«Проблема №1, или Тринадцать уколов»

Александр Тюрин Проблема № 1, или Тринадцать уколов

1

Стояла ледяная осень 19.. года, года, интересного тем, что никто не знал, чем он кончится. И кончится ли вообще. В каком-то мусорном бачке ржавели другие года, похожие на сжатые пружины: 1913-й, 1916-й, ну и так далее. Как и тогда, толпа вдыхала, раздувая ноздри, запах обмана. Как и тогда, распаленная интеллигенция мучила всех своим невежеством. Как и тогда хозяева жизни радовались тому, что у них всё получается. Очередная страна стала набором ресурсов, разделанной тушей в мясной лавке.

Люди не верили, что их трижды обокрали; они говорили об одном и том же, но не слышали друг друга. Они никак не могли понять, что то общее, на которое они работали всю жизнь, оказалось в руках кучки маклеров. Поля зарастали бурьяном, заводские дворы были заполнены никому не нужными машинами. Крики тех, кого резали джигиты на окраинах разваленной страны, и стоны тех, кто подыхал в холодных подвалах, не были слышны чиновниками, бизнесменами и журналистами — все они были заняты потреблением и обеспечением своего потребления.

Боря же Лямин лишний раз рта не раскрывал — только, чтобы влить популярную жидкость, растворяющие сознание. Веяние времени заключалось в том, что он нередко пытался проехаться за счет собутыльников. Те в долгу не оставались. И как-то раз, когда наступил черед всяких подначек, один вредный малый подпустил Боре:

— Мы все устали от твоей талантливой прозы. Нас всех от нее тошнит, поэтому больше не жди похвал. Заставьте меня пялиться на «Мону Лизу» сорок восемь часов в сутки, и кончится это тем, что я разорву шедевр и использую его не по прямому назначению. Хватит тебе, Борис, быть плесенью, пора на простор. Ты понимаешь, о чем я?

— Понимаю. О чем? — послушно отозвался Боря.

— Издай ты книжку, лопух. Эстетика, этика, знание грамматики — ничего этого сейчас не требуется. Деньги на бочку и все.

— Издать? Это как? — Лямин чувствовал, что у него не дрогнула ни одна извилина в мозгу. Он вообще мало думал последние полгода, с тех пор, как его уволили с завода, где он работал после института, также как его отец и дед. И довольствовался теми мыслями, который дарил ему телик.

— Сядь да покак, Борис. Едва четыреста тысяч рубликов облагородят твой пыльный карман, станешь ты солнцем русской литературы, могучей кучкой. Если, конечно, тебя удовлетворит умеренный тираж и ты не собираешься, как лампочка Ильича, проникать в каждую избу. Совет я тебе дал бесплатно, пользуйся. Постарайся вытянуть из колоды трех-четырех тузов — я про жирные кошельки. Соображаешь?

Свет понимания по-прежнему отсутствовал в тусклых глазах Бориса, поэтому советчик продолжил.

— Пошарь в записных книжках — могут пригодиться какие-нибудь дорожные попутчики с большими чемоданами, одноклассники-фарцовщики, которые продавали тебе жвачку за рубль, ребята с твоего курса, что круто взвились по комсомольско-коммерческой линии. Почти все они сейчас обросли финансовыми жирами. Попробуй поверить: люди, близкие тебе не более чем зулус Мандела, могут быть связаны с тобой кредитной ниточкой. Попаси их. Или я тебя не уважаю. Или мы все тебя не уважаем.

Слова запали, вернее, провалились в душу Бори, недаром же она напоминала то ли погреб, то ли колодец. Полумолодой, полухудой, полулысый литератор Лямин давно уже оставил мечты о вхождении на книжные полки районных библиотек и пробавлялся тем, что сочинял предисловия, междусловия и послесловия к книгам более весомых товарищей по писательской партии. Или переписывал на удобоваримый манер невнятные переводы забугорных эпопей-опупей про мужиков с большими мечами и баб с большими сисями. Но если?..

Альфред Мамедович Гасан-Мамедов мог отвалить 150 000 и не моргнуть ни одним своим глазом-черносливом. Познакомились они года три назад в сухумском самолете, когда джигиты еще не брались за базуки и автоматы, а приторговывали на базаре хурмой по три рубля. Во время рейса Боря с Альфредом то и дело устраивали соревнование. Пытались обставить друг дружку в стихотворчестве на тему толстых южных ляжек и низких попок своих попутчиц. Тогда и обменялись телефонами — не поймешь зачем, учитывая, что Альфред являлся официально инструктором комсомольского райкома, а по жизни цеховиком, Боря же — простым инженером.

А нынче электрическая дорога, отняв червонец, доставила Лямина на станцию Репино. Дальше, по правой крайней тропке, он двинулся сам. (Налево еще пару лет назад был спортлагерь ныне разваленного пароходства, где в палатках визжали моряцкие девки — мореманы воплощали в жизнь картинки из западных порножурналов.)

Хозяин для затравки похвалился домом-виллой. Не зря Альфред Мамедович тащил цветметаллы из народных запасов за рубеж — опущенной промышленности они уже больше не не нужны; не зря завозил из-за кордона промытую хлором падаль — "кормить население". Экскурсия началась с андеграунда, то есть подвала, где располагались пинг-понг, сауна и электрогитара с усилителем фирмы «Фендер».

И дальше с выпендрежем и чувством самоудовлетворения демонстрировались первоэтажные охотничьи трофеи (рога, спиленные у невезучих лосей, и невеселые головы, отнятые у зазевашихся мишек), второэтажные «электроники», утробно урчащие или жалобно попискивающие, третьеэтажные сортиры с ароматными унитазами в голубой горошек и музыкальными бачками. После экскурсии уважаемый хозяин завел возможно уважаемого гостя в гостиную. И там, у камина, заслоненного решеткой, свистнутой со старинной могилы, стал выведывать творческие планы. Затем на пару и даже несколько соревнуясь, хозяин и гость распатронили некоммерческую и коммерческую литературу всех времен и народов за поверхностность, жалкие претензии на глубокомыслие, убогий список сюжетов и дешевую игру на эмоциях. Затем Альфред взял рукопись Лямина и наугад заглянул в нее.

«Холмс-младший (сын знаменитого сыщика от миссис Хадсон, тоже сыщик — авт.) отложил в сторону виолончель, бросил в рот горсть ассамской цветочной пыльцы и запил ее «скотчем» (на два пальца) с содовой.

— Vutson (Ватсон), — обратился он к своему собеседнику, расположившемуся в соседнем типично викторианском кресле.

— Watson (Уотсон), sir, — отозвался тот.

— Правильно, Уотсон. Я придал своему голосу русский акцент.

— Да, что-то похожее я слышал в Одессе. И, кстати, я очень люблю русскую литературу. Помните, «то как зверь она завоет, то подарит три рубля…»

— Дорогой друг, мы все ее очень любим, но что вы еще заметили необычного?

Уотсон-младший (сын того самого Ватсона, тоже доктор — авт.) сделал затяжку из кальяна и подумал: «Где иллюзия, где явь? Более правдиво то, что я чувствую, вдохнув обычный воздух или втянув пряный дым табака, именуемого "шиша"? В одном случае в моем мозгу выделяются эти вещества, в другом — те. И по какую сторону истина?..

— Ничего необычного я не заметил, Холмс. Ровным счетом. Неладно что-то в датском, а, если точнее, Соединенном королевстве. Но это уже давно, колонии шалят с 1919 года.

— Я бы не сказал, что такой ответ меня порадовал, — Холмс пожевал бетеля и, извинившись, сплюнул длинной красной слюной на ковер. — Сегодня утром, когда я зашел в кабинет — через пять минут после вас, — в воздухе был запах хорошо смазанных сапог.

— Но в Англии никто не носит смазанных сапог.

— Вот именно. Следовательно, запах оставил здесь «товарищ» из СССР.

— Towarizsch (Тоуварижч)? — переспросил Уотсон, — русский?

— То-ва-рищ. Советский.

— Но чем этот «советский» здесь интересовался?

— Может быть, папкой с материалами об убийстве начальника водонапорной станции в Ист-Энде.

— Холмс, я не понимаю. Какое отношение советский может иметь к лондонскому водопроводу?

— Нынче советский в Англии, скорее всего, агент ГПУ. Не забывайте, на дворе — 1926 год.

— Хорошо, старина, больше не забуду. Но смазанные сапоги — это, пожалуй, нарочито, чтобы привлечь внимание. И как-то вовремя этот "товарищ" здесь появился. Если бы его не было, то его стоило бы придумать, ввиду наезда на британские интересы в Китае и упорной забастовки наших угольщиков.

— Водопровод, Уотсон, между прочим, оружие массового поражения.

— В самом деле, что вы говорите! — ошеломленный джентльмен втянул слишком большое облако дыма и, испытав приступ кашля, задумался о газовых атаках времен первой мировой.

— Не такие уж крупные дозы химических веществ, введенные в воду, могут серьезно изменить миллионы лондонцев. Их поведение, темперамент. Эти химикалии сродни по воздействию недавно открытым ферментам, что выделяются железами внутренней секреции и управляют человеческим организмом.

— Но зачем? — Уотсон чисто английским движением поднял брови домиком.

— Вы знакомы с историей последней русской смуты? Люди легко поддавались внушению, теряли контроль над собой, кричали, ругались, впадали в истерику. Совсем как наши футбольные фанаты. Русские точно так же хотели отправить судей, то есть власть имущих, на мыло, точно так же требовали изменить счет игры, то есть переделить собственность…

Уотсон покрутил кончики усов, что было у него признаком сомнения.

— Вы считаете, что кто-то накачивал какой-то химией толпы? Но припоминается, мы очень хотели сменить там правительство, царя не должно было быть среди победителей в Версале, а русских войск в Стамбуле. Неужто за этим стоял мистер Ллойд-Джордж и парни из "Интеллидженс Сервис"?

— Я считаю, дружище Уотсон, что механизм воздействия на психику существует. И его можно задействовать химическим способом.

— Вы полагаете, Советы тоже смогли синтезировать какие-нибудь вещества, которые способны переиначить британские умы?

Холмс ответил не сразу, потому что скручивал сигарету с марихуаной.

— Необязательно синтезировать. Можно просто найти. Уотсон, вас же видели во Внешней Монголии и внутренних районах Бразилии. Колдуны и шаманы применяют различные средства для укрепления своей психической силы и ослабления сопротивляемости у благодарной, так сказать, публики. Взять, например, сок мухоморов или водяного растения аяухаски. Все необходимое для возбуждения и торможения психики можно найти на лоне природы. Более того, там произрастает целая система ключей к нам, горделивым двуногим. И, пожалуй, первобытные дикари разбираются в ней получше цивилизованных европейцев, хоть и не носят подштанников… Ага, миссис Хадсон, то есть мама, принесла свежие газеты… Значит, пора обедать… А ведь произошло кое-что действительно интересное, Уотсон.

— Что именно? Королева свалилась с горшка и сломала корону в трех местах?

— Да вы лефтист, Уотсон. Сегодня, то есть 4 мая 1926 года от Рождества Христова, в Англии началась всеобщая забастовка. Пролетариат превращается в полчище, которое ищет социальной справедливости. Вот, пожалуйста, газета «Таймс» принесла ужасное известие: толпа возбужденных профсоюзников ворвалась в кондитерскую и выдернула кофе со сливками из-под носа пожилой дамы.

Тут Уотсон впервые побледнел. А Холмс, как обычно, не переменив спокойного выражения лица, продолжил:

— Я заинтригован, неужели существует формула социальной справедливости? Форд эксплуатирует рабочих. А они его нет? Ведь идея и организация — его.

— Позволю не согласиться, Холмс. У многих есть идеи, но нет капитала.»

Альфред помолчал с полминуты, подбирая нужные слова. Наверное, он тоже думал о том, что алчность и умение употребить ближнего своего — важнее идеи.

— Ладно, сойдет, хотя зачем этот 26-й год? Кому он сейчас нужны? — наконец произнес вилловладелец уверенным голосом издателя, принимающего текст у робкого, бледного, влажного автора. — Надо бы что-нибудь попроще. Про то, как Петя изменил с Машей, Наташа с Васей, Петя с Наташей, Маша с Васей и, наконец, Петя с Васей и Маша с Наташей. Или про то, что рэкетиру Пете стало скучно и он принялся бить кооператора Васю, однако работать в одиночку было неинтересно и Петя позвал на помощь рэкетира Колю. Вася же, сговорившись с Колей, взял да угрохал Петю… Ну и так далее.

Потом хозяин все-таки вынул из сейфа кулек, туго набитый жеваными купюрами.

— Как придать силу рублю? — задумался он.

— Отдай его мне, — подсказал Боря чудодейственный рецепт.

— На, пользуйся, — вилловладельцу хватило всего лишь записки с Бориным обязательством — вернуть через три месяца с 30-ти процентным «наростом».

— А если я потеряюсь? — пошутил Боря.

— Я тебя поймаю, — тоже пошутил Альфред. — Как предпочитаешь, на живца или блесну?

Боря решил раньше времени не нервничать. Безусловно за последние годы Альфред стал намного цивилизованнее. Раньше он изготавливал "Шанель № 5" из ослиной мочи, а теперь поддерживает культуру в Борином лице.

В довольно приподнятом настроении Лямин побродил с прихлебываниями пива по загородной местности. А когда вернулся домой, чтоб еще увеличить дозу счастья, позвонил художнику Васе Тряпичкину — занудливому алкашу с бельмом в глазу, которому природой было скупо выделено лишь одно положительное свойство. Зато какое! Из его пальцев-отростков деревянного цвета, пропитанных беломорным духом, — выходили такие сочные картинки, такие кости, черепа, мускулы, сухожилия и режущие предметы, что жизненная правда бледнела перед ними, а по телу зрителя пробегали зуд и щекотка. Этот неприятный тип, бывший мясник, бывший работник морга, мог сделать вашу книжку приобретаемой народом на «ура», даже если б состояла она из одних тягучих соплей.

Боря набрал номер и услышал громкий алкогольный бред. Бред продолжался пять минут, касался разных тем и не собирался затыкаться. Первый вывод, который напрашивался — «бабки» на пьянку у Василия нашлись. Наконец, Тряпичкин немного охрип, успокоился и доложил, что навестил его некий Гасан-Мамедов. Предложил срочную работу, кинул на стол аванс, который в два раза больше, чем весь гонорар от Бори. Серьезный заработок светил Тряпичкину. И бредил он оттого, что колымить на Гасан-Мамедова не хотелось и что пришлось так по-жлобски Бориса-собутыльника наколоть. Однако отказаться от весомых монет — совесть не подымалась. Ведь питие требует жертв. А без пития вся жизнь покажется одной огромной, невесть зачем приносимой жертвой.

Тут настал черед Борису выдавить нутряной беспомощный стон и шмякнуть трубой телефонной об стену. Без Тряпичкина книга теряла втрое. Получится ли вернуть «нарост» Гасан-Мамедову? А сам долг?

Стоп, движок. А если Гасан-Мамедов сам устроил так, чтоб Боря не сумел отдать тяжкий долг? От кого этот сраный Альфред узнал о Тряпичкине? Да от самого Бориса. Гасан-Мамедов выудил из него все, что может затем сыграть. После чего подлец-миллионщик как-нибудь догадался, что тряпка-Тряпичкин самое важное звено в издательской цепочке. Зная эту дурацкую фамилию, выяснить место проживания для ушлого Гасан-Мамедова было делом детсадовским.

Да, сошлись концы с концами, и очень фиговый узел образовался. Гасан-Мамедов сделал все необходимое, чтобы Боре вовек с ним не рассчитаться. Долговые проценты будут расти, как бамбук в мокрую погоду, а гнусавый голос по телефону поставит Лямина на "счетчик".

Похоже Гасан-Мамедов хочет приковать Борю Лямина к веслу на галере. И это в лучшем случае. В худшем — накрутить из Бори фарш. Сейчас всё быстро, уже через пару месяцев первое предупреждение с переломом и сотрясением, через полгода- последнее, после чего уже отпевание. Лямин еще добросовестно понапрягал свои лобные доли. А выходило только одно: Гасан-Мамедов — гад, и в том вся суть.

