры и благополучно прозябали в своих болотах и затопленных ядовитых лесах. О каком завоевании мира могла идти речь, если они понятия не имели о том, что возможно возвести каменную крепость? Их поселки окружены бревенчатыми частоколами – это максимум того, на что способны их, с позволения сказать, строители. Их воображение не простиралось дальше того, чтобы поклоняться обычным болотным демонам. Да у них даже верховых и тягловых животных не было! Если они для кого и представляли интерес, то только для дотошных книжных червей, которых занимает всякая живая тварь.

Разумеется, мы не обращали внимания на Айн-Джалуту, ибо были уверены, что сотня конных рыцарей просто сметет любой из этих кланов, буде он отважится совершить нападение.

Логики и мистики Чегодая, Массилии и Аэтты, я уже не говорю о наших умниках, в один голос утверждали, что в ближайшие двадцать-тридцать лет нам не о чем беспокоиться. Голову давали на отсечение…

– Голову? – плотоядно облизнулся Монтекассино, и в его глазах загорелся нехороший огонь. – Давали? На отсечение? Ничего, я еще спрошу у них, как это могло получиться, чтобы их прогнозы и расчеты не оправдались. Зачем они тогда вообще сдались?

– Будем надеяться, что этот рахаган не слишком талантливый военачальник, – вздохнул падре Берголомо, потирая ноющие виски.

Риардон Хорн, заметив, что великий логофет отчаянно устал и держится из последних сил, подал ему маленькую серебряную чашку с укрепляющим напитком.

– Не знаю, что хуже: головная боль или это ваше зелье, – признался Берголомо, однако сделал большой глоток.

Его примеру последовал и Гус Хиттинг.

– Не стоит питать неоправданные надежды, – покачал головой великий магистр. – Человек, сумевший объединить дикие племена и вечно враждующие кланы – помнится, среди них были и людоеды, – обладает недюжинными талантами. Нам предстоит настоящая война, без поправок на варварское происхождение и темноту противника. И нам предстоит как-то в ней победить…

– Куда мы денемся, – вздохнул Де Геррен. – Господа, я вынужден откланяться. Мне предстоит военный совет, на котором я должен буду проявлять чудеса ораторского искусства, чтобы сообщить моим командирам все, что им необходимо знать, и при этом не сболтнуть лишнего.

– А я отправлюсь на доклад к его величеству. Введу в курс дела и подам указы на подпись.

И Гус Хиттинг зашелестел толстой кипой пергаментов. Подобное количество документов, требующих немедленного рассмотрения и утверждения, неизменно приводило короля в состояние, близкое к паническому. Он ужасно не любил бумажную волокиту и именно ею был вынужден заниматься каждый день не менее пяти часов.

Они вышли одновременно, и Фрагг, Берголомо и Риардон Хорн остались в кабинете втроем.

– Совсем худо тебе? – участливо спросил логофет, подходя к окну и останавливаясь у подлокотника кресла.

– Риардон, принеси табурет для падре. А еще лучше – уютное кресло. Нам нужно посекретничать, – приказал магистр.

Когда юноша выполнил его приказание и покинул комнату, в ней надолго воцарилось молчание. Впрочем, тишина эта вовсе не была гнетущей. За то и ценили оба владыки общество друг друга, что могли молчать часами обо всем на свете.

– Ну, что там? – наконец спросил Берголомо, скосив глаза вниз.

– Как обычно. Он сказал, я не там ищу, и я вот все время лихорадочно думаю, что же я упустил.

– Человек – не Пантократор, он не может быть в курсе всего. Смирись с тем, что ты не вездесущ и не всеведущ, и тебе станет легче жить, – без тени издевки посоветовал великий логофет. – Не стоит расплачиваться собственной жизнью за жалкие крохи пускай и величайшей, но не человеческой мудрости.

– У меня есть как минимум три кандидатуры, претендующие на звание ардамалеха, – деловито сказал Фрагг.

Слово «ардамалех» он намеренно произнес как бы с маленькой буквы.

– Трое, – повторил он, роняя голову в ладони. – И это только теперь. Уверен, нас ждут и другие новости.

– Первый – это варварский рахаган, – принялся считать священник, загибая пальцы в темных старческих веснушках. – Второй, положим, дюк Субейран. Верно?

– Верно.

– А кто же третий?

Фрагг безнадежно махнул рукой.

– Я.

– Что за ересь?

– Он так пошутил, но ведь в каждой шутке есть только доля шутки, а остальное правда.

– Давай все-таки остановимся на двух кандидатурах, – жалобно попросил падре Берголомо. – Мне пока что трудно принять последнюю новость.

– С удовольствием, – согласился мавайен. С любопытством взглянул на собеседника. – А как тебе нынешней ночью понравились паяцы?

– В них есть что-то притягательное, – ответил падре Берголомо, подумав. – Мрачное и притягательное. Нечто подобное я испытываю, когда смотрю в бездонный колодец. И вниз упасть страшно, и невозможно отвести взгляд. Разумеется, при условии, что я знаю об их истинной сущности. Иначе я бы просто прошел мимо них. Взглянул, вздрогнул и все-таки прошел.

– Они искали его, – пробормотал мавайен. – Я уверен, что они высматривали его в этой толпе. Но зачем? Зачем черным паяцам дитя Абарбанеля? Что он может дать им такого, чего они не могут взять сами?

– Тебе страшно, – с утвердительными интонациями сказал Берголомо.

– Разумеется. А тебе разве нет?

– О моих кошмарах не стоит даже заговаривать, – твердо сказал старик. – Всего времени не хватит, чтобы их описать. Меня сильно встревожило упоминание о Баласангуне, – произнес он внезапно.

– Думаешь, этот варварский вождь не случайно объявил себя рахаганом?

– Возможны ли подобные случайности в принципе?

– Конечно нет.

– И откуда бы он узнал само это слово?

– Проклятая глухомань! – неожиданно выругался Фрагг. – Мне и в голову не приходило держать эти пустоши и чащобы под контролем.

– Не казни себя, ты и так делаешь невозможное.

– Как видишь, не все.

– Фрагг, – осторожно спросил падре Берголомо. – Не мне задавать такие вопросы, но теперь не до сантиментов. Почему тебе действительно не избавиться от дюка Субейрана так, чтобы не ранить чувствительную душу нашего государя? Хочешь, я действительно попрошу Керберона, если ты почему-либо не можешь воспользоваться услугами собственных подданных либо пленников…

– Господь с тобой! – замахал на него руками Монтекассино. – Я так себе и представляю: сперва ты просишь Керберона исполнить эту «невинную» просьбу, а потом до самой смерти, дай бог лет этак пятьдесят, грызешь себя ежедневно не хуже, чем голодный пселлус грызет душу последнего грешника. Да и ни к чему все это.

– Ты чего-то недоговариваешь.

– Если я начну рассказывать тебе о каждой мелочи, ты окончательно расстроишься. А у меня не так много близких людей, чьим душевным спокойствием я дорожу.

– Я и так сплю неспокойно.

– Но все-таки спишь.

* * *

Как только Гай Субейран покинул стены дворца Атри, зиккенгенская принцесса повела себя довольно странно.

Во-первых, она кликнула степенного толстого мажордома и приказала немедленно угомонить суетящихся слуг и перестать изображать бестолковые и шумные приготовления к отъезду. Она велела расставить по прежним местам мебель и посуду, отправить груженную сундуками карету в путь, не дожидаясь хозяйки, а ей – оседлать на конюшне гнедую кобылу. При этом из ее голоса удивительным образом исчезли те визгливые, истерические нотки, которые доводили до бешенства ее сыновей и хварлингского вельможу.

Эдесса Атри ненадолго удалилась в свои покои, а появилась оттуда в костюме всадника, чудесно облегавшем ее по-прежнему стройную фигуру. Герцогиня облачилась в темно-зеленый камзол с золотым шитьем, золотистые рейтузы и высокие сапоги, доходящие до бедра. Ее тонкая талия была перетянута зеленым поясом, на котором болтался легкий меч. Лишь немногие из приближенных рыжеволосой зиккенгенки знали, что он висел там вовсе не для украшения или создания стиля, а мог при случае покинуть ножны. Эдесса Атри великолепно обращалась с холодным оружием. Искусству фехтования ее долго и терпеливо обучал отец, так никогда и не смирившийся с тем, что не имел сына.

Единственную дочь он воспитывал, как воспитывал бы наследника мужского пола, и рано объяснил ей преимущества ее положения.

– Все будут видеть в тебе красивую глупую бабу, – говорил он, с удовольствием наблюдая, как придворный цирюльник укладывает роскошные волосы его дочери в замысловатую прическу. – И не спорь с ними, незачем. Умнее всего ты поступишь, если не станешь открыто демонстрировать свой ум. Тогда тебя никто не станет воспринимать всерьез, а это хоть и обидно, но зато крайне выгодно. От тебя не будут скрывать секреты, при тебе будут обсуждать важные дела. Зевай, помалкивай, делай вид, что ничего не понимаешь и умираешь от скуки, но слушай внимательно. И запоминай все, что тебе однажды может пригодиться. А когда добьешься своего и увенчаешь свой прелестный мраморный лобик венцом хоттогайтских государей, вот тогда и отплатишь всем и каждому, кто насмехался над тобой.

Науку эту принцесса запомнила навсегда и была бесконечно признательна за нее своему жестокому и циничному родителю. Как умел, он все-таки любил ее.

Когда Гай Субейран замыслил совершить дворцовый переворот и избрал ее в качестве того несчастного истуканчика, на которого повалятся все шишки в случае неудачи, она откровенно обрадовалась его предложению. Бедняга думал, что он ловко управляет ею, но на самом деле это зиккенгенская принцесса расчетливо руководила всеми его действиями. Заносчивому хварлингу было невдомек, отчего в ее алькове, наслаждаясь холодным вином после горячих любовных утех, они постоянно говорят только о делах. Ему казалось, она из кожи вон лезет, чтобы казаться умной и, значит, достойной еще большего поклонения. А она осторожно вкладывала в его голову необходимые мысли, нужные слова и верные решения. Она догадывалась, что Субейран без колебания избавится от нее, как только получит желаемое, но твердо знала, что успеет первой.

Мажордом что-то тревожно болботал, путаясь у нее под ногами. Принцесса подняла на него удивленный взгляд – она начисто забыла о том, что он находится рядом. Она уже поставила ногу в стремя и готовилась вскочить в седло, когда он умоляюще схватил ее за полу алого, подбитого золотым шелком плаща.

– Что вам еще, Тарри? – недовольно спросила она.

Мажордом снова сбивчиво заговорил, сложив пухлые ручки дощечкой. Наконец она поняла, что он просит ее не выезжать из замка в одиночку, а взять с собой стражников или слуг. А лучше и тех и других.

– Не беспокойтесь обо мне, – произнесла она милостиво. – Я еду не одна. У меня будет сопровождающий.

И, не обращая более внимания на робкие протесты толстяка, выехала с подворья.

Путь был неблизкий, но она даже радовалась этому. Зато можно всласть помечтать. Зиккенгенская принцесса уже и не помнила, когда она мечтала в последний раз. Возможно, что и никогда. Отец не одобрял подобной слабости, твердя, что у человека должна быть ясная цель в жизни и нельзя затуманивать рассудок ни вином, ни бесцельными мыслями.

– Воздушные замки не защитят от врагов; вымышленные рыцари не пойдут за тебя в сражение; придуманное королевство умрет вместе с тобой.

Сорок пять лет она считала, что он прав. И только теперь поняла, что и в царстве грез есть своя прелесть и своя сила. Эту истину ей открыла влюбленность. Эдесса Атри потеряла голову от мужчины первый раз в жизни, и это состояние пугало ее, но в то же самое время доставляло ни с чем не сравнимое удовольствие.

Его объятия возбуждали ее гораздо больше, чем ласки дюка Субейрана и бесчисленной армии забытых уже любовников, не говоря о покойном супруге, который ужасно гордился тремя сыновьями и так никогда и не узнал, что не оставил после себя потомства. Его поцелуи обжигали невыносимым холодом, и она жалась к нему в поисках тепла и защиты. Он был силен, сильнее всех, кого она знала, даже ее отца, – телом и духом. Он был смел, как может быть смелым тот, кто не раз получал доказательства собственного могущества. Он был прекрасен, как совершеннейшее в своем роде творение. Принцесса могла часами рассматривать его вытянутое лицо с высокими скулами и тонкими губами, голубоватые веки и раскосые, вздернутые к вискам желтые глаза василиска.

Когда Эдесса Атри закрывала глаза и замирала, тесно прижимаясь к любовнику, вся трепеща от страсти, ей казалось, что она обнимает мраморное, могучее, идеально сложенное тело Фрагга Монтекассино; и эта мысль доставляла ей столь сильное наслаждение, что она рычала от восторга.

* * *

Просторный зал «Выпивохи» огласился громкими огорченными возгласами.

– Ну, это уже не смешно, – прогудел широкоплечий воин с внушительным брюшком, вставая из-за стола. – Картахаль снова выиграл. Я спустил ему половину своего месячного жалованья.

– Только не вздумай отыгрываться, Мурли, – предупредил его другой, высокий, худощавый, в синем нарядном камзоле и дорогих синих же сапогах, уже забрызганных не то вином, не то соусом. – А то останешься на бобах. Лу Кастель всегда выигрывает – что в карты, что в кости. Это так же верно, как и то, что солнце встанет завтра утром.

– И что особенно обидно – не мухлюет, – горестно вздохнул веснушчатый коротышка, известный завсегдатаям кабачка под именем Хвостатый Этико, поскольку любой его пояс неизменно украшал сзади последний сегмент шипастого хвоста теймури. Этико утверждал, что отрезал его от собственноручно уничтоженного хищника, остальные полагали, что ему просто повезло натолкнуться на дохлую тварь в лесу. – Мухлевал бы, так хоть на поединок вызвать можно…

Окружающие воззрились на него с тревогой, но, обнаружив, что Хвостатый сохраняет равновесие по той лишь причине, что вовремя прилепился к столбу с цепкостью морской ракушки, путешествующей на днище корабля, и тоскливо заглядывает в почти пустой кувшин эля, успокоились. Идея вызвать на поединок Картахаля могла прийти только в голову такого вот в зюзю пьяного фантазера, отъявленного безумца, либо человека, свалившегося с облака минуту назад и еще ничего не слыхавшего о когорте Созидателей и ее отважном командире.

Зеваки и сочувствующие, плотным кольцом окружившие стол с игроками, вытянули шеи и издали единодушный не то жалобный стон, не то завистливый вопль, когда Лу Кастель широким жестом сгреб со стола кучу серебряных леров, в которой заманчиво сверкали редкие золотые нобли, и они посыпались в его кожаный кошель, словно рыба из невода, сталкиваясь, подпрыгивая и радуя ухо чудесным нежным звоном.

– Это ему так везет в игре, потому что не везет в любви, – авторитетно высказался какой-то прыщавый юнец.

Лорна Дью, прелестная, как молодая нимфа, в кружевном голубом чепце и розовом платье с голубыми кружевами по вороту, рукавам и подолу, принесла Картахалю высокий хрустальный стакан, полный марьяги. Она улыбалась ему так, словно не было вокруг толпы посетителей, словно не суетились слуги, разнося оловянные блюда с дымящимся жарким, источающим пряный запах соуса и специй, и кружки с элем. Она никого не видела, кроме него, и даже не стеснялась этого.

– Если бы мне так не везло, – пробормотал толстяк Мурли, – я бы считал себя счастливейшим из смертных.

– То ты, а то Картахаль, – выдал Этико очередной образчик своих умозаключений, плавно сползая по столбу на дощатый пол. Примечательно при этом, что речь его оставалась четкой и связной, как у абсолютно трезвого. – Кто-нибудь, – попросил он, – поставьте меня поустойчивее. Не видите, что ли, – выпившему человеку нужно опереться на дружеское плечо.

– Это – Лорна Дью, хозяйка данного заведения, – пояснил Лио Бардонеро троим рыцарям, с которыми они с гармостом Хорном делили сейчас стол, уставленный аппетитными закусками и бутылками с вином. – Она любит Картахаля. Уже давно.

– А он ее? – спросил Ульрих, вглядываясь в красивое и печальное лицо молодой женщины.

– А он ее нет. Он любит Бунда-Хума.

– Ты это всерьез? – уточнил Ноэль.

Их уже познакомили с главной достопримечательностью и старожилом когорты – славным барабаном Бунда-Хумом. Описывая его приключения, Бобадилья Хорн уложился в рекордные полчаса.

– Как тебе сказать, – протянул Бардонеро, задумчиво поглаживая свой клевец. – Разумеется, я не в том смысле, что командир Лу Кастель – какой-нибудь извращенец и бедный барабан вызывает у него вспышки дикой страсти. Просто это единственное, чем он теперь по-настоящему дорожит.

– А нас в упор не видит, – обиженно прибавил Бобадилья Хорн.

– Не слушайте его, – велел Бардонеро. – В нем говорит не изжитая до конца обида. Доля истины в его словах, конечно, есть, но это всего лишь часть правды. А всю правду человеку не дано узнать, потому что она такая…

– Большая? – подсказал Бобадилья.

– Не столько большая, сколько неохватная. Вот, скажем, нетрудно сейчас вскочить на коня и за несколько минут оказаться на улице Мертвых Генералов, чтобы посмотреть, что там да как. Совсем ведь недалеко. Однако же нам не дано постигнуть, что происходит в казармах, не покидая «Выпивохи».

– Плохой пример, – рассмеялся гармост Хорн. – Еще как дано. Ставлю десять против одного, что писарь Ноа Гарр и сержант Тори Тутол приступили к торжественному распитию третьей бутылки вина из тех восьми, что я видел у них под столом. В этом состоянии они обычно спорят, какие барышни красивее – блондинки с голубыми глазами или брюнетки с черными.

– А после четвертой? – поинтересовался Лахандан. – О чем они станут спорить после четвертой?

– Не поверишь – о поэзии.

– Ты прав, не поверю.

– Тори Тутол будет читать стихи собственного сочинения, а писарь – слушать их, плакать и кричать, что он тоже смог бы написать нечто возвышенное, если бы Пантократор не обделил его талантом.

– Всегда приятно знать, что в твоих бедах виноват кто-то другой, – усмехнулся Лахандан. – Я видел сержанта Тутола. Вот уж в ком бы не заподозрил склонности к стихосложению.

– Трудно представить себе, что человек, пишущий про зайчиков на весеннем лужку и белые облачка, столь увлеченно крошил черепа и панцири рыцарей Вольсиния, – произнес падре Бардонеро, попивая вино.

– Кстати, о панцирях и черепах, – заметил Рагана, наклоняясь к Ульриху. – Ты отлично дерешься, но как-то отстраненно. Это хорошо в зале, во время дружеского поединка, но может дорого обойтись на поле боя. Битва взыскует ярости.

– Мне нельзя гневаться, – тихо ответил Ульрих. – Совсем нельзя.

Ноэль хотел было выяснить почему, но его внимание отвлек Лио Бардонеро каким-то пустяковым вопросом.

В этот момент и появился в «Выпивохе» человек с сурком и деревянным лотком на шее.

– Счастливые билетики, – сказал он, напевно растягивая слова. – Благородные господа и прекрасные дамы, загляните в свое будущее. Выберите судьбу по собственному вкусу! Удостоверьтесь, что впереди у вас все будет настолько прекрасно, насколько это вообще возможно на сей грешной земле. Доверьтесь моему помощнику Гауденцию…

И поскольку упитанный Гауденций, отчаянно цепляясь задними лапками за рукав хозяина и вращая куцым толстым хвостиком, повис вниз головой, пытаясь стащить с ближайшего стола какой-то приглянувшийся кусочек, строго его одернул:

– Гауденций, не забывайся! Ты же на работе.

Бобадилья Хорн окинул быстрым взглядом пеструю кучу маленьких кусков пергамента, свернутых в трубочку и перевязанных цветными шнурками либо просто сложенных конвертиками, и вопросил:

– И кому они нужны, эти глупые билетики? Кто станет платить деньги за эту чушь?

Человек, расслышав его слова, обратил к нему печальный взор. В нем сквозила такая стылая вселенская тоска, что, казалось, Бобадилья посмеялся не над жалкими обрезками пергамента, а над душами давно умерших, но бесконечно дорогих лоточнику людей. Невыплаканные слезы стояли в его бездонных голубых глазах, и отчего-то казалось, что это не его слезы, а чужие. Но ведь так не могло быть.

– Никто и не хочет платить за это деньги, – сказал он тихо и горько. – Да и бесплатно охотников не находится. Вы правы, добрый господин, кто захочет?

– Я.

Ульрих поднялся со своего места и подошел к лоточнику, протягивая ему золотой нобль.

– Надеюсь, добрый человек, Гауденция не обидит столь скромная плата за его труд?

Человек широко улыбнулся:

– Напротив, Гауденций безмерно благодарен. Правда? Эй, толстячок, не будь невежей, отвечай, когда с тобой разговаривают благородные господа.

Сурок выбрался ему на плечо, поскальзываясь на гладкой ткани белого балахона, и одобрительно зачмокал. Выглядело это так уморительно, что посетители «Выпивохи» буквально покатились со смеху.

