«Окаянный груз»

Владислав Русанов Окаянный груз

Автор выражает благодарность жене Инне и дочери Анастасии за помощь и поддержку

Коли опустилися руки,

Коли потемніло в очах.

Не знаєш ти як далі бути,

На що сподіватись хоча б.

Не можеш, не віриш, не знаєш,

Не маєш куди утекти.

І кажуть чудес не буває,

Та мусиш для себе знайти!

Допоки сонце сяє,

Поки вода тече,

Надія є!

Лиха біда минає,

Просто повір у це,

Надія є!

Тобі вже нічого не треба,

Тобі вже нічого нести.

Здається, що всі проти тебе,

А, може, це ти проти них.

Не можеш позбутися болю,

Не знаєш чи прийде весна.

Ти можеш не вірити долі,

Але в тебе вірить вона-аа.

Допоки сонце сяє,

Поки вода тече,

Надія є!

Лиха біда минає,

Просто повір у це,

Надія є!

Mad Heads

Пролог

Едва уловимый запах дыма плыл в морозном воздухе. Оседал на губах, словно мерзкий привкус от негодящих зерен в горшке с чечевичной кашей. Не нужно быть охотничьим псом, чтобы отличить горечь пожарища от щекочущего ноздри дымка над печной трубой.

– Никак вновь гостюшки с того берега припожаловали? – крякнул Птах и ни за что ни про что огрел буланого маштака плеткой.

– А, волчья кровь! – сплюнул на белоснежную, как подвенечный плат, обочину Грай. – Не сидится им! – И проверил, легко ли ходит кончар в потертых ножнах.

– Вон за тем гаечком – Гмырин хутор, – пробормотал Птах в густые усы. – Квас у него знатный. Значится так, молодой, вертайся к Меченому, а я погляжу – чего да как.

Грай кивнул и, вспомнив горячий норов напарника, коротко бросил:

– Дык, это… На рожон не лезь, дядьку…

– Не учи отца детей строгать. Дуй давай!

Младший порубежник хмыкнул, кивнул и, развернув мышастого коня на месте, тычком шпор выслал его в намет. Хрусткий наст только зашелестел под копытами.

Морозная мгла позднего зимнего вечера врывалась в ноздри, оседала ледяными каплями на выбившемся из-под мохнатой шапки чубе. Стаей вспугнутых воробьев заметался между вязами цокот подков, горстью битых черепков взлетел к белесой, просвечивающей сквозь пелену облаков краюхе месяца.

Когда силуэты порубежников – два десятка и еще пятеро – вынырнули из сумрака, Грай осадил коня. Пятьдесят настороженных глаз глянули исподлобья, двадцать четыре бойца потянулись к мечам. Все, кроме одного. Но безоружный реестровый чародей Радовит даром казался безопасным, мог и алым огнем супостата полоснуть, а мог – и небесной белой молнией.

– Похоже, беда, пан сотник! – Грай вздыбил коня, останавливаясь.

– Ну? Чего там? – встрепенулся худой лицом, длиннорукий и плечистый Войцек Шпара по кличке Меченый. Своим прозваньем богорадовский сотник обязан был кривому шраму через всю щеку – от виска до края верхней губы – след, оставленный моргенштерном зейцльбержского рыцаря-волка.

– Похоже, разбойники из-за реки хутор пожгли!

– Н-н-неужто Гмыря? – враз сообразил, да не сразу выговорил командир порубежников. Войцек с детства заикался, что не мешало ему исправно выполнять обязанности урядника, полусотенника, а после и сотника. Многие в его возрасте уже в полковниках ходили, ну, на худой конец, в наместниках. Его же с повышением в чине пока обходили. Кто знает, не из-за косноязычия ли? Кому нужен полковник, запинающийся в разговоре?

– Дык, вроде как его… Птах глянуть поскакал. Меня упредить отправил.

– Д-добро. – Меченый кивнул, кинул через плечо: – Закора!

– Тута! – хрипло откликнулся коренастый воин с блеклыми рыбьими глазами и соломенными усами.

– Со своим десятком жми через лес, на-напрямки. Зайдешь от Ленивого оврага. И чтоб ни один не ушел, в-волчья кровь!

– Будет сполнено!

Не сбавляя хода, десяток Закоры сошел с наезженной тропы и углубился в лес. Убранные инеем ветви сомкнулись за их спинами, ровно занавесь в богатой светелке.

– За мной, односумы! – Войцек потянул кончар из ножен, нагнулся над конской холкой. – Врежем гостям незваным по самые…

Отряд сорвался в галоп, на ходу перестраиваясь клином. Меченый на острие, позади него, прикрываемый справа и слева закаленными рубаками, Радовит. После два ряда – пять и семь бойцов. По краям, на крыльях клина – стрелки со взведенными арбалетами.

Да только напрасно порубежники ярили себе душу лихим посвистом, растравляли сердце для лютого боя. Над сожженным хутором безраздельно царила тишина. Словно сгинули все звуки в одночасье, растворились в едкой дымной горечи.

Сенник, овин и хлев сгорели начисто, ровно и не было ничего. Три стены бревенчатой избы рухнули, четвертая стояла вся обугленная. У опрокинутого плетня переступал с ноги на ногу, тихонько отфыркиваясь, мохногривый буланый. На плетне сидел нахохлившись Птах. Мял в пальцах снежок. Заприметив конных, махнул рукой. Мол, все чисто, не метушитесь.

– Чего это он какой-то не такой?.. – вполголоса поинтересовался Радовит.

– Птахова м-мать двуродной сестрой Гмыриной старухе б-будет, – не разжимая зубов, отозвался Меченый и возвысил голос до звучной команды: – Спешиться! Подпруги послабить, коней водить. Грай, Сожан – в дозор. Закоре знак подай, а то вызвездится ни к селу ни к городу.

Сам упруго, словно дикий камышовый кот, спрыгнул на снег. Бросил поводья на руки самому молодому из порубежников, безусому еще Бышку. Медленно стянул с головы волчью шапку с малиновым верхом. В лунном свете сверкнула длинная седая прядь у левого виска. Осторожно ступая по взбитой чужими сапогами и копытами грязи, талой луже у пожарища, пошел вперед.

Радовит грузно, налегая животом на переднюю луку, сполз с коня. Приноравливаясь к широкому шагу командира, пошел сзади. Ладонью он прикрывал нос и рот, спасаясь от смрада.

– Это ж какая сволочь такое сотворила? – прохрипел вдруг чародей, сгибаясь пополам.

Войцек помедлил мгновение, бросив неодобрительный взгляд на выворачивающегося наизнанку Радовита. Махнул рукой. Дескать, что с него возьмешь. Не воин. Хотя тут и многие воины не удержали бы ужин. А что тогда говорить о молодом чародее, прошедшем обучение в самом Выгове, столице Великих Прилужан? Да вот не угодил он чем-то строгим преподавателям, которые и загнали его к зубру на рога – аж в Богорадовку, городок небольшой, захолустный, отстроенный заново после пожара лет семьдесят тому назад.

Причиной тому пожару было не баловство с огнем или засуха, а война Малых Прилужан с Зейцльбержским княжеством. Вдосталь в ту пору земля кровушкой людской напиталась. Зейцльбержцев поддерживал князь и купеческая гильдия Руттердаха. Первый пособил пятью полками закованных, как рак в панцирь, в блестящие доспехи алебардщиков, а вторые – звонким серебром в количестве, достаточном, чтоб склонить к альянсу еще и Грозинецкое княжество. Благо зареченские господари и Микал, король Угорья, не нарушили слова чести и в драку не встревали. Железные хоругви зейцльбержцев уже примерялись к стенам Уховецка – и так и эдак прикидывали на приступ идти, – когда подошла скорым маршем легкая конница из-под Тернова, копейщики с арбалетчиками Заливанщина и, наконец, коронные гусары со штандартами выговского короля. Северянам накидали щедрой рукой, отогнали за Лугу и Здвиж. Руттердахцев пленили, но казнить не стали – пожалели подневольных бойцов и отпустили за щедрый выкуп. Грозинецкого князя Войтылу принудили к вассальной присяге престолу в Выгове, а Малые с Великим Прилужаны, вкупе с дальними восточными Морянами, заключили уговор о вечной дружбе и союзе. Богорадовка, выстроенная как порубежный городок, так и стояла на стыке трех границ – краев зейцльбержских, грозинецких и прилужанских.

Несмотря на мир, покоя на границе не знали. Редкая седмица обходилась без набата и стычки. Когда с рыцарями-волками, не за грош марающими честное имя лесного хищника, перебирающимися через реку в поисках наживы, когда с грозинецкими удальцами, ищущими славы и подвигов (а разве бывает подвиг более достойный, чем спалить пару-тройку селянских хуторов, не так ли?), а когда и со своими, не принявшими послевоенную Контрамацию беглыми чародеями.

О Контрамации стоит упомянуть особо. В ту войну, когда дед Войцека лишился глаза и левой руки, зато дослужился до хорунжего командира, а грозинецкий Войтыла впервые за всю летописную историю склонил колени перед Выговским королем Доброгневом, колдуны бились с обеих сторон. И благодаренье Господу нашему, Пресветлому и Всеблагому, что миновали описанные в старинных сказках времена, а вместе с ними и могущество чародейское измельчало. Иначе могла остаться земля голая и пустая, как верхушки Отпорных гор, где камни, щебень и лед. Не спасали людей ни обереги, ни молитвы. Исполненные гневом колдуны косили ряды воинов огнем алым клубящимся и белым небесным, заставляли реки покидать берега, а холмы и пашни дыбиться норовистыми скакунами. Мнилось, будто настал последний час, Судный день. Выходили волшебники и против честной стали биться, и друг против друга становились часто. Особенно грозинчане в чародейском непотребстве поднаторели. Зейцльбержцы, те смиреннее, больше сталью норовят, по-рыцарски, значит. Хотя, по большому счету, и колдовства их церковники никогда не чурались.

А когда все-таки завершили войну, собрался в Выгове епископат, и так отцы святые порешили: магии в королевстве быть только под коронным надзором. Никакого любительского, то бишь аматорского, колдовства. Потому и назвал высокоученый Гедерик, уроженец Руттердаха, бывший в ту пору советником у Доброгнева, новый закон Контрамацией, сиречь запретом на аматорство. Отныне все колдуны обязывались либо бросить раз и навсегда чародейство, либо поставить волшбу на службу королевству.

Многим этот закон не по нутру пришелся. Слишком многим. Но ослабленные долгой кровопролитной войной волшебники не посмели взбунтоваться. Подчинились. Встали на реестр. А совсем уж рьяные разбежались кто куда. В Грозин и Мезин – они по условиям вассальной присяги могли иметь свои законы, отличные от прилужанских. В Искорост и Жулны – там близость лесистых Отпорных гор, населенных всяко-разными чудами, делала фигуру чародея-характерника просто незаменимой. За реку Стрыпу, на юг, в степи, на службу к местным князькам. Хотя, если подумать, чем служба Выгову и короне позорнее службы немытым кочевникам басурманам?

Многие сбежали, но не все из сбежавших смирились. У простых людей третье-четвертое поколение после окончания войны сменилось. Мажий век дольше. Дети съехавших за Лугу и Стрыпу иногда назад возвращались. Не с добром, с черным сердцем приходили на родину поглядеть. И оставляли за собой вот такие сожженные хутора и обезображенные трупы…

Радовит выпрямился, вытер ладонью редкую рыжеватую бородку, а после – ладонь о штаны.

– Как же их земля носит?

Войцек не ответил. Что скажешь? Сам бы горляки зубами рвал, когда достал бы. Хлопнул понурого Птаха по плечу:

– Ты б поглядел по округе, что да как. Сколько было, откуда пришли… Да что я тебя учу – без меня знаешь.

Порубежник поднялся, отряхнул снег с колен, ушел во тьму.

– Пускай себя делом займет, – ответил Меченый на немой вопрос чародея. – Легче будет.

Сотник вздохнул. Через силу выговорил:

– Ты как, проблевался? Пойдем по-поглядеть?

Радовит кивнул:

– Пошли.

Липкая грязь не пускала, цеплялась за подошвы. Да может, оно и к лучшему было бы – не смотреть, отвернуться, забыть?

Багровый жар углей освещал картину разрушения и убийства. Смердело горелой плотью.

Войцек на миг наклонился над бесформенной грудой, коротко бросил:

– Гмыря. – Ткнул пальцем в соседнюю кучу: – А то его хозяйка, видать.

Радовит, подслеповато щурясь – испортил-таки зрение смолоду усердной учебой, – нагнулся, отпрянул, сдавленно вскрикнув, и снова согнулся в рвотном спазме, извергая желчь из пустого желудка.

– Забери его. Пускай отдышится. – Меченый поманил рукой урядника Саву.

Низкорослый крепыш подхватил под мышки высокого, но рыхлого, с наметившимся, несмотря на молодость, брюшком волшебника:

– Пойдем, пан чародей, пойдем. От греха, от смрада…

Сотник закусил длинный черный как смоль ус, пошел дальше. Его брови все ближе и ближе сходились у переносицы.

На уцелевшей стене хаты обвис прибитый обгоревшими стрелами обугленный труп. Одежда – черные дымящиеся лохмотья. Ни лица, ни волос не разглядеть. Только белые зубы сверкают в безгубом рте.

– Верно, сын Гмырин, – пробормотал подошедший неслышно Хватан – записной разведчик порубежников, парень удалой, ловкий, даром что ноги тележным колесом.

Войцек кивнул. Скорее всего.

Сын Гмыри – его имени Меченый, несмотря на старания, припомнить не смог – умирал долго. И не от железа – стрелы воткнулись в плечи и правое бедро, – а от огня. В груди сотника начал закипать гнев. Из тех, что застилает воину глаза и заставляет в одиночку идти против тысяч, бросаться грудью на копья. Нехороший гнев, вредный на войне.

Из-за освещенного круга донеслись голоса. Должно быть, подъехал десяток Закоры.

– У Гмыри еще внуки были, кажись, – неуверенно проговорил Хватан. – Вроде, я слыхал, два хлопца…

– Точно, двое, – подтвердил вернувшийся Птах. – Было двое. Разреши доложить, пан сотник?

– Ну?

– Так что, пан сотник, не больше десятка их было. Кони справные, но тяжелые. Таких в Руттердахских землях по мызам ростят. Точно, из-за Луги кровососы.

– Мржек-сука! Больше некому! – воскликнул Войцек, невольно схватившись за эфес сабли. – Ужо я до-до-до-доберусь!..

– Точно Мрыжек, – по-деревенски переврал имя чародея-разбойника Хватан. – Больше некому, дрын мне в коленку.

Имя Мржека давно уже наводило ужас на мирных поселян по правому берегу Луги и заставляло в бессильном гневе сжиматься кулаки порубежников. Некогда его отец, знатный магнат Бжедиш Сякера, владел обширными землями южнее Уховецка: не меньше пяти тысяч одних крепостных кметей, не считая зависимого ремесленного и мещанского люда, да застянков и местечек полдюжины, самый большой – Крапивня, знаменитый ежегодными ярмарками. Чародей Мржек батюшку своего пережил намного, но родовых поместий лишился, уйдя в изгнание. Не захотел служить выговским королям. Лет сорок не видно и не слышно его было. Говорили, путешествовал далеко – за Синие горы, за реку Студеницу. А потом начались частые набеги на правобережье. Дерзкие, наглые и беспримерные по жестокости. Добыча Мржека интересовала мало. Скажем прямо, совсем не интересовала. Зато оставлял он за собой кровавый след, метил путь изуродованными, обезображенными трупами, спаленными вчистую хуторами и поветями. Только раньше он у Зубова Моста норовил реку перейти, а это десяток поприщ южнее. Неужто изменил привычкам? Или попросту опасался засады и достойного отпора? Тамошнему сотнику людоедские набеги настолько надоели, что он поклялся ни днем ни ночью с седла не слезать, пока не изловит проклятого колдуна.

– Детишек он, видать, в огонь покидал, – глухо проговорил Птах. – Люди молвят, он так силу чародейскую получает.

– Во как! – открыл рот Хватан. – А как Радовит наш…

– Тихо, – оборвал его Войцек. – Закройся. Там никак живой кто-то! – И уже на бегу бросил: – «Силу чародейскую»… Один дурень ляпнет, а другой носит, как…

Схоронившись в густой смоляной тени, прижавшись боком к колесу перевернутой телеги, лежал человек. Женщина. Растрепанная коса, выбившаяся из-под перекошенного очипка, сомнений в том не оставляла. Разодранная в клочья юбка открывала белую ногу в вязаном, до колена, чулке.

Наклонившись над женщиной, Войцек прикоснулся кончиками пальцев к ее щеке:

– Живая! А я думал, показалось.

– Это Надейка. Невестка Гмырина, – подоспел Птах.

– Неужто Мрыжек бабу пожалел? – удивился Хватан. – Дрын мне в коленку!

– Как же, пожалел… – отмахнулся от него Птах. – Сказал тоже. Недоглядел. – Он показал на багровую шишку с кулак величиной на виске Надейки. – Оглушили. Видать, думали, насмерть, а оно вона как вышло…

– Вот оно как… – повторил Хватан. – Тады ясно.

– Ума бы н-не лишилась, – озабоченно проговорил Войцек.

– Тебе-то на что, пан сотник? – округлил глаза разведчик.

– Тебя спросить забыли, – рыкнул на него Птах.

А Меченый пояснил:

– Полковнику отпишу. Пусть жалобу в Выгов готовит. А она свидетельствовать будет против Мржека. И против князей грозинецких, что приют ему дали! – Сотник взмахнул кулаком. – Пусть отвечают перед короной и Господом!

Закончив речь, Войцек огляделся, обнаружив, что окружен почти всеми воинами, за исключением коневодов и Радовита. Порубежники мялись с ноги на ногу, кусали усы, хмурились.

– А мы теперь того, обратно, в казарму? – высказал общий вопрос Закора. По негласному установлению он, отслуживший в богорадовской сотне без малого сорок годков, имел право давать советы и указывать на ошибки командира.

– А что, нет охоты? – Сотник дернул щекой – сейчас разразится гневным криком, а может и плетью поперек спины перетянуть.

– Так спать плохо будем, коли не обмакнем сабельки в кровь поганскую, – продолжал Закора, корявым пальцем заталкивая под шапку седой чуб.

– Или мы не порубежники?! – выкрикнул звонко кто-то из молодых. В темноте не разглядеть кто, а не то отправился бы голосистый до конца стужня конюшни чистить.

Лужичане одобрительно загудели.

– Ах, вы – порубежники, – язвительно проговорил Войцек. – У вас руки чешутся и сабельки зудят…

– Не серчай, пан сотник. – Закора покачал круглой лобастой головой. – Разумом мы все понимаем, что да как… А сердце просит…

– А у м-меня не просит? Я, выходит, по-вашему, не хочу погань чародейскую извести? У меня душа не горит разбой и насилие видеть?

– Пан сотник…

– Молчать!!! Ишь какие… Птах!

– Здесь, пан сотник!

– Бери бабу на седло, вези в Богорадовку. Тебя она знает. В себя придет – не напугается.

– А Мрыжек… – недовольно протянул Птах. Видать, хотел лично поквитаться с убийцей родичей.

– Молчать!!! Много воли взяли! Батогов захотелось?

– Слушаюсь, пан сотник! – Птах вытянулся стрункой.

– То-то! Хватан, Грай!

– Здесь, пан сотник!

– Радовита в седло по-подкиньте. По-о-о-обочь него поскачете. И глядите, чтоб до встречи с Мржековой хэврой оклемался. Головой ответите.

Войцек перевел дух. Еще раз оглядел немногочисленное воинство:

– Говорите, порубежники? Зараз проверим… А ну, на конь! Помоги Господь! Сожан, вперед. С-след рыщи!

– Слухаюсь! – обрадованно крякнул веснушчатый Сожан, кинулся к темно-гнедому.

Привычно, без излишней суеты и гомона, порубежники выступили с пожженного хутора. Мертвые, порешили, потерпят с похоронами до утра. Птах пришлет из соседней с Богорадовкой Лощиновки пяток кметей.

Светлая дорожка от молодого месяца легла на искристую корку наста. Как на море в ясную погоду. В Заливанщине говорят: по такой дорожке поплывешь – счастье великое сыщешь. Странно о счастье размышлять, когда, от кровавого побоища едучи, убийц преследуешь.

– Эгей, Сожан! – окликнул передового Меченый. – Ясно след видишь?

– Яснее ясного! – весело откликнулся дозорный. – Тут и слепой дорогу сыщет!

И правда, находники с того берега ехали не таясь. В снегу оставалась широкая протоптанная тропа. Видать, обнаглели от безнаказанности. Вели коней по буграм, не прятались под пологи безлистых перелесков. Лишь однажды нырнули в широкий лог, да и то не ради укрытия, а просто путь срезали, чтоб напрямую.

К полуночи мороз становился ощутимее. Дыхание клубилось облачками пара, оседало изморозью на лошадиных мордах и сосульками на усах всадников.

Полверсты порубежники гнали коней галопом, потом на полверсты переходили на рысь. Потом снова галоп. И снова рысь…

– Ты как? – обернулся Войцек, глянул через плечо на Радовита.

– Справлюсь, – отозвался чародей. – Мутит, правда, но я справлюсь. Огнем не обещаю, но…

– Ладно. – Сотник махнул рукой. Поживем – увидим. Благодаренье Господу, хоть в обморок не падает помощничек.

Скачка продолжалась.

Месяц словно встряхнулся, сбрасывая с масляно-желтого бочка грязные одеяла облаков. Подсветил их сверху, делая похожими на сказочные пригорки, холмы и овраги.

– Река-а-а! – протяжно возвестил Сожан.

Войцек поежился, передернул плечами под добротным полушубком. Дальше – владения Грозинецкого княжества. Воеводство Орепское. Скомандовал:

– Ша-агом!

Порубежники осадили коней. Кое-кто отводил глаза, кто-то смотрел прямо на сотника. Что прикажет? Вперед, за убийцей Мржеком, или домой возвращаться, отогреваться и отдыхать?

– Переходим по одному, – развеял их сомнения командир. – Хватан первый. Потом я…

Его слова были прерваны приближающимся топотом копыт.

– Кого это?.. – Закора поднял руку в рукавице, готовясь дать сигнал к бою.

– Похоже, Птах? – недоуменно пробормотал глазастый Грай.

– Точно, его маштак, – подтвердил Бышек.

Птах мчал, склонившись к холке, – помогал коню сохранять силы. Подскакал. Шагов за полста перешел на рысь, а потом и на шаг.

– Ты что делаешь? – грозно прорычал Войцек, ткнув пальцем в шумно поводящего боками буланого. – Коня угробить затеял?

– Никак нет, пан сотник! – глухо ответил воин. – А только душа просит с Мыржеком поквитаться…

– Бабу куда дел? – укоризненно проговорил Закора.

– А к Бажану заскочил.

– Ты чо? Это ж добрых пять верст. Туда, а потом обратно… – Старый урядник покачал головой.

– Душа у меня горит.

– В заднице у тебя св-св-свербит! – Войцек резким движением сдернул ледышку с правого уса. Швырнул в снег. Схватился за левый ус.

– Не серчай, пан сотник. Уж очень…

– Ладно, слышали уже. Становись в строй! – Меченый развернул своего вороного мордой к реке, напоследок бросив через плечо: – Коня угробишь – пеше побежишь. И стремени не даст никто. Понял?

– Так точно, пан сотник, понял.

Осторожно, опасаясь ненадежно подмерзших промоин и брошенной рыбаками незатянутой полыньи, отряд перебрался на левый берег Луги. Вообще-то в стужне, по обыкновению, на реке лежал крепкий надежный лед, но береженого и Господь бережет.

На чужой стороне каждый почувствовал себя неуютно. Вроде не правое дело делает, в чужой сад вишни обрывать забрался. Войцек и сам был бы рад вернуться, да только кровь в голову бросилась, а в таких случаях богорадовский сотник пёр, как бык общинный. И такой же опасности, как при встрече с быком, подвергался всякий, кто путь ему заступал.

Островерхие скелеты деревьев бросали поперек дороги призрачные ажурные тени. Из залитых месячным светом облаков выбралась яркая звезда Ранница – предвестница рассвета.

Вдруг негромкий свист Сожана предупредил их об опасности. Впереди, между двумя рядами обступивших дорогу деревьев, маячили силуэты всадников.

– Клинки вон! – скомандовал Меченый, вытягивая из ножен кончар. Трехгранное лезвие неярко заблестело под лучами месяца. – Радовит, готовься!

Враги приближались, однако Войцек медлил с приказом к атаке. Что-то держало его.

– Стой, кто едет? – раздался от группы замерших поперек дороги всадников уверенный громкий голос. «Едет» при этом прозвучало как «едзет». Грозинецкий выговор – к бабке не ходи.

– Войцек, с-сотник богорадовский, – отозвался порубежник. Не хватало еще таиться подобно ворам, скрывать имена. – Ты кто таков?

– Ротмистр Владзик Переступа, драгунского войска его светлости великого князя Грозинецкого, ясновельможного пана Зьмитрока.

– Ша-агом! – негромко приказал Войцек.

Лужичане придержали коней, но мечей не прятали. Мало кем вражина подлый назваться может?

Меченый выехал вперед. Прищурился, внимательно оценивая собеседника. Под паном Владзиком танцевал темно-игреневый в яблоках красавец жеребец с бинтованными ногами. Не конь, а картинка. Залюбуешься. Королевский, можно сказать, конь. Сам ротмистр смотрелся скакуну под стать. Поверх короткополого полушубка шитье из серебряного шнура. Черные усы не хуже, чем у пана сотника, закручены в два кольца. Шапка с пером заморской птицы – павы – лихо заломлена на бровь.

– А что ж делают, позволь узнать, сотник… что делают лужичане на нашем берегу? – спросил пан Владзик, поигрывая тонкой ременной плеточкой – не оружием, а игрушкой дорогой. – Конные да с мечами наголо. Зачем пожаловали?

Сзади него послышались недовольные голоса:

– Гнать, гнать голытьбу лужичанскую… В батоги, чтоб неповадно вдругорядь…

Войцек сглотнул подступивший к горлу ком, попытался хоть немного унять ярость. Небрежным жестом кинул кончар в ножны, звонко пристукнув крестовиной по оковке устья. Проговорил, растягивая слова:

– Я, кто не расслышал с первого раза, панове, сотник богорадовский, потомственный шляхтич Войцек герба Шпара. Я храню мир и покой обывателей на том берегу Луги…

– Вот и сидел бы там! – ляпнул кто-то вполголоса. Думал, Меченый не расслышит.

– …на том берегу Луги, – с нажимом повторил сотник. – А сюда заехал второпях, преследуя душегуба и убийцу. А потому прошу у тебя помощи, пан ротмистр, коль твой князь – верный вассал короны выговской.

– Охотно помог бы я тебе, пан сотник, да только в толк не возьму – про какого душегуба и убийцу ты говоришь? – Ротмистр оглянулся на своих людей, как бы испрашивая поддержки. Те не замедлили разразиться одобрительным гулом. – Среди моих воинов нету душегубов, хоть убивать всем приходилось. Да только мы это привыкли в честном бою делать. И белым днем.

– Не могу не согласиться, пан Владзик. Я тоже сражаться днем предпочитаю. И супротив равного мне. Не своей волей мы на левый берег перешли, нужда заставила.

– Что ж за нужда такая? Как кличут-то ее?

– А кличут нашу нужду Мржеком, чародеем. По отеческой линии герб Сякеру он имеет право носить. Только сам хуже душегуба лесного. Не достоин шляхтичем прозываться. Не слыхал про такого?

Пан Владзик пожал плечами. Не обязан, мол, про всякого татя знать.

– Не слыхал, значит?

– Нет, пан сотник, не слыхал. А что тебе в нем за забота?

– Нынче ночью Мржек на нашем берегу хутор пожег. Людей побил насмерть, детишек малых в огне спалил. Живьем.

Легкое облачко набежало на чело грозинчанина. И только.

– Сочувствую, пан сотник. Но помочь ничем не могу. Не видал я его.

– Должен я тебе верить, пан ротмистр. Как шляхтич шляхтичу. Одно сказать хочу. Зимой по снегу след ясный остается. На ваш берег он ушел. И к твоему разъезду нас этот след привел.

– Да мало ли кто снег потоптал? Может, стадо оленей пробежало?

– След кованого копыта с оленьим не спутаешь, – покачал головой Войцек.

– А ты никак во лжи меня обвиняешь, пан сотник?

Грозинчане заволновались, сбились поплотнее за плечами предводителя. Меченый услышал, как позади него заскрипел снег. Коротко и зло ругнулся Закора.

Эх, взять бы левобережных франтов в сабельки! Да нельзя – союзники. Пан великий гетман, ясновельможный Автух Хмара, коль дойдет слух до Уховецка о порубежной стычке, виновника по головке не погладит.

– Нет, пан ротмистр, – скрипнул зубами Войцек. – Обвинениями во лжи я тебя бесчестить не намерен. Достаточно шляхетского слова будет, чтобы…

– Едут! – вихрем подлетевший всадник, судя по петушиному перу на лисьей шапке – грозинчанин, осадил взмыленного коня. Совсем мальчишка. Видно, ровесник Бышка. Увидел чужих, осекся, заполошенно стрельнул глазами вправо, влево.

– Пшел прочь, дубина! – Ротмистра Владзика аж перекосило. Он взмахнул плетью, и юное лицо гонца пересекла тонкая, черная в лунном свете полоска. Паренек охнул и съежился в седле. Но ротмистр уже искал выход из сложившейся щекотливой ситуации. – Прошу простить и суетливость моего слуги, и мою вспыльчивость, пан сотник. Вынужден прервать нашу беседу…

– Да за что ж ты извиняешься, пан ротмистр? – удивился Войцек и невольно повернул голову на вновь прозвучавший топот копыт по замерзшей земле.

К ним приближалась кавалькада. Десятка полтора всадников на покрытых инеем высоких статных конях. Еще десяток лошадей бежали налегке и под вьюками. Должно быть, из дальних краев.

И очень даже понятно из каких.

Белые плащи с распластавшим крылья черным ястребом на плече у каждого. Рыжие, обметанные инеем бороды, торчащие из-под капюшонов. Цветные флажки-клинышки на длинных полосатых пиках. Шлемов нет. Какой дурень по такой стуже шлем напялит? Но наверняка, если во вьюках порыться…

Зейцльбержцы!

Рыцари-волки!

Земли их княжества, которое местные жители называли великим герцогством, граничили с Малыми Прилужанами по Луге, а с Грозинецким княжеством – по Здвижу. Хоть мир на невыгодных рыжебородым баронам и рыцарям условиях был подписан пятьдесят лет назад, еще до рождения Войцека, но ему пришлось несколько раз сталкиваться с ними в бою. Нынешнее рыцарство уже начало забывать крепость лужичанских мечей и жаждало проверить оружие и его хозяев на стойкость. А вот что делать целому посольству волков-рыцарей на грозинецком берегу? Да еще гостей встречал отряд драгун под командованием не абы какого урядника, а целого ротмистра.

– Я гля-гляжу, измену твой князь з-затеял? – медленно, тяжело роняя слова-булыжники, проговорил Меченый. Скривился. Шрам на его щеке побелел не от мороза, а от гнева.

Пан Владзик глянул на него едва ли не с сожалением:

– Не к месту и не ко времени ты тут оказался, пан сотник… – Никто и глазом моргнуть не успел, как он выхватил саблю. – Бей! Грозин!!!

Быстр, ох, быстр был пан ротмистр, да и саблю с кончаром не сравнишь. Клинок Войцека едва ли наполовину покинул ножны, как над его головой уже блеснул острый сполох.

Выручил Сожан. Он с такой силой ударил шпорами своего гнедка, что тот выскочил, словно камень из пращи, и толкнул в плечо игреневого.

Сабля грозинчанина промахнулась на каких-то полпальца, срезав клок с волчьей шапки Меченого.

– Бей! Убивай! Белый Орел! – взревел в полный голос Закора.

– Белый Орел! – Со старинным кличем своей земли лужичане бросились в атаку.

Над их головами вспыхнул клубок багрового пламени. Видно, у врагов тоже колдун между бойцов затесался. Да и трудно иного ожидать – в Грозинецком княжестве чародеи весьма в чести.

Вспыхнул огненный шар и разлетелся безобидными ошметками, встреченный сгущенными из стылого воздуха частицами льда, которые, повинуясь воле Радовита, сложились в выпуклый щит.

Защелкали арбалеты.

Одного из зейцльбержцев – здоровилу с раздвоенной бородой – вынесло из седла, словно кувалдой в лоб врезали. Зато другой успел взмахнуть выхваченным из-за пояса чеканом и вбил острый граненый клюв Птаху в бок. По самую рукоятку вбил.

Войцек замахнулся кончаром, поднимая вороного на дыбы. Пан Владзик попытался прикрыться сабелькой, но ее клинок обломался у самой рукояти. Тяжелое лезвие меча обрушилось грозинчанину на правое плечо, троща кости. Игреневый пронзительно заржал, втянув обеими ноздрями запах свежепролитой крови, и помчал прочь, в поле, волоча застрявшее в стремени тело хозяина.

А сотник уже насел на рыцаря с чеканом. Мимо с громким криком пронесся Хватан, держа в вытянутой руке кончар. Им он выбил из седла бестолково размахивающего саблей драгуна.

– Грозин! Грозин! Медведь!!!

– Белый Орел! Белый Орел!

– Коршун и честь!!!

– Бей!

– Бей-убивай!!!

Вороной перепрыгнул через поверженного зейцльбержца, высоко взбрыкнув задом. Войцек успел заметить, что Радовит таки вывалился из седла. Курица не птица, чародей не наездник. Хотел поспешить ему на помощь, но молодой волшебник, стоя на коленях, вскинул кулаки к небу, а потом вдруг грянул ими в истоптанный копытами снег. Как от брошенного в воду камня поднимается волна, снеговой вал, быстро вырастая пешему по грудь, рванулся навстречу грозинчанам. Их кони заартачились, засвечили.

– Бей! Убивай!!!

Грай с Бышком ударили во фланг замешкавшимся драгунам. Срубили одного, другого, третьего… Четвертый умело отмахнулся от молодого порубежника и ударил его концом сабли в лоб. Бышек перекувыркнулся через круп, неловко задирая ноги. А Грай, бросив конский повод, вырвал саблю у раненого, припавшего к конской шее грозинчанина и лихо рубился двумя руками.

– Белый Орел!!! Шпара!!!

Меченый размозжил крестовиной меча лицо некстати подвернувшегося оруженосца из зейцльбержцев, еще одного сбил ударом плашмя… И понял, что драться больше не с кем. Четверо или пятеро воинов покойного ротмистра Владзика удирали сломя голову, не жалея ни плетей, ни пластающихся в бешеном скаче коней. Рыцари-волки пали все до единого. Ничего не скажешь, их манера. Умирают, но не сдаются. Несколько слуг ползало между ногами лужичанских коней, вымаливая пощаду.

– Считай наших! – крикнул сотник Закоре.

– Будет исполнено, – отсалютовал тяжелым кончаром урядник.

– Дозвольте ротмистрова коня словить, пан сотник! – подскочил Хватан. Рукав его полушубка зиял прорехой от плеча до локтя, но из-под густых усов сверкала белозубая улыбка.

– Я тебе сл-сл-словлю! – зарычал Войцек. – Раненых на конь и уходим!

– А убитых?

– Тоже! Что там, Закора?

– Пятерых потеряли. Эх, Птаха жалко…

– Ничего. Господь да примет их души… – Войцек сдернул шапку с головы, размашисто сотворил знамение. – А мне надо донесение полковнику готовить. И про Мржека, и про этих… – Он кивнул на посеченных грозинчан вперемешку с зейцльбержцами. – Давайте, односумы. Рассвет недалече.

Взошедшее над заснеженными лесами и широкой речной поймой солнце застигло отряд порубежников уже на правом берегу. Коней щадили, не гнали. Неспешная рысь тут в самый раз: и остыть скакунам после боя не даст, и не заморит.

Поднявшему взгляд сотнику небесное светило показалось залитым кровью, хотя виновной в том была, конечно же, утренняя заря.

Часть первая ЧЕЙ ЦВЕТ КРАШЕ?

Глава первая, из которой читатель узнает о последних днях жизни короля Витенежа Первого, о том, какими бедами грозит королевству его кончина, а также во что обошлась богорадовскому сотнику нечаянная стычка с грозинчанами на левом берегу Луги

Тяжелые бордовые портьеры всколыхнулись, поднимая в воздух облачка пыли. Пан подскарбий, Зджислав Куфар, закашлялся и потер нос тыльной стороной ладони. На мгновение ему показалось, что из-за занавеси выглянула высокая худющая, как сушеная вобла, девка в расшитой черными и красными крестами поневе, белой распоясанной рубахе, растрепанная – не поймешь, какой масти волосы, – и с красным платком в сухой мосластой руке. Мара. Смерть. Нет, Господь миловал…

Кашляя и чихая – видно, тоже вдосталь пылищи наглотался – из королевской опочивальни выбрался Каспер Штюц – лейб-лекарь его величества Витенежа, короля Великих и Малых Прилужан, заступника Морян и владыки Грозинецкого княжества. Знахарь и целитель, уроженец Руттердаха, окончивший тамошнюю, знаменитую на весь свет Академию, сильно сутулился и суетливо потирал руки. Под его глазами набрякли пухлые сливовые мешки, выдающие крайнюю усталость Штюца. Еще бы! Вот уже с начала первого весеннего месяца сокавика лейб-лекарь спал где попало и сколько получится.

– Ну, как его величество? – Зджислав, кряхтя, поднял с приземистой лавки грузное тело, одернул на круглом животе так и норовящий задраться жупан, забросил за спину рукава малинового кунтуша.

Каспер Штюц подслеповато прищурил красные с недосыпу глаза, зевнул, ворчливо протянул:

– Как-как… Да никак… Десятый день между жизнью и смертью.

Пан подскарбий горько вздохнул и обернулся к застывшему рядом с ним польному гетману Малых Прилужан – пану Чеславу князю Купищанскому – видишь, мол, что делается. Высокий – мало не три аршина, широкоплечий пан Чеслав тряхнул седеющим чубом, провел большим пальцем по рукоятке сабли-зориславки, то есть выкованной и заточенной в первый раз еще при короле Зориславе, лет сто пятьдесят тому назад. Развел руками. Пробасил гулко, как в бочку:

– Чем же помочь можно, пан Каспер? Приказывай, судьба королевства в твоих руках нынче.

Лейб-лекарь недоумевающе моргнул:

– Так-так. Издалече, видно, пан, а?

Чеслав кивнул, а подскарбий поспешил подтвердить:

– Из самого Уховецка. По моему письму прибыл.

– Да уж. Гнал коней сколько сил достало, а все едино не поспел, – сокрушенно заметил польный гетман.

– А-а! Помню, помню, – закивал, как черный дрозд на ветке, врачеватель. – Его величество был еще в памяти, просил хоть кого-нибудь из Уховецка ко двору… Верно, верно.

– Его величество сам из Малых Прилужан родом. Его исконные земли на десять поприщ от Крыкова в сторону Заливанщина тянутся, да с севера на юг поприща четыре выйдет, – пояснил подскарбий.

– Да, да. Верно, верно. Король Витенеж любил поговорить, где б он хотел похороненным быть… В родовом, говорил, замке, в дедовском склепе… Так-так… А ты, пан…

– Чеслав.

– А ты, пан Чеслав, знай. От старости король наш помирает. Так, так… От дряхлости тела и недужности разума. От этой хвори лекарства еще никто не придумал. Так, так. Только Господь, Пресветлый и Всеблагой, чудо явить может. Однако он не торопится, ибо старость и смерть есть испытание, посылаемое им для грешников, дабы увериться в истинности их веры…

– Вот понес, – пробурчал в усы пан Зджислав. – Ровно епископ…

– Недостаток веры губит душу твою бессмертную, – погрозил ему пальцем Штюц. – Верно, пан Чеслав?

– Ну, оно конечно… – развел руками великан.

– То-то и оно, что губит. Так, так… А его величество соборовался третьего дня. Принял помазание елеем из рук самого Богумила Годзелки, митрополита Выговского, патриарха Великих и Малых Прилужан… Так, так… – Пан Каспер задумался, уставившись в угол.

Зджислав осторожно потянул польного гетмана за рукав, намереваясь покинуть королевские покои прежде, чем лейб-лекаря охватит очередной проповеднический приступ.

– А? О чем это я? – вскинулся Штюц. – Прошу простить меня, господа. Устал. Смертельно устал. Иногда мне кажется, что я умру раньше его величества, настолько меня измотал его недуг.

Он уселся на сундук, сильно сгорбившись – прямо не человек, а калач сдобный, – опустил подбородок на сложенные ладони.

– Прошу простить меня, господа, – уже с закрытыми глазами прошептал лейб-лекарь.

– Да, оно, конечно, – прогудел было польный гетман, но подскарбий дернул его цепкими пальцами за рукав и едва ли не вытащил старинного приятеля в коридор.

– Пойдем, пойдем ко мне, пан Чеслав. Пусть он спит. Нам много о чем поговорить надобно.

Шагая вдоль завешанных гобеленами стен королевского дворца, князь Купищанский бормотал себе под нос:

– Сорок лет, сорок лет… Я уж и королевства без него не представляю…

– Не сорок, а сорок три, если быть точным, – заметил пан Зджислав. – Меня едва только грамоте учить начали, когда Витенежа короновали.

– Да, я тоже помню. В тот год по всем замкам и деревням трепали, мол, в Тернове дождь из рыбы прошел, а в Заливанщине кметь водяницу изловил, в бочке ее вроде как потом по ярмаркам возили, показывали…

– Болтуны они все, в Заливанщине. Он бы поехал в Заречье, поговорил бы с людом, какому нечисть роздыху не дает, – вздохнул подскарбий. – Эх, брехуны!

– Мне еще отец рассказывал, – продолжал Чеслав. – Грызня в Сейме вышла преизрядная. Едва до свалки и резни дело не дошло.

– Еще бы! За сто лет впервые не из Великих Прилужан князя в короля избрали, а из Малых. Выговчанам здешним это как пощечина гусару-забияке. Кабы не поддержка князей Заливанщина, да Тернова, да…

– Тихо ты… – шикнул на гетмана пан Зджислав, заталкивая его в крошечный по сравнению с прочими помещениями дворца кабинет, задрапированный по стенам белыми и синими полотнищами – королевскими цветами Витенежа. – Стареешь, что ли, пан Чеслав? Говоришь о том, что я и без тебя знаю… А надобно о деле насущном говорить. Да. Говорить, а лучше – действовать.

– Что-то я тебя не пойму, пан Зджислав. – Великан почесал затылок, кинул украшенную павьими перьями шапку на томящуюся без бумаг конторку. – Или правда стар стал?

Солнечный луч проникал в узкое окошко, высвечивая яркое пятно на дорогом ковре, привезенном еще до немирья с южанами из Искороста. Золотые пылинки вели прихотливый танец в тяжелом воздухе, пропахшем восковыми свечами и сургучом.

– Это я не пойму, как ты с войсками управляешься, такой тугодумный.

– Эх, пан подскарбий, войсками управляться не сложнее, чем челядинцами во дворце, – усмехнулся пан Чеслав. – Главное в военном деле – не в конной атаке кончаром впереди строя махать, а вовремя провиант подвезти да реестровым жалованья не задолжать больше чем за полгода. Вот понимать я то начал, когда уж и усы посивели.

Зджислав закивал:

– И не говори, пан. Нынче всем монета заправляет. И двором, и войсками, и нищим, и магнатом, и плотогонами, и монасями… – При последних словах он огляделся, словно страшась быть подслушанным, и вздохнул. – Присаживайся, пан Чеслав. Разговор быть долгим обещает.

Польный гетман уселся на низкую банкетку, растопырил согнувшиеся – почти как у кузнечика, только и отличия, что вперед – коленки, умостил между ними саблю.

– Ну, сказывай, пан Зджислав, сказывай. Хоть я уж и так догадался, о чем речь пойдет.

– Хорошо, что догадался, – ворчливо пробормотал подскарбий, располагаясь на крышке приземистого сундука. – Хорошо. А то живете вы в своем Уховецке, ровно не от мира сего. В столицу наведываетесь редко, заботитесь больше об покосах да о настриге с баранов. Вот и дождетесь когда-нибудь, что вас самих остригут. И хвала Господу нашему, если не покосят как траву перестоялую.

– Зря ты так, пан Зджислав, зря… – Палец гетмана вновь заскользил по рукоятке сабли. – Мы, если хочешь знать, еще и зейцльбержцев сдерживаем. Если бы не мои порубежники, куда как больше рыцарей-волков на правый берег моталось бы… Многие, ох, многие на севере позабыли уже прошлую войну, хотят проверить остроту наших сабель и крепость рук лужичанских. А ежели кто помнит, тот, напротив, за дедов посеченных помститься хочет. Северяне, они упертые, что бугаи. Рога в землю уставят и прут. Сила или не сила против них, все едино. Дождутся, обломаем вдругорядь да кольцо в нос проденем!..

– Тихо, тихо, пан Чеслав! – взмахнул пухлыми ладошками подскарбий. – Не думал я тебя унижать либо оскорблять. Твои воины службу несут исправно. Шляхтичи не за деньги, а за совесть служат. За то жалованье, что им из казны перепадает, местные, выговские, за ложку не возьмутся. Уж я-то знаю. Сколько лет в столице…

– Так к чему же ты разговор завел? – свел вместе кустистые брови польный гетман.

– А к тому, что напомнить тебе надобно… – Зджислав помолчал мгновение, другое. – Верно ты о кольце в бычьем носу разговор затеял. Верно. И Зейцльбержское княжество с бугаем деревенским уподобил верно. Только знать тебе надобно, пан Чеслав, что кольцо в их носу уже есть, и вервие к нему привязано, и держат то вервие…

– Грозинчане! – воскликнул гетман, пристукнув об пол ножнами сабли.

– Точно. Грозин и Мезин. Города-братья. Не может простить Грозинецкий князь Зьмитрок ни вассальной присяги, что его прадед принес, ни урока, который мы шесть десятков лет тому назад их хоругвям преподнесли.

– Зьмитрок молод. Давно ли в отроках ходил? – с сомнением произнес Чеслав.

– Годами молод, да разумом мудр, – твердо отвечал Зджислав. – Зейцльбергский великий герцог Адаухт у него на крючке, как карась, сидит. Даром, что в отцы Зьмитроку годится.

– Адаухт не решает почти ничего, – согласился Чеслав. – Совет князей и церковников – другое дело.

– Да. Вот, к слову сказать, о церковниках. Грозинчанам не по нутру, что чародеи у нас такими свободами не пользуются, как раньше. Вражье семя!

Гетман кивнул и едва не сплюнул на ковер, но постеснялся.

– Верно говоришь, пан Зджислав! У грозинчан совсем ума нет. Да и не было никогда… Разве ж для того наши деды и прадеды головы сложили, чтоб нынче опять все вспять повернуть? Ведь чародей вольный хуже бешеной собаки! Куда как хуже! Собака двоих, троих, ну десяток покусает и сдохнет. А сколько безумец, волшебству обученный, на тот свет спровадить единым махом может?

– Так-то оно так, да только многим нашим реестровым чародеям служба не то чтобы в тягость, а словно в обиду, в унижение пришлась. Еще раз повторю, вы у себя в Малых Прилужанах того не замечаете. Вы сражаться привыкли. Ваши реестровые волшебники зейцльбержцев ненавидят так же сильно, как и воины. Потому что видят зверства, ныне творимые, и помнят издевательства прошлые. Здесь же, в стольном Выгове, нравы не те. Ох, не те! Местные маги хоть и на коронной службе, а вольнодумствуют, речи крамольные ведут о свободе слова. Против церкви злоумышляют. Слишком много-де власти священнослужители взяли! Королевские, мол, придворные – все мздоимцы, как на подбор. По стране шагу не ступнуть, чтоб не пришлось мошной потрясти. То ли дело, мол, у соседей, в Грозинецком княжестве. Зьмитрок и законы справедливые установил, и колдовать дозволяет всем без разбору, и в церкви они, дескать, не так служат, и при дворе у него честь и славу воинскую ценят выше достатка и богатства…

– Так брехня же это! Как есть брехня!!! – возмутился польный гетман. – Знаю я тех грозинчан – честью от их двора и не пахнет! Младшие князья старшим задницы лижут! А вера их и вовсе поганская!

– Ну, вера, положим, лишь немногим от нашей отличается… – задумчиво проговорил пан Зджислав. – У нас при наречении детей в воду окунают, а у них лишь брызгают…

– О! Я гляжу, ясновельможный, ты и сам в столице потерся – вольнодумцем стал! – Пан Чеслав вскочил на ноги, потянулся за шапкой.

Подскарбий, склонив голову к плечу, насмешливо наблюдал за ним.

– Ну-ну, давай… Горячий какой! Как сабелькой меня еще не рубанул.

– А надо будет, так и!..

– А ты дослушай до конца, а потом решай – надо или не надо.

– Как же тебя слушать, когда ты веру нашу святую порочишь? Ишь чего удумал, с Грозинецким каноном равняться!

– Ничего я не порочу, – устало вздохнул Зджислав. – Ничего и никого. Ежели, не приведи Господь, кочевники полезут с юга, из-за Стрыпы, сам поймешь, что наши веры с грозинчанами… да скажу прямо, и северян – Руттердаха с Зейцльбергом – едва ль не братские. Да только, когда внешнего врага нет, почему-то мы друг дружке рвать горла начинаем. Отчего так? Натура, что ли, такая человеческая дурацкая? Не можем без грызни. А в том, что в вере я крепок, я перед лицом Господа нашего, Пресветлого и Всемогущего, присягнуть могу.

Подскарбий резво, будто и не оброс жирком к концу пятого десятка, соскочил с сундука, привычно развернулся лицом к храму Святого Анджига Страстоприимца – прожив больше чем полжизни в столице, он делал это безошибочно.

– Присягаю тебе, Господи, вера моя крепка и незыблема, как у мучеников седой древности, что с улыбкой на смерть ради тебя шли!

Правая ладонь Зджислава легла на сердце, потом на усы и на чело – освященное вековой церковной традицией знамение. Согласно канону вероисповедания Великих и Малых Прилужан, Морян и части Заречья этот жест обозначал: из сердца – в уста, из уст – в разум.

Польный гетман невольно повторил жест товарища. Поклонился:

– Прости. Прости, пан Зджислав, что усомнился в тебе. Сам же виновен – ошеломил рассказами о смутьянах и предателях.

– Ладно, ладно, – отмахнулся подскарбий. – Я тебе еще всего не рассказал. Присаживайся, пан Чеслав. В ногах правды нет.

– А где она есть? – вздохнул гетман, возвращаясь на банкетку.

– Где-то ж да есть! – усмехнулся одними губами придворный. – Думаю, она там, где мы сами ей дом построим. Никто за нас нашего дела не сделает.

– Правильно говоришь, пан Зджислав. Согласен с тобой. Сказывай дальше. Все как есть, без утайки.

– А сказывать не так и много осталось. Есть у меня опасение великое, что по смерти Витенежа, государя нашего, великая смута на Сейме учинена может быть. Выговчане да жители близлежащих воеводств – Тесовского да Скочинского – всё сделают, костьми лягут, чтоб не допустить князя Януша к короне.

– Дурь то великая есть! – пристукнул кулаком по колену Чеслав. – Достойнее воина я не знаю. Да и нет во всем королевстве, пожалуй, более благородного и достойного королевского звания шляхтича!

– Так-то оно так. Это мы с тобой ведаем да Малые Прилужаны. Да еще Богумил Годзелка, митрополит тутошний. А большинство шляхты верует в свободу, которую им Жигомонт подарит.

– Жигомонт? Я думал…

– Он самый. Хоть и из Таращи в столицу приехал, обретается здесь уже добрый десяток лет, все к нему привыкли, не задумываясь местным назовут. А ты на Зьмитрока грешил никак?

– Тьфу ты! И на него тоже. Да то не в счет… Озадачил ты меня, пан Зджислав. Вот уж на кого не подумал бы никогда, так на Жигомонта!

– И зря! Вот не постесняюсь напомнить еще раз – отстали вы у себя в Уховецке от жизни. Ох, отстали!

Польный гетман сокрушенно кивнул.

– Знай же, пан Чеслав, Жигомонт в молодости много стран и народов повидал, разным наукам учился…

– Хм! Наукам! – презрительно бросил гетман.

– Не смейся. Воинская честь воинской честью, а нынче и к наукам почтение все испытывают. Особенно в столице. Особенно. Так вот, о Жигомонте. Говорят, он даже чародейству учился. Но тут промашка вышла. Без таланта магического, без способностей врожденных учись, не учись – без толку. Жесты лишь жестами остаются, заклинания пустыми словами оборачиваются. Силы в них нет никакой.

– Вот и я про то же самое. Пшик он и пустое место.

– Ой, не говори, пан Чеслав! Не говори! Жигомонт не пустое место. Да, нам он врагом оказаться может, не хуже северян или кочевников. Но он не пустое место. Даже наоборот. А недооценивать противника… Сам знаешь, не юнец.

– Знаю… – Гетман крякнул, расправил усы.

– А коли знаешь, должен быть наготове. Хотим видеть князя Януша на престоле – нужно бороться.

– Как же бороться? Сейм есть Сейм. Как Посольская Изба приговорит, так и будет.

– Эх, пан Чеслав, пан Чеслав! Сейм то приговорит, к чему его склонят. Уговорами ли, подкупами ли… У кого-то на самолюбии сыграют, а кого-то и припугнут.

– А как же нам быть?

– Да так и отвечать. Врага его оружием бить надо. Они нашу шляхту пугать вознамерятся, а мы их голоса перекупим. Они нашим деньги посулят, а мы им нож к горлу приставим. А, пан Чеслав, верно мыслю?

– Нехорошо это, – покачал головой польный гетман. – Не по чести. Словно приказчики в лавке… Я больше на саблю полагаться привык.

– До сабель, – нахмурился Зджислав, – я надеюсь, дело не дойдет. И Господа нашего молю о том ежевечерне. Хотя кто знает? Зарекаться не берусь.

– Да неужто так все плохо в королевстве нашем?

– Плохо то, что кое-кто его своим считает, а не нашим. И этот кто-то наши головы на зубцах стенных видеть не отказался бы. Если проминдальничаем, в самый раз там и очутимся.

– Да за что же?!

– А за компанию! Чего не было, припомнят, а что взаправду было, так раздуют – сам себе последней сволочью покажешься. Подскарбий Зджислав, скажут, у казны ручонки-то погрел, загребущие, а польный гетман Чеслав, князь Купищанский, девок портил по застянкам.

– Прямо уж и портил, – возмутился гетман, потом вздохнул. – Ну, может, и была парочка… Другая…

– А может, и дюжина, другая…

– Нет! Чего не было, того не было!

– Эх, пан Чеслав, да сотня свидетелей найдется, серебром проплаченных, которые перед лицом Господа присягнут, что сами тебе свечку держали.

Гетман насупился, не ответил. Нахохлился на банкетке, как линяющий сокол на насесте.

– Что, проняло? – поинтересовался пан Зджислав после недолгого молчания. – То-то же. Единственное наше спасение, да не только наше, а всей шляхты Малых Прилужан, в князе Януше. Согласен?

– Согласен.

– Тогда думать нам надобно и готовиться к тайной войне. Она может выйти более жестокой и беспощадной, нежели явная. Но без нее не обойтись. К счастью, Богумил Годзелка на нашей стороне. Ему тоже влияние Грозина ни к чему. Он обещал проповедью посодействовать, а кое-кого и отсутствием благословения припугнуть, ежели до горячего дойдет. Я за денежной стороной пригляжу. Расходы, чаю, немалые ожидаются. Так отчего бы нам казной не попользоваться для общего блага государственного? Ну а ты уж, пан Чеслав, надежных и умелых бойцов подыщи. Чтоб не были мы в проигрыше, когда до драки дойдет. Молю Господа Всеблагого, чтоб ошибался я.

– Добро, пан Зджислав. Подготовлю. Князя Януша, думаю, до поры до времени не стоит даже в известность ставить о наших приготовлениях.

– Само собой. Для него полезней будет, когда незамаранным останется. Пускай уж мы по уши в грязь, да в кровь, да в дерьмо изгваздаемся, – грустно усмехнулся подскарбий.

– А Зьмитроку я бы и убийц заслал.

– Тише! – Пан Зджислав приложил палец к губам. – Как крайний выход и кинжал убийцы пригодится. Хотя я не торопился бы.

– А кто сам меня пугал, что и опоздать недолго, если не торопиться?

– Эх, пан Чеслав, одно дело мелких шляхтичей пугать, а на великого князя замахнуться…

– А то он не такой, как все. Не та же кровь в жилах течет?

– Та-то она та, да только в случае промашки все потерять можем.

– Ну, так я привык рисковать. И на поле брани, и в жизни мирной.

– Как знаешь, пан Чеслав, как знаешь. В поисках убийцы я тебе не потатчик. Но и возражать чересчур упорно не стану. Решай сам. Только чтобы общему нашему делу не повредило.

– Ладно. Решу. Есть у меня один человек на примете.

– Боец, видать, знатный?

– То-то и дело, что панянка.

– Неужели?

– Змея еще та. За деньги мать родную продаст и еще поторгуется притом. Век бы с ней дела не имел, если бы не нужда.

– Да какая ж у тебя нужда может быть? – удивленно вскинул брови подскарбий.

– То мое дело, пан Зджислав.

– Ну, не хочешь говорить, не надо.

– Не обижайся, пан. Это не только моя тайна. Не могу тебе сказать.

– Да ладно, чего уж там. Поможет твоя панянка, к твоей награде еще свою прибавлю. Так можешь ей и передать.

– Добро. Передам.

Они помолчали. Каждый обдумывал услышанное и высказанное от сердца. Наконец подскарбий соскочил с сундука. Сотворил знамение лицом на храм Анджига Страстоприимца. Сказал веско, с расстановкой:

– Благослови нас, Господи, на дела наши, укрепи и придай сил.

Пан Чеслав повторил и его жест, и его слова. Вздохнул:

– Ну, пожалуй, пойду я, пан Зджислав…

– Иди, чего уж там. Да! Погоди! Едва не забыл. Что у вас там под Богорадовкой приключилось? Еще в стужне. Посланник грозинецкий лютует. Едва ли не смертной казни виновным требует. Дескать, любимца княжеского ни за что ни про что твои порубежники посекли саблями.

– А! Вот оно что! – Чеслав повел плечами, словно перед дракой. – Было дело. А не сказывал посланник, что грозинчане встречались там с зейцльбержцами, что наш сотник случайно на них со своим отрядом напоролся? Как его самого посечь драгуны хотели, с волками-рыцарями спевшиеся?

– Да тише ты, пан Чеслав, тише! Ужель я посмею вину за стычку порубежную на твоих орлов возложить? Уж я-то знаю, вернее, завсегда догадаться могу, как оно на самом деле было. Тем паче про Меченого… Ведь такое пан сотник Войцек Шпара прозвание получил?

– Точно!

– Так вот, про Меченого я много наслышан. Надежнее его шляхтича еще поискать надобно. И то вряд ли найдешь.

– Так к чему ты, пан Зджислав, вспомнил о нем?

Подскарбий тяжко вздохнул. Потер шею.

– Не вовремя, пан гетман, твой порубежник свару с грозинчанами затеял. Придворные, знаешь, как все выкручивают?

– Да уж догадываюсь. Поломойка тряпку так не выкрутит.

– То-то и оно. Ротмистр Владзик Переступа один из самых верных псов князя Зьмитрока был. Он и сейчас с посланником в Выгов прибыл бы, кабы не кончар твоего Шпары.

– Ну, так хоть на одного пса у Зьмитрока меньше стало. Собаке собачья смерть.

– Ошибаешься, пан Чеслав. Владзик выжил. Вряд ли он теперь когда саблю в руки возьмет, но ум у него въедливый… Чует мое сердце, много еще крови ротмистр, вернее, бывший ротмистр нам попортит. Как только выздоровеет и отлежится.

– Значит, я полковнику Симону Вочапу в Берестянку весточку пошлю, чтоб Войцеку рассказал. Он свою недоделку поправит.

– Ты что, пан Чеслав! – Подскарбий аж руками замахал от ужаса. – Господь с тобой! Не время сейчас для таких шуток! И так скандалу натерпелись. Самое худое в том, что тутошние князья, да магнаты, да придворная шляхта больше посланнику Зьмитрока верят, чем нам с тобой. Про сговор с Зейцльбергом и слушать не хотят. А порубежников головорезами выставляют.

– И что ж теперь?

– Да ничего. Посланника я припугнул малость. Напомнил о Контрамации. Сказал, что, коли они выдачи Войцека Шпары возжелают, Витенеж может потребовать Мржека Сякеру. Вот уж кто душегуб, каких поискать… – Зджислав улыбнулся. Расправил усы. – Вот, право слово, пан Чеслав, я и мечтать не мог, что посланник так быстро хвост подожмет. Едва про Сякеру речь зашла, и все. Сник речистый. Видать, на хорошем счету в Грозине чародей Мржек. Или на что-то он Зьмитроку нужен. На что-то такое, что мне постичь не под силу.

– Ну, уж коли тебе, пан Зджислав, не под силу чего-то постичь… – Польный гетман почесал затылок.

– Ничего! Не журись, пан Чеслав. Жив буду – до истины докопаюсь.

– Не забудь мне рассказать, коли докопаешься.

– Расскажу, не премину. Ты знай, пан Чеслав, про порубежника твоего мы с послом так порешили – наказать его надобно.

– Как же так?! Ты ж только что говорил…

– Говорил. А что говорил? Что от выдачи его в Грозин отвертелся. Я пообещал, что накажем Войцека сами. Погоняй его, прочим сотникам напоказ.

– Плохой то показ будет. Едва ли не лучшего сотника гонять? А остальные решат – ну его, границу стеречь, своя шкура дороже. Так выходит, а?

– Так, да не так. Порубежники поймут. А ведь и нам сейчас на рожон переть нельзя. Перед грядущим Сеймом-то… Накажи. С сотников сними на время. Сделай так, чтоб он затерялся. Не мозолил глаза и уши грозинчанам. А как князя Януша изберем в короли, все вернем. Да еще и наградить можем. Такой лихой шляхтич – и в сотниках до сих пор ходит! Полковничий буздыган его заждался.

– Эх! – Гетман махнул рукой. – Сгорел овин, гори и маеток. Сделаю все по твоему слову, хоть и не по сердцу мне это. Нынче же голубя Симону Вочапу отправлю.

Давние друзья сердечно попрощались. Подскарбий, кряхтя и вздыхая, уселся за конторку вершить ежедневную службу королевству, а пан гетман, покинув дворец Витенежа, направился в свой выговский дом, обдумать слова Зджислава и принять меры для их исполнения. По дороге он едва сдержался, чтобы не приказать свите всыпать батогов двум молодым шляхтичам в расшитых золочеными шнурами, по грозинецкой моде, жупанах. Охальники уж очень долго медлили, прежде чем уступили улицу пану гетману, да еще после выкрикнули обидное: «Курощуп сиволапый!» – в спину. Уроженцы Великих Прилужан частенько обзывали таким манером северных братьев – малолужичан – за герб их княжества. Кому-то Белый Орел казался очень уж похожим на курицу-несушку. В свою очередь жители Уховецка и окрестностей звали великолужичан «кошкодралами». Ведь с их знамени скалился чудной южный зверь – пардус, зело похожий на выгнувшего спину кота.

Пока пан Чеслав это припомнил, охальники скрылись в извилистом переулке.

* * *

– Ну, заварил ты, брат Войцек, кашу! – Берестянский полковник пристукнул кулаком по колену. – А расхлебывать ее теперь всем приходится!

Симон Вочап расстегнул пуговку на горле, оттянул пальцем ворот, дунул себе за пазуху. Несмотря на начало пашня, солнце припекало, согревало стены домов, и в горнице городского дома Войцека Шпары становилось жарковато, хотя печь нынче не топили. Пан же полковник отличался малым ростом и грузным телосложением, а герб имел будто в насмешку полученный.

– Что ж мне, у-унижения и оскорбления надо было т-терпеть? – упрямо повторил сотник, глядя в сердитые глаза полковника, его седые, пышные, как лисий хвост, усы, красные щеки и нависший над верхней губой пористый нос, весь покрытый капельками пота. – Может, еще в ножки грозинчанам поклониться?

– Эх, пан Войцек, пан Войцек! – покачал головой полковник. – Что ж ты упертый такой? Я ж тебя по-отечески журю. А мог бы и в опалу отправить!

– Я опалы не боюсь. Мне за державу обидно. Рвет всякая сволочь куски послаще, а ты давай скачи, маши сабелькой! – Войцек заговорил напевно, чтобы не заикаться. Так он привык за десять с гаком лет службы в порубежниках.

– Ты кого ж это сволочью называешь, а? – возмутился Вочап.

– Да уж не тебя, пан Симон. – Войцек дернул себя за ус. – А все едино, много таких найдется, что рады, чуть жареным запахло, в кусты схорониться. Не наш, мол, приказ, своевольничает сотник! А я не своевольничаю. Я службу коронную так понимаю. А ежели ее по-иному понимать надобно, объясни, пан Симон, мне, тупоголовому, что да как!

Полковник засопел. Вытащил широкий вышитый платок и принялся промакать пот на лбу и скулах. В горнице остро запахло грядущей ссорой.

Третий из присутствующих шляхтичей, сидевший прежде неподвижно, словно каменный истукан, недовольно пошевелил носом и опустил на пол правую ногу, закинутую раньше на левую. Пошевелил ступней, разгоняя «иголочки» в мышцах. Достал из-за обшлага темно-синего жупана янтарно-желтый окатыш сосновой живицы, поднес к усам, втягивая лесной бодрящий дух.

Весеннее солнце пробивалось сквозь витражи, марало яркими цветными пятнами чисто выскобленный пол, стену, на которой красовались тяжелый кончар и две сабли – старая, в потертых черных ножнах, и новая, с посеребренным эфесом и до блеску начищенными бронзовыми накладками.

– Ладно, пан сотник, – полковник бросил скомканный платок на лавку рядом с собой, – гонористый ты очень. Часто себе же во вред. Свидетели у тебя есть, что Мржек Сякера пожег Гмырин хутор?

– Так, почитай, два десятка моих людей засвидетельствуют… – Войцек развел руками. – Или мало?

– Дурнем не прикидывайся. Раньше за тобой такого не водилось и сейчас оставь. Слово твоих порубежников многого не стоит, если коронный суд разбирать дело будет.

– Сабли, значит, стоят, а слово воинское – нет.

– Перестань, сказано тебе… – Пан Симон устало вздохнул. – Про бабу в донесении речь шла.

– Точно. Есть такая. Надейка, невестка Гмыри.

– Она сможет свидетельствовать?

– Нет, пан полковник, не сможет.

– Что так?

– Не говорит. – Войцек хрустнул пальцами. – Как привезли ее с пожженного хутора, слова еще не сказала. А уж без малого два месяца минуло. Радовит за ней приглядывает. Он сказал, что читал где-то: раньше чародеи не только убивать, но и лечить могли.

– Радовит? Это реестровый твой?

– Именно. Реестровый.

– Ну и как он?

– Что «как он»?

– Ой, не зли меня, сотник. Сказывал уже, попридуривались, и хватит. Чародей твой как? Надежный?

– Меня не подводил.

– А королевство не подведет, случись чего?

– А чего может случиться, пан Симон? – Войцек впился глазами в лицо собеседника.

– Да так… Ничего… – пошел на попятный полковник, но от богорадовского сотника запросто отвертеться не удавалось еще никому.

– Нет уж, поясни, пан Симон, чем тебе Радовит не ко двору пришелся. Мне с ним бок о бок, может, еще драться доведется. Имею право знать?

– Имеешь, Войцек, имеешь, – сдался полковник. – Хоть и тяжко мне такое говорить…

– Да ладно уж, пан Симон, рассказывай. Взялся, люди молвят, за гуж, не говори, что не дюж.

– Король наш, Витенеж, помирает.

– Господи, упокой душу раба Твоего. Удивительного, правда, я в том не вижу. На девятом десятке-то его величество.

– Ежели помрет король, в липне либо серпне Сейм соберется. В Посольскую Избу шляхта съедется.

– И тут ничего дурного не видится мне.

– Погоди! – вскипел полковник. – Не перебивай! Я еще над тобой командир, а не наоборот! Имей терпение!

– Прости, пан Симон, – едва заметно улыбнулся Войцек.

– «Прости»! Ладно. В память об отце твоем покойном. Мне пан Чеслав, князь Купищанский, с голубем весточку прислал. Выговская шляхта совсем с ума посходила. Возврата к старому хотят. Отмены Контрамации. И грозинецкий Зьмитрок выговчан к тому подстрекает. А значит, каждый чародей нынче под подозрением у нас должен быть, каждый проверки требует. Ну что, сотник, понятно я тебе разъяснил?

– Понятно. Понятнее некуда. Я тебе вот что отвечу, пан Симон. Радовиту я верю. Он не за страх, а за совесть служит. Молодой, правда, еще, крови боится, но ничего, оботрется.

– Ладно. Надежный так надежный. Пускай служит. Это хорошо. Плохо, что баба свидетельствовать не сможет.

– Не сможет.

– Тогда грош цена, пан сотник, всем нашим речам. Как выберут нового короля… Мы-то, понятное дело, будем насмерть за Януша князя Уховецкого стоять. Но человек предполагает, а Господь располагает.

– Что ж делать, пан Симон? Как правду утвердить?

– Да не надо ее утверждать. Пока не надо. Победим, тогда начнем утверждать. А нет, не победим, дозволим не тому, кому надобно, на троне воссесть, не до того будет. Уж ты поверь мне, пан сотник.

– Ясно. – Войцек побарабанил пальцами по столешнице. – Яснее ясного. Обедать будете? И ты, пан Симон, и пан Пячкур. – Он кивнул на молчаливого гостя – невысокого, тонкого в кости, с девичьи нежными щеками, но смоляными усами, закрученными лихими кольцами, и стальным взглядом полуприкрытых глаз.

– Обедать? Обедать – это хорошо. – Полковник одернул жупан. Поднялся. Потом снова сел. – Ладно, Войцек. Как ни тяжело, а говорить надо…

– Что еще, пан Симон? – Шпара уже выбрался из-за стола, выжидающе глянул на командира сверху вниз, засунул большие пальцы за пояс. – Чем еще я прогневил гетманов и корону?

– Эх… Это… Ладно, Войцек… Ты… Это… Тьфу ты, пропасть!

– Да говори уже, пан Симон. Что ты, мычишь, ровно девке первый раз в любви признаешься?

– Эх! Войцек… По приказу пана польного гетмана не сотник ты больше в Богорадовке.

– Так… – Войцек ничем не выдал удивления или возмущения. Только плечи стали чуть жестче. – Это как понимать?

– А понимай, как можешь. Или как хочешь. Это все, что для тебя, горячая ты голова, пан Чеслав Купищанский и пан Зджислав Куфар сделать смогли. С сотников убрать. Чтоб и имя с гербом твои в реестре не поминались до поры до времени. Чтоб у грозинчан и повода рта раскрыть не было. А равно и у выговских… Тьфу, проклятущее семя, хлыщи столичные, на границу бы их да в ночной дозор, зимой в мороз или в дождь, в слякоть! Эх!!! – Полковник взмахнул кулаком, но об стол, как намеревался, не ударил. Просто махнул рукой.

– Так… – протянул богорадовский сотник, вернее, бывший сотник. Дернул щекой, задрожал кадыком от гнева. – Добро… Вот и награда за службу безупречную. Вот тебе, Войцек Шпара, и за кровь в стычках с зейцльбержцами пролитую, за ночи бессонные…

– Не трави душу, слышь, сотник, – тряхнул седым чубом полковник. – Без тебя тошно.

– Я т-т-т-только в той стычке пятерых бойцов п-по-отерял, надежных, проверенных товарищей. Думал, не зря. Д-думал, службу королевству сослужу, измену преступную открою. Ан нет… Не ну-ну-нужна, выходит, наша служба. Зазря порубежники скачут, задницы об седла м-м-мозолят, руки-ноги м-морозят…

– Войцек, перестань!

– К-королевству нашему ва-ажнее, чтоб выговские шляхтичи слова худого про князя Януша и князя Чеслава не сказали. Чтоб была в королевстве тишь, гладь да Господня благодать. Вро-вроде как благодать. Снаружи. Как орешек лесной. Гладкий, ровный, скорлупка блестит, ну-у чистая яшма, а раскусил – трухи полон рот. Вот я уже вашей трухи, панове, наелся. Бла-агодарствую.

– Да прекрати же ты, пан сотник! – взревел полковник, аж витражи задрожали, едва не вывалились. – Ноет, будто шляхтянка, которой муж платья нового к Великодню не справил!

– Ну, прости, пан полковник. Не сдержался. Прости великодушно! – Войцек Шпара шутливо поклонился, дернул себя за ус, крякнул от боли. – Кого ж теперь на мое место?

– А вот, пан Либоруш Пячкур… – Полковник полуразвернулся к изящному молчаливому шляхтичу.

Тот склонил голову. В отличие от Войцекова, его поклон вышел сдержанным и церемонным. Любой придворный обзавидуется. Проговорил негромко:

– Я сожалею, пан Войцек. Не мое решение. Не мне менять.

Шпара окинул его внимательным оценивающим взглядом. Не годится абы кому, неизвестно в какие руки сотню отдавать. Попадется человек мягкий и бесхарактерный – распустит буйных, охочих до драк и воинской потехи порубежников. Попадется суровый и жесткий – сгнобит бойцов, с которыми ты уже сроднился не хуже, чем с братьями единокровными. Да что там с братьями! Пролитая вместе кровь да хлеб, разделенный на привале, они почище родных уз людей сближают.

– Что-то ты, пан Либоруш, на истинного воина не похож. Щупловат. Куда тебе кончаром махать.

На бледном лице Пячкура не отразилось ни возмущения, ни согласия. Да и вообще он никаких чувств не выказывал. Словно и не человек вовсе, а кукла фарфоровая. Только сказал тихонько:

– Я понимаю твою обиду, пан Войцек. На твоем месте я бы с ума сходил. Пожалуй, уже подоконники грызть начал бы. А воин я или не воин – на южных рубежах поспрошать надо. Можно и наших – они не хотели меня отпускать, едва бунт не затеяли. А можно и кочевников, гаутов и аранков. Только мало кто из них, с моим десятком повстречавшись, обратно за Стрыпу ушел.

– Говоришь т-ты гла-адко.

Пан Либоруш блеснул глазами из-под густых бровей, но сдержался. Не ответил. Видно, наслышан был, скольких шляхтичей Войцек на поединки вызвал за насмешки над своей речью. На словах-то он запинался и давился, а вот с саблей не в пример вольнее обращался. Скажем прямо, пела сабелька в руках порубежника соловьем и мелькала легким мотыльком.

– Тихо, Войцек, не лезь на рожон, – с нажимом проговорил полковник. – Назначение нового сотника не моих рук дело. Гетманский приказ. Ты ж меня знаешь, я тебя словно сына родного…

– То-то я и вижу, – угрюмо, но уже без прежнего азарта бросил Меченый. Вздохнул, перекатился с пятки на носок. – В-выходит, это теперь твой дом, пан Либоруш. Владей.

– Можешь жить тут, сколько душа пожелает, – твердо проговорил новый сотник. – Я – человек холостой, бездетный. Сюда даже без денщика прибыл, авось среди местных найду.

– Так и у меня семья не велика… – Войцек начал успокаиваться. Он слыл горячим, но отходчивым. – Побудьте тут, панове, я распоряжусь моим собираться. У Радовита переживу – дом через площадь. Да ты видал его, пан Либоруш. Красная черепица и ставни петухами расписаны.

Пячкур открыл рот, чтобы возразить, но полковник незаметно дернул его за рукав – не лезь, мол, со своей добротой, только пуще обидишь.

– Я быстро, – тряхнул чубом Войцек. – А после пойдем, сотню покажу. Представлю.

Широко шагая, он вышел из горницы и плотно притворил за собой дверь.

Пан Симон сокрушенно покачал головой:

– Видишь, какой он, пан Либоруш.

– Вижу, – отозвался шляхтич. – Чтоб его в друзьях иметь, я пять лет жизни не пожалею. Жаль, что он ко мне не очень…

– Ладно, ничего, даст Господь, возведем пана Януша на престол, к себе заберу, в Берестянку. Хорунжим или наместником, на выбор. Добрый воин. Да ты садись, пан Либоруш, в ногах правды нет.

Полковник, подавая пример, грузно опустился на лавку.

Новый сотник помедлил. Шагнул к стене с оружием, легонько дотронулся ногтем до ножен старой сабли.

– Хороша! Чудо как хороша! Сейчас таких не делают.

– Это ему от отца досталась, – пояснил пан Симон. – А тому – от деда. Лет сто сабельке, не меньше.

Либоруш развернулся на пятках, сбив вышитый «елочками» половик.

– А что он про семью говорил? С женой, поди, живет, детишки… Годков-то пану Войцеку немало.

– Тридцати нет еще. Не от годов, а от горя он поседел, – покачал головой полковник, потянулся, достал платок, снова полез вытирать взмокшую шею. – Нет у него жены. Была, да померла шесть лет назад. От родов померла. Дочка у пана Войцека осталась. Боженка. Ангел Господень, а не дитя. – И, предвосхищая дальнейшие расспросы, прибавил: – А кроме, никого у Войцека больше нет. Про резню у Ракитного слыхал, пан Либоруш?

– Да так… Краем уха. Давно это было.

– Верно. Давно. Тогда я сотником в Богорадовке был. Это сколько же весен минуло? Дай сосчитаю. Двадцать пять. Ровно двадцать пять. А его батька, пан Игнац, как раз в Ракитном. Тогда большой отряд рыцарей-волков Лугу перешел. С колдунами, должно быть. Но за это не ручаюсь. Сам не видел. Как так случилось, что город врасплох застали, ума не приложу. Зевнул, верно, пан Игнац. А может, и мороком каким вражьи чародеи разъезды заморочили. Битва была славная, о такой песни слагать можно. Остатки сотни, посеченные да окровавленные, в его доме защищались до последнего. Ну, понятно дело, и те из горожан, кто помочь реестровым не побоялся. Да только сила солому ломит: на каждого нашего по два рыцаря пришлось, не считая пешцов-кнехтов. Убили всех. Мы-то поспели с подмогой, да аж на другой день. И пан Игнац, и жена его, пани Людослава, там погибли. В куски их зейцльбержцы изрубили. Опознавали по одеже. Войцека малого – четырех лет тогда еще не сравнялось мальчонке – нянька спасла, Граджина. В погребе, за бочками с вином, схоронилась. Счастье, что из Зейцльберга находники были – пьянство у них не в чести. Налетели бы грозинчане, сыскали бы…

– Невеселую историю ты мне рассказал, пан Симон. – Либоруш расправил сапогом половик, прошел через комнату. Присел на лавку.

– Да уж, чего веселого? Эта Граджина и сейчас при нем. Дочку растит. А кроме них, и нет у Войцека никого. Ладно, чего там…

Скрипнула дверь. На пороге возникла широкоплечая фигура Меченого. Он успел надеть темно-синий жупан и поверх перепоясаться перевязью.

– Что, панове, пошли сотню смотреть? – почти весело произнес он, снимая со стены дедовскую саблю и цепляя ножны к перевязи.

Молодые порубежники вежливо пропустили вперед пана Симона, а после Войцек с полупоклоном указал на дверь пану Либорушу. И едва слышно, чтоб полковник не разобрал, заметил:

– Жалеть меня не вздумай, пан сотник. Не потерплю.

Пячкур вспыхнул алым маком и, ничего не ответив, стремительно выскочил на лестницу.

* * *

В четырнадцатый день второго весеннего месяца пашня во всех храмах города Выгова звенели колокола. И в Святого Анджига Страстоприимца девятиглавом соборе, и на Щучьей горке в храме Жегожа Змиеборца, славном чудотворной иконой Господа, мироточащей и предсказывающей засухи и половодья, и в деревянной церквушке на взвозе, старейшей церкви в Великих Прилужанах. Служили литургии в монастыре Святой Лукаси Непорочной, что в двух верстах от Южных ворот столицы расположен, где собрались скромные черницы, известные по всей округе тончайшими рукоделиями, и в монастыре Святого Петрониуша Исцелителя, где монахами дан обет безмолвия и служения всем больным и страждущим, невзирая на происхождение и народность.

Церковь и народ скорбели вместе, ибо в тот день объявлено было о кончине его величества Витенежа, короля Великих и Малых Прилужан, заступника Морян и владыки Грозинецкого княжества.

Сам Богумил Годзелка, митрополит Выговский, патриарх Великих и Малых Прилужан, вышел к столпившемуся перед храмом Анджига Страстоприимца люду. На глазах прелата стояли слезы, когда он благословлял выговчан трехзубой веточкой, старой, корявой и засохшей, помнившей, согласно преданиям и записям в церковных книгах, прикосновение пальцев Господа, снизошедшего в последний раз на грешную землю. Кто знает, от чего плакал суровый старец, способный одним усилием воли подчинить хоругвь взбунтовавшихся драгун? От жалости к старому соратнику и, чего там греха таить, другу или от страха за грядущее своей земли, служению которой он посвятил всю жизнь?

Посланники князей Руттердаха и Зейцльберга выразили искренние соболезнования от лица своих правителей, в знак траура они украсили круглые шляпы с узенькими полями не белыми, как обычно, а черными перьями цапли. Зареченский посланник плакал, не скрывая слез, и вымочил три платка. Одноглазый, покрытый шрамами, как старый бойцовый кобель, боярин Рыгораш из Угорья хранил суровое молчание, только стрелял из-под мохнатой брови в сторону прилужанского подскарбия пана Зджислава Куфара, будто ожидая подвоха. Грозинецкий князь Зьмитрок почтил выговский двор личным присутствием.

После похорон и торжественной панихиды по его величеству гонцы помчались по всем концам королевства. В Уховецк и Хоров, в Тернов и Таращу. По городам и застянкам местным предводителям шляхты вменялось в обязанности провести малый Сеймик и выбрать по одному представителю-электору на каждую сотню благородных шляхтичей, с тем чтобы прибыл тот в Выгов не позднее начала серпня для участия в Посольской Избе великого Сейма.

В народе, среди кметей и мещан, ремесленников и купцов, пошли разговоры о дурных знамениях, сопровождавших нынешнюю весну. В Хорове видели волка с человеческой головой, который не выл, как порядочному зверю положено, а пророчествовал неисчислимые беды, мор и глад. В Жулнах, стольном граде далекого Угорья, вился над крышами домов гигантский нетопырь – размах крыльев едва ли не две сажени, у всякого, кто его видел, кровь в жилах стыла. В Заречье водяницы и хукалки истоптали, бегаючи в хороводах, озимые посевы в трех десятках деревень, а косматые лесовики среди бела дня стали выходить на дорогу и вроде как желали что-то сказать проезжим людям, поделиться некой тайной, да только люди не расположены к беседам с дикой нечистью.

А в самом Выгове и окрестностях видели, говорят, Смерть-Мару. Бродила по улицам, слепо закатив глаза, высокая – не всякий мужик в глаза ровно взглянет, – худая, словно месяц голодом морили, баба в поневе, расшитой на старинный манер узором из крестов с загнутыми кончиками, с белыми, не седыми почему-то, а именно белыми, бесцветными волосами, сбитыми в колтун, и с красным платком в сухой мосластой руке.

Видели ее и в Уховецке, и в Заливанщине, и в далеких восточных Бехах.

Страна замерла в предчувствии страшных, неведомых прежде бед.

Глава вторая, из которой читатель узнает о содержании писем, доставленных в Богорадовку конным гонцом, а также за какие грехи попадают в коронные тюрьмы в Малых Прилужанах и кому, пользуясь оказией, удается оттуда выбраться

Пан Либоруш вдохнул полной грудью прохладный, свежий и резкий, как отменно выигравшийся квас, весенний воздух. Первая гроза, ознаменовавшая начало кветня, пронеслась над Богорадовкой, словно табун диких коней.

