«Ветер и меч»

Наталья Резанова Ветер и меч

Головой твоей

Ваших выше я,

Не бывавшая,

И не бывшая.

Борис Пастернак

ПРЕДЫСТОРИЯ

Рапсод давно умолк, и корабль уносил меня обратно на Керне. А я почему-то возвращалась мыслями к его песням. Убийство Ахилла, убийство Пентезилеи, убийство Париса. Да, и мое. Ну, пусть он все перепутал, но почему он не завершил повествования? Почему не воспел победу ахейцев и поражение троянцев? Вряд ли ужасающая резня, устроенная ахейцами в захваченном городе, резня, отзвуки которой донеслись до наших берегов, внушала ему отвращение. И то, что победа в конечном счете оказалась для ахейцев хуже всякого поражения — мысль для песни слишком сложная.

Может быть, дело в том, что победы не так уж сильно вдохновляют рапсодов? Нет, я понимаю — на пирах у царей и князей рапсод обязан воспеть их победы. Святое дело. Иначе уйдет без награды, и хорошо, если живой. Но если он поет для обычных людей… Не чувствует ли певец, что им про победу — скучно? Даже если слушатели искренне верят, будто желают благополучного завершения пес ни, привлекают их в ней события страшные и жестокие.

И здесь я вспомнила Фракию, и храм Гарпалики в Медвежьем Броде. То есть сначала мы почтили Бендиду в подземном храме у Гебра (не впечатляющая речка, после того, как повидаешь Танаис и Дануб, но у фракийцев именно она считается священной). И услышали, что славу этого древнего святилища перенял храм Гарпалики, которому едва ли больше полусотни лет, и там совершаются кровавые жертвы. По пути в Трою мы посетили этот храм, и я захотела услышать, как получилось, что новое божество восприняло древние обряды. И вот история о том, что я узнала.

— Он с рождения посвятил дочь подземным богам, чтобы они сделали ее неуязвимой в бою. А потому, как мать ее умерла родами, Гарпалик велел вскармливать ее вместо молока кровью диких кобылиц…

Они сидели на самом краю скалистого обрыва, головокружительно нависшего над горной дорогой. Но они не знали головокружения, эти люди в козьих и свиных шкурах, тощие, жилистые и косматые. Их томило ожидание, а не высота. И они пытались развлечь себя уже набившими оскомину историями.

Один человек держался в стороне. Даже если бы он скинул роговой доспех и перевязь с бронзовым мечом, то все равно бы отличался от людей в шкурах — был выше их ростом, мощнее и шире в плечах, со светлыми волосами и бородой. Он напряженно вглядывался в багровый отблеск за ближним лесом. Лес покрывал все кругом, как плотная звериная шкура, лишь кое-где, словно кости, прорывающие шкуру, выпирали скалы. Но не это зрелище привлекало человека с мечом.

Он, как и козьи пастухи у обрыва, ждал. До него доносились обрывки из разговоров. Сам он слышал их уже много лет — и про кровь диких кобылиц, и про посвящение, и про то, что Гарпалика носит змеиное клеймо, которое но младенчестве выжгла ей жрица подземного святилища у Гебра. Даже в царской крепости многие верили в это, а здесь, в лесах на западной границе Фракии, верили безусловно. Л правда была в том, что царь Гарпалик, про которого говорили, будто сердце у него поросло волчьей шерстью, любил на свете одно только существо — свою единственную дочь, и хотел для нее власти — так, как он ее понимал.

Гарпалик! Сидевший в стороне скрипнул в ярости зубами. Он даже мысленно не мог произнести этого имени. И не он один. Но всеобщая ненависть к бывшему царю не распространялась на его дочь. Вряд ли она могла унаследовать царскую власть — законы племени запрещали это. Память о владычестве женщин еще жила и была проклята навеки.

А может, Гарпалик о том не думал, а просто знал, что он неминуемо состарится и будет нуждаться в защите и опоре. Во всяком случае, одного он добился. Войско по праву почитало царскую дочь. Не было меча вернее, не было души отважнее на службе царя Фракии. Во всех сражениях она находилась по правую руку от отца. О, как они воевали тогда! Даже у тех, кто всей душой ненавидел Гарпалика, сердце билось в священной ярости, что, как смерч, вечно окружала его. Но если бы эту священную ярость, с которой царь бился со скифами и сарматами, он пореже употреблял против собственных подданных…

Однако даже тогда, когда мечи собственных воинов обернулись против своего царя, дочери его ничто не угрожало. Но она предпочла разделить судьбу отца и бежать вместе с ним. И тогда ее не осудили. Отца следует почитать, каким бы он ни был.

Иное дело — жители здешних краев. Для них опальный царь и его дочь — всего лишь чужаки, разбойники и грабители, нападавшие на их деревни, разорявшие дома и угонявшие скот, опасные, как хищные звери. Да они и были такими. Но вскоре пастухам повезло. Им удалось захватить старика спящим в лесу. Видно, годы взяли свое, и он лишился обычной осторожности. Дочери тогда с ним не оказалось. Она перегоняла угнанный табун через перевал. Разрубленное тело бывшего царя по кускам было разослано в знак торжества по всем окрестным селам. Но торжество продолжалось недолго. Передавали, будто Гарпалика сказала (когда сказала, кому?), что все здешние восплачут кровавыми слезами от ее мести.

И восплакали же! Гарпалика, которая раньше никого не убивала без нужды, превратилась в ужас округи, и ужас усугублялся тем, что никто из живых не видел ее вблизи. А кто видел, того в живых уже не было.

И отправили посланцев к царю с просьбой избавить людей от этой напасти. Но нынешний царь Гемос оказался перед затруднительной задачей. Воодушевление, сопутствующее свержению Гарпалики, успело уже повывет-риться, и войско начало роптать. И нелегко было найти человека, согласного расправиться с Гарпаликой, среди тех, кто бился с ней рядом во многих походах. Все же такой нашелся. Против самой Гарпалики он, как водится, ничего не имел. За — тоже. В свое время по приказу ее отца был перебит весь род Мелампа. И он не простил. Пусть Гарпалика ни в чем не виновна — она дочь своего отца и должна умереть.

Но и Гемос, и Меламп понимали, что уничтожить Гарпалику в открытом бою почти невозможно. За время своей отверженности она лишь изощрилась в своем воинском умении. Что ж, если травля, то травля. И решение, принятое ими, пастухи одобрили с восторгом, который вряд ли разделили бы воины царской дружины.

Сеть из бронзовой проволоки, утяжеленная свинцом — не для поединка. Это оружие из царской сокровищницы для крупного зверя.

Много дней пастухи по приказу Мелампа выслеживали Гарпалику. Он жалел, что нельзя вывезти из крепости свирепых молосских псов-человекоубийц. Но, в конце концов, им удалось выведать ее излюбленное место — рощу Бендиды, от которой вела только одна дорога. И рощу загонщики подпалили и на дороге устроили завал, и сеть, тускло поблескивая, лежала на краю обрыва.

Ярб, староста селения Медвежий Брод, чьи стада особенно пострадали от налетов Гарпа-лики, и потому особенно озлобленный против нее, потрогал грузила и осклабился, показав корешки черных зубов.

— А если не сразу убить?

Меламп холодно посмотрел на него. Гарпалика должна умереть, но, несмотря на это, она оставалась царской дочерью, и ее неподобно отдавать на поругание мужикам.

— Сказано — убить.

Внезапно один из пастухов, обладавший особенно острым слухом, предостерегающе поднял руку. Все разговоры разом смолкли. Внизу слышался глухой стук копыт, неуклонно приближающийся к охотникам. Все глаза устремились на дорогу. Наконец, что-то показалось.

В ночи было трудно что-либо различить ясно — лишь очертания коня и всадника, да белое пятно волос. Но кто это мог быть, кроме нее? Затем стук копыт внезапно смолк — Гарпалика увидела завал. Она могла бы развернуться, могла бы спешиться, могла бы попытаться перескочить препятствие, но для всего этого требовалась мгновенная заминка, и эта заминка решила дело.

По знаку Мелампа, брошенная уверенной рукой, тяжелая сеть полетела вниз, окутывая Жертву. Послышалось безумное конское ржание, и Меламп закричал:

— Стреляйте, бейте, бейте! Она может разрубить сеть!

Град камней, дротиков, стрел обрушился с обрыва, с уступов, из-за завала. Сквозь свист и грохот послышался яростный крик. Потом стих.

Люди, спускаясь по тропинкам, начали медленно приближаться к поверженным телам, человеческому и конскому. Те, кто посмелее, окружили трупы кольцом.

— Она что-то кричала…

— Кричала, что будет мстить… Мстить и после смерти, — оглядываясь кругом, проговорил один.

— Она была посвящена подземным богам, — тихо сказал кто-то у него за спиной.

Меламп раздвинул толпу.

— Уберите сеть, — приказал он.

Пастухи не слишком усердно принялись очищать сеть от камней.

Меламп склонился над кровавым месивом, бывшим недавно телом царской дочери. Странно, правая рука, продолжавшая сжимать меч, осталась неповрежденной. На запястье Меламп узнал браслет из янтаря — единственное украшение, которое всегда носила Гарпалика. Браслет достался ей от матери, родом откуда-то из северных краев.

Подошедший Ярб попытался вырвать меч из мертвой руки, но пальцы закостенели на рукояти. Тогда Ярб вытащил свой нож с широким лезвием и принялся рубить руку.

Меламп возмутился:

— Как ты смеешь?

— Мне нужен этот меч! У нас почти нет бронзы, только дубинки и каменные ножи! А я должен защищать свое селение!

— А царь должен получить доказательство ее смерти! Он узнает меч… хотя… — Меламп помедлил — Хорошо. Отдай мне браслет. И пусть твои люди сложат погребальный костер.

— Я бы бросил эту падаль воронам… Бери свои желтые камешки. — Ярб освободил окровавленный обрубок от всего, что его отягощало, и швырнул на землю.

Меламп задумчиво сжал браслет в кулаке. Это мужичье не знает цены солнечному камню, между тем финикийские купцы платят за него золотом… Вероятно, он даже сможет получить в обмен настоящий железный меч, который дороже золота… Пусть царь верит на слово.

Кисеей, колесничий Мелампа, во время охоты находившийся при лошадях, складывал сеть, чтобы унести ее. Остальные, не желая особо утруждаться, разложили костер прямо на дороге, вытащив поленья из завала. Пламя, взметнувшееся на дороге, казалось отсветом догоравшей рощи Бендиды. И ночная тьма стала багровой.

Пастухи толпились у костра, глядя, как горит изуродованный труп. Похоже, им доставляло злобную радость сознание, что прах Гарпалики, разбросанный по дороге, ежедневно будут топтать их стада. Тут же освежевали конскую тушу, не собираясь соблюдать обычай царского войска, предписывающий сжигать коня вместе с хозяином.

Внезапно раздался хриплый вопль. Меламп обернулся. Ярб, стоявший там, где он его оставил, падал на землю, хватаясь за грудь. Несколько человек кинулось к нему.

— Змея ужалила!

— Верно! Я сам видел, как змея скользнула меж камней…

Меламп приблизился. Черная, клочковатая борода Ярба была задрана к багровому небу, лицо его искажали конвульсии. Верно ли, что Гарпалика носила на теле змеиное клеймо? Теперь уже не узнать…

Ярб открыл глаза, прислушался.

— Не было змеи, — отчетливо, произнес он. — Так… удушье прихватило, — и он сделал попытку подняться.

Его подняли и повели прочь. Никто не заметил, как самый молодой из пастухов, именем Ферет, опасливо оглянувшись, подобрал обрубок мертвой руки, и, подбежав к костру, бросил его в огонь. Тем и закончилась ночь Гарпалики.

На следующее утро Меламп отправился назад. У него не было причин задерживаться в Медвежьем Броде. Киссей, опытный возница, легко находил путь среди дикого бездорожья, и, по прошествии двух дней им предстояло только пересечь Гебр, как Меламп заметил, что к нему направляются два всадника.

Он изготовился к бою, но те двое ехали открыто и ничем не выказывали враждебных намерений. По мере приближения он их узнал. Это были Бут и Дриоп, воины царской охраны. Они приветствовали его ритуальным жестом.

Ахейский обычай ездить на колесницах плохо прививался здесь, — предпочитали передвигаться верхом, подобно соседям-степнякам. Меламп и сам бы отправился верхом, если бы не сеть. На сложенную сеть они и смотрели.

— Ты был на травле? — спросил Бут.

— Верно.

— И удачна ли была охота?

— Да. Бендида оказалась благосклонна.

— Так где же твоя добыча? — вступил Дриоп.

Обычные вопросы, но что-то в них настораживало. Меламп оглянулся, ибо всадники остановились по обеим сторонам его колесницы.

— Я оставил ее в горах, — немного помедлив, ответил он.

— А если тебе не поверят? Чем ты докажешь, что охота была удачной, и добыча не ушла невредимой?

— Кто осмелится меня спрашивать? — резко откликнулся Меламп. — А если и так, свидетельство у меня найдется!

И внезапно на него снизошло откровение. Неслучайно они встретились и неслучайно задают вопросы. Гемос убрал Гарпалику его руками, а затем, дабы не вызвать недовольства в войске, послал этих двоих покарать его, убийцу!

Они, скалясь, смотрели на него.

Затем все решило одно мгновенье. Бут, угадав намерение Мелампа, выбросил перед собой короткое копье, но в это время Киссей, ничего не понимая и не успев загородится щитом, выдвинулся вперед. И копье, не достав Мелампа, пронзило тело возничего. Бут же оказался на расстоянии вытянутой руки, и рука с мечом его достала, рубанув по горлу слева направо. Он запрокинулся в седле, и конь его, храпя, метнулся прочь. Так же метнулись в страхе кони, впряженные в колесницу.

Меламп едва успел перехватить поводья из рук Киссея, рухнувшего наземь, но остановить колесницу был уже не в силах. Кони, развернувшись, понесли обратно в лес.

Дриоп с проклятиями гнался следом, называя Мелампа трусом и рабом. Но тот вовсе не бежал поединка. Кони словно взбесились и мчались, не разбирая дороги. Колесница билась о деревья, Меламп явственно слышал треск ободьев и едва удерживался на ногах. Если бы поводья лопнули, он бы вылетел из колесницы.

Но произошло и вовсе неожиданное. При очередном сокрушительном ударе, когда полетело колесо, и повозка накренилась набок, сложенная сеть зацепилась за выступающий сук, развернулась во всю ширину и натянулась между деревом и колесницей. Мчавшийся следом Дриоп не успел замедлить скачки, конь его с разлета грудью врезался в бронзовую сеть, и, отброшенный назад, рухнул на спину вместе с седоком. Этот удар прикончил и колесницу, поскольку сеть поневоле стреножила лошадей. Меламп успел спрыгнуть наземь. С обнаженным мечом он бросился к придавленному телом коня Дриопу, однако последнего удара не понадобилось. У того была сломана шея. Меламп выпряг бьющихся среди обломков колесницы лошадей и лишь теперь позволил себе передохнуть.

Путь назад, на восток, ему заказан. Царь наверняка отдал приказ убить его, и недостатка в мстителях за Гарпалику не будет…

Нужно пробираться на запад или к морю… Ни за что не сознался бы он себе, что впервые в жизни боится. Как и все, Меламп не мог отделить себя от своего круга, от своего племени. Таков удел человека. Из всех людей только купцам, морякам и бродячим певцам положено странствовать меж племенами, а Меламп не принадлежал ни к первым, ни ко вторым и ни к третьим. Лишь изгои могли жить так, как Гарпалик и его дочь — охотой, или разбоем.

В бешенстве Меламп ударил мечом по стволу дерева. Да! Он знает их судьбу. Но ничто на свете не устрашит его.

Он решил ехать в западном направлении и на пути вновь остановиться в Медвежьем Броде.

По прошествии дня пути ему почудился дым отдаленного пожара, и дурное предчувствие, ничем не объяснимое, охватило его. И чем ближе он подъезжал к Медвежьему Броду, тем сильнее оно становилось.

А потом он увидел трупы на подступах к деревне. Их было не меньше дюжины, и они еще не успели остыть. Он спешился и приблизился, ведя обеих лошадей в поводу. Да, все верно. Стычка произошла совсем недавно — под палящим солнцем трупы разлагаются быстро.

Слепни облепили кровоточащие раны. Объяснение могло быть только одно — степные кочевники прорвались и сюда, хотя прежде так далеко не заходили. Но среди убитых ни одного кочевника. Лишь такие же худые и жилистые люди в козьих и свиных шкурах, что он видел в Медвежьем Броде. Может быть, те же самые — он не слишком в них вглядывался. А вот раны у них не были похожи на те, что оставляет оружие степняков.

Едва он успел отметить это, как в кустах послышался шорох, и Меламп сразу принял боевую стойку. Но это оказались пастухи во главе с Ярбом. Должно быть, они все время находились здесь и попрятались при его приближении.

— Ты вернулся! — хрипло выкрикнул Ярб.

В руках он держал знакомый Мелампу меч, клинок которого успел потускнеть. — Ты вернулся! Ты нам нужен…

— Кто это? — Меламп кивнул в сторону убитых.

— Люди Сатре из Тамира. Они ежечасно могут напасть на нас, и мы постоянно держим оборону. Говорю тебе, ты нам нужен! — Ярба явно не беспокоило, с чего вдруг Меламп вернулся назад. Он по-прежнему видел в нем царского посланца и ждал помощи. Меламп взял меч у него из руки и воткнул в землю, чтобы очистить лезвие. Он не терпел дурного обращения с оружием. Тамир — ближайшее из крупных поселений. Однако за время пребывания здесь Меламп не слышал, чтобы между ним и Медвежьим Бродом существовала вражда. Что ж, пусть так. Он усмехнулся. Стать вождем козьих пастухов — неужели это определено ему судьбой?

— Едем в деревню, — он перекинул поводья запасного коня Ярбу и снова вскочил на своего.

Не умевший ездить верхом Ярб и все прочие потрусили следом.

Деревня встретила их воплями и женскими причитаниями. Виднелись следы набега, некоторые хижины разрушены. Все жители начали собираться на прокаленной солнцем, вытоптанной площадке перед домом Ярда.

— Что у вас случилось? — спросил, спешившись, Меламп.

— Все из-за тебя! — глаза Ярба яростно сверкнули. — Из-за тебя! Ты велел поджечь рощу Бендиды, и пламя перекинулось на Тамир, и выжгло их селение. И теперь они винят нас во всех бедах и убивают наших, где ни застанут, и нападают на нас толпами!

— Что за дурь! Чистый случай, что ветер в ночь облавы дул в их сторону! Ведь так же могла выгореть и ваша деревня.

— Но они не хотят этого знать! Они точно взбесились, и нет нам покоя! И что теперь делать?

Жители деревни вновь загомонили, на все лады повторяя последние фразы, и один голос перекрыл все. Я видел ее!

Ферет протолкался вперед. Он страшно побледнел под грязью и загаром, кожа его обтянула скулы, нос заострился.

— Я видел ее! — вновь выкрикнул он. — Ее волосы — как солнце, а глаза — как небо! Она протянула ко мне руку, и кисть ее была отрублена, и из обрубка хлестала кровь! И она сказала: «Вы сожгли меня, и ветер разнес мой пепел по всему вашему краю, вы дышали им, и я вошла в вашу плоть и кровь, и теперь владею вами! А тебя, за то, что ты дал моей руке сгореть, как подобает, а не оставил ее гнить в траве, я избираю, чтобы ты объявил мою волю своими устами…»

— Свяжите этого щенка! — прервал его Ярб. — Свяжите и бросьте в свиной хлев!

Пастухи быстро скрутили и уволокли его. Вслед ему понесся женский визг. Это билась, метя космами пыль, Долола, жена Ярба. На ее губах выступила пена. На припадочную вылили бурдюк воды, и она утихла, продолжая что-то невнятно бормотать. Можно было разобрать только одно слово: «Гарпалика».

Ночью кто-то швырнул горящую головню в дом Ярба. Сухое дерево занялось споро. В суматохе пожара никто не заметил, как убежал Ферет.

И это было лишь начало странной болезни, поразившей лесной край. Люди находили чудовищное наслаждение в поджогах и часто не разбирали, предают ли огню дома соседей и чужих родов или свои собственные, и с тупым удовольствием наблюдали, как горит все их жалкое достояние. И все больше женщин каталось в судорогах с воплями, что в них вселился дух Гарпалики, и они видят змей, мелькающих в траве и десятками корчившихся среди пепла и золы. А мужчины все чаще впадали в беспричинную ярость, хватали ножи и топоры, мчались, не разбирая дороги, круша все и вея на своем пути. Иные собирались толпою в круг и полосовали себя ножами и острыми камнями, бессмысленно повторяя: «Возьми нашу кровь! Возьми нашу кровь!», пока не валились от слабости.

Стояла засуха, земля стала твердой, как камень, а небо сплошь затянуло дымом пожаров. И днем было темно, как ночью, и ветер вместо дождя приносил пепел.

И безумие не утихало, оно охватывало и непричастных к убийству Гарпалики. Те, кто не знали о нем, едва слышали об этом, немедленно впадали в помрачение духа. Так заразительна была болезнь. И все объединились в ней, не разделяясь на роды, семейства и селения. И все обвиняли Мелампа и Ярба, которые привели на землю ночь Гарпалики, и хотели их убить.

Но старая Сидеро из Тамира вспомнила о слепом провидце, удалившемся в горы так давно, что имя его забылось. И неизвестно, жив ли он. Однако, когда за ним послали, оказалось, что еще жив и беседует с небесными богами.

Все, кто был в силах, собрались на пожарище Тамира — израненные, в обгоревших лохмотьях. Женщины обрезали волосы и присыпали головы золой. На середину вытолкнули связанных Ярба и Мелампа, и стали ждать.

Двое сильных мужчин вывели под руки слепца. Шкуры, в которые он облекал свое ветхое тело, совсем вытерлись и облезли, борода опускалась до колен, бельма скрывали глаза. Все зарыдали и застонали, понося двух нечестивцев, виновников смерти и проклятия. Но старец поднял иссохшую руку. Его спутники успели ему все рассказать.

— Верно, — произнес он слабым, но ясным голосом. — Они виновны. Но виновны также и вы все. Вы подчинились Гарпалике, она сделалась вашим божеством. Так признайте ее богиней по праву! Постройте ей храм и почитайте ее! Приносите жертвы на ее алтарь, и когда она смилостивится над вами, жертвы перестанут быть кровавыми, и спокойствие вернется к вам.

В ту же ночь прошел сильный дождь, затушивший лесные пожары, в чем ясно выразилась воля небесных богов, подтвердивших слова провидца.

Из сосновых бревен и гранитных валунов воздвигли святилище. Позднее в нем встал идол — грубое деревянное подобие женщины, у ног его неизменно покоились бронзовый меч и браслет. Но первым делом в храме соорудили каменный алтарь с желобами по краям. И первая кровь, что стекла по этим желобам, принадлежала Ярбу и Мелампу. И тогда, по слову провидца, вновь вернулось спокойствие.

Так проходили годы и десятилетия, и когда мы пришли в Медвежий Брод, старый жрец Ферет рассказал нам историю храма, посетовав, что нынче многие совсем забыли ее, и верят, будто Гарпалика всегда была божеством, одним из воплощений Бендиды, великой богини-охотницы.

— Это так похоже на людей, — сказала я. — Превращать подобных себе в чудовищ, убивать эти чудовища, а после поклоняться им, как богам.

Жрец не понял меня. Признаться, я и сама не понимаю, почему я это вспомнила. Вероятно, потому, что в будущем мне предстояло посетить святилища, где обитали чудовища.

А может быть, и нет.

СОЛНЦЕ СОЖЖЕТ ЗМЕЮ

На материк меня доставил Келей. Он был недоволен тем, что называл «моей выходкой», и не скрывал этого.

— Ну, зачем тебя туда несет? — вопрошал он.

— Мне интересно.

— Достала ты меня со своим «интересно — неинтересно!» — орал он. — Изрубят тебя когда-нибудь в куски, не спрашивая, интересно тебе это или нет! Сущий бред! Мы захватили город, и царство лежит на спине, как девка, предлагая — вот я, возьми меня! — он резко осекся, вспомнив, что не с мужчиной все же разговаривает.

Я коротко ответила:

Вот это мне и не нравится.

Келей дернул себя за бороду, выругался и отошел к гребцам. Я осталась у борта, глядя на приближавшуюся — возвращавшуюся ко мне — Землю Жары.

В этот раз Келей несколько изменил курс. Согласно сведениям, полученным мною от Ихи, других офицеров и кернийских рыбаков, мы высадились значительно южнее нашей первой стоянки. Здесь полоса пустыни, которую мне предстояло пересечь, была гораздо уже. А что до невозможности проникнуть к Змеиному Болоту… Я не сомневалась, что горюны постоянно наблюдают за побережьем, и намеренно не собираются скрываться. Как меня встретят — на том и будем строить свой расчет.

Перед высадкой Келей сделал еще одну попытку меня уговорить.

— Не верю я в эти твои разговоры. Наверняка у тебя на уме какая-то новая хитрость, которой ты не хочешь делиться. Ведь у тебя все неспроста! И пока что ты выигрывала, но, убей меня Богиня, когда-нибудь ты промахнешься…

— А ты этого ждешь?

— Нет! Но я этого опасаюсь! Что ты проиграешь не только власть, но и голову! А заменить тебя, как ни кинь, некому…

— Келей, — сказала я, — ты так низко себя ценишь, что считаешь, будто без меня ты пропадешь?

— Нет, конечно, — огрызнулся он. — Тогда зачем все эти разговоры?

И я не обернулась, когда прибрежный песок захрустел под моими сапогами. Я уходила пешком, без охраны, вооруженная лишь мечом. Одна — в руках Богини своей судьбы. Слишком долго в последнее время я занималась делами, не имеющими никакого отношения к Дике Адрастее. Хотя, конечно, как посмотреть…

Царскую секиру я передала Хтонии, которой предстояло управлять Керне в мое отсутствие. Разумеется, ни Хтония, ни другие из Боевого Совета не осудили моего ухода. И не стали его обсуждать. В отличие от Митилены, которая отнеслась к нему настороженно, и Ихет, явно бывшей против. И вот еще Келей. Ничего странного, что эти трое, столь различных и так не любивших друг друга, на сей раз сошлись. Чтобы понять меня, нужно пожить в Темискире.

Дул северный ветер, так споро примчавший «Змею» к берегам и задувавший в пустыню. Меня предупреждали, что путешествовать здесь предпочитают именно в эту пору. Когда ветер меняется, жара в пустыне становится невыносимой. Возможно, это правда. Пока что солнце не причиняло мне особого беспокойства. Я шла налегке, не обременяя себя ничем, кроме меча и фляги с водой, а жару я переношу без труда. Как змея.

За день мне не удалось пересечь полосу пустыни. Я спокойно провела ночь, не разводя огня — да его и не на чем было развести. Никто меня не тревожил. Я ничего не ела и не пыталась охотиться. Только шла без остановки. На следующий день я собиралась дос-тичь леса, окружавшего, как мне говорили, подступы к Змеиному Болоту. Это было бы хорошо, потому что без еды я могу выдержать несколько дней, а вот без воды будет гораздо хуже.

Едва забрезжил рассвет, я снова двинулась в путь, и к тому времени, когда солнце поднялось высоко, успела пройти довольно много. Когда же я учуяла — прежде, чем увидела — какие-то перемены вокруг, на меня словно пахнуло сыростью, и это было странно, потому что ветер по-прежнему дул мне в спину. Пахло прелой землей, зеленью, каким-то дурманом…

Еще один короткий переход — и передо мной вместо очередного бархана открылась широкая низина, дальних границ которой я не видела, потому что она густо поросла лесом.

Я стала спускаться вниз, и когда ветви сомкнулись над моей головой, поняла, что это мне не нравится. Нет, это не было врожденное недоверие к лесам уроженки степей. У нас на полуострове не одни лишь голые степи, как принято думать, а Фракия — та почти сплошь заросла лесами. И всегда я чувствовала себя там так же свободно, как на открытом пространстве.

Что- то здесь было другое. Что-то неправильное… Дурное по своей сути. Как в трупе, брошенном без погребения. Я укорила себя за подобное сравнение. Виной всему, думала я, духота и сырость. Лучше уж пустыня, чем влажная жара. Да, здесь пахнет гнилью, но лес-то в чем виноват?

В жадных чашках соцветий, в бесстыжей мясистости листьев, в злых, выедающих глаза своей окраской гроздьях плодов, которых мне не хотелось бы есть, даже если бы я умирала от голода — во всем таилась скверна. При всей своей пышности, яркости и даже буйстве этот лес казался неживым.

Да, пышно украшенный мертвец — мне рассказывали о таком обычае в Черной Земле. Но люди — всего лишь люди, сбившиеся с Пути, они могут делать с собой что угодно. А подобное надругательство над лесом… Нет, даже само надругательство…

Довольно, сказала я себе, это земля Богини и ее служительниц, и если Она такое допускает, значит, я не сумела чего-то понять. Может быть, потому, что лес этот сохранился от великой древности, как и сами Горгоны, исчезнувшие из круга обитаемых стран, кроме этой. А я еще слишком молода и смотрю на окружающее из бойниц своего незнания. Ты пришла сюда познавать — так познавай! Голод понемногу начинал сказываться. И все равно, я не съела ни плода, ни гриба в этом лесу. На пути мне встретился заросший ряской водоем (я не стала из него пить, по счастью, во фляге еще оставалась вода), в котором водилась рыба. Я поймала одну руками — по моему разумению, она не была ядовитой. Тогда я съела ее сырой. Мне казалось, что если я разожгу костер в этом лесу, это тоже будет неправильно. Так я под крепила свои силы и снова продолжала путь.

И еще день ушел у меня на переход по лесу.

Направление я могла определить только по солнцу. Все указания, которые я могла почерпнуть из кернийских легенд, оказались смутны и отрывочны, а лес порой вставал передо мной стеной. Деревья были оплетены лианами, мощной бахромчатой плесенью, пространство между ними забивал колючий кустарник, а сверху свисали колючие растения, похожие на щупальца.

Я ни разу не вынула меча чтобы разрубить эту стену. Я искала в ней бреши, находила их и проскальзывала туда. Во-первых, мой меч не для того предназначен. Во-вторых, по той же причине, что не разводила костра. Я положила не причинять ущерб этому лесу. Не потому, что считала его живым. С тем, что живо, я, слава Богине, знала, как обращаться. Вот рыбу — она ведь была живой — убила и съела. А с лесом я не хотела связываться именно потому, что он был неживой.

Что же до прочего… Ни разу в жизни не случалось, чтобы я где-нибудь заблудилась. Врожденный дар Богини, должно быть. Куда меня ни кинь, я всегда выбираюсь на нужное место. Благодарить за это нужно Богиню, а не себя, но я не боялась заплутать в лесу. Даже в этом лесу.

Гораздо меньше мне хотелось здесь ночевать — я предпочла бы еще одну ночевку в пустыне. От пустыни, по крайней мере, знаешь, чего ждать. Но выбирать не приходилось, а я не была настолько самонадеянна, чтобы идти по лесу ночью.

Я обследовала поляну, где собиралась заночевать, чтобы увериться, что растения на ней ни кровопийцы, ни душители, ни просто ядовитые, наконец. И все равно спала вполглаза. Мне еще не встречались хищники в этом лесу и даже их следы. Но это не значило, что их здесь нет вовсе. И снова меня никто не потревожил.

Утром, невдалеке от места Своего ночлега, я нашла родник, совершенно чистый. Вероятно, это был знак, что я на верном пути. Или просто подарок Богини.

Но вскоре я вышла на вполне заметную тропу. Вот тебе и «невозможно добраться!» Здесь ходили, хотя, очевидно, не строем и не каждый день. И я зашагала по тропе.

Постепенно становилось все более сыро и душно. Под ногами хлюпало, и я невольно подумала о пустыне, оставшейся всего лишь в дне пути отсюда. Словно эта низина отбирала у побережья все соки, высасывала всю кровь. А в целом — болото как болото. Атланты в своих тяжелых колесницах и в латах, конечно, здесь бы, застряли. Но одиночке пройти можно.

Я передвигалась осторожно, отмечая взглядом возможные бочаги и трясины, ступая по следам тех, кто прошел здесь до меня.

Затем почва стала вроде бы плотнее, а жиденькая тропинка, которой я следовала, соединилась с другой… А потом еще с одной. Я выходила к населенным местам, и, следовательно, требовалось удвоить внимание. Звери к лесу и пустыне меня не тронули, но от людей я не могла ожидать того же.

Дорога — если ее можно было назвать таковой — кончалась у двух огромных столбов, врытых в землю. На них, на толстых веревках, сплетенных из древесных волокон, был закреплен длинный висячий мост не слишком надежного вида. Как мне показалось, над рекой. Но по мере приближения стало ясно, что это не река, а ров, широкий и глубокий, и на дне его перекатывается совсем не вода.

Такое зрелище, наверное, может представиться тем бесноватым прорицательницам, что объедаются мухоморами. Ров заполняло бесчисленное количество змей, так что отдельные тела различались с трудом. И вся эта масса, извиваясь, содрогаясь и шипя, живым кольцом охватывала рукотворный остров среди болота. На той стороне высились два таких же опорных столба — более ничего. Все терялось в мрачно-зеленой растительности. Я не сомневалась, что из этих зарослей за мной наблюдают.

Я взглянула на кишащих во рву змей. Змеи священны и принадлежат Богине. Это признают даже дикие ахейцы. Почти в каждом храме, посвященном Ей, имеется змея, либо змеи. Но никогда я не видела их сразу в таком количестве. Словно их разводили тут сотни лет… Тысячелетия!

А ведь, пожалуй, это правда. Видимо, так было всегда, во всех древних храмах, которые уже исчезли с лица Земли… Очевидно, я это узнаю.

Ступив на шаткую поверхность моста, я улыбнулась. Перил у моста не имелось, даже самых жалких, и человек, не обученный сохранять равновесие и не закалявший постоянно волю, если уж решался пройти по этим танцующим дощечкам над мириадами клубящихся гадов, добирался до противоположной стороны, обливаясь потом и с колотящимся сердцем. Хорошая защита… И способ проникнуться силой Богини… Хотя в этом было что-то не то…

Но просто так ступить на противоположную сторону мне не дали. Не зря я чувствовала, что за мной наблюдают. Едва я приблизилась к той стороне, они вышли из зарослей.

Их оказалось пятеро, и вооружены они были каменными Топорами. Я прикинула, смогу ли справиться с ними, и, оценив все. возможности, решила, что вероятность есть. Слишком уж неуклюжими и неповоротливыми они казались. Я еще подумала — ну и здоровенные здесь женщины! Все — выше меня, а я ведь не маленькая, и рука у каждой толще моей ноги. Они были в долгополой просторной одежде, наверное, хорошо спасающей от солнца, но неудобной для драки. Масок, в отличие от горгоны, встреченной нами в пустыне, они не носили. И лица-, не прикрытые жуткими личинами, были равнодушными, сонными и тупыми. Неужели лицо той горгоны под личиной точно такое же? Я не могла в это поверить. Кто ты? — спросила одна из них неприятным высоким голосом на древнем языке.

Я вспомнила, как называла меня горгона, и ответила:

— Служанка Богини.

— Что… ты… хочешь?

Слова древнего языка она произносила с трудом. Когда я сказала: «Посетить Храм», она, похоже, не поняла, и снова, повизгивая, повторила:

— Что ты хочешь?

— Поклониться Богине, — ответила я, не повышая голоса.

До меня постепенно доходило, что стражница не просто не понимает меня — она и себя не понимает. Ее обучили произносить несколько слов на древнем языке, не объясняя их значения, и узнавать звучание некоторых других. Во всяком случае, мой второй ответ она, видимо, сочла верным, молча развернулась и пошла обратно.

Остальные расступились, пропуская меня, и так, окруженная конвоем, я ступила на землю храмового острова. На оружие мое никто не покушался, так что стража меня не особенно беспокоила.

Я шла за предводительницей конвоя, и при виде ее мощного зада, ворочавшегося при ходьбе, и здоровенных пяток, меня осенило — это не женщина вовсе! Среди здешних стражей вообще нет женщин. Это… как их… евнухи.

Само слово я выучила недавно — им Келей ругался на побережье. Но когда я спросила его про значение, оказалось, что знаю об этом.

Я таких видела в Трое. Там они в основном прислуживали на женской половине царской цитадели, но были и в некоторых храмах. Это те, кто родились мужчинами, но лишенные мужского естества. Очень мне тогда тот обычай не понравился, но троянские традиции мне вообще не пришлись по нраву, и подобная глупость к общему впечатлению ничего не прибавляла.

А то, что я встретила евнухов здесь, на земле Богини…

Ну, пусть сюда не допускаются мужчины. Неужели для охраны храма не нашлось женщин? Пусть эти сильны, как волы, но кто же использует волов там, где нужны сторожевые собаки? Но я опять велела себе — я пришлая, не знаю здешних обычаев, и пока не узнаю — не судить, не судить никого!

Я вскинула голову, надеясь разглядеть очертания храма, но не увидела ничего подобного.

Тут евнухи разом повернулись в мою сторону, и я приготовилась к тому, что придется немного подраться. Но они просто расступились в стороны, явно желая, чтобы я прошла вперед. Я прошла, совершенно уверенная, что, если какая из этих туш пожелает ударить в спину, я услышу.

И, сделав несколько шагов вперед, я разглядела, наконец, то, что, очевидно, являлось входом в храм. Просто дыра в черной земле. Такое тоже было мне знакомо — хотя бы в святилище у Гебра.

Я, не колеблясь, стала спускаться вниз. На наклонной плоскости обнаружились ступени. В темноте я не могла определить, каменные они или глиняные, обожженные до прочности камня. Вскоре ступени кончились, и я оказалась на ровном полу. Мне все еще ничего не было видно, и я остановилась, чтобы глаза привыкли к темноте. Однако я чувствовала, что нахожусь в помещении довольно больших, возможно, огромных размеров, но с низким сводом.

Потом впереди взметнулся язык огня, мгновенно и высоко. Это было прекрасно и устрашающе, но проклятая расчетливость уже сообщала — огонь бросили на специально приготовленное топливо, вероятно, пропитанное «кровью земли» или еще каким-нибудь составом. Отсюда высота и цвет пламени.

Огненный язык высветил пространство, и я поняла, что не обманулась.

Я находилась в просторном зале, его стены терялись во мраке. Потолок подпирали мощные, грубые каменные колонны, в расположении которых не наблюдалось никакой системы. Так же в непонятном мне или в отсутствующем порядке на полу громоздились валуны странной формы либо высокие глиняные горшки.

А передо мной, освещенные со спины, стояли горгоны.

Их было трое. Они были и в длинных свободных одеяниях и в масках, в полумраке принявших еще более чудовищные очертания, чем у той, что явилась нам при свете дня.

Змеи, окружавшие маски, казались живыми. Очертания тел под складками говорили, что на сей раз это настоящие женщины, не евнухи. Я легко догадалась, что одна из них — грузная старуха, вторая — зрелая женщина, а третья — совсем молода. Каждая — воплощение одного из ликов Богини, это вполне обычно.

А вот что оказалось необычным и удивило меня — ни одна из них не носила знахарского камня, хотя у всех были ожерелья из костей. А ведь во всех святилищах, где Богиню почитают как Трехликую Луну — здесь, похоже, было именно так — жрицы знахарский камень носят непременно. Впрочем, возможно, силы их так велики, что они не нуждаются в камне?

— Мы давно ждали тебя, — сказала старшая.

Странно прозвучал язык, столь древний, что, наверное, раздавался еще тогда, когда не поднялись камни Темискиры.

— Было предсказано, что с севера придет служанка Богини и сожжет огнем ложных идолов, и тех, кто им поклоняется.

Звучало хорошо. Только я знала, что большинство пророчеств сочиняется задним числом. Хотя… Предрекли же горгоны затмение Солнца.

— Не стану лгать, священные сестры. Все это получилось нечаянно. Случай выбросил мой корабль у ваших берегов, и я понятия не имела ни об атлантах, ни об острове Керне.

— Не произноси подобных имен в храме! — воскликнула вторая.

Голос ее оказался сух и резок. Старшая остановила ее жестом.

— Ничто на свете не происходит помимо воли Богини.

— И все возможно по воле Ее, — привычно закончила я.

Три лица в масках повернулись друг к другу

— Ты — жрица?

Не знаю, какая из их спросила об этом.

— Нет. Я — женщина меча, Военный Вождь.

— Но ты говоришь на священном языке.

— Я проходила обучение в храме и называюсь Рассказчицей историй.

— Может быть, ты владеешь магией? — это подала голос младшая.

— Нет. Среди нас такие есть. Но я к ним не принадлежу.

— Однако они подчиняются тебе! Почему?

— По воле Боевого Совета.

— Мы не знаем таких обычаев. Они чужды нам, — проговорила средняя. — И все же ты служишь Богине.

— Ты сказала.

— Какая же ипостась руководит тобой?

— Дике Адрастея.

— Мы не знаем такого имени.

— Это значит «неотвратимая справедливость».

— Хорошее имя, — сказала старуха. И добавила: — Назови нам атрибуты Богини.

— Война, — сказала я. Затем продолжила: — Разум. Логика. Ремесла. Магия.

Три головы согласно кивнули.

— Мы знаем воплощение Богини, о которых ты говоришь. В Черной Земле его именуют Нейт. Они там даже считают, будто она живет в нашей стране. Но это неправда.

— Видимо, это будет правдой.

— Почему ты так решила? — резко спросила средняя. — Ты носишь на шее знак Луны, а говоришь, как солнцепоклонница.

— Потому что Солнце принадлежит Богине точно так же, как Луна. И тьма точно так же, как свет. Она — дочь огня и мать огня. Мы чаще всего называем Лунную Троицу, но и Трехликая — тоже только одно из обличий Тысячеликой. Ночь и день, смерть и рождение, Дева нашего полуострова и Великая Мать фригийцев, Алкиона — защитница моряков и Ардвисура Анахита жителей равнин — все они лишь тени Единой. Почему бы той, которой поклоняются в Черной Земле, не ужиться с той, кому посвящен ваш храм?

— Ты слишком красноречива для женщины меча, — сказала старшая.

— Но я ведь еще и Рассказчица историй, ты забыла?

Очевидно, у них в храме и не существовало такого понятия, но она могла бы догадаться, что это звание, близкое к жреческому. И это приближает меня к ним, и, следовательно, должно повлиять на их отношение ко мне.

— Прежде, чем рассуждать подобным образом, тебе следует узнать о нашей Богине, — сказала старшая горгона.

— Для этого я сюда и явилась.

— Тайны Богини будут тебе открыты. Но сначала тебе следует поклониться ее алтарю и оставить там свое оружие.

