«Королевский дракон»

Кейт ЭЛЛИОТ КОРОЛЕВСКИЙ ДРАКОН

С любовью посвящаю эту книгу моей сестре, Анне-Марии Расмуссен

ОТ АВТОРА

Приношу благодарности

Екатерине Керр, придумавшей этой книге название тогда, когда мы все отчаялись это сделать;

моему мужу Джею Силверштейну за поддержку, оказанную мне, несмотря на его собственные трудности;

преподобной Иоанне Римесс Циммерман за ее огромную помощь в материях классических и лингвистических;

моей сестре, доктору Анне-Марии Расмуссен, чье знание средневекового быта было просто незаменимым;

доктору Джону Бернгардту, чья лекция о королевской власти в Германии вдохновила меня на этот труд,

и Видукинду, монаху и историку, чья «История саксов», в 1949 году переведенная Реймондом Вудом, также немало мне помогла.

Поскольку это все же фэнтези, многие детали, взятые мной из истории Средневековья, были искажены. Но это исключительно mea culpa. [1]

ПРОЛОГ

Каменная корона, окруженная с трех сторон лесом, а с четвертой развалинами древнего города, покоилась на вершине холма. Над остатками некогда величественного замка, погребенного под землей, возвышался венец донжона. Говорили, что под камнями замка скрыты сокровища и логово для нежити. Говорили еще, что ветвистые тоннели, как реки, берущие исток из подземного озера, доходят до холодного северного моря и великих гор далекого юга.

На третий день месяца авриля, в час, когда вечер готов был сменить день и полная луна мерцала в темном небе, одинокая странница пробиралась среди развалин. На ней была льняная туника, кожаные гетры и сапоги со шнуровкой до колен — одежду людской расы она носила только в чужой стране. С посохом в руке и котомкой на поясе, женщина шла, будто наизусть знала каждый камень.

Руины крепости лежали на ровном склоне, простиравшемся от берегов узкой реки и вверх, до противоположной невысокой городской стены, заросшей дерном. С другой стороны начинался лес. За стволами поваленных деревьев и выжженными перед весенним севом ячменными полями, на противоположном берегу реки в деревне светился одинокий огонек.

Перед тем как ступить за дальнюю стену, путница немного задержалась. Сбросила капюшон. Ее белые волосы сияли. Она сунула руку в котомку и достала лоскут рваной ткани, окрашенный чем-то красным. И бросила его на землю с таким видом, будто освобождалась от сковывавшей ее силы. Ступила под каменную сень, ощутив варварскую красоту и величие развалин. Но вдруг остановилась и прислушалась. Выругалась про себя. Она колебалась, и мгновения оказалось достаточно, чтобы подоспевший всадник ее заметил.

Темнело, но молодые глаза могли увидеть ее светлые волосы в любой тьме.

— Алия, любимая! — крикнул он. И отчаянно погнал лошадь вперед. Следом появились другие всадники. Он задержался, пропустив людей с факелами вперед. Вожжи юноша держал одной рукой, а другой прижимал к груди сверток из ткани.

Бросив взгляд на ношу, женщина вздрогнула. Обет, данный по людскому летоисчислению многие годы назад, казался теперь опрометчивым и нелепым. Тогда она выступила на Совете и говорила смело, но не могла знать, что ждет ее в мире людей.

Ее взгляд упал на знамя. Человек в черно-золотом кафтане, с лицом, покрытым боевыми шрамами, догнал молодого принца. Уверенно сидя в седле, он держал флаг с изображением дракона. То был символ преторианцев, защищавших наследника трона и расширявших королевство: свернувшийся черный дракон и созвездие из семи бриллиантовых звезд на золотом поле вокруг драконьего силуэта. Она в последний раз всмотрелась в этот символ, чтобы запомнить его значение: звездная корона повелителя полузабытой империи, ныне стершейся из памяти человеческого мира, но провидением предназначенной к воскресению. Вот ради чего принесла она жертву.

Это колебание вселило в юного принца надежду, и он подъехал к ней. Факелы его спутников отбрасывали блики на руины, и пламя окружало ее, словно тюремная стена.

— Зачем ты преследуешь меня? Ты же знаешь, я хочу уйти.

— Как же ты можешь? — спросил он тоном ребенка, которого родители оставили одного. Он был молод, восемнадцати лет по календарю здешнего мира. С усилием придав лицу надменное выражение, попытался заговорить другим тоном: — Ты должна остаться, пока нашему сыну не исполнится год или два. Чтобы знать, как он живет и растет.

— Ни одна из известных болезней не коснется его, и ни одна рана, нанесенная смертным, не погубит его, — ответила она, не задумываясь.

Пророчество, как дуновение ветра в лесу, пронеслось среди собравшихся солдат, переданное от стоявших вблизи и слышавших его теми, кто находился дальше. Воин со шрамами поравнялся с юношей, и знамя с драконом коснулось руки молодого принца.

В этот момент сверток зашевелился. Младенец проснулся. Она увидела черную копну волос, крошечное личико и яркие изумрудные глаза, его кожу, отливавшую бронзой и так не схожую с северной бледностью северянина даже там, где кожа принца загрубела от ветра и скупого северного солнца. Дитя дотянулось до драконьего знамени и слабо, по-детски попыталось ухватиться за него. Позднее присутствовавшие толковали предзнаменование так: бастард, рожденный женщиной нечеловеческой расы, уже тогда, двух месяцев от роду, предчувствовал свою судьбу.

Принц отвернулся, не желая этого видеть. Бережно передал ребенка старому солдату, которому пришлось отдать знамя в другие руки. Жестом приказал людям отойти и посмотрел женщине в лицо:

— Тебя не интересует твой ребенок?

Она не смотрела на солдата с младенцем, направившего лошадь по менее каменистой узкой полосе земли.

— Он больше не мой.

— Как ты можешь так говорить? Это самое красивое дитя из всех, что я видел!

— Только потому, что он твой.

— И твой тоже!

— Не мой! Я носила его внутри себя, дала ему жизнь и при родах пролила столько крови, что хватило бы затопить поля вокруг той деревни! Он не мой и никогда не должен был быть моим. Оставь меня, Генри. — Она произносила его имя на салийский манер. — Я никогда не обещала тебе ничего, кроме ребенка. Позволь мне уйти с миром.

Молодой человек долго не мог ничего ответить. Он еще не научился владеть выражением своего лица, скрывая чувства. И глядя на него, она заранее знала, что он хочет сказать и что сейчас скажет. Когда они встретились год назад, с его языка слетало все, что было на уме. Теперь, став наследником трона, он пытался сначала думать, потом говорить.

— Не хочу, чтобы ты уходила, — произнес он наконец. — Заклинаю тебя святыми, Алия, останься со мной.

— Алия — не мое имя, Генри. Это ты меня так называешь.

— Тебе еще нельзя идти. Сразу после родов…

— Мне уже лучше.

— Зачем же ты пришла ко мне? Ты совсем не любила меня, да? — с дрожью в голосе он произнес последние слова, но спустя мгновение взял себя в руки, и лицо его превратилось в каменную маску. «Это, — подумала она, — будет одной из его постоянных личин, когда он станет королем».

Она хотела сказать ему правду, ведь он не был ей неприятен. Он был молод. Маленький птенец, обладающий силой, умом, статью и гордостью.

Но право на искренние слова им не принадлежало. Один не должен был их произносить, а другой — слышать. Юноша мог стать королем, но пока оставался пешкой в руках сил, куда более могущественных, чем даже те, которыми он будет наделен, когда подчинит себе два королевства. Они оба были пешками, и это сближало их. Она потянулась и, поцеловав его в губы, солгала:

— Ничто человеческое мне не чуждо, но долг велит быть в другом месте. — Последнее, во всяком случае, было правдой…

Она не могла больше его видеть и слышать. Не могла больше оставаться в его мире. Это было слишком тяжко для нее и отняло много сил. Она в последний раз коснулась лежавшего на земле клочка окровавленной ткани и простыней, на которых рожала. Кусок материи, как и связь с ребенком, которую он символизировал, — последнее, что держало ее здесь. Она разжала пальцы, и тряпица упала на землю.

Когда он встал на колени, женщина перебиралась через последнюю обрушенную стену. Он поднялся, чтобы позвать ее в последний раз, но не преследовать. Она уже не слышала его голоса, только отдалявшийся звук военной песни, которую затянули, прощаясь с ней, солдаты, долетал до ее слуха.

Внутренним взором коснулась она камня ветра, камня света, камня крови, воды, огня, других камней. Здесь, в человеческом мире, чтобы дотронуться до сердца каждой вещи, найти и управлять ее сутью, приходилось искать щели между барьерами Силы, построенными человеческими магами. Эти невежды вечно создавали то, природы чего не знали, а затем пытались и управлять созданным. Но, как только она вошла в пределы каменного кольца, неумело созданные сущности рухнули. Она подняла руку. Легкая дымка скрыла ее от посторонних взглядов.

Над ней, не исчезая в тумане, светили звезды. Она всмотрелась в их строй, призвала их Силу и отдала ее камням. Камни один за другим пели райскую песнь. Она воззвала к сердцу родной земли и была услышана: в тумане открылся портал, не похожий на обычные магические проходы, напоминавшие двери или едва заметное мерцание воздуха. Портал напоминал арку, увитую виноградом. Она почувствовала, что за спиной пошел снег, и ощутила холодное дуновение ветра. Без колебания шагнула вперед, оставляя мир людей.

Принц Генрих, наследник королевств Вендар и Варре, смотрел, как Алия удаляется в сторону каменного кольца. Он оцепенел. Когда поднялся волшебный туман, он сжал в руке злосчастный клочок ткани. Клочок ткани, пропитанный ее кровью.

Трое солдат стояли за ним, держа факелы, чтобы отогнать туман, окутавший разрушенную крепость. Свет вспыхивал посреди каменного кольца. Холодный ветер жалил губы. Хлопья снега кружились, подгоняемые порывами ветра, и таяли на сапогах. Туман клубился среди камней.

— Должны ли мы подняться и отыскать ее, господин? — спросил слуга.

— Нет. Ее больше нет.

Он спрятал тряпицу на поясе и приказал привести лошадь. Взял ребенка на руки и, сопровождаемый свитой, двинулся с холма. Ребенок не плакал, он смотрел куда-то в небо, или на отца, или на знамя с драконом. Кто теперь это скажет?

Ветер со стороны камней усиливался. Туман вслед за людьми спустился с холма и поглотил лунный свет. Пешие вели лошадей под уздцы. Перекликались, сохраняя дистанцию по звуку голоса.

— Без этой женщины тебе будет лучше, — вдруг обратился к принцу старый солдат тоном человека, имеющего право давать советы. — Церковь никогда бы ее не приняла. Она обладала нечеловеческой силой. Силой, с которой лучше не иметь дела, господин.

Флаг с силуэтом дракона безвольно повис под тяжестью тумана, будто чуждая, нездешняя сила и в самом деле не хотела, чтобы он развевался над этой землей. Принц не ответил своему старому воспитателю. Он смотрел на огонь факела, который несли перед ним. Кольцо из семи огней. Свет, сжигающий и побеждающий тоску. Наблюдатели вглядывались в туман, поднимавшийся из огромного куска обсидиана. Их лица скрывал мрак. В дымке тумана виднелись неясные фигуры, постепенно превратившиеся в изображение молодого рыцаря с ребенком на руках, окруженного преданными слугами. Они медленно двигались через крепость, которая виделась им не руинами, а призраком настоящей крепости, бывшей здесь раньше. В тумане люди шли сквозь стены, словно сквозь пустоту. Стены и были пустотой, и только память смотревших воссоздавала фантомы прошлого.

— Мы должны лишить ребенка жизни, — вымолвил один из наблюдателей, как только туман исчез, потонув в черном обсидиане. На камне остались блеклые силуэты принца и свиты.

— Его стерегут, — ответил второй.

— Наш долг хотя бы попытаться. Иначе жизни лишится весь мир.

Главный из смотревших повернулся к остальным. Все замерли в тяжелом молчании.

— Мудрый помышляет не только о разрушении. — Говорила глубоким и сильным голосом женщина. — На этом пути достаточно развалин. Руин наших крепостей, надежд и Тьмы.

— Что же тогда? — спросил тот, кто заговорил сначала. Он нервно пожал плечами, и отражения свечей сверкнули в его белых волосах.

— Как Враг отвращает верных от Тропы Света в Бездну, так и неверующим можно помочь отступить от лжи, дабы могли они лицезреть Покои Света. Сила, данная несмышленому ребенку, должна быть повержена нашей Силой.

— У нас преимущество, — сказал второй. — Мы знаем о существовании наших противников. Они о нашем — нет.

— Или мы думаем, что нет, — бросил первый. Непреклонный, он опустился на свое место. Человек действия, не привыкший молчать.

— Вверим себя Владычице, — сказала женщина.

Все согласно кивнули. Их освещало мерцание свечей, огоньки которых отражались от поверхности обсидианового алтаря. В небе светились звезды и круглый диск луны. Огромные тени окружали их. Ветер свистел в пустых пространствах зданий, не видимых глазу, но ощущаемых всеми. Последние остатки великой империи, давно преданной огню и мечу, крови и магии… Полуразрушенный город обрывался у берега моря, словно срезанный ножом. Прибой гневно шипел, откатываясь от развалин. Песчаные вихри, похожие на языки ночных тварей, поднятые порывами ветра, шевелили полы мантий сидевших.

Одна из смотревших в алтарь вздрогнула и сильнее натянула капюшон.

— Бесплодная затея, — сказала она, — они сильнее, чем мы. И здесь, и в своей стране.

— Тогда… Нам остается стать сильнее, чем они, — ответила первая женщина.

Слушали ее, молча ожидая продолжения.

— Я принесу эту жертву, — продолжила она. — Я одна. Они хотят разъединить мир людей, мы же стремимся приблизить его к Покоям Света. Если они забросили туда одного из своих, мы сделаем то же. Иначе не победить.

Один за другим все склоняли головы. Все, кроме светловолосого мужчины. Он положил руку ей на плечо и сказал:

— Ты не будешь одна.

С этим тоже согласились молча. Тишина, не выдержав напряжения, эхом заметалась внутри развалин города, мрачного и пустынного, среди призрачных стен и видений былого величия. Всюду на улицах завывал сильный ветер, разбиваясь о камни, песчинка за песчинкой разрушая на стенах древние фрески. Там, где стены подходили к берегу, где невидимое лезвие обрезало руины, тень древнего города отражалась в волнах. Тень города, память о котором однажды… не на время спряталась в море, а ушла навсегда.

Звезды смотрели с небес. Семь огней, расположенных кольцом, освещали обсидиановый алтарь. В его черной глубине все еще виднелось каменное кольцо на далеком северном холме. Горели факелы, зажженные свитой принца. Горели и уходили в никуда, вместе с воинами скрываясь из виду.

Часть первая СИРОТА

I. ШТОРМ

1

Когда зиму сменила весна и деревенская диакониса затянула обедню в честь свидетельства святой Теклы — о чуде и вознесении блаженного Дайсана, пришло время готовить лодки к летним рейдам.

Алан осенью просмолил отцовскую барку и теперь, забравшись под нее, осматривал днище. Старое судно хорошо перенесло зиму, но одна доска прогнила. Он прикрепил новую с помощью деревянного гвоздя, зашпаклевал щели овечьей шерстью, пропитанной жиром и смолой. Лодка была в порядке. После Святой Недели отец загрузит ее кувшинами с маслом и железом, добытым на местных карьерах и докованным в деревенских мастерских.

Но Алан с ним не поедет, хотя не раз просил об этом. Он выбрался из-под лодки и прислушался к смеху, доносившемуся с вымола, откуда начиналась дорога в деревню. Вытер руки рогожкой и стал ждать отца, разговаривавшего с другими купцами из Осны.

— Пошли, сынок, — сказал старый Генрих, осмотрев их суденышко. — Твоя тетушка приготовила отличный обед, а когда прозвонят к вечерне, все мы помолимся о хорошей погоде.

Домой шли молча. Генрих был широкоплечим кряжистым мужчиной невысокого роста, с волосами, подернутыми сединой. Большую часть года он проводил в разъездах по портовым поселениям вдоль побережья, зимой же отдыхал у своей сестрицы Белы, занимаясь плотницким делом. Он говорил мало, голос его был тих в отличие от голоса сестрицы, которая, как шутили односельчане, одним окриком останавливала скачущую лошадь.

Волосы Алана были темнее, чем у отца, и он был выше ростом, да что там, он был долговяз и обещал вырасти еще. Обычно юноша не знал, что сказать отцу, но сегодня тема для разговора была. Идя с ним вдвоем по песчаной дороге, Алан еще раз попытался уломать отца взять его с собой.

— Юлиан плавал с тобой, когда ему исполнилось шестнадцать. Даже до того, как год пробыл на графской службе! Почему я не могу?

— Это невозможно. Когда ты еще был младенцем, едва пришедшим в этот мир, я обещал диаконисе из Лаваса, что посвящу тебя церкви. Только после этого она разрешила мне воспитывать тебя.

— Если я должен принять постриг и провести остаток дней в стенах монастыря, почему не могу хоть раз поехать с тобой и повидать мир? Не хочу я становиться таким, как брат Гиллес.

— Брат Гиллес хороший человек, — резко ответил Генрих.

— Хороший. Но с семи лет живя в монастыре, ни разу не высунул носа за его пределы! Ты меня к этому принуждаешь? Один только год с тобой — и у меня будет о чем вспомнить.

— Гиллес и вся монастырская братия довольны своей жизнью.

— Я не брат Гиллес!

— Мы об этом уже говорили, Алан. И не раз. Ты достиг возраста, в котором обещан церкви. Все будет по воле Господа и Владычицы. Не нам с тобой об этом судить.

Глядя на отца, Алан понял, что тот не намерен продолжать спор. Разозленный, он быстро пошел, оставив отца позади, хотя и знал, что поступает грубо. Один только год! Один год, чтобы увидеть другие поселки и поговорить с людьми из других городов. Посмотреть страны, о которых диакониса рассказывала, когда обучала их грамоте, и о которых он сам читал в житиях святых и странствующих монахов, несших Святое Слово Единства в варварские земли. Неужто он просит о многом? Он пересек скотный двор, и, когда подходил к дому тетушки Белы, настроение совершенно испортилось.

Тетушка Бела на огороде возилась с недавно посаженными петрушкой и укропом. Она выпрямилась, взглядом смерив его с головы до ног, и кивнула:

— Перед едой принеси воды.

— Сегодня очередь Юлиана.

— Юлиан штопает парус. Прошу не перечить мне, малыш. Делай, как сказано, и не спорь с отцом. Сам знаешь; он самый упрямый человек в деревне.

— Он мне не отец! — воскликнул Алан.

И тут же получил увесистую пощечину рукой, тридцать лет месившей тесто и рубившей дрова. Красный след на щеке был весомым аргументом в пользу молчания.

— Никогда не говори так о человеке, который тебя выкормил. А теперь иди!

Он пошел, потому что никто никогда не спорил с тетушкой Белой, старшей сестрой купца Генриха и матерью восьмерых детей, из которых целых пятеро сумели выжить и вырасти.

За ужином Алан молчал и молча пошел к вечерне. Светила полная луна, и ее бледный свет пробивался сквозь прозрачные стекла. Купцы и домовладельцы Осны приобрели их для своего храма. Свечи и лунный свет позволяли видеть стены, расписанные фресками по мотивам жизни блаженного Дайсана и деяний славных святых и мучеников.

Диакониса подняла руки в благословляющем жесте и начала полагавшийся обрядом гимн:

— Благословенна будь, Страна Матери и Отца Жизни, и да звучит Святое Слово в Кольце Единства ныне, присно и во веки веков.

— Аминь, — пронеслось в толпе.

— В мире Господу и Владычице помолимся.

— Кирие элейсон. Господи, помилуй. — Он сложил руки и попытался сосредоточиться на мессе.

Диакониса по порядку обходила изображенные символы жизни и служения преподобного Дайсана, несущего верным Святое Слово, дарованное ему благодатью Господа и Владычицы.

— Кирие элейсон. Владычица, помилуй.

Тусклая грубая позолота фигур на стенах светилась от пламени факелов. Блаженный Дайсан, увидевший в огненном свечении Круг Единства, Дайсан с последователями, отказавшимися преклонить колени перед даррийской императрицей Фессанией. Семь чудес, старательно изображенные художником. И наконец, умерший Дайсан в склепе, откуда через семь сфер был вознесен в Покои Света в тот час, когда его великая ученица Текла рыдала внизу, наполняя слезами священную чашу.

Но чудо: глазам Алана здесь, в полночной церкви, виделись совсем другие тени, словно оживавшие под грубоватыми фресками. Очертания призраков отливали золотом, их глаза светились, словно драгоценные камни, а их присутствие зажигало огонь в сердце.

Взятие варварской конницей древнего города Дарра. Последние защитники, закованные в блестящую бронзовую броню. Мечи, поднятые в отчаянной и безнадежной схватке. В последней битве людей чести, которые никогда не склонялись перед врагом.

То были не храмовые изображения, но целая летопись, история воинов давних времен, соединенная в его сознании с величественными звуками церковной службы. Алан грезил.

Судьбоносная битва при Аукселле, где племянник Тайлефера и его люди ценой собственной жизни спасли молодое королевство от язычников.

— О благорастворении воздухов, изобилии плодов земли, пении птиц и мирных временах миром Господу помолимся.

Славная победа первого вендарского короля Генриха над вторгшимися куманами у реки Эльдар. В тот день его побочный сын, Конрад Дракон, повел свою конницу навстречу несущейся лавине куманских всадников, сломав строй врага и обратив его в бегство, как зайцев преследуя язычников до самой их земли.

— Блаженны печалящиеся, ибо утешатся. Блаженны милостивые, ибо обретут милость. Блаженны чистые сердцем, ибо Слово Святое говорит их устами.

Последний поход Людовика Варрийского. Пятнадцатилетнего мальчика, не устрашенного приближением кораблей врага к северным берегам его королевства и погибшего в битве при Нисе, где никто не знал, чья рука нанесла ему роковой удар. Был ли то бившийся с ним варварский вождь или предатель, служивший новому королю Вендара? Тому самому, что теперь, после смерти Людовика, станет еще и хозяином королевства Варре?

Вместо голоса диаконисы Алан слышал звон мечей и доспехов, шелест флагов на ветру, чувствовал силу и мощь воинского строя, шедшего навстречу смерти и певшего «Кирие элейсон».

— В Тебе наше спасение и Тебе воссылаем силу и славу, Матери, Отцу и Слову Святому, глаголавшему в небесах, ныне, присно и во веки веков.

— Аминь, — вслед за прочими произнес Алан, когда собрание молившихся должно было сделать последний возглас. — Пойдем с миром, во имя Господа и Владычицы, да будет милость Их над всеми нами.

— Да будет милость Их над всеми нами, — повторил отец Алана голосом мягким, как шорох листьев на крыше.

Он обнял юношу, и тот понял, что это последние слова, произнесенные Генрихом в их разговоре. Выбор был сделан давным-давно: одного из сыновей посвятить морю, другого — сердцу Божьему.

— Кем была моя мать? — вдруг спросил Алан.

— Красавицей, — ответил Генрих, и сын услышал боль в его голосе. Он побоялся расспрашивать, чтобы не задеть кровоточившую рану.

Они вошли в дом и выпили по чаше подогретого вина. На рассвете Алан направился к молу и смотрел, как поднимают лодку, толкают ее по воде, как она качается на волнах. Погрузили товары. Кузен Юлиан побледнел от волнения — он ездил лишь однажды в ближайший порт Варен. И никогда не уходил в море на весь год.

— Смотри, не опозорь свою родню, — сказал Генрих Алану. Он поцеловал тетушку Белу и забрался в барку. Гребцы взялись за весла, а Юлиан управлял прямым парусом.

Алан долго стоял на берегу и после того, как остальные вернулись в деревню. Он стоял до тех пор, пока последний след паруса не скрылся в серо-голубых волнах. Наконец, помня, что тетушка хочет ему что-то поручить, направился с тяжелым сердцем домой.

2

В далекой мгле, где небо касалось волн, поднимали свои темные вершины острова, покрывавшие Оснийский пролив и придававшие горизонту вид зубастой пасти. Когда Алан стоял, прикрыв глаза рукой, и всматривался через залив в острова, спокойная и ровная вода отливала металлом. С высоты Драконьего Хребта казалось, что волны теряются в сиянии солнца. Здесь, наверху, он не мог чувствовать поднявшегося ветра. Он видел сплошную мглу низких облаков, спешивших к земле. Надвигался дождь.

Далеко в море висело белое пятно паруса, вдававшееся в видимую Аланом стену туч и железно-серой воды. Он думал об отце.

Путь Алана уводил его от моря. Увязая в песке, он вместе со своим ослом нехотя брел по одинокой тропе к Драконьему Хвосту — в монастырь. Далеко за спиной рокотал прибой. Вскоре показались дома вокруг единственной церковной колокольни. Но извилистая тропа пошла вниз через валуны, по прибрежной стороне хребта и исчезла в лесу. Дома потерялись из виду.

Наконец он вышел из леса к убранным полям и теперь, усталый, стучался в открытые ворота монастыря, который в день святой Эзеб должен был стать его пристанищем на всю оставшуюся жизнь. Ох, Господи наш и Владычица! Конечно, грех — думать так. И грех, как пятно крови на белых одеждах, будет виден всем: мальчик, который когда-то превыше всего на свете любил Пресветлых Отца и Матерь сущего и в сердце своем восстал против вступления на стезю их. Стыдясь, он смотрел себе под ноги, пока не миновал окружавшие здания и не подошел к скрипториуму.

Брат Гиллес ждал его, как всегда терпеливый и кроткий, опершись на свою палку.

— Ты принес свечную подать из деревни, — утвердительно произнес старый монах. — О, и еще кувшин масла.

Алан старательно разгрузил корзины, прикрепленные к седлу. Он поставил на покрытый плиткой пол скрипториума связку свечей, завернутую в грубую ткань. Брат Гиллес оставил дверь незапертой. Немногочисленные оконца были открыты, а ставни распахнуты, но все равно монахам, переписывающим служебники и катехизисы, было темно.

— Прошлая неделя была не самой лучшей, — сказал Алан, доставая кувшин масла. — Тетя Бела обещает прислать еще два после Успения.

— Она очень щедра. Господь наш и Владычица вознаградят ее за службу. Можешь отнести масло в ризницу.

— Да, отче Гиллес.

— Схожу-ка и я с тобой.

Они вышли и, обойдя церковь, прошли в покои послушников, где Алан скоро будет проводить все свои дни и ночи.

— Ты чем-то озабочен, сынок, — мягко сказал брат Гиллес, ковыляя за Аланом.

Алан покраснел, боясь сказать ему правду и разрушить соглашение, заключенное между монастырем и его отцом. Брат Гиллес говорил немного ворчливым голосом:

— Ты предназначен церкви, малыш, хочешь того или нет. Полагаю, ты слышал много историй о деяниях воинов императора Тайлефера?

Алан покраснел сильнее, но не ответил. Он не мог обидеть брата Гиллеса или солгать ему, всегда обращавшемуся с Аланом мягко, как с родственником. Разве нельзя было упросить их только один раз съездить в Меделахию или южнее, хотя бы в королевство Салия. Увидеть собственными глазами те странные и удивительные вещи, о которых рассказывали купцы, приплывавшие каждую весну из Оснийского пролива. Эти истории рассказывали все купцы, кроме отца, разумеется, который всегда был разговорчив, как скала.

Подумать только! Он мог бы увидеть воинский строй, отбивающий шаг под штандартом салийского короля. Он мог видеть гессийских купцов, людей из страны столь далекой, что оснийские купцы не могли добраться до их городов. Людей с необычно темной кожей и волосами, в помещении они носили круглые и заострявшиеся кверху колпаки на головах и молились своим богам, а не Господу и Владычице Единства. Он мог бы говорить с торговцами острова Альбы, где, по слухам, Ушедшие все еще скитались в дремучих лесах, прячась от людей. Он мог, на худой конец, стать одним их странствующих проповедников, которые рисковали жизнью в варварских землях, неся слово блаженного Дайсана и Церкви Единства народам, живущим вне Света Святого Круга Единства.

Говорят, однажды летом в Меделахии проходила огромная ярмарка, где можно было купить и продать любой предмет, известный людям. Увидеть невольников из дальних южных земель, где солнце, свирепое, как пламя кузнечной свечи (так говорили), выжгло их кожу дочерна, и пленников с севера, бледных, как снега их страны. Молодых василисков в клетках. Детей гоблинов из Харенских гор, обученных ловле крыс. Шелка из Аретузы, клуазоновые пряжки в виде волчьих голов — золотые, зеленые и синие, для орнамента поясов и одежды знати. Изящные и легкие мечи. Покрытые плесенью кувшины со старинным орнаментом и неизвестным содержимым. Янтарь. Стеклянные бусы, похожие на слезы ангелов. Следы дракона, отпечатавшиеся на кусках обсидиана.

— Алан, ты куда, мальчик мой?

Он пришел в себя, сообразив, что стоит в десяти шагах от двери, ведущей в сени, а оттуда в ризницу, где хранились священные сосуды и облачения, потребные в церковном обряде.

Улыбнувшись, брат Гиллес похлопал его по руке:

— Нужно принять то, что Господь предначертал для тебя, дитя мое. На все воля Господа и Владычицы. Тебе остается только внимать и повиноваться Им.

— Да, отец Гиллес. — Алан повесил голову.

Он внес кувшин с маслом и оставил его одному из безмолвных помощников Гиллеса. Затем вернулся обратно к солнечному свету, где слышалось лошадиное ржание и радостный гомон проезжавших мимо всадников, свободных от обета молчания, взятого большинством монахов.

Идя вдоль фасада церкви, он увидел отца Ричандера, брата Гиллеса, и келаря, говоривших с группой посетителей. Странники в дорогих одеждах, в кафтанах и накидках, украшенных сапфирами и бахромой из красных листьев. Диакониса и сопровождавший ее священник, оба в грубых коричневых рясах, женщина в длинном платье, отороченном мехом, двое хорошо одетых мужчин и с полдюжины пеших солдат в кожаных кафтанах. Подумать только, как счастливы эти люди — они могут ехать куда угодно из монастыря, из деревни, подальше от великого Драконьего Хребта, ограничившего его мир.

Он незаметно подошел ближе, чтобы слышать разговор.

— Обыкновенная наша дань включает в себя годовую рекрутскую службу для пяти молодых людей крепкого сложения, не так ли, госпожа Дуода? — спросил отец Ричандер у женщины в накидке. — Если вы просите большего, тогда жители поселка будут вынуждены направить людей, которых ранее мы хотели оставить на послушание. Это причинит трудности монастырю, особенно сейчас, во время сева.

Ее высокомерное лицо отличалось суровостью.

— Ваша правда, достопочтенный брат, но в этом году на побережье участились набеги, и граф Лавастин вынужден увеличить количество рекрутов.

Граф Лавастин! Госпожа Дуода была кастеляншей и хозяйкой в его замке; теперь, когда она повернулась в сторону Алана, отдавая солдатам какой-то приказ, он ее узнал. Если он не мог оставаться с отцом, то теперь надеялся, что его призовут на службу к графу Лавастину. Хотя бы на год. Но Алан знал, что это только надежда. Все думали, что монастырь был лучшим местом для ребенка, которого купец Генрих признавал своим сыном и воспитывал, но которого все считали незаконнорожденным.

— Бог да благословит ваш путь, миссис, — сказал отец Ричандер, когда кастелянша и диакониса сели на лошадей. Солдаты собрались идти следом.

Брат Гиллес проковылял к Алану.

— Если хочешь вернуться в деревню, да еще не один, пройдись с ними, — сказал он, — ведь ты скоро вернешься к нам.

— Хорошо.

Он последовал за пешими солдатами. Кастелянша Дуода разговаривала с дьяком и не замечала, что он плетется за ними. Никто не обращал на него внимания.

Они прошли через монастырские ворота и начали долгий подъем в гору. Алан услышал, как сзади в храме певцы начали гимн по случаю праздника Нон. Голоса хора преследовали его, когда они вошли в лес, но звук поглотили деревья.

Он углубился в свои скорбные мысли, но не мог не слышать разговора, который солдаты графа Лавастина завели между собой.

— Монастырь принадлежит королю, вот что, — сказал младший из них.

— Принадлежит королю Вендара, ты хочешь сказать. Не нашему королю, даже если вендарец взойдет на трон.

— Ха! Ленивые ублюдки, тоже мне, боятся, что графский набор заберет их слуг. Не хотят небось пачкать руки черной работой?

— Потише, Эрик. Не говори плохо о святых братьях.

Молодой Эрик недовольно хмыкнул:

— Думаешь, аббату есть разница, проводится ли рекрутский набор для борьбы с пиратами или поддерживается восстание госпожи Сабелы?

— Молчи, дурак, — одернул его солдат постарше, оглядываясь назад.

Алан потупил глаза, стараясь выглядеть невинно. Конечно, они заметили его, но не подумали, что он стоит их внимания. И ошиблись, никто, особенно в королевстве Варре, не должен был упоминать о восстании против короля Генриха в присутствии человека, о лояльности которого не знал.

Остаток пути они прошли молча. Алан меланхолично прикидывал, сколько еще предстоит идти. Дорога только поднималась на Драконий Хребет и вела вниз по длинному склону к Драконьему Хвосту, где лежала их деревня Осна. Начался мелкий дождь, унылый туман окутал все вокруг, и, когда компания дошла до большого дома тети Белы, все промокли.

Кастеляншу Дуоду ждали. Она приезжала раз в год, чтобы взыскать с деревни очередную дань для графа Лавастина. Обычно с ней возвращались молодые люди, год отслужившие у графа. Постепенно день святой Эзеб стал для юношей традиционным днем поступления на службу или возвращения домой. Но нынче Дуода приехала только со своей свитой.

Алан стоял у камина, пытаясь обсохнуть, и смотрел на обряд торжественной встречи, проходивший в конце огромного и единственного зала. В другом конце двоюродные сестры и братья Алана при помощи слуг накрывали стол. В третьем углу затаились маленькие дети, сидя на ящиках или кроватях и стараясь не попадаться на глаза.

Заплакал младенец. Юноша подошел к колыбели и взял его на руки. Тот замолчал, засунул в рот палец и уставился на происходящее. Как и Алан, этот ребенок рос без матери; его мать умерла при родах. Но отцом был брат Алана Юлиан, так как он и девушка были помолвлены. Поскольку у Стэнси, дочери тети Белы, был свой ребенок и было молоко, Бела взяла ребенка к себе.

Когда Алана позвали прислуживать за столом, он передал ребенка на руки одной из своих двоюродных сестер. Кастелянша Дуода была очень важной гостьей, и тетя Бела, одна из самых богатых женщин деревни, заставила накрывать для нее стол не слуг, а своих родных. Алан разливал эль и мог слышать многое из разговоров между кастеляншей и теми деревенскими купцами, что удостоились чести сидеть за одним столом с представительницей графа.

— Молодым людям, взятым год назад, граф Лавастин приказал увеличить срок службы еще на год, — Дуода говорила спокойно, но местные смотрели на нее с беспокойством.

— Я надеялся, что сын поможет мне с урожаем! — раздался один голос.

— Моя дочь должна прясть в моем доме. К тому же мы начали переговоры о ее обручении.

— Наступают трудные времена. Наши берега все чаще подвергаются набегам. Недавно сожгли монастырь в Коменге. Нам нужны все мужчины из Лавас-Холдинга и как можно больше солдат. — Кастелянша некоторое время молчала, видя недовольство на лицах слушателей. — Увы, пиратов стало больше. Они страшная угроза для всех, кто живет у моря. — Она кивнула Алану. — Еще пива! — И когда он налил, обратилась к тетушке Беле: — Красивый юноша. Один из ваших?

— Мой племянник, — равнодушно ответила тетя. — Отец обещал его монастырю. В день святой Эзеб он станет послушником.

— И таких парней вы отдаете в королевский монастырь?

— Церковь наша служит Господу. Что происходит в мире, их не волнует, — парировала Бела.

Дуода любезно улыбнулась, но Алан видел, как ее лицо стало надменнее прежнего.

— Все, что происходит в мире, интересует их не меньше нашего, миссис. Но не беспокойтесь. Я не буду вмешиваться в заключенный договор.

Разговор перешел на менее болезненные темы: последний урожай, недавно выпущенные монеты с изображением ненавистного короля Генриха, привозимые из южного порта Меделахии, слухи о темпестариях — волшебниках погоды, устроивших град и снежные бури на границе Вендара и Варре.

Алан стоял в тени и слушал, подходя к расставленным лампам вокруг длинного стола, только чтобы подливать эль в опустевшие кружки. Вечерело. К удивлению Алана, диакониса Дуоды оказалась весьма образованной женщиной. Она интересовалась старинными преданиями и согласилась пропеть одну из древних баллад:

В дни, когда землями,

Где живет наш народ,

Владел император,

Обладавший миром и великой магией;

В дни, когда весна пришла,

Когда Ушедшие

Склонились перед теми, кто был

Потомком ангелов и человеческих женщин,

Пришел некто, правивший

Родом людским и эльфийским,

Наделенный властью

Запрещать и разрешать.

Великий дракон прилетел

С дальнего севера,

Где море бурлит

И сливается с небом.

Но император сам вступил с ним в поединок и, смертельно раненный, собрав последние силы, наслал заклятие, превратив чудовище в камень. И теперь чудовище лежит здесь, у берега Оснийского пролива, став хребтом под именем дракона.

Алан смотрел на гостей. Высокомерная кастелянша, ее спутники, ученая диакониса и молодой священник — человек, принявший обет странствующих монахов, вместо того чтобы всю жизнь киснуть в стенах монастыря. Если бы он только мог вырваться ненадолго в Лавас-Холдинг, как его отец. Если бы он мог хотя бы год послужить у графа! Его отец был там семнадцать лет назад, прослужил год, как полагалось, и вернулся домой с ребенком на руках и печалью в сердце. Он никогда не женился, к огорчению своей сестры, вместо этого отдал сердце морю, где проводил куда больше времени, чем дома.

Бела вырастила ребенка, потому что, несмотря на грубую внешность, обладала добрым сердцем. И Алан стал здоровым и сильным.

Он никогда не был там, где родился. Мать умерла через три дня после родов — так, по крайней мере, говорил отец. Но, может быть, на ее родине кто-то помнил о ней. Алан сдержал слезы. Он никогда ничего не узнает. Завтра, в канун дня святой Эзеб, он уйдет отсюда, чтобы провести день в бдении за воротами монастыря, как полагалось обращаемым, тем, кто хотел принять постриг и послужить Господу и Владычице. На следующий день он принесет обет и сгинет внутри этих стен. Навсегда.

— В чем дело, Алан? — спросила кузина Стэнси, подойдя к нему. Она коснулась пальцами его щеки. — Поплачь, если хочешь, но иди без злобы в сердце. Подумай, сколько добра принесут твои молитвы родным. Ты выучишься читать и писать, станешь таким же ученым, как эта диакониса. И тогда сможешь путешествовать…

— Только в мечтах, — сказал он с горечью.

— Ох, милый, я знаю, что у тебя на душе. Но это крест, который дается тебе. И ты должен нести его с радостью.

Конечно, сестра была права. Она нежно поцеловала его и убежала в дом, чтобы подлить масла в лампы.

3

День перед праздником святой Эзеб выдался ясным и солнечным. Сети, занавешивавшие двери, лениво раскачивались под мягким весенним ветром. Алые вымпелы с изображением Круга Единства развевались на крышах домов, которые окружали деревенскую площадь.

Все жители деревни пришли, чтобы посмотреть, как кастелянша Дуода собирает налоги. Кадки с медом. Кувшины с темным и светлым пивом. Корову или пять баранов. Гусей. Сыр. Корм для скота. Копченых лососей и угрей. У тети Белы было пять брошек, привезенных отцом Алана с юга, чтобы уплатить ими вместо масла и пива. Один фермер, чтобы не отдавать двух молочных коров, отдал своего сына на пять лет на графскую службу. У другого была невольница, девушка, привезенная из Салии, которую они не могли больше кормить. Дуода осмотрела ее, признала подходящей и взяла в счет оплаты. Старая миссис Гарья и пять взрослых дочек, хорошо умевших прясть, притащили несколько отрезов сукна, которые Дуода приняла с явным удовольствием. Некоторые платили золотом, так как Осна была богатым местом и здешние жители, Алан знал со слов отца, были довольно состоятельны, и только немногие не принесли ничего.

Все утро и весь день жители близлежащих ферм приходили, чтобы отдать Дуоде денежную дань и дань уважения.

В середине дня Алан собрался уходить. Он преклонил колени перед тетей Белой и произнес обрядовые слова:

— Необходимо поступающему бодрствовать у ворот, тетя, чтобы доказать свою решимость вступить на стезю Наших Господа и Владычицы.

— Иди с миром, дитя, и с благословением твоего отца. — Она поцеловала его в лоб.

Алан поднялся и попрощался с остальным семейством. Трое тетиных детей уже обзавелись собственными детьми, так что вздохов и прощаний было много. Последним он поцеловал младенца, обнял напоследок тетю и, понурившись, пошел.

Поднялся ветер. Двери стучали. Моросил дождь. Он обернулся и увидел, как Дуода вошла в большой дом, чтобы доделать начатое.

Дождь лил как из ведра, когда он вышел за деревенскую ограду и твердо зашагал к монастырю.

Шквал ветра настиг его, когда он поднимался по тропе к хребту. Грязь пенилась, облепив промокшие мягкие кожаные туфли. Небольшой груз за спиной только и удерживал от падения. Он остался один. Позади затерялись лесные холмы и деревня. За изгибом тропы монастырь видно не было. Алан пригнулся к земле, чтобы двигаться. Застигнутый бурей, он вспомнил о корабле: успел ли тот укрыться в островной бухте? Юноша поднял голову, с трудом дыша. Природа неистово бушевала. Такого шторма он никогда не видел. Море скрылось из вида за пеленой тумана. Огромное темное облако и густой туман неслись за Аланом, скрывая все на своем пути. Он мог видеть, но только на три шага вперед. Ветер рычал. Древний хребет и окаменевший дракон из легенды словно ожили. Алан упал на землю и с силой прижался к ней, чтобы уберечься. Кружили черные облака, поток дождя и мокрая одежда сжимали его тело. Но как только он подумал, что в этом дожде есть что-то неестественное, поток ливня прекратился. Ветер не утих.

Да, это было испытание, наказание Божье за то, что он не хотел идти в монастырь.

Он поднялся и пустился в путь. Наперекор собственному нежеланию. Теперь он знал, что не опозорит отца и тетю. Ветер трепал его волосы, бил в глаза, губы пересохли.

Туман немного рассеялся. Неземной свет горел прямо на дороге, ведущей по Драконьему Хребту, он приближался и становился ярче, разгоняя туман… вокруг себя. Шторм утих, когда свет приблизился. Алан чувствовал запах весенних цветов и… свежей крови.

Неожиданно Алан увидел всадницу в сияющей кольчуге. Не замечая ветра, воительница направила лошадь прямо к нему. Хотелось убежать, но он не мог отвести глаз от прекрасной белой лошади и восседавшей на ней женщины. Он даже не пытался двинуться. Она подошла ближе. Женщина средних лет в грязных сапогах, в изношенной, заплатанной кольчуге, с мечом в кожаных ножнах, с избитым круглым щитом, привязанным к седлу, нагнулась, чтобы рассмотреть его. Оба оцепенели, не замечая бесновавшегося рядом урагана. От ее отстраненного, но пронзительного взгляда сердце Алана похолодело от страха.

— Сколько тебе заплатить, чтобы ты пошел на войну? — спросила она. Ее голос, глубокий и низкий, как церковный колокол, отзывался в его голове стальным звоном.

Он упал на колени. Не отрывая от нее глаз, произнес:

— Госпожа! — Охрипший голос его не слушался. Он попытался вновь: — Я отдан церкви.

— Не по своей воле, — сказала она. Затем обнажила меч. Вопреки его ожиданию, он не засверкал на свету. Он вообще не блестел. Это был тусклый металл. Тяжелый, надежный металл, выкованный, чтобы убивать. Она описала мечом над головой широкий круг и сунула его в ножны.

Воздух вдруг поредел там, где они находились. Внизу за длинной просекой взору неожиданно открылся монастырь, как нечто нереальное. Четкий порядок зданий, хорошо сохранившаяся древняя стена. Отсюда, с высоты, ему казалось, будто он различает то, что находится сейчас под монастырем, что-то древнее и угрожающее.

Взгляд уводил ниже, к морю, пока он не увидел две лодки на берегу и существ, выбирающихся из них. Похожие на людей, они ими не были: странные, заостренные лица бронзового цвета. Обнаженные до пояса тела их были украшены белыми полосами и яркими красками. Они были вооружены топорами, копьями, луками и стрелами с каменными наконечниками. У некоторых были когти пугающей длины. Рядом с существами бежала стая огромных уродливых псов, не менее беспощадных, чем их хозяева.

Они все жгли на своем пути, закидывая факелы на соломенные крыши домов. Беспощадно убивали монахов. Каким-то образом он видел то, что происходит внутри церкви. Видел брата Гиллеса, коленопреклоненного перед алтарем, седого и слабого, прижимающего к груди свою любимую книгу. Главную святыню монастыря — золоченую Книгу Единства. Беловолосый варвар пронзил его и выдернул книгу из рук, сорвал золотой оклад книги, украшенный драгоценными камнями, раскидав листы со священным текстом, залитые кровью брата Гиллеса

— Ты еще не принес своего монашеского обета, — сказала женщина. Алан судорожно осознал вдруг, что он не — в монастыре, а на вершине горы.

— Я должен идти! — крикнул он. Он рванулся в отчаянном порыве, стремясь спасти брата Гиллеса.

Меч преградил ему путь.

— Слишком поздно. Лучше смотри. — И она указала мечом на деревню.

Пляска огней. Намокшие красные вымпелы на крышах. Все дома, кроме тетушкиного, надежно заперты. Бела стояла в дверях, с надеждой и печалью глядя на дорогу, по которой он ушел. В доме Стэнси играла в шахматы со своей младшей сестрой, маленькой Агнесс. Она сделала ход и белым драконом съела черную ладью. Другие дети играли у камина, а младенец спал в колыбели.

На глаза Алана навернулись горячие слезы. Он был возвращен к действительности порывом холодного ветра. Со стороны моря причалила длинная и узкая барка. О Господи! Это тоже были они! Они высаживались, свирепые, раскрашенные и вооруженные.

В глазах потемнело, но он сумел удержаться на ногах. Слезы текли по лицу. «Слишком поздно». Он повернулся к женщине, похожей на ангела смерти.

— Зачем ты мне это показываешь?

Она улыбнулась. Ее красота и лицо, изможденное лишениями и дикими, привычными ей бешеными битвами, пугали.

— Служи мне, — сказала она, — служи мне, Алан, сын Генриха, и я пощажу деревню.

— Как? — Он задохнулся, вспомнив пронзенного брата Гиллеса, монастырь в огне, видя диких существ, бегущих по пляжу в сторону дома его родных и соседей.

— Служи мне, — сказала она.

Алан упал на колени. Что за устрашающий звук послышался вдруг ему: порыв ветра или предсмертный крик ребенка?

— Клянусь!

— Встань.

Он встал. Клинок коснулся его правого плеча, левого, и наконец дьявольски холодная, готовая забрать все его тепло и одновременно сжечь сталь клинка легла на его голову.

— Кто ты? — едва сумел выдохнуть юноша.

Ее ответ прозвенел и сразу был заглушен порывом ветра:

— Я Повелительница Битв. Запомни это, мой слуга.

И она исчезла. Свет ослепил, а боль пронзила его сердце. Налетели темные облака и окутали его. Вдали он слышал хриплые и ликующие боевые вопли и потерял сознание.

Проснулся он неожиданно утром дня святой Эзеб. Безоблачное небо обещало добрый и ясный день. Он собрался с силой, поборол страх и встал.

Перед ним на тропинке лежала маленькая кроваво-красная роза. Она сверкала, словно драгоценный камень, но, когда он ее поднял, лепестки оказались мягкими, как у первых весенних цветов. Один шип вонзился в кожу, брызнула кровь.

— Тетя Бела, — прошептал он, — Стэнси… И ребенок. — Он вспомнил о ребенке, сунул розу за пояс и побежал в сторону Осны.

Задыхаясь, он добежал до окраины площади, на него уставилось несколько людей. Бела увидела его, изменилась в лице и бросилась к нему, сжав в объятиях.

— Алан! Сынок! Я думала, никогда тебя не увижу.

— Все здесь? Все в порядке? Где Стэнси?

— В мастерской. Идем, бедный мальчик, идем. — И он безропотно пошел следом за ней в дом, был усажен за стол и принялся за большую кружку теплого козьего молока.

— Господи… — она вытерла слезы с обветренного лица, — я так боялась, что ты там. Спасибо Господу и Владычице, спасибо, спасибо… — Она описала рукой знамение Круга Единства. — Как же ты бежал? Когда старый Гиллес сообщил эти новости…

— Брат Гиллес? — встрепенулся Алан в надежде.

— Нет, мальчик мой, Гиллес Фишер. Он не видел кораблей, они подошли слишком быстро, одновременно с этим проклятым штормом, и быстро ушли. Монастырь сожжен и монахи зарублены. Все мертвы. Но мы Божьим чудом остались целы. Дикарей нет… Мы в безопасности. Уверена, Генри цел и плывет на юг. Они прибыли с севера…

— Я никогда не уходил дальше монастыря, — прошептал он, но видеть мог только этих раскрашенных варваров, жгущих и убивающих… вытаскивающих корабль на моле у деревни. Но не стал говорить о видении — если это, конечно, было видение.

— Не что иное, как чудо Господне, — продолжала тетушка. — Наказание Его монастырю за противление воле Его… Ладно, не будем плохо говорить о мертвых. Наши люди уже пошли их хоронить.

— Надо посмотреть кое-что. — Алан поднялся. Тетушка Бела вопросительно на него взглянула, но он опередил ее вопросы и оказался у двери. Он побежал к причалу, где рыбаки и купцы, приплывшие в Осну торговать, оставили свои лодки в поисках укрытия от бури.

Немного времени потребовалось, чтобы найти длинный глубокий след, где причалил и был вытащен на берег низкобортный корабль. На берегу виднелись следы ступней, ведущие вверх и… обрывавшиеся. На песке осталось небольшое пятнышко крови… и все.

Пока он поднимался в гору, утро оставалось ясным и солнечным. С Драконьего Хребта ни на прозрачной глади залива, ни дальше, у стального морского горизонта, не было видно и следа кораблей. Пройдя еще, он нашел возвышенность, откуда лес не мешал видеть окрестности. Монастырь лежал в руинах. В воздухе кружило несколько падальщиков. К северу от колокольни была вырыта большая яма. Люди стаскивали тела монахов в общую могилу. Он побежал туда, но подоспел к месту, где раньше был монастырь, когда диакониса кастелянши Дуоды уже дочитывала заупокойную службу, а мужчины засыпали тела землей.

— Ты тот юноша, — сказала Дуода, увидев его, — что должен был сегодня поступить на послушание, не так ли? Ты уже взрослый? Тебе шестнадцать? Да ты ладный, высокий парень, как я вижу. — Под ее взглядом он чувствовал себя не то лошадью, не то рабом из северных земель, выставленным на продажу. — Теперь тебе нечего здесь делать. А графу Лавастину нужно много крепких рук. Таких, как твои. Я поговорю с твоей тетей, но в любом случае мое право — забрать тебя на службу. Ты пойдешь с нами, когда мы отправимся. Завтра.

Он не знал, что сказать. Обрадованный тем, что представился шанс уйти, он боялся все же, что своим нежеланием идти в монахи послужил невольной причиной гибели монастыря. Но, как говорил отец, было гордыней думать, что его желания и поступки могли столь сильно влиять на происходящее в мире. Все в руках Божьих. Смерть несли безбожные варвары, а не он.

Дуода нетерпеливо смотрела, ожидая ответа. Он кивнул головой, и она отвернулась, отпуская его. Отороченное мехом платье развевалось, когда она легким шагом подходила к диаконисе, совершившей обряд.

Алан дотронулся до пояса, вспомнив о розе. Она была цела и свежа. Будто только что сорванная с куста. Он держал ее в руке весь долгий путь в Осну, а она так и осталась цветущей и свежей.

Утром он бережно прикрепил цветок к кожаному шнурку и повесил на шею между рубахой и кафтаном, где никто не мог его видеть. На шнурке потолще висел деревянный Круг Единства, который тетя дала ему в напоминание о том, что отцом Алан обещан церкви.

После долгих прощаний юноша закинул за спину сумку и вслед за кастеляншей и ее свитой двинулся из деревни. Перед ним лежал весь мир.

II. «КНИГА ТАЙН»

1

Взглянув на карту, мы увидим на севере королевства Вендар небольшое скопление городов и деревушек — местность под названием Хартс-Рест. Здешний народ говорит на своеобразном вендийском наречии, пересыпанном архаизмами и неудобопроизносимыми звуками.

Странствующие монахи недовольно отмечали, что в здешних деревянных церквях с изображением Круга Единства странным образом соседствует некое Древо языческого и поганого вида. Епископ Хартс-Реста вечно была занята чем-то, участившиеся набеги с севера заботили ее куда больше, чем чистота веры. Но она не препятствовала ревностным братьям отправлять на юг отчеты об этих варварских извращениях обряда.

Последствий у отчетов не было. Хартс-Рест лежал слишком далеко на севере, малонаселенный и недостаточно богатый, чтобы привлечь внимание короля или иерарха, тихий полуостров не входил в основные интересы Вендара. Люди занимались здесь не крамолой, а собственными делишками. И так же спокойно отнеслись к случайному чужаку, высадившемуся на их берега, как епископ относилась к языческим символам в их храмах.

Пусть все идет как идет. Так говорили здешние люди. И беженцы, приходившие сюда в поисках мира, могли на время найти здесь покой и убежище. Зависело, от чего и от кого они бежали и насколько далеко готов был гнать их преследователь.

— Смотри, вон там, — сказал отец, — на западе за деревьями. Звезда Розы, известная старым бабахаршанским магам как Зухья, Солнце ночи, магов и ученых. Что ты мне можешь о ней рассказать?

— Даррийские астрономы прозвали Звезду Розы по имени Атурны, Красного Мага. Она менее яркая, чем Звезда Крови, но более высокая. Атурна — одна из путешествующих звезд, известных под названием блуждающих или так называемых планет. Она правит седьмой сферой, чья верхняя плоскость касается орбиты неподвижных звезд, по ту сторону где лежат Покои Света. Нижняя плоскость касается шестой сферы, которой правит планета Мок. Путешествие Атурны по пути двенадцати Домов Ночи занимает двадцать восемь лет.

Они стояли на чистой, лишенной деревьев каменной горной вершине. Трава, буйно разросшаяся с приходом весны, касалась их колен. Позади на небольшой земляной террасе стоял дом, черный издалека, но при красноватом свете заката сквозь открытые двери и окна был виден огонь камина. Отличная ночь для наблюдения за звездами на безоблачном небе.

— Назови все семь сфер и их порядок, — сказал отец.

— Сфера, ближайшая к Земле, повелеваема Луной. Вторая сфера принадлежит планете Ерекес, третья — планете Соморхас, также известной как Владычица Света. Четвертая сфера — Солнце, затем идет пятая сфера, управляемая Джеду, Ангелом Войн. Шестая — Мок, седьмая же, последняя, — Атурна. За Атурной лежит бескрайнее поле звезд, каждая из которых — огонь, горящий перед Покоями Света.

— И семь сфер, известных магам, по которым посвященный может подняться как через семь сфер в место мудрости и господства? — Он перевернул книгу, которую держал в руках, но не открыл ее. Подстреленные Лиат три куропатки на веревке свисали с его плеча. Когда они охотились, то возвращались поздно, но поскольку постоянно носили с собой книгу и астролябию, можно было заняться наблюдениями.

Лиат колебалась, меняя местами лук и колчан на спине. Все это было ново. Они с отцом наблюдали за звездами, а с тех пор как она достаточно выросла, чтобы что-то понимать, записывали путешествия. Но только в последние месяцы он вдруг начал ее учить тайным знаниям магов. В последний месяц в день святой Ойи, покровительницы тайн и мистерий, он вспомнил вдруг, как будто крутящееся колесо звезд в небесах и течение дней на Земле получили неожиданный толчок вперед, о том, что в первый день нового года ей исполнилось шестнадцать. Шестнадцатый день святой Ойи, встреченный под луной, для каждой девушки в самом деле был праздником, и отец в этот раз повел ее в таверну, где собирались деревенские.

Лиат понравился праздник и песни, которые там пели, но никаких перемен в жизни совершеннолетие не принесло. Разве что отец стал обращаться с ней по-иному: заставлял чаще читать и зубрить и требовал куда больше, чем раньше.

Вчера, путем подсчитывания дней и лет, чему она научилась в раннем детстве, Лиат вычислила, что наступил первый день нового года. Ей уже минуло шестнадцать. И в тот день они с отцом пошли в деревенскую церковь на празднество Мариансмасс — имя, которое церковь дала дню весеннего равноденствия, — теперь она как взрослая девушка пела со взрослыми, а не там, где стояли дети.

— Лиат? — поторопил он.

Она закусила губу, чтобы припомнить все точно, потому что не любила разочаровывать отца. Глубоко набрала воздуха и певучим голосом, которым пользовалась с тех пор, как отец научил ее запоминать первые слова и предложения, запела:

Есть лестница магов —

По ее ступеням они поднимаются.

На первой к Розе, ее прикосновение лечит,

Потом к Мечу — символу силы,

На третьей — к Чаше Бесконечных Вод,

На четвертой — к Кузнице Огня,

Пятая ведет на Трон Добродетели,

Дальше к Скипетру Мудрости,

На высшей ступени открывается

Сияние Короны Семи Звезд

И льется проникновенная песня власти.

— Очень хорошо, Лиат. Сегодня мы продолжим измерение небесных орбит. Где астролябия?

Инструмент висел у нее на поясе. Она подняла руку перед собой и направила астролябию на изящное скопление звезд, именуемое Короной. Сегодня созвездие клонилось к западу и было особенно ярким, давая возможность видеть седьмой «бриллиант» в короне звезд. Обычно видимы были только шесть, но у девушки хватало остроты зрения, чтобы иногда видеть седьмую. Она уже собралась подсчитать высоту и начала вертеть медные кольца, когда ее глаз уловил движение. Сова слетела с дерева к концу росчисти. Она проследила за птицей взглядом, вверх, за крыльями, отделенными от ночной тьмы только светом звезд и серпом луны. А там, далеко на востоке…

— Смотри, отец! Нет, туда . На Дракона. Я никогда раньше не видела этой звезды, и это не одна из планет. Остальные звезды на своих местах.

Он всмотрелся в небо. Его глаза уже не были так остры, как ее, но вскоре и он увидел: странная звезда в созвездии Дракона, Шестой Дом в Великом Круге, мировом драконе, связывавшем небеса. Звезда горела неярко, но пока Лиат смотрела, ей показалось, что та стала немного больше; свет, который она излучала, то угасал, то вспыхивал.

— Владычица наша, — проговорил отец. Он слегка дрожал, хотя весенняя ночь была теплой. Белая тень устремилась вниз над их головами. Сова упала в десяти шагах, и, когда взлетала, в когтях ее билось маленькое существо. — Так большое уступает малому. Пойдем в дом, дочка.

— Но, отец, не надо ли нам измерить ее позицию? Пронаблюдать ее? Это может быть знамение с небес. Может, это ангел, спускающийся в нижние сферы!

— Нет, дитя мое. — Он закутался в плащ и медленно отвел взгляд от неба. Его плечи поникли. — Мы должны идти.

Сжав астролябию, она не обиделась на резкий ответ и кротко последовала в дом. В доме было жарко, камин все еще горел. Огонь горел всегда, но отец тем не менее всегда мерз. Она помнила детство, когда одним жестом он мог наколдовать множество бабочек цвета радуги, которых она ловила в саду. Все это теперь было только воспоминанием и ушло вместе со смертью мамы. Все, что осталось от нее, — воспоминания, полустертые временем и долгими дорогами, по которым они с отцом путешествовали через моря, горы, новые земли и города. Воспоминания и огонь, горевший в камине.

Он затворил дверь и согнулся в мучительном кашле. Раздеваясь, он положил книгу на стол и бросил плащ на скамью. Пошел и налил себе эля.

— Отец, — сказала она, боясь видеть его таким. Он сделал еще один глоток, и, к ее ужасу, его руки дрожали. — Сядь, пожалуйста.

Он сел. Она положила астролябию на полку, лук и колчан в угол и сняла куропаток с ремня. Ставя котел на огонь, она оглянулась на отца. Половица скрипнула у нее под ногой. Дом был бедным. Она помнила более богатый, но это было давным-давно. Гобелены, резные скамьи и кресла, большой зал, вино в хрустальных кувшинах. Этот маленький дом они построили сами, выкопав землю под фундамент, валили деревья, сами делали доски из стволов, обшивали стены, конопатили бревенчатые стены паклей и травой. Дом получился грубым, но уютным. Кроме стола и сундуков для одежды, выполнявших роль скамеек, стояла отцовская кровать в самом темном углу и их единственная роскошь — ореховый шкаф, полированный до блеска, с закрученной от углов резьбой из борющихся красноглазых тварей.

Отец опять закашлялся, ощупью открыл книгу, ища что-то в ее мелких письменах. Желая помочь ему, она подошла к окну. Ставни были открыты, и сквозь затягивающий окна пергамент она увидела огонек. Он приближался по тропе, ведущей от деревни.

— Кто-то идет, — сказала девушка, направившись к двери.

— Не открывай!

Голос остановил ее, и она вздрогнула.

— Почему? В чем дело? — Она глядела на отца, напуганная его неожиданным и явным страхом. — Новая звезда была знамением? Об этом сказано в книге? — Они никогда не произносили ее названия вслух. Любое сказанное громко слово могло привлечь ненужное внимание.

Он захлопнул книгу и прижал ее к груди. Рванулся, схватил лук в углу и с книгой и луком в руках пошел к окну. Неожиданно расслабился, его лицо прояснилось.

— Это всего лишь брат Хью.

Теперь ужаснулась она:

— Не пускай его, отец.

— Не говори так, дитя. Брат Хью хороший человек, преданный Господу и Владычице.

— И себе!

— Лиат! Не смей так говорить. Ему нужен только совет. Он не более любопытен, чем ты. Разве можно за это винить?

— Дай мне книгу, отец, — сказала она мягче, чтобы забрать ее. То, что она думала о Хью, было слишком неприятным, чтобы говорить отцу.

Отец колебался. Четыре другие книги стояли на полке в углу, каждая — драгоценность: энциклопедическая «История» Дарра Поликсены, «Деяния Теклы», «Исследование о растениях» Теофраста Эресского, «Сны» Артемизии. Но в них не было тайного знания, запрещенного церковью на Нарвонском соборе сто лет назад.

— Но он может быть тем, кто поможет нам, Лиат, — сказал отец на редкость серьезно, — мы так долго бежали… Нам нужен союзник, кто-то, кто может понять природу великой силы, плетущей вокруг нас сеть. Кто-то, кто поможет нам против них…

Она вырвала книгу у него из рук и вскарабкалась по лестнице, ведущей на чердак. Из своего укрытия Лиат могла смотреть вниз на половину комнаты и легко слышать все происходящее внизу. Она бросилась на свой соломенный тюфяк, укрылась одеялом:

— Скажи ему, что я сплю.

Отец что-то пробурчал в ответ, но она знала: вопреки ее воле он ничего не сделает. Он закрыл ставни, поставил лук в угол, затем открыл дверь и встал на пороге, ожидая брата Хью.

— Здравствуйте, друг мой! — сказал он радостном голосом, потому что ему нравился Хью. — Пришли этой ночью понаблюдать за звездами?

— Ох, нет, друг Бернард… Я просто проходил мимо…

Просто проходил мимо. Все в этом человеке казалось лживым, даже его мягкий, проникновенный голос.

— … по пути на хутор к старому Йоханнесу. Мне надо провести последние молитвы над его женой, да упокоится ее душа в Покоях над нами. Миссис Бирта просила занести вам письмо.

— Письмо! — Отцовский голос дрожал. Восемь лет скрывались они, не встречая никого из прошлой жизни. Никогда не получали ни весточки. — Пресвятая Владычица, я слишком засиделся на одном месте.

— Прошу прощения? — переспросил брат Хью. Свет его лампы проникал через окно, освещая отцовскую фигуру на пороге. — Вы неважно выглядите, добрый друг. Могу я помочь?

Отец снова заколебался, и она задержала дыхание.

— Тут ничего не сделаешь. Но спасибо. — Он потянулся за письмом. Лиат коснулась пальцами корешка книги, на ощупь разбирая жирные и выпуклые буквы на кожаном переплете. «Книга тайн». Неужто отец пригласит брата Хью к себе? Он был так одинок и испуган.

— Посиди со мной ночью, достойный брат. Боюсь, эта ночь будет такой долгой…

Она отодвинулась подальше в тень. Повисла долгая пауза — брат Хью колебался. Она чувствовала, как присутствие огня, его волю : он желал войти, подчинить отца, чтобы тот доверял ему еще больше во всем. И тогда они оба пропали!

— Гм, много дел этой ночью, — наконец сказал Хью. Но не ушел. Свет лампы двигался, переходя от одного угла комнаты к другому, что-то выискивая.

— Ваша дочь в порядке, надеюсь? — Голос его был сладок.

— Да, конечно. Верю, Господь и Владычица не оставят ее, даже если со мной что-нибудь случится.

Хью как-то странно хмыкнул, и Лиат забилась дальше в тень, будто это могло спасти от опасности.

— Велика милость Их, друг Бернард. Даю вам слово, все будет хорошо. Вам надо отдохнуть, вы бледны.

— Твоя забота ободряет меня, достойный брат Хью.

Лиат могла видеть его умиротворенную улыбку, но знала, что она неискренняя — не из-за Хью, а из-за письма, совы, этой новой звезды, светившей в небесах.

— Благословенного вечера вам, друг Бернард. Прощайте.

— Прощай.

Они расстались. Лампа медленно удалялась по тропе к деревне и, возможно, к ферме старого Йоханнеса. Конечно, брату Хью не имело смысла лгать о такой серьезной вещи, как смерть жены старого крестьянина. Но вряд ли он просто «проходил мимо».

— Он добрый человек, — сказал отец, — спускайся, Лиат.

— Не хочу, — отвечала она, — что если он где-то нас подстерегает?

— Милая!

Рано или поздно надо было это сказать:

— Он постоянно смотрит на меня. Странно смотрит.

Отец раздраженно вздохнул.

— Моя дочь настолько глупа, что считает человека церкви способным любить кого-то, кроме Владычицы?

Пристыженная, она спрятала от него лицо в тень. Так ли она глупа? Нет, она знала, что нет. Восемь лет гонений обострили ее инстинкт самосохранения.

«Я просто проходил мимо». Хью «проходил мимо» их дома довольно часто и всегда заглядывал на огонек — посидеть с отцом. Двое мужчин обсуждали теологию и писания древних, а полгода спустя после первого знакомства начинали порой касаться в разговоре тайного искусства магии. Конечно, исключительно для интеллектуальной беседы.

— Разве ты, батюшка, не видишь, — она говорила, с трудом подбирая слова и не желая прямо произносить слов, которые могли разрушить их жизнь, как это было два года назад в городе Отуне, — Хью нужно твое искусство магии. А вовсе не дружба.

Хью заходил часто, но после дня святой Ойи он стал «проходить мимо», только когда знал, что отец отсутствует по какому-нибудь делу. Здоровье отца ухудшилось, и для постоянной работы вне дома не хватало сил. Лиат пыталась что-то делать, но отец всегда говорил: «Кто-то должен оставаться с книгой». И никогда не отпускал одну.

«Я проходил мимо, Лиат. Тебе никто не говорил, что ты красива? Ты уже женщина. Твой отец должен подумать, что будет с тобой и со всем тем, чему он тебя научил. С тем, что ты знаешь о нем, его путешествиях и прошлом. Я мог бы защитить тебя… тебя и книгу». И он коснулся ее губ, как будто хотел вдохнуть в нее жизнь.

Набожный брат не должен был вести себя так с девушкой, которой не исполнилось и шестнадцати. Только глупец не понял бы его тона и выражения лица. Лиат не любила Хью и оскорбилась. Она испугалась: говоря так, Хью предавал доверие ее отца, а она ничего не могла сказать.

Если отец ей поверит, он, возможно, даже захочет избить Хью. Два года тому назад в Отуне произошло нечто подобное. Отец, вспылив, напал на купца, предложившего Лиат сожительство за деньги. Но добился только того, что городская стража избила его самого, а потом выкинула их из города. Но если отец обвинит в чем-то Хью, если поссорится с ним, он приобретет страшного врага. Мать Хью была женой маркграфа, одного из подданных королевства, — и Хью об этом трезвонил на каждом углу. А у них с батюшкой не было никого!

Но если она расскажет все отцу, и тот ей не поверит, тогда… Господи, отец был для нее всем. И этим всем рисковать было нельзя.

— Папа? — Но ответа не последовало.

Когда она услышала притворное ворчание снизу, слабый хруст разрываемой бумаги, она чуть не спрыгнула с лестницы. Отец смял письмо и бросил в огонь. Пламя вспыхнуло, сжигая его остатки. Она рванулась, чтобы вытащить их, но отец остановил ее.

— Оставь! — Он побледнел и дрожал. — Если ты дотронешься до чего-нибудь, чего касались они, у них будет контакт с тобой. — Он опустился на скамью, поддерживая голову рукой. — Завтра мы должны уехать, Лиат.

— Уехать?

— Они не оставят нас в покое.

— Кто «они»? От кого мы все время убегаем? Почему ты никогда об этом не говоришь?

— Потому что твое незнание — единственное, что защищает тебя сейчас. Они могут искать тебя и найти, но я спрятал тебя.

Так он говорил всегда. «Мы вернемся в нужное время. Когда ты станешь сильнее».

— Если уйдем этим утром, у нас будет несколько дней в запасе. Надо спешить.

Они оставались здесь так долго, потому что она просила об этом. Потому что впервые в жизни у нее появились друзья. Когда она стояла в центре дома, ее голова почти касалась шершавых досок потолка. Лицо отца с одной стороны освещал огонь камина, а с другой оно было погружено во мрак, но она ясно видела его выражение. У них была такая шутка раньше: смотреть в огонь и выискивать духов, его населявших. Лиат помнила, как видела их, за много лет до того, как умерла мать, их очертания были жидкими, словно вода, а их глаза мерцали голубым огнем.

Теперь этого нет. Она стала взрослой. Глядя в огонь, Лиат видела только пламя, мерцающее в камине, и горящее дерево, пока то не превращалось в красные уголья, которые рассеивались в прах.

— Ты недостаточно сильна, — сказал отец в кулак.

— Я уже сильная. Ты знаешь.

— Иди в постель, дочка. Книгу забери с собой. Мы возьмем только самое необходимое и с утра отправимся.

Она вытерла слезы. Они уйдут, оставив позади два года покоя. Деревня была хорошим пристанищем, пока сюда не перебрался брат Хью. Она не могла смириться с тем, что надо оставлять друзей. Двух друзей, настолько близких, словно родных. А ведь, кроме отца, родных у нее не было. Но они уйдут. Сила, что ведет отца, поведет и ее вместе с ним.

— Прости, Лиат. Я плохой отец. Я не сделал для тебя необходимого. — Он опустил голову.

— Не говори так никогда, па. — Она встала на колени перед скамьей и обняла его. За последние два года он очень постарел, особенно после того, что было в Отуне. Его темные волосы поседели. Он ходил согнувшись, будто тяжелая ноша прижимала его к земле, хотя раньше был крепким и здоровым. Он много пил — за четверых. Будто хотел утонуть в эле. Труднее всего оказалось найти работу. Он был недостаточно силен, чтобы работать в поле, и мог разве что мастерить ловушки для лис да писать письма и составлять договоры полуграмотным крестьянам. Но пока они сводили концы с концами.

— Иди спать, доченька. Завтра рано вставать, — повторил он.

Не зная, что сказать, она сделала то, что просили. Постояла у огня, заглянула в очаг, пытаясь найти остатки письма, но оно сгорело дотла. Отец тяжело дышал. Приходилось оставлять его наедине с тяжелыми мыслями, тем более что она не знала, о чем они и куда ведут.

На чердаке она разделась и забралась под одеяло. Книгу сунула под подушку. Отблески огня плясали на карнизе, и потрескивание пламени убаюкивало. Было так тихо, что она слышала, как отец подливает себе эля и пьет.

— Не верь никому, — прошептал он. А затем — имя матери. Не произнес, а почти выдохнул: — Анна.

Много ночей она слышала, как он произносил это имя. Причем именно так. И все восемь лет грусть в голосе оставалась прежней. Как свежая рана, да, именно так. «Неужто и меня кто-нибудь так полюбит душой?» — подумала Лиат.

Но пляска бликов на стене, порывистые движения отца внизу, шум ветра над высокой крышей, отдаленный шепот деревьев — все это наваливалось на нее, затягивая все глубже и глубже. Она устала. «Что за странная звезда в Драконе? Ангел? Или демон из верхних сфер? »

Она спала. И видела сны.

Огонь. Огонь ей снился часто, добрый и очищающий. Есть духи, чьи крылья — огонь и чьи глаза сияют как клинки. Позади них огонь, ревущий посреди темной ночи. Но бояться его нечего. Только пройди сквозь него и увидишь новый мир. В отдалении, как удары сердца, — звуки барабана. И звук флейты, парящий на ветру, как птица, раскинувшая крылья .

Шум крыльев, приземлившихся на крышу. Неожиданно пошел снег, попал в дымоход, хотя до зимы было далеко. Она спала и все равно чувствовала происходящее. Проснувшись, она не могла двинуться. Темнота держала ее, будто была темным тяжелым покровом, нависшим над ней. Сквозь завывание ветра слышались удары колокола.

Должно быть, то пролетела душа жены старого Йоханнеса, заглянув к ним на огонек по дороге в Покои Света? Должны ли при этом звенеть колокола? По одному удару при прохождении каждой сферы и еще три, чтобы сопроводить своим звоном аллилуйю, которую запоют ангелы, встречающие новую сродницу.

Но то был не колокольный звон, а голос. Голос, сотрясавший воздух. Послышалось два удара, будто чем-то тяжелым ударили по дереву. Если бы только выглянуть, что происходит… Но она не могла двинуться. Не осмеливалась. Надо было прятаться. Так говорил отец.

— Твои жалкие стрелы не помогут, — произнес голос-колокол. Страшный голос. Не мужской и не женский. — Где она?

Лиат не могла слушать. Казалось, к ней прикасается что-то чудовищно древнее. Холод пробежал по коже.

— Вы ее нигде не найдете, — сказал отец с трудом, задыхаясь, будто долго куда-то бежал.

Испарина выступила на лбу, когда она попыталась двинуться. Но ведь это был только сон… Огонь вдруг полыхнул в камине, ярко и неестественно сверкая. Искры рассыпались во все стороны, стало темно и тихо. Она спала…

…И наконец проснулась, в последний предрассветный час, когда первые лучи только-только нарушили небесную черноту. Она пошевелилась и поняла, что держит книгу в руках, а ее пальцы… Пальцы дрожат.

Что-то было не так. Отец лежал поперек скамьи, протянув руки к столу. Голова покоилась на углу стола. Лук, вытащенный из колчана, лежал на полу. Почувствовав холод, она сбежала по лестнице.

Отец не спал. Ставни были закрыты. Дверь заперта. Все восемь лет, где бы они ни останавливались, в очаге горел огонь. Сейчас камин не горел, виднелся только слабый след пепла. Две стрелы, выпущенные из отцовского лука, торчали в стене над камином.

На столе у правой руки отца лежало белое перо. Таких белоснежных она никогда не видела. Ветер засвистел в дымовой трубе, подхватил перо, развеял пепел на полу и сдул его следы, будто их и не было. Она хотела взять письмо.

«Оставь! » Она отдернула руку, будто ее окликнули. «Если дотронешься до чего-нибудь, чего касались их руки…»

«Где она?» — спрашивал ночной голос. И отец отказался ответить.

Она смотрела на тело. Он состарился настолько, что казалось, его смертная оболочка рассыплется в прах даже от легкого прикосновения ветра.

«Не доверяй никому».

И первое, что она сделала, — спрятала книгу.

2

Медленно капала вода, пробудив Лиат ото сна, не принесшего облегчения.

— Па? — спросила она, подумав сначала, что где-то за домом протекает водосток. Открыла глаза, всматриваясь в тьму, и вспомнила, что отец мертв, убит.

Высокое окно в земляной стене пропускало узкую полосу света на каменный пол. Звонко падали капли. Лиат поднялась с лежанки и села. Грязь стекала с ее одежд, но она была настолько измождена, что не могла их даже почистить. Лицо болело от ударов брата Хью. Она потрогала рукой правую щеку. Поморщилась. Да, синяк. Левая рука болела, но вроде сломана не была. Она позволила себе порадоваться этому.

Она опустилась на колени. Движение принесло пронзающую боль в голове. На мгновение показалось, что она дома. Она склонилась перед скамьей, где лежало тело. На ее глазах оно становилось все более чуждым. Дверь резко распахнулась, и поднятое порывом ветра белое перо укололо ее. Острая боль пронзила тело.

Она надавила ладонями на лоб и зажмурила глаза, чтобы не видеть ничего. Медленно отступили и боль, и воспоминания. Опершись рукой о стену, она встала. Постояла минуту, проверяя силы.

Прерывистый шум доносился из противоположного угла, на полу натекла лужа грязной воды. Она не помнила, как попала сюда, но была уверена, что это тюремное подземелье ратуши. Даже Хью не сумел бы заставить старосту Людольфа упрятать ее в церковное подземелье. Судя по всему, она была в подвале под свиным стойлом. Если бы только окно не было таким узким, да еще с решеткой из четырех железных прутьев.

Неожиданно из окна послышался свистящий шепот, тихий, но резкий и взволнованный.

— Лиат, ты здесь?

— Ханна? — Сердце забилось. — Ты нашла книгу?

Раздался вздох, выдавший волнение Лиат:

— Да. Как ты и говорила, под полом. И спрятала потом там, где ты сказала.

— Спасибо Владычице, — прошептала Лиат.

Ханна продолжала, не услышав короткой молитвы:

— Но у нас нет денег, чтобы расплатиться за ваши долги… Даже за проценты от них. Завтра будет распродажа. Прости.

Лиат подошла ближе к окну и сжала руками железные прутья. Но все равно не смогла разглядеть лица подруги.

— Но те четыре книги. Они должны дорого стоить, дороже двух лошадей.

— Староста Людольф тебе не сообщил? Брат Хью сказал, что книги — церковная собственность, и забрал их. На продажу они выставлены не будут.

— Кровь Господня! — едва сдержала крик Лиат. Ярость охватила ее и вызвала боль в избитом теле. Почему отец доверял Хью?

— Прости… — снова начала Ханна.

— Не проси прощения. Что ты могла сделать?

— Если бы Инга не затеяла столь дорогую свадьбу, мы могли уплатить хотя бы проценты по долгам.

— Это не вина Инги. Брат Хью заплатит за все. За отцовские долги тоже, и все это не будет важно.

— Но если и так, Лиат, почему твой отец влез в такие долги за два года? Ты никогда ничего не говорила. Все это время. — Ее голос стал еще тише. Она тоже приблизилась, насколько это было возможно, и Лиат увидела ее рот и подбородок. Затем сильная рука коснулась ее руки.

— Мама говорит, он умер не своей смертью.

Рука Ханны согревала. Лиат сжала ее. «Мой отец волшебник. Откуда тут быть своей смерти?» Но она не могла сказать этого вслух даже ближайшей подруге. Все в деревне считали мастера Бернарда монахом-расстригой, человеком, нарушившим свой долг перед Владычицей и Господом и вынужденным оставить обитель из-за обвинений в связи с женщиной и рождении ребенка. Иначе думать не могли, потому что только церковный человек мог писать. Только он мог то, что мог отец: знать силу растений и заговоров, способных победить болезни. И изгонять бесов. Только так деревенские принимали его без страха. Падший монах — человек презренный, но неопасный. Только брат Хью что-то подозревал. И только он втерся в доверие к отцу.

В коридоре раздались шаги. Они услышали приглушенные голоса.

— Ханна, уходи.

— Но Лиат…

— Кто-то идет.

— Мама хотела принести тебе еды. Я приду сегодня вечером.

Ключ повернулся в замке, и связка ключей зазвенела. Лиат отошла от окна, как только убедилась, что Ханны нет. Дерево неприятно заскрипело о камень, и дверь медленно отворилась. Лиат отошла к противоположной стене так, чтобы та прикрывала спину. Вызывающе подняла подбородок.

Три фигуры стояли в проеме, но вошли только брат Хью и староста. Хью держал в руках свечу.

— Книга, — немедленно сказал Хью тихим надменным голосом, таким непохожим на сладостные речи, которые он вел с отцом. — После проведенной здесь ночи ты не надумала рассказать мне о ней?

— Достопочтенный брат, — осторожно вмешался староста, — вы уже закончили допрос ребенка, я уверен. И я рад, что она не замешана в смерти отца. — Староста Людольф держал под мышкой кассовую книгу. — Теперь, дитя, — сказал он, повернувшись к Лиат, — послушай меня. Я подсчитал все долги твоего отца, а брат Хью внес все в эту книгу, на эти самые страницы. Я перечислю их тебе.

Хью смотрел на нее во все глаза. Даже когда она пыталась сосредоточить внимание на старосте, она чувствовала его взгляд. В доме священник нашел четыре книги. Их он украл, что бы ни говорили о церковной собственности. И он знал, что была еще одна, которую Лиат спрятала.

Людольф громко перечислял долги, не глядя в книгу. Он просто не умел читать. Но обладал неплохой памятью. Список долгов был впечатляющ, а список их собственности на удивление мал. Лук, колчан, четырнадцать стрел. Перья для письма и точильный нож, серебряная чаша работы времен императора Тайлефера, один кухонный горшок, котел, две ложки и столовый нож, точило, две рубашки и шерстяной кафтан, шерстяное платье, отороченное кроличьим мехом, бронзовая брошь, две пары сапог. Кровать, стол, скамья, книжный шкаф и медная ваза. Два шерстяных одеяла. Полбочонка пива, мед, копченое мясо, один сосуд с солью, два с пшеницей, две курицы, два цыпленка, две свиньи, одна дочь.

— В возрасте пятнадцати лет, — поспешил закончить Людольф.

— Мне исполнилось шестнадцать четыре дня назад, в Мариансмасс.

— Правда? — заинтересовался шериф. — Это меняет ход аукциона. Вопрос о процентах снимается. Как совершеннолетняя, ты принимаешь на себя все отцовские долги. Или есть еще взрослые родственники?

— Я никого не знаю.

Людольф кашлянул и кивнул:

— В таком случае тот, кто уплатит долги за тебя, получит право распоряжаться твоей свободой.

— Там еще были книги, — быстро проговорила Лиат, не глядя на Хью. — У отца были четыре книги и… — тут следовало проявить осторожность, — … и латунный инструмент для измерения времени.

— Эти вещи конфискованы церковью.

— Но их хватило бы на уплату всех долгов!

— Прости, малышка, — твердо сказал Людольф.

Она знала, что спорить не о чем. «Почему он должен слушать ее, девчонку без роду и племени? Без гроша в кармане и без друзей, способных ее защитить».

— Ты должна подписаться под списком, чтобы не было сомнений. Я перечислил все, ты же знаешь. Завтра будет аукцион, девочка. — Людольф глянул на Хью. Как и Лиат, он знал, что тот был единственным, кто мог уплатить всю необходимую сумму. Тем более сейчас, когда забрал книги. Хью единственный, кто мог купить ее. Конечно, мог и старый граф Харл, владевший рабами, но он никогда не вмешивался в деревенские дела, если не считать того, что когда-то назначил мать Ханны няней для своих детей.

— Прошу прощения, достопочтенный брат и достопочтенный староста, — сказала женщина, стоявшая сзади их. — Могу я войти?

— Конечно, конечно. Мы уже закончили. — Людольф вышел. Хью смотрел на Лиат, не двигаясь с места.

— Почтенный брат, — мягко проговорил Людольф, — у нас еще есть дела на сегодня, не так ли?

— Я добуду эту книгу, — пробормотал Хью. Он вышел, забрав свечу.

Миссис Бирта выступила вперед из темноты, держа в руках кувшин и небольшой тряпичный сверток.

— Вот, Лиат. Я слышала, ты ничего со вчерашнего дня не пила и не ела.

— Да, я бы выпила глоток вина. — Лиат дрожащими руками взяла кувшин, развернула тряпицу и нашла там ломоть хлеба и немного овечьего сыра. — Спасибо, миссис Бирта, я так голодна. Не чувствовала этого, пока не увидела еду.

Миссис Бирта оглянулась. Двое стояли в промозглом коридоре, ожидая, пока она выйдет.

— Я принесу еще утром. — Она чуть понизила голос. «Будто решаясь на что-то», — подумала Лиат. — Нельзя голодать, даже в тюрьме. — Придвинувшись к Лиат, она перешла на шепот. — Если получится, мы достанем денег на проценты и хотя бы на хорошую еду. Год был тяжелый, да еще свадьба Инги этой осенью…

— Нет, пожалуйста, миссис, — быстро проговорила смущенная Лиат. — Вы и так сделали все, что могли. Отец никогда не знал своих долгов… — Она помедлила, прислушиваясь к тишине в коридоре, ибо знала, что Хью жадно прислушивается к каждому ее слову. — И жил, как хотел. Ему нравилось здесь, и он с вашим мужем провел много приятных вечеров в таверне.

— Да, девочка, — живо ответила Бирта, поняв намек Лиат. — Сейчас я ухожу. Они не позволили мне принести одеяла, но, даст Бог, ночью будет не холодно. — Она поцеловала девушку в лоб и вышла.

Дверь закрылась со скрежетом. Лиат осталась одна. Она доела еду, жадно выпила принесенный эль и стала расхаживать по камере. Это помогало думать, хотя путь составлял пять шагов туда и пять шагов обратно. Она сотню раз обошла камеру, но мысль о том, что отец ее покинул, не оставляла. Отец умер. Завтра его имущество пойдет с молотка, и она будет продана в счет долга. Завтра она станет рабыней. Но она владела сокровищем отца, «Книгой тайн», и, пока книга была у нее, она владела и частицей свободы в своем сердце.

Лиат забилась в угол, прижав колени к груди. Было не очень удобно. Она уткнулась носом в колени и закрыла глаза. Ей снова показалось, что она слышит мягкий голос, произносящий ее имя. Но голос не повторился. Она потерла глаза, сжалась вся, чтобы согреться, и, дрожа, погрузилась в прерывистый сон.

«Мертв. То, что гналось за ним, наконец нашло его. Когда же он потерял свое могущество волшебника? Или только благодаря матери он мог раньше создавать из воздуха бабочек, чтобы радовать ее одинокое детство?»

«Они убили ее, Лиат, — сказал он ей восемь лет назад. — Убили Анну и похитили ее дар. Мы должны бежать. Так, чтобы нас никогда не нашли».

Мать… Ее лицо сохранилось только в том сне. Ее волосы, желтые как солома. Кожа светлая, будто солнце ее не касалось, даже когда она часами гуляла под открытым небом или сидела в саду. Лиат любовалась ею, иногда потирая собственную кожу, надеясь оттереть черноту. Но та не белела, будто Лиат родилась в печке и кожа запеклась до золотистой корочки до того, как она появилась на свет.

Как только они начали свой долгий, бесконечный путь, ведущий из маленького дома, где убили мать, она смирилась с цветом своей кожи. Затем, когда она поняла, что отец не обладает настоящей магией, ничем, кроме фокусов и домашних лечебных средств, ничем сверх энциклопедического знания, она подумала, что сама научится магии, — чтобы защищаться. Она знала, что дар дремлет внутри нее, ожидая той поры, когда она станет достаточно взрослой и сильной.

Но отец вновь и вновь говорил ей, что она никогда не должна претендовать на обладание даром. Что то слабое колдовство, которое творил он, не влияет на нее. Если он вызывал огонь, тот не опалял ее рук. Если он заклинанием запирал дверь, она открывала ее так легко, как будто волшебства и не было, а потом Ханна приходила и удивлялась, почему все двери в их доме заклинило.

Она была не способна к магии, говорил отец, как немой не способен к речи. Как глухой человек, видящий движение губ, но не различающий речи. Однажды отец застал ее за чтением вслух огневого заклинания из его книги. Ничего не произошло, но он так на нее рассердился, что в качестве наказания спала она ту ночь в свинарнике. Но и за это она его простила.

— Лиат.

Она внезапно проснулась, вскочила и на ощупь нашла окно. Но никого не было. Ветер шептался с деревьями. И ничто больше не шевельнулось. Лиат задрожала, потерла руки. На самом деле было не холодно — она дрожала от страха.

Несмотря на скитания, несмотря на то что жили они лишь сегодняшним днем, снимаясь с места и отправляясь в путь, гонимые неясными знамениями, понятными только отцу, она всегда чувствовала себя надежно. Отец был рядом. И кем бы он ни был, какие бы несчастья на него ни обрушивались, он всегда о ней заботился. И любил ее. Она утерла слезы.

— Я люблю тебя, папа, — прошептала девушка холодному ночному воздуху. И конечно, не дождалась ответа.

Утром староста отвел ее на площадь. Собралась вся деревня. Съехались даже некоторые крестьяне из окрестных усадеб, привлеченные слухами об аукционе. Трактирщик выставил столы на улицу. Лиат не могла заставить себя упрекнуть миссис Бирту и мастера Хансаля в том, что они воспользовались случившимся и увеличили свое благосостояние. Она отказалась сесть на скамью. Брат Хью стоял рядом и молчал, пока староста распродавал предметы по списку. Как бы ни был отец Лиат эксцентричен, это был человек, всегда готовый помочь любому, пришедшему в его дом. Поэтому Лиат сейчас была, в сущности, не беднее, чем раньше, когда отец «ста золотым» предпочитал «сто друзей». И конечно, когда все его вещи были распроданы за максимально высокую цену, так как отца все любили, его долг все-таки не был покрыт.

Людольф покачал головой, тяжело вздохнул и посмотрел на Лиат. Смотрели на нее и все собравшиеся. В дверях таверны стояла Ханна, и ее лицо выражало то гнев, то обиду. Но она не плакала… Неожиданное смятение охватило толпу. В конце площади показался всадник.

Хью суетливо завертел головой, оглядел площадь, его смазливый профиль исказился злобой.

— Ивар! — крикнула Ханна и побежала подхватить поводья, пока Ивар спешивался.

Они были далеко, и Лиат не слышала, о чем шла речь, но Ханна быстро говорила и размашисто жестикулировала. Ивар склонил голову. Ханна говорила, все больше распаляясь, но Ивар просто склонил голову. Он направил коня через площадь, Ханна шла впереди, и они остановились перед старостой.

Людольф недоуменно приподнял брови.

— Господин мой Ивар, — вежливо произнес он, — вы прибыли по приказанию отца?

Ивар бросил на него быстрый взгляд, перевел его на Лиат, затем обратно. Они с Ханной в свои шестнадцать больше походили на женщин, чем на девочек, какими были два года назад, когда подружились с Иваром. Ивар же выглядел как мальчишка с нескладным телосложением и неловкой грацией.

— Нет, — сказал он непривычно низким голосом.

Хью удовлетворенно улыбнулся.

— Я слышал только о смерти мастера Бернарда, — продолжал Ивар. Он повернул голову к Хью. — Я пришел проследить, чтобы с Лиат хорошо обращались, — твердо произнес он, но для Хью с его высокомерной самоуверенностью тирана это не прозвучало угрозой и не возымело действия.

Хью был на восемь лет старше, обладал естественной грацией и красивой внешностью. И хотя происхождение его отца было неясно, так, по крайней мере, говорила миссис Бирта, мать его была маркграфиней, что на несколько ступеней выше, чем графский титул Харла. Законнорожденный или нет, Хью своим происхождением уже был предназначен для великой судьбы, начиная с владения обширными землями, принадлежавшими его матери и бабушке, хотя мужчины редко управляли церковной собственностью, особенно там, где монастыри желали получить новые земельные вклады. Хью прибыл сюда в роли странствующего священника, чтобы служить в здешнем приходе. Так говорила миссис Бирта, а она была самым надежным источником новостей, сплетен и знаний во всем Хартс-Ресте.

— Староста, — тихонько сказал Хью со скучающим видом, — может, мы закончим? У меня нет настроения торчать здесь весь день.

Ивар поморщился, покрылся румянцем и сжал правую руку в кулак, но Ханна взяла его за запястье и повела в таверну. То, что он пошел не сопротивляясь, было замечено толпой, с утра ждавшей чего-нибудь необычного. Людольф вновь кашлянул и нарочито громко зачитал, сколько средств было выручено с распродажи отцовского имущества.

— Сколько остается? — потребовал Хью.

— Две золотые номизмы или два слитка соответствующей цены.

— Позор! — выкрикнул кто-то в толпе.

— Стоимость отцовских книг, — прошептала Лиат.

Глазом не моргнув, Хью протянул старосте две монеты.

Она попыталась их разглядеть, но тот зажал их в руке так быстро и с таким испуганным выражением лица, что Лиат показалось, что он видит номизмы первый раз в жизни. Хью повернулся к Лиат:

— Сама пойдешь? Или помочь?

Отец всегда говорил: «Пусть твой враг думает, что ты знаешь что-то, чего не знает он». Лиат посмотрела на стоявших вместе Ханну и Ивара. Ханна побледнела, а Ивар побагровел. Лиат кивнула им, стараясь быть спокойной. И пошла, опережая Хью, в сторону церкви за площадью. Хью был сбит с толку неожиданной уступчивостью, ему пришлось поторопиться, чтобы ее догнать. Ей это доставило небольшое удовольствие.

Он схватил ее за локоть и не отпускал, пока они шли через деревню, входили в церковь — все время, пока они шли через неф в небольшую келью, где стояла его кровать.

— Сюда. — Он крепко держал ее. Помещение было куда более роскошным, чем ожидала Лиат. Брат Роберт, служивший здесь до Хью, спал обычно на раскладной кровати прямо в нефе. А в этой комнате находились резной стол, стул и деревянный сундук, инкрустированный яркими камнями и эмалью. На столе лежали свиток, три гусиных пера и открытая бутыль чернил. Толстый настил покрывал пол — дорогой ковер с вытканной на нем восьмиконечной звездой. Лиат решила, что лучше не говорить Хью о том, что она знала эту символику аретузийской работы. Покрывало и теплое одеяло на кровати были откинуты.

— Здесь ты будешь спать, — сказал он.

— Никогда.

— Тогда со свиньями.

— С радостью, только не с тобой.

Он ударил ее. И быстро, пока след от удара не исчез, с силой привлек ее к себе и поцеловал в губы. Резким движением руки она его оттолкнула.

Он засмеялся. Зло и слегка задыхаясь.

— Дура. Моя мать обещала мне аббатство в Фирсбарге, как только сдохнет старая аббатиса. А аббатом я войду в свиту короля Генриха, если только захочу. Через несколько лет в моих руках будет епископский посох и я окажусь в числе приближенных самой госпожи-иерарха. Дай только книгу и покажи, чему учил тебя отец. И никто не сможет нам противиться.

— Ты уже забрал книги. Украл их. Если бы не это, я была бы свободна.

Выражение его лица испугало ее.

— Ты никогда не будешь свободна, Лиат. Где другая книга?

— Это ты убил отца!

Он засмеялся:

— Ну конечно же не я. Он умер от разрыва сердца, так сказал Людольф. А если ты думаешь по-другому, красотка, тем больше у тебя оснований держаться меня. Ты знаешь, еще немного, и я стал бы доверенным твоего папочки.

Она знала, что отец был одинок, а Хью, кем бы он ни был, умел очаровывать людей. Отцу он нравился, нравился его быстрый ум, любознательность, даже его самоуверенность, хотя у Хью и была странная привычка обращаться с отцом так, будто они были равны по положению. Но отец, казалось, не ожидал иного.

— Отец ничего не понимал в людях, — пренебрежительно ответила она, стараясь отогнать сбивающие с толку мысли.

— Ты никогда меня не любила, Лиат, никак не пойму за что. Я никогда не делал тебе зла. — Он двумя пальцами приподнял ее подбородок, заставляя смотреть на него. — В этом захолустье нет ни одной женщины, достойной делить со мной постель. А ведь я спал однажды с герцогиней, и сама королева была мной отвергнута. А когда я стану аббатом в Фирсбарге, у тебя будет свой дом, слуги, лошади — все, чего захочешь. И я не собираюсь долго задерживаться в Фирсбарге, у меня есть кое-какие планы.

— Наверняка отвратительные и подлые. — Она попыталась вырваться из его объятий. — Король Генрих и архиепископ никогда не жаловали колдовства. Только леди Сабела принимает у себя еретиков.

— Как мало ты знаешь о церкви, моя красавица. Волшебство не ересь. На самом деле к еретикам госпожа-иерарх куда более строга, чем к магам. Колдовство запрещено лишь тогда, когда им занимаются не под ее руководством. Мне очень интересно, кто обучал твоего отца. В любом случае, ты будешь удивлена, узнав, как снисходительны могут быть Генрих и благородные принцы, когда помогаешь им в их замыслах. Так куда ты спрятала книгу?

Она попятилась к двери и ничего не ответила.

Он улыбнулся:

— Я терпелив, Лиат. Господи, о чем только твои родители думали, назвав ребенка аретузийским именем? Лиатано… Древнее имя, связанное с магией. Так рассказал мне однажды твой отец.

— Когда ты его подпоил?

— Это что-то меняет?

Она не ответила.

— Где книга, Лиат? — И когда она вновь промолчала, он опустил голову, но продолжал улыбаться. — Я терпелив. Ну так как? Моя постель или свиньи?

— Свиньи.

Молниеносным движением схватил он ее запястье одной рукой, а другой сильно ударил, потом обнял и начал ласкать спину. Жар его дыхания чувствовался на шее. Она не дрогнула, но, когда он поволок ее к постели, ударила каблуком по его лодыжке. Они упали на пол, она вырвалась и вскочила на ноги. Он засмеялся, поймал ее колено и повалил на землю с такой силой, что у нее перехватило дыхание. Затем выпустил ее из рук и, тяжело дыша, встал сам. Он поклонился самым церемонным образом, предлагая свою руку, чтобы она поднялась.

— Ты будешь со мной, хочешь или нет. — Он достал из-за пояса белую льняную тряпицу, отер ее правую руку и поцеловал пальцы.

— Госпожа моя, — произнес он насмешливо. Она была слишком изумлена, чтобы пытаться вникнуть в суть его слов. Его золотые волосы коснулись ее руки, и он выпрямился. — Она темна и красива, эта дочь Саис, согретая солнечным светом. Отверни свой взор от меня, ибо очи твои ярки, как утренняя звезда.

Она отдернула руку и вытерла о платье.

— А теперь покорми свиней и кур, подмети комнату, приготовь мне ванну. И скажи миссис Бирте, что мне больше не нужно два раза в день приносить еду. Ты ведь умеешь готовить?

— Да, я умею готовить. Мне можно идти?

Он отошел, давая ей пройти, она сделала несколько шагов и вновь услышала свое имя.

— Лиат. — Она повернулась и увидела, как он прислонился к стене. Даже в полумраке его золотые волосы, красивая льняная туника и чистая кожа сияли. — Ты можешь провести со свиньями все лето, но не думаю, что тебе это понравится, когда придет зима.

Как далеко она сможет уйти, если попытается бежать? Бесполезная мысль. Недалеко. Да если и сумеет, что делать одной? За восемь лет скитаний они оказывались и в худших обстоятельствах, чем теперешние.

Хью рассмеялся, ошибочно принимая ее молчание за ответ.

— Скажи миссис Бирте, что она может записывать на мой счет еду и добро, которые ты у нее купишь. Я буду платить каждое Успение. Надеюсь на хороший стол. А ты будешь обедать со мной. Иди.

Она пошла. Выходя, чтобы покормить скотину, которую держали в загоне посреди прочих хозяйственных построек, она увидела всадника, прячущегося за деревьями. Это был Ивар. Увидев ее, он поехал было к ней. Лиат решительно махнула рукой, давая ему знак быстро уезжать. Потому что была еще одна вещь, украшавшая келью брата Хью. На стене висел красивый, позолоченный меч в красных ножнах. Дворянский меч. И она не сомневалась, что брат Хью знает, как им пользоваться. И не замедлит продемонстрировать свое искусство даже сыну местного графа.

Ивар вскочил на лошадь и привстал в стременах, глядя на то, как она работает. Чуть позже она вошла в постройку, а когда вышла за водой с двумя ведрами, согнувшись под тяжестью коромысла, Ивара уже не было.

III. ТЕНИ ПРОШЛОГО

1

Путь из деревни Осна в замок Лавас-Холдинг занимает пять дней. Так сказал Алану сержант. Правда, этой весной путешествие длилось пятнадцать дней, ибо кастелянша со свитой останавливались в каждой деревне, чтобы собрать там дань или забрать молодых людей для службы в следующем году. Они прибыли в Лавас-Холдинг в день святой Марции. Юноша увидел высокий деревянный частокол вокруг графской крепости, деревянный терем на холме с каменным двором позади и два центральных здания, окруженных частоколом пониже. Деревня тянулась до палисада и спускалась к берегам реки.

Времени зевать не было. Он и все прочие прошли прямо в крепость, в грязный дворик, куда их согнали и где кастелянша Дуода и ее свита расселись за большим деревянным столом, выкликивая каждого по имени. Алан, как и все молодые люди, предстал перед сержантом Феллом.

— Лошадью управлять умеешь? Копье в руках держал? Или, может быть, работал с лошадьми? Нет, конечно нет. — Толстый сержант приказал следующему, стоявшему в строю, сделать шаг вперед.

— Но сэр… — в отчаянии начал Алан. Ведь его обещали обучить искусству войны.

— Иди, иди. Сейчас нет времени делать из новичков матерых солдат. Граф Лавастин уже выступил на поиски эйкийцев, и мы должны в течение двадцати дней выслать подкрепление. Иди, паренек, во вторую группу и не трать попусту мое время.

Получив эту отповедь, Алан отошел к другой линии, состоявшей из женщин, мужчин, юношей его возраста и девушек, людей разных званий, степеней и возрастов. Когда пришла его очередь, он подошел к кастелянше Дуоде. Та задала ему несколько вопросов, и он сам не слышал, как отвечает. Единственное, что он ясно видел, то, как красноватые волосы пожилой женщины, упрятанные под льняным головным убором, упрямо выбиваются и локонами ложатся на лоб и уши.

— Что за речь! — сказала она молодому клирику в длинной коричневой рясе странствующего священника, сидевшему рядом с ней и заполнявшему бумаги для графа Лавастина. — Ну, мальчик, брат Родлин найдет для тебя место в конюшне. Кто следующий?

— Но брат Гиллес обучил меня буквам. Многие из них я смогу аккуратно нарисовать.

Священник бросил на него заинтересованный быстрый ястребиный взгляд.

— А читать умеешь?

— Нет… нет, я еще не умею читать, но уверен, смогу помогать почтенному брату. Я умею считать… — Но священник уже отвел от него глаза, обращаясь к следующему кандидату. Алан расстроенно обратился к Дуоде. Все шло не так, как он хотел… — Но вы же помните, тетушка Бела говорила, что меня хотят посвятить…

— Дальше! — резко оборвала кастелянша. Молодая женщина вышла из толпы, и Алану не оставалось ничего, кроме как выполнить приказание.

Он нашел конюшни и сразу был приставлен к работе, с которой справился бы любой кретин, — наполнять тележку навозом и опорожнять ее на полях. Единственным его товарищем был слабоумный по имени Лэклинг, парнишка его возраста, тонкий как палка, с кривыми ногами и странно скособоченной нижней челюстью, из-за чего он не мог и слова толком произнести. Он был капризен и ленив настолько, что проще было заставить идти упрямого осла, чем его работать, но Алан не мог злиться на обиженное богами создание.

— Вижу, ты остался один с нашим Лэклингом, — сказал мастер Родлин в тот вечер, после того как молодые люди наскоро поужинали сыром, хлебом и поделенной на двоих луковицей. — Можешь поделить с ним и чердак. Последи, чтобы другие парни не обижали беднягу. Он безобидный, и скотина ему доверяет. Наверное, потому, что такой же безмозглый.

Лэклинг издал странный шипящий звук и стал подбирать крошки хлеба с грязного пола конюшни. С этим сокровищем в руках он вышел наружу, протянул раскрытую ладонь, глядя в небо, и нервно посмотрел по сторонам.

Мастер Родлин заворчал с сожалением:

— Думает, птицы слетятся на его руку пообедать. Дурень! Но диакониса Вальдрада говорит, что наш долг, как примерных дайсанитов, давать кров несчастным. Мальчик родился здесь, рядом с самым фортом. Мать умерла — трудные роды. Лучше бы умер и он сам, бедный урод.

— Я тоже здесь родился, — сказал Алан. — В Лавас-Холдинге.

Родлин посмотрел на него с некоторым интересом:

— А кто была твоя мать?

Алан покраснел:

— Не знаю.

— А, — понимающе протянул Родлин, — чей-то приемыш, да? В таком городке, как этот, всегда найдутся женщина или две, которые не знают, от кого родился их ребенок, и отдадут его.

— Она не отдавала меня. Она умерла в родах.

— И у нее не было родных? А твой отец?

Алан опустил голову, видя, как заинтересованное выражение на лице мастера Родлина меняется на все понимающую улыбку: теперь все будут знать, что Алан — чей-то незаконнорожденный и нежеланный сын.

— Ну ладно, давай, — продолжил конюх. — Все сделай в конюшнях, как положено. Только не подходи близко к псарне.

— Там же нет собак.

— Когда граф Лавастин вернется, будут. Эти зверюшки прикончат тебя, как только подойдешь. Не забывай, держись подальше — для собственного же блага. Видишь этот шрам? — Он показал незарубцевавшийся шрам на шее. — От них подарочек. И не только это. Держись подальше и останешься цел.

— Зачем же граф держит таких злобных тварей? — спросил Алан, но Родлин уже уходил. У него были дела поважнее, чем общение с безродным мальчишкой из конюшни.

С печальным видом Лэклинг, держа крошки в руке, вернулся в стойло. Алан чихнул и стряхнул клочки сена с губ:

— Не думаю, что ты что-нибудь знаешь про этих собак.

— Моовр, — сказал Лэклинг, — хрронсгью лакалыг…

Алан грустно улыбнулся недоумку. И впрямь, его положение ничем не отличалось от участи этого убогого, уже не ребенка, но и не мужчины. В Осне Алан был племянником тетушки Белы, и это многого стоило. А здесь он деревенский мальчишка, не владеющий мечом, не имеющий родных и ничего, что могло бы выдвинуть его. И поэтому его сделали мальчиком при конюшне и поручили вывозить навоз. У него, впрочем, оставались разум и сила.

— Пойдем. — Он взял карлика за руку и повел на улицу, где при свете заката каменная башня отбрасывала тень, и последние лучи солнца освещали флаг, развевающийся над воротами палисада: два черных пса на серебряном поле. Символ графов Лаваса. — Разожми кулак. Давай возьмемся за руки и постоим немного.

Так стояли они, пока закат догорал, лошади ржали в стойлах все тише, а внешний двор погружался в вечерний покой. Откуда-то выпорхнул воробей и сел Алану на палец, затем клюнул крошку из руки Лэклинга. Лэклинг от радости вскрикнул, и птичка улетела.

— Тише, — сказал ему Алан. — Помолчи немного.

Они еще подождали, и скоро другой воробей и еще один прилетели к ним и стали клевать крошки из рук Лэклинга — карлик чуть не плакал от восторга, но послушно молчал.

Мастер Родлин не обращал внимания на Алана, пока мальчик исправно выполнял то, что ему поручали. Да и всем обитателям замка в тот первый месяц, пока сержант Фелл готовил солдат к выступлению, было не до него. Он наблюдал, как молодые люди разделились на группы, чтобы участвовать в кулачных боях, а один раз — в поножовщине. Он, пристыженно-любопытный, смотрел, как молодые солдаты флиртуют со служанками и исчезают с ними по темным углам и чердакам. Он наблюдал, как опытные в военном деле люди готовят оружие и повышают свое мастерство.

В день святой Кристины, мученицы и покровительницы города Гента, в Лавас прибыла какая-то женщина, одетая в форму «королевских орлов», привезя сообщение графу. Тем же вечером во время ужина, сидя за нижними столами, Алан с изумлением увидел, что разговор «орлицы» с кастеляншей Дуодой, сидевшей за столами выше, перешел в спор.

— Это не приказ, — говорила «орлица» с негодованием. — Король Генрих ожидает, что граф Лавастин его поддержит. Хочешь мне сказать, что граф отказывается?

— Я хочу сказать, — сдержанно отвечала Дуода, — что пошлю письмо графу с сержантом Феллом и его людьми, которые выступят через два дня. К концу лета граф Лавастин вернется, и, уверена, он начнет действовать, как только сможет.

— Если сержант и его люди отправятся со мной, это будет доказательством лояльности графа. Его верности нашему королю.

— Только граф может принимать решения. — Дуода потребовала эля. Вина за столом не было, и Алан понял, что его берегут для почетных гостей, не таких, как «королевская орлица».

Кастелянша продолжала:

— Народ Эйка сжег этой весной монастырь и две деревни. У графа на счету каждый человек, а он должен ответить на набег и защитить свои земли. Конечно же, все вами сказанное я включу в отчет, который мои клирики готовят для него.

Но всем присутствующим, да и самой «королевской орлице», было ясно, что слова Дуоды при всей внешней справедливости были неискренни.

«Орлица» уехала на следующий день, хотя ответами Дуоды осталась недовольна. Еще через день сержант Фелл выступил с ополчением. Оставшиеся лошади и животные — кроме нескольких ломовых лошадей, ослов, одной старой боевой коняги и хромой коровы, дававшей молоко, — были отправлены на летние пастбища. Большинство деревенских жителей вышли на поля и огороды или собирали дары в ближайших лесах. Несколько слуг, оставленных в замке, с усердием занимались своими делами, но у них было немало времени и для веселых попоек и длинных приятных вечеров.

Никто не беспокоил Алана, никто не следил за его работой. Каждую ночь, лежа рядом с Лэклингом на чердаке над конюшней, он дотрагивался до деревянного Круга Единства, который дала ему тетушка Бела, перебирал веревку, на которой висела роза, и трогал ее нежные лепестки. Видение, явившееся на Драконьем Хребте за Оснийским проливом, казалось теперь далеким, и ему хотелось думать, что это была иллюзия, порожденная бурей и тоской. И наверное, он преуспел бы в этом, если б не кроваво-красная роза под рубашкой — она не вяла и не умирала.

Месяц в крепости прошел тихо. Алан научился у деревенского купца наблюдать за небом, когда оно было ясно. Луна то убывала, то становилась полной и снова убывала. Лэклинг показал ему, где росли ягоды, на чистых полянах, глубоко в лесу. Алан нашел тропу, ведущую к холмам, но Лэклинг испугался и не позволил идти дальше.

Алан расспросил мастера Родлина, не было ли других путей в лесу, и старый мастер сказал только, что за холмами лежат древние развалины и не один глупый мальчишка переломал там руки или ноги, забираясь на рушащиеся стены. Как и псарни, это место следовало обходить стороной.

Теперь, когда стойла почти опустели, Алан лишился своей работы и выполнял то, что лень было делать другим. Все больше и больше времени он проводил на конюшне, тупо глядя в пустоту. Тот момент на Драконьем Хребте, когда Повелительница Битв освятила его мечом, казался далеким видением. Да и кто он такой, чтобы быть избранным для чего-то особенного? Если не считать чем-то особенным чистку сортиров…

— О, вот он где… — послышался женский голос и звонкий смех.

Алан оглянулся. Две молодые кухарки стояли в дверях конюшни, открытой, чтобы проветриться. Свет ложился на распущенные волосы девушек. Клочки сена летели с чердака и падали в пустые ведра. Одна из девушек чихнула. Другая засмеялась.

Алан смутился, однако решительно направился к выходу. Ему не хотелось быть осмеянным парой девиц не старше, чем он сам, девиц, которые и не глянут на него, если вблизи появится другой мужчина, конечно, не старый Реймонд или слабоумный Лэклинг.

Голубоглазая девушка пожала плечами, когда он проходил, ее блузка сползла пониже и приоткрыла волнующее декольте.

Алан споткнулся на ровном месте.

— Разве тебя зовут не Алан? — спросила голубоглазая. Они только хотели подразнить его. Он это знал, но не мог не остановиться.

— Да. — Он знал, что краснеет.

— Ты слышал о развалинах на вершине холма? — спросила голубоглазая, когда он поднялся. Ее подруга со светло-карими глазами захихикала, но прикрыла свой рот рукой, чтобы не показывать щербатые зубы.

— Я слышал о них, — сдержанно отвечал Алан.

— Види, ты струсишь, — сказала шепотом подруга.

Голубоглазая одарила ее насмешливым взглядом.

— Я не из тех, кто трусит. — Она посмотрела на Алана. — Ты откуда?

— Из деревни Осна, — гордо ответил он, но их это не впечатлило — такого названия они не слышали. — Еще ее зовут Драконьей из-за огромного хребта…

Это почему-то рассмешило барышень, как будто он сказал что-то странное.

— Как-как, Драконий?.. — спросила наконец голубоглазка. Она слыла самой хорошенькой, хотя на губах ее красовалась воспалившаяся болячка, а волосы из-за грязи были непонятного цвета. — Я пойду к развалинам на закате. Сегодня. Говорят, в канун Иванова дня [2] там разгуливают духи и бесы! — Она подмигнула Алану и подбоченилась, довольно изящно выставив бедро. Он знал, что краснеет, и ничего не мог поделать. Види была из тех барышень, что частенько ходили на сеновал с солдатами. Для него же до сих пор у нее времени не находилось.

Он заговорил шепотом:

— Диакониса Вальдрада в проповеди на той неделе сказала, что эти развалины построили не бесы, а люди древней Даррийской Империи, давным-давно, еще до того, как Тайлефер стал императором здешних земель, такие же люди, как мы, а может быть, эльфы.

— О! Какой у нас тут ученый молодой человек. Кто был твой отец? Аббат Драконьего аббатства, драконивший невинных деревенских простушек? — Види захихикала, а вслед за ней и ее щербатая подружка.

— Мой отец — уважаемый человек! Купец. Раньше он служил старому графу. А братья Монастыря-на-Драконьем-Хвосте мертвы, убиты во время весеннего набега Эйка. Грешно смеяться над этим!

— У-у-у, — презрительно протянула щербатая. — Да ты и сам говоришь, как монах. Думаешь, ты лучше всех? Я ухожу, Види.

Она с грохотом подхватила свои ведра и направилась к колодцу. Види медлила.

— Сейчас иду. — Она последовала за подругой, но обернулась и с улыбкой проговорила: — Если не слишком испуган, найдешь меня здесь. Могу показать тебе то, чего ты никогда не видел. — А затем вновь обратилась к щербатой: — Подожди!

Чистка сортиров была таким неприятным делом, что юноша обрадовался, когда его позвал мастер Родлин. В замок возвратился сержант Фелл, и Алан должен был разгружать обоз. Позже он вымыл лицо и руки и почистил ботинки, прежде чем пойти на ужин.

Кастелянша Дуода отправилась с эскортом жены брата Лавастина в Лавас-Холдинг. Лето стояло жаркое, а господин и госпожа отсутствовали, поэтому повариха поставила два деревянных стола на улице за кухней. Молодые солдаты заняли один стол, где они рассказывали о своих великих подвигах и с немалым удовольствием поедали ужин из белого хлеба и гороховой каши, жареной рыбы и ягод. Сержант Фелл сидел во главе стола, терпеливо наблюдая.

Лэклинг сидел один в конце другого стола. Если бы солдаты не были поглощены ухаживанием за Види, ее щербатой подругой и какой-то черноволосой женщиной, они бы, без сомнения, его прогнали. Алан сел рядом с карликом и получил в свой адрес лишь чью-то улыбку и одну из невразумительных фраз в качестве приветствия.

— Так вот, — сказал сержант Фелл, продолжая повествование. На его щеке красовался весьма художественный шрам, которого не было, когда они уходили в поход. — А потом граф приказывает нам идти на восток, чтобы присоединиться к королю.

— Нет, — воскликнула повариха. — Скажи, что это не так! Граф Лавастин решил-таки вновь принести присягу Генриху?

Алан затаил дыхание и не донес ложку до рта. К этому стоило прислушаться.

— Думаю, нет, — ответил сержант. — Думаю, он нуждался в помощи Генриха, потому что набеги измучили всех. Теперь будет хуже. С запада прискакал паренек и принес весть, что эйка напали вновь.

Повариха почесала подбородок:

— Но они сожгли оба монастыря на побережье. По-моему, поблизости нет ничего, что стоило бы грабить.

— А что им побережье… Поднимись они только вверх по Месе, и выйдут прямо к монастырю святого Синодиуса, который в свое время богато одарил дед нашего графа. А там и до нашей крепости рукой подать.