Здесь, на севере Малых Прилужан, сотник почти не встречал этих мохногривых, свободолюбивых зверей, но когда он служил в порубежной крепостице в долине Стрыпы, на далеком юге, любил наблюдать за их стремительным, неудержимым бегом. Нет, что б ни говорили, а нет в скачке одомашненных, пускай красивых и благородных, умных и отлично выезженных коней той красоты и грации. Невзрачный, мышастый тарпан, летящий над выбеленным дождем, ветром и солнечным жаром степным ковылем, подобен птице. Темнокрылому, пестрогрудому соколу. Жаль, что тамошние кмети красоты животных не понимали или изо всех сил старались не замечать. Землепашцу от диких коней один убыток – то посев потравят, то копну сена, заготовленную на зиму, растеребят, то косяк кобыл уведут, покалечив едва не до смерти холеного домашнего жеребца. Случалось, и на телеги нападали. Прогоняли ошалевших с перепугу кметей, зубами рвали постромки, сбрасывали завертки с оглобель и угоняли кобылу в степь. За это сельчане платили им лютой ненавистью, изводили как только могли. Рыли ямы-ловушки, нанимали за большие деньги стрелков-охотников из кочевых племен, поджигали кое-где степь. Одного не могли не признать – если возвращалась в родную конюшню жеребая кобыла, угнанная некогда «дикарем», то жеребенок родится быстроногим, выносливым, хотя и злым. Землепашцу или чабану такой конь, понятное дело, без надобности, а вот порубежники охотно выкупали «помесков», как их называли на юге. И не жалели никогда.

Вспомнив своего последнего «помеска» – темно-солового, горбоносого, с маленькими черными копытами, – пан Либоруш невольно улыбнулся. Славный конь, несмотря на непокорный нрав и болезненную гордость. В бою Соколик сражался наравне с хозяином. Мог вражьему скакуну в горло либо в холку вцепиться, а мог и седока за ногу наземь скинуть. Плохо, что пришлось оставить его в гарнизоне. Из пристыпских степей Пячкура забрал пан Януш, уховецкий князь, познакомившись с лихим наездником и фехтовальщиком полтора года назад, во время поездки в Таращу по делам дипломатическим. Пригласил сперва в Уховецк, в личную хоругвь. Не брать же дикого, злого жеребца в город? Да и не выжил бы Соколик, привычный к солнцу и простору, в душной уховецкой конюшне.

В Уховецке пан Либоруш Пячкур прожил около года. Что называется – служим, не тужим. Нудные дежурства по княжескому дворцу, изредка пышные смотры, устраиваемые войскам великим гетманом, а в свободное время попойки с прочими гвардейцами да потасовки со шляхтичами из соседних полков. Почувствовав, что через пару лет такой жизни либо сопьется, либо начнет вызывать на поединки всех без разбору, чтобы заглушить щемящую тоску по настоящей службе, пан Либоруш пал князю в ноги, попросился в порубежники. А тут и скандал с богорадовским сотником паном Войцеком Шпарой подвернулся как нельзя более кстати.

Две проходящие мимо девки – по виду служанки, спешащие по заданию строгой кухарки на городской привоз, – заулыбались молодому сотнику, сверкая жемчужными зубками. Хорошенькие. Наверняка из шляхтянок, только обедневшие. Сейчас таких разорившихся семейств в Малых Прилужанах с избытком. Всего и богатства, что красота панночек и доблесть панов. Пан Либоруш поклонился в ответ и подкрутил ус изящным движением, великолепно отработанным в северной столице. Служанки зарделись густым румянцем, захихикали, потом одна из них – повыше, с ямочкой на пухлой щеке – шепнула что-то на ухо второй, и они, ускорив шаги, смешались с толпой.

То-то будет завтра разговоров!

Богорадовка, как и любой меленький провинциальный городок – только и отличия от любого застянка, что полуторасаженная стена и гарнизон из сотни порубежников, – всегда кишел слухами, домыслами и досужими сплетнями. За неимением настоящих, волнующих ум и душу новостей, надо полагать.

Ну и ладно! Хоть какое-то развлечение у народа.

Пан Либоруш раскланялся со спешащим по своим делам старшим писарчуком городской управы по кличке Опенок. Надо думать, прозвище он получил за узенькие плечи с длинной немощной шейкой и лобастую голову, которую украшал обычно широким беретом-блином из некогда коричневого, а ныне выцветшего сукна.

«Не забыть к войту заглянуть. Просто так, посидеть, поболтать ни о чем. Отношения ведь поддерживать надо», – подумал сотник.

За раздумьями он сам не заметил, как достиг цели своей прогулки. Двухэтажного дома под красной черепицей с расписанными ставнями. Красный и белые петухи выпинались друг перед другом, как шляхтичи-дуэлянты. А может, наоборот, задиры-люди всегда напоминали Либорушу голенастых, бородатых петухов с остро отточенными шпорами?

Сотник поискал глазами молоточек у двери. Поискал и не нашел. Запоздало вспомнил, что живет в далеком захолустье, где подобные церемонии не приняты и считаются даже где-то постыдными. Не в столицах, мол, обретаемся. По-простому надо, по-старому…

Что ж, по-старому так по-старому. Пан Либоруш поднял кулак, намереваясь стукнуть как раз в середку двери, рядом с фигурно выпиленным в виде сердечка окошком-глазком.

Поднять-то поднял, но ударить не успел.

Дверь внезапно распахнулась, и на пороге возникла высокая – почти вровень с паном сотником, а может, чуточку и повыше – худая старуха с пустым ведром в руке. Возникла и замерла, вперившись в гостя суровым немигающим взглядом по-стариковски блеклых глаз.

Пячкур поспешно опустил руку, поскольку со стороны его поза выглядела так, словно он намеревался дать старухе в лоб. Отступил на шаг, приветливо поздоровался:

– Счастья и достатка да пошлет Господь сему дому!

Старуха неторопливо смерила его придирчиво-подозрительным взглядом. Пожевала губами. За это время пан Либоруш успел разглядеть черную суконную юбку до пола, вязанную из темно-серой шерсти безрукавку и рубаху из небеленого полотна под ней. На голове у женщины плотно – ни единая прядь волос не выбилась – сидел синий очипок, поверху прихваченный черным платком.

– Благодарю, пан, – наконец соизволила ответить старуха. – И тебе того же.

«Однако многословная и приветливая», – мелькнуло в голове сотника, а вслух он сказал:

– Здесь ли живет пан Войцек Шпара, прозванный Меченым?

– Здесь, где ж еще? – ворчливо откликнулась сердитая бабка. Детей такими пугать, что в лес заманит и съест. – Входи, пан.

Либоруш шагнул через порог и очутился сразу в просторной кухне. Полыхала чисто выбеленная печь, натопленная так, что с улицы жарко загорелись щеки порубежника. Он поморгал несколько мгновений, привыкая после яркого весеннего дня к полутьме помещения, и прежде услыхал тоненький детский голосок:

– Ой, какой дядечка! А у моего папки тоже сабля есть! Длинная! Острая!

А после увидел девочку лет шести от роду с двумя белокурыми косичками и огромными серыми глазищами. «Боженка, дочь Войцека Шпары», – догадался сотник.

– Здравствуй, панночка! – со всей возможной серьезностью поклонился он. – Счастья тебе и здоровья!

– Благодарствую, пан! – Боженка присела в реверансе, как заправская придворная дама. Прямо бал у великого гетмана. Вот только щедро присыпанный мукой передник, измаранные в тесте ладошки и даже кончик носа, оттененные учтивостью маленькой паненки, вызывали невольную улыбку.

– Ступай, Божена, покличь пана Радовита! – повелительно произнесла старуха.

– Сейчас, бабушка Граджина! – весело пискнула девочка, еще раз поклонилась Либорушу и вприпрыжку направилась ко второй двери.

– Погоди, вельможная паненка! – воскликнул пан Пячкур. – Если будет такая возможность, то и пана Войцека Шпару пригласи.

Девочка стрельнула в пана Пячкура глазенками и убежала. Зато Граджина сердито одернула юбку и спросила твердо, будто королевский допросник:

– А на что это тебе, пан, наш пан Войцек понадобился?

– Письмо у меня к нему, – Либоруш отвечал без утайки. Да и кто рискнул бы запираться на таком суровом допросе? – От пана полковника, из Берестянки.

Старая нянька хмыкнула, словно сомневаясь в правдивости собеседника. Потом кивнула.

– Вспомнил пан Симон. Поздно не было бы! – Она махнула рукой. – Ладно. Жди, пан, а я пойду по воду.

Граджина подхватила жилистой рукой ведро и вышла на улицу. Глядя на ее уверенную походку и размашистые движения рук, Либорушу невольно захотелось поверить, что она не только вытащила маленького Войцека Шпару из кишащего обозленными зейцльбержцами Ракитного, но и положила половину рыцарей-волков, вздумавших покуситься на жизнь ее воспитанника.

Дверь захлопнулась.

Пан сотник остался один на один с третьей женщиной, не проронившей до сих пор ни единого слова. Теперь он с интересом и самомнением, воспитанным в шумном и веселом Уховецке, принялся ее рассматривать. Молодка – лет двадцати пяти, не больше – продолжала заголенными по локоть руками разминать здоровенную лепешку теста. По разнице в цвете кожи между тыльной стороной кисти и предплечьем Либоруш безошибочно распознал кметку. Деревенский загар. Шляхтянке, как ни старайся, такой не подделать. Да и к чему? Порубежник едва не рассмеялся. Ну разве что волей счастливого провидения какая-нибудь поселянка станет королевой и введет в моду загорелые кисти, лицо и шею… Так это еще более сказкой отдает, чем сама возможность для девки из черного сословия выбиться в знать.

Скорее всего, это и была та самая Надейка, невестка какого-то Гмыри, чей хутор сжег дотла Мржек Сякера во время своего последнего набега на правобережную землю.

Кстати, с той поры он как в воду канул. Странное дело, не похоже, чтоб опальный чародей забоялся порубежников или успокоил наконец-то жажду мести. Может, приказ Зьмитрока, князя Грозинецкого? Мог ведь сказать – не лезь пока, не обозляй супротив грозинчан край Прилужанский, погоди до элекции.

Молодка месила тесто не поднимая глаз. Из-под черного, как и у няньки, платка выбилась тонкая прядка светло-русых волос. Тень от густых ресниц падала на щеки. Если бы не мужицкое происхождение, Надейку можно было бы назвать красавицей. По крайней мере, многие паненки дорогого дали бы за столь правильные очертания носа и полных губ. Несколько веснушек на скулах под самыми глазами портили впечатление, равно как и свидетельствующий о постоянном труде под открытым небом загар.

Сотник хотел вначале что-то сказать, поздороваться, но потом вспомнил, что баба все равно ответить не сможет – онемела от пережитого горя и ужаса, – и смолчал.

Погнав по кухне ветер, отворилась дверь.

Вошел Радовит. Высокий, рыжебородый, обросший жирком, несмотря на молодой возраст, чародей.

– Мое почтение пану сотнику! – учтиво поклонился он.

– Помогай Господи тебе, Радовит, – отозвался пан Либоруш.

– Прошу наверх, в мою комнату, – посторонился в дверях чародей. – Пан Войцек сейчас тоже поднимется. Он упражняется на заднем дворе, Боженка побежала позвать.

Они поднялись на второй этаж. По площади, как и обычно в прилужанских городах, он был заметно больше первого. Если внизу помещались лишь кухня, людская да махонькая – два на два шага – кладовка, то на втором имелась гостиная и целых три спальни, одну из которых Радовит задействовал под кабинет.

– Проходи, пан сотник, проходи. И то сказать, скоро месяц, как вместе служим, а ни разу ты у меня в гостях не был, – добродушно бормотал чародей. – Присаживайся в кресло.

Либоруш с любопытством огляделся. Признаться честно, он ни разу еще не был в гостях у чародея. В южном гарнизоне служил урядником – не по чину к волшебникам забегать. Ну разве что в переднюю, с донесением. В Уховецке тоже как-то не сложилось. Вообще-то князь Януш не сильно чародеев жаловал. При дворе и было-то реестровых, что предсказатель погоды да лозоходец из Руттердаха, приезжий. Да и они, скорее всего, особой силой не обладали, больше на науки полагались. Ни первый, ни второй не смогли бы, пожалуй, и камина разжечь при помощи чародейства.

В кабинете Радовита главное место занимали книги. Они стояли на этажерке простой и безыскусной, из светлого дерева, очевидно ореха; лежали раскрытые и с закладками на столе, залитом лучами солнца из распахнутого настежь окна; громоздились стопкой в углу, а одна даже уютно умостилась на кресле. Пячкур взял ее в руки, прежде чем сесть. Погладил пальцами кожаный переплет, прочитал название: «Сочинение высокоученого Криштофера Роббера из Арконхольма о природе магических свойств банальных вещей и науке подчинять и управляться с оными, записанное на склоне лет в помощь студиозусам Высочайшей Академии под попечительством курфюрста Арконхольмского, его светлости, Вильгауфта Четвертого Мудрого».

– Ого! Серьезными науками увлекаешься, пан Радовит.

– Стараюсь по мере сил, пан сотник. А книжка, должен заметить, по большей части глупая, напыщенная и бесполезная. Высокоученый Криштофер сам не знал, о чем писал. Мне искренне жаль тех студиозусов, кто обязан был ее учить и сдавать екзаминации.

– Что ж держишь ее, не выкинешь?

У Радовита едва глаза на лоб не вылезли.

– Как так – «выкинешь»? Пусть содержание книги и бесполезно для меня, но некоторые подходы пана Роббера к исследованию свойств всяческих предметов…

– Ясно, пан Радовит, ясно.

– Что ясно?

– А что магия для меня – дело темное, – улыбнулся Либоруш. – Переплет-то знатный. Кожа младенцев?

– Упаси меня Господь! – замахал руками чародей. – По-моему, обычный сафьян.

– Ну, сафьян так сафьян. Не вижу повода не доверять тебе, пан Радовит.

– Спасибо. – Волшебник зарделся, как отрок, поощренный первой в жизни дамой сердца. – О чародействе и чародейских книгах, равно как и о формах и методах волшебствования, ходят разные, очень противоречивые и зачастую уродливо трансформированные слухи и сплетни…

Судя по запалу, Радовит начал речь не меньше чем до вечера, но Либоруша спасла открывшаяся дверь. В кабинет, щурясь после полутемной лестницы, вошел Войцек. Бывший богорадовский сотник был в мягких сапогах с высокими голенищами, свободных шароварах и льняной рубахе, вышитой у ворота красными и черными загогулинами, на манер волн на поверхности моря.

– Доброго здоровья, пан Войцек. – Либоруш поднялся с кресла, поклонился.

– И тебе поздорову, пан, – сдержанно ответил Шпара.

На усах и чубе Войцека блестели капли воды – видно, умылся после упражнений. Почему-то Пячкур не сомневался, что Меченый махал на заднем дворе саблей. А то и двумя сразу. О воинском искусстве бывшего сотника он вдосталь наслушался от порубежников за истекший месяц.

– Вот, – Либоруш развел руками, ощущая легкую неловкость, словно он был виновен в смещении Войцека с должности, – решил навестить.

– П-правильно, – кивнул Меченый. – А то без трех дней месяц гарнизоном командуешь, а чародея реестрового проведать времени не нашел.

– Да чего уж там, – смущенно улыбнулся Радовит, – мы и в казарме через день встречаемся…

– Т-ты еще добавь, что сам я тебя попервам хотел и в-вовсе под зад коленом обратно в Выгов спровадить.

Радовит добродушно расхохотался. Видно, среди них эта шутка имела такое же устойчивое хождение, как прилужанский сребреник в Заречье.

Пан Либоруш сдержанно кашлянул.

Войцек повернул лицо к нему. В смоляно-черных волосах его серебряным мазком вспыхнула седая прядь.

– Довольно веселиться, Радовит, п-пан сотник наверняка по делу пришел. Угадал ведь, п-по делу?

– Точно, по делу, – кивнул Либоруш.

– Ну, коли по делу, – вздохнул чародей, – тогда шутки в сторону. Слушаю внимательно пана сотника.

– Одного не пойму, зачем я тебе понадобился, а, пан Либоруш, – устало проговорил Войцек, – ежели по делу? Я ведь с коронной службы списанный. Вольный шляхтич, сам себе хозяин.

Пячкур потянулся пальцами к усу, да раздумал, не зная – подкрутить или дернуть посильнее.

– Может, сядем, панове? – вмешался Радовит, потирая бородку.

– Да можно и сесть. – Меченый одним движением подтянул к себе стул с высокой спинкой и уселся, как на коня, облокотившись о резную планку. – А будет ли разговор долгим?

– То не мне решать. – Пан Либоруш вернулся в кресло. – Как правильно ты заметил, пан Войцек, ты мне не подчиняешься, шляхтич свободный и волен делать что захочешь…

Шпара улыбнулся одними уголками губ, будто хотел сказать: «Ну и чего ж ты тогда приперся?»

– …только сегодня утром, – продолжал Пячкур, – ко мне гонец прискакал от пана Симона Вочапа, полковника берестянского. Сильно коня гнал посланец, едва насмерть не загнал. Да и сам, как прискакал, упал и спит – умаялся вусмерть. Одно из тех писем мне предназначено. Я его уже прочитал. Теперь принес пану Радовиту показать – его оно тоже касается. А второе письмо – для тебя, пан Войцек Шпара. Так и написано.

Он протянул Меченому сложенный вчетверо и запечатанный каплей сургуча с оттиском печати полковника Симона – колодезный журавель в зубчатом кружке – лист пергамента.

– Прочтешь?

– Об-бижаешь, пан Либоруш! – сверкнул глазами Войцек. – Пишу я не очень хорошо, но читать, хвала Господу, меня успели научить.

Быстрым движением пальцев он сломал печать и развернул лист, поворачиваясь вместе со стулом так, чтоб свет падал сзади.

– А это тебе, пан Радовит… – Второй листок, уже распечатанный, появился из-за пазухи жупана Либоруша. – Читай. Думай, что скажешь мне.

Две головы – чернявая и рыжеволосая – склонились над исписанными разборчивым писарским почерком листами. Пан Либоруш терпеливо ждал, легонько барабаня ногтями по подлокотнику.

Чародей справился первым – сказалась многолетняя привычка к чтению. Войцек еще разбирал письмена, беззвучно шевеля губами, а волшебник уже поднял глаза на богорадовского сотника.

– Ну? Что скажешь? – Теперь пан Пячкур не казался расслабленным и спокойным – звенящая на морозе сталь, натянутый диким конем аркан.

Радовит пожал плечами:

– Трудно мне что-то сказать. Из Выгова я уж три года как уехал. Одно понимаю – заботу панов Чеслава и Януша о нравах столичных. Среди выговчан и в мою бытность студиозусом вольнодумцев хватало. Король Витенеж в молодости правил сурово – всякий пикнуть боялся, а к преклонным годам попустил и знать, и горожан. Кто-то по-за углами шептаться начал, что, дескать, слишком долго малолужичанский князь на королевском престоле сидит, а кто и в открытую возмущение выказывал. Нынче в столицах как бывает? Сам понимаешь, пан Либоруш… Цена на хлеб поднялась – недовольство, на соль – едва ли не бунт открытый. И плевать, что в том же Заливанщине мерка пшеницы или овса вдвое от выговской цены продается.

– Это верно, – мрачно кивнул Пячкур. – Сам много раз замечал – в Хорове стена крепостная обветшала, а камень везут улицы по Выгову мостить. Кому жалованье в первую очередь? Гвардейцам, кто при короле да при сенате пристроились. Где храмы самые красивые, чистым золотом крыты, белым мрамором заморским обложены?

– В Выгове, – вскинул голову и Войцек. – Угадал я? П-правильно, пан Либоруш?

– А тут и угадывать нечего! – Чародей с хлопком закрыл толстый фолиант. – Все королевство на Выгов работает да на десяток магнатов. Да на тех шляхтичей-прихлебателей, что к ним на службу устроились.

– Крамолу говоришь, Радовит, – усмехнулся Войцек. – Так и до речей, порочащих трон, недалече. Получается, король Витенеж, покойный, для себя и своей свиты все соки из королевства тянул?

– Как ты точно подметил, пан Войцек, – подал голос Либоруш. – У нас под Хоровым тоже один такие речи вел. Мол, все беды королевства нашего…

– Это, позвольте, какие беды? – удивленно переспросил Радовит.

– Да я откуда знаю? Видно, те, что гвардеец хотел бы каждый месяц за казенный кошт кунтуш менять, а выходит не больше раза в полгода. Так вот, он говорил, что беда наша в малолужичанском короле. На юге многие начали верить, что вся казна из Выгова в Уховецк переправляется и там оседает, как песчинки золотые на лотке у старателя. На том золоте князья уховецкие едят, с него пьют…

– Эге, п-пан Либоруш, а нам то же про хоровских поют. Только до недавнего времени с такими трепачами у нас в порубежных землях разговор короткий был. Никто д-даже саблю не обнажал бы – за шкирку и мордой в грязь.

– Так у нас тоже перед моим отъездом одного фазана расфуфыренного, что в харчевне серебром пол посыпал и орал спьяну, как в Выгове шляхте тяжко живется, утром в Стрыпе выловили. Синего, скользкого и холодного, как жаба.

Радовит передернулся. Он до сих пор никак не мог привыкнуть к виду мертвецов, крови и даже к разговорам о трупах и убийствах.

– Прошу прощения, панове… – Он откашлялся, вопросительно глянул на сотника. – Письмо не секретное, пан Либоруш?

– Да нет, не думаю, – пожал плечами Пячкур.

– Да? Хорошо. Значит…

– Можно, можно при пане Войцеке, – милостиво кивнул сотник.

– Значит, к чему нас пан Симон призывает? К началу элекции в Сейме быть наготове и во всеоружии? Он думает, враг через реку полезет?

– Он думает, враг оттуда давно уже прилез, – зло бросил пан Пячкур. – Змеюкой ядовитой приполз и искушает князя Жигомонта, как некогда змий искушал Господа нашего. А в Жигомонте, насколько мне ведомо, той силы духа нет. Он с радостью поддастся, лишь бы уховецким насолить. Говорят, он обиду таит, что деда его Витенеж при прошлой элекции обошел.

– Особо указывает пан полковник, – добавил чародей, – что готовятся злоумышления против Контрамации. В Выгове многие охотно слушают грозинецкие наущения. Дескать, Контрамация – удар по свободе. Кто в студиозусы идет волшебству обучаться? Дети шляхтичей, черни я в институциуме нашем не видал, восемь лет от звонка до звонка отучился. А по выходу у тебя есть всего два пути: на коронную службу или за кордон, от греха подальше. Это ли не удар по вольностям шляхетским? За что боролись, спрашивается? За что кровь проливали?

– Они тебе прольют… – нахмурился Войцек, оглаживая вертикальную стойку спинки стула, словно рукоять кончара.

– А потому, – закончил за Радовита сотник, – следует ожидать чародейских бунтов, равно как и попыток открыто вмешаться в элекцию.

Меченый скрипнул зубами. Шрам на его щеке побелел.

– А п-п-потом всякие мржеки хлынут че-че-через границу…

Волшебник потянулся к нему, чтобы ободряюще потрепать по руке, но постеснялся присутствия командира богорадовского гарнизона.

– Не допустим, пан Войцек. Не допустим, – твердо выговорил Либоруш, и было в его голосе что-то такое, что заставляло поверить сразу и безоговорочно – костьми ляжет, а не допустит. – Пока есть честные чародеи, пока есть воины, небезразличные к судьбе отечества, не пройдут враги через нашу границу.

– Я понял, пан Либоруш, зачем ты мне дал это письмецо прочитать. Ведь мог распоряжения полковника и на словах пересказать… – задумчиво проговорил чародей.

– Правильно понял. Да, для того, чтоб ты знал – я тебе доверяю. И недомолвок между нами не будет. Я так десяток водил по-над Стрыпою, так и сотней буду командовать. Я, если бы в тебе сомнение имел, еще месяц назад попросил бы полковника Симона другого реестрового прислать. И пану Войцеку доверяю. На помощь его очень рассчитываю.

– Какую такую п-помощь? – удивился Шпара. Его гнев уже прошел.

– А такую… Тебя здешняя шляхта очень даже уважает. А также по окрестным застянкам. Я умею слушать и замечать. Если уж нас беспорядки ждут и смута, кто лучше тебя, пан Войцек, ополчение возглавит? За кем пойдут? Кому поверят?

Меченый тряхнул чубом:

– Захвалил ты меня, пан Либоруш, засмущал. Ровно жениха на сговоре. Может, ты и прав, только…

– Что – «только»? – По лицу сотника промелькнула тревога и озабоченность. Неужели откажется пан Шпара от его предложения? Это означало бы и отказ от дружбы, которая вот-вот начнет складываться.

– Да вот, понимаешь… Эх, пан Либоруш, ты от меня своих писем не скрываешь, и я не буду. Хочешь прочитать?

– Да ладно, не надо. Ты на словах обскажи, если можно, раз секрета нет.

– Секрет есть, но не от тебя. И не от Радовита. – Войцек разгладил пергамент в ладонях, потом сложил, после снова развернул и разровнял. – Пан Симон и мне о том же пишет. О бунте, зреющем в Выгове. Хотя нет, бунт – неправильное слово. Просто великолужичане наверняка хотят власть, со смертью Витенежа из наших рук упущенную, поднять и удержать навсегда. И для этого пойдут на многое, если не на все.

– Будет обман или деяния неправомочные во время элекции, – веско произнес Либоруш. – Хоровское порубежье поднимется. Наш князь Богорад не потерпит. И воевода – Адась Дэибок – с ним.

– Малые Прилужаны тоже за сабли возьмутся, если что, – покачал головой Войцек, – да только королевство это не спасет. Я думаю, наоборот совсем… Как начнем друг дружку резать, все, конец нашему королевству. Разлетится в клочья. А еще соседи завсегда рады упавшего пнуть сапогом. Они у нас хорошие, добрые – Грозин с Мезином, Зейцльберг с Руттердахом. А как дойдет дело до дележки каравая, и Заречье с Угорьем не утерпят, даром что в дружбе клянутся их государи и братьями нашему королю себя называют.

– А как же быть? Как отечество спасти?

– Эх, если бы я знал… – горестно протянул пан Войцек, дернул себя за ус. – Если б я такой умный был, уже бы в Выгове по правую руку от трона сидел бы. Пан Симон предлагает не после элекции кулаками махать, а до…

– Это как? – в один голос удивленно воскликнули Либоруш и Радовит.

– Как-как… Чтоб не допустить бунта великолужичанской шляхты и прямого давления на Посольскую Избу, задумано отряды набирать по всем Малым Прилужанам и прямиком в Выгов.

– Отряды? Из реестровых?

– То-то и дело, что нет. Пан Чеслав и пан Автух, гетманы наши, должны быть вне подозрений. Этого полковник не писал, это я сам догадался. Как же иначе?

– Верно. Так должно быть.

– Вот потому пан Симон и предписывает мне прибыть к нему в Берестянку. Там набрать отряд из вольницы. А после прямым маршем – на Выгов.

– Решение спорное, – покачал головой Радовит. – Как еще вас выговчане встретят-приветят?

– Не было бы большего скандалу, – добавил Либоруш.

– Все может быть, – отвечал Войцек. – Но мне приказ пана полковника по душе. Да, пан сотник, полковник разрешил мне взять двоих из твоей сотни. На выбор. Кого я захочу или кто охотником вызовется. Сам.

– Что ж, – Пячкур пожал плечами, – это сотня все еще больше твоя, чем моя. Когда она еще моей станет? Или я не понимаю, что пару кружек крови сперва пролить надо, чтоб за своего порубежники приняли? Или сам таким не был? Выбирай, с моей стороны препятствий не будет.

– Добро. Возьму Хватана…

– Выбор хороший. Воин хоть куда, разве что горяч излишне, – одобрил пан Либоруш.

– Это не беда… И пожалуй, Грая.

– И этого не могу не одобрить. Парень на саблях драться зол, как бес. Давеча шутя попробовали. Он у меня пять из десятка побед взял. И следопыт толковый. Очень одобряю. Опорой будет и спину прикроет, когда нужда придет. Признаться, я его в урядники хотел – у Закоры что-то с середки пашня поясницу крутит. Боюсь, в отставку запросится. А Грай в самый раз.

– Если он тебе нужнее, могу и другого подобрать, – легко согласился Меченый.

– Ну уж нет, пан Войцек. У меня без двоих десять десятков останется. А ты всего пару берешь. Грай и Хватан. На том и порешим. Возврата к этому вопросу больше не будет.

Войцек улыбнулся:

– Знаешь, пан Либоруш, а ведь спервоначала ты мне не понравился. Ой, как не понравился. Думал, хлыща столичного прислали взамен меня, угробит сотню.

– А теперь?

– А теперь вижу, одной мы с тобой закваски. Жив останусь во всей заварухе этой, приеду отблагодарить. Горелки выпьем, а то и вина угорского, если коштов хватит.

– Ты и думать не смей, пан Войцек, – нахмурился Либоруш, – что можешь не вернуться. Вернешься. Тебя дочка ждать будет. Ведь оставишь тут?

– За Граджиной она как за стеной белокаменной, – усмехнулся Меченый. – Да и Радовит присмотрит, в обиду не даст, ежели чего.

– Конечно, – напористо закивал чародей. – Она мне как родная. Жизни лишусь, а Боженку в обиду не дам.

– И я тебе обещаю, пан Войцек, приглядывать, – добавил Пячкур. – Одна пара глаз – хорошо, а две все-таки получше будут.

– Спа-спа-спасибо, друзья, – голос Войцека предательски дрогнул, горло сжалось в спазме.

Он встал и протянул вперед руку ладонью вверх.

Радовит накрыл узкую сильную ладонь фехтовальщика своей, широкой, мягкой, рукой человека, привычного к чтению и письму больше, чем к седлу и мечу. А сверху его пан Либоруш опустил свою ладонь, маленькую, жилистую и горячую.

Мгновение они простояли в тройном рукопожатии.

– Ну, пойду я, панове. – Пан Пячкур первым отнял руку. – Пора.

– Э, нет, – усмехнулся Радовит. – Кто тебя теперь отпустит? Пока мы тут над бедами королевства головы ломали, хозяюшки наши пирогов напекли. Слышишь, дух-то какой?

И правда, из кухни, постепенно наполняя кабинет, плыл сладкий аромат свежевыпеченных пирогов.

– С рыбой? – повел носом Либоруш.

– А то? – подтвердил догадку Меченый. – Со стерлядкой. М-мы ж в Господа веруем. До Великодня еще восемь дней, а поста никто не отменял. Но стерлядь! Утром еще в Луге плавала. П-попробуешь и мяса не захочешь!

Долго уговаривать пана сотника не пришлось. Да и кто бы на его месте устоял?

* * *

Деревянная, почерневшая от времени бочка немилосердно воняла.

Ендрек поежился и попытался поудобнее устроиться на жидкой охапке соломы. В нос ударил тяжкий дух прели. И кто его знает, какая вонь была омерзительнее?

За десять дней пребывания в городской тюрьме Берестянки Ендрек успел обрасти светлой кустистой бороденкой, провоняться едва ли не до самых потрохов и основательно завшиветь. Многочисленные синяки и шишки – не в счет.

Парень перевернулся на другой бок и приоткрыл левый глаз. Не то что вставать, поднимать голову не хотелось.

Темница жила обычной размеренной жизнью.

В дальнем углу три мародера играли в «чет-нечет» под щелбаны. Выбрасывали пальцы, считали их, спорили, ругались громко, но беззлобно. Если светит виселица, зачем срывать злобу на таком же, как ты, бедолаге?

В двух шагах от Ендрека мычал и пускал слюни юродивый. Безобидный в общем-то малый, попавший в кутузку случайно, после облавы в трущобах. Охранники уже несколько раз порывались отпустить его на свой страх и риск, вот только не могли решить, чьей же смене выпадает рисковать и бояться. За спиной юродивого возвышался калека по кличке Губошлеп в обрезанных по колено штанах. На зеленовато-желтой, как у сдохшей своей смертью полмесяца назад курицы, коже выделялись синюшные и багровые язвы – предмет немалой гордости попрошайки. Вряд ли кто-либо из его сотоварищей с паперти храма Крови Господней мог похвастаться подобным сокровищем. Деликатные панночки падали в обморок от одного лишь взгляда на мерзкие пятнистые голени, а сердобольные пани кидали монетки. Когда из жалости, а когда и для того, чтобы просто отошел, не паскудил своим видом благодать, снизошедшую после заутренней. Поэтому калека в средствах не нуждался, возможно, уже отложил на черный день, но язвы продолжал холить и лелеять – расковыривал черными заскорузлыми пальцами, не давая схватиться корочке, смачивал слюной, надавливал края, чтоб постоянно выступала сукровица. И продолжал свои занятия даже в тюрьме. Ведь нельзя же допустить потери товарного вида. Мнимый слепец, мающийся тут же, рассказывал как-то под большим секретом, что Губошлепа не раз и не два пытались вылечить монахи. Забирали к себе в обитель, кормили от пуза, смазывали болячки отваром чистотела, промывали самой доброй горелкой. От еды он не отказывался, но раны теребить продолжал (по ночам, когда лекари не видели) и все лечение пускал насмарку.

Остальные нищие и побирушки, делящие с Ендреком тот угол загородки, где стояла бадья с нечистотами, предпочитали целыми сутками дрыхнуть без задних ног. Просыпались, лишь заслышав шаги сторожа, приносившего котелок с жидкой кашей.

На «чистой» половине тоже пока особого шевеления не наблюдалось. За исключением упомянутых мародеров, державшихся дружно и независимо, бодрствовал заросший бородой по самые глаза лесник, здоровенный детина, и гусарский урядник Хмыз – пожилой, но крепкий, как гриб-боровик, мужичок. Гусар каждое утро упражнялся с воображаемой саблей, приседал, подпрыгивал, махал руками. Будто и не был смертником. Лесник с ленивым интересом наблюдал за ним, меряя пальцами трамбованный земляной пол вокруг себя. Солома под ним была не в пример лучше, чем под Ендреком. Да и понятно, охранники как раз и не жадничали – приносили часто свежие охапки, да вот тюремный закон – кто сильнее, тот и прав – пока еще никто не отменял.

За решетку молодой человек угодил впервые в жизни. Даже будучи студиозусом медицинского факультета в Руттердахе, он отличался спокойным нравом, в пивных не слишком налегал на горячительные напитки, а больше на жареные колбаски, на улицах не хулиганил, как частенько поступали его сотоварищи по студенческой скамье. И надо же было по пути в родной Выгов пропеть на площади дрянного, затрапезного малолужичанского городка… Тьфу ты, Господи, городом-то называть стыдно – деревня-переросток. Так вот, пропел он при скоплении народа, довольно большом скоплении, надо заметить, лимерик собственного сочинения с, мягко говоря, сатирическим содержанием. И в просвещенном Руттердахе, и в чопорном Зейцльберге, и уж тем более в славном Выгове ему бы подпели, а потом еще и пивом бы угостил какой-нибудь лавочник или мелкопоместный шляхтич. В Берестянке же ему заломили руки за спину и кликнули стражников. А пока извечно никуда не спешащие блюстители порядка проталкивались сквозь толпу, наподдали пару раз по ребрам. И по шее тоже накостыляли. Без особого азарта, но чувствительно. К примеру, бок болел до сих пор. Уж не сломано ли ребро?

Сегодня ровно десять дней, как упекли за решетку. И до сих пор никто не соизволил хотя бы допросить студиозуса. Хорошего в допросах, конечно, мало, но все ж таки хоть какое-то разнообразие. Правда, Ендрек мог с уверенностью предсказать ожидающий его приговор. Десять плетей – самое малое. Так из-за длинного языка и глупой головы страдает ни в чем не повинная спина…

Скрипнула дверь, ведущая из караульного помещения в проход между решетками. Берестянскую тюрьму строили весьма традиционно. Коридор шириной в полторы сажени и две продолговатые комнаты без окон. Стена, выходящая в коридор, – частая железная решетка. Остальные стены – плотно пригнанный камень. По старой привычке, комнаты делились на мужскую и женскую, но последняя, как правило, пустовала. Охранники использовали ее как склад соломы, каких-то тряпок, тюков, прочего барахла, о назначении которого Ендрек не догадывался. А мужская половина с недавнего времени была переполнена. То ли увеличилось число уголовных преступников и всяких там вольнодумцев, то ли стража целенаправленно отлавливала в городе и окрестностях подозрительных личностей.

Ендрек поднял голову. Природное любопытство взяло-таки верх над осторожностью. Появление надзирателя с факелом в руке сразу оживило скучающие ряды узников. Света стало больше – много ли его проникнет через зарешеченное окошко в тупиковом конце коридора? Оно ведь даже на окошко не похоже. Скорее бойница.

Следом за охранником вошел высокий широкоплечий мужчина, с виду военный. Об этом неоспоримо свидетельствовали не только сабля на боку, волчья шапка с малиновым верхом и тремя петушиными перьями, добротный жупан темно-синего цвета с барашковой оторочкой, но и манера двигаться, держать голову, расправлять плечи. На ходу незнакомец теребил длинный, ниже подбородка, черный ус. Его щеку уродовал неровно заживший шрам – до самого левого виска. За ним шли еще двое военных. Скорее всего, порубежники. От городской стражи и тюремных надзирателей они отличались как кречеты от гусей. Один – помоложе. Невысокий, светлоусый, кривоногий. Про таких говорят – бочку оседлал. Ну, насчет бочки вилами по воде писано, а на коне, должно быть, действительно сподручнее. Второй – повыше ростом, немного сутулый, густобровый и скуластый.

И чего это порубежникам в тюрьме могло бы понадобиться?

Вояки остановились у двери. Так себе дверь. Калитка в заборе, если бы не тяжелый замок, ключом которому служил особым образом заточенный граненый стальной штырь в большой палец толщиной. Пружину замка нарочно сделали такой, чтобы усилие прикладывать на пределе возможного. Иначе умельцы среди заключенных живо подберут отмычку. А так – любая отмычка погнется или сломается.

Замыкавший процессию надзиратель, кряхтя, засунул ключ в замочную скважину, поднатужился, так что вздулись жилы на висках, и отворил дверь. Нырнул внутрь:

– Живо! Вставайте, лежебоки! Подъем! Живо!

Криком и пинками ему удалось поднять всех узников и выстроить их в какое-то подобие ровной линии у стены. Мародеры, которым довелось стоять рядом с Губошлепом, брезгливо на него косились и норовили отодвинуться.

Старший из порубежников кивнул и тоже вошел. Откашлялся:

– Н-н-ну что, разбойники, мародеры и дезертиры, за виселицей скучаем?

«Заика, что ли? – подумал Ендрек. – А как же он с командами управляется?»

– Мо-мо-молчите? Правильно…

Он засунул большие пальцы за вышитый кушак и, склонив голову, оценивающе окинул взглядом разномастную толпу узников. Коротко бросил в лицо надзирателю:

– Сброд!

Тот пожал плечами:

– Что есть. Чай, не рекруты, а преступники.

– Добро, – кивнул порубежник. – Ра-азберемся.

Он пошел вдоль строя, рассматривая каждого, словно заморские диковины. На ходу он говорил и даже заикаться стал гораздо меньше.

– Добро, уголовнички. Я – Войцек Шпара, сотник п-порубежного реестрового войска Малых Прилужан. Мне нужны люди, готовые на все. Те, кто не страшится рук замарать…

– Меченый, – шепнул соседу урядник Хмыз.

– Да, я – Меченый. – Войцек Шпара дошел до конца строя, развернулся, двинулся обратно. – Мне понадобится беспрекословное послушание и беззаветная преданность великому гетману Малых Прилужан. Взамен каждый вступивший в мой отряд получит полное помилование, а после и щедрую награду. Что скажете?

– А делать-то чего? – с недоверием произнес один из мародеров.

– Не бойся. Более беззаконного, чем вы уже натворили, делать не заставлю.

– А все-таки?

Шпара сделал два быстрых шага и замер напротив говорившего:

– На первый раз прощаю. Я смелых люблю, но наглых наказываю. Понял? – Ярко-синие глаза сотника хлестнули мародера, словно плетью, поперек лица.

– Так точно! – вытянулся он в струнку, словно на плацу стоял.

– Добро! За что здесь?

– Дык… – Мародер замялся. – Свинью украли…

– Ага! А хозяйку по голове, – вмешался надзиратель. Тот, что был с факелом.

– Так не насмерть же, – виновато промямлил бывший солдат. – Легонько, чтоб не орала…

– Кто ж знал, что она шляхтянка? – добавил второй из мародеров – курносый. Вздернутая верхняя губа открывала два крупных резца. За это он был удостоен прозвища – Заяц.

– Ясно, – кивнул Шпара. – Все с вами ясно. Втроем мародерствовали?

– А то?

– Молодцы… Просто соколы. Встать вправо. – Он резко дернул головой, показывая, в какую именно сторону должны отойти заключенные.

– Так. Ты… – Сотник замер напротив лесника. – За что?

– А не хрен… – буркнул бородач.

– Что «не хрен»? – не понял Войцек.

– Бабе рот открывать не хрен.

– Жену он прибил, – вновь пришел на помощь надзиратель. – Насмерть.

– За что?

– А вот говорит: «Не хрен рот открывать».

– За что жену-то убил? – Сотник глянул в едва заметные из-под лохматых бровей заплывшие глазки лесника.

– А не хрен.

– Говорливый, а, Хватан? – обернулся Войцек к своему кривоногому спутнику.

– Страсть, – согласился тот.

– Орясина орясиной, – прибавил второй, скуластый.

– Верно, Грай. Нам такой без надобности. Влево!

– Так. Ты, молодой, за что?

Ендрек не сразу сообразил, что сотник обратился к нему. Попытался ответить громко и задорно, но пересохшее от волнения горло не послушалось. Пришлось сперва откашляться.

– За правду!

– То есть?

– Стишок крамольный пел на площади. – Охраннику, похоже, доставляло удовольствие показывать свою осведомленность. – Сам же нас благодарить должен. Не подоспей стражники, толпа его потоптала бы. А он нос воротит.

– Да? – удивился Войцек. – А что за стишок? Расскажи.

Ендрек замялся. На правой руке порубежника на темляке висела грозная с виду нагайка. А ну как не понравится стих?

– Не бойся, – перехватил его взгляд сотник. – Я бью только за дело.

Студиозус вновь откашлялся и, решив: «А, будь что будет», с чувством, с расстановкой прочитал:

Свиту князя вельможного Януша От казны не оттащишь и за уши. Как деньжат ни копи, Шкур с кметей ни лупи, Все по ветру развеют пожалуй что!

Закончив, дерзко, с вызовом глянул на сотника и, заметив краем глаза перехватывающую плеть ладонь, привычно отшатнулся, съеживаясь и прикрывая глаза локтем.

Боль обожгла. Но не плечи и голову, как ожидал Ендрек, резанула острой вспышкой пониже спины. Хотя, если разобраться, не такой уж и острой. Можно сказать, погладил.

– Это тебе за плохую рифму в последней строчке, – напевно, видно, для того, чтобы не заикаться, произнес порубежник. Помолчал чуть-чуть и добавил с горечью: – Как вам, молокососам столичным, объяснить, кто вас грудью прикрывает на границе? Чтоб вы, между прочим, спокойно жили и родительские деньжата прожигали.

– Я не прожигаю! – вскинулся Ендрек. – Я образование получаю!

– Да? Студиозус?

– Я окончил три курса медицинского факультета в Руттердахе! По рекомендации самого пана Каспера Штюца, между прочим!

– Вот так даже, да? – ощерился сотник. – Вот и сидел бы в Руттердахе! Оттуда ж видней, что тут в Прилужанах творится!

– Не усидел я! – Ендрека, что называется, понесло. Он понимал, что сейчас обещанные стражниками десять плетей могут показаться за счастье, если осерчает суровый порубежник, но сдержаться уже не мог. – Когда на родине такое творится!

– Какое «такое» творится? – свел брови к переносице Войцек. Хотел еще что-то сказать, но махнул рукой. – А, лешак с тобой, парень! Налево!

Будущий лекарь вышел из строя и пристроился рядом с лесником. От бородача воняло почему-то псиной. Как ни странно, Ендреку этот запах показался приятным. Еще бы, после ночевок у бадьи с испражнениями…

А Войцек Шпара уже допрашивал Хмыза:

– За что здесь?

Бывший урядник собрался с мыслями и основательно, как привык делать любое дело старый солдат, ответил:

– Ротмистру в ухо дал.

– Ротмистру? Из гусар, что ли, будешь?

– Так точно. Крыковская хоругвь. Этой весной нас ближе к Ракитному перебросили.

Войцек внимательно оглядел его. Да, настоящий гусар. Подстриженные в кружок наполовину поседелые волосы, золотое кольцо в левом ухе, усы не закручены, а вытянуты книзу и почти касаются ключиц.

– Что ж ты, гусар, старших по чину бьешь? – почти сочувственно проговорил Шпара.

– Псу под хвост таких старших по чину, – просто ответил Хмыз. – Без году неделя ротмистр, мамкино молоко на усах еще каплями, а туда же – учить.

– На то он и ротмистр.

– Да пусть он хоть трижды хорунжий будет. Я тридцать лет в седле. Он меня учить будет за конями ходить!

– Может, и так, – покачал головой Меченый. – Все равно нельзя.

– Так я от наказания и не бегу.

– Это виселица, – несмело пробормотал надзиратель.

– Знаю! – рыкнул на него Войцек. – Вправо!

Прошло совсем немного времени, и возле Ендрека с лесником переминались с ноги на ногу все нищие во главе с Губошлепом, старательно стонущим и задирающим больную ногу. Остальные обитатели тюрьмы застыли в подобии строя у правой стены.

Войцек Шпара медленно пересчитал их.

– Шестнадцать. Да вас двое.

– Разом – восемнадцать, – кивнул Хватан.

– Двоих недостает до п-полных десятков, – заметил Войцек. Махнул рукой. – Эй, вы, двое! Сюда!

Плеть указала на лесника и, Ендрек изумился, не поверив вначале собственным глазам, на него.

– Что, д-два раза повторять надо? – нахмурился сотник.

– Быстрее, остолопы! – подогнал их Хватан. – Раз в жизни, может, такой фарт…

Они приблизились к Войцеку.

– Ты хоть на коне усидишь? – поинтересовался порубежник, глядя снизу вверх на лохматого лесника.

– Дык… Это…

– Яснее можешь сказать?

– Да.

– Что «да»?

– Дык… усижу.

– А ты? – этот вопрос предназначался студиозусу.

– Не знаю, – растерялся парень. – Приходилось, но недалеко…

– Значит, н-научишься, коль приходилось. А нам лекарь не помешает. Дорога долгая, мало ли что.

Ендрек кивнул, а сам уже подумывал дать деру, оказавшись на свободе. Как они втроем будут с полутора десятками управляться, стеречь? Может, и все так решили? Из тюрьмы выбраться – и врассыпную. Пускай порубежники погоняются.

Но если у кого и были такие мысли, они мигом испарились при виде десятка реестровых с арбалетами на изготовку, поджидавших недавних арестантов на тюремном дворе. Коней им, понятное дело, тоже никто не дал. Просто сгрузили в телеги – хватило всего двух – и погнали коней неспешной рысцой куда-то на закат.

Высоко поднявшееся солнце пригревало левую щеку.

Пригород Берестянки стоял умытый белопенными садами.

Цвела вишня.

Глава третья, из которой читатель узнает, что в бою ярость иногда бывает важнее слепой силы, а также какой опасности подвергается одинокий путник, сбившийся с дороги у стариц речных заводей Елуча

– Тьфу! Вот ученый малый, дрын мне в коленку! – возмущенно выкрикнул Хватан. – Все! Бросай саблю и иди отдыхать!

Ендрек стоял перед укрепленным на дереве маленьким – локоть в поперечнике – круглым щитом, на котором жирной, смоляной черноты краской были намалеваны три полосы: две наискосок справа налево и слева направо, а третья – поперек горизонтально. Эти линии показывали направление шести основных ударов, отрабатываемых новичками. Хватан называл разрисованную мишень попросту – вертушкой, а сотник Войцек употребил мудреное слово – мулине. Вооруженный саблей боец рубил поочередно – справа налево вниз, слева направо вниз, справа налево вверх, а после с другого боку, тоже вверх, и последние два удара плоско по-над землей справа и слева. Как сказал командир, упражнение должно развивать подвижность кисти, чувство баланса и вообще дать бойцу обвыкнуться с оружием.

Все бы хорошо, да вот получалось у Ендрека абы как, через пень-колоду. Вот и сейчас едва себя по ноге клинком не зацепил. То-то было бы смеху у опытных фехтовальщиков…

Таких в отряде Войцека набралось немного. Сами порубежники, понятное дело. Трое мародеров из реестровых солдат. Те самые, что сперли свинью и едва не лишили жизни хозяйку, выбежавшую воспрепятствовать грабежу. Урядник Хмыз из гусарского полка. Конечно, в отряде Войцека его никто урядником не назначал, но пожилой обстоятельный вояка пользовался общим уважением, и к его мнению прислушивались. Трое шляхтичей из обнищавших родов, попавших в Берестянскую тюрьму из-за любви к горелке.

Один из них – Юржик – пил не просыхая еще с Великодня. Вначале за свой счет, потом за счет друзей, потом начал продавать все, что нашлось под рукой. Пропил коня, седло с уздечкой, саблю, сапоги… В общем, все, вплоть до исподней рубахи. И ту пытался заложить измученному таким напором и целеустремленностью шинкарю, который от греха подальше и сдал его стражникам, заглянувшим на огонек, да и просто по-человечески промочить горло и согреться прохладной ночью.

Двое других, тоже из мелкопоместных – про таких говорят: «От шляхетского звания лишь сабля и гонор», – пили-гуляли вместе. Что им с пьяных глаз померещилось, никто того никогда не узнает, но они начали крушить все вокруг. Неудачливый шинкарь, в чьем заведении приключилась свалка, потерпел немало убытку от молодецкой забавы. А стражникам пришлось оглушить буянов и доставить их в буцегарню. За решеткой паны Стадзик и Гредзик окончательно рассорились, ибо каждый винил в случившемся не себя, а напарника, и с той поры не разговаривали.

Так и набралось знакомых с саблей половина на отряд. Немного, чего уж говорить.

Вот и решил пан Войцек погонять новичков, натаскать с оружием, насколько можно. Чтоб хотя бы защититься могли и сами себя не покалечили, случись драка.

Обычно в роли учителей выступали Хватан или Грай. А то и оба вместе. Шляхтичи до наставничества не унижались – не та закваска. Хвощу с тройкой мародеров дел хватало – им приходилось ухаживать за лошадьми и опять-таки учить тех, кому общение с конем оказалось в диковинку.

Ендрек посещал и те и другие уроки. Поначалу казалось тяжело, а потом втянулся. Даже стало интересно. И азарт разобрал: да как это так, у других получается, а у меня нет? Должно получиться. Кровь из носу, а должно!

– Давай, давай, не стой, парень. Других держишь! – Молодой порубежник звал медикуса «парнем», хотя сам был на пару лет младше. – Еще полгода, и можно кочергу доверить.

Ендрек вздохнул и передал саблю Мироладу, невысокому круглощекому мужичку годов сорока, угодившему в кутузку по личному распоряжению берестянского полковника, пана Симона, за то, что поставил в полковые конюшни прелое сено. Счастье еще, коней не успели накормить, иначе могли заворот кишок получить, а то и вовсе пасть. Тогда, пожалуй, улыбчивому, говорливому торговцу не сносить головы. Пан полковник за коня мог запросто голыми руками задушить, а то и саблей по темечку приласкать. А так Миролад отделался испугом и теперь искупал вину в отряде Войцека. Неизвестно, был ли он и взаправду таким неприспособленным к жизни: кашу поручи варить – пригорит, дров рубить – трухлявое дерево, как нарочно, сыщет, за лошадьми ходить – охромеют в лучшем случае; или искусно притворялся, дабы избежать большинства работ в лагере, – но прозвание за свои нахлебнические наклонности получил однозначное: Мироед. На десятый день жизни в лесной глуши, где войско пана Шпары готовилось к выполнению поручения пана Симона, имени Миролад уже никто и не вспоминал. Мироед и Мироед. А он и не обижался. Откликался с удовольствием.

Торговец принял из рук Ендрека саблю, сомкнул пальцы на рукояти.

– Первая позиция! – скомандовал Хватан.

Миролад встал к мишени в три четверти – левую ногу опер на всю стопу, а правую поставил на носок чуть впереди.

Порубежник кивнул:

– Ничего. Выучился. Еще б! За десять ден и кошку можно выучить рубиться, – и вдруг нахмурился. – Как пальцы держишь, чудо в перьях! Не лопата, чай! Большой палец не загибай, а вдоль спинки тяни! Да легче, легче, нежнее с сабелькой-то! Ты с ней нежно, а она тебе жизнь сохранит.

Поставщик сена поправился, взял саблю свободнее, крутанул пару раз кистью, разминаясь.

– О! Молодцом, дрын мне в коленку! – одобрил Хватан. – Может, толк и выйдет.

Ободренный похвалой Миролад принялся за мулине, промазал мимо мишени и едва не упал, зацепившись ногой об ногу.

– Тьфу ты ну ты! – махнул рукой порубежник. – Верно сказал – толк выйдет, а бестолочь на всю жизнь останется! Брось саблю, гад! Тебе с хворостиной еще упражняться…

Миролад обиженно вздохнул и передал саблю следующему ученику, одноглазому, чубатому малому по кличке Глазик. Прозвище приклеилось потому, что сухой, узкоплечий мужичок, выглядевший гораздо старше своих двадцати семи лет, был одноглазым. О прошлом он вспоминать не любил, но дотошные болтуны все-таки вытянули еще в буцегарне, что Глазик промышлял кражей коней и крупной скотины, такой как коровы и волы. Как-то в молодости, на заре воровской школы, его вместе с наставником поймали кмети. Били страшно, всем селом. Наставника ухайдакали насмерть. Даром что тот отличался силищей не хуже деревенского бугая. Затоптали. Изломали все ребра, а те остряками попротыкивали легкие. С такими ранами не живут. А вот Глазик, легкий и жилистый, выжил. Окривел, долго отлеживался, но ведь выжил! А уцелевший глаз с той поры холил и лелеял. Иначе как ласковым «глазик мой» не называл. За это и кличку получил.

У конокрада фехтовать получалось не в пример лучше, чем у медикуса и торговца. Хотя он бурчал, кривился, пытался доказать строгим учителям и всему миру, что ему это умение никогда в жизни не пригодится. «И вообще – жил столько лет без сабли, глядишь, еще столько же проживу».

– Давай, Глазик! – подзадорил его Хватан. – Покажи недотепам!

Конокрад легко провел несколько ударов точно по разметке мишени. Хмыкнул недовольно. Повторил.

– Видите, дурни, как надо? – сверкнул зубами из-под пышных усов порубежник. – Учитесь. Хоть бы с палками упражнялись, что ли…

Ендрек с Мироладом, не сговариваясь, вздохнули. Каждый молча взял в правую руку обструганную палку. Учиться так учиться. Тем паче что вопреки изначальному недовольству студиозусу-медику начинало нравиться управляться с холодной отточенной сталью. Нет, не убивать! Упаси Господи от отнятия человеческой жизни. Но чувство единения с оружием, виденным прежде разве что в чужих руках да на картинках, доставляло удовольствие.

Слегка косой мужичонка по прозвищу Пиндюр из вольных кметей-землепашцев, задержанный за потасовку со стражниками на мосту из-за отказа платить подать за переезд, сплюнул на утоптанную землю, пожал плечами. Буркнул себе под нос:

– Иль мине заняться нечем боле? Сдалась мине та штрыкалка…

– Чего?

Кметь вздрогнул, до сих пор не привыкнув, что Хватан, сказывалась привычка разведчика, слышит все. Ну или почти все.

– Да я… Это… Ничо…

– Я тебе дам «ничо». В сей момент пойдешь коней чистить!

Пиндюр еще больше скосил глаза и забухтел под нос почти неразличимо. Лоснящийся, обгоревший на раннем летнем солнце нос недовольно морщился. Видно, ругался почем зря. Чистить лошадей он не любил еще больше, чем упражняться с саблей. Среди поселян вообще не в чести была привычка счищать пот и грязь с рабочих коней. На то и пословицы имелись во множестве: «Грязь – не сало, повисела и отстала», «То ж не грязь, а навоз. Высохнет – сам отвалится», «Больше вершка все едино не нарастет», «Грязь в холода согревает». Потому и воняли селянские лошадки немилосердно. Застарелым потом, прелым навозом и засохшей мочой. А здесь – ишь ты, поди ж ты – заставляли коней не только жесткой щеткой из свиной щетины натирать до блеску, чтоб шерстинка к шерстинке, но даже купать в недалекой речушке. Вот уж неслыханная трата драгоценного времени, пустой перевод сил. Он так и пытался раз заявить… Нет, не Войцеку Меченому – его побаивались, а Граю. Получил сперва по шее, а после приказ – семь вечеров подряд чистить и купать коней всего своего десятка. «Семь, – сказал Грай, – число, угодное Господу». И попробуй возрази. Раньше – так батоги грозили, а может быть, и каменоломни. Войцек же вытащил из тюрьмы, кормит, иногда даже пивом угощает. Опять же – не в духоте и смраде, а на свежем воздухе целый день.

Пиндюр горестно покивал головой и умолк.

Надо значит надо. Будем саблей махать, из арбалета стрелять, коней чистить… да мало ли что еще!

Сегодня, к слову сказать, десяток Хватана упражнялся с оружием, а десяток Грая работал по хозяйству. Обычно так они и сменялись. Работали все. Даже шляхтичи. Да и то, не сильно-то они вельможными оказались, если задержать себя стражникам дали да не выкупились из тюрьмы за дюжину с небольшим дней.

Отлынивал только лесник. Тот самый бородач, которого вместе с Ендреком взяли в отряд для ровного числа. Правда, он и отлынивал с умом. При пане сотнике особо не наглел. Выполнял порученную работу. Хотя ни шатко ни валко. Лишь бы день до вечера отбыть. С прочими командирами – а пан Войцек частенько уезжал по делам, оставляя вместо себя одного из помощников, – он церемонился меньше. Мог просто взять и напортачить так, что вдругорядь не поручат. Слава Господу, что лошадей ни разу не портил, с него бы сталось.

Так вышло, что Войцек Шпара уехал вместе с Граем и паном Юржиком еще вчера утром. То ли за фуражом, то ли за провиантом. А может, и за распоряжениями от пана полковника из Берестянки, а может, и самого великого гетмана, пана Автуха Хмары. Теперь Хватан, сцепив зубы от злости, командовал фехтовальщиками, искоса поглядывая на валяющегося в холодке лесника. Верзила жевал травинку и блаженно щурился на проглядывающее сквозь резную дубовую листву солнышко. Хмыза, подошедшего с укорами – дескать, все трудятся, а ты прохлаждаешься, лежебока, так тебя и так, – он послал. Не далеко, но обидно. Пожилой гусар побелел, покраснел, снова побелел, но сдержался. Саблей, знамо дело, он распластал бы наглеца, как дворовый пес старую тряпку, – на мелкие кусочки. Но хвататься за саблю показалось Хмызу ниже собственного достоинства, а с кулаками на лесника кидаться – себе дороже. Убьет. Или, хуже того, покалечит. Он и жену-то убил, слегка зацепив по лбу кулаком. Поучить хотел по-простому, по-селянски.

Вот и валялся силач в свое удовольствие. Щурился, как кот на сметану, лениво озирался на упражняющихся с оружием, на копошащихся по хозяйству.

Хватан, замечая бездельника (а как его не заметить? – невелик лагерь, все как на ладошке), кривился, словно горсть неспелого крыжовника в рот закинул, но до поры до времени молчал…

Глазик лихо крутил мулине.

Клинок так и порхал в его жилистой загорелой руке.

Ендрек, Пиндюр, Миролад и спившийся шулер-игрок Издор старательно повторяли урок с обструганными палками. Двое из солдат-мародеров – Даник, по кличке Заяц, и Самося – лениво, вполсилы рубились чуток в стороне. Внимательный взгляд опытного фехтовальщика, к примеру Войцека или того же пана Либоруша, оставшегося сотником в Богорадовке, нашел бы немало промахов в их ударах и защитах, выпадах и батманах, но студиозусу из Руттердаха движения солдат казались верхом совершенства.

Внезапно долгая заливистая трель прозвенела над поляной, где в окружении старых дубов с узловатыми ветвями стояли палатки. Это оставленный часовым, за непригодностью по причине болезненной гордости к прочим занятиям, пан Стадзик Клямка – высокий, худой, нескладный шляхтич – свистнул, подал сигнал тревоги.

– Кого еще? – Хватан круто развернулся, кидая ладонь на рукоять сабли.

Впрочем, ответ мог быть только один.

О тайном лагере в лесу знал лишь его устроитель.

Пан Войцек Шпара ворвался на поляну на вороном жеребце. Сотник небрежно придерживал повод кончиками пальцев левой руки, расслабленно свесив правую с неизменной плетью на темляке.

По обе стороны от него рысили скуластый Грай в суконном, застегнутом под горло, несмотря на летнюю жару, жупане и пан Юржик Бутля – курносый, коренастый, слегка лысоватый шляхтич средних лет.

– Смирно! – заорал Хватан, вытягиваясь в струнку.

Ендрек, до недавнего времени не испытывавший никакой тяги к воинской службе и даже где-то презиравший туповатых, по его мнению, реестровых, вдруг осознал, что в едином порыве с остальными строится неподалеку от мишени, норовит выпятить грудь покруче под строгим взглядом сотника.

С другой стороны поляны «смирно» скомандовал Хмыз. Копошащиеся у костра пан Гредзик Цвик, в отличие от своего товарища по несчастью очень общительный и держащий себя на равной ноге с последним кметем, и третий из мародеров Шилодзюб – Ендрек так и не понял, кличка это или имя, – степенно отложили хворост и кресало с огнивом, поднялись, вытянулись в струнку.

Войцек осадил коня, легко спешился. Сурово оглядел притихшее воинство:

– Ну, что, со…соколики зарешеточные, сто-осковались в лесу?

Ответом была тишина. Ни один не рискнул подать голос. А ну как не в духе командир?

– Вижу, стосковались… – вел дальше Шпара. – В город небось хочется?

Ендрек, не удержавшись, кивнул. Кивнул и сам испугался. Потупил глаза.

– Точно. Хочется. Ну так пляшите! Завтра снимаемся. Сворачиваем лагерь и прямиком на Выгов.

Пан Войцек еще раз обвел взглядом отряд. Кивком головы подозвал Глазика. Передал повод вороного. Мол, отведи да обиходь. Грай с Юржиком уже давно расседлали своих буланого и серого в яблоках.

Вдруг глаза Войцека, и так не слишком ласковые, посуровели. Он заметил лесника, не соизволившего даже приподняться с земли. Бородач так и лежал, привольно закинув руки за голову, когда сотник приехал, когда все строились, когда командир объявил об отъезде.

– Эт-т-то что еще? – судорожно напрягая шею, прохрипел пан Войцек. – Хватан!

Порубежник подбежал. Остановился, виновато сопя.

– Я те-те-тебя спрашиваю! – начиная закипать, медленно проговорил Войцек.

– Пан сотник! – В голосе Хватана слышалось едва ли не страдание. – Пан сотник! Да неслух он, каких поискать. Что ни говори, как об стену горохом…

– Как так – «об стену горохом»? Ты урядник?

– Так точно, урядник.

– За старшего кто оставался?

– Я, пан сотник…

– Что ж ты!..

– Дозвольте слово сказать? – Неспешной походкой к ним приблизился Хмыз. Как всегда, спокойный и уверенный в себе.

– Говори! Нет, погоди!

Войцек решительно направился к леснику, который почуял неладное и вскочил, отряхивая со штанов мелкий мусор.

Сотник остановился в трех шагах. Пристально впился глазами в лицо, заросшее густой темно-рыжей бородой. Несмотря на немалый рост, ему приходилось смотреть на здоровяка снизу вверх.

На поляне как-то сразу стало тихо-тихо.

Сквозь людское безмолвие хлынули ранее неразличимые звуки: шелест ветра в кронах дубов, негромкие всхрапывания стреноженных коней, посвист желтогрудой синицы, далекая частая дробь черного дятла.

Лесник стоял набычившись и взгляда не отводил. Верно про таких говорят, вспомнил Ендрек: «Прет как бык». Как деревенский бугай, прочно уверенный в своей необоримости, прет рогами на бревенчатую стену, невзначай попавшуюся на пути, так и лесник начхать хотел на каждого, кого силушкой провидение наделило в меньшей степени, нежели его. Так он привык с детства, с босоногого, бесштанного детства, с юности, когда одним видом распугивал всех парней на деревенских посиделках – эх, как они боялись его кулака, зато как любили, когда случалось столкнуться с соседним селом стенка на стенку.

Блекло-серые глаза здоровяка смотрели из-под спутанных бровей вызывающе и нагло, словно говорили: «Ну, давай, возьми меня голыми руками. Слабо? Тогда нечего и петушиться тут, грудь выпячивать…»

Войцек не выдержал первым. Отвернулся, едва не зарычав. По давней привычке, огладил пальцами рукоять сабли. Кивнул Хмызу: говори, мол, чего хотел?

– Пан сотник, – степенно откашлялся старый солдат, провел ногтем большого по усам. – Я вот что думаю. Все мы тут, само собой, не мед. Разумею, в буцегарню за просто так не запрут. Постарались…

Гусар замолчал, собираясь с мыслями. Шпара ждал не поторапливая.

– Это… Я к чему веду. Собака – да что собака! – волк серый и то понятие имеет. Ежели его рука кормит, грызть ее не моги. Зверя прикорми лесного, он от тебя беду отведет… А этот… Человек… – Хмыз презрительно сплюнул. – Не человек он вовсе, а так… тварь навроде жабы болотной. Или гадюки. Вот уж кто грудь, ее пригревшую, ужалить норовит! А он… Пустой человек… Плюет на тебя, пан сотник, и на всех нас. Гнать его поганой метлой. Вот мое слово.

– Ну и гони… – пробасил великан, прищуривая глаза. Непонятно – от злости или от удовольствия. – Я чо, держусь за вас?

Войцек зыркнул на него, словно черную молнию метнул.

– Гнать говоришь, Хмыз, а? Добро…

– Да гнать, гнать. Чего на него смотреть? – поддержал гусара Хватан. – Дрын мне в коленку!

Сотник нахмурился:

– Выгнать я его, положим, выгоню. А что это будет? Из кутузки вытянул. Полмесяца кормили за казенный кошт. Одел, обул. Теперь еще харчей на дорожку дать остается.

– А я чо? – развел ладони-лопаты лесник. – Я не навязывался. Куска… это… хлеба на дорогу не дашь – Господь тебе судья. Выкручусь как-нито.

– Да? – сузил глаза Войцек. – А са-а-апоги тебе на дорожку не начистить? Не больно легко от тюрьмы отделался-то, а?

– Я тебе не навязывался, – стоял на своем лесник.

– Тьфу ты ну ты! – не выдержал Хватан. – Дрын мне в коленку! Не так бы я с тобой поговорил, будь моя воля!!!

Бородач небрежно оглядел его малорослую фигуру, сплюнул, растер носком добротного сапога:

– А как бы ты… это… поговорил? С сабелькой вы все молодцы, а без сабельки не устоишь и против овцы…

– Что?! – Хватан крутанулся волчком, наполовину вытаскивая клинок из ножен, и быть бы леснику располовиненному в горячке, если бы не рука сотника, удержавшая порубежника.

– Стой, урядник, стой!

– Да я его!

– Охолонь, сказал! – В голосе Войцека зазвучал металл. Так он бросал порубежников в конную атаку против закованных в броню зейцльбержских рыцарей-волков. Хватан сник, понурил голову, со щелчком загнал саблю обратно в ножны.

Меченый не спеша расстегнул пряжку перевязи, сунул ножны через плечо в чьи-то услужливо подхватившие оружие руки. Медленно сбросил летний жупан из тонкого сукна. Повел плечами, словно намереваясь нырнуть в студеную воду.

– Так, го-оворишь, мы без сабли ничего не стоим? Супротив молодца и сам как овца, а? Д-добро. Сейчас мы это проверим. – Не сводя глаз с лесника, он принялся закатывать рукава льняной рубахи.

Тот хохотнул, оскалив крепкие, как у коня, зубы:

– Ну, сам нарвался, пан сотник! Твою налево…

И рванул на груди жупан, освобождаясь от помехи.

«Что он делает? Против такого зверя!» – пронеслось в голове Ендрека. Он хотел крикнуть: «Не надо, пан сотник! Убьет же!» Но вовремя вспомнил, что пан Шпара поддерживает презираемого им князя Януша, вспомнил свой замысел добраться до границ Великих Прилужан, а после сбежать, когда представится первый подходящий случай, и смолчал.

Но и без него в отряде нашлось кому высказать общую тревогу.

– Убьет ведь! – сипато прошептал Издор.

– Не должон, – ответил ему Глазик. – Вон сотник жилистый какой… А покалечить покалечит.

– Ну, утешил, одноглазый, – буркнул Самося. – Умеешь…

– Не был ты битым, как я, – не полез за словом в карман конокрад.

– А ну, раздайся, соколики! – задорно выкрикнул пан Войцек, делая полдюжины шагов назад.

– До первой крови али как? – Лесник ухмылялся во весь рот.

– Пока прощенья не попросишь, – твердо ответил Меченый, разминая пальцы.

Теперь здоровяк заржал во все горло:

– Это вряд ли!

Вместо ответа Войцек ударил его в живот.

Ударил и почувствовал, как хрустнуло запястье, – будто о кирпичную кладку приложился.

Лесник хрюкнул и взмахнул кулаком. Однако любимый удар, отработанный и испытанный в десятке драк, пропал впустую. Сотник уклонился и с левой коротко ударил по ребрам.

На этот раз верзила почувствовал боль и невольно скособочился, опуская локоть. Войцек воспользовался этим и, добавляя всем весом силу размаху, ударил в подбородок. Не давая опомниться, дважды добавил в солнечное сплетение и отскочил довольный, ожидая, когда противник свалится.

Его надежды не оправдались.

Обычный человек давно уже корчился бы, размазывая зелень молодой травки по рубахе. А лесник стоял. Рычал себе под нос, тряс головой, но стоял.

– Прям леший какой-то, – донесся из-за круга голос. Похоже, Хмыз. А может, Грай?

Сотник со всего размаха заехал бородачу в ухо.

Лесник подставил плечо. В свою очередь ответил двумя быстрыми ударами. Справа, слева. Будто от комарья отмахивался.

Удар справа Войцек отбил, хоть и с трудом. Силища лесника оказалась такова, что порубежника бросило вбок. Как раз навстречу удару слева.

Черная вспышка под черепом…

Колени Меченого вдруг стали слабыми. Старый дед, да и только.

Пытаясь выиграть время и прийти в себя, он пошел назад, отступая по кругу, стараясь выдерживать дистанцию, достаточную даже для длинных ручищ лесника. Его противник торжествующе рычал и лишь усилил натиск, осыпая сотника градом ударов.

«Вот что сноп на току чувствует…» – подумал Войцек.

– Куда? Стой! – гулким басом позвал великан.

Войцек ответил неприличным жестом.

– А-а-а!!! – Лесник ринулся вперед подобно вепрю, которому ярость застлала глаза и толкает грудью на рогатину. Вот только рогатины, к глубокому сожалению Меченого, у него и не было.

Поэтому сотник поймал великана чуть повыше запястья, дернул на себя, одновременно подсаживаясь и подставляя вытянутую ногу.

Слишком сильным и тяжелым оказался лесник, чтобы попасться на такую простую уловку.

Шпара вдруг почувствовал, как стальной обруч стиснул ему грудь, выжимая из легких весь воздух без остатка. Еще немного, и ребра затрещат.

Войцек саданул несколько раз локтем назад. Видно, попал, потому как хватка ослабела. Тогда он попытался ускользнуть вниз и подогнул ноги, приседая на корточки. Неожиданно противник разжал медвежьи объятия, и сотник потерял равновесие, едва не упал навзничь, но оперся левой рукой о землю. И тут же получил сапогом по спине.

Промеж лопаток.

Порубежник полетел вперед, ударился щекой и подбородком. Кувыркнулся, отпрыгнул в сторону и выпрямился. Сплюнул из лопнувшей губы кровь пополам с землей.

Лесник, улыбаясь и держа руки со сжатыми кулаками перед грудью, шел к нему.

– Убью, – медленно проговорил здоровяк. Ласково так проговорил, словно гостинец к Великодню пообещал.

Войцек не ответил. Да из-за всегдашнего заикания он и не смог бы сейчас ответить внятно. Он бросился вперед, саданул великана каблуком по голени и несколько раз быстро ударил по голове. Увернулся от мощного замаха, снова отпрыгнул и опять налетел, целя кулаками в нос, губы, горло…

Бородач хрипло выдыхал, отмахиваясь от наседающего, словно пес на обложенного в плавнях кабана, Войцека.

Сотник не заметил, когда лесник успел ударить его под дых. Он просто проехал аршина три на спине, судорожно открывая и закрывая рот – весь воздух из легких куда-то подевался, горло горело огнем.

Великан приближался, кривя губы. Но теперь от его усмешки не осталось и следа. Ее полностью заменил оскал ненависти. Из его рассеченной брови, заливая глаз, стекала тоненькая ярко-красная струйка. На ходу лесник дергал головой, стараясь стряхнуть кровь с ресниц.

Войцек попытался встать и не смог.

Он вдруг ясно представил, как сейчас сапоги лесника выбьют из него последний дух, вомнут в истоптанную землю, разотрут, словно стебельки недавно проклюнувшейся конюшины.

Ярость волной поднялась в бывшем богорадовском сотнике, как пена на вскипевшем молоке. Гнев выплеснулся наружу, как падает на угли пенная шапка из горшка, забытого в печи нерадивой хозяйкой.

Войцек успел выгнуться, опираясь плечами о землю, и встретить напор лесника слитным ударом обеих ног. Одна подошва врезалась бородачу в живот, а другая – в ребра, ближе к грудине. Лесник качнулся назад, и порубежник, зацепив его ступней под колено, опрокинул навзничь. Навалился сверху, добивая лежащего локтем.

Великан вяло отмахнулся растопыренной пятерней, целя Войцеку в глаза.

Сотник без труда поймал его за палец и выкрутил до хруста. Бородач жалобно взвизгнул и попытался вырваться. В ответ на его потуги Войцек резким движением сломал зажатый в кулаке палец.

Лесник рванулся так, что на мгновение сбросил с себя противника. Перевернулся на четвереньки и попытался встать.

Войцек ударил его ногой в локоть, роняя обратно, ворочаясь в пыли, как огромный жук-навозник, вскарабкался на спину скулящего мужика и бил, бил, бил его по темени и затылку.

Остановила Войцека боль в собственных разбитых кулаках.

Лесник не подавал признаков жизни, напоминая скорее не человека, а груду старого тряпья.

Меченый медленно слез с поверженного великана и встал на дрожащих ногах. Обвел взглядом притихших бойцов.

Его поразили совершенно различные выражения на лицах. Если Хмыз, Грай и Хватан глядели одобрительно и несколько сочувственно, то Глазик и пан Стадзик Клямка выглядели равнодушными, словно видели подобное не один десяток раз. Может, так оно и было? Кто знает? А вот студиозус Ендрек, виршеплет из Выгова, побелел и не скрывал ужаса. У бывшего торговца Миролада тоже тряслись губы.

Несколько раз глубоко вдохнув и выдохнув для того, чтобы успокоить бешено колотящееся сердце, Меченый несильно ткнул лесника сапогом:

– У-у-у…

– Да вроде живой… Не убил, – осторожно заметил Хватан.

– У-у-уберите его… – наконец выговорил сотник и, не оглядываясь, пошел в тень.

– Ендрек! – донесся сзади голос Грая. – Помоги пану сотнику! Чего там с руками… Шилодзюб, воды и тряпок!

Войцек прижался спиной к шероховатой прохладной коре дуба и блаженно закрыл глаза.

– Пан сотник, пан сотник… – Несмелый голос ворвался в его затухающий разум, отвлек, заставил вернуться к действительности.

Ендрек опасливо протянул руку, намереваясь потеребить командира за плечо, но так и не решился. У его ног стоял котелок – надо полагать, с водой, через руку свисал чистый отрез полотна.

– Лечить пришел? – Сотник улыбнулся разбитыми губами.

– Надо, пан сотник… – замялся парень. – Хотя бы промыть…

– Добро.

Войцек кивнул, протянул ладони:

– Слей.

Теплая вода – и когда только успели подогреть? – обожгла сбитую кожу похлеще крепкой горелки. Кстати…

– Горелка есть?

Ендрек пожал плечами:

– Может, и есть. Мне не ведомо.

– Так и не ведомо? Знаю я вас.

– Ты ж, пан сотник, сам приказал – горелки не держать в лагере.

– Верно. Приказал. А то пан Юржик, чего доброго, угорит. Да и прочие…

– А что ж ты с меня теперь спрашиваешь, пан сотник? – хмуро проговорил студиозус. – Я могу чистотела нарвать. Ну, коры дубовой заварить… Говорят, неплохо раны заживляет, заразе распространиться не дает.

– Это кто говорит? – Войцек набрал полные пригоршни, бросил воду в лицо. Запекло еще хуже, чем руки. – Глянь, медикус, щека свезена?

– Конечно, свезена… Я думал, пан сотник: всё, кончилась наша служба, не начавшись.

– Ну да!

– А что еще думать было… А «кто говорит»… Профессора в Руттердахе. На кафедре траволечения.

Меченый еще раз умылся. Теперь щипало меньше.

– Вольно ж тебе деньги отдавать за то, что любой реестровый знает.

Медикус вскинул подбородок:

– Есть болезни, и есть лекарства от них такие, что вашим реестровым и не снились! И знать не знают, и слыхом не слыхивали!

– Во как!

– Конечно! А если реестровые такие умные, пусть и лечатся сами, без посторонней помощи!

– А зачем ты тогда учишься? Ну, если лечить реестровых тебе зазорно?

– Мне зазорно? – искренне поразился Ендрек.

– Ты ж сам сказал – пусть сами лечатся. Или кто другой, не подумав, ляпнул?

Студиозус понурил голову:

– Верно. То-то и оно, что не подумав…

Войцек хотел было улыбнуться, но едва не ойкнул от боли в стремительно распухающей губе. Сказал примирительным тоном:

– Д-добро, парень. Не бери в голову. Выучишься еще, шапочку получишь, будешь серебро вытрясать из панов и паненок выговских.

– Нет. – Ендрек упрямо тряхнул отросшей за последний месяц челкой – в Руттердахе среди студиозусов была принята короткая стрижка «под горшок», а где ж в дороге найдешь цирюльника? – Нет. Я к пану гетману Жигомонту пойду! Пусть в войска определяет лекарем!

– К Жигомонту?

– К нему! Только не к гетману, оговорился я, а уже к королю! Не проскочит ваш Януш! Не верю я, что шляхта вконец разум потеряла. Сейм покажет, кому больше веры!

Меченый ответил не сразу. Приложил сперва холстину к ссадине на щеке. Подержал. Отпустил, внимательно поглядел на розоватый отпечаток сукровицы. Вздохнул:

– За что тебя держу в отряде? Ты ж нас всех ненавидеть должен лютой ненавистью… Ох, и заморочили вам головы Жигомонт со Зьмитроком… Ох, и заморочили…

– Мне никто голову не морочил! Своим умом живу!

– Эге… А я, Хватан, Грай, Юржик, выходит, заемным?

– Ну… – смутился Ендрек.

– Д-добро… Попытаюсь тебе пояснить, во что мы верим. Ты драку мою с лесником видал?

– Ну, видал…

– От начала до конца?

– Ну, от начала…

– Д-да что ты «нукаешь»? Не на подводе едешь… Видел, так и говори.

– Видел. От начала до конца.

– Здоровей он меня? Тяжелее?

– Да… – протянул студиозус, не понимая, к чему клонит сотник.

– Кулаки, что кувалды, об шею жердину сломает и не поморщится. Так?

– Так.

– Скажи честно: верил, что я его побью?

– Нет. – Тут уж Ендрек не кривил душой. Случись биться об заклад, а в Руттердахе среди студентов бытовало увлечение и петушиными боями, и бараньими стычками, и травлей псов, и даже схватками между самцами рыбы-колючки, он на Войцека не поставил бы.

– П-правильно, что не верил. Я против него, что ты против меня. Так и Малые Прилужаны супротив Великих Прилужан – и войска реестрового м-меньше, и города беднее, и храмы не такие прекрасные, земля – и та не столь родющая. А чем я взял лесника? А ну, отвечай!

– Не знаю, пан сотник… Может, выучкой воинской. Он ведь тот же кметь…

– Н-нет, не выучкой. Если б я на саблях с ним рубился, тогда да, а так…

– Ну, тогда точно не знаю.

– Эх, пан студиозус, пан студиозус… – Меченый покачал головой. – Яростью я его взял.

– Яростью?

– Да. Не ослышался ты. Ра-растолковать, а?

– Растолкуй, пан сотник. – Ендрек принял из рук пана Шпары влажную тряпку.

– Добро. Слушай. Лесник с детства силушкой не обижен.

– Откуда ты это знаешь?

– Да насквозь я таких, как он, вижу.

– А-а…

– То-то… С детства, с отрочества он привык быть сильнее всех, главнее всех, лучше всех. А найдется кто смекалистее или ловчее, красивее или умнее – в нос. Разговор короткий. К зрелым годам он уже уверился в своей силе окончательно. Н-нет соперника, равного по силе, да и быть не может. Самый-самый. А коль привык побеждать походя, лень в сердце завелась. Воля к победе запропала куда-то. А может, и не было ее никогда, а?

Ендрек в который раз пожал плечами.

– Не знаешь? И я не знаю… Добро. Довольно про лесника. Обо мне слушай. Я с малолетства привык за все бороться. Как кутенок в своре. Привык, что запросто в жизни ничего не дается. А значит, злость во мне поселилась. Погоди кривиться. Мы с тобой по-разному злость понимаем. Она прежде всего не жестокость или кровожадность, а упрямство. В лепешку расшибись, а своего добейся. Вот так, пан студиозус.

– А к чему все это ты, пан сотник…

– А вот к чему. Яростью – или злостью, зови как хочешь – я его и одолел. Не кулаками, но духом, волей к победе. Он меня бьет, а я встаю. Другой бы пощады давно запросил, а я – в драку снова. Испугался лесник. Дрогнул…. Дрогнул и сломался.

Войцек перевел дыхание. После продолжил:

– Так и наши Малые Прилужаны. В нас ярость живет. За Великими Прилужанами, само собой, сила, богатство, власть. А у нас ярость. Ярость, выпестованная войнами с северными соседями – грозинчанами да зейцльбержцами. Она, как добрый клинок, огнем пожарищ закалялась, в кровавых реках остужалась. Не зря Витенеж, покойный король, из наших был. Теперь Великие Прилужаны отошли от войны последней, отъелись, отстроились. Еще бы! Столько лет прошло! И невдомек шляхте столичной, с какой это радости из глухой окраины князь на престол выговский взобрался. Взобрался и сидел там сорок лет с небольшим. А мы помним, почему за Витенежа и Посольская Изба, и Сенат, не чинясь, выступили.

– Ну, это ж когда было… – нерешительно проговорил парень.

– То-то и оно, что давно. Забыли. Беспамятному-то удобнее жить. Ты к себе прислушайся – целое поколение, а то и два выросли, что о войне и сказок слушать не хотят. Грозинчане – друзья, едва ли не братья… Зейцльберг – просвещенная страна, куда нам, сиволапым. Так, пан студиозус, а?

– Не знаю…

– Не знаешь? Просто не хочешь знать. Так сподручнее. А ты умный человек. Вон, образование в далеком Руттердахе получаешь – не шутка. Подумай и реши для себя сам – с кем ты. А тогда и поспорим… А может, и не придется спорить.

Меченый устало откинулся на ствол дуба. Закрыл глаза.

– Может, в палатку пойдешь, пан сотник? – осторожно поинтересовался Ендрек.

Сотник молча, не поднимая век, покачал головой.

Медикус собрал тряпки и направился к костру, шевеля губами. Будто разговор беззвучный вел. Отвечал ли он Войцеку Шпаре или сам с собой спорил? Кто ж его разберет? Чужая душа – потемки.

* * *

Несмотря на разгар лета – липень пошел на середину, – ночью стало прохладно. В этом году небеса вообще не радовали. То гроза, то ветер, а в конце червня выпал град. Да такой, что не успевшему схорониться под дерево пану Стадзику Клямке ледышка разбила голову до крови. Ендреку пришлось зашивать рану. Первый раз в жизни медикус штопал человеческую плоть. В Руттердахе студиозусов как-то не баловали практическими занятиями. Все лекции, лекции, лекции…

Поэтому от волнения у Ендрека тряслись руки, чего не скажешь о пане Стадзике, который больше переживал о состриженной, чтоб добраться до раны, шевелюре. Но студиозус, используя тонкое шильце, найденное во вьюке Грая, и конский волос, справился, чем немало гордился.