— Военный Вождь не расстается с оружием.

— На время! Неужели мирская власть тебе гак дорога, что ты не в силах понять, что с мечом в святилище не входят?

В наше святилище входят только с мечом… Но это другое святилище. Скрепя сердце, я кивнула в ответ.

Горгоны повернулись и заскользили между колонн, бесшумно двигаясь по темным плитам.

По мере того, как мы продвигались вглубь, мне начали слышаться глухие удары. Кто-то невидимый бил в барабан. И ритм ударов казался очень странным. Несколько позже я поняла, что он воспроизводит звук человеческого сердца.

Стало чуть светлее, и я заметила, что это тлеют угли в широких глиняных чашах. Дым, поднимавшийся от них, был не совсем чистым… Меня учили распознавать курения, хотя я не знахарка и не могла точно назвать входящие в состав травы, но определила, что при усилии воли здесь возможно сохранить ясность мысли.

Потом я увидела Богиню.

Она была древней, пришедшей из тех времен, когда люди едва научились обрабатывать камень, и не отделялась от стены, из которой выступала. Фигура женщины, сочетавшейся со змеем. Древнейшее воплощение Богини, как символа Творения, власти и силы. Но другого символа, столь же почитаемого звезды с восемью лучами, звезды утренней и звезды вечерней, войны и любви, девственности и материнства — я не увидела над ее головой.

Может быть, этот символ не столь древен, как мне представлялось. Но было в этой статуе обнаженной женщины, чье тело оплетал змей, нечто вызывающее почтение — величие… Мощь…

Пока я смотрела на Богиню, зазвучала музыка. Я знала этот тон по храму Гекаты… По ту сторону Океана. Барабан и костяная флейта… Они меня что, совсем за невежду держат? У нас с детства учат, как подавлять и подчинять волю с помощью музыки и барабанного боя, и, когда Гекаба в Трое показывала мне свое умение, цели у нее, вероятно, были непростые… Только со мной это не проходит. Потому что я глуха к любой музыке. Утонченные лады, собачий лай, грохот прибоя — для меня все едино. Просто шум.

Глядя на Богиню, Я отстегнула перевязь и положила меч на жертвенник со словами:

— Царица над царицами, госпожа над госпожами, создавшая небо и землю, сохрани оружие своей служанки до ее возвращения.

И после этого позволила себе обернуться. Жрицы сняли маски.

— Мормо, — сказала старшая.

— Горго, — сказала средняя.

— Алфито, — сказала младшая.

Это были их имена. Внешние, конечно.

Я внимательно разглядывала их. Они оказались не чернокожими, как обычно представляешь себе жителей Земли Жары, а принадлежали к народу, похожему на фригийцев, но были бледнее, потому что лица их редко соприкасались с солнечными лучами. Вдобавок черты их казались словно смазанными из-за ношения масок.

Мормо, старшая, смотрела на меня пристальнее других из-под морщинистых век. Она была почти лысой и походила на странную белую черепаху. У Горго глаза на одутловатом лице чернели, как маслины, и будто скрывались под такой же маслянистой пленкой. Младшая стояла, надменно вскинув голову, и в этом я уловила неуверенность.

— Ты говорила, что не владеешь магией, — сказала Мормо.

— Повторишь ли это перед лицом Богини?

— Не владею.

— Но ты умеешь останавливать кровь и затягивать раны?

Она была, несомненно, умнее Хепри, и поняла, почему на мне нет шрамов.

— Мы все более-менее это умеем.

— И не считаете это магией?

— Возможно, вы понимаете магию шире, чем мы.

— У тебя есть личный Дар?

— Очевидно, память. Вернее, запоминание историй прошлого для будущего.

— Нет прошлого, нет будущего, — хрипло произнесла Горго. — Есть вечно длящееся «сейчас».

Я положила руку на лунный образ и произнесла клятву, которую не нарушала и не собираюсь нарушать впредь.

Из того, что я поклялась молчать о мистериях и обрядах храма, не следует, что я ничего не скажу о его жрицах. Их было много, около полусотни. Будет ли правильным отметить, что я наблюдала за ними столько же, сколько и за самими обрядами? Верно, но этим я и ограничусь.

Я вернулась после первого круга обрядов, продолжавшихся, вероятно, двое суток. Вероятно, а не точно, потому что мы не покидали храма, переходя из одного помещения в другое. Подземелья ветвились как вширь, так и вглубь. И все это время я не видела смены дня и ночи. Это входило в замысел жриц.

— Ведь в материнском лоне всегда темно, так сказала мне Горго.

— Да, но каждый младенец должен выйти из лона матери, — отвечала я.

— Никто не рождается и никто не умирает, — твердила она.

— Так гласит заповедь Пути. Но мне кажется, что мы движемся не по тому Пути в противоположные стороны.

Мы уже выбрались с нижних ярусов (или сотов?) подземелий и находились в одном из залов справа от главного зала со статуей, среди колонн и высоких глиняных горшков.

— Нет такого понятия «Путь».

Есть. Ты и твои сестры указываете одно его направление — вниз, вглубь. Но есть и дорога ввысь. Они не противоречат друг другу. Гора — это лишь вывернутая наизнанку пещера.

Ее бледное лицо кривилось.

— Если твой меч хотя бы наполовину столь же быстр, как твой язык, я по праву признаю тебя великой воительницей.

— Не великой. Просто знающей свое дело.

— Именно поэтому тебя и принимают здесь. Мы не слепые. Мы не только держим осведомителей по побережью. Мы, не выходя отсюда, пускаем в путешествие свой блуждающий дух. И мы знаем, что Змеиное Болото — последний оплот истинной веры. Общины, где еще почитают Богиню, ныне отравлены и осквернены.

— Таких много.

— Таковы все! И твоя тоже. Но ты еще можешь исправиться, если будешь служить Богине.

— Я всю жизнь служу Ей.

Недостаточно. Нужно превратиться в орудие Ее суда. И только так вершить свой суд над иноверцами, которые подавляют и оскверняют мир Богини. Они говорят о своих богах… Богах! — словно плюнула Горго. — Как будто божественное начало может принимать мужской облик! Неспособные понять, что лишь женское начало непобедимо, они довольствуются тем, что принижают его, либо делают вид, будто его вообще не существует. Но только женщины имеют сами в себе все нужное для жизни и смерти, не нуждаясь ни в чем. Только в них есть неистовство Богини, способное карать, не смиряясь, не рассуждая…

До последнего слова мне нечего было возразить, и я помалкивала, но тут встрепенулась и прервала ее.

— Не рассуждая? Не вижу, почему служение Богине должно быть нерассуждающим.

— Это и есть твой порок. Ты слишком сосредоточена на себе. И нужно забыть себя и отдаться во власть Богини.

— Ты думаешь, Богине нужны забывшие себя?

— Забыть! Забыть все, кроме нее! Нужно, чтобы тебя захватила ее сила, и тогда ее сила будет твоей. И слабые будут захвачены так или иначе. Но сильные должны желать быть захваченными!

Зрачки ее пульсировали, как у кошки, голос то шипел, то поднимался до визга. Все это отнюдь не походило на священную болезнь, как можно было предположить. Она просто соскальзывала в ритуальное безумие, в область духов бездны…

Я еще не успела сообразить, что мне надо предпринять, как из-за колонны тяжелой походкой выступила Мормо. Глядя на Горго, она протянула руку ладонью вперед, словно ловя ее взгляд. Горго точно окаменела. Старуха взялась за маску Горго, висевшую у нее на груди, и натянула ей на лицо.

— Ступай во внутренние покои, сестра, — произнесла Мормо.

Горго тотчас повернулась и двинулась во тьму.

— Нельзя осуждать за излишнее рвение, — сказала Мормо, устремляя взгляд вслед ей, но обращаясь ко мне. — А ты осуждаешь.

Я хотела сказать, что стараюсь никого и ничего здесь не осуждать, однако промолчала.

Старуха повернулась ко мне, прислонившись к колонне. Я осмотрелась и оперлась локтем на край ближайшего горшка. Он выглядел достаточно устойчивым.

— Мы должны договориться с тобой, Мирина. — В первый раз она назвала меня по имени без всяких «служанок Богини» и тому подобных оборотов. — И поэтому я объясню тебе, в чем твоя ошибка. Не так, как делала это Горго. Она захвачена, а ты нет. Судя по всему, ты не подвержена никаким видам внушения.

— Не превращаюсь в камень от взгляда горгоны?

— Так называют это непосвященные. На самом деле подобному «взгляду горгоны» не так уж трудно научиться. Но мы тщательно храним это умение в тайне, ведь до недавнего времени это было едва ли не единственное оружие нашей защиты. Теперь может появиться другое.

— Я и мой меч.

— Ты и твой меч. Нам, разумеется, известно о событиях на Керне. Солнцепоклонники получили хороший урок. Но недостаточно сильный. Ты, вероятно, сама это чувствуешь, раз пришла к нам. Тебе не по душе наши ритуалы… Но это единственный способ поддержать правильный порядок. А ты, низвергнув царя солнцепоклонников, сохраняешь порядки, заведенные им. Все это: торговля, ремесла, мореплавание, — чем присные Богини не должны заниматься и во что не должны входить.

Я собиралась сказать, что царь Керне как раз не занимался и не входил в вышеуказанные порядки, и мне пришлось их восстанавливать, однако снова промолчала.

— Еще раз повторю тебе то, что ты уже слышала — в лоне Богини время остановилось. А ты хочешь заставить время двигаться. Если бы ты понимала, к чему это приведет!

Это были уже не прежние камлания и радения. Эта женщина, правившая в храме, где учили не рассуждать, рассуждать умела, что меня заинтересовало.

— К чему же?

— Все ценности, ради которых мы живем, ради которых служим, рухнут. Власть Богини, которая не может исчезнуть совсем, приобретет непередаваемо уродливый, жалкий вид…

Это было не то, что я ожидала услыхать. Вместо логики — опять риторика.

Приготовившись выслушать длинную и скучную фразу, я перебросила руку через край горшка и случайно коснулась рукой его содержимого. И замерла. Поворошила то, что оказалось под рукой. Нет, я не ошиблась. Горшок был полон костей. Что, в общем-то, не могло меня потрясти. Я же видела их ожерелья и пояса. Но какие это были кости… Маленькие, тонкие, хрупкие, словно птичьи…

— Не слушая речей Мормо, я нагнулась и принялась обеими руками разгребать груду костей. Потом бросилась к другому горшку. К третьему… Везде оказалось то же самое. И ты уверяешь меня, что Богиня требует крови детей?

— И этого тоже. — Голос Мормо был тверд. — Разве у вас не так?

Сознание мое отчаянно работало. Да, про пас всегда говорили, будто мы убиваем своих детей. Но при том море лжи, которое нас всегда окружало, я не обращала внимания на эти слухи… И на их истоки…

Множество горшков, забитых костями младенцев… Жертвоприношения совершались сотни лет. И вряд ли убивали только тех, кого приносили сюда паломники. У Мормо и Торга — тела многократно рожавших женщин. А, исходя из того, что я видела…

— Вы убиваете всех своих детей?

— Нет, — так же спокойно отвечала она.

— Только мальчиков, и еще — рожденных в несчастливые дни.

Я повернулась к ней. На ладони у меня лежал череп младенца.

— Я сокрушила атлантов и уничтожила их царя лишь за то, что они приносили кровавые жертвы. Но они, по крайности, убивали взрослых!

Впервые ее самоуверенность дала трещину.

— И это говоришь мне ты, собственноручно убившая, вероятно, больше людей, чем было заклано на алтаре Богини?!

Да. Только я никого, как ты выражаешься, не заклала. У моих противников всегда было оружие и возможность обороняться! А ты называешь властью… Властью над этим… — детский череп соскользнул с моей ладони об ратно в горшок. — И этим собираешься вербовать меня в союзницы?

— Ты ничего не понимаешь в природе власти — в природе силы тьмы и крови, что создают ее. Ты поняла бы, если бы не струсила и не отступила после первого круга обрядов, ограничившись ролью зрительницы, но не участницы. Ты боишься, что Богиня заберет власть и над тобой, и над твоей тщательно лелеемой волей.

— Разговоры… Я действительно наблюдала. Но не за обрядами, а за вами. Видела я подобное и раньше, можно было дальше Фракии не ходить. И услышь я такие речи от Горго, я бы поняла — она в самом деле верит в то, что говорит. Но ты просто пользуешься ритуалом, чтобы разогреть свою остывшую кровь!

— Твою рыбью кровь вообще разогреть невозможно, — прошипела она. — Ты — не женщина.

Это уже было ново. Ахейцы и атланты вкладывали оскорбление именно в слово «женщина». Здесь же меня оскорбляли прямо противоположным образом. Но, пожалуй, не стоило больше тратить время.

— Я забираю свой меч с алтаря, — сообщила я.

— Что это значит?

— Мы не договоримся, Мормо. Во всяком случае, так, как ты этого хочешь. Это — не Путь. Это тупик.

— Что ж, иди, забирай свой меч с алтаря. Не станешь же ты требовать, чтобы я его тебе принесла?

А стоило бы потребовать! Но я была здесь пришелицей, к тому же незваной. Я молча двинулась в ту сторону, где, по моему разумению, находился зал со статуей.

На сей раз огни не горели. Фигура Богини со змеем смутно угадывалась у стены, и ясно различалась лишь полоска бронзы на камне — мой акинак.

Но я не прошла и полпути к нему, когда услышала возглас Мормо, полный торжества:

— Ты не любишь кровавых жертв — так пусть Богиня получит бескровную жертву!

Каменная плита повернулась у меня под ногами, и я полетела вниз.

На долю мгновения, я, кажется, лишилась сознания — чего вообще со мной не бывало никогда. Но длилось это не дольше времени падения. Потому что, падая, осознала — не разбилась! А потом уж — почему я не разбилась…

Я лежала в темноте, и мне не нужно было света, чтобы понять.

Этот скользкий холодный шевелящийся покров, это шипение, эта вонь…

Меня бросили в подземелье, полное змей. Они ползали по мне, я чувствовала, как раздвоенные языки быстро пробегают по моему лицу и рукам.

По плану горгон змеи начнут меня жалить… И смерть не заставит себя ждать. Поэтому Мормо — и кто там еще с ней — даже не соизволили вновь отодвинуть плиту и убедиться в моей гибели.

О, Богиня! Я всегда обходила самые ловкие хитросплетения противника, самые коварные уловки и всегда попадала в самые простые ловушки. Ловушки для дураков. Я была дурой. И поэтому не чувствовала страха. Только злость.

И пока я лежала во мраке, и змеи ползали по мне, внезапно пришло самое раннее воспоминание детства… До Темискиры…

Вот так я лежу в овраге… В змеином овраге… И змеи не жалят меня… И оттого, что это уже было в моей жизни, я едва не рассмеялась. Играя, я свалилась в яму со змеями. А потом меня отвезли в Темискиру.

Змея на вратах Темискиры.

Змея на моем щите.

Мой флагманский корабль.

— У тебя есть Дар, — сказала Кассандра, — однако я не могу определить, какой.

Долгое время я не делала ничего, кроме того, что обязаны делать Рассказчица историй и Военный Вождь. Но Дар у меня был.

Единым усилием я поднялась на ноги. Змеи расползлись в стороны и, как живой поток, обтекли мои сапоги. Я была уверена, что выйду отсюда. Пусть мне неизвестен точный план подземелий, должна же быть дыра или щель, через., которую змеи выбираются в ров! А где пролезет змея, пролезу и я.

Теперь, когда я твердо держалась на ногах, мне показалось, что сквозь мускусную вонь я улавливаю движение воздуха. И Двинулась в этом направлении.

Во мраке среди шуршания и шипения я утратила четкое представление о времени и пространстве, была лишь четкая уверенность и правильности своих действий. Так я привела корабль к берегу Самофракии.

Странно, говорю я себе сейчас, почему меня не смущало, что окружали меня вместо преданных бойцов скользкие холодные твари? А, может быть…

Впереди забрезжил свет, и я ускорила шаги. В стене виднелось круглое отверстие. На краю его я прищурилась. Ведь все эти дни я не видела солнца и не знала, что там, снаружи — день или ночь.

Оказалось, день. И какой еще день! Палило, как в печи. Здешние проводили свою жизнь во мраке, и солнечные лучи показались бы им мечами, распарывающими спасительное материнское лоно…

Не могу описать, хотя не исключаю, что многим это чувство и просто зрелище показалось бы отвратительным. Правда, зрителей у меня не нашлось. Никто, видимо, не заглядывал в змеиный ров без особой на то надобности. А ведь надобность должна была случаться. Змей требовалось кормить-поить, и — я опять начала считать — в немалых количествах. Их ведь здесь набилось столько… Я не ощущала под телами змей илистого дна рва. И не верилось мне, что корм им бросают сверху. А мне надо было выбираться отсюда. Не стоять же и орать: «Эй, я здесь!» Лианы и ветви деревьев кое-где довольно низко свешивались надо рвом, но я не надеялась до них дотянуться.

А вот до чего дотянуться я могла… Сверху, в стене рва были прорезаны широкие покатые ступени. Разумеется, до дна они не доходили, кончаясь чуть выше человеческого роста. Там же имелись дощатые мостки, по которым, очевидно, спускали вниз корзины с кормом. Сейчас эти мостки были подняты и закреплены стоймя.

Подпрыгнув, я ухватилась за них и подтянулась до ступенек. Но этого мне было недостаточно. Совсем недостаточно. Я высвободила засовы, спустила мостки вниз, и, сидя на нижней ступеньке, стала ждать, пока змеи поползут за мной.

И они поползли. Но они слишком медленно ползут вверх по наклонной плоскости, а меня переполняло нетерпение. Свесившись вниз, я брала их и укладывала на покатые края ограждения лестницы, на мостки, на ступени. Они окружали меня, и, вспомнив детство, я наворачивала их себе на шею, на руки, обертывала вокруг пояса. Одна змея взобралась мне на голову и свилась там кольцом.

И по- прежнему змеи не жалили меня, хотя, похоже, попробовали на зуб кожу моей рубахи, потому что кое-где я замечала на ней пятна яда, и мельком подумала — сколько еще рубах загублю я своими выходками? И тогда, одетая в живой панцирь, шевелящийся, черный и золотой, я, в жизни ничего роскошнее кожаной рубахи не носившая, стала подниматься по лестнице.

Очевидно, меня заметили не раньше, чем я подошла вплотную к храму. Жуткий нечеловеческий вой разнесся по окрестностям. До сих пор не знаю, кто визжал — охранники или кто-то из младших жриц. Меня это не волновало. Я шла к храму. Змеи, которые сумели преодолеть подъем, ползли за мной.

Я не хотела злорадствовать, хотя меня переполняло веселье. Я собиралась взять мой меч. Пусть это не священное оружие, как топор Темискиры. Топор этот царский, а я царицей не была. А меч мой, и я его любила.

Из храма выбежала жрица, выбежала — и замедлила шаги, волоча ноги. Хотя она была в маске, я узнала в ней Алфито.

— Не бойся, сестра! — услышала я голос Мормо. — Это не Богиня! Это демон из бездны, играющий трупом девки-варварки. Посмотри на нее взглядом Богини, и это снова станет тем, чем было — трупом, обвитым змеями!

— Да, посмотри на меня, Алфито, — подхватила я. — Только лучше сними маску. Ведь змеи на ней поддельные, а эти, — я протянула к ней руки, на которых шевелились змеи, — настоящие!

Она отшатнулась и закрыла руками прорези в маске. Сдавленно простонала:

— Я не в силах смотреть на тебя… Через твои глаза глядит Она…

Я прошла мимо. У входа метнулись еще какие-то фигуры, теряя маски и посохи. Если бы они не разбежались, я бы сорвала с пояса змею и отхлестала их, хоть и без удовольствия. Но они разбежались. Осталась одна Мормо.

— Она стояла, тяжело опираясь на посох. Маска на лице — чтобы Солнце не видало. Ты не Богиня, — услышала я шепот.

— Но вы все обязаны мне повиноваться. Если я демон, вы должны мне подчиняться, потому что я демон. Если я не демон, вы обязаны мне подчиняться вдвойне, потому что я все равно сильнее вас!

— Нет! — слабо воскликнула она.

Змея, свернувшаяся на моей голове, подняла собственную голову и зашипела. Она смотрела на Мормо. Я смотрела на Мормо. Две пары глаз.

И старуха сделала шаг назад.

— А теперь принеси мне мой меч! — приказала я.

Она заковыляла в храм. Будь я на ее месте, то сообразила бы за это время собрать свои силы из тех, кто у нее там остался, кликнуть охранников… Я все же была одна и безоружна. Но она послушно принесла меч (а если бы сделала это сразу, не пришлось бы унижаться). Передавая мне меч, она потеряла равновесие — так тянула руку, чтобы не приближаться — выронила посох и тяжело рухнула на землю…

— На этот раз посох не превратится в змею, верно? Змей здесь вокруг и без того полно, — сказала я, привычно сжимая рукоять.

Мормо всхлипнула и приподняла дрожащие руки, чтобы защитить голову от удара.

— Не бойся. Я не убиваю жриц Богини в ее храме, пусть даже Богиня и оставила его.

Повернулась и пошла прочь. Змеи тихо соскальзывали с моего тела по мере удаления от храма. По-моему, им не нравился меч в моей руке. Ну что ж, они хорошо послужили мне сегодня и имели право поступать, как им заблагорассудится.

Среди кустов послышался треск — похоже, наконец, засуетилась охрана. По крайней мере, одно из этих существ обладало достаточной храбростью, чтобы напасть на меня, пусть даже со спины. Другие и на это не осмелились.

Я притворилась, будто не слышу его топота, хотя он и мертвого бы разбудил. Напротив, показным движением забросила меч в ножны. И только когда он подбежал вплотную, перехватила его развернутую в замахе руку — такое было чувство, будто суешь ладонь в квашню с тестом — сломала ее и отобрала топор.)го произошло у самого моста.

Перейдя на ту сторону, трофейным топором я обрубила канаты, державшие мост, и вместе с мостом отправила в ров.

Разумеется, восстановить сооружение такого рода не составит особого труда, однако потребует времени, а ничего, напоминавшего лук и стрелы я здесь не заметила. Поэтому, просчитав, что если и вышлют за мной погоню, она запоздает надолго, я могла особенно не торопиться на обратном пути. Другое дело, что у них наверняка есть связь с племенами — вот чего следовало опасаться, не сейчас, так вскоре…

Так я снова оказалась в лесу, который сразу пришелся мне не по нраву, и теперь я знала, почему. Недаром все мысли и сравнения, приходившие мне в голову, были о смерти, тлении, гнили. И сам лес я назвала мертвым, несмотря на внешнее буйство цветов и плодов. Напрасно я тогда уговаривала себя, что здесь земля Богини, и не мне судить это место. Здесь ощущался знак, что Богиня, некогда обитавшая в этих краях, оставила их. А то, что мне пытались выдать за ее присутствие — это принаряженные останки. Маска со змеями вместо живой змеи.

Когда я добралась до водоема, у которого отдыхала в прошлый раз, стемнело. А я была порядком измотана и решилась вновь переночевать здесь.

Опустившись на землю, я прислонилась спиной к дереву — что оно могло мне сделать теперь? — и обнаружила, что не все змеи меня покинули. Обруч на моей шее — я его носила всегда — обвила тонкая золотая змейка. И это тоже стало знамением. На обруче был прикреплен знак Новой Луны — тонкий серп. А змея, как учат нас в храмах, также означает Новую Луну — то воплощение Богини, которой служу я.

Осторожно отцепив змею от обруча, я сказала: «Гуляй, сестра», и опустила ее на землю. Она заскользила к водоему — тонкая золотая полоса среди черной травы.

Если угодно, знамения можно разглядеть во всем. Но ведь я не предсказательница.

Не знаю, что я почувствовала сначала, проснувшись — лучи солнца на запрокинутом лице, либо телом — отзвук копыт, отдающийся по мягкой земле. Я напряглась, но, послушав немного, вновь, по-прежнему опираясь оствол, свободно откинулась, забросив руки за голову.

Я уже видела их тени, отразившиеся в водоеме — трое всадников, одна лошадь запас-ная. Кирена, Ихи и Митилена.

— Привет Военному Вождю! — провозгласила Кирена.

Очень она мне нравилась в это мгновение — сидит верхом, как пастушка на корове, ухмылка от уха до уха, волосы торчат… Это нам не маска с поддельными змеями, это маскировка, достойная восхищения.

Я сделала приветственный жест, не вставая с земли.

— Нас прислала Хтония, — сказал Ихи, единственный, кто, кажется, чувствовал потребность объяснить свое появление.

Я была несколько удивлена, увидев его верхом — атланты, как уже было помянуто, ездили в колесницах. Мальчик быстро учился. Еще раньше я заметила, что он перестал брить голову, и сейчас из-под головной повязки выглядывала белобрысая, с уклоном в рыжину, щетина. Того и гляди, бороду решится запустить…

Митилена не говорила ничего.

— А вид у тебя, Военный Вождь, — заметила Кирена, оглядывая меня, — прости меня Богиня, будто тебя малость пожевали и выплюнули.

— Не без этого, Кирена, — сказала я, вставая.

Митилена молча протянула мне флягу, и тут я вспомнила, что моя собственная давно пуста, и Богиня знает, сколько времени прошло с тех пор, как я в последний раз ела, как следует.

Я отпила из фляги. Это оказалось кернийское пиво. На пустой желудок я предпочла бы выпить воды, но привередничать было ни к чему — и вскочила на коня.

— Едем.

— Куда?

Это было первое слово, произнесенное Митиленой.

— А вы сейчас откуда?

— Из нашей крепости, — ответила Кирена.

Она имела в виду Элле, первую из захваченных нами крепостей. Крепость Аглибола, крепость Ихи. Последнего, кажется, это не смущало.

— Так едем в нашу крепость. И держите ухо востро. По пути, возможно, придется драться.

— Ясно, — по лицу Кирены разлилась блаженнейшая из ее улыбок. — Наконец-то война!

А какой еще она могла сделать вывод? И ведь правильный вывод — войны так или иначе не избежать.

— Да, война, конечно. Но все будет не так, как ты думаешь. У меня есть один план…

Больше я ничего не сказала. Да и плана еще не было — так, проблески, наметки. И не время сейчас для разговоров.

Мы снялись с места и поскакали в крепость.

Там, ясное дело, нас уже ждали. Помимо Кианы и Никты, оставленных мною здесь вовремя похода на Керне, сюда подъехала Аэлло, которую я послала наводить порядок на побережье. В бухте, кроме «Крылатой», на которой, по моему разумению, прибыли Кирена, Ихи и Митилена, стояла еще «Змея», успевшая сделать ходку на Керне. Следовательно, должны заявиться Нерет и Келей. И, разумеется, вылетела Мегакло, провозглашая, что без нее я, несомненно, отощала до костей и запаршивела от грязи.

Но я поела, умылась и переоделась не прежде, чем переговорила с Кианой, Никтой и Аэлло о возможности нападения береговых племен, и предупредительных мерах, которые следовало принять. Я была уверена, что Горгоны так или иначе проследят за нами и попытаются нанести удар именно по той крепости, где находилась я.

Не могу сказать, чтобы мои воительницы были этим огорчены. Главные события до сих пор проходили в стороне от них, и они хотели действовать.

Едва я умылась и перекусила, как пришли мореплаватели. Нерет, как я и предполагала, прибыл от Хтонии выяснить, где я и что я (подозревала я, кому пришла мысль это проверить, но промолчала), а Келей догнал его со срочным сообщением от Сокара. Торговый караван на Крит был снаряжен, однако этого явно недостаточно. Громко Сокар ничего не высказывал, но в его устном послании звучала мольба о военном корабле, как для охраны, так и для представительства. И это при том, что наша военная флотилия только строилась, а корабли атлантов — это уж Келей добавил от себя — из-за ветхости доверия не внушали.

Во время этого доклада все вышеперечисленные личности собрались, как обычно, в старой комендантской комнате (ее прежде занимала я) с таким видом, будто я тут же должна разрешить все трудности.

— Ладно. Сначала с кормчими. Вам придется сейчас отправляться на остров. Ихи — тоже. Диокл на «Грифе» будет сопровождать торговцев на Крит. Я снимаю с «Грифа» всех амазонок. Пойдут лишь самофракийцы и те атланты, которых выберет Сокар. Келей, привезешь сюда Хтонию и всех остальных из Военного Совета. Гарнизон оставить минимальный — по усмотрению Хтонии.

— А кто же будет править островом? — вскинулся Ихи.

— Вы с Ихет. Я даю вам для этого достаточно полномочий. Или вам, атлантам, обязательно нужны иноземные наместники?

— Это большая честь. — Он был взволнован — даже пот выступил на лбу — но и обрадован тоже.

Кроме того, мне здесь нужны Менипп и его команда. Вообще-то, работа найдется для всех — это я тебе говорю, Мегакло… У тебя будет занятие в пору Керне, Нерет. Ты выберешь там с пяток корыт покрепче, из тех, что Сокар не погонит на Крит, и поведешь их сюда. Не будем трогать строящуюся на острове флотилию, но здесь нам тоже нужны корабли. И в первую очередь мы будем укреплять здешнюю бухту.

— Да, здесь может быть отличный порт, — поддержал меня Нерет.

— Ихи! Среди атлантских военных хоть кто-нибудь должен знать язык племен побережья. Найди такого человека, лучше — нескольких, и присылай сюда. Для вас — все. Собирайтесь в путь.

— А я что буду делать? — поинтересовалась Кирена. — Вернусь в арсенал?

— Нет. Останешься здесь. Разве ты не выиграла эту землю в чет-нечет?

Она ухмыльнулась.

— И мы назовем эту страну моим именем?

— Почему нет? Для начала хотя бы порт, который мы тут построим.

— Порт Кирены, — заметил Нерет. — А что? Со временем забудут про Керне и будут считать его название искажением твоего имени.

Они ушли, а мы еще немного посовещались. Решили, что Аэлло и Никта после возвращения разведчиков пойдут в рейд. Если мои расчеты неверны, и горгоны решат ударить по другим крепостям, туда воинские силы можно будет переправить морем. Все были согласны со мной. Но Митилена по-прежнему помалкивала.

Потом я отправилась в бухту проводить корабли. Ко мне подошел Келей.

— Я все-таки не очень тебя понимаю. Зачем ты отправляешь оба корабля? При всех поручениях, которые ты на нас навалила, достало одного. Ведь грядут военные события, я прав?

— Да, но на суше. И здесь понадобятся люди. И у вас с Неретом будут важные задачи. Он будет крейсировать вдоль побережья, а ты — если это не оскорбляет твоей гордости — болтаться, как челнок, до Керне и обратно.

— Не оскорбляет. Меня заразило твое любопытство. А Диокла ты отправляешь на Крит, чтобы не дать ему повода показать корму во время сражения?

— Если ты понял, зачем объяснять словами?

— Ясно, Военный Вождь. Постараюсь вернуться как можно скорее. Не знаю, что ты затеваешь, но хочу в этом участвовать. Потому что уверен — это будет не скучно.

Я- то как раз не была в этом уверена. Скорее, наоборот. Любопытно, однако, как быстро осуждение моих действий сменилось у Келея одобрением. Это потому, что для него война, торговля, строительство и мои одинокие хождения по храмам — явления разного порядка. Ну, пусть…

Я поднялась на стену, чтобы посмотреть, как уходят корабли. Мне всегда нравилось это зрелище — корабли под парусами. Хотя еще лучше стоять на палубе такого корабля.

Но пока было не время. В моем сознании выстраивался план, порожденный, вероятно, моими же словами о том, что гора — это вывернутая наизнанку пещера. Или в данном случае — змеиный ров и пирамида. Две разорванные части одного целого. Может быть, я сумею объединить их… Во всяком случае, я чувствовала в себе для этого достаточно силы.

А потом — вернуться в Темискиру. Возможно, не сразу, думала я, глядя на паруса вдали. Когда у меня будет флот — а он у меня будет — я отправлюсь в плавание к Столпам Богини, чтобы узнать, таковы ли они на самом деле, как о них говорят, и вправду ли это граница мира живых.

Но сначала я должна послужить Дике Адрастее. Здесь, на этой земле. Недаром в Черной Земле уверены, что она здесь обитает. Ее называют Нейт. Что-то я слышала в Трое об этом воплощении Богини, которую там считают ипостасью своей Девы. Ее прозвище — «Открывательница Путей». Хорошее прозвище. Но «Неотвратимая справедливость» — лучше.

Наутро вернулись разведчики с Герионом. Они сообщили, что на востоке наблюдается отряд всадников числом до полусотни, продвигающийся в нашу сторону. На других направлениях ничего не замечено.

— И что? — спросила Кирена. — С полусотней всадников — на крепость? Они же не сумасшедшие! Я вспомнила, что слышала о племенах побережья — безумно смелые, не признающие правильных военных действий, их излюбленная тактика — набег и отступление. И еще — они подчиняются горгонам.

— Очевидно, они рассчитывают на неожиданность. Или на подкрепление. Или им приказали напасть. А может, это мирные пастухи выехали прогуляться… Короче, гаданием мы ничего не узнаем.

Никта и Киана переглянулись. Затем Клана произнесла:

— Прошу разрешения Военного Вождя.

— Разрешаю. — А как я могла отказать? Им здесь и без того обидно, что они пребывают в бездействии, а все сражения достаются другим. — Но направитесь под видом охотничьего отряда. С собаками.

Никта посмотрела на меня с недоумением.

— Мы не должны упускать вероятности, что у них мирные намерения. Вот если они нападут на вас… Но не убивайте всех. Нужны пленные. Немного. Предпочтительно предводитель. Если побегут — не преследовать.

— Что ж, так даже веселее, — заметила Киана.

Они собрались, как всегда, молниеносно. Я не сопровождала их. Этого пока не требовалось, да и не пришло еще время мне вступать в игру.

С Кианой, Киреной и Никтой отправились только амазонки. Защищать крепость, в случае не предусмотренного разведкой нападения, должны были самофракийцы, и я обошла посты.

Никто не бездельничал, возможно, из-за моего присутствия. Но я не склонна видеть в последнем обстоятельстве какой-то порок. Свободные от караула занимались на плацу, и я решила присоединиться к ним, вспомнив, что уже довольно много времени — с самого похода на Керне — забросила упражнения в фехтовании. Практическое применение оружия — не в счет.

Не успела я вынуть меч из ножен, как появилась Митилена, и спросила разрешения пофехтовать со мной. Ясно было, что это только предлог. У нее, несомненно, нехорошо. На душе, недаром она вчера весь день молча-ла. Тем не менее, я не видела смысла ей отказывать. Всегда полезно иметь противника, даже в учебном бою.

Едва мы отсалютовали друг другу, она спросила:

— Горгоны оказались не такими, как ты ожидала?

Это не дело — разговаривать во время поединка, можно сбить дыхание, особенно если нет достаточного опыта.

Но я ответила, парируя удар:

— Не совсем.

— Они приняли тебя враждебно?

— Они меня приняли, а после бросили в змеиную яму.

И больше не дала ей возможности говорить, потому что, если бы она промедлила отбить мой выпад, это бы ей дорого стоило. Я крепко погоняла ее по двору, однако она отвечала мне достойно.

Несомненно, Митилена делала значительные успехи в боевом искусстве, а ведь еще год назад она не знала, за какой конец держать меч. Для удобства она приспустила рубаху до пояса, и я впервые обратила внимание, сколько у нее на теле шрамов — вероятно потому, что мне дважды тыкали в глаза, что у меня их нет. И ее шрамы были получены не в бою и не от меча. Я напомнила себе, что должна учитывать это, общаясь с Митиленой.

Хотя я порядком теснила ее, она ни разу не расслабилась, не поддалась ни на одно обманное движение или выпад, упорно, твердо и разнообразно отражая мои атаки. За это я первой предложила ей сделать передышку. Это требовалось ей, а не мне, но пусть она сохранит лицо.

— Ты будешь им мстить? — спросила она, едва отдышавшись.

— Кому?

— Горгонам. — Она явно удивилась моей забывчивости.

— А-а! Нет, я им уже отомстила.

— Но ты же будешь с ними воевать!

— Разумеется, буду, но по другой причине. Иначе бы я просто вызвала сюда гарнизон с Керне и уничтожила это Змеиное Болото, а не затевала столько дел сразу.

— Ну, да — это строительство порта, флот, все опять бегают, высунув языки… Ихи вон рванул на остров к своей сестрице-супруге… Ты что, не знала, что они поженились?

— Нет. Но, насколько я помню, у них такой обычай.

— По крайней мере, он мог бы поставить тебя в известность.

Мне не понравился тон, которым все это было доложено. Нехорошо это звучало, как-то отдавая мужскими сплетнями. Но я заставила себя проглотить это замечание, поглядев на ее шрамы.

— А ты их осуждаешь?

Нет, — задумчиво произнесла она. — Брак между кровными родственниками, пожалуй, единственный, с которым я могла бы смириться. Брат — это тот, кто больше всех мужчин похож на тебя, а, следовательно, меньше всех вызывает отвращение.

Все это было для меня слишком сложно.

— Ну, а мои взгляды на брак ты знаешь?

— «Можно, но не обязательно»?

— Да. Продолжим.

На сей раз она первой атаковала меня, даже не дав мне времени принять оборонительную позицию. Это уже нечто! Я ушла из-под удара, однако клинок свистнул возле самого моего уха.

Я уже пронаблюдала, какова Митилена в обороне, и готова была позволить навязать себе ее маневр, только для того, чтобы посмотреть, какова она в нападении. Но, как выяснилось, она этого не хотела, а хотела продолжить разговор.

— У тебя нет злобы против Змеиного Болота, и все же ты собираешься с ними воевать. Нет ли здесь противоречия? И нет ли насмешки судьбы? Ведь они почитают Богиню, и ты — тоже.

Ее клинок ударился о мой, и я, крутанув кистью, высвободила руку для нового удара и отступила на шаг.

— Видишь ли, в действиях горгон, которые могут напугать и отвратить тех, кто впервые с ними столкнется, есть своя правда. Они берут человеческое существо и делают из него другое, новое, воздействуя на его волю, ломая либо закрепляя ее. В сущности, это равносильно рождению на свет, вот почему, вероятно, они так мало придают значения первому — естественному — рождению. Но я уже все это прошла, я рождена, обучена и отлита в форму.

— Но они могли этого не знать и поступить соответственно.

— Да. И все равно, я права, а они — нет.

— Почему?

Мы равномерно наносили и отбивали удары. В рубке дров и то больше Вдохновения. Но такое упражнение также имеет ценность, по крайней мере, укрепляет руку.

— Потому что горгоны и атланты замкнулись каждые в своей скорлупе. Одни — в поклонении тьме материнского лона, из которого не ищут выхода, другие — в своем солнцепоклонничестве, уродливом возвеличивании мужского начала. Заметь, что и у тех, и у. других есть своя истина и свои достоинства, но, закоснев в себе, они превращаются в свою полную противоположность. Правильное становится неправильным, цветение — гниением. И…

— Ты хочешь разбить скорлупу?

— Можешь назвать это так. Но я назвала бы это воссоединением разделенного целого… Да, именно так. Горгоны и атланты должны объединиться, только так им удастся вернуться на оставленный Путь.

Мы оказались в опасной близости друг от друга, когда рубить было почти невозможно — не оставалось места для замаха. Но Митилена продолжала наносить удар за ударом, как кузнец по наковальне, уже не заботясь о точности, а лишь проверяя, что способна вынести моя рука. Может быть, если бы на другой руке у меня был щит, она била бы по щиту. Я терпеливо сносила все это.

— И путь к объединению должна указать им ты?

— Путь к объединению должна указать им Богиня. Моя задача — привести их к Ней. Когда-то она обитала на Змеином Болоте. Но, как змеи сбрасывают кожу, так и она бросила свое старое облачение и ушла оттуда.

Митилена отступила назад. Мне показалось, что она устала, но нет, это был тактический маневр, чтобы сделать решительный выпад.

— Так где Она?

— Ищи Ее — и найдешь! Может быть, Она на лунном серпе? На гребне морской волны? На острие меча?

Некоторое время мы продолжали фехтовать молча. И, когда я думала, что диспут уже закончен, Митилена внезапно произнесла:

— Ты их унизила. Они тебе этого не простят.

— А разве прощение важно?

Ее лицо исказилось, словно она хлебнула отравы. И глаза, похожие на черные колодцы, смотрели в мои, почти бесцветные, как галька на морском берегу.

— Ты все еще не понимаешь, для чего нужно зло. Тебе все кажется, что оно существует, чтобы ставить перед собой задачи, которые тебе было бы любопытно решать.

— А для чего же еще? — спросила я. И выбила меч из ее руки.

Кирена, Никта и Клана тем временем развлекались на свой лад. Они заметили отряд задолго до его приближения. А ведь они были с собаками. И позволили себя окружить. Те рассчитывали на легкую победу. Их оказалось вдвое больше, к тому же им, видимо, сообщили, что дело придется иметь с женщинами. Но позабыли объяснить, с какими. Или намеренно умолчали.

В целом, рассказывала Кирена, она не может дурно отозваться о людях здешнего племени. Напоминают кочевников с нашего полуострова. Та же лихость, напор, ставка на неожиданность и стремление запугать противника. Но недостает умения, точности и согласованности действий. Да и сами действия супротив наших какие-то замедленные.

Надо было видеть Кирену, когда она употребляла это слово.

Короче, повторение пройденного, только оружие у них несколько другое. Вместо мечей — дротики и пращи, да и щитами они пользуются. Все это метательное оружие неплохо срабатывает при нападении, но бесполезно при защите. Подобные отряды и не прибегают к обороне, это не в их привычках. Если они не могут сразу победить, тут же отступают.

Ну, а сейчас они тем более не собирались обороняться. А когда выяснилось, что добыча, казавшаяся такой легкой, в действительности прямо противоположна, отступить им не позволили. Кирена сразу определила, кто у них там вождь, добралась до него через телохранителей, пройдя сквозь град камней пращников, оглушила и перетащила к себе на коня.

Нет, жалко, что я этого не наблюдала.

Затем Кирена сделала знак уберечь для допроса еще троих, а сверх того, не дала уйти никому. Может быть, зря.

Наверняка зря. Но я ей этого не сказала, а позвала Гериона с Биа и велела им выследить, откуда эти «мирные пастухи» появились. А также дала распоряжения другим разведчикам, во главе которых поставила Лисиппу и Смирну. Не исключено, что племена пойдут на соединение — мы должны об этом знать. Также предстояло связаться с другими крепостями побережья. Затем пошла посмотреть на пленных, которые все еще были во дворе.

На пути встретила Мегакло, которая сварливо кудахтала, узнав от Кланы, что убитых налетчиков не потрудились похоронить.