— Когда я был молодым, — начал старый Реймонд ворчливым голосом, — мы все подчинялись законам, установленным церковью. Наша вера была такова, что варвары держались подальше от Варре. — Для пущей выразительности он ударил оловянной кружкой по столу. — Генрих занял трон, не имея на то права. Когда я был молод, мы слышали, что эйка выжгли весь юг и запад Салии. Мы даже видели салийцев, приходивших сюда в поисках убежища.

Реймонд был так стар, что череп его полностью облысел, а борода торчала жалкими седыми клочьями.

— В то время последняя дочь Тайлефера была жива. Она могла бы стать епископом, но ни ее молитвы, ни салийские солдаты не могли остановить народа Эйка. Приходилось платить им дань. — Он прерывисто засмеялся, довольный тем, что гнев Господа и Владычицы все же постиг нелюбимых им салийцев. — То были тяжелые времена, вот что я вам скажу.

Один из молодых солдат засмеялся:

— Как ты мог знать, что было в Салии, если сам не ступал ногой за пределы Лавас-Холдинга? — Он фыркнул, довольный своим остроумным ответом, и попросил еще пива.

Сержант Фелл дал ему подзатыльник:

— Кончай грубить, Эрик! Будешь уважать старых, понял? Если сам проживешь так долго, я буду удивлен. — Солдаты захохотали. — Мой старый дядюшка тоже говорил, что салийский король уплатил эйка контрибуцию и что они ушли, до нитки ограбив страну. В общем, не знаю я, госпожа повариха, что там промеж собой замышляют госпожа Сабела, ее прихлебатели, да и сам король Генрих. Знаю только, что нас послали к епископу Тиерре просить церковного золота, чтобы купить оружия и припасов. Слишком много эйкийцев и слишком много крови в этому году. Графу Лавастину нужна помощь.

Види остановилась за спиной сержанта, наклонилась к нему и прижалась вплотную:

— Правда, что люди Эйка произошли от дракона? Что у них кожа как у змей и есть когти?

Алан вздрогнул. Интерес Види был странен.

— Я слышал и более страшную историю, — сказал сержант, обнимая ее за бедро. — Если ты храбрая, я ее тебе расскажу.

— Я храбрая!

Он ухмыльнулся:

— Ну ладно. Мне рассказывали, что эйка рождены отвратительной магией и злым проклятием. Когда великий дракон был убит и лежал, умирая, он проклял всех, кто осквернит его тело. Но женщины одной деревни слышали сказки о великой силе драконьего сердца, силе, с помощью которой они смогут привлечь любого мужика. Они вскрыли бедного дракона и извлекли сердце, кровавое и теплое. Разрезали его на кусочки и поделили между собой!

— Они его съели? — Види сделала гримасу, вырываясь из объятий сержанта.

— Съели, деточка, до последнего кусочка. А немного спустя все дамы забеременели и, когда разрешились от бремени, поняли, что дали жизнь редкостным уродам.

Все были потрясены. Не было человека, который бы не вздрогнул при слове «уроды». Сержант рассмеялся, довольный своим успехом:

— И вот эти дети-монстры, как говорят, ушли на север, и никто их не видел. Пока не объявились существа, которых мы зовем эйка, и не начали свои бесчинства.

— Я видел одного из них мертвым, — сказал Реймонд, он единственный не испугался рассказа. — Когтей не было, а вот шкура изрядно толста и блестела, как начищенное золото.

Молодой Эрик снова поднял его на смех:

— Как начищенное золото! Скорее всего, это были доспехи, снятые с салийца. А я слышал, они похищают женщин, и зачем им нужны женщины… — Здесь он остановился, с усмешкой смерив Види взглядом. — … если они происходят от дракона? Они такие же люди, как мы с тобой.

— Ух… — сказала Види насмешливым тоном, — и я думаю, ты считаешь, что старые руины за холмами были построены такими же людьми, как мы с тобой, а не демонами, или бесами, или другими злыми существами?

— Тише, Види, — сказала повариха настороженно.

Эрик и несколько его товарищей засмеялись. Но сержант был серьезен.

— Ты не видел эйкийцев, Эрик, — сказал он наконец. — Иначе не смеялся бы. Нечего смеяться над вещами, оставшимися после существ, о которых мы ничего не знаем.

Повисло молчание. Между женщинами и мужчинами постарше возникло напряжение, которого не заметили молодые солдаты.

— Я слышала, — продолжала твердым голосом Види, — что если пойти к тем руинам в канун Иванова дня, можно увидеть призраки тех, кто это построил.

— Я пойду с тобой, — сказал Эрик, подмигивая и подталкивая локтями своих товарищей, — и увижу все, что смогу.

Его друзья радостно хохотали.

— Ты бы не шутил так, — сказал Реймонд, повторяя мрачные слова сержанта, — если бы сам там был. Говорю тебе. Однажды много лет назад одна девушка пошла туда как раз в канун праздника. Пошла на спор. — Его строгий взгляд неожиданно упал на Види. — Обратно вернулась на рассвете, совершенно невменяемая и, как выяснилось позже, беременная. А поскольку, рожая, она умерла, все, что там произошло, она унесла с собой в могилу. — Сжав в руках кружку, он снова ударил ею по столу.

— Что? — глумливо отозвался Эрик. — Не оттуда ли появился наш Лэклинг?

— Нет. И не смейся, сопляк. Ребенка забрал кто-то из ближних деревень.

— А теперь слушай меня, юный Эрик, — сказала повариха тоном человека, полностью в себе уверенного. — Правда то, что говорит Реймонд. Это случилось не так давно, я знала ее, когда мы обе были еще девочками. Она была симпатичной черноволосой девчушкой, дочерью салийцев, бежавших от набегов Эйка. Она действительно пошла к руинам, хотя все ее отговаривали. И она сказала мне… — Здесь сиплый голос поварихи перешел на шепот, и все разговоры за двумя столами стихли, как костер, присыпанный лопатой снега. Все наклонились, чтобы слышать. — Она сказала мне, что один из Ушедших, призрак эльфийского принца, пришел к ней и возлежал с ней, прямо в тамошнем доме-алтаре посреди развалин, и что она родила его ребенка. — Никто, даже Эрик, не издал ни звука. — Но Господь и Владычица пожелали, чтобы никто из смертных не был с Ушедшими, ибо они неверующие. И она дорого заплатила за свой поступок — умерла спустя три дня после рождения ребенка.

Алан смотрел на повариху. Сержант Фелл рассказывал свою историю, чтобы попугать Види. А этот рассказ был другим. Конечно, она говорила правду. Она была одного возраста с его мамой. У той были черные волосы, и его черты были острее и немного другие, так во всяком случае говорили в Осне. Что если эта черноволосая салийская девушка — его мать, а призрак из руин — его отец? Один из Ушедших! Это объясняет и появление Повелительницы Битв. Он с детства чувствовал себя немного иным, чем прочие. А ведь всегда говорили, что эльфийское племя на самом деле было бесовским, потому что эльфы в отличие от людей не умирали естественной смертью, а убитые не принимались в Покои Света, но были обречены на вечное странствие в этом мире — как тени.

— Я все равно пойду, — упрямо твердила Види.

— Я тоже пойду, — сказал Эрик, искоса на нее взглянув.

— И не думай! — сказал сержант. — Это приказ. Нечего терять время. На рассвете мы идем к епископу Тиерре.

— Все вы трусы, — заявила Види, высокомерно подняв голову.

— Я пойду, — поднялся Алан. И сам удивился, услышав, как громко прозвучал его голос в этот летний день, уже клонившийся к вечеру.

Все уставились на него. Большинство солдат засмеялись, глядя туда, где он сидел, — единственный среди них, кто составлял компанию дурачку Лэклингу. К нему и относились почти так же, как к слабоумному.

Старый Реймонд фыркнул, но ничего не сказал.

— Кто этот подросток? — спросил Эрик. — Думаешь, если цыпленок начнет выступать, он сразу станет мужчиной? — Никто не засмеялся над шуткой.

— Мальчик из конюшен, — сказала повариха спокойно.

Теперь только Алан понял, как неприятно ему всеобщее внимание — ведь вырос он почти в одиночестве. Он потупил глаза и уставился в стол.

— Единственный смелый среди вас, — сказала Види.

— Эрик! — Сержант казался обеспокоенным. — Будешь вести себя как дурак, сегодня же вылетишь из замка. А для тебя, девочка, мы придумаем развлечение поинтереснее.

Алан видел, как сержант сильнее прижал к себе девушку, но выражение ее лица было упрямым, и она оттолкнула его:

— Смейтесь, сколько влезет, но я пойду.

Эрик встал со своего места:

— Я не позволю никакому щенку…

— Эрик, сядь, а то получишь по лбу…

Пьяная бравада некоторое время боролась в душе Эрика со страхом перед угрозой сержанта. Наконец он сел. Лэклинг громко рыгнул, и все облегченно засмеялись. Сержант Фелл вернулся к разговору о набегах и графских планах защиты побережья и ближайших деревень.

Алану не составило труда исчезнуть, так как сержант был целиком поглощен рассуждением о недавно разоренной деревне и слухами о том, что монастырь, лежащий к востоку, подвергся эйкийскому набегу. Он рассказывал, что все монахини были изнасилованы и убиты, кроме старой игуменьи, которой изуродовали ноги, но она, несмотря на это, добралась до соседней деревни.

Наступили сумерки, на небе появились звезды. То, что рассказала повариха, наверняка, правда! И только пойдя к развалинам ночью, когда возвращаются призраки древних строителей, можно все точно узнать.

Он переоделся в чистую рубаху — тетушка Бела заботливо снабдила его несколькими, — а поверх надел старую льняную тунику. После некоторого колебания взял лампу, прихватил толстую палку и направился на тропу, которая вела от земляных валов и четырех деревянных башен крепости графа Лавастина вверх, к поросшим лесом холмам. Види, разумеется, не показывалась. Он шел один, если не считать лесных зверей: кричали совы, кто-то шумел, повизгивал, затем неожиданный визг донесся чуть ли не из-под земли.

Совсем стемнело. Луна не показывалась, хотя звезды и светили необычно ярко. Постепенно глаза привыкли. Пока он берег масло и не зажигал лампу. Идти надо было довольно долго, сначала в гору, потом продираясь сквозь лес. Наконец тропа привела туда, где лес обрывался к началу развалин. Яркая красная звезда, Глаз Змеи, уже высоко поднялась с востока.

Алан остановился на опушке леса. Высокие древние деревья росли неестественно прямо. Не было ни одного молодого деревца. Должно было пройти очень много лет, чтобы старые дома превратились в руины, и с тех пор сменилось немало поколений, дома явно строили задолго до императора Тайлефера и до того, как блаженный Дайсан впервые пришел на эту землю, неся свое слово верным, но лес так и не переступил камней. Он чувствовал, что камни внушают страх.

Внешняя стена камней, с его рост, окружала внутренние руины. Над ними возвышался громадный холм, деревья покрывали отвесный склон. Пока Алан стоял и смотрел, над ним промелькнула тень и скрылась среди деревьев. Он сильнее сжал палку в левой руке и осторожно начал нащупывать неровную дорогу к пролому в стене. Пролом напоминал тайный лаз или вход для прислуги. Камни, упавшие со стены, немного закрывали его. Пролом был без дверей. Алан осторожно поднялся по обрушенным камням и остановился на вершине, всматриваясь в развалины. Камни отражали свет, неясное мерцание, похожее на мерцание воды в Оснийском проливе. Неестественно ярко горели звезды. Несколько созвездий он узнал: о них рассказывал отец. Будучи купцом, он был и штурманом и хорошо изучил звездное небо. Но сейчас созвездия зловеще полыхали, больше напоминая неведомую огненную силу.

Множество теней витало среди руин, а некоторые лежали в замысловатых позах и похоже, не были тенями камней. Воздух колебался и дрожал, всюду расползался слабый шелест.

Алан увидел в небе какой-то силуэт и испугался, но тут же успокоился: это была сова. Он долго стоял на груде камней, балансируя, и смотрел вниз, понимая, что эта ночь не лучшая для прогулок по развалинам. К тому же он хотел найти храм с алтарем, чтобы убедиться, не почувствует ли там зов крови… Он зажег лампу и, ослепленный, вынужден был осмотреться. Он шагнул вперед и понял, что видит тени, но не теперешних развалин, а того, что было здесь раньше. Свет лампы и мерцание камней освещали великолепные здания с чередой величественных колонн и изящных арок, соединяющих горделиво возносящиеся стены. На земле отражался призрак старой крепости, ожившей в Иванов день: четыре здания, обращенные фасадами соответственно на запад, юг, север и восток, и круглое в центре соединялись мраморной колоннадой.

За его спиной что-то хрустнуло. Он оглянулся — ничего и никого на опушке леса. Но тень внешней стены отражала разрушенные временем строения.

То, что он увидел в центре, казалось колдовством.

Он спустился вниз и медленно пошел в сердце древней крепости. Обходя тени несуществующих домов, он увидел, что они были построены куда более искусно, отличаясь от внешней стены настолько, насколько графский конь отличался от осла, на котором они с Лэклингом возили навоз на поля.

В щелях мостовой росла трава. Он споткнулся и упал на руки, под ладонями лежала старая каменная разрушенная плита, тонкая настолько, что трудно было поверить в то, что это творение человека. При свете лампы показалось строение из черного камня, на его стенах виднелись картины: едва заметные упругие фигурки с женскими телами и головами ястребов, змей и волков, глаза их сверкали, как драгоценные камни.

Чуть дальше, в конце колоннады, светилось центральное здание, переливаясь цветами радуги. Белый камень здания казался чем-то райским и словно уходил в бездну созвездий: Меча, Посоха, Чаши и самой Королевы. Лук Королевы светился и был нацелен на Дракона.

Алан стоял перед храмом.

От дальней стены неожиданно отделилась тень с человеческим очертанием. Высокое, стройное существо неземной грации, в металлической кирасе, украшенной зверями, в кожаной юбке ниже колен, прикрывающей льняной кафтан, через левую руку перекинут белый плащ. Во всем, что видел сейчас Алан, было что-то тревожное и в то же время чудесное.

Полупризрак-получеловек, с худощавым бронзовым лицом, глубоко посаженными глазами и копной черных волос, скорее походил на мужчину. Но Алан не знал, можно ли назвать мужчиной того, кто не носил бороды. Пришелец кого-то искал или ждал.

Алану послышались шаги, справа в проеме он увидел девушку. Она не видела призрака, но заметила Алана или его лампу.

— Алан? — спросила она тихо. — Это ты?

Алан шагнул вперед. Шаг вперед сделал и призрак. Глаза их встретились. По спине пробежал озноб. Послышался треск пламени, повеяло дымом.

— Куда ушла Лиатано? — Призрак держал в руке копье, острое, смертоносное, но, направленное вверх, оно не угрожало Алану.

— Я… Я не знаю. — Алан запнулся. Он не мог отвести глаз от призрака. Он слышал топот несущихся лошадей, неясные крики и звуки рога.

— Ты не простой смертный, — резко произнес призрак. — Иначе как бы ты мог оказаться здесь? Как тебя зовут? Кто твоя мать? Как ты попал сюда?

Алан смотрел только на говорившего.

Да, это был принц эльфийского народа. Алан понял, что видит крепость в последние минуты перед ее разрушением. Звуки битвы неумолимо приближались.

— Меня зовут Алан, — сказал он, отчаянно желая спасти крепость, но понимая, что она обречена. Что он мог сделать? Кто такая Лиатано? Был ли призрак его отцом? — Не знаю, как я попал сюда. И не знаю, кто моя мать.

— Ты человек, — произнес принц с некоторым изумлением, — но все же отмечен свыше. У нас не осталось времени для разрешения загадки. — Его подбородок дрогнул. Он оторвал взгляд от Алана, прислушиваясь к зову.

Раздался пронзительный крик. Алан покачнулся и вытянул вперед руку, пытаясь спасти рушащиеся стены храма.

— Это ты, Алан!

Сквозь боль он услышал запинающийся голос со стороны разрушенной мостовой:

— Ты видел это? Слышал? — Она бросилась к нему. Он не удержался и выронил лампу, она погасла. — Тени черные, как графские собаки, мчались по небу с громким воем! Если бы они нас увидели…

Тепло ее тела согрело его, и голова прояснилась. Он отстранил девушку, та еще лепетала о красных глазах и шестиногих псах. Он поднял лампу и побежал в храм. Но призрак исчез.

— Не ходи туда! — закричала она, когда Алан пытался войти в пустоту. Ничего не осталось, кроме мерцания разрушенных стен и яйцевидного камня из бледного мрамора, врытого в землю в центре зала — этот камень повариха назвала алтарем. Ничего больше, кроме тощего кустика травы и следов пахучей грязи на его руке. Послышался плач, и шаги Види, бегущей мимо разрушенной колоннады.

Он сел на алтарный камень.

Сколько лет форпост древней Даррийской Империи простоял здесь, он не мог представить. Он знал только, что Ушедшие жили много дольше людей. И только конец был понятен: последний принц, ищущий Лиатано, и лошади, уносящиеся в ночь, окрашенную алым пламенем.

Мерцавший камень покрылся тенями. Звезды померкли и продолжали движение дальше к западу по своему бесконечному кругу. Он дотронулся рукой до лица — глаза были мокры от слез. Над ним пролетела еще тень, но это была только сова, охотившаяся в ночи.

2

Лето кончалось. Алан не ходил к развалинам, зная, что ничего там не найдет. Не найдет ответ на свои вопросы. Види не разговаривала с ним, и когда он, вспоминая ту ночь, смотрел на нее, то понимал, что она шепчется о нем с другими. Лучше было уйти в себя.

Никакие происшествия не нарушали тишину летних дней. Пшеницу убрали. Овес почти созрел. Кастелянша Дуода вернулась в замок с леди Альдегундой, женой Жоффрея, двоюродного брата Лавастина. Работник, прибывший в Лавас для уборки урожая, месяц назад побывал в Осне. Он рассказал о тете Беле, о ее семье, что у них все хорошо и они дали ему работу на три дня: таскать камни из каменоломни в мастерскую Белы.

В праздник Тианы Радостной, святой мученицы города Бенса, прискакал гонец. Алан выглянул из сарая, где укладывал сухое сено.

Голова человека была перевязана грязной с запекшейся кровью тряпкой, закрывавшей правый глаз и ухо. Одежда была порвана и наспех починена. Когда он остановился перед замком и прошел вперед, оказалось, что он хромает. Алан не сразу узнал Эрика, того самого, с которым они столкнулись в середине лета, настолько изменился этот самоуверенный юноша.

Алан спрятался за низким забором, огораживавшим открытую часть сарая, и слышал, как Эрик срывающимся голосом докладывает кастелянше и ее клирику. Люди собрались, чтобы узнать новости.

— Кампания этого года закончена. Ветер меняется. Эйка уплыли зимовать на север, в свои порты, опустошив все побережье. Под конец три их корабля застряли в Венну во время отлива. Они построили небольшое укрепление, но граф воззвал к милости наших Господа и Владычицы. Мы напали на них!

Он ударил кулаком о свою руку, впервые улыбаясь так же зло, как раньше.

— Даже их собаки нас испугались, а эти твари ужаснее своих хозяев и с радостью жрут все, что попадается. — Все зашептались, слушая отвратительную подробность. Он продолжал: — Но в этот раз мы погнали эйкийцев, как овец. Это правда, у них твердые шкуры. Непробиваемые и блестящие, как полированное железо. Нелюди… Те, которых мы не убили, утонули вместе со своими уродливыми псами.

— Я слышала, что они оборотни, — сказала повариха, ее авторитет позволял перебивать гонца. — Полурыбы.

Эрик дрогнул. Радость побед сменилась усталостью.

— Они тонули так же, как и люди. Может, кто и уплыл. Но я не видел больше ни одного. Мы взяли пленника, их вождя. Господин Жоффрей хотел прикончить его, но граф мудро решил оставить ему жизнь и обменять на кого-нибудь из наших. Сейчас варвара везут в клетке, к которой привязаны графские собаки. Не убежит… — Эрик снова дрогнул и сжал висевший на груди Круг Единства.

Кастелянша Дуода оглядела крепостной двор, отмечая суровым взглядом каждого зеваку, слушавшего гонца, вместо того чтобы трудиться.

— Как скоро прибудет его светлость?

— Дней через пять. Они еле идут. Поход был долгим. Слишком много боев. И все хотят поскорее вернуться домой.

— Хорошо. Теперь иди на кухню, тебя покормят, — Дуода кивнула поварихе, и та отправилась готовить. — А потом придешь ко мне, как тебя там? Расскажешь обо всем более подробно. — Ее взгляд прошелся по бездельникам. Спрятавшегося Алана не заметили, двор опустел. Он остался на месте.

Когда все ушли, Дуода дала посланнику знак подождать.

— Граф не говорил, где будет держать пленника? В подвале? Или в одной из башен?

— Точно не скажу, мадам, — сказал Эрик, склонив голову. Алан подивился, как молодой солдат изменился за лето. — Думаю, он хочет поместить его в одной клетке со своими черными псами. Я слышал своими ушами, как он сказал, что в противном случае боится, что эйка найдет какой-нибудь сверхъестественный способ бежать.

Лицо кастелянши оставалось спокойным, а священник сжал свой круг, как будто услыхал дурное предзнаменование.

— Это все, — сказала Дуода. — Можешь идти.

Эрик почтительно поклонился и захромал в сторону кухни. Дуода и священник пошли к воротам. Алан, прячась в тени одной из стен, слышал их голоса.

— Это правда, — спрашивал священник, — что черные псы убили жену и дочь графа Лавастина? И что граф держит их потому, что его дед заключил договор с нечистой силой, которую эти твари воплощают?

— Я скажу тебе только одно, достопочтенный брат, — ответила Дуода. Алан напрягся, чтобы расслышать ее голос. — Разговор о таких вещах для тебя кончится хуже, чем исповедание ереси перед лицом госпожи-иерарха.

— Но ты сама веришь в это?

— Правда то, что те, первые, черные псы и их потомки, которых мы видим теперь, повинуются только графам Лаваса и их прямым потомкам. Откуда они взялись, не знает никто. А графу их подарила епископ из Салии.

Они ушли дальше, и Алан больше не слышал их. Все говорили, что черные собаки всюду сопровождают графа Лавастина. Никто другой с ними управиться не мог, и не один псарь в крепости был изувечен страшными зверями. Даже мастер Родлин, заведовавший конюшнями и псарнями, опасался приближаться к ним.

— Лошади, — неожиданно проговорил Лэклинг. Или издал звук, которым, как знал Алан, он хотел изобразить лошадей, — мальчик закинул назад голову, а ногой топнул по земле, как это делают кони. Он принюхался, как будто мог почуять их запах. А может, действительно мог. Слуги иногда называли его зверенышем, и он действительно был схож с животными, будто рожден был от женщины-гоблина, хотя и выглядел человеком. Многие, впрочем, говорили, что звери — невинные твари — всегда хорошо относятся к юродивым, таким же невинным созданиям, как они.

Алан поспешно выбежал наружу.

Он закончил смазывать упряжь. Прошло восемь дней с тех пор, как Эрик прибыл в крепость и предупредил о возвращении графа. Оставалось ждать совсем недолго. Сегодня для возвращения войск домой день был на редкость благоприятный: на утренней службе диакониса напомнила всем, что сегодня день святого Лаврентия, чьи мощи хранились в церкви Лаваса, стоявшей чуть в отдалении от замка. Лавас-Холдинг находился под защитой святого Лаврентия, поэтому в храме хранился костяной саркофаг с мощами и частью ремня, которым святой был привязан к колесу, где и умер мученической смертью в Даррийской Империи. Размышляя об этом колесе, Алан вдруг подумал о звездах, что неслись в небесах по своему бесконечному кругу. Неожиданно вспомнил канун Иванова дня, свое ощущение от неприязни, которую стала к нему испытывать Види.

Он вздохнул. Что ж, тетя Бела сказала бы ему, что служанки типа Види не стоили и ломаного гроша. И напомнила бы, что он посвящен церкви и, следовательно, обречен на безбрачие. Но юноша помимо воли думал о Види, хотя и знал, что тетушка права.

Когда Алан повесил упряжь на крюк и выходил из конюшен, он увидел, что стражник на одной из башен машет рукой, и услышал его громкий голос:

— Они вернулись! Граф приближается!

Все забегали по замку, бешено суетясь.

Алан и Лэклинг нашли укрытие в углу конюшен, подальше от суеты. Оттуда они видели, как ополчение во главе с графом входит в ворота. Граф ехал на гнедом коне. Его родственник лорд Жоффрей ехал на своей чалой кобыле, в доспехах, подчеркивавших его титул, а чуть сзади молодой человек в плаще с символикой «королевских орлов». Дальше следовали капитан, два клирика и дюжина верховых, которых Алан не знал. Пешее ополчение возглавлял сержант Фелл, а за ними ползли телеги и навьюченные мулы, поднимавшие пыль.

Граф остановил коня перед крыльцом, ведущим в терем. Там стояла кастелянша Дуода со свитой и молодой женой лорда Жоффрея, Альдегундой, чья беременность была уже заметна. Как только граф спешился, Лэклинг выбежал вперед, подбежал к графу и, переминаясь с ноги на ногу, стал ждать, пока тот передаст поводья капитану и пойдет поприветствовать женщин. Капитан глянул на Лэклинга отсутствующим взглядом и кивком разрешил пойти рядом, пока он вел лошадь в конюшню.

Вдруг все лошади во дворе повернули головы и заржали. Один из священников был сброшен с коня, а лорд Жоффрей выругался и с трудом пришпорил свою лошадь. Только лошадь графа, рядом с которой был Лэклинг, осталась спокойной. Ужас пронизал воздух, раздался лай и отвратительное рычание. Граф Лавастин оставил женщин и торопливо сбежал по ступенькам.

В распахнутые ворота въезжала телега, запряженная четырьмя волами. Впереди шел коренастый человек. Он вел быков, стараясь при этом держаться подальше от того, что было на телеге. Шестеро псов рвались с цепей в сторону солдат и зрителей, которые закричали от испуга, а некоторые даже подались назад. Но псы снова и снова с тявканьем и злобным лаем безуспешно пытались порвать толстые цепи, которыми их приковали к телеге. На ней возвышался крест из тяжелых древесных брусьев. К кресту был прикован… Не человек.

Как и все, Алан подался назад, увидев пленника страшнее, чем дикие псы. Вождь народа Эйка. Байки Фелла о драконьем сердце и его проклятии казались близкими к истине.

Алан видел этих созданий раньше: раскрашенные уроды, лишь частично похожие на людей, убившие несчастного добряка Гиллеса и всю братию Монастыря-на-Драконьем-Хвосте. Яркие цветные узоры украшали лицо и грудь этого существа. Костлявые пальцы оканчивались массивными белыми когтями. На левой руке красовался золотой кованый браслет, на правой — два бронзовых. Штаны из грубой кожи; узкую талию стягивает великолепный пояс с эмалевыми накладками, расшитый золотом. Обнаженная кожа выше пояса больше похожа на медную чешую, чем на живую плоть. Однако каждая черта дикого существа выдавала то, что это — высокомерный вождь; об этом говорили узкие черные глаза и грубые белые волосы, доходящие до талии и перевязанные толстым шнуром. Тонкие губы кривились в волчьем оскале. Маленькие драгоценные камни, вставленные в зубы, придавали существу необычный вид.

Лодыжки были прикованы цепями к основанию креста, а запястья — к перекладине. Когда фургон, накренившись, остановился, эйка ловко изменил положение и не дал себе упасть. Огромные собаки злобно залаяли, прыгая вокруг фургона и попутно пытаясь цапнуть кого-нибудь из зрителей или друг друга. Никто не осмелился приблизиться. Эйка вызывающе оглядел двор. И конечно, все бывшие там, отпрянули назад. Многие из солдат отступили на несколько шагов, когда он, скованный, оказался среди них.

Лавастин собрался продолжить разговор с Дуодой. Эйкийский вождь закинул назад голову и завыл. Собаки взбесились, с силой рванулись с цепей, заглушая невероятный вой дикаря какофоническим лаем. Черные, как безлунная ночь, твари были ужасны.

С громким треском один из бортов телеги отвалился, и двое псов ринулись вперед. Один сорвался с цепи и набросился на солдата. Повалив человека наземь, чудище впилось ему в горло. В первый момент никто не смог издать и звука. Никто не двинулся. Раздались крики. Толпа кинулась врассыпную, когда собака, оставив распростертое в луже крови тело, бросилась к графу. Во дворе замка воцарились хаос и паника.

Другой пес высвободиться не сумел. Он громко залаял, поняв, что цепь ему одолеть не удастся, взвыл сильнее и стал карабкаться на телегу, чтобы напасть на пленника.

Время остановилось, как показалось Алану. Все увидели, что зверь напал на беззащитного пленника. Некоторые солдаты подошли к безжизненному телу товарища. Коренастый человек, ведший волов, стал бесцельно их погонять. Алан отделился от стены, почувствовав особое состояние покоя и видя только вождя-эйка и взбесившуюся тварь.

Он добежал до телеги. Схватил собаку за задние ноги и изо всех сил рванул ее назад.

Новый вопль поверг его в дрожь. Он споткнулся обо что-то и упал. Собака обрушилась на него. Мгновение Алан лежал неподвижно. Собака повернулась к нему, и ее когти вонзились в кафтан, касаясь тела. Алан смотрел в бешеные глаза собаки, глубокие, как темный янтарь. Раздалось рычание. Он понял, что упал совсем рядом с другим скованным животным. Слюна капала на лицо, и он увидел оскал зубов, готовых вцепиться в него.

Неожиданно, как эхо, раздался смех. И поскольку Алан думал, что через несколько секунд умрет, он твердо и спокойно сказал первое, что пришло ему на ум:

— Сидеть.

Собака, тяжело дыша, села на задние лапы. Она вдавила его тело в твердую землю. Слюна капала с клыков и пачкала одежду. Другая зверюга, подойдя, обнюхала его, облизывая лицо шершавым языком.

Вдруг обе собаки посмотрели вверх и угрожающе завыли на солдат, которые испугались и опустили копья, но, даже вооруженные, не решились подойти ближе. Позади Алана лежал в крови человек и стонал от боли. Другой резким голосом отдавал приказания, но Алан почему-то не мог разобрать слов. Он увидел за широкой черной спиной сидящего пса лицо вождя варваров. Глаза того были чернее обсидиана. Вождь как-то странно ухмылялся ему, скаля зубы, похожие на волчьи, — острые и белые. Собака прокусила ему одну ногу, и сквозь разорванную штанину текла кровь. Много крови, такой же густой, как человечья, но зеленоватого цвета. Даже если рана и болела, эйкиец не замечал этого.

Собака, сидевшая на Алане, неожиданно бросилась вперед, перепрыгнув через острие моментально поднявшихся копий, и повисла на руке еще одного солдата. Сомкнутый строй рассыпался, и люди обратились в бегство. С диким криком бедняга высвободил свою руку и с трудом побежал. Цепь удержала зверя, собака остановилась и зарычала. Но, успокоившись, вернулась обратно и уселась Алану на ноги.

— Быстро назад! Этих двоих в лазарет! Телегу в конюшни! Давай погоняй волов. Или нет, погоди.

Это наконец-то вмешался граф Лавастин, и черное чудовище повиновалось, уткнув морду ему в ладонь. Пленный вождь поднял глаза на своего победителя.

— Тоска! Вставай, парень!

Но собака уютно устроилась у Алана в ногах.

— Вставай! — В голосе графа послышались нотки, показывавшие, что он не потерпит неповиновения вассала. Тоска поднялся, легонько дернул цепь, пытаясь подойти к хозяину и ласкаясь.

— Вставай! — повторил граф.

Алан наконец-то понял, что граф обращается к нему. Он с трудом поднялся и… едва увернулся от воловьего копыта. Понукаемые животные потащили телегу через двор.

Юноша встал, глядя прямо на графа. Граф был довольно хрупким человеком, ростом не выше Алана. Но никто не осмелился бы с ним шутить. Он быстро оглядел Алана и перевел взгляд на двух раненых солдат, которых уносили к лекарю. Лорд Жоффрей и двое священников подошли ближе, соблюдая почтительное расстояние. Собака, чьи уши небрежно гладила рука графа, зарычала, но скорее выполняя обязанность.

— Отведи Ярость на псарню, — сказал граф, крепко сжимая оборванную цепь и молча передавая ее Алану. Сломанные звенья железной цепи оцарапали Алану руки. Лавастин повернулся, направился к Жоффрею, сказал ему пару слов, будто ничего не произошло, вернулся к кастелянше и исчез с ней в тереме.

Алан смотрел на Ярость. Собака ткнула морду в его ступни, в колени и осторожно взяла его руку, подержала в зубах и чуть заскулила.

Те немногие, что остались во дворе, уставились на него. Ярость завиляла длинным хвостом, стуча им по бедру Алана. Он осторожно вытащил свою руку из пасти. От зубов остались красноватые следы, но кожа была цела. Алан потянул цепь сильнее и поглубже вдохнул.

— Идем, девочка, — сказал он и пошел, несмотря на то что не ждал от псины повиновения. Но Ярость послушно затрусила рядом, останавливаясь ненадолго, чтобы щелкнуть зубами или рыкнуть на тех, кто осмеливался приблизиться. На крыльце стоял брат Агиус и не отрываясь мрачно смотрел на Алана с собакой. Рука его сжимала Круг Единства, висевший на груди. Алан вновь задрожал. Ощущение было похоже на то, что он испытал в первый момент на развалинах в канун того самого Иванова дня, когда понял, что ступил за грань иного мира. Плохо, что все на него смотрели. Плохо, что все будут о нем говорить много дней… Но хуже всего то, что брат Агиус так на него смотрел…

Алан никогда не обращал внимания на воинственный блеск в глазах священника, странный и не вязавшийся с безмятежностью лица и нрава брата Гиллеса.

Он зашел за угол терема, ведя собаку мимо солдат, которые отшатнулись от него, опасаясь. Они схватились руками за свои нагрудные Круги, желая отвести зло. Он слышал, как они шепчутся:

— Невозможно!

— Тварюги не слушаются даже Родлина. Только его высочество или его наследника, если он есть.

— Я думал, он убьет их всех после того, что они сделали с его ребенком…

— Тише! Не начинай этот разговор.

— Дело нечисто. Бесова кровь, не иначе. Папаша говорил мне, что собаки слушаются только графа, или наследника, или того, в ком учуют бесовскую кровь. Потому как сами зверюги выкормлены эльфами.

Алан смотрел в пол, делая вид, что не слышит. Но ход его мыслей нарушил громкий и злобный лай. Он миновал частокол и вошел в псарню. Лапы собак, прикованных к телеге, месили грязь. Они дергались на своих цепях, пытаясь покусать мастера Родлина и двух его помощников в ватных рукавицах. Пленный эйка, у которого из раны все еще сочилась кровь, наблюдал за спектаклем с холодным презрением.

— Иди! — сказал Алан властным, как он думал, голосом и подтолкнул собаку к воротам, ведущим в помещение. Телегу еще не увезли, хотя волов и распрягли. Ярость рванулась от Алана в другом направлении, готовая ринуться в драку. Солдаты столпились за спиной Алана. Очевидно, они должны были охранять пленника, но, судя по всему, гораздо больше заинтересовались усилиями Родлина и его помощников, пытавшихся отцепить собак от телеги, загнать в конюшни и не быть при этом разорванными в клочья.

Алан вздохнул и потащил начинавшую злиться Ярость:

— Пошла, пошла в псарню!

Ярость покорилась и заскулила. Алан быстро вернулся к телеге. Тоска дотянулся до ноги псаря, пытаясь прокусить сапог и отведать свежего мяса.

— Стой! Сидеть! — Алан схватил собаку за ошейник. Тоска взвыл и, усевшись на задние лапы, выпустил ногу. Человек отпрыгнул и, оказавшись в безопасности, тяжко опустился на землю. Мастер Родлин и другой помощник отошли подальше. На Алана они смотрели с подозрением.

Его боялись теперь не меньше, чем чудовищных животных. О Господи, да за что же ему все это?

— Пошли, мальчик, — обратился он к Тоске. — Пойдем. — Алан завел на псарню сначала Тоску, а потом и еще четырех собак. Четыре пса, привезенные в отдельной клетке, были посажены на цепи. Он присел рядом с ними, удерживая их, пока солдаты осторожно вкатывали телегу с пленником и приковывали его под навесом, специально сделанным по приказу кастелянши в самом центре ограды так, чтобы, если пленный варвар высвободился бы из цепей и сломал свою клетку, ему пришлось бы бороться с собаками.

— Нужно осмотреть его рану, — глядя на вождя со смотровой площадки, построенной на высоких столбах рядом с клеткой, сказал мастер Родлин. — Но, боюсь, разорвать лекаря для него будет таким же удовольствием, как и для собак.

Вождь смотрел на них. Кровь все еще сочилась из раны, но, казалось, ему это безразлично. Появился священник, беспокойно посмотрел на двери клетки, на собак и на эйкийца.

— Мастер Родлин! Простите меня за беспокойство, мастер! Его высочество хочет видеть вас и мальчика.

— Какого мальчика? — спросил Родлин. Но все сразу, включая и его самого, и пленного вождя, повернулись к Алану. Алан испугался. Ярость и Тоска, сидя рядом, зарычали. — Все выйдите! — сказал Родлин. Поспешность, с которой солдаты и помощники выполнили его приказание, вызвала высокомерную усмешку на губах эйкийца. — Пойдем со мной, Алан.

Родлин спустился с площадки на землю, а Алан оставил своих собак. Те с лаем стали носиться вокруг клетки. Ярость и Тоска проводили его до дверей, он погладил их огромные головы и пообещал скоро вернуться. Выскользнул в дверь и захлопнул ее. Помощники Родлина сразу повесили огромный замок.

— Следуй за мной! — Дальше он и Родлин шли молча, священник неслышно следовал за ними в терем.

Алану никогда не разрешалось заходить дальше большой передней залы, где обедала челядь. Родлин остановился у двери, ведущей в маленький внутренний двор с благоухающими цветами и растениями, затем повел его по каменной лестнице в круглую комнату одной из башен. Стены были побелены, а великолепный стеклянный витраж с изображением мук святого Лаврентиуса пропускал много света. В комнате было еще одно окно, без стекол и с широко распахнутыми ставнями. Граф Лавастин сидел за столом, рядом располагались кастелянша Дуода, лорд Жоффрей, брат Агиус и капитан лавасского гарнизона.

Лавастин оторвался от документов, когда Родлин и Алан вошли в комнату. Священник занял свое место по левую руку от графа. Родлин опустился на одно колено в недолгом, но почтительном поклоне, и Алан повторил его движение с дрожью в коленях.

Но Лавастин, посмотрев на них, вернулся к своим делам.

— Думаю, в этом году нам уже ничто не угрожает, — обратился он к брату. — Ты и твои солдаты мне больше не нужны. Можешь возвращаться во владения жены, когда пожелаешь.

— Да, кузен, — кивнул Жоффрей. На добрую голову выше и гораздо крупнее Лавастина, он беспрекословно подчинялся старшему брату. — Но мы надеемся, что ты потерпишь наше присутствие еще месяц или два. Моя любезная Альдегунда молода, и это ее первая беременность. Лучше будет…

— Да-да! — Лавастин нетерпеливо стукнул по столу костяшками пальцев. — Конечно, ты можешь остаться, пока леди Альдегунда не разрешится от бремени и они с ребенком не наберутся сил для путешествия. — Его губы сжались и утончились, когда он одарил лорда Жоффрея неким подобием улыбки. — Ведь этот ребенок, если Господь с Владычицей даруют ему жизнь и здоровье, станет наследником моих земель. Не так ли?

— Если ты вновь не женишься, — серьезно поправил его Жоффрей. Но и Алан знал, что даже такой мягкий и не тщеславный человек может в глубине души вынашивать далеко идущие планы, если дело касается его детей. Судьба лавасского графства вызывала сомнения.

Граф Лавастин перекрестился, будто от злого глаза или дурного знамения.

— Прошу меня простить, — тут же извинился Жоффрей. — Я не…

— Ничего.

Колено Алана затекло и стало болеть. Он попытался поменять позу… Взгляд Лавастина как молния переместился на него.

— Мастер Родлин, это тот самый юноша? Как его имя?

— Алан, господин.

Лавастин пристально осмотрел Алана. Вблизи и без доспехов граф казался еще более хрупким. У него было узкое лицо и темно-русые волосы, но глаза ярко-голубого цвета.

— Кто твои родители? — спросил он. — Из какой ты деревни?

— Сын Генриха, ваше высочество. — Алан едва не задыхался. Он с трудом мог поверить, что говорит с самим графом. — Матери я никогда не знал. Я из деревни Осна, что на Драконьем…

— Да. Тамошний монастырь сожгли ранней весной. Королевское владение. — Он молчал довольно долго, и Алан успел подумать, что неизвестно, огорчен он или наоборот рад тому, что сожжен монастырь, получивший земли и средства от короля Генриха. — И еще там, помнится, довольно большой порт. Знаешь что-нибудь об этом?

— Мой отец был купцом, господин. А тетя — уважаемая домовладелица. Она распоряжается товарами, которые отец привозит из-за моря, и содержит свою каменотесную мастерскую.

— Обращался раньше с собаками?

— Нет, господин.

— Ты ходил к старым развалинам перед Ивановым днем. Видел там что-нибудь?

Казалось бы, случайный вопрос. Алан не осмеливался отвести взор от графа и одновременно боялся заглянуть в его глаза. Он долго пытался собраться с мыслями и решить, что же следует ответить.

— Ну? — настаивал Лавастин, очевидно не имея привычки ждать.

Должен ли он рассказать о своем видении? В чем его тогда могут обвинить? Он чувствовал на себе испытующий взгляд брата Агиуса. Черная магия? Запрещенное колдовство? Примесь бесовской крови? Или он должен все отрицать и запятнать свою душу ложью?

— Так ты что-то там видел. — Граф подошел к распахнутому окну и стал смотреть на лес и отдаленные холмы. — Мастер Родлин, возьмешь молодого человека под свою опеку. Он поможет тебе заботиться о собаках.

Разочарованный, Алан вновь преклонил колено. Родлин повернулся, чтобы уйти.

Граф отошел от окна и на мгновение остановил Алана, пристально глядя на него:

— Подойдешь к сержанту Феллу, он займется твоей военной подготовкой.

Пока Алан, изумленный, приходил в себя, чтобы ответить, как полагалось, граф вернулся к столу и сел.

— Брат Агиус, передайте диаконисе Вальдраде, что я буду говорить с ней перед ужином.

Священник кивнул и, пронзив Алана взглядом, вышел.

— Капитан! — Лавастин говорил так, будто Алана уже не было в комнате. — На побережье Венну этой осенью мы начнем строительство укреплений. Если установим их вот таким способом… На эти работы проведем дополнительный набор рекрутов.

Родлин тронул Алана за запястье:

— Пойдем.

Алан направился к двери, но взгляд его упал на два гобелена, висящих на ее внутренней стороне. Один изображал герб Лаваса: два черных пса на серебряном поле. Другой заинтересовал его больше: рыцарь со свитой ехал через темный лес. Вдали виднелась высокая гора, вершина которой была подернута серой дымкой. К его седлу был пристегнут щит с изображением красной розы.

Родлин крепко взял Алана за руку и вывел из комнаты, пока граф с капитаном, родней и вассалами обсуждал планы осенне-зимнего строительства и устройство нового, утяжеленного плуга для обработки полей, пока еще покрытых лесом.

Красная роза на щите. Вот он ее и увидел. Надо было лишь набраться терпения.

Сквозь одежду юноша почувствовал, что его роза стала теплой, будто довольная тем, что он станет воином. Он и сам был счастлив, понимая, что сбывается его мечта.

IV. СОКРОВИЩНИЦА

1

Взгляд брата Хью вызывал ненависть. Этот человек ждал малейшей ее оплошности. Утомительное глубокое молчание и постоянная осторожность были теперь ее поверенными. Так продолжалось каждый день и каждую секунду. Но он ждал, надеясь, что рано или поздно Лиат выдаст себя.

Особенно она ненавидела этот взгляд по вечерам, после окончания работы, когда перед сном устраивала свою постель на соломе в свинарнике. Оставь он ее одну, она могла бы наблюдать небеса — это связывало ее с прошлой жизнью, жизнью с отцом. Но Хью допоздна сидел на крыльце и наблюдал за ней в ожидании того, что ее выдаст.

Единственной защитой было притворство: дескать, отец не научил ее ничему. Никаких тайн небес или чего-то сверхъестественного. Она ничего не говорила, когда Хью сидел на улице с астролябией в руках, поворачивая ее, крутя угломер, выводя пальцами линии на металлических пластинах и… не зная, как пользоваться прибором, не умея даже определить время.

Хью, образованный человек, не знал, что происходит сейчас в созвездии Дракона, излучавшего теперь свет не меньше, чем четверть луны. И так пугавшего ее… Она никогда раньше не задумывалась над тем, насколько запретным должно быть знание небес. Знание, которое она получила, сидя у отца на коленях, — беспомощная, как утенок, впервые познавший воду.

«Волшебники и мореходы, — говорил всегда отец, — должны изучать небеса».

Понимая, что осталась одна, она снова и снова внимательно всматривалась в бескрайнюю высь. Отец записывал наблюдения на полях «Книги тайн» аккуратным и тонким почерком. Ей приходилось заносить их в свою память.

«Как гласит Хроника Алисы Яррийской, „разум твой — сокровищница, а сердце — главный в ней сундук“. В памяти своей создай, Лиат, великий город, порядок улиц запомни, как будто по ним ходишь каждый день. Твой, только твой тайный город. В нем будет жить все то, что хочешь сохранить в себе. Вещь всякая пускай получит там свой образ, по нему потом ее ты распознаешь. Вещь всякая иметь там будет свое место и свой порядок, и будешь ты богаче королей. И Знание — сокровище нетленное — не потеряет ценности вовек».

И так с годами путем концентрации она превратила память в воображаемый город, карту которого она нарисовала в уме так четко, что, закрыв глаза, могла прогуливаться по нему, будто он существовал на самом деле.

Среди водной глади великого озера покоится остров, совершенно круглый, крутые берега его плавно переходят в ровное, возвышенное плато. Город находится на острове, в нем семь частей, разграниченных семью стенами, каждая из которых выкрашена в свой неповторимый цвет. В центре, на плато, находится рыночная площадь, по сторонам которой четыре больших здания, по четырем концам света. Там же стоит каменная башня. Обсерватория была построена из мрамора и повернута по оси север — юг, на северную звезду и созвездие, известное как Стражник.

Когда летними ночами Лиат стояла на улице во дворе между часовней и свинарником и смотрела в небо, она в уме рисовала обсерваторию, ее резные стены, ниши, колонны. Она вообразила двенадцать арок, представлявших двенадцать домов зодиака, известных как Дома Ночи, и тело мирового дракона.

В Доме Дракона она изобразила шестиконечную звезду, которую однажды видела во время прилива на Андаланском побережье. Звезда мерцала ярким белым светом. Лиат расположила ее внутри искривленной арки Дракона на пятнадцати градусах, так, чтобы помнить, в каком градусе она находилась в созвездии. Вокруг нее она расположила воображаемые печати, чтобы помнить, где были Солнце, Луна и другие планеты, каждая в своем Доме. Через пять или через двадцать лет, если доживет, она покажет это другому математику, другому волшебнику, владеющему знанием звезд. Точно покажет, где и когда появилось странное знамение.

Но лето кончалось, три с половиной месяца минуло после того, как все началось, и звезда померкла. Она могла еще видеть ее в сочетании с созвездием Дракона, но теперь это была обычная звезда. Наверное, так рождаются ангелы: свет звезд возвещает их рождество, рождество посланников Господа нашего и Владычицы. А может, это просто была комета — так математики называют звезды, имеющие хвосты и иногда пересекающие сферы Солнца.

Сама не сознавая того, девушка надеялась, что отец вернется, что на самом деле он не умер и что чудом спасет ее. Странная звезда появилась в ночь, когда он умер. Предвестница смерти… Теперь она понимала, что отец именно об этом и думал. Когда звезда погасла, погасла и ее надежда. Он был мертв. Ушел. Через семь сфер — в Покои Света. Он не вернется. А она… Она осталась одна.

2

Лиат собирала для сада опавшие листья и навоз, удобрения к будущему году, когда появился Хью. Он шел из конюшни, ведя за собой пегую кобылу. Посмотрел на Лиат, но ничего не сказал и, казалось, был доволен ее работой. Закончив, Лиат остановилась, оперлась на лопату и спокойно посмотрела на него.

Отчего-то довольный собой, Хью улыбнулся:

— Меня не будет двенадцать дней. Мне нужно на север, во Фрилас, узнать у епископа новости и отслужить службы в городках. Пока я отсутствую, еду будешь брать в харчевне. А когда вернусь, отпразднуем вместе Успение.

Лиат кивнула в знак согласия. Он уже ездил во Фрилас шесть недель назад, и восемь дней его отсутствия были для нее большой радостью. Что-то в выражении лица, должно быть, выдало ее мысли. Он отпустил поводья, подошел к ней ближе, поднял свою чистую белую руку и огладил ее спутанные волосы, а затем, когда она онемела от прикосновения, ее лицо.

— Вот еще что, — сказал Хью, возвращаясь к лошади. Выказывая мастерство, грациозно вскочил на лошадь и, пристально, свысока посмотрев на Лиат, продолжил: — Прими ванну. В сундуке найдешь нижнее белье и красивое платье, хочу, чтобы ты была так одета во время праздника.

Он натянул поводья и поехал по дороге на север, в сторону леса. Странно: поверх своей священнической рясы, накинутой на дворянское платье (кафтана и рейтуз), Хью надел перевязь с мечом.

Лиат закончила еще пять грядок и отправилась на кухню, вымыла лицо и руки. Вода из колодца была холодной и день за днем становилась холоднее. Лето сменяла осень. Что ж, лето прошло для нее сравнительно легко. Но по ночам становилось зябко. Прошлой ночью она обрадовалась, когда боров Троттер привалился большой теплой тушей к тонкой перегородке, отделявшей ее сухую соломенную постель от загона со свиньями.

Лиат вздохнула и вытерла руки о тунику, затем развела огонь под котлом с остывшей кашей. Здесь было даже жарко. Маленькая кухня размещалась в пяти шагах от беспорядочно расположенных домов, много лет назад построенных вокруг часовни. Центральное здание было построено, как говорили, священником из королевства Аоста. Он не привык к холодным зимам, тщательно законопатил деревянный сруб, и тот великолепно удерживал тепло. Этим летом в свинарнике было куда комфортнее, чем у Хью в келье.

Она чихнула, смахнула клочок сена с лица и вышла на улицу. Солнце садилось за лесом, золотой и огненно-красный цвет листвы причудливо смешался с зеленым цветом хвойных деревьев. Хью ездил в ту сторону довольно часто, навещая больных, умирающих и отшельников, которые общению с людьми предпочитали незамысловатый комфорт святой жизни. Но поездки длились не дольше дня. Когда он в тот раз ездил во Фрилас, девушка не осмелилась куда-либо пойти или что-то сделать, слишком была уверена, что все эти восемь дней он просто скрывался от нее, пытаясь подловить. В этот раз, вероятно, стоило попытаться добраться туда, где Ханна спрятала книгу.

О книге она думала постоянно. Хоть Хью ни разу не обмолвился о ней за все это длинное лето, она знала, что и он думает о том же. Лиат чувствовала это в его взгляде, в манере касаться других книг в ее присутствии, как бы напоминая о тайне, которую она должна раскрыть.

Несвободные люди различают разные степени свободы. Хью принадлежало ее тело. Но не разум и душа. Бросив последний взгляд на дорогу, ведущую на север, она направилась на запад, к заросшим лесом холмам.

Стояло бабье лето. Оставив позади себя церковь, часовню, свинарник, кухню и огород, она почувствовала, что тяжкий груз свалился с плеч. Тягостное присутствие Хью, все, что напоминало ей о потерянной свободе, исчезло. Сейчас она была свободна. Отец бы заплакал, увидев все это. Если бы знал, что к рабству ее привело лишь его недомыслие. Бедный отец… Она заплакала.

Запела птица. Белка защелкала и вскочила на ветку. Ковер из опавших листьев смягчал ее поступь. Лиат стала тихонько напевать. Сначала голос ее был низок и хрипел, но незаметно обрел уверенность. Она пела древнюю песню, которой научила ее мать. Слова, значения которых она не знала, складывались в сладкозвучный ритм, создавая необычную мелодию. Она хорошо знала даррийский и догадывалась, что слова эти из песен давно умершей империи — и корни их в даррийском.

— Лиат! — раздался женский голос.

Она обмерла:

— Ханна?

Позади хрустнула ветка. Должно быть, под лапой какого-то животного, но, обернувшись, Лиат ничего не увидела. Ветер или воображение… Очередное неясное воспоминание о мамином голосе. Вот и все. Она продолжила путь.

Дойдя до поляны, где рос огромный древний дуб, девушка остановилась и долго, сосредоточенно смотрела. Пела птица, повторяя свою песенку из пяти нот. В отдалении раздавался звук топора, кто-то запасался дровами. Ничего больше. Она была одна.

Со дня смерти отца прошло немало времени, но книга сохранилась в ее уме так четко, что пальцы, казалось, помнили на ощупь переплет и бумагу каждой ее части. Ибо «Книгу тайн» составляли три разных тома, переплетенные вместе.

Первый был из пергамента и написан по-даррийски, на языке нынешней церкви и той древней империи, ведущей начало из города Дарр, что был далеко на юге и где сейчас находились госпожа-иерарх и Гробница Владычицы. Исключая первые три страницы, книга была написана рукой отца, а ближе к концу и ее рукой. Длинное и достаточно запутанное изложение знаний, полученных за годы занятий математикой. Цитаты, собранные из множества книг, ибо отец за годы странствий посетил множество библиотек и в каждой искал то, что нужно было ему. И хотя она не запомнила всего, но какие-то обрывки в памяти сохранились, словно золотые рыбки, выпрыгивавшие на поверхность:

«Астрономия занимается круговоротом небес, восходом и заходом созвездий, их движениями и именами, орбитами звезд и планет, Солнца и Луны, законами, управляющими всеми их движениями и их изменениями…

Но математики ищут секреты небес даже за пределами этих законов, ибо движения эти будят силы, используемые магией…

Так и море чудесным образом повинуется кругу Луны. Они товарищи в своем росте и убывании…

В месяц новарьян позвони в колокольчик для Вигилий, когда увидишь, что восходит Арктос, затем без запинки следует пропеть тридцать псалмов…

Не вздумай бриться, когда Луна вблизи Дома Сокола…

Таким образом, когда Атурна и Эрекес противостоят друг другу, демоны седьмой сферы могут спускаться сюда через вторую сферу, и если Луна полна, ее власть подчинит их узам твоего заклятия…»

Третья книга была написана ненадежным способом — на бумаге и нечеткими знаками: витые петли и завитки были словно следы фантастических птиц. Это был великий джиннский астрономический трактат «Об устройстве мира», написанный неверным ученым аль-Хасаном ибн аль-Хайтан аль-Тулайатилахом. Копия была получена от личного секретаря ученого, они встретили его, когда два года проживали при дворе Калифа куртубахского в языческом королевстве Андала.

Старейшая и наиболее хрупкая из книг, написанная на пожелтевшем и ломком папирусе, находилась в середине тома. Чья-то рука кистью вывела когда-то каждое слово на каждой странице, использовав совершенно неизвестный Лиат алфавит. Но древний текст был снабжен пояснениями на аретузийском. Содержание его так и осталось неясным, ибо отец все же не смог его прочесть, хоть и знал аретузийский. А ее попросту не имел времени обучить новому и трудному языку. Время, остававшееся им на учение, он использовал для совершенствования тех умений, которые у нее были: строительство города памяти, знание звезд, знание вендийского, даррийского и джиннского языков. Если верить отцу, ребенком она говорила по-салийски и по-аостийски, но с возрастом позабыла их.

«Лучше хорошо знать три языка, чем жалкие обрывки из двенадцати», — сказал бы ей отец.

Птичка вновь запела. Ничто не двинулось в затихшем лесу, если не считать шума ветра в ветвях. Для большего мужества Лиат задержала дыхание, пересекла поляну и склонила колени перед старым дубом. Среди корней, подымавшихся из земли, находился небольшой тайник, наполовину наполненный листьями и землей. Она быстро работала взятым с собой садовым совком.

Ветка хрустнула сзади. Птицы закричали и, хлопая крыльями, рванулись с веток к небесам. Стало тихо. Она вскочила, но поздно.

Дурочка! Да что там, хуже. На краю поляны стоял, улыбаясь, Хью. Торжествуя победу, он медленно двинулся к ней. Лиат попятилась и подняла совок. Но что может сделать садовый инвентарь с опытным человеком, вооруженным мечом?

— Выкапывай, — сказал он, остановившись перед ней. Такой красавчик, как он, не станет рыться в земле, чтобы не испачкать руки и нарядный голубой кафтан. «Куда, интересно, делась ряса священника?»

Она бросила лопатку:

— Нет. Выкапывай сам.

Он ударил ее слева так сильно, что, оглушенная, она упала на землю, и, не в силах пошевелить ни рукой, ни ногой, слышала только скрежет лопаты о песок и шум земли, отбрасываемой в сторону.

Хью издал удовлетворенное мычание.

— Ага, вот оно, — пробормотал он.

Она глубоко вздохнула, вместе с воздухом в горло попала и поднятая пыль. Задохнулась, закашлялась. Но она еще могла двигаться. Нельзя позволить ему завладеть книгой. Надо что-то предпринять. Она заставила себя подняться, дрожа от ненависти, и… увидела, как Хью вытряхивает пустой полотняный мешок.

Выпустив из рук ткань, он молча смотрел, как, испачканная в грязи, песке и листьях, она медленно полетела по ветру. Испуганная, Лиат упала на четвереньки и в отчаянии заглянула в тайник. Но тот был пуст.

— Ее нет! — Она тяжело опустилась перед дубом и прислонилась лбом к могучему стволу. Ее нет. Какой-то зверь вырыл ее и изорвал в клочки. Ребенок, в поисках птичьих гнезд, нашел ее и утащил домой на растопку. О Господи и Владычица! Такая драгоценная вещь, и так глупо потеряна! Если бы только она придумала место получше, когда просила Ханну перед тем, как староста Людольф арестовал ее. Этот старый дуб был любимым местом их встреч. А что, если Ханна вообще не спрятала книгу, а только сказала ей? Что, если она забрала ее себе…

Но таким мыслям она была обязана только присутствию Хью. Если не доверять Ханне, то нельзя доверять никому на свете.

— Проклятие! — ругался Хью. — Замечательная загадка. Но я заполучу книгу, Лиат. Я более терпелив, чем ты думаешь.

Она опустила голову, ожидая удара. Но его не последовало. Она услышала шаги и увидела, как Хью удаляется. Минутой позже раздалось ржание его лошади, а шум ломаемых веток и топот копыт растворились в лесу.

Нельзя поддаваться отчаянию. Она продержалась все лето. Если сдаться сейчас, она будет принадлежать Хью всецело.

— Никогда, — тихо сказала она. Она сдержала слезы и пошла обратно к часовне. Сначала надо поговорить с Ханной. Как всегда говорил отец: «Сделай скачала один шаг и тогда узнаешь, куда идти дальше».

В этот раз она прождала весь день перед тем, как идти в харчевню. Мастер Хансаль замазывал щели в бревенчатых стенах со стороны улицы. Увидев ее, он прекратил работу.

— Здравствуй, дитя, — сказал он медленно хриплым голосом. — Брат Хью приходил вчера сказать, что едет во Фрилас на двенадцать дней, чтобы посетить епископа. А ты будешь кушать у нас. Великодушно с его стороны, я так полагаю.

«Великодушно». Лиат потрогала рукой ноющий висок, куда Хью ударил ее.

— Здравствуйте и вы, мастер Хансаль. Ханна дома?

— Да. Дома, помогает миссис. Если подождешь, думаю, она скоро освободится.

— Спасибо. — Девушка поспешила в дом, радуясь, что старик отстал.

Миссис Бирта склонилась над огромным очагом, раскладывая очищенные репы на углях чуть в стороне от полыхающего огня. Закончив, она выпрямилась.

— Лиат! Сердце радуется, когда вижу тебя, доченька. Брат Хью заходил.

Лиат остановилась, не видя Ханны.

— Миссис Бирта! Я тоже рада видеть вас. Что нового?

Бирта отряхнула передник. От нее пахло едой.

— Все хорошо, слава Господу нашему и Владычице. А ты как, милая? Признаюсь, я так беспокоилась, когда твой отец умер. Но священник оказался великодушен, более чем великодушен, я бы сказала. Много свободных людей работает больше, чем ты, а живут много хуже, не едят мяса четыре раза в неделю. Не говорю, что ты этого не заслужила. Он неплохой человек, этот брат Хью. Должно быть, бастард и чванлив, но сразу видно — дворянская кровь. И еще никто не сказал, что он пренебрегает своими обязанностями. Не боится посещать больных и не заносится перед бедными. Когда старая Марта с Речного Берега умирала от сифилиса, она попросила возложить на нее руки для благословения, и он не испугался.

— Марта умерла…

— Да, милая. Возможно, тебе это все и не нравится, и не сомневаюсь даже, что Хью вполне может попросить о чем-то, чего тебе не хочется. — Здесь Бирта запнулась. — Но он дворянин, и мы не можем с ним спорить. Когда старый граф Харл был еще молод, его слуги принесли маленького Ивара и приказали мне его выкормить вместе с моей Ханной. Молока на двоих не хватало, но я сделала, как было сказано. Ты должна поступать так же. Все могло быть еще хуже.

Лиат смутилась, ее щеки горели.

— Он принес обет церкви. Как и все братья, он сбрил бороду, в приношение Владычице и как знак того, что служить будет только Ей.

Бирта фыркнула:

— Уверена, он никогда не женится, не желая навлечь на себя Ее гнев или, точнее, гнев госпожи-иерарха. Вот только что будет с тобой? Некоторые говорят, что мужчина без бороды — не настоящий мужчина и что люди церкви специально прикидываются женщинами. Но уверяю тебя, дело не в бороде. И среди мужчин, принесших себя церкви, очень мало таких, чьи стопы не касаются грешной земли. Мы же не ждем от них, чтобы они отказались от всех мужских потребностей? — Затем выражение ее лица изменилось, как будто ей пришла в голову новая мысль. — Или ты надеешься, он отвергнет свои обеты и женится на тебе?

— Нет! Я такого никогда не говорила!

— Послушай меня, девочка. Вы с отцом пришли сюда издалека. Цвет кожи и акцент, его лицо книжника… Всякий видит, что вы не такие, как мы. Пусть и свободнорожденные, но совсем чужаки, не знаю уж откуда. Я ни разу не слышала, чтобы кто-то из родных пытался разыскать тебя, да и сама ты сказала Людольфу, что одинока. Ты слишком беззащитна, девочка, чтобы быть свободной, и нет родни, которая тебя защитит. Брат Хью позаботится о тебе, если захочет, а он выходец из могущественной и благородной семьи. Ах, милая! Подумай, прежде чем роптать на судьбу. Никого лучше, чем он, ты не найдешь.

Не выдержав словесного потока, Лиат потеряла терпение:

— Он бьет меня!

— Ничего удивительного, с твоим-то характером. Он купил тебя. Кем бы ты раньше ни была, откуда бы ни пришла, кем бы ни были твои родные, — теперь ты рабыня. Рабыня Хью. Если будешь умна, он тебя оценит, вот увидишь. Может, со временем, если будешь послушной и полезной, он даст тебе вольную, а пока ты бесправнее самого нищего из здешних крестьян. Ты гордая девушка и, по-моему, этого еще не поняла.

Лиат удержалась от резкого ответа, готового слететь с языка. Да и разве слова Бирты были неправдой? Поддайся она обиде и гневу, потеряет Ханну, поссорившись с ее родителями. Поэтому, с трудом сохраняя выдержку, Лиат ответила:

— Простите меня за мой негодный язык. Вы всегда были добры ко мне, миссис, и мне жаль, если я оказалась невежлива.

Бирта делано засмеялась:

— Ты хорошая девушка, Лиат. Тебе надо научиться безропотно принимать все, что ниспослано Господом и Владычицей. У нас в деревне немало таких, что засматривались на миловидного священника. Хоть церковь и учит, что ее слуги должны забыть о женщинах, редко кто из них делает это с чистым сердцем.

Лиат обидело то, что о ней говорят как о сожительнице Хью.

— Я никогда… — Она вновь споткнулась о собственные слова, гневные и торопливые. — Я никогда не пойду на это!

Миссис Бирта вздохнула и грустно улыбнулась. Затем, к большой радости Лиат, во двор вошла Ханна.

— Лиат! — Ханна бросилась обнимать ее, но затем отшатнулась. — От тебя пахнет свиньями, Лиат! Здесь был священник, сказал, что уедет на… Что-то не так?

— Может, вам с Лиат стоит выйти и посидеть немного на дворе, выпить немного теплого молока?

Ханна забеспокоилась.

— Да, мама, конечно. — Она взяла Лиат за руку и быстро вывела из сеней, пока та не передумала.

В буфете она нашла две кружки, наполнила их из кувшина, продолжая разговаривать:

— Она бывает такой щедрой, если речь не идет о деньгах. Что случилось?

— Всего лишь сказала мне, будто все знают, что я любовница Хью и что вся деревня это подтверждает. И она только сейчас узнала, что это не так. Что я не любовница и никогда ею не буду.

— А… Пойдем отсюда. Сядем на скамью. — Ханна вывела Лиат со двора. Девушки сели на скамью, греясь под лучами солнца. — После аукциона у тебя не нашлось времени даже посидеть со мной. Хорошо хоть он уезжал во Фрилас, и я сумела тебя навестить. Я видела, он не спускает с тебя глаз. — Она оглянулась и понизила голос: — Так Хью еще не затащил тебя в постель? Все ведь знают, чего он хочет…

— Ханна! — Лиат дотронулась до ее руки, прося замолчать. — Что случилось с книгой?

— Книга? — Ее лицо помрачнело. — Ты искала ее?

Лиат схватила Ханну за обе руки, сердце ее забилось.

— Она у тебя?

— О… Отпусти меня. Да! Я закопала ее там, где ты сказала, но потом подумала, что до нее могут добраться дикие звери, или свиньи маленького Йохана, или кто-то из детей, ищущих птичьи гнезда. И я перепрятала ее. Когда ты была там?

— Вчера. Я думала, Хью уехал.

— Ты пошла туда в тот же день, как он уехал? Я видела, он был очень зол, когда приходил. Глупая ты. Даже я могла сказать тебе, что надо подождать день-другой, чтобы увериться, что он уехал, раз он так хочет получить эту книгу…

— Я знаю. Знаю. Я не подумала. Но он уже однажды уезжал. Я думала, все будет нормально. Мне необходимо увидеть книгу, Ханна.

Ханна украдкой оглядела двор. Она поднялась, вошла в кухню, прошла через нее и оказалась в задней комнате харчевни. Тихо и осторожно провела Лиат в конюшню, через стойла, загоны для овец и свиней, туда, где складывали солому и сено. На чердаке ее младший брат Карл бил баклуши.

— Карл, давай отсюда. Тебе надо закончить уборку двора.

— Это твоя работа!

— Теперь твоя. Иди!

Он скорчил рожу, буркнул Лиат неразборчивое приветствие, но спустился по боковой лестнице. Ханна подождала, пока он уйдет, опустилась на колени и вытащила доски из-под кормушки. Из образовавшегося тайника достала предмет, завернутый в старую шерстяную ткань.

Лиат выхватила его из рук Ханны. Она дрожала, когда разворачивала ткань. Ее руки очищали продолговатые металлические застежки, скреплявшие книгу и кожаный переплет — толстый, пожелтевший от времени, с трещинами, похожими на кровеносные сосуды, особенно хорошо видные на свету. Она убрала последний клочок ткани. Затем провела пальцем по корешку, нащупала медные розы на металлических застежках и выгравированные даррийские буквы: «Книга тайн». Ненастоящее название. Как говорил отец, истинное имя книги скрыто внутри нее.

Лиат прижала книгу к груди, побледнела и молча сидела, глотая воздух и закрыв глаза. Наконец очнулась, Ханна смотрела на нее со смущением.

— Я думала, она пропала. — Голос Лиат дрогнул, но тут же окреп. — Спасибо, Ханна. Я знала, ты не подведешь меня. — Она обняла ее, книга затрещала между ними, и Лиат разжала объятия. — Он думает, если переспит со мной, я отдам книгу. Но я этого не сделаю.

— Лиат, — Ханна строго смотрела на нее, — это не церковная книга. Я видела Псалтырь, которой брат Хью пользовался в Господень день и когда диакониса приходила служить мессу, там были святые знаки. — Она встревожилась. Светлые волосы, заплетенные в косу, и голубые глаза, яркие, как ясное осеннее небо, придавали Ханне простодушный вид невежественной крестьянской дочки. Но Лиат знала, что подруга думала и понимала много больше, чем казалось, хотя мало кто об этом догадывался. Ханна унаследовала от матушки твердую практическую жилку и никогда не выдавала тайн. — Лиат. Я хорошо знаю, что ты умеешь читать и писать. Не только потому, что ты исправляла мамины счета, но… Ну, в общем, я видела, как ты что-то пишешь в этой книге. Когда поднималась в ваш дом… Если ты не доверяешь мне, кому доверять еще?

— Это так. Кроме тебя, у меня никого нет, Ханна.

— Есть еще Ивар.

— Но Ивар мальчик. С пятью старшими братьями и старым медведем-отцом.

— Ему столько же, сколько и нам…

— Но он не видит дальше своего носа. Сначала делает, потом думает. Да и вообще мало думает.

— Что ты говоришь? У него доброе сердце, и он не гордый. Хоть и графский сын, но считает себя моим братом. Молочным, разумеется… Никогда этого не стыдится. Это очень для тебя хорошо, Лиат. Даже строгий старый отец Роберт имел в свое время любовницу. Ту самую Марту, которая и заразилась от него сифилисом. Все эти отцы и монахи только и говорят, что посвятили себя Господу и Владычице, но среди них всегда найдется кто-то, кто только остриг волосы и бороду, а в остальном не придерживается строгого закона. Хью никогда не уделял внимания ни одной женщине в деревне или в ближайших поселениях. Всегда был сдержан, а если и обращался, то только с приказом помыть лошадь или принести еды. Мы слишком ничтожны для него, если не считать того, что церковные требы он справляет для всех. Многие до сих пор думают, что он и. в самом деле настолько же предан Господу, насколько диакониса Фортензия или братья из Шипс-Хеда. Но на тебя он смотрит как-то не так, Лиат. Если бы ему нужна была только книга, он бы нашел другой способ ее заполучить. Он никогда не сделает того, чего не желает.

Лиат была поражена речью Ханны.

— Ханна… — Не хватало слов. — Ханна, я…

Ханна ждала, пока Лиат соберется с мыслями.

— Ты ведь не хочешь, чтобы Хью… Что он хочет… ну, это… — Она говорила, теряя уверенность. Препятствие было слишком велико, чтобы его игнорировать. — Но ведь ты и Ивар тоже…

— Ивар мой молочный брат. Конечно, я люблю его. Но Ивар мальчик. Ты не заметила, какие у него чистые руки? Какую тонкую одежду он носит? Что он пахнет по-другому, чем мы? Какие у него голубые глаза? Иногда он даже нам улыбается. Но он слишком далек от таких людей, как мы.

Лиат ошеломило полупризнание Ханны, она не знала, что и как ответить.

— Но я-то этого не хотела. Не хотела, чтобы и он!..

Ханна вздохнула:

— Конечно, не хотела. Ты никогда ничего не хочешь. Ивар любит тебя, Лиат, но ты и этого не замечала. Надеюсь, ты никогда не полюбишь того, с кем не можешь быть… Ну да ладно. — К ней вернулся ее спокойный тон. — Что собираешься делать с книгой?

Со двора они услышали крик миссис Бирты:

— Ханна! Девочки, наговорились уже? Пора за работу.

Лиат крепче сжала книгу. Все, что осталось от отца… А возможно, это не все, что он ей оставил?

— Лиат, — сказала Ханна несколько раздраженно, — глупо нести ее в церковь, если не хочешь, конечно, чтобы Хью ее забрал.

Неохотно Лиат отдала обратно книгу и грязную тряпицу. Ей пришлось сжать руки и прикусить нижнюю губу, когда она смотрела, как Ханна заворачивает книгу и прячет в дыру под кормушкой… Она удержалась, чтобы не выхватить книгу. И девушки пошли обратно.

— Ханна, — мягко сказала Лиат, когда они пересекли двор, где Карл сгребал в кучу опавшие листья и сорванные вчерашним ночным ветром ветки. — Хью может быть обаятелен, я понимаю. Но ты бы никогда не захотела его, узнай поближе.

— В первую очередь ты моя подруга. Вот и все.

Госпожа Бирта встретила их в дверях.

— Поужинаешь с нами, Лиат? — Лицо трактирщицы покрылось копотью, она хозяйничала у очага.

— С радостью. Я скоро вернусь.

Лиат наконец ушла.

Прогулка обратно до церкви заняла немного времени. Мысли путались. Как могла Ханна так думать о ней и Хью? Отец всегда говорил, что нельзя давать никаких обещаний, пока твердо не будешь знать, что сможешь их сдержать. Она не любила Хью с тех самых пор, как его узнала. Со дня их знакомства прошло около года. Он всегда говорил, что окормляет паству и ходит по своим делам, но она инстинктивно чувствовала, что он вынюхал в деревне нечто, заставившее его присмотреться к отцу.

Хью разговаривал с отцом часто, но осторожно, а тому просто не хватало общения с другим образованным человеком. Отец так и не пришел в себя после смерти любимой Анны и никогда не мог позаботиться о себе. Два года в Андале они прожили хорошо, но одной страшной ночью все кончилось. Бедно и ненадежно протянули они следующие четыре года, и, хотя Лиат никогда не возражала против лишней работы, ей не хватало на жизнь. Или как иногда говорил отец, выпив лишнего: «Какой человек назовет себя господином, не имея свиты?»

В который раз она плакала. Нельзя было плакать тогда, когда мама умерла и они, побросав в мешки самое необходимое, покинули посреди ночи свой дом. Нельзя было плакать и сейчас.

В стойле Хью она увидела другую лошадь, маленькую серую кобылу. Ивар был на кухне.

— Лиат! — Он обнял ее. — От тебя пахнет, как в конюшне. — Он сказал это смеясь и отстранился, смущаясь тем, что позволил свободу в обращении с ней.

Помимо воли Лиат улыбнулась. Ивар был очень рад видеть ее. Она поцеловала его в щеку, и оба покраснели.

— Не ожидала увидеть тебя здесь, — быстро сказала она, чтобы скрыть неловкость.

Медленно и осторожно он засовывал в огонь полено.

— Я видел вчера, что Хью едет на север. Думал, застану тебя одну.

— Я одна. Ходила вот в таверну…

Он остался сидеть у очага и поднял на нее глаза. Пламя освещало рыжеватые волосы, подчеркивая бледность исхудавших щек. Он заговорил низким и серьезным голосом:

— Уезжай со мной. Сейчас. Сегодня. Ты не можешь здесь оставаться. Я знаю, он… — Ивар запнулся. — Он дурно обращается с тобой. Я никогда не любил его. Думает, что он выше моего отца, а на самом деле всего лишь бастард.

Вот оно. Бедный Ивар, всегда-то он пытался подстрелить лань, еще не взяв в руки лук.

— И куда мы поедем?

— Я слыхал, что через Фрилас проезжают «королевские драконы» с принцем во главе. Говорят о набегах эйка на северное побережье этим летом и весной. Епископ послала донесение королю о тревожных событиях в Шипс-Хеде.

— Ты в самом деле веришь, что «драконы» возьмут меня с собой? Ты дворянский сын и умеешь сражаться. Если твой отец попросит короля Генриха, тот примет тебя. Но я умею только то, чему научил меня отец. Самое большее — защитить себя во время путешествий. И у меня нет никого, кто бы рекомендовал меня. И еще, не знаю, зачем идти в «драконы», когда всем известно, что они участвуют в самых опасных сражениях и редко кто из них остается в живых, прослужив год.

Задетый ее словами, он залился краской:

— Пожалуй, постель этого монаха более комфортна.

— Замолчи! Как ты можешь?.. Я сплю со свиньями, а ты… — Неожиданно гнев ее вырвался наружу. Она дрожала от обиды.

Ивар побледнел еще больше, и веснушки выступили сильнее.

— Прости. Я всего лишь… — медленно прошептал он, но затем оборвал фразу. Она была слишком зла, чтобы извиняться. — И что ты будешь делать? Ты можешь жить в свинарнике сейчас. Но долго ли протянешь?

— Он священник. Ты знаешь, какие обеты они приносят при рукоположении. — Сказанное звучало неубедительно для нее самой.

— Похоже, ты не понимаешь, в чем дело. Хью был отдан в церковь только потому, что незаконнорожденный. У моего отца была дочь, не знаю от кого… Сейчас она диакониса к югу от Виссларена. И он пока не решил, кто из нас, его сыновей, станет священником. До моего рождения моя сестра Росвита стала монахиней, а затем и клириком в одной из королевских школ. Этот выбор сделали за нее, но Росвита и не сопротивлялась. Так почему ты думаешь, что Хью предпочтет церковным обетам свои… удовольствия?

Она могла придумать тысячу ответов, но что толку? Нечего говорить о том, что и так было понятно. Лиат не могла лгать ни Ивару, ни себе. И она промолчала.

— Послушай. — Осторожно, как человек, приближающийся к раненому животному, он подошел к ней и взял за руку. — Глупо сейчас говорить о «драконах», я знаю. Но… Следующей весной отец пошлет королю очередной налог и вместе с ним, возможно, меня. Я слышал, что в подразделение «орлов» берут любого ловкого человека, если он свободнорожденный. А ты свободнорожденная. Геро завтра едет во Фрилас. Я попрошу его разузнать.

— Но ты не скажешь ему о своих планах? — Больше всего она боялась надежды, которая просыпалась в ней.

— Геро можно доверять. Он ненавидит Хью еще больше, чем ты. Геро — главного отцовского наследника — Хью обидел, обращаясь с ним не лучше, чем с половым в трактире. — Что оскорбление действительно серьезно, видно было по тому, как Ивар покраснел, а голос его зазвенел. — Отец — один из самых сильных здешних дворян. И только потому, что мы далеко к северу и королевский двор никогда сюда не доходит, никто из нас не служит у короля, кроме сестры Росвиты и деда, погибшего среди «драконов» в битве при Ленцене. Но не важно, что сказал ему Хью. Геро все равно не сможет ничего сделать, если не захочет поднять руку на священника.

Она с трудом смотрела на Ивара:

— Я всегда мечтала стать королевским гонцом.

— «Орлы» ездят в одиночку. Это опасно даже под защитой королевской печати.

— Это не сильно будет отличаться от той жизни, что вели мы с отцом. И я буду свободна, Ивар. Не связана. «Орлы» не принадлежат никому, кроме короля. — Она задохнулась и приглушенно усмехнулась. — Свободнорожденная или нет, они все равно меня не возьмут. Я не свободна. Хью купил меня за две номизмы. До аукциона я никогда не видела целой номизмы…

Ивар отпустил ее руку и стал ходить из угла в угол:

— У твоего отца было четыре книги. Они должны стоить хоть одну номизму.

— Хью забрал их даром. Он сказал, что они принадлежат церкви. Украл их.

В этот раз Ивар не разделял ее негодования:

— Диакониса Фортензия говорит, что все книги принадлежат церкви. А кроме того, зачем они тебе, если ты не умеешь читать, Лиат? — Он остановился перед ней. — Пообещай, что, если я найду способ вытащить тебя отсюда, ты будешь со мной.

Он выглядел таким юным, мальчик, пытавшийся стать мужчиной. У него даже не росла борода. Лиат чувствовала себя много, много старше и мудрее Ивара. И слишком усталой от борьбы с Хью. Но все же Ханна нашла способ спасти книгу. А Ивар, может быть, поможет ей бежать.

— Обещаю. Спасибо.

Он смутился. Наклонившись, поцеловал ее, но неумело, их губы почти не соприкоснулись. Он покраснел, извинился и выбежал, оставив Лиат на кухне.

Неожиданно к ней вернулась надежда. Книга побывала в ее руках. А если западу страны угрожают эйкийцы, тогда, может быть, «орлы» и в самом деле возьмут в свои ряды любого. А графу Харлу понадобятся волонтеры для ополчения, которое он пошлет в помощь королю Генриху. А может, и зима будет не очень холодной. Она должна одержать верх над Хью. И у нее получится. Возможно.

Пять дней пролетели быстро. Она волновалась, боясь, что Хью вернется в любой момент, а каждый звук напоминал скрип его сапог. Но он не приходил. Она спала на кухне, питалась в харчевне и помогала Ханне по работе. Однажды, вся дрожа от страха, боясь, что Хью материализуется у нее за спиной, забралась в тамошнюю конюшню и листала свою драгоценную книгу. Хью, слава Владычице, не возвращался.

В первый день кануна Успения она всматривалась в темнеющее небо и позволила себе немного расслабиться. Было холодно и облачно, и она не могла наблюдать за звездами, у нее все же оставалось семь дней до его возвращения. Она нагрела много воды и налила в большую бочку, чтобы принять ванну. В памяти сохранились старинные даррийские ванны на вилле, где жили они с отцом и матерью. Вспоминая те времена, она наслаждалась в теплой воде, закинув голову. Распущенные длинные волосы плавали на воде. Пылающий очаг согревал. Доносился легкий шум дождя. Выбравшись из ванны, она постирала свою одежду и повесила ее сушить на стульях у очага, сделав то, что не делала в присутствии Хью. Завернулась в одеяло, немного помедлила и решительно направилась в келью Хью.

Комната была холодной и пустой. Пустой! Лиат положила в жаровню горячих угольев, пока они прогревали небольшую комнату, присела на мягкий ковер и открыла сундук. Богатое, изумрудно-зеленого цвета платье лежало поверх других вещей. Под ним три льняные ночные рубашки. Она достала одну и надела. Одежда приятно касалась тела. Вздохнув от удовольствия и роясь дальше, Лиат нашла великолепные шелковые вещи. Роскошный мужской кафтан и женское верхнее платье из бледно-золотого шелка. Она долго любовалась всем этим. Был ли то подарок его матери? Зачем он держал вещи при себе? Она свернула и отложила их в сторону, продолжая шарить в сундуке… И нашла книги.

Первые четыре были знакомы — книги ее отца. Она попыталась найти астролябию, но Хью, вероятно, забрал ее с собой. Наконец она извлекла пятую книгу. Переплет был потерт, но оторочен золотом, на корешке орнамент из жемчуга. Нескольких жемчужин не хватало. Девушка открыла книгу.

«Деяния магов». Долго рука не могла двинуться, даже коснуться страниц.

«Халдеос был министром императрицы Тайсании и по приказу ее написал учебник для трех ее детей, дабы могли они изучать магию, с помощью которой народ Аои правил своей империей ».

Наконец она смогла перевернуть первую страницу. Аккуратная рука переписчика сделала по три колонки на каждой странице. Первая — по-даррийски, вторая — из похожих на птичьи следы джиннских букв, третья — на аретузийском. Глядя на даррийские и аретузийские строки, она увидела, что каждая колонка повторяла другие. Если она сможет разгадать значение аретузийских букв, сравнивая их с двумя другими колонками, она научится читать по-аретузийски.

Сильный ветер ударил в ставни. Руки окоченели. Положив книгу на кровать, она завернулась в одеяло и поспешила на кухню: подбросить дров в огонь, зажечь лампу и принести побольше угольев для жаровни. Вернувшись в комнату, она посмотрела на стул и на кровать с периной. Наверное, только на один день можно позволить себе роскошь: читать до темноты, лежа в мягкой и теплой кровати. Она не могла решиться. Это казалось неприличным и неприятным, но книга лежала открытой на первой странице и манила к себе. «Деяния магов». Тайны, которым отец только начал обучать ее за месяц до смерти.

Почему бы и нет? Почему разок не повести себя безрассудно? Лиат устроилась в мягкой постели и, поддерживая голову рукой, принялась читать. И забыла обо всем на свете.

«Книга первая. Пути Звезд и Сферы Небес, о том, как они рассматриваются древними бабахаршанскими магами и о том, как низвести из них силу для Искусства ».

Даррийский она знала настолько, что читать могла про себя, двигая губами, но не произнося слов вслух. Читать по-джиннски было гораздо труднее, хотя когда-то она и могла с легкостью на этом языке разговаривать. Приходилось произносить каждую букву и, складывая их, составлять слова.

Большая часть текста была знакома. Звезды шли по постоянным орбитам, а северная звезда Кокаб — ось, вокруг которой великое звездное колесо вращается по своему бесконечному кругу. Меньшее колесо известно как зодиак, мировой дракон, скрепляющий небеса. Это кольцо созвездий, каждое из которых представляет Дом Ночи, и через них движутся Луна, Солнце и странствующие звезды, именуемые планетами. Древние бабахаршанские маги тщательно копили знания — за тысячелетия наблюдений и упражнений в магии, исследуя силу звезд и планет, вспыхивающих и убывающих.

Звук шагов. Хриплый смех. Сильно испуганная, Лиат чуть не задохнулась и оторвалась от книги. И замерла в ужасе. Она не знала, долго ли она читала и долго ли он находился здесь, глядя, как она просматривает и переворачивает страницы, как складывает и произносит вслух трудные джиннские слова. Все-таки она раскрыла себя.

Хью вошел в келью. Одежда его измялась в дороге, плащ свисал с одного плеча, а рясу покрывали капли дождя. Золотистые волосы растрепались, на побледневших щеках виднелась грязь. Но он был доволен.

— Что это? — спросил он. Она не двигалась. Он взял книгу из ее бесчувственных пальцев и посмотрел на открытые страницы. — Так ты не просто грамотна, а можешь читать серьезные книги. И ты знаешь даррийский, да еще такой древний диалект. Я рад. Но не удивлен. Конечно, джиннский ты знаешь не так хорошо. Даже я с придворным образованием его не знаю, хотя и владею и даррийским, и аретузийским.

— Ты знаешь аретузийский? — воскликнула она, не совладав с острым желанием узнать то, что забыла сама. Но затем опомнилась, схватила старое одеяло и завернулась в него, так как льняная рубашка была слишком тонкой и прозрачной.

Хью улыбнулся. Поставил книгу на стол, медленно, с аристократическим видом снял перчатки, положил руки на кровать и опустился справа, склоняясь лицом к ее лицу.

— Мне нравится, когда ты распускаешь волосы. — Он поднял руку, провел по шее и коснулся пальцами длинных волос. — Такая чистая. Уж не передумала ли ты, красавица? — Голос его изменился и приобрел необычный хрипловатый тон.

— Нет! — Она отдернула голову от его руки и стала ждать удара.

Он выпрямился.

— Это удобная кровать. И скоро ты будешь делить ее со мной. Ладно, я хочу помыться. Можешь оставить себе рубашку, если не испортишь. Хорошая одежда слишком дорога, чтобы носить ее неаккуратно. Праздничный обед с тобой будет сегодня, а не в Успение. Наденешь золотое платье. — Он заглянул в сундук. — Которое ты уже нашла. — Молодой священник улыбнулся. Лиат не могла представить причины его насмешливого настроения. — А впрочем, скоро в нашей жизни появится гораздо больше приятных вещей, Лиат. Аббатиса Фирсбарга наконец-то умерла. А моя матушка вовремя проконтролировала выборы преемника. Тебе понравится в Фирсбарге. И думаю, понравится моя матушка. Она человек образованный и умеет читать, хотя и не так хорошо, как мы с тобой. И увы, по-джиннски она читать не умеет, в церковных школах его не преподают…

На юг, в Фирсбарг! Лиат смотрела на него. Она и думать не могла раньше, что может быть оторвана от близких людей, которых знала, которым верила и которые последней ниточкой связывали ее с отцом. И как в тайне от Хью она возьмет с собой книгу? Он-то знает, что она захочет сделать это. В Фирсбарге, не зная никого, она будет целиком в его власти.

Хью смотрел, наслаждаясь ее растерянностью.

— Но не раньше весны, думаю. Спешить некуда. Ненавижу путешествовать поздней осенью.

Она не сказала ничего, только сильнее натянула одеяло, будто оно могло защитить ее.

— И долго мы будем притворяться? Я знаю, ты хорошо образована. Ты постоянно выдаешь себя словами, манерой говорить, знаниями, которых не должна иметь. Мне скучно, Лиат. Мне никогда не было так скучно, как в последние два года, которые я провел в этой северной глуши, общаясь с благословенной паствой. Черт возьми, Лиат, можем же мы заключить перемирие и разговаривать, как должно культурным людям. Я готов предложить тебе сделку. — Он приостановился, давая возможность оценить свое великодушие: — Я научу тебя аретузийскому, если ты дашь мне несколько уроков джиннского. Королева София при жизни желала обучить всех нас языку Аретузы. Она была племянницей аретузийского императора, как ты знаешь, я думаю. Наша воспитательница, мать Моника, сочла возможным, чтобы те из нас, избранные, кто был отдан под ее присмотр, действительно знали этот язык. На случай, если кто-то из нас возглавит посольство в те земли. И вот однажды я спросил ее, не может ли она заодно научить нас и джиннскому. «Язык этот годится только для язычников и колдунов», — отвечала она. И одно это вселило в меня желание выучить его, хотя об этом я не обмолвился ни словом. Но до знакомства с твоим отцом я не встречал никого, кто знал бы его. Так что, мое сокровище? Что скажешь?

Лиат понимала: что-то во всем этом было не так. До тех пор, пока она не давала ему ничего, она была в безопасности. Но уверенность была поколеблена. Может быть, он заслуживал некоторой симпатии, оторванный от роскоши королевского двора и заброшенный в глухомань, где не было равного ему. Неудивительно, что он обихаживал отца. А выучив аретузийский, она сможет перевести комментарии к древнему тексту в «Книге тайн». И возможно, разберет странный древний язык…

— Не знаю… — ответила она низким голосом.

Он улыбнулся. Она вмиг поняла, что потеряла что-то важное, что он выиграл схватку и встал на путь победы в войне между ними. Она соскочила с кровати, прижалась к стене, чтобы сохранить расстояние между ними, и выскользнула из кельи. Подальше — на кухню. К тяжелой, но безопасной работе. А Хью неожиданно и не к месту запел песню:

Владычица славится Своей красой,

Господь могуч Своей десницей,

Благословенны мы, Их дети.

Слава, слава, слава почиет в их взоре.

Слава воле Их.

У него был великолепный голос.

3

Утром наступили первые заморозки. Лиат проснулась от тревожного сна на рассвете. Все тело болело. Плотнее завернувшись в одеяло, она прижалась к деревянной стене. Больно было разгибать пальцы и дотрагиваться до чего-либо. Тонкая наледь покрывала дерево, отрывая примерзшие поленья, она кусала губы от боли. Пришлось бороться со щеколдой, открывая ее, чтобы пробраться в теплую кухню. Погода резко изменилась, и это было хуже, чем просто холод.

Она развела огонь и долго стояла около, дрожа и кашляя, потом отпила из ковша теплой воды. Немного согрелась. Лиат оглянулась, поблизости никого не было, она окунула руки в котел с водой, давая им отогреться. Огонь трещал, полыхая и обжигая лицо, но это ее не заботило. Она что-то услышала — голос, шаги, виновато выдернула руки из котла и стала пересыпать ржаную муку для лепешек.

Хью появился в дверях:

— Холодно! Чертовски холодно. Ненавижу холод. Ненавижу эту промерзшую глухомань и чертовски не хочу здесь зимовать. Надо было убираться отсюда на юг месяц назад, когда я получил новости, а сейчас слишком поздно. — Он пересек комнатку, привычным жестом приподнял подбородок Лиат, заставляя смотреть в глаза. — Отвратительно выглядишь, как паршивая крестьянка, огрубевшая от мужской работы в полях, с обветренным лицом и сопливым носом. Иди натопи мою комнату. Приготовь завтрак. А затем убирайся. Не могу тебя видеть.

Он дал ей пощечину. Было больнее обычного, кожа не успела согреться. Лиат выбежала из кухни, стараясь сдержать слезы. В келье было теплее, чем на кухне. Она добавила в жаровню тлеющих угольев и склонилась над теплом. На столе валялся аккуратно обработанный кусок пергамента со свеженаписанными и не высохшими еще буквами. Она попыталась прочесть написанное.

— Пошла вон! — Хью возник у нее за спиной и ударил по затылку. — Ты воняешь. Убирайся!

Несчастная девушка отправилась на кухню. Она тянула время, как можно дольше делая кашу и лепешки и накрывая для него стол. Но слишком растягивать работу она не могла: вскоре Хью вышел из кельи и отправил ее на улицу. Она прижала руки к локтям и быстро пошла к харчевне. Надо было сходить за мясом к миссис Бирте. Это была веская причина. Но только она дошла туда и немного отдышалась у очага, завистливо глядя, как одинокий путешественник, сидя за столом, доедает скудный ужин, в дверях появился Хью.

Он не произнес ни слова. А она скорее умерла бы, чем устроила сцену. Миссис Бирта вышла из кухни с мясом, заботливо упакованным, — ведь это было для Хью. Она поздоровалась с ним, но тот ответил кивком. Из задней комнаты появилась Ханна и смотрела, как Лиат принимает у Бирты продукты и идет в сторону двери. Хью шел чуть позади, будто вел ее под уздцы. Путник тоже поднял глаза. Это был седеющий, изрядно уставший от дороги и непогоды мужчина. Он с интересом наблюдал за происходящим. Выходя, Лиат чувствовала его взгляд на своей спине.

Перешагнув порог, Хью ударил ее. Слава Богу, он был в перчатках, и удар не был так силен.

— Я что, разрешал тебе идти сюда?

— Надо было принести мясо…

Он ударил вновь. Не имея возможности защититься, Лиат заслонила щеку рукой. Но больно было все равно. В таверне происходило какое-то движение. Кто-то наблюдал за ними.

— Будешь спрашивать моего дозволения. Всегда, когда собираешься куда-то. Жди меня здесь.

Хью вернулся обратно. Лиат ждала.

Ханна попыталась тихонько окрикнуть ее:

— Лиат…

Дверь открылась, и Хью вышел. За ним семенила миссис Бирта, будто была его служанкой.

— Ну конечно, достопочтенный брат, — говорила она со сладким выражением лица. — Мой мальчик Карл будет доставлять вам все необходимое.

Она бросила злой взгляд на Ханну, и та убежала за угол таверны.

— Пошли, Лиат. — Хью крепко взял ее за руку и потащил за собой. Она высвободилась и пошла сама. Он не произнес ни слова, пока шли. Ни слова за весь последовавший день, но подстерегал ее повсюду и бил всякий раз, когда ему казалось, что она пытается согреться.

Она почти не спала эту ночь. Следующие дни выдались такими же, а дальше время слилось в один непрерывный поток холода и безысходности. Лиат потеряла ему счет. Погода оставалась холодной, но не морозной. Она устроила свою грязную соломенную постель поближе к свиньям. Боров Троттер любил ее больше других и позволял прижиматься к широкой спине.

Однажды, чистя лошадей, она услышала голос Ханны. Она метнулась к двери. Там стоял Хью, тихо и холодно разговаривая с Ханной:

— Продукты носит твой брат Карл. И никто другой. Так мы условились с твоей матерью.

— Прошу вас, почтенный брат, дайте мне только поговорить с…

— Я сказал тебе, уходи.

Ханна повернулась и увидела Лиат.

— Хочешь поспорить со мной, детка? — спросил Хью.

Ханне оставалось только уйти.

— Возвращайся к работе, — бросил Хью, обращаясь к Лиат. Она вернулась в конюшню, не сумев даже оглянуться на уходившую подругу.

Однажды ранним утром на дороге показался Ивар. Он сидел на мерине, завернувшись в большой меховой плащ, лицо его побелело от холода и печали.

Лиат рубила дрова. Он остановил лошадь, глядя на нее. Она давно никого не видела, и теперь он показался ей призраком.

— Лиат! — Он говорил тихо и быстро. — Поехали со мной. Я знаю, что делать. Геро поможет мне спрятать тебя, а потом я… — Он повернул голову и прислушался. Ее звал Хью.

Она бросилась к Ивару, схватила его за руку и вскарабкалась на лошадь, закинув ногу в стремя. Ивар повернул лошадь и погнал что есть силы. Конь был вынослив и спокойно нес обоих, хотя мог идти только тяжелой рысью. Они почти добрались до графского замка, когда Хью настиг их. Он обогнал их коня и, перегородив дорогу, обнажил меч.

— Ты вооружен, мальчик? Или надеялся убежать просто так?

Ивар был вооружен одним только кинжалом. Он остановился.

— Лиат, слезай с лошади, — сказал Хью.

Она повиновалась.

— Лиат, — попытался возразить Ивар, — ты не можешь так просто…

— С тобой мы сейчас поговорим, — сказал Хью. — Можешь пойти со мной к графу Харлу. Или я поговорю с ним сам. Мне без разницы. Лиат, иди за моей лошадью.

Она пошла, опустив голову. Ходьба могла ее согреть. Девушка спотыкалась не от усталости, а от собственного бессилия. Она не заметила, как они перешли ров, частокол и вошли во двор графского замка. Она смотрела под ноги, смотрела на ноги Хью, за которым следовала по дорожке, ведущей в замок, по каменной лестнице, в графские покои. Она слышала, как чьи-то голоса произносят ее имя, имя Ивара. Она не могла поднять глаз и посмотреть на лица.

Кастелян провел их в комнату графа Харла. Старый граф лежал в постели под грудой одеял. Рядом с ним стоял лысый и гладко выбритый священник и что-то писал под его диктовку. В комнате было тепло. Лиат подошла к камину. Но Хью схватил ее и оттащил обратно — на прежнее место, рядом с собой на сквозняк.

— Граф Харл, — вежливо начал он. Он удостоил графа всего лишь коротким кивком. Это было наивысшим проявлением надменности, и если бы Лиат не ненавидела его так, она бы восхитилась его поразительной самоуверенностью: простой бастард обращался с истинным графом, как со своим вассалом. Но мать его была маркграфиней, а семья куда более могущественной, чем род Харла. — Этот ваш юноша только что пытался похитить мою рабыню.

Лиат осмелилась посмотреть на Ивара, стоявшего у двери. По его пылающему лицу стекали слезы. Его унижали за то, что он пытался освободить ее! Но она не осмелилась заговорить.

Харл запустил руку в седую бороду и смотрел на Хью с явным неудовольствием. Человек с клеймом раба на щеке молча вошел в комнату и добавил в жаровню углей. Лиат почему-то вздрогнула. Харл, не обращая внимания на раба, продолжал смотреть на сына:

— Это правда, Ивар?

— У меня есть немного серебра… Недостаточно, но… Мне могут помочь другие… Выплатить сумму ее долга.

— Она не продается, — сказал Хью спокойно. — Отпустить и распоряжаться ее свободой могу только я.

— Ты не ответил на мой вопрос, Ивар.

Ивар посмотрел на Лиат, затем понурил голову:

— Да, господин отец.

Харл вздохнул и посмотрел на Хью:

— Чего ты хочешь?

— Ничего, кроме графского слова, подтверждающего, что это не повторится.

Надежда исчезла. Хью боялся, что Ивар найдет способ освободить ее. Все знали, как Харл не любит Хью.

— Хорошо, — сказал старый граф. Он смотрел на священника, будто на таракана в своей тарелке. — Это никогда не повторится.

— Могу ли я быть в этом уверен? — спросил Хью.

Граф Харл покраснел так же, как его сын: Лиат смотрела, как краска заливает его морщинистые щеки.

— Сомневаешься в моем слове? — вкрадчиво спросил старик. Тон, каким был задан вопрос, заставил ее задрожать. Одно дело заслужить графскую неприязнь, и совсем другое — его ненависть.

Хью улыбнулся неприятно и зло. На его красивом лице эта улыбка была вдвойне отвратительна.

— Конечно же, нет, господин граф. Я никогда не поставлю под сомнение ваши достоинства. Но ваш сын молод и вспыльчив. А моя собственность мне нужна.

В первый раз за время разговора Харл посмотрел на Лиат, взором таким тяжелым, что она не смогла отвести глаз. Он оценивал ее: зубы, лицо, сложение, молодость, силу. Но что он думал, она не могла понять. Наконец старик перевел взгляд на Хью.

— Можете не беспокоиться, святой отец. Вашей собственности ничто не угрожает. В Кведлинхейме есть монастырь, оказавший услугу мне и моей первой жене много лет назад. Я всегда хотел отблагодарить их и теперь посылаю туда Ивара, чтобы он стал монахом. Он не будет вас беспокоить.

У Лиат перехватило дыхание. Ивар побелел. Губы Хью раздвинулись, нет, не в улыбке, но лицо его наполнилось удовлетворением, почти непристойным.

— А теперь уходи, — бесцеремонно сказал Харл. — Будь так добр. У меня много работы. Ивар! Останься со мной.

Ивар проводил Лиат долгим, исполненным отчаяния взглядом. Солдаты отвели их за ограду, где ждала пегая кобыла.

— Сядешь на лошадь со мной вместе, — приказал Хью.

— Лучше пойду пешком.

Он сильно ударил ее. Так сильно, что, не уклонись она, снес бы ей полголовы.

— Ты сядешь на лошадь, — повторил он, затем вскочил в седло сам и, едва Лиат села перед ним, натянул поводья. Обратный путь показался долгим. Они не разговаривали. Но было тепло.

Ночью грянул настоящий мороз. Стало ужасно холодно. Лиат не спала. Она дрожала, прижимаясь к своим четвероногим и хрюкающим друзьям. Несколько раз подымалась, чтобы попрыгать с ноги на ногу, и так до рассвета. Она так устала от работы, что однажды Хью застал ее дремавшей стоя. Или не однажды. Голова и плечи привыкли к его ударам и уже не различали ничего.

На следующую ночь небо затянуло облаками и пошел снег. Стало легче и немного теплее. Всю неделю шел снег, но было ясно. И все же холодно весь день напролет. Надев на себя всю свою одежду, она дрожала от холода. К вечеру закоченела совсем. Она боролась. Старалась двигаться постоянно, хотя и устала смертельно, даже на кухне, поворачиваясь, топая ногами, пытаясь немного согреться. Но не могла. Холод постепенно съедал ее.

Когда стемнело, он выгнал ее из теплой кухни. Она поплелась к свинарнику, не в силах поднимать ноги, и села рядом с Троттером. Но даже с животными теплее не становилось. Она раскачивалась назад и вперед, назад и вперед, назад и вперед — пока не потеряла сознание. Было так холодно…

Она поняла, что умрет, если останется здесь. Не в эту ночь, так в другую. Может, завтра, может, на следующую ночь, может, через день. Странно, что ее это заботило. Ах, Владычица наша, осознала она со страхом, — ведь действительно заботило! Маленький, теплившийся глубоко внутри огонек воли к жизни не давал ей забыться.

— Я не хочу умирать, — шептала она. Губы потрескались от холода и одеревенели. Мыслей не осталось, на них не хватало сил. Не оставалось слез. Она умирала и не хотела умирать.

Лиат увидела свет и не поняла, что это. Пульсирующая звезда? Сияние, сошедшее с небес? Оно дрожало и качалось, поднималось вверх и вниз, пока Лиат не подумала, что видит сон или бредит.

— Лиат. — Голос его был мягким. — Пойдем, Лиат. Пойдем со мной.

Так утешают больного ребенка или раненую собаку. Она задрожала, раскачиваясь назад-вперед. Он положил руку ей на плечо, мягко останавливая.

— Лиат, пойдем, — вновь послышался все такой же мягкий и успокаивающий голос. Затем он убрал руку. И стал ждать.

Она хотела вдохнуть поглубже, но окоченевшие легкие не слушались. От холода, казалось, останавливается сердце. Все, что угодно, только не это…

Она сделала усилие, пытаясь подняться. Заметив это, он помог ей, только помог, не толкнув и не ударив. Помог найти дорогу, когда понял, что она хочет на кухню. Там было необычайно тепло. Откуда-то поднимался пар, или ей так казалось, пока она не увидела, что он приготовил ванну, наносил и согрел воды. Бочка стояла перед пылающим очагом. Она не двигалась, пока он разворачивал грязное одеяло, помогал освободиться от грязной и присохшей к телу одежды. Он держал ее одежду в руках с отвращением, не снимая перчаток, но, когда она осталась нагой, снял перчатки, надел банные рукавицы и помог забраться в теплую воду.

От тепла тело кололо тонкими иглами, тысячами игл, вонзавшихся в тело. Она плакала без слез. Он твердой мочалкой растирал ее кожу, причиняя боль, но сил сопротивляться не хватало.

С болью пришло ощущение тепла, поглотившего ее целиком. Огонь обдавал жаром. Горячая вода размягчала тело и кости. Иногда Хью поднимался со скамьи и добавлял горячей воды из котла; дважды он выходил на улицу и наполнял котел ледяной водой, она шипела, выливаясь на горячее железо.

Он достал чистую и мягкую ткань и стал растирать ее: волосы, лицо, руки, грудь и живот, бедра и ноги. Делая это, он напевал красивым голосом песню без слов со сложной мелодией. Она утопала в тепле и усталости. Но оцепенение не отпускало.

Он взял ее за руки и помог вылезти из бочки. Вытер насухо. Завернул в тонкое одеяло из дорогой шерсти и сел напротив.

Он ничего не говорил. Просто смотрел. Не улыбался, не хмурился. Лицо его ничего не выражало, или она не понимала его выражения. Но… тот момент, когда она могла еще вернуться в свинарник, миновал. Отец всегда говорил: «Глупо давать обещания, если не можешь их выполнить».

Она повернулась и по узкому коридору поплелась в келью. Там горели две лампы. От красноватого мерцания жаровни веяло жаром. Даррийский учебник магии лежал раскрытым на столе, но она на него даже не взглянула и молча пошла к кровати, сев на край.

Он последовал за ней. Закрыл за собой дверь и, прислонившись к ней, стал смотреть на Лиат. Рукавицы все еще были на его руках, приоткрывая бледные, мускулистые предплечья.

— Научишь меня джиннскому? — спросил он. Мягко произнесенные слова звучали не как вопрос, заданный из любопытства, и не как приказ господина и победителя. Он был скорее удивлен происходящим.

Она кивнула. И в этом кивке было все. Конец сопротивлению в том числе.

— О… — только и сказал он. Затем замолчал.

Она наконец подняла глаза, ибо молчание его было странно. Он же изучал ее. И теперь лицо его было лицом голодного волка.

— Ты даже не знаешь, кто ты на самом деле? — спросил он. — Сокровищница, как говорится в священной книге. «Невеста моя — сад закрытый, сокровищница запечатанная. Я пришел в сад, дабы есть свой мед и пить свое вино. Ешьте и пейте, друзья, покуда не будете от любви пьяны».

Непрошено в ее памяти возник стих, словно чей-то голос нашептал: «Сплю, но сердце мое пробудилось. Приди, любимый, я отворю врата».

Она сидела внутри, холодея не меньше, чем от резкого ледяного воздуха за окном. Она смотрела, как он раздевается. Тело согрелось и, может быть, как сказано в книге, пробудилось, но сердце осталось ледяным. Она просто смотрела, неспособная чувствовать, до тех пор пока Хью не разделся совсем. Тогда она покраснела и отвернулась. Это насмешило его. В одно мгновение он оказался рядом, обхватил ее одной рукой и медленно увлек в роскошную перину. Сняв с нее одеяло, он укрыл им себя и Лиат.

— Тебе все еще холодно, — прошептал он, сжимая ее руки, лаская живот и грудь. — Лиат, скажи мне что-нибудь.

Находясь так близко, он полностью подчинял ее волю. Она с трудом набралась мужества глянуть ему в глаза. И то, что она увидела, окончательно сломило бывший между ними барьер. В глазах его стояли слезы. Она отвернулась, закрыла глаза и неподвижно лежала, не пытаясь вырваться или убежать.

— Я знаю, чего ты хочешь, — мягко сказала она. — Но это закрыто для тебя. Навсегда. Ты никогда ее не получишь.

— Не будем больше о книге. Хорошо, милая? — Он был удивлен. И обижен. Но вновь потянулся к ней, обнимая и горячо дыша. Неожиданно она почувствовала жар его тела. Он говорил так тихо, что едва слышны были слова: — Ты восседаешь в моем саду, возлюбленная. Дозволь услышать голос твой.

Голос дрожал от переполнявших его чувств, не страсти, не похоти, а более сильных и более пугающих. Ему нужны были не ее тело и не книга. Ему была нужна она сама. Только теперь она поняла, в чем дело. Она, дитя двух волшебников, глухая и неспособная к магии, но прячущая в себе то, о чем не знала сама. А вот он знал. И если раньше Лиат его просто боялась, то теперь… Теперешний страх не шел ни в какое сравнение с прежним. У него было достаточно силы и знаний, чтобы видеть . Его взору было доступно то, что было недоступно другим. И именно сейчас, когда Хью лежал рядом с ней и окончательно овладевал ее телом, Лиат узнала правду.

Все эти годы отец скрывался из-за нее . Прятал ее . Прятал от того, что убило ее мать. Она была бесценным сокровищем, за которое боролись. Вот только не знала, почему и кто.

Хью прерывисто дышал, его дыхание согревало лицо. Она крепко зажмурила глаза.

— Не бойся, — говорил он ей. — Я не обижу тебя. Больше никогда.

Он знал, что делал.

Она нашла свой город, по первому зову памяти. Она стояла у озера на белом песке, на который набегала вода. Набегала в том же ритме, что и удары ее сердца. Она поднималась по спиралевидной дорожке, выложенной плиткой так аккуратно, что казалась сплошной и бесконечной поверхностью, извиваясь, она узкой тропой уводила ввысь. Все выше поднималась Лиат, проходя через каждые из семи ворот и закрывая их за собой — одни за другими. До тех пор, пока не дошла до вершины.

Она нашла замерзшую башню своего сердца и укрыла ее от посторонних глаз виноградными лозами, терновником и железной оградой. Она вошла в единственную дверь, поднялась по лестнице — в самую высокую комнату, в палату с дверьми, что подарил ей отец. Эту комнату он когда-то нарисовал для нее: четыре двери — на север, юг, запад и восток. И пятая дверь в центре комнаты, закрытая даже для нее. Каждую дверь заперла она изнутри медным ключом и стерла из памяти. Только дверь, ведущую на север, оставила едва заметной, как потайной ход в пустыню. Там была маленькая тропа, через испытания великие и малые, через темные леса и загадочные пути, чтобы скрыть все от чуждого взгляда, чтобы пройти по ней мог только тот, кто истинно знал и понимал ее сердце. В этой пустыне нехоженой и в путях ее запутанных оставила она ключ. И тот, кто пытался бы его найти…

Она прибегла к этому видению, чтобы спасти себя.

Хью был ласков и нежен. Говорил ей теплые слова. И наконец заснул. Она лежала, открыв глаза, запечатав накрепко город своей памяти и укрепив его стены так, чтобы быть в безопасности, недосягаемой, оставив одну тропинку. Тропинку, по которой в ее сердце могла войти Ханна. Лиат позволила себе расслабиться, хотя Хью все еще обвивал ее своей тяжелой рукой. И наконец она заснула в роскошной теплой и мягкой кровати.

4

На следующий день Хью нанял двух слуг — женщину и мужчину из деревушки поблизости от замка графа Харла, чтобы они приходили и делали всю работу по дому.

Они послушно вычистили келью, в то время как сам Хью обшаривал чердаки и наконец нашел стол и один сломанный стул, который починили. Нанятый мужчина, Ларс, зарезал гуся, и, пока Дорит его готовила, Лиат заточила его перья для письма. Хью открыл два сундука и достал сокровища: пергамент и чернила, вощеную табличку для письма, стило, другие предметы, необходимые для церковной школы. И два коврика (почти такие же красивые, как и аретузийский ковер в келье).

Лиат училась. Делая это, она сумела забыть обо всем, спрятала свое горе, словно его и не было. Часть дня они вместе говорили по-даррийски. Вторую половину он учил ее, буква за буквой, слово за словом, аретузийскому, а она обучала его джиннскому, странным буквам с завитушками, которые сама выводила с трудом. И наконец, вечером она читала ему вслух те книги, что остались от отца. Она читала о лечебных травах и цветах во «Введении в травы». Читала о знамениях и чудесах, о видениях, о которых повествовали «Сны» Артемизии. Читала хроники испытаний и подвигов святой Теклы, основательницы Церкви Единства в Дарре, первой и величайшей последовательницы блаженного Дайсана и первой мученицы за веру, твердо стоявшей против преследований языческого императора. Читала о ранней истории Даррийской Империи и ее великих победах, описанных Поликсеной, придворным имперским историком, желавшей показать в своих книгах, «что даррийцы, как известно, не люди, но подобные им, всего лишь за пятьдесят три года сумели подчинить свой власти почти весь универсум».

Вместе они продирались сквозь мудреные дебри «Деяний магов». Однажды Хью зажег свечу без помощи спичек. Однажды предсказал ураган. Она оставалась глухой и безучастной ко всему, кроме значения слов. Она переводила ему с джиннского и сама начала разгадывать смысл букв и слов в той колонке из книги, что была написана по-аретузийски. На этом она сосредоточила свою жизнь. Все остальное происходило как в тумане. Особенно то, что было по ночам. Лиат отстранилась от себя, изменилась, разделив свою суть на две разные личности: одна жила постылой жизнью, другая смотрела на это из замерзшей башни.

Иногда Хью уходил, чтобы провести ритуал над усопшим, благословить новорожденного или вылечить больного. Первое время, когда он отсутствовал, она пыталась выбираться по утрам на улицу и побыть там, пока Дорит заканчивала печь хлеб в большой печи, выстроенной рядом с кухней. Но холодный ветер и хлеставший снег вселяли такой ужас, что она убегала в дом и наконец перестала выходить совсем.

Раз в неделю народ из деревни собирался послушать проповедь. Раньше она никогда не уклонялась от ее посещений, теперь же — боялась. Но стоило только сказать об этом Хью, он избил ее и пригрозил отправить в свинарник. Он хотел, чтобы все ее видели, и она понимала это. Он спрятал ее старые одежды, заставив носить красивые платья. Лиат боялась с кем-либо заговорить, и все теперь думали, что она возгордилась своим новым положением.

В редкие минуты, когда удавалось побыть одной, она преклоняла колени в пустой церкви, не молясь и обычно не думая даже, а просто отдыхая в молчании Господа и Владычицы. Иногда вспоминала об отце.

«Лиат, можешь поиграть с буквами. О даррийских школах каллиграфии написаны целые трактаты. Изучай старые рукописи и, когда рисуешь розу, делай так, будто творишь новую. Не нужно усложнять. То, что выводит твоя рука, — всего лишь схема, до тех пор пока не исчезнет нужда в физической связи между мыслью и бумагой. Позволь творению жить своей жизнью. — Он говорил всегда твердо и ясно, но теперь его плечи поникли, лицо погрустнело, и он вновь казался уставшим старцем. — Анна бы научила тебя лучше, чем я».

Лиат положила руку на его рано поседевшую голову. «Не надо так. Ты же сам говорил, что я должна учиться, дабы знание не исчезло, и никогда не ожидал, что сама я буду обладать этими силами». Он вздохнул: «А ты хотела бы?» Она пожала плечами: «Наверное. Жаль, ты раньше не начал учить меня тому, что умеют маги. Почему ты так долго ждал?» — «Ты еще недостаточно сильна. Это небезопасно, дочь. И пройдет еще много-много времени, пока все это кончится».

Девушка знала, что это не кончится никогда.

— Лиат! — послышался тихий, но резкий шепот.

Лиат вздрогнула, затем поднялась и быстро повернулась. Постояла минутку, пытаясь разглядеть гостью.

— Х-ханна?

— Ты такая… ну, не бледная, а какая-то… серая. — Ханна шагнула вперед. Лицо ее было хмурым. Казалось, от нее исходит не меньший жар, чем от жаровни с углями, которую Лиат, вечно теперь дрожавшая от холода, принесла, чтобы обогреть каменную пустую церковь.

— Говорят, старый Йохан ушел наконец-то в Покои Света. Я видела, как Хью уезжает. Его не будет до вечера, не иначе. Мама позволила мне сюда прийти, а я… Я не говорила с тобой с того самого дня, как… — Она заколебалась. Лиат просто смотрела на нее. Она сейчас с трудом понимала любые слова, что произносились не голосом Хью. — С того самого дня, как он бил тебя в харчевне. Помнишь человека, который был там в тот день? Он проезжал через наши места во Фрилас. После того как Хью забрал тебя, он спрашивал о тебе. И о твоем отце.

— Я его не помню, — безразлично проговорила Лиат. Слова Ханны были бессмысленны. Они относились не к ней, а к кому-то другому. К той Лиат, которой здесь больше не было. — Тебе нельзя здесь быть.

Ханна напряглась:

— Мне уйти?

Лиат покачала головой. Она не хотела этого сказать, но представить не могла, о чем говорить. Да и почти разучилась разговаривать, привыкнув произносить вслух только то, что было написано в книгах.

— Нет. Но тебе нельзя здесь быть. — Вдруг заволновавшись, она оглянулась на вход. — Он придет…

— Когда я его видела, он ехал к реке Бенд. До вечера не вернется точно.