– Ну, подскажи, милое создание, что меня ждет, – попросил Ульрих, почесывая зверьку брюшко, похожее на маленький меховой барабанчик.

– Вы обязательно должны спросить, когда именно ждет, – внезапно вмешался лоточник. – Теперь, пару дней спустя или под конец вашей жизни. Или, быть может, вы предпочитаете узнать свое прошлое?

– В жизни не слышал подобной глупости, – возмутился Бобадилья Хорн. – Зачем мне спрашивать о том, что со мной было? Будто я и сам не знаю.

– А я бы спросил, – сказал Бардонеро. – Только я боюсь.

И принялся копаться в мошне огромной ручищей.

– Забавно. – Герцог пожал плечами. – Ну что, прошлое меня пока что не привлекает, я только-только от него избавился и начал новую жизнь; конец ее тоже мало меня интересует, а то вдруг выяснится что-нибудь чересчур неприятное, и я до самых последних дней буду ждать катастрофы, чем испорчу себе и то счастье, которое мне тоже полагается. Нет, давай-ка, дружок, скажи мне, что ждет меня в самом ближайшем будущем, в двух шагах отсюда.

Сурок глядел на него темными умными глазками и кивал в такт, будто внимал каждому слову. Затем он спрыгнул на лоток и принялся уморительно копаться в пергаментах, пока не выбрал один, откуда-то из самой середины. Он осторожно взял трубочку, перевязанную золотистым шнурком, и, встав на задние лапки, подал ее Де Корбею.

– Смышленая тварюшка, – сказал Бобадилья. – Ну, Герцог, читай вслух. Мы все хотим знать, что говорит предсказание. Может, глядя на тебя, и сами рискнем…

«В двух шагах, за дверью, тебя ждет неожиданность, которая может стать твоим будущим», – звонко прочитал Ульрих.

– Ну что, проверим? – спросил Рагана и шагнул к двери.

Почему-то все присутствующие в «Выпивохе» затаили дыхание, и даже Картахаль повернул голову к выходу, словно могучий хищник, внезапно заинтересовавшийся веселой возней своих детенышей на мелководье.

Ноэль широко распахнул двери и…

…порог кабачка переступила дева, похожая на гессерскую богиню-воительницу Гатор Трехликую.

* * *

Гус Хиттинг вернулся в Эрдабайхе ближе к полудню.

– Я так и знал, что вы приедете, – проворчал Монтекассино, завидев неугомонного чегодайца на пороге своего кабинета.

В комнате пылал камин, а великий магистр, кутаясь в меховую накидку, сидел у самого огня. И начальнику Сумеречной канцелярии показалось, что он бы и в самое пламя сунулся, если бы было возможно.

– Вы плохо себя чувствуете, – сказал он извиняющимся голосом. – Сожалею, что являюсь к вам в такую минуту и нарушаю ваш покой…

– Оставьте, – махнул рукой гро-вантар. – О каком, к Абарбанелю, покое может идти речь, начиная с сегодняшнего утра? Лучше скажите, вы виделись с королем?

– Разумеется.

– Что его величество?

– Если вы имеете в виду, подписал ли он все необходимые указы, то – да, подписал. Если вы спрашиваете, огорчен ли он и встревожен ли, то я отвечу – да, как и все мы. Осознает ли всю степень опасности, нависшей над страной… Нет, увы, нет. Он снова отказался от моего предложения арестовать дюка Субейрана и заточить Эдессу Атри в монастырь.

– Помнится, еще вчера вы предлагали выслать ее в глухую провинцию, – усмехнулся Фрагг Монтекассино.

– То было вчера, – отвечал дипломатичный Хиттинг. – Сегодня все в мире изменилось. Но не для его величества Могадора.

Великий магистр поднялся с кресла и направился к низенькому столику, сплошь заставленному хрустальными графинами с гранеными пробками, сверкавшими на солнце, как бессмысленно огромные бриллиантовые шары; изящными бутылками из тонкого синего и красного стекла в золотой сетчатой оплетке; серебряными кувшинчиками; нефритовыми и яшмовыми сосудами, – и налил два полных бокала тягучего зеленого напитка.

– Выпьете со мной, Гус? – приветливо спросил он.

Хиттинг отметил, что, несмотря на явную усталость и синеву под глазами, к нему вернулась прежняя резвость и точность движений. Монтекассино перестал пугать его своей внезапной немощью, похожей на беспощадный смертельный недуг.

– С удовольствием выпью за ваше здоровье, Фрагг, – искренне ответил он.

Они церемонно чокнулись и какое-то время молча смаковали напиток. Наконец великий магистр молвил:

– Вижу, вам нестерпимо жарко. Да и мне уже надоел горящий камин в этакую жару. – И он крикнул в сторону дверей: – Ордофанг!

На пороге возник стройный рыцарь в легкой кольчуге и белой головной повязке, украшенной рубином.

– Слушаю, мессир!

– Велите рукуйену Хорну прийти в малый зал Совета. Мы с господином начальником Сумеречной канцелярии будем ждать его там. А пока распорядитесь, чтобы камин погасили, кабинет проветрили, и принесите мне что-нибудь поесть.

– Я тоже не откажусь, – вставил Хиттинг. – Голодный, как эти ваши пселлусы. У короля не поешь, на службе еще никого не было, а домой я не заезжал.

– Все ясно? – спросил Монтекассино.

– Разумеется, мессир.

И рыцарь исчез за дверями.

Магистр и его гость перебрались в малый зал, и чегодаец вздохнул с облегчением. Тут было прохладно, тихо и очень уютно. Несмотря на официальный статус помещения, его обставили с максимальным вкусом и фантазией: круглый стол в виде морской раковины; мягкие глубокие кресла, обитые бархатом, с резными подлокотниками и ножками в виде драконьих лап; на круглых окнах – легкие шторы цвета летнего неба; шкафы, уставленные фолиантами и деревянными тубами с манускриптами; огромная карта Медиоланы на стене; мозаичные полы выстланы драгоценными шкурами; резные колонны выполнены из полудрагоценных металлов, и на каждой – барельеф, изображающий эпизод из истории Охриды. Все это погружало в расслабленное, созерцательное состояние и способствовало неторопливым размышлениям.

Собеседники заняли два кресла у небольшого малахитового бассейна, в котором росли лотосы и сновали стайки ярких рыбешек.

– Красота тут у вас, – заметил Хиттинг. – А мы в канцелярии сидим по уши в бумажной пыли и каком-то допотопном хламе. И кресло у меня – поверите ли – скрипит. Так противно…

– Так выкиньте его.

– Кресло?

– Да нет, интенданта. А еще лучше – повесьте прямо на воротах, в назидание остальным служащим. Тогда его преемник наверняка будет расторопнее. Полагаю, где-то в Оганна-Ванке можно найти новое и удобное кресло для такой важной персоны, как вы.

– Я бы с удовольствием повесил, – печально взглянул на него Гус и вдумчиво пощупал плотную ткань обивки. – В Чегодае такие меры восприняли бы как вполне естественные и логичные, но его величество меня не поймет и весьма огорчится. Согласитесь, глупо огорчать государя из-за негодного кресла.

Монтекассино высоко поднял брови, всем своим видом давая понять, что он сочувствует трудностям Хиттинга, однако помочь ничем не может – у него те же проблемы.

Риардон Хорн вошел в сопровождении двух рыцарей, несших огромные подносы, уставленные тарелочками с закусками и салатами. Центральное место на одном из подносов занимало огромное овальное блюдо с жареной рыбой.

– Прошу прощения, мессир, – сказал Хорн, когда рыцари, оставив свои подносы, вышли из зала, – но сегодня дежурит новенький. Он не знает, что вы не любите рыбу, а я не успел его предупредить.

– Сегодня я все люблю, – успокоил его Монтекассино. – Но все равно – непорядок. Мало ли чего еще не знает новенький?

Риардон весело улыбнулся:

– Сегодня должен был дежурить ордофанг Уайли Наталл, но вы сами поручили ему вчера весьма ответственное задание.

– Он что – до сих пор не вернулся? – изумился Фрагг.

– До сих пор, – не стал скрывать молодой рукуйен.

– Надо так понимать, что комтесса Аффридия расстроена до невозможности и он все еще ее утешает? – прищурился гро-вантар. – Когда вернется с задания, пускай зайдет ко мне. Хочу еще раз взглянуть на этого молодца. Внимательнее. А пока садись с нами, Риардон. Я как раз хотел спросить у господина Хиттинга, чем мы обязаны его визиту.

Чегодаец проурчал нечто невразумительное, с восторгом уплетая сочное красное мясо рыбы, щедро политое острым соусом.

– Повар у вас тоже отменный, – произнес он, прожевав очередной кусок и довольно поглаживая себя по животу. – Необычайно вкусно. Плохо только, что до сих пор я никогда у вас не обедал. Это большая оплошность в работе моей канцелярии, и на виновных будет наложено строгое взыскание. Пожалуй, я не погрешу против истины, если скажу, что такого повара нет даже у короля.

– Разумеется, нет. Такого повара близко не подпустят на королевскую кухню мои же рыцари, – невинно пояснил великий магистр. – Это бакор.

– Кто, простите?

– Бакор, говорю, плотоядный демон, отличающийся тонким и изысканным вкусом. Разумеется, ни один человек не сравнится с ним в высоком искусстве приготовления еды. Правда, далеко не всякий человек долго проживет, имея под боком подобного соседа. Всегда есть риск стать центральным блюдом на роскошном столе этого гурмана.

Гус Хиттинг не донес до рта очередную порцию кушанья и внимательно взглянул на Монтекассино.

– Вы меня разыгрываете?

– Отнюдь.

– То есть вы при свидетелях признаете, что слухи о ваших… м-м-м… отношениях с некоторыми тварями Абарбанеля соответствуют действительности?

– Смотри, Риардон, мальчик мой, как он сразу заговорил обвиняющим тоном. Оставьте ваши привычки, Гус. Тут вы не во дворце Альгаррода и не в своем Адском Угольке, где ваши огненные взгляды и ледяные интонации производят впечатление на неокрепшие умы. Подумаешь, один-единственный бакор в поварском колпаке, а вы уже делаете далеко идущие выводы. Вы что – не желаете десерта?

Гус с тоской посмотрел на рыбу, затем на поднос с пестрыми ароматными салатами, причудливой формы серебряные чашечки с соусами и поджаристыми золотистыми сухариками, блюдо с жареными овощами, облизнулся, представил себе десерт и капитулировал.

– Абарбанель с ним, – махнул он рукой. – Бакор так бакор. В конце концов, вы платите ему жалованье, а не я.

Фрагг хохотнул. Своей прижимистостью чегодаец вполне мог поспорить с гениями скупости – массилийцами. Любой демон охотно притравит такого господина, когда оценит размеры вознаграждения.

– Итак, – сказал он, понимая, что язвительные комментарии, вертевшиеся у него на языке, не настроят гостя на лирический лад, – что привело вас в нашу скромную обитель? Разумеется, кроме гастрономических талантов моего бакора.

– Я пришел поговорить с вами о судьбе дюка Субейрана… – Хиттинг не успел договорить, так как его гостеприимный хозяин отчего-то довольно хлопнул себя по коленям.

– Вот видишь, мальчик мой, – произнес он, весело сверкая глазами и обращаясь отчего-то к рукуйену Хорну. – Бот видишь, я всегда прав.

– А я даже не спорил, – усмехнулся Риардон.

– Правильно делал.

– Просто я чересчур долго вас знаю.

– Вот так и не заработаешь лишней пары золотых ноблей на старость, – пожаловался магистр удивленному Гусу и, сжалившись, пояснил: – Когда вы ушли, я сказал Риардону, что вы непременно вернетесь поговорить со мной о хварлинге.

– Разумеется, вернусь, – ответил на это чегодаец. – Куда же я денусь, как точно подметил наш доблестный полемарх. Я не вижу смысла оставлять у нас в тылу такую угрозу, какую представляет собой Гай Субейран. И если его величество имеет право страдать милосердием, то нам негоже проявлять подобные качества в разгар кризиса, охватившего страну. Не будем же мы сидеть сложа руки и ждать, пока он поднимет мятеж в Хваре и прочих северных провинциях, поставит под свои знамена тысяч двадцать воинов и въедет в Оганна-Ванк на копьях и мечах этих… манга-ди-хайя, будь они неладны.

– Вы абсолютно правы, – кивнул Монтекассино. – Я согласен с вами целиком и полностью. Правда, существует одна маленькая деталь, которая нарушает наши планы. И с этой трудностью мне пока что не удалось справиться, хотя, видит бог, я прилагал все усилия. Но что я все болтаю и болтаю? Идемте со мной, вы сами все увидите.

На сей раз Монтекассино не стал спускаться в подземелья, а провел Хиттинга и Риардона Хорна в боковой коридор потайного хода, в небольшое помещение без окон, в котором он хранил те предметы, которым не знал назначения либо не придумал применения. Тут стояли открытые сундуки с разбитыми и поломанными амулетами; какие-то сложные инструменты из драгоценных металлов и бронзы; тончайшие сосуды, запечатанные окаменевшей от старости смолой; шкатулки с потайными механизмами, впрыскивающими яд под кожу неудачливого владельца; портреты неведомых вельмож и рисунки неизвестных существ; зеркала, не отображавшие ничего; серебряные кинжалы и стрелы; исполинские либо, напротив, совершенно крохотные луки, мечи и секиры, которыми не мог воспользоваться обычный человек; забальзамированные в белом прозрачном меду разнообразные уродцы; сушеные лапы и хвосты болотных демонов; склянки с толчеными рогами марбасов и прочая необычная чепуха.

– Прошу, – сказал великий магистр, широким жестом снимая легкую шелковую ткань темно-коричневого цвета с каких-то предметов. – Любуйтесь.

Гус Хиттинг не изменился в лице и не проронил ни звука, но все же непроизвольно подался назад, к стене, увешанной разрозненными доспехами и оружием диковинного вида.

На него удивленно таращилась голова дюка Субейрана, насаженная на бронзовый колышек. Рядом – еще одна, но с выражением ужаса, застывшим в глазах. Третья смотрела обиженно и высокомерно…

– Разрешите представить, – скрипел Фрагг Монтекассино, – это дюк Субейран, убитый на охоте два года тому назад. Это – его преемник, которому не повезло столкнуться в своей опочивальне с упырем. Этого бедолагу подстерег оборотень. А этот не пережил встречи с наемным убийцей. Что примечательно – они похожи как две капли воды, до родинки, до пятнышка, до мельчайшей волосинки.

И поскольку Хиттинг по-прежнему молчал, великий магистр подытожил:

– Мне просто надоело организовывать эти убийства. В них нет ни малейшего смысла, пока мы не разберемся, какого он себе нашел покровителя, и не доберемся до последнего. В какой-то мере помог бы арест хварлинга, на котором вы настаивали с присущей вам мудростью и дальновидностью. Ведь слух о его заключении мгновенно разнесся бы по столице, и неведомый противник был бы лишен возможности подсунуть нам очередного двойника. Я тоже не раз пытался убедить короля, чтобы он подписал приказ. Я клялся всеми святыми и приводил в свидетели Пантократора, что волосок не упадет с головы вельможного мерзавца в тюремной камере, но его величество остался глух к моим мольбам.

– Порой мне кажется, что король немного ревнует вас, – сказал чегодаец сиплым голосом. – Ему хочется доказать всем, и прежде всего самому себе, что он тоже обладает реальной властью. Возможно, он даже не подозревает о том, какие бури носятся в его душе. Если бы он знал причину…

– Увы, я не могу открыть ему правду.

– Я понимаю.

– Вот так и мучимся.

– Пойдемте отсюда, – попросил Хиттинг. – Мне неприятно это молчаливое соседство, даже не стану скрывать. Давайте вернемся в зал и продолжим беседу там. И должен предупредить вас, что для восстановления моего поколебленного душевного равновесия потребуется не одна, а несколько порций десерта от вашего замечательного бакора.

– Мне нравится, как быстро мой повар приобрел статус замечательного, – ухмыльнулся мавайен.

– Если я еще пять минут буду вынужден находиться в обществе сушеных голов дюков Субейранов, то не исключено, что потом я отправлюсь объясняться вашему бакору в любви.

* * *

Если искусный воин не видел собственного будущего в регулярной армии, по каким-либо причинам не желал вступать в гильдию охотников на монстров и не горел желанием навсегда застрять за черными стенами Эрдабайхе, осваивая логику, мистику, языки и сложную науку управления тварями Абарбанеля, ему оставался один путь – в братство Вольных Клинков.

Оно было основано в начале Третьей эпохи десятью наиболее известными и удачливыми наемниками того времени, чтобы помочь братьям по оружию выжить в таком неприветливом и переменчивом мире. Устав Вольных Клинков был короток, как их жизнь, и ясен, как последний удар меча, правила – просты, закон – справедлив, а кара за отступничество сурова, беспощадна и неотвратима. Последнее было делом чести, и еще ни одному преступнику не удалось спастись от преследования и сохранить свою шкуру. Тех, кто предал своих Братьев, настигали и на краю света.

По мере накопления опыта и роста их славы в определенных кругах воины делились на Бронзовых, Серебряных и Золотых. Первых было большинство, последних – единицы. Редко кому удавалось одержать сотую победу и заслужить уважение братьев, особое положение среди Вольных Клинков, высокое жалованье и репутацию искусного бойца.

Вместе со званием Золотого наемника они получали и татуировку, выделяющую их среди остальных и подтверждающую высокое положение. Монгадоям татуировали змею, ползущую по правой руке, через плечо и ключицу, до самой шеи. На спине тяжеловесных, могучих эргов красовался горный медведь, чья когтистая лапа украшала правую руку воина.

Но всякий наемник, независимо от статуса, обязан был выплачивать братству десятую долю своего жалованья. Эти деньги шли на лечение и содержание бывших воинов, получивших тяжкие увечья и не способных зарабатывать себе на хлеб, как прежде. Вольные Клинки понимали, что любого, самого искусного и ловкого, может постигнуть такая же участь, и никогда не жалели полновесных монет для своих стариков и калек.

Новички могли получить в братстве первый выгодный контракт. Бывалые солдаты – приискать работу получше. Многие Клинки, утомившись махать мечами и секирами в сражениях, охотно нанимались телохранителями к богатым купцам и вельможам. А самые лучшие воины, чьи имена были известны наперечет, организовывали собственные отряды и с этой маленькой армией поступали на службу к коронованным особам.

И хотя формально они подчинялись военачальникам той страны, которой присягнули на верность, степень свободы у них была существенно больше, чем у офицеров регулярной армии. Такие отряды дорогого стоили – и на поле брани, и государственной казне. Вступить в них считалось большой удачей и несомненным признанием заслуг наемника. Командиры придирчиво и тщательно отбирали воинов, с которыми будут сражаться плечом к плечу; а воины не менее придирчиво выбирали себе вожака, ибо от него напрямую зависело их благополучие, а порой и сама жизнь.

Беловолосый (кто говорил, что он поседел в первом сражении, кто утверждал, что в его роду все такие от рождения) хатан с могучей шеей и бугристыми плечами демона данталиана, длинными мощными руками Гургандая, которыми он запросто мог оторвать человеку голову, и острым, беспощадным взглядом черных глаз, Гадрумет по прозвищу Многорукий считался самым расчетливым, отважным и удачливым из всех пятнадцати ратагеринов – командиров Вольных Клинков. С ним охотно имели дело и сами наемники, и их знатные наниматели. Вставая под знамена королевских войск, он неизменно приводил с собою тысячу отборных конников – монгадоев, и полторы тысячи эргов – тяжелых пехотинцев. Учитывая опыт и мастерство этих воинов, то была внушительная сила, которая могла в какой-то момент решить исход любого сражения.

О крутом нраве Гадрумета ходили легенды. Доля правды в них, разумеется, имелась: знаменитый наемник на дух не переносил предателей, лгунов, мародеров и насильников. Последних он казнил лично, и зрелище было действительно не из приятных. Он рассекал виновных тяжелым и кривым хатанским клинком от плеча до пояса, наискось, с такой скоростью и силой, что даже кровь не успевала брызнуть из кошмарной раны, и меч оставался незапятнанным. Этот удар приобрел славу среди воинов, и многие бойцы упорно пытались повторить его, но ни у кого не получалось.

Ходили слухи, впрочем непроверенные, что даже Картахаль Лу Кастель не смог добиться абсолютной, зеркальной чистоты клинка. Людская молва приписывала сие достижение Фраггу Монтекассино, но тут будет уместно заметить, что ему вообще приписывали все подряд достижения, полагая, что если какой-нибудь смертный однажды совершил некое невероятное деяние, то великий магистр гро-вантаров без труда его повторит. Люди могли бояться мавайена, могли уважать его, любить, опасаться или ненавидеть, но все без исключения полагали его существом сверхъестественным, в котором мало осталось человеческих слабостей.

Судачили также о том, что знаменитый изогнутый меч-полутопорик Гадрумета, неподъемный для обычного воина, принадлежал старинному хатанскому княжескому роду Цаль и достался ратагерину по наследству.