Единственную пользу от похода Ендрек для себя увидел в приобретении практических навыков лечения. Как ран, так и простых болезней, вроде прихватившего троих мародеров – опять что-то стащили, проезжая через село, не иначе – расстройства живота. Страшного, с резями и кровавым поносом.

Тут уж Ендрек покуражился как хотел над бедными солдатами. Сперва накормил толченым древесным углем – для очистки кишок от мусора, потом долго поил настоем свежесорванных стеблей и листьев ежевики вперемешку со спорышом и лапчаткой. Мародеры кряхтели, изрыгали страшные богохульства и проклятия на голову навязчивого лекаря, но сам пан Войцек прикрикнул на них. Недовольство в тот же миг словно бабка отшептала. А когда через три дня и расстройство как рукой сняло, Ендрека зауважали. Стали то и дело подходить, обращаться: кто с чирьем, кто с колотьем в боку. Так что медикус получил возможность опробовать на деле почти все полученные в академии знания.

Его даже хотели было освободить от караулов, хотя сторожить коней и лагерь по ночам ходили все, за исключением лишь сотника.

Но тут уж Ендрек сам воспротивился. Отказ от ночных бдений не входил в его планы. Ведь как ни притирался он к этим людям, а все-таки оставался чужим. Все они поддерживали малолужичанского князя – Януша Уховецкого. Свое же сердце, а заодно и душу, студиозус отдал родному князю Жигомонту, главному претенденту на королевский венец от Великих Прилужан. Прочие князья – из Заливанщина и морянского города Таращи – в расчет никем не принимались. Все население королевства неуклонно разделялось на два лагеря. За Януша и за Жигомонта.

Пока отряд Войцека ехал по дорогам Малых Прилужан, останавливался заночевать в шинках и просто в селах, их окружали сторонники уховецкого князя. То здесь, то там слышались прибаутки, а то и откровенные насмешки в сторону великолужичанского князя. Пана Шпару принимали за шляхтича с северных рубежей, едущего на Сейм выбирать короля. Встречали и провожали весело, от всей души угощали на постое.

Воинство по сравнению с выехавшим из Берестянской буцегарни сильно поредело. От троих отобранных паном Войцеком бродяг – помоложе да поплечистее – пришлось избавиться. Уж очень оказались ленивыми и бестолковыми. Кто с детства подаянием жить привык, работать не будет. А на кой ляд нужны нахлебники. Их, как и избитого, потерявшего спесь лесника, вернули на попечение тюремных стражников. Пускай делают с ними что хотят.

Теперь же кавалькада из семнадцати всадников вступила в центральные земли королевства. Великолужичане не очень-то радовались появлению вооруженных всадников из Малых Прилужан. Косились, отпускали шуточки нехорошего свойства. А когда душевный и доброжелательный пан Гредзик едва не сцепился с одним весельчаком из-под Резова, отпустившим едкую остроту по поводу недалекости княгини Уховецкой, которая и взаправду не отличалась великим умом, пан Войцек решил свернуть с наезженных большаков. Вот и пробирались они когда по заросшим лебедой окольным дорогам, а когда и по звериным тропам, по лесу.

Но Ендреку подобное было только на руку. Он дождался, пока отряд приблизился к верховьям реки Елуча – отсюда до исконных Выговских земель рукой подать, – выждал, когда Хватан назначит его часовым – охранять лагерь ночью, и сбежал.

Сбежал, само собой, пешком, потому как пробираться к коновязи не рискнул. Да признаться, хорошим наездником он так и не стал. Да еще заботься о том коне: корми, пои, на ночь стреноживай. Не проще ли на своих двоих?

Ендрек отшагал уже немало. Даже если стороживший с ним в паре Самося и заподозрит неладное, поднимет тревогу, догнать беглеца так запросто не выйдет. Попробуй еще разыскать следы в ночном лесу!

Чтобы наверняка запутать преследователей и избежать возможной погони, студиозус пошел не на юг, прямиком к Выгову, а на восход – к Елучу. На то был дополнительный расчет – встретить плотогонов, прибиться к ним и добраться до города раньше Войцека. А там, Ендрек не сомневался, он найдет, к кому обратиться и кому порассказать о затеваемых малолужичанами непотребствах. Иначе зачем бы стягивались к столице отряды вооруженных головорезов, купивших жизнь и свободу за беспрекословное подчинение командирам из реестровых?

Когда на небе появились Песочные Часы, Ендрек уже корил себя за то, что не озаботился захватить какую-нибудь теплую накидку. Хоть кунтуш драный…

Разгулялся ветерок. Погашенный стволами деревьев, он тем не менее чувствительно холодил, заставляя ежиться и потуже стягивать на груди легонькую тарататку. И что было не вспомнить вчерашний вечер – заходящее солнце окрасило длинные полосы облаков розовым и золотым, обещая прохладную, ветреную погоду.

Хорошо, хоть дождевых туч не нагнало. Луна светила беспрепятственно, озаряя прогалины и бросая серебряную пыльцу на кроны крепких величественных вязов. Под ногами заметен каждый корень, каждая сухая ветка.

Вот и все! Кончилась вынужденная, ненавистная служба. Что может быть хуже, чем поступать против веления собственной совести?

Губы Ендрека невольно растянулись в улыбке, а в голове сама собой родилась строчка нового язвительного куплета:

– Порубежники, злобное племя…

Он задумался, с чем бы зарифмовать слово «племя»? Бремя? Стремя? Вымя? Тьфу, пропасть! Что в голову лезет? Время? Да… Скорее всего, нужно придумать что-то вроде:

– Тычут нос любопытный все время…

Да нет. Скорее на бред похоже. И никуда Войцек нос не совал. И Хватан с Граем тоже… Лучше так:

– Вспять хотят… тра-та-та-та-та… время…

Что же вставить вместо «тра-та-та-та-та»? «Повернуть наше»? Как-то это «наше» убого звучит. Словно от нищеты вставлено. Не смог подходящего слова подобрать, вот и всунул что не попадя.

Стоп!

Парень застыл, прислушиваясь. Звук, который вырвал его из блаженного состояния поэтического творчества, был похож на смех. Кто это, интересно знать, смеется ночью в лесу?

Ендрек прислушался. Все рифмы из головы как корова языком слизнула.

Тишина… Насколько это возможно в лесу. То есть доносятся шорохи, шепот листвы, скрип дерева, посвист ночной птицы…

Опять смех!

На этот раз ошибки быть не могло. Веселый, заливистый хохот. Похоже, веселится женщина или девушка. Голос низкий, с хорошо различимой хрипотцой, но все же мужчине принадлежать никак не может.

Неужели местные селянки гуляние в лесу устроили?

Будучи до мозга костей городским жителем, Ендрек и помыслить не мог, чтоб женщины бродили ночью в чащобе, вдалеке от жилья. Но, может быть, неподалеку село или застянок?

Заинтригованный студиозус осторожно пошел вперед. Встретиться с местными жителями, конечно, необходимо, но важно еще не спугнуть ночных хохотуний. А не то хорош же он будет! Вместо дружеских отношений и помощи заработает жердиной по спине. В лучшем случае… В худшем – могут и в Елуче утопить, приняв за грабителя или, того хуже, прислужника малолужичанского князя.

Ощутимо потянуло холодом и сыростью. Ендрек догадался, что неподалеку река. Елуч, с уверенностью можно заявить. Все равно в округе другой реки нет и быть не может.

А что это сверкает впереди?

Поляна! Вернее, широкая прогалина на самом берегу. Вязы и ясени отступили от воды, словно вежливые парубки от места купания девок. Только две ивы – старые, раскидистые деревья – полоскали долгие косы в быстрых водах реки. А на ветвях…

Ледяной пот выступил меж лопаток медикуса.

На первый взгляд можно было подумать, что это и вправду девка из ближнего застянка решила позабавиться, забыв о стыде и девичьей чести. Она полулежала, вытянувшись вдоль ветки, оттопыренной над черной, отражавшей звездное небо гладью. Длинные рыжие спутанные, как мочало, волосы закрывали плечи и половину спины. Босая нога играла с волной. Взмах – разлетелись сверкающие капельки. Снова взмах…

Вот только девка эта была на глазок повыше и пошире многих мужчин из отряда пана Войцека. Разве что изгнанный с позором лесник мог бы сравниться с нею шириной плеч и рельефностью играющих вдоль крепкого бедра мускулов.

Водяница!

Тьфу ты, нечисть поганая!

Рука самопроизвольно потянулась сотворить знамение Господне.

Заодно припомнились сказки и поучения бывалых людей, что с водяницей на узкой дорожке лучше не встречаться – защекочет, а то и под воду утащит.

Подобной нечистью изобиловали не только старицы и речные заводи Луги, Стрыпы, Елуча, Здвижа, но и леса – там жили лешаки и лешачихи, поля – населенные полуденницами и полевиками, даже горы – их обитатели отличались особо злобным нравом, даже устраивали набеги на людские поселения, утаскивая с собой все живое, что подвернется под волосатые загребущие руки, а потом пожирая добычу в укромных пещерах. Угорский король Лупул одно время едва ли не войну вел с горными великанами.

Вот уж влип так влип…

Ендрек постарался припомнить советы опытных охотников и лесников, как себя нужно вести и что делать ради спасения собственной жизни, оказавшись с глазу на глаз в лесной чаще с волосатым чудовищем.

Знамение сотворить… Это понятно, это само собой. Против любой нечисти первейшее средство. Правда, Ендрек со скептицизмом, присущим просвещенному студиозусу Руттердахской академии – гордости всего образованного мира, – сомневался, что водяницам о чудесных свойствах Господнего знака что-либо известно.

Еще советовали окликнуть встреченного лохмача-лешака или его бабу, поздороваться в голос. Говорят, они звуков человеческого голоса не любят. Убегают в чащу.

А можно еще, глядя водянице в глаза, отступать, пятясь по своим следам, пока она не скроется из виду.

Поразмыслив, медикус нашел последнее средство самым приемлемым.

Затаив дыхание, чтобы, не приведи Господь, не выдать себя, он сделал шаг назад…

И тут же уперся спиной во что-то живое, теплое. В нос ударил резкий запах. Так пахнет цепной кобель, ежели его с мороза в дом запустить, в тепло. Под несмело протянутой ладонью оказалась жесткая колючая шерсть.

От ужаса парень оцепенел, не зная, как быть дальше.

«Поймали! Точно защекочут».

Он боялся пошевелиться, боялся оглянуться, боялся издать хоть звук.

Водяница, болтавшая ногой в воде, запрокинула голову и захохотала. Громко и, как показалось Ендреку, злорадно.

На мгновение он различил ее круглое лицо (или морду, как будет правильнее называть?), заросшее рыжеватой шерстью, узкие глазки-щелочки и проваленную переносицу, а потом весь белый свет для него сошелся на длинных, влажно поблескивающих клыках, не уступающих волчьим.

Что там еще говорилось в сказках?

Не людоеды ли они?

В это время сильные пальцы толкнули его в спину.

Парень, стремясь сохранить равновесие, сделал несколько быстрых шагов, но все же не удержался и упал на четвереньки.

– Отпустите… – проблеял он жалобно и слабо.

В ответ сзади раздался громкий хохот, потом невнятное «гугуканье», живо напомнившее пословицу: «Леший нем, но голосист». Первому голосу ответил второй.

Да сколько же их тут?..

С громким плеском, не таясь, рыжая водяница прыгнула в воду, вынырнула и в два гребка достигла берега.

Чьи-то руки, зажмурившему глаза от страха медикусу было все равно – чьи, дернули Ендрека за штаны.

Он вспомнил продолжение сказок о лешаках и водяницах: раздевают, дерут одежду в клочья, а неосторожного путника щекочут, пока он не помрет.

Заорав во весь голос, студиозус рванулся прочь.

Бежать!

Бежать как можно быстрее и дальше!

Как бы не так…

Его настигли играючи. Обросшая черной шерстью рука схватила за плечо, опрокинула, словно человек и не весил ничего.

– Гу! Гу-гу!!! Гы-ы-ы-ы… – урчала подоспевшая рыжая. Струйки воды сбегали по прядям ее волос.

Ендреку бросились в глаза длинные, обвислые, облепленные мокрой шерстью груди, свисающие едва ли не до колен…

«Mamma pendula», – машинально отметил проснувшийся в глубине сознания прилежный ученик и пытливый иследователь.

А потом все слилось в сплошном кошмаре.

С треском отлетел, лопаясь по шву, рукав добротной тарататки. Ладно! Не до жиру, быть бы живу! Спасемся – новую добудем!

Ендрек сопротивлялся с отчаяньем загнанной в угол крысы.

Проку было примерно столько же.

Рубаху разорвали по-живому, ночная прохлада липкими пальцами пробежалась по разгоряченному борьбой телу, а потом на ее месте парень ощутил втыкающиеся под ребра пальцы водяниц.

– Спаси, Господи!!! – истошно завизжал студиозус.

А в ответ услыхал все то же довольное «гугуканье».

Сильные пальцы с твердыми, счастье еще, что не острыми, когтями щекотали, тискали, щипали его.

Несчастный отбивался как мог. Кулаками, пятками, дрыгал головой, кричал что было мочи.

Бесполезно.

Сколько водяниц набросилось на него одновременно, Ендрек не знал. Да и знать не хотел. Иногда казалось, что по его телу блуждает десяток рук, а иногда – полсотни.

Вскоре сил сопротивляться уже не оставалось.

Ендрек, вконец обмякнув, вяло отбрыкивался, почти не поднимая рук. Только в судорожных спазмах дергались ребра и живот.

Еще в начале пытки, когда способность связно мыслить не оставила его, студиозус пытался притвориться мертвым. Думал – потеряют интерес и отстанут. Как бы не так! Противные твари словно имели определенную цель – замучить человека насмерть.

Если так, то их замысел вполне мог увенчаться успехом…

Посторонних звуков, отличных от хихиканья и хриплых «гу-гу», Ендрек сперва не расслышал. А потом одна из водяниц заверещала, как пришибленная сапогом собачонка, высоко подпрыгнула и рухнула, придавив человека немалым весом.

Студиозус задохнулся, оттолкнул проклятую руками и почувствовал на ладони влагу.

Вслед за этим до его слуха донесся крик:

– Бей-убивай! Во имя Господа!!!

Заржал конь.

Щелкнул арбалет. Следом еще. И еще.

Водяницы молча, двумя – все-таки трое их было, не больше, – стремительными тенями рванулись к темнеющему неподалеку краю леса. Третья лежала, придавив Ендрека поперек туловища, неподвижная и безжизненная…

– Бей-убивай!!

Наискось через поляну пронеслись силуэты нескольких всадников. Темные тени. Только холодно поблескивали, отражая лунные лучи, занесенные над головами сабли.

– Благодарю тебя, Господи! – одними губами – сорванное горло отказывалось служить – воззвал Ендрек, воздев очи к звездному небу.

Внезапно к запаху псины от мертвой водяницы примешался пряный аромат конского пота.

Студиозус выпучил глаза.

Нависший над ним всадник отличался тонкими чертами лица, носил элегантно подкрученные темные усики, шапку с павлиньим пером и оторочкой из меха седого бобра.

Но удивительнее всего было шитье из серебряного шнура на груди щегольского жупана. Такие вензеля любили накручивать только шляхтичи из Грозинецкого княжества.

«Грозинчане? Откуда здесь?» – успел подумать Ендрек, проваливаясь в черный колодец забытья.

Глава четвертая, из которой читатель узнает, что порубежники своих в беде не бросают, а также о том, что некие магические эксперименции могут представлять значительно большую опасность, чем на первый взгляд кажется

Солнечные зайчики пестрили палую листву, словно шкуру диковинного южного зверя пардуса – герба Великих Прилужан, метались по ней, как стая обезумевших во время лесного пожара белок.

Войцек Шпара неспешно озирался по сторонам, готовый в любой миг выхватить саблю и во главе отряда отбиваться от неведомого врага. Рядом с ним пан Юржик и Хватан держали на изготовку снаряженные арбалеты. А ну как высунется кто из подлеска?

Чуть позади и сбоку ехали Даник-Заяц, Самося и Шилодзюб. Серьезные, сосредоточенные. К ним пристроился насмерть перепуганный Миролад.

Дальше шла четверка, возглавляемая паном Стадзиком Клямкой. Шляхтич подергивал себя за ус и сердито зыркал на беспечно откинувшегося в седле Глазика. Замыкала колонну, двигаясь в охранении, четверка пана Гредзика Цвика. Он, в отличие от других, не сильно-то волновался – да и не в его привычках было вообще волноваться по каждому пустяку – и негромко болтал о чем-то с Пиндюром и Издором.

Самося вел в поводу коня Грая. Сам порубежник, хоть и шел пешком, далеко опередил всех, выискивая на земле и на кустарнике следы беглеца.

– Ушел гад, дрын мне в коленку, – задумчиво проговорил Хватан. – Как был из жигомонтовцев, так и остался.

– Не нуди, – лениво отозвался пан Юржик Бутля. Сдвинул шапку на затылок и рукавом протер вспотевшие залысины. – Ендрек – парень не поганый. Заблудший.

– Во-во, ото ж он и надумал вконец заблудиться. Вусмерть…

– Злой ты, – укоризненно покачал головой шляхтич, – недобрый.

– Само собой. Мы ж все злые малолужичане. Куда ни плюнь, в разбойника попадешь. А тут, в Великих Прилужанах, все белые и пушистые. Кому ж над нами панствовать, как не им?

– Вот завел, – вздохнул Юржик. – Меня воспитывать не надо. Я сам с усами. – Он расправил пальцем рыжеватые, топорщащиеся щеточкой усы. – А мальчишке с рождения песню пели, как их кровососы-северяне обирают. Будто мы виноваты, что железные рудники у нас, серебряные копи у нас, горюч-камень – и тот у нас, нагибайся и собирай. А у них мед, пшеница да лен. Да конопля еще…

– Вот и нехай сплели бы себе из конопельки то, что полагается, – скривился Хватан. – Так нет, им нас жизни учить надо, дрын мне в коленку!

– Я ж и говорю, злой ты. Никакого сострадания. – Пану Бутле, похоже, доставляло немало удовольствия наблюдать краснеющего и сопящего носом молодого порубежника. Вот и доводил его язвительными замечаниями.

– А ну тихо вы, о-о-оба! – неожиданно вскинул руку с плетью пан Войцек. – Гл-гляньте, Грай чего-то машет.

Верно.

Грай, вырисовываясь темным абрисом на фоне светлой прогалины, махал сдернутой с головы шапкой.

– Зовет или… – прищурился Хватан.

– Ага, – посмотрел на него, словно на горячечного, Юржик. – Была бы беда какая, он так махал бы?

– Тихо, сказал! – оборвал их препирательства сотник, обернулся назад. – Гредзик, Стадзик! Прикрывайте!

Один и второй шляхтич кивнули. Мол, поняли, сделаем.

Войцек легко подтолкнул вороного шенкелями и поравнялся с Граем.

– Что?

Следопыт указал на поляну. Здесь строй лесных великанов отступал от излучины неширокого речного потока – в верховьях Елуч не отличался мощью. Над берегом стояли три старые ивы. Две рядышком, а одна – чуть поодаль. Она наклонилась над темной водой, далеко протянув крепкие сучья.

Посреди поляны трава полегла, словно по ней каталось стадо играющих зубров.

– Я погляжу? – поднял голову Грай.

– Давай.

Порубежник, осторожно ступая, прошел по кругу – по-над лесом к реке, а потом – от самой опушки к середине поляны. На ходу он нагибался, внимательно разглядывал примятую траву и землю.

– Что там? – Проявлять нетерпение было вообще-то не в обычае пана Шпары, но в этот раз привычки начинали ему изменять.

– Следы. Здоровенные.

– Люди?

– Нет. Похоже, не люди. Вернее, и людские есть… – Грай почесал затылок, сдвигая шапку на брови. – Щщас погляжу…

Он присел на корточки, потрогал землю в одном, затем в другом месте. Растер комочек грязи между пальцами, понюхал их.

– Кровь! – И поспешил успокоить товарищей. – Не человечья.

Грай снова почесал затылок. Выпрямился.

– Сдается мне, пан сотник, водяницы тута побывали.

– Дрын мне в коленку! Водяницы!!! – восхитился Хватан. – Хоть бы глазком…

– Сиди уже… – осадил его пан Юржик. – Один уже посмотрел.

– Да? Они его что, того? – Вообще-то молодого порубежника напугать было нелегко, но тут его голос осип от волнения.

– Да не каркай ты! – Пан Юржик повел коня ближе к Войцеку.

– Молчите оба, трепачи, – буркнул без особого, впрочем, запала Шпара и обратился к следопыту: – Почем знаешь, что водяницы?

– Дык, следы. Босые. На человечьи схожи да в длину почти три пяди. Да в ширину без пальца пядь.

– Самому надо п-поглядеть. – Меченый бросил повод на руки Хватану, спрыгнул.

– Гляди, пан сотник. – Грай показал пальцем на едва приметный отпечаток. – Живых-то я их не видал никогда… Кто с живой водяницей встретится, до рассвета не доживет. Защекочет.

– Да? А почем знаешь, что не лешачиха, а водяница?

– Дык, вода – вот она. Они друг друга не терпят – грызутся. Водяные с лесовыми. Лесовые с полевыми… Дикие твари. От скота ушли, к человеку не пришли. Наказал их Господь, вот и маются…

– Д-добро. Верю. Что еще видно? Кровь откуда?

– Дык, люди еще были. С дюжину, не меньше. На конях.

– Да? А студиозус-то где?

Грай пожал плечами:

– Наверняка только Господь знает, поди… Я так думаю – шел наш Ендрек да на чудищ нарвался. У водяниц расправа короткая. Защекотать путника одинокого, и вся недолга. Я в малолетстве много сказок слыхивал. А там не говорилось, что кто-то опосля их щекотки выжил. С водяным или лешим проще. От них откупиться можно – краюху хлеба или старые порты отдашь, он и отступится. А с бабьим семенем… – Он махнул рукой. – И похоже, быть бы медикусу мертвее мертвого, дык, подмога подоспела. Одну убили… Две… Да, две в реку ушли. Их не достали. Ну, разве что из самострелов подранили. А Ендрека, стало быть, забрали с собой.

– Что за люди?

Грай вздохнул:

– Дык, разрази меня гром, коли я чего-то понимаю. Три дня езды неспешной до Выгова, а подковы вроде как грозинчан.

– Что?!

– Дык, за что купил, за то продаю. Я своим глазам верить привык. И следы грозинецкой подковы от любой иной отличу.

Войцек посуровел. Задумался, нахмурив брови так, что между ними пролегла глубокая складка. Дернул себя, по старой привычке, за ус.

– Хватан!

– Тута я!

– Гони к Хмызу. Пускай тихонько с подводой по нашему следу едет. А мы, значится, пойдем посмотрим, что это за гости в Прилужаны пожаловали. Мы хоть и с севера, манерам благородным не обучены, а врага от друга отличить сумеем. А?

– Так точно! – Хватан кивнул, развернул коня и рысью помчал обратно по следу.

Остальные принялись деловито проверять оружие. Хотя оно у каждого было в порядке – не на пир же к великому гетману собрались.

* * *

Пан Адолик Шэрань, богатый, но не слишком родовитый магнат, чей замок лежал неподалеку от застянка Хлевичи, наполовину поприща ближе к переправе через Елуч, у которой вырос маленький пока еще торговый городок Вязы, сильно волновался и поэтому потел. Конечно, он и раньше давал себе отчет, что, ввязавшись в большую политику, рискует остаться без головы. Покойный король Витенеж не очень-то жаловал шляхту, презрительно относящуюся к северной провинции королевства. А таких в последние годы развелось немало. Считающие себя более образованными, грамотными, да, чего греха таить, и родовитыми, шляхтичи Великих Прилужан, а в особенности окрестностей Выгова – богатого и красивого города, не имеющего, пожалуй, равных во всем известном мире, – относились с изрядной долей презрения к выскочкам из Малых Прилужан. Держали их за мужланов и солдафонов, пропахших пылью, потом и прогорклым маслом, которым часто смазывали кольчуги, уберегая их от ржавчины. А лезло выскочек-северян в столицу ой как много!.. Ко двору и в армию – в гусарские и драгунские полки, – в торговлю, здесь они были куда более ухватистей урожденных великолужичан, и в церковь – Богумил Годзелка охотно принимал земляков в Духовную семинарию Выгова.

К слову сказать, если навешивать ярлык выскочек и наглецов на малолужичан, так начинать нужно было с короля Витенежа. Его величество некогда был польным гетманом Уховецка и снискал славу и почет еще в годы войны с Зейцльбергом и Грозинецким княжеством, называемой историками Северной войной. Ее он прошел, начиная с урядника гусарской хоругви, а закончил наместником. После войны какое-то время успешно разрешал порубежные конфликты, продолжавшиеся с неизбежностью зимних холодов и осенних дождей. Выбился в гетманы. После смерти короля Доброгнева – как же давно это было! – Витенеж решил потягаться за корону с князьями Великих Прилужан, Заливанщина, Тернова и Хорова. И, ко всеобщему удивлению, победил на элекции с большим отрывом, несмотря на молодость. Может, в молодости Витенежа и крылась разгадка его успеха? Не исключено, что князья, магнаты и церковники рассчитывали руководить волей «зеленого» государя, а потому и проголосовали за него, а не за иного, более опытного и уверенного в себе. Если так, то электоров ждало жестокое разочарование. Витенеж не позволил командовать собой ни единого дня. С того мига, как архиерей Выговский собственноручно возложил золотой обод короны, увенчанный пятью заостренными зубцами, на голову самого молодого польного гетмана в истории королевства, – и до самой смерти.

Теперь годы правления Витенежа оценивались и шляхтой, и мещанами, и кметями по-разному. В Великих Прилужанах утвердилось мнение, что были это годы «темные», изобилующие поборами, оскорблениями шляхетской чести и утеснением свобод благородного сословия; в Малых Прилужанах и Хорове они вспоминались как справедливые времена, когда в полковники мог попасть любой храбрый и разумный воин, а не только уроженец Выгова и окрестных земель. В Тернове, Тараще и Бехах, далеких от политических игрищ, людям было все равно.

Адолик Шэрань считал своего отца несправедливо обиженным королем Витенежем. Претендовал разбогатевший на торговле коноплей и льном шляхтич на княжеский титул, да не обломилось. Или донесли его величеству, что не всегда пан Шэрань бывает честным с покупателями, может и с гнильцой товар подсунуть? Да нет, вряд ли. Купцы из мещан помалкивали – один попытался варежку открыть, так за десяток сребреников ему глотку заткнули каленым железом. Ишь чего удумал – против шляхты идти. А с торговцами благородных кровей, способными силе силу противопоставить, батюшка пана Адолика ничего против чести идущего не предпринимал.

В придачу к отцовскому наследству пан Шэрань получил нелюбовь к Витенежу и его окружению. А более всего из придворных, к пану Зджиславу Куфару, подскарбию, митрополиту Богумилу Годзелке и гетманам малолужичанским – Чеславу да Автуху – да к князю Янушу Уховецкому. Но при жизни короля злоумышлять или даже, упаси Господь, обмолвиться недобрым словом в кругу знакомцев не смел. Да что там знакомцев-незнакомцев! Даже в обществе родной подушки пан Адолик Шэрань язык не распускал. Хотя всячески показывал свое расположение пану Жигомонту Скуле, великому гетману Великих Прилужан, который до недавнего времени возглавлял в Сенате партию, яростно противостоящую решениям правящей верхушки королевства. Постепенно у них завязалось что-то похожее на дружбу. Родовитый пан Жигомонт и пан Адолик – мешок с серебром. Пару раз в приватной беседе великий гетман высказал сожаление, что такой богатый и преданный родине шляхтич, как пан Шэрань, до сих пор не обзавелся княжьей короной. Хотя бы о двух зубцах. И магнат намотал слова Жигомонта на свой реденький рыжеватый ус.

Наконец-то чаяния противников Витенежа свершились – его величество приказал долго жить. После панихиды по нем в девятиглавом соборе Святого Анджига Страстоприимца – главном храме Выгова – власть малолужичанской партии сильно покачнулась. Нет, и Зджислав Куфар, и преподобный пан Годзелка, и Януш с Чеславом и Автухом по-прежнему решали главные вопросы королевства, но заседания Сената все чаще и чаще затягивались из-за долгих бесплодных споров, обсуждений, необходимости убеждать несогласных магнатов и князей.

А тем временем во всех уголках объединенного королевства шли семики, выбирались паны, достойные представить разные края и веси в Посольской Избе. Избранные шляхтичи ехали к Выгову и – ни шатко, ни валко – к началу серпня должны были поспеть все. А там и начнется самое важное, самое главное. То, что решит судьбы как отдельных людей королевства, так и самого государства, определит на долгие годы вперед – радоваться ли, слезы лить ли…

По Выгову ходили слухи, что малолужичане готовятся к элекции по-своему. Подкупают шляхту в тех краях, где влияние князя Януша, главного претендента на престол и корону, не столь велико, как в Уховецке и прилегающих землях, готовят отряды наемников – бандитов и разбойников без чести и совести – с тем, чтобы запугивать тех, кого не удастся подкупить, а если пойдет что-то наперекосяк, то и силой взять власть в свои руки. Слухи эти ой как не нравились честным выговчанам, да и всем жителям Великих Прилужан тоже. Это же надо! За дураков нас держать, за скот тягловый, что поселяне попросту быдлом именуют. Это волам скажешь: «Цоб, цабэ!», они тебе и тянут воз с поклажей куда надо. А мы – не быдло! Мы все же люди! Со своей волей, разумом, чаяниями.

Поэтому лучшие люди королевства, к коим и Адолик Шэрань себя причислял, решили бороться за свой выбор. Против лжи, обмана и разбойничьих законов. Они даже девиз себе придумали, который то и дело выкрикивали на рыночных площадях или на заседании Сената: «Нам нет числа, сломим силы зла!»

Многие выступали против ущемляющего шляхетские вольности закона – Контрамации. Они, и пан Шэрань в том числе, считали, что человек благородного сословия сам должен выбирать – следует ему заниматься магическими искусствами или нет.

– Пан Адолик, ты не заснул часом? – громкий голос вытолкнул магната из состояния глубокой задумчивости.

И правда, что это он? Замер у комода, положив обе руки на резную крышку, и стоит, упираясь отсутствующим взглядом в потемневший от времени гобелен. Глупое поведение. А со стороны-то как по-дурацки выглядит!

С его гостями лучше держать ухо востро и дурака из себя не строить.

– Задумался, твоя милость, – с обескураживающей, чуть растерянной, чуть виноватой улыбкой отозвался пан Шэрань. – Как есть, задумался… Столько всего в голову лезет… – Он развел руками и снова улыбнулся.

– Задумался? – Левая бровь грозинецкого князя Зьмитрока поползла вверх. – И есть о чем? А главное, чем? – добавил грозинчанин вполголоса. Думал, Адолик не расслышит. Но он всегда отличался хорошим слухом. Ничего, придет время, и грозинчан взашей выгоним. Сейчас они просто нужны партии Жигомонта. Без поддержки сильного и влиятельного княжества с хэврой князя Януша не совладать.

Адолик поднял глаза. Зьмитрок смотрел на него насмешливо. Тоненькие черные усы топорщились, как у сытого кота. Так и хотелось схватить за шкирку и выбросить вон.

– Да вот размышляю, – вместо этого сказал пан Шэрань, – не пора ли приступать к задуманному.

– Может, и пора. – Зьмитрок сбил щелчком ногтя несуществующую пылинку с расшитого серебряным шнуром жупана. Повернулся к спутнику. – Не пора ли, а, Мржек?

Чародей (а прибывший вчера под утро с грозинецким князем высокий широкоплечий шляхтич с волевым подбородком, украшенным ровной тонкой бородой, и густыми черными бровями был именно чародеем) хмыкнул и приосанился. Пану Адолику он не полюбился с первого мига их встречи. Сам Шэрань, хоть и причислял себя к шляхте, с саблей знался постольку поскольку. На дуэлях не рубился, в войнах не участвовал и не убил в своей жизни ни одного человека, всегда справедливо полагая, что едва ли не более жестко довести врага до сумы, чем кромсать его тело сталью. Разорившийся унижен, а убитого могут сделать героем в досужих пересудах. Мржек Сякера походил на кровожадного зверя. Повадкой, речью, выражением серых холодных глаз. Адолика он откровенно презирал и даже брезговал находиться с хозяином в одной комнате. Не говоря уж о том, чтобы удостоить ответом.

– А он не боится нарушить свою Контрамацию? – кивнул он на пана Шэраня. – Воспитали тут лужичан Витенеж со святошей Богумилом, ничего не скажешь. Глянь, пан Зьмитрок, как он от меня пятится. Ровно жабу разглядел в крынке.

Магнат гордо отвернулся, не проронив ни слова. Не хватало еще пререкаться. С кем? С изгнанным с отчих земель, лишенным наследства чародеем? Да при вельможных гостях.

Кроме Зьмитрока усадьбу Адолика почтил присутствием видный князь из Терновских земель – пан Юстын Далонь. Присутствие одного из наиболее верных и влиятельных сподвижников великого гетмана Жигомонта смиряло пана Шэраня с необходимостью терпеть и Зьмитрока, временного союзника, но врага, по въевшемуся в плоть и кровь каждого лужичанина убеждению, и Мржека, зловещего колдуна, нарушителя одного из основополагающих законов королевства.

Легок на помине пан Юстын.

Не успел пан Адолик подумать о нем, как дверь отворилась и на пороге возник улыбающийся, по всегдашнему обыкновению, приветливый и открытый Далонь.

– Доброго здоровья, панове, – терновский князь раскланялся, по-особому искренне прикладывая ладонь к сердцу. – Вижу, вы уже собрались. Готовы?

– Все, что требуется с моей стороны, готово, – легко кивнул в ответ Мржек. – Круг, гексаграмма, амулеты. Думаю, время я тоже высчитал верно. Утренняя звезда в Косаре, Синий глаз – во Всаднике. Да к тому же полнолуние. Самое время для темных и ужасных ритуалов… – Чародей повернулся к пану Адолику и скорчил страшную гримасу.

Зьмитрок звонко захохотал, хлопая левой ладонью о правую – жест, подхваченный грозинецким князем в высокоученом и блистательном Руттердахе. Из-под черных усов сверкнули белые ровные зубы – у панночек этот богатый красавец должен был иметь ошеломительный успех.

Пан Шэрань надулся как мышь на крупу. Шмыгнул носом, соображая – не пора ли обидеться взаправду? По-настоящему. Со скандалом и хорошей дракой.

– Эх, панове, панове, – укоризненно покачал головой пан Юстын. – Разве ж так можно? Одно дело делаем. Должны, как братья, друг за дружку стоять… А вы?

– Да брось, пан Юстын, – беспечно откликнулся Зьмитрок. – Что мы ему сделали? Ну, пошутим разок, другой. Кому ж от того плохо? А пан Шэрань и сам виноват. Мы не навязывались в его замок. Паны Абабиць и Сцизор тоже предлагали…

– Мне, должен заметить, вообще проще работалось бы у твоей милости дома, – прогудел Мржек. – И тебе, поверь, легче пришлось бы. Дома, говорят, стены помогают. И не зря говорят, должен заметить.

Пан Адолик, поразмыслив, решил, что дело нужно улаживать миром. Во-первых, слишком многое поставлено на кон и потерять удачу из-за глупой гордости по меньшей мере опрометчиво. Во-вторых, если миром не получится или не захочется, то нужно переходить к решительным действиям, но тут надежды у него никакой – кому хочется быть зарубленным или пристукнутым молнией? Улыбнулся как можно шире:

– Не берите в голову, панове. Все вы мои гости, и каждому я рад, как брату. А всем вместе, так втрое. Рад и благодарен, что почтили мой скромный кров сиятельным присутствием.

Он приложил обе ладони к груди и раскланялся настолько грациозно, как только сумел.

Зьмитрок и Юстын обменялись одобрительными улыбками. Молодец, мол, магнат. Хоть и мямля, и тряпка, а за дело Золотого Пардуса – именно так, по гербу Великих Прилужан, называли свой заговор сторонники Жигомонта – горой. И готов поступиться мелкими обидами, если видит в них угрозу Золотому Пардусу.

Мржек разочарованно поджал губы. Он уже больше месяца как въехал в свите Зьмитрока в земли Прилужанского королевства. Под покровительством грозинецкого князя опальный чародей мог не опасаться наказания, даже если бы его и опознал кто. Януш еще мог бы настоять на аресте человека из окружения Зьмитрока, но он в столицу пока не прибыл. Польный гетман Чеслав не обладал таким влиянием на Сенат и Жигомонта, а последнему, по большому счету, было наплевать на чародея. Ведь не в Великих Прилужанах жег Мржек застянки и села, а в Малых. Чародей же сперва наслаждался свободой и возможностью безбоязненно задирать лужичанских шляхтичей, а потом стал тосковать. Ведь за липень еще не убил никого и весьма тем тяготился.

– Успокойся, пан Мржек, – нахмурился Зьмитрок, словно читая мысли колдуна. – Экий ты злопамятный.

Чародей дернул щекой. Хотел ответить резко, но сдержался:

– Я спокоен, твоя милость.

– Вот и славно. Не грусти, пан Сякера. Хочешь Янушевым прихвостням хвост прикрутить? Прикрутишь. Но после элекции.

Мржек решительно вздернул подбородок, отвердев плечами:

– Я пойду?

– Ну, не обижайся, пан Мржек, – мягким голосом проговорил пан Юстын. – Мы помним и ценим твои заслуги перед Золотым Пардусом. Новый король тебя не обидит. Все твои враги получат по заслугам…

– Я пойду, – с нажимом повторил Мржек. – Последние приготовления, твоя милость.

– Иди, – кивнул Зьмитрок.

– Да, твоя милость, едва не забыл. Пусть ведут того студиозуса. И тебе, – он повернулся с легким поклоном к Далоню, – следует уже приготовиться.

– Ты прав, пан Мржек, – легко согласился терновский князь. – Иди. Я скоро буду.

А когда дверь за Мржеком закрылась, добавил, сокрушенно покачав головой:

– Страшный человек, пан Зьмитрок. Страшный. Он же убийца…

– Я знаю. – Грозинчанин подкрутил ус. – За то и люблю его.

– Ну разве так можно… – Далонь покачал головой. – Мы же на почти что святое дело собрались, а тут…

– Да я с нечистым лешаком готов договор заключить, чтоб только Малые Прилужаны на колени поставить. – Зьмитрок порывисто прошагал по комнате, развернулся на каблуках. – Всяк сверчок знай свой шесток! А для князей уховецких, похоже, все королевство шестком становится. У Мржека большая обида и на Витенежа покойного, и на Януша с Автухом и Чеславом, ныне здравствующих. Он нам поможет.

– Да, да, – Юстын кивнул, соглашаясь. – И все же… – Плечи терновского князя под ярко-малиновым кунтушом передернулись, вздрогнули и опали устало.

– Боязно, пан Юстын? – Зьмитрок улыбался как ни в чем не бывало.

– А то? Боязно. А выхода-то нет иного.

– Я знаю.

– Если элекция начнет против нас выворачиваться, что делать?..

– Да знаю я, пан Юстын.

– Погоди, не перебивай, пан Зьмитрок. – Пан Далонь сел на низкую банкетку, встал, снова сел, рассеянно потер кончик носа. – Я знаю, что ты знаешь. И я все знаю, а выговориться мне надо. Не перебивай, прошу тебя. Ведь это я на эксперименцию согласился.

– Говори, говори…

– Мы ж вместе решали – коль с Янушем преподобный Годзелка будет, а с ним сила Господня, так ведь они еще наверняка реестровых чародеев притащат, нам тоже надо иметь своего чародея. Да такого, о котором никто не догадается.

Зьмитрок, прикрыв улыбку ладонью, наблюдал за ним. Пан Юстын – преданный Золотому Пардусу шляхтич. Верный до гроба и даже, чего греха таить, до утраты загробного блаженства. Но слишком мягкий, доверчивый и недалекий. Грозинчанин предпочитал иных друзей и иных врагов. Сильных, жестоких, безжалостных. Циничных и бессовестных. И пускай святоши считают эти прозвища позорными и недостойными благородного шляхтича, на самом деле только люди, щедро наделенные подобными качествами, правят миром. Повелевают более слабыми и нерешительными. Зьмитрок сам был таким. Нашедший убежище от преследующего закона в Грозинецком княжестве чародей Мржек Сякера – тоже.

Именно Мржеку принадлежала первоначальная идея, что любого человека можно сделать волшебником. Нужно лишь провести необходимый ритуал в нужное время в нужном месте. Он сам разработал последовательность магических пассов и составил необходимый набор талисманов. Путем множества ошибочных исследований нашел единственно верную форму гексаграммы. Даже, как он утверждал, провел несколько эксперименций над отловленными на левом берегу Луги кметями. Они действительно начинали ощущать магические эманации и после непродолжительного обучения могли добиваться простейших результатов при помощи колдовства – нагревать воду в кружке или, напротив, остужать пиво, «выщелкивать» искры ногтем большого пальца, гасить свечу взглядом и тому подобную ерунду. Само собой, наделенных чудесными способностями пленников уничтожали. Это Мржеку только в радость.

А теперь открытие колдуна-изгнанника решили использовать на благо дела Золотого Пардуса. Одержимый идеей победы над малолужичанскими казнокрадами и мздоимцами Юстын Далонь сам вызвался для эксперименции. Рассчитывал ли он на какую-либо выгоду? Зьмитрок того не знал, и никто не знал, но скорее всего – нет. Слишком уж пан Юстын негодовал по поводу ущемления шляхетских вольностей и свобод городских мещан. Сыграть такое негодование у него не хватило бы лицедейского таланта. Так что он, скорее всего, абсолютно искренен.

Вдруг мысли Зьмитрока сами собой, словно напуганный степным пожаром косяк диких коней, рванулись в другую сторону. И попробуй-ка задержи! Юстын мягок, хорошо поддается влиянию, честен перед соратниками и открыт, как след красного зверя после первой пороши. Жигомонт суров, крепок телом и духом, себе на уме. Одно-то достоинство в нем и есть – любим великий гетман выговской шляхтой. Да и не только шляхтой – селянами, купцами, мещанами, ремесленниками. Такому пальца в рот не клади – откусит и не подавится. Юстын – другое дело. Запрягай и катайся…

Малосвязная болтовня пана Далоня как-то сразу отдалилась, ощущалась краем сознания, словно шум дождя за окном, но не отбирала внимания.

Давеча в Выгов прибыла пани Хележка Скивица – наследница древнего рода, умудрявшегося сотни лет успешно лавировать между разными партиями и королями. С князем Зьмитроком ее связывали давнишние теплые отношения – чуть-чуть больше, чем дружба, и чуть-чуть меньше, чем любовь. Последние годы пани Хележка оказывала незначительные услуги деликатного свойства ближайшим сподвижникам короля Витенежа: подскарбию Зджиславу Куфару и малолужичанским гетманам. Но многомудрые государственные деятели и не догадывались, что о каждом их поручении узнает и грозинецкий князь Зьмитрок. В свой последний приезд Хележка рассказала, что получила еще в кветне письменное распоряжение, запечатанное оттиском орла Малых Прилужан, в котором ей предлагалось посетить великого гетмана Великих Прилужан Жигомонта Скулу и подмешать в питье какое-нибудь сильнодействующее снадобье. Выбор состава яда паны Зджислав и Чеслав, кои и подписали вышеупомянутое распоряжение, оставляли на усмотрение пани Хележки. Главное – результат. Жигомонт должен сойти с пути князя Януша к вожделенному трону. Нет человека – нет помехи.

Тогда, непринужденно беседуя за кубком дорогого угорского вина, Зьмитрок посоветовал пани Скивице не торопить события. Излишняя исполнительность может пойти во вред тем, чьими руками подскарбий с гетманами решили загребать жар. Ведь можно не отвечать ни да, ни нет. Просто потянуть время, а там, как говорят в Заречье, случаи бывают всякие. А ну, как не выиграют малолужичанские паны нынешнюю элекцию? Правда, пани Хележке особо ничего и в этом случае не угрожало. Покровительство Грозина дорогого стоит. Но… береженого и Господь бережет.

Теперь же в голове Зьмитрока словно мудреная руттердахская головоломка сложилась.

А пускай-ка пани Хележка пороется в своих ларцах… Пусть подберет самый надежный, самый сильнодействующий яд. Жигомонт был хорош, когда вокруг его имени сплотился весь Выгов, когда к союзу примкнули окрестные земли, а следом за ними Тернов, Бехи, Тесово, Скочин, Тараща. Только Уховецк и Хоров, сила не маленькая, но все же неспособная противостоять всей шляхте королевства, не примкнули еще к делу Золотого Пардуса. Хотя и там находились паны, предпочитавшие видеть на престоле не Януша, а Жигомонта.

А вот вам песий хвост, а не Жигомонт!

Юстын – вот кто нужен Зьмитроку для осуществления давнишних замыслов. Юстын, и никто, кроме Юстына. Вот кто будет королем. И эксперименция, затеянная Мржеком, только приблизит его к короне. А король-чародей на троне Прилужан – это такой плевок всем соседним государям!..

Зьмитрок блаженно прищурился. Вздохнул. Глянул на замолчавшего наконец-то пана Далоня:

– Ну что, пан Юстын, не пора ли?

* * *

Старинный замок, сложенный из бревен в полтора обхвата, покоящихся на прочном каменном фундаменте, возвышался на фоне звездного неба. Вон мчится Всадник, стремясь, по старинной легенде, не дать солнцу взойти над своей грешной головой. И Синий Глаз горит на узде его коня. Вон Косарь размахнулся остро отточенным лезвием, словно хочет пронзить Решето.

– Все семь звезд видать, дрын мне в коленку. К хорошей погоде… – задумчиво проговорил Хватан.

– Чем тебе эта плохая? – едко осведомился пан Юржик Бутля.

– Да это… жарковато как-то… – Порубежник пальцем оттянул рубаху у ворота и дунул себе за пазуху.

– Что-то не заметил, – поежился Юржик. – По мне, так холодает…

– А ну, тихо вы о-о-оба, – уже привычно рыкнул пан Войцек. – Нашли время.

Для рискового дела – налета на замок неизвестного магната в двух днях пути от столицы королевства – бывший богорадовский сотник отобрал самых лучших. Самолично проверил снаряжение – раньше времени не должно быть ни звука, чтоб не упредить охрану. Вообще-то в боевой дух и выучку великолужичанских шляхтичей пан Шпара верил слабо, но, как говорится, береженого Господь бережет. Да еще и след грозинецкой подковы не давал покоя. Что соседям из-за Луги понадобилось в Прилужанах? По какой такой надобности приехали?

Рядом с ним стояли проверенные бойцы – Грай и Хватан. Младший порубежник страдал от жары, пыхтел и ругался под нос. Следопыт сохранял спокойствие, только рассеянно покусывал ус. Тут же переминались с ноги на ногу паны Юржик Бутля, Гредзик Цвик и Стадзик Клямка. Двое последних по-прежнему косились друг на друга, но хоть за грудки не хватались, и на том спасибо.

Чуть дальше сзади Хмыз что-то вполголоса выговаривал Данику и Самосе. Его с открытым ртом слушал Издор, а Глазик, искоса поглядывая на командиров, шептал на ухо Шилодзюбу очередную похабную байку. Откуда только он их набрался? Конокрад мог, не повторяясь, нести похабщину от рассвета до заката. Сотник относился к его пристрастию снисходительно, остальные тоже слушали, не выказывая неудовольствия, но преданней поклонника, чем остроносый мародер, у Глазика не было. Последним в дюжине был Гапей-Тыковка – не пойми что за человек. То ли с кистенем под мостом он хлебушек себе добывал, то ли когда-то давно армейский жевал, из реестровых дезертировал по непонятной причине, но обращался с оружием низенький круглоголовый мужичок годков эдак пятидесяти удивительно легко. Хуже, конечно, чем сам Меченый или порубежники, но паны Гредзик и Стадзик точно в пупок ему не дышали с саблей в руках.

Оставшиеся четверо стерегли коней. Очень может быть, что отступать придется быстро. Да что там душой кривить – попросту удирать.

Отправившегося в разведку ждали сейчас на опушке леса, рассматривая черный силуэт замка.

– Дык, чой-то долго, – задумчиво проговорил Грай. – Похоже, так и рассветет.

– Дрын мне в коленку, нашелся умник, – не сдержался Хватан. – Как будто без тебя!..

– Й-й-я что сказал! – насупился пан Войцек.

– Да я чо? Я ничо… – Хватан даже руками замахал, словно сбрасывая с себя вину за нарушение приказа сотника.

– Во-о-о-от и молчи.

Грай насторожился:

– Идет, похоже, кто?

Прислушался. Кивнул:

– Точно. Идет.

Пан Бутля невзначай коснулся ладонью эфеса. Повинуясь резкому шепоту Хмыза, Даник и Самося подняли арбалеты.

Тоненький крик самца серой неясыти долетел из кустов.

Меченый едва не вздохнул облегченно – условный сигнал.

– О-отставить. Свои.

Вслед за криком совы показался и Гапей. Вихляющей походкой подошел к пану Войцеку:

– Дозвольте доложить?

– Д-давай, чего уж там.

– На воротах четверо. Может, еще в караулке смена. По стенам, кажись, не ходют.

– Кажись или не ходят? – нахмурился Войцек.

– Я долго глядел – не было никого.

– Добро. Дальше давай.

– В большой башне – свет. Наверху. В караулке у крыльца тоже охрана. Сколько – не знаю. Видел одного – отлить выходил. Он того… это…

– Чего – «того»?

– Грозинчанин. Из драгун. Шитье на жупане.

– Ясно… – протянул Меченый.

– Дело ясное, что дело темное, – шепотом, едва слышно, буркнул Хватан.

– Ух, я тебя! – сверкнул глазами сотник, но больше ругаться не стал – понимал: от волнения парень несет невесть что. Одно дело – по заданию берестянского полковника в Выгов ехать, а другое дело – нападать на фольварки местных шляхтичей. След вообще-то сюда привел, но полной уверенности, что Ендрека держат именно в этом замке, а не увезли, к примеру, дальше, у пана Шпары не было, да и быть не могло.

Бутля откашлялся. Его, в отличие от молодого порубежника, от волнения морозило.

– Ну что? Во имя Господа?

Пан Войцек сотворил знамение:

– Господь с нами, кто же на нас? Разделились, как раньше договаривались. Пошли потихоньку. Голов без нужды не рубить, а то знаю я вас, разбойники уховецкие.

Грай кивнул и пошел вперед, на ходу разматывая веревку с крюком на конце. Стены замка хоть и не слишком высокие, а запросто не перелезешь.

Даник и Самося направились следом за ним. Их задача – ждать под стеной и с арбалетами прикрыть отступление.

Неуловимо для стороннего глаза бойцы пана Войцека растворились в окружающей имение пана Адолика Шэраня тьме.

* * *

Ендрек осторожно покачал языком передний зуб. Резец шатался, но выпадать вроде не думал. Сволочи, врезали что надо. Верхняя губа, тоже принявшая удар драгунского кулака, напухла и сильно щипала. Сильно, но не сильнее, чем щемила душа. Получить кулаком по морде, а сапогами – под ребра. И от кого же? Убегая от малолужичан, нарвался на своих, на сторонников князя Жигомонта, и первое, что схлопотал в награду, – тумаки.

Пойманного в лесу студиозуса никто и слушать не захотел о злоумышлениях уховецкого князя. Богато одетый шляхтич – не иначе князь – просто расхохотался ему в лицо. Второй, с лицом более добрым и мягким прищуром серых глаз, покивал в ответ на торопливую бессвязную речь. Покивал и брезгливо махнул рукой челядинцам – уберите, мол.

Ендрек попытался вырваться из сильных рук прислуги, да где там… Приложили пару раз по зубам – аж искры из глаз посыпались; когда упал – добавили по ребрам сапогами, а потом скрутили и бросили поперек седла.

В замке, который парень так и не сумел разглядеть, его поместили в крохотную каморку, едва ли больше собачьей конуры – два шага на два – и потолок не дает выпрямиться в полный рост, заперли дверь, прогрохотали коваными подошвами по коридору и… И все. Забыли. Словно и не спасали его от водяниц. Словно не били, срывая на навязчивом студиозусе невесть откуда взявшееся раздражение. Был человек, и нет человека.

Сколько времени Ендрек просидел в кромешной темноте, он не знал. Вернее, не мог понять. Может, полдня, а может, и несколько дней.

Сперва тьма и тишина казались невыносимыми. Как ни напрягай слух, как ни пучь глаза – ничего. Потом чувства обострились, будто сталь на оселке. Стали различимы шорохи – то ли мокрица по стене проползла, то ли вода сбегает по сырой кладке. Откуда-то издалека донеслись звонкие удары капель о натянутую шелковым платом поверхность воды.

Да и темнота стремительно теряла свою насыщенность, серела, рассеивалась.

Заметив в противоположном углу камеры едва различимый силуэт худой бабы с растрепанными волосами, Ендрек похолодел от страха. Что еще за шутки? Откуда? Почему здесь? Незнакомка медленно повернула к медикусу остроносое костистое лицо. Ее глаза светились бело-голубым призрачным сиянием. Ендрек вздрогнул и с трудом сдержал клацанье зубов.

Неужто сама Мара-Смерть по его душу заявилась?

Мара смотрела на обливающегося холодным потом парня долго. Нескончаемо долго. Ни одна черточка не дрогнула на ее лице. Будто не кожа это вовсе, а кованная из тонкого железа маска.

Когда Ендрек уже успел попрощаться с жизнью, Смерть покачала головой и произнесла сиплым высоким голосом:

– Нет. Не мой. Пока не мой…

И исчезла.

Тут же в коридоре загрохотали сапоги, и в каморку ворвались охранники.

Ошалевший от пережитого ужаса Ендрек не то что не сопротивлялся, а даже не пытался заговорить с ними.

Может, и к лучшему. Обошелся без лишних тумаков…

Его приволокли – именно приволокли, ибо ноги студиозуса с трудом подчинялись хозяину – в ярко освещенную комнату и сноровисто распяли на деревянной раме. Локти и запястья, колени и щиколотки оказались в прочных кожаных петлях. Ремни широкие – вырваться не вырвешься, но и не повредишь ничего, пытаясь освободиться. Голову поперек лба тоже охватили ремнем и плотно притянули затылком к гладкой деревяшке.

Сопротивляться Ендрек не смог бы, даже если бы захотел.

Двое тюремщиков (или палачей?) действовали ловко и слаженно, показывая многолетнюю выучку. У одного – невысокого и крепкого, как гриб-боровик, – проваленное переносье навевало навязчивые мысли о съедающей его дурной болезни. Второй уродился настоящим великаном. Куда там побитому сотником Войцеком леснику! Просто человек-гора. Ноги толщиной с туловище студиозуса, грудная клетка, не уступающая лошадиной, шея, плавно переходящая в голову. На лице силача застыла глуповатая улыбка, но маленькие прищуренные глазки смотрели цепко и не обещали жертве ничего хорошего при попытке сопротивления.

Великан, которого напарник назвал нехитрым прозвищем – Кумпяк, взялся за свисающую откуда-то из-под потолка цепь, крякнул, подналег, и Ендрек ощутил, что взмывает вверх вместе с прочной рамой. Вскоре он оказался подвешенным горизонтально, лицом вниз над широким деревянным столом, поверхность которого покрывал сложный рисунок. Приглядевшись, медикус сумел разобрать сплетение отрезков и дуг. А когда понял, что именно видит, похолодел еще больше, чем при виде Мары-Смерти.

Как и всякий лужичанин, рожденный через много лет после Северной войны, Ендрек чтил закон о Контрамации, да и к любому волшебству, в сущности, относился с бессознательным подозрением. А столкнуться с запрещенным, подпольным чародейством вот так – нос к носу… Это уже слишком.

На столе была начертана магическая гексаграмма – довольно редко используемый реестровыми чародеями инструмент. Обычно они предпочитали пользоваться одной лишь силой духа, без предварительной подготовки. Но старинные книги сообщали, что вспомогательные рисунки – пентаграммы, гексаграммы и додекаграммы – могли усиливать мощь волшебства в разы, если не в десятки раз.

– Стой, стой, Кумпяк… – Безносый суетливо обежал вокруг стола и помог товарищу закрепить конец цепи на нарочно для этого вбитой в стену скобе. На речных судах, а Ендрек насмотрелся на них немало, путешествуя в Руттердах и обратно, такие называют киповыми планками.

В приоткрытую дверь, стремительно перешагнув порог, ворвался плечистый мужчина в темно-синих штанах, заправленных в высокие кавалерийские сапоги, и распоясанной рубахе, отделанной на вороте и манжетах золотой тесьмой. Глянул, выпятив тяжелую челюсть, на подобострастно согнувшегося Безносого.

– Так годится? – с трепетом в голосе проговорил тюремщик.

– Пойдет, – коротко бросил вошедший, и Безносый с Кумпяком просто расплылись, будто бы услышали обещание щедрой награды. – Все готово?

– Готово, пан чародей, готово…

Ендрек понял, что сбываются самые худшие предположения касательно его дальнейшей участи. Еще чуть-чуть, и он станет непосредственным участником, если не главным действующим лицом какого-то ужасного магического ритуала и останется в живых или нет – зависит только от милости Господа.

Волшебник отвернулся к стене, проверяя выставленные на полках предметы. Очевидно, магические талисманы. Точнее Ендрек сказать не мог, поскольку широкая спина чародея скрывала все надежнее глухого ставня.

«Побойтесь Господа, пан чародей», – хотел выкрикнуть студиозус, но вместо слов из его пересохшего горла вырвалось лишь жалкое блеяние.

Колдун обернулся, раздраженно посмотрел на него, а потом недовольно – на помощников.

– Сей же час поправим, – согнулся в подобострастном поклоне Безносый, а его товарищ-великан без лишних разговоров затолкал Ендреку в рот провонявшую пылью, прогорклым жиром да еще пропитанную чем-то непонятным, но исключительно мерзким на вкус тряпку. Представив только, чего он наглотается, медикус едва не зашелся в приступе рвоты, но его отвлекло новое действующее лицо – тот самый сероглазый шляхтич с ощутимым великолужичанским выговором, который сопровождал грозинчан ночью в лесу.

Пан Юстын Далонь вошел, остановился посреди комнаты, чуть смущенно огляделся по сторонам.

– Давай, давай, пан, заходи, – басовито прогудел чародей. – Раньше сядешь, раньше выйдешь, как шутят каторжане в Угорских карьерах мраморных.

– Полно тебе, пан Мржек, – вздохнул Далонь. – Судьба королевства в твоих руках, а ты все зубоскалишь…

Мржек!

Ендрек не раз слышал это имя от сотника Войцека Шпары, от Хватана и Грая и справедливо полагал, что подобному зверю в человечьем обличье не место среди добрых жителей Прилужан. Ну и побаивался, само собой. А тут вдруг угодил палачу в лапы. Живым и накрепко спеленатым…

Видно, Мара таки ошиблась. Подаст она сегодня угол красного платка студиозусу, и пойдут они рука об руку в широкие льняные и пшеничные поля, в густые еловые чащобы. Пойдут долгой, плотно утоптанной дорогой и будут шагать, пока не предстанут к престолу Господа…

– Экий ты серьезный, пан Юстын, – хмыкнул Мржек. – Никак боишься?

– Да, я боюсь, – твердо отвечал Далонь. – Но ради великого дела, дела Золотого Пардуса, я смогу задавить свой страх, загнать его глубоко-глубоко…

– Ясно. Можешь не продолжать… – Чем-чем, а учтивостью чародей не отличался. – Все это мне знакомо: «Нам нет числа, сломим силы зла. Да, Жигомонт!» Треп, да и только.

– Да как ты можешь?! – возмутился терновский князь. – Ведь и тебя, пан Мржек, старая власть не баловала!

– Это тебя она не баловала, пан Юстын. А за мной охотилась. По сей день в Уховецке за голову Мржека Сякеры награду отсыпать обещают – две сотни монет серебром. А только веры, что новая власть лучше будет, у меня нет. Ну нет, и все тут! Борюсь я не за Жигомонта, а против Януша. Ненавижу всех князей малолужичанских. Ясно тебе, пан Юстын?

Далонь не нашелся что ответить. Нет, сперва он собирался. Даже воздуха в грудь набрал. Но потом как-то сник, опустил плечи и понурил голову.

– Вижу, ясно, – подвел черту Мржек. – Скидай жупан, пан Юстын, укладывайся. – Он указал приглашающим жестом на стол с намалеванной гексаграммой.

Князь решительно расстегнул богатый жупан из тонкой шерсти с куньей оторочкой, не скрывая брезгливости, сбросил его на руки подоспевшему безносому. Оперся ладонью о толстые дубовые доски и вскарабкался на стол.

– Укладывайся, укладывайся, пан Юстын, – продолжал руководить чародей. – Не бойся ничего. Хоть твоя жизнь и в моих руках, но я-то на стороне Золотого Пардуса… пока что… – Мржек зловеще улыбнулся. – Ложись под этим хлюпиком, как договаривались. Лицо в лицо, руки под руки… Чтоб ни капли крови не пропало.

Услышав про кровь, Ендрек напрягся, попытался вырваться из стягивающих его тело ремней. С таким же успехом можно было пытаться приподнять, подперев плечом, замок. Только в глазах потемнело да голова закружилась. И то не понять – от натуги или от страха.

– Готов, пан Юстын? – Мржек занял место в ногах раскинувшегося на столешнице крестом князя. – Тогда начнем, пожалуй. Давай, Грасьян.

Безносый, у которого вдруг обнаружилось красивое и даже изысканное имя, принялся расставлять по углам гексаграммы те самые предметы, чью исправность проверял совсем недавно чародей. Брусок серого, слабо поблескивающего металла; широкая чаша из желтой глины, наполненная водой; круглый сосуд с узким длинным горлышком – работа зейцльбержских стеклодувов; черная, рассыпчатая земля в платке из отбеленного полотна; плошка с земляным маслом, которое после того, как безносый высек искру, загорелось красным, слегка коптящим пламенем. Последней легла неструганая деревяшка, похожая больше всего на выкопанный в лесу корешок.

Мржек последний раз оглядел приготовления и поднял обе руки вверх, призывая к тишине.

Кумпяк застыл, положив ладонь на цепь, что удерживала раму с распятым Ендреком, а Грасьян занял место в изголовье пана Юстына – прямо напротив Мржека, глаза в глаза. В руках безносый держал широкий, плавно изогнутый нож с глубоким кровостоком, и последние слова чародея не оставляли места для сомнений в его предназначении.

Колдун закрыл глаза и запел, не разжимая губ. Голос его напоминал низкое, басовитое гудение шмеля на лугу конюшины. Он то становился громче, то стихал до предела слышимости. Постепенно в ритме чародейской мелодии заплясал красный огонь в плошке, замерцал металлический брусок (а может, он только отражал подвижные язычки пламени), пошла рябью вода в чаше.

Ендрек ощутил, как начали покалывать кончики пальцев, словно руку во сне отлежал, а теперь кровь возвращается в самые тоненькие сосуды. Дальше – больше. Покалывание распространилось по предплечьям и достигло локтей. После – ключиц. Волны холодка – не противного, а, напротив, даже бодрящего, закружились в животе и под грудиной. Еще немного, и колдовской жар охватил студиозуса целиком.

Что делал Мржек?

Об этом Ендрек мог лишь догадываться.

Скорее всего, он собирал энергию стихий – расставленные по углам гексаграммы предметы, видимо, играли роль точек концентрации магических сил – и вливал ее в парня. Насыщал его кровь магией, как рапа насыщается солью, до предела, под завязку, с тем чтобы выплеснуть их – и кровь, и силу волшебства – на замершего и, похоже, переставшего даже дышать пана Юстына.

Медикус уже не помышлял о сопротивлении. Его тело само собой вошло в ритм завораживающей мелодии, выпеваемой Мржеком. Пульс стучал в висках церковным перезвоном колоколов…

Или этот шум и звон доносятся снаружи, из-за закрытой двери?

– Грасьян! Давай!!! – резкий окрик Мржека вмиг разрушил очарование волшбы.

Безносый замахнулся ножом. Ендрек хотел зажмуриться, но не успел.

С треском, с грохотом вылетела тяжелая дверь. Ударила краем чародея по колену. Он зарычал, как разбуженный среди зимней спячки медведь, и отпрыгнул в угол.

А в свободный дверной проем кубарем вкатился человек. Свет масляных ламп отразился от нашитых на кожаный жак стальных блях. Из-под низко надвинутой на глаза шапки виднелся лишь крючковатый нос и седой чуб. Еще лежа на полу, нападающий широко размахнулся тяжелым трехгранным мечом, и быть бы колдуну без обеих ног, если бы он оставался на прежнем месте.

– Мрыжек? Сука! – заорал человек с мечом, и Ендрек, к своему удивлению, узнал голос дядьки Хмыза.

Чародей если и удивился, то не подал виду. С его ладони сорвался огненный шар размером с кулак и ожег успевшему все же отпрянуть гусару плечо.

– Закончи, Грасьян! – выкрикнул Мржек, сводя пальцы рук перед грудью.

Следом за Хмызом в высоком прыжке в комнате очутился сам пан Войцек Шпара.

Взмах острой сабли, и безносый, выронив нож, захрипел, задергался и, зажимая разрубленное почти до позвонков горло, повалился на пана Юстына.

Терновский князь завизжал, словно его обдали кипящим маслом, и выгнулся на столе, упираясь в доски затылком и пятками. Раньше студиозус видел такое только у припадочных.

Колдун зарычал, сцепив до хруста зубы, и Ендрек понял, что сейчас на его спасителей обрушится какое-то ужасное колдовство. И тогда хорошо, если останется в живых один лишь разбушевавшийся чародей.

Видно, о том же подумал и Меченый. Следующий удар он предназначил волшебнику.

Мржеку пришлось уклоняться.

– Кумпяк!

С этим криком чародей пригнул голову и отступил еще дальше – в затемненный угол, куда не доставали отблески светильников.

Когда, в какой миг на помощь Войцеку пришли Хватан и пан Юржик, Ендрек не заметил.

Безоружный верзила заслонился тяжелой лавкой от удара порубежника. Отмахнулся, словно держал в руках легкий кол из плетня, и выбил саблю из рук пана Бутли.

В воздухе стоял смрад паленой кожи, острый запах свежепролитой крови и чад земляного масла.

На столе бился в судорогах Юстын Далонь, а рядом, вцепившись скользкими от крови пальцами в угол стола, испускал последний дух Грасьян.

– Мржек! Убью!!! – Из-под мелькающей сабли пана Войцека летели щепки.

Кумпяк медленно отступал, прикрываясь скамьей.

Пан Юржик нагнулся, поднял саблю и схватил Хмыза за полу куртки:

– Скорее, отцепляй его.

– Пригнись, сотник!!!

Гапей-Тыковка поднес к плечу приклад арбалета.

Меченый упал на одно колено.

Щелкнула тетива, и бельт с глухим чпоканьем вошел Кумпяку в глаз.

Пан Войцек прыгнул с корточек, распрямляясь не хуже той же тетивы, и в полете пнул чародейского подручного в середину груди.

– Где? Где Мржек?!! – достиг ушей Ендрека его исполненный разочарования крик.

– Ушел… Вот сука такая… – протянул Гапей, прилаживая к арбалету «козью ногу».

Студиозус увидел, как пан Юржик вцепился в край его рамы двумя руками и, упершись в край стола, качнул ее на себя.

Хмыз с громким «хэканьем» обрушил кончар на примотанную цепь.

– Что ж ты творишь, балбес! – Бутля не устоял на ногах, когда освобожденная рама вместе с привязанным Ендреком навалилась на него сверху.

Они рухнули разом.

Студиозус близко-близко различил выпученные глаза шляхтича и распяленный криком рот:

– А, растудыть твою, Хмыз!

– Быстрее! – это уже голос сотника.

Сильные руки, кажется, это были Хватан и Хмыз, подняли раму.

Стонущий пан Юржик перевернулся на живот.

С веселым вжиканьем сабля Хватана перерубила связывающие медикуса ремни.

– Учись, студиозус, дрын мне в коленку!

Ендрек не успел ни поблагодарить, ни даже оглядеться. Его подхватили под руки и потащили по полутемным коридорам. Где-то в стороне слышалось звяканье железа о железо.

– Не печалься, пан сотник, – обернулся Хватан к прикрывавшему отход Войцеку. – Кто ж знал про дверь потайную?

– Ничего, я его еще достану…

– Сзади!!! – Снова щелкнул арбалет Тыковки.

– Скорей, скорей, вражина… – Пан Юржик, прихрамывая, подгонял Хмыза, волокущего Ендрека.

– Ты того… извиняй… – пробурчал гусар в седые усы.

– Быстрее, лежебоки! – Меченый немного приотстал. Туда же кинулся и Хватан. Послышался звон клинков и хрип.

– Живее давай, – зудел, словно назойливый овод, пан Бутля. – Живее!

– Эх, будь что будет… – Хмыз немного присел, подхватил студиозуса на плечи. Как мешок с редькой. Ендрек уткнулся носом в прожженную дыру на жаке, закашлялся и попытался отвернуться. – Лежи, лежи, олух…

– Спасибо, – через кашель смог выдавить парень.

– Не за что, – неласково буркнул в ответ гусар. – Ты на что рассчитывал? Порубежники своих не бросают!

Внезапно коридоры кончились. В лицо дохнул свежий ночной ветерок. Ендрек охнул и потерял сознание.

Глава пятая, из которой читатель узнает, что красть коней нехорошо и эта привычка может привести к плачевным результатам, а лгать толпе и перевирать правду в Сенате – занятие очень даже полезное и существенно повышает шансы претендента на трон

Трясло безбожно.

Ендрек открыл глаза и увидел над собой синее, как цветущее поле льна, небо. Редкие облачка бежали в вышине, подгоняемые ветром. Одно похоже на толстого, неуклюжего медвежонка, а второе на худющего, поджарого пса из тех, которые один на один не боятся матерого волка. Пес гнался за медвежонком и должен был вот-вот его настичь. И тогда зверенышу явно не поздоровится.

Что ж за тряска?

Студиозус повел глазами вправо, влево и тут лишь сообразил, где находится. Темные кроны ясеней убегали назад по обе стороны от дороги, а прямо над головой скалилась серая с лысиной морда коня.

– Оклемался! Глазами моргает! – донесся довольный голос.

Юржик Бутля?

Точно. Он.

Ендрек вспомнил события прошлой ночи, нащупал руками дерюжные мешки под спиной и задом, плащ, которым его накрыли малолужичане. Попытался сесть.

– Лежи уж. – Пан Юржик нагнулся с седла. – Ты как?

– Да ничего… вроде, – ответил медикус.

По другую сторону от телеги фыркнул вороной жеребец Меченого.

– И как тебя угораздило, парень, а?

Ендрек пожал плечами.

Что скажешь?

Думал удрать, опередить и выдать приближение отряда Войцека сторонникам Жигомонта. Если называть вещи своими именами, предал. А они выручили, когда беглец-неудачник сам попал в переделку, из которой и не надеялся живым выйти.

Что ответишь?

– Чего в лес понесло на ночь глядя? – удивленно проговорил Юржик. – К лешачихе свататься?

Студиозуса аж передернуло при воспоминании о водяницах. Их воняющих псиной, заросших шерстью грудях, цепких, словно стальные клещи, пальцах. Он хотел сказать: «Нет, не к ним», но телегу подбросило на очередном ухабе, и Ендрек клацнул зубами, прикусив язык. Скривился, едва не взвизгнул.

– Ладно уж, – махнул рукой Войцек, – лежи. В дороге не поболтаешь. А останавливаться нельзя. Могут гнаться.

Он толкнул коня шпорой и обогнал повозку.

Ендрек упрямо скинул плащ и попытался сесть. И так хлопот доставил своим побегом, нечего еще выпрашивать заботу, как за младенцем.

Сесть удалось не с первого раза. На ноги навалилось что-то тяжелое. На его вопросительный взгляд пан Юржик коротко бросил:

– Шилодзюб. И Пиндюр.

– Что?

– Что слышал. Пиндюра из арбалета свалили, когда сматывались уже. А Шилодзюба саблей распластали. Еще в замке. Эх, парень… Спустить бы тебе штаны да ремнем, ремнем!

– Как же так?! – Ендрек схватился за голову. – Из-за меня?

– А то из-за кого? Хмызу плечо ожгли. Граю руку оцарапали, но то ерунда. А пану Стадзику бельт вскользь головы прошел – кровищи натекло… Да и у меня все болит. Задом седла коснуться боязно.

– Как же так?! – повторил медикус. – Погибли…

Сознание отказывалось принимать услышанное. Хитро щурившийся, хоть надо, хоть не надо, Шилодзюб – один из трех мародеров-простофиль, мечтавший скорее заслужить прощение и вернуться в родное село Пиндюр. Ендрек как наяву увидел его льняной засаленный волос, косивший в сторону глаз и обгоревший на солнце, блестящий нос.

Из-за его глупости погибли люди. Его невольные спутники, которых он, в своей учености, презирал, считал глупцами за приверженность князю Янушу, не пожалели жизней. Не задумываясь, бросились спасать заносчивого студиозуса.

А смог бы он поступить так же?

Броситься на помощь товарищу, не задумываясь и не рассуждая…

Ой, вряд ли… Начал бы искать повод отсидеться за чужими спинами, сказался бы больным или стал бы жаловаться на плохую выучку.

А Пиндюр жаловаться не стал. Хотя едва ли успел овладеть оружием лучше студиозуса. Кметь есть кметь. Привычнее к косе, чем к сабле.

Пиндюр пошел спасать его и погиб.

Интересно, остались ли у погибших товарищей семьи – дети, жены, старики родители?

Ендрек поймал себя на мысли, что впервые подумал о малолужичанах, как о товарищах, а не просто как о навязанных злой судьбиной попутчиках.

Как же так вообще могло случиться?

Приверженцы Золотого Пардуса, борцы за шляхетские свободы и вольномыслие, едва жизни его не лишили, а сторонники Белого Орла – мракобесы и ретрограды, слуги князя-казнокрада – вытащили.

«Лучше б мне на той раме остаться!» – Ендрек в сердцах стукнул кулаком о коленку.

– Не бери в голову, парень! – по-своему истолковал его порыв пан Юржик. – Все под Господом ходим. Он дал жизнь, он и взял. Может, им еще повезло, а?

Медикус не ответил. Уселся в трясущейся телеге, сгорбив плечи и понурив голову.

– Эгей, пан сотник! – проскакал мимо Грай на буланом. – Надо дневку делать. Кони не выдержат!

И правда, большинство скакунов дышали хрипло и с натугой. Глаз Юржикова серого покраснел и бегал туда-сюда, словно безумный.

– В лес! – взмахнул плетью пан Шпара. – В лес. Грай!

– Я!

– Останешься. Поглядишь за дорогой. Найдешь нас потом?

– А то?

– Вот и давай!

Кавалькада свернула вправо и, проломившись сквозь подлесок, нырнула под прохладную сень.

В лесу кони перешли на шаг.

Теперь смотреть на них стало еще жальче. Понуро опущенные головы, исполосованные белой пеной шеи, несколько лошадей, как заметил Ендрек, сильно хромали.

– Напрямую ломились, – обернувшись через плечо, пояснил сидевший на передке телеги Квирын, в тюрьму Берестянки он попал за то, что обжуливал доверчивых покупателей, заключая по шинкам сделки под честное слово. – Вот ноги и побили.

Ендрек покивал, хотя и не представлял, через что можно так ломиться, чтобы коням ноги покалечить. По бурелому удирали, что ли?

Наконец ехавший в дозоре пан Гредзик Цвик крикнул, что есть ручей и можно останавливаться.

Все спешились. Ендрек, тяжело перевалившись через бортик телеги, тоже соскочил на землю. От внезапно накатившей слабости припал на колено.

– Эй, студиозус, ты как? – участливо поинтересовался пан Юржик.

– Спасибо. Ничего.

Ендрек прислушался к своему телу. И правда, ничего. После таких приключений он должен умирать от усталости, чувствовать каждую связку, каждый мускул, а ничего… В самом деле, ничего!

Неужели изнеженный студиозус втянулся в походную жизнь настолько, что держится лучше закаленных во многих стычках бойцов? Он ведь не мог не видеть, как пошатнулся и придержался за седло Хватан, как пан Стадзик, бросив повод на руки Глазику, сел у дерева, уронив голову на руки.

А раз он чувствует себя лучше других, нужно этим пользоваться.

– Пан Юржик, – медикус выпрямился и приосанился, – а где моя сумка с травами? Полотно на перевязку тоже…

– Да тут все, – усмехнулся шляхтич, извлекая из телеги плотно набитый мешок. – Давай, лекарь, давай.

Тем временем падающие с ног от усталости люди отшагивали коней, которые хрипели, шумно поводили боками и рвались к ручью. Еще бы! Если даже нечувствительный нос Ендрека ощущал близость холодной свежей воды, то коням, проскакавшим прошлые полдня и ночь, каково?

Студиозус подошел к возящемуся с костром Самосе, протянул дубовой коры в мешочке:

– Завари.

Бывший реестровый сверкнул глазами на него, но смолчал. Но даже выбранись он последними словами, Ендрек бы его понял и простил. Не каждый день теряют друга, да еще из-за какого-то студиозуса выговского.

Что ж, студиозус не станет чиниться или выказывать неблагодарность. Пускай даже ругают. Теперь никто не сможет заставить его бросить выполнять свое дело – лечить людей.

Ендрек зачерпнул котелком воды и направился к пану Стадзику. Рану на голове следовало промыть и перевязать.

* * *

Смеркалось. Костер догорал, но ровный, багровый жар от углей еще в силах был осветить усталые озабоченные лица малолужичан. Сбоку, рядом с кострищем, чтоб не остывал, пристроили котелок, от которого шел легкий пар.

Дневка постепенно переходила в ночевку.

Хватан щурился и тыкал палочкой в остывающие угли, поднимая фонтанчики искр. Грай клевал носом, баюкая подраненную руку. Простоватый Гредзик Цвик напевал грустную песенку о панночке Марыльке, которая не спешит к нему на свидание в вишневый сад.

Пан Войцек покачал головой сокрушенно:

– Со-о-овсем плохо дело, односумы. У Издора конь охромел – раз. Под паном Стадзиком раненый – два. Да Ендрек у нас теперь безлошадный.

– Угу, угу, – кивнул Хватан, прихлебнул отвара листьев земляники прямо из котелка. – Троих на телегу посадим – еще один конь загнется, дрын мне в коленку.

– А что, сильно охромел у Издора конь-то? – Пан Гредзик почесался под мышкой.

– Сильнее некуда. Я думал, еще на тракте свалится, – твердо ответил порубежник.

– Дык… Похоже, сухожилие потянул, – добавил Грай, смущенно разглядывая повязку на запястье. Как ни отказывался урядник, но Ендрек настоял на том, чтоб рану промыть и замотать. От заразы и просто на всякий случай. – Плюсна напухла и горячая. Оно можно и полечить, дык некогда.

– Верно. Некогда, – согласился Меченый. – И так отстаем. П-прибудем последние, я от позора сгорю весь.

– Как ни крути, а коням отдохнуть надо. – К костру приблизился пан Бутля. – Дневка с ночевкой в самый раз.

– Так кто спорит, дрын мне в коленку?

– Са-а-адись, пан Юржик. Что студиозус наш?

– Умаялся. Дрыхнет. – Бутля засунул пальцы под шапку, с наслаждением поскреб лысину. – Когда уже до бани доберусь… Он ведь, пан Войцек, почитай, половину отряда перелечил. Как с цепи сорвался.

– Известно, что с цепи, – скривился Хватан. – Жигомонтов подпевала. Выслужиться хочет.

– Ага, – едва не сломал челюсть в поистине королевском зевке Юржик, – перед тобой, перед Граем, передо мной. Это ему так пригодится!

– Все едино, не верю я ему! – Молодой порубежник пристукнул кулаком по колену. – От нас удрал? Удрал. К жигомонтовцам перебежал? Перебежал…

– Дык, это… – вмешался Грай. – Не перебегал он. Отчего да почему от нас убег – не скажу, не знаю потому как. Но и они его на поляне подобрали. Там, где водяницы.

– То есть налицо случайность! – поучительно поднял палец вверх Бутля.

– Оставь, Хватан, – насупился пан Войцек. – Парню досталось – не приведи Господь. Сам знаешь, к Мржеку в лапы угодить…

– Да уж. Точно, – легко согласился Хватан. С Войцеком он не спорил никогда. – Мрыжек – зверь.

– Что он там творил? – задумчиво проговорил пан Юржик. Снова зевнул. – Ясен пень, что чародейство, а вот на кой ляд?

– Од-д-дно сказать могу. – Меченый подергал левый ус. – Двух зайцев мы убили. И своего товарища от лютой смерти спасли, и чародейство Мржеку перегадили.

– Мрыжеку подгадить – это святое, – кивнул Хватан.

– Да. Много я о нем слышал, – согласился пан Юржик. – Жаль, что живым ушел.

– Э-э-э-это неизвестно еще, кто от кого ушел. Он от н-н-нас или м-мы от него.

– Эх, нам сюда хоть бы полсотни наших порубежников… – мечтательно протянул Хватан.

– П-пустая болтовня, – резко осадил его Меченый. – Чует мое сердце, наши дорожки еще пересекутся. А сейчас не о том думать надо.

– Ясен пень, о конях… – Бутля снова потер лысину, зевнул. – Эх, сгонять бы в тот застянок, про который Грай говорил… Грай, а, Грай!

– А! Чего? – вскинулся задремавший было порубежник. – А, застянок… Дык, я ж точно не знаю. Слыхал из кустов, как проезжали шляхтичи. Похоже, прямиком из Выгова, с торгу. И до дому недалече оставалось… А точно не скажу.

– Да ясен пень, что недалеко! – воскликнул пан Юржик. – Эх, горелки бы прикупить!

– Тьфу на тебя, пан Юржик! – возмутился Гредзик. – Тут кони не ровен час падут, пеше бегать придется, а у него горелка на уме.

Сам пан Гредзик о горячительных напитках отзывался с недавнего времени, а именно с тех пор, как за пьяный дебош с кровопролитием в шинке угодил в Берестянскую тюрьму, крайне пренебрежительно и божился, что ни капли в рот не возьмет до самой смерти.

– Да прямо! – не сдавался пан Бутля. – Горелка еще никому не повредила.

– А и не помогла никому. Точно, – подвел итог сотник. – Эх, коней бы в том застянке прикупить, если хозяева согласятся.

– Коней? – встрепенулся Хватан. – Было б здорово!

– Т-точно. Т-только у нас серебра кот наплакал. На одного коня не наскребем, не то что на трех. Да и выговор малолужичанский не спрячешь, не затрешь. А нас тут не любят. Иль забыли, что мы все разбойники уховецкие?

– Студиозуса послать… – не сдавался Хватан.

– Ты ж его только что предателем хаял! – усмехнулся Юржик.

– Да и денег нет. О чем го-го-говорить? – Пан Войцек потянулся за котелком.

– А что я Глазика нигде не видел? – вдруг насторожился пан Бутля.

– Дрын мне в коленку! – вскочил Хватан, а Меченый в сердцах едва не опрокинул котелок с отваром в костер. – Это ж он в застянок намылился! Коней нам добывать!

– Ч-ч-ча-час от часу не легче. – Войцек поднялся на ноги, засунул большие пальцы за кушак. – Мало нас разбойниками позорят. Теперь еще и конокрадами малолужичане для выговских будут. Ну спасибо, Глазик, ну спасибо…

– Дык… он это… за всех нас переживает… это… похоже… – попытался вступиться за конокрада Грай, но сотник так на него глянул, что обычно немногословный порубежник совсем запутался в словах и умолк.

– Д-добро. Натворили делов. – Войцек едва не рычал от ярости. – Б-бандюганы… Юржик!

– Слушаю, пан сотник.

– К-караул удвоить. Не хватало, чтоб нас ночью перерезали по милости этого… Тьфу, зараза… Хрена с два он у меня в седле у-у-усидит, ежели живым вернется! Так задницу надеру!!! Хватан!

– Я!

– На рассвете готовь коней. Себе, мне, Гредзику, Тыковке и студиозусу.