— Он узнает о твоем приходе. Он вернется. Он узнает, что я что-то вижу. Он всегда это знает.

— Лиат! Сядь. Ты вся дрожишь. — Ханна дотронулась до нее. Прикосновение это как огонь обожгло руку Лиат. Ханна усадила ее на скамью, сама присела рядом, обняв за талию. Лиат, не выдержав вдруг, тоже обняла подругу. — Ларс ушел к своим родным, а Дорит спустилась в харчевню, сплетничает с моей матушкой, так что Хью ничего не узнает. Дорит говорит, ты молчалива, как привидение, что бродит в округе. Она рассказывает, что ты никогда не говоришь, пока священник не спросит, а половину времени вы изъясняетесь на каком-то бесовском наречии.

Ханна замолчала и похлопала Лиат по руке. Так они просидели еще какое-то время.

Вдруг Лиат подняла голову:

— Какой сегодня день?

— Канун дня Владычицы.

— Нет, какой месяц? День? Какое время года? Все еще зима?

Ханна смотрела на нее во все глаза, и Лиат поняла, что она напугана. Но кем или чем?

— Последний месяц перед оттепелью. Зима близится к концу и миновал День святой Херодии. Был хороший урожай, и никто не голодает, даже в конце зимы. Почти вся посеянная прошлой осенью рожь пережила зиму.

— День Марианы, сразу после сева, — сказала Лиат, пытаясь вспомнить что-то важное, о чем говорил ей отец. Или мать? Да, это была еще мать. Они были в саду в этот самый день, пропалывали грядки. И ее мать, с белыми волосами и уверенной осанкой… такая гордая. Но даже вспомнив сцену, Лиат не могла вспомнить, о чем говорили. — Мне будет семнадцать, — проговорила она наконец, ухватившись за единственную мысль.

— Лиат, посмотри на меня. — С усилием Лиат посмотрела на Ханну, ее лицо искажала боль. — Мои родители хотят обручить меня с юным Йоханом. Я сказала, что подумаю. — Она была смущена, и в ее речи появились просительные нотки. — Что мне делать? Я не хочу выходить за него и жить, обрабатывая его землю, вынашивая его детей, всю жизнь, до самой смерти. Я знаю, что эта доля ниспослана нам Владычицей и что я должна гордиться тем, что я свободнорожденная. Но это не то, чего я хочу. Даже если это предназначение. Но я не знаю, не знаю, что мне еще остается…

Ханна нуждалась в ней. Скрытая дверь в ее запертой башне, ведущая на север, открылась, пропуская Ханну из пустоты в крепость.

— Ханна, — в душе Лиат что-то затеплилось, — если бы мы с отцом… Если бы мы только могли вернуться в Отун, где жили до того, как перебрались сюда… Или в Куртубах ко двору калифа, или в Дарр, где жили сперва, мы бы взяли тебя с собой.

— Дарр! Бесовское место твой Дарр. Там ведь всегда жили нелюди…

— Бесовское? Под боком у самой госпожи-иерарха… — Лиат засмеялась. — Ты говоришь об эльфах. Но они не бесы. Даже не демоны.

— Но матерь Фортензия говорит, что они порождение падших ангелов и человеческих дочерей. И поэтому они — бесы.

— Блаженный Дайсан учил по-другому. Отец всегда говорил, что эльфы рождены огнем и светом, померкшим лишь во тьме, пришедшей в мир во времена хаоса. И они жили еще до того, как людям даровали Святое Слово.

Ханна немного испугалась. Будто Лиат призналась в том, что сама была дьяволицей, рожденной от связи женщины и ангела, позабывших про Господа и Владычицу.

— Ты знаешь много странных вещей, — проговорила она наконец.

— Только потому, что я умею читать, Ханна. И ты сможешь, если захочешь.

— Если бы я была при церкви!

— В Дарре! Я вспомнила, Ханна! — Воспоминания нахлынули, словно очистившись от сумрака, в котором доселе пребывали, подобно зернам в замерзшей земле. — Отец говорил, что именно в Дарре король Генрих повстречал эльфийскую женщину, родившую ему наследника.

Ханна смотрела на нее все так же настороженно. Ее беспокоил этот безбожный разговор, но она сумела взять себя в руки и продолжила:

— Так это правда, что принц-наследник — полуэльф? Должно быть, правда. Инга говорит, ее свояченица была во Фриласе в тот день, когда через него проходили «драконы», и она их видела. Она говорила, что принц только наполовину человек — так ужасно он выглядел. У него были волосы чернее ночи, кожа цвета бронзы и зеленые глаза.

Лиат засмеялась. Наконец остановилась, поняв, что не слышала своего смеха вот уже несколько месяцев.

— И как свояченица Инги могла так близко подобраться к принцу? Он был со всех сторон окружен «драконами», а она увидела цвет его глаз?

— У него и вправду зеленые глаза, и он полуэльф, бедняга. Мать бросила его, едва он родился.

Лиат обернулась так быстро, что споткнулась и упала на колени, да так и осталась, замерев. Она чувствовала, что за спиной стоит Ханна. Смелая Ханна, потому что в дверном проеме показался силуэт Хью. Конечно, он, как всегда, все знал.

— Его мать никогда не говорила по-варрийски или по-вендийски. Она знала язык даррийцев и понимала похожее на него аостанское наречие. Говорят, она пришла из Альбы, где Ушедшие все еще прячутся по укромным закоулкам и выходят погулять при свете луны. Язык, на котором она постоянно разговаривала, скорее всего был салийским, и своего ребенка она назвала тоже по-салийски. — Хью улыбался, довольный тем, что от одного только его присутствия она застыла, как статуя, в ногах у Ханны. — Себя она называла Алия, что по-даррийски значит «иная», хотя принц Генрих не понимал тогда смысла этого слова. Моя старая няня в числе прочих присутствовала при родах. И рассказывала мне, что Алия, глядя на послед, самого новорожденного и кровь, обычно сопровождающую роды, сказала: «Я принесла в этот мир потоки крови. Уберите это». Младенца по ее воле назвали Санглант. — Затем тон Хью изменился, а тяжелый взгляд остановился на Лиат. — С этого дня будешь выезжать со мной. Ты ведь можешь усидеть на лошади?

Она молча кивнула.

— Тогда пойдем.

— Но… Там холодно.

— Иди. Немедленно!

Она поднялась и пошла.

5

Лиат поднялась, не глядя на Ханну и стараясь ее не замечать. Она прошла через боковой неф храма, чувствуя себя куклой, которую дергают за веревочки. Миновала Хью и вышла из церкви.

Когда она исчезла в дверях, Хью не произнес ни слова. Просто принялся разглядывать Ханну, пытаясь понять, представляет ли она для него угрозу. И как-то неопределенно кивнув, повернулся и пошел вслед за Лиат.

— Дурак! — прошептала Ханна, глядя, как его фигура исчезает в полумраке церкви.

Она опустилась на подушечку, на которой раньше стояла коленопреклоненная Лиат. И так стояла, думая о только что виденном.

Выйдя из церкви, она направилась не к себе в харчевню, а по дороге к замку графа Харла. Возможно, ей удалось бы найти способ поговорить с Иваром, которого держали теперь взаперти, а весной собирались отправить в Кведлинхейм. Было много способов поторопить его, как бы ни был он опечален тем, что девушка с юга стала наконец любовницей Хью. Надо было послать с ним письмо, когда он отправится на юг.

Тот человек, проезжавший здесь три месяца назад, носил одежду, не позволявшую определить его положения. Но поздно вечером, когда она разводила огонь в камине, видела, как он что-то пишет на пергаменте. Наверное, письмо, хоть он явно не был священником, так как носил бороду. Скорее всего какой-то солдат. Но кто из них умеет писать?

Она подобралась поближе, пытаясь заглянуть ему через плечо и чудом увидела, что он нарисовал вместо подписи какой-то символ. Она не умела читать, но как дочь трактирщика кое-какие символы понимала. И этот знала хорошо, хотя его редко видели в такой северной глуши, как Хартс-Рест.

Это был значок «королевских орлов».

V. СКРЫТАЯ ГРОБНИЦА

1

— …Ибо сказано в Святой Книге, — заканчивал брат Агиус свою проповедь, — что страдания наши не что иное суть, как кара за грехи.

«Так и есть», — меланхолично размышлял Алан, слушая слова заключительной молитвы. Он никогда не был так жалок и одновременно так счастлив, как в эти полгода. Осень сменилась зимой, а теперь и та, как вся наша жизнь, обреченная из века в век повторяться и исчезать в бесконечном Круге Единства, отступала, давая место весне. Близилось время сева. Юноша учился военному ремеслу, как воины в старинных сказаниях; как всегда мечтал и как ему обещано было на Драконьем Хребте. Однако или из-за того случая с собаками, или из-за того, что сердце его отвернулось от службы Господу и Владычице, к которой предназначил его отец, Алана избегало все население Лавас-Холдинга. Исключая Лэклинга.

— Благослови нас, — повторили, как один человек, собравшиеся верующие.

Брат Агиус воздел руки к небесам. Его сильный голос как будто создан был для долгих проповедей, которые приходилось ему произносить в Лавас-Холдинге после того, как диакониса Вальдрада захворала и говорить могла только шепотом.

— Да помилует нас блаженный Дайсан, что пребывает сейчас под десницей Нашей Владычицы. Пусть святая Цецилия, чей день отмечаем сегодня, и святой Лаврентиус, чей прах покоится в нашем храме, равно и все святые, и наша мать меж святыми, Клементия, вторая с этим именем госпожа-иерарх великого города Дарра, — пусть все они молятся за нас Матери и Отцу всех живущих, ибо милостивы и полны любви к стаду грешному. Аминь.

Алан ждал вместе с остальными слугами, пока граф Лавастин с родней не покинет храм. Он коснулся запястья Лэклинга, но тот смотрел в большой церковный витраж из красного, золотого, лазурного и изумрудно-зеленого цветов. Его голова странно склонилась вправо, и он похож был скорее на дитя гоблина, а не на человека. Почти все верующие ушли. Алан потянул Лэклинга за руку сильнее, неожиданно тот вскочил, дико озираясь по сторонам, вцепившись в его пояс. Затем полоумный вытащил грязную тряпку, развернул ее и извлек оттуда кусок крошащегося сыра и головку луковицы. Он с силой вырвался из руки Алана и, на ходу жуя, убежал в какой-то закоулок.

Алан поспешил за ним.

— Лэклинг! Ты что? Так нельзя!

— Друг мой.

Алан обернулся. Брат Агиус стоял в алтаре и смотрел на него. Его горящие глаза всегда вселяли в юношу смутное беспокойство. Алану казалось, что со времени происшествия с собаками этот взор обращался на него слишком часто. Он кивнул в ответ.

— Госпожа кастелянша говорила мне, что сначала ты предназначался служению церкви.

— Да, брат Агиус. — Алан не поднимал головы. — Я должен был поступить в Монастырь-на-Драконьем-Хвосте.

— Королевский монастырь, не так ли?

— Да, почтенный брат.

— Сожженный дотла варварами-эйка, которые убили всю братию?

— Да, почтенный брат.

— А четыре месяца назад ты не растерялся и спас их вождя от зубов этой твари?

— Да, почтенный брат.

— Почему?

— Владычица учит нас прощать, достопочтенный брат, — он проговорил это быстро, надеясь, что брат Агиус прекратит допрос до того, как обнаружит Лэклинга.

— Так ты не ненавидишь пленного эйкийца? Хотя он, возможно, был среди тех, что убили твоих будущих братьев? Может быть, друг мой, ты был обещан церкви против своей воли?

Алан, покраснев, опустил голову и промолчал.

— А твои родители? — спросил Агиус, спускаясь наконец с помоста и подходя к Алану почти вплотную. Алан почувствовал запах влажной шерсти, пряностей, что добавляли в святую воду, и волнующий аромат розового масла. Руки Агиуса были коричневого цвета и мозолисты — руки человека, привычного к тяжелой работе. Но его произношение выдавало человека благородного сословия.

— Я не знаю своей матери, брат Агиус. Усыновил меня Генрих из Осны, сын Адельгейды. Он тот отец, которого я знаю. Вся моя семья в деревне Осна, тетя Бела, сестра Генриха, ее дети, которые считают меня своим братом. Я вырос там.

— Бела и Генрих? Одно имя — как у короля, а другое так похоже на «Сабела», но в салийской транскрипции. И при этом ты — приемыш? — Острые глаза Агиуса способны были проникнуть в самую суть вещей. Так во всяком случае казалось Алану.

— Да, почтенный брат.

— Здешние люди говорят между собой, что старый граф Лавастин, дед нашего нынешнего господина, заключил сделку с дьяволом из-за этих собак. — Алан волновался и чувствовал, что волнение его подозрительно. — Также говорят, что соглашение между ними скреплено кровью, и поэтому псы подчиняются только графу или его единокровному наследнику. Я спрашивал нашу кастеляншу, возможно ли, чтобы ты был незаконнорожденным сыном графа. По моим подсчетам, он мог зачать тебя примерно в то же время, когда был помолвлен с той, на которой позже женился. Незаконнорожденный, прижитый с женщиной низкого звания, в тот момент был бы некоторой помехой для него, не правда ли? Многих таких бастардов отдают потом церкви, чтобы они не становились на пути законных наследников.

Что-то в его тоне заставило Алана поднять глаза и выпалить:

— А вы, брат Агиус? Вы не бастард, отданный церкви против своей воли?

Агиус даже не улыбнулся.

— Нет. Я принял сан вопреки воле родных. Меня хотели женить на женщине, которую я не любил. Это было хорошей партией для нашего рода, но не для меня, ибо тогда я уже отдал свое сердце в дар… — Он запнулся, но после короткой заминки продолжил: — … Нашей благословенной Владычице. — Тут он приложил руку к сердцу. — И Владычица благословила мое служение. У меня был брат, моложе меня на год и более склонный к такому браку. Вместе мы убедили невесту, что с ним ей будет лучше. Поэтому в восемнадцать лет я принес свой обет, а мой брат вскоре женился. Теперь он мертв, убит в одной из войн, которую вел король Генрих.

Агиус говорил об этом спокойно, но Алан видел, как глаза его сверкали гневом и уголки рта кривились от сдерживаемой горечи.

— Но у тебя ничего общего с… Хотя сильная кровь часто делает ребенка больше похожим на мать.

Алан не сразу понял, о чем он. «У тебя ничего общего с графом Лавастином». Вот что имел в виду брат Агиус.

— А что, если я действительно графский сын? — спросил Алан, недовольный тем, что о Генрихе из Осны даже не упоминается в разговоре. — И был усыновлен? Даже если это так, граф, должно быть, хотел избавиться от меня.

— Ну конечно, ты думаешь, что все происходящее сейчас неспроста, верно? И я так думаю. Многие благородные господа выказывают благоволение и поддержку бастардам, рожденным от благородной крови. Если твое сердце в самом деле тянется к церкви, ты можешь подумать о той пользе, которую принесешь Владычице и блаженному Дайсану. Дворянский сын сумеет дать нам земли и доходы, а его родитель, если силен и достаточно любит ребенка, может основать специально для него монастырь или храм.

— Даже если так, — прошептал Алан, — сейчас я всего лишь купеческий сын. Я никогда не докажу своего дворянства.

Даже если бы и хотел, чтобы это было правдой… Но ведь бастард мог не только стать священником, он мог поступить на королевскую службу, мог унаследовать титул, который позволит ему получить военный отряд, а если нет, то вступить в элитную королевскую конницу, подразделение «драконов».

— Я изучил все метрики за тот год, в который ты, скорее всего, родился. Среди детей, рожденных тогда, было лишь трое безымянных, о судьбе которых узнать не удалось. Остальные либо умерли в младенчестве и вошли в Покои Света, и записи об их смерти внесены в приходскую книгу, либо… Тех, кто выжил, я знаю: одна девочка, что рождена была законно — женатой парой, с родителями уехала из этих мест. Остальные были рождены незамужними женщинами, чьи имена не указаны, хотя одна из них понесла епитимью за свои грехи. Увы, диакониса, служившая в те Дни в Лавас-Холдинге, умерла, но у здешней поварихи на удивление хорошая память. Она уверяла меня, что больше никто в тот год не рожал, и не помнит ничего ни о каком другом найденыше.

Алан попытался представить себе, что значит для него быть признанным сыном графа Лавастина, плоть от плоти… Но он видел перед собой только лицо своего отца Генриха, грустное лицо, когда он вспоминал о матери Алана. Женщине, которую Генрих из Осны любил.

— Тебе нечего сказать? Ты честолюбивый юноша, не так ли?

— Наследником будет дочь лорда Жоффрея, рожденная прошлой осенью. Я слышал, они говорили об этом.

— Если выживет. И если не найдется более достойная кандидатура. Госпожа Альдегунда происходит из вендийцев. Здесь у нас Приграничье, но все люди предпочли бы видеть своим сюзереном человека варрийской крови. Законный он сын или нет.

— Этого не доказать, — повторил Алан, чувствуя себя очень неуютно под градом вопросов Агиуса. Почему священник не оставит его в покое? — Я не слышал ни от кого из местных о романе графа со служанкой. Если б такое было, без сплетен бы не обошлось. У графа Лавастина уже была дочь? И пусть она умерла, вскоре наш господин опять женится.

— Возможно. Сейчас о смерти его жены и дочери говорят только то, что это, дескать, ужасное событие. Да и бог с ними. Без сомнения, если граф захочет узнать обстоятельства твоего рождения, он это сделает. И это не мое дело. Он не мой родственник, и, как человек церкви, я не очень интересуюсь мирскими делами. — Он заговорил быстрее и казался поглощенным своими делами. — Я поговорю с сержантом Феллом и мастером Родлином. Хотелось бы, чтоб ты каждый день уделял мне около часа времени, все же ты был предназначен церкви. Обучу тебя письму и чтению.

Агиус резко повернулся к алтарю, опустился на колени и начал молиться. Алан осторожно спустился с помоста и попытался выйти. Слишком поздно! Одетая во власяницу, с волосами, посыпанными пеплом, Види стояла коленопреклоненная, на холодной земле перед входом в церковь, и прошло уже десять дней с тех пор, как капитан видел ее на сеновале с молодым Эриком. Капитану не хотелось давать ход делу, но… Были другие свидетели, и не оставалось ничего, кроме как потребовать, чтобы девушка принесла публичное покаяние. Брат Агиус всегда желал, чтобы грешники несли полную епитимью, без всяких послаблений. Эрика удалось отослать в родную деревню, где диакониса могла проявить по отношению к нему большее снисхождение.

Итак, Види плакала, и глаза ее, полные слез, уже не были такими красивыми, как раньше. Кожа на лице потрескалась от холода, а руки покраснели и покрылись ссадинами. Свои сыр и лук Лэклинг оставил на виду как приношение для нее, хотя и знал, что на время епитимьи девушка посажена на хлеб и воду. Сам он прятался по-прежнему в углу церкви. Увидев Алана, кинулся к нему. Его речь звучала как рычание лесного зверя. Види всхлипывала от стыда. Проходившие солдаты остановились, чтобы поглазеть на нее. Алан быстро подошел и спрятал сверток с едой под полу ее власяницы.

Она проглотила слезы, а рука сжала сверток.

— Ты принес это мне? — прошептала она. — Грешно помогать тому, кто присужден к епитимье. Ты же не священник, чтобы отпускать грехи.

— Не такой уж великий грех, — быстро проговорил Алан. Он не мог не пожалеть ее. Лэклинг что-то заурчал позади. — И это не я, а Лэклинг.

Она подняла голубые глаза на Алана.

— Я этого не забуду, — сказала она, обращаясь к Алану, а не к Лэклингу.

Урод скорчил рожу и попытался что-то выговорить. Она вздрогнула и отвернулась, а тот всего лишь хотел произнести ее имя.

В дверях появился брат Агиус.

— Друзья мои, — он подошел к ним, — сострадание есть добродетель, но наказание очищает душу. За то, что ты, Алан, остановился и заговорил с ней, будешь поститься весь следующий день Владычицы и размышлять об уроке, что я преподал сегодня. И да помилует Владычица твою душу. Аминь. Теперь пойдем. Я поговорю с обучающими тебя.

Как и все, Агиус не обращал внимания на Лэклинга. Алану не оставалось ничего иного, кроме как подчиниться. Что он мог сделать для Види? Она, как и все, избегала его после возвращения графа и случая с собаками, но ему было больно видеть плачущую девушку перед входом в церковь. Диакониса Вальдрада никогда не была столь жестокосердной. Лучшее, что можно было сказать об Агиусе, что к себе он был так же суров, как и к окружающим.

Лэклинг покрутился около Види, но та упорно его не замечала. Наконец он потерял терпение и побежал за Аланом. Это существо было таким же верным, как и собаки, но в отличие от них содержали его куда хуже. Он совсем не получал мяса, даже по праздникам, слишком расточительно было тратить дорогие продукты на его кормежку. Кроме странно перекошенного лица, он был наделен редкостной худобой, низким ростом и смешной походкой: переваливался, как утка на кривых ногах. Даже жуткие псы, готовые загрызть кого угодно, проявляли к нему полнейшее безразличие, хотя, конечно, он не мог повелевать ими, как граф или Алан. Алан жалел его и по возможности защищал дурачка от злых насмешек и жестоких выходок со стороны молодых обитателей замка.

Брат Агиус шел быстро, и Алану пришлось чуть ли не бежать за ним. Группа молодых солдат, мимо которых они прошли, в другое время осыпала бы его колкостями или плевками, и он безропотно стерпел бы, сочтя это таким же справедливым наказанием, как покаяние Види, но теперь рядом шел священник, и молодые солдаты только хмуро смотрели на них, перешептываясь между собой.

Мастер Родлин и сержант Фелл были во внутреннем дворике. Все произошло так, как требовал брат Агиус.

— Уф, — пробурчал Фелл, когда монах вышел. — Вокруг тебя собрались благодетели, и весьма странные.

Старый воин обменялся взглядом с Родлином, тот стоял, спокойно скрестив руки. Алану хотелось спросить этих людей, состарившихся на графской службе: правда ли, что он может оказаться сыном Лавастина. Но он удержался. И просто кивнул в ответ.

Когда настало время сержанту Феллу вести молодых солдат в поле для тренировки, Алан отправился один, как это было всю зиму. Снега в этом году выпало немного, и хотя праздник в честь святой Херодии, с которого начинали сев, еще не отмечался, поля уже были чисто выметены зимними ветрами; ровные и широкие, они служили для военных учений. И Алан не обращал внимания на то, что кто-нибудь обязательно ударял его тупым наконечником копья сильнее, чем полагалось, или бил по голове деревянным мечом крепче, чем следовало, или что его ставили в строй всегда на самое опасное место. Каждый синяк делал его сильнее. Сержанту Феллу оставалось только похвалить юношу.

Однажды ему пришлось служить загонщиком во время соколиной охоты, устроенной Лавастином и Жоффреем вместе с другими знатными господами. Алан присматривал за собаками, чтобы они случайно не сожрали кого-нибудь из гостей. А в лесу, неподалеку от руин, когда загоняли матерого хряка, смертельно ранили юного сына лорда Жоффрея от первого брака.

Каждый день в течение часа Алан сидел с Агиусом, старательно изучая письмо и счет, зазубривая наизусть фрагменты из писаний. По вечерам он со слугами и вассалами ел и пил в большом зале, таская оттуда для Лэклинга кое-какую еду, слушал музыку, смотрел, как шуты дурацкими выходками развлекают графа, семью и гостей.

А когда пирушки заканчивались, ускользал к себе, забирался в соломенную постель, укрывшись теплым одеялом, еще осенью присланным тетушкой Белой через знакомого коробейника. Он ночевал на псарне, оставаясь наедине с собаками и закованным в клетке варварским вождем. Дикарь переносил холод спокойно. Он зачаровывал Алана взглядом. Полуживотное-получеловек в первую неделю своего пребывания во время кормежки чуть не перегрыз глотку одному из псарей, подошедшему слишком близко. Человек остался жив, но потерял способность говорить. А вождь, казалось, с почтением относился лишь к графским псам, таким же ужасным, как и он сам.

Его кормление стало обязанностью Алана — один раз в полдень и один раз вечером. Под охраной рычащих собак юноша вносил в клетку котел с мясом и овсяной кашей — единственная пища, которую признавал вождь народа Эйка, — и, отойдя подальше, наблюдал, как тот ест. Это было забавное зрелище, ибо эйкиец имел странные привычки как в еде, так и в обращении с собой. Он не принимался с жадностью за пищу, хотя того пайка, который выделял граф Лавастин, ему явно не хватало. Наоборот, ел с необыкновенным изяществом, с манерами лучшими, чем у большинства дворян, сидевших за графским столом. Если ему требовалось облегчиться (а эту потребность, как казалось Алану, он испытывал реже, чем обыкновенные люди), эйкиец уходил в самый дальний угол клетки — насколько позволяла сковывавшая его цепь. Алан наконец сжалился над ним и стал чистить этот угол каждую неделю, так как никто другой не осмеливался приблизиться к клетке. Вождь смотрел на него, но никогда, даже когда для еды ему освобождали от цепи руку, не нападал. Может быть, потому, что на псарне за Аланом всюду, не отставая ни на шаг, следовали графские псы, не менее зубастые и отвратительные, чем меднокожий вождь. А может, потому, что, имея дьявольскую природу, эйкиец чувствовал ее и в ребенке, рожденном от нечистой силы. Так во всяком случае пробурчал однажды мастер Родлин, но обращался он с Аланом хорошо и никогда не бил, как делал с Лэклингом или другими своими помощниками, если они совершали ошибку или не проявляли достаточно сметливости и рвения. Но кем он все-таки был: рожденным от человеческой женщины и призрака эльфийского вождя или графским бастардом, прижитым со служанкой?

Вождь народа Эйка, как и полагалось пленнику, без единой жалобы перенес зимние холода и весну. Миновал праздник святой Херодии, прошел день Марианы, первый день весны и первый день нового года, семьсот двадцать восьмого с момента произнесения блаженным Дайсаном Божественной Речи, Святого Слова, — за что и прозван был этот святой Провозвестником.

Однажды в замок прибыл гонец, которого проводили в личные покои графа. Пробыв там два часа, он на новой лошади умчался на юг. По замку начались перешептывания.

— Так это правда? К нам едет госпожа Сабела?

— Неужто граф присоединится к восстанию? И принесет ей присягу?

— Мы будем сражаться против короля?

— Не нашего короля! Генрих — король Вендара, в Варре он всего лишь наследник своего узурпатора-деда.

Алан набрался мужества и в день святой Розины (что за неделю до дня Марианы) задал брату Агиусу несколько вопросов.

— Простите меня, почтенный брат, но должен ли я возвращаться в деревню, когда истечет мой год?

— Твой год? — Агиус опешил. Он перелистывал страницы Святой Книги, не читая их.

— Год моей службы. Через две недели будет день святой Эзеб.

Агиус нахмурился.

— Если хочешь вернуться, поговори с кастеляншей Дуодой. Это ее компетенция, а не моя. И конечно, решение зависит и от твоей тетушки. Но я не думаю, что граф Лавастин распустит ратников в этом году.

— Я не хочу домой, — быстро сказал Алан, боясь, что его неправильно поймут. Он не готов был вернуться в Осну и в самом деле хотел остаться. Не было ли это предательством по отношению к отцу и тете оставаться здесь так долго, в то время как его руки были нужны дома? Но они ведь всего только найдут ему другой монастырь. Агиус пристально смотрел на него. Алан задал второй вопрос:

— Правда ли, что к нам едет принцесса Сабела?

— Да, это правда, — отвечал Агиус.

— Но мы не подготовились!.. — Он не договорил. Агиус был занят тем, что подрезал ножом фитиль на масляной лампе и, казалось, не слышал слов Алана. И неудивительно! Кровь Господня! Сюда, в замок Лавас, едет принцесса из рода королей вендарских и варрийских!

В тот вечер во время общего ужина в зале граф Лавастин встал с места и обратился к своим домочадцам. Речь была краткой.

— Я получил послание от ее высочества госпожи Сабелы, дочери Арнульфа Младшего, короля Вендара и королевы Беренгарии Варрийской, чьи имена мы неизменно поминаем в наших молитвах. Она шлет нам приветствия и в десятидневный срок будет в Лавасе вместе со своим мужем, Беренгаром Варрийским, дочерью Таллией и свитой.

Повариха тихо кипела у себя на кухне:

— Десять дней! Придется послать вас, мои мальчики, по деревням собрать всех поросей и овец. Надо хотя бы голов пятьсот. А где я достану столько вина и эля в это время года, я вас спрашиваю? А зерно? А цыплят? Одной репы надо будет привезти пять телег. Если хоть что-то осталось в погребах!

Кастелянша и ее люди отправились в окрестности, чтобы добыть провиант и фураж, необходимый для целой оравы слуг. Алан работал от рассвета до заката, перенося туда и сюда различные предметы, доставая что-нибудь нужное, строя новые времянки для слуг. Не было времени для тренировок, не было и занятий у брата Агиуса, Алан же нуждался и в том, и в другом.

* * *

Церковный колокол прозвонил, возвещая верующим о начале праздника Всепрощения. Алан поднялся с постели, накормил собак и напился дождевой воды из бочки. Из окна псарни видно было дорогу, ведущую в долину городка Лавас и к храму. Он видел людей — некоторые из них ползли на коленях, другие просто согнулись, третьи сложили руки на груди, и все двигались к церкви. Там брат Агиус должен был провести утреннюю службу, ибо диакониса Вальдрада была больна.

Как человек, приписанный к конюшням и складам, Алан сначала выполнял свои обязанности, а потом молился. Так и блаженный Дайсан в свое время должен был пострадать за грехи верных, чьим пастырем он был, а потом получил освобождение от земной бренности и сквозь семь сфер вознесся прямо к сердцам Господа и Владычицы.

Кто-то смотрел на него. Алан обернулся. Это был вождь эйка. Его волосы, белые, как снег, странно светились на фоне потемневших от времени деревянных стен. Интересно, спал ли он когда-нибудь? Алану начинало казаться, что нет.

Мастер Родлин не отдал никаких распоряжений относительно пленника. Все ушли на службу. Но разве вождь варварского народа не поклонялся богам, пусть даже и ложным? И Алан решил, что будет благочестивым поступком накормить его. Он принес пищу, предназначенную для заключенного, и, пока тот ел, Алан заговорил голосом тихим и спокойным, стараясь не напугать варвара. Он рассказывал о жизни и деяниях блаженного Дайсана и Круге Единства. В конце концов свет истинной веры должен достичь сердец всех тварей Господа. Разве святому Мартину и его сестре, святой мученице Плацидании, не удалось однажды обратить в истинную веру семейство гоблинов с горы Гаренц?

— В этот день мы вспоминаем о наших грехах, — говорил Алан. Ранним тихим утром голос его раздавался, словно эхо. Он слышал, как его слова переплетаются с рыком собак, грызущих кости. Вождь наслаждался едой, не издавая ни звука. — А затем семь дней молимся и постимся, как это делал блаженный Дайсан в пещерной церкви Саиса, священного города. Эти семь дней мы называем Экстасисом. Когда он покидал этот мир, как и просил в молитвах, взывая об искуплении грехов всех, кто мог только прийти в Круг Единства, очерченный Господом и Владычицей, душа его поднялась сквозь семь сфер, и на утро дня седьмого он вступил в Покои Света. И Господь со Владычицей в милосердии своем приняли его прямо в рай. Написано в «Деяниях святой Теклы», Теклы Свидетельницы, что вся церковь, где он молился, внезапно осветилась светом Божьей милости, таким ярким, что видевшие ослепли и прозрели семь дней спустя. Но блаженный Дайсан уже ушел, пребывая в Покоях Света. В день Преосуществления мы празднуем и веселимся, ибо все можем получить милость Наших Господа и Владычицы.

Как и собаки, вождь любил недоваренное мясо, доедал каждую крошку и кости. Наконец он поднял голову и облизнул губы. Запах его тела напоминал затхлый запах замурованных пещер, запах камня.

И он заговорил:

— Халан!

Алан удивился, отступив на два шага, но тут же кинулся к вождю и надел на его правую руку цепь.

— Халан, — проговорил эйкиец, не сводя с него глаз. Его высокий голос напоминал звук флейты.

«Он пытается перетянуть меня на свою сторону, — подумал Алан. И вздрогнул. — Странное произношение — Халан!»

— Меня зовут Аланом, — сказал он нерешительно, не уверенный в том, что правильно понял цели пленника. — Я Алан, сын Генриха. А у тебя есть имя?

Он попытался повторить мимику варвара. Тот обнажил зубы так же, как его собаки, и Алан не мог понять, улыбка это или попытка напугать его.

— Генрих… Король.

Алан сдержал восклицание.

— Король Генрих правит Вендаром и Варре. Как твое имя? Кто правит в землях, откуда ты родом?

— Кровавое Сердце. Вождь Людей Моря. И я тоже сын. Сын Кровавого Сердца.

Сын вождя эйка! И несмотря на изумление, смешанное со страхом, Алан чуть не рассмеялся от того, что эйка подумал, что Алан сын короля Генриха!

Но прежде, чем он успел ответить, собаки, забыв о костях, кинулись к дверям. Вождь запрокинул голову и пронзительно завыл вместе с собаками. Алан зажал уши и выскочил из клетки, посильнее заперев дверь. Собаки словно сошли с ума. Он вбежал по лестнице на помост и увидел то, что его четвероногие подопечные только слышали.

Это была самая роскошная процессия из всех, что он когда-либо видел. Около пятидесяти всадников, огромное количество пеших слуг. Флаги и вымпелы развевались на ветру, позолоченные солнечным светом. Тележки и фургоны, раскрашенные в яркие цвета, тянулись позади, замыкали процессию конюхи, запасные лошади и странная, огромных размеров клетка на колесах.

Алан перебрался через ограду, спрыгнул на землю и побежал. Ни разу он не видел и не думал, что увидит подобное зрелище: свиту великой принцессы. Он добежал до замка как раз вовремя, чтобы присоединиться к процессии поменьше, свите графа Лавастина, вышедшей навстречу. Граф был одет в простой кафтан и простые панталоны, как и полагалось в день Всепрощения. Он и его люди шли навстречу кавалькаде госпожи Сабелы и встретили их перед храмом, где собралась толпа прихожан.

Алан, разинув рот, смотрел на разодетых мужчин и женщин, едущих на великолепных лошадях. Их кафтаны и платья были шиты золотом. Среди шествующих виднелась белая риза епископа, украшенная золотым кантом. На епископском муле великолепное седло, украшенное серебром и бисером. Но всех превзошла великолепием госпожа Сабела.

Алан узнал ее сразу по золотой диадеме на голове и роскошному золотому ожерелью на груди. Ее одежды были расшиты золотом, пояс украшен драгоценными камнями, сапоги расцвечены золотым шитьем. На поясе висел меч в золотых ножнах. То, что она носила меч, было странным, но не неслыханным для женщины. Алан дрожал от волнения, видя это и желая видеть, какова будет реакция графа. Женщина столь высокого ранга, как госпожа Сабела, опоясывала себя мечом тогда, когда собиралась возглавить войско сама, а не поручить родным. Ее волевое лицо, волосы, зачесанные назад и перевитые золотыми и серебряными лентами, голова непокрытая, как у мужчины, — все это напоминало юноше о Повелительнице Битв, виденной им почти год назад.

Граф Лавастин церемонно приветствовал ее, но не помог спешиться. Это сделал один из ее вассалов. Затем спешился ее супруг, тучный мужчина, украшенный лишь золотым ожерельем. В свите присутствовало несколько девушек, так укутанных в платки, что Алан не смог отличить среди них Таллию, дочь Сабелы.

Алан украдкой пробрался через двери, остановившись рядом с бедной Види, занявшей свое обычное место — на коленях перед входом.

Епископ, с посохом в руках, провела всех в храм. Навстречу вышел брат Агиус и преклонил перед епископом колени.

— Где ваша диакониса? — спросила епископ.

— Диакониса Вальдрада больна воспалением легких, ваше преосвященство, — отвечал Лавастин. — Она не может сейчас вести службу.

— Тогда мы повинуемся воле Господа и Владычицы Наших. Вопреки обычаю сей благочестивый брат будет служить нам сегодня вместе с моими клириками и диаконами.

Почти у самого крыльца, идя во главе процессии из знатных дам и господ, она увидела коленопреклоненную Види. Она подняла посох и указала им на девушку:

— Кто эта кающаяся, с власами, посыпанными пеплом, и на коленях перед своими ближними?

Стоя рядом, Алан видел, как дрожали плечи Види. Он хотел подойти ближе, чтобы поддержать девушку, сказать ей, что, конечно же, эта женщина с добрым лицом, с властными, но мягкими манерами, будет менее сурова, чем брат Агиус. Он даже сделал шаг вперед, но был остановлен жестким голосом Агиуса.

— Сия девица уличена в грехе прелюбодеяния, ваше преосвященство. Она раскаивается в нем и отбывает теперь стодневную епитимью, стоя на коленях пред вратами храма, дабы каждый мог видеть и слышать, как молит она о милосердии Нашу Владычицу.

— Бедное дитя, — сказала епископ. Она была в возрасте, седоволосая, но крепкая, с румяными щеками, выдававшими железное здоровье. — Не должны ли и мы проявить милосердие в сей день Всепрощения?

Она вышла вперед и возложила руку на Види, напряженно смотревшую на нее. Толпа вокруг заволновалась при виде проявления жалости со стороны великой госпожи-епископа, к тому же происходившей из весьма знатной семьи.

— Иди, дитя, — мягко сказала епископ. — Ты должна войти в дом Господа и Владычицы, и да простятся тебе грехи.

Види готова была зарыдать, но под добрым взглядом пожилой женщины подала той потрескавшуюся руку. Антония взяла ее своей белой рукой, подняла девушку и ввела процессию в храм.

Агиус шел, склонив голову и пряча лицо, и Алан не мог понять, гневен он или пристыжен.

2

Как солдат, не прошедший тренировки, Алан прислуживал в большом зале, у того стола, за которым сидели самые знатные гости. Дуода вспомнила, что впервые заметила его, когда он точно так же прислуживал у стола своей тети в Осне.

— У тебя превосходные манеры и великолепная осанка, — сообщила она Алану. — Можешь быть виночерпием.

Конечно, ему не доверили наполнять кубки графа, госпожи Сабелы и других вельмож. У них для этого были свои слуги. Но на него возложили обязанность стоять позади стола и следить, чтобы кувшины, которые разносили слуги, никогда не пустели. Поскольку была Святая Неделя, полагалось есть и пить немного или совсем поститься, как делал брат Агиус, Алан стоял и с увлечением слушал застольные разговоры.

— Я пограничный владетель, ваше высочество. Мои владения лежат в обоих королевствах.

— Но большая часть все-таки в Варре, не правда ли? В том числе этот замок и другие самые старые крепости. Ты из рода моего мужа, принца Беренгара, и таким образом — в дальнем родстве с королями Варрийскими.

— Корона которых теперь принадлежит Генриху Вендарскому. — Граф Лавастин выражался так осторожно, что Алан не понимал, кого он все-таки поддерживает — короля или Сабелу, если он вообще поддерживал кого-либо.

— Который не имеет на нее права! Я и моя дочь единственные живущие наследники королевского дома Варре, через мою мать, королеву Беренгарию. Я последний ребенок Арнульфа и Беренгарии, чьи имена поминаю каждый день в своих молитвах.

— Генрих тоже сын Арнульфа.

— От женщины, которая стала королевой, только в замужестве с Арнульфом. Я законная королева, граф Лавастин, и, когда усилиями моих преданных вассалов верну себе трон, моя дочь Таллия станет наследницей и выйдет замуж за знатнейшего из дворян, меня поддержавших. Варре воскреснет, и не будет больше поборов, установленных королем Вендарским!

Алан задержал дыхание, слыша, что госпожа Сабела говорит так глупо и неосторожно. А вот граф Лавастин обладал железной выдержкой — ни один мускул не дрогнул на его лице.

— Вы высказываете крамольные мысли, ваше высочество. Это не понравится королю Генриху, которого благословили преосвященная госпожа-иерарх города Дарра и собрание епископов в Отуне. Генрих всеми признан наследником Арнульфа. Разве вы семь лет назад не примирились с братом перед лицом епископа Антонии Майнийской?

— Да, тогда мы помирились. Я была молода, а дочь моя могла и не выжить. И лишь спустя годы я смогла вновь ступить на путь справедливости. Благодаря молитвам и мудрым советам все той же Антонии, а также помощи Родульфа, герцога Варингийского и Конрада Черного, герцога Вейландского. Будем говорить откровенно, граф Лавастин. Мне нужна и твоя поддержка.

У Сабелы был мягкий и ровный голос, но иногда гнев пробегал по лицу, выдавая ее неискренность.

— Подобное решение принимается нелегко, — отвечал Лавастин. Он посмотрел на Алана, как будто знал, что тот все время подслушивал, и перевел разговор на летние набеги эйкийцев и пленника, взятого им в бою у реки Венну.

Взгляд графа удивил Алана, и он застыл на месте, пока один из клириков епископа не подал ему знака. Алан вышел из оцепенения и заторопился, чтобы наполнить изящный стеклянный кувшин, и некоторое время был занят.

На кухне тем временем шел другой спор.

— Я слыхивал, что пятьдесят штук из этих поросей пойдут на корм твари, которая прячется в клетке, — говорил один из поварят.

— Помолчи, — оборвала его повариха. — Не нужна нам твоя болтовня. Шинкуй лучше капусту!

— Я слышал, как оно сопит и щелкает зубами, а один из прислужников — без руки. Держу пари, ее ему откусили.

— Это чудовище!

— Да нет, всего лишь личный леопард принцессы. Так сказал мне один из слуг у фургона.

— А сам-то он его видел? Зачем тогда они задрапировали клетку? Зачем держат ее за пределами замка, пряча ближе к лесу. Это колдун.

— Да замолчите вы! — окончательно рассердилась повариха, затем увидела Алана. — Ты, паренек, за вином пришел?

Он торопился обратно в зал, держа в руках полный кувшин и чувствуя, что загадки плодятся вокруг него, словно кролики. Чудовище в задрапированной телеге! Впрочем, Алан не знал, что такое леопард.

Он замедлил шаги за креслом, думая остановиться около графа, но не рассчитал и оказался у стула епископа Антонии. Рядом с ней сидела болезненная и тихая девушка, как он понял, Таллия, дочь Сабелы и Беренгара. Алан исподтишка изучал ее. Уже не девочка, она еще не казалась и женщиной. Почти не похожа на отца и мать. На плечах ее лежал льняной платок с вытканными на нем золотыми львами на белом фоне, подчеркивавший ее бледность и скрывавший волосы. Золотое ожерелье вокруг тонкой шеи казалось массивным и тяжелым, больше походило на тюремную цепь. Люди благородных кровей воздерживались от мяса в день Всепрощения. Овощи и рыба лежали нетронутыми на ее тарелке. Она ела только хлеб, хотя дважды прикладывалась к чаше с вином, предложенной заботливой Антонией. Рядом сидел принц Беренгар, он с аппетитом ел и пил.

Наконец бледная девушка склонилась к епископу и заговорила:

— Почему господин мой отец не может соблюдать Святую Неделю по-божески?

Антония ласково коснулась ее руки.

— Никогда не говори так, дитя мое. Все мы должны принимать ношу, которую Господь и Владычица дают нам.

— Мой господин отец — дурак, — прошептала Таллия и густо покраснела.

— Не говори так, дитя мое. Он простоват, но разве не сказано в Святой Книге, что простые духом ближе к Господу?

— Вы слишком добры, поэтому так говорите, — отвечала Таллия, с сожалением глядя на то, как принц Беренгар громко потребовал вина. Госпожа Сабела делала вид, что не слышит громкого голоса супруга.

Но слуги заторопились к нему, и Алан заметил, как Сабела сделала знак рукой одному из своих людей. Через минуту двое крепких молодых людей осторожно вывели принца Беренгара, запевшего тем временем непристойную песню, которую Алан раньше слышал в воинских казармах.

— Долго ли пробыл у вас брат Агиус? — спросила епископ, обратившись к графу Лавастину.

— Он прибыл сюда год или два назад. Спросите кастеляншу, она помнит лучше.

— А он хороший человек?

— Он весьма благочестив. Не запятнал своего имени ничем.

— Он суров, мой господин, в наложении епитимьи. Суровость — добродетель тех братьев, что посвятили жизнь искоренению собственных грехов, не чужих. Не все души, рожденные на этой земле, наделены силой для духовных подвигов. Я хотела бы обратить ваше внимание, граф, на ребенка, которого я видела стоящим на коленях утром. Сорока дней покаяния для нее достаточно. Она молода, симпатична и несвободнорожденная. Не лучше ли выдать ее за какого-нибудь молодого человека? Тогда она искупит грехи перед Господом и Владычицей, родив множество прелестных молодых сыновей и дочерей. И тем самым удовлетворит свою потребность в земных утехах, что естественно для человеческой природы. Ибо все люди, включая самого блаженного Дайсана, от века подвержены плотским искушениям. А рожденные ею здоровые дети будут работать на ваших полях, граф Лавастин. Если Господь со Владычицей удостоят наши сердца своей благодатью, мы усерднее будем служить им, помогая тем, кто служит нам, и будем процветать в будущем.

Граф склонил голову в знак согласия.

— Благодарю за совет, ваше преосвященство. — Алан не мог понять, говорит граф искренне или глумится. — Так как мои люди женятся без позволения, я не всегда знаю, женат тот или иной солдат или нет. Я поговорю с капитаном и кастеляншей, и они решат вопрос быстро и ко всеобщему удовлетворению.

Сабела, наблюдая за разговором, приподняла брови, будто чего-то ждала. Но чего? Епископ Антония спокойно кивнула, улыбнулась и переключила внимание на Таллию, уговаривая ее съесть что-нибудь.

— Твоя любовь к Господу и Владычице, дитя мое, пример для нас всех, но тебе надо поддерживать свои силы.

— Да, ваше преосвященство, — покорно отвечала девушка, взяла в руки кусок хлеба и, повертев в руках, съела, запив глотком вина. У Алана засосало под ложечкой. Он пил только воду и съел немного хлеба, как полагалось во время Святой Недели. Он вздохнул и пошел на кухню за вином.

На рассвете следующего утра Алан проснулся от стука в ворота. Он поднялся по лестнице и увидел перед собой мастера Родлина.

— Подымайся быстрее! — резко сказал тот. — После утренней службы господин граф приведет сюда ее высочество госпожу Сабелу посмотреть на вождя эйка. Прими все меры предосторожности. Пятеро моих людей тебе помогут, если надо, пришлю еще.

Но Алан предпочел позаботиться обо всем сам. Он стоял позади прикованных цепями собак, пока граф и его гости входили внутрь ограды. Их сопровождали кастелянша, брат Агиус и капитан, поэтому на псарне стало многолюдно, что раздражало ее обитателей. Собаки лаяли и рычали, взывая к своему хозяину. Граф Лавастин подошел к ним и, гладя страшных животных, стал называть их по именам: Радость, Ужас, Стойкий, Рьяный, Вспышка, Страх, Привет, Тоска и Ярость. Старая Вражда умерла зимой. Радость, наоборот, готовилась принести потомство. Собаки лизали руки Лавастина и стучали своими толстыми хвостами по деревянной балке, к которой крепились их цепи. Принц Беренгар попытался подойти поближе, пообщаться с «милыми собачками» и был бы неминуемо разорван на части, но Алан очень тактично его удержал. Сабела заботилась, чтобы ее мужу было оказано абсолютное уважение. Лавастин коротко кивнул Алану и вернулся к гостям.

— Сидеть, — тихо сказал Алан собакам, а сам пошел к клетке, чтобы посмотреть, как Сабела, епископ и прочие осматривали пленника. Тот, в свою очередь, изучал их спокойно, не издав ни звука. Тяжело, наверное, когда тебя изучают так, как лошадь, выставленную на продажу. Алан неожиданно для себя посочувствовал пленнику. Разве не должен он был ненавидеть всех эйка за все, содеянное ими, за брата Гиллеса и Монастырь-на-Драконьем-Хвосте?

— Воистину, пути Господа и Владычицы неисповедимы, — говорила тем временем Антония. — Такого страшного создания мне видеть не приходилось. Хотя и знаю, что все живущие на Земле суть творения Господа. Но… нас сотворили из ветра и света, а это существо порождено камнями, землей и темными металлами.

— Ты не получал предложений о выкупе? — спросила Сабела графа.

— Боюсь, и не получу. Пускай побудет заложником, хотя жрет он, как две моих собаки, а проку от него куда меньше, — отвечал Лавастин.

— Он умеет говорить? Может быть, если хорошо допросить, из него удастся выудить сведения о кораблях и планах его народа.

— Мы пытались. Он не говорит на нашем языке, и никто здесь не понимает его. Если варвары вообще изъясняются словами, а не звериными криками.

— Может, удастся его обучить? — спросила без особой уверенности Сабела. — Смотрите, на цепях какие-то следы.

— Он пробовал перегрызть металл, но не смог, даже своими зубами. Поэтому с тех пор он не пытался бежать, как мы полагаем.

— Что ж, терпение — это добродетель, — вмешалась Антония. — Так учит нас церковь. Но все же следует надеяться, что их племя может быть приведено в Круг Единства.

Пленный вождь молчал, не двигаясь, и внимательно смотрел, изучая вошедших, будто хотел навсегда запомнить их лица. Алан сознавал, как много тот понимает на самом деле. А ведь всего пару дней назад он, как и прочие, сказал бы, что пленник не умеет разговаривать.

— Если вам он не нужен, — прибавила Антония, — я с радостью позабочусь о нем.

Позаботиться о нем? Алан подумал вдруг, что, кроме него, никто не в состоянии этого сделать. И что будет, если они узнают вдруг о том, что пленник говорит по-человечьи? Они будут пытать его, допрашивая как пленника. Почему же нет? Эйка пытали и убивали невинных крестьян и монахов — всех, кто попадал им под руку. Ради чего сам он должен проявлять милость к существу, которое точно не пощадило бы его?

Блаженны милосердные, ибо обретут милость.

— Ваше преосвященство весьма великодушны, — сказал Лавастин, — но в этом нет необходимости. Я держу его в надежде предотвратить дальнейшие набеги на мои земли.

— Если эйкийцы действительно относятся друг к другу так, что воздержатся из-за него от набегов. А может, они, как дикие собаки, готовы сожрать друг друга. — Госпожа Сабела отошла, и следом за ней потянулись сопровождающие. Собаки не лаяли, только грозно урчали.

Когда она вышла, брат Агиус склонил черноволосую голову и благочестиво сложил руки.

— Постепенно сбывается все то, что изрекла Владычица устами Своего пророка: «Бич с севера достигнет всех живущих и опустошит землю».

Антония одарила его жестким взглядом. Затем протянула руку:

— Останьтесь на минуту, граф, если не затруднит.

— Как пожелаете, ваше преосвященство. — Граф остановился, слуги стояли за его спиной.

— Что, если я все же сумею допросить варвара? Могу ли я за полученные сведения получить эйка? Мне очень интересны создания Господа, непохожие на нас, те, кто пришел из древних времен и помнит куда больше, чем сохранила человеческая память. Назовите это исследованием, если угодно, в стиле древних даррийских философов, если позволено мне следовать примеру язычников. — Она мягко улыбнулась и смотрела вопросительно, а может, и укоризненно на брата Агиуса. — Все же сам блаженный Дайсан обратил свои речи к некоторым из них, чтобы лежащим во тьме нести правду, найденную в земной жизни.

— Если это ваше требование. — Лавастин был явно недоволен, но противоречить епископу не мог.

— Думаю, так будет лучше, граф Лавастин. — Ее взгляд задержался на Алане, который готов был провалиться сквозь землю, лишь бы избежать этого внимания. Она долго изучала его и собак, а затем они все вместе двинулись за госпожой Сабелой. Граф Лавастин сопровождал Антонию.

Брат Агиус тоже смотрел на собак, зарычавших, когда епископ проходила мимо и немного посторонилась, хотя все же оставалась вне досягаемости, но в отличие от прочих явно их не боялась.

— Ты крутишься рядом с пленником целыми днями, да, Алан?

Алан кивнул:

— Да, почтенный брат.

Взгляд Агиуса беспокоил его не меньше, чем взгляд вождя эйка. Они оба не сводили с него глаз. Он сжал кулаки, пытаясь сохранить твердость духа.

— И ты, должно быть, видел то, чего не видели другие.

— Да, почтенный брат.

— Надеюсь, ты будешь со мной откровенен.

Лицо Алана покраснело. Он переминался с ноги на ногу, но ответить не мог — требовалось либо солгать священнику, либо предать вождя эйка. Хотя что он был должен этому эйка? Разве не обязан он верностью в первую очередь Господу, а во вторую — графу?

— Придешь ко мне завтра, — вдруг сказал Агиус. — После утренней службы. Понял?

— Да, брат.

Агиус вышел.

— Халан!

Алан быстро и опасливо оглянулся, чтобы увериться, что поблизости никого нет. Но все, слава богу, оставили псарню. Собаки терпеливо сидели и ждали, пока Алан снимал укороченную цепь.

— Ты не должен говорить, — сказал он вождю. — Только когда мы одни. Иначе они будут тебя мучить.

— Нет мучить, — отвечал эйка. — Нет мучить, Халан. Идти домой.

— Я не могу освободить тебя. Я служу графу.

— Имя… Человек.

— Граф Лавастин — это имя твоего хозяина. Ты же знаешь это.

— Тре человек смотреть. Ан, до, тре человек. Имя человек.

Что он хотел? Алан знал только, что как не мог он предать беззащитного и беспомощного варвара, так не мог обмануть и доверия графа. Что, если вождь и в самом деле убежит и потом узнает в лицо госпожу Сабелу? И если эйкиец знает слово «король», то знает ли он, что такое принцы и королевы?

— Я не могу сказать тебе их имен. Ты должен это понять, прошу тебя.

Вождь не ответил. Он только моргнул, как сова, явно что-то обдумывая. Алан поспешил уйти. Все это было выше его понимания.

Ближе к вечеру, когда он прислуживал у стола, разговор зашел о временах правления императора Тайлефера, сто лет назад объединившего Салию, Варре, западные провинции Вендара и южные герцогства в огромную империю, которую иерарх города Дарра провозгласила возрожденной Даррийской Империей. Алан понял вдруг, что слова «ан, до, тре», произнесенные Эйка, означали «один, два, три» на чуть искаженном салийском языке. Он знал салийский настолько, чтобы общаться с купцами, иногда приплывавшими в Осну. Но откуда их язык знал вождь народа эйка? В голове перемешалось множество загадок.

Наутро епископ Антония провела праздничную службу, знаменовавшую второй день Экстасиса. Как только верующие разошлись, Алан преклонил в храме колени. Лэклинг последовал его примеру, хотя знаками и шепотом Алан пытался его прогнать, дурачок упорно не желал слушаться. А может, и действительно не понимал. Юноша принял позу покорности, но что-то было в его поведении не так. Лэклинг никогда не нарушал церковного благолепия урчанием, полупонятными фразами и фыркающим смехом. Алан положил руку на его плечо, и они начали молитву перед алтарем святого Лаврентиуса, погибшего до времен императора Тайлефера, неся Круг Единства варрийским племенам, жившим в этих местах.

Они стояли на коленях настолько долго и тихо, что мыши за алтарем набрались смелости и высунулись из невидимой норки. Лэклинг любил диких тварей и затаил дыхание. Алан медленно протянул руку, поймал мышь и осторожно поднял ее, давая Лэклингу возможность погладить шелковистую шкурку. Он не хотел убивать зверюшек, этих вредителей, которые доверчиво шли к нему в руки.

Неожиданно мышь забеспокоилась, вырвалась из руки Лэклинга и убежала под алтарь. Все мыши затихли.

— Друг мой.

От неожиданности Алан вздрогнул, услышав мягкий голос Агиуса рядом с собой. Минутой позже Агиус встал на колени прямо на каменный пол — непреклонный служитель никогда не позволял себе роскоши пользоваться подушечками, предназначенными для этого.

— Так есть что-нибудь, Алан, что хотел бы ты мне рассказать?

Алан судорожно сглотнул ком.

— Клянусь, что сохраню это в тайне, как сокровенную беседу между тобой и Господом.

— С-сокровенную беседу?

— Некоторые служители церкви говорят, что исповедь должна быть личным делом кающегося, его сокровенной беседой с Владычицей, а священник не более чем посредник. Я не верю в общую исповедь, Алан. Быть может, кто-то назовет меня слишком радикальным. Каждый из нас обязан обращаться душой к Госпоже Нашей и Святому Слову, ибо Господу важны не внешнее поведение, но то, что творится в сердце нашем.

— Но разве внешнее не изобличает внутреннего? Того, что в сердце?

— Мы никогда не познаем этого иначе как по милости Владычицы. Тебе может показаться, что я служу Владычице искренне, с чистым сердцем, но как за внешним поведением изобличишь ты то, что внутри меня? Может быть, то, что скрыто в моем сердце, пронизано тщеславием и гордыней, верой в то, что я могу служить Господу и Владычице лучше любого другого человека? Поэтому и молюсь каждый день о даре смирения, поэтому и прошу тебя рассказать мне правду.

— Я не знаю почти ничего. Вождь эйка сказал мне несколько слов. Вот и все. — Даже сжав руки в кулак, Алан не мог унять дрожи.

— На каком языке?

— На вендийском. Я другого не знаю.

— Здесь, в Варре, многие люди знают салийский.

— Я знаю лишь несколько слов. Вождь считал по-салийски, или его слова звучали похоже. Но толком он не сказал ничего. Он почти не умеет говорить по-нашему.

— Почему ты не сказал графу Лавастину?

Алан почувствовал, что его загнали в угол.

— Я… думал только, что будет неправильно, если варвара станут пытать, а он на самом деле не может нормально разговаривать. — Он отважился посмотреть на Агиуса, боясь обвинения в крамоле, но выражение лица священника не изменилось. Он напряженно вглядывался в изображение святого Лаврентиуса.

— У тебя доброе сердце, Алан. Я учту это, когда буду что-то предпринимать. Есть еще что-нибудь, чем бы ты хотел со мной поделиться?

Повелительница Битв. Видение, явившееся ему посреди развалин. Сова, охотившаяся той ночью, в канун летнего равноденствия. Но он не смел заговорить об этом с Агиусом или с кем-то, кроме родных. Испугавшись, что он вот-вот выдаст тайны, Алан спросил первое, что пришло ему на ум:

— Почему госпожа Сабела не стала королевой Вендара? Ведь она — старший ребенок?

— Монарх выбирает себе наследника исходя не только из возраста. Власть — тяжкая ноша, и будущий сюзерен должен обладать определенными качествами. Главнейшее из них — способность принести здоровое потомство. Династия остается сильной тогда, когда у короля здоровые дети. Наверное, ты слышал о Королевском Странствии?

Алан кивнул.

— Когда наследник достигает совершеннолетия, он отправляется в путешествие по своим владениям, чтобы видеть состояние королевства. Владычица с небес наблюдает за паломничеством, и, если дарует милость претенденту, он обзаводится потомком — наследник-женщина рожает, а мужчина оплодотворяет женщину. Так все убеждаются, что соискатель престола плодовит и достоин трона.

— А не может мужчина солгать о своем наследнике? Кто определит, от него ли беременна женщина?

— И он, и она должны принести перед епископом клятву именем Единых, что ребенок — от них. И ребенок должен родиться здоровым, чтобы все знали, что рождение его не связано с грехом.

— А что случилось с госпожой Сабелой?

— Она отправилась в странствие и не родила ребенка.

— А король Генрих справился с задачей?

— О да. Но довольно странным образом. Правда, это больше похоже на сказку.

— Тогда почему она восстала? Как она докажет, что она настоящая королева?

— Много лет спустя госпожа вышла замуж и родила наследницу, доказав тем самым свои права. После рождения Таллии Сабела потребовала, чтобы Генрих уступил ей дорогу. Конечно, тот отказался выполнить требование.

Хотя Агиус и говорил о вельможах и королях, Алан знал, что и у них в Осне одна семья затеяла тяжкий и долгий спор о правах наследования, прекращенный (после одного «случайного» убийства) благодаря вмешательству диаконисы, заставившей всех участников спора простоять на коленях пять дней и пять ночей в алтаре храма, а она читала Святое Слово.

— Так она права, брат Агиус?

— Я не ввязываюсь в мирские дела, Алан, и тебе не советую. — Он вдруг поднялся с колен, обернулся, и… Алан услышал стук входной двери. Епископ Антония, в белой сутане, украшенной золотым шитьем, шла по помосту в их сторону. Алана захлестнула странная теплота, когда он увидел необычайно доброе лицо епископа. Она напомнила ему пожилую диаконису в их деревенском храме, добрую Мирию. Со всеми оснийскими детьми она обращалась как со своими внучатами, и решения ее были тверды, но милосердны и правдивы.

— Брат Агиус! Так и знала, что увижу тебя здесь, за твоими подвигами.

— Я, недостойный, прилагаю все усилия и готов отдать всю свою немощную плоть, дабы служить Господу, ваше преосвященство.

Она не ответила. Алан опустил глаза, стараясь оказаться незамеченным, но почувствовал на себе ее пристальный взгляд. Переведя взгляд, она обратилась к Агиусу:

— Я слышала от господина графа о древних даррийских развалинах, что находятся поблизости. Будешь сопровождать меня туда завтра.

— Служу вашему преосвященству.

— Неужели, брат Агиус? Я слышала странные вещи о тебе. Слышала, ты публично исповедал, что твоя вера во Владычицу велика, и боюсь, ты частенько пренебрегаешь молитвой Господу, Отцу всех живущих. Но… — Она вновь посмотрела на Алана. Тот быстро склонил голову. — Мы поговорим об этом в другой раз.

Агиус сложил руки на груди, все пальцы были сплетены вокруг большого на левой руке в знак подчинения воле старейшего.

Епископ прошла к алтарю, преклонила колени, прочла молитву, сотворила рукой знамение Круга Единства и вышла из церкви.

— Можешь идти, — обратился Агиус к Алану. — Встретишь меня завтра, после утренней службы. Хочу, чтобы ты сопровождал меня.

— Я? — пискнул Алан.

Вместо ответа Агиус дважды поклонился и простерся перед ликом святого Лаврентиуса.

Алан подтолкнул Лэклинга: «Пошли!» — боясь побеспокоить священника, глаза которого были закрыты, а с его губ срывались едва слышные слова молитвы. Дурачок радостно последовал за Аланом. На улице Алан зажмурился: солнце, выйдя из-за облаков, светило так ярко, что ослепило его.

3

Несколько человек шли по одинокой лесной тропинке, ведшей к развалинам: епископ Антония и двое ее клириков, брат Агиус, Алан и, конечно же, Лэклинг, должно быть считавший себя его верной собачонкой. К удивлению Алана, епископ не ехала верхом на своем муле, но шла пешком вместе со всеми, как простая паломница.

— Ты, мальчик, — сказала она, указывая на Алана, — пойдешь рядом со мной. Я видела тебя вчера в церкви вместе с братом Агиусом.

Алан повиновался и догнал ее.

— Да, ваше преосвященство.

— Ты его родственник?

Смущенный тем, что его сравнили с человеком столь благородного происхождения, Алан поспешил выпалить свое «нет». Но, испугавшись, что это сочтут за грубость, продолжил:

— Я сирота, ваше преосвященство. Меня воспитывали в деревне Осна.

— Свободнорожденный?

— Да, ваше преосвященство. Так, по крайней мере, говорил отец. Он, тетя, двоюродные сестры, все их предки были свободными со времен императора Тайлефера. В нашей семье нет холопской крови!

— Но сам-то ты приемыш.

Она говорила столь добрым голосом, что, хотя Алана и пугало внимание к его скромной персоне самого епископа, он не мог не отвечать. Не говоря о том, что возраст этой женщины требовал с его стороны уважительного обращения. Антония все больше и больше напоминала ему деревенскую диаконису Мирию, к которой все ходили на исповедь, зная, что наложенная епитимья будет справедливой, но не слишком тяжелой. Допрос продолжался. Он покраснел, но кивнул, польщенный ее интересом:

— Отец мой — купец из деревни Осна.

— Твой приемный отец, ты хочешь сказать?

Он заколебался. Незаконнорожденный сын потаскухи… Но отец любил его мать… Кто скажет, что он не был настоящим отцом? С другой стороны, кто это может знать? Сам-то Генрих этих разговоров избегал.

Видя, что он не отвечает, епископ продолжила:

— Я слышала от здешних простолюдинов, что черные графские собаки — порождение беса и что только человек от кровей их древних хозяев или нашего доброго графа может ими повелевать, не опасаясь за собственную жизнь. А вчера я видела, что они повинуются тебе так же, как и Лавастину.

Алану надоели эти расспросы.

— Собаки всегда повинуются тем, кто обращается с ними твердо и без страха, ваше преосвященство. Ничего более.

— А пленного эйкийца ты не боишься?

— Нет, ваше преосвященство. Он же в цепях.

Идущий впереди Агиус обернулся и бросил на него настороженный взгляд. Алан заставил себя замолчать. Он вдруг почувствовал, что брат Агиус не хочет, чтобы он говорил о пленнике с епископом. Честолюбивый священник, очевидно, имел свои планы и тайны. И милость Владычицы улыбнулась Алану — епископ не стала расспрашивать о варварском вожде.

— Ты воспитанный мальчик, как я вижу. Не то что деревенские.

— Я старательно учусь, ваше преосвященство. Брат Агиус добр настолько, что учит меня читать. А счету я обучился у тетушки, которая управляется с большим хозяйством.

— Должно быть, благочестивая женщина.

Алан не мог не улыбнуться.

— Да, ваше преосвященство. Тетушка Бела достойная женщина, она мать пятерых детей и бабушка пятерых внуков.

Может быть, со времени его отъезда их стало больше. Вместе с присланным тетей одеялом пришло письмо от Стэнси, она ждала ребенка. Родился ли тот? Выжил ли? Здоров или нет? Как перенесла роды Стэнси? Неожиданная тоска по дому захлестнула так, что Алан чуть не упал, споткнувшись обо что-то. Он не ожидал, что расставание с ними продлится так долго. На Святой Неделе Генрих отправится в плавание, как и каждый год. Кто будет чинить его лодку? Кто смолил ее последней осенью? Никто не делал этого лучше Алана. Он надеялся, что Юлиан помогает отцу не меньше, чем ухаживает за деревенскими девицами. А как ребенок, которого он видел перед отъездом в монастырь? Наверное, вырос, если пережил эту зиму. Конечно же, пережил, он был здоровый младенец, о нем заботилась тетушка Бела.

Какое-то время они шли молча. Подойдя к опушке леса, остановились на поляне, чтобы издали разглядеть руины. Темнели неестественные камни на фоне весеннего луга, в белых и желтых цветах. Широкий поток журчал с другой стороны поляны. Алан не видел его в канун летнего равноденствия, но теперь ручей переливался на весеннем солнце, исчезая в глубине леса.

— Говорят, что и у императора Тайлефера была стая черных псов, — вдруг сказала епископ Антония. Она смотрела на развалины, скорее разговаривая сама с собой. — Но об императоре Тайлефере говорят столько, что никто не знает, где правда, а где легенды, сложенные придворными певцами и поэтами для нашего развлечения. — Затем, как сова, неожиданно падающая с небес на замеченную в траве мышь, она обратилась к Агиусу: — Но разве это не правда, достопочтенный брат?

— Как скажете, ваше преосвященство.

— У вас всегда были иные взгляды на правду. Более суровые.

Странно, Агиус выглядел пристыженным.

— Я следую Святому Слову, насколько могу, ваше преосвященство, но и я несовершенен, и посему грешник. Только неисповедимая любовь Творца может искупить мои грехи.

— О да. Так что же, спустимся вниз?

Епископ мягко улыбнулась, но Алану показалось, что и она, и Агиус, говорят о чем-то совсем другом. Они пересекли поляну и увидели вход в крепость там, где сохранилась часть ворот. Входя в пределы древнего города, Алан поразился тому, насколько виденное сейчас было непохожим на то, что он ощущал той ночью. Казалось, никогда не было никаких чар, никакого магического отблеска от камней, ничего сверхъестественного. Тени, отбрасываемые зданиями, были естественны, трава пробивалась на дороге сквозь полуразрушенное мощение. Когда-то здесь стояли величественные здания. Теперь все напоминало кладбище, жалкие следы былого величия ушедших и забытых времен. Он проследовал за Антонией в самый центр города. Иногда она останавливалась, рассматривая резьбу на стенах: двойная спираль, сокол, крылья которого украшал орнамент, женщина в платье из перьев и с черепом вместо головы.

Священники перешептывались между собой, видя следы строителей-язычников. Лэклинг ушиб ногу о торчавший из земли камень и заплакал.

— Тише, маленький, тише, — сказала епископ, гладя его по голове, хоть Лэклинг и был чумаз настолько, насколько мог быть чумазым конюх.

Агиус стоял, скрестив руки на груди и не отрывая взгляда от алтарного здания.

— Ладно, хватит, — сказала Антония Лэклингу. Как только утихла боль, он успокоился, подбежал к Алану и обхватил руками его колени. Они подошли ближе к храму. Клирики остановились в нерешительности, но Антония без колебаний прошла дальше. Алан последовал за ней. Лэклинг не пошел с ними.

— Ты уже был здесь, — не оборачиваясь, сказала Алану епископ. Она осматривала алтарный камень. — Так мне сказали кастелянша и граф Лавастин. Это же утверждает холопка Вида, которую выдадут за молодого солдата. Девушка говорила мне, что видела тогда черных псов, несшихся по небу, и что ты не видел их. Она добавила, что, когда заметила тебя, ты смотрел в сторону этого храма и разговаривал с пустотой. У тебя было какое-то видение?

Алан почувствовал, как вошел брат Агиус и остановился за ним. Что следовало ответить? Епископу лгать нельзя! Но если признаться, не сочтут ли его безбожным колдуном? Быть незаконным сыном призрака эльфийского принца — куда менее завидная судьба, чем перспектива оказаться чуть ли не наследником графа Лавастина.

Алан приложил руку к груди, туда, где рядом с деревянным Кругом Единства была роза, всегда согревавшая его. Антония и Агиус ожидали от него чего-то, словно чувствовали скрытый у него под одеждой талисман. А он подумал вдруг, что быть сыном купца Генриха и тетушки Белы из Осны лучше и уж по крайней мере куда безопаснее, чем мечтать о невозможном.

Но лгать все равно не стоило.

— У меня были видения, ваше преосвященство, — ответил он неохотно, опуская руку, — но я в детстве был обещан церкви.

Может, и правда, все дело в этом?

— Это правда, — спокойно говорила Антония, — что многие из тех, кто принес обет служения Господу и Владычице, награждены видениями Их милости и благодати. Но в мире слишком много тьмы, несущей ложные видения и ложную веру. — Она вновь пронзила взглядом Агиуса. Тот кипел от злости. — Говорят, это алтарный храм? — Она протянула исхудавшую руку над мраморной поверхностью алтарного камня. — А ведь это могла быть Гробница Нашей Владычицы, не так ли? Видите, в центре следы огня. — Одним пальцем она стала выдавливать грязь из стока, пробитого в камне. Стоки эти образовывали орнамент, точно такой же, как на наружных стенах, только здесь спирали вели в углубление на белом камне. — Тяжко, наверное, если побуждения сердца идут вразрез с твоим поведением, с тем, как должен ты выглядеть перед ближними. Правда, достопочтенный брат Агиус? Если каждый из нас знает, что должно делать, и действует, как полагается, то по делам нашим Господь и Владычица узрят, что мы следуем Им с радостью и с открытым сердцем. Исповедовать ересь и в то же время скрывать ее от всех, кроме единомышленников… Мне это представляется худшим видом лицемерия.

— Это не ересь! — закричал Агиус. Его лицо побагровело. — Это иерарх отреклась от истины! Это Аддайский Собор отринул мысль об Искуплении и отверг правду истинной веры!

Не реагируя на его крик, Антония выпрямилась. Она прошла вдоль стен круглой залы. Прямо над землей, наполовину скрытый мхом и сорняками, белый мрамор украшала искусная резьба — резные спирали, окруженные изящными розетками. Считая шаги, женщина обошла вокруг алтаря, измеряя его окружность, затем прошла мимо Агиуса, стоявшего неподвижно, будто пригвожденного к полу тяжкими мыслями, и вышла.

Алан колебался.

Агиус бросился на колени.

— Я провозглашу это открыто! — бормотал он, обращаясь не то к самому себе, не то к небесам. — Я должен сказать правду громко, дабы все, прозябающие во тьме лжеучения, могли прийти к истинному свету, дарованному нам Его жертвой и искуплением!

Странные это были слова. Алан приблизился к говорившему, но Агиус не заметил его. Антония помогала Лэклингу складывать камешки в аккуратную пирамиду. Увидев выходящего Алана, она улыбнулась.

— Он верный сын церкви, но заплутавший. Я буду молиться, дабы Господь и Владычица вернули его в Круг Единства. — Ока обратилась к клирикам: — Хороший тут камень. Его можно употребить, чтобы укрепить стены графского замка, как думаете, честные братья?

— Местные боятся ходить сюда и тревожить руины, — откликнулся один из них.

— Да, когда-то это место было куда более грандиозным, чем сейчас. Кто-то уже попользовался этими камнями, иначе стены были бы выше. Сами так развалиться они не могли, вокруг было бы больше обломков. Что думаешь, брат Хериберт? Ты профессиональный каменотес и строил церковь в Майни.

— Согласен с вашим преосвященством. Возможно, конечно, стены были частично из камня, частично из дерева. Но вряд ли. Я видел много развалин городов Даррийской Империи — и все они без исключения строились только из камня.

— Пойдем отсюда. После прошу тебя поговорить об этом с графом.

Собеседники поклонились ей, и компания направилась обратно. Алан обернулся в сторону храма с алтарем.

— Пусть брат Агиус помолится. Ему нужна молитва. Пойдем, мальчик мой.

Он вернулся в Лавас-Холдинг вместе с епископом. Лэклинг семенил в трех шагах от них, как испуганный щенок, вздрагивая при каждом шорохе ветра. Антония напевала гимны во славу Владычицы все время, пока они шли. Алан слишком боялся присоединить свой голос к ее пению, а клирики проделали это с радостью и воодушевлением.

%%%

Следующие два дня Алан видел Агиуса на одном и том же месте: на коленях перед алтарем, с опущенной головой и прижатыми ко лбу кулаками, молящимся пронзительным шепотом, и слова непрерывной молитвы слышались всюду.

Алан прислуживал за столом. Граф Лавастин сохранял неизменную вежливость по отношению к госпоже Сабеле — выполняя обязанности. А вот принцесса становилась все беспокойнее… Будто что-то шло не так, как хотелось ей.

Дважды в день специальный человек кидал в клетку зарезанную овцу. Однажды, возвращаясь с собаками, Алан слышал в клетке чавканье и хруст костей, будто какое-то животное доедало остатки пищи. Но никто не осмеливался заглянуть туда, даже самые молодые и отчаянные солдаты.

Вечером шестого дня Экстасиса Алан, как обычно, кормил пленного вождя и своих зубастых подопечных. Эйкиец неожиданно поднял голову, будто хотел завыть, но вместо этого с утробным урчанием протянул к Алану скованные руки. Собаки залаяли и кинулись к воротам, Алан бросился их успокаивать, но те прыгали вокруг него с громким лаем, вдруг он случайно услышал, как за оградой псарни кто-то переговаривается. Он начал карабкаться вверх по лестнице, но замер, вслушиваясь. Говорившие за частоколом люди не могли догадаться о его присутствии, а вот он слышал все.

— Он согласился, но неохотно и лишь после того, как я дала понять, что не уеду до тех пор, пока не получу это создание в подарок. Теперь дело за вами.

— Все назначено на завтрашнюю ночь, как раз после праздника Преображения, ваша светлость. Мы заберем пленника, отведем к развалинам и там проделаем весь ритуал. Сильная кровь привлечет духов и поставит их под мою власть.

— А что собаки?

— Вы потребуете на завтрашнем празднике, чтобы их перед закатом привязали покрепче.

— Хорошо. Ульрик принес мне весть, что гуивр тревожится. Ему нужна пища. Мы не можем позволить ему вырваться из клетки, как это произошло два месяца назад, когда он совсем ошалел от голода.

— Будем терпеливы, ваша светлость. Остатки после жертвоприношения принесем ему в клетку. Но мы не можем принести ему то, в чем он нуждается больше всего. Будет слишком много вопросов.

— Оставляю это дело в твоих руках. Смотри не подведи.

— Ни за что, ваша светлость. Господь и Владычица милостивы к твоему воззванию.

— Это ты так говоришь. А вот клирики, что пасутся при дворе моего любимого братца, никогда с этим не согласятся, я думаю. Они по-другому толкуют решение Нарвонского совета, дорогая Антония.

— Да, я и они — мы по-разному относимся к присутствию в церкви магии. Поэтому мы с вами и сотрудничаем, госпожа принцесса. Как и приличествует тем, чьи взгляды и потребности совпадают.

— На следующей день после обряда мы отправимся?

— Да, к тому времени все будет кончено, ваша светлость.

Когда говорившие ушли, собаки пару раз гавкнули вполсилы. Алан пришел в себя не сразу. Его пальцы вцепились в лестничную перекладину. Он с трудом разжал ладонь. И с трудом осознал, что пришел мастер Родлин и позвал его на вечернюю службу.

В церкви Алан преклонил колени вместе с остальными, но глаза его поневоле останавливались то на Антонии, то на Агиусе. Неужто и вправду эта добрая Антония, епископ дайсанийской церкви, способна на такие странные и пугающие речи? «Сильная кровь привлечет духов и поставит их под мою власть». Может быть, он ошибся или неверно что-то понял. Она говорила по-вендийски с акцентом, да и имя ее было нездешним. Помочь мог только брат Агиус, но он последнее время был занят собой. Алан не знал, что делать.

Он промучился всю ночь, просыпаясь от каждого вздоха своих спящих подопечных, от дуновения ветра, скрипа дверей и отдаленного звука голосов из кухни, где вовсю шли приготовления к празднику Преображения. Наконец он поднялся и выбрался из постели, чтобы взглянуть на эйкийца, который, как обычно, бодрствовал.

— Халан, — послышался в ночи его приглушенный шепот, — идти свобода.

Но Алан убежал под навес, завернулся в одеяло и на весь остаток ночи забылся тревожным, беспокойным сном. Сильная кровь… Чья? А впрочем, это он знал слишком хорошо.

Он не мог сосредоточиться на утренней службе. На пире, что начался в полдень, он прислуживал как обычно, но мысли его по-прежнему были заняты вождем и епископом. Он не понимал, о чем говорят окружавшие его люди. Он не следил за спектаклем, что разыгрывали скоморохи с юга, пришедшие вместе со свитой госпожи Сабелы и изображавшие теперь странствия и испытания святой Эзеб, видения, которые были ниспосланы ей — о свидетельстве святой Теклой праздника Экстасиса, о заключительном чуде Преображения — ярчайшем свете, который есть слава Божья, почившая на крылах ангелов, преобразивших храм и Гробницу в подобие Покоев Света.

Так говорил исполненный восторга актер, игравший роль святой Эзеб. «И на крылах ангельских бренное тело блаженного Дайсана было вознесено в Покои Света, где дух Его уже пребывал под сенью Господа и Владычицы».

Празднество длилось несколько часов. Агиус явно выбрал место рядом с дверьми и не взял в рот и крошки хлеба. Наконец освободившись, Алан убежал на псарню. Он специально оставил собак свободно гулять внутри ограды, хотя Родлин всегда наказывал ему сковывать их накрепко. Пленник был на месте в клетке.

Действительно ли они хотят его убить? И что это за Нарвонский совет? Алан ничего не знал о церковных делах и советах и совсем ничего о магии, если не считать того, что деревенская диакониса призывала их остерегаться ложных чудес и следов тьмы, что часто бывают в людях скрыты под маской красоты и силы. Остерегала она от соблазнителей духа и плоти, обещавших много, но вместо этого забиравших у смертных все, не давая ничего взамен.

Граф Лавастин не дал согласия участвовать в мятеже, замышляемом принцессой Сабелой, об этом знали все. Он оставался подчеркнуто вежлив, но сторонился ее дел. Точно так же, как несколько месяцев назад он не ответил на призыв короля Генриха, сейчас он отверг просьбы и требования госпожи Сабелы. Граф имел свои планы и не делился ими.

Алан остановился около собак, позволив им облизывать себя, ластиться и толкать. Пусть они и были бесовским отродьем, но, чувствуя их преданность, он не мог не довериться им. Они злобно зарычали, когда епископ Антония с двумя клириками пришла еще раз посмотреть на пленного.

— Мы уезжаем завтра утром, — строго обратилась она к Родлину, — и граф Лавастин отдает нам этого варвара эйка. Все должно быть готово завтра к раннему утру. Не забудьте покрепче приковать собак в эту ночь.

Она быстро вышла, а Родлин стал отчитывать Алана за то, что собаки остались на свободе.

— Они заберут этого урода завтра утром. Наконец-то избавились. — Не скрывая раздражения, он ушел.

Алану было не очень ясно, кто больше раздражал Родлина: вождь эйка или принцесса Сабела со своей свитой, порядочно опустошившие погреба замка и вдобавок забравшие из конюшен пять лучших жеребцов. Но даже если он только злился на принцессу… Алан знал, что никто в замке не будет огорчен смертью или похищением из клетки страшного пленника. Что, если он неожиданно ночью навсегда исчезнет из клетки? Какая кому разница? Дикарь это или нет, в конце концов?

Но разве Господь и Владычица не создали всех тварей на земле? Разве не все создания в их глазах равны? Конечно, не все из них, люди они или нет, вошли в Круг Единства и часто ведут себя против законов божеских и человеческих. Но разве не хотят Единые, чтобы Святое Слово было принесено и им? А что, если он не прав, если плохо расслышал или не понял разговор между Сабелой и Антонией? Но нет, вряд ли. К тому же лучше сожалеть о сделанном, чем о том, что твоя нерешительность стала причиной чьей-то смерти.

Решение пришло на закате. Приковав всех собак, кроме двух самых послушных, он взял в руку деревянный Круг Единства, подаренный ему тетушкой, и отправился в клетку к узнику.

— Ярость и Тоска! Сидеть! — скомандовал он. Животные повиновались. Он отворил дверь клетки. Эйкиец смотрел на него, но заговорить не пытался. Алан надел Круг на шею вождя, затем, вдохнув поглубже и собрав все свое мужество, разомкнул цепи, сковывавшие варвара.

Собаки хранили странное молчание и не сделали ни единого движения в сторону чужака. Тот потянулся, выпрямил руки и ноги и повернулся к Алану.

Двигался он молниеносно, прыгнул и крепко ухватился за левую руку Алана, рванул ее на себя и вонзил белоснежные когти в ладонь Алана. Полилась кровь. Алан замер в испуге и, обескураженный собственной глупостью, подумал: «А сейчас я умру. Но ведь Господь простит меня, я виноват только в излишней доброте». Собаки не двигались, не пытались атаковать вождя, и это было чудом.

Вождь Эйка взял кровоточащую руку Алана в зубы и стал пить его кровь. Алан был в шоке, не реагируя ни на что: просто смотрел на то, как эйка разорвал когтями кожу на своей левой руке и протянул ее… Чтобы Алан отведал и его крови.

— Идти домой, — проговорил вождь. — Paier sanguis. Отплачу кровью.

Тоска заскулил. Ярость подхватила и завыла во все горло, повернув морду в сторону ворот.

Не медля ни минуты, не в силах сдержать дрожи, Алан сделал глоток. Кровь оказалась на удивление сладкой, как мед. Он почувствовал головокружение и слабость. В отдалении послышались голоса нескольких людей, спешивших сюда со стороны внешнего двора. Он услышал звук кинжалов, доставаемых из кожаных ножен. Почувствовал зловонный аромат масляных ламп, будто люди, державшие их в руках, находились с наветренной стороны, хотя они были слишком далеко, чтобы он видел, слышал и обонял все это.

— Mi nom es fil fifte litiere fifte, — сказал вождь и растворился в сумраке. Алан закрыл руками глаза.

Одна из собак чуть подтолкнула его, и, открыв глаза, он увидел неясную тень, поднимавшуюся по лестнице. Она достигла вершины частокола и скрылась из вида. Эйкиец бежал.

Алан поднялся по лестнице и увидел, как что-то быстро двигалось по направлению к лесу. Свободен! Он ощутил боль в руке. Машинально коснулся языком губ и почувствовал резковатый привкус крови.

Ночью в лесу оживают всякие твари. Редко чья нога отваживается ступить на почву, покрытую прошлогодними листьями. Холодно, темно, ветер шуршит, легко взметая ввысь и вплетая тени в ночную тьму.

Юноша чувствовал себя освобожденным. И наконец увидел людей, приближавшихся к частоколу с лампами в руках. Странно, вкус меда все еще сохранялся во рту. И вдруг он узнал посреди идущих епископа Антонию, хотя было еще темно и нельзя было различить лиц.

Они шли сюда. Он спрыгнул с лестницы и освободил всех собак. Завтра он выслушает все, что скажет об этом мастер Родлин, и ответит, что всю ночь проспал. Это было трусливым поступком, он знал. Надо было встретиться с этой женщиной лицом к лицу… Но все же она епископ, сильная мира сего, а он — никто.

Алан в своей комнатушке зарылся в солому, когда они приблизились к воротам. Собаки словно сошли с ума, лаяли, рычали. Спустя некоторое время епископ и ее люди ушли.

— Все готово, — его новый, сверхъестественно обострившийся слух позволял услышать слова Антонии, обращенные к клирикам, — и необходимо действовать. Для освящения алтаря нам нужна жертва. Тот, кого потом не хватятся.

Он представил, как эйкиец вприпрыжку несется по ночному лесу. «Mi nom», — сказал он ему по-салийски. «Мое имя — Пятый Сын Пятого Колена». Алан встряхнул головой. Его знобило от страха, волнения, чувства вины, вкуса крови. «Тот, кого потом не хватятся». Кого? Собаки взорвались лаем. Тоска наконец сумел открыть мордой дверь в комнатушку, где прятался юноша. И забрался внутрь. Он навалился на него всей своей тяжестью и принялся вылизывать лицо, и свежий порез на руке, как лекарь, занимающийся раной. Кроме вождя эйка было еще одно существо в замке, о котором в случае исчезновения никто не заплачет. Алану стало страшно.

Он успокоил собак, взял с собой Тоску и Ярость и вышел на улицу. Но, когда он добежал до конюшен, Лэклинга там не было. Перепуганный, он повел псов по извилистой и малозаметной тропе к холмам на древних развалинах. Он быстро побежал по узкой тропе, не замечая в темноте ни повороты, ни колдобины, спотыкаясь и падая. Собаки неслись следом, охраняя его. Когда он достиг поляны, с которой они в прошлый раз осматривали руины, ему вдруг показалось, что луна раздвоилась и одна половина горела среди руин, ярко освещая звезду, которую мореплаватели называли Огненной Стрелой. Но горели лампы, а не луна и не звезды. Как часовые, расположились они вокруг алтарного храма. Внутри пылал огонь, высоко вздымаясь над стенами и уходя в небо.

Лэклинг громко закричал.

Ярость и Тоска задрали морды и завыли на луну, долго, протяжно и безумно. Алан крепко взялся за их ошейники, пытаясь сдержать, прежде чем они кинутся к руинам. Они немедленно замолкли. Что делать? Он слышал высокий голос, не песню, а протяжный гимн со сложной мелодией, бесконечный, то тихий, то громкий, рвущийся наружу. Песня сопровождалась плачем и хныканьем перепуганного существа.

Он выдохнул сквозь сжатые зубы, дрожа от испуга и пытаясь унять дрожь. Но надо было что-то делать. Собаки вновь зарычали. На окраине леса появилась тень. Ярость и Тоска ощетинились, пытаясь вырваться, чтобы напасть на приближавшегося человека.

— Стойте, — мягко остановил их Алан, — сидеть!

Тень приблизилась и превратилась в брата Агиуса. Собаки утихомирились.

— Не ходи туда, — сказал священник. Лицо его было бледным, под глазами виднелись огромные тени.

Плач продолжался, странно вплетаясь в мрачное пение. Свет, видневшийся из алтарного храма, становился все ярче и ярче, и в его отблеске появился на мгновение гигантский силуэт, вздымавшийся к небу и так же неожиданно исчезнувший. Плач перешел в неистовый, прерывистый крик ужаса. Собаки бросились вперед, волоча Алана за собой. Агиус схватил его за руку, чтобы остановить, и Ярость, приняв это за угрозу, извернулась и прыгнула на него, прокусив ногу.

— Стой! Сидеть! — отчаянно закричал Алан.

У Агиуса была сильная хватка, и он не выпускал его руки.

— Не ходи, — быстро заговорил он низким, угрюмым голосом. Священник не обращал никакого внимания на собак. — Она всего-навсего убьет тебя. Что толку?

— Тогда надо бежать в замок за помощью!

— Далеко. Мы не успеем вернуться.

Удерживаемый его рукой, под впечатлением устрашающего пения и отчаянных завываний, которыми Лэклинг пытался заменить слова, Алан почувствовал, что решимость его исчезает. «Ничего нельзя сделать». Как мог он противостоять епископу?

Там, внизу, свет превратился в оранжевое пламя, как будто в огонь подбросили свежих дров или горючее. Жуткое рыдание Лэклинга раздирало сердце Алана.

— Надо попытаться сделать хоть что-то! — Он вырвался, но Агиус поймал его за рукав. Собаки ринулись к развалинам, а Тоска вцепился в край рясы Агиуса, но тот не издал ни звука и. продолжал удерживать юношу.

— Пусти! — Алан разозлился и ударил Тоску, пытаясь удержать его от нападения на священника, а Ярость — от броска в сторону руин. Он слишком поздно заметил, что ночной ветер стих. Собаки резко и как-то неестественно замерли.

Запах дыма и легкий привкус чего-то еще, растений и чего-то неприятного, доносился со стороны руин. Раздался ужасный, сдавленный крик, запахло жареным мясом. Агиус сжал руку Алана. Собаки, забыв о чужаке, встали впереди Алана, заслоняя его своими спинами и не давая даже двинуться.

— Свидетельство, — прошептал Агиус. — Как святая Текла свидетельствовала о страстях блаженного Дайсана, так и мы с тобой должны запомнить то, что видим.

Было ужасно слышать эти книжные слова после всего, что произошло. После того, как беззащитное создание подвергали пыткам и убивали вместо вождя народа эйка. И за что?

Поднялся ветер. Дождь застучал по холодным камням среди ледяной ночи. Все стихло… если не считать дыма, поднимавшегося над алтарным храмом. Нависла тишина. Доносился чей-то слабый тонкий голосок, словно кого-то замуровали под скалой, едва слышалось всхлипывание, похожее на мяукание котенка. Такие слабые звуки, что Алан не мог понять, как их слышит. Но обычные для леса шорохи, звуки ветра, пение ночных птиц и крики зверей — все затихло, лес затаился в ожидании чего-то ужасного.

Агиус отпустил Алана и упал на колени.

— Это знак свыше. Я должен идти и проповедовать истину о его страстях, о его мученичестве, жертве и искуплении им наших грехов.

Запах со стороны руин становился все сильнее — словно из кузницы, терпкий и обжигающий. У Алана волосы поднялись дыбом. Агиус, словно защищаясь, поднял руку. Собаки зарычали и, отпрянув, прижались к ногам хозяина, заслоняя его от чего-то неведомого.

Алан чувствовал присутствие множества существ позади себя. Мерцание пронизало воздух, словно ветер стал видимым. Он услышал, как епископ громко произносит слова. Смысл их был непонятен, ясно было лишь, что то слова силы и могущества. Звуки их были в одном ритме с плачем, в котором уже не было ничего человеческого. Алан зарыдал, но так и не двинулся с места. Он предал Лэклинга и теперь был бессилен ему помочь.

Воздух разогрелся, как каленое железо. Тени, темнее ночной тьмы, неслись мимо, бесшумно скользя и вселяя страх и ужас. Они наталкивались на него и вздрагивали, словно его человеческое тело мешало духам пройти. Они не имели человеческого облика, не были даже похожи на людей, как древние даррийские принцы-эльфы — старшие братья людского племени. Они вообще не имели никакого облика и формы, увеличиваясь, уменьшаясь, сворачиваясь в спирали и распрямляясь. Им были совершенно безразличны Алан, священник и собаки, в безмолвии взиравшие на то, чего постигнуть не могли.

Тени устремились вниз, беспрепятственно проходя сквозь камни. Они поднимались из ручья, который днем весело журчал и переливался на солнце. Они появлялись всюду.

«Сильная кровь привлечет духов и поставит их под мою власть».

Они собрались за алтарным храмом, раздался глухой звук, масляные лампы погасли. Яркое пламя еще светило, но и оно вдруг исчезло, погашенное призраками, вызванными кровью и чарами. Алан не видел ничего, кроме тьмы, и не слышал ничего, кроме голоса Антонии.

Последний пронзительный крик. Затем молчание. И наконец где-то вдали безмятежный звон колоколов. Собаки, словно подкошенные, рухнули на землю и заскулили от усталости, как беспомощные щенки.

Алан плакал. Луна вышла из-за облаков и осветила молчаливые, пустынные развалины. Налетевший ветер принес новые облака, и стало темно. Шел дождь. Сначала легкая изморось, затем дождь усилился и перекрыл все звуки. Алан стоял неподвижно, совсем вымок, вглядываясь и вслушиваясь в ревущую водными потоками мглу, но не мог различить ничего.

Лэклинг был мертв.

4

Дождь наконец прекратился. Из алтарного храма не доносилось ни звука.

— Надеюсь, они все мертвы, — сказал Алан с горячностью, поразившей его самого. Он впервые узнал, что такое ненависть.

Агиус с трудом поднялся с колен.

— Пошли отсюда, брат мой. Мы ничего не можем сделать, но должны запомнить то, что видели, молиться, чтобы это впредь не повторилось, и всячески препятствовать подобному.

— Но надо спуститься, забрать Лэклинга…

— Если епископ еще там и если она догадается, что мы все видели… Угадай, остановится ли она перед новым убийством? Мученичество — достойный удел, но не тогда, когда оно совершится безвестно. — Агиус направился в лес.

— Что это были за тени? — прошептал Алан.

Агиус остановился и повернулся к нему:

— Не знаю.

— Она и в самом деле хотела все это совершить?

— Что совершить? Чародейство? В церкви все знают, что епископ Антония имеет весьма специфические взгляды на магию, отличающиеся от взглядов даррийского иерарха. И то, что она решилась наконец попрактиковаться в этом искусстве, никого не удивит.

— Так она действительно хотела сегодня… — Алан все еще не мог выразить словами то, что произошло в эту ночь.

— Святые Дни — время, когда великие силы высвобождаются из недр земли. А что есть магия как не знание тех сил, что сокрыты в земле и небесах? Знание этой мощи и умение ею управлять…

В полной тишине с ветвей деревьев капала вода.

— Идем же, Алан, — настаивал священник. — Надо возвращаться.

Послушный, Алан поплелся за ним. Собаки шли рядом, словно сонные.

— Это правда, — продолжал Агиус все тем же до нелепости спокойным голосом, — я не думал сначала, что они захотят принести в жертву эйкийского варвара. И твое неожиданное милосердие…

— Сделало преступление еще более страшным! — закричал юноша во весь голос. Тоска заскулил.

— Молчи! Сейчас ты можешь пожалеть о своем поступке. Пути Владычицы неисповедимы, ведь отдала же она своего единственного Сына во искупление наших грехов. Считай это знаком дивной милости Нашей Праматери, что дала невинному жизнь вечную и куда более счастливую, чем здесь. Как и многим другим мученикам, что обитают сейчас в Покоях Света.

— Знаком милости?

Они шли сейчас по узкой тропе, Агиус зажег лампу.

— От Божества, принесшего Своего Сына в жертву в тот день, который мы по ошибке зовем праздником Преображения, в то время как это есть день Искупления, нашего избавления от грехов через жертву Нашего Господина Дайсана. И как святая Текла видела страсти Дайсана, так и мы должны были лицезреть то, что было сейчас.

— Но блаженный Дайсан сам голодал и молился семь дней! Он не был мучеником!

— Так уже много лет лжет нам церковь. А правда была объявлена ересью три столетия назад, на Великом Аддайском Соборе. Но истина не погаснет. С живого блаженного Дайсана содрали кожу по приказу императрицы Фессании, как полагалось тогда поступать с теми, кого обвиняли в тяжком преступлении. Когда вырвали его святое сердце, кровь, упавшая на землю, расцвела дивной розой. Он принял страдания и смерть, живет в Покоях Света и страданием очистил наши грехи. И только через жалость Сына Господа и Владычицы, коим является блаженный Дайсан, через Его страдания и искупление можем мы, грешники, достичь небес.

Ересь, самая настоящая, настолько она противоречила всему, что Алан знал и слышал до сих пор. На мгновение он забыл обо всем — об алтаре и о судьбе бедняги Лэклинга… Агиус был худшим из еретиков.

— Блаженный Дайсан, как и мы, был человеком. Покои Света доступны всем, кто очистит себя от пятен тьмы.

— А вот это и есть ересь, — мягко сказал Агиус. — Смотри, не споткнись об эту ветку.

Алан молча плакал.

— Вначале было четыре чистых элемента: свет, ветер, огонь и вода. Затем возникли Покои Света, а под ними логовище их врага, ночной тьмы. Так случилось, что первозданные элементы перешагнули пределы, отведенные им. Тьма не замедлила этим воспользоваться и смешалась с ними.

Мягкость и в то же время торжественность речи Агиуса подействовали на Алана, как звуки заупокойной службы, умиротворяя и приглушая боль. Он с трудом выбирал путь по слабозаметной тропе, следуя за светом лампы. Страшные псы шли за ним, покорные как овечки.

— Из этого хаоса наше Божество, Праматерь Жизни, своим Святым Словом вызвала к жизни наш мир. Но в нем до сих пор сохраняется примесь тьмы. Отсюда то зло, что окружает нас. Только блаженный Дайсан, единственный из всех живущих, был лишен ее пятен. И только он мог нас спасти.

Алан задохнулся от нового приступа рыданий:

— Это я убил его…

— Нет, мальчик мой. Нет. Хоть и страшно все то, что мы видели сейчас… Да простит нас Владычица. — Агиус благословил юношу, описав над ним Круг Единства. — Поторопимся и ляжем спать, пока никто не узнал, что мы были здесь.

Собаки скулили в ответ на его властный голос. Ярость осторожно прикусила зубами край одежды Алана и потянула его вниз по тропе, в сторону леса. Содрогаясь от плача, он пошел.

Одновременно он видел и нечто другое.

Когтистая, покрытая чешуей рука, погруженная в стремительное течение ручья. Холодная вода сводит челюсти, но он все равно пьет.

Затем в раздумье он касается деревянного Круга Единства, что висит теперь у него на груди. Круг холоден и неподвижен. Если внутри него и есть какой-нибудь бог, то этот бог не умеет разговаривать, по крайней мере, на понятном ему языке.

Он поднимает руку, принюхивается. Вслушивается, нет ли погони. Там! На него смотрит выбежавшая к ручью лиса и быстро убегает прочь. Наверху! Сова пролетает над головой и пропадает в ночи.

Чувствуется приближение утра. Он ищет, куда бы укрыться, чтобы дождаться ночи, когда можно будет снова бежать. Бежать надо все время на север, к морю.

VI. ГОРОД ПАМЯТИ

1

С северной стороны на деревьях и в лощинах Хартс-Реста лежал толстым слоем последний снег, но ко времени Святой Недели весна все же взяла свое. Неделя должна была начаться в Мансдэй, лунный день, а кончалась в Хефенсдэй, день, когда ангельские крылья вознесли блаженного Дайсана к небесам. Полная луна появилась накануне дня Пленения, к этому времени и были приурочены памятные дни Святой Недели. Но в этот год полнолуние совпало с началом Недели, как это было в давний год Преображения. В общем, этот год обещал быть благоприятным. Так, по крайней мере, можно было заключить из благовестий Маттиаса, Марка, Йоханны и Луции.

Когда Лиат сопровождала Хью, объезжавшего дальние поселки, — он на своем гнедом мерине, она на пегой кобыле, — она видела зеленую листву на деревьях и нежную траву, пробивавшуюся сквозь дерн. Крестьяне вышли в поле. Солнце приятно пригревало. Когда Хью входил в дома, куда его приглашали справить полагавшиеся требы те, кто не мог добраться до храма, она, как конюх, оставалась с лошадьми. Немногие часы на воздухе в одиночестве были утешением для нее, хоть Хью и сам старался оградить ее от общения с людьми.

Впрочем, весна принесла с собой что-то новое. Дорит раньше относилась к Лиат с ледяным безразличием, теперь же иногда пыталась обменяться с ней любезностями. Ларс при этом странно присвистывал.

Но Хью был тревожен. Пока что ни один странствующий торговец не приходил в их края по дороге, ведущей из Саонийского герцогства, центральной провинции королевства Вендар. Только с приходом первого торговца можно было быть уверенным, что дорога к Иельским холмам стала доступна для путников и что переправу через Хеммеллефт можно преодолеть.

Утром дня святой Перпетуи, двенадцатого дня месяца яну, который в этом году выдался двумя днями позже праздника Преображения, он поднялся с постели раньше обычного. В последнее время он снова стал часто выезжать в одиночку, чтобы обойти большее количество домов. А заодно и проехать дальше к югу, узнать, не очистилась ли дорога.

— Лиат, я уезжаю. Перебери наши вещи, особенно те, что возьмем с собой в Фирсбарг. Составь список к моему возвращению.

— Куда ты едешь сегодня? — спросила она не потому, что ее это интересовало, но желая узнать, сколько ей будет отведено блаженного одиночества: небольшая утренняя передышка или целый долгий день.

Но он знал ее слишком хорошо. Знал все жалкие уловки, с помощью которых она пыталась от него освободиться, и играл, как кот с мышью.

— Вернусь, когда вернусь, — сказал он, улыбаясь. — Надо окормлять паству.

Своей рукой он провел от ее правого плеча к левому вдоль рабского ошейника, невидимого, но не менее тяжелого, чем железный, закреплявшего его право собственности и ее покорность. Наконец он ушел.

Лиат решилась не подчиняться его приказу и не заниматься переписью. Он мог избить ее, а мог просто удивиться жалкому и пассивному сопротивлению, никогда нельзя было знать заранее, как он поступит. Вопреки обыкновению, она осталась в келье и, взяв стило и вощеную табличку, стала выводить джиннские буквы — справа налево и наоборот. Затем медленно стала чертить аретузийские знаки и складывать в несложные слова, которым обучил ее Хью. Постепенно, освобожденный от удушающего присутствия священника, ум ее пробудился. Мысли вернулись к тому, чему учил ее отец: учению о тайнах небес, о счете дней, искусству математики. В первый день яну, по прошествии дня Марианы, — время весеннего равноденствия — они вступили в новый год. Прошло семь сотен и еще двадцать восемь лет со дня Произнесения Святого Слова блаженным Дайсаном. Ей самой исполнялось семнадцать.

— Папочка, — прошептала она. И вытерла слезы на щеке, вспомнив, что его нет. Но все, чему он ее учил, оставалось с ней, а значит, и сам он жил в ее памяти.

«По лестнице, что маги поднимаются». Она вдруг остолбенела от испуга. Что следовало дальше? Она забыла! Когда Хью находился рядом, видел каждое ее движение, она не могла тренировать память. «О чем ты думаешь, когда сидишь так тихо?» — обычно спрашивал он ее. Лучше было не возбуждать его любопытства. Она ненавидела, когда он изобретал новые способы заглянуть в ее душу. Пытался взломать замок, на который она заперла от него дверь, ведущую в ее сердце. У нее была книга. У него — нет. И это единственное, на чем держались остатки ее свободы.

Скоро Хью вернется. Но сейчас его еще нет.

Сидя на кровати, она откинулась на спину и закрыла глаза. Нашла город, скрытый в памяти. Улица, мощенная белым камнем, вела от берега к первым воротам. Она пошла по ней. Первые, Розовые, ворота возвышались над ней, открывая путь на первый этап. Она выстроила в уме все ворота в правильном порядке: Розы, Меча, Чаши, Кольца, Трона, Скипетра, Короны.

«Волшебство, как всякая другая ветвь познания, должно быть изучено, использовано и подчинено твоей воле. Молодой подмастерье в кузне не начинает сразу с ковки роскошного королевского меча. Будущая ткачиха не получает сразу заказ на лучшее сукно для королевской мантии. Так и ритор произносит первую речь перед зеркалом, а не на людной площади, а молодой солдат впервые обнажает меч против соломенного чучела, а не злейшего врага своего сюзерена. И блаженный Дайсан нес Святое Слово более двадцати лет, прежде чем овладел искусством настолько, что смог посредством молитвы вознестись в Покои Света. Запомни это, Лиат. Ты не способна сейчас к магии, но думай об этом и пытайся вставать иногда на место мага-подмастерья. Возможно, со временем придет к тебе и Знание, которое есть величайшая из сил».

Там, в ее городе, на вершине одной из надвратных башен, виднелось скопление драгоценных камней — словно звезды, они ярко лучились. Созвездие было в форме розы. А дальше, на следующих башнях, шли другие созвездия: Меча, Чаши, Кольца и прочие. Созвездия эти всегда сияли в небесах вместе с двенадцатью другими, что образовывали Дома Ночи, мирового дракона, связывавшего небеса. И множество других созвездий, что в ученых книгах обычно обозначались эмблемами на тверди сферы неподвижных звезд, расположенных на ней безграничной мудростью Господа и Владычицы.

Не раскрывая глаз, она нарисовала в своем уме символ розы, но образ и воздушная субстанция все время ускользали от нее, словно следы на песке, смываемые морской волной. Она не могла удержать их в уме, но могла использовать стол как подобие чертежной доски. Она легко положила ладонь на гладкий, отполированный деревянный стол, осторожно описывая очертания цветка. Даже это легкое задание заставило ее вспотеть от напряжения. Лицо покрылось испариной, и она почувствовала тепло по всему телу.

Она остановилась, не окончив невидимого рисунка, с рукой, поднятой над столом. Какой-то шум не давал сосредоточиться.

— Лиат! Пожар тут, что ли?

Лиат подскочила так быстро, что ударилась ладонями о стол. Выругавшись про себя, она стала осматриваться в полутьме.

— Ханна, ты меня напугала.

Ханна принюхалась по-собачьи.

— Твоя жаровня, должно быть, перегрелась. Пахнет горелым деревом. Лучше бы… — Странный запах постепенно рассеивался. Ханна сочувственно вздохнула. — Наконец-то у тебя румянец на щеках. Не могу видеть тебя бледной.

Подруга подошла ближе и взяла Лиат за руки.

— Хью знает, что ты здесь? — спросила Лиат, выглядывая за дверь. Никого. Она слышала, как Ларс колет дрова.

— Нет, конечно. Я видела, как он уезжал…

— Он узнает, что ты здесь, и вернется.

— Лиат, успокойся, — Ханна сжала ее руки, — откуда ему знать? Он убрался из деревни, не видел даже, что я ушла из харчевни.

— Не важно. Он узнает. — Лиат была поражена взрывом своих эмоций. — Ты — все, что у меня осталось, Ханна, — сказала она приглушенным голосом и с силой заключила подругу в объятия. — Меня только то и утешает, что тебе я могу доверять.

— Конечно, ты можешь мне доверять. — Ханна чуть поколебалась и высвободилась из ее рук. — Послушай. Я говорила с Иваром, ему нужны слуги для поездки в монастырь, и он берет с собой меня.

Лиат была так ошарашена, что остальную речь подруги слушала как сквозь пелену.

— Прости, Лиат. Но иначе мне не избежать брака с Йоханом.

Ноги Лиат подкосились, и она опустилась на стул.

— Прости. — Ханна обняла ее колени. — Я не хотела тебя оставлять.

«А я не хочу, чтобы ты оставляла меня». Впрочем, Лиат знала, что не может так сказать.

— Нет, — проговорила она так тихо, что слова были едва слышны. — Тебе надо уходить. Ты не можешь выйти за Йохана. С Иваром будет лучше. Кведлинхейм хороший город. В монастыре всем заправляет мать Схоластика. Она третий ребенок Арнульфа Младшего и королевы Матильды, она образованная женщина, поэтому ее и прозвали Схоластикой, настоящее ее имя Рикардия.

Все, что она говорила, было оттуда, из города памяти. Все, что когда-либо рассказывал отец, разложено по полочкам, нишам, под порталами и арками. Но что толку было в знаниях, если она оставалась теперь одна? Хотелось плакать, кричать, биться головой об пол, но нельзя было, поэтому она продолжила рассказ:

— Королева Матильда удалилась в Кведлинхейм после того, как король Арнульф Младший умер и его сын Генрих стал королем. Весь Кведлинхейм под ее властью, опекой и покровительством, а поэтому, говорят, он стал очень приятным местом. Говорят, каждый год на Святую Неделю туда старается приезжать сам король, чтобы оказать честь своей матушке. Ты умная и сумеешь поступить на какое-нибудь приличное место. Может, и при дворе. У короля две дочери, Сапиентия и Феофана. Они уже взрослые и вскоре будут иметь собственную свиту и фрейлин.

Ханна спрятала голову в коленях Лиат. Скоро то немногое, что связывало девушку с окружающим миром, исчезнет.

— Мне очень жаль, Лиат. Я бы никогда не оставила тебя, но летом из Фриласа к нам приезжает Инга с семьей, и для меня дома просто не останется места. Либо брак, либо служба…

— Знаю. Конечно, знаю. — Надежда оставляла Лиат с каждой минутой. Она закрыла глаза, как будто надеялась, что, открыв их, увидит что-то другое, менее страшное, чем то, что происходило с ней.

— Лиат, пообещай, что не будешь терять надежды. Я не предам и сделаю все, чтобы освободить тебя.

— Хью меня никогда не отпустит.

— Как ты можешь быть уверена?

Лиат подняла руку и, не открывая глаз, глубоко вздохнула:

— Потому что он знает, что у отца были тайны, и думает, что они известны мне, поскольку у меня книга. Он никогда меня не выпустит. И потом, все это уже не важно, Ханна. Хью скоро станет аббатом в Фирсбарге, и мы с ним уедем на юг. — Она открыла глаза и быстро зашептала, наклонившись почти вплотную к уху подруги: — Ты должна забрать книгу, забрать подальше отсюда, потому что иначе он рано или поздно до нее доберется. Пожалуйста, Ханна. Если когда-нибудь я буду свободной, я найду тебя.

— Лиат…

Она знала, что не будет свободной никогда. Она выпустила руки Ханны из своих и встала. Ханна тоже вскочила и обернулась как раз в тот момент, когда Хью открывал дверь.

— Убирайся вон, — холодно проговорил он, держа дверь открытой, пока девушка выходила, и резко захлопнув прямо за ее спиной. — Не люблю, когда у тебя посетители.

Он подошел к Лиат, приподнял левой рукой и с силой сжал пальцами ее подбородок. Посмотрел на нее сверху вниз. Густо-синий цвет кафтана подчеркивал пронзительную голубизну его глаз.

— К тебе не будет никто приходить.

Она вырвалась из его руки.

— Я буду видеть кого захочу.

Он ударил ее. Она ответила ударом на удар. Хью побелел от бешенства. Он толкнул ее в сторону и придавил к столу. Никогда не видела она брата Хью в таком гневе, его дыхание прерывалось, когда он на нее смотрел.

— Ты не будешь… — Он проглотил конец фразы, глянув через ее плечо, и у него перехватило дыхание. Он отбросил девушку от стола, пораженный тем, что видел на поверхности. Она непонимающе наблюдала, как он простер ладонь, описал круг, сужая его, образовал спираль, и на деревянной доске выступило выжженное изображение розы. Его лицо выражало восхищение и алчность. — Что ты сделала?

— Ничего.

Он за руку подтащил ее к столу, заставил протянуть над ним ладонь. Рисунок был почти невидим, но жег как огонь.

— Роза Исцеления, — сказал он. — Ты выжгла ее силуэт на столе. Каким образом?

Она попыталась вырваться.

— Я не знаю. Не знаю! Я не хотела…

Он вцепился в ее плечи и стал изо всех сил трясти.

— Ты — и не знаешь? — Вид его был куда более разъяренный, чем тогда, когда он избивал ее. — Ты скажешь мне!

— Я не знаю!

Он ударил ее тыльной стороной ладони. Тяжелые перстни разодрали кожу на щеке.

— Я столько лет искал ключ к этому заклинанию, а ты не знаешь? Где книга твоего отца? Чему еще он тебя научил?

— Ничему, — отвечала она. Кровь стекала по щеке.

Хью поднял ее как пушинку и швырнул на кровать. Она не пыталась встать и молча смотрела на него. Он тоже не произнес ни слова и левой рукой выстукивал по столу мотив, понятный только ему. Так прошло минуты две.

Наконец он опустился перед ней на колени и нежно вытер рукой тоненькую струйку крови, сбегавшую по лицу.

— Лиат! — Голос его был просительным, но настойчивым. — Что толку в знании, если им не делишься? Разве мы не проучились вместе почти всю зиму? Почему нельзя научиться большему? — Он поцеловал ее щеку, затем стал целовать шею и губы, медленно и настойчиво.

Огонь, приглушенный и придавленный, пробудился в ней. Нарисовав розу, она почувствовала, как пробудилась та часть ее духа, что дремала до сих пор. Огонь растопил лед. С каждым его поцелуем она старалась отодвинуться все дальше.

— Нет, — ответила она ровным голосом и приготовилась к удару.

— Лиат, — выдохнул он, — тебе ведь было хорошо со мной. И в постели я никогда не причинял тебе боли.

— Не причинял, — ответила она, вынужденная согласиться.

— Тебе было со мной хорошо. И ты должна мне доверять. Я видел, как быстро ты учишься и как много хочешь узнать.

Она чувствовала, как жар его тела постепенно лишает ее сил сопротивляться.

— Ты знаешь прекрасно, что тебе не у кого больше учиться и не к кому обратиться за помощью. Я у тебя один. Ты знаешь, о твоем отце, добром старом Бернарде, ходили всякие слухи. Но здешние крестьяне не тревожили его, потому что любили. Да и епископу из Фриласа хватало других забот. У нее не доходили руки до дряхлого и одинокого волшебника, что расставляет магические ловушки для лис, помогая черни защищать свои курятники.

Казалось, ей не вырваться из ловушки, в которую загнал ее этот человек.

— Но тебе так не повезет. С твоим характером и внешностью. — Он взял в руку прядь ее длинных волос. — Эти волосы слишком прекрасны, а кожа слишком смугла, она остается темной даже зимой, как у людей с юга. А кто в этой позабытой Владычицей глуши видывал людей с такой кожей? И твои глаза голубые, словно холодное пламя подземного огня. Ты знаешь об этом? Нет? Зато я знаю. Я с детства интересуюсь магией. Есть и другие, такие же, что борются за знание и власть. Ты каким-то образом рождена с этим знанием. Я знаю, кто ты, и никогда не выдам никому этой тайны. Ты веришь?

Даже теперь, чувствуя себя загнанным зверем и готовая сделать все, лишь бы книга не досталась ему, она ужасалась не столько своей будущей судьбе, сколько тому, что действительно верила его словам. Она каким-то странным образом знала, что, если этот человек говорит так, как сейчас, — быстро, не задумываясь, — его словам можно верить.

— Я верю тебе, — с болью в голосе проговорила она. Она и сама знала, кем была. Волшебниками становятся, а не рождаются. Двое магов никогда не должны вступать в брак, ибо плод их любви может случайно высвободить силы, в сравнении с которыми ничтожен гнев любого из земных владык. Так говорила когда-то ее мать. Но Лиат всегда знала о своей прирожденной неспособности к Искусству, Отец учил ее, но только для того, чтобы она хранила его знание. «Ты не сможешь его употребить, ибо глуха к магии». Но теперь она выжгла на столе Розу Исцеления…

Хью не будет мешать ей изучать отцовскую книгу и другие книги до тех пор, пока она не перестанет делиться с ним всем, что узнала.

— Я буду верен тебе, Лиат, — говорил он, нежно сжав ее лицо руками, — до тех пор, пока ты будешь верна мне.

Но в ней горел уже новый огонь. И жег так сильно, что она не могла дольше притворяться спящей. Надо было принять решение. Хью сжал ее в объятиях и нежным голосом произнес ее имя. Но Ханна вот-вот уедет, а она останется наедине с ним в Фирсбарге. И все будет по-прежнему: тщетность ее сопротивления, вечная холодность, глухота и отупение и невозможность общения с кем-либо, кроме него.

Не лучше ли сдаться? Дать ему то, чего он просит. Сама миссис Бирта считала ее положение достойным зависти. С ней не будут плохо обращаться. Скорее, наоборот. Она выжгла на столе Розу Исцеления. Могла, значит, учиться дальше, узнать, действительно ли она так глуха к магии. Может быть, отец ошибался и в ее крови есть эта мощь? А может, он знал об этом и хотел только защитить…

— Перестань противиться мне, Лиат. Тебе же будет лучше. Почему ты?..

Она дрожала от его прикосновений. Действительно, почему? Пришло время выбирать.