Где-то на западе Хатана, в скалах, над быстрой горной рекой, стоял неприступный замок его предков, зеленые знамена вились над его высокими башнями, и серебряный тамуади распростер на них свои могучие крылья. Но наемник никогда не возвращался под сень отчего дома и никогда не вспоминал о нем.

Только перстень с княжеской печатью, вырезанной в огромном изумруде, да рунный клинок с гардой, украшенной лунными камнями, говорил о его высоком происхождении. Однако желающих выпытать правду у неразговорчивого ратагерина не находилось. Не зря его прозвали Многоруким.

Король Охриды увидел его выступление на одном из традиционных рыцарских турниров Золотого меча и был потрясен искусством беловолосого хатана, а ведь ему приходилось видеть на этой арене многих знаменитых бойцов Медиоланы. Вручив наемнику венец победителя и увесистый кошель с золотом, его величество – в нарушение всех норм придворного этикета – внезапно пригласил воина выпить с ним вина в его ложе и велел принести еще одно кресло, тем самым уравняв Гадрумета с мавайеном гро-вантаров, великим логофетом, полемархом и начальником Сумеречной канцелярии – всеми, кто имел право сидеть в присутствии монаршей особы. С тех пор между гордым хатаном и владыкой Охриды установились отношения, весьма похожие на дружеские.

Гадрумет и две с половиной тысячи его наемников поступили на службу к Могадору эт Альгаррода три года назад и с тех пор не раз доказывали свою полезность и преданность.

Война с манга-ди-хайя должна была стать вершиной их нелегкого боевого ремесла.

* * *

Она была царственно хороша.

Молодая, лет двадцати пяти, с гордой осанкой богини, тонким станом и крутыми бедрами массилийской танцовщицы. Пышные, шелковистые русые волосы, завязанные узлом на макушке, буйным потоком струились до самого пояса. Слегка вздернутый носик с тонкими полукружьями ноздрей и пухлый маленький рот не делали ее легкомысленной, но слегка смягчали величественное и строгое выражение лица. Белый высокий лоб, казалось, был создан для королевской короны. Огромные серые глаза смотрели серьезно и внимательно, без тени кокетства. Густые пшеничные брови были похожи на распахнутые крылья ястреба.

Ульрих смотрел на нее, как на волшебное создание, явившееся из сказки или из сна. Он не скрывал и не смущался своего откровенного восхищения, и дева оценила это по достоинству. Она приветливо улыбнулась ему, обнажив ровные белые зубы.

– Неплохое будущее ждало его в двух шагах, – негромко произнес Рагана.

Красавица обернулась к нему, и все увидели змею с переливающейся золотом и тусклой зеленью чешуей, вытатуированную на ее белой высокой шее. Туловище змеи скрывалось под темно-зеленым легким панцирем. На тонких мускулистых руках сверкали стальные наручи, украшенные искусным литьем. Стройные высокие ноги были обуты в сапоги на шнуровке. Изящные бедра плотно облегали кожаные штаны. За спиной висели ножны с тонким и легким аэттским мечом с круглой гардой в виде свившейся кольцами змеи.

Мурли, имевший намерение блеснуть остроумием на ее счет, чувствительно прикусил себе язык. Он был обычным, рядовым корифором с жалованьем в пять серебряных леров в месяц, и таких, как он, в армии Охриды были тысячи. А обычные корифоры, если, конечно, хотели дожить до выплаты следующего жалованья, не задирали монгадоев Гадрумета, особенно Золотых.

Хотя в голове у большинства посетителей «Выпивохи» плохо укладывался внешний вид юной изящной красавицы и ее положение в когорте наемников.

Де Корбей понимал, что необходимо что-то сказать, но слова внезапно показались ненужными, даже пошлыми. Он только надеялся, что глаза говорят за него. Вероятно, его горящий, открытый, исполненный почтительного восторга взгляд многое объяснил девушке, и, вероятно, она принадлежала к редкой породе мудрых женщин, ибо неожиданно произнесла:

– Раз уж вы любезно встречаете меня на пороге этого заведения, благородный рыцарь, значит, я поневоле становлюсь и вашей гостьей. Представьтесь же мне.

– Ульрих Де Корбей – к услугам госпожи.

– Меня зовут Селестра Скарвик, – дружелюбно и просто ответила дева. – Я зашла сюда, чтобы узнать, не найдется ли в этом кабачке глоток-другой доброго аэттского суганира.

– Разумеется, найдется, благородная госпожа, – ответила Лорна Дью. – Прошу, располагайтесь удобнее. Сейчас я велю принести вам вина. Желаете еще что-нибудь?

Селестра пожала плечами, и тут к ней подошел человек в белом балахоне и черно-красно-белом колпаке. Сурок выглядывал у него из-под руки.

– Счастливый билетик, – предложил он. – Может, вы захотите узнать свою судьбу?

– Заманчивое предложение, – улыбнулась наемница.

Она вообще легко и часто улыбалась, но никому бы в голову не пришло назвать ее ветреной и легкомысленной. И причиной тому был вовсе не ее клинок, готовый в любую минуту покинуть ножны, и не татуировка Золотого монгадоя, а царственная сдержанность и простота, с какой она вела себя. Так, невозможно заподозрить вдовствующую королеву Альбонии в намерении пуститься в пляс, задрав до колен пышные юбки.

Селестра протянула нобль, но не белому паяцу с лотком на шее, а его сурку.

– Как зовут это очаровательное создание? – спросила она, глядя, как сурок деловито прячет монету с отчеканенным на ней тонким профилем Могадора Первого за пазухой у хозяина.

– Гауденций, – ответил Лахандан.

– Милое имя.

Девушка терпеливо подождала, пока сурок выберет для нее кусочек пергамента, не торопясь развязала фиолетовый шнурок и пробежала глазами короткую надпись.

– Вы очень хороший предсказатель, господин Гауденций, – произнесла она наконец.

Бобадилья Хорн поймал себя на мысли, что ужасно хочет узнать, что было написано в ее пергаменте, но понимал, что спросить об этом напрямую невозможно.

– Присаживайтесь, благородный рыцарь, – милостиво кивнула Селестра Ульриху. – Сейчас принесут вино. Одинокая девушка, пускай и в доспехах, в совокупности с бутылкой вина и стаканом смотрится неуместно. Составьте мне компанию, сделайте милость.

И снова никто не смог придраться ни к ее интонации, ни к словам. Воительница будто прошла над пропастью по лезвию клинка, не покачнувшись ни влево, ни вправо. Ее приглашение давало возможность Герцогу продолжить знакомство, но не позволяло лишних вольностей.

– Приятно, когда к тебе относятся как к рыцарю, – тихо сказал Мурли, произнеся слово «рыцарь» с каким-то особенным придыханием.

– Как к сказочному рыцарю, – перевел его мысль на общедоступный Этико Хвостатый. – Для этого нужно быть как минимум сказочной принцессой.

– Что такая дева делает в отряде Гадрумета? – спросил их товарищ в синем камзоле.

– Если мне не изменяет память, – заметил Лио Бардонеро, не спуская глаз с прекрасной пары, расположившейся за соседним столом, – в Аэтте род Скарвиков весьма известен. Старый лорд в свое время командовал конницей в битве при Тагалагаде. Непреклонный был человек и отчаянный рубака.

Тем временем почти все, находившиеся в кабачке, купили у лоточника по предсказанию. Видимо, даже на отъявленных скептиков подействовало случайное совпадение, происшедшее на их глазах. Вдохновленные свежим примером, они серьезно читали короткие строки, предвещавшие их судьбу. Каждый внимательно изучил написанное и задумался.

Картахаль бережно спрятал свой конвертик на груди. Лорна Дью украдкой утерла рукавом слезы. Лахандан прочитал предсказание и обменялся с лоточником долгими внимательными взглядами. Лио Бардонеро сунул перевязанную голубым шнурком трубочку в кошель, не читая. Ноэль Рагана только хмыкнул и сжег свой пергамент на огне свечи. Тот не хотел гореть, сильно дымил и чадил, но рыцарь оказался упрямее. Бобадилья Хорн явно удивился тому, что ждало его в будущем. И только сурок Гауденций, сидя на значительно уменьшившейся куче конвертиков и рулончиков, довольно хмыкал, поедая кусочек сыра, подаренный прекрасной Селестрой Скарвик.

Предусмотрительный слуга принес глиняную запечатанную бутыль с суганиром и два стакана. Ульрих кинжалом распечатал пробку, вскрыл сосуд и налил по полстакана густой ледяной желтой жидкости.

– За что же мы будем пить? – спросила Селестра.

– За неожиданное будущее, которое ждало меня в двух шагах, за дверью.

– А я, пожалуй, выпью за фиалковое счастье, – негромко произнесла воительница, поднимая стакан. – Ваше здоровье, Ульрих Де Корбей.

– Ваше здоровье, прекрасная Селестра Скарвик.

– Если это не любовь с первого взгляда, – пробурчал растроганный Бардонеро, глядя на них, – то я уж и не знаю, какой она бывает.

* * *

Керберон, выспавшийся у дверей кабинета великого магистра, доставил падре Берголомо в его резиденцию, провел в опочивальню, прогнал всех слуг, сам уложил старика в постель и задернул плотные синие шторы, вышитые белыми и розовыми птицами, на высоком стрельчатом окне. Комната погрузилась в прохладный полумрак.

Логофет молча наблюдал за верным телохранителем, лежа под невесомым шелковым покрывалом в широкие синие и белые полосы. Тот выглядел свежим и бодрым. Несколько часов крепкого сна полностью восстановили его силы. И хотя они с Кербероном были ровесниками, Берголомо казалось, что он смотрит на своего сына, настолько молодо выглядел бывший убийца. Его зеленые глаза нисколько не выцвели за стремительно пробежавшие тридцать шесть лет их знакомства; на высоком открытом лбу почти не было морщин. Гладкие щеки, статная, подтянутая фигура, крепкие, совершенно не одряблевшие мышцы – все это противоречило действительности. Впрочем, логофет не удивлялся. Он знал причину.

Он даже нисколько не завидовал Керберону в его чудом сохранившейся молодости и силе, ибо не раз и не два задумывался, хотел бы он сам получить ее такой же ценой, и всякий раз понимал, что нет. Существуют в мире вещи пускай заманчивые и прекрасные, но от которых простым смертным следует держаться подальше.

Старик задохнулся, закашлялся; его сухая рука, похожая на сморщенную птичью лапу, зашарила по покрывалу. Снова прихватило сердце. В последнее время это стало случаться все чаще. Ах, как не хотелось умирать! Да, ему больше семидесяти; да, он пережил многих сверстников, но все это отвлеченные рассуждения, которые никак не относятся к главному – острому и невыносимому желанию жить. Любопытно, что в молодости, когда годы тянулись медленно и, казалось, впереди простирается вечность, он не ощущал так остро красоту и прелесть каждого дня. Как поздно, как преступно поздно пришло к нему понимание! А времени почти не осталось. И все равно он не завидовал Керберону. Нет, не завидовал. Разве что самую малость.

Телохранитель присел на тяжелый резной табурет возле постели, взял руку Берголомо и стал осторожно, но сильно нажимать последовательность точек на запястье, в центре ладони и между большим и указательным пальцами, а затем легко помассировал углубление под острым кадыком, на котором торчали несколько коротких седых волосков. Приступ закончился, дышать стало легче.

– Сейчас Мара принесет отвар, – негромко произнес Керберон. – Вы выспитесь, и вам сразу станет легче.

– Твои бы слова да Пантократору в уши, – слабо улыбнулся логофет. – Ты посидишь со мной немного?

– Я никуда не уйду. Спите спокойно.

– Я не хочу спать. Мысли мешают.

– Вам нельзя волноваться и принимать все так близко к сердцу. Это уже несерьезно.

– Ты знаешь последние новости. И как тут прикажешь не волноваться?

– Просто. Вы ведь все равно ничего не можете изменить. Поэтому разумнее всего – увидеть сложившуюся ситуацию не изнутри, но чуть со стороны. Не стоит еженощно смотреть чьи-то чужие кошмарные сны, правда?

– Правда, но я так не умею.

– Если вы хотите жить, – жестко сказал Керберон, – вам придется этому научиться.

– Не ругай меня, – попросил старик по-детски жалобно. – Мне и без того плохо.

– Помилуйте, падре, разве я вас ругаю? Я просто прошу, чтобы вы поберегли силы на будущее. Они вам ох как понадобятся. И вам, и всем остальным. Подумайте об этом.

– Просто иногда страшно становится, какой ты правильный, – ласково проворчал Берголомо. – Нотации мне читает, отвары гадостные заставляет пить.

– И гулять завтра пойдем, – вставил Керберон невозмутимо. – Пешком, три круга вокруг дворцового парка, по дальним аллеям.

– У нас не будет времени.

– Поищем как следует и найдем. Погода хорошая. Возьмем с собой секретаря, пару пажей со свитками, и будете диктовать документы на ходу. Сердце нужно тренировать, иначе оно устанет болеть.

– Чтобы диктовать одни документы, сперва нужно прочитать и внимательно изучить другие, – заметил логофет, сдаваясь.

– Я прочитаю вслух все, что нужно, и столько раз, сколько понадобится.

– Что бы я без тебя делал?

– Жили бы спокойнее, – усмехнулся телохранитель. – О, а вот и наша добрая Мара с горячим питьем.

В опочивальню, мелко семеня, вошла пожилая женщина в пестрых чунях, темном платье, длинном фартуке и с роскошной седой косой, уложенной сзади в огромный узел, скрепленный золотой заколкой – неожиданно дорогой по сравнению с ее простым нарядом. Тяжесть волос заставляла ее откидывать голову назад, и оттого непосвященным казалось, что она смотрит на всех свысока. Впрочем, в отношении многих людей это тоже являлось правдой.

– Довели себя, – заявила она, подходя к постели и ставя поднос на низенький столик. – Под глазами черняки, щеки впали, как у арестанта, глаза блестят, как у чумного… Просто прекрасно. А ты куда смотрел, телохранитель? – напустилась она на Керберона. – Или ты ждешь демонов и вражеских солдат, а там хоть трава не расти – пускай он себе дурака валяет как хочет. Ты же знаешь, с кем имеешь дело. Не углядишь, и вот – пожалуйста.

– Мара, прекрати ворчать, – приказал логофет, но тут же понял, что допустил тактическую ошибку.

– А вы не крысьтесь, – велела старая служанка, поправляя покрывало и подтыкая его под перину. – Валяетесь без сил, как бледная немощь, дышите как рыба, вытащенная из воды, – вот и лежите, помалкивайте пока. А то ведь даже сил нету на меня тряпкой замахнуться, верно я говорю?

Керберон поднес к губам старика высокий стакан с горячим питьем, и тот, сделав первый глоток, сморщился.

– Гримасы корчит, словно маленький, – тут же взвилась Мара. – А думать нужно было, желательно головой. Всю ночь гулял, как кот по крышам. Вернулся перед самым рассветом и снова – шасть по государственным делам. Добро бы хоть по девкам, от них пользы больше. Поясницу небось натрудили на этих тайных советах… Болит?

– Болит, – признался Берголомо.

– А я что говорю? Безобразие, да и только.

Великий логофет закрыл глаза и счастливо улыбнулся. Над ухом монотонно бубнила преданная, добрая Мара. Он чувствовал, как она волновалась и переживала, глядя на его посеревшие, запавшие за эту ночь щеки, глаза, окруженные темными провалами, и заострившийся нос. У него всегда был отменный слух, который не ухудшился и на старости лет, и он отлично слышал, как перетаптывались под дверями опочивальни Ларакалла и Бихан Фанг. И это значит, что все, кого он любил и кто беззаветно любил его, находились рядом.

– Все, женщина, – произнес он решительно. – Побурчала, и хватит с тебя радости на сегодняшний день. Я пока что не умираю. Вот буду лежать на смертном одре, тогда и выговоришься от души, а сейчас – извини…

– Такое скажете, – расцвела Мара и тревожно вгляделась в его слезящиеся глаза. – Бульон приготовить?

– И приготовить, и подать, и поворчать, что мало съел, – весело сообщил Берголомо.

– Ну, сла-те господи, ожил маленько, – обрадовалась служанка. – Тогда я побежала варить куру. Такой жирный молоденький каплунчик сегодня попался – просто загляденье. Я мигом…

– Мара, – негромко окликнул ее логофет.

– Что?! – встрепенулась она.

– Ты уже знаешь, что случилось? Ну, что война…

Служанка остановилась на минуту, махнула рукой, будто отгоняя надоедливую пчелу.

– И что? – сказала она наконец. – Конечно, радости мало, но все равно переживем как-нибудь. Разве это впервые? Сколько мы с вами видели, и ничего, Пантократор милостив. Мне главное, чтобы вы были живы-здоровы, а в остальном… Никогда еще так не бывало, чтобы было никак.

И, завершив свою речь любимой присказкой, Мара отправилась колдовать на кухню. Она настолько верила в своего хозяина, что была твердо убеждена, что стоит ему строже приказать вражеским войскам не шуметь и не безобразничать, как они тут же разойдутся по домам, усовествленные.

Керберон проводил ее взглядом. Его зеленые глаза смеялись.

– Поговори со мной, – попросил Берголомо. – Расскажи…

– О чем?

– Ты ведь слышал нынешней ночью, что говорилось за королевским столом?

– Разумеется.

– Им невдомек, что у кого-то может быть такой острый слух.

– Отчего же. Гус Хиттинг подозревает всех и во всем, даже тетерева – в способности написать серенаду на три голоса. А Фрагг Монтекассино, тот вообще, как мне кажется, знает.

– Мы никогда не обсуждали подробно эту тему.

– Вы всегда отличались деликатностью.

– Мне нужно знать детали, ты же понимаешь, как это важно.

– Я готов ответить на любой ваш вопрос.

– Ты никогда не рассказывал, каково это – странствовать с черными паяцами.

Телохранитель задумался. Странное выражение промелькнуло в его взгляде: то ли тоска о былом, то ли счастье, то ли он просто улыбнулся приятному воспоминанию.

– Как-то мне случилось прыгнуть в водопад, – сказал он после минутного размышления. – Скала высоченная, вода гремит, и совершенно неясно, что там внизу – утесы или глубокое озеро; разобьешься или пронесет – выплывешь. Так вот, когда я летел – это было невероятное ощущение, восторг и ужас, блаженство полета и страх смерти. Вот и с ними нечто подобное. Но, во всяком случае, ты наверняка знаешь, что живешь. Каждую минуту ты чувствуешь как самую драгоценную и неповторимую. Они научили меня ценить жизнь, дорожить ею, но не бояться смерти. Этого дорогого стоит, не правда ли, падре?

– Ата-мангарраи, так, кажется, они себя называли? – спросил логофет, приподнимаясь на локте.

– Именно так.

– Что они рассказывали тебе о Баласангуне?

Керберон вскинул на старика изумленные глаза:

– Откуда вы знаете?

– Что? – настойчиво и нетерпеливо повторил логофет.

– Не многое. Они очень любили его и вспоминали как утраченное сокровище, как самое дорогое, чего лишились в своей вечной жизни. Они говорили со мной об увитых виноградом и плющом красных стенах Эрем-аугалы – обители иерархов, о прозрачных водах Дивехши, в которых плескались серебристые левиафаны; о ее зеленых берегах, поросших лесами; бассейнах и фонтанах, полных золотых рыб; о дворцах и замках; о высоких синих башнях, белых храмах и золотых шпилях Коронеи. И о страшной войне, которая однажды разразилась в этом цветущем краю. О юном мечтателе, который стремился построить новый, еще более прекрасный мир, а потому был вынужден уничтожить прежний; о великом завоевателе, который желал справедливости и равенства всех людей в своей новой империи, раскинувшейся под мирными небесами, и о пролитых им реках крови, в которых утонули его чистые грезы. О морях крови, переполнивших семь чаш божьего гнева…

– Как звали этого завоевателя? – спросил логофет.

– Абарбанель, любимый сын Пантократора.

* * *

Нет в мире девочки, что не засыпала бы в своей кроватке под сонный голос матери, рассказывающей ей сказку о бедной сиротке, которую злая мачеха выжила из дома.

Селестра уже в раннем детстве была исключением из общего правила, ибо отходила ко сну в оружейной, на куче старых плащей, плащом же и укрытая, а сказку о сиротке, однажды дождавшейся своего принца, бормотал ей одноногий старый солдат, сражавшийся под началом лорда Скарвика при Тагалагаде, а теперь служивший нянькой и воспитателем его маленькой дочери. Свою мать Селестра совершенно не помнила, но каждое утро отправлялась в картинную галерею, где висели портреты ее знатных предков, чтобы пожелать леди Аквии доброго утра. Туда же она приносила маленькие букеты полевых цветов, собранных ею на прогулке по окрестным лугам, пригоревшее печенье, состряпанное под присмотром кухарки на огромной, закопченной замковой кухне, и тряпичных куколок.

Красавица мать солнечно улыбалась малютке из золотой рамы, и казалось, сейчас она сделает еще шаг, переступит резной золоченый барьер и обнимет свою крошку. Но сколько Селестра ни молилась, чтобы это произошло, ничего подобного с ней не случилось.