– А его на кой ляд?

– Поговори мне!

– Виноват.

– Его на тот случай б-берем, ежели говорить в застянке надо будет. Кто у нас из Великих Прилужан? Может, ты?

– Никак нет!

– То-то же! – Меченый закусил ус, помолчал. – Д-добро. Утро вечера мудренее. Всем спать.

Вскоре на лагерь пала тишина. Только фыркали, переступали с ноги на ногу кони. Похрапывал во сне Хмыз.

А за перелеском, в дубовой рощице запели соловьи. Да так переливчато, с душой, что стоящий в карауле Миролад едва не заслушался. И даже замурлыкал под нос:

– Ой, за гаем, за лужочком соловей щебечет, А я ж свою милочку дожидаюсь в грече…

Издор без всякой жалости саданул его под ребра, прервав душеизлияния напарника. Мол, сторожить надо, а не сопли распускать. Кто б возражал?

* * *

Выглянувшее над верхушками деревьев солнце застало пятерых всадников в дороге.

Глазик так до рассвета и не вернулся.

Войцек Меченый злился, кусал ус и сбивал нагайкой высокие верхушки заячьего чая. Сиреневые цветы взлетали, распадаясь в воздухе, и оседали на траву сиротливыми лепестками.

Ендрек подпрыгивал в седле – сидеть по-настоящему, как держались на спинах коней порубежники, он так и не выучился. То ли силенок не хватало крепко держаться ногами за конские бока, то ли сноровки. Хмыз, наблюдая его телодвижения со стороны, сказал, что и одно и второе – дело наживное. Больше ездить надо, и все придет. Насчет «больше ездить» студиозус как-то сразу с ним не согласился – правда, ума хватило не высказывать протест вслух. Парню было страшно подумать, что когда-нибудь ему придется проводить в седле еще больше времени. И так болела задница, словно превратилась в один сплошной большой синяк, на привале постоянно обнаруживались более или менее сильные потертости на внутренней стороне бедра или голени. Кстати, последнюю порубежники и реестровые спутники медикуса называли мудреным словом – «шенкель». Он попытался им объяснить, что в анатомии человека такой термин не имеет места быть, но на него посмотрели, как на блаженного, а Хмыз посоветовал помалкивать в тряпочку, пока по шее не получил от старшего и по званию и по годам. И Ендрек, сцепив зубы, продолжал нелегкую учебу, надеясь в будущем стать если не замечательным, то хотя бы сносным наездником. Но, несмотря на старания, хорошо удавалось ездить пока лишь на шагу. Небольшая рысца заставляла голову студиозуса раскачиваться и трястись, при этом зубы клацали, и пару раз он умудрился даже прикусить язык; локти – разлетаться в разные стороны («Как у паршивой курицы крылья», – заметил как-то Хватан), а ступни так и норовили проскочить в стремя до каблука и там намертво застрять.

Сейчас пан Войцек вел отряд легкой рысцой – берег коней. Но Ендреку от этого легче не было. Что легкая короткая рысь, что размашистая, один бес – трясет. На галопе подбрасывало меньше, но студиозус, прирожденный горожанин, опасался скорости. Казалось, вылети на полном скаку – и косточек потом по лесам да по степям не соберут.

Чтобы облегчить себе езду, Ендрек осторожно, стараясь не показать спутникам своей слабости, оперся большими пальцами о переднюю луку. Похоже, пан Гредзик заметил его уловку, но, по прирожденной доброте и всегдашнему обыкновению не вмешиваться в чужие дела, промолчал. Хорошо, что Хватан ехал впереди, бок о бок с сотником. Уж он бы не удержал языка. Замучил бы подначками сейчас. И еще дня три вспоминал бы.

Застянок возник неожиданно. Почти что из лесу.

Тыковка недовольно скривился, буркнув под нос:

– Ротозеи!

И верно, в Малых Прилужанах широкая полоса земли, отделявшая постройки от опушки, наверняка была бы расчищена от подлеска, кустарника и высокой травы. На севере еще не забыли, с какой стороны берутся за меч, как смердят спаленные находниками с того берега хаты, какого цвета кровь. Здесь же терн и шиповник уже почти полностью заполонили старую расчистку, поднимаясь коню едва ли не до холки. Пеший в зарослях мог запросто укрыться с головой, даже не пригибаясь.

– Беспечно живут, дрын мне в коленку, – мотнул головой Хватан, оборачиваясь к Ендреку. – Еще б не жить! За нашими-то спинами…

– Уймись! – коротко бросил пан Войцек без обычного заикания. Это могло означать одно из двух. Либо бывший богорадовский сотник совершенно спокоен и говорит, плавно выпевая слова, либо он предельно собран, как перед боем, и тогда заикание уходит само. Со страху прячется, что ли?

Молодой порубежник пожал плечами и больше к медикусу не цеплялся.

Застянок на первый взгляд показался Ендреку обычным. Таких по всем Прилужанам – и Великим, и Малым – из сотни сто. Но потом что-то насторожило студиозуса. Какая-то неуловимая черта выбивалась из общей привычной картины. И это заставляло держаться настороже.

Глянув на спутников, Ендрек понял, что не одинок в своих предчувствиях.

Пан Войцек сбросил ременную петельку с рукояти кончара, притороченного с правой стороны седла. Хватан и Гредзик, не сговариваясь, перекинули поводья в левую руку, а Гапей пристроил поперек седла взведенный арбалет, вынул и приготовил бельт. О том, что Тыковка сбивает из арбалета навскидку подброшенную в воздух медную полушку, Ендрек уже знал.

Под ложечкой у студиозуса противно заныло. Эдакий еще не страх, не ужас, но уже заставляющий учащаться дыхание и сердцебиение озноб. Ладони противно вспотели. Парень поочередно вытер их о штаны, хотя за оружие он хвататься не собирался – не хватало еще рубить простых шляхтичей, да еще и великолужичан к тому же. Да и никто не мог сказать наверняка: срубит ли Ендрек чью-либо голову или ухо коню. Такие незадачи, говорил Хмыз, с новичками ой как часто случаются.

– Стремя поправь, – шепнул понимающе пан Гредзик.

Ендрек опустил глаза. Так и есть – нога снова проскочила едва ли не до каблука. Он дрыгнул ступней, но коварная железка не сдвинулась с места ни на волос. Пришлось наклоняться под насмешливым взглядом Хватана – слава Господу, пан Войцек рядом, иначе насмешкой во взгляде он бы не ограничился – и пальцем поправлять стремя.

– Управишься, дуй ко мне. Рядом поедешь, – не поворачиваясь сказал пан Шпара. На затылке у него глаза, что ли?

Столкнув непослушное стремя ближе к носку сапога, Ендрек стукнул серого меринка пятками и поравнялся с сотником.

И в этот миг (то ли озарение нашло, то ли просто поближе подъехали) он понял, что же их так насторожило в безымянном застянке. Несмотря на раннее утро, едва ли не все взрослое мужское население толклось на улице. Полтора десятка домиков и, на глаз, человек двадцать шляхтичей.

Застянки, в отличие от обычных сел, населяли, как правило, обедневшие дворяне. Отсутствие родовых земель и тугой мошны заставляло их работать наравне с простолюдинами. А то и тяжелее – ведь кметю, как ни старайся, в богачи не выйти, а тут остается всегдашняя надежда. Но не рядом с чернью. Уж коли мне приходится горбатиться на пашне, на лугу, в овине, в коровнике, рассуждали испокон веку жители застянков, так хоть рядом с такими же, как я, не на виду у простолюдинов, не на потеху немытой грязной толпе. К слову сказать, находились среди них и более вшивые, и живописнее оборванные, чем кмети, но гордость есть гордость.

Вообще-то лето – время страдное. Человеку, живущему плодами земли, отдыхать некогда. До рассвета встают, после заката ложатся, и все какие-то дела находятся неотложные. Телегу починить, лезвие косы подправить, плетень подновить, дырку под стенкой курятника, лисой прорытую, заделать. Это не считая пахоты, сева, сенокосов, работы в садах и на примыкающих к домам огородиках. Вот зимой отдохнуть можно. А лето… Ни отдыху, ни сроку. Казалось бы, чему удивляться? На обычный труд народ выбрался… Но настораживало именно отсутствие всякого определенного занятия у жителей застянка. Они не собирались в поле, не работали по дому, даже не травили байки – вот удивительное дело! Они просто тынялись от плетня к плетню, от хлева к овину. И при этом не разговаривали друг с дружкой. Даже, похоже, старались обойти соседей подальше.

– Все. Опоздали! – рыкнул пан Войцек.

«Куда опоздали?» – хотел спросить медикус, но не успел.

– За мной! Рысью, – скомандовал пан Шпара и устремился вперед.

Как ни были жители выговщины избалованы мирным житьем-бытьем, а оружие под рукой держали. Отряд Войцека, пропылив по улице между ладными, крытыми тесом постройками, вылетел на колодезную площадь и оказался под прицелом полудюжины арбалетов. Еще с десяток шляхтичей столпились у одного из домов. Он отличался ярко раскрашенными ставнями – с маками да петухами.

– Коронная служба!!! – заорал Ендрек во всю мочь, как и было заранее условлено. На последнем слове голос предательски сорвался, и получилось вовсе не так грозно и убедительно, как хотелось.

Поэтому медикус откашлялся и повторил:

– Коронная служба! Где старшиня?

Шляхта хранила молчание. Потом сквозь толпу протиснулся седоусый мужчина с кустистыми бровями и носом «уточкой». На его поясе висела неплохая сабля, судя по блестящим потертостям на ножнах, доставшаяся от прадеда, самое раннее. Он приосанился, расправил морщины жупана у пояса, откашлялся и сказал:

– Желеслав Клуначак, твоя мосць. Здешний старшиня – я. По какому делу, панове, ежели не тайна?

– Да так… – уклончиво качнул головой Ендрек. – Ищем одного человечка. Не встречались ли?

Старшиня посуровел, а стоявшие за его спиной шляхтичи еще больше сгрудились, словно желая спрятаться за спины друг дружке.

Пан Желеслав пожевал губами, разглядывая исподлобья всадников, а затем вздохнул:

– Быстро. Не ожидал. Или заранее знали?

– Или птичка на хвосте принесла? – послышался ехидный голос из толпы. – Хвост бы той птичке по самую голову…

– Тихо там! – не оглядываясь, осадил земляков старшиня. – Если вы за конокрадом…

– Ну? – Меченый подался корпусом вперед, наклонясь над конской холкой.

– Ну… Признаюсь, опоздали вы, панове.

– Что значит – опоздали? – не понял Ендрек.

– Да то и значит! – через плечо пана Желеслава крикнул высокий, зобатый шляхтич – чистый аист-черныш. – Всем миром били, виновного не сыщете!

– Где он? – помертвевшим голосом, чувствуя, как багровеет взгляд Хватана, а зубы пана Войцека сжимаются с такой силой, что прикуси ухналь и пополам разделит, не хуже зубила.

– Отведи! – тоном, не допускающим возражений, приказал сотник.

– Идемте, покажу, – просто и как-то обыденно ответил пан Клуначак.

Он внимательно посмотрел на верховых, сбил щелчком прилипшую к рукаву жупана соломинку, повернулся и пошел, широко шагая.

Толпа перед старшиней расступилась, пропуская и его, и Войцека со спутниками. Шляхтичи по-прежнему напряженно молчали. Хвала Господу, хоть арбалеты опустили.

– А что-то выговор у вас, панове, не тот какой-то… – на ходу рассуждал пан Желеслав. – Тут давеча… Ах, вот оно что! – Он хлопнул себя по лбу. – Вы от пана Адолика Шэраня?

Кто это такой, Ендрек не знал, но на всякий случай кивнул.

– То-то я гляжу, что так быстро за тем псом малолужичанским припожаловали. Давеча гонец в Выгов проезжал, так сказывал – какие-то разбойники, вроде как из приспешников князя Януша, пану Адолику замок пожгли. Прислуги перебили – ужасть. И удрали. Видно, им коней подпортили. А вы, панове, видать, из свиты тех панов, что к пану Шэраню в гости заехали…

– Ну да, – запоздало сообразив, что играет с огнем, кивнул Ендрек. – Мы из свиты пана Мржека.

– Кого?! – округлил глаза старшиня. – Мрыжека?

– Нет. Правильно говорить – Мржека. Вы как-никак шляхта, а не кмети.

– Не того ли Мржека Сякеры, что…

– Того. Могучего чародея и близкого друга пана Шэраня.

– Быть того не может! – Пан Желеслав даже споткнулся на ровном месте. – Я ж слыхал про того Мржека… Не может пан Шэрань… – Он осекся. Бросил взгляд из-под бровей на Войцека – должно быть, пан Шпара представлялся ему самым опасным и суровым. А ну, как за поругание честного имени этого самого, известного больше, как кровавый палач, едва ли не людоед, Мржека ему сей момент голову снимут острой саблей?

– Может, – сурово отвечал студиозус, испытывая при этом едва ли не мстительное блаженство. Пускай знают, с кем водится пан Адолик Шэрань – это имя он слышал раньше не раз, но не догадывался, в чьем замке едва не принял лютую смерть, – известный магнат и верный сторонник пана Жигомонта…

И тут они пришли.

Глазик лежал около навозной кучи за хлевом дальней от дороги усадьбы.

При виде сине-багрового, окровавленного, неестественно вывернутого тела у Ендрека оборвалось сердце. Не взаправду, конечно, а только на несколько мгновений перестало стучать и вроде как ухнуло куда-то вниз. А из желудка рванулся вверх долго копившийся там холодный ком первородного ужаса. Взлетел и ворвался в горло, обернувшись рвотным спазмом.

Чтоб не свеситься с седла и начать блевать на потеху окружающим, студиозус вынужден был вцепиться зубами в собственное запястье.

Помогло.

Он смог почти спокойно рассмотреть покрытое кровоподтеками распухшее лицо, висящий на тонкой ниточке глаз, который чубатый, любивший похабные рассказки малый берег, берег, да так и не сохранил. Жупана на Глазике не было, а рубаха, измаранная черной засохшей кровью, почти не отличалась цветом от избитого тела.

– Не взыщите, панове, – развел руками пан Желеслав. – Конокрад – он хуже грабителя с большой дороги. Только с насильником и сравнится. По обычаю, от дедов доставшемуся, мы его и обиходили. Не взыщите уж… Может, вам за него награда обещана, так мы это… какую-то малость посодействуем. Эй!!!

Старшиня в ужасе отпрянул и присел, прикрывая голову рукой, забыв о собственной сабле, когда клинок Хватана вдруг свистнул у него над головой.

– Убью, суки!!! – Порубежник снова взмахнул саблей, разворачивая коня к толпе. Глаза его, совершенно бешеные и налитые кровью, не различали белого света.

– Отставить! – загремел пан Войцек, дотягиваясь левым кулаком до затылка урядника.

Удар вышел не сильным, скорее пан сотник попросту ткнул товарища, но дело свое сделал. Хватан, всхлипнув горлом, втянул воздух и сник в седле, опуская саблю.

– Ты мне брось! – Меченый взял его сильными пальцами за плечо, развернул к себе лицом. – Сам не такой? Ты б конокрада не бил?

– Он же наш… – еле слышно выдохнул Хватан.

– Верно. А нашему м-можно то, что чужому заповедано? А?

Урядник еще больше склонил голову и отвернулся. Студиозус только услыхал:

– Саблей бы рубил, а ногами топтать…

– Ендрек! Ендрек, ты слышишь меня? – как сквозь воду прорвался голос Войцека.

– Да! То есть слушаю, пан сотник.

– Погляди его. Сможешь?

– Смогу, пан сотник.

Ендрек соскочил с коня и подошел к трупу. Вблизи изувеченное тело выглядело еще ужаснее. Живот – сплошное почернелое пятно. Из голеней, прорвав штанины, торчат осколки берцовых костей, губы запеклись кровью и распухли, словно вареники, а на щеке ясно выделялся отпечаток сапожной подковки. Студиозус вдруг понял, почему сапоги пана Желеслава выглядели так, будто он по росе с утра гулял. И снова едва не вывернул желудок на утоптанное подворье. Но пересилил себя и присел на корточки. Пальцем коснулся места на шее, где должен проходить живчик. Гематомы не давали разглядеть, точно ли он определил место. Оставалось лишь надеяться на опыт, привитый на трех курсах медицинского факультета Руттердаха…

За спиной едва ли не овеществленно сгущалось напряжение замерших в ожидании людей. Один неверный шаг, движение, слово – и прольется кровь. Будто бы мало ее пролилось за последние два дня!

Ощутив слабое, еле слышное биение под пальцами, Ендрек вздрогнул и едва не отпрянул.

– Что? – донесся сверху голос Войцека.

– Живой… – непослушным губами ответил студиозус.

Сердце билось редко – между ударами запросто можно произнести «двадцать один, двадцать два», но ведь билось!

Топнули о землю подошвы сапог. Меченый склонился рядом:

– Б-б-быть того не может.

– Я сам не верю… Но ведь живет.

– Воистину необъяснимы чудеса Господни. – Войцек поднял глаза к небу и сотворил знамение. – Думаешь, выживет?

– Сомневаюсь. Даже все профессора Руттердаха… Нет. Не выживет. Точно.

– И здесь бросать не годится, и увезти не получится, – медленно проговорил пан Шпара.

– Только тронем – убьем, – подтвердил медикус.

– Ну так, может, не дожидаясь?..

– Что? – жалобно воскликнул Ендрек и вдруг понял, о чем ведет речь сотник. – Нет. Я не смогу. Да и по заветам Господа…

– Д-добро. Этот грех я на себя возьму.

Левая ладонь Войцека скользнула под покрытый запекшейся кровью затылок Глазика, а правая – легла снизу на подбородок.

Ендрек, как зачарованный, наблюдал за его действиями. Ему не впервой было видеть смерть вот так близко. Но те люди умирали либо от неизлечимой заразной хвори, либо, как совсем недавно в замке пана Шэраня, в горячке боя. А здесь…

Руки пана Войцека напряглись, качнув голову конокрада сперва вверх, подбородком почти до груди, а потом вниз, далеко ее запрокинув. Щелкнул атлант, отделяясь от черепа. По телу Глазика пробежала судорога.

– Прими, Господь, душу раба твоего… Как его звали-то по-настоящему? – Меченый хотел вначале вытереть ладони о свои штаны, но не решился измарать одежду, потом – о лохмотья покойника, но тоже отдернул руку, сообразив, что еще больше испачкается…

– Не знаю. Он никогда не говорил, – пожал плечами Ендрек.

– Добро. Прими, Господь, душу раба твоего, конокрада Глазика.

Меченый, не поднимаясь с колен, стянул шапку с головы. Помолчал.

После поднялся и медленно обернулся к обитателям застянка и пану Желеславу:

– Хоть похороните по обычаю?

Лицо старшини исказила хитрая ухмылка:

– Эх, панове, а я ведь понял, кто вы. Думали, не догадается пан Клуначак? За дурака держали?

– И кто же мы? – посуровел Меченый.

– А те самые разбойники малолужичанские, что честных шляхтичей обижают! За арбалеты, братцы! В сабли их!

Ендрек понял, что сейчас-то и начнется самое страшное. Их всего пятеро. Тем более что к драке привычны лишь четверо. Сам студиозус не имел по поводу своего мастерства в обращении с оружием ни малейших иллюзий. Знал, что саблю ему лучше не вынимать – еще, чего доброго, кого-то из спутников зацепит.

Одним движением пан Войцек Шпара выхватил клинок.

Толпа качнулась, готовая броситься вперед и снова убивать.

Но неожиданно над головами шляхтичей зазвенел насмешливый голос Гапея:

– А и правда, дурень ты, пан Клуначак! Я бубновому тузу в середку бельт втыкаю! С сорока шагов.

Невзрачный и весь какой-то мирный и домашний, со своей круглой головой и редкой бородкой, Тыковка держал арбалет в расслабленной руке, не прицеливаясь и не бросая приклад к плечу. Но жало бельта глядело в сторону пана Желеслава, и, судя по отвисшей челюсти старшини, тому сразу расхотелось проверять правдивость слов стрелка. В отличие от зобатого – он, видно, был кем-то вроде местного заводилы. Ендрек для себя окрестил его Черногузком, как аиста.

– Силен-то ты брехать! – заорал Черногузок, размахивая саблей.

– Давай проверим? – холодно осведомился Тыковка, но при этом ехидно прищурился.

– Нет! Стой! – побелевшими губами вымолвил пан Желеслав. – Не надо. Охолонь, Брониш!

– Пан Брониш! – выпятил губу зобатый.

– Ну, пан Брониш.

– То-то…

Гапей, не скрывая довольного оскала, наблюдал за их перепалкой.

– Ты, пан Клуначак скажи своим, чтоб сабельки в ножны вернули – не ровен час, порежутся, – сказал он, плавно поводя арбалетом из стороны в сторону.

– Делайте, панове, как он скажет, – обреченно проговорил старшиня.

– И пять ша-агов назад, – добавил пан Войцек.

Шляхтичи, ворча больше для порядка, повиновались.

Двигаясь как во сне, Ендрек добрался до коня, нащупал носком сапога стремя, вскарабкался в седло, тяжело навалившись животом на переднюю луку.

– Так, панове! – загремел Меченый уже с коня. – Мертвого похороните. У-у-уя-яснили? Я до самого пана п-подскарбия доберусь и обскажу пану Куфару все, как было. Думаете, панове, раз короля не избрали, так и закона нет? Самосуд чинить у-у-удумали?

Толпа молчала.

– Добро. Прощавайте, па-па-панове! Гнаться вздумаете, лишь деток своих осиротите. Уяснили?

Войцек развернул вороного и, ткнув шпорами, с места поднял в галоп. Хватан и Гредзик не отстали от него. Конь студиозуса рванулся следом так резво, что парню пришлось бросить повод и обеими руками уцепиться за седло.

Гапей задержался, прикрывая отступление. Под его насмешливым взглядом жители застянка не решились даже с места стронуться.

Только за околицей Ендрек нагнал мрачных порубежников.

– Пан Войцек, а, пан Войцек, – тихонько проговорил он, пристраивая серого бок о бок с вороным.

– Чего тебе, студиозус? – невесело отозвался сотник.

– Научи меня убивать, пан Войцек.

Меченый помолчал, раздумывая. Потом сказал:

– А оно тебе надо? Лечил бы…

– Надо, – твердо ответил медикус и повторил для большей убедительности: – Надо.

* * *

Пять дней потребовалось отряду Меченого, чтобы добраться к условленному месту, на поляну неподалеку от городских стен Выгова. Пан Войцек рвал и метал, но что поделаешь? Измученные кони не могли идти быстрее, чем легкой рысцой, а большую часть пути пришлось проделать и вовсе шагом. Иначе наездники запросто могли превратиться в пехоту и тогда уж точно поспели бы к шапочному разбору.

Больше месяца пробиралось войско пана Шпары от лесов под Берестянкой до стольного града.

От двух десятков осталось без одного человека полтора. Первой потерей был лесник, затем – трое попрошаек. Но последние утраты стали самыми тяжелыми. Не то чтобы Ендрек винил только себя одного за смерть Шилодзюба и Пиндюра, но всегда помнил, что, не задумай он дурацкий побег, они могли бы жить.

Гибель Глазика показалась еще более нелепой. И вот что поразительно! Не для себя ведь старался конокрад, не ради собственной выгоды взялся за старое. За всех переживал, хотел как лучше. Эх, если бы еще закон и порядок при этом не нарушал!

Пан Войцек ходил туча тучей оттого, что скрытно добраться не получилось. Тут и замок пана Шэраня (или как там его?), встреча со старинным врагом. Уж кто-кто, а Мржек Сякера догадается, зачем перебрасывают одного из самых закаленных рубак северного порубежья на юг. А поскольку теперь мятежный чародей верой и правдой поддерживает дело Золотого Пардуса, то и доложить кому положено не преминет. Второе место, где малолужичан «раскусили», – это застянок со старшиней паном Желеславом. Погоню, напуганные суровостью гостей, шляхтичи не посылали – своих забот полон рот, но что им мешало отправить гонца в замок того же Шэраня? А ничего.

И вот описанная в письме полковника Симона поляна. Истоптанная трава, несколько кучек конских кругляшей. Грай нашел даже старое, давно остывшее кострище. И никаких людей. Только следы.

– Опоздали, дрын мне в коленку! – Хватан в сердцах стегнул плеткой по голенищу.

Сотник нахмурился пуще прежнего (хотя куда там уже больше – и так брови слились в одну полоску) и закусил ус. Похоже, первый раз в жизни он подвел командиров, не выполнил приказа в срок и как положено. Было от чего удавиться.

– Может, расседлаем коней да подождем малость? – ни к кому не обращаясь, словно в пустоту, проговорил рассудительный Хмыз.

Пан Войцек не ответил. Махнул рукой – мол, делайте что хотите.

– Могу в город сходить, – предложил, спрыгивая на землю и приседая, чтоб размять затекшие ноги, пан Гредзик. – У меня знакомцы найдутся, ежели поискать хорошо.

– Могу и я, – несмело предложил Ендрек. – Тут батюшка с матушкой и брат…

– Ты б молчал уже, дрын мне в коленку! – перебил его Хватан. – Это послать козла в огород называется!

– Да брось ты! – вступился за парня пан Бутля. – Что ж ты всех врагами видишь?

– Не всех! А только этого желтого «кошкодрала»!

– Я не…

– Молчи! Все вы, «кошкодралы», одинаковы! А ты, пан Юржик, совсем опаску потерял! Щ-щас отпустим его, и к вечеру сотня драгун Жигомонтовых здесь будет!

– А ну, замолчали все! – рык пана Войцека прокатился над поляной. – С-с-спорщики хреновы!

– Я – не предатель, – пролепетал Ендрек обиженно.

– Никто т-тебя не винит. Но подозрение есть подозрение. До-доверие еще заслужить надо. Уезжать будем, я тебя неволить не стану. Останешься с родными…

– И целуй своего Жигомонта… – еле слышно прошептал Хватан.

– Молчать! Я тебя!.. – развернулся к нему Войцек. – Вот как перед ликом Господа – отстегаю я тебя!

Молодой порубежник насупился и склонил голову. Ендреку хотелось думать, что от стыда.

– Поедут пан Гредзик и Издор, – рубанул ладонью воздух пан Шпара. – До сумерек управитесь?

– Оглядеться оглядимся, а там… – пожал плечами простоватый Гредзик.

– В-вот и ладно. Чтоб в сумерки тут были. Д-добро?

– Добро.

Разведчикам выделили коней, какие поменьше других измучились.

Пан Гредзик Цвик протер сапоги лопухом, сорванным неподалече, закрутил усы, словно ехал паненок очаровывать. Его напарник застегнул жупан на все крючки и тоже приосанился. Студиозус не сомневался, что в кармане Издор уже нащупывает колоду карт, предвкушая поживу в ближайшем от городских ворот шинке.

Едва они уехали, Хмыз приказал разбивать лагерь. Закипела ставшая привычной за время путешествия работа.

Хватан смачно сплюнул под ноги, растер подошвой, поглядел исподлобья на студиозуса и ушел в подлесок. Вскоре послышался свист его сабли. У порубежника имелась такая привычка – в расстроенных чувствах рубить лозу. От плеча да с оттягом.

Ендрек, стараясь не показывать вида, хотя в душе от обиды все сжималось и хотелось расплакаться, как в далеком счастливом детстве, пошел перевязывать голову Стадзику. Рана шляхтича заживала на удивление плохо. Остальные – и Грай, и Хмыз, и Юржик – уже давно оправились от полученных в замке Шэраня отметин, а пан Клямка еще страдал. Жаловался на частые головные боли и требовал повышенного внимания со стороны лекаря, то бишь Ендрека.

Но не успел медикус размотать жесткую, пропитавшуюся сукровицей тряпку на голове шляхтича, как со стороны нечастого леса раздался тоненький протяжный свист. Присевший было пан Войцек в мгновение ока вскочил на ноги, выхватил саблю. Грай и Хватан почти не отстали от него. Скуластый следопыт успел вытащить даже два клинка – после смерти Глазика он взял себе его саблю. Тыковка замер с арбалетом, как охотничья собака, почуявшая перепела. Любопытно, бывает самострел у него не натянут или нет? Краем уха Ендрек слыхал, что все время держать взведенным арбалет нельзя – дуга теряет гибкость. Но Гапей его поражал.

– Эгэ-гэй! Пан Войцек! Свои!!! – послышался голос. – Не стрельните, а то я в новом жупане!

– Кем бы ты ни был, выходи! – скомандовал Меченый, поворачиваясь на голос.

Из-под лесной тени не спеша вышел худощавый человек в натянутой по самые брови шапке. Если он считал свой жупан новым, то покажите мне старый, подумалось Ендреку. И весь незваный гость выглядел… Как бы это правильно сказать? Потертым, подержанным, что ли? Обтрепанные, с вылезшим мехом обшлага жупана, лысоватая шапка с замусоленным пером, наполовину седая борода и морщинистые щеки. Однако на поясе его висела сабля, начищенная рукоять которой никак не производила впечатления ненужного предмета. В поводу мужичок вел гнедо-пегого конька – низкого, короткошеего и гривастого.

– Подобру-поздорову тебе, пан Войцек. – Гость приложил правую ладонь к сердцу. – То-то я гляжу, лицо знакомое. А как прядь седую увидал, сразу вспомнил – сотник богорадовский!

Меченый стоял, заложив большие пальцы за пояс и склонив голову к плечу, и смотрел на незнакомца.

– Т-т-ты все такой же, Пятрок. Сколько лет тебя знаю, – проговорил он наконец.

– На том стоим, – усмехнулся в бороду гость. – Я – как яичко в лукошке. Выделишься – на сковородку угодишь.

– Ты какими судьбами тут?

– Тебя жду, пан сотник богорадовский.

– В Богорадовке нынче пан Либоруш Пячкур сотником.

– Так то не беда. Он из молодых. Настырный.

– Никак знаешь его?

– Его сам пан Януш отличил. А мне положено знать всех, кто к гетманам да князьям приближен.

– Верно. Я и забыл, с кем беседую, – улыбнулся краем рта пан Войцек.

– Ты не грусти. Пан Либоруш в сотниках долго не задержится. Тем паче что, чует мое сердце, война вскорости предстоит нам.

– Господь с тобой, Пятрок! С кем же нам воевать? С Зейцльбергом?

– Эх, пан Войцек, пан Войцек… – Потрепанный мужичок погрустнел, улыбка уступила место скорбной складке между бровями. – Все хуже. Много хуже. Что ж, приглашай к костру – я тебе все как есть поведаю.

Меченый повел рукой, приглашая гостя к огню, разожженному к тому времени Квирыном и Самосей. Пятрок не заставил себя долго уговаривать и уселся, скрестив ноги на манер кочевников с правобережья Стрыпы.

А усевшись, начал рассказ о событиях последних дней.

Ендрек дивился осведомленности этого невзрачного мужичка, больше похожего на кметя, чем на реестрового или государственного человека, во дворцовых интригах. Он не знал, что Пятрок вот уже более пятнадцати лет состоял кем-то вроде личного ординарца или доверенного слуги при особе пана Зджислава Куфара – коронного подскарбия. Он мог выследить любого, подозреваемого в сговоре или предательстве, подслушать важные переговоры политических противников, выкрасть компрометирующие письма. В поездках великолепно владеющий любым оружием (от обычной сабли до малоизвестных в Прилужанах глефы или совни), Пятрок тоже оказывался незаменим. Исторические хроники королевства сохранили воспоминания по меньшей мере о двух случаях, когда он спасал жизнь пану подскарбию. Лишь одним принципом Пятрок не поступался никогда – в ответ на любое предложение убить кого-либо (не важно – за деньги или за идею), он застывал ледяной статуей, похожей на те, которые вырезают зимой умельцы на улицах Руттердаха, празднуя День рождения Господа.

Пятрок рассказал, что три дня тому назад Выгов буквально потрясло страшное известие. Великий гетман Великих Прилужан, пан Жигомонт Скула, скончался в своем городском доме. Не с лестницы по пьяной лавочке навернулся и не бубликом подавился, нет. Умер в страшных мучениях и судорогах, посинев лицом и пуская пену изо рта, что позволило честным горожанам заподозрить возможное отравление народного любимца и первейшего претендента на престол.

Великолужичанская шляхта, наводнившая в преддверии элекции город, встала на дыбы. По шинкам прокатилась череда драк – поначалу рукопашных, но к исходу второго дня и с применением оружия. Мещане и купцы начали отказывать в жилье прибывшим на Сейм из Малых Прилужан. В окна городских домов вывешивались флаги с изображением Золотого Пардуса. Одежду горожан тоже все чаще и чаще украшали ленточки и шарфы ярко-желтого цвета. Кстати, бакалейщики, должно быть, немало озолотились на продаже символов борьбы с ненавистными малолужичанами.

Пан Зджислав запаниковал и послал гонца навстречу приближающемуся к Выгову князю Янушу, предлагая тому чуть-чуть задержаться и переждать накал страстей где-нибудь поблизости в замке верного магната. Будто такие в окрестностях столицы найдутся!

Януш хоть и отличался отменной храбростью, а все же отсутствием рассудительности никогда не страдал. Судьбу решил не испытывать. Повременил со въездом в город.

Тем временем, поспевая к намеченному сроку, в Выгов начали прибывать собранные по всем Малым Прилужанам отряды. Полковники Берестянки и Крыкова, Крапивни и Жеребков, Мельни и Нападовки расстарались вовсю. Прислали людей преданных и надежно обученных. Правда, скандальных и слегка буйноватых.

Продолжали подъезжать и выбранные на малых Сеймиках электоры.

Пан Зджислав и пан Чеслав вздохнули спокойнее.

И тут, как гром среди ясного неба, примчался в Выгов конный отряд…

Случилось это не так давно. Вчера к полудню.

Во главе отряда стоял грозинецкий князь Зьмитрок. С ним вместе прибыли пан Адолик Шэрань и неизвестный шляхтич в шелковой маске, скрывающей все лицо, кроме глаз.

– Не тот ли пан Адолик Шэрань, чей замок стоит по-над Елучем в трех поприщах от столицы? – поинтересовался Войцек.

– Он. Он самый. А ты никак знаком с ним, а, пан сотник?

– С ним не привелось. А вот замок видал, когда сюда ехал.

Пятрок внимательно поглядел на Меченого – мол, ври, ври, я тебя все едино насквозь вижу – и продолжал.

Зьмитрок, лиса грозинецкая, сразу по приезде потребовал сбора Сената, а когда недоумевающие князья, гетманы и магнаты заняли места в креслах, согласно знатности и богатству, ввел, совместно с паном Шэранем, под руки пана в маске.

– Вот как властители малолужичанские чествуют наших сторонников! – воскликнул Зьмитрок, срывая маску.

Сенаторы, хоть были в большинстве людьми много чего на своем веку повидавшими, проверенными государственными мужами и закаленными воинами, ахнули. Кто с места вскочил, сжимая кулаки, кто, напротив, отпрянул, вжимаясь в спинку кресла.

Лицо стоящего перед собранием шляхтича обезображивали такие рубцы и язвы, что никакое моровое поветрие, именуемое черной оспой, не надует. Щеки, как брыли у угорских псов, из тех, что на медведя в одиночку выходят; глазки – щелочки, придавленные сверху набрякшими, отечными веками; уши, что блины, какие к Проводам зимы лужичанские хозяйки медом мажут.

Маршалок, пан Вежеслав Рало, председательствующий в Сенате, грянул кулаком по столу и возмутился:

– Что за балаган, пан Зьмитрок, устраиваешь? Уродов не здесь принято показывать, а на рыночной площади, там, где жонглеры с акробатами народ потешают!

Ему ответил изуродованный шляхтич. И лишь по голосу опознали сенаторы старого знакомца – пана Юстына Далоня, терновского князя и воеводу.

Пан Юстын заговорил и произнес судьбоносную речь. Речь, которую летописцы, дружно, как один, пообещали внести в скрижали истории. Сенаторы узнали и о готовящейся череде отравлений, среди которых смерть пана Жигомонта Скулы – только начало; и о попытке устранить его, пана Юстына Далоня, верного сподвижника великолужичанского гетмана; и о хэврах убийц и грабителей, тайно привезенных в Выгов с северных рубежей; и о приготовленных к вывозу из столицы целых караванах, груженных сундуками с золотом; и о замученных по застенкам и подвалам шляхтичах, которые отказались голосовать за пана Януша. Суть его слов сводилась к следующему – чужаки хотят навязать нам свою волю, свое, непривычное и дикое, видение мира. Ужели вольный человек, хозяин родимой земли, пойдет на поводу пришлых комедиантов? Кто согласен признать себя быдлом и рабочей скотиной, тот, конечно, проголосует за уховецкого князя, а вольный лужичанин, имеющий гордость и чувство собственного достоинства, выберет короля, который обеспечит шляхетские вольности и сытую, достойную жизнь каждому, включая городских мещан и сельских кметей.

Закончил пан Юстын ставшим уже обыденным: «Нам нет числа, сломим силы зла!» Но добавил и нечто новое. В тот же день, ближе к вечеру, его слова повторял в Выгове каждый нищий, каждый попрошайка и каждый шляхтич.

– Верю – сумеем, знаю – одолеем!

Именно этот клич и стал символом новой идеи. Дела Золотого Пардуса.

– Верю – сумеем, знаю – одолеем!

Или даже так:

– ВЕРЮ – СУМЕЕМ, ЗНАЮ – ОДОЛЕЕМ!!!

Сенаторы, за исключением редких отщепенцев, на которых не обращали внимания, как на слабоумных изгоев, рукоплескали его речи стоя.

В тот же вечер пан Юстын, пан Зьмитрок и пан Адолик Шэрань вышли на рыночную площадь, заполненную народом. Терновский князь повторил речь в присутствии большей части выговских горожан.

Его слова пали на благодатную почву.

– НАМ НЕТ ЧИСЛА, СЛОМИМ СИЛЫ ЗЛА!!!

– ВЕРЮ – СУМЕЕМ, ЗНАЮ – ОДОЛЕЕМ!!!

– ЛЖИ – НЕТ!!! МОШЕННИКАМ – НЕТ!!! ВОТ НАШ ОТВЕТ!!!

Забыв о сословных различиях, мещане и шляхта скандировали слова нового властителя умов. Люди не расходились по домам до утра. Жгли костры на рыночной площади. Пели и пили, веселились и спорили. Бранили малолужичан и тут же жалели их, обманутых разбойником-князем.

С рассветом выяснилось, что польный гетман Малых Прилужан погиб, свалившись с лошади и ударившись головой о брусчатку. Несчастный случай. Говорили, его конь испугался факела и украшенных выгнутой желтой кошкой флагов в руках горожан. Однако Пятрок имел на сей счет собственное мнение. Такого наездника, как пан Чеслав, скинуть с коня не просто. Не иначе, нашлись добровольные помощники из числа тех же «кошкодралов». Тем паче что никого из свиты польного гетмана, способного связно объяснить события «желтой» ночи, не нашлось. Да и есть ли они в живых?

Митрополит Богумил Годзелка читал в главном храме столицы, соборе Святого Анджига Страстоприимца, проповедь, призванную вселить в души и разумы горожан умиротворение, но не слишком преуспел.

– Контрамации – нет!!! Мы – не быдло, мы – не козлы! – скандировала паства, заглушая голос прелата.

Столпившиеся на главной площади, перед зданием королевского дворца и Сената, горожане потребовали немедленного начала элекции. Им было наплевать – прибыли все выборные шляхтичи из Малых Прилужан, Заливанщина и Хорова или нет.

Пану Вежеславу пришлось объявить собрание Посольской Избы открытым.

Толпа в ожидании результатов голосования орала так, что их выкрики отчетливо слышались в зале собраний, лишний раз напоминая электорам, кто является хозяином положения.

– Обману – нет!!! Юстын – да!!! Юстын – король!!! Да! Да! Да-да-да!!! Юстын – король! Юстын – король!!!

К полудню элекция завершилась.

Пан Юстын Далонь, князь Терновский, стал королем Великих и Малых Прилужан, заступником Морян и владыкой Грозинецкого княжества. Правда, в последнем Пятрок здорово сомневался. По всему выходило, что это грозинецкий князь стал полноправным владыкой Прилужанского королевства, чем не преминет вскорости воспользоваться.

Шляхтичи из Малых Прилужан разбежались очертя голову или спрятались до лучших времен. Лишь единицам достало храбрости сохранить бело-голубые ленточки Белого Орла. Отряды, собранные полковниками на северных рубежах, разоружили и с позором выставили за пределы городских стен, пообещав, что каждого, кто явится с повинной головой, накормят и напоят, но вооруженных малолужичан в городе не потерпят.

Богумил Годзелка, митрополит Выговский, патриарх Великих и Малых Прилужан, скинул на пол и растоптал ногами патриарший клобук. Слухи, гуляющие по городу, разнились. Одни говорили, что он расстригся и удалился в родовое имение на берегу Луги; другие утверждали, что видели пастыря на улицах с факелом в руках, призывающего сторонников князя Януша протестовать до последнего и не сдаваться, требовать справедливости перед престолом Господа.

Пан Зджислав Куфар заперся в своем городском доме. Молчал и не показывался даже самым ближним слугам до утра. А утром нынешнего дня вызвал верного Пятрока и велел ехать разыскать отставшего и не успевшего прибыть к сроку пана Войцека Шпару с его отрядом. С коей задачей Пятрок и справился весьма успешно.

Глава шестая, из которой читатель узнает много нового и интересного о политическом противостоянии Великих и Малых Прилужан, а также впервые знакомится с неким сундуком, каковому в дальнейшем суждено сделаться главным героем повествования

Пегий конек Пятрока уверенно шагал в сгущающихся сумерках. Белое пятно на крупе – словно у оленя-трубача – выделялось в темноте не хуже сигнального фонаря.

Вслед за доверенным слугой пана Зджислава двигался гуськом отряд пана Войцека Шпары. Вчера они недосчитались еще одного бойца. Издор не вернулся из Выгова. Пан Гредзик сказал, что потерял его случайно, в толпе, и, хотя прождал в условленном месте – шинке у Южных ворот – едва ли не до ночи, чуть было не опоздав покинуть город до закрытия створок, так и не дождался. Скорее всего, карточный шулер, зарабатывающий себе игрой не только на кусок хлеба, но и на толстый слой масла, а иногда и на солидный ломоть ветчины сверху, решил сменить неустроенную жизнь путешественника на сытую судьбу.

Казалось бы – ушел, и ладно. Подумаешь, велика забота. Но кое-кто из бойцов пана Войцека увидел в том перст судьбы. Вместо четырнадцати человек в отряде осталось тринадцать – число не слишком-то уважаемое суеверными вояками.

Это Ендрек сообразил лишь сейчас. А вчера, когда вернулся раздосадованный Гредзик, так и не выяснивший ничего нового, сверх того, что поведал Пятрок, пан Войцек выслушал его, долго молчал, ковыряя палочкой алые угли костра, а после подошел к студиозусу и проговорил, глядя прямо в глаза:

– Ты – не наш. И никогда не был нашим. Зачем тебе сражаться рядом с нами и, может быть, потерять голову за чужое тебе дело? Ты волен уйти. И никто не посмеет отозваться о тебе плохо.

У Ендрека аж дыхание перехватило. Уйти! Вернуться в родной дом, в мастерскую отца на Кривоколенной улице неподалеку от Западных ворот, в двух шагах от Щучьей горки и храма Жегожа Змиеборца…

Уютный двухэтажный домик. Мастерская на первом этаже – на окнах прочные решетки. Еще бы! Выговчане хоть и порядочный в большинстве своем народ, а все же нет-нет да найдется желающий пощупать мошну Щемира-огранщика. Из-за сырья – необработанных самоцветов, доставлявшихся с великим трудом из Синих и Отпорных гор, из безымянных гор за Стрыпой, и вовсе редких, которые привозили смуглые чернобородые купцы, оставлявшие корабли в Заливанщине и Бехах, – и из-за готовых ограненных камней. В отличие от многих мастеров, Щемир не вставлял драгоценные самоцветы в оправу. Он любил заниматься только камнем, его блеском, игрой полутонов, глубиной внутреннего сияния, а готовые изделия продавал тем, кто предпочитал работать с золотом и серебром. Сейчас старший брат Ендрека – Томил – готовится, должно быть, в полноправные компаньоны. Да и сам студиозус наверняка пошел бы по стопам отца, если бы не брошенное случайно словечко пана Каспера Штюца – королевского лейб-лекаря. Дескать, незаурядные способности у парнишки к медицине. Сердце так сладко защемило от предчувствия скорой встречи с матерью и сестренкой. Впрочем, Аделька уже наверняка подросла. Небось замуж собирается. Может, и на свадьбе погулять удастся?

А как же отряд, промелькнула назойливая, как жужжащий над ухом в летнюю ночь комар, мыслишка?

Да полно! Неужели не обойдутся?

Вон, какие все бойцы. Как на подбор…

Сам пан Войцек, легендарный, как понял Ендрек из разговоров малолужичан, порубежник. С ним Хватан и Грай – оба на саблях мало чем уступят командиру. Даник и Самося, Хмыз и Гапей, пан Стадзик и пан Гредзик, наконец, пан Юржик Бутля – проницательный, вдумчивый, хоть и выглядит пьянчуга пьянчугой. А с ними еще Квирын и Миролад… Не пропадут ватажники. Прорвутся.

И все-таки…

Ендрек вспомнил, как трясся на плечах у Хмыза, когда его вытаскивали из замка пана Шэраня. Запах горелой кожи от прожженной куртки гусара и тяжелый дух пота из-под косматой шапки. Вспомнил яростную атаку пана Войцека на укрывшегося за спиной телохранителя колдуна. Вспомнил пана Юржика, цепляющегося за край рамы и кряхтящего, когда его привалило сверху. Вспомнил окровавленное тело Глазика, рискнувшего не для собственной выгоды, а чтобы помочь всем.

– Пан Войцек, я останусь, – выпалил студиозус и едва не взлетел: так вдруг легко сделалось на сердце.

– Ты п-подумал? – Черные глаза Меченого впились в лицо, скользнули, похоже, в самую душу и отпустили.

– Подумал.

– Д-добро, парень. Сам вижу, что подумал. Лицом светел ст-стал, ровно великомученик.

– Я не…

– Смотри, парень, пожалеть бы не пришлось. Мы теперь изгои в родной вроде бы стране. Нас твои же соратники бывшие травить станут, как псы оленя.

– Ничего. Как-нибудь…

– Как-нибудь мне не надо. Ты еще подумай.

– Я достаточно подумал. – Ендрек вскинул подбородок. – Может, я и пожалею, но это моя забота. Я тоже своих не бросаю! Это во-первых…

– Ишь ты… – улыбнулся вдруг пан Шпара. – Добро. Принял. А во-вторых?

– А во-вторых, пан Войцек, ты меня обещал научить убивать.

– Эх, молодость, молодость, – покачал головой сотник. – Ты лечи лучше. Убивать жизнь сама научит. И я не понадоблюсь.

Он помолчал.

– Значит, остаешься?

– Остаюсь.

– Д-добро. Иди коней чистить. Скоро выходим.

Но выдвинулись из лагеря они не так скоро, как хотелось. Квирын обнаружил трещину на передней оси телеги. Пан Юржик сразу предложил бросить повозку. Все равно припасов у них осталось ровно столько, чтобы пообедать да на следующий день позавтракать. Но Пятрок настоял на том, чтобы телегу починить.

Пока снимали колеса, искали в лесу подходящую жердину, обтесывали ее – тем более что, кроме маленького топорика, никакого иного плотницкого инструмента не сыскалось. Так и солнце за полдень перевалило.

Заодно Хмыз проверил подковы лошадям. Долго недовольно кряхтел, а потом вытащил обсечку, молоток и ковочные клещи. Взял да и посрывал подковы большей части коней. Сказал – все равно по мягкой земле дальше поедем или не поедем никуда вовсе.

Пятрок, наблюдая суету в лагере, вначале бурчал. Мол, теперь ему понятно, почему пан Войцек Шпара так задерживается всегда, когда все люди в срок приезжают. Но вскоре успокоился. Махнул рукой.

Теперь отряд огибал крепостную стену Выгова по широкой дуге – чтобы, не приведи Господь, соглядатаи «желтых» не увидели и не доложили реестровым полкам, верным Юстыну. Собственно, в столице Великих Прилужан и всего объединенного королевства было две стены. Одна охватывала «старый город» – сейчас там помещались лишь казармы гарнизона, храмы, королевский дворец да городские дома наиболее родовитых князей. Стена неоднократно перестраивалась, подновлялась и достигла в конечном итоге внушительных размеров. В высоту – шесть аршин, в толщину – без нескольких вершков пять аршин. Подобной защитой мог похвастаться только Зейцльберг. И то его стена была короче на добрых семьсот шагов. Второе кольцо охватывало так называемый новый город – особняки магнатов и князей, чьи роды насчитывали не больше трех сотен лет, здание Сената и рыночную площадь, дома купечества и ремесленников, кроме гильдий красильщиков кож и кузнецов, вынесенных в слободу. Эта стена была гораздо ниже, всего четыре с тремя четвертями аршина, и тоньше – два с половиной аршина, зато по длине уж точно не имела равных. Двенадцать тысяч шагов – шутка ли? Шесть ворот, защищенных мощными башнями и выносными барбаканами, каждые пятьсот шагов – бастея с гарнизоном арбалетчиков, круглосуточно патрулирующих увенчанные зубцами куртины. На берегу Елуча стена размыкалась, давая простор для речного порта. Зато на обоих берегах реки возвышались сложенные из серого песчаника кроншпицы – береговые оборонительные башни. Мощи установленных на верхних площадках кроншпицев метательных машин – пороков – вполне хватало, чтобы пробить камнем насквозь, от верхней палубы до обшивки, не только когги северян – руттердахцев и зейцльбержцев, – но и трехрядновесельную галеру редко заглядывавших в эти края моряков далекого южного Султаната.

Пока Ендрек размышлял, восхищаясь мощью и красотой родного города, смерклось. Пятрок вел их уверенно. Точнее, вело их белое пятно на крупе его коня.

Многочисленные слободки, облепившие столицу снаружи, как репьи собачий хвост, остались слева и позади. Веявший в лицо сырой ветерок свидетельствовал о близости реки.

– А ну-ка, постойте, панове, – обернувшись, бросил через плечо Пятрок и, не дожидаясь ответа, пришпорил пегого, скрываясь во мраке небольшой рощицы, судя по величественным, высоченным деревьям, дубовой.

Вскоре оттуда донесся приглушенный расстоянием крик козодоя.

Еще месяца три назад Ендрек безоговорочно поверил бы, что серая ширококлювая птица решила полетать между ветвями вместо обычной для нее охоты на мух и комаров над прибрежными заливными лужками. Но теперь он не сомневался, что слышит Пятрока, подающего кому-то условный сигнал.

Прошло немного времени, большую часть которого люди посвятили борьбе с озверевшими, иначе и не скажешь, комарами, а потом вновь между стволами мелькнул силуэт Пятрокова коня. Вернее, отдельные обрывки силуэта. Темно-рыжие части тела его терялись в темноте, а вот белые выделялись при свете едва пробивавшейся сквозь набежавшие тучи луны очень даже ярко. Создавалось впечатление, будто под Пятроком не целый конь, а части лошадиного тела. Как в сказке про Лошадиную Голову, которая съедала заблудившихся в лесу детей.

– Пошли, панове! Ждут вас.

Отряд углубился в рощу.

Под копытами коней потрескивали сухие желуди. Широкие плотные листья то и дело касались щеки.

Вот и свет впереди. Желтый, приглушенный.

Так горят свечи в корабельных фонарях, закрытых с трех сторон.

На поляне – собственно, даже не поляне, а так, прогалине – стояли двое.

Одного Ендрек узнал сразу – ведь не зря же все детство и отрочество прожил у Щучьей горки, поблизости от семиглавого храма Жегожа Змиеборца. Митрополит Выговский, Богумил Годзелка, частенько вел там службу по приглашению местного настоятеля – Силивана Пакрыха. Ну, не по главным праздникам, само собой, таким как Великодень или там Рождение Господа, а по праздникам великомучеников или блаженнейших святителей. За те три года, что Ендрек провел, обучаясь в Академии Руттердаха, Богумил Годзелка изменился мало. Даже седины в подрезанной ровно по середину груди бороде не прибавилось. Она как была пегая, не хуже коня Пятрока, темно-русая с седыми прядями, так и осталась. Не изменились и черты лица – орлиный нос, черные брови, высохшая, будто пергаментная, кожа щек. Да карие глаза смотрели все так же строго и вместе с тем понимающе. Так строгий, но мудрый и добрый дедушка смотрит на расшалившихся внучат-сорванцов. Правда, обычную для него снежно-белую рясу с золототканой ризой блаженный митрополит сменил на ничем не примечательный жупан с барашковым воротником, а клобук – на мохнатую шапку из шкуры рыжевато-серого волка.

Рядом с Богумилом стоял коренастый шляхтич, выглядевший бок о бок с длинным худым архиереем, словно гриб под осинкой. Дорогой, расшитый золотом жупан обтягивал порядочное брюшко, полы малинового кунтуша мели землю, загребая палую листву. На голове шляхтич нес, поистине с королевской гордостью, шапку, да не абы какую, а из седого бобра, украшенную павьим пером. Из-под края кунтуша выглядывал богато украшенный эфес сабли. Щеки шляхтича казались дрябловатыми, словно этот человек знавал в жизни более спокойные и размеренные времена. Зато пышные усы нависали над верхней губой, напоминая диковинного зверя, виденного Ендреком – понятное дело, не всего целиком, а только голову – в кунсткамере при Руттердахской академии. Зверь этот жил далеко на севере, на пустынных галечниковых побережьях и назывался моржом. Крупный самец, говорят, вырастал до семи аршин в длину и живого весу нагуливал до двухсот пудов. Местные жители добывали его ради прочной кожи, изрядного запаса жира и гладкой белой кости двух торчащих из пасти зубов – бивней.

– А вот и пан Войцек припожаловал, – басовито пророкотал моржеобразный шляхтич, потер кулаком подбородок, откашлялся. – Герой порубежья…

Меченый соскочил с коня. Ендрек хорошо разглядел, как напряглись плечи сотника. Но все-таки командир порубежников пересилил себя и отвесил сдержанный поклон.

– Вот теперь вижу, что герой, – кивнул в ответ толстый. – Пан Симон предостаточно про тебя нарассказывал. По всему выходит – герой пан Войцек. А я не верю. Но теперича сам поглядел. Согласен. Герой. Не обманул полковник.

Архиерей шагнул вперед, прерывая словоизлияния спутника:

– В свою очередь замечу, что честная служба пана Войцека Шпары всему государству зело полезна оказалась… Не правда ли? – Он вздохнул и поправился: – Зело полезна оказалась бы, ежели бы пан Януш королем стал. А нынче! – Годзелка взмахнул рукой, словно отгоняя мошкару, и вдруг спохватился. – Позволь представиться, пан Войцек, и представить моего давнего соратника. До сей поры мы знакомы не были. Так… Слухи, слухи. То ты о нас, то мы о тебе, не правда ли?

Войцек поклонился еще раз.

– Я Богумил Годзелка, митрополит Выговский, патриарх Великих и Малых Прилужан. Наверное, теперь бывший. – Старик смущенно улыбнулся и развел руками.

– Счастлив встрече. – Меченый церемонно опустился на одно колено, прижимая ладонь к сердцу. – Рад послужить верой и правдой в столь трудную для королевства годину.

Священник благословил его вынутой из-за пазухи трехрогой веточкой. Подумал и благословил всех Войцековых спутников, к тому времени спешившихся и окруживших беседующую троицу полукольцом сдержанно-застенчивых лиц.

– А сие – пан Зджислав Куфар, о коем ты тоже наслышан преизрядно, пан Войцек, не правда ли?

Толстый подскарбий с моржовыми усами кивнул и обвел толпу взглядом. Вроде бы ленивые, заплывшие жиром глазки, а Ендрек почувствовал, как ему едва ли не в душу заглянули.

– Польщен высокой честью, – твердо проговорил Войцек, поднимаясь, однако, с колен. Каким бы ни был знаменитым придворным пан Куфар, а все же, в понятиях порубежника, такой же шляхтич, как и он сам.

– Не сомневаюсь, – ворчливо отозвался пан Зджислав. – Есть ли резон, панове, размазывать кашу по тарелке и расписывать события последних дней? Ведь Пятрок уже достаточно просветил вас?

– Да уж, постарался, – ухмыльнулся Пятрок. – Все едино дорога долгая да скучная…

– До-достаточно, – подтвердил Войцек.

– Ну, коли так… – Пан Зджислав на мгновение задумался. – От себя добавлю – ваша задержка нам на руку оказалась. Хоть пан Чеслав, да примет Господь его душу, весьма недоволен ею был. Все на силу надеялся. И где сейчас та сила?

– Зджислав! – тихонько, но с нажимом проговорил Богумил.

– Все, все! Только о деле. О том, что пан Юстын Далонь теперь именуется королем Юстыном Первым, вы наверняка слыхали, панове, но вот с его указами вряд ли имели счастье ознакомиться. Так?

– Так, – кивнул Войцек, а за ним паны Юржик, Гредзик и Стадзик. Остальные смущались перед лицом таких важных панов, как подскарбий и митрополит.

– Ну, так знайте. На место подскарбия нашего королевства он назначил Зьмитрока поганого, князя Грозинецкого. Слыхали про такого?

– Еще бы, – скрипнул зубами сотник.

– Значит, поймете меня с паном Богумилом. Грозинчанам у меня никогда на медную полушку веры не было, а теперь и подавно. После… А, ладно! Господь им всем судья! Первым же указом побратался Юстын со Зьмитроком, а с ними и пан Адолик Шэрань – он теперь маршалок у нас. Тьфу ты, прости Господи душу грешную! Из грязи да в князи! Тех достоинств, что злата-серебра куры не клюют!..

– Зджислав!

– Все, все! Вторым указом они князя Януша Уховецкого объявили уголовным преступником, мздоимцем и казнокрадом, а пана Автуха Хмару пернача великого гетмана лишили. Хотят своего ставленника в Уховецк отправить.

– Дрын мне в коленку! – не выдержал Хватан. – Это ж теперь…

– Цыть! – зашипел пан Юржик.

– Правильно говорит парень, не осаживай его, – вдруг поддержал порубежника пан Куфар. – Все Малые Прилужаны теперь поднимутся. Потому как сегодня польного гетмана убили, завтра великого прогнали, а после дело до полковников дойдет… А после до сотников… А там что?

– Война, значит… – помертвелыми губами проговорил Ендрек.

– Верно. Война. Понятливые у тебя люди, пан Войцек. Как раз такие, какие нам очень даже скоро понадобятся. Я перед вами открыт, как поле житное перед дождевым небом. Не имею права правду скрывать. Война есть война. Чего греха таить, в Великих Прилужанах полков в полтора раза от наших побольше стоит. Да Грозин теперь на их стороне. Да Зейцльберг, да Руттердах наемников пришлет, если уж так приспичит. А нам рассчитывать не на кого, кроме как на себя. В Хорове, Заливанщине, у морян народ пополам разделился, сын с отцом пререкается, брат брата за вихры схватить норовит. Помоги им Господь самим на своем подворье разобраться. Так что Малые Прилужаны теперь одни остались перед старыми врагами да бывшими союзниками. Я всю жизнь за наш край душой болел. Как и король Витенеж наш, да упокой Господь его душу, и пан Януш, и его преподобие, пан Богумил… – Бывший подскарбий сорвал с головы шапку и, развернувшись лицом в сторону Выгова – должно быть, к ближайшему храму, – размашисто сотворил знамение. Не торопясь вернул шапку на место. Продолжил: – Все, что я могу сейчас сделать в помощь князю Янушу, который, верно, уже собирает и реестровых, и ополчение товарищей, так это деньгами пособить. Все едино Зьмитрок рано или поздно казну выговскую к жадным, загребущим ручонкам приберет. Он теперь у нас хозяин, волен распоряжаться по своему усмотрению коронным золотом.

– Зджислав…

– Все, все, твое преподобие, заканчиваю. В общем, можете судить меня, панове, а казну я Зьмитроку, паскуднику грозинецкому, не отдам. Разрази меня Господь молнией на этом самом месте, коли вру. Да и нету ее уже в Выгове. А поможете в этом вы, панове. Не только мне или князю Янушу Уховецкому, а всем Малым Прилужанам. Ясно ли вам, панове?

– Ясно, – кивнул Войцек. – В чем н-наша помощь состоять-то будет?

– А! Верно мыслишь, пан сотник богорадовский! Закопанная в землю казна пользы не принесет. Верно! Вы, панове, спасете казну. Отвезете ее сперва в безопасное местечко, а после и на север доставите. Прямо в Уховецк. Туда, где в ней больше всего нуждаются.

Зджислав вдруг отвернулся и крикнул повелительно в темноту:

– Мастер Хнифур, неси уж!

Послышалось шарканье ног, приглушенное бурчание, и в освещенный фонарем круг вышло четверо невысоких крепышей.

Дивная диковина!

Не проведи Ендрек три года в просвещенном Руттердахе, он, быть может, рот раззявил бы от удивления. Носильщиками оказались самые взаправдашние карузлики. Ростом едва ли взрослому человеку до середины груди, зато плечистые – что называется, косая сажень. Ну, сажень не сажень, а самый плюгавый карузлик превосходил того же пана Войцека – человека крепкого по всем меркам – самое малое в полтора раза в ширину. Не говоря уже о самом Ендреке. Таких троих нужно плечом к плечу поставить, чтобы сравняться. Карузлики обитали в горах на западе – в Синих горах, зажатых промеж Здвижем и Студеницей; в Отпорных горах, у подножия которых пряталось маленькое независимое королевство Угорское. Рыли шахты и рудники, добывали отменную железную руду – не болотно-ржавую, легкую, какой и в Прилужанах вдосталь, копай только, а тяжелую, черную, оставляющую красную полоску на неглазурованном фарфоровом черепке. Кроме железной руды карузлики снабжали поселения людей-ремесленников красной свинцовой рудой, из которой получали отличные красители для кож, добавленная же в железо при выплавке из руды, она защищала полученные изделия от ржавчины; волосатиком, или волосатым кварцем, который тоже на вес золота ценили кузнецы и плавильщики, ибо он сталь твердой и прочной делал; продавали свинцовый, медный и цинковый колчеданы; доставляли в Руттердах, Жулны и Олыку поделочный камень – малахит, яшму, орлец и оникс. Отдельные поселения низкорослых крепышей в Отпорных горах добывали драгоценные самоцветы – аквамарины и гелиодоры, смарагды и сапфиры, раухтопазы и опалы, жаргоны и гиацинты. Жаль, что в последние годы, и Ендрек знал это совершенно точно, поток сырья для ювелиров и огранщиков почти иссяк. Сказывались стычки оседлых карузликов с расплодившимися в горах кочевыми племенами горных великанов – тварей весьма опасных и кровожадных. Только недавно король Настасэ, владыка Угорский, ходил походом на опустошавших его северные пределы великанов, но особо не преуспел. Так, попугал. Отбросил ненадолго, показал, что за добычей спускаться лучше не по южным, а по северным склонам гор. Карузлики славились отменной военной выучкой, но в силу малочисленности противостоять людоедам из горных лесов и ущелий не могли. Ведь это люди способны разменивать поверженного врага на трех своих убитых или покалеченных бойцов. Для карузликов это означало бы естественное угасание народа.

В первый миг студиозус удивился и задал себе вопрос: а на кой, собственно, ляд понадобились пану Зджиславу, подскарбию прилужанскому, эти рудокопы? А после сам себе и ответил. Наверняка пан Куфар держит карузликов при себе на службе из-за их главного умения. Ведь ни для кого не секрет – дворцовая жизнь непредсказуема и полна неожиданностей, когда приятных, а когда и совсем наоборот. Поэтому иметь тайный ход – подземный ли, или внутри полых стен дворца проложенный – первейшая необходимость. Глядишь, и пригодится. Вот сегодня и пригодился. Вряд ли тащились пан Богумил и пан Зджислав через весь город на глазах у ликующей, избравшей короля по своему вкусу и желанию толпы с сундуком золота.

А что еще могло быть в сундуке, который четверо карузликов держали на плечах? Бывший подскарбий высказался об этом весьма недвусмысленно.

Малолужичане тем временем разглядывали носильщиков с нескрываемым любопытством. Ендрек даже пожалел их. Что возьмешь с жителей дремучего захолустья? Где уж им, просидевшим половину отпущенного Господом века в селах и нищих застянках, видать такие диковины, как он, студиозус лучшей в известном мире академии?

Карузлики стояли под удивленными взглядами совершенно спокойно. Привыкли, видимо, к повышенному людскому вниманию, как привыкают выступающие вместе с акробатами и жонглерами на площадях урожденные уроды – бородатые женщины, люди с хвостами, шестипалые и разнорукие.

Лишь правый из носильщиков имел заметную седину в круглой, ровно подстриженной рыжей бороде. Век карузликов долог – не бесконечен, конечно, но два-три людских века точно. Остальные выглядели молодо, несмотря на серьезность и непроницаемость румяных физиономий. Лоснящиеся в свете фонаря, вздернутые носы, прищуренные глаза; яркие – небесно-голубые, травянисто-зеленые, желточно-оранжевые – гугели на головах; курточки, скроенные на руттердахский манер, с пуговицами не костяными, как у большинства людей, а дорогими, медными; тяжелые башмаки с высокими шнурованными голенищами.

– Од-днако… – только и смог выговорить пан Войцек.

– Моя гвардия, – ухмыльнулся Куфар. – Знакомьтесь, панове, мастера Хнифур, Сюттур, Эллюр и Маттур. А это пан Войцек Шпара, богорадовский сотник.

Карузлики сдержанно поклонились. Одними головами. Еще бы! Ведь когда на плечах груз, а судя по прогнувшимся жердям-рукояткам, в тяжести носилок сомневаться не приходилось, не накланяешься.

Малолужичане поклонились в ответ. Хватан едва слышно помянул дрын и свою коленку, а пан Юржик несильно ткнул его локтем под ребро.

– Ну что, панове, грузим золото на телегу и прощаемся? – приподнял бровь его преподобие, пан Богумил Годзелка.

– Квирын, – окликнул возницу Меченый. – Д-дуй вперед!

– Не надо, пан Войцек, не надо! – остановил его пан Зджислав. – Они поднесут. Они сильные. Грузите, мастер Хнифур.

– Да, пан подскарбий, – пророкотал седоватый карузлик и скомандовал своим: – С левой. Раз!

Они шагнули одновременно, напомнив Ендреку чудную механическую игрушку, виденную им однажды у одного из профессоров Руттердахской академии. Показывала она кусочек битвы. На конного зейцльбержского рыцаря-волка наскакивали с алебардами трое ландскнехтов из вольных рот Руттердаха. Нужно было только сунуть особый ключик в неприметную дырочку на массивной подставке, сделать двенадцать оборотов, взводя тугую, спирально закрученную пружину, и начиналось… Рыцарь поднимал коня на дыбы, взмахивал мечом, один из ландскнехтов подрубал широким лезвием алебарды ноги коню, а двое других цепляли крючками за оплечья тяжелого доспеха всадника. Потом пехота и конник возвращались на свои места. Еще раз заведешь – еще раз увидишь. Крохотные кованые куколки-воины двигались легко и непринужденно, вызывая неизменный восторг зрителей. Когда-то эта игрушка так захватила воображение Ендрека, что он серьезно подумывал перейти с медицинского факультета на механический. Но вовремя раздумал. Лечить людей все же занятие более достойное, чем создавать забавные, но в целом бесполезные игрушки.

Так вот… Карузлики прошагали совсем рядом. В ногу, слегка раскачиваясь в такт ходьбе, даже вдыхая-выдыхая, как показалось студиозусу, одновременно. Остановились около телеги.

Мастер Хнифур отрывисто воскликнул что-то не на человеческом языке. Его помощники отозвались дружным: «У-у-у-уф!!!» – и перебросили сундук на испуганно скрипнувшую повозку.

– Сотня стонов, не меньше, – уважительно проговорил пан Гредзик. – Двужильные они, что ли?

Пока все восхищенно наблюдали за слаженной работой подгорных копачей, пан Зджислав, понизив голос, отдал Меченому последние распоряжения.

– Груз, пан Войцек, доставишь в Искорост. Найдешь там купца Болюся Галенку. Передашь ему от меня вот эту грамотку. – В ладонь пана Шпары легла пергаментная трубка, туго обвитая шнуром, скрепленная тремя сургучным блямбами. – Он скажет, что дальше делать.

– Понял. Послужим пану Янушу и Малым Прилужанам.

– Молодец, пан Войцек, мне покойный польный гетман так тебя и описывал. Вопросов лишних не задаешь, по приказу помереть готов.

– Вопрос задам. – Меченый спрятал грамоту за пазуху. – Один. И то не вопрос…

– Не тяни, пан Войцек, – вмешался Богумил Годзелка. – Все свои, не правда ли?

– Кони у нас не очень. Так-то ехать сможем, а, не п-приведи Господь, погоня будет – не уйдем.

– Погоня? – так искренне, что даже Ендрек заподозрил немалую долю лицемерия, изумился пан Зджислав. – Помилуй! Откуда?

– Зджислав, – почти устало проговорил его преподобие. – Дай сотнику денег. Не скупись, и воздастся тебе сторицей, учит нас Господь.

– Ну, надо так надо… – Подскарбий отцепил от пояса кошель – на вид тугой и тяжелый – и передал его Войцеку. – На первых порах хватит, а дальше – не обессудь, пан сотник богорадовский.

– В Богорадовке н-нынче другой сотник, – угрюмо бросил пан Войцек, но кошель принял и отправил следом за письмом. – Благодарю т-тебя, пан Зджислав. И тебя, пан Богумил. За честь великую и за то, что важное дело поручили. Б-без боя сабелька тупится, а что уж о человеке говорить? Мы, как один, жизни не пожалеем, а ваше задание выполним. Будьте уверены. – Он обернулся к своим. – Выполним? А, односумы?

Впервые Ендрека назвали односумом, то есть человеком, кормящимся из одной сумы на привале, а следовательно, почти что побратимом. Когда-то давно в Прилужанах заключали кровное братство, побратимство, и почиталось оно выше данного от природы родства. Ибо брат по рождению – подарен Господом по воле и промыслу его, а побратима человек себе выбирает сам, руководствуясь собственными побуждениями и симпатиями. И если ты сам предложил другу обет побратимства, как потом можешь предать или обмануть его? Теперь времена изменились, деяния былых героев канули в вечность, но преломившие хлеб у одного костра, участвовавшие в схватке на одной стороне, спавшие под одним кровом воины чувствовали отголоски старинного побратимства. Они звали друг дружку односумами.

– Верно, пан Войцек, не продадим и не выдадим! – за всех ответил Юржик Бутля, а остальные закивали, затрясли петушиными и фазаньими перьями на шапках.

– Ну, коли так, благословляю вас в дорогу, чада мои возлюбленные! – Богумил Годзелка вознес над головой трехпалую веточку. – Да поможет вам Господь, укрепит в лишениях и тяготах. В добрый путь!

На последнем слове митрополит Выговский всхлипнул горлом и запнулся. Он махнул рукой, прощаясь, и отвернулся, смахнул украдкой слезу с уголка глаза.

– По коням! – возвысил голос Войцек, а когда увидел, что команда выполнена, молча развернулся и направил вороного во тьму.

Проезжая мимо Ендрека, пан Войцек шепнул:

– Не жалеешь, студиозус? Теперь п-проситься будешь – не отпустим.

– Не буду, – упрямо сжал губы парень.

– Добро. Т-твой выбор.

Копыта размеренно топали по мягкой земле, поскрипывала свежесрубленная ось телеги. Люди ехали молча. Ни шуток, ни прибауток. Слишком серьезной оказалась задача. По охваченной смутой, чужой по духу и говору части страны провезти сундук с золотом. Да не куда-нибудь, а в далекий южный город Искорост. Им предстояло пересечь Тесовское, Терновское, Хоровское воеводства, пристрыпские степи, где набег кочевников возмущал, но не удивлял, и добраться едва ли не к южным пределам Угорья, где на берегу реки Стрыпы, в отрогах Грудкавых гор и притулился торговый город Искорост.

Пан Зджислав проводил удаляющуюся кавалькаду взглядом. Зачем-то потеребил тисненый пояс, погладил пальцами то его место, где недавно висел кошель с деньгами, перешедший в собственность Меченого. Богумил стоял молча. Шевелил носком сапога кривой узловатый сучок, похожий на засушенную кроличью лапку.

Только пегий конек Пятрока фыркал и тряс головой. Жаловался на отсутствие хозяина.

– Достойно ли поступаем, твое преподобие? – первым нарушил тишину пан Зджислав.

– А я тебе не Господь, – неожиданно резко ответил архиерей. – Чай не отрок несмышленый. – Он покосился на неподвижно застывших карузликов. Они больше напоминали каменные изваяния, чем живые существа. Уверенные в себе и спокойные. Бороды вперед, пальцы уютно устроены на рукоятках тяжелых, изукрашенных искусным узором чеканов. – Все едино назад ходу нам нет.

– Да, – согласился подскарбий. – Теперь нет…

Осторожно ступая, вернулся Пятрок. Откашлялся, привлекая к себе внимание.

– Говори, чего уж там, – милостиво разрешил Зджислав. – Ушли?

– Ушли. Вокруг все тихо.

– Хорошо, – кивнул пан Куфар.

– Ну и слава Господу, что ушли. И что все тихо, тоже благодаренье ему… – Пан Богумил потер ладонь о ладонь. – Не отметить ли нам, братие, успешное дело? Чего стоишь, Зджислав?

Подскарбий тяжко вздохнул:

– Ой грех, твое преподобие, ой грех…

– Что ты скулишь, как щенок побитый? – нахмурился митрополит. – Давай доставай вино. А грехи я на себя возьму, коли ты такой нежный.

Пан Зджислав кивнул Пятроку, и тот, обернувшись молнией, притащил увесистый кожаный мех.

– Там и кружки, кажись, были! – Богумил не спрашивал, а утверждал.

– А то! – Пятрок тряхнул левой рукой, дозволяя содержимому тряпчаной сумки приглушенно звякнуть.

– Вот и чудно! Мастер Хнифур, подводи своих молодцев. Заслужили.

Оловянных кубков оказалось в сумке ровно семь. По числу оставшихся. Пятрок выдернул заменяющую пробку кочерыжку и ловко разлил густое, кажущееся в ночи черным вино.

– Ну, почтенные, – бывший патриарх Великих и Малых Прилужан первым поднял кубок, – за успех нашего дела. На погибель желтым «кошкодралам»!

Он поднес сосуд ко рту и задержался на мгновение, втягивая терпкий аромат напитка хищно вырезанными ноздрями.

– Ох, и хорошо вино!!! – Пятрок размашистым движением стряхнул недопитые капли на траву. – Еще по одной?

– Себе наливайте, – милостиво разрешил Богумил, не торопясь пригубливать.

Зджислав омочил пушистые усы, не поднимая глаз от питья.

Ординарец не заставил себя уговаривать. Мигом разлил остатки, не обидев карузликов. Со вздохом отложил мех в сторону. Дорогое вино, привозное, из Султаната. Не каждый день выпадает таким душу потешить.

Второй кубок пошел еще легче и приятнее, чем первый. На языке смешались сладость и терпкость, а едва ощутимая крепость приятно обожгла горло.

– Ох, хорошо! – мечтательно протянул Пятрок, кончиком языка слизывая последние капельки с усов. – Чудо, как хорошо!

И вдруг острая боль сжала его сердце, как когтистая кошачья лапа пойманную пичугу. Сжала, отпустила. Сжала сильнее…

Рука против воли рванула ворот, стараясь облегчить дыхание.

«Что ж такое? Что случилось?»

Пятрок хотел выкрикнуть эти слова вслух, но не смог. Горло стиснул спазм. Ни вздохнуть, ни охнуть, как говорится.

Он поднял ошалелые глаза и увидел, что мастер Хнифур стоит на коленях, придерживая бессильно обвисшего карузлика в зеленом гугеле – кажется, Эллюра. А где ж остальные? Затуманенный взор не давал в точности разобрать, что же происходит вокруг. Лишь яркая картинка – пан Зджислав Куфар, брезгливо отбрасывающий нетронутый кубок, – осталась в угасающем сознании Пятрока…

– Вот и все, Зджислав, а ты боялся.

Богумил аккуратно, не расплескав ни капли, поставил свой сосуд на землю. Медленно подошел к застывшим карузликам. Ни один из них не подавал признаков жизни.

– Наперстянка, – зачем-то проговорил архиерей. – Дешево и надежно. Эй, Зджислав, очнись!

Подскарбий хотел что-то ответить, но трясущаяся челюсть превратила слова в невнятное блеяние.

– Иногда, Зджислав, приходится брать грех на душу. Ради великой цели не зазорно. Пойдем, пойдем… Нам теперь молиться надо. Грехи отмаливать.

И он схватил совершенно потерянного пана Куфара за рукав, увлекая его во тьму.

* * *

Ендреку почти удалось приноровиться к неторопливой рыси. Или, может, сказалась привычка?

Все бы хорошо, но досаждали нехорошие мысли, роящиеся в голове.

Не стал ли он соучастником обыкновенной кражи? Добро, если обыкновенной, а то королевскую казну обчистили. Пусть не они обчистили, а все равно соучастники. Как он станет честным людям в глаза смотреть, если из похода живым вернется?

В том-то и дело… В коротеньком слове «если»…

Ендрек не льстил себе и своему мастерству воина. Скорее всего, он не достигнет даже пустынных берегов Стрыпы. Зато никто не сможет упрекнуть его в черной неблагодарности. Как там говорил Хмыз? Порубежники своих не бросают.

* * *

В загаженном отбросами переулке, в зловонной луже помоев, устроенной кухарками из трех шинков, умирал Издор.

Он уже не ощущал ничего. Даже боль куда-то отошла. Уступила место отупляющему безразличию, граничному между явью и бредом.

Пальцы бывшего карточного шулера сжимали края глубокой колотой раны. Тут же валялся корд, граненое лезвие которого покрывала черная кровь, свидетельствующая о проколотой печени.

Последней связной мыслью Издора было сожаление, что он так и не предупредит пана Войцека Шпару о готовящейся ловушке.

Найденный утром холодный, измазанный липкой грязью труп городская стража Выгова списала на политические разногласия. И вызванную ими пьяную драку. Что еще можно ожидать от малолужичанских разбойников? А происхождение покойного из окрестностей Уховецка определили почти безошибочно по отличному от местного покрою жупана.

Бело-голубых нынче в Выгове не жаловали. Поэтому обобранное до нитки тело Издора зарыли на пустыре неподалеку от красильной слободы. Более вонючего места десятник стражи просто не смог припомнить.

Часть вторая ДОРОГА НА ПОЛДЕНЬ

Глава седьмая, из которой читатель узнает, как правильно выбрать верховую лошадь, стоит ли читать стихи незнакомым панночкам, что ели и пили в Великих Прилужанах, а также поймет, что не всегда разумная осторожность приносит желанные плоды

Небольшой городок Батятичи приютился между пригорком и сосновым бором в трех поприщах к югу от Выгова. Ничем не примечательное поселение многие годы не претендовало на гордое звание города. Так, не разбери поймешь что… То ли застянок, то ли большое село. Но удобное расположение – Батятичи оседлали тракт, ведущий из Выгова на Хоров, по праву почитающийся южной столицей Великих Прилужан, – постепенно укрепило купеческое и ремесленное сословия поселения. Городок обзавелся сперва гарнизоном реестровых, после выборным городским советом, а вскорости и пятиглавым храмом с местным игуменом.

Славились Батятичи тремя достопримечательностями.

Во-первых, гигантских размеров бюстом шинкарки Явдешки по кличке Цыця. Никому не ведомо, была ли тому причиной неведомая болезнь, или попросту телесное здоровье, но, как утверждали очевидцы, груди вышеупомянутой шинкарки не помещались в обычное доечное ведро. По одной не помещались, само собой. К сожалению, в настоящее время проверить досужие пересуды не представлялось возможным, ибо Явдешка вот уже лет пятнадцать как померла. Преставилась старушка в почтенном возрасте восьмидесяти девяти лет, окруженная толпой благодарных родственников – детей, внуков, правнуков и даже одного праправнука, которым оставила изрядное состояние и шинок с подворьем, разросшийся до размеров шляхетской усадьбы средней руки. Совестливые наследники расстарались, как могли, заказали маляра из самого Выгова, а кое-кто поговаривал, что из Руттердаха, и теперь шинок «Грудастая Явдешка», стоящий у самого въезда в город, украшал не только привычный глазу путешественника пучок соломы на высокой жердине, но и яркая, привлекающая внимание и радующая душу вывеска размерами два на три аршина. И захочешь промахнуться, а не промахнешься.

Второй особенностью, выделяющей этот городок из числа прочих прилужанских поселений, по праву считалась непроходимая тупость большей части жителей славных Батятичей (ушлые родичи Явдешки Цыци не в счет). Про них рассказывали истории и побасенки, слагали песни и стишки.

Чего стоила история о двух батятичинцах, отправившихся в Выгов торговать горелкой?! Зная пристрастие мужей к пьянству, жены торговцев выдали им по серебряному «корольку». Мол, уторгуетесь, выручку не тратьте, а выпейте на наши. «Королек», названный так за изображение профиля короля Зорислава с одной стороны, а короны – с другой, денежка немалая. Не только напиться, но и упиться можно. Ну, так эти два молодца начали друг у друга покупать горелку, справедливо рассудив, что ни один из них выручки не тратит, а пьет исключительно на женушкин добровольный взнос. Так и упились до полусмерти, пустили весь товар насмарку.

А кто в Выгове не знал историю, как отдыхавший в шинке уроженец Батятичей оставил купленные на ярмарке иконы святых мучеников – Лукаси Непорочной и Жегожа Змиеборца – сторожить подводу с товаром? И шляхта, и столичные мещане с хохотом вспоминали, как, обнаружив пропажу закупленного в столице добра, подгулявший мужичок топтал ногами суровый и немного грустный лик Жегожа, выкрикивая: «Ну ладно, баба бестолковая проворонила! Ты куда смотрел, растяпа старый?!»

Но самая любимая всеми история о батятичинцах повествовала о том, как купец взял оболтуса-сынка на торжище в Заливанщин. Хотел дубине стоеросовой, детинушке саженного роста, гнущему в ладони подкову, море показать. Показал. Вывел на берег, а под Заливанщином он весь усыпан крупной базальтовой галькой, взмахнул рукой:

– Вот оно, сынку, море!

Балбес выпучил глаза, заозирался и, хлопая ресницами, вопросил родителя:

– Да где же, батьку?

– Да вот же ж!

– Да где же?

– Да вот оно!!!

– Да где, батьку, где?

Говорят, возмущенный отец схватил сына за вихры и в назидание макнул его раза три-четыре в горько-соленую воду.

Полузадохнувшееся чадо, отплевываясь и откашливаясь, кое-как вырвалось и ошарашенно выдало:

– Ой, а что это такое было, батьку?

Некоторые выговчане утверждали даже, не боясь божиться и творить знамение лицом на девятиглавый храм Святого Анджига Страстоприимца, что и название свое Батятичи получили именно из-за этого «Что это было, батьку?». Но так это или нет, никто уже не проверит. В летописях не отмечено, а народная молва есть народная молва. Сегодня она тебе одно расскажет, а завтра совсем другое. Прямо противоположное.

А в-третьих, прославила Батятичи проходящая здесь конная ярмарка. Собственно, в отличие от иных ярмарок в более богатых и прославленных городах проводилась она едва ли не круглогодично. С перерывом от Рождества Господня до Великодня, в самое время бескормицы, что для людей, что для коней. Остальные восемь месяцев в году в окрестностях города шла более или менее успешная и бойкая торговля лошадьми, доставляемыми сюда со всего света.

В Батятичах всяк, имеющий звонкую монету, мог купить, кроме местных, прилужанских пород, и низкорослых мохногривых лошадок кочевников из-за Стрыпы – они хоть и не выделялись особой красотой, но выносливостью не уступали диким конькам-тарпанам, от которых произошли; тяжелых, мощных, с прямой длинной шеей и горбоносой головой рыцарских коней Зейцльберга; сухопарых, с маленькими прочными копытами горских коней, разводимых в Угорье; на чей-то взгляд рыхлых, но с лебединой шеей и маленькой головой коней руттердахской породы. Иногда появлялись тут и вовсе небывалые скакуны. Их привозили на кораблях в Заливанщин или Бехи, а доставка коня по морю сопряжена, как известно, с немалыми трудностями. Зато и стоили завозные аргамаки не чета местным породам.