— Я не буду твоей рабыней, — прошептала она. Она бы заплакала, так трудно дались ей эти слова, но не могла, задавленная страхом. Оттолкнув Хью от себя, Лиат обхватила руками колени и замерла, неподвижная и глухая ко всему.

Он оставался спокоен.

— Что ты сказала?

Возразив ему один раз, она знала, что теперь должна быть тверда до конца. Она бросилась в противоположный угол комнаты и забилась туда, глядя на него, как кролик глядит на лисицу. Но голос ее звучал тверже:

— Я не буду твоей рабыней.

— Ты уже моя рабыня.

— Думаешь, меня можно купить за две номизмы?

Хью посуровел.

— Ну тогда обратно, в свинарник.

Улыбка не сходила с его лица, он хорошо знал, что, пережив одну зиму в тепле, Лиат никогда уже не решится вернуться к холоду и лишениям. Она сама думала, что асе это кончилось: грязная солома, спина старого хряка, холодные весенние ночи. Но превозмогла страх.

— Да. Я вернусь обратно в свинарник.

Она поднялась на ноги и медленно, неуверенно переступая, пошла к двери. Хью не дал ей этого сделать, ударив с такой силой, что она пошатнулась. Последовал новый удар. Она упала и стукнулась головой о каменную стену. Попыталась встать. Новый удар, еще и еще один. Она на руках поползла к выходу, превозмогая боль. В ушах звенело, все тело разламывало.

— Ну что? — Голос его дрожал от злобы. — Эта келья или свинарник?

Лиат приподнялась. Правый глаз затек, да и равновесие она держала с трудом. Она сделала шаг, второй, ухватилась за ручку двери и приоткрыла ее. Одновременно с дверным скрипом последовал новый град ударов. Она вывалилась в сени и ползла дальше, но каждый раз, когда она делала движение вперед, он бил ее сапогом. Кровь заливала правый глаз, но это уже не имело значения. Она лежала, сотрясаясь от плача, пытаясь сдержать его и не издавать ни звука.

— Ну что, Лиат? Что выбираешь?

— Свиней.

Говорить было трудно, рот был полон крови. Она снова пыталась ползти, но ее накрыла тьма, потом сознание прояснилось, и она устремилась к выходу из кельи, в свой свинарник. Слышала испуганные слова, но это все было где-то далеко и обращено не к ней.

Все болело: жгучие пятна синяков, кости и поломанные ребра. Соленая кровь заливала рот, но казалось, что во рту пересохло. Ужасно хотелось пить. Она представила мысленно свинарник, где-то неподалеку от ее города памяти ютились Троттер, его пожилая супруга миссис Трюффлинг и поросята: Хиб, Ниб, Джиб, Биб, Гиб, Риб и Тиб. Хотя нельзя было сказать, кто из них пережил зиму, а кто был зарезан и засолен.

Он ударил ее слева, и она упала на холодный шершавый каменный пол, расцарапав лицо, но крохотные и впившиеся в раны крупицы песка помогли ей сохранить сознание. Она чуть ли не пересчитала каждую песчинку из тех, что попали в открытую рану на щеке. Больно было вдыхать и выдыхать, но она должна доползти до свинарника. Там она будет в безопасности. Она и книга.

Боль пронизала ее тело. Она закричала наконец от ужаса. Он скорее убьет ее, чем позволит попасть туда. Убить ее! Она открыла левый глаз и увидела, что Хью стоит в двух шагах от нее, с лицом холодным и словно выточенным из камня. Но он не прикоснулся к ней. Приступ боли повторился. На бедрах чувствовалась теплая жидкость. Она попыталась что-то сказать, но не могла заставить себя пошевелить языком сквозь ужасную боль. Она свернулась в клубок и забылась…

Ларс поднял ее, когда она была в полубессознательном состоянии. Дорит что-то говорила. На мгновение она уловила силуэт Хью и потеряла из виду. Ларс нес ее, дрожавшую от холода и боли. Она запрокинула голову. Дорит обратилась к ней, но она не понимала с чем. Неровная походка Ларса болью отдавалась в ногах. Она снова потеряла сознание.

Лиат проснулась и сделала все, чтобы не поддаться страху. Она лежала на чем-то твердом. Не могла открыть глаз, что-то холодное и мокрое лежало на них, словно ладонь мертвеца… Она вздрогнула, попыталась откинуть это, но руки ее были остановлены чьим-то сильным прикосновением.

— Лиат, это Ханна. Прекрати, слышишь! Все в порядке.

Ханна… Все в порядке. Она прижалась к ее рукам. Что произошло? Окровавленное платье снято, белье тоже. Она лежала на ровной постели. И все еще чувствовала боль.

— Ты можешь сесть, Лиат? Если можешь, надо это сделать. Погоди, — сказала Ханна быстро и деловито, — я приподниму тебя. Наклонись ко мне, Лиат.

Незначительное усилие вызвало головокружение. Боль поднималась волнами. Руку мертвеца, оказавшуюся холодным компрессом, убрали со лба. Здоровым глазом она увидела миссис Бирту и позади нее Дорит. Миссис Бирта, наклонившаяся к ее постели, выпрямилась. Руки ее были красны от крови.

Лиат дрожала.

— Мне надо лечь, — пролепетала она и как подкошенная рухнула на спину.

В следующее свое пробуждение она все еще лежала на твердой поверхности. Слышался быстрый говор миссис Бирты:

— Мы перенесем ее наверх. Я сделаю все, что могу.

— Я и раньше видела, как он бил ее, — говорила изменившимся голосом Дорит, — но никогда не обвиняла священника. У нее строптивый нрав, а он хозяин. Но это… — Последовало тяжелое молчание, прицокивание языком. — Это грех против Владычицы. Я не могла оставить ее одну, истекающую кровью. Видеть, что она теряет ребенка.

Ханна и Бирта стали подыматься по лестнице. До Лиат не сразу дошли слова Дорит. «Теряет ребенка».

Они положили ее на кровать Ханны, на мох, чтобы впитывалась кровь, которая текла без остановки. Она наконец заговорила:

— Это правда? Я была беременна?

— Да, деточка. Разве ты не заметила, что твои циклы прекратились?

Лиат чувствовала, как Ханна доброй и надежной рукой гладит ее волосы.

— Я устала…

— Спи, дитя. Ханна посидит с тобой немного, — сказала Бирта, выходя из комнаты.

— Почему я никогда об этом не думала? — прошептала Лиат. — Ребенок от Хью. Никогда бы не выдержала…

— Тише, Лиат. Тебе надо спать. Господи, как он бил тебя. Ты вся в синяках. Он, должно быть, безумен.

— Я не буду его рабыней, — прошептала Лиат.

Спустя много часов она проснулась и почувствовала приятную слабость. В маленькой мансарде было темно, но сквозь ставни проникал свет. Она была без сил, но наконец-то одна. Хью был далеко.

Но вскоре на лестнице послышались шаги и резкий голос.

— Вы не будете ее будить, почтенный брат Хью.

— Пропусти меня, женщина, на этот раз я сделаю вид, что не заметил твоей грубости.

— Не мне говорить вам так, достопочтенный брат, но я, да поможет мне Владычица, пошлю с моим мужем письмо во Фрилас, к епископу, с сообщением о происшедшем.

— Уверен, что у епископа есть другие дела, кроме моей женщины.

— Уверена, — зло отвечала миссис Бирта, — ей не понравится, что молодую девушку избили так, что она потеряла ребенка, прижитого к тому же вне закона.

— Это не был еще ребенок. Она не чувствовала, что беременна.

— Это должен был быть ребенок. Если бы вы не избили ее.

— Напоминаю, что она моя рабыня. И я делаю с ней все, что считаю нужным. И еще одно вы забыли, миссис: епископ Фриласа, при всем своем высоком происхождении, не имеет влиятельной родни. А я имею. Поэтому прошу дать мне дорогу.

— Эта девушка все еще человек. Создание Господа и Владычицы. Я много повидала на своем веку. Видела, как беременные женщины умирали от болезней и голода, видела младенцев, умерших в колыбели. Но до сих пор не видела, чтобы женщин избивали так, чтобы они теряли детей. И я сообщу о случившемся епископу, чего бы мне это ни стоило.

Наступило молчание. Лиат прикинула расстояние от кровати до окон, но знала, что все равно не сумеет добраться, раскрыть окно и выброситься. К тому же, несмотря ни на что, умирать ей не хотелось. В комнату доносились звуки с улицы. Пение петуха. Должно быть, раннее утро. Молчание, царившее на лестнице, привело её в дрожь. Она напряженно ждала, когда замок повернется и дверь откроется.

Наконец Хью заговорил, жестко произнося слова. Она так хорошо успела его узнать, что могла представить выражение его лица.

— Вернете ее мне, когда она сможет ходить. Через десять дней мы отправляемся в Фирсбарг.

— Я верну ее вам, когда она будет здорова.

— Ты все еще мне перечишь? — крикнул он, дав волю своей злобе.

— Она может умереть, достопочтенный брат. Хоть эта девушка и не родственница мне, я в ответе за ее судьбу. Как все женщины, она находится под покровительством Владычицы. Разве не знаете вы, брат, что написано в Писании: «Свой Очаг, где горит огнь премудрости, завещаю я женщинам, чтобы хранили его». Можете угрожать мне, сколько угодно. Я знаю, вы можете стереть меня в порошок, знаю, кто ваша мать, но не отпущу Лиат до тех пор, пока она не наберется сил.

— Хорошо, — отрывисто сказал он. Затем рассмеялся. — Бог мой, откуда в вас столько смелости, миссис? Впрочем, я все равно увижу ее, прежде чем уйти.

Лиат закрыла глаза и взмолилась Владычице, чтобы Бирта нашла способ избавиться от него.

— Ваше право, почтенный брат, — медленно проговорила Бирта. Дверь отворилась.

— Наедине! — потребовал Хью.

Лиат не открывала глаз.

— Я подожду прямо здесь, за дверью.

Хью закрыл за собой дверь и запер ее на замок. Она слышала тяжелую поступь его сапог по деревянному полу, его дыхание, скрип половиц. Она все еще не открывала глаз. Он не произносил ни слова, но она знала, как близко он к ней стоит и на каком расстоянии его руки от ее лица. Знала, сколько ни держи она глаза закрытыми, он не уйдет. Отец всегда говорил, что с тем, чего боишься, надо оказываться лицом к лицу, если не хочешь постоянно быть жертвой. Впрочем, на лице отца, когда он об этом говорил, всегда была извиняющаяся улыбка. Со смерти ее матушки он только и делал, что убегал.

Она сжала руками край одеяла, набрала побольше воздуха и взглянула на Хью. Он смотрел на нее оценивающим взглядом.

— Почему бы просто не убить меня? — прошептала Лиат.

Хью улыбнулся:

— Ты слишком ценная вещь, чтобы тебя портить. — Затем лицо его потемнело. — Но ты не будешь перечить мне. Никогда.

Она разглядывала бревенчатую стену у него за спиной. Пересчитывала те несколько соломинок, что приклеились к ней.

Хью удобно расположился на стуле рядом с ее постелью.

— Тебе будет нужна прислуга на время путешествия. Да и в Фирсбарге будешь чувствовать себя спокойнее, если рядом будет кто-то, кого ты знаешь. Я слышал разговоры, что твоя подруга должна выйти за одного из здешних крестьян. И еще разговоры о том, что ей не нравится такая перспектива. Думаю, если девушка отправится с нами, не будет ничего плохого. Если она покажет себя не дурой, сделаем ее кастеляншей в нашем доме. Для такой, как она, это вполне достойная судьба. Если хочешь, я поговорю с трактирщицей.

«В нашем доме..». Не важно, что она делала, как он был зол на нее и насколько холодной по отношению к нему оставалась она, не важно, насколько глубоко внутри себя она схоронила знание и как старательно прятала отцовскую книгу, — постоянство, которое проявлял Хью в давлении на нее, сводило все на нет. Он все больше и больше овладевал ею. Если бежать, то куда? К голоду и лишениям, которые — что строить иллюзии? — продлятся недолго и закончатся смертью. Да и как бы далеко она ни бежала, этот человек ее найдет. Он всегда знает, где она и что делает. Она совершенно перед ним беспомощна.

— Граф Харл разрешил Ивару взять Ханну на юг, в Кведлинхейм. — Ее голос был слегка хриплым, она не знала почему. Не знала даже, говорит она или просто шевелит губами.

— Ханна? Вот как ее зовут. Я скоро стану аббатом, Лиат, а еще через несколько лет пресвитером, приближенным самой госпожи-иерарха. Я могу предложить ей больше, чем Ивар, что станет простым монахом. Если хочешь ее взять, не вижу препятствий с разрешением от ее родни. Так что?

Почему не подчиниться неизбежному? Если бы она лучше помогала в свое время отцу… Прояви она настойчивость, он бы жил экономнее… И если бы она не упросила его прошлой весной остаться в этом злополучном Хартс-Ресте…

Что толку бороться, если не оставалось шансов выиграть? Она не могла продолжать. С Ханной… будет не так страшно. Она сможет хотя бы учиться и дальше постигать тайны звезд. Может быть, даже сумеет разгадать тайну выжженной на древесине розы. Это будет ее утешением.

— Да. Я хочу, чтобы Ханна ехала с нами.

— Где книга, Лиат? — Его лицо не дрогнуло.

— Книга?..

— Книга, — отозвался он, — книга, Лиат. Скажи мне, где книга, и я позволю девушке ехать с нами.

Она закрыла глаза. Он коснулся ее пальцами, проведя вдоль шеи, где был ее рабский ошейник, не железный и не деревянный. Вообще нематериальный, но сковывавший куда сильнее настоящего. И они оба знали — он победил.

— В здании харчевни, под свиными кормушками.

Он наклонился и нежно поцеловал ее в лоб.

— Сейчас я поговорю с Биртой. Мы отправляемся через десять дней.

Она слышала дверной скрип, его разговор с миссис Биртой. Десять дней… Она закрыла лицо руками и лежала так, не думая ни о чем. Долго. Очень долго.

2

Для Лиат дни тянулись один за другим нескончаемой чередой. Выздоровление заняло много времени — дольше даже, чем предполагала миссис Бирта. Первое время она только спала тяжелым и прерывистым сном. По истечении десяти дней могла раз в день спуститься и подняться по лестнице.

Однажды в полдень ей удалось выбраться из дома и посидеть на скамье у входа, когда миссис Бирта готовила обед. Вдруг с работы прибежала Ханна. С раскрасневшимся на солнце лицом и со слезами на глазах. Она плакала:

— Ивар уехал сегодня утром. Я побежала к замку, когда об этом услышала, но было поздно. Он даже не оставил мне записки.

Лиат стало невыносимо стыдно.

— Это я виновата, прости. Ты была ему нужна. Нельзя было мне просить, чтобы тебя отправили со мной. Он не хотел становиться монахом. Хотел стать «драконом». И стал бы, если бы не я…

— Матерь Жизни, помилуй нас, — воскликнула Ханна с тоской в голосе, — ты хуже, чем он. Граф посылает с ним двух слуг, и в Кведлинхейме он будет не один. И если правда, что король останавливается там каждую весну, он увидится со своей сестрой Росвитой. С ней рядом при королевском дворе ему будет лучше, чем у отца. Он сможет даже войти в фавор к королю. Как ты думаешь?

Лиат понимала, что стоит за этими словами.

— Да, — подтвердила она, чувствуя, что Ханне нужна поддержка, — я тоже так думаю. Они будут учить его. — Она помолчала и взяла подругу за руку. Прислушалась, оглянулась, одни ли они в комнате. — Ханна, послушай. Ты умеешь хорошо считать, но я смогу научить тебя читать и писать. Тебе это понадобится, если станешь нашей кастеляншей.

Ханна вслед за ней оглянулась. В окно видно было, что дверь в летнюю кухоньку приоткрыта, оттуда доносились слова миссис Бирты, наказывавшей Карлу набрать яиц и пойти с ними в усадьбу Йохана, чтобы обменять их на пряности.

— Но я не была в церковной школе. Если научусь читать и писать, все будут звать меня колдуньей.

— Не больше, чем меня. Послушай, Ханна. Лучше бы тебе об этом узнать сейчас, нежели в Фирсбарге. Мой отец…

— Все знают, что твой отец был чародеем. Возможно, и монахом-расстригой. Иногда их изгоняют из церкви за то, что у них рождаются дети. Но редко. Должно быть еще более серьезное нарушение, чем связь с женщиной. Например, слишком сильный интерес к запрещенному знанию. Диакониса Фортензия много раз рассказывала истории о монахах, что читали в скрипториях запрещенные книги и вступали тем самым в общение с бесовским знанием. Но твой отец никогда не сделал ничего плохого, в отличие от старой Марты, что расставляла капканы на обидевших ее людей и хвасталась на всю округу, что соблазнила брата Роберта. Твой отец был добряком. А какой вред от магии, если она делает только добрые дела? Так говорила диакониса…

— Но отец не был настоящим волшебником. У него было знание, но ничто из сделанного им…

Ханна странно на нее посмотрела:

— Он был волшебником. Поэтому-то люди так радовались, когда он каждый раз откладывал свой отъезд. Ты не знала? А ведь никто не ходит к волшебнику, чьи чары бесполезны. Как насчет коровы Йохана-старшего, которая не могла разродиться, пока твой отец не произнес заклинания? А как насчет того дождя, что он призвал однажды на наши поля? Я могу тебе рассказать штук двадцать таких историй. А ты ничего не знала?

Лиат не могла пошевелиться от удивления. Единственное, что она помнила, — это светящихся бабочек, которые вспыхивали и исчезали в теплом летнем воздухе. Его волшебство ей казалось фантомом, что исчез со смертью мамы.

— Но… Что в этом такого? Погода может меняться и сама, без мага…

Ханна пожала плечами:

— А кто знает? Была ли это молитва, магия или просто счастливый случай? А что же с волком, нападавшим на стада, пока твой отец не поймал его силками из тростника? Без магии он бы не обошелся — из такой жалкой клетки сбежал бы любой волк.

Лиат помнила волка. Отец испугался, узнав, что хищник рыщет по холмам, пугает пастухов, но не убивает овец. Он вынужден был поймать волка и позволить пастухам убить его, но… Ей потом пришлось три недели с плачем отговаривать его от бегства из Хартс-Реста.

Ханна продолжала говорить:

— Может, он и не был таким настоящим волшебником, как бесы, создавшие Даррийскую Империю и построившие стену на юге, что тянется от одного моря до другого. Сейчас она совсем развалилась, так как нет больше магов, чтобы поддерживать ее.

— Не думаю, что отец был из этих магов, — Лиат обращалась скорее к себе, чем к Ханне, — он притворялся или даже пытался быть таким. Иногда у него получалось. Но истинным магом была моя мать. Это единственное, что я могу о ней сказать. За это ее и убили. Мне было тогда восемь лет, но я понимаю теперь, что это и была настоящая, истинная магия… — Она снова остановилась и оглянулась вокруг. — Древняя даррийская магия.

Ханна слушала молча.

— И книга…

— Ее больше нет. Хью забрал ее, а я не смогла помешать…

— Конечно, не могла, — Лиат готова была разрыдаться, — это настоящая книга мага. В ней все знание, что отец собрал за годы… — Господи, как она ненавидела себя теперь! Предала все, чему учил отец. — Тебе нельзя быть со мной. Я должна была все рассказать тебе раньше, до отъезда Ивара. Ты бы не захотела остаться, если бы знала правду. Ушла бы с ним…

— Будто я передумала бы! Ты не ценишь меня, Лиат. А брат Хью, должно быть, знает, что делает, если действительно, собираясь стать аббатом, берет тебя с собой в качестве наложницы.

— Он говорит, и в церкви есть те, кто изучает магию. А отец рассказывал, что госпожа Сабела даже специально укрывает еретиков и волшебников, чтобы они помогли ей против короля Генриха.

— Ну, — сказала Ханна, заканчивая разговор, — это все равно лучше, чем брак с Йоханом. Владычица наша! Ведь тебе в любом случае нужен кто-то, чтобы защищать от Хью. Ты бледная, но сейчас хоть аппетит хороший. Мать говорит, что, пока ты хочешь есть, ты не умрешь.

Лиат напряженно засмеялась.

Дверь, ведущая в комнату, отворилась. Ханна поднялась, высоко держа голову. Лиат напряглась. Почему он приходил всегда, когда она начинала себя чувствовать свободной от него, от того тяжкого бремени, что он на нее возложил? Магия это была или инстинкт хищника? Хотелось забраться под стол, но она заставила себя сидеть без движения. Он взял ее за руку. Затем потянул вверх, и она встала, не сопротивляясь. В свободной руке у него была «Книга тайн».

— Ты хорошо выглядишь, — бесцеремонно проговорил он, — и мы отправляемся. — Он бросил равнодушный взгляд на Ханну. — Девушка, собери все, что хотела взять с собой, и скажи миссис, что мои планы изменились. Мы едем сейчас. Фургон собран и ждет у церкви. Иди!

Ханна стремглав бросилась к двери.

— Мы едем, — повторил он.

Что-то непонятное было в этой спешке. Сопротивляться не было смысла. Она потеряла все. Хью вывел ее во двор.

Ханна крикнула с другого конца двора:

— Я только соберу свою одежду и буду здесь. Не уезжайте без меня!

Хью нетерпеливо кивнул и продолжал идти. А Лиат уже не хватало сил, чтобы просить его не оставлять Ханну здесь. Она попыталась все же остановиться, когда они проделали половину пути до церкви.

— Мне надо отдохнуть.

— Да ты вся серая, — глянул он на нее. Не с сочувствием, а просто отмечая факт. — Я понесу тебя.

— Мне нужно только отдохнуть. — Ей не хотелось, чтобы все видели, как он несет ее.

— Нет времени!

Он сунул ей книгу, поднял на руки, но походка его не изменилась. Лиат прижала книгу к груди, боясь выронить ее.

Возле церкви стояла его повозка, загруженная до отказа и крытая рогожей. Трое солдат графа Харла стояли поблизости, вооруженные и готовые в путь. Дорит, ломая руки, стояла около запряженных лошадей, которых Ларс удерживал за поводья.

Хью бесцеремонно усадил Лиат в повозку, на подстилку из соломы. Четвертый солдат появился у конюшен, ведя пегую кобылу и гнедого мерина, мерин был под седлом. Хью взял в руки поводья и вскочил на него верхом.

— Где эта девица? Мы не можем ждать. Если не застанем ее у трактира и она придет сюда, скажи ей, Дорит, чтобы догоняла нас по южной дороге; если поторопится, до сумерек догонит.

— Ханну нельзя оставлять! Ты же обещал мне!

— Нет времени!

— Вот она! — выкрикнула Дорит. Ханна с сумой на плече показалась на дороге.

Хью пришпорил лошадь. Один из солдат вскочил на повозку, и Ларс едва успел отойти от лошадей, рванувшихся вперед под ударом кнута. Трое других солдат шли позади. Они искоса поглядывали на Лиат, но хранили молчание. Ханна наконец догнала их.

— Пойдешь пешком! — крикнул ей Хью. Затем добавил: — Поклажу можешь закинуть в повозку.

Ханна положила суму позади Лиат и устало поплелась рядом.

— Что случилось? — шепотом спросила она. — Он чем-то взволнован.

— Не знаю. Но он отдал мне книгу, Ханна.

Та молчала, и Лиат поняла, в чем дело. Хью позволил ей забрать книгу, потому что знал, что в любой момент сможет вернуть ее.

Дорит и Ларс стояли на церковном крыльце, глядя им вслед. Наконец церковь скрылась из виду. Они двигались молча, но, когда показалась деревня, Хью неожиданно выругался. Лиат поднялась и оглянулась.

У харчевни их ожидали четверо всадников. Она узнала среди них старосту Людольфа. Трое других были одеты в красные плащи, и на их рукавах были латунные эмблемы с орлом — символ людей королевской службы, «королевских орлов». Двое молодых, мужчина и женщина, и один седовласый, в потертой одежде, он показался ей чем-то знаком.

— Тот человек, что проезжал здесь осенью, — шепнула ей Ханна, — и спрашивал о тебе.

— Не останавливаемся! — резко выкрикнул Хью.

— Почтенный брат! — Людольф поднял руку. — Если позволите, на пару слов.

Почтенный брат явно хотел сделать вид, что не замечает его. Но все же остановился, придержав поводья коня. Солдат, правивший повозкой, тоже остановился. Миссис Бирта вышла из харчевни и, стоя на крыльце, молча наблюдала за происходящим.

— Как видите, достойнейший староста, мы только что выехали. Нам предстоит долгий путь на юг, дней двадцать, если не помешают дожди. А в это время года день короток, так что прошу не задерживать нас попусту.

— Я не задержу вас надолго, почтенный брат. Эти люди прибыли сюда вчера и ищут толковых молодых людей для королевской службы. — Староста замолчал и вопросительно посмотрел на седовласого всадника.

— Меня зовут Вулфер, — сказал тот. Над его глубоко посаженными глазами нависали лохматые седеющие брови. — Вы должны знать, что из-за набегов эйкийцев и угрозы мятежа в Варре король объявил дополнительный набор молодежи.

Хью зло потянул за поводья.

— Я знаю об этом и знаю, что у графа Харла двое сыновей, которым самое время на службу.

— Нам не нужны дети знати, — спокойно отвечал Вулфер. — Как и вы, почтенный брат, они обучались в королевской школе. Слышал, кстати, что вы были одним из самых способных учеников.

— Я научился всему, чему они могли меня научить. Но к чему этот разговор? Ведь у вашей родни наверняка не было возможности дать вам образование?

Вулфер улыбнулся:

— Никто из «орлов» не учился в королевской школе. Мы выискиваем юнцов вообще без родных и опекунов. Знаю, что вы держите у себя одну такую девушку.

Он говорил, не глядя на Лиат, но та знала, что речь идет о ней.

— Я выкупил ее за долги ее отца. И не желаю продавать, — холодно ответил ему Хью.

— Но, дорогой мой брат, — Вулфер оскалил зубы в волчьей улыбке, — у меня в руках королевская печать. Господин староста сказал мне, что вы уплатили за нее две номизмы. Извольте получить. Мне нужна эта девушка. Можете оспорить мои действия, если угодно, но лишь перед лицом короля. До тех пор пока его величество не прикажет иначе, я вправе забрать на службу всякого, кого захочу.

Стало так тихо, что Лиат слышала, как ветер шевелит верхушками деревьев, как в конюшне старая лошадь перебирает копытами. Солнечный свет лег на дорожную глину. Конь старосты навострил уши. С заднего двора доносился голос Карла, напевавшего за работой.

Хью резко выпрямился в седле. В отличие от старика, младшие «орлы», не стесняясь, разглядывали Лиат. Они казались очень высокими на своих лошадях, женщина особенно. У нее было скуластое лицо, ястребиный нос и открытый прямой взгляд. На Лиат она смотрела с любопытством и недоверием. Ее напарник проявлял несколько больший интерес. Оба они придерживали лошадей, ожидая приказа со стороны седовласого, и значки их блестели на солнце.

Наконец священник заговорил:

— Думаю, следует спросить согласия самой девушки.

Вулфер склонил голову в знак одобрения.

Хью слез с лошади и передал поводья одному из солдат. Подошел к повозке. Лиат хотела бы исчезнуть, но не могла. Ханна нехотя уступила Хью дорогу. Тот склонился к Лиат и взял ее за руку.

— Посмотри на меня.

Она повиновалась. Он приподнял ее подбородок и заставил смотреть в глаза.

— Что скажешь, Лиат? — спросил он мягко, но властно, так, что страх долгих зимних месяцев завладел ею. Вот, оказывается, чем были его голубые глаза — двумя холодными зеркалами изо льда. Яркими, подвижными, но ледяными и безжизненными, как зимний ветер над полями льда и снега.

Она попыталась отвести взгляд, но не могла. Он не отпустит ее. Никогда. Зачем и пытаться? Она мысленно вызвала образ города памяти и попыталась укрыться в его сокровищнице.

Но нет. Огонь не погас в ее сердце. На всех семи воротах взвились яркие флаги. Она хотела бороться, но голос… Ее голос был в его власти. Как сигнал тревоги восприняла она ржание лошади, что перебирала копытами, ожидая… Ожидая ее.

— Нет, — с трудом выдавила она из себя.

— Вы видите, — сказал Хью, не отходя и не сводя с нее тяжелого взгляда, — она не хочет идти с вами.

Молчание. Ужас пронзил Лиат. Сейчас они развернутся и уедут, оставив ее навсегда в его лапах.

— Нет, — сказала она громче. Повторила снова: — Нет. Я не хочу идти с тобой. Пусти. — Но голос ее был слишком слаб.

— Что она сказала? — спросил Вулфер. Его лошадь двинулась, но Лиат не смогла понять сразу, к ней или от нее.

— Она сказала, что не хочет идти с тобой и просит отпустить, — твердо произнес Хью.

— Вовсе нет! — вмешалась Ханна, и ее голос отчетливо прозвенел в напряженной тишине, повисшей в воздухе. — Она не хочет идти с ним. Он лжет, перевирает слова!

— Почтенный брат, — любезным тоном обратился к Хью Вулфер. — Пусть девушка выйдет к нам и ясно повторит свои слова.

Хью некоторое время не отпускал ее руки, наконец разжал железные пальцы и с побелевшим от гнева лицом отступил на шаг назад и дал ей возможность выйти. Ханна, не сказав ни слова, выхватила из ее рук книгу.

— Прочь отсюда! — Но Ханна уже отскочила на безопасное расстояние, поближе к двум молодым «орлам».

— Вы же видите, — обратилась она к Вулферу, — она больна и не может даже путешествовать. Сейчас я помогу ей выбраться из повозки.

Что делать с книгой, Ханна не знала. Но скрытый огонь в душе у Лиат загорелся с невиданной прежде силой, не оставляя места отчаянию и страху. Она поднялась и почти выпала из повозки, но нашла в себе силы выпрямиться. Она старалась не смотреть на Хью, опасаясь его власти. Собралась с силами и успокоилась, посмотрев на Ханну. Та подбодрила ее улыбкой и кивком. В руках, как младенца, девушка держала книгу. Лиат решилась наконец посмотреть в лицо Вулферу. Он пришпорил лошадь, приблизился к ней, и она поразилась тому, насколько пронзительны его серые глаза.

— Я хочу быть с вами, — с каждым словом голос обретал силу, — я хочу стать «орлом». — Она затаила дыхание, по привычке ожидая, что Хью ударит ее.

Но женщина с ястребиным лицом быстро спешилась и встала между ним и Лиат. Высокая, как и Хью, она положила руку на рукоять меча, не оставляя сомнений в своей решимости.

— Да будет так, — сказал Вулфер. Из кошелька на поясе он достал две золотые монеты. Он передал их старосте. — Засвидетельствуйте сделку, господин староста, и передайте деньги почтенному брату Хью в качестве компенсации за эту девушку.

— Я свидетельствую о сделке, принимаю две номизмы и передаю их почтенному брату в качестве компенсации за девушку, Лиат, дочь Бернарда.

— Я не возьму их! Это похищение! Я отрицаю, что факт уплаты имел место и донесу об этом его величеству, королю Генриху!

— Ваше право, почтенный брат, — ответил Вулфер. — Девушка тем не менее отправится со мной. Солдаты, что с вами, вряд ли окажут сопротивление. Если же это произойдет, вы предстанете перед королем как уголовный преступник. Вряд ли это увеличит ваши шансы заполучить аббатство.

— Мы не закончили, — сказал Хью. И, понизив голос, обратился к ней: — Ты не отделаешься от меня так легко, Лиат.

Лиат не осмеливалась смотреть на него. Она не отводила взгляда от фибулы, что скрепляла плащ на правом плече женщины-ястреба: взлетающий орел со стрелой в клюве и свитком в когтях. Когда девушка не смотрела на Хью, будь он рядом или далеко от нее, она чувствовала себя в безопасности. Если вообще могла быть в безопасности…

— Господин староста, — сказал Вулфер, — прошу вас оставить это золото при себе в качестве свидетельства того, что брат Хью от него отказался.

— Я буду свидетельствовать об этом.

— Мы тоже, — поддержали его младшие «орлы».

Долгое время никто не двигался, будто ни та, ни другая сторона не знали, что им теперь делать. Только пение птиц на деревьях да крики крестьянина, понукавшего в поле вола, нарушали молчание. Из кухни доносился запах лепешек.

— Разговор не закончен, — молвил наконец Хью. Он сделал движение, и Лиат в страхе вздрогнула, но он… шел обратно, к своей лошади. Она едва успела схватить с тронувшейся повозки поклажу Ханны. Хью, казалось, этого не заметил. Не сказав ни слова, он со своей свитой и повозкой отправился в путь.

Лиат выронила сумку и опустилась на землю.

— Тебе помочь? — участливо спросила женщина с ястребиным лицом.

Четыре отцовские книги остались у Хью, но их текст сохранился в городе ее памяти вместе со всем, чему научил отец. И главное — «Книга тайн» была у Ханны.

— Нет, спасибо, — прошептала она, — мне только надо немного отдохнуть. — Она подняла глаза и встретилась с твердым взглядом женщины. Затем перевела взор на Вулфера. Тот тоже внимательно изучал ее. Почему? Она не решалась спросить вслух.

— Господин староста, еще минуту. Пока вы не отправились, мне нужно написать на нее вольную. «Орлам» нужны свободные люди. А мне нужен еще один свидетель.

— Я им буду, — вдруг выступила из дверей миссис Бирта, — я свободнорожденная.

— Миссис Бирта, если не ошибаюсь?

Та была польщена тем, что ее не забыли.

— Да, господин.

— А это, если не ошибаюсь, — перевел он взгляд на Ханну, — ваша дочь?

— Да, господин.

— Вы хотели бы, чтобы она тоже поступила на королевскую службу?

Миссис Бирта смутилась так сильно и выглядела столь ошарашенной, что Лиат позабыла на мгновение все страхи и беды, поняв, что то было одно из самых тайных и несбыточных мечтаний женщины для собственной дочери.

— Господин, вы же знаете, что нашей семье окажут великую честь, если моя дочь будет служить его величеству.

Вулфер не улыбнулся, только коротко кивнул, как бы соглашаясь со справедливостью слов.

— Давайте не будем задерживать господина Людольфа дольше, чем требуется, и напишем вольную немедленно. У меня срочные дела во Фриласе. Девушка истощена и ехать со мной не сможет, я поеду на север один, а она останется с вами. Если, конечно, вы, миссис Бирта, согласны. Манфред и Хатуи побудут здесь, на случай если почтенный брат захочет что-то предпринять. Вы согласны?

Бирта кивнула. Лиат в первый раз видела, что эта женщина лишилась дара речи.

Вулфер спешился, следом за ним остальные. Манфред повел лошадей в конюшню.

— Ханна, — сказала Бирта, быстро оправившись от смущения, как и полагалось доброй трактирщице, — помоги ему с лошадьми. — Ханна кивнула и поспешила за молодым человеком.

Лиат пыталась подняться, но ноги ее не держали. Она почувствовала на плече чью-то твердую руку.

— Я помогу тебе войти, — сказала ей Хатуи.

— Наверх, — сказала им Бирта, — в постель и немного еды. Ей нужен отдых.

— Миссис, я вижу на вас можно положиться, — одобрил ее действия Вулфер. — Почтенный староста, мы покончили с делами?

Лиат не слышала, что ответил Людольф. Она вошла в теплый дом, с трудом, несмотря на помощь Хатуи, поднялась по лестнице и рухнула на кровать. Она просто лежала ничком, закрыв глаза, не в силах бороться с охватившим ее счастьем. Она была свободна. У нее была книга. Она станет «орлом». Все, что нужно было сейчас, — восстановить силы. Она едва верила в то, что это правда. Но сон прервал сомнения.

3

Чуть позже миссис Бирта принесла бобовый суп и ломоть свежего черного хлеба. Голод заставил Лиат окончательно стряхнуть с себя остатки сна, и она с жадностью принялась за еду. Миссис Бирта ушла, и пришел Вулфер. Он сел на край постели, держа в руках медное кольцо с символом «королевских орлов». Пахло от него дождем и влажной шерстью. Лиат робко взяла кольцо, не зная еще, что с ним делать, и, пока держала его в руках, слышала, как дождь стучит по крыше. Сквозь закрытые ставни почти не проникал свет. Кажется, она проспала весь день.

— На этом кольце печать нашего цеха, — медленно заговорил Вулфер. — Приняв его, ты отдаешь на службу королевскому делу всю себя целиком. Свое имя и родословную ты должна мне назвать прежде всего.

Она боялась посмотреть на него.

— Меня зовут Лиат. Отца звали Бернард…

Вулфер тяжело вздохнул — она не поняла, был ли он чем-то разочарован.

— Лиат, ты должна доверять мне не только потому, что я освободил тебя и взял на службу. Я знал твою мать. И ищу вас с отцом уже восемь лет.

Девушка смотрела на него, как кролик на волка. За окном, кажется, прекратился дождь…

— Найди я тебя раньше, твой отец, возможно, был бы жив. — Он поднял руку, но Лиат испуганно отшатнулась. — Клянусь Владычицей! Послушай меня внимательно, девушка. Слушай и запоминай. Я не требую, чтобы ты шла на королевскую службу. Ты свободна выбирать и свободна пойти собственным путем, если хочешь.

— А куда мне идти? — спросила она с горечью. — Обратно к Хью?

— Я не только не требую , — повторил он, — но не возьму тебя на службу, пока не буду знать твое полное имя и родословную. Почему? — Он взял обратно из ее рук кольцо и взвесил его на ладони. — Чтобы стать одной из нас, ты должна полностью довериться товарищам. Иначе нельзя. Если ты не доверяешь мне в такой малости, то опасна для нас. Ты — слабое звено, и тебе самой нельзя доверять.

— Имена — не малость!

— Это правда. — Он кивнул, соглашаясь. — Поэтому мы и спрашиваем о них.

— Почему вы освободили меня?

— Потому что знал Анну.

Она вздрогнула. Странно было слышать ее имя от кого-то, кроме отца.

Вулфер криво улыбнулся:

— Я знал и тебя, когда ты была еще младенцем.

— Я вас не помню!

— Не важно, — отвечал он, как всегда, спокойно. — Анна все равно просила присмотреть за тобой, если с ней что-то случится.

Она и хотела бы доверять ему, но после Хью не доверяла никому. Вулфер изучал ее, и она занималась тем же. Он был в летах, но еще крепок телом. И обладал душевной силой, как всякий человек, проживший много лет и преодолевший немало трудностей. Старый шрам пересекал его шею буквально в сантиметре от сонной артерии. Сидел он со спокойствием человека, привычного как к королевским советам, так и к крестьянским сходкам в харчевнях. Такому человеку можно подчиниться во всем, что он требует. Но он хотел чего-то более серьезного.

Возможно, стоило открыть перед ним первые внешние из семи ворот города памяти. Может быть, она даже сможет действительно доверять и ему, и «орлам». Ее руки дрожали, когда она взяла кольцо.

— Мое настоящее имя Лиатано, — прошептала она, — я дочь Анны и Бернарда. Это все, что я знаю о своих родных.

Вот и все. Кольцо с гербом почему-то показалось ей очень тяжелым. Он встал и, хотя не был высок, показался ей весьма внушительным.

— Добро пожаловать к «королевским орлам», Лиат. Служба будет тяжелой, но не думаю, что ты пожалеешь о своем выборе. Когда я вернусь из Фриласа, отправимся на юг.

И он ушел. «Отправимся на юг». Еще недавно эти слова были страшнее чумы. Теперь вселяли надежду.

Она откинулась на подушки, но, несмотря на усталость, не могла уснуть. Каждый раз, когда она поворачивалась, жесткая солома мучительно колола изможденное тело. Снова начался дождь, и сырой воздух вдруг наполнился запахом старого дерева, из которого был построен дом. Она чихнула.

Скрипнула дверь, и к ней заглянула Ханна. На ней тоже было кольцо — знак ее нового положения.

— Я думала, ты захочешь об этом узнать. Книга спрятана. Ты свободна, Лиат.

Свободна! Лиат не смогла ничего ответить и просто склонила голову на руку Ханны. Где сейчас Хью? Ужасно хотелось верить, что он удаляется от нее все дальше и дальше. А не хотел ли и этот Вулфер тоже просто заключить ее в клетку, только немного другую? Откуда он знал мать? Знал ли, что та волшебница? Зачем он искал ее столько лет и как наконец нашел? Почему отец никогда не упоминал об этом человеке и почему сама она никогда не вспоминала его — только призрачных бабочек в чудесном саду, где сидела мать…

Но на ум, как всегда, пришли спасительные слова, когда-то сказанные отцом: «Нечего жалеть, что промокла, если сама вышла из дома в дождливый день». Дождь и тепло руки подруги навевали сон.

VII. НАЧАЛО СТРАНСТВИЙ

1

Как только удалось выкроить подходящий момент, Алан вернулся в развалины, но останков Лэклинга не нашел. Не было и следов погребения. Он и не ожидал ничего найти. Наутро, сразу после страшной ночи, юноша прокрался к обозу принцессы Сабелы за городским частоколом и притаился, наблюдая за странной замаскированной клеткой. Своим новым усилившимся слухом он мог различить, как переговаривалась охрана.

— Тварюга наконец-то сыта?

— На скелете было совсем немного мяса, но на время она вроде успокоилась.

Вскоре Сабела со свитой собралась в путь. Огромная процессия двинулась на юго-запад, по тракту, ведущему во владения герцога Варингийского. Той же ночью Лавастин собрал своих людей в главной зале и сам вышел к ним. Кастелянша Дуода с клириками стояла рядом, но, как показалось Алану, была не менее озадаченной, чем остальные.

Лавастин, бледный и задумчивый, долгое время стоял без движения, глядя в пустоту, будто видел нечто, недоступное взгляду других. Это было непохоже на него, человека решительного и нетерпеливого. Алан нутром чуял, что здесь что-то не так. Собаки жались к хозяйским ногам и жалобно скулили. Ярость и Тоска еще не пришли в себя после ночи жертвоприношения и по привычке переминались с лапы на лапу, следя за Аланом. Это было замечено всеми. Обитатели Лавас-Холдинга последнее время смотрели на юношу с уважением, смешанным со страхом, как на человека, который под плащом благочестивого странника скрывает страшные струпья проказы.

— Мы скоро выступаем, — заговорил наконец Лавастин. — Приказываю подготовить оружие и припасы ко дню святой Исидоры. Праздник святого Сормы встретим в жилище госпожи Альдегунды, супруги нашего брата Жоффрея. Они решат тогда, присоединиться к нашему восстанию или лишиться земель.

Ропот пронесся в толпе слуг и домашних.

— Но осталось меньше двадцати дней! — возмутилась повариха. — Придется бросить все. И весенний сев!

Все шумно выразили свое согласие, но граф молча ждал, пока люди не утихнут.

— После этого, — продолжил он все тем же монотонным голосом, — мы присоединимся к госпоже Сабеле и ее войску. Мы выступаем против Генриха, узурпатора королевского престола как Вендара, так и Варре. — Граф повелительно поднял руку. — Это мой приказ, и вопросов не задавать!

Алан сначала не мог прийти в себя. Резонерша-повариха, как всегда, была права. Ошибкой было выступать в поход до завершения сева. В нем зашевелился неясный и беспомощный гнев. Он сунул руку под кафтан и дотронулся до розы. Лепестки коснулись пальцев, и неясно было, что теплей, его плоть или цветок.

Лавастин вел своих людей на войну. И на войну несправедливую. Алан быстро выбрался из зала, добежал до церкви, приказал Ярости и Тоске сидеть и стал ждать у алтаря при свете семи свечей. Брат Агиус, как и ожидалось, пришел к молитве довольно скоро. Он неловко преклонил колени — укус, которым той ночью наградил его Тоска, давал о себе знать.

— Скажите мне, почтенный брат, — просительным голосом заговорил Алан, — это была магия?

Агиус сделал нетерпеливый жест. Он стоял коленями на голом камне, но не прикладывался лбом к полу. Наконец-то в миру происходило то, что явно не оставляло его равнодушным.

— Граф мог сам решить, что мудро. Откуда нам знать?

— А что думаете вы? — настаивал Алан. — Он держался в стороне от дел Сабелы, когда та была здесь. Он отклонил все ее просьбы. Не сделал никаких уступок. И он знает, что мы не можем уйти, оставив засевать поля… — Тут он остановился. Едва не сказал: «Лэклинга и прочих, что не могут воевать». Но слова эти застряли в горле.

Удивленный горячностью юноши, Агиус поднял на него усталые глаза. При свечах он казался моложе своих лет. Отсвет пламени скрадывал резкие черты лица, придавая ему мягкость. Алан вдруг понял, что такое лицо может быть только у человека, что не в ладах с собой. Священник был не старше его сестры Стэнси, справившей недавно свое двадцатипятилетие.

— Она убила Лэклинга, — вымолвил наконец юноша, — и при этом она — преподобный епископ! — Представить только, что бы сказал на это добрая душа брат Гиллес! — А теперь Лавастин выступает на войну, когда делать этого нельзя. И идет против своего собственного брата! Дело нечисто.

Агиус вздохнул:

— Алан, опустись на колени. Ты еще много узнаешь о путях, которыми идут люди в этом мире. Когда-нибудь ты, возможно, сумеешь повернуться к ним спиной, как сделал я. Что касается Антонии… — Он поморщился, наступив на раненую ногу. Алан тем временем опустился на пол. — Не сомневайся, я расскажу обо всем этом. Когда смогу. Ее в епископы рукоположила сама госпожа-иерарх. И хоть мое слово тоже имеет вес, нашего с тобой свидетельства будет недостаточно. Хотя если тебя, Алан, признают сыном Лавастина, пусть незаконным, слово твое будет весить больше.

Вспомнив бледное лицо и монотонный голос графа, которым тот провозгласил сегодня о своем участии в мятеже, Алан усомнился в желании быть родней этому человеку.

— Есть много причин, Алан, по которым графы могут менять свое решение о союзе с кем бы то ни было. Много причин, и некоторые из них не менее весомы, чем колдовство. Играя в эти игры, графы всегда отвращают взоры от алтаря Владычицы. Они преданы миру и благам его, поэтому мы не можем знать, что послужило причиной этого решения.

— Но я это знаю, — взорвался Алан. — Знаю!

Агиус недоверчиво приподнял брови.

— Откуда? Или ты адепт, успевший получить навык в запрещенном искусстве?

Алан с трудом совладал с желанием показать ему свою розу, до сих пор живую и благоухающую. Да, в это время года розы не цветут, но у графа был небольшой закрытый цветник, обогреваемый жаровнями. В нем цветы были почти круглый год. А если Агиус, не поверив в видение Повелительницы Битв, обвинит его в воровстве? Или еще хуже, если поверит, а затем решит, что в судьбу юноши надо вмешаться и ему?

— Нет, — скромно покачал головой Алан, — я ничего не знаю о магии, кроме тех сказок, что рассказывала нам диакониса.

Агиус махнул рукой и заговорил о другом:

— Ты должен ждать и наблюдать за всем, Алан. В любом случае меня все эти дела не касаются. Я остаюсь здесь, в Лавас-Холдинге.

— Так вы не идете с нами? — Впрочем, сам Алан не без чувства вины вспомнил об искалеченной ноге священника. Управляйся он с собаками построже, все было бы в порядке.

Но Агиус говорил не о ране.

— Я священнослужитель и связан обетом верности только с Владычицей. Хоть я и нахожусь в этом замке, в отличие от тебя я не служу графу.

Тоска заскулил под дверью. Алана ждали его ежедневные заботы, и он поднялся.

— Но, брат Агиус, если граф прикажет вам?

Агиус тонко улыбнулся:

— Лавастин не может мне приказать. Даже пытаться не будет.

Граф действительно не пытался. Они выступили на рассвете дня святой Исидоры. Двадцать конных, восемьдесят пеших латников и небольшой обоз. Агиус оставался в замке, с ним вместе оставалась и кастелянша Дуода, призванная охранять владения графа.

Алан сам не мог понять, грустно ему или радостно. Все, что он знал, — это то, что в его жизни начинается что-то новое. Он не был в Осне около года, но все это время знал: дом рядом, в четырех днях пути. Они пересекли реку Венну и двинулись вдоль чужих полей и незнакомых холмов.

Весь первый день пути его обуревали страхи и восторги. К началу третьего дня моросящий дождь и монотонная маршировка притупили его мысли, он тяжело кашлял и хлюпал носом. Грязь заляпала ноги и сапоги, руки мерзли.

Только в те немногие дни, когда солнце выглядывало из-за туч, можно было ощутить себя человеком. Он с собаками всегда спал под повозкой, недалеко от шатра, раскинутого для графа, — так, по крайней мере, можно было оставаться сухим. Другие солдаты устроились менее удачно и постоянно роптали.

На четвертый день похода, когда он купал псов в речке, из кустов, росших на берегу, кто-то бросил в него камень. Удар был сильным, и он вскрикнул от боли. Из зарослей донесся громкий смех. Собаки выскочили из воды и ринулись туда. Пока он успокаивал их, нападавшие скрылись, с шумом продираясь через бурелом. Он не видел лиц, только три спины.

Его оставили в покое, но иногда он находил в своем котелке с кашей дохлую крысу или еще какой-нибудь неприятный сюрприз. Из-за отсутствия брата Агиуса поговорить было не с кем. Мастер Родлин обращался с ним почтительно, но холодно, остальные или избегали общения, или были для него слишком важными персонами. Граф Лавастин не разговаривал ни с кем, только отдавал короткие приказы. Забота о черных псах лежала целиком на Алане, и хотя они были преданными, а их послушание росло день ото дня, Алан тосковал все больше и больше. Наконец они добрались до резиденции лорда Жоффрея и госпожи Альдегунды.

Лорд Жоффрей не ожидал своего родственника, но по обычаю вышел ему навстречу с клириками и кастеляншей. Лавастин не спешил обнять брата.

— Прости меня, — проговорил он, явно не находя нужных слов и глядя на Лавастина с подозрением, — моя Альдегунда в постели. Она болела и теперь, кажется, выздоравливает. С ней лекарь. — Он запнулся на последнем слове, будто хотел сказать что-то другое, но затем продолжил: — Девочка, родившаяся в Лавас-Холдинге, сейчас здорова, недавно ей исполнилось шесть месяцев… Как и обещали, мы назвали ее Лаврентией. Но что привело тебя к нам, дорогой брат? Ты прибыл сюда на праздник святого Сормы? И с такой свитой?

Действительно, свиту нельзя было не заметить. Даже Сабела с огромным кортежем выглядела более скромно и менее воинственно.

— Я прибыл получить твою поддержку и твоих солдат. Мы присоединяемся к госпоже Сабеле.

Лорд Жоффрей был очень удивлен. А Алан утвердился в своем подозрении о том, что граф околдован. Жоффрей всегда знал о планах брата, и такая перемена была для него шоком…

— Присоединяемся к госпоже Сабеле? — пролепетал лорд.

— Я так решил.

— Но это измена королю.

— Изменой будет не поддержать принцессу в ее справедливой борьбе. Она старше Генриха, и ее мать была законной королевой Варре.

— Но право плодородия…

— У Сабелы есть дочь. Все право Генриха заключается в ублюдке, рожденном от создания, которое и женщиной-то не назовешь. Он ли отец? Неужто присяга, принесенная ей перед епископами, чего-то стоит? Престол должен наследоваться по женской линии — и тогда сомнений не будет.

Жоффрей был потрясен этими словами.

— Но наш род… Наш отец… Лавас уже три поколения передается по мужской линии.

— Так ты со мной? Или против меня? — На лице графа не было никаких признаков волнения. Он поднял руку, призывая солдат к готовности, а те были явно не готовы к тому, что последовало…

— Мне нужно время обдумать…

— Времени нет! Надо выбирать!

Лавастин пришпорил лошадь и обнажил меч. Радость и Страх кинулись за ним. Жоффрей был поражен настолько, что даже не сделал попытки отскочить в сторону. Но его приближенные сопротивлялись. Удар, предназначенный лорду, пришелся в грудь одного из слуг. Клирик в простой светлой рясе кинулся к воротам, возможно, хотел спрятаться или предупредить всех, но в спину ему вонзилась пущенная из арбалета стрела. Священник упал на колени, на секунду застыл в позе молящегося и ничком рухнул в лужу грязной воды.

Лавастин проскакал мимо Жоффрея и его людей, оставляя их своим пешим солдатам. Проскакал мимо убитого клирика. Капитан, ударив пятками по конским бокам, ринулся за ним, призывая за собой остальных конных. Впереди кто-то безуспешно пытался закрыть ворота на замок.

— А ну построились и бегом, бегом! — кричал сержант Фелл, опережая строй пехотинцев.

Дальнейшее совершилось так быстро, что Алан потом с большим трудом восстанавливал в памяти картину происшедшего. Он тяжело бежал вперед вместе с остальными, иначе было нельзя. Собаки ужасающе лаяли, почуяв запах битвы. Ему удалось успокоить почти всех, кроме трех, мчавшихся за графом.

Вокруг Жоффрея завязалась схватка — хотя его люди, почти ничем не вооруженные, вряд ли могли рассчитывать на победу. Они отбивались древками парадных копий, церемониальными щитами, посохами, кинжалами и даже древком знамени Альдегунды — знамени с изображением белого оленя, мчащегося по темно-синему сумеречному небу.

Лавастин с конными достиг ворот. Сопротивление, встреченное там, было, разумеется, ничтожным. Откуда могли знать солдаты Жоффрея, что на них нападет брат их собственного господина, и только один из них сумел подняться на смотровую башню. Возможно, он хотел поразить Лавастина. А возможно, хотел насмерть поразить стрелой Радость. И Алан видел других собак, озверевших от крови, теперь даже он не смог бы удержать их.

Лавастин ворвался в замок. Алан побежал. Ему даже не пришлось расталкивать бегущих впереди него солдат — те расступились перед собаками, которые набросились на Жоффрея и его людей. Юноша бил псов древком копья, не страшась того, что, осатанев, они огрызались, кого-то ему спасти не удалось, но сам Жоффрей был спасен от ужасных зубов. Наконец собаки развернулись и помчались к крепости. Глаза их были красными от боевой ярости, а морды в крови и слюне. За собой они оставили человека с откушенной рукой и солдат — с открытыми ранами и вырванными кусками плоти. Молодой знаменосец, так и не выпустивший из рук знамени, лежал с перекушенным горлом. Сам Жоффрей был искусан, но мог стоять и пошатывался, скорее всего от шока и неожиданности.

Нападение собственного брата было худшим из предательств. На такую ли войну призвала Алана Повелительница Битв? Граф Лавастин, всегда осмотрительный, как никто другой понимал, что война между Сабелой и Генрихом не вела ни к чему хорошему. Все происходящее казалось неправдоподобным.

Теперь Алан был уверен, что граф действует не по своей воле. Даже разочарованный в людях Агиус был бы поражен этим странным нападением на человека, бывшего всегда самым преданным сподвижником. И власть, которой епископ Антония добилась над графом, была получена ценой жизни ничтожного Лэклинга.

— Я останусь с ним, — сказал себе Алан, удивляясь самому себе. — Кто-то должен его защитить. — Даже если этот «кто-то» простой подросток, не имеющий за душой ничего, ничего, кроме вечно цветущей розы и давнего видения.

Сержант Фелл послал половину своих людей в сторону замка, но доносившиеся оттуда крики и шум боя почти стихли. Оставшиеся с обозом принялись убирать следы схватки. На помощь раненым спешил священник, обладавший навыками лекаря. Фелл явно чувствовал себя неловко, помещая лорда Жоффрея под стражу.

— Эй, парень, — подозвал он Алана. — Поспеши-ка туда и посади на цепь тех трех собак, в деревне могут быть дети…

Солдаты, бывшие рядом, испуганно сотворили круговое знамение. Никто не забыл трагедии, приключившейся с женой и ребенком Лавастина…

— Моя жена… — выдохнул Жоффрей. — И дочь!

Помедли Алан несколько мгновений, и было бы поздно. Путь, по которому мчались собаки, устилали убитые и раненые. Неподалеку толпились слуги, их охраняли графские солдаты.

Лошадь Лавастина стояла перед большим деревянным теремом, служившим лорду резиденцией. Половина конных спешилась и вошла в резиденцию вслед за Лавастином, Алан кинулся за ними.

Собаки почти взбежали по лестнице на второй этаж, где жила сама госпожа с ребенком и служанками. Злость их не исчезала. Алан успел ухватить последнего зверя за хвост и изо всех сил рванул обратно. Тот злобно ощерился.

— Тоска! Сидеть!

Удивительно, но тот послушался. Наверху Ярость, услышав голос, сделала то же самое. Остальные не остановились, и, казалось, только волшебство могло их обуздать. Граф не обращал на них внимания и шел вперед с обнаженным мечом. Его явно не волновало, что животные сейчас уничтожат женщин и детей, беспомощно столпившихся в конце длинной залы второго этажа. Двое человек отважились выйти из толпы ему навстречу. Одной из них, узнал Алан, была госпожа Альдегунда. Будучи не старше нашего героя годами, она выглядела взрослой женщиной. Бледнея, она спросила Лавастина:

— Что это значит, дорогой кузен? Почему ты с мечом врываешься в дом, где тебя всегда принимали с любовью и радостью?

В руках она держала шестимесячного младенца — того самого, что мог стать наследником всех земель графа. Какая-то старуха, плача, пыталась встать перед ней, спасая от меча и собачьих зубов.

Алан вцепился в ошейники, но животные рвались вперед. Они хотели убить ее. И проделали бы это, с удовольствием разорвав на части и младенца. Юноша принялся изо всех сил лупить по мордам, не думая о последствиях и громко приказывая:

— Сидеть! Твари! Послушай меня, скотина! Сидеть!

Ужас вцепился в край платья госпожи, когда Алан ударил его по голове так сильно, что собака замерла. Остальные послушались, продолжая рычать и кровожадно поглядывая на испуганных обитателей замка. Лавастин не убирал меча.

— Если хочешь жить, поклянись в верности госпоже Сабеле!

Альдегунда задыхалась от волнения и чуть не упала в обморок, но когда кто-то из челяди взял ее за руку, собралась с духом.

— Это невозможно, — гордо заговорила она, — наша семья состоит в родстве с королевской династией. И хоть меня выдали за варрийца, я не предам своего рода, много поколений хранившего верность королю.

Алан представить себе не мог, чего стоило слабой женщине это мужество и что дальше будет делать граф. Не могла себе этого представить и она сама, с ребенком на руках и двумя подростками, прижавшимися к ней в поисках защиты, и конечно, она не могла знать, что произошло с ее мужем.

Графа не тронула смелость Альдегунды. Все тем же ровным голосом он проговорил:

— Оставишь мне детей как залог твоего хорошего поведения. Затем покинешь эту крепость и со свитой удалишься в земли своей матери.

— Земли моей матери находятся здесь! Этот замок — мое приданое, и ты не смеешь забирать его!

— Кто мне помешает? Эти земли подвластны теперь принцессе Сабеле. Я оставлю здесь кастеляна, и он будет управлять ими, пока все не решится: либо ты принесешь присягу госпоже, либо она подарит их кому-то другому.

Он взмахнул рукой, и его люди нехотя подошли и окружили детей. Алану удалось наконец посадить собак на длинную цепь. Они кусались и грызлись между собой, но больше не противились ему. Только Ярость и Тоска, которым он мог доверять, остались свободными. Они сидели на лестнице как часовые.

Альдегунда прижала младенца к груди.

— Этого я не отдам! Я кормлю ее грудью. Преступление против Владычицы — отнимать ребенка у матери.

— Оставьте ей младенца, господин граф, — прошептал Алан. Он и не думал, что граф может его услышать.

Но Лавастин отчего-то зажмурил глаза и дернулся. Затем провел рукой по лбу, будто смахивая комара.

— Только старших детей, — сказал он как-то смущенно и неуверенно.

Уголки губ Альдегунды дрогнули, но она сумела удержать слезы. Детей Жоффрея от первой супруги уводили солдаты. Лавастин сунул меч в ножны и странно, с каким-то новым выражением лица, посмотрел на Алана. Потом тряхнул головой и, приняв прежний неприступный вид, протянул руку. Собаки приблизились, стали лизать ему пальцы и обнюхивать сапоги. Граф взял в руки поводок, повернулся и спустился вниз.

День святого Сормы они встречали в замке, праздник получился безрадостным. За столами сидели граф и его люди, прислуживала им челядь Жоффрея и Альдегунды. Сам Жоффрей сидел в башне, Альдегунда — под домашним арестом наверху.

Наутро Лавастин отпустил женщин на восток, в Вендийские земли, позволив взять с собой только пятидневный запас пищи, необходимый для путешествия. Они шли в земли графини Альберты, матери Альдегунды. Жалкая это была процессия: впереди госпожа с младенцем, за ней две родственницы, старая нянька и две служанки. Им не позволили даже взять своих лошадей, и графиня ехала на осле. Глядя на нее, конечно, никто бы не догадался о ее некогда высоком положении.

Жоффрей еще не оправился от ран. Его оставили под присмотром лекаря и с условием, что он освободит замок, как только выздоровеет. На эти земли граф назначил своего кастеляна, одного из своих свободнорожденных слуг, бывшего крестьянина, теперь посредством службы надеявшегося выбиться в люди. В случае успеха мятежа он мог рассчитывать на многое. В случае поражения разве что на виселицу.

Глядя, как из подвалов крепости вывозят имущество Жоффрея, Алан понял, как Сабела увеличивает свои шансы на победу. Повозки до предела были загружены овощами и наконечниками для копий, бобами и мечами, новенькими шлемами из кузни замка и связками кож, поставками сукна и деревянными щитами. Отдельно везли пять небольших, но увесистых ларцов с казной.

Они шли на юг, через рубеж, когда-то разделявший Вендар и Варре, где до сих пор лежали земли, бывшие настоящей чересполосицей владений вассалов того и другого королевств. В двух замках они встретили поддержку, и к отряду Лавастина присоединились двадцать четыре человека. На следующей неделе марша они миновали три крепости, хозяева которых были верны королю Генриху. Но никто из них, завидев вооруженных людей и слыша графский ультиматум, не решился дать отпор. Все они сохранили жизнь, потеряв добрую половину своего имущества. Обоз становился все длиннее, а вместо пяти ларцов серебра везли девять.

Вскоре они достигли земель герцогства Варингии и там повернули на запад, навстречу основным силам принцессы.

— Точно так же соратники Сабелы лишались своих земель и богатств, когда потерпел поражение ее мятеж восьмилетней давности, — сказал однажды ночью мастер Родлин. Старик сильно беспокоился, иначе бы не разоткровенничался.

Алан напоил и накормил собак, а потом пятерых привязал к повозке — Страха, Вспышку, Рьяного, Стойкого и Привета. Они улеглись на земле, глядя немигающими глазами на костер и на сидевших людей. Теперь, после гибели Радости, шатер графа охранял старый Ужас, а Тоску и Ярость Алан привязывать не стал, уверенный в их спокойном поведении.

Ему хотелось поговорить. Хотелось спросить, справедливо ли, что земель и богатств лишаются те, кто поддерживает короля. Но, разумеется, он промолчал, боясь обвинения в сочувствии Генриху. Сочувствия этого, конечно же, не было. О короле он не знал ничего, кроме имени. А вот принцесса Сабела… ее и епископа Антонию он ненавидел всей душой.

У юноши было много времени на раздумья. Чаще всего думалось о родне, об отце, тетушке Беле. Но сейчас они остались далеко. В Осне всегда говорили, что граф Лавастин добрый сюзерен, он требует малый налог и защищает их небольшой городок, где живет много купцов и ремесленников и на который постоянно точат зубы пираты и разбойники. Осна находилась под протекторатом графов Лаваса с самого своего основания со времен императора Тайлефера. Графы вели лояльную политику. Ни разу ни один ее житель не продавал себя и ближних в рабство за долги, не будучи в силах уплатить подати, как нередко происходило в салийских землях.

Единственное, что ясно было Алану, — то, что он должен быть постоянно при графе. Не это ли было его предназначением и долгом? Не потому ли позволили ему сдружиться со страшными питомцами графа и тем самым стать одним из его слуг? Должно быть, так. Агиус думал, что он графский сын. Почему тогда граф оставил сына у простого купца, а не отправил сразу на воспитание в монастырь? Антония, наверное, скажет, что он плод греха, совершенного девушкой с призраком принца эльфов. Но как, простите, можно забеременеть от призрака? А вот вождь народа эйка, должно быть, неверно исковеркав его слова, считает его наследником короля Генриха!

Алан знал, что сказала бы тетушка Бела: «Господь и Владычица всегда действуют не просто так». По мнению доброй и честной женщины, как и по мнению их диаконисы, Господь всегда делал что-то с умыслом, дабы покарать злых и вознаградить тех, кто верен, честен и трудолюбив. Конечно, она не усомнилась бы в том, что Господь часто прибегает к помощи чудес, и сразу поверила бы и в неувядающую розу, и в то, что видел Алан в даррийских развалинах. Но она сказала бы ему, что он должен проявить смирение и не возгордиться. «Если это и случилось, то только чтобы возложить на тебя ношу, кою ты обязан нести. Дать задание, которое ты, сынок, должен выполнить».

Это был ответ на все сомнения. Алан был единственным, кто знал, что граф творит зло не по собственному желанию, а выполняя волю других. Тех, кто околдовал его. Но единственное, что он мог сделать, — это присматривать за ним.

2

Вулфер вернулся из Фриласа две недели спустя и привез оттуда нерадостные новости.

Эйкийские пираты опустошили монастырь на Шипс-Хеде и отплыли на восток, чтобы присоединиться к основным силам. Дошли слухи, что их войско осадило большой портовый город Гент, бывший ключом к королевству Вендар и городом, где родился прадед нынешнего короля, тоже носивший имя Генрих. В соборе Гента сын Генриха Первого, Арнульф Старший, некогда обманул семилетнюю дочь Адельгейду и пятилетнего Луи. При этом сам Арнульф Старший, конечно, стал регентом. Затем он сумел обручить маленькую сестру Луи, Беренгарию, со своим наследником и будущим отцом нынешнего Генриха, Арнульфом Младшим. То, что король Людовик Варрийский оставил этот мир молодым, не имея наследников, было большой удачей для Арнульфа. Смерть Беренгарии в раннем возрасте только улучшила дело. Для королей Вендара Гент был символом их прав на престол Варре…

— Мы должны поспешить на восток, — говорил Вулфер, — в Гент. Увидеть, сколько правды в этих слухах. Сам король Генрих должен сидеть в столице. Слишком много разговоров о том, что планирует его сестра, принцесса Сабела. Некоторые уже поговаривают о начале междоусобицы. Хуже всего, что она затеяла заваруху именно сейчас, когда войско так необходимо на севере.

Он сидел в харчевне, положив тяжелые руки на стол. Перед ним стояла большая кружка эля. Говорил он, в основном обращаясь к Манфреду и Хатуи, но постоянно поглядывал на Лиат и Ханну, молча сидевших у края стола. Вечерело, и в харчевне собралось довольно много народа не только выпить, но, как знала Ханна, еще и поглазеть на «орлов», узнать новости из большого мира. Интерес к ним повысился особенно в последние дни, после того как Хатуи сломала нос одному молодому, подпившему и чрезвычайно назойливому крестьянину.

Ханне нравилась Хатуи — коренастая и сильная женщина, которая, по собственным словам, родилась далеко на востоке в Истфолле, стране кочевников, за которой лежат земли куманов, крылатых всадников, как называла их Хатуи. Эти дикари пребывали во тьме, вне Света от Круга Единства. Ее брат ушел к ним проповедовать, да так и не вернулся… «Тогда я и решила посвятить себя Повелительнице Битв, — говорила Хатуи, — и вместо того, чтобы оберегать их, сражаться с ними».

До того дня, как ей вручили кольцо «королевских орлов», Ханна и подумать не могла, что ей захочется повидать мир, лежащий за пределами Хартс-Реста, — прежде чем остепениться и осесть на одном месте. Раньше она не позволяла себе надеяться на то, что не может сбыться. Собственно, поэтому ее и привлекала работа в харчевне, ведь говорят, что трактирщик видит весь мир глазами гостей, что стучатся в его дверь.

Она могла уйти с Иваром в Кведлинхейм, увидеть там королевский двор. Могла уехать с Лиат в Фирсбарг. О, сейчас об этом думать не хотелось — вспоминался Хью.

— Что касается вас двоих, — добавил Вулфер, возвращая Ханну к реальности, — за то время, пока мы будем ехать, вам надо постигнуть все премудрости службы. Их немного. Я хотел послать вас… — Тут он прервался, отпив большой глоток эля и стукнув кружкой о стол с такой силой, что остаток выплеснулся через край. — Ладно, об этом после. Ты уже окрепла, Лиат? Если нет, можем оставить тебя здесь и…

— Нет! Я в порядке.

Ханна дотронулась до ее руки, успокаивая. Лиат было лучше, чем раньше, но она так и не смогла избавиться от постоянного чувства страха, с которым жила последние месяцы. Даже она, Ханна, несколько раз видела Хью во сне, много раз, сказать по правде. Подобные люди ей раньше не встречались, и лучше было бы совсем о нем забыть. Не тревожить себя мыслями о случившемся. Хотелось верить, что дорога поможет изгладить тяжелые воспоминания.

— Я добыл лошадок во Фриласе, — подмигнул Вулфер Манфреду и Хатуи. — Как думаете, они смогут поскакать?

— Что? — спросила Хатуи с понимающей улыбкой. — Лошади? Я их не видела.

Вулфер оскалился.

— Две лошадки, горячие и свежие. Ладно, детки, доверьтесь мне. Дорога в Гент будет трудной. Что мы там найдем и как быстро вернемся — сказать не могу. Говорят, войско эйкийцев возглавляет сам вождь, к тому же могучий чародей. Говорят, его нельзя убить. Если эти двое нас будут задерживать, оставим их во Фриласе или на нашем пункте в Стелесхейме.

Тут было о чем побеспокоиться. Ханна не была дворянкой, и ее не учили с детства держаться в седле. Она и с лошадьми-то имела дело лишь потому, что ее родители содержали харчевню. Она затаила дыхание. Лиат посмотрела на нее со страхом.

— Ханна держится в седле неуверенно, — резко проговорил Манфред. — Но думаю, с ее волей она преодолеет и эту трудность.

Вулфер приподнял брови.

— Что ж, Манфред, заслужить твое одобрение — дело нелегкое. Ну а ты, Лиат?

Девушка заволновалась, слыша свое имя. Вмешалась Хатуи:

— Лиат — хороший наездник, хоть и говорит, что не садилась на лошадь три года. Она слабовата, но в дороге окрепнет. Если до Стелесхейма этого не произойдет — оставим ее там.

— Вот и ладно, — сказал Вулфер. — Идите, дети, посмотрите новых лошадей — лучшее, что я смог достать за такое короткое время, седлайте их и едем.

Ханне при этих словах показалось, что ноги ее приросли к полу. Пока их отъезд был только словами, все было чудесно.

— Так скоро? — Ее голос дрожал. — Я думала, что хотя бы не сегодня утром.

Вулфер смотрел на нее с мягкой укоризной. Но она поняла, что добрым он был только до тех пор, пока не противоречили его приказам.

— Вы стали «орлами», девушки. На королевской службе задержек быть не должно. Понимаешь?

Она послушно встала. И правда, нельзя было поддаваться страху, особенно после того, что сделало это чувство с Лиат.

— Слушаюсь, сэр.

Он кивнул.

— Сегодня, кажется, день святой Эзеб? Шестой день авриля, лучший день, чтобы начать службу. — Он тоже поднялся с места. — Хатуи, собери еду. Лиат и Ханна, идите за мной в конюшни.

Ханне показалось, что его голос становился мягче, когда он смотрел на Лиат. Бедняжка! Ханна знала, что та вовсе не радовалась своей иноземной и печальной красоте. Ока положила руку на плечо подруге, и Лиат быстро встала, ударив по столу костяшками пальцев, как она всегда делала, когда выходила из задумчивости.

Во дворе Ханна увидела стройную белую лошадь, которую Вулфер предназначил для нее. Животное съело яблоко, поднесенное девушкой, и спокойно дало себя оседлать. Кобыла, отданная Лиат, оказалась более норовистой, и к тому времени, как хозяйка с ней справилась, другие лошади были давно готовы. Хатуи привела мула, груженного продуктами, которые даны были жителями в счет королевского налога. Затем они с Манфредом вывели всех лошадей.

— Соберите все, что хотите взять с собой, — приказал Вулфер, — но помните, что «орел» не должен владеть ничем, кроме дружбы своих товарищей и собственной силы.

— Все, что у меня есть из вещей, — одежда, которая на мне, — отвечала Лиат.

Это было явной ложью и удивило Ханну. Но Лиат смотрела в другую сторону. Если и заметили, что она говорила неправду, вида никто не подал. Они, впрочем, не знали Лиат так хорошо, как Ханна.

— Пойду соберу дорожный мешок и попрощаюсь с семьей, — сказала она. Лиат продолжала стоять, глядя в пустоту. Ханна стерпела это и обратилась к Вулферу: — Моей матушке будет приятно, если вы скажете ей несколько слов, господин.

— Хорошо. Я пойду к ней, а Лиат пусть закончит с лошадью. Остальные подождут.

Все они, конечно, видели книгу и знали о ней. Но никто из «орлов» не сказал ни слова. Подозревал ли Вулфер о ценности этой вещи? Ханна не знала. Она пропустила его вперед, как диктовал закон вежливости, затем вывела свою лошадь на улицу. До нее едва донеслись слова благодарности, произнесенные тихим голосом Лиат…

Солнце стояло высоко над холмами. Пели птицы и зеленела растительность на крестьянских огородах. Вся семья трактирщика собралась во дворе. Чудо, Карл сам принес ее мешок с вещами — смена одежды, миска, ложка и еще какая-то мелочь — и теперь привязывал его к седлу. Его глаза блестели, когда он смотрел на Ханну, и она вдруг почувствовала, как родные гордятся и восхищаются ею так же, как она восхищалась Хатуи. От этого хотелось плакать.

— Смешно смотришься. Ни рыба ни мясо, — пошутил брат, немного подпортив сентиментальное настроение.

Но она только улыбнулась. У нее не было той практичной дорожной одежды, что носили ее новые товарищи, поэтому Бирта обрядила дочь в то, из чего давно вырос ее старший, женатый брат Транчмар, — в меру возможности подлатав вещи и подогнав их по росту. Лиат утешила ее, сказав, что всегда так одевалась, путешествуя с отцом. Мать сжала руку Ханны.

— Помни, девочка, что ты отвечаешь не только за себя, но и за подругу. Заботься о ней.

— Обещаю. — Ханна обняла отца, затем брата. — Карл, а ты присматривай за ними. Хорошо?

Оба сдержали слезы. Лиат вышла из конюшен, ведя наконец-то оседланную лошадь. Но в мешках, привязанных к седлу, не было ничего, похожего на книгу. Возможно, подумала Ханна, подруга заново перепаковала вещи и ненадежнее спрятала свое сокровище. Лиат, не глядя на нее, прощалась с Карлом и Биртой.

Наконец они сели в седла и последовали за Вулфером по дороге, ведущей на юг. Из пятерых только Ханна оглядывалась назад. Когда деревня наконец скрылась за лесом и они двигались молча по дороге посреди спокойных и величавых деревьев, Лиат нарушила тишину:

— Никогда не вернусь сюда.

Ханна испуганно вздрогнула, а Вулфер улыбнулся:

— Даешь обет?

Лиат, казалось, только сейчас осознала, что говорит вслух.

— Нет. Зарекаться не буду. Только чувствую, что это так.

— Анна всегда доверяла чувствам. Таким, как это. — Голос старого «орла» был почти ласков.

Анна… Мать Лиат была волшебницей, из-за этого ее убили, и было во всем этом что-то, чего девушка понять не могла. Но Ханна должна была сделать все, что в ее силах, чтобы защитить подругу.

— Не будем медлить, — подбодрил их Вулфер. — Впереди долгий путь.

Так ехали они, разговаривая мало, но размышляя о многом. Поступь лошадей была неторопливой, но ровной, и к вечеру Хартс-Рест остался далеко позади.

Часть вторая ДЕЯНИЯ ВЕЛИКИХ КНЯЗЕЙ

VIII. НА КОРОЛЕВСКОМ ПУТИ

1

«Росвита Корвейская, ничтожнейшая из слуг Господа и Владычицы, ее королевскому величеству, королеве Матильде, шлет весть и нижайше уверяет в преданности и равно приветствует во имя Владычицы, чья неисчерпаемая мудрость и величайшая слава да пребудет с тобой, наша славная королева, мать великого короля Генриха, второго с этим именем».

Послание отца лежало поверх второй страницы, закрывая собой слова, написанные вчера до того, как ее прервали, сначала посланник с севера, а затем известия о споре, вспыхнувшем между членами Королевского совета. Она сунула пергамент в потайной карман платья. Пальцы приятно касались ризы из золотого шелка, какие носили королевские клирики. Очередная суетная мирская радость напомнила о себе. Золотая риза, символ королевской службы, была надета поверх грубого черного платья. Его она тоже носила всегда, и означало оно принадлежность к выходцам из монастыря Владычицы Нашей в Корвее.

Она вновь вернулась к книге.

«По просьбе твоей принимаюсь я за тяжкий труд описания деяний великих князей. Вдобавок расскажу немного о происхождении и истории народа вендийского, над которым король Генрих, первый с этим именем, стал первым владыкой, чтоб, читая, могла ты дивиться разумом, отбросить заботы и с немалой пользою досуг провести».

На этом она вчера закончила. Счастьем было вернуться в тишину скриптория после шума вчерашней ночи, утихшего лишь тогда, когда король после пира отправился на покой. Она глянула на вощеную табличку с записями, не раз переправленными, затем обмакнула перо в чернильницу и принялась писать.

«Прощения прошу, что не могу рассказать обо всем, ибо писать стараюсь так, чтобы повествование было не чрезмерно долгим и не утомило читателя. Пусть ваше величество прочтет книгу, вспоминая о нас, и не запамятует о чувстве преданности, с которым все сие было написано».

Так кончалось вступление к книге первой «Деяний великих князей». Росвита откинулась на спинку сиденья. Спина уже побаливала. Когда она впервые оказалась при дворе, будучи двадцати лет от роду, малознающей подопечной корвейского монастыря, она могла сидеть целыми ночами, прерывая труд только со звоном колокола, зовущего к молитве. Ей ничего не стоило долго сидеть при свечах, многократно переписывая древние тексты и создавая свои, создавая, несмотря на юность и неопытность. Теперь, спустя еще двадцать лет непрерывных трудов сначала на благо короля Арнульфа Младшего, затем нынешнего Генриха, силы были не те.

Но она все равно улыбнулась, закончив страницу. Правильно говорила матушка аббатиса: «Болезни старости напоминают нам о мудрости, что получена нами с годами жизни». Сама матушка Отта Корвейская, несмотря на восьмой десяток, ни разу не была замечена хворой и страдающей, да и вообще была самой доброй и мудрой женщиной, из тех, кого Росвита встречала на своем пути и вспоминала с радостью. Мать Отта все еще была жива и приближалась к девяностолетнему возрасту, что, конечно, означало великую к ней милость Господа и Владычицы.

Десять лет Росвита трудилась, общаясь с престарелыми придворными и епископами, делала записи и изучала старые в архивах монастырей, мимо которых следовал двор короля, бесконечно странствуя. Теперь начала писать, надеясь на то, что матушка Отта успеет прочесть ее труд.

«Начало книги первой о деяниях великих князей».

Проработав двадцать лет в скриптории, Росвита прекрасно знала, как трудно исправлять написанное, как тяжко переписывать страницы труда или, того хуже, целые главы. Но решилась писать сразу на бумаге, исправляя лишь порядок глав.

«1. Сначала изложим некоторые сведения о начале вендийского народа, памятуя, что все сие суть темные предания древних времен.

Говорят, сначала вендийцы жили в северных землях и были изгнаны оттуда существами, которых мы зовем народом эйка, драконолюдьми. Другие считают, что вендийцы пришли из Аретузы и были остатками великой армии Александроса, Сына Грома, которая после поражения даррийской императрицей Арку-ак-Нией разбросана была по свету. Об этом я слышала в молодости от одного старого мудреца. Прочие же считают, что вендийцы были просто древним и благородным народом, известным гессийским летописцам и описанным в Поликсеновой «Истории Даррийцев».

Мы уверены, впрочем, что вендийцы впервые прибыли сюда на кораблях и высадились там, где теперь городок Хателенга, что лежит к западу от Гента. Туземцы, населявшие те земли, подняли против них оружие. Но вендийцы храбро сражались и завоевали побережье».

В тишину скриптория ворвался шум. Клирики и монахи, оторвавшись от своих пергаментов, повернули головы в сторону старой Моники, появившейся в дверях. Позади нее толпились люди, шумные и суетные. Это не было вторжение диких вендийских племен. Прибыли молодые ученики королевской школы.

Росвита вздохнула и с неохотой отложила перо. Потом, пожурив себя за ворчливость, стала помогать Монике рассаживать школяров по свободным скамьям. Вернулась на свое место, понимая: пока молодежь проходит практику, работать она не сможет. К ней подсел один вновь прибывший послушник.

— Простите меня, госпожа, — прошептал он.

Это был молодой Бертольд Виллам. Он улыбался. Один из тех редко встречающихся юношей, которые были красивы, но не знали об этом. В самом деле, из ребят, причастных двору его величества, он был ее любимцем. Зимой ему исполнилось четырнадцать, для посещения школы он вырос. Но все равно частенько приходил послушать Росвиту, ибо был очень любознателен.

Он осторожно протянул руку и указательным пальцем коснулся пергамента, на котором не просохли еще чернила.

— Это и есть ваша «История»?

Росвита кивнула. Остальные дети расселись по скамьям скрипториума рядом с другими работающими клириками. За последние полгода детей, причастных к королевскому странствию, стало вдвое больше, что само по себе говорило о непорядке в королевстве. Взгляд ее остановился на молчаливой девочке с упрямым выражением лица, она сидела на скамье возле Моники. Последняя из прибывших, старшая дочь Конрада Черного, герцога Вейландского, восьми лет от роду, она знала, что не только учится здесь, но еще и заложница в королевских руках.

— А теперь, дети, — сказала старая мать Моника, подняв правую руку, — разберите вощеные таблички и внимательно слушайте.

Бертольд заерзал, вертя в руках перо Росвиты. Как и многие юноши, которым предстояло жениться и пребывать в миру, орудуя мечом, а не пером, он был не обучен письму, но умел читать.

— Попробуй написать что-нибудь, — сказала она ему. Бертольд улыбнулся и выдавил на табличке букву «Б».

— Слушайте меня, — говорила Моника, — чтобы читать древних, вам нужно знать даррийский, ибо на этом языке говорили в Даррийской Империи. Мы можем многое узнать из книг, дошедших до нас, но есть то, что мы должны помнить: великое царство людей и эльфов обречено было пасть потому, что его императоры не приняли всем сердцем Единых и благословенного Света их учения.

— Но никто не обвинит в этом императора Тайлефера, — проговорил тихонько Бертольд, выдавливая на воске букву «Е», — и все равно его империя пала. Никто после него не был провозглашен Священным Даррийским Императором. Как объяснить это?

— Хороший вопрос, — ответила Росвита, неожиданно пугаясь того, что Моника обратила на них внимание. В самом деле жаль, что он остается в миру. Из него вышел бы хороший историк.

Моника многозначительно откашлялась и продолжила речь. Бертольд вздохнул и попытался изобразить букву «Р». Росвита разглядывала других детей.

Все великие вельможи королевства мечтали послать своих детей ко двору… Позже многие из них станут клириками в королевских учебных заведениях. Остальные дети проводили здесь год или два, получая образование и приучаясь к жизни при дворе — постоянно странствующем по землям, подвластным королю. Многие дети оставались надолго — это были те, лояльность чьих родителей была сомнительна. Никто об этом не упоминал, с детьми обращались хорошо, но они были не более чем заложниками.

Это не касалось Бертольда, конечно. Его отец, маркграф Гельмут Виллам, один из самых уважаемых членов Королевского совета и самый верный соратник Генриха.

Из всех фаворитов королевства наиболее преданы сюзерену были четыре маркграфа. Четыре маркграфа, которые больше всех нуждались в поддержке короля, ибо земли их лежали у восточных границ вендийской страны и более прочих страдали от варваров, искавших добычи и пленников.

Из их земель отправлялись на восток миссионеры, чтобы обращать язычников. К ним приходили самые неустрашимые переселенцы, желавшие обрабатывать земли, которым угрожали варвары, но которые неподвластны были никому, кроме короля.

Три года границы были спокойны. И потому маркграфы и их наследники могли уделить часть своего времени придворной жизни. Этой весной, кроме Виллама, в Странствии принимала участие прославленная Джудит, маркграфиня Ольсатии и Австры.

Она оставила земли в надежных руках старшей дочери, а двух младших привезла ко двору. Одна из них, болезненная девушка лет четырнадцати, сидела, разинув рот, и смотрела на Монику, как на чудовище с рогами и копытами.

Веринхар, маркграф Вестфолла, прислал ко двору младшего брата. Юноша должен был стать монахом и, как полагалось, старательно записывал то, что говорила мать Моника.

Обычно наибольшую проблему представляли герцоги, сильнейшие из владык королевства. Трое из них, чьи земли лежали в пределах прежнего королевства Вендар, оставались верны: герцоги Саонии, Фесса и Аварии. Всех их при дворе представляли либо дети, либо юные родственники. Но герцогства Варингии, Вейланда и Арконии раньше подчинялись варрийскому королю, и теперешняя их верность вендарцам оказалась сомнительной. Поэтому дочка Конрада Вейландского сидела и старательно выводила буквы под строгим надзором матушки Моники. А дочь Сабелы и Беренгара всего полгода назад вернулась к себе в Арконию.

Два месяца назад Родульф, герцог Варингии, забрал своего Эрчангера. И теперь эти постоянные слухи о новом восстании, которое замышляла Сабела…

Бертольд шепотом сообщил ей:

— Эккехард снова заснул.

— Ах, боже мой. — Эккехард, единственный сын Генриха от королевы Софии, действительно дремал, подперев голову рукой. Кафтан его перекосился, обнажив тяжелое золотое ожерелье вокруг шеи. Мальчик даже слегка похрапывал. Он был хорошим и милым, но предпочитал слушать на пирах поэтов и музыкантов, а не высиживать в монастырском скриптории.

Моника, слава богу, не замечала, что мальчик спит. Внимание ее было приковано к дочери Конрада, тоненькой девчушке, унаследовавшей внешность бабушки. Смуглая, как купец из Джинны и как королевская родня, она носила золотое ожерелье, которое превосходно гармонировало с темной кожей.

Бертольд, проследив за взглядом Росвиты, проговорил:

— Она будет красоткой, когда подрастет.

— Говорят, ее бабушка-красавица тоже отличалась темной кожей. Но ведь и сам блаженный Дайсан проживал в землях, которые сейчас завоевали джиннцы, и кто теперь скажет, не был ли он, как и эта девушка, смуглокожим?

— «Не так уж важно, является ли человек ростом высок или низок, кожей бел или черен, не важно, есть ли в нем телесный недостаток», — процитировал Бертольд.

— Тише, — мягко остановила его Росвита, скрывая улыбку.

— Господин Бертольд! — окликнула Моника. — Слушайте меня или ступайте вон, не мешайте другим работать.

Мальчик почтительно поклонился. Моника еще какое-то время говорила, монотонно повторяя то, что давно знала Росвита. Она выпрямилась и расправила спину, стараясь, чтобы этого не заметили. Но от Бертольда ничего не укрылось, и он усмехнулся, не отрываясь от письма.

Неожиданно с улицы донеслись голоса. Дети и клирики были заняты своими делами и не обратили на них внимания, но Росвита встревожилась. Королевские дочки ссорились.

— Я сказала только, что считаю глупым слушать советы такого человека.

— Ты ревнуешь, что мое общество он предпочитает твоему!

— Глупости! Я забочусь о твоей репутации. Все знают, что он шарлатан.

— Ничего подобного! Все только и завидуют его мудрости.

— А я думаю, что это из-за его надменности и скверных манер!

Росвита вздохнула, отложила перо и вытерла пальцы, затем поднялась с сиденья, расправив ноющую спину. Бертольд посмотрел на нее снизу вверх, но она знаком велела ему оставаться. Моника только коротко кивнула, давая понять, что догадывается о причинах ее ухода.

Росвита спустилась по лестнице, ведущей из скриптория, прошла через ризницу, напугав быстрой поступью монаха, дремавшего на скамеечке. Наконец дошла до сада с розовыми кустами, где застала двух сестриц во всей красе.

В их внешности соединились черты родителей. Сапиентия, как мать, была низенькой, смугловатой и ладной, в остальном же походила на отца. Как и он, заливалась краской, когда теряла выдержку.

Теофану была повыше ростом и более стройна, но грубее и резче. От матери унаследовала странную холодность характера. Придворные считали это восточной хитростью и никогда не доверяли ни королеве, ни Теофану.

— Ты злишься, потому что отец хочет отдать мне в управление Истфолл. Хочешь заполучить маркграфство сама! — Цвет лица Сапиентии сейчас ничем не отличался от цвета роскошных роз в саду, но шел ей не так, как розам.

За восемнадцать лет Росвита ни разу не видела, чтобы Теофану выходила из себя. Даже в детстве. Странный ребенок! Но у нее в запасе было множество надежных способов рассердить сестрицу.

— Возможно, отец и увеличит мои владения, когда сочтет нужным. Но сама я никогда не считала возможным просить его об этом.

Росвита поспешила вперед, видя, что бедняжка Сапиентия не в силах сдерживать ярость.

— Ваши высочества! — проговорила она быстро, не дав Сапиентии раскрыть рта. — Как хорошо, что я вас нашла.

Вмешательство оказалось кстати: графиня, искавшая резких слов, растерялась и замолчала. Теофану немного насмешливо приподняла брови.

— Какие-то новости? — вежливо спросила она, но Росвита понимала, что та не даст себя провести этой выходкой.

Росвита весьма кстати вспомнила об отцовском письме.

— Небольшое семейное дело, но я смиренно прошу у ваших высочеств дозволения переговорить с вами о нем.

— Можете доверять нам, — Сапиентия пожала руки Росвиты, — мы сделаем все, что можем.

Теофану просто кивнула.

— У меня есть брат по имени Ивар. Он должен поступить в монастырь матушки Схоластики в Кведлинхейме. Я надеялась, что вы окажете честь мне и моей семье, попросив почтенную аббатису помочь ему в первые дни его пребывания там. Он совсем молод, двумя или тремя годами младше вас, ваше высочество. — Она кивнула Теофану. — Тем более, судя по письму отца, сам Ивар не очень-то хотел идти в церковь.

— Он младший сын, — сказала Сапиентия, — чего же он хочет?

— Не знаю. Я видела его всего два раза, ведь он родился тогда, когда я уже десять лет пребывала в Корвее. Он сын отца от второй жены, дочери графини Хесбайской.

— Ах, помню. Той самой, что имела трех дочек от трех мужей. — Сапиентия выпустила руки Росвиты и отошла к высохшему фонтану.

Четыре каменных единорога, вставших на дыбы, спокойно взирали на нее. Поврежденный зимним ураганом, фонтан так и не привели в действие — из-за чего отцу Бардо пришлось долго извиняться перед королем и королевой, прибывшими сюда, в Херсфордский монастырь, чтобы посмотреть на этот скульптурный шедевр. Для весны день был очень теплым. Росвита чувствовала, как от мозаичного пола и каменной балюстрады веет солнечным жаром.

— Ее другая дочка, что замужем за Гельмутом Вилламом, разговаривала со мной вчера вечером. — Сапиентия почему-то хихикнула. — Интересно, кто из них переживет больше супругов — старый Гельмут или графиня Хесбайская? У самого Виллама сейчас пятая жена, если не ошибаюсь. А у графини четвертый муж. Придется ей отослать его на войну, как она проделала с первыми тремя.

— Ты говоришь гадости, — оборвала ее Теофану. — Нечего удивляться, что отец не посылает тебя в твое Странствие.

Сапиентия быстро подошла к сестре и влепила ей пощечину.

— Владычица, сохрани, — шепнула Росвита, вставая между ними.

Лицо Теофану оставалось будто выточенным из дерева, на нем не отразилось ни торжество, ни обида. Она только договорила начатое:

— … Ты только и умеешь, что смеяться над чужим горем.

— Тише, ваши высочества. Не вступайте в спор, когда видите, что вами руководит слепая злость. Вспомните, что сказал блаженный Дайсан своим ученикам, когда их ложно обвинили в колдовстве: «Прежде всего пусть спокойными будут ваши слова…»

— «… И правда освободит вас», — закончила Теофану. Сапиентия залилась слезами и убежала в глубину сада.

Со скамейки подскочила до сих пор незаметная служанка и бросилась за ней вслед.

— Не уверена, что это мудро — обращаться так с сестрой.

— Если бы она думала, прежде чем говорить. — Теофану повернулась и сделала несколько шагов навстречу человеку, вышедшему к ним. Как и две молодые женщины, он носил тяжелое золотое ожерелье. Теофану поклонилась ему:

— Здравствуйте, батюшка.

Он потрепал рукой ее черные волосы. Росвита тоже преклонила колени.

— Ваше величество.

— Поднимись с колен, достойная госпожа Росвита, — проговорил король Генрих, — у меня есть одно дело, которое посильно только тебе.

Росвита поднялась и посмотрела королю в глаза. Он казался молодым и похож был на старшую дочь, если не считать седых волос стального оттенка. Как и все последние дни на лице его было мрачное выражение.

— Служу вашему величеству. Вы оказываете мне честь.

— Не большую, чем ты заслуживаешь, госпожа. Ты доставишь мне удовольствие, если выполнишь это поручение сразу.

— Конечно.

— Отец Бардо рассказал мне о пустыннике, святом монахе, живущем в пещере на холмах за монастырем. Он стар. Но когда-то был мудрецом.

Росвита почувствовала, что ее сердце бьется быстрее. Отшельник. К тому же мудрец. К советам таких людей сильные мира сего прибегают нечасто.

— Говорят еще, что он хорошо знаком с законодательством времен императора Тайлефера, даже с теми постановлениями, что до нас не дошли. Но он весьма редко нарушает свое уединение.

— Должны ли мы просить его выйти из затвора, ваше величество?

— Мне нужно узнать кое-что о праве наследования. — В голосе Генриха чувствовалось, волнение. Теофану бросила на отца быстрый взгляд, но не сказала ни слова. — Что до тебя, Росвита, отец Бардо сказал мне, что старый пустынник слышал, что ты пишешь историю вендийского племени для моей матушки. И может быть, он захочет заговорить с тобой. Если любознательность возьмет в нем верх над благочестием. — В голосе короля слышалась свойственная мирским дворянам ирония по отношению к людям церкви.

«Если, конечно, постоянные молитвы к Господу и Владычице не притупили в святом отшельнике страсти к знанию», — подумала Росвита, но не произнесла вслух.

— Думаешь о том же, о чем я, — улыбнулся король.

— Да, в самом деле.

— Тогда будь добра говорить вслух, иначе какой мне будет толк от твоих мудрых мыслей?

Росвита не улыбнулась. Ей всегда нравился король Генрих — настолько, насколько вообще может нравится наследник трона и власть предержащий. Последние же годы, когда он приблизил ее к себе, Росвита прониклась к нему чувством глубокого уважения.

— Тогда, ваше величество, мне придется спросить у вас, что вы надеетесь узнать у отшельника.

Генрих оглянулся. За живой изгородью Росвита увидела двух придворных, ожидавших короля: первый, постарше, был Гельмут Виллам, постоянный советник его величества. Второго она не разглядела.

— Где сестра? — спросил Генрих у дочери. — Мне сказали, что вы были вместе.

— Мы расстались.

— Если подождешь меня немного вместе с Гельмутом, можем поехать с тобой кататься на лошадях.

— Слушаюсь. — Она смиренно присоединилась к ожидавшим. Росвита бросила мимолетный взгляд на Виллама. Ему явно непонятна была суета. Другим ожидающим теперь стало видно, что причиной суеты оказалась Джудит, маркграфиня Ольсатии и Австры. Позади нее толпились слуги.

Весеннее солнце, согревавшее сад, розы и статуи, неожиданно исчезло, скрытое облаком.

— Ты знаешь, о чем здесь все шепчутся, — сказал Генрих, — и чего не произносят вслух.

Герцоги и маркграфы, принцы и епископы, просто придворные, принимавшие участие в Королевском Странствии, говорили свободно и много о главной проблеме сегодняшнего дня: выступит ли сестра короля Сабела с открытым мятежом против него? Ограничатся ли эйкийцы набегами на побережье или уже высаживаются, как говорят, с целым войском? Что госпожа-иерарх города Дарра думает делать с ересью, пустившей корни в церкви?

Об одном только все молчали или перешептывались тайно. И лишь одно имя не упоминалось вчерашней ночью, когда в чаду праздничного пира, казалось, переспорили обо всем.

— Санглант, — произнесла Росвита с салийским акцентом: «Санглаунт».

— Так говорят что-нибудь при дворе о Сангланте?

— Говорят не о нем, а о вас. Говорят, ваши чувства к нему идут вам во вред. Говорят также, что пора послать Сапиентию в ее Странствие, дабы решить, будет ли она наследницей. Если не ее, то Теофану.

— Теофану любят меньше.

— Это правда.

— А ведь она более достойна, Росвита.

— Не мне судить об этом, ваше величество.

— Кому же тогда? — В голосе короля послышались нотки нетерпения.

— Вам, ваше величество. Это ваш долг — долг короля волею Господа и Владычицы.

Он приподнял бровь, и Росвита в который раз подумала о том, что Теофану похожа на него, если не внешностью, то умом. Зазвонил колокол, созывая монахов к молитве. Откуда-то донесся запах жареного мяса: готовились к очередному ночному пиру.

После паузы Генрих заговорил:

— Что же говорят о Сангланте?

Лучше было сказать ему правду, которую он знал и сам, но предпочитал не замечать.

— Говорят, что он незаконнорожденный, ваше величество. Говорят еще, что он нелюдь. Какими бы другими достойными качествами он ни обладал и как бы ни восхищались им люди, ничто не сгладит его происхождение. — Она поколебалась и добавила: — И не должно.

Король посмотрел на нее с тревогой, но ответил не сразу. Колокол перестал звонить. Она слышала, как шуршат по каменному полу рясы опаздывающих к молитве монахов.

— Я тоже пойду к службе. А ты все равно посети отшельника, Росвита. И узнай у него, бывали ли в истории случаи, когда ребенок, прижитый незаконно, становился наследником.

Голос короля дрогнул, когда он произносил эти судьбоносные слова. Только она слышала их. Но, конечно, все бывшие при дворе знали, что старший и незаконнорожденный сын Генриха от женщины народа Аои, пришедшей из неведомых стран и встреченной Генрихом в его Странствии наследника, всегда был его любимцем. Несмотря на то, что были еще три законных ребенка от королевы Софии, вполне достойные трона.

Росвита на мгновение увидела на его лице проблеск давнего, так и не изжитого чувства. Оно мгновенно сменилось обычным для короля выражением каменной маски. :

— Я сделаю, как просит ваше величество, — сказала она, поклонившись. И зная, что ничего хорошего для королевства из этого не выйдет.

IX. «ДРАКОНЫ»

1

Спустя десять дней после отъезда из Хартс-Реста Лиат сидела на краю каменной стены, согреваясь в солнечных лучах. Девушка устала, но не смертельно. Теперь, свободная от Хью, она быстро восстанавливала силы.

Короткие остановки в пути уходили на изучение крепости Стелесхейм. Скрытые под навесом бочки, курятник, два больших котла с кипящей водой, три женщины, хлопотавшие вокруг них, кузнец, занятый изготовлением кольчуги, развешанные на веревке меха…

Внутри крепости, огороженной деревянным палисадом, сохранились следы более древних построек. «Орлы» соорудили здесь для себя небольшое укрепление, использовав старый камень для строительства оборонительной башни. В длинном бревенчатом доме жила владелица этих мест с семьей. Конюшни тоже были из дерева. От старой крепости осталось немного: ровные ряды камней. Она внимательно осматривала их, находя надписи на даррийском, вырезанные на камне солдатами и каменщиками минувших времен.

«Лукиан влюбился в рыжеволосую…»

«Эстефанос должен Юлии восемь монет…»

«Да будет известно, что эти стены построены по приказу Арки-каи Тангашуана и по повелению достойнейшей императрицы Фессании…»

Лиат, присев на корточки, отряхнула пыль с последней надписи, выгравированной на большом сером камне, наполовину скрывшемся под землей у поилки для лошадей. Сколько лет пролежал он здесь, избитый лошадьми, резким ветром и холодным дождем? Она закашлялась, задохнувшись от пыли, поднятой порывом ветра. Пальцами разгребая землю, увидела, что надпись уходит дальше.

— Императрица Фессания… — сказал Вулфер, появившийся сзади, — язычница, перед которой блаженный Дайсан стоял без страха и проповедовал Слово и Милости Господа и Владычицы Единства…

Лиат испугалась и неуклюже вскочила на ноги. Вулфер улыбался напряженно.

— Не отрицай того, что ты умеешь читать. Твои мать и отец имели церковное образование, и шести лет от роду ты читала по-даррийски не хуже школяра из какого-нибудь богатого монастыря.

— Вряд ли, — смущенно пробормотала она.

Улыбка его теперь казалась менее натянутой.

— Ну, может быть, не совсем как взрослая, но удивительно хорошо для твоего тогдашнего возраста. Теперь идем. Надо подобрать тебе оружие и проследить, чтобы слуги госпожи Гизелы выдали вам с Ханной нормальную одежду.

Ханна была в башне, пробуя на вес разные мечи. Оружие в руках она держала неловко. За десять дней пути Манфред и Хатуи поняли, что обе девушки нуждаются в навыках фехтования.

— «Орлы», конечно, не настоящие солдаты, — говорила Хатуи, обращаясь к Ханне, в то время как Лиат с Вулфером остановились в дверях, ведущих в нижнюю часть башни. — Но ты должна уметь защитить себя от разбойников и врагов короля. Эх, да что ты, девушка, вообще умеешь?

— Доить коров, делать масло и сыр, — обиженно перечисляла Ханна, — накормить сразу двадцать гостей хорошим обедом, разводить огонь, солить и коптить мясо, прясть лен…

Хатуи, откладывая меч в сторону, засмеялась:

— Достаточно, я поняла. А с копьем управишься?

Ханна сжала в руках поданное ей древко.

— Конечно. Это почти как палка. В детстве мы с Транчмаром часто на них дрались, когда ходили пасти овец.

Хатуи это не впечатлило.

— Когда сумеешь орудовать копьем, сидя в седле, тогда и будешь хвастаться. А то, что усмиряло овец, мало тебе поможет теперь.

Теперь смеялась Ханна.

— Я десять дней не слезала с лошади и не сдалась, одна Владычица знает, сколько мозолей я натерла, и да простит она меня, если скажу, на каких местах эти мозоли. Научусь и этому с Ее помощью.

— А заодно и фехтованию на мечах, — докончила за нее Хатуи. Лицо женщины-ястреба выглядело суровым, но было улыбчивым.

— Пошли, — подтолкнул Вулфер Лиат.

Та, согнувшись, прошла через низенькую дверь и, оказавшись в темной кладовой, расчихалась. Она вытерла слезившиеся от пыли глаза, а Вулфер прямиком направился в дальний угол. Там в беспорядке валялись разные предметы: мешки лука, моркови, бобов, яблок, кувшины масла, судя по запаху, прогоркшего. Чуть дальше стояло пять сундуков, запертых на железные замки. Сундук, украшенный медными львами, Вулфер открыл. Хорошо смазанные петли не скрипнули. Лиат пробралась к нему, наступив на что-то мягкое и пискнувшее под ногами, над ухом жужжал комар.

— Хатуи заметила, что ты неплохо обращаешься с кинжалом. Полагаю, научилась от отца за время путешествий. Здесь, помнится, есть старый меч, хорошо сохранившийся. Его откопали среди развалин.

— Каких развалин? — спросила она, машинально и так понимая, среди каких. Среди развалин древнего даррийского замка, построенного по приказу Арки-каи Тангашуана семьсот лет назад. Теперь место называлось Стелесхеймом — небольшой поселок под управлением Гизелы, опорный пункт службы «королевских орлов», потому и принадлежащий не какому-нибудь местному графу, а королю.

Вулфер доставал из сундука предмет за предметом, неторопливо снимая промасленную ткань, предохранявшую металл от ржавчины.

— Он короче и грубее мечей, к которым мы привыкли, но, думаю, тебе он подойдет лучше, когда научишься с ним обращаться.

Сняв последний слой тряпок, он извлек из сундука колчан и старый лук. Колчан был сделан из красной кожи с изображением грифона, расправившего крылья. В когтях чудище держало голову оленя, на кончиках рогов которого были орлиные головы, будто убиваемый зверь сам превращался в хищника, поедавшего его.

— Можно мне? — затаив дыхание, спросила девушка.

— Что? — спросил Вулфер, откладывая лук в сторону, но она уже взяла его в руки.

— Ах, это. Варварская работа. Посмотри на изгиб лука.

Старый и разболтанный лук согнут был неправильно. Но Лиат знала такое оружие. Она перевернула колчан. Никакого орнамента, только десять символов, расположенных кругом, как руны.

— Лук походит на отцовский. Отец говорил, что это оружие привезли с востока, что оно лучшее для дальней стрельбы и в бою для всадников. Он научил меня им пользоваться, потому что мы путешествовали и… — Она остановилась и посмотрела на Вулфера, все еще разбиравшего содержимое сундука. На этот раз он достал короткий меч.

— Путешествовали? Вы с Бернардом скитались из города в город, не задерживаясь на месте…

— До Хартс-Реста, — горько усмехнулась она. — Мы бежали. Все время бежали…

— От чего?

Спокойствие седовласого пугало ее. Годы странствий и потеря отца искалечили ее душу.

— Может быть, от вас.

Вулфер немного помолчал, обдумывая слова, затем пожал плечами и взвесил на руках меч.

— О Бернарде говорили, что он ушел в дальние страны еще в молодости, когда стал священником. Он был послан в дальние страны, к живущим в ночи со Светом Святого Слова. Но я мало знал об этих странствиях…

— Отец был священником?

— Ты не знала этого, дитя?

Она покачала головой.

— А где, ты думаешь, он обучался? Родни его ты не знаешь?

Ей хотелось выспросить у Вулфера все, что он знает, но она не осмеливалась, боясь, что тот в свою очередь начнет спрашивать ее. К тому же она не думала, что он захочет что-то рассказать. И тем более удивилась, когда…

— Не то чтобы дворянский род, но пришедший с востока еще во времена Тайлефера, когда император подчинял себе Вендар. То, что ему это не удалось, не его, императора, вина, ибо вендийцы тогда были дикими и не знали Круга Единства. Люди из рода Бернарда получили владения в диких землях за рекой Эльдар — эти земли до сих пор толком не освоены, и король Генрих продолжает высылать туда поселенцев.

— У меня есть живые родственники? — Она помнила только отца, мать, затем свои одинокие странствия с отцом и потому не могла даже вообразить, что есть кто-то еще, с кем она может быть связана кровными узами.

— Большинство людей из вашего рода ушли в церковь, потому-то не произвели на свет много детей. В войне, что разгорелась во времена Арнульфа Старшего, они, увы, поддержали проигравшего претендента и потеряли почти все земли. У Бернарда есть двоюродная сестра, но ее владения гораздо меньше, чем были когда-то даже у ее бабушки. У нее сын, он служит в «королевских драконах», и ты его вскоре увидишь. Другой сын — монах в монастыре святого Ремигиуса. И замужняя дочь.

— И где эти земли? Откуда ты о них знаешь? — Главного вопроса — почему об этом молчал отец — она не задала.

— Возле Бодфельда. Я потратил много времени на сбор сведений о твоем происхождении. — Тон его речи, суровый и жесткий, заставил ее отшатнуться и сделать несколько шагов назад. — Но я был верным другом твоей матери и связан с ней узами, которых тебе еще не понять.

— Какими узами? — само собой вырвалось у нее. Слишком много хотелось узнать о родителях.

— Твоя мать рождена теми, кого зовут магиками. Я в какой-то мере тоже.

— Тогда… — Но она не смогла договорить. Она вспомнила отцовские слова о ее глухоте к магии, выжженную ею Розу Исцеления…

— Тогда почему ты стал «королевским орлом»?

— Хороший вопрос. Я поступил сюда, когда был еще в твоих годах, девочка. А став однажды «орлом», ты уже никогда не перестанешь быть им. Точно так же принято среди тех, кто служит у «драконов», — ты скорее погибнешь, чем уйдешь со службы. И так же среди «львов», пешей королевской стражи.

— Как же ты познакомился с моими родителями?

— Наши пути пересеклись. А что ты знаешь о магии, Лиат?

— Н-н-ничего, — дрожь в голосе выдала ее.

— Можешь доверять мне.

— Как я могу доверять кому-то? — вырвалось у нее. Она сжала лук руками и почувствовала вдруг, как приятна на ощупь старая, полированная многими прикосновениями древесина. — Отец все эти годы от чего-то скрывался. Я не знаю, кто его убил. Может, ты или твои люди. Может, кто-то другой, даже твой враг. Но я этого не знаю. Отец учил меня тому, чему учат в школе. Рассказывал о мире. Я не знала даже о его сестре, о том, что есть дом, куда мы можем прийти…

Вулфер сочувственно покачал головой.

— Когда Бернард отрекся от сана, семья отреклась от него. А он… Им руководила банальная причина — любовь к женщине. К Анне…

Лиат залилась краской, памятуя о своей судьбе.

— Многие клирики нарушают свои обеты… — На нее повеяло могильным холодом при мысли о Хью.

— Но редко отрекаются при этом от сана. Милость Господа с Владычицей может простить нам все грехи и ошибки. Бернард отвернулся от церкви. Как я понимаю, он стал одним из исповедников Ереси Ножа и тогда же встретил Анну. Поэтому ко всем его грехам добавляется еще и отречение от учения блаженного Дайсана и Круга Единства.

— Это неправда!

— О математиках, что наблюдают движение планет, часто говорят, что они служат не Господу с Владычицей, а демонам воздуха, чье знание выше нашего, чье зрение острее, демонам, что рождены вместе с ангелами, но слишком горды, чтобы склониться перед Владычицей и войти в Покои Света.

— Но это неправда. Отец не верил в такие вещи… Он был добрым человеком. И молился, как все добрые люди.

— Я не утверждаю, что это правда. Так говорят об адептах древней магии. И лучше бы ты помнила об этом, Лиат.

— Отец часто говорил, — пробормотала она, — что люди всегда верят в то, во что хотят верить. Независимо от того, правда это или нет. — Она вытерла слезы. — Но я глуха к магии, господин Вулфер. Так что не важно, что я знаю о ней…

— Так уж и не важно? — мягко переспросил он.

— Вы там закончили? — раздался из-за двери голос Хатуи. — Бедняжка Ханна уже вся в синяках. Можно нам потренироваться с Лиат?

Вулфер поднялся, держа в руках короткий меч, и Лиат последовала за ним. Она прислонила лук к стене и взяла меч из его рук. Тяжеловат, но это даже хорошо. Тяжело в ученье, легко в бою.

— Хорошее оружие, — подходя к ней, сказала Хатуи. — Для настоящего воина, а не для какого-нибудь дворянчика, заставляющего других сражаться вместо него.

— Сама ты, Хатуи, не из дворян? — спросила Ханна, отдыхавшая в тени башни.

Хатуи фыркнула:

— А сама ты как думаешь? Моя мать владела землей и не подчинялась ни одному герцогу. Они с сестрой и братом переселились на восток довольно давно, еще когда Арнульф Младший стал отправлять семьи за Эльдар. Тети нет в живых, ее убили куманы. А мать и дядя обрабатывают больше земли, чем прочие землевладельцы в округе. А это что?

Она потерла клинок у основания, там, где он крепился к рукояти. Проступили слова: «Сей добрый клинок — друг Лукиана, сына Ливии». Лиат прочла их вслух, не задумываясь. Размышляя, не принадлежал ли клинок тому самому Лукиану, что написал на камне о своей любви к рыжеволосой. Затем поняла, что все на нее смотрят с удивлением, все, кроме Вулфера. Трое хозяйских детей играли неподалеку, но подошли поближе, чтобы посмотреть на девушку в светской одежде, сумевшую прочесть надпись, как настоящая диакониса.

— Не знал, что тебя учили в церкви, — проговорил Манфред.

Хатуи, многозначительно кашлянув, отогнала детей.

— Грамота не спасет тебя в бою. — Она повела Лиат во двор конюшен, чисто выметенных госпожой Гизелой не хуже, чем двор харчевни миссис Бирты. — Запомни, девушка, что с оружием надо обращаться умело. Теперь становись против меня, посмотрим, как ты с ним подружишься.

Хатуи была быстрее, сильнее и выше Лиат. Вдобавок ее меч был длиннее. Но обменявшись несколькими ударами, она заявила, что удовлетворена и что Лиат вскорости станет настоящим мастером. Лиат тяжело дышала и потирала ушибленные места.

— Манфред вырежет из дерева несколько палок той же длины, что и ваше оружие, и каждый день на привалах будем заниматься.

Лиат отдала меч Ханне, взяла в руки лук и захромала к башне, разгоняя путавшихся под ногами цыплят. Лук был трехслойным — из дерева и рога, выкрашен в пурпурно-красный цвет, испещрен царапинами в долгих и частых боях. Концы лука украшали бронзовые головки грифонов.

В колчане нашлась шелковая тетива. Потерев руки, она прикрепила ее к одному концу лука и, с усилием согнув, к другому. И увидела резьбу на роговой части, едва заметные саламандры, попарно соединенные между собой. В резьбу вплетались буквы: «Зовут меня Пронзатель сердец».

Хатуи успела сходить к ручью, вымыла лицо и руки после тренировочного боя. Позвала Ханну, чтобы та сделала то же самое, и остановилась, чтобы посмотреть на оружие.

— Это куманский колчан. Узнаю, мы много таких собрали на мертвых куманских воинах. Их луки были короче наших, и все с такой вот резьбой внутри. И отравленные стрелы. Варвары! — Она сплюнула на землю.

Буквы напоминали даррийские, но немного отличались от тех, что были на здешних камнях, на ее новом мече и на древних свитках из скрипториев, где бывал отец.

«Пронзатель сердец». Слова готовы были слететь с губ Лиат, но она сдержалась. Никто, кажется, не заметил этой надписи. Резьба была только на внутренней стороне лука, той, что во время стрельбы повернута к владельцу. Отец всегда говорил: «Слово тоже оружие». И еще не раз повторял: «Больше молчи, Лиат. Говоря вслух, поступаешь, словно купец, раскрывший перед разбойниками сундуки с сокровищами».

Главным сокровищем оставалась книга. Вулфер, конечно, подозревал, что она взяла ее с собой, видя ее в руках Ханны. Но никогда не задавал вопросов, и это казалось Лиат подозрительным.

— Откуда этот лук? — спросила она.

— Я не видел его раньше, — сказал Вулфер, — но меня не было в Стелесхейме лет пять.

— Я была здесь два года назад, — почесала в затылке Хатуи, — и не помню этого лука. Манфред?

Тот покачал головой и протянул руку, чтобы взять лук. Лиат поколебалась немного, но все-таки лук отдала. Манфред повернулся, достал стрелу из собственного колчана и, натянув тетиву, выстрелил в сторону палисада. Стрела с треском вонзилась в дерево, напугав цыплят, собак и детей. Он удовлетворенно хмыкнул и вернул оружие Лиат. О резьбе не сказал ничего.

Из дома выглянула госпожа Гизела. В окнах показались встревоженные лица слуг. Когда «орлы» прибыли в Стелесхейм, Лиат видела людей, работавших на полях местной округи. Видимо, Гизела оказалась состоятельной и авторитетной женщиной. Что подтверждал ее властный взгляд.

— Надеюсь, мастер Вулфер, — строго сказал Гизела, — вы не собираетесь устраивать здесь стрельбище. Машите мечами сколько угодно, но из луков стрелять лучше подальше от дома. Тут у меня, понимаете ли, куры, собаки и дети.

— Простите, госпожа, — извинился старый воин. Затем протянул ей лук. — Вы не помните случайно, откуда этот лук в Стелесхейме?

Она нахмурилась.

— Раньше не видела. Но спросите у кузнеца, он лучше знает, какое оружие здесь есть.

Свой кузнец в Стелесхейме был особой гордостью жителей. Но увы, человек, почерневший от работы в дыму и копоти, не смог сказать им, откуда взялся лук. Наконец, когда стало ясно, что его происхождение так и останется тайной, Гизела созвала всех к столу, на котором красовались жареные цыплята, хлеб, сыр и хмельной мед. После обеда и произнесенной молитвы святой Бонфилии, чье имя почиталось в тот день, Гизела попросила племянницу, миловидную девушку со светлыми волосами, принести два новых плаща.

— Сделали прошлой зимой — из андалланской шерсти. Сотканная из нее одежда всегда прочна и тепла. Муж моей сестры привез как-то целых четыре тюка этой шерсти из Меделанхии.

— Далековато забрел, — удивился Вулфер.

— Он плавает на корабле каждый год, — не без гордости пояснила Гизела, — мы небедная семья, сможем даже прокормить короля, если он прибудет сюда со своим двором.