Боря Лямин был невротик. Он был давно ранен в нервную систему». То, что его выперли с работы, не заплатив за три месяца, а его девушка ушла к "челноку", угостив напоследок по морде за "никчемность", оголило нервы окончательно. Беспокойство сейчас распространилось по всему телу, залезло, пользуясь давно подогнанными ключами, в каждую клеточку. Боря заметался по комнате, как зверь по узкой клетке в провинциальном зоопарке, забросал стульями, вулканически задымил сигаретами, захлебал воду, перейдя затем на водку из заначенной на антресолях бутылке, замедитировал, "ом-ом". Однако не легчало. Да как могло полегчать, если на его личность наступили ногой!

Прохвост захомутал Борю, воспользовавшись одной-единственной его слабостью — тягой к печатанью.

Средства, даже самые транквилизаторские, не успокаивали. Тогда Боря, метнувшись, схватил газету, уже отправленную в санузел. Судорожными движениями выдернул страницу, полную рекламных воплей, и в ней выискал беспокойным своим взором телефон близлежащего врача-психиатра, предлагающего услуги в наведении здоровья на мозги.

Врач явился через полчаса, вежливый, внимательный, поинтересовался событиями из далекого детства, включая занятия онанизмом (левой или правой рукой?) и ковыряния в носу (большим пальцем или средним?), после чего определил способ снятия напряженки. Десять ампул истинно японского препарата сцеволин (имечко, надо полагать, в честь римского джигита Сцеволы, который спокойно, без выкриков поджарил свою руку вместо шашлыка, чтобы показать врагам, какие они суки). Колись таким снадобьем через день, также при оказии, и за пару недель превратишься из визгливого невротика в нечто, похожее на утес. А все вокруг станет тучками на твоей груди. Причем сцеволин не наркотик, к нему нет привыкания, после него — никакой ломки. Эта штука, напротив, высвобождает страхи с фобиями, отчего ты делаешься не более закомплексованный, чем свежевылупившийся цыпленок.

Лямин отслюнявил гонорар, и врач не без удовольствия на лице вышел за дверь. Боря тут же потянулся к ампулам и обнаружил, что тех не десяток, а вся чертова дюжина. Ошибся, докторишка-лопух. Ладно, через пару недель, может, и получит излишек назад.

Лямин укололся, и наступило успокоение… Впрочем, наступило оно не сразу. Тело сперва сделалось горячим, как чайник, казалось, даже пар повалил из ушей и носа. Может, шприцем, якобы одноразовым, уже кто-то попользовался? С рук ведь покупал, теперь ведь торговля любой дрянью, вплоть до самой страшной заразы, вполне свободная. Боря тоскливо перебирал в мозгу новости медицинского характера — судя по газетам, сейчас разных хворей больше, чем мух на потолке.

Болезнь быстро усугублялась — жар, напоминающий вязкую тягучую жижу, собрался где-то в районе темечка. Голова так накалилась, что мысли принялись с треском лопаться. Потом в ней словно разошлись полюса — источники напряжения — отчего, как прибредилось Борису, посыпались разряды и высветился некий конус. Конус не только сиял, но и вроде был вставлен из ниоткуда в обычное пространство. И вот под действием разрядов, садящих из башки, как из неисправного трансформатора, во «вставке» закрутился вихрь, который чуть погодя сгустился в волокна, а те уже сплелись в смутную фигуру.

Нежданно-негаданно образовался мужик в плаще! (Развевающиеся полы отчасти напоминали черные крылья.) И тут Борис, хочешь не хочешь, стал перетекать в новоявленное привидение — словно сам был током, а переключатель направил его из одного проводника в другой. Потекли зрение, слух, нюх, уцелевшие мысли. Когда ток закончился, Боря почувствовал себя стоящим. А собственное лежащее тело осталось лишь зыбким пятном.

Лямин не слишком удивлялся чрезвычайному происшествию, потому что был захвачен одним стремлением. Его воля кипела и пыталась пробиться через затычку на своем пути. Не нужен этот Альфред!

Опустилось какое-то затемнение, похожее на большой бархатный занавес, а когда он поднялся, то Борис обнаружил себя на платформе станции Репино. Причем, теперь он оказался не ниже, а выше других граждан, да и плечам требовался больший простор. Однако это обстоятельство было столь малоинтересным, как и выборы короля в солнечном Лесото.

Уже смеркалось, но Борис знал куда идти — по правой крайней дорожке до… Он подождал, когда сгустится облачный вечер, и кинул псу, стерегущему виллу, пожевать мясца. Мясца, насыщенного крутой дозой димедрола. Потом перебрался через забор, вырезал стекло и протиснулся в притопленное оконце подвала. Аккуратно обогнул стол для баловства в пинг-понг и усилитель «Фендер», вскарабкался по приставной лесенке, через люк, на первый этаж. Спустил со стенного гвоздя двустволку десятого калибра, из ящика красивого резного столика позаимствовал несколько патронов «на медведя». Зарядил стволы, снял с предохранителя, положил пальцы на спусковые крючки.

Хозяин обнаружился на втором этаже — отдыхал в кресле лицом от двери. Пиликал и помигивал телевизор, показывая западные сиси и писи, записанные на видеокассете; отдыхающий гражданин, скорее всего, дремал, его прилизанная макушка чуть-чуть склонилась набок. Лямин поднес ствол к спинке кресла, пытаясь определить, в каком направлении находится комок деятельных мышц над названием «сердце».

Палец дожимает спусковой крючок до упора. Вместе с громом хозяин катапультируется на пол, зато все брызги тонут в обивке кресла. На пиджаке у вылетевшего неаккуратная дыра, пускающая легкий дымок, внизу что-то журчит. Лямин выдергивает вилку телевизора и гасит свет. Спокойной ночи, Альфред Мамедович. Двустволка с аккуратно протертыми прикладом, цевьем и спусковыми крючками отправляется на стенной гвоздь — украшать ковер, неизрасходованные патроны ложатся отдыхать в ящик. И вот уже Лямина встречает ночными запахами сад. Надо торопиться на последнюю электричку…

Боря открыл глаза, пошевелил слабенькими членами. На часах пять утра, где-то коровы мумуканьем приветствуют начало нового дня, волки же с довольным урчанием сытых утроб отходят ко сну.

Тело было разжиженным, но нигде не болело, не свербило и никаких напряжений. В голове — чисто и свежо. На такое состояние Боре не хотелось жаловаться, ведь явно полегчало. Как-нибудь все образуется. Работает-таки сцеволин. Да поджарьте Боре сейчас задницу на сковородке, и то он будет радоваться, что до золотой свадьбы заживет. Все, как давно уже не бывало, доставляло удовлетворение: и дополнительные полчаса на храп, и дурацкая книжка про колдунов и «дураконов», и соплевидный фильм о бестолковой коротышке из Мексики. А что приснилась-привиделась чушь про мокруху на даче — разве кому-то от этого стало хуже или грустнее?

Вскоре после несытного, но приятного обеда раздался стук в дверь. Через десять секунд в прихожей толпились приземистые милиционеры в кожаных "полупердунчиках". Недолго потолпившись, визитеры стали быстро расползаться по тщедушным комнаткам малогабаритной квартиры, так что и не уследишь. Наконец выделился главный из них, маленький белесый живчик.

— Догадываешься, Лямин, что у нас в Афгане с такими, как ты, делали?

«Лишь бы не контуженный», — взмолился про себя Боря. Его собственный дядька, контуженный на войне, сильно выпроставшись из окна, плевал в праздничные дни на гуляющую внизу публику. Но однажды, увлекшись этим делом, отправился вслед за своим плевком.

— Догадываюсь, товарищ старший лейтенант. Умного легче легче подстрелить — у него голова большая.

— В этом твой ум проявляется? — непримиримо проявил себя милиционер, швырнув на стол долговую расписку, оставленную Борей у кредитора.

— Одалживать даже Карл Маркс не запрещал. А если Гасан-Мамедов нарисовал свои денежки каким-нибудь неправильным образом, то это ваши внутренние дела.

Малыш-следователь аж взвился.

— А ты красиво его кокнул? Значит, любишь должки, которые отдавать не надо, — ввиду слабой реакции Бориса старлей переключился «на публику». — Знал ведь, гад, что долговая расписка не документ.

«Ну и ну, сон в руку оказался, сразу ясновидение и ясночувствование у меня прорезались». Боря не обрадовался ни своему экстрасенству, ни безвозвратной ссуде — хотя полжизни мечтал о подобных вещах. Или, возможно, легкая подсознательная радость и проскочила мышкой, но быстро скрылась, сменившись тревогой. Впрочем, сцеволин еще действовал размягчающим образом.

— Есть вещи поважнее денег, сударь, — торжественно заявил Боря и уточнил. — Разве это слова «гада»?

— Не думай, Лямин, что я уважаю придурков. Ладно, двинулись.

— Нажмите на тормоза. Санкция на арест — где?

— Ты задержан по подозрению в убийстве Альфреда Мамедовича Гасан-Мамедова. Я — следователь Фалалеев.

2

После весьма насыщенной ночи и утомительного дня я покинул мрачную обитель, дав подписку о невыезде. Все это время работал конвейер, допрос за допросом. Я не взбесился потому лишь, наверное, что доза сцеволина меня еще кое-как утешала.

Конечно, я мог произнести все нужные ментам признания — если бы со мной поработали «добровольные помощники» следствия из числа сокамерников. Однако молодой специалист Фалалеев играл все-таки по правилам.

Я ему всю правду рассказал, конечно же, исключая видЕние — не стоит разлагать ядовитыми оккультными словами нежный милицейский ум. Алиби, слава Богу, железным оказалось. В то время, когда Гасан-Мамедову раскурочили грудную клетку (точь-в-точь мой сон), я все-таки валялся дома под балдой. И старушки, высаженные на скамейке у подъезда, стали мне союзницами, подтвердив мою неподвижность. Тоже и сосед по площадке, который весь вечер пилил на лестнице какие-то колобашки. Кроме того, около виллы Гасан-Мамедова обнаружились следы башмаков, куда более здоровых, чем мои аккуратные тапочки. В общем, белобрысый следователь Илья Фалалеев и мог бы помариновать меня, но от афганских боев у него мозги, как выяснилось, не вылетели, а, наоборот, закалились. В общем, он пораскинул ими и выставил меня на улицу.

Сто пятьдесят тысяч. Мои и не мои. Счастье или горе? Не в силах ответствовать на сей вопрос, я направил стопы ко второму своему филантропу — Михаилу Петровичу Сухорукову. В отличие от скороспелки Гасан-Мамедова, этот товарищ с давних пор отдавал всего себя на важных, хотя и закулисных постах. За что получал от довольного им начальства благодарности в письменном и устном виде, вымпелы, бюсты руководителей, именные часы и шашки (те, что для кромсания врага, и те, что для отдыха с друзьями). Все это наглядно присутствовало в его большой квартире дома стиля «ампир». Товарищ Сухоруков, отбарабанив свое на передовых рубежах, сохранил красивый революционный хохолок на голове, стал пенсионером и преподавателем капэсэсной истории в том самом вузе, где мне удалось поучиться.

В моей голове даже сохранилась такая картинка — на экзамене, где я обречен на муки и пытки, личность нездешней наружности лопочет на вьетнамском диалекте: «това-рися Ленин и това-рися Крул-ски вдва-ем меч-тали о проли-тарски лево-рюци», а товарищ Сухоруков только сладостно кивает и приговаривает: «Правильно, товарищ Фан Вам». Конечно же, преподавателю льстило, что слушать его лекции, оторвавшись от своих АКМов и борьбы с агрессорами, явился из далеких джунглей даже Фан Вам. А меня Сухоруков ел поедом за какой-то седьмой съезд КПСС, который в моем мозгу скрестился с восьмым. Впрочем, это я сейчас такой обиженный, а тогда вполне сочувствовал Фан Ваму, потерявшему в боях ногу по самые яйца.

Страничку из моей рукописи пенсионер-съездовед тоже прочитал. Кажется, эту.

«— Мне удалось засечь след «товарища Протея», Уотсон.

— Неужели, Холмс?! Я не верю своим ушам.

— Его видели в пивной, в Тилбери, в компании с местным профсоюзником. Он был опознан, потому что добавлял в пиво водку для получения так называемого «ерша».

— Worsh (уорш)? Какое странное название! Почему этот "товарищ" так старается быть замеченным? Сапоги, пиво с водкой… Однако, если мы поторопимся, то успеем на четырехчасовой поезд.

— Уотсон, Уотсон. В доброй старой Англии всеобщая стачка, первая, может быть, со времен Уильяма Нормандского; даже когда рабочий день длился по 16 часов затеять такое и в голову никому не приходило. Ах да, чуть не забыл, тогда не было профсоюзов.

— Зато было много виселиц для тех, кто отлынивает от работы, — добавил Уотсон. — Так мы торопимся на поезд или нет?

— Мы поедем на автомобиле шведской фирмы «Вольво». Четыре цилиндра, двадцать четыре лошадиные силы, то есть примерно шесть носорожьих, скорость огибания пространства-времени до 60 миль в час.

Холмс поискал в шкафу, но так и не нашел свой револьвер.

— Мама, что ли, спрятала… одно только малайское духовое ружье, которое она считает флейтой. Уотсон, у вас нет какого-нибудь оружия?

— Последнее время я ношу с собой в саквояже укороченный зулусский ассегай. Папин трофей — со дня победы наших пулеметов Гатлинга над африканской дикостью.

Холмс и Уотсон вышли на Бейкер-стрит, где мрачный забастовщик в кепке спросил их:

— Почему я работаю, но ничего не имею?

— Не тем местом работаете, — отразил Холмс.

— А почему вы не трудитесь? Труд должен быть первейшей потребностью, — напомнил прохожий.

— Это очень индивидуально.

Тогда угрюмый тип прошелся по начищенным штиблетам джентльменов.

— Если вы меня не извините за это, я погуляю но вашим котелкам, — предупредил он.

Уотсон хотел вытащить перчатку и отхлестать наглеца по щекам, но Холмс остановил друга, показав на следующую порцию забастовщиков: «Они тоже захотят попросить прощения.»

Через полтора часа два джентльмена, покинув кабину модели «Якоб», вошли в паб.

— Где мы можем найти мистера Ривса, любезный? — спросил Уотсон у красноносого человека за стойкой.

— На бороде, — неучтиво ответил иностранной прибауткой трактирщик и отвернулся.

— Послушайте, синьор помидор, не соблаговолите ли… — иронически выступил Уотсон, но трактирщик, не оборачиваясь, отрезал:

— Товарищ помидор. Он тоже красный. А теперь советую оказаться по ту сторону двери.

— Но, может, хоть кружечку пивка принесете?

— Тебе надо, ты и неси, — не оставил никаких надежд мужчина.

— Почему такой пролетарский голос и манеры ирландского каторжника? — встрял Холмс. — Вы же частный собственник и вам есть что терять.

— Эту стойку сраную?! Fuck you, shit. Я стану начальником госпивной и не надо будет заботиться о том, чтоб купить подешевле да продать подороже. План будет. Понял ты, временный. А теперь чеши отсюда.

— Дай нос, — неожиданным образом отозвался Холмс. Хозяйчик пивнушки от изумления икнул.

А джентльмен вдел свои пальцы в ноздри мужчины и, потянув на себя, трахнул своим высоким лбом в его приземистый — приемом, распространенным у сицилийских разбойников. Хозяйчик опрокинулся назад и, ударив стену, ненадолго обмяк. А когда снова ожил, то взгляд его из орлиного стал воробьиным.

— Считайте, что вы сделались начальником госпивной, — выдержав паузу, произнес Холмс. — И вы не выполнили план… Ну, где же Ривс и его новый приятель по имени "товарищ Протей"?

— Час тому, как они уехали в киношку «Лучший мир», так ее теперь кличут. Это налево, с полмили топать. Там Ривс выступает перед рабочими-транспортниками.

— Ну, прощай, начальник струи. Прости меня, нос. Или, Уотсон, съедим еще тут но бифштексу?

— Вы же знаете, я вегетарианец. Мне мяса жалко.

— А ему нас? Это му-му рогатое нас бы пожалело? — и Холмс пронзительно взглянул на трактирщика.