Все вышеизложенное разъяснил Ендреку пан Юржик Бутля, когда они въезжали на окраину Батятичей. Да и разговор-то о городе и его достопримечательностях зашел после того, как челюсть студиозуса едва не отпала при виде шикарной вывески шинка «Грудастая Явдешка».

Отправились на конскую ярмарку пятеро: пан Войцек Шпара, пан Юржик Бутля, пан Гредзик Цвик, Хватан и Ендрек. То ли не вполне доверял Меченый студиозусу, то ли, напротив, чем-то он ему понравился, а только в последние дни он его от себя не отпускал.

Чтобы не привлекать излишнего внимания и не выделяться особо уж из толпы, решено было нацепить ярко-желтые ленточки – цвета победившей партии, цвета Золотого Пардуса. Для этого купили у лоточника новенький желтый платок, выкрашенный наверняка восковником, и разодрали его на полоски. Как цеплять ленточки, вопросов не возникло. Уж чего-чего, а на приверженцев пана Юстына, то бишь короля Юстына Первого, за время путешествия нагляделись вдосталь. Вокруг левого рукава, бантиком на воротник, розеточкой спереди шапки. Тут уж каждый прилепил как ему захотелось. Ендрек, к примеру, обмотал ленту вокруг верхней пуговки жупана. Щеголеватый пан Гредзик долго вертел и крутил, но пристроил-таки у основания венчающего шапку петушиного пера. Войцек и Юржик поступили просто – повязали на рукав, и все дела. Хватан долго вообще не хотел «желтую соплю», как он сказал, даже в руки брать. Если бы не приказ сотника, так и не смог бы себя пересилить.

Зато теперь они ехали все из себя красивые, довольные жизнью, улыбками отвечая на приветливые поклоны встречных шляхтичей.

Ендрек радостно глазел по сторонам. Под торжище городской совет Батятичей выделил здоровенный пустырь по левую, восточную сторону от тракта. С одной стороны торг ограничивался оврагом – заросшие частой порослью орешника края перестали расходиться, но в свое время землицы он оттяпал у города немало. С другой – быстрый глубокий ручей не давал улизнуть случайно вырвавшемуся скакуну. Третью образовывал лесок – ясени да дикие яблони, в тени которых разбили шатры ковали и коновалы, готовые за умеренную плату хоть перековать жеребца на все четыре ноги, хоть выхолостить его – на усмотрение заказчика. Ярмарка есть ярмарка, и кроме главного, основного товара хватало товаров сопутствующих. Зазывали покупателей продавцы напитков – от кислого ржаного кваса до ядреной, выгорающей почти без остатка горелки. Тут же крутились лоточники с пирожками, крендельками, булками с маком, ватрушками. Для панночек имелись нарочно разлущенные лесные орешки. Ендрек улыбнулся, вспомнив, как один профессор в Руттердахе с пеной у рта доказывал, что эти орехи – их еще называли лещиной – просто незаменимы для людей, занимающихся умственной деятельностью. Для тех же панночек и их мамаш в продаже наличествовали ленты, нитки, иглы, матерчатые цветочки, тесьма и прочее, прочее, прочее, чего только пожелает пытливый женский ум. Для панов тоже нашлось бы много интересного и полезного. Ремни и перевязи, пристегивающиеся к поясу сумочки для камней, чтоб саблю точить, вычурно выкованные стремена и удила на любой вкус – от жесткого грызла до трехзвенного трензеля, поводья, путлища, ножи и сабли – некоторые из довольно качественной стали, на это указывал замысловатый рисунок вдоль клинков. В общем, всего глазом не окинешь, руками не перещупаешь.

Пан Гредзик начал прицениваться к богатому перу павы. В Прилужанах таких птиц не водилось. Ну, разве что в клетках где-нибудь в родовой усадьбе князя Януша или покойного Жигомонта. Поэтому диковинные перья весьма ценились среди шляхтичей, хоть и не каждому дано было их приобрести.

Пан Юржик тем временем без умолку трещал в ухо медикуса о конских статях и на что следует обращать внимание, чтоб тебя барышник не провел и не выставил на посмешище перед всеми честными лошадниками.

– А голова у коня, пан студиозус, должна быть не тяжелой и не грубой, лучше широколобой и не очень длинной…

– Это как? – пробовал проявить заинтересованность Ендрек. – Испекли мы каравай. Вот такой ширины, вот такой ужины?

– Тьфу ты, пропасть, ученая голова! Не умничай. Видишь, у коня голова во сколько раз твоей больше, а он не умничает! Красивая голова должна быть. Этим все сказано. Коли у коня голова красивая, то, значится, она правильная. Самое то… Вот еще. Рот должен быть широким, да такой, чтоб верхняя губа маленько перекрывала нижнюю.

– А я думал, только в зубы глядеть надо.

– В зубы тоже! Погоди, я тебя научу. Держись меня, студиозус, – худому не выучу.

– Эй, пан Гредзик! – окликнул шляхтича Меченый. – К-красоту после наводить будем. Если се-серебро останется.

Цвик скорчил недовольную мину, но возражать не стал. Покорно направил своего гнедого коня следом за вороным. Только сунул в рот большой палец.

– Гляди, гляди, – вполголоса бросил Юржик на ухо Ендреку. – Разозлился.

– С чего ты это взял, пан Юржик?

– Хе! Ногти грызет. Я за ним еще в Берестянской буцегарне подметил. Там он зубами клацал, ровно волчина лесной. Как до кости не сточил?

– А-а!

– Вот тебе и «а». А знаешь, какая холка у коня должна быть? Высокая, длинная и мускулистая. Иначе седло по-человечески не взгромоздишь!

– Слушай, пан Юржик, – взмолился студиозус, – избавь ты меня от своих рассказок…

– Что, неинтересно? – прищурился пан Бутля.

– Ой, ни капельки. Я всю жизнь думал, что для лошади самое главное – ноги.

– Вот потому-то я тебя, олуха, и учу! – Шляхтич торжествующе воздел к небу палец. – А ты, студиозус, радоваться должен! Нога, она, конечно… Она тоже важна. Но не самая главная…

Ендрек вздохнул и приготовился слушать до бесконечности.

– А в ноге что главное? А? Отвечай, студиозус!

– Да не знаю я! Копыто?

– Ну, не без того. Но про копыто мы другой раз поговорим. В передней ноге главное – лопатка!

– Скажешь тоже, – вмешался ехавший до того молча Хватан. – В передней ноге главное, чтоб предплечье короче пясти было, дрын мне в коленку! Тогда конь не трясет. На галопе как в колыбельке качаешься.

– Ну, это как поглядеть! – Юржик повернул красное, распаренное на солнце лицо к новому собеседнику. – Без лопатки той силы у ноги не будет!

– А для задней ноги?

– А для задней ноги – круп, Господом всякой скотине даденный! Он длинный и не косой должен быть!

Ендрек, довольный, что от него отстали, постарался переместить коня так, чтоб оставить между собой и спорщиками пана Гредзика. Обиженный Войцеком шляхтич проводил его недобрым взглядом, не прекращая грызть ноготь. Ендрек покачал головой:

– Нехорошо, пан Гредзик. Не ровен час ноготь загниет.

– Твое какое собачье дело?! – неожиданно вызверился всегда дружелюбный и обходительный пан Цвик. – Отстань от меня!!!

Медикус испуганно захлопнул рот, успев заметить удивленный быстрый взгляд пана Шпары. Он, видать, тоже не ожидал такого.

За разговором и ссорами Ендрек не заметил, как они прибыли к длинной коновязи. Само собой, платной.

Коренастый приказчик в кожаном фартуке с объемистым карманом на пузе подошел, вальяжно покачиваясь. Неторопливо ощупал глазом вновь прибывших, не пропуская ни единой подробности, включая и желтые ленточки. Поразмыслил. Легко поклонился пану Войцеку:

– Пять медяков, панове…

Полученная плата осела в широком кармане, а приказчик уже развернулся к ним спиной, заметив еще кого-то подъехавшего с другого конца коновязи.

– Останешься стеречь, Хватан, – приказал Войцек.

– А чо я… – раскрыл рот порубежник, но пан Шпара так на него зыркнул, что спорить сразу расхотелось. Да и кому не расхотелось бы?

Хватан уселся в холодке, сдвинув шапку на брови. Но глаз из-под свисавшего изжелта-серого меха зорко поглядывал и на толпу, и на уходящих товарищей.

Медикус знал: сотник намерился купить пять коней. Четверых под седло взамен попорченных или просто измученных непосильным переходом – не то чтобы дорога от Берестянки такой уж тяжелой показалась, но кони, видно, с самого начала не очень хорошими были. А одну лошадку – в телегу. Это Хмыз предложил переделать повозку в пароконную. Труд не слишком великий. Все равно и ось нужно менять. А в тех же Батятичах мастеров хоть отбавляй – и ось переднюю поменяют с тем расчетом, чтоб не оглобли крепились, а дышло, и сбруей помогут, какой следует. За звонкое серебро, само собой. Кто ж за бесплатно работать будет?

А ярмарка бурлила. Там мелькали терновские ремонтеры реестрового войска – вислоусые, в темно-коричневых жупанах; здесь заезжие купцы из Угорья – в черных кожаных жилетках, круглых шапках из шкурок новорожденных ягнят, каждый с топориком у пояса. Крутились, как палая листва в речном водовороте, лоточники и коробейники. Чуть в стороне хитро прищурившийся торговец гонял на длинном ремне – корде – темно-гнедого красавца жеребца. Скакун взбрыкивал на бегу, фыркал, раздувая розовые ноздри, и косил глазом.

– Эх, хорош, – восторженно протянул Юржик. – Да не по мошне нам… Как говорится, не по Стецьку шапка.

На высоком помосте развлекали толпу два жонглера в ярких, сшитых из цветных лоскутов рубахах. Они швыряли друг другу и вверх самые необычные предметы – глиняный кувшин, старую драную шапку, подкову, угорский топорик с инкрустированной рукояткой. Примостившийся на краю помоста менестрель лениво бренчал на цитре, из-под ресниц оглядывая толпу. Понятное дело, время песен еще не пришло. Это успеется, это к вечеру.

В разношерстной круговерти привлек внимание Ендрека – да и не только его – сутулый шляхтич со злым, перекошенным так, словно с правой стороны челюсти все зубы разом заболели, лицом. Он, нимало не опасаясь народного гнева, нацепил на шею широкий шарф королевских цветов – белого и голубого. Вернее, цветов бывшего короля и опальных ныне Малых Прилужан. На шляхтича косились, показывали за спиной язык, а кто и кулак, но одного взгляда на длинную, оттопырившую полу лазоревого кунтуша саблю хватало любому забияке, чтоб успокоиться и не давать волю чувствам. Возможно, сутулый еще нарвется сегодня на достойного противника, который не побоится его и преподаст урок. А может, и нет… К счастью для себя.

– Выпендрежник, – процедил сквозь стиснутые зубы пан Гредзик.

– Ты соси палец, соси, не отвлекайся, – добродушно отозвался пан Бутля.

– Да я… Я б его!..

– За-забыл, что о-о-он наш? – поинтересовался пан Войцек.

Пан Гредзик разочарованно вздохнул и опустил плечи, а Юржик все же пробурчал под нос:

– Жаль, что наш. Я б его и сам поучил уму-разуму.

Меченый целенаправленно вел их в ту часть торжища, где собрались торговцы из южных земель. Из Хорова, второго по величине города Великих Прилужан, почитавшегося многими едва ли не более достойным звания столицы, чем сам Выгов, и из прочего пристыпья тоже.

Все верно. Для похода на юг лучше всего подойдут кони кочевников или местные с примесью крови дикарей.

До загона с низкорослыми злыми коньками оставалось всего ничего, когда путь им преградила огромная лужа. Откуда такая взялась? Ведь, насколько Ендрек помнил, проливных дождей не было давно. Или это под Выговом не было?

Даже решительный Войцек остановил занесенную над желтовато-коричневой поверхностью воды ногу, раздумывая: ступить, не ступить? В таких лужах, случалось, запросто сапоги теряли. Присосется подошва к глинистому дну – не вырвешься.

Рядом топтались на месте несколько шляхтичей. Обычные загорелые лица, русые чубы, закрученные усы. Похожи друг на друга. Наверняка родные братья. Они стояли, понурив головы, а перед лицом старшего, начавшего уже седеть, размахивала кулачком юная панночка. Светло-русые пряди задорно выбились из-под беличьей шапочки, курносый носик сморщился от гнева, а каблучок красного сафьянового сапога постукивал по липкому побережью водной преграды.

– А я тебе сказала, что хочу не кобылу, а жеребца!

– Да полно тебе, Ханнуся, – успокаивал ее седоватый шляхтич.

Уверенности в его голосе не слышалось. В отличие от голоса Ханнуси.

– Я сказала – жеребца! Злого, степного. Про каких батюшка рассказывал!

– Мыслимо ли дело, сестра, – попытался вмешаться другой шляхтич, помоложе первого, но с грубым шрамом через бровь и веко, отчего левый глаз казался хитро прищуренным. – Молодая панночка, да на жеребце… А не ровен час…

– За собой следи, Цимошка, – крутанулась девушка на каблучках. – Не ты в роду старший! Климаш решает! Правда, Климаш? – Теперь в ее голосе звучало такое неподдельное уважение к старшему брату, что Ендрек понял – не устоит седоватый. Скакать Ханнусе на злом степном жеребце.

Видно, о том же подумал и пан Войцек. Он усмехнулся в черные усы, по старой привычке, заложил большие пальцы за пояс и кивнул своим – давайте переходите, мол, лужу вброд.

Пан Бутля недоверчиво оглядел голенища своих сапог – не перехлестнется вода через верх? Широким жестом предложил Гредзику шагнуть первым.

Пан Гредзик покачал головой:

– Пускай студиозус первым идет. Самый молодой – пусть глубину меряет.

Их препирательства не остались незамеченными. В толпе пробежал легкий смешок. В задних рядах ктото заржал в голос.

«Сам бы окунулся в болото, гад, а потом веселись, сколько влезет», – подумал Ендрек.

Ханнуся прекратила препираться с братьями и, уперев руки в бока, с нескрываемым интересом наблюдала за мнущимися на берегу лужи паном Войцеком с товарищами.

– Эка паны нерешительные пошли в наше время, а, Климаш! – во всеуслышание обратилась она к старшему брату.

Климаш, а вслед за ним и Цимош, и еще двое безымянных братьев заулыбались, закивали, как курочки, которым хозяйка щедрой рукой сыпанула пшена.

Ендрек попытался перевести разговор в шутку. Шагнул назад, с наибольшей галантностью, на какую был способен, поклонился и прочитал стишок, сочиненный когда-то давно, еще в Руттердахе, но показавшийся настолько к месту, что должен был сойти за экспромт:

– Когда-то в Прилужанах паны, Кичася рыцарством своим, С плеча кидали в грязь жупаны, Чтоб панночки прошли по ним. Но чтоб прекраснейшая панна Не замарала сапожок, Я сам бы в лужу пал жупаном, Подставив спину под шажок.

Глаза Ханнуси слегка округлились. Должно быть, не часто в окрестностях Батятичей стихотворцы показывались. Сглотнула, вздохнула. Потом фыркнула пренебрежительно:

– Ишь выискался…

Климаш с Цимошем разом нахмурились, опустили ладони на рукоятки сабель.

Пан Войцек легонько подтолкнул медикуса в плечо:

– Шагай! – И уже в спину добавил вполголоса: – Учит его жизнь, учит… – А потом громче: – Прошу прощения, панна, и вы, панове, извините. Никто не думал вас обидеть.

– Да не стоит извинений, пан, – ответил за всех Климаш.

Выражения его лица Ендрек уже не видел, сражаясь с засасывающим подошвы сапог дном. Рядом сосредоточенно переставлял ноги пан Гредзик. За спиной кряхтел Юржик:

– Ну, ты даешь, студиозус! Скандала нам только не хватало!

Когда Меченый нагнал их, пан Бутля замолчал. То ли не хотел лишний раз напоминать Войцеку о промашке медикуса, то ли попросту решил, что проступок не стоит того, чтоб о нем много говорить.

А оставшаяся на берегу лужи панночка завороженно прошептала:

– Какой пан…

– Ты что, сестренка? – поразился Цимош. – Об рифмоплете загрустила?

– Глупый ты, Цимошка! – К Ханнусе вмиг вернулся боевой настрой. – Глупый, как тот баран! Какой рифмоплет? Тот пан, что со шрамом! Грустный. Перед которым вы хвосты поджали.

– Мы поджали? – возмущенно заявил третий брат – плечистый, с тяжелой челюстью и румянцем во всю щеку. – Да я…

– И ты, Вяслав, тоже! – не терпящим возражений тоном заявила девушка. – Мне хоть не бреши!

Она замолчала ненадолго. Братья переглянулись, пожимая плечами. Что поделаешь, мол, младшенькая, любимая, балованная…

– Климаш! – воскликнула Ханнуся, притоптывая по глине сапожком. – Ты пригласишь этого пана к нам в усадьбу!

Вот так. Не спросила, а, похоже, приказала.

– Дык, Ханнуська… – развел руками старший. – Я ж ни имени его не знаю, ни кто он есть…

– Узнаешь!

– Но, Ханнуся…

– Я сказала – узнаешь и пригласишь!

– Но…

– Климаш!

– Ханнуся…

– Климаш!!

– Но…

– Климаш!!!

– Хорошо, сестренка, узнаю…

– И пригласишь!

– И приглашу, – обреченно добавил шляхтич.

Толпа веселилась, но весельчаки старались все же скалить зубы незаметно. Знали, братья Беласци позволяют над собой глумиться только сестренке. А любой другой может и тумака отведать, а может и сабельки…

* * *

В шинке «Грудастая Явдешка» вовсю играла музыка. Улыбчивый парень в заячьей безрукавке елозил смычком по струнам гудка, а двое его товарищей изо всех сил дули в рожки. Давнишний менестрель, лениво полуприкрыв глаза, наблюдал из темного угла за их потугами. Покрытая темным лаком цитра стояла здесь же, заботливо накрытая куском полотна. Их время еще не пришло. Возможно, позже, ближе к ночи…

Под потолком, подвешенные за притолоку, едва заметно покачивались четыре тележных колеса. Каждое впору примерять к королевской карете. Глиняные плошки, густо расставленные по ободьям колес, отчаянно коптили, но давали достаточно света.

По засыпанному свежей золотистой соломой полу бегали подавальщицы, груженные то подносами, уставленными всяческими яствами, то башнями пустых тарелок. Седоусый внук прославившей Батятичи Явдешки не мог пожаловаться на плохой оборот. Если к завлекательному названию шинка прибавить удобное местоположение, лишь последний идиот не станет жить в достатке, откладывая ко всему прочему на черный день – то ли себе на похороны, то ли дочкам на приданое.

Идея зайти перекусить в шинок принадлежала пану Юржику. Ендрек впервые увидел этого простоватого, но без глупости, мудрого эдакой исконной деревенской мудростью, но без зауми, присущей людям ученым, шляхтича еще в одной ипостаси – в обличье гурмана.

Да и невозмутимого обычно Войцека пан Бутля поразил глубокими познаниями в деликатесах великолужичанской кухни. Поэтому они полностью и безоговорочно подчинились его опыту, доверив выбор как блюд, так и напитков.

Пан Юржик заказал сперва пива. Местного темного, как он сказал. К пиву раков, варенных в квасе с целой грудой укропа и лаврового листа. Пиво оказалось густым, крепким, в меру горьким и оставляло на языке сладковатое послевкусие. Раки поражали воображение величиной клешней – в пол-ладони взрослого человека.

Когда от красных зверей осталась лишь горка шелухи да приятный зуд на языках, а жбанчик с пивом показал дно, веснушчатая девка принесла похлебку, сваренную на обжаренных над вишневыми угольями свиных ребрышках. В играющем крупными каплями жира, словно хвост павы, бульоне плавали щедрой рукой насыпанные кусочки моркови и корня петрушки, ломтики лука, обжаренные до золотисто-коричневого цвета, как брюшко медоносной пчелы, и пышные, словно облака, галушки. К похлебке полагались мягкие воздушные пампушки, притрушенные мелко-мелко нарубленным чесноком.

– Ну, под такое роскошество не худо бы и чарочку… – нерешительно проговорил пан Юржик, нацеливаясь ложкой в миску, а сам исподлобья наблюдавший за сотником.

Меченый помедлил мгновение-другое и кивнул. Воистину грех не пригубить. От одних только запахов слюной захлебнуться можно.

Горелка тоже оказалась не абы какая, а настоянная на рябине. Наверняка ягоду собирали уже поздней осенью, на исходе кастрычника, когда ударил первый морозец. Оттого рябина отдала напитку благородную горечь косточки и медовую сладость мякоти. А кроме того, окрасила в красновато-рыжий, как зимний мех лисы, оттенок.

Несмотря на чарующий аромат и божественный вкус горелки, пан Гредзик от питья отказался. Приказал принести квасу с ледничку, на что пан Юржик заметил, мол, кто не пьет, часто несварением желудка после мается, и потребовал подтверждения у медикуса. Ендрек не стал кривить душой и честно признался, что подобных наук еще не проходил в академии.

– Чего в таком разе стоит она, академия твоя? – недоуменно пошевелил усами пан Бутля и опрокинул еще чарочку. – А ты, пан Гредзик, коль не пьешь, Хватана сменил бы, что ли?

– А чего б и нет? – не стал ерепениться Цвик. – Голубцов дождусь и пойду.

Пан Гредзик знал, о чем говорил. Может, пить горелку он и бросил после произошедшего с ним и паном Стадзиком конфуза еще в Берестянке, но в еде толк понимал не хуже самого пана Бутли.

Голубцы, принесенные все той же рыженькой подавальщицей, исходили паром на широкой мисе, разделенные на две равные горки. В одной – мясные. Рубленая свинина с бараниной и кусочками копченого сала в обертке из виноградного листа. Здесь, на юге, винную лозу сажали даже просто около домов. Она не вымерзала зимой, как в Малых Прилужанах, хотя ягоды получались не слишком вкусные – кисловатые и водянистые, – сказывались летние дожди. Во второй – нарезанная на мелкие кусочки обжаренная в сливочном масле морковь, перемешанная с луком, чесноком, петрушкой и дорогим заморским перцем, щедро обмотанная капустным листом.

– Берешь чарочку, студиозус, – доверительно понизив голос, поучал пан Юржик, – быстренько в горло, после вот это с капустой. Да разжевывай хорошенько. Это пекло нужно горлом прочувствовать. А после уж пяток виноградных, не меньше. Слышал? Не меньше пяти, а то захмелеешь!

Ендрек слушал и выполнял, поскольку добросовестно учиться привык еще в Руттердахе. Время от времени он искоса поглядывал на пана Войцека – не скажет ли: «Все, хватит!» Но пан Шпара молчал. Знай себе жевал. Не иначе за долгий путь тоже изголодался, не хуже остальных. Или задумался о чем-то, что тяготит его больше, чем пьянство пана Бутли. И все же парень решил не увлекаться чересчур горелкой. Налегал больше на закуски.

Напротив, пан Юржик уже расстегнул две верхние пуговки жупана, раскраснелся и все чаще смахивал ладонью крупные капли пота, проступающие на залысинах.

– Ну, я пойду до коновязи… – Пан Гредзик встал, одернул жупан.

– Иди, иди, – махнул рукой Юржик, а Меченый просто кивнул.

Ендрек подумал, что молодой порубежник мог уже известись, ожидая их. А то и обидеться смертельно. Сам бы студиозус обиделся бы уж точно. Пить, есть, отдыхать, а боевого товарища забыть? Нехорошо. Ну и пускай. Хватан его на дух не переносит… Ендрек решил, что обязательно нальет порубежнику и, чокнувшись глиняными чарками, выпьет с ним за дружбу.

– Надо бы и нашим собрать чего поесть… – проговорил он. – Ну, тем, что с телегою в лесу остались.

– Кулешом сыты будут, – отмахнулся Юржик, протягивая руку за очередным голубцом.

– Со-соберем, – вдруг проговорил пан Войцек, который, казалось, и не слушал, о чем разговор за столом идет. – Барышника дождемся, к-коней оплатим и соберем.

Следует заметить, что выбранных в загоне коней они так и не купили. Хозяин их, известный в Батятичах барышник Мацей Бялка, гулял, справляя рождение третьего внука. Ясное дело, за ним послали. Но сторож высказал сомнение, что Мацея удастся скоро притащить на торг, и предложил им посидеть в «Грудастой Явдешке», а он, дескать, подскажет барышнику, где сыскать выгодных покупателей.

– Угу… – не раздумывая, согласился Юржик. – Соберем, само собой. Жалко, что ли? Ты чего такой смурной, пан Войцек? Горелки выпей со мной.

– Добро. Выпью, – не стал возражать пан Шпара. – Но по последней. Годится, пан Юржик?

– Да чего тут пить? Всего-то делов… И штофа не допили до конца. На троих-то?

– Д-да ты сам его и уговорил.

– Я? Верно. Сам. Ну, ладно. По последней.

– А студиозусу хватит.

Пан Юржик вздохнул:

– Ну, хватит так хватит. Не обиделся, парень?

Ендрек помотал головой. Чего, собственно обижаться? Пить ему не хотелось. Есть вообще-то тоже.

– Мог бы я Хватана сменить, заместо пана Гредзика, – проговорил он.

– Сиди уж… «Сменить»! – Пан Бутля плеснул рябиновки по чаркам – себе и сотнику. – Много ты насторожишь. И коней сведут, и тебя самого могут, не ровен час… Ну, давай, пан Войцек. За удачу!

Они чокнулись. Выпили. Зажевали острым голубцом.

– Куда ты все время глядишь, пан Войцек? – вопрос Юржика прозвучал малость невнятно по причине заполненного рта.

– Да не могу вспомнить, где я его видел, – ответил Меченый, показывая глазами на гулявшего неподалеку того самого пана с бело-голубым шарфом. – Такой нос не забывается. Видел. Точно видел. А вот где – не припомню.

Ендрек повернул голову. Шляхтич, вызывающе поддерживающий князя Януша, сидел в каких-то пяти шагах, окруженный десятком приказчиков и просто завсегдатаев шинка, которым все едино с кем пить, абы наливали. Лазоревый кунтуш уже лежал на лавке, придавленный сверху отстегнутой саблей. А шляхтич перевязал шарфом голову – узел на затылке, длинные «хвосты» спадают на лопатки. Ендрек невольно улыбнулся – такой повязкой он сам украшал голову пана Стадзика, когда того зацепили бельтом по темечку в замке Шэраня. Если на торжище студиозусу запомнились больше перекошенные в гримасе недовольства губы шляхтича, то здесь – он не мог не согласиться с паном Шпарой – в глаза прежде всего бросался нос. Длинный, вершка два, а то и побольше, раздваивающийся на кончике, как язычок гадюки. Мысленно сравнив нос незнакомого пана со змеиным жалом, Ендрек прыснул со смеху и скорее отвернулся, чтобы ненароком не оскорбить его. Не хватало еще пялиться в упор и хохотать. За меньшую обиду на поединок вызывали.

– Погоди, – полез жирными пальцами в затылок Бутля. – Что-то я слыхал про такого. Нос, нос, нос… Погоди, сейчас вспомню…

Дверь распахнулась, на мгновение ослепив ярким дневным светом всех сидящих близко ко входу. Ендрек обернулся – не Хватан ли подоспел? Это оказались Климаш и Вяслав, сердитые братья своенравной панночки. Попав в полумрак шинка, они застыли и заозирались, подслеповато щурясь. Тут же, согнувшись в почтительном поклоне, к ним подскочил хозяин «Грудастой Явдешки». Видно, братьев тут знали и дорожили их присутствием.

– Э-э-э-этих еще н-не хватало, – едва ли не прошипел Меченый.

– А ты слышал, пан Войцек… – несмело начал Ендрек, но сотник оборвал его:

– С-слышал. Вот отдам тебя им, стихоплет!

– Ты никак боишься, пан Войцек? – пробормотал Юржик, пренебрежительно оглядывая братьев.

Меченый сцепил зубы и засопел, но ничего не ответил, поскольку Климаш, узнав его, уже шагал к столу с радостной улыбкой.

– Покорнейше просим простить нас, панове, – седоватый Климаш приложил ладонь к сердцу, – если отрываем вас от трапезы и важной беседы.

Меченый поднялся из-за стола. Вежливо поклонился, тряхнув чернявым чубом:

– Н-не стоит извинений, панове. Н-наверняка ваше дело более важное, коли такие серьезные паны решили не пообедав сразу к нему переходить.

Климаш немного смутился, засопел, расправил светлые усы. Сказал:

– Я – пан Климаш Беласець, герба Белый Заяц. Это мой брат. Младшенький. Звать его Вяслав Беласець.

Оба брата чинно склонили головы.

– Рад познакомиться, панове. Я – п-пан Войцек. А герб мой столь незначителен, что и называть его не имеет смысла.

– Быть того не может! – протестующе вскинул ладонь Климаш. – По-моему, вы скромничаете, пан Войцек.

– У-уверяю тебя, пан Климаш…

Пан Юржик наклонился к уху Ендрека и прошептал, обдавая ярым горелочным духом:

– Вот влип пан Войцек! Попал как кур в ощип.

Беласци переглянулись. Нежелание Меченого назвать родовой герб их порядком смутило.

– Ну, твоя воля, пан Войцек, – нерешительно проговорил Климаш. – Я – старший в роду Беласцев. Приглашаю тебя погостить в наш маеток. Это совсем недалеко…

– П-прошу простить меня, – твердо остановил его Войцек. – Прошу п-покорнейше простить меня, пан Климаш, но не могу.

– Не обижай меня отказом, пан Войцек. Один вечер. Посидим. Горелки выпьем. У нас, Беласцей, горелка славная. Песен послушаем и сами попоем. Времена былые вспомним.

– Очень прошу простить меня, пан Климаш. Не в обиду тебе так поступаю, а по нужде великой. И рад бы принять приглашение, да не могу. Не себе сейчас принадлежу.

– Что, коронная служба? – осклабился Вяслав. – Тю…

– Цыц! – прикрикнул на него старший брат. – Мы, Беласци, коронную службу уважаем. И над панами, столь бедными, что служить вынуждены, не смеемся!

Ендрек разглядел, как заиграли желваки на скулах сотника.

– Я, п-пан Климаш, н-не за жалованье служу. За совесть.

– Да кто бы сомневался, пан Войцек, но не я. Такой достойный пан за жалкое серебро служить не будет. Но не бывает такой службы коронной, чтоб денек-другой не подождала, пока шляхта отдыхает. Ты не переживай, пан Войцек, и слугам твоим места хватит. У нас, Беласцей, маеток у-у-у какой большой. И пристройки, и сараи…

Теперь настал черед пана Юржика скрипнуть зубами и побледнеть. Жилы на его шее напряглись, когда он уперся обеими руками в стол и начал вставать:

– Это – не с-слуги мои. Это – т-товарищи.

– Да я вижу, что не почтовые, – не растерялся Климаш. – Прошу прощения, панове, если обидел ненароком. Это я не со зла. – Он поклонился Ендреку и пану Бутле, который снова сел на лавку и, махнув рукой, полез за остатками горелки.

– Хотя этот виршекрут, – продолжал старший Беласець, – и на почтового не вышел-то. Ишь что удумал – девиц смущать погаными фрашками!

Ендрек хотел возмутиться, сказать, что его фрашка не поганая, а очень даже изысканная и что он с такими учителями и знатоками тонких искусств в Руттердахе общался, что каким-то затрапезным Беласцям, имеющим одно достоинство – богатый фольварк с трудолюбивыми кметями, и присниться не могут. Но вовремя сообразил, что ничего хорошего скандалом не добьется, а только усложнит и без того нелегкое положение пана Войцека, норовящего отвертеться от назойливых хлебосолов, и засунул в рот остро пахнущую чесноком пампушку.

– А что, панна Ханнуся сильно обиделась на нашего стихотворца? – с деланной заботой осведомился пан Шпара. – Так я его сам накажу. Своей властью.

– Да что ты, пан Войцек, – губы Вяслава снова растянулись в дурацкой улыбке – малый явно уродился дубинушкой, – она и не заметила. Но наказала привести к нам в маеток тебя. В гости…

– Цыц сказал! Помолчи ты! – Климаш с силой ткнул его локтем под ребра. – Не слушай его, пан Войцек. Вяслав у нас в телесную силу весь пошел. На разум и не осталось ничего. – Младший Беласець засопел, но главе рода возражать не посмел. – Мы от чистого сердца приглашаем. Не подумай дурного…

– Что ты, пан К-климаш, и думать не смею. – Меченый поклонился еще раз (который уже?), но отвечал решительно и твердо: – Нет, п-панове. Не почтите за оскорбление. Важное д-дело у меня. Выполню его, заеду в Батятичи и расспрошу люд, где тут ваш маеток. Вот тогда и заеду, с-слово чести.

Беласцы, не сговариваясь, полезли чесать затылки, сдвинув шапки на белесые брови. Видно, прикидывали, как сообщат своенравной сестренке об отказе пана. Вообще-то они не привыкли, чтоб им перечили – ни в окрестностях Батятичей, ни в прочих землях Великих Прилужан, – но против Войцека попереть если и хотелось, то что-то в глубине души не пускало. Должно быть, то чувство, которое не дает сунуть пальцы в огонь или в зубья пилы на лесопилке.

Пользуясь заминкой, сотник махнул рукой пану Бутле – наливай, мол. Юржик не заставил себя упрашивать. К чему кокетничать, когда и самому выпить хочется, а тут и командир дает дозволение? Он налил четыре чарки одним движением, с сожалением заглянул в горлышко штофа, потянул носом и, убедившись, что ни капли более не осталось, не задержалось на стенках, со вздохом отставил сосуд.

– За ваше здоровье, панове! – Пан Войцек поднял чарку.

– На здравие! – Пан Юржик встал из-за стола, держа свою чару в вытянутой руке.

Климаш дернул левым усом и нехотя протянул руку за горелкой. Вяслав, по всей видимости дожидающийся одобрения или неодобрения старшего бората, едва не опередил его, хватая чарку, как утопающий веревку.

– Э, нет, панове, – раздался вдруг скрипучий голос. Словно несмазанная ось телеги завертелась. – За здоровье князя Януша!

Ендрек, увидев округляющиеся глаза Беласцей, обернулся. Позади него стоял носатый пан с обмотанной бело-голубым шарфом головой и держал в руке… Нет, по виду это вполне походило на чарку, а вот размером было с пивную кружку, не меньше.

– Ну, панове! Что, боитесь?

Вяслав скривился, и Ендреку на какой-то миг показалось, что он грохнет чарку об пол, а то и в лоб запустит носатому забияке. Но Климаш, как более мудрый, быстро зашептал ему на ухо. Ендрек расслышал только:

– Дурень… пей… сам пан Цециль… убьет…

– Да вы никак не желаете, панове, здоровья князю Уховецкому? – Невысокий пан Цециль поднялся на цыпочки, словно желая выглядеть повыше. Опустился на пятки. Снова поднялся. – Не хотите выпить за верного слугу короля нашего, Юстына Первого? – имя его величества он произнес с нескрываемым презрением.

– Да с чего ты взял, пан? – медленно роняя слова, ответил Войцек. – Правда, не знаком я с тобой…

– Зато я тебя узнал, Меченый, – процедил сквозь зубы носатый. – Не думал, не гадал, что увижу тебя с «желтой соплей» на рукаве…

Войцек сжал губы, прищурился, но сдержал гнев:

– Я готов выпить за здоровье пана Януша.

– Что ж не выпить за хорошего человека? – встрял Юржик. – Была б горелка.

Пан Цециль крякнул, взмахнул кулаком с зажатой чарой:

– На здравие князя Януша Уховецкого! А проклятые предатели пускай сдохнут, как псы под плетнем!!! – Размашистым движением опрокинул горелку в горло. Хэкнул. Занюхал рукавом.

Войцек и Юржик, не раздумывая, последовали его примеру. Климаш и Вяслав тоже выпили. Правда, скривились сильнее, чем от вонючей буряковки.

– Эх! Чудно! – блаженно прищурился пан Цециль, и вдруг взгляд его, мутноватый и блеклый, уперся в Ендрека.

– А ты, лайдак, чего не пил?

Неожиданно сильные пальцы вцепились парню в плечо, дернули, разворачивая на лавке. Медикус едва не свалился, нелепо взмахнул руками, хватаясь за край стола. И совершенно случайно зацепил забияку по носу…

– Ах, сукин сын! – срываясь на сипение, закричал пан Цециль.

– Оставь! – напрягшимся голосом выдохнул Войцек.

Ендрек вскочил с лавки и отпрянул. Прямо в лицо ему смотрел кончик сабли, неведомо когда выхваченной носатым паном.

– При всех вас, панове, поединка прошу у этого шмардюка, – Цециль тщательно проговаривал слова, будто опасаясь, что его не поймут.

– Да не стоит… – примирительно произнес Юржик. – Чего между собутыльниками не случается.

– Сей недоносок, козлом целованный, мне не собутыльник! – упрямо тряхнул чубом забияка.

– Так он не шляхтич даже, – продолжал уговаривать Юржик.

– Саблю нацепил, значит, может за поступки отвечать, – твердо сказал Цециль, и Ендрек даже усомнился – так ли он пьян, как прикидывается? Может, это нарочно подосланный убийца? Хотя нет, не стоит чересчур заноситься. Убийца вызвал бы пана Войцека…

– П-пан Цециль, – между тем вступил в разговор Меченый. – П-послушай, пан Цециль. Я тебя не знаю, но слыхал о тебе. Не только хорошее, но хорошего б-больше. Зачем тебе убивать парнишку, который и саблю-то в руки взял ны-нынешней весной? Это мой человек. Я за него в ответе… Вызови меня. Я от поединков никогда не бегал.

Носатый задумчиво полез в затылок, задумался.

– Э-э, нет, панове, так не пойдет, – внезапно вмешался Климаш. – Не дело одному за другого отвечать…

Какие игральные кости закрутились у него в голове? Чего влез не в свое дело?

– Я ему командир, – упрямо повторил Войцек.

– Так-то оно так, но за честь свою пускай сам сражается, – не сдавался Беласець.

И тут Ендрека осенило. Да он же, Климаш то есть, попросту боится за пана Войцека. Боится, что носатый Цециль его срубит или покалечит, а Ханнуся потом братьям житья не даст. Изведет упреками. А вот за жизнь Ендрека никто никого корить не будет. Ну, может, кто из отряда погрустит чуток. Да дома всплакнут, когда узнают… Если узнают.

Несколько шляхтичей, одетых поприличнее остальных, поддержали Климаша:

– Честь есть честь. Коли саблю нацепил – соответствуй!

Меченый аж щекой с побелевшим шрамом задергал. Едва не зарычал от накатившей ярости. Обвел глазами толпу. На большинстве лиц читалось любопытство и жажда нового развлечения. Лишь хозяин шинка сморгнул жалостливо.

– Ну, так будешь драться, хлыщ? – надменно проговорил пан Цециль. – Или прямо тут тебе уши остричь?

Ендрек хотел сказать: «Руби прямо здесь. Чего куда-то ходить зазря?», но пан Юржик дернул его за рукав:

– Иди дерись!

Парень ошарашенно замотал головой, но толпа, радостно загудев, уже подхватывала его под бока и несла на двор, а после к лесу, за межу торжища. Сзади раздался удивленный голос Хватана:

– Это еще что, дрын мне в коленку?

Ему недовольно ответил Войцек, но что именно, Ендрек не разобрал, потому что пан Бутля притиснулся к нему и зашептал в ухо, обдавая жарким горелчаным духом:

– Не боись, студиозус. Пан Цециль пьяный, что называется, в сиську… Может, еще и не зарубит.

Может? Хорошенькое дело! Ендрек дернулся, но держащие его с двух сторон шляхтичи знали свое дело и лишаться бесплатного развлечения не собирались.

– Кто он? Кто этот Цециль? – выворачивая шею, спросил медикус у пана Бутли.

– Не знаешь? Эх, студиозус… Пан Цециль Вожик самый знаменитый рубака Заливанщина и окрестных земель. В реестровых никогда не служил, но на свой кошт собрал полсотни почтовых и гонял волков-рыцарей. Ох и удирали они на свой берег Луги! Наш пан Войцек в те годы тоже прославился. И шрам там же заработал. Но он на коронной службе был, а Цециль вроде как для удовольствия сражался. А после войны Цециль от скуки дурить начал. Он же колючий, как свой герб. Чуть что не так – за саблю. Человек двадцать убил, сколько покалечил…

– И я с ним?!. – Ендрек в ужасе повторил попытку удрать. С тем же успехом.

– Да говорю тебе – пьяный он в дымину. Трезвый был бы, сообразил бы… – Тут Бутля осекся и замолк. Побоялся сболтнуть лишнее в толпе сторонников Золотого Пардуса.

Лесок появился значительно быстрее, чем того хотелось.

Пан Цециль, пошатываясь, – может, и вправду настолько пьян, что драться не сможет? – скинул жупан. Вытащил саблю из ножен. Длинный клинок покрывала травленая изморозь. Даже не зориславка. Старше сабля, много старше.

«Сколько ж она стоит, – подумал Ендрек и тут же укорил себя: – Ну, о чем ты, балбес, только думаешь? Вспоминай, чему тебя Хватан с Граем учили!»

– Выпить бы по чарочке! – весело воскликнул пан Бутля, стаскивая с Ендрека тарататку. – Никто не догадался горелки захватить?

– Выпить – это дело! – покладисто отозвался пан Вожик.

Все испортил незнакомый пожилой пан с крупной бородавкой на скуле.

– Еще чего! Хитрован! – Он погрозил пальцем с почерневшим ногтем пану Юржику. – Не дадим допрежде времени соперника уложить. И не думайте. Быть поединку!

Прочие зеваки согласно закричали:

– Верно! Не дадим!

– Быть поединку!

– Быть!

Они откровенно веселились и не пытались этого скрывать.

– Держи! – Пан Войцек сунул Ендреку в руку саблю.

Пан Цециль тем временем несколько раз крутанул саблю над головой. Удовлетворенно кивнул. Осклабился.

Меченый хмуро взглянул на него:

– Запомни, пан Цециль, посечешь моего человека, я тебя вызову. Завтра, как проспишься. Ты меня знаешь.

– Завтра будет завтра, – невозмутимо ответил Вожик. – А тебя я знаю. Вернее, думал, что знаю, пока с «желтой соплей» не увидал. – Он брезгливо скривился и замер, высоко подняв саблю и направив ее острием вниз – защита святого Жегожа.

Ендрек, не раздумывая, повторил его стойку. Почему бы и нет?

– Ну, начнем? – весело воскликнул Цециль и ударил.

Что б там ни говорил Юржик про гуляющий в голове носатого забияки хмель, но отмахнуться Ендреку удалось с большим трудом. С натяжкой его движение можно было назвать высокой терцией.

– Учишь таких, учишь! – запричитал позади Хватан.

А Цециль ударил снова. Двигался он легко и непринужденно, словно танцевал на балу.

Ендрек отпрыгнул и снова отбил удар.

– Ага! – закричал пан Вожик, целясь острием сабли в щеку противника.

Студиозус отпрыгнул, махнул саблей горизонтально, на уровне живота, и ничуть не удивился, когда Цециль отбросил его клинок в сторону мощным батманом.

Опять удар!

На этот раз Ендреку не удалось быстро отскочить. Он почувствовал боль в правом плече. Скосил глаза – махонький разрез с покрасневшими краями на рубахе. Не смертельно…

А пан Вожик продолжал сыпать ударами. Короткими, злыми. Парировать их Ендрек даже не пытался. Отпрыгивал, уходил в сторону, стараясь просто держать саблю в подобии подвешенной защиты.

Образовавшие круг шляхтичи заулюлюкали:

– Что за трус?!

– Кто ж такому зайцу саблю дает?

– Ату его, пан Цециль, ату!!!

Можно подумать, без их подсказки Вожик не стремился убить противника.

«Господи, помоги! – пронеслось в голове медикуса, и тут же возникла встречная мысль: „Что ж ты не просил: Господи, помоги научиться, – когда время было?“»

Еще Ендрек поразился отсутствию у себя страха. Будто не он уворачивался от наседающего врага, а кто-то другой, чужой и безразличный образованному студиозусу.

Из всей науки, вдалбливаемой в его голову и руки в лагере под Берестянкой, Ендрек твердо помнил одно – отбивая удар, нужно держать саблю острием вниз, иначе вражеский клинок может соскользнуть и поранить руку. А тогда все, конец.

Взмах, взмах… Удар!

Еще удар.

Еще!

Пан Вожик куражился, стараясь достать парня по лицу – в щеку, в висок, в подбородок. Играл он клинком мастерски, и ни у кого не осталось ни тени сомнения – будь носатый Цециль трезвым, валяться неуклюжему студиозусу порубленному, как капуста для борща. То есть в мелкую соломку.

«И не запыхается же! Будто не горелку с утра дудлил, а отдыхал и отсыпался…»

Ендрек вдруг с ужасом подумал, что будет, если он споткнется и упадет. Чего-чего, а конских кругляшей везде навалом. Не приведи Господи наступить на один такой!

Вожик ударил, целя в лоб. Парень отмахнулся, неуклюже исполнив высокую кварту. Тут же последовал укол в локоть, и Ендрек почувствовал, как рукав напитывается кровью.

«Все, конец, жилу перебил! – почему-то хладнокровно подумал медикус. – Жгут бы. И перебинтовать плотно, а я тут…»

Нога ощутила что-то мягкое и скользкое. Хотя… почему – что-то? Навоз, он и в Руттердахе, и в Батятичах навозом остается. Ендрек покачнулся, а пан Цециль в это время, обозначив тычок концом сабли в скулу противника, выполнил ловкий финт и полоснул студиозуса по груди.

– Дрын мне… – охнул сзади Хватан.

Ендрека спас, как ни крамольно это звучит, конский кругляш. Стараясь не упасть, он отшатнулся в сторону, и лезвие, вместо того чтобы разрубить грудину и ребра, лишь прочертило косую полосу от левого подреберья к правой ключице.

От острой боли в глазах потемнело. Парень зажмурился, ойкнул жалобно, дернулся и поразился громкому «А-а-а!!!» толпы. А когда открыл глаза, увидел, что его сабля торчит из живота пана Цециля. В аккурат на два пальца выше пупка.

Носатый пан недоуменно рассматривал холодную полосу стали и кровавые пузыри, изобильно обрамляющие узкий разрез на рубахе. Видно, боли он в первый миг не почувствовал. Огляделся, как бы испрашивая поддержки у шляхтичей, окружающих место поединка. А потом ноги его подогнулись, и пан Вожик медленно осел назад.

– Сделал! Дрын мне в коленку!!!

Не понимая, что делает, Ендрек выдернул клинок из раны, развернулся…

– Так ему, псу бело-голубому! – выкрикнул шляхтич с бородавкой на скуле и, сорвав с головы шапку, подкинул ее вверх.

– Ай да парень! Качать его! – подхватил Климаш, искоса подобострастно поглядывая на пана Войцека. – Качать победителя!

«Совсем сдурели?» – хотел сказать Ендрек, но тут скалящиеся, орущие лица поплыли у него перед глазами, колени задрожали, и, не подхвати его под руки Хватан и Юржик, парень повалился бы рядом с поверженным противником.

Очнулся Ендрек, лежа на спине под раскидистым ясенем. Сквозь просветы в листве виднелось пронзительно голубое небо и мелкие крестики ласточек в вышине.

– Во! Глаза открыл, дрын мне в коленку! – обрадовался Хватан и тут же напустился: – Кто тебя учил так саблей махать? Прялку тебе в руки, а не саблю! Дал на финте себя подловить…

– Т-тихо, охолонь, – прервал его натиск пан Шпара.

– На тебя бы я поглядел. Супротив самого Вожика! – прибавил пан Юржик, обматывающий ребра Ендрека его же рубашкой, разодранной на длинные полосы.

– А рука? – слабым голосом поинтересовался Ендрек.

– Не боись, студиозус, замотали! – В подтверждение своих слов Хватан прихлопнул ладонью по повязке, туго стягивающей локоть парня.

– А жгут?

– Какой жгут? – удивленно вскинул бровь Юржик. – А, жгут! Вот ведь медикус нашелся на нашу голову. Понос тебе лечить, а не нас учить раны штопать. Понял?

– Н-не нужен т-там жгут, – пояснил Войцек. – Царапина г-глубокая.

– Нет, но каков, а! Вожика уделал! – Юржик завязал повязку узелком, склонив голову, полюбовался на работу.

– Я его… – Ендрек не решился произнести слово «убил».

– Т-ты ж хотел научиться у-убивать?

– Я не думал…

– А в-вот подумай! М-может, лечить лучше?

– Так я его…

– Да не бери в голову, – хохотнул Юржик. – Живой. И кишки целые. Отлежится десяток дней и снова чудить начнет.

– Слава тебе, Господи! – Ендрек так истово осенил себя знамением, что не удержались все. Вначале прыснул Бутля, за ним захохотал Хватан, и даже суровый пан Войцек улыбнулся, сверкнув белым зубом из-под смоли усов.

Глава восьмая, из которой читатель узнает, что привычка грызть ногти может привести к ногтоеде, а увлечение большой политикой – прямиком в пыточную камеру, но самое главное, что своя рубашка всегда ближе к телу

Покачав головой, Ендрек отпустил руку пана Гредзика. Большой палец покраснел, опух, увеличившись едва ли не вдвое. По уверениям самого пана, боль была пульсирующей да такой сильной, что уже и на коне держаться стало невмоготу.

– Ногтоеда, – объявил медикус. – Видишь, кожа какая гладкая, будто растянутая? Это гной под кожей скопился. Твое счастье, если в сустав не пойдет.

– А коль пойдет? – смиренно поинтересовался Гредзик, рассматривая согнутый палец. Кстати, то, что палец сам собой сгибался, еще раз подтверждало первоначальную уверенность студиозуса. Ногтоеда. Точно. Как сказал бы Хватан, сто пудов.

– А если пойдет, палец рубить будем. Иначе помрешь, – отрезал лекарь.

– Грызть ногти меньше надо, – веско заметил Юржик.

– Ох, помолчи, пан Юржик, а? Своих забот полон рот, так тебя еще слушать, – взмолился больной.

– Правда глаза колет, – пожал плечами пан Бутля, но замолчал.

– Че-че-чего раньше молчал? Не сказал? – сурово спросил Меченый.

– Так думал – само пройдет…

– Думал! Думальщик нашелся! – не стерпел Юржик. – Как дитя малое!.. Так и скажи, что боялся.

– Пан Юржик! – Гредзик в порыве гнева сжал кулаки, но тут же охнул и принялся баюкать правую кисть, прижав ее к груди.

– Пе-пе-печеный лук прикладывал?

– Так прикладывал… И подорожник тоже.

– Подорожник! Ты б в навозе теплом подержал! – заметил Бутля столь язвительно, что даже пан Войцек не выдержал:

– Ч-ч-что ты злой такой с утра?

– Да терпеть ненавижу, как сами себя люди гробят! Вроде не полный болван! Шляхтич, в годах, а все как мальчишка! А! – Юржик махнул рукой и отвернулся. – Все не буду, а то пан Гредзик чего доброго на поединок меня вызовет.

– Всенепременно, – отозвался пан Цвик. – Руку только полечу…

– Н-н-ну не молчи, студиозус, – обратился сотник к Ендреку. – Что делать будем?

– Да что говорить? – Парень пожал плечами. – Резать надо.

– Так-таки и резать? – встрепенулся Гредзик.

– А ты горячку заработать надумал никак? А, пан Гредзик? – с неожиданной злостью выговорил студиозус.

– Ты чего вызверился? – испуганно отшатнулся пан. – Да что вы все сегодня как не родные?! – А потом, вдруг подумав, что не по чину парню так сурово с ним говорить, прибавил: – Ты не дерзи, студиозус! Я тебя и левой пощекотать могу!

– Гляди! Левой пощекотать, дрын мне в коленку! – Хватан размашисто шлепнул себя по ляжке. – Он самого Цециля Вожика завалил, а ты со своей левой лезешь!

– А ну замолкли все! – прикрикнул, как на расшалившихся школяров, Меченый. – П-поразвели болтовню, хлеще торжища! Г-говори, студиозус, что делать надо.

– Я ж говорю – резать.

– П-палец?

– Нет. Гной выпустить из-под ногтя.

– Н-ну, давай резать.

– Э! А меня спросить? – запоздало возмутился Цвик.

– А тебя, пан Гредзик, – веско проговорил сотник, – я б-буду спрашивать, когда мы поход закончим и на радостях в шинок завалимся. Вот там я и спрошу, а чего бы тебе хотелось выпить-закусить, а, п-пан Гредзик?

Цвик понурился и замолчал.

– Так что, режем? – спросил Ендрек.

Меченый кивнул, а пан Юржик проговорил, ухмыляясь:

– Нет. Глазки строим.

– Тогда мне надобно крепкой горелки, – сказал медикус.

– Это еще зачем? – поразился пан Бутля.

– Для храбрости, – усмехнулся Ендрек и добавил: – Да шучу я, шучу. Рану промыть.

– Где ж мы горелку возьмем?!

– Т-тихо, пан Юржик. У тебя же во фляжке и возьмем.

– Да откуда?!

– З-з-знаю, везешь от самих Батятичей, – отрезал пан Войцек, а Хватан, запрокинув голову, заливисто захохотал. – Од-д-дному удивляюсь, как не выдудлил до сих пор? Тащи сюда. Не жмись.

– Эх! – Пан Бутля махнул рукой. – Сгорел овин, гори маеток! Шесть ден берег! – Вскочил с корточек и направился к своему вьюку, выпрямленной спиной выражая гордый протест против произвола.

– Ч-что еще?

– Нож острый. Да лезвие на огне прокалить надо, а то одну заразу вырежем, другую занесем.

– Б-будет. Еще.

– Холстину чистую – перемотать. Один лоскут на нитки растрепать…

– На к-корпию?

– Ага.

– Так го-го-говори, не бойся. Думаешь, м-мы таких слов не знаем?

Ендрек смущенно пожал плечами.

– В-в-все?

– Да вроде бы…

– Сл-сл-слыхал, Хватан? Дуй за холстиной и ножом.

– Да! Еще! – спохватился медикус.

– Н-ну?

– Это… Я, конечно, не сомневаюсь в храбрости и мужестве пана Гредзика…

– Попробовал бы ты усомниться! – надул щеки пан Цвик.

– Но подержать бы его надо, – выпалил скороговоркой Ендрек.

– Что? – прищурился Цвик. – Ты, студиозус, говори, да не заговаривайся!

– По-подержим, – успокоил Ендрека Меченый. – Надо – подержим.

– Пан Войцек! – возмутился Гредзик.

– Т-тихо! Тебе же на пользу. Хочешь дернуться, чтоб тебе полпальца отрезали?

Гредзик засопел, кидая исподлобья неласковые взгляды на Ендрека, но замолк.

Пока ждали Хватана с Бутлей, медикус припомнил все, чему учили в академии. Если под кожей, то просто проколоть, обрезать омертвевшую плоть, а ежели под ноготь гной ушел, то ноготь рвать надобно. Ничего, поглядим. Главное, чтоб сустав и кость не были затронуты. Но вроде бы худшего ожидать не приходилось. Трогая и придавливая больной палец, Ендрек, кажется, заметил полость с гноем под кожей, не дальше чем соломинка от левого края ногтя, но все-таки под кожей.

Первым вернулся пан Бутля. Хмуро протянул фляжку с горелкой:

– Хоть чуток оставь… На всякий случай хранил. Вдруг кишечная хворь какая или зубы у кого разболятся.

– Д-да кто б сомневался, пан Юржик, – усмехнулся Шпара. – Не удовольствия ради, а лечения для.

– Да мне и надо-то – ложку, не больше, – Ендрек постарался ободрить очень уж расстроившегося Юржика. Но пан Бутля не поверил, махнул рукой и горько вздохнул.

– Лей, студиозус, не жалей! – воскликнул подошедший Хватан. – Вот – тряпка. Вот нож, вот с этого клаптика я сейчас ниток надергаю.

– Хорошо. Спасибо, – кивнул Ендрек. – А кто держать будет?

– Д-да мы и подержим, – ответил Войцек. – Годимся в помощники лекаря?

Медикус пожал плечами. Сам он поводов для веселья не видел. Три года на медицинском факультете достаточно, чтоб научиться пользовать понос или запор, но резать живого человека… Пуская даже и палец. По крайней мере, строгая профессура не стремилась допускать студиозусов до такой работы. Года с пятого, не ранее, когда пообвыкнется.

Пан Гредзик молча протянул сотнику правую руку. Держи, мол. Меченый просунул предплечье пана Цвика себе под мышку. Покрепче прижал к ребрам. Для верности перехватил свободной рукой запястье:

– У-удобно будет, а, студиозус?

– Да ничего. Сейчас примерюсь.

Пока он прикидывал, с какого боку будет подбираться к больному пальцу, где лучше перевязку сложить, чтоб сразу дотянуться, где горелку… Тут еще надо не расплескать впопыхах – ведь пробку заранее открыли.

– Может, позвать кого еще в подмогу? – предложил пан Юржик, захвативший таким же манером левую руку пана Гредзика, как сотник правую.

– Пустое, – ответил ему Хватан, укладываясь всем весом поперек ног страждущего пана. – Резать начнет – все и так сбегутся. – Молодой порубежник поерзал, устраиваясь поудобнее. – Не вырвешься, пан Гредзик?

– Не в таких переделках бывал! – выпятил челюсть Цвик.

– А может, отхлебнешь-таки малую малость из фляжки? – от чистого сердца предложил Юржик. – Думаешь, мне жалко?

– Обойдусь! Я ее, проклятую, поклялся в рот не брать и не нюхать даже.

– Ну, дело хозяйское, как говорила пани Касыля, отправляя супруга путешествовать в южные земли. Начинай, студиозус!

Ендрек вздохнул и взялся за нож. С удивлением отметил про себя, что руки дрожат сильнее, чем у пациента. Вспоминая наставления профессора Карела Гельстейна, он задержал дыхание, сосчитав в уме до десяти и обратно, помянул имя Господа и приступил.

Для начала Ендрек щедро плеснул горелкой на ноготь Гредзика, услышав за спиной страдальческий вздох Бутли. Помедлил мгновение, другое и вонзил острие ножа сбоку в больной палец.

Пан Цвик засычал сквозь стиснутые губы.

Лекарь осторожно провел ножом по направлению к суставу, расширяя разрез. Отложил нож на заранее расстеленную тряпицу.

На краях резаной раны выступили мелкие кровавые бисеринки, а когда Ендрек придавил двумя пальцами, хлынул изжелта-зеленый гной.

И тут Гредзик взвыл. Заорал, словно разбуженный среди зимы медведь. Выгнулся, задергался, норовя вырваться.

Куда там!

Зажатая мощной хваткой пана Шпары правая рука даже не шелохнулась, только судорожно скрючились пальцы, ускользая от медикуса.

– Ты чего? Лежи, лежи! – Пан Юржик натужился, но тоже справился со своей частью работы. – Предлагал же хлебнуть…

Только Хватану пришлось хуже всех. Невысокого и легкого порубежника Гредзик приподнял согнутыми коленями и даже умудрился пнуть по ребрам.

– Ух ты, – выдохнул Хватан. – Дрын мне в коленку! – После выгнулся, наваливаясь всем телом, и пригвоздил сучащего ногами пана к примятой сурепке.

Ендрек поймал порезанный палец и, вцепившись, как скряга в кошелек с серебром, продолжал давить. Оставил. Плеснул еще горелки.

– Ты рот набери и пшикни! – сдавленным голосом посоветовал Бутля. Видно, все-таки вырывался Гредзик отчаянно – попробуй держать, да еще и разговаривать.

Медикус выдавливал гной, пока в разрезе не появилась темная кровь. Промокнул холстинкой, намочил пучок корпии в горелке, чем вызвал еще один стон пана Юржика, и затолкал полученный тампон в ранку.

Пан Цвик уже не кричал. Просто подвывал, как отлупленный злым хозяином цепной кобель. И дергаться сил уже не оставалось.

– Погоди немного, пан Гредзик, – ободрил его Ендрек, почувствовав уверенность в успехе лечения. – Еще чуть-чуть.

Пока горелка выжигала по замыслу лекаря возможные остатки заразы в ране, Ендрек еще раз протер острие ножа, попробовал его остроту кончиком ногтя.

– У-у, я тебя, студиозус, – хрипло отвечал неблагодарный шляхтич. – Заплечник! Сын собачий! Песья кровь! Я тебе устрою, помяни мое слово…

Войцек фыркнул и крепче сжал руку Гредзика.

Решительным движением Ендрек вытащил из разреза измазанный сгустками крови и гноя мокрый комочек ниток, отшвырнул его в сторону и, не обращая внимания на усилившиеся проклятия пана Цвика, принялся иссекать желтовато-белую, помертвевшую кожу вокруг очага нагноения.

– Отрежь ему палец к такой матери, – бросил через плечо Хватан, сражающийся со вновь не на шутку разошедшимися ногами.

Отвечать парень не стал. Не до того. Как можно старательней он обрезал все лишние ткани. Протер смоченной в горелке тряпочкой, прижигая выступившую кровь. Приладил корпию и начал обматывать палец полосками холста. Закончив, оглядел дело своих рук. Повязка вышла не самая удачная. Палец стал толстым – захочешь в рот засунуть, а не получится. Несколько петель пришлось пропустить вокруг ладони, чтоб держалась.

– Ну что? Отпускаете, нет? – прохрипел пан Гредзик.

– А ты успокоился? – ответил пан Бутля.

– Да все уже. Успокоился.

– Точно?

– Да точно, точно! Пускай уже…

– Драться не будешь?

– Не буду!

– Ой, что-то не верю я тебе. Слышь, пан Войцек, может, свяжем его пока?

– Да будет вам куражиться! – Голос Гредзика стал едва ли не умоляющим.

– Д-добро, отпустим, – усмехнулся Меченый. – Ну-ка, разом.

Они одновременно разжали руки. Ендрек на всякий случай отскочил на пару шагов в сторону. От греха подальше. Мало ли что на уме у шляхтича. Лечи такого, а он тебя саблей после. И, только услышав смех Хватана и Войцека, сообразил, что боялся напрасно. Гредзик полежал немного на спине. Крестом, как его и бросили. Потом сел и прижал руку к груди. Застонал сквозь зубы.

– Ты потерпи чуток, пан Гредзик… – Ендрек почувствовал внезапный приступ жалости. Еще б пану Цвику не поливать его грязью, когда по живому ножиком кромсал. – До вечера сильно болеть будет, а после попустит.

– А! – отмахнулся Гредзик. – Кабанчиков тебе холостить, коновал…

– Не бери в голову, – ухмыльнулся пан Юржик. – Он еще благодарить тебя будет.

– А не ху-худо и прямо с-сейчас «спасибо» сказать, – заметил Войцек.

Он стоял, отряхивая штанины от прилипших сухих травинок, и смотрел на приближающегося Грая.

Следопыт подошел, недоуменно огляделся. Почесал заросший рыжеватой щетиной подбородок. Спросил:

– Дык… Это… Того… Вы чо делаете? – И тут же, словно припомнив, с кем разговаривает, подтянулся, одернул полы жупана. – Виноват, пан сотник. Разговор есть. Сурьезный.

Меченый прищурился, засунул большие пальцы за ремень.

– Д-добро. Говори.

– Дык… это… Не для всех.

– Да ну? – Пан Войцек нахмурился. – Ну, п-пошли.

Они отошли недалеко, к опушке поляны, на которой расположились лагерем.

– Говори, – приказал пан Войцек.

Грай сперва оглянулся через плечо, а после, понизив голос, выпалил:

– Погони боюсь.

– Ты че-чего это? – удивился Меченый. – Все боимся. Для того и на юг идем. Ежели кто прознает, что… Н-ну, не важно. Так вот, погоня на Искорост пойдет от Выгова. Это, п-почитай, на запад. А мы на юге.

– Дык… не верно сказал я, пан сотник. Это…

– Ну, ч-ч-что?

– Не обманули мы хитростью своей никого, похоже.

– К-как так? Ты не темни, Грай. Прямо говори.

– Дык… это… по нашему следу идет кто-то.

– Как прознал? – Войцек помимо воли тоже стал говорить потише.

– Ветки кто-то ломает. След наш метит.

Пан Шпара обернулся на мгновение. Оглядел лагерь.

Ничего примечательного. Все, как обычно на стоянке, заняты делами. Самося с Даником под началом Хмыза отправились поить коней из найденного неподалече родничка. Миролад с Квирыном кашеварили. Пан Гредзик… ну что еще мог делать пан Гредзик, как не лелеять спеленатую руку? Ендрек с паном Бутлей, похоже, обсуждали, насколько убавилось во фляжке драгоценной влаги. Пан Стадзик Клямка спал. Он всегда спал, если не его очередь хлопотать по хозяйству или сторожить лагерь. Хватан подошел к телеге, роется в сложенных припасах. Гапей-Тыковка должен быть в лесу, обходить бивак по кругу, высматривая опасности. Неужели?..

– Ты хочешь сказать, из наших кто метит?

– Дык… чужих мы уж пять ден не встречали.

– А может кто-то красться за нами, чтоб ты его не углядел?

Грай обиженно засопел.

– Д-добро. Не обижайся. Верю, что мимо тебя мы-мы-мы-мышь не проскользнет. Значит, кто-то из наших. Думаешь на кого-нибудь?

– Дык… нет. Все, похоже… это… проверенные.

– П-проверенные, говоришь? Доверяй, но проверяй… Что за метки?

– Дык… Там ветка сломана, там загнута в ту сторону, куда мы едем. Третьего дня видал засечку на стволе граба. И стрелка… это… прямиком нам в спину.

– Третьего дн-дн-дня, говоришь? Чего раньше не доложил?

– Проверял… это…

– Кого проверял?

– Дык… себя и проверял. Думал, а вдруг примерещилось. Пуганая ворона куста боится.

– Значит, не примерещилось… – протянул задумчиво пан Войцек и вдруг рявкнул: – Хватан!

– Здесь я, пан сотник. – Порубежник в два прыжка поравнялся с беседующими. – Слухаю!

– Ра-а-асскажи ему, Грай. Ему тоже положено знать.

Выслушав Грая, Хватан присвистнул и почесал затылок:

– Во дела, дрын мне в коленку! Вот же затесалась, сука.

– Кого-нибудь подозреваешь?

– Да кого ж тут подозревать?! Разве что этого… ученого малого, дрын мне в коленку! Этот может. Он с самого начала желтым «кошкодралом» был. Им и остался.

– Да ну! – поразился Войцек. – Ты ж п-после пана Цециля простил его. Или п-показалось мне?

– Не верю я ему, пан сотник! Может, и драка та подстроенная была? Чтоб к нам в доверие его втереть. Видал, как у него раны быстро заросли?

– Ты скажи еще, ч-ч-что не было их вовсе. Сам же перевязывал.

– Ну, было. А что ж он… Пяти дней не прошло, а он норовит на коня взгромоздиться. Ездун!

– Заросло быстро. Это так, – согласился Меченый. – Ну, так это дело молодое. На тебе, бывало, еще быстрее зарастали.

– Так не за пять же дней, дрын мне в коленку!

– Он у-у-ученый малый. Травы всякие зн-знает. Вот и выздоровел. Почти. Он Гредзику палец резал, кривился. Видно, локоть еще болит. А на груди – то не рана. Царапина б-б-большая. Что ты, Грай, скажешь?

– Дык… это… не Ендрек это.

– Ты почем знаешь? – вскинулся Хватан. – Нет, ну ты почем-то знаешь, а?

– Городской… это… В лесу сроду не был. А метки… ну… это… ну… такие… Опытный человек ставил, похоже.

– В-вроде верно, – согласился пан Шпара.

Хватан упрямо тряхнул чубом:

– Мало ли! Притворяется, сволочь!

– Дык… первую метку я на другой день нашел, как из Батятичей выехали. Ендрек еще с подводы не вставал.

– Я ж говорю – притворялся. И бой поддельный!..

– Во-во, и п-пан Цециль подставной.

– А то нет!

Пан Войцек покачал головой:

– Д-добро, односумы. Студиозус тут ни при чем. Про пан Цециля я много слыхал. Это подставным не будет. И ленточку желтую не нацепит, как мы нацепили, даже чтоб жизнь сберечь. На кого еще думаете?

– Дык… – Грай пожал плечами.

– Стадзик может. – Хватан рубанул воздух ладонью. – Вечно сам по себе. Ровно не родной. Гапей тоже. Сильно он хитровыдрюченный. Квирын, рожа хитрая, за навар родную мать продаст и снова купит. Подешевле, для навару.

– Миролад, пан Бутля, пан Цвик… – продолжил Войцек.

– Не-е, – запротестовал Хватан. – Мироед – лопух и рохля. Но уж пан Юржик с паном Гредзиком – наши. Вспомни, как они рубились, когда мы с Мрыжеком вновь встренулись?

– Даник, Самося, Хмыз?

– Да хрен их знает. – Хватан развел руками, а Грай в знак согласия вовсю затряс чубом. – Вроде парни в доску свои, реестровые…

– А в д-душу не заглянешь, – докончил за него сотник.

– Точно.

– Добро. Тогда т-так, односумы. Следить бу-удем за всеми. Й-я-ясно?

– Ясно, пан сотник.

– Дык… ясно.

– Идите, отдыхайте.

Порубежники переглянулись и направились каждый по своим делам, будто ни о чем не сговаривались. Меченый проводил их взглядом и задумался. Вот ведь как бывает. Только думаешь, что люди друг к дружке притерлись, обвыклись что называется, а тут – на тебе. Предатель. Кто-то один решил выдать товарищей, с которыми уж полтора месяца делит хлеб и кашу, спит зачастую плечом к плечу. Не важно, за идею ли продает или за звонкий металл. Не важно. Главное то, что плюет он в души сотоварищам по оружию. Пан Войцек почувствовал, как задергалась щека. Та самая, искореженная шрамом. Тогда, помнится, тоже в засаду угодили по вине предателя, запроданца-перебежчика. Хвала Господу, отбились. Половину своих потеряли порубежники, но отбились. Удастся ли сейчас?

* * *

Редкие факелы, растыканные в ржавые скобы, немилосердно чадили. Но их потрескивание едва ли могло заглушить шарканье подошв по вытертым камням.

Пан Зджислав Куфар неторопливо шагал, устало ссутулив плечи. Сколько же раз он видел эти камни с набившейся в щели грязью, где скоро, пожалуй, трава прорастет, ну, не трава, так мох точно? Сколько раз проходил мимо этих скоб с факелами? Зджислав точно знал – в этой скобе разболтался удерживающий ее на стене костыль, а первая за поворотом погнута, отчего факел в ней перекосился. Он знал каждую неровность стен, каждую выбоину на ступенях. Только раньше он ходил по ним гордо, с чувством собственного достоинства. Не отягощали его тогда кандалы, сковывающие щиколотки и запястья между собой: и захочешь – не сильно распрямишься. Да и конвойные раньше не вели себя так надменно и высокомерно.

Надзирателя, вытащившего его сегодня из камеры, пан Зджислав не знал. Само собой, новая власть и тюремщиков новых ставит. А то не ровен час вздумают помогать старым знакомцам.

Прежних надзирателей и заплечников бывший подскарбий Прилужанского королевства знал хорошо. Знал – и частенько награждал за особо добросовестно выполненные поручения. Нынешние, похоже, набирались из верных приверженцев дела Золотого Пардуса. На пана Куфара глядели с ненавистью и едва ли не свысока.

Тьфу ты…

При воспоминании о Золотом Пардусе захотелось плюнуть под ноги, а потом еще и язык о рукав вытереть. А о том же пане Юстыне Далоне так и вовсе вспоминать не хотелось. Народный избранник! Тудыть твою через плетень…

Как бы не так!

Ставленник кучки магнатов и князей из центральных и западных областей Великих Прилужан да грозинецкого князька Зьмитрока. Тюфяк безвольный.

С первых же дней восшествия на престол король Юстын показал себя нерешительным, боязливым и внушаемым правителем. Правда, любил речи говорить, взывать к разумному, доброму, вечному. Выходил на городскую площадь Выгова – не забывая, впрочем, окружить себя пятью сотнями отборных гусар, где благодарил мещан и ремесленников за оказанную поддержку. Ага, еще б ростовщикам местным в ножки поклонился, что денежек ссудили на борьбу с малолужичанскими князьями.

С удовольствием стоял король Юстын Первый всенощную в храмах Жегожа Змиеборца и Лукаси Непорочной. В девятиглавом же храме Анджига Страстоприимца службы пока не шли. Богумил Годзелка исчез, да так ловко, что никто и догадаться не мог, куда подевался опальный митрополит. В связи с этим новоизбранный митрополит Винцесь Шваха, прибывший из Тернова совсем недавно, наводил порядок среди дьяков, подьячих и служек. До певчих, хвала Господу, пока не добрался.

Вообще-то говоря, народ Выгова и окрестностей новым королем был доволен. Слишком уж укрепилась в сознании обывателя мысль – мол, немногочисленное и трудолюбивое население юга и запада кормит голодную ораву северян, которые только тем и занимаются, что бражничают, охотятся и саблями в чистом поле машут. Да хоть бы и так! Кто испокон веков защищал королевские земли от вторжения рыцарей-волков Зейцльберга? Кто, как не железные хоругви Заливанщина под командой тамошнего гетмана сокрушили, сломав хребет, пиратам с северных островов? Да так, что те уже и не помышляли о высадках в устье Луги, предпочитая плыть гораздо дальше на юг и грабить менее отчаянных, зато несравненно более богатых жителей Султаната. На взгляд пана Зджислава, одного этого было достаточно, чтоб носить на руках воинов Малых Прилужан. В особенности порубежников, рискующих ежедневно и еженощно жизнями ради спокойствия Выгова, Тернова и других великолужичанских городов. А если вспомнить еще железную, медную, оловянную руды, серебро, горючие сланцы и жирный уголь, поселения сталеплавильщиков и оружейников, становилось ясно: не нахлебники северяне в королевстве, не нахлебники, а едва ли не кормильцы, коих следовало всячески почитать и ублажать.

И уж если князь Януш наберется мужества и решимости и отойдет от Великих Прилужан, потерь для Выгова будет больше, чем приобретений.

Но уховецкий правитель пока молчал. Не говорил ни да, ни нет. Выжидал. Что ж, вполне в характере князя Януша. Решительным и прямолинейным он был лишь на поле брани, а вот в политике зачастую полностью полагался на мнение того же подскарбия.

С другой стороны, король Юстын никаких шагов, направленных на разрыв отношений с Малыми Прилужанами, или хотя бы попыток поставить на место зарвавшихся (ишь чего удумали – на корону претендовать) северян не предпринимал, разве что стянул несколько хоругвей гусар и драгун ближе к Крыкову, на левый берег Елуча.

Новый подскарбий, грозинецкий князь Зьмитрок, новый маршалок, новоиспеченный князь пан Адолик Шэрань, и новый великий гетман Великих Прилужан, князь люлинецкий, пан Твожимир Зурав, герба Журавель, требовали от короля более активных и решительных действий, но наталкивались всякий раз на очередную речь. Поговорить пан Юстын любил еще будучи терновским князем. А уж ставши королем и получив неограниченную возможность говорить, разъяснять и указывать, развил свое пристрастие до немыслимых, казалось, высот.

Так все и текло. Тихо и мирно.

Посланники того же Угорья или Заречья могли и не разглядеть никаких сдвигов в жизни страны.

Но если сторонний взгляд не ухватывал в Прилужанском королевстве особых изменений, придирчивый местный наблюдатель мог уловить много интересного.

Начиная с внезапной и необычной гибели польного гетмана пана Чеслава. Можно подумать, кто-то поверил в случайное падение с коня виском о брусчатку. Как бы не так! Человек, севший в седло в шесть с небольшим лет, видевший больше пограничных стычек и сражений, чем большинство выговчан ярмарок? Держи карман шире. Чтобы пан Чеслав убился, падая с лошади, его нужно прежде было напоить до состояния снопа. Но в тот день польный гетман не пил. Не до того было.

Как-то незаметно и вроде бы естественно убрали с государственных должностей всех, кто «замарал» себя службой Белому Орлу. На их место заступили сторонники Золотого Пардуса. Подскарбий, возный, войский, подкоморий… Заменили реестровых полковников, хорунжих и наместников. Поручиков, ротмистров и сотников.

Купцы и мещане почти с восторгом следили за действиями властей. Пытались подражать. Стало хорошим тоном не давать места в гостиницах малолужичанским купцам и шляхтичам. Не покупать их товары на рынках столицы и ярмарках, а если покупать, то стараться сбить цену до мыслимых и немыслимых пределов. Кое-кому, пытавшемуся возмущаться, намяли бока по закоулкам.

Новый подскарбий, князь Зьмитрок, бросил как-то в толпу слова, что не худо-де огородить Уховецк с пригородами высоким забором, и пусть обитают там сами по себе, не оскорбляя своим видом честных жителей королевства. Обыватели с восторгом подхватили эту идею и повторяли ее на всех углах, по шинкам и лавкам.

Зджислав Куфар, наблюдая всю эту свистопляску из окон своего выговского дома, лишь мрачнел и наливался кровью, как насосавшийся комар. Выходить без риска для жизни и здоровья на улицы города он уже не мог.

А вот третьего дня и выходить не понадобилось. Сами пришли. Десяток драгун в расшитых позументом грозинецких жупанах. Показали пергамент с печатью и подписью подскарбия Зьмитрока и предложили прогуляться до королевского застенка.

Ну, не сопротивляться же с оружием в руках?

Да пан Зджислав никогда и не был горячим сторонником или хотя бы приверженцем вооруженного решения конфликтов и споров.

Тем более на всех углах кричали о честности и справедливости новой власти.

Но в тот миг, когда застеночный кузнец заклепал кандалы на его руках и ногах, пан Зджислав усомнился в правильности своего первоначального решения. Быть может, погибнуть на пороге собственного дома с саблей в руках было бы наилучшим выходом.

Теперь он стал обитателем застенков, куда раньше сам, случалось, упрятывал казнокрадов, ярых вольнодумцев и заграничных подсылов. Попытка наладить отношения с надзирателями ничего не дала. Намек на приличную мзду вызвал лишь презрительные ухмылки. Мол, знаем мы вас, уховецких, все на злато-серебро мерить привыкли, а мы не таковские, мы за честность и справедливость.

А сегодня утром его разбудили едва ли не со сладострастным злорадством:

– Вставай, морда воровская. Ужо допросники нынче тебе все растолкуют.

Пан Зджислав, конечно, давно уже догадался, о чем пойдет речь в допросной камере. И в глубине души ехидничал. Думал, Зьмитрок, что придешь на все готовенькое? Тут тебе и казна, тут тебе и войско, готовое вскочить на коней по первому слову? Ага, подставляй кошелек. Где та казна, а где тот новый подскарбий? Накося выкуси, как говорится среди торговок пирожками…

Шедший впереди надзиратель распахнул двери пыточной:

– Давай заваливай, морда толстая.

Пан Зджислав хотел было ответить, чтоб холоп язык попридержал. Он хоть и опальный, а все же родовитый шляхтич. Не ровен час, власть переменится. А потом решил – вот переменится, тогда и объясню. Подробненько. В этой же самой камере.

Пыточная ни капельки не изменилась со времени последнего его посещения. К удивлению пана Куфара, и старший заплечник остался тот же. А впрочем, чему удивляться? Багус Бизун, по всей видимости, всегда поддерживал Золотого Пардуса. Да и хороший мастер-заплечник – великая редкость. Заменять на нового – себе дороже.

Багус поднял на арестанта, по обыкновению, грустные глаза с тяжелыми темно-лиловыми обводами, свидетелями тяжелой нутряной хвори:

– Заходи, пан Зджислав. Присаживайся.

Надзиратель хмыкнул, не одобряя подобной почтительности, но Багусу на его мнение было плевать. Да, по большому счету, и на мнение девяти десятых выговчан тоже. Он всегда жил своим умом и делал свои выводы из окружающей жизни.

Пан Зджислав последовал приглашению. Присел на невысокую, намертво приделанную к полу лавку. Огляделся.

Два факела давали достаточно света, чтобы усаженный в угол писарь мог заносить на пергамент полученные показания. Но в этот раз, видно, решили обойтись без писаря. Значит, разговор пойдет серьезный. И наверняка о пропавшей казне. Лишние уши ни к чему. Это еще раз подтвердило догадку пана Зджислава о том, что коронное золото князю Зьмитроку понадобилось отнюдь не для выплаты долга по жалованью реестровым войскам. Знаем. У самих рыльце в пушку. Бывший подскарбий, правда, никогда слишком уж не наглел, но… Быть у казны и не погреть руки? Кем же это надо родиться?

Что ж, за маленькие радости приходится расплачиваться. Рано или поздно. Лучше, конечно, позже, чем раньше. Но это уж у кого как получится.

Пан Зджислав вздохнул, разглядывая ровные, прямо на загляденье, ряды пыточного инструмента. Щипчики для вырывания ногтей и ломания пальцев. Остренькие кусачки, с помощью которых можно потихоньку состригать мясо с костей. В небольшой жаровне разогревались до нужного свечения прутья с удобными рукоятками. В темном углу на полочке томились в ожидании дела сапоги с плашками для раздавливания голеней; шлем с воронкою, чтоб при пытке заливать в горло воду. Не стоило даже сомневаться – все петельки смазаны, все металлические части начищены до блеска. Багус Бизун свое дело знал и любил.

Надзиратель отсалютовал заплечнику раскрытой ладонью и ушел.

Время тянулось медленно.

Пана Куфара, как назло, одолела почесуха. То тут засвербит, то там. Или вши успели из тюремной постели в швы исподнего белья перебраться? Поначалу он стеснялся чесаться, а потом плюнул. Чего это он должен манер держать перед заплечником? Он – родовитый шляхтич. Пускай его стесняются, кто уродился простолюдином.

И начал пан Зджислав скрести бока, живот и лопатки. С удовольствием, с расстановкой…

Говорят, самая приятная болезнь – чесотка. Чешешься и еще чесаться хочется. Тот, кто эту пословицу придумал, не слишком покривил душой.

Так за приятным занятием пан Зджислав едва не пропустил появление главных действующих лиц. Не считая его самого, ясен пень.

Дверь распахнулась, и на пороге появился низкорослый воин в дорогом жупане, расшитом серебряным шнуром на грозинецкий манер. Карузлик какой, что ли, вырядился?

Впрочем, почему невысокий?

Пана Зджислава обмануло первое впечатление. Грозинчанин лишь казался низким и коренастым. А всему виной увечье – чей-то безжалостный удар, смявший, изломавший драгуну, судя по одежде, правое плечо, ключицу, ребра. Рука сухой веткой скрючилась перед грудью – кисть до предела согнута, пальцы-когти тянутся к предплечью. Из-за искривленного хребта и шагал калека на полусогнутых ногах. Потому и казался карузликом.

«Чем же тебя так, болезный? – подумал Куфар. – Сабелька легка будет, не справится… Боевая секира или кончар. Да в могучей руке. Такой удар ведь не всякому по плечу. Вот пан Чеслав мог. Только где теперь пан Чеслав?»

И тут при взгляде на молодое, черноусое, холеное лицо его осенило. Да ведь это ж сам Владзик Переступа! Ротмистр драгунского войска Грозинецкого княжества. Говорят сведущие люди, доверенное лицо самого Зьмитрока.

«Верно, пан Зджислав. А ты чего ожидал? Знал ведь, на что шел».

Переступа скривил тонкие губы, окидывая презрительным взглядом пана Куфара. Припадая на левую ногу, прошаркал мимо лавки.

Следом за ним зашел второй. Крепкий детина. С такой фигурой впору лесорубом быть или кожемякой. Русые волосы до плеч, в отличие от большинства шляхтичей, стригшихся в «кружок», черные брови. Усы небольшие, густые, хотя до пышности усов самого пана Зджислава им все же далеко. Тонкая бородка по самому краю нижней челюсти. Право слово, какая-то заморская мода. Жители Прилужанского королевства эдакого над собой не учиняют. Был русоголовый без оружия, в темно-синем жупане тонкого сукна без отделки. В его взгляде презрения не читалось. Зато проступала леденящая душу жестокость… Прямо хотелось нырнуть под лавку и дрожать. Такому человека убить, что кметю слепня на покосе ладонью шлепнуть.