— Осторожнее со словами, — вмешалась в разговор практичная Ханна, — представьте только, сколько еды понадобится всем придворным.

— Шесть месяцев назад король был в Генте, — Вулфер, казалось, не усомнился в серьезности слов хозяйки, — и если все будет идти, как идет сейчас, ваше желание может исполниться.

— Я говорила вам, что две недели назад здесь проезжал отряд «драконов». Они очень спешили, и я только снабдила их едой, а кузнец проверил подковы и доспехи.

При этих словах Гизелы Лиат заметила, что племянница залилась краской и отвернулась, чтобы скрыть смущение. Гизела продолжала рассуждать, качая головой:

— Надеюсь, «драконы» прогонят этих эйка. Гент в трех днях пути отсюда, если дороги не размыло дождем. Муж сестры ездит как раз через Гент, а дальше по реке Везер спускается в северное море, плывет вдоль побережья Вендара, затем мимо Варре в Салию, где у них небольшой торговый пост. Если правда, что эйкийцы на нас нападут, тогда все. Как мы сможем торговать, если река будет в лапах дикарей? — Она всплеснула руками, но Лиат почему-то показалось, что Гизела несколько преувеличивает и свою значимость, и размеры грозящей опасности.

— В самом деле, может быть беда. Ну да ладно. Благодарим за гостеприимство, госпожа, но нам пора. — Вулфер поднялся, и Гизела, и остальные встали вслед за ним.

— Иди сюда, милая, — приказала Гизела племяннице. Та, все еще с румянцем на щеках, протянула плащи Вулферу, который в свою очередь передал их Ханне и Лиат.

— Какая работа! — восхищенно проговорила Ханна.

— Спасибо, что оценила, — ворчливо сказала Гизела. — Стелесхейм славится своими ткачами и пряхами. Я оставляю работать у себя только тех женщин, кто действительно владеет мастерством, остальных нещадно отсылаю в поле. Ну и конечно, все мои воспитанницы, до тех пор пока не выйдут замуж, тоже при деле.

Лиат сдержанно улыбнулась, взглянув на толстый серый плащ. По краям он был оторочен пурпурно-красным орнаментом. На плечах золотом вышиты орлы. Пока Вулфер благодарил, она тихонько обратилась к племяннице Гизелы:

— Это ты сделала? — Та покраснела. — Очень красиво. Надевая его, всегда буду вспоминать тебя.

Девушка тоже улыбнулась и отвечала голосом столь тихим, что Лиат едва слышала:

— Ты увидишь «драконов»?

— Думаю, да.

— Может быть, спросишь о… — Она замолчала и помрачнела, затем договорила еще тише: — Нет, лучше не надо. Он уже забыл меня.

— О чем ты?

Но Лиат пришлось поторопиться, догоняя остальных. Мальчики из конюшни седлали лошадей. Быстрая и нетерпеливая, Хатуи сидела верхом.

— Я уже научилась езде, — говорила Ханна, — но боюсь, Лиат еще не поправилась. Ты же знаешь, это так. — Она бросила взгляд на подходившую Лиат.

— Со мной все в порядке. — Той страшно не хотелось оставаться в Стелесхейме, в то время как все едут в Гент. Хотелось увидеть «драконов», увидеть солдат, рука об руку с которыми тщетно когда-то мечтал служить Ивар. Хотелось увидеть сына отцовской кузины. Родственника!

И еще она не могла оставить Ханну и Вулфера. Только они защищали ее от Хью. Останься она на месте, этот страшный человек снова ее поймает. Узнает, где она, как : всегда узнавал.

— Девочка права, — мягко поддержал ее Вулфер. — Она пришла в себя быстрее, чем я ожидал. А теперь…

Он подошел к ним и бронзовой фибулой застегнул плащ сначала на плече у Ханны, затем у Лиат.

— Этот плащ всем говорит о том, что вы на королевской службе. — И он дал знак всем оседлать коней.

— Но у «орлов» же есть еще королевский герб на рукаве, — продолжила Ханна, как и ее мать, во всем любившая порядок.

— А вот этого вы еще не заслужили. — Он коснулся рукой медного значка, приколотого к кафтану. — Сначала надо выучить наш кодекс чести и дать клятву соблюдать его.

Он приостановился, глядя на Хатуи и Манфреда. Они носили такие же значки, и хотя оба были много моложе Вулфера, их значки не выглядели такими новенькими и блестящими, как униформа Лиат и Ханны.

В полях пели птицы. Ворота оставались открытыми, туда загоняли визжащее и хрюкающее стадо свиней, обреченных вскоре стать праздничным угощением. Хатуи устала ждать, пришпорила лошадь и направила ее прямо в гущу стада.

— И еще одно. Стать полноправным участником нашего братства может только тот, кто видел смерть товарища. Смерть всегда рядом с нами. И нашим можно стать только тогда, когда поймешь, какова цена службы королю.

2

Со времени отъезда из Стелесхейма прошло еще десять дней. Их небольшой отряд двигался по дороге в Гент через бескрайние, залитые водой поля. Навстречу им тянулись вереницы беженцев. Люди, телеги, ослы, коровы, ящики с цыплятами и гусями. Маленькие дети, мешки, корзины и кувшины… Все это шумным потоком текло подальше от города.

Вулфер остановил дворянина в добротном кафтане, верхом на лошади и сопровождаемого двумя фургонами, пятью слугами и пятью коровами. Отведя его в сторону, седовласый воин долго о чем-то с ним разговаривал и вернулся к своим очень мрачный.

— Это люди из Гента? — спросила Лиат. Людской поток не иссякал. Такого количества людей она никогда не видела. За время странствий с отцом больше всего им встречались купцы, везущие добро из города в город, странствующие священники и гонцы, развозившие послания.

Подумав о монахах, она вновь вспомнила Хью и закрыла глаза. Почувствовала слабость и едва удержалась, чтобы не оглянуться, не идет ли он за ними. Когда-нибудь он настигнет ее. Она предчувствовала это.

— Нет. Это крестьяне из окрестных деревень. Сам Гент имеет крепкие стены. — Звук голоса Вулфера укрепил ее мужество.

— Тогда почему они не укрылись в городе?

Вулфер покачал головой:

— Трудно сказать. По всей вероятности, дела там обстоят плохо.

Пока они ехали, люди, бредущие на запад, не раз окликали их.

— Какие вести от короля?

— Что графиня Хильдегарда? Говорят, она идет на выручку Генту?

— Когда уйдут эйка? Когда мы вернемся домой?

— Где король с его войском?

— А разве «драконы» не здесь? — обернулся Вулфер к последнему спрашивавшему.

— Их мало, а эйкийцев множество.

— Сколько их? — Но крестьянин, подхватив тачку, на которой вез испуганного ребенка, заспешил дальше.

После полудня беженцев стало меньше. Отставшие торопились вслед за диаконисой, похожей больше на простую крестьянку. Ее белая ряса была в дорожной грязи. Слуги вели двух мулов, на одном был привязан массивный серебряный Круг, когда-то венчавший церковный алтарь, на другом тюки, из которых выбивалась позолота, богослужебные предметы и одежды.

— Не ходите дальше, почтенные, — обратилась женщина к Вулферу. — Вернитесь, пока целы, и скажите королю, что Гент в осаде.

— Почему вы сами не в Генте?

— Они опустошили всю округу. — Лиат подивилась ее спокойствию перед лицом страшного бедствия. — Они везде, добрый человек. Город окружен. Я едва успела уговорить людей бежать. Что творится на востоке, сказать не могу. Оттуда уже двадцать дней подымаются дымы пожарищ.

Хатуи принюхалась.

— Запах гари и пыли, будто движется целая толпа. Посмотри, небо и облака непонятного цвета. И запах. Будто воздух, застоявшийся в подвале. Не понимаю.

Она сделала знак Манфреду, и тот, проскакав шагов пятьдесят, остановился у одинокого деревца и вскарабкался на него, пытаясь увидеть город. Но его заслонял начинавшийся лесок. Лиат чувствовала запах приближающейся с севера грозы. Вдали темно-серые облака нависали над землей, оставляя на небе редкие проблески голубизны.

— Надвигается буря, — сказала диакониса, отряхнув с полы платья грязь, и тяжело вздохнула, будто только сейчас осознав тщетность своих усилий. — Мне пора, добрые люди. Со мной частица мощей святой Перпетуи. Такая святыня не должна попадать в руки варваров.

— Идите, госпожа.

— Благословляю вас, дети мои. — Женщина поочередно совершила над каждым из них круговое знамение и, к общей радости обеспокоенных слуг, двинулась на запад.

Вулфер мрачнел. Они проехали не более двух сотен шагов, и тут конь Манфреда громко заржал, пытаясь сбросить седока. Пока тот успокаивал лошадь, Вулфер и Хатуи обнажили мечи. Лиат, привстав на стременах, выхватила лук и вложила в него стрелу.

Дорога огибала поросший деревьями холм, закрывавший горизонт к востоку. Вокруг расстилались поля, пересеченные небольшой речкой, ведущей на восток, к реке Везер.

— Они появятся оттуда, — кивнула Хатуи в сторону холма.

«Слишком она спокойна», — подумала Лиат.

— Господи, я боюсь, — прошептала Ханна, сжимая копье.

— Быстрее в поле. Там мы сможем от них оторваться.

Они повернули влево и поехали прямо по полю. Копыта лошадей сминали молодую рожь. Лиат, держа в одной руке лук, а в другой поводья, оглядывалась через плечо в сторону холма. Начал моросить дождь, но она не решилась даже набросить капюшон, боясь, что он заслонит обзор. Ветер переменился, и она чувствовала запах, напугавший лошадей.

Хатуи громко крикнула. Из-за деревьев показались три огромные серые собаки, самые страшные и уродливые, каких Лиат приходилось увидеть. Следом за ними бежали пятеро эйкийцев, они, одновременно подняв руки, метнули копья. Четыре копья затерялись в траве, но одно вонзилось в землю прямо у копыт лошади Ханны. Животное в ужасе взвилось на дыбы, а Ханна упала и больно ударилась о землю.

Секунду спустя рядом оказалась Хатуи.

— Лиат! — кричал Вулфер. — Гони к городу.

Высокий шпиль гентского собора был уже виден. Он пронзал острием нависшие облака, а дальше, к востоку, виднелись клубы черного дыма.

Ханна встала на ноги и вскрикнула, держась за колено. Манфред мчался наперерез эйкийцам, высоко подняв меч. Те пробежали половину дистанции, отделявшей их от «орлов». Собаки неслись впереди.

«Я не могу бежать. — Лиат мгновенно осознала, что не может бежать, пока Ханна не будет в безопасности. — Без нее и мне лучше погибнуть».

Девушка подняла лук, целясь в одну из собак. Уже близко… Слюна текла, длинные языки свисали набок. Настоящие чудовища, с острыми зубами и тощими ребрами. Она выстрелила.

Собака упала, испустив жуткий вой, и тут же две другие вонзили зубы в плоть твари. Эйкийцы замешкались, Лиат вновь натянула лук. Она прицелилась в варвара, бежавшего ближе к ней, на мгновение задержала взгляд на его заплетенных длинных волосах. И выстрелила. Стрела вонзилась ему в грудь со странным металлическим звуком. Были ли то доспехи, или у него такая прочная кожа? Руки сами собой потянулись к колчану за новой стрелой, но ужас мешал соображать.

Страшный вой поднялся, когда эйкийцы остановились у тела убитого. Трое из них ринулись к Манфреду, а четвертый отогнал собак от тела. Из-за деревьев показалась еще дюжина варваров и несколько собак. Вой и собачий лай пронзали слух, и она не могла отличить, кому какой голос принадлежит. Они мчались вниз с холма в сторону пяти «орлов».

— Лиат! — кричал Вулфер, толкая ее. — Быстрее уходи! Скачи в Гент!

Она почувствовала в руках стрелу, натянула лук. У этого эйкийца тоже были заплетенные белые волосы, а тело расписано яркими красками — синими, желтыми и белыми. Краска отливала металлическим блеском, будто кожу покрывал толстый слой бронзы. Она выстрелила. Варвар со стрелой в груди полетел в траву.

Трое эйкийцев настигли Манфреда. Хатуи посадила Ханну в седло и резко дернула поводья. Но на них посыпались копья, и женщина-ястреб откинулась назад, ее бедро было разорвано. Вулфер рванулся на выручку Манфреду. Ханна протянула руку, чтобы поддержать Хатуи, но та оправилась и вскарабкалась в седло.

Лиат вновь натянула лук, и ее стрела поразила варвара, занесшего топор над спиной Манфреда. Эйкиец грузно опустился на землю, выпустив из когтистых лап оружие. Оставалось двое, если не считать тех, что бежали к ним с холма, и ужасных псов. Один из них, совершив гигантский скачок, рванул зубами круп лошади Манфреда, та лягнула его с силой. Манфред еле удержался в седле.

Все происходило быстро. Сознание не отмечало ничего, кроме страха, нечеловеческих лиц и нечеловечески быстрого бега бронзовокожих и когтистых существ.

Понятно стало одно: слишком много эйкийцев и слишком мало «орлов». Она натягивала лук, целилась, выпускала стрелу за стрелой, но руки дрожали, и стрелы с пением уходили куда-то в сторону, мимо оскаленных морд, мимо топоров и зубов, нацеленных на Манфреда и Вулфера.

Вдруг раздался звук рога и ржание лошадей. Казалось, нет, не казалось, но из-за туч выглянуло солнце. С востока мчались шестеро всадников в сверкающих кольчугах и стальных шлемах. Черные плащи с изображением оскалившего зубы дракона были на их плечах. Двое эйкийцев, сражавшихся с Манфредом, остановились и побежали к своим. С холма раздался пронзительный свист, от которого Лиат вздрогнула и чуть не выронила лук. Одна собака кинулась к холму. Другая замешкалась и набросилась на всадника, но тут же, обезглавленная, рухнула в траву.

«Драконы» скакали к Вулферу, который двинулся им навстречу. Лиат, Хатуи и Ханна встали за его спиной, а Манфред смотрел в сторону поля.

— «Орлы»! — громко кричал главный всадник. Он не снял шлем, и Лиат видела только его голубые глаза, светлую бороду и жесткий изгиб губ. — Этот свист — зов подкрепления. Мы отведем вас к городу.

— Там диакониса, — Вулфер махнул рукой на запад, — с ней священные реликвии, и она может не успеть уйти. Надо их защитить!

«Дракон» коротко кивнул:

— Отконвоируем их так далеко к западу, как только сможем.

— Что в Генте?

— Мы насчитали пятьдесят два эйкийских корабля, и, судя по всему, будут еще. Они потребовали от нас, чтобы мы пропустили их вверх по Везеру. Бургомистр отказался.

— Они начнут осаду?

— Уже начали. Строят укрепления вокруг города.

Вулфер повернулся:

— Хатуи, возьми Ханну и скачите с «драконами». Проводите диаконису до Стелесхейма. Затем отправляйтесь на юг, к его величеству. Сообщите ему все!

Кровь текла у Хатуи из раны на ноге. Но, сжав зубы, женщина кивнула в знак согласия и пришпорила лошадь. Ханна последовала за ней, бросив короткий прощальный взгляд на Лиат. Там, на холме, стояли эйкийцы. Неподвижные, как статуи, они наблюдали за своими врагами, не решаясь приблизиться.

«Дракон» снял шлем и взял деревянный свисток на серебряной цепочке, висевший на шее. Дунул в него. Лиат не услышала ничего, но собаки эйкийцев испуганно замерли. Воин просвистел снова, затем убрал свисток и надел шлем.

— Скачите в Гент как можно быстрее, — приказал он Вулферу, — скоро появятся еще варвары. Не забывайте: их собаки страшнее, чем они сами.

«Драконы» поскакали вслед за Хатуи и Ханной на запад. Половина эйкийцев неторопливой рысью побежала за ними, будто они хотели составить эскорт.

Вулфер хрипло прокричал:

— Манфред! Едем быстрее.

Лиат тронула пятками лошадь. Она боялась даже оглянуться назад. На сердце было тяжело — не сказать подруге и слова прощания…

— Все чисто, — проговорил Манфред, зорко глядя вокруг. За полями и остатками разрушенных деревень виднелся мост через реку, ведущий к городу Гент.

Они пустили лошадей галопом. Множество вопросов вихрем пронеслось в голове у Лиат: неужели у этих существ нет оружия, кроме копий и топоров? Нет доспехов, кроме металлической кожи? Если они не люди и не эльфы, то кто? Откуда взялись их собаки, больше похожие на четвероногих дьяволов, чем на животных? Почему сейчас эйкийцы их не преследуют? Прорвется ли Ханна?

Пошел дождь. Лошади с трудом шли по жиже, в которую превратилась вспаханная земля. Пришлось замедлить шаг. Затем они свернули к дороге, надеясь, что там будет легче. Спина под плащом оставалась сухой, но вода текла за шиворот. Прорвется ли Ханна? Побоятся ли эйка напасть на «драконов»?

Вулфер выругался. Она подняла глаза и громко вскрикнула. Тучи над ними сгущались. С севера приближалась по меньшей мере сотня эйкийцев. Беловолосые, с изображением сцепившихся между собой змей на щитах, потрясали копьями, рядом трусили собаки.

Ей не пришлось даже понукать лошадь. Она наконец выехала на дорогу и вскачь понеслась. Но враги приближались стремительно, они оказались ближе к реке. Лиат понимала, что эйкийцы появятся у моста раньше, чем трое «орлов», рванула поводья, разворачивая лошадь, но со стороны холма неслись новые преследователи. Манфред мчался вперед, спокойный и, казалось, равнодушный к своей судьбе. Вулфер стегнул лошадь кнутом, посылая ее в сторону моста. На что они надеялись? У Лиат осталась только одна горькая мысль: теперь, если Ханна выживет, она сможет стать полноправным членом братства «орлов». Благодаря смерти Лиат.

Вулфер спрятал меч. Затем скрестил руки на груди и резким движением протянул их в сторону приближающихся врагов. Сверкнула молния, ярче огненного факела во тьме. Лиат закрыла глаза, лошади заржали в ужасе. Эйкийцы замедлили движение, перейдя с бега на шаг. Минуту спустя с их стороны раздалось тяжкое громыхание, похожее на раскаты грома.

— Кровь Господня, — кричал Вулфер, — магия есть и у них. Лиат, во что бы то ни стало скачи в город. Не медли! Если я погибну, отправляйся в монастырь святой Валерии и пади в ноги тамошней аббатисе. Она укроет тебя!

Первые эйкийцы были на мосту. Они сгруппировались, выстроив из щитов стену. «Орлам» не было видно, что происходит на городских стенах. Заметили их или нет? Манфред с Вулфером переглянулись и рванули вперед.

— Быстрее за ним, — приказал Вулфер Лиат, — что бы ты ни увидела!

Но она не увидела ничего. Почувствовала только пробежавший по спине холод. Плечи и голова Манфреда пылали огненными языками, но, должно быть, ей только так показалось из-за красных эйкийских щитов. Эйка неподвижно стояли, подняв копья и поджидая жертву.

Она видела каменный мост позади варварских солдат, сверкающую гладь широкой реки, ее крутые берега, а дальше, очень близко, различила фигуры стоявших там людей и стены Гента.

Неожиданно раздался страшный металлический скрежет. Ворота Гента раскрылись и оттуда один за другим помчались «драконы». На полном скаку, выставив вперед копья, с каплевидными щитами того же цвета, что и набухавшее грозой небо, они казались существами из преисподней. Золотые кафтаны и медная вязь на шлемах сверкали в темной мгле.

Удар «драконов» был сродни вихрю. Несколько из них кинулись к «орлам», остальные отчаянно рубились мечами, сокращая строй эйкийцев. Вторая волна «драконов» выступила без копий. Они оттеснили врага с моста, и битва шла на открытой местности. Звон железа сливался с рыком собак, атаковавших «драконов» и их лошадей.

Шестеро всадников подъехали к Вулферу и прикрыли собой «орлов», выстраиваясь клином.

— Прячьтесь за нас, — крикнул тот, кто был среди них главным. Фибула, скреплявшая его плащ на правом плече, сверкала драгоценными камнями, а тяжелое золотое ожерелье на шее выдавало принадлежность к королевскому роду. Острый взгляд остановился на мгновение на Лиат. Она тоже посмотрела на него, видя только глаза, сверкавшие из прорезей шлема зеленоватым блеском. Шлем в форме драконьей головы, в отличие от солдатских, был украшен золотом, а не медью и был страшен, но красив — золото с вороненым железом.

Они приблизились к бушевавшей схватке. Два всадника впереди опустили копья перед эйкийцами, рванувшимися наперерез, и отбросили их. Один эйкиец появился с поднятым топором, пытаясь обойти их сзади и атаковать незащищенного доспехами Вулфера. Принц, повернув лошадь, перехватил его и мощным ударом меча снес эйкийцу голову, но новые варвары атаковали его — кружа, как пчелы, жаждавшие меду. Теперь все они были в гуще битвы, и Лиат прижималась к лошадиной шее, бормоча про себя молитвы. Манфред пронзил одного врага копьем, но увяз в гуще тел, выпустив оружие из рук.

Они были у самого моста, но эйкийцы преграждали им путь, словно живая стена. Собаки, ошалев от ярости, пытались пробиться сквозь ряды «драконов». Одна из них, проскочив под брюхом лошади Манфреда, оказалась прямо перед Лиат. На мгновение сверкнули звериные глаза, глаза цвета желтого пламени.

Слишком быстро, чтобы выстрелить из лука. Животное прыгнуло. Принц повернулся в седле, взмахнул мечом и отшвырнул разрубленного пополам зверя. Лошадь Лиат встала на дыбы, чуть не сбросив хозяйку. Эйка кишмя кишели, сжимая кольцо вокруг людей.

С оглушающим криком из ворот неслась новая волна «драконов». Эйка были остановлены. Копыта лошадей стучали по камню, и Лиат поняла, что они пересекли мост и достигли городских стен. На открытом пространстве перед воротами города когда-то был большой рынок, теперь они ехали среди остатков торговых рядов, сожженных и опустошенных. Сзади раздавались громкие вопли и вой, сливаясь с победными криками людей, этот поток оглушил Лиат. Она не слышала слов, видела только, как принц, пропуская всех вперед, остановился у самых ворот. «Драконы» стройными рядами следовали мимо него, а затем все с тем же режущим металлическим скрипом ворота закрылись. На мосту несколько «драконов» отбивались от нападавших эйкийцев. Один из солдат свалился с лошади, другой склонился к лошадиной шее. Еще мгновение, и в гуще вражеских тел исчез его золотой кафтан. Собаки эйкийцев бесновались, разрывая трупы и врагов, и своих хозяев. С городских стен сыпались стрелы, выпускаемые ополченцами. Принц последним въехал в ворота, и они окончательно с лязгом опустились за его спиной, приняв на себя копья, брошенные ему в спину.

Лошадь принца споткнулась еще раз и упала на бок вместе с седоком. Тот ловко, не успев удариться о землю, выпрыгнул из седла. Затем сорвал с головы драгоценный шлем и отбросил его, словно дешевую игрушку. Рукой прижал морду лошади к земле. Несколько человек подбежали, чтобы осмотреть животное, из брюха которого торчал обломок копья. Лужа крови уже образовалась на утоптанной земле. Лошадь слабо взбрыкнула ногами и затихла, бока ее медленно вздымались.

За стеной доносились вопли отступавших эйкийцев. Со стен им вслед летели стрелы и насмешки.

Принц вытащил из-за пояса кинжал и перерезал лошади горло. Кровь хлынула ему на ноги, окрасив сапоги красным, и он на какое-то время замер. Мокрые от дождя черные волосы касались плеч, бронзовая кожа и черты безбородого лица выдавали, что его мать не была человеком.

Он поднял глаза и нашел в толпе горожан человека в богатом платье и в сопровождении четырех слуг.

— Разделайте ее и засолите мясо, — сказал принц и поднялся на ноги, повернувшись спиной к умершему животному. Хриплый голос не допускал неповиновения. — Это мой совет, господин бургомистр.

— Есть лошадиное мясо? — Человек в богатом платье торопливо переводил взгляд с трупа на «драконов», спокойно извлекавших копье из тела лошади.

— Зимой мы будем мечтать об этом, если эйка начнут настоящую осаду.

Принц жестом приказал Вулферу следовать за ним и направился в город. Один из «драконов», подняв с земли шлем принца, поспешил за ним. Вулфер передал поводья своей лошади Манфреду и молча сделал то же самое.

3

Лиат спешилась и подошла к Манфреду, все еще дрожа — возбуждение от битвы не покидало ее.

— Никогда не видела раньше безбородых мужчин, — шепнула она, — если не считать священников, естественно.

Манфред провел рукой по своей едва пробивавшейся бородке.

— У эйкийцев тоже нет бород.

Она нервно засмеялась. Руки дрожали, и казалось, сердце никогда не перестанет бешено биться, вырываясь из груди.

— Я не заметила. Как думаешь, Ханна с Хатуи прорвались?

Он пожал плечами.

— А что теперь?

Они отвели своих лошадей к казармам, где «драконы» оставляли своих коней, чистили их и давали овса. Это наконец успокоило девушку. Она сняла седельную суму, перекинула ее через плечо и последовала за Манфредом по лестнице в большую залу на втором этаже. «Драконы» располагались на отдых. Обстановка была спартанской: свежая солома на полу, аккуратно свернутые одеяла у стен. Слабый запах конюшни чувствовался повсюду. Люди вольно сидели на полу, играли в кости или чинили оружие и лошадиную сбрую и переговаривались. Некоторые с любопытством поглядывали на двух «орлов», но не пытались завязать с ними разговор.

Кто-то из этих людей был ее родственником. Она вглядывалась в их лица, ища сходства с отцом.

Манфред повел ее в дальний угол залы. Открытое окно пропускало тусклый свет. Дождь усиливался, но в помещении было жарко и душно. Друг против друга за низким столом сидели Вулфер и командовавший «драконами» принц. На столе перед ним лежала шахматная доска с расставленными фигурами из слоновой кости. Пока они разговаривали, принц передвигал их: восемь «львов», «башни», «орлы» и «драконы», а позади защищенные прочими — «иерарх» и «правитель».

За спиной принца сидела женщина, единственная в этом здании, если не считать Лиат. В руках она держала шлем принца, который очищала от грязи. В золотом кафтане она выглядела крепкой, а нос, когда-то сломанный, подчеркивал ее мужество.

Манфред сел на пол, приготовился к долгому ожиданию. Лиат села рядом. Из окна в комнату залетали брызги дождя, но от духоты это не спасало. Хотелось чихать от пыли, стоящей в воздухе.

— Думаю, город выдержит осаду. Но мои «драконы» не справятся с таким количеством эйка. Никаких новостей от графини Хильдегарды и ее брата, графа Дитриха. Неясно, ведут ли они свои войска нам на выручку. А теперь ты говоришь, что помощи нельзя ждать и от короля.

— Принц Санглант! Я не знаю, что планирует его величество. Но он не сможет привести свои войска сюда. Даже если захочет.

Принц поднял фигуру «дракона» и поставил ее между двумя «башнями», будто заперев его там. С такого расстояния Лиат могла разглядеть его лицо. Он либо только что побрился, либо борода у него не росла.

— Я слышал, что Сабела планирует мятеж. Но восемь лет назад она поклялась перед епископом Майни, что не станет досаждать королю претензиями.

— Это так, — согласился Вулфер. — Но епископ Майни, как говорят, в числе ближайших советников принцессы. Все три варрийских герцога и пять тамошних графов отказались явиться к королевскому двору.

— Плохие новости. Что я скажу людям Гента? Рано или поздно эйкийцы сумеют прорваться вверх по Везеру, и это будет пострашнее мятежа. Под угрозой окажется сердце Вендара.

— Король так не думает. Эйка совершали набеги и раньше, но всегда, набрав добычи и пленных, уходили обратно на своих кораблях.

Принц выглянул в окно, но не увидел ничего, кроме плотной пелены дождя и крыши городской ратуши. В отдалении Лиат услышала барабанную дробь.

— Сейчас все по-другому. Это не набег. Посланник бургомистра Вернера предложил эйкийскому вождю десять сундуков золота и сто рабов в качестве выкупа. Тот отказался.

Вулфер неожиданно рассмеялся:

— Двум вещам я поверить не могу. Первое то, что такой человек все еще остается бургомистром города. А второе, что у эйка появился полководец. Это бандиты; самое большее, что там есть, по главарю на каждом корабле. Самый сильный из зверюг, принуждающий других повиноваться под угрозой своих зубов и когтей.

Санглант повернул голову в сторону Лиат. Она чувствовала себя неловко, видя его яркие глаза и необычно заостренные черты лица. Он разглядывал ее пристально, и это привлекло внимание остальных солдат, не понимавших, что же так заинтересовало их командира. Вулфер наконец проследил за взглядом принца и понял, на кого тот смотрит. Лиат никогда не видела на лице старого «орла» такой гримасы — он был зол.

Санглант медленно, словно приглашая, улыбнулся ей. Он был великолепен в этот момент, девушка смутилась и покраснела. Сзади Манфред проговорил что-то, чего она не расслышала. Санглант ему ответил, а может, просто засмеялся и, пожав плечами, повернулся к Вулферу, лицо которого тут же приняло прежнее благожелательное выражение.

— Бургомистр Вернер — непростой человек. Он чрезмерно предан своим семейным богатствам. Король Генрих как-то сказал, что Господь судит своих сынов по их щедрости к ближним и малым мира сего. Мать Вернера раньше заправляла всем в городе, а сам он, ее единственный выживший сын, как говорят, самый любимый из детей. Не случайно господин Вернер стал бургомистром. — Принц говорил с иронией и горечью. — Что касается второго, чему ты не веришь. — Тут Санглант протянул руку и взял у женщины шлем, начищенный до блеска. Продолжая говорить серьезнее, он провел смуглыми длинными пальцами по золотому орнаменту. — Что-то направляет этих варваров. Я чувствую. Их полководец знает обо мне, так же как я знаю о нем. Мы с ним чем-то связаны — и один, разумеется, должен погибнуть.

— Вы говорите о нем, как о человеке.

— Это не человек. Кому, как не мне, знать об этом? Не так ли, добрый друг?

Вулфер понимающе кивнул.

— Но что этот эйкиец не похож на своих товарищей или какое-то совсем другое существо, я сказать не могу. Вот уже восемь лет прошло, как я достиг совершеннолетия и сражаюсь за короля во главе своих «драконов». Ты знаешь, я любимец короля, ибо своим рождением доказал его право на престол. — Голос его стал холоден, как дуновение зимнего ветра. — Но все прочие войны, набеги куманов, восстание герцога Конрада и мятеж принцессы Сабелы…

— Первый мятеж, — вставил Вулфер.

— Слухи еще не мятеж, — так же тихо возразил принц, поднял руку, предвосхищая дальнейшие комментарии. — Но я доверяю твоему мнению, Вулфер, и если ты считаешь, что мятеж начался, пусть так и будет. Говорят, ты всегда верно служил вендарскому престолу.

— Говорят, что и вы тоже, — оскалил зубы седовласый.

Все напряженно слушали. Но принц очаровательно улыбнулся, приподнял шахматную фигуру «дракона», подбросил ее высоко и поймал. От движения головой шлем чуть не упал со стола, не подхвати его женщина с изуродованным лицом.

Санглант разжал руку, статуэтка из слоновой кости странно смотрелась на его бронзовой коже. «Это не человек», — подумала Лиат и устыдилась неожиданной мысли. Разве сама она со смуглым лицом была похожа на остальных? Отец не раз рассказывал ей о странах, где солнце было ярче и горячее, а кожа людей темнее, чем у нее, как и у рабов, целыми днями трудившихся на жаре.

Она сжала кулаки, вспомнив при этом о Хью, рабыней которого была. Этот человек ждет случая, чтобы снова найти ее, так же, как странный эйка ждет случая встретить принца Сангланта. Хью ждет, когда она снова окажется в его лапах.

«Я так и осталась рабыней, потому что боюсь», — подумала Лиат. Слезы навернулись на глаза, и она наклонила голову, чтобы скрыть их. Манфред ободряюще коснулся ее плеча. Она собралась и подняла глаза. Казалось, никто не заметил ее слабости.

— Как и эту шахматную фигуру, — говорил Санглант, — меня может передвинуть только чужая рука.

Вулфер тонко улыбнулся, неожиданно показался очень старым.

— Вы слишком молоды, чтобы быть таким мудрым, Санглант.

— Ты мне льстишь. По календарю народа, к которому принадлежит отец, мне двадцать четыре года.

— Среди развалин, что остались от прежней империи, есть другой календарь, который ведет счет времени сообразно с движением светлого Соморраса, утренней и вечерней звезды, и восхождением семи звезд, равных семи драгоценным камням в Короне Звезд. Рано или поздно они сойдутся с созвездием Младенца. И кто знает, что случится, когда Корона Звезд увенчает небеса?

Санглант поднялся, своей царственной осанкой он напоминал короля.

— Я никогда не знал свою мать, Вулфер. Не видел ее во сне, не смог вызвать ее образ с помощью волшебства. Она бросила меня, когда мне не исполнилось и месяца. И если она оставила меня отцу с какой-то целью, если ее народ видит меня своим орудием, то это не моя вина. Я ничего не знаю о том, какое место занимаю в их планах. И слишком мало в наших землях сохранилось от Ушедших. Говорят, в лесах Альбы еще можно найти кого-то из них. Ты часто рассказывал мне историю моего рождения. Намекал на что-то. Я устал от этого! Я солдат. Командир «королевских драконов», я занимаю это место по праву, по тому же праву, что и мои предшественники: Конрад Дракон, Карл Волья Шкура и левша Арнульф. Все мы незаконнорожденные королевские дети. Служа королю, я пролил немало крови и, должно быть, заслужил те слова, что сказала обо мне мать при рождении. Я смотрел, как умирают мои люди, защищая меня и королевское дело. Без пощады убивал королевских врагов, поэтому и сам не жду пощады. Послушай меня: я служу королю и никому более. Занимайся своими делами, тайными планами, магией, служи божественному промыслу, но не впутывай в это меня!

Он взял в руки шлем, пересек залу и, громко стуча каблуками, спустился по лестнице. За ним последовали два «дракона»: женщина и прихрамывающий светловолосый мужчина.

Когда они вышли, в казармах повисло молчание, нарушаемое стуком дождевых капель по крыше и мычанием коров на улице. Затем люди, слышавшие разговор, постепенно разошлись по своим делам.

Вулфер вертел в руках костяного дракона и смотрел в окно. Манфред поднялся, отряхнул солому и подошел к старику. Наконец тот тоже встал. Лиат вскочила и пошла вслед за ними вниз по лестнице, к конюшням. Ей казалось, что все здесь только на нее и смотрят. Хотелось спросить про человека, бывшего ее родственником, но после гневной отповеди Сангланта она не осмеливалась.

Какое-то время она вообще боялась спрашивать Вулфера о чем бы то ни было, тем более о самом древнем календаре. О Короне Звезд она знала: скопление из семи ярких звезд совсем рядом с созвездием Младенца, второго Дома зодиака, мирового дракона, связывавшего небеса. Она знала много имен, которые древние даррийские математики дали звездам, имен, отличных от тех, которые знали люди. Время древние даррийцы считали по календарю, совсем не похожему на нынешний… Об этом тоже рассказывал отец. Знал ли он сам этот календарь? Но пути звезд неизменны. Будь у нее достаточно времени и «Книга тайн» под рукой, она могла бы подсчитать, когда Корона Звезд в следующий раз «увенчает небеса». Лиат не совсем понимала, что принц имел в виду, но, должно быть, это произойдет, когда звезды достигнут зенита — точки на сфере неподвижных звезд, тогда сама звезда может быть видна наблюдателю.

Она молчала, пока шли через конюшни. Сколько дней назад она в последний раз наблюдала небеса? Весной, как говорил отец, Владычица одевает небо облаками, чтобы мы могли заняться земными делами. Так сколько дней назад Вулфер освободил ее от Хью? Около месяца, кажется.

Дрожь пробежала по спине. Как будто она услышала его голос. Стены невидимого города, защищавшего ее сердце, были все еще в осаде. Так же, как и стены Гента, обложенные эйкийцами.

«Тридцать дней назад тебя похитили у меня ».

— С тобой все в порядке? — ласково спросил ее Вулфер.

Они были у дверей. Манфред решительно переступил порог, но оглянулся на нее. У юноши были добрые голубые глаза и немного грустное лицо, не красивое, но и не уродливое, твердое и спокойное — лицо хорошего человека и хорошего товарища.

— Немного жарко. — Она сняла плащ, обернув вокруг левой руки, и поправила сумку, висевшую на плече. Манфред вышел во внутренний двор и быстрым шагом, прячась от дождя, направился к дворцу бургомистра. Она, прикрыв голову плащом, пошла к лошади, но Вулфер остановил ее.

— Нет нужды седлать лошадь. Мы заночуем здесь, в конюшнях.

Она не осмелилась сказать ему о книге. «А впрочем, он и так знает, что отец учил меня», — сказала она себе. В конюшне было тихо. «Драконы» отдыхали наверху или несли службу. Интересно, заберет Вулфер книгу, если узнает о ней? Или нет? Она, во всяком случае, не сможет ему помешать и вернуть книгу обратно.

Стойло, соседнее с их лошадьми, было свободным и чистым. На полу лежала свежая солома. Манфред и Вулфер сложили седла и сбруи. Она сгребла солому, поудобнее легла, положила седельную сумку рядом, не удержалась, сунула руку внутрь и коснулась холодных металлических букв на корешке книги. Провела пальцами по страницам.

— Что случилось со Стурмом и его спутниками? — раздался чей-то голос. — Они так и не вернулись из патрулирования.

— А ты не слышал? Они остались за стенами, чтобы отвести в безопасное место двух раненых «орлов» и диаконису с реликвией.

— Нет, не слышал, — голос звучал немного раздраженно, — я только вернулся. В отличие от тебя я сразил нескольких эйка и поэтому мне пришлось слегка почиститься.

Второй фыркнул:

— Ну что ж, почему-то Господь с Владычицей так и не наградили твоих усилий. Неужели ни одна гентийка до сих пор не оценила храброго воина?

— Ха! Эти гентийки не добрее диких волчиц. А как ты думаешь, он приударит за этой маленькой «орлицей»?

Сердце Лиат забилось учащенно, когда она услышала эти слова.

— После того, как поругался со стариком? Вряд ли.

— Брось. Ты не слышал еще той грязной истории с молодой наследницей Виллама.

Она подняла глаза вверх. На потолке отражались две нечеткие тени. Говорившие сидели в следующем стойле.

— Э, парень, ты еще только пришел ко двору и не знаешь его обычаев. То, о чем перешептываются, и то, что происходит на самом деле, разные вещи. Наследница и сам старый Виллам хотели окрутить принца, но король не позволяет пока тому жениться. Говорят, хочет сделать его наследником и отправить в Странствие. Поэтому девушка была выдана за другого, и у ее ребенка будет отец. Так что в конечном счете она получит то, чего хотела.

— А принц? Он получил то, чего хотел? Как он отнесся к королевской воле?

— Кто знает? — отвечал тот, чей голос звучал более уверенно. — Принц делает то, что прикажет ему король-отец. Но сомневаюсь, чтобы он возражал.

— Но он и в самом деле пялился на эту девчонку-«орлицу», — не унимался первый, — а она ведь и в самом деле ничего. Почему бы ему не попользоваться ею? А то, как говорил старик с принцем, мне не нравится.

— Мне тоже. Нет лучше человека, чем наш принц. Но мир сложная штука, паренек. И борьба с врагами короля далеко не самая трудная борьба на свете. А теперь послушай, что я скажу. Никогда не приставай к «орлам». Никогда не спи с женщиной, если плата за это выше, чем удовольствие, которое ты от этого получишь. А в качестве платы за мой добрый совет, пока я поохочусь на диких волчиц из Гента, начисти-ка мне шпоры, да с блеском.

— Начистить шпоры?

Оба солдата поднялись с мест. Лиат вжалась в угол, одну руку все еще держа на корешке книги. «Драконы» прошли мимо стойла к выходу, ничего не заметив.

Минуту спустя она услышала, что ее зовет Вулфер. Она спрятала седельную сумку под солому, положила сверху седло, одеяло и поспешила наружу. Манфред вернулся. Плащ его был мокрым от дождя, но сам он, кажется, не вымок. Он улыбнулся, увидев ее. Она невольно поправила волосы, проверяя, не застряла ли там соломинка. Если бы Ханна была с ней! Если бы Ханна была жива!

— Вот ты где, — обратился к ней Вулфер. — Господин бургомистр просит нас присутствовать на вечернем пиршестве. Он будет чествовать королевских гонцов, должно быть, никого поинтереснее нас в этом городе нет.

— Принц там будет?

Вулфер приподнял брови.

— Думаю, да. Господин Вернер не осмелится его не пригласить, несмотря на то, что они не очень хорошо уживаются. А Санглант очень большой любитель хорошей еды и напитков, чтобы отказаться от приглашения.

%%%

Еда и напитки были отменны. По крайней мере, для осажденного города. Мясо с пряностями, которые Лиат раньше не пробовала, пудинги, яблочный пирог, два запеченных поросенка, белый хлеб, множество вин. Лиат, следуя примеру Вулфера, пила осторожно, смешивая вино с водой. Принц сидел на противоположном конце стола и вместе с бургомистром осушал чашу за чашей.

Манфред выглядел расстроенным.

— Что-то не так? — шепнула она ему.

— Такой пир, а зимой горожанам придется голодать.

Это была самая длинная фраза, какую она когда-либо от него слышала.

— Наверное, у них есть запасы…

— Достаточные для долгой осады?

— Ты думаешь, она все-таки будет? Графиня Хильдегарда подойдет на помощь.

— Если сможет.

Пир шел долго, как казалось Лиат. Мучительно долго. Какой-то старик вслух читал стихи, сказав, что они написаны в стиле древних даррийских… Лиат когда-то читала «Элениаду» Виргилии, и слушать это было тяжело. Но песни бардов звучали много приятнее. Песни о героях, фрагменты из сказания «Хевеллийское злато». Музыканты играли на лирах и цинтарах. Жонглер и две девушки балансировали на канате, который держали двое рослых мужчин.

В общем, было дымно, жарко, шумно и скучно. Лиат поднялась из-за стола, делая вид, что выходит ненадолго. Уйдя, она поняла, что не захочет вернуться обратно. Дождь прекратился, в ясном небе светили звезды. Лиат укрылась в тени и, дыша свежим ночным воздухом, вглядывалась в небеса. Тишину нарушал приглушенный шум, доносившийся из пиршественного зала. Четыре женщины прошли мимо в сторону кухни, держа в руках пустые подносы. О чем они разговаривали, понять было нетрудно.

— Настоящий мужчина всегда носит бороду, — говорила одна.

— А священники и монахи?

— Эти хотят походить на женщин и умилостивить тем Владычицу.

— Так что же, мирской человек без бороды не мужчина?

— Ну, моя дорогая Фастрада, — вмешалась женщина, прежде молчавшая, — может, это и так, но что наш принц — настоящий мужчина, я подтвердить могу.

Остальные засмеялись и потребовали подробностей, открыть которые женщина отказалась. Лиат тихонько пробралась через внутренний двор, надеясь остаться незамеченной, и вошла в конюшни. Вещи лежали в том же порядке, в каком она их оставила. Она вышла наружу.

Дворец бургомистра стоял на небольшом холме на восточном берегу реки, окруженный невысоким частоколом. Поднявшись по лестнице, она увидела весь город Гент и темную гладь Везера.

Лунный серп слабо мерцал в ночной пустоте. Стражи не было. Она подумала, что те, кто раньше охранял дворец, охраняют теперь городские стены. На востоке, насколько хватало глаз, виднелись огни эйкийского лагеря, тянувшиеся вдоль реки к югу и северу. Город был погружен во тьму, если не считать слабого света окон дворца и далеких факелов, с которыми патрульные обходили стены. К востоку и западу реку пересекали мосты, ведущие на широкий остров, где стоял Гент.

Она одна смотрела на город, обдумывая сказанное Вулфером. Расположение звезд Короны достигло Младенца, исчезнув с небес в начале года, во время весеннего равноденствия. Созвездие Льва медленно ушло. Теперь Дракон и Змей правили Домами Ночи. Красная планета Джеду, Ангел Войн, еще светила в Доме Лучника. Но вскоре, дней через семь, она войдет в Дом Единорога. Честолюбие сольется с волей, как учат астрологи. Придет время великих побед. Время, когда люди с сильной волей добьются всего и станут во главе мира.

Впрочем, отец всегда предостерегал ее от астрологии, предсказывающей будущее. Знание звезд давало настоящую власть, но не полную. Ей немало пришлось помучиться, чтобы усвоить отцовскую науку — хотя она и не могла применить ее на практике.

«Наблюдение за движением странствующих звезд в небесах — один из путей, которым маги и математики узнают способы свести силу звезд на нашу землю. Так же можно различить демонов из верхнего мира, чье знание о вселенной многократно выше нашего и которых можно принудить к служению».

Снизу она услышала негромкие голоса, которые вывели из задумчивости. Раздались шаги, деревянные ступени лестницы заскрипели. Она закуталась в серый плащ и глубже спряталась в тень, словно частица ночи, демон молчания и тьмы.

— Не я начал этот спор, — говорил первый, всматриваясь в панораму города. Это был принц. Она узнала и его голос, звучавший немного не так, как у других людей, и его походку. Он был достаточно высок и широкоплеч, как и полагалось человеку, с ранних лет владевшему оружием.

Рядом с ним, к ее удивлению, стоял Вулфер. Говорили они спокойно, даже доброжелательно, вопреки тому спору, что произошел в казармах.

— Но это все равно касается вас. Не однажды сказано, что король Генрих не отпускает Сапиентию в Странствие, хотя она имеет куда больше прав, чем Теофану. А ведь ей уже почти двадцать.

— К этому возрасту сам король Генрих был признан наследником по праву плодородия. Результатом его Странствия являюсь я сам. — Голос Сангланта был ровным, почти насмешливым.

— Вы не должны молчать.

— Но не мне и говорить. У короля есть советники. Есть соратники, люди, наделенные правами и владениями.

— Конечно. И приближенные советуют королю, но прежде всего соблюдая собственные интересы.

— А все мы не соблюдаем собственные интересы, господин Вулфер? Мало на свете бескорыстных мудрецов.

— Но вы, принц Санглант, не отрицаете, что они есть?

— Из всех, кого такими считают, я верю только одному. Точнее, одной — Росвите из Корвея. Ее манера держать себя великолепно сочетается с благожелательностью и любезностью. Она скромна, терпелива и прекрасно образованна. Все, что нужно хорошему советнику.

Он повернулся, заставив Лиат еще сильнее прижаться к частоколу спиной. Но света луны и звезд недоставало, чтобы обнаружить ее. Наконец принц сказал:

— Чего ты от меня хочешь, Вулфер? Кому-то нужно мое расположение. Кто-то, наоборот, ругает меня, надеясь оклеветать перед отцом. Ты намекаешь на какие-то мрачные замыслы народа моей матери и советуешь скрыть от отца и всех прочих ту роль, которую я должен сыграть в этих замыслах. Но я не книжник, как ты. Я не могу разгадывать загадки, опираясь на намеки и осколки фраз на древних языках, которых не знаю. Говорят, ты стал «орлом» в тот год, когда Арнульф Старший умер, оставив Вендар и Варре Арнульфу Младшему и королеве Беренгарии. Но еще говорят, что в тот год, когда Беренгария умерла, тебя, Вулфер, почтили своим доверием те, кто тайно изучает пути магов и запрещенное искусство. Вот поэтому-то ты, несмотря на мудрость и опыт, не состоишь в числе советников короля.

— «Орел» служит королю по-другому. Разнося послания, приказы, наблюдая за тем, что происходит. Но не советами. Мы глаза и уши, принц Санглант. И ничего больше.

— А еще, как я вижу, ты приносишь в свое гнездо прелестных птенцов, — принц, казалось, дразнил старика.

Вулфер не сразу ответил. Барабаны, непрерывно стучавшие в эйкийском лагере, неожиданно убыстрили темп. Когда он заговорил, слова его падали, как удары молота.

— Держитесь от нее подальше, Санглант. Она не предназначена вам. А вы не предназначены отцовскому трону.

Санглант засмеялся:

— Да доживу ли я до этого? Все же я командир «драконов», а они живут не очень долго. Из всех только Конрад Дракон командовал столько же лет, сколько я.

— Вы можете повлиять на королевское решение.

— Могу ли?

Казалось, всей иронии Сангланта не хватит, чтобы вывести Вулфера из терпения.

— Всякий, кто хоть какое-то время был при дворе, знает, что вас он предпочитает трем своим законным детям.

— Ты хочешь, чтобы я публично отказался от трона?

— Я не одинок в своем желании. Надо уладить эту проблему, пока королевство не оказалось перед лицом катастрофы. Король и двор должны быть едины.

Санглант повернулся спиной к Вулферу и склонился над парапетом, будто руками хотел дотянуться до эйкийского лагеря.

— Я не претендую на власть. Как и раньше. Поговори об этом с королем сам. Я всего лишь «королевский дракон». Его покорный сын и слуга. Каким всегда был.

— Это ваш окончательный ответ?

— Это мой окончательный ответ.

Вулфер поклонился принцу, хотя тот все еще стоял спиной и не видел этого.

— Тогда оставляю вас наедине с вашими мыслями.

Если он и был раздосадован, то не показал этого.

— Когда вы уедете? — спросил Санглант.

— Двое наших сейчас спешат к королю с вестями об осаде города. А мы задержимся здесь, чтобы узнать, что произойдет в ближайшее время. Может, удастся что-нибудь разузнать о странном эйкийце…

— Ты доверяешь моим предчувствиям?

— Глупо было бы поступить иначе.

— Говоришь мне комплимент, Вулфер.

Больше всего эти двое сейчас были похожи на воинов, скрестивших мечи в поединке.

— Заслуженный, ваше высочество. Желаю вам доброй ночи.

— Такой она и будет.

Разговор прекратился. Вулфер в последний раз огляделся вокруг, бросив взгляд на крыши спящего города. Лиат не издала ни звука и осталась незамеченной. Наконец старик спустился по лестнице, и вскоре шум его шагов исчез в ночи. Воцарившееся молчание нарушали отдаленные звуки барабанов. Лиат надеялась, что Санглант скоро уйдет, но неожиданно она услышала его негромкий голос:

— Ты была здесь все время.

Она не двинулась. Не осмеливалась даже дышать. Принц повернулся к ней лицом и твердым шагом направился к темному углу, в котором она пряталась. Она хорошо видела в темноте и ясно различила, как он жестом приказывает ей подойти к нему. Пришлось повиноваться.

— Как вы узнали, что я здесь?

— У меня острый слух. Разве ты не знаешь, что говорят о народе моей матери? — В голосе звучала горечь, и она неожиданно поняла, что все, сказанное им Вулферу, порождено обидой, глубокой и непостижимой. — Говорят, они произошли от падших ангелов, демонов высших сфер, прелюбодействовавших с вашими женщинами. Поэтому эльфы имеют необычный дар — слышать даже те слова, что люди не высказывают вслух. А потому всегда смеются над людьми.

— Блаженный Дайсан учит иначе, — ответила она и сама ужаснулась тому, что говорит свободно.

— И как же учит блаженный Дайсан? — Неясно было, всерьез он спрашивает, или опять глумится.

«Принц такой же мужчина, как прочие», — сказала служанка. Он подошел к ней почти вплотную, и, будь у нее возможность, она бы убежала. Но возможности не было. Не зная, что делать, она быстро затараторила:

— Он учит, что эльфы рождены огнем и светом. Все вещи в мире созданы из четырех элементов: огня, света, воды и ветра. Зло появляется в мире тогда, когда из своих глубин поднимается Тьма. Поэтому даже если зло и присутствует в эльфах, то только потому, что оно есть повсюду в мире. Только Покои Света свободны от Тьмы, ибо Господь и Владычица очистили их светлым пламенем своего взора.

Хорошо видя в темноте, она различила, как он дрогнул пару раз, будто хотел что-то сказать, но не мог найти слов. Наконец он сделал еще один шаг, и она ощутила его тепло.

— Так что, я и вправду должен держаться от тебя подальше? — Он потянулся к ней, будто для поцелуя. Но вместо этого прикоснулся пальцем к собственным губам, как бы приказывая себе и ей молчать. — Как жаль, что я всегда был послушным сыном!

Он повернулся и исчез в темноте. Хью! Хью видел их. Хью все узнает о ней. Но думала она о другом. Этот странный получеловек пробудил в ней нечто, похожее на желание. Ей самой было стыдно за то, что происходило в сердце. Почему это чувство вообще могло пробудиться в ее душе? Там, где когда-то, казалось, воцарилась вечная зима.

«Из глубин озера поднимается остров. На острове стоит город, укрытый за семью стенами. На вершине каменная башня. В ней пять дверей, каждая заперта накрепко медным ключом. Там, где путь ведет на север, есть тень — еще одна, потайная дверь, что ведет в дикие пустоши. Сейчас там тепло и солнечно, в тех землях, куда забросила она свой ключ. Только она может оказаться там. Но покоя нет!»

Нельзя было поддаваться этому искушению. Сын короля. Обреченный всю жизнь оставаться «драконом». Оплетенный со всех сторон интригами двора. Опасно было даже думать об этом человеке — как будто такой человек сам мог подумать о ней, да еще подумать с чистым сердцем! Надо отбросить эти мысли. Она все время должна прятаться. Должна быть осторожна, ибо не может доверять никому, кроме Ханны, которой, быть может, уже нет в живых и которая в любом случае мало чем сможет ей помочь. «Владычица, защити меня, слабую дочь свою», — прошептала она. Но как бы стыдно ей ни было, она не могла не думать о принце. Чувство огнем разгоралось в ней, освещая окружавшую тьму.

Лиат закрыла глаза. Мысленно вспоминая огни факелов, пылавших за стенами города. Видение это тоже было искушением, томившим сердце. Хью видит все, что видит она, и это поможет ему найти ее. Собрав душевные силы, Лиат прекратила думать об этом. Представила, как в пустошах, что раскинулись за городом памяти, сейчас догорает закат, ясный весенний вечер, согревавший замерзшую душу. Поборов чувства, можно было побороть и страх. факелы на восточном берегу одновременно погасли, погасли и огни, мерцавшие на башнях города. Ночную тьму не тревожили ни дождь, ни ветер.

X. ГРЕХ ГОРДЫНИ

1

Вязкий дым чадящих факелов не заглушает аромата человечьего страха. Он останавливается, втягивая в себя воздух. В мешанине запахов обуглившегося дерева, мертвечины, горящих соломенных крыш и пыли, поднятой топотом множества ног, он различает суховатый мускусный аромат народа эйка — хотя тот и не отмечен привкусом собственного племени. Его рода и его родного берега.

Там, далеко за мысом, плещет открытое море. Волны с шипением ударяются о песчаный берег и деревянные лодки. Они пахнут морской водой, рыбой и пропитавшимся морской солью деревом. Крики и треск ломаемых веток доносятся из леса. Он прячется обратно в чащу. Мимо спешат несколько мягкотелых. Запах их боли и ужаса приятен ему. Двое детей, их мать, со слезами, отдающими тем же запахом морской воды. Но он позволяет им пройти мимо. Слабость поселилась в нем после встречи с Халаном, сыном Генри. Он думает о Старой Матери, что уже начала свой путь к месту, где воссядет рядом с Матерями Мудрых. Она говорит о женщинах мягкотелых с презрением, ибо те не могут дать мягкотелым той силы, что есть у Детей Скал. Но ведь и у Халана была такая же мать. Он позволяет мягкотелым пройти мимо и выбирается из чащи, продолжая путь к своим братьям.

Встретят ли те его с миром в сердцах? Или спустят собак? Он отметает сомнения. В нем силен еще дух Старой Матери. Она отметила его задолго до того, как телоее стало слабеть, и она передала нож решений Молодой Матери. Даже если эти воины не братья, они не поднимут когтей на того, кто носит печать ее благоволения. Ни одна из собак не тронет того, кто носит в себе запах крови Старой Матери.

И все же, пробираясь домой, он несет в себе эту новую слабость. Он знает, что деревянное кольцо, висящее на груди, ее знак, осязаемое напоминание о ней. Мимо проходят другие мягкотелые, но им он тоже позволяет уйти живыми. Слабость преподала ему урок: мягкотелые — не люди. Конечно, не люди, но что-то вроде. Люди могут разговаривать, так учили Матери Мудрых. Так нашептали они ему, когда он, едва умеючи ходить, отважился как-то пробраться в горное святилище, и жрицы вопросили Матерей Мудрых: заговорят они с ним или умертвят за то, что пришел сюда.

«Нож и язык — одинаково остры». Матери Мудрых говорили с ним дважды, и он всегда это помнил. «Лицом к лицу встреть свою слабость, и она станет твоей силой».

Он выбирается из леса туда, где веет морской ветер и куда долетают брызги прибоя. Дома мягкотелых горят. Запах пожарища мешается с ароматом морского песка. Собаки лают, почуяв его появление. Встревоженный часовой встречает его и свистом спрашивает, кто идет. Он отвечает тем же свистом и видит, что ему разрешают идти. Полный уверенности, он шагает вперед, прямо в море.

Алан проснулся от холода, но сначала даже не шевельнулся. Странный сон не шел из головы. Он чувствовал еще запах моря и горящих домов, слышал крики детей, падавших под ударами топоров и копий эйкийцев. Все еще видел страшных собак, их ужасающий оскал, желтые глаза, из которых словно сыпались искры. Юноша вздрогнул и перевернулся на другой бок. Тоска и Ярость плотнее прижались к нему. Их присутствие придавало уверенности.

В отличие от других пехотинцев, Алан теперь имел, по крайней мере, сносную постель — ковер, который расстилали перед входом в шатер графа Лавастина. Накормив, напоив и уложив спать подопечных монстров, Алан каждую ночь устраивался здесь, как бы защищая графа. Это было глупо, у него были лишь копье и нож, с которыми он едва умел обращаться, а у шатра всегда стояли два телохранителя. Но никто не препятствовал ему, вероятнее всего потому, что все боялись постоянно сопровождавших юношу собак. Сам же Лавастин был равнодушен ко всему, кроме своей цели — движения навстречу принцессе Сабеле.

Ярость заскулила и тоже заворочалась во сне. Тоска проснулся сразу, едва Алан двинулся. Надо было вставать.

Вчера граф Лавастин с отрядом наконец-то настиг Сабелу. Многочисленная свита принцессы теперь разрослась до размеров войска. Родульф, герцог Варингии, множество графов и мелких чинов присоединились к ним. Прибытие Лавастина со ста двадцатью солдатами послужило поводом для грандиозного праздника. Пир шел всю ночь, и Алан выпил больше эля, чем следовало. Во рту пересохло и горчило, болела голова, подташнивало.

Один из графских стражников все еще спал. Другой равнодушно зевал, не обращая внимания на проходящего Алана. Тот направился в лес, шагах в двадцати от лагеря. Тоска, повизгивая, трусил следом.

Делая свое дело, Алан одновременно наблюдал за небом. Луна уже спряталась, и на востоке виднелась красная полоса зари. С дальнего конца лагеря доносилось церковное пение, священнослужители приветствовали восходящее светило. Когда юноша собрался возвращаться, Тоска зубами чуть схватил его за запястье и потянул в сторону. Алан пригнулся, прячась за кустами:

— Что там?

Из глубины леса доносился быстрый шепот. Тоска потянул его сильнее, так, что юноша упал на четвереньки. Теперь его совсем не было видно за низким кустарником. Сквозь ветви он различил две фигуры, пробиравшиеся через подлесок с чем-то тяжелым. Наконец они остановились передохнуть.

— Там кто-то есть, — шумно выдохнул один из них. Алан и Тоска молчали. Неизвестные замолкли. Клирики пели, и их отдаленные голоса звенели в морозном воздухе. Небо светлело.

— Никого, — сказал второй. — Надо поторопиться, пока лагерь не проснулся.

Человек вновь взялся за что-то длинное и тяжелое, и они продолжили свой путь в восточный конец лагеря. Они несли чье-то тело.

Сердце Алана похолодело. Тоска принюхался к воздуху. Вместе они поползли вслед за ними. Алан придерживал собаку за ошейник. Чтобы придать себе уверенности, он потрогал красную розу, висевшую под кафтаном, живую и цветущую. Легкий укол шипов придал ему мужества.

Трудно сказать, мужчина то был или женщина, жив был человек или мертв. Они несли его вдоль ограды лагеря, направляясь, судя по всему, туда, где стояла полевая кухня, но потом, миновав ее, прошли к прежней задрапированной клетке, что стояла теперь в ста шагах от остального лагеря. Человек с лицом, прикрытым капюшоном, и в толстых кожаных рукавицах встретил их. Говорили тихо. Сначала Алан не мог различить слов. Да и ни один человек не смог бы. Только эйка…

Алан напрягся и замер, до тех пор пока не услышал, как лошади в лагере переминаются с ноги на ногу, как тихо заканчивают свою песнь клирики. Он различил голоса. Услышал, как скребут по дереву клетки чьи-то огромные когти, как шумят ветви на ветру, услышал даже, как скрипят песчинки под его пальцами.

— … и не будет задано никаких вопросов.

— Притащили его из Отуна. Это земли епископа, которая поддерживает ложного короля. Епископ Антония сказала, что с его людьми легко справиться.

Охранник клетки хмыкнул.

— Пока они не возьмутся за оружие. Вы, должно быть, шли весь день из предместий Отуна. Он еще жив?

— Кажется, дышит. Мы дали ему воды, как ты приказывал. Он даже не проснулся и не открыл глаз. Почему? Может, попытаться его растолкать?

Голос охранника прозвучал с отвращением:

— Незачем заставлять беднягу страдать.

— Жалеешь слугу самозванца?

— Делаю свою работу. А теперь отойдите.

— Нельзя ли посмотреть?

— Смотрите, если угодно. Потом пожалеете.

Что-то в его голосе заставило тех двоих отойти. Но Алан чувствовал, что именно теперь не должен оставаться в стороне.

Он прыгнул. Тоска попытался ухватить его за полу кафтана, но промахнулся, и Алан с шумом вывалился из леса.

— Стой! — громко закричал он.

Двое схватили его, завернув руки за спину. Какое-то время он боролся, но те были сильнее. Внутри клетки раздался тяжелый стук, как будто кто-то, бывший к тому же немаленьких размеров, всей тушей ударился о прутья.

— Может, бросить туда этого? — проявил творческий подход один из несших тело. — Он моложе и свежее.

Тоска с рычанием выпрыгнул из-за деревьев. Алан сразу оказался свободен, а нападавшие обнажили ножи.

— Это одна из псин графа Лавастина, — раздраженно сказал охранник, — их нельзя убить.

Тоска загородил собой Алана и ощерился.

— Не делайте этого, — взмолился юноша. — Это жестоко. Так нельзя!

У охранника клетки не хватало кисти одной руки, лицо от лба до подбородка было изуродовано глубокими шрамами, один шрам проходил там, где когда-то был левый глаз. На груди висел бронзовый Круг Единства.

— Скотинку надо кормить, мальчик. Свежей кровью. Или и впрямь хочешь предложить свою?

Алан содрогнулся. Но память о предсмертном вое и рыданиях несчастного Лэклинга оказалась сильнее страха. Вину следовало искупить. Он вспомнил вдруг и брата Агиуса с его ересью о том, что блаженный Дайсан принес себя в жертву, чтобы искупить людские грехи. Жертва делает человека достойным! Алан шагнул вперед.

Тоска толкнул Алана сзади с такой силой, что тот упал на колени. Собака вцепилась ему в руку, едва не прокусив до крови. Люди с ножами подошли ближе. Тоска, косясь на них, зарычал, но не выпустил руку из пасти.

— Кое-кто не согласен с тобой, — прокомментировал охранник, сдерживая удивление. Он склонился над неподвижно лежащим человеком, ухватил его здоровой рукой и поднял на плечо. Силы солдату было не занимать: он с легкостью приподнял дверь клетки так, чтобы туда горизонтально вошло человеческое тело, и запихнул спящего.

— Пусти меня, — с силой крикнул Алан. Не обращая внимания на боль, он вырвал руку из собачьих зубов и рванулся вперед. Надо было помешать убийству.

Охранник вздрогнул и, неловко повернувшись, случайно сорвал с клетки прикрывавшую ее рогожу, открыв взору…

Двое убийц, стоявших позади Алана, хотели вскрикнуть от ужаса, но не смогли. Любой звук замирал в горле при виде этого. На них смотрел один огромный глаз. Остальное было гигантской массой гниющей плоти, в которой копошились черви. Гной стекал с отвратительной морды существа. Взгляд его вселял ужас и отвращение.

Алан не мог шевельнуться. Смотрел со страхом и жалостью на чудовищную внешность. Существо выглядело крайне жалким. Как у гигантской птицы, две когтистые лапы и два крыла болтались неподвижно и беспомощно. Как у дракона, длинный извивающийся хвост и лысая голова отливали стальным блеском и одновременно отсвечивали чем-то зеленовато-желтым. Существо было больным. Тем не менее оно неловко потянулось к своему обеду.

Охранник стал засовывать тело внутрь, но неожиданно оно шевельнулось. Несчастный просыпался. Просыпался к яви, бывшей хуже любого ночного кошмара. Огромная лапа придавила его голову к полу клетки, погрузив когти в еще живую плоть, а затем утянула целиком внутрь.

Охранник снова накинул рогожу. Из клетки донесся сдавленный крик и… чавканье. Оцепенение, вызванное взглядом гуивра, миновало. Алан упал лицом в песок и, содрогаясь, зарыдал. Он намеренно не двигался. Увиденное было не для его глаз.

Однорукий закрыл дверцу и запер ее. Затем посмотрел на юношу уцелевшим глазом.

— Эти двое отведут тебя к епископу. Она захочет на тебя посмотреть.

Епископ Антония. Конечно, никто, кроме нее, не мог стоять за этим. Той ночью и потом, в Лавасе, Агиус отказался бороться с ней. Теперь Алану придется заняться этим. Или вместе с Тоской попытаться оказать сопротивление, которое, он знал заранее, будет бесполезным. Смирившись, он пошел туда, куда его вели.

Чувство смирения перед Божьей волей исчезло, пока он ждал перед шатром. Ждал, когда епископ закончит службу, посвященную восходу солнца и приходу нового дня. Благородные вельможи почтительно принимали благословения.

Когда Антония вернулась, все еще облаченная в белые богослужебные одежды, и, твердо держа в руках свой епископский посох, выслушала все, что прошептал ей на ухо об Алане один из клириков, спокойно проговорила:

— Снова он? Брат Гериберт, сообщите Лавастину, что этот юноша какое-то время будет следовать в моей свите. Граф не будет возражать.

Клирик вышел. Алан, испуганный и жалкий, ждал, пока разберут и упакуют во вьюки шатер. Тоска устроился в его ногах и не желал уходить. Никто не говорил с юношей, искоса поглядывали на него и двух стражников.

Когда все было готово, главные из свиты епископа расселись по лошадям, остальные заняли место в походном строю согласно своим званиям. Откуда-то со стороны обоза появилась тень — это вернулась Ярость, присоединился к ней и Тоска. Никто не пытался прогнать собак, и их присутствие совершенно успокоило Алана.

Когда войско тронулось с места, двое солдат пинками заставили идти и Алана. Он повиновался, хотя, возможно, ему и надо было бежать. Но как? Ожидать, конечно, следовало худшего. Его, быть может, казнят или скормят гуивру. Или госпожа Антония придумает что-нибудь еще.

Весь день они шли, остановились только раз, чтобы напоить лошадей. Ратники Сабелы двигались через холмистую и пустынную, местами поросшую лесом местность, где встречались редкие фермы и пастбища. Идти было легко. Реки на пути были мелководны, подножного корма для лошадей хватало. И ни следа хоть какой-то силы, верной королю Генриху.

Полдень давно миновал, когда они достигли долины реки Роун. Холмы исчезли, и они шли по долгому покатому склону, ведущему вниз. Окутанная туманом, вдали виднелась высокая каменная колокольня Отунского собора, граница земель, подвластных герцогу Варингийскому, и графство Аркония, сердце прежнего королевства Варре. А за графством Арконийским был Вендар.

Войско остановилось и готовилось к ночлегу. Стражники втолкнули Алана в палатку и по приказу Антонии заставили сесть на небольшой раскладной табурет. Собаки тихо вошли следом и примостились в ногах. Епископ оставила его под присмотром одного из своих клириков, молодого человека с голубыми глазами и ярко-красными шрамами на руках и шее, которого звали Виллиброд. Выглядел он вполне безобидно и, расположившись напротив Алана, достал резец и на небольших деревянных Кругах Единства принялся вырезать буквы. Закончив, он соединил их тонким ремешком на манер ожерелья.

— Ты будущий клирик, — обратился он к Алану, когда заняться оказалось нечем. — Ты гладко выбрит, как и полагается доброму человеку церкви.

Алан смутился. То, что бритва еще ни разу не касалась его подбородка, на котором упорно не желала появляться положенная мужчине растительность, было причиной его мучительных переживаний. А впрочем, зачем об этом говорить Виллиброду.

— Когда-то меня пообещали монастырю. А теперь я солдат графа Лавастина.

Клирик удивился:

— Но ведь неслыханно, чтобы человек церкви служил в войске графа мира сего. Сказано, что Владычица заботится об алтаре, а Господь владеет мечом!

Возвращение Антонии прервало беседу. Ее окружали слуги, несшие кувшин с водой, большую медную миску и чистое льняное полотенце, чтобы епископ могла освежить лицо и руки. Пока она этим занималась, другие слуги чистили ее одежды. Наконец женщина-служанка расчесала ей волосы и накинула на голову белое покрывало. Поверх покрывала два клирика возложили митру — знак епископского достоинства. Высокая, заостренная сзади и спереди митра была сделана из толстой белой ткани и украшена золотым шитьем. Сзади до пола на шнурках свисали две золотые кисти.

Клирик подал Антонии посох, и она одарила свиту ласковой улыбкой, благодаря за службу. Наконец ее взгляд остановился на Алане. Он понурил голову, не желая встречаться с ней взглядом, и поэтому упустил из виду выражение ее лица. Слышал только голос.

— Был еще один, которого я просила привести сюда много дней назад. Еще не прибыл?

— Нет, ваше преосвященство.

— Надеюсь, к вечере он будет здесь, — говорила она мягко, но Алан теперь понимал, что крылось за этим. Как бы ни добра была она внешне и как бы ни был мягок ее голос, женщина эта не допускала ослушания. Клирики один за другим вышли, остальные двинулись следом. Вскоре в другом конце лагеря запели псалмы, посвященные восхождению вечерней звезды.

Клирик Виллиброд, оставшийся в шатре, позволил Алану опуститься на колени и помолиться. Когда он заканчивал, у входа в шатер появились солдаты, втолкнувшие брата Агиуса. На его рясе виднелись следы дорожной грязи, сам он прихрамывал и имел очень помятый вид. Алан от удивления подскочил, оборвав молитву на середине слова.

Агиус освободился от стражников, спокойно размял кисти рук, опустился на колени и принялся читать положенную молитву. Алан, устыдившись, сделал то же самое.

Наконец, когда они пропели аллилуйю, юноша шепотом спросил:

— Я думал, вы остались в Лавасе. Вы же не собирались идти с графом…

— Не собирался. — Агиус встал с колен, посмотрел на стражников и вымыл руки, поливая из того же кувшина, которым только что пользовалась Антония. Алан смутился, одновременно испуганный и восхищенный демонстративно-наглым поведением Агиуса. Священник вытер лицо тем же белоснежным льняным полотенцем.

— Никогда не хотел встревать в мирские споры, что соблазняют тех, кто прельщен мирским блеском и удовольствиями.

— Как же вы здесь?

— Против своей воли.

Даже такой деревенский паренек, как Алан, понимал, что кресло, в которое уселся Агиус, было предназначено для епископа. Вызывающее поведение шокировало Виллиброда:

— Простите, достопочтенный брат, но это епископское место. Негоже простому священнику…

Агиус молча посмотрел на него. В дверном проеме замелькали факелы. Возвращалась епископ Антония.

2

— Куда же это годится, достопочтенный брат, — заговорила Антония мягким голосом, когда удивленные восклицания сопровождавших ее клириков несколько поутихли, — чтобы скромный служитель церкви занимал место, принадлежащее той, кого рукоположила сама госпожа-иерарх?

— Владычица знает мое сердце и видит, чего оно жаждет. Ее прощения и милости хочу я быть достоин. Не твоих. — Агиус был в гневе.

— В твоем сердце поселилось зло. Это ли ты хочешь представить пред взором Владычицы?

— Она знает, что в моем сердце. — Вскочив с места, Агиус больше походил теперь на герцога, разговаривающего с вассалом, а не на священника, стоящего перед епископом. — Она знает, не ты.

В толпе слуг и клириков поднялся ропот. Антония жестом приказала им утихнуть.

— Кто же теперь говорит с нами, брат Агиус? Смиренный служитель церкви? — В голосе зазвучали стальные нотки. — Или блудный сын?

Агиус вздрогнул, но не сдавался.

— Я понесу епитимью за гордыню. А что вы хотите от меня, ваше преосвященство? Зачем привели меня сюда? Я не служу больше миру.

— Ты живешь в нем. Нельзя бежать от мира, брат наш Агиус, как бы ни старались иные неразумные сделать это. Даже ты так и не научился подчинять свою волю указаниям Господа и Владычицы. Часть твоего сердца все еще живет в миру. В том миру, где ты привык поступать только по-своему.

— Только Владычице судить меня, — упорно повторил он. — Чего хотите вы?

Если в какой-то момент лицо Антонии и было жестким, то теперь добрая улыбка осветила ее розоватое лицо с ласковыми голубыми глазами.

— Побеседовать с твоей племянницей, конечно.

— Моей племянницей! — Агиус чуть не потерял дар речи.

— Она воспитывалась епископом Отуна. — Безмятежное выражение ее лица не поколебал его гнев. — Неужто ты не знал?

— Разумеется, знал!

— Она там оказалась благодаря твоей протекции, не так ли?

Агиус смотрел на нее молча, отказываясь отвечать.

— Ты побудешь у нас. Недолго.

— В качестве заложника?

Она махнула рукой. Приближенные и слуги вышли из шатра, остались только Агиус и Алан с собаками, она посмотрела на собак с подозрением, но решила, что ни их, ни Алана бояться не стоит.

— Ты станешь моим оружием.

— Я не буду оружием, которым бьются в мирских целях, епископ Антония. Принимая сан, я…

Она ласково улыбнулась:

— Посмотрим.

И также ласково кивнув Алану, Антония величаво вышла. Агиус кинулся за ней, но путь ему преградили стражники. Алану показалось, что Агиус попытается их растолкать, но тот опустился на колени и начал молиться, иногда только морщась от боли в ноге, не залеченной, с тех пор как два месяца назад ее прокусил Тоска. Слова молитвы едва слышались:

— Прости, Владычица, слабого сына своего. Сделай достойным своей милости. Суди меня нестрого, Госпожа. Даруй прощение грешнику. Дай светлый разум, дабы стяжать доброты и низвергнуть гордыню.

Казалось, он никогда не окончит. Клирики в лагере служили последнюю вечернюю службу. Алан присоединился к молившемуся Агиусу.

Антония не возвратилась, даже когда служба окончилась — вероятнее всего, пошла на пир. Вместо нее появился клирик Виллиброд с хлебом, сыром и вином для пленников. Отдав им пищу, он принялся за свои ожерелья. Агиус ни к чему не прикоснулся, хотя Алан и заставил его выпить несколько глотков вина.

Антония вернулась поздно и сразу отправилась на покой. Сам Алан спал плохо, ворочаясь на голой земле. Не спасало даже тепло собак, прижавшихся к нему. Вопросы роились в голове. Что должна племянница Агиуса сделать для мятежа Сабелы? Агиус был простым священником, и таковой никогда не осмелился бы сидеть перед епископом. Алан засыпал и просыпался, в перерывах между ночными кошмарами слыша, как Агиус бормочет молитвы.

Наутро Алану позволили выгулять собак — разумеется, в сопровождении стражи. Возвращаясь, он увидел, что с Антонией в их сторону движется много людей в богатых одеждах, сверкавших серебром и золотом. Он заторопился к Агиусу.

— Сюда идут! Антония и много других людей! — зашептал он. — Много знати.

Агиус с трудом поднялся, но нашел в себе силы выпрямиться и с гордой осанкой встретить входящих. Не так полагалось простому священнику… Алан преклонил колени, собаки сели по бокам. Ему не пристало стоять перед благородными чинами, сам он был не более чем купеческий сын.

Солнце светило ярко, но его затмевали богатые одежды госпожи Сабелы и грузного человека, сопровождавшего ее: Родульфа, графа Варингии. Их одежду украшали драгоценные камни, золото и серебро, платье же епископа выглядело весьма скромным.

Родульф рассмеялся и обратился к Антонии:

— Господь милосердный! Парень одет в такие лохмотья, что я бы не заметил его, не предупреди меня ваше преосвященство.

Он тяжело шагнул вперед. Широкоплечий и массивный, Родульф был краснощек, как человек, который ест часто и никогда не испытывает недостатка в пище. Он хлопнул Агиуса по плечу, выказывая дружеское расположение.

— Что же ты, достойный юноша? Невезение? Знаю, твои родители были в ярости, когда вместо женитьбы ты пошел в попы. Но всегда думал, что ты будешь пресвитером и осядешь в этом чертовом Дарре под крылышком у самой госпожи-иерарха. — Он дернул ветхую рясу Агиуса с такой силой, что Алан испугался, как бы та не порвалась.

— Я служу нашей Владычице, — твердо отвечал Агиус, — и никогда не желал другого.

Он не выказывал никакой почтительности ни Родульфу, ни самой принцессе Сабеле, с задумчивым и суровым видом стоявшей рядом.

— И пришел сюда послужить любезной нашей сестре Сабеле?

— Нет!

Сабела не дрогнула.

— Ты все равно нам послужишь, Агиус, — заговорила она ровным голосом. — У меня нет времени на осаду Отуна, а епископ Констанция не отдаст город просто так. За нашей спиной их ополчение, и вперед я идти не могу. Так что рано или поздно город падет. Если мы не заключим сделку: я гарантирую безопасность твоей племянницы, а ты приводишь мне Констанцию в качестве заложницы.

Угроза не испугала Агиуса. Теперь он выглядел даже увереннее.

— Если вам не хватает сил, чтобы победить Генриха, не лучше ли вернуться в свои земли и управлять ими? Это было бы более достойно.

Губы Сабелы дрогнули в каком-то подобии улыбки. Она подала знак одному из слуг, и в шатер ввели темноволосую девочку лет пяти или шести. Увидев Агиуса, она с плачем бросилась к нему, оттолкнув стражу.

— Дядюшка! Они убили няню!

Агиус крепко сжал ее в объятиях, шепча слова утешения. Когда девочка затихла, Сабела заговорила вновь:

— Наши лазутчики настигли их под Отуном. Кое-кто отказался сдаться. Была небольшая стычка.

— Чего ты от нее хочешь? Ты же знаешь, она тоже предназначена церкви.

Родульф занервничал, крутя кольца на своих толстых пальцах. Он попытался показать, что этот разговор его не касается. Антония, наоборот, слушала, излучая доброту и ласку. Алан, глядя на нее, чувствовал, что мурашки бегут по его спине. Ярость заворчала, и он, чтобы успокоить животное, погладил его по шее.

— Я ничего не хочу от нее, — сказала Сабела. — И ничего не сделаю, если ты не принудишь. Мне нужна епископ Констанция.

Агиус побледнел настолько, что его усталые глаза казались неестественно темными. Ребенок прижался к нему, пряча лицо в складках рясы.

— Констанция ни в чем не подозревает тебя, Агиус, — продолжала Сабела. — Вы выросли вместе, и насколько я помню, до того как она приняла сан, а тебя попытались женить на герцогине Лютгарде, между вами был разговор о помолвке. — Она коснулась ладонью золотого ожерелья на шее. — Ты так и не женился на герцогине, тебя выручил брат. Молодой Фредерик был добрый и великодушный человек. И хороший воин. Увы! Много достойных людей погибло на востоке в войнах, что ведет Генрих вместо того, чтобы заботиться о своих собственных землях. А теперь… — Она вновь подала знак слугам, которые подошли к девочке.

Та прильнула к дяде и снова заплакала. Агиус крепче прижал ее к себе. Гнев кипел в нем, но, наконец справившись с собой, он высвободился из объятий ребенка. Слуги увели ее.

— Вижу, мы поняли друг друга, — произнесла Сабела и тут же покинула шатер.

— Ты должен понять меня, — заговорил Родульф. — Отныне вендийский король будет не властен над моими землями. Ты вендиец и вряд ли сочувствуешь мне, но понять должен. Хотя, конечно, я не одобряю таких методов.

— Много жизней будет сохранено, — вмешалась Антония, — а Отун не будет опустошен. Все мы знаем, что мир лучше войны.

— Война, по крайней мере, честнее, — выдавил из себя Родульф. — В отличие от подлости, даже благословленной епископом. — Он вышел.

— Завтра в полдень мы выступаем. Я буду сопровождать тебя. — Голос Антонии не допускал возражений. — Оба приведите себя в порядок.

Когда она вышла, Алану с Агиусом разрешили помыться. Алан лил воду из простого медного кувшина, которым обычно пользовалась прислуга епископа. Ледяной водой он заставил себя помыть лицо и руки, вычистил кафтан.

Глаза Агиуса покраснели от усталости и изнеможения, но он продолжал молиться. Алан почувствовал вдруг сильную жалость к этому человеку. Мало кого Господь и Владычица испытывали такими муками. По их милости большинство людей могли очиститься от тьмы более легким путем, не без сомнения в себе, конечно.

Взяв миску с водой, он подал ее священнику.

— Вам надо почиститься.

— Я запятнан навсегда. Грехом гордыни, — сквозь зубы пробормотал Агиус.

Алан заметил, что ступни его покрыты гноящимися язвами, испачканы грязью и в крови. Каждый шаг, видимо, был для него болезненным. Этот человек был сплошной болью, и юноше хотелось хоть чем-то помочь. Он намочил полотенце и стал осторожно вытирать Агиусу лицо.

— Прошу тебя, не надо, — тот не открывал глаз, — я не стою твоего сочувствия.

— Сочувствия стоит каждый. — Алан снова окунул полотенце в воду и стал мыть Агиусу окровавленные ноги. — Что, кроме доброты, мы можем подарить ближним? — Он поднял глаза и увидел, что Агиус молча плачет. Полотенце было в крови.

— Простите, я не хотел сделать больно.

— Меня не заботит телесная боль. Она лишь напоминает о грехах. В гордыне своей я думал, что оборву узы, скреплявшие меня с землей и с людьми моей крови. Я не могу забыть о брате. Не могу любить его меньше, чем Владычицу, хотя теперь он мертв и находится рядом с Ней. Теперь под угрозой маленький ребенок, и меня принуждают жаждущие мирской власти. В гордыне я думал, что оставил позади все. Свое происхождение в том числе. Теперь вижу, что это не так. Я не могу принести истинной жертвы, что освободит меня от уз родства и окончательно предаст в руки Владычицы.

Не зная, что сделать еще, Алан продолжал омывать священника, стараясь не задевать гноящиеся струпья.

— Кто вы? — спросил он наконец, пугаясь собственного вопроса.

Немного помолчав, Агиус ответил:

— Я старший сын Бурхарда, герцога Аварии, и Иды, дочери герцога де Провенсаль.

У них в Осне принято, чтобы имущество родителей наследовала старшая дочь, а старший сын должен удачно жениться, чтобы укрепить связи между домами. В церковь отдавали младших сыновей и дочерей. Великие герцоги королевства поступали со своими детьми точно так же.

— Неудивительно, что ваши родители прогневались, — проговорил Алан, окончательно осознав, сколько воли требовалось проявить Агиусу, чтобы идти против них.

Священник что-то пробормотал в ответ. Потом провел рукой по волосам, разглаживая их, и по щетине, выросшей на подбородке за три дня.

— Что вы будете делать?

— Спасу дочь своего брата. За то, что он сделал для меня. И список моих грехов возрастет. Намного.

— Но вы сказали, что не будете им помогать.

Тут Алан вспомнил, что девочка немногим моложе Агнесы, младшей дочери его тетушки Белы.

— Ведь они ее… Они ее не…

— Не казнят? — Агиус мрачно улыбнулся. — Ты добрый мальчик, Алан. И не понимаешь еще, на что способны люди, стремящиеся к власти. К власти, которой нас искушает враг. Сила, которую могут они здесь стяжать, стократ эфемернее той жертвы, что принес блаженный Дайсан, и того, что мы узрим в Покоях Света. Но мы, люди, всегда блуждаем во Тьме. — Он остановился, затем властно хлопнул в ладони. — Эй, клирик! Принеси мне нож! С такой бородой я не чувствую себя добрым служителем Господа.

На лице его было отчаяние, но говорил и действовал он решительно, как человек, принявший свою страшную судьбу.

3

Агиус шел, Алан следовал за ним, сопровождаемый собаками. Епископ Антония ехала на белом муле во главе процессии. Один из клириков нес штандарт с гербом подконтрольного Антонии города: черная с золотом башня на слиянии двух рек.

— В последнее время ведется столько разговоров о принцах, епископах, землях и присягах, — пожаловался Алан. — Не понимаю зачем.

Агиус скривил губы в подобие улыбки.

— Не понимаешь, зачем меня используют как приманку для белой лани?

— Белой лани?

— Так мы называли Констанцию.

Алан кивнул, прикидываясь, будто понимает, о чем идет речь. Священник горько вздохнул:

— Констанция — сестра короля Генриха. Младшая.

— Почему тогда Сабела назвала вас кузеном? Вы ведь не носите… — Алан провел рукой по шее, там, где у лиц королевской крови обычно находилось золотое ожерелье.

— Это украшение носят только члены королевского дома. Сабела и Беренгар, герцогиня Лютгарда. Но не я.

— Почему? Если вы сын герцога?

С востока шли облака. Было холоднее, чем утром. Сапоги вязли в дорожной грязи, шел дождь. Сколько еще предстоит дорог, грязи и дождей, прежде чем все это кончится? И что их ждет после победы Сабелы?

— Правление миром много труднее молитв, — вздохнул Агиус.

— Что?

— Похоже, моя судьба быть твоим учителем во всем, Алан. Надеюсь, Владычица направит тебя своей мудростью, и в служении Ее Сыну ты продвинешься дальше, чем в изучении письма. Слушай меня внимательно.

Они шли по безлюдной местности. Крестьяне и землевладельцы, проживавшие в окрестностях Отуна, при виде войска Сабелы укрылись за городскими стенами. Тоскливое серое небо, вытоптанные поля и разоренные села напомнили вдруг Алану то время, когда он зубрил в Лавас-Холдинге священные тексты. Агиус был строгим учителем, нетерпеливым и жестко карающим за любые ошибки и промахи, уверенным, что ученик должен знать все, что знает он сам. Не меньше.

~— В королевствах Вендар и Варре десять великих герцогов. Шесть из них мы обычно называем герцогами, а четырех — маркграфами, поскольку они управляют землями, лежащими у восточной границы. Соверен, король — «первый среди равных», не более. Именно их согласие требуется на то, чтобы герцог или герцогиня из королевского рода были признаны наследниками престолов Вендара и Варре.

— Разве они не были раньше независимыми королевствами?

— Не понимаю, о чем думал твой отец, — Агиус был недоволен, — мог бы дать тебе нормальное образование.

— Отец научил меня всему, что нужно купеческому сыну, — жарко вступился за него Алан, обиженный словами Агиуса. — Я могу починить лодку, умею ходить под парусом и не потеряюсь в открытом море. Знаю стоимость монет разных королевств. Могу торговать.

— Я не имел в виду твоего приемного отца.

Алан мигом забыл гнев.

— Но ведь вы не верите, что я сын графа Лавастина?

Агиус многозначительно махнул рукой в сторону собак, трусивших следом за юношей. В присутствии Алана или Лавастина они были кроткими, как ягнята. А что они могли сделать с любым другим человеком, Агиус знал не понаслышке.

— Впрочем, это не важно. Я выполню все, что укажет Владычица. Слушай дальше.

Они были сейчас на вершине холма. В отдалении показался Отун. Высокий шпиль собора, городские стены, блеск водной глади Роуна. Затем дорога пошла вниз и через лес. Город скрылся из виду.

— Не буду напрягать тебя рассказом об усилении Саонийского дома. Оставим эту темную историю монашкам из Корвея, которые много лет ведут летопись деяний великих лордов этого королевства. Все, что ты должен знать, — это то, что в шестьсот семьдесят девятом году, как гласит летопись, Луи Варрийский, известный как Луи Юный, скончался. Два года спустя умер старший Арнульф, король Вендара. Арнульф Младший, его сын, стал королем одновременно Вендара и Варре. А какой год сейчас, Алан?

Какой год? Была весна. День святой Кассил, как сказано было на утренней службе. Дня святой Сюзанны еще не праздновали, поэтому он мог сказать, что месяц сормас еще не начался. А вот какой день месяца авриля, не помнил. Что касается лет, Алан не привык считать годы. Он долго и мучительно вспоминал, споткнулся при этом пару раз о камни и наконец вспомнил.

— Семьсот двадцать восьмой после Произнесения Слова.

— Правильно. Ты знаешь о борьбе между Сабелой и Генрихом за право занимать трон Вендара и Варре. — Тут Агиус бросил злой взгляд на Антонию, что затянула песню. К ней сладкоголосо присоединились клирики.

Алан не понимал смысла песни, так как ее пели на даррийском, но Агиус стал переводить.

Четыре диаконисы были сторожами,

Хранившими непорочно

Ключи к тайне.

Четыре двери открылись нам,

Каждая — своим ключом.

Так будет слава Твоя, та,

Что мудро выбрала хранящих.

— Это старая песня, с востока. Но не обращай внимания. Нельзя отвлекаться от темы. Скоро мы будем под стенами Отуна и на этом закончим урок. Как зовут нынешнего короля и кто его родня?

— Король Генрих, конечно! — Испугавшись, что говорит громко, Алан пригнул голову. В войске Сабелы не принято было называть Генриха, королем. — И госпожа Сабела, его старшая сестра.

— Его сводная сестра, — поправил Агиус. — Королева Беренгария Варрийская была ее матерью. Когда она умерла, младший Арнульф женился на Матильде Карронской, матушке короля Генриха. А еще?

— Не знаю.

— Вот кто из детей Арнульфа и Матильды еще жив: сам Генрих, Ротрудис, Рикардия, больше известная под именем Схоластика, аббатиса Кведлинхеймского монастыря. Еще: Бенедикт, Констанция, Брюн. У Генриха есть также сводная сестра — дочь Арнульфа от его любовницы. Это Альберада, епископ Гандельбурга — города в далеком восточном маркграфстве. Она не принимает участия в спорах между Генрихом и Сабелой. А теперь перечисли мне шестерых герцогов.

— Я… Не знаю. Ну, Родульф — один из них. А муж Сабелы Беренгар?

— Действительно. Он герцог Арконии, хотя всем заправляет там Сабела. Родульф — герцог Варингии. Город Отун лежит на границе его владений и Арконии. Ты, наверное, хочешь знать, почему епископ Отуна симпатизирует Генриху, хоть номинально ее город подвластен Сабеле?

Алан кивнул.

— Когда Сабела в первый раз подняла восстание, епископом была одна из ее сторонниц. Генрих низложил ее и сослал аббатисой в далекий монастырь. А госпожу-иерарха попросил рукоположить епископом свою юную сестру Констанцию. Белую лань. Конечно, Констанция поддерживает Генриха.

— А кто другие четверо герцогов?

— Трое из них поддерживают короля. Сестра Генриха Ротрудис владеет Саонией и Аттомаром. Герцогство Саонийское — исконная вотчина королевского рода. Прежде чем стать королями, предки Генриха были тамошними герцогами.

— А как они тогда стали королями?

— Это ты узнаешь позже или прочтешь сам. Слушай дальше.

Агиус посмотрел вперед. Колонна миновала лес и двигалась дальше по ровному покатому склону. Скоро они подойдут на расстояние полета стрелы к городу. Интересно, подумал Алан, когда их заметят горожане.

— Следующий в нашем списке — Бурхард, герцог Аварии.

— Ваш отец.

— Да. — Это слово было произнесено так резко, что Алан побоялся спрашивать дальше. — И наконец, Лютгарда, герцогиня Фесса, которая тоже из королевского рода.

— Та, с которой вы были помолвлены…

— Вижу, ты знаешь больше, чем я думал.

— … но вместо вас женился ваш брат.

Агиус вновь посмотрел вперед, пряча лицо. Алан вспомнил маленькую девочку, обнимавшую священника в шатре. Очевидно, привязанность Агиуса к брату была сильна. Человек этот, снедаемый гневом и бессилием, заслуживал симпатии.

— А кто шестой герцог? — спросил юноша, желая отвлечь его от тягостных мыслей.

Последовало молчание. Наконец Агиус заговорил, не поднимая глаз на Алана:

— Конрад, герцог Вейландский, известный, как Конрад Черный. Сабела говорит, что он поддерживает ее, но пока я не вижу здесь его войск.

— А маркграфы?

Агиус успокоился. Он приподнял подбородок, безупречно выбритый утром, как и следовало доброму служителю Господа, и глубоко вдохнул, будто хотел укрепить себя.

— Главный из них Гельмут Виллам. Вторая, почти столь же сильная Джудит, маркграфиня Ольсатии и Австры. И еще Веринхар, маркграф Вестфолла.

— Вы сказали, их четверо.

Лицо Агиуса вновь омрачилось. Алан вдруг понял, что это связано с его любимым братом.

— Маркграф Истфолла и оба его сына три года назад погибли в битве с куманами.

— Это… та битва, в которой погиб ваш брат?

Агиус не ответил, но по его глазам Алан понял, что угадал.

Какое-то время они шли молча. Епископ и клирики все еще пели, очевидно, восточный гимн состоял из множества строк. Он боялся о чем-либо спрашивать Агиуса, в том было столько боли, что тяжело было на него смотреть. Но переводить слова гимна он начал сам, отрывистым и срывающимся шепотом:

Дети Нисибии, поступайте, как ваша мать,

Вложившая Тело внутрь себя,

И стало оно ей Оградой.

Вложите же Его в себя

И обретете ограду для жизни своей.

Слава Тебе,

Чей выбор столь мудр.

Когда клирики закончили гимн, епископ придержала своего мула, и процессия остановилась. Антония спешилась.

Город Отун стоял на возвышенности близ Роуна. Хижины бедноты находились вне укреплений, но были так же пусты, как и деревни, что встречались им раньше. Лишь кое-где можно было услышать лай брошенной собаки… Антония со свитой были на расстоянии полета стрелы от города, но из ворот навстречу им вышла другая процессия. Впереди нее несли два флага, и Алан успел разглядеть, что на них было изображено: на одном, как и на флаге города Майни, принадлежащего Антонии, изображена башня, только серого цвета и с черным вороном наверху. На другом, сверкавшем золотом так, что отражались солнечные лучи, изображена белая лань.

Агиус приблизился к епископу Антонии. Лицо его побледнело. На лице Антонии, как всегда, сияла широкая улыбка. Она поджидала людей, вышедших из города, чтобы приветствовать ее, согласно этикету.

Как полагалось дочери одного короля и жене другого, Констанция имела весьма внушительную свиту. Клирики ее были облачены в долгие льняные ризы, окрашенные в пурпурный цвет, и каждый держал в руке по книге. Плечи каждого укрывал вышитый льняной шарф. Алан никогда не видел столько книг в одном месте. Следом шли монахини с кадильницами, в которых курился ладан. В такт, медленно покачиваясь, женщины пели: «Кирие элейсон. Господи, помилуй».

Как и Антония, епископ Отуна ехала на белом муле в середине процессии. Кроме митры и богатых епископских облачений на ее шее лежало тяжелое золотое ожерелье, как и у всех из королевского рода. Она была молода, моложе Агиуса, но печальное выражение лица придавало вид твердости и мудрости и делало ее раза в два старше. Когда она, спешившись, пошла в сторону Антонии с руками, распростертыми для объятия, как и полагалось при встрече с равной ей сестрой по церкви, Алан увидел, что она бледна высока и стройна. Как и ее старшая сестра Сабела, разве что с более изящными манерами и легкой походкой. Теперь стало понятно, почему ее зовут белой ланью.

Констанция взяла Антонию за руки, и торжественное пение прекратилось. Воцарилось молчание, прерванное ее словами.

— Приветствуем достойную сестру и рады видеть ее в нашем городе, — заговорила Констанция высоким и глубоким голосом, без тени улыбки на лице. — Удивительно, впрочем, видеть тебя здесь, так далеко от города Майни и алтаря, которым тебе дано владеть.

— Мы также рады тебе, сестра, — отвечала Антония куда более приветливо, — и пришли к тебе с миром во имя Господа и Владычицы.

— Но ты здесь не одна. — Констанция смотрела на дорогу, откуда пришла Антония.

Дорога была пуста: войско Сабелы расположилось лагерем в нескольких часах пути отсюда, на землях герцога Варингийского. Само по себе это было странно: все же герцогством Аркония владели Беренгар и Сабела. Но епископ несла двоякие обязанности. С одной стороны, она соблюдала духовные нужды паствы и наблюдала за алтарем в кафедральном соборе города. Но не должна была чураться и мирских дел, особенно если назначением своим была обязана воле короля или кого-нибудь из великих лордов. Епископ города Отуна, окормлявшая население одного из центральных герцогств королевства Арконии, имела немалый вес и в делах управления лордов, тем более что лояльность подданных Беренгара с Сабелой к своим сюзеренам была не столь сильна, сколь их симпатия к молодой Констанции.

— Я боюсь, что раздор погубит королевский дом, — произнесла Антония, страдая от того, что ей приходится сообщать плохие вести. — Сюда я пришла как примиритель. Прошу тебя пойти со мной и обсудить все с Сабелой и Родульфом.

— Странно мне слышать об этом, — Констанция делала вид, что услышанное для нее не новость, — но я не могу доверять Сабеле. Ты знаешь почему. Тем более не могу оставлять свою паству, — она указала рукой на город, будто дремавший в свете полуденного солнца, — без присмотра и защиты.

Все это время Агиус скрывался за спинами клириков Антонии. Теперь он выступил вперед. Его оборванная черная ряса странно смотрелась рядом с золочеными одеждами его бывшей невесты.

Лицо Констанции просветлело, но ненадолго.

— Агиус! Ты удивляешь меня. — Она выпустила руки Антонии из своих и по-братски обняла Агиуса. — Не ожидала увидеть тебя в такой компании.

В голосе Констанции звучало недовольство, но если Антония и заметила его, то не подала виду. Она смотрела на них, как старшая родственница на двух своих воссоединившихся детей.

— Я там, где должен быть, — сказал Агиус. Его радость видеть Констанцию омрачал страх перед тем, что будет дальше. — Следую по путям, что указует Владычица.

— И указует Она на лагерь Сабелы? — Если в голосе епископа отунского и был сарказм, то Алан его не уловил.

— Сюда меня привели мирские дела, ваше преосвященство.

— Я слышала, ты отошел от мирских дел, брат Агиус, когда отказался жениться и надел вместо этого черные ризы.

Он горько улыбнулся:

— Мир не отпускает меня, ваше преосвященство. Увы.

— Чем дальше ты от мира, тем труднее борьба. — Констанция сложила руки и склонила голову в знак принятия воли Владычицы. Затем подняла глаза и посмотрела прямо в лицо Агиуса. — Но Господь в доброте своей наделил людей свободой не меньшей, чем та, которой обладают ангелы. Солнце, Луна и звезды могут двигаться только по путям, которые им указаны. Люди же, подобно ангелам, свободны в выборе. Хвалу или порицания человек заслуживает, все зависит только от него. Как вы думаете, госпожа Антония?

Последняя фраза как удар копьем, которое глубоко входит в рану и не может быть вытащено без боли. Но епископ Антония обладала выдержкой. Она только кивнула:

— Все так, как говорит ваше преосвященство. Господь и Владычица судят о том, что мы сделали и чего сделать не пожелали.

Агиус не ответил. Констанция восприняла это молчание как согласие.

— Ну а теперь, когда мы вас встретили, вместе можем отправиться в город, где мои люди готовят пир для достойных гостей, которые, конечно, оценят превосходное отунское вино.

— Я хотел попросить, — быстро заговорил Агиус, — чтобы вы, ваше преосвященство, отправились с нами в лагерь принцессы Сабелы.

— Было бы глупо оказаться во власти Сабелы. Хотя я, конечно, не держу зла на свою старшую сестру.

— Я пообещаю, что вам не будет причинено никакого вреда, ваше преосвященство.

— И ты обещаешь мне, что я спокойно вернусь обратно?

— Я лично отведу вас в город, ваше преосвященство.

Она была испугана, хоть тщательно скрывала это.

— Тогда я согласна принять приглашение. Мир лучше войны, как учит блаженный Дайсан.

— Тогда я отправлюсь с вами во дворец, — поспешил добавить Агиус, — где вы соберете все необходимое для визита в лагерь.

— Нет нужды. — Она пожала плечами и знаком приказала слугам подвести мула. — Меня хранит вера в Господа, как и всех, кто отдал свои жизни Ему на служение. Я обязана оправдать доверие, оказанное мне братом.

— Тогда надо идти.

Все же, пока обе женщины садились на своих мулов, Агиус колебался. Он шагнул вперед и вместо слуги взял поводья мула Констанции.

— Но разве не учил блаженный Дайсан, что отвергающий предложенное чаще оказывается в нужде? Полдень уже миновал, и, выехав сейчас, мы весь день будем идти голодные.

Реакцию епископа Констанции на эти слова нетрудно было угадать даже Алану: она была только рада предложить гостеприимство. Алану сразу вспомнились слова тетушки Белы: «Владычица любит тех, кто щедр на хлеб и соль». Та была так известна своим хлебосольством, что менее богатые жители Осны часто отсылали к ней нищих, просивших милостыню, и она не отказывала никому. Могла ли епископ богатого города поступить иначе?

— Тогда, конечно, мы вернемся во дворец и там пообедаем, — с явным удовольствием сказала Констанция.

Агиус повел ее мула в сторону Отуна, города самого большого из всех, что Алан видел раньше. Каменные стены и собор, множество домов, так близко прижимавшихся друг к другу, что непонятно было, как жители города ходят по улицам и не сталкиваются друг с другом. Они быстро миновали ворота и пошли по широкому проспекту, застроенному деревянными домами совершенно иного стиля, чем в Осне. Частокол, окружавший епископскую резиденцию, был из бревен высотой в три человеческих роста, и Алан затаил дыхание, когда они приблизились к нему.

Во дворце его усадили недалеко от огромного камина и дали вкусного белого мягкого как облако хлеба, совсем не похожего на тяжелые буханки с толстой коркой, которые он называл хлебом раньше. Можно было есть сколько угодно вкуснейшего сыра, какого он никогда не пробовал, свежей дичи и рыбы — привычной и ежедневной еды епископа и ее окружения. Не обидели и Ярость с Тоской, отдав им множество не обглоданных до конца костей. Бедный Лэклинг за всю жизнь не съел столько мяса, сколько досталось этим двоим за один час. Жутко было сидеть и наслаждаться яствами рядом с убийцами бедного Лэклинга.

Но Алан не мог удержаться. Даже прислуживая за столом Лавастина в тот день, когда его навещала Сабела, он не видел трапезы более изысканной. Хотя чему удивляться? Констанция — королевская сестра. Стены, увешанные роскошными гобеленами, великолепные одежды клириков, суетящиеся слуги — все это напомнило ему о жалкой и ничтожной жизни в Осне. Тетушка Бела и отец Генрих, конечно, достойные и уважаемые люди. Их дети могли ими гордиться. Но сидя в огромном пиршественном зале, даже в самом дальнем углу, у камина, нетрудно было понять, что графская служба куда выгоднее их судьбы.

Он не знал, о чем говорили главные лица. Он съел так много, что живот заболел от непривычной еды. И путь в лагерь Сабелы показался вечностью, а каждый шаг мукой. Два епископа ехали рядом на мулах. Агиус, в образе простого священника, продолжал вести поводья мула.

Алан едва надеялся, что сумеет дойти до лагеря, не упав посреди дороги. Но час спустя почувствовал себя лучше. День был не слишком жарким и не слишком холодным, дул легкий ветерок. А вот Агиус, подходя к лагерю, выглядел совсем плохо.

Когда процессия шла через последнее ячменное поле, солдаты высыпали из лагеря поглазеть на королевского епископа. Антония и Констанция странно смотрелись вместе: веселая, добродушная старость и строгая юность. Два епископа в одной процессии в любом случае редкое зрелище, и Алан пожалел вдруг, что всего этого не видит Лэклинг — несчастный любил все яркое и блестящее. Как Антония, убившая его, могла ехать на своем муле с таким спокойным и безмятежным лицом?

Впрочем, не Агиус ли учил его видеть разницу между внешним и внутренним? Хотя, как говорила тетушка Бела, «спокойствие внешнее говорит о спокойном сердце». Так всегда считал Алан. Теперь удивлялся. Не понимая, как можно иметь дело с кровью и темными силами, убить невинное существо и быть спокойным внешне.

Госпожа Сабела ждала их у шатра, украшенного флагами с ее символикой. Дочь ее, Таллия, стояла рядом. В платье из светлого шелка, она казалась более холодной и бледной, чем обычно. Родульф и приближенные стояли позади. Среди них и Лавастин, больше похожий на безжизненную деревянную статую. Сабела не сделала и шагу навстречу сводной сестре, предоставив Констанции самой спешиться и подойти.

— Сестра, — мягким голосом заговорила та, — я рада видеть тебя. Надеюсь, мы сможем как-то уладить споры, что раздирают нашу семью.

Сабела не протянула Констанции рук, как полагалось родственнице. Она отступила назад и подала знак солдатам, — которые обступили епископскую свиту со всех сторон. Антония тоже спешилась и встала рядом с принцессой. Таллия угрюмо смотрела на Констанцию, как будто молодая женщина была призраком. Агиус, не выпуская из рук поводья мула, присел на колено.

— Теперь ты в моих руках, Констанция, — обычным своим невыразительным голосом заговорила Сабела. — Ты остаешься у меня заложницей, до тех пор пока Генрих не признает законность моих требований.

Словно лань, застигнутая врасплох внезапным появлением охотника, Констанция откинула голову назад и широко раскрыла глаза. Бежать было некуда. Она опустила поднятые для приветствия руки и скрестила их на груди. Это движение помогло ей восстановить спокойствие.

— Меня предали, — произнесла она твердо и громко и повернулась, глядя в глаза Агиусу, который, побледнев, поднялся с колена. — Ты обещал мне безопасность, Агиус. Кузен Агиус.

Последние слова она произнесла подчеркнуто гневно, желая ими, как оружием, уничтожить несчастного священника. Агиус не отвечал.

— Он обещал тебе безопасность, — вмешалась Антония, — и он проводил тебя в твой город, где все мы утолили наш голод. А потом пошли сюда, но он уже выполнил свое обещание. Речи ведь не было о том, чтобы проводить тебя дважды.

Констанция не замечала Антонию.

— Ты солгал мне, Агиус. Я не прощу.

— И не должна, — прохрипел тот.

Смотрел он не на Констанцию даже, а на Сабелу. Алан видел, что по возрасту она годится епископу Отуна в матери. Вот только матерью она стала слишком поздно. Слишком поздно, во всяком случае для того, чтобы с помощью права чадородия претендовать на престол. Таллия, позднее дитя ее брака, болезненная и хрупкая, была слишком слабым аргументом.

— Госпожа Сабела! — обратился к ней Агиус. — Моя часть договора выполнена. Отдайте мне племянницу и отпустите нас, как обещали.

— Как обещала, я отпущу твою племянницу и оставлю ее на попечение епископа отунского, должность которую незаконно, по произволу нашего брата Генриха, занимала Констанция. Я восстанавливаю законного епископа.

Она взмахнула рукой, и из шатра вышла дряхлая женщина, одетая в епископские облачения.

— Ты противишься королевскому приказу? — вскричала Констанция. — Я епископ Отуна!

— А по какому праву Генрих низложил эту женщину с кафедры? — Голое Сабелы был ровным и твердым. — Гельвисса получила свой посох из рук самой госпожи-иерарха двадцать лет назад. Мирская власть, принадлежащая Генриху, в этих делах ничто в сравнении с властью духовной. Поэтому я всего лишь возвращаю епископа Гельвиссу на законное место.

Глядя на старуху с трясущимися руками, даже Алан прекрасно понимал, что та не более чем пешка в руках принцессы.

— Теперь она всего лишь аббатиса, — пыталась возражать Констанция, — меня рукоположили…

— Тебя рукоположили диаконисой в твоем храме, достойная сестра. А вот твое избрание епископом, думаю, может быть поставлено под сомнение. Здесь, в моем лагере, ты всего лишь диакониса.

Констанцию душил гнев. Служанка вывела из шатра маленькую девочку, племянницу Агиуса. Лицо ребенка выражало страх загнанного зверька, затихшего в ожидании последнего удара со стороны преследователя. Она увидела дядю и потянулась к нему, как слабое деревцо тянется к свету. Но не сделала движения, чтобы побежать к нему. Будто ее держали на привязи. Слезы текли по ее щекам, подбородок дрожал, хоть она и молчала. На шее у ребенка было золотое ожерелье.

— Девочка будет возвращена епископу города Отуна, — сказала Сабела, довольная собой и тем, что планы осуществляются. — Но ты можешь остаться со мной, достопочтенный брат Агиус, и возможно, еще понадобишься нам.

— Тогда моя племянница остается в твоей власти. — Голос был слишком тих. Алан никогда не видел Агиуса таким подавленным. Тот посмотрел на девочку, затем отвел взгляд, она только всхлипнула в ответ.

Констанция неожиданно упала на колени, простирая руки.

— Иди сюда, детка, — сказала она, скорее приказывая. Девочка посмотрела на дядю, который только кивнул, и подошла к молодой женщине. Констанция взяла ее за плечи. — Эрменгарда, дочь герцогини Лютгарды и ее мужа Фредерика Аварийского, предназначена церкви. — Только теперь Констанция посмотрела на Сабелу. — Даже дворцовые раздоры не должны препятствовать осуществлению Божьей воли. Позвольте одному из моих клириков отвести ее в Отун и передать на попечение моей кастелянше, достойной и образованной женщине.

Агиус молча ломал руки, глядя воспаленными глазами на девочку. Новый епископ пошатнулась и оперлась на плечо одной из служанок.

— Позволяю, — смилостивилась наконец Сабела. — А ты, Констанция, останешься при епископе Антонии. — Она повернулась к Родульфу. — Теперь мы выступаем. Отун подчиняется своему законному епископу. Мы же оставим тут небольшой гарнизон, дабы быть уверенными в лояльности жителей.

Алан вдруг заметил Беренгара, мужа Сабелы. Пока разворачивалась драма, тот мирно устроился на земле и играл в шахматы со слугой. Он громко засмеялся, смел с доски фигуры противника и объявил себя победителем. Таллия вздрогнула. Антония мягко положила руку на ее плечо.

Все было кончено. Девочку Эрменгарду увели со свитой нового епископа отунского. Констанцию увели под стражей. Она, впрочем, отказалась отдать епископский посох, митру и облачение, и никто не осмелился отобрать их силой.

— Ты обманула меня, Сабела, — промолвил наконец Агиус.

— Странно мне слышать такие слова. Оба мы давали обещания, и оба их сдержали. Я не считаю это обманом.

— А я считаю!

— Напрасно. Останься Констанция в Отуне, не миновать войны, но что может быть лучше мира и спокойствия?

— Что может быть лучше? Как ты можешь так говорить перед лицом Владычицы?

Сабела приподняла брови. Это было единственное проявление ее чувств, которое Алан видел до сих пор.

— Я такая, какая есть, брат Агиус. На этом остановимся. Надеюсь, ты останешься при Антонии.

— У меня есть выбор?

— Тогда он ваш, ваше преосвященство, — кивнула Сабела Антонии.

— И этот тоже, — к ужасу Алана, епископ указывала на него.

— Этот? — принцесса сперва не поняла, о чем речь, затем увидела юношу, но не узнала его. — Один из псарей? Вижу тут собак графа Лавастина.

— По-моему, не просто псарь, — сказала Антония, — буду рада, если вы позволите ему остаться со мной.

Сабела пожала плечами. Она не спросила даже графа Лавастина, а тот, стоя среди ее свиты, не возражал. Он вообще говорил теперь, только если к нему обращались, при этом голос его был таким же монотонным и ровным, как у принцессы.

— Он ваш.

Она повернулась, позвав с собой герцога Родульфа и остальных. Таллия шла позади и несколько раз оглянулась. Алан на секунду встретился с ее тяжелым взглядом серо-голубых глаз. Затем она вошла в шатер.

Алан дрожал. Он не осмеливался смотреть на Антонию. Безразличие Сабелы и Лавастина к его судьбе вселяло ужас. Никто не узнает, если с ним что-то случится. А если Антония знает, что он свидетель того ночного жертвоприношения?

— Пошли, Алан, — своим обычным добрым голосом сказала Антония. — Будешь прислуживать нам сегодня на пиру.

Она даже помнит его имя!

— Брат Агиус, надеюсь, ты не возгордишься и примешь участие в богослужении?

— Приму.

Алан в одночасье почувствовал, сколько боли сосредоточено в одном этом коротком, смиренно произнесенном слове.

Вместе их отвели к реке и позволили помыться. Лицо Агиуса было таким пустым и отупевшим, что Алан в который уже раз испугался за него. Священник не произнес ни слова. На берегу он непрерывно молился, пока Алан мыл лицо и руки, и предвидя, что шанс искупаться представится нескоро, юноша набрал воздуха и нырнул поглубже.

Вынырнув обратно, он увидел, что рядом с ним плещутся его собаки. Они плавали вокруг, виляя толстыми мощными хвостами, иногда стуча ими по его спине. Ярость легонько укусила его, а Тоска выбрался на противоположный берег и стал отряхиваться с такой силой, что брызги долетали до Алана.

Неожиданно его охватил припадок простой, здоровой радости. Он засмеялся. Ярость и Тоска рядом, и поэтому казалось, епископ Антония не сможет причинить ему вреда.

Он возвратился на берег. Агиус все еще молился.

— Помойтесь немного, — тихо сказал ему Алан, — ведь Владычица всегда желает, чтобы мы предстояли перед ней чистыми.

Он не был уверен, что священник услышал, поэтому стал одеваться. Стражники приблизились, собираясь отконвоировать их обратно.

— Ты прав, — откликнулся вдруг Агиус. Он снял рясу. Под ней, прямо на голом теле, он носил грубую рубаху из конского волоса. Нога, которую укусил Тоска, распухла и покраснела. Не успел Алан что-либо сказать, как он снял рубашку. Юноша от удивления вскрикнул. Даже стражники зашептались в ужасе и благоговении.

Грубая одежда так натерла кожу священника, что та кровоточила и местами гноилась.

— Разве не больно? — прошептал Алан, почувствовав боль в спине и груди.

Агиус лег и вытянулся на земле.

— Я заслуживаю гораздо худшего. Я предал одного человека ради другого — только затем, чтобы самому быть преданным. Боже, я ведь только хотел спасти ребенка!

— Но разве не спасли?

— От чего? Она все еще во власти Сабелы. Я не смог даже вернуть девочку в безопасное место, в замок матери или ко двору короля. Молю Господа, чтобы тот как можно скорей узнал об этих делах и покарал их. — Он говорил медленно, как бы смакуя слова. — Королевский гнев страшен. Ты, Владычица, будешь судить меня строго, как я того и заслуживаю. Я клялся оставить мир и всего себя посвятить Тебе, и вот мир настиг меня и не избавляет от своих тягот. Прости мне грехи! Позволь вере в Твоего Сына возродить мир в моем сердце!

Он снова стал читать молитвы. Стражники, выслушав речь, о чем-то перешептывались. Алан почему-то вспомнил о жалком создании — страдающем гуивре , существе, злой волей людей заключенном в клетке.

Собаки подошли ближе, обнюхивая распростертое тело Агиуса. Тот никак не реагировал. А может, надеялся, что они разорвут его в клочья и покончат со всем этим. Но Тоска вместо этого стал вылизывать его больную ногу, а Ярость занялась язвами на спине. Агиус тихо плакал. Алан склонился над ним, бормоча слова утешения, как маленькому ребенку.

Наконец Агиус разрешил Алану помочь ему дойти до воды.

Этой ночью священник не взял в рот ни крошки, и весь следующий день, когда войско принцессы двигалось, оставив Отун позади, он голодал. Только вечером он съел немного черствого хлеба, которым побрезговал бы и нищий.

Слухи о его поведении дошли до Антонии. Она отозвала Алана в сторону и ласково поблагодарила за заботу о священнике:

— Хоть он и проповедует ересь, я надеюсь все же привести его в чувство и вернуть в лоно церкви.

Но, судя по молчанию Агиуса и его остановившемуся взгляду, он задумал что-то страшное. Он молился даже во время переходов. На каждой остановке вокруг него собиралась толпа любопытных, чтобы послушать рассказ о чудесном откровении Сына, блаженного Дайсана, своей смертью искупившего людские грехи.