Отец, пропахший лошадиным потом, вином и горьковатым бивуачным дымом, наезжал в замок от случая к случаю, в перерывах между бесконечными сражениями. Чаще всего он появлялся почему-то глубокой ночью и первым делом шел посмотреть на свою Селестру. Он сгребал ее с постельки вместе с одеялами, порывисто прижимал к себе и крепко целовал, царапая мягкие щечки малышки жесткими колючими усами; затем обедал в мрачной и темной трапезной, едва освещенной светом трех факелов, жадно глотая большие куски мяса, и падал спать на узкой походной кровати. Став постарше, Селестра сама стаскивала с него сапоги и расстегивала ремни, а потом долго сидела возле спящего лорда, рассматривая каждую морщинку в уголках глаз, каждую складку упрямо сжатого рта и задумчиво водя пальцем по лезвию меча. Когда ей исполнилось десять, всем в замке стало совершенно ясно, что юную леди изо всех игрушек привлекает только оружие. Отец откровенно этому порадовался и вскоре привез ей из очередного похода легкий детский меч работы хатанских кузнецов, больше похожий на кинжал; а одноногий Элмер смастерил ей чудесный охотничий лук и маленькое копьецо.

К тринадцати годам Селестра ловко управлялась с холодным оружием, попадала в серебряный лер со ста шагов и держалась в седле, как тагастийский наездник, – к вящей гордости своего грозного отца. Он и преподал ей главную науку – науку рукопашного боя, в котором сила и ловкость ничего не значат без поддержки разума; в котором упорство и мастерство, как и в любом другом ремесле, важнее азарта и таланта; в котором хладнокровный и расчетливый опыт стариков часто одолевает неукротимую ярость молодости. Он учил ее правильно дышать, экономить силы и убивать противника с одного удара.

– Сила никогда не будет твоим преимуществом, потому не вздумай полагаться на нее. Твое преимущество – беспощадная точность и мастерство. Это на рыцарских турнирах тебе станут рукоплескать за серию красивых выпадов и обманных движений, – говорил он, не переставая сражаться и загоняя дочь в угол, – а во время сражения у тебя, как правило, нет времени на второй удар. Его наносит тот, кого ты не убил, и уж он не промахнется, будь уверена. Чем проще, тем надежнее. А все танцевальные па и пируэты пригодятся, чтобы пускать пыль в глаза. И еще запомни, – твердил он, – с равным противником веди, себя как с превосходящим. С превосходящим не связывайся. В бою не бывает случайной удачи. Она не лезет в самое пекло. В бою есть только умение – чему научилась, все твое. – И, подумав, обязательно добавлял: – Случайной удачи не бывает вообще.

Свое шестнадцатилетие она отпраздновала в полупустом замке, с десятью верными слугами, за бедным столом, единственным украшением которого были старинные серебряные канделябры. В Аэтте шла самая кровопролитная за последние два века война за королевский престол, и ее отец снова вел в атаку тяжелую рыцарскую кавалерию.

Престарелый государь Анконина Арнгрим скоропостижно скончался, не оставив прямого наследника, и теперь Аэтту раздирали на части сторонники двух самых влиятельных вельможных кланов – герцогов Далени и Тилли. Поскольку на гербе Далени был изображен серебряный волк с мечом в лапах, а на гербе Тилли бил копытом венценосный олень, то их противостояние вошло в историю как война Волков и Оленей. Лорд Скарвик присягнул на верность Оленям, не усмотрев в этом выборе кривой усмешки судьбы.

Сперва дружины герцога Тилли побеждали и гнали врага до самых берегов бурного Дорона, но после удача отвернулась от Оленей, и дальнейшие события развивались естественным образом, при котором олени – всегда жертвы, а волки – всегда убийцы. К сожалению, прямодушный, честный и благородный Багобо Тилли оказался не самым хорошим полководцем, но свято верил в правильность принимаемых им решений и гнал верные ему войска на верную смерть.

Решающее сражение Волков и Оленей разыгралось в маленькой долине Лейгьяр, круглой чашей лежащей между высоких зеленых холмов. Был прекрасный осенний день, и с деревьев, медленно кружась в прощальном танце, облетали листья цвета червонного золота – единственное золото на свете, которое ничего не стоит. Богомолы вылезли из укрытий, пытаясь поймать последнее, ненадежное тепло в своей короткой жизни. Над головами воинов куда-то плыли прелестные пухлые облачка, равнодушные к тому, что происходило там, далеко внизу. А в зарослях орешника притаились в ожидании баронских вилланов толстенькие крепкие грибы с коричневыми и зеленоватыми шляпками. Воздух пах прелой листвой, полынью и теплым медом и казался почти осязаемым. В такие дни особенно обидно умирать.

Волков было втрое больше, они расположились на холмах и сразу отрезали Оленям все выходы из долины, а значит, и пути к отступлению. Затем последовала мощная атака тагастийских корифоров, выкосившая добрую треть и без того небольшого войска Тилли. Храбрый герцог слишком поздно понял, что по собственному неразумию завел своих воинов в западню, что правы были его военачальники, молившие изменить самоубийственный план, – а он их и слышать не хотел; и помчался в безнадежную атаку вверх по склону. За ним бежали верные дружинники, скользя по влажной траве, спотыкаясь, падая и скатываясь вниз. На вершине холма их молча ожидали закованные в броню шеренги аэттских копейщиков, грозя острыми стальными жалами из-за стены высоких щитов.

Конница была тем более беспомощна в этой ситуации, и лорд Скарвик принял единственно верное в данной ситуации решение – прорываться сквозь заслон тяжелой пехоты Волков на открытое пространство, где его рыцари могли бы развернуться в полную силу. Но упущенное время всегда мстит тем, кто его не сберег. Кони на всем скаку напарывались на выставленные копья вражеских пехотинцев, сам проход между холмами был чересчур узким, чтобы нанести ощутимый удар противнику и пробить брешь в его обороне, а сверху, не прекращаясь ни на минуту, лил смертоносный дождь свистящих стрел.

– Не то обидно, что умирать, – обидно умереть бездарно, – признался как-то Селестре отец.

Он сражался до последнего, не желая сдаваться или отступать, – гордый, отважный человек, восставший против очевидности и неизбежности. И солдаты Далени набрасывались на него со всех сторон, как обезумевшие волки – на одинокого, старого, величественного оленя, пока не свалили его вместе с конем на землю и он не был погребен под серой массой их тел.

Когда известие о гибели лорда Уго Скарвика достигло его замка, Селестра не стала ждать появления карательных отрядов Волков, а собрала нехитрый скарб, раздала наличные деньги плачущим слугам, поцеловала свою старую одноногую няньку Элмера и отправилась искать счастья – в Охриду.

Первое время леди Скарвик пришлось нелегко.

Найти работу ей никак не удавалось. Она не настолько владела мастерством швеи или вышивальщицы, чтобы получить пристойное место у столичных портных; глядя на ее маленькие белые ручки, сразу выдающие аристократическое происхождение, ей отказывали хозяева кабачков и трактиров, когда она приходила наниматься в служанки. Для горничной она была слишком хороша и горда, и перед ней захлопывали двери ревнивые матроны. А когда она пыталась предложить кому-нибудь услуги телохранителя, ее просто не воспринимали всерьез. Маленькая, хрупкая, изящная, она была создана, чтобы носить украшения и роскошные платья, музицировать, танцевать и радовать глаз вельможного супруга – не менее, но и не более того.

Желающих предложить ей отношения вполне определенного свойства хватало. Красивую и совсем юную девушку, путешествующую без сопровождающих, принимали за девицу легкого поведения, и ей пришлось несколько раз вытаскивать из ножен славный меч своих предков по поводу, который не делал чести старому и благородному клинку. Во время одного из таких неожиданных поединков ее и заприметил Гадрумет. Обидчиков Селестры он разбросал, как щенков, поразив ее воображение и силой, и мастерством. А затем предложил девушке помощь и покровительство братства Вольных Клинков. Заодно обещал продолжить ее обучение и в скором времени сделать из нее незаурядного бойца.

Если поначалу леди Скарвик и заподозрила в Гадрумете обычный мужской интерес, то вскоре вынуждена была признать, что ошиблась. Он вел себя с церемонной учтивостью, опекал ее так, как пожилой дядюшка опекал бы любимую племянницу, и всячески подчеркивал, что между ними сохраняется некая дистанция. Вероятно, его безразличие слегка задело молодую красавицу, но по зрелом размышлении она обрадовалась этому обстоятельству. В поклонниках у нее недостатка не было, а вот друзей не хватало, особенно в чужой столице.

Поддержка знаменитого ратагерина многое значила для новичка, особенно – женщины, ибо женщин-наемниц в братстве насчитывалось не так уж и много. С его легкой руки она быстро нашла себе работу и подписала свой первый контракт, на недолгий срок и за скромную плату, но это дало ей возможность снять небольшую уютную комнату в приличном доме и отправить денежное содержание верным слугам в Аэтте. Они были самыми близкими ей людьми, и она постоянно пеклась об их благополучии. А приближенным опального лорда приходилось несладко.

Наниматель остался ею доволен, и второй контракт последовал за первым почти без промедления, а там – понеслось. В свободное время Селестра упорно тренировалась, когда с другими наемниками, а если везло, то и с Гадруметом, и вскоре стяжала славу опытного и искусного бойца. В братстве ее прозвали Гатор Трехликая, и ей это прозвище нравилось.

Через два года она заслужила серебряный наруч и возможность более придирчиво выбирать работу; еще через год выписала в Оганна-Ванк совсем уже седого Элмера и купила небольшой, но уютный домик в переулке Трех Дубов, куда так любила возвращаться из дальних поездок – уставшая, но счастливая оттого, что ее кто-то ждет. А в день своего двадцатидвухлетия, то есть через пять лет после гибели отца, она блестяще провела свой сотый поединок с известным наемником по кличке Торитой и получила звание Золотого монгадоя – о ее умении ездить верхом в братстве понемногу начали слагать легенды.

В то время как ее сверстницы засматривались на миловидных соседских парней и мечтали о пышной свадьбе, Селестра либо сражалась, либо изнуряла себя тренировками до седьмого пота, чтобы не погибнуть в следующем сражении. Она слишком много пережила, слишком часто видела, как страшно умирают свои и чужие, чтобы по-прежнему верить в чудеса. Ей не нравились рыцарские романы, романтические истории и трогательные баллады о красивой и вечной любви. Разумеется, она совершенно не верила ни в любовь с первого взгляда, ни в прекрасного принца, которого обязательно должна встретить каждая добрая и милая девушка.

Вера в сказки не помогала, как не помогали и молитвы. Она больше не обращалась к Пантократору с докучливыми просьбами – еще с той далекой поры, когда не смогла умолить его пощадить и уберечь отца.

Время от времени Селестра влюблялась – молодой темперамент давал о себе знать, но все ее увлечения были быстротечными и оставляли сердце холодным. Ни разу оно не забилось быстрее, ни разу не замерло при виде другого человека, ни разу ей не захотелось беспричинно плакать или смеяться без всякого повода. Элмер твердил, что ей пора бросать опасное ремесло наемника, выходить замуж и рожать детей, но Селестра Скарвик не могла себе представить, что будет каждое утро, год за годом, просыпаться в постели рядом с одним и тем же мужчиной и засыпать рядом с ним. Ей претила сама мысль о том, что он сможет вмешиваться в ее жизнь и что с ним придется считаться.

Порой, когда она увлекалась кем-нибудь чуть больше обычного, она пыталась вообразить этого человека в роли благоверного супруга, отца ее детей и сравнивала его с тем единственным, кого полагала идеалом мужества и благородства. Но сравнение с лордом Уго Скарвиком – фигурально выражаясь – стирало незадачливого претендента в порошок. Увлечение проходило, как будто его рукой снимало. Бедный Элмер сокрушенно вздыхал и качал головой, но против такого аргумента возражений у него не находилось, и он по-прежнему оставался единственным по-настоящему дорогим мужчиной в ее жизни. Не считая, разумеется, Гадрумета.

С ратагерином она виделась не слишком часто – до тех пор, пока он не предложил ей вступить в отряд его монгадоев. Селестра посчитала этот контракт большой удачей и согласилась, к великой радости Элмера, ибо необременительная служба в столице давала ей возможность больше времени проводить в их милом уютном домике, который он обустраивал с такой любовью.

Нечаянная встреча в кабачке «Выпивоха», куда Селестра зашла промочить горло глотком-другим суганира, оказалась первой и единственной в своем роде.

Распахнулась дверь – и прекрасная наемница утонула в фиалковой бездне. Она впервые обмерла от чьего-то взгляда; впервые ощутила, что фраза «сердце зашлось» даже не в полной мере отражает то, что на самом деле происходит с несчастным сердцем, прыгающим в груди, как горошина по мощеной улице – скок-скок-скок…

Сказал бы рыцарь: пойдем со мной на край света, – и она бы пошла. Не спрашивая, кто таков, и как его зовут, и что они станут делать на этом краю мира вдвоем.

Главное – что вдвоем.

Она смотрела на него, и ледяной панцирь, в который, оказывается, было заковано ее сердце, таял и крошился, рассыпаясь на тусклые кусочки. А за ее спиной возвышалась призрачная, незримая для других тень отца, одобрительно кивала головой и улыбалась: маленькая сиротка наконец встретила своего прекрасного принца, и слепому очевидно, что он влюбился в нее с первого взгляда, как и положено в приличной сказке.

* * *

Два или три секаха, ошалев и опьянев от крови, отказывались повиноваться, и рахаган коротким движением свернул им шеи, как только что вылупившимся цыплятам. Остальные легли на брюхо, признавая в нем вожака и моля о пощаде, но он даже не взглянул в их сторону.

Десять горхонтоев – по числу ударных отрядов – нерешительно остановились возле черного островерхого шатра, ожидая, не угодно ли будет владыке позвать их на совет. Вскоре должен был состояться пир в честь первой победы войска манга-ди-хайя.

Маранья лежала в дымящихся развалинах. И часа не прошло с тех пор, как рахаган разбил топором каменную печать с крылатым змеем Альгаррода над городскими воротами, символизирующую, что дорога в Охриду закрыта для врагов, как строки письма скрыты от посторонних глаз печатью, скрепляющей края пергамента.

Но Хар-Даван не испытывал радости по этому поводу. Он понимал, что Маранья – чересчур легкая добыча и его войско преувеличивает значение этой победы и собственные заслуги. Ему было жаль отважного и благородного правителя города – Юбера Де Ламертона и весь его чудесный, волшебный мирок. Он вспоминал, как плавал с Алохой над руинами озерного города, и такой же горький комок подкатывал к горлу, когда он смотрел на разбитые статуи, колонны, потрескавшиеся и осевшие стены и донный мусор, бывший некогда чьим-то бесценным скарбом.

Сопение и перетаптывание горхонтоев за пологом шатра мешали ему думать – он слышал их чересчур отчетливо. Порой острый звериный слух становился не благом, а наказанием. Что ж, нужно идти пировать с теми, кто добыл ему победу, обсуждать дальнейшие действия со своими военачальниками, говорить речи. Все это необходимо делать тому, кто хочет удержать свое войско в повиновении и поддержать его боевой дух. Воины не поймут, если рахаган не разделит с ними сладкое вино победы.

Хар-Даван повертел в пальцах маленькую деревянную лошадку в бурых пятнах чьей-то крови и вздохнул. Никому из своего окружения он не смог бы объяснить, отчего эта безделушка так трогает его сердце. А тех, кто непременно понял бы, уже нет на свете.

Многих он сам убил.

И обрек себя на одиночество.

* * *

– Я ждала тебя всю жизнь.

– Я шел к тебе всю жизнь.

– Я так рада, что ты есть на свете.

– Я счастлив, что нашел тебя.

– Теперь впереди целая вечность, полная счастья, правда?

– Я никуда тебя не отпущу.

– Не отпускай меня, мне так это нужно.

– Я всегда буду с тобой, слышишь?

– Я не знаю, что со мной. Наверное, это и есть любовь. Я люблю тебя, Ульрих Де Корбей.

– Я люблю тебя, Селестра Скарвик.

Они читали это в глазах друг друга, и им не требовались слова, чтобы все объяснить и все понять.

Но гонцу из дворца Альгаррода потребовалась вся мощь его легких, чтобы привлечь к себе внимание.

– Картахаль Лу Кастель! – заорал он, останавливаясь посреди зала.

Лорна подняла на него взгляд, в котором медленно умирала радость.

– Чего тебе? – спросил почему-то Лио Бардонеро.

– К генералу Де Геррену! Срочно!

– Игра окончена, – сказал Картахаль, поднимаясь со своего места. – Гармост Хорн, собрать Созидателей!

– Слушаюсь!

Ворвался в кабачок один из эргов, расхристанный, полупьяный, но трезвеющий на глазах. Хмель сползал с него, как ненужные одежды с невесты в первую брачную ночь.

– Наемники Гадрумета есть?!

– Да, – ответила Селестра.

– Да, есть, есть!!! – откликнулось несколько голосов откуда-то из соседнего зала.

– Всем в казармы! Приказ ратагерина!

– Что – война? – лениво спросил кто-то.

– Война не война, а приказ отдан четкий – всем в казармы.

– Да ясно, понятно, не верещи так.

Они остановились на пороге. Казармы Созидателей и казармы наемников располагались в противоположных сторонах. Вокруг толпились люди, и они ничего не могли сказать друг другу. Внезапно обоим показалось, что они все себе придумали. Мало ли что привидится праздничным вечером да под стакан хорошего вина. Сколько они знают друг друга – несколько минут?

– Встретимся в бою, – сдержанно произнесла Селестра.

– В бою, – эхом повторил Ульрих.

Сердце дрогнуло и затрепыхалось – они знали, что может случиться в бою. Ему, сердцу, стало так невыносимо больно, будто кто-то терзал его тупым клинком.

– Только не умирай, – попросил Де Корбей, – а то как же я найду тебя.

– И ты не умирай, – прошептала Селестра. – Иначе все в этом мире не имеет смысла.

– Ты – моя жизнь.

– Ты – моя жизнь.

– Пойдем быстрее, Герцог, – окликнул его Бобадилья Хорн. – Вот и закончилась непривычная мирная жизнь.

– Хоть увольняйся, – сказал грустный Этико.

Он не любил войн. Они мешали ему приятно и с пользой проводить время в кабачках и трактирах.

«Выпивоха» опустел в считаные минуты. На грязных столах, рядом с тарелками, на которых еще дымилось жаркое, со стаканами, в которых осталось недопитое вино, с надкушенными ломтями свежего хлеба, который сейчас кто-то дожевывал по пути в казарму, в лужах соуса, среди крошек и обглоданных костей, лежали пригоршни серебряных и медных монет. Гораздо больше, чем стоил сытный, обильный ужин. Солдаты уходили на войну, это было уже ясно, и это сразу меняло их отношение к происходящему.

Толстый Мурли уже забыл, что проиграл Картахалю половину жалованья, как Лу Кастель забыл, что выиграл сегодня у половины завсегдатаев кабачка. В ближайшее время деньги не будут нужны никому из них.

Молчаливые встревоженные слуги принялись собирать посуду, сгребать с тарелок еду, сливать вино в высокие кувшины и подсчитывать монеты. Лорна Дью сидела за стойкой, как мраморная статуя, неподвижная и безразличная ко всему. В похолодевших пальцах она сжимала кусочек пергамента, сложенный конвертом.

Ей казалось, что вечер, начавшийся столько лет назад, никак не может закончиться.

* * *

Страшная весть мгновенно облетела столицу. Праздник утих сам собой, погас, как угасает огонек свечи на холодном ветру. Город опустел, замолчал, сжался в ожидании беды. Только в казармах Созидателей жизнь оставалась прежней – для них война никогда не начиналась, хотя бы по той причине, что никогда и не заканчивалась.

Новобранцы и ветераны крепко спали, набираясь сил перед неизбежным походом (уже были заключены пари и сделаны ставки, когда выступать – нынешним утром или завтра). А несколько рыцарей собрались в караулке, вопреки всему продолжая приятно начатый вечер.

– Осталось еще три бутылки, – сообщил сержант Тори Тутол. – Немного, но горло промочить хватит.

– А что скажет командир Лу Кастель?

– Он вернется от Де Геррена не раньше чем к утру.

– Давай сюда свои бутылки, – велел падре Бардонеро. – Нам есть за что выпить. Это будет необычная война.

– Разве войны вообще бывают обычными? – поинтересовался Лахандан.

– Нет. Но все познается в сравнении.

– И за что будем пить? – спросил Ноэль.

– Не все ли равно… За то, чтобы все вернулись из похода. Только не говори, что так не бывает. Я и сам знаю, но так порой хочется поверить в чудо.

– Кстати, о чуде. Этот чудной человек в шутовском колпаке не обманул Герцога. Забавно, правда?

– Селестра Скарвик, – произнес Лахандан, будто пробуя имя на вкус. – Необычайная девушка. Порода видна с первого взгляда. Необычайная, говорю, девушка, особенно среди наемников.

– Необыкновенная, – согласился Де Корбей.

– Отсюда вопрос, – не унимался Ноэль. – Почему ты, падре, не стал читать свое предсказание, а спрятал его в мошну?

– Может, потому, что я не верю в предсказания?