— Это что же будет, если каждый день так пойдет? Тут Келей что-то болтал про какую-то «кровь земли». Так и привезли бы ее с острова — покойников облить и сжечь! Мне чума под самым боком у крепости без надобности!

В словах Мегакло был какой-то смысл. Мне чума под самым боком у крепости нужна не больше, чем остальным. Но я рассчитывала, что каждый день оставлять за собой мертвецов мы не будем. Это должна была быть другая война, совершенно новая…

Пленных окружили самофракийцы, с любопытством глазеющие на жителей суши. Ведь до этого они видели только атлантов. А я — только атлантов и горгон (евнухов я не считала).

Эти люди, несомненно, принадлежали к тому же племени, что и горгоны — тот же цвет волос и глаз, тот же тип лица. Но имелось и существенное различие. Я не говорю о том, что эти были мужчинами, а горгоны женщинами, и даже не о том, что кожа у горгон бледна, а у этих выдублена солнцем, Я о более важном. В горгонах с их выморочной древней мудростью ощущалось нечто мертвенное. В этих не было никакой мудрости и никакой мертвечины. Лохматые, бородатые, сильные люди в выцветших свободных балахонах и головных повязках. Одежда их была из шерсти, и в ней повторялись синий, белый и красный цвета. Не потому ли, что это цвета Богини в знак Великой Троицы, или просто потому, что синюю и красную краски проще сделать?

У одного из них на виске подсыхал кровоподтек. Надо думать, от удара Кирены. У всех были связаны руки, и я заметила, что несколько самофракийцев держат оружие наизготовку, направив его на пленников. Такая злоба полыхала в их глазах, что, казалось, ослабь стража внимание — и они кинутся рвать нас зубами. Что вполне понятно. Их соплеменников порубили, их самих публично унизили, да еще женщины — за что же им нас любить? А что они сами на нас напали — то Такие люди подобных вещей никогда не помнят.

Мое знание таких людей меня не подвело. Я подумала, что их вождь (вот этот, с кровоподтеком на лице) сейчас плюнет мне в лицо.

И он плюнул. Но, поскольку я ожидала этого, то успела отодвинуться, и плевок пролетел мимо. А и попал бы — не велика беда. По так я проверила слова Кирены и получила им подтверждение — реакция у нас быстрее, чем у них.

Я обратилась к нему на древнем языке, но он не ответил, прикусив губы и глядя на меня с ненавистью.

— Никаких из наших языков они не понимают, — сказал кто-то из самофракийцев. — Мы уж по всякому к ним… А может, притворяются?

Нет, они не притворялись. Эти люди явно не привыкли таить своих чувств, и ничего, кроме ненависти и презрения они сейчас не испытывали. К тому же еще на Змеином Болоте я убедилась, что там, кроме жриц, древнего языка уже не понимают. Но если бы даже вождь и понимал язык, он счел бы ниже своего достоинства отвечать мне — женщине, белобрысой бесстыжей чужачке. Это читалось на его лице столь же ясно, как если бы он произнес это вслух. Так что пока Ихи не раздобудет переводчиков, делать здесь нечего, но…

Но у меня мелькнула еще одна мысль.

Если в этих краях сохранилась одна форма тайного знания, вдруг выжила и другая? А заодно я проверю их связи с Горгонами.

Есть иные языки, кроме тех, что нам дано слышать. Есть язык, которым говорит нам зрение через начертанные знаки. Есть особый язык, воспринять который способны лишь наделенные даром Богини, язык, обходящийся без слов и подобный ясно- и дальновидению. И есть язык, неизвестный большинству из живущих, но не требующий никакого Дара, кроме памяти. Это язык рук и пальцев, где каждое движение имеет свой смысл и значение, язык, равно пригодный на войне и в разведке. В Темискире его знают все, но за ее] пределами — это великая тайна. Во всяком случае, в обитаемом мире я не встречала ни-кого, кто бы им владел. Но Рассказчицам историй ведомо, что некогда, в безграничной власти Богини, это был общий язык воинов.

Я долго распространяюсь об этом, тогда же я просто сложила ладони так, что это означало мирные намерения и желание добра. И он понял! На мгновение оболочка ненависти и презрения дала трещину, и сквозь нее выплеснулось потрясение.

О нет, не мир и добро, предложенные ему, потрясли его. На это ему было наплевать, как и на меня. Но он изумился, что именно женщина обладает знанием, столь тщательно охраняемым, и, несомненно, почитавшимся божественным. А они, также несомненно, тщательно охраняли его именно от женщин. Однако воины могли получить это знание только от горгон. А они ведь тоже женщины. И, тем не менее, он был огорошен, ошеломлен…

Словно жаба, высунувшаяся из вонючей тины, произнесла человеческим голосом слово сияющей истины. (Впрочем, я зарываюсь, У некоторых народов как раз жаба считается воплощением божества). И вот этой трещиной и воспользовалась. Если враг приоткрылся — и он все еще оставался моим врагом — почему бы мне не ударить? Тем же оружием, конечно.

Пока вождь не вышел из замешательства, я по-иному повернула ладони и сложила пальцы. И на тайном воинском языке боевых отрядов, который теперь в мире понимали лишь избранные и посвященные, сказала ему: «Зла против тебя не имею, но хозяйка здесь я!» И это он тоже понял. Тогда я велела отвести его в подвал, где совсем недавно — и так давно томились — или отдыхали солдаты Ихи. Та история уже кончилась. Чем кончится эта?… Ко времени возвращения разведчиков у меня сложился порядочный перечень вопросов к ним. Совершенно определенно — не успеем мы оглянуться, как нам навяжут гражданскую войну. Поэтому я хотела знать, каким образом горгоны поддерживают связь с племени ми — барабаны, костры, птицы и так далее. Эту связь необходимо перерезать. Кроме того, письмена наверняка поставляют на Змеиное Болото все необходимое для жизни. Ведь лишь на содержание такого количества священных змей сколько пропитания должно идти! Нужно оборвать и эту связь.

Разумеется, были еще кое-какие соображения. Но для них необходимы предварительные расчеты. А пока я собиралась выслушать сообщения Гериона и остальных.

Они выследили, откуда явился перебитый нами отряд, и нашли их деревню в плодородной полосе. Тут оказалось кое-что интересное. Атланты упорно считали жителей побережья кочевниками. Они и вели себя, как кочевники, но по утверждению Гериона и Биа, деревня была оседлой, во всяком случае, земледелием там занимались. С другой стороны, Лисиппа и Смирна заметили в иных направлениях довольно много разнообразной публики. И эти уж никем, кроме кочевников, быть не могли. Следовательно, племена побережья не едины по своему составу. А вот в чем они едины — так это в своем подчинении горгонам, и, следовательно, во враждебности к нам. И сейчас они начнут выходить отовсюду, чтобы напасть на нас.

Я созвала своих людей, чтобы обсудить положение. В том, что предстоит схватка с горгонами (они именовали «горгонами» не только жриц Болота, но и всех обитателей побережья, и мне волей-неволей пришлось признать это название), все были едины. А вот как вести военные действия — здесь голоса разделились.

Несомненно, племена привычны к бою в открытом поле, но ведь и мы к нему столь же привычны. Амазонкам свойственно брать крепости, а не отсиживаться в них. Конечно, Трою мы защищали. Но, даже если не принимать во внимание наше обособленное положение там, бои происходили в открытом поле, до попыток штурма крепостных стен дело не доходило, при нас, во всяком случае.

Самофракийцы же питали больше доверия к этим самым крепостным стенам — как будто не они вместе со мной брали одну крепость за другой! — и усвоили от атлантов непоколебимую уверенность, что местные жители об эти стены зубы непременно сломают.

Что касается меня, то душой я полностью была со своим народом. Помимо привычки к боям в поле, я испытывала отвращение к положению осажденных и еще в Трое решила, что по своей воле никогда таковой не буду.

Но и самофракийцы теперь тоже стали моим народом, и к ним я также должна прислушиваться. Вдобавок на руках у меня, если подумать, была не одна крепость побережья, а три. — помимо Элле, Салма и Ламис. И кем укомплектовать гарнизон? Атлантами?

Они- то выражали готовность. Но у меня все-таки еще оставалось чувство недоверия к атлантам. Не потому, что за это время (по сообщениям с острова) они успели предпринять кое-какие действия против меня. А именно потому, что не предприняли. Ну, убей меня Богиня, не могу я понять, как можно не восставать против захватчика, даже если захватчик — я сама!

Одним словом, все следовало обревизовать самолично, а заодно совершить вылазку против союза племен — если таковой имел место. Что я и сделала, возглавив экспедицию по побережью.

Ничего интересного во время нее не произошло, за исключением нескольких мелких стычек с «Горгонами». Я имею в виду воинов, а не жриц.

Какой-нибудь рапсод сочинил бы по этому поводу длиннейшую поэму, где подробно описывалось бы, кто кому нанес удар в какие именно части тела, с перечислением каждого украшения в ноздрях или ушах, каждой зазубрины на мече и каждой спицы в колеснице — когда попадались колесницы. Но я не вижу в этом ничего примечательного, и я не мужчина, чтобы много болтать.

Короче, мы их разметали. Они уже усвоили, что в случае чего лучше убраться. Поэтому такого количества убитых с их стороны, как во время первой вылазки Кирены и прочих, больше не было. Вождей я все же, по возможности, приказывала брать в плен.

Все это заняло немного времени, народ мой размялся, а побережье к прибытию кораблей с Керне мы очистили.

Келей в точности исполнил мое повеление, пригнав с острова флотилию мало-мальски пригодных судов. На судах должен быть какой-никакой экипаж, и прибыло довольно много атлантов. Как оказалось, большей частью добровольцев.

Ихи нашел троих, вызвавшихся быть переводчиками. Среди них был известный мне Сокар, что весьма примечательно. Ведь он клялся и божился, что всю жизнь провел на острове — где же он язык-то выучил? Впрочем, он вообще был по-мужски лжив и болт лив, и требовать с него много не стоило. Но что возможно — следовало.

Сам Ихи тоже прибыл.

И Менипп со своей командой.

— Ты нам скажешь, наконец, для чего здесь понадобилась вся эта орда, или так и будешь держать все в тайне? — спросила Митилена.

— Разумеется, скажу. Хотя, похоже, никого, кроме тебя, и, вероятно, Келея, это не интересует.

— У меня есть подозрения, — мрачно сказала она. — Но я оставлю их при себе. До того, как все соберутся вместе.

И все собрались вместе.

Сначала я выслушала доклад о положении дел на Керне, где все вроде бы обстояло благополучно, хотя посланцы с Крита еще не вернулись (это было нереально за такой промежуток времени), а также сообщение разведывательно-диверсионной группы о местах дислокации племенных отрядов, что оказалось крайне интересно. Затем слово взяла я.

— Думаю, все поняли, что нам предстоит война. В сущности, она уже началась. Однако напоминаю, что война эта будет несколько отличаться от тех, что мы вели прежде. У противника нет единого полководца, есть сборище племенных вождей, а племена довольно разнородны. Объединяет их общее подчинение храму Змеиного Болота, который и направляет их действия. Вот в чем вся соль. В сущности, я не испытываю никакой враждебности ни к племенам, ни к храму, и не собираюсь их уничтожать. Только победить.

— Правильно, как атлантов, — встрял Келей.

— Но горгоны — это не атланты! С ними повторение подобной тактики невозможно, — заявила Кирена.

— Верно. Поэтому тактика будет другая. Я уже отдала распоряжения, как отрезать племена от храма. Дальше будет интереснее. Мы должны будем отрезать храм от племен. Менипп, это особенно касается тебя и твоих людей.

Им действительно стало интересно. Они и до этого слушали внимательно, а тут и вовсе навострили уши.

— Все, что нужно для жизни, Змеиному Болоту поставляют племена. Но если мы просто окружим Болото и лишим храм подвоза продовольствия, ничего существенно не изменится. Может, роскошествовать им не придется, но продовольствия у них наверняка запасено на годы вперед. Однако если Болото перестанет быть Болотом? — Что? — хором спросили Кирена и Келей. Менипп ничего не спросил.

— Настоящая охрана Болота — не храмовая стража, которую ничего не стоит разметать нескольким умелым воинам. И даже не «обращающий в камень» взгляд горгон и прочие жреческие трюки. Священные змеи, заполняющие рвы, — вот что вселяет страх в верующих и уверенность в жриц. Но эти змеи не могут жить без воды. Если осушить болото, перекрыть источники… Вот для этого ты, Менипп, здесь и нужен. И, поскольку на подобные работы понадобится много людей, пришлось привозить столько атлантских добровольцев. Они здесь не для войны — воевать мы сами умеем. Они будут копать землю и таскать камни.

— Но, — задумчиво, без осуждения, сказала Энно, — это святотатственный поступок.

— С точки зрения Змеиного Болота — безусловно. Но от меня и ждут, чтобы я поступала святотатственно. Я же для них демон. И, убей меня Богиня, неужели вы полагаете, что я не сознаю, на что иду? Змея — символ Темискиры, более того, это мой собственный символ. И я не собираюсь уничтожать храм. Я собираюсь заставить их признать мою власть.

— Предположим. И что дальше? — спросила Киана.

— А то, что это намного сократит войну с племенами. Знаю я, что это такое — воевать с кочевниками.

— Да, это вам не атланты, которых завоевывать — одно удовольствие, — снова вставил Келей и покосился на сидящего рядом Ихи. Однако тот не выказал обиды, возможно, не услышав в словах Келея ничего обидного.

— Иначе эта война займет слишком много времени и сил. А у меня другие планы…

— Какие? — встряла Митилена.

Город. Горгоны вытеснили атлантов с побережья, уничтожили их поселения, но ведь крепости стоят! Бухты пустуют! Нельзя, чтобы все это пропадало просто так. И я хочу построить город.

— Вторую Темискиру? — жадно спросила Аргира.

— Нет. Темискира может быть одна. И называться город будет не так. Город Кирены или что-нибудь в этом роде (Кирена фыркнула). Но если ты хочешь знать, будет ли этот город по духу подобен Темискире, я отвечу — не во всем. Мы должны учитывать, что здесь другая страна и другие народы…

— Ты собираешься распространить власть Керне на все пространство между Великими мелями? — тихо осведомилась Митилена. — Построить Новую Атлантиду?

— Да что вы как сговорились — «вторая Темискира», «Новая Атлантида»! Ни то и ни другое… — Я почувствовала, что говорю о том, о чем говорить еще рано, и докончила: — И, кроме того, оживленные работы на берегу не только озадачат противника, но и создадут у него впечатление, что людей здесь гораздо больше, чем на самом деле. К работам привлекайте атлантов. Если не хватит — наймите еще на острове. Платите им из казны. Ихи, это к тебе относится.

Дальше пошло обсуждение деталей, и оно заняло оставшееся время Совета.

Меня тревожило, что Хтония ничего не сказала, и, когда мы вышли, спросила, не имеет ли она возражений против моего плана.

— Нет, — ответила она. — Но иногда очень трудно говорить с тем, кто в тебя вселяется.

— И ты туда же! Почему всем так нравится думать, будто в меня что-то вселяется?

Митилена, которая шла за нами, подхватила:

— Да. Я не знаю, как это у тебя получается. То, на что другие положили бы массу усилий, ты делаешь легко, и, даже, кажется, без особого желания. Совершенно очевидно, что у людей возникает вопрос — ты ли это делаешь или кто-то через тебя? Воля Дике Адрастеи? Дух погибшей Пентезилеи, как считали вначале? Некий неназываемый демон? Или…что-то иное?

Мне не хотелось продолжать этот разговор, и я спросила о другом. Нарочно, в присутствии Хтонии.

— Ты упоминала о каких-то своих подозрениях, которые приберегались для общего совета. Они подтвердились?

Присутствие Хтонии ее отнюдь не смутило.

— До некоторой степени. Этот город… Когда ты сказала, что не будет ни второй Темискиры, ни Новой Атлантиды, тебе следовало бы пояснить, что ты имеешь в виду. — А ловко она схватила, что не зря я умолчала. — Но, во всяком случае, вторая Темискира была бы тебе более прилична.

— Но я строю… Буду строить его для самофракийцев. Ясно, что я не смогу взять их в Темискиру. И бросить тоже не могу. Им нужно место для жизни.

— Есть же Керне.

— Керне принадлежит атлантам.

— Сомнительный довод. Но прежде, чем построить город, тебе нужно выиграть войну.

— Что ж, я вынуждена буду победить.

А такое впечатление, что ты побеждаешь лишь потому, что тебя к этому вынуждают. Не потому ли ты всегда стремилась убежать от одержанной тобою победы? С Самофракии — в море, из крепости Элле — на Керне, с Керне — на Змеиное Болото? Когда ты перестанешь убегать от своей судьбы?

— А что ты скажешь, Хтония?

Хтония не слушала. А может, слышала, но считала все это пустыми умствованиями, допустимыми в храмовых учебных диспутах, но не во время военных действий.

— Я думаю о пленных, — произнесла она.

И правда. Будь мы в Темискире, никаких пленных бы просто не было. Но здесь они существовали, и Хтония понимала, что раз они есть, им предназначена в грядущих событиях какая-то роль. Какая? Это еще предстояло определить.

Сокар, каким бы ни был «скользким типом», по определению Келея, не солгал в одном: местные языки он знал. Но ощутимой пользы от этого пока не замечалось. Ему приходилось выслушивать исключительно брань по своему адресу — и как атланту, и как моему подчиненному.

Со мной их вождь просто отказывался общаться. Не мог простить, что испугался моего знания тайного языка. Именно этого, а не своего плена. И на тайном языке (который, несомненно, знал хуже, чем я), говорить со мной не хотел. Вроде бы это ниже его достоинства.

Все это было знакомо до зевоты. Он упорно отказывался признать господство женщин, и это при том, что все его действия направлял храм Змеиного Болота.

Два этих понятия не укладывались у него в мозгу. Лишнее доказательство, что у мужчин напрочь отсутствует логическое мышление.

— Помяни мои слова, хлебнем мы с ним еще горя, — говорил Келей, возвращаясь со строящейся верфи. — Я вспоминаю, как атлантские солдаты у нас здесь сидели — так это же совсем другое дело! Они, может, и людьми и первые себя почувствовали, когда были у нас в плену. А эти… Ничего с ними не выйдет.

— И что ты предлагаешь? Всех перебить, всех уничтожить, до мочащегося к стене, как на Востоке говорят, хоть здесь стен небогато?

— Ну… Я знаю, что ты этого не любишь. Но любой другой на твоем месте так и сделал бы… или любая другая… Ладно, каким-то чудом ты с ним договоришься. За год мы всяких чудес повидали. И все равно ты с ними не уживешься.

— А я и не собираюсь надолго здесь задерживаться. Может, направлюсь к Столпам Богини…

Он не дал мне договорить. Его мое предположение привело в совершенный восторг.

— Вот это да! И для этого мы закладываем верфи и будем строить флот! И когда мы двинемся в поход, в море выйдут не три корабля, но десятки… У нас будет флотилия больше, чем у Идоменея!

Я не стала разочаровывать Келея в его мечтаниях, отчасти потому, что сама разделяла их. Он продолжал болтать.

— А Сокар, бедолага, изо дня в день слушает эту ругань. Имени ему их главарь не называет, сглаза опасается, одно слово, дикарь…

— Еще чего он опасается? — почти бездумно спросила я.

— А что пока он здесь, племянник власть над племенем заберет. Он же лицо потерял, все равно, что умер.

— Племянник? А не сын?

— Ну да, тут вождю племянник, наследует, будь у вождя сыновей хоть дюжина — все равно. Обычай, знаешь ли…

Действительно, обычай такой существовал, даже у народов, отвергших власть Богини. Наследовал сын сестры, ибо род и племя определяет мать, а у властителей, берущих жен от чужих племен, и сыновья принадлежат чужому племени. Может, поэтому правители Черной Земли и Атлантиды и стали брать в жены родных сестер, чтобы, не нарушая древнего права, оставить власть за своими детьми. А потом смысл обычая забылся, но сам обычай сохранился, даже в Аттике кое-где. И уж тем более здесь.

— Имя племянника он называл?

— Еще бы не называл! — возопил Келей. — Уж его-то сглазить он не бо… — и осекся. Уставился на меня. — Что-то задумала, верно?

— Посмотрим.

Прежде всего, предстояло хорошенько тряхнуть Сокара. Не передать мне таких важных сведений… И ведь не скрыл — Келею все разболтал… Может, просто по мужскому легкомыслию не понял, насколько это важно? Но ведь и Келей тоже не понял, а уж его дураком никак не назовешь! Или он не думал, что я, низвергавшая престолы, обращу внимание на наследственные дрязги в каком-то незначительном племени? Еще как обращу.

Шиллуки звали этого нелюбимого, но законного наследника упрямого вождя. И я решила нанести ему визит. Именно визит, а не налет. Со смешанной командой амазонок и самофракийцев. Без атлантов, хотя бы потому, что большинство из них взял под свое начало Менипп — отводить воды и рыть канал. Из чего следует, что это были не воины. Да и будь они воинами, в деревне бы они нам только мешали.

С нами должен был отправиться лишь Сокар — он все еще нужен в качестве переводчика. А Сокар был смугл, темноглаз, не сильно смахивал на атланта, а посему не так мозолил бы глаза горгонам.

Он был страшно напуган, напуган вдвойне — из-за того, что не передал сведений, принятых им за пустяковые, а оказавшиеся важными, и оттого, что предстояло ехать к горгонам. Если бы не внушенная всем атлантам привычка к послушанию вышестоящим (в нем, впрочем, здорово ослабленная), он бы просто удрал. В отличие от Ихи.

Тот прямо рвался ехать с нами. Но он нужен был мне для охраны побережья, раз уж он сорвался с Керне. Племена могли совершить налет на любую из крепостей, и воины оказались необходимы, а Ихи все же был опытным воином.

Выглядел он странно. Все-таки запустил волосы и бороду, а так как вооружение у него оставалось прежним, напоминал нечто среднее между атлантом и самофракийцем. В этом стремлении нарушать атлантские обычаи сквозило нечто слишком вызывающее. Правда, соплеменники его крепко обидели, но… А может, он просто стремился покрасоваться? Ведь в традициях атлантских военных наголо брить голову, помимо прочих причин, видимо, крылась и вполне практическая — в рукопашной схватке противнику не за что тебя ухватить.

Однако кто ожидает от воина умения трезво мыслить? Какими, к примеру, бородищами потрясают ахейцы! Гордятся ими не меньше, чем признаком своей мужественности, если не больше. Как будто в обладании этими двумя атрибутами храбрость и заключается. Похоже, так они и считали.

А мы сами? Наши длинные волосы, весьма неудобные при походной жизни — разве это не вызов врагу? Нам столько раз приходилось слышать, как нас за эти волосы стащат с коней — ну так попробуйте ухватить, родимые!

Да, сравнения могут далеко увести. Дальше самых долгих волос.

Итак, Митилена, Кирена, Аэлло, Аргира, Ихи должны были охранять побережье и крепости. Келей и Нерет не могли оставить прибрежных построек и морских путей. Кирена тоже была к этому причастна. Энно я отправила присмотреть за делами на острове в помощь Ихет.

Возможно, следовало, как всегда, поручить командование в мое отсутствие Хтонии, но я слишком часто вешала на нее это бремя и сочла, что справится Кирена.

А Хтония поехала со мной. А также Никта, Клана, Мелайна, Анайя. Вели нас Герион, Лисиппа и еще одна разведчица — Антисса.

Нас было немного, и это хорошо. Мне никогда не хотелось командовать большой армией, а она все росла, против моей воли.

Годы спустя один прибившийся к нам человек из бродячих хабири объяснял, что их племенной бог запрещает им идти на войну большим числом, дабы в случае победы люди не возгордились, приписав себе ее честь. Честь должна принадлежать богу. И, хотя мне нет дела до мужских богов, истина в том запрете есть.

Нас было немного, и все умели передвигаться быстро, укрываться в засаде и нападать неожиданно. Исключение составлял Сокар, но за ним присматривали, чтобы не путался под ногами.

Я хотела нападать только в крайности. Поэтому, перейдя незаметно полосу леса, приказала сперва окружить деревню.

Странно, они не строили вокруг своего селения ловушек, и даже часовых не выставили. Или они, привыкнув нападать на других, никогда не ждали, что нападут на них? А ведь это оказалась большая деревня — несколько сот жителей, поля, пастбища. Им было что терять.

А может, этот, с позволения сказать, наследник — попросту никудышный вождь? Похоже, так оно и оказалось.

Мы спокойно обложили их, а потом я в сопровождении небольшой свиты открыто въехала в деревню. И когда они попытались кинуться на нас, я лишь повела вокруг рукой — поздно, мол, друзья.

У них были дома на сваях, с них так удобно стрелять… Но они даже и там не позаботились выставить охрану, представляете?

Короче, наверху уже стояли наши лучники. Но этот Шиллуки, с копьецом в руке, все еще медлил. Соображал, затевать драку или нет.

Сразу он мне не понравился. Коленки оттопырены, пузцо, несмотря на молодые годы, дрябловато… В общем, не зря старый вождь беспокоился за свое место.

Я не стала вынимать оружия (правда, на этот раз со мной был щит, и я постаралась, чтобы змею на нем все видели) и, логично предположив, что тайный воинский язык известен не одному вождю, сделала знак: «Брось оружие, и я не причиню тебе вреда».

Однако он попытался что-то возразить. От Сокара я уже выучила несколько обиходных выражений, и догадалась, что он ссылается на Богиню, которая велела убивать дерзких пришельцев.

— Богиня? Тебе приказало Змеиное Болото… вождь… — я произнесла это так, чтобы он понял — мне известно его имя. — Богиня больше не говорит со Змеиным Болотом.

— Но служанки Богини…

— Я — служанка Богини! — выкрикнула я на языке горгон и указала на свой щит. — А на Болоте нет, не только Богини — там скоро не окажется ни одной змеи!

Я увидела, что они перепугались. Крепко перепугались. Видно, здорово им вдолбили, что змеи священны. То есть, они, конечно, священны…

Дальнейшие переговоры все же пришлось продолжить через переводчика. Я заявила, что прежний вождь ослушался Богини, напал на ее слуг, оттого был разбит и потерял лицо. Неужели он, Шиллуки, хочет, чтобы его постигла та же участь? Ну и так далее. Жаль, всего не видел Келей. Он бы повеселился от души.

К концу дня Шиллуки уже был готов не то что есть у меня с рук — пыль передо мной жезлом вождя подметать, настолько судьба Некри (имя дядюшки, он его, известное дело, от меня не скрыл) ему не улыбалась.

Все это не нравилось мне все больше и больше. Мы задержались в деревне еще пару суток. Мне хотелось посмотреть, как они живут.

Странно они жили. Там, где есть вождь, обычно есть и жрец, или жрица, или шаманы… Ничего подобного у этого племени горгон не оказалось. Почитания предков тоже не было. Еще бы — «нет прошлого»… Они молились лишь Змеиному Болоту и верили, что только оно посылает им благосостояние.

Благосостояние у них было, поля давали урожай, а работали в полях исключительно женщины. Это их священная обязанность. Женщины привычны вынашивать и рожать детей, как и земля, объяснили мне. Если на земле будут работать мужчины, то земля станет бесплодной.

Короче, знакомая уловка. Все, что угодно можно выдумать, чтобы заставить женщин пахать, а самим любым путем увильнуть от работы.

Вообще положение женщин было самое униженное. У них в языке не существовало даже слова, обозначавшего военное или религиозное сообщество женщин. Лишь «братство». А это — вернейший признак, что страна свернула с Пути. И слово «предки» тоже существовало только в мужском роде. Женщинам не разрешалось даже прикасаться к оружию. Разрази, Богиня, не давать женщинам оружие — да это же прямое оскорбление естества! Но это еще что…

С самого начала меня удивило, что в деревне более-менее свободно живут лишь маленькие девочки и зрелые женщины.

— А девушки где? — спросила я, и после долгих запирательств получила ответ.

Нет, их попрятали не от возможных насильников в образах моих людей и моем. Оказывается, всех девочек, которые, по здешним понятиям, начинают созревать, то есть лет в восемь-девять, заточали в хижины, поднятые высоко над землей и находящиеся далеко от деревни. За ними присматривали старухи, неспособные уже к деторождению. Присматривали, чтоб те ненароком не ступили на землю и не высунулись наружу днем. А поскольку девочки сидели в заточении по четыре года, такой соблазн у них наверняка был.

Землю и солнце охраняли от них, их же самих никто не охранял. Ни один враг не напал бы на хижины с девушками, настолько они считались нечисты.

Держали их впроголодь, ели и пили они из свернутых древесных листьев, потому что вся посуда, к которой они прикасались, также считалась оскверненной, а деревенские были не так богаты, чтобы каждый раз сжигать или разбивать миски и горшки. В своих клетушках несчастные создания жили до того времени, пока сородичи не выдавали их замуж.

Только тогда их выпускали на волю — если это можно было считать волей. Мало того, что они трудились с утра до ночи. Женщины, у которых были месячные, а также роженицы тоже считались нечистыми, и подвергались такому же заточению, как и девочки. За нарушение его, их отправляли на Змеиное Болото.

Но наихудшей преступницей считалась женщина, у которой случался выкидыш. А это при тяжкой работе происходит не так уж редко. Но они, как предполагалось, оскорбляли этим Богиню, и тоже отправлялись на Змеиное Болото. Что с ними там делали, я видела…

Еще на Змеиное Болото регулярно сносили малых детей, непременно первенцев, причем делали это сами матери.

И такие обычаи были у всех племен, подвластных Горгонам. Немудрено, что у них там, в храме, накопилось столько горшков с детскими костями.

Когда я попыталась говорить, что жертвоприношения детей не только не угодны Богине, но и отвратительны ей, они приходили в ужас. И упорно отказывались верить, что, если не убивать младенцев, земля не перестанет родить, и не настанет всемирная засуха, которой не будет конца. Они тут очень боялись засухи — близость пустыни, знаете…

Если бы я попала в деревню раньше, чем на Змеиное Болото, то сильно бы недоумевала. Но теперь я понимала, что они, в своем храме, не желали, чтобы хоть одна женщина в стране, кроме них, обладала властью. Они рождались на болоте, и жили там, и правили оттуда. И все это мне казалось таким чудовищным искажением, извращением идеи Темискиры, что я обязана была все это исправить. Не уничтожить — исправить.

В те дни мысли мои на сей счет еще не приняли четких очертаний. Передо мной стояли более насущные задачи. Шиллуки вертелся рядом, как запуганный пес, дрожащий и одновременно ожидающий подачки. Он не знал, чего от нас — от меня, главным образом — ждать, и чем меня задобрить.

Среди прочих жителей деревни ощущалось напряжение. Если бы Шиллуки повел себя как-то иначе, мне бы, без всякого сомнения, попытались перерезать горло. Но — нет. И никаких указаний со стороны Змеиного Болота. А они привыкли к таким указаниям, это видно невооруженным глазом.

Они ничего не понимали. Я заявляю, что теперь я говорю от имени Богини, и никакие ужасные кары не валятся на мою голову. Так вдруг и в самом деле?…

Но злость-то, злость, она оставалась! Только направлена была уже не на меня.

От Шиллуки я потребовала самых страшных клятв на верность, какие нашлись в лексиконе горгон. И. в присутствии всех воинов деревни. После чего они тоже принесли присягу. Мне, а не Шиллуки. Я тщательно проследила за этим.

А затем мы покинули деревню. Я никого не оставила там из своих людей. Никого.

На обратном пути Сокар спросил меня:

— Госпожа, а ты веришь клятвам этого шакала?

— Ни на полмизинца — отвечала я.

— Тогда зачем же?…

Хтония, ехавшая рядом, ни о чем меня не спросила. Она давно уже обо всем догадалась, так же, как Менипп все уяснил про канал, прежде чем я упомянула о нем. Одни люди понимают пути воды в глубине земли, другие — глубинные причины человеческих действий.

По возвращении в Элле я велела доставить к себе Некри. Одного, без его соплеменников. И обратилась к нему с таковой речью, стара тельно выговаривая затверженные с помощью Сокара слова:

— Я побывала в твоей деревне, Некри. И вождь Шиллуки принес мне присягу на верность… Его дважды передернуло: когда я назвала его имя, и когда я назвала Шиллуки вождем.

— Он распростерся на брюхе — продолжала я, — и поцеловал передо мною пыль.

Некри разразился самыми страшными ругательствами в адрес своего подлого племянника, не способного защитить ни род, ни землю.

Я позволила ему пошуметь, а потом заметила, что, так или иначе, и род, и земля полностью в моей власти. И также в моей власти отобрать имя и почет вождя у недостойного и вернуть их достойному. Или не вернуть.

Некри насторожился. Сделал стойку, сказала бы я, точно охотничий пес. Только у них тут не было собак.

— Ты, Некри, потерял лицо, но кто это видел, кроме нас, чужаков? А племянник твой Шиллуки унизился перед всем племенем. Кто из вас мертв? А если мертвы вы оба, кто способен воскреснуть?

Некри улыбнулся впервые за все время, что мне приходилось его видеть. Крепкие, хотя уже пожелтевшие зубы, широкий оскал, черная с проседью лохматая борода. Он смекнул, к чему я клоню, несмотря на свою дикость. И власть, убей меня Богиня, была ему дороже, чем обычаи племени, вера и это самое лицо.

Я еще немного порассуждала, как плохо придется племени под властью такого вождя, как Шиллуки, и Некри созрел окончательно. Мне даже не понадобилось требовать клятв союзничества, отказа от подчинения Змеиному Болоту, присяги на крови и тому подобное. Он сам все это предложил. Лишь бы я посадила его обратно на его петушиный шесток. И потом, я ведь владела его именем, верно?

Кстати, беседа наша происходила отнюдь не наедине. Присутствовали советницы и Сока р. Но их он не принимал в расчет. Сокар Был для него лишь слугой, а других женщин Некри игнорировал, принужденный считаться только со мной.

Когда его увели, ушли и Сокар и прочие советницы, Митилена спросила меня:

— Зачем тебе это понадобилось?

— Ты помнишь, как некогда я строила для наглядности крепость из гальки? Здесь — то же. Деревня — образ, пособие…

— Зачем тебе эти игры, эти интриги, эта возня?…

— О, Богиня! Я уже говорила — я хочу покончить с этой войной быстро. А при обычных условиях она растянется на годы. Я упоминала — воевать с кочевниками…

— Ты никогда не замечала, как часто ты повторяешь: «Как уже было сказано», «Я уже говорила…»?

Замечала. Но ведь на свете очень много сходного. И поэтому часто приходится попадать в одинаковые положения. Только не все замечают, что они одинаковые. Оттого в речах моих столько повторов.

— Что-то ты не добавила: «Ничего не поделаешь». И вообще я давно не слышала от тебя этой фразы.

Прежде, чем я успела что-либо ответить, она вышла.

После чего я, не тратя времени, препроводила Некри в его владения, и там он тоже принес мне присягу. Ему внушили, что он мой союзник. Он и сам в это поверил. Если бы не поверил, присяги бы мне не принес. Такие уж это люди.

Шиллуки он, между прочим, не казнил. Он подарил его мне. Не желал, видите ли, проливать кровь сына сестры, пусть уж лучше я ее пролью.

Но и я не казнила Шиллуки. Хоть он мне и, не нравился, я решила попридержать его в запасе. На случай, если Некри, несмотря на все свои клятвы и прочее, взбрыкнет.

Но у меня уже скопилось несколько вождей после рейда по побережью. В течение последующих недель я разыграла с ними такую же комбинацию, как с Некри, или схожую с ней.

Я была права. Все похоже, и все повторяется. И иногда с чудовищными искажениями. Темискира и Змеиное Болото. Митилена и я.

Но как бы то ни было, я обзавелась союзниками на побережье, и племенам, которые еще оставались верны Змеиному Болоту, пришлось с этим считаться. Вскоре они в, этом убедились. Не стоило большого труда предвидеть, где они нападут и на кого.

С их точки зрения, самым слабым из наших лагерей казался лагерь на канале. И они были правы. Там находились по преимуществу рабочие, а не воины. Вдобавок, занятые кощунственным делом. Нарушали покой заповедного леса (глаза б на него не глядели!), оскорбляли священных змей. Работали, одним словом.

И горгоны напали на строителей канала и перебили бы всех, если бы я не ожидала этого. Но я ждала и успела предупредить Мениппа, и прислать своих людей, которые до времени растворились среди рабочих (это самофракийцы) либо укрылись в лесу (это амазонки). Вспомнили прежние походы, Фракию лесистую. Аргира и Энно, прибывшая с Керне, там были за главных.

Горгоны питали непонятное мне пренебрежение к стрельбе из лука (положим, лук и стрелы у многих племен почитаются оружием Солнца. Ну и что?). Да и настроены они были на ближний бой, на изничтожение землекопов.

Но Менипп, человек с опытом, вывел этих землекопов с места сражения, чтобы не мешали, а самофракийцы, вооруженные секирами, которыми они экипировались в атлантских арсеналах, его заняли. И подготовленные Энно команды с боевыми псами. И стрелки, занявшие позицию на деревьях, откуда достать их снизу дротиками горгон было затруднительно.

И все-таки горгоны могли победить. Слишком уж неравным оказалось соотношение сил. Их воинов было примерно в пять раз больше наших — до четырех тысяч, по моим подсчетам, или немного больше. Этакое войско приличному царству впору выставлять, а не такому пестрому и невнятному образованию, как здешний союз племен.

Но тут и сыграла на руку та предварительная подготовка, что я недавно провела. Мои новоявленные союзники в «битве за канал» не только не присоединились к племенам, нет, они даже ударили им в спину.

Особенно усердствовал Некри. Подозреваю, что ему было глубоко наплевать, против кого сражаться и за что, лишь бы с его племенем все оказалось в порядке. И фанатизм его, совершенно, впрочем, искренний, ему отнюдь не мешал. Таких людей всегда будет в достатке в любом государстве и при любом устройстве. Они не хуже многих прочих.

Итак, ударили горгоны Мирины по Горгонам болота, покрошили сродников. Ну, не всех. Большинство, едва смекнули что к чему бросилось врассыпную. И вовсе не по трусости. Просто отыскав единственный выход из положения. Тем паче, что союзники правильно взять их в клещи не могли…

Ох, и свистопляска была в той жуткой роще! Вытоптали и цветы непристойные, и кусты омерзительные, и в лианах порядком путались, и в пруды валились… Неразбериха боя — против смертного покоя. И покой не устоял, бежал вместе с Горгонами.

А союзники выметнулись на самофракийцев, и те, не различив племенных знаков (а откуда?), могли бы, в запале боя ударить по ним. Но я, предвидя это, и учитывая, какое значение придавали в племенах безмолвному языку обучила Некри и прочих вождей придуманному Келеем «знаку Мирины». И они отмахивались от самофракийцев поднятыми гремя пальцами, сложенными в щепоть, и союзники опускали оружие. А воины горгон, уверившись в чудодейственности этого знака, повторяли его вновь и вновь.

Так завершилась «битва за канал», как напыщенно поименовал ее Сокар, сам участия в ней не принимавший, чего нельзя сказать об Ихи. Он славно потрудился вместе с самофракийцами. Однако, когда мы возвращались в Элле, он казался недовольным. Я спросила, в чем дело. Мы ведь победили, нет?

— Истинно великий полководец, — назидательно произнес он, — не начинает сразу с победы.

— Какой дурак тебя этому учил?

Мой вопрос не имел под собой никакой личной обиды. Я никогда не считала себя великим полководцем и не предполагала им стать. В отличие, надо думать, от Ихи, который себя иначе, как великим полководцем, и не представлял.

Отвечал же он мне в том смысле, что это мои, общеизвестно, заблуждения. Еще одна глупость. Но — пусть. И пусть Менипп строит канал. А потом — верфь.

— Чем быстрее ты ее построишь, тем быстрее уйдешь, — сказана Митилена.

Я не стала с ней спорить, и она продолжала:

— Во имя Богини, наделившей женщин способностью мыслить, и лишившей этой способности мужчин! Мало того, что ты всегда побеждаешь, словно по принуждению. Но когда победа одержана, ты всегда стремишься от нее убежать! С Самофракии, из Элле, с Керне. Довольно странно для такой воинственной женщины, как ты.

— Я не понимаю, что значит «воинственной». Война — это жизнь. Жизнью ведь просто живут, не так ли? Если ты понимаешь под этим желание войны, то — нет, я совсем не воинственна. Что же до прочего… Мне казалось, тебя больше беспокоит, что в данном случае я могу не убежать.

— А ты на это способна?

Я молчала. Она сверлила меня взглядом. Не так уж много времени прошло, как она пообещала убить меня. Я не верила, что она на это решится, и все же…

— Я хочу все устроить по справедливости, Митилена.

— Что ты понимаешь под справедливостью?

— Здесь — приемлемую жизнь. Чтобы никто никого не обижал и не угнетал.

— Это невозможно.

— На Самофракии ведь удалось!

— Самофракия — маленький остров. И мы пробыли там недолго. Кроме того, Самофракия — не государство. А когда тебе попадалось государство, ты все равно от него бежала.

Что- то такое было в ее словах, за что стоило зацепиться мыслью, запомнить. Но сейчас я, не останавливаясь, ответила.

— От государства. А не от справедливости.

— А она существует — вне тебя — эта справедливость?

— А может быть, так — существую ли я пне ее? Она вздохнула.

— Похоже, все сводится к обычной для тебя словесной игре. Это должно бы меня успокоить. Но почему-то не успокаивает. Не будет мне покоя…

— Из-за того, что я не могу понять природы зла?

— Да! Потому что едва воплощенное зло являлось на твоем пути, ты тут же, не задумываясь, уничтожала его, не успев испытать его власти.

— Так может, лучше и не испытывать?

— Конечно, лучше. Только это в силах божеских, не человеческих.

Она вдруг осеклась, точно ее испугали собственные слова. А уж Митилене ли бояться слов? Следовало ее отвлечь.

— Поедешь со мной на верфь? Но она покачала головой.

— Нет. Мне нужно поговорить с Хтонией.

На верфь меня сопровождал Ихи. Работа шла вовсю. Я подумала, что если так и дальше будет продолжаться, нужно брать работни ков из союзных племен. Конечно, их придется обучать, но это уже заботы Келея, Сокара и Мениппа.

Келея я первым делом и повстречала — вместе с его нынешним помощником Эргином. Раньше Келей везде поспевал сам, но теперь и у него на все времени не хватало, и он обзавелся подручным. Этого Эргина я помнила еще с Самофракии. Он был родом из Афин. Смешной такой город, почему-то его жители считают себя избранниками Девы. Эргин оказался смышленым парнем, хотя ужасным треплом. А сопровождала их Кирена. Что ж, я сама уверяла, будто это ее земля.