— Зачем вы так, Холмс? — обратился Уотсон с попрекающим словом, правда, уже на улице.

— И я поддаюсь заразе, ведь я тоже пью из лондонского водопровода. Ладно, нам пора в «Лучший мир».

Могучий «Якоб», прибыв к месту будущего происшествия, спрятался в кустах. Через дом и дорогу темнел в мокром воздухе барак, из которого доносились горячечные, несоответствующие погоде голоса.

— Переоденемся, Уотсон, иначе нас могут не понять, — Холмс выудил из багажника кучу ударно воняющего тряпья.

— Не переборщить бы, — Уотсон с сомнением потянул воздух и стал натягивать грязные шмотки поверх костюма. — Мы выглядим, как жертвы ирландского голода 1845 года.

Двое переодетых джентльменов, обогнув парочку лениво жующих верзил, вошли в синематограф. Искусство кино замещал собой Ривс, который, находясь перед экраном, клеймил и высмеивал, обзывал и стирал в порошок имущий класс. Собрание, прилежно внимая, отвечало бурными продолжительными аплодисментами и выделением адреналина, а также бензола и некоторых других газов. В массе костюмов присутствовали одеяния разных окраин империи, индийские чалмы, африканские набедренные повязки, эскимосские меховые изделия. Какой-то каннибал даже пытался оборвать оратора: «Зачем говорить, что богатый человек всегда плохой? Мы однажды такого съели — оказалось, хороший». Но людоед тут же был изгнан за оппортунизм. Как всегда, первой освободилась от пут сексуальная сфера: затерявшиеся в углах забастовщицы довольным хихиканьем выдавали свое присутствие в объятиях окружающих мужчин. Нередко люди, изрядно хлебнувшие нива, выходили к забору но нужде. В общем, отдых был содержательным.

— Писающие на забор — это что, пощечина буржуазным вкусам? — поинтересовался Уотсон, но Холмс был сосредоточен на другом.

— Мне кажется, кто-то пялится на горлопана из-за кулис. Но пройти туда через сцену нам не придется. На пути еще более крепкие ребята, чем у дверей. Мы сейчас выйдем на воздух и попадем в «Лучший мир» со служебного входа.

Однако тыл барака прикрывало двое бдительных часовых. Вдоль наружной стены поднималась лесенка к двери в аппаратную, около которой переминался первый охранник. Второй топал туда-сюда у первой ступеньки. Уотсон, нырнув под лестницу, вынырнул оттуда, чтобы наложить компресс с хлороформом на внимательное лицо часового. Верхнего же охранника ссадил вниз Холмс, использовав малайское духовое ружье и стрелку, смазанную усыпительным средством.

Товарища Протея нашли за кулисами в руководящей позе. Хорошо смазанные сапоги выдавали его и на этот раз.

— Откуда, товарищи? — спросил он на английском, но с сильным акцентом восточноевропейских местечек, как догадался Холмс.

— Мы революционные мусорщики из Уайтчэпела.

— Разве к вам не приезжал уполномоченный? Разве вы забыли, что первый признак революции — это дисциплина передового пролетарского отряда?

— Уполномоченный не приезжал. А мусора у нас выше головы. Мы его даже подвозили со свалки для укрепления наших позиций. Только что нам теперь с получившейся вонью делать?

— Эта вонь деморализует эксплуататоров, — уверенно сказал товарищ Протей.

— А нас?

— А нас нет. Не может быть у нас такого ханжеского чистоплюйства, как у имущего класса.

— Убедительно звучит, — Холмс снял носок, также входивший в комплект новой одежды, и поднес к носу товарища Протея. Тот отшатнулся, чтобы побороть запах, а сынок великого сыщика заговорщицким тоном произнес. — Вы, случаем, не продаете складную баррикаду?

— Ваши документы, — всполошился товарищ Протей, почуяв неладное.

Не получив ответа на свое требование, закулисный деятель позвал подручных, однако никто не явился на зов.

— Товарищ Протей, ждем показаний о том, кто и где вводит психотропные химикаты в лондонский водопровод.

Собеседника из Протея не получилось. Он рванулся в сторону сцены, но предусмотрительный Уотсон сделал ему подножку. Товарищ Протей заорал, но бурные аплодисменты в зале разметали пронзительные звуки его голоса. Возбудитель Ривс на сцене как раз сказал про справедливый рабочий кулак, обрушивающийся на жирный буржуазный загривок.

Наконец агент унялся и заявил вполне спокойно.

— Наклонитесь, я все скажу.

— Очень интересно послушать, — но когда Холмс склонил голову, товарищ Протей ткнул чем-то блестящим в беззащитный живот джентльмена. Уотсон успел использовать зулусский ассегай для нейтрализации агента. Тот дернулся и затих…

Однако в руке у товарища Протея была всего-лишь ложка.

— Настала очередь спросить: что вы наделали, Уотсон? — возмутился Холмс. — Если он сейчас уйдет в мир иной — я представляю, какой металлургический рай у представителей Коминтерна, — нам вовек не найти концов этого преступления.

— Нам, Холмс, лучше поскорее осмотреть этого парня и расстаться с местом происшествия.

— Не могу с вами не согласиться.

Джентльмены срочно вывернули карманы и пазухи одежды у лежачего деятеля международного рабочего движения.

— Тут какие-то ампулы, Холмс.

— Дайте-ка сюда. Анализ, увы, провести мы не сможем. А вот вколоть больному одну из них мы вполне в состоянии. Шприц у меня всегда с собой, так же как и запасные трусы. — Холмс поспешил с инъекцией.

Вначале ничего существенного не произошло. Затем тоже, за исключением того, что…

— Вы видите, Холмс, какой-то свет над его головой. Не нимб. Там словно открылся люк и появилась смутная фигура, до пояса, с кучерявой головой и в очках.

— Полагаю, что вы дорисовываете своим воображением. Кстати, Уотсон, вы верите в разную чертовщину?

— Я приверженец англиканской церкви. Там всё сухо, скучно и бог любит больше того, у кого больше денег. Но посмотрите, какая-то тень будто втекает в тело агента.

— Я ничего не вижу, ну, может быть, кроме легкой фосфоресценции. Уотсон, все-таки поглядывайте иногда на черный ход.

Однако ни с того ни с сего смертельно раненный стал беззвучно подниматься и вскоре уже, лишь слегка покачиваясь, стоял на ногах.

— Где я? — спросил он.

— На сходке, товарищ Протей. Вы собирались сказать нам, где применять средство, а потом идти и выступать. Народ ждет.

— Водонапорная станция на… кхе-кхе, — тут сияние над его головой сменилось тьмой, и тело, рухнув ничком, стало совершенно бездыханным и неподвижным.

— Сматываемся по-быстрому, как говорят наши русские друзья, — шепнул Уотсон.

— Захватим труп с собой, — неожиданно произнес Холмс ужасные слова».

Михаил Петрович прочитал и хмыкнул. Он хмыкнул дважды. Он явно был хитрее, чем казался на первый взгляд.

— А вы верите в то, что сами написали? — на всякий случай поинтересовался он.

— Нет, это — вымысел.

— Английское правительство выдумало тогда заговор Коминтерна, чтобы решить свои проблемы, — сказал он и начал меня просвещать, препод всё-таки. — В это время СССР поддерживал китайский гоминьдан, между прочим, это левые националисты, который вели борьбу за объединение своей страны и ограничение роли западного капитала, за сокращение западных концессий. В Шанхае западная полиция расстреляла патриотическую демонстрацию студентов, после чего началась мощная забастовка, охватившая английские концессии и возникло движения за бойкот английских товаров. Китай стал выходить из роли полуколонии, в которую его загнали в ходе опиумных войн; столетие унижения и вымирания заканчивалось. Уайт-Холл был очень раздражен, да еще прямо в метрополии случилась всеобщая забастовка…

— У меня как-то плохо с историей разных стран, Михаил Петрович. Сейчас все газеты пишут про бяку Сталина, тут я в курсе.

— Возможно, в Англии действовали какие-то люди Трилиссера, за которым стоял Троцкий, но он вел собственную игру и еще неизвестно, в интересах какого государства.

— Вполне может быть, — самокритично отозвался я.

— Не сметь зажимать самокритику, — пошутил старец. — Вы не верите, Борис, что капиталисты эксплуатируют трудящихся, ну поинтересуйтесь тогда, насколько сейчас увеличился рабочий день у тех, кто сохранил работу? И не знаете, что равнины британской Индии белели костями труженников? Это ж английский генерал-губернатор писал. У нас нынче есть кому закопать кости, но деревни вымирают одна за другой. А в разгар ирландского голода, который косил обезземеленных крестьян-арендаторов, цитирую по памяти "огромные стада коров, овец и свиней… отправляются с каждым отливом, из каждого из 13 наших портов, курсом на Англию, и помещики получают арендную плату и отправляются тратить ее в Англию…" Голодают у нас сейчас еще потихоньку, больше умирают от безнадеги и пьянства, но нефть льется за рубеж полновесной рекой, а обратной реки с разными благами пока не видно.

— Да, верю я и знаю. А что толку? Здесь нам обещали равенство и братство, и что в итоге?

— Я понимаю, сегодня модно нас ругать, но мы построили промышленность, которую эти нынешние будут еще проедать лет тридцать, мы победили бронированного супостата и построили ракеты, чтобы к нам никто больше не сунулся, мы дали десяткам миллионов людей теплые квартиры с водопроводом и канализацией.

Затем он ввел меня в мир своей молодости, заполненной не свиданиями на берегу речки, а неустанным трудом и борьбой.

Помучив меня изрядно, выделил пенсионер 100 000, по-большевистски, без процентов. НО! Какое большое «но». Прямо два столба с перекладиной. Вернее, рукопись Михаила Петровича, которую надо было мне переписать человеческим языком и литературно разукрасить. «Записки старого стахановца и партизана» называется, в пятьсот страниц длиной.

Решение мне надо было принять на скаку. И, несмотря на всяческую тошноту, — он же, наверное, репрессиями занимался, так ведь газеты про старых коммунистов пишут — я согласился. Искусство требует жертв. На этот раз оно потребовало в жертву меня.

Мемуарист осклабился вставными челюстями и напоследок еще сказал.

— Помните товарища Фан Вама, того, который ногу на войне против американцев потерял, он мне написал и вам привет передать просил.

Добрался я до дома, а там запсиховал. Эх, если б можно без Сухорукова обойтись. Во что обойдется мне его двухкилограммовая рукопись? Иж чего захотел, скатать из своего дерьма коробку конфет с моей помощью. Я вытащил листок из рукописи наугад: "… с утра шел бой на окраине села…". А если не врет, если Михаил Петрович действительно вел бой за то, чтоб я мог спокойно сидеть на унитазе? Вколол я в себя, как последнее средство от надсадных чувств, ампулу сцеволина, после чего разложился на диване.

Опять электрические соки потекли к голове, а потом началась в пресловутом конусе иллюминация с вихрями. Вылетел я сам из себя с ветерком, но вскоре попал в какой-то сачок и получил возможность оглянуться на свое исконное тело. Увы, от него осталась лишь изрядно расплывшаяся клякса. Когда все утряслось, я оказался не на диване и не подле него, а на автобусной остановке у универсама. Причем, с твердым и непреклонным желанием прикончить старпера.

И вот добираюсь я до дома в стиле «ампир». Как раз стемнело. Черная лестница, по которой когда-то выносили во двор помои, ныне зазамочена и заколочена. Только на четвертом этаже виднеется окошко, не забитое фанерой. А рядом с черной — но уже снаружи — другая лестница, пожарная. Первая ее ступенька где-то на высоте трех метров. Я никогда не отличался ловкостью, силой пальцев и любовью к высоте. Но сейчас все эти свойства были вполне моими. Подвинул мусорный бак, с него перемахнул на козырек крыльца, а далее шаг вбок по карнизу — и пожарная железяка любезно предоставила мне свои перекладинки.

Первый этаж, второй, третий, четвертый, с невозмутимостью обезьяночеловека карабкаюсь вверх. И вот я у окна, битья стекол не требуется, рама свободно болтается на петлях — как подружка на шее моряка, прибывшего с хорошей отоваркой. Еще немного — и шар в лузе, я на черной лестнице вместе со своими черными намерениями. Михаил Петрович проживает, пока что, на пятом. Вот я уже притулился у его двери, закрытой на английский замок, прислушиваюсь, как мышонок, собравшийся проскочить к харчам. Там, за ней, вроде никаких шебуршений. Достаю из кармана крепенький перочинный ножик и потихоньку, скреб-скреб, отжимаю собачку. Оказываюсь на большой кухне, что обязана была радовать желудок комсостава. Да и ныне Михаил Петрович, слезно жалея деньгу, все ж покупает и хавает, что положено.

Где-то в коридоре скрипит, открываясь, дверь, кто-то принимается шаркать ногами. Беру большой кухонный нож со стола — действия все машинальные, будто собираюсь порезать колбаску или почистить рыбку. А «рыба-колбаска» все ближе и ближе.

Я — оперуполномоченный смерти. Я работаю на очень крутого хозяина.

И вот Михаил Петрович показывается из дверного прохода. Это становится причиной, а следствием — удар, сильный и точный, под его пятое ребро. Откуда у меня столь развитое мастерство и выдержка? Да и физическая сила? Михаил Петрович со слабым кашлем складывается на полу, а я, аккуратно протерев рукоятку ножа, начинаю выбираться из монументального строения.

Поездка назад закончилась на автобусной остановке, когда маленькое темненькое пятнышко, замаячившее в глазу, вдруг взорвалось и поглотило меня.

Когда очухался, был несколько слабый, но свежий, будто напоенный покоем. Однако быстро обозначилась тревожная мысль — а вдруг я в самом деле покончил с Михаилом Петровичем?.. Нет, этого не может быть. Такова аксиома и теорема. В видЕнии я зарезал старца, как цыпленка, а в жизни даже муравья раздавить не в состоянии. И долго размышляю, ударить ли насмерть клопа. Меня всего передергивает, когда кого-то по телевизору лупцуют. Да и не выходил я из дому. Башмаки, которые я, вернувшись после утреннего визита, помыл и почистил — уважаю глянец, — так и стоят в идеальном виде. Сколько лежало жетонов и денег в карманах, столько осталось. А щека — помятая и красная из-за долгого катания по диванному валику. Ну какие могут быть карабкания по пожарной лестнице и убойные удары? Высота меня так ужасает, что не люблю даже на балконе стоять. К тому же, сейчас я не только нож, даже конфету не способен сжать в кулачке.

А что, если опять сработали ясновидение с ясночувствованием? Не звякнуть ли Михаилу Петровичу, чтоб узнать, здоров ли он или уже «того». А если «того»? Тогда выходит, что я своей обострившейся экстрасенсорикой зарегистрировал факт убийства. Только откуда у меня взялись сверхчувства? Я же подобным никогда не отличался. Наоборот, меня однажды в Доме культуры гипнотизер так заколдовал, что я прямо на сцене попИсал. Тогда, может, убийство и его подробности я своей фантазией нарисовал? Нездоровой, прямо скажем. Или, вдруг, и в самом деле у меня экстрасенсорные способности прорезались? Это ж так бывает, совсем внезапно. Ударился головой, подавился, поскользнулся — и вот тебе на. Надо пользоваться. Чем я хуже Кашперовского? Пожалуй, я с ними на кусок хлеба с икоркой всегда заработать смогу.

Допустим, позвоню я Михаилу Петровиву, а там, чего доброго, менты на проводе сидят, улик дожидаются. Следовательно, они меня вместе со стотысячным выигрышем цап-царап и в конверт, и долго, довольные, будут смеяться. Себе-то я доказал, что ни при чем, а им удастся ли наплести? Все сойдется клином — кому, как не мне резать старичка! В итоге, навесят мне две мокрухи и пропишут свинцовую пилюлю. Говорят еще, что приговоренных не расстреливают, а пускают на опыты — значит, смогу хотя бы пользу науке принести. Утешает? Нет.