– Тогда бы ты не стал его покупать. Хорошо, пускай ты пожалел бедолагу с его счастливыми билетиками и купил свой кусочек счастья, чтобы дать ему подзаработать, – допустим. Но тогда бы ты просто выбросил этот несчастный клочок пергамента и забыл о нем раз и навсегда. Но нет, ты бережно спрятал его в мошну. Почему?

– Может, потому, что я знаю, что предсказания всегда сбываются?

– Не хочешь прочитать, что тебе суждено?

– Нет. Пока – нет. А ты, Хромой?

– А я уже прочитал.

– Не поделишься?

– Прости, нет. Пока – нет.

– Своя рука владыка, – пожал плечами Лио Бардонеро. – Тори, ты сегодня читал стихи?

– Да, – кивнул сержант. – Только утром сочинил. Писарь, бродяга, сказал, что написал бы намного лучше, если бы Пантократор не обделил его талантом.

– Плакал?

– Не без того.

– Я же говорил! – воскликнул Бобадилья Хорн. – Как в воду глядел. Может, плюнуть на все эти войны да податься предсказателем будущего – третьим к этой парочке? К лоточнику с его Гауденцием.

– Гауденция тебе не обойти, – мягко заметил Лахандан. – Он чересчур милый, тебе, гармост, не хватит обаяния. Только не злись, бога ради.

– На что тут злиться? – пожал плечами Хорн. – Разве можно соперничать в очаровании с упитанным сурком? Тутол, лучше почитай нам свои новые стихи. О чем они, опять о любви?

– О войне, – коротко ответил сержант. – О таких, как мы.

– Тогда тем более почитай. Мы с удовольствием послушаем.

– Стихи обязательно нужно говорить вслух, – поддержал его Лахандан. – Иначе они умирают от одиночества и заброшенности.

– Ладно. Только обещайте мне, что не будете смеяться и искать огрехи.

– Конечно, конечно, обещаем.

Сержант откашлялся, промочил горло глотком вина, наклонился к лицу Хорна и внезапно негромко заговорил, как будто рассказывал ему какую-то простую историю:

Герои возвращаются домой. Их подвиги и битвы отшумели, Дома разрушены, невесты поседели, Родные бродят по миру с сумой. Что их невестам до чужой беды? И дальних стран им далеки печали: Они почти всю жизнь в тоске прождали, И слез лилось, как утекло воды. Герои возвращаются домой, Безрукие, горбатые, хромые. А дома – лишь пожарища немые, А дома все покрыто той же тьмой. И старый пес совсем уже ослеп, И умирает, никому не нужный. Невеста приготовит скудный ужин – Нет у героев золота на хлеб. Года пройдут в заботах и труде, И сыновья опять играют в войны. И, в общем, жизнь завершена достойно, Хоть не приблизилась ни к счастью, ни к мечте. Но час придет сбираться в мир иной – Единорог застынет под оконцем, Все небо вспыхнет радугой и солнцем, А в небесах мелькнет туманный строй – ГЕРОИ ВОЗВРАЩАЮТСЯ ДОМОЙ!

В казарме воцарилось молчание. Затем Лахандан сказал:

– Мы не станем смеяться, сержант Тутол. Это хорошие слова.

Лио Бардонеро вышел из казармы и долго стоял, наслаждаясь прохладным и свежим вечерним воздухом, в котором носился запах свежей травы и цветов. Потом он зачем-то развязал пухлую, но подозрительно легкую мошну и полез внутрь, перебирая пальцами ее содержимое.

Мошна была полна счастливых билетиков.

Непрочитанных счастливых билетиков.

* * *

Фрагг Монтекассино редко собирал Большие советы, но на сей раз ситуация вынуждала.

Главный зал замка Эрдабайхе, огромный, как дворцовая площадь, мог вместить не только пару десятков Магистров-Повелителей, но и две-три сотни конных рыцарей. Колонны в виде фигур закованных в доспехи рыцарей поддерживали перламутровую раковину потолка. Мозаичный пол сверкал и переливался всеми цветами радуги. Вдоль западной стены вытянулся высокий, длинный, но узкий бассейн с прозрачными стенами из гладко отшлифованного хрусталя, в котором был возведен миниатюрный подводный город. Там, среди искусственных руин, над белыми песчаными дюнами, среди пышных водорослей, носились крохотные рыбешки, почему-то похожие на стайки разноцветных мотыльков. Восточную стену украшали деревянные лакированные панно, испещренные гессерскими рунами. Южную стену занимали четыре высоких стрельчатых окна с цветными витражами.

В центре зала возвышался бесценный трон мавайена из чистейшего лунного золота, инкрустированный эмалью, каменьями и вставками из кости. Он стоял посредине рукотворного водоема, волны которого были с невероятным искусством и правдоподобием вырезаны из аквамарина, а пенные гребни – из лунного камня. Трон поддерживали щупальца огромного каменного кракена, сердоликового, с блестящими желтыми глазами. По бокам его охраняли отлитые из черной бронзы фигуры двух грозных тритонов, вооруженных трезубцами.

Серебряные кресла магистров были расставлены полукругом, и каждый рыцарь неизменно занимал строго отведенное ему место. Не то чтобы высшие иерархи гро-вантаров были снобами – в иное время они общались без особых церемоний и не слишком приветствовали, если кто-то подчеркивал чужие или собственные чины и звания, – но все же традиция есть традиция.

Получив приказ прибыть на Большой совет, рукуйены немедленно облачились в доспехи и роскошные мантии, на которых были вышиты гербы их лож, и спустя час уже сидели в зале. Не успел прибыть только Магистр – Повелитель Ядов, который неделю назад отправился по делам в Хвар, и Магистр – Повелитель Крепостей, великий знаток фортификации и осадного дела. Последнее обстоятельство весьма огорчало Монтекассино.

Он занял свое место на троне – в зале воцарилась тишина, такая пронзительная, что стало слышно, как шелестят шелковые мантии гро-вантаров, – и заговорил без предисловий, никого не призывая к вниманию. Он и так знал, что рукуйены не проронят ни одного его слова.

– Вы все знаете, что случилось, – заявил он. – Каждый получил подробный отчет и имел от двух до трех часов на его изучение. Теперь я жду ваших комментариев. Начнем, пожалуй, с Магистра – Повелителя Вероятностей.

Тот поднялся, выпрямился во весь свой немаленький рост и какое-то время молчал, поглаживая густую русую бороду, заплетенную в четыре косы. Когда он наконец заговорил, под сводами зала, хрипя и порыкивая, заметалось пойманное эхо.

– Логики полагают, что мы имеем дело не со случайным варварским нашествием, а с хорошо спланированной военной операцией, выполненной на высоком уровне. Нет оснований надеяться, что первая же неудача заставит армию манга-ди-хайя убраться восвояси. Они явились завоевывать и побеждать.

– Похоже на то.

– У меня вопрос к Магистру – Повелителю Птиц.

– Прошу, – милостиво кивнул Монтекассино. – Но если вас интересует, не прилетал ли еще один тамуади из Мараньи, то я отвечу вам – нет. Увы, нет. Как сказал по этому поводу рукуйен Риардон Хорн – это тоже своего рода известие.

– Скорблю о печальной судьбе защитников Мараньи, – склонил лобастую голову Повелитель Вероятностей. – Что ж, в таком случае логики ложи Вероятностей рассматривают единственный возможный вариант: мы имеем дело с талантливым и превосходно обученным полководцем. Легкость, с какой он взял отлично укрепленную крепость с трехтысячным гарнизоном, говорит о многом. Я бы рискнул еще раз процитировать рукуйена Хорна: это тоже своего рода известие. Мы знаем, кто нас атакует, и не должны питать иллюзий.

– Кто их питал? – пробурчал Монтекассино себе под нос. – Покажите мне этого счастливца. – И уже громче прибавил: – Что скажет Повелитель Мечей?

Рукуйен Акарнан поражал воображение своей красотой. Глядя на него, складывалось впечатление, что это прекрасная статуя, высеченная из мрамора и инкрустированная эмалью, гениальная картина, сон наяву – но только не человек, рожденный смертной женщиной. Он знал, какое впечатление производит на окружающих, и его стремление вступить в орден гро-вантаров в немалой степени было вызвано именно этим обстоятельством. В замке Эрдабайхе как-то проще относятся к подобным вещам, а ему надоело, что на него глазеют, как на диковину, как на сошедшего с небес или как на ярмарочного уродца.

Крайние степени, в конце концов, сходятся. Безмерная красота мало чем отличается от безграничного уродства. Акарнан в полной мере прочувствовал истинность данного парадокса на собственной шкуре.

Среди рыцарей Пантократора он чувствовал себя спокойно и уверенно – равный среди равных. Ему пришлось долго и упорно доказывать свое право на звание главы рыцарской ложи, но и тут он ничем не отличался от других. Но за надежными стенами замка рукуйен Акарнан оказывался не в своей тарелке. Его раздражали восхищенные взгляды юных дев, непристойные улыбки и жесты зрелых дам, охочих до развлечений, и страстные вздохи пожилых матрон, готовых на все, чтобы заманить его в свои объятия.

Он старался без особой необходимости не покидать свои апартаменты и все свободное время помимо тренировок посвящал изучению величайших битв прошлого, воспоминаний знаменитых полководцев, комментариев к историческим трудам и разыгрывал на макетах гениальные сражения. Под его руководством ложа Мечей из обычного боевого отряда превратилась в группу уникальных специалистов, способных в одиночку решить сложную тактическую задачу. Он довел своих гро-вантаров до совершенства и по праву гордился не только их невероятной силой и ловкостью, но и необычными умениями.

– Стратеги ложи Мечей видят высокую вероятность того, что мы столкнулись только с частью вражеского войска, – коротко сообщил он. – Логично допустить, что вторая группа отправлена на кораблях, вдоль побережья моря Нага, и высадится в нашем тылу, когда мы уже выдвинем армию навстречу захватчику.

– Согласен ли с этим мнением Повелитель Вероятностей?

– Полностью поддерживаю, – кивнул тот. – Соблаговолите взглянуть на наш отчет. – И он передал подбежавшему ордофангу кипу аккуратно обрезанных пергаментов. – Вторая его часть посвящена рассмотрению данной ситуации.

– Мерзейшая ситуация, – припечатал Монтекассино.

– И чрезвычайно опасная.

– А если принимать во внимание угрозу мятежа, то вообще катастрофическая. Что думает Повелитель Морей? Реально ли, чтобы у варваров, пришедших из-за Тель-Мальтолы, был собственный флот?

Повелитель Морей – коренастый синеглазый рыцарь со сверкающей лысиной, наряженный в одежды лазоревых и бирюзовых оттенков, откашлялся.

– Еще месяц, да что там месяц – неделю тому назад, я бы рискнул сказать, что нет, и поклясться в этом. Но происходящее убеждает нас в том, что мы столкнулись с армией, возникшей из ничего, из воздуха. Ложа Всевидящего Ока утверждает, что ее лазутчики не наблюдали ничего, что могло бы указывать на создание столь боеспособного войска. Они не покупали оружие ни в одной развитой стране Медиоланы – а им потребовалось очень много оружия. Мы бы непременно узнали о том, что кто-то свозит в Айн-Джалуту столько амуниции и прочих изделий, говорящих о том, что их покупатель не собирается посвятить себя мирному труду хлебопашца.

– Они могли сами выковать его.

– Исключено, великий магистр. У них не было развито кузнечное ремесло, и тем более – оружейное дело. Они не смогли бы преодолеть эту пропасть за такой смехотворно короткий срок. Тем более, в своем послании комт Де Ламертон отдельно указывает на странный и явно незнакомый вид их оружия и доспехов. Но я вторгся на чужую территорию… Повелитель Слов, Повелитель Историй и Повелитель Теней осветят эту тему значительно лучше меня. – И Повелитель Морей прижал руки к груди. – Я просто привел этот пример, чтобы проиллюстрировать свою мысль о том, что и корабли могли оказаться в распоряжении новоявленного рахагана таким же – увы, пока неизвестным нам – способом. И ложа Морей считает разумным и логичным всерьез рассматривать этот вариант.

Монтекассино едва удержался, чтобы не произнести вслух, куда он рекомендует магистрам пройтись со своими вариантами, пока он немного успокоится. Впрочем, Фрагг и сам был уверен в том, что варварский полководец придерживает в рукаве не один козырь для большой игры.

– Я хочу слышать Магистра – Повелителя Теней, – приказал он.

Магистр – Повелитель Теней полностью оправдывал свой титул. Весь в черном, с незапоминающейся, блеклой внешностью, выцветшими бровями и волосами диковинного пегого оттенка, худой, сухощавый и весь какой-то плоский, отчего складывалось впечатление, что он может протиснуться в любую щель, – заговорил таким же сухим голосом, лишенным интонаций.

– Дюк Субейран регулярно встречается с рыцарем Арбогастом. К сожалению, мистики ложи Теней по-прежнему затрудняются определить происхождение последнего. Единственный вывод, к которому они пришли после долгого наблюдения, – сие есть некая нечеловеческая сущность.

– Додумались-таки! Браво! – не выдержал великий магистр. – Сколько вы его изучаете? Два года?

– Один год и девять месяцев, мессир, – невозмутимо ответил Повелитель Теней.

– И по истечении такого срока вы заявляете мне, что это – нечеловеческая сущность? Сущность?!! – загромыхал он. – Да это и так было ясно с первого взгляда.

– У нас нет серьезной информации об Арбогасте – он не подпускает никого на расстояние, достаточное для того, чтобы получить хоть частицу его одеяния, хоть волосок, хоть кусочек кожи. И я неоднократно докладывал вам об этом.

Фрагг Монтекассино сопел, как племенной бык, которому показали прелестную телушку, а затем снова увели ее в коровник, оставив его в скорбном одиночестве. Однако он взял себя в руки и произнес совершенно спокойно:

– Субейран-то хоть человек?

– На этот вопрос я со всей уверенностью могу ответить положительно.

– Вот нечисть! Где же он их берет в таком количестве?

– Мы надеемся, что сможем объяснить происходящее не позднее чем через три недели.

– Долго.

– Раньше невозможно. Мистики и так работают по двадцать, а то и по двадцать два часа в сутки. Я не могу доводить людей до изнеможения.

– Жизнь доведет, – пробурчал Монтекассино себе под нос. – Итак, если ни у кого нет особого мнения, я подвожу итог. Двенадцать хварлингских баронов во главе с дюком Субейраном и зиккенгенскими принцами, опираясь на единомышленников в других провинциях Охриды, готовятся поднять мятеж, как только королевская армия выдвинется навстречу захватчикам. Более того, мы можем предполагать, что Субейран тайно сносится или вскоре снесется с врагом при помощи некой твари по имени Арбогаст, о котором мы знаем только то, что он существует. Вероятно также, что в самое ближайшее время нам следует ожидать атаки со стороны моря. В связи с чем я предложу королю отправить наварха Вигилиссу встретить незваных гостей или лично удостовериться в том, что их там нет.

– Славный Вигилисса в любом случае сделает так, чтобы их там не было, – позволил себе заметить Повелитель Морей. – Он лучший наварх за всю историю Охриды.

– Это правда, – кивнул Монтекассино. – Лоботряс, дамский угодник, шалопай и – гений. Ну что, господа, не все так плохо, как нам кажется, хотя и не так хорошо, как хотелось бы. Но мы живы, это главное, и, значит, прорвемся. Сейчас у меня состоится встреча с полемархом. Если кто-то захочет изложить дополнительные соображения, милости прошу в мой кабинет часа два-три спустя.

Магистры бесшумно поднялись со своих мест и стали расходиться, неслышные, словно тени. В этом не было ровным счетом никакой необходимости, но их так долго учили двигаться с легкостью призраков и они так часто пользовались этим умением, что эта привычка глубоко укоренилась в них и стала второй натурой. Вернее сказать, не второй, а первой и, пожалуй, единственной. Никто из рыцарей Эрдабайхе после долгих лет безупречной службы не остался вполне человеком.

Глава ложи Всевидящего Ока остановился возле трона своего повелителя и негромко произнес:

– Мавайен, нам нужно поговорить незамедлительно.

– Слушаю вас, любезный Аромуна.

– Мавайен, спросите меня, как зовут последнего любовника зиккенгенки.

* * *

– Если мы верно оцениваем способности рахагана, то нам предстоит потерять еще несколько крепостей, – произнес Де Геррен. – И – не менее неприятная перспектива – отбирать их обратно с боем.

Видно было, что славный генерал крайне озабочен. Хоть и старается не показывать виду. Но здесь, на военном совете, присутствовали все свои – такие же, как он, талантливые и опытные военачальники: Гадрумет, Ки Ларго, Баван, Кастеллион, Скалигер и Картахаль Лу Кастель. Им не нужно было объяснять очевидное. Если отлично укрепленная крепость, какой являлась Маранья, с хладнокровным и расчетливым правителем, каким был Юбер Де Ламертон, не выдержала и суток осады, то дела действительно плохи.

Маранья должна была дать Охриде как минимум две недели форы.

Картахаль сидел мрачнее ночи еще и потому, что падение южного рубежа означало, в том числе, и неизбежную гибель тогутильского гарнизона. Смерть гармоста Руа Салора, оставившего ему на прощание вырезанную из дерева фигурку лошади. Картахаль тогда еще поворчал, что он не маленький ребенок, чтобы забавляться игрушками, но безделку спрятал и время от времени рассматривал ее на досуге, любуясь искусной работой.

Брезжила еще, правда, слабая, как лучик закатного солнца, надежда, что просто что-то случилось с птицей, посланной с известием, однако птиц никогда не посылали по одной. И даже если какую-то из них подстрелит вражеский стрелок (хотя еще нужно найти того, кто сможет попасть в тамуади), а какая-то по непонятной причине не полетит в Оганна-Ванк, то третья непременно доберется до места. Магистр – Повелитель Птиц уже отправил крылатых посланцев в Маранью, дабы исключить любые, самые невероятные случайности, но с каждым часом надежд все меньше, а печальной уверенности в том, что крепость пала, все больше. И это наводит на размышления.

Де Геррен разгладил лежавшую перед ним на столе карту.

– На пути манга-ди-хайя стоят Абраскас, Содегаура и Нурундере. Если он потратит на осаду каждого города по две-три недели, мы успеем преградить ему путь у Гадабы. Но если он расколет нашу оборону как орех, то успеет пересечь реку прежде, чем ее достигнут наши передовые отряды. Тогда он сможет укрепиться на правом берегу, и мы окажемся в невыгодном положении. Ибо наши войска будут подходить к Гадабе со стороны равнин.

– Нурундере может пасть быстрее, – негромко произнес командир королевских стрелков тагастиец Леке Бавана. – Но Содегаура и особенно Абраскас должны выстоять. Я не верю, что этот… как его… рахаган, каким бы талантливым полководцем он ни был, сумеет в считаные дни взять город с тройным рядом оборонительных сооружений. Это не Маранья, стоящая посреди пустыни как перст. Ее при необходимости можно даже обойти стороной. А вот что он станет делать, когда его войскам придется форсировать реку под непрерывным обстрелом? Стены Абраскаса подходят к самой воде. В этих местах течение Уайяны особенно быстрое и бурное. Выше – неприступные скалы. Ниже – пороги. Он будет заперт перед Абраскасом, и ему придется идти напролом.

– Какова численность гарнизона? – спросил гигант Кастеллион, командир панцирной пехоты.

Правая половина его лица была смята ударом вражеской палицы, и лишенный века глаз под сросшейся углом бровью казался несоразмерно большим. Край рта тоже был разорван, и у стороннего наблюдателя складывалось впечатление, что этот устрашающей внешности человек злобно скалится, демонстрируя крупные острые зубы. Как они уцелели после такого удара – загадка.

– Там пять тысяч воинов плюс население.

– Это немало, если учесть преимущества их обороны.

– Маранья тоже не была легким десертом, – возразил Картахаль. – Меня смущает, что она не продержалась и дня.

– Я слышал, ее правитель больше любил цветы, чем военную службу, – усмехнулся Скалигер.

Этот веселый рыжий отчаянный аэтт командовал легкой конницей.

– Я тоже больше люблю марьягу, а не военные советы, – резче, чем ему хотелось бы, ответил Де Геррен. – Одно другому не мешает. Лу Кастель прав, мы не знаем, с чем имеем дело, и еще минимум неделю не узнаем.

– С другой стороны, – медленно произнес командир Созидателей, – его стремительное продвижение вглубь страны нам только на руку – обязательно сработает принцип поглощения атаки.

Военачальники согласно закивали головами. Каждая следующая битва дороже обходится войскам нападающих, чем обороняющимся силам, – это закон войны. Так огромные и сокрушительные морские валы, смертельно опасные для кораблей в открытом море, оказываются бессильными против каменных волнорезов и мощных дамб.

– Главное, чтобы Маранью осаждали все его войска. – Де Геррен сделал ударение на слове «все».

– Я бы на его месте разбил армию минимум на две ударные группы и отправил вторую нам во фланг, через Эгиарские леса, – кивнул Лу Кастель.

– Либо морем – нам в тыл, – согласился Скалигер. – Насколько я понимаю, так он и поступит.

– Что говорят эти бездельники из ложи Всевидящего Ока? – уточнил Кастеллион, не выказывая особого почтения к грозным рыцарям Эрдабайхе.