XI. ЖАЖДА ЗНАНИЙ

1

— Остановимся здесь, — распорядилась Росвита, когда заметила большое бревно, на котором, как на скамье, можно было отдохнуть, как раз там, где дорога выводила их из тенистого леса. Отсюда, с вершины холма, виднелась долина, простиравшаяся внизу. Бревенчатые строения Херсфордского монастыря, большое поместье и несколько деревушек, разбросанных вдоль реки Херс.

Сначала она подумала, что вельможа такого ранга, как Гельмут Виллам, откажется от подобного сиденья, но когда она села сама, тот, передав поводья сыну, присел рядом.

Ветер доносил до них высокие звуки охотничьего рога. В роще на противоположном склоне шла королевская охота. Если бы не деревья, можно было бы увидеть флаги. : Белый с изображением красного орла принадлежал герцогине Лютгарде из Фесса, прибывшей вчера в Херсфордский монастырь. Херсфорд лежал на границе Саонии и Фесса, а традиция предписывала, чтобы маркграф, земли которого проезжает король, сопровождал сюзерена на всем его пути через свое владение. Лютгарда была еще очень молода и, возможно, поэтому легкомысленно относилась к соблюдению неписаных законов.

— Жаль, маркграф, что вы пропустили охоту, — сказала Росвита Гельмуту. Добром ли кончатся интриги, которые плетутся сейчас вокруг короля, или все же принесут беду?

Виллам кашлянул, боясь, как бы Росвита не заметила, что он запыхался, поднимаясь на холм. Поскольку та отказалась от предложенной лошади, он всю дорогу вел своего коня под уздцы.

— Все мы охотимся. Разве что жертвы у нас разные.

— Вы в самом деле думаете, король знает, что делает? И хочет предпочесть незаконного сына законным?

Виллам улыбался едва заметно и иронично.

— Не мне об этом судить. Если его величество вопреки всем обычаям объявит Сангланта наследником, никто не скажет, что это решение было мне безразлично.

— Почему? — спросила она, удивляясь тому, что так прямо говорит о том, о чем обычно шептались по углам: что он попустительствовал своей дочери, Валтарии, когда та пыталась женить на себе принца, забеременела от Сангланта и вышла замуж за другого человека.

Гельмут только улыбался. Сын его, Бертольд, стоявший достаточно близко, чтобы слышать беседу, тихонько фыркнул. «Стоит запомнить на будущее, — подумала Росвита, — что юноша, помимо физической силы, унаследовал от отца иронический склад ума и неисчерпаемый запас добродушия».

— Я думаю, — вдруг сказал Виллам, — что король должен жениться снова. Королева София опочила в Покоях Света почти два года тому назад. Король — человек крепкой воли, но даже такому человеку всегда полезно иметь рядом с собой женщину, не уступающую духом и происхождением.

Она снова бросила взгляд на Бертольда, пытавшегося сдержать улыбку. Ибо Гельмут среди всех великих маркграфов был известен не чем-нибудь, а своей слабостью к женщинам, и приятно было знать, что дети хоть и осуждают его слабость, но все же снисходительны к отцу. Она вздохнула. Теперь с этим королевским поручением она все больше и больше втягивалась в мирские дела, в интриги, оплетавшие двор. Это не радовало. Хотя бы потому, что отвлекало от работы над «Историей».

— Если он соберется жениться, ему придется хорошо подумать, — сказала она, безропотно подчиняясь необходимости поддерживать разговор на эту тему.

— Не «если», а «когда». Генрих слишком умен, чтобы оставаться неженатым, и когда представится выгодная партия, уверен, он воспользуется случаем. — Гельмут запустил ладонь в седую бороду. На лице герцога все еще была добродушная улыбка, но он явно что-то скрывал. Это чувствовалось особенно сильно, когда Виллам, замолчав на минуту, стал сосредоточенно вглядываться в глубь леса, где шла королевская охота. — Он такой же человек, как все. За одним исключением: у него уже есть один незаконный сын, и плодить новых ему не хочется. Никто не придерется к его добродетелям…

— И справедливо, — поспешно согласилась Росвита. В самом деле, спорить с этим не следовало.

— Но не добродетель руководит им сейчас.

— Вы хотите сказать, что память, а не добродетель, удерживает короля от других женщин? Все это произошло тогда, когда я была еще только послушницей в Корвее, поэтому мне мало что известно. Вы думаете, он все еще любит ту женщину?

— Не женщину! Я не уверен, что это можно назвать любовью. Скорее, колдовством. Поймите, сестра Росвита, ее не интересовал никто из нас. — Улыбка тронула его губы и исчезла снова. — Я говорю это не только потому, что как тщеславный человек сам питал к ней интерес и ее безразличие ущемило мое самолюбие. Конечно, она была красавицей. Ее высокомерие было бы достойно самого императора Тайлефера, спустись он теперь с небес, дабы пообщаться с нами. Ее безразличие к людям было таким… — Он провел рукой по бревну, на котором сидел, поймал муравья и показал его собеседнице. — Она смотрела на нас, как на букашек. — Он щелкнул пальцами, отбросив насекомое в траву. — Может быть, то была простая человеческая надменность, но я всегда чувствовал, что ей что-то нужно от Генриха. Она не любила его, и я так и не понял, чего она хотела.

— Не ребенка?

— Которого сама же и оставила? Он только родился. Нет! — Он покачал головой. — Может, ей просто что-то ударило в голову, и, как лесные звери, она почувствовала, что пришло время, а Генрих просто оказался поблизости. Может, ее племя просто мыслит иначе, чем мы, и нам никогда не понять ее действий. А может, как шепчутся некоторые, тут действуют силы, с которыми и связываться не стоит. — Гельмут пожал плечами. — Санглант умный и храбрый, прирожденный полководец и владыка. Но он всего лишь бастард и всегда останется таковым.

— Мы вернулись к тому, с чего начали, — к цели сегодняшнего путешествия. Я уже отдохнула, маркграф Гельмут. Не пора ли идти?

Он кивнул. Росвита вновь отказалась от предложенной лошади, к отшельнику, известному своей жизнью, уместно было идти пешком, так же смиренно, как в свое время святая Текла шла к блаженному Дайсану просить, чтобы он взял ее в ученицы.

Они пошли вперед. По правде говоря, она откладывала выполнение королевской просьбы, как только могла, надеясь, что король передумает. Но тот не передумал. К тому же отец Бардо теперь оказался в большом затруднении. Херсфордский монастырь был не из богатых, а пока король находился в нем, весь двор приходилось кормить. Больше пяти-шести дней монахи не выдержали бы.

Лесная дорога, по которой они двигались, превратилась в заросшую сорняками тропу с мелколесьем, где изредка встречались крупные деревья. Идти приходилось гуськом, лошади только мешали. Росвита шла впереди, и она не раз извинялась перед сыном маркграфа, которому из-за ее рассеянности частенько доставалось веткой. Но Бертольд не жаловался. День был тихий, теплый и немного душный. Говорят, такая погода предвещает жаркое лето.

На вершине следующего холма лес не рос. Тропа неожиданно вывела их в поле, залитое солнцем и покрытое огромными поваленными камнями, местами поросшее кустарником и чахлыми деревцами. Когда-то здесь жили люди, но теперь лес понемногу восстанавливал свою власть.

Посередине высились четыре огромные насыпи, заросшие буйной травой и полевыми цветами.

— Никогда не подумал бы, что даррийцы строили на таких высоких холмах, — проговорил Виллам, пораженный увиденным.

Росвита подошла к насыпи. Она присела перед камнем, наполовину скрытым в траве. Массивный кусок скалы с вырезанными на нем надписями и изображениями, почти стершимися от времени и непогоды, покрытый трещинами, обросший мхом и лишайником… Что хотели изобразить на нем давно умершие строители? Она пыталась очистить мох с поверхности… Раздвинув густую крапиву у основания огромного, раза в два выше ее, камня, она увидела глубокую дыру, уходящую под землю.

— Похоже, это не даррийские развалины, — сказала она, когда Виллам с сыном подошли ближе. — Смотрите, изображений уже не видно, а даррийские надписи сохраняются обычно хорошо. Кроме того, даррийские крепости имели форму квадрата. Смотрите сюда.

Она повернулась, оглядывая площадку, стоя в самом ее центре, как раз посередине между четырьмя насыпями. Лес окружал их, высокие деревья не давали увидеть, что было внизу холма.

— Кажется, эти стены образуют круг — так, по крайней мере, лежат камни. И насыпи… Не даррийская работа.

— Чья тогда? — спросил Виллам. — Должно быть, камни сюда затаскивали какие-то великаны. Лошадям такое не под силу.

— И высоченный лес, — добавил заинтригованный Бертольд, — это не могло быть фортом. Никакого обзора вокруг.

Росвита снова осмотрела насыпи и линию леса. Посохом отодвинула мешавшие кусты и подошла к одному из холмов. Бертольд последовал за ней, а Виллам остался, переводя дыхание после дороги. Солдаты оставались на опушке леса, отпустив лошадей пощипать траву. Росвите подумалось, что люди боятся приближаться к руинам.

Должно быть, не зря. Некоторые называли развалины «кольцами великанов», другие — «коронами эльфов». Третьи говорили, что это зубы дракона, неожиданно задремавшего и обратившегося в камень, когда рассвет застиг его врасплох. А совсем старые предания рассказывали, что задолго до того, как Аои, Ушедшие, под натиском варваров покинули Дарр, здесь жили и строили дома другие создания: великаны, полулюди, рожденные не то от драконов, не то от ангелов. Они владели знаниями, давно потерянными людьми, точно так же, как потеряны теперь знания, которыми обладала Даррийская Империя — величайший союз людей и эльфов.

Опираясь на посох, она с трудом карабкалась по крутому склону одной из насыпей — судя по положению солнца, западной. Полы длинного платья путались под ногами, мешая идти. Бертольд остался внизу. Он обошел вокруг, пиная ногами камни и кинжалом срезая ветви, преграждавшие путь. Тяжело дыша, Росвита поднялась на самую вершину и с чувством удовлетворения посмотрела вниз. Как она и думала, отсюда можно было видеть то, что было за деревьями. Там, впрочем, ничего интересного не оказалось: вершины других холмов, поднимавшиеся из леса, да голубая небесная гладь. Зато открывалась площадка с насыпями и множество камней, как она и предполагала, опоясывавших холм ровным кругом.

— Посмотрите сюда! — взволнованно вскрикнул Бертольд.

Он стоял у основания насыпи со стороны, противоположной центральному камню. Росвита осторожно спустилась и подошла к юноше одновременно с его отцом. Мальчик порозовел от восторга.

— Я видел такие насыпи раньше. Во владениях матушки их несколько. И всегда там есть ход вниз. Такой, как этот.

Он подобрал крепкую палку и отодвинул каменную плиту, загораживавшую вход. Росвита согнулась, вглядываясь вниз. Темное отверстие зияло, как пасть животного. Оттуда шел спертый воздух с запахом вещей, долго не видевших дневного света. Она содрогнулась и отошла назад. Бертольд, со свойственным юности энтузиазмом, занял ее место и еще дальше отодвинул плиту, делая вход шире.

— Думаешь, это мудро? — спросил вдруг Виллам.

— Мы залезали как-то в такую. — Бертольд сунул голову в глубокое отверстие, голос его звучал приглушенно. Он увидел пустую комнату, немного костей, битую посуду и много грязи.

Виллам коснулся Круга Единства на шее.

— Разве можно беспокоить останки? Хоть бы обращались с ними по-людски… — Тут он замолк.

— Черт возьми! — расстроился Бертольд. — Слишком темно, а у нас нет факела. Даже если я отодвину плиту, проход не прямой и в саму подземную комнату свет не попадет. Надо прийти сюда завтра — с солдатами и факелами. — Он оглянулся через плечо и улыбнулся. — Если позволите, отец.

— Чтобы найти какую-нибудь нежить? — ужаснулся старый Гельмут.

Росвита могла только согласиться с ним. Старую могилу, если это была могила, осквернять не следовало. Но Бертольд этого не понимал.

— Если здесь и было древнее волшебство, то прошло много лет. Оно давно умерло. А вот сокровища в гробнице вполне могут быть.

— Конечно, достойная сестра Росвита, — Виллам обратился к ней за поддержкой, не в силах противостоять жизнерадостному напору сына, — вы, как и я, считаете, что мертвых лучше не беспокоить до тех пор, пока они сами не призовут нас к себе.

— Я мало знаю о магии, маркграф Гельмут. Запрещенное искусство изучают сестры из монастыря святой Валерии, а мы в Корвее работаем над хрониками. Но ко всякому признаку волшебства следует относиться серьезно. Живое это волшебство или мертвое.

Она говорила уверенно, надеясь произвести на юношу впечатление, но тот только кивнул и направился к другим насыпям.

Виллам вздохнул:

— Он хороший мальчик. Но слишком любознательный и неблагоразумный.

— Скоро мы покинем монастырь, маркграф Гельмут. Я обещаю присмотреть за ним.

— Благодарю.

Росвита наблюдала за юношей, но вдруг взгляд ее остановился на следах едва заметных, но ведших как раз в том направлении, что указал ей отец Бардо: «По ту сторону холма найдите звериную тропу». Сам настоятель, судя по всему, так ни разу и не навестил самого известного своей святостью монаха в округе собственного монастыря. Комфорт он предпочитал долгим прогулкам.

«Не возгордись, Росвита, — сказала она себе, — грешно осуждать других».

— Вот наша тропа, — подозвала она остальных, глядя в лес. И в этот момент, стоя спиной ко входу в гробницу, она почувствовала чье-то присутствие, но резко обернулась, и тут же ощущение пропало. Всего лишь каменная насыпь с дырой, заваленной каменными плитами…

Но у Виллама тоже было странное выражение лица.

— Я вдруг почувствовал… Будто кто-то, как слепец, который видит только пальцами, ощупывает меня, пытаясь понять, кто я такой.

— Надо уходить отсюда.

— Я позову сына, — ответил он, — встретимся на тропе.

Гельмут заспешил. Росвита повернулась спиной к гробнице и почувствовала кого-то, правда не так сильно, как раньше, будто этот «кто-то» держался теперь в отдалении. Ей стоило больших усилий идти к тропе, не оборачиваясь.

Гельмут и Бертольд с солдатами ждали ее на узенькой дорожке, ведущей в глубь леса. Но не пройдя и сотни шагов по склону, она увидела россыпь камней и родник, бьющий из небольшой расщелины. И совсем рядом небольшую, свежеоштукатуренную хижину. Соломенная крыша заросла зеленоватым мхом.

Она прислушалась к завывавшему в деревьях ветру, к стуку веток, шуму, который обычно издавали лесные животные, к пению птиц наверху. Ничего не было слышно. На площадке, усеянной камнями, было тихо. Совершенно тихо. Ни звука, если не считать их дыхания.

Виллам и его люди почтительно стояли в стороне, в то время как она направилась к хижине. Тесанная из бревна скамья стояла перед дверью. Внизу двери прорублено небольшое отверстие, достаточное для маленькой зверюшки. Росвита постучала и заговорила мягким голосом:

— Брат Фиделиус? Я Росвита из Корвея, пришла послушать вас.

Ответа не последовало.

Она испугалась: вдруг отшельник умер. Ужасного в этом ничего не было, в случае смерти старец сразу оказался бы в Покоях Света. Но ее постигнет разочарование: она так надеялась о многом узнать. Она печально улыбнулась, жажда знания не давала порадоваться за святого человека, не давала лишний раз восславить милость Господа и Владычицы.

Но в полной тишине кто-то смотрел на нее из гробницы? Было ли это создание, жившее тут, на вершине холма, в древние времена и ненавидящее всех, кто осмеливался побеспокоить его. Любого, кто живет при солнечном свете? Под чьей-то ногой хрустнула ветка.

— Брат Фиделиус?

Его голос напоминал шепот листьев, приподнятых с земли порывом ветра:

— Прочтите мне что-нибудь из своего нового труда, сестра Росвита.

— У меня нет его с собой, — пролепетала она, удивляясь просьбе.

— Я жалок в своем любопытстве. — Она услышала нотки удивления в его сухом, тихом голосе. Услышала, что вендийские слова он произносит с салийским акцентом. — Но увы, это так. Сердце мое ищет покоя, а разум знаний. — Росвита улыбнулась, и невидимый собеседник продолжил, словно чувствуя ее улыбку: — То же происходит с тобой, дорогая сестра, не так ли? Но ты ведь пришла не выслушивать мою исповедь?

Сказанное удивило ее еще больше.

— Ты хочешь исповедаться мне, почтенный брат? Конечно, я выслушаю тебя, если тебе это необходимо.

— Я полон грехов, как и все живущие. Когда-то я был верным сыном церкви, но сердце мое не всегда верно Господу и Владычице. Бесы искушают меня.

В приоткрытую дверь виднелись только старые бревенчатые стены. Сейчас ей хотелось только одного: узнать, в каком облике предстали бесы перед святым отшельником. Он был столь же стар, как и матерь Отта, прожившая уже лет сто, как говорили в Херсфорде. Но женщинам обычно не приходилось слушать исповедь монаха, это предназначалось мужчинам-клирикам или странствующим священникам. Хотя исключения, конечно, допускались.

За стеной хижины брат Фиделиус едва слышно кашлянул, издав странный звук, старик пытался сдержать кашель, но не мог.

— Мы похожи, ты и я, — сказал он наконец, совладав с кашлем, — я знаю, о чем ты думаешь, ибо сам на твоем месте думал бы об этом. Я принял обет молчания много лет назад и надеялся, что мир забудет обо мне. Но теперь дни мои сочтены и я могу позволить себе заговорить с тобой и ответить на твои вопросы.

— Я пришла к тебе по приказу короля Генриха. Он желает знать, что тебе известно о законах времен императора Тайлефера.

— Ребенком я был отдан в монастырь, основанный святой Радегундой, восьмой и последней супругой, а затем и вдовой императора Тайлефера. Я пребывал там с прочими братьями до самой ее смерти, что случилась спустя пятьдесят лет после смерти самого императора. — Здесь голос его дрогнул, и ей пришлось подойти ближе, чтобы слышать; хриплое дыхание было громче слов. — То было время испытания, и я вынужден уступить своей вечной печали. — Он глубоко вздохнул.

Молчание длилось довольно долго. Росвита терпеливо ждала. Позади нее заржала чья-то лошадь. Наверху запела птица. Солдаты тихонько переговаривались между собой. Даже Виллам не осмеливался приблизиться к хижине и несколько раз удерживал сына, порывавшегося подойти ближе.

— После этого я оставил монастырь, чтобы странствовать по свету. Я искал доказательств чудес, описанных святой Радегундой, которая своей добротой и великодушием превосходила всех нас. Но сердце мое искало других знаний. Я был любопытен… Я не находил в себе той отрешенности, которой требует церковь от своих сыновей. Знание слишком соблазняло меня. И наконец, когда я стал слаб, чтобы странствовать, я остановился здесь, в Херсфорде. Но я оставил и монастырь, чтобы здесь, на холме, найти полную отрешенность. Но не сумел. — Голос его звучал приятно и немного с хрипотцой. — Хорошо, что Господь и Владычица милосердны, ибо я молю их, чтобы они простили мне грехи.

— Так и будет, почтенный брат, — сказала она с сочувствием.

— Я действительно много знаю о законах времен Тайлефера, — закончил он. — Спрашивай, что хочешь.

Она колебалась. Но сам король, приказав, дал ей поручение, а служа церкви, она служила и ему.

— Его величество хочет знать о салийских законах престолонаследия времен императора Тайлефера.

— Когда-то власть Тайлефера распространялась и на здешние земли. Но сам он умер, не назвав преемника. Ты должна это знать, сестра, ибо, как положено всем сестрам из Корвея, изучала древние хроники. И без законного наследника его империя вскоре распалась, терзаемая войнами между претендентами на престол.

— У него были дочери.

— Да, законные дочери, троих из них он отдал церкви. Но по салийским законам власть может принадлежать только мужчине и его супруге.

— Но ведь сами Господь с Владычицей совместно правят в Покоях Света.

Старик стал задыхаться, и она вслушивалась в его затрудненное дыхание, пока он собирался с силами, чтобы заговорить.

— Разве не сказал блаженный Дайсан, что люди «имеют в своих странах разные законы согласно праву, данному им Господом». Разные народы живут по-разному. Салийцы и вендийцы тоже.

— Этим блаженный Дайсан хотел сказать, что мы не рабы своей природной сущности. Что все люди разные…

Он издал короткий смешок, и снова ей пришлось ждать, пока старик отдышится.

— Некоторые хроники гласят, — прибавила Росвита, — что королева Радегунда была беременна, когда ее супруг скончался, и что именно ее ребенка, будь это мальчик, Тайлефер прочил в наследники. Но никто не знает, что стало с младенцем, был ли он мертворожденным, или его убили, или…

— Радегунда никогда не говорила о ребенке. Из всех, бывших при дворе, только одна служанка по имени Клотильда жила при ней в монастыре. Может быть, она знала ответ на загадку, но хранила молчание. Молчанием окутан конец правления императора. Если ребенок в самом деле родился и был признан, он должен был начать царствовать. Если бы императрица снискала поддержку лордов Варре и Салии на годы, достаточные, чтобы сын возмужал.

Росвита мрачно подумала о Сабеле, бунтующей против такого сильного и достойного короля, как Генрих. Как должны были сражаться лорды за трон, на котором сидел всего лишь ребенок? Среди великих принцев, боровшихся за власть, его жизнь постоянно была под угрозой. Судя по книгам, Радегунда очень молодой вышла замуж за Тайлефера. Она была красавицей, но недостаточно благородного происхождения. В свои шестьдесят пять лет он мог выбирать жен, как ему заблагорассудится. Но молодая императрица, лишенная сильной родни, вряд ли могла в таком недоброжелательном окружении вырастить сына.

— В Варре и Вендаре, — продолжал Фиделиус, — та из дочерей, что не принесла церковного обета, могла получить власть. Но салийцы предпочитали сына-бастарда незаконнорожденной дочери. Еще живя в монастыре, я своими глазами видел указ того времени, гласивший, что незаконный сын может наследовать отцу. Потому-то герцоги Салии и незаконнорожденные сыновья императора (ибо он имел множество любовниц) начали междоусобные войны и разрушили империю.

«Грустно то, что хотел услышать король, — подумала Росвита. — „Указ, гласивший, что незаконный сын может наследовать отцу“».

— Значит, бастард может наследовать корону и в нынешней Салии?

— Так и было однажды. Он правил четыре года, пока его не убил розалийский герцог на мирных переговорах. За что сам понес наказание Господа и Владычицы: его земли опустошались народом Эйка на протяжении двадцати лет, пока там не осталось ни одного целого дома, а люди не были вынуждены покинуть страну. Трон перешел в руки одного из дальних родственников Тайлефера — не потомка, конечно. Род императора прервался.

Росвита вздохнула. Четыре года. Не самый долгий срок правления.

— Это не то, что ты хотела услышать? — спросил брат Фиделиус. Она почувствовала, что он хоть и говорит из-за стены, улавливает выражение ее лица так, как будто читает мысли.

— Не то. Но сказанное тобой о неспособности бастардов править должно достичь королевских ушей.

— Даже я в своей хижине слышал о сыне короля от женщины племени Аои. Птицы поют об этом ребенке, а ночью, когда я предаюсь молитвам и размышлениям, демоны высших сфер нашептывают мне о том, как он взрослеет и крепнет.

Смеялся он или говорил всерьез? Сказать трудно. И сам он не стал вдаваться в дальнейшие разъяснения. Хриплое и слабое его дыхание едва слышалось, как шорох травы.

— Расскажи мне о своем труде, — промолвил наконец Фиделиус.

В голосе его она услышала то, что сама испытывала всю жизнь: вечную жажду истины, жажду, подобную голоду, упорную и неутолимую.

— Я пишу историю вендийского племени, которую хочу посвятить королеве-матери Матильде. Сейчас она пребывает в Кведлинхеймском монастыре, где, верю, обрела душевный мир и покой и откуда может наблюдать за сыном и остальными детьми. Большая часть книги посвящена временам Генриха Первого и обоих Арнульфов, ибо их усилиями вендийцы добились могущества.

Она задумалась. Отшельник терпеливо ждал продолжения. Грандиозность собственной задачи вдруг встала перед ее глазами, пугая и в то же время привлекая. Слушавший Росвиту человек, без сомнения, мог понять все, что ею руководило: страхи, любопытство, необходимость изучать и открывать новое.

— Труд мой подобен блужданию в зимнем лесу по тропам, заметенным снегом, где некому указать путь, если я собьюсь с него. Вы, брат Фиделиус, многое можете рассказать! Обо всем том, что видели своими глазами или слышали от видевших! Сколько вы должны знать!

— У меня слишком мало для этого времени, — произнес он так тихо, что на минуту ей показалось, что слова эти ей чудятся, — прости меня, сестра. Могу ли я исповедаться тебе, как ребенок, признающийся матери в проступках?

Она боялась разочарования. Но отказать не могла.

— Я диакониса, а потому могу в исключительных случаях принимать исповедь.

Теперь он говорил еще медленнее, переводя дух после каждого слова.

— Я тяжко согрешил однажды, прелюбодействовав с женщиной. Это было много лет тому назад, но до сих пор я вспоминаю о ней с любовью. Всю жизнь после этого искал я успокоения, пытался утишить страсть, снедавшую меня. И вот теперь только обретаю покой. Я заглянул за грань мира, увидел, что все его искушения ничто в сравнении со ждущим нас в Покоях Света… — Чувствовалось, что Фиделиус не страшится признавать свои ошибки, но не страшится и прощать их себе, не с высокомерием или снисхождением, а мудро и спокойно. Ибо знает, что все живущие в миру грешны. Он продолжал: — Но бесы все еще посещают меня. Не в женском обличье, как это бывает с большинством братьев. И даже не в обличье той, которую я столь часто вспоминаю. — Он снова замолчал. Больно было слышать его затрудненное дыхание. — Но в виде ученых и магов, искушая знанием, если… Если только я…

Голос оборвался. Росвите стало страшно. Не поют ли и здешние птицы о деяниях Сангланта? Слава Владычице, она не могла понять их языка. Бертольд взобрался на высокий камень и оттуда с явным удовольствием глядел вниз. Фигура юноши олицетворяла жизненную силу и радость. Виллам беспокоился, но не осмелился повысить голос, чтобы не потревожить святого мужа.

Было жарко, хоть солнце и скрылось за облаками. Росвита вспотела в шерстяной ризе и, вытирая пот с шеи, опасалась, что любое ее движение может заглушить тихие слова Фиделиуса. Но слышалось движение в хижине. И голос:

— Если б я мог поведать им то, что знаю о Семерых Спящих. Клятва запрещает мне говорить об этом. И все же…

Она напряженно ждала, но он не продолжил. В хижине что-то передвигали. Тень мелькнула в маленькой дверной прорези, и в нее что-то просунулось. С бьющимся сердцем Росвита подошла и взяла поданный ей предмет. Книгу. Старательно переплетенная, сшитая из пергаментных листов и написанная твердым и изящным почерком.

— Над этим я работал многие годы, вместо того, чтобы размышлять о Святом Слове. Передаю труд тебе, чтобы он больше не приковывал мой дух к грешной земле. Бог в помощь, сестра. Не забывай о том, что сейчас услышала. Прощай.

На обложке книги было написано: «Житие святой Радегунды». И завершалась она одним словом. Тем, что она только услышала: «Прощай».

— Брат Фиделиус?

Солнце выглянуло из-за облаков, на мгновение ослепив ее ярким светом.

— Теперь уходи, — услышала она. Звучало это как приказ, твердый и властный — непохожий на слабый голос, которым он говорил доселе.

Росвита крепче сжала книгу.

— Прощай, брат. Благодарю тебя, я сохраню в сердце все, что ты сказал.

Почему-то она решила, что он улыбнулся. Или ей этого очень хотелось. Хижина его, маленькая, ветхая, была беднее жилища любого нищего. Она пошла к своим, стараясь не оборачиваться, сохраняя уважение по отношению к старцу.

Когда она подошла, Виллам схватил ее за руку:

— Разговор окончен?

— Окончен. — Она обернулась. В лачуге не подавали признаков жизни.

— Я ничего не слышал и не видел, — проговорил Виллам, — кроме сына, который прыгал, как белка, видимо желая вышибить себе мозги.

— Нам пора, — сказала Росвита. Ей не хотелось ничего говорить.

Виллам, уважая ее сдержанность, дал знак солдатам. Они возвращались по прежней тропе, огибая попадавшиеся камни. Росвита, погруженная в свои мысли, не вспомнила о площадке с насыпями, а вот Бертольд попытался взобраться на одну из них, но его остановил отец.

Королю не понравится сказанное Фиделиусом. Можно было, конечно, просто сказать, что формально незаконнорожденный является наследником — как в Салии. Но плата за это — реки крови, междоусобие и конец правящей династии. Может быть, Генрих, достойный человек, отец троих законных детей, наконец это поймет.

Но не это ее беспокоило. Ее занимал другой вопрос, кто такие Семеро Спящих?

Читая ученые книги, собирая материал для своего труда, она не раз натыкалась на упоминания о них. Обычная легенда, каких много ходило о первых мучениках за веру. О ней говорила даже святая Эзеб в «Церковной истории». В те времена, когда даррийский император Тианатано начал преследования первых дайсанитов, семеро юных из священного города Саиса нашли убежище в пещере, чтобы в молитвах снискать силу и достойно принять потом мученические венцы. И вот, пещера чудесным образом закрылась за ними, а сами они уснули в ней до тех пор, пока…

Пока что? Об этом Росвита никогда не думала, за долгие годы поняв одно: не все легенды правдивы.

Но что-то в словах брата Фиделиуса, в его голосе, в его колебаниях и упоминании о созданиях, смущавших его в уединении, заставляло думать теперь, что за преданием что-то кроется.

— Вы слишком мрачны, достойная сестра, — сказал Виллам, касаясь ее плеча.

— Мне есть о чем подумать, — отвечала Росвита. Маркграф был слишком воспитан, чтобы расспрашивать дальше.

2

Той ночью они отмечали праздник святой Сюзанны, покровительницы сапожников и ювелиров. Королевская свита заняла все монастырские гостиницы и половину деревни, бывшей в часе пути от монастыря, не считая тех, кто раскинул шатры на близлежащих лугах. Брат-келарь, в чьи обязанности входило содержание дорогих гостей, смирился с тем, что от монастырских запасов вина и провизии мало что останется.

Генрих сохранял спокойное расположение духа. Только Росвита и Виллам знали, зачем нужен был разговор с отшельником. И только одна Росвита знала, чем разговор окончился и как отреагировал на полученные сведения король,

Он долго думал, пока она стояла перед ним, молча ожидая. Хотя отец Бардо и предлагал королю свой собственный кабинет, Генрих выбрал комнату в одной из гостиниц, просторную и лишенную всякой роскоши, но в ее распахнутые окна проникал теплый весенний воздух. Росвита и король долго беседовали наедине.

Когда дворцовый церемониал не требовал иного, Генрих одевался так же, как и все, разве что немного богаче: кафтан до колен, отороченный золотым шитьем, и в это время года сапоги из мягкой кожи, украшенные изображениями орлов, драконов и львов. «Орлы», «драконы» и «львы» — три оплота его могущества, но могущества личного. Его сила как короля Вендара и Варре зависела от лояльности великих герцогов. Черный кожаный пояс был украшен символикой шести герцогств: саонийский дракон, аварийский лев, фессийский орел, арконийский гуивр, варингийский конь и вейландский ястреб. На руках его были четыре золотых кольца, символизировавшие верность четырех маркграфов: Гельмута Виллама, Джудит из Ольсатии и Австры, Веринхара из Вестфолла… Маркграфиня Истфолла умерла, и кольцо, которое она в свою очередь получила из королевский рук, либо потерялось на поле боя, либо перешло в собственность одного из куманских степных вождей. Пятое кольцо, символ собственной власти, Генрих носил на золотой цепи на шее.

Корону он обычно не надевал. Ее возили следом в прочном дубовом сундуке, где хранили и прочие реликвии: мантию, скипетр, священное копье святой Перпетуи, Повелительницы Битв.

Генрих внимательно выслушал отчет Росвиты о разговоре с Фиделиусом и теперь обдумывал его. В молодости он был куда более импульсивен, и слова не задерживались у него на языке. Теперь, восемнадцать лет пробыв на троне Вендара и Варре, он научился молчать.

— Но Тайлефер не оставил завещания. Ни один из бастардов не имел отцовского благословения на власть, — промолвил он наконец. — Мне нужно считаться только со своей семьей. Сабела не имеет прав на престол, как не имел бы их я, не докажи в свое время обратного. Иначе он выбрал бы одну из моих сестер или брата Бенедикта. Но Тайлефер решил после странствия представить меня герцогам королевства, чтобы заручиться их поддержкой. Однако он этого не сделал. А ведь все могло развиваться по-другому!

Росвите оставалось только промолчать и наблюдать за тем, что будет дальше.

На празднике святой Сюзанны дочери, Сапиентия и Теофану, сидели рядом с королем. Младший сын, Эккехард, пел, аккомпанируя себе на лютне. Если этого мальчика в самом деле посвятят церкви, его сладкий голос будет возносить Господу и Владычице достойные их хвалы.

На следующий день в Херсфорд прискакали двое «орлов». Смертельно уставшие и покрытые грязью, они принесли скверные вести.

— Гент в осаде, — говорила старшая из двух женщин, мрачная и прихрамывавшая на левую ногу. Обращаясь к королю, она не пыталась ничего скрыть, говоря все, как есть. — Нас было пятеро. Вблизи городских стен отряд настигли варвары. Меня ранили. Мы с ней, — она указала на девушку, бывшую не старше Бертольда или Теофану, — отправились на запад, чтобы известить вас, ваше величество. Часть пути нас сопровождал небольшой отряд «драконов». Остальные, принц Санглант в том числе, обороняют Гент.

— Очередной набег? — тихо спросил Генрих.

— Сопровождавшие нас «драконы» говорили иначе, ваше величество. Там было уже больше пятидесяти кораблей.

Генрих сидел на скамье во внутреннем дворе монастыря, окруженный придворными. Услышав сказанное, все зашептались, но затихли, когда король поднял руку.

— Они желают вторгнуться в глубь страны?

— Как говорил Стурм, командир бывшего с нами отряда, они хотят взять под контроль мосты, которые связывают Гент с восточным и западным берегами Везера. Тогда их корабли смогут подняться вверх по реке.

— Где сейчас Стурм?

— Вернулся в окрестности Гента, надеясь отвлечь эйкийцев извне, чтобы помочь осажденным.

Генрих глянул на Виллама, стоявшего справа от него.

— Сюзереном Гента является графиня Хильдегарда? — Виллам кивнул. — Что ее войска?

— Не знаю, — отвечала женщина. — Вблизи города их не было. Сейчас, должно быть, вести до нее уже дошли.

Король подал знак одному из слуг, приказывая принести вина. Медленно отпил из чаши.

— Говоришь, вас было пятеро?

Женщина кивнула. Ее бледная подруга едва держалась на ногах, видимо, не спала много дней. Хрупкая фигура и светло-голубые глаза выдавали в ней северянку. Старшая же не казалась усталой.

— Остальные отправились в город. Не знаю, попали ли они туда. Надеюсь, что да.

— Ты этого не видела?

— Нет. Но наш старший, Вулфер, снабдил меня и моего товарища, Манфреда, кое-какими полезными устройствами. Умри кто-нибудь из нас, я бы знала.

— Вот оно что, — Генрих приподнял брови, — Вулфер…

Для Росвиты все «орлы» были на одно лицо. Дворянские дети обычно шли в подразделения «драконов», «львов» или «орлов». Пеших солдат и гонцов-разведчиков набирали из среды неродовитых землевладельцев. Но кто такой Вулфер, знал каждый придворный клирик и ученый. Он был самым старшим из «орлов», и частенько говорили, что этот человек знает многое, недоступное другим людям. Вулфер был в фаворе во времена Арнульфа Младшего, поговаривали, что он сильно влияет на короля — недопустимо сильно для человека подлого происхождения. Все кончилось, когда Генрих занял трон. Вулфер не появлялся больше при дворе, и Росвита не знала почему.

— Да, ваше величество. — У «орлицы» был пронзительный взгляд, и она не стеснялась смотреть королю в лицо. — Я горжусь тем, что могу назвать его своим прецептором.

Она свободно произнесла это даррийское слово, которым называли учителя. Зная репутацию Вулфера, Росвита подумала, что эта «орлица» свободно говорит на даррийском.

Губы Генриха дрогнули. Росвита хорошо его знала и видела, что он восхищен собеседницей.

— Как долго ты служишь среди моих «орлов», как тебя зовут и откуда ты родом?

— Служу я семь лет, в основном выполняю поручения в маркграфствах. А зовут меня Хатуи, дочь Эльзевы, свободнорожденной из Истфолла.

— А твой отец?

— Отца звали Валузьяном. Тоже свободнорожденный. Он погиб в битве с редарийцами, где сражался за короля Арнульфа.

Король снова повернулся к Вилламу, который тоже ласково смотрел на женщину. Росвита хорошо помнила последнюю войну с редарийцами, она шла в последний год правления Арнульфа Младшего и в основном велась на землях, принадлежавших Вилламам. Владения маркграфов почти удвоились после победы над варварами, обращенными в истинную веру.

— После смерти отца мать, сестра и брат отправились на восток, за реку Эльдар, где его величество обещал дать им земли и не подчинять господам.

— Кроме короля.

Хатуи кивнула:

— Кроме короля.

— Ты останешься при моем дворе, дочь Эльзевы, и будешь служить мне.

Это было немалой честью, и придворные зашептались, удивленные вниманием короля к человеку простого звания. Кто из них первым начнет интриговать против нее? Сама Хатуи казалась почти равнодушной к королевской милости.

— А что с моей подругой Ханной? Она новичок на службе, без родни и покровителей.

— Пусть она остается с тобой. Будешь ее прецептором.

Росвита подумала, что король награждает этих двух «орлиц» не столько за верную службу, сколько за то, что они принесли ему вести о сыне.

— Нужно собирать войска, — говорил тем временем Генрих Вилламу. — Как скоро мы достигнем Гента?

3

Ханна была больше напугана, чем польщена происшедшим. Немногие из «орлов» находились непосредственно при короле, и конечно, не такие новички, как она. Причиной страха являлся не сам Генрих, Он был идеальным королем, суровым, но с чувством юмора; с изящными манерами, но без тени надменности; милостивым, но не фамильярным; не терпящим некомпетентности и промедлений. Непривычна была атмосфера двора.

Огромные усилия короля приводили гигантскую машину двора в движение. Приходилось стягивать войска из отдаленных земель — с северо-запада, из Саонии, с южных плоскогорий Аварии, из отдаленных маркграфств востока.

Воспитанная рачительной трактирщицей Биртой, девушка не могла и представить, что сейчас можно медлить так, как медлили здесь. Она не представляла, что мелкие чины, кастеляны и даже простые слуги ругаются из-за пустяковых, как ей казалось, вопросов вроде места за королевским столом. И как мало это касалось гентийцев, запертых в стенах своего города!

«Если и дальше будет так продолжаться, все они умрут еще до того, как мы оставим монастырь», — шепнула она Хатуи. В тот же день увидела, как некая графиня извиняется перед королем за то, что набор солдат и отправка их к Генту займет у нее много дней. Владычица наша! Это было не столь отвратительно, сколь скучно. Она подавила зевок и посмотрела на Хатуи:

— Как нога?

— Пройдет, — отвечала та. — Займись своими обязанностями. А это что?

— Что?

— Кто теперь разговаривает с королем?

Ханна присмотрелась, но она не могла отличить одного графа от другого — все слились в ее сознании в один сплошной поток, непрерывную вереницу роскошных кафтанов и платьев, драгоценных камней и золота.

— Это часть твоих обязанностей, Ханна, — строго молвила Хатуи тоном, напоминавшим Вулфера. — Ты должна запомнить представителей великих домов Вендара и Варре, всю их родню и жен. Кто кого любит, ненавидит, кто на ком хочет жениться, кто кому какие земли дарит и кого чем награждает король.

— Боже! — испугалась Ханна. — Все это?

— И много больше. — Хатуи усмехнулась, смягчив голос. — Вот Лютгарда, герцогиня Фесса. Фесс лежит в самом центре королевства, поэтому путь оттуда к Генту, на северо-восток, крайне труден. А за Фессом находится Аркония, которой правит сводная сестра короля Сабела. Слышала, наверное, что она замышляет мятеж против него?

Ханна за восемь часов в Херсфордском монастыре столько слышала, что не могла даже разобраться во всем.

— И что? Что это означает для Лютгарды?

— То, что она не хочет уводить войска к Генту в то время, когда ей угрожает Сабела. Генрих сейчас зажат между эйка и Сабелой.

Ханна вздохнула:

— Столько трудностей…

— Это только начало. — Но затем Хатуи добродушно засмеялась. — Когда ты попала к нам впервые, разве было просто? Здесь не так много людей, как кажется. У себя, в Хартс-Ресте, ты ведь помнила имена всех соседей?

— Конечно!

— Вот и рассматривай королевский двор и всех, кто при нем, как одну большую деревню. Кто-то остается в ней на время, а затем отправляется по своим делам или в свои фамильные владения. Кто-то живет постоянно. Правда, Ханна, здешнее население мало отличается от простых людей. Они едят, спят и пользуются уборными, как и все. Сними с любого из них дорогой кафтан, одень в крестьянское платье, и ты не отличишь их от любого из своих прежних знакомцев.

— Хатуи!

Но Хатуи только улыбнулась и приказала наблюдать за происходящим. Ханна так и сделала. Сказанное старшей подругой острое словцо помогло преодолеть боязнь, и она постепенно стала различать всех этих герцогов и графов. Она заметила, как старик — маркграф Гельмут Виллам — зевает, слушая обещания Лютгарды отправиться завтра на рассвете. Пройдет еще несколько недель, пока войска будут собраны, и еще больше, пока они пересекут королевство.

Юноша, стоявший рядом с Вилламом, видимо, его сын, хотя Ханна и не помнила его имени, постоянно суетился и, казалось, рвался куда-то. Ивар, молочный брат Ханны, выглядел так, когда хотел отличиться какой-нибудь выходкой, например разорить птичье гнездо или отправиться надолго в лес. Молодые люди такого типа либо полны деятельной энергией, либо тоскуют и бездельничают.

Как-то поживает Ивар? Стал ли он уже монахом в Кведлинхейме? Ханна с трудом представляла себе окрестности королевства, не зная, сколько времени занимает дорога в тот или иной город. Знала только одно: запертый в монастырских стенах, Ивар будет чувствовать себя не лучшим образом. Девушка вздохнула. Сейчас она для него ничего не могла сделать. Совсем недавно ей пришлось выбирать между ним и Лиат, и Владычица в наказание разлучила ее с ними.

Герцогиня Лютгарда закончила разговор с королем и ушла. Ее сменила седая дама, тех же лет, что и Генрих.

Хатуи, склонившись к уху Ханны, прошептала:

— Маркграфиня Джудит из Ольсатии и Австры.

Герцогиня немедленно отправлялась в свои владения и обещала выслать оттуда двести человек в помощь Генту.

— И кроме того, в Фирсбарге служит аббатом мой сын Хью. Я отправлю ему послание и думаю, он тоже вышлет вам подкрепление, ваше величество.

Хью! Ханна замерла. Она почти забыла о нем, но теперь, глядя на импозантную даму, вновь с ужасом вспоминала все. Джудит была пожилой женщиной, довольно внушительных объемов и величавых манер. Тонкие черты лица с возрастом не огрубели, и теперь Ханна ясно видела сходство с Хью: яркие, глубоко посаженные глаза, надменная гримаса. Только ее черные волосы отличались от светлой шевелюры Хью. Возможно, действительно его отец — раб из Альбы, где мужчины славились красотой и великолепием золотых волос.

«Не глупи, Ханна», — шепнула она сама себе. И конечно, стала вспоминать Лиат. Добралась ли она до Гента? Жива ли? Не ранена? Помнит ли о ней Хью? Конечно, о Ханне он должен был забыть. А что, если солдат в Гент поведет он сам? Защитит ли Вулфер ее подругу?

Хатуи сжала ее запястья, ободряя, хотя и не знала, о чем Ханна думает. Сама девушка не желала рассказывать обо всем. «Нет времени для всякой ерунды», — сказала бы Бирта. Она взбодрилась, стараясь думать о том, что казалось более важным.

Позже, когда поток аудиенций завершился, Хатуи отправили к королевскому лекарю, а Ханну с поручением в гостиницу, где расположились дети короля. Войдя в гостиницу, она разглядывала с любопытством двух стражников гвардии королевской пехоты в золотых кафтанах с изображениями черных львов.

Но особое любопытство вызывали дети Генриха. Эккехард, мальчик, учился в школе и не имел собственной свиты. Сейчас он с одной из сестер, аккомпанировавшей ему на лютне, пел великолепным голосом:

Когда прибыли корабли с севера

И увидел он золотой блеск парусов,

Нырнул он в пучину морскую,

Холодную, как сердце матери его.

Вплавь достиг кораблей,

Мечом убил часовых,

Кинжалом пронзил рулевого,

И гребцы склонились пред ним,

Прося, чтобы спел он им песнь,

Запел он то, что мы слышим…

Аккомпанировала Теофану, и, хотя по дому сновали многочисленные придворные, наполняя дом своим жужжанием, она сидела совершенно спокойно и перебирала струны лютни в такт песне.

Другая сестра, опрятная черноволосая коротышка Сапиентия, переминалась с ноги на ногу, напоминая воробья в клетке. Ханна нерешительно шагнула вперед. Принцесса, увидев ее, побежала навстречу, но, вспомнив о достоинстве, остановилась и поманила девушку к себе.

— Хочешь что-то мне сообщить?

Теофану, стремительно на них взглянув, продолжала играть на лютне. Эккехард был равнодушен ко всему, кроме пения. Ханна опустилась на одно колено.

— Да. Его величество просит вас пожаловать в кузницу.

— Эй! — повернулась Сапиентия к служанкам, которые пряли у камина. — Пошли!

И вышла так быстро, что тем пришлось бросить пряжу.

Ханна колебалась. Эккехард пел великолепно о том, как отважный герой Сигизфрид становится вожаком небольшого отряда бывших галерных гребцов и совершает вместе с ними много славных дел и как трагична его любовь к кузине Валтарии — любовь, которая сулит смерть им обоим. Юный принц хорошо знал древний эпос. Ханне в ее трактире не раз доводилось слышать пение настоящих бардов, и хотя Эккехард пока не обладал должным мастерством, но со временем он сможет посоревноваться с любым из них.

Теофану подняла глаза, пытливо изучая Ханну. Ясный взгляд принцессы казался загадочным. Неожиданно потеряв самообладание, Ханна повернулась, выбежала в сени и наткнулась на стражника-«льва».

Он оскалил зубы.

— Простите меня, юная госпожа, — заговорил он, — это вы сегодня утром прибыли из Гента?

— Да.

— На службе еще недавно?

Она недоверчиво кивнула солдату с красивой внешностью: все красавцы-мужчины, которых она встречала раньше, включая ее брата Транчмара, были существами себялюбивыми и самонадеянными. «Лев» открыл дверь и, не переставая улыбаться, вышел следом за ней.

— Где спишь сегодня? — спросил он.

Улыбка его была располагающей, лицо тоже. Но Ханна не любила таких. Слишком похожи они были на Хью.

— Там же, где прочие «орлы», — холодно ответила она. Он на секунду задумался, но не выказывал и признаков обиды или удивления. Может быть, просто не принял ее слова как отказ.

— Что ж, — оглядываясь, проговорил солдат, — если мы ночуем не вместе, у меня мало времени. Ты была в Генте. Видела там «драконов»?

— Небольшой отряд. Но мы с Хатуи не входили в город, а повернули сюда.

— Не знаешь, не было среди них женщины?

— Женщины? Среди «драконов»? Не видела.

— Эх, — разочарованно протянул он. Неужели в Генте осталась его возлюбленная? Ханна почувствовала, что он становится ей симпатичен. — Там служит моя сестра.

— Сестра?

Солдат засмеялся:

— Думаешь, такой простолюдин, как я, не может иметь сестру среди «драконов»?

Она не стала отрицать, так как подумала именно об этом.

— Большинство среди них и правда принцы — бастарды или младшие сыновья, не ушедшие в монахи. Но моя сестрица всегда думала только о драках. Чуть только достигла совершеннолетия, сразу посвятила себя святой Андреа. Она пробилась к «львам» и поступила туда. А я последовал за ней.

Ханна вспомнила, как смотрел на нее младший брат Карл в тот день, когда она покинула Хартс-Рест. Должно быть, этот человек смотрел на свою сестру с таким же восхищением. И не оно ли толкнуло его на военную службу?

— Она очень быстро отличилась, — «лев» радовался возможности рассказать о своей сестре новому слушателю, — спасла знамя в бою. А некоторые говорят даже, что спасла жизнь самому принцу Сангланту, хотя и считают обычно, что это не под силу никому. Дескать, того защищает заговор, произнесенный его матерью еще во время его младенчества, поэтому он не может быть убит рукой смертного или что-то вроде того. А я думаю, что она все-таки его спасла.

— Я не видела ее, — повторила Ханна, жалея об этом. — Как ее имя?

— Адела. — Он приложил руку к груди и поклонился, как заправский граф. — А меня зовут Карл.

Она засмеялась:

— Как моего брата. А я Ханна.

— О Владычица! Это дурной знак. Жаль, если меня ты полюбишь только братской любовью.

Ханна покраснела и за это рассердилась на себя.

— А что говорит твоя сестра о принце? — спросила она, чтобы перевести разговор.

— Ничего, кроме похвал. Она бегает за ним, как собака. Как и все они, «драконы». Но ведь она женщина, и эта преданность мне не нравится. — Он провел рукой по своей бородке. — Какой же принц мужчина, если у него не растет борода?

Ханна не знала что ответить и сочла лучше промолчать. Дверь приоткрылась.

— Эй, Карл! У тебя было достаточно времени. — Напарник Карла вгляделся в темноту и, увидев две темные фигуры, поманил пальцем. — Возвращайся на пост. От нее тебе ничего не отломится, ты же знаешь этих «орлов».

Карл одарил Ханну воздушным поцелуем и вернулся обратно.

— Господи, помилуй, — прошептала она про себя и заторопилась туда, где остановился король. Но Генрих уже отправился на покой. Слава Владычице, она успела найти Хатуи.

— Где мы будем спать?

— Тебя еще никто не приютил в своей постели? — спросила та и рассмеялась, когда Ханна моментально выдала себя, покраснев. Замолчала и продолжила: — Послушай меня, Ханна. Есть одна вещь, которую должна помнить женщина, поступившая в «орлы». Ты можешь вступить в брак только с тем, кто принес те же клятвы, что и ты. То есть с другим «орлом».

— Сурово.

— Вся наша служба сурова. Многие гибнут. Я не говорю, что ты не должна никого любить и ни с кем спать. Просто будь осторожна. Хотя, конечно, существуют всякие травы и лекарства, позволяющие избежать последствий…

— Но это варварская магия, — прошептала Ханна.

Хатуи пожала плечами:

— Я видела немало клириков, пользующихся ею. Если это магия, то многие церковники ее не отвергают. Я хочу тебе сказать, Ханна, что если в этом есть серьезная потребность, то есть и способы не забеременеть случайно. Правда, они не всегда помогают. Любой дар Владычицы — одновременно и благо, и ответственность. Так Она нас учит, как огонь может и согревать, и убивать, так и чувство, что мы зовем любовью, может принести либо смерть, либо благословенный дар — ребенка. — Она криво усмехнулась. — А иногда легче посвятить себя кому-то из святых, как это сделала я. Я не была девушкой, которая принесла в дар святой Перпетуе свою девственность, поэтому теперь веду целомудренный образ жизни.

— Ты была замужем до того, как поступила на службу?

Хатуи покачала головой, сжав губы и прикрыв глаза, будто пытаясь отбросить старые воспоминания.

— Нет. Это был кто-то из куманских варваров. Если встречу, он дорого заплатит.

Ханна разинула рот.

— Муха залетит, — быстро одернула ее Хатуи, справившись с собой.

— Прости…

Хатуи фыркнула:

— Чего ждать от варваров? Я еще легко отделалась. В отличие от тети, погибшей во время набега.

— Но… значит ли это, что и мне нельзя иметь детей? — Ханне не нравилось такое будущее. Она не собиралась становиться монахиней…

— Можно, если захочешь. Но в таком случае ты должна будешь оставить ряды «орлов». Или выйти замуж за одного из нас, чтобы рожденный в браке был предназначен к королевской службе. Я знала троих таких.

— А знала ли ты хоть одну женщину, изгнанную за то, что у нее родился ребенок?

— Да. — Хатуи длинными пальцами коснулась своего медного значка с орлом. — Это принадлежало ей. Она и ребенок умерли при родах.

«Смерть или благословение», — подумала Ханна. Эти слова были весьма уместны.

— Ладно, Ханна, будем спать. Завтра много дел. — Хатуи ласково поцеловала подругу в лоб и взяла ее руку. — Принесем одеяла и устроимся здесь, под королевским троном.

— Под троном? — Вряд ли ее родители поверят, что их дочь удостоилась такой чести.

— Его величество разрешил. Наш король добрый господин, и можно только гордиться тем, что мы ему служим.

Наутро, сразу после церковной службы, прибыл еще один «орел». Он прискакал с запада и очень устал. Лошадь его чуть не упала.

Ее сразу увели конюхи, а Хатуи с Ханной под руки отвели гонца к королю, где он совещался с Гельмутом, Джудит и прочими вассалами, обсуждая предстоящий поход на Гент. При виде «орлов» Генрих прервал речь и поднялся навстречу.

Приехавший бросился перед ним на колени.

— Ваше величество. — Он тяжело дышал и едва мог говорить.

— Меду ему! — приказал король.

«Орел» жадно и долго пил.

— Простите, ваше величество.

— Какие новости?

— Страшные, ваше величество. — Мужчина чуть не плакал. — Я прибыл из Отуна. Ехал пять дней, останавливаясь только затем, чтобы сменить лошадей. — Тут он прикрыл глаза.

Слушавшие напряглись и с нетерпением ждали продолжения. Ханна пыталась вспомнить, где находится Отун и что там могло произойти. Не там ли была епископская кафедра? Да! К тому же занимаемая сестрой Генриха Констанцией.

«Орел» пришел в себя и продолжил:

— Я сумел бежать из Отуна только благодаря помощи кастелянши епископа Констанции. Город сейчас в руках принцессы Сабелы.

Несколько придворных разом заговорили, но король жестом приказал им замолчать. Он помрачнел.

— Город пал?

— Из-за предательства, ваше величество. Епископ Констанция попала в плен к Сабеле. Епископом теперь назначена Гельвисса.

— Та самая, которую собор епископов низложил восемь лет назад?

— Да, ваше величество. Отун сдался без боя, чтобы сохранить жизнь епископу. Никто в городе не считает Гельвиссу своей законной госпожой. Но это еще не все. Сабела собрала войско, с ней герцог Родульф Варингийский.

Никто не произнес ни слова, ожидая реакции короля.

— Что Конрад Вейландский? — тихо спросил тот.

Ханна не очень представляла себе, кто этот герцог и каково его значение, но, судя по напряженному ожиданию придворных, вопрос был важен. Гельмут Виллам оглаживал бороду. Герцогиня Лютгарда, облаченная в дорожные одежды, нервно сжимала и разжимал кулаки.

Но «орел» лишь покачал головой. Он едва держался на ногах.

— Не знаю, с ней он или нет. Я оставил город глубокой ночью. Могу сказать только одно: рати Сабелы идут на восток.

На восток! Даже Ханна могла понять, что это значило. На восток, в Вендар.

— Она присягнула мне, — тихо проговорил Генрих. Он был в гневе и движениями напоминал льва, изготовившегося к прыжку. Но воли гневу не давал. — Вендар в опасности. Мы не потерпим бесчинств принцессы Сабелы. Поход на Гент отменяется.

Ханна вздрогнула. Что будет с Лиат?

4

«Поход на Гент отменяется». Чего стоили Генриху эти слова? Росвита поймала на себе взгляд Виллама. Тот явно думал о том же. У короля было трое законных детей. Ради спасения королевства приходилось рисковать четвертым, любимым.

Король Генрих стоял, скрестив руки на груди. Он разглядывал дорогой ковер аретузийской работы, лежавший у него под ногами: геометрический узор из густо-пурпурных и бледно-серебристых цветов и восьмиконечных звезд. Ковер был частью приданого королевы Софии — только она, дочь прежнего и племянница нынешнего аретузийского императора, осмеливалась ходить по пурпуру. Когда она умирала, многое из ее имущества возвратили в Аретузу. Генрих сохранил мантию, возможно, против воли умиравшей, считая, что он единственный из ныне живущих королей достоин носить мантию Священной Даррийской Империи. Многие пытались провозгласить себя наследниками покойного Тайлефера, и никто не сумел. Империя, воссозданная великим императором, просуществовала двадцать четыре года и ушла в небытие вместе со своим императором. И теперь ни один из королей, даже при поддержке госпожи-иерарха, не хотел присваивать себе этот титул.

— Всем собраться, — отдал наконец Генрих приказ. — Выступаем на рассвете.

Гонец, несмотря на то что рисковал своей жизнью, был отпущен без королевского благоволения. Приказали лишь его накормить и напоить. Король отправился в опочивальню, а вассалы стали созывать своих людей, и вскоре монастырское предместье напоминало растревоженный улей. Все герцоги и графы, не исключая Лютгарду и Джудит, собиравшиеся отправиться в собственные владения со своими солдатами, теперь шли с королем. Не было времени собирать войска из отдаленных провинций.

«Орлов» подчинили Ротрудис, герцогине Саонийской и Аттомарской, и Бурхарду, герцогу Аварийскому. Некоторые отправились в более мелкие владения. Большая часть монастырских запасов продовольствия грузилась на повозки королевского обоза. Услышав страшные новости о мятеже, никто, даже келарь, не возражал против опустошения погребов.

Сразу после вечерни к Росвите, занятой сбором дорожного сундука и упаковкой рукописей, пергаментов, перьев и чернильниц, пришел Виллам. Он был напуган, и она немедленно все отложила и заторопилась ему навстречу.

— Мой сын куда-то пропал, — сказал он, — вы не видели его сегодня?

Росвита почувствовала себя виноватой. За последние часы произошло много неожиданностей, и она забыла о своем обещании приглядывать за мальчиком. Но тут же сообразила, куда он мог уйти.

— Я не видела его. А слуги?

— Шестерых нет — тех, что помоложе. Остальные ничего не говорят. — Виллам явно ожидал худшего.

— Приведите их сюда.

Маркграф вышел мрачный. Она закончила укладывать свитки, передала сундук слуге и отправилась навстречу свите Виллама. Они встретились у небольшой часовни, единственного тихого места во всей монастырской округе. Гельмут привел двух человек — седоволосого старого и верного слугу и юношу, смущенного и чуть не плачущего.

Росвита пристально смотрела на них. Старик не представлял интереса: дядька, много лет посвятивший воспитанию мальчика, обучая его военному ремеслу и верховой езде, вряд ли втянул бы того в опасную авантюру. Молодой слуга мог.

— Надеюсь, ты не собираешься мне лгать? — обратилась она к нему. — Кто ты? Кто твои родители?

Он назвал свое имя и происхождение.

— Где господин Бертольд?

Юноша взглянул на старика. Тот упорно смотрел вперед. Молодой слуга не знал, куда девать руки, и покусывал нижнюю губу.

— Смотри мне в глаза и поклянись, что ничего не знаешь.

Юноша заплакал. Старик заговорил, желая спасти того от клятвопреступления или предательства молодого господина:

— Он ничего не знает об экспедиции. Я был против, но господин Бертольд не послушался.

— И ты не пошел с ним! — Виллам поднял кулак, словно желая ударить им в дверь часовни, но вовремя опомнился.

Темнело. Росвита с трудом различала лица собеседников. Два монаха вошли в часовню, держа в руках горящие светильники, и принялись зажигать лампады. Скоро начнется повечерие, и монахи отправятся спать.

— Так он мне приказал, господин. Я послушный слуга. И по правде говоря, ничего страшного не вижу. Это всего лишь старые развалины. Я видел много таких собственными глазами, и ничего не произошло. Он взял с собой шестерых лучших солдат и утром отправился туда.

— И до сих пор не вернулся!

Старик понурил голову. Даже при слабом свете, падавшем из окон часовни, она видела, что он чувствует себя виновным во всех смертных грехах.

— Возьмите факелы, лопаты, оружие. Все, что необходимо. Соберите десять моих солдат и всех слуг сына. Быстро!

Они сделали, как было приказано.

Росвита отправилась на службу. Было многолюдно, собрались все, кто проживал в ближайших гостевых домах. Когда служба кончилась и все вышли, Виллам упал на колени и всю ночь молился, протягивая руки к небу. Монахи пропели ночную песнь, а когда забрезжили первые лучи солнца, затянули хвалу Владычице. Король прибыл к утренней службе, готовый к походу и облаченный в доспехи. Впереди шла Сапиентия в дорожной одежде, она держала отцовский шлем в руках, а на правом плече ее был значок святой Перпетуи, Повелительницы Битв. Теофану оставалась в обозе позади военной колонны, с теми, кто, как и Росвита, не мог сражаться.

Когда заутреня кончилась и перед алтарем были прочитаны последние молитвы, Генрих вышел из храма и направился к оседланным лошадям. Светало, но никто из отправившихся к развалинам не вернулся.

— Нам пора выступать, — сказал Генрих.

Виллам понурил голову. Он ополоснул лицо холодной водой и пошел вместе со всеми.

Утром войско двигалось медленно, стараясь не сильно обгонять обоз с королевским двором. В полдень их догнали несколько человек из монастыря. Росвита оставила свое место в повозке и поспешила к ним, желая узнать новости. Бертольд был способный юноша, и она чувствовала ответственность за случившееся.

Но, судя по лицу старика, с которым она разговаривала ночью и который теперь выступал за других слуг, новости были недобрые.

— Горестную историю поведаю я вам, господин. — Его голос звучал ровно, но глаза выдавали глубину горя.

— Мой сын мертв, — опережая его и произнося эти слова, Виллам будто желал усилить свою боль, чтобы притупить мысли и забыться в отчаянии.

Старый слуга повесил голову.

— Нет, господин. — Он не сразу мог продолжить. Росвита пробиралась сквозь толпу — и люди, заметив ее, расступились, освобождая проход. Она подошла к Вилламу и, ободряя его, взяла за руку. Король оставил свое место во главе войска и подошел к ним.

— Я увидел странные вещи, которых объяснить не смогу. Вот что случилось… Сегодня день святой Амвросии, второй после праздника святой Сюзанны и третий день месяца сормаса. Ясное утро, светлый и солнечный день, очевидно, предвещали, что Господь с Владычицей покровительствовали походу. Несколько часов мы карабкались по склону, — говорил старик, — светила луна, и мы быстро обнаружили тропу. Но когда пошли по ней, увидели, что она петляет, и решили, что заблудились. Остановились мы в лесу, среди высоких сосен, каких никому из нас видеть не доводилось. С рассветом двинулись дальше и дошли до каменной россыпи, которая оказалась прямо над нами. Один из солдат сказал, что это и есть то место, где живет святой отшельник. К нашему удивлению, когда рассвело окончательно, мы увидели двух львов, отдыхавших на вершине скалы. Заметив нас, они убежали. Опасаясь за жизнь старца, мы стали стучаться в его хижину. — Тут он приложился к Кругу Единства, висевшему у него на груди. — Чудо! Мы увидели его сидящим посреди комнаты на грязном полу и облаченным в белые льняные одежды. Стояло дивное благоухание, словно поле цветов уместилось в маленькой лачуге. И когда мы коснулись его, желая разбудить, он оказался холоден, как камень. Святой старец был мертв.

Росвита стала читать про себя заупокойную молитву и твердо решила добавить имя Фиделиуса к списку тех, кого ежедневно поминают на утренней службе. Оплакивать старца не следовало, ведь он принадлежал к тем людям, что, без сомнения, возносятся в Покои Света. И с ней была его частица — написанная им книга.

— Я послал десятерых, чтобы осмотреть те руины, о которых вы говорили, господин, — продолжал старый слуга. — А сам остался, чтобы достойно похоронить отшельника. Я не смогу этого объяснить… но за нами кто-то наблюдал. Когда мы копали могилу, наверху снова появились львы. Они не двинулись в нашу сторону. Просто наблюдали.

И когда мы закончили, исчезли. Затем мы отправились к развалинам на вершине холма. Но странное зрелище открылось перед нами! Вы говорили, это руины, но… Аккуратный круг из вертикально установленных камней, а в его центре огромная плита.

— Вертикально стоящих? — рванулся Виллам.

— Вертикально и ровно расставленных на одинаковом расстоянии друг от друга. Я не раз видел остатки построек великанов, но ни одна из них так не сохранилась.

— Невозможно! — вскричал Виллам. — Всего три дня назад они были расколоты на куски…

Старик закрыл лицо руками и стоял так, пока сам король не приказал продолжать.

— Мы тоже удивились, — перешел рассказчик на шепот. — Курганы были открыты. В каждом вход, укрепленный каменными плитами. Мы зажгли факелы и вошли: все казалось подозрительным. Стены, укрепленные каменной плиткой, в виде коридоров крепости, а не могил. В каждом кургане проход, ведущий в круглую залу в центре холма. И ничего, кроме грязи и пыли. Никаких больше ходов, могил, костей или сокровищ. Только в одном кургане отпечаток стопы и вот это.

Он достал из кармана и протянул слушателям золотое кольцо, сверкавшее на солнце.

Виллам громко застонал и выхватил из рук старика кольцо, поворачивая его и надеясь что-то увидеть. Отчаяние охватило его.

— Кольцо его матери, — прошептал наконец граф. — Она отдала кольцо перед смертью.

Все плакали: старый граф, слуги Бертольда. Плакал и Генрих, как и полагалось королю при виде горя, постигшего одного из вернейших вассалов. Росвита растерялась. Поведанная история изумляла, но она пыталась трезво оценить происшедшее. Видимо, действие неведомых сил. Как могли каменные глыбы быть подняты и установлены на прежние места? Откуда взялись львы? Что значило упоминание Фиделиусом Семерых Спящих? Что толкнуло Бертольда отправиться к развалинам в сопровождении именно шести спутников? Росвита не допускала мысли о случайности.

Виллам наконец справился с собой. Горе будет снедать его долгие месяцы, но… прежде всего у него есть долг перед королем, необходимо идти дальше на запад, навстречу войскам мятежной принцессы.

XII. КРОВАВОЕ СЕРДЦЕ

1

Хаос царил на улицах Гента. Город был бы похож на кромешный ад, если бы моросящий дождь не прибил облака пыли, нависшие над ним. Слякоть и грязь царили повсюду, но никто не осмеливался использовать драгоценную воду, чтобы помыться. Воды из колодцев хватало для питья, а берега реки всюду обстреливались врагом. Стрелы народа эйка с костяными наконечниками били не хуже железных — насмерть.

Лиат много повидала за свою короткую жизнь. Видела дворец иерарха в Дарре, деревни, построенные на развалинах древних городов Сирракус и Картьяко, жила в двух шагах от резиденции Калифа, что в великолепном джиннском городе Куртубахе. Побывала в Паирре, столице салийских королей, доплывала на корабле до торгового форпоста Меделанхии, гуляла посреди горделивых улиц Отуна. Они с отцом проезжали деревни, почти вымершие от голода, города, в которых красный флаг на воротах предупреждал об эпидемии чумы. Молились в маленьких и больших церквях, в том числе в огромной базилике святой Теклы Свидетельницы, построенной в Дарре. За восемь лет они увидели столько мест, сколько иным людям не удается за долгую жизнь.

Но ничего, равного Генту, она не видела: большой и богатый город, население которого увеличилось раза в два или три, после того как обитатели предместий укрылись за его стенами, но город жил теперь в постоянном страхе.

Бургомистр Вернер, тщеславный человек, занявший пост благодаря материнской протекции и теперь предоставленный самому себе, был счастлив получить в свое распоряжение «королевских орлов». Вулфера Вернер приглашал на пиршества чуть ли не каждый вечер, ему льстило общение с человеком, бывшим прежде первым советником Арнульфа Младшего. Поэтому-то у Вулфера не находилось времени для расспросов Лиат о жизни, которую они с отцом вели в последние восемь лет.

И Лиат тоже не обошло внимание бургомистра, и теперь она разносила послания в разные концы города. В большинстве своем распоряжения Вернера были бессмысленны, но это было хоть какое-то занятие, к тому же помогавшее не попадаться на глаза Вулферу. Она сама хотела о многом его расспросить, но помнила слова отца: «Подумай, прежде чем бросаться в бурлящий поток». Ей хватило ума на то, чтобы не обманывать Вулфера, и, не чувствуя себя достаточно уверенной для начала разговора, она избегала его.

Но разнося послания Вернера, она видела городскую суету. И сегодня чувствовала, как беспорядок растекается по улицам. По пути в оружейную, где следовало получить отчет о выкованных мечах и копьях, ей пришлось проталкиваться через толпу, заполнявшую мощеные улочки, она была в одежде цвета «орлов», но чернь и не думала уступать ей дорогу. Сотни людей одновременно разговаривали, кричали и жестикулировали. Некоторые, лишенные крова, ютились под навесами домов и исподлобья посматривали на проходивших мимо.

— Дорогу! — кричала она, пытаясь пройти через рыночную площадь. — Королевская служба!

— Чертовы «орлы»! — закричал кто-то, угрожающе поднимая палку. — Тебя-то хорошо кормят во дворце!

Человек был одет в лохмотья, тощ, истомлен голодом, но гнев придавал ему силы. Лиат испугалась, когда на нее уставились горящие глаза нескольких простолюдинов. Один вытащил нож.

— Проходи, девушка, — остановил их какой-то ремесленник. — Она всего лишь посланник и не отвечает за бургомистра, пусть идет.

Озлобленный скрылся в толпе.

— Благодарю тебя, — сказала она ремесленнику.

— Думаю, тебе следует избегать рынка, — сказал тот, — здесь слишком много недовольных. Можешь пройти по той улице. И когда вернешься во дворец, передай бургомистру от доброго гражданина Гента, что внутри города дремлют куда более страшные чудовища, чем те, что обложили нас снаружи. Он рискует их разбудить, если не накормит хорошенько.

— Хорошо, передам, — немного озадаченно ответила Лиат. Она с радостью пошла по обходному пути, но даже здесь, на глухой улочке, хватало бесприютных беглецов. Плакали младенцы, дети постарше жаловались своим родителям. Старуха сидела прямо на земле, завернувшись в грязный шерстяной платок, и на едва горевшем костре пыталась испечь подобие лепешек из муки и воды.

«О Владычица!» — подумала Лиат. В сухую погоду костер, разведенный в такой близости от домов, привел бы к пожару. Может, и к лучшему, что стояла сырая погода.

— Прошу тебя, «орлица»! — услышала она чей-то мягкий, немного хриплый голос.

Она остановилась от неожиданности как раз напротив вонючей кучи мусора с отвратительным запахом крысиных костей, шкур, мочи и кала.

Ее остановил человек в крестьянской одежде, на худом лице застыло выражение отчаяния и безнадежности. Лиат испуганно отступила назад.

— Прошу тебя, — повторил он, — отведи меня к бургомистру.

— Не могу. Я только выполняю поручения.

— Пожалуйста, — просил он, пытаясь схватить ее за руку. Она вырвалась, но что-то в его облике удержало ее от немедленного бегства. — Ты должна что-нибудь сделать. Моя дочь.

— Ваша дочь?

— Она больна, и нам нечего есть. Вот, посмотри.

Его дочь… Лиат вспомнила об отце, и тоска охватила ее. Она последовала в небольшой грязный переулок за крестьянином, где тот смастерил себе навес. Девочка лет восьми лежала в полудреме, но, услышав шаги отца, проснулась и протянула руки навстречу ему.

— Папа, — тревожным шепотом заговорила она, — у меня болит в груди. Прости, я думала, что буду сильной. — Когда она увидела Лиат, ее глаза расширились от испуга. Казалось, она сейчас закричит, но вместо этого девочка тяжело закашляла.

Отец встал перед ней на колени, утешая, пока она наконец не умолкла. И с обреченным выражением лица повернулся к Лиат.

— Мы ведь не бедняки, «орлица». У меня была усадьба, и я исправно платил подати графине Хильдегарде. Две зимы назад моя жена и младшая дочь умерли от лихорадки. Мириам — последнее, что у меня осталось. Здесь у нас никого. Никто не поможет и не даст работу. Помоги нам, если можешь, «орлица». На базаре говорят, что во дворце бургомистра пируют каждый день. Я боюсь, что дочь…

Лиат думала об отце. Его нет, он никогда больше не будет шагать рядом с ней, ровным и тихим голосом рассказывая о звездах. Не важно, сколько он совершил ошибок. Должно быть, много, — но он всю жизнь боролся с Тьмой. И всю жизнь заботился о ней, Лиат. Слезы катились по ее лицу вместе с каплями дождя. Девочка смотрела на нее с испугом, а мужчина — с безрассудной надеждой.

— Вы не пробовали обратиться к епископу? Она приютила у себя многих беглецов и, должно быть, кормит их.

— Я пытался, — отвечал крестьянин, — но там и так много людей. Стражники не дали нам даже приблизиться к собору.

Она сняла с пальца кольцо с гербом «орлов».

— Возьми это и иди во дворец. Скажи «драконам», что я хочу устроить тебя на работу в конюшнях. Ты ведь сможешь ухаживать за лошадьми?

— У меня были овцы, козы и цыплята. Лошадей — никогда.

— Что ж, пусть будут цыплята, — равнодушно отозвалась она. — Возьми свою дочь. С кольцом тебя пропустят, потом вернешь его мне.

— Папа, — зашептала девочка и снова закашлялась. Крестьянин униженно принялся благодарить Лиат, и она испугалась, как бы не привлечь излишнего внимания. Всех несчастных в городе она спасти не могла.

— Мне надо идти, — быстро сказала Лиат, — у меня поручение от бургомистра. — И с радостью убежала, всю дорогу до мастерской оружейника вытирая слезы.

Весь день она пробегала по поручениям Вернера. От приглашения явиться на очередное ночное пиршество отказалась, сослалась на усталость, а когда легла, быстро забылась тяжелым сном. Наутро ее разбудил слуга. Испуганный, он звал ее к бургомистру.

— «Орлица»! — Вернер тревожно расхаживал по зале. — Ты слышала? Видела?

— Простите, господин бургомистр, я только проснулась. Вчера…

— Господь и Владычица! До чего мы дошли! — Он взял с подноса, который держали перед ним, кусок копченого мяса и положил себе в рот, будто желая этим успокоиться. — Я отослал Вулфера в кожевенную мастерскую. Что теперь делать? Кто мне поможет? — Он влепил пощечину ближайшему слуге и после этого наконец пришел в себя. — За воротами собралась толпа. За воротами дворца! Будто я их враг! Ужасно, ужасно…

— Чего они хотят, господин бургомистр?

— Хлеба! — Тут он фыркнул. — Хлеба! Добрые граждане Гента никогда не пошли бы на бунт, не разврати их пришлая деревенщина. Там, среди них, есть даже одна диакониса. Представь себе, она распространяет басни о пирах в моем дворце в то время, как их дети голодают! В Генте не голодает ни один ребенок! За этим следит епископ. Они называют меня ненасытным обжорой. Вообрази только!

Лиат предусмотрительно молчала, но бургомистр, судя по всему, ждал ответа. Тогда она осторожно проговорила:

— Я здесь, чтобы служить вам, господин бургомистр.

— Кто-то должен выйти к толпе и утихомирить ее. — Во взгляде Вернера лукавство мешалось с изрядной долей сомнения и испуга.

— Они хотят видеть вас, господин, — опасливо проговорил слуга.

Вернер нервно теребил дорогой кафтан. Затем потуже затянул пояс пряжкой, украшенной бирюзой.

— Не могу. Слишком опасно. — Растерянный взгляд бургомистра вновь остановился на Лиат, и вдруг лицо его просветлело. — «Орлица», найди принца Сангланта и приведи сюда. Он нам поможет.

В беспокойстве Вернер принялся крутить золотые кольца, которыми унизаны были его толстые пальцы, — привычка, замеченная Лиат за ним и раньше. Действительно, великолепные кольца: одно с рубином, другое с аметистом, третье — с нежно-голубой бирюзой, четвертое — без камней, но столь тонкой работы, что казалось, не было делом человеческих рук.

— Все же это его задача защищать Гент, и если чернь разозлится или вздумает мне угрожать…

Лиат кивнула и быстро вышла из залы. Светило солнце. Из-за частокола, опоясывавшего дворец, доносился многоголосый шум толпы. Страх бургомистра был вполне объясним — людям нечего было терять, и виновным считали его.

Происходило худшее из возможного — восстание в осажденном городе. Теперь понятно было, что имел в виду вчерашний ремесленник. Лиат поправила кафтан, рассердилась на себя за то, что прихорашивается. Принц Санглант, конечно, всегда внимательно следил за ней, но не более чем за любой привлекательной девушкой во дворце. Она в очередной раз решила по возможности избегать его. Впрочем, размышлять об этом не было времени.

Она вошла в конюшни. Вчерашнего крестьянина и его дочери не было. За конюшнями на небольшой площадке «драконы» грелись на весеннем солнышке и тренировались в обращении с оружием. Она стряхнула с волос приставшую к ним солому, стараясь при этом не чихнуть. Два человека сражались между собой на длинных шестах. Несколько юношей старательно колотили деревянными мечами по массивным, вкопанным в землю столбам. Какой-то старик сидел на скамье и неторопливо чинил старые кожаные доспехи. Санглант смеялся. Его резкий смех звенел в теплом весеннем воздухе. Сам принц был едва виден за развешанным бельем. Он вышел, вытирая пот со лба. В одной руке был меч, обернутый в тряпицу, в другой — каплевидный щит с изображением черного дракона. Он был без доспехов, в подбитой войлоком подкольчужной рубахе. Следом вышли женщина и светловолосый молодой человек, вооруженные точно так же.

Санглант перестал смеяться и смотрел прямо на Лиат. Затем поднял руку — и все во дворике утихли, глядя на девушку. Ей захотелось спрятаться, но, поборов испуг и высоко подняв подбородок, она приблизилась к принцу.

— Бургомистр Вернер желает вас видеть, — отчетливо проговорила она, — там собралась толпа…

— Ах да, — перебил ее Санглант. — А я все думаю, когда бургомистр наконец пошлет за мной.

Он спокойно передал женщине меч и щит, взял в руки копье и махнул Лиат рукой, приказывая следовать впереди. Остальные «драконы» вернулись к своим занятиям.

Пока они шли, девушка чувствовала на себе его пристальный взгляд.

Наконец он заговорил:

— Ни разу не видел, как ты стреляешь из лука. Куманская работа?

— Да.

— Странный орнамент. Олень, которого убивают и который тем не менее дает жизнь грифонам.

Она почему-то вздрогнула, но не осмелилась ни замедлить шаг, ни обернуться.

— У тебя яркие голубые глаза, — прибавил он как бы в раздумье. — Как бирюза на перстне у этого Вернера.

Лиат не знала, что ответить.

Бургомистр стоял во внутреннем дворике, окруженный слугами. Крики за частоколом становились все громче.

— Открывайте ворота, — приказал Санглант.

— Но…

— Открывайте!

Вернер быстро пошел по направлению к дворцу. Все, кроме принца, последовали за ним. Оказавшись внутри, бургомистр закрыл за собой резные двери и по лестнице поднялся на балкон, выходивший во внутренний двор. Отсюда хорошо было видно происходившее за воротами. Большую часть толпы составляли крестьяне — напуганные, худые и изможденные, похожие на тех, что вчера чуть не напали на нее. Увидев на балконе бургомистра, они закричали сильнее, кто-то гневно, кто-то с мольбой, кто-то бессильно проклиная. Один человек поднял над головой исхудавшего ребенка, будто обличая этим бургомистра, чье круглое и красное лицо говорило, что его владелец не знает голода. У некоторых в руках были палки и косы, и они потрясали ими с явной угрозой. Вернер пытался заговорить, но из-за шума не услышал собственного голоса.

Ворота распахнулись. Санглант вышел навстречу толпе, опираясь на копье и подняв правую руку. Он был один. Лиат неожиданно испугалась, выхватила лук и вложила стрелу, готовая поразить любого, кто приблизится к принцу. Санглант глянул наверх, будто услышал, как она натягивает тетиву, и улыбнулся великолепной улыбкой, удивляясь тому, что она собралась его защищать. На мгновение Лиат забыла, где находится и что здесь делает. Но он вновь повернулся к бунтовавшим и поднял копье.

Еще минуту назад ненавидевшие своего врага бургомистра люди расступились перед Санглантом, и он бесстрашно вошел в самый центр толпы. Будучи на голову выше любого из толпы, он вдобавок прыгнул на небольшой камень и взмахнул копьем, призывая к молчанию.

К удивлению стоявших на балконе, толпа моментально затихла.

— Боже мой, Боже мой, — причитал Вернер, но тут только сообразил, что Сангланта сейчас не разорвут на части, и замолк.

— Выберите трех человек, — без всяких предисловий начал принц, — они изложат бургомистру ваши жалобы. Сделайте это быстро и без споров. Остальные пусть немедленно разойдутся по домам.

Он снова повернулся, и отблеск солнечного луча сверкнул на его золотом ожерелье. Лиат опустила лук. Она не могла сосредоточиться, но не могла и не смотреть на него. Вот, оказывается, что такое влечение к мужчине, не случайно древние называли страсть проклятием. Она почувствовала, что ее руки дрожат, и чтобы скрыть это, стала медленно убирать стрелу в колчан. Принц был вне опасности. В отличие от нее.

— Послушайте меня, — продолжал тем временем Санглант, — Гент осажден варварами. Это враг более неумолимый, чем голод. В городе есть продовольствие, надо только правильно его распределить. Эйкийцы будут беспощадны. Мы же не можем сражаться друг с другом. Вы вправе требовать пищи для голодных детей, но пусть никто не надеется на роскошные пиры.

— Бургомистр пирует каждый день! — крикнула женщина в облачении диаконисы.

— Вот ты, добрая диакониса, и будешь первой из тех кто скажет ему об этом. Пусть выйдут еще двое.

Его повелительный голос утихомирил толпу. Некоторые начали расходиться. После короткой перепалки показались еще два человека и проследовали во дворец вместе с Санглантом и диаконисой. Одного Лиат узнала — вчерашнего ремесленника, который помог ей на рыночной площади. Ворота захлопнулись за их спинами, и только тогда Вернер осмелился спуститься вниз.

Простолюдинов, робеющих в присутствии бургомистра и принца, провели в большой зал.

— Вот что, «орлица», — сказал Вернер, — найди и приведи сюда епископа. Мне нужна ее помощь.

Санглант двинулся с места, и Лиат почему-то подумала, что он хочет сопровождать ее. Но вместо этого принц пересек залу и уселся на стул рядом с бургомистром.

Глупая! Она снова выругала себя и поспешила выйти. Ворота распахнулись перед ней, и толпа на этот раз почтительно расступалась, давая дорогу королевскому посланцу. Отец, должно быть, был прав, когда спрашивал ее: «Неужто ты столь легкомысленна, что видишь в людях только преследователей?» Но ведь он имел в виду Хью, и тут она оказалась права. Отец так и не понял, чего на самом деле хотел Хью. Об этом, впрочем, думать не хотелось, никогда.

Женщина, бывшая епископом Гента, не теряла времени даром. Лиат сразу же отослали с запиской, гласившей, что епископ явится к бургомистру в течение часа.

Когда девушка возвратилась во дворец, диакониса и ремесленник закончили говорить. Говорил третий человек — старик, судя по одежде и манере держаться, состоятельный и весьма уверенный в себе. Оживленно жестикулируя, он объяснял бургомистру положение звезд на небесной тверди и рассказывал о судьбе, ждущей Гент. Вернер слушал с напряженным вниманием и не заметил, как Лиат вошла.

— Как сказано в писаниях святых матерей церкви и как гласят подсчеты бабахаршанских астрологов, — нараспев говорил старик, раздуваясь от собственной важности, — прохождение Мока вблизи Врачевателя, одиннадцатого Дома меньшего Круга, а именно мирового дракона, что связывает небеса, открывает период исцеления и надежды, который только усилится влиянием Джеду, неистового Ангела Войны. Это произойдет скоро, очень скоро. Неистовый Джеду выйдет из Единорога и приблизится к Врачевателю. Таким образом небеса даруют нам надежду в сей час тьмы, и вы должны быть щедры, облегчая страдания тех, кто заперт в вашем чудесном городе.

— Какая ерунда! — шепнула про себя Лиат, тут же пожалев об этом. Она забыла, каким острым слухом обладал Санглант. Он бросил на нее короткий взгляд, но не сказал ничего.

— Продолжай, — приказал говорившему Вернер, и тот заговорил дальше, равнодушный ко всему, кроме внимания бургомистра.

— Итак, небеса даруют нам надежду. Не следует ожидать бедствий, ибо никто не видел комет над городом. Все мы можем безмятежно пировать и праздновать, ибо спасение наше уже близко, — Вернер приобретал все более радостный вид, — и если у меня будет достаточно золота для опытов, я смогу вычислить точный день и час нашего освобождения!

Этот человек принесет больше вреда, чем пользы. Но «орлы» не имеют права голоса в отличие от принцев, и она рискнула, тихонько шепнув: «Он обманщик».

Санглант тут же поднял руку.

— Где ты изучал искусство наблюдать за небесами? Чем докажешь, что все это правда?

Старик приложил руку к груди.

— Достойный принц делает мне честь, спрашивая об этом. Я учился в Академии Диотимы, что находится в Дарре, у самого дворца госпожи-иерарха. Там, читая книги древних, мы постигали премудрости небес и учились предсказывать людские судьбы по движению звезд.

— За хорошее вознаграждение, разумеется, — вырвалось у Лиат.

Не следовало произносить этого вслух, но она не могла удержаться. Отец никогда не причислял себя к астрологам или гаруспикам, к тем, кто считал себя способными предсказывать судьбы «королей и народов». Всех их он считал обманщиками. Уважая знание и, возможно, боясь его, отец не мог и мысли допустить о том, чтобы играть с ним, а тем более торговать, как делал этот старик.

Астролог, нахмурив брови, посмотрел на нее и горделиво произнес:

— Я известный человек, и многим в церкви не нравится то, что я делаю, но никто еще не уличил меня во лжи…

В разговор вмешалась диакониса:

— На Нарвонском соборе составление гороскопов было запрещено. Только Господь и Ангелы могут предвидеть наше будущее.

— Но ведь я… — брызгал слюной старик, — я не составляю индивидуальных гороскопов, но мое знание небес обширно, и никто не смеет презирать меня. Я изучил даже «Астрономикон» Виргилии и…

Лиат фыркнула:

— Виргилия написала «Элениаду». Автором пяти книг, называемых «Астрономикон», является Манилиус. Академия же, основанная Диотимой из Мантинеи, находится в городе Келлаи, а не в Дарре.

Смех Сангланта был похож на кашель. Она вздрогнула. Теперь все, бывшие в зале, недоуменно смотрели на нее, будто она заговорила на иноземном языке, как в свое время заговорили ученики блаженного Дайсана во время чуда Пятидесятого Дня. В общем, Лиат выдала себя с головой.

— Что?.. — спрашивал бургомистр с видом рыбы, выброшенной на сушу. — Что?.. Я не…

— Я оскорблен, — вскричал человек, назвавший себя астрологом.

Диакониса смотрела на Лиат не то с интересом, не то с подозрением.

— Господин бургомистр! — резко проговорил Санглант, нарушая затянувшуюся паузу. — Мне нужна эта «орлица», чтобы доставлять послания моим людям, расставленным по сторожевым башням. Надеюсь, вы не будете возражать.

Бургомистр открыл рот, чтобы что-то сказать, но принц опередил его:

— Хорошо. — И вышел, поманив за собой Лиат.

Она последовала за ним. Сердце лихорадочно билось в груди. Но почему-то в душе не было страха. Скорее, радость и возбуждение. Санглант остановился во дворе, залитом солнечным светом. Потянулся и повел широкими плечами, напоминая теперь огромного зверя, только что справившегося с противником.

— Я, конечно, слышал чтение «Элениады», — заговорил он, — или ее части. При дворе короля много поэтов. Да и у бургомистра есть один, что распевает баллады по вечерам.

— Перевирает их, точнее.

Принц улыбнулся.

— Должно быть, ты бы справилась с этим лучше?

— Я не бард, чтобы петь на публике.

— Конечно нет. Ты нечто совсем другое. А что, действительно есть такая книга — «Астрономикон»?

— Я слышала о ней, но никогда не видела. Она упоминается в «Этимологиях» Исидоры Севийской… — Лиат замолкла. Неужели она пытается произвести на него впечатление?

— А ты и вправду ученица Вулфера?

— Не знаю, что вы имеете в виду…

— Я тоже не знаю, — резко оборвал Санглант, затем нахмурился и стал смотреть в сторону, обидев ее, и она поняла, как приятны ей были его взгляд и его внимание, как хлеб для голодного ребенка.

Лиат поморщилась. Пожалуй, уместное сравнение. Ведь она одна, совсем одна… А принц не был похож ни на кого.

Санглант протянул ей руку, и девушка насторожилась. Одновременно хотелось ответить и убежать. Она интересовала его — это понятно. Но как можно было ответить взаимностью после того, что сделал с ней Хью? Но принц не попытался коснуться ее. Вместо этого он разжал ладонь, и она увидела свое кольцо.

— Вчера мне принес его какой-то крестьянин. Полагаю, твое?

Он ждал ответа. Осторожно, будто касаясь ядовитой змеи, Лиат взяла кольцо из его руки.

— Мое. А что сталось с крестьянином?

— Мы дали ему кров и пристроили на работу. — Его глаза мерцали. Что скрывалось в их глубине, понять было нельзя. — Дочь я послал к нашему лекарю. Возможно, даже выживет.

— Благодарю. — Кольцо все еще хранило тепло его руки.

— Позволь мне, — сказал Санглант, взял ее ладонь и надел кольцо на палец. Затем оглянулся через плечо и резко отшатнулся от нее.

— Вот твой прецептор. — Он улыбнулся приближавшемуся Вулферу. — Она ваша, господин «орел». Присматривайте за ней получше.

Санглант развернулся и ушел. Вулфер хмуро смотрел на Лиат, скрестив руки на груди. От него пахло кожевенной мастерской. Лиат густо покраснела.

— Принц Санглант совершенно прав, — промолвил старик. — Я должен присматривать за тобой получше. Пойдем!

Она не осмелилась возражать.

2

Вернер постоянно им мешал. Но наконец они с Вулфером оказались наедине в том самом стойле, которое служило им спальней.

— Итак, — начал старый «орел» тихим голосом человека, который не потерпит ни малейшего несогласия. — Двадцать пять дней мы торчим в этом дурацком Генте, и все время ты меня избегаешь.

— Я нужна господину Вернеру.

— Вернер слишком много о себе думает. Ему совершенно не нужен «королевский орел». Ты принесешь куда больше пользы, выполняя поручения «драконов». И их командира.

Она вспыхнула.

— Он королевский сын, Лиат. То, что для него пустяк, для тебя будет катастрофой. — Она еще больше покраснела от унижения. — Не забывай моих уроков, если хочешь остаться среди нас. — Лиат попыталась кивнуть, но не смогла. Вулфер, видя это, милостиво сменил тему. — В любом случае, сегодня я удрал с пиршества, которое станет куда более скудным после того, как госпожа епископ принялась распределять пищу между горожанами. Манфред будет при бургомистре. А ты — при мне. Пора тебе начать учиться искусству магии. Пусть и у такого слабого мастера, как я.

— Отец говорил, что я глуха к ней, — выдохнула Лиат.

— Глуха к чему?

— К магии.

— Так он и в самом деле учил тебя этому… Лиат, ты должна мне верить. Не скрывай от меня правды. Я слишком хорошо знаю твои обстоятельства.

Она и сама их знала. Девушка передернула плечами, стараясь казаться равнодушной, но от острого взгляда Вулфера ничего укрыться не могло. Она не могла его одурачить. И все же…

Вулфер приподнял брови, ожидая, когда она заговорит. Но Лиат медлила. Она принялась отряхивать одежду от соломы. Солома казалась ей последнее время настоящим бедствием: она всюду забивалась, в нос и за шиворот. Сзади лежала седельная сумка с книгой. Знал ли Вулфер о ней?

— Что вы собираетесь делать? — спросила она старика.

— Я намерен разузнать, что это за существо, которое, по словам Сангланта, руководит осадой. — Он поднялся. Лиат пришлось последовать за ним.

Смеркалось. Несколько часов назад облака затянули небо, с утра бывшее светлым и чистым. Сегодня семнадцатый день месяца сормаса — день святой Мелании, той, что увещевала патриархов из Келлаи, отказавшихся принять веру в Единых. Из-за облачности она не могла смотреть на звезды, да и не осмелилась бы. Плохо было, что Вулфер знал, что ее родители занимались запрещенным искусством. И она только ухудшила ситуацию, опрометчиво заговорив во дворце бургомистра.

Улицы опустели. Может, утренние события утомили жителей. Каблуки «орлов» гулко стучали по мостовой, нарушая покой города, только-только погрузившегося в свой беспокойный сон. Слава Владычице, барабаны, постоянно бившие в эйкийском лагере, звучали тише обычного, но Лиат казалось, что звук ее шагов попадает в унисон с их ударами, она немного замедлила ходьбу, стараясь выбиться из ритма.

Вулфер улыбнулся, и они повернули в сторону рыночной площади. Вокруг монетного двора была расставлена стража. Ветер переменился, донося до них запахи обрабатываемых кож. Работа в мастерских города шла день и ночь. Кожи, древесина и железо, привезенные беженцами из предместий, шли на изготовление оружия и доспехов.

Он привел ее через главную площадь Гента — к дверям кафедрального собора, каменный шпиль которого уходил ввысь. Они беспрепятственно вошли.

Действительно, многие беженцы нашли свой приют в одном из гигантских нефов храма. Лиат задержалась в дверях, услышав покашливания, шепот и детский плач. Из-за страха перед пожаром свет после заката нигде не зажигали — даже в каменных зданиях. С трудом можно было различить перегородки из ветхой ткани, отделявшие одну семью от другой. Вулфер взял ее за руку и повел по лестнице вниз, в подземную усыпальницу. Лиат никогда не боялась ни темноты, ни мертвых. Как учил отец, «те, что в Покоях Света, пребывают в мире. Прочие не имеют власти, чтобы причинить нам вред». Но здесь становилось страшно. Они спускались все глубже и глубже, и теперь даже она со своим острым зрением могла ориентироваться только на ощупь. Наконец Вулфер остановился. Остановилась и Лиат, от страха прижалась к нему. Было совершенно темно, пахло сырой глиной и известью. Где-то едва слышно капала вода.

Этот звук напомнил ей о подвале, в котором запер ее староста Людольф сразу после гибели отца, до прихода Хью. Не скрывается ли и он в этой тьме?

— Призови свет, Лиат! — приказал Вулфер.

— Не могу.

— Обратись к своей памяти и призови его оттуда.

Она покачала головой. Пот стекал со лба, хотя в подземелье было прохладно. Странный шум слышался вокруг. Она знала, что Хью далеко, и все же ей казалось, что он вот-вот прикоснется к ней.

Вулфер продолжил спокойнее обычного:

— Помнится, у нас был факел. Подумай об огне и зажги его.

— Меня не учили этому!

Воздух вдруг задрожал. Свет! Она закрыла глаза, ужасно боясь того, что делает. Она представила, как выглядит огонь, представила освещенную комнату, солнечные лучи, льющиеся в распахнутые окна. Окна главной башни города ее памяти. Представила, что все четыре тамошние двери распахнуты и ждут ее. Свет…

Ничего не происходило. Засиявший в замерзшей башне свет был холоднее льда. Он не давал жизни. Что-то холодное и липкое, будто обрывки паутины, касались ее затылка. Она провела по нему рукой, но ничего не ощутила. И все же что-то было сзади нее, что-то подкрадывалось.

Дольше терпеть нельзя. «Всегда надо идти вперед, — учил отец, — не оглядываясь на то, что крадется следом». Она опередила Вулфера, споткнулась об известняковую плиту и ухватилась за стену. Рука ее нащупала факел, она взяла его и взмахнула, словно оружием. Но рядом никого не было, никого, кроме Вулфера и ее собственного страха. Это разгневало ее. По какому праву Хью мог так искалечить ее душу? Его страшная тень постоянно тянулась за ее спиной. И было еще что-то, имени чему она не знала, — то, что преследовало отца столько лет.

— Оставь меня! — пронзительно закричала она. Но стены усыпальницы поглотили ее голос.

— Сейчас, Лиат… — начал было Вулфер.

Гнев жег ее как огонь. И вот факел воспламенился от этого огня. Он горел ярким, невыносимо ярким пламенем, таким, что ей пришлось отшатнуться от его жара.

Вулфер побледнел, на лице его блуждала кривая улыбка.

— Так-то лучше, — произнес он.

Лиат ужаснулась. Она не знала, каким образом призвала огонь. Теперь Вулфер решит, что она владеет искусством магии. Но она сделала это, и почему бы теперь не начать учиться остальному. По праву рождения она вполне может стать магом и математиком.

Вулфер не упоминал больше о зажженном факеле и не спрашивал ее, как она его зажгла. Он пересек усыпальницу, и она поспешила за ним, не желая оставаться одна. Под массивной каменной аркой он задержался, рассматривая саркофаг епископа Марианы, предшественницы нынешней госпожи. Между захоронением и каменной стеной стоял еще один гроб. Эпитафия на нем гласила: «Здесь покоится Флодоард, пресвитер святой церкви, слуга Господа и Владычицы, Луи, мудрый учитель короля Варрийского. Смиренный и благочестивый, он был лучшим из нас. Да почиет он во свете правды».

Лиат подумала, что если кто и может защитить ее, то только Господь, охраняющий тех, с кем правда, и больше никто — ни Вулфер, ни тем более она сама.

— Я слышал, что в усыпальнице Гентского собора спрятана гробница святого. — Вулфер осматривал дальний закоулок склепа.

В полнейшей тишине среди мерцающих факелов виднелись саркофаги. Дальней стены склепа и лестницы, ведущей наверх, видно не было. Гентский собор был древним, говорили даже, что его заложили в последние годы старой империи по приказу принца-полуэльфа, принявшего веру в Единых в то время, когда все государство рушилось.

Вулфер прошел дальше. Они спустились по другой лестнице, и вдруг на них повеяло свежим воздухом. Лиат чихнула.

— Говорят, что эту гробницу суждено найти только тем, кто свят, невинен и пребывает в великой нужде, — прибавил старик.

— Чья это гробница? — спросила Лиат, вглядываясь в надписи на саркофагах. Здесь покоились епископы, пресвитеры, диаконисы и бургомистры. Была могила графини, украшенная статуей со свитком в одной руке и кинжалом в другой.

— Святой Кристины, Мученицы Ножей. Это она сказала, что, хоть империя и пала, сила ее не исчезнет никогда.

Но гробницы они не нашли.

Лиат и Вулфер вернулись назад и по длинному темному коридору прошли в боковую подземную часовню, где оказались две древние могилы: надписи на них давно стерлись, большая плита из черного камня мерцала при свете факела.

Лиат встала на колени и коснулась поверхности камня, гладкой как стекло.

— Это обсидиан. Некоторые говорят, что это вовсе не камень, а остатки костей дракона, сгоревшего в солнечном свете.

Вулфер присел рядом.

— Воспользуемся им. Бернард не учил тебя искусству видеть?

Лиат покачала головой. Она никогда не замечала, чтобы отец «видел» что-нибудь, хотя и знала, что, используя энергию воды, огня и некоторых камней, можно видеть на дальние расстояния.

— Разве не грешно заниматься запрещенным искусством на освященной земле? В церкви?

Он посмотрел на нее мягко и уверенно.

— Господь с Владычицей никогда не запрещают необходимого. Так постановили святые отцы на соборе в Келлаи. Церковь не осуждает магии, Лиат. Нарвонский собор проклял только тех, кто практикует ее вне церкви.

Хью тоже часто говорил, что в церкви многие интересуются волшебством.

— Но разве не зовут магию запрещенным искусством?

— Запрещенным, или старшим искусством. Церковь и вправду не любит тех, кто подражает древним язычникам. И тех, кто с помощью языческих писаний пытается стяжать себе могущество. Но было бы глупо отвергать знание или осуждать его, как осудили ересь. Более того, это опасно. Поэтому по мудрости своей госпожа-иерарх Мари-Джеханна, председательствовавшая на соборе в Келлаи, первой сказала, что знание неизбежно связано с церковью. Это подтвердили и нарвонские отцы. В наши дни старшее искусство изучается сестрами из монастыря святой Валерии.

— Но ведь вы не священник.

— Я воспитывался в Аостийском монастыре. Но ты права, я не священник. А теперь слушай.

Из кожаного мешочка, висевшего на поясе, он извлек флягу. Затем достал кинжал и меч из ножен и положил их рядом с собой. Откупорил флягу, предложив Лиат сделать глоток. Она покачала головой, и Вулфер отпил сам.

Лиат выжидала. Теперь, во всяком случае, не имело смысла скрывать снедавшее ее любопытство. Старик приложил ладони обеих рук к тускло блестевшей поверхности черного камня, какое-то время просто всматриваясь в него. В склепе было так тихо, что слышалось, как поднявшаяся ими пыль оседает на крышки саркофагов.

Темнота больше не пугала ее. Не пугали молчание, тени от надгробий и бренные останки мертвых, чьи души давно миновали семь небесных сфер.

— Лиат!

Она вздрогнула и обернулась. Вулфер удивленно глянул на нее — ведь он не сказал ни слова. Вид его выражал вопрос. Лиат покачала головой:

— Прошу прощения.

— В чем дело? — спросил старик. То ли он не слышал ее голоса, то ли был куда хитрее, чем она думала.

— Ни в чем. — Она сильнее сжала факел в руке. Тот вспыхнул ярче. — Скорпион пробежал по руке.

Поверил Вулфер или нет, она не знала. Не отрывая левой руки от камня, он повел ее наверх, легонько согнув пальцы, будто под ними был шар.

— Волшебство — искусство духовное, а не телесное, управление невидимыми силами, окружающими нас, которые, будучи недостижимы для наших пяти чувств, действуют всегда и везде. Есть мастера, которые пользуются произносимыми вслух заклинаниями, молитвами и прочим, чтобы сосредоточить свою мысль и обнаружить знание в самых обыденных вещах. У волшебников разные имена, в зависимости от того, чем они управляют, меняют погоду или общаются с существами из высших сфер. Есть предсказывающие будущее по внутренностям зверей и птиц — они так и не обратились к свету Господа и Владычицы. Даже среди неученой черни встречаются люди, открывшие в себе способности к самой примитивной и простой магии.

Он замолчал и ждал, что скажет она. Мраморное надгробие слева от Лиат украшал барельеф с изображением женщины в епископской митре. «Цезария, диакониса и епископ». В руке каменной Цезарии был щит с изображением святой, держащей по кинжалу в каждой руке. И еще один кинжал как символ мученичества пронзал ее грудь. Святая Кристина…

— Таких-то и преследует церковь?

— Твоя правда. Церковь не любит тех, кто ищет власти без ее руководства. Всегда найдутся желающие поставить знание на службу себе и во вред другим. Таких мы с презрением зовем «зловредниками». Худшие из них те, что связывают себя с бесами путем кровавых жертвоприношений. Остальные тоже внушают церкви подозрение. Прежде всего это касается тех, кого зовут математиками, ибо их искусство наблюдать небеса ведет свой род от бабахаршанских магов и по природе своей языческое.

А что с теми, кто может произнести имя и сделать так, чтобы его было слышно далеко-далеко? Она не первый раз слышала голос, произносивший ее имя, и гадала, кто это мог быть: маг, ангел, или демон, или кто-то из бесов, служивших Врагу.

Вулфер ободряюще коснулся ее плеча:

— Со мной тебе ничего не грозит, Лиат.

Она молчала, не поверив. Он внимательно посмотрел на нее и отвернулся к камню. Неожиданно успокоившись, Лиат принялась разглядывать Вулфера, его суровое выражение лица, глаза, излучавшие ровный, твердый и одновременно добрый свет, морщины на лбу, волосы и бороду, когда-то густые и черные, а теперь почти совсем поседевшие.

Вряд ли этот человек желал ей вреда — так она, конечно, не думала. Лиат подозревала его в другом: он хочет использовать ее для своих целей, которые от нее скрывает. «Не доверяй никому». И даже желай ей Вулфер добра, как мог он защитить ее от того, что убило отца? Защитить от силы, способной расправиться с неугодным, не отпирая дверей и окон, не оставляя следов на теле жертвы? И как она защитит себя?

Вулфер снова приложил ладони к обсидиану.

— Если разум настроен правильно, ни один из описанных мной путей не является необходимым. Нет нужды вслух читать заклинания или распевать псалмы. Как маги тренируют свой разум?

— С помощью лестницы.

Вулфер кивнул.

— «По лестнице, где маги подымаются». Сможешь прочесть целиком?

Она так старалась не вспоминать все это, когда была рабыней у Хью. Теперь приходилось возвращаться в город памяти, отпирать все ворота… Но она вспомнила.

— У лестницы есть семь ступеней, соответствующие семи сферам небес. Первая — Роза Исцеления. Вторая — Меч силы. Затем Чаша беспредельных вод. Кольцо огня, известное как Круг Единства, символ Господа и Владычицы, которые вместе являются Господом Единым. Трон добродетели. Скипетр мудрости. И Корона Света, в просторечии именуемая Истиной.

Вулфер снова кивнул.

— Этими инструментами и пользуются маги. Следуй за мной мысленным взором. Через Кольцо огня мы можем увидеть то, что происходит в другом месте.

Он сильнее прижал руки к черному камню пристально вглядываясь в него. Лиат почувствовала в его молчании что-то новое, будто он забирал нечто у нее, — хотя Вулфер замер. Но она никогда не пыталась создать в своем уме образ огненного кольца. Дальше Меча силы они с отцом не заходили. Она смотрела на ту часть обсидиановой поверхности, что лежала между ладонями Вулфера, и все крепче сжимала факел. Старик, стиснув зубы, тяжело дышал. Его зрачки расширились и вдруг превратились в узенькие щелочки, словно при виде яркого света. Но ничего, кроме темного камня, видно не было.

— Что ты видишь? — с усилием прошептал он.

— Ничего.

Вулфер покачал головой. Казалось, он что-то ищет.

— Я тоже ничего. Костры, палатки, корабли, какая-то тьма, закрывающая сердцевину лагеря. — Он убрал руки и расслабился, как старый пес, которому разрешили отдохнуть. — Чародей защищает себя от моего взгляда. Это плохо. Мои способности не очень сильны, но как «орел» я умею кое-что. Искусство видеть — одно из тех, что мне подвластны. Ты точно ничего не видела?

— Ничего.

Но ее «ничего», поняла Лиат, было совсем иным, чем у Вулфера. Отец был прав, она не способна к магии. Но как же тогда загорелся факел?

Старый «орел» хмурился.

— Никогда не слышал, чтобы у народа эйка были маги или чтобы кто-нибудь из них обладал такими способностями. Они варвары. Но принц Санглант не ошибся в своем предчувствии. Среди них есть существо, обладающее великой силой. Это объясняет… — Он вдруг провел рукой по обсидиановой плите. — Странно!

— Что объясняет?

Теперь его голос был резким.

— Сиди тихо! — приказал он. Затем описал на камне круг и приложил к нему ладони. Она снова не видела ничего, но почувствовала движение воздуха, будто от взмаха чьих-то крыльев. — Орел! — воскликнул Вулфер. — Орел, падающий на землю. — Он поднялся. — Пошли, Лиат. Надо возвращаться. Я не знаю, что все это значит.

Он собрал с пола оружие, и они быстро по лестнице поднялись обратно. Когда Лиат поставила факел на место, тот сразу погас. Вулфер удивленно хмыкнул, но не сказал ни слова. Они покинули собор, стараясь не тревожить спящих.

Было еще темно. Но после мрака, царившего в усыпальнице, ночь казалась не столь непроглядной. Эйкийские барабаны звучали громче, в полночь их бой обычно достигал своего пика.

По дороге ко дворцу Лиат вспомнила о недоговоренной Вулфером фразе.

— Вы сказали, что присутствие чародея что-то объясняет…

Старик не сразу понял вопрос и сообразил, о чем речь, только шагов через десять.

— Когда мы въезжали в Гент, я произнес заклинание, чтобы задержать преследовавших нас варваров. Всего лишь иллюзия — ведь я только адепт искусства видеть. Помнишь, я предупреждал тебя, чтобы ты не обращала ни на что внимания?

Их прорыв в город запечатлелся в ее памяти ярко, поэтому вспомнить все не составило труда. Яркая вспышка света. Лошадь тогда чуть ее не сбросила, а Манфред закрыл глаза руками, предохраняя себя от более страшного зрелища. Покалывание в спине, слабое мерцание светляков. Вот и все, что она видела. Или способности Вулфера и вправду были ничтожны, или…

— Я знал, что там есть какое-то волшебство, — продолжал он, — теперь вижу, что оно куда могучее, чем я предполагал. Одно дело рассеять созданные мной иллюзии, и совсем другое — затуманить мой магический взор.

… Или она видела даже не их проявление, а ничтожную часть той силы, что защищала эйка.

— Ты о чем-то подумала, — сказал Вулфер.

— Нет, ни о чем. Только вспомнила слова отца: «Владеть знанием — значит черпать из него силу».

— Мудрые слова.

Частокол, опоясывавший дворец бургомистра, был перед ними. Она услышала шум множества голосов.

— Больше ты ничего не подумала?

Лиат молчала.

— И все же, — мягко настаивал Вулфер, — нанес ли я тебе какой-нибудь вред?

— Вы привели меня в Гент, — отвечала она с кривой улыбкой, пытаясь сбить его с толку.

Они прошли через ограду дворца. Вымощенный каменной плиткой двор освещали чадившие факелы. Толпа напоминала растревоженный улей. Но людей было меньше, чем утром, и вели они себя иначе.

— Вот что сделал, — шепнул Вулфер. Затем взял Лиат за руку и потащил к центру людского сборища, расталкивая «драконов», купцов и слуг. Там были бургомистр, Манфред, принц Санглант и еще один «орел», лежавший на земле, израненный, в изорванном плаще и с перевязанной головой, рядом билась в агонии лошадь.

— Найдите лекаря, — распоряжался Санглант, — принесите носилки и немного вина. — Женщина со шрамами и прихрамывающий солдат, виденные Лиат в первый день пребывания в Генте, отправились выполнять приказ.

Лицо Вернера было мертвенно-бледным, как у человека, для которого только что вырыли могилу.

— Лежи, сынок, — Вулфер присел над раненым, — какие новости?

Лиат подошла ближе. «Орел» тяжело дышал, истекая кровью. Сломанный конец стрелы торчал из груди. Девушка хотела сделать еще шаг, но чья-то рука легла на ее плечо.

Она не видела, но знала, что это принц удерживал ее. Его рука жгла сквозь одежду, она знала, что ощущает стыд за чувство, которое испытывает к нему. Впрочем, не оглянуться было бы совсем трусливо — и как только она шевельнулась, Санглант убрал руку и сделал полшага назад.

«Орел» кашлял, сплевывая кровь. Владычица, стрела пробила легкое!

— Плохие новости. — Он покраснел от натуги. — Графиня Хильдегарда… Мы шли на Гент. С большой ратью. Попали в засаду. Я сбежал, чтобы…

— Он прибыл через восточные ворота около часа назад, — вымолвил Санглант. — Люди привели его сюда, стараясь пронести побыстрее, чтобы не распространить панику.

— Что с самой графиней?

«Орел» снова закашлялся, и когда заговорил, Лиат пришлось наклониться, чтобы услышать его слова:

— Не знаю. Может, спаслась… Господи…

Он забился в конвульсиях. Лиат прижала его плечо, Манфред другое, а Вулфер с Санглантом прижали к земле ноги. Когда раненый затих, Вулфер выругался и приложил ухо к его груди.

— Не нужно, — сказал Санглант, не отрывая взгляда от Лиат, — он уже не дышит. И пульса нет. Он мертв.

Хрип в голосе выдал отчаяние принца, но чувство не отразилось на лице, будто смерть больше не печалила и не удивляла его.

Манфред закрыл умершему глаза, а Вулфер низко склонился над «орлом», на какое-то время спрятав свое лицо. Наконец он выпрямился.

Бургомистр плакал — вряд ли из-за того, что был опечален смертью вестника, причиной была скорее потеря надежды.

Санглант поднял руку. «Драконы» вытолкали посторонних со двора.

— Нет времени рыдать, — сказал он, глядя прямо на бургомистра. — Этот смельчак заслуживает хотя бы того, чтобы мы не теряли головы, услышав вести, за которые он отдал жизнь. Графиня Хильдегарда еще может появиться.

— А если нет?

— Если нет, — отвечал принц, — если войска ее окончательно разбиты, мы затянем пояса потуже и приготовимся к долгой осаде. Товарищи Вулфера, должно быть, уже добрались до короля.

Вулфер снял с мертвеца медный значок, залитый кровью, поднялся, и вместе с ним поднялись Манфред и Лиат. Очистив до блеска символ королевской службы, старик положил его на землю.

— Помнишь заповеди «орлов», Лиат?

Запомнить их было несложно.

— «Служить королю и никому иному. Говорить лишь правду о том, что видел и слышал. Не говорить ничего врагам короля. Не позволять никому и ничему вставать на твоем пути: погоде, битве, болезни или жажде удовольствий. Твой долг перед родными вторичен. Не вступай в брак с тем, кто не принес тех же клятв, что и ты».

Произнося все это, Лиат не удержалась и посмотрела на Сангланта. И не поняла, на кого же смотрит он: на нее или на Вулфера. Взгляд принца был тверд и обманчив. И договорив последние слова, она увидела, как странно глядит на нее Манфред. Разве можно было быть настолько слепой? Разве его чувство к ней не больше, нежели просто товарищеское? Она отбросила эту мысль быстро и нетерпеливо, напуганная собственным легкомыслием. То, что негодяй Хью предпочел ее всем девушкам Хартс-Реста, еще не давало повода думать, что все мужчины чувствуют так же.

Манфред грустно улыбнулся, глядя на нее. Она улыбнулась в ответ и продолжила:

— «Помоги всякому из „орлов“ в нужде. Защити товарища от любого вреда. И никогда не оставляй упований на Господа и Владычицу».

— Клянешься соблюдать все это? — спросил Вулфер.

Толпы давно не было. Только бургомистр продолжал причитать, глядя на Сангланта. С грустными лицами и молитвенно сложенными руками ему вторили слуги. Ветер донес горький дым факелов. С востока, все громче и громче, слышался бой барабанов народа эйка.

— Клянусь, — тихо сказала она, только теперь осознав, на что идет.

Манфред опустился на колени и закрыл плащом останки принесшего несчастные вести «орла». Вулфер склонился, поднимая значок. Но в этот момент Санглант шагнул вперед и встал между ним и Лиат.

— Это мое право как королевского представителя, — сказал он.

Вулфер заколебался. Что ему было делать? Он передал значок принцу, и тот закрепил его на плаще Лиат. Его губы вытянулись тонкой нитью, и девушка не поняла, улыбается он или нет. Поняла только, что покраснела. Закончив, Санглант не убрал руки, как следовало, а встретился с ней взглядом и прошептал несколько слов, которые, слава Владычице, не могли расслышать остальные.

— Не вступай в брак ни с кем.

Потом повернулся и скрылся в темноте. Она посмотрела ему вслед и смущенно опустила взор. Чтобы прийти в себя, Лиат коснулась значка и ощутила холод металла, чуть липкого от крови.

— Теперь ты настоящая «орлица», — не без гордости в голосе сказал Вулфер.

3

Лиат проснулась на рассвете, дрожа от холода. Предыдущие ночи были теплее. Она встала, набросила на плечи плащ и вышла.

Облака разошлись, в небе поднимался холодный солнечный диск. Все говорило о приближении зимы. Девушка размяла ноги и руки. Отогнала навязчивые воспоминания о Хью — им не позволено отягощать первый день, который она встречает настоящей «орлицей». Она потрогала значок. Теперь даже Хью не осмелится заставить ее нарушить данную королю клятву. Так говорила она себе, ибо день обещал быть ясным и не хотелось чувствовать страх.

Восточный берег острова, на котором стоял Гент, покрывал туман. Вражеского лагеря видно не было, кое-где проступали построенные эйкийцами земляные укрепления. На западе виднелись облака. Послюнявив палец, Лиат подняла его вверх. Ветер дул с востока, и облака, должно быть, ночью проплывали над ее головой. Девушка чуть улыбнулась, подумав, что Хатуи посмеялась бы над ее глубокомысленным наблюдением, сравнив ее с ребенком.

В который раз вспоминала она Хатуи и Ханну. Она очень тосковала о подруге, а холодный ветер усилил тоску. Холод напоминал о Хью, о той ночи, когда она предпочла жить, замерзая в холодном свинарнике. Она увидела покачивающееся пятно света, Хью с масляной лампой в руках. Хью, когда тот привел ее к себе…

«Нечего думать о том, что приносит боль», — говорил отец. И умудрялся не замечать приближение беды, будь то растущие долги или сила, убившая его. Она вытерла слезы и, растирая руки друг о друга, пыталась согреться.