Прямо с порога русоволосый взмахнул рукой, словно муху поймал на лету, и оба факела потухли. В темноте испуганно блеснули глаза заплечника Багуса. Сдавленно охнул его помощник – здоровенный жирный детина с вечно румяными щеками. Но в тот же миг в застенке стало светло как днем. С ладони русого поднялся к потолку молочно-белый шар размером с крупное яблоко. Поднялся и завис под потолком, излучая мягкий свет.

«Ах, вот ты кто, приятель, – догадался пан Зджислав. – Мржек Сякера. Слышал, слышал… Говорят, ты короля Юстына пользуешь от невиданной хвори, изуродовавшей лицо. А на самом деле ты по казематам шастаешь».

Мржек отступил от двери и застыл, скрестив руки на груди.

– Прошу, ваша милость!

«О, птицы высокого полета ноне поклевать меня слетелись! Ну, что скажешь, чем порадуешь, пан подскарбий?»

Пан Куфар не ошибся. Третьим в пыточную вошел, по обыкновению, стремительным шагом, выдававшим великолепного фехтовальщика и танцора, сам князь Зьмитрок Грозинецкий. Как всегда, изящный жупан, узорчатые сапожки с острыми носками, на груди золотая цепь, на пальцах перстни.

Зьмитрок улыбнулся Зджиславу как старому приятелю. Мол, как дела, дружище? Видишь, заглянул на огонек, как и обещался. Вот только задержался в дороге, не обессудь. Но пана Куфара было не обмануть. Зьмитрок – хитрый лис – может улыбаться из-под идеально закрученных черных усиков, а волчью натуру не спрячешь.

– Эка вы толпой какой заявились старика проведать… – Зджислав почесал поясницу. – Неужто соскучились?

Ротмистр Переступа аж перекосился от злости. Сжал здоровую руку в кулак. Но ударить пленника без разрешения князя не посмел. Только зарычал сквозь сжатые зубы.

Зьмитрок молча опустился в заранее приготовленное для него кресло. Расправил полы жупана, чтобы, не приведи Господь, не помять. Закинул ногу за ногу, поигрывая серебряной шпорой с пятиконечным колесиком-репейком.

Долго, пристально разглядывал пана Зджислава.

Наконец сказал:

– Все шутишь, Куфар? Вот уже дошутился. И польный гетман дошутился. А князь Януш Уховецкий еще свое получит.

– Хвалилась сорока море зажечь, – в тон ему откликнулся пан Зджислав.

– Я не хвалюсь. Я что обещал, то выполняю. Как ты можешь заметить.

– Ну, случаи всякие бывают. Сегодня я в темнице, ты при власти. Завтра все по-другому может оказаться.

Зьмитрок расхохотался, запрокинув голову. Махнул рукой шагнувшему вперед пану Владзику – не лезь, мол, пусть человек хоть перед смертью покуражится.

– Для тебя, Куфар, по-другому уже не окажется. С разбойничьей властью никто церемонии разводить не намерен.

– Да уж, понятное дело. Соперники вам ни к чему. Только всех не перевешаете.

– Перевешаем, Куфар, перевешаем. Уж будь спокоен.

– Да мне вроде бы волноваться не о чем.

– Так-таки и не о чем?

– Ну, наплести вы что угодно можете. Умельцы. Не отнять. И толпа слушать будет с радостью. Но перед Господом я своей вины не вижу.

– Не видишь? – деланно поразился Зьмитрок.

– Не вижу.

– И не боишься?

– Почему? Боюсь. Плоть слаба. Но дух мне Господь укрепит.

– Эх, Куфар, Куфар, – покачал головой новый подскарбий. – Как же ты можешь именем Господа прикрываться? С твоими грехами-то? Я бы на твоем месте…

– Будешь. Дай только срок…

На этот раз Зьмитрок не останавливал своего верного помощника. Переступа взмахнул плеткой, свисавшей до того с его левой кисти на кожаном темляке. Алая полоса прочертила лицо пана Зджислава. Косо. Через щеку и бровь.

Зджислав охнул. Схватился за глазницу ладонью.

– То-то же, пес, – прошипел ротмистр, замахиваясь повторно.

– Довольно, Владзик. – Зьмитрок лениво повел ладонью и, подавшись вперед, продолжил: – Ты в руках моих, Куфар. Ты в моих, а не я в твоих. Преступления твои доказаны, и Сенат осудит тебя. Знаешь, в чем тебя обвиняют?

– Да уж догадываюсь, – нашел силы улыбнуться пан Зджислав. – Что спуску не давал князьям и магнатам великолужичанским. А им все вольностей хотелось. Каждый сам себе король. Ничего. Это они рано обрадовались. Я-то, может, и пес, прав твой Переступа. Только малоприлужанский пес все же лучше будет, чем грозинецкий лис. Это они еще поймут. А вот тогда я тебе не зави…

Договорить ему не дали. Пан Владзик подскочил крабьим шагом и ударил каблуком в живот. Зджислав завалился навзничь, только подошвы сапог мелькнули над лавкой. А ротмистр, шипя от злости, стегнул его несколько раз плетью. От души стегнул, с оттяжкой. А напоследок пнул пару раз ногой.

– Поднимайся, Куфар, поднимайся. – Зьмитрок снова сидел, откинувшись на спинку кресла. Изящный и улыбчивый, как ни в чем не бывало. – Рассказать, в чем тебя обвиняют? Молчишь? Ну и молчи. А я все равно расскажу. Во-первых, во мздоимстве, когда при власти был. Откуда все маетки твои? Святым духом надуло, как Лукасю Непорочную? Во-вторых, есть свидетели: принуждал ты электоров за Януша Уховецкого голосовать. В-третьих, обвиняешься ты вместе с Чеславом Купищанским в отравлении на смерть князя Жигомонта Скулы, великого гетмана Великих Прилужан, а также в попытке отравления его величества Юстына Первого, которая непоправимый ущерб королевской внешности нанесла.

– Ну, положим, это доказать еще надо… – Покряхтывая, Зджислав схватился скованными руками за лавку, поднялся. Осторожно уселся.

– Значит, с первыми двумя обвинениями ты согласен? – ухмыльнулся грозинецкий князь.

– Их тоже доказать надо.

– Не переживай. Свидетели найдутся. Под присягой подтвердят.

– Еще б не нашлись. Упавшего пнуть всегда приятно. – Пан Куфар опасливо покосился на Переступу, но тот не двигался с места. Тогда Зджислав продолжил: – А последнее твое обвинение смехотворно, Зьмитрок. Каким образом я, по-твоему, травил Жигомонта? Раков мы с ним не ели…

– Не гневи Господа ложью, Куфар! – Зьмитрок воздел очи к серому неровному потолку пыточной. – Зачем тебе его самому травить? Ты ж при власти был. Прикажи, исполнители найдутся.

– Никому я не приказывал.

– Да?

– Да.

– А имя Хележки Скивицы тебе говорит о чем-нибудь? А! Побелел весь как! Значит, говорит!

– Продала, сука, – прошептал пан Зджислав, понимая, что пропал. Вот теперь пропал совсем. Как лягушка в клюве аиста.

– Пани Хележка перед Сенатом мое обвинение подтвердит.

– И сама на плаху пойдет.

– Да почему же? Она ведь приказ исполняла. А виновен кто? Кто приказ отдавал?

– А кто яд сыпал, выходит, чист, аки агнец?

– Аки горлица непорочная. Нет, само собой, она раскается. Поотмаливает грехи с годик где-нибудь в монастыре. Его преподобие, Винцесь Шваха, епитимью ей назначит не слишком тяжелую. Все ж таки пани. Старинного рода. Половина Прилужан в родне, дальней и ближней. А вот тебя, Куфар, кара ждет. Кол, самое малое.

Пан Зджислав посерел. Перед глазами вновь промелькнуло видение. Высокая, худая девка. Понева расшита черными и красными крестами. Белая рубаха навыпуск. В сухой мосластой руке – красный платок. Она взмахнула платком, слегка касаясь щеки бывшего подскарбия. Тонкая материя обжигала холодом, словно кусок льда. «Касатик мой, – прошелестели сухие губы. – Заждалась… Ничего, теперь скоро».

Много повидавший на своем веку пан Зджислав вздрогнул и едва не свалился со скамейки.

Хищная усмешка озарила лицо Зьмитрока.

– А ты ведь боишься смерти!

– А кто ее не боится? – невнятно – губы отказывались повиноваться – проговорил Зджислав.

– Ну так выкупи жизнь.

Малолужичанин помолчал. Не хотел выказывать слишком явного интереса. Слишком долго он прослужил короне, знал толк в придворных интригах и владел чувствами. По крайней мере, до сегодняшнего дня считал, что владеет.

– Чем же я выкуплю? Имущество мое наверняка у твоих коршунов уже. Маетки далеко. Там, где ты ими не воспользуешься…

– Ты, верно, думаешь, что Януш всемогущий?

– И в мыслях не было. Только я его давно знаю. Надавишь – на клинок напорешься. А полководцев, равных князю Янушу, у вас нет. Или Твожимир Люлинецкий возглавит войско?

Зьмитрок презрительно сплюнул на пол.

– Кишка тонка у Януша. Против Выгова не попрет.

– Не буду спорить. А то… – Зджислав многозначительно кивнул на Владзика Переступу, поигрывавшего плетью.

– Правильно, – осклабился грозинецкий князь. – В твоем положении лучше слушать и соглашаться.

– Слушаю.

– Маетки твои мне ни к чему. Верни казну коронную.

– Что? – Зджислав удивленно вскинул брови. – Какую казну?

– Казну Прилужанского королевства.

– Так вразуми меня, Господь, я думал: ты подскарбий сейчас. Ты и казной владеть должен.

Едва заметного движения пальца Зьмитрока оказалось довольно, чтоб ротмистр снова выступил вперед. Свистнула плеть.

Еще!

И еще!

И еще раз!

– А ну-ка, припеки его, – почти с сожалением проговорил Зьмитрок.

Заплечники деловито подступили к пану Зджиславу. Мигом разодрали рубаху, обнажив обрюзгшее, но еще не старческое тело, закинули цепочку ручных кандалов за вбитый в потолок крюк.

Багус вытащил из жаровни один из прутков – расплющенный на конце на манер зубила. Внимательно осмотрел, поднес к щеке, проверяя жар. Недовольно покачал головой и помахал в воздухе, остужая, а потом плотно прижал к ребрам пана Куфара.

Пан Зджислав заорал, не сдерживаясь. А зачем сдерживаться? Уши Зьмитрока беречь, что ли? Знающие люди советовали под пыткой не сдерживаться. Те, кто боль в себе глушат, часто помирают. Сердце останавливается.

Грозинецкий князь, видно, этого не знал. Брезгливо сморщил тонкий нос. Приложил ладони к ушам.

Багус Бизун, напротив, покивал, выражая одобрение. Он любил, когда пытаемый живет долго. Смерть в застенках воспринимал как собственный просчет, досадную ошибку, простительную исключительно новичкам и подмастерьям.

В воздухе разлился смрад горелой плоти.

– Еще! – распорядился грозинчанин.

Заплечник повторил прижигание.

Пан Зджислав продолжал в голос кричать.

– Довольно. Пусть заткнется.

Как только раскаленная железка вернулась в жаровню, пан Зджислав замолчал. Тяжело выдохнул. Застонал, но уже тихо. Для себя, не для зрителей.

– Видишь, Куфар, – Зьмитрок поднес к усам надушенный платок, – у меня хватит способов заставить тебя говорить и так. А я предлагаю тебе добровольную сделку. Казна, которую ты с Богумилом Годзелкой воровским образом из города вывез и отправил в неизвестном направлении.

– Это тебе Богумил сказал? – осторожно поинтересовался пан Зджислав. Его озадачила осведомленность грозинецкого князя.

– Если б я успел Богумила поймать, вы бы сейчас друг против друга висели. А болтали бы наперегонки. Кто первый расскажет – останется жить.

– А откуда ж тогда…

– Меньше будешь знать, дольше проживешь. Хотя к тебе это не относится.

– Отчего же? – задумчиво проговорил пан Зджислав. – Очень может быть…

Зьмитрок снова расхохотался, откидываясь на спинку кресла. В свете магического шара его зубы блестели, как у волка. Или это лишь показалось пану Зджиславу?

– Я знал, что мы найдем общий язык, – вдоволь нахохотавшись, сказал грозинчанин. – Говори.

– Э-э, погоди, Зьмитрок. Я перед тобой, можно сказать, сердце открываю, а мне и свой интерес поиметь надо, как говорят в Заливанщине.

– Ну? Неужто? Каков нахал! Тебе жизнь обещают сохранить. Понимаешь? Жизнь!

– Понимаю, чего уж непонятного. Мои условия – жизнь и свобода. Отпустишь – скажу.

– Нет, но каков наглец! – Зьмитрок глянул на пана Владзика, после на Мржека Сякеру, словно ища поддержки и совета. – Жизнь и свободу. Стоит подумать. – Он подкрутил черный тонкий ус, задумчиво покивал. – Так. Уже подумал. Хорошо. Будет тебе жизнь и свобода. Снимайте!

Последний приказ относился уже к заплечникам, которые бережно приподняли пана Зджислава, отцепили кандалы и опустили его на лавку. Здесь умели причинять боль, но умели и бережно относиться к дающим показания. Таких в застенках принято было называть «соловьями». Как говорится, поет, как соловей. Успевай записывать или запоминать.

– Ну, говори.

– Погоди, Зьмитрок. Сперва дай слово шляхтича и князя, что отпустишь меня живым.

– Даю. Слово князя. Клянусь честью шляхтича, что отпущу тебя, Зджислав Куфар, из тюрьмы и из города невозбранно. На все четыре стороны. Годится? Или письменную грамотку попросишь?

– Годится. Слушай.

– Говори.

– Казну мы передали на сохранение отряду малолужичан из Берестянки. Полтора десятка человек. Командиром у них – пан Войцек Шпара, бывший богорадовский сотник…

– Что? – Мржек не сумел сдержать возгласа, шагнул вперед, сжимая кулаки.

Пан Владзик Переступа тоже побелел, сцепил зубы до хруста, помимо воли поднял плеть.

– Вижу, знакомый ваш, панове?

– Не твое дело, продолжай.

– Не мое так не мое. Значит, так, они должны отвезти телегу с сундуком в Искорост. Там передать купцу Болюсю Голенке. Тот золото должен зарыть и ждать особых распоряжений.

– Ясно. Давно они выехали?

– Да уж дней десять, – чистосердечно ответил пан Зджислав.

Зьмитрок на какое-то время утратил интерес к собеседнику. Вскочил с кресла, развернулся лицом к ротмистру и чародею:

– Ну, панове, слышали?

– Так точно, – отозвался Переступа. – Дорога на Искорост одна. С телегой быстро не поедешь. Двух десятков драгун мне хватит.

– Я тоже еду, – угрюмо проговорил Мржек. – У меня к Меченому свой счет имеется.

Князь кивнул:

– Почему бы и нет? Езжай. Чародей в пути лишним не будет. Эх, если б Юстын не уперся с Контрамацией… – Он снова повернулся к пану Зджиславу. – Думаю, ты не соврал. Мои соглядатаи о чем-то похожем говорили. Но если направление неверно указал, я тебя найду.

«Ага, – подумал Зджислав. – Сейчас. Так я и дал себя найти…»

Растрепанная девка-Смерть погрозила ему пальцем из дальнего угла: «Обманул, касатик. Ничего. Я подожду. Я привыкла ждать».

– Дозволь идти, твоя милость? – Пан Владзик выражал явное нетерпение. Прямо пританцовывать начал.

«Ага! – вспомнил вдруг Зджислав. – Это ведь его тогда Войцек повстречал на левобережье Луги. Это его кончара работа, значит…»

– Иди, – кивнул Зьмитрок.

Чародей с ротмистром поклонились и вышли. Мржек на прощание движением ладони погасил светящийся шар и щелчком пальцев вновь зажег факелы.

Грозинецкий князь медленно поднялся с кресла, задумчиво подергал правый ус.

– Так мне уже идти можно? – едва заметно усмехнулся пан Зджислав. – Княжеское слово…

– Верно, Куфар. Княжеское слово дорогого стоит. – Зьмитрок сделался похожим на изготовившуюся к прыжку рысь. – Жизнь и свободу я тебе пообещал. Но и меня пойми тоже. Сильный союзник Януша мне и королю ни к чему.

Прежде чем пан Зджислав успел сообразить что к чему, новый подскарбий бросил заплечникам:

– Глаза выжечь. Потом выведите за город и отпустите.

Развернулся на каблуках и вышел быстрым шагом.

А вслед ему несся истошный крик пана Зджислава Куфара:

– Я тебя найду, Зьмитрок, сучья морда! Слышишь – найду! Найду-у-у!!!

Не успел грозинецкий князь миновать второй поворот тюремных коридоров, как голос Зджислава захлебнулся и сорвался на бессвязный рев, исторгаемый болью и осознанием собственного бессилия.

* * *

Того же дня ближе к обеду через южные ворота Выгова пронеслась кавалькада. На глазок – два десятка всадников. Буланые, как на подбор, кони грызли удила и натягивали поводья. Видно, застоялись в дворцовых конюшнях. Одежда всадников – расшитые серебряным галуном жупаны, собольи шапки с малиновым верхом и фазаньими перьями – выдавала грозинчан, недавних еще врагов, но в последние дни ставших нежданными союзниками народного короля.

Стражник, замешкавшийся на проходе и не успевший вовремя отодвинуть рогатку, схлопотал плетью поперек спины от кривобокого шляхтича с красивым, но искаженным гримасой вечного недовольства лицом. Выговчанин, всем сердцем поддерживавший дело Золотого Пардуса и проведший немало досуга в толпе на городской площади в дни элекции, хотел было возмутиться, крикнуть обидное слово хоть не в лицо, так в спину обидчику, но тяжелый взгляд замыкающего вереницу всадников человека с ухоженной бородкой надолго пригвоздил его к месту.

На другой день стражник зашел в храм Святого Анджига Страстоприимца и заказал молитву за здоровье короля Юстына, который не пошел на поводу у решительно настроенной шляхты и не спешил отменять Контрамацию.

Глава девятая, из которой читатель узнает, что даже такая малость, как поваленное дерево или пятнышко на тряпке, может в корне изменить судьбу всего отряда, а предателей на самом деле всегда оказывается больше, чем ожидаешь

Солнце сползло за верхушки дубов по небу, исчерканному поперечными багряными мазками. Хозяйка-ночь вымела помелом тьмы последние остатки сумерек из-под древесных стволов и зарослей дикой малины. На высоком своде небес зажглись крупные, яркие, словно умытые росой, звезды.

Вороной переступал тонкими ногами и косил глазом на седока, раздувая ноздри. Пан Войцек огладил коня по выгнутой мускулистой шее. Прошептал ласково:

– Что, Воронок, боязно? Н-не бойся.

Конь всхрапнул и, легко оттолкнувшись, перепрыгнул валежину.

Меченый прислушался к темноте.

Тихо.

Никто не идет следом.

Никого нет впереди.

Жаль. Очень жаль. Он рассчитывал нынче ночью встретить неизвестных преследователей. Застать врасплох и задать хорошую трепку. Еще на коронной службе в Богорадовке пан Войцек не любил становиться добычей и позволять себя выслеживать. Обычно он сам предпочитал идти по следу. Быть охотником куда почетнее. Да и для здоровья полезнее.

После доклада Грая, что, мол, кто-то оставляет метки по ходу следования отряда, прошло уже три дня. Они свернули с прямого пути на Стрыпу, забирая правее, к Хорову. Копыта коней упрямо отмеряли версты.

Идти приходилось по проселочным дорогам и малоезженым тропам, чтоб не ровен час не повстречаться с разъездами верных Юстыну и делу Золотого Пардуса реестровых. Дюжина вооруженных людей, охраняющих груженую телегу, заинтересовала бы даже самого ленивого и недалекого урядника. И тут уж желтые ленточки помогли бы мало. Можно прямо сказать, вовсе не помогли бы. А любая проверка груза была бы равносильна смертному приговору.

Отправляющиеся то и дело в разведку Грай с Хватаном и ездивший разок возобновить изрядно истощившийся запас харчей пан Юржик Бутля пересказывали расползающиеся по Великим Прилужанам слухи.

Как они распространялись, опережая конных вестовых и голубиную почту? Никому не ведомо. Загадка. Чудо чудесное сродни чародейскому запрещенному искусству… Но… Слухи были всегда и всегда будут. Слухи они и есть слухи. И грех ими не воспользоваться в своих целях.

Так вот.

Прибегающие из Выгова слухи несли весть о том, что королевская казна похищена. Похищена, само собой, злобными приспешниками Белого Орла, понукаемыми князем Янушем Уховецким. Один подвыпивший шляхтич кричал на весь шинок, что и имена похитителей известны. Это – пан Зджислав Куфар, бывший подскарбий короля Витенежа, и преподобный, тьфу ты, проклятый, конечно же, Богумил Годзелка, бывший Выговский митрополит и патриарх Великих и Малых Прилужан. По утверждению досужих болтунов, пана Зджислава взяли под стражу в его выговском доме и заточили в подземелье королевской тюрьмы. Богумил Годзелка, хитрый старый лис, скрылся в неизвестном направлении, оставив нового подскарбия, грозинецкого князя Зьмитрока, с носом. С длинным таким носом. Локтя полтора. Этот слух встревожил Войцека, но, по размышлении, он пришел к выводу, что бояться нечего. Не в интересах Зджислава выдавать их. Даже под пытками. А если уж не выдержит пан Куфар испытания огнем и железом, Меченый принял упреждающие меры – не стал ехать на Искорост прямо. Даже снаряженная погоня не догадается искать их в окрестностях хоровского тракта.

Но кто же все-таки следует за ними?

Кто из отряда решил предать товарищей, оставляя метки – обломанные или загнутые ветки, затесы на стволах?

Ответы на эти вопросы пан Войцек и решил получить нынешней ночью.

А то, что неизвестные преследователи и их таинственный сообщник не выдумки, стало окончательно ясно.

Позавчера Грай снова нашел загнутую по ходу движения отряда ветку рябины. Привел Войцека и, что называется, потыкал командира носом. Гляди, мол, вот они, твои верные соратники.

После они сидели втроем – сотник, Грай и Хватан – и размышляли, кто мог оставить метку. В ту ночь сторожили с вечера до полуночи Самося и Квирын, с полуночи до рассвета Хмыз и Гредзик. Оставил ли знак кто-то из четверых? Могли. Каждый мог. Но с таким же успехом и любой притворившийся до поры до времени спящим мог обмануть сторожей и выскользнуть из лагеря, чтобы загнуть ветку.

Узнать бы, для кого он эти знаки оставляет. Почему-то пану Войцеку все чаще и чаще приходила в голову мысль о Беласцях. Климаш с Цимошем вполне могли замыслить преследование отряда Войцека, стараясь уломать несговорчивого пана посетить их маеток в угоду своенравной сестренке.

Коли так, это не беда, а полбеды. Проучить и отогнать навязчивых шляхтичей труда не составит. Даже если они прихватили с собой отряд вооруженной челяди.

Хуже другое.

Гнаться мог неизвестный охотник до коронного золота. Вряд ли связанный с делом Золотого Пардуса, иначе не таился бы, а предъявил открытые обвинения в государственной измене.

Хватан припомнил Издора, покинувшего их в Выгове. Не связано ли бегство спившегося шулера с их нынешним преследованием?

Ответа на этот вопрос, как и на большинство остальных, не находилось.

Вот поэтому Войцек и оставил сонный лагерь, возвращаясь по своим следам назад, как зверь-подранок.

В недолгих сумерках, когда света еще хватало, чтоб отличить дорогу от обочины, Меченый гнал вороного размашистой рысью. Потом перешел на шаг и нырнул в лес. Он и так уже отъехал достаточно, чтобы рассчитывать на желанную встречу. Преследователи тоже люди. И спать хотят, и поесть не откажутся, а значит, остановятся на ночевку, разведут костер… Вот тут Войцек их и обнаружит.

Он ехал, внимательно вглядываясь во тьму между стволами. Отблески звезд позволяли пробираться сквозь чащу, но не более того. А Войцек старался разглядеть свет чужого костра. Он понимал, что неизвестные близко к его лагерю не остановятся, дабы не быть замеченными, но и слишком далеко не отстанут – можно прозевать знаки своего помощника и сбиться с верного пути.

Еще немного… Еще чуток проехать и придется возвращаться. За себя Меченый не сильно волновался – приходилось и по двое-трое суток без сна обходиться, переживет и эту бессонную ночь как-нибудь. А вот коня жалко – весь день под седлом, так еще и ночью заставляют таскать груз на спине. Вдруг, не приведи Господь, погоня из тайной перейдет в открытую, а вороной подведет хозяина? Кому такое надо?

Вдруг пану Войцеку померещился красноватый отблеск между деревьями. Далеко. Дальше полета бельта из хорошего арбалета, если ночной лес позволял правильно оценить расстояние. Вот сейчас разглядим попристальнее. Нужно только объехать валежину, задравшую к небу вывороченные корни. Перепрыгивать двухобхватный ствол Войцек, жалея коня, не рискнул бы даже днем.

Вороной почти миновал толстый комель, когда под корнями что-то заворочалось, зарычало…

Конь осадил назад и захрапел, порываясь броситься прочь. Пан Шпара с силой прижал шенкеля, удерживая скакуна в повиновении.

Плотная тень поднялась из укрытия под корнями. В воздухе остро запахло псиной. Низкий утробный рык заставил коня рвануться в сторону.

«Медведь?» – подумал Войцек, нашаривая рукоять кончара. Конечно, любой меч жидковат будет против туши в сотню стонов весом. Тут бы рогатина в самый раз подошла. Но, на худой конец, и кончар сгодится. Крепкое трехгранное лезвие не соскользнет по ребрам хищника, а уж куда ударить, опытный воин не задумается. Тем более что медведь попался не слишком крупный – лобастая башка шевелилась на высоте не больше сажени от земли.

И тут вороной, крутанувшись на месте, приложил пана Войцека затылком о низко наклонившийся сук ближнего граба.

Вспышка белого огня перед глазами.

Устеленный палой листвой дерн бросился навстречу и кувалдой ударил в плечо.

Вскакивая на ноги, Меченый услыхал дробный топот уносящегося сломя голову вороного. Кончар остался висеть в ножнах, притороченных к седлу.

Сабля?

Сабля на месте. Одна беда, толку с нее маловато против медведя.

Нож?

Тяжелый клинок в полторы пяди здесь. Оттягивает пояс с правой стороны.

Ладонь привычно обхватила оплетенный ремнем черен.

И вовремя…

Потревоженный зверь пер напролом, загребая воздух длинным когтями передних лап. Странно… Обычно летом медведи себя так не ведут. Или это медведица и под корнями в логове прячутся медвежата?

Ладно! Чего рассуждать? Бить надо!

Меченый нырнул под взмах мохнатой лапы, закрывая голову левой рукой, а правой направляя острие ножа под левую лопатку зверя.

Клинок уперся во что-то твердое и скользнул в сторону, вспарывая шкуру.

Ребро!

Медведь заревел во весь голос и сграбастал человека в объятия.

Чувствуя горячее, разящее смрадным духом гнилого мяса дыхание на щеке, Войцек ударил еще раз. На этот раз нож погрузился по самую рукоятку. На пальцы хлынула липкая кровь.

Зверь сжал шляхтича лапами до хруста в костях, вцепился клыками в левое предплечье.

Не вынимая клинок из раны, пан Войцек потянул нож на себя, повернул и пырнул еще раз. И еще раз, уже теряя сознание.

А потом косматая туша навалилась сверху, опрокидывая его навзничь. В глазах потемнело, а жгучая боль в перекушенной руке чудесным образом исцелилась.

Звезды погасли…

* * *

Хватан приподнял крыло седла. Попутно поцарапав ногтем начинающую трескаться кожу, взялся руками за приструги. Светло-гнедой ширококостный конь привычно напрягся, набирая воздуха в грудь побольше.

– Балуй! Дрын мне в коленку…

Порубежник точно рассчитанным движением наподдал в конское брюхо коленом. Жеребец охнул, переступил с ноги на ногу и выдохнул.

Воспользовавшись его оплошностью, Хватан изо всех сил затянул переднюю подпругу. Звучно хлопнул ладонью коня по крупу – то-то же, знай наших. Взялся за заднюю подпругу.

Уже подседлавший своего буланого Грай задумчиво чесал кончик носа.

– Дык… это… Может, всем разом вертаться надо? – нерешительно обратился он к пану Бутле.

– Ну да! Сейчас мы наш груз в чужие руки привезем. За здорово живешь, – сварливо ответил шляхтич.

– Груз, груз… – пробормотал Грай. – Чтоб ему пусто было. Окаянный груз какой-то! Сколько людей уже погибло!

– Ты думай, сколько еще погибнет, – зло бросил Гапей, забрасывая повод на шею мышастого. – Эх, кинуть бы его, к псам собачьим!

– Сейчас! Разбежался! – нахмурился пан Бутля. – Нам какое дело поручено! Государственное дело! А ты – «кинуть»! Тебя бы псу под хвост кинуть, чтоб не умничал.

– А я чо? Я ничо… – пожал плечами Тыковка. – Еще поглядишь, сколько он зла принесет.

– А золото по-другому не может, – веско заметил пан Юржик. – Это даже шпильман какой-то сказал. Вот незадача, имя-то я запамятовал его. Не то Освальд, не то Ресвальд… Руттердахский уроженец, значится…

– На кой ляд нам имя? Что про золото говорил-то? – Хватан затянул вторую подпругу, повернулся к товарищам.

– Вот то и говорил. Вроде как – «люди гибнут за металл»!

– Тю! – изумился порубежник. – А то без него этого не знал никто?

– Голова – два уха! – воскликнул Гапей. – Он же поди лет триста назад это говорил.

– Поболе будет! – ответил пан Юржик. – Лет пятьсот, пожалуй. Еще при Нециславе Хоробром. Тогда, говорят, в Отпорных горах драконы водились. По лесу волкодлаки так и шныряли… Кикиморы всякие, стрыги…

– И горелка в шинках была крепче, – подхватил, ухмыляясь, Хватан, – и кипяток горячее…

– Тьфу на вас, – насупился Грай. – Все… это… шутки шуткуют. Там пан сотник могет быть…

– Верно, – посерьезнел пан Бутля. – Все. Шутки в сторону. Собирайтесь.

– А мы чо? Мы уже готовые. – Хватан указал на сидевших в седлах Даника и Самосю.

– Вот и хорошо, – кивнул стоявший неподалеку Хмыз. – Давайте ищите пана Войцека. Нам без него никак…

– Ищите, – согласился пан Юржик. – Сутки, что пан Войцек нам дал, еще вчера вечером истекли. Тут уж комар носу не подточит. Езжайте, ищите, а мы уж груз поведем.

– Три дня, как и сговаривались, – добавил Хмыз. – В Хоров не пойдем. Без вас, ясен пень, не пойдем. И без пана Войцека.

– Ладно. – Хватан вскочил в седло. – Удачи.

– Храни вас Господь. – Грай последовал его примеру.

Тыковка уже давно забрался на коня. Лихо сдвинул шапку на правое ухо. Хитро прищурился, наклонился к пану Юржику и, понизив голос, сказал:

– Ты уж приглядывай тут, чтоб Гредзик со Стадзиком в глотки друг другу не вцепились.

– Угу, – кивнул Бутля. – Я лучше того красавца поищу, что ветки ломать повадился.

– Не напоминай, дрын мне в коленку! – воскликнул Хватан, чернея лицом. – Найду, своими руками шею скручу.

Даник и Самося глянули на них непонимающе. Новость о нежданном предателе доверили не всем, а лишь самым надежным и проверенным. Грай с Хватаном само собой знали, пан Юржик и Хмыз. Остальные, может, о чем и догадывались, но догадка – она догадка и есть. Цена ей ломаный медный грошик на выговской ярмарке.

Пять всадников, которые собрались выручать не вернувшегося в срок пана Войцека, погнали коней на север.

Пан Бутля с пожилым гусаром долго глядели им вслед.

Грай, Хватан, Самося, Даник, Гапей-Тыковка…

Пять лучших бойцов после пана сотника. И кто знает, вернутся ли они? Ведь если придется продвигаться к Искоросту с оставшимися, надежды на успех испаряются, как снег в начале пашня.

Хватан, ехавший первым, обернулся, тряхнул чубом и махнул рукой.

Пятерка перешла на широкую рысь и скрылась за поворотом дороги. Вскоре затих и стук копыт.

Стало слышно, как пан Гредзик выговаривает Мироладу за плохо уложенное седло. Костерит на все корки и обещает угостить плеткой.

* * *

Хватан заставил спутников гнать коней едва ли не дотемна.

А почему бы и нет? Люди к седлу привычные. Порубежники. Двое бывших реестровых. А напоследок скользкий мужичонка – Гапей-Тыковка, о давнишних занятиях которого никто не знал. Таких наездников лишняя пара верст, проведенная верхом, не утомит. Делов-то, Господи! Откинулся на заднюю луку и трясись помаленьку. Другая история – кони. Животных не подогревает беспокойство о судьбе командира, не заставляет мчать очертя голову.

В предсумеречье тени деревьев вытянулись и заострились, готовясь слиться и раствориться друг в друге.

– Еще чуток, и отдыхать надо, – заметил Тыковка.

Его мышастый уже тяжело дышал. Вообще, с конем ему не повезло. Вроде бы и все стати, как полагается, – длинная прямая холка, мощный круп, широкая спина, а жеребчик с червоточинкой. Чуть что – задыхается, мокреет, норовит голову опустить. За таким глаз да глаз, а то падет в самый неподходящий момент.

– Ладно! Дрын мне в коленку. Вон те ясени обогнем…

– Верно. – Грай потрепал по шее буланого, подбадривая. – Там… это… похоже, родничок был. Коней… того… напоим. И сами не сдохнем.

Даник и Самося молчали. Они всегда молчали, когда не резались между собой в кости. На службе землю из-под себя не гребли, как иные. День до вечера прожит, и хорошо. Есть где голову склонить на ночь, найдется чего на зуб кинуть перед сном – просто здорово! А к чему о большем заботиться?

– Дело говоришь, – поддержал Грая Гапей. – Водицы бы сейчас холодной. Такой, чтоб зубы ломило…

Тракт обнимал пологий холм, как один подвыпивший приятель другого за плечи, возвращаясь из шинка. Такие холмы в Малых Прилужанах кличут могилами. Память о прежних веках, наполненных кровавыми войнами с западными и северными соседями, Грозинецким княжеством и Зейцльбергом. На правом берегу Луги и вправду сохранилось много старых могил, где погребены не один и не десять воинов. Сотнями, случалось, закапывали. Священники едва-едва отпевать успевали.

Ясени, выстроившиеся на бугре, как рекруты на смотру, лениво шевелили зелеными пальцами-листьями.

Хватан первым прошел поворот и, выругавшись черным словом от неожиданности, осадил светло-гнедого.

У левой обочины горел костер – те, кто развел его, нисколько не таились. А к чему таиться? Чай, не лазутчики. На своей земле можно путешествовать невозбранно. Ближе к лесу топтались стреноженные кони, числом полдюжины. Среди них выделялся ростом и статью вороной жеребец со звездочкой во лбу. Сомнений в том, кто до недавнего времени ездил на нем, быть не могло.

– Гляди! Тьфу ты ну ты! Конь пана сотника! – воскликнул Хватан.

Заслышав голос порубежника, стоявший у костра человек развернулся в его сторону. Яркий отблеск подсветил грубый шрам через бровь и веко.

Ошибки быть не могло. Цимош Беласець.

А где один из братьев, ищи и прочих…

– Оружие готовь! – тихонько бросил Хватан. – Дрын мне в коленку…

– Дык… уже… – также вполголоса ответил Грай.

Тыковка выудил двумя пальцами из нашитого на грудь жупана длинного кармана арбалетный бельт и наложил его на тетиву. Когда он успел взвести самострел? Не мог же он его везти взведенным во вьюке? Даже думать смешно, точно, ни в какие ворота не лезет. Вот уж воистину хитровыкрученный крендель. Не знаешь, что и ожидать от такого.

– Ну, помолясь Господу… – Хватан украдкой, словно стесняясь излишней набожности, сотворил знамение, плотнее прижал шенкеля. Гнедой пошел вперед приплясывающим шагом. Порубежник на его спине скособочился, низко опустив руку с обнаженной саблей.

Цимош Беласець, конечно же, увидел их. Сказал что-то своим. Не разобрать что именно – далековато. Едва ли не бегом к костру поспешал Климаш – старший брат и глава рода Беласцей.

Разглядев, кто приближается к ним, он улыбнулся и приветливо взмахнул рукой.

* * *

Первым соломенный пучок на шесте заметил пан Стадзик Клямка. Ничего удивительного, ведь он ехал впереди, в охранении.

Пан Стадзик повернулся и крикнул:

– Шинок!

Хмыз и пан Юржик переглянулись. С одного боку, шинок – возможность отдохнуть, поспать на кровати, как люди, а не как собаки, из дому выгнанные, еда, приготовленная в печи, в горшке, а не на вертеле, на походном костре, возможно, баня или, на худой конец, лохань с горячей водой. Но ежели поглядеть с другого боку, шинок – это лишние глаза и уши, это горелка, развязывающая языки, это враг, подобравшийся вплотную в густой толпе и корд под лопаткой.

– Сгоняю. Погляжу, – предложил Хмыз.

– Давай, – согласился Юржик. – Если что, свисти.

– Ага, разбежался, – буркнул бывший гусар и пришпорил коня. Пан Бутля ткнул в больное место – свистеть Хмыз не умел. Никогда не умел. Вот не научился в детстве, и все тут.

Оставшиеся у телеги наблюдали, как гусар заехал на пустынное подворье, наклонившись с седла, заглянул в приоткрытые двери конюшни, постучал по ставню.

Стучать пришлось не единожды. По всей видимости, шинок не пользовался успехом у проезжающих, и его хозяин основательно забросил дело.

Он появился на пороге, зевая и потирая грудь через полотняную рубаху.

Крепкий мужик. Такого в конницу не возьмут – больно трудно коня подобрать, чтоб его тяжесть выносить. Телосложением шинкарь больше всего походил на карузлика, если бы не был вдвое выше самого рослого подгорного жителя.

Шинкарь выслушал Хмыза, и его лицо, заросшее курчавой рыжеватой бородой, озарилось добродушной улыбкой. Великан с достоинством поклонился и сделал жест рукой, который испокон веков у всех народов означает – заходите, гости дорогие.

Гусар замахал шапкой – давайте, мол, подъезжайте.

Телегу закатили под навес, но коней решили пока не выпрягать. Мало ли как дело сложится? Может, еще удирать придется сломя голову.

Пока что все выходило сикось-накось.

Три дня, как уехал и исчез предводитель – пан Войцек Шпара. Куда запропастился? Кто знает?

Два дня, как отправились его искать самые боевитые из отрядников во главе с порубежниками – Хватаном и Граем. Пока что тоже ни слуху ни духу. Вернутся ли? А может, уже и в живых нет никого?

Сторожить телегу, а ее никогда не оставляли без присмотра, памятуя о ценности груза, выпало Ендреку и Мироладу. Бойцы что из одного, что из другого – так себе, но тревогу поднять в случае чего успеют.

Надо значит надо. Ендрек не слишком расстроился из-за того, что не попадает с ходу в шинок. Было бы из-за чего расстраиваться!

Когда все спешились, расседлали коней и привязали их неподалеку к покосившейся коновязи под соломенным навесом, медикус запрыгнул в телегу и с удовольствием вытянул ноги. Все-таки езда с рассвета до заката не для него. Пускай никто никуда не торопится, с большим трудом поприще в день минуют, а все едино – не подарок. Поначалу Ендрек и ноги растирал, и синяки набивал на ягодицах (это он по-ученому выразился, как студиозусу Руттердахской академии положено, а другой бы прямо сказал – «на заднице»). Теперь оставалась лишь ощущение ломоты в спине и усталость в мышцах бедра до боли, до дрожи в коленях, если с дневкой решали повременить или вовсе от нее отказывались.

Миролад, похоже, разделял мнение Ендрека о верховой езде. Вот фехтованию бывший торговец, поставивший в берестянский полк пана Симона Вочапа прелое сено, учился истово, изводил Хватана и Грая просьбами показать новое движение, разъяснить правила удара или защиты. А к коням он относился более-менее сдержанно. Ухаживал, как и все, но любить не любил. Поэтому и выходило у него в седле едва ли не хуже, чем у Ендрека.

– Подвинься, студиозус… – Миролад захватил полную охапку сена, вознамерившись сделать как можно мягче свое ложе у окованной сталью стенки сундука.

– Отлезь, Мироед, – отмахнулся Ендрек и крикнул вслед входящим под крышу шинка товарищам: – Пан Гредзик! Палец перевязать забыл!!!

Ранка, оставшаяся около ногтя пана Цвика, уже почти его не беспокоила, но студиозус все же порекомендовал днем, во время езды, держать палец под лучами солнца. Он хорошо помнил лекцию одного из приглашенных в Руттердах профессоров, маленького, румяного, кругленького, как лесной орех, старичка с чудным именем Климентиус Бенедикт. Известный во всех северных королевствах лекарь рекомендовал не скрывать заживающие раны от солнечного света, а, напротив, всячески стараться «пропекать» швы и шрамы. По многолетним наблюдениям мессира Климентиуса, сие весьма способствовало срастанию тканей и препятствовало нагноениям. Вот Ендрек и решил, коль нет под рукой снадобий, мазей и настоев лекарственных трав, пускай солнышко постарается, полечит пана Цвика. Тем не менее на стоянке медикус всегда заматывал палец пана Гредзика тряпицей. Сперва он стирал ее всякий раз, отмывая засохшую сукровицу. После, когда кожа срослась, перестал. А заматывал лишь для того, чтоб шляхтич не разбередил рану, оставшуюся после ногтоеды.

Миролад Мироед побурчал немного себе под нос и устроился ближе к передку телеги. Задрал ноги на бортик и, закинув руки за голову, почти сразу захрапел.

Пан Гредзик подошел, недовольно морщась. Почему-то он считал, что крики и ругань, извергавшиеся из него полноводным потоком в то время, как студиозус резал палец, неким образом унизили его, показали малодушие и слабость. Вот поэтому пан Цвик не любил напоминаний о ногтоеде и ждал, не мог дождаться полного исцеления. Поэтому, с одной стороны, он терпел перевязки и назойливые приставания медикуса, а с другой – воспринимал их как напоминание о давнишнем унижении и всяк раз скрежетал зубами.

Закончив с перевязкой, Ендрек в очередной раз напомнил пану Гредзику о необходимости беречь руку и, не слушая его едкое шипение, запрыгнул на телегу.

Ну наконец-то!

Пан Гредзик, шевеля пальцем в слишком тугой повязке – отплатил-таки студиозус за ругань, – вернулся в шинок.

Здесь уже топилась печь. По-черному, к слову сказать, топилась и довольно немилосердно коптила. Великан хозяин метался между единственным столом и стойкой, за которой виднелась приоткрытая ляда погреба. Как он умудрялся не переворачивать лавки, не бить посуду, цепляя локтями? Господь знает. Может, привык? Видать, не первый год шинкарствует. А на первый взгляд мужику за сороковник перевалило. Жены, детей не видать. Даже прислуги нет…

Гредзик прошел к столу, сел подальше от пана Стадзика, общество которого весьма недолюбливал. Получилось, что напротив него оказался Хмыз, а по правую руку Квирын.

Посреди стола уже красовалось блюдо с нарезанным толстыми ломтями салом. Хорошее сало, в полторы ладони толщиной, с пятью полосками-прорезями. Опытный хозяин умеет сам добиться прорези в нужном месте. Просто дней десять-двенадцать дают свинье корму втрое меньше обычного. Лишь бы с голодухи ноги не протянула. У голодной хрюшки сало не нарастает. Не с чего. Вот и образуется мясная прослойка. Через месяц можно еще одну делать, потом еще… Одна беда – ох и орут с голода свиньи по селам и застянкам! Непривычному человеку от жалости обрыдаться недолго. Зато какое сало после вкусное! И соленое, и подкопченное на вишневых и сливовых веточках. Рядом на плетеном блюде лежал ржаной хлеб. Ароматный, с хрустящей корочкой. А чтоб хлеб с салом пошустрее проскакивал в глотки – можно подумать, у изголодавшихся путников что-то между зубами застрянет, – приготовлены были несколько круглых, гладкобоких, очищенных от желто-коричневой шелухи луковиц.

Когда Гредзик усаживался, разглаживая сзади полы жупана, дабы не замялись, шинкарь как раз ставил на стол глиняный кувшин, от которого остро пахло горелкой. Да не простой. Не иначе как на смородине и крыжовнике настоянной.

Пан Юржик, раздувая ноздри, с наслаждением втянул воздух. Поцокал языком:

– Ну, Лекса, удружил так удружил! Умелец!

– Да я что, вельможный пан. Я завсегда… того-этого… ежели надо… – смущенно пробормотал великан и, кажется, зарделся.

– Нет уж, не скромничай! – Бутля составил рядком пузатые чарки, одним движением разлил горелку. – Мастера сразу видать! Выпей с нами!

– Не откажусь. – Лекса переступил с ноги на ногу. Взял протянутую Хмызом чарку.

– А я не буду! – запротестовал пан Гредзик.

– Это дело добровольное, – пожал плечами Юржик. – Хотя в народе говорят: кто с нами не пьет – либо хворый, либо подлюка.

– Ну, знаешь, пан Юржик! – Цвик сжал кулаки, но потом махнул рукой. – Я ж вас не принуждаю сидеть ни в одном глазу. Пейте, гуляйте. Кто-то один должен же остаться пьянь по углам растаскивать…

– Все равно. Не наш ты человек, коли с нами не пьешь, – твердо сказал Юржик, а пан Стадзик, уставший вертеть чарку в длинных пальцах, какие пристали скорее шпильману, чем рубаке-шляхтичу, несколько раз кивнул.

– Ну, вздрогнули, односумы! – подвел итог Хмыз.

За исключением убежденного трезвенника Гредзика, все выпили. Квирын с азартом вонзил зубы в луковицу. Сморщился, утер рукавом проступившие слезы:

– Ох и злой у тебя лучок!

– Ну так… – непонятно взмахнул ладонью шинкарь. Мол, знамо дело, на том стоим. Яснее выразиться ему было трудновато. Зубы упорно пережевывали здоровый, в пол-ладони, не меньше, кусок сала.

Стадзик занюхивал хлебной горбушкой и блаженно щурился.

– Не худо бы и повторить, – крякнул Хмыз.

– Легко! – отозвался Юржик, хватаясь за кувшин.

– Ох, так… Обождите малехо… того-этого… сейчас каша со шкварками будет! С гусиными… того-этого! – вскинулся хозяин.

– Не уйдут шкварки, чай без перьев уже! – беспечно улыбнулся пан Бутля, разливая по второй.

– Студиозусу с Мироедом отнесли бы, – заметил Гредзик, закидывая в рот очередной ломоть сала. – А то сами пьют…

– Я сменю Ендрека, – вскинулся Квирын. – А харчей Мироладу с собой прихвачу.

– Погодь! – остановил его порыв Хмыз. – По второй сперва пригубим. Ну, скажи, пан Юржик.

– Я, да? – деланно удивился Юржик. Встал. – Давайте выпьем за то, чтоб короли честными да справедливыми не только на словах, но и на деле были!

– Ох, от сердца! – воскликнул шинкарь. – Я по говору слышу, с севера вы, панове?

– Тебе-то зачем оно надо? – нахмурился Хмыз.

– А оно мне и не надо! Меньше знаешь, рот не разевай, – выдал Лекса к изумлению и восхищению всех присутствующих.

– Ну даешь! – Юржик развел руками.

– Сам-то понял, что сказал? – Квирын хлопнул себя по ляжке.

А пан Стадзик просто запрокинул голову и захохотал. Вернее, заржал не хуже стоялого жеребца, почуявшего кобылу в охоте. Никогда раньше такого за ним не замечавшие отрядники уставились на пана Клямку, разинув рты. Забыли и о чудаковатой манере шинкаря выражаться.

– Я… того-этого… завсегда так говорю, – виновато пожал плечами Лекса. – Сам не разумею, как поговорки перевираю. Зато люблю их – страсть. Ох, прощения прошу, панове, я мигом.

Шинкарь не обманул. Громовые раскаты хохота пана Стадзика еще не смолкли под закопченными балками шинка, а на столе уж стояла глубокая миса с пшенной кашей. Сверху каши, ровной высокой горочкой, примостились золотистые шкварки. Как стожок подсушенного сена на лугу. И, как утренний туман над пойменным лужком, плыл над мисой ароматный парок. Сладковато-горький, вобравший в себя и нежность распаренного зерна, и огненный жар брызгающихся жиром шкварок, и дымок от сухих березовых дров, и… Да мало ли что еще? Все равно слюнки текут и живот урчит, предвкушая наслаждение.

– Ну, под такую закуску не грех и по третьей! – восхитился Хмыз.

– Об чем речь?! – поддержал его Юржик, хватаясь за кувшин.

– Вы, панове, дурного не подумайте, – виновато проговорил шинкарь. – Хотя, разумею, ехамши через Выгов, всякого наслушаться могли…

– Это ты к чему? – удивился Гредзик.

– Так… того-этого… к тому, что в округе Хорова сторонников Пардуса маловато будет.

– Да ну?

– А вы и не знали?

– Нет, ну, слыхали краем уха… – Пан Юржик не решился признать собственную неосведомленность.

– Так, в народе болтают, наш хоровский воевода, пан Адась Дэмбок, по прозвищу Скорняга, с паном Жигомонтом… того-этого… покойным еще с юных годков чегось не поделили. То ли панночку какую, то ли по торговой части чегось…

– Вона как! Ай да паны-князья! – ухмыльнулся Квирын, перекладывая отрезанные ломти хлеба кусками сала.

– Та ото ж… – согласился Лекса. – Потому пан Адась руку князя Януша держал на элекции, и все наши хоровские электоры с ним заодно были. А как Жигомонт кони двинул и королем пан Юстын Терновский заделался, мы со дня на день ждем войск из столицы. Слух пошел, новый подскарбий… того-этого… нашего пана воеводу мздоимцем и казнокрадом прилюдно в Сенате бесчестил. Так вот теперь могет и экзекуторов прислать.

– Этот может, – заметил пан Стадзик.

– Зьмитрок он такой, – добавил Хмыз. – Чести в нем не больше, чем в волчаре жалости.

– Давеча князя Януша Уховецкого тоже вроде как вне закона объявили, – медленно, с расстановкой проговорил пан Бутля. – В Батятичах на торгу купцы трепались. Мол, не быть высочайшей милости и прощению, пока не вернет в казну все награбленное. Зджислова Куфара под стражу взяли… Пану Чеславу и вовсе несчастный случай подстроили.

– То-то и оно, – продолжил шинкарь. – Пан Адась того же боится. Хотя виду не подаст, само собой. Он пару полков порубежников пристрыпских к северу оттянул. Между лесами и городом сейчас рыскают. От Хомутца до Жорнища.

– Это хорошо! – улыбнулся Юржик. Видно, подумал, что неведомых преследователей порубежники вполне могут придержать. Или просто напугать, заставив отказаться от погони.

– Ох, панове, хорошо, да не шибко. Кочевники на том берегу, говорят, почуяли послабление. Уже несколько сел пожгли. У Старосельцских порогов на купцов таращанских нападали. Еле отбились… того-этого…

– Да так им и надо, «кошкодралам», – оттопырил губу пан Гредзик. – За что боролись…

– Зря ты так, – покачал головой пан Юржик. – Купцы-то в чем повинны, что князья меж собой никак не договорятся?

– В том-то и дело, – подтвердил Лекса. – Таращанцев грабят, а торговля… того-этого… и в Хорове убыток несет.

– Во – понесли, – презрительно сказал пан Гредзик. – Не до торговли, когда отчизну на куски рвут.

Шинкарь набычился. Подобострастия, обычного для людей его ремесла, Лекса не выказывал. Такой, чего доброго, может и на порог указать неглянувшемуся шляхтичу, а то и по шее накостылять, как грозинчанам под Терновым.

– Зьмитрок, похоже, так же думает… того-этого… – угрюмо произнес великан. – Давеча купцы проезжали, так сказывали: в Выгове подать на торговлю зерном да мясом подняли, а обещают и на горелку…

– Ну, тогда точно бунта не миновать, – усмехнулся Хмыз.

– Воспользуемся случаем, панове? – Пан Юржик встряхнул кувшин с остатками горелки, прислушался и кивнул. – Еще по разу хватит. А после – все! Пан Войцек запретил.

– А что вам пан Войцек? Он вон где, а вы где? – подначил Гредзик.

– Не рви душу! Я и сам не прочь по пятой и по шестой, – твердо отвечал Юржик. – Но нельзя…

– Ну, по четвертой-то выпьем? – Хмыз расправил усы.

– А то?

Пан Бутля быстренько разлил остатки. Махнул рукой:

– Садись с нами, Лекса. А ты, Квирын, собирайся, коль надумал студиозуса менять. Все готовы? За дружбу Хорова и Уховецка!

Отрядники и шинкарь с азартом чокнулись и выпили.

– За дружбу!!!

Отерев усы, Квирын поднялся, взял миску с отсыпанной кашей и шкварками, положил сверху хлеб, перестеленный салом.

– Держи. – Юржик сунул ему в руки кувшин. – Мироеду хватит горло промочить. Я оставил.

Квирын кивнул с благодарностью. А когда он ушел, пан Юржик повернулся к шинкарю:

– А скажи-ка, Лекса, чего это ты сам-один хозяйнуешь тут?

Великан пожал плечами.

– Да, понимаешь, вельможный пан… того-этого… – замешкался он на мгновение. – Понимаешь, жену с детьми похоронил. Уж шесть лет минуло. Помнишь, может, черная хворь тогда ходила? Мара-Смерть с какого только подворья хоровских земель дань не собрала?

– Слыхал, слыхал, – кивнул Юржик.

– Так вот и остался я бобылем. Прислугу пробовал нанимать – разбежалась. Да и кому она нужна? Что с возу упало, то кобыле легче… Доход у меня не велик. Шинок далеко от столичного тракта, на отшибе. Того-этого… Сам с хлеба на квас перебиваюсь. Еще платить кому-нито…

– Странно, что не одичал ты совсем в глуши своей. – Стадзик отправил в рот очередную ложку с кашей, причмокнул от удовольствия.

– Так, это… Мне много не надо. С хорошими людьми поговорил, и довольно. Чего еще желать-то?

– А лихие люди нагрянут?

– Так чего брать у меня-то? В левом кармане – вошь на аркане…

Дверь распахнулась, и через порог шагнул Ендрек. Огляделся по сторонам перепуганно. Прищурился, пытаясь в темноте не просто различить односумов, а вроде как пересчитать их.

– Эй, студиозус! – окликнул его словоохотливый пан Бутля. – Кончай ворон считать! Иди к нам.

Медикус подошел, сел на место Квирына. В отсветах очага и масляных каганцов – затянутое бычьим пузырем окошко почти не выделялось на теле закопченной стены – стал заметен румянец на его щеках и лихорадочный блеск глаз.

– Угощайся. – Лекса сунул ему в руки чистую ложку.

А Хмыз пригляделся повнимательнее:

– Никак случилось чего? А ну-ка отвечай, молодой!

Ендрек тяжело вздохнул и кивнул. Хотел было пояснить с самого начала, но не решился. Дело в том, что пришедший сменить его Квирын взял да и ляпнул Мироладу, как о само собой разумеющемся, – гляди, мол, не пей много, а то чужаки не дремлют, не зря же пан Войцек уехал и пропал. На вопрос Ендрека, к чему тут чужаки и исчезновение сотника, ответил, постучав себе по лбу:

– Иль ты дурень полный, студиозус? Все уже обо всем знают. Один ты ни сном ни духом. Десятый день кто-то едет за нами. А какая-то подлюка из наших им дорогу указывает. Может, ты и указываешь, а, студиозус?

Парень сдержался, чтоб не засветить в зубы Квирыну за оскорбление. Да и, по правде говоря, он не был уверен, кто верх возьмет, случись драка. Мошенник хоть и не отличался ростом, но уродился плечистым, не хуже самого пана Шпары, и кулаки имел что надо. Поэтому Ендрек просто спросил:

– Как указывает?

– Знамо как, – потягиваясь, отвечал Миролад (похоже, и взаправду кроме студиозуса о секрете порубежников знал весь отряд). – Ветки ломит по дороге. Затесы на деревьях рубит…

И тут Ендрека словно обухом по лбу кто огрел. Спрыгнул с телеги и едва ли не бегом бросился в шинок. Хорошо, у дверей взял себя в руки. Хватило ума войти и сесть за стол почти спокойно. Только блестящие глаза и раскрасневшиеся щеки его выдали.

Не ответив строгому Хмызу, он повернулся к пану Цвику:

– Как палец-то? Не беспокоит?

– Да чего ему беспокоить меня?

– Покажи-ка, – попросил медикус.

Непонимающе дрогнув плечами, пан Гредзик протянул ладонь, крест-накрест перевязанную холстиной.

Дрожащим от волнения голосом Ендрек спросил, обращаясь больше не к самому пану Цвику, а к бросившим еду и удивленно воззрившимся на них отрядникам:

– А что это у тебя, пан Гредзик, за пятна зеленые на повязке? Никак цветы собирал?

После студиозус часто думал, что пан Гредзик мог бы рассмеяться ему в глаза, обозвать олухом, дать пощечину. На том бы дело до поры до времени и закончилось бы. Ну, в самом-то деле, кто он таков, чтоб со шляхтича отчет требовать?

Но пан Цвик допустил ошибку. Рванул кисть на себя, а когда Ендрек, не успевший разжать пальцы, посунулся за ним, врезал кулаком в нос.

Студиозус отлетел, хватаясь за рукав пана Бутли, и едва не стащил того с лавки.

– Ты что, сдурел?!! – вскочил Хмыз, а пан Стадзик потянулся одернуть давнишнего приятеля, успокоить его.

Но пан Цвик не дал себя успокаивать и расспрашивать, что да как. Он ударил снизу по столу коленом. Каша, еще горячая, взлетела вверх диковинным грибом и залепила пану Клямке лицо. А в правой руке Гредзика уже поблескивал клинок.

Юржик пригнулся от свистнувшей над головой стали и толкнул Ендрека на пол – не высовывайся, мол, студиозус, пока привычные к оружию люди не разберутся.

– Вот он – предатель! – придушенно пискнул медикус. Не очень-то удобно разговаривать, когда сильная ладонь пан Бутли гнет твой затылок книзу.

– Убью, студиозус! – заревел Гредзик и вновь замахнулся саблей.

Положение спас Лекса. Он поймал заваливающийся стол, избавив временно ослепшего пана Стадзика от серьезных ушибов, и пихнул его обратно.

Гредзик получил толстой дубовой столешницей в середину бедра, зашипел камышовым котом, но, отскакивая к двери, полоснул воздух саблей дважды. Отогнал Хмыза, которому никак не удавалось справиться с перекрученным ремнем перевязи – рукоять кончара заехала за спину и не давалась в руки, и заставил Юржика рухнуть ничком на глинобитный пол.

– Сука, Гредзик! – орал, выковыривая кашу из глазниц, пан Клямка. – Еще другом был!

Хмыз, отчаявшись добыть оружие, прыгнул на Гредзика прямо через стол, вытянув руки со скрюченными, подобно когтям коршуна, пальцами.

– Убью!

– Не-е-ет!!! – Ендрек с пола увидел, как хищно рванулась сабля предателя к незащищенной груди гусара, и покатился, стараясь зацепить Гредзика ступней под колени.

– Сдохни!!!

Толчок у студиозуса вышел слабый – ребенка не завалишь, но тем не менее Гредзик переступил с ноги на ногу, и удар пришелся наискось. Вместо того чтоб распластать Хмыза надвое, только отбросил.

Гусар свалился на спину Ендреку, заливая кровью.

Но пан Юржик успел встать на ноги и достать клинок.

– На погибель предателю! – Бутля атаковал, целясь кончиком сабли в правую щеку противнику.

– Сам сдохни!

Гредзик парировал высокой октавой и в свою очередь рубанул сверху. Безыскусно, зато изо всех сил. Пану Юржику пришлось закрыться защитой святого Жегожа.

А дальше клинки замелькали с такой быстротой, что Ендрек перестал что-либо понимать.

Удар – ответ!

Выпад – батман!

Высокая секунда – секста с переходом в укол груди!

Укол в кварту – защита низкой терцией!

От косого удара в шею справа пан Гредзик уклонился, пригнувшись. Тут же, вывернув кисть, ударил снизу в промежность. Юржик танцевальным шагом ушел в сторону. Отмахнулся наугад и… зацепил Гредзика по левому плечу.

– А-а!!! Песья кровь! – Предатель лягнул пана Юржика каблуком по голени, а когда тот припал на одно колено, с размаху рубанул сверху.

Снова лишь надежно отработанная защита Жегожа спасла пана Бутлю.

– Я иду, пан Юржик! – Пан Стадзик наконец-то справился с кашей и перешагнул опрокинутый стол, благо длиннющие ноги позволяли сделать это с легкостью.

Пан Бутля вскочил, норовя обхватить Гредзика поперек туловища. Цвик ткнул левым кулаком ему в скулу. Только сам скривился – видно, рана в плечо оказалась болезненнее, чем показалось с первого раза. Тогда он завел свой клинок за спину и с размаху врезал навершием сабли пану Юржику между глаз.

– Песья кровь!

Не дожидаясь вступления в схватку Клямки, пан Гредзик оттолкнул ногой обмякшее тело пана Бутли и бросился в дверь.

Ендрек успел столкнуть с себя тяжелого, как покойника, Хмыза и погнался за ним.

В дверях они столкнулись с паном Стадзиком.

– Дорогу, студиозус! – прошипел Клямка и довольно жестко оттолкнул его.

Вывалившись во двор, Ендрек успел заметить надвигающуюся на них конскую голову, распяленный трензелем рот и раздутые ноздри. На коне сидел пан Гредзик. Сидел охлюпкой, то есть без седла, сжимая в левом кулаке обрезанный в спешке повод. А после горячее конское плечо ударило его в грудь, и студиозус отлетел к стене, расшибив локоть обо что-то твердое.

Стадзик, несмотря на кажущуюся худобу и нескладность, успел в прыжке уйти и от конских копыт, и от кровожадного лезвия сабли, целящейся ему в голову.

– Миролад! Квирын!! – не своим голосом заорал Ендрек. – Держите его! Что ж вы…

Слова сами собой замерли у него на языке.

Телеги под навесом не было!

– В погоню!

– Где он?

Из шинка, пошатываясь, выбрались пан Юржик, смахивающий кровь, тонкой струйкой стекавшую из рассеченной брови на левый глаз, и Хмыз. Гусар держался за грудь, но кончар в его другой руке не дрожал.

– А, козий хрящ!!! – Стадзик подхватил седло и в сердцах грянул его оземь.

– Ты чего? Ловить суку надобно! – подбежал пан Бутля.

– Ага! Пешим по-конному! Гляди!

Подоспевший Ендрек, ожесточенно растирающий онемевший локоть, и Хмыз наклонились над брошенным седлом. Седло как седло. Хорошее, кожаное. Только использовать его без починки вряд ли получится. Какая-то сволочь, иначе не скажешь, срезала обе приструги с правой стороны.

– Холера с ним! Я и так поскачу… – Пан Клямка решительно шагнул к своему высокому горбоносому караковому жеребцу.

– Стойте, панове! – закричал Ендрек. – Вы что, не видите? Телеги нет!

– Точно! – Пан Юржик дернул себя за ус, словно проверяя: не сон ли?

– Сучье племя! – прохрипел Хмыз, побелел и осел, упираясь спиной в столб.

– Перевяжи его, студиозус, – бросил Бутля. – Кровь остановить надо. Истечет.

– Так в телеге… – развел руками Ендрек. Действительно, его сумка с полосками полотна для перевязки, корпией, кое-какими травами и даже раздобытой несколько дней назад у проезжего торговца лыковой коробочкой с барсучьим жиром, – все пропало вместе с телегой.

– Ну что ты руками водишь?! – возмущенно заорал Стадзик. – Хочешь, чтоб помер он? Хоть рубахой своей вяжи, а, чтоб…

Такого пана Клямку Ендрек еще не видел и невольно отшатнулся в испуге.

– Погоди… того-этого… – Огромная ладонь легла медикусу на плечо.

Лекса? Точно, он.

– Я… того-этого… помогу…

Шинкарь легко подхватил крепкого Хмыза на руки. Словно ребенка малолетнего. Без усилий. Встряхнул, устраивая поудобнее, и понес в дом. Ендрек виновато поплелся следом.

А Юржик и Стадзик, нагнувшись, едва не упершись лоб в лоб, разглядывали следы колес на подворье.

– У меня и полотно найдется, и… того-этого… зашить даже… – приговаривал Лекса.

Когда он успел вернуть на место опрокинутый стол? Должно быть, перед тем, как последовать за драчунами.

Шинкарь осторожно уложил раненого на широкую столешницу, расстегнул жупан.

– Раздевай его. Я это… сейчас, скоренько…

Он нырнул за стойку и, пока Ендрек возился с перевязью, жупаном и быстро промокающей, напитывающейся кровью рубахой Хмыза, притащил целый сверток заботливо разрезанного на полосы полотна, несколько пригоршней корпии, кривую иглу.

– Ого! – оценил его запасливость студиозус. – Как в полевом лазарете.

– Так… того-этого… гауты, безбожники поганые, случается, и сюда заходят. Ну… того-этого… заходили прежде. Пока пан воевода им хвосты не накрутил. У нас, под Хоровым, в каждой хате лазарет. Понимаешь?

Ендрек кивнул – чего ж тут не понять?

– Конский волос надо, ежели шить.

– Это я мигом, – не стал спорить Лекса и исчез за второй дверью, почти не различимой в полумраке шинка.

Пока медикус промывал чистой, не настоянной ни на чем, горелкой длинную рану – от правой ключицы до левого соска, – вернулись Юржик со Стадзиком.

На пана Бутлю было жалко смотреть.

– Ушли. Мироед с Квирыном, суки поросячьи. Что теперь пану Войцеку скажу?

Стадзик поднял лавку, присел, пристроив саблю между коленей, опустил подбородок на рукоять.

– У тебя кровь на брови.

– Да что моя кровь! Листиком залеплю, и довольно! Груз! Груз, будь он проклят!

– Ори не ори, казны не вернешь, – рассудительно произнес худой пан. – Седла починим. После погонимся. Далеко не уйдут.

– Мало нас, – с тоской глянул на бессознательного Хмыза и склонившегося над ним Ендрека пан Бутля. – Справимся ли?

– С Мироедом-то? – усмехнулся Стадзик.

– Мироед – тьфу и растереть. Не было бы у них сговора с Гредзиком.

– Не было, – повернулся Ендрек. – Мне пана Гредзика Квирын ненароком выдал. Я давно на его повязке зелень заприметил. А от чего – не знал.

– От чего, от чего, – сварливо проговорил Стадзик. – Может, лопухом подтерся когда?

– Так и я об этом думал. А как Квирын ляпнул, мол, предатель завелся, ветки по ходу ломит…

– А ты молодец, студиозус, – хмыкнул пан Юржик. – Не ошибся в тебе пан Шпара. Выживем – в гости ко мне приезжай. Мы, Бутли, хоть и мелкопоместные, а хлебосольные. Именье наше в двух верстах от Семецка. Знаешь, как на Ракитное из Берестянки ехать?

– Хорошо, приеду, – зарделся Ендрек. – Если выживем, я сперва к отцу, в Выгов, а после…

– После всего этого в Выгов тебе, дружок, путь заказан, – сурово сказал пан Клямка. – И так охотников до каз… – Он замолк, едва не хлопнув себя по губам, поскольку через черный ход в шинок вернулся Лекса.

– Во! – В высоко поднятой руке шинкарь держал сразу несколько длинных волосин. Не иначе, из хвостов повыдергивал. – Я про всяк случай десяток нащипал. Это…

– Спасибо! – Ендрек схватил первый волосок. Торопясь, едва-едва сумел засунуть его в ушко иглы. Склонился над раненым.

– Ему б еще горелки, – заметил Стадзик.

– Потерпит, – отрезал Юржик. – Он гусар, не чета этому ногтегрызу. Держать не надо. Помочь? – спросил он у Ендрека.

– Справлюсь, спасибо, – отвечал тот, делая первый прокол на краю раны.

– Ну и славно. Как ты говоришь, Лекса, – что баба с возу…

– …а сам не плошай, – подхватил шинкарь.

– Хорошо сказал! А дратва у тебя есть? Ну, кожи там куски, ремни старые какие?

– Найду, – просто ответил великан и уж собрался было снова исчезнуть за дверью…

– Погоди! – остановил его пан Бутля. – Сразу под навес неси – седла починим. Мы сейчас.

Оставшись один на один с Хмызом, Ендрек сосредоточился на зашиваемой ране. Стежок за стежком он стягивал по-прежнему кровоточащие края, жалея, что не научен шить мышцы. Такое знание в Руттердахской академии давали с пятого года обучения, не раньше. А некоторые и вовсе становились бакалаврами от медицины, не умея лечить резаные, колотые, рубленые раны. Зато прекрасно врачевали зубную боль, кровавый понос или почечуй.

Вот и последний стежок. Медикус отложил иглу, распределил вдоль шва целую горсть корпии, взялся за полотно. Первый виток вокруг грудной клетки, потом на правое надплечье, наискось к левой подмышке, опять поперек спины и снова наискось, только от правой подмышки к левому плечу. И так – виток за витком, виток за витком. Ендрек так увлекся, любуясь ровными полосками холста, туго стягивающими туловище Хмыза, что не обратил сперва внимания на шум во дворе.

Что такое? Звон стали?

Крики?

Ендрек нащупал саблю на боку. Поединок с паном Цецилем Вожиком показал всю его несостоятельность как фехтовальщика, но все-таки…

Дверь распахнулась так резко, что поднятый ветер взъерошил волосы на голове парня.

– Кому делать нечего?

Соскочив от удара с одной петли, дверь повисла, перекосившись и жалобно поскрипывая, а в проеме появился незнакомый человек с арбалетом, нацеленным прямо в Ендрека:

– Кидай оружие, сволочь!

Студиозус бы подчинился сразу и с радостью – еще бы не подчиниться под прицелом, – но вторым, кто заскочил в шинок, был пан Гредзик Цвик, успевший подвесить на платок подраненную левую руку.

– Влип, студиозус?!

Ничего не соображая от внезапно нахлынувшей ярости, Ендрек схватился за саблю, но успел разглядеть только стремительно приближающийся волосатый кулак.

Вспышка. А после тьма…

Глава десятая, из которой читатель узнает, что предателей никто не любит, даже те, кто вынужденно прибегает к их услугам, а также становится понятным смысл пословицы: «На Господа надейся, а имей сто друзей…»

Сознание возвращалось неспешно. С такой неохотой пьяница выбирается из-за стола, а собака оставляет по приказу хозяина найденную в кустах кость.

Первым вернулось ощущение боли в затекших руках. Кисти занемели и ныли, как ноет старый, давно сросшийся, но дающий о себе знать в слякоть перелом.

Связаны!

Связаны умело и надежно. Попробуй вырвись, когда от запястья до локтя руки не чувствуешь.

Ноги вроде как свободны. Но это кажущаяся свобода. Все равно без рук… Без рук как без рук. Пошловатый каламбурчик, но удивительно уместный.

После боли вернулся слух. Где-то неподалеку ругались. Ругались по-лужичански. Только один спорщик малость коверкал слова, словно привык к более долгим гласным звукам. Второй говорил чисто, с малолужичанским выговором. И голос как будто знакомый…

Гредзик?

Похоже, он.

Ах, да! Точно он.

Ведь предатель вошел в шинок перед тем, как…

«Перед тем как дать мне в зубы, – подумал медикус. – Умело, нельзя не признать. Как мозги не вышиб?.. А что с остальными? Стадзик, Юржик? Раненый Хмыз?»

Немало времени прошло, прежде чем Ендрек сумел пошевелить головой без риска потерять сознание и открыл глаза.

Темнело. Наступили те самые летние сумерки, про которые в Тараще говорят – коротки, как девичья память.

Посреди подворья полыхал огромный костер. Без сомнения, его пламя доедало не слишком-то ухоженную ограду двора Лексы. А быть может, и часть соломенного навеса. Чтоб лучше занялось.

В желтых, рыжик, алых сполохах мелькали фигуры людей. Много. Не меньше дюжины. И это еще те, что на виду…

Все вооружены саблями. Ничего удивительного. Коли решили напасть на отряд пана Войцека Шпары, нужно вооружаться как следует. Даже если самого Меченого удалось выманить и убить.

Вот одежда на разбойниках была какая-то чудная. Непривычная глазу лужичанина. Да и в Руттердахе, где Ендрек прожил полных три года, так не одевались.

Высокие сапоги с цветными кисточками, пришитыми снаружи к краю голенища. Светлые штаны, узковатые по выговской моде, но чересчур широкие для щеголей из руттердахских студиозусов. Вышитые на груди рубахи. Рисунка не разобрать в полумраке, но что-то яркое, цветастое. Кожаные жилетки покрыты металлическими бляхами, как рыба чешуей. Коротенькие, как подрезанные снизу, курточки с длинными рукавами наброшены на одно плечо. На головах – украшенные полосатыми перьями шапочки из курчавого меха новорожденных барашков.

Где-то Ендрек видел похожий костюм. Но где?

Лица чужаков украшали лихо закрученные усы и крючковатые носы. Остальные черты за этими выдающимися частями терялись.

Из толпы сразу выделялся пан Цвик васильковым кунтушом и заломленной набок волчьей шапкой.

– Что за народ?.. – прошептал Ендрек едва слышно.

Он ни к кому не обращался. Просто хотел убедиться, что язык и губы слушаются.

Язык и губы ворочались с трудом и цеплялись друг за друга в пересохшем рте, но слова получились понятными. Настолько, что с правого боку послышался ответ.

– Угорцы… – произнес голос пана Юржика. – Рошиоры.

– Чего? – Ендрек попытался повернуть голову. Затылок отозвался вспышкой боли. Он охнул и закрыл глаза.

– Сиди, не дергайся, – посоветовал Юржик. Он разговаривал довольно сносно. То ли досталось меньше, то ли привычнее медикуса к побоям и ранам. – Рошиорами в Угорье гусар называют.

– Откуда?..

– Из-под спуда, – срифмовал пан Бутля. – Почем я знаю? Налетели…

– Гредзик с ними…

– Да вижу я, вижу. У-у, сука! Слишком быстро у меня саблю выбили.

– А остальные?

– Наши?

– Угу…

– Хмыз слева от тебя. Сноп снопом. До утра не дотянет.

– Как же…

– А вот так же. Война, студиозус, война.

– Какая война? – Ендрек не сразу взял в толк, что имеет в виду пан Юржик. – Разве Прилужаны…

– Наша война. Мы воюем против всех. Ты, я, Стадзик, Хмыз.

– Отвоевались, по всему выходит, – донесся слабый голос Стадзика. Похоже, он сидел еще дальше справа, за Юржиком.

– Это мы еще поглядим, – гонористо ответил пан Бутля, но уверенности в его голосе ощущалось мало.

– А телега? – продолжал расспрашивать Ендрек.

– Исчезла, – едва ли не радостно сказал пан Клямка.

– Значит…

– Значит, поросячий хвост им, а не казну прилужанскую!

– Так ведь и нам тоже…

– Ну и пускай. Чтоб ни «кошкодралам», ни грозинчанам, ни угорцам. Хоть бы ее в Стрыпе утопили, будь она неладна.

– Тише! – прервал гневную речь Стадзика пан Бутля. – Гляди, идут к нам.

Ендрек встрепенулся, поднял тяжелые, непослушные веки.

В самом деле. К ним приближался пан Гредзик, злорадный и растерянный одновременно, а с ним худощавый угорец, недовольно нахмуренный. Рошиор подергивал щекой. Пальцы его сновали туда-сюда по эфесу сабли, на вид более кривой и широкой, чем оружие лужичан. Глаза пана Цвика бегали по сторонам. Он старался не смотреть на спутника.

– Ишь усами шевелит, – прошипел пан Стадзик, очевидно имея в виду угорца. – Таракан жулянский…

Рошиор остановился в двух шагах от пленников. Замер, поочередно впиваясь глазами то в одного отрядника, то в другого. Ендреку вдруг захотелось сделаться маленьким-маленьким, как муравей, и заползти под листочек.

– Оклемались, – оскалив зубы, выплюнул Гредзик.

– Жалко, у меня руки связаны, – удрученно проговорил пан Клямка.

– Ты! – вскипел Гредзик. – Жердина тупорылая! – Он подскочил к пану Стадзику и с размаху залепил в лицо сапогом. Голова худого шляхтича с деревянным звуком стукнулась о стену шинка. Светло-русые усы потемнели, напитываясь кровью.

– Ну ты и воин! – прицокнул языком пан Юржик. – Молодец!

– Тебе еще дать раза? – развернулся к нему Цвик. – Мало тебе? Мало?!

– Остынь, – небрежно произнес рошиор. – Заморил.

С Гредзиком в тот же миг произошла разительная перемена. От бешенства к подобострастию.

– Как с ними по-иному, мазыл Тоадер? Дикие люди…

– Сам-то ты кто? – сплевывая кровавый сгусток, недобро поинтересовался Стадзик. – Подстилка угорская. Тьфу, дерьмо…

– Ты что сказал?!

– Остынь, – повторил Тоадер.

Гредзик обиженно надулся, но замолк.

– Где золото? – Рошиор склонился над связанными лужичанами. Из-за угорского выговора слово прозвучало как «зоалото».

Юржик и Стадзик молчали. Хмыз вообще не подавал признаков жизни. Ендрек тоже решил не высовываться. Было бы перед кем распинаться!

– Я повторяю – где золото? Ты! Говори! – Широкий ноготь с черной каймой едва не ткнул Ендрека в нос.

Парень дернул плечами.

– Какое золото? – Лучше уж тянуть время. Хотя шансов на спасение никаких. Где пан Войцек? Где Хватан с Граем? Где все?!

– Короля Витенежа. – Угорец, похоже, не сообразил, что над ним глумятся. Зато Гредзик напрягся, как собака, почуявшая дичь.

– Первый раз слышу! – мотнул головой Ендрек. И почувствовал слабый толчок в правый бок. Словно пан Юржик пытался сказать: «Ай да студиозус! Молодец!»

– Сундук на телеге… – попытался объяснить рошиор, но тут не выдержал пан Цвик:

– Дозволь мне, мазыл Тоадер!

Он подскочил к Ендреку и взмахнул невесть когда покинувшей ножны саблей.

«Ну, все, – пронеслось в голове медикуса. – Конец! Прощайте, батюшка с матушкой, Томил, Аделька…»

Клинок ударил плашмя. По незащищенной голове. Потом еще раз… Соскользнув по волосам, пребольно оцарапал ухо.

Ендрек попытался втянуть голову в плечи, насколько это возможно со связанными за спиной руками, но тщетно. Удалось только прижать плечом больное ухо. Тут же последовал удар с другой стороны. По затылку, по шее, по плечам…

– Я… тебя… сука… убью!.. – хрипло выдыхал Гредзик, замахиваясь снова и снова.

Сквозь завесу боли прорвался отдаленный хохот рошиоров, подошедших полюбоваться, а может, и принять участие в развлечении.

– Перестань, Гредзик! – А почему пан Юржик так далеко? Он же рядом сидел. – Стой!

– Тебе еще дать?

– Не знает мальчишка ничего! Кто ему сказал? Он же «кошкодрал»!

Град ударов стих. Лишь пульсировала боль в исполосованных плечах и мигом вздувшихся шишках на голове – память о сабле Гредзика.

– Тогда ты говори!

Ендрек приоткрыл один глаз.

Цвик стоял теперь напротив пана Бутли, острием сабли приподняв ему подбородок.

– Ну! Говори!

– Спрашивай, – голос Юржика звучал сдавленно из-за опасения, открывая рот, перерезать себе горло.

– А то не знаешь, Бутля? Где казна?

– Если б я знал…

– Довольно брехать! Где казна?

– Кобель брешет на цепи. Не знаю я, где казна.

– Как – «не знаю»?

– Да вот так! Не знаю – и все. Пока мы с тобой на саблях махались, Мироед с Квирыном удрали. Вместе с телегой.

– Брешешь!

– А ты мне руки развяжи да саблю дай… Проверим.

– Да пошел ты…

– Нет, Гредзик, – рассудительно проговорил пан Юржик. – Ты своей смертью не умрешь. Я тебе обещаю.

– Я? – поразился Гредзик. – Ну, может, и не помру! Тебе-то что? Ты-то во всяком разе раньше меня сдохнешь! – Он чуть-чуть сильнее надавил на саблю. Юржик сглотнул судорожно и прикрыл глаза.

– Пан Гредзик, – окликнул озлобленного шляхтича угорец. – Не забывай, зачем мы тут. Сперва золото. Месть потом. Хочешь, я их тебе подарю?

– Хочу! – выдохнул пан Цвик, раздувая ноздри.

– Считай, договорились, – усмехнулся, показав щербину меж зубами, рошиор. – Мне – золото, тебе – дружков закадычных.

– Э, нет, мазыл Тоадер! Мы не о том с боярином Рыгорашем сговаривались!

– А мне что за дело? – Оскал Тоадера живо напомнил Ендреку виденного в детстве убитого волка. Зверина повадился сперва драть овец да коров в окрестностях Выгова, а после перешел на детей и кметок. Больше десятка человек порешил, с полдюжины калеками на всю жизнь оставил. Шляхтичи из близких к столице застянков и маетков из кожи вон лезли, чтоб заполучить назначенную королем Витенежем награду – полсотни монет серебром. Несколько магнатов устраивали, сговорившись, облавы. Не ради денег, серебра у них и без того куры не клюют, а ради славы. А убил людоеда старый, кривой на один глаз кметь, возвращавшийся в сумерках с покоса. С глазами у деда не ладилось, а вот слух оказался отменный. Он различил едва слышный треск сучка под лапой прыгнувшего зверя и успел с полуоборота махнуть косой. Удар пришелся хищнику по горлу… А когда волчару везли на телеге в королевский дворец, детворе, бегающей по улицам Выгова, навеки запомнился оскал мертвой пасти. Вершковые клыки и вывалившийся голубовато-розовый твердый язык.

– Не пойдет! Не по совести! – Гредзик даже ногой притопнул от возмущения.

– А предавать – по совести? – ввернул пан Стадзик.

– Заткнись! – Цвик развернулся к нему, замахнулся саблей.

– Только попробуй, – спокойно проговорил Тоадер. – Они мне живыми нужны. Пока живыми…

– Ух, хорошо, – выдохнул Юржик, – а то шея затекла.

– Заткнись! – снова выкрикнул Гредзик.

Командир рошиоров скривился, как от зубной боли:

– Ты б сам замолчал, а? Шуму-то, шуму… На жменю золота, а толку на медный грошик.

– Мазыл Тоадер!

– Скоро полста лет, как мазыл Тоадер. Заморил ты меня, пан Гредзик. Послушай теперь меня. Ты обещал нас к золоту королевскому привести?

– Да!

– Привел?

– Да! – вызывающе воскликнул пан Цвик.

Подошедшие поближе послушать беседу своего предводителя с пленниками рошиоры неодобрительно зашумели.

– А где оно? – нахмурился Тоадер. – Где мы еще не искали, а братья-мазылы? Во-он под тем кустиком искали?

– Искали! – с готовностью откликнулся невысокий угорец с тяжелым раздваивающимся подбородком.

– А под тем плетнем?

– И там искали! – звонко выкрикнул совсем молодой парнишка – едва-едва бриться начал. Не иначе, отпрыск знатного и богатого рода, если в таком возрасте в гвардии оказался.

– Довольно куражиться! – заорал Гредзик.

– Кто над кем куражится? – пожал плечами Тоадер. – Золото где?

– Не знаю… – виновато понурился пан Цвик.

– Так что ж это выходит, а, братья-мазылы? Коль золота нет, значит, договор не выполнен. Так?

– Точно! – с видимым удовольствием подтвердил парнишка-рошиор.

– Значит, можешь гулять пан Гредзик. Как там ваш любимый танец зовется? Таращанка? Вот гуляй таращанкой.

– Как так?!

– Молча.