Впрочем, всегда и везде отважные воины, чьим делом было выходить против врага на поле боя, на дух не выносили членов тайных орденов, дознавателей, карателей, стражников и прочих им подобных. С гро-вантарами приходилось сложнее – даже самый несправедливый критик не мог бы обвинить их в слабости и трусости. Кастеллион видел воинов Пантократора в деле и тем более не мог понять, почему такая силища пропадает зря, а не пополнит отряды его панцирной пехоты. Он бы с распростертыми объятиями принял таких молодцев, правда слегка поубавил бы им спеси.

– Что нужно набраться терпения.

– Пока мы будем ждать и терпеть, манга-ди-хайя лавиной прокатятся по нашим землям.

– Делай что должен, и будь что будет, – процитировал полемарх старинное рыцарское изречение. – Не волнуйтесь, никто не собирается сидеть сложа руки. Завтра на рассвете мы выступаем в поход.

– Это уже другой разговор, – удовлетворенно потер руки Скалигер. – Лично я истосковался по хорошей сече.

– Часть войск останется в Оганна-Ванке и окрестностях, – сообщил Де Геррен. – Нам придется нелегко.

– Наш хлеб вообще не легкий, – отмахнулся Леке Бавана. – Но мы знали, что это за ремесло.

– Все ли когорты готовы к выступлению? – уточнил полемарх.

– Разумеется, – ответил за всех Гадрумет. – Мои наемники рвутся в бой.

– Мы отомстим айн-джалутским убийцам за кровь Юбера Де Ламертона и всех защитников Мараньи, – торжественно произнес Кастеллион.

Этот трогательный гигант был склонен к сентиментальности, обожал героические баллады и древние предания о великих воинах, но никому и в голову не пришло улыбнуться. В его устах подобные заявления звучали совсем не пафосно.

– Да будет милостив к нам Пантократор, – вздохнул Де Геррен.

Опыт всей предыдущей жизни подсказывал, что и на сей раз милость Пантократора не распространится на тех, кто идет в бой. Не то они с богом по-разному понимали, что такое милость, не то милосердие не входило в его обязанности, но полемарх произносил слова молитвы по привычке, а не в надежде на то, что они будут кем-то услышаны.

* * *

Мало кто в Оганна-Ванке спал этой пышной лиловой ночью, когда полная луна, как бельмо свирепого бога, заняла собою почти полнеба.

Селестра Скарвик сидела под древним раскидистым дубом, последним из тех, что дали название этой уютной улочке, и размышляла о сегодняшнем странном вечере. Всякий раз, когда молодая наемница вспоминала голос рыцаря Де Корбея, ласковый взгляд фиалковых глаз или протянутую ей руку – бледную, в голубых тонких прожилках, сердце срывалось со своего места, пускалось в бешеный пляс и, казалось, подпрыгивало к самому горлу. Теплое, тягучее и сладкое разливалось в животе, а руки и ноги становились ватными и не слушались ее. Селестре было одновременно невыносимо хорошо, немного неловко и… страшно.

Такого ледяного, сковывающего члены, животного ужаса она не испытывала никогда.

Она внезапно поняла, что ее не пугала ни собственная гибель, ни уход кого-либо из близких, как если бы, пережив отца, она подписала со смертью некий контракт, согласно которому отныне они были друг другу безразличны. Разумеется, она знала, что в любом сражении ее могут убить, как убивают сотни и тысячи других воинов, и мастерство здесь ни при чем. О каком мастерстве может идти речь, когда ты несешься в атаку на вражеские полки, а тебе навстречу летит лавина тяжелых стрел и выкашивает тех, кто справа, тех, кто слева, сзади, спереди – почему не тебя? Случайность…

Она знала, что могут убить Гадрумета, что в любой момент покинет сей мир Элмер, но до сих пор относилась к этому как к печальной вероятности. Но оглушительное в своей внезапности осознание того, что Ульрих Де Корбей – в сущности, не более чем случайный знакомец – состоит в когорте Созидателей, причинило ей такую боль, что она едва не взвыла в полный голос.

Жилка на виске колотилась от нестерпимой мысли: «Смертник. Он – смертник. Что же делать?»

Она уже не представляла себе жизни без этого человека и понятия не имела, как обыграть судьбу. Положиться на удачу? Она в нее не верила. Молить Пантократора смилостивиться над двумя влюбленными? После боя она всегда видела их: сотни юных дев и зрелых женщин, закутанных в черные одеяния, безмолвных, безжизненных, скорбных – ищущих по полям сражений своих возлюбленных и мужей. Просить его поберечься? Но разве существует большее оскорбление для того, кто избрал своим ремеслом защиту отечества?

Селестра прежде никогда не плакала. Это было единственное, чему забыли научить ее отец и Элмер. И теперь она, некрасиво кривя рот, неумело всхлипывала, глотала набегающие слезы, промокала их то пышным шелковым рукавом, то полой плаща, но это не помогало. Они прибывали быстрее, чем она их вытирала, и вкус у слез был горький-горький и совсем не соленый. Они выжигали на ее нежной коже тоненькие дорожки, срывались с подбородка и падали в траву.

– Теперь ты понимаешь, каково мне каждый раз провожать тебя на войну? – негромко спросил Элмер, тяжело опускаясь возле нее.

Девушка поддержала его под руку.

– Одно дело – рисковать головой самому, и совсем другое – ждать. С надеждой, с нетерпением, со страхом. Иногда кажется – будь что будет, только бы скорее узнать правду. А порой думаешь – век бы дожидался, только бы не пришло самое страшное известие. Лучше вообще ничего не знать, чем узнать о смерти родного человека.

– Бедная, бедная моя нянюшка, – Селестра по-детски обняла его обеими руками и тесно прижалась к теплому плечу. – Ты никогда не говорил мне об этом.

– Бесполезно было, – коротко ответил старик. – Ты бы пожалела меня, но не поняла. Есть вещи, которые необходимо прочувствовать самому, пережить, испытать на собственной шкуре, чтобы понять по-настоящему.

– Что мне делать? – почти простонала Селестра.

– Надеяться, девочка моя. Как ни банально звучит подобный совет, а все же никто не изобрел ничего лучше. Обручи надежды не дают сердцу разорваться на части.

– Ты это точно знаешь… – прошептала девушка.

– Куда точнее, – усмехнулся Элмер.

Она ткнулась носом в уютную ложбинку между шеей и плечом, замерла, вдыхая сладковатый запах кухни, которым пропиталась вся его одежда, и ей показалось, что не прошло этих двадцати лет, что она снова маленькая девочка – и сейчас он примется заплетать ей на ночь косички и рассказывать сказку о бедной сиротке и прекрасном принце.

Теперь ей легче было представлять себе, как выглядит настоящий принц.

* * *

В мрачном подземелье замка Эрдабайхе, возле клетки с оборотнем, прямо на холодном каменном полу, подстелив под себя плащ, сидел Фрагг Монтекассино. Там, наверху, все пространство ночи было залито мертвенным светом луны, и остроухое чудовище выло и корчилось, как будто невидимые клинки ледяных ее лучей проникали сквозь твердь земную и пронзали его насквозь. Каким бы ужасным монстром ни стал пленник, когда завершится превращение, – сейчас ему невыносимо больно, страшно, тоскливо и одиноко. Мавайен гро-вантаров понимал это, как никто другой, а потому честно исполнил обещанное: пришел посидеть с узником, пока не совершится неизбежное и тот не утратит остатки человеческого.

Хрустели кости, под стремительно сереющей кожей вздувались мускулы, бешено пульсировали сосуды, стальной крепости когти уже скребли каменный пол камеры, несчастный хрипел и стонал, а из алых глаз капали тяжелые слезы. Падали вниз и терялись в густой черной шерсти, пробивающейся по всему телу.

Вряд ли в это мгновение он все еще помнил, кем был когда-то, но достаточно и того, что об этом помнил великий магистр.

Даже глядя на кровожадную тварь с огромной алой пастью, полной острых белых клыков, он видел молодого и веселого магнуса Беоральда Де Вервиля, потомка старинного рыцарского рода, талантливого музыканта и любимца женщин.

О непобедимости гро-вантаров слагают легенды, а легенды всегда что-нибудь преувеличивают. Воины Пантократора не реже других теряют боевых товарищей. А порой их потери даже страшнее, ибо многие не выживают в схватке с тварями Абарбанеля, но и не погибают.

Они преображаются.

Нелегко смириться с мыслью, что монстр, погубивший несколько десятков невинных жизней, монстр, на которого ты охотишься, сбросив звериную шкуру, снова станет твоим другом. Тем, кто когда-то был твоим другом и в человечьем облике им по-прежнему остается. Нелегко свыкнуться с мыслью, что это уже не он. Улыбка его, и голос его, и насмешливый взгляд синих глаз – тоже его. А это не он. Не всякий в состоянии принять и понять это.

За голову бывшего гро-вантара назначили тройную награду. Он оказался сильнее, умнее, ловчее и изворотливее обычных оборотней. Он стал некоронованным королем себе подобных, и вполне логично, что за ним послали некоронованного короля гро-вантаров, воина, равному которому давно не знал Эрдабайхе.

Но этот воин приказа не выполнил.

И когда огромное мускулистое тело одним прыжком преодолело просторную камеру и ударилось о решетку, когда сверкающие желтые глаза впились в него немигающим взглядом, а жаркая пасть распахнулась в предвкушении свежей крови, Фрагг Монтекассино продолжал улыбаться каким-то своим, потаенным мыслям.

Беоральд Де Вервиль, товарищ детских игр, готовый разделить с тобой и радость, и печаль, шалости и наказания, и тяжелую судьбу гро-вантара; Беоральд Де Вервиль, лучший из лучших, которому прочили в недалеком будущем золотой трон великого магистра; Беоральд Де Вервиль, благородный рыцарь, собственным телом заслонивший друга от последнего, предсмертного, самого отчаянного броска твари Абарбанеля и получивший рану, от которой нет исцеления; Беоральд Де Вервиль, ставший оборотнем в следующее полнолуние, – разве я мог убить тебя?

* * *

Свет полной луны был настолько ярким, что Лорна Дью вышивала, сидя у окна и не зажигая свечи. Она больше не плакала. За семь лет она выплакала все слезы, которые были отмерены богом на ее жизнь, и порой ей казалось, что услышь она о смерти Картахаля, и тогда бы ее глаза остались сухими.

Было время, она бегала к казармам на улице Мертвых Генералов, чтобы проводить отряды, уходящие в предрассветный туман, но теперь Лорна оставалась неподвижной.

Она знала, что ждет ее потом, не хуже иного предсказателя, а человек редко может похвастаться подобным знанием.

Она будет сидеть у окна до самого рассвета, кладя ровные мелкие стежки на белое шелковое поле платка, пока не услышит мерный звук шагов и топот копыт – это войска Де Геррена потянутся из казарм к Фрейзингенским воротам, и Созидатели будут среди них.

Тогда она отложит свое вышивание, встанет на колени, протянет руки к умытому и розовому, едва проснувшемуся солнцу и начнет молиться о том, чтобы все, кто ушел сегодня, вернулись из этого похода. Она знает, что просит о невозможном, но эта по-детски наивная молитва – единственное, что удерживает ее сейчас на земле. Она бы умерла, тихо и так же безмолвно: сердце не в состоянии бесконечно выносить безмерные страдания, – но у нее тоже есть работа. Постоянно напоминать Пантократору о том, что тысячи его детей нуждаются в его милосердии. Кто-то же должен кричать богу в уши о том, что происходит на земле.

А потом наступит еще одно солнечное утро нового, девятьсот девяносто девятого года Третьей эпохи, и она найдет в себе силы подняться, умыться, надеть нарядное платье и отправиться в «Выпивоху» – встречать первых посетителей, принимать заказы, кормить их горячим жарким, смеяться их шуткам и улыбаться комплиментам. Она знала, что у нее хватит сил раздвигать губы в улыбке. Первые несколько дней это будет невыносимо больно делать, но со временем она привыкнет.

А жизнь пойдет своим чередом. Каждый день будет приносить новые известия с полей сражения, и кто-то зайдется в рыданиях, а кто-то возрадуется, чтобы пролить слезы неделю спустя. Она будет ждать. Это тоже ее работа – ждать Картахаля с войны и постоянно напоминать Пантократору о том, что на свете есть человек, которому бесконечно нужен суровый командир Лу Кастель. Кто-то же должен говорить перед богом в его пользу.

Она знает, что он вернется и из этого ада – с помощью Пантократора или без оной. Распахнет двери «Выпивохи», поздоровается и спросит бутылку марьяги – и это значит, что солнце снова будет светить, птицы петь, фрукты обретут сладкий вкус, вода станет утолять жажду, а сердце снова забьется.

Она верит, что все будет именно так.

Иначе все в этом мире не имеет смысла.

* * *

– Красивая луна.

– И очень печальная.

– Ты думаешь о Селестре?

– Я стараюсь не думать о ней, но у меня плохо получается.

– Ты опасаешься за ее судьбу?

– Как иначе? Она – наемница. Странно думать, что столь юная, хрупкая и прелестная барышня – Золотой монгадой Гадрумета. Что она…

– Убивает людей?

– Наверное, и это тоже. А ты о чем думаешь, Лахандан?

– Гляжу на звезды.

– Мне всегда нравилось созвездие Галеона.

– Я тоже люблю смотреть на Шанашайду. Говорят, это путеводная звезда моряков, странников и потерянных душ.

– Скажи, а тебе когда-нибудь снилось, что ты летаешь? Высоко-высоко, как птица, под облаками.

– Да. Снилось.

– Правда, это невероятное ощущение? Ты бы хотел испытать его наяву?

– Очень. С каким бы наслаждением я сейчас расправил крылья и взлетел к самым звездам, туда, к Шанашайде. И не думал о том, что завтра мы уходим на войну.

– Тебе страшно?

– Нет, иначе бы я не пришел в когорту Созидателей. Немного грустно – так будет вернее. Антуриал жаждет крови.

Ульрих вздрогнул, как если бы внезапно налетел порыв морозного ветра. Но нет – тиха и ласкова была ночь.

– Ты так это произнес, словно твой меч – живое существо и в самом деле требует от тебя кровавых жертв.

– Конечно, это не совсем то, что я хотел выразить, но он настолько стар и настолько силен, что от него вполне можно ожидать чего-то в этом духе. Разве ты не чувствуешь, что нечто подобное исходит и от твоих клинков? Кстати, откуда они у тебя – наследство?

– Долгая история, – нехотя ответил Де Корбей. – Давай прибережем ее для какого-нибудь привала.

– Как скажешь, – покладисто кивнул Лахандан. – Ну а ты, дружище Ноэль, о чем молчишь?

– Наверное, ни о чем, – пожал плечами Рагана. – Ночь, тишина, голоса друзей, звезды мерцают – нужно успеть вдоволь напиться этим счастьем, пока оно у нас есть.

Но он кривил душой.

На самом деле Ноэль Рагана непрерывно думал о счастливом билетике, который так торжественно вручил ему упитанный Гауденций.

«У тебя будет шанс не совершить предательство» – вот что было написано в нем.

Хорошо бы, если так. Но, откровенно говоря, он в это не верил.

* * *

Луна осторожно касалась башен, шпилей и куполов холодными голубыми пальцами…

Великий логофет задремал чуть меньше часа назад. Сон его был чуток и неспокоен, и Керберон неподвижно сидел у постели друга и господина, не желая оставлять его одного и боясь пошевелиться, чтобы не потревожить. Он держал на коленях фолиант и даже рассеянно перелистывал плотные страницы, но мысли его унеслись далеко отсюда – из этой комнаты, из этого города, из этого времени.

Сейчас перед ним лежала широкая, синяя в предрассветной дымке дорога, петляющая между зелеными холмами и золотыми лоскутами пшеничных полей. Повозку подбрасывало на ухабах, и тогда колокольчики, украшавшие ее расписные борта, весело звенели.

Ллур лениво и нежно перебирал струны лютни, сделанной из конского черепа, оправленного в серебро, и инструмент отзывался на его прикосновения почти человеческим голосом.

Рамзай играл кинжалами. В его ловких пальцах они метались, как маленькие голубые молнии, и это было красиво и страшно одновременно. Керберон видел, что может сделать с неразумным противником этот милый, молодой на вид человек с гладким лбом баловня судьбы и глазами философа. И при этом воспоминании его бросало в дрожь.

Гаддеби по прозвищу Наперегонки-с-Ветром гарцевал на вороном коне рядом с повозкой. Он не умел долго сидеть на одном месте, всегда куда-то несся и что-то затевал. Вот и теперь он пришпорил своего скакуна и унесся в поля, гикая, свистя и вытворяя в седле невероятные трюки.

Бэрен полировал свои диковинные мечи, похожие на огромные серпы жнеца.

Оракзай громко читал стихи – гениальные строки своего любимого, но давно забытого людьми поэта Рабанга, жившего в другое время и в другой стране. Его низкий гортанный голос разрывал тишину дня, завораживал, очаровывал, будто чертил в воздухе огненные руны, – и каждое слово навсегда врезалось в память…

Это в ту минуту казалось, что навсегда, а теперь Керберон мог вспомнить только две последние строчки:

И музыки для песни не хватало. Вот только слов для песни не нашлось.

Впрочем, это было даже по-своему забавно. Арбогаст оценил бы изящество и тонкость сложившейся ситуации.

Арбогаст – желтоглазый убийца, лучший учитель, какой может быть у человека, лучший враг, которого он может заслужить. Однажды я встречу тебя, ведь Рамзай говорил, что рано или поздно все дороги в подлунном мире пересекаются. Непременно пересекаются. Однажды я встречу тебя и брошу тебе вызов. У меня мало шансов победить – ибо я отлично помню, кто ты и кто я. Однако я верю в то, что мне помогут ненависть и любовь. Но даже если и не помогут, ты задолжал мне этот смертельный поединок и ни за что не откажешь в нем. Я верю в это, как иные верят в загробную жизнь в царстве Пантократора; я верю тебе, ибо ты никогда не был трусом и лжецом.

Арбогаст с нежностью смотрел на черноглазую красавицу Анерру…

Об Анерре наемный убийца вспоминать не стал.

* * *

Гус Хиттинг выслушал помощника, падающего с ног от усталости, и милостивым жестом отпустил беднягу. Тот буквально вывалился из дверей его кабинета, а чегодаец налил себе полный бокал гинзы (видел бы это господин придворный церемониймейстер, готовый жизнь отдать за убеждение, что гинзу принято пить крохотными стаканчиками, – вот бы его перекособочило) и довольно улыбнулся.

С такими людьми, как Фрагг Монтекассино, приятно иметь дело. Пускай дюк Субейран и зиккенгенцы временно недоступны для отправления правосудия, а вот среди других заговорщиков уже прокатилась первая волна внезапных смертей.

Склонный снисходительно относиться к человеколюбивым взглядам своего монарха в мирное время, мавайен гро-вантаров полагал их недопустимой роскошью и опасным излишеством в тяжелую годину. Но поскольку рыцарская присяга не давала ему возможности впрямую нарушить приказ своего повелителя, он просто делал все от него зависящее, чтобы обстоятельства сложились в пользу короля и короны. Гус Хиттинг снова ухмыльнулся – ему бы такие возможности и умения, как у Монтекассино, тогда бы от Сумеречной канцелярии не зависели разве только восход и закат солнца. И возможно, приливы с отливами – по чистому недоразумению. Так что вполне можно с чистой совестью заявить, что своими возможностями великий магистр не злоупотреблял.

Они договорились быстро – уже за второй порцией волшебного десерта, приготовленного старательным бакором: Сумеречная канцелярия предоставляет всю необходимую информацию, чтобы не нагружать лишними проблемами и без того замотанных рыцарей ложи Всевидящего Ока, а воины Пантократора берут на себя основную работу. Чегодаец только что получил сообщение о трагической и странной смерти барона Отфрида Лангранка, отважного рубаки, героя многих военных кампаний и страстного приверженца зиккенгенских принцев. Он мог поставить под их знамена не меньше четырех тысяч прекрасно вооруженных и обученных воинов, так что его кончина была на руку королю.

Но вот что больше всего интересовало начальника Сумеречной канцелярии: хотя официально считалось, что барон Лангранк умер естественной смертью (никого в запертой изнутри на массивный засов опочивальне, находящейся на последнем этаже центральной башни его замка, не было, да и быть не могло), перепуганные домочадцы твердили, что глаза покойного буквально вылезли из орбит, а лицо свела судорога, и причиной тому был ужас, навсегда застывший в его остекленевших зрачках.

Хиттингу было любопытно, что такого мог увидеть барон, чтобы умереть на месте от страха. Что или кого нужно предъявить человеку, в одиночку удерживавшему бастион Газа от нескольких десятков разъяренных тагастийцев, которые никогда не славились рыцарским отношением к пленным. Но Фрагг Монтекассино вряд ли поделится своими секретами. Да и стоит ли их выпытывать? Порой и начальник Сумеречной канцелярии должен спать спокойно.