— Лиат!

Она повернулась. В дверях конюшен стоял Вулфер и махал ей. Девушка подошла.

— Мне надо приготовить тело к погребению, — сказал он. — Только вчера в усыпальнице я забыл свою флягу.

— Я принесу.

— Потом возвращайся.

Для раннего часа город был очень оживлен. Люди слонялись по улицам, будто в поисках потерянных родственников. Из кузниц доносился стук металла. Рабочие сновали туда-сюда, груженные необходимым сырьем и готовым оружием. Детей на улицах не было.

Подойдя к собору, Лиат услышала последние строки заутрени: «Господь наш и Владычица изрекли свое Слово, пробудив мир от рассвета и до заката».

Она поднялась по ступеням и прошла в открытые двери. Храм был полон: молились не только беженцы и горожане, но и сам бургомистр со свитой. Впереди, на почетном месте, стоял коленопреклоненный принц Санглант — черноволосый, в кольчуге и с ожерельем на шее. Позади истово молились пятьдесят «драконов», держа в руках шлемы и готовые к бою. Епископ, воздев руки, стояла перед алтарем и пела заключительный гимн:

Господь наш грядет не в молчаньи,

Ему предшествует пламень и гнев Его не умедлит.

Владычица несет мир небесам и земле,

Людям же — праведный суд.

Помысли об этом, отвергнувший Бога,

Иначе развеешься прахом,

Никто тебя не спасет.

Лиат опустилась на колени и вместе со всеми пропела положенное: «Господи, помилуй. Владычица, помилуй». Поднялась и проскользнула в боковой неф, к тяжелой дубовой двери, ведущей в усыпальницу. Та отворилась с шумом, но толпа, слава Владычице, не обратила на это внимания. Девушка смело пошла по лестнице, оставив дверь приоткрытой.

Это мало помогло. Тонкая полоса света за спиной исчезла, чуть только она свернула за угол коридора. Она шла так тихо, как только могла, не желая тревожить покоя мертвых. В первой зале остановилась передохнуть.

Странно, но темнота казалась рассеянной. Прошлой ночью тьма была абсолютной. На лестнице послышался шум, и Лиат замерла. Шаги приближались. Тяжелые шаги человека, облаченного в боевые доспехи. Она ждала его.

— Лиат! — Силуэт заслонил вход.

— Вы услышали скрип двери, — проговорила она, — даже за шумом толпы.

— Даже за шумом толпы, — согласился он. Она почувствовала его улыбку. — Черт, здесь слишком темно. Ты хоть что-то видишь? И что ты здесь делаешь?

— Ищу кое-что позабытое.

— Ответ, достойный Вулфера. Я тебе не враг, Лиат.

— Нет, — ее голос дрогнул. — Я никогда вас не считала врагом.

Его рука опустилась на ее плечо. Двигался принц, словно слепой, а позвякивание кольчуги эхом отдавалось в стенах подземной залы.

— Кто ты? Кто твои родные?

— Дочь Анны и Бернарда. Я не знаю ничего о своей матери, зато ее знал Вулфер. И он многое от меня скрывает.

Санглант мягко рассмеялся:

— Да, Вулферу не следует доверять. Так говорит мой отец. Но тебя это не касается.

Рука на плече смущала ее, но она не торопилась отойти.

— Почему вы так говорите?

— Он странно благоволит к тебе. Защищает.

— Наверное. Я не знаю.

— А что твой отец?

— Я мало знаю о нем. Только то, что его предки пришли с запада и поселились в Вендаре во времена Тайлефера. У него осталась родственница, у которой земли возле Бодфельда. Я никогда не видела ее, знаю только, что один из ее сыновей служит среди «драконов».

Он быстро снял руку с ее плеча. В полутьме Лиат видела, что он склонил голову, будто к чему-то прислушивался.

— Возле Бодфельда, — проговорил принц. — Это, должно быть, Стурм. Но его сейчас нет в городе.

— Так я видела его? — Она стала вспоминать «дракона», спасшего их от первого нападения варваров. Вспоминались голубые глаза и светлая борода. И суровое выражение лица — такое же, как, судя по голосу, было сейчас у Сангланта.

— Он хороший солдат.

Похвала родственнику была приятна, хотя и произнесенная резко и без всякого отношения к ней.

— Зачем вы пошли за мной? — набралась она наконец смелости.

Вместо ответа он уселся на чей-то гроб. Она не ожидала этого: теперь, вместо того чтобы возвышаться над ней, принц смотрел на нее снизу вверх. Так он казался доступнее и, вероятно, добивался этого.

— Хорошая родня отчасти искупает недостаток почтительности.

Лиат смутилась и покраснела.

— Простите, ваше высочество. Отец всегда говорил, что мы из достойного рода и не преклоняем колен ни перед кем, кроме короля.

Принц рассмеялся. Странно, но он не обиделся.

— Вы не ответили на мой вопрос. Зачем вы пошли за мной?

Он покачал головой, отказываясь ответить. Возможно, и сам не знал.

Но Лиат знала. Она не боялась Сангланта. Его сдержанность сердила ее. Тьма и каменные своды скрывали их от любого взора. Повсюду были саркофаги святых, но ведь все святые сестры и братья знали, что такое грех. Разве они не учили прощать? Разве один раз в жизни нельзя последовать зову сердца?

Но Лиат уже забыла, что оно у нее есть, и теперь ее сердце напомнило о себе острой болью. Санглант не двигался, его лица не было видно. Только на шее мерцало ожерелье. Привыкшими к темноте глазами она различала очертания дракона на его кафтане, будто вышитого нитью из лунного света и свежей паутины.

Правда ли, что у него, как у женщины, совершенно не росла борода? Девушка неосознанно подняла руку и коснулась его лица. Чуть не отдернула, вспомнив щетину на лице Хью, но кожа Сангланта была совершенно иной. Обветренной, натертой ремнями шлема, холодной и абсолютно лишенной растительности, словно выбритой совсем недавно, не больше часа назад, хотя Санглант этого не делал.

Ее сердце забилось, но вместе с испугом и удивлением пришло сознание того, что Хью совсем далеко и что сейчас, именно сейчас он ей угрожает меньше, чем когда-либо.

— Санглант, — прошептала она, сама удивляясь тому, что набралась смелости… Для чего?

Он взял ее руку и медленно отвел от своего лица.

— По этой дороге следовать я не решусь. Прости меня.

Она была раздосадована и смущена. Да и сама не могла разобраться в своих чувствах. Санглант был известным волокитой, так говорили все. Почему же теперь он отверг ее? Ей почти слышался злорадный и скрипучий смех Хью. Вспомнились его слова: «Ты моя, Лиат. Ты не предназначена ни для кого иного». Слезы застилали глаза. Это урок, ее душе бедовало оставаться запертой в городе памяти. Нельзя поддаваться искушению. А теперь… невыносимо стыдно.

— Я должен идти, — резко сказал Санглант. На мгновение хрипота его голоса заставила ее подумать, что он жалеет об этом. Но принц всегда так говорил. Он встал, позвякивая доспехами. — Мы готовимся к вылазке за пределы города, чтобы посмотреть, нет ли поблизости остатков войск графини.

— Зачем вы сказали это прошлой ночью? — Гнев помог ей справиться со слезами, гнев на отвергшего ее Сангланта, гнев на Хью, не выпускавшего из своих цепких лап, на Вулфера, за все его многочисленные полуправды, на отца, оставившего ее.

— Что сказал?

— Вы ведь не забыли.

Он раздраженно махнул рукой, показывая, что да, он не забыл.

— Никогда не вступай в брак, Лиат. Будь связана, как и я, судьбой, которую уготовили для тебя другие. Подчинись им, и будешь в безопасности.

Казалось, говоря это, он смеется и над собой.

— В безопасности? От чего? От чего вы в безопасности, Санглант?

Принц иронично улыбнулся. Но как она могла увидеть улыбку? Было темно. Хотя нет. Его лицо оттенял мягкий белый свет. Черный дракон на груди, казалось, шевелился, когда Санглант двигался. И вдруг его глаза расширились от удивления. Он поднял руку и замер в нерешительности и изумлении.

Лиат повернулась. И по движению воздуха за спиной поняла, что принц опустился на колени.

Она стояла рядом с саркофагом, будто только что выросла из-под земли. В длинном платье из белого шелка, такого покроя, какой Лиат видела только на древних статуях. Лицо было бледным, словно луна. Босые ноги, казалось, не дотрагивались до пола усыпальницы. В каждой руке она держала по кинжалу — прозрачному, как из расплавленного стекла.

Она истекала кровью. На руках, на пронзенной еще одним кинжалом груди, на белом платье — всюду была кровь. Ее слезы были кровавы. Но на Лиат и Сангланта она смотрела со спокойной безмятежностью человека, для которого боль и муки давно остались позади. Женщина поманила их.

Сквозь одежду нащупав висевший на груди Круг Единства, Лиат шагнула вперед. Санглант последовал за ней. Она услышала, как он шепчет молитву.

Женщина в белом платье не произносила ни слова, только стала медленно отступать в глубь каменных сводов, туда, где за гробницами клириков и епископов покоился люд попроще, слуги или простые монахи и монахини.

Небольшой могильный камень, без надписей и обозначений, едва возвышался над полом. При свете, источаемом ликом явившейся им святой (ибо кто назвал бы эту женщину иначе), рядом с камнем зиял ведущий вниз ход. Женщина вошла туда и исчезла.

Санглант преклонил перед могилой колени. Лиат шагнула следом за видением, но принц удержал ее.

— Ни шагу дальше. Принюхайся, оттуда пахнет свежим воздухом и овсяным полем. — Лиат удивленно смотрела на него. Неземной свет погас. Принц пояснил: — В речной долине вблизи Гента выращивают пшено и ячмень. Овес сеют крестьяне только на холмах, на западном берегу. Этот тоннель выходит в нескольких милях от города.

— Но она позвала нас…

Сверху раздались голоса, звук шагов и бряцание доспехов. Усыпальницу осветили факелы.

— Господин! Принц Санглант!

Он поднялся и повернулся навстречу входившим «драконам».

— Мой господин! — Это была женщина со шрамами. Она посмотрела на принца, на Лиат, все еще стоявшую у подземного хода, и опять на принца.

Тот заговорил быстро и громко:

— Нам явилось видение святой Кристины. Вот куда она привела нас.

Некоторые совершили круговое знамение. Никто не посмел пошутить над принцем, бывшем в таком месте наедине с привлекательной молодой девушкой.

— С восточного берега поднялся туман, мой господин, — продолжала женщина. Она, как и все, была в доспехах, и телосложением не уступала ни одному из солдат. — Часовые заметили графиню Хильдегарду с отрядом всадников. Они движутся в нашу сторону, и их преследуют эйкийцы.

Санглант смотрел на Лиат. Он был не из тех людей, чьи чувства отражаются на лице, и поэтому она не понимала, что он переживает. Но он протянул руку и пальцем коснулся ее щеки, и девушка машинально сделала то же. Осознав вдруг, что все на него смотрят, принц отдернул руку и двинулся к выходу. Тяжелая поступь последовавших за ним «драконов» отозвалась болью. На Лиат никто не обернулся.

Она постояла немного, пока не исчез последний отблеск горящих факелов, опустилась тьма. Из подземного хода потянуло свежим ветром. Она жадно вдыхала его, хотя в отличие от принца и не могла с уверенностью сказать, что пахнет овсяным полем.

Святая, увиденная ими, растворилась во тьме подземелья. Лиат не осмеливалась последовать за ней, вопреки желанию. Она понимала Сангланта и «дорогу»,.. по которой он «следовать не осмелится». Но понимание не уменьшало боль.

Девушка успокоилась и отошла от спуска. На ощупь отыскала проход, ведущий в залу с обсидианом, и там обнаружила небольшую флягу, забытую напротив саркофага епископа Цезарии. Она откупорила ее и сделала хороший глоток. Горький и жгучий напиток укрепил дух. Лиат поспешила выбраться к дневному свету.

Как и Санглант, она не сомневалась в том, что видела святую Кристину. Но не могла ответить на главный вопрос: почему та явилась именно им? И почему сейчас?

Она вышла из собора и увидела у входа Сангланта на коне. Принц взял поданный шлем, но, прежде чем надеть, оглянулся в сторону храма. Их глаза встретились над головами собравшейся толпы. Люди вокруг принца шумели, исполненные страха и надежды.

Принц не улыбался, просто смотрел на нее. Кто-то из «драконов» обратился, и он опустил глаза. Надел шлем и тут же изменился: принца Сангланта больше не было, но возник командир «королевских драконов», первый из многих.

Золотые кафтаны были яркими, словно солнце, и его кафтан был ярче всех. Черный дракон на нем был вышит серебряными нитями. Солдаты в шлемах, украшенных медью, выглядели устрашающе. Устрашающей была и их репутация. Шлем принца с изящной золотой драконьей мордой был великолепен на их фоне.

Он взял в руку каплевидный щит, коснулся рукояти меча и тронулся с места. Около сотни солдат двинулись следом — их лошади шли медленно по главной городской улице в сторону восточных ворот к городской стене, где их ждали товарищи, заступившие на службу.

Лиат побежала к дворцу бургомистра. Уличная толпа, видя ее плащ, расступалась, давая дорогу.

Вулфер ждал в часовне, где лежал погибший «орел». Тело завернули в саван и, как полагалось по обряду, положили головой к алтарю.

Девушка протянула флягу. Вулфер безразлично взял ее и засунул за пояс.

— Я послал Манфреда за восточные ворота на разведку, и ты отправляйся туда. Если «драконы» за воротами, вернешься и доложишь мне. Ступай, лошадь оседлана.

Все происходило стремительно. Она проверила снаряжение. Все на месте: лук, колчан со стрелами и меч. Во дворе стояла одна из лошадей Вернера — довольно рослый гнедой. Он помог ей куда больше, чем «орлиный» значок: улицы заполнили люди, узнавшие о прибытии Хильдегарды.

Ближе к восточным воротам толпа поредела. В осажденном городе, даже защищаемом мощной силой «королевских драконов», люди всегда с осторожностью выбирают свой путь. Улица шла параллельно стене, ограждавшей Гент со стороны реки. Лиат увидела слонявшегося без дела паренька и приказала ему охранять лошадь, а сама поднялась на башню. Оттуда видны были стройные ряды «драконов» — сотни две, расположенные на площади перед воротами. Ополченцы, дежурившие на стенах, с удивлением вглядывались в восточный берег реки.

Туман рассеивался. Издалека некогда плодородные поля казались усыпанными шевелящейся массой, словно мухи покрывали чью-то мертвую плоть. Эйкийские рати выходили из лагеря. Лиат удалось разобраться в происходящем.

Враги занимали почти все поля в окрестности. Бело-зеленый флаг развевался посреди отряда всадников, которых прикрывали нестройные остатки пехоты — войск графини. Эйкийцы преследовали их, отсекая от основной массы небольшие группы и уничтожая их. Одна только полоса земли была свободна — дорога к реке и к восточным воротам Гента.

Нельзя было понять, как графине и остаткам ее солдат удастся попасть в город, минуя врага. И как «драконы» помогут им, если сами попадут в ловушку. Мысль об этом была похожа на ледяной душ в жаркий день. Лиат, как в тумане, невольно закрыла глаза руками, а когда открыла их, увидела совсем иное. На поле действительно развевалось бело-зеленое знамя с гербом Хильдегарды и ее рода. Но ни одного из людей графини рядом с ним не было. Ни одного всадника рядом, ни одного пехотинца, прикрывавшего их отход. Знамя окружали эйкийцы с бело-зелеными щитами, шагающие по дороге к каменному мосту. По дороге, ведущей на Гент.

Виденное раньше было иллюзией. Виденное раньше было тем же, что видели все остальные, смотревшие с городских стен. Ополченцы, «драконы», дежурившие на башнях и теперь спускавшиеся с башен, чтобы доложить обо всем принцу, и тот мог решить, когда представиться удобный момент для вылазки. Виденное ими было иллюзией, созданной могучей волей колдуна, силы которого трудно было переоценить. И Лиат была единственной, кто знал об этом.

«Ты глуха к магии», — всегда говорил отец. Возможно, что-то оберегало ее от магического воздействия. Какое-то время Лиат не могла двинуться с места. О случившемся с Хильдегардой и ее ратниками можно было только догадываться. Во всяком случае, войска были разбиты наголову, и знамя вырвали из рук последнего защитника, чтобы использовать его как приманку для «драконов».

И Лиат была единственной, кто мог их спасти.

4

Лиат неслась по лестнице, обдирая руки в кровь. Мальчишка, державший ее лошадь, испуганно отпрянул. Девушка рванулась к Сангланту:

— Дайте мне дорогу! Я должна говорить с принцем!

«Драконы» без колебания расступились перед ней. Санглант возвышался на лошади над пожилым ополченцем и постоянно сопровождавшей его женщиной со шрамами. Принц обернулся в ее сторону, должно быть, услышал голос. Он поднял руку, призывая говоривших к молчанию.

— Но, господин мой Санглант! — не поняв приказа принца, запротестовал ополченец. — Вам нельзя делать вылазку. Их слишком много. Если графиня прорвется, мы откроем ей ворота. — Увидев Лиат, он замолчал.

— Нельзя делать вылазку! — кричала она. Она выхватила поводья лошади принца из рук женщины-«дракона», будто могла этим удержать принца от действий. — Графини Хильдегарды нет за стенами. Это колдовство…

Санглант моментально спешился. Он поднялся по лестнице на башню, она последовала за ним. Там стоял Манфред с двумя «драконами» и несколькими ополченцами. Стоявшие расступились перед принцем. Лиат приблизилась к Манфреду, думая, что он поддержит ее, если остальные не увидят того, что видела она. Защищенные навесом люди всматривались в происходившее на восточном берегу.

Она видела все. Эйкийцев было больше тысячи, скорее даже тысячи две, куда больше, чем защитников Гента. Варвары твердым шагом двигались вперед, а в середине строя развевался их трофей, знамя графини Хильдегарды. Собаки трусили впереди своих хозяев, подставляя ветру оскаленные морды. Белые волосы эйкийцев переливались в солнечных лучах, изготовленное к бою оружие они держали в руках. Как могли люди считать их остатками войска Хильдегарды? Эйкийцы перекликались между собой, но о чем — она разобрать не могла. Собаки не издавали ни звука, и это пугало еще больше. Барабаны отбивали ровную дробь. И только река равнодушно несла свои воды.

Враг подходил все ближе и ближе. Лиат различила рисунок на бело-зеленом флаге, кабана на белом геральдическом щите. Она увидела морды собак, свесивших набок языки. Первые ряды эйкийцев подошли к мосту — и у принца оставалось несколько секунд, чтобы принять решение.

— Разве вы не видите? — крикнула Лиат.

Санглант щурил глаза.

— Манфред! — Она потянула товарища за руку. — Это вовсе не графиня! Это только эйкийцы! Присмотрись, ведь ты же «орел». Ты должен видеть то, что на самом деле.

— Вон там! — вымолвил наконец принц. — В четвертом ряду. Графиня со своим братом. — Он стал спускаться со стены.

Знамя и первые ряды врага показались на мосту. Гулкие шаги по камню звучали, как судьба, что стучится в двери. Отвратительные существа подвывали, чуя запах добычи, будто увидели золотой шлем Сангланта и знали, что он ждет их.

— Эйка почти рядом с ними! — вскрикнул Манфред, вырываясь из рук Лиат. На нее он не смотрел.

Зато взгляд Сангланта был пронзителен, как никогда. Он колебался — это было ясно. Ему хотелось верить в ее правдивость, но с моста раздались торжествующие крики эйкийцев, и лай собак оглушил девушку. Лица смотревших побелели от ужаса. Лиат не могла представить, что они видели или думали, что видят. Сама она видела только подходившую эйкийскую рать.

— Открыть ворота! — приказал Санглант.

Она, к неудовольствию «драконов», рванулась к нему. Но ржавые цепи, удерживавшие тяжелые ворота, со скрипом пришли в движение.

— Закройте их! — надрываясь, кричала она. Но никто не слышал. Внизу ряды «драконов» расступились, чтобы позволить беспрепятственно пройти графине и ее людям. — Это иллюзия! Ловушка!

Санглант посмотрел на нее зелеными глазами и покачал головой. Затем пошел к своим людям.

Ворота открывались все шире. Эйка, видя это, ускорили шаг.

— Манфред! Разве ты не видишь? Поверь мне хоть ты! Пожалуйста!

Было поздно. Ворота распахнулись. Знамя графини Хильдегарды развевалось внутри города, и вместе с ним ворвались десятки полулюдей-полуящериц. Санглант, спускавшийся со стены, не успел дойти до своей лошади и своих солдат.

Внизу бушевал хаос. Завывания эйкийцев оглушали. Манфред испуганно выдохнул и стал толкать ее в сторону прохода.

— Беги вдоль стены! Найди Вулфера!

Лиат споткнулась и упала на колени, и предназначенная ей стрела пробила горло одного из ополченцев, не успевшего осознать происходящего. Он вскрикнул, скорее от удивления, чем от боли, и, держась за шею, рухнул со стены. Тело упало на двух эйкийцев, теснивших отбившегося от своих «дракона». Тот воспользовался этим, поразил обоих противников ударами меча, но их место заняли новые варвары, словно бурный поток затопившие площадку перед воротами. Собаки начинали кровавый пир над трупами убитых. Крик застыл в горле Лиат. Чья-то закованная в железо рука коснулась ее ноги, она попыталась ударить ее, и удар чуть не пришелся по золотому кафтану с черным драконом, обшитым серебряной нитью. Это был Санглант. Он ничего не сказал, только потащил ее за собой так быстро, что ее ноги едва касались земли. Она не нашла в себе сил обернуться и посмотреть, что стало с Манфредом. Девушка не чувствовала даже испуга.

Две стрелы торчали из спины принца. Одна сломалась и упала. Ополченцы стреляли со стены из луков, стараясь не попасть в своих. Защитников было чудовищно мало. «Драконов» оттеснили от ворот, их железные шлемы едва виднелись в толпе беловолосых варваров, и тем не менее солдаты пытались построиться в боевой порядок.

Она услышала лязг воротных цепей, крики. Откуда-то несло дымом. Стрелы, как барабанная дробь, ударили в деревянную стену прямо у нее над головой. Санглант выругался и остановился. Из его ноги торчала еще одна стрела, почти у самого колена. Лиат наблюдала в оцепенении, как одна за другой на сапог стекают капли крови. Такой же красной, как и у всякого другого человека. Лиат замерла.

— Сломай ее! — резко приказал принц, выводя Лиат из забытья.

Повинуясь, она наклонилась, одной рукой обхватила ногу, а другой вытаскивала застрявшее в латах древко. «Голубое», — меланхолично подумала она, глядя на оперенье, твердое, словно металл, — древко было очень крепким. Наконец она справилась и бросила стрелу вниз. Принц потащил Лиат дальше.

— Господин мой принц! — из ниши их звал какой-то белобородый ополченец. Принц втолкнул ее в нишу, и человек указал на люк в стене. — Сюда, господин!

Лиат задыхалась. Она смотрела на коричневый плащ белобородого.

Санглант наклонился над закрытым люком, пытаясь его поднять. Лиат вслушивалась в звуки битвы: лязг железа, пронзительный рог, предупреждавший горожан об опасности. Принц оставил неподдававшуюся крышку люка и подошел к бойнице. Вместе с Санглантом они смотрели на восточный берег, отсюда виден был мост. Эйка теснились на нем, стараясь пробиться через полузакрытые ворота. Но сдерживаемые отчаянным сопротивлением защитников города, они все же двигались вперед, подавляя оборонявшихся массой и внося ужас в их ряды дикими воплями.

Над дальним берегом клубился туман. Хотя нет, не туман. Что-то непонятное, природы чего глаз человека различить не мог. Колдовство. Лиат вглядывалась во тьму, понимая, что за ней находится разгадка многих загадок.

Туман, рассеиваясь, постепенно открыл взору четыре фигуры: двух эйкийцев, раскрашенных и вооруженных, как и все, с красными змеями на круглых щитах и обоюдоострыми топорами в когтистых лапах. Рядом с ними стоял эйкиец куда более крупного телосложения, почти обнаженный, в одной набедренной повязке и золотом поясе. В руках он держал небольшой деревянный сундучок, а на поясе висел кожаный кошель.

И рядом стояло еще одно существо, более рослое, но чем-то необычное. Чем, Лиат объяснить не могла. Его руки, лицо и грудь казались выточенными из бронзы. Одежды почти не было, не было боевой раскраски, которую носили варвары. Только несколько ожерелий из ракушек, костей и небольших кусочков золота, штаны, сшитые из блестящей голубой ткани и подпоясанные золотым поясом. На толстых руках надеты золотые браслеты в форме змей. Белые волосы, перевязанные длинным шнурком, сверкали на солнце.

Позади Лиат Санглант тихонько выругался.

— Вон там! Вы его видите?

— Вижу. — Принц тряхнул головой, словно прогоняя назойливое насекомое. — Я думал о нем все время. Он главная сила.

— Он чародей. — Лиат, как и принц, чувствовала огромную силу страшного эйка.

Санглант просунулся в бойницу, вглядываясь в далекого врага.

— Скажи мне свое имя, — шептали его губы. Варварский чародей повернулся так быстро, что Лиат вздрогнула. Он оглянулся вокруг и стал вдруг смотреть прямо на них, хотя и не мог видеть людей, прятавшихся за стеной. А может, и мог, видимо, обладая незаурядными магическими способностями.

Ей показалось, что существо произносит что-то, отвечая на вопрос Сангланта, но с такого расстояния невозможно было не только слышать, но и читать по губам.

— Кровавое Сердце, — низким голосом проговорил Санглант, будто оба они сейчас смотрели друг другу в глаза. — Мы еще встретимся, ты и я.

На восточном берегу варваров становилось все больше и больше. Лиат глянула в сторону ворот и увидела, что оборона окончательно прорвана. Эйкийцы потоком хлынули в город.

Санглант повернулся к ней:

— Беги к собору. Спасай, кого сможешь.

Ополченец, волнуясь, топтался у люка.

— А вы куда?

Глупый вопрос. Ответ она знала до того, как Санглант его произнес:

— К «драконам». Мы задержим варваров, насколько сможем.

Принц протянул руку в кольчужной рукавице и коснулся ее щеки так же, как она коснулась его в усыпальнице собора. Взял в руку меч и вышел из укрытия. Спустился по деревянной лестнице и пропал в хаосе битвы. Перед тем как ополченец схватил ее, Лиат успела увидеть, как «драконы», пешие и конные, устремились к командиру, громко повторяя его имя.

Рука белобородого втащила ее в нишу как раз вовремя — там, где только что была ее голова, в стену вонзилась горящая стрела. Ополченец наконец справился с люком.

— Сюда! Тоннель ведет прямо во дворец бургомистра. Иди по главному ходу, никуда не сворачивай, боковые ответвления ведут к другим смотровым постам. Надеюсь, эйка еще не взяли ни один из них и не заполнили тоннели.

Не оглядываясь, Лиат начала спускаться. Белобородый за ней не последовал. Наконец она добралась до большого тоннеля, выложенного обожженным кирпичом. Он был чуть шире ее плеч. Лиат поколебалась и вынула меч. Пальцы сами нащупали надпись: «Сей добрый клинок — друг Лукиана». «Прошу тебя, побудь немного и моим другом».

Девушка осторожно пробиралась сквозь тьму. Сверху доносился шум битвы. Господи, только бы не пал Гент! Узкий тоннель влился в широкий подземный коридор, который позволил бы пройти двум широкоплечим людям. Из бокового тоннеля, ведущего к смотровому посту, тянуло дымом. Впереди было спокойно, глаза почти привыкли к темноте.

Где-то позади раздался громкий крик и звук от падения в грязь тяжелого тела. Лиат заметалась по тоннелю, увидев сверкающие белые волосы. Что делать? У нее было преимущество — неожиданность. Когда упавший эйка поднялся на ноги, она была рядом с ним и пронзила клинком, почувствовав, как туго тот входит в бронированную плоть. Но у Лукиана и в самом деле был хороший меч. Даррийцы, должно быть, знали многие секреты выплавки стали, теперь утерянные. А может, шкура людей эйка была вовсе не такой прочной, как казалось.

Существо завыло от боли, пытаясь ударить ее. Она шагнула назад и рубанула еще раз, прямо по оскаленной морде — потянуло отвратительным зловонием. Сверху доносились людские крики: «Хей! Хей!» Сквозь шум огня, цокот копыт и топот кованых сапожищ несся тонкий, но нараставший клич: «За принца! За нашего принца!»

Лиат отскочила от трупа и побежала по коридору. Если варвар был не один, то остальных она просто не заметила, напряженно обдумывая происшедшее. Девушка поняла, что принца скорее всего убьют. Что дальше? Защитников Гента в любом случае немного, тем более теперь, когда оборона ворот прорвана. Если эйкийский колдун способен создавать только иллюзии, то она знала, что иллюзия могла быть могучим оружием.

«Спасай, кого сумеешь спасти», — сказал ей Санглант. Вот почему святая Кристина явилась им. Святые, как ангелы и как демоны высших сфер, не привязаны к земному времени. Они предвидят будущее. Лиат шла мимо боковых тоннелей. Оттуда доносились только звуки битвы. Коридор вел к казармам. Она ободрала лицо и руки, поднимаясь по узкой лестнице в общую столовую.

Казармы были пусты. Вдали слышался звук барабана и призывное пение рога. Все «драконы» ушли в бой и, скорее всего, уже мертвы. Но плакать было нельзя. Требовалось предупредить Вулфера. Через подземелье надо вывести многих несчастных и успеть сделать это до окончательной гибели города. Она не сомневалась, что Гент обречен.

Но на выходе из казарм она остановилась, замерев. Постояв в нерешительности, она повернулась, глядя в пустые стойла, чувствуя запах прелой соломы. Казармы горели. Она побежала к тому стойлу, где они жили с Манфредом и Вулфером. Седло Манфреда стояло на своем обычном месте. Что с Манфредом? Жив ли еще? Она отмела все вопросы, каждая минута промедления угрожала жизни. Надо взять книгу. Она перевернула свое седло, вырвала из-под него седельную суму, перекинула через плечо и выбежала через опустевший двор.

— Лиат!

Вулфер стоял у ворот.

— Все кончено! — кричала она на ходу. — Эйкийцы ворвались в город. Все должны сражаться или бежать к собору.

— Но как?..

— Волшебник! — Лиат вспомнила услышанное от Сангланта имя. Когда-нибудь окажется необходимо, чтобы его знали все. — Он называет себя Кровавым Сердцем!

Вулфер коротко кивнул.

— Тогда иди, Лиат. Если прорвешься, ты должна сообщить все королю.

Она не спрашивала, что будет делать он сам. Не было времени. Тяжелый черный дым поднимался над восточной частью города. Пламя занималось над крышами домов. Дворцовая стража, наверное, ушла к восточным воротам.

Девушка побежала по главной городской улице, запруженной перепуганными людьми. Большая их часть стремилась к западным воротам. Некоторые, посмелее, вооружились топорами, ножами, дубинами — всем, что могло напоминать оружие, и спешили в противоположную сторону. А многие, позабыв обо всем, кроме страха, просто метались без всякой цели и смысла. Лиат пробивалась к собору. Сперва она пыталась собрать и отвести туда хоть сколько-то прохожих, но безуспешно. Ее голос потонул в криках, ослином реве, детском плаче, треске огня и грохоте рушившихся зданий.

Лиат напрасно беспокоилась. Пробившись через городскую площадь и подойдя к входу, она увидела, что собор полон до предела. Столпившиеся люди плакали и молились. Кто мог, поднимал над головами грудных детей, не то спасая их от давки, не то предавая в руки Владычицы.

— Пустите меня! — кричала Лиат. Она выхватила меч и его рукоятью стала бить по плечам и спинам. Это подействовало: на нее оборачивались и, видя «орлиный» значок, давали дорогу. Преодолев ступени, она вошла в неф, а там, в надежде, что даже варвары эйка не осквернят священного алтаря, сгрудилась большая толпа.

Стоял тяжелый, спертый запах страха и человеческого пота. Лиат поняла, что не сможет пробиться к алтарю, туда, где стояла епископ. Она спрятала меч. И вдруг что-то изменилось в звуках, издаваемых толпой. Затихли стоны и всхлипывания, и стоявшие впереди тихо запели священный гимн, быстро подхваченный остальными.

— Поднимите меня на руки, — скомандовала Лиат. К ее удивлению, двое рослых мужчин подняли ее на плечи.

Перед алтарем стояла епископ города Гента, воздев руки к небесам и повторяя святые слова:

Живущий в ограде Света

Скажет: Господь — мои оборона и щит,

А Владычица — твердыня моя и оплот.

Он укроет меня Своей силой,

Она же — крылами Своими.

Не убоится он стрелы, летящей в ночи,

И копья, что ударяет днем.

Тысячи падут вокруг него,

Но смерть его не коснется.

Лиат запела с ними. Когда гимн закончился положенным славословием, епископ опустила руки и люди затихли, вслушиваясь в то, что она скажет.

— В молчании помолимся, — проговорила облаченная в драгоценные ризы женщина.

В тот момент, когда все в соборе затихло и только с улицы доносился шум приближающейся к собору битвы, Лиат заговорила. Она привлекла к себе внимание, вопреки всему тому, чему учил ее отец: «Никогда не возвышай своего голоса. Никогда не привлекай внимания. Никогда не будь заметной».

— Госпожа епископ, прошу вас выслушать мои слова. Я «королевский орел».

Люди, державшие ее, встали поудобнее — так, чтобы она могла поставить ноги на плечи. Все, бывшие в соборе, повернули к ней перекошенные страхом лица. Епископ сделала ей знак продолжать.

— Ваше преосвященство, прошу вас поверить моим словам. У меня было видение. Святая Кристина явилась мне… — Лиат запнулась. Ей показалось, что толпа не верит. — Святая Кристина, Мученица Ножей, явилась принцу Сангланту! Это было истинным видением. Там, в склепе под собором, есть ход, ведущий на запад. По этому пути… — И это было все, что она успела сказать.

Раздались крики, и толпа заволновалась:

— «Драконы»! «Драконы» разбиты!

Лиат почувствовала, что падает, но теснота в соборе помешала ей разбиться. Толкаясь, в панике и ужасе, никто не мог двинуться больше чем на шаг. В следующей момент раздался пронзительный рев рога, оглушивший и толпу, и ее. Люди замолкли, и епископ смогла говорить.

— Слушайте! — Властный голос перекрывал все звуки. — Слушайте меня, люди города Гента. Это говорю вам я, ваша епископ. Говорю, что не отойду от алтаря до тех пор, пока последний эйкиец не будет мертв или пока последний из вас не окажется в безопасности. Все, кто может взять в руки оружие, должны идти защищать город — именем Господа и Владычицы, именем святой Кристины, страдавшей и погребенной в святом месте и явившейся сюда спасти нас!

Епископ замолчала на мгновение, но никто не издал и звука.

— Святая Кристина явилась нашему принцу, который и сейчас сражается, защищая нас от смерти, а храм наш от осквернения. Таково мое слово, и все должны повиноваться ему. Пусть дети и их матери по порядку следуют за «орлицей» в подземелье. Соберите детей! Они, как и реликвии собора, — главное сокровище нашего города. Пусть старшие ведут младших, а остальные терпеливо ждут у алтаря. Предадим свои души Господу! Владычица, помилуй нас!

Диаконисы принесли факелы. Лиат взяла один из них и стала спускаться в подземелье. Толпа безмолвно расступилась. Доносившийся шум стих, его сменил угрюмый покой смерти, царивший в усыпальнице. Следом шли диаконисы, неся реликвии святой Кристины, шли плачущие дети, напуганные тьмой не меньше, чем происходящим наверху. Лиат чувствовала их за спиной, будто тяжкий груз. Судьба людей зависела теперь от нее.

«Спаси всех, кого можешь», — вспоминала она слова Сангланта. И отчаянный крик, донесшийся только что с улицы: «"Драконы" разбиты!..»

Она совершенно не помнила, где гробница святой Кристины. Казалось, все изменилось. Подземная зала расстилалась перед ней, не желая делиться тайнами. В отчаянии Лиат опустилась на колени там, где совсем недавно — так недавно! — стояли они рядом с принцем. Она огляделась, и там… в двух шагах заметила кровавые следы. Она пошла и увидела проход вниз. Подземелье быстро наполнялось людьми. Диаконисы, испуганные, переговаривались между собой. Заплакал ребенок. Его не успокоили.

Сверху не доносилось ни звука. Что происходило в городе? Жив ли Санглант? Что с Манфредом и Вулфером? Хорошо хоть Ханна не осталась в городе… А ведь тогда, когда они расставались, думалось, что подруга окажется в более опасном положении…

Она не могла медлить. Что лежало в той тьме, под землей? Что бы ни было, оно менее страшно, чем судьба плененных эйкийцами. Лиат собрала все свое мужество и шагнула по ступеням, ведущим вниз. Она шла осторожно и в то же время торопилась, с тем, чтобы ее не затоптали идущие следом. Девушка не оглядывалась. Она насчитала восемьдесят девять ступеней — счет вслух почему-то прибавлял смелости, и тьма казалась не такой страшной.

Воздух в тоннеле был спертым, пахло землей и плесенью. Один или два раза, ощупывая руками стену, Лиат почувствовала, что касается червей или какой-то другой живности, живущей только в подземной тьме. Было не до брезгливости. Она шла вперед и вперед.

Ступени кончились, и тоннель стал шире и выше. На секунду она остановилась. Свет факела освещал шершавые каменные стены и потолок. Пол был выложен каменными плитками и булыжником. Было сухо и чисто, будто кто-то постоянно поддерживал коридор в порядке.

Впереди видно было лишь на несколько шагов. И чувствовался запах — запах, без привкуса пожара и крови. Действительно, пахло цветущим лугом. Это придавало силы. Диаконисы напирали сзади со своим тяжелым деревянным ларцом, наполненным реликвиями. Ребенок звал тоненьким голоском: «Тут так темно. Где же мамочка?»

Лиат шла дальше. Она вела их вперед, считая шаги до тех пор, пока не сбилась на второй или третьей тысяче. Прямой коридор напоминал стрелу, направленную в грудь врагу.

Лиат шла и плакала, плакала, облегчая душу слезами. Нельзя было плакать громко или поддаваться отчаянию. Позади она слышала всхлипывания маленьких детей, их жалобы, жалобы маленьких существ, не понимающих того, что происходит с ними. Диаконисы тихими голосами, в такт собственной походке, пели псалмы:

Ибо послала Она ангелов своих

Охранять тебя, верящий, куда бы ни пошел ты,

Держа тебя в руке Своей.

Лиат шла дальше, ведя всех за собой. Вперед, дальше от гибнущего Гента. Мало кто выживет в городе.

«Мы задержим их так долго, как сможем», — последнее, что сказал ей Санглант. Конечно, она не слишком его интересовала. Да и с ее стороны это была детская игра, а не любовь. Любовь рождается на узах крови, в общих делах, в долгах отношениях — а не в мимолетном взгляде. Она не может быть плодом глупой, навязчивой страсти. Принц не вспомнил бы о ней, даже если б остался жив. Не только из-за разницы в происхождении, она верила в отцовские слова о том, что их род может преклонить колени лишь перед королем. Их род был достойным — вот и все, что ей необходимо знать. Их род владел собственными землями, неподвластными никому из принцев, только королю. Но дело было не в этом.

«Будь связана, как и я, судьбой, что другие уготовили для тебя». Так сказал ей Санглант. Разве смерть за своего короля не обязанность командира «королевских драконов»? И разве не обязана она жить, чтобы служить своему королю? Разве она не привязана к жизни своей собственной тайной — тайной гибели отца, смертью матери за восемь лет до того, тайной сокровищницы своего разума, тайной, которую она несла в своей суме и, конечно, в собственной голове? Она стала рабыней из-за того, что другой человек хотел обладать ее сущностью. Она навеки запятнана рабством, как запятнана смертью отца. Глуха к магии или защищена от нее, но так или иначе привязана к ней… От судьбы нельзя уйти.

Так шли они, оставив гибнущий город далеко позади. Лиат совершенно ничего не чувствовала. Она не позволяла тоске овладеть собой, за долгие месяцы рядом с Хью она научилась этому. Научилась бороться с чувствами, укрываясь от них за воротами города памяти.

Но она плакала. Она плакала о Сангланте и о том, что могло бы быть между ними. Плакала об отце, о матери, о Вулфере и о Манфреде, о мертвом «орле», чей значок теперь на ее груди. Плакала о людях, о епископе Гента, о храбрецах, что умрут, задерживая варваров. Лиат вспомнила чародея — Кровавое Сердце. Она не верила в то, что он сохранит святость перед алтарем. С чего бы? Он убил графиню Хильдегарду и воспользовался ее знаменем для своей коварной уловки. Ему для чего-то нужен был Санглант. Для чего?

Она держала горящий факел перед собой — единственный, оставшийся у нее источник света. Хотя что же она? Можно было верить в то, что Ханна жива. Она найдет ее. И еще — были «орлы». Теперь она действительно одна из них.

Лиат шла вперед по тоннелю. Она не знала, отстали идущие за ней или нет. Просто шла вперед, не оглядываясь.

5

Эйкийцы ворвались в Гент на рассвете. В полдень Лиат, изможденная и усталая, моргая и щурясь от света, выбралась из подземелья навстречу ясному весеннему дню. Следом выбирались уцелевшие гентийцы. Тоннель был длинным, и постоянный страх прибавлял усталости. Лиат боялась, что сотня ступеней, ведущих вверх, послужит неодолимым препятствием для несчастных беглецов.

Они поднимались медленно. Первыми за ней поднялись диаконисы с реликвиями. Потянулась долгая вереница детей и женщин. И остальные: кузнец с молотом и инструментами, мастерство этого человека было слишком драгоценным, чтобы жертвовать им в безнадежном сражении; две долговязые акробатки, выступавшие на ночных пирах бургомистра; старый бард, исполнявший там «Элениаду» и сочинявший собственные стихи на даррийском…

Слишком медленно. На какое-то время людской поток иссяк. Лиат молилась, чтобы эти люди не были последними. Появились остальные — спотыкаясь, хромая, в синяках. Когда они выбрались, поток возобновился. Спасенные в изнеможении падали на землю и тупо смотрели в ясное весеннее небо.

Лиат не могла разделить их скорбь, хватало своей. Она отошла подальше от тоннеля, едва видного за кустами и деревьями, росшими у основания холма. Как и сказал Санглант, вокруг расстилалось поле, засеянное овсом.

Кое-где поднимались огромные невыкорчеванные пни от вырубленных деревьев, а за ними виднелся настоящий дикий лес. У опушки стояли две хижины. Она увидела, как из ближайшей вышел человек и уставился на невесть откуда взявшихся людей. Он замахал руками, побежал к отдыхавшим диаконисам и о чем-то с ними заговорил. Лиат осторожно приблизилась к ним, не сразу сообразив, что как «королевский орел» она может слушать все беспрепятственно.

— Но… это же чудо… — человек кричал, ломая руки. — Подземный ход сужается и заканчивается тупиком в нескольких десятках шагов от своего начала. Мы частенько прятались там, когда приближались эйкийские разъезды. Еще пять дней назад в нем прятался отряд «драконов». Но я никогда не видел ступеней или хода, ведущего к востоку.

В небе ясно послышались приглушенные раскаты грома. Лиат поднялась на вершину холма, в основании которого был выход из тоннеля. На восток тянулись ровные, без единой возвышенности, поля. Солнце, сиявшее в лазурной выси, заливало землю добрым и живительным светом. Отсюда город Гент казался изящной детской игрушкой. Зданий она различить не могла. Город Арнульфа Старшего, город, где великий король связал своих детей кровными узами с последними наследниками королевства Варре… Гент горел. День был почти безветренным, и дым от пожарищ поднимался вертикально к небесам. Вокруг города копошилось что-то черное — это огромные массы эйкийцев толпились под стенами, празднуя свою победу. Лиат опустила голову. Приступ отчаяния охватил ее с новой силой. И как ни старалась, она не могла от него избавиться.

Девушка уступила свое место наблюдателя троим мальчишкам, поднявшимся следом. Они с ужасом смотрели на восток. Один инстинктивно схватил ее за руку. Его лицо казалось знакомым, но девушка не могла вспомнить откуда. Должно быть, кто-то из дворцовой прислуги.

Он пожаловался:

— У меня погибла лошадь, — и заплакал.

Лиат высвободила руку и ушла. Ей нечего было сказать ни ему, ни одному из несчастных. Осторожно спускаясь с холма, пытаясь найти верный путь среди ветвей и высокой травы, она остановилась, чтобы оглядеть беглецов. Множество детей… в глаза бросился толстый темноволосый младенец на руках у девочки, явно недостаточно сильной для такой ноши. Несколько стариков с узелками на плечах… Некоторые, опустившись на колени, благодарили Владычицу за избавление.

Люди все еще выходили из тоннеля. Должно быть, «драконы» истреблены до единого. В любой момент ожидала она, что поток беженцев прекратится или что из-под земли появятся эйкийцы с топорами и копьями.

— Смотрите! Фургоны! — закричал один из трех мальчиков, оставшихся на вершине холма.

— На них эмблема бургомистра! — крикнул второй. Лиат, местный крестьянин, несколько диаконис посмелее поспешили в указанном направлении. Остальные ждали у подземного хода, будто воспоминание о милосердии святой Кристины давало им защиту. Лиат выхватила лук и укрылась за деревьями. Крестьянин держал в руках вилы.

Но оружие не понадобилось. Фургоны принадлежали бургомистру Вернеру. Они отчаянно скрипели по двум заросшим колеям, когда-то бывшим дорогой. Бургомистр с красным и заплаканным лицом восседал на одном из фургонов. А правил повозкой не кто иной, как…

— Вулфер! — Лиат почти вприпрыжку бросилась к нему и пританцовывала вокруг фургона, пока тот не остановился рядом с одной из хижин.

Вулфер слез с телеги, осмотрел ее, а затем подозвал к себе крестьянина.

— Покажи слугам, где они могут развести огонь подальше от дороги.

— Нас тогда заметят… — запротестовал тот.

Вулфер нетерпеливо махнул рукой.

— У них на сегодня достаточно добычи. Им нет дела до жалких беглецов.

Крестьянин повиновался.

— Я видела Гент, — молвила Лиат. Она не могла отвести глаз от Вулфера. Не могла поверить, что тот жив. — Город горит.

— Он горел уже тогда, когда мы вырвались из него.

— Как вы сумели? — Она оглянулась, надеясь увидеть… Но среди бывших с Вулфером не оказалось ни одного «дракона». Только слуги из дворца, человек тридцать, слонявшихся вокруг десятка фургонов. На последнем сидела миловидная и печальная женщина, и Лиат узнала служанку, которая пользовалась расположением Сангланта. Будет ли она плакать по своему любовнику? Или рада тому, что жива?

К телеге подошел мужчина, и они вдвоем помогли выбраться из фургона маленькой девочке. Это их Лиат спасла в городе. Беглецы из тоннеля окружили бургомистра, засыпая того вопросами и просьбами: «Где мой муж? Видели моего брата? Что с монетным двором? Мой отец нес там стражу. Жива ли епископ?»

И так без конца. Лиат с горечью подумала, что этот человек покинул город, вместо того чтобы жертвовать собой. Это право он оставил «драконам» и принцу Сангланту.

— Добрые граждане Гента! — плаксиво возвысил голос Вернер. Как она ненавидела этого когда-то самоуверенного, а теперь хнычущего человека! — Прошу вас, помолчите. У нас нет времени. Мы должны идти. Путь в Стелесхейм займет много дней, а среди нас много слабых. Мы взяли с собой часть дворцовых запасов. Они пригодятся всем нам в пути! Послушайте меня!

Оборванная толпа беглецов затихла и послушно внимала ему, в то время как из тоннеля поодиночке или парами появлялись новые люди.

— Пусть дети постарше помогают совсем маленьким. Разделите их на группы, так чтобы не было путаницы и никто не потерялся. Пусть те, что посильнее, тащат на себе запасы пищи, в фургонах мы оставим место для слабых и неспособных идти. Сейчас мы раздадим хлеб. Через час уходим. Больше ждать нельзя!

Бургомистр развернулся и стал отдавать слугам необходимые распоряжения. Красивая служанка отбросила покрывало, спустилась с телеги и с помощью спасенного Лиат крестьянина принялась раздавать хлеб. Диаконисы делили детей на группы человек по десять с одним подростком во главе. Тихо плакала женщина, баюкая ребенка, а другой хватался за ее юбки. Девушка-акробатка подошла к ним и отдала хлеб. Появлялись новые беглецы, и слуги бургомистра помогали им выбираться из тоннеля. На овсяном поле расположилось человек восемьсот, и примерно каждый пятый взрослый с боевыми ранами. По солнцу Лиат определила, что с момента их выхода прошло несколько часов. Неужели ни один «дракон» не появится?

Конечно, нет. Принц никогда не покинет город до тех пор, пока в нем остается хоть одна живая душа.

— Лиат, иди сюда, — позвал ее Вулфер. Она последовала за ним к хижине, рядом с которой крестьянин разложил большой костер. Огонь весело трещал и, казалось, приветствовал их, но верхние дрова обрушились вниз. Крестьянин по приказу Вулфера прибавил веток и отошел.

— Мы должны посмотреть, — заговорил старик.

— Как вы прорвались? — повторила она вопрос. — Где остальные? Где Манфред?

Вулфер покачал головой. В первый раз она увидела, с какой силой он сжимает зубы, пытаясь побороть сердечную боль.

— Мы погрузили, что могли, на телеги и направились к западным воротам. Многие погибли по пути, многие бежали. Но мы опоздали. К тому времени как мы были у ворот, их заняли эйкийцы. У нас погиб только один фургон, потому что вмешались «драконы»…

— «Драконы»?

Он быстро поднял руку, приказывая молчать.

— Ты их помнишь. Те самые, что спасли нас, когда мы впервые появились под Гентом месяц назад.

— Стурм, — прошептала она. Ее двоюродный брат, если все слышанное было правдой.

— Они прорубились через эйкийцев, спасая нас.

— А затем?

Вулфер нахмурился, поморщился не желая вспоминать.

— А затем они двинулись к центру города, чтобы присоединиться к своим товарищам.

Лиат прикрыла глаза.

— Послушай, — говорил Вулфер, — мы не можем позволить себе скорбеть, Лиат. Это слишком большая роскошь. Мы должны воспользоваться нашим орлиным взором, таков наш долг.

— Никакой взгляд не может видеть сквозь огонь и каменные стены, — прошептала она.

— Не каждый из «орлов» способен на это. А теперь делай, что сказано. — Вулфер прикрыл глаза, поднял руки и повернул ладони к огню.

— Но это правда, — перебила она. Он должен был понять. — Я не смогу так ничего увидеть. Там, в усыпальнице, я не увидела ничего. Не потому, что волшебник заслонился тенью, а потому что видела только камень. А эйка… Да, там у них есть чародей, и он именно эйкиец, а не кто-нибудь другой. — Вспоминать о Сангланте, опознавшем его, было больно. — Они взяли город с помощью иллюзии. Там вовсе не было людей графини Хильдегарды.

Вулфер приоткрыл глаза:

— Продолжай.

— Все видели знамя, графиню и ее солдат. Все, кроме меня. Я могла видеть сквозь иллюзию.

— Что ты говоришь?

— Что прав был отец. Что я глуха к магии. Или что-то охраняет меня от нее. Не знаю что… — Она тут же пожалела, что доверилась старику. Но она так радовалась встрече, и казалось, что ему можно верить. Он спас ее от Хью, хорошо обращался с ней, и она поняла, что должна заботиться о нем. Лиат положила руку на сумку, почувствовав спрятанную книгу. Она ждала.

Вулфер действительно был удивлен.

— Кровавое Сердце… — проговорил наконец он. — Иллюзия… Теперь я понимаю, почему не видел в городе ни одного солдата Хильдегарды. Я тоже видел их знамя, Лиат, и солдат, которых преследовали эйкийцы. С дворцовой башни я видел, как они достигли ворот, а потом… ничего. И теперь ты говоришь, что видела сквозь иллюзию…

— Да.

— Я не могу объяснить этого ни тебе, ни себе самому, но ты обязательно слушай меня, Лиат, и рассказывай о том, что видишь.

Он поднял руки, прикрыл глаза и потом открыл их, всматриваясь в пламя, оранжевые языки лизали воздух. Мысленно Лиат начертила вокруг огня круг — Кольцо Огня, четвертую ступень Лестницы магов, и стала вглядываться в костер.

Девушка не видела ничего, кроме языков пламени. Но разве в детстве она не была знакома с духами огня в их камине? Разве всюду летом не любовалась бабочками, наколдованными отцом? Раньше, годы назад, когда жила мать, она могла видеть магию. С тех пор все изменилось.

«Отец защищал меня». И отдал свою жизнь ради того, чтобы спрятать ее.

Есть духи, чьи крылья — огонь и чьи глаза сияют, как клинки. Позади них огонь, ревущий средь темной ночи. Но бояться их нечего. Только пройди сквозь них и узришь новый мир. В отдалении, словно удары сердца, — звуки барабана. И пение флейты, парящее на ветру, как птица, раскинув в воздухе крылья.

Звук крыльев, касающихся крыши… Неожиданный порыв снега, запорошивший дымоход. И удары колокола…

— Где она? — спрашивает голос, подобный колоколу.

— Вы не найдете ее нигде, — отвечает им отец.

Огонь вспыхнул сильнее, охватив сырые поленья. В пламени она увидела битву «драконов», сгрудившихся у ступеней Гентского собора, — их было совсем немного, а тела их товарищей устилали рыночную площадь вперемешку с трупами врагов. Собаки эйкийцев, те из них, что не участвовали в схватке, начали свое кровавое пиршество. Отвращение охватило ее.

Ополченцы отчаянно сражались на площади. Полыхал деревянный дворец бургомистра, освещая поле битвы. Эйкийцы бросились на «драконов», удары топоров сыпались на каплевидные щиты, повсюду мелькали красные змеи, изображенные на щитах врагов.

Окровавленный Санглант в первых рядах принял на себя удар нападающих. Справа от него стояла женщина со шрамами, в одной руке держа знамя, а в другой копье, которым наносила удар за ударом. Слева дрался Стурм. Злость сверкала в его голубых глазах, он поразил одного варвара, второго. Манфред стоял у входа в собор, спокойно и обреченно глядя на нападавших.

Один за другим «драконы» падали на мостовую. Гент горел. Его улицы опустели, если не считать грабивших дома эйкийцев, мертвых и пожиравших их собак.

Расправившись с ополченцами, варвары вытащили на площадь большую телегу, окруженную беснующимися воинами. С вершины Кровавое Сердце обозревал происходящее. Увидев последних бившихся «драконов», он взмахнул огромным копьем и бросился в гущу схватки, сразу поразив двоих оборонявшихся. На телеге остался старый полуобнаженный эйкиец, оскаливший страшные зубы, сверкавшие в отблеске пламени, как драгоценные камни.

Удары Кровавого Сердца словно молот поражали последних «драконов». Раненые и усталые, они не в силах были ему противостоять. Стурм исчез в гуще нападавших. Женщина со шрамами рухнула наземь, не выдержав веса нескольких вцепившихся в нее псов. Остальные «драконы» громко прокричали имя принца, но помочь ему не могли. Несколько оставалось у дверей собора, несколько, окруженные варварами, сражались на ступенях. Санглант, взбешенный, прорубался к Кровавому Сердцу. Удар, нанесенный сзади, поразил его. Кричащий эйкиец взмахнул топором — и принц, как подрубленное дерево, рухнул к ногам вождя.

«Драконов» больше не было, будто и не существовало никогда. Кровавое Сердце сверху вниз взирал на принца. Ударом ноги он сбил с его головы шлем, чтобы видеть лицо врага. Протянул руку, сорвал ожерелье и стал потрясать им над головой в знак своего триумфа.

Лиат дрожала. Она до сих пор не слышала никаких звуков, но этот победный вопль почувствовала всем телом, будто ветер принес его на своих крыльях.

Кровавое Сердце опустил ожерелье и стал отгонять собак. Древком копья он бил по мордам страшных, пытавшихся полакомиться драгоценной добычей животных, рычал и кричал на них. Животные наконец угомонились и уселись вокруг на задних лапах — желтоглазые, с языками, свешенными набок, и мордами, заляпанными слюной и кровью. Самая большая собака попробовала было рыкнуть на своего властелина, но, взмахнув своей когтистой рукой, он распорол ей бок — собака отступила. Остальные опустили уродливые головы и алчно взирали на тело принца, не смея двинуться. Скоро он станет их добычей…

Лиат склонилась к огню, будто могла выхватить у них Сангланта и перенести его в безопасное место. Жар от огня сжигал ее слезы, но не мог унять боли. Она оказалась бессильна.

Кровавое Сердце вздрогнул и оглянулся назад, будто спиной чувствовал присутствие врага. Он поднял глаза — и все изменилось. Огонь полыхал перед Лиат. Она заморгала, чувствуя, что эйкиец смотрит на нее .

— Кто ты? — требовал ответа Кровавое Сердце, глядя на нее сквозь пламя. — Ты надоела мне своим шпионством. Уходи!

Лиат отпрянула, и в одно мгновение все смешалось. Пламя ревело и трещало, жадно пожирая древесину, и в его буйстве виделись каменные здания, плавившиеся в огне, а вязкий дым обжигал ее ноздри. Лиат слышала стук копыт лошадей, несущихся где-то вдали, ветер доносил далекие крики и пение рога. Но это были не те дома, что она видела в Генте.

Кто-то другой смотрел на нее. Она видела странного мужчину в стальной кирасе, вооруженного длинным копьем с серебряным наконечником. «Лиатано!» — звал он.

Сквозь прозрачную фигуру этого человека виднелись ворота, словно звезды, видимые через завесу из тонкого белого шелка. Стук барабана подобен был биению сердца, а флейта выводила свою печальную мелодию, будто неся слушателя по волнам. Она видит сквозь огонь — но сквозь какой-то другой огонь, не пламя собственного костра.

На плоском камне сидит какой-то мужчина. А может, и не мужчина, ибо черты лица его необычны и не похожи на всех, кого Лиат приходилось видеть, если не считать Сангланта с его бронзовой кожей, широкой костью и безбородым лицом. Он одет в странную, необычную одежду, искусно сотканную из нитей с нанизанными на ней бусами. Орнамент на ней изображает диковинных птиц. Кожаные наручи и поножи, украшенные золотом и драгоценными камнями, защищают его руки и ноги. Плащ, застегнутый жадеитовой фибулой на правом плече, спускается до пояса.

Он удивленно смотрит в ее сторону, но словно не замечает. Позади него движется еще какой-то силуэт, слишком далекий, чтобы его разглядеть.

— Лиат!

Она вздрогнула от неожиданности, осознав, что находится у костра, а напротив сидит Вулфер, и слезы текут по его щекам. Он вглядывался в пламя и наконец опустил глаза. Затем прошептал одно только слово:

— Аои…

Лиат смутилась. Кто позвал ее по имени в самом конце, вырвав из объятий видения?

— Это были Ушедшие, Лиат.

— Кто? — Она не понимала смысла его слов, не понимала, что она здесь делает и зачем горит этот костер. Не понимала, зачем поднявшийся ветер хлещет ее по лицу.

Владычица, Санглант мертв… Вулфер, словно волк, встряхнулся и резко поднялся.

— Эту загадку мы разрешим позже. Пойдем, Лиат. У нас есть долг перед королем, и мы должны принести ему весть.

— Весть о чем? — Трудно было сформулировать вопрос. Она не могла двинуться с места. Не могла даже вспомнить, что это значит — двигаться.

— О падении Гента. О гибели его сына.

Гибель его сына…

— … Отданного на съедение собакам. — При этих словах лицо Вулфера исказилось, как у человека, выдергивающего застрявшую в собственной плоти стрелу.

Лиат пала на колени, молитвенно сложив руки.

— Владычица, прими мой обет. Я никогда не полюблю никого, кроме Тебя.

— Необдуманные слова, — сухо сказал Вулфер. — Пошли, Лиат.

— Безобидные слова и неопасные для вас, — с горечью отвечала девушка. — Ведь теперь он мертв. А я подчинюсь судьбе, которую другие уготовили для меня.

— Как и все мы, — тихо сказал Вулфер.

Они оставили костер, все еще горевший, и вернулись к хижинам. На поле собрались беженцы, готовые отправиться в путь.

— Сколько времени прошло? — спросила Лиат. Число людей возросло на добрую сотню, и некоторые все еще появлялись из тоннеля, оборванные, дрожащие и плачущие. Но все они оставили Гент несколько часов назад. Они не могли знать о случившемся, о том, что видели они с Вулфером.

— Сколько времени мы смотрели в огонь?

Вулфер не ответил. Он пошел ругаться с бургомистром, требовать, чтобы им дали двух лошадей. Лиат не слушала их разговора. Она смотрела только на выход из подземелья. Сколько еще появится оттуда? Будет среди них Манфред или и он мертв? Выжила ли епископ?

— Лиат! — нетерпеливо и резко позвал Вулфер. — Пойдем!

Привели лошадей. Вернер шипел и смотрел зло, но поделать ничего не мог. Лиат взяла лошадь под уздцы, поставила ногу в стремя и опустилась в седло.

— Что будет с Манфредом? — уже без всякой надежды спросила она, оглядываясь назад.

— Мы не можем ждать, — отвечал Вулфер. Он пришпорил лошадь, и они пустились по старой дороге.

Первая телега тронулась с места, держа путь в сторону Стелесхейма. Беженцы, вздыхая, плача и переговариваясь, пошли за ней. Лиат колебалась, глядя через плечо.

Вероятно, это был обман зрения, но ей показалось, что у самого выхода она видит нечеткую фигуру: женщину, одетую в старинную одежду, истекающую кровью, но несломленную. Святая покровительница Гента молча взирала на своих детей.

Вероятно, то был обман слуха, но ей показалось, что она слышит женский голос: «Тоннель закрыт! Закрыт, будто его никогда и не было!»

— Лиат!

Вулфер почти скрылся за деревьями леса. Лиат последовала за ним, дальше от развалин города Гента телеги вовсю скрипели по дороге. Вскоре бредущая колонна из оборванных людей осталась далеко позади.

XIII. ПРИЗРАК ГУИВРА

1

Лагерь многочисленных войск Сабелы устроили на восточной границе земель, принадлежащих мужу герцогини. В нагорьях за долиной шли деревни, подчинявшиеся герцогине Фесса, вендийскому дому она была предана абсолютно.

К вечеру пришла весть, что войска самого Генриха прибыли в город Кассель — в одном дне пути отсюда. И тем же вечером клирики Антонии обошли лагерь, раздавая каждому солдату по защитному амулету. Алан ходил с ними, привыкнув уже к их присутствию: он спал, ел, гулял по лагерю и молился исключительно в сопровождении Виллиброда или Гериберта.

Агиуса рядом не было. Да и теперь общение с ним не радовало. Алан верил, что ношение вериг под рясой приносит пользу душе, но сам не одобрял подобных подвигов. Сомневаясь, что происшедшее с Агиусом — лицо истинной святости. И все же Алан видел перед собой человека, не желавшего для себя ничего, кроме милости Божьей. Юноша восхищался твердостью Агиуса. Но сам, несмотря ни на что, радовался тому, что остался в миру, и каждый день молил Господа и Владычицу о прощении.

— Что это? — спросил Агиус, когда Алан с клириками вернулся в шатер после очередного обхода. Священник предпочитал молиться, оставаясь под стражей, нежели слоняться среди палаток в сопровождении презираемых им клириков Антонии. — Амулет?

Виллиброд пробурчал в ответ что-то неразборчивое и стал ковыряться в груде амулетов. Гериберт, которого манеры Агиуса никогда не могли сбить с толку, протянул ему один:

— Это для защиты от злых сил. Возьми.

Агиус приподнял брови:

— Колдовство? Вижу, епископ Антония запятнала себя не только изменой, но и запрещенным искусством.

Виллиброд нервно хихикнул. Гериберт вложил предмет в руку Агиуса и отвернулся.

— Уже поздно, достойный брат, — обратился он к Виллиброду, — помолимся и отойдем на покой.

Походная кровать Антонии пустовала: она все еще совещалась с Сабелой и прочими вельможами. Дремала уставшая стража. Ярость и Тоска, повертевшись и повиляв хвостами, забрались в свой любимый угол и улеглись. Агиус внимательно рассматривал амулет со всех сторон. Алан присел чуть позади него и прошептал:

— Какая-то магия?

Священник пожал плечами:

— Я знаю об этом не больше тебя.

На шее Алана тоже висел амулет. Он снял его, сравнивая с тем, что держал Агиус. Небольшое и совершенно невинное деревянное кольцо, Круг Единства. Правда, не совсем обыкновенный, на обороте были вырезаны непонятные знаки и приклеен клочок не то волос, не то чьих-то перьев и засохший листок растения.

— У нас в деревне была старуха, понимавшая язык птиц, — сказал Алан. — Она бы точно это прочла. А однажды к нам приехал человек, хваставший тем, что, прочтя карту небес, он может узнать судьбу каждого, кто пожелает. Но за свои пророчества он требовал денег, и диакониса Мирия обвинила его в мошенничестве и выгнала из деревни.

Агиус нахмурился, разглядывая буквы:

— Не знаю, что это такое. И думаю, даже братья-клирики не смогут нас просветить.

Он встретился с Аланом взглядом. Выражение его лица было угрожающим. Юноша понял, о чем вспоминает священник: о той ночи, когда в жертву принесли несчастного Лэклинга и на запах крови к развалинам слетелись неведомые тени. После той ночи граф Лавастин из умного и расчетливого человека превратился в куклу, пляшущую по чьей-то указке.

Алан оглянулся на молящихся клириков, не обращавших внимания на разговор пленников.

— Антонии не в новинку пользоваться колдовством. Она занималась этим и раньше.

— Но зачем? — шепнул Агиус. — И каким образом? В королевской школе среди нас было несколько человек, из тех, кто мог это знать. Один из них Хью, бастард маркграфини Джудит. Ему всегда было интересно то, чему клирики учить не хотели. Но я всегда был далек от запретного искусства. К тому времени, зная о забытых словах блаженного Дайсана и свидетельстве святой Теклы…

Он оборвал речь и умолк. Уснувший Тоска вдруг поднял голову и зарычал. Алан чуть не подпрыгнул от неожиданности, когда в шатер вошла Антония со своей свитой. Ее платье, расшитое золотом и мокрое от дождя, переливалось в свете факелов. Воздух сразу наполнился сыростью.

В отдалении слышалось чье-то пьяное пение, прерываемое сквернословиями. Сабела недавно бросила своего последнего любовника, предпочтя ему юного и смазливого солдатика из личной стражи Родульфа. Несколько дней назад между двумя мужчинами произошла ссора, отвергнутый потерпел фиаско, и теперь всему лагерю он служил объектом для насмешек.

— Клирик Гериберт! — повелительно заговорила епископ. Юный священник подошел к ней, преклонив колени. — Проследи, чтобы сюда, рядом с нашими гостями, поставили еще одну постель. Надо освободить побольше места, к войску герцогини присоединяется все больше и больше людей. «Так все люди соберутся в дом правого».

— «Не приглашай в дом всех приходящих, — вмешался Агиус, — ибо бесчестие имеет множество ликов».

Антония наградила Агиуса взглядом, исполненным сожаления. Так смотрят на ребенка, достаточно взрослого для того, чтобы пасти коз, но нуждающегося в опеке. И тут же одарила Алана лучащимся добрейшим взглядом. Тоска зарычал, и юноша положил ладонь ему на морду, успокаивая зверя.

— Подойди сюда, дитя, — произнесла епископ, не обращая внимания на собаку, — мы поговорим с тобой, пока я готовлюсь ко сну.

Виллиброд принес небольшое сиденье и замер в нерешительности. Слуги помогали Антонии освободиться от митры и облачений, заботливо укладывая их в специальный резной сундук, стоявший у изголовья кровати. Под мантией епископ носила платье из белого шелка. Покончив с переодеванием, она уселась на стул, и служанки принялись укладывать ее волосы. Антония игриво перебирала висевший на шее золотой Круг Единства, украшенный драгоценными камнями.

— Ты продолжаешь свои вечерние занятия? — обратилась она наконец к Алану.

— Да, ваше преосвященство.

— Почитай мне. — Она взяла с кровати книгу в переплете, великолепно украшенном слоновой костью, открыла и протянула юноше. Алан испугался, не решаясь прикоснуться к ней. Антония ободряюще кивнула.

Он осторожно взял книгу, и сначала только изумленно глядел на нее. Первую страницу украшал прекрасный рисунок — семеро учеников, возведших руки к небу во время чуда Пентекостия. Надписи были сделаны золотыми чернилами. А изысканные заглавные буквы, начинавшие текст, были выполнены в форме древа мудрости, на ветвях которого сидели миниатюрные совы, державшие в когтях свитки или перья для письма. Алан прежде никогда не видел более ценной вещи.

— Читай мне, дитя, — повторила Антония.

Запинаясь, он начал читать:

— «Итак, случилось сие по прошествии семи раз по семь дней после Вознесения, когда Текла услыхала глас блаженного Дайсана и очи ее прозрели. Он явил себя ученице и соратникам ее, показав тем самым, что жив. И говорил он с ними семь часов без перерыва, научая о Господе Единства и Покоях Света».

С бьющимся сердцем он остановился, переводя дыхание. Ему не нравилось читать в присутствии Агиуса, да и взгляд Антонии мешал. Агиус был коленопреклонен, как всегда, когда вслух читалась Святая Книга.

— Уже лучше, — похвалила его епископ. — Но до беглого чтения далеко. Продолжай.

Алан молча вознес благодарные молитвы Господу и Владычице. Он с трудом понимал язык церкви, даррийский, и кроме этой, любую другую книгу прочесть бы не смог. Но все, написанное здесь, юноша множество раз слышал в Осне, когда диакониса Мирия читала Святую Книгу во время церковных служб. Поэтому, когда какое-то слово было ему непонятно, он мог догадаться о его смысле.

— «И рек им блаженный Дайсан: „Да воспримите силу, когда ангел, несущий Слово Святое Господа, снизойдет на вас. Несите его до Саиса, до великого Дарра, и в Арбахию, и так — до самого края земель“. И, сказав это, вознесся святой в облаке, что сокрыло его от взоров. И вернулись они в Саис с того холма, Ольвассией нареченного, что не далее дня пути от града святого. И войдя в город, пришли все в дом, где проживали: Текла, Петер, Маттиас, Тома, Люция, Мариана и Джоанна. И был день, что нарекут Пентекостием, пятидесятый по прошествии Экстасиса и Вознесения блаженного Дайсана в небеса. И в тот день, пребывая совместно в посте и молитве, услыхали вдруг они шум, подобный дуновению ветра и заполнивший собою весь дом. С ним явились им языки пламени».

Антония вздохнула и покачала головой, будто прочитанное глубоко взволновало ее. И повторила то, что помнила сама:

— «И так заговорили ученики на всех языках, даже тех, что были им доселе неведомы. Так блаженный Дайсан показал, что Святое Слово предназначено для всех племен и народов».

— Даже народу эйка? — не выдержал Алан. — И даже Ушедшим? И гоблинам, что жили в Харенских горах?

— Даже им, — подтвердила она, — ибо не нам судить, кто войдет в Покои Света, а кто останется вне.

Алан подумал о Пятом Брате, эйкийском вожде, которого тогда освободил. Вспомнил, как рассказывал ему историю об Экстасисе и чуде Вознесения. Вождь не понимал вендийского. И все же… именно его рассказ заставил эйкийца заговорить с ним, выдать, что он обладает разумом и способностью понимать речь. Именно рассказ о чуде заставил варвара искать у него помощи и дружбы.

Служанка принесла кувшин с водой, намочила полотенце и принялась бережно прикладывать к лицу Антонии, а затем втирать масло с резким запахом лаванды.

— Продолжай, — промолвила, закрыв глаза, епископ. — Читай дальше, дитя.

Алан оглянулся на Агиуса, но тот по-прежнему стоял на коленях, глядя в пол. Нервно облизнув губы, юноша продолжил:

— «В Саисе жили тогда люди многих племен, и собрались они посмотреть на чудо, и были взволнованы и изумлены. И тогда Текла стала перед Шестью, и рекла им: „Сие и есть то, о чем рек нам пророк наш. Будет так в последние дни, мы разделим Слово Святое между людом Божьим. Жены получат видения, а мужи смогут видеть сны. Даже рабы получат частицу Слова и станут пророчествовать. И явим Мы знамения в земле и на небесах — кровь, огнь и бурю. Солнце обернется тьмою, и луна подернется кровью. Воззови тогда к Владычице по имени ее — Матерь Живущего, и ко Господу, что есть Отец Жизни, и будешь спасен, и вознесен в Покои Света“. И тогда прочие ученики воздели руки и вознесли к небесам благодарные молитвы».

В шатер вошел клирик и что-то шепнул на ухо Антонии. Она ласково улыбнулась, жестом отпустила его и затем поднялась сама.

— Мы ждем еще одного гостя, — сказала она.

Тут же вошел брат Гериберт, сопровождаемый двумя стражниками, и ввел Констанцию. В отдалении шли слуги и несли соломенные тюфяки и походную кровать.

В последние дни Констанция лишилась всех епископских облачений. Алан мог только догадываться, отдала ли она их добровольно или была принуждена к тому силой.

— Благословенная сестра моя, — заговорила Антония, шагнув навстречу.

Констанция протянула руку, ожидая поцелуя, но Антония пожала ее, как простой родственнице. Если это и обидело Констанцию, та все же не подала вида. Лишенная сана, она по церковной иерархии стояла теперь много ниже Антонии, но только по церковной. Точно так же, как и раньше под епископским облачением, под нынешней рясой диаконисы Констанция носила золотое ожерелье — знак принадлежности к королевскому роду.

— Прости, дорогая, за причиненные неудобства, — продолжала Антония. — Но ты в шатре одна со своими слугами. Мест в лагере мало, нынче к нам приезжает сородич герцога Конрада, сын сестры его отца. Он присоединяется к нашей рати с двадцатью конными воинами и пятьюдесятью пешими.

— Что же сам Конрад? — холодно спросила Констанция. — Отчего он не присоединяется к Сабеле? Должно быть, решился только на то, чтобы помочь вашему беззаконному мятежу, но сам от участия в нем воздержался.

Слуга принес еще один стул, и она расположилась на нем. Констанция делала вид, будто не замечает Агиуса. Но его плечи выдавали его напряжение, сама поза говорила о том, как трудно ему выносить присутствие женщины, которую он предал.

— И правда, герцог Конрад еще не прибыл. Говорят, его супруга, госпожа Идгифу, вот-вот родит.

— Это будет их четвертый ребенок, — сказала Констанция. Единственное, что выдавало ее волнение — то, что правой рукой она перебирала пальцы на левой. — Но это лишь отговорка, ваше преосвященство. Рядом с Идгифу множество слуг и родни. Мужу нет нужды оставаться с ней в такое время. Не обманывайте себя. Если Конрада нет в рядах с войском Сабелы — это значит, он и не собирается там быть.

— Равно как и в войске Генриха.

Констанция понимающе улыбнулась:

— У Конрада свои амбиции. Кроме нашего рода, он единственный потомок Генриха Первого. Пусть дети Арнульфа Младшего сколь угодно долго истощают себя в борьбе за трон, он от этого только упрочится.

— Но такие амбиции могут быть и у герцогини Фесса Лютгарды.

— Да, и она королевского рода. Ее дед отказался от претензий на трон. И сделал это за все свое потомство. Лояльность Лютгарды казалась очевидной.

Не выдержав, Констанция глянула на Агиуса. Тот, встретив ее взгляд, вновь опустил глаза.

— Что же посоветует любезная наша сестра? — спросила Антония. Она не произносила больше полагавшегося Констанции титула — «ваше преосвященство» и поступала так преднамеренно. Констанция не была больше епископом Отуна.

— Как и положено той, кто служит Господу и Владычице, я предложу мир.

Антония вместо ответа подала знак своим слугам, и те принесли Констанции одеяло и подушку.

— Уже поздно, — сказала епископ. — На рассвете выступаем.

— Войдя в пределы Вендара, вы окончательно отрежете себе дорогу назад.

— Да будет так, — провозгласила Антония, улыбнувшись самой ласковой улыбкой. Словно учитель, терпеливо выслушивающий глуповатого и нескорого на ответы ученика. — Рать Генриха ждет нас в Касселе. Там мы и встретимся. А теперь помолимся и будем спать.

Она преклонила колени, и за ней последовали слуги и клирики. Констанция поколебалась немного, но затем, с благородной грацией человека, не позволившего несчастьям сломить свой дух, опустилась на пол и присоединилась к молитве.

Той ночью Алан видел сон.

Качка приятно убаюкивает, но ему все равно не спится. На дне барки сгрудились двадцать пленников, будущих рабов. Они плачут и стонут. Те, что уже потеряли надежду, спят. Братья отбирали самых молодых и сильных — тех, кто проживет несколько лет в северной стране, прежде чем погибнуть от холода или собачьих зубов. Некоторые, быть может, дадут потомство, но дети мягкотелых слабы и не выживают на его родине. Как удалось этим существам так быстро заселить южные земли, до сих пор остается загадкой. Опасно спрашивать об этом Матерей Мудрых, ибо о судьбе неверных не хотят ни слышать, ни знать. Но разве Халан, сын Генриха, не говорил с ним о боге и вере? Он касается Круга на шее. Холодный, безжизненный кусок дерева…

Волна ударяет о борт, и весла скрипят в уключинах. Судно быстро несется по волнам. Звуки волн привычны с детства — они для него как музыка или воздух. Добрая ночь для плавания в северном море.

Он стоит на носу корабля, вглядываясь в туман над морем. Смотрит на звезды — глаза древнейших из Матерей, чьи тела когда-то были развеяны по ветру и вознесены к великому черному льду, тверди небесной. Луна, сердце Старца, шлет морским волнам свой призрачный свет.

Когда-то и он сидел на веслах. Но это было давно, до того как отец раскрыл секрет чародейства и, овладев им в совершенстве, вывел свое племя и своих собак на путь войны, подчинив им всех прочих.

Когда-то и он тяжко трудился вместе с остальными. Но это было давно — до того, как отец в знак своего могущества украсил зубы драгоценными камнями. И теперь правит народом.

Этот корабль не принадлежит его родному племени, но ведь он отмечен мудростью Матерей Мудрых, а отец его — великий маг и вождь племен западных побережий. И потому эти братья приняли его как своего вождя. Конечно, сначала ему пришлось умертвить их Первого Брата и вожака их собачьей стаи, но таков обычай каждого племени. Только один мужчина может править. Остальные либо подчинятся, либо умрут.

Выбирают ли мягкотелые вождей таким же образом? Говорят, что нет, и потому, вероятно, они так слабы. Он не понимает их и не понимает, почему Халан освободил его. Сострадание не в обычаях жестокого севера. Как сказала некогда Старая Мать, Дети Скал погибли бы много веков назад, обладай они этим чувством.

Ветер доносит до него запах берега. Один из рабов громко рыдает. Ему неприятен этот звук. Раньше он скормил бы мягкотелого псам или разорвал ему горло собственными когтями. Но память о Халане останавливает могучую руку. Он выдержит. Выдержит жалость, болезнь, которой страдают слабые, но ненадолго.

Запах свежей воды приятно щекочет губы. Он облизывает их, неожиданно ощутив жажду. Но не поддается ей. Сдаться быстро — значит ощутить в себе еще одну слабину.

Позади, словно чуя его мысли, ворчат собаки. Он поворачивает голову и ответным рыком приказывает молчать. Те утихают, признавая его превосходство, но ненадолго.

Алан очнулся и понял, что давно не спит. Он лежал с открытыми глазами и привык к ночной тьме. Ярость спала. Тоска тихо скулил, но не шевелился. А постель Агиуса пустовала.

При свете углей в жаровне Алан увидел тень, коленопреклоненную над постелью Констанции. Сердце тревожно забилось. Не хочет ли кто-то умертвить ее? Юноша собрался встать, но острый слух, которому после укуса эйкийского вождя доступен был любой, самый тихий звук, уловил нечто странное. Приглушенное дыхание, соприкосновение ладоней, шепот, тихий, как дыхание ночных духов.

— Фредерик участвовал в первом мятеже Сабелы. Почему я должна верить тебе теперь, после того, что ты сделал? И после того, что я знаю о твоем брате?

Интонация слов сильно контрастировала со смыслом. Констанция касалась руки Агиуса, как любящая женщина, а не суровый епископ.

— Он был очень молод. И запутался. Отец дал ему свиту, но не удовлетворил других претензий. А Фредерик… Неосторожный и стремительный мальчик, всегда готовый к действию. Ты знаешь об этом. Когда мятеж подавили, он успокоился и женился на Лютгарде.

— Считаешь это наказанием? Женитьбу на Лютгарде? — Она почти смеялась.

— Для меня — да. — Агиус запнулся от переполнявших его чувств.

— Тише, Агиус. — Лежавшая Констанция шевельнулась, и Алан понял, что она ласково прикоснулась к губам священника.

Алан смутился и тут же отвернулся. Он вспомнил Види, ее плечи и притягивающий вырез ее платья в день перед той ночью в развалинах. Ведь сам он никогда не касался женщины с любовной лаской.

— Ты должен любить Господа, Агиус, — шептала Констанция. — Не мир и не тех, что живут в нем. Антония говорит, что ты еретик. Но ведь ей нельзя верить, правда? Скажи, что она лжет.

— Не могу. После того как тебя отдали в церковь, вместо того чтобы… — Тут он запнулся. — Вместо того чтобы выдать замуж, я поклялся, что не успокоюсь…

— Поклялся, что не успокоишься до тех пор, пока не отомстишь своему отцу и моему брату. Но так нельзя, Агиус. Смири гнев. Мы ничего не могли сделать. Ни ты, ни я.

— Отец поклялся перед алтарем. Как и твой брат. Но Господь с Владычицей не поразили их, когда они нарушили клятву. Обет их оказался лживым потому, что они поклонялись не Истине, а ее жалкой тени. Они пошли за теми, кто был на Аддайском Соборе, за теми, кто скрыл правду от людей. Правду, которую изрекла святая Текла об окончании земного пути блаженного Дайсана. Я видел свиток, на котором записаны ее слова.

— Где?

— Он спрятан. Церковь желает уничтожить его, чтобы никто не узнал правды. «И тогда блаженный Дайсан предстал пред судом императрицы Фессании. И когда не склонился он пред ней, но заговорил словами истины о Матери Живущих и Слове Святом, изрекла властительница земная приговор смерти. Он встретил его с радостью, ибо знал о Покоях Света. Ученики же горько плакали. И взяли его воины, и иссекли ножом, и вырвали из груди честное сердце…»

Алан едва улавливал их шепот, утопающий в чуть слышном потрескивании углей в жаровне.

— «И тогда тьма сошла на всю землю, а блаженный Дайсан громко вскрикнул и испустил дух. Кровь его честного сердца пала наземь и расцвела алыми розами. И тогда просиял свет, намного ярче, чем свет покрова ангелов. И святая Текла, и все бывшие с ней ослепли от света сего. И жили во тьме семь раз по семь дней, ибо страх их был силен». Но мне не страшно, Констанция. Я не боюсь правды. Разве не сказал блаженный Дайсан: «Будь тверд, ибо пребуду с тобой всегда». Разве не отдала Матерь Живущих единственного сына, дабы искупить наши грехи?

Констанция вздохнула:

— Агиус, это и вправду ересь. Как ты можешь говорить такое? Страшно предстать перед пресвитером, что следит за порядком в догматах. Страшно быть обвиненным в ереси!

— Лучше сказать правду и умереть, чем жить во лжи и молчании!

— Ты ожесточился, Агиус. Раньше ты не был таким.

Он с силой прижал голову к ее груди и заговорил глухим голосом:

— Прости меня, Констанция. Я не спас девочку и предал не только нашу с тобой любовь, но и то, что было между мной и братом.

— Ты всегда любил слишком сильно, Агиус. И… Ты же знаешь, я прощу тебе все. После Господа и Владычицы ты самое дорогое, что есть в моем сердце.

— Но все же ты не сопротивлялась, не возразила брату, когда он отдал тебя церкви.

— Я помнила о своем долге, — ответила она, гладя его волосы.

Алан понял, что Агиус плачет. Плакала и Констанция. После смешения его крови с кровью эйкийца чувства Алана обострились. Он мог предчувствовать, ощущая языком и губами влагу воздуха, предчувствовать, как сливаются слезы двух людей. Агиус, должно быть, и вправду любил слишком сильно. Но не написано разве, что и сам блаженный Дайсан любил мир и всех, живущих в нем? Разве любовь не дарована людям Владычицей как высшее благословение и высшая ее милость?

Алану открылась их близость. Жар их тел, прижавшихся друг к другу. Он завидовал: «Каково это — любить другого человека? Должно быть, это стоит того, чтобы отвернуться от мира и власти, узнав, что не можешь быть с любимым. Полюбит ли Алана какая-нибудь женщина? Прижмется ли она к нему с такой силой?»

Верно гласила старая поговорка: «Зависть подобна призраку гуивра . Она словно крылья смерти». Алан устыдился того, чего желал, чем не обладал и на что не имел права. Ведь он дважды был отмечен предназначением: обещан церкви и обещан Повелительнице Битв, чью розу носил на груди.

И все же он не мог не вспоминать о ночах в общей спальне их дома в Осне, когда ребенком он лежал с открытыми глазами и слышал стоны в постели Стэнси и ее мужа. Алан знал, что только люди церкви — и еще его отец — воздерживались от женщин. Агиуса и Констанцию не поглотила любовь, они просто затихли, приникнув друг к другу. И происходившее между ними было сокровеннее поцелуев и объятий, а чувства горячее и ярче, чем угли в жаровне…

Жаровня у ложа Констанции была не единственной в большом шатре. Еще одна стояла рядом с кроватью, где спала Антония. Алан бросил взгляд в ту сторону, стараясь случайным шорохом не выдать себя. И… прикусил губу, чтоб не вскрикнуть. Антония не спала. Он видел, как ярко блестят в темноте ее глаза. Констанция и Агиус были слишком заняты собой, не замечая этого.

Она молча наблюдала за ними. Антония казалась Алану огромной черной дырой, поглощающей дыхание жизни ближних. Юноша чувствовал, что она наблюдает за любовниками не потому, что тоскует сама, и не потому, что хочет узнать о них что-то. Ее томила жадность, жадность кота перед кадкой сметаны или грифона, пьющего кровь того, кто его породил. Она впитывала в себя полноту и остроту их чувства.

Алану стало страшно. Он закрыл глаза и уткнулся лицом в теплую спину Тоски. Чуть позже, когда шепот затих совсем, сон вернулся к нему.

2

На рассвете состоялся военный совет.

— Я продолжаю утверждать, что вступать в сражение рано, — говорил Родульф. Очевидно, он повторял это уже много дней и не хотел сдаваться. — Встречаясь с Генрихом сейчас, мы рискуем всем.

— Быстрое сражение я как раз и планировала, — отвечала Сабела. Ее бесчувственный голос звучал нереально и призрачно. Она не была лидером, она не обладала даже той нетерпеливой властностью, что некогда была свойственна графу Лавастину. Она не произносила с жаром громких фраз, но словно валун, катящийся по склону, сокрушала любое препятствие на своем пути. — Король спешит нам навстречу. И пока его рать не слишком велика.

— По словам лазутчиков, больше нашей. — Родульф хмурился и качал головой.

— Если дадим ему время, она станет еще больше. Его вассалы приведут подкрепления из Вендара. То, что перед нами сейчас, самое меньшее из того, чем он может защитить свою корону. И в этот раз сил ему не хватит.

— Вы так уверены в этом, принцесса… — недоверчиво произнес Родульф.

Из лордов, окружавших Сабелу, он был единственным, кто осмеливался спорить с ней. Она выслушивала его, как и следовало: ибо он был лордом, равным ей во всем, кроме золотого ожерелья на шее. Впрочем, мать Родульфа была еще и салийской принцессой, а потому он мог поспорить с ней и знатностью происхождения.

Алан стоял позади Антонии, прячась среди клириков, и наблюдал за советом. Многие из свиты Антонии, как он заметил, выглядели измученно, а руки их покрывали язвы и мозоли. Только Гериберт сохранял благопристойный вид, он не занимался тяжелой работой, наблюдая за приготовлением облачений, изготовлением амулетов, лечением больных и раненых и за тем, за что отвечали церковные люди из свиты епископа.

— Я уверена в этом, — подтвердила Сабела. — Пришло время действовать. Время сражаться.

Она бросила взгляд на Антонию, и та согласно кивнула. Иногда Алану казалось, что епископ управляет Сабелой так же, как и Лавастином. Но потом он понял, что это не так. Сабела и Антония действовали в тесном согласии. Какие мотивы и побуждения руководили ими в их темных делах, никто сказать не мог. Обида Сабелы на Генриха была понятна. Она и вправду верила, что тот занял место, по праву предназначенное ей. Генрих в своем Странствии действительно прижил ребенка, пусть и от женщины народа Аои. «Почему Сабела не приняла судьбы, что сам Господь предначертал ей? Потому же, почему и я», — подумал Алан. Судьба и Господь Единый предначертали ему стать монахом, а он идет на войну, увидев много больше, чем мечтал когда-либо.

Все стали собираться. Родульф уже отправился к своим войскам, а Сабела ожидала, пока ей подведут лошадь. Войска двинулись на восток, вброд пересекли реку Эль и вступили в пределы герцогства Фесс. Они были в Вендаре. Выдвинув рати за пределы Арконии, Сабела окончательно отрезала себе путь назад. Алан шагал позади клириков и стражи, охранявшей «гостей» епископа — Констанцию и Агиуса, и не мог избавиться от волнения. Возбужденные солдаты тоже смеялись, пели песни и перекидывались шутками в предчувствии добычи, которую найдут на поле брани. Ценность представляло все: наконечник копья, добрый кинжал, любые доспехи, щиты и шлемы. Самой удачной находкой, мечтой любого счастливчика, считались настоящая металлическая кольчуга или меч. Независимо от того, кто победит в бою, множество вещей сменит владельцев.

В полдень оба войска сблизились на расстоянии полета стрелы и остановились на широком поле. Силы Генриха занимали лучшую позицию — на холмах, и ратникам Сабелы предстояло атаковать их, идя в гору. Но принцесса сохраняла спокойствие.

С торжествующим видом она обратилась к Родульфу, когда он подъехал, оставив своих конных:

— Посмотрите, лорд, на знамена Генриха. И скажите, что вы видите.

Со своего места в свите Антонии, всегда шедшей неподалеку от Сабелы, Алан разглядывал стан противника. Стан казался нескончаемым. Он не смог бы их сосчитать и никогда не узнал бы, сколько у короля воинов, не шепни Гериберт Антонии:

— Около восьмисот солдат, из них треть конных.

Алан видел саонийское знамя с драконом, но воинов, стоявших под ним, было не больше, чем в свите графа Лавастина. Под орлом Фесса собралось куда больше людей, многие на лошадях. Несколько всадников охраняли всадницу, одетую в белый с золотом плащ, вероятно герцогиню Лютгарду. Недалеко развевался аварийский флаг. Вряд ли, подумал Алан, Агиусу сейчас интересен отец или женщина, на которой женился его брат. Священник молился. Констанция стояла, скрестив на груди руки, и, судя по движению губ, повторяла имена лордов, пришедших сегодня с Генрихом.

В самом центре королевского войска на холодном весеннем ветру развевался флаг из красного шелка. На нем были изображены орел, дракон и лев. Знаки власти короля. Даже с такого расстояния Алан мог различить в толпе богато одетых придворных короля.

Генрих был в стальном шлеме, кольчуге из пластин и в кольчужных перчатках. Большинство конных воинов были тоже в железных доспехах, что подтверждало их состоятельность. В левой руке король держал длинное копье, правая была пуста, чтобы при необходимости как можно быстрее обнажить меч. На седле висел небольшой и ничем не украшенный, но явно крепкий и надежный щит.

Как и большинство простых солдат, Алан был без доспехов и мог только догадываться об их стоимости. Даже броня, бывшая на Родульфе, несмотря на внушительный вид, выглядела менее впечатляюще, чем то, что было на короле.

Войска Генриха выглядели внушительно — в отличие от войск Сабелы, среди которых развевалось только два герцогских знамени: арконийское и варингийское. С ними тоже пришло немало солдат, но затеянная игра была весьма рискованной.

— Конрад Черный так и не явился на поле боя, — беспокойно говорил Родульф, обращаясь к Сабеле и обозревая ряды своих воинов.

— Конрад ведет свою игру, — отвечала принцесса. — Но хотя он толком не поддержал меня, я должна радоваться, что его нет с королем. И разве не видите вы, достойный мой лорд, что там кое-чего не хватает? — Рукой в кольчужной перчатке она указала в сторону войска Генриха. — Там нет знамени «драконов». Вижу красного саонийского дракона, но черного, под которым сражаются лучшие воины короля, с ними нет.

Родульф присвистнул:

— И правда. Нам больше нечего бояться, дорогая принцесса.

— Нам с самого начала нечего было бояться. Ваш амулет с вами, лорд Родульф?

— Да, но…

— Это главное. Сообщите своим людям об этом.

— Но где же тогда «драконы»? Вряд ли принц Санглант пошел против отца. — Родульф нервно засмеялся. — Всегда мечтал, чтобы и мои дети были такими же послушными, как он.

— Вы же слышали, как я говорила, что «драконы» ушли на север, отражать эйкийский набег.

— Ах да. Мы напали на овец, пока собаки охотятся на волка. — Герцог усмехнулся. — Будь они здесь, я бы счел за лучшее просить пощады. Но…

— Но их здесь нет. Начинаем. — Сабела подала знак. И ожидавший этого солдат поскакал к обозу.

Родульф пришпорил лошадь и направился к воинам, которые держали правый фланг напротив воинов из Фесса. Отряд Лавастина вместе с людьми других мелких графов и воинами, присланными из монастырских земель, противостояли аварийскому льву и небольшому количеству солдат в одеждах цвета Саонии. Вряд ли они успели прийти из самого герцогства — саонийское знамя скорее всего защищали те, кто был при дворе Генриха еще до начала мятежа. А может быть, они подняли знамя больше, чтобы продемонстрировать верность Саонии Генриху, чем похвастаться количеством своих воинов.

— Они хотят вести переговоры, — сказала вдруг Констанция. — Это символика Виллама.

И действительно, несколько человек с голубым флагом и изображенным на нем серебряным древом вышли из рядов королевской рати и направились по нейтральной земле навстречу врагу. Неожиданно фигура в белом и золотом оставила строй солдат Фесса и присоединилась к парламентерам.

— Конечно, — отозвалась Сабела. Она кивнула Антонии. — Вы знаете, госпожа епископ, что им сказать.

Та уже сидела верхом на белом муле. Из всех клириков с ней шел только Гериберт.

— Таллия! — коротко окрикнула Сабела. Дочь неохотно выступила вперед. — Отправишься с госпожой Антониёй. Пора тебе выйти из тени.

Девушка послушно кивнула, но шла неохотно, напоминая скорее мышь, попавшую в совиные когти. Антония посчитала всех, бывших с Вилламом: сама герцогиня Лютгарда и еще двое. Затем осмотрела посланных Сабелой и наконец бросила взгляд на Алана:

— Пойдем с нами, дитя. Поведешь моего мула.

Сабела приподняла брови:

— Мальчишка из псарни?

— Нечто большее. Две собаки, которые с ним, принадлежат графу Лавастину. Виллам узнает их и поймет, что граф добровольно поддерживает нас.

— Послать собак вместо графа? — Герцогиня фыркнула. — Впрочем, если это пойдет на пользу… Ступайте.

Не видя иного выбора, Алан взял за поводья мула и пошел вперед. Тоска и Ярость шли рядом. Клирик Гериберт вел под уздцы лошадь Таллии, она ехала бок о бок с епископом, как полагалось по статусу. Алан тем временем увидел четырех наездников. Двух «орлов» — он опознал их по серым плащам, отороченным красным. Обе женщины, и одна из них — не старше Алана. В левой руке она держала знамя Виллама. Крепкий старик, должно быть, и был знаменитым маркграфом. На нем виднелась кольчуга, а поверх кафтан с вышитым серебряным деревом. Взгляд Алана задержался на четвертом эмиссаре. Герцогиня Лютгарда. Та самая, на которой отказался жениться Агиус. Высокая и довольно молодая, с надменным лицом и взглядом, в котором чувствовался сильный характер. В ее руке был собственный флаг, а сидела она на великолепной белой лошади в роскошной золотой сбруе. Доспехи Лютгарды были богаче, чем доспехи Виллама, и куда более тонко украшены, чем у самого короля. Удивительно было видеть молодую женщину столь высокого титула, которая, подвергая себя риску, отправлялась на войну. Но лицо Лютгарды говорило о том, что женщина эта чрезвычайно сильна и сломить ее характер трудно. Она заметила изучающий взгляд Алана и в свою очередь с интересом посмотрела на него.

Юноша понимал, что на переговорах можно сказать многое одним только подбором участников. Он вспоминал слова тетушки Белы: «Избегай людей с лицами слишком мрачными или слишком улыбчивыми — ни тем, ни другим нельзя верить». Алан попытался придать лицу выражение полного безразличия. Теперь он смотрел на Таллию. Он никогда еще не оказывался так близко к молодой герцогине. У нее была красивая и чистая кожа, кое-где покрытая веснушками. На солнце ее светлые волосы ярко отливали золотом. Нижняя губа дрожала. Девушка отважилась бросить взгляд на Антонию, на лице которой застыло обыкновенное выражение добродушной заботливости.

Виллам неохотно спешился и поцеловал руку епископу, выказывая уважение к ее сану. Две «орлицы» были персонами не столь важными, чтобы удостоиться подобной чести. Как и Алан с Герибертом, они стояли позади, наблюдая за происходящим.

— Госпожа Таллия, — произнес Гельмут Виллам, кивнув девушке. — Рад видеть вас снова.

Та кивнула в ответ, не сказав ни слова. Казалось, сейчас она вообще неспособна говорить.

— Это все, с кем мы должны вести переговоры? — продолжил старый маркграф. — Лорд Родульф не удостоит нас своим присутствием?

— Думаю, вы и так знаете, что он вам скажет.

— Правда, — отвечал Виллам, не удержавшись от улыбки. — Родульф человек искренний. Но я вижу в вашем войске знамена, которые удивляют меня. Его величество и я, мы оба лично знаем графа Лавастина, и все же он не пожелал высказать нам свои требования и претензии.

Губы Антонии дрогнули. Она просто указала на собак. Виллам посмотрел в их сторону и сначала показался взволнованным. Епископ, очевидно, давала понять, что Лавастин верен Сабеле как собака и что граф желал оскорбить короля, посылая псов как своих представителей. Гельмут повернулся и несколько минут глядел на Алана, не знавшему куда себя деть все эти долгие, мучительные минуты. На лице Гельмута появилось выражение неутоленной скорби, причин которой Алан не знал. Лютгарда коснулась его запястья, ободряя маркграфа.

— Я желал бы говорить, — оправившись, продолжил Виллам, — с принцессой Сабелой.

— Разумеется, — вкрадчиво сказала Антония, — все слова, произнесенные достойным маркграфом, достигнут ее ушей. Я всего лишь утлая ладья, что переправит их через людское море. Да и самой госпоже есть что сказать брату.

— Без сомнения, — сухо ответил старик. — Приступим же к делу. Зачем Сабела и ее войско оставили земли Арконии?

Мул, на котором сидела епископ, забеспокоился, и Алану пришлось натянуть поводья, чтобы утихомирить его. Антония указала рукой на красное знамя Генриха.

— Госпожа недовольна тем, что брат занял трон Вендара, по праву принадлежащий ей.

Виллам кивнул. Взгляд его был тяжелым, темным, как после долгих бессонных ночей.

— Спор этот уладили восемь лет назад. На вашем алтаре, госпожа Антония, принцесса Сабела поклялась не держать обиды на короля Генриха, удалиться в свои владения и быть верным помощником брату в нелегких его трудах. Она нарушает клятву?

— Госпожа принесла ее по принуждению, как вы и сами знаете, достойный маркграф. Был ли у нее выбор? Только те, что способны носить алые одеяния святых мучеников, могут предпочесть смерть жизни. И потому Владычица всегда прощает нам наше желание жить, лишь бы сердце наше оставалось чистым, а поведение достойным. Лишь бы не забывали мы наш долг перед Господом.

— Вот как, оказывается, можно трактовать Писание, — неожиданно вмешалась Лютгарда.

— Я не желала бы, — отвечала, терпеливо улыбаясь, Антония, — заводить здесь богословский спор, госпожа. — И она вновь повернулась к Вилламу. Даже сидя на своем муле, старая женщина все же не возвышалась над ним, маркграф был высок и тучен. — Сабела разумная женщина. Генрих сохранит титул герцога Саонии. Графство Аттомар отойдет его сестре, Ротрудис. Сабела займет трон Вендара, а Варре отойдет к ее дочери, госпоже Таллии. Она выкажет Генриху уважение: его сын, Эккехард, сможет жениться на ней и стать герцогом-консортом Варре.

Виллам был слишком умен и стар и к тому же слишком отягощен своей скорбью, чтобы позволить гневу овладеть собой.

— Предложение столь дерзко, что я не в силах даже посмеяться над ним. Король Генрих может сказать госпоже Сабеле только одно: она сохранит владения и титул, если оставит поле битвы и вернется в пределы своего герцогства.

— Свое герцогство? Аркония принадлежит ее супругу, Беренгару.

Виллам недовольно хмыкнул, выказывая наконец свое раздражение.

— Ваше преосвященство, не стоит обращаться со мной как с несмышленым глупцом. Беренгар достойный человек и весьма благородных кровей, но он, скажем так, не вполне владеет ситуацией. Все мы знаем, что герцогством правит Сабела. — Он быстро кивнул в сторону Таллии, она густо покраснела и так сосредоточенно изучала свои руки, что сперва Алан, потом Гериберт, двое «орлиц», а затем и остальные трое, знавшие девушку лучше, тоже посмотрели на ее руки, будто желая видеть, не выросло ли на них нечто необычное и заслуживающее столь пристального внимания.

— Простите меня, госпожа Таллия.

Она пробормотала в ответ что-то невразумительное. Антония заговорила:

— Если мы не приходим к согласию, маркграф Виллам, не стоит и спорить, не так ли?

— Вы желаете сражаться? — Он выглядел весьма удивленным.

Было чему удивляться: королевская многочисленная рать располагала большим количеством кавалерии. Это гарантировало Генриху победу.

— Конечно, мы не хотим войны, — глубоко вздохнула Антония. — Конечно же, мы желаем мира, достойные маркграф Виллам и герцогиня Лютгарда. Все, живущие в Круге Единства, желают мира, ибо не его ли заповедали нам Господь с Владычицей? Но разве может госпожа Сабела оставить Генриху то, что по праву принадлежит ей самой?

— Она не…

— Она родила ребенка. Вот Таллия, перед вами. А у Генриха есть только честное слово женщины-язычницы. Можно ли доверять слову народа Аои? Не сказано ли, что они, эльфы, произошли от падших ангелов?

— Вообще-то, — прервала свое молчание Лютгарда, — как написано в «Диалогах о Судьбе» и как учит нас блаженный Дайсан, эльфы…

— Я не буду обсуждать здесь церковные вопросы. — Антония сделала резкий жест правой рукой.

Какое-то время все молчали. Лютгарда побледнела. Она явно была встревожена и хотела что-то еще сказать, но Виллам остановил ее.

— Откуда нам знать, что наследник Генриха — истинный? — продолжала Антония. — Откуда нам знать, что Санглант его сын? Сабела была первой, кого король Арнульф назначил наследником. Сабела, не Генрих. И только женщина, давшая ребенку жизнь, может твердо знать, что тот действительно рожден ею. Мужчина же может заблуждаться в отцовстве, ибо даже если он заточит свою женщину в темницу и лишит ее общества других мужчин, существа, лишенные плоти и крови, могут найти свой путь в ее чрево…

— Вы утверждаете, — уже сильнее гневался Виллам, — что Генрих солгал о Сангланте и своем Странствии наследника?

— Я ничего не утверждаю о Генрихе. Говорю только, что он может заблуждаться и что мы не можем быть уверенными в его праве. Разве вы, достойный маркграф, не знаете, что церковь всегда предпочитала наследование по мужской линии? Древние даррийцы практиковали усыновление и могли принять в свой дом любого ребенка, но церковь утвердила свои правила наследования триста лет назад, на соборе в Нисибии. Многие из нас хотят вовсе запретить преемственность по мужской линии. — Антония говорила со все возрастающим жаром. Она всегда умела представить себя правой, но никогда Алан не видел ее такой воодушевленной. — Если Генрих продолжит править, кто станет властителем после него? Дети Софии из Аретузы? Не проникнут ли тогда в наше королевство пороки Востока? Известно ли тебе, маркграф, что новая ересь, пустившая у нас корни, берет свое начало в землях, подвластных аретузийским императорам? Кем будут наши властители — настоящими вендийцами или изнеженными выродками из Аретузы?

— Они будут детьми Генриха, — твердо отвечал Виллам. — И они будут сильными королями, что бы вы ни говорили, госпожа Антония.

— Бойтесь аретузийцев, дары приносящих, — загадочно ответила та. — Женись Генрих на доброй вендийской дворянке, я не была бы столь тверда. Но он не сделал этого. Обе женщины, от которых он имел детей, не вендийской крови, а одна из них и вовсе не человек. — Лицо епископа окончательно потеряло выражение доброй бабушки, заботящейся о многочисленных внуках. Добродушие сменилось холодной и тяжелой маской. — Я не могу верить такому человеку. И его отпрыскам тоже. Санглант! Его любимчик! Бастард, нелюдь и, скорее всего, вовсе не сын короля, ибо слово его распутной матушки стоит немногого. И Генрих дает себя одурачить, потому что любит ребенка, и об этом знают все в землях Вендара! Достойно ли это короля? Может ли такой король быть твердым? Сабела же, как диктует ей долг, замужем за человеком благородных вендийских кровей. Генриху недостаточно того, чем он обладает, не так ли? Он хочет стать императором в Дарре. Хочет стать новым Тайлефером. Хорошо! Но пусть сначала он наведет порядок в собственных землях, прежде чем претендовать на другие. Пусть встретит женщину из собственного народа, прежде чем сходиться со случайными распутными девками!

Лицо Антонии горело гневом. Лютгарда дернулась, будто хотела шагнуть к епископу и силой заставить ее замолчать, но Виллам удержал ее:

— Я выслушал достаточно оскорблений. Говорить больше не о чем. Пусть кровь, пролитая сегодня, падет на вашу голову, госпожа Антония. Пусть во всех хрониках будет отныне записано, что принцесса Сабела отвергла великодушие короля и предпочла оказаться лицом к лицу с его яростью.

Маркграф вскочил на лошадь и направился в сторону войск. Лютгарда продолжала стоять. Наконец жестко молвила, глядя прямо в лицо Антонии:

— Ты словно колодец со сладкой водой, отравленной ядом гуивра. — Затем она повернулась и последовала за Вилламом, сопровождаемая «орлицами».

Младшая из них обернулась. У нее были светлые волосы, самые светлые, какие Алан когда-либо видел, если не считать волос пленного вождя эйка. Ее голубые глаза встретились с глазами юноши, и какое-то время они смотрели друг на друга, скорее с любопытством, чем с враждой.

— Ханна! — окликнула ее другая «орлица». Девушка оторвала взгляд от Алана, глянула на собак и последовала за товарищем.

— Это все правда, ваше преосвященство? — спросила Таллия.

— Что правда? — Антония вновь приняла свой обычный спокойный вид. — Поехали, дитя мое, надо вернуться к нашим солдатам. Битва скоро начнется.

— То, что вы говорили. О Генрихе.

— Конечно, правда. Зачем мне говорить то, что правдой не является?

Таллия промолчала. Она позволила Гериберту отвести мула. Когда они вернулись в расположение войск, Виллиброд взял у Алана поводья мула Антонии. Таллию увели к обозу, где те, кто не мог сражаться, в безопасности ожидали исхода битвы. Оттуда же везли задрапированную рогожей повозку, ту, в которой был заключен гуивр.

— «Драконов» не видно? — спросила Сабела.

— Нет. И вряд ли прячутся, ведь они всегда в авангарде.

— Хоть Санглант и сын шлюхи, — мрачно проговорила Сабела, — но он известен своей храбростью. А что другие?

— Не вижу никого.

— Никого из детей Генриха?

— Никого.

— Жаль. Я надеялась, что изловлю хоть одного. Мне бы пригодились такие заложники.

Ответ Антонии были тихим и мягким. Только Алан и, может быть, Гериберт слышали его:

— Они лучше послужат вам, если будут мертвы.

Прибыл гонец, сообщивший, что люди Родульфа готовы.

— Отправляйтесь в тыл, ваше преосвященство, — обратилась Сабела к своей соратнице. — Вас я потерять не могу.

Герцогиня надела шлем и затянула ремешок. Позади нее в руках солдата развевалось знамя Арконии: на золотом фоне зеленый силуэт гуивра распростер крылья над красной башней.

— Что с нашими гостями? — с улыбкой взглянула Антония на Агиуса и Констанцию.

— Возьмите их с собой. Они слишком ценны, чтобы рисковать их жизнью в бою.

Епископ кивнула, и стражники увели пленников.

— Следуйте за мной, — позвала она своих приближенных.

Алан колебался.

— Пойдем, дитя мое, — поманила Антония и его. — Тоже будешь сопровождать меня.

Сабела заметила его колебания.

— Ведь это один из людей Лавастина. Пусть займет место в его отряде.

— Но…

— Делайте, как я сказала, — торопливо оборвала Сабела.

Антония задержалась, и лицо ее застыло. Но неожиданно, словно солнце, выглянувшее из-за туч, вновь озарилось привычной улыбкой:

— Как пожелаете, госпожа.

Очевидно, епископ могла подчинить своей воле графа Лавастина, но не дочь короля Арнульфа. Сабела не была ее марионеткой.

С уходом Антонии никто больше не обращал внимания на Алана. Один из солдат толкнул его, вынуждая отправиться на свое место, но, взглянув на рычавших собак, замолчал и совершил круговое знамение, будто увидел нечто ужасное. Юноша поспешил убраться в задние ряды войска.

Собственно под знаменем Сабелы собралось около сотни хорошо вооруженных конников и двести пеших. Всего же, по словам Гериберта, войско насчитывало человек шестьсот. У Генриха людей было больше, и он располагал достаточным числом тяжелой конницы, составлявшей костяк любого войска. Пеших «львов» было немного — всего одна центурия. Большая же их часть осталась у восточной границы, сдерживая набеги куманов и прочих варваров.

Алан вслушивался в звуки, издаваемые войском. Люди переминались с ноги на ногу в ожидании сражения. Ряды войска Генриха неподвижно стояли на холме. Видно было красное знамя, развевавшееся на фоне голубого неба и редких облаков, но головы солдат Сабелы, иногда в шлемах, но преимущественно в плотных кожаных шапках, заслоняли обзор.

Вот как, оказывается, начинаются битвы… Был ли во всем этом некий замысел, или обе стороны ждали, когда у кого-то из полководцев иссякнет терпение и он пошлет их в атаку или отступит? Люди стояли, опираясь на копья и приставив к ногам щиты. Большинство было вооружено именно так, немногие из простолюдинов могли позволить себе меч.

Вдоль боевых рядов совершилось движение, и небо вдруг потемнело от стрел. Большинство стрел не долетело до ратников мятежной принцессы, но некоторые все же поразили цель. Раздались крики и стоны. Лучники Сабелы послали ответный град стрел. Им приходилось целиться вверх, но залп оказался на удивление удачным.

Словно рябь пробежала вдоль рядов королевского войска, когда на него посыпался смертоносный дождь. Линия солдат дрогнула. Пешие расступились, и через образовавшиеся проходы понеслась легкая кавалерия, вооруженная дротиками. Всадники вырвались вперед, метнули дротики и возвратились обратно.

Алан решительно побежал вдоль задних рядов и наконец увидел спину Лавастина и темные шкуры его собак.

Со стороны солдат, окружавших арконийское знамя, послышался громкий крик. Отряд пехоты вышел вперед, волоча повозку с клеткой.

— За Генриха! — раздавался клич противника.

Алан пробился к Лавастину. Граф не замечал юношу, поглощенный ходом разгоравшейся битвы. Слева двадцать его стрелков бежали навстречу легкой пехоте врага. Группа всадников отделилась от саонийцев и исчезла в лесу.

Лавастин обернулся к капитану:

— Послать отряд за ними.

Новый взрыв ликования слышен был в королевском войске. Генрих выехал на несколько шагов вперед и поднял вверх тяжелое копье.

— Священное копье святой Перпетуи, — прошептал Лавастин. К кому он обращался, Алан так и не понял.

Святая Перпетуя… Повелительница Битв. Он коснулся розы, спрятанной на груди. У короля было священное копье, древняя и чрезвычайно почитаемая реликвия. Не Повелительница ли Битв явилась ему, простому купеческому сыну, во время того урагана в Осне? Не Повелительница ли Битв так изменила его судьбу? Алан представить не мог, зачем и с какой целью привела его сюда судьба. Сюда, в этот самый день и час. Войска Генриха спускались вниз по склону холма, набирая скорость и готовясь сломить строй ратников Сабелы. Первыми врага должны были встретить воины, тащившие повозку с клеткой, из которой доносились стук и рычание. Капитан Сабелы взмахнул белым флагом, приказывая своим идти навстречу.

Лавастин поднял руку. Два войска, громыхая оружием и доспехами, двигались навстречу друг другу.

За спинами солдат видны были только знамена, флаги и беспорядочное движение на холме. Алан понял, когда встретились между собой передние ряды. Внезапно раздался жуткий шум: вопли и стоны умирающих, лязг мечей, треск копий, ударявших о деревянные щиты.

Алан подумал о предостережениях Родульфа и ответе на них Сабелы: «В этот раз сил Генриху не хватит». «Почему она так уверена в победе над превосходящими силами короля?»

Он не видел, развалилась ли клетка сама, или ее открыли солдаты. Только догадался о случившемся, потому что в самой гуще сражения раздался страшный вопль ужаса, от которого замерло сердце. В первый момент он не мог даже вздохнуть, пока Ярость не потянула его за полу, выводя из оцепенения.

На склоне, среди хаоса, людей и лошадей, мечущихся в беспорядке, идущих вперед или, наоборот, в панике бегущих, он увидел неясную тень, взмывшую в небо, словно призрак огромной птицы, вырвавшейся на волю. Но… лишь для того, чтобы вновь опуститься на землю, ибо массивная цепь, прикованная к ноге существа, удерживала его на земле. Раздался яростный вопль, и огромные крылья распростерлись над полем, сметая всадников и лошадей. С клекотом, напоминавшим орлиный, но стократ страшнее и громче, гуивр открыл единственный глаз, и те, кто видел его, кто встречался с чудовищем взглядом, замирали, не способные двинуться. Все, кроме солдат принцессы Сабелы, носивших амулеты, которые заботливо раздала госпожа Антония за день до битвы.

Началась бойня.

3

Король Генрих был из тех людей, которые никогда ничего не отпускали на волю случая. Твердый прагматик напоминал Ханне мать, госпожу Бирту, и редко давал свободу собственным чувствам. И все же главным в нем Ханна считала то, о чем сказала как-то Хатуи: «Он добрый господин, наш король, и я горда тем, что служу ему». Независимая Ханна готова была служить немногим. Но Генрих быстро завоевал ее верность и уважение, и она сочла, что перед ней прирожденный властитель. Именно он являлся истинным сердцем государства, а не какой-нибудь город, замок или храм.

Сейчас, сидя верхом на лошади и выжидая, пока Виллам докладывал королю о неудавшихся переговорах, Ханна беспокоилась. Она обычно была спокойна, но в последние недели, после того как они с Хатуи оставили Лиат в Генте, тревожилась постоянно. Ханна дала себе слово, что будет защищать подругу, и чувствовала вину, не сдержав обещания.

Особенной вины, конечно, не было. Но глядя вниз с холма на рать Сабелы, Ханна не могла думать ни о чем, кроме нарушенного слова. Принцесса тоже нарушила обещание, данное королю. «Я похожа на нее», — подумала Ханна. Она вздохнула, сердясь на себя, — бессмысленные терзания. Не она была эйкийским вождем, осадившим Гент. Не она приказала эйкийцам напасть на пятерых «орлов». Она упала с лошади, повредив ногу, но ведь и это не ее вина — она еще не стала опытным наездником. И не она, а Сабела не дает королю напрямик двинуться к Генту. Ханна сделала все, что могла, и теперь должна жить дальше.

Это Лиат всегда беспокоилась — всегда и без особенного к тому повода, мучаясь из-за того, что сделала что-то не так, как следовало. Но все иногда ошибаются, все совершают неверные поступки. Так устроен мир — хотя диакониса Фортензия и сказала бы, что только равнодушный ко всему язычник может рассуждать, как Ханна.