Завидев нас, они поскакали навстречу через сваленные на берегу для просушки доски. Зрелище было впечатляющее — из-за возраста Келея и сложения Кирены.

— Дерево третьего дня подвезли, — сообщил Келей. — Нерет сам отбирал, он понимает. А плотники пускай не ленятся. Слушай, Военный Вождь! Ну, вскорости починим мы все эти корыта, но ведь этого мало! Нужно закладывать новые суда. Не сразу, конечно, но нужно. Леса на побережье, слава Богине, имеются, смолы натопим, парусину, паклю доставим с острова, мастера есть — но! Надо обустраивать гавань, строить мол… А где камень взять? Насыпями не обойдешься. Не ломать же стены? Ихи, у вас все стены в каменных застройках, где же каменоломни?

Не знаю. Давно ведь ничего нового уже не строили. Нужно у Ихет спросить, ей наверняка известно. Спроси непременно. И чем скорее, тем лучше.

Ихи был несколько ошеломлен этим напором. Строительные радости оставались ему нужды, хотя он уже достаточно давно жил с ними.

— А стены надо не ломать — достраивать, — вмешался Эргин. — Вот критяне хвастались: «Наши стены — наши корабли», и что?

— А у Керне были стены — много помог-. ло? — в тон ему ответствовала Кирена.

Но Келей продолжал свое.

— И вот представь себе — прекрасно укрепленная гавань, большой флот, множество парода… Раньше, еще десять лет назад, вся морская торговля шла через Илион. С Большой Осадой она пришла в упадок. Но теперь, даже если троянцы победят, им понадобятся Годы и годы, чтобы восстановить разрушенное…

— А если победят ахейские царьки, то и здесь нам ничего не грозит. Когда они доберутся домой, им будет не до торговли — шкуру бы сохранить — такое ведь творится…

— Между прочим, там и ваш царь, под Троей…

— Менестей? Если его убьют или уже убили, я первый спляшу на радостях. Такая сволочь! Все вольности старинные отменил, из-за него меня в рабство и продали. Говорили ему — не наше дело эта война, своих забот полно, а он полез, чтобы казаться не хуже других! И всех долговых — на весла…

— Мегакло все время бубнит, что здесь растет какой-то сильфий, — заметила Кирена.

— О! — воскликнул Эргин. — Не знаешь, что такое сильфий? Это корень. Ценится на вес золота. Лечит от судорог, прострела, кашля, хрипоты, столбняка, разлития желчи, женских болезней, змеиных и собачьих укусов, и припадочным тоже помогает… У кого сильфий, у того и богатство.

— Сильфий, сушеные оливки и финики, масло, вяленая рыба, самоцветы из полуночных стран… Все это будет проходить через наши руки. И наши корабли пройдут везде, вплоть до Оловянных островов…

— А чего мы там не видали? Олова, что ли?

— Хоть бы и олова. Ты чем недоволен?

— Так ведь есть еще и Крит. Как раз на полпути между нами и Архипелагом.

— Правильно. А для чего мы послали туда Диокла?

— Они тоже в упадке. Что они будут делать без торгового партнера? Вот увидишь, согласятся. Девяносто городов, и не тявкнут.

— Келей, а на Крите правда девяносто городов? — спросил Ихи.

— А-а, одно присловье! Похвальба. И в лучшие-то времена, при Миносах, не было, а сейчас — тем более.

— Одно слово — критяне. Вечно врут, — вздохнул Эргин.

— Молчал бы уж! Как будто не твои сородичи там все разграбили? Ну, я понимаю — нарушили соглашение, напали врасплох, царя убили, столицу разрушили, жителей в рабство увели… Дело обычное, все так поступают. Но зачем врать, глупости придумывать — быки там людей едят и прочее?

Здесь Келей был прав — насчет вранья афиняне обгоняли всех прочих ахейцев, как боевой конь извозчичью лошаденку. И при этом утверждают, что поклоняются Богине, но Богиня, чего там про тебя не несут! И ведь верят, что она там присутствует. Разумеется, Богиня присутствует везде, но такой город она может посещать, только чтобы посмеяться. Даже остатки выстроенных некогда нами укреплений, посвященных Энио, приписали своему Аресу Бешеному, и называют Ареопаг. Своими ушами слышала.

Пока я размышляла об афинянах, вранье и о том, как складывается история, Келей с Эргином продолжали подначивать друг друга. Кирена благодушно наблюдала за ними.

Ихи вдруг спросил:

— Почему Военный Вождь молчит?

— Да, в самом деле? — сказала Кирена.

— А что говорить? Вы все уже сказали, советники мои, и я нахожу, что вы совершенно правы. Однако все это дела отдаленного будущего. А что необходимо вам в настоящем?

Келей поскреб в затылке.

— Ну, если запросто… Здесь собралось много народу, и хотя Мегакло вертится, как может, трескать один сушеный горох из старых кернийских запасов как-то нерадостно. Нельзя ли устроить охоту? Твои воины развлекутся, а на верфи будет свежее мясо.

— Ты снова прав, Келей. Охота — это будет полезно. Ихи, если Ихет действительно знает о каменоломнях, отвези ей от меня письмо. Хотя Сокар тоже наверняка что-нибудь знает, просто мы его не спрашивали.

Возвращаясь в крепость, я думала — флотилия и верфь задуманы, как ловушка, прием, способный заставить горгон думать, что мы укрепляемся здесь надолго… Но кто попался в эту ловушку? Ведь Кирена увлечена не меньше корабельщиков, а она — такая же, как я…

Но впереди маячили насущные дела. Прежде, чем я успела решить с охотой, вернулись разведчики, которых я посылала вглубь страны. А едва я успела поговорить с ними, гонец доложил, что горгоны с болота предлагают вступить в переговоры. Я ответила: «Пусть приходят»…

Но прежде, чем это произошло, приключились еще кое-какие события.

Первое из них показалось бы незначительным, если бы не его не совсем приятное завершение. Мне пришлось разбирать драку между Антиссой и одним самофракийцем, запамятовала уже, как его звали. Она бы убила его, если бы не люди кругом, которые не дали этому свершиться. Обычно все споры между амазонками и самофракийцами решались мирно, и эта стычка меня удивила. Но Антисса настаивала, что самофракиец нанес ей смертное оскорбление. Он взял ее меч. Не в смысле «украл», а взял в руки. Чтобы рассмотреть, да еще прилюдно. По нашим законам это действительно ужасное оскорбление, и Антисса имела полное право требовать его смерти. Но я не понимала, с чего вдруг самофракиец, долго общавшийся с нами, решился на такое. Может, у него была какая-то причина?

Я расспросила их обоих. Оказалось, они спали вместе (не такая уж редкость, вот насчет связей амазонок с атлантами слышать не приходилось). И он решил, что на этом основании ему позволено хвататься руками за ее меч. Дите малое, право слово.

Я объяснила Антиссе, что, будь мы дома, ей полагалось бы убить обидчика и омыть лезвие в его крови. Потому что там ни один мужчина, связанный с женщиной нашего народа, по глупости или незнанию такого преступления не совершит, только сознательно, и обязан платить. Но здесь не Темискира, и самофракийцы не знают всех наших обычаев, поэтому на первый раз виновного надо простить. А поскольку меч ее и впрямь осквернился, та, чей сан ближе к жреческому, должна очистить его огнем.

Притащили медный треножник, развели огонь. Я надрезала руку собственным мечом, так, чтобы несколько капель крови стекло на клинок Антиссы. Затем окунула его в пламя и держала, пока кровь не испарилась. Теперь скверна была снята, и я вернула меч Антиссе.

Зрители разошлись довольные (причем Антисса и самофракиец удалились вместе), но не все, как выяснилось. Митилена вышла из тени, откуда наблюдала за обрядом. Догоравшие угли отбрасывали отсвет на ее мрачное лицо.

— Ты опять прощаешь… Прощаешь их, внушаешь им, что они нам равны, а не рабы… И что хуже всего — ты уже прощаешь не за себя, а за других!

— Но Антисса согласилась с моим решением! Равно как и другие амазонки.

Митилена, тяжело ступая, обошла треножник.

— Никто из них не станет тебе возражать, потому что их воспитали в уверенности, что приказы Военного Вождя не обсуждаются. А за это время они уверились — что бы ни сделала Мирина — все к лучшему. Но я скажу — это гибель!

— Значит, господа и рабы необходимы?

— Да, — твердо сказала она, и странно мне было слышать это от бывшей рабыни. — Потому что, если всем дать равные условия, то власть и все остальное тут же захватывают те, кто сильнее телом. Они. И что бы ты ни делала для них, они все равно предадут тебя. Чем больше ты будешь одерживать побед, тем горячее в них будет это желание. Потому что они не допустят превосходства женщин ни в чем.

— И Келей предаст?

— Келей, может, и не предаст. Во-первых, он все время забывает, что ты женщина. И потом, он уже почти старик. Старик — это не совсем мужчина. Но будь он помоложе… Впрочем, тебя это не заботит. Что тебя заботит, кроме себя самой?

— Никогда я о себе не заботилась.

— Еще бы! Ты милостиво предоставляешь заботиться о тебе другим. Мегакло, Хтонии, мне… В этом отношении ты ведешь себя, как мужчина.

— Ты пытаешься меня оскорбить. Почему?

Я не была обижена. Я только чувствовала себя неловко.

— Как тебя оскорбить, если ты даже не понимаешь, что такое оскорбление?… Ты позволяешь нам любить тебя, служить тебе, поклоняться тебе. Но при этом тебя с нами нет, ты где-то там, глубоко укрылась в крепости своей души и следишь за нами сквозь бойницы глаз… Но я еще не теряю надежды докричаться до тебя, сделать так, чтобы ты услышала, потому что у меня нет выхода.

Она и в самом деле кричала:

— Нельзя быть жертвой! Потому что жертву не просто убьют, ее и очернят. Сама, мол, виновата, заслужила. У нас без вины не убивают… Смещать жертву с грязью, втоптать ее в грязь… И правильно делают! Жертва всегда виновата в глазах толпы, а это значит — нельзя быть жертвой!

Она почти задыхалась от крика, но неимоверным усилием овладев собой, продолжала хриплым шепотом:

— Мы не должны позволить им победить. Иначе мы утвердим их в сознании, что они побеждают всегда.

Может быть, не следовало так отвечать Митилене. Она была моей сестрой, я любила се настолько, насколько способна любить.

И все же я ответила ей, как когда-то Аглиболу.

— Кто может, тот делает. Кто не может, тот говорит.

Она отшатнулась, как от удара. И все же я верила, что она достаточно мудра, чтобы понять. Понурив голову, она побрела прочь. Потом вдруг становилась и сказала, не оборачиваясь:

— Обо мне говорят — угрюмая, мрачная, злобная… Но ты… Ты — веселая, светлая, сияющая, как Солнце, далекая от ненависти и зла — гораздо страшнее меня.

Пора было отправляться на охоту. Я не принадлежу к страстным любительницам этого занятия, которое иные народы по благородству ставят сразу вслед за войной. Но Келей был прав — нужно пополнить запасы продовольствия. А затем — недурно посмотреть, как горгоны и атланты будут вести себя вместе.

Среди тех, кто отправился со мной, были Хтония, Кирена, Герион, Эргин и Менот. Митилена тоже, хотя прежде на охоту она никогда не ездила. Было несколько кочевых вождей, Некри в том числе, и их воины. Они и предложили отправиться дальше от побережья, на берег озера, называвшегося не то Тритония, не то Трития, где, как он утверждал, хорошая охота.

Дорога неблизкая, нам вполне могли устроить засаду. Что ж, я и это учла. Путь занял еще больше времени, чем мы предполагали, из-за того, что загонщики, которых горгоны взяли с собой, коней не имели, а пешком люди из этих племен ходили плохо и быстро уставали. Тут им могли дать фору даже самофракийцы, но мы все были верхом.

Замечаю, что во всем повествовании ни разу Не обмолвилась, на каких конях я ездила. Может быть, из-за того, что по большей части передвигалась на кораблях, либо пешком. В ту пору у меня было три коня: два жеребца, серый и караковый, и буланая кобыла. В мое отсутствие за ними присматривала Энно. На ту охоту я выехала на караковом. Звали его Аластор (а серого — Алай, а кобылу — Дафойне, котя к делу это отношения не имеет).

Охота, в самом деле, оказалась изобильна. Помимо антилоп, которых нам приходилось стрелять и на побережье, на озере во множестве водилась разнообразная птица. Она-то и привлекала сюда горгон. Они били ее пращами, а то и просто пиками.

Нас такая охота не привлекает, она, по моему разумению, для малых детей, но никто из нас не стал навязывать горгонам свои обычаи. Мы больше наблюдали. Хтония и Кирена держались у меня за спиной — не доверяли горюнам, берегли меня от случайного удара. Но ми камень, ни дротик не полетели в мою сторону.

И вообще эта охота не стоила бы упоминания, если бы загонщики, шарившие по дальним зарослям, не разбежались с воплями, творя охранительные знаки. Вслед им несся раскатистый рык.

Некри подъехал, чтобы сообщить очевидное — охотники повстречали льва. И лев был один. Вожди, собравшиеся вокруг него, размахивали дротиками и выкрикивали нечто непонятное, но воинственное. Несомненно, они желали продолжить забаву. И уже готовы были нестись вскачь, когда вспомнили о нашем присутствии.

Ни мне, и никому из моих людей ни разу не приходилось охотиться на львов. На медведей, волков, кабанов, барсов, диких быков — да, но не на львов. У нас на полуострове, они, говорят, водились в незапамятные времена, но их истребили, а в Апии — и того раньше (правда, они это отрицают). Поэтому мы ничего не знали о повадках этих зверей и не удивились тому, что лев в одиночку бродит вблизи охотничьих угодий.

Теперь я знаю, что такое встречается крайне редко. Обычно львы живут семьями, и взрослый лев в семье бывает один. Охотятся только львицы, а лев годится лишь на то, чтобы продолжать свой род, и драться с другими львами — включая собственных потомков. Тот, кто уступит в бою, погибает или изгоняется.

Впоследствии горгоны рассказывали мне, что нередко такой изгнанный лев начинает совершать набеги на деревни, чего львы, живущие семьей, никогда не делают, и, попробовав человеческого мяса, уже не хочет никакого другого. Он будет убивать людей до тех пор, пока не найдется человек, который убьет его сам. Возможно, они не лгали. Но слишком уж эти истории о победителях львов-людоедов напоминали сказки, слышанные мною и других краях, где подобное могло случиться столетия назад. Сама я со львом-людоедом никогда не сталкивалась.

Зверь, встреченный нами у озера, наверняка был из тех одиночек, изгнанных более молодым и сильным соперником. Но вряд ли он забрел так далеко от людских жилищ, желая попробовать человеческого мяса.

Я велела нашим присоединиться к охоте. Вожди разразились криками возмущения. Лев принадлежал им, и то, что на него посягают чужаки, оскорбляло их гордость. Но потом один из них, по имени Зуруру (я «владела именами» всех присягнувших мне вождей) рявкнул нечто вызывающее, и Некри оскалился в ответ. Я поняла их — пусть мол, баба покажет себя, ежели кишка не тонка. Войском командовать — много силы не надо, и уменья тоже, а сладить с Великим Зверем под стать лишь могучему воину.

Мы поскакали прочь от озера, в сторону равнины, и вскоре оказались на просторе, среди высокой травы и колючего кустарника. Загонщики, рассыпавшись, визжали, дудели, барабанили и вертели трещотками. Мои люди по-прежнему держались за мной, вожди со свитой ехали по сторонам и чуть поодаль. Потом трава расступилась, словно сама собой, и зверь, которой должен был убегать, вышел нам навстречу.

Львы бегают плохо — это я узнала впоследствии. Но при всей своей мощи могут двигаться легко и стремительно, особенно в прыжке — вот что дает им преимущество перед другими хищниками. Все это было мне пока неизвестно, и я внимательно вглядывалась в зверя. Он оказался гораздо больше, чем я предполагала. В песнях и охотничьих рассказах львы предстают величиной чуть ли не с гору — ну, с буйвола непременно, — и, памятуя о том, я думала, что вряд ли он превзойдет размерами гепарда или снежного барса. И ошибалась.

Он был велик, и силен, и полон достоинства, когда стоял, не двигаясь, перед всадниками. Не бросился на нас, но и не сделал попытки уклониться от встречи. Должно быть, ему просто надоело убегать. Он смотрел на меня — желтые глаза, грива почти такого же цвета, как мои волосы. Говорят, лица людей, пораженных белой болезнью, похожи на львиную морду. Не знаю, не видела. Но с тех пор львиный лик казался мне более схожим с человеческим лицом, чем морда другого животного. И даже лица иных людей.

Я сделала знак, запрещавший стрелять. Это было бы проще всего. И подлее всего. Что не всегда совпадало. Непобедимые «избранники Богини», если воспользоваться тем глупым словом, что любят в Алии — силачи и драчуны из сказок, которые обязательно душат львов голыми руками. Вы, конечно, слышали об этом. Но я знала, что у меня недостанет сил этого сделать. И подначки вождей пропадут зря.

Хтония, возвышавшаяся справа от меня, протянула копье. Она была права. Лучше всего пронзить льва копьем. И сделать это, приблизившись к нему пешей. Но я так не сделала. Царь зверей достоин лишь царского оружия, от которого умерли Ахилл и многие цари до него. Охотиться верхом сейчас было опаснее всего. Конь, даже боевой и обученный, может взбрыкнуть и понести, упасть, придавив наездника и оставив его беззащитным перед когтями и клыками хищника. Горгоны не могли этого не знать. Так даже лучше.

Я вытащила топор из-за спины и сжала коленями бока Аластора. Только скифы и мы умеем управляться с лошадьми без помощи поводьев. Другие народы считают это чем-то вроде колдовства.

Лев не стал убегать, как прежде от загонщиков. Напротив, он устремился навстречу мне, словно лишь меня и ждал, и дождался, Наконец. Аластор захрапел и сделал попытку подняться на дыбы. Но я погнала, его вперед. Нужно было прикончить льва одним ударом. Он это заслужил, И если бы я не успела убить его сразу, он единым прыжком сбил бы меня вместе с конем.

За миг до того, как он прыгнул, я взмахнули топором. Я доверилась оружию, и оно вело меня за собой. Древнее лезвие ударило в загривок льва. Вся моя сила ушла в удар, и Аластор, почувствовав это, взметнулся на дыбы и заплясал на задних ногах.

Топор остался в загривке поверженного льва. Я скатилась на землю, и спружинив, вскочила на ноги. Если бы удар оказался не Точным, тут же мне, вероятно, и конец при шел. Но я знала, куда бить. Голова льва не была отсечена от тела, но позвонки рассечены.

Когда подъехали мои воины и вожди горгон, агония уже завершилась. Я вырвала топор из раны и передала его Кирене, которая съехала с седла, отдуваясь, и с таким шумом, что, казалось, земля содрогается. За ней последовали некоторые другие.

Но мои горгоны оставались недвижны. Лица их были обращены ко мне, никто не кричал и не улюлюкал. Или я ненароком нарушила какой-то священный запрет? Нет, непохоже. Они не испытывают негодования, они чего-то ждут от меня… Чего?

В этой земле сохранились самые древние, давно позабытые в других странах обычаи. Помнят ли здесь и тот, что соединяет охотника и зверя, жрицу и жертву, царицу и царя?

— Прости, брат мой лев, — произнесла я.

Потом вынула меч и ударила еще теплое тело за левой лопаткой. Затем вытащила лезвие и погрузила в рану руку по локоть, а может, и выше. И вырвала сердце — огромное, багровое, трепещущее.

Разумеется, мы знали этот обычай. Знали и — помнили, хотя исполняли редко. Такая охота — справедливейшая из жертв, потому что в отличие от тех, кого закалывают на алтарях, эта жертва имеет возможность обороняться. Вот оно — причастие силы, отваги и справедливости…

Но мы уже не верили в него, хотя чтили обычай в память о стародавних временах…

И я имела бы на него право, будь я царицей, героиней, богиней на Земле. Но я — чиновница, счетовод, и я обязана просчитать каждое свое действие и его последствия. Каждое.

Рукой, скользкой от крови, я перехватила меч и разрубила львиное сердце пополам. За моей спиной стояла, опираясь на копье, Хтония, и рядом с ней Кирена, положившая на плечо царский топор. Но ни та, ни другая не нуждались в этом обряде. Обернувшись, я встретилась с темным взглядом Митилены. И протянула ей половину сердца. Пусть помнит, что не всякая жертва опозорена и унижена победителем. Даже если жертва не была добровольной. Митилена, выросшая на мирном острове в Архипелаге, где давным-давно позабыли смысл обряда, несомненно, испытывала отвращение. Но она все уяснила не хуже меня, под общим взглядом недрогнувшей рукой приняла кусок кровавого мяса и, под одобрительное гудение охотников, бестрепетно вонзила в него зубы. То же сделала и я.

Ничего я не чувствовала от этого причастия. Чтобы преисполниться силой обряда, нужно в него верить, я же только знала смысл. Брезгливости тоже не было. Приходилось мне едать в жизни и кое-что похуже сырого львиного сердца. Но те, кто смотрел на меня во все глаза — те верили.

Проглотив последний кусок, я засмеялась. Кровь засыхала на моем лице и руках, и запах ее был надоедливо привычен. Что ж, на мне тоже будет маска. Маска крови. Она ведь легко смывается.

Я оглядела толпу горгон и поняла, что добилась своего. Во мне — сердце льва, и я сама повелевала львами, влекущими мою колесницу, хозяйка пустыни, госпожа змей — я, Мирина-чиновница. И Митилена была во всем подобна мне, стала моим двойником и близнецом.

И снова прости, брат мой лев. Ты попался мне на дороге, и я принесла тебя в жертву своей великой цели. Прости и прощай…

Ликование охватило охотничью партию. Загонщики ударили в барабаны и гонги, загудели в раковины. И горгоны пели, свежуя шкуры убитых антилоп и снимая шкуры, и порой даже пускались в пляс.

Митилена потом рассказывала, что при первой возможности она отбежала в сторону, и ее вырвало. Но этого никто не заметил.

Шкуру льва я пообещала Некри. Он тотчас жадно спросил, не будет ли ему позволено взять и челюсть. Отчего же нет, сказала я, ведь в львиных зубах великая магия, не так ли? И в зубах, и в когтях, важно подтвердил он. Кто-то из вождей с ним не согласился. Самое сильное волшебное зелье, говорил он, готовится из шкуры льва, из львиного костного мозга, из пены коня, только что победившего в скачках, и головы дракона. Если таким зельем натереть все тело, от корней волос до пяток, то станешь неуязвим. Верно, верно, подтверждали прочие вожди, кивая бородами. Что ж, они могли хоть сейчас изготовить свое несокрушимое зелье. Не хватало самой малости — головы дракона.

Менот распоряжался приготовлением пищи. Может, потому он и напросился с нами, чтобы покомандовать единолично, не пихаясь локтями с Мегакло. Я замечала, что хорошие кухари редко бывают заядлыми охотниками.

Кирена вернула мне топор, вычистила его, а также меч, затем умылась сама.

Люди усаживались у костров, принимались за еду. Я обратила внимание, что хотя горгоны не выказывали враждебности к моим людям, те и другие предпочитали не смешиваться и ели отдельно. Вряд ли горгоны подчинялись какому-то религиозному запрету, не дозволяющему делить пищу с чужаками. А такие запреты есть у многих племен. Но в их племенах женщины не ели вместе с мужчинами — лишь после них, и, разумеется, мужчины получали лучшие куски.

Мы с самофракийцами делились поровну, по горгонам гордость ни за что бы такого не позволила. Мы не стали возражать — пусть насыщаются, как хотят. Самофракийцы, нимало не расстроившись, извлекли баклаги с пивом (здешний хмельной напиток из перебродивших пальмовых плодов у них успеха не имел) и принялись хвастать охотничьими подвигами. Я даже не подозревала, что на земле Пелопа столько всяких хищных зверей, а на островах Архипелага водятся не одни дикие козы. Судя по возгласам, доносившимся от костров горгон, там повествовали примерно о том же. Но, по крайней мере, насчет хищников они не лгали. Или не совсем.

— Зачем ты отдала шкуру этому болвану Некри? — спросил Эргин. — Вот возьмет, нацепит на себя и будет носить, будто сам убил.

— Ну и пусть носит! — заявил Герион. Похоже, он сильно перебрал, язык у него заплетался. — Шкура порченая, топором и мечом порубленная. Вот если бы копьем в глаз…

— Все равно, — вздохнул Эргин, — это был подвиг, достойный подвигов Геракла.

— Геракла? — спросила я. — А кто это?

Мормо явилась одна, без свиты и охраны. Похоже, таково было их обыкновение в тех редких случаях, когда они покидали болото. И это разумно. Если не пользоваться «взглядом горгоны» часто, он сохранит свои пугающие свойства для окружающих. Даже на нас это произвело впечатление при первой встрече в пустыне.

И на сей раз она повторила тот же фокус (хотя в пустыне была не она, кто-то другой, и другие старухи), внезапно возникнув из раскаленного колеблющегося воздуха у самых стен крепости Элле.

Разрази меня Богиня, она могла поступить еще хлеще, явившись сразу посреди крепостного двора! Тогда самофракийцы, несмотря ни на что, во многом сохранявшие старые мужские предрассудки, поверили бы, что она и впрямь возникла из воздуха. Но ворота были заперты, а на неживое магия горгон не действует. А ждать, пока их по каким-либо причинам откроют, у нее не хватило терпения.

Я в тот час совещалась с Мениппом. Речь шла о том, что гавань здесь не очень удобна. То есть, она вполне годилась для двух-трех кораблей, но никак не для десятка или двух, лаже небольших. Мы обсуждали кое-какие усовершенствования.

Когда мне доложили, что у ворот стоит горюна, я сперва кликнула Киану, Псамафу и Смирну, а потом велела открыть ворота. На моих воительниц «взгляд горгоны» не подействует. Пусть посмотрят, чтобы вслед за посланницей в крепость не проник кое-кто пострашней.

Я не знала, кто именно послан к нам Болотом, но решила спуститься и встретить ту, что пришла. Да, они хотели уничтожить меня, но они вышли мне навстречу. Тем паче, мне не пристало разыгрывать царицу, которой я не являюсь.

Горгона была не в том одеянии, что в пустыне и в храме. На ней красовался переливчатый плащ из перьев множества птиц. И маска на ней была другая. Не кожаная, а золотая, с изумрудами в глазницах, с клыками, выложенными эмалью. Трудно было представить, что сейчас в здешней стране кто-то способен на подобную работу. Я же видела, на каком уровне ремесла в племенах. Может быть, в Черной Земле… или на Крите… или просто в давние, незапамятные времена, когда имя Богини имело славу, не гак ли, Мормо?

Я узнала ее, хотя она закрыла лицо. И несколько удивилась. Скорее, прийти могла Гор го или Алфито. Но Мормо… Именно она пыталась убить меня, и притом не обладала той фанатичной верой, чтобы считать себя неуязвимой. И этот наряд — яркий, сверкающий, многоцветный, золотая тяжелая маска… Если Мормо терпит все эти неудобства, чтобы прославить Богиню, я ее пойму. Но если она поступает, как те цари, что радеют лишь о собственном величии… Впрочем, во многих царствах в самые блестящие и дорогие одежды обряжают жертву, когда ведут ее на заклание.

— Здравствуй, Мормо, — сказала я. — Душно, должно быть, в этом наморднике.

Какие бы слова она ни заготовила для встречи, мне удалось сбить ее с толку.

— У тебя острый глаз, раз ты узнала меня, — голос маска тоже сильно искажала.

— А у тебя, должно быть, слабое зрение, раз ты смотришь на мир с помощью зеленых камешков.

— У вас в обычае издеваться над посланцами?

— Ну, не убивать же их…

Среди самофракийцев, доселе хранивших каменное молчание, прокатился легкий шум. Наверняка их всех в детстве пугали Горгонами, людоедками и мужеубийцами. И сейчас они не прочь были поквитаться со своими детскими страхами. Хорошо еще, что рабочие с Керне оставались на верфи.

Что бы ни переживала Мормо в этот миг, маска скрыла выражение ее лица. Но, помимо пользы, был от маски и вред. Отводила глаза часовым на стенах Мормо без маски, а теперь ничего не могла сделать.

— Как здоровье твоих благих сестер Горго, Алфито и прочих? — осведомилась я.

— Неизменно. Как и мое.

— Тогда я приглашаю тебя отобедать со мной и моими советницами. Входи же!

Я проявила учтивость, пригласив ее внутрь. Ибо помнила, что Солнцу она лица не покажет.

Обедали мы в общей трапезной, а не в моей комнате. Там было слишком мало места и стол завален чертежами и поделками Мениппа.

Мормо сняла маску, и боюсь, мои люди — не только самофракийцы — не проявили достаточной сдержанности. Еще бы, обнаружить, что у горгоны обычное женское лицо, пусть и не слишком привлекательное! И никаких змей в волосах.

Зато более чем сдержанной оказалась сама Мормо. Она прикладывалась к некоторым блюдам, что ставили перед ней, но я обратила внимание, что лишь прикладывалась, а не глотала. Возможно, здесь как раз действовали ритуальные запреты, касательно чистой или нечистой пищи. Или обычай запрещал ей вкушать в присутствии мужчин. А может, она просто опасалась, что я ее отравлю. Ведь они на Болоте этим баловались, правда, ко мне применяли лишь курения, но мы тогда еще не поссорились.

Но напрасно она меня боялась. Составление зелий — не моя стихия, и тем более — их применение. А вот удовольствия она себя лишила. И какого удовольствия! Когда в кре пость привезли мясо и битую птицу, Мегакло и Менот устроили настоящее состязание по обеденной части. Народ так и не сумел определить, кто из них победил, но яства, приготовленные ими, поглощал так, что за ушами трещало. Очевидно, обеды были не столь обильными, как у скифов или ахейцев, но по части вкуса наш стол наверняка их превосходил.

Помимо всевозможных мясных блюд, у нас появились и рыба, запеченная, вареная и жареная, и моллюски, и омары, и морские ежи. Всяческие каши, похлебки для тех, кто это любит. Чего не было, так это грибов. Ничего не поделаешь.

А в тот день Мегакло, скрепя сердце, вынесла амфору с вином. Для нее это величайшая драгоценность — и ахейцы, и жители Архипелага предпочитали вино всем другим напиткам. А здесь виноград не выращивали.

Раньше на. Керне вино доставляли с Крита, там оно и впрямь очень хорошее. Но после того, как Хепри расправился с тамошними купцами, вино у атлантов стало большой редкостью. Интересно, что же пил покойный царь? При нашей единственной встрече мне как-то не пришло в голову об этом спросить. Может, во дворце хранились особые запасы? Или царь все-таки приобретал через посредников амфору-другую?

Мегакло расходовала вино чрезвычайно скупо, благо, ни в воде, ни в пиве не было недостатка. Однако она, несомненно, желала показать, что у нас всего в избытке. Пентезилея права — опять я занимаюсь подсчетом продовольствия, и строю на этом целую философию.

Короче, пиром мы прибытие горгоны не отметили. Обед, но обед со значением.

— Довольна ли посланница Болота нашим гостеприимством? — громко спросила я ее, перекрывая общее гудение.

— Вы оказали мне радушный прием. — Она ловко уклонилась от выражения благодарности. — Но я пришла не для того, чтобы ублажать чрево.

— А это никогда не лишнее, — отчетливо произнес кто-то из самофракийцев. — И у нас снято соблюдается обычай — сперва накормить гостей, а потом расспрашивать. Мы тебя уважили, теперь уважь и нас, скажи, для чего ты пришла?

— Я скажу, но с глазу на глаз Военному Вождю.

Самофракийцы, чья настороженность за столом немного поутихла, вновь ощетинились. Может, «глаз» — всего лишь фигура речи, но поневоле напоминающая о взгляде горгоны и обо всем, что с ним связывают.

Мормо сидела с невозмутимым видом. Золотая маска лежала рядом с ней, как вторая, отрубленная голова. И если черные глаза горгоны не выражали ничего, то изумрудные глаза маски, казалось, взирали на толпу с величайшей злобой. Поневоле думалось — не была ли съемная голова настоящей, а маска — лицом?

— Не оставайся с ней наедине, Мирина! — выкрикнул Герион. — Она убьет тебя!

Вероятно, мне показалось, но губы Горгоны тронула улыбка. Горгона была довольна. Ее боялись.

— Нет, — благодушно сказала я. — Она уже пыталась сделать это, когда я пришла в их храм. Не думаю, что она настолько глупа, чтобы повторить попытку в наших стенах.

Теперь страх унялся, а враждебность усилилась. И Мормо больше не улыбалась. Зато смешки послышались среди самофракийцев. И усмешками отвечали им Киана с Киреной.

Я встала.

— Что ж, друзья, возблагодарим Богиню за щедрость и вернемся к своим делам. Киана, проводи нашу гостью ко мне и проследи, что бы ей ни в чем не чинили неудобств.

Не успела я оглянуться, как Мормо снова напялила золотую маску. Ай да горгона, ну и сноровка! Нужно быть повнимательнее.

Задержавшись немного внизу, чтобы закончить разговор с Мениппом, я поднялась к себе. У дверей я обнаружила полный караул, и еще Никту вдобавок. А внутри, в моем кресле, напротив сидящей у стены Мормо, отдыхала Киана. Стоило мне появиться, она молча кивнула и вышла.

— Не слишком ли много народу приставлено следить за мной? — бросила горгона.

В душе я была с ней согласна: многовато. Киана перебрала. Но пожала плечами.

— Это ради твоей безопасности. Здесь, у нас, знаешь ли, нет подземелий, но есть довольно крутые лестницы. И хотя под ними не кишат змеи, падать с них довольно болезненно, особенно в твоем возрасте.

— Болтовня!

— А ты, как я погляжу, уже не считаешь меня демоном?

Она замешкалась с ответом, потому что снимала маску. Это заняло у нее гораздо больше времени, чем обратный маневр. Очевидно, она копалась нарочно. Когда она, наконец, высвободилась из маски, то казалась бледнее и старше, чем в полутьме храма и трапезной. Оттого, наверное, что моя комната, несмотря на конец дня, была полна света.

— Не считаю, — твердо сказала она. — Окажись ты демоном, все было бы гораздо проще. Демонов можно предать заклятью и вставить повиноваться… Отправить обратно, в их обиталище в той бездне вихрей, что лежит под самой нижней из преисподних.

— А с людьми вы управляться не умеете?

— Умеем. Но…

— Но до сих пор это были люди, привыкшие, чтобы вы ими управляли.

— С любыми людьми. — На сей раз уверенности в ее голосе поубавилось. Но сдаваться она не думала. — Или ты вздумаешь попрекать нас тем, что мы управляем людьми, и разыгрывать, как в храме, одинокую просительницу в поисках знаний? Ты правишь здесь, и куда нам до твоей чудовищной безжалостности!

— В этой войне я стараюсь беречь людей и с той, и с другой стороны. А змеи? Ты отводишь воду с болота, и тем обращаешь священных змей на смерть!

— Так ли уж ты беспокоишься о змеях, Мормо? Если они умрут, это будет ужасно, но не для них, а для вас. Рвы, заполненные гниющими гадами, начнут смердеть и вызовут чуму. Вы, конечно, сумеете ее переждать, уйдя в нижние ярусы подземелий. Или не сумеете?

— Значит, ты сознаешь последствия своих поступков. Это еще хуже. И не боишься, что чума перекинется и на твой народ, и на ту, что ее насылает?

— От чумы всегда можно загородиться огнем.

— Так могли бы поступить солнцепоклонники. Подобно тому, как их мужские боги, — она произнесла это слово с величайшим презрением, — всегда убивают змей. Большая ошибка — убивать змей. Богиня знает, к чему это приведет.

Все- таки она была умна, эта горгона. Не то, что чокнутый Хепри. А я тогда придерживалась ошибочного мнения, что разумные люди всегда сумеют договориться. Мормо, казалось, вовсе забыла о моем присутствии.

— Боги-выскочки, — продолжала она. — Мелкие, как мыши. — Не знаю, ведала ли она, что Губителя именуют также Мышиным богом, или это сравнение просто пришло ей в голову. — Они ничтожны и преходящи рядом с Царицей Лета, Владычицей Зверей, Сияющей матерью пустоты, чей скипетр и царский топор тщатся они присвоить. Но они множатся и множатся… И мыши осиливают змею.

Такие слова в устах служительницы Богини! Даже я, пожалуй, не рискнула бы. произнести их, а ведь слыла вольнодумной.

— Но меня змеи Болота признали, не так ли?

— Так. — Она огорченно покачала головой, подобно змее, вправо-влево. — Поэтому ты, безусловно, хуже солнцепоклонников. Ты предаешь то, чему принадлежишь.

— А вот об этом — не надо. Не надо и утверждать, будто я действую подобно мужчинам, мыслю подобно мужчинам. Не то у нас получится прелюбопытный диспут, но ради нею вряд ли стоило затевать переговоры.

— Мы не хотели их. Ты нам их навязала. И чувствуешь себя победительницей. — Она откинулась в кресле, пожевала бледными гулами. — Но возможности у тебя всего две. Или уничтожить нас, или сделать опорой своей власти в этой стране. Единственной опорой.

— С чего бы?

— Потому что ты не уничтожаешь здешние племена. Следовательно, ты намерена ими управлять. А это — невежественные дикари, почитающие Богиню в обликах пчелы и козы.

— Облики не хуже иных прочих. Они пристали Матери, я не ошибаюсь. И Дева-защитница носит панцирь из козьей шкуры.

— Ты сама прервала «любопытный диспут». И не прячься за разрешениями атрибутов Богини! Мы говорим о племенах.

— С чего ты взяла, будто я так держусь за власть над ними?

— Потому что храм, хоть и расположен вдали от побережья, знает обо всем, что творится на побережье. А сегодня я увидела то, что там происходит своими глазами. Все это копошение в бухте, суету, грохот и… это, — она указала пальцем на чертежи на моем столе, словно бы на кучу отбросов. — Отвратительно.

— Почему? Разве море — не любимая стихия Богини?

— Вот и следует ее оставить Богине, и только ей одной. Но ты хитра, ты постоянно стремишься сбить меня, стать хозяйкой разговора. Точно так же ты ведешь себя во всем прочем. Если бы ты не желала закрепиться здесь, ты избрала бы иную манеру действий.

— А если мне не по душе обе предложенные тобою возможности? Если я оставлю в покое и вас, и храм, но — на моих условиях?

— Откуда такое великодушие?

— Просто я не из тех, кто разрушает храмы.

— Хочешь сказать, ты из тех, кто их строит?

Я промолчала, потому что не была уверена в ответе.

— Каковы же будут твои условия?

— Не притворяйся, что не знаешь, Мормо.

Она знала. И ей очень не хотелось произносить этого вслух. Хотя то, что она уже сказала, было куда как сильнее…

— То, что ты требуешь, невозможно, — сухо выговорила она.

— Почему? Земля перестанет родить, солнце сойдет с небес, реки нальются кровью и бесплодными станут женщины и звери? — И повторила то, что слышала в деревнях. Мормо это поняла.

— Такова их вера. А раз вера такова, значит, так оно и есть. Иначе нельзя. Здесь жи-вут не жалкие атланты, которые трепещут от милейшего окрика своих хозяев. Племена побережья постоянно грызутся между собой и повинуются лишь самому суровому принуждению. Или ты думаешь управлять ими, слегка поиграв на их слабостях? Так можно захватить класть, но удержать ее нельзя.

— Значит, фундамент власти скрепляется кровью?

— Только так.

— Если бы ты говорила лишь о крови воинов, я бы, может, и согласилась с тобой. Но не о крови младенцев.

Она жестко усмехнулась.

— Знаешь, когда теряли могущество великие страны, посвященные Богине? Когда их правители начинали мыслить, как ты, и заменять младенцев куклами или зверями. Вспомни, что стало с Критом. Стоило им отказаться от древних обычаев, и Богиня отвернулась от него и отдала на поживу язычникам.

— Расскажи это атлантам. Они, насколько мне известно, никогда не кормили солнце куклами или ягнятами, отдавая предпочтение человеческим сердцам. Или ахейцам. Разорив Крит, они переняли иные тамошние ритуалы, Но усвоили, что вешать, жечь или топить кукол недостаточно, и стали убивать на алтарях людей. Сначала мужчин. А теперь — исключительно женщин. Девочек.

Я невольно вспомнила о верховном царе ахейцев и его дочери (или это была не его дочь?).

— Мы справедливы, — гордо сказала Горгона. — Мы требуем только первенцев. И не спрашиваем, какого они пола.

— Вот ты и проговорилась, Мормо. Мы требуем! Не Богиня. А я — служанка Богини, не ваша.

— Ты совершаешь ошибку, отвергая указующий перст Храма. Большую ошибку. Подобные слова всегда — признак слабости, как насморк — признак простуды.

— В храме служат всего лишь люди. И никто из людей не может приказывать мне, кроме законно избранной царицы Темискиры.

— Кто здесь знает о твоей Темискире? И кто вспомнит о ней?

— Достаточно, что о ней знаю и помню я.

— Ты еще можешь упрекать нас за слово «мы»? Ты, твердящая без перерыва «я, я, я»!

— Итак, «я» против «мы». Недурно звучит. Обязательно расскажу в Темискирском храме. А пока запомните — или вы порадуете Владычицу Зверей кровью зверей, или я перекрою все пути к храму, осушу болото, и тогда не будет никаких жертв.

— Мы вернулись к тому, с чего начинали. — Ее лицо не выражало испуга.

— Как змея, что сворачивается в кольцо.

— Но ты грозишь убить наших змей. И нас тоже. — Мормо встала. — Не страшно. Есть древняя мудрость: «Все змеи родятся из крови горгоны».

— Ты подсказываешь мне способ действий, Мормо. Но я предполагала бы иной.

— Это неважно. Какой бы ты ни избрала, так, как ты хочешь, не будет!

— Полно! Ни заклинания ваши, ни обряды, ни курения не имели надо мной силы. Неужто ты стремишься достичь большего, без конца пережевывая одну и ту же жвачку? И откуда тебе знать, сидя у себя в болоте, чего я хочу?!

— Ага! — она рассмеялась сухо и дробно (словно мелкие косточки посыпались с ладони в горшок). — Сонная рыба проснулась. Это гораздо больше того, на что я надеялась.

— Я вижу, тебе нечего добавить. Возвращайся к своим сестрам, горгона, и передай им, что видела и слышала. Сейчас новолуние, и если до полной луны я не услышу ответа, вы узнаете руку Богини.

— Ты получишь ответ, Военный Вождь, — Мормо опять возложила на себя маску, и на меня смотрели два светящихся зеленых камешка.