Кстати, о сне…

Чегодаец выглянул в окно. Там занимался рассвет нового дня, и ни о каком отдыхе помышлять не приходилось. Было у него в запасе два часа, и Гус подумал было, а не заехать ли ему в гости к прелестной виконтессе Ди Тораджа, но тут же отбросил эту идею как не совсем удачную. В последнее время на него навалилось слишком много работы, и он уделял любовнице так мало внимания, что она, кажется, на него обозлилась. Причем всерьез. Во всяком случае, в особняке Ди Тораджа его принимали гораздо прохладнее, чем год тому назад, в самом начале их связи. А теперь, в связи с последними событиями, они станут видеться и того реже – если это вообще возможно. Так что на период государственного кризиса о личной жизни придется забыть, а после окончания войны лучше приискать себе новую любовницу, не отягощенную старыми обидами и претензиями, и погрузиться в новую страсть. Хиттинг искренне полагал, что в этом деле основная прелесть заключается в новизне.

Надо бы однажды расспросить Фрагга Монтекассино, как ему удается сохранять нежные отношения со всеми бывшими любовницами и пользоваться их благосклонностью, когда ему только взбредет в голову. Но вряд ли великий магистр поделится и этими своими секретами, хотя марбасы, бакоры и пселлусы тут явно ни при чем.

Во всяком случае, начальник Сумеречной канцелярии очень хотел на это надеяться.

* * *

Король Могадор эт Альгаррода, отпустив слуг, не стал ложиться спать. Он облачился в простой костюм, висевший в потайном шкафу, глубоко надвинул на лоб черную шляпу с широкими полями, закутался в плащ и вышел из своей опочивальни в коридор, которым пользовались только гро-вантары, великий логофет и Гус Хиттинг.

Он шел к усыпальнице своего великого предка, Горвенала эт Альгарроды, Печального короля, сыгравшего со всеми такую злую шутку. И хотя он знал теперь, что гробница пуста, как скорлупа выеденного яйца, однако старые привычки так скоро не умирают. Да и куда ему было еще идти?

Он знал, что завтрашний день принесет ему известия о смерти разных людей – внезапной, но вполне естественной, хотя и странной. Осиротеют их дети, овдовеют жены. Нет, их не убьют. И он сегодня не подписал приказа об уничтожении мятежников. И даже не произнес вслух, что желал бы избавиться от этой проблемы, но разве в этом дело? В чем-то он все же был виноват, иначе зачем бы так терзала его глупая совесть.

Король, правящий огромной страной, не должен умирать в душе с каждым из подданных, которых он посылает либо обрекает на смерть. У него совершенно другая работа. Король не должен вдаваться в частности – частности мешают видеть целое, как за деревьями не видно леса. Этот урок он усвоил уже в детстве и с тех пор постоянно его повторял. Просто не всегда помогало.

Он шел к пустой гробнице, чтобы поговорить с тем, кто его наверняка не услышит; спросить совета у того, кто его не даст; искать сочувствия у того, у кого он его никогда не найдет. И это ему не казалось странным.

Куда еще идти королю, чей долг и чья совесть кричат абсолютно разные вещи.

Единственное, что как-то примиряло его с действительностью, – это мысль о том, что во всем происходящем существует некий высший смысл.

Иначе все в этом мире не имеет смысла.

* * *

Когда долговязая фигура лоточника возникла на пороге его скромной комнатушки, Картахаль, похоже, совершенно не удивился.

– Проходи, – сказал он, пропуская ночного гостя. – Не спится? Думы не дают?

– Не спросишь, зачем я пришел? – усмехнулся продавец счастливых билетиков. – Не помешаю?

– Зачем бы ни пришел, проходи. Захочешь – сам скажешь. Не захочешь – спрашивать не стану. Просто посидим, выпьем.

– Я ненадолго.

– Разумеется, ненадолго. На рассвете мы уходим.

– Война…

– Что тут скажешь. Лучше садись к столу, наливай себе марьяги и вытаскивай своего Гауденция из-за пазухи. Где-то тут у меня должен был остаться от вчерашнего ужина кусок сыра. Он ест сыр?

– Как ты мог заметить, он ест все, что в состоянии разгрызть.

Гауденций обиженно посмотрел на хозяина, вздохнул – дескать, что возьмешь с грубияна и невежи – и принялся уплетать предложенное угощение.

Лоточник обвел взглядом обитель лучшего рыцаря Оганна-Ванка. Маленькая комнатка, голые белые стены, незанавешенное окно, минимум мебели – только узкая походная кровать, застеленная тонким покрывалом, стол, три стула, небольшой шкаф с книгами и картами да маленький сундук на замке, в котором Картахаль хранил то, чем по-настоящему дорожил. Судя по размерам замка – дорожил всерьез; судя по размерам сундука, таких вещей за свою жизнь он накопил совсем немного. На торцевой стене висят доспехи и длинный прямой меч.

– Нравится? – весело спросил Лу Кастель, наполняя стаканы вином. – Я здесь отдыхаю душой. Ты тоже бери сыр, не стесняйся. Ешь, пей.

– Я, собственно, хотел спросить, что было в твоем билетике.

– Странный ты человек, – пожал плечами воин. – Тебе какое дело? Я за него заплатил свой кровный нобль, стало быть, что там ни написано, все мое.

– Мне это очень важно знать.

– Не понимаю, – фыркнул Картахаль. – Но если ты не поленился ради такой мелочи притащиться ночью в казармы, значит, действительно важно. Изволь, вот он, твой билетик – никакого счастья мне не суждено.

И он бросил на стол перед изумленным лоточником абсолютно чистый с обеих сторон кусочек пергамента.

– Этого не может быть, – прошептал потрясенный продавец счастья. – Не может быть, ты просто не понимаешь.

– Да не стоит так переживать, – отмахнулся командир. – С кем не бывает? Подумаешь, ничего не написал. Ты лучше пей, пока есть что пить.

– Можно я попрошу тебя взять еще один билетик? – тихо спросил лоточник. – Бесплатно, разумеется.

– Послушай, друг, ты всерьез веришь в эти смешные предсказания? Тогда твой сурок разумнее тебя.

– Возьми. Это очень важно.

– И почему я не вытолкаю тебя взашей? – удивился Картахаль. – Ладно, будь по-твоему. Давай сюда свой лоток.

Сурок, оторвавшись от сосредоточенного поглощения очередного ужина, деловито покопался в куче пергаментов и взял в лапки пергамент, сложенный конвертом.

– Впервые играю в детские игры, – недовольно проворчал рыцарь, но билетик все-таки развернул и с торжествующим видом предъявил его лоточнику.

– Пустой, – потрясенно прошептал тот.

– Дались тебе эти предсказания. Ну да, пустой. Стоит ли делать из этого чрезвычайное событие?

– Впервые вижу человека, чья судьба еще не определена.

– Ничья судьба еще не определена, – глухо ответил Картахаль. – Даже судьба мертвых.

– Все в руце Пантократора.

– Все в руке моей, – возразил воин. – И ты меня не переубедишь.

– Хорошо, – неожиданно легко согласился лоточник. – Но раз уж ты такой любезный хозяин, что принял меня глухой ночью, перед походом, да еще поишь вином и кормишь сыром моего проглота, то не откажи еще в одной милости.

– А ты, однако, не такой скромник и бедолага, как мне показалось поначалу.

– Видимость обманчива, друг мой.

– Хорошо, я выполню и эту твою просьбу. Глупо, да и неосмотрительно останавливаться на середине пути. Говори, чего ты хочешь.

– Сыграть с тобой.

– Да бога ради. Только учти, я просто так не играю. В любой игре должны быть крупные ставки, иначе нет смысла даже садиться за стол.

– Согласен. Тогда я поставлю Гауденция, а ты – деревянную лошадку, которая лежит в том сундуке.

Лицо Картахаля превратилось в маску яростного и грозного бога.

– Откуда ты узнал о содержимом моего сундука?

– Не все ли равно. Мы живем среди людей, а не в пустыне.

– Можно сделать так, чтобы в пустыне, – осклабился Лу Кастель. – А потом вытрясти из тебя всю правду.

– Считай, что я просто предположил – и угадал.

– Считай, что ты уже покойник.

– Тогда предположим, что я подглядывал за тобой. Скверная привычка – не занавешивать окна, ты не находишь?

– Давай предположим, что я и теперь тебе не верю.

– Дело хозяйское. Ставишь или нет?

– Разумеется, нет. И твою ставку не приму. Во-первых, зачем мне сдался твой сурок? Во-вторых, это подло с твоей стороны, не находишь? А в-третьих, кто за ним станет присматривать, когда меня убьют?

– А кто станет присматривать за Бунда-Хумом?

– Тем более – подло. Странный у нас выходит разговор, не находишь?

– Предлагай свои условия.

– Ты ненормальный, тебе это кто-нибудь говорил, паяц?

– Бывало.

– И как, не смущает?

– Все мы немного безумны. Сыграй со мной, сделай милость. Просто так, не на деньги или то, что дороже их, а ни за что…

– Обычно такие игры обходятся дороже всего. Любопытно, что я никак не могу на тебя разозлиться всерьез, хотя ты и заслужил. Во что хочешь – карты, кости?

– А, все равно, – махнул рукой лоточник, и его черно-красно-белый колпак упал на пол, тихо звякнув бубенцами.

Картахаль достал из шкафа кости и колоду карт.

– И не надоело тебе бродить по свету в таком странном одеянии?

– Не знаю. Как-то не задумывался.

– А я бы на твоем месте задумался. Для паяца ты какой-то чересчур серьезный, невеселый. Даже сурок твой не спасает положения.

– А где ты их видел, веселых паяцев?

Картахаль бросил кости.

– Двойка.

– Ты проиграл, – улыбнулся лоточник.

– Давай поглядим, как оно будет.

Кости стукнули о доски стола.

– Единица?! – едва не взвился под потолок ночной гость. – Не может такого быть!

– Экий ты забавный человек. Всего-то у тебя не может быть: и пустого пергамента, и проигрыша.

– Еще раз. Я бросаю первым.

– Пожалуйста.

– Пятерка.

– Шестерка.

Лоточник воззрился на Картахаля, как на привидение.

– Еще раз.

– А стоит ли?

– Стоит. – Он долго тряс кости, прежде чем решился их бросить. – Единица! Абарбанель тебя подери!

– Отличное пожелание перед походом, – ухмыльнулся Лу Кастель.

– Прости, это я в сердцах. Это не про тебя…

– Да я понимаю. Еще раз?

– Нет, не нужно. Я узнал все, что хотел. – Он поднялся со своего места, залпом допил вино, сунул сурка за пазуху.

– Рад за тебя, – сказал Картахаль, провожая его к дверям. – И хотя я совершенно не понимаю, зачем ты приходил, но я почему-то рад, что провел это время в твоей компании. С тобой спокойно, паяц. А с тобой весело, Гауденций.

– Спасибо за вино и сыр, – медленно произнес продавец билетиков, теребя в руках свой потрепанный колпак. Тот откликался печальным звоном, как живой. Видно было, что паяц чем-то потрясен и обескуражен. – Тогда, до встречи.

– Увидимся в «Выпивохе», после войны. – Лу Кастель крепко пожал ему руку.

– Может статься, и в «Выпивохе», – кивнул паяц.

– Опять темнишь?

– Просто говорю, что всяко может статься.

– Все в руце Пантократора? – хитро прищурился Картахаль.

– Да нет, я уже понял, что на тебя это правило не распространяется.

– Вот и хорошо, что понял. Прощай, Паяц.

– До свидания, Созидатель.

* * *

Белый, до голубизны, холодный лунный свет заливал всю спальню и проникал в глубокий альков, в котором метались в яростной схватке два перламутровых тела.

– Арр… Арр… Арбогаст!!! – рычала принцесса, впиваясь острыми ногтями в упругое тело любовника. – Арбогаст…

Она откинулась на подушки, как отваливается от опустошенной жертвы сытый вампир, и облизнулась.

– Как хорошо с тобой, – сказала она после паузы.

Здесь, по всем правилам, должна была последовать ответная реплика. Не то чтобы зиккенгенка нуждалась в еще одной похвале, но не слышать оной оказалось нестерпимым для ее самолюбия.

– Тебе хорошо со мной? – спросила она уже требовательнее.

– Да, – отозвался он.

– Я лучше всех?!

– Да.

– От покойника и то больше восторгов, – недовольно фыркнула принцесса и встала с кровати, натягивая на голое тело расшитый золотом алый халат. – А дедушкин канделябр куда красноречивей. Твое счастье, милый, что ты такой выносливый и породистый жеребец, иначе бы я давно уже распрощалась с тобой.

Угроза не подействовала. В алькове по-прежнему царила тишина. Желтоглазый красавец лежал на спине, и лунный луч в сладкой истоме скользил по его совершенному телу, казалось изваянному из цельного куска прозрачного голубовато-белого опала или сотканному все из того же лунного света. Черные длинные волосы разметались по подушке. На губах блуждала загадочная улыбка. Казалось, он просто не слышит любовницы.

– Послушай, – возвысила голос Эдесса Атри, – я тебе что, служанка, что ты обращаешься со мной подобным образом? Если ты возомнил себя единственным и неповторимым и решил, что теперь я готова для тебя на все, то ищи себе другую…

Она запнулась, подбирая нужное слово, достаточно обидное, чтобы уязвить его, но все-таки не оскорбительное для себя самой.

– Ты знаешь, что меня не интересуют другие женщины, – сказал он, воспользовавшись секундной паузой. – Они чересчур много говорят. Ты хороша в постели, Эдесса. Не порть впечатление от этой ночи глупыми речами.

Принцесса присмирела. Отчего-то он заставлял ее слушаться, и ей это даже нравилось временами.

– Но я тебе нравлюсь?

– Когда ты не похожа на других женщин.

– А ты знал кого-нибудь лучше меня? – спросила она, разумом понимая, что не следует ставить такие опасные вопросы. Но ее буквально тянул за язык какой-то взбесившийся демон.

– Зачем тебе это? – спросил он с легким удивлением. – Если я солгу, ты прицепишься ко мне как клещ, чтобы выпытать правду. Скажу правду – оскорбишься.

– И все-таки ответь!

– Странные вы существа – люди, – хмыкнул рыцарь. – Изволь, если ты так этого желаешь. Знал.

– Она была… намного лучше?

– Неизмеримо.

– Ты и тут немногословен.

– Не вижу смысла. Слова, Эдесса, ничего не значат, странно, что ты до сих пор этого не поняла.

Герцогиня Атри в ярости кусала губы.

– Что ж, – произнесла она наконец. – Не стану донимать тебя расспросами. Ты прав, мне это не к лицу. Только один вопрос, всего один, последний.

– Смотря какой.

– Как ее звали?

Арбогаст приподнялся на локте и посмотрел любовнице прямо в глаза. На секунду ей показалось, что в ее алькове притаился ночной хищник, тварь Абарбанеля – василиск, вампир или оборотень, и она невольно поежилась.

– Анерра, – тихо сказал он. – Ее зовут Анерра.

* * *

На другом конце Охриды, над широкой степью, тяжело висела огромная круглая луна.

Она освещала бесчисленные шатры, повозки, стреноженных лошадей и тревожно всхрапывающих быков, которых беспокоил запах ночных хищников. Огни костров перемигивались с мерцающими звездами, но их свет терялся в могучем потоке лунного света. Лагерь манга-ди-хайя полностью погрузился в некое странное вещество немыслимого оттенка, в котором смешались призрачное сияние жемчугов, золото солнца и голубизна холодной стали.

Шатер рахагана казался отлитым из серебра.

Окружавшие его стражники не спали. Вероятнее всего, не потому, что боялись нападения, а потому, что яркий свет затекал под веки и мешал уплыть в страну снов.

Хар-Давану было легче: под плотной тканью шатра устроилась на ночлег темнота, и он принадлежал ей без остатка.

Ему снова снились стихи. Стихи о нем самом или о таком, как он. Почему-то во сне все обычно кажется смешнее или печальнее, чем наяву, и обычные слова заставили его заплакать. Он проснулся и сел, удивляясь тому, что еще способен проливать слезы.

За пологом шатра мирно спал лагерь манга-ди-хайя. Его непобедимая армия. Он проведет ее от одного края мира до другого, и завоеванные страны, как переспелые плоды, будут сыпаться в подставленные ладони. А потом, когда в его силах будет исполнить невозможное, он восстановит из праха древний Баласангун и привезет туда Алоху. Он покажет ей спокойную Дивехши, и бурную Айшме, и Хионайские озера. Он бросит к ее раздвоенному рыбьему хвосту все цветы и фонтаны, он заставит птиц петь только для нее, а мотыльков – водить хороводы. Он доберется до небес и спустится под землю, но найдет того, кто распоряжается жизнью и смертью, и заставит его сделать так, чтобы Алоха открыла глаза и увидела все чудеса, которые он для нее добыл.

А потом…

Не важно, что будет потом. Главное – мечта. Человек без мечты и стремления подобен сухому колодцу, пустому кувшину, в котором шуршит и пересыпается горячий песок, и бесплодной земле. Нет смысла в его бытии. Мечта дороже жизни, и он готов платить за нее. Даже так, как ему предсказали в этом странном сегодняшнем сне.

Рахаган обхватил руками колени, задумался и вспомнил каждое слово из этого не то заклинания, не то песни, не то стихотворения.

Вне всякого сомнения, оно написано про него. Или про такого, как он.

Он умирал. Все стало темнотой – Агонией мучительной и долгой. И смерть не захотела быть простой: Пришла по-царски, а не втихомолку. Что толку, что построены войска, Когда друзья уже за власть дерутся? Чужое небо смотрит свысока, И в этом небе тени мертвых вьются. Он царь – не бог; солдат, а не поэт, Но он велик и на краю могилы. А ведь ему не так уж много лет, Он изнемог от невозможной силы. Он созидал империю добра… Что ж стонет этот мир, залитый кровью? А он устал. Окончена игра. Он проиграл – И заплатил любовью.

Его пугало это шелестящее ночное предсказание, но отступать было поздно. Да и некуда.

* * *

Храм не закрывался всю ночь, но перед рассветом тут не было молящихся. Они явятся позже, когда проводят родных и близких, прольют первые слезы и ринутся за утешением и помощью к Пантократору.

Старый хорарх, похожий на толстого седого ежика, сидел у алтаря, растирая ноющие ноги. В его возрасте трудно бодрствовать всю ночь напролет. Красные от усталости глаза слезились и слипались; тяжелый удушливый сон норовил свалить его прямо на месте, но хорарх мужественно сопротивлялся телесной слабости. Сейчас он должен думать не о себе – о других.

Он понимал их всем сердцем. Когда-то давно, он помнил точно, насколько давно – тридцать семь лет, восемь месяцев и пять дней назад, – они с женой тоже стояли у Фрейзингенских ворот, провожая на войну армию Охриды. И своего единственного сына.

Старик смахнул непрошеную слезу.

Слабое утешение – быть отцом героя, павшего в сражении.

Жена тихо последовала за сыном – без жалоб, стонов и упреков, но хорарх до сих пор кощунственно полагал, что Пантократор поступил с ней несправедливо. И до сих пор выпытывал у него, как же так вышло?

Единственный посетитель вошел в храм беззвучно, как тень. Обнажил голову перед Знаком Пантократора. Поклонился хорарху. Тот узнал его – трудно не узнать рукуйена Риардона Хорна, правую руку великого магистра Монтекассино, человека, которому прочат золотой трон мавайена и великое будущее.

– Доброе утро, сын мой, – произнес хорарх как можно приветливее и, кряхтя, поднялся на ноги. Как он и ожидал, спину скрючило, и разогнуться одним движением он не мог. Данный процесс требовал мастерства и постепенности.

– Доброе утро, падре. – Риардон поспешил ему на помощь. – Я бы хотел заказать заздравный молебен.

– Кто нынче не хочет заказать заздравный молебен, разве что одинокий безумец? Впрочем, прости. Мне нужно знать имя.

– Да, разумеется.

Хорарх вытащил из-за пазухи чистый пергамент (для таких вот, особо важных персон – что поделаешь, и перед Пантократором не все равны; ложь, что это не так), обмакнул перо в чернила (специально припас бутылочку на столике у алтаря, и кучку очинённых перьев – через час тут начнется сущее светопреставление) и приготовился писать.

– Помолитесь, падре, за гармоста Бобадилью Хорна. Пускай хранит его Пантократор и небесное воинство.

Риардон положил на столик тяжело звякнувший кожаный мешочек.

– Я зайду на днях. Вы скажете, если этого недостаточно. Я хочу, чтобы о моем брате молились каждый день, пока будет идти эта война.

– Разумеется, сын мой.

Хорарх не стал говорить молодому рыцарю, что им с женой это нисколько не помогло.

* * *

Несмотря на несусветную рань, у Фрейзингенских ворот и вдоль южного тракта стояли толпы людей, кутающихся в предрассветный туман.

Плакать по уходящим на войну – плохая примета. Смеяться и улыбаться не хватало душевных сил, и потому они стояли молча, тихими плавными движениями бросая цветы и зеленые ветви под копыта коней и тяжелые кованые каблуки.

Первым из-под огромной бронзовой арки, символизирующей вечную борьбу Света и Тьмы, выехал Де Геррен. Алый Генерал, прозванный так из-за своих знаменитых доспехов цвета горящей утренней зари. За его плечами топорщились пластинчатые крылья красного цвета; шлем представлял собой уродливую голову морского чудовища, и жесткая пурпурная грива падала из-за ушей на плечи. В правой руке Де Геррен держал пику с голубым флагом Альгаррода.