Впрочем, менты меня и без звоночка найдут. Я ведь Михаилу Петровичу расписку оставил. Тут под сурдинку размышлениям раздался звонок в дверь. Через порог, как и следовало ожидать, легла тень следователя. Но возник он один-одинешенек, без подручных, в гражданском. Пришел Илья Фалалеев — владелец круглой белесой головы — как бы просто так поболтать. Конечно же, ничего у ментов «просто так» не делается. Попытается он расколоть меня без грозы и грома, мягким вкрадчивым способом. Дескать, и ослу доброе слово приятно. Какую же тактику избрать? Сделать вид, мол, не догадываюсь о том, что гражданин Сухоруков преставился. Но тогда визитеру станет ясно — брешет или темнит подозреваемый. Надо как-то соригинальничать.

— Не удивлюсь, товарищ старший лейтенант, если Михаилу Петровичу стало дурно.

— Если ты уголовник, то такая наглость даже заслуживает комплиментов, — отозвался, несколько опешив, Илья.

— А если я ни в чем не повинный интеллигент?

Но белобрысый Илья заговорил о своем наболевшем:

— Лямин, где ты был с шести до девяти вчера вечером?

— Лежал вот на этом диване, принявши вон то лекарство.

— Наркоман?

— Никак нет, гражданин правоохранитель. В ампуле, которую вы в прошлый раз прибрали, хоть она больших денег мне стоила, отнюдь не наркотик.

— Знаю, Лямин. Мы ее на анализ брали. К известным наркотикам содержимое ампулы отношения не имеет.

— А если вам уколоться моим средством, товарищ лейтенант? Тогда вы будете иметь отношение к содержимому ампулы. Заодно попробуете что-нибудь натворить.

— Попробуем. — Следователь взял еще одну ампулу и отправил в карман. — Ну, дальше.

— Бабули внизу — за меня. Да, для вас это неубедительно. Ведь я, наверное, скалолаз и подводник. Выхожу из дома, когда требуется, через окно или канализационный стояк.

— А с чего ты решил, Лямин, что не все ладно у гражданина Сухорукова? По-моему, для начала требовалось сделать дедушке какую-нибудь бяку.

Да, собеседника нельзя было назвать приятным, даже если бы вырядился он Дедом Морозом.

— После вашего появления решил. Знаю я ваш поток сознания — кому, как не Лямину, обидеть старого Кощея? Чья расписочка долговая осталась в комоде у старичка вместо визитной карточки? Короче, я считаю, что подлинному злодею работа весьма облегчена. Он может без проблем грохать всех, у кого я взял деньги, зная, что орлы с милицейскими погонами первым делом ко мне полетят…

— По этой версии, Лямин, «подлинный злодей» рано или поздно заявится к тебе и заберет всю выклянченную тобой у добрых дядей сумму. Все четыреста тысяч ослабленных, но все ж таки желанных рублей. И та самая книжечка, о которой ты очень убедительно толковал на допросах, останется лишь в ящике твоего стола.

Фалалеев направился к двери.

— Вы что же, господин товарищ начальник, не забираете меня с собой?

— Пока нет. И вовсе не из-за того, что ты мне наговорил убедительных слов. Просто в квартиру Сухорукова проник и совершил свое грязное дело гражданин, куда более рослый, с большим размером ноги, чем у тебя. Да и, похоже, с физической силой повнушительнее. Этим он как раз напоминает того умельца, что навестил Гасан-Мамедова. Поэтому береги себя, Борис. МВД предупреждает, твое здоровье может понести серьезный ущерб.

Расслабление от последнего укола почти совсем улетучилось, и я сильно забеспокоился.

— Значит, моя жизнь под угрозой?

— Ты сам этого хотел, Лямин. Надо было понимать, что даже умеренные суммы, вроде твоей, нынче вызовут искренний интерес. Многим людям не хватает на жратву, кое-кому на блядей, некоторым на мерседес. То, что раньше доставалось за честный труд или, порой, по блату, теперь требует денег, которые надо где-то найти. Впрочем, как наметишь своим зорким оком стервятника очередную добычу, каркни нам её координаты. Авось это ей поможет.

Когда Илья дверь захлопнул, я подумал, что… Сухорукова почему-то жалко. Может, зря я на него гнал, человек и в самом деле страну отстраивал и защищал? А чтобы нынешние рыночные орлы что-то строили, кроме своих особнячков, и чего-то защищали, кроме своих доходов, пока незаметно. Вон про опиум Михаил Петрович говорил, а это тоже ведь средство для изменения мозгов, хотя и примитивное. Не зря англичане, наставив дула пушек, втюхивали китайцам наркоту — у меня на полке книжка Пржевальского стоит, он там изрядно по Китаю помотался, и видел у местных, "слабость физическую и угнетение нравственное". Или вот, еще из сентенций нашего путешественника: "Если бы китайские заводы действительно наделали тысячи пушек, а также миллионы усовершенствованных ружей и снабдили бы последними всех до единого своих солдат, — то и тогда эти солдаты все-таки останутся теми же курильщиками опиума, теми же невыносливыми, неэнергичными и безнравственными людьми, теми же трусами, как и ныне." Так, может, и нас чем-то накачивают сейчас? И не только дешевым спиртом, паленой водкой, анашой и героином. А еще я задался вопросом, отчего это меня Фалалеев не забрал?.. Ну, сиди я в КПЗ, киллер увидел бы, что никто его не прикрывает и ему пришлось бы завязать на время. Лег бы злодей на дно — ищи его свищи. Ага, понятно, товарищ старший лейтенант оставил приманку, и эта приманка — я.

3

«Очередной труп» — Антон Владиславский, бизнесмен, проживал в высотном доме на Московском проспекте. Я перед поездкой, между прочим, сообщил менту Ильюше, чтоб взял на заметку бизнесменову драгоценную жизнь. Владиславский заметно отличался от первых двух «трупов» в положительную сторону. Не въедливый, не занудливый. Хотя денежную пенку собирал он, как и все остальные "предприниматели" нынче, — потрошением народной собственности и продажей её за кордон.

Владиславский — мой однокашник, он единственный на курсе не хватал девочек за талию и всем говорил «вы». Потому-то ему и хотели несколько раз рыло почистить, чтоб не задавался, но затем решили: просто человек — чудак.

И Владиславский тоже в рукопись, к моему сожалению, глянул. Вот на эти странички:

«Уотсон поднял веки лежащему человеку и осветил фонариком глазницы. Затем тщательно пощупал пульс.

— Стопроцентный покойник, Холмс.

— Все равно берем. Я понимаю, мое предложение звучит дурно, но другого выхода определенно нет.

Голос Холмса звучал почему-то убедительно, и Уотсон не стал больше перечить.

Джентльмены, подхватив труп, вынесли его из аппаратной. Далее спустили по лесенке, держа под руки — как двое гуляк своего перестаравшегося товарища. И в машине товарища Протея отправили не в багажник, а на заднее сиденье, сунув ему в рубаху — для подпорки головы — линейку.

— Куда сейчас, Холмс?

— На Чэйнсери-лэйн живет выходец из Центральной Азии, повар и по совместительству великий шаман Уолодька. Из очень дикого племени, которое кушает даже туристов. Благодаря своему сомнительному прошлому Уолодька умеет говорить с покойниками.

— С трупами?

— Нет, он вызывает души предков. Но, я думаю, сейчас мы изрядно облегчим ему задачу. Ничего вызывать не надо, все рядом.

Уолодька оказался мужчиной с изрядным брюшком и круглыми щеками, заслоняющими уши.

— Гюн айдын, бай башкан, — приветствовал Холмса шаман, ударяя в бубен. Не удивился он и двум другим вошедшим. — Маленьки женщын по спине бегать надо? Чобан-кебабы кушать будем, а?

— Пусть маленькие женщины побегают где-нибудь в другом месте. Мне люля-кебаб, только не приправляй его выделениями молодой саранчи, мистеру Уотсону — плов. Надеюсь, такое твое блюдо не нуждается в проверке жизнью и смертью. Товарищу Протею пока ничего не надо, пусть полежит спокойно.

Пока джентльмены жевали, повар-шаман, прихлебывая из пиалы и приговаривая: «Кто чаю не пьет, того понос проберет», рассказывал, как был изгнан из своего племени. Оказывается, соплеменники избавились от него, потому что он слишком много занимался колдовством и редко виделся с женой — как сказал вождь: «Наш шаман любит ее левою ногой».

После сытного обеда Холмс поставил задачу Уолодьке — допросить покойника с пристрастием. «Передай ему вначале, что им очень интересуются на этом свете». Шаман кинулся исполнять. Первым делом Уолодька с полчаса кипятил какое-то варево, источающее запах несъедобных грибов. И пил его мелкими глотками, принимая все более осоловелый вид. Однако, когда склоненная голова готова была ударить ковер, Уолодька взвился, как куропатка. Колотя босыми пятками по полу и жирными ладошками в бубен, он пошел в какую-то странную присядку.

— Как называется этот танец? — решил уточнить Уотсон.

— Подлинный танцор танцует только свой собственный танец, — с видом знатока отозвался Холмс.

— А кроме чистого искусства он чего-нибудь демонстрирует? — засомневался Уотсон.

— Не помню, кто сказал и сказал ли вообще, что искусство — зеркало жизни. В конце концов, почему нет? Уолодька смотрит в одно зеркало, а мы с вами, Уотсон, в другое. И какое из них кривее?.. Товарищ Протей был предан своему делу. Преданность делу наверняка запечатлелась в различных слоях его памяти: образной, мотивационной и прочих. Так называемая эфирная аура, известная нам по убедительным описаниям теософа Лидбитера, может, и представляет собой слабое магнитное поле, что источается памятью. Вернее, веществами, которые ее образуют и, очевидно, разлагаются у покойника не сразу, помаленьку. Поле ничтожное по силе, но вполне воспринимаемое чувствительными натурами вроде Уолодьки.

Тем временем шаман закончил активную часть танца, напоминающую фокстрот, и, поводя руками, как балерина из «Лебединого озера», стал вещать.

— Неживой человек просит не беспокоить его, угрожая местью демонов Преддверья. Я держу его и не даю уйти. Но великий багровый дух хочет заступиться за него.

И тут началась кутерьма. Ударяемый и удушаемый невидимыми руками Уолодька стал кататься по полу, рычать, изрыгать страшные ругательства, носящие характер сексуальной истерии, в том числе не тему желаемого полового сношения с мамой мистера Холмса — миссис Хадсон. К тому же шаман несколько раз, от напряжения, сильно ухудшал воздух. Но у Холмса не дрогнул ни один лицевой мускул.

— Нельзя ли как-нибудь помочь несчастному? — поинтересовался Уотсон.

— Не стОит, чтобы мы ни делали, все равно только напортим.

И вдруг поединок с невидимой силой закончился. Уолодька лежал на полу, слабо икая.

— Ну, кто кого победил? — слегка взволновался Холмс. — Он?

Уолодька помотал изнуренной головой.

— Вничью?

— Я, бай башкан. Со счетом «два-один» однако… Каждый день, перед восходом солнца на напорной станции в Ист-Энде в воду Лондона выдавливается сок демона — великого черного демона с собачьей головой.»

После зачтения Владиславский почему-то спросил, в одной ли квартире жили молодые Холмс с Уотсоном. Немного огорчился, узнав, что жилплощадь разменяли еще их родители. Но пакет со 150 000 в мои ждущие руки перекочевал. Причем без расписки, поскольку «взгляд у меня ласковый, вызывающий доверие». Вот такую странную фразу Антон отпустил в оправдание своей небрежности.

Правда, про навар он не забыл — тридцать процентов. Да еще пронаблюдал меня некий мускулистый бритоголовый юноша с татуировками, внезапно вышедший из соседнего помещения, должного быть спальней. Затем Владиславский, с пожиманиями руки да пожеланиями дальнейших успехов, вывел меня за дверь. Вся плодотворная операция заняла минут двадцать.

Я вернулся домой и стал хорошо жить даже без всемогущего сцеволина. Жилось мне хорошо и даже весело с полчаса. Да вдруг позвонил Владиславский и намекнул, что деньги он все-таки не просто так мне вручил. В общем, из намеков я понял, что сделался он завзятым педиком. В то время, когда я получал высшее образование, был Антон таковым разве что внутри, в желаниях и помыслах, проявляя свою вредную антинародную суть лишь в невнимании к девушкам. А как ослаб нажим властей на любителей однополой любви, так этот молодой человек столь поголубел, что аж синим стал. А голубым нынче хорошо и карьеру, и капитал делать — они друг дружке помогают, во всех инстанциях свои люди. Владиславский мне по телефону не только о своих чувствах говорил, но и пообещал ряд крупных неприятностей, если я не проникнусь ответным чувством. Мол, напишет он мне любовные письма, а копии моим дружкам, подружкам и даже издательствам. Этот поганец ведь знал всех моих друзей и недрузей. Я как представил их скалящиеся физиономиии, ухмылочки и язвительные слова: "как — уже? да не волнуйся ты, один раз — не пидораз", то взбесился куда больше, чем в предыдущие разы. Невроз мой дополнился необычной яростью, и я понял, что педиков, посягающих на меня, ненавижу несравненно сильнее, чем пакостников вроде Гасан-Мамедова или отставных стахановцев вроде Сухорукова.

Я, конечно же, укололся. И мигом свалился в какой-то люк, сделался вихрем и вылетел в форточку. Город уже свернулся в трубу, будто бумажный. Далекие точки стали близкими, петропавловская игла чуть не наколола меня, как бабочку. Все нагло колыхалось и беспардонно сновало. Крыши домов то наплывали на меня, то удалялись. Наконец я разобрался с планировкой местности и выискал… строительный кран рядом с высотным зданием на Московском проспекте. Этот кран таинственно манил меня, как дерьмо муху. Я заметил громоздкую фигуру в кабине и наплыл на нее. Несколько минут пейзаж отчаянно рябил перед глазами, и новое тело давало о себе знать неприятными ощущениями. Пока привык к нему, казалось оно похожим на большой пиджак с чужого плеча и узкие брюки с чужой задницы.

Наконец рябь улеглась — так и есть, сижу в кабине крана, а город уже развернулся из трубочки обратно в плоскость и зажегся огоньками. Поорудовал рычагами — надо же, чего я умею! — и без особого шума вывернул стрелу вплотную к крыше интересующего меня дома. Там голубела подмазанная светом занавеска мужеложца. Задача была предельно ясной, вектор уничтожения уткнулся в мягкоголосого педерахнутого Антона.

А потом начались альпинизм со скалолазанием. Несмотря на то, что я к высоте обыкновенно отношусь с почтительным ужасом, стал по трапу еще выше взбираться. Потом двинулся приставными шагами по косым перекладинам стрелы навстречу крыше, наблюдая за бездной без особого уважения. И вот соскок с высоты в пару метров на кровлю, почти без грохота. В рюкзаке нашелся моток веревки и термос, привязанный к ее концу. Я почему-то был уверен, что в емкости — сжиженный газ. Сейчас кислота как раз разъедает затычку и очень скоро через образовавшуюся щель пойдет испаряться незаметная, но опасная кака, которая неотразимо подействует на дыхательный центр мозга. Ясно у кого.

Все идет по плану, — не я его продумывал, но я его знаю, — веревка разматывается. Далее крепится морским узлом на вентиляционной трубке, один конец (опорный) вместе с прицепленным термосом бросается вниз с крыши, другой (страховочный) обвивается дружественной змеей вокруг моей талии. И вот я шагаю вниз по стене. Зависнув над голубым окном, заглядываю вначале башмаками, потом, развернувшись, проницательными глазами. Владиславский, как и полагается, балдеет: мурлычет ему из динамиков заморский сладкоголосый педик, дым не «Беломора», а «Мора» прет в открытую форточку. Пора, мой друг, пора, покоя попа просит… опорный конец с термосом проталкивается в форточку, после чего она закрывается до лучших времен.

Я же потянулся вверх, прочь от гиблого места. Добрался, не особо замучившись, до крыши. А там подпрыгнул, чтобы вскарабкаться на стрелу крана — она должна была опять послужить партизанской тропой — и внезапно полегчал. Понесло мою легкость с крыши вверх, в серединную точку города, опять скрутившегося вокруг меня и закрывшего небо. Пока я воспарял, то все время съеживался, как приколотый шарик, и, приблизившись к размерам точки, исчез…

Возник снова уже на своем лежаке. С полной уверенностью, что милиция не предвидела неожиданного хода со стороны смертоносца и не смогла уберечь Владиславского.