– Всегда говорил – никто предателей не любит, – вполголоса вставил пан Юржик. – Терпят, пользуются, а любить… Нет у людей к этому племени любви, да и быть не может.

Гредзик побледнел, зыркнул в его сторону, но сдержался. Разговор с рошиором был важнее.

– Мазыл Тоадер! Сдается мне, кто-то тут жульничает. Я с боярином Рыгорашем за десятую часть сговаривался…

– Ну, так бери свою десятую часть и скачи, пока с коня не ссадили.

– Где ж я ее возьму!!!

– То-то и оно. Нет казны, нет и десятой части.

– Мазыл Тоадер, их пытать нужно! Они спрятали казну. Знаешь, какие зловредные? И этот, жердина с ногами, и этот, с носом облупленным, и сопляк-студиозус…

– Надо, значит, будем пытать, – не стал возражать командир рошиоров. – Только тут мои мазылы и без твоей помощи справятся.

– Мазыл Тоадер!

– Хватит! – Сталь зазвенела в голосе угорца. – Мы с братьями-мазылами эту десятую часть лучше по шинкам пропьем! За здоровье короля Настасэ Благословенного. Ну, тебе, так и быть, кинем малую толику на убожество твое.

Гредзик задохнулся от возмущения. Так и не смог ничего сказать. Махнул рукой.

– Правильно, пан Гредзик, – уголком рта усмехнулся Тоадер. – Лучше молчи. Глядишь, и отломится малость золотишка.

Цвик все так же молча кивнул. Вздохнул и отошел.

Командир рошиоров на шаг приблизился к лужичанам.

– Так где же золото, панове?

– Нехорошо поступаешь, мазыл Тоадер, – проговорил пан Юржик. – Словно разбойник с большой дороги… Господь тебя накажет.

Рошиор помолчал. Поиграл пальцами на эфесе сабли. Потом заговорил, тяжело роняя слова:

– Вы храбрые люди. Достойные шляхтичи. Только поэтому я с вами говорю после такого оскорбления. Господь накажет? Быть может. А тебя… как бишь тебя кличут?

– Пан Юржик Бутля.

– Вот-вот… Тебя, пан Бутля, не накажет Господь? Вы ведь тоже это золото украли. Или ты можешь доказать судье права на казну Прилужанского королевства?

– Мы не крали! – вскинул голову пан Клямка.

– А чем докажешь? – жестко осведомился Тоадер.

Пан Стадзик молчал, хватая ртом воздух.

– Правильно. Нет у тебя доказательств. А значит, и прав нет.

– Выходит, грабь награбленное? – криво усмехнулся Юржик, дернул щекой. – Интересная песня получается. Не всякому шпильману по зубам.

– А как ни назови.

– Да, силен ты, мазыл Тоадер, в спорах. Словно и не воин, а законник.

– Одно другому не помеха, – пожал плечами угорец. – Я тебе вот что скажу, пан Юржик. Подскарбий ваш новый, Зьмитрок…

– Он не наш подскарбий! – перебил его пан Стадзик.

– Ну, положим, пока князь Януш об отделении во всеуслышанье не объявил, ваш. И к бабке-характернице не ходи. Так вот. Не знаю я, на что Зьмитрок захочет казну лужичанскую потратить, если к рукам ее приберет…

– Не приберет! – опять выкрикнул пан Клямка.

– Не перебивай, – едва ли не устало попросил мазыл Тоадер. – А то рот зашить велю.

– Не зашьешь!

– Пан Стадзик, – зашипел Бутля. – Господом прошу!

– Думаешь, кишка тонка у рошиоров? – недобро нахмурился Тоадер. – Хочешь проверить?

Стадзик упрямо задрал подбородок, но замолчал и молча покачал головой. Нет, мол, не хочу.

– То-то же. Так вот. На что Зьмитрок Грозинецкий казну потратит, я не знаю. Может, жупанов новых накроит, кунтушей из шелков заморских. Может, коней табунами завозить из Султаната начнет. Насчет Януша я тоже не уверен. Он-то, скорее всего, на войско истратит, да к чему это приведет? К междоусобице? Вам сильно того хочется?

– Нас выговские очень сильно оскорбили, – хмуро проговорил пан Бутля. – Настоящий шляхтич такое лишь кровью смывает.

– А вы их не оскорбили? Жигомонта, великого гетмана отравили… Юстына пробовали.

– Юстына?! – вскинулся молчавший до того Ендрек. – Пускай в Сенате у колдуна Зьмитрокова, Мрыжека, спросят, как было дело и кто кого травил!

– А студиозусам слова никто не давал! – сказал как отрезал рошиор. – Я за что купил, за то продаю. На всех перекрестках, во всех застянках, в каждом городке объявлено – отравлен Юстын, король наш милостью Господней, по злоумышленному наущению уховецкого князя Януша Дробки и великого гетмана Малых Прилужан Автуха Хмары.

– Не прав…

– Молчать!!! Не с тобой говорю. Плетей захотел? – придавив взглядом понурившегося Ендрека, угорец продолжал как ни в чем не бывало. – Да только здорово я сомневаюсь, пан Юржик, что князю Янушу это золотишко достанется.

– Это еще отчего?

– Да все от того. Если бы преподобный Богумил да пан Зджислав Куфар намеревались бы в Малые Прилужаны казне доставить, с чего бы им вас по южной дороге направлять?

– По северной нельзя, – твердо отвечал пан Бутля. – Первым делом искать станут.

– Может быть, может быть… А на восток – в Бехи? А после – по морю в Заливанщин, а там и до Уховецка рукой подать. Молчишь?

– А что говорить?

– Правильно, что молчишь. Значит, засомневался.

– Да?

– А то нет? Я вот еще что скажу. Боярин Рыгораш пятнадцать лет как посланником в Выгове. Против Януша он не попер бы. Не приведи Господь такого врага. Растопчет и не заметит. А Зджислав? Тьфу, ничтожная душонка. Привык у казны греться да чужими руками жар загребать.

– А теперь Рыгораш, выходит, погреться решил?

Тоадер побледнел, на краткий миг сжал рукоять сабли. Отпустил. Выдохнул.

– Рыгораш не за себя, за все Угорское королевство радеет. Нам деньги нужны. В Отпорных горах снова великаны-людоеды расплодились. Скоро двести лет, как воевода Лупул проклятым людоедам огнем и мечом растолковал, кто на земле нашей хозяин… Да не о том речь.

– Я что-то не вразумею, мазыл Тоадер, ты меня уговариваешь, никак? – задумчиво проговорил Бутля.

– Уговариваю, пан Юржик, уговариваю. Пока что добром. И советую соглашаться на мои уговоры, пока не поздно.

– А то?

– А то – вон костер разведен. Правду дознавать мои братья-мазылы умеют. Только после пыток я никого из вас живым уже не выпущу. Знаю я вас, малолужичан. Не нужны мне такие враги.

Тоадер умолк.

Юржик тоже молчал. Не отвечал ни да, ни нет.

Ендрек разглядывал нескольких рошиоров, стоявших за спиной командира. И мальчишка-гвардеец, и крепыш с двойным подбородком смотрели на них без злобы. Улыбчивые открытые лица. Такие же парни, только родившиеся за много верст от Выгова, в далеком Угорье, зажатом между отрогами Отпорных гор и быстрой в верховьях Стрыпой. Просто не верилось, что эти люди по приказу мазыла Тоадера могут их мучить, пытать или даже убить.

– Ну и что ты решил? – прервал томительную тишину рошиор.

– А что мне решать? – горько усмехнулся пан Юржик. – Ну, не знаю я, где сейчас телега! Не знаю! Хоть на куски меня руби!

– Это можно, – согласился Тоадер.

– Да что с ним разговаривать! – возмутился Стадзик. – Развяжи меня, мазыл, да саблю в руки дай, а там поглядим!

– А может, еще коня? – без тени насмешки поинтересовался угорец, но рошиоры за его спиной захохотали.

– Трус! – Пан Клямка попытался вскочить.

Если бы это удалось, он бы кинулся грызть врага зубами, но паренек-рошиор подскочил и толчком ноги опрокинул его навзничь.

– Вот это ваше последнее слово? – невозмутимо проговорил Тоадер.

– Ну, не знаем мы, где телега! – первый раз повысил голос пан Бутля. – Не знаем! Как мне тебе доказать?

Угорец махнул рукой:

– Бесполезно… Я знал, что малолужичане упрямы, как ослы, но чтобы так…

– А я говорил… – вывернулся сбоку Гредзик. – Предупреждал!

Тоадер вздохнул, не обращая на него внимания:

– Митрян, Козма!

– Да, мазыл Тоадер!

Митряном оказался крепыш с раздвоенным подбородком.

Козма был худ и седоус. Он подошел неспешным шагом со стороны костра.

– Начнем, мазыл Тоадер?

– Начнем, пожалуй. – Он с сожалением оглядел лужичан. Ткнул пальцем в неподвижного Хмыза. – Раненый не нужен. Дорезать.

Козма беспрекословно шагнул вперед, доставая из-за пояса нож.

– Эй! Вы что? – возмутился Ендрек. – Не надо!!!

Он попытался закрыть собою старого гусара, но рошиор оттолкнул его и, похоже, даже не заметил.

– Не надо… – осознавая собственное бессилие, заскулил медикус. На его глазах выступили слезы. Происходившее вокруг казалось ожившим кошмаром. Хорошо бы ущипнуть себя и проснуться. Лучше всего дома. Но можно и в Руттердахе, в сдающихся внаем комнатах желчной и въедливой старухи, госпожи Зеббер. На самый худой конец – в лесу, около телеги с казной, чтоб Даник с Самосей шутили, как обычно, и вяло переругивались, чтоб пан Войцек Шпара хмурился и кусал длинный черный ус, чтоб Хмыз незлобливо подначивал за неумение возиться с лошадьми, чтоб…

Козма зашел сзади Хмыза, левой рукой взялся за подбородок и запрокинул гусару голову. Легко и обыденно, словно барашка резал, провел лезвием под кадыком.

Хмыз выгнулся, захрипел, забулькал. Рошиор проворно отскочил, позволив телу перевернуться на живот. Чуть-чуть придержал за волосы, давая крови свободно вытечь на истоптанную землю.

«Не нужен!»

Какие страшные слова!

Человек не может быть не нужен!

Еще полдня назад он шутил, смеялся, ел и сражался вместе с остальными. И вдруг – «не нужен»?

Неужели рошиоры решили, что раны гусара слишком тяжелы и лечить его не имеет смысла? Но ведь это не так! Не могли они, что ли, спросить его, медикуса? Рана зашита хорошо, промыта – не подцепить горячку. Как говорят учителя в Руттердахской академии, «удовлетворительные показания к выздоровлению…»

– Зачем?.. – Ендрек поднял затуманенные слезами глаза на окружавших их людей. – За что?

– Молчи, студиозус, – сдавленно проговорил Юржик. – Запомни – это война.

Тем временем мазыл Тоадер приблизился к Стадзику:

– Ты оскорбил меня, шляхтич. Назвал трусом. Обычно я не позволяю людям усомниться в моей храбрости. Обычно… Но сейчас дело важнее глупых понятий о чести и… гоноре. Так у вас говорят? Но ты меня оскорбил. И я хочу проверить твою храбрость. Согласен?

– Будьте вы прокляты, сволочи!.. Мразь! Быдло! Песья кровь!

– Э, как заговорил. Не по-шляхетски. Некрасиво. Ай-яй-яй… Митрян, забирай его! Будет первым.

Широкоплечий Митрян, легко нагнувшись, подхватил пана Стадзика за ноги, отволок в сторону. Там к нему присоединились еще двое угорцев.

С пана Клямки сорвали сапоги, поволокли к костру. Шагающий рядом Козма что-то приговаривал по-угорски. Видимо, давал наставления молодым.

– Не смотри, Ендрек, – глухо проговорил пан Юржик. – Не надо тебе смотреть.

Первый раз назвал по имени, а не просто студиозусом.

– А ты, пан Юржик? – спросил парень.

– А я буду смотреть, – с клокочущей в горле яростью ответил пан Бутля. – Кто-то же должен видеть…

Он не договорил, поскольку пана Стадзика наконец-то дотащили до рвущегося кверху пламени и с разгону сунули босыми пятками в огонь.

Пан Клямка застонал, заскрипел зубами, перетирая их в крошево.

– Последний раз спрашиваю, – долетел до Ендрека голос мазыла Тоадера. – Где золото?

Медикус закрыл глаза. Полегчало, хотя не намного. В уши рвались хриплые стоны пытаемого. Пан Стадзик терпел из последних сил, но не кричал.

– Вот это шляхтич, – восхищенно прошептал пан Юржик. – Старой закваски, сейчас таких не делают…

Ендрек вздохнул и тут же закашлялся – ноздрей достиг запах горелой плоти. Какой дурак шпильман назвал запах горелого мяса «сладковатым»? Самого бы его голым седалищем на горячие угли усадить, чтоб понюхал вволю. Смрад обгорающей заживо кожи был горьким и едким, как сок молочая на языке.

Стадзик уже не стонал, а выл. Низко и протяжно. Но пощады не просил и вообще до разговора с палачами не унижался. Рошиоры деловито гомонили, очевидно, обсуждая пытку. Потом вдруг смолкли.

Коротко и зло выкрикнул что-то мазыл Тоадер.

– Что там? – прошептал Ендрек.

– Не смотри! – зашипел Юржик. – Не смотри!

– Нет, пускай поглядит! – прокаркал где-то поблизости пан Цвик. – Авось посговорчивей будет.

– Сука ты, Гредзик, – выкрикнул пан Бутля. – Господь тебя накажет!

– Что тебе до моих грехов, Юржик? Свои считай. Я-то отмолить успею, а вот ты – вряд ли.

Ендрек почувствовал, как крепкие пальцы вцепились в его волосы, задрали голову, разворачивая лицом к костру.

– Оставь его, Гредзик, – рычал пан Юржик. – Уйди, вражина!

– Ничего. Пускай смотрит… – Голос предателя показался медикусу голосом безумца. Слишком мало в нем оставалось от прежнего рассудительного и даже симпатичного пана Гредзика. – Он следующий, уж я позабочусь…

Студиозус изо всех сил зажмурился, но палец Гредзика безо всякой жалости оттянул ему веко вверх.

– Смотри, щенок паршивый, смотри…

У костра творилось что-то малопонятное медикусу и оттого еще более ужасное.

Пана Стадзика освободили уже и от штанов, обнажив худой, жилистый зад. Двое рошиоров сноровисто привязывали веревки к его побагровевшим щиколоткам, нимало не заботясь, какую причиняют боль. Еще пара угорцев принесли обтесанную с одного конца жердину.

Козма нагнулся и поводил по свежим затесам на древесине серовато-белым бруском, зажатым в руке. Сало, что ли?

– Су-у-уки, – тоскливо протянул пан Юржик и снова зарычал с прежней злобой. – Уйди, Гредзик, уйди от греха… Я ж тебя зубами грызть буду. Я тебя голыми руками…

– Врешь, не достанешь, – ухмыльнулся пан Цвик. – Пока что ты в плену, а не я…

– Ничего, Господь шельму метит. Отольются и тебе наши муки…

Веревки, тянущиеся от лодыжек пана Клямки, привязали к седлам угорских коней, горбоносых, сухих, со скошенными крупами. Рошиоры взяли скакунов под уздцы, причмокнули.

Пана Стадзика поволокли сперва по земле, а потом заостренный конец жердины коснулся тела, медленно вошел меж растянутых в стороны ног.

И вот тогда пан Стадзик заорал.

Страшнее крика Ендрек не слыхал за всю свою жизнь. Он призвал все беды и несчастья одновременно и сразу на головы угорцев, а заодно и выговских «кошкодралов». Потом перебрал всех, самых мерзких и отвратительных, зверей и гадов.

Кони шли очень медленно, едва-едва переступая точеными копытами и времени на проклятия у смертника оказалось достаточно.

– Смотри, смотри… – с полубезумной удалью приговаривал Гредзик, на радостях дергая веко Ендрека вверх с такой силой, что парню показалось, что все – сейчас оторвет.

Крики Стадзика постепенно перешли в протяжный звериный вой, в котором уже не было ничего человеческого. Только боль, сломавшая наконец-то гордого шляхтича, обнажившая присущее всякому желание жить и ужас перед смертью.

– Смотри, смотри…

Кони остановились.

Рошиоры навалились вчетвером, приподнимая кол. Толстый необструганный его конец утвердили в ямке – когда выкопать успели?

Стадзик повис на высоте полутора сажен над землей, медленно опускаясь под своей тяжестью.

«Если в сердце войдет, – подумал Ендрек, поражаясь своей способности мыслить холодно, – значит, повезло. Мучиться не будет».

Крик Стадзика стал тише – не может человек долго орать без риска сорвать горло – и вскоре перешел в хриплый, надсадный стон. Рошиоры утратили интерес к посаженному на кол, за исключением Митряна, утаптывающего набросанную в ямку землю. Но вскоре и он, пошатав жердь и убедившись, что кол установлен надежно, направился следом за прочими к пленным лужичанам.

– Ты следующий, – прошипел пан Гредзик, обжигая ухо горячим дыханием.

– Ты. – Палец мазыла Тоадера недвусмысленно указывал студиозусу прямо в грудь. – Ты можешь спастись, а можешь разделить его долю. Где казна?

– Не знаю.

– Да не знает он! – выкрикнул пан Юржик.

– Ничего. Сейчас расскажет и что знает, и что не знает.

– Не бери грех на душу, мазыл Тоадер, – едва ли не взмолился пан Бутля. – Бери меня, коль так невтерпеж!

– Тебя? – озадаченно произнес угорец. – Впервые вижу, чтоб человек добровольно на пытку шел. Вразуми уж дурня, что так?

– Да просто так.

– Ну, вот ты совсем меня за дурака держишь, оказывается. Не верю.

– Ну, пускай будет… Хочу, чтоб парнишка пожил еще хоть малость.

– Не верю. Или ты святой, пан Юржик?

– Не святой.

– Потому и не верю.

Ендрек затравленно молчал, переводя взгляд с одного на другого. С угорского мазыла на малолужичанского шляхтича. Что за спор затеяли? К чему? Может, Юржик что-то задумал? Хотя нет. Вряд ли. Что тут задумаешь? Спасения нет. Зато от результата спора зависит – поживет ли он, Ендрек, студиозус Руттердахской академии, еще немного, хотя бы пока Сито не взойдет над головой и не засияет на безоблачном небе, или умрет лютой смертью на колу прямо сейчас.

– Хорошо… – Пан Бутля продолжал выискивать доводы, способные убедить рошиора. – Если я скажу, что не хочу видеть, как его пытают, ты наверняка начнешь с него. Так ведь?

– Так, – ощерился мазыл Тоадер.

– Тогда я этого не говорил.

– Нет уж, – в отсветах костра рошиор выглядел жутковато – оскал, багровые блики на лбу и щеках, – говорил. Как я сам не догадался?.. Взять его.

Он повторно ткнул пальцем в Ендрека.

Козма и еще один угорец подхватили студиозуса под мышки, поставили на подгибающиеся ноги. Может, со стороны и выглядело, будто он ведет себя мужественно, но на самом деле Ендрек не орал во весь голос лишь потому, что онемел от ужаса.

– Стойте, не надо! – хрипло выкрикнул пан Бутля. – Я все скажу!

– Да? – Тоадер быстрым движением наклонился к нему, заглянул в глаза. – Я же сказал, что живым никого не оставлю. Теперь.

– Я знаю.

– Значит?..

– Я скажу в обмен на быструю и легкую смерть. Для себя и для него. – Юржик указал глазами на Ендрека.

– Годится. По рукам! – кивнул мазыл.

– По рукам? Так развяжи.

– Не дождешься. Говори.

– Э-э… Погоди. Сперва условия.

– Какие еще условия, прах меня побери!!!

– Не бойся. Необременительные. Ты исполнишь их с радостью.

– Да? – Рошиор казался озадаченным. – Ну говори.

– Во-первых…

– А что, будет и во-вторых?

– А то!

– Ну, ты наглец!

– Мы, Бутли из-под Семецка, все такие.

– Ладно. Давай.

– Во-первых, гони в три шеи предателя…

– Что!!! – заорал заскучавший неподалеку Гредзик. – Да я тебя прямо сейчас! – Он прыгнул к пану Юржику, вытягивая на ходу саблю, но какой-то рошиор подставил ему ногу. Пан Цвик покатился кубарем, а когда хотел вскочить, взвыл, ощутив каблук Тоадера на своем запястье.

– Бросай саблю и пошел вон!

– Мы же договорились!

– Заметь, Гредзик, на золото меня выводит он, – быстрый кивок пану Бутле. – А ты плюешься и машешь саблей без толку. Я разрешаю тебе возвращаться не ближе поприща от хвоста последнего коня моего отряда. Ясно? Ближе подъедешь – сам зарублю.

Гредзик разжал пальцы, позволив сабле выпасть. Поднялся. Несчастный, сгорбившийся. Ендрек, пожалуй, мог бы ощутить к нему жалость, если бы вдруг забыл, сколько зла он принес отряду…

– Пошел вон! – Мазыл Тоадер махнул пренебрежительно рукой.

– Саблю забрать разреши.

– Там заберешь. – Носком сапога рошиор подцепил клинок пана Гредзика и, дрыгнув ногой, отправил его далеко за пределы освещенного круга. – Прочь! – Больше не замечая удаляющегося предателя, он повернулся к Юржику: – Дальше.

– Хорошо. Но я бы еще и под зад коленом бы…

– Меньше болтай! Дальше!

– Во-вторых, убейте нас на рассвете.

– Время выгадать хочешь?

– Да просто солнце последний раз увидеть…

– Хорошо. Обещаю. Слово чести.

– Верю. В-третьих, не вешать нас и не топить. Это последнее условие.

– Не вешать и не топить? Хорошо. Козма?

– Да, мазыл Тоадер!

– Слышал?

– Так точно!

– Запомнил?

– Так точно!

– Перережешь горло. Каждому. Сам. Молодым не доверяй – напортят.

– Слушаюсь!

Командир угорцев прищурился, подкрутил ус:

– А теперь слушай мое условие, пан Юржик.

– Слушаю.

– Ежели наврешь или по ложному следу отправишь, считай, не было нашего договора. Перед Гредзиком извинюсь и попрошу вами заняться. Поверь, лучше бы тебе не врать.

– Я постараюсь.

– Я надеюсь. Говори.

Ендрека опустили на прежнее место, и он, не веря своему счастью, тупо глядел в темноту, краем уха улавливая обрывки фраз пана Бутли.

– Гоните прямо по этой дороге… К хоровскому тракту… Телега запряжена парой – рыжий и гнедой коньки… В охране два человека…

«Что он морозит? – подумал медикус. – Откуда может знать про хоровский тракт? Может, они удрали назад, к Выгову? Хотя нет. Если бы к Выгову, рошиоры их раньше схватили бы, чем нас».

– Один кругломордый, волосы русые, годов сорок. Кличут Мироедом. Саблю в руках держит, как сковородник. Второй – Квирын. Усы бурые, на висках седой, щеки впалые, малость сутулится. С саблей не в ладах, но из арбалета может засветить – мало не покажется. С ним осторожнее…

– Не учи. Дальше…

– А что дальше? Все. Теперь все от ваших и ихних коней зависит. Кто шустрее, тот и выиграл.

– Ну, как скажешь, пан Юржик. Тебе нет выгоды брехать… Митрян, Гицэл! Седлайте коней. Гоните по этому проселку до хоровского тракта. После на Хоров. До рассвета телегу не сыщете – вертайтесь. Мы с паном Юржиком по-иному поговорим. Козма!

– Слушаю, мазыл!

– Этих в дом. И стеречь пуще королевского венца.

– Будет исполнено.

Тоадер развернулся на каблуках и зашагал прочь. Ендрек с паном Бутлей перестали его интересовать. По крайней мере, до восхода солнца.

– Ну что, вставайте… – Козма осторожно, совсем без злобы, толкнул Ендрека ногой в бок. Что за человек? Только что прирезал тяжело раненного, беспомощного Хмыза. Убил буднично, как кметь колет свинью или режет барана.

– Встанешь тут с вами, – огрызнулся пан Бутля. – Все бока отлежал.

– Вот заодно и разомнешься… – Козма поддержал поднимающегося пана Юржика под локоть.

– Лучше б развязал.

– Ага. Ищи дурня.

– Да ладно. Куда я денусь? Вас же десятка два.

– Если мазыл Тоадер прикажет, развяжу. А так – нет.

– Вот ты какой… Занудливый. Ну, хоть бы спереди руки связал, что ли… До ветру хочется – невтерпеж. Ты мне, что ли, гашник развязывать будешь?

Козма сплюнул в пыль:

– Ищи дурня.

– Ну так перевяжи. Свяжи спереди. Жаль, я еще одно условие Тоадеру вашему не поставил…

– Это еще какое? – Козма поднял Ендрека. – Стой, малый! Стой, не падай… Так какое там условие?

– Горелка у шинкаря больно хорошая. Я бы с дорогой душой четверть ведра употребил бы. Все равно не усну до рассвета.

– Четверть? Да ну?

– А то! Легко.

– Брешешь…

– Кобель брешет. А я, замежду прочим, шляхтич в двенадцатом колене.

– А это ничего. Завтра утречком будешь покойник в двенадцатом колене. Да стой же ты, малой!

Козма встряхнул Ендрека и, отчаявшись удержать валящегося навзничь медикуса, крикнул своим:

– Эй, Вэсил! Иди-но сюды-но! Пособи!

Вэсил примчался едва ли не бегом. Видно, Козма был не простым рошиором, а не меньше урядника. Или как там зовется эта должность в Угорье?

– Держи его! Заморил, слабосильный…

Схватив Ендрека за плечи, Вэсил вдруг охнул и начал заваливаться.

– Ты что, сдурел?! – заорал возмущенно Козма и неожиданно осекся, согнулся, хватаясь за плечо.

Падая вместе с рошиором – Вэсил так и не разжал пальцев, вцепившихся в Ендрекову тарататку, – студиозус увидел торчащий меж пальцев Козмы самострельный бельт.

Пан Юржик присел так быстро, что не удержался на ногах и шлепнулся на спину.

– Наши? – одними губами спросил Ендрек.

– Похоже, – откликнулся пан Бутля.

А из лесу вылетали верховые. Поляна, на которой притулился шинок Лексы, не отличалась особой шириной – не разгонишься. Зато и спешенные угорцы не успели приготовиться к отпору, а над их головами засверкали сабли.

Десяток всадников, не меньше.

Пронзительный свист, как у разбойничьей хэвры, заметался между деревьями.

И тут же радостный уху малолужичан клич:

– Белый Орел! Бей-убивай!!! Шпара! Шпара!

– Войцек? – удивленно воскликнул медикус, пытаясь приподняться.

– Да лежи ты, дурень! – Пан Юржик толкнул его плечом. – Под шальной бельт угодить захотел?

Кличу богорадовского сотника вторили четверо шляхтичей на справных долгогривых конях:

– Беласець! Беласець и честь! Белый Заяц!!!

Неужели братья Беласци? Откуда? Им-то зачем чужая свара?

Надо отдать должное рошиорам, они не сбились в напуганное стадо, а оказали яростное сопротивление.

В особенности мазыл Тоадер.

Кривая сабля его порхала в руках, как легкий мотылек над капустным полем. Конь налетевшего Беласця – кажется, Цимоша, точнее Ендрек не разобрал – получил острием по храпу, заржал, взвился на дыбы. А рошиор жалящим ударом разрубил всаднику ногу и нырнул в толпу.

– А ну-ка, помоги его перевернуть, – едва слышно из-за шума схватки попросил пан Бутля, кивая на безжизненного Вэсила. – Ножик вытяну, развяжемся…

Ендрек посторонился, но тут сверху донеслось:

– Я тебе вытяну!!! – Козма навис над паном Юржиком, замахиваясь саблей. – Обдурил-таки, хорий выкормыш!!!!

Но ударить рошиор не успел. Вжикнула чья-то сабля, и медикус с оторопью увидел, как отделяется от плеч голова. Первый раз в жизни! И с удивлением подумал про себя, что устал удивляться и пугаться. Интересно, на сегодня или вообще на всю жизнь?

Он поискал глазами, кто же завалил угорца, и понял, что пугаться еще не разучился.

Пан Гредзик небрежно взмахнул саблей, стряхивая прилипшие к лезвию капельки крови. На его лицо страшно было смотреть. Скорее не лицо, а кованая личина. Далекие предки зейцльбержских рыцарей, приплывая с севера на узких многовесельных ладьях, оснащали шлемы такими уродливыми металлическими масками – для вящего страху жителей побережья, которое они грабили, а затем там обосновались жить.

Пан Цвик пнул упавшего рошиора. Сказал с расстановкой:

– Они – мои!

Улыбнулся. Если улыбка мазыла Тоадера напоминала оскал волка, то здесь живо представлялся бешеный пес. Даже струйка слюны в уголке рта. Всклокоченные волосы и заросший густой щетиной подбородок.

– Ты, Юржик, первый. Задолжал я тебе. Не припомнишь?

Он поднял левую руку с распоротым рукавом жупана. Не так давно его куснула сабля Юржика. В той самой схватке в шинке, что предшествовала их пленению.

– А студиозус потом… Сволочь глазастая! Я его как колбасу рубить буду, помаленьку, полегоньку, по чуть-чуть…

Медикус скорее почувствовал, чем заметил, что пан Бутля наконец-то завладел ножом. Да что толку? Отбиться связанными руками он все равно не сможет.

Гредзик ударил.

Юржик откатился и двумя ногами разом ударил его в колени.

Промахнулся! Или Гредзик отскочил. Какая разница?

Предатель ударил еще раз.

Кажется, зацепил по ноге. Пан Бутля охнул, но все-таки попытался вскочить. Кувыркнулся через голову назад, но подвернул стопу и упал на колени.

– Ага!

Гредзик занес саблю для последнего удара…

Студиозус сперва не понял, что же произошло. Смазанная тень, продолговатая, словно веретено, пронеслась над головой коленопреклоненного шляхтича. Послышался глухой звук удара, будто туго набитый старым хламом мешок с чердака уронили, и Гредзик исчез.

Улетел? Испарился? Вознесся на небо?

– Ну, ты даешь, Лекса… – восхищенно проговорил пан Юржик.

Ендрек поднял глаза.

Над ним возвышалась великанская фигура шинкаря. Прятался ли он от рошиоров или они попросту не обратили внимания на сугубо мирного хозяина шинка? Однако нельзя не признать, что появился он вовремя.

В руках, вернее, широченных лапищах Лекса сжимал огромную дубину. Похоже, на ее изготовление пошел цельный ствол молодого дубка. Мочуга! Так она называется. Раньше Ендрек только слышал об этом оружии. А ведь былины и предания повествовали о героях, способных коня убить с одного удара и запросто обламывавших рога дикому быку – туру.

– А я чо, я ничо… На Господа надейся, а имей сто друзей…

– «Ничо» он, – рассмеялся Юржик. – Я ж думал – мне конец, дубина ты стоеросовая!

– Я тоже думал, потому и подоспел… того-этого…

Шинкарь осторожно, как живое существо, уложил дубину наземь. Двумя взмахами ножа избавил пана Юржика от пут. Повернулся к Ендреку.

– Ты гляди, что делает! – воскликнул пан Бутля, разминая непослушные пальцы. – Вот шельма!!!

Бросив повод буланого, Грай успевал рубиться сразу с четырьмя угорцами, держа по сабле в каждой руке. На глазах Ендрека одного из них он зацепил по шее – высокой струей брызнула кровь, рошиор скорчился и упал, у второго выбил оружие из рук, а третьего ткнул кончиком клинка в лоб.

– А где же пан Войцек? – Студиозус схватил Юржика за рукав. – Где он? Живой ли?

– Вон он! – с восторгом воскликнул пан Бутля. – Живой!

Меченый сидел все на том же вороном. Только сидел, странно скособочившись, перекосившись на левый бок, где болтался пустой рукав жупана. Впрочем, это не мешало пану Шпаре, управляя скакуном коленями и корпусом, лихо наскакивать на раздобывшего коня рошиора.

С залихватским посвистом, от которого некогда приходили в ужас закованные в латный доспех зейцльбержские рыцари-волки, пронесся мимо свалки Хватан. Походя срубил одного угорца, другого, замахнулся на третьего.

Третьим был мазыл Тоадер. Старый матерый волк оказался не по зубам горячему, но молодому порубежнику.

Падающий сверху косой удар Тоадер принял на клинок, аж сталь зазвенела. Сабли рошиоров не только со стороны выглядели шире и мощнее. Они оказались взаправду крепче. Оружие Хватана с жалобным стоном сломалось у рукоятки.

А командир угорцев не зевал. Прыгнул вперед, едва не прижимаясь плечом к боку светло-гнедого коня, и ударил тыльной частью сабли – «ложным лезвием» – Хватана под мышку.

Порубежник свалился с седла, а Тоадер поймал жеребца под уздцы, намереваясь запрыгнуть на его место.

Не успел.

Расправившийся со своими противниками Грай обрушился на него, как летний дождь на пашню. Такого вихря стали Ендрек еще не видел. Даже в замке Адолика Шэраня, когда с врагами рубился сам пан Войцек, об искусстве фехтования которого урядники – Грай и Хватан – рассказывали, закатывая глаза.

Возможно, Тоадер какое-то время и смог бы противостоять сыплющимся на него ударам, если бы не висел на боку буланого, вцепившись левой рукой в гриву. Он неловко отмахнулся саблей и пропустил по меньшей мере – на взгляд неопытного наблюдателя Ендрека – три удара. В голову, в шею, в плечо…

– Чего стоишь, медикус? Бегом за мной! – воскликнул пан Юржик и побежал к лежащему Хватану.

С трудом поспевая за ним, Ендрек заметил, что пан Бутля сильно хромает на правую ногу.

– Пан Юржик! Тебя перевязать…

– После… – отмахнулся шляхтич. – После…

Он упал на колени возле Хватана. Вокруг ржали и фыркали кони…

Странно, а ведь звона клинков больше не слышно…

Ендрек с разбегу присел рядом с Бутлей:

– Живой?

– Живой… – Юржик рванул жупан на груди порубежника. – Кровь так и хлыщет…

– Эй, вы иль не вы? – раздался сверху насмешливый голос.

Студиозус поднял глаза. Склонившись со спины мышастого, неприметного, как и хозяин, коня, на него глядел Гапей.

– Да мы… мы… Не видишь, Хватана зацепили!

Тыковка мягко спрыгнул на землю:

– Он хоть живой. Даник и Самося-то…

– Что? – похолодел Ендрек.

– А все. Насмерть. Не полечишь.

Господи!

Даник и Самося!

Еще двое! Сколько же их осталось? Сколько останется, пока телега достигнет указанного паном Зджиславом Искороста?

Вороной Войцека затанцевал, стараясь укусить за круп коня Гапея. Меченый неловко соскользнул, придерживаясь за седло:

– Живы! Т-твое имя, Господи, славим!

Левая рука у него была, но примотанная к телу под жупаном. Оттого и берегся пан сотник, сидя на коне. Болит, видно, зверски, раз даже такой мужественный шляхтич, как он, осторожничает.

– Живы, пан Войцек, живы… – отвечал Бутля.

Ендреку было не до того. Он зажимал разорванной и скомканной рубахой Хватана глубокую рану, из которой торчали осколки ребер.

– Г-г-где груз?

Пан Юржик выпрямился. Глядя сотнику прямо в глаза, честно ответил:

– Прости, пан Войцек. Не уберегли.

– Как?! Не успели мы?

– Да нет. Рошиорам дырка от бублика, а не груз досталась. Мироед с Квирыном угнали телегу.

– М-м-мироед?

– Вот сука! – кажется с восторгом, выдохнул Гапей.

– Мы в погоню хотели, а тут эти…

– Панове! – крикнул Ендрек, стараясь привлечь к себе внимание. – Хватана шить надо. В избу перенести бы…

– Если б только его, – приблизился забрызганный кровью, по счастью чужой, Климаш Беласець. – Цимошу сильно ногу зацепили. Я перетянул поверх штанов, а все едино… – Он махнул рукой. – Вишку и вовсе насмерть. Распанахали как…

Ендрек не знал, кто такой Вишка – четвертый брат или кто-то из слуг, но мысленно пожалел погибшего.

– Давай я возьму. – Между Войцеком и Климашем протолкался Лекса. – Не впервой… того-этого, – вздохнул великан.

– Та-так, значит, польстился Квирын на чужое, дда?

– Выходит, что так. Я рошиоров вроде как в погоню послал, по хоровскому тракту. Хотел время выгадать.

Войцек задумался. Видно было, как на его лице благоразумие борется с желанием немедленно пуститься в погоню.

– Дык… это… кони не сдюжат, – пришел на помощь благоразумию Грай.

Остатков разговора Ендрек уже не слышал. Поди попробуй прислушиваться, когда твоих шагов два надо, чтоб с одним Лексовым сравниться.

Глава одиннадцатая, в которой читатель получает возможность взглянуть на остатки отряда пана Войцека глазами стороннего наблюдателя, знакомится с хоровскими порубежниками, а также в очередной раз убеждается, сколь тесен мир

Явсей, по прозвищу Пролаза, наклонился над жалобно стонущим конем. С сожалением потрепал по шее, горячей и мокрой:

– Не-е, урядник, не вылечить… Надо дорезать, чтоб не мучился.

Урядник Севярын поправил перевязь с саблей, дернул себя за ус.

– Жалко. Хороший конь… Был.

– Та да… – согласно закивал пожилой ветеран-порубежник Арцим, дослуживающий последний год. В урядники он не выбился лишь потому, что очень уж любил за воротник закладывать. За штоф горелки мать родную продаст.

Вообще-то Пролаза мог ничего и не говорить. Передняя нога серого в яблоко коня сломана в пясти – кости торчат наружу. И так ясно – не жилец. Но в десятке Севярына подобрались мужики, любящие поговорить. А чего дурного? Раз дело делаем, значит, на досуге почесать языки имеем полное право.

Явсей вздохнул, с сожалением оглядел безжалостно порезанную шлею:

– Кто ж их, долбодятлов, так выпрягать учил. Взять, полезную вещь попортить…

– Ха! А ты вот его спроси. – Арцим указал плеткой на замершего на обочине мужика. Худое лицо, грязно-бурые усы и легкая седина на висках. Его рубаха на левой стороне груди потемнела от крови. Накинутая сверху тарататка скрывала едва ли не полностью отрубленную руку.

– Да чего спрашивать? – вмешался Севярын. – Удирали. Очертя голову. В наших краях новички – про Куделькину колдобину не знали. Вот и влетемши не по-детски.

– Ха! А куделькинцы что-то не торопятся свою ямину заделывать.

– Ты чо, больной? В горячке? – искренне изумился Сахон, только что присоединившийся к собеседникам. – Да куделькинцы сюда ходят с лопатами, углубляют ее, ежели вдруг по весне, опосля дождей, края поплывут.

Пролаза смерил Сахона неприязненным взглядом, словно хотел послать подальше, куда-нибудь к терновскому князю в дальний маеток, но сдержался. Как-никак плечистый, слегка косолапый порубежник с родимым пятнышком навроде листа клевера над левой бровью успел к тридцати двум годам дослужиться до урядника. А значит, посылать его имел право только лишь Севярын. Ну или кто иной равный по званию или старший.

Но Севярын окорачивать более молодого соратника не спешил. Сегодня Сахон герой. Первым наткнулся на опрокинутую телегу и двух мужиков около нее, один из которых уже валялся разрубленный от ключицы до середки грудины. А рядом пяток рошиоров, злых, как поднятый среди спячки медведь.

Уже одно то удивительно, что угорская гусария разгуливает по землям Великих Прилужан как у себя дома, трясет оружием, обижает подорожных. Весьма удивительно… А когда рошиоры за сабли схватились и на порубежников кинулись, тут многие бы растерялись. Это только Лукьян – трепло, каких поискать – умудрился ляпнуть, мол, уши развесил десяток Сахона, а в большой семье, как говорится… Ничего. Лукьян – совсем малой еще. Куга зеленая. Заматереет, пооботрется и сообразит, как был не прав.

И урядник Сахон, и его порубежники поступили правильно. Не полезли первыми в драку, попытались дело уладить миром, окоротить буянов честным словом. А не получилось, взяли в сабельки. Да так, что мало не показалось.

Положили рошиоров рядком на травку. Ни один не ушел. А из десятка Сахона зацепили только Радзика Чернявца, да и то не слишком сильно – по запястью. До свадьбы заживет. Сказалась воинская выучка, отработанная годами службы вдоль побережья Стрыпы, когда каждый день и каждую ночь ждут люди нападения кочевников. На участок рубежа, за который отвечала их сотня – по одному поприщу на восток и на запад от Очеретни, – налетали самые злые и заядлые из степняков – гауты. Эти уж точно – волки о двух ногах. Зейцльбержские рыцари только хвастают, когда себя волками кличут. Настоящих хищников они не видели. Да и не увидят, пока стоят на страже границ Прилужанского королевства хоровские порубежники.

Пани сотник, когда подоспела с десятком Севярына, похвалила Сахона при всех и наградить обещала. А от нее похвалы дождаться – как в серпне снега, как в кастрычнике цветущего сада. Хотя баба по-своему справедливая. Никого зазря еще не наказала. Но строгая…

Пани Либушка первым делом порешила разузнать у выжившего в свалке, что ж это за мужики такие, раз за ними рошиоры гоняются. Угорье далеко, месяц верхом ехать. И то до границы доедешь, и не более того. Ежели объявились в Прилужанах, то или личная охрана боярина Рыгораша – а в таком случае должны в Выгове сидеть и не рыпаться, или внутренняя заваруха королевства перестает быть внутренней, за что Юстыну Далоню, Адолику Шэраню, князюшке грозинецкому Зьмитроку и прочим, новую власть представляющим, огромнейшее спасибо от всего народа.

Насмерть перепуганный мужик – с первого взгляда видно, что бывший кметь, хотя и саблю на бок нацепил – тряс толстыми, но обвисшими щеками, озирался по сторонам и нес совершеннейшую околесицу. Вроде того, что я не я и хата не моя… Ну, в смысле – телега не моя. Едва не договорился до того, что первый раз ее видит. Брехал, ясное дело. А раз брехал, значит, есть что скрывать. А раз есть что скрывать, значит, нужно допросить поподробнее. Чем пани Либушка прямо сейчас и занималась вместе со своими первейшими помощниками – Марыком Лободой и Лявусем Белым. Пока спрашивали добром, но костер на всякий случай развели.

А оставшиеся вроде как не при делах порубежники бродили по округе, рассматривали сабли рошиоров – для большинства оружие западных соседей оказалось в диковинку. Более изогнутые, шире почти на палец, чем лужичанские, с глубоким кровостоком и отменно заточенные по спинке – ложному лезвию. Кое-кто уже пытался помахать угорской сабелькой, приноравливался. Некоторые шарили по карманам погибших – пани сотник разрешила. Сказала: Угорье и Великие Прилужаны в мире находятся, и выходит, что эти рошиоры преступники, раз на реестровых порубежников лужичанских накинулись, а значит, законы войны и благородства не про их честь писаны.

А вот Севярын с самыми верными товарищами тынялись около телеги. Вдруг выяснится, что удирающие от рошиоров кмети тоже вне закона. Повозка хорошая. Можно к рукам прибрать. К уряднику давеча отец заезжал, жаловался – их старая телега рассыпается на глазах. Да и конь ничего так. Не верховой – таких низкорослых толстопузых маштаков порубежники не жаловали, – а для работы в поле сгодится, можно в родной застянок переправить с оказией. Сбрую жалко. Попортили косорукие…

– Ты собираешься коня дорезать? – вдруг вызверился Севярын на Пролазу. – Или, может, я должен?

– Ты чего? – удивленно и даже слегка обиженно пробормотал Явсей. – Сейчас все будет. В лучшем виде… – Он зашел покалеченному коню со стороны затылка, поднял голову, захватив ее под нижней челюстью. – Прости, конек! Не виноватый я. Это жизнь такая у нас с тобой сволочная…

Взмах ножа. Тугой струей ударила черная кровь из яремной жилы.

Порубежники отвернулись. Не из страха перед кровью, от смущения. Конь в прилегающих к Стрыпе землях почитался как боевой товарищ. Их берегли и жалели. Настоящий порубежник сам голодный останется, а коня накормит, никогда к ведру с водой не припадет раньше скакуна.

– Ехидно мне знать, – ухмыльнулся в усы Арцим, – чего куделькинцы до сей поры не пожаловали. Я слыхал, они столько выгоды со своей колдобины имеют. И вытягивать груз помогают, и телеги чинят…

– Не нарвались пока на купчину сурового норова, – сплюнул Севярын. – Сурового норова, да с хорошей охраной. Чтоб не побоялись накостылять им по самое не могу.

– Так они тоже не пальцем деланные, – отозвался Сахон. – Сдачи дать могут. А ежели видят, что сила прет не по их зубам, отсидятся в своих Кудельках. Думаешь, Арцим, чего их нет? Ото ж… Мальчонки у них шустрые. Уже видели нас из-за кустов, вернулись, дома все как есть обсказали. Куделькинцы теперь сюда еще дня три носа не сунут. А приедем полюбопытствовать – как же ж вы, мол, такую колдобину на тракте терпите, так напоют с три короба, успевай с ушей лапшу смахивать. Мы-де и так и эдак… И гребем, и закидываем, а она, проклятущая…

– Все, односумы. Можно сбрую снимать, – донесся голос Пролазы.

Севярын обернулся, намереваясь сказать – а на кой ляд она резаная нужна, на починку, что ли? Вдруг урядник вскинулся и схватил Сахона за рукав:

– Слышишь?

– А то! – Второй урядник насторожился, как кот при виде дворового пса. – Гости…

– Явсей, дуй бегом к сотнику! – распорядился Севярын. – Арцим, кличь наших. Да бегом!

– Слушаюсь! – в голос ответили оба порубежника и припустили выполнять приказание.

Арциму не пришлось далеко бежать – почти весь десяток Севярына копошился поблизости, рядом с конями, а люди Сахона обхаживали мертвых рошиоров. Не успел бы и кобель три раза вокруг себя обкрутиться, как пятнадцать порубежников выстроились поперек дороги, приготовив арбалеты и короткие луки, манеру носить которые они переняли от кочевников с правого берега Стрыпы.

Стук копыт, настороживший обоих урядников, приближался, силился, и вот наконец из-за поворота, там, где дорога несмело взбиралась на бок пологого пригорка, заросшего частым рябинником, появился отряд всадников.

Севярын тотчас же пересчитал их.

Пересчитал еще раз и не нашел поводов для беспокойства.

Шестеро.

Усталые люди с покрасневшими от недосыпа глазами. Потрепанная одежда, кое-где порвана и замарана темными пятнами. Очень даже похоже на кровь. Своя, чужая ли?

Кони, правда, повеселее хозяев. В большинстве своем местные, лужичанские, но пара-тройка угорских имеется. Порубежник посообразительнее мигом связал бы угорских коней с мертвыми угорскими гусарами. Но для Севярына должность урядника была, похоже, потолком, пределом и мечтаний, и возможности. Он отметил лишь, что у бедноватых с виду всадников такой достаток с лошадьми. По-богатому, можно сказать. Шестеро скакунов под седлом, шестеро заводных.

Зато от взгляда Сахона не укрылись горбоносые угорские скакуны. И он внимательнее всмотрелся в лица и фигуры приближающихся людей. С подозрением и пристрастием, можно сказать.

Впереди, на вороном жеребце со звездочкой во лбу, ехал высокий мужчина. Годов до сорока, но не моложе тридцати. На вид, без всякого сомнения, шляхтич. Да не просто шляхтич, каких в любом застянке пруд пруди, а прирожденный воин. Худое лицо со впалыми щеками, черные усы ниже подбородка. На левой щеке шрам от виска до уголка рта. Неровный, корявый шрам. Такие не от сабли остаются, а от зазубренного оружия, навроде шипастого кистеня. На голове волчья шапка со сломанным петушиным пером, на плечах синий кунтуш. У седла отмеченного шрамом шляхтича висел кончар. Таким пользуются гусары и порубежники северных, малолужичанских земель, которым приходится сталкиваться с тяжеловооруженными рыцарями Зейцльберга. На перевязи сабля. Левая рука продета в наспех скрученную из обрывков чужой одежды петлю и болтается безжизненно.

Рядом с предводителем, на буланом коне, сутулый воин чуть помоложе. Светлоусый, скуластый. На поясе сразу две сабли. Любопытно, коли дело до драки дойдет, поглядеть, как они с Марыком Белым схлестнутся. Тот тоже умелец двумя сабельками играть.

Следом двигалась новая пара. Оба постарше. За сорок. А то и к пятидесяти отмеренный Господом срок земной жизни подбирается. Оба невысокие. Только у одного усы и начавшая отрастать борода светло-русые, а у другого серо-бурые – не разбери поймешь какие. Тот, что со светлыми усами, нос имел кругленький, как молодая репка, и облупленный от солнечного жара, а также здоровенный синяк под глазом и вспухшую бровь. Сидел на коне скособочившись, будто пытался незаметно беречь раненую ногу. Второй, серо-бурый, сбил шапку на затылок. Его круглая голова живо напомнила Сахону тыкву. Или, как здесь на юге королевства ее называют, гарбуз. Несмотря на внешнюю безобидность, круглоголовый держал перекинутый через переднюю луку снаряженный арбалет, и холодный прищур блеклых глаз ясно давал понять – всадит бельт навскидку в летящее навстречу яблоко, не говоря уже о мишени более крупной. О порубежнике, к примеру.

Замыкающая парочка всадников столь же разительно различалась между собой, как была похожа вторая. Справа ехал громаднейший мужик. Именно громаднейший – по мамкиным сказкам, Сахон представлял такими великанов-людоедов из Синих гор. И именно мужик, кметь, со шляхтичем не перепутаешь. Бородища до ключиц, вместо жупана – домотканая рубаха, а поверх нее кептарь из овчины. Поперек седла огромная – аршина два длиной, тяжеленная даже на вид дубина. Десяток стонов, вон Андрусь, по кличке Малыш, поди на весах ее не перетянет. Ежели чьим ручищам и сподручно управляться с эдаким страшилищем, так только этого мужика, под чьим весом кряхтит немалого роста крепкошеий конь. А по правую руку от кметя – паренек в темно-коричневой, отделанной бобровым – вытертым, выцветшим, а все ж бобровым – мехом тарататке. Ну, на первый взгляд паренек. Если приглядеться, годков двадцать – двадцать два. Лицо побитое, будто лупцевал кто тонкой палкой. Или не палкой? Похоже, саблей плашмя отходили. Бровь рассечена, губа напухла, на реденьких усах кровь запеклась. В общем, безобидный такой малец. Но тем не менее саблю на перевязь нацепил. Сумеет ли ею воспользоваться, коль нужда припрет?

Увидев преградивших дорогу порубежников, всадники сдержали коней. Перешли на шаг.

Шрамолицый предводитель цепким взглядом сразу же отметил, выхватил и телегу с выпряженными конями, и разложенных, как напоказ, рошиоров.

– Кто такие будете? Откуда? – требовательно вопросил Севярын, и Сахон пожалел, что не ввязался в разговор первым – с таким, как этот шляхтич на вороном, нужно по-иному говорить. Но, делать нечего, Севярын старше и по годам, и по производству в чин. Выходит, до прихода пани сотника ему и речь за всех держать.

– М-м-м-м-мы? – с неимоверным трудом выговорил шрамолицый.

Ох, и не хотели слова соскакивать с его языка. Прям не человек заговорил, а чисто телок замычал.

Простоватый Гервась заржал за спиной у урядника. Сахону пришлось развернуться и сунуть весельчаку кулак под нос – в башке что угодно думай, а обсмеивать шляхтича в лицо не моги.

– Вы, вы! – весело подтвердил Севярын.

– М-мы – люди проезжие из д-далека, – и вправду в словах его ясно слышался выговор Малых Прилужан. – Кличут меня Войцеком Шпарой, герба Шпара.

– Ух ты! – восторженно выдохнул Арцим. На него шикнули.

– А рядом – м-мои люди. Состоим мы на коронной сл-службе и очень благодарны хоровским порубежникам, не по-о-озволившим свершиться злоумышлению, – продолжал пан Шпара, нисколько не смущаясь. Если б еще не заикался, сторонний человек и вовсе мог бы подумать, что он тут хозяин положения, а не урядники.

– О каком злоумышлении речь-то?.. – не сразу понял Севярын.

– А ну-ка расступись, служивые! – гаркнул позади строя Марык, по кличке Белый.

Пани сотник успела сесть на заседланного коня. Потому, видно, и задержалась, не поспела к началу разговора. Но оно и правильно. Лучше чуток опоздать, зато потом вести беседу на равных. Глаза в глаза, потому как спешиваться приезжие в ближайшее время не собирались. Да и вообще глядели настороженно, особенно скуластый с двумя саблями. Должно быть, серьезно подумывал – не придется ли сшибиться с порубежниками.

Караковый жеребец под пани сотником выгибал шею дугой и косил на вороного пана Шпары. Если он и уступал многим коням в росте, то уж в злобе – ни единому. А уж резвый был – стремительнее ветра степного. Самого быстрого коня из полукровок, помесей с тарпанами, не говоря уже о холеных северных породах, нагонял, как стоящего. Лихие наездники-гауты не раз в этом убеждались. Только рассказать соплеменникам смогли не многие. Те, кому не сломал шею волосяной аркан в руке пани Либушки или не выпустила кровь ее легкая, но острая сабелька.

– Прости, пан, не расслышала твоего имени. – Командир порубежников глянула на шрамолицего пристально, но без обидного подозрения. Голос ее, загрубевший на степных ветрах и от отдаваемых в схватках команд, напоминал негромкий покрик канюка. Да она и сама походила на хищного сокола. Маленького роста, верткая, кареглазая. Черную, как грива ее коня, косу прятала под суконную шапку с куньей опушкой.

Шляхтич посмотрел на нее тяжелым, любопытным взглядом. Нет, не как пан оценивает панночку на балу на предмет возможного ухажерства, а как воин оценивает встречного воина – чего от него ждать, что можно из своего умения показать, а что, на всякий случай, стоит припрятать. Поглядел, поглядел… Кивнул.

– Д-добро, повторю. Я – Войцек Шпара, герба Шпара. Следую с коронным грузом из Выгова. А позволь поинтересоваться, кто ты?

– Сотник хоровских порубежников, Либушка Пячкур, герба Пячкур. Охраняю границы Хоровского воеводства. А коронный груз, надо полагать, пан Войцек, вот эта телега? – Либушка приподняла бровь.

– Т-точно так.

– Что ж плохо следишь за коронным грузом, пан Войцек?

– В-врать и оправдываться не б-буду, пани Либушка, моя вина. Недоглядел. Часть моих людей рошиоры посекли. А двое удрали. Прими мою благодарность, что не дала им далеко уйти.

– Куделькинцев благодари, пан Войцек, – усмехнулась пани сотник, и порубежники, не таясь, заржали.

– Н-не понял… – нахмурился Меченый.

– Да не бери в голову, пан Войцек. Это застянок тут неподалеку Кудельками зовется, – пояснила Либушка. – Лет пятнадцать тому вешние воды поперек дороги рытвину промыли. Купеческие обозы останавливаться стали: то ось сломается, то колесо отскочит, то просто застрянет – ни туда ни сюда. Попервам местные просто помогали проезжающим, а потом понравилось. Куделькинская колдобина как оброк на дороге стала. Не заплатишь, не пройдешь. Купцы мучаются, а что толку? Не объедешь, не перескочишь. Тракт с Выгова на Хоров только через три версты на запад сворачивает.

– Сп-сп-спасибо. Растолковала, пани сотник. Все ттеперь ясно.

– А мне так не все, пан Войцек.

– И что ж н-не ясно тебе?

– Да, понимаешь… Что за служба такая коронная – грузы на Хоров гонять? Одной телеге – шесть человек охраны. Или больше было? Помнится, ты говорил, рошиоры твоих людей посекли.

– Б-больше, – не стал спорить пан Шпара.

«Эх, знала б она, сколько нас из Берестянки вышло», – подумал про себя Ендрек.

– Так что за груз у тебя такой, что ему десяток охраны нужен? Рошиоры за ним охотятся, опять-таки.

– Этого я тебе сказать не могу. Не мой секрет. Не мне и открывать.

– А чей секрет, пан Войцек? – нахмурилась Либушка. – Коронная служба, говоришь? Чью волю выполняешь? Зьмитрока Грозинецкого, который Господа забыл и отменить Контрамацию требует? Юстына, короля самозваного? Спору нет, дело нехитрое – электоров взбунтовавшейся толпой запугать и короной завладеть… Пускай он ее удержит хоть бы годик. Или, может, нового великого гетмана, пана Твожимира, герба Журавель?

– Помилуй, пани Либушка. – Войцек невольно улыбнулся. – Застыдила ты меня совсем. Слов нет, пескарь в руке лучше, чем журавль в небе…

Порубежники сдержанно загудели. Видно, не оценили шутку по достоинству.

Меченый окинул их взглядом исподлобья и продолжил:

– …если ты з-заметила, пани сотник, выговор у меня малолужичанский. Спутники мои т-тоже, за малым исключением, с севера, с берегов Луги. Так с ч-ч-чего ж ты взяла, что мы руку новой власти держим? Мы приказ выдвигаться в поход получили еще от подскарбия пана Зджислава Куфара, да бла-агословил нас митрополит Выговский, патриарх Великих и Малых Прилужан Богумил Годзелка собственной персоной. В том могу поклясться честью шляхетской. И любой из тех людей, что со мной, подтвердят с церковным знамением мою п-п-правду.

Пани Либушка выглядела озадаченно. Клятва шляхетской честью – не пустячок, не безделка какая-нибудь. И все же… Непрекращающаяся пограничная война с кочевниками, понимающими правду по-своему, приучила ее верить словам меньше, чем хочется сразу. Воин-гаут запросто мог соврать врагу, поклявшись своими языческими божками и могилами предков, и не посчитать это ложью и клятвопреступлением. Просто с врагами и разговор особый. Разве ж это люди? Ложь не считается ложью, а клятва – клятвой. О пренебрежениях честью грозинецкого владыки – Зьмитрока – ходили под Хоровом едва ли не легенды.

– Что в сундуке? – спросила она напрямую.

– Не могу тебе этого сказать, – удрученно тряхнул головой пан Шпара. – Н-не могу…

– Как же я тебе поверить должна, коль ты мне всей правды не говоришь?

– Н-не мой секрет, пани Либушка, не мой.

– Плохо дело, пан Войцек. А если я прикажу своим порубежникам открыть его да посмотреть?

Пан Шпара вздохнул:

– Т-тогда нам при-придется умереть прежде. А после гляди, сколько захочешь.

Спутники его, в особенности скуластый с двумя саблями и воины постарше, согласно закивали. Даже, будто невзначай, взялись за оружие.

Пани сотник чуть-чуть не рассмеялась. Вшестером против двух десятков! Самоубийцы. Да двое из них ранены. Ни малейшей надежды на успех. Разве что умереть, не дав сказать о себе – мол, не выполнили долга.

Сахон вспомнил вдруг восторженное восклицание Арцима, когда тот услышал имя черноусого пана. Потянул порубежника-пьянчугу за рукав:

– Ты знаешь его? – быстрый и, как понадеялся урядник, незаметный кивок в сторону пана Войцека.

– Слыхал много всякого. А так не знаком, – шепотом отозвался Арцим.

– Что слыхал-то?

– Так это… Знаменитый порубежник. Сотником был в Богорадовке. Сколько рыцарей-волков в Преисподнюю спровадил, не счесть. Говорят, за Лугу не единожды ходил, а саблей-то как управляется… – Арцим цокнул языком и подкатил глаза.

– Точно знаешь?

– За что купил, за то продал. Говорят еще, жизнь его здорово попинала. И в детстве, и совсем недавно… Вдовый вроде…

– Да ладно тебе! «Вдовый»! Верить ему можно?

– Говорят, можно. В Малых Прилужанах – один из первейших рыцарей. У князя Януша на хорошем счету, пану Симону Вочапу, что полковником в Берестянке, он почитай что сын родной…

– Все! – оборвал излияния порубежника Сахон. – Молчи пока!

Он шагнул ближе к пани Либушке, но не решался привлечь ее внимание. Видел, что пани сотник на волосок от гневной вспышки, когда может за саблю схватиться не раздумывая.

Либушка смерила посмевших противостоять ей холодным взглядом. Промолвила:

– Знаешь, какое в Тараще присловье есть, пан Войцек? Не говори «гоп», пока не перепрыгнешь. Ты никак силой нам угрожать вздумал?

– Я? – искренне поразился пан Шпара. – Д-даже не мыслил… Просто в-выхода нам ты не оставляешь.

– А что мне делать прикажешь? У порубежников закон суровый…

В это время Сахон таки дотянулся кончиками пальцев до шпоры своего командира. Легонько постучал, будто отворить ставень просил.

– Чего тебе? – Пани Либушка нагнулась к уряднику с седла. Правда, учитывая разницу в росте, и нагибаться-то сильно не пришлось.

Сахон, бросая на пана Войцека взгляды поверх малинового верха шапки пани Либушки, горячо зашептал ей что-то на ухо. Командир порубежников выслушала его не перебивая. Кивнула. Подняла голову:

– Верно ли, пан Войцек, что ты был сотником в Богорадовке?

– В-верно, пани Либушка. Как верно и то, что там сейчас сотником некий пан Либоруш Пячкур. Не ро-родственником ли тебе приходится?

Порубежница помолчала. Снова кивнула:

– Опиши-ка пана Либоруша, не сочти за труд.

– Д-добро. Опишу. Невысокий. Чернявый. Черноусый. Годков двадцать. Ну, м-м-может, чуть больше. Ллицом на тебя похож. Пан Симон говорил, с саблей-де не худо управляется. Сам не проверял, врать не берусь. Пра-авильно описал?

Либушка кивнула и, подумав, ответила на первый вопрос:

– Родственник. Братишка меньшой.

Порубежники заулыбались, по напряженному строю пробежала легкая рябь – кто-то кого-то пихнул локтем в бок.

– Он не так давно с оказией письмо присылал, – продолжила пани сотник.

– И ка-ак т-там в Богорадовке?

– Хвала Господу, спокойно.

– Рыцари-волки не тревожат?

– Так он еще в начале червня письмо писал, – пожала плечами Либушка. – Ты, пан Войцек, поди, сам еще Малые Прилужаны не покинул. Сам ведаешь, не тревожили.

– В-верно. Я бы слышал.

– Вот то ж и оно. А он про тебя тоже рассказывал… – Порубежница улыбнулась тонкими губами. – Хвалил очень.

– К-как он меня хвалить мог? – удивился Меченый и вдруг кивнул, едва сдержался, чтоб по лбу себя не хлопнуть. – Радовит! Вот болтун! Наплетет с три короба… Они, чародеи, все такие… – Он поискал глазами местного реестрового волшебника, но не нашел.

– В Хорове, – верно истолковала его взгляд Либушка. – Пан Адась Скорняга, наш польный гетман, всех реестровых чародеев собрал. Опасается, что в Выгове Контрамацию отменят… – Она вдруг встрепенулась, вспомнив о важном. – Не хочешь, пан Войцек, на своего человека поглядеть, что при телеге обретался? Поговорить, вопрос какой-никакой задать?..

– Добро. Н-не откажусь. – Пан Шпара на миг оскалил зубы, не обещая ничего хорошего беглецу.

– Тогда пошли. А люди твои пускай отдохнут. Сахон!

– Здесь, пани сотник!

– С Гервасем и Аверьяном побудь с гостями. Пускай твои люди отдохнут пока, пан Войцек. Севярын!

– Слушаю, пани сотник!

– Сажай своих на конь и в разъезд.

– Слушаю, пани сотник. Арцим, Явсей, коноводов ко мне!

Пан Войцек с одобрением слушал ясные и четкие команды порубежницы, молодцеватые ответы урядников. Кивнул своим:

– Спешиваемся, односумы…

Спрыгнув с буланого, Грай бросил поводья на руки Лексе:

– Сумеешь? Тут тебе не шинок… – Порубежник злился, что раненого Хватана, с которым их связывало неполных три года службы бок о бок, пришлось оставить на попечение братьев Беласцей.

– Ты… того-этого… Не боись, – заверил его великан и сноровисто принялся распускать подпругу.

Ендрек взял повод коня пана Бутли, а тот, прихрамывая, все-таки сказывалась неглубокая, но болезненная рана от клинка предателя Гредзика, отправился вместе с Граем осматривать телегу.

– Давай, того-этого… стреножим. Пущай пасутся, – пробасил Лекса. – А сами отдохнем в холодке, приглядим. Того-этого… И волки сыты, и дело мастера боится.

Медикус до сих пор еще не привык к исковерканным поговоркам шинкаря, а потому несколько мгновений ошалело на него таращился.

– Не спи, студиозус, замерзнешь, – хлопнул его по плечу Гапей. – Я вам пособлю.

Он, весело ухмыляясь, вытащил путы из своего вьюка.

– Слыхали, как рошиоры спорили, кто больше лужичан зарубил?

– Когда? – вскинулся Ендрек. До сих пор одно упоминание угорских гусар вызывало у него дрожь и желание спрятаться в норку поглубже.

– Да уж не вчерась! – захохотал Гапей.

– Ты… того-этого… сказывай давай, – улыбнулся в кудлатую бороду шинкарь, уже догадавшись, что предстоит очередная байка. – Оно… того-этого… работать веселее.

– Верно, борода, веселее! – радостно согласился Тыковка. – Ты давай, студиозус, седла стаскивай, ты, борода, ноги вяжи коням…

– А ты, поди, сказки сказывать собрался? – прищурился Лекса.

– Да нет, борода! Я с тобой. Куда ж я денусь? Лови!

Связка кожаных ремней с петлями прыгнула в руки шинкаря словно сама собой. Закипела работа. Ендрек, в начале пути недолюбливавший ухаживать за лошадьми, с удивлением понял, что можно получать удовольствие даже от запаха конского пота, не говоря уже о тыкающихся в плечо бархатистых теплых губах и тяжелых мордах, так и норовящих стукнуть тебя по уху.

– Так вот, односумы, слухайте! – Гапей ловко работал пальцами, не забывая оглянуться и посмотреть: здесь ли хоровские порубежники, назначенные пани Либушкой не то в помощь, не то в охрану. – Ехали как-то Жулянским трактом… Слыхали про такой?

– Обижаешь, родной, – сдержанно улыбаясь, проговорил высоченный Аверьян – выше, пожалуй, и Лексы, и пана Войцека, тоже росточком не обиженных, но гораздо уже в плечах, чем они. – С Тернова на Жулны дорога. Ее еще Каменной кличут, лет сто пятьдесят назад, еще при Зориславе Ласковом, по ней в Выгов камень возили. Под Жулнами каменоломни знатные… Бараньи Лбы вроде как зовутся.

– Верно, молодец! – похвалил его Гапей. – Возьми с полки пирожок.

– Какой пирожок? – не понял Гервась.

– С маком, братишка, с маком! – захохотал Гапей. – С мясом нам ноне не по мошне.

– Со Зьмитроком при казне скоро и с капустой не по мошне будет, – угрюмо проговорил Аверьян. – Ты давай сказывай.

– А я и сказываю! Вы ж сами перебиваете – пирожок им подавай!

– Да ты ж… – начал было Гервась, но Аверьян дернул его за рукав – мол, закройся, а то вовек сказку не услышим.

– Ехали как-то Жулянским трактом три рошиора. Во-он, навроде тех, что вы там разложили воронью на потеху. Едут, значится, и хвастают промеж собой. Один говорит: «Я в бою как саблей махну – пять реестровых лужичанских валяется!»

– Это когда ж такое… – вновь открыл рот Гервась, и опять длинный порубежник одернул его и заставил замолчать.

– Было, было, при короле Гарашке Струковиче. Ты слушай… Второй говорит: «А я еще злее в драке, почтенные мазылы. Как саблей взмахну, так десять лужичан с коня падают!» Третий только рот открыл, хотел, видно, тоже сбрехать, не поскупившись, как тут скачет порубежник трактом. Ваш ли, наш ли, не знаю, врать не буду. Только рошиоры нырь в кусты на обочине и сидят. Шапочки свои придуравушные коням на морды понадевали, а то заржут не ровен час…

Тыковка выпрямился, потер поясницу, обвел слушателей хитрым взглядом.

– А после, как порубежник проехал, вылезли, листики сухие со штанов отряхивают… А третий, последний, вдруг нос зажал и спрашивает: «А что ж от вас смердит-то так, почтенные мазылы?» А они избоченились и гордо так отвечают: «Ты не подумай, мазыл, что то от страха. То от злости!»

От громового хохота Лексы шарахнулись кони, едва не вырвавшись из рук. Ендрек боролся одновременно с пляшущим, прижавшим уши серым пана Бутли и с желанием бросить все и схватиться за живот. Аверьян сунул кулак в бок сосредоточенно нахмурившемуся Гервасю, и через мгновение они ржали оба, как жеребчики-трехлетки. Даже оглянулись пан Юржик с урядником Сахоном и высунувшимся из-под телеги Граем. Не поняли, в чем беда, но улыбнулись за компанию.

– Ну, ты даешь, родной… Как бишь тебя?.. – вытирая слезы кулаком, проговорил Аверьян.

– Гапеем мамка нарекла, но друзья Тыковкой кличут – я не обижаюсь.

– Ну, ты даешь, Гапей. Ты б деньги мог зарабатывать сказками.

– Старым стану – буду. Ты езжай с нами. Я таких сказок много знаю – не соскучишься.

– С ними хоть так, хоть так не соскучишься, – влез шинкарь.

– Не, – помотал головой Аверьян, – не получится, родной. Служба.

– Ну, как знаешь! – не стал расстраиваться Тыковка. – Наше дело предложить. Верно, Лекса?

– А то!

– Стой, Лекса, – вдруг прищурился длинный порубежник. – Ты ж тот самый шинкарь, что в десяти верстах отсель к Выгову живет? Лекса Бобыль, верно?

– Верно, я, – не стал спорить великан.

– Так ты теперь, выходит, с ними? Или проводить решил?

– С ними, с ними… Что мне того-этого… за развлечение в шинке сидеть? Кашу со шкварками купцам подавать? Тьфу!.. Я, могет быть, с детства сопливого мечтал странствовать. Как говорится, сколько волка ни корми, а во рту слаще не станет.

– Чего? – Глаза у Аверьяна вылезли на лоб и стали словно два зейцльбержских талера.

– Да чего слышал! – хохотнул Гапей. – Не бери в голову! С ним бок о бок поездишь, не того еще наслушаешься. Как он вчера выдал про рошиоров – на чужой каравай не садись, мол. Я думал, паны Климаш с Цимошем с коней свалятся.

– А я чо? Я ничо, – скромно пожал плечами Лекса, но ни одной из своих пословиц не припомнил.

Быстро шагая, к ним приблизился пан Юржик:

– Управились?

– Ну, так долго ли умеючи? – ответил Гапей.

– Вот и молодцы… – Пан Бутля потер синяк, оставленный навершием сабли Гредзика. – Оставайся, Гапей, с Лексой сторожить. А ты, студиозус, можешь вздремнуть в телеге. Досталось тебе этой ночью не по-детски.

Ендрек благодарно кивнул, глянул на шинкаря с Тыковкой – не обиделись ли? Не хватало еще славу командирского любимчика заполучить. В академии он не старался набиваться профессорам в прихвостни и даже слегка гордился тем, что его наказывают и гоняют почем зря. И тут не собирался. Лекса с Гапеем не возражали. Не велика работа – сидеть на травке под деревом и глядеть, чтоб стреноженные кони не разбредались. Тут даже вздремнуть по очереди можно.

Поэтому Ендрек зашагал к телеге, сопровождаемый паном Бутлей.

– Грай все проверил, – приговаривал пан Юржик. – Оси целы, тяж надорванный, так его заменить не долго. Коня для запряжки найдем… И дальше…

– А отпустят? – засомневался Ендрек.

– Да отпустят, отпустят… Сахон говорил, они тут сами с выговчанами и новым королем целоваться не спешат. Да и то представить, его так искорежило, говорят, ни один в здравом уме целоваться не полезет. Ну, и поделом…

– Зря ты так, пан Юржик, – вздохнул медикус. – Господь нас чему учит? Любить ближнего. А ты смеешься над горем человеческим.

– Ишь ты… – Бутля поджал губы, закусил ус. – Господа он припомнил. Я тех ближних люблю, кто меня любит. Вот и весь сказ. А ты припомни, как его твоей кровушкой окропить Мржек хотел. Небось он бы тебя не пожалел, а ты его…

– Я его глаза видел, – помолчав, заметил Ендрек. – Близко-близко видел. Он искренне верит, что Прилужанскому королевству под его рукой в светлое будущее дорога откроется. Верит. И выгоды своей не ищет. Вот Зьмитрок, тот так и норовит… Эх! – не договорил, махнул рукой.

– Глаза… – насмешливо протянул пан Бутля. – Я тоже хотел бы ему в глаза посмотреть. Не тогда, а сейчас. Королевство вот-вот развалится. Малые Прилужаны не сегодня, так завтра в Уховецке престол возведут да князя Януша короной увенчают. Вон Сахон сказывал, с голубиной почтой им доносят. Так урядникам не все еще расскажут… Новый великий гетман князь люлинецкий Твожимир за Елуч гусарские полки перебрасывает. Спроста ли? Хоровчане едва ли не отделяться удумали. Видишь, где у них теперь граница? Про Стрыпу и думать забыли, а кочевники только того и дожидаются. Лужичане лужичан за чубы таскают, а гауту – радость. А как развалится королевство, закипит междоусобица… Прикинь, что тогда начнется? Зейцльбержцы Лугу перейдут, угорцы уже сейчас нам палки в колеса ставят, а тогда открыто войну учинят. А начнут лужичанский пирог на куски кромсать, думаешь, Руттердах твой в стороне останется? Или Заречье?

– Не надо, пан Юржик, – едва ли не взмолился молодой человек. – Страшно…

– То-то и оно, что страшно. А все из-за чего?

– Из-за чего?

– Из-за гордыни! Князья уступить один другому не хотят. Ниже чести княжеской терновцы да выговчане почитают подчиниться уховецким. Вот и будем расхлебывать кровь и разор. Мы, а не князья!

– Нет. – Ендрек тряхнул головой с твердой уверенностью. – Не допустит король Юстын такого. Я ему верю. Зьмитроку не верю, а ему верю.

– Тьфу на тебя… Не принимал бы ты, студиозус, все тяготы бок о бок со мной, ей же ей подумал бы, что ты «кошкодрал».

– А думай, что хочешь, пан Юржик. Для меня не цвет знамени главное. Главное, когда друг рядом, за которого жизнь отдать не жалко.

Пан Бутля даже приостановился. Поглядел на него с уважением.

– Хорошо сказал, студиозус. Ладно, сигай в телегу. Передохни хоть до полудня.

Ендрек не замедлил воспользоваться советом шляхтича. Махнул через бортик. Вот чудо расчудесное! Его мешок лежал там же, с левого бока от сундука. Будто и не было страшной ночи… предательства, ужасной казни пана Стадзика, смертей Хмыза, Даника и Самоси. Студиозус закрыл глаза и вновь, словно воочию, увидел вчерашние события…

Когда он зашил рану Хватана, туго забинтовал, скорее даже спеленал, рассеченную грудь, подошли сразу трое: хромающие Цимош Беласець с паном Юржиком и держащийся за руку незнакомый воин – видно, кто-то из дворни Беласцей. Снова пришлось шить, вкладывая в работу все умение, которого так не хватало недоучившемуся медикусу, бинтовать, промывать раны. Лекса не успевал драть на полосы вытащенные из коморы простыни, щипать корпию, подносить горелку: раненым, чтоб не так болело, и лекарю – смочить иглу и конский волос, залить рану.

Позже всех пришел пан Войцек. Синие глаза его горели неистовым огнем. Хоть сейчас в седло и мчать до самого Искороста, не останавливаясь и не оглядываясь.

– По-погляди, в-верно ли замотали, – сказал он, расстегивая жупан.

Скинул одежу на лавку и от резкого движения едва не свалился сам. Ендрек видел, как мертвенно побледнели щеки пана сотника, как затуманились суровые очи.

Хорошо, Лекса успел подхватить пана Шпару за плечи и бережно усадил на лавку.

– В-видишь, студиозус, – горько усмехнулся Меченый. – Дух мой сильнее тела…

Ендрек размотал тугую повязку, отнял две еловые досочки, пристроенные вдоль предплечья, и похолодел. Жевал, что ли, кто руку пану сотнику?

– Кто ж тебя так, пан Войцек?

– Медведицу ра-разбудил. Уг-уг-угораздило же. Чуть на го-олову не наступил. К-какому же зверю понравится?

– Пан Войцек, – похолодевшими губами произнес медикус, – боюсь, не будет у тебя левой руки…

– Как так?! – Меченый даже заикаться перестал.

– Да ты ж лучше меня, небось, раны знаешь. Сам гляди – кости раздробленные не сложить, сухожилия не сшить… Нет у меня того умения. Да тут и десятка профессоров руттердахских мало будет. – Ендрек едва не всхлипнул. – Если и заживет, то саблю… Да что там саблю, ложку не удержишь…

Пан Войцек задумался. Долго смотрел на искалеченную руку, потом поднял взгляд на парня.

– Т-ты лечи, медикус, лечи… Выйдет – счастье. Ннет – она ж левая. Живы будем – не помрем.

– Боюсь я, пан Войцек. Я ж не магистр, я ж студиозус третьего года…

– А ты н-не бойся. Ты скажи, студиозус, как ты себя вылечил, когда пан Вожик тебя саблей пропорол? За три дня зажило.

– Не знаю, пан Войцек, – честно отвечал Ендрек. – Просто захотел. Захотел выздороветь…

Он решительно отбросил пропитанное кровью и сукровицей полотно, взялся за искореженное предплечье.

– Я хочу, чтобы ты выздоровел, пан Войцек. Я очень сильно этого хочу…

* * *

– Эй, вставай, студиозус, обед проспишь! – Чьи-то цепкие пальцы вцепились ему в плечо и трясли, трясли. Без жалости и снисхождения.

Ендрек открыл глаза. Так и есть – пан Юржик.

– Нет в тебе сострадания, пан Юржик… – Ендрек сел, протирая заспанные глаза.

– Ну, ты уж выбирай. Или кулеш, или поспать. Ты кулеш хоровский пробовал? Раз попробуешь – потом за уши тебя не оттащишь.

– Да?

– Два! Он мне не верит! – Пан Бутля огляделся по сторонам, словно ища поддержки. – Да к такому кулешу штоф горелки бы…

– Ну, извини, пан Юржик, – улыбнулся медикус. – Где там наш кулеш?

Парень спрыгнул с телеги, потянулся.

И остолбенел…

На толстом суку притулившегося обок дороги граба болтался Миролад. Босые ноги не доставали до земли каких-то двух аршин. Голова с посинелым лицом склонилась к плечу, багровый язык вывалился из рта.

– Еще один…

– А ты что хотел? – жестко произнес пан Бутля. – Ежели бы не они с Квирыном, глядишь, и Стадзик живой бы остался. И Хмыз. Предателю прощенья нет.

Ендрек вздохнул:

– Ладно, пошли.

Есть как-то сразу расхотелось.

– Не грусти, студиозус! – Юржик потрепал его по плечу. – Дальше поедем не как изгои. Пани Либушка обещалась до Очеретни проводить. А на Очеретинских порогах завсегда можно к купеческому стругу пристать. Нас-то теперь мало. Заводных коней сговорились продать – вот и плата за перевоз. До самого Искороста доедем. Представь только – сидишь, за борт плюешь, а версты назад ползут и ползут.

Ендрек представил. Ему понравилось. Он повеселел и отправился следом за Юржиком к костру, где гоготали уже вперемешку хоровчане и малолужичане.

На раскачивающегося под легоньким ветром Миролада он старался не глядеть.

Глава двенадцатая, из которой читатель узнает много интересных сведений об особенностях речного пути по Стрыпе, о нежданной-негаданной встрече старинных врагов, о пробуждающихся в миг опасности способностях и, наконец, всю правду о содержимом пресловутого сундука

Изрядно поредевший отряд пана Войцека встретил осень на Хоровских порогах. Тяжелый и неповоротливый струг капитана Авцея назывался нежно и красиво – «Ласточка». Длинная посудина несла две мачты – одну посередине палубы, а вторую, полого наклоненную вперед, – на носу. Черные просмоленные борта, сшитые внакрой. Высокие штевни, передний украшен вырезанной из дуба головой коня.

Корабль держал путь из Морян. Там он доходил до самого устья Стрыпы – верст на двести восточнее Таращи. Там городов и больших поселков не было, лишь маленькие рыбацкие деревушки, затерянные в длинных песчаных дюнах. Зато местные жители охотно меняли привезенные капитаном ножи, веревки, горшки, сети, изделия искусников-столяров из-под Искороста на вяленую, сушеную и соленую рыбу. На вес золота ценилась чистая, белая соль, добываемая в горах, неподалеку от того же Искороста. Моряне могли, само собой, пользоваться и своей. Для этого прокапывали узкие канавы, через которые море заливало в прилив мелкие рукава старых рек – лиманы. Остальную работу делало жаркое летнее солнце, солеварам оставалось лишь ломать подсохшую корочку, достигавшую иной раз толщины до пол-аршина, и складывать ее в корзины. Только вот беда – засоленную местной солью рыбу на западе покупали неохотно – горчит, морской водой отдает. Вот и мотался капитан Авцей – сухой, подвижный старичок с полностью седой головой и загорелой на солнце до оттенка мореного дуба кожей – туда-обратно. В один конец соль, в другой – соленую рыбу. Не считая сопутствующего товара – плодов кузнечного, гончарного и столярного ремесел.

С живым грузом он связывался неохотно. Потому и на вежливую просьбу сотника Либушки Пячкур ответил сперва столь же вежливым отказом. Других стругов не ожидалось – серпень еще, не сезон. Вот в вресне пойдут струги вверх по течению, повезут в Угорье рожь, просо, ячмень.

Пани Либушка насупилась, а потом отозвала Авцея в сторонку и что-то долго шептала в заросшее жесткими волосами ухо. Капитан ежился, поводил плечами, как лошадь, сгоняющая со спины овода подергиванием шкуры. Потом кивнул.

– Чем же ты убеждала его, пани Пячкур? – поинтересовался Войцек при прощании.

– Да так, напомнила кой-чего из прошлых лет. Как один жадный старичок не хотел бросать груз и удирать в Очеретню, под защиту стен… По чьей милости Либоруш на гаутскую стрелу напоролся… Да рассказала, сколь опасны нынче берега Стрыпы. Оба берега. До сего лета мы хоть левый берег держали под присмотром, а кочевники уж на своем творили что хотели. Теперь по милости королей да гетманов левый берег тоже голый. Приходи, бери что захочешь. А тут шесть сабель лишних… Вернее, пять сабель да одна мочуга. Никуда не денется Авцей. Покряхтит, а после еще благодарить будет.

Капитан и вправду кряхтел, ходил, скреб просмоленными пальцами редкий венчик волос на затылке, разговаривал с перевозчиками – то бишь с мужиками, которые струги вокруг порогов по загодя уложенным бревнам катают. Долго вздыхал. После спросил пана Войцека, сколько тот ему заплатит.

Выручка за угорских коней, приведенных в Очеретню, позволила Меченому не скупиться. Мешочек с двумя десятками серебряных корольков, нежно звякнув, лег в ладонь Авцея. Капитан даже не сразу взял в толк слова пана Войцека, что, мол, это пока задаток, а остальное получит он в Искоросте. А когда уяснил, малолужичане стали самыми дорогими гостями на «Ласточке».

Коней подняли по наклонному настилу на борт корабля и завели в открытый трюм. Ендрек поразился, увидев его. Эдакая дыра в палубе, готовый загон – для семи коней вполне хватило места. Раньше студиозус плавал на кораблях северян, все больше руттердахцев. Там судов с открытыми трюмами не строили.

Телегу разобрали. Не полностью, конечно, но сняли колеса, дышло. Кряхтя, затащили сундук – если бы не Лекса, могучий, как два карузлика сразу, пожалуй, не справились бы.