Пока мы говорили, солнце исчезло за стеной крепости, и в наступившем полумраке фигура горгоны приобрела нечеловеческое величие.

Я ударила по щиту, и дверь открылась. Вошла Киана.

— Возьми людей и проводи нашу гостью до полосы пустыни.

Киана осклабилась.

— Нелишняя предосторожность. Наступает ночь, а сквозь эти камешки, пусть и шлифованные, вряд ли что-либо видно. Да и вообще в одиночку небезопасно…

При всей склонности к насмешкам обычно Киана так много не болтала. Ее многословие объяснялось лишь сильнейшей неприязнью к горгоне. Та притворилась, что не поняла этого.

— Не стоит утруждать себя моей охраной. Ночь для нас — объятия Богини, и тьма — наша мать.

— Позволь оказать тебе услугу, — учтиво сказала я, нисколько не сомневаясь, что горгона в этом не нуждается. Но нежелательно было, чтобы она в темноте шастала по верфи. — Мои люди разгонят волков, если они тебе повстречаются.

— Ты всегда настаиваешь на том, чего хочешь. — Она вновь захихикала, но из-за маски смех прозвучал гулко и оттого немного жутковато. — Но знаешь ли ты сама, чего хочешь?

Провожать посланницу я не пошла. Достаточно того, что я ее встретила. Но когда я запалила лампу и вернулась к столу, работа не пошла. Прислушавшись, уловила, как прогремели по двору копыта, как обменялись паролем дозорные, открылись и захлопнулись ворота. Голова болела, словно я перебрала крепкого вина или темного пива. Может, Мормо все же пыталась неким непонятным образом наложить на меня чары?

Я задула лампу и, покинув комнату, спустилась по лестнице. Прошла через двор. Он казался безлюдным, но слышно было, как на-верху перекликаются часовые. Хотя огонь в оружейной мастерской был уже потушен, оттуда веяло теплом остывающей жаровни, и кто-то хрипло тянул вполголоса восточную песню:

Приведите ее, приведите ее, сестру мою приведите, Грамотейку мою, приведите ее, сестру мою, приведите ее! Певунью мою, приведите ее, сестру мою, приведите ее! Чародейку мою, меньшую мою, сестру мою, приведите ее! Ведунью мою, вещунью мою, сестру мою, приведите ее!

Нет, не вся еще крепость спала, и шаги мои не отдавались гулким громом, как бывает в пустоте. И все же впервые со времени возвращения из храма Змеиного Болота я была совершенно одна, никто не сопровождал меня.

Я поднялась на стену, чтобы, по обыкновению, взглянуть на море. Над ним висел узкий серебристый серп новой луны, такой же, как у меня на шее. И бледный свет луны, и желтый свет факелов в башне смешивали тени на стенах, и кто хотел бы увидеть духов, будоражущих кровь и смущающих сердца в эту ночь новолуния, он бы их увидел.

Но мне не хотелось видеть духов. Неужели Мормо была права, сказав «Сонная рыба проснулась»? Но отчего? Откуда вся эта тревога последних недель? Ведь все идет по плану. Все идет. А дальше?

Почему-то все в один голос — и враги, и друзья — попрекали меня молодостью и легкомыслием. И горгоны, и Хепри. И Митилена утверждала, что я не способна понять природу зла, а Келей называл меня девчонкой, играющей в войну. Ну, так я больше не буду играть. Это как на Самофракии, только там все делалось, чтобы уцелеть, а здесь будет высшая цель.

Какая? Я уже сказала Митилене: «Чтобы все было по справедливости». Разве тот облик Богини, которому я служу, не именуется Неотвратимая Справедливость? Конечно, полного равенства между людьми не может быть никогда. Но ведь речь вдет не о равенстве, а о справедливости. Чтобы никто никого не обижал — вот единственный долг воина.

Но для этого нужно избавить слабых от голода и страха, занять сильных достойным их мощи трудом. И это не беспочвенные мечты, не бред, порождаемый новой луной. Здесь есть все, чтобы осуществить эту цель.

Не для того ли Богиня вела меня сюда по многим морям, в землю Богини Змей? Богиня, что, как змея, умирает и обновляется? Старуха болотной трясины, и та, что сочетается со змеем на гребне морской волны, порождает все сущее, и дева с серпом молодой луны… Серпом, который так легко превращается в меч. А та, кто его держит? Я сама назвала ее Горгонам: Нейт, Открывательница Путей. Ахейцы называют ее Афина-градостроительница…

Но город — это только начало. Иначе он ничем не будет отличаться от городов атлантов — одиноких форпостов против воинственных дикарей. Да, конечно, все это будет. И городские стены обнимут постройки на берегу, и мол протянется в море, и храм Богини встают здесь, видимый всем.

Но я должна подумать и о тех, кому Богиня дала эту землю. Она — дала, а я должна ее устроить. Мысль о каналах, о разведке в направлении озера не случайно брошена в мой мозг. Не кровь младенцев оросит пустыню, а вода из каналов, которые соединят озеро с побережьем. И пустыня расцветет и станет плодородной. Здесь есть все для этого. Есть люди, сила и желание.

Пахарь с волами пойдет там, где лишь ящерицы снуют по песчаным дюнам, сады окружат стройные городские стены, груженые лодки поплывут по водам каналов к бухтам, где стоят армады белых кораблей, а те устремятся к самым пределам обитаемого мира — И кто знает? — за пределы его…

И там, где они появятся, ни дети, ни взрослые не будут умирать на алтарях. Потому что ни Солнце, ни Богиня не нуждаются в их крови, порождая себя сами, и мужчины не будут оскорблять женщин, а женщины — мужчин, поскольку лишь яд змеи способен, кроме смерти, даровать исцеление. Яд человеческой злобы может только убивать.

Убегать от своей судьбы? Я знаю, что имела в виду Митилена — судьбу завоевательницы. Нет, убегать я больше не стану. Ибо сказано: «Я побеждаю судьбу».

— Ты убьешь их? — спросила Митилена.

— Не знаю. Не хотелось бы. А какое решение предлагаешь ты?

— Я… тоже не знаю.

Впервые за то время, что мы были знакомы, она выглядела растерянной, неуверенной в себе. И в этом оказалась виновата не я и мои действия. Сколько бы мы ни спорили, ничто и никогда не могло лишить Митилену сознания собственной правоты. Те доводы, что были решающими для меня, не имели для нее никакого значения. Горгоны подчинили себе мужчин, это было единственно важно. И она считала их правыми даже после того, как они попытались убить меня и наслали на нас кочевников.

Ее убежденность пошатнулась после прихода Мормо. Тогда Митилена не перемолвилась словом ни с ней, ни со мной; Но я видела — она разочарована. Посланница, полностью представляющая исконную власть женщин, не должна была выглядеть так, как Мормо.

Должно быть, Митилена представляла гор-гон чем-то вроде нас, только сильнее, старше, мудрее. Впрочем, не стану утверждать.

Однако суждения Митилены стали менее категоричны, и вряд ли виной тому оказалось мое красноречие, либо причастие львиного сердца.

Мы шли по берегу к пристани, где кипела работа. Гремели десятки топоров, молотков, и стоило чуть зазеваться, как тебя могли сбить с ног волокуши с камнями или бревнами. Я сняла рабочих с канала у Змеиного Болота, и все они трудились здесь. Пахло свежей стружкой, дегтем, смолой и дымом. Из-за жары почти все ходили нагишом, точь-в-точь, как мы на плацу, обходились набедренными повязками либо передниками. Да еще головы многие обмотали полотном. Одни, чтобы уберечься от солнца, другим мешали длинные волосы.

В тот день я ходила к северной стороне гавани, где строился мол. Менипп настаивал, что он должен быть не менее двухсот футов длиной, потому-то нам и понадобились здесь добавочные рабочие руки. Кроме того, это был жест доброй воли. Я показывала горгонам, что пока срок моего ультиматума не истек, болото не будет осушаться, и священным змеям ничто не угрожает. Но заставы по-прежнему оставались на местах, из деревень в храмы никого не допускали, и жертвоприношения в том виде, в каком желали горгоны, не совершались.

Между тем, срок, названный мной, истекал, и пора было принимать решение. Каким оно будет, для Митилены важнее, чем для всего моего окружения. Но сама она не находила ответа. Так же, как и я.

— Почему ты не предложила им отдавать пленников или преступников? — спросила она.

— Так поступили бы атланты, кормившие Солнце сердцами жертв. Вся разница в том, что у горгон алтарь стоял в подземелье, а у атлантов — на вершине пирамиды. Помнишь?

— Помню. — Ее передернуло.

А что до принесения в жертву преступников… Многое зависит от того, что считать преступлением.

— Значит, выхода нет?

Я промолчала.

— Но предположим… предположим, они согласятся. Как ты сможешь заставить их жить в мире с атлантами? Два народа, чьи обычаи не просто противны живущим неподалеку, они отрицают друг друга.

— Посмотрим… Поневоле вспомнишь наших соседей, для которых главными воплощениями божества являются ветер и меч, единство, дающее и отнимающее жизнь.

— При чем тут ваши соседи? Они — не народ Богини.

— Но они еще не забыли Путь…

— Военный Вождь! Военный Вождь! — от крепости, петляя меж груд щебня и камней, перескакивая через бревна, бежал Эргин. Ни разу не споткнулся и ни на кого, не налетел. И ловки же эти афиняне… — Стража с болота передает: горгоны сказали, что встретятся с тобой в ночь полнолуния, у границы пустыни.

— Это все? — спросила не я, а Митилена.

— Все, — недоуменно ответил Эргин. Митилена была недовольна.

— Это не ответ, а бегство от ответа!

— Или загадка. Они уже говорили с нами загадками.

— Тогда они были нашими союзницами.

— Я им и сейчас не враг… Что ж, будем искать ответа.

— И ты пойдешь? — Конечно, пойду.

Но это может быть ловушка.

Видно было, что Эргин с ней совершенно согласен. Чудны дела твои, Богиня… Митилена мыслит одинаково с мужчиной, и питает подозрения против женщин.

— Разве я сказала, что пойду одна?

Митилена не ошибалась: бегство может быть уловкой, чтобы заманить противника в западню. Но оно может быть и просто бегством. О, нет, я ни в коем случае не собиралась идти туда одна. Подозреваю, что горгоны на это и не надеялись. Но все равно могли что-нибудь подстроить. И я заранее выслала разведчиков проверить местность. Засим собралась на встречу в сопровождении Боевого Сонета и отборного отряда амазонок и самофракийцев.

Но еще прежде, накануне, в крепость прибыла Ихет. Я ни разу не видела ее с тех пор, как, вопреки ее советам, покинула остров. И не думала, что она приедет. Меньше всего я считала, будто она стыдится передо мной своего замужества. Просто у меня сложилось впечатление, что женщины атлантов не любят покидать Керне. Даже простолюдинки, обычно не слишком пекущиеся о своей безопасности, знатные же — тем более. Главным на свете для атлантов, независимо от пола и сословия, был порядок, а им поколениями внушали, что за пределами острова царит дикость и варварство. Поэтому появление Ихет — она приплыла на одном из тех кораблей, что пригнал Нерет — меня несколько удивило. Тем более что прибыла она одна, без Ихи.

— Значит, выхода нет?

Я промолчала.

— Но предположим… предположим, они согласятся. Как ты сможешь заставить их жить в мире с атлантами? Два народа, чьи обычаи не просто противны живущим неподалеку, они отрицают друг друга.

— Посмотрим… Поневоле вспомнишь наших соседей, для которых главными воплощениями божества являются ветер и меч, единство, дающее и отнимающее жизнь.

— При чем тут ваши соседи? Они — не народ Богини.

— Но они еще не забыли Путь…

— Военный Вождь! Военный Вождь! — от крепости, петляя меж груд щебня и камней, перескакивая через бревна, бежал Эргин. Ни разу не споткнулся и ни на кого не налетел. И ловки же эти афиняне… — Стража с болота передает: горгоны сказали, что встретятся с тобой в ночь полнолуния, у границы пустыни.

— Это все? — спросила не я, а Митилена.

— Все, — недоуменно ответил Эргин. Митилена была недовольна.

— Это не ответ, а бегство от ответа!

— Или загадка. Они уже говорили с нами загадками.

— Тогда они были нашими союзницами.

— Я им и сейчас не враг… Что ж, будем искать ответа.

— И ты пойдешь?

— Конечно, пойду.

— Но это может быть ловушка.

Видно было, что Эргин с ней совершенно согласен. Чудны дела твои, Богиня… Митилена мыслит одинаково с мужчиной, и питает подозрения против женщин.

— Разве я сказала, что пойду одна?

Митилена не ошибалась: бегство может быть уловкой, чтобы заманить противника в западню. Но оно может быть и просто бегством. О, нет, я ни в коем случае не собирались идти туда одна. Подозреваю, что горгоны на это и не надеялись. Но все равно могли что-нибудь подстроить. И я заранее выслала разведчиков проверить местность. Засим собралась на встречу в сопровождении Боевого Совета и отборного отряда амазонок и самофракийцев.

Но еще прежде, накануне, в крепость прибыла Ихет. Я ни разу не видела ее с тех пор, как, вопреки ее советам, покинула ос-тров. И не думала, что она приедет. Меньше всего я считала, будто она стыдится передо мной своего замужества. Просто у меня сложилось впечатление, что женщины атлантов не любят покидать Керне. Даже простолюдинки, обычно не слишком пекущиеся о своей безопасности, знатные же — тем более. Главным на свете для атлантов, независимо от пола и сословия, был порядок, а им поколениями внушали, что за пределами острова царит дикость и варварство. Поэтому появление Ихет — она приплыла на одном из тех кораблей, что пригнал Нерет — меня несколько удивило. Тем более что прибыла она одна, без Ихи.

Внешний облик ее также давал пищу для размышлений. За исключением первой встречи на пирамиде, я всегда видела Ихет в просторных, скрывающих тело белых одеждах из тонкого льна, и она никоим образом себя не приукрашивала. Сейчас на ней было платье из тончайшего виссона, в Черной Земле называемого «тканый воздух», и призванного открывать все, что невозможно скрыть. Уши ее оттягивали массивные серьги. На шее — ожерелье из таких крупных лазуритовых пластин, что оно казалось воротником. Веки и ресницы покрывал золотой порошок, глаза были обведены синей краской и от них проведены стрелы до самых висков. Губы выкрашены кармином, им же — соски. Что до волос, то поначалу мне померещилось, будто она водрузила на себя парик. Лишь потом стало ясно, что она густо напудрила их тем же золотым порошком. Множество браслетов и колец — все сплошь золотые, никакого серебра и бронзы, усаженные бирюзой. Вызолоченная кожа сандалий. Все это производило впечатление отчасти устрашающее. Наверное, так и было задумано, иначе для чего так сильно искажать данный ей Богиней облик?

Бедная, как сильно у нее, должно быть, чесались глаза, как ломило шею, и как трудно отмывать волосы! Но, видимо, обычаи Керне требовали, чтоб замужняя знатная женщина выглядела именно так. Или в этом виде требовалось являться на прием к правящим особам. Даже если правящая особа ходит в простой рубахе и сапогах.

— Приветствую Дочь Света. Я махнула рукой — успела отвыкнуть от ною выспренного кернийского обращения.

— Привет. Как дела на острове?

— Все благополучно. Ихи просит прощения за свое отсутствие. Он хотел приехать, но нельзя оставлять остров без наместника.

— И ты заскучала от благополучия?

— О, нет. На острове сейчас трудно ску-чать. Я не припомню, чтоб на Керне жизнь текла столь бурно. Все заняты — ремесленники, землепашцы, торговцы. Благодаря тому, что здесь строится город, у всех появилась работа, а работа приносит доход, а где доход — там споры… и ссоры. А что начнется, когда возобновится торговля с Критом! Но…

— Но ты оставила все это и прибыла сюда.

Я обращалась к ней без упрека. Не имела права. Скорее, она вправе упрекать меня, удравшую от них на материк.

— Потому что мне кажется… очень трудно судить об этом, когда родной город всю жизнь служил центром мироздания… что судьба Керне действительно решается здесь…

— В крепости?

— Не обязательно. — Она вздохнула. — Келей сказал мне, что нынче ты отправляешься на встречу с горгонами. — Келей, как истинный мужчина, не мог не проболтаться. — Я хочу быть там, — продолжала она.

Я оглядела ее.

— Не думаю, что это разумно.

— Я должна там быть, — настаивала Ихет. — Я спрашивала, идет ли с тобой кто-нибудь из атлантов. И услышала — нет. А наш народ обязан быть представлен!

— Ты права. Но я о другом. Ты умеешь ездить верхом?

Ихет смутилась.

— У нас не учат этому женщин. Но я могу научиться!

— Боюсь, что сегодня не успеешь.

— Но Келея ты же берешь с собой! А он наверняка не великий наездник!

— Верно. Но Келей, в случае чего, и на своих двоих добежит, куда надо. И драться он умеет совсем неплохо. А я не исключаю, что будет стычка, и если с тобой приключится беда, Ихи позабудет про присягу и отрежет мне голову.

Она хихикнула, что совсем не шло ни к ее торжественному виду, ни к аристократическо му тону. Однако она задала мне задачу…

— И впрямь, кто-то из атлантов должен быть при встрече. А Ихет, как сонаместница Керне — в особенности. Но каким образом ее туда доставить? Ума не приложу. Велеть ей умыться, переодеться, переобуться, снять драгоценности и отправить вместе с пехотинцами? Она выполнит приказ, а толку?

Слышала я, на Керне знатные женщины никогда не носят обуви, потому что по своим дворцам они разгуливают по коврам, а по улицам их носят в носилках. И ступни у них нежные, как у младенцев. Я ступни Ихет не разглядывала, но сомневалась, что они такие же грубые, как у нас или самофракийцев.

Носилок же у нас не водится. Точно. Носилок нет, а вот колесницы старого, атлантского гарнизона остались, и мои их не сожгли. А Эр-гин, болтун несчастный, как-то похвалялся, что был у себя в Аттике колесничим…

— Хорошо. Ступай, передохни. Если будет возможность, поедешь на колеснице.

— Благодарю, Дочь Света.

— Хоть ты бы обошлась без титулов.

— Без титулов нельзя.

— Рабство необходимо, — сказала Митилена, бывшая рабыня.

— Без титулов нельзя, — сказала Ихет, бывший жертва царя.

Но в справедливом государстве, построенном нами, не будет ни титулов, ни рабов, ни жертв.

Я не собиралась отправляться к горгонам полным войском. Однако, одна я уже приходили. Известно, что из этого вышло. Не карательная экспедиция, но отряд, готовый к любым неожиданностям — вот кто должен явиться на границе.

Со мной был Боевой Совет, кроме Анайи и Никты, оставшихся в крепости, и Аргиры, которая уплыла с Неретом на Керне. Был Келей — он и впрямь не любил ездить верном, как большинство уроженцев Архипелага, но в седле удерживался, а Энно подобрала ему кобылку посмирнее. (Кое-кто из самофракийцев, долго упражнялся в остроумии по поводу того, что я езжу на жеребце, а Келей — на Кобыле, но Келей не обиделся, я же — тем паче.) А сотня воинов, конных и пеших, отбывших раньше и по возможности незаметно занявших позиции у канала, — не в счет. Колесница, которую привели в порядок, была побольше ахейских, где умещаются лишь два человека — возница и копейщик. И я, помимо Эргина с Ихет, поместила туда еще и Гериона. Ему я сказала:

— Если что случится, руби поводья, хватай Ихет, кидай поперек седла — и в крепость!

Ихет это слышала, но возражать не стала.

Когда пала ночь, мы оказались вблизи от места. Несмотря на то, что ожидалась полная луна, мы взяли с собой много факелов, и с наступлением темноты самофракийцы — а они шли в пешем строю — их запалили. Так мы продвигались — по белым дюнам, под черным небом, в рыжем свете факелов.

Хуже всего, наверное, приходилось Ихет, но она ничем не выдала своего утомления. Только цеплялась за борт колесницы. На обоих бортах ее, кстати, красовались бронзовые изображения солнечных дисков, изрядно потускневших, но все равно заметных. Ничего нельзя придумать лучше, чтобы разозлить горгон. Но сбивать солнца нам было некогда.

А потом вышла луна. И почудилось, будто нас сопровождает еще одна, призрачная армия — наши тени на белом песке. Будь с нами псы, мы стали бы точь-в-точь свитой Гекаты на охоте. И спутники Богини — Лук и Ярмо, Крестовина, Дракон, Колесница, Коза, Овен, Змея и другие созвездия взирали на нас В высоты, как свидетели, собравшиеся к месту вознесения клятвы.

Мы остановились там, где кончались пес-ки. На границе отвратительного леса, служившего прикрытием болот тянулась вырубка. Между пнями была расчищена дорога. Канал оказался севернее, по левую руку от меня.

В тишине стало слышно, как фыркают кони, как самофракийцы переминаются с ноги на ногу, и скрипит амуниция. Со стороны болота не доносилось ни звука. Может быть, моих дозорных, посланных вперед, вти-хую перерезали, и трупы их валяются на дне канала? Тогда пусть горгоны, что бы они там ни приготовили, не рассчитывают на свои золотые серпы и каменные топоры евнухов.

Затем послышались музыка и пение — сперва тихо, почти беззвучно, по мере приближения — громче, но по-настоящему громкими они так и не стали. Замелькали огоньки.

Ясделала знак «готовься», хотя, наверное, это было лишнее — мои и так были готовы к бою. Но бой ли ожидал нас впереди? Странное шествие двигалось по вырубке, еще более странное, чем мы сами. Похоже, нее население — человечье население — Змеиного Болота вышло нам навстречу. И ни у, кого из них, насколько я могла видеть, не оказалось оружия. Даже у евнухов-охранников.

Они ступали впереди, но, словно достигнув Незримой черты, останавливались, расступались и выстраивались по краям дороги. Вме сто неподъемных топоров в их лапищах теперь были музыкальные инструменты. При своей глухоте к музыке я могла лишь выделять звуки флейты, систров, барабанов и трещоток. Тяжелые, лоснящиеся рожи евнухов оставались неподвижными. Те, кто не играл на флейтах, пели, но без слов, не разжимая губ.

Точно так же, голосом выводя непонятную мелодию, вторили им младшие горгоны, показавшиеся следом. Как и в подземном храме, они были полностью обнажены, и даже больше, чем тогда. Сейчас они шли без масок, изображавших змеиные головы. Было еще одно отличие. Зачесав волосы наверх, они водрузили на собственные головы маленькие светильники — вот что за огоньки мелькали над дорогой. Чтобы светильники не падали, а горячее масло не проливалось, горгонам следовало держаться очень прямо. Так они и держались, но это не мешало им танцевать! Ибо передвигались они, танцуя, а выйдя вперед, продолжали пляску. Я уже видела ее — это была начальная часть ритуала первого круга. Их движения повторяли движения змеи, приподнявшейся на хвосте и раскачивавшейся из стороны в. сторону, и, как эти движения, завораживали взор смотрящего.

Как я уже говорила, в значительной мере то, что именовалось магией горгон, было доведенным до совершенства умением тем или иным образом ввергать в столбняк наблюдателя, При условии, что он невежественный и непосвященный. И отчасти они своего добились. Взглянув на самофракийцев, я заметила, что они уставились на горгон во все глаза, а уж лица их… Ни разу у них не видела я таких лиц, хотя выражение это было мне знакомо.

Странно… Уж в нашем-то обществе к виду Голых женщин они давно могли привыкнуть. Но — поправила я себя — наша нагота не содержит в себе соблазна. Она связана с боем, бегом, воинскими упражнениями. Пылью и потом. Потому что вымыться самой быстрее и проще, чем стирать одежду.

А Ихет… Даже в своем прозрачном платье она держалась так, словно ее тело источало ледяной холод. Вероятно, это свойство, не прожденное, так привитое, было присуще всем аристократкам с Керне.

Здесь глазам самофракийцев представало совсем иное. И не только движения змей, усыпляющих жертву, повторяли раскачивающиеся перед нами тела. Пожалуй, я поторопилась, решив, что горгоны вышли безоружными. Оружие было всегда при них, так же, как их сила. И пусть она нам чужда, но все же понятна. И я могла бы все это оправдать, если бы не видела тупых, бессмысленных рож евнухов, словно вместе с мужским достоинством тех лишили и мозгов. А ведь в большинстве своем это были их дети. Ну, не этих самых горгон, так предыдущего поколения, но какая разница?

Длился этот танец, с моей точки зрения, слишком долго. Наконец плясуньи содрогнулись в последний раз, замерли на миг, широ ко расставив ноги (ни один светильник не погас), и тоже расступились.

Поскольку я упомянула об оружии, маневр сей напоминал перегруппировку во время боя. И, как в бою, вступили основные силы — старшие горгоны.

Одеты они были как обычно, но тоже без масок. Вероятно, окажись здесь люди с побережья, они от ужаса и потрясения тотчас бы кинулись ниц. Но на моих воинов это зрелище не произвело должного впечатления. Они уже видели горгону без маски и не понимали символического значения жеста — горгоны открыли лицо под открытым небом, за пределами Змеиного Болота.

Да, тут хозяйки храма, пожалуй, просчитались. Размягченные танцем младших жриц, самофракийцы вместо того, чтобы испытать благоговейный трепет, вновь собрались и насторожились.

Мои знакомые — Горго, Мормо и Алфито — шли в первом ряду, за ними следовали стальные: Андрофорос, Пелора, Наргея, Эндеис, Форкис, Кердо и другие, чьих имен я не знала. Их лица, никогда не ведавшие солнечных лучей, под луной, в мерцании светильников, были мертвенно белы, глаза — как чернильные пятна, отражающие язычки пламени. Горго, тяжело ступая, вышла вперед. Бессловесное пение и музыка мигом стихли. Но Горго молчала. Несомненно, она по-прежнему ждала, что я поприветствую ее первой. Что ж, я доставлю ей такое удовольствие. Не ради признания ее власти, а из простой учтивости.

Я даже с Аглиболом вела себя предельно вежливо, не то, что с посвященной жрицей. Стоило также отметить, что Мормо, которая быластарше возрастом и пользовалась в храме большим влиянием, предпочла держаться в тени.

— Хвала Богине, — произнесла я.

— И слава ей, — прокаркала Горго.

Мгновение она молчала. Потом продолжила.

— Да, слава Ей, и ради Ее славы пришли мы сюда беззащитными, и готовы положить головы под стопы ваших коней.

Говоря так, она, однако, не делала попытки преклонить колена и тем более подсунуть Голову под копыта моего Алая (сегодня я выехала на нем, а не на Аласторе).

— Не значит ли это, что Змеиное Болото принимает мои условия?

— Да. Но не радуйся, служанка Богини, и не думай, что ты победила нас, и мы идем под твою высокую руку. Семь дней, по числу семи великих звезд, осененных могучими силами, и семи духов бездны в семи преисподних, предавались мы молитвам и посту, взывая к Богине, дабы она, в неизреченной мудрости своей, просветила нас. И на восьмой день сморил нас сон, и во сне мы слышали голос Богини, ибо если бы она явилась нам наяву, ГО слава ее сожгла бы нас.

Умно, подумала я, неплохо. И богохульства нет, и лицо не потеряно. Сомнительно, что она сама дошла до такого решения. Но послушаем ее дальше.

— Вот волеизъявление Той, что несет гибель и исцеление! Отныне неугодны на ее жертвеннике кровь людских первенцев, а также мужественность тех, кто кощунственно хотел соединиться с Богиней браком через ее прислужниц. Но жертвенники не должны угасать ни на день, и все перворожденное по-прежнему посвящено Матери живых. Да принесет всякий верный ей первенцев от мелкого и крупного скота, лишенных порока, а также от домашней птицы! Пусть не закалывают они жертвы сами, как раньше делали в своих деревнях и среди пустыни — это неугодно Богине, лишь ее жрицы могут совершить обряд. А детей своих, как мужского пола, так и женского, беспорочных, рожденных первыми, пусть выкупают за цену, которую назначит Богиня. Первенцы животных выкупаться не будут.

— Какой же выкуп примет и не отвергнет Богиня? — осведомилась я.

— Пшеницу и просо, и горох, и мед, а также золото, серебро и самоцветы, ежели Богиня того пожелает, — на мой вопрос ответила не Горго, а Мормо, четко и ровно.

Я едва не хмыкнула. Сходные обычаи были у многих народов, и я недаром посоветовала Мормо заменить детей на животных — не такая уж я умная, просто кое-что слыхивала. Но выкуп первенцев — это было ново. Интересно, кто у них это придумал? Или и впрямь Богиня осенила? Потому что, если все пойдет гладко, от таких нововведений храм станет еще сильнее.

Кроме того, я сразу заметила лазейку в перечисленных Горго условиях. Они обязались не убивать детей и не оскоплять паломников. Л как насчет оскопления детей, родившихся при храме? Но спрашивать об этом в лоб не стоит.

— Чисты ли ваши намерения, жрицы Великой, и не говорят ли вашими устами Ночные с раздвоенным языком?

— Наши сердца открыты тебе, как и наши лица! — на сей раз звонким, отстраненным голосом отвечала Алфито. — Все небесное воинство смотрит с высоты и не допустит, Чтобы мы солгали, ибо видит нас мириадами глаз. Ежели не веришь нам, прикажи не сходить с этого места до наступления дня, и пусть Солнце, от которого мы всегда укрывались, сожжет нас!

А ведь они в это верят. Хотя бы некоторые. Горго так точно верит.

И словно в ответ, снова вступила Горго.

— Мы просим лишь об одном. Если ты решишь согласиться с нами, пусть паломницы и паломники из племен побережья вновь будут вольны посещать храм. Мы научим их новым законам и растолкуем то, чего они не поймут. А твоя стража, выставленная на дорогах, пусть остается. Пусть убедятся, что все дети, приносимые на алтарь Богини, будут возвращены матерям в целости и сохранности, а мужчины, которые придут помолиться Ей, мужчинами обратно и вернутся.

Разумеется, я не премину воспользоваться этим предложением. Но тут есть кое-что еще.

— Вы упомянули, что в храм могут приходить паломники из племен побережья. А если придут паломники из других племен? Из моего народа, например?

Чернильные глаза Горго вспыхнули.

— Ты уже отобрала наши прежние обычаи, попираешь нашу гордость. И народ отвращаешь от нас. Но тебе этого мало, Денница, ты уже и на храм наш посягаешь! Или у вас нет собственного храма, где вы можете молиться и возносить жертвы сообразно законам ваших земель? — Но ей удалось смирить вспыхнувший гнев. Или она просто устала. Богиня их ведает… Вдруг они и взаправду изводили себя постом?… Горго опустила голову. — Поступай, как знаешь. Мы в твоей воле.

— Вы в воле Богини, не моей — так же, как и я, и все люди в мире. И не называй меня именем звезды утренней, Горго. Я живу на Земле.

— Вы обе — вестницы Богини. И вслед за вами неотвратимо приходит солнце.

Но день минет, и снова тьма примет вас в объятья, и так будет до скончания веков. Не бойтесь, горгоны! Я не стану требовать от вас чрезмерной жертвы — чтобы вы встретили солнце с беззащитными лицами. Возвращайтесь к себе на болото. Я исследую то, что вы предложили, и если увижу, что ваши новые обычаи хороши, оставлю вас в мире. И тогда, может быть, вы станете приходить в наш город и увидите, что дневное лицо Богини не столь ужасно, как представляется из глубины подземелий.

Да будет так, — ответили горгоны.

- Да будет так, — повторил нестройный хор у меня за спиной.

Насчет того, что дневное лицо Богини не столь страшно, среди пустыни можно и засомневаться. На побережье жара не так беспощадна, как в песках.

В тени большой дюны я позволила своему отряду роздых — короткий, потому что не хотела медлить с возвращением в крепость.

Я спешилась, чтобы немного размять ноги. Подойдя к колеснице, увидела, что Ихет спит На ее дне, свернувшись клубочком. Ее, бедную, совсем сморило от жары и усталости. Кто-то, не знаю, Герион или Эргин прикрыли ее кон-ской попоной поверх платья из тканого возду-ха. И правильно сделали — с непривычки она могла заполучить сильные ожоги.

Я не стала будить Ихет. Двинулась прочь. И тотчас песок скрипнул за моей спиной. Я обернулась. Две темных фигуры на белой дюне. Келей, чуть поодаль Митилена. Я немного удивилась, увидев их рядом. Иное дело, если бы Келей пришел вместе с Хтонией. Или с Киреной — они превосходно ладили. Но Митилена?

— Недурное представление, а? — Келей ухмылялся, но как-то невесело. — Не хуже, чем в дорогих фригийских кабаках.

— Ты о чем? — Потом я сообразила, что он имеет в виду танец горгон. — Не знаю. Где не Вывала, там не бывала. Спорить не стану.

-Ты никогда не споришь. И так получаешь, что хочешь.

— А еще чаще то, чего не хочу, — буркнула я.

— Это неважно. Хотела или не хотела, а болотниц ты, похоже, скрутила. Тихой сапой, мягкой лапой… Мне нравится.

Ясно, почему Хтония или Кирена не пришли с ним. И не придут. Здесь дела не военные, а иные обсуждать они не станут.

— Ихи снова сказал бы, что великие дела с победы не начинаются.

— Ихи — молодой дурак!

— Хочешь сказать, что ты — дурак старый? — усмехнулась Митилена.

— Брысь, сквернословица! — беззлобно рявкнул на нее Келей, и она в самом деле отступила. — Будь я царем или князем каким, я бы может, с ним и согласился. Но я человек простой. И по мне лучшая победа — та, что досталась без сражения.

— Ты человек простой, и мысль эта — очень проста. Но чтобы дойти до нее, иным потребна вся жизнь. А большинство людей и вовсе не способны ее усвоить.

— Скажи лучше, что ты собираешься делать с Храмом? — Митилена нарушила общий полушутливый тон беседы. — Ты намерена поставить там проверяльщиков? Или под видом паломников засылать лазутчиков?

— А тебе, как я погляжу, это не по душе.

Да оставь ты их в покое! Конечно, они не будут в точности исполнять свои обещания. Но ты слишком много хочешь — чтобы они в считанные дни отказались от того, чем жили тысячелетиями!

И что же, позволять им втихую калечить детей?

Это будут их дети! (Мальчики — поняла я. Чем меньше в мире мальчиков, тем меньше вырастет мужчин.) А чужих ты на болото НС допустишь. Богиня тебя разрази, Военный Вождь! Ты и так лишила их власти… — Они довольно ловко придумали, как заменить власть богатством. — Все равно — не унижай их чрезмерно! Это приведет к дурному. Впрочем… — Она махнула рукой и пошла к лошадям.

В одном старуха была права, — в задумчивости сказал Келей. — Помнишь, она крикнула: «Разве у вас нет собственного храма?» А его нет, Мирина. Чего другого — сколько угодно. Но нет места для богослужения.

— А зачем оно? Богиня везде, и везде можно молиться ей.

— Ты не понимаешь. Для тех, кто учился всяческим премудростям, оно, может, и так. По я уже говорил — я — простой человек, и скажу тебе, как чувствуем мы. По нашему разумению, молитва доходчивей, если возносится в храме. И жертва угоднее, если совершается на освященной земле.

— У тебя получается, что храм выше божества.

Иногда и так. — Келей вздохнул. — Не сочти это за кощунство. Я побывал во многих краях и видел — и моряки, и купцы, и все, кто странствует по земле и морю, посещают те храмы, что встречаются на их пути, пусть даже они принадлежат чужим богам и богиням. Но это — лишь одна сторона дела. А дело вот в чем — у людей есть потребность посещать святилища, молиться вместе, исполнять обряды. Если их лишить этого, они станут искать необходимое в других местах. В других храмах. На острове, на болоте… Твои амазонки туда не пойдут, но здесь не только они. И народ все прибавляется.

— А я-то думала, ты в своих путешествиях заглядывал лишь в портовые кабаки.

— И туда тоже. А как же! И кабаки, и святилища — без них в жизни не обойдешься. Когда ты построишь свой город, кабаки там возникнут непременно, сами собой. Как ты любишь говорить — ничего не поделаешь. Но что касается храма… Это уж зависит от тебя.

— Сейчас я ничего не отвечу. Но обещаю подумать над тем, что ты сказал.

Еще бы я над тем не подумала! Но в тот день больше услышанного озадачило меня то, что сказал эти слова именно Келей. Я никогда не считала его глупым, напротив. Но полагала, что все, не относящееся к сфере практической деятельности, ему совершено чуждо. Не так давно он порицал меня за неумеренное и бесполезное, с его точки зрения, любопытство и отговаривал от паломничества к Змеиному Болоту. А может, и тогда он имел в виду то же, что и сейчас? «Не ходи в чужие святилища, Мирина, лучше построй свое»? И вообще, если вдуматься, вопросы богослужения к сфере практической деятельности имеют отношение самое непосредственное.

То же самое, очевидно, пыталась всегда скачать Ихет, только не смела выразить это столь доходчиво, как Келей — простой человек. Недаром во многих странах верят, что Богиня говорит устами безумных и детей. И простаков. А шибко ученым остается потом выискивать в потоке слов знаки Ее воли.

Неужто Келей и в самом деле… как это ахейцы выражаются… «избранник Богини»? Ну, нет. Я вспомнила, наконец, происхождение этого слова.

Как известно, ахейцы, будучи поклонниками мужских богов, Богиню-мать боятся. И пытаются ее умилостивить. Раньше даже сильнее, чем теперь. Они тогда ежегодно приносили ей в жертву своих вождей и царьков: топили, вешали, жгли, сбрасывали со скал, а чаще всего резали на куски и причащались от их тел. Вот такая жертва и называлась «герой».

А потом, по свойственной им беспамятности, ахейцы позабыли значение слова, и нынешние вожди и царьки, все скопом, поименовали себя героями, вовсе не собираясь отрицать себя в жертву. Они предпочитали делать это с другими. А если и вспоминают порой о жертвах прошлых веков, то сваливают все на варваров: фракийцев, скифов, сарматов, отчасти справедливо, у тех до некоторой степени сохранились прежние обычаи, либо приписывают их горгонам — хотя, как мы узнали, горгонам было нужно нечто совсем другое.

А Келей, слава Богине, никакой не герой. Глотку под жертвенный нож подставлять не рвется, равно как иные части тела. И я буду последней, кто осудит его за это. Живой-здоровый, он куда как полезнее. Но, похоже, люди из моего окружения дружно взялись меня удивлять. И если без рабства и рабов я твердо решила обойтись, то без кабаков и храмов вряд ли удастся.

Итак, договор с горгонами был заключен, и я могла полностью посвятить себя строительству города. Даже если бы это не входило в мои планы, заняться городом пришлось бы обязательно. Все больше народу переселялось на побережье и стремилось закрепиться вблизи крепости Элле. В первую очередь, ремесленники с Керне.

Помимо тех, кого перечисляла Ихет, а также кормившихся с верфи и кораблей, понаехали другие. Не только каменщики и землекопы, которых я вывозила с острова с самого начала. Ткачи и гончары, кожевники и красильщики собирались открыть здесь свои мастерские. Переселялись и земледельцы, считавшиеся на Керне людьми самого низкого пошиба, несмотря на то, что сельское хозяйство на острове было поставлено лучше, чем в любой из виденных мною стран. Но из-за ограниченности пространства там они теснились, прибегая ко всевозможным уловкам для обогащения земли. Здесь они могли освоить новые пахотные участки.

По правде говоря — не такие уж новые. Прежде Керне имел угодья на побережье, нолишился из-за натиска горгон. Теперь островитяне надеялись, что мы их защитим.

И приехали зодчие, весьма кстати, потому что среди моих людей таких не оказалось, а Менипп, сколь ни был многогранен и сооб-разителен, не мог помыслить обо всем сразу. Без них город бы превратился в скопище наскоро слепленных хижин. Но еще завезли они сюда кернийский обычай строить строго по плану, правильно и упорядочено.

Однако город Кирены, пусть и возводился в соответствии с кернийскими традициями, гораздо меньше напоминал Керне, чем можно предположить. Хотя бы потому, что постройки островной столицы были почти полностью из камня. Мы в основном использо-вали дерево, а также глину и песок. Извели весь лес, первоначально заготовленный для верфи. Поскольку пришлось возвести вокруг поселения палисад. На этом настояли переселенцы и мой Боевой Совет.

Раньше в случае опасности все небоеспособное население могло укрыться за мощными стенами крепости, но теперь вокруг Элле собралось столько народа, что в крепости все бы не поместились. А оставлять их на открытом пространстве — тем более, что переселенцы стали привозить с собой жен и детей — неблагоразумно.

Внутри палисада, пусть кернийские зодчие и старались тянуть улицы по линейке, дома, сооруженные в зависимости от достатка и воображения переселенца, выстраивались вполне разномастные. Может быть, горожанам надоели простота линий и белый цвет. Я не возражала.

Кирены в городе, ей посвященном, сейчас не было. Она отбыла на остров вместе с Ихет. Смотреть, чтобы при переселении не чинилось никаких несправедливостей и не творилось беспорядков. А Ихи приезжал трижды — отчитываться и поглядеть, что нового.

Нового оказалось много — не только для него. Постепенно, пока город рос, и увеличивалось количество парусов в бухте, кроме атлантов стали появляться люди из других стран.

Первыми, конечно, прибыли вездесущие финикийцы. Купцы. Слепому ясно, что всякий купец, а финикиец в особенности, заодно бывает и военным лазутчиком. Я не стала им препятствовать. Все равно они не увидят больше того, что я захочу. А, кроме того, занятие разведкой никогда не мешает им думать о выгоде.

И мы торговали вполне удачно.

А за ними прибыли люди из Черной Земли. Впоследствии, когда мне пришлось столкнуться с их князьями и чиновниками Высокого Дома, я обнаружила, что по надменности и высокомерию они оставляют высокорожденных атлантов далеко позади. Но купцы — они и в Черной земле купцы. И как бы они в сердце ни презирали всех «жителей пустынь» (таково их обозначение варваров), от финикийцев они не слишком отличались. Объявилось и несколько хатти, но этим в последние года нечего продавать, кроме своих военных умений. Нам наемники не требование однако их взял Ихи, отправив мушт-ровать городскую стражу на Керне.

Но не было торговых кораблей с Крита. Об этом мы всего раз заговорили с Келеем. Тот дневал и ночевал в порту, проклиная все из-за вынужденной задержки. Ведь заново привезенный лес надо было еще сушить.

Келей, очевидно, совсем забыл, что вся затея с флотилией — первоначально лишь уловка, чтоб отпугнуть горгон. Он грезил походом к Столпам Богини, в отличие от Нерета, ко-трого столь дальние планы ничуть не волновали. Когда я сказала об этом, он внезапно заметил:

Ты услала Диокла на Крит, потому что Нерет — критянин, и мог бы захотеть остаться на родине?