Она, конечно, верила в Господа и Владычицу, в святой Круг Единства. Но их существование не означало, что древние духи ушли из мира. Они лишь попрятались. А потому Ханна и ее родные возлагали цветы к подножию священных деревьев и венки к южным склонам скал, когда приходила весна. Древние духи… А тот юноша, который держал поводья епископского мула и смотрел на нее пристально… Он выглядел обреченно. И эти собаки! Они не такими уродливые, как были у народа Эйка, но казались не менее опасными. И все же они следовали за ним, как послушные щенки. В этом мире много необычных вещей, если только ты можешь их видеть!

— Младшая «орлица»…

Ханна повернула голову — король говорит о ней.

— … Будет при принцессе Сапиентии. Она знает, что делать. Мы отобьем Констанцию до того, как Сабела отступит и попытается использовать ее как заложницу.

За Генрихом стояла центурия «львов». Ханна увидела среди них Карла, он не замечал ее. Готовые к сражению воины смотрели вниз, на стан врага. Генрих и Виллам закончили разговор. Хатуи отправилась с известием к обозу, где была Теофану. Генрих, как всегда осторожный, оставил обоз около укреплений Касселя.

Ханна отправилась в указанном направлении, в сторону леса. Генрих выбрал для сражения это поле из-за удобного рельефа местности. Предполагая, что обоз Сабелы будет поблизости от войска, он отобрал восемьдесят всадников и поставил Сапиентию во главе отряда под присмотром, разумеется, опытного капитана. Прячась за деревьями, они должны были обойти правый фланг войска принцессы и, ударив прямо по обозу, освободить Констанцию.

«Или спровоцировать ее гибель», — подумала Ханна, предполагая, что Генрих скорее предпочтет видеть сестру мертвой, чем заложницей. Все-таки пока Констанция оставалась в руках принцессы, она была оружием, направленным против короля. Так, во всяком случае, объяснила бы все это Хатуи. Но Хатуи выросла среди жестоких нравов Приграничья, где шла постоянная война. Там, говорила она, люди убивали своих детей, чтобы те не попали в лапы куманам.

Сапиентия напоминала борзую, которую удерживает крепкий поводок. Она нетерпеливо стремилась вперед. При ее маленьком росте вообще удивительно было, что Генрих выпустил ее на поле боя.

Всякий взрослый обязан был сражаться, если враг нападал на твой город. Но женщины, которых Владычица благословила рожать детей, нечасто вступали в воинские ряды, кроме тех, кто посвящал свою жизнь святым Андреа или Перпетуе и отвращал сердца от замужества и воспитания детей, как сделала Хатуи.

Для женщины благородных кровей уклонение от битвы не было делом постыдным, для этого были муж и братья. В ее обязанности входило управление землями, воспитание детей и продолжение рода.

Но Сапиентия рвалась в бой, рвалась командовать собственным отрядом, и Генрих позволил, потому что, как думала Ханна, хотел доказать, что никто не может стать монархом, если не сумеет повести за собой в сражение герцогов и их воинов.

— Когда мы выступаем? — настаивала Сапиентия. Пожилой капитан с трудом удерживал принцессу.

Со стороны поля раздались крики: «За Генриха!» Это было сигналом. Сапиентия подняла руку, призывая следовать за ней, и тронулась с места, осторожно объезжая деревья. Ханна крепче сжала копье. Она ехала позади, ибо никто не требовал от «орлицы» участия в бою. И все же девушка волновалась. Она вглядывалась в глубь леса, вздрагивая при каждом подозрительном движении. К счастью, всадники, ехавшие рядом, были полностью поглощены тем, что их ожидало, и не замечали ее беспокойства. Должно быть, они и сами боялись, но она сомневалась в этом. Генрих доверил Сапиентии опытных воинов, служивших долгое время на восточной границе. Если все пройдет удачно, они обойдут правый фланг принцессы и, возможно, не дадут Сабеле отступить.

Шум за деревьями неожиданно усилился. «Началось», — шепнул один из солдат своему соседу. Они ехали дальше, отклонившись правее. И тут жуткий, пронзительный визг перекрыл гул сражения.

— Что это? — испуганно спросил кто-то. Возглавлявшие отряд перешли на галоп. Они увидели наконец свою цель. В руках всадников развевались знамена, отливая золотым и красным. Ханна заметила впереди повозки, стоявшие попарно и служившие укрытием для обозных. Странно, Сабела оставила для охраны очень мало людей. Несколько стрел пропели в воздухе.

Сапиентия и ее воины с громким криком атаковали противника, но схватка длилась недолго и вскоре затихла. Ханна осмотрелась. За десять дней, предшествовавших встрече с войском Сабелы, Хатуи многое успела вбить в ее голову: «Ты — глаза и уши короля. Ты должна смотреть и запоминать все, что происходит. Ты не должна геройствовать. Сохрани свою жизнь, чтобы сохранить ценные сведения».

Здесь геройствовать было бессмысленно. Солдаты Сапиентии легко захватили обоз и, собрав пленников вместе, принялись их допрашивать о судьбе епископа Констанции. Из-за леса, на противоположной стороне за обозом, раздались крики. Ханна подъехала ближе, чтобы понять, в чем дело. Там, за деревьями, показались какие-то воины. Капитан Сапиентии взял двадцать всадников и направился в их сторону. В эту минуту кто-то схватил лошадь Ханны за поводья и сильно потянул. Она вздрогнула и опустила копье. Рядом стоял… священник. У него было суровое и усталое лицо, губа кровоточила.

— Дай мне свою лошадь! — потребовал он.

Он не был простым служителем церкви. За двадцать дней, проведенных при дворе, она научилась распознавать светские манеры. И все же теперь колебалась, ведь он был одет, как самый простой священник.

— Владычица, даруй мне терпение! — громко проговорил он. — «Орлица»! Слезай с лошади и дай ее мне!

— Зачем? — спросила она. — Вы в обозе Сабелы…

— Я ее пленник, а не слуга.

— Откуда мне знать…

Из-за леса вновь раздался пронзительный вой, а затем отдаленный шум голосов, смесь криков триумфа и воплей ужаса. Священник в гневе с силой сдернул Ханну с лошади. Девушка упала и больно ударилась. Животное заржало, но человек крепко держал поводья, и пока Ханна пыталась подняться, он оседлал лошадь, сильно ударил ее пятками и с развевающейся рясой поскакал в сторону сражения.

Ханна наконец встала на ноги. В лесу встретились два отряда и смешались друг с другом. За деревьями можно было разглядеть флаг с красным саонийским драконом. «Друзья», — подумала она, и в этот момент нахлынула волна криков.

— Приближаются всадники Лавастина! Развернуться! Всем развернуться и встретить их!

Владычица наша! Ведь еще Вулфер говорил, что пеший «орел» — мертвый «орел». Священник с ее лошадью был далеко. Не выпуская из рук копья, Ханна забралась под повозку.

4

Вот, оказывается, для чего все было затеяно. Смысл происходящего открылся Алану со всей очевидностью. Слышались крики солдат, испуганных, бегущих или, наоборот, с новой силой взявшихся за оружие, как это произошло с мятежным войском.

Королевские ратники, врасплох застигнутые гуивром, теперь напоминали стадо животных, визжащих от ужаса в ожидании мясника, который начал резать их глотки. Это была не та битва, которую благословляет Господь, когда правый призывает Его рассудить спор Мечом Справедливости. Это была самая настоящая резня.

Алан знал, что эта война была делом безбожным. Гуивр в ярости вопил, пытаясь освободиться, бешено взмахивая крылами. Первые ряды конницы Сабелы поднимались на холм, несколько замедлив движение, горы тел убитых солдат Генриха и их лошадей преграждали путь. На правом фланге сражение шло с переменным успехом, но вот и знамя Фесса закачалось, войска отступали.

Половина «львов» быстро двинулась навстречу врагу, остальные замерли в ожидании. Позади на коне возвышался неподвижный Генрих. Чего он ждал? Или его тоже настиг парализующий взгляд гуивра?

Конные противостояли солдатам Лавастина, усиливали натиск, пытаясь сломить сопротивление, прорвавшись к центру, оказать помощь королю. Алан рванулся вперед, прокладывая себе путь сквозь задние ряды лучников и копьеметателей, отступивших назад после первых выстрелов. Ярость и Тоска рвались к сестрам и братьям, черным псам, оставшимся при Лавастине.

Алан нашел наконец графа, следившего за ходом сражения. Осмелев, юноша схватил его за стремя и потянул на себя. Лавастин уставился на него сверху вниз. Судя по всему, он даже не узнавал, кто стоит перед ним. Что ж, отчаянные времена требуют отчаянных действий. Алан взмолился Владычице, прося Ее послать ему силы, и… рванул графа за левую руку и полу кольчуги. Не ожидая этого, граф не удержался в седле, упал, ударившись, и остался лежать на земле.

Юноша почувствовал между лопаток острие копья. Он обернулся и увидел сержанта Фелла.

— Вы же меня знаете, сержант! — закричал он неистово. — Вы знаете, что граф последнее время ведет себя странно. Это все неправильно! Мы не должны здесь быть!

Фелл колебался. Капитан Лавастина, увидев своего господина поверженным, приблизился, но тут все графские собаки окружили юношу, рыча и не давая никому подойти.

— Прошу, Владычица, помоги мне, — выдохнул Алан. И приложил лепестки своей розы к бледным губам графа.

Шум битвы не утихал. Но здесь он был в безопасности, окруженный рычащей стеной верных ему и свирепых зверей. Тоска лизнул Лавастина в лицо, и тот открыл глаза. Граф заморгал и провел рукой по шлему, убеждаясь, что он у него на голове, и медленно поднялся. Собаки расступились, пропуская сержанта Фелла.

— Что происходит? — заговорил Лавастин, видя жуткий хаос вокруг себя и своих солдат, теснивших саонийское знамя. Воины из Фесса стремительно отступали. В центре флаг Сабелы почти приблизился к «львиному» значку и королевскому знамени. Гуивр вновь завыл. Символ «львов» дрогнул и исчез в гуще боя. Генрих, окруженный теперь только личной стражей, не двигался с места.

Собаки графа и сгрудившиеся люди пропустили наконец капитана. Фелл подвел Лавастину лошадь, крепко держа ее за поводья и не давая подняться на дыбы. Присутствие гуивра волновало лошадей, и они вздрагивали от любого резкого движения.

— Мы сражаемся вместе с Сабелой против короля Генриха, — сказал капитан.

— Этому не бывать! — вскричал граф. — Солдаты, приказываю вам покинуть поле боя!

Приказ распространился по рядам войска, словно пламя, охватившее сухое дерево. Граф вскочил в седло и принялся выравнивать боевой порядок, останавливая дерущихся. Саонийцы поняли, что происходит, и позволили ему отступить.

Но центр королевской рати был сломлен. Сабела пробивалась сквозь строй «львов», а Генрих все еще оставался неподвижен. Когда воины Лавастина покинули поле, Алан остался один, глядя, как саонийцы разворачивают свою конницу, чтобы оказать помощь королю. Он смотрел, как рвется на цепи гуивр, сотрясая окрестности безумным клекотом, смотрел, как замедлили ход саонийские всадники, увидев его глаз. Смотрел, как половина солдат Сабелы повернула в сторону новой угрозы.

Несколько стрел и копий, брошенных фессийцами, прорезали воздух и, ударившись о чешуйчатую шкуру чудовища, бессильно упали на землю. Пространство вокруг него оставалось свободным — люди принцессы, хотя и защищенные от страшного глаза, старались обходить гуивра стороной.

Солдаты Генриха один за другим падали под ударами врага или отступали к вершине холма — к своему королю.

Алан выпустил розу из дрожавших пальцев. Он не мог на это смотреть. Не мог верить в какие-то права принцессы Сабелы. Он знал, что ее победа неправильна и несправедлива. Солдаты Генриха не могли сражаться, не могли вступить в честную схватку лицом к лицу с врагом.

Он бежал через поле, спотыкаясь о мертвых, перепрыгивая через раненых или тех, кто притворялся раненым ради спасения. Он бежал к гуивру, замедлив бег для того только, чтобы схватить меч убитого графа, лица которого не рассмотрел.

Но другой человек оказался около гуивра раньше. Он выскочил из седла и оттолкнул лошадь от себя, и та в ужасе метнулась в сторону.

Священник. Алан видел теперь, что это брат Агиус, одновременно понимая, что опоздал. Агиус без страха приблизился к чудовищу. Зверь издал гневный вопль, остановился и прыгнул. Голодный и измученный страданиями своего гниющего тела, гуивр принял пищу, что шла к нему в руки. Агиус исчез, скрытый тяжелыми крыльями. Чудовище склонило голову, собираясь приступить к трапезе.

Остатки рати Генриха и сам король пришли в себя. С криками ярости, почти доведенные до безумия тем, что только что увидели и не могли предотвратить, они ринулись на воинов Сабелы, потерявших строй во время преследования беззащитного врага. Солдаты из Аварии и Фесса перегруппировались и построились в одну линию. Саонийские войска усилили наступление на дрогнувший центр Сабелы.

Алан бежал к гуивру. Кто-то из людей принцессы попытался преградить ему путь, но юноша не обратил на него внимания, предоставив собакам расправиться с несчастным.

Да и кто мог остановить его? Вблизи гуивр казался огромным, высотой в два человеческих роста. Чешуя блестела на солнце, и он насыщался с жадностью существа, которому давно было отказано в пище. Алан приблизился к нему, примеряясь, куда бы ударить, но не осмелился. Чудовище не обращало на него внимания. Он услышал хруст костей и — о Владычица! — ужасающий крик, перешедший в сдавленный стон и вдруг затихший.

Юноша обежал вокруг зверя. Черви падали с его гноящегося единственного глаза и расползались по земле. С этой стороны гуивр не мог его видеть. К тому же он был слишком занят своей трапезой.

Алан поднял меч, когда услышал предостерегающий крик за спиной: ветер донес до него имена лорда Родульфа и короля Генриха, повторяемые солдатами. Он с силой вонзил меч в шею чудовища. Оно громко взвыло, оглушив его, и оторвало свою огромную и уродливую голову от того, что оставалось от Агиуса. Обернувшись, животное забило о землю широченными крыльями. Крыльями, которые оканчивались когтистыми лапами.

Гуивр попытался ударить Алана и, не видя врага, промахнулся. Зашатался, истомленный болезнью и голодом, и с трудом сохранил равновесие. Алан отскочил в сторону и поднял меч. Нога его во что-то уперлась, и юноша опустился на одно колено. И оглянулся на гуивра.

В поисках мякоти чудовище разорвало Агиусу живот, обнажив внутренности. Глаза священника были открыты, и он смотрел прямо на Алана. Гуивр громко вскрикнул, и его тень накрыла и Алана, и умиравшего Агиуса.

Но, как сказано в преданиях, любое чудовище имеет слабину. Алан, не раздумывая, вонзил меч в мягкое брюхо зверя. Кровь хлынула фонтаном, облив его огненным потоком. Он выпустил рукоять меча и отскочил в сторону. Схватил Агиуса и оттащил его от бившегося в агонии гуивра. Гуивр рухнул на землю, сбив с ног Алана и задев священника. В конвульсиях гигантское тело наконец затихло.

Агиус прошептал какое-то слово, затем еще одно. Алан, с дрожащими руками, плача, склонился над ним. Ярость принялась облизывать его лицо, он попытался отогнать ее, но не сумел и только ниже склонился над Агиусом.

— Освободи белую лань, — прошептал умирающий. — Владычица, пусть жертва сия сделает меня достойным подвига Твоего Сына.

Его глаза закатились, и он, как и гуивр, вздрогнув, испустил дух.

Тоска подтолкнул Алана. Пес что-то держал в зубах. Ярость облизала глаза юноши, очистив их от крови чудовища, и Алан увидел солнечный свет и то, что происходит на поле: знамя Сабелы удалялось. С гибелью гуивра, их символа и защиты, люди принцессы растерялись и в панике бежали.

Что-то кольнуло Алана в щеку. Он посмотрел на Тоску и увидел, что тот держит в пасти розу, принесенную с другого конца поля. Ее лепестки потемнели, став кроваво-красными, как кровь Агиуса.

Алан закрыл лицо руками и зарыдал.

XIV. ГРЯДУЩАЯ ВЛАСТЬ

1

Росвита не любила ждать. Неопределенность всегда тяготила ее и мешала думать. Сейчас во дворце, построенном лет восемьдесят назад одним из герцогов Фесса, она мерила шагами зал пиршеств, то входя внутрь, то выходя в распахнутые тяжелые двери, за которыми виднелась панорама города Касселя, раскинувшегося вокруг дворцового холма. Перемычкой дворцовым воротам служила огромная серая с голубым отливом каменная плита. Когда Росвита присмотрелась, то увидела на плите полустертый временем орнамент.

Над городом все еще развевались два вымпела. Когда рати Генриха шли через Кассель, жители только-только приходили в себя после праздника святого Микхеля, который отмечали четыре ночи подряд. Госпожа-епископ неустанно уговаривала горожан не следовать хотя бы некоторым из своих полуязыческих обычаев. Но и она не могла помешать традиционному шествию по городу процессии во главе с обнаженной девицей верхом на лошади. А люди благочестивые вынуждены были закрывать ставни. После этой церемонии окна и двери распахивались настежь, и достойные граждане Касселя напивались до потери сознания. Предание умалчивало о том, что побудило бедную девушку появиться на людях в таком виде. Рассказывали только, что святой Микхель чудесным образом окутал ее облаком света, скрыв тем самым от взоров толпы.

В опустевший дворец вошла Теофану.

— Говорят, эту крепость построили на руинах даррийской, в свою очередь возведенной на месте более древней крепости — огромные камни которой подняли сюда демоны высших сфер… — Принцесса указала на плиту над входом.

— Подобно каменным кругам, — ответила Росвита, вспомнив рассказ Бертольда, — кругам, о которых говорят, что они построены великанами.

Так сказал ей Гельмут Виллам в тот день, когда они бродили среди остатков каменного круга, и юный Бертольд еще наслаждался дневным светом. Владычица наша! Теперь оставалось только скорбеть о случившемся… Впрочем, по нынешним временам и это было роскошью.

— Пойдем, — обратилась Росвита к Теофану. — Почитаем из книги, что дал мне брат Фиделиус. Это поможет скоротать время, пока нет вестей от его величества.

Они прошли через залу, в которой лучи света затейливо играли посреди теней от колонн. Огромный камин был пуст и холоден: в жаркий день нигде не разжигали огня, кроме кухни. Слуги, облаченные в кафтаны с изображениями золотого льва Фесса, прятались по углам, в волнении ожидая вестей. Один из них подошел к женщинам и предложил вина. Обе отказались.

Юный Эккехард дремал на скамье. Его миловидное лицо напомнило о Бертольде, очевидно потерянном навсегда. Росвита любила Эккехарда, жалея лишь о его пристрастии к ночным пирушкам с бардами, которые в поисках наград бродили от одного королевского двора к другому.

— Так и есть, — загадочно произнесла Теофану.

— Что так и есть?

Принцесса кивнула в сторону младшего брата. Из детей Генриха юноша более других походил на отца: каштановые волосы, круглое лицо и нос с небольшой горбинкой. В тринадцать лет Эккехард был довольно высок и по-щенячьи неловок. Неловкость исчезала, как только он брал в руки лютню. Говорили, король был точно таким же, прежде чем обрел стать и силу.

— Все так и есть, — проговорила Теофану. — Музыка и праздники ему дороже будущей власти.

Росвита не знала, что ответить, ведь принцесса никогда не говорила ей прямо о своей заинтересованности судьбой трона. Теофану подняла на нее свои темные глаза:

— Разве мятеж Сабелы случился не из-за того, что та не была уверена в своем будущем? В муже, чьими землями управляла?

— Разве алчность и зависть не причина множества грехов?

Теофану невинно улыбнулась:

— Так учит церковь, достойная сестра Росвита.

Принцесса была достаточно взрослой, чтобы иметь собственную свиту — так же, как и ее сестра Сапиентия. Но король держал обеих при себе, не давая собственных земель в управление. Раздражало ли это Теофану, Росвита сказать не могла, как не могла сказать, не обижена ли она тем, что сестра вместо нее сопровождает отца во время сражения. Каменное лицо принцессы не выдавало ее мыслей.

Росвита бережно развернула тряпицу, в которой лежал фолиант. Осторожно перевернула первую страницу. Изящный почерк Фиделиуса был твердым, начертания и завитки выдавали принадлежность писавшего к старой салийской школе. Это Росвита могла сказать точно: изучив множество книг, она научилась распознавать стили разных стран, городов и даже монастырей.

Шелест переворачиваемых страниц казался шепотом Фиделиуса, доносящимся откуда-то из-под земли, сквозь пространство и время. Теофану сидела позади, терпеливо сложив руки на коленях. Росвита читала вслух:

— «Господь и Владычица даруют женам величие и славу, укрепляя их разум. Вера делает их сильнее и богаче, подобно ладьям, везущим великое сокровище. Одна из них — госпожа Радегунда, земное житие которой я, недостойный и смиренный Фиделиус, дерзаю воспеть и ее величие изложить в словах. Завершая пролог, начну само житие». — Росвита вздохнула и продолжила: — «Блаженная Радегунда, величайшая из жен…»

Эккехард громко вскрикнул и проснулся, скатившись со скамьи на ковер. В воротах появилась служанка Теофану.

— Посланец от короля! — громко произнесла она.

Росвита дрожащими руками закрыла книгу и завернула в тряпицу. Поднялась и поспешила к воротам. Теофану, сохраняя спокойствие, последовала за ней. Эккехард что-то громко говорил, и слуги бестолково суетились вокруг, помогая ему подняться. Кастелян и прислуга Лютгарды сгрудились вокруг Росвиты и Теофану.

Посланцем была Хатуи, молодая женщина из «королевских орлов», которую Генрих взял к себе в личную свиту. Оставив лошадь во дворе, она вошла и склонилась перед ними.

— Ваше высочество, принцесса Теофану, — заговорила она, глядя той прямо в глаза. — Король Генрих сообщает, что его сестра Сабела отказалась от всех условий и битва уже началась.

— Кто побеждает? — спросила Теофану.

— Не знаю. Я ехала быстро, не оглядываясь.

— Принесите меду, — приказала принцесса.

Стоя на дворцовом пороге, она всматривалась в расстилавшийся внизу город. Перед ней открылся огромный квадрат, пересеченный двумя широкими улицами, которые делили его на четыре одинаковые части. Между полуразрушенной каменной стеной и нынешним городом, от окраин до городских ворот, тянулись сады, огороды и пастбища для скота. За стенами лежали бескрайние поля, засеянные ячменем и рожью.

Куда делись люди, населявшие Кассель прежде? Бежали ли они в Аосту, в город Дарр, откуда начиналось их государство? Или погибли от вражеского меча и мора, опустошивших просторы старой Империи? Или вовсе исчезли без следа, как случилось это с несчастным Бертольдом? Природа наделила Росвиту любознательностью. «Знание всегда искушало меня», как сказал брат Фиделиус. В минуты волнения ее жажда новых знаний особенно обострялась. Возможно, Генрих погиб, и все, сделанное им, тоже близко к гибели. Может, он совершает теперь страшное преступление, проливая родную кровь. От подобных междоусобиц, пишут хронисты, и погибла Даррийская Империя. И в то время, когда королевство вот-вот рухнет, она стоит здесь, размышляя об истории Касселя!

— Пойдем, — позвала она Теофану, — нужно ждать.

Принцесса покачала головой:

— Нужно седлать лошадей. И собирать лекарей. Мы должны либо помогать раненым, которых привезут сюда, либо бежать.

— Бежать?

Сверкая глазами, Теофану напоминала королеву со старинных мозаик, но оставалась спокойной, слишком спокойной…

— Если победит Сабела, мы с Эккехардом должны избежать плена любой ценой. Даже если придется уйти в Кведлинхейм, к тете Схоластике.

Росвита приложила руку к груди и поклонилась в знак уважения рассудительности молодой принцессы. Теофану, конечно, права. Она была достойной дочерью королевы Софии, которая знала искусство правления при дворе Аретузы и славилась изощренностью в интригах.

В этом, вероятно, и крылись причины выбора, который сделал Генрих. Открытая и прямолинейная Сапиентия не всегда была способна принять верное решение. Холодная же и непроницаемая Теофану обладала умом и чутьем, но не харизмой, коей должен обладать властитель от Бога. Неудивительно, что король желал передать трон незаконному сыну Сангланту.

2

Ханне не везло сегодня с людьми церкви. Ее остановила диакониса, требуя лошадь. Как и у прежнего священника, внешность и властный голос говорили о ее высоком чине, хотя облачена она была в простую рясу. Ханна не могла ей помочь, ее лошадь уже забрали. Более того, она не хотела отпускать женщину, которая могла стать ценной пленницей, хотела удержать ее, пока солдаты принцессы Сапиентии отражали новую атаку. Ханна приставила острие копья к ее груди.

— Простите, госпожа диакониса. Но все, кто находится в обозе, теперь в распоряжении его величества.

Диакониса рассмеялась:

— Ну конечно, дитя. Ты не знаешь, кто я такая?

Ханна покачала головой и повернулась в сторону леса, пытаясь увидеть солдат из войска принцессы. Большинство обозных были убиты или ранены, оставшиеся бесцельно метались между повозками. В нескольких шагах лежали два мертвых стражника. А чуть дальше какие-то люди помогали забраться на повозку женщине в епископском облачении.

— Владычица! — выдохнула она. — Да ведь это епископ Антония!

— Нельзя дать ей уйти, — твердым голосом проговорила диакониса. — Найди мне лошадь или отыщи мою племянницу и приведи ее сюда.

Племянницу?! Ханна наконец догадалась, кто перед ней. Присмотревшись к женщине, она увидела знакомые черты и тогда упала на колени, склонив голову.

— Простите, ваше преосвященство.

— Забудь, — выпалила Констанция. — Я не хочу, чтобы Антония бежала. И не могу остановить ее сама.

Ханна повиновалась. Она побежала к лесу. Отряд Сапиентии возвращался, и солдаты несли развевающееся саонийское знамя.

— Ваша тетя, епископ Констанция, ищет защиты! — крикнула «орлица», хватая за поводья лошадь маленькой принцессы. — Она просит вас остановить епископа Антонию.

Лицо Сапиентии вспыхнуло.

— Капитан! — крикнула она. — Найдите Констанцию и возьмите ее под охрану. Остальные — за мной!

Она взнуздала лошадь и сорвалась с места так быстро, что Ханна едва успела выпустить из рук поводья. Человек тридцать поскакало за ней, остальные колебались, ожидая от старого капитана подтверждения приказа. Тот неразборчиво выругался, а затем повысил голос, чтобы солдаты могли его слышать:

— Десять человек отправятся к обозу за госпожой-епископом. Тем, кто остался! Приказываю следовать за мной к месту битвы! — Повинуясь, люди построились в боевой порядок. — «Орлица»! Тоже останешься с Констанцией!

Ханна кивнула, радуясь приказу человека, который знал, что делает. А тот поскакал в сторону, где шла битва, исхода которой никто не знал.

Наконец все было кончено. Несмотря на сопротивление Сапиентии, епископ Антония с клириками стала королевской пленницей. Под одной из повозок обнаружили Беренгара. Мокрые штаны красноречиво свидетельствовали о его испуге. Ханна даже пожалела несчастного, которого сразу повели к епископу Констанции. Та отнеслась к его появлению безразлично, и девушка поняла почему. Она не раз в своей жизни встречала таких людей, с постоянно разинутым ртом, припадками растерянности или приступами беспричинного смеха. Принц Беренгар — простак, жалкая пешка в чужих руках. Он ничего не значил в большой игре, затеянной великими князьями.

Куда важнее была епископ Антония, которую, видимо, забавляло то, что она оказалась в руках недавней пленницы. Ханна подумала, что добросердечная скромность этой женщины гораздо симпатичнее обыкновенной дворянской надменности. И все же на переговорах с Вилламом та впала в ярость, не вязавшуюся с ее обликом… И была еще одна пленница, прятавшаяся за спинами клириков.

— Таллия! — ласково сказала Констанция. — Подойди сюда. Мы не причиним тебе вреда.

Девушку заставили выйти вперед. От слез лицо ее покраснело. Ей нечего было сказать, и оставалось, в сущности, только одно — отдать себя целиком на милость Констанции.

Ханна продолжала разглядывать клириков Антонии. Ей никогда не случалось видеть людей церкви, пребывавших в столь жалком состоянии: казалось, все они больны чем-то вроде сифилиса: красные пятна на руках и лицах, сыпь на подбородках. Некоторые кашляли, а один, только что отнявший руку ото рта, с ужасом смотрел на оставшийся в ней сгусток крови. Неужто чума?

— Больные должны быть отдельно от остальных, — сказала Констанция принцессе, подумав, видимо, о том же самом. — Таллия с Беренгаром останутся при мне.

— А они не больны? — спросила Сапиентия, слезая с лошади.

Принцесса вдосталь наездилась по лесу, выискивая, с кем бы ей еще сразиться. Вернувшись, она собралась было отправиться к месту битвы, но Констанция, пользуясь правом старшей родственницы, остановила ее. Хотя епископ Отуна была только четырьмя-пятью годами старше Сапиентии, но ее авторитет был намного выше авторитета юной принцессы.

— Не знаю, — отвечала Констанция. — Мы должны соблюдать осторожность. Я много слышала об эпидемии, опустошившей Отун двадцать лет назад. Отведите клириков подальше и строго охраняйте. Но пусть никто не притрагивается к ним!

Епископ Антония и бывший при ней молодой клирик не выказывали ни малейшего признака болезни, но Констанции явно не хотелось видеть ее рядом с собой.

— Ты ответишь за содеянное, госпожа Антония.

— Мы все ответим пред Господом, — смиренно молвила та.

Послышался стук копыт. Капитан Сапиентии возвращался с боя. Солдат с ним не было, но по его лицу можно было догадаться, что он везет необычные вести.

— Что произошло? — еще издали тревожно прокричала Сапиентия.

Антония только улыбалась, будто знала что-то, чего не ведали остальные. Капитан приблизился, и вопрос повторила Констанция:

— Какие новости, добрый капитан?

Старый воин сдержанно, с сожалением ответил:

— Господь благословил нас победой, ваше преосвященство. Но страшной ценой…

В мгновение ока торжествующее лицо Антонии приняло выражение отвратительное и злое. Ханна посмотрела на Констанцию — та была мрачна. Лицо же епископа вновь приняло вид безмятежности иконописных святых, ровное, как водная гладь в безветренный день.

— Доложи подробнее, — проговорила Констанция. Сапиентии явно хотелось отправиться к отцу, но, поймав взгляд тети, она утихла.

Капитан спешился и опустился на колени.

— Победа осталась за королевской ратью. Но ценой огромных жертв, ибо Сабела… Принцесса Сабела привезла с собой чудовище. Своей магией нечисть поразила половину, если не больше наших солдат. Почти всех «львов» в том числе. Чародейство заставило их замереть на месте и стать беспомощной жертвой врага.

Сапиентия громко вскрикнула. Солдаты недоверчиво зашептались между собой. Ханна же с трудом сдержала рыдания, вспомнив Карла. «Почти всех „львов“»!..

Констанция подняла руку, призывая к молчанию.

— Как же король сумел победить? Если все обстояло так ужасно?

— Не знаю. Я видел только, как какой-то человек, кажется священник, кинулся зверю в пасть. Чудище отвлеклось и дало себя убить.

Епископ города Отуна побледнела.

— Священник? Ты узнал его?

— Говорят, это был сын Бурхарда, герцога Аварии, но я не могу поверить этому.

Констанция вновь резко подняла руку, и он умолк. Одна слеза скатилась у нее по щеке.

— Уберите ее с моих глаз, — указала она на Антонию, — и сторожите как следует.

— А что с Сабелой? — спросила Сапиентия капитана. — Она бежала?

— Нет, — ответил капитан, в то время как его люди уводили старуху. — Виллам лично захватил ее, несмотря на то, что был тяжело ранен. Лекари боятся, что он не выживет. А принцесса теперь под стражей.

Констанция не поднимала глаз, пока Сапиентия, потеряв терпение, не приказала подвести лошадь.

— «Орлица», поедешь со мной, — приказала она Ханне.

Констанция вернулась к действительности.

— Отправляйся, если желаешь, Сапиентия, но «орлицу» оставь мне. Я имею на это право. — Тут она коснулась золотого ожерелья на шее.

Принцесса согласно кивнула.

— Это ваш «орел» доставил нам весть о том, что случилось в Отуне. Поэтому отец здесь. — Тут Сапиентия почему-то улыбнулась. — Но без армии — как он сможет идти на Гент?

— Идти на Гент? — удивилась Констанция, еще ничего не зная. — Зачем?

Сапиентия, не ответив, вскочила на лошадь и погнала ее в сторону поля. Она была права. Генрих выступил навстречу Сабеле с большим войском, по меньшей мере человек восемьсот. Он мог бы собрать и больше, но… Много месяцев пройдет, пока подойдут отряды из медвежьих углов Вендара и Варре. И как мог он, недавно подавив мятеж, теперь доверять варрийским герцогам? Вряд ли те поддержат его в деле спасения ненавистного им кандидата на престол…

Им, принцам, нет дела до того, что происходит сейчас с жителями Гента. Нет дела до Лиат. Ибо кто сказал, что короли и принцы должны заботиться о судьбе «орлов»? Как мечи и копья, слуги не более чем оружие в руках господ.

3

Король Генрих пребывал в дурном расположении духа. Сказать по правде, Росвите еще не доводилось видеть его в таком гневе.

Когда в Кассель пришли наконец вести о победе, они с Теофану выехали навстречу его величеству и обнаружили Генриха в гневе, он ходил туда-сюда по шатру. В шатре лежал Гельмут Виллам. Говорили, что верный сподвижник короля умирает. Придворные, от простых слуг до самых знатных господ, ходили притихшие и старались держаться подальше от хозяйского взгляда, ибо его величество в припадке раздражения способен был накричать на любого, кто попадал под руку. Только «орлица» Хатуи, умея быть незаметной, держалась неподалеку от входа в шатер.

Теофану, сразу поняв, в чем дело, увела Эккехарда в сторону полевого лазарета. Росвиту со всех сторон обступили придворные и просили привести короля в чувство. С трудом от них отделавшись, она нашла единственного человека, который во всей этой кутерьме мог хоть чем-то помочь — маркграфиню Джудит.

Слуги не давали назойливым царедворцам приблизиться к ней, и женщина спокойно потягивала вино, сидя на раскладном стуле и наблюдая за происходившим в лагере.

Отсюда хорошо было видно поле, усеянное телами павших. Раненых уже подобрали, а вот хоронить мертвецов только предстояло. Может, их так и оставят непогребенными, такое во время войн происходило не раз. Солдаты и жители близлежащих деревень потихоньку мародерствовали, обыскивая тела в поисках мало-мальски ценных предметов. Росвита подумала, что самое дорогое из добычи все равно уже собрано в обозы.

В самом центре открытого пространства лежала гигантская туша чудовища, уродливого настолько, что даже на большом расстоянии Росвита содрогнулась от отвращения. Его голова была не меньше колеса телеги. Зверь напоминал бы огромного петуха, если бы не змеиное тело, хвост ящерицы и орлиные когти.

— Это гуивр, — бесстрастно пояснила Джудит.

— Я слышала об этих тварях, но никогда не надеялась увидеть хоть одного…

Единственный глаз чудовища неподвижно смотрел в небо. Крылья отливали металлом, наполовину закрыв человеческое тело, вернее то, что осталось от него. Кто-то уже успел снять с него сапоги. Маленькие белые существа, похожие на личинки, копошились в трупе гуивра. Она с отвращением отвернулась.

— Что же произошло?

— Как видите, сестра, чудовище мертво.

На кафтане и лице маркграфини виднелась кровь, кольчуга в нескольких местах порвалась. Помятый шлем она держала в руках.

— Владычица наша! Я стара для такого. Никаких больше детей и никаких сражений! Это мужчина может сражаться, даже если его волосы покрылись серебром. А у меня болит каждая косточка. Пусть этим занимаются мужья дочерей!

На холме, где держали оборону «львы», молодая «орлица» рыдала над телом одного из убитых. Росвита не знала, что ответить Джудит. Ей не раз приходилось видеть мертвых, но не такое множество, как здесь…

— Битва была трудной, — наконец промолвила она,

— Которая из них? Та, что произошла там, или та, которая развернулась незадолго до вашего приезда?

— О чем вы, госпожа?

— О споре Генриха с герцогиней Лютгардой.

Росвита плохо знала Люттарду, та редко появлялась при дворе. Но слышала, что герцогиня унаследовала твердый характер от прапрабабки, королевы Конрадины, женщины, славившейся любовью к спорам не меньше, чем любвеобильностью.

— Из-за чего?

Разглядывая свои ладони, Джудит увидела под ногтем сгусток крови и подозвала служанку. Пока та мыла ей руки, маркграфиня рассказывала:

— Лютгарда была рядом с Вилламом, когда шел бой с личной охраной Сабелы. Они храбро сражались…

— Лютгарда и Виллам?

Джудит иронично улыбнулась:

— Они тоже. Но я говорила про телохранителей герцогини. Многие погибли, погиб и герцог Родульф.

— Герцог Родульф? Это печально.

— Как и всю свою жизнь, он сражался за Варре. Именно за Варре, а не за Сабелу. Увы, он никак не мог смириться с королем-вендийцем…

— Возможно, его наследники будут разумнее.

— Возможно, — с сомнением в голосе отозвалась Джудит.

— Виллам ранен? — продолжила Росвита. Ей начинало казаться, что Джудит играет с ней, не желая говорить откровенно.

— Увы, да.

Если маркграфиня и была расстроена, то вида не выказывала. Росвита никогда не любила Джудит. Та всю жизнь была верна сначала Арнульфу, а потом и Генриху. Но короли никогда не решались ею помыкать, ибо маркграфиня отличалась независимой и могущественной волей.

— А поскольку Виллама ранили, Лютгарда забрала Сабелу к себе.

Это многое объясняло.

— Короля, полагаю, это не обрадовало?

— Не обрадовало — об этом и спорили. Генрих потребовал, чтобы Лютгарда отдала пленницу ему. А та сказала, что не сделает этого, пока он не успокоится и вновь не сможет мыслить здраво.

— Так говорить, конечно, не следовало, — проговорила Росвита. — Надо было подыскать слова повежливее.

— Вежливость существует для придворных и советников, а не для королей. Тем более что Лютгарда никогда не отличалась тонкостью. А знаете ли вы, что погиб сын Бурхарда?

— Сын Бурхарда? — Джудит переменила тему быстрее, чем Росвита поняла, какое отношение ко всему этому имеет герцог Аварии. Сообразив, что Лютгарда была замужем за одним из его сыновей, погибшим несколько лет назад.

Джудит делано вздохнула, осматривая ногти. Служанка вытирала ее руки чистой льняной тряпицей. Когда та закончила, маркграфиня жестом приказала удалиться.

— Поражения Сабелы дорого стоили этому роду. Я говорю о старшем сыне Бурхарда — священнике. — И она поведала Росвите историю о гуивре, священнике и юноше, которого сопровождали собаки графа Лавастина.

— Подождите, госпожа маркграфиня. Слишком все запутанно. Я не знаю даже, какую роль сыграл Лавастин в сражении. Последнее, что слышно было о нем, он отказался явиться ко двору короля. Год назад, кажется…

— Он участвовал в мятеже на стороне Сабелы. — Джудит, на секунду умолкнув, провела рукой по седеющим волосам. — Но странно, его солдаты отступили, когда битва была в самом разгаре.

— После того, как гуивр был убит и он понял, что ветер переменился?

— Нет. До этого. Когда казалось, что для Генриха все потеряно, а Сабела побеждает. Никто не может объяснить, в чем дело, ибо Лавастин и его люди бесследно исчезли.

— И что теперь будет?

— Мы в тупике, достойная сестра. Лютгарда отказывается выдать принцессу, а Генрих гневается.

— А вы не пытались вмешаться, госпожа?

— Я? — улыбаясь, переспросила Джудит.

За эту улыбку Росвита и не любила маркграфиню. Правительница Ольсатии и Австры не раз доказывала свою верность саонийскому дому. Но Росвита не верила в глубокие чувства с ее стороны. Жизнь Приграничья трудна и полна опасностей. Маркграфство постоянно нуждалось в военной поддержке короля и всегда получало ее.

Как и многие высокородные дворянки, первого своего ребенка Джудит родила еще до брака, от любовника, каковым мог стать каждый понравившийся ей юноша. Первый брак ее состоялся по воле родных, которых заботили не желания невесты, а взаимная выгода двух знатных родов. Тогда же бесследно исчез отец бастарда, но ребенок жил и рос.

Джудит любила своего сына и всячески баловала. Это не шло на пользу его характеру, но все, кто долго был при дворе, говорили, что внешностью и повадками тот напоминал отца. Высокомерный юноша был отличным учеником, чуть ли не лучшим из тех, кого доводилось видеть Росвите. Но она не слишком расстраивалась, когда он покинул королевскую школу. Совсем непохожий на Бертольда, он обладал общей с ним чертой, которую Росвита никому не поставила бы в вину: жаждой знаний.

Теперь Хью был человеком церкви и не интересовался ничем, кроме дел церковных и своего нового сана, аббатства в Фирсбарге. И, вне всякого сомнения, мать рассчитывала сделать его пресвитером при госпоже-иерархе в Дарре. Несмотря на свой беспокойный характер, юноша не доставит Росвите хлопот своим присутствием при дворе короля Генриха. И слава на том Владычице!

— Я послала своего лекаря к Вилламу. — Передергивая плечами, Джудит поправляла кольчугу. — Но вмешиваться не пыталась. Пусть этим занимаются советники его величества.

Росвита про себя смиренно улыбнулась. Каждый раз Господь напоминал об одном и том же: не спешить с суждением о людях… Она кивнула маркграфине и, извинившись, направилась к королевскому шатру. Пришло время брать быка за рога.

Генрих не мог совладать с яростью:

— Что ты скажешь мне, Росвита? Может, ты привела Сабелу? О Владычица! Эта дурнушка-дочь опозорила меня прилюдно, не зная того. За что Господь карает такими детьми?

— Ваше величество, — заговорила Росвита, стараясь оставаться спокойной. Генрих покраснел, и, казалось, он вот-вот взорвется. — Хоть я и из благородной семьи, но приказывать герцогине Лютгарде не могу.

Она взяла Генриха за запястье, и тот вздрогнул. Этикет не позволял дотрагиваться до короля без разрешения, но это хоть как-то могло его утихомирить.

— Вы гневаетесь, ваше величество, — прибавила диакониса, пока он собирался с мыслями.

— Да. Лютгарда отказывается выдать мне человека, чья измена может стоить жизни моему единственному ребенку…

— Ваше величество, — возвысила Росвита голос. Это было резко и грубо, но она понимала, что король способен сейчас наговорить то, о чем потом будет сожалеть. В том числе и о Сангланте. — Пойдемте, взглянем на Виллама.

Неужто никто из придворных не догадался успокоить королевский гнев, напомнив об умирающем сподвижнике? Видимо, полная растерянность царила в лагере. Росвита указала на вход в шатер, приглашая Генриха войти, и тот нахмурился. Но, немного поколебавшись, все же вошел, предоставив ей следовать за ним. Хатуи кивнула Росвите. Одобряя ее? Вряд ли. Простолюдин, пусть даже настолько гордый, как эта «орлица», не решился бы и думать об одобрении или неодобрении дел людей знатных.

Кисть левой руки Виллама была отрублена по самое запястье. Не хотелось и спрашивать, как получил он эту рану. Маркграф был в полудреме, но малейший шорох мог его разбудить.

Генрих, отстранив лекаря, положил руку на лоб Гельмута. Ярость постепенно стихала.

— Он сильный человек, — прошептал тихонько король, и лекарь утвердительно кивнул в ответ.

— Заражения нет? — спросила Росвита.

— Рано говорить, — произнес врач очень высоким голосом с сильным и непонятным акцентом. — Маркграф, как изволили сказать его величество, сильный человек. Если заражения не будет, он выживет, если будет — умрет.

Король опустился на колени рядом с ложем. Лекарь проделал то же, не осмеливаясь стоять в присутствии коленопреклоненного монарха. Генрих глянул на Росвиту, приглашая и ее. Она начала читать молитву, которую король повторял, крепко сжимая в руке свой Круг Единства.

Произнеся последние слова, он повернулся к лекарю:

— Что нужно больному?

Росвита пристально смотрела на этого человека. Она не доверяла лекарям. Ей казалось, что все они похожи на астрологов, которые бродят из города в город и за деньги предсказывают людские судьбы. Лекарь был безбородым — не то клирик, не то евнух с востока. Интересно, где Джудит нашла его? Если в Аретузе, то какие дела могли связывать маркграфиню с восточной империей? Подтверждал ее догадку голос врача, слишком высокий для настоящего мужчины.

— Я следую учению даррийской лекарши Галены — женщины, жившей много веков назад, но обладавшей великими знаниями. Человек с такой раной должен несколько недель лежать в сухом и теплом месте. Рана должна оставаться чистой. Нужно хорошее питание, бульон и прочее. Тело выздоровеет само. Или не выздоровеет. Господь укажет.

Лекарь коснулся рукой Круга Единства на груди и склонил голову в знак принятия Божьей воли. Виллам шевельнул рукой. Глаза его приняли осмысленное выражение, но он не произнес ни слова. Генрих вытер слезы.

— Ты останешься в Касселе, Гельмут. А я выступлю к Отуну, чтобы восстановить сестру на ее кафедре.

Видно было, что король окончательно пришел в себя. Он кивнул лекарю, который по-восточному поклонился в ноги, касаясь пола лбом. Выйдя из шатра, Генрих повернулся к Росвите:

— Пусть Сабела подождет. Пусть потерпит, пока мы будем двигаться к Отуну. Не хочу ее видеть!

Росвита улыбнулась про себя. К Генриху и в самом деле вернулся рассудок. Как ловко он переставил акценты! Теперь все будут говорить, что это не Лютгарда не отдает ему Сабелу, а сам король, гневаясь на сестру, не может вынести ее вида. Один только вопрос волновал теперь Росвиту:

— Мы не идем на Гент?

Лицо Генриха окаменело. Он сжал руки за спиной, сдерживая чувства.

— Две трети армии выбыло из строя. Нужно уладить здешние дела и за лето собрать новое войско. Гент должен продержаться до осени. — Тут глаза его вспыхнули. — И Сабела узнает, что значит во второй раз пойти против меня!

4

Королевский двор и остатки войска три дня стояли в предместье Отуна, пока епископ Гельвисса собралась с мужеством и впустила их в город.

Стоя на возвышенности, Алан видел, как распахнулись ворота и ликующая толпа высыпала навстречу своему королю и законной госпоже.

Последние несколько дней, пока войско графа Лавастина шло на запад, его постоянно обгоняли небольшие группы людей — остатки войск Сабелы, Родульфа и других герцогов и принцев, поддержавших мятеж. Солдаты разбредались по домам, где их ждали полевые работы. Оставалось надеяться только на то, что лето выдастся долгим…

Войско Лавастина, к счастью, не понесло потерь, никто из воинов даже не был серьезно ранен. Сержант Фелл с пешими солдатами отправился в Лавас, ибо тамошние поля нуждались в рабочих руках. Сам граф с двадцатью конными тенью следовал позади королевского войска. Алан не знал, чего тот ждет и что собирается делать. Ясно было одно: в его собственной жизни переменилось все. Теперь он спал на удобном ложе в шатре Лавастина и пищу получал с графского стола. И носил красивую льняную рубаху вместо своей старой, давно уж истертой и перелатанной.

— Пойдем в шатер, — позвал граф, когда штандарт Генриха скрылся за городскими воротами.

В этот солнечный день все вокруг светилось радостью. Даже собаки, обычно грозные для всех, кроме Алана и Лавастина, сегодня вели себя спокойно и миролюбиво. Но Алан не мог отделаться от беспокойства. В ночных кошмарах ему все еще являлся Агиус, которого он не сумел спасти. Несчастный пожертвовал собой — и чего ради? Священник никогда не любил Генриха за поступки, продиктованные ненавистью к Сабеле. Хотя он и спас короля, пожертвовав собой…

Алан стыдился собственной слабости. Он стоял в стороне, когда убивали Лэклинга, ибо боялся могущественной тогда Антонии. Никому ничего не сказал, когда увидел, как гуивру скормили ни в чем не повинного человека. Неважно, что никто из знати не послушал бы слов купеческого сына. Дело было не в них, а в его трусости. Даже чудовище он убил, увлеченный порывом Агиуса, порывом принести себя в жертву ради жизни других людей. Или ради мести принцессе? Юноша вздохнул. Трудно было разобраться во всем этом.

— Пойдем, — не то пригласил, не то приказал Лавастин.

Внимание к нему графа было самой большой загадкой. Юноша вошел в шатер. Он был на полголовы выше этого человека, но никогда не ощущал, что возвышается над ним, столь сильным и харизматичным человеком казался Лавастин. Волшебство Антонии, должно было быть могущественным, если сумело сломать такую волю.

Граф опустился на стул.

— Сядь, — сказал он, раздраженный тем, что Алан не сделал этого сам.

— Но, ваша светлость… — начал было юноша, робея под взглядами слуг и графского капитана. Они были удивлены не менее, чем он, тем, что простолюдин сидел рядом с их господином, словно родственник…

— Сядь!

Алан сел. Лавастин приказал принести две чаши вина и отослал слуг. Когда полог опустился за последним из них, воцарился полумрак. Тонкие лучи солнца проникали в прорехи шатра, потрескавшегося за время похода. В их свете мелькали то фрагмент узора на ковре, то рукоять меча. Собаки тихо возились на ковре. Тоска развалился брюхом кверху, а преданная Ярость, еле слышно рыча, прикусила ухо Страху, слишком приблизившемуся к Алану.

— Алан, сын Генриха. Так ты себя называешь?

— Да, ваша светлость.

— На поле битвы ты спас мне жизнь и честь.

Алан, не зная, что сказать, склонил голову.

— Я не собирался поддерживать ни Сабелу, ни короля. Мне интересны только мои владения. Их безопасность и благо людей, которые мне служат. Я не желал втягиваться в заговоры. Но ты, вероятно, не знал всего этого. Что же руководило тобой?

— Я сделал так, потому что…

— Продолжай. Ведь у тебя должны были быть причины.

Видя, что даже в таком благоприятном расположении духа граф не терпит промедления, Алан быстро заговорил:

— Я… Я видел, что епископ Антония… Что она убила Лэклинга. Она хотела умертвить эйкийца, взятого вами в плен, но он… Он убежал. Тогда убили Лэклинга, и я понял, что она…

— Погоди, мальчик. Кто такой Лэклинг?

— Один из конюхов.

Лавастин слегка кивнул. Это имя ничего для него не значило.

— Так она убила его. Почему об этом не донесли мне?

— Там, в развалинах, ваша светлость, к ней явились странные существа, а затем вы переменились. Вы…

— Действовал не по своей воле. Это так. — Графу явно неприятно было упоминать об этом. — Полагаю, госпожа Антония отрицала бы все, что ты сказал. Продолжай.

— Тогда… Тогда, ваша светлость, все казалось… неправильным. Вся магия, убийства… Несчастное, заключенное в клетку создание…

— Вождь эйка? Он же бежал.

— Нет, гуивр.

— Гуивр? — Лавастин зашелся смехом. — Вот уж кого не жалко!

Он положил руку на голову псу, судя по седеющей морде, это был Ужас. Животное благодарно потянулось к хозяину.

— И брат Агиус…

— Да, — коротко молвил граф. — Брат Агиус спас короля ценой своей жизни. А ты? Какой награды хотел бы ты за спасение моей жизни?

— Я?

— Ты. Или здесь есть кто-то другой? Когда я задаю вопрос, желаю слышать ответ.

— Но… я не думал о награде, ваша светлость. Я делал то, что велела совесть. Это достаточная награда. Может, что-нибудь для моей семьи…

— Ах да. Твоя семья. Этот Генрих, он кто?..

— Купец, ваша светлость. А тетушка Бела — свободная землевладелица в Осне.

— Возле монастыря, который сожгли в прошлом году. Помню. И что же купец Генрих рассказывал тебе о твоем происхождении?

Алан заерзал на стуле и отпил глоток вина, пытаясь скрыть смущение. Напиток оказался отличным, такие вина не предназначены простолюдинам, пусть даже свободнорожденным.

Рассказывая, юноша подумал, не стоит ли ему солгать. Но этому искусству не обучали его ни Генрих, ни тетушка Бела. Не стоило позорить их теперь, даже если правда и унизит его в глазах графа.

— Мать была служанкой в вашем замке. Мой отец, Генрих… Он любил ее. Про нее говорили, что она… — Он прикусил губу. Нельзя же было назвать мать гулящей. — Что она бывала с другими мужчинами. Три дня спустя после моего рождения матушка умерла. Диакониса отдала меня Генриху, взяв обещание, что, когда мне будет шестнадцать, тот отдаст меня в монастырь…

— Но тебе уже больше шестнадцати?

— Семнадцать, ваша светлость. Год назад я должен был поступить в Монастырь-на-Драконьем-Хвосте.

— … который сожгли. Понимаю. Это все?

— Да, ваша светлость.

Лавастин задумчиво сидел в темноте, поигрывая кубком. С улицы доносились слова его капитана, что-то говорили о короле, Отуне и помиловании, но даже своим острым слухом юноша не мог уловить, что точно говорят. Тоска плотоядно зевнул и стал тереться о ногу Алана. Юноша отодвинул стул. Тот скрипнул, и этот звук вернул графа к жизни.

— Слушай меня, дитя, — заговорил он быстро и отрывисто. — Я расскажу тебе кое-что. Постарайся все запомнить, ибо этого я не рассказывал никому и никогда. И не повторю впредь.

Алан кивнул, но, поняв, что в темноте граф мог не заметить кивка, прошептал:

— Да…

Восемь черных теней, развалившихся на ковре у их ног, казалось, вслушивались в речь Лавастина.

— Однажды я был женат, — тихо заговорил граф. — Но, как все знают, жену и дочь убили вот эти твари.

— Как такое могло произойти? — любопытство Алана взяло верх над чувством такта.

— Слушай и не перебивай! — резко оборвал граф.

Страх подошел к выходу и мордой приподнял полог. В шатре стало чуть светлее, и юноша увидел, что лицо графа искажает горькая усмешка.

— Как такое могло произойти? Даже я не знаю точно, откуда собаки появились у деда. Слышал, что он получил их не то благодаря какому-то соглашению, не знаю уж с кем, не то по наследству. Мой отец — единственный наследник, и я тоже единственный наследник отца, мы унаследовали их вместе с титулом графов Лаваса. В положенное время отец решил меня женить, чтобы продолжить династию. — Лавастин залпом осушил кубок и осторожно поставил вниз, на ковер. — Тогда я был молод, и у меня была женщина — молоденькая служанка. Обнародовать нашу связь мы не хотели и встречались тайно, в развалинах даррийской крепости. Как и следовало ожидать, она забеременела и стала просить меня признать ребенка, чтобы ее не прозвали гулящей. Но невеста была горда и самолюбива. Ей не хотелось видеть в Лавасе детей, рожденных для меня другой женщиной. Добрая диакониса, благослови Владычица ее память, которой я исповедался, пообещала мне позаботиться о ребенке. — Граф поднял с пола кубок, словно забыв, что выпил его содержимое, а затем поставил обратно. — Наверное, этот грех мне зачтется.

Алан сглотнул.

— Она умерла при родах?

Лавастин вскочил со стула и быстрым шагом подошел к выходу. Отстранил собаку, приоткрывшую полог, и мгновенно запахнул его.

— Когда я говорю, тебе следует молчать, Алан. — Юноша кивнул, хотя граф и стоял к нему спиной. — Никакого больше вина, — пробормотал Лавастин. Затем громко и быстро продолжил, торопясь окончить рассказ: — Да, она умерла. Моя невеста была молода, сильна и нетерпелива. Я был таким же, и мы… В общем, не сошлись характерами. Она редко допускала меня в свою постель. Я не позволял себе связей на стороне, но вскоре у меня появились подобные подозрения на ее счет. Впрочем, доказать что-то было нельзя, ее служанки повиновались хозяйке беспрекословно. Когда родился первый ребенок, я не верил жене, что он мой. Хотя… — Он резко махнул рукой, подошел к стулу, но садиться не стал. — Так могло быть. Она воспитывала в девочке недоверие ко мне, но сам я безуспешно пытался стать другом ребенка. Наконец жена отбросила всякое притворство. Она полностью отказалась от своих супружеских обязанностей и не скрывала связи с любовником. Каким-то простолюдином… «Если ты мог спать со служанкой, то могу и я», — говорила она. Наконец жена забеременела, и ясно было, что ребенок не от меня. Тогда я потребовал проверить первого ребенка. Ты догадываешься как — с помощью этих вот животных.

Алан чуть не вскрикнул от ужаса, но вовремя приложил руку к губам. Он догадывался, что произошло.

— Она с ребенком попыталась убежать, но собаки… Собаки словно взбесились в ту ночь.

Восемь черных теней на ковре затихли, будто вслушиваясь в страшную повесть. Тоске и Ярости было по три года. Самые старые — Рьяный и Ужас. Были ли они там той ночью? Не они ли преследовали беременную женщину и ее дочь?

Лавастин говорил так тихо, что Алану пришлось сосредоточенно прислушаться, чтобы разобрать слова.

— Умирая, она прокляла меня: «У тебя не будет наследника твоей крови. Любая женщина, которую ты полюбишь, погибнет страшной смертью. Призываю тому в свидетели древних богов, что все еще бродят по земле и которыми порождены эти страшные псы». Год спустя я, как и следовало, обручился с одной молодой дворянкой. За неделю до свадьбы она утонула во время переправы через реку. На пути в Лавас… Еще через год я захотел жениться на молодой вдове. Но та прямо на свадьбе слегла и два дня спустя умерла от тифа. Повторять попытки я не решился, не хотелось больше смертей. А теперь…

«Что теперь?» Алан молчал, выжидая, пока граф продолжит. Лавастин подошел к нему. В полумраке шатра он выглядел призраком, а не человеком из плоти и крови.

— Я присматривался к тебе с самого возвращения из осеннего похода. Но под заклятием Антонии, естественно, забыл обо всем. А тебе, тебе все не кажется очевидным?

Алан сначала не понял, что граф хотел сказать. Потом коснулся своей новой рубахи, расшитой столь роскошно, что даже богачка тетя Бела не смогла бы позволить себе купить и локоть подобной ткани. Глянул на собак, вольготно разлегшихся на ковре и лениво глядящих то на него, то на графа.

Лавастин взял его за руку и заставил подняться со стула. Губы его были сжаты в одну твердую ровную линию, и, когда он заговорил, тон не допускал возражений:

— Ты мой сын.

5

Лиат снились кошмары. Каждую ночь во сне ей являлись огромные псы, впивавшиеся в плоть и разрывавшие ее на части. Каждую ночь она просыпалась в холодном поту с бьющимся сердцем. Дрожа под одеялом до тех пор, пока пронизывающий ночной воздух не овладевал ею, смиряя скорбь и страх. И только тогда она вновь засыпала.

Вулфер всегда спал в такие моменты. Или притворялся спящим. Спрашивать об этом ей не хотелось. Старик был поглощен своими мыслями и заговаривал только тогда, когда было необходимо. Только однажды услышала Лиат, как он в забытьи шепчет имя Манфреда.

Они ехали много дней, и Лиат потеряла счет времени. Небо было ясным и идеальным для наблюдения звезд, но она не удосужилась даже проследить путь Луны чрез Дома Ночи, мирового дракона, связующего небеса. Ее не интересовали планеты, проходившие через созвездия. Она не повторяла про себя то, чему учил отец. Не заглядывала в город своей памяти, столь заботливо оберегаемый все эти годы. Лиат то предавалась горестным воспоминаниям, то забывалась тяжелым сном, что поглощало все свободное время.

Иногда, когда она всматривалась в пламя костра или очага в придорожном трактире, ей казалось, что она подсматривает в замочную скважину и видит происходящее по ту сторону двери.

— Есть в этом небе духи, чьи крылья — огонь и чьи глаза остротою подобны кинжалам. Они реют на эфирном ветру, что дует над сферой Луны. Вновь и вновь опускается ихвзгляд на землю, и тогда опаляет он все, что встретит на пути, ибо невыносима небесным существам бренность жизни земной. Род сей много старше людского. Голоса их подобны реву пламени, а тела не похожи на тела всех прочих, ибо состоят из огня и ветра, из дыхания, что свирепое Солнце облекло волей и разумом.

— Но разве тогда мы не родственны этому народу? Разве наши тела не созданы из огня и света? Разве истинное место наше не там, за сферой Луны?

Первый из говоривших меняет позу, продолжая вглядываться в языки пламени. Ибо он смотрит в огонь, каким-то образом видя ее, Лиат. Он, кажется, знает, что она слышит и видит его. Но, говоря, обращается к женщине, чье лицо мерцает во тьме.

— Мы не настолько древние существа, дитя. Не сами первоэлементы жизни породили нас. Мы дети ангелов. Но не можем теперь жить вдали от Земли, приютившей нас.

Он поднимает руку, и Лиат узнает его облик. Он пугает, но не потому что угрожает ей чем-то. Слишком уж он не похож на человека — на отца, на любого из тех, кого она знала, даже на Хью, олицетворявшего все самое отвратное в этом мире. Это Аои, один из Ушедших. Он стар, хотя о его старости нельзя судить ни по одному из человеческих признаков. Нелюдь похож на Сангланта — и это тоже пугает. Она и сама не знает, хочет ли забыть о принце.

— Кто ты? — В голосе его только любопытство, но не страх и не злость. — Кто та, что смотрит на меня сквозь огонь? Как нашла ты эти врата? Как возвратила их к жизни?

Разговаривая, он вьет из кудели веревку, и день ото дня та становится все длиннее — не намного, не больше чем на полпальца за день. А дни тем временем уходят в никуда, пока они с Вулфером стараются нагнать короля Генриха.

Она не находит сил ответить ему. Не может говорить сквозь пламя. И боится, что голос ее, эхом отразившись отневедомого, сквозь ветер и огонь достигнет тех, кто охотится за ней.

Волшебник, владеющий знанием и способностью видеть, не может быть никем иным. Из футляра, висящего на плече, он достает золотое перо и бросает его в огонь.

Лиат отпрянула и вскочила на ноги. Огонь в камине ярко вспыхнул и потух. Она вытерла слезы, навернувшиеся на глаза от дыма. Лицо горело. Дверь позади со скрипом отворилась, и вошел Вулфер, оставив за собой ночную тьму.

Она сидела посреди комнаты в гостинице, которую аббат Херсфордского монастыря предоставил «королевским орлам» — не лучшей, но и не худшей из возможных. Огонь потрескивал в камине, непричастный к волшебству. «Не спала ли она? Все же нет, ибо во сне видела теперь только эйкийских собак».

— Что нового? — спросила Лиат.

Вулфер закашлялся, отряхивая одежду.

— Генрих отпраздновал здесь день святой Сюзанны, а затем отправился на запад. Отец Бардо говорит, что принцесса Сабела подняла мятеж и король идет ей навстречу, чтобы не дать войти в пределы Вендара. Сабела тем временем низложила отунского епископа Констанцию и захватила ее в плен.

Лиат обхватила голову руками. Она так устала, что интриги придворных вельмож и их величеств казались чем-то далеким и незначительным.

— Лучше бы принцесса шла на выручку Генту.

— Что ж, — отозвался Вулфер, — великие принцы очень часто думают о себе, а не о других. Отец Бардо не получил еще вестей об исходе войны. Пошли спать. Отправимся в путь на рассвете.

Сама мысль о сне приводила в ужас, но вскоре усталость взяла верх, увлекая Лиат все глубже и глубже… в подземелье под Гентским собором, где между могилами усопших праведников в беспорядке были свалены людские тела. Слышался хруст костей — это пировали над трупами врагов собаки народа эйка. Она вновь пробудилась в холодном поту и с бьющимся сердцем. «Владычица наша! Долго ли будет продолжаться это безумие?»

Вулфер спал по другую сторону от камина — потухшего и холодного, как ее собственное сердце. Только два или три уголька тлели, светясь золотом. Сама не зная зачем, она встала, подошла к камину и увидела, что блестят не угли, а золотое перо.

6

В главном зале епископского дворца собрался королевский двор. По правую руку от Генриха восседали трое его детей, а по левую — епископ Констанция и вернейшие из соратников. Ранее епископ Констанция, восстановленная в прежнем сане, провела службу в честь святой Луции, день которой был одним из четырех величайших праздников церкви. Росвита знала, что маги и математики дают им свои названия, называя днями солнцестояния и равноденствия — эквинокциями. Но сама, естественно, предпочитала имена, данные в честь четырех величайших сподвижников блаженного Дайсана. Тех, что несли Святое Слово во все четыре стороны света: Марианы, Луции, Маттиаса и Петера. Последний древние язычники именовали днем Дхарка, днем темной ночи, закрывавшей свет солнца. В названии была доля истины: святой Петер был заживо сожжен в честь огненного бога джиннских язычников, отказавшись отречься от истины Господа Единого.

После службы Генрих со свитой отправился во дворец Констанции, где пиршество длилось до поздней ночи, даже солнце в этот день дольше обычного задержалось в небе — знаменуя торжество Святого Слова и будущность, обещанную верным в Покоях Света.

А пока монарх должен был решить множество дел. Он сидел на троне рядом с сестрой, глядя в зал, где сгрудились не только придворные, но и вся отунская знать, счастливая тем, что имеет возможность видеть своего короля.

По такому случаю его величество облачился в золотые королевские одежды и в руках держал символы власти: скипетр справедливости и золотое кольцо господства. Седеющую голову венчала массивная корона, украшенная драгоценными камнями. Епископ Констанция, благословив короля, помазала его волосы розовым маслом, освященным самой госпожой-иерархом города Дарра, подтверждая тем самым богоугодный характер власти короля, избранного Господом и Владычицей.

— Да свершится справедливый суд, — поднявшись, произнес Генрих.

Первыми перед ним предстали наследники лорда Родульфа. Росвита чувствовала некоторую симпатию к молодому человеку, за спиной которого боязливо толпились вассалы. В нем не было ничего от прямодушия и властной решительности Родульфа. Лорд взял юношу с собой, чтобы тот повидал настоящую войну. Тот увидел и ее, и смерть отца.

— Назови свое имя, — потребовал Генрих, хотя, конечно, знал, кто перед ним.

— Я Родульф, сын Родульфа и Иды. — Руки юноши дрожали, но он старался держаться гордо.

— Ты наследник герцогства Варингия?

— Нет. Но я могу говорить и от лица своей сестры Йоланды, которую отец назначил наследницей пять лет назад.

— Где она сейчас?

— В Арланде, крепости, построенной отцом. — Родульф ждал, закусив губу. Он знал, что наказанием за измену является смерть.

— Пусть предстанет пред наши очи до дня Марианы, — сказал Генрих. Он протянул руку, будто приглашая юношу сделать что-то, и тот немедля упал на колени.

— Когда это случится, я потребую от нее платы за свою снисходительность: пятьдесят лучших варингийских лошадей для моих конюшен. Золотые сосуды и облачения для отунского собора, дабы загладить обиду, нанесенную епископу Констанции. И тебя, молодой Родульф, вместе с десятью лучшими вельможами герцогства, дабы вступить в ряды моих «драконов» и защищать мое королевство.

Юноша зарыдал. Толпа зашепталась, пораженная справедливостью и милосердием короля. У наследников Родульфа не было сильной родни, поэтому Генрих легко мог покарать их смертью, не опасаясь ничьей мести. «Но он, — подумала Росвита, — поступил много мудрее».

— Я немедленно пошлю за сестрой. Мы будем отныне верными слугами вашего величества. Клянусь!

Констанция выступила вперед, держа в руках небольшой ковчег с бедренной костью и лоскутом одежды святого Томы-апостола. Юный герцог приложился к золотой шкатулке, а затем к кольцу на руке Генриха, подтверждая тем самым сказанное им.

— Пусть приведут нам епископа Антонию, — приказал король.

Стражники ввели старую женщину в зал. Она, сложив на груди руки, смотрела прямо ему в глаза, ее глаза в этот момент лучились материнской добротой. Генрих только вздохнул.

— Вы под защитой церкви, ваше преосвященство. Посему, вместо того чтобы покарать за участие в заговоре, я принужден послать вас в Дарр на суд госпожи-иерарха. Пусть она вынесет приговор!

— Я не нарушила ни один из обетов, данных мной церкви, ваше величество, — ласковым голосом отвечала Антония. — Не сомневаюсь, что дело решится в мою пользу.

С епископом города Майни был только один клирик, кажется, Гериберт.

— Что с вашей свитой, госпожа Антония? — спросила Констанция. — Половина уже мертва, а другая умрет вскоре от болезни, которая не поражает никого, кроме тех, кто в свите, не касается даже монахинь, ухаживающих за больными.

— Я скорблю о них, — медленно проговорила Антония, — но даже мне не под силу остановить руку Господа, когда своим мечом Он перерезает нить, связующую нас с миром.

— Некоторые обвиняют вас в занятиях магией, — продолжала Констанция, явно намеренная покончить со старухой. Она не оглядывалась даже и не спросила короля позволения говорить, да тот и не пытался прерывать ее. Епископ отунская была единственной, чей духовный сан равнялся сану Антонии, и мирская власть вмешиваться не могла. — Говорят об амулетах, которые клирики изготовили по вашему приказу, и что их мучительная смерть — следствие волшебства, того самого, что привело на поле битвы гуивра и избавило солдат Сабелы от его злого взгляда.

Антония развела руками и невинно воздела их к небу.

— Если страдания клириков — следствие волшебства, а я волшебник, который изготовил амулеты, почему же тогда я цела? И Гериберт? Есть много сил, вызывающих болезнь, злые духи в том числе. Мне больно при виде мучений моих верных слуг, и я делаю все, чтобы облегчить участь невинных.

— Достаточно! — вмешался вдруг Генрих, не давая Констанции возразить. — Мы говорили об этом много раз, и у меня нет желания повторяться. Епископ Антония под стражей будет доставлена в Дарр, и там, согласно правилам Нарвонского собора, ее будут судить по обвинению в колдовстве.

Антонию увели. Росвита не увидела на ее лице ни тени страха или сожаления. Она напоминала дряхлую бабушку, поговорившую только что со своим повзрослевшим, но не поумневшим внуком.

Какое-то время король хранил молчание. Затихла и толпа знати. Все знали, кто будет следующим.

— Герцогиня Лютгарда! Теперь я согласен говорить с женщиной, что находится у вас под стражей.

Лютгарда бросила быстрый взгляд на Росвиту, благодаря за то, что та удержала монарха от необдуманного решения. Сабелу ввели в зал. Повисла глубокая тишина. Росвите показалось, что в отдалении слышится собачий лай. Наверное, поблизости находилась псарня кого-то из местных герцогов.

Сабела отказалась опуститься на колени перед братом, а Генрих не поднялся с трона, чтобы приветствовать ее как родственницу, и не протянул руку для уставного поцелуя. Хотя вряд ли мятежная герцогиня приняла бы этот жест…

— У тебя есть что мне сказать? — спросил король, глядя мимо Сабелы, на ее вассалов и придворных, чьи лица, в отличие от их госпожи, перекосило от страха. Слуга быстро отирал слюну с губ принца Беренгара. Молодая Таллия, одетая в зеленый шелк, абсолютно бледная, напоминала скорее загнанную лань, чем принцессу.

Росвита оглянулась на других принцесс — дочерей Генриха. Сапиентия сегодня была более осторожной, чем всегда, подавляя энтузиазм и сдерживая себя. Она тихо, молча и жадно наблюдала за происходящим. Теофану вообще не проявляла никаких эмоций и казалась ледяной статуей. Только юный Эккехард, проспавший большую часть времени, ерзал и перешептывался с кем-то из слуг, удивленный мягкостью, проявленной к наследникам Родульфа. Рядом с этими красивыми и полнокровными детьми Таллия казалась бесцветной и потерянной.

— Нет. Мне нечего сказать, — отвечала Сабела.

Король гневался, но явно не выказывал этого.

— Ты подняла мятеж против законного короля Вендара и Варре, назначенного самим Арнульфом своим наследником, коронованного самой госпожой-иерархом и признанного всеми великими. Это измена, и наказание за измену — смерть.

Ропот удивления поднялся в толпе, но тут же стих. Все бывшие в зале замерли. Не дыша и не нарушая воцарившегося молчания.

— Ты — принцесса королевских кровей и носишь в знак этого золотое ожерелье. — Сабела машинально коснулась шеи. — Я не замараю кровью ни своих рук, ни рук своих детей. Но все остальное сделаю. Слушайте все мое решение! — Он поднялся. — Твоя дочь Таллия будет находиться при нашем дворе. Твой муж Беренгар не способен управлять герцогством. Он удалится в Херсфордский монастырь, где братия позаботится о нем. А ты, Сабела… Ты лишаешься отныне высокого титула, как лишаются его твои наследники — на все времена. Герцогство Аркония лишается властителя, и при моей власти назначается новый. Им будет госпожа Констанция, епископ Отуна и моя родная сестра. В ее руки я передаю и тебя.

Толпа не могла больше сдерживать изумления и взорвалась, громко крича и заглушая все вокруг. Сапиентия вскочила с места, но, опомнившись, когда брат потянул ее за рукав, опустилась обратно. Теофану не шевельнулась, тонкая улыбка скользнула по ее лицу.

Сабела молчала от бессилия и злобы. Она сама затеяла эту игру и проиграла. Беренгара под руки увели прочь. Впрочем, несчастному в монастыре будет лучше. Таллия на виду у всех плакала. Слезы и красные пятна покрыли ее лицо. Принцесса повернулась и сказала дочери что-то резкое, но Росвита не расслышала слов.

Славословия в честь короля Генриха смешались с приветствиями в адрес Констанции, соединившей в своих руках власть епископа и герцогини, чего не бывало доселе. Жители Отуна радовались, потому что любили свою госпожу.

Вдруг поблизости раздался лай собак, и удивленные люди замолчали.

— Освободите проход! — крикнул кто-то.

— С дороги!

— Господи, защити! Адовы исчадия!

Сабелу и ее свиту оттеснили в сторону. В зал вошла другая группа людей, которую так долго разыскивали после битвы. Возглавлял ее граф Лавастин со знаменитыми черными псами. С ним был капитан — красиво одетый юноша.

Король Генрих только моргнул несколько раз, скрыв свое удивление. Граф твердым шагом подошел к помосту, на котором стояли сиденья судивших. Но на колени не опустился.

— В прошлом году, — заговорил Лавастин, — ваше величество прислали ко мне «орла» с приказом явиться ко двору. И вот я здесь.

Это было настолько дерзко, что Генрих чуть не рассмеялся.

— Слишком поздно, достойный граф. Время приглашений прошло. К тому же навстречу мне вы шли в довольно странной компании.

— Я сделал это не по своей воле, ваше величество. Могу доказать, что меня принудили к тому…

— Удобное извинение, граф. Епископа Антонию уже обвинили в колдовстве, и теперь можно свалить на нее все, что угодно.

Это сказано было так резко, что Росвита испугалась, как бы Лавастин не ответил в том же тоне, но он сдержал свой нрав.

— Я представлю доказательства клирикам, ваше величество. Есть люди, способные подтвердить сказанное мной. Надеюсь, в их числе будет мой брат Жоффрей, с которым я, находясь под заклятием, поступил столь недостойно.

— Ваши доказательства будут посланы на юг вместе со стражей, охраняющей Антонию. Сказать по правде, граф Лавастин, я знаю, что вы увели свое войско с поля битвы, когда победа еще склонялась в сторону мятежников. Это веский довод в вашу пользу. Но все мы думали, что вы бежали. Почему же теперь вы здесь? Я знаю, что вы никогда не испытывали ко мне симпатии.

— Я не заговорщик, ваше величество, и хотел бы оправдаться перед вами. Мне нечего скрывать. К тому же у меня есть просьба к вашему величеству.

— Вот как?

— Он чего-то хочет. Мудро, — шепнула Сапиентия Эккехарду. — Иначе он не пришел бы сюда вместо того, чтобы бежать в свои земли.

Констанция цыкнула на них. Толпа затаила дыхание. Собаки, во время разговора сидевшие позади Лавастина, заворчали. Одна даже щелкнула зубами перед неосторожно приблизившимся вельможей. И тогда произошло нечто странное. Все знали, что Лавастин был справедливым господином, и люди любили его, несмотря на то, что смертельно боялись огромных черных собак, которых не мог остановить никто, кроме хозяина. И вдруг чудовищные твари умолкли, услышат одно только слово, произнесенное стоявшим рядом юношей.

— Преклони перед королем колени, — приказал ему граф и мальчик повиновался. Он был высоким, темноволосым и с удивительно ясными глазами. Что-то в его облике, не слишком красивом, но изящном, понравилось Росвите.

— Вы знаете, ваше величество, что я дважды овдовел и не имею наследников. И вряд ли буду иметь из-за грехов, за которые несу кару. И потому пришел к вам с просьбой. Это мой незаконный сын Алан, и я прошу вас позволить ему наследовать мои земли и мой титул, когда я оставлю этот мир.

Оборони, Владычица! У Росвиты подогнулись колени, но она, как и все в зале, как и обе принцессы, не сводила глаз с лица своего короля. Только Констанция прикрыла глаза и подперла голову руками.

Раздался резкий смех.

— Что дальше, любезный братец? — глумливо проскрежетала Сабела. — Одного ублюдка сделаешь графом, а другого королем?

Генрих подал знак страже. Бывшую принцессу увели в башню, где она теперь содержалась. Король спустился с помоста и возложил руку на голову юноши.

— Любой граф может передать земли и титул бастарду, если не желает видеть наследниками других родных. Чем ты докажешь свое происхождение?

Вместо него отвечал Лавастин:

— В церкви при Лавас-Холдинге тщательно фиксируются все дни рождения и смерти. Но есть и более весомое доказательство.

Тут граф тихонько свистнул. Собаки, до этого неподвижно сидевшие за его спиной, кинулись в разные стороны, и даже Генрих в испуге отпрянул назад. Юноша вскочил с колен и негромко окрикнул животных. Те повиновались незамедлительно и вернулись, послушно застыв у его ног.

— Как твое имя, дитя?

— Меня зовут Алан, ваше величество. — Он говорил без запинок, но речь его была грубовата, выдавая низкое воспитание.

— Все сказанное — правда?

Алан почтительно склонил голову.

— Граф Лавастин признал меня своим сыном.

— Что ты сам знаешь о своем рождении?

— Я рожден в Лавас-Холдинге незамужней женщиной, умершей спустя три дня после родов. Меня вырастили в купеческой семье и по достижении совершеннолетия обещали церкви. Но… — Тут он вкратце изложил историю об эйкийском набеге. — Так я оказался на службе в Лавасе.

— И спас мне жизнь, — вмешался Лавастин, нетерпеливо постукивая ногой, пока длился рассказ, — освободив меня от наложенного заклятия. Брат Агиус, служивший в Лавас-Холдинге, не раз намекал мне на возможное происхождение юноши, но я не решался поверить этому.

Констанция подняла голову. Генрих, поняв вдруг что-то, оживился.

— Так это юноша, который убил гуивра! О случившемся много говорят, но нам так и не удавалось найти спасителя королевства. Подойди, дитя, поцелуй мне руку. — Алан оглянулся на отца и опустился на колени, принимая оказанную честь. — Сделанное не останется без награды, — милостиво сказал король. Он явно обрел уверенность после того, как разобрался с мятежной сестрой.

Росвита почувствовала, что Генрих сейчас совершит то, последствия чего будут преследовать его многие и многие годы спустя. Она шагнула вперед, пытаясь привлечь внимание монарха. Но было поздно.

— Властью, коей Господь и Владычица облекли меня, как законного короля Вендара и Варре, и в соответствии с законом, изданным во времена великого Тайлефера, я даю тебе, Лавастин, граф Лаваса, право назвать этого человека твоим наследником, хотя он и рожден вне закона.

Все знали, что значит сказанное. Король торжествовал. Он окончательно сделал свой выбор, и теперь оставалось только наблюдать. Сапиентия подскочила со своего места так быстро, что стул с грохотом опрокинулся. Она попыталась что-то сказать, но замолкла и выбежала из зала. Эккехард тяжело дышал. Теофану выразительно приподняла брови, готовясь к тому, что услышит дальше.

— Генрих! — зашептала Констанция так тихо, что только сидящие рядом могли слышать. — Ты понимаешь, что делаешь?

— Понимаю, — так же тихо отвечал король. — То, что следовало сделать давно. Санглант единственный, кому можно доверить трон, после того, как душа моя вознесется в Покои Света.

Констанция, словно увидев дурное знамение, сжала висевший на груди Круг. Генрих повысил голос:

— Никто и ничто да не осмелится противостоять моему решению!

Но двери зала распахнулись вновь.

— «Орлы»! Пропустите к королю «орлов»!

Два уставших человека почти бегом вошли в зал. Совсем еще юная и очень смуглая девушка. И старый Вулфер, давно лишенный права появляться при дворе короля. Теперь он ступал твердо, словно забыл о запрете или твердо решил пренебречь им. Лицо девушки выражало тоску и безнадежность, Вулфер был угрюм. Позади себя Росвита услышала шепот двух «орлиц». Хатуи удержала младшую подругу:

— Оставайся на месте. Нам следует ждать.

— На ней «орлиный» значок. Ты же знаешь, что это значит! — Девушка чуть не заплакала.

— Владычица наша! Посмотри только на их лица! — проговорила Хатуи и замолкла.

— Почему ты здесь, Вулфер? Тебе запрещено появляться перед нами.

— Мы прибыли из Гента, ваше величество. И привезли скорбные вести. Люди народа эйка взяли город штурмом. «Драконы» уничтожены — все до единого. Принц Санглант в их числе.

— Господи… — выдохнул Генрих, хватаясь за грудь. И не произнес больше ни слова.

Росвита, понимая, что должна что-то сделать, подбежала к нему. Ей казалось, что кто-то руководит ее движениями. Они вместе с Хатуи подняли почти бесчувственного Генриха и под руки вывели из зала в часовню, бывшую при дворце.

Там прямо в золотой одежде он распростерся на каменном полу перед алтарем. Корона и скипетр, выпавшие из рук, со звоном покатились в разные стороны. Откуда-то несчастный вытащил заскорузлый от крови и ветхий от времени клочок ткани и прижал его к губам. Он не мог плакать — хотя король должен был слезами выказывать подданным свое горе от бед, павших на них. Боль была так глубока, что на слезы не хватило сил.

— Сердце… Мне вырвали сердце…

Хатуи рыдала, глядя на него. Росвита преклонила колени перед алтарем и начала молитву за упокой павших.

7

Зал опустел. Какие-то знатные герцоги, лиц которых она не запомнила, расспрашивали Лиат и Вулфера о судьбе Гента. Потом, напоив Лиат медом, отправили ее в маленькую часовню.

Вулфер с ней не пошел, она видела, как его, не пустив к королю, отослали куда-то еще. Красивая женщина в епископском облачении подвела девушку к Генриху, сидевшему на скамье в своем обычном платье. Его поддерживал какой-то клирик, а слуга отирал лицо влажной тканью. В руке король сжимал маленькую тряпицу. Лиат опустилась на колени.

— Рассказывай, — без предисловий потребовал он.

Она чуть не стала молить его смилостивиться и не заставлять воскрешать в памяти эти страшные дни. Но сдержалась, ведь «орел» — не большее, чем лишняя пара королевских глаз, и его долг рассказывать своему хозяину обо всем. Не совсем обо всем, впрочем. О некотором она умолчит: о лице Сангланта, блеске его глаз и стальных нотках в голосе, когда он говорил ей: «Никаких браков!» О чувстве, нахлынувшем, когда она коснулась его щеки. Этим нельзя делиться ни с кем. Никто, даже сам принц, будь он жив, не может знать о ее любви.

Рассказывать о некоторых вещах — то же самое, что переживать их вновь. Но выбора не было. Окружающие смотрели на нее, выжидая. Среди толпы придворных стояла Хатуи, и взгляд ее, как всегда, придавал мужества. Лиат немного откашлялась и начала свой рассказ.

Говорить было тяжело. И еще тяжелее было говорить перед лицом короля, смотревшего с ненавистью, ибо кого еще ему было ненавидеть? Обвинять его за это Лиат не могла. Она и сама ненавидела себя за то, что осталась в живых после того, как погибло столько людей. Рассказав самое страшное — то, что увидела сквозь огонь, она ждала, когда начнутся подробные вопросы. Не уведут ли ее отсюда в цепях, как волшебницу?

— Пойдем со мной. — Епископ поманила Лиат из часовни. Они остановились в закрытом саду, где цвели розы и лилии. — Ты ученица Вулфера?

— Я? Нет… Не знаю. Я недавно среди «орлов», с последнего дня Марианы.

— И уже носишь значок?

Лиат провела рукой по лицу, вытирая нахлынувшие вдруг слезы.

— То, что ты можешь видеть сквозь огонь, — заговорила женщина, стараясь придать речи больше мягкости, — нормально для «орлов». Не бойся, детка. Не всякая магия запрещена церковью. Только та, что приносит зло.

Девушка отважилась и подняла лицо. Епископ была довольно молода. Митра и облачение удивительно шли ее бледному и тонкому лицу.

— Вы Констанция! Епископ Отуна! — воскликнула Лиат, вспомнив рассказы отца о королевской родословной.

— Да. А теперь еще и герцогиня Арконии. — Она произнесла это с грустной иронией. — Где же тебя учили?

— Меня обучал отец. — Лиат горько сожалела, что рядом нет Вулфера. У нее не было сил уклоняться от расспросов о своем прошлом, тем более задаваемых такой знатной персоной. — Простите, ваше преосвященство. Я очень устала. Мы ехали быстро и… — Она с трудом сдержала рыдания.

— … и ты потеряла кого-то близкого, — закончила за нее епископ, и в лице ее Лиат увидела искреннее сочувствие. — Клирик отведет тебя туда, где отдыхают «орлы».

Девушке указали маленькую комнатушку над стойлами. Сквозь окно проникал свет угасавшего дня, и Лиат впервые смогла почувствовать себя свободной. Она кинулась на постель, всхлипнула, резко вскочила и стала ходить туда-сюда.

Внизу разговаривали между собой конюхи. Но она была одна, совершенно одна. Впервые за все эти месяцы, впервые с тех пор, как Хью начал учить ее языку Аретузы.

Лиат осторожно достала из сумы «Книгу тайн» и открыла ее посредине, там, где страницы были сделаны из древнего и хрупкого папируса и текст написан на непонятном языке, снабженный лишь пояснениями на аретузийском. Но их она разбирала с трудом, немного сосредоточилась и, напрягая память, поняла, что сможет все-таки сложить буквы в слова.

На самом верху страницы, над текстом было написано одно-единственное аретузийское слово: krypte. «Спрячь это», — прошептала Лиат перевод, ощутив резкую боль в груди. Она приложила руку к губам, успокаивая себя, и стала разглядывать текст. Буквы были совершенно непонятными, напоминая причудливые завитки джиннских знаков. Что это за язык?

Под первой строкой чья-то незнакомая рука по-аретузийски сделала перевод, но только первого предложения. С трудом, часто останавливаясь и вслушиваясь в доносившийся снизу разговор, она стала читать.

«Polloi epekheiresan anataxafthai diegesink peri ton peplerophoremenon en hemin teraton, edoxe kamoi parekolouthekoti anothen posin akribos, kratista Theophile, kina epignos peri hon katekhetes logon ten asphaleian ».

Темнело, и если бы не острые глаза, она не смогла бы читать дальше.

— «Много людей… — прошептала она знакомое первое слово, пропустила несколько следующих, пока не дошла до известного ей, и тут дыхание у нее перехватило. — … о чудесных знамениях, что являются нам. Кажется мне справедливым… — Здесь следовали слова, смысл которых был непонятен. — … Все, что нисходит с небес… тебе, дабы написать об этом… — Лиат закрыла глаза. Волнение охватило ее с такой силой, что, казалось, подобно эйкийскому псу из ночного кошмара, способно было разорвать на части. — Теофил. — Мужское имя… — Дабы мог ты знать о сих словесах… — Каких? Не шла ли речь о заклинаниях? — … коим научен ты был по слову, изреченному…» — Дальше было непонятно.

Руки дрожали. Сердце готово было выпрыгнуть из груди. «Все, что нисходит с небес». Внизу снова послышались голоса. Это явно не были конюхи. Она быстро захлопнула книгу и только успела спрятать ее, как дверь отворилась и вошли Вулфер с Хатуи. А за ними Ханна. Все горести и вся скорбь, все эти долгие месяцы одиночества, тоски и надежды сейчас напомнили о себе с особенной силой. Лиат бросилась подруге на грудь, и обе зарыдали, обливаясь слезами облегчения, слезами избавления от долгих дней напряжения и страха.

— Помолимся за упокой души Манфреда. — На суровом лице Вулфера тоже были слезы. Все опустились на колени.

После старик обратился к Ханне:

— Ты получишь значок Манфреда. Хоть ты не видела его смерти, он был твоим товарищем. В любом случае ты дважды заслужила эту честь. Придется немного подождать, пока изготовят новый.

Ханна держала за руки Лиат и Хатуи и молча кивнула.

— Да будет так, — сказал Вулфер.

— Мне нужно к королю, — поднялась со своего места Хатуи.

— Уже поздно, и все мы устали. Отдохнем, — обратился старый «орел» к оставшимся девушкам.

Кровать, которую отвели Лиат и Ханне, была самой роскошной и удобной со времен… со времен Хью. Только теперь опасность ей не грозила. Она прислонила к стене свой верный меч. Коснулась руками древесины лука, «Пронзателя сердец», и поставила его туда же. Положила под голову сумку, в которой к «Книге тайн» прибавилось золотое перо. Можно надеяться, успокоила она себя, что непонятный текст рано или поздно будет разгадан.

Как и все последние ночи, засыпать было страшно, но усталость сломила сопротивление. Ханна легла рядом и обвила ее руками.

— Я боялась, что ты погибла. Лиат, я так рада видеть тебя!

Лиат поцеловала подругу в щеку и вытерла слезы. На сегодня все дела были сделаны, оставалось лишь молиться, чтобы завтра день был понятнее прошедших. Предстояло много узнать о себе, о книге, обо всем, что отец скрывал от нее.

Krypte. «Спрячь это». «Не доверяй никому». В ней росла благодарность отцу за то, что он всю жизнь защищал и оберегал ее, и только теперь она понимала, какой трудной была эта жизнь. Лиат заснула и впервые за много дней не видела страшных снов.

8

Генрих не желал покидать часовню. Наконец слугам удалось уговорить его лечь в постель, которую приготовили для него здесь же. Он лежал молчаливый и неподвижный. Не потому что спал, просто не было сил встать, помолиться или произнести хоть слово.

Привели детей. Теофану держала за руку дрожавшего Эккехарда. Ни единой слезинки не было на ее лице. Сапиентия же громко всхлипывала. Росвита помнила, что в детстве она боготворила старшего брата, ходила за ним, словно щенок, и постоянно надоедала ему. Но Санглант никогда не сердился на нее. Судя по всему, она скорбела о брате, несмотря на черную зависть, возникшую, когда выяснилось, что старшей из законных детей отец предпочитает бастарда. Скорбела искренне, лицемерие не свойственно было Сапиентии.

Маркграфиня Джудит появилась в дверях, сказала несколько слов слуге, и ее впустили. Она подошла к Росвите и зашептала на ухо:

— Новости из Касселя. Гельмуту Вилламу лучше, судя по всему, он выживет. — На короля Джудит смотрела с любопытством и легким сочувствием.

Услышав шепот, Генрих нашел в себе силы приподняться. От горя его лицо постарело лет на десять.

— Вы говорите о Вилламе? Что нового?

— Он будет жить, — твердым голосом произнесла Росвита. Король нуждался в добрых вестях.

Сапиентия разрыдалась в голос. Генрих закрыл глаза. Затем поднял руку, приложив злосчастную тряпицу к лицу. И прошептал имя: «Алия…» Это придало ему сил.

— Хочу, чтобы он ушел! Прочь с глаз моих! Пусть отправляется на юг, сопровождать в Дарр Антонию!

— О ком вы, ваше величество?

— О Вулфере! Здесь пусть остается «орлица», прибывшая с ним, — та, что тоже видела это… Где Хатуи?

Она вышла из тени, в которой пряталась до этого?

— Да, ваше величество.

— Останешься здесь.

— Слушаюсь.

— Время пришло, — продолжал он. — Сапиентия!

Принцесса вздрогнула, опустилась на колени перед его ложем и склонила голову. Генрих протянул было руку, но так и не коснулся ее волос.

— Завтра утром ты отправляешься в Странствие наследника!

Она попыталась заговорить, но король повернулся к ней спиной.

— Уходи! — Голос был приглушен тряпицей, которую он приложил к губам.

Росвита шагнула к Сапиентии, торопясь вывести ее, чтобы та не сделала ничего лишнего, но Джудит опередила ее.

— Позвольте мне, — сказала маркграфиня. — Я присмотрю, чтобы она подготовилась к путешествию.

— Благодарю вас, — шепнула в ответ Росвита.

Маркграфиня Ольсатии и Австры увела будущую наследницу. Генрих не двигался. Он сделал все, что необходимо. То, что надо было сделать много месяцев назад. Но не этого хотелось Росвите, хотелось сказать ему сейчас, что Санглант был смелым и достойным человеком. Но становиться королем не должен был.

Теофану вопросительно смотрела на Росвиту. Она покачала головой. Живым детям следовало уйти, не напоминая королю о мертвом. Слегка кивнув, Теофану вышла, ведя следом Эккехарда.

Генрих безмолвствовал, не отвечая слугам, предлагавшим ему вина и отиравшим его лицо. Он окаменел. Всю долгую темную ночь Росвита и «орлица» провели рядом с ним.

9

Не спалось и Алану на непривычно мягкой новой постели. Собаки тихо посапывали во сне, и Лавастин храпел им в унисон. Может, причиной бессонницы была не только кровать. Юноша привык, что все домочадцы спят в одной общей комнате, так было и в конюшнях в Лавас-Холдинге, и в доме тетушки Белы.

Уже, впрочем, не тетушки. Он поднялся со своего ложа. Тоска проснулся, заскулил и, найдя в темноте его руку, стал старательно вылизывать ее.

Наследник Лавастина! В самых смелых мечтах Алан не мог и представить ничего подобного. Он понял, что сегодня не заснет, поднялся, натянул рубаху и неслышно вышел из комнаты, сопровождаемый Тоской. Спавший у двери слуга встрепенулся:

— Могу ли я сопровождать господина?

Быстро же поменялось их отношение к нему! Ничего удивительного. Он наследник Лавастина, и права его подтверждены словами самого короля. Лет десять спустя судьбы всех этих людей будут в его власти. Поэтому теперь его будут сопровождать всюду.

— Есть здесь какая-нибудь часовня? Мне нужно помолиться.

К нему быстро привели клирика, проводившего его куда следовало. В часовне коленопреклоненная девушка полами платья старательно отмывала каменный пол перед алтарем, на котором стоял золотой ковчег с реликвиями.

Он понял, кто перед ним, за секунду до того, как она повернулась к нему, напоминая мышь застигнутую в кладовой за поеданием сыра.

— Госпожа! — начал он, ошеломленный тем, что видит принцессу за подобным занятием. Руки ее покраснели от непривычной работы.

Дрожа, Таллия смотрела на него большими и молящими глазами.

— Прошу, не прогоняй меня отсюда. Позволь облегчить душу пред Владычицей хотя бы таким жалким трудом…

— Но вы ведь не хотите испортить такое чудесное платье? — Алан представить не мог, что сказала бы тетя Бела, увидев, что шелк такого качества используется для мытья полов, пусть даже в освященном месте.

— Земные богатства — ничтожный прах перед лицом Покоев Света. Так учил брат Агиус.

— Вы слышали его проповеди?

— А ты разве не слышал? — смущенно спросила она. Стоя на коленях, Таллия ближе подвинулась к нему и с мольбой сжала руки Алана в своих дрожащих ладонях. — Ты ведь был с ним. Он распознал, кто ты, раньше всех. Разве это не знак его избранности Владычицей? Разве не проповедовал он Истинное Слово о жертве и прославлении блаженного Дайсана?

— Это ересь. — Юноша оглянулся по сторонам. Они были одни, если не считать присутствия Тоски — оно исключало возможность попытки войти сюда посторонним.

— Нет! — Бледное лицо Таллии оживилось при воспоминании об Агиусе. — Ты должен понять это. Ведь ты слышал его. Ты должен знать, что это истина.

Ему неловко было видеть, что принцесса, на шее которой по-прежнему висит золотое ожерелье королевского рода, стоит перед ним на коленях и говорит еретические речи в епископском дворце.

— Вам нужно подняться, госпожа. — Алан попытался поднять девушку и поставить на ноги, но та была сильнее, чем казалось. Юноша почувствовал тепло ее рук и, вглядываясь в лицо, сам не понимал еще, что в нем видит.

— Я буду молить короля дозволить мне уйти в церковь…

«Или выйти за меня замуж». Он был так удивлен собственной мысли, что выпустил ее ладони и уселся на стоявшую рядом скамейку. Ведь он сам теперь один из графов! И вполне может думать о браке!

— … и тогда, став диаконисой, — шептала она, — я смогу нести людям Слово, которому научилась у брата Агиуса. Если меня обвинят в ереси, что ж, стану мученицей и поднимусь в Покои Света, где святые живут в славе и силе Владычицы и Ее Сына.

Алан внутренне смеялся, нет, не над девушкой, конечно. Нелегкий и странный путь привел его сюда, в ночную часовню. «Служи мне», — сказала Повелительница Битв и подарила ему в знак покровительства кроваво-красную неувядающую розу. Он служил ей, как мог. Отправился на войну. Разрушил заклятие, тяготевшее над Лавастином, убил чудовище, пусть и благодаря самопожертвованию Агиуса. Он старался делать только то, что считал правильным, хотя это получалось не всегда. Не смог спасти Лэклинга, но спас дикаря-эйкийца. Чья жизнь стоила дороже? Судить не ему.

Юноша понимал теперь, что превращение купеческого сына в наследника могущественного графа есть не что иное, как знак присутствия божественной мудрости, направляющей его жизнь.

— Поднимись, Таллия. Негоже тебе стоять на коленях. Сядь рядом, прошу тебя. — Он подал девушке руку и помог подняться. После недолгого колебания она села на скамью рядом с ним. Потом посмотрела в сторону входа и вздрогнула.

— Что-то не так?

— Эта собака…

— Я не позволю ей причинить тебе вред. Тоска, подойди!

Зверь повиновался, и тут же в дверном проеме появился слуга, которому он не давал войти. Таллия вздрогнула, когда огромный пес подошел к ней почти вплотную, но Алан приказал Тоске сесть и положил ее руку ему на загривок.

— Видишь? Он, как любая живая душа, желает, чтобы его касались с любовью, а не со страхом и ненавистью.

— Ты мудро говоришь, — проговорила Таллия, но тут же отдернула руку.

Юноша горько усмехнулся.

— Я только повторяю то, чему учил меня… — Он хотел сказать «отец», но купец Генрих больше не был его отцом. — Чему научили меня другие.

В дверях послышалось стремительное движение. Слуга куда-то исчез, и вместо него в проеме появилась Ярость, а за ним и граф Лавастин. Таллия отпрянула, но Ярость не обратила на нее внимания и уселась прямо на ступни Алана, не давая двинуться.

Лавастин провел рукой по своим растрепавшимся волосам и сонным взглядом уставился на Алана.

— Что все это значит?

— Я… господин…

— Ну же! Отвечай!

— Мне не спалось. И я пришел сюда… — Он боялся, как бы не рассердить графа, выражение лица которого было ему непонятно.

Лавастин приостановился и кивнул Таллии:

— Простите, принцесса. — Затем повернулся к слуге. — Отведи госпожу в ее покои!

Выхода не было, дочь Сабелы повиновалась. Уходя, она посмотрела на Алана. Не то с мольбой, не то с благодарностью…

— Она сейчас в немилости, — проговорил граф, спокойно усаживаясь на место, где только что сидела принцесса. — А ее матушка — тем более. Генрих, должно быть, захочет сплавить ее подальше. Выдать замуж, если представится случай. Что ж, примесь королевской крови не вредила еще ни одному знатному роду. — Он еще несколько мгновений неподвижно смотрел на алтарь, явно не интересуясь великолепной отделкой ковчега с реликвиями. Затем встряхнулся, словно желая во всеоружии встретить новый день. — Пойдем, мальчик. Уже почти рассвело, ты не заметил?

И правда, не заметил. Только теперь Алан увидел, что сквозь витражи пробивался солнечный свет.

— Я страшно испугался, проснувшись и увидев твое ложе пустым. Мне показалось вдруг, что все это — эйкийский вождь, мятеж, война и ты, мой сын, — все это было во сне. — Лавастин поднялся и позвал слуг. — Идем отсюда, Алан. Генрих простил нас, и нам нечего больше делать в этом мрачном дворце и отягощать его скорбь. Не стоит напоминать королю, что я нашел то, что потерял он сам.

Граф обнял его.

— Пойдем, сынок , — сказал он, тоном подчеркивая новый для них смысл этого слова.

— Куда мы отправляемся? — спросил Алан.

Цветы в дворцовом саду раскрывались навстречу солнцу. В отдалении слышалось пение — то начиналась служба за упокой душ павших.

Лавастин скупо улыбнулся:

— Мы едем домой.

ЭПИЛОГ

Окончательно не придя в себя, он не понимал, жив ли, и попытался шевельнуть рукой. Резкая боль не отпускала окоченевшее тело, позвоночник свело.

Холод сковывал движения. Он лежал на ледяных каменных плитах среди одеревеневших трупов. Открыть глаза не хватило сил, но он наконец осознал, что лежит на поле сражения среди поверженных и умирающих товарищей. Биение сердца и дыхание слышал он рядом с собой. Вставать было мучительно тяжело, а возможно, и не следовало. Но принц должен был сражаться до последней капли крови, чтобы никто не мог стать свидетелем его бессилия.

Рядом раздалось рычание собак — ненасытные твари пугали, они могли перегрызть ему горло прежде, чем он соберется с силами и сможет сопротивляться. Совсем не хотелось быть разорванным на куски, уподобившись беспомощной корове, повстречавшей волчью стаю.

Звери обнюхивали бездыханные тела в поисках живых. Вдалеке слышалась речь, напоминавшая человеческую. Варвары эйка… Невидимые собеседники громко засмеялись. В унисон им торжествующе залаяли собаки, и вслед за этим раздался предсмертный крик. Острое ухо рожденного женщиной Аои слышало, как лезвие ножа входит в человеческую плоть и кровь течет по каменным плитам… Это повторилось.

Он все еще не мог пошевелиться. Холодный нос уткнулся в руку, и острые зубы пытались прокусить кольчугу, оставляя на ней слюну. Собака зарычала. Жаркое дыхание с запахом свежей крови опалило лицо.

Правая рука наконец ожила, и он, не раздумывая, ударил кольчужной перчаткой оскаленную морду. Тварь, громко взвыв, отпрыгнула, и ему удалось подняться, для того лишь, чтобы упасть на колени, когда на него набросились две собаки. Одну он перекинул через себя, а вторую наотмашь ударил запястьем. Затем потянулся к поясу в поисках ножа, но не нашел его.

Перчатка с левой руки слетела, и собака воспользовалась этим и вцепилась в плоть. Принц схватил ее за загривок и ударил мордой о каменную плитку. Превозмогая боль, оторвал от руки оглушенное, но сжимавшее челюсти животное, поднял и бросил двум другим псам.

Огромная стая обступила Сангланта. Они окружили его, выжидая удобного момента и слизывая с пола кровь. Одна собака вцепилась в кольчугу. Он ударил ее кулаком, отбросив назад. Потом ногой, обутой в тяжелый сапог, разбил голову пытавшейся ухватить его за колено. Животные еще не нападали всерьез, только проверяли, насколько силен и быстр их противник.

В полумраке появились тени других существ. Он даже не взглянул на них, с собаками предстояло биться не на жизнь, а на смерть. У принца оставалась стальная перчатка на правой руке и кольчуга, защищавшая туловище и предплечья. И оставались сила и разум, ведь собаки, как бы страшно ни горели их глаза и как бы ни были остры их зубы, были всего лишь бессмысленными тварями.

Он медленно двигался назад, переступая через тела, пока наконец не прислонился спиной к стене. Собаки сидели на задних лапах и рычали, неуверенность чувствовалась в их движениях. Принц выбрал самую большую и уродливую и кинулся на нее, пока никто из стаи не успел помешать. С силой схватив огромную псину за толстую шею, он поднял ее, размахнулся и ударил о стену. Бесчувственное тело рухнуло.

Стая взорвалась громким лаем, и звери все одновременно прыгнули на него, увлекая вниз весом своих тел. Принц почувствовал, что, придавленный ими, не может двинуться. Одна крупная собака влезла ему на грудь. Страшная морда нависла над лицом, скалясь в предвкушении крови, что вот-вот польется из перекушенного горла.

И тут Санглант прозрел. Сам впился зубами в горло животного и потянул его на себя. Прокусить толстую шкуру человеку было не под силу, но он давил зубами горло зверю, пока тот не задохнулся. Шерсть и на цвет, и на вкус была металлической. Лицо залила кровь. Когти царапали кольчугу, но чем дальше, тем слабее. Наконец он услышал хруст собачьих позвонков и разжал зубы. Зверь лежал неподвижно.

Остальные отступили и только скалились, пока принц поднимался на ноги. Болело тело, но, кажется, он победил.

Раздались гулкие шаги, и прежде чем эйкийцы приблизились, Санглант понял, что находится в главном соборе Гента. Неужели варвары стащили сюда всех «драконов»? Он не знал, сколько прошло со времени падения города. Час, день… А может, заклинания чародея изменили ход времени?

— Что тут у нас? — Огромный эйкиец когтистыми лапами растолкал собак.

— Кровавое Сердце, — прошептал принц. Хорошо, что он знает имя врага.

Чародей народа эйка глухо засмеялся:

— Принц среди собак! Отличная добыча для моего войска.

Эйкиец поднял руку, и Санглант увидел, что на его запястье намотано золотое ожерелье — то самое, означавшее кровное родство с королевским домом. Он не мог удержаться, видя, как издевается враг над подарком отца, и кинулся на него.

Кровавое Сердце был силен, но принц оказался быстрее. Выхватив кинжал, висевший на поясе чародея, он рассек блестевшую металлом кожу, вонзив по самую рукоять туда, где должно было быть сердце эйкийца.

Варвар запрокинул голову назад и взвыл от боли. Схватив Сангланта за шею, он поднял его над землей и отшвырнул в сторону. Собаки бросились на принца, но тот в отчаянном и бесполезном припадке ярости раскидал их. Охвативший его гнев пришелся кстати. Словно последний товарищ, явившийся тогда, когда другие мертвы… Звери вновь уселись на задние лапы — если не считать двух только что испытавших на себе силу Сангланта.

Со звериным остервенением и воем Кровавое Сердце вырвал кинжал из груди. Громко выругался, плюнул в сторону принца и рассмеялся. Он передал окровавленное оружие маленькому эйкийцу, тоже обнаженному, если не считать набедренной повязки с вышитыми на ней львами. Высохшее существо казалось еще более нелепым из-за странного орнамента, нанесенного на тело, похожее на человеческое, только с блестевшей чешуйчатой кожей. Маленький эйкиец дочиста вылизал лезвие и приложил его к ране, нанесенной Кровавому Сердцу. Очевидно, подействовала магия, рана моментально исчезла. Кинжал отняли, на бронзовой коже остался белый шрам.

Принц вздрогнул, увидев это, и одна из собак, ловивших каждое его движение, тут же оказалась рядом. Он отпихнул ее почти машинально, и она заскулила.

— Чтобы справиться со мной, нужно нечто большее, — проговорил чародей, расправляя грудь.

Его бедра обтягивала великолепная юбка, поддерживаемая поясом, сплетенным из золотых нитей и звеньев. Изящество шитья причудливо сочеталось с белоснежными волосами и кровью, стекавшей с обнаженной груди. Кровавое Сердце, рыкнув, пнул одного из мертвых псов. Затем, не спуская глаз с Сангланта, улыбнулся, обнажив зубы, украшенные изумрудами и рубинами.

— Так меня не победишь, принц псов. Я не ношу с собой свое сердце.

Что-то теплое заливало правый глаз принца. Только теперь он почувствовал рану, нанесенную не то Кровавым Сердцем, не то собаками. Оставалось надеяться, что крови немного и что она не ослепит его.

Несколько эйкийцев подошли к своему вождю, говоря о чем-то на своем зверином языке и указывая на Сангланта. Он не понимал их слов, но догадывался о смысле.

— Когда мы убьем его? Доверь мне эту честь!

Он собрался с силами. Принц Санглант не уйдет так просто, но заберет с собой хотя бы одного из них в отместку за гибель «драконов». Большего сделать для своих солдат он не мог. В соборе людского дыхания не чувствовалось, только грубые голоса эйкийцев. Санглант огляделся.

В дальнем конце нефа лежал Стурм и его товарищи рядом — и в смерти оставшись вместе друг с другом. Неподалеку он увидел Аделу, женщину не менее сильную, чем любой из них. Ее лицо успели изуродовать собаки народа Эйка. На том самом месте, где принц пришел в себя, нашел свою гибель молодой «орел», бывший с ними до самого конца. Мертвы все до одного. Почему же он еще жив?

Вглядываясь в темноту, Санглант одновременно прислушивался к каждому движению кровожадных псов, чувствуя, как они двигаются, переминаются с лапы на лапу и скалят зубы в «ухмылках», похожих на ту, что застыла сейчас на лице Кровавого Сердца.

— Когда мы убьем его? — настаивали варвары. Так, по крайней мере, ему казалось, когда он смотрел, как они потрясают топорами и копьями, готовясь направить их на главную добычу.

— Нет, — заговорил чародей, перейдя на вендийский. — Ведь он теперь наш. Посмотрите, как собаки боятся его. Смотрите, как ждут — понимают, что мягкотелый сильнее и быстрее. Наш принц стал Первым Братом для этих псов. Он заслужил это право.

Кровавое Сердце наклонился и снял с шеи одной из собак железный ошейник. Разогнув спину, он пролаял несколько слов на своем родном языке. Буйный смех раздался в толпе эйкийцев. Резкие голоса эхом отдавались под сводом собора, как когда-то церковные гимны. Опустив оружие, они обступили Сангланта и, будучи сильнее собак, без труда повалили наземь.

На его шее закрепили собачий ошейник, через весь неф протащили к алтарю и приковали длинной цепью, такой тяжелой, что, как он ни пытался, не мог ее поднять. Собаки вприпрыжку скакали вокруг. Некоторые тыкались в ноги, уже с любопытством, а не с враждой. Одна попыталась его укусить, но, получив увесистый тумак, заскулила и… тут же подверглась нападению товарок, поддержавших нового вожака.

— Тихо! — крикнул на них Санглант, и звери успокоились.

Старый эйкиец, раскачиваясь вперед и назад, протяжным голосом затянул песню. В руках он держал кожаную чашу, в которой перекатывались твердые белые предметы, похожие на игральные кости. Варвар несколько раз встряхнул чашу, высыпал их на ладонь, долго изучал и, пропев куплет из песни, положил обратно, а чашу убрал в висевший на поясе мешочек.

Эйкийцы принялись стаскивать тела убитых в усыпальницу. Остальные приволокли огромный трон, вырезанный из единого куска дерева и украшенный изображениями поедающих друг друга псов и драконов: бесконечная цепь существ, каждое из которых кусало за хвост предыдущего. Глумясь, варвары водрузили его на место епископского кресла.

Кровавое Сердце развалился на троне и удовлетворенно рассматривал свою новую резиденцию, лениво вертя на руке золотое ожерелье Сангланта. Принц не удержался и коснулся железного ошейника, бывшего теперь на его шее. Движение это не ускользнуло от глаз чародея. Он наклонился к пленнику, не очень, впрочем, близко, как склонялся обычно к своим кровожадным псам, и поинтересовался:

— Так что же, почему ты еще жив? Раз другие мертвы?

— Позволь мне сражаться, — уверенно заговорил Санглант, так, чтобы это не звучало как просьба. Он страстно желал встретиться с достойным врагом, а не умирать, как пес среди других псов. — Даруй мне почетную смерть, Кровавое Сердце! Пусть твой сильнейший воин сам выберет оружие и сразится со мной.

— Нет. — Вождь обнажил в ухмылке зубы, сверкнувшие драгоценными камнями. — Разве не я король народа эйка на всем побережье Запада? Разве не я подчинил себе все окрестные племена? Так почему бы мне тогда не иметь королевского сына вожаком своей собачьей стаи? — Он скрипуче и торжествующе рассмеялся. — Ты гордость моей стаи, принц. Настоящий господин со свитой. Стая моих псов похожа на Вендар, не так ли? Вендар, которым должен править ты. Правь ими так долго, как только сможешь, но, стоит тебе ослабнуть, они прикончат тебя.

Один из воинов народа Эйка, тащивший в подземелье тело молодого «орла», сорвал с его плаща значок и бросил в сторону трона. Чародей, подняв его, не счел предмет достаточно ценным.

— Медь! Тьфу! — Он отшвырнул его, и Санглант, отпихнув собак, подхватил символ королевской службы. Полезная вещь, если заострить края, то можно было ими что-нибудь резать. Стая при его движении зарычала, но он резким жестом заставил их замолчать.

Во рту все еще стоял отвратительный вкус собачьей шерсти. Левая рука болела, но кровь, кажется, не текла. Он знал из рассказов старших, что причиной этому заговор, наложенный на него матерью в тот день, когда она ушла из царства людей. Знал, что благодаря ей обладает своим острым слухом… Принц прижал «орлиный» значок к щеке и вспомнил неожиданно о молодой «орлице», Лиат — той, что в молчании подземелья коснулась тогда его лица. Так странно смутив его душу… Собаки, чуя малейшее ослабление его воли, зашевелились. Санглант собрался.

Владычица наша! Он не даст Кровавому Сердцу одержать верх. У него была надежда, надежда на то, что Лиат жива. Он слышал последний доклад во время этого боя, о том, что дети гентийцев в безопасности.

— Ты молчалив, мой принц, — глумился чародей. — Неужто уже успел превратиться в собаку и потерял способность к речи?

— Мы с тобой похожи, Кровавое Сердце, — хриплым голосом отвечал принц, всем телом ощутив тяжесть ошейника и железной цепи. — Мое сердце, как и твое, теперь в руках другого человека. Она далеко отсюда. И поэтому тебе никогда не победить меня.

Собаки тихо заворчали. Они умели ждать.

ПРИЛОЖЕНИЕ

МЕСЯЦЫ:

Яну

Авриль

Сормас

Квадриль

Цинтр

Аогост

Сетентрий

Октумбрий

Новарьян

Декиаль

Аскулаврий

Февра

ДНИ НЕДЕЛИ:

Первый

Второй

Владычицы

Сыновний

Пятый

Господень

Последний

БОГОСЛУЖЕБНЫЕ ЧАСЫ:

Вигилии (3 часа утра)

Лауды (первые лучи рассвета)

Примарии (восход)

Терции (третий час, 9 часов утра)

Сикстии (шестой час)

Ноны (девятый час, 3 часа пополудни)

Весперы (вечерняя песнь)

Комплинии (закат)

ДОМА НОЧИ (Зодиак):

Сокол

Младенец

Сестры

Гончая

Лев

Дракон

Весы

Змей

Лучник

Единорог

Врачеватель

Кающийся

ВЕЛИКИЕ КНЯЖЕСТВА КОРОЛЕВСТВ ВЕНДАРА И ВАРРЕ:

ГЕРЦОГСТВА ВЕНДАРА:

Саония

Фесс

Авария

ГЕРЦОГСТВА ВАРРЕ:

Аркония

Варингия

Вейланд

МАРКГРАФСТВА ВОСТОЧНЫХ ЗЕМЕЛЬ:

Приграничье Вилламов

Ольсатия и Австра

Вестфолл

Истфолл

Примечания

1

Моя вина (лат. ).

(обратно)

2

День летнего солнцестояния.

(обратно)

Оглавление

ОТ АВТОРА

ПРОЛОГ

Часть первая . СИРОТА

  I. ШТОРМ

  II. «КНИГА ТАЙН»

  III. ТЕНИ ПРОШЛОГО

  IV. СОКРОВИЩНИЦА

  V. СКРЫТАЯ ГРОБНИЦА

  VI. ГОРОД ПАМЯТИ

  VII. НАЧАЛО СТРАНСТВИЙ

Часть вторая . ДЕЯНИЯ ВЕЛИКИХ КНЯЗЕЙ

  VIII. НА КОРОЛЕВСКОМ ПУТИ

  IX. «ДРАКОНЫ»

  X. ГРЕХ ГОРДЫНИ

  XI. ЖАЖДА ЗНАНИЙ

  XII. КРОВАВОЕ СЕРДЦЕ

  XIII. ПРИЗРАК ГУИВРА

  XIV. ГРЯДУЩАЯ ВЛАСТЬ

  ЭПИЛОГ

ПРИЛОЖЕНИЕ . . .

Реклама на сайте