В полночь заявился следователь Илья Фалалеев.

— Владиславский? — начал партию я.

— Ты удивительно догадлив, — голос, напоминающий о гудении трансформатора, не предвещал ничего хорошего. Мне при всей расслабухе стало не по себе. А старший лейтенант еще посмотрел пронзительным взглядом снайпера. — Почему так, Лямин? Когда тебе хорошо, другим плохо.

— Я же вас предупреждал. Чего вы сплоховали?

— Мы не сплоховали. Просто ты парнишка пошустрее, чем кажешься поначалу.

— Опять я?!

— Думал, проведешь нас своей игрой? Наигрался. На баллоне, который отравил насмерть Владиславского, — отпечатки твоих пальцев! Скажешь, что ты случайно проходил мимо его квартиры и кто-то дал тебе подержать термос? Все, мат тебе. Сейчас ты поедешь со мной и во всем признаешься.

— Но…

— Никаких «но». Только «да», — красиво выразился Фалалеев. — Я гарантирую тебе, что ты сознаешься. Тем более, ты же переживаешь. Убил сгоряча, а теперь жалко.

— Эту жалость будут из меня, как пыль из коврика выбивать. Мои же товарищи по камере ради вашего благосклонного взгляда. И я под конец орать стану на каждом углу, как люблю и обожаю убийства. Но, Фалалеев, вы же казались другим, умным, честным, совсем не соковыжимателем. Нельзя вам, ВАМ, на основании одной улики так прихватывать меня. Подумаешь, мои отпечатки. Где их только нет? Значит, где я их оставил, можно спокойно людей убивать, все равно мне виноватым быть?

Илья заморгал белесыми своими зенками, и стало непонятно, весело ему или горестно.

— Осталась у тебя только одна зацепка, великовозрастный мальчуган Боря. Ты лучше вспомни, где еще мог повстречаться с этим баллоном. Время на воспоминания найдется. А теперь поехали — вот ордер на арест.

Тут из-за двери, как из ларца, выскочили трое. Эти бугаи и открыли новый немаловажный эпизод моей биографии. Второй КПЗ-период.

Я думал, сразу начнется жесткий прессинг по всему полю, но обошлось. Тогда я притворился укушенным мухой цеце и, изображая нездоровый сон, напрягал кору с подкоркой до появления дыма и искр в глазах. Попросту пошел на мозговой штурм, отъединившись от соседей по заключению.

Итак, с одной стороны, я не убивал, а с другой — в убийстве как-то участвовал и даже материальные следы оставил. Номер получается еще тот. Я и сам до конца не уверен, чист ли перед уголовным кодексом, брал ли грех на душу. Это, наверное, уникальный случай в истории преступлений, настоящий рекорд, если только не учитывать достижения откровенных дебилов.

Я вообще-то последние годы какой-то недобрый, многих недолюбливаю, кое-кому желаю даже свалиться с горшка и разбиться вдребезги. Но, чтоб самостоятельно приложить ручку и застрелить, зарезать, отравить… Зачем? Все против всех, одного убрал — остальные по прежнему против тебя. И зачем мне бороться против всех? Тут и клопу, с его капелькой мозгов, ясно, что незачем.

И еще надо учесть фактор моей чувствительности. Вот, помню, около школы, катаются пацаны коньками по замерзшему пруду, и вдруг один из них, совсем неприятный мне грубиян, проваливается по колено в полынью. Чуть ли не все зрители регочут. Мне же не смешно, и по ноге моей, никуда не упавшей, ползет озноб. Это, кажется, эмпатией называется. А уж резать ножом кого-то — кожу, мясо, сало — тьфу…

Может, рассказать ментам про астральное тело? Очень ведь непротиворечивая версия получается. Не обязан я отвечать за проступки своего астрала — может, оный специально меня под монастырь подвести хочет, чтоб совсем освободиться от ответственности и упорхнуть. Между прочим, астральное тело имеет право как угодно куролесить и даже использовать отпечатки моих пальцев — ведь нет же у него моих слабых нервишек. А юридически оно не более вменяемо, чем упавший на голову кирпич…

Нет, с помощью такого трепа даже под психа закосить не удастся. Пожалуй, стоит работать совсем в другом направлении и взять за аксиому, что мое физическое тело имеет алиби.

По ходу дела мои умственные усилия простимулировал один мужичонка. Художник от слова «худо», который попал в КПЗ, потому что голый и раскрашенный пробежался, рекламируя свое абстрактное искусство, по Невскому проспекту. Бежал он с подружками, тоже голыми, но для них все обошлось, а вот он, как самодвижущаяся порнография, влип, и причем по весьма нехорошей статье «растление малолетних». Поэтому двое до поры молчаливых урканов бросают на него сомнительные взоры. Так вот, «голый беглец» и насоветовал мне обращать внимание на самые мелкие детали и деталюшки. Надо искать какое-то обстоятельство, которое кажется сначала таким незначительным, убогим, что уползает совсем из поля умозрения, а меж тем свидетельствует о виновности кого-то другого. (Сам художник теперь доказывал, что его мертвецки спящего разрисовали подлые дружки, а затем пробудили и выгнали на улицу с криками «война», «пожар».)

Ну-ка, дайся мне в руки маленькое незаметненькое сверх-важненькое обстоятельство.

Начнем с того, кому собранные мной «бабки» нужны? Вопрос бестолковый — да кому ни попадя.

Кто еще мог идти по моим пятам, чтобы в нужный момент сбросить инкогнито и выхватить всё, накопленное попрошайничеством, из леденеющих рук моего прекратившего дышать тела?

Даже мои кореша-собутыльники не знали, кого я выберу в своей записной книжке для атаки на кошелек. Причем трезвонил я всегда только из дома и прикрывал при разговоре рот ладонью. Вряд ли кто-нибудь из трех свеженьких покойников особо трепался о своих благодеяниях. Кто же еще появлялся в последнее время на моем горизонте?

Доктор Лапеко появился. Но он пришел и ушел. И опять никаких зацепок.

Только среди ночи, напоенной диким храпом двух урканов, меня аж подкинуло. Есть зацепка — та самая крохотная, тщедушная. Доктор взял денежки — три «штуки» — за десять доз, а оставил тринадцать ампул! Не может быть такого, чтобы этот айболит не поинтересовался или вообще забыл о своем барахле. Для начала он мог звякнуть. А я включил бы свой телефон, даже пребывая под балдой. Аппарат у меня клевый, с режимом «hands free», то есть с громкоговорителем (тысячу «хрустов» за него отстегнул еще до либерализации). У меня рука до телефона бы дотянулась. Ведь не лежал я неподвижным бревном во время своих видЕний, а вертелся на диване. Я бодрствовал, а не спал! И наверняка бормотал, живо описывая голосом яркие образы своих галлюцинаций.

Допустим, докторишка позвонил, когда я представлял, что простреливаю насквозь Гасан-Мамедова. Вероятно, я даже способен был на вопросы отвечать. Когда стадия губительных видЕний у меня кончалась и я выпадал в осадок, доктор, как бы получив от меня все инструкции, принимался устраивать свои мокрые делишки. А термос он мог мне подсунуть, когда я утречком спускался по темной леснице — лампочки-то выкручены, а ЖЭК приватизировался.

Ну, разве доктору не надобны деньжата? Эскулапы сейчас нищие, деньги же мимо госбюджета в западные банки текут. Да и возится этот доктор со всякой сомнительной химией, которая бьет по мозгам. Сам нюхает, пробует, ищет, что покайфовее.

Я в расследовательском порыве разбудил художника, он мне всю правду и срезал: «Доктор твой — жалкий наркоман. Если сел он на иглу, то потребности его организма таковы, что монеты требуются постоянно, без всякого перерыва. Кстати, поскольку ты явно выберешься из этого говенного заведения, оставлю я тебе телефончик одной художницы. Она из моей секции арт-нудистов. Стремно живописует телеса, от мускулов до внутренностей. Это тебе пригодится, ты ж говорил, что у тебя нелады с оформлением книжульки».

Утром я всю свою догадку следователю Илье изложил. А к вечеру наступила победа. Когда оперативники стали подъезжать к дому доктора Лапеко, тот оперативно удрал, сломав по дороге челюсть одному неповоротливому прохожему. Между прочим, медработник проживал на моей же улице, через дорогу наискось, и мог, не слезая со стула, наблюдать мое окно. У гражданина Лапеко в логове и «травка» произрастала, и валялись ампулы со следами такой серьезной штуки, как ЛСД, и в баночках всякие химикалии плескались, которыми он Владиславского угробил, и стояли башмаки с теми самыми подметками, что запечатлелись на месте кончины Гасан-Мамедова и Сухорукова. И даже обнаружился родной брат того термоса, который обыграл в игре «смерть-жизнь» бизнесмена Владиславского.

Отпустил меня Илья. Я пошел на все четыре стороны, а деньжатки мои милые как отдыхали в сейфе, сделанном из картонной коробки, так и остались лежать на левом боку — ничего с ними не случилось. Завтра надо оказаться в Москве, сменять наличку на безналичку, чтобы затем перечислить деньги в типографию. А сегодня стоит навестить ту самую расхудожницу из секции арт-нудистов.

4

Особа с интересным ртом отворила дверь. Я заговорил о Петрухе (том живописце, что за голую задницу томился безвинно в КПЗ). Когда хозяйка разместила меня в кресле, я стал толковать о своих делах. Потом попробовал узнать, в чем она мастерица, и мне ее творчество в стиле критического некрореализма по нраву пришлось. Поэтому договорился я с художницей Любовью, что говорится, полюбовно. Через неделю она мне должна была выдать привлекательный жутик. Центральный образ на «крышке» — веселенький трупак в смокинге, обедающий другим трупаком.

Пересказываю я увлекательный сюжет и веселые сценки из своей книжки этой самой художнице Любови, а она слушает как бы с интересом. Однако ноги ее, длинные и гладкие, приковывают внимание и мешают работе моего серого вещества, потому что сидит она на пуфике в коротенькой юбчонке. Художница была красива, особенно если смотреть снизу. Надо учесть, что с дамами я месяца три общался лишь в идеальной сфере, и это уже стало приедаться. Такой срок истек с тех пор, как сбежала моя последняя телесная любовь, а чтоб давать объявления в газету: «Высокий (по сравнению с бушменами) красивый (если не вглядываться) мужчина ищет напарницу для бесплатных встреч-разлук без каких-либо последствий», перо пока не поднималось.

Потому-то я от художницы как бы уехал, но все равно на привязи остался. Напало на меня дома острое сексуальное беспокойство и подозрение, что Любовь — мастерица не только в живописи. Я себя, конечно, успокаивал умничаниями на тему, что все приятности любви меж полами созданы лишь для того, чтобы процветала лженаука-генетика. Но помогло это слабо, и пришлось себя утешать сцеволином.

Возникло из иглы видЕние, как никогда объемное, яркое и полное. Началось оно с того, что я вышел из дома с рукописью и отправился долгой дорогой к Любови на Гражданку. Люба-из-глюка не шибко удивилась моему появлению. Впрочем, повод-то у меня имелся — я ведь рукопись привез для лучшего понимания целей и задач. Художница откуда-то мигом выковыряла бутылочку, стала разливать и кромсать огурчики, пока я зачитывал кусочек из будущей книги.

«Где-то около трех ночи на тихой лондонской улице возле люка остановились двое. В высоких рыбацких сапогах и длинных прорезиненных макинтошах.

— Холмс, вы уверены, что через этот колодец мы попадем в ремонтируемый водовод? А вдруг в действующую канализацию?

— Мы были бы обязаны прокрасться на водонапорную станцию даже через действующую канализацию. Однако, на ваше счастье, Уотсон, эти две системы не сопрягаются. Не бойтесь намокнуть, водовод сух уже десять дней — ремонтники, которые занимались чисткой, тоже бастуют. Мы спокойно, не замочив калош, прогуляемся, как на Риджент-стрит, до пустого подземного резервуара, что располагается у основания Ист-Эндской станции.

Двое джентльменов переместились под мостовую, в холодный и, несмотря на благостные обещания, довольно скользкий туннель, где еще капало сверху.

— И здесь плохая погода, — попытался отшутиться Холмс.

Он зажег масляный светильник, и друзья, сильно согнувшись, как по большой нужде, двинулись вперед под низким потолком.

— По этому туннелю текла вода, которой, конечно, еще предстояла очистка, но все же, побывай я тут раньше, перешел бы с чая на пиво. Какая плесень, водоросли. А аромат чего стоит! — заявил Уотсон, топорща усы.

— Вонища, а не аромат. Как бы нам самим не завоняться.

— Сэр, как можно. Такие слова…

— Молчок, Уотсон. Замрите на секундочку… Вам не послышалось шлепанье третьей пары ног?

— Нет, Холмс, должно быть, какое-то эхо виновато. Вот мы стоим и ничего не слышим, кроме капели.

— Тогда вперед, нам осталось меньше ста ярдов до встречи с главной достопримечательностью.

Когда остаток пути был преодолен, джентльмены уткнулись носом в решетку, за которой, судя по гулкому отзвуку, находилась подземная полость.

— Это тот самый резервуар. Доставайте ножовки, Уотсон.

Ржавая до невозможности решетка вскоре была осилена, и Холмс сделал шаг вперед.

— Пожалуй, резервуар не успел пересохнуть. В нем глубины футов семь с хвостиком. Не зря, выходит, я решил захватить с собой резиновую лодку и насос.

Через десять минут плавсредство, нареченное «Стерегущий», было спущено на воду. Уотсон сидел на веслах, а Холмс, включив фонарь, выискивал что-то на потолке.

— Вот она, труба, по которой всасывается вода наверх.

— Вы что, поползете внутри нее?

— Не внутри, Уотсон, а по ней, с помощью «кошек». Рядом с трубой на потолке маленький люк. Надеюсь застать нашего отравителя врасплох.

Холмс, нацепив «когти», элегантно вскарабкался по трубе и исчез в люке. Через пять минут сверху донеслись слабые шумы какой-то возни, а немного спустя из отверстия заулыбалось лицо сыщика.

— Знаете, Уотсон, мы довольно удачно пообщались с новым начальником водонапорной станции. Он полностью раскаялся, жаль только, что не успел об этом сказать.

— Замрите, Холмс. Мне послышалось… какой-то всплеск. Будто кто нырнул в резервуар со стороны водовода… Холмс, ОНО уже под лодкой, я чувствую задницей, как ОНО скребется.

Уотсон хотел уточнить свои ощущения, но тут от резкого толчка лодка перевернулась, и джентльмен отправился под воду. В ответ на неожиданность Холмс пытался что-то разглядеть в бурлящей воде. Вдруг лицо Уотсона показалось снова и было похоже на морду моржа, но тут же нырнуло. Вместо него фонарь высветил бледно-зеленоватую личину трупа. Живого трупа — товарища Протея, который был сброшен в канализационный люк час назад, но все же проник из канализации в водопровод…

Теперь мертвец полностью контролировал ситуацию, держась на поверхности озерка как завзятый ватерполист. При этом то доставал из-под воды голову Уотсона с выпученными глазами, то снова ее окунал.

— Ваши условия? — окликнул монстра Холмс, стараясь не удивляться — поскольку факт налицо, надо с ним работать.

Странный покойник гулко хохотнул и забубнил грубым, не слишком членораздельным голосом.

— Ты думал, что избавился от меня? Как бы не так. Если хочешь, чтоб эта жирная скотина продолжала жрать и бздеть, отдай ампулы, которые ты прихватил наверху. Друзья ж познаются в беде. И не вздумай ампулы швырять, иначе твой друг нырнет вслед за ними. Давай же, спускайся вниз, причем по-быстрому, меня ждут.

— На свидание что ли торопитесь? Красивые, наверное, у вас подружки. Сейчас прибуду, но сначала положите этого джентльмена в лодку.

Неупокойник снова достал бедную голову Уотсона, шарахнул по ней на всякий случай кулаком и кинул обмякшее тело в плавсредство. Холмс стал спускаться, стараясь, чтоб между ним и ожившим товарищем Протеем оставалась труба. Наконец его голова оказалась на одном уровне с зеленоватой башкой мертвеца.

— Тебя, может, пощекотать для живости? — предложил торопливый товарищ Протей.