Я молчала.

Наверное, ты впервые обманулась в своих расчетах?

Я никогда не говорила, что способна рассчитать все.

Правда. Хотя мы все уверены в обратном. Но Богиня знает, может, ты была права и на этот раз. Только море есть море, всякое случается на лоне его… И даже если Диокл добрался благополучно, возможно, критяне не поверили ему — кто сам коварен, ждет коварства от других — сочли рассказ о падении царской власти на Керне ловушкой и удерживают его «Гриф».

— Когда-нибудь мы узнаем, что произошло.

Он кивнул, и больше мы к этому не возвращались.

Что до Нерета, то он по-прежнему ведал перевозками с Керне и значительную часть времени проводил в море.

Сокар также делил обязанности между городом и материком, равно как и Аргира. Энно и Никта, правившие в сопредельных крепостях, тоже нередко наезжали. Им в гарнизонах не хватало воинов, даже самофракийцев, и они наблюдали, как идет обучение пополнения из атлантов. Чужеземцам, предлагавшим свое оружие, они, в отличие от Ихи, не доверяли.

А чужеземцы прибывали, хоть я и не рассылала гонцов по примеру правителей Афин (мне об этом рассказал болтливый Эргин) с призывом: «Придите, все народы!». Приходили мидийцы. И фригийцы. И чернокожие люди из глубины материка — там обитало множество племен, перечислять — собьешься. Они приходили торговать или шпионить. Хотя шпионство и торговля, как уже было помянуто выше — ремесла взаимосвязанные. Некоторые просили разрешения открыть здесь постоянную торговлю. И очень мало кто желал поселиться.

Неудивительно. Установленные нами законы были далеко не всем по нраву. И многие — по старой памяти — боялись как атлантов, так и горгон. Но они приходили.

И, наконец, стали приходить горгоны. Я не о представителях племен Побережья. Те так или иначе давали о себе знать постоянно. То нападали на палисад, и приходилось гонять их по белым пескам с оружием в руках, то являлись ко мне со своими склоками, чтобы я ихразбирала.

Поэтому, когда я увидела на улице фигуру в маске (обычной, кожаной), длинной одежде и при посохе, крепко озадачилась. Потому что все, сделанное мной на побережье, для горгон отвратительно. Я чувствовала это, даже если бы Мормо не сказала о своем отношении открыто. Суета, шум, грязь, грохот им претили по определению. По правде, они и мне должны были претить, но почему-то так не случилось. Возможно, и горгоны сумели пересилить свое отвращение, хотя и не стали частыми гостьями на улицах города Кирены.

Митилена была рада и тому и другому. Она одобряла замирение с храмом Змеиного Болота, потому что в любом случае стала бы на сторону служительниц Богини, воплощавшей женское начало мироздания. Но в храме, если забыть о кровавых жертвах, обожествлялась та часть женской природы (очень многие, и не только мужчины, склонны отождествлять ее со всей женской природой, как если бы песчинка могла заменить собой морской берег), которую Митилена в себе не только отрицала, но жаждала уничтожить, вырвать с корнем и забыть.

Если бы горгоны вздумали распространить свое влияние на моих подданных, они бы нашли почитательниц. И почитателей. Ведь и тех, кто оставлял на алтаре Змеиного Болота мужественность, никто туда силой не тащил. Таким образом они мечтали приобщиться к власти Богини.

Нечто подобное мне приходилось видеть и раньше, в рабских государствах по ту сторону моря, где власть уже давно принадлежала мужчинам. Мне трудно это понять, но так происходит — мужчины, презирающие женщин, при том остаются обожателями Богини, и потому жертвы, приносимые ей, становятся уродливы и нелепы.

Здесь же, где духовная власть по-прежнему была в руках Богини, а служить ей могли лишь женщины, мужчины, я полагаю, совершали над собой такое насилие, чтобы уподобиться жрицам. Что, конечно, ни к чему хорошему не приводило и привести не могло.

Митилена в богословские тонкости не вдавалась, но обычаи храма не встречали у нее сердечного отклика. И сложившееся положение позволило ей не чувствовать себя предательницей ни в отношении ко мне, ни к своим убеждениям. Да, Митилена могла быть довольна. Но как быть с остальными? Со всеми остальными, если не считать амазонок — самофракийцами, переселенцами, приезжими?

Чем больше я задумывалась, тем чаще вспоминала слова Келея о своих и чужих храмах. И приходила к выводу — храм должен быть. Но не такой, какие здесь видывали раньше. А каким? Он должен воплощать в себе весь смысл возводимого мною государства, где мужчины и женщины, воины и земледельцы, не будут угнетаться в угоду другдругу. А значит — не подземелье и не пира-мида. Это я знала точно.

Но чтобы построить храм, таких знаний недостаточно. Однако знания должны быть у зодчих. А зодчие у меня есть. Я побеседовала с ними, но лишь один, именем Таавт, был в сотоянии понять, что мне от него нужно. Но и ему хотелось знать, где будет построен храм. Ни советы моих приближенных (особенно усердствовали Эргин и Геланор, на чьей земле стоит самый известный в Апии храм Девы), ни собственные воспоминания помочь здесь не могли.

Несмотря на то, что наш город с течением времени все больше становился похож на другие приморские города — с крепостью, заменявшей царскую цитадель, обнесенными стеной жилыми кварталами и портом. Только не на любимые Эргином Афины. Там царская цитадель, так же, как и храм, расположены на Высокой горе, а у нас здесь равнина. И не на Трою, довольно далеко отстоящую от моря и собственными мощными стенами превращенную в ловушку. Похожий, но другой.

То же должно быть и с храмом. Вначале нужно было решить, где он будет расположен. Крепость исключалась. Не только потому, что большинство тех, кто размещался в крепости, могли молиться, как раньше — мечу, воткнутому в груду камней. Но я хотела, чтобы храм был открыт для всех в любое время, а крепость с распахнутыми воротами теряет право на свое название. Разумнее поместить его внутри палисада. Тем более что некоторыепереселенцы, едва обустроившись, натворили себе домовых часовен и святилищ, либо просто поставили божков во дворах. Я не имела ничего против, но…

Тот храм должен быть другим. Я хотела, чтобы он был виден с моря. И значит, вне границ палисада. Ведь нынешние городские стены — временные, они захватывают лишь жилища поселенцев. Когда же встанут постоянные, на что уйдет не меньше двух лет (мы это раньше просчитали с Таавтом, Мениппом, Сокаром и другими), они обнимут и гавань, и тогда храм будет принадлежать всему городу. И в нем не будет того, что племена и поселенцы считают сокровищами, дабы не боялся он разграбления.

Хотя Таавт исповедовал веру, в корне противную моей, он с пылом взялся за это задание. Вероятно, ему было все равно, каким богам строить храм, лишь бы строить. Или ему просто не нравилась манера, в какой возводились святилища на Керне, и он перебрался на материк, чтобы поискать новых путей. Храм, каким он его видел, отчасти напоминал Дворец Справедливости, но был меньше и легче, открытый с трех сторон. На небольшом возвышении — так, чтобы не походило на пирамиды. Любимый цвет кернийцев — белый, и здесь Таавт не отступил от общего правила, но колонны он предполагал отделать лазуритом.

Я вспомнила, что украшения Ихет были из этого камня, многими почитавшегося чрезвычайно дорогим. В Черной Земле он вообще считается мерилом ценности всех самоцветов. А у атлантов лазурный цвет, как священный, служил признаком принадлежности к жречеству.

И спросила его, где же он добудет столько лазурита, неужто надо будет за море корабли посылать? Или здесь есть каменоломни, о которых мне неизвестно?

Оказалось, ни то, ни другое. Царский дворец в Керне достраивался на протяжении многих правлений, еще когда торговые караваны ходили в Черную Землю, и на Крит, а уж в этих государствах можно раздобыть что угодно, хоть шкуры Семи духов Бездны.

И строительное ведомство дворца, где раньше служил Таавт, располагает достаточными запасами мрамора и лазурита.

— Неужели Хепри ничего не строил? — спросила я.

Ведь в последние годы торговля замерла, и запасы должны были истощиться?

Таавт отвечал, что покойный царь не столько возводил новые постройки, сколько подвергал переделке доставшиеся ему в наследство. А лазурит он вообще не трогал, не нравился ему этот камень, для отделки предпочитал он металлы — золото, электрон, Дочь Света, наверное, сама помнит…

— Какой еще камень, — полюбопытствовала я, — имеется у дворцового ведомства?

Алебастр, — ответствовал Таавт, — белый и желтый, его чаще всего и использовали при правлении Хепри. Павлиний камень, на Кри-те его еще именуют «мальва»… Не знаю, как его называют в других краях, но в Земле Жары из него делают зеркала, а здесь, на побережье — он деликатно кашлянул, — копья и серпы. И он далеко не всегда черный, как смола, бывает зеленый, красный, пятнистый или переливчатый, радужный. Красивый, но хрупкий. И мраморный оникс, который пропускает свет. Порфир — черный, лиловый и вишневый. Раньше им отделывали храмы изнутри, но потом объявили царским камнем. Не многим по ценности уступает ему полосатый яшпей из Черной Земли. И, конечно, песчаник и гранит — всех расцветок, о них говорить не стоит…

— Почему же, стоит, — заметила я. — Мне по сердцу задуманное тобой, Таавт, и ты можешь везти сюда лазурит и мрамор, и алебастр, и все, что сочтешь нужным. Но мне желательно также, чтобы при отделке храма был использован красный камень. Тебе виднее, какой — порфир, гранит, или кварц — он, наверное, у вас тоже имеется.

Таавт не стал возражать, хотя, наверное, недоумевал. Они там, у себя на Керне, давно позабыли священный смысл названных цветов. Белый, красный и синий. Дева, Матерь, и Не-называемая. Даже племена побережья смутно помнили это, как. бы ни извратились в их стране остальные обычаи. И хотя наш народ чтит Деву, мы никогда не забываем, что Дева — лишь одна ипостась Святой Троицы, и не отрицаем тех, что отражены в других цветах.

Но предстояло еще решить вопрос об убранстве храма. Редкое святилище обходится без статуй и барельефов — как у нас в Темис-кире. Но здесь я не желала их видеть. Достаточно их на Змеином Болоте и на острове. Однако я понимала и то, что здесь — не Темискира, прихожане у храма будут совсем иные, и им потребуются зримые символы божества, дабы поклоняться им. Почти всегда (то изображения змеи, Трехликой Луны, а также упомянутой мной раньше звезды Денницы, которой я не увидела на Змеином Бо-лоте, и чьим именем меня упорно титуловали горгоны, а также нелюбимой ими пчелы. Кстати, в разных диалектах побережья пчела называлась либо «тар», либо «кар», либо «кер», и так же здешний люд именовал Богиню. Поэтому стоило призадуматься, не родственны ли наименования враждующих народов

Помимо вышеназванных, в число изображений необходимо было внести солнечный диск, как напоминание о том, что Богиня имеет не только ночное, но и дневное лицо, и что она властвует не над одними лишь синими тьмы и тени, как настойчиво внушалось кик атлантам, так и горгонам. Когда они осознают, что трон Богини — везде, им не понадобятся храмы, но до того должно пройти довольно времени. Пока же, атланты, привыкшие созерцать изображение солнца на стенах своих дворцов и святилищ, не будут чувствовать себя здесь чужими.

Единственная, с кем я могла поделиться подобными соображениями, была Ихет, но та по-прежнему не выезжала с острова.

— Да так ли уж они неправы? Конечно, не следует доводить дело до крайности. И я понимаю, что не все люди способны на подобное. Но тем, кто окружает тебя и служит тебе, не следует иметь никаких привязанностей.

— Как жрицы.

— Как жрицы. Или как твой Боевой Совет. — Это совсем разное, Митилена.

— Нет, одно и то же.

— Боюсь, ты все же ошибаешься. Боевой Совет исполняет приказы Военного вождя, но не служит ему. Нельзя путать такие вещи.

— Я и не путаю. И, в отличие от горгон, не собираюсь смешивать Богиню с ее служительницами. Но большинство людей склонно не отличать их друг от друга. Так почему же этим не воспользоваться?

— Мы сильно отвлеклись от первоначального нашего разговора.

Митилена покачала головой.

— Вовсе нет. Я предупреждаю об опасности, которая может тебе угрожать. И называю средство против этой опасности.

— Ты не назвала ни единого доказательства в пользу своих догадок. Женщина вступила в замужество и ждет ребенка… это все?

— Тебе недостаточно? Хорошо. Я добуду тебе доказательства. Только дозволь переговорить мне об этом с Хтонией, Кианой и Никтой, когда та вернется.

— Согласна. Но сомневаюсь, что они разделят твои подозрения.

Беседа эта оставила у меня гнетущее чувство. Не потому, что Митилена заподозрилабрата с сестрой в измене. Но потому, будто ей желалось, чтобы основное ядро наших сил состояло из каких-то фанатиков. При том, что сама Митилена фанатичкой не была. Так же, как и Мормо.

Однако я стряхнула с себя это ощущение, словно налипшую на кожу паутину, и вернулась к делам, благо их было более, чем достаточно.

Странно — после краткого сражения из-за канала, которое и войной-то назвать затруднительно, мы совсем не воевали в те месяцы. Л Землю Жары населяют отнюдь не только мирные народы. К северу от нас и вовсе располагались такие государства, что по соседству с ними лучше спать с мечом в руках, положив щит под голову — Черная Земля и империя Хатти.

Соседями, предположим, они были не близкими, их отделяли от нас пустыни, горы, царство Дамашки и страна Ханаан (на самом деле это полтора десятка мелких княжеств — Гезер, Шхем, Гивон, Лахиш, Рубуту, Башан, Баалат — все сразу и не упомню) и снова пустыня. Но все эти земли подвластны Черной Земле, царьки их и князья — верные псы Высокого Дома. И стоит хозяину приказать им: «Ату!», как они ринутся исполнять его волю.

Империя Хатти — еще более удаленная от нас — государство хищное, хорошо вооруженное, и вдобавок там какие-то вечные неурядицы с верховной властью, а подобные неурядицы прежде всего разрешаются войнами. Так что от хатти неприятностей ждать можно было еще с большим успехом, чем от Дамашки или, скажем, Элама.

Но ничего подобного не случилось, вероятно, к огорчению иных советниц, вроде Аэлло или Никты. То ли не дошли до иноплеменных царей вести о падении Хепри и событиях вблизи Великих мелей, то ли заняты были эти достойные правители собственными интригами и распрями. Не появились на побережье ни тяжелые колесницы, несущие копейщиков, ни отряды пехотинцев с кривыми кхопешами и щитами о семи кожах (верхом в названных странах, как и в Алии, воины не ездят) и паруса военных кораблей не возникли над кромкой горизонта.

Но дел все равно было по горло. Не хотелось забрасывать ежедневные воинские занятия, и я стремилась постоянно уделять им внимание. Хотя обучение молодых и новобранцев теперь полностью взяли на себя советницы и некоторые ветераны, я регулярно участвовала в учебных боях, конных и пеших. Было и новшество — проводились примерные занятия по штурму крепостей (отмечу, что идея была не моя, а Аргиры).

Очень много времени занимали судебные дела, несмотря на то, что я внушала новопоселенцам выбирать судей из своей среды. Выбирать-то они выбирали, но склок прекращать не умели, и двигали со всеми своими несчастьями ко мне. Даже вожди побережья; как ни противно было их гордости внимать решениям женщины, приходили в город рядиться о вытоптанных посевах, угнанной скотине и женах, которых сглазили и сделали бесплодными. И за каждую паршивую козу эти великие воины рядились так, будто она была целиком из золота — еще бы, ведь дело не в козе, а в достоинстве вождя.

Но вожди оказались сущими младенцами рядом с заезжими купцами. После общения с ними голова у меня гудела так, будто по ней целый день били мечом плашмя. Тут, правда, я употребила себе в помощь Сокара и еще кое-кого из кернийской братии. На каждый яд найдется яд посильнее, на купца — чиновник. Мог бы в этих склоках разобраться и Келей, но тот как проклятый трудился на верфи, добиваясь, чтобы у нас была флотилия «не хуже, чем у Идоменея».

Не знаю, чем его зацепил именно критский царь с его восемьюдесятью кораблями. Кстати, видела я этот идоменеев флот под Троей, но мне тогда, что бы ни говорила Пентезилея, и голову не пришло сосчитать корабли. Но, сдается мне, было их гораздо меньше, чем восемьдесят. То ли молва, по обыкновению, преувеличила, то ли девять лет войны порядком проредили флотилию. Впрочем, те восемьдесят кораблей с Крита — это забота Идоменея.

Я посылала на Крит только один корабль, и он не вернулся. «Гриф» пропал бесследно. В этом могли быть виновны пираты, бури и мели… Но кормчим «Грифа» был Диокл, и он однажды едва ли не стал предателем… Что ж, обойдемся мы и без Диокла.

А строительство вокруг крепости ширилось, и жизнь в бухте кипела, как в котле хорошего кашевара. И все шли ко мне, и во все приходилось вникать. Во многом это напоминало прошлую зиму на Самофракии, когда я тоже с ног валилась от усталости и никогда не высыпалась.

Но различий насчитывалось больше, и не из-за одного размаха событий. На Самофракии нас заперла необходимость, и от того, сумеем ли мы исполнить задуманное, зависела наша жизнь. Здесь мы были благодаря свободной воле, и сами выбирали, как поступать.

Вот что меня воодушевляло — свобода, возможность выбора. И то, что мне все удавалось, казалось знамением Богини — выбор сделан верный. И как осуществление видения, примерещившегося мне в ту ночь, когда впервые посетила меня мысль о справедливом государстве, вставала у входа в бухту стая белых кораблей. И храм вырастал с быстротой, которую я считала невозможной.

Но город Керне не зря показался мне самым прекрасным в свете. Строительное искусство они довели едва ли не до совершенства. У них были такие приспособления для того, чтобы передвигать и поднимать тяжелые каменные блоки, тесать, укладывать и скреплять плиты, что мы и представить не могли. Не только мой народ, но даже Менипп или Эргин. Разве что в Черной Земле есть нечто подобное, но никто из нас там не бывал.

Не странно ли — именно атланты, которых от века учили ненавидеть и презирать Богиню, строили теперь Ее святилище? И они делали это без видимого принуждения. Горгоны могли расценивать сие как победу Богини — или как унижение своих противников. Несколько раз я замечала их, наблюдающими за ходом работ, но ни одна из них не сняла маски — обычной маски, кожаной, не золотой.

Однажды это определенно была Мормо. Она стояла, грузно опершись на посох, и приморский ветер шевелил полосы кожи, прикрепленные к маске. Стояла долго. Возможно, ей доставляло удовольствие наблюдать за страхом атлантов — а те нескрываемо боялись ее присутствия, и творили знаки от зла. А может, я ошибалась. В возрасте Мормо столь мелочные развлечения должны утерять свою сладость. Но старейшая из горгон, удовлетворив любопытство, либо любое другое чувство, коим она руководствовалась, больше не появлялась.

Прочие горгоны продолжали приходить. Мне показалось, что Алфито там мелькала по меньшей мере дважды. Горго я не замечала ни разу. Не думаю, что она сумела бы сохранить самообладание в толпе иноверцев — а при ее нетерпимости даже мы, народ Темискиры, были иноверными.

Время шло, новая луна приходила на смену луне умирающей, и работы в храме приблизились к завершению. Пока шла внутренняя отделка, Мормо неожиданно предупредила, что желает встретиться со мной. Я ответила согласием.

В крепость нынче она не захотела приходить, но и на болото вызывать меня не стала. Она посетила меня там, где я обычно занималась разбором судебных дел — под навесом на деревянном помосте рядом с торговой площадью. По этой причине площадь иногда именовали площадью судилища.

В тот час именно таковое разбирательство и происходило. Переселенец с Керне доказывал, что его ограбил другой переселенец, из племени иевуссеев (это народ, родственный хатти, но живущий ближе к нашим пределам). А тот нудно бубнил, что не для того оставил тенистую сень Великого Дома, чтобы здесь страдать от вопиющего беззакония. Завидев воздвигшуюся у края помоста горгону, он осекся и, пробормотав: «О, могучие Хеба и Анат», вцепился в болтавшийся на груди амулет. Атлант молчал, но его било крупной дрожью.

— Передохните, добрые люди, — сказала я им, — мы разрешим ваше дело позже. Их словно ветром сдуло.

Но, в отличие от них, не все, кто крутился вокруг, поспешили ретироваться. Несколько зевак глазели на нас, правда, с почтительного расстояния. Архилох, которого Кирена пригнала следить за порядком на площади, принес мне кружку с водой.

— Охотно предложила бы тебе разделить эту воду, — сказала я горгоне, — но тебе пришлось бы открыть лицо Солнцу.

— Оставь. Мы знаем, что ты соблюдаешь обязанности гостеприимства как подобает, — в скрипучем голосе Мормо я не расслышала издевки. — Я пришла поговорить о важном.

— Тогда садись, — на помосте находилась скамья, где обычно дожидались очереди жалобщики и свидетели. Сейчас она, разумеется, пустовала.

— Нет.

А ведь в крепости она не отказывалась сидеть со мной за одним столом. Стоя, горгона, безусловно, выглядела внушительнее, и не потому ли она отвергла мое приглашение? Это предположение представилось мне слишком мелочным, и я его отбросила.

— Ты построила святилище, — без всякого перехода продолжила она.

— Счастлива, что ты это заметила.

Я не ожидала, что Мормо поддержит шутку. Но и возмущения кощунством она тоже не выразила.

— Дозволь спросить: твой храм предназначен для… этих? — концом посоха она указала на зевак, и при ее движении они порскнули прочь. — Или только для твоего народа?

— Странные вопросы ты задаешь, жрица Мормо. Храмы строятся для всех, кто желает вознести в них молитвы.

— И принести жертвы.

— Верно.

— Значит, твой храм будет для всех. И для нас тоже?

— Ты снова угадала, Мормо.

— Какая же участь нам приготовлена? Уж не помянутых ли жертв?

Тут она могла поймать меня на слове. «Зазывала лиса зайца на обед», — есть, кажется, у фригийцев такое присловье. Но я не собиралась с ней играть.

— Брось, жрица. Ты превосходно знаешь, что я не приношу Богине человеческих жизней, и ради вас не стану делать исключение.

— И относишь нас к числу прихожан. Однако ты сама сказала — не жертва,.но жрица! А ты жрицей быть не можешь.

— У себя в храме ты вещала иное. И вы не только готовы были допустить меня к служению — вы призывали меня к нему!

— Разве я сказала, что ты вовсе не можешь стать жрицей? Ты не можешь стать ею сейчас! Ты не готова, не прошла соответственного обучения. Для того мы тебя и призывали.

Она была не права. По нашим обычаям моего обучения для жреческого служения вполне достаточно. (И под обучением мы понимали нечто совсем иное, чем те ритуалы, что я наблюдала на Змеином Болоте.) Просто у нас не принято уходить в храм раньше, чем минуешь возраст войны, а мне до этого оставалось лет двенадцать-пятнадцать. Таков обычай, но не закон.

Я не стала этого объяснять, и все же Мор-мо, по-видимому, угадала мои мысли:

— Здесь не Темискира.

О Богиня, сколько раз за последний год я слышала эту фразу!

— Но и не Змеиное Болото. Здешний храм не будет отрицать ни Змеиного Болота — в его нынешнем состоянии, ни Темискиры. Еще раз повторю — он для всех.

— Сказать нетрудно. Но кто освятит его? Кто будет в нем служить?

Это был дельный вопрос. К сожалению, цель, с которой он был задан, просматривалась слишком ясно. Мормо, как при нашей беседе в крепости, стремилась внушить мне, что горгоны. должны быть мне единственной опорой в сфере религии. В данном случае — что служить в храме могут только они.

— Освящение храма проведу я сама. А затем найду достойных людей, способных служить Богине.

На ее месте я бы спросила, что будет признано мерой достоинства. Но ее волновало другое.

— Из какой же среды ты выберешь этих достойных людей? Из твоего народа, горгон, солнцепоклонников?

— Не заставляй меня повторять сказанное в третий раз. Я думала, только мужчины могут быть такими непонятливыми.

— Выходит, из всех? В это трудно поверить, а еще труднее осуществить.

— Не стану спорить, ибо ты глаголешь правду, Мормо. Но ты подала мне хорошую мысль… Надеюсь, что ты и достойные сестры во Богине почтят освящение храма своим присутствием. Без вас церемония не будет полной.

— Ты смеешься надо мной, Денница, — сухо произнесла Мормо.

— И в мыслях не было, почтеннейшая.

— Когда же состоится освящение?

— Скоро. Не могу точно назвать день, но уверяю — вас известят.

— Мои сестры сообщат тебе о своих намерениях.

— Я и не ожидала немедленного согласия.

— Прощай, Денница, вероятно, скоро увидимся.

— До встречи, Мормо.

Можно было предположить, что она обставит свой уход так, чтобы произвести на зевак, вновь выползших на площадь, самое сильное впечатление. Но она не потрудилась этого сделать. Спустилась с помоста как-то боком, словно краб, и двинулась через площадь — грузная, темная, опираясь на посох, словно на костыль.

Она снова назвала меня Денницей. В устах горгоны нельзя счесть это лестью. В храме Змеиного Болота подобный символ Богини отсутствовал. Видимо, он казался им слишком близким Солнцу, а может, они вообще ненавидели «небесное воинство», как многие народы именуют звездный покров. Наверное, это Мормо и хотела подчеркнуть — мою чуждость, инородность их обычаям.

Ладно, как им угодно. В нашем храме изображение Утренней Звезды имеется. Горгоны вольны предполагать, что угодно. Я не обманывала Мормо. На освящении храма должны присутствовать жрицы и жрецы, представляющие все религиозные общины, оказавшиеся под моей властью. И атлантские тоже. В этом и заключалась, как намекала Мормо, главная трудность. Если бы приехала Ихет, препятствия удалось бы легко миновать, но…

Я чуть не выругалась от досады. В то, что Ихет замышляет предательство, как убеждала Митилена, верить не хотелось, но чудилось мне нечто иное. Что, ежели беременность, если она и впрямь имеет место, лишь предлог, чтобы устраниться от всяческих драк и склок, в особенности на религиозной почве? Ихет умна — и как раз поэтому брезглива. Ох, не зря напомнила она мне Поликсену! Та тоже предпочитала не замечать подлостей, творимых ее семейством, хотя сама в них не участвовала, боясь замараться.

Ничего хорошего обычно из такой чистоплотности не выходит. Но имею ли я право осуждать их? Разве во мне не было той же брезгливости, что ощущалась рядом с Хепри или в подземельях Змеиного Болота? И точно так же, как я думаю об Ихет или Поликсене, судят обо мне горгоны.

Придется плыть на Керне. Иначе тамошнее жречество решит, что я уклоняюсь от встречи с ними, что в общем-то, недалеко от правды. За все про все уйдет не меньше семи дней. Жаль, но раньше мне не управиться.

Я оглянулась, Архилох, переминаясь с ноги на ногу, ждал приказаний.

— Зови этих жалобщиков, если они еще не порешили друг друга где-нибудь за углом. Продолжим разбирательство.

Визит на Керне прошел менее тяжело, чем ожидалось. Митилена, как я и предполагала, настояла на том, чтобы меня сопровождать. Но, что удивительно, к ней присоединились Хтония, Кирена и Никта. Из находившихся на материке атлантов ко мне примкнули Сокар и Таавт, а плыли мы на «Крылатой» Нерета.

В порту нас встретила Анайя, которую Боевой Совет определил наблюдать за здешними делами. (Мелайна командовала гарнизоном в Салме, а Энно — в Ламисе, но им, разумеется, приходилось легче.) Она же позаботилась о лошадях для нас. На сей раз мы не заводили их на корабль. В городе Кирены я обычно ходила пешком, однако здесь от гавани до Дворца Справедливости проехала, пусть и шагом.

В этот приезд город Керне уже не казался мне таким чудом, как прежде. Он не стал менее красивым, планировка его улиц была безупречна, облицовка домов и прямизна дорог доведена до совершенства, но когда совершенство достигнуто, дальше двигаться не приходится, и в этом есть нечто мертвящее.

Город по ту сторону пролива по красоте не мог сравниться с этим, он был грязным, беспорядочным и суматошным, но, безусловно, живым.

Я посмотрела на Большую Пирамиду. На ее вершине курился дымок. Любопытно, какие жертвы принимает нынче Солнце вместо сердец преступников?

Расположившись во Дворце Справедливости, я послала гонца к главе жреческой коллегии. Но прежде него явилась Ихет. Одного взгляда на нее хватило, чтобы понять, пресловутая беременность — не уловка.

Ожидание ребенка на всех женщинах сказывается по-разному. Одним это лишь прибавляет красоты, силы и здоровья, другим — наоборот. Ихет переносила беременность очень тяжело. Несколько месяцев назад, когда она ездила с нами на переговоры, она хоть и страдала от усталости, умудрялась оставаться красивой и изящной. И я была поражена, увидев, как она изменилась. Ее тонкую кожу уродовали бурые пятна, на руках и лбу вздулись вены, ее мучила одышка, и ноги она переставляла с трудом. Конечно, ни о каких платьях из «тканого воздуха» не могло быть и речи. Ихет была в простой свободной одежде из тонкого льна.

Я выругала ее за то, что она в таком состоянии поспешила во дворец — могла бы прислать за мной, а не утруждаться. В ответ она неожиданно разрыдалась. Бывает и такое — женщины в тягости становятся плаксивыми и раздражительными, без видимых причин, точно мужчины. Пришлось успокаивать ее. Но даже когда она справилась со слезами, ясно было, что не стоит заводить с ней беседу о поездке на материк. Пусть бы Ихет и согласилась — не напрасно Ихи беспокоился об ее здоровье, ох, не напрасно!

Когда она вышла, Митилена попросила разрешения проводить Ихет до дома. Это тоже меня удивило. Либо болезненный вид Ихет смягчил сердце Митилены, либо… либо ее подозрительность простиралась настолько, что она желала проследить за Ихет.

Хтония и Никта отбыли в порт вместе с Сокаром, и при моей встрече с главой жреческой коллегии присутствовали лишь Кирена и Таавт.

Именно так — главой коллегии, а не Верховным Жрецом, предпочтительнее было именовать его. Верховный Жрец — это нечто величественное, зловещее и изрекающее мрачные истины. Передо мной же был чистенький старец в белом одеянии (лазурное предназначено для торжественных церемоний), подвижный, с тихим голосом.

Очень трудно было представить, как он каменным топором или клинком из упомянутой Таавтом «мальвы» вспарывает жертве грудь, дабы показать Солнцу трепещущее сердце. Впрочем, ему, скорее всего, не приходилось этого делать. Он был избран на свою должность уже при моем правлении — иногда в переломные времена безвредные старцы поневоле вынуждены занять высокие посты, играя, так сказать, роль Царя Урожая на празднике жатвы — а до того всю жизнь просидел где-нибудь в храмовом книгохранилище..

Знаю я подобных людей. Доброе оружие, женские прелести и кровные кони оставляют их безразличными, а глаза у них загораются только при виде редкого свитка или таблиц с непонятными письменами. Не сильно покривлю душой, заметив, что если бы мне выпало родиться мужчиной, я сама могла бы угодить в их разряд.

Звали главу коллегии Шадрапа, и виделись мы прежде два или три раза. Он меня, безусловно, боялся, но все же прошел хорошую жреческую выучку и умел скрывать свой страх. Потому разговаривать с Шадра-пой было гораздо труднее, чем, скажем, с Сокаром, которому, как простолюдину, дозволялось выражать чувства открыто. Кроме того, глава жрецов явно не мог взять в толк, чего мне от него надобно. Пришлось завести обстоятельную беседу об искусстве атлант-ских зодчих (тут мне изрядно помог Таавт) и красотах кернийской архитектуры. Под этим пряным соусом и подали основное блюдо.

А состояло оно в том, что волею судьбы, на едином пространстве собрались люди разных народов и вер. И всем им надобно возносить моления божеству и приносить жертвы. Но если чужеземцы станут прибывать для этого в храмы Керне, это нарушит исконный порядок жизни города…

Я понимала, на чем его можно подловить. Ради сохранения порядка атланты согласились стерпеть замену своего природного царя на сомнительную пришелицу, ради сохранения порядка отказались от обычаев, укоренившихся в их обществе за тысячелетия. Но откровенная прививка чужих обычаев оказалась бы невыносима даже для них.

Вряд ли их приверженность к тому, чтобы все шло правильно и благопристойно, вынесла бы молебен Богине на Большой Пирамиде, или установления Ее символов в прочих кернийских храмах. (Можно было бы проверить, но мне что-то не хотелось).

А Шадрапа, сдается, и ожидал от меня чего-то подобного в начале беседы. Однако постепенно успокоился. Кернийцы не хлынут на. улицы любимого острова, смущая добрых горожан своими дикими варварскими ритуалами. Он начал постепенно соглашаться со мной, а я потихоньку повела его туда, куда надо… Но на побережье, напомнила, я ему, тоже живут атланты. И наша (моя и Шадрапы) задача — чтобы между ними, и пришлыми их соседями установились добрые отношения. А для этого очень полезно, чтобы кто-нибудь из высшего жречества Керне присутствовал (я не сказала «принял участие») на освящении храма, предназначенном для новых поселенцев прибрежного города. Лучше всего, если бы это был сам почтенный Шадрапа. Но, разумеется, если возраст и состояние здоровья не позволят ему…

Шадрапа зашел так далеко, что отказываться стало поздно. Хотя, пожалуй, он заметил, что согласился, только после того, как мы расстались. Я не испытывала угрызений совести оттого, что заманила старца в ловушку (несмотря на то, что родом не из афинян, которые, если верить Эргину возвели у себя в городе, аккурат между святилищем Девы и Холмом Бешеного, храм, посвященный наглости и бесстыдству). Не. будет ему вреда от моей ловушки, а одна лишь польза. И не увидит он ничего такого на освящении храма, что оскорбило бы его веру. Правда, большинство людей считает оскорблением само наличие чужой веры. Ничего не поделаешь.

— Это может быть ловушкой, — сказала Митилена, когда вернулась.

Те же слова, что она твердила перед встречей с горгонами.

— Что? — Ловушкой, уловкой, предлогом, — называй, как хочешь. То, что Шадрапа так легко принял твое предложение. Неужто ты полагаешь, что он явится без свиты?

— Горгоны, как ты видела, передвигаются в одиночку.

— То горгоны! Женщины! А этот даже через город протащился в сопровождении десятка служек и рабов. А когда он заявится в город Кирены, его свита увеличится в несколько раз! И под своими голубыми хламидами они наверняка будут прятать мечи.

— Тебе всюду мерещатся атлантские заговоры. Но, предположим, ты права. Многие жрецы распоряжаются отрядами храмовой охраны. Но мне еще не приходилось видеть, чтобы храмовая охрана могла сравниться в бою с настоящими испытанными воинами. Так с чего нам опасаться храмовых стражников, если мы без особого труда справились с царской гвардией?

— Никто и не говорит, что нужно опасаться. Я даже не считаю, будто они способны принести нам какой-то существенный вред. А вот детищу твоих усилий, возлюбленному храму — могут.

— Кстати, о возлюбленных детищах. Надеюсь, ты убедилась, что твои подозрения по поводу Ихет — беспочвенные?

— Не знаю. — Она была заметно раздражена. — В своем нынешнем состоянии она вряд ли способна на какие-то решительные поступки… возможно, она и впрямь не участвует в заговоре…

— Мы еще не доказали, что заговор вообще существует.

— Я это расследую, — твердо сказала Митилена. — Будь уверена.

В день освящения храма народу в городе Кирены собралось как никогда прежде. Стоило вспомнить, какой пустыней был этот берег совсем недавно! Охране, поставленной следить, чтобы не случилось драк и грабежей, бездельничать не приходилось. Состояла та охрана в основном из самофракийцев — они могли погасить драки без излишней суровости, — а возглавляли ее Лисиппа и Герион.

Из гостей больше всего прибыло на праздник людей побережья. Здесь оказались почти все союзные вожди — Некри и Зуруру, Шалмуну, перебивший множество народу (или утверждавший, будто перебил) в «сражении за Канал», и многие другие. Ради праздника мы выпустили из крепости Шиллуки, племянника Некри. Не скажу, чтобы Некри был доволен этим обстоятельством, но никак не выказывал, что рассержен. Заявился он, набросив на плечи подаренную мной львиную шкуру, не лучшим образом выделанную, и держался так, будто самолично этого льва и убил. Пусть его развлекается, сочла я, Шиллуки же, изрядно прибавивший в весе за время заключения, предпочитал отираться вблизи самофракийцев с их надраенной амуницией и короткими мечами, которыми они зачастую действовали, как дубинками, не марая лезвий кровопролитием.

Горгоны не отвергли моего приглашения. Но такого зрелища, как при ночном шествии на вырубке, любопытствующим увидеть не удалось. Их было всего четырнадцать из полусотни, трое старших жриц — все те же Мормо, Горго и Алфито, и одиннадцать младших. Из бесполой стражи — никого. Старшие жрицы красовались в торжественных одеяниях и в золотых масках. У Горго и Алфито они оказались столь же искусной работы, как уже виденная мной, но несколько отличались от маски Мормо. И в глазницы вставлены драгоценные камни другого цвета (Таавт, наверное, смог бы пояснить, что это за самоцветы, но он был далеко от меня). Младшие Горгоны были в тех же масках в виде змеиных голов, но не обнажены, как обычно, а закутаны в плащи из пестрых птичьих перьев.

Я заметила, что они у себя на Болоте вообще избегали использовать ткани — предпочитали одежду из выделанной кожи, чаще всего змеиной, мехов или перьев. Хотя во всех деревнях женщины умели прясть овечью и козью шерсть, ткать ее и окрашивать. Сдается мне, что наготу свою они прикрыли не из стыдливости, а потому что было жарко и ветрено.

Когда у врат крепости появилась одна-единственная горгона, мои люди, которыхтрудно удивить и потрясти, несколько обомлели. Легко представить, как таращились теперь горожане на целую стаю этих созданий, переливавшихся золотом, каменьями, яркими перьями. Воистину, они обратились в камни, хотя горгоны на них даже не смотрели.

Пусть жриц с Болота было менее полутора десятков, затеряться в городе они никак не могли.

Атлантов, если не считать переселенцев и почти постоянно живших в городе различных мастеров, на празднике насчитывалось еще меньше — к вящему разочарованию Митилены.

Шадрапа прибыл на одном из новых кораблей, но его не сопровождали ни пышная свита, ни вооруженная до зубов храмовая стража. С ним был еще один жрец столь же преклонных лет, как сам Шадрапа, и молодой служка или ученик.

Полагаю, старик по-прежнему страшился нас, но отвергнуть предложения не мог и решил: если его ждет жертвенный камень или что-нибудь подобное, пусть с ним погибнет как можно меньше людей. Если так, он достоин уважения, пусть и служил ложному божеству.

Шадрапа прибыл за день до назначенного срока и остановился не в крепости, а у одного из атлантских переселенцев, заявив, что перед празднеством хочет отдохнуть и помолиться в домовой часовне.

Митилена, разумеется, узрела в этом лишнее доказательство в пользу своих подозрений. Тем более, что бывшие кернийцы, донельзя обрадованные прибытием столь важной персоны, как верховный жрец Солнца, тучей потащились к означенному дому. Митилена тут же потребовала, чтобы я установила там наблюдателей, а Хтония с Киреной ее поддержали. Я не стала с ними спорить — слишком недосуг.

Главы гарнизонов соседствующих крепостей, сообразно своему рангу, тоже должны были прибыть на освящение храма, и они, то есть, Мелайна и Энно, приехали. А вот Анайе я, во время пребывания на Керне, посоветовала не покидать острова. Богиня знает, может, потому что Митилене удалось отчасти заразить меня подозрительностью, или я сама в душе не доверяла атлантам. Но остров нельзя было оставлять без присмотра.

Еще до рассвета пришлось отворить ворота палисада — племена побережья прислали многочисленные обозы. Гнали овец и коз, везли битых на озере и вблизи болот уток и цапель, вязки лука и горшки с медом и маслом, плетенки со смоквами, финиками, гранатами, грушами и орехами. А также тыквы и бурдюки с хмельным пивом и пальмовым вином. Все готовились для большого пира, ибо в мире не бывает праздников без пиршеств, разве что в Темискире, и без пьянства.

«Храмы нужно строить, а кабаки возникнут сами», — примерно так сказал мне Келей. Но то, что готовилось нынче ночью, грозило стать большим, чем просто пиршество, для которого впрямь хватило бы кабака. Над городскими кухнями тянулся дым. Там пеклось самое разнообразное печево, и жарилась рыба в количествах, гораздо больше повседневных.

Опять я вела подсчет продовольствия, воистину, это моя судьба.

А паломники все умножались, храм ни за что не смог бы вместить их единовременно. Но большинство из них и не жаждало попасть в храм, они явились повеселиться, попировать и полюбоваться на новые, невиданные прежде в этих местах зрелища. Меня это ничуть не оскорбляло, так и должно быть — для начала.

Паломники из чужих стран и составили начало процессии, что утром, еще до жары, двинулась от ворот крепости. Одни прибыли от больших городов, знающих все чудеса Черной Земли и крепкостенного Баб-Илу, рядом с которым Троя, возведенная богами, сказывают, не больше, чем деревня, а обильные златом Микены — свинарник при этой деревне. И роскошь их храмов попирала гордыню царских дворцов. Другие — обожженные солнцем люди песков и нагорий, не ведающие ни железа, ни бронзы, ни очага, ни гончарного круга, ни ткацкого станка, чье жилище — палатки из козьих шкур. Для них и город Кирены представал великим и великолепным.

Многие из пришлецов нацепили амулеты, посвященные Богине. Чаще всего их делают в виде беременной женщины — из глины, кости или камня — все едино, но только не из металла, — змеи или голубки. Но те, кто по беднее, просто носят на шее раковины и полые камушки, каких немало на морском берегу. Они несли ветки посвященных Богине растений — мирта Девы, лавра Матери, черного тополя Неназываемой и пальмы, угодной всей Троице (дерево Дике Адрастеи — ясень, но в здешних краях он не растет).

За шумной, гомонящей, пританцовывающей толпой иноплеменников двигались атлант-ские переселенцы. Эти были, несмотря на ремесленное звание, чисты и опрятны, с галопами, аккуратно повязанными платками, почти без украшений, лишь на некоторых красовались оплечья и браслеты из цветного стекла, и служили они, скорее, знаками ремесла, чем праздничными побрякушками. Вели их двое священнослужителей, что прибыли вместе с Шадрапой, а сам верховный жрец, по взаимной договоренности, должен был ждать у храма.