Кроме шести человек малолужичан, с паном Войцеком во главе, на «Ласточке» возвращались домой два десятка плотогонов из Угорья. Всю зиму они валят лес, в горах аж за Дерно, благо морозы на склонах Отпорных гор случаются такие, что топоры лесорубов звенят и, кажется, вот-вот искру высекут. Бревна очищают от сучьев и скатывают вниз, к верховьям Стрыпы и ее притоков – Быстрецы, Звияча и Коленца. По весне, с половодьем, реки подхватывают их и несут по течению в Искорост, Хоров, Таращу. Плотогоны ставят шалаши поверх прочно скрепленных лесин и даже костры разводят без опаски. Так и плывут… Месяц, другой плывут. Стрыпа – река неспешная. Хотя и широкая, и полноводная. А возвращаются с оказией, нанимаясь гребцами на купеческие суда. Двойная выгода: угорцы-плотогоны едут бесплатно, лишь за харчи и работу, а купцам не нужно постоянных гребцов содержать – их на пути вниз по реке пришлось бы кормить просто так.

Плотогонам повезло. Всю дорогу от Очеретни до хоровских порогов дул сильный восточный и юго-восточный ветер. Треугольный парус «Ласточки» – понимающие толк в корабельном деле называют такие паруса «косыми» – вспучивался и тащил тяжеленное судно вперед и вперед, давая возможность людям отдыхать и заниматься своими делами, к вящему неудовольствию капитана, привыкшего, чтобы все были при работе.

Курс Авцей держал ближе к левому берегу. Злился и ругался почем зря. От Очеретни до Хорова река выгибалась таким манером, что прилужанский берег был отлогим – того и гляди, на мель налетишь. Хотя и кормщик Яраш, и сам Авцей водную дорогу знали как свои ладони, а все же опасались.

Рука пана Войцека стала заживать на удивление быстро. Шевелить пальцами он смог уже на третий день после Куделькиной колдобины, еще когда сговаривался с Авцеем. Ближе к Хорову он попробовал, несмотря на предостережения Ендрека, взяться за саблю. Сперва просто махал, привыкая к весу оружия, потом припоминал сложные связки: укол – защита – удар – батман. Часто останавливался, хмурился, растирал предплечье и начинал сначала.

А когда проходили Хоровские пороги и бородатые артельщики поволокли струг по выглаженным до блеску бревнам-каткам, Меченый предложил Граю переведаться в учебном поединке. Ох и красивая же схватка вышла! Противники встали друг против друга, держа по сабле в каждой руке. А потом взорвались вихрем ударов, отбивов и финтов. Плотогоны и малочисленная команда «Ласточки» – вместе с капитаном и кормщиком их насчитывалось всего шестеро – глядели, разинув рты. Качали головами укоризненно, цокали языками – порубежники рубились на боевом незатупленном оружии. Иного ни один, ни второй не признавали.

Пан Бутля качал головой и объяснял Ендреку все движения. По его словам выходило, что к левой руке пана Войцека еще не вполне вернулась ловкость, а не то быть следопыту мелко нарубленному после первого же десятка выпадов. Однако сам пан Шпара остался доволен. Сказал, что не чаял уж и при двух руках остаться, а тут такое счастье.

– В-видно, славно в Руттердахе сту-у-удиозусов учат, коль так лечить умеешь! – улыбнулся он, что само по себе за последний месяц было великой редкостью. – Что ж то… тогда ваши профессора умеют?

Ендрек не нашелся что ответить, пожал плечами. Для него самого чудесное исцеление пана Войцека явилось полнейшей неожиданностью. Как могли срастись изодранные в клочья сухожилия и мышцы, криво сложенные Беласцями, нашедшими пана Войцека, измочаленного медведем, который тоже, к слову сказать, живым не ушел? Обычно, если рана начала заживать неправильно, то ничем помочь нельзя… И никакой самый мудрый и опытный профессор не спасет. Парень прямо так честно и сказал.

Все поудивлялись и успокоились, кроме дотошного пана Бутли, который, казалось, всему чему угодно готов был найти объяснение. Даже почему вода мокрая, а камень твердый.

Пан Юржик заявил, что в замке пана Адолика Шэраня, когда Мржек готовил страшный ритуал, он напитал кровь и плоть Ендрека своей чародейской силой. Так тряпка, оставленная в сырую погоду на дворе, становится влажной, а то и вовсе мокрой, хоть выкручивай. Итогом ритуала должна была стать смерть студиозуса, недаром Кумпяк с товарищем приготовили нож – перерезать горло. Кровь с растворенной в ней волшебной силой, пролившись на тело пана Юстына, короля нынешнего, и сделала бы из терновского князя чародея. Но… Не сложилось. Сабля Меченого остановила Грасьяна и пролила кровь приспешника чародейского на пана Юстына. А вся сила осталась в Ендреке.

– А значит, благодарить за исцеление, пан Войцек, ты прежде всего Мржека должен.

Бывший сотник богорадовский хмыкнул:

– Т-ты еще скажи – короля Юстына Далоня!

– И скажу! – нашелся пан Бутля. – Если б не его мечта чародеем стать, быть бы тебе однорукому, а мне – хромому!

– Д-добро, встречу – поблагодарю. Острой сабелькой!

– Эх, пан Войцек, пан Войцек, – покачал головой Юржик, – нет в тебе смирения… Как Господь учил? Справа в ухо заехали, подставь левое.

– Л-лучше уж сразу темечко под моргенштерн. Ннет и не будет у меня б-благодарности к л-людям, через которых я в бродягу превратился…

Ендрек, присутствовавший при разговоре, хотел было заметить, что в таком случае и полковнику берестянскому, Симону Вочапу, и к когдатошнему подскарбию пану Зджиславу Куфару, и к его преподобию Богумилу Годзелке пан Войцек благодарности испытывать не может. Но благоразумно промолчал. Особой любви у пана Шпары к этим людям он давно не замечал, один только долг, а сыпать соль на открытую рану лишний раз не захотелось.

На Хоровских порогах малолужичане работали наравне со всеми – разгружали струг, а после загружали его выше по течению. Едва ли не полторы версты катили, помогая артельщикам-перевозчикам, тяжелый корабль.

Тут Ендрек впервые в жизни увидал пороги.

Темные гранитные лбы вздымались над водой, которая, протискиваясь между ними, кипела и бурлила, отбивая любому, хоть раз взглянувшему, охоту отказываться от сухопутного объезда. Впрочем, не всем. Местные рыбаки, похваляясь удалью один перед другим, пролетали между громадами камней на вертких лодках-долбленках. За медный грошик предлагали прокатить любого желающего, но таковых не находилось.

Обход порогов вместе с разгрузкой и погрузкой струга занял мало не седмицу. Непривычные к водному пути лужичане отдохнули, размяли ноги. Погоняли начавших потихоньку сходить с ума в трюмной тесноте коней. Больше всех радовался Грай. На «Ласточке» выяснилось – еще частокол Очеретни не успел скрыться за излучиной, – что порубежник терпеть не может рыбного запаха. Что называется, на дух не переносит. А на струге рыбой провоняло все – борта и палубный настил, паруса и веревки. Даже мешки с ячменем и просом, взятые в корм коням, скоро стали неотличимы по запаху от связок сельди и трески. Грай день промучился, а потом приноровился проводить время рядом с кормщиком, у здоровенного весла с боковой рукояткой, как у косы. Там налетавший с кормы ветер обдувал лицо и давал силы хоть как-то превозмогать отвращение.

За Хоровом широкая полноводная Стрыпа выгнулась широкой дугой, выдаваясь в земли Прилужанского королевства. Левый берег стал обрывистым, приглубым. Желто-коричневая стена, изрытая норками береговушек, скользила по правому борту. Теперь можно было плыть, не опасаясь выскочить на отмель – они остались у правого берега, заросшего очеретом. Несколько раз за серо-коричневыми кисточками, волнующимися поверх зарослей остролистой высокой травы, мелькали волчьи и лисьи малахаи кочевников. Не больше двух-трех за раз. Разъезды, как пояснил Авцей, угрозы никакой не представляли. Малыми силами на ощетинившийся самострелами струг степняки нападать не рискнут. Тем паче что земли злых и воинственных гаутов «Ласточка» уже миновала. У аранков разбоем занимался только клан Росомахи, обитавший в предгорьях Грудкавых гор. Прочие жили относительно мирным скотоводством. Ну, угнать отару овец или стадо коров у соседей, перерезав десяток пастухов, – это не в счет.

Дни тянулись, как обоз по осенней дороге. Медленно и неспешно.

В приграничном остроге с нежным названием Вишенки они узнали о первых стычках вдоль границы Малых и Великих Прилужан. Князь Януш Уховецкий объявил независимость. Решился-таки. Державшая устье Луги крепость Заливанщин прислала в Уховецк выборных с просьбой принять их под свою руку. В городском совете Хорова шла грызня не на жизнь, а на смерть. Воевода пан Адась Дэмбок стоял за поддержку Малых Прилужан, а главы купеческих и ремесленных гильдий настаивали на присяге верности королю Юстыну. Ну, их, в конце концов, можно понять. Купчине все едино, кто в короне, лишь бы монета в мошну исправно текла… Шляхта Тернова, Таращи, Скочина, Тесова, Дзюнькова поддержала Выгов. И даже далекие Бехи, куда, как говорится, Марцей телят не гонял, оказались на стороне нового короля.

Пан Войцек осторожно расспрашивал, как там обстоят дела в Искоросте? Этот богатый город всю историю своего существования стоял на передовых рубежах как торговли, так и войны. Сильнейшее купечество и мещанство – ростовщиков Искороста знали даже в северном Руттердахе, – а наряду с тем отлично обученное и прекрасно вооруженное – на зависть коронному – собственное войско.

Порубежники-южане пожимали плечами и отшучивались. Мол, тамошние купцы давно наловчились седалище меж двух стульев мостить и ни разу еще не свалились. Зад-де позволяет. Откормленный. Нам так не жить.

Так что Искорост был пока не вашим и не нашим. Скорее всего, Зджислав Куфар с Богумилом Годзелкой на это и рассчитывали, отправляя в вольный город казну прилужанскую.

На девятнадцатый день пути после Хоровских порогов, когда по левому борту поднялись бесформенные громады Грудкавых гор, а течение Стрыпы стало гораздо быстрее, заорал не своим голосом внучатый племянник Авцея. Парнишка с рассвета до заката сидел на верхушке мачты, в нарочно для того оборудованной бочке. Просто так, на всякий случай – приглядывать за берегом.

– Люди! Люди! Беда!!!

– Чего орешь, полудурок? – задирая к небу кустистую бородку, вызверился капитан. – Какие люди? Что за беда? Толком говори!

– Грозинчане! Десятка два!

– Грозинчане? – К мачте подскочил пан Войцек, разминавшийся с саблей неподалеку. – Откуда едут? – Как обычно, в мгновенья опасности или напряжения сил заиканье оставило пана сотника.

– С западу! От Искороста!

– Фу-у-ух… – облегченно вздохнул Меченый.

– Что, пан Войцек, погони опасаешься? – хитро прищурился Авцей.

– С чего ты взял?

– Дык, я еще в Очеретне догадался. Не просто так ты бежишь. Ой, не просто.

– Я, любезный Авцей, бегать не привык, – скрипнул зубами пан Войцек. – А еду по делам коронной важности. Мне другое любопытно – как ты дожил до таких лет такой догадостный?

– Я-то догадостный, но неболтливый… Потому и прожил много.

– Д-добро, коли так.

В этот миг всадники, замеченные внучком капитана, вылетели на обрыв. Корабль шел близко от берега – сажен пятьдесят, не более. Расстояние прицельного выстрела из арбалета. И уж тем более не нужно обладать орлиным зрением, чтоб разглядеть расшитые серебряным галуном жупаны, собольи шапки с малиновым верхом и фазаньими перьями. Два десятка буланых коней уже не играли, бесясь с жиру. Дорога от Выгова на Искорост не ближняя, любого коня уморит, да еще если гнать туда сломя голову. Впереди всех гарцевал кривобокий и сухорукий наездник. Лицом бледный, черные тонкие усы закручены в два кольца – истинный грозинецкий ротмистр.

Пан Войцек его вспомнил. Если не сразу, то почти сразу.

Вспомнил морозную ночь, пропитанную смрадом гари и крови. Черно-белые плащи рыцарей-волков из Зейцльберга, перебирающего бинтованными ногами темно-игреневого коня и презрительный голос: «А что ж делают, позволь узнать, сотник, что делают лужичане на нашем берегу? Конные, да с мечами наголо, зачем пожаловали?» Ротмистр грозинецких драгун пан Владзик Переступа. Войцек замахнулся кончаром, поднимая вороного на дыбы. Пан Владзик попытался прикрыться сабелькой, но ее клинок обломался у самой рукояти. Тяжелое лезвие меча обрушилось грозинчанину на правое плечо, троща кости. Игреневый пронзительно заржал, втянув обеими ноздрями запах свежепролитой крови, и помчал прочь, в поле, волоча застрявшее в стремени тело хозяина…

– Зн-значит, выжил, – прошептал Меченый едва слышно и скомандовал погромче, едва ли не в полный голос: – К оружию, односумы!

Ендрек ощутил холодный ком под ложечкой. Казалось, все кишки сплелись в липкий, вяло ворочающийся узел. Словно щупальца полулегендарного морского гада – кракена. Причем поднялся он с небывалой глубины, оттого так холодны его покрытые присосками тугие конечности.

– Чего стоишь, студиозус? – окликнул его пан Бутля, деловито пристраивающий «козью ногу» к арбалету. – А! Понятно! Это ж у тебя первый бой. Ничего, держись. Первый бой, он как для панянки первая брачная ночь! – хохотнул пан Юржик. – И боязно вроде, и без него никак. Хватай арбалет! Стрелок ты никакой, так хоть заряжай!

Он сунул Ендреку в руки пару арбалетов. Парень растерянно подхватил их и застыл, не вполне понимая, что должен делать.

– Не спи – замерзнешь! – ткнул его кулаком в бок Тыковка. – Вставай сзади меня. Заряжай и подавай, подавай и заряжай…

Тем временем капитан Авцей, показывая недюжинную смекалку и сообразительность, отдавал распоряжения плотогонам:

– Левый борт – табань!!! Правый – греби!!!

Гребцы ударили веслами. «Ласточка» заскрипела просмоленными досками, застонала жалобно, не желая двигаться так резко, чай, почтенного возраста струг, не лодчонка-малолетка.

– Яраш! Вали на левый борт! Уйдем!

Авцей едва ли не раньше пана Войцека сообразил, чем грозит встреча с решительно настроенными грозинецкими драгунами в безлюдном месте. Даже не зная, кто такой Владзик Переступа и зачем пожаловал сюда. Теперь капитан решил спастись, уведя струг к правому берегу, как можно дальше от обрыва. Стрыпа здесь, у подножья Грудкавых гор, еще не набрала той силы, как под Хоровым и Таращей, и тем не менее сажен триста от берега до берега выходило. Из-под прицельной стрельбы выйти можно. А в воду конники не сунутся. По крайней мере здесь. Обрыв. Шеи посворачивать побоятся.

– Давай! Давай, навались! – весело, с особым куражом старшего артельщика, выкрикнул Авцей. – Уйдем целы – с меня горелка в Искоросте! Вусмерть напою, Господом клянусь!

И тут пан Войцек разглядел рядом с паном Переступой еще одного знакомца. Русоголовый с волосами до плеч и узкой полоской бороды по краю нижней челюсти, он был одет в темно-синий жупан без кричащего галуна драгун. Оружия, в отличие от размахивающих саблями и самострелами грозинчан, не имел.

Да и к чему оно ему?

Мржек Сякера!

Чародей-убийца! Заклятый враг малолужичан. Человек, спаливший столько хуторов, сел и застянков по правому берегу Луги, что его уж и человеком назвать не всякий язык повернется.

Именно из-за него начались несчастья и злоключения пана Шпары.

Пан Войцек узнал его в тот же миг, как увидел. И сразу понял, чем грозит кораблю и команде появление вражеского колдуна.

– Гапей! – закричал он, не таясь больше.

– Здесь!

– Видишь колдуна на коне?

– Ну, так…

– Сбей!

Тыковка бросил приклад арбалета к плечу, замер, выцеливая Мржека.

Чародей закричал что-то, не слышное на расстоянии, и указал пальцем на «Ласточку».

Щелкнул самострел Гапея.

Конь под Мржеком взбрыкнул, прыгнул в сторону.

– Промазал! Мать моя женщина! – выругался стрелок. – Арбалет!

Ендрек встрепенулся и вдруг осознал, что не может не участвовать в этом бою. Его друзья здесь, на этой стороне. А там – враги. Хладнокровные и жестокие. Которые даже не спросят его, кого из претендентов на престол он в душе поддерживал. Отправят на дно, потому что не в привычках Мржека Сякеры оставлять живых свидетелей своих бесчинств.

Студиозус быстро, как только вышло, зацепил тетиву арбалета «козьей ногой», потянул на себя. Кинул бельт в желобок и протянул оружие Гапею.

В этот миг на палубу обрушился просто дождь коротких толстых стрел. Граненые бельты звенели, втыкаясь в доски палубы и бортов, и по-особенному кровожадно чмокали, находя человеческое тело.

В числе первых погиб кормщик Ярош.

Авцей бросился вперед, подхватывая выпавшее из его рук рулевое весло. Навалился всей тяжестью, дрыгая ногой от напряжения.

– Это… Того… Дай мне… – Огромные ладони Лексы легли поверх сухих пальцев капитана.

В ответ выстрелили Юржик, Грай и снова прицелившийся Гапей.

Двое драгун вылетели из седел.

– Язвы Господни! – Тыковка аж подпрыгнул, топая по палубе каблуками сапог. – Его стрелы вроде как огибают!

– Колдует, сука! – согласился пан Войцек, знакомый с уловками чародеев не понаслышке. Даже не слишком опытный Радовит мог выделывать и не такие штуки. Чего же ожидать от Мржека, которому самое малое лет восемьдесят, а то и сто? – Дай мне самострел!

Ендрек сунул ему в руки заряженный арбалет, сам схватил другой, принялся натягивать витой шнур тетивы.

Грай подбежал к борту, припал на одно колено, некстати поминая Хватаново: «Дрын мне в коленку!» И вдруг нелепо подпрыгнул, дернулся всем телом, упал навзничь, отбрасывая самострел.

Не помня себя, медикус бросился к раненому. Марая штаны, последние два аршина проехал по палубе, подхватил голову порубежника, приподнял, осторожно поддерживая.

Граненый штырь торчал у Грая из груди на ладонь ниже левой ключицы. Ушел почти весь. И то верно – что бельту жупан, когда он кольчугу запросто прошивает?

Но порубежник еще жил. Застонал. Приоткрыл глаза.

– Ты как? – Глупее вопроса трудно придумать, но Ендрек ляпнул первое, что пришло ему на ум.

– Ху… до… – выдохнул Грай. На губах его запузырилась кровь. Так и есть, легкое пробито. Не жилец.

– Ты погоди, я тебя перевяжу… Подлатаем…

– Не… на… до…

Похоже, опытный воин прекрасно осознавал тяжесть своей раны.

– Как не надо? Надо!

Грай поманил пальцем, чтоб студиозус наклонился поближе. Прошептал ему в ухо:

– Мать в Богорадовке… Передай как…

Он не договорил. Сипло втянул воздух через сжатые зубы и, выдувая кровь, выдохнул. Замер.

Ендрек украдкой смахнул рукавом набежавшие слезы. Не солидно как-то – все сражаются, а он ревет над мертвым, как девка. Поднял голову.

«Ласточка» уже довершила разворот и теперь стремительно удалялась, обратясь к драгунам кормой. Но даже такая короткая стычка причинила огромный ущерб. Ярош, Грай, человек восемь плотогонов – и это только на первый взгляд. Да! Внук Авцея свешивался неподвижно из «вороньего гнезда», рука его болталась как плеть.

– Врешь, не возьмешь! – Капитан подпрыгнул, выглядывая из-за могучего плеча Лексы, и скрутил пальцами неприличный знак в сторону войска пана Переступы. Великан шинкарь посмотрел на него с добродушным снисхождением, словно на больного ребенка. Он по-прежнему крепко сжимал весло-правило, несмотря на сбегающую из рассеченной щеки на бороду струйку крови.

Драгуны на берегу продолжали обстреливать корабль, ловко перезаряжая арбалеты без всяких «козьих ножек». Просто упирались носком сапога в кованое стремечко, прикрепленное ниже дуги, и рывком корпуса взводили тетиву. Не меньше полудюжины коней скакали без седоков. Темно-буланый скакун Мржека бил ногами, издыхая неподалеку от спешившегося хозяина. Чей-то выстрел – то ли Гапея, то ли пана Войцека – достиг-таки колдуна, но пришелся в грудь ни в чем не повинному животному.

Чародей стоял, сосредоточенно уставившись на сведенные перед грудью руки. Пальцы, подрагивающие от напряжения, едва не касались друг друга, между ладонями оставался зазор – кулак пройдет без задержки.

Ендрек скорее почувствовал, чем увидел сгущающийся огонь в руках Мржека. Колдун собирал клубок пламени, как детвора зимой собирает снежки, чтобы потом весело обкидывать друг друга и случайных прохожих.

Обкидывать?

– Пан Войцек! – Студиозус взвился в прыжке, словно на гадюку задом уселся. – Пан Войцек!!! Волшба! Он сейчас!!!

Меченый понял с полузвука. Нет нужды объяснять, кто колдует и зачем.

Вырвав из рук растерявшегося пана Юржика арбалет, богорадовский сотник бросился на корму – широкоплечая фигура Лексы, метушащийся рядом Авцей и высокий штевень мешали прицелиться с середины палубы.

Гапей отстал от командира лишь на мгновение.

Огляделся, резанул саблей по обмотанной вокруг ближнего кофель-нагеля веревке. Когда он успел обернуть обрезанный конец фала вокруг ладони, Ендрек не заметил. Тяжелый рей с треугольным парусом наклонился, рухнул вниз одним концом, а Гапей вознесся к небу, словно великомученик из «Деяний Господа». В правой руке он сжимал заряженный арбалет.

Накрытые грязно-белым полотнищем плотогоны заорали, сбились с ритма. «Ласточка» вздрогнула, вильнула из стороны в сторону.

Клубок пламени, обжатый чародейством Мржека до твердости базальтовой глыбы, сорвался с ладоней колдуна. Он летел не слишком быстро. Не как каменный валун из катапульты. Медленнее. Скорее, как падающий на добычу ястреб. Видно было, как напряглись плечи Мржека, толкающего огненный клуб вперед.

Ендрек понял, куда он метит!

В толпу на корме. Туда, где, упрямо стиснув челюсти, держит рулевое весло Лекса; припал к нагретому солнечными лучами дереву штевня пан Войцек, прижимая к плечу приклад арбалета; суетится и орет на гребцов Авцей; ругаясь на чем свет стоит, подползает на карачках перецепившийся на бегу через бухту каната пан Бутля. Сейчас ревущее пламя лишит корабль управления, а заодно и тех, кто способен повести за собой сопротивляющихся.

И тогда точно все!

Конец!

Хоть ложись и помирай…

Погибнут люди, выручившие его, самонадеянного студиозуса, из замка Адолика Шэраня, прямо с колдовского ритуала, грозившего неминуемой смертью, отбившие его после у безжалостных рошиоров. И так слишком много смертей. Лишних, никому не нужных, бесполезных… Смертей ради пустых политических интриг и проклятого сундука, набитого желтым металлом…

Помимо воли, Ендрек напрягся, хотел закричать: «Нет! Так нельзя! Неправильно!!!», но из горла вырвался только придушенный ужасом, смешанным с закипающей яростью, хрип.

Парень потянулся волей к мерцающему багровым пламенем шару, противопоставил свое желание воле матерого колдуна.

Клуб огня дрогнул, замедлил полет, но не остановился. Вообще-то о долгом сопротивлении Мржеку речь даже не шла. Более безумной могла быть лишь попытка противостоять пану Войцеку с саблей в руках. Ендрек попытался просто столкнуть шар с линии полета, а лучше всего уронить его в реку.

Чародей почувствовал сопротивление. Трудно сказать, удивился он или нет, но натиск возрос.

Ендрек понял, что бессилен. Плетью обуха не перешибешь. Его новоприобретенный талант слишком жалок, слишком ничтожен по сравнению мастерством Мржека, упорно оттачиваемым годами. Пот хлынул на глаза, взмокла, несмотря на свежий речной ветер, рубаха.

Неожиданно колдун дернулся, как от удара бича, судорожно оттолкнул шар и схватился за плечо. Студиозус успел заметить воткнувшееся в плечо Мржека толстое древко бельта и мгновенно потемневшее сукно вокруг раны.

Гапей!

Успел-таки!

Клубок огня пролетел над головой Лексы так близко, что наверняка опалил макушку, и врезался в мачту. Запахло паленым. Хрустнули составлявшие нижнюю часть мачты брусья, взметнулись обрывки канатов.

С оглушительным плеском мачта, рей, парус полетели за борт.

Испуганно заржали, забились в трюме кони.

К счастью, падая в воду, рей освободил накрытых полотнищем паруса гребцов. Они дружно ударили веслами, не желая более находиться в опасной близости к рассерженному колдуну.

Какое-то время мачта волочилась следом за «Ласточкой», но Авцей, подхватив валяющийся у борта топорик, принялся обрубать ванты и обмотанный вокруг «утки» шкот.

– Где Гапей? – бросился Ендрек к борту. – Стой! Он же там!

Авцей только отмахнулся. Не поможешь, мол. Остальным бы спастись.

– Давай за веревку потянем! – подбежал пан Юржик. – Ты помнишь какая?

Ендрек только рукой махнул. Где там упомнить? Все веревки на одно лицо. Может, моряки и различают, за какую тянуть надо, а «крысе сухопутной» этого не понять никогда.

Юржик кивнул. Видно, и сам был того же мнения.

– Ладно. Гляди на воду. Вынырнет – вытащим…

Гапей так и не вынырнул.

Струг уходил от левого берега. Гребцы-плотогоны гнули толстые ясеневые весла. Понуканий не требовалось – жить хочется каждому. Просто капитан, управившись с остатками веревок, волокущих за собой мешающую движению мачту, принялся отсчитывать:

– И раз! И два! И раз! И два!

Несколько раз бельты грозинчан догоняли корабль. Но опасности в них не осталось никакой. Как и в нескольких вяло шипящих языках огня, запущенных вслед «Ласточке» Мржеком.

– Жаль, промахнулся Тыковка самую малость… – хмуро проговорил пан Войцек. – Не прикончил изувера.

И все же от главного врага он их избавил.

Очевидно, колдуну тяжело запускать огненные шары одной рукой. А может быть, боль не давала сосредоточиться и создать достойное оружие.

– Ты, студиозус, сам-то понял, что сделал? – ухмыльнулся пан Юржик, когда Войцек отправился поговорить с капитаном. Мертвые лежали там, где упали во время боя. Сейчас главное – уйти, скрыться, запутать преследователей.

– А что я сделал? – попытался прикинуться дурачком Ендрек.

– Ты это брось, – погрозил пальцем Бутля. – Все видели. Ты ж побелел весь, и пот градом льется, а клубок-то огненный остановился и ни взад ни вперед. Знал бы Мржек в замке Шэраня, какого он вражину готовит, зарезал бы тебя и не задумался бы.

– Я и сам не понимаю, как оно вышло, – невпопад ответил Ендрек.

– Так я ж тебе объяснял! Эх, студиозус, не веришь мне, а я жизнь повидал и всякого наслушался-нагляделся. Ты теперь чародей, и к бабке не ходи!

– К какой бабке?

– К бабке-шептухе. Не отшепчет, не отмолит.

– Да я…

– А что ты? Радуйся. Вот Юстын на что шел ради такого счастья? На убийство, на грех, на нарушение Контрамации. А тебе как на тарелочке.

– А не надо оно мне ни даром, ни за деньги!

Пан Юржик внимательно на него посмотрел:

– Ну, как знаешь, парень. Только одно скажу – хочешь ты того или нет, а всё… Будешь чародеем. Контрамацию чтишь?

– Что? Конечно же! Как иначе?

– Значит, пойдешь в реестровые. Или ко двору.

– Мне теперь только ко двору, – горько усмехнулся Ендрек.

– А я же не сказал к какому. Думаешь, Уховецку твои способности не нужны?

– Угу… очень здорово ты придумал, пан Юржик… Против своих идти сражаться…

– Ты от этих своих мало натерпелся?

Ендрек стиснул зубы.

– Эти, – кивнул за корму, – мне не свои… И рошиоры тоже… давай, пан Юржик, лучше раненых поищем. Полечим…

– Как знаешь, парень, как знаешь… – пожал плечами пан Бутля. – А раненых я и не видел… Метко бьют сволочи. Сразу насмерть. Разве что у Лексы щеку зацепило. Так то щепкой… Заживет само.

– Тогда давай мертвых сложим, что ли… – Студиозус был готов на все, лишь бы не продолжать неприятный разговор. Как объяснить пану Юржику, для которого, кажется, все просто и понятно, все покрашены белой и черной краской – свои и чужие, что трудно, мучительно трудно делать выбор. С одной стороны – родня, друзья детства, уважаемые наставники, а с другой – новые друзья, с которыми преломлял последнюю горбушку хлеба, сражался бок о бок и вместе хоронил убитых товарищей… Когда сердце рвется на две половинки, а выбора сделать не может. Точнее, выбор-то уже сделан, ведь он с паном Войцеком, а не в Выгове, но это выбор разума, а не сердца. Выбор долга, а не влечения. А как хотелось бы, чтоб желания души и умозаключения холодного рассудка совпали. Тогда и ночная бессонница улетучится…

Пан Бутля прищурился, хотел еще чего-то добавить, но благоразумно смолчал. Все-таки жизненный опыт – и немалый – подсказывает, когда не надо лезть в душу грязными пальцами. Пускай само утрясется.

Подошел нахмуренный Войцек. Стянул с головы шапку:

– Г-грай… П-пять лет в моей сотне.

– Он про мать говорил, – нерешительно начал Ендрек. – В Богорадовке, мол…

– Зн-знаю, – кивнул пан Шпара. – Живы будем, я ее н-не оставлю. Сестры еще меньшие у него. Все на пприданое копил. Отец-то погиб. Рыцари-волки. О-о-он тоже порубежником был.

– Я тоже помогу, чем смогу. У моего отца деньги есть…

Меченый махнул рукой:

– Что вп-впустую говорить? Сл-слушайте меня. Авцей нас высадит…

– Когда? – удивился студиозус.

– А п-прямо сейчас.

– Как же?..

– А так! Уходить по суше б-будем. Через Гр-грудки.

– Хоть не собачьи кучки, – попробовал пошутить Юржик, только грустно как-то у него вышло. – Думаешь, пан Войцек, они за кораблем гнаться будут?

– Д-думаю. А Авцей д-думает, что чародей наш след ведет. Вот и поглядим.

– Ясно, – согласился Юржик. – Как там Лекса говорит? И волки сыты, и дело мастера боится.

– Т-точно.

– Да, Лексу-то с собой берем или тут бросим? – Пан Бутля оглянулся на застывшего у правила великана.

– Нам каждый человек на счету, – сжал челюсти так, что желваки на щеках заиграли, пан Войцек. – Чем т-тебе Лекса плох?

– Да ничем, помилуй меня Господи… Всем хорош. – Пан Юржик вздохнул. – Что-то я людям верить перестаю. А все груз наш окаянный… Нельзя так жить.

– Д-думаешь, мне легче? Терпи, пан Юржик, терпи. Немного осталось. Искорост в десятке поприщ, ежели по суше.

* * *

Издали Грудкавые горы напоминали кучу конских кругляшей. Ну, очень большую кучу. Коричневатые базальтовые глыбы громоздились одна на другую, но не поднимались высоко. Самая высокая гора – аршин пятьсот, не больше. Подножия заросли мрачным, черным ельником. Верхушки, обдуваемые южными суховеями, нагло выпячивали голые бока, лишь кое-где покрытые серо-зелеными потеками лишайников.

Вблизи поверхность скал вызывала еще меньше приязни. Изъязвленная ветрами, дождями, сходом снегов, она вызывала в памяти картины обезображенного черной оспой лица.

– Пан Войцек, ты прости меня, дурака, что-то я в толк не возьму – как мы через горы перевалим? – Пан Юржик натянул повод буланого, раньше принадлежавшего Граю. Его серый в яблоках повредил ногу, когда рухнула мачта. Видно, взбрыкнул с перепугу и рассадил плюсну до кости. Пришлось бросить на берегу. Выживет, значит, повезло. Не выживет – не судьба. – На телеге-то?

Меченый хмыкнул, скептически оглядел повозку, вихляющую по бездорожью перекошенным правым передним колесом.

– А к-к-кто говорил, что мы перевалим?

– А что, перелетим? – улыбнулся Юржик.

– П-перейдем, только без т-телеги.

– Как так?

Даже Ендрек, рысивший позади повозки, разглядывая широкую спину Лексы, сидевшего с вожжами, поднял голову и прислушался. Что это новенькое сотник выдумал?

– Д-да уж так, пан Ю-юржик. Мржек, конечно, сволочь, но не дурак. Это ротмистр Переступа болван надутый, а Мржек – нет… Н-на сколько ему хватит корабля, нами кинутого?

– Ну, уж и не знаю… А корабль ли он искал?

– Т-то-то и оно. Ты заметил, они от Искороста шли, а не по следам нашим.

– Заметил.

– Выходит п-предали нас, как думаешь?

– Значит, предали. Ох ты, ядреный корень! – Пан Бутля звучно щелкнул плетью по голенищу сапога. Буланый дернулся в сторону, прижимая уши. – Тихо! Балуй мне! Значит, будут ждать нас в Искоросте?

– К-как пить дать. Мало того что им наша цель ведома, Мржек, сдается мне, еще и чует кого-то из нас.

– Студиозуса? – Бутля оглянулся на Ендрека, возвел глаза к небу – ничего, мол, не поделаешь – ты ж не виноват.

– Н-не знаю. М-может, и его, а м-может – меня. Кто их, колдунов, знает, на что способны?

Ендрек решительно толкнул серого шенкелями и, обогнав ссутулившегося Лексу, поравнялся со шляхтичами:

– Пан Войцек, разреши, я попробую его со следа сбить!

– Ра-ра-разрешил бы, – серьезно кивнул Меченый, – если б ты в Выговском Институциуме чародейства полный срок выучки прошел бы. Понял?

– Нет…

– Т-ты супротив Мржека, как кутенок против волкодава. Ясно? Проглотит, прожует и косточки выплюнет.

– Но я же…

– В-великим чародеем себя возомнил? Забудь. И не говори никому. А коли с Мржеком на узкой т-тропке встретишься, на сабельку уповай, а не на волшбу.

– Да я с саблей-то…

– Ничего. Цецилю Вожику не дал себя на капусту искрошить? Не дал. Уже, значит, не новичок, – вмешался пан Юржик.

– Т-точно, – согласился Войцек. – Но я не про то. Мржек, он с отрочества чародейству учится. То бишь дольше раза в три, чем ты вообще живешь. Но саблей ладони не осквернил. М-мне доносили, он хв-хвастал как-то – эти руки, м-мол, никого не убивали! – Меченый даже оскалился от с трудом сдерживаемого гнева. – А что по его приказу в хлевах жгли баб и ребятню, это, выходит, не в счет! Шляхтичей конями разрывали, кметям животы вспарывали и ржаным зерном засыпали – жрите, мол. Руки рубили, глаза выкалывали, насиловали малолеток…

– Стой, стой, пан Войцек, – запротестовал пан Бутля. – У меня любви к Мржеку никакой – наслышан премного о его «подвигах». Но тебя куда-то не туда повело.

Пан Шпара с видимым усилием взял себя в руки:

– Д-добро, не буду. Ты не обижайся на меня, студиозус. Сделать с Мржеком ты ничего не сможешь.

– Да я!.. – вспыхнул сперва Ендрек, а после понурился. – Верно, пан Войцек. Прости. Куда мне…

– Т-то-то же. А ко всему прочему, н-не знаем мы, чей след он ведет. Я ему тоже насолил в свое время…

– А может, он вообще казну чует? – предположил Юржик.

– Кто ж его знает? – не стал спорить Войцек.

– Что ж делать? – как-то жалко и беспомощно проблеял Ендрек.

– Ч-ч-что делать? – Пан Шпара рубанул воздух ребром ладони. – А зароем казну тут.

– Прямо тут? – поразился медикус.

– Н-не прямо. Вот в отроги Грудок заедем…

– А потом?

– А п-потом выберемся в Искорост. Тихонько, кружной д-дорогой. А т-там поглядим, где Мржек с Переступой нас дожидаются и кто из нас кого бояться должен. – Пан Войцек не брался за кончар, не трогал рукоятку сабли, но слова его прозвучали так, что Ендреку стало на мгновение страшно. Меченый помолчал и добавил: – И к-колдовство хваленое ему н-не поможет.

– Эх, позабавимся! – мечтательно воскликнул пан Юржик. – Всех припомню…

Всех припомню…

Ендрек вздохнул, и в памяти всплыли имена тех, кто начинал поход с ним разом. Из маленькой захолустной Берестянки в стольный Выгов, а уж после сюда – на южные границы королевства, в дикие степи за Стрыпой.

Грай. Бельт в грудь.

Хватан… Этот, хвала Господу, только ранен, может, и выходят порубежника Беласци.

Хмыз. Зарезан рошиором.

Пан Стадзик Клямка. Посажен на кол.

Пан Гредзик Цвик, предатель. Убит Лексой.

Издор. Пропал в Выгове.

Самося, Даник по кличке Заяц… Посечены в схватке с рошиорами.

Шилодзюб. Зарублен в замке пана Шэраня.

Пиндюр. Погиб от арбалетной стрелы в замке пана Шэраня.

Глазик, веселый конокрад. Забит, затоптан шляхтичами в застянке, названия которого Ендрек так и не узнал.

Гапей-Тыковка. Утонул в Стрыпе.

Квирын. Зарублен рошиорами.

Миролад. Повешен хоровскими порубежниками с одобрения самого пана Войцека.

– Я тоже, – тихо, но твердо произнес Ендрек. – Я с вами. Я хочу отомстить за всех.

– Л-лечить лучше, чем убивать, – ответил Меченый. – Л-лечи людей.

– После, – убежденно проговорил студиозус. – За каждого убитого я обещаю вылечить десяток недужных, но вначале я помогу вам отомстить. Может, против Мржека я кутенок беспомощный, а все-таки клубок его огненный придержать сумел. Еще потягаемся.

Пан Шпара дернул себя за ус, повернулся к Юржику.

– Да что ты с ним сделаешь, пан Войцек? – ухмыльнулся пан Бутля. – Пущай едет. Значит, судьба у нас такая – вместе ошиваться. Вон Лекса, поди, тоже не отстанет. А, Лекса?

– А то? – пробасил великан. – Прогонять меня и не думай. Не плюй в колодец – не вырубишь топором.

От громового хохота шляхтичей и присоединившегося к ним мгновением позже Ендрека слетели с ближних елей кедровки.

Пан Войцек предостерегающе поднял руку:

– Все! Б-больше не шумим. И следов поменьше оставляем. Во-он в том распадке.

Верхушки елей устремлялись к небу наконечниками пик. Тяжелые лапы хлестали по плечам, по щекам, по гривам коней.

Меченый дождался, пока телега въехала в смолистый полумрак ельника. Внимательно огляделся – он помнил о аранках клана Росомахи – и направил вороного в лес.

* * *

Лопата нашлась всего одна. Все ж таки не кмети ехали – воины.

Копали по очереди. Да и то сказать, положа руку на сердце, – большую часть ямы вырыл Лекса. Ендрек довольно быстро набил кровавую водянку и теперь сидел в сторонке, зализывая ладонь.

– Горелки бы… – вздохнул он.

– Ага, тебе только дай горелки – всю на раны да болячки разольешь, – ядовито отозвался пан Юржик, орудующий маленьким топориком. То ли у всех елей были такие крепкие корни, то ли в здешних горах они как-то по-особенному росли, но лопата отказывалась резать жесткие, жилистые прутья.

Сперва, если не обращать внимания на корни, копалось легко. Серый мелкий песок с малой толикой базальтовой дресвы. Бери больше – кидай дальше. Но, углубившись на аршин – или аршин без пары вершков, – они наткнулись на плотный сырой суглинок. Он лип к лопате, марал штаны бессовестными желто-коричневыми разводами и вообще всячески сопротивлялся.

– С сундуком вместе опустим или выкинем? – поинтересовался пан Юржик.

– З-замок ломать не хочется, – откликнулся Меченый. – К-крепкий замок. Н-надежный.

– Того-этого… Замок не беда… – Лекса оперся локтями о край ямы. – Надо – сломаем. А лишку рыть неохота.

Пан Войцек окинул взглядом вместительный сундук. И правда, что золоту сделается в сырой земле? Чай, не железо, ржа не поест.

– Д-добро. Бросай лопату. Иди с-сундук ломать.

Шинкарь выбрался из ямы. Взялся пальцами за толстую дужку замка.

– Того-этого… Замочек, оно, конечно, крепкий. А скобка… – Он на миг напрягся, рванул замок на себя. Послышался хруст расщепляющейся древесины. – А скобка так себе. Того-этого… хлипкая. На продажу делали, не себе.

Лекса подбросил на ладони вырванный со скобами – не помогли и каленые гвозди – замок. Хотел швырнуть в кусты, но после по-хозяйски сунул в свой мешок.

– Что везете-то?

– Золото! – сделал круглые глаза пан Бутля. – А ты не знал?

– Дык… Того-этого… Догадывался. Только…

– Что «только»?

– Да того-этого… Ваш груз – это ваш груз. Чужой каравай по осени считают.

– Чего?

– Да… того-этого…

– Что ж ты с нами увязался? – удивился Ендрек. – Я думал, ты знаешь.

– А чо было не увязаться? Я с малолетства странствовать хотел… Того-этого…

– Н-ну, теперь настранствовался? – Войцек поднял крышку сундука.

– Точно! – подхватил пан Бутля. – Как в той побасенке: «Не догоню, так хоть согреюсь…» Эй, пан Войцек! Ты чего?

Ендрек и сам заметил неестественно остановившиеся глаза и расползающуюся по скулам бледность пана Шпары.

– Что там? – Юржик бросил топор и одним прыжком взлетел на повозку. – Песья кровь! Это ж надо…

Когда медикус присоединился к старшим товарищам, Меченый уже смог оторвать взгляд от распахнутого сундука. Он сидел, сжав виски руками, сгорбив сильные плечи под затертым, кое-где прохудившимся кунтушом.

– Гляди. – Пан Юржик малость подвинулся.

В сундуке ровными рядками лежали слитки. Даже кто никогда их не видел, догадался бы, что это и есть слитки. Из таких после на монетном дворе клепают двойные «корольки». Вроде самые обычные.

Если бы не одно «но».

Уж цвет золота ни один человек ни с чем не перепутает. Пускай ты из самого глухого медвежьего угла, а из лесу раз в год выходишь за солью.

Эти слитки были светло-серые, матовые, мягкие даже на вид.

– Свинец, песья кровь, – буднично сказал пан Бутля.

– Похоже… Того-этого… – согласился Лекса. – Ты прости меня, пан Юржик, на кой ляд вы свинец в такую даль перли?

– Хочешь знать, Лекса? – звенящим голосом произнес пан Войцек.

– Не, ну…

– Я найду, Лекса, пана Зджислава Куфара, а заодно и преподобного, – он скривил губы в едкой усмешке, – пана Богумила Годзелку. Я их найду, обещаю. Клянусь памятью погибших односумов. А потом ты их спросишь. И я спрошу. Обещаю.

Меченый поднял старую саблю, выдвинул лезвие на пол-ладони из потертых черных ножен и поцеловал клинок. Затем спрыгнул с телеги и шагнул к ближайшей ели. Прижался лбом к смолистому янтарно-желтому стволу и замер.

– Ты того-этого… Пан Войцек. Я с тобой искать пойду, – тихо и как бы несмело проговорил шинкарь.

– И я тоже! – Пан Юржик соскочил на кучу песка, перемешанного с суглинком. – Вместе начали, вместе закончим.

– И я! – воскликнул Ендрек. – Кто-то ж вас лечить должен? Раны там шить…

– Да? – Пан Войцек повернулся, смахнул чешуйку коры, прилипшую к брови. – Тогда п-пошли…

Он сделал шаг навстречу спутникам и протянул руку ладонью вверх.

Лишь вставшее над макушками елей полуденное солнце да пролетавшая пичуга могли увидеть, как сошлись в рукопожатии четыре руки.

Узкая, сильная ладонь порубежника.

Короткопалая с обломанными ногтями пьяницы шляхтича.

Широкая, как медвежья лапа, твердая, как копыто, ладонь шинкаря.

И измаранная кровью из лопнувшей мозоли ладонь студиозуса-медикуса.

Сошлись и сжались на мгновение, обещая недругам сполна забот и хлопот.

Эпилог

С началом кастрычника с востока задули сырые холодные ветры, на Прилужанское королевство наползли низкие серые тучи. Зарыдала хлябь небесная мелким холодным дождем, скорбя о растоптанном братстве лужичан.

Обвисли, отсырев, широкие полотнища флагов – с рисунком Белого Орла в Уховецке и с выгнувшим спину Золотым Пардусом на стенах Выгова.

Зазвонили колокола многоглавых соборов панихиду по погибшим и в предчувствии грядущих смертей. Эхом стального лязга отозвались соседи на севере и западе. Как падальщики-вороны на труп великана, слетелись рыцари в белых плащах с Черным Коршуном; разбойные хэвры изгоев-колдунов, прикормленных с ладони Грозина и Мезина; разудалые ватаги мазылов с отрогов Отпорных гор; дикие, воняющие потом и звериными невыделанными шкурами улусы с правобережья Стрыпы. Заполыхали хутора и застянки, горький дым пожарищ застлал распаханные к зиме нивы.

И ходила Смерть-Мара с алым платком в худющей руке. Любо ей, радостно. Еще бы! Когда в последний раз так жировала? Вот и ходила, искала добычу… И всяк, кто видел ее, отправлялся в горний мир.

* * *

Промозглым осенним днем в Искорост въехали два всадника. Один, невысокий, светлоусый и светлобородый, постоянно щурящийся, с носом круглым и багровым, как молодой бурачок, ехал на буланом злом скакуне. Несмотря на ободранный кунтуш и сломанное петушиное перо на шапке, он держал себя подлинным шляхтичем. Даже сыпанул стражникам на воротах десяток медяков. За ним следовал здоровенный детина на светло-гнедом коне. Мужлан мужланом, на самый беглый взгляд заметно. Поперек седла он вез узловатую дубину аршина два длиной. В стародавние времена кмети лужичанские выходили с таким оружием против захватчиков и грабителей. И, попади вражина под удар, не покажется мало ни закованному в броню рыцарю-волку, ни гауту в лисьем малахае.

Приезжие прорысили по Привратной улице, перешли на Угорскую, миновали столярную слободу, направляясь в купеческий квартал. Там на Кривом спуске поинтересовались у встречного трубочиста особняком Болюся Галенки. Ну, трубочист, малый не промах, раскрутил шляхтича на пару кружек пива, а потом признался, что нет более в Искоросте такого дома. И такого купца тоже. В начале вресня, люди говорят, сожгли заживо Галенку, вместе с женой, детьми, тещей-старухой, кухаркой и охранником.

Кто? Зачем? По чьему приказу? Того народу не ведомо. Говорили, что, мол, задолжал карузликам из Синих гор, а те наняли вышибал. Да кто поверит? Зачем вышибалам жизни лишать должника? Мертвую овцу можно остричь только один раз. А живую – о-го-го!

Еще пустомели досужие болтали, что видели в тот вечер на Кривом спуске людей в одежде грозинецких драгун. Даже в ратушу челобитную соседи носили. Расследование, проведенное местным уголовным дознавателем, показало – грозинчане были. Числом не менее двух десятков. Жили в харчевне «Вертел и окорок», порядку не нарушали, при въезде и выезде из города предъявили стражникам грамоту, подписанную новым подскарбием Выговской короны князем Зьмитроком. Так что, выходит, были драгуны на коронной службе, и любой, кто осмелился бы открыто высказать им обвинение в незаконных действиях, сразу стал бы врагом короны. Отцы города проявили прозорливость и государственную мудрость, объявив пожар в доме Болюся Галенки несчастным случаем – сажа, мол, в трубе загорелась, а там пошло, как по писаному.

Приезжие послушали трубочиста, поцокали языками, повздыхали, выглушили каждый кружек по шесть пива – а оно в Искоросте на зависть соседним городам выходило густое да крепкое – и исчезли прежде, чем обыватели успели связать их появление со смертью купеческой семьи и грозинецкими драгунами.

Покидали город пан Юржик Бутля и бывший шинкарь Лекса через другие ворота. Особо не прятались, но излишнего внимания к себе постарались не привлекать.

В двух верстах от Искороста, на Терновском тракте, их поджидали пан Войцек, за прошедшие два месяца поседевший еще больше – прядь расползлась едва ли не на весь висок, – и медикус Ендрек.

Выслушав рассказ пана Юржика, Меченый махнул рукой на северо-восток, на Жорнище по Терновскому тракту.

А что еще делать?

Четыре коня под седлами и два вьючных прорысили по широкой, от обочины до обочины, луже и долго еще дрожало и кривлялось отражение серых облаков на ее взволнованной глади.

* * *

Скособоченный калека с лицом закоренелого сердцееда отер саблю об овчинную безрукавку убитого аранка, хмуро оглядел уцелевших воинов. Из двух десятков грозинецких драгун, выбравшихся с ним из Выгова, в живых остались одиннадцать.

Включая чародея.

Мржек Сякера за несколько дней совсем оправился от злополучной раны, причиненной ему бельтом во время неудачной атаки струга. Пожалуй, если бы не его молнии и сгустки огня, разбрасываемые щедрой рукой, кочевники взяли бы верх. Во всяком случае, обожженных трупов на поляне валялось гораздо больше, чем отведавших грозинецкой сабельки.

Пан Переступа носком сапога столкнул с головы предводителя кочевников – украшенного шрамами седого бойца с сотней косичек на голове – косматый малахай.

– Клан Росомахи.

Урядник Янек, перетягивая раненое предплечье шейным платком, кивнул:

– Они самые.

Пан Владзик еще раз обвел взглядом полянку. Сказал утвердительно:

– На засаду не похоже.

Янек просто кивнул. Зубами он затягивал узел.

– Пан ротмистр! – Подбежавший драгун едва стоял на ногах от усталости, но надо было знать драгун Переступы – скорее свалятся замертво, чем признают собственную слабость. – Пан ротмистр! Там вроде копали!

И вправду, меж двух елей – одна с некогда сломанной верхушкой, другая на пядь выше корня изогнута словно «козья нога» – поверх обычного для здешних лесов песка виднелись смелые мазки желто-коричневого суглинка.

– Эге! Да тут телега! – донесся из чащи выкрик еще одного драгуна.

В обугленных обломках, сваленных в одно большое кострище, даже не числящий себя опытным следопытом пан Владзик узнал остатки колес и передка, а Янек, поковырявшись чуть-чуть, обнаружил присыпанный пеплом стальной шкворень, которым дышло парной запряжки крепится к передней оси.

– Копаем! – немедленно распорядился ротмистр.

Сердце замирало от сладкого предчувствия.

Неужели пан Войцек Шпара оказался таким лопухом? Схоронил клад и даже не припрятал.

Мржек Сякера, во всем чувствующий подвох, довольным не выглядел.

На глубине чуть меньше двух аршин лопатки драгун звякнули о стальную оковку сундука. Деревянный, обитый толстыми скобами и полосами ящик был поставлен в узкой ямине «на попа», закопан криво, небрежно. Похоже, второпях.

Шестеро грозинчан, поднатужась, выволокли его из ямы.

Пан Переступа сам взялся открыть тяжелую крышку. Небольшое подозрение вызывал сломанный и абы как прилаженный на место замок.

Поднял.

Взглянул…

Зарычал от ярости!

Провел-таки! Ох и Войцек Шпара! Отвлек. Зарыл свинец вместо золота!

Думает, грозинчане – дураки?

Купятся на такую нехитрую уловку?

Вот уж нет!

Заглянувший через плечо ротмистра Мржек взял двумя пальцами кусочек пергамента, сложенный вдвое и засунутый между серыми слитками. Развернул.

На желтой телячьей коже виднелись неровные, чуть размазанные – писали сажей, а не настоящими чернилами – строчки.

Чародей, задумчиво шевеля губами, прочитал «про себя».

И хорошо, что не вслух.

На пергаменте значилось:

«Верному псу княжескому, кривобокому Переступе и овечьему хвосту, по недоразумению именующему себя шляхтичем, колдуну недоделанному Мржеку.

Дерьма вам свинячьего, а не прилужанского золота.

Поцелуйте кобылу под хвост, а лучше друг друга в задницы.

Чтоб вам с вашими князьями сгнить заживо.

Чтоб вытекли кишки ваши поганые через зад.

Чтоб жрать вам падаль да стерво и не нажраться.

Пить ослиную мочу и не напиться.

А теперь найди-ка нас, кривой Переступа, пес цепной, мой кончар тебя подровняет.

А тебе, Мржек, лучше самому на осине вздернуться, ибо резать тебя буду мелкими ломтиками и надрезы присаливать.

Богорадовский сотник, пан Войцек герба Шпара.

Писано медикусом Ендреком в присутствии

пана Юржика герба Бутля и шинкаря Лексы

в месяце вресне, числа не считали,

а год такой же, как и у вас».

Мржек зарычал, швырнул пергамент в яму, со всего размаху пнул ногой сундук.

Ударился, зашипел, запрыгал.

Топнул ногой так, что поднятая чародейской силой земля вспучилась и столкнула сундук вместе с окаянным грузом в свежий раскоп. А после от всей души приложил несколькими молниями, сжигая древесину, сплавляя в единый бесформенный ком сталь оковки и свинец.

Говорят, проплывавшие по Стрыпе купцы, увидев молнии в кастрычнике, долго удивлялись чуду Господнему и молились, а после заказали молебен в главном храме Искороста Златоглавом Южимиловском соборе.

* * *

Молодой порубежник осадил взмыленного коня у порога двухэтажного дома под красной черепицей. На расписных ставнях выпинались друг перед другом красный и белый петухи.

Спрыгнул. Поскользнулся, оперся плечом о беленую стену, оставив кровавый мазок. Замолотил кулаком в двери:

– Пан Радовит! Пан Радовит!!!

В доме зашуршали, загрохотали, видно, опрокинули здоровенную лохань.

– Что? – Бледное лицо Радовита – реестрового чародея – возникло в дверном проеме.

– Пан Либоруш за подмогой шлет! – заплетающимся языком проговорил порубежник. – Рыцари-волки Лугу перешли…

– Ах ты горе какое! – всплеснул руками чародей. Вдруг кинулся к посыльному. – Семка! Да ты ж ранен!

– А! – отмахнулся парень. – Беги в казарму, пан Радовит, веди подмогу… – Выговорив это, он пошатнулся и медленно осел на подогнувшихся ногах, держась за путлище.

– Семирад! – Радовит подхватил порубежника под мышки. – Семка! Ты держись, не умирай… Граджина!!!

– Здеся я, – угрюмо откликнулась высокая мосластая старуха, – здеся…

– Помоги ему!

– Да уж сделаю, как надоть. – Граджина неласково глядела что на одного, что на другого. – Беги давай.

– А? Ага… – растерянно промямлил чародей и, застегивая на ходу жупан, быстрым шагом направился вверх по улице.

– Коня взял бы! – донесся в спину строгий окрик старухи, но Радовит не слушал, махнул рукой и прибавил ходу, едва не побежал.

Граджина, кряхтя от натуги, заволокла раненого в дом.

– Надейка!

Немая сбежала вниз по ступенькам, сжимая рукоять метлы крепко, как древко рогатины. Присела возле Семирада, покачала головой.

– Иди Боженку собирай, – строго приказала Войцекова нянька. – Не выстоят наши до подмоги. Да и быть ли подмоге? Все реестровые у Крыкова…

Надейка испуганно всплеснула ладонями, зажала рот передником и дробно протопала по лесенке.

– Быть второму Ракитному, – прошептала Граджина. – Помилуй нас, Господи, многогрешных…

* * *

Опушка леса в пяти верстах южнее Крыкова пламенела алыми кистями рябин в желто-зеленых кронах. Кое-где испод листьев коричневел, наливался золотом. Еще чуть-чуть, и раскрасятся кроны ясеней и грабов мазками яшмы и янтаря, зальет багрянцем звездчатые листья кленов.

Тяжелые полотнища с Белым Орлом лениво шевелились на слабом ветру. Поникли хоругви полков и бунчуки сотен. Обвисли усы и чубы реестровых конников. Капли влаги оседали на шишаках и нагрудниках гусарской хоругви. Слиплись перья черных крыльев за спинами гусар.

Крыковская хоругвь стояла в центре войска князя Януша Уховецкого. На правом и на левом крыльях строя – полки реестровых: Берестянский и Жеребковский, Нападовский и Крапивнянский. Уховецкий гусарский полк – ярко-лазоревые кунтуши и белые крылья – прятался в лесу. Последняя надежда переломить победу, ежели, не приведи Господь, что-то не так пойдет.

Пять прошедших в ожидании дней ждали подмогу из Заливанщина – три сотни пехотинцев-арбалетчиков, да так и не дождались. Пора-то осенняя. Может, борются со слякотью где-то на подходе? А может, великолужичанские летучие сотни уже прошли по тылам, вырезали их ночью, сонных?

Великий гетман пан Автух Хмара, новоизбранный польный гетман пан Симон Вочап, ясновельможные паны полковники Далибор Гжись, Гелесь Валошек, Тэраш Бугай, одноглазый великан Свиязь Торба, Верчеслав Кавадло по кличке Пестряк, Барыс Коло, наместники и хорунжие стояли отдельной кучкой. Не разговаривали и даже старались не смотреть друг другу в глаза.

Ждали прибытия короля. Первого короля в истории Малых Прилужан. Ведь в старые времена, еще до объединения с Великими Прилужанами, здешних правителей именовали великими князьями.

И вот со стороны ближнего березняка, горделиво отколовшегося от прочего леса, донесся топот копыт. Белый бунчук над головами десятка всадников. Узкий штандарт все с тем же Белым Орлом. Кунтуши телохранителей – словно кусочек летнего неба на землю упал.

Князь, точнее, король Януш подскакал к своим подданным. Сдержал светло-солового – цвета свежесобранных сливок – коня, раздирая ему рот трензелем. Сурово, закусив черный с проседью ус, оглядел войсковую старшину. Последний месяц тяжко дался князю Янушу – обвисли щеки плоскими брылями, набрякли сливовостью мешки под глазами, прибавилось – ох как прибавилось – морщин поперек лба.

– Все готовы, твое величество, – поклонился Автух Хмара. Провел пальцем по окрайку пернача, заткнутого за алый кушак.

Януш зыркнул зверем. Счастье, что по уху не огрел. За ним такой грешок, поговаривали, водился. Развернул коня на задних ногах, пришпорил.

Соловый жеребец коротко ржанул и, согнувшись кренделем – чего-чего, а в седле князь Уховецкий всегда сидеть умел, – пошел коротким галопом вдоль строя. Телохранители не отставали, но и вперед не вырывались – тоже выучка многолетняя сказывалась.

У левого края Крапивнянского полка Януш сорвал шапку.

И кто скажет, что блестело на его ресницах – слезы или осевшие капельки тумана?

Осадил коня перед крыковскими гусарами, а в первом ряду стояли все как на подбор седые, иссеченные шрамами бойцы, способные согнуть «королька» пальцами и завязать узлом железный шкворень.

– На караул! – скомандовал гусарский хорунжий, потомок старинного рода Намислав Джякел.

Пять сотен кончаров в миг покинули ножны, отсалютовали королю и застыли, устремленные трехгранными остриями в серое небо.

Януш спешился, бросил поводья коня.

– Сыны мои! – загремел его голос. – Не по моему приказу вы здесь собрались, но своей волей пришли. Стоите здесь, готовые живота не пощадить за свободу и честь Малых Прилужан. Гляжу я на вас, и сперва радуется мое сердце, а потом печалится, обливается горькими слезами. Ибо не сегодня-завтра поднимет меч брат на брата, прольется кровь лужичан, которые мне равно как дети, хоть из Великих, хоть из Малых Прилужан. Потому благодарю я вас и кланяюсь в пояс за верность и преданность вашу, но на коленях прошу – разойдитесь…

Уховецкий князь помедлил мгновение и грузно плюхнулся на оба колена, не глядя под ноги, не считаясь с хлынувшей за голенища щегольских сапог холодной водой.

Строй охнул. По только что ровным рядам пробежала рябь, как от брошенного в воду камня.

Наметом подлетел Симон Вочап, спрыгнул едва ли не на ходу, поскользнулся, припал на одно колено рядом с Янушем:

– Что ж ты делаешь, твое величество? Своими руками всех в петлю…

– Какое я тебе «величество»? – окрысился владыка Уховецкий. – Можешь корону себе забирать! Вон она, во вьюке. А хочешь, швырни в небо – на кого Господь пошлет… И конец! И крышка! А с меня довольно!!! Из-за честолюбия край в крови потопить?!

– Да ведь так и так кровушкой умоемся…

– Зато моя душа пред Господом чиста будет! Я все сделал, чтоб войны избегнуть. Еще вчера гонцов Юстыну послал. Я присягаю Выгову и Прилужанскому престолу и от вас того же жду…

Пан Симон где стоял, там и сел. Прямиком в грязь. Схватился за голову, стягивая волчью шапку на глаза.

– Господи, слышишь ли ты меня? – прошептал едва слышно. – Конец… конец Малым Прилужанам…

Небо в ответ сыпануло мелким дождем. Холодным и колючим, как сочувствие скряги. Уместным, как шпильман на похоронах.

* * *

По сводчатому потолку распластались длинные тени. От неприкрытого ставня тянуло осенней стылой сыростью. Изредка ветерок касался одного из бесчисленного множества свитков, разбросанных по широкой столешнице, и тогда пергамент вздрагивал, взмахивал уголками, как отбившаяся от стаи, севшая умирать в чужое болото утка. Тогда тени на потолке всполошенно метались, а человек, сгорбившийся за столом, ежился, вздрагивал и без дела поправлял подбитую собольим мехом пелерину.

Серовато-зеленая кожа, глазки-щелочки, бесформенные уши. Любой сторонний взгляд не без труда узнал бы нынешнего прилужанского короля, некогда бывшего красавцем и франтом, первым кавалером Терновского княжества.

Скрипнула дверь.

Король Юстын встрепенулся и недовольно скривился:

– Я же просил…

– Нитчего, нитчего… – Невысокая полнотелая королева, уроженка далекого северного Руттердаха, до сих пор немного коверкала певучую лужичанскую речь, хотя давно уже изъяснялась совершенно свободно. – Я не пускать слуг. Я сама. Сама одна.

Королева отодвинула локтем кипу сложенных вчетверо, а то и просто смятых листков, поставила на стол посеребренный поднос с высоким узкогорлым кубком, прикрытым чеканной крышечкой.

– Катаржина, я же просил… – Король вздохнул и опустил подбородок на сложенные ладони.

– Нитчего, нитчего… Сам пан Каспер Штюц приказал пить. Этот напиток выводить отраву из крови. – Ее величество сняла крышку, втянула курносым носом густой парок и закатила глаза в притворном блаженстве. – Отчень вкусно.

– Кто из души у меня отраву выведет?.. – задумчиво протянул пан Юстын. – Какому чародею под силу?

– Нитчего. Все успокоится. Пей, пожалуйста.

Король сокрушенно махнул рукой, потянулся за кубком.

– О! Подождать! У тебя чернила на щека… – Катаржина ловко смахнула не успевшее засохнуть чернильное пятнышко.

Юстын наклонил голову и благодарно потерся щекой о руку королевы:

– Спасибо, Катаржина. Что б я без тебя делал? Без тебя и детей. Один с этой сворой подхалимов и стяжателей… Каждый тянет одеяло на себя. Вот жалобы, челобитные, доклады… – Король с ненавистью подбросил несколько развернутых свитков. – Вот, смотри – этот просит отменить Контрамацию. Желают-де шляхтичи застянка Водотыги детишек отдавать учиться чародейству! Сорок два отпечатка пальцев, грамотеи! А этот жалуется – мол, князь Уховецкий Януш его поносной бранью бесчестил и грозился плеть о спину измочалить… Требует возместить ущерб чести шляхетской полусотней «корольков»! Тьфу ты… Коль честь тебе дорога, бери саблю в руки и вызывай, а он – жалобу писать. Этот просит освободить фольварк от податей, так как он во время элекции подрался с уховецкими в шинке, потерял серьгу золотую, саблю и коня… За пьяную драку освобождать от податей? За кого они меня все принимают? – Юстын с неожиданной силой приложил кулаком о столешницу. Подпрыгнула, жалобно звякнув, чернильница в виде распластавшего крылья лебедя. Покатилось, кропя листочки брызгами чернил, гусиное перо. Закачался канделябр с пятью толстыми свечами белого воска.

– О! Нитчего… – Прохладная ладонь королевы легла на лоб его величества. – Ты должен успокаиваться. Выпей отвар. Ты не должен делать все это сам… – Катаржина указала на заваленный исписанными листками стол. – Есть помощники. Пан подскарбий, паны гетманы, пан каштелян, пан возный, пан конюший, пан подтчаший… Всех ли я перетчислять?

– Да хоть всех, хоть не всех – велика ли разница? – горько усмехнулся Юстын. Зажмурился и залпом выпил обжигающее снадобье. Передернулся. – Ох, чего ж он туда мешает? Перцев заморских, не иначе…

– Каспер Штюц есть отчень хороший лекарь. Сколько раз ректор Академии Руттредаха звать его к себе, передавать опыт утченикам… Он все время отказываться. Сказал, летчить живых людей интереснее, тчем бубнить двум десятком олухов, которые только и думать, как накатчаться пивом после лекций.

– Может быть, может быть, – согласился король. – Почему-то я ему доверяю. Одному ему из всех придворных Витенежа. – Он помолчал, потом поднял глаза. – Ты слышала? Была голубиная почта. Януш отказался от короны Малых Прилужан. Распустил войско. Путь на Уховецк свободен.

– Так потчему же медлит пан Твожимир? Потчему не займет мятежную столицу?

– Я приказал возвращаться нашему войску.

– Потчему?

– Ох, сколь же можно объяснять? Хоть ты пойми. Мне не нужна целая страна врагов. Меня избрали королем честно и открыто. Я хочу править честно и открыто. Все лужичане мне как дети. Пусть один с берегов Луги, другой с Елуча, а третий со Стрыпы. Я поеду в Уховецк… Вот чуть-чуть подлечусь и поеду. Они должны принять меня сердцем, а не понуждением. И хоровцы тоже. Пускай пан Скорняга кордоны закрывает. Перебесится и сам ко мне придет. Замерзнет Стрыпа, полезут по льду кочевники. В одиночку, без поддержки всего королевства, Хоров не выстоит…

Его слова прервал решительный стук в дверь.

– Что там еще? – Король приподнялся, недовольно сдвинув брови. – Кого нелегкая несет?

Вбежавший стражник – гусар Выговской хоругви – был лицом белее первого снега.

– Прошу прощения, твое величество! Срочное донесение… – Он склонился в поклоне, скрипнув ремнями, поддерживающими нагрудник. Взмахнул крашенными восковым вереском в желтый цвет крыльями, едва не затушив свечи.

– Говори!

– Пан великий гетман прислал письмо. Крыковские гусары взбунтовались при попытке их разоружить. Посекли Тесовскую хоругвь реестровых, попытались прорваться…

– Ну? – Юстын посерел, вцепился пальцами в край столешницы. – Дальше!

– Их окружили двумя полками. Гусары встали насмерть. Великий гетман приказал…

– Почему мне не сообщили?! Долбень он, ваш Твожимир! Лбом ему крупу рушить, а не войском командовать!

– Не могу знать, твое величество… – растерянно пробормотал гусар.

– Ладно! Дальше!

– Крыковцев окружили двумя полками. Перебрасывали из Кричевичей еще две хоругви гусар, а от Бродков – арбалетчиков…

– Ослы… Ослы… – простонал король, хватаясь за голову. – Дальше!

– В спину нашим ударили малолужичане. Судя по бунчукам, берестянские реестровые и две сотни порубежников от Зубова Моста. Потери до двух сотен ранеными и убитыми. Прорвавшиеся отходят на Уховецк. Пан великий гетман начал преследование. Срочно перебрасываются осадные машины от Скочина. Пан великий гетман просит разрешения задействовать наемную роту саперов-руттердахцев.

– Горшок ночной пускай себе на башку наденет! – Юстын со всей силы швырнул чернильницей о стену, безобразное черное пятно растеклось по гобелену, превращая в ужасную маску благородное лицо короля Зорислава, принимающего послов из Угорья. – Пошел вон!!! – И в спину немедленно развернувшемуся гусару добавил: – Ждать у двери!

Когда дверь захлопнулась, Юстын, обессилев, рухнул в кресло, закрыл лицо руками:

– Война… Война. Брат на брата… За что, Господи, мне этот груз?

– Разве нитчего нельзя сделать? – осторожно поинтересовалась королева. – Посылать приказ. Остановить.

– Конечно, конечно… – Король отнял ладони от лица. В глазах его стояли искренние слезы. – Приказ. Голубиной почтой и нарочным. Вдруг Твожимир голубя не поймает… – Горькая насмешка прозвучала в последних словах. – Срочно Зьмитрока сюда. Он хитрый лис – пускай выкручивается за своего дружка люлинецкого. Мир любой ценой. Любой.

Отпустив гонца с новыми приказами, король упал на колени перед сурово взирающим на него из угла с липовой доски ликом Господа и молился, молился, молился…

* * *

По раскисшим дорогам Прилужанского королевства шагала странная пара.

Слепец с пышными седыми усами и недавно отросшей русой бородой, одетый в подпоясанное вервием рубище, шлепал по лужам босыми ногами и, казалось, не замечал холода. Некогда сильным, но охрипшим от простуды голосом он то напевал коломийки, то принимался молиться, путая в кашу слова молебнов за здравие и за упокой, то читал скабрезные фрашки и хохотал во все горло, распугивая редких по такой погоде проезжих.

Рядом с ним шагала высокая, худющая, как сушеная вобла, девка в расшитой черными и красными крестами поневе, белой, распоясанной рубахе, растрепанная, с красным платком в сухой мосластой руке.

Дева Моровая.

А проще – Мара.

А еще проще – Смерть.

Правда, видели ее не все.

А кто видел, старался молчать, чтоб не накликать нечаянную беду.

Горя и без того хватало…

февраль – август 2005 года

Словарь

Аршин – мера длины. Приблизительно 71 см.

Барбакан – предвратное укрепление в крепостной стене.

Бард – общее название конского доспеха. Мог изготавливаться из кольчуги, кожи или простеганной ткани. Полный конский доспех включает в себя шанфрон (защиту морды), критнет (защиту шеи), пейтраль (защиту груди), круппер (защита крупа) и фланшард (пластины для защиты боков).

Бастея – оборонительная башня.

Батман – силовой прием в сабельном фехтовании. Сбив клинка противника в сторону.

Буздыган – оружие наподобие булавы, символ полковничьей власти (укр.).

Бутля – бутыль, бутылка (белорус.).

Буцегарня – тюрьма, кутузка (укр.).

Валошек – василек (белорус.).

Ванты – стоячий такелаж. Удерживают мачту с боков.

Великодень – церковный праздник. День пролития крови сошедшего на землю Господа.

Верста – мера длины. 1000 саженей. Приблизительно 2130 м.

Вершок – мера длины. Приблизительно 4,46 см.

Водяница – русалка, водяная дева.

Вожик – еж (белорус.).

Восковник – невысокий кустарник с большими листьями. Имеет несколько разновидностей, известных под именем восковой ягоды, воскового вереска и т. д.; на плодах имеется восковой слой. В. имеет много красящего вещества, дающего ярко-желтый цвет.

Вочап – шест, к которому прикрепляется колодезное ведро (белорус.).

Выгов – столица Прилужанского королевства. Самый большой и богатый город.

Гай, гаечек – лес, лесок, перелесок (укр.).

Галун – плотная лента или тесьма, первоначально золотая, серебряная или мишурная, нашивка из такой ленты или тесьмы на одежде.

Гетман – командующий войском. В Малых и Великих Прилужанах было по два гетмана – великий, главнокомандующий реестровым войском и ополчением на случай войны, и польный, командующий порубежными отрядами.

Горелка – самодельная водка, самогон.

Грозинецкий канон – отличия в отправлении религиозных служб в Грозинецом княжестве от Прилужанского королевства. В частности, в крещении, миропомазании, соборовании. Главным расхождением Грозинецкой церкви от Прилужанской является отношение к чародейству.

Грудок – бугор (белорус.).

Гугель – капюшон, переходящий в воротник на плечах, деталь мужского костюма.

Гусары – тяжелая конница в Прилужанском королевстве и Грозинецком княжестве. На бой выходят в кирасе, шлеме и поножах. К наспинной части кирасы прилужанских гусар полагалось украшение в виде крыльев. Кони гусар, как правило, были защищены доспехом – бардом. Вооружались кончаром (меч первого удара) и саблями.

Далонь – ладонь (белорус.).

«Деяния Господа» – главная религиозная книга Прилужанского королевства и прилегающих земель. В Руттердахе и Зейцльберге истолковывается по-иному, поэтому представители их церквей ведут постоянные богословские споры со священниками Прилужанского королевства.

Драгуны – конница в Прилужанском королевстве, Грозинецком княжестве, Зареченском королевстве. В вооружение драгун входила сабля и арбалет. Могли вести бой как в конном, так и в пешем строю.

Жак – дублет или куртка, усиленная маленькими металлическими пластинками или просто простеганная.

Жупан – верхняя мужская одежда зажиточного населения, преимущественно из темного сукна. По крою жупан напоминает сермягу с двумя клиньями. Украшался позументом и галуном. Воротник и обшлага делались из цветного бархата или меха.

Застянок – деревня, населенная по большей части обедневшей шляхтой.

Канюшина – клевер (белорус.).

Карузлик – представитель низкорослого народа (средний карузлик достигает макушкой до солнечного сплетения среднему человеку), населяющего Синие горы в левобережье Здвижа. Искусные каменотесы, рудознатцы, землекопы. Стойкие бойцы. Народ очень малочислен.

Кептарь – мужская или женская короткая меховая безрукавка.

Клуначак – узелок с вещами (белорус.).

Клямка – щеколда (белорус.).

Кметь – зависимый от шляхтича крестьянин.

Козья нога – приспособление для натягивания тетивы арбалета.

Коло – колесо (белорус.).

Коломийка – народная песня, строфа которой представляет четырнадцатисложное двустишие, и массовый танец в плотном кругу под шуточные припевы.

Комора – чулан, пристройка, используемая под склад (укр.).

Контрамация – закон Прилужанского королевства, по которому заниматься чародейством разрешается лишь на коронной службе так называемым реестровым чародеям.

Кончар – длинный кавалерийский меч с трехгранным сечением лезвия. Скорее колющее, чем рубящее, оружие. Использовался как копье для первого таранного удара при атаке конницы.

Кофель-нагели – стержни из твердого дерева. Вставляют в отверстия кофель-нагельной планки для крепления и укладки снастей бегучего такелажа.

Кочевники – народы, заселяющие правый берег реки Стрыпы. Разделены на три больших родоплеменных союза – аранки, гауты и могаты. Скотоводы. Разводят коз, овец, коней и мохнатых степных коров. Часто тревожат набегами южные границы Прилужанского королевства.

Красная свинцовая руда – минерал крокоит (PbCrO4), из которого впервые был выделен химический элемент хром.

Кулеш – жидкая каша из пшена, заправленная салом, луком, чесноком, яйцом.

Кумпяк – окорок (белорус.).

Кунтуш – верхняя мужская распашная одежда зажиточного населения. Представляет собой кафтан с рукавами, в которых были прорези для рук или разрезы до плеча. Одевали кунтуш поверх жупана и подвязывали цветным поясом. Кунтуш шили из дорогих ярких тканей и украшали мехом или галуном.

Лимерик – стихотворение из пяти строк с особым чередованием рифм. Как правило, сатирического содержания.

Маеток – имение, загородный дом шляхтичей.

Мазыл – почтительно обращение к мелкопоместному дворянину в Угорье.

Маляр – художник (укр.).

Маршалок – выборный председательствующий в Сенате Прилужанского королевства.

Маштак – крепкий, ширококостный конь.

Месяцы: стужень – январь, зазимец – февраль, сокавик – март, пашень – апрель, кветень – май, червень – июнь, липень – июль, серпень – август, вресень – сентябрь, кастрычник – октябрь, подзимник – ноябрь, снежень – декабрь.

Мочуга – дубина, изготавливаемая из молодых дубков. На коре живого деревца делаются разрезы, куда заталкивают осколки кремня. Когда они обрастают древесиной, дерево срубают и обтесывают рукоять.

Наместник – помощник командира полка, занимающийся набором и обучением молодых солдат.

Наперстянка – род травянистых растений или кустарников семейства норичниковых. Все виды наперстянки – ядовитые растения, содержащие гликозиды.

Ногтоеда – современное название: панариций. Гнойное воспаление пальца в результате мелких повреждений. Различают ногтевой, кожный, подкожный, сухожильный и костный.

Обсечка – ковочный инструмент, при помощи которого отсекают головки гвоздей, удерживающих подкову на копыте.

Обшивка внакрой – обшивка судов. В двух смежных рядах досок нижняя кромка доски верхнего ряда накладывается на верхнюю кромку доски нижнего ряда. Корпус при такой обшивке получается очень прочным, поэтому можно уменьшить число и толщину шпангоутов.

Очипок – традиционный головной убор замужних женщин у лужичан. Род чепца, прикрываемый платком.

Пернач – разновидность ударного оружия. Род булавы, ударная часть которой имеет несколько ребер.

Плюсна – нижняя часть задней конечности лошади. Расположена между скакательным суставом сверху и путовым суставом снизу.

Подскарбий – государственный казначей.

Понева – женская одежда, род юбки, состоящая из двух или трех полотнищ шерстяной домодельной ткани, сшитых не полностью.

Поприще – мера расстояния, равная пути, преодолеваемому неспешащим всадником от рассвета до заката.

Порок – машина для метания камней. Род баллисты.

Посольская Изба – нижняя палата Прилужанского Сейма, собирающаяся во время выбора короля или решения вопросов, жизненно важных для всей страны.

Почтовый – младший воин народного ополчения прилужан, подчиненный товарищу.

Пячкур – пескарь (белорус.).

Ротмистр – у грозинецких драгун так называется должность сотника.

Рошиоры – угорские гусары. Тяжелая конница Угорского королевства, набираемая исключительно из людей благородного сословия – мазылов.

Сажень – мера длины. 1 сажень = 2,13 метра.

Сейм – высший законодательный орган в Прилужанах. Состоит из двух палат – Сената, в состав которого входят именитые князья, магнаты и военачальники, и Посольской Избы, собираемой лишь на время выборов короля или решения жизненно важных для королевства вопросов.

Сито – созвездие Плеяды.

Стон – мера веса, приблизительно 4,8 кг.

Струг – торговое речное судно у лужичан.

Старшиня – выборный староста в застянках Великих и Малых Прилужан.

Сякера – топор (белорус.).

Тарататка – верхняя одежда в виде куртки из тонкого сукна с нашитыми на груди шнурами.

Товарищ – младший командир шляхетского ополчения в Великих и Малых Прилужанах. Каждый товарищ, в зависимости от достатка, приводил на службу от двух до десятка почтовых.

Угорье – небольшое королевство к юго-западу от Великих Прилужан. Столица – город Жулны.

Урядник – десятник реестрового войска Прилужанского королевства.

Утка – брусок с двумя «рогами», выточенный из твердого дерева или отлитый из металла. Устанавливается на внутренней стороне борта для крепления шкотов.

Ухналь – подковный гвоздь.

Фал – элемент бегучего такелажа парусного судна. Фалы служат для подъема парусов и рангоута.

Фольварк – крупное имение в Прилужанском королевстве. Маеток с прилегающими полями, садами, лесными и луговыми угодьями, поселениями кметей.

Фрашка – безделка (польск.), короткое стихотворение. Могли быть шутливого и даже фривольного характера, а могли иметь философско-морализаторское содержание.

Характерник – название колдунов и волшебников в Угорье и Заречье.

Хватан – молодец, умелый и удачливый парень (белорус.).

Хмара – туча, облако (укр.).

Хмыз – кустарник, заросли (белорус.).

Хорунжий – помощник и первый заместитель командира полка.

Хэвра – банда, шайка (белорус.).

Цвик – гвоздь (белорус.).

Цибатость – высоконогость, недостаточная глубина грудной клетки лошади. Недостаток.

Цоб, цабэ – команды волам: «Направо, налево!»

Цуйка – фруктовая водка в Угорье и Заречье.

Шенкель – внутренняя часть голени всадника, используемая для управления лошадью при верховой езде.

Шинок – трактир, корчма.

Шишак (зишаг) – открытый шлем с открытым куполом, козырьком, наносником, нащечником и назатыльником.

Шкот – снасть, которой оттягивают нижний угол паруса к корме.

Шлея (шлейка) – часть сбруи лошади при запряжке в повозку. Состоит из системы ремней, крепится к хомуту и не дает последнему сползать на шею при движении телеги под уклон или при торможении.

Шпара – замочная скважина (укр.).

Шпильман – странствующий музыкант и певец в Прилужанском королевстве и северных княжествах. Название пришло вместе с первыми певцами из Руттердаха.

Шэрань – изморозь (белорус.).

Электор – шляхтич, наделенный полномочиями выбирать короля на собрании Посольской Избы в Выгове.

Элекция – выборы короля в Сейме на собрании Посольской Избы.

Оглавление

Пролог

Часть первая . ЧЕЙ ЦВЕТ КРАШЕ?

  Глава первая, . из которой читатель узнает о последних днях жизни короля Витенежа Первого, о том, какими бедами грозит королевству его кончина, а также во что обошлась богорадовскому сотнику нечаянная стычка с грозинчанами на левом берегу Луги

  Глава вторая, . из которой читатель узнает о содержании писем, доставленных в Богорадовку конным гонцом, а также за какие грехи попадают в коронные тюрьмы в Малых Прилужанах и кому, пользуясь оказией, удается оттуда выбраться

  Глава третья, . из которой читатель узнает, что в бою ярость иногда бывает важнее слепой силы, а также какой опасности подвергается одинокий путник, сбившийся с дороги у стариц речных заводей Елуча

  Глава четвертая, . из которой читатель узнает, что порубежники своих в беде не бросают, а также о том, что некие магические эксперименции могут представлять значительно большую опасность, чем на первый взгляд кажется

  Глава пятая, . из которой читатель узнает, что красть коней нехорошо и эта привычка может привести к плачевным результатам, а лгать толпе и перевирать правду в Сенате – занятие очень даже полезное и существенно повышает шансы претендента на трон

  Глава шестая, . из которой читатель узнает много нового и интересного о политическом противостоянии Великих и Малых Прилужан, а также впервые знакомится с неким сундуком, каковому в дальнейшем суждено сделаться главным героем повествования

Часть вторая . ДОРОГА НА ПОЛДЕНЬ

  Глава седьмая, . из которой читатель узнает, как правильно выбрать верховую лошадь, стоит ли читать стихи незнакомым панночкам, что ели и пили в Великих Прилужанах, а также поймет, что не всегда разумная осторожность приносит желанные плоды

  Глава восьмая, . из которой читатель узнает, что привычка грызть ногти может привести к ногтоеде, а увлечение большой политикой – прямиком в пыточную камеру, но самое главное, что своя рубашка всегда ближе к телу

  Глава девятая, . из которой читатель узнает, что даже такая малость, как поваленное дерево или пятнышко на тряпке, может в корне изменить судьбу всего отряда, а предателей на самом деле всегда оказывается больше, чем ожидаешь

  Глава десятая, . из которой читатель узнает, что предателей никто не любит, даже те, кто вынужденно прибегает к их услугам, а также становится понятным смысл пословицы: «На Господа надейся, а имей сто друзей…»

  Глава одиннадцатая, . в которой читатель получает возможность взглянуть на остатки отряда пана Войцека глазами стороннего наблюдателя, знакомится с хоровскими порубежниками, а также в очередной раз убеждается, сколь тесен мир

  Глава двенадцатая, . из которой читатель узнает много интересных сведений об особенностях речного пути по Стрыпе, о нежданной-негаданной встрече старинных врагов, о пробуждающихся в миг опасности способностях и, наконец, всю правду о содержимом пресловутого сундука

Эпилог

Словарь

Реклама на сайте