— Щекотать бесполезно, лучше подержите меня за левую руку, чтоб я мог правую сунуть в карман.

— Не беспокойся, — мертвец вцепился в Холмса, однако и сыщик использовал левую ладонь, чтобы ухватить товарища Протея за правое ледяное запястье. После чего защелкнул одно кольцо наручников на левой свободной руке беспокойника.

— Я сейчас тебя разорву как газету, — пообещал мертвец.

— Не нервничайте, наверное, и вам это вредно. Тем более что растерзать вряд ли получится. Второе кольцо наручников замаскировано под мою ладонь, ту самую, которая сжимает вашу правую руку и является фальшивой. Таким образом, благодаря моей уловке вы прикованы к трубе. А я нет. — В доказательство Холмс свободно отплыл от трубы и спокойно забрался в «Стерегущего», где раскинулся отключившийся от событий Уотсон.

— Ты зря радуешься. Труба эта не доходит до дна, я сейчас нырну и освобожусь, а потом утоплю и тебя, и жирнягу, — пригрозил мертвец.

— Нырнуть-то вы нырнете, мистер загадка природы, а вот выныривать будет некуда, — Холмс резко погреб к отверстию резервуара, а потом сорвал чеку с противотанковой гранаты и уронил этот предмет в воду. Едва сыщик выбрался сам и вытащил бестолковое тело Уотсона, как в подземной емкости рвануло. Горячий бурун, вырвавшись наружу, швырнул обоих джентльменов на десять ярдов вдоль водовода…

Уотсон очнулся уже в машине и первым делом увидел мокрое, но довольное лицо Холмса. И, несмотря на головную боль, поинтересовался:

— Что это было? Почему товарищ Протей ожил? Разве покойники движутся?

— Практически нет. Так, иногда пробегутся немного, — успокоил компаньон. — Вовсе не ожил товарищ Протей. Просто сохранившаяся в нем костно-мышечная система получила извне мощный импульс, который как-то был преобразован в энергию химических связей. Что, собственно, и привело мышечные волокна в столь не понравившееся нам движение.

— Но откуда «извне», Холмс?

— Видно, Уолодька работал не только с магнитной аурой, создаваемой электрохимическими реакциями мозга, но и с некой «жизненностью».

— Душой?

— Дружище, я не стал бы называть это величавым словом «душа». Просто стоячая волна тонкой энергии, которая отвечает за правильное развитие тела. Трупу, конечно, стоячая волна не нужна, поэтому, приобретя самостоятельность, она группируется с другими подобными структурами. Не исключено, что именно из этого сложения волн и получается пресловутый темный астрал, известный по сочинениям господ теософов…»

На удивление, и в галлюцинации водка осталась водкой. А портвейн портвейном. Дамочка же подсела ко мне поближе, открыв глубины выреза на своем платье. Я же простер свою руку в ее сторону вдоль спинки дивана. Потом мы выпили на брудер(швестер)шафт. Я затянул это дело и вдруг почувствовал — пора активничать, имею же право воспользоваться своим личным миражом. Пока я обрабатывал художницу Любу руками, она меня даже поощряла изгибами и прочими страстными телодвижениями. Потом, правда, оказала формальное, я бы даже сказал, подбадривающее сопротивление. Это, когда ей снимали «налет культуры», то есть одежку. Разок даже попробовала улизнуть — в шутку.

Однако далеко дамочка не отбежала. Усевшись на мне сверху, вовсе уже не сопротивлялась, а стала прилежно трудиться, как служанка на строгом господине. И, кстати, проявила немало трудолюбия. Потом она слезла и пошла в ванну, я же в своем видЕнии еще ухитрился вздремнуть.

До той поры, пока меня не пнули тапком с острым носком. Хоть и видЕние, а ощущения неприятные. Еще мешали насморк в носу и першение в горле, живот побаливал и в сортир хотелось… Это в галлюцинации не должно присутствовать. Или получается кошмарнавтика какая-то. А художница стоит передо мной почему-то с очень злобным выражением лица. Хорёк, по сравнению с ней, просто дирижер Спиваков.

— Восемь лет тебе, подонок, восемь лет петушествовать будешь в зоне за надругательство над женщиной.

Вот так влип. Это точно не видЕние. Ну и стервь эта Любка. Грохнуть ее что ли? Но я ж никого еще не убивал, даже не стукнул, как следует. Если не считать моих видЕний. Или это не видЕния были вовсе? А не сесть ли нам как-нибудь за стол переговоров?

— Извини, я не хотел тебя обидеть-оскорбить. Всё наоборот. Может, нам как-нибудь уладить это дело полюбовно.

— И не надейся, зверь, твои полюбовные дела я уже испытала.

— А пятьдесят «штук» не устроят ли тебя, Любовь? Пятьдесят ведь кого угодно устроят.

— Ничтожный тип-козел-свинья, неужели ты думаешь, что мое унижение оценивается в какие-то пятьдесят деревянных «штук». Тем более и в милицию я уже позвонила. Через два часа, дрянь-мерзавец-зараза, ты должен мне выложить двести «штук». Тогда я тебя прощу. Менты появятся минут через семь, и я скажу им, что от потрясения забыла твои приметы, кто ты и откуда. Но если ты, падло-урод-скотина, захочешь увильнуть, я быстренько все вспомню. А теперь кругом, марш!

Я, похватав свои вещи и бумаги, скатился с лестницы, как Тунгусский метеорит, едрить его налево.

Когда я схватил эти двести «штук» трясущимися руками и помчался к подлюке-стерве-Любке, плохо мне было. Так хреново, что даже полегчало. Глаза, а затем мозги заволокло мутью, отчего я слегка впал в прострацию. Поэтому не сразу понял, что около Любиного подъезда собралась толпа. Подчиняясь роевому инстинкту, стал протискиваться, напирать и неожиданно вник в суть скопления народа. Интерес толпы был возбужден тем, что какая-то женщина покинула квартиру на восьмом этаже через окно кухни. Восьмой этаж — Любин этаж! Я проник еще дальше в бухтящую людскую гущу и пустил взгляд из-под чьей-то мышки. Лицо у трупа я не разглядел. И правильно — там мало что осталось. Но волосы, платье, отлетевшие туфли — все принадлежало художнице.

200 000 уже больше Любе на надобны, мне же пора сматываться отсюда. Потому что автор очередного злодейства, а именно доктор-душегубец, скорее всего, где-то рядом и, возможно, сопит мне сейчас в затылок. Он пока, как верный вассал, сохраняет мои денежки в целости, но лишь потому, что однажды собирается прийти, сгрести все и опустить занавес. Он опасен. А я нет. Судя по свиданию с художницей, побаловаться я могу, но насчет мокрухи слабоват.

Удар от киллера может быть пропущен в любой момент, мои натянутые нервы звенят, чуть ли не лопаются, и только поезд принесет мне облегчение.

5

Всё время, оставшееся до побега, я таился по темным углам, как змея подколодная и таракан запечный. На звонки не отвечал, к двери ближе, чем на три метра, не подходил. Спал с топором, мылся в хоккейном шлеме, в туалет ходил с самодельным копьем. На вокзал ехал на попутном грузовике с двумя складными ножами в карманах.

И вот, наконец, я в поезде. Спальном вагоне, двухместном купе. В компании с упитанным пожилым дядькой, у которого щеки чуть ли не на плечах болтаются. В Бологом его не станет. И тогда надо быть снова начеку и на взводе. А пока я из купе никуда — перед поездкой целый день тщательно сторонился пива и даже чая, чтобы затем не потянуло в вагонный сортир.

Через полчасика, когда проводник заглянул в билеты и выдал сырое бельишко, я был готов к сновидениям. Расчленил влажную кучку, расстелил и случайно скользнул взглядом по дядьке.

Вначале показалось, что померещилось. А потом. Боже ж мой!

Передо мной сидел доктор Лапеко, который выложил на столик накладной нос, «лысый» парик, защечные прокладки и чему-то радовался. Потом еще показал мои складные ножи, ставшие его трофеями, и тогда его улыбка вообще доплыла до ушей. Можно, конечно, сейчас рвануть по проходу с воем: «Рятуйте, люди добры». Но, во-первых, проклятый доктор запросто опередит меня, прыснув газом или просто ударив для «иммобилизации» по затылку. А во-вторых, как я стану доказывать проводнику вредность своего попутчика? Изменением его физиономии? Только вот, когда полутрезвый проводник наши билеты проверял, разглядывать какую-либо рожу он и не собирался. Он и так стошнить боялся.

— Ну, как самочувствие, больной? — поинтересовался доктор Лапеко.

— Что ж вы раньше-то не спросили про самочувствие, когда я только в поезд сел? Личину, понимаешь, чужую напялили. Несолидно.

— Я берег вашу психику, Борис. Даже сейчас вы имеете довольно бледный вид.

— Слушайте, доктор, или как вас там, пропишите мне витамины и отойдите от поезда. Именно ваше присутствие портит мою нервную систему.

— А то, что надо вернуть денежки за три лишние ампулы, вас не беспокоит, больной?

— Пожалуй, вы могли бы, неуважаемый айболит, забрать вашу отраву в самый первый день, хоть три ампулы, хоть все тринадцать.

— Но они же, Борис, принесли вам столько пользы. Четыреста «штук» в подарок получить — от нашего стола вашему! Неблагодарный вы. Остается вам только повторить слова одного истинного европейца: «Благодарность — собачье чувство». А не боитесь, что потом стыдно будет?.. Я же могу спасти вас от неизбывного стыда. Надо только уплатить за три лишние ампулы двести тысяч. Мне по силам было просто изъять эту наличность у вас, например, возле Любашиного дома, но я ведь стремлюсь к идеалу.

— Хороший у вас идеал, полезный — половина собранной чужими руками суммы!

— Именно что половина, именно что моими руками. Я реализую свое право на вознаграждение. Акционер требует свою долю прибыли.

Половину хочет взять, гад. И дело мое издательское порушить, и превратить меня в соучастника. Надо бы потянуть время.

— Вы лучше, доктор, скажите, как узнавали обстоятельства моих поездок к "денежным мешкам"? В первый раз вы позвонили и случайно для себя услышали мое ценное бормотание? Угадал ведь я. А во второй и третий раз?

— Точно так же. Звонил в нужный момент. Вы, прежде чем сделать инъекцию, задергивали шторы — я же всё видел, не сходя с кресла. Ваши мозги были так чудесно расторможены благодаря сцеволину. Вы были по-настоящему раскрепощенной личностью… Кстати, чтобы помочь вам разобраться с Любой, я унизился до заурядной слежки — хотелось оградить вас от превратностей судьбы. Ладно, давайте делиться. Ведь я сейчас проявляю лучшие гражданские свойства: стремление к справедливости.

— Прямо наоборот, сметаете чужие накопления, как гайдар какой-то… Значит так, делиться я с вами не буду и соответственно не тороплюсь стать соучастником мокрых дел. Но даю вам возможность унести ноги, доносительство не относится к числу моих хобби.

— Вы, Борис, действительно полноценный соучастник. Разве вы не желали скорой кончины всем четверым свежеупокоившимся особам? Так что мой лавровый венец вполне делится пополам.

— Даже если так, то желания уголовно ненаказуемы, господин Лапеко.

Не имея разумных доводов, доктор стал выступать в роли духовной оппозиции.

— Но желания — уже грех. Я, как добрый волшебник, материализовал ваш грех — искупайте на здоровье… Ага, мы не способны к нравственному очищению. У нас только страх и ужас за третьесортную писательскую карьерку. Неужели нам неведомо, что Толстого с Булгаковым мы не будем напоминать даже в темное время суток? Хотя первый гений уже никому не интересен, а второго лет через десять станут любить только авторы учебников. Мы же выскользнем из памяти читателя, как только перестанем раздражать его зрительные рецепторы… Да, похоже, вы все-таки очень жадный приземленный тип, Лямин.

— А вы очень утонченный. Особенно, когда ножом под ребрами ковыряете, — огрызнулся я.

— Тогда поговорим на земном языке, но без всяких грубостей. — Доктор достал из кармана пистолет системы Макарова, тот, который сейчас можно приобрести на любом углу за сорок «штук». Затем, посвистывая, навинтил глушак на ствол.

— Сами понимаете, пациент, что ваш уход с игрового поля будет классически чистым. Ведь вашими денежками, по идее, может заинтересоваться любой попутчик, в том числе и щекастый дедуля из Бологого, который собрался купить себе мотоцикл с коляской и хрюшку. Так, последний раз спрашиваю, будем делиться?

— Не будем, — рьяно возразил я. Ответ на уровне «всех не перекусаешь».

— Ну, ты сам этого хотел. Топай в тамбур, — распорядился «добрый» доктор.

И вот я, оставив чемоданчик с денежками в купе, марширую под конвоем в тамбур. Крик о спасении, шаг влево, шаг вправо считаются побегом — будет стрелять без предупреждения. Впрочем, доктор выстрелит в любом случае.

Мы уже в тамбуре. Доктор открывает дверь, из мрака вваливается грохот колес и давай швырять во все стороны мои нейроны-электроны. Сейчас я отправлюсь ему навстречу — живьем или postmortum?

— Прошу пана, — наведенный на меня черный глазок пистолета качнулся в сторону выхода.

Голова опустела и зазвенела, как цинковое ведро. Я сделал шаг вперед. Боковым зрением видел только плечо доктора, а спина уже чувствовала дырку от пули где-то в районе пятого позвонка. И тут…

…У рельсов есть стыки. Если насыпь устроена плохо, стыки расходятся и вагон сильно бросает, когда колеса накатываются на них. Если одновременно происходит изменение скорости, то трясет весьма чувствительно.

…Вагон сильно тряхнуло. Будущая дырка сместилась в район правого бока. А я упал, как срезанный, на левый бок и, крутанувшись на спину, ботинком впаял ровно в пистолет, который наводился в это непрелестное мгновение на мою грудную клетку. Доктор замахал руками, как дирижер, пытаясь поймать вылетевшую машинку для убийства. И он ее словил, что ему, однако, лишь повредило. Пока господин Лапеко занимался ловлей, я повернулся на правый бок. Одна моя нога оказалась у оппонента за коленками и я, резко повернувшись в обратную сторону, придал ему вращательный момент. Доктор Катаболит усвистал ровно в открытую дверь тамбура.

Я встал на полусогнутые, прикрыл дверь и отправился в купе, стараясь ни о чем не думать и ничего не чувствовать. Сел на нижнюю полку, задышал, пытаясь выпустить пар, и тут понял — чемоданчика с деньгами нет. Лежал под подушкой, а сейчас его нет! Но доктор шел со мной и вылетел вон без чемоданчика. Или?.. Напряженка рывками вгрызалась в меня. Я пару раз двинул головой об стол — не помогло. Столько изведано и все зря. Меня крутило и бросало по купе, вспыхивали и гасли полузадушенные вопли. Снующие руки наткнулись на ампулу, дрожащие пальца нащупали шприц и всадили его в первый подходящий кусок тела.

Почти без паузы свершился перенос. Пространство поддалось в стороны, в нем появилась инородная вставка, непривычная конусовидная дверь. Я, моментально расплавившись, вылетел в нее миллионом серебристых ниточек.

И очутился у железнодорожной насыпи. Из головы сочилась кровь, но, кажется, черепок лишь слегка облупился и мозги не протекли наружу. Весь организм не ахти, измочаленный и битый, впрочем, кости не поломаны, и органы не всмятку. Повезло, что когда я вылетел из тамбура, то сумел сгруппироваться, да еще попал в кусты. Продрался сквозь заросли на шоссе, параллельное рельсам, и обнаружил, что в моей руке остался пистолет. Нет, пусть лучше отдохнет в кармане. Нужно в город, причем в Питер, а не в Москву. Стал голосовать — но грузовики с ревом прут мимо, иномарки тоже, не внушаю я им доверия. Однако «жигуленок» я не пропустил, встал посреди дороги как столб — у водителя нервишки не выдержали, сдрейфил, затормозил, принялся объезжать. Тут я ему ствол показал, чтоб не бузил. В кабине нашлась парочка, юнец с рулем и бабенка на заднем сиденьи. Не похожи на мужа с женой, он красавчик двадцатилетний, а ей пятилетки на три побольше.