Никто из атлантов не плясал, как предшествующие им на улицах города, но все они слаженно пели, иногда притаптывая в такт. Насколько я могла разобрать, это был гимн Солнцу, творцу всего сущего, но язык, на котором они пели, заметно отличался от известного мне разговорного атлантского, и многие слова оставались непонятными. Похоже, помимо Солнца; там еще воздавалась хвала его подруге Заре (а не Луне, как можно ожидать). Наверное, Шадрапа выбрал этот гимн, потому что его при желании можно счесть косвенной хвалой Богине, и в то же время он не отрицал исконной атлантской веры.

Среди поющих были и Сокар, и Таавт, и некоторые другие известные мне атланты, но среди них не было ни одной женщины. Тут они не сумели переступить через свои обычаи.

Однако другое отступление от традиций все же бросалось в глаза. Ихи, замыкавший шествие атлантов, ехал верхом на коне. А знатные кернийцы, как уже неоднократно упоминалось, предпочитали колесницы. Длинные волосы и белобрысая борода Ихи сделала бы честь кое-кому из самофракийцев (тем, кто вопреки жаре упорно предпочитали на северный манер не стричься и не бриться), но вооружение его и доспехи самофракийские ничуть не напоминали. Они были тяжелыми, мощными и так изобильно украшены золотом, что поневоле приходилось предполагать, что это снаряжение появилось из царской сокровищницы. Особенно, если вспомнить пристрастие покойного царя к желтому металлу. И нигде ни пластины лазурита, которым украшала себя Ихет. Может, этот камень был присвоен лишь жреческому сословию?

С Ихи мы виделись накануне очень коротко, и я лишь успела спросить его о здоровье Ихет. Он ответил, что его сестре лучше. По-моему, искренне.

Итак, ряды атлантов, направлявшихся к храму, состояли сплошь из мужчин. Но далее, хоть и на некотором расстоянии, следовали именно женщины, Жрицы Змеиного Болота. И пусть их было немного, внимание толпы привлекали прежде всего они.

Солнце, игравшее на золоте доспехов Ихи, встречало блеск масок Мормо, Горго и Алфито, блеск, усиленный сиянием отшлифованных камней, вставленных в глазницы, и эмали, обводившей оскаленные пасти. И стаей диковинных полуптиц-полузмей следовали за ними младшие горгоны.

На мой взгляд, их явление не столь впечатляло, как в ночь, когда они несли на головах светильники, но среди бела дня повторять этот прием не имело смысла. Они не танцевали, как тогда. Странно, но нынче они уподобились своим вековечным врагам. И не пели, как в тот раз, не произнося слов. Однако они несли с собой костяные погремушки, и временами встряхивали их, издавая, отрывистый треск, напоминавший крик некоторых птиц.

За немногочисленным женским вкраплением вновь следовала толпа мужчин. За Горгонами — горгоны, за жрицами — воины побережья. Гордо вздыбленные черные бороды, заплетенные в косицы промасленные волосы, одежды из крашеной шерсти, жилистые руки во множестве браслетов — более грубой работы, чем у атлантов, чаще всего просто из обожженной глины, и такие же кольца — но это были именно украшения. Только помимо них воины обвешались и оружием — серповидными мечами, ножами, каменными, но заточенными не хуже бронзовых, топорами и топориками, дубинками и булавами.

Вожди были верхами, простые воины — пешими, а возглавлял их Некри. Его браслеты оказались не глиняными и даже не стеклянными, а золотыми, усаженными бирюзой и малахитом, так же, как рукоятка его меча. И если золота на нем было все же меньше, чем на Ихи, ибо доспехов он не носил, то все равно немало. На груди у него болталось на разных цепках несчитанное количество амулетов, среди которых встречались фигурки соколов, бараньи головы и эмалевые жуки, не иначе попавшие сюда из Черной Земли и вряд ли путем честной торговли. Голову львиной шкуры он надвинул, будто капюшон плаща. В руке он сжимал копье, и то и дело кидал его в воздух и ловил, издавая хриплый восклицая боевой клич своего племени.

Другие вожди посматривали на него с завистью, особенно Шалмуну. Хотя он, по местным воззрениям, тоже выглядел неплохо — с золотым кольцом в правой ноздре, бирюзовыми бусинами, вплетенными в бороду, и в шафранном плаще миттанийской выделки, затканном полумесяцами.

А что говорить о тех, кто смотрел на шествие с обочины?

В лучших нарядах, пестрых ожерельях и звонких серьгах, в венках и цветочных гирляндах… Зрители и зрительницы также были недурны, а себе казались великолепными, когда под свист флейт, блеянье рожков и рокот барабанов они швыряли свои венки под ноги процессии.

А люди все двигались и двигались, и последними из врат Элле, по дороге в город спустились мы.

Не весь гарнизон направлялся к храму, и только пятеро из Боевого Совета ехали верхом: Кирена, Аэлло, Клана и Хтония, а посредине — я. Остальные шли вместе с пешей колонной, или присоединились к тем, кто наблюдал за порядком в городе.

Нас ждали, и ждали давно, и многие, показалось мне, были разочарованы. Ибо никто из нас не изменил привычного повседневного облика, не принарядился, не украсил себя хотя бы венком, ибо венок — для тех, кто понимает — пристал жертве, а не жрице. Все те же рубахи, волосы коротко острижены либо распущены, но не заплетены, косы в наших краях заплетали лишь мужчины. А я к тому же еще и босая, единственная во всей процессии.

На прочих, к какому бы народу они ни принадлежали, были сандалии, башмаки или сапоги. Иначе нельзя. Ведь они в большинстве своем шли пешком, день же выдался очень жаркий, и песок и камни под ногами успели раскалиться.

Да, день был опален дыханием огненного змея, верного спутника Богини, и если бы не ветер с моря, жара стала бы невыносимой. Небо блистало убийственной синевой. Такой цвет порой приобретает пламя в плавильной печи, а еще такими синими бывают молнии в очень сильную грозу. Но грозы в тот день ничего не предвещало. Убийственно и победительно сияло небо, и в этом блеске в глазах людских я больше, чем когда-либо походила на серую тень. Возможно, они спрашивали себя, почему именно столь невзрачная женщина призвана править землями и предводительствовать войском, и не могли отыскать ответа на этот вопрос, так же, как не в силах ответить на него я. Не способная сравниться мудростью и опытом с Хтонией и Энно, красотой с Аэлло и Никтой, ловкостью и умением лишь равная многим, я обязана была оправдать свое призвание.

Об этом думала я, продвигаясь вперед шагом на Аласторе. Об этом и предстоящем обряде освящения.

В чем он будет заключаться, горожане еще не знали. Мне пришлось предварительно долго размышлять о том, как пройдет освящение. В большинстве стран оно заключается в том, что на алтарь приносится беспорочная жертва — овен или бык, а в Алии выбирают для жертвы лучших из боевых коней. Воистину, они совсем утратили разум, если он у них изначально имелся. Скифы сохранили его в большей степени. Если они убивают коня, то лишь отправляя его вслед за погибшим хозяином. Эллины просто заменяют конем человека. А мы вообще не творим такого. Для нас жертвоприношение коня немногим отличается от человеческой жертвы.

Итак, при самых торжественных ритуалах неизбежно приносится жертва — двуногая или нет, и все участники обряда поедают ее, причащаясь плоти и крови невинных. Я уже прошла через это при охоте на льва и не имела намерения повторяться. И не видела смысла обращаться сейчас к причастию крови. Я ду мала о другом обряде, почти неизвестном в обитаемом мире, но, по моему разумению, угодном Богине. О причастии огня.

До меня донеслись прерывистые крики, в равной мере выражавшие изумление, страх и восторг. Это кричали те, кто смотрел с узкой улицы на площадь. Они не знали, что там их ждет. Но я-то знала.

Синий купол неба вставал над нами, и в синеве моря у причала белели паруса, и за крепостью, белея песком, лежала пустыня. А тем, кому открывалась площадь в лазури и белизне представала красная преграда. Точнее, рыжая. Площадь преграждала стена пламени. Владеющие магией могут совлечь молнию с неба и направить ее куда необходимо. А могут извлечь пламя из собственного тела, заставить его течь со своих пальцев. Последнее мне приходилось наблюдать самой. Однако я магией не владела. Все было устроено гораздо проще.

Отряд самофракийцев под командой Аргиры принес на площадь вязанки дров, а поутру Аргира собственноручно запалила костер. К тому времени, как мы прибудем на площадь, дрова должны как следует прогореть. Это важно.

Они все рассредоточились по кромке площади — паломники и поселенцы, атланты и горгоны. Стояли, ждали. Наверняка многие искали взглядом жертву, которую поведут на всесожжение, и, не находя, замирали от ужаса, и сердца их бились сильнее, и каждый спрашивал себя — не я ли?

Так, со страхом и сомнением смотрели они, как мы въезжали на площадь, не гоня к огню ни овнов, ни тучных быков. С некоторой надеждой — как я спешивалась.

Сейчас, думали они, я возьму за повод прекрасного своего коня, лучше которого нет во всем городе, а может быть, и на всем побережье, и поведу его к огню.

Но не тут-то было.

Я передала повод Кирене, и пошла к огню. Одна. И тогда все уставились на мои босые ноги.

Я не знаю, кто кого научил молиться мечу, вонзенному в землю или груду камней — мы скифов или они нас. Есть еще один обряд. Мы ли его переняли у фракийцев, или они у нас? Разумеется, он посвящен Богине, каковую почитают оба народа. Окрестные племена полагают, что он относится к женской магии. На самом деле никакого колдовства в нем нет, и хотя его всегда исполняют только женщины, не вижу причин считать его сугубо женским. Ведь для того, чтобы овладеть им, не требуется ничего, кроме храбрости, расчетливости и самообладания, а эти качества, если поискать; встречаются и у некоторых мужчин.

Я шла по раскаленной площади, жар струился с небес и дышал мне в лицо. Отблески солнца и отблески пламени играли на бронзовых лезвиях мечей и топоров, на золотых доспехах Ихи и на золотых масках горгон.

Стояла давящая тишина, и тем громче слышались в ней отдаленные стоны или всхлипы. Вероятно, люди вспоминали обычай, когда царя приносили в жертву ради благоденствия народа. Я царицей не была, но далеко не все здесь понимали это обстоятельство. И они полагали, что сейчас я войду в огонь.

Отчасти они были правы. Аргира все сделала безошибочно. Я потому и выбрала ее, что в Темискире нам приходилось исполнять этот обряд вместе. И она знала, какое подобрать дерево и как его разложить. Поэтому среди горящих поленьев образовались дорожки, где дерево уже полностью прогорелой черно-багровые угли подернулись серым пеплом. Но увидеть это можно было только вблизи. А так близко, как я, к огню не подошел никто.

Сколько бы ни собралось людей на площади, я чувствовала их взгляды, так же, как колебание пламени и прикосновение ветра. В них было отчаяние, страх, надежда — но не в меньшей степени жадность и предвкушение. И не замедлила шага. Если я все рассчитаю правильно — а я все рассчитаю правильно — что со мной может случиться? Разве что загорятся волосы. А это нетрудно исправить.

Кроме наших, вероятно, лишь жрицы Болота понимали, что сейчас произойдет. Они обязаны были знать подобный ритуал. Но горгоны молчали, а что выражали их лица — скрывали маски.

Потом я шагнула на дорожку из углей, и стена пламени заслонила от меня весь мир, и все его звуки заглушил треск лопающихся поленьев. Мой путь занял всего несколько мгновений, но растянулся до пределов вечно сти. И для меня, и для тех, кто собрался на площади. И когда я преодолела огненную преграду, раздался единый многоголосый вопль.

Повторяю — никакого колдовства в совершении обряда не было. При наличии определенной тренировки и умения достигать душевного равновесия, можно прикасаться к углям, ходить по ним, даже танцевать. Что в Темискире мы и делали. И не только мы в Темискире. В подземном святилище у Гебра нас приветствовали такой же пляской.

Но подавляющему большинству людей это обстоятельство неизвестно. Они видели одно — я ступала по раскаленным углям. И происходило такое в преддверии храма, а значит, по непосредственной воле Богини. Тут они тоже, пожалуй, не ошибались.

Хор, заполнявший площадь, стал еще мощ-, нее, когда я обеими горстями зачерпнула тлеющие угли и, взбежав по лестнице, бросила их на бронзовый треножник, стоявший на возвышений. Пламя на жаровне взметнулось мгновенно и высоко. Должно быть, Аргира добавила к растопке «кровь земли», но сейчас мне некогда было задумываться о таких мелочах.

Голоса гремели и перекатывались, как рокот прибоя. Но если с морским прибоем я ничего не могла поделать, унять шум людских голосов в моих силах. Для этого оказалось достаточно поднять обе руки. Так делают люди в знак мира, показывая, что в их руках нет оружия.

На сей раз мои пустые ладони были обращены к небу, где сверкал золотой щит Богини. Крики улеглись. Люди только что видели чудо, почему бы не явиться новому диву? Но теперешнюю тишину не наполнял ужас, а ожидание не казалось злым и жадным. Скорее это была тишина восторга.

Справа и слева у подножия лестницы появились Шадрапа и Мормо. Меланиппа и юная Биа провели их в обход огненной преграды, которая, впрочем, начала снижаться и почти не скрывала происходящего от зрителей.

Шадрапа держал в руках серебряную чашу с красным вином. Он был потрясен и напуган увиденным. Это читалось в его взгляде, поскольку, в отличие от Мормо, ничего не ведал о предварительной подготовке, дающей возможность пройти обряд без вреда для себя. Но он старался не выдавать своих чувств, и руки его почти не дрожали.

Мормо держала пучок из метелок проса, перевитых плющом. Точно так же подошли бы стебли пшеницы. Или ветка омелы. Здесь был гот же смысл, как в том аспекте значения меча, воткнутого в землю, о котором говорил покойный… как бишь его звали… неважно. И каждый, кто хоть немного знал обряды Богини, предполагал бы, что чашу должна держать Мормо, а жезл, иди то, что ему соответствует — Шадрапа. Но посвященным известно, что перемена удваивает силу обряда, перемножает мужскую и женскую силы. И об этом Мормо тоже обязана была знать. А вот Шадрапа не знал ничего, иначе, вероятно, счел бы ритуал мерзостью и кощунством.

Так мы стояли вокруг треножника: слева Шадрапа, в лазурных с белой оторочкой жреческих одеждах, лысина навевает мысли о; копченой рыбе, светлые глаза слезятся от блеска неба, солнца и огня, справа Мормо, сплошь сияние и шуршание, а позади я — во всей своей невзрачности. И я воззвала к Богине.

— О, великая именем, создавшая все сущее! Ты подумала обо всем, чтобы дать людям жизнь и мир! Благодаря Тебе существуют небо и земля и сладкие лучи солнца. Все народы, какие живут на бескрайней земле, все прославляют Твое прекрасное благое имя, хотя на родном языке всякий зовет Тебя по-своему. Аруру — мать творения, воинственная Анат и Алат — созидательница, светлая Ишхара и могучая Ардви, лунная Тиннит, Метида, в которой вся мудрость, Дио, Рея, Онка, Нейт — несть числа именам, и за ними — Единая. Все мы служим Тебе, и даже те, кто отрицают Тебя или не ведают о Тебе, все равно идут по Пути, Тобою предначертанным. Ты, что была, есть и пребудет вовеки — воззри на нас, благослови наше собрание и дом, куда мы Тебя приглашаем!

Шадрапа и Мормо поднялись на ступень выше и оказались рядом со мной. Взяв у Мормо ее плетенку, я опустила ее в чашу, которую держал Шадрапа, а затем покропила вином на четыре стороны света. Когда капли вина попали в костер, пламя стало заметно ниже. Дрова просто прогорели, но собравшиеся приняли это за знамение, и, опять-таки, возможно, они не слишком ошибались.

После этого я кинула плетенку из проса и плюща на жаровню. Взвился узкий столб черного дыма. Наверняка в толпе многие гадали о будущем по высоте и направлению этого дыма.

Потом Шадрапа передал мне серебряную чашу. Я, как подобает, подняла ее на вытянутых руках, чтоб туда заглянуло солнце (Шад-рапе это должно понравиться), затем поднесла к губам. Уверяю вас, такая кровь Богини на вкус приятнее той, что причащаются поклонники кровавых жертв. Отпив, я передала чашу Шадрапе. Было очень важно, как поступит каждый из участников обряда.

Шадрапа выпил без колебаний. В конце концов, он мог истолковывать весь ритуал в пользу своего солнечного божества, и, вероятно, так и сделал. Но точно так же могла поступать и Мормо. Вдобавок ее лицо закрывала маска.

Однако старуха не нарушила хода ритуала. Поскольку обе руки ее были свободны, она, пока Шадрапа пил, приподняла маску так, чтобы высвободить рот, но не выше. И, удерживая золотую личину одной рукой, другую протянула за чашей и приняла ее. Для этого, кстати, требовались в ее возрасте немалые силы.

Толпа вновь источала напряжение. Ведь никто, кроме моих людей, не видел горгону без маски. Впрочем, по правде говоря, они и сейчас ее таковой не увидели.

Я восхищалась самообладанием старухи, что не мешало мне внимательно следить за ней. Выпьет ли она вино без остатка? И не швырнет ли чашу в огонь?

Но нет. Когда Мормо возвратила мне чашу, на дне плескалось достаточно вина для Богини, которая должна была четвертой присутствовать среди нас.

Приняв подношение, я поставила чашу на треножник, повернулась и взялась за его деревянную ручку. Шадрапа и Мормо сделали то же самое. Слава Богине, треножник оказался не так тяжел, чтобы они вдвоем не могли помочь мне удержать все сооружение на весу. И мы втроем, под приветственные вопли толпы, понесли треножник в храм. Он объединял нас, будто мы держались за руки. Потому мы двигались медленно, очень медленно, но со стороны это лишь прибавляло зрелищу торжественности.

Святилище ожидало нас — порфир и гранит, лазурит и яшпей. За правым моим плечом послышался прерывистый вздох Шадра-пы. Не знаю, что он ожидал увидеть в храме чуждой ему веры — бьющую в глаза роскошь, или наоборот, картину удручающей грубости и убожества, кощунственные изображения, пробуждающие самые низменные, по его понятиям, чувства.

Здесь не оказалось ничего такого. Наше святилище было еще более строгим, чем виденные мною кернииские храмы, в которыхтоже не воздвигали статуй, но где все же в изобилии красовались фрески и барельефы.

Шадрапа не знал, что нам в Темискире всякое зримое изображение божества представляется неуместным и коробящим глаз. Мы признаем только символы, воплощающие ту или иную сторону божественных сил.

Эти символы, о которых не раз говорилось прежде, были представлены на фризе, тянувшемся вдоль потолка. Стены же украшали лишь зеркала. Их насчитывалось девять: три раза по три — наисвященнейшее число. Восемь из них, врезанных в стены, были из полированного камня, а девятое, расположенное над порфировым алтарем — серебряное. Его сделали не атлантские ремесленники, в отличие от других, а мастера крепости Элле, под наблюдением Мениппа.

Мы с Таавтом совместно много размышляли, что должно представлять Божество в отсутствие изображений, и подобный выход сочли наилучшим — все, приходящие в храм, должны узреть Божество в себе самих.

Что до серебра, раздобыть его в достаточных количествах за минувшие месяцы оказалось затруднительно. Сюда его привозили (тогда я еще не знала, что по этой самой причине серебро в Черной Земле ценят дороже золота, и, желая почтить своих богов, говорят, будто у них серебряные кости). Но я его добыла.

Там, на алтарь перед серебряным зеркалом мы втроем водрузили бронзовый треножник. Пламя, раздробившись в отражени ях, заплясало по стенам. Нас окружили его языки.

Шадрапа приложил морщинистую руку к сердцу. Легко было понять, что он воображает себя проходящим сквозь огонь, как я недавно. И не стала я ему говорить, что это совсем непохоже. Нисколько.

Мормо под сводами храма выглядела еще крупней. Драгоценные глаза ее маски безразлично взирали на алтарь, тени пламени играли на золотой личине.

Каменный пол холодил мои босые ступни, облепленные пеплом. В некоторые святилища нельзя заходить в обуви. У нас в Темискире нет такого правила, но так получилось, что здесь поневоле я его соблюла.

Снаружи люди продолжали кричать, но их голоса доносились до меня, словно отдаленный рокот моря. Они выкрикивали имя Богини, и, может быть, мое — ведь в некоторых языках они похожи.

Я чувствовала себя так, словно нахожусь внутри граненого колдовского камня, который вот-вот разобьется, но это ощущение скоро миновало. И его значение мне так и не открылось. Но, оборачиваясь навстречу выходу, я все еще слышала бьющий по плитам ливень хрустальных осколков.

У входа нас дожидалась Хтония. Еще прежде она попросила, чтобы ей предоставили честь первой быть у алтарного огня в ночь после освящения храма. И вряд ли кто стал бы у нее эту честь оспаривать. Она протянула мне раскрытые ладони, и я накрыла их своими, освятившимися от соприкосновения с алтарем. Теперь благие силы перешли от меня к Хтонии, и она прошла в храм. А мы стали спускаться по лестнице.

Что тут началось!

Огонь на площади уже угас, но угли оставались горячи, и только это мешало всем собравшимся ринуться нам навстречу. Правда, отдельные храбрецы, у кого обувь была покрепче, пытались. Целый лес пальмовых и лавровых ветвей метался над головами, а те, кто потеряли свои ветки или цветочные гирлянды, осеняли нас трехперстным «знаком Мирины», который горожане каким-то образом переняли у моих людей. Некоторые плакали, даже атланты. Клянусь, я различала на их лицах слезы. С чего — непонятно, ведь они не верили в Богиню. Вероятно, они, как их жрец, полагали, что Шадрапа пережил суровое испытание, и счастливо избежал смертельной опасности, но не поручусь.

Ликования все же оказалось больше, чем умиления. Это стало особенно ясно, когда, уважая почтенный возраст своих спутников, а также их подошвы, я прошла вместе с Мормо и Шадрапой по мосткам, которые перебросили через кострище по указанию Аргиры. Мостки были узкие, и нам приходилось держаться рядом — странная троица, странное семейство, вызывающее, тем не менее, восторженный рев у приверженцев всех верований.

Слегка повернув голову, я тихо спросила у Мормо:

— Ты по-прежнему подозреваешь, что я хочу твоего заклания на алтаре?

Я была уверена, что, несмотря на шум, она меня услышит. И точно: золотая маска слегка нагнулась в ответ, и до меня донеслось:

— Нет, не думаю, что мне уготована участь жертвы…

Маска не только приглушала, но также искажала голос. Больше нам не удалось обменяться ни словом, потому что мы ступили, наконец, на камни площади, и почитателям удалось окружить нас, оттеснив друг от друга. Люди рвались под наше благословение, большинству из них требовалось непременно дотронуться до нас, чтобы таким образом приобщиться к могуществу. Многие пытались разглядеть мои руки и с восторженным любопытством указывали на ладони, свободные от ожогов, выкрикивая что-то о колдовстве. (Это были только мужчины, которым непременно нужно чудо потыкать, пощупать, и желательно, попробовать на зуб. Женщины склонны принимать чудо как данность. Не стоит осуждать ни тех, ни других.)

Толпу время от времени прорежали воины Лисиппы и Гериона — конные амазонки и пешие самофракийцы, готовые предотвратить давку и вмешаться в возможные беспорядки. Но ничего подобного не случилось.

Когда мы вышли с храмовой площадки, уже смеркалось, а покуда, не расставаясь с толпой, добрались до другой площади — Площади Суда, уже наступила ночь. Но тьму разгонял свет факелов и множества маленьких плошек. Их нанесли столько, что луна, казалось, потускнела, а ведь та ночь была ночью полнолуния (как и ночь, когда мы заключили союз с горгонами). А там — кто бы усомнился? — нас ожидало пиршество.

По всей площади стояли накрытые столы, и сидеть за ними имели право все без различия: мужчины и женщины, атланты и Горгоны, воины и калеки, знатные и безродные, местные и пришлые. То, что нынче везли в город на возах и вьюках, а также притопало на четырех ногах, выставили для пирующих. И все это громоздилось на деревянных, либо глиняных блюдах, а чаще на пальмовых листьях.

Мегакло, Менот и городские повара потрудились на славу. И все перечисленные выше отдали честь поданным яствам в полной мере. В особенности мясу — и козлятине, и свинине, и говядине, и баранине. Ибо лишь те, кто ест мясо, почитались в этих местах богатыми. И потому мясом старались нажраться до рвоты, до опьянения, до полной неподвижности. Но также не забывали птицу, крупную и мелкую — от гусей, каковых здесь особенно любили, до голубей — и каши — ячменную, тыквенную, гороховую, и мучную похлебку на кунжутном масле.

А женщины макали белые лепешки в финиковый мед, и успокоенные тем, что не нужно предлагать лучшие куски за столом господину и кормильцу, и что господин и кормилец сам себя обеспечит, налегали на груши, арбузы и дыни. А столько хмельного не лилось еще никогда на этом побережье — озера финикового вина, водопады пива. Легкий ночной ветер разгонял чад от костров и котлов, и дым не ел глаза, но приятно щекотал ноздри.

Мегакло выгородила для нас — Боевого Совета и самых знатных гостей — места на помосте для судилища. Но очень скоро там остались только Шадрапа со служками и Мормо. Им это буйство и обжорство было уже не по летам, да и Мормо могла там снять, маску, не опасаясь, что на нее станут глазеть. Пробравшись за общий стол в мелькании факелов среди множества незнакомых лиц я различила Менота. Он сидел, обнявшись с каким-то чужаком в серьгах из синего стекла, наверное, со своим соплеменником, потому что оба громко пели на фригийском. Увидела вождя Шалмуну, впившегося в кабанью ляжку, Ихи… Он был без золоченых своих доспехов, к его плечам приникли сразу две темнокожих девицы, но от одной он отмахивался — вряд ли потому, что ее объятия были ему неприятны, просто она норовила щекотать его; и добро бы чем, а то обглоданным рыбьим скелетом. Разглядела Кирену с надкушенной лепешкой в руке — она прислушивалась к музыкантам, в лад пристукивая по столу, Шиллуки, набивавшего рот сладкой кашей, Никту, сосредоточенно, словно лекарка, пластавшую круг сыра.

Я тоже не стала пренебрегать кушаньями: поела жареной баранины с оливками и сыра, и выпила воды. До пива с того места, куда я втиснулась, было не дотянуться, а глотать эту сладкую бурду из фиников не хотелось. Кроме еды, вряд ли меня могло здесь что-нибудь развлечь.

А развлечения на площади нашлись. Сюда притащились все, кто умел — или верил, что умел — играть на каком-либо музыкальном инструменте, и, кто дружно, а кто вразнобой, терзали свои арфы, цитры, флейты и лютни. А уж о барабанах и трещотках и речи нет.

Мне приходилось упоминать, что для меня любая музыка — бессмысленный шум, но подозреваю, в ту ночь, чтобы расслышать какую-то мелодию, надо было обладать тончайшим слухом Кирены. Для прочих шум таким и оставался.

Объявились здесь и жонглеры. И в воздухе мелькали факелы, дубинки и позолоченные шары (я еще подумала — надо прислать кого-нибудь из них в крепость, пусть мои люди поучатся кое-каким приемам при метании ножей). Явились и плясуны. Вообще-то, водить хороводы начали еще засветло, вокруг кострищ у храма, а сейчас отплясывали кто во что горазд, не соблюдая ни фигур, ни такта.

И я как-то пропустила мгновение, когда визг и громыхания стали сходить на нет, задыхаться и, наконец, замерли. Молчание продолжалось недолго, словно промежуток между двумя ударами сердца. И в этот промежуток на главный стол, протянутый посреди площади, мягко и ловко вспрыгнули младшие горгоны.

Теперь, когда владычествовала Луна, а не Солнце, они освободились и от масок и от радужных перистых плащей. Но сказать, что они полностью обнажились, я не могла — на них остались уже знакомые мне пояса и ожерелья из костей. Такие же мелкие косточки были вплетены в их волосы и прищелкивали при каждом движении или дуновении ветра. Бледные тела горгон обливал серебристый лунный свет, и бежавшие по ним тени факелов представали причудливым одеянием.

Покрасовавшись мгновение неподвижно, горгоны медленно начали танец. Поблизости засвистела флейта, потом в отдалении вступила другая и еще одна. Танец был не тот, что они исполняли на вырубке, но суть его оставалась неизменна — доведенный до совершенства призыв плоти, погружающий зрителя в оцепенение, ввергающий его сознание в полный паралич.

Искусство к которому равнодушна — все равно искусство, и я могла его оценить. Большинство же пирующих взирало на пляску, разинув рты, особенно атланты, которым храмовые танцы в диковинку. Ихи, например, совсем забыл о своих смуглянках и взирал на горгон в совершенно детском изумлении. Но и прочие — торговцы, ремесленники, пастухи — таращились, как зачарованные.

Горгоны двигались на столе с изумительной точностью, приобретаемой годами ученичества, умудряясь не споткнуться на объедках или в лужах вина, не опрокинуть блюда или кувшины. Замедленные в начале, их движения становились все быстрее и быстрее, сопровождаемые сухими потрескиваниями костяшек в волосах, ожерельях и поясах. Когда, казалось, перебирать ногами быстрее стало уже невозможно, они завертелись волчком и спрыгнули на землю, рассыпавшись (словно порвались костяшки ожерелья) в танце по площади.

Люди, до того тупо таращившиеся на них, как-то вдруг повскакали с мест и также пустились в пляс — цепочками, хороводами, попарно, в одиночку. Не все, конечно. Для некоторых вино все же оставалось привлекательнее танцев, другие же были слишком пьяны, или просто осовели и отяжелели от жары и сытости. Но большая часть собравшихся на площади бесновалась в танце.

Ясно было, что это продлится недолго. Скоро факелы погаснут, масло в плошках почти выгорело, и останется только Луна. В ее присутствии никто не будет стыдиться того, что произойдет — здесь, на площади или на темных тесных улицах. Это входит в служение Богине — для горгон и для других почитающих Ее. Танец — тоже часть ритуала, как и то, что должно за ним последовать.

Как раз эти обряды чаще всего и проклинают служители мужских богов, и много лгут о них. А правда в их речах такова — запреты, обязательные для иных дней, и ночей, отменяются ночами, когда Богиню чествуют как Мать, а порой и как Темную. Но, что бы ни болтали, ударяя себя кулаками в грудь, либо грозя этими кулаками в пространство, ревнител и мужских богов, к этим обрядам никогда никого не принуждают насильно. И мы, почитающие Деву, относимся к ним с уважением. Поскольку Дева — воинственное воплощение женского божества и хранит чистоту, но прочие богини битвы — Иштар и Анат, Энио, Танит, Хепату и многие другие, воплощают и войну, и любовь.

Я могла смотреть на то, что происходит, не боясь осквернить зрение, могла и принять участие, зная, что назавтра обо всем забуду. Однако мне не хотелось ни того, ни другого. Права ли Мормо, утверждая, что в моих венах течет рыбья кровь? Или это снова было знамение, подобное другому, в другую лунную ночь, позвавшее меня за собой? Наверное, так. Не здесь мое место нынешней ночью. Не здесь.

Прежде, чем радение превратилось в оргию, я поднялась из-за стола, и, расталкивая людей, а порой и переступая через них, покинула площадь. Никто не обращал на меня внимания.

От бегущих теней и пляшущих огней ступить в пустоту и тьму улиц — как прыгнуть в воду, а это вовсе не страшно, напротив… Там, где недавно было столь людно, я не встретила ни единой живой души. Казалось, я никак не могу удалиться от площади, какое бы расстояние ни прошла. Шум оставался таким же полнозвучным, его усиливала безлюдность улиц. Даже у храма гул отдавался эхом.

Костры давно угасли, угли остыли. Широкая серо-черная полоса опоясывала святилище, и вокруг валялись увядшие цветы и сломанные ветви, с которыми утром встречала нас толпа. Над храмом висела огромная Луна, и я вспомнила ночь после высадки с кораблей. Может, я еще и вернусь в Темискиру, я даже обязательно вернусь туда, может, уплыву к столпам Богини, или, чем Богиня не шутит — к Оловянным островам, но такую Луну, как над Землей Жары, вряд ли где увижу.

Проваливаясь по щиколотки в холодный пепел, я пересекла пространство, где утром пылал огонь, и оказалась у ступеней храма. Наверху лестницы стояла Хтония. За ее спиной, сквозь колоннаду, был виден отсвет жертвенного пламени.

— Ты услышала? — спросила я.

Она сделала отрицательный жест:

— Я знала, что ты придешь.

Спрашивать, откуда — не имело смысла.

Мы ничего больше не сказали друг другу. И так было ясно, что я сменю ее в храме.

Мы с Хтонией разминулись, колонны остались позади, и в обвеваемом ветрами полумраке вдоль стен прошагала вереница светловолосых женщин с мечом у пояса и топором за спиной. Я знала, что это — мои отражения, но все равно у меня похолодели руки, словно у какой-нибудь паломницы из глухой деревушки, впервые попавшей в городское святилище и уверенной, что лицезреет великие чудеса.

Может быть, это Богиня наслала на меня ледяную дрожь, чтобы вселить почтение к себе. Слишком я была расчетлива, с таинства ми обращалась как с боевыми приемами, и помышляла больше о пользе, нежели о вере.

Да, следовало почтить Богиню, но как? Может, необходимо, как в Темискире, вызвать кого-нибудь в ее честь на поединок? Хотя бы Хтонию? Она бы поняла. Но я столько раз твердила, что здесь не Темискира, и служить Богине надо по-иному…

Я не хочу власти и не ищу ее. Я не горда. И не особенно умна, а временами проявляю редкостную тупость. И все же зачем-то Богиня сделала меня орудием своим?

Чаша с вином по-прежнему стояла на алтаре, а рядом лежала миртовая ветка. Наверное, ее оставила Хтония, а может, заходили паломники. Подойдя, я подняла ветку, дабы бросить ее в жертвенный огонь, но промедлила, читая молитву.

— Госпожа, не перестану прославлять Твое могущество, бессмертная избавительница, носящая много имен! Все, ожидающие смерти в темнице, жестоко, без сна страждущие, плывущие по морю во время страшной бури, когда гибнут люди и тонут корабли — все обретут спасение, моля Тебя, чтобы Ты пришла на помощь…

Почему мои губы шептали мольбу о помощи? Именно в тот час, когда я была счастлива, когда исполнились все мои желания? Я не знала. И не знаю до сих пор.

— Внемли моим молитвам, Госпожа Великого Имени, яви свое милосердие, избавь от печалей…

А потом пламя на жертвеннике колыхнулось не так, как от ветра, и я обернулась. Камень, брошенный из пращи, ударил в серебряное зеркало и, отскочив, перевернул чашу. Темное густое вино растеклось по алтарю.

Пятеро было их, возникших между колоннами храма.

Первым я увидела Некри в его львиной шкуре, хотя он стоял позади других. И Шал-муну оказался здесь, и еще трое вождей, и самый младший из них, с блестящими от масла волосами и в платье из крашеной шерсти, метнул камень, словно на охоте. У остальных имелись кривые мечи и короткие копья. И меч был в моей руке.

— Я знаю ваши имена, — предупредила я их, но, по правде, имена тех троих я запамятовала.

Они об этом не догадывались, и младший попятился. Некри не дал ему отступить. Он ухмыльнулся.

— У нас забрали прежние имена и дали новые, над которыми у тебя нет власти. И ты ничего не сможешь нам сделать. И мы…

И он тоже слишком много разговаривал. Прежде, чем он успел продолжить и расписать, что они теперь сделают со мной, я перевернула треножник, и священный огонь, зашипев, погас, слившись с лужей вина. В темноте я успела метнуться в сторону. Девять зеркал позволяли видеть мои перемещения, но определить, где я и где отражения, им, к зеркалам непривычным, было затруднительно.

Не могу сказать, чтобы я так уж привыкла к зеркалам, но, по крайней мере, давно по знакомилась с храмовыми ловушками. Отчасти благодаря повелительницам вождей. И если мне предстояла драться против многих, пусть на моей стороне будут тени и отражения.

Я не звала Хтонию. Если она не предупредила меня, это означало одно — Хтонию убили. Вероятно, уже тогда, когда я размышляла, не вызвать ли ее на поединок во имя Богини. Хотя мне трудно, почти невозможно было понять, как она, с ее опытом, подпустила их к себе.

Я понимала другое — отобрать у вождей имена и дать им новые в силах были только горгоны. В своем ослеплении я поверила, будто они и впрямь способны смириться с властью чужого храма, пусть и посвященного Богине. О, нет, они не собирались становиться жертвами! Эту участь они предназначили мне.

Но некогда было предаваться сетованиям. Нужно прорваться к выходу. И, несмотря на то, что вожди двигались медленней, чем я, они все же не зря считались опытными воинами. Мне приходилось тяжко. Пожалуй, я поступила неверно, схватившись по привычке за меч, а не за секиру. С топором мне было бы легче их достать. С другой стороны, все же мой меч — лучшей закалки, чем их кривые клинки.

Тот, чьего имени я не помнила — бросивший камень — умер первым. Меч вспорол его от паха в тот миг, когда изогнутый клинок крутился над моей головой. Выпавшее оружие я подбирать не стала, поскольку, хоть и обу чена драться обеими руками, привыкла к прямым клинкам и с непривычным оружием не сумела бы быстро парировать удары, а скорость оставалась главным моим преимуществом.

Когда еще один славный воин, предварительно не разобравшись, шарахнув по зеркалу, попытался подрубить мне ноги, я успела вскочить на алтарь, и лезвие ударилось о камень, выбив искры. Так обращаться с оружием — за это убивать мало, но ничего иного, кроме как убить его, я была сделать не в состоянии. Покуда он разворачивался, я полоснула его по шее наискось — от уха к яремной ямке, и прыгнула в сторону, увернувшись от следующего меча.

И тут удача мне изменила. Соскочив с алтаря, я поскользнулась на разлитом на полу вине, и, проехавшись немного по гладким плитам, позорнейшим образом плюхнулась на спину.

Некри и Шалмуну, будучи поопытней убитых, не преминули этим воспользоваться. Между ними даже не возникло обычного для подобных людей спора за право меня убить. Они действовали слаженно. А может, они заранее договорились, что удовольствие должен получить Некри.

Некри, которому я вернула власть. Некри, присягнувший мне на верность и принявший из моих рук львиную шкуру. Впрочем, теперь он уже не был Некри, и все вышеперечисленное не имело ровно никакого значения. Он стал свободен от обязательств.

Шалмуну сноровисто наступил мне на правую руку, прежде чем я успела подняться, и припечатал мой меч к полу. А Некри, похоже, усвоил урок, полученный несколько мгновений назад, и не стал отвлекаться на произнесение речей о своем превосходстве и моем ничтожестве (даже удивительно). Вообще ни на что не стал отвлекаться, дабы я в вышеназванном своем ничтожестве не успела измыслить никакой коварной уловки. Помимо серповидного меча, он был вооружен недлинным копьем, которое утром так ловко подкидывал в воздух. Это копье он и занес надо мной без колебаний. Но ударить не успел.

От входа раздался ужасающий вопль. Женский.

За последние полтора года мне приходилось слышать только боевые кличи, либо те, что вырываются во время радений Богини, и я успела забыть, сколько ужаса и боли может быть в голосе женщины.

Некри до всего этого не было дела, он лишь услышал посторонний шум и слегка повернулся в ту сторону, а рука его на миг замедлила движение. И в этот же миг я ударила его пяткой промеж ног. К сожалению, удар получился не таким сильным, как сапогом (надо было обуться), но достаточно болезненным, чтобы заставить Некри отшатнуться. Потом я, извернувшись, дотянулась до валявшейся на полу серебряной чаши, левой рукой врезала Шалмуну по лодыжке, и он, неловко переступив, освободил мою правую. Я перекувырнулась через голову и вскочила на ноги.

Митилена, не переставая кричать, рубила того, кто преградил ей дорогу. Он уже не сопротивлялся и падал на колена, а она все рубила крест-накрест.

Некри швырнул в нее копье. Но судьба его нынче оказалась такая — не попадать, или попадать не туда, куда целишь.

Его соратник все еще шатался на полусогнутых ногах, когда острие копья вонзилось ему в бок. Только тогда Митилена прекратила вопить, и они с Некри бросились навстречу друг другу, словно разлученные любовники.

Я не стала им мешать. Хвала Богине, рука не сломана, а на мою долю пока приходился Шалмуну. Поначалу, когда их было пятеро, он дрался лучше. Что странно — обычно необходимость полагаться лишь на себя и отсутствие толкотни дают в бою превосходство. Однако Шалмуну растерялся. Ведь мне полагалось уже быть мертвой, а этого никак не получалось, и он никак не мог взять в толк, почему. Делал ошибку за ошибкой, спотыкался, сбился с дыхания.

Долго возиться с ним я не собиралась, беспокоясь за Митилену. Будь она родом из Темискиры, я бы предоставила ей Некри со спокойным сердцем, но Митилена обучалась владеть оружием в зрелом возрасте и была склонна к излишней горячности. Поэтому я быстро разрубила Шалмуну кадык, срезав попутно с бороды бирюзовые бусины, и развернулась к Некри.

Напрасно я беспокоилась. Меч Митилены был в крови по рукоять, а Некри обеими ла донями зажимал рану на животе. Если бы он опустил руки, внутренности вывалились бы на пол. Митилена еще не научилась убивать быстро, с одного удара, и вместо того, чтобы добить Некри, смотрела на него, как завороженная. Даже когда он упал.

Я вытерла меч митаннийским плащом Шал-муну. Митилена заговорила. Ее голос срывался после недавнего крика.

— Мы следили за домами кернийцев… но там пусто и темно… я пришла на площадь… тебя не было… я догадалась, что ты в храме и подумала, что они устроят засаду, побежала сюда…

В ее словах слышался страх, что меня удивило. Хотя, в общем, я угадывала, что, увидев меня на полу, она испугалась вовсе не того, что Некри меня убьет. Наверное, после того, что она пережила у пиратов, такой ход мысли был естественным. Вождь все еще дышал. Золотые жуки, бараны и соколы на покрытой черными волосами груди поднимались и опадали, глаза закатились.

— Пошли.

Некри, принесшего мне присягу, я бы не бросила. Долг повелевал дать ему быструю и чистую смерть. Но он принял другое имя и другую судьбу, и этому человеку я ничем не была обязана.