Его безупречно белый, без единого темного пятнышка или шерстинки, конь под алой попоной прошелся гордой иноходью мимо человека в желтых одеждах, стоявшего одним из первых в живом море людей. Полемарх отдал ему честь, а Хиттинг улыбнулся и бросил на дорогу перед ним пригоршню розовых лепестков.

Рядом с начальником Сумеречной канцелярии Де Геррен заметил изящного высокого человека в сером незаметном камзоле и плаще, с глубоко надвинутым на глаза капюшоном. Доблестный полководец едва удержался от того, чтобы приветствовать своего короля, но вовремя сдержал этот неуместный порыв. В конце концов, государь – тоже человек. И имеет право на несколько минут тишины.

Он взглянул на них с легкой улыбкой, надеясь, что в одном этом коротком взгляде они прочтут и его безмерную благодарность за оказанную честь, и сердечное «спасибо», адресованное не королю и сановнику, а двум друзьям, которые не захотели покинуть его в такую минуту.

Следом за полемархом выехали на дорогу черные колесницы Ки Ларго. Сам он правил первой – статный красавец в темных латах и меховом плаще. Его голову венчал причудливый рогатый и шипастый шлем работы безумных аэттских мастеров. Возничий стоял у него за спиной, держа оружие господина – три длинных копья, лук со стрелами и кривой хатанский клинок. Гнедые кони приплясывали от нетерпения. Их темные хвосты мели дорожную пыль.

Бесконечная вереница колесниц, запряженных парами гнедых и каурых коней, тянулась из Фрейзингенских ворот и уходила в туман.

Следом за колесницами выступала в поход легкая конница. Ее славный командир Скалигер ехал на породистом жеребце мышиной масти, только грива, хвост и хребет у него были угольного цвета. Золотая кольчуга взблескивала в сером прозрачном кружеве; тихо позвякивала дорогая сбруя из золота, увешанная оберегами и амулетами в виде фигурок зверей и птиц; к луке высокого седла была приторочена «утренняя звезда» – любимое оружие бесстрашного рыцаря, которой он не раз прокладывал себе дорогу к победе в бесконечных рядах врагов.

Скалигер улыбался, щерил зубы, и в глазах его сверкала дикая радость охотничьего пса, которого наконец спустили на дичь. Он маялся в томительной скуке обыденной жизни, заходился от пошлости уютного домашнего быта, давился изысканными блюдами и не находил себе места. Но зато в безумной лавине рыцарей, несущихся на вражеский строй, он чувствовал себя как птица в полете. Только там, на поле боя, он испытывал то, что люди называют счастьем; только там он понимал, что живет, и ценил каждую секунду бренного и такого короткого бытия. Яд войны струился в его жилах. Алый яд, неотличимый от крови.

Затем земля сотряслась от мерной поступи тяжелых пехотинцев. Закованные в броню рыцари, похожие на огромных муравьев, шагали по сине-серой дороге навстречу своей судьбе. Их возглавлял Кастеллион, похожий на красноглазого Ингельгейма в шипастых зеленых латах, шлеме, сделанном из металла и панциря мангиана, и с двуручной секирой, лежащей на могучих плечах. Его воины шагали следом – такие же грозные, спокойные и могучие, как их командир. Они напоминали медленный, но неотвратимый темный поток, тяжелую сокрушительную волну, которая сомнет все на своем пути и докатится до цели.

Следом маршировали одетые в зеленое и алое корифоры Лекса Баваны – лучшие лучники Медиоланы. Быстрые и меткие, как лесные духи; отважные и яростные, как демоны войны.

Гадрумет в шлеме, будто бы сплетенном из толстых металлических жгутов и увенчанном драконьим гребнем и двумя рогами по бокам, вел своих наемников. Первыми ехали монгадои – пять сотен на вороных конях, пять сотен – на чалых, пять сотен – на белых. Следом шагали несокрушимые эрги – лучшие из лучших, испытанные в битвах и прощенные смертью. Все они рассчитывали, что она отступит перед их яростным напором и на сей раз. Все они знали, что любому из них может не повезти. Все они улыбались.

Цветы и ветви упругим ароматным ковром ложились им под ноги, падали бесконечным дождем, и последние шеренги эргов утопали в них по самую щиколотку.

Уже совсем рассвело и рассеялся туман, когда под узорчатой аркой Фрейзингенских ворот появился золотой габбас – сигнум когорты Созидателей, и на южную дорогу выехал Картахаль Лу Кастель – живая надежда Охриды, тот, кто всегда возвращается из преисподней.

Следом, в тяжелой длинной повозке, запряженной четверкой черных как ночь быков, везли барабан Бунда-Хум – важный и красивый, как султан Терната. Это он будет созывать на бой воинов, это он будет гнать их в яростную атаку, это ему предстоит собирать их жалкие остатки вокруг сигнума когорты, это его размеренный рокот будет нашептывать ритм биения их сердцам:

– Бунда-хум, бунда-хум, бунда-хум…

Все смертники – его подданные, и те, кто об этом знает, и те, кто еще не догадывается.

Они плыли за ним в облаке розовых лепестков, прекрасные, как юные боги. Веселые, как пьяный влюбленный. Отважные, как человек, которому нечего терять. Непреклонные – как Созидатели.

Говорят, на смерть нельзя смотреть в упор. Они шли на войну, чтобы встретиться с костлявой, схватить ее за плечи, развернуть к себе лицом и заглянуть в черные, бездонные провалы в поисках ответов.

Говорят, никто не вспомнит имен павших в бою. Они шли на войну, не рассчитывая на то, что их похоронят с почестями. Хорошо, если вообще будет могила. Но главное – сами они отлично знали, кто они такие, а ведь не каждый может похвалиться подобным знанием.

Каждый из них понимал, что его ждет: ливень стрел, непреодолимая стена щитов, смертоносные клинки таких же отчаянных храбрецов; свистящие косы боевых колесниц; обагренные кровью – их кровью – лезвия секир и мечей; и в конце – темнота, в которой, светлячком, отголоском былой жизни, голос Картахаля:

– Ищу Созидателей!

Они парили над землей, и толпе казалось, что это непобедимое небесное воинство движется по фрейзингенской дороге, от столицы – к славе и смерти.

Они и в самом деле в большей степени принадлежали уже небесам, нежели земле.

* * *

Лоточник с сурком стоял чуть в стороне от основной массы людей.

Когда под аркой показались стройные шеренги Созидателей, он сделал один незаметный шаг и очутился чуть ли не в гуще рыцарей. Картахаль заметил его и отсалютовал мечом; Рагана, Лахандан и Да Корбей дружески улыбнулись; Бобадилья Хорн – кивнул, а вот Лио Бардонеро покинул строй и подошел к паяцу.

– Привет, – сказал он и почесал сурка за ухом.

Отчего-то складывалось впечатление, что эти двое знакомы уже очень давно, задолго до случайной встречи в «Выпивохе». Но рядом не нашлось никого, кто мог бы это заметить, и впечатление растворилось в пыли, поднятой шеренгами рыцарей, и унеслось с ветром.

– Я принес тебе счастливый билетик, – улыбнулся лоточник.

– Давай.

– Вот, держи.

Падре спрятал пергамент в набитую мошну.

– Опять не станешь читать?

– Нет. Ты же не хуже меня знаешь.

– А если я попрошу?

– Да проси сколько хочешь – все равно не стану.

– Ну, дело твое.

– Ты… это… береги себя, – смущаясь собственных чувств, попросил Бардонеро. – Хоть ты и язва, и зануда, а все же… Ты понимаешь.

И снова почесал сурка.

– Понимаю, – усмехнулся паяц. – Вся беда моя в том, что я понимаю. И ты себя береги. А то нелепо было бы после стольких лет… Может, все-таки не поедешь?

– Куда я денусь без них? А куда они без меня?

– Я приготовлю к твоему возвращению новое предсказание.

– Договорились. Я приду за ним.

– Смотри, ты обещал.

Бардонеро крепко пожал ему руку и сказал:

– Прощай, Паяц.

Лоточник подумал, что совсем недавно где-то слышал нечто подобное. А вслух ответил:

– До встречи, Печальный король.

Конец первой книги.

ГЛОССАРИЙ

Абарбанель – злой дух, владыка Тьмы, повелитель подземного царства, антагонист Пантократора.

Агихоры – копьеносцы в регулярных войсках Охриды, Тагастии, Аэтты и Хоттогайта. Обычно были вооружены еще коротким мечом, метательным топором и большим щитом.

Алоха – согласно верованиям манга-ди-хайя – богиня, владычица озер, жена Бар-Эбрея, четырехрукого верховного божества Айн-Джалуты. А. являлась в виде рыбоголовой девы с раздвоенным хвостом вместо ног или байги; также – А., бессмертная царица древнего водяного народа, пережившая смерть своих подданных и обреченная на вечное одиночество в подземном озере.

Анку – призрак с повозкой, полной людских трупов. Предвещает несчастья, войну и смерть.

Аргон – согласно верованиям жителей Айн-Джалуты – дух лесов. А. являлся в виде белого торитоя либо невысокого, но крайне могучего человека с одним глазом и одним ухом. А. выбирал себе в жены самых уродливых смертных дев, оттого их потомство отличалось чрезвычайной силой и отталкивающей внешностью.

Ардамалех – Несущий смерть, в старых гессерских мифах – сын повелителя зла, разрушитель старых миров. Его символом считался исполинский змей, поглощающий земной диск.

Арикары – одно из племен, обитавших за Тель-Мальтолой. А. жили на краю болот, поклонялись болотному демону Гургандаю. А. пожирали тела павших в битве врагов. Вошли в состав народа манга-ди-хайя во время великого объединения кланов в 998 году Третьей эпохи.

Ассамы – древние кочевые племена, первоначально обитавшие на берегах моря Нага. Затем ассамы осели на территории нынешней Охриды. Полностью истреблены гессерами.

Ата-леке – озерные жители; одно из племен, обитавших в Айн-Джалуте до великого объединения кланов в единый народ манга-ди-хайя в 998 году Третьей эпохи. А. Л. поклонялись повелительнице озер Алохе.

Ба-Гонда – золотой гонда, правитель Чегодая.

Баджао – напиток, который варят из растертых зерен растения баджао. Произрастает в Тагастии и Массилии.

Байга – хищная рептилия, обитающая в пресных водах.

Бакор – плотоядный демон, славящийся своей любовью к кулинарии.

Баласангун – древнее государство на юго-западе Медиоланы.

Бар-Эбрей – верховный бог всех кланов и племен, обитавших за Тель-Мальтолой до объединения их в единый народ манга-ди-хайя. Б.-Э. изображался четырехруким воином с гривой маббана и клыками теймури. Считалось, что он явился в Айн-Джалуту с вершины Тель-Махре и победил в поединке всех богов; его супруга – Алоха. Символом Б.-Э. являлся теймури, белый горный медведь или змей, пожирающий мир.

Бисайя – тагастийский рыцарский орден, распущенный при короле Ладенберте.

Букракий – архитектурное украшение из черепов.

Валапаганы – группа островов возле южной оконечности Медиоланы, в океане Батай. Принадлежат Охриде.

Вауги – тяжелая кавалерия, вооруженная длинными пиками.

Вольфарг – рыцарь, вооруженный секирой. В. служили в тяжелой пехоте и в тяжелой кавалерии Охриды, Тагастии, Аэтты и других стран.

Гаарды – телохранители короля Охриды.

Габасс – ядовитое драконоподобное существо, покрытое плотной шерстью; самый крупный и сильный хищник Медиоланы.

Гарпаг – дракон вечной тьмы, его бессмертная душа обитает в Керуларии, а из костей был выстроен корабль Кьерегатта.

Гермагор – рыцарь, вооруженный двуручным мечом. Г. служили в тяжелой пехоте и тяжелой кавалерии Охриды, Тагастии, Аэтты и других стран.

Гессеры – кочевое племя, по преданию – потомки древних жителей Баласангуна; почти полностью уничтожены в ходе войн с хварлингами и тагастийцами. Последний великий князь гессеров был убит во время захвата Оганна-Ванка дюком Гинкмаром.

Гинза – разновидность коньяка, выдержанного не менее двадцати пяти лет в специально обработанной дубовой бочке. Считается, что настоящая гинза производится только в Аэтте, а все остальное – неудачные подделки.

Глиптики – обработчики стекла и камней. Глиптика – обработка стекла и камней особым способом.

Горхонтои – военачальники в армии манга-ди-хайя; первоначально – военная аристократия древнего Баласангуна.

Гро-вантары – рыцари Эрдабайхе, воины Пантократора. Мистический рыцарский орден, главная задача которого – противостоять исчадиям зла. Гро-вантары вооружены не только стальным, но и серебряным оружием.

Гургандай – болотный демон, повелитель болот, согласно верованиям жителей Айн-Джалуты; Г. являлся людям в виде тумана, образовывавшего крылатую чудовищную фигуру, либо в виде жабы с клыкастой пастью, драконьим хвостом и перепончатыми крыльями. Г. мог также принимать облик прекрасного юноши и заманивать молодых дев на болота, чтобы там напиться их крови.

Данакиль – змееногий бог хоттогайтов.

Данталиан – демон, подбивающий людей на преступления.

Дуррани – низкорослое пустынное дерево с очень прочной древесиной, которая тонет в воде, как камень.

Дюк – хварлингский вождь, позднее – герцог.

Жемион – разновидность пальмы с круглыми плотными листьями, из которых пустынные кочевники добывают сок, по вкусу напоминающий пиво.

Зафар – демон голода.

Ингельгейм – верховное божество хварлингов, бог войны.

Йорейг – хварлингская богиня ярости, силы и воинского мастерства, супруга Ингельгейма.

Игорот – растение, корешки которого имеют легкий наркотический эффект. Применяется в медицине.

Керуларий – провинция подземного королевства Абарбанеля, целиком покрытая льдом. В Керуларий обитают души умерших, предавших или никогда не нашедших свою любовь. Номарх Керулария – дракон Гарпаг.

Комт – граф.

Корифоры – стрелки регулярных армий Охриды, Тагастии, Аэтты и др., вооруженные большими луками в человеческий рост, бьющими на тысячу шагов.

Корморинджа – быстрый танец, в котором пары меняются партнерами.

Коронея – древняя столица Баласангуна.

Котарбинство – одна из трех основных религий Медиоланы. Утверждает единобожие, вселенскую власть Пантократора (вседержителя), бога-творца. Получила широкое распространение в Охриде, в начале Второй эпохи. Основоположником котарбинства считается странствующий монах Алкуин, впоследствии первый великий логофет Охриды.

Кьерегатта – корабль мертвых, построенный из костей величайших мертвецов. Его остов сделан из костей дракона Тьмы – Гарпага, мачты – из костей мятежного демона Данталиана, паруса сшиты из кожи левиафана. Управляет К. наварх Атор Непобедимый.

Лайланг – столица провинции Шин.

Левиафан – морское чудовище, наделенное мистической силой; тварь Абарбанеля.

Лер – серебряная монета, имевшая хождение в Охриде, Массилии, Хоттогайте и Хваре. Один лер составлял сто медных грошей.

Логофет – великий логофет; официальный титул высшего сановника котарбинской церкви в Охриде.

Лоль – однорукий бог ассамов.

Льеккьо – призрак похороненного в лесу ребенка, мстящий людям.

Мавайен – великий магистр ордена гро-вантаров.

Маббан – горный медведь, иначе – гривастый медведь, широко распространен в горных районах на юге Медиоланы, особенно – на Тель-Мальтоле.

Магнусы – младшие магистры ордена гро-вантаров.

Мако – шипучее массилийское розовое вино.

Мангиан – крабовидный монстр, обитающий в тропических лесах; заманивает жертву, подражая пению или людской речи. Голос мангиана считается самым прекрасным изо всех голосов, поэтому живой мангиан очень высоко ценится. Поскольку его панцирь отличается невероятной прочностью, а клешни – остротой, их часто используют для изготовления доспехов и оружия.

Маодан – дерево, растущее в воде (мангр).

Марбас – демон, насылающий болезни.

Марьяга – массилийское сладкое крепленое вино.

Массилийцы – жители Массилии, государства, располагающегося на юго-востоке Медиоланы. М. считаются лучшими в мире торговцами.

Мелитон – огненная провинция подземного королевства Абарбанеля; там обитают души убийц и тех, кто при жизни был охвачен испепеляющей сердце ненавистью. Номарх Мелитона – демон ненависти, князь Абдал.

Монгадои – конница наемников.

Мормона – чудовище, похищавшее детей. Обычно являлось в образе женщины.

Наварх – флотоводец, командующий флотом.

Нантакет – крупный город на севере Охриды, столица провинции.

Нимна – хварлингская богиня любви и красоты.

Нобли – высшая знать королевства; также Н. впоследствии стали называть золотую монету достоинством десять леров.

Номарх – наместник провинции.

Оганна-Ванк – город-крепость, столица Охриды.

Ордофанги – старшие рыцари ордена гро-вантаров.

Пантократор – бог-творец; единый бог, которому поклоняются адепты котарбинской религии.

Параболан – младший рыцарь ордена гро-вантаров.

Полемарх – главнокомандующий.

Пселлус – демон, принимающий днем человеческий облик и заманивающий своих жертв в пустынный дом или замок, в котором обитает, и пожирающий их ночью.

Ратагерин – командир отряда наемников, один из пятнадцати руководителей братства Вольных Клинков.

Рахаган – верховный вождь народа манга-ди-хайя; первоначально – правитель древнего Баласангуна.

Рукуйен – старший магистр ордена гро-вантаров.

Сабиле – болотный демон.

Сальпинга – духовой инструмент, закрученная труба с широким конусообразным раструбом.

Самавака – гессерское копье с широким наконечником и крюком, которым всадников стаскивали с лошадей.

Секахи – крылатые плотоядные человекоподобные твари, обладающие мистической силой; по преданию, секахи входят в свиту Абарбанеля.

Сигнум – воинский знак, который несут впереди отряда; штандарт.

Синкелл – степной оборотень, в полнолуние принимает облик двуногого звероящера с раздвоенным хвостом, на котором есть ядовитое жало.

Суганир – аэттское желтое вино, обладающее лечебными свойствами. Подается ледяным.

Сумеречная канцелярия – тайная служба Охриды.

Тагастийцы – жители Тагастии, государства на северо-западе Медиоланы; тагастийцы считаются превосходными наездниками и стрелками.

Тамуади – птица семейства ястребиных, отряд хищных птиц. Отличается необычайной быстротой и силой. Т. широко распространены в Тагастии, Альбонии, Хатане и на Валапаганских островах.

Тарх – чегодайский бог-творец.

Теймури – ящероподобный монстр, обладающий мистической силой; из-за своей силы и неуязвимости теймури часто является символом языческих божеств; входит в свиту Абарбанеля; в битвах Т. составляют тяжелую пехоту Тьмы.

Тель-Мальтола – горный хребет на юго-востоке Медиоланы.

Торитой – хищник семейства кошачьих, обитает во влажных тропических лесах; ведет преимущественно древесный образ жизни, редко спускается на землю.

Убия – чегодайская богиня воды и плодородия, жена верховного бога Тарха.

Утбурд – призрак мертвого ребенка.

Фрита – медленный, торжественный танец, включающий девяносто обязательных фигур.

Халкомелем – начальник тайной службы Чегодая.

Хатулены – жители гор; одно из племен, населявших Айн-Джалуту до великого объединения кланов в 998 году Третьей эпохи; тотемом хатуленов являлся маббан.

Хварлинги – северные племена; впоследствии жители Хвара – северной провинции Охриды.

Хель-таккары – самый могущественный народ среди айн-джалутских племен и кланов; тотемом Х.-Т. являлся теймури.

Хорарх – настоятель котарбинского храма.

Чегодайцы – жители Чегодая, государства на юго-западе Охриды; также широко распространены в восточных провинциях Тагастии и охридской провинции Шин.

Шанкаран – согласно верованиям жителей Айн-Джалуты, дух холмов, являлся в виде белого теймури.

Шин – северо-западная провинция Охриды, граничащая с Чегодаем.

Экзарх – один из высших сановников котарбинской церкви, религиозный глава провинции.

Эрги – тяжелая пехота наемников.

Эрдабайхе – главный замок, резиденция гро-вантаров.

Юд Гинкмар – дюк Гинкмар, родоначальник хварлингской королевской династии в Охриде.

ИЕРАРХИЯ ОРДЕНА ГРО-ВАНТАРОВ

Мавайен (великий магистр).

Рукуйен (старший магистр).

Магнус (младший магистр).

Ордофанг (старший рыцарь).

Параболан (младший рыцарь).

Оруженосец, или послушник.

Оглавление

ПРОЛОГ

Часть 1 . ОДИН ДЛИННЫЙ ДЕНЬ

Часть 2 . ВЕРНУТЬСЯ В БАЛАСАГУН

ГЛОССАРИЙ

ИЕРАРХИЯ ОРДЕНА ГРО-ВАНТАРОВ

Реклама на сайте