— Про страшный пистолет забудь, не было его, — я приветливо оскалился юному любовнику, — ты просто по доброте душевной решил подвезти замерзшего полудохлого странника. Ты ведь всегда так поступаешь. Сейчас куда?

— В Нарву, — сказал юноша, из-за моих приветливых слов возвращая себе наглый уверенный вид.

— А машина чья?

— Моя, — отозвалась дамочка.

— Выходит, дружок, тебе с этой машиной не по пути.

Я знал, что деньги, все 400 000, оказались у таинственного товарища Протея. Конечно, являться к нему в светлое время суток было безопаснее, но в восхищенных зрителях я не нуждался…

Несмотря на однообразную застройку некрогородка, быстро нашел его капитальную могилу c с внушительным гранитом. Таинственный Леон Симонович Фурц, что и по-русски, и по-английски говорил с акцентом, который в 1926 году позволил прессе британской империи поднять страшный крик о руке Москвы, а тамошнему начальству решить свои дела. Только не скончался он в том далеком году, а почил уже в перестройку. Проходя через хоздвор, я ухватил лопату и ломик. И сейчас, своротив набок плиту, принялся углубляться в почву. К вам гости, Леон Симонович.

И вот уже показалась дверь, то есть крышка гроба. Дверь открывается и передо мной собственной персоной — товарищ Протей. Конечно, бледненький, зелененький, но никак не поверишь, что он тут семь годов отлежал. И костюмчик у лежащего гражданина хорошо сохранился. Даже стрелки на брюках присутствуют, хотя находится Леон Фурц в той столовой, где едят нас, а не наоборот.

Вот лежит, обнявши чемоданчик, пропавший три часа назад из купе скорого поезда «Петербург-Москва». Отдай, уважаемый. Я понимаю, хочешь передать какому-нибудь своему ученику, но мне нужней. Откажись по-хорошему.

Я, продолжая увещевания, потихоньку тяну портфель. Не очень-то поддается. Уперся тогда ногой в кости — извините, нечаянно — и рванул на себя. Мертвец тут неожиданно сел, а я, повинуясь силам инерции, отлетел и стукнулся спиной да затылком о бортик ямы. А он со следующим рывком уже на ноги поднялся. Проклятый энергетический импульс, что двигает мертвыми костями — откуда он только взялся? Я бью немирного покойника левой в челюсть — все равно, что по деревяшке — потом стреляю два раза в упор. Его тряхнуло, послышалось икание, не более того. Он хватает меня за плечи, ох, как пальцы впиваются — я едва блоки руками поставил, чтоб до горла не добрался, — и тянется длинными зубами, сволочь небритая.

Я упираюсь ногой, но зомби давит, как грузовик. Я, продолжая упираться, ловлю рукой черенок лопаты и делаю еще один упор. Потом — хрясь — ударом башмака ломаю мертвецу коленку. Тут он начинает заваливаться, еще цапает зубами штанину, но мне удается отпихнуть его. Леон Фурц падает на чемоданчик, руками-граблями — упорная бестия — цепляет меня за ногу, пытается в гроб затащить. Я вовремя поднимаю лопату и, вложив все силы, а то и больше, остро отточенным лезвием снимаю ему башку. Вместо крови тянется со среза какая-то белесая жижа, похожая на кремниевую кислоту, но товарищ Протей угомонился, и его бурная деятельность, наконец, стала полностью достоянием прошлого. Брось свои штуки и делайся, Леон Симонович, честным мертвецом. Почтительно отодвигаю труп лопатой и беру чемоданчик. Заодно и отечественные орденские планки — пусть ему англичане от себя заслуженный орден дадут.

Вылез из ямы, спешно побросал вырытый грунт обратно, даже плиту вернул на место. Подбросил я на радостях портфельчик, а он почему-то не стал ловиться. Завис в воздухе и — какого-то хрена — принялся таять-таять…

Боря открыл глаза на койке в двухместном купе спального вагона поезда «Петербург — Москва» при подъезде к столице нашей (и вашей) родины. Чемоданчик с деньгами смирно, как ни в чем не бывало, отдыхал на груди.

Видимо, доктор, выходя из купе, сунул его в багажник, под нижнюю полку. Лишь когда сцеволин встряхнул Бориса, он все понял и лунатически вынул оттуда чемоданчик, однако в галлюцинации деньги были якобы выужены из могилы.

Но Лямин поостерегся бы утверждать, что все события ограничились этим купе. А если случилось как раз то, что привиделось? Допустим, один знатный вампир настолько усилил свои способности за счет употребления предшественников сцеволина, что сохранил свою силу, даже пребывая в подземной квартире. Пробил пространство и свистнул чемоданчик, чтобы потом отдать любимому ученику. Но тут вмешался находящийся под Бориным контролем злодей-доктор… Да ну, к слону в задницу этот бред.

По обе стороны пути уже раскидывалась Москва. А вечером Лямин мог вернуться в Питер, потому что передал победную сумму денег своему дядьке, который и принялся обращать наличку в безналичные с усердием, зависящим от своих комиссионных.

Не удержался Борис, навестил Фалалеева, поведал о схватке в поезде и посоветовал проверить две личности — Фурца и того, кто сейчас живет в его квартире. Фалалеев-молодец не стал в душу лезть, только посоветовал Лямину, как бы в шутку, держать на привязи свое астральное тело. Потом следователя не было видно и слышно с неделю. Боря уже думал — в одну дырку Илье влетело, в другую вылетело. Да вдруг старший лейтенант проявился.

Приехал уже в виде приятеля, из-за пазухи литровка подмигивает. Однако разговаривать о девушках свежеиспеченные друзья не стали.

— Лямин, один институт провел полный анализ нашего друга сцеволина. Дело оказалось в том, что он серьезно растормаживает подкорку, особенно в задних долях, и возбуждает двигательные центры. Одновременно производит их блокирование, поэтому иннервация мышц остается незначительной. Вдобавок активизируются какие-то тельца… тельца Шеффера, что ли. Они присутствуют под черепной крышкой далеко не у всех граждан.

— А тельца эти не смахивают, случаем, на антенны?

— Ладно, хватит о всякой фигне, я просто выучил несколько фраз. — Фалалеев провел ладонью по круглой голове, как бы стирая ненужные ведения. — Фурц, кстати, личность веселая, есть кое-что о нем в материалах следствия, проводившегося в 1937. Родился в австрийском Лемберге, что нынче Львов. После февраля 1917 года разлагал русские войска на фронте Первой мировой и охотился на русских морских офицеров в Гельсингфорсе. В марте 1918 готовил корабли Балтфлота к затоплению, а в мае участвовал в аресте начальника морских сил на Балтике Алексея Шастного. Того самого, который дважды сохранил корабли — и от сдачи немцам в Гельсинфорсе, и от затопления в угоду англичанам в Петрограде — за что и был расстрелян Троцким. Схожими вещами — утоплением Черноморского флота — занимался Фурц и в Новороссийске, только более успешно. Потом Фурц с Блюмкиным на восток ездил, чуть ли не в Тибет, а в Стамбуле эти двое встречались с Троцким. Леон Симонович получил в 1937 году заслуженный, надо полагать, срок, но потом случилась реабилитация и Андропов ему опять пост дал. А в перестройку оный экземпляр издал немалым тиражом мемуары о том, как сильно пострадал от культа личности. Узнали мы и насчет… ученика. Он птенец того самого гнезда, где наседкой являлся Фурц. В гнезде активно баловались психотропной химией. То-то у нас народ начал лихо, не задумываясь, страну собственную разрушать, чтобы опять заморский дядя порадовался. А нынче ученичок этот и, возможно, биологический наследник Фурца, по имени Оскар Леонович Сапожков, командует малым предприятием «Последнее лекарство». Судя по названию, оно якобы предается фармацевтике. При том прячется, юридический адрес ложным оказался. Но мы фирму Сапожкова вычислили. Так вот, доктор Лапеко именно там получал сцеволин, который, впрочем, расходовал на других, на вырученные же деньги приобретал себе обыкновенную наркоту.

— Значит, сцеволин проходил испытания?

— Это уж слишком… кончай поражать проницательностью, Борис.

— Ну, а этот ваш институт может объяснить, что, по большому счету, происходило, после того как я принимал дозу?

— Там только анализ сделали. Так что объяснять тебе придется.

— Я, набравшись сцеволина, сволочина этого… — Боря осекся.

— Смелее, ты ж бывший пионер. Набравшись этого сцеволина, ты захомутал доктора, чьи мозги были изрядно ослаблены наркотиками. Ты нездорово подавлял, он нездорово подчинялся. Отчего, не долго думая, прикончил гражданин Лапеко троих… нет, даже четверых. Я готов чистосердечно признаться, что ты, Борис, не такой, как все. Из десятков шизиков и психов, которые прошли строем через одаряющие сцеволином руки доктора, только в тебе он почуял хозяина.

— В "хозяина" верится с трудом. Скорее уж, этот так называемый "слуга" спокойно использовал меня для проведения своих преступлений, имеющих корыстную основу. А в эпилоге собрался выкинуть "хозяина" с пробитой головой из поезда!

— Возможно, он в себе марионетку не признавал, напротив, успешно внушал себе, что просто доит из тебя нужные сведения. Да и какому рабу не захочется пристукнуть своего хозяина, если никто не увидит и не узнает? Но всё же его бурная деятельность пошла на пользу именно тебе.

— Что, Фалалеев, опять вознамерились обвинить меня в многочисленных убийствах? Летит месячный план по раскрываемости, да? — Боря тревожно приподнялся над стулом, срочно опрокидывая рюмку водки в рот.

— Тянет в тюрягу, Лямин? Ладно, не дрейфь. По современному законодательству, ты ни в чем не виноват, это всё — он, докторишка проклятый. Как же тебя судить, если ты своими руками-ногами ничего не предпринимал, в сговор с убийцей не входил. Юриспруденция вообще и, в частности, уголовный кодекс всякие там телепатии и вселения всерьез не принимают. Хотя, может, в этом упущение непростительное и люди Средневековья смотрели-то глубже. А тебя как, совесть не мучит?

Вопрос был сложный, односложно ответить не получалось. Как объяснить представителю закона, что совсем недавно был типовым обиженным дураком, злым и жадным, да, может, и сейчас таким остался.

— Мучит-мучит. Только отловить того, кто испытания на людях проводил, вы же обязаны. Сцеволин, в конце концов, — это оружие пострашнее ракет и подлодок. Ученики Фурца будут и дальше тупить этим средством народные массы, как англичане китайцев опиумом.

— Совершенно с тобой согласен. Вот именно поэтому тебе и придется навестить Сапожкова. Заявишься от имени доктора, который, дескать, угодил в больницу, но напоследок просветил тебя, где можно разжиться стремным лекарством.

Вот так, за что боролся, на то и напоролся — вернее, попался на иголку, словно коллекционная бабочка. Боря постарался себя затуманить, хватив из фалалеевской бутылки, но страшное слово «придется» надвигалось неумолимо, как бульдозер.

— Ну нет, начальник. Я вам так просто не дамся. Что это вы собрались из меня какого-то Штирлица делать.

— Борис, ты сам полетел неизведанным маршрутом. Потому мы будем тебе говорить, где бомбить, а где садиться.

Фалалеевский голос угрожающе металлизировался: мол, мы тебе, а ты нам. Не то мы тебя, трам тарарам, об колено пополам…

— Вот именно, — будто прочитал сокровенные мысли белобрысый Илья. — Мы это можем… И вообще грехи надо искупать, если в рай собрался.

На следующий день Борис точно в означенное время — первый раз в жизни не опоздал — вышел из уютного подземелья на станции «Московские ворота» и поднял воротник. Он не знал прикрывающих оперативников в лицо, но верил, что они рядом — ничего другого ему не оставалось. Борис зубрил маршрут целый час и в бумажку теперь почти не заглядывал. От метро налево, через квартал опять налево. В итоге Лямин вступил на территорию, облепленную приземистыми загаженными строениями. Аптечный склад распластался в дальнем ее углу. Вот, похоже, вход в конторку Сапожкова — утоплен в землю на десять ступенек.

Дверь отворилась на стук и, едва впустив Бориса, сразу закрылась, грубо щелкнул массивный замок. Пронеслись вихрем ассоциации с мышеловкой и клеткой. Разведчику тут подумалось, успели ли заметить сопровождающие, куда он вступил. Но уже не выберешься наружу, не помашешь ручкой «а я тута». Дверь затворил и запер квадратный парень в неизбежном спортивном костюме со значком, представляющим Микки Мауза, поверх холма грудной мускулатуры.

6

— Встреча назначена? — потыкав меня недобрым взглядом, спросил стокилограммовый поклонник Микки Мауза.

— Нет, я сам хотел увидеться с…

— Разберемся…

Мы прошли промозглым коридорчиком и остановились около какой-то невзрачной двери. Я замер под пристальным взором другого парня, тоже квадратного, только из нацменов, пока первый что-то там узнавал. Наконец второй закончил смотреть, а поклонник Микки Мауза, положив руку на мою шею, втолкнул меня в комнату. В отличие от коридора здесь царил уют. На стенах копия (в масле) «Казни сипаев», старые пухлые кресла, мебель «ретро». Там имелась красивая, но несколько пожухлая дама в старомодном платье, которая поливала цветы. Но я, вместе с провожатым, отправился в смежную комнату, которая оказалась кабинетом. Весьма приличный такой. Стены из дуба, письменный стол — большой, как футбольное поле, так и чувствуешь, что в нем зреет компромат на тебя. А за столом господин в строго выдержанном костюме. Я полсекунды соображал, на кого похож столоначальник — ага, на полуживого покойника Фурца из глюка. Но все же это — Сапожков.

— Да ты не пялься на меня так, гляделки выпадут. Лучше скажи, господин хороший, зачем пожаловал? — начал владелец кабинета.

— Мне требуется тот самый препарат, который доктор Лапеко получал у вас. Доктор исчез куда-то, а я недолеченный остался.

— Добавки захотел, — сомнительным тоном произнес Сапожков и перешел к делу. — Откуда про нас узнал?

— Когда я последний раз с доктором общался, он намекал, что ему надо сгонять куда-то на Московский проспект за новой порцией. А я в курсе, где склады тут находятся. Пришел сюда, потыкался немного и догадался, где ваша дверь… Мне нужно лекарство со звучным именем «сцеволин».

— Не волнуйся, мы тебя долечим. — Сапожков хлопает в ладоши, и входят двое квадратных парней. Один резко хватает меня за шкирку, второй выкручивает руки. Следом появляется пожухлая, но хорошо выбеленная дама, расстегивает мне штаны — эх, не сейчас, не сейчас — и наносит удар иглой в мякоть. Когда хвататели-держатели меня отпустили, я в полном расслаблении повалился на пол — и даже не слишком жутко было. Слабость уже протекла по позвоночнику, распространилась вихревым движением по всему телу, а ноги отниматься начали.

— Это что ж вы тут меня убивать собрались, прямо в офисе?

— Как тебе не стыдно такие слова говорить, а еще писатель, доктор-то нам рассказывал про твои увлечения, — укорил меня Сапожков. — Знаем ведь, что «хвост» за тобой тянется. Сейчас тебя отсюда увезут и просто оставят одного… Или наш гость предпочтет горячую обработку? Я скажу ребятам, чтоб проявляли гуманизм, не били ногами в ботинках и руки не сжимали в кулаки. Вот у нас тут представитель республики Ичкерия есть, он умеет всё делать двумя пальцами, отрывать носы и уши, лишать невинности и так далее.

— Хоть подскажите напоследок принцип действия сцеволина? Обычная химия, алкалоиды, транквилизаторы никогда так не подействует на мозги.

— Это и не обычная химия. Маринка, ты у нас кандидат наук, скажи напоследок, раз уж молодой человек любопытствует.

— Сцеволин — синтетический аналог вещества, содержащегося в одном южноамериканском растении. Это химический ключ, возбуждающий спящие фрагменты генного аппарата у некоторых клеток мозга, отчего они начинают производить то, что называется тельцами Шеффера.

— А что они делают, тельца Шеффера? — несмотря на жуть, было интересно. — Может, передают информацию и энергию? Тельца эти взаимодействуют, скажем, с астралом?