Покидая святилище, я все еще не боялась. Не такое это происшествие, чтобы заставить меня бояться. Подумала только — вот, храм осквернен, заново освящать придется…

Другое тревожило, чтобы не сказать хуже. Вряд ли жрицы удовлетворились тем, что натравили на меня вождей, придумав трюк с переменой имен. Проклятье! Все это их «паломничество» на Змеиное Болото, привилегию которого выпросили при заключении договора, означало, что заговор готовился тщательно и давно. Я должна перехватить их, если они еще в городе!

Но, выбежав на лестницу, мы поняли, что так легко покинуть храм нам не удастся.

На площадь подоспело десятка два воинов с факелами. Их такие тонкости, как смена имен, явно не волновали. Просто они желали встретить своих победоносных вождей и, увидев нас, бросились в бой, не рассуждая. Нам еще повезло, что они норовили достать нас мечами, тогда как легко могли прикончить копьями или забросать камнями из пращей (так что рассуждать перед боем иногда полезно). И получилось, что они сами давили соседей и мешали друг другу. А я успела убрать меч в ножны и выхватить топор, потому что сейчас рубить им было удобнее.

И все же их оказалось слишком много. А уходить обратно в храм — бесполезно, он намеренно выстроен так, что в него легко проникнуть с трех сторон.

Митилена отступила в сторону ровно настолько, чтобы отвлечь часть врагов на себя и не мешать мне, потому что для топора необходим большой замах. Именно в таком бою понимаешь, почему двойной топор, а не меч считается царским оружием. Топор цеплял клинки противников, перерубал факелы, подсекал ноги. Вдобавок при горгонах не было щитов. (Это ахейцы в любую, даже самую мелкую стычку, за собой щиты таскают.) Поэтому им не удавалось достать меня, а многие, даже те, кто еще сохранял равновесие, истекали кровью.

Однако они могли бы одолеть нас, если бы потрудились подумать, как действовать дальше. Но не успели. Они так орали, что ничего, кроме собственных воплей, не слышали. Поэтому, когда их бойцы стали валиться один за другим, являя небу спины с торчащими стрелами, это стало для горгон большой неожиданностью. Хотя мы с Митиленой видели, как из переулка показалась Лисиппа со стражей, и как стрелки цепью рассыпались по площади.

Все было кончено в несколько мгновений. Лисиппа не сочла нужным приближаться к горгонам, просто перестреляла их. Факелы горгон только улучшали точность прицела.

Перешагивая через ступени и трупы, я спустилась к своим. Митилена — за мной. С Ли-сиппой мы не обменялись ни словом. Не требовалось. Стража большей частью была конной, и Лисиппа подвела мне своего буланого коня. Отправляясь на пир, Аластора я передала Кирене, а та успела переправить его в крепость, но сейчас выбирать не приходилось.

— Подождите!

Кричал Герион. Он появился из-за угла — наверное, проверял, нет ли где засады. Поперек седла он вез что-то… кого-то…

Я еще в храме понимала, что Хтония убита. А подойдя поближе, поняла и как ее убили. Зацепили длинным арканом и задушили. Поперек горла виднелась еще полоса от петли, тело было страшно изувечено. И не только тело. Лицо размозжено, глаза вытекли. Они уволокли ее труп подальше от храма, чтобы я не услышала. Не хотели своими развлечениями спугнуть меня раньше времени.

Но и сейчас я не то, чтобы испугалась. Дурно мне стало и тошно. Сколько я себя помнила в Темискире, столько же помнила и Хтонию. И мне легче было представить собственную смерть, чем смерть Хтонии. Наверное, то же самое чувствуют люди иных народов, лишившись кровных родичей. Не знаю. Но это был не страх. Возможно, нечто, предшествующее страху. Подтянувшись в седло, я велела всем поворачивать на проклятое пиршество.

Оно обернулось тем, чего я и опасалось — побоищем. А должно было стать просто резней. И почти стало ею. Это было видно по обилию трупов на Площади Суда. В большинстве это оказались горожане либо пришлые — паломники и купцы.

Когда мы вырвались на площадь, бой шел между моими людьми и воинами побережья, остальные уже не сопротивлялись. Прошло не так много времени с моего ухода в храм, чтобы пирующие успели настолько напиться, как сейчас казалось. Конечно, они были пьяны, но не до такой степени, чтобы не попытаться хотя бы убежать и спрятаться.

Пиршество готовилось по преимуществу горожанами, а вот вино доставили в качестве дара горгоны, успевшие перед тем посетить Змеиное Болото, где их снабдили подобающими зельями… А кто недостаточно вылакал отравы, тех угомонили своими чарами младшие жрицы…

Они все оказались здесь. Бродили меж распростертыми телами и добивали тех, кто еще остался жив, маленькими каменными ножами. Видимо, прежде прятали их среди побрякушек в волосах. Сосредоточенно так, словно ничего не замечали вокруг, или сами были под. действием отравы или чар.

Но я искала взглядом старших. Они стали трехглавым средоточием заговора, их нужно было уничтожить немедля. Увидела лишь Мормо.

Она стояла, как обычно, опираясь на посох, повернув голову в золотой маске туда, где четверо воинов из горгон волокли к деревянному судебному помосту какого-то человека.

Он отбивался, но безуспешно, Я не сразу узнала его — оборванного, облепленного грязью и кровью, своей и чужой. Решила, что это кто-то из самофракийцев, однако когда он выругался по-атлантски, сообразила — Ихи.

Я направила коня в их сторону, Мормо каким-то образом услышала топот, несмотря на общий шум и, повернувшись ко мне, подняла посох, не отступив с моего пути ни на шаг. Не знаю, чего она добивалась. Были ли у нее в запасе чары или она просто хотела ударить меня? Посох не стал ни змеей, ни птицей, а буланый, сбив старуху с ног, стоптал ее копытами.

Подоспев к Ихи, я освободила его от противников несколькими взмахами топора. Ихи, хрипя, ухватился сперва за повод буланого, а когда тот, недовольный подобным обращением, заплясал подо мной, отвалился, поймав край помоста.

Ход сражения на площади развернулся в нашу пользу. К своей радости я увидела живыми среди сражавшихся обоих кормчих. Верно, их спасло то, что и Келей, и Нерет, как истинные дети островов, предпочитали чистое виноградное вино пальмовому.

Горго и Алфито нигде не было видно. Золотая маска была на площади одна, и та уже не на лице Мормо. При падении застежки сломались, и маска откатилась. Подъехав поближе, я подцепила ее с земли топором и, размахнувшись, швырнула в гущу воинов. Горгоны завопили так, словно я посмела отрубить голову самой Богине. Если бы в них полетела голова Мормо, это возымело бы меньше действия.

Некоторые побросали оружие, другие, напротив, бросились на наших с еще большим ожесточением. Это им не помогло.

Те из самофракийцев, что стояли плечом к плечу с амазонками, при виде золотой маски воспрянули духом, и нападавшие, налетая на их клинки, устилали собой площадь.

Но последнего напутствия от жриц воинам Болота вряд ли предстояло дождаться-, Потому что правило, твердо соблюдаемое моими людьми — не убивать женщин, если эти женщины не воины — в ту ночь было нарушено.

Спрыгнув с коня, я подошла к лежавшей ничком Мормо. Перевернула ее и увидела, что она еще жива. Впрочем, ненадолго. Ушибы, полученные ею, могли и не быть смертельными, но в ее летах много ли надо? Я не стала укорять ее предательством, совершенным в тот же день, когда мы выпили сестринскую чашу. Для нее, несомненно, это было ничто. Даже если бы мы смешали кровь, она сказала бы, что для женщин причастия крови не существует, потому что кровь каждый месяц обновляется.

— Ты не погубила меня, Мормо.

— Не нужно… — прошипела она.

Мне почудилось, будто она о чем-то просит, но старуха добавила:

— Ты сама себя погубишь.

Это были ее последние слова. Выпрямившись, я увидала, что бой завершился. Кроме нас, и, возможно, уцелевших горожан, живых не оставалось.

— Мы победили! — кричал Нерет, наступив на маску горгоны. — Мы вновь победили!

Победили? Слишком уж легко это получилось. Судя по тому, сколько с утра прибыло в город представителей племен, здесь должно находиться больше трупов.

И где Алфито с Горго? Младших жриц тоже убито всего трое…

— Голые суки удрали, — сумрачно заметил подоспевший Келей. — Я видел. Ничего, найдем, их ни с кем не спутаешь…

Я бы не торопилась в это верить. Если нагота — главная примета, от нее легко избавиться, нацепив любую одежду. Но прежде, чем искать их, нужно собрать раненых. И выяснить еще одно обстоятельство.

— Где Шадрапа?

— Почтенный учитель погиб одним из первых, — произнес незнакомый голос. — И мастер Таавт тоже.

Ко мне подошел высокий, белобрысый, коротко стриженый мужчина с крепкими руками ремесленника, в рваной и грязной праздничной одежде.

Надо полагать, другие священнослужители тоже мертвы. А вот Ихи они не прикончили сразу. Очевидно, хотели переправить на Змеиное Болото, чтобы там принести в жертву обстоятельно и со вкусом. Пускай он и не принадлежал к жреческому сословию! Молодой и сильный мужчина, по их воззрениям, лучше бы удовлетворил богиню, чем старик Шадрапа. Но, разрази меня Богиня, до чего же Ихи везет на жертвоприношения!

— А где были вы, кернийцы?

Ответ я знала, спросила лишь от усталости.

— Прятались под столами… под помостом… — Помявшись, он добавил: — Я… мы думали, что все делается по твоему приказу, госпожа. Прости нас.

Прощать мне их было не за что.

— А остальные горгоны где?

Вот на это точный ответ получить я не надеялась. Если они сгоряча рванули штурмовать крепость, тогда можно не беспокоиться. Это для них верное самоубийство. И если бы из горгон оставались только воины, они бы, скорее всего, так и поступили. Но здесь было кому за них думать…

— Не знаю, госпожа, — с сомнением произнес керниец. — Я плохо понимаю язык побережья. Они сговаривались — ведьмы… — он сделал охранительный знак, — и один из вождей — такой высокий, финифтяное ожерелье и по плащу бахрома…

Зуруру. Его не оказалось с прочими в храме.

— Они говорили что-то про два святилища… и про огонь… и еще здесь стояла повозка с припасами… Они увели ее и что-то погрузили… кувшины или бурдюки…

Немало он видел, этот мастеровой, сидя под столом или где-то там еще… Повозка… храм… огонь… Мы никого не встретили по пути, а горгоны хитры…

Но почему святилища два? Атлант чего-то не понял? Или они противопоставили храм Змеиного Болота нашему?

Я подозвала Энно и велела ей сделать то, что недавно намеревалась предпринять сама: собрать раненых и тех из горожан, кто еще в силах двигаться, и отступать в крепость, предупредив наших, что в городе — бунт. И вновь поднялась в седло.

— А что делать нам, госпожа? — спросил керниец.

— Идите в крепость, помогайте нести раненых или расходитесь по домам.

— Мне кажется, госпожа, это не самый лучший выбор.

Он подобрал меч и выглядел с ним пре-смешно. Если бы я могла смеяться. За ним стояло еще с дюжину переселенцев, вооружившихся кто чем.

— Вы умеете сражаться?

— Нет… но мы попробуем… Только позволь нам отправить в крепость женщин и детей.

— Хорошо.

Не лезть вперед без приказа их можно было не просить. Это они и сами знали.

Ихи, слышавший наш разговор, сделал попытку присоединиться к соплеменникам, но после нескольких шагов зашатался и едва не упал. Его, похоже, не только избили, но и опоили какой-то пакостью. Энно подхватила его и повела к раненым. А я больше не могла терять времени. Нам предстояло вернуться туда, куда мы возвращались все прошедшие сутки — к храму.

Мы продвинулись недалеко. И атлантские переселенцы, державшиеся у нас в арьергарде, не зря решили, что нынче ночью домой лучше не возвращаться. Горгоны использовали против нас оружие, к которому я так часто прибегала сама. Огонь. Они подожгли дома на улицах, прилегавших к храму. Им было нужно задержать нас, пока они будут увечить или разрушать святилище.

Конечно, идея исходила от жриц. Ведь воины не понимали, что в действительности для огня я уязвима. Чтобы убедиться в этом, не требовалось даже видеть Горго, возникшую на повозке, преграждающей улицу, пока мы рубили передовой заслон горгон.

На сей раз она была без маски. Увитые жилами руки она простирала к Луне и что-то выкликала. Казалось, что она молится Богине. Но слова, доносившиеся сквозь треск огня, звон бронзы и хрипение умирающих, призывали вовсе не бледную Тиннит или Гекату. Горго обращалась к преисподней и звала духов бездны.

Семеро их, семеро их, В подземной бездне семеро их, В недрах подземных бездны взращены они, Не мужского они пола и не женского. Они — разрушительные вихри, Жен они не берут, детей не рождают, Жалости и сострадания они не знают, Молитв и просьб они не слышат, Становятся на дороге, приносят горе в пути. Злые они, злые они, Семеро их, семеро их, и еще раз семеро их…

Прежде чем она успела направить духов бездны на наши головы, короткое копье, брошенное сверху, ударило ей в бок. Это не Богиня разгневалась на святотатство, творимое жрицей, и не спятивший воин горгон обернул оружие против своей хозяйки. Архилох, дурной стрелок, взобравшись на крышу, метнул его. Юноша был настолько известен плохим глазомером, что не поручусь, будто он не метил копьем в кого-то другого. А, может быть… Пути Богини неисповедимы. По крайней мере, цель он поразил.

Горго кулем осела на дно повозки, на ее губах пузырились кровь и пена.

Я подозвала атлантов и велела им убрать повозку, разобрать завал, но меня снова прервал Архилох.

— Мирина! — он все еще торчал на крыше дома. — Там… у пристани…

— Что — у пристани?! — страшно закричал Келей.

Но он уже догадывался. Так же, как и я. Ремесленники упоминали кувшины и бурдюки. Что в них было? Масло? «Кровь огня»?

Два святилища.

Второе святилище — не крепость, а корабли. Они следили за нами, они знают, как дорог мне флот. Город не так велик, возможно, мы успеем. Но это значит — бросить храм на произвол судьбы. Что, если ему будет нанесен непоправимый вред? Что мне выбрать?

Я посмотрела на Кирену, на Митилену. Они молчали.

— Мирина, там деготь и пенька! — в отчаянии возопил Келей.

Это был довод. Древесина, деготь и пенька. А святилище выстроено из камня и способно продержаться дольше.

— К пристани! — велела я и повернула коня.

Когда мы скакали по городу Керне, день обратился в ночь, и тьма, поглотившая солнце, пала на землю. Когда мы скакали по городу Кирены, ночь обратилась в день, и свет Луны застилало пламя пожара. Искры и копоть сыпались черно-золотым дождем, и с грохотом рушились крыши горящих домов, преграждая узкие улицы, и приходилось петлять, удваивая и утраивая расстояние.

Келей не зря опасался, что на пристани пожар распространится стремительнее, чем где-либо в городе. Мы прибыли быстро, но там уже все полыхало.

— В воду! — кричал Келей. — Отводим корабли от берега, чтоб вас всех разорвало!

Конечно, корабли следовало отогнать как можно скорее. Только нас теперь было мало, а кораблей — много. Все равно. Может быть, удастся спасти хотя бы «Змею» и «Крылатую».

«Наши стены — это наши корабли», говорили критяне, и Талассократия пала, лишившись этих стен.

Но для нас корабли — это больше, чем стены! Однако прежде чем мы достигли кромки воды, на нас ринулись горгоны, конные и пешие. Вряд ли они ждали нас в засаде. Но не из тех они были, чтобы избегать схватки, где бы она ни намечалась.

— Келей, Нерет, пробивайтесь на корабли! — крикнула я. — Мы их задержим!

Требовалось отманить горгон на себя. Иного выхода не оставалось. Боевой Совет сомкнулся вокруг меня, и мы сперва ударили по ближайшим бойцам горгон, чтобы потом отступить и рассыпаться. Прием, старый, как мир, но срабатывает почти всегда. Даже теперь, в общей сумятице, горгоны не могли отказать себе в удовольствии погнаться за отступающим врагом, и, таким образом, Келею с Неретом и прочим корабельщикам удалось прорваться к воде. За прочим я не могла проследить.

Горгон оказалось куда больше, чем нас, и мы не стали медлить, отражая их натиск. Сражение на береговой полосе, рядом с кораблями и городом за спиной, неминуемо напоминало о Трое. Только там и город, и корабли были нам чужими, а враги и союзники — равно безразличны. Здесь мы дрались за себя. Впервые с того дня, когда мы высадились на Землю Жары. Закон необходимости, отмененный мной, оказался неумолим.

На предводителе красовался плащ, отделанный бахромой, как принято в Баб-Илу. Я не ошиблась — Зуруру, последний из коалиции вождей, присягнувший мне, возглавил рейд на пристань. Что ж, нужно сделать так, чтобы он поскорее присоединился к своим собратьям и духовным наставницам. Но странно — он явно уклонялся от встречи со мной. Испугался? Не похоже. Я видела его прежде в бою — он не трусил. Вообще среди вождей мне попадался лишь один трус — Шиллуки. А что с этим? Или заманивает в ловушку, как Хепри?

Нет. Отступая, Зуруру охотно схватывался с теми, кто попадался ему на пути. Он просто не хотел драться со мной. И пусть его. Я не столь горда, чтобы настаивать на «поединке предводителей». У Митилены я не стала оспаривать права прикончить Некри, первого среди вождей и предателей, и за этим тоже не стану гоняться. Главное, чтобы Нерет с Келе-ем увели корабли. С ними ушли все уцелевшие самофракийцы, обладавшие большей сноровкой в гребле, и лишь несколько амазонок, среди них — Аргира.

От Зуруру, чем бы он там ни был занят, меня отрезала Аэлло. Спешившись, с двумя мечами в руках, она вошла в безумие боя. Это был пляс Энио, собирательницы кровавой жатвы, молотильщицы смертных голов. Пешей была и Митилена, но она дралась одним мечом, а Лисиппа, добывшая другого коня, била копьем с седла. Хотя она была не так хороша, как Хтония, достигшая во владении копьем совершенства как в пешем, так и в конном бою… Что толку вспоминать об этом теперь…

Я работала топором, сжимая коленями бока буланого. Алаетор или Алай послужили бы мне лучше, но опыт позволял драться обеими руками даже на непривычном коне. Вертясь, как песчаный вихрь, я теряла представление о сторонах света, замечая лишь очередного врага.

То, что пожар разгорался сильнее, стало очевидно. Однако, что горит, разглядеть не было времени. В иное мгновение представлялось, будто продолжается праздник, начатый днем. Огромный костер, нет, огненная стена, и на фоне ее — черные пляшущие фигуры. Они не поднимутся после этого танца. Стена? Наши стены… Горели корабли.

Аэлло дралась против полудюжины распат-ланных горгон у крутобокого борта вытащенного на берег корабля. И никто из сражавшихся не заметил, что над ними все пылает, до той поры, пока не начали рушиться черные обугленные доски. И ветер гнал огонь с одного судна на другое.

Мои корабли! «Змея»! «Крылатая»!

Расшвыривая по пути все и вся, я въехала в воду, пытаясь рассмотреть, успели ли они отойти от берега. Вода была черна, как тот деготь, за который боялся Келей, и на черном глянце бесновались рыжие блики. Дым светился во мраке.

Силясь разглядеть корабли, я не увидела, что ко мне по мелководью скачет Зуруру. Настолько упустила из виду, что он мог бы снести мне голову на скаку. Но вместо того он с разлета подрубил буланому ноги. А это хуже, чем предать клятву. Конь завалился на бок, и, если бы я не успела соскользнуть с седла, придавил бы меня.

Спрыгнув, я утвердилась по колена в воде. И про воду радостно орал что-то Зуруру.

Только впоследствии я поняла, с чего он вновь так осмелел. В отличие от своих хозяек, не придававших никакого значения огненному обряду, он, несомненно, полагал, что я в родстве с огнем, а значит, в воде должна потерять силу. Это я, из моря пришедшая…

Тогда я не размышляла о суевериях. Зуруру хохотал и крутил над головой кривой клинок. Я отскочила в сторону и зацепила вождя топором, изрядно затупившимся, за поясной ремень, словно крюком. Стащила с коня так, что он плюхнулся в воду, и прежде чем Зуруру успел приподняться, наступила ему босой ногой на горло. Совсем недавно другой вождь наступил мне на руку. Но сейчас мы остались — одна против одного. Он булькал, взбивая воду и песок, кадык ходил под ступней, и он еще какое-то время скреб дно руками, прежде чем затих.

Мне не было до него никакого дела.

Кормчие отогнали «Змею» и «Крылатую» от кромки берега, но справиться с пожаром не смогли.

Два пожара предстало моим глазам — второй бушевал, повторенный в черных волнах.

После первого оцепенения я побежала по воде, по рыжей отраженной дороге.

Тушить! Заливать! Делать что-нибудь!

С каждым шагом я погружалась все глубже, и каждый шаг стоил все больших усилий. Нужно поплыть, и я приготовилась к этому. Заложив топор за спину, в ременную петлю, чтобы оставить руки свободными.

Не успела.

Они пробивались мне навстречу вплавь — Келей, Нерет, Аргира, остальные. И стало ясно, что они покинули корабли не раньше, чем погибла надежда на спасение.

Келей был ранен, и, выбравшись на мелководье, упал бы, если бы Аргира не подставила ему плечо. У Нерета были опалены волосы и борода. Эргина среди тех, кто спасся, я не увидела.

— Они оказались там раньше нас, Мирина, — откашлявшись, произнес Келей.

Нерет вознес кулаки к небу:

— Эти суки с их ядовитым зельем!

О каком яде он говорил — о дурмане, которым отравили вино, или о черной и жирной крови огня? Это уже не имело значения.

Мы выбрались на берег. Среди тех, кто дожидался нас, не оказалось горгон. Зато были кернийцы, все с тем же, подобранным на площади оружием. Я не предполагала, что они последуют за нами до самой гавани. Когда мы отъезжали от завала, кернийцы разбирали его, дружно исполняя мой приказ, и мне показалось, что их воинственный пыл не распространится дальше этого действия.

— Зачем вы здесь?

— Они рушат храм, госпожа, — донеслось до меня, как сквозь пелену. — Мы дрались с ними, сколько могли… Но ведьмы открыли городские ворота… в городе новые отряды горгон…

Митилена упала на колени.

— Это я во всем виновата! Я думала, что предатели — атланты! Я следила не за теми, я всех сбила с толку, я позволила себя обмануть и обманула других!

Она рыдала, хотя рушились не ее мечты, а мои. Я не шевельнулась, ни чтобы утешить ее, ни чтобы ударить.

Огонь полыхал везде, в городе и на море. Исчезало все, что я успела создать.

И там, среди тьмы и пламени, собирались свежие силы врагов.

— Убей их всех, Мирина! — прохрипел Келей.

— Убей! — подхватил Нерет. — Не оставь отравительниц живыми!

Мне стало страшно. И с этим страхом, рожденным отчаянием и тоской, я пошла в бой. Почему я, ненавистница повествований о победоносных сражениях, столько времени уделяю ночи, когда я потерпела поражение? Не знаю. Знаю, что это поражение не зависело от исхода боя. И виновна в разгроме была не Митилена, а я, позволившая заманить себя и своих людей в ловушку, более жуткую, чем на пиратском корабле.

Тогда я была готова к предательству, потому что ничего, кроме предательства, не ожидала. Но до той ночи я никогда по-настоящему не могла поверить, что женщины способны обмануть и предать женщин. Издержки темискирского воспитания.

Однако воины побережья, губившие город, храм и флот, всего лишь исполняли волю жриц Болота. А те относились к мужчинам гораздо хуже, чем, например, Митилена. Она хоть их ненавидела. Жрицы же рассматривали мужчин как скот или орудие ублажения собственной плоти. То есть так, как большинство мужчин смотрит на женщин. И эти — здешние — подчинялись и принимали подобное обращение (как женщины в других краях), а я, желавшая поднять их, стала им врагом.

В ту ночь я молила Богиню послать мне боевое безумие, уподобить Пёнтезилее или Аэлло. Ибо мне не так повезло, как Таавту, который умер, не успев увидеть, как гибнет его творение. Но тщетно. И я не могла забыть последние слова Мормо. Она была права, даже если хотела напоследок солгать. Ничто не в силах победить нас, кроме нашей собственной глупости.

Горгоны нас не одолели. Они умели нападать из засады и были хороши в нападении, но долгого, упорного боя не выдерживали.

Энно, доставившая раненых в крепость, привела остатки гарнизона нам на помощь. И атланты, примкнувшие к нам, при всем неумении, держались стойко.

К утру те, кто напал на город, были уничтожены либо бежали.

Но и города тоже больше не было. Мы брели среди дымящихся развалин, груд камней и черепицы, разбитых колонн и трупов, трупов, трупов… Их присыпал пепел, и лица их казались неузнаваемыми.

Однажды мне показалось, что среди них лежит несчастный дурачок Шиллуки — за кого он сражался? Или просто подвернулся кому-то под руку? Не стоило останавливаться ради него.

Были более важные потери. До трети амазонок, свыше половины самофракийцев. Хтония, Аэлло, Меланиппа, Эргин, Геланор, Менот… Сколько длить перечень?

И не счесть потерь среди переселенцев, которые пришли сюда в надежде, что я дам им защиту. Никто не попрекал меня этим, но что пользы?

— Парус! — это кричал Герион. Он уцелел, при том, что всю ночь провел в гуще сражения. — На море — парус!

Голова была так тяжела, словно на нее водрузили шлем наподобие ахейских. Поднять ее удалось с великим трудом. Но Герион оказался прав.

Над синими валами волн, швырявших обломки моей великой флотилии, мелькал белый парус. Пираты, успевшие прознать о нашей беде? Или мятежные атланты? Боевые корабли Крита и Черной Земли не выходят в плавание поодиночке. А этот плыл один.

Все равно, нужно уводить людей в крепость. Открытый бой, даже с невеликим противником, нам сейчас не по силам. Даже я, не получившая ни царапины, вряд ли смогу поднять топор, а многие еще и ранены…

Герион, подсаженный Архилохом, вскарабкался на груду обгорелых бревен, приложил к глазам измазанную сажей ладонь… Глаза у него, как у всякого охотника, были острые.

— Это «Гриф», — сообщил он. — «Гриф» возвращается!

Я не поверила ему. Но, по мере того, как корабль приближался к берегу, я узнавала его очертания, нос, утяжеленный тараном, изображение птицы на полотнище паруса.

Может, корабль захвачен критянами, и это снова обман?

Весла, сверкающие на солнце, дружно взметнулись в воздух. Щурясь, я высматривала на палубе вооруженных воинов в бронзовых доспехах и косматых шлемах. Не было их. Обычные моряки… И, сдается мне, я узнаю их.

Диокл, покинув рулевое весло, что-то кричал, радостно размахивая руками.

Да, «Гриф», птица-падальщик, как ему и подобает, направлялся к месту побоища. Что бы там ни было, у нас снова есть корабль. Нужно все начинать сначала. Ничего не поделаешь.

ПОСТИСТОРИЯ

Это была моя первая и последняя попытка построить справедливое государство. Я ошибалась. Хоть и служу Дике Адрастее, но — не она.

С тех пор я стала править, как принято между людьми, и преуспела в этом. Народа горгон больше не существует. То есть люди остались, но это имя у них отнято. Теперь это просто мои подданные.

Война оказалась не слишком долгой, но кровопролитной. Армию мою, взамен погибших амазонок и самофракийцев, усилили атланты, добровольно выступившие на моей стороне. Они имели на это право — ведь именно они сохранили мне верность, а из-за меня Керне лишился своего верховного жреца.

Змеиного Болота тоже больше нет. Как и его служительниц. Причем даже не я выжгла болото с его храмом, змеями, жрицами и всем прочим. Это сделали сами горгоны, когда поняли, что удача от них отвернулась.

Когда та война закончилась, у меня было наполовину разоренное государство и сильное, боеспособное войско. Такое сочетание опасно. Соседи этого не поняли и попытались говорить со мной неподобающим языком. Я быстро научила их вежливости и взяла их страны под свою руку. И все покатилось по накатанной дороге.

С тех пор прошло восемь лет. В белобрысых моих волосах седина незаметна, но я знаю, что она там есть. И давно следовало остановиться и поразмыслить, но все время некогда. Ведь дорога завоевателя не знает остановок.

Замирив соседей и укрепившись на всем побережье между Великими мелями, я осуществила давний замысел, прельщавший моих мореходов, благо флот был заново отстроен и силен.

Я ходила и к Столпам Богини, и на север, захватывая остров за островом, поскольку царьки архипелага, и без того ослабленные Большой Осадой, где потеряли множество людей и кораблей, успели ввязаться в новую свару — между собой.

При этом я снова посетила Самофракию, но, как уже рассказывала, задерживаться там не стала. Моя резиденция — на Керне, но и там я редко бываю. Так же, как и в основанных мною городах. Некоторые из них люди назвали моим именем, а иные — именами моих воительниц. Я не отдаю предпочтение ни одному из них.

Мой дом по-прежнему — военный лагерь, где я и начала рассказывать свою историю, и рассказ этот занял всю дорогу до Керне.

Но теперь я знаю, что порой приходится идти на уступки людскому мнению — ноче вать во дворцах, и как ни удобна моя кожаная рубаха, порой цеплять на себя парадные одеяния. Но лунный обруч я все равно ношу только на шее и запрещаю именовать себя царицей. Что толку — люди придумывают другие титулы, еще более замысловатые, чем упомянутые выше.

Многих, кто находился рядом со мной в начале похода, уже нет. И не только тех, кто был убит в ночь предательства горгон.

Энно, целительница, не смогла залечить собственной раны, полученной во время похода на север. Кирена погибла в последней большой битве с Горгонами на побережье. А Нерета просто зарезали в пьяной драке в портовом кабаке на его родном Крите (ну да, мы ведь теперь торгуем с Критом — именно с этим известием прибыл тогда «Гриф»). Ке-лей сильно сдал в последнее время. Его высокая должность в моем флоте более почетна, чем дает подлинную власть.

Остальные здравствуют, исполняя различные должности в армии, флоте и управлении.

Ихи с Ихет, как и прежде, наместничают на Керне. Проводя большую часть времени в походах, я мало занимаюсь делами острова атлантов, а события показали, что этой паре можно доверять. Из их детей выжило лишь двое, и младший постоянно болеет, так что не знаю, как там будет с основанием династии.

Сокар состоит при них — он спасся в ту ночь, успел убежать от горгон, пока те убивали Таавта и жрецов.

Митилену я вижу редко — она в основном пребывает на своем родном острове, которым нынче правит. Он, этот остров, оказался в числе завоеванных во время морского похода на север. Я стараюсь, чтобы ветераны принимали участие в управлении, хотя члены Боевого Совета идут на это неохотно, и Митилена, возможно, составляет исключение, потому что родом не из Темискиры.

Итак, вчера в лагерь забрел рапсод. По пути на Керне я рассказывала эту историю, а сегодня корабль доставил на остров двоих гонцов. Но еще прежде появилась Митилена — прибыла навестить меня из Архипелага. Мне всегда приятно повидать ее. Нынешний Боевой Совет сильно изменился. Те, кто пришли на смену погибшим, либо были слишком юны, когда мы покидали Темискиру, либо происходили из других народов, Сейчас из нынешних советниц на Керне оставалась Биа. Она присутствовала при нашей встрече, но больше помалкивала. А Митилена опять завела этот разговор.

— Ты должна думать о судьбе империи. — Почему-то ей очень нравилось это выражение. — Империи, которые легко создавались, имеют склонность легко разваливаться. Особенно после смерти основателей.

— Ты считаешь, что мне пора побеспокоиться о преемнице? Ее выберет Боевой Совет.

Иногда ты проявляешь потрясающую наивность, непростительную ни в твоем возрасте, ни на твоем месте. Ты уже не девчонка, стоящая во главе небольшого вооруженного отряда. И ты не зря отказываешься называться царицей, ты — нечто большее.

— Не знаю, что может быть больше.

— Нет, знаешь. Потому твое пребывание у власти так важно.

— Ты считаешь, что у меня должны быть наследники по крови?

— Не обязательно. Именно ты научила меня понимать, что брак и деторождение не являются исключительным предназначением женщины, так же, как и карой за ее провинности. И я не собираюсь тебя в этом переубеждать. Но важно само право…

Тут и объявили о гонцах.

Первым прибыл сухощавый смуглокожий человек, голый по пояс, одетый в белую юбку и со льняным платком на бритой голове (кстати, атланты уже отказались от этого обычая) — как подобает чиновнику из Черной Земли. Его доставил тростниковый корабль, который в Та-Кемт употребляют для каботажных плаваний.

Простершись на полу и почтительно именуя меня дочерью Сехмет, сестрой Менхит и Сешат, чиновник передал мне послание живого бога обеих стран, чье имя не называют под страхом смерти. Живой бог, после перечисления всех титулов предлагал своей сестре прибыть с ее войском в столичный город Уазе, который у эллинов прозывается Тебай, ради заключения военного союза и похода против врагов Черной Земли.

Я отпустила посланца, заметив, что дам ответ позже.

Второго гонца привез мой собственный корабль с побережья. Это оказалась молодая женщина в кожаной рубахе и в сапогах, с мечом у пояса. Как только я на нее взглянула, так сразу поняла, почему мы когда-то казались дикими тем, кто видел нас впервые. Вид у нее был крайне утомленный, и казалось, что она бежала всю дорогу от пристани до дворца.

Я вскочила с кресла.

— От Антианиры?

— Антианиры давно нет… Правит Амастрида.

— А твое имя?

— Антиопа… Слушай, Военный Вождь. — Она подняла голову и посмотрела мне в глаза. — Ты завоевываешь чужие земли и правишь чужими народами, а твой собственный народ и твою собственную землю теснят враги. Мы молчали много лет и не просили о помощи, но наши силы истощены в борьбе. И на кого же нам смотреть, как не на Военного Вождя? Скифы и фракийцы объединились, все их армии взяли Темискиру в кольцо. Мне с трудом удалось пробиться через осаду. Если ты не придешь, Темискира падет, может быть, она уже пала, и на этот раз ей не дадут подняться вновь… — голос ее сорвался, дыхание осеклось.

Я помогла ей сесть на скамью, затем налила вина из стоявшего на столе кувшина и подала ей. Она выпила с жадностью, и я видела, каких усилий ей стоит сдерживать навалившуюся сонливость.

— Спи, Антиопа. Ты принесла свое сообщение военному вождю. На тебе больше нет ответственности. Она — на мне.

Антиопа уснула, прежде чем я договорила. Отключилась мгновенно, как умеют воины. Я вернулась на свое место.

— Послание Великого Дома весьма интересно, — сказала Митилена. — Я ни разу не слышала, чтобы он хоть к кому-нибудь обращался, как к равному. Насколько мне известно, даже цари обязаны обращаться к нему: «Я, раб твой, семью семь раз падаю к ногам твоим». А это значит, что он оказался в таком положении, когда не может обойтись без твоей помощи.

— Хатти, — сказал Биа. — Или хабири.

— Последние — вряд ли. Хабири — народ маленький, и то, что они успешно расколошматили нескольких подвластных Черной Земле князей, еще не причина, чтобы Великий Дом поступался гордостью и называл тебя своей сестрой. Скорее всего, именно хатти. У них очередная чересполосица с властью, которая всегда кончается тем, что они бросаются на соседей. По-моему, тебе следует приглядеться к тому, что происходит, и разобраться, что выгоднее — согласиться на союз с Великим Домом или…

— Взять его царство себе, — закончила Биа. Несомненно, они с Митиленой, несмотря на разницу в возрасте и происхождении, превосходно понимали друг друга. Но я не могла успокоиться.

— Вы говорите так, будто сегодня прибыл только один гонец.

— Ах, это… — заметила Митилена. — Пошли им помощь, конечно.

— Ты ничего не поняла! Всякий инородец, ступивший на землю Темискиры — ее враг. В любом случае, они обратились ко мне, и прийти к ним должна я.

— Никто не может быть сразу везде. Даже ты. Тебе придется сделать выбор, а выбор настолько очевиден, что…

— Нет.

Я ожидала поддержки от Биа, но та, по обыкновению, отмолчалась. В качестве вспомогательного довода я добавила:

— К тому же, наши территории и без того столь обширны, что еще одно царство будет скорее обузой, чем приобретением.

Митилена встала и начала ходить по залу.

— Для наших — для твоих целей — не может быть лишних территорий.

— Для каких таких целей?

Она остановилась и взглянула мне прямо в лицо.

— Возвращение всемирной власти женщин!

Очень давно я не видела ее в таком состоянии. Она, очевидно, сообразила, что крик — не довод, и постаралась говорить спокойнее.

— Когда-то на Самофракии ты рассказала мне о Пути, с которого сбилось человечество. Понадобился не один год, чтобы я это поняла. Да, Путь необходим.

— Путь — это Темискира.

— Темискира — частность. Дело ведь не в Великом Доме, не в хатти и приобретении новых царств. Дело в праве. Я как раз говорила об этом, когда нас прервали. О полном, законном и безоговорочном праве женщины на власть. Речь не о тебе, у тебя власть уже есть. Но ее нужно закрепить, и для этого необходима ты. Думаешь, зачем люди изобретают названия вроде «Дочери Света», а Великий Дом цепляет к твоему имени имена полдюжины богинь? Не для развлечения, вовсе нет. Ум их настолько извращен, что они ищут себе оправдания в своем подчинении женщине. А для этого мало называться царицей. Ты меня поняла?

— Нет, — сказала я, потому что поняла ее превосходно.

Она отчеканила:

— Ты должна провозгласить себя Живой Богиней, как бывало в древности! Как сейчас считается богом Великий Дом. Обожествление — основа права!

Я махнула рукой.

— Далеко завела тебя мысль… Ну, какая изменя Богиня? Живая Богиня, которая, возможно, скоро станет мертвой богиней… Да все, кто вышли из Темискиры, меня просто засмеют!

— Не засмеют, — сказала Биа. Я повернулась к ней.

— И ты туда же? Ну, хорошо, Великий Дом в Черной Земле считается богом, но мы-то знаем, что его столь же легко можно сковырнуть с трона, как и всякого другого царька. Было бы желание.

— Великий Дом — дурак, а ты — нет. — После паузы она добавила: — И, кроме того, мы еще знаем, что богов нет — есть только слуги Богини.

— Верно, — заметила Митилена. — Богов нет, но есть Богиня, и ее воплощения. Ты подходишь для этой роли как нельзя лучше. Особых усилий не потребуется.

— Разрази меня Богиня! Вы говорите про обожествление, будто это такой же пустяк, как воды выпить или с мужчиной переспать. Чтобы служить Богине, нужно доверять Ей…

— А люди как раз и доверяют тебе.

— Они доверяют мне, потому что я никогда их не предавала. Не обещала — да, но и не предавала. То, на чем настаиваешь ты, как раз и есть предательство.

— Слова! — Митилена поморщилась. — Ты говоришь так просто потому, что тебе не хочется этого делать. Тебе хочется пойти на помощь Темискире. Но взгляни на вещи трезво. До сих пор ты побеждала, когда делала то, чего желали другие. Если угодно, в голосе толпы ты умела расслышать волю Богини. В тех же редких случаях, когда ты делала то, чего хотелось лично тебе, ты всегда проигрывала, разве нет? У тебя сотни тысяч подданных, десятки тысяч воинов. Что для них Темискира? Слово на чужом языке, клочок земли, затерявшийся за многими морями. Те, кто помнят Темискиру — наперечет. Да и они уже в достаточной мере хлебнули власти, чтобы хотеть чего-то иного. Темискира никому не нужна. Она — прошлое, может быть, прекрасное прошлое, но перед тобой — великое и блистательное будущее.

— Теперь я вижу: чтобы оценить свободу, нужно ее знать. Ты никогда не была по-настоящему свободной.

— Да! Я выросла не в Темискире! Я была рабыней! И от тебя последней я ожидала попрека в этом!

— Так же как я от тебя — совета предать.

Она внезапно успокоилась.

— Ладно. Я могла бы возразить тебе — чтобы оценить свободу, нужно знать рабство. Но не буду. Предположим, я осталась рабыней — так же, как многие, примкнувшие к тебе. Однако ты всегда говорила — рабы хотят не свободы, а порядка. И большинство людей, добавлю я, по природе, так или иначе — рабы. А ты правишь людьми и пытаешься совместить — любовь к свободе и любовь к порядку, ветер и меч, а они несовместимы. И это тебя погубит.

— Логика у тебя прекрасная, истинно женская. Людям не нужна свобода, говоришь? Но я не могу требовать от людей то, чего требую от себя.

Она посмотрела на меня мрачно.

— Эти самые люди часто ошибались, принимая вечную твою снисходительность за доброту. Неужели они правы, и эта проклятая снисходительность и оказалась добротой? А доброта для вождя — смерть.

— Не знаю, зачем тебе понадобилось примешивать сюда еще и доброту. А смерть для Военного Вождя — самый естественный исход. Смерть в бою, конечно.

— Это было раньше. Но не теперь, когда между тобой и смертью готовы встать тысячи людей. Только дай им веру!

— Прежде всего вера нужна мне, Митилена.

— Ну, все, пошли по второму кругу… А ты что молчишь? — обратилась она к Биа.

— О чем мне говорить? Я — воин. Приказы Военного Вождя не обсуждаются.

— Славное воинство, как всегда, уклоняется от споров… И от необходимости думать. Выполняем приказы! Может быть, Богиня в первый раз послала вам предводительницу, умеющую не просто махать мечом и штурмовать крепости, но способную на большее… На гораздо большее! Такой шанс! Может быть, он больше не повторится в истории!

— Вероятно. Точно я знаю одно — предавая свое прошлое, ничего добиться нельзя.

— Но в противном случае ты предашь будущее. И не только свое. Сделаешь рабынями всех женщин, даже тех, кто сейчас хранит остатки свободы. А ведь тебе неизвестно, каково женщине в рабстве. Так что предательства не избежать.

— Ты права. Но и я права, вот в чем дело. Выхода нет.

— Но обещай хотя бы подумать! Выхода нет, поэтому приходится делать выбор — между прошлым и будущим, между свободой и порядком, между империей и Темискирой.

— Хорошо.

Биа растолкала Антиопу, и все они ушли, оставив меня одну в пустом зале. В просветах между белыми колоннами виднелось синее небо. Или это было море? Да, Митилена права. Она необыкновенно умна, она прекрасно излагала свои доводы. Но ведь думать о подобных материях научила ее я, и словами, чтобы выражать мысли, снабдила ее тоже я. Они могли бы и не уходить. Я уже сделала свой выбор. Вы знаете, какой.

Оглавление

ПРЕДЫСТОРИЯ

СОЛНЦЕ СОЖЖЕТ ЗМЕЮ

ПОСТИСТОРИЯ

Реклама на сайте