— Эй, ты чего к Марине пристал? Она — химик, а не девушка по вызову. А теперь до свидания, — закруглил научный диалог Сапожков.

Тут ребятки взяли меня за руки (хорошо хоть не за ноги) и потащили, вначале через дверь — не ту, через которую входил, — потом по гулкому складскому помещению, высекая искры моими башмаками. В углу спустились со мной в люк. Попали мы не в канализацию, а в коридорчик. Миновали его в темпе, в глаза ненадолго ударил белый свет, а потом я стал валяться в темном пыльном нутре у скачущего на ухабах грузовика. Когда меня оттуда вытрусили, на дворе уже господствовал простуженный осенний вечер, а расслабление мое давно превратилось в вялость.

Вокруг новостройка-долгостройка, раздвигают темень лишь корпуса скелетного вида. Полное отсутствие следов человечьей активности. Квадратные ребята подняли меня на девятый этаж, запустили в какую-то квартиру далекого будущего, не забыли угостить непонятной инъекцией и заперли дверь с той стороны. Дверь была мощной, окованной железом. Попытки повоздействовать на нее своими слабыми силами оказались неудачными. Оставалось только одно — поозираться. Все, что находилось в моем распоряжении, — это кубик комнаты и гробик кухни. Окна без стекол. Холодец стоит жуткий. Никаких дополнительных ходов и выходов. Зато грязи сколько надо — пустые бутылки, консервные банки — одна даже недоеденная — и газетное рванье-вранье. Всех удобств — только тюфячок у стены. Похоже на обиталище бомжа. Довольно странного бомжа, потому что вместо люстры висит петля.

Мало-мальски осмысленных занятий я не нашел, поэтому улегся на тюфяк, положив под голову газету — чтоб вши и клопы не перебежали. Второй укол пока никак не подействовал. Это, наверное, тоже расслабительное средство, чтобы я не смог снести бронированную дверь. Да только я даже в самом спортивном состоянии вряд ли бы нанес ей вред. А если не слабительным меня угостили напоследок? Ведь беспокойство меня гложет все ощутимее. С чего беспокойство-то?

Может, с того, что жил я неверно. Я ведь не хотел быть честным машиностроителем как мой отец. Я не хотел корпеть над чертежами от восьми до пяти. Я искал легких путей к славе, я не хотел трудиться и бороться. Я даже не пригрозил директору-приватизатору, который гнал людей с завода без денег, что разоблачу его махинации с расхищением народной собственности — хотя мог дать материал в газету. Меня легко научили ненавидеть всех тех, кто в нашей стране что-то создал и сделал на общую пользу….

Ага, мне впрыснули средство, наращивающее недовольство и разочарование. Однако тюфяк все еще располагает к продолжению задушевного монолога.

А если б проделся я сквозь все дырки? Был бы, наверное, эффект. Но, как известно, в одном месте эффект, а кругом дефект. Допустим, научился бы я играть на читательских рефлексах, как на дудочке. Умел бы пристраиваться к редакторам, хотите про мощные сиськи и пудовые кулаки — пожалуйста; мошенника и грабителя прославить как борца за свободу — пожалуйста. В итоге, пьянствовал бы на даче в Комарово, прекрасно зная, что не сегодня-завтра мои бессмертные творения затрещат, расчленяемые в сортире.

Птолемей нехило кичился тем, что описал движение планет вокруг Земли, а сейчас его чуть ли не брехуном называют. Недалек и тот день, когда Коперника на свалку понесут, потому что выяснится, что мы не вращаемся вокруг Солнца, а валимся в преисподнюю. Динозавр считал себя большим и сильным, а где он теперь? Стал бензином и катает на себе какого-нибудь тщедушного спекулянта. Но животное хоть не понимало, какая постылая будущность его ожидает. Очень не права природа, что разродилась нами, двуногими. Не должны были появиться существа, которые могут догадаться о полной бессмысленности своего жития-бытия. Не приспособлен наш мир для проживания в нем разумной твари. Потому-то я в знак протеста хочу досрочно покинуть его и требую, чтобы мне открыли «дверь» наружу.

Ага, требовать ничего не надо, на «дверь» мне уже любезно показали. Я подошел к петле. Умело завязана, чуть ли не намылена. Говорят, это не слишком больно. Прежде, чем случится неприятная процедура удушения, закончится кровоснабжение мозга и как следствие — отключка сознания.

Стоп. Действительно, вокруг меня на тысячи километров и парсеков все не так. Но, наверное, мы должны подготовиться в этом бестолковом мире к проживанию в другом, более подходящем нашим достоинствам. Когда закончится срок заключения, мы выйдем на свободу — кто с чем. И окажемся в тридевятом царстве, где получим, каждый — что заслужил; вернее, что сумел отстоять. Я пока ничего не отстоял.

Я поспешно отступил к стене. Но потом снова накатило разочарование и я обреченно потащился к окну. Но на мгновение замер и скрючился, прижав голову к коленям и отстранившись от наваливающейся тоски. Мгновение сосредоточенности.

Ампула. Последняя ампула доктора Лапеко в моем кармане и шприц в подкладке пиджака. Квадратные «микки-маузы» забыли из меня вытряхнуть. Я, конечно, не знал, как будет взаимодействовать третье средство с двумя предыдущими, но время на сомнения истекло и даже пошло вспять. Укол — и голова приподнялась, потому что ее потянула к себе очень жаркая воронка.

Эта жара разогнала отчаяние, но мне показалось, что я становлюсь жидким и без особых проблем начинаю испаряться. Свет и тень еще поиграли мной, а потом я исчез в этих бликах…

Замечаю свое присутствие на каком-то пустыре. Неподалеку свалка, оттуда волнами долетает вонь, воздух над ней рябит от ударов птичьих крыльев.

Я, кажется, достаю гадкую прогорклую капусту из банки и сую в рот. На руке перчатка с дырками для пальцев. От холода ноет поясница. Всё, хватит, обрыдло. Мне требуются номер с ванной, бутылка «Смирновской» и патиссоны. Мне нужна «трава». И это ты мне обеспечишь, Сапожков.

Двигаюсь к шоссе. Кто собрался тормозить меня — будь осторожен, нокаут возможен. За последний стольник попадаю в такси-маршрутку. Заплачено честно, но другие пассажиры сторонятся меня и берегут от моих ароматов носы. В метро без затей проламываюсь сквозь турникет. Выхожу под дневное светило на «Московских воротах». Теперь налево и еще раз налево. Потом в дальний угол. Знакомый вход, десять ступенек к центру Земли и встреча со стражем дверей — джигитом Рашидом, представителем свободолюбивой республики Ичкерия.

— Ты совсем неряха сегодня, — напоминает Рашид. — Бугру не понравится такой вид. Он человек старой закалки. Зачем портить ему настроение. Иди домой, там почистись и приходи завтра.

«Домой, к ментам! Как же».

— Ага, уговорил, Рашидик. — Поворачиваюсь, будто раскаялся и хочу убраться. Но когда он собирается закрыть за мной, с полуоборота хватаю его правой рукой за смоляной жесткий кок, дергаю на себя. А левой рукой захлопываю дверь — именно то, чего хотел горец. Голова Рашидки оказывается между косяком и толстой доской, отчего тело валится на порог. Я уверенно марширую по коридору и у кабинета главного встречаюсь с Серегой.

— Как только тебя наш кунак пропустил. Шеф не захочет тебя сегодня видеть. Иди, умойся, — начинает парнишка.

— Мне это уже говорили. Можно хоть водички хлебнуть? Грызло пересохло.

У Сереги некоторое замешательство, пользуясь этим, я вхожу к секретутке-кандидатке. Он увязывается за мной, выискивая, за что уцепить.

— Шеф запретил кого-либо пускать, — заладила пила-Маринка. — Ну-ка, Сережа, убери его отсюда.

— Я ж водички попить, — взял вазу с флоксами и плеснул здоровяку охраннику в физиономию, отчего стебельки и лепесточки украсили его скромную голову. Пока он протирался, попридержал его левой за ноздри, правой врезал. Классически, без всяких карате — «крюком» в челюсть. Серега упал на стул, разбил мебель вдребезги. Тут я его по головушке и припечатал освободившейся вазой. Обмяк он, заболел. Пришлось ненужный ему пистолет забрать.

— Ну что, Маринка, веди меня к шефу. Надеюсь, возражений больше не будет.

— Вы тупица, Лапеко. Нет Сапожкова, нет.

Проверил её слова — пахан действительно отсутствует, нет его в в «яме».

— А сцеволин, Марина, а «трава»?

— Он вчера вечером все забрал, — без особой боязни отвечает эта бледная поганка.

— Куда забрал?

— Откуда мне знать.

Я, притянув ее к себе, ухватил зубами за ушко.

— Мигом сжую. Будешь тогда красавица без ушей, да и носом перестанешь радовать людей. А в том месте, что любят кавалеры, окажется телефонная трубка. Где он? Давай-ка, узнавай по-быстрому. — Я стал сжимать челюсти, одновременно щекоча даму телефонной трубкой. Не выдержала приспешница, члены тела дороже ей оказались, чем фирма. Завизжала, а потом перешла на речь.

— Да улетает он сегодня! В Эмираты.

— И что все из тебя тянуть надо, Марина. Ну-ка, сгреби мне в кучку те финансы, что есть поблизости.

Поменял свою засраную куртку на шикарный Серегин плащ и кинулся на такси вдогонку. Рейс через пятьдесят минут. Успеть бы, успеть. Шоферу тысячу доплатил. И достал.

Сапожков как меня увидел, заметался, бросил багаж, а потом в сортир рванул. Думал вылезти через оконце на летное поле. Но не получилось, я первым делом кинулся к синему туалетному стеклу и перерезал Сапожкову путь на Абу-Даби. Юркнул пахан в одну из кабинок — бортики-то у них до пола не достают — и пополз вдоль ряда горшков, да так резво, что мигом потерялся из виду. Я стал одну за другой дверцы вышибать. Пыхтенье пугливое все ближе и ближе. Вскрываю очередное рабочее место… попался, который кусался. Распроблядство! Откуда ни возьмись, незнакомый белобрысый мужичок с пистолетом. Разворачиваю ствол, но он опережает. Гром, трах… и мрак.

7

Кажется, ломают двери. На пороге появляется Фалалеев.

— Не очень-то торопились, господа менты, — гневным голосом критикнул я оперативников.

— Торопились сразу несколько дел сделать. Хорошо, хоть женщина Марина, у которой прокушенное ухо, знала, где ты. Остальные знатоки в полной отключке.

— А доктор?

— Отбыл туда, откуда ни ответа ни привета. Не жалей, все равно ему расстрельная статья светила, меньше мучиться пришлось. Но он вывел нас на Сапожкова, который был уже в аэропорту. И Марина не слишком ломаться стала после производственной травмы — это тоже доктор Лапеко постарался.

— Зачем Сапожкову понадобился Ближний Восток?

— Черт, во всё ты влез, паскудник, — искренне сплюнул Илья. — Прямо хоть поверь, что достаточно сожрать пару ложек сцеволина, чтобы стать ведьмаком-ясновидцем. Не собирался рассказывать, а придется. Не в РУВД я тружусь, а в генеральной прокуратуре. Думаю, что на Ближнем Востоке у Сапожкова проходили контакты и заключались контракты с заказчиками — так сказать на нейтральной территории. Бучу заказывали? Идиотизм заказывали? Развал страны заказывали? Пожалуйста, только оплатите по прейскуранту. «Бабки» текли на счет в эмиратском банке, который был открыт еще Фурцем.

— Чего ж вы раньше не взяли Сапожкова за жабры? Дескать, предъявляй пробирки и раскрывай номер счета, падло.

— Раньше он мог послать нас подальше, мол, менты тихого предпринимателя достают, разрушают бизнес, чтобы лишить страну светлого рыночного будущего. А теперь на нем уголовка висит, похищение персоны. И только от сотрудничества со следствием зависит время пребывания Сапожкова на нарах в дурной компании.

Елки. Только сейчас начал въезжать.

— Так вы с самого начала знали, что случится, когда я начну колоться сцеволином?

— Ну, скорее подозревали, Борис.

— В общем, были в курсе и, тем не менее, валяли дурака. Точнее, сажали меня в КПЗ, стращали, портили мне здоровье.

— Валяли, — охотно согласился Фалалеев, — благо, это не трудно было. Но лишь для того, чтобы Сапожков ничего не заподозрил и у нас бы имелся живой потерпевший.

Озноб продрал аж до костного мозга. Наживка я наживка. И никакой другой роли в истории.

8

И приснился мне сон. Я ведь не кололся, значит, сон, а не видЕние.

Долго волокло меня над какой-то равниной, похоже, той самой индийской, белеющей от костей, — это вампиры поработали, которые нынче за Россию взялись, — а за мной два шакала увязалось, никак Холмс и Уотсон. Едва отогнал их.

Потом явился недавно почивший доктор Лапеко, уже светлый, чистый, кроткий, и говорит:

— Я Фалалеева простил, хотя он бессовестный, конечно.

— Почему бессовестный? У него работа такая. Ему Сапожков с номером счета важнее, чем ты или я… А я хочу прощения испросить у тебя. Хоть ты меня в это дело вовлек, все же мое астральное тело творило гадости твоими материальными руками.

— Творил ОН — темный астрал, с которым тебя связал сцеволин. Астрал использовал твою «жизненную волну», считай, душу. Чтобы питаться энергией ее распада — сильными эмоциями. А моя применялась телесность — физика, так сказать; мужик я был крепкий, не чета тебе. Впрочем, чтобы облюбить художницу, моих услуг не потребовалось, темный астрал твоей телесностью удовольствовался.

— Погодь, темный астрал — это какой-то конкретный мертвец? Фурц, может быть, или кто-нибудь из былых вампиров?

— Неконкретный. Это своего рода резервуар, в котором аккумулируются «жизненные волны» былых вампиров. Наверное, передавая ему свою память и умения. ОН больше, чем все вампиры вместе взятые. Темный астрал — паразитическая отупляющая сила, что питается энергией людей, которые уже не способны работать вместе, на общее благо, ради своих детей.

— Я ведь точно стал тупеть уже три или четыре года назад. И не я один такой… Но как же мне удалось использовать такого мощного паразита, когда я отнимал деньги у Фурца и направлял тебя к Сапожкову?

— Это своего рода симбиоз. Паразит тебя использует, но и ты способен употребить его в дело. Он отупляет, но и сам тупой. Кто знает, может, когда-нибудь мы сможем превратить его… во что-нибудь общеполезное.

— И тогда перекуется меч на орало, а орало на жевало.

— И возляжет львица с козлом…

— А вот с этого момента поподробнее.

Разбудил меня звонок в дверь. Елки, да это ж Наташка. Мы с ней в школе учились. Ее батька с моим вместе работали, в одном цеху. И ее старик уже преставился, и мой. Она в годовщину всегда меня навещает. Вот и сейчас села на единственный уцелевший стул, вспоминает батек, а я пока что умываюсь и пытаюсь соорудить что-то съестное на кухне. Она вспоминает и мне так стыдно за свою писанину становится… что я ее потихоньку — в мусорное ведро. Отец мой машины создавал, большие и сложные, чтобы сделать жизнь лучше, труд более творческим и отдых более осмысленным. А я, можно сказать, родного папу грязью поливаю, как и остальных работяг.

А потом Наташа мне вдруг говорит:

— Здесь делать нечего. Поехали в область, там церковь одну новую открыли. Работы много, территорию обустраивать, прибирать. Моя мать с тамошним батюшкой уже поговорила, и тебе, и мне дело найдется; у тебя ж руки вроде ничего. Комнатку дадут, немного денег.

И смотрит на меня испытующе. А глаза у нее красивые, глубокие, и в них точно душа отражается.

— Да какой из меня служитель культа?

— Дурак ты, Борька. Батюшка — служитель, а ты работник будешь — честный, непьющий. Время лихое переменится, снова заработают заводы в России — вернешься обратно, и душу сохранишь, не испакостишь. И грехи замолишь, а то у тебя на лице уже… что-то такое нарисовалось, чего раньше не было.

— Ну нет… то есть, надо подумать… А что, поехали, Наталья.

1992, 1995

Оглавление

1

2

3

4

5

6

7

8

Реклама